Левый фланг [Борис Сергеевич Бурлак] (fb2) читать онлайн

Левый фланг

Роман Бориса Бурлака «Левый фланг» перекликается с его первой книгой «Шуми, Дунай», увидевшей свет в Москве и переведенной на болгарский язык в самом начале пятидесятых годов. Спустя четверть века автор снова вернулся к военной теме. Надо отметить, что эта тема всегда находила то или иное отражение во всех его книгах.

Писал ли Б. Бурлак о становлении молодой братской республики — Латвии («Рижский бастион») или о второй индустриальной молодости Урала («Седьмой переход», «Граненое время»), исследовал ли он художественными средствами судьбы наших современников («Седая юность», «Минувшей осенью»), — в центре повествования всегда оказывались бывшие фронтовики.

Это пристрастие к людям, прошедшим суровую школу, объясняется, конечно, не только жизненным опытом, но и публицистической позицией писателя. Именно то поколение советских людей, которое составляло сердцевину нашей армии, ее цвет, и вынесло на своих плечах главный груз послевоенного строительства.

«Левый фланг» — это своеобразный сплав мемуаристики и художественного домысла. Не случайно в романе действуют такие исторические личности, как маршал Толбухин, генералы Бирюзов, Неделин, Шкодунович и другие. Что касается батальных событий на южном крыле фронта в последние месяцы войны, то автор также строго следует фактам, хотя героями этих событий и выступают иногда лица вымышленные.

ПРОЛОГ

Уходят, уходят генералы Отечественной войны…

Короткая весть о гибели Бирюзова, Жданова, Шкодуновича и других больно толкнула меня в грудь. Они летели на празднование двадцатилетия освобождения Белграда и в тумане врезались в гору Авала, увенчанную памятником Неизвестному солдату.

Авала, Авала… Я беру всю истертую на сгибах топографическую карту, чудом уцелевшую с той поры. Вот она, эта командная высота, на которую немцы возлагали столько надежд в октябрьские дни сорок четвертого.

Я представляю, как волновались наши генералы, когда все ближе подлетали к этим памятным местам. Наверное, весь освободительный поход через Югославию — от горной, зажатой среди утесов реки Тимок до спокойной равнинной Дравы — четко рисовался перед ними сквозь туман… Ну разве мог кто подумать в сорок четвертом, на ближних подступах к Белграду, в невероятной горячке последних месяцев войны, что ровно — день в день — двадцать лет спустя они погибнут на той самой горе Авала, с которой открывался вид на югославскую столицу? Нет, это уж на редкость несправедливая военная судьба.

Генерала Шкодуновича, командира нашей дивизии, потом нашего корпуса, я не раз видел под огнем. Он не заигрывал со смертью, не красовался молодецкой храбростью: он просто работал на НП, зная, что это опасная работа. Бывало, под бомбежкой или артналетом мы попрячемся в земляные щели, а он только пригнется у стереотрубы, чтобы не ударил в голову шальной осколок, и продолжает наблюдать за полем боя или за тем, что творится в небе. Кто-то наповал убит, кто-то ранен или контужен, а он цел и невредим, и лишь посуровеет от чужой боли его доброе лицо. Таким был наш комкор, которого мы в шутку за этакую неуязвимость называли меж собой Зигфридом. Но, помню, как он горестно сказал, когда на случайной мине подорвался один видавший виды, удачливый сапер: «К сожалению, война злопамятна».

Да, война действительно злопамятна.

И эта авиационная катастрофа под Белградом заставила меня сызнова вернуться в прошлое, в тесный круг моих однополчан, которые сложили головы на берегах Донца, Днепра, Днестра, Дуная, Дравы. Будь они сейчас среди живых, они бы разделили мою печаль.

Быть может, особенно не повезло Третьему Украинскому фронту. Вскоре после войны не стало нашего командующего. Мы все, толбухинские солдаты, были потрясены его неожиданной кончиной. Герой обороны Сталинграда и штурма Севастополя, любимец болгарского народа, друг югославских партизан, душа  и н т е р н а ц и о н а л ь н о г о  фронта в Венгрии, головной колонновожатый всего Дунайского похода вплоть до Вены, — таким был Федор Иванович Толбухин. Его храбрость была столь очевидной, что некоторые из нас с удивлением узнали о слишком позднем присвоении ему звания Героя — в честь двадцатилетия Победы.

Немногим дольше Толбухина оставался в строю командарм Глаголев. На Донце и на Днепре он командовал нашей армией. Мы чувствовали себя за ним как за каменной стеной. Конечно, иные из солдат и в глаза не видели его, но, странное дело, солдаты всегда тонко чувствуют характер полководца. Еще в сорок третьем, под Харьковом, заняв свое место на переднем крае, мы быстро убедились в том, что попали в умные, заботливые руки доселе неизвестного нам генерала. Мы привыкли считать Глаголева своим даже тогда, когда он уже командовал соседней, 9-й гвардейской, армией, с таким блеском наступавшей на Венском направлении.

Давно нет в живых и маршала артиллерии Неделина. Но до сих пор оттуда, с того Кицканского плацдарма, южнее суворовских Бендер, долетает гул стоминутной артиллерийской подготовки. Такой тесноты от множества гаубиц и пушек никому из нас еще не приходилось наблюдать на переднем крае. Неделин, точно органист, на тысячах труб начал громовую  у в е р т ю р у  перед Ясско-Кишиневской битвой, и вся земля в тираспольских садах покрылась яблоками, и пехота пошла по яблокам в атаку. Потом мы не раз слушали в окопах его утренние  ф у г и  на Дунае, на линии Маргариты, на Балатоне. И в венском лесу перекатывалось эхо его победных батарей, заключительное эхо Великой войны. Много лет спустя его назначили главнокомандующим ракетными войсками. Но тут несчастье…

Недаром говорят, — беды вереницей ходят: не успели, мы, солдаты Третьего Украинского, привыкнуть к мысли, что маршала Неделина больше нет среди нас, как эта новая беда на горе Авала. В первый час тяжкое известие по радио не воспринималось ни разумом, ни сердцем. «Да что же это такое, что за напасть такая?» — думал я, вспоминая Бирюзова, Жданова. Свои солдатские симпатии к этим людям я пронес через всю жизнь. Значит, верно, что оружие объединяет людей сначала временно, а потом оказывается, что навсегда.

О Бирюзове ходили по фронту всякие легенды: о его мудрой точности, редкой памяти, о его железном распорядке дня, При нем штабной  о р к е с т р  отличался виртуозной сыгранностью. То была изящная и, казалось, легкая работа, когда все — от наштафронта^[1] и до юных лейтенантов — ПНШ^[2] полков, — все буквально с полуслова умеют понимать друг друга. Русские, быть может, и долго запрягали, но зато уж так славно отмахали самые длинные перегоны второй мировой войны. До конца жизни не забудутся наши  К а н н ы  под Кишиневом, в которые Бирюзов вложил столько труда. Он был одним из тех блестящих генералов, что достигли фрунзенских вершин оперативного искусства. И вполне естественно, что он позднее стал маршалом, начальником Генштаба.

А комкора Жданова я, как сейчас, вижу на Злато-Планинском перевале в горах Восточной Сербии. Он стоял в окружении офицеров, на обочине дороги, пропуская мимо себя танки, самоходки, бронетранспортеры, зенитки, автомобили. Вся эта махина гвардейского мехкорпуса с необыкновенной, суворовской, дерзостью прошла вслед за пехотой над синими безднами Балкан и вырвалась в долину Велика Моравы, боевым курсом на Белград.

Толбухин, Бирюзов, Неделин, Глаголев, Жданов, Шкодунович… Уже не на поле боя, а на мирной полосе длиною в четверть века пали они — каждый на своем посту. И если вглядеться в глубину всего строя героев Отечественной войны, то левее командующего фронтом, левее командармов, комкоров и комдивов стоят мои однополчане. Это командиры полков, батальонов, рот, взводов. И рядовые. Десятки тысяч рядовых, воевавших в нашей дивизии. Если бы они сейчас встали из земли, то дивизия превратилась бы, пожалуй, в армию полного состава. А если бы поднялись по тревоге все погибшие на рубежах Третьего Украинского фронта, то они одни бы прикрыли собой всю родную землю от моря и до моря.

Но нет, никто из них не встанет по боевому расписанию. Ни маршалы, ни взводные, ни рядовые. Никто из них не услышит трубного сигнала в грозный час. Никто не увидит сигнальной ракеты над передним краем. И все-таки мертвые бойцы лишь перемещаются на тот вечный Левый фланг, который зовется памятью народа. И мы их числим всех в ударном стратегическом резерве, — на крайний случай. В боях местного значения, которые время от времени навязывает нам противник, мы обходимся, конечно, собственными силами, но если грянет гром большой войны, то вместе с нами встанет по ранжиру, на Левом фланге, и наша память о погибших. О память! Ты не раз водила поредевшие полки в отчаянные контратаки, неимоверным усилием воли разрывала кольца окружений, стояла насмерть на только что захваченных плацдармах, что насквозь простреливались из пулеметов.

Как жаль, что маршал Федор Иванович Толбухин сам не успел рассказать о времени и о себе. Его книгу можно было бы назвать «Выигранные сражения» — в противовес книге его противника, генерал-полковника Ганса Фриснера «Проигранные сражения». Кстати, командующий Третьим Украинским фронтом остался бы, наверное, доволен многими признаниями командующего группой немецких армий «Юг». Фриснер, например, свидетельствует, как был разгневан Гудериан, узнав, что его бронированная армада не может остановить толбухинские армии. «Ведь подобного скопления танковых войск никогда еще не было на Восточном фронте!» — кричал по телефону этот теоретик фашистского «блицкрига». Вот какое сложилось тогда соотношение сил на нашем Левом фланге, который вынес главную тяжесть немецких заключительных контрударов. Нет, Толбухин не был баловнем Марса, ему все давалось трудно, и то, чего он достиг, невозможно переоценить. С каким удовольствием, листая на досуге эти самые «проигранные сражения», посмеялся бы маршал и над той страницей, где трижды битый Ганс откровенно пишет, как «даже католический епископ Секешфехервара со своими монахами» принимал участие в земляных работах на  л и н и и  М а р г а р и т ы, которую немцы считали неприступной. Но не помогли их  М а р г а р и т е  ни траншейные пояса, ни танки, ни монахи! Все полетело к чертовой бабушке, едва началось наступление на венгерскую столицу.

Как обо всем этом написать? Лучше всех мог бы это сделать, конечно, сам Толбухин. Но он не дожил до той поры, когда полководцы садятся за мемуары. Что ж, будем пытаться делать это мы, его солдаты, каждый в меру своих сил и в меру своего солдатского разумения войны. В конце концов, он тоже был солдатом, хотя и с маршальскими звездами на погонах.

ГЛАВА 1

Вот к погожие деньки  В и н о г р а д н о г о  похода остались где-то там, за Видином — последним болгарским портом на Дунае.

Все осталось позади: душные, пыльные ночи Румынии, которую войска Толбухина за одну неделю прошли с севера на юг; короткая остановка перед Болгарией — в томительном ожидании обмена нотами между Софией и Москвой; встреча с братушками девятого сентября, когда передовые части пересекли границу без единого выстрела; долгие странствия по Балканам, где маршруты менялись чуть ли не каждый день; и, наконец, этот бросок на запад, к югославской границе.

Ночью пошел дождь, тихий, обложной, совсем как в России. Но к утру со стороны Сербии надвинулась гроза, и засверкали над Балканами огнистые сабли молний, и загремели молодые раскаты грома, и налетел сильный ветреный ливень, щедрый, летний, как из ведра. Гроза и ливень в такое время — непривычно это для русского солдата.

— Если верить небу, то жарко будет в Югославии! — говорил, посмеиваясь, подполковник Строев.

— А-а, нам не привыкать, — отозвался генерал Бойченко, командир дивизии.

Они стояли на деревянном крыльце сельской прогимназии и смотрели туда, где, судя по карте, петлял своенравный Тимок — с е р б с к и й  Т е р е к, как назвал его, еще не видя, подполковник Строев. Там, за Тимоком, уже немцы. Глубокий форсированный марш закончился, и полки вот-вот должны вступить в соприкосновение с противником.

— Нам бы только перевалить через эти горы, а там сам черт не страшен, — заметил генерал, щелкая зажигалкой, которая никак не срабатывала.

Строев подал ему свою безотказную — дар разведчиков — и, тоже закурив, охотно согласился:

— Да, горы — серьезное препятствие. К тому же у немцев альпийские части, опыт боевых действий в горах.

— Воевали мы с этими  э д е л ь в е й с а м и  на Кавказе.

— Верно. Но то было два года назад. С тех пор в дивизии, пожалуй, не осталось ни одного бойца — участника Кавказской обороны. Жаль, что у нас маловато специальных горнострелковых соединений. Напрасно мы недооцениваем их.

— Я поеду, — Бойченко взял плащ-накидку, лежавшую на перилах. (Он не любил ученых рассуждений Строева). — Проследите тут, Иван Григорьевич, за штабом и, вообще, за вторым эшелоном. Пусть не ждут погоды. Не сахарные — не размокнут.

— Все будет в порядке, Василий Яковлевич.

— Главное — не отставайте от пехоты.

Командир дивизии, ладный крепыш, постоял немного под дождем, сердито поигрывая кустистыми бровями, хмуро оглядывая небо, — нет ли там какого-нибудь просвета? — и валким шагом направился к автомобилю.

Виллис тронулся, раскидывая грязь по сторонам. Подполковник Строев проводил его взглядом до окраины села, где щербатое шоссе круто сворачивало на запад, в горы, среди которых и шумел в базальтовых извивах мутный Тимок. Строев всегда чувствовал себя лучше, когда оставался один. Нет, он ничего не имел против Бойченко, которого считал даже самородком: в конце сорок второго года отличившемуся комбату дали полк, а весной сорок третьего он стал комдивом и ему присвоили звание генерал-майора. (Что ж, война не прочь побаловать людей удачливых). Однако слишком быстрый подъем по служебной лестнице требует не только военного таланта, но и кое-чего другого.

Строев задержался еще с минуту, думая о том, что в Югославии — «партизанском царстве-государстве», — наверное, и наступать-то придется иногда по-партизански, не оглядываясь на соседей, и вошел в чистенькую прогимназию. Большая полукруглая учительская комната была занята оперативным отделением штадива^[3]. Сейчас здесь находились начальник штаба полковник Некипелов, начальник отделения майор Зотов и его помощник капитан Головной. Все в недавнем прошлом типичные запасники, глубоко штатские люди. Некипелов занимался до войны хозяйственными делами. Зотов был журналистом областной газеты («до редактора немного не дотянул», — говорил он в шутку о себе), а Головной — учителем-историком, мечтавшим выбиться в профессиональные художники. Но, надо отдать им должное, штаб работал как часы.

Когда Строев появился в дверях учительской, все встали.

— Да что вы, товарищи? Садитесь, работайте, — сказал Строев, с любопытством оглядывая комнату.

Некипелов улыбнулся снисходительно: он, начальник штаба, теперь полковник, а заместитель командира дивизии до сих пор ходит в подполковниках. В сорок первом или сорок втором году такое несоответствие должностей и званий было даже характерным для действующей армии, но после Сталинграда все пришло в норму. И вдруг такой анахронизм.

— Что нового? — спросил, как обычно, Строев.

— Получена радиограмма из штакора^[4], через несколько минут принесут.

— Ладно, подождем.

Стены учительской были сплошь увешаны географическими картами. Каких только не было здесь карт! Физические и политические, времен турецкого господства и фашистской оккупации, нарисованные от руки искусными мастерами старины и отпечатанные массовыми тиражами в литографиях. И почти на всех — многоцветный Балканский полуостров, срезанный немного южнее Афин, видимо, по соображениям конфигурации листа. Сколько тут было всяких королевств — на этом разноплеменном и разноязыком полуострове!

Осмотрев это редкое собрание географических карт, Строев молча присел в сторонке, у круглого стола, на котором возвышался огромный глобус. Иван Григорьевич подвел к себе восточное полушарие, отыскал уже хорошо знакомую белградскую излучину Дуная, — чуть пониже ее и занимала сейчас исходный рубеж стрелковая дивизия. Потом он перевел взгляд на Кавказ, наугад отметил точку, обозначающую Моздок, и прикинул длину дуги — от самого Каспия, вокруг Черного моря, до Западных Балкан, откуда уже рукой подать до лазурной Адриатики. Ого, сколько отмахали за полтора года наступательных боев!..

За соседним полированным столом капитан Головной старательно вычерчивал маршрут дивизии на отчетной карте за сентябрь. Поодаль сидел за машинкой Зотов. Ну, конечно, он писал очередное донесение в штакор. Его узкое длинное лицо было бледным от бессонной ночи, он то и дело пощипывал реденькие калмыцкие усы и хмурился, — штабное сочинение ему сегодня явно не давалось, хотя майор славился литературными способностями. И за длинным резным столом у широкого венецианского окна, где, наверное, восседал директор прогимназии, низко склонился над бумагами сам Некипелов.

За все это время он ни разу головы не поднял. И вообще, как не впервые отметил Строев, начальник штаба был подчеркнуто деловит и озабочен в его присутствии.

Наконец явился офицер с последней радиограммой.

Командир 68-го стрелкового корпуса генерал-майор Шкодунович приказывал: к исходу дня форсировать Тимок и безостановочно наступать на северо-запад, в направлении на местечко Бор. Он сообщил, что соседняя дивизия с утра успешно продвигается на город Неготин и с часу на час войдет в связь с партизанами. «Действовать смело, дерзко, не оглядываясь на фланги», — требовал в заключение комкор.

— Торопит, а у нас приданая артбригада еще на марше, — сказал Некипелов.

— Гаубичные дивизионы на огневых, позициях, остальные скоро подойдут, — сказал Строев.

— Тылы растянулись.

Замкомдива промолчал. Он долго рассматривал штабную карту с нанесенной обстановкой и старался заранее угадать, где, на каких рубежах произойдут, главные события в ближайшие дни. На севере, за Дунаем, методично наступала 46-я армия Второго Украинского фронта, на юге развертывались в боевой порядок части 2-й болгарской армии, в центре изготовилась и уже начала наступление частью сил 57-я армия, нацеленная на Белград, и на подходе 4-й мехкорпус Жданова, который должен войти в прорыв, как только наметится успех нашей пехоты. Но что собирается делать противник? Ждет ли он такого общего удара или этот удар будет для него внезапным? И что из себя представляет армейская группа «Сербия», в которой будто бы насчитывается более десяти дивизий?.. Противоборствующие стороны всегда, так или иначе, знают друг друга, а вот на югославской границе встретились «незнакомые» массы войск, которые до сих пор были разделены болгарским  в а к у у м о м.

— Немцы всюду остаются немцами, — сказал начальник штаба, правильно поняв, о чем думает сейчас замкомдива.

В дверь постучали.

— Войдите! — нехотя отозвался Некипелов.

В учительскую быстро вошла, грациозно вскинула руку к новенькой пилотке младший лейтенант Ивина — переводчица разведывательного отделения.

— Ну что? — недовольным тоном спросил Некипелов.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник? — обратилась она к Строеву.

«Чертовка!» — выругал ее про себя начальник штаба.

— Да, мы слушаем вас, — ответил Строев.

— Сербы привезли тяжелораненого партизана, один из них кое-что знает о противнике. Может быть, вы поговорите сами?

— Ладно.

Ивина так же мягко, плавно козырнула и, не опуская маленькой руки, безо всякого усилия, легко, как в танце, повернулась кругом на высоких каблуках своих щегольских сапожек.

— Урок художественной гимнастики, — вполголоса заметил майор Зотов.

Но его никто не поддержал: все знали, что подполковник Строев терпеть не мог таких разговоров о женщинах на фронте.

Через несколько минут она привела человека лет сорока, в крестьянской одежде, давно небритого. Он тут же объявил, что плохо, но говорит по-русски, и чинно представился: Бронислав Метич из города Заечара, бывший поручик инженерных войск королевской армии.

— Партизан? — спросил Строев.

Метич немного смутился, но ответил прямо, что не пошел в партизаны только из-за того, что партизаны могли отнестись к нему с недоверием.

По словам Метича выходило, что Заечар сильно укреплен, что одним партизанам не взять города, тем более, что у них мало артиллерии и автоматического оружия. В Заечаре идут массовые казни. Швабы без суда и следствия убивают даже тех, кто случайно засмеется на улице. Больше того, простая улыбка вызывает подозрение: а не радуются ли сербы приближению Красной Армий? Даже за улыбку — расстрел. Потому-то он, Бронислав Метич, и решил скрыться пока в горах; но по дороге в знакомую деревню встретил крестьянина с тяжелораненым партизаном, случайно обнаруженным в лесу. Вдвоем они доставили парня к русским… Как избежали встречи с немцами? Да ведь те стоят на главных перевалах, а они двигались по глухому бездорожью.

— Покажите на карте.

— Молимо, молимо^[5], господин подполковник, — Метич взял со стола красный карандаш и склонился над русской картой.

— Вот Заечар, а вот тут мы с вами, — помог ему начальник штаба.

Поручик королевской армии тщательно провел на карте ломаную линию партизанской тропы, по которой он пробирался из Заечара к болгарской границе. Подумал, покачал головой.

— Что вы хотели еще добавить? — спросил Строев.

И Метич, торопливо подбирая русские слова, начал излагать свой план обхода заечарской группировки немцев: пехота еще пройдет кое-как через горы, а машины и артиллерию придется направить по железнодорожному полотну, если не взорваны туннели.

— Это идея.

— Идея, идея!.. — обрадованно закивал поручик, довольный тем, что его поняли.

Некипелов достал из кармана старинные массивные часы: до начала артподготовки оставались считанные минуты. И любит этот Строев рассуждать, придумывая всякие варианты наступления. Но бой — лучший разведчик. Вот заговорят сейчас пушки, пойдут солдаты в атаку, — и все станет ясно: что за противник перед фронтом дивизии, какова огневая система его обороны, каковы его намерения.

— Вера, — позвал Строев младшего лейтенанта Ивину.

— Слушаю вас, товарищ подполковник! — она энергично подошла, не видя никого из остальных, в том числе и Некипелова.

«Совсем избаловали девчонку», — подумал начальник штаба.

— Проводите гостя в столовую.

— Я уже накормила их, товарищ подполковник.

— Молодец. Тогда отправляйтесь с майором Зарицким на НП, устно передайте комдиву содержание нашего разговора с Метичем.

— Есть.

Поручик королевской армии понял, что он здесь больше не нужен, и встал, вытянулся перед Строевым, которого он мысленно возвел в ранг комиссара. Подполковник дружески подал ему руку в знак благодарности. Смущенный и растроганный Бронислав Метич вышел из учительской вслед за Ивиной.

И в это время громко ахнули, точно от испуга, ближние сербские горы. Офицеры подошли к поющим венецианским окнам прогимназии. И слева и справа бухали вразнобой гаубицы и пушки: их тут, конечно, раз в десять меньше, чем было на Днестре, под суворовскими Бендерами, но горное эхо, перекатываясь из края в край, сшибаясь встречными потоками, создавало звуковую картину необыкновенной мощи. Вскоре отдельных выстрелов нельзя стало различить, короткие паузы между ними заполняло эхо, и все соединилось в один тяжелый гул. Только по артиллерийским молниям, которые будто высекались в ущельях ударом утеса об утес, — и можно было судить о том, что батареи расположены не так уж плотно. Да, акустика на Балканах отличная! Там, в степи молдаванской, для такой грозы понадобились тысячи орудий, а здесь, в горах, достаточно и нескольких дивизионов.

Когда на двадцатой минуте артиллерийская подготовка достигла наивысшей силы, в дело вступили гвардейские минометы. Теперь и пушкари, закончив свою работу, вместе с пехотой слушали раскаты залпов РС^[6] — один, второй, третий… Взрывные волны со всего маха откидывались назад, падали, снова круто бугрились, пенились в гранитной промоине Тимока. Потом оглушенные горы сразу стихли, далекие отблески эха над ущельями погасли: значит, пехота поднялась в атаку.

Строев вышел на крыльцо. Дождь перестал, над головой синё зиял глубокий колодец чистейшего неба: казалось, вот-вот оттуда, с вышины, опустится полная бадья солнечного света и, ударившись о землю, щедро расплещет на склонах гор пронзительные блики.

По улице медленно двигалось все то, что именуется дивизионными тылами: крытые студебеккеры медсанбата, полевая хлебопекарня, автобус редакции многотиражки, потрепанные машины автомобильной роты, доверху груженные всяким боевым добром, чьи-то кухни, наверное, отставшие от своих батальонов, и, наконец, десятка полтора захлюстанных повозок, которые тянули безучастные ко всему верблюды, последние из уцелевших с самого Кавказа.

Одна из крытых машин свернула к гимназии. Из кабинки легко, пружинисто спрыгнула на мощеную дорожку ловкая молодая женщина в зеленой, отлично пригнанной шинели. Строев узнал Чеканову и стал спускаться по чисто вымытым ступенькам дощатого крыльца навстречу ей.

— Ну, с прибытием вас, Панна Михайловна!

— Спасибо. Батальону здесь располагаться, в этом селе?

— Только до утра, а завтра, я думаю, перекочуем в Сербию — тут рядом, рукой подать, — он осторожно, исподволь приглядывался к ней и ловил себя на том, что вроде бы боится прямо заглянуть в ее темные глаза.

Она посвежела за эти дни, пока медсанбат и другие тыловые подразделения на лихтерах плыли по Дунаю — от Рущука до Видина. А впрочем, она редко выглядела усталой в свои тридцать с лишним лет: молодость выручала ее и в те бессонные недели непрерывных наступательных боев, когда врачам доставалось, пожалуй, больше всех.

— Что, наши уже воюют? — спросила Панна, хотя и без этого было ясно, что дивизия вступила в бой.

— Да, начали…

Им хотелось лишнюю минуту побыть вместе, но, странно, они делали вид, что все торопятся: это уж всегда так, если зрелые люди тянутся друг к другу. В юности, там другое дело, юность никого, кроме себя, не замечает на белом свете: а Строеву и Панне казалось, что они обращают на себя общее внимание. Полковник Некипелов, наблюдавший их встречу из окна, самодовольно улыбался, — от кого, от кого, а от начальника штаба ничего не утаишь в дивизии!

— Мне нужно идти, Иван Григорьевич, — сказала Чеканова.

— Сегодня к нам привезли раненого югославского партизана. Его принимал врач из передовой группы медсанбата. Соберите там консилиум, партизана надо обязательно спасти, во что бы то ни стало.

— Понимаю, Иван Григорьевич…

Уже на ходу она увидела в окне гимназии тонкое, испитое лицо Некипелова, — он с опозданием отступил в глубь комнаты, — и резко повернула через самую грязь к машине.

Недаром она спешила уйти от Строева: у нее обостренная реакция на такие взгляды из-за укрытия, она их чувствует безошибочно.

Водитель санитарного автомобиля подал руку. Она отказалась от помощи, да зря. Полой за что-то зацепилась, а юбка в это время вздернулась, и зябкий ветерок овеял тугие коленные изгибы ее полных ног. Она с силой хлопнула дверцей, нисколько не сомневаясь, что Некипелов продолжает наблюдать в окно. «Ну и черт с ним, с этим бабником!» — подумала она, старательно пряча ноги под шинелью.

Панна, Панна… Он, Строев, еще на Днестре, в один из тихих вечеров затянувшейся обороны под Тирасполем ни с того ни с сего начал рассказывать ей о себе. А она до сих пор ни слова. Слушать — слушает, иной раз даже подтолкнет его словно бы нечаянным вопросом, однако сама упрямо отмалчивается. Непонятно, почему? Ведь он же не преследует Чеканову назойливыми ухаживаниями, ему просто интересно поговорить с ней на досуге. Так легче жить на фронте. А женщина и на войне остается женщиной: она и перед смертью готова утаить что-нибудь самое святое, сокровенное.

ГЛАВА 2

Горы могут надежно защитить, но горы могут и неожиданно напасть. Это не степь — душа нараспашку. Тут смотри в оба: окружая противника, сам можешь угодить в ловушку. Так оно и случилось с Бахышем Мамедовым. На второй день наступления, когда батальоны стали терять локтевую связь между собой, полковой штаб был атакован немцами. Если бы не минометчики, отставшие из-за дождя от своей пехоты, штаб наверняка бы разгромили полностью. В короткой, но жаркой перестрелке было ранено трое связистов и убит Саша Иноземцев, славный малый, ординарец Бахыша.

Мамедов сильно переживал смерть Саши, которого взял к себе на Украине еще старый командир полка, погибший на Южном Буге. Тогда, весной, вся дивизия долго горевала, что майор Бондарь, только что награжденный орденом Суворова, немного не дошел до своего родного Николаева. Бахыш, приняв полк, по-прежнему называл его бондаревским: вместе с ним он прошел Северный Кавказ и Украину. Саша часто напоминал ему о драме, что разыгралась на самой кромке бужского берега.

А теперь вот нет и Саши. Осталась только Рая, вдова Ивана Бондаря: война свела их, обвенчала, война и разлучила их…

— Товарищ майор, вас к аппарату генерал, — доложила Мамедову старший сержант Донец.

«Легка на помине», — подумал Бахыш и открыл дверь в другую комнату, где располагались его связисты.

Генерал сообщил, что левый сосед ведет тяжелые бои в Заечаре, и потребовал к исходу дня овладеть местечком Р., о с е д л а т ь  заечарское шоссе и быть готовым к выполнению следующей боевой задачи. Бахыш развернул свою карту: до чего же эти Балканы напоминают родной Кавказ, только высоты не те, не кавказские.

— Капитана Лебедева ко мне! — распорядился он.

— Я здесь, товарищ майор, — отозвался капитан из коридора.

— Заходи… Чего притаился? И не слышно! Когда полк наступает, то начарт^[7] у всех на виду, а как заминка, то начарт и с глаз долой!

Лебедев знал, что шуточки Мамедова не от хорошей жизни. Досталось ему, значит, от комдива.

— Садись, бери карту, — уже серьезно сказал Мамедов.

Они сели за стол, плечом к плечу. Оба совсем еще молодые, едва достигшие верхней отметки комсомольского возраста. Но капитан был повыше майора, который выглядел бы вовсе юным, если бы не его усталые, потерявшие блеск глаза.

— Мы с тобой, Борис, неправильно воюем, — говорил Мамедов то чисто по-русски, то с восточным акцентом. — В горах каждый боец сам себе хозяин, а мы всю артиллерию, свою и приданую, собрали в одну кучу-малу. Великим полководцам подражаем, хотя у нас с тобой всего-навсего тысяча стрелков…

Бахыш в нескольких словах изложил свой план: распределить пушки, гаубицы и минометы по отдельным батальонам (на каждый придется почти по дивизиону), оставить в резерве роту и трехдюймовую батарею и атаковать городок с трех сторон одновременно, вдоль этих трех дорог, разделенных между собой невысокими увалами.

— Я вижу, ты не согласен, — заметил командир полка.

— Непривычно как-то.

— Партизанщина, хочешь сказать? Знаю, что артиллеристы предпочитают кулак растопыренным пальцам. Но тут горы.

— Мое дело маленькое, я пушкарь.

— Если будет еще одна война, то общевойсковыми начальниками станут уже артиллеристы. Вспомни меня тогда, Борис.

— Еще одной войны не будет.

— Тогда пошли на передовую…

Через час наступление возобновилось. Первый батальон, действующий в центре, вскоре потерял и зрительную связь с другими батальонами, которые старались охватить городок с юга и севера.

Бахыш нарочно поотстал от комбата-один, капитана Дубровина, чтобы не смущать его своим присутствием: хуже нет, когда во время боя стоит за твоими плечами старший командир.

Противник, вяло отстреливаясь, отходил, поняв, что может оказаться в  к о т е л к е. На юге погромыхивало сильнее: это немцы продолжали драться в Заечаре.

Вместе с Мамедовым шли начарт Лебедев, ПНШ Ольхов, Рая Донец, ее помощник с походной рацией через плечо, связные батальонов и трое автоматчиков — на всякий случай. Настроение у Бахыша поднялось: бывают и на войне такие вот минуты, когда идешь себе за отступающим противником, не замечая редких разрывов поодаль от тебя, и с каким-то умилением оглядываешься по сторонам. На западе круто возвышался амфитеатр Восточной Сербии, — чем дальше, тем гуще одна и та же синяя краска. Если взобраться на самую галерку, то с нее, пожалуй, откроется далекий вид на всю Моравскую долину, за которой стольный белый город Югославии. Но до него еще шагать да шагать через перевалы.

Командир правофлангового батальона прислал боевое донесение: вышел на исходный рубеж для общей атаки населенного пункта Р. Как быть дальше?

— Атаковать, не теряя времени, — приказал Мамедов.

Его беспокоило лишь то, что на левом фланге перестрелка усилилась и пехота вынуждена была залечь под минометным огнем. Нарисованной на карте подковы могло не получиться. Он хотел было приказать Лебедеву направить туда пушки из резерва, но хорошо, что помедлил.

Да, такое может случиться лишь в горах: на севере, на гребне пологого травянистого увала показались длинные, путаные цепи альпийских автоматчиков. Лебедев первым увидел их.

— К бою, на прямую наводку!.. — крикнул он командиру батареи, который, к счастью, держался от него поблизости. — Шрапнелью на картечь!..

Солдаты резервной роты едва успели принять боевой порядок. Бахыш кинулся на землю там, где стоял; рядом с ним лежало с десяток бойцов и офицеров из его оперативной группы. У всех были автоматы, кроме Лебедева. Бахыш бросил гневный взгляд на своего начарта с игрушечным вальтером в руках, но промолчал — не время для нотаций.

Дружно ударили все орудия. Немцы замешкались: они, как видно, совсем не ожидали встретить на глухом горном проселке русскую артиллерию. Но вот головная цепь колыхнулась во всю длину и, увлекая за собой загнутые назад крылья, покатилась по косогору на дно лощины, прямо на огневую позицию батареи. Трехдюймовки заработали как автоматические зенитки, — часто, взахлеб, перебивая друг друга. Наводчики расстреливали в упор альпийскую пехоту, и она валилась, как морские волны на песчаной отмели. Однако все ближе и ближе накаты этих волн, которым, кажется, не было конца, — там, за гребнем северного увала.

Комбат Дубровин в первую же минуту верно оценил положение у себя в тылу. Обычно он был тяжеловат на подъем, а тут — куда девалась его раздумчивая медлительность — он поднял ближнюю от себя роту и, повернув ее без малого на сто восемьдесят градусов, повел в контратаку.

«Молодец, Андрей!» — хотелось крикнуть сейчас Мамедову. Уж на этот-то раз он непременно добьется, чтобы комбат был представлен к званию Героя. Выручил под Кишиневом, когда немцы окружили в Котовском лесу полк, и теперь нашелся.

Противник не успел развернуться фронтом на запад, навстречу Дубровину, как тот с одной ротой налетел на горных стрелков, ударил по их растянувшемуся флангу. Они сгрудились, отпрянули к центру, под кинжальный огонь артиллеристов. А на самом гребне уже стали рваться мины: это полковая батарея, приданая дубровинскому батальону, тоже повернула свои стволы на целых полкруга.

Мамедов понимал, что немцы, подстегнутые хлопками минометов, наверняка, бросятся на дно лощины и опрокинут жидкий заслон на своем пути… Если бы Дубровин догадался двинуть весь батальон на северо-восток… Но тогда немцы могут ударить и с фронта, — чего и опасается комбат. Вот ведь чертовщина какая!.. И досаднее всего то, что ты сам сейчас уже не командир полка, а рядовой стрелок, который должен отбиваться наравне со всеми. Бахыш стрелял короткими очередями, экономя запасной диск для решающей минуты. Он не мог сказать себе, сколько убил автоматчиков за это время (и убил ли хоть одного вообще?), но ом видел, как под его пулями жмутся к земле эти знающие себе цену  э д е л ь в е й с ы, и уже тем был доволен, что не зря лежит в боевой цепи.

Он оказался прав: немцы пошли на отчаянный прорыв. Они бежали под уклон, спотыкались, падали и не вставали, а живые со всего разгона перемахивали через мертвых и тут же сами неловко оступались под убийственной картечью… Ах, какое это счастье — русская артиллерия, без нее совсем бы туго пришлось и всей Европе… У Бахыша кончался второй запасной диск, когда Андрей Дубровин снова поднял своих бойцов в контратаку. Немцы залегли в полсотне метров от жиденькой цепочки — оперативной группы штаба — и начали поспешно отползать по очереди к гребню увала, не на шутку встревоженные сильной перестрелкой справа.

Не прошли!

Артиллеристы провожали  э д е л ь в е й с о в  до тех пор, пока те не скрылись за увалом. Хорошо бы преследовать их и дальше, но снаряды были на исходе.

Командир полка встал, огляделся. По всему косогору лежали трупы немцев, особенно кучно перед крайним левым орудием, которое противник наверняка бы захватил, стоило Дубровину немного опоздать со своей подмогой. Бахыш послал к нему вестового с приказанием продолжать выполнение боевой задачи дня.

Еще засветло полк Мамедова занял населенный пункт Р.

Это был второй городок, освобожденный в горах Восточной Сербии, на Белградском направлении, и естественно, что он вошел во все оперативные сводки — не только дивизии, корпуса, армии, но и фронта, тем более, что немцы еще удерживали город Заечар.

Сербы толпились на окраинах местечка, угощали красноармейцев виноградом, домашним рислингом, звали к себе в гости. Едва штаб расположился на ночлег, Мамедов созвал комбатов, артиллерийских офицеров, замполитов, выслушал их краткие доклады и отдал приказ о круговой обороне до утра.

— Утро вечера мудренее, — сказал он вполне по-русски, закрывая этот «Военный совет» полка. — А теперь все свободны, капитану Дубровину остаться.

Когда офицеры разошлись, Мамедов запросто обнял комбата.

— Спасибо, Андрей, опять ты нас всех выручил!

— Что вы, товарищ майор? Любой на моем месте принял бы такое решение.

— Любой да не каждый.

Дубровин был смущен: он медвежковато переминался с ноги на ногу, совершенно искренне не понимая, что же особенного, из ряда вон выходящего в его поступке. Больше того, он бы не удивился даже, если бы командир полка малость пожурил за некоторую вялость второй атаки: ну, может, ругать сильно не за что, но пожурить для порядка мог.

— Ты не думай, что я благодарю тебя за спасение моей персоны. Ты выручил весь полк. Вот мне только что сообщили из дивизии, смотри, какое положение создалось на фронте. — Мамедов подошел к столу, на котором лежала наспех склеенная карта. — Мы оказались на стыке встречных потоков войск противника: немцы двигаются с юга, отступая из Греции, — потому они так и дерутся в Заечаре; и немцев поджимает с севера Второй Украинский.

— Ясно, товарищ майор.

— Ты, наверно, думаешь, почему я не ввел в общую обстановку командиров подразделений? К утру все станет яснее. Скоро получим боевой приказ комдива… Ужинать будешь?

— У меня есть дела в батальоне.

— Хорошо, иди в батальон.

Рослый, на целую голову выше Мамедова, неуклюжий, грузноватый не по летам, Дубровин вяло козырнул и направился к выходу. Но в это время на пороге появилась Рая Донец. Он посторонился.

— Обожди-ка минутку, — сказал командир полка. — Может быть, есть что-нибудь новое.

Раиса положила на стол радиограммы, только что полученные из штаба дивизии.

— Присядь на минуту, — сказал уже ей Мамедов.

Пока он читал, Дубровин осторожно поглядывал на Раису. Похорошела, округлилась, на щеках проступил румянец. А то все ходила тень тенью после гибели Бондаря, никого не слышала, не видела. Жизнь быстро берет свое, если тебе всего-навсего двадцать два года. Теперь она опять становилась прежней  Р а д и о - Р а е й, как звали ее весело до замужества.

Рая смотрела в одну точку перед собой. Лишь единственный раз мельком взглянула на Дубровина, будто вспомнив, что он здесь, у открытой на террасу двери, и снова отвела спокойный, горьковатый взгляд в сторону. Она знала еще с Кавказа, что этот некрасивый, нескладный, но очень добрый и скромный человек, души в ней не чает. Об этом знал и Бондарь. Впрочем, многие, наверное, догадывались: ничто так не обращает на себя внимание, как безответная любовь, словно бы и тщательно скрываемая от посторонних.

— Хорошо, идите, — сказал Бахыш им обоим.

На улице Дубровин приостановился, но  Р а д и о - Р а я  прошла мимо, не сказав ни слова.

Оставшись один, Мамедов достал из полевой сумки бланк наградного листа и решил сам, не поручая никому, написать реляцию о сегодняшнем поступке своего комбата. Где-где, а на фронте ничего нельзя откладывать на завтра, тем более уж реляции. Сколько из-за этого храбрейших людей остается в тени последующих событий. И скольких примеров мужества навсегда лишится потом военная история. К тому же, упустишь время — и недавний бой покажется самым рядовым, ничем неприметным среди других. Нет, нет, в таких делах надо идти по горячему следу.

Мамедову помешал капитан Лебедев: явился со сводками о боеприпасах.

— Надеюсь, все? — спросил командир полка, возвращая ему подписанные бумаги.

— Так точно. Остальное завтра.

И Бахыш, еще настроенный на торжественный лад реляции о комбате, вдруг заговорил сердито, резко, отчего акцент его стал заметнее:

— Вот что, ка́питан, до ка́ких пор вы будете играть в войну? Вы бросьте эти штучки! Сами за́бавляетесь трофейными пугачами, и артиллеристы, глядя на вас, ходят с одними па́рабеллумами да ва́льтерами. Чтоб за́втра у всех были а́втоматы!

— Есть.

— Ха́рош строевик! Лежит сегодня в цепи и отстреливается детской игрушкой. Пеняйте на себя, если еще раз увижу на НП без табельного оружия…

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Вас следовало бы наказать, да батарейцы выручили своего начарта — ха́рашо поработали. Объявите им благодарность.

— Слушаюсь.

— Вы свободны, — сказал Мамедов, хотя и намеревался оставить сегодня Лебедева поужинать вместе. У них были на редкость переменчивые отношения.

Реляция не получалась — настроение было испорчено, и Бахыш, вопреки своему правилу, отложил это занятие до следующего вечера. Он долго не ложился спать, ходил по комнате, курил одну за другой болгарские сигареты, ккоторым успел привыкнуть, и все чего-то ждал. Да и дождался.

Во втором часу ночи к нему влетел майор Зарицкий, начальник дивизионной разведки, с утра находившийся в полку.

— Плохо дело, Бахыш. Крупные силы противника вышли в тыл.

— Вздор! Ты спал? Не похоже… — Мамедов лукаво, с прищуром, оглядел всегда расфранченного майора, и белозубая улыбка тронула его загоревшее лицо.

— Оставь, я вполне серьезно. Мои ребята только что сообщили.

Мамедов нахмурился, стал звонить оперативному дежурному:

— Поднять полк по тревоге!.. Да-да, полк — в ружье!.. — И, бросив трубку, сказал начальнику разведки: — Ну, смотри, Костя, если ты зря наделал шуму. Идем.

Когда они выбежали на улицу, кромешную тьму южной ночи полоснула сухая орудийная зарница. И тут же гулко раскатилось в горах ступенчатое эхо выстрела. Вслед за ним заухали другие пушки, что стояли наготове близ северной окраины местечка.

— Орел Лебедев — не дремлет! — нарочно громко сказал Мамедов (пусть разведчики не очень-то задаются: бондаревский полк никогда не подводит дивизию).

А бой тем временем охватывал глубокую котловину и с запада. Там тоже началась ружейная пальба: это вступал в дело батальон Дубровина. Туда и поспешил командир полка, все еще не веря, что немцы могут ударить с тыла.

ГЛАВА 3

Строев вырос в семье путевого обходчика, и он с детства знал, что такое хождение по шпалам. Во всяком случае, далеко не уйдешь. А тут ему предстояло вести большую автомобильную колонну по размытому дождями полотну горной железной дороги.

Это бывший поручик королевской армии Бронислав Метич предложил рискнуть. И Строев пошел на риск. Наступление развивалось, стрелковые полки довольно глубоко вклинивались в горы, а тылы дивизии и часть артиллерии отстали.

Проселок вился над самым обрывом: слева — высоченные, орлиные, скалы, справа — бездна, и где-то там, на дне ее, разматывается белая пряжа Тимока на перекатах. Строев видел в зеркальце над ветровым стеклом, как все время отодвигается от борта машины, за которым пропасть, далеко не робкая Чеканова.

— Маленькое испытание нервов, — сказал он.

— Летчика из меня не получилось бы, — сказала она.

И опять надолго замолчали. Строев взял Панну в свой виллис с таким расчетом, что если тяжелые санитарные автобусы не пройдут, то он отправит медиков дальше на вездеходах.

Петляя и снижаясь, проселок вывел на уцелевший мост через Тимок. Правда, немцы, как видно, пытались разрушить и его, но в спешке подорвали только одну береговую опору. На той стороне реки виднелась железная дорога, — оттуда и начиналось хождение по шпалам, то есть хождение по мукам.

Через каждые сто-двести метров вся колонна останавливалась: или промоина или водосбросная труба. Шоферы отовсюду стаскивали камни-голыши, чтобы замостить очередной проран. Потом движение возобновлялось: автомобили, один за другим, делали, казалось, невозможные, цирковые прыжки на этой дороге среди гор. Максимальная скорость — два километра в час, не больше.

Немного не дотянули до первой станции, как образовалась пробка: идущий среди головных машин бензовоз прочно сел на рельс задним мостом. Строев едва не выругал крепким словцом командира автомобильной роты, который посадил за руль совсем зеленого водителя, но вовремя сдержался при Чекановой.

— Смею вас заверить, товарищ подполковник, за полчаса мы его подымем, вот увидите, нам не привыкать, — сыпал скороговоркой автомобилист, довольный тем, что заместитель комдива не ругается.

— Даю вам эта полчаса, но ни минуты лишней, — сказал Строев.

Панна с любопытством приглядывалась к нему: таким сердитым она его ни разу не видела. Да он, оказывается, как порох. И если разгорячится, то никого вокруг не замечает. Вон вышагивает себе, будто один, метровым шагом.

— А куда мы, право, так спешим? — спросила, наконец, она.

— Верно, — он вдвое сбавил шаг. — Вы извините, Панна Михайловна. Я ведь сын путевого обходчика, привык считать шпалы в молодости.

— Знаю, вы говорили.

Она напомнила ему об этом безо всякого значения, а Строеву не в первый раз подумалось, что Панна втайне посмеивается над тем, что он еще на Днестре пересказал ей чуть ли не всю свою биографию. Мужчины — простофили: сами выдадут себя с головой и сами же недовольны своей излишней откровенностью. Ну, конечно, Панна Михайловна догадывается, что он, Строев, неравнодушен к ней. Женщина и на войне строгий судья чувств, а судьи, как известно, умеют скрывать собственные чувства до поры до времени… Строев поморщился от этих назойливых суждений и прибавил шаг.

— Опять вы, Иван Григорьевич, заторопились.

— Виноват, исправлюсь!

Они пошли теперь рядом, хотя идти так было трудно. Каждый раз, когда Строев сбоку посматривал на нее, она с опозданием отвечала на его взгляд коротким вопросительным взглядом. Но Иван Григорьевич молчал: надо, в конце концов, показать свой характер. Чтобы отвлечься, он с деланным вниманием стал рассматривать темные горы, которые все ближе и ближе подступали к железнодорожной насыпи. «Наверное, скоро начнутся туннели за этим Табаковацом», — решил он и не удержался, открыто взглянул на Панну. Она слабо улыбнулась, но тут же опустила голову.

И Строев, может быть, только сейчас удивился не красоте ее, а женскому обаянию: так мило, с таким добрым превосходством она встретила его прямой взгляд и спохватилась, будто испугавшись своей вольности. В женщине обязательно запоминается что-нибудь вот такое, ну, совсем пустяковое. Запоминается на всю жизнь. И стоит лишь подумать о ней, как перед тобой возникнут эти лучистые, с хитрецой, глаза, тонкие морщинки у переносицы, едва тронутые улыбкой губы.

— Давайте присядем, подождем их, — оказал Строев.

Панна села рядом с ним на замшелый камень. Уже стемнело. Станция Табаковац, затерянная в горах Восточной Сербии, была больше похожа на разъезд — за семафором виднелось всего несколько домов, судя по освещенным окнам.

— Здесь остановимся на часок-другой, заправим машины и дальше, — говорил Строев, напряженно вглядываясь туда, где ковыляли по железной дороге автомобили с зажженными фарами. — Это хорошо, что у противника нет тут авиации, досталось бы нам на таком бесшабашном марше.

Еще никогда жители Табаковаца не встречали столь необыкновенный поезд: в голове его шли военные легковые машины, покачивались на шпалах грузовики всех марок — русские, немецкие, американские, надвигались кузова громоздких автобусов — штабных и санитарных, а в хвосте — опять грузовики, но с пушками на прицепе, и замыкали всю эту длинную колонну несколько потухших автокухонь. Все это урчало перегретыми моторами, громко отфыркивалось, дымило, остро щетинилось лучами фар.

На маленьком перроне к Строеву подошел старик в домотканом кафтане и низко поклонился.

— Добре дошли, братушки!..

— Как, вы болгарин? — спросил Иван Григорьевич.

И тот стал объяснять очень подробно, что — да, он сам болгарин, но был женат на сербке и давно живет в Сербии, что он помнит Шипку, видел генерала Скобелева, а вот теперь дожил до новой встречи с русскими. Он все говорил, говорил. Строев поднес к глазам часы. Тогда рассказчик заторопился, начал звать братушек в кучу^[8]. Но тут подбежала какая-то девушка, смело взяла за руки Чеканову и его, Строева, и потянула их к себе, все повторяя на ходу:

— Молимо, молимо, молимо!..

Иван Григорьевич растерянно оглянулся на своего знакомого, однако тот покорно шел вслед за ними. Оказалось, что юная сербка с большими умоляющими глазами, в которые неприлично смотреть слишком долго, — так они прекрасны, — это младшая дочь старого солдата, Иованка. «Моя последняя», — сказал он за ужином, сам любуясь дочерью.

Ровно через час Строев дал команду приготовиться к движению.

Хозяин пытался было уговорить его остаться до утра:

— Мы ждали, ждали, а вы уходите…

— Ничего не поделаешь, отец, война. Вот на обратном пути заедем в гости.

И старик с той же детской наивностью поверил, что они действительно могут встретиться на обратном пути русских. Строеву самому не хотелось уходить из этой кучи, от этих гостеприимнейших людей, тем более, уж он-то понимал, как редко на войне совпадают такие разные дорожки — туда и обратно.

Иованка расцеловала на прощанье Чеканову, потом в нерешительности, будто слегка споткнувшись, близко остановилась перед Строевым и, раскинув руки, обняла его поспешно, неумеючи.

Шел одиннадцатый час ночи. Колонна тронулась нехотя, превозмогая дрему: хуже нет этих больших привалов, после которых одолевает сон. Иван Григорьевич старался и вида не показать, что он тоже малость отяжелел от кислого домашнего вина, сытного ужина и, конечно, от похода. Он мерно шагал впереди и так же мерно, негромко вел рассказ о Балканах, о Югославии, о Сербии. Он вспоминал все, что знал еще со школьной скамьи. А Панне казалось, что он прямо-таки специалист по Балканам. Но его знания были весьма отрывочны, и если ему удавалось кое-как связать разрозненные даты, факты, имена, то просто выручал опыт преподавательской работы в академии.

— Вот был бы жив Данило Сердич!.. — вдруг с чувством сказал он и стал закуривать.

— Кто это — Сердич? — выждав, поинтересовалась Панна.

— Не знаете? Данило Сердич тоже серб, как и Олеко Дундич, тоже герой гражданской войны, крупный командир Красной Армии, комкор. Я одно время служил под его началом.

— Он что, погиб?

— Да, погиб, но не на фронте.

«Как, каким образом?» — чуть было не спросила она.

Строев понял эту ее нерешительность и пожалел, что начал разговор о комкоре Сердиче. Бросив малиновый окурок в темень ночи, он с жаром заговорил о встрече в Табаковаце, о старике, который помнит генерала Скобелева, о его дочери-красавице Иованке.

Панна немного поотстала, чтобы легче было идти, и слушала уже рассеянно. Она ничего не видела из-за его плеча, будто по линейке очерченного погоном. И вообще он заслонил собой с недавних пор весь белый свет. Как это ни смешно, ни странно, но она ревновала сейчас его и к этой сербской девушке из Табаковаца. А ведь она. Панна Чеканова, которую все ребята в институте звали гордячкой, ни разу в жизни не поступилась самолюбием. Даже в той печальной истории с Глебом… Правильно ли она решила оставить Глеба, узнав, что он был женат? Конечно, правильно. Глеб назвал свой обман  с в я т ы м — ради их любви. Но  с в я т о й  обман еще хуже грешного обмана… Тогда, семь лет назад, ей горько думалось, что все разом рухнуло: если уж не удалась жизнь смолоду, то какие могут быть надежды в серединные лета, когда перевалит тебе за тридцать. В старину в таких случаях уходили в монастырь, в наше время стали уходить в науку. Она окончила аспирантуру, защитила кандидатскую диссертацию; и на второй день войны, не дожидаясь повестки из военкомата, добровольно отправилась на фронт. Здесь вовсе было неуместно копаться в себе, в своих переживаниях — вокруг гибли люди. Да, ей и тут приходилось наблюдать и настоящую любовь, и случайные связи, однако любовь под огнем трагична, а эти мимолетные связи можно защитить разве только близостью смерти. И вот она сама потянулась к человеку, который прошел огонь и воду, хотя совсем недавно, как старшая, поругивала Веру Ивину за ее легкомысленный роман с майором Зарицким. Недаром говорят, что чужую любовь легко судить, а перед своей не в силах оправдаться. Но, может, это не серьезно, может, все еще пройдет, как только начнутся тяжелые бои на фронте…

— Туннель, — сказал Строев, не оборачиваясь.

Она подняла голову: черный зев туннеля выделялся на фоне горы даже ночью. Пока саперы-разведчики докладывали Строеву о том, что путь безопасен, она внимательно приглядывалась к нему со стороны: устал, но держится молодцом. Его рассеченная осколком левая бровь сильно надломилась от того, что он слушает и думает одновременно, выгоревший за лето чубчик выбился из-под фуражки и придает лицу дерзкое, ребячье выражение.

— Ладно, товарищи, пошли, — он включил свой фонарик и уже с явным нетерпением вступил под гранитный свод туннеля.

В нем было сухо, по-домашнему тепло. Да и шагать было проще, чем по шпалам. В спину ударили, лучи первого автомобиля — в туннеле заходили, задвигались пещерные причудливые тени.

— Итак, мы в пещере царства партизанского! — громко сказал Строев. — Ого, резонанс неплохой, — тише добавил он, ожидая, когда поравняется с ним Чеканова.

— Вы не скажете, какова его длина? — спросила Панна.

— Этого — пятьсот метров, а второго — тысяча сто. Я и подумать не мог, что придется совершать форсированные марши под землей!.. — И он опять заговорил о том, что Третьему Украинскому повезло, что толбухинские солдаты пройдут все тридевять земель и закончат войну в каком-нибудь тридевятом государстве.

Туннель кончился. Моросил дождь, по каньону тянул северный ветер. Холодны все же ночи на Балканах.

За вторым туннелем выбрались на разбитую проселочную дорогу и облегченно вздохнули: после хождения по шпалам этот проселок дороже автострады.

Остаток пути до горного хутора Чаконяр незаметно проехали на машинах. Недалеко от него Строев обратил внимание на столбик с надписью: «До Берлина 1608 километров».

— Что значит идти вкруговую, — сказал он Панне. — Шли, шли, а к Берлину так и не приблизились.

Она промолчала. Она сейчас могла бы странствовать с ним хоть целую вечность. Но вот и Чаконяр. Отсюда их пути расходятся. Война — самая коллективная работа, но, пожалуй, нигде нет такого строгого разделения труда, как на войне.

Медсанбату отвели западную окраину хутора. Сюда уже привезли с передовой тяжелораненых. Надо было приниматься за дело, и Панна тут же заспешила в дом, выбранный для операционной. Иван Григорьевич заглянул на прощание в ее лицо, хотел что-то сказать, но не сказал, а только дружески-коротко махнул рукой. Она поняла этот жест, оценила его, сдержанно улыбнулась и, привычно вскинув голову, ходко направилась к дому — с непогасшей еще улыбкой, навстречу людским мукам.

А он постоял у крыла машины, пока она шла до распахнутых ворот, не глядя под ноги, не боясь оступиться в серой вязкой полутьме начинающегося утра.

К воротам подкатил другой крытый грузовик. Послышались стоны раненых, тихий, приглушенный говор офицеров-медиков. Разве подойти, спросить, как там идут дела на фронте? Иной раз врачи знают куда больше, чем самые оперативные штабисты: сюда, в передовую группу медсанбата, новости долетают вместе с солдатской болью, тут прямая, без обрывов, связь между смертью и жизнью. Строев выругал про себя генерала Бойченко за то, что тот бесцеремонно превратил его в своего помощника по тылу. Вот и скитайся по ночам в ущельях, вместо того, чтобы стоять с биноклем на НП. Хуже нет этой безликой должности — замкомдива по строевой части, придуманной для всяких там середнячков. Но теперь Строев выругал заодно и самого себя: что за мелкое тщеславие, да к тому же в конце войны?

Он устало плюхнулся на сиденье за спиной шофера и поехал в штаб за новостями.

ГЛАВА 4

Стрелковый корпус, которым командовал генерал Шкодунович, не имел ни почетных званий, ни наград. Это был самый обыкновенный линейный корпус. Его дивизиям не приходилось брать штурмом известные города. Ему редко помогали танками, ссылаясь на то, что танки нужны на других участках фронта. Одним словом, военная судьба не жаловала этот корпус своим вниманием, хотя командиром его был настоящий военный интеллигент, храбрый и образованный.

Но с недавнего времени как-то все переменилось. Замелькали имена комкора и его комдивов в приказах Верховного, стали почаще наезжать корреспонденты газет всех рангов — армейской, фронтовой, центральных; ну и, конечно, обнаруживалось немало своих, доморощенных героев. Теперь перед корпусом ставились более важные оперативные задачи, отсюда и  п р и д а н о е, как называл Шкодунович артиллерию РГК^[9]. А все началось с того, что во время летней обороны на Днестре части корпуса, оказавшись на  м а л ы х  з е м л я х  тираспольских плацдармов, смогли наконец показать, на что они способны. И новый командующий Третьим Украинским, приняв фронт, сразу же оценил их по достоинству. У него было правило: кто стойко держится в обороне, тот наступает без оглядки. Так 68-й корпус накануне Ясско-Кишиневского сражения оказался на решающем участке. Толбухин, поближе узнав комкора, даже удивился, что Шкодунович командовал только корпусом. Но шла последняя четверть войны, и такие ошибки стало исправлять труднее: в генералах недостатка не было, вопрос о каждой генеральской вакансии решался в Ставке. Однако все, что зависело от самого комфронтом, он сделал: 68-й стрелковый был поставлен вровень с лучшими соединениями.

Вот и сейчас, когда наши войска начали боевые действия в Югославии, этот корпус, уже по традиции, наступал на главном направлении.

— Действуйте как можно энергичнее, — сказал сегодня Толбухин командарму-57. — В центре, у Шкодуновича, наметился успех, развивайте его на Жагубицу — Петровац. И, пожалуйста, не поглядывайте на фланги… Фланги — моя забота.

Отпустив командарма, он подошел к расцвеченной, нарядной карте. Линия фронта замысловато, прихотливо извивалась в горах Западных Балкан. У Толбухина фактически осталась одна армия — пятьдесят седьмая, не считая воздушной и болгарской. Это был редкий случай за всю войну, когда наступательная операция крупного масштаба выполнялась такими небольшими силами. Правда, в тылу у противника были многочисленные партизанские соединения, но они смогут в полной мере вступить в дело несколько позднее — после выхода в Моравскую долину. А прорывать немецкую оборону будут вот эти три корпуса, что встретились на Тимоке с армейской группой «Сербия».

Фланги, фланги… За северный фланг Толбухин был спокоен: там, за Дунаем, успешно продвигается вперед маршал Малиновский (сосед надежный!), и стык со Вторым Украинским обеспечивает Дунайская флотилия, которая тоже не подведет. Но как пойдут дела на юге, где только-только развернулась 2-я болгарская армия? Сильным ударом на Ниш-Лесковац болгары должны отрезать войска генерал-фельдмаршала фон Вейхса от его резервов, которые днем и ночью перебрасываются из Греции, и уж в крайнем случае болгары задержат их до полного освобождения Белграда. Конечно, братушкам не впервой драться плечом к плечу с русскими, однако современную войну они знают только книжно. И чтобы повести их за собой, увлечь, нужен наглядный пример тактического умения.

Толбухин позвонил начальнику штаба.

— Прошу тебя, Сергей Семенович, почаще информировать генерала Станчева о нашем продвижении в центре, — сказал он Бирюзову. — Да и нам важно точно знать, как идут у него дела.

— Понимаю, — сказал наштафронта.

— Вот так, — Толбухин задумчиво опустил трубку, тревожась о том, что и сам успел отвыкнуть от гор, хотя встретил войну на Кавказе. До сих пор помнил он ту досадную историю, когда замнаркома Мехлис своей властью, грубо отстранил его от должности начальника штаба Крымского фронта. Хорошо, что выручил тогда маршал Борис Михайлович Шапошников, послав его в Сталинградский военный округ. Там, на Волге, он вскоре принял 57-ю армию, что идет теперь на Белград, Так что Сталинград стал повторным пунктом и в личной судьбе его, Толбухина: все его мнимые грехи были списаны в архив громкой победой над фон Паулюсом. (Победа с незапамятных времен отличается своим великодушием.)

Но все-таки что-то и сохранилось, какой-то металлический привкус, от давней встречи с Мехлисом, самолично отменявшим верные решения генералов только потому, что они не совпадали с его точкой зрения. А впрочем, тогда, в начале войны, не один Мехлис считал себя военным авторитетом, пока война не убедила в обратном.

Зазвонил телефон.

«Что это я не вовремя занялся экскурсами в прошлое?» — недовольно поморщился Толбухин и поднял трубку. Бирюзов докладывал, что сегодня утром взяты медный рудник и город Бор и что наступление продолжается.

— Вот спасибо, Сергей Семенович! Вот порадовал старика! Передай лично генералу Шкодуновичу мою благодарность.

Толбухин понял по тону Бирюзова, что и начальник штаба, которому полагается быть сдержанным в любом случае, тоже на седьмом небе от этой новости. События развертываются, как говорят, согласно плану. А ведь театр военных действий совершенно незнакомый, противник мало изучен, силенок не ахти сколько. Значит, в конце войны даже инерция недавних побед начинает обретать материальную силу. Бор… Вот он, окруженный со всех сторон горами. От него — прямо на Жагубицу, за которой начинается Моравская долина. Там-то и покажет себя мехкорпус Жданова, тогда уж нас не остановишь вплоть до самого Белграда…

Грузный, дьявольски уставший от бессонной ночи, Толбухин упрямо шагал сейчас по комнате, от двери к широкому простенку, где висела карта. Иногда он останавливался на минуту перед картой и снова шел по зеленой, в цветах, ковровой дорожке. Обещал Бирюзову отдохнуть немного, но лежать не мог: разве сейчас уснешь? Он знал, что когда хорошо настроен, то становился вовсе по-крестьянски добрым. А маршалу надо выглядеть в меру строгим, в меру недовольным ходом дел, — по выражению его лица невольно настраиваются на нужный лад и подчиненные. Такое быстро передается по войскам, опережая самые срочные радиограммы. Но что поделаешь, если ты, как и все простые смертные, не умеешь скрывать радость. Да к тому же ты толстяк, а толстяки, как известно, люди добродушные. Толбухин улыбнулся от этих пустяковых рассуждений и решительно сел за стол, где с утра лежали бумаги не первой важности.

Привычно, наметанным глазом пробегая одну за другой пышные по слогу реляции, он отложил в сторону наградной лист на капитана Дубровина из дивизии Бойченко. Реляция была написана крайне скупо и сразу выделялась среди тех — велеречивых, где высокий слог, по старанию авторов, должен был усилить впечатление от боевого подвига. Толбухин уже слыхал о тяжелой перепалке, из которой полк Мамедова вышел победителем, и столь сухое, скромное описание боя насторожило его. Он взял наградной лист, снова прочел, нахмурился. Странно. Ведь этот капитан Дубровин вполне достоин звания Героя, а представляют его только к ордену. Что-то не так. И чего комдив скупится там, где нужна щедрость? Надо сказать Бирюзову, чтобы разобрался лично. У нас и без того хватает ничем и никак не отмеченных героев. Потом, со временем, многие ошибки будут, конечно, исправлены, но это уже ради памяти о мертвых. А человек должен знать при жизни, что он герой.

— Войдите, — не сразу ответил Толбухин, когда в дверь постучали.

На пороге приостановился всегда подтянутый, по-юношески стройный Бирюзов.

— Проходи, Сергей Семенович… Нет-нет, не помешал!

— Жаль, что вы не отдохнули часок-другой, — сказал начальник штаба, присаживаясь к столу.

— Не спится под старость лет.

— Ну какой же вы старик, Федор Иванович?

— Пятьдесят стукнуло. А тебе сорок. В твои годы я еще учился на оперативном факультете и был задиристым, точно комсомолец. Во всяком случае, готовился заткнуть за пояс всех этих фуллеров, дуэ, сектов и прочих светил западной стратегии.

— Так ведь и заткнули.

— Не льсти начальству. Сам знаешь, с каким трудом затыкали мы их за сталинградский пояс. Тебе дольше жить — ты и напиши, как было дело.

— Что за грустный разговор?

— Сам затеял. Ну, давай оставим. Вот тут у меня лежит реляция на капитана Дубровина из дивизии Бойченко. Не понравилась она мне. Хуже нет, когда старший пытается как-то преуменьшить заслуги младшего. Естественно завидовать самой молодости, а не тому, что она опережает. Молодость все равно обскачет нашего брата — в этом вся премудрость жизни. Надо хорошенько проверить, чем и как отличился капитан.

— Ясно. Теперь я порадую вас еще одной новостью: в районе Бор части Шкодуновича вошли в связь с двадцать третьей дивизией партизан. Только что получил сообщение.

— Наконец-то!.. А знаешь что, Сергей Семенович, ты уже все равно заделался у нас дипломатом, так поезжай-ка сам к югославским товарищам. Потолкуй с ними по душам, разузнай, в чем они нуждаются, договорись более крепко о совместных действиях на ближайшие дни — одним словом, установи надежный контакт. Я тоже поразомнусь с Неделиным, поеду, посмотрю, как сосредотачивается там артиллерия.

— Очень-то не забирайтесь в дебри.

— Бог не выдаст — свинья не съест!

Бирюзов ушел, и Толбухин стал собираться в путь-дорогу. Ему не сиделось на командном пункте. Что это за передовой КП, если сюда еле-еле долетает гул бомбежки. То ли дело на Украине или в Молдавии: выедешь на гребень балки, и вот оно, все поле боя перед тобой. А тут сиди в горах и жди сводок. Пока они пройдут эти штабные  ш л ю з ы — полковые, дивизионные, корпусные, армейские, — сколько словесной воды прибавится в них, а главное — обстановка на фронте уже и не та. Правда, Бирюзов добился похвальной оперативности, ничего не скажешь, но все-таки, действительно, лучше один раз увидеть лично, нежели выслушать уйму донесений.

Толбухин вышел на улицу. Стояла осенняя теплынь, которая в России зовется бабьим летом. Не верилось, что скоро потянутся оттуда, с севера, головные косяки (перелетных птиц и по вечерам солдаты будут чутко ловить тревожную перекличку журавлей. Да, скоро уже четвертая по счету военная зима. Конечно, заключительная. Где она застигнет его, Толбухина, войска? А впрочем, где бы ни застала, но, завершая счет всем походным зимам, она уж, наверное, позлится, пошумит напоследок. Так что надо готовиться к метелям.

Федор Иванович оглядел ярко освещенные склоны ближних гор. Там молодо зеленели под южным благодатным солнцем ровные рядки омытых дождями виноградников. Они были похожи издали на пехотные колонны, ждущие парада. И точно такая тишина, как на плацу. «Это же виноградный фронт!» — сказал недавно кто-то из разведчиков, воевавших на Карельском перешейке. В самом деле, красота какая!.. Но война любой рай превращает в ад…

Дивизия Бойченко наступала круглые сутки. Едва начинало светать в горах, как со стороны Болгарии появлялись целые полки «ИЛов»: они шли на бреющем полете, вдоль луговых распадков, чтобы получше разглядеть, где свои, а где чужие. Потом они разворачивались параллельно фронту и неспешно принимались за дело — бомбили, тщательно обстреливали немцев, подолгу кружа над скоплениями живой силы и техники противника. Может быть, впервые за всю войну пехота наблюдала такую спокойную сосредоточенную работу своих штурмовиков, которые были полными хозяевами в воздухе. Даже матерые, видавшие виды горные орлы не поднимались на крыло в эти дни; они отсиживались на своих утесах, соблюдая полный нейтралитет.

Позавтракав на скорую руку, пехота тут же вставала и шла в атаку. Немцы отбивались на промежуточных рубежах, стараясь выиграть время для отвода войсковых тылов. Но упорно теснимые каждый день, они все чаще бросали на дорогах груженые автомобили, повозки, орудия, кухни и налегке уходили из-под удара, надеясь на какую-нибудь, хоть малую передышку. Но передышки не было. Рано утром немцы снова вынуждены были принимать очередной бой — он начинался с гремящего неба, от которого нечем было прикрыться.

Еще никогда на корпус Шкодуновича не работало столько авиации, как сейчас, во время глубокого прорыва на Белградском направлении. Комкор понимал это и, как только мог — строгостью, лаской, шуткой, — подгонял своих комдивов.

Пройдет еще несколько дней, передовые части вырвутся на оперативный простор, и тогда наверняка придется уступить дорогу свежим силам. И вероятнее всего придется посторониться влево, на юг, чтобы надежно обеспечить фланг ударной группировки, идущей прямо на Белград. Так рассуждал генерал Бойченко в те немногие часы, когда перекочевывал с одного НП на другой. Он оправдывал себя тем, что заботится не о собственной славе и даже не о славе своей дивизии, а о том, чтобы весь 68-й корпус вышел, наконец, в люди и стал гвардейским. Пора уже: война-то кончается. Но как ни старался он оправдаться перед самим собой, его все-таки огорчала такая несправедливость: дивизия, которой он командовал, до сих пор оставалась безымянной. Ну, если Шкодуновичу в этом смысле не повезло, то причем же тут он, Бойченко? Тем более, что стрелковый корпус — величина непостоянная, и все его богатство — штаб, а дивизия есть дивизия, недаром и подсчет соотношения сил ведется по числу дивизий.

— Боюсь, что скоро нам прикажут взять левее, — сказал сегодня комдив своему заместителю.

Строев охотно согласился:

— Верно, дело идет к тому.

— Почему так думаешь? — немедленно спросил Бойченко.

— Наш левый сосед поотстал, и кому-нибудь нужно прикрыть с юга мехкорпус Жданова.

— Кому-нибудь, кому-нибудь… Но почему именно мы с тобой вечно оказываемся на положении боковой заставы?

— Маршалу Толбухину тоже, наверное, хотелось бы штурмовать Берлин…

— Я о Белграде.

— Вот-вот. А ему поручили освобождать Белград. Не всем же воевать на Берлинском направлении.

— Любишь ты, Иван Григорьевич, прописные истины.

— Так без них не обойтись, когда начинает беспокоить проклятое тщеславие.

— Ну, положим, ты не из тщеславных.

— Да? А я думаю, что только мертвые вполне свободны от этой слабости.

Комдив знобко повел плечами, будто от свежего ветра, но промолчал. Он относился к заму неровно, даже противоречиво. Может быть, их давно развел бы по другим дивизиям главный разводящий — отдел кадров, но этого не хотел делать сам генерал. Больше того, он даже побаивался втайне, что кто-нибудь из высокого начальства — командарм или, еще хуже, командующий фронтом — в один прекрасный день решит, что хватит Строеву быть в тени, на вторых ролях, и в неброском, как золотая середина, звании подполковника. С таким замом бывает худо, но без него станет не на кого опереться в трудную минуту. К тому же подкупает то, что Строев, кажется, вовсе и не думает о продвижении по службе. Сегодня первый случай, когда он дал понять, что тоже не свободен от «проклятого тщеславия». Может быть, почувствовал поддержку командира корпуса, который уж слишком, не считаясь с субординацией, внимателен к нему. Да, у них есть что-то общее, что заполняет разницу и в званиях, и в должностях…

Водитель вдруг притормозил. На повороте сияла чистейшей охрой свежая воронка, за ней, завалившись набок, стоял длинный «оппель-адмирал», на котором катил от самого Кишинева начальник разведки майор Зарицкий.

— Ну, что у тебя?

— Дальше ехать нельзя, товарищ генерал. Мамедов час назад окружил немцев в Боговине, но, откуда ни возьмись, противник нагрянул на него с северо-востока.

— Что-то непохоже…

В это время за пологим увалом, совсем близко, загремели пушечные выстрелы. Череда разрывов поднялась в полосе дороги, там, где она выбегала на пригорок. Едва сомкнулись земляные кроны, трескуче лопнула в нескольких шагах увесистая мина.

— Теперь похоже! — громко заметил генерал, отряхиваясь от пыли.

Один Строев будто не успел упасть на землю, и комдив посмотрел на Строева с явным осуждением.

— Давай вправо, на гребень, — сказал он Зарицкому. — Мы же тут ни черта не видим.

— Есть, вправо. Но немцы ссадили меня с «оппель-адмирала». Как говорят, с чужого коня среди грязи долой!

— Эх, ты, не уберег такую машину. Ну, что ж, с у х о п у т н ы й  а д м и р а л, садись на нашего «козла». Подвезем.

Майор сел рядом со Строевым, и вездеход, перемахнув через кювет, побежал по каменистой лощине на гребень увала. Позади грохнули еще две мины, — как раз на том месте, где только что стоял виллис. Майор Зарицкий обернулся.

— А есть все же бог на свете!

Его никто не поддержал в этом игривом настроении — сейчас было не до шуток, и он умолк.

Они остановились за гранитным выступом, сошли на землю. Перед ними открылся вид на глубокую долину, усеянную клубками разрывов: синий горизонт наглухо замыкала остроконечная живописная гора, на которую ветер наматывал, как на бобину, тонкую пряжу порохового дыма; левее виднелась Боговина, где, судя по всему, шел жаркий бой, подсвеченный закатным солнцем; а прямо на запад, к подножию горы, отходили разрозненные цепи альпийских автоматчиков.

Майор не удержался, сказал:

— Воюем, как по нотам, товарищ генерал: «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед!»

Бойченко опять не отозвался: его начинал раздражать этот никогда не унывающий парень. Только один Строев улыбнулся Зарицкому: молодой майор нравился ему именно своим характером.

— Подождем или двинемся туда, к Мамедову? — спросил комдив Строева.

— А чего мы здесь будем ждать?

Они вернулись на дорогу, к подбитому «оппель-адмиралу», и помчались на юго-запад. Каково же было удивление Бойченко, когда они, еще издали облюбовав высотку для НП, встретили близ нее, в полутора-двух километрах от передовой, самого командира корпуса.

— А я вас ищу, — сказал генерал Шкодунович.

— Мы задержались на правом фланге, там появился противник, — как можно спокойнее объяснил комдив.

— Знаю. Это немцы уходят из-под удара вашего соседа — сто тринадцатой дивизии. Не обращайте на них внимания.

— Стараемся.

Шкодунович был доволен ходом наступления. В другое время он бы, может, выказал неудовольствие по тому поводу, что комдив оказался где-то позади комкора, но сейчас только посоветовал не обращать внимания на немцев, блуждающих в горах, и этим ограничился. Он подошел к стереотрубе, уже расставленной разведчиками, припал к ней и целую минуту смотрел на Боговину, затянутую кисейной дымкой затухающего боя. Потом он распрямился, окинул долгим взглядом котловину меж сиреневых вершин. На бледном его лице картинно выделялись темные сдвинутые брови и черные, как смоль, усы, которых он раньше не носил. Надвинув на лоб козырек фуражки, чтобы лучи заходящего солнца не слепили и без того уставшие глаза, он спросил комдива:

— А почему, Василий Яковлевич, вы не представили капитана Дубровина к званию Героя?

Бойченко не ждал таких вопросов на НП да еще во время боя. Он помедлил, не торопясь с ответом.

— Заново оформите документы.

Комдив хотел как-нибудь помягче возразить, но комкор тут же и добавил:

— Кстати, я тоже виноват. Пока дело не дошло до командующего фронтом, никто из нас не спохватился. Негоже нам ревновать славу к своим подчиненным.

ГЛАВА 5

Штаб дивизии остановился в Подгораце, недалеко от Боговины, которая была уже занята полком Мамедова. До утра и нечего думать о новом броске вперед: почти вся артиллерия отстала, тылы растянулись, боеприпасы на исходе.

Ночь — самое время для штабной работы. Только ночью и можно наверстать упущенное, когда на переднем крае наступает передышка до рассвета. Майор Зотов всегда сам, никому не доверяя, вел журнал боевых действий, и сейчас, отправив донесение в штакор, он взялся за эту  л е т о п и с ь  в о й н ы. Последние дни было не до журнала, хотя он не любил откладывать лаконичные сухие записи, где должна быть только одна сущая правда и никаких эмоций, никакого украшательства суровых и обнаженных, как само оружие, фактов. В то же время Зотов берег ценные подробности: без подробностей нет истории. Комдив не раз посмеивался над ним, дивизионным  П и м е н о м.

А капитану Головному Зотов поручил вести отчетные карты, как человеку, владеющему рисунком и каллиграфическим почерком. Комдив ворчал и на капитана за то, что тот слишком много тратит времени на свои картинки. Но как-то генерал-полковник Бирюзов лично похвалил комдива за штабную культуру. Тогда Бойченко, довольный похвалой, не стал больше поругивать ни Зотова, ни Головного за их чрезмерное увлечение  х у д о ж е с т в е н н о й  с а м о д е я т е л ь н о с т ь ю  якобы в ущерб делам оперативным.

Сегодня они просидели до тех пор, пока не выгорел весь карбид в походных лампах. Офицеры связи, вернувшиеся из полков, давно спали в соседней комнате. Странная была ночь: тихая, спокойная, без единого выстрела, точно дивизия находилась во втором эшелоне не в меру затянувшейся обороны. Ни одной шифровки  с в е р х у — от командира корпуса, и ни одного звонка  с н и з у — от командиров полков. Бывают же такие ночи и на войне, когда люди, словно по уговору, не мешают друг другу выспаться как следует.

Начальник штаба еле растормошил своих помощников. Особенно долго не мог проснуться Головной, которому весь остаток ночи снились какие-то женщины в белом (ох, эти женщины! — нет от вас покоя фронтовикам во сне).

— Что-нибудь новое? — спросил Зотов, поспешно одергивая мятую гимнастерку.

— Новое, — сердито сказал полковник Некипелов.

Он расхаживал по длинной комнате, энергично затиснув руки за широкий глянцевитый поясной ремень. На стене висел большой групповой портрет: югославская королева Мария с сыновьями. Некипелов остановился против цветной репродукции, слегка покачиваясь на носках всем корпусом: это был признак того, что он настроен дурно.

— Красавица, — заметил Головной. — Куда интересней болгарской царицы Луизы-Ионы.

Некипелов круто повернулся.

— Разговоры! До чего распустились, а! Вы знаете, где вы находитесь, а?

— Знаем, в корчме, — ответил вместо Головного Зотов. — Вчера некогда было выбирать квартиру.

— До чего дошло, а! Оперативное отделение штаба дивизии располагается в пивной! Кто же отвел для вас эту корчму? Или сами выбрали, а?

— Выбирал Зарицкий, он вчера оказался в квартирьерах, — объяснил Головной.

— Этот ухарь выберет еще и не такое заведение!

— Я не вижу тут ничего плохого, товарищ полковник, — с достоинством сказал майор Зотов. — Помещение было свободным: мы никого не стеснили, нам никто не мешает. Буфетную стойку убрали с глаз долой, так что вид вполне приличный. Только вывеску разве не успели снять.

— Разговоры! Оставьте вы эту штатскую рассудительность, майор. — Некипелов сбавил тон, присел к столу. — Чем занимались вчера вечером?

— Журналом боевых действий и отчетной картой.

— Вот-вот, а противник тем временем уходит.

— Этого надо было ожидать, товарищ полковник.

— Помолчите, майор. — Некипелов достал из планшетки недавно полученный пакет с грифом «сов. секретно». — Головной, садитесь за машинку.

И он принялся диктовать боевой приказ комдива. Делал он это обычно с удовольствием, поглаживая лысину, и с очень важным видом, приосанившись. В такое время он, кажется, вовсе забывал, что до него уже успели подумать над картой командующий армией, потом комкор и, наконец, комдив и что ему, начальнику штаба, оставалось лишь продиктовать готовое решение, да кое-что перевести с высокого слога оперативной директивы на простой, прозаический, язык грешной тактики. «Что ж, у каждого своя слабость», — подумал Зотов и вышел в соседнюю комнату, чтобы разбудить офицеров связи, которые сейчас отправятся с боевым приказом в части.

Предстоял форсированный стокилометровый марш через горы, в Моравскую долину. Теперь окончательно стало ясно, что дивизия все дальше оттесняется с главного направления на юг и, конечно, не сможет принять непосредственного участия в боях за югославскую столицу. Это огорчало всех, а не только генерала Бойченко, который был расстроен таким оборотом дела. Однако приказ есть приказ: кто-то должен обеспечивать фланг белградской ударной группировки.

Пришел Зарицкий вместе с младшим лейтенантам Верой Ивиной. Они только что закончили допрос пленных, и начальник разведки хотел было доложить Некипелову о самом интересном, что удалось узнать.

— Потом, потом, мне не до вашей беллетристики, — отмахнулся от него полковник. — Оставьте показания пленных майору Зотову: может, пригодятся для архива.

Зарицкий понимающе мотнул головой: нет — так нет.

Собравшись к комдиву подписывать приказ, начальник штаба бросил на ходу:

— А вам, Зарицкий, повезло, мне сегодня некогда объясняться с вами.

Разведчик вопросительно глянул на своих товарищей.

— Нам тут попало за тебя, Костя, что ты поселил нас в корчме, — сказал Головной.

— Вот оно в чем дело! Хочешь как лучше, — притворно вздохнул Зарицкий. — Тут одна королева чего стоит.

— Товарищ майор! — напомнила о себе Вера.

— Не буду, не буду!.. Ты понимаешь, Семен, — обратился он к Зотову, — мы всю ночь напролет допрашивали пленных, а теперь оказывается, что это никому не нужно.

— Будто ты первый день воюешь.

— В обороне так все просят, умоляют нашего брата раздобыть  я з ы к а, а в наступлении я, видите ли, должен работать на архив. На́ тебе, Семен, подшивай к делу, — он положил на стол целую пачку мелко исписанных листов. — Это все боговинские. Познакомиться с другими не хватило времени. Учти, среди немцев попадаются и власовцы.

— Оставь, почитаем.

— До скорой встречи на Мораве!…

Солнце поднялось уже высоко. Дальние горы на западе были окрашены, как всегда, в один и тот же синий тон, но синева эта, точно самодельные чернила, отстоялась за ночь: вершины стали светло-синими, водянистыми, а подножия их — совсем темными от густого осадка ночи, который не успел раствориться под нежарким осенним солнцем.

Каждое море имеет свой цвет. Так и горы. Вера еще не видела таких синих гор: нет, Балканы не похожи на Кавказ, хотя широта одна и та же. Она сказала об этом Зарицкому, когда они вышли из корчмы на улицу.

— Не знаю, не обращал внимания, — рассеянно ответил он.

— А ты приглядись. Чего нахмурился? Обидел тебя, бедного, злой полковник Некипелов, обидел!

— Хватит, перестань.

— А ты не дуйся.

Навстречу шли югославские офицеры. Они были одеты не одинаково, но с тем партизанским шиком, о котором Строев вчера сказал: «Это ведь свойственно молодым армиям. Наши первые краскомы тоже любили, приодеться, и оружие носили так, как женщины носят драгоценности, — всем напоказ».

Да, сербы действительно напоминали героев гражданской войны в России: тот же огонь в глазах, та же горделивая осанка и то же самое — подчеркнутое — презрение к смерти. И если они не ходили в малиновых галифе, как наши конники, то шикарных пистолетов у них было предостаточно, не говоря уже о щегольских ремнях, унизанных трофейными гранатами.

Сербы за несколько шагов взяли под козырек, словно на параде, и учтиво расступились перед Верой. Она просто, по-девичьи улыбнулась им, чувствуя виском их восторженные взгляды. Зарицкий косо глянул на нее, и она улыбнулась и ему, чтобы не обидеть. У Веры сегодня было так легко на сердце, что она готова была петь, дурачиться, как школьница. Недаром Некипелов называл ее чертовкой, будто и шутя, по правустаршего, но, конечно, недовольный тем, что «смазливую девчонку избаловали в штабе». Ну что она поделает со своим характером, тем более, когда ей в неполных двадцать лет на редкость повезло: окончила курсы переводчиков, второй год на фронте, уже не раз ходила с бывалыми разведчиками в свободный поиск, за что ее, пока единственную девушку в дивизии, наградили двумя боевыми орденами. Впрочем, такие щедрые награды доставляют и огорчения, — кое-кто из незнакомых ей людей посматривает на нее с подозрительной пытливостью: а честно ли ты заслужила ордена? Но она все равно их носит, не прячет, как другие. Подполковник Строев прав: на войне тоже есть свои обыватели и мещане. Ну и пусть их смотрят и завидуют, провожают ее трусливым шепотком или немой усмешкой. Черт с ними, с фронтовыми обывателями!..

В разведывательном отделении скучал у телефона один Жора Акопян, маленький чернявый старшина, которого Зарицкий перевел из отдельной разведроты в штаб после ранения на Южном Буге. Это был умелец, мастер на все руки: и писарь, и знающий радист, и фотограф, и нештатный адъютант майора. У разведчиков трудно заслужить уважение, но Акопяна все любили и звали его по-свойски — Жорой.

— Получен боевой приказ, товарищ майор. Сегодня выступаем, — доложил он Зарицкому.

— Это я знаю.

— Карта готова.

— Молодец.

Жора расстелил на столе, как свежую скатерть, большую, склеенную вишневой смолкой, топографическую карту-двухсотку.

Каждый раз, когда кончались старые листы и на смену им появлялись новые, от которых остро пахло литографской краской, майор Зарицкий с волнением открывал для себя тот неизвестный, загадочный мир, в который он вступит завтра с группой своих разведчиков, и где он должен чувствовать себя вполне свободно и уверенно, как дома. Сколько таких обжитых мест давно осталось позади, а все новым листам карты нет конца, и трудно себе представить, куда, в какие еще дальние края отнесет его от родной земли этим быстрым, в воронках, стрежневым течением войны.

— Я пойду, товарищ майор, на полевую почту, — сказал Акопян.

— Иди, иди, только недолго, — отпустил его Зарицкий и подумал: «Хитришь ты, Жора! Это тебе не хочется мешать нам с Верой. А говорят, что мужчины — народ недогадливый».

Он нанес на карту маршруты полков, сложил ее гармошкой, чтобы удобно было листать в пути, аккуратно-заправил в планшет, под целлулоидные створки, и привычно щелкнул кнопкой. Это означало, что он готов в дорогу хоть сейчас.

Вера занималась своим делом, разбирала документы пленных, — что может пригодиться, а что надо выбросить как ненужный хлам. Зарицкий подошел к ней, слегка взял ее за плечи.

— Вот, посмотри-ка, — она подала ему отлично сделанную фотографию.

Совсем молодой немец в военной форме и рядом с ним симпатичная, тоже очень молоденькая немочка, наверное, его невеста. У них был до того блаженный, счастливый вид, что Вера тихо, задумчиво сказала:

— Влюбленным и война нипочем.

— Теперь-то они поймут, что такое война, — жестко сказал Зарицкий.

— И все-таки, когда попадают в руки такие карточки, становится немного не по себе.

— Какая сердобольная!

— Ты меня не понял. Просто думаешь о том, что вот еще одним счастьем стало меньше на земле.

— Ну, положим, этим-то как раз и подфартило: мы пленных не мучаем, не расстреливаем, так что встретятся еще после войны. А вообще, Вера, нельзя быть сентиментальной.

— Если бы я была такой, то сидела бы дома.

Зарицкий торопливо обнял ее, поцеловал, не дав опомниться. Она отошла к окну. Глядя в стекло, как в зеркало, поправила рассыпавшиеся, отбеленные южным солнцем льняные волосы и повернулась к нему лицом, сердитая, обиженная. Ее тонкая талия была перехвачена ремнем, на котором поблескивала кобура игрушечного браунинга под цвет сшитых по ноге сапожек из трофейной темно-желтой кожи. И вся она выглядела сейчас как-то уж очень театрально, неестественно, если бы не вполне реальные ордена и медали на клапанах чуть вздернутых накладных карманов.

— Все нас считают мужем и женой, а мы… — не договорил Зарицкий.

— Ну и пусть считают! Мне-то что. Ты сам на людях играешь роль независимого человека, а наедине клянешься в любви.

— Хочешь, я могу объясниться перед строем разведроты!

— Ты можешь. Мне рассказывали, как ты ходил тут, до меня, за каждой новенькой. Недаром в медсанбате окрестили тебя: «майор Дантес-Зарицкий».

— Э-э, все это от старика Некипелова пошло. Любит он давать клички. Бросит где-нибудь при случае ярлык, а его и подхватят.

— Ты уж не оправдывайся. Нет дыма без огня. Говорят, ты и за Панной Михайловной пытался ухаживать.

— Ну и что? А кто из нашего брата пройдет мимо Чекановой, не оглянувшись?

— Оглядывайся, оглядывайся, когда-нибудь споткнешься.

— А я уже и споткнулся. Я у ног твоих! Чего тебе еще надо?

— Смеешься? Вот и пойми тебя, где ты говоришь серьезно, а где в шутку.

— И вообще, Вера, брось ты слушать всякие сплетни. Ты бойся не меня, а тихонь разных.

Ей нравилось, когда он начинал убеждать ее в своей искренности. Парень-то все-таки прямодушный, откровенный. Какой же он  Д а н т е с? Это, может быть, в самом деле Некипелов придумал для него такую кличку. Некипелов умеет блюсти «моральную чистоту», а сам ни одну девушку не пропустит, чтобы не окинуть с ног до головы оценивающим взглядом (уж ее, Веру, не проведешь!). Но бодливой корове бог рог не дает. Вот он и злится. Тем более, что Костя, всем на зависть, — и храбрый до отчаянности, и красивый, и в двадцать восемь лет заслуженный майор, ни у кого нет столько наград в дивизии, даже у генерала. В самом деле, чего же тебе, Вера, еще надо?.. Однако ты и подумать не посмела бы о какой-то там любви, когда выплакивала себе право учиться на курсах переводчиков, лишь бы только попасть на фронт, где погиб твой старший брат-зенитчик. А теперь ни с того ни с сего эта любовь. Как этого не может понять Костя? Любовь — и рядом смерть. Ну да, конечно, любовь сильнее смерти, но зачем же своей любовью бередить душу тем, кто живет на фронте одними воспоминаниями. Ведь ты со своим счастьем на фронте — как белая ворона.

Над полуденным, сияющим Подгорацом медленно плыл густой колокольный звон. Окрестные горы усиливали его с каждым ударом, и печальный гул потревоженной меди не успевал гаснуть между ударами. Распахнув настежь окно, Зарицкий прислушался.

— Что там? — спросила Вера.

— Похороны.

— Пойдем туда.

Встреченный на полпути Жора Акопян рассказал, что местные жители хоронят одного партизана и троих солдат из бондаревского полка, что генерал уступил сербам и дал согласие похоронить и наших по христианскому обычаю.

Весь Подгорац — от мала до велика — собрался на краю села, где ослепительно белела над гущей сада высокая колокольня с позолоченным крестом. Женщины были в черных платках. Мужчины толпились с непокрытыми головами. В стороне, на отшибе, стояла полурота автоматчиков.

Зарицкий и Вера осторожно протиснулись вперед: пожилой крестьянин охотно уступил им место у ограды, и они теперь могли видеть все, что происходило вокруг свежевырытых могил, под окнами алтаря. Когда панихида закончилась и четыре гроба, один за другим, стали выносить из церкви, женщины заплакали. Глядя на них, утирала слезы и Вера — ей только в детстве как-то довелось однажды побывать на таких похоронах. Вслед за священниками шел церковный хор. Вера не понимала слов, но поражалась этому необыкновенному, берущему за сердце песнопению: оно было очень похоже на то, что запомнилось с детства. Ей даже показалось на минуту, что она не в Сербии, не в Подгораце, а в России, в родной станице, которая отсюда неимоверно далеко.

— Ве-е-ечна-а-ая па-а-а-мять!..

Хор слитно поднял, возвысил к небу эти прощальные слова, и они зазвучали с такой русской мощью, что Вера поняла бы их на каком угодно языке. Громко, навзрыд заплакала стоявшая рядом молодая сербка. Вера взяла женщину под руку, стала успокаивать, как могла.

А над толпой гулко раскатывалась, не ослабевая, все та же волна скорби: ве-ечная па-а-амять…

Ударил автоматный залп, еще, еще. Плотнее прижались друг к другу женщины. Взлетели и домовито закружили над колокольней сытые голуби. Вера посмотрела за ограду: там, мерно покачиваясь на вышитых полотенцах, опускался в могилу последний гроб. Звонко падали на доски полные горсти земли: каждый хотел бросить свою горсть — свою дань мертвым. Все, как в России. Потом стало так тихо, что были слышны прерывистое дыхание людей с лопатами, чирканье металла о камень, плотные, водяные всплески рыхлого суглинка. На холмики легли осенние цветы. Вера стояла до тех пор, пока молодая сербка не положила на могилу партизана ярко-красные георгины, поделив их поровну с его отныне вечными соседями.

…Толпа медленно растекалась по улочкам Подгораца. Все шли молча, думая о жизни и смерти.

В центре села, где была корчма, уже вытянулась вдоль улицы колонна автомобилей: штаб и спецподразделения дивизии готовились к маршу через последние перевалы Восточной Сербии, которая только что взяла под защиту народной памяти еще троих русских освободителей. Кругом стояла никем не нарушаемая, сосредоточенная тишина. А Вере казалось, что колокольный звон все не угасал, он только отдалился в горы и доносится оттуда реже, глуше. Она постепенно возвращалась к той будничной реальности, которой была для нее война с этими частыми переездами с места на место, когда наступление в разгаре, когда нет времени и для короткого письма домой.

— Что приуныла? — спросил ее Зарицкий. — Не надо так.

— Оставь меня в покое.

Он горделиво повернулся, зашагал к корчме, около которой собирались офицеры в ожидании команды Некипелова.

ГЛАВА 6

Едва пехота выйдет на оперативный простор, как ей приходится уступать дорогу танкам.

Конечно, Строев знал, что где-то там, позади, крупными перекатами двигаются к передовой ударные силы фронта, но даже и он не думал, что встреча с ними произойдет именно сегодня. На марше он получил от офицера связи набросанную на листке из полевой книжки торопливую записку генерала Шкодуновича: сделать остановку в Брестовачка Баня. То был горный санаторий, уютно расположенный в долинке. Строев остановил колонну и разрешил всем, кто пожелает, купаться в ваннах. А если кому не хватит места в зале, то кругом бьют из-под камней горячие ключи. Какое редкое блаженство для пехоты!

— Это надолго? — поинтересовалась Чеканова.

— Пока не пропустим ждановский мехкорпус, — сказал Строев.

— Но где же он?

— Да его пока не видно и не слышно.

— Тогда, право, можно и побарахтаться в ванне.

— Идите, идите, Панна Михайловна, — он даже чуточку подтолкнул ее (а то еще откажется от такого удовольствия!). — Кабинки — для женщин, купайтесь, сколько угодно.

Он стоял на придорожном камне, до блеска отполированном дождями и ветрами, и с улыбкой наблюдал веселую возню солдат, которые в одних трусах намыливали друг другу спины. Узкая долина, похожая больше на распадок, до краев наполнилась громким смехом, разнобойным говором, мелодиями новых солдатских песен, — иные из шоферов все-таки предпочитали курортным благам лишний урок игры на захваченных у немцев аккордеонах «Хорх». Усталости как не бывало. Ну кто сейчас думает о том, что завтра или послезавтра снова в бой. Тем и хороши такие райские привалы в междубурье, что они заслоняют на часок-другой все пройденное и пережитое, а о том, что будет, что ждет тебя на новом участке фронта, обычно думается на марше, тем паче, если низко пролетают встречь косяки порожних «ИЛов».

Головные танки показались только к вечеру, когда пехота и накупалась вдоволь и снова пообедала, на этот раз за «собственный счет», — у кого что было про запас в вещевом мешке.

Панна вернулась после купания очень посвежевшей, румяной, будто из русской бани. Строев обратил внимание, как сильно выгорели за лето и стали рыжими кончики ее темных прямых волос, всегда аккуратно зачесанных под офицерскую пилотку или под берет. На лице ни одной морщинки, даже в уголках продолговатых глаз.

— С легким паром! — сказал он, открыто любуясь Панной.

— Кажется, не купалась так с тех пор, как началась война. Жаль, право, что вы-то не воспользовались случаем. Может быть, успеете еще?

— Нет, поздно. Вон они, идут.

Панна оглянулась: в распадок, один за другим, спускались головные танки мехкорпуса генерала Жданова.

— У меня, Панна Михайловна, впереди еще Велика Морава. Немцы могут искупать в Мораве досыта, если мы не форсируем ее с ходу.

— Полно, это же не Днепр.

— Оптимистка вы!

Танки, спустившись с кручи, прибавляли скорость, и узкая, тесная долина отвечала им дробным эхом. Солдаты стояли длинными шпалерами вдоль каменистой, в извивах, горной глухой дороги, встречая тех, кому повезло, — кто шел на северо-запад, прямо к столице Югославии.

Бесконечная вереница машин растянулась по дну ущелья: новые темно-зеленые танки, еще ни разу не побывавшие в деле, и старые, опаленные пушечным огнем, с меченой осколками лобовой броней, с длинными рядками красных звездочек на башнях — этим счастливым боевым счетом экипажей. За танками шли бронетранспортеры, самоходки, зенитки, маленькие броневички, разномастные автомобили вперемежку с мотоциклами, которые звонко постреливали в колонне, не страшась быть раздавленными. И опять танки, танки, бронетранспортеры, самоходки — всевозможных марок, систем, калибров. Да, конечно, больше всего тут было отечественных машин, но сверх табеля немало прихвачено и немецких, точное число которых вряд ли кто знал из генералов (разве плохо иметь в «резерве» лишний танк на полном ходу!).

Вот верный способ поднять настроение у пехоты — взять да и пропустить мимо нее такую массу танков. Строев видел, с каким жаром в глазах смотрели его бойцы на весь этот марш гвардейского мехкорпуса. Танкисты из открытых люков оглядывали солдатские шпалеры устало, молча, без своих обычных шуток: «Пехота, не пыли!» А пошутить было над чем. Рядом с дорогой стояло несколько верблюдов, запряженных в брички. Они пришагали на Балканы с самого Кавказа, и солдаты берегли их, уцелевших каким-то чудом. На одной из бричек был красный автомобильный сигнал — с т о п. Строев сам впервые увидел его и рассмеялся. Панна не поняла, в чем дело. Он показал ей на сигнал. Тогда верблюжий  с т о п  заметили и танкисты. Они флажками замахали друг другу, обращая внимание на это диво времен Кавказской обороны, и громко стали приглашать сообразительного ездового в свой мехкорпус. Тот отмалчивался, весело глядя на молодых парней в кожаных тужурках.

Наконец» прошли последние «Т-34». Строев взглянул на часы, дал команду:

— По машинам!

Трехосный штабной автобус горьковского завода, старенький, видавший виды, и за это прозванный  А н т и л о п о й  г н у, двинулся первым. За ним стала вытягиваться пестрая, смешанная колонна.

Когда стемнело, поднялись на главный перевал. У подножия его, судя по карте, и находилось местечко Жагубица, от которого расходятся дороги на Белград и Крагуевац.

— Здесь подождем, сверни в сторону, — сказал Строев водителю.

После очень трудного подъема на Злато-Планинский хребет, где слева — бездна, а справа — высь утесов, где машины еле  в п и с ы в а л и с ь  в жуткие кривые, тут, на перевале, было просторно и свежо. Белый, реденький туман, пронизанный желтыми лучами фар, медленно стекал вслед за танками. Их светящийся пунктир круто падал вниз, то и дело цепляясь за утесы, и, достигнув дна, косо перечеркивал его и терялся где-то в распадках нового хребта, может быть, последнего на пути к Белграду.

Панна долго смотрела на гигантскую цепь огней, переброшенную с перевала на перевал. Огни расплывались в тумане, но туман не мог осилить их даже там, внизу, куда стремились все его притоки с окрестных гор. Кое-где взмывали к ночному небу сигнальные ракеты, хотя и без ракет дорога на Белград была щедро обозначена огнями на Балканах.

Строев курил сигарету за сигаретой, ожидая, когда подтянутся все машины. Он никого не замечал вокруг себя, и Панна не мешала ему своими наивными вопросами. Наконец он бросил окурок наземь, живо повернулся к водителю.

— Замерз? А ну, Митя, заводи, поедем.

— Чего здесь заводить, товарищ подполковник? Забрались на этакую верхотуру! Нам теперь мотор не нужен, только бы тормоза не подвели.

— Верно, высоковато. Повторяются суворовские времена.

— Генералиссимусу Суворову было куда легче, товарищ подполковник, ему не приходилось мучиться с автобусами.

— Верно, Митя, верно! А потому давай вперед на нашем «козелке», следом пойдет  А н т и л о п а.

— У нее тормоза надежные, товарищ подполковник, не беспокойтесь.

Но Строев частенько оглядывался назад, на старый штабной автобус, который с трудом входил в повороты и затем бесшумно катил вниз с выключенным мотором.

Дмитрий обливался потом от напряжения, не смея ни на миг оторвать глаз от головокружительной дороги. Панна, то и дело встречаясь взглядом с настороженным до предела Строевым, всячески старалась сохранять спокойствие.

— Вы же говорили, что боитесь высоты, — не удержался он, чтобы не напомнить.

— Женщины ко всему привыкают быстро, Иван Григорьевич.

Панна думала сейчас о том, что вот сегодня они опять расстанутся, — он, конечно, уйдет на передовую, она — в свой медсанбат, — и неизвестно, когда увидятся. А она в самом деле привыкла, привязалась к нему за последние недели, и ей начинает не хватать его, если служба разделяет их надолго. (Хорошо Вере Ивиной: Зарицкий всегда вместе с пей.) Панна еще не решалась определить свое отношение к Строеву одним точным словом, но, странно, это было не простое желание поговорить с интересным собеседником. И отдавая себе отчет в этом, она пугалась чувств, за которые сама поругивала некоторых девчонок, в первую очередь ту же Ивину.

— Как здесь прошли танки? — спросил Митя, уже легко выруливая на прямую дорогу после дьявольского спуска. — Только Чертова моста не хватает.

— Будет и  Ч е р т о в  м о с т, когда заберемся в Альпы, — сказал Строев, довольный тем, что все обошлось благополучно.

К концу вторых суток изнурительного, опасного перехода дивизия Бойченко вышла в Моравскую долину. Потеряв в Восточно-Сербских горах соприкосновение с противником, она преодолела, наконец, горный  в а к у у м  и с ходу завязала бой за город Чуприя.

Комдив послал Строева в бондаревский полк, который должен был первым форсировать реку и выйти с севера к городу Ягодина.

Не ахти какая река Велика Морава, но осенью она набирает силу от дождей и, мутная, багровая, вровень с берегами, начинает ускорять свой бег к Дунаю. Мосты были взорваны. Вся надежда на  п о д р у ч н ы е  средства, которые не раз выручали матушку-пехоту: рыбацкие лодки, утаенные местными жителями от немцев, кое-как, наспех связанные из бревен жидкие плоты, старые автомобильные камеры — одним словом, тут действительно все идет в ход, что попадает под руку. Бахышу Мамедову к этому не привыкать: все реки, что остались позади, были форсированы на  п о д р у ч н ы х  средствах, разве лишь за исключением самого Дуная, через который его полк переправился по настоящему понтонному мосту севернее Измаила.

Бахыш был доволен, что к нему в качестве  у п о л н о м о ч е н н о г о  прибыл Строев. Он доложил о подготовке к бою, о своем решении захватить плацдарм на левом берегу и окопаться, чтобы с рассветом начать наступление на прибрежный населенный пункт Пачевац. Строев одобрил его план.

— Ночь мудрее дня в таких случаях, — сказал подполковник. — Скоро стемнеет.

Они вышли из крайнего домика, стоявшего на берегу Моравы. Немцы изредка обстреливали шоссе, подгоняя хлесткими разрывами одиночные повозки, что все еще тянулись с гор. «Хейншели» трусливо прятались в рваных низких тучах, сбросив на дорогу по нескольку фугасок.

— Орлы мои!..

Они оглянулись. К ним подошел очень древний на вид старик, однако голос его звучал молодо. В руках у него был кувшин, полный вина, и такая же, облитая зеленой глазурью, большая кружка.

— Орлы мои, воины… — Он поставил кружку на скамейку и осторожно, чтобы не расплескать, налил в нее белого вина.

— Мы с вами встречаемся раз в век — от беды до беды, — говорил он, глазами показывая на кружку.

Ничего не поделаешь, придется выпить. Строев взял кружку и в два приема осушил ее до дна. Бахыш последовал его примеру.

— Сколько вам лет, отец? — поинтересовался он.

— Девяносто, — немедленно ответил серб, точно ждал вопроса.

— О-о! — покачал головой Мамедов, и белозубая улыбка тронула его загоревшее, темное лицо. — Это кавказский возраст!..

В наволочном небе перекатывался шум моторов, но самолетов не было видно, и казалось, что натужно гудят сами облака, пытаясь с разгона подняться в горы. Но вот один из «хейншелей» незаметно снизился до бреющего полета и дал пулеметную очередь по берегу Моравы.

— Авионы, авионы! — испугавшись, закричал старик.

— Не бойтесь, отец, у нас тоже есть свои авионы, — сказал Строев.

Ему стало жаль милого старого человека, который столько, верно, натерпелся страха от немецких пикировщиков.

— Пойдем в кучу…

Поздно вечером бондаревский полк начал переправу без единого выстрела. Немцы хватились лишь тогда, когда головной батальон, развернувшись в цепь, двинулся к Пачевацу. Это были  г р е ч е с к и е  немцы, еще не имевшие дела с русскими.

На другой день Строев и Мамедов получили боевой приказ комдива: в тесном взаимодействии с соседними частями овладеть городом Ягодиной и к исходу суток перейти к жесткой обороне.

Легко сказать — к исходу суток… Прошли и сутки, и вторые, а противник все держался в Ягодине. Уже стало известно, что идут бои на подступах к Белграду, что югославская столица скоро будет полностью очищена от гитлеровцев, а на окраине моравского городка, окруженного с трех сторон, наши атаки сменялись немецкими контратаками. Ягодина, удаленная от Белграда на верную сотню километров, оказалась тактическим продолжением его: со взятием Ягодины и Крагуеваца обнажался фланг всей белградской группировки противника.

Наблюдательный пункт полка находился рядом с боевыми порядками пехоты. В наступлении так лучше: солдаты ни за что не попятятся назад в случае контратаки, а в случае успеха — не надо тратить бесценные минуты на выбор нового НП. Строев и невооруженным глазом видел проволочные заграждения на северной окраине города, за которыми то появлялись, то исчезали бронетранспортеры. Каменные дома были превращены в доты, а въезды в город густо заминированы.

Только что захлебнулась очередная атака. Люди и оружие остывали после боя. В это время и позвонил со своего НП генерал Бойченко. Он сказал, что на подходе к переправе два ИПТАПа^[10] и полк гвардейских минометов.

— Спасибо, — ответил Строев.

Больше ни о чем говорить не хотелось ни комдиву, ни его заму: Бойченко, кажется, устал от своих обычных угроз и требований, которые все равно не могут заменить пушек, а Строеву просто уже надоело без конца выслушивать его крепкие словосочетания. Он подождал немного, что еще скажет генерал, и бросил трубку, убедившись что разговор окончен. Он хорошо знал, как Бойченко, сильно переживая свои неудачи у стен Ягодины, не находит себе места только от одной мысли, что этот моравский городок, может быть, будет освобожден не раньше, а позднее самого Белграда. И, понимая трудное положение комдива, Строев готов был сам пойти в атаку, лишь бы не уронить престиж дивизии.

Ночью, когда прибыл командир полка РС, Мамедов вызвал к себе комбатов. Люди валились с ног от усталости, и надо было поднять их настроение чем угодно. Как и полагается тактичному  у п о л н о м о ч е н н о м у, Строев забился в угол землянки и ни во что не вмешивался. Комбаты жаловались на слабую огневую поддержу, на серьезные потери и все поглядывали в сторону незнакомого артиллерийского офицера, который сидел рядом с начартом Борисом Лебедевым.

— Задача остается прежней: к исходу завтрашнего дня полностью овладеть городом, — сказал в заключение Мамедов и стал (в который раз!) перечислять, какой батальон, в каком направлении и как должен действовать.

Его слушали без всякого энтузиазма.

— Нас будет поддерживать полк гвардейских минометов, — добавил в самом конце Бахыш.

И командиры батальонов оживились, — с этого бы и надо начинать! Вопросов никто не задавал: чего еще надо, если ждали две-три батареи, а получили целый полк «катюш».

Строев взял за локоть Дубровина, сказал вполголоса:

— Я завтра, возможно, приду к вам.

— Будем ждать вас, товарищ подполковник, — обрадовался комбат.

Утром наступление возобновилось. Артиллерийская подготовка была всего пятиминутной, но мощной, и первая же атака имела успех — батальоны продвинулись на двести с лишним метров. Только наступавший слева полк Киреева был снова остановлен у подножия высоты 192.

Потом, вслед за многоступенчатым залпом гвардейских минометов, который ни с чем не перепутаешь, началась новая атака. На сей раз батальон Дубровина ворвался в траншеи первой линии. Немцы, любившие распевать русскую «Катюшу», в беспорядке отошли за крайние дома, как только услышали голос самих «катюш».

— Это им не трехдюймовки! — ликовал капитан Лебедев.

— Погоди, Борис, еще рано нам справлять победу, — сказал Строев, с любопытством приглядываясь к молодому капитану. Ясные ребячьи глаза, пухлые губы, острый подбородок, — ну совсем мальчишка, а уже начарт полка, т е о р е т и к, как зовут его в дивизии.

К вечеру высота 192 была взята левым соседом. Полукольцо сжималось: у противника теперь, остался только один выход из Ягодины — на запад, в сторону Крагуеваца.

Комдив принял решение об одновременном ударе всех трех полков ровно в час ночи. До штурма надо было успеть сделать многое: подвезти боеприпасы, накормить людей, сменить огневые позиции артиллерии. Когда Строев собрался идти в батальон Дубровина, позвонил Некипелов и сообщил, что капитану Дубровину присвоено звание Героя, о чем только что передали из штаба армии.

— Надо сейчас же поздравить Андрея! — предложил Бахыш.

— Ни в коем случае, — сказал Строев.

— Не понимаю вас, товарищ подполковник. Это же отличная новость для всего полка! — Белозубая улыбка так и играла на лице Мамедова.

— Ты пойми, Бахыш, человек разволнуется, начнет выставлять напоказ свою храбрость, а ему сейчас нужно спокойно, ни о чем другом не думая, руководить боем. От большой радости, как и от большого горя, люди теряют равновесие. Так что потом, когда возьмем город, все вместе порадуемся с Дубровиным.

— Слушаюсь.

Он застал Дубровина за ужином в немецком блиндаже, захваченном сегодня во время второй атаки.

— Садитесь, товарищ подполковник, за компанию.

— Спасибо, Андрей, я сыт. Да ты не торопись, я подожду, — сказал Строев и вышел.

Из глубокого, в полный профиль, хода сообщения было видно только сумрачное небо да ближние дома, за которыми укрылись немцы. Строев поднялся на ступеньку земляной лестницы, ведущей на поверхность. Над головой, с треском разрывая тугую темень, взвилась немецкая ракета. Потом еще одна — слева. В мертвенном подрагивающем сиянии стали видны окраинные кварталы, неширокий пролет улицы, перехваченный траншеей, и в глубине пролета скопление домов — там, в центре города.

— Началась иллюминация, — негромко сказал за его спиной Дубровин.

— Что это вы так скоро поужинали?

— Легче будет идти в атаку, товарищ подполковник, — Дубровин встал рядом с ним, тоже поднявшись на ступеньку, хотя был выше Строева.

Они молча рассматривали такую мирную на вид окраину Ягодины: кажется, никаких признаков войны, если не считать траншею поперек улицы, которая, впрочем, могла быть вырыта и самыми обыкновенными водопроводчиками. Не дожидаясь вопросов, Дубровин начал докладывать Строеву, где засечены огневые точки противника, какие из этих домов немцы превратили в самые настоящие доты и сколько примерно стволов, артиллерийских и минометных, сосредоточено против его батальона. Он старался ничего не преувеличивать, — и без того известно, что Ягодину обороняет усиленная альпийская дивизия.

— Штурмовые группы готовы? — спросил для порядка Строев, зная, что Дубровину ни о чем напоминать не следует.

— Так точно, готовы. Каждой штурмовой группе придано по орудию.

— Войны начинаются в открытом поле, а кончаются на улицах городов. Нам, Андрей, надо привыкать к уличным боям.

— К чему угодно можно привыкнуть, товарищ подполковник, если наша берет.

«Сильные вы люди, комбаты, из племени двужильных, — тепло подумал Иван Григорьевич. — В любую атаку идете сами. Даже взводные и ротные с надеждой ждут, когда поднимется в полный рост комбат, взмахнет призывно пистолетом и, не кланяясь пулям, пойдет вперед. А бойцу и вовсе только бы увидеть своего комбата над траншеей, — и никакая сила, кроме смерти, тогда уж не остановит. Конечно, побеждают врага батальоны, но победить свой собственный страх им помогают в последнюю минуту товарищи комбаты. Среди них, как и среди комиссаров, не бывает беспартийных: любой комбат, пусть даже не успевший вступить в партию, в глазах бойцов первый коммунист. Такая это должность — насквозь большевистская по своей природе».

Ровно в час ночи ударили все пушки, гаубицы, полковые минометы, ударили на редкость дружно, почти синхронно, — никто не вырвался и не отстал. Вокруг сделалось, как перед восходом солнца, розово-светло: в небе сразу же поблекли и совсем потухли немецкие ракеты. Артиллерийская подготовка продолжалась добрых пятнадцать минут. Капитан Дубровин то и дело поглядывал на свою «Омегу» и курил, курил. (Странно, как это успеваешь в короткую громовую паузу перед атакой выкурить полпачки сигарет.)

Дальние всплески эхо еще не погасли в горах, как высокий лестничный раскат гвардейских минометов заставил пехоту осмотреться вокруг себя и взять оружие.

— Пошли, — негромко, привычно сказал Дубровин, даже позабыв, что рядом с ним замкомдива.

Строев наблюдая, как вставал огненный частокол разрывов, быстро глянул на комбата.

— Разрешите, товарищ подполковник?

— Не торопись.

Неуклюжий, нескладный Дубровин грузно потоптался и вынул из футляра цейсовский бинокль. Рота, наступавшая в центре, кинулась было прямо к траншее, но, встреченная сильным пулеметным огнем, раздвоилась, исчезла за воротами коттеджей.

— А-а, черт! — выругался комбат. — Я же говорил, чтоб в лоб не лезли, что надо зада́ми, зада́ми!..

О ходе боя на участках других рот можно было судить лишь по тому, как волнами перекатывалась ружейная пальба и как все чаще перебивал ее сухой треск гранат, — там дело вот-вот дойдет до рукопашной.

— Товарищ подполковник, разрешите?

— Не кипятись.

«Да что же это такое, наконец?! — готов был закричать Дубровин. — Я же все-таки командую батальоном! На моей совести и жизнь любого из солдат!..»

Над траншеей, пересекающей улицу, вмиг распустились две зеленые ракеты: путь свободен.

— Видите, товарищ подполковник, видите?!.

— Вот теперь идем.

Они поднялись. И слева и справа город был охвачен дымным сатурновым кольцом, а там, где внутренний обвод ягодинских укреплений оказался уже прорванным, огненные струйки выбивались из этого кольца и текли по улицам, встречь пунктиру трассирующих пуль.

В нескольких шагах от немецкой траншеи лежал солдат, широко раскинув руки, точно на привале. Командир батальона нагнулся, осветил его лицо фонариком и узнал связного третьей роты. Не дошел парень с донесением…

Батальон продвигался трудно. Город — тот же лес, а лес нелегко  п р о ч е с ы в а т ь  в темноте. За траншеей Дубровин и Строев попали под огонь со второго этажа углового дома. Они залегли, досадуя, что послали ординарцев в роты, за новостями. Благо вовремя подоспели артиллеристы из противотанкового дивизиона, которые на руках тащили «сорокапятку» и малость поотстали от своей штурмгруппы. После нескольких пушечных выстрелов верхний этаж умолк.

— Молодцы, ребята! — сказал Дубровин. — Но отставать не полагается.

— А кто бы выручал вас? — ответил немолодой наводчик, знающий, наверное, по собственному опыту, что в таком незавидном положении все равны — будь то сержант, капитан или подполковник.

Улица впадала в центральную площадь, и в самом устье ее разгорелась жестокая перестрелка. Немцы старались выиграть лишний час для отдыха главных сил на Крагуевац. Дубровин стянул сюда все, что у него было: минометную батарею, «сорокапятки». Огневой налет — и ближняя рота двинулась в атаку. Строев махнул рукой — а, была не была! — и тоже пошел вслед за пехотой. Его опередил Дубровин, а Дубровина — автоматчики.

Когда ночь сделалась вовсе серой, как остывший пепел, немцы были окончательно выбиты из города. Снова пошел дождь. Батареи, заняв огневые позиции на западной окраине Ягодины, вели обстрел шоссе на предельных прицелах.

Строева вызвал на свой НП командир дивизии. Прощаясь с комбатом, он сказал:

— Ну, Андрей, спасибо за компанию. Скоротали мы с тобой осеннюю ночку! Вот теперь я могу поздравить тебя, Андрей. Тебе присвоено звание Героя Советского Союза.

— Как?!. За что?.. — Дубровин даже напугался, и на его всегда улыбчивом, в веснушках, совсем неволевом лице отразилась полная растерянность.

— Вот так, мил человек, вот так, — Строев обнял его, поцеловал.

Дубровин стоял посреди дороги и стыдливо смахивал ладонью предательские слезы. Что ж, бывает на войне, когда и комбаты плачут.

Наступление на Белград развивалось в высоком темпе.

Тринадцатого октября 4-й гвардейский мехкорпус вышел в район горы Авала, что в семнадцати километрах от города.

Это была главная позиция на внешнем обводе немецкой обороны, все три линии которой упирались своими флангами в Дунай и его приток Саву, прочно замыкая город в междуречье.

На следующий день танкисты генерала Жданова взяли гору Авала. И тут же, без передыха, начался штурм югославской столицы.

Маршал Толбухин послал на командный пункт 57-й армии генералов Бирюзова и Неделина, чтобы они на месте все еще раз уточнили и наладили взаимодействие с партизанскими частями. И вот начальник штаба прислал первое донесение о том, что внешний обвод прорван, что танки устремились вперед, взяв на броню штурмовые группы партизан. Всегда лаконичный, сдержанный, Бирюзов писал об этом высоким слогом, как видно, под свежим впечатлением прорыва. Толбухин повертел в руках радиограмму, улыбнулся: даже Сергей Семенович, воспитанный в строгих штабных правилах, не удержался от громких выражений, обычно не свойственных ему.

А впрочем, тут совершенно необыкновенный случай: партизаны на танках!.. И он представил себе картину: плохо вооруженные, кое-как одетые и обутые, но жаждущие подвига, смелые молодые люди на «тридцатьчетверках», под холодным ветром, под дождем и сильным огнем противника. Таких людей ничто не остановит, если перед ними сам Белград, о котором лишь мечталось все эти годы у партизанских костров в горах, Белград, который грезился в тревожном сне на больших привалах и за которым виделась в смертельном горячечном бреду сама победа.

Настроение начальника штаба фронта передалось на несколько минут командующему фронтом. Но вскоре принесли еще радиограммы — с других участков. Там, в долине реки Велика Морава, продолжались бои за маленькие города Шумадии, и от исхода их тоже зависел успех битвы за стольный город Югославии. Толбухин посмотрел на карту: левый фланг был для него сейчас не только надежным заслоном с юга для всей ударной белградской группировки, но и своеобразным клапаном, с помощью которого он мог регулировать отход армейской группы «Е» из Греции, все больше оттесняя ее в горы, в сторону Сараево. Потому-то он и не упускал из виду местные бои на берегах Моравы. А за правый фланг он по-прежнему меньше всего беспокоился, — по северному берегу Дуная наступала 46-я армия Второго Украинского фронта, и в стыке между фронтами оперировала Дунайская флотилия.

На рабочем столе маршала, поверх огромной топографической карты всей Восточной Сербии, лежал небольшой план Белграда. И по мере того как на окраинах завязывались уличные бои, Толбухин все дольше задерживал усталый взгляд на треугольнике города, две стороны которого омывали Дунай и Сава, а в верхнем углу располагалась старинная крепость Калемегдан. Все, что происходило в эти дни южнее Белграда, было подчинено тому, что делалось на его улицах, — и каждая новая стрелка на карте будто продолжалась новой стрелкой на схеме белградских улиц. Эта синхронная, связь событий на дальних подступах к Белграду и в самом Белграде и составляла сейчас суть оперативного искусства.

Партизаны на танках… Надо было дать возможность югославам первым войти в свою столицу. А вслед за танками наступали: в центре — 73-я гвардейская дивизия, справа — 236-я дивизия, слева — партизанские дивизии 1-го Пролетарского и 12-го армейского корпусов. Их поддерживали более двадцати артполков, всего 636 орудий. Такой массы артиллерии вполне хватило бы для того, чтобы сразу же подавить все очаги сопротивления немцев, но этими очагами были исторические памятники и лучшие здания столицы, которую надо было освободить, не разрушая. Потому-то маршал и старался всячески попридержать тяжелое оружие, запретив массированные налеты бомбардировочной авиации и массированный огонь артиллерии. Вся надежда на легкие пушечки прямой наводкой, рассредоточенные по отдельным штурмовым группам.

В самый разгар уличных боев, когда и югославы уже научились  п р о г р ы з а т ь  немецкую оборону с помощью наших танков, когда наметился обход всего гарнизона фон Вейхса, когда концентрический прорыв на узком участке стал разветвляться целыми пучками по расходящимся линиям улиц и переулков, к центру города и к Саве, — как раз в это самое жаркое время Толбухину доложили о серьезной угрозе с тыла. Крупная группировка немцев, почти равная той, которая находилась в самом Белграде, в ночь на шестнадцатое октября с боем прорвалась к горе Авала, уходя из-под ударов войск правого крыла 67-й армии. Стало ясно, что противник идет на выручку белградскому гарнизону, чтобы, соединившись с ним, деблокировать его.

Это был старый ход врага, давно изученный до тонкостей, но ход внезапный. А война не шахматы, где можно отложить недоигранную партию, на войне нет времени для  д о м а ш н е г о  анализа ответных мер в трудном положении.

Толбухин немедленно принял решение: отсечь прорвавшуюся группу от белградской, окружить ее, в свою очередь, и уничтожить, если она не капитулирует. Он тут же, не теряя ни часа, двинул в район горы Авала 75-й стрелковый корпус, 5-ю мотобригаду, 15-ю мехбригаду и, кроме того, снял по одному полку из 73-й и 236-й дивизий, наступавших в самом Белграде. К исходу дня группировка генерал-лейтенанта Штетнера была окружена со всех сторон. Образовалось новое кольцо рядом с белградским полукольцом. Но Штетнер отказался сложить оружие. Тогда Толбухин вызвал к телефону командующего артиллерией.

— Давай, действуй, Митрофан Иванович, — сказал он генералу Неделину.

Потом позвонил командующему 17-й воздушной армией.

— Действуйте решительно, Владимир Александрович, — сказал он генералу Судцу.

А положив трубку, сказал сам себе:

— Вот так…

И наступление на Штетнера началось с мощных ударов артиллерии и авиации. Тут, у подножия горы Авала, нечего было стесняться с применением тяжелого оружия.

Немцы не смогли пробиться в город с востока и повернули на запад, чтобы любой ценой выйти на берег Савы.

Только на третий день, утром девятнадцатого октября, небольшой группе в три тысячи человек (из двадцати тысяч) удалось вырваться из окружения и отступить к местечку Шабац.

Все поле битвы вокруг Авалы было загромождено немецкой техникой, усеяно трупами гитлеровцев.

Маршал глубоко вздохнул и перевел взгляд, с топографической карты на план Белграда. Там все еще продолжались уличные бои. Но дело шло к концу. Противник был оттеснен к Саве, и срезанный треугольник города держался лишь на крепости Калемегдан. Инженерные батальоны шли следом за пехотой, разминировали дом за домом, улицу за улицей.

Вечером Толбухин прилег на часок, ожидая новых вестей от Бирюзова. Однако вскоре его разбудили: только что пала, наконец, «Албания» — самое высокое здание в Белграде.

Теперь оставались крепость да узенький плацдарм у Савского моста.

— Пожалуйста, не прозевайте мост, — сказал он, довольный еще одним успехом.

Наступило 20 октября 1944 года.

С самого утра с новой силой вспыхнули и разгорелись бои за крепость и за мост, по которому немцы уже начали отход за Саву.

Партизаны на танках!.. Их поддерживала огнем не только полевая артиллерия, но и бронекатера Дунайской флотилии. Последняя цитадель противника была взята штурмом. И на крепостных стенах Калемегдана, еще окутанного пороховым дымом, по-солдатски крепко обнялись командир 4-го гвардейского мехкорпуса генерал Жданов и командир Первой армейской группы генерал Пеко Дапчевич.

Братский союз уральской брони и партизанского порыва одержал громкую победу.

В эти часы на берегу Савы шел тяжелый бой за мост, который никак не удавалось захватить. Генералы Судец и Неделин пошли на хитрость, чтобы как-то помочь танкистам. Они подняли в воздух массу штурмовиков авиакорпуса. «ИЛы» низко  п о в и с л и  над мостом над всеми его окрестностями, включая немецкий аэродром в Земуне, на противоположном берегу реки. Вся артиллерия противника была подавлена в считанные минуты, а его пехота была прижата к земле. Самый подходящий момент для решительного броска вперед. И танки 13-й мехбригады на большой скорости влетели на Савский мост, увлекая за собой мотопехоту, югославские батальоны.

Так, огонь Белградского сражения перекинулся по этому мосту на левый берег Савы, за которой начинались уже другие, пока еще не освобожденные земли Югославии, вплотную примыкающие к Венгрии.

Толбухин стоял над картой, думая о том, как у него пойдут дела на севере, где смутно, сквозь октябрьский туман, начинал вырисовываться далекий Будапешт — очередная дунайская столица. Только что одержанная победа — лучший из всех НП, с которого можно оглянуться и назад, на пройденное, и окинуть мысленным взглядом все новое поле боя, лежащее перед тобой. Скоро опять начнется фронтовая проза, когда в заботах каждого боевого дня нелегко будет выбрать свободную минуту для таких раздумий, а сейчас не грех и помечтать немного. Румыния, Болгария, Югославия — это почти все позади.

Теперь идет отсчет не только населенных пунктов, но и целых государств. А там, впереди, еще Венгрия, Австрия, Чехословакия, сама Германия. Впрочем, если шагать таким окольным, кружным путем, то, пожалуй, и не поспеть в Германию к тому сроку, который облюбовала для финиша военная история. На этой европейской  б е г о в о й  дорожке, на последней ее прямой кто-то обязательно вырвется вперед и кто-то немного поотстанет, — что ж, это естественно: ведь Третьему Украинскому фронту выпала по жребию войны самая длинная из всех, марафонская дистанция к победе.

В комнату быстро вошел, не постучав, как обычно, дежурный офицер.

— Москва передает приказ Верховного Главнокомандующего, — сказал он, волнуясь.

Федор Иванович встал, включил приемник. Действительно, Москва передавала приказ Сталина. Знакомый голос диктора гулко, властно звучал в большой, просторной комнате. Толбухин выслушал приказ стоя. Каждое имя, названное в приказе, даже имена югославских офицеров, были ему хорошо знакомы. Нет, Москва никого не пропустила, всех отметила по достоинству. Она сегодня салютует в честь освободителей Белграда двадцатью четырьмя залпами из трехсот двадцати четырех орудий. «Это как раз добрая половина всей нашей артиллерии, которая у нас тут участвовала в деле», — с улыбкой подумал маршал.

— Вот так, дружище, — сказал он дежурному офицеру, когда в Москве возник и раскатился первый залп салюта.

ГЛАВА 7

Четвертая военная осень…

Генерал Бойченко неторопливо вспоминал их, одну за другой, и сравнивал. Та, первая, с мокрым снегом, застигла его на берегу канала Москва — Волга; вторая, сухая и прозрачная, долго стояла насмерть в предгорьях Кавказа; третья отшумела обложными мелкими дождями на кручах днепровского плацдарма; и эта, четвертая, быстроногая осень, привела его форсированным маршем на Балканы.

Наконец-то линейная безымянная, или, как ее с улыбкой величали, в е р б л ю ж ь я  дивизия удостоилась внимания: теперь она награждена боевым орденом и ей присвоено почетное наименование — Белградская. Будет что вспомнить под старость лет солдатам, не остался у них в долгу комдив.

Теперь все стало на свои места. Еще недавно Бойченко сетовал на то, что его полки оттесняются с главного направления на юг, а теперь и скромная задача — держать оборону на тихом участке фронта — кажется ему чрезвычайно важной. Позвольте, но ведь это в самом деле так: дивизия прикрывает левый фланг всего Третьего Украинского, и она дает возможность югославам отмобилизоваться, привести в порядок свои силы. А потом, оборона на таком широком фронте, почти в сорок километров, никакими уставами не предусмотрена (такое случалось лишь в гражданскую войну с ее не бог весть какой плотностью огня). Да к тому же и не тихий, вовсе не тихий, достался дивизии участочек: то и дело отбивай наскоки немцев, продолжающих отход из Греции.

Тут уж не до отдыха на сербских курортах в  б а р х а т н ы й  сезон, как в шутку называл эту оборону Строев, если штаб вторую неделю на колесах: из Ягодины — на юг, в Белушич, оттуда — на север, в Крагуевац, и вот снова в путь-дорогу. И все через Моравскую долину, которую изучили так, что и карты не нужны. Только расположились в Белушиче, людном живописном городке, до отказа переполненном новобранцами НОАЮ^[11], — приказ комкора: нацелить полк Мамедова на Чачак. А раз пехота рокируется вправо, то и штабу дивизии надо быть поближе к театру военных действий. Но прямым путем туда не попадешь, — немцы удерживают горный выступ, вот и приходится кружить по Моравской долине. Наконец обосновались в Крагуеваце. Это главный город Шумадии — самой сердцевины Сербии. (Город-мученик, переживший даже массовые расстрелы школьников.) По улицам проходит югославская бригада, вооруженная и экипированная в России. «Живео! Живео!» — летит со всех сторон. Сербы встречают земляков, побывавших в той стране, где сражался когда-то Олеко Дундич. В Крагуеваце на каждом шагу непривычные контрасты: среди горожан, толпящихся на тротуарах, невесть откуда взявшиеся молодые франты и пожилые мужчины без ботинок; среди партизан черноокие девушки с затейливыми прическами, с автоматами, с парабеллумами, и чумазые парни — кто в чем, с допотопными винтовками и дробовиками (автоматы-то, наверное, подарили девушкам!). На другой день вечером над городом прошли американские «бостоны» — из тех, что посылались в  ч е л н о ч н ы е  операции. Один из самолетов сбросил бомбы на окраину. «Авионы, авионы!» — в испуге кричали женщины. Грохот, дым, паника. Заработали крупнокалиберные пулеметы зенитчиков дивизии. Что-то слишком часто стали «ошибаться» американцы… Через три дня новый приказ: идти на север, за Дунай. Сборы, совещания, полки сдали оборону партизанским бригадам — и уже на марше к Крагуевацу. В штабе по рукам ходят новые листы карт-пятисоток, на северном срезе которых начинается уже венгерская земля — четвертое по счету государство Дунайского бассейна. Жаль расставаться с Югославией, к ней успели привыкнуть за этот месяц. Ну, что ж, если привыкли, то погостите еще немного, и назавтра все опять меняется, вернее, остается по-старому: дивизия снова занимает оборону на сверхшироком фронте, и штаб — снова на юг, «вдоль да по бережку, бережку крутому» реки Моравы.

Комдив остановил машину недалеко от взорванного железнодорожного моста, чтобы посмотреть, как пройдет автоколонна по временному настилу. Виллисам это ничего не стоило, а вот штабному автобусу, хотя он и прозван  А н т и л о п о й, туго приходится на такой цирковой переправе.

Василий Яковлевич Бойченко был сегодня настроен благодушно. То ли оттого, что денек выдался погожий, то ли вчерашняя похвала комкора за тесное взаимодействие с партизанами окончательно убедила его в том, что генерал Шкодунович забыл о неприятном разговоре на НП, когда упрекал его в «ревнивом отношении к славе подчиненных». Так или иначе, а ему сегодня хотелось сказать доброе слово любому из шоферов, которые, очень осторожно подводя машины к въезду на мост, все посматривали на него, комдива. Он запросто, как штатский, кивал им в знак приветствия, и они готовы были по воздуху перелететь через Велику Мораву.

Автобус тоже прошел удачно: А н т и л о п а  упрямо карабкалась по дощатому настилу вверх и легко скользила вниз, почти касаясь задними скатами вспененной воды. Бойченко уже собирался ехать дальше, вслед за колонной, которая скрывалась за поворотом дороги на Крушевац, когда к мосту на большой скорости подкатил еще один виллис.

— Где ты пропадаешь, Иван Григорьевич? — спросил комдив своего заместителя по строевой части.

— Вы же поручили мне проследить за тем, как снимутся тылы, — сказал Строев, удивившись его вопросу.

— Да-да, совсем забыл. Ну, и как там?

— Все в порядке.

— Кури, — комдив учтиво протянул Строеву пачку болгарских сигарет, заметив, как он ищет свои во всех карманах.

Строев щелкнул зажигалкой и с той же учтивостью поднес трепетный огонек комдиву. Закурив, они посмотрели в сторону плавучих мельниц, что стояли невдалеке от переправы, вниз по течению, на самом стрежне упругой излучины реки. Казалось, что это плывут, натужно отталкиваясь огромными колесами, какие-то старинные, диковинные пароходы без труб. Течение было быстрым, и создавалась полная иллюзия, что плавучие мельницы действительно приближаются к мосту, серединная ферма которого упала в воду и загородила путь на север.

— А здорово придумано, — сказал Бойченко.

— Вода всюду, во всех странах размалывает зерно.

— Я сам родился на мельнице, но таких мельниц у нас, в Белоруссии, не видел.

— Жаль, что они не попались на глаза нам с Мамедовым, когда мы форсировали Мораву. Вот это  п о д р у ч н ы е  средства!

— Согласен, — тихо засмеялся Бойченко. — Только на плавучих мельницах мы еще не переправлялись! А с ветряными имели дело, помнишь?

— Ну как же, был грех, по дощечке разобрали один ветряк на Украине. Хороший был ветряк, донкихотский!

— Почему донкихотский?

— Мы же тогда вели себя действительно по-рыцарски, хотели прямо с марша, на ура взять хутор Зеленый Кут, да застряли на высотке с ветряком.

— А ты злопамятный, Иван Григорьевич.

Строев и сам пожалел, что напомнил комдиву об одной из частных неудач на Правобережной Украине. С тех пор Бойченко изменился, стал почаще советоваться перед тем, как принять решение; однако характер его все еще дает о себе знать. Раньше срока получив звание генерал-майора, он почувствовал себя уже не на одну ступеньку, а на всю офицерскую  л е с т н и ц у  выше своих помощников. Но и это пройдет со временем. Очень редко кого не ослепит вначале золотое поле генеральского погона, тем паче, если человеку нет и сорока.

— Поедем, Иван Григорьевич. Садись ко мне в «оппель». Только дорогой и порассуждать от нечего делать.

Бойченко сел не с водителем, а рядом со Строевым — значит, он действительно собрался поговорить с ним по душам. Он был моложе своего заместителя без малого на восемь лет, а казался старше: коренаст не по годам, тяжеловат, широк в плечах, на которых плотно лежали всегда новые, не успевающие потускнеть погоны. Строев выглядел против него не то чтобы юношей, но, во всяком случае, куда более молодым — худощавый и на редкость собранный, подвижный. Кто не знал их, принимали комдива за человека, пожившего на свете, а Строеву завидовали как офицеру преуспевающему, у которого все впереди.

— Хотят забрать тебя из дивизии, — сказал Бойченко, наблюдая, как тяжело, один за другим, поднимаются из-за Крушеваца груженые «ИЛы» и берут курс на юго-запад.

«Куда это они? — подумал Строев. — Наверное, опять на штурмовку немецких колонн, отходящих из Греции».

— Ты что же не слушаешь меня? Я говорю, что собираются отозвать тебя из дивизии.

— Кто, куда, зачем?

— Куда и зачем — не знаю, а намекал в прошлый раз сам командарм. Потом был разговор с комкором. Ну, ты понимаешь, отпускать мне тебя неохота, впору садись и пиши отрицательную характеристику! Ты-то как смотришь, Иван Григорьевич? — С недавних пор Бойченко окончательно перешел на «ты».

— Не задумывался об этом.

— Ой ли!

— Хотите начистоту?

— Помилуй, только откровенно, — Бойченко покосился на водителя, зная, впрочем, что его верный Антоныч никогда не выдаст ни одну генеральскую тайну.

— Если уж у меня все так сложилось с самого начала, то теперь тем паче поздно думать о должностях и званиях.

— А я считаю, что для кадрового офицера далеко не безразлично, кем он может закончить войну.

— Видите, как меняется психология по ходу войны: в сорок первом или в сорок втором каждый из нас думал лишь о том, когда может закончиться такая война…

— Допустим, но…

— И никому и в голову не приходила мысль, кем он лично станет в конце войны.

— Согласен. Однако не пойму, куда ты клонишь? Если это камешек в мой огород… — Бойченко передернул плечами.

— Да нет, Василий Яковлевич. Просто к слову пришлось.

Навстречу двигалась большая колонна югославов без оружия. То были новобранцы, только что призванные в Народно-освободительную армию. «Оппель» свернул на обочину шоссе, уступив дорогу хозяевам этой земли. Увидев в машине русских офицеров, они дружески заулыбались, приветственно, замахали руками: «Живео!». Они были плохо одеты, но возбуждены и веселы. Мужчина средних лет запел громко, срывающимся голосом, «По долинам и по взгорьям». Песню знали все, ее подхватили дружно, слитно. Ряды новобранцев сомкнулись, шаг их сделался мерным, твердым. Русская песня звучала как-то ново, необычно, — может, оттого, что пели ее на сербских взгорьях, окаймлявших с двух сторон Моравскую долину. Иван Григорьевич сказал, когда «оппель» тронулся дальше:

— Вот из них тоже никто не думает сейчас, кем выйдет из войны.

Бойченко сделал вид, что занят уже другими мыслями. «И любит придираться к слову, — решил он, недовольный тем, что заговорил на деликатную тему. — Все хитрит. А с кем хитрит! Кто же виноват, что в свое время для товарища Строева не хватило дивизии. Их, дивизий, вечно не хватает — и на фронте, и в отделах кадров — для желающих командовать дивизиями. Так что никто не виноват, если ты, начав войну майором, кончаешь ее подполковником, а не генерал-майором, как другие. И дуться тут не на кого».

Комдив чувствовал себя задетым за живое, хотя не в первый раз у него не ладились такие разговоры с заместителем, а тот, словно ничего не произошло, болтал с Антонычем о всяких пустяках.

Остаток пути до села Велика Дренова, где приказано располагаться штабу, они промчались с ветерком, — дорога была ровная и больше никому не пришлось уступать ее.

Главная улица большого села была сплошь забита машинами, число которых в дивизии удвоилось или, пожалуй, утроилось после разгрома немцев под Кишиневом (теперь чуть не каждый офицер имел свой легковичок, в крайнем случае мотоцикл). Бойченко и Строев вышли из автомобиля, и комдив, направляясь в отведенный для него коттедж, сухо бросил на ходу:

— Наведите порядок в этом моторизованном таборе.

— Есть! — бодро, как зеленый лейтенант, ответил Строев и молодцевато зашагал к машинам, запрудившим улицу.

«Странный человек», — подумал Бойченко, не довольный и своим тоном, который был совсем некстати после неудачного разговора «по душам». Он обратил внимание, как надломилась левая рассеченная бровь Строева — от явной обиды.

А вечером нежданно-негаданно пожаловал генерал Шкодунович. Комдив только что вернулся с нового НП, выдвинутого поближе к древнему сербскому городу Кралево, на который нацеливались теперь все его полки. Бойченко встретил комкора со смешанным чувством радости и досады: оно, конечно, хорошо, что начальство стало больше уделять внимания дивизии, но было тут и что-то настораживающее. «Опять, наверное, явился неспроста», — подумал он, теряясь в догадках.

Шкодунович выглядел как именинник: обычно усталые, припухшие глаза светились задорно и улыбчиво.

— Пошлите-ка за Иваном Григорьевичем, — попросил он.

И Бойченко понял, что комкор приехал не по делу, а просто так, чтобы лишний раз увидеться со Строевым, которому давно симпатизирует.

Подполковник не заставил долго ждать. Не успел комдив доложить комкору обстановку на переднем крае, как дверь распахнулась.

— Приветствую вас, Иван Григорьевич! — командир корпуса встал и пошел навстречу. — Приветствую, приветствую!

— Здравия желаю, товарищ генерал!

Шкодунович крепко стиснул его руку, задержал дольше обычного.

— Ну-с, как жизнь, товарищ полковник?

«Ах, вот в чем дело — третью звездочку привез», — со странной, жгучей ревностью подумал Бойченко, словно он тоже был всего лишь подполковником.

— Поздравляю! — Шкодунович совсем по-дружески обнял Строева, не дав ему ничего ответить.

— И я рад за тебя, Иван Григорьевич, ты вполне, вполне достоин, — говорил в некотором замешательстве комдив. (Но обнять не мог, хотя и надо было бы это сделать.)

Шкодунович достал из кармана, как видно, заранее приготовленные звездочки и стал прикалывать их на погоны Строева. Тот смущенно пригибался, подставляя то одно плечо, то другое. А Бойченко переминался с ноги на ногу, не зная, как лучше вести себя: или молча наблюдать со стороны такое торжественное посвящение в полковники, или продолжать расхваливать заместителя. Наконец, комкор, закончив свою работу, сказал ему:

— Дайте-ка нам, Василий Яковлевич, ради такого случая по стопке водки. Найдется?

— Какой может быть разговор! — ответил Бойченко, поглядывая на Строева (уж очень выделялась, горела новая звезда на его погонах, среди других, поблекших, звезд).

Адъютант подал три полных стакана. Шкодунович взял крайний и с укором качнул своей крупной головой:

— Многовато. Ну да ладно. За вас, товарищ полковник! За вашу трудную фортуну, Иван Григорьевич!

И выпил залпом.

Они просидели допоздна. Благо, фронт мирно дремал под чистым звездным небом; вокруг стояла тишина, какая бывает только глухой осенью, перед самым снегом.

— А долго ли мы тут простоим? — в свою очередь поинтересовался Бойченко, подробно доложив о состоянии дивизии.

— Не торопитесь, Василий Яковлевич. Впереди у нас еще Венгрия, Австрия, возможно, Чехословакия. Так что будет вам и «Венгерская рапсодия», будут и вальсы Штрауса.

— А вы полагаете, что там развернутся тяжелые бои? — спросил Строев.

— Думаю, что жарко будет под занавес. Так что отдыхайте пока, набирайтесь сил. Как вам тут нравится, Иван Григорьевич?

— Век бы не уходил из этого партизанского царства-государства.

— И югославы привыкли, привязались к нам. Когда мы собирались было идти дальше, на северо-запад, они попросили Толбухина остаться еще немного. Потому-то маршал и выделил наш корпус из состава пятьдесят седьмой армии.

— Видите, как нам повезло, — заметил Строев.

— Я тоже считаю. После невезения всегда жди лучшего! — посмеивался комкор. — Ваш  т е о р е т и к  Лебедев прав, говоря, что военное искусство держится на балансе удач и неудач.

«Нашли общего конька, теперь могут проговорить до самого рассвета», — подумал Бойченко.

Но Шкодунович бегло глянул на свои часы, не поверив, поднес их к глазам, легонько свистнул и энергично встал.

— Вот и заверни к вам на минутку!

— Оставайтесь ночевать, — сказал Бойченко. — Куда вы в этакую темень?

— Нет, поеду. Хоть вы, комдивы, и считаете, что корпус — ненужное, промежуточное звено, что у комкора ничегошеньки нет, кроме штаба, но у меня все-таки три дивизии.

— Помилуйте, Николай Николаевич, вы с кем-то меня путаете!

— Ну если не вы, то Иван Григорьевич наверняка уж так думает. Что, не отказываетесь от своей точки зрения, товарищ полковник? — он заговорщицки подмигнул Строеву.

— Убейте, абсолютно ничего не понимаю, — выразительно пожал плечами Бойченко.

— Это наша маленькая тайна, — сказал Шкодунович. — Ну-с, я поехал, товарищи. Всего вам доброго!..

Они простились с комкором у машины, и Строев тут же заспешил на отдых. Бойченко не стал расспрашивать его о «маленькой тайне», будто успел позабыть о ней, зная, впрочем, что Иван Григорьевич вряд ли когда расскажет сам. «Какое мне дело, в конце концов, до всяких шуточек?» — подумал он, провожая рассеянным взглядом вновь испеченного полковника.

Да-да, теперь полковник. Хочешь, не хочешь, а считайся с фактом… Бойченко долго не мог уснуть, тщательно восстанавливая в памяти сегодняшнюю встречу с командиром корпуса. И надо было ему мчаться в такую даль, чтобы лично, демонстративно, можно сказать, приколоть третью звездочку на погоны Строева. В самом деле, что это, как не подчеркнутое внимание?.. Теперь, когда расстояние между ним, комдивом, и его замом сократилось в звании до одной-единственной ступеньки, он почувствовал себя как-то неуверенно. Он знал, что бывают в армии  в е ч н ы е  полковники, вроде наштадива Некипелова, для которых такое звание — п о т о л о к, но есть и другие, которые не задерживаются на этом, как на трамплине, перед сильным броском вперед. Куда же теперь полковника Строева? И почему зашел разговор о корпусе, как «промежуточном звене»? Неужели Строев сразу метит куда-нибудь поближе к командарму? Ишь ты, того и гляди, обскачет тебя на вороных твой заместитель…

ГЛАВА 8

Бывало, что и на фронте хаживали друг к другу в гости. Конечно, не в пору наступления, когда теряется счет времени, а в те памятные дни тихой обороны, когда люди успевают обжиться на новом месте, привыкнуть к своим хозяевам, которым будто и не в тягость солдатский затяжной постой.

Сегодня с утра шел дождь. Низкая наволочь закрыла все окрест — и Западную Мораву — приток Велика Моравы, и синие раструбы ближних гор, и вид на белый монастырь, что был поодаль от села. К вечеру бисерный дождь стал перемежаться с хлесткой ветреной порошей, которая налетала то и дело напусками, как громовая тучка в июльскую грозу. В такую погоду не только «ИЛы», даже птицы не летают над горами. И на дорогах ни души, точно на гумнах после молотьбы. Что ж, ненастье и на войне ненастье.

Майор Зарицкий пригласил к себе своих друзей. Пришли Дубровин, Лебедев, Раиса Донец и, конечно, Вера Ивина.

— Давно мы не встречались за одним столом, кажется с самого Днестра, — сказал он, когда все были в сборе. — Я рад, что наконец-то с нами и Андрей.

— Мне, — что: батальон — в резерве, — сказал Дубровин.

— Была бы моя власть, я всех Героев вывел бы в резерв. Надо же дать возможность отличиться остальным!

— Прошу к столу! — громко объявила Вера.

— Сразу видно, что хозяйка, — пошутил Дубровин.

Борис Лебедев с аппетитом ел жареную курицу, приготовленную по-домашнему, и не обращал никакого внимания на игру тайных взглядов, которая обычно возникает за столом, когда собирается компания молодых людей. К тому же, он здесь был если не третьим, то пятым лишним, — и откровенно говоря, эта игра взглядов мало его интересовала: каждому давно известно, что майор Зарицкий души не чает в Вере, а капитан Дубровин немой тенью преследует Раю, которую он полюбил еще задолго до того, как батюшка Днепр повенчал ее с майором Бондарем.

— Ты что все молчишь, братец мой? — спросил его Зарицкий.

Он глянул на майора ясными ребячьими глазами и поспешно вытер носовым платком яркие пухлые губы.

— Не трогай. Константин, нашего  т е о р е т и к а, пусть поест! — немедленно вступилась за Лебедева Вера.

Все засмеялись. Но Бориса не могла растормошить сейчас даже острая на язычок Ивина, которая всегда подтрунивала над его увлеченностью военной историей. Лебедев прочитал столько специальных книг, что, пожалуй, никто в дивизии, кроме полковника Строева, не мог сравниться с ним познаниями в этой области. Он удивлял своих собеседников таким множеством имен, исторических дат, названий больших и малых войн, что спорить с молодым капитаном редко кто отваживался, за исключением того же Строева, с которым он схватывался на равных. Чуть ли не каждую крупную операцию Отечественной войны он обязательно сравнивал с какой-нибудь битвой прошлого, иной раз настолько отдаленного, что даже Строев начинал посмеиваться над капитаном. И уж особенно любил он сравнивать маршалов Красной Армии с полководцами былых времен: в Толбухине он видел «что-то кутузовское», в Малиновском находил «какие-то черты Брусилова», а Рокоссовского называл «вторым Багратионом». В запальчивости Борис утверждал, что в военном, как и во всяком другом искусстве, зеркально отражается характер его творца, каким бы оружием тот ни располагал — мечами или танками. Одним словом, начарт стрелкового полка многих озадачивал своей начитанностью, и все прочили ему большое будущее. Но и острили по его адресу тоже немало.

— Послушай, Борис, расскажи-ка нам что-нибудь о генерале Куропаткине после Мукденского сражения, а? — донимал его сейчас Зарицкий.

— Оставь, пожалуйста.

— Тогда спой. Ты же знаешь песен столько, сколько было войн на свете.

Но Лебедев и петь не стал. Он курил сигарету за сигаретой, изучающе поглядывал на всех из-под стрельчатых, как у девушки, ресниц. Странно, Костя Зарицкий совершенно переменился. Его и за глаза перестали называть Дантесом. Интересно, знает ли Вера, каким он был «великосветским шкодой»? Наверное, знает. Ему всякое прощалось только потому, что храбрый. (На фронте смелость перечеркивает все грехи, как трудолюбие — в тылу.) И вот встретил девушку, перед которой тут же и сник. Нашла коса на камень. Она из тех, некрасовских: «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Такая заставит уважать себя. Да и красивая. Ну, может, не дотянула до некрасовской былинной красоты, — ведь хворостинка еще, — однако в ней угадываются и русская стать, и этакая душевная осанистость. Рая старше Веры, а выглядит против нее как младшая, хотя вот уже и морщинки появились под глазами и глаза притемнены печалью. Эх, Рая, Радио-Рая, сколько ты пережила за эти месяцы, похоронив мужа… И хватит ли у тебя силенок, чтобы начать жизнь наново? Сумеет ли Андрей Дубровин заслонить в твоей памяти Ивана Бондаря? Живые обязательно должны заслонять мертвых, иначе жить нельзя на свете. К счастью, в чем-то самом главном они похожи друг на друга — Андрей и Раиса. Может быть, их нравственная общность и исцелит ее. Ведь чепуха же сущая все эти рассуждения о притягательной способности разноименных полюсов, то бишь характеров.

Борис небрежно открыл свой портсигар, и оттуда выпала маленькая фотокарточка.

— Ага, попался, товарищ капитан! — Вера тут же подхватила ее и отошла в сторону. — Какая симпатичная! Ну и ну! Сербка. Где я ее видела?

— Нигде ты не могла ее видеть, отдай, — сказал Борис.

— Нет, потерпи немножко! Значит, у военных историков бывают и  л ю б о в н ы е  и с т о р и и? Не знала!

— Верни сию же минуту!

— Брось, Борис, — вмешался Зарицкий. — Ну чего особенного, тут все свои.

Лебедев махнул рукой, — черт с вами! — и карточка пошла по кругу. На фронте жили такими фотографиями: они тревожили память и воображение, они как бы соединяли прошлое с будущим, — эти, карманного формата, снимки, потому и берегли их наравне с партийными билетами.

Зарицкий не удержался и вполголоса пропел:

— Сербияночку свою работать не заставлю…

Вера укоризненно покачала головой, но карточку все-таки передала ему. И он, чтобы окончательно не обидеть Бориса, очень серьезно вгляделся в лицо сербки: умные черные глаза, широкий разлет бровей, капризные губы. Не сказав ни слова, он отдал фотографию Дубровину, который счел неудобным долго рассматривать ее и протянул Раисе.

— Как зовут эту девушку? — спросила она.

— Неда, Неделька, — с неожиданной для себя готовностью ответил Борис.

— Расскажите что-нибудь о ней… если можете.

Это было совсем уж ни к чему, но он охотно стал рассказывать только ради того, что просила Донец… Живет Неда в Ягодине, вся ее семья, кроме матери, в партизанах: отец, два брата, старшая сестра. Познакомился он с Недой на второй день после освобождения города и понял сразу, с ее первых слов, произнесенных с таким милым акцентом, что вот она, судьба его. Конечно, со стороны это всегда смешно, наивно, пока любовь не коснется самого тебя. Ведь не потянулся же он ни к кому в дивизии за три с лишним года, а вот Неду Симич будто искал по всему белу свету. Если бы встретились только однажды — и снова в бой, тогда, может, все прошло, перегорело бы в бою; но тут дивизию начали перебрасывать то на север, то опять на юг, — и его путь всякий раз лежал через Ягодину. Сначала они и не задумывались ни о чем. А потом глухая тревога стала нарастать при каждой новой встрече: ведь они могут расстаться так не сегодня-завтра, ведь идет война, которая ненавидит любовь слепой ревностью старой девы.

Наконец тревога прорвалась наружу. Неда со слезами на глазах спросила его недавно: «Что жэ дэ́лат? Что дэ́лат, сокол мой?» Он, конечно, успокаивал ее только тем, что, возможно, будут еще встречи, когда его полк соберется уходить на север. И она заулыбалась, поняв, что у них не все потеряно. Но что там, впереди? Один-единственный и наверняка последний вечер…

— Да-а, брат, — только и сказал Зарицкий. Борис поведал историю своей любви с такой неподдельной искренностью, что даже он, Зарицкий, не отважился ни на какие шутки. — А знаешь, брат, я на твоем месте написал бы самому Толбухину, — заговорил он вполне серьезно.

Все с удивлением посмотрели на Зарицкого. И смущенный белобрысый Лебедев тоже уставился на него.

— А что? Ты ничего не теряешь. Не пошлют же тебя в штрафную роту за любовь. Мне недавно рассказывали, что, кажется, в Польше один наш офицер добился таким образом согласия командующего (не помню, какого фронта) на брак с иностранкой. Попробуй и ты, попытка — не пытка.

— Я думаю, что надо подождать конца войны, — посоветовала Рая. — Тогда будет проще, после победы.

— Легко сказать — подождать, — заметил Дубровин.

— Чужую беду руками разведу, — неосторожно поддержала его Вера.

— Разве это беда — любовь? — спросил ее Зарицкий.

Они принялись спорить, — им что! — а Лебедев, рассеянно слушая их, думал уже о том случае в Польше. В самом деле, а почему бы и не обратиться за помощью к Толбухину? Нужно посоветоваться с полковником Строевым. Он может выручить из беды. Да-да, такая любовь — настоящая беда…

— Поздно, я пойду, — сказал Борис.

Его никто не удерживал: все равно настроение у него было испорчено.

Только он ушел, как поднялась из-за стола Раиса.

— Ты-то куда? Посиди немножко, — попыталась остановить ее Вера, досадуя, что с уходом Бориса компания начинает распадаться.

— Нет-нет, Верочка, мне тоже пора. Спасибо.

Андрей Дубровин встал следом. Хотя он знал, что наедине Раиса, как обычно, будет упорно отмалчиваться или переводить разговор на другую тему, лишь бы поскорее дойти до своей квартиры.

— Бедный парень, — сказала Рая, когда они оказались на улице, под дождем.

Андрей с недоверием посмотрел на нее, неловко и несмело взял под руку. Неужели и ее тронул рассказ Бориса? До сих пор она, занятая собственным горем, редко обращала внимание на окружающих людей.

— Ты слушаешь меня, Андрей?

— Да, конечно, — обрадовался он этому ее настроению. — Я не думал, что Борис может так влюбиться.

— Ну почему?

— Да он весь какой-то книжный, не от мира сего…

Рая тихонько рассмеялась. Тогда Андреи, осторожно придержав ее за локоть, сбивчиво заговорил о том, что уж он-то хорошо понимает Бориса Лебедева, зная по собственному опыту, какое это испытание, когда твои чувства зависят от всяких внешних обстоятельств, против которых ты бессилен.

— Не надо сравнивать несравнимое, это разные вещи, — сказала Рая, терпеливо выслушав его.

— У кого что болит…

— Не нужно, Андрей.

— Хорошо.

Ну вот и все: говорить дальше бесполезно. Теперь Рая вовсе не услышит ничего. Будет хмуриться и ждать, когда оставят ее в покое. Будет покусывать губы от досады и бесцельно глядеть по сторонам.

Они наскоро простились у ворот, где стояла крытая машина дивизионной рации, и Андрей грузно зашагал на западную окраину села, в расположение батальона. Раиса помедлила еще с минуту, глядя в этот мглистый от дождя пролет узкой улочки, пока не скрылся из виду такой нескладный, облаченный в плащ-накидку, точно в ризу, комбат Дубровин. Потом она поднялась в автомобиль, послушать музыку.

«Чудак ты, Андрей, ну разве ревнуют к прошлому?..» — с огорчением подумала она.

Вера наводила порядок в доме. Вымыла посуду, стряхнула скатерть, подмела полы. (Это был  н и ч е й н ы й  дом, который раньше принадлежал какому-то четнику, отступившему с отрядом в горы.) Закончив уборку, она сказала:

— А теперь, Костя, проводи меня.

— Никуда ты не пойдешь.

— Какой вздор! Ты что, пьян, что ли?

— Вера!

— Раз так, я дойду одна, тут близко.

Он стоял в проеме распахнутой на террасу двери, решительно загородив дорогу. Она встретилась с ним взглядом: странная, диковатая улыбка исказила его смуглое, цыгански красивое лицо.

— Костя, что с тобой?

— Вера, я больше не могу…

— Мне-то что… Да ты с ума сошел?!. — Поняв, что он в самом деле никуда не пустит, она подбежала к телефону, чтобы позвонить на узел связи, Рае.

— Не глупи, — и он бесцеремонно охватил ее тоненькую неподатливую талию.

— Ты же пьян, ты завтра пожалеешь об этом!.. Да что это такое?..

Но он, внезапно ощутив, как два тугих толчка, ее крепкие, девичьи груди, уже не мог противиться самому себе.

— Я ненавижу тебя, слышишь? Ненавижу!.. — говорила она спеша, обидно, чтобы только остановить его. И вдруг, с непонятной для себя покорностью — чему быть, того не миновать! — ослабла и уступила.

«А все-таки чувства сильнее здравого рассудка», — еще успела, оправдываясь, подумать Вера…

Что это так тихо в доме? Она очнулась от полной тишины.

Неясные шорохи дождя еле были слышны сквозь внутренние ставни. Сперва ей показалось, что все, что произошло, было во сне, что это просто и желанный и страшный сон. Она глубоко, с облегчением вздохнула, постепенно возвращаясь к яви.

— Ты не спишь? — вкрадчиво, виновато спросил он.

Вера затаилась и только сейчас увидела себя во тьме раздетой, — ее крайне обострившееся зрение испугало ее еще больше. Она закрыла глаза, чтобы мысленно уйти и от этой яви, но он не дал. И опять все сызнова: и эти его, поразительно зрячие, жесткие, совсем чужие руки, — о, какие грубые, требовательные руки! — и этот его близкий, в лицо, бессвязный и жаркий шепот, и его восторг, который передается ей, отчего гаснет память, и такой упадок сил, что трудно открыть веки…

Рассвет пробивался в дом тонкими прорезями в ставнях. Вера давно проснулась, тайно наблюдая за Константином, боясь пошевелиться. Он жадно курил, пряча огонек в ладони, чтобы не разбудить ее. «Муж, — думала она. — Какое безжалостное слово. Оно звучит, как приговор, вынесенный тебе самой судьбой. Но только бы на всю жизнь, до конца, раз уж так случилось».

Вечером, после которого, казалось, прошла вечность, она приготовила целую обвинительную речь на утро. Но вот уже стало совсем светло, а Вера никак не может решиться даже заговорить. В чем же она собиралась обвинять Константина? Ведь она любит его, любит А в любви не бывает такой вины, которая делится на две неравные, части. Все поровну, все пополам.

Вера осторожно, чтобы не выдать себя, осмотрелась. Чужая, богато обставленная комната, громоздкие деревянные кровати, душные барские пуховики, — от всего этого она брезгливо поморщилась, хотя все вокруг сияло чистотой.

В соседней комнате пискливо запел зуммер полевого телефона.

Зарицкий вскочил и, думая, что Вера спит, в одном белье побежал туда.

— Я слушаю, — не своим, простуженным, голосом ответил он. — Да, слушаю вас, товарищ двенадцатый!

«Начальник штаба. Вечно встает раньше петухов», — подумала Вера и начала одеваться, пока Костя разговаривал по телефону с Некипеловым. Но он вернулся не вовремя, и она, растерявшись, повелительно прикрикнула на него, едва успев защитить ладонями свои мило раскосые груди.

— Ухожу, ухожу, — говорил он, а сам все стоял в дверях, как и вчера, диковато улыбаясь.

— Глупенькая, — ласково сказал он и вышел, вдоволь насмотревшись на нее.

Странно, что она не может теперь постоять за себя. Да кто он такой? Муж, твой муж! Какое и впрямь оно властное, это слово… Она долго одна стояла перед окном, наблюдая, как дождевая капля медленно сползает по запотевшему стеклу, оставляя за собой светлую дорожку — прорезь, через которую ей виден голый одинокий клен под окнами.

Вера открыла ставни, распахнула обе створки широкого окна. Над темно-синими горами шли в походном строю «ИЛы», направляясь в глубокий тыл немцев. Значит, будет вёдро, если штурмовики поднялись на крыло с утра… Что она теперь напишет матери? Поймет ли ее мама? И поймут ли ее другие — Панна Михайловна, Раиса? Женщины, конечно, не осудят. А мужчинам она и не подсудна, потому что вместе с ними не раз ходила в разведку. Если же найдется какой-нибудь циник, то разве он мужчина? Все циники среднего рода, от слова «ничтожество».

Она высунулась в окно по пояс. Небо уже голубело в утренних разводьях. Наступал первый день совершенно новой, незнакомой жизни. Недаром сутки напролет оплакивал дождь ее, Верину, молодость, которая очень рано и разом отодвинулась в прошлое.

ГЛАВА 9

Но иное прошлое всю жизнь цепляется за человека мертвой хваткой. Сегодня Панна получила письмо от бывшего мужа. Как, каким образом он мог узнать номер полевой почты — непонятно, право. «Что еще ему нужно от меня?» — огорчилась Панна, когда ничего не подозревавший штабной почтальон весело вручил ей это письмецо в присутствии Строева. (Самые неприятные известия застигают всегда врасплох.)

«Пожалуйста, не удивляйся: помнишь, я говорил тебе, что всюду найду тебя, если захочу. Нас теперь разделяют не просто годы, а война: ты оказалась на фронте, а я здесь так  з а б р о н и р о в а н, что никакие заявления в наркомат не помогают. Ну, что ж, кому-то надо быть в тылу. Вы, фронтовики, свысока поглядываете на нас, однако и мы тут не сидим сложа руки.

Вот дошел слух, что ты воюешь припеваючи, рядом с любовником! Не ожидал. Как видно, после  м о н а с т ы р е й  н а у к и  потянуло к мирской жизни? Я не поверил, когда мне сообщили с этакой игривой скорбью.. Но, подумав, пришел к выводу, что от Панны Михайловны Чекановой все можно ожидать. Однако знай: месть в интимных делах — это бумеранг.

Человек решил мстить другому, а потом оказывается, что отомстил самому себе. Не получилось бы и с тобой так.

Одним словом, мы теперь квиты. Приемлю это возмездие, начертанное мне на роду. И да сохранит тебя Гименей от гнева Марса.

Ответа не жду. Знаю, что ты не любишь писать в прошлое. Да и мне не стоило бы напоминать о себе, как третьему лишнему. Каюсь, больше не стану. Привет твоему подполковнику! С каким бы удовольствием он поставил меня сейчас по команде «смирно»!»

Панна кое-как дочитала письмо до конца и небрежно сунула его в карман шинели. Иван Григорьевич словно и не обратил внимания, что она расстроилась. Они вдвоем стояли на берегу Западной Моравы, к которой вплотную примыкал небольшой хозяйский сад. Высоко в южном небе летели длинные вереницы журавлей — все дальше на юг, в сторону Греции, откуда, навстречу им, день и ночь отходили разрозненные колонны немцев. Когда последний косяк исчез из виду, растворившись в горной синеве погожего ноябрьского утра, Панна опустила руку в карман, еще колеблясь, и достала скомканный  т р е у г о л ь н и к.

— Читайте, Иван Григорьевич, — сказала она, решившись.

— Что это?

— Прочтите.

— Слушаюсь. — Он разгладил на планшетке мелкоисписанный листок бумаги и, пробежав несколько начальных строчек, осторожно посмотрел на нее. Но Панна теперь глядела на быструю Мораву, словно заинтересовавшись (в который раз!) плавучей мельницей.

— Прочли? — спросила наконец она, когда он дружески тронул ее за локоть.

— Да возьмите.

Над Моравой снова появился журавлиный остроугольный клин. Панна, как девчонка, легко вскинув голову, не сводила глаз с перелетных птиц. В этой ее позе было столько непосредственности, энергии, удивления миром, что она казалась самой счастливой женщиной на свете. Она щурилась от солнца, даже улыбалась, и будто совсем беспечно, но, если приглядеться, скрытая горечь угадывалась в складке ее губ, таящих острую обиду. Панна была все-таки плохой актрисой и думала сейчас о том, кто мог сообщить Глебу номер ее полевой почты. Может быть, Некипелов, отвечая на какой-то запрос? И тут нет ничего особенного, но откуда Глеб узнал о Строеве? — вот ведь в чем дело…

— Давайте пройдемся по берегу, — предложила Панна.

Строев подумал, что еще немного — и она, наверное, расплачется. Нет, нельзя смотреть так долго в осеннее небо, на улетающих в чужие дали птиц, когда у тебя и без того неприютно на душе.

— Я расскажу вам все по порядку, Иван Григорьевич.

— Не нужно.

— Не бойтесь, я не расплачусь, — добавила она, словно догадавшись, о чем он подумал.

— Панна Михайловна!

— Считайте, что мне здесь все равно не с кем поделиться. Не стану же я, право, говорить об этом с Верой Ивиной. Девушке трудно понять женщину. А кроме того, я у вас в долгу: надо отвечать откровенностью на откровенность. Мне очень не хотелось и на час возвращаться в прошлое, но теперь откладывать невозможно.

И она подробно, не щадя себя, поведала ему о том, как вышла замуж за человека, который не сказал ей, что был женат, считая свой обман святым — ради их любви. Но, видно, он так и не понял до сих пор, что даже из  с в я т о г о  обмана не построишь счастья.

— Может быть, другая на моем месте смирилась бы, но я не могла. Может быть, посторонним вся эта история казалась странной, лишенной житейской мудрости, — какое, мол, тебе дело до того, что случилось с твоим мужем до тебя? Подруги меня ругали за пристрастие к «химически чистой правде». А я убедилась, что если к отношениям примешивается обман, то рано или поздно от чувств все равно ничего не остается, кроме пустой привычки…

Они незаметно вышли на безлюдную окраину села. Панна замолчала. Может, не столько письмо Глеба, сколько эта поздняя, журавлиная осень настроила ее на излишне откровенный лад. Она ждала, что скажет теперь Иван Григорьевич, и, не дождавшись, сказала с нескрываемой досадой:

— Простите, разболталась я по-бабьи.

— Что вы, Панна… — он снова тронул ее за локоть, остановился над обрывом.

Не смея поднять глаз, она долго и упрямо смотрела вниз, на пенные буруны у подножия каменистого обрыва. Потом искоса глянула на него, доверчиво улыбнулась сквозь слезы:

— Пожалуйста, забудьте это, Иван Григорьевич.

— Обещаю, что не вспомню никогда! — нарочито бодро отозвался Строев. Он сделал ударение на слове «никогда», точно все уже было решено между ними.

— Мне пора в медсанбат.

— Не спешите, я вмиг домчу вас на «оппеле».

Они спустились к реке по узенькой тропинке, присели, как на скамейку, на отполированный выступ камня. Здесь было безветренно, уютно, хотя у самых ног пенилась темная вода в бесконечной круговерти. Строев кинул в ближний водоворот пустую коробку из-под сигарет, — оказывается, все выкурил! — и, наблюдая за ее кружением в воронке, заговорил серьезно, даже чуть сердито, вдруг перейдя на «ты».

— Конечно, можешь не верить мне, но у нас с тобой много общего в жизни. В мои сорок с лишним лет глупо давать пылкие клятвы, тем паче на фронте, однако я за все ручаюсь, кроме шальной пули или дикого осколка…

Панна растерялась: она была уверена, что Иван Григорьевич неравнодушен к ней, но никак не думала, что он так скоро и просто скажет ей об этом. Больше того, она боялась тени Глеба, но именно эта тень как бы подтолкнула его на объяснение. Может быть, не следовало сегодня откровенничать? Он же не интересовался ее прошлым. Рассказала бы когда-нибудь потом. Прошлое, как зубная боль: утихнет — ну и ладно, лишь бы не сверлить по живому. Ох, ты, Чеканова, а еще хирург! Вот уж поистине: врачу — исцелися сам…

— Ты слушаешь меня, Панна?

— Да, Иван Григорьевич.

— Нет, ты не слушаешь меня.

— Я думаю.

— О чем?

— Как бы вам сказать…

Но он помешал ей собраться с мыслями. Он, торопясь, поцеловал ее в висок и, запрокинув ее голову, стал целовать в губы, хмелея от собственной дерзости. Она умоляла его глазами остепениться, быть благоразумным.

Наконец, ей удалось высвободиться из его рук, и он отрезвел, быстро, энергично встал, готовый выслушать что угодно.

— Нет большеделикатных мужчин на свете, — только и сказала Панна.

— Виноват.

Она запахнула колени полой шинели, отвела взгляд в сторону, подумав о том, что, случись это в другом месте, у нее не хватило бы сил противостоять самой себе.

А он искал во всех карманах чего бы закурить: пустая коробка из-под сигарет все еще кружилась в водовороте. Он нагнулся, поднял с земли костяную белую заколку, молча отдал Панне. Она взяла, тоже молча, и стала укладывать волосы, разметавшиеся по серебру погон.

Строев отвернулся, чтобы не смущать ее.

«Вот и кончилась идиллия первых встреч», — думала она с тем противоречивым сожалением, которое неведомо еще в годы ранней молодости. Это была ее вторая и, разумеется, последняя молодость, когда к новым чувствам добавляется горьковатая примесь житейского опыта.

Вернувшись из медсанбата, Строев заехал в штаб. Майор Зотов и капитан Головной играли в шахматы, Некипелов сидел за соседним столом и лениво листал какую-то толстую книгу, поглаживая свою лысину. Строев громко, с порога, поздоровался. Офицеры встали. Начальник штаба доложил заместителю комдива:

— На переднем крае ничего существенного. Редкая ружейно-пулеметная перестрелка. В частях ведется непрерывное наблюдение за противником, который ничем себя не проявляет.

— Ясно, занимайтесь своим делом, — сказал Строев.

Но это прозвучало для Некипелова упреком: он захлопнул объемистый, с картинками, том и достал из ящика стола папку с боевыми приказами  в е р х а. Строев бросил мимолетный взгляд на роскошное издание на сербском языке — «О любви Исидоры Дункан и Сергея Есенина». Некипелов вспыхнул, точно красная девица, его пергаментные залысины покрылись густым румянцем.

— Интересно? — улыбнувшись одними глазами, спросил Строев.

— Есть кое-что.

— Дадите посмотреть?

— Ради бога!

Начальник штаба был смущен, как ученик, которого застали за чтением недозволенного романа. И вообще, с недавних пор, когда Строеву наконец присвоили звание полковника, Дмитрий Павлович Некипелов стал относиться к нему как провинившийся: от его прежней, плохо скрытой снисходительности не осталось, кажется, и следа. Строев абсолютно не изменился от того, что на его погонах прибавилась третья звездочка, а Некипелову слышалась твердость, даже отзвук металла в его голосе.

— Что же вы не доигрываете партию? — спросил он Зотова.

— Нет смысла, товарищ полковник.

— Сдаетесь?

— Во избежание бессмысленного кровопролития!

Он посмотрел на шахматную доску, подумал.

— Верно, майор, положение у вас незавидное.

— Кишиневский  к о т е л!

— Что-то есть похожее. И королю вашему, подобно румынскому Михаю, ничего не остается, как идти навстречу пехоте победителя. Прижал, прижал вас капитан!

— Не все еще потеряно, — сказал Головной, пытаясь ободрить майора Зотова.

— Нет, капитулирую безоговорочно! Давай-ка лучше, Михаил, действительно, займемся делом.

Строеву давно нравились эти молодые люди, которым вместе было примерно столько лет, сколько одному Некипелову. Вряд ли кто мог отличить их теперь от бывалых кадровиков довоенной выучки: все штатское давно повыветрилось. Их дело — во всякое время дня и ночи отправиться в полки, под огонь; разобраться там в обстановке, посоветовать, если нужно, со стороны; облазить траншеи, ходы сообщения; посмотреть, потрогать на ощупь крепость обороны, то и дело сверяя карту с местностью, и вернуться в штаб целыми и невредимыми, чтобы доложить командованию, что нового на переднем крае. Ну и, конечно, вида не подать, что ты боишься, что из тебя не выйдет обстрелянного комбата. Нет уж, храбрись, голову не прячь, штабист, тем более, что ты сам начинал войну в окопах. А сводки, донесения и карты — это все попутно, для истории, которая пишется кровью твоих однополчан. Вот что такое офицер оперативного отделения штаба.

Майор Зотов открыл журнал боевых действий, похожий на массивную бухгалтерскую книгу, и стал записывать, что произошло сегодня на участке дивизии, которая по-прежнему занимала оборону на таком широком фронте, что тут свободно разместился бы не один стрелковый корпус. Перед ним лежала стопка свежих донесений и оперативных сводок, но он, как видно, уже прочел их и решил, что может пригодиться для историков, а что бесследно исчезнет вместе с этим погожим осенним днем. Бледное узкое лицо Семена то делалось очень строгим, то смягчалось: когда фраза не выходила, он пощипывал реденькие, калмыцкие усы, морщился, как от боли, и, отыскав, наконец, нужные слова, продолжал писать с явным увлечением. А капитан Головной достал из походного сейфа набор цветных карандашей, новые листы двухсотки, фигурный пузырек с вишневой смолкой и принялся за схему боевого пути дивизии, давно обещанную политотделу. Черноглазый, черноволосый, но слишком рано лысеющий, Михаил Головной склонился над картой, никого больше не замечая. Подслеповато щурясь, он напряженно вглядывался в мелкую россыпь хуторов и деревень, сетчатые пятна городов, путаницу проселочных дорог, зеленые небрежные мазки лесов, голубые ветвистые кроны горных рек, что повторяли в точности извивы кряжистых увалов Западных Балкан.

Строев посмотрел на Некипелова: начальник штаба погрузился в чтение документов, затаив привычную усмешку на тонких испитых губах.

С переднего края донесся грохот пушечного залпа. Не успел потревоженный воздух упругой волной отхлынуть от оконных стекол, как ударили в ответ наши.

— Верно, у Мамедова, — прислушиваясь, сказал Строев.

— Да, опять в районе Трговиште, — согласился Некипелов.

— Бахыш как в воду смотрел, — сказал майор Зотов, бросив писать.

Разнобойная орудийная стрельба с нашей стороны быстро окрепла, достигая той оркестровой слитности, которую раньше называли канонадой. Строев подошел к аппарату, приказал телефонистке немедленно соединить его с Мамедовым. Но провод был уже занят командиром дивизии. Гул все крепчал, тяжело взбираясь по ступенькам гор, навстречу эхо, которое налегке сбегало вниз, в долину Западной Моравы. Нет, это не обычный артиллерийский переполох, поднятый дежурными батареями.

— Собирайтесь, капитан, поедете со мной, — сказал Строев Головному.

— Есть, товарищ полковник, — Михаил сунул в брючные карманы обоймы к вальтеру, взял с вешалки плащ-накидку и на всякий случай прихватил чей-то автомат. (Наверное, оставил кто-нибудь из офицеров связи.)

Строев внимательно посмотрел на свою рабочую карту, вложенную под целлулоидные створки большого авиационного планшета. Значит, снова атака на Трговиште, чтобы отбросить нас подальше от города Кралево. Чуть ли не каждая крупная колонна противника, продолжающего отход из Греции и Албании по этому Кралевскому коридору, пытается расширить коридор. В начале ноября село дважды переходило из рук в руки, и всякий раз Мамедову снова приходилось выбивать из Трговиште свежие части немцев. Так что это село превратилось для немцев в своеобразный  у ч е б н ы й  пункт, где они впервые сталкивались не с англичанами, а с видавшим виды полком Красной Армии, который бил  э д е л ь в е й с о в  еще на перевалах Главного Кавказского хребта.

— Я у телефона, — Некипелов не узнал голоса комдива, ожидая с минуты на минуту звонка с передовой. — Что у вас, а? Доложите обстановку!

— Вы что, спросонья там? — сухо спросил Бойченко.

— А, товарищ генерал! Прошу прощения.

— Я выезжаю на НП. Пошлите в медсанбат за Строевым, пусть отправляется к Бахышу.

— Полковник Строев здесь.

Некипелов передал трубку.

— Я готов к выезду в полк, товарищ генерал-майор. — Строев нарочно полностью назвал комдива, который предпочитал более емкое слово «генерал».

— Помилуйте, мне сказали…

— Догадываюсь.

— Так вы поезжайте, Иван Григорьевич, к Мамедову, сейчас ему нужна моральная поддержка.

— Ясно, товарищ генерал-майор, — поспешно ответил он, чтобы закончить этот показавшийся ему неприятным разговор с комдивом, который, бесспорно, имел в виду Чеканову, разыскивая его в медсанбате.

Строев вышел с Головным из штаба. На западе тяжело нависала над горами, как вечерняя заря, темно-багровая наволочь боя. Артиллерийский огонь стихал, зато ружейная пальба слышалась отчетливо. С юга, натужно гудя моторами, прошли над головой «юнкерсы»: это немцы, пользуясь темнотой, перебрасывали оттуда свои резервы. Да сколько их там отсиживалось — на древней земле Эллады? Везет союзникам: теперь англичане могут без потерь, спокойненько «наступать» на брошенные позиции армейской группы «Е», теперь и счет у них пойдет не на ярды, а на целые государства, — мы дополнительно отвлекли на себя еще десятка два дивизий полного состава.

— Ну, Миша, поехали, — сказал Строев капитану. — Ты, я смотрю, вооружился до зубов!

— Едешь на одну ночь, а патронами запасайся на неделю.

— Верно.

Застоявшийся виллис охотно набирал скорость. Дул северный ветер, сея на дорогу первые снежинки. Скоро зима. Тоже четвертая по счету. И наверняка последняя, если уж рукой подать до лазурного Адриатического моря.

Бахыш Мамедов хотел выбить немцев из Трговиште немедленно, сейчас же:

— Утром опять будет туман, здесь по утрам много не навоюешь!

Однако Строев не согласился: надо получше подготовиться к атаке, за ночь подвезти боеприпасы, выдвинуть пушки и полковые минометы в боевые порядки пехоты, а потом уже ударить всеми силами.

Они сидели в сырой землянке, под жиденьким, символическим накатом из липовых жердей, и, расстелив на дощатом самодельном топчане рабочие карты, обсуждали все детали боя, который надо выиграть во что бы то ни стало. Борис Лебедев не вмешивался в их разговор.

— Ладно, пора ужинать, и на боковую, — заключил Строев. — Уже поздно… Что это у тебя? — спросил он Лебедева, заметив, как тот, укладывая карту в полевую сумку, вынул оттуда книжку, тщательно завернутую в газету. — Что за роман? Ну-ка, ну-ка!

— Пожалуйста, товарищ полковник, — Борис с явной неохотой подал ему свою, видимо, заветную ношу.

Это был журнал «Война и революция». Фамилия редактора, бывшего начальника фрунзенской академии, известная всей армии, была старательно, по-ученически вымарана цветным карандашом.

— Зачем ты это носишь? — тихо спросил Строев.

Борис виновато опустил свои стрельчатые девичьи ресницы.

И Строев принялся не спеша листать журнал, оставив Лебедева в покое. Но вот он ниже склонил голову, точно не поверил самому себе, и широкая довольная улыбка расплылась по его лицу, смягчая излом брови, наискосок рассеченной памятным осколком. Пробежав несколько абзацев на одной из серединных страниц журнала, он с доброй пытливостью заглянул в светлые ребячьи глаза Бориса: ну совсем еще школьник с этим острым подбородком и пухлыми «молочными» губами.

— Вот оно как бывает в жизни, майор, — обратился он к Бахышу. — Мы тут с тобой спорим, когда лучше контратаковать противника — вечером или утром, и не Догадываемся, что среди нас находится автор статьи «Контрудар», опубликованной еще до начала Отечественной войны. Вот какой у тебя начальник артиллерии!

Мамедов коротко блеснул жемчугом зубов.

— Статья эта, верно, не для нас, грешных, она рассчитана на крупных военачальников, на генералов.

— Пожалуйста, не смейтесь надо мной, товарищ полковник, — сказал вконец смутившийся Борис.

— Вот-те раз! Я и не смеюсь.

— Разрешите мне, товарищ полковник, отлучиться? Меня ждет командир приданого дивизиона.

— Иди, иди. А журнал оставь пока, я почитаю на сон грядущий. И не бойся, никому не дам.

Когда он вышел, Строев сказал Мамедову:

— Береги парня, Бахыш, парень с головой. Он тут в своей статье так запросто орудует цитатами из Клаузевица и прочих военных авторитетов, что позавидуешь. А сколько ему было тогда? Постой, постой… Сейчас ему двадцать шесть? Вот видишь… Ну, а тогда было, значит, восемнадцать. Возраст пионервожатого, а какая осведомленность в вопросах оперативного искусства! Ну, конечно, с нашей высоты тут, верно, обнаружишь и кое-какие наивные вещи, так ведь все мы до войны были немножечко наивными. Но журнал-то редактировал очень знающий человек, который не стал бы печатать всякий детский лепет, тем паче на такую ответственную тему. Зело, зело он удивил меня, этот твой начарт.

— Дадите почитать?

— Обязательно, Бахыш. Только уговор: ни гу-гу! Я же дал слово автору, — заговорщицки подмигнул Иван Григорьевич.

Лебедев обошел огневые позиции противотанкового дивизиона, который все эти дни поддерживал бондаревский полк, и остался доволен выбором новых позиций. В первой батарее пушечные расчеты были заняты ужином, только наводчик сержант Тишин все еще копался у своего орудия, — он любил заранее, с вечера, подготовиться к завтрашнему бою.

— Ну, как воюем, Микола? — весело спросил его Лебедев.

— Да плохо воюем, товарищ капитан.

— Что так?

— Стреляем из пушек по воробьям.

— Что, соскучился по танкам? Не тужи, немецких танков на наш век хватит!..

Лебедев с любопытством приглядывался к нему в серой полутьме. Тишин, устало опираясь на черенок лопаты, смотрел не на капитана, а в сторону противника, который усиленно освещал свой передний край ракетами. Когда очередная ракета взмывала к ночному небу, грузно нависшему над Балканами, отсвет белого льдистого огня скользил по небритому лицу сержанта, высвечивая капельки пота на висках.

— Уморился?

— Есть немного.

— Кончай работу, иди в землянку отдыхать.

— Сейчас пойду, товарищ капитан… Как думаете, товарищ капитан, скоро мы отсюда?

— Из Югославии?

— Да. Поближе бы к самой Германии. Воюем, воюем, а все на славянской земле.

— Разве плохо, среди братьев-славян?

— Дело не в том, что плохо. Стреляешь, стреляешь, а сам думаешь, что все это придется чинить своим же людям.

— Ничего, сержант, немцам тоже надо будет капитально ремонтировать свой райх, — сказал Борис и пошел на полковой НП.

Всякий раз, когда кто-нибудь говорил о том, что пора бы и двигаться дальше, настроение у него портилось: ему очень не хотелось бы уходить из Сербии, где живет его Неделька. Вот и сейчас он поспешил закончить этот разговор с сержантом Тишиным, хотя уважал наводчика за спокойную, непоказную храбрость. Тишин был из тех бойцов, которые пополнили дивизию после ее выхода к Днепру. Тогда их в шутку называли «чернорубашечниками»: призванные в армию полевыми военкоматами в только что освобожденных селах Левобережной Украины, новобранцы первые дни воевали во всем гражданском, пока не подвезли из тыла обмундирование. Борис Лебедев познакомился с Тишиным во время глубокого преследования противника, отступавшего уже к Днестру, и познакомился в тот день, когда Микола неожиданно встретился с бедой. Они целый месяц шли по весеннему бездорожью, — ноги не вытянешь из чернозема. Немцы все побросали, да и они тоже. Дивизионная артиллерия отстала, лишь несколько легких противотанковых орудий с трудом тащили за собой новые виллисы. И вот, в одном селе за Южным Бугом, оставленном противником без боя, Микола узнал среди повешенных свою сестру Оксану. Он припал к ней, трудно глотая жесткие мужские слезы. Его мать с отцом умерли еще до войны, он вырос под крылом Оксаны, которая даже отказалась выйти замуж ради юного братишки. В сорок третьем дивчину увезли в Германию, но по дороге на чужбину она сбежала и долго скиталась по деревням Правобережной Украины. Совсем немного не дожила до встречи с братом, что по воле судьбы солдатской шел прямо к ней, в это далекое село на Кировоградщине. Ее похоронили на самом гребне бесконечно длинной и глубокой балки, по дну которой тянулась в обе стороны белая снизка таких же сел… С той поры Микола Тишин не поет украинских задумчивых песен, никому не пишет писем. Воюет серьезно, строго, попусту не лезет под огонь, но и от огня не бегает. Кому-кому, а уж такому парню надо бы непременно заглянуть в Германию. Однако та же солдатская судьба повела его дальше кружным путем через Балканы…

После ухода Лебедева Тишин сел на бровку свежего орудийного ровика и жадно закурил, пряча огонек немецкой зажигалки в черствых, натруженных ладонях. Земля под ним была теплая, не успевшая остыть на северном низовом ветру, а с неба то и дело сыпала тугими напусками колючая пороша. Как только вязкая темень на западе смыкалась в одном месте, затягивая след ракеты, тут же, рядом, новая ракета насквозь пробивала ее толщу, вплоть до рваных облаков, что с вечера плыли над окрестными увалами. Муторно было сегодня в небе. И муторно было на сердце у Миколы Тишина. В эти зябкие, пасмурные ночи, когда солдаты буквально валились с ног и дрыхли до самой побудки на рассвете, он никак не мог заставить себя уснуть. Каждый раз перед ним возникала его бедная Оксана, многие годы заменявшая ему и отца и мать, не жалуясь на горькую долю-долюшку, и он не чувствовал себя сиротой на белом свете: был сыт, одет, обут, учился в сельской школе, играл с мальчишками в красных и белых. Потом окончил десятилетку и заявил Оксане: «Теперь я стану помогать тебе, а ты собирай приданое». Она расплакалась, как девочка, и он весь вечер успокаивал сестру. Откуда ему было знать, что все женихи Оксаны давно переженились и что непросто дивчине на третьем десятке лет найти человека по душе. Ну а вскоре началась война. Так и не удалось Миколе сполна отблагодарить Оксану за все ее безмерные заботы. Какая же это мука — быть в долгу у мертвых…

Тишин лег позднее всех и встал раньше своего расчета. Вышел из сырой землянки, где солдаты опали, не раздеваясь, вповалку, и осмотрелся. Утро еще не наступило, но ракеты в темной синеве уже начали терять пронзительный, слепящий блеск. До «Ч» — часа атаки — осталось минут сорок. Надо будить расчет, чтобы успеть позавтракать.

Когда среди ближних гор засветился окоемок снеговой вершины, негромкая команда неспешно облетела все землянки:

— К орудиям…

Тишин привычно повторил своим бойцам:

— К орудию!

Солдаты нехотя бросали на звонкую землю недокуренные самокрутки и шли на огневой рубеж деловым, мерным шагом. Начинался новый рабочий день противотанкового дивизиона.

Тишин приник к заиндевелой панораме, стал наводить пушку чуть левее обгорелого окраинного домика, за которым исчезал большак, плавно втекающий, как речка, в сербское селение Трговиште. Именно здесь вчера дважды появлялся немецкий бронетранспортер, часто, взахлеб стрелявший вдоль дороги. Миколе не удалось подбить его, и он, досадуя на вечерние промашки, все надежды возлагал на утро, — утром ему всегда везло.

Противник ничем себя не проявлял, но, конечно, был полностью готов к отражению удара. Шли последние минуты перед атакой, святые минуты в жизни, которая может оборваться на любом шагу, минуты самой искренней из всех — солдатской исповеди.

И грянул бой: заухали где-то позади гулко, басовито гаубицы, высоко и резко ударил залп трехдюймовых пушек, защелкали в звуковых «просветах» тяжелые, полковые минометы, и эхо первых утренних разрывов сильным всплеском откинулось назад.

Пехота встала, пошла вперед. Микола, не отрываясь от панорамы, наугад взял боевой шнур и невольно затаил дыхание, как перед выстрелом винтовки. Он не ошибся: из-за черного домика тут же выскочил старый его знакомый, вчерашний транспортер и, развивая ход, бросился встречь пехоте. Нет у наводчика другого такого чудного мгновения, как это — цель в перекрестье! Тут все сливается в одну секунду: короткий оценивающий взгляд, огонь и грохот выстрела, легкий испуг металла от прыжка орудия на месте, колокольный звон в ушах, ответный разрыв снаряда.

— Кажется, попал! — крикнул Тишин и снова выстрелил, еще не веря вгорячах своей удаче.

Над бронетранспортером слабо, мирно закурчавился дымок, точно над походной кухней.

ГЛАВА 10

Центр тяжести Третьего Украинского фронта все больше перемещался из Югославии в Венгрию. Однако маршал Толбухин пристально следил и за тем, что происходило на самом левом фланге, где стрелковая дивизия Бойченко продолжала отбивать наскоки немцев в районе Кралево. Вообще-то, в другое время и в другой обстановке, командующий фронтом, быть может, и не придавал бы серьезного значения этим немецким атакам частного характера. Но здесь речь шла о надежном прикрытии югославских войск, которые сосредоточивались в Сербии и приводили себя в порядок. Ноябрь — последний осенний месяц — был месяцем крупных перемен для партизанских соединений: они становились вполне современными дивизиями, получив от Красной Армии тяжелое оружие.

И для Третьего Украинского ноябрь был тоже переходным. Белградская операция закончилась, фронт развернулся на северо-запад, лицом к Будапешту, готовясь принять участие в освобождении четвертого по счету государства Дунайского бассейна. Вот-вот должны были подойти резервы, — не с одной же опять 57-й армией вступать и в Венгрию, тем более, что 37-я так и осталась на всякий случай в Болгарии. А тут еще эти перестановки в высшем командном составе: начальник штаба фронта генерал Бирюзов вступил в должность командарма 37-й и уехал в Софию, где он, кроме того, вошел в Союзную Контрольную Комиссию; командарм 57-й генерал Гаген заболел, его армию принял генерал Шарохин. Так одно к одному.

Сегодня Толбухин с огорчением узнал о том, что противник снова овладел горным местечком Трговиште, и, хотя этот населенный пункт был едва помечен на карте, он под горячую руку вызвал к себе командира 68-го стрелкового корпуса. Но пока тот добирался до КП, командующий успел остыть и теперь жалел, что напрасно заставил человека отправиться в этакую даль.

Генерал Шкодунович всю дорогу подгонял шофера, теряясь в догадках: зачем же он понадобился самому маршалу? Значит, есть какое-то очень важное дело, если Толбухин приказал явиться лично. Возможно, его корпус надолго остается в Югославии? Или подыскали для него другую работу? Не хотелось бы расставаться с корпусом  п о д  з а н а в е с. Ну да ничего не поделаешь: сверху виднее, кого — куда. И рассудительный генерал уже приготовился за дорогу к любой неприятности.

— Проходите, Николай Николаевич, садитесь, — приветливо улыбаясь, сказал Толбухин, когда комкор по всей форме доложил о своем прибытии.

У него отлегло от сердца — значит, ругать не будет, если такая встреча. Но он тут же опять насторожился: а не собирается ли маршал, в самом деле, предложить ему что-нибудь полегче?

— Как у вас там идут дела, Николай Николаевич?

Командир корпуса подошел к оперативной карте.

— Меня интересует в первую очередь дивизия Бойченко, — сказал Толбухин.

И Шкодунович стал докладывать о положении на участке дивизии, поняв, что командующий имеет в виду последние события близ Кралево. Толбухин стоял рядом и напряженно вглядывался в крутые, замысловатые извивы реки Ибар. Шкодунович заметил это и подумал: «Неужели его так интересует кралевская излучина Ибара, которая ни в какое сравнение не идет с большой северо-белградской излучиной Дуная, куда стягиваются главные силы фронта?»

— Когда вернете Трговиште? — мягко спросил Толбухин.

— Не сегодня-завтра.

— Надо обязательно вернуть, чтобы противнику неповадно было совать свой нос в освобожденные города и села. Неприлично, знаете ли, в гостях сдавать свои позиции. Перед хозяевами неудобно.

— Понимаю.

— Вы уж постарайтесь, пожалуйста. Не огорчайте старика. Между прочим, вы какого года?

— Девятисотого.

— У вас все еще впереди, Николай Николаевич! А я родился в прошлом веке, и недаром один высокий товарищ назвал меня старомодным.

Шкодунович улыбнулся в черные, как смоль, усы. Разговор начинал приобретать дружеский, откровенный тон.

— Да вы садитесь, Николай Николаевич, — сказал Толбухин. — Вы, я слышал, имеете склонность к научной работе?

— Может быть, это слабость для строевого командира?

— Нет, это хорошо. Опыт войны должны обобщать сами ее участники. А то, вот, полюбуйтесь, что там сочиняют штатные исследователи, — он достал из ящика письменного стола свежий номер военно-теоретического сборника, полистал его до нужной страницы и положил перед комкором. — Читали? Нет?

Шкодунович посмотрел на заглавие статьи — «К вопросу о развитии оперативного прорыва». Над заглавием стояло хорошо знакомое с академической поры имя доктора наук.

— Не читал, товарищ маршал.

— Ну и не читайте. Не тратьте понапрасну времени. Сплошная компиляция и никому не нужные прописные истины. А, между прочим, сколько нового фактического материала накопилось за войну, одна Ясско-Кишиневская операция чего стоит! Вот бы толково написать о том, как наши войска окружали немцев в Бессарабии. Ведь то был, пожалуй, весьма поучительный прорыв. Как вы считаете?

— Красивая была операция, хотя мне и попало, когда мой корпус в горячке наступления захватил часть полосы девятого корпуса.

— Помнит, помнит! Между прочим, я вас ругал тогда заглазно. Кто же передал вам, если не секрет?

— Генерал Бирюзов.

— Как он теперь там, в Софии… — задумчиво произнес Толбухин. — Дипломатом заделался наш Сергей Семенович. Трудненько ему, наверное, ладить с союзниками. Нам с вами проще, Николай Николаевич. Вот тебе передний край, вот разграничительная линия между фронтами, — давай, действуй. А за круглым столом ничего такого нет, и, неровен час, твой вежливый собеседник атакует тебя с любого фланга или даже зайдет с тыла.

Толбухин говорил все это с притаенной грустью. Видно, крепко он сдружился с генералом Бирюзовым, вместе с которым прошел огонь и воду и медные трубы Отечественной войны. В больших усталых глазах маршала было сейчас столько мужицкой доброты, что Шкодунович невольно поддался его настроению.

— Вас, наверное, интересует, сколько вы еще провоюете в Югославии? — неожиданно спросил Толбухин и грузно поднялся из-за стола, подошел к карте. — Думаю, что недолго. Теперь югославы сами могут справиться с группой армий «Эф». Между прочим, любопытно, что немцы, перебрав за войну почти весь алфавит, оставили нам под конец одну из самых последних букв. Хотя мы с вами и на крайнем левом фланге всего стратегического фронта, однако только одной «Эф» нам определенно мало. Будем подвигаться поближе к Будапешту, за которым Вена, а там и Берлинский меридиан. Но пока что померяемся силенками с противником вот тут, за Дунаем, — он размашисто обвел указкой весь район юго-западнее венгерской столицы. — Вашему корпусу тоже, конечно, найдется работенка. Когда, где и что — еще сам не знаю точно. Но могу сказать, что скоро, скоро.

Шкодунович утвердительно качнул своей красивой головой.

— Да, чуть не забыл. У меня же есть к вам одно весьма тонкое дельце.

— Слушаю вас, — и комкор снова чутко насторожился (приберег все-таки что-то неприятное).

— Вот, почитайте.

Это было письмо капитана Лебедева, адресованное лично маршалу Толбухину. Не рапорт, не докладная записка, которая вряд ли могли так просто добраться по служебной лестнице до командующего фронтом, а именно личное письмо. У Лебедева нашлась верная зацепка: он был земляком Толбухина, тоже из ярославского пригородного села, — потому-то письмо без всяких задержек и было передано по назначению.

Капитан Лебедев просил разрешения на брак с югославской гражданкой Недой Симич из города Ягодины.

— Ну, что скажете, Николай Николаевич?

— Я затрудняюсь. Случай из ряда вон выходящий.

— Вот так. Вот и с такими просьбами обращаются ко мне. Думают, что командующий фронтом все может. Парень-то он стоящий?

— Боевой, заслуженный. Начарт полка. Кстати, друг того самого Дубровина, комбата, которому недавно присвоено звание Героя.

— Вот ведь дело-то какое. А что я могу ответить?

— Кончится война, тогда…

— Легкий ответ, Николай Николаевич! Не такого ответа ждет от меня мой земляк. Влюбился бы он в русскую девушку — дело другое: своих я не одну пару  о б в е н ч а л. А тут моя власть кончается, тут дипломатический вопрос. Но любовь, знаете ли, не считается с дипломатией.

Шкодунович, старательно пряча улыбку в короткие усы, мельком поглядывал на Толбухина, все больше проникаясь к нему сердечным уважением.

— Давайте сделаем вот так: когда дивизия Бойченко будет перебрасываться в Венгрию, откомандируйте капитана Лебедева в распоряжение югославского командования в качестве инструктора-артиллериста. Он знающий артиллерист?

— Толковый.

— Ну и пусть пока остается в Югославии. Думаю, что так он скорее получит  б л а г о с л о в е н и е  сразу с двух сторон — и с нашей, и с югославской. Ну, здорово придумано? — хитро прищурился Толбухин и, довольный своим планом, громко, молодо рассмеялся.

Шкодунович никогда не видел его в таком настроении хотя и знал, что в нем завидно уживаются, казалось бы, исключающие друг друга черты характера — врожденное крестьянское добродушие и благоприобретенная в строю твердость воли.

Позвонил начальник оперативного управления штаба. Он сообщил, что дивизия Бойченко полностью выбила немцев из Трговиште.

— Поздравляю вас, Николай Николаевич! — сказал Толбухин, с удовольствием потирая ладони, словно речь шла о какой-то чрезвычайно важной победе всего корпуса. — Теперь я за левый фланг спокоен. Займусь правым.

Шкодунович встал.

— Разрешите идти?

— Напрасно оторвал я вас от дела. Мнительный стал под старость лет. Не забудьте наш договор насчет капитана Лебедева.

— Будет исполнено.

— Вот так. И ободрите парня. Мы, люди в годах, живем одними воспоминаниями, а молодежь — она питается надеждами. Вот так… А знаете, Николай Николаевич, не плохо бы, совсем неплохо, освободить перед уходом из Сербии этот ее старинный городок.

— Кралево?

— Да, Кралево.

— Постараемся.

Шкодунович пожал мягкую, но сильную руку Толбухина, привычно круто повернулся, пошел к выходу.

— И насчет Ясско-Кишиневской операции тоже подумайте, — сказал вдогонку маршал.

Комкор приостановился у двери.

— Я тут все подбивал Сергея Семеновича. Надо бы написать. Не ради славы, ради правды. Романы и без нас с вами напишут, а военную историю не хотелось бы доверять тыловым писцам.

— Если генерал-полковник Бирюзов возьмет в соавторы, я не против.

— В таком деле кто начинает, тот и главный! — погрозился на прощание Толбухин.

Он долго стоял у карты один. Широкий Дунай, который до сих пор был осью наступления Второго и Третьего Украинских фронтов, сейчас надежно прикрывал немецкие войска от Будапешта до устья Дравы. Он тек здесь вдоль меридиана, пересекая почти всю Венгрию — от чехословацкой границы до югославской. Трудный порожек. Только бы не споткнуться, а там, за Дунаем, уже начинается предполье общей победы. Несколько стрелковых батальонов удачно зацепились за тот берег. Лиха беда начало! Теперь надо каждый день наращивать десанты на плацдармах, пока немцы не подтянули сюда резервы. Что это как медленно подходит Четвертая гвардейская? Но идет, идет! Скоро можно будет и ее ввести в дело прямо с марша, и тогда — сосредоточенный удар на северо-запад, во фланг будапештской группировки. Военная история, между прочим, любит повторяться: опять, как и в районе Кишинева, успех решит координация усилий двух фронтов. Значит, опять пожалует кто-нибудь из представителей  в е р х а. Народ они, в общем, весьма приятный, особенно в часы вечерних, на сон грядущий, оперативно-стратегических бесед, однако сам-то ты чувствуешь себя при таком высоком госте вроде бы стажером в маршальских погонах. А впрочем, со стороны всегда виднее, и, может, человек нигде не испытывает большего желания что-то подсказать, посоветовать, как именно здесь, на фронте. Ну да ладно, бог с ними, с уполномоченными. Лишь бы только не споткнуться на дунайском-то пороге…

И Толбухин стал обдумывать, вариант за вариантом, во всех деталях, предстоящий глубокий прорыв немецкой обороны на западном берегу Дуная.

Генерал Шкодунович возвращался на свой командный пункт в отличном расположении духа. Был теплый день южной поздней осени. За Белградом стало посвободнее на прифронтовой дороге, и Николай Николаевич с удивлением осматривался вокруг. Дальние горы надвигались с юга вал за валом, как морской накат, и гребни их будто просвечивало насквозь это медленно остывающее адриатическое солнце. Румыния мало запомнилась ему за несколько дней форсированного марша: только нищие деревни, кукурузные делянки, да клубы пыли на добруджских проселочных дорогах до сих пор плывут перед глазами. Но по зеленой болгарской стороне путешествовали дольше — от черноморских городков с белокаменными минаретами, через всю страну, поднятую на ноги Отечественным фронтом, который всюду устраивал трогательные встречи внукам и правнукам скобелевских воинов. А тут, в Югославии, успели обжиться по-домашнему.

Николай Николаевич вспомнил о Лебедеве: нужно, нужно помочь капитану. Какой все же человек Толбухин: другой бы на его месте и внимания не обратил на всякие там страсти-мордасти влюбчивого парня, — все, мол, пройдет со временем! — а маршал по-отечески задумался о судьбе молодого офицера.

Кстати, вот Бойченко мог бы, пожалуй, и пригрозить такому ухажеру чем-нибудь внушительным, вплоть до штрафного батальона. Эх, Бойченко, ведь умный ты мужик, но откуда у тебя такая нерусская черствость? И болезненное тщеславие? Надо бы помочь заодно и Строеву выйти за пределы бойченковской тени. Как же это он, комкор, забыл поговорить о нем с командующим фронтом? Негоже. В самом деле, упустил редкий случай. А в Венгрии будет не до того. По всему видно, наступает время последнего, решительного боя.

Одним словом, оперативная пауза для Третьего Украинского подошла к концу, и скоро начнется завершающий  д и а л о г  с немцами, которым дальше отступать почти что некуда.

— Гони прямо к Бойченко, — сказал он шоферу, когда уже показался невдалеке город Крагуевац.

И виллис со всего разгона вымахнул на щербатый боковой проселок, что вел в сторону, на юго-запад — на самое острие левого фланга фронта.

ГЛАВА 11

Утром похолодало. Мутный от ночного туманца воздух сделался таким прозрачным, что передний край противника казался теперь рядом, будто он переместился за ночь вплотную к траншеям бондаревского полка. Все вокруг легко просматривалось невооруженным глазом без стереотрубы или бинокля. Строев видел, как слева изготовились для атаки пролетарские батальоны югославов. Из-за Балкан медленно всплывало над чистыми горами большое солнце — верный помощник тех, кто наступал на запад: оно каждое утро щедро высвечивало немецкую сторону, ослепляя их наблюдательные пункты.

Бахыш Мамедов нервничал: сегодня его полк будет впервые наступать плечом к плечу с бойцами маршала Тито. Только бы не произошла какая-нибудь досадная заминка, тем более, что подступы к городу заминированы на редкость густо. Конечно, противник оставил для себя проходы на тот случай, если придется в спешке отходить на Чачак, но уж с трех-то сторон немцы прикрылись вполне надежно. А у партизан почти нет саперов, которых они называют  п и о н е р а м и. Да и у него, Мамедова, всего один  п и о н е р с к и й  взвод, сильно поредевший за время боев в Сербии. Так что вся надежда на артиллерию, которая должна помочь пехоте пробиться через минные поля.

— Ты готов? — спросил он, наверное, в десятый раз капитана Лебедева.

— Так точно, — не задумываясь, ответил начарт полка.

— Смотри. Главное — сейчас же перенести огонь в нейтральную зону. Батальон Дубровина пойдет за огневым валом.

«Какой тут вал — всего пять батарей на полк», — невольно подумал Строев, однако промолчал.

Артиллерийская подготовка была короткой. И сразу, как только встала из траншей пехота, Лебедев перенес огонь поближе к линии атаки, и, отодвигая его методично, от рубежа к рубежу, которые он заранее пристрелял, начарт умело повел пехоту к берегу реки Ибар. Чуть ли не каждый второй снаряд попадал в мину — и тогда эти двойные взрывы, мгновенно соединяясь, гулко встряхивали землю. Впечатление такое, что стреляло не пять, а двадцать пять батарей. Солдаты бросались в свежие воронки — самые безопасные места на поле боя, немного пережидали там, пока не грохнет впереди еще двойной разрыв, и ловкими, рассчитанными прыжками ныряли под следующий навес только что взвихренной земли. Так и продвигались по минному шахматному полю, вслед за тугими взметами огня. Между воронок на любом шагу таилась смерть, в воронках была жизнь. Иной ход в этой игре со смертью оказывался неверным, и кто-то падал с размаха ничком и больше не вставал. Но артиллеристы все-таки неплохо помогли Дубровину: его батальон без серьезных потерь достиг реки. В этот неширокий коридор Бахыш Мамедов ввел другие батальоны. Вскоре и они залегли недалеко от берега, начали окапываться.

А слева атака захлебнулась. Когда же немцы, опасаясь нового броска в центре, сосредоточили весь огонь против Дубровина, югославские цепи снова поднялись в атаку. Восточный ветер отнес тучу дыма в сторону противника, и Строев мог безо всякой оптики наблюдать за тем, что происходило на участке слева. До чего сегодня прозрачный воздух, — он, как огромное увеличительное стекло, сквозь которое полковник, не отрываясь ни на минуту, следил за ломаными цепями югославов. Сперва они шли ходко, постреливая из автоматов, но вот прямо из-под ног партизан начали вымахивать огненные всплески. И тут Строев увидел такое, чего, кажется, за всю войну никогда не видел: головная цепь сдвоилась, точно на плацу, и первая шеренга, колыхнувшись из конца в конец, двинулась вперед, на минное поле, а бойцы второй шеренги остановились, ожидая своей очереди. Высокий багрово-черный частокол разрывов поднялся между ними. Строев не выдержал, отвернулся. А когда опять посмотрел туда, уже вторая цепь, оставив позади головную — мертвую, — также ценой жизни прокладывала дальше эти неслыханно дорогие стежки.

Позвонил со своего НП командир дивизии. Бахыш хотел было доложить обстановку, однако генерал Бойченко перебил его:

— Почему остановились?

— Выгоднее форсировать речку с наступлением темноты.

— Что за  х у д о ж е с т в е н н а я  с а м о д е я т е л ь н о с т ь? Продолжайте выполнять поставленную задачу!

Бахыш стиснул зубы так, что заиграли желваки на гладковыбритых щеках, и с надеждой взглянул на Строева. Тот понял, в чем дело, взял трубку.

— Я — одиннадцатый, считаю решение Мамедова правильным.

— Вот как? — жестко спросил командир дивизии. — Продолжайте выполнять поставленную задачу!

— Задача будет выполнена в срок, к исходу суток, товарищ десятый.

— Десятый, десятый!.. Самовольничаете там!

— Я не понимаю вас.

— Дубровина — на тот берег! Немедленно!

— В таком случае мне тут делать нечего.

Генерал осекся, помолчал и гневно бросил в трубку:

— Приеду сам.

Строев отошел от телефона, закурил. Бахыш терпеливо ждал, что скажет ему замкомдива.

— Сейчас приедет.

Бахыш расстроился еще больше. Он нервно шагал по ходу сообщения, то и дело поглядывая на свои, подаренные генералом, именные часы, как перед началом артиллерийской подготовки. Его восточные карие глаза были воспалены от напряжения: кому-кому, а командиру полка приходится до боли в глазах всматриваться в гущу боя. Нечасто комдив оказывается на переднем крае, — и если решил приехать на полковой НП, то, значит, рассердился не на шутку. На что он в конце концов может сделать? Отстранит от командования полком? Ну и пусть! А вероятнее всего накричит, тем все и кончится. Ну, может быть, когда-то припомнит ему этот случай и крест-накрест перечеркнет наградной листок. Так дело не в ордене: на войне неполученных орденов куда больше тех, которые вручают перед строем. Но зато добрая полсотня дубровинских солдат останется в строю. Ради них можно принять на себя любой генеральский гнев. Кстати, ему не привыкать.

Бахыш все чаще подносил руку к глазам — вот-вот грянет гром. Но комдив не появлялся.

— Видно, не приедет, — с облегчением сказал он, остановившись около Строева. Тот весьма уютно расположился в нише, подле стереотрубы.

— Дорога усиленно обстреливается.

— Вы думаете, что побоится? — осторожно, как заговорщик, спросил Мамедов, словно кто-то мог услышать.

— Здесь давно пристрелен каждый метр. Зачем же рисковать?

— Тогда бы позвонил. Почему не звонит?

— Испытывает нас временем.

— Нехорошо все это, товарищ полковник. Я буду звонить.

Но тут из блиндажа вышла Рая Донец.

— Вас к телефону, товарищ одиннадцатый!

— Иду, — Строев нехотя встал. Командир полка уступил дорогу, плотно прижавшись к стенке хода сообщения.

На переднем крае, что отодвинулся теперь еще на целый километр от полкового наблюдательного пункта, ружейная перестрелка то стихала, то разгоралась: обе стороны с повышенной подозрительностью следили друг за другом, и каждый выстрел вызывал шумную перепалку автоматчиков, пока противники не убеждались, что тревога напрасная. Время от времени завязывалась и орудийная перестрелка, однако Лебедев отвечал вяло: берег снаряды для штурма города.

Строев вернулся из штабной землянки. Бахыш обратил внимание, как резко надломилась у него рассеченная бровь после разговора с комдивом. Строев опять хотел присесть в нише на ступеньку, но там, у стереотрубы, сладко задремал Борис Лебедев в томительном ожидании новых приказаний артиллеристам.

— Не надо, не буди, — сказал он Бахышу.

И Бахыш понял, что генерал отложил заключительную атаку города до наступления темноты.

А Строев, кажется, залюбовался тем, как безмятежно спит Борис, устало привалившись к стенке ниши: пилотка сбилась, густая прядка выцветших волос закрыла темный от загара лоб, на пухлых мальчишеских губах теплилась блаженная улыбка. Начальник артиллерии полка, быть может, видел сейчас во сне свою прекрасную Недельку, о которой теперь знает чуть ли не вся дивизия: где-где, а на фронте любовь никак не утаишь. И Строев, глядя на капитана, на его детски острый, с рыжей щетинкой подбородок, повеселел. Бойченко ни разу еще так грубо не разговаривал с ним, но в конце концов согласился, во избежание лишних потерь, сделать передышку до исхода светового дня. Строев, зная характер комдива, отвечал сдержанно, с достоинством. Генералу Бойченко всегда нужно дать остыть. Ох, уж это самолюбие — одна из самых живучих людских слабостей вообще, которая здесь, на переднем крае, оплачивается всего дороже — солдатской кровью. Но и остыв, Бойченко пригрозил: «Если ночью не освободите город, то пеняйте с Мамедовым на самих себя». Строев промолчал, довольный уступкой. Он давно привык быть громоотводом во время этих генеральских гроз.

Лебедевочнулся и, увидев перед собой заместителя комдива, быстро встал, одернул гимнастерку, оттянул на бок кобуру, привычным движением руки поправил сбившуюся пилотку.

— Какие будут указания, товарищ полковник?

— Ну, раз ты проснулся, то  В о е н н ы й  с о в е т  в полном сборе!

Мамедов и Борис открыли свои планшеты с картами, достали цветные карандаши.

В сумерки Строев ушел в батальон Дубровина, взяв с собой, по настоянию Бахыша, проводника из дивизионных саперов, младшего сержанта Медникова, который знал тут все ходы и выходы.

— Только уговор, товарищ полковник, — сказал Медников.

— Какой?

— Слушаться меня. Здесь всяких мин полным-полно, а среди них я — полный хозяин.

— Ясно, обещаю, — серьезно согласился Строев. Ему понравился этот немолодой, знающий себе цену русский солдат с пышными усами (наверное, ровесник).

— Пойдем гуськом, я первый, вы за мной. Ни пяди в сторону, смотрите. С меня будет спрос, так что вы, товарищ полковник, не сердитесь, ради бога.

И младший сержант Медников повел его через бывшую нейтральную зону. Он шел, замечая каждый малый бугорок, на этом наспех, с огрехами, но глубоко распаханном артиллеристами черном поле. Между воронками он приостанавливался, приседал на корточки, будто посмотреть на шильца всходов, и, оглядев вокруг землю на несколько шагов вперед, задумчиво распрямлялся. Иван Григорьевич с любопытством наблюдал за колдовством сапера.

— А где ваш миноискатель? — спросил он.

— У д и л и щ е  я не беру, — сказал Медников. — Тут вся земля усеяна осколками, так что одна морока с нашими  у д и л и щ а м и.

«Верно», — подумал Строев и поинтересовался:

— Вы крестьянин?

— Колхозник. А что? Почему догадались?

— Умеете присматриваться к земле.

— Небось, научишься за войну, если ты даже потомственный слесарь или, скажем, токарь. Немец  с е е т, а мы, саперы, только успевай убирать готовенький  у р о ж а й.

Противник в сумерки совсем притих, и Строев с таким проводником благополучно добрался до передовой. Близ немецких траншей, занятых сегодня дубровинским батальоном, Медников остановился, ладонью вытер пот с лица.

— Говорят, жизнь прожить — не поле перейти, но пока минное поле перейдешь, сто раз отмеришь в уме всю жизнь — от начала до конца.

— Верно. Ну, теперь я один доберусь до комбата.

— Нет, дивизионный инженер приказали, чтоб не отставать от вас, товарищ полковник, ни на шаг. Куда вы — туда и я.

— Ладно, если такое дело.

Командир батальона находился в очень просторной, хорошо оборудованной землянке, из которой ее бывшие хозяева едва унесли ноги, бросив все свое имущество. В углу на столике открытый патефон с пластинкой на диске: немцы и здесь, в Югославии, отступали под русскую «Катюшу».

— Жаль, что мы не могли проводить их реактивными «катюшами», а то бы фрицы не оглянулись до самого Сараева, — говорил улыбчивый комбат, показывая Строеву подземный  Д в о р е ц  к у л ь т у р ы.

— В девятнадцать ноль-ноль продолжим, — сказал Строев. — За тобой уступом слева пойдет второй батальон. Надо только дать возможность партизанам первыми войти в город.

— Они уже на юго-западной окраине.

— Знаю. Но тебе полегче, у тебя каждый второй боец умеет обращаться с минами.

— Я послал к партизанам своих ребят. Нашлись добровольцы.

— Верно поступил. Молодчина, Андрей, — похвалил его Строев, довольный тем, что капитан видит купа дальше своего батальона. «Вырос, вырос, — думал он слушая комбата, который налегая на стол широченной грудью, склонился над рабочей картой и докладывал, где и что есть у противника. — Такой мужик потянет, пожалуй, и целый полк. А, кажется, совсем недавно был одним из тех скороспелых младших лейтенантов, которых иные ревнивые к выдвиженцам бывалые солдаты зовут не иначе, как  В а н ь к а - в з в о д н ы й».

Артподготовки на сей раз не было, был просто огневой налет. Однако немцы, теснимые с трех сторон, поспешно оставили берег реки Ибар и втянулись в город. На их плечах ворвались на юго-восточную окраину штурмовые группы дубровинского батальона. Строев подумал про себя о том, что не только Бахыш Мамедов, а и он сам несколько преувеличивал трудности форсирования не бог весть какой речки. Но все же именно к ночи изменилась обстановка, и время сработало в пользу наступающих. Справа вышел к городу полк майора Киреева. Теперь завязались уличные бои.

— Может, побудете здесь, товарищ полковник? — сказал Дубровин, когда они собрались покинуть этот благоустроенный блиндаж. — В самом деле, товарищ полковник? Городок мы скоро полностью освободим, вы уж не беспокойтесь.

— А что мне тут делать? Слушать патефон? Хитер ты, Андрей! Не желаешь ни с кем поделиться славой!

Комбат деликатно промолчал: «воля ваша, вы — начальство». Зато младший сержант Медников безо всяких церемоний напомнил Строеву:

— Только не забывайте наш уговор.

— Хорошо, пойду за вами след в след.

На том берегу Строев немного поотстал, наблюдая, как выгружались с плотов легкие пушки, и, чтобы поскорее догнать командира батальона, решил было срезать угол. Но не сделал и нескольких шагов, как Медников точно упал с обрыва:

— Стой! Вы куда?..

— Да ты что, сержант, все покрикиваешь? — Строев даже рассердился на своего  т е л о х р а н и т е л я.

— Вот она, вьюшка-то! — Медников посторонился. — Я же говорил вам, что здесь этих мин, как грибов после суточного дождичка.

И Строев, вздрогнув, увидел в полутьме противотанковую мину: она, действительно, как богатырский гриб после дождя, выпирала из-под земли наружу, и вокруг нее была целая семейка других мин, поменьше.

— Да-а… Спасибо тебе, дружище, — Строев взял сильную, натруженную руку Медникова, с чувством пожал ее. — Как твое имя-отчество?

— Максим Петрович я. А ваше?

— Давай знакомиться, — улыбнулся Строев. — Меня зовут Иван Григорьевич. Виноват я перед тобой, исправлюсь!

— Береженого и бог бережет, — просто, по-крестьянски сказал Медников и повел его наверх, где их ждал, волнуясь, комбат Дубровин.

В полночь стало известно, что партизаны овладели всей юго-западной окраиной города и стремятся перерезать железную дорогу Кралево — Чачак, последнюю ниточку, связывающую немцев с внешним миром. Полки дивизии Бойченко удвоили нажим на противника. Бахыш, Лебедев, Рая Донец и еще трое автоматчиков шли вслед за пехотой, но не могли догнать капитана Дубровина, который вместе с полковником Строевым переходил из одного дома в другой, как только Медников подавал сигнал, что мин нет. Стрельба велась из окон в окна, каждый занятый немцами дом обходили со двора, забрасывали гранатами, а в пролетах улиц — ни души, и непонятно, почему такие бои называются уличными.

К семи часам утра ружейная пальба и звончатый треск гранат вовсе стихли. Югославская бригада на ходу, как эстафету, приняла от русских задачу на преследование противника. Капитан Дубровин остановил свой батальон. Остановилась вся дивизия, получив новый боевой приказ.

Никто еще, кроме самого комдива, толком не знал, куда теперь забросит их военная судьба. Но все, вплоть до поваров, хорошо понимали, что вот и настало время прощаться с милой Сербией, которая запомнится отныне, на всю жизнь. Но, может быть, особенно остро ощутил эту прихлынувшую осеннюю наволочь грусти один человек в дивизии. Ему сделалось до того тоскливо, когда вывели полк из боя, что он не находил себе места среди возбужденных солдат и офицеров. То был капитан Борис Лебедев, который втайне надеялся на чудо — провоевать до конца войны в Югославии. Но чудес на свете не бывает. Тем более их не может быть на фронте с его суровым, неумолимым реализмом.

А вот Ян Августович Лецис мог бы сказать теперь, что бывают и на войне чудеса, пусть редко, но бывают. Ну разве это, в самом деле, не чудо: он снова возвращается в свою дивизию, с которой расстался в августе, когда был ранен близ города Котовского в Молдавии. В то время он подумал, что — все, отвоевался. Его хотели эвакуировать в глубокий тыл, но он упросил главного хирурга не делать этого. Через две недели Яну Августовичу стало получше, и вместе с другими  р а н б о л ь н ы м и  его перевезли в Румынию, потом в Болгарию, потом в Югославию. Так и странствовал он с походным госпиталем, вслед за наступающими войсками. Трудно сказать, что больше всего помогло Лецису встать на ноги: то ли особое, подчеркнутое внимание медиков к старому коммунисту, то ли благодатный юг, где его закормили виноградом, то ли эта причастность к фронту, который хоть изредка да напоминал о себе утренней канонадой, похожей издали на молотьбу цепами. Как бы там ни было. Лецис поправлялся день ото дня, и врачи гордились своим искусством. Он поддерживал их в таком настроении, зная еще со времен гражданской войны, что медики всегда бывают правыми: если человек выживет, то они и твое собственное противостояние смерти готовы записать на счет своей науки; а если дела твои плохи, то они осторожно дают понять, что наука бессильна в данном случае. Лецис выдюжил, и медики остались довольны им.

Получив путевку в строй, он для порядка заехал в политуправление Третьего Украинского. Там ему предложили новую работу — эта новая работа была в освобожденной Болгарии. Он отказался наотрез. Тогда благодушный генерал махнул на него рукой и уступил: «Ладно, отправляйся в распоряжение поарма». Но чем ниже, тем, оказывается, труднее вести переговоры. Начальник политотдела армии хотел оставить его у себя и пошел на маленькую фальсификацию, сказав, что его должность в дивизии Бойченко уже занята. «Буду работать хоть рядовым инструктором», — заявил Лецис. В покоре^[12] вся надоевшая история повторилась. Однако Ян Августович уже имел солидный опыт  д и п л о м а т и ч е с к и х  переговоров и в конце концов настоял на своем.

Выйдя из штаба корпуса, он увидел среди офицеров, толпившихся у подъезда, что-то очень знакомую фигурку маленького старшины. Да это же Акопян!

— Жора, — негромко позвал он.

Тот растерянно оглянулся и, поспешно скользя недоуменным взглядом по лицам офицеров, весь так и просиял, увидев начальника политотдела дивизии.

— Товарищ подполковник! Вы?!

— На ловца и зверь бежит, — сказал Ян Августович и обнял старшину за худенькие плечи, на которых длинные, не по плечу, старшинские погоны были точно крылья на взлете.

— А мы сегодня вспоминали вас, товарищ подполковник.

— Спасибо, Жора.

— Мы были уверены, что вы вернетесь.

— Ты здесь на машине?

— Да. Привозил пленного в разведотдел.

— Я тоже, друг мой, был три месяца в плену у эскулапов. Давай вези меня домой.

— Тут близко, каких-нибудь двадцать километров.

Лецис удобно устроился на заднем сиденье вместе с Жорой, а рядом с водителем сел автоматчик, сопровождавший пленного.

— Теперь говори, старшина, что нового, меня все интересует.

И польщенный Жора Акопян всю дорогу — от Крагуеваца до горного села, где находился штаб дивизии, — без умолку рассказывал о новостях. Тут были разные новости: печальные и веселые. Когда Жора называл имена убитых офицеров, Ян Августович только горестно покачивал головой, не переспрашивая, — начальник политотдела знал буквально всех, кроме новичков. Когда речь заходила о живых, Лецис, будто очнувшись, задавал вопросы. Узнав, что капитану Дубровину присвоено звание Героя, он сказал, что комбат достоин этого. Услышав, что Строев теперь полковник, он заметил как бы между прочим: «Давно бы надо». Потом сам спросил: «А что комдив?» — «Как всегда», — уклончиво ответил Жора. «Ну, а Некипелов?» — «Да все покрикивает», — уже прямее ответил Жора. И Лецис подумал: «Хитрый народ — старшины. Умеют и уклониться и пойти в открытую, зная самые тонкости отношений между начальниками». Маленький старшина так разговорился, что уже без всяких стеснений добавлял к фамилиям офицеров их шутливые характеристики, что прочно утвердились в штабе: л е т о п и с е ц  в о й н ы (это о майоре Зотове), т е о р е т и к (о Борисе Лебедеве). А сержанта Раису Донец он и вовсе попросту назвал  Р а д и о -Р а е й. Лецис в тон ему спросил: «Как там наш майор  Д а н т е с?» Жора был смущен таким вопросом о Зарицком и ответил с некоторой обидой: «Товарищ майор официально женился на младшем лейтенанте Ивиной». — «Ты смотри, лучшие разведчики пропадают, непорядок», — улыбнулся Лецис. Жора понял, что слишком разболтался, и дальше начал отвечать степенно, скупо, как и полагается в его-то, старшинском, звании.

— Вот мы и приехали, товарищ подполковник, — объявил он Лецису, когда машина с разгона влетела в шумадийское село, окруженное темно-синими горами. — Вас куда прикажете?

— Давай прямо к генералу.

Виллис подкатил к белому коттеджу под розовой черепичной крышей. Генерал Бойченко стоял у распахнутых ворот, словно ожидал с минуты на минуту начальника политотдела. Сразу же узнав его, как только машина затормозила, он пошел навстречу, приговаривая:

— Из дальних странствий возвратись!..

Они постояли друг против друга, точно примеряясь силами: плотный, ладный, невысокий крепыш комдив и, косая сажень в плечах, гвардейского роста начальник политотдела.

И обнялись на виду у солдат.

— Воскрес из мертвых!.. — сказал Бойченко.

— Твоими молитвами, Василий Яковлевич.

— А я молился, Ян Августович, ей-богу, молился!

— Скажи на милость! Но раз должность моя вакантная, то, выходит, ждал.

— Пойдем в хату, комиссар. Ты к самому делу прибыл! — сказал комдив, довольный тем, что к месту подвернулась знаменитая чапаевская фраза.

ГЛАВА 12

Белградская дивизия готовилась к торжественному маршу через Белград. Так уж получилось, что она всю осень оборонялась далеко в горах и еще не видела города, имя которого было ей присвоено. А теперь ее путь лежал на северо-запад, к столице Югославии.

Когда полки сосредоточились в горном селе, близ Крагуеваца, собираясь выступить в дальний поход, Строев вспомнил о капитане Лебедеве и послал за ним своего шофера Митю.

— По вашему приказанию явился, — доложил капитан.

— Что у тебя такой кислый вид? Ты здоров?

— Так точно, здоров, товарищ полковник.

— Ну вот что, Борис, завтра в семь ноль-ноль отправимся с тобой в Ягодину.

— Товарищ полковник!..

— Ладно, ладно. Мне это ничего не стоит, а ты сможешь проститься со своей Недой. Крюк тут не ахти какой, наших догоним в Младеноваце, они там заночуют. Командир дивизии разрешил, а Мамедову я скажу.

— Спасибо, товарищ полковник… Я не думал, что вы…

— Знаю, все знаю. Иди, отдыхай.

Но Борис не мог уснуть до утра. Дивизия, кажется, уходит из Югославии. Неужели совсем? И больше они с Недой никогда не встретятся?.. Как жаль, что он поздно написал Толбухину. Но если даже его письмо дошло до командующего фронтом, если оно нигде не застряло, не затерялось, — ну и что? Почитает маршал наспех и отложит в сторону: на его плечах такая махина — фронт, а тут какой-то Ромео-артиллерист, видите ли, влюбился в сербку! Может, посмеется еще Толбухин над такой слезницей? Нет, неправда, не посмеется. Мы же и воюем-то за счастье, да-да, за счастье каждого из нас… Борис положил перед собой карточку Недельки и долго всматривался в ее большие блестящие глаза, над которыми взлетали от удивления крылатые брови. Он смотрел до галлюцинаций, до того, что она как будто заговорила с ним полушепотом и улыбнулась ему грустно, как в последний раз. Да что это он, прощается, что ли, с нею? Ведь завтра же они увидятся! Как велико, оказывается, это завтра, всего один-единственный день, если ты заранее понимаешь его значение в твоей жизни… А какая длинная нынче ночь! Скорей бы наступало утро… Борис вышел на улицу спящего села. На востоке, над Велика Моравой, темные зубчатые вершины гор были слегка окантованы нежно-розовой полоской занимавшейся зари. Борис с удовольствием подставил лицо под ветер. Он привык умываться ветром после долгой бессонной ночи.

Едва рассветало, Борис уже был у ворот каменного дома, где стояла во дворе строевская машина. Иван Григорьевич обратил внимание, как осунулся он, побледнел и, с укором покачав головой, сказал шоферу:

— Ты, Митя, можешь сегодня отличиться. Однако на поворотах полегче.

— Есть, полегче на поворотах!

Виллис выскочил на Крагуевацкое шоссе и развил бешеную скорость, точно уходя из-под удара немецких пикировщиков. Но в утреннем чистом небе было тихо, и вокруг стояла такая знакомая смолоду декабрьская тишь, что сразу же возник перед глазами Строева родной Урал в ожидании первого снега. Только краски тут были погуще, поярче северного предзимовья. Горы будто совсем не вылиняли под осенними дождями: все та же ослепительная, сверкающая синь вдали, на фоне которой искусно, тонко нарисована мелкая россыпь деревень и хуторов. Шумадия! Песенный край южного славянства… Иван Григорьевич прощался с этим краем, и, конечно, понимал, как тоскливо сегодня Борису Лебедеву, у которого здесь остается его Неделька. Когда он теперь увидит эту девушку? Может, никогда. Может, сегодня и оборвется все разом. Ну что поделаешь: война — злая мачеха для влюбленных.

Вот и он сам не видел Панну с той поры, как встречались на Мораве. Все некогда да недосуг завернуть в медсанбат. И она тоже не появляется в штабе. Верно, обиделась. И поделом ему: ни с того ни с сего повел себя слишком уж свободно. Зарицкому это простительно, но ты не молод, совсем не молод, Иван Григорьевич Строев. Тебе не к лицу подражать беззаботным молодцам. Да и Панна — не Верочка Ивина. У нее за плечами своя, пусть и нескладная, жизнь, у тебя — своя. Тут сравнения с прошлым подстерегают на любом шагу. Неровен час, и ты напомнишь ей чем-то Глеба Санникова. Тогда худо. Не случайно она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». Да, зело ты самоуверенный товарищ. Так, может, ты действительно оттолкнул ее? Потерять такую женщину, как Панна, — страшно, Иван. Не потому, что нет другой такой на свете, а потому, что к этой ты шел долгие годы. Вот оно ведь какое дело, солдафон ты этакий. К тому же, еще и невезучий. Ах, Панна, Панна…

Митя сбавил ход: дорога стала похуже, крестьяне ремонтировали мосты, взорванные немцами.

— Так ты решил после войны поступить в академию? — спросил Иван Григорьевич Бориса, чтобы начать какой-то разговор.

— Куда вы мне посоветуете, товарищ полковник?

— Думаю, что лучше в академию Фрунзе. Правда, ты артиллерист, но при твоем пристрастии к оперативному искусству больше подходит именно эта академия. И когда ты успел проштудировать столько книг?

— Да я, товарищ полковник, только взялся за военную литературу, как нагрянула война.

— Энгельса читал?

— С него я и начал. Потом дошел до Фрунзе. Я взял себе за правило: как встречу ссылку на какое-нибудь незнакомое имя, обязательно разыщу книгу этого автора.

— А  м о д н ы х  буржуазных военных читал?

— Приходилось. Фуллера, Секта, Зольдана, Гарта, Дуэ — всех, кого переводили на русский язык.

— Ясно. С тобой надо держать ухо остро.

— Не смейтесь, товарищ полковник!

— А забыл, как ты поставил в неудобное положение самого комдива?

— Вспомнили же. Ничего такого неудобного и не было.

…Это произошло в болгарской деревеньке недалеко от Плевны. Штаб дивизии и артиллеристы едва расположились на ночлег, как местный комитет Отечественного фронта пригласил всех на ужин в сельскую прогимназию. Молодой коммунист, председатель комитета, недавно освобожденный из тюрьмы, произнес зажигательную речь: «Добре дошли, братушки!» Хор гимназисток исполнил гимн «Шуми, Марица», несколько народных песен. Потом, когда выпили, разговорились, настала очередь за русскими. Пели о вечере на рейде, о Степане Разине, украинскую — «Распрягайте, хлопцы, кони». И все под сплошное «браво», «бис». В конце вечера комдива окружили учителя. Он похвалил их за то, что они воспитали такую молодежь, и между прочим заметил: «Недаром наш Фрунзе говорил о победе под Седаном, что войну выиграли сельские учителя». Оглянувшись, он спросил Лебедева: «Правильно, товарищ  т е о р е т и к?» Борис немного смутился, однако ответил прямо: «Это сказал не Фрунзе, а Бисмарк». Тогда смутился, в свою очередь, командир дивизии: «Ой ли! Ты что-то путаешь, капитан. Чтоб какой-то там прусский «железный канцлер» способен был так уважительно отзываться о труде учителя?» — «Нет, я не путаю, — стоял на своем Борис. — Эти слова, я хорошо помню, принадлежат Отто Бисмарку, но их любил цитировать Фрунзе, обращаясь к советским учителям». — «Да? Может быть, может быть», — тактично отступил, наконец, комдив, чтобы закончить весь этот разговор в присутствии болгар, которые, хотя и не все понимали, но догадывались, что младший офицер возражает генералу. На том и кончился неприятный инцидент между командиром дивизии и начартом стрелкового полка. Но генерал частенько вспоминает с тех пор Бориса. «Из молодых да ранний!» — говорит он, не то гордясь юным капитаном, не то посмеиваясь над своей оплошностью…

Ягодина открывалась постепенно, из-за поворота горного шоссе, ведущего в Моравскую долину. Город был еще затянут слабым утренним дымком. Полусонный на вид, тыловой город. А давно ли в пролетах этих улиц стояли противотанковые пушки, день и ночь плескался огонь на мостовых, звенели, как литавры, крыши от осколков и барабанной дробью автоматов наполнялись городские площади.

Лебедев попросил Митю остановиться у старого, давно некрашенного домика, что глянул на него удивленными окошками.

— В твоем распоряжении два часа, — сказал ему Строев.

— Спасибо, товарищ полковник.

— А мы со старшиной прокатимся до Моравы.

Борис выждал, пока тронется машина, и постучал в крайнее от ворот окно. Прислушался — никакого движения в доме. Постучал еще. И опять тихо. Неужели Неда ушла с партизанами? Но вот она прильнула к запотевшему оконному стеклу и тут же отпрянула в глубь комнаты. Дома! — у него гулко забилось сердце, он даже привалился к дверному косяку, чтобы унять себя немного перед встречей с ней.

— Бо́рис, — громким шепотом сказала Неда, открыв дверь.

Он наугад, как слепой, вошел в полутемный коридорчик, обнял ее, расцеловал.

— Бо́рис, Бо́рис… — говорила она с тем акцентом на первом слоге, который нравился ему больше всего на свете. — Я нэ думал, што ты придэш.

— Но я же обещал, — он поднял голову, и увидел позади нее, на внутреннем крылечке, ее мать. Увидел — и вспыхнул, застеснялся.

— Мо́лимо, мо́лимо. Прходытэ, в кучу, — ласково сказала мать, совсем еще молодая женщина.

Неда взяла его за руку и повела в темень коридора. Он шел все так же наугад. Он бы всю жизнь так шел за ней, лишь бы не расставаться. В комнате взглянул на часы: как, разве прошло десять минут? А у него всего-то два часа, только два и ни минуты больше.

Мать Неды засуетилась, начала накрывать на стол.

— Будэм ест, — сказала Неда.

— Нет-нет! Ни в коем случае! — Он испугался, что может потерять еще целый час за этим завтраком, и начал объяснять ей, как мало у них сегодня времени.

Мать Неды, горестно вздохнув, поспешила оставить их вдвоем. Ну что можно сказать на прощание, если ты прощаешься каждый раз? Неда расплакалась. Тогда он принялся неловко, растерянно успокаивать девушку, гладил ее черные, как сама шумадийская ночь, жестковатые прямые волосы и говорил сбивчиво, путаясь:

— Наша дивизия уходит за Белград, кажется, в Венгрию, но война скоро кончится… Я увезу тебя в Россию, мы будем приезжать в Югославию часто, часто. О, как мы будем счастливы, моя Неделька!.. А до конца войны совсем недалеко, теперь уж несколько месяцев, я знаю…

Она перестала плакать, сказала твердо:

— Я тож буду ваэват. Лучшэ борба.

— Нет-нет, ты останешься дома, с матерью. Ты должна беречь себя, и мы скоро, очень скоро встретимся!

Неда отрицательно покачала головой.

— Да пойми ты, наконец! — Он с жаром стал доказывать ей, как важно для него, чтобы она оставалась дома, вне всякой опасности, тогда и с ним ничего не случится, потому что он будет спокоен, совершенно спокоен за нее.

— Харашо, Бо́рис.

— Ну вот и договорились.

Теперь она с благоговением смотрела на него черными блестящими глазами. Ее всегда приподнятые брови ломко изогнулись, обидчивые, капризные губы ждали. И не дождавшись, она обняла его отчаянно. Но тут же отпустив, Неда плавно прошлась по комнате, словно по таборному кругу, остановилась за его спиной, крепко-накрепко сжала его голову тонкими руками и спросила тихо, но решительно:

— Бо́рис, хочэш, я стану тваэй, сэчас?

— Что ты? Что с тобой? — испугался он.

Руки Неды разомкнулись, упали ему на плечи.

Они долго молчали, не находя, о чем говорить после этого. Неда стыдилась своего порыва: боже, что подумает Бо́рис?.. А он курил одну сигарету за другой, окончательно убедившись в том, что Неда-Неделька любит его, любит! Как хорошо, что он еще раз приехал в Ягодину, иначе оставались бы глухие, неясные сомнения. Он украдкой глянул на часы: скоро должен вернуться с Моравы полковник Строев.

— Неда, спой мне что-нибудь.

— Да-да, лучшэ пэт, чэм гаварит!

Она испытующе посмотрела на него: нет, он не приказывает, а просит, как и раньше. Сняла гитару со стены, присела напротив Бориса и, легко, изящно положив ногу на ногу, запела его любимую — «Мой сокол». Ее звучный голос нравился ему, особенно когда она переходила на берущий за душу цыганский полушепот. Зная это, она сдерживала себя, пела негромко. Но мелодия нет-нет да и вырывалась вверх, как тот сокол, о котором песня. «Иван Григорьевич прав — в сербках есть что-то цыганское, раздольное», — думал Борис. Он смотрел на Неду ясными ребячьими глазами, опершись острым подбородком на туго сплетенные пальцы, и не столько слушал, сколько любовался ею.

Мать Неды осторожно приоткрыла скрипучую, рассохшуюся дверь. Постояла, послушала, ситцевым фартучком вытерла глаза. На нее никто не обратил внимания. Неда пела уже другую песню, где тихая, задумчивая грусть перемежалась буйной скороговоркой. Она умоляла, жаловалась, угрожала и опять взрывалась от избытка чувств. Он, кажется, слышал что-то похожее очень давно, в мальчишеские годы, — тогда такое называлось пренебрежительно: ж е с т о к и м и  р о м а н с а м и. Но сейчас и этот старинный, «жестокий», романс приобрел для него новый смысл. Отчего бы это? От настроения? Нет, не только. Наверно, и оттого, что в душе с годами прибавляется все больше новых струн, — в меру пережитого.

Под окном просигналила машина. Борис очнулся, встал. Неда, так и не допев, тоже встала. Он опять глянул на часы: прошло не два, а три часа. Какой все же человек — полковник Строев.

Борис наскоро пожал руку матери. В полутемном коридорчике простился с Недой, но она тут же метнулась вслед за ним.

— Вот она какая у тебя! — весело встретил их Иван Григорьевич, едва они показались в широко распахнутой двери. Он по-военному представился Неде как фронтовой товарищ капитана Лебедева, потом взял ее руку, поднес к губам.

— Ну, дорогая девушка, не забывайте нашего Бориса.

Машина тронулась.

Неда прильнула к точеному столбику крыльца — своей единственной опоре. Ступенькой выше остановилась ее мать, с опозданием появившаяся в дверях. Так и стояли они до тех пор, пока автомобиль не скрылся из виду.

Иван Григорьевич устроился рядом с Митей, который гнал виллис напропалую. Казалось, старшина хотел поскорее преодолеть опасную для Бориса зону притяжения, где оставалась его Неделька, его Шумадиночка, — первая и, может, последняя любовь. Кто знает, что их ждет всех там, на севере, за Белградом.

Белград выдвигался из-за горы Авала с кинематографической быстротой. Какой, в самом деле, белый город! Майор Зарицкий жадно рассматривал его между извивами двух трещин на ветровом стекле «оппель-адмирала». Город быстро наплывал, широко, раскинув крылья от Савы до Дуная. Уже были ясно видны окраинные кварталы, за ними возвышался главный амфитеатр югославской столицы.

— Приехали, — сказала Вера.

— Не приехали, а дошли, — отозвался Константин.

— Какая разница.

— Все не можешь привыкнуть к военному языку.

— А ты уж так привык, что и с женщинами разговариваешь по уставу.

— Какая неспустиха!

— А ты задириха.

— Фу, черт! — выругался он, едва не толкнув буфером идущий впереди виллис Строева, который вдруг затормозил.

Остановилась вся колонна. Здесь, в белградском пригороде Милошеваце, — короткий отдых перед завтрашним парадом.

Но разве полковник Некипелов даст передохнуть: как только расположились на ночлег, он немедленно послал штабных офицеров в стрелковые полки и спецподразделения, лично проверить, как там готовятся к параду.

Во всех домах и дворах, занятых дивизией, шла генеральная чистка оружия. Солдаты спешили управиться до наступления темноты. Особенно доставалось артиллеристам: они до зеркального блеска надраивали пушки, гаубицы, минометы, грузовики, стараясь сэкономить время для того, чтобы привести в порядок еще и карабины, автоматы, револьверы. Вся пыль балканского похода смывалась с каленой, потемневшей стали, которая насухо, тщательно вытиралась, и вслед за тем батарейные умельцы искусно наводили глянец тончайшей смазкой. На радиаторах автомобилей, лоснящихся, как новенькие, появились пунцовые флажки. Даже обозные гнедухи не были оставлены без внимания, их тоже чистили, стригли, расчесывали гривы, челки, протирали маслом разбитые копыта (лишь несколько верблюдов, которым удалось дойти до Белграда, решено было направить к Савскому мосту в обход столицы).

К вечеру уставшие люди могли, наконец, заняться и собой. Ремонтировали ботинки, сапоги, пришивали к гимнастеркам самодельные подворотнички, новые пуговицы, меняли выцветшие  л ы ч к и  на погонах, зубным порошком доводили до солнечного сияния ордена и медали. Вот когда старшины почувствовали себя старшинами: они подолгу всматривались в каналы пушечных стволов (чтоб ни одной соринки), с довоенной придирчивостью, как знатоки своего дела, проверяли обувь и обмундирование солдат, а самые дотошные, чтобы угодить комбатам, доставали из карманов белоснежные платочки и оглаживали ими крупы строевых коней, — не осталась ли где хоть одна пылинка. Наверное, никогда за всю войну эта линейная дивизия, которой было не до парадов, не испытывала такого возбуждения, как в погожий декабрьский денек накануне церемониального марша через Белград.

Константин Зарицкий вернулся на квартиру, когда уже стемнело. Вера вместе с хозяйкой приготовила праздничный ужин: на столе поздние осенние цветы, графин с вином, хрустальные бокалы.

Хозяином дома оказался пожилой русский человек, эмигрант, назвавший себя Геннадием Андреевичем, бывшим студентом Санкт-Петербургского университета. Он был искренне рад гостям и говорил, говорил без конца. Откровенно рассказал о том, что служил в деникинской армии, в чине поручика, хотел перейти к красным и, наверное, перешел бы, но влюбился в дочь полковника генерального штаба, да так, что уже не мог жить без нее. В двадцать первом году они поженились в Болгарии, потом перекочевали в Югославию, где вскоре и умерла от воспаления легких его бедная Марина. Он остался без жены, без родины, без средств к существованию, даже тесть отвернулся от него. Хотел покончить с собой, — не хватило духа. Любовь привела его на чужбину и бросила здесь в полном одиночестве. Надо было все начинать сызнова. Юрист по образованию, он долго служил в приказчиках, выбивался в люди. Помогла вторая жена — Ксения Миланович. А потом подрос сын, Петр. Когда в Югославию пришли немцы, молодые русские эмигранты потянулись к партизанам, не усидел дома и его Петр. В свои восемнадцать лет сын решил искупить вину отца перед Россией. Был на хорошем счету у партизанских командиров, да не повезло мальчику: незадолго до вступления советских войск в Сербию Петр угодил в засаду и погиб, отстреливаясь от швабов.

Константин и Вера, выслушав печальную исповедь Геннадия Андреевича, посочувствовали ему. Хозяин пил немного, но все больше хмелел от воспоминаний, от встречи с русскими. Хозяйка, красивая, молодящаяся женщина, сидела на отшибе и ревниво следила за рассказом мужа, который был растроган вниманием земляков.

— А это, простите, пожалуйста, за любопытство, ваша жена? — спросил Геннадий Андреевич Зарицкого.

— Да, жена, — самодовольно улыбнулся он цыганскими глазами.

— Вот такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина, когда мы познакомились в Ростове.

Вера поморщилась: ее, кажется, впервые назвали так просто, буднично — женой, и это почему-то резануло слух.

Узнав, что майор тоже родился и вырос в Оренбурге, хозяин прослезился, начал расспрашивать, как теперь выглядит город, целы ли кадетские корпуса, жив ли кто из Панкратовых, Мальневых, Юровых и прочих тузов степного края. О городе Константин мог еще кое-что рассказать, а всех этих Панкратовых и Юровых знал лишь по старым названиям самых больших домов и самых больших оренбургских мельниц. С Геннадием Андреевичем его разделяла не просто четверть века, а и весь новый, революционный век. Особенно эта разница обнаружилась дальше, когда хозяин живо заинтересовался тем, на каких условиях можно открыть хотя бы лавку в случае возвращения на родину. Тут уж Вере совсем стало не по себе от наивных вопросов интеллигентного хозяина и слишком популярных объяснений Константина. Она извинилась, сказав, что подышит немного свежим воздухом.

На улице ее поразило, как ярко освещен Белград, несмотря на близость фронта. Где-то пели знакомую песню из старого боевого киносборника, который она смотрела в первый год войны:

Вера долго бродила по Милошевацу. Никто не спал, отовсюду доносились русские песни.

«Такой же белокурой и совсем молоденькой была и моя Марина», — вслух произнесла Вера слова хозяина. Значит, и тогда, в гражданскую войну, любовь сопутствовала людским мукам? Ну конечно! Об этом написано столько книг, сложено столько песен. Так что ты не исключение. А тебе все как-то неловко перед солдатами. Ну что поделаешь, если суждено полюбить на фронте. И не нужно сгорать от стыда, не надо низко опускать голову. Да, ты счастливая, но ты каждый день под огнем, под пулями. Это, может, еще тревожнее, чем жить одними письмами любимых, что там, далеко в тылу. Недаром они с Костей ждут не дождутся друг друга, когда он или она уходят на передний край. И все-таки, сознайся, что ты никому на свете не уступишь такого мученического счастья. Ведь любовь сильнее смерти. И не только в сказке, но и в жизни, и на фронте, и повсюду. Любовь в каждом, кто идет на смерть, кто побеждает ее в рукопашной схватке. В самом деле, если бы не было любви, то сколько бы еще людей погибло на войне.

Вера озябла и вернулась в дом. Константин продолжал читать хозяину политграмоту. Теперь они просидят до утра, а завтра ведь парад и после него обычный дневной переход к фронту. Она послушала их немного и ушла в другую комнату, где, может быть, жила та самая Марина, за которой Геннадий Андреевич потянулся на чужбину. Вот это уже трагедия. Любовь сильнее смерти, но к чему она без родины?..

С восхода солнца заиграли оркестры, вдоль шоссе начали выстраиваться полки. Не только Вера, даже Зарицкий был удивлен, что в дивизии сохранился не один комплект духовых инструментов и что нашлись свои музыканты в частях.

Автомобильная колонна штаба дивизии вступила в город первой, за ней маршировали, держа равнение, батальон за батальоном, и, поотстав на парадную дистанцию от пехоты, шла моторизованная артиллерия. Правда, настоящего парада все-таки не получилось: ждали, что в центре города Белградскую дивизию встретят маршал Толбухин и маршал Тито, но у них, как видно, были неотложные дела. Зато тысячи горожан образовали бесконечные шпалеры на всем пути от южной окраины до чудом уцелевшего моста через Саву.

Югославская столица была удивительно похожа на русские города, которые остались далеко на северо-востоке, и каждый из солдат почувствовал себя как дома. Конечно, на улицах попадались темные провалы разрушенных домов, кое-где были срезаны огнем углы перекрестков, но люди, населяющие город, воспрянули духом. Среди них выделялись нарядно одетые молодые сербки и четкие фигуры партизан. Все неистово махали руками, поодиночке и слитно выкрикивали слова приветствий, подбегали с цветами к машинам, орудиям, гарцующим коням, а ребята — ох, уж эти ребята любой страны! — важно пристраивались за пехотными колоннами и провожали их до самого берега Савы. Но особый восторг вызывали у белградцев русские женщины: Вера Ивина, Раиса Донец, Панна Михайловна не знали куда девать цветы, а им все дарили новые, и они, как невесты в этом необыкновенном свадебном поезде, то и дело кланялись направо и налево. Нет, строгого традиционного парада не вышло; однако эта встреча так взбудоражила всех, что даже не в меру щепетильный Некипелов, глядя на генерала Бойченко, решил, что сейчас не до соблюдения правил воинского церемониала. Комдив пропускал мимо себя полк за полком, довольный и тем, что народ сплошь не запрудил весь центральный проспект, — благо, оставался узкий коридор на мостовой. Рядом с ним на открытом автомобиле стоял полковник Строев. Он был растроган и плохо различал знакомые лица офицеров — все слилось в один ликующий людской прибой, среди которого то совсем терялись, гасли, то опять взмывали к небу сильные трубные звуки марша. Проплыло знамя бондаревского полка. Проехал на своем горячем Орлике Бахыш, потом Дубровин, и снова батальоны и шпалеры горожан сомкнулись.

Только к полудню головной полк, вразнобой протопав по Савскому мосту, достиг западного пригорода столицы — Земуна, который оказался битком набитым болгарскими войсками. Теперь уже русские, в свою очередь, приветствовали болгар: «Добре дошли, братушки!»

ГЛАВА 13

На всей придунайской равнине застоявшийся, горьковатый от пожухлых трав декабрьский туман. В нескольких метрах ничего не видно. В нескольких километрах от передовой ничего не слышно. Трудно дышать. Трудно идти. Вязкая белая муть заполнила все пространства между землей и небом. Самолеты не летают. Пушки не стреляют. Война тяжело переворачивается с боку на бок.

Дивизия Бойченко получила новую задачу: наступать на северо-запад, в общем направлении на город Осиек, поддерживая тесную, локтевую связь с 1-м Пролетарским корпусом Народно-освободительной армии Югославии. Надо было отбросить немцев подальше от Белграда, и кому же, как не Белградской дивизии, сделать это. За три дня изнурительного марша по низкому берегу Дуная, который местами перехватил заливчиками прибрежную дорогу, стрелковые полки дьявольски измотались, парадного глянца как не бывало; солдаты шли, точно против ветра, клонясь в тумане всем корпусом вперед. На четвертый день остановились передохнуть в маленьком городке Шид, который только что освободили партизаны, — в кюветах еще валялись трупы гитлеровцев. Отсюда уже совсем близко до передовой.

Комдив вызвал к себе Строева, чтобы посоветоваться перед тем, как принять решение.

— Будем воевать, Иван Григорьевич, — сказал он, когда полковник, сняв захлюстанную плащ-накидку, подошел к столу, накрытому длинной склейкой новых листов двухсотки. — Посмотрите, какие топи. Везет же нам — прямо с гор да в болото.

— Одно другого стоит. Но попробуем.

«А ты становишься все более самоуверенным, — подумал генерал. — Чувствуешь поддержку  с в е р х у».

— Смотри, Иван Григорьевич, вот он, Осиекский выступ. На его острие город Вуковар. Хорошо бы срезать этот клинышек. Но подступы к нему прикрыты сплошными топями. Как ты думаешь, почему командующий фронтом завернул весь наш корпус именно сюда, в болотный угол между Дунаем и Дравой?

— Конечно, нам бы куда удобнее сразу махнуть на север, там главные силы фронта.

— А ты не иронизируй.

— Я вполне серьезно, хотя, верно, без иронии в таком положении не обойтись. Думаю, что маршалу Толбухину важно сейчас, когда развивается наступление севернее Дравы, сковать немцев тут, южнее устья.

— Цель?

— Не дать противнику нанести контрудар во фланг нашей главной группировки, которая, судя по всему, пойдет на окружение Будапешта с запада.

— Допустим, — сказал Бойченко и для себя отметил: «А ты, пожалуй, прав, черт возьми». — Допустим, допустим, — раздумчиво повторил он. — Однако нельзя полностью исключать и другой вариант.

— Какой же? — быстро спросил Строев.

Командир дивизии помедлил, взял толстый цветной карандаш.

— Наступление в глубь Хорватии. Ведь не случайно на подходе еще и болгарская армия.

— И все-таки центральная задача — окружение и разгром будапештской группировки противника. Пока немцы в Будапеште, нечего и думать о Хорватии. А мы тут — лишняя гирька на ногах немцев.

— Гирька, гирька…

— Да, вроде бы довеска. Так было в Белградской операции, так будет, возможно, и в Будапештской.

«Рассуждает, как генштабист», — недовольно повел плечами командир дивизии и сказал тоном старшего:

— Ну, хватит, давайте работать.

Они просидели над картой больше часа. Теперь их интересовали лишь эти три километра фронта, отведенные дивизии в топком междуречье Дравы и Савы. Левее действовали партизаны, и надо было позаботиться о том, чтобы надежно обеспечить стык. Строев посоветовал двинуть туда бондаревский полк, которому еще при жизни старого командира — Ивана Бондаря — всегда поручались самые трудные задачи. Генерал охотно согласился. В оперативное подчинение Мамедова решили передать истребительный противотанковый дивизион и две гаубичные батареи артполка, тем более, что рассчитывать на поддержку с воздуха очень-то не приходится, погода нелетная. Но как матушке-пехоте наступать по такой трясине? Если бы крепкий морозец-утренник, — тогда другое дело. Однако прогноз погоды неутешительный: днем — туман, ночью — ноль градусов, а при нуле всего тяжелее месить грязь — до судорожной боли стынут ноги. Значит, остается одно: срочно готовить штурмовые мостики, фашины. Без них и шагу не ступишь по гиблым топям.

— Уж лучше бы минные поля, чем проклятые болота, — сказал в заключение комдив, устало разгибаясь над рабочей картой, испещренной условными знаками боевых порядков пехоты.

— Я все-таки считаю, что должны быть тут какие-никакие дефиле, — стоял на своем полковник Строев. — Ночью произведем инженерную разведку. Сколько нас подводили карты.

— Ты оптимист, — Бойченко все передергивал плечами, но это уже был озноб, а не его старая привычка.

— Вам что — нездоровится?

— Немного.К утру все пройдет.

Вид у него был действительно неважный: небритые щеки в красных плывущих пятнах, воспаленные серые глаза утратили молодой, задорный свет. Однако он держался.

— Вам надо отдохнуть, Василий Яковлевич. Может быть, прислать врача?

— Никого не нужно. А вот боевой приказ, пожалуйста, продиктуй и пришли мне на подпись. Машина должна крутиться.

— Не беспокойтесь, все будет сделано точно в срок.

Как не хотелось сейчас комдиву ложиться, но пришлось. Он выпил полстакана водки, универсального лекарства от всех фронтовых недугов, и, не раздеваясь, прилег в комнате, отведенной для него гостеприимными хозяевами. Может, забудется на часок, пока в штабе готовят документы. В голову лезла всякая чепуха: а ведь Строев, пожалуй, обрадовался его болезни. Обрадовался не обрадовался, а уж, конечно, постарается завтра показать, на что он способен. Это он лишь делает вид, что вовсе не тщеславный человек. Ой ли! Все они такие — эти скромники: дай им только власть! В прошлый раз, во время последнего боя в Сербии, самовольно отложил атаку города до вечера, надеясь, наверное, на то, что победителей не судят. Правда, все обошлось благополучно, но мог бы и угодить впросак. В теории силен, заткнет за пояс любого академика, — ничего не скажешь, а вот самостоятельно дивизией не командовал. Советник, штатный советник при комдиве. Привык всю войну быть в тени. Пусть меньше славы, меньше орденов, зато и спроса никакого. Ну-ну, посмотрим, как Строев натянет вожжи всех трех полков. Интересно, что у него выйдет. Хотя должно получиться: решение принято, остается только выполнить готовый боевой приказ… Тут Бойченко выругал себя за давнюю неприязнь к Строеву, которую он боялся назвать прямо — завистью. (Помилуйте, этого еще не хватало, чтобы он, генерал, завидовал полковнику!) Однако Строев и сегодня мягко, исподволь немало подсказал дельного, когда принималось окончательное решение. Стало быть, тактический замысел принадлежит не одному командиру дивизии. Умеет товарищ Строев навязывать свои идеи таким образом, что ты не противишься, здорово умеет щадить самолюбие старшего. Но если это так, то, значит, не ты, а твой помощник фактический хозяин в соединении? Какая ерунда! Просто у тебя умный заместитель, и умный до тех пор, пока осторожно советует со стороны. Но чтобы командовать самому одного ума еще мало, нужна твердость духа. Сколько их, всяких умниц, сидит в штабах, а водят в бой дивизии бывшие комбаты… И опять Бойченко поймал себя на том, что необъективен: ведь если нужно, Строев идет в полк, на передний край, чтобы поднять в атаку какой-нибудь отчаявшийся батальон. Нет, полковник не из робкого десятка. Если на то пошло, он не раз выручал из беды того же Мамедова. Но почему давно не обратили на него внимания, когда армия особенно нуждалась в образованных офицерах? Почему не этот кадровик, а он, Бойченко, запасник, оказался в начале сорок третьего на посту комдива?.. «Э-э, что это я, в самом деле, ударился сегодня в самокритику? — поморщился Василий Яковлевич. — От температуры, что ли? Да, видно, простудился на открытом виллисе. Ничего, отлежусь, утром встану на ноги. Непременно надо встать. Хотя генерал Шкодунович и ценит моего зама, но спрос-то в конце концов с комдива».

В дверь постучали. Вошел адъютант с приказом. Бойченко приподнялся на локте, дважды прочитал, плохо соображая, что к чему, и подписал наскоро, размашисто, не как всегда, — буква к букве.

— Что там нового? — спросил он для порядка..

— Части готовятся занять исходные рубежи, — ответил старший лейтенант.

— Хорошо, ступай, — сказал он, чувствуя себя совсем плохо.

— Тут полковник Строев прислал из медсанбата майора Чеканову. Она ждет.

— Скажи, что мне лучше. Поблагодари.

— Есть.

«Нет уж, обойдемся как-нибудь без этой докторши, — упрямо решил Бойченко. — А то она, чего доброго, уложит меня на целую неделю ради своего ухажера, которому выпал редкий случай покомандовать дивизией».

Строев до поздней ночи просидел в штабе. И без того пунктуальный, педантичный, Некипелов сегодня делал свое дело с необыкновенным тщанием, зная, что  к о м д и в  н а  ч а с  сам в прошлом подвизался на штабной работе.

Когда все было готово к завтрашнему бою, Строев поинтересовался между прочим:

— Кроме шифровок ничего не поступало  с в е р х у, Дмитрий Павлович?

— Так, разная мелочь, — сказал Некипелов. У него лежали в походном сейфе два распоряжения комкора по личному составу, но время терпит, доложит завтра  с а м о м у.

— Тогда я пойду. Главное — как можно больше заготовить фашин и штурмовых мостиков.

— Всех офицеров послал в части, проследят.

— Ясно. Утро вечера мудренее.

Начальник штаба проводил Строева до ворот, постоял, подышал свежим воздухом. Небо прояснилось, в темно-лиловой вышине холодно горели крупные южные звезды. Мокрая земля дымилась слабо, и низовой работящий сиверко старательно распутывал на черном полотне дороги белесые мотки реденького тумана, который устала прясть декабрьская ночь. Похоже, что завтра будет вёдро. А будет вёдро — будет и авиационная поддержка. Строев правильно сказал, что утро вечера мудренее. Утро на войне освещено надеждами на боевое счастье, От него ждут новой удачной атаки, если наступают, и нового упорства, если обороняются. Да, только бы не завязнуть в болотах. И, как на грех, заболел командир дивизии. Ну ничего, ничего, генералы на фронте долго не хворают. Не успеет  н о в а я  м е т л а  начать мести по-новому, как Василий Яковлевич Бойченко снова появится на НП. Такой и дня не пролежит. А что как он слег всерьез и надолго? Жаль. Очень жаль. Сработались, привыкли понимать друг друга с полуслова. Кто-то правильно заметил, что начальник штаба — прямое продолжение командира. Но каким он, полковник Некипелов, может быть  п р о д о л ж е н и е м  полковника Строева, когда они терпеть не могут друг друга. В случае чего, Строев, конечно избавится от такого наштадива. Может, напрасно не показал ему эти бумажки о Зотове и Лебедеве? Посчитает за неуважение к собственной персоне или, того хуже, за неподчинение временно исполняющему обязанности комдива. Надо завтра же пойти к генералу. А теперь пора спать. До рассвета осталось немного времени, а на рассвете — артиллерийская подготовка и атака. Калиф, то бишь комдив на час, прав: утро вечера мудренее.

К исходу второго дня наступления полк Мамедова занял наконец железнодорожную станцию. Первым ступил на твердую почву батальон капитана Дубровина, вслед за ним другие батальоны; и слева, равняясь на русских, продвинулись вперед части Пролетарского корпуса югославов. Строев облегченно вздохнул: чертова трясина осталась позади. Он вспомнил Бойченко, который вырос на Пинских болотах. Верно, не легко форсировать такие топи, хотя было сделано все возможное, чтобы облегчить пехоте ее сизифов труд. Он приказал артиллеристам не жалеть снарядов, с помощью комкора вызвал на подмогу «ИЛы», которые подолгу кружили над болотами. В зыбком месиве авиабомбы разрывались глухо, вскидывая невысокие фонтаны грязи. Пехота не шла в атаку, а ползла, с трудом подминая под себя фашины. Хрупкие штурмовые мостики не выдерживали, ломались, да и мостиков не хватало. Самые нетерпеливые из солдат бросали эти средневековые штучки-дрючки и по пояс в ледяной воде торопились одолеть трясину. Так вот и подвигались от кочки к кочке, а с наступлением темноты саперы принимались выстилать болота хворостом. Боевую задачу первого дня дивизия выполнила только на второй день. Но выполнила.

Когда снова сгустились вязкие, как эта трясина, декабрьские сумерки, полковник Строев распорядился хорошо накормить солдат, выдать им двойную порцию водки, чтобы они могли согреться, и сам поудобнее устроился у котелка с горячей мясной лапшой, которую с обеда берег в термосе его шофер и ординарец Митя. Невдалеке бойцы из противотанкового дивизиона тащили на руках «сорокапятки». Слышалась беззлобная русская ругань, — без нее в таком деле не обойтись.

«Молодец Борис, знает свое дело», — подумал Строев о начарте бондаревского полка, который спешил выдвинуть пушечные батареи в боевые порядки пехоты.

Вернулся с передовой весь грязный, непохожий на себя майор Зарицкий. Он доложил, что взятые сегодня в плен трое немцев в один голос говорят о новых подкреплениях, идущих к фронту. Завтра или послезавтра вступят в бой хорватские полицейские батальоны, на подходе части 117-й легкой пехотной дивизии противника.

— Значит, завтра будет еще жарче, — заметил Строев.

После ужина он позвонил во все полки, предупредил командиров, особенно Мамедова:

— Смотри, Бахыш, в оба, возможны сильные контратаки.

— Мы теперь стоим на твердой земле, так что не подведем.

— Не забывай о соседях. Вперед гляди, но и налево оглядывайся.

— Стык с левым соседом надежно обеспечивает Лебедев.

— Как там наш  т е о р е т и к?

— Держится, не киснет.

— Ну, удачи вам!..

Строев дал команду переместить дивизионный НП поближе к передовой, на облюбованный еще днем холмик на той стороне топи, и, отойдя от телефонов, увидел своего старого знакомого, сапера Медникова.

— А-а, Максим Петрович! Что ты здесь поделываешь?

— Жду вас, товарищ полковник. Если пожелаете, могу проводить до нового НП. Знаю одну дорожку, сам прокладывал.

— Молодцы саперы, славно поработали.

— С первого дня воюю, товарищ полковник, но такого гиблого места не встречал. Полежишь на таком болотце с часок, и шинель вмерзает, еле отдерешь ее, сердечную, а встанешь — не знаешь, куда ступить, чтобы не ухнуть по самую макушку. Так пойдемте или как?

Строеву все больше нравился этот по-мужицки рассудительный, немолодой сержант с пышными, как у заправского старшины, с о л и д н ы м и  усами.

— Ладно. Жди.

К полуночи оперативная группа Строева удачно перебралась на новое, совершенно сухое место. Он отдал последние распоряжения на завтра и прилег рядом с линейными телефонистами. Фронт затих, но время от времени бессвязно, глухо разговаривал во сне пулеметной скороговоркой и снова забывался, тускло освещенный мертвыми огнями ракетных  н о ч н и к о в.

Только начало светать, Строев разбудил всех, кто был на НП: командующего артиллерией подполковника Сосновского, начальника разведки майора Зарицкого, помощника начальника связи капитана Яшина, дивизионного инженера майора Симоняна. Едва они съели по бутерброду, как рабочий день начался.

Сразу же после шквального огневого налета немцы пошли в контратаку, надеясь с ходу выбить русскую пехоту из траншей, оставленных вчера, а потом вернуть и железнодорожную станцию.

Контратака успеха не имела.

Тогда в дело вступили свежие батальоны автоматчиков. Было ясно видно, как они плотно заслонили и тут же оставили позади головную цепь, которая выдохлась. Но и эти скоро залегли на широкой нейтральной полосе. Однако им удалось потеснить немного партизан и левофланговую роту Дубровина. Командующий артиллерией Сосновский приказал Лебедеву помочь югославам. Когда тот повернул на юг, вдоль фронта, все наличные стволы, когда на стыке с Пролетарским корпусом НОАЮ встал черный лес разрывов, — немцы не выдержали, стали отходить. И партизаны не выдержали — без всякой команды поднялись в атаку. Батареям пришлось прекратить огонь.

Строев видел, как в просветах дыма партизанки выносили с поля боя раненых: делали они это поразительно спокойно, не метались на частой шахматке разрывов и даже помогали нашим санитарам из дубровинского батальона.

Зимние дни коротки и знобки, но этот день показался Строеву длиннее и жарче летнего: тринадцать контратак, следовавших одна за другой, отбили полки дивизии. Немцы стремились во что бы то ни стало вклиниться между полком Мамедова и бригадой партизан, где обжитые траншеи переходили из рук в руки. На закате блеклого, негреющего солнца, когда, казалось, обе стороны измотались до предела, немцы начали новую контратаку, четырнадцатую по счету.

Наши батареи не стреляли, экономя последние снаряды на всякий случай, для самообороны. Строев только что послал Мамедову свой символический резерв — учебную роту. Но она опоздала. Противник оттеснил батальон Дубровина к самым огневым позициям противотанкового дивизиона, который располагался на фланге кучно, и артиллеристам Лебедева ничего не оставалось больше, как вместе с пехотой защищать орудия любой ценой.

— Вперед! — крикнул Борис, широко размахивая парабеллумом, точно клинком, над головой.

Микола Тишин схватил свой автомат и первым шагнул из-за щита. На какой-то миг он остановился в нерешительности, оглядывая поле боя, по которому бежали немцы, — ему вдруг стало страшно на открытом месте, но Лебедев был уже впереди него, и Микола, выругав себя, кинулся вдогонку Лебедеву. Когда он поравнялся с капитаном, то вспомнил неожиданно Оксану: теперь уж никакая сила, кроме самой смерти, не могла бы остановить его. Он почувствовал ребячью легкость во всем теле, он больше ничего и никого не видел, лишь этого одного-единственного немца, бегущего прямо встречь ему. Тишин дал короткую очередь по немцу. Тот упал, загребая раскинутыми руками воздух, будто воду. Но за ним, за этим огромным немцем, был, оказывается, еще другой, поменьше. Микола не успел выстрелить, как второй немецкий автоматчик повалился навзничь. Он коротко оглянулся по привычке артиллерийского наводчика и увидел справа-сзади капитана Лебедева.

— Ложись! — приказал начарт полка.

Еще не понимая, зачем надо сейчас ложиться, когда только началась контратака, он бросился на землю рядом с первым убитым немцем и на локтях подвинулся к нему, чтобы укрыться за его телом. Как раз в это время ударили вражеские минометы. Частые разрывы дико заплясали вокруг Тишина. Он ткнулся головой в еще теплый бок немца. В ушах звенело нестерпимо. Горячие цветные круги, наслаиваясь друг на друга, поплыли перед глазами. И он так ясно, с такой осязаемой рельефностью увидел в этих радужных кругах живое лицо матери, что позвал ее не шепотом, как случалось в глубоком сне, а полным голосом, как в детстве, наяву. Но тут же вздрогнул: чья-то рука мягко коснулась его руки. Он открыл глаза. Подле него был Лебедев. Он обрадовался и растерялся: неужели капитан услышал, как позвал он свою маму?..

Огневой налет начал стихать. Микола искоса глянул вправо, потом влево. Солдаты затаились в ожидании конца обстрела, — кто в воронке, кто за болотной кочкой. Густая цепь противника тоже залегла. Их разделяло полсотни метров. Что за черт, когда же немцы успели отползти? Но если бы Тишин посмотрел назад, то понял, что никто из немцев не ушел обратно, — они остались навсегда на этом безобразном поле, вперемешку с нашими бойцами, а там, впереди, была уже вторая цепь.

— Вперед, за мной! — снова крикнул Лебедев.

Тишин в два прыжка опередил начарта. Он не видел и не мог видеть, как дружно поднялись за ним другие, как справа его стали обгонять автоматчики Дубровина. Ему казалось, что он один теперь летит навстречу немцам — будь что будет! — и пули сторонятся его, жалобно посвистывая, и там, куда он бежит, надломилась вражеская цель, мгновенно образовав просвет. Да нет, это совсем не страшно, когда идет атака. Лиха беда — оторваться от земли, а дальше ты во власти ветра боя, который вмиг подхватывает тебя, как парус, и мчит куда попало — на отмель смерти или на скалу бессмертья.

Микола и не заметил, что на помощь артиллеристам встали партизаны. Рядом с мужчинами шли женщины — не санитарки, не поварихи, не связистки, а самые настоящие стрелки. И появление их среди мужчин все разом переменило на поле боя. Казалось, это идут не простые земные женщины, а богини победы.

Микола увидел партизанок лишь тогда, когда цепь противника внезапно заколебалась. Он с маху, как убитый, ничком упал в мелкую воронку, чтобы перезарядить свой автомат. Сербки, идущие в контратаку, поразили его сильнее шальной пули. Он даже не мог встать сразу, ошеломленный тем, что это женщины такие же, как его сестра Оксана. И она пошла бы вместе с ними, готовая погибнуть или победить. Что бой в сравнении с проклятой виселицей?.. Тишин вскочил и, умеряя шаг, выбирая цель, начал бить по немцам на рассчитанном ходу…

Немцы отхлынули.

Строев опустил бинокль, вытер пот со лба и оглянулся. Позади него стоял наштадив.

— Что у вас, Дмитрий Павлович? — охрипшим голосом спросил Строев. В другое время он бы удивился такому редкому гостю на НП. А сегодня ничто уже не могло удивить его.

— Я приехал с документами, — сказал Некипелов.

— Боевой приказ?

— Нет. Распоряжение по кадрам. К сожалению, генерал все нездоров.

Это были выписки из приказов по личному составу: майор Зотов срочно отзывался в штаб фронта для направления на учебу в академию, а капитан Лебедев — в Белград, в распоряжение Верховного командования НОАЮ.

— Почему не доложили раньше? Эх, вы!.. — Строев вызвал к телефону Мамедова и приказал откомандировать капитана Лебедева в штаб дивизии, временно назначив на его место кого-нибудь из артиллерийских офицеров — по своему усмотрению.

Он бросил трубку и стоял молча, стараясь подавить вспышку гнева.

— Я собирался доложить генералу…

— Идите.

Начальник штаба поджал тонкие губы — час от часу не легче! — и пошел к своему автомобилю, который ждал на обратном склоне изрытого воронками холма. Невдалеке грохнула увесистая мина. Никто на НП даже не пригнулся, а Некипелов с явным опозданием неловко припал к земле, но тут же вскочил, сделав вид, что споткнулся на бровке чертовой воронки, и с показной, демонстративной храбростью зашагал дальше, как ни в чем не бывало.

Строев сейчас испытывал к нему брезгливость. Он отвернулся, стал бесцельно рассматривать передний край, слегка затянутый ранними сумерками.

Утром чуть свет позвонил Бахыш.

— Отправили Бориса? — немедленно поинтересовался Строев.

— Борис тяжело ранен, товарищ одиннадцатый…

— Когда, как?!

— Только что. Он уже было направился в штаб дивизии. Все радовался, что остается в Югославии инструктором у партизан… Наверное, снайпер…

— Неужели ранен тяжело?

— Да, под левую лопатку. Лежит без сознания. Отправляем в медсанбат.

— Сию же минуту! Слышите! Возьмите любой виллис у артиллеристов. Не теряйте ни минуты!..

Строев присел у телефона… Борис, Борис, как не повезло тебе, дружище. Но надо выжить, выдюжить, непременно. В грудь — это не очень страшно, если бьется сердце. Должна выручить молодость. Лишь бы ты преодолел критический барьер, а там увезут тебя в тыловой белградский госпиталь, и Неда, твоя Неделька, обязательно выходит, поставит на ноги…

— Иван Григорьевич, — тронул его за локоть командующий артиллерией дивизии, — прибыл офицер связи от штаба Пролетарского корпуса.

— Иду, — и он направился в землянку вслед за подполковником Сосновским.

Через час на НП появился генерал. У него был вид совершенно больного человека. Строев сказал ему:

— Напрасно вы не отлежались как следует.

— Нет уж, хватит, мне сегодня получше… А то скажешь потом, что воевал один, — в шутку добавил он.

Но никто не улыбнулся, и комдив перешел на свой обычный тон:

— Поезжай, Иван Григорьевич, на командный пункт, отдохни немного.. Только не очень здорово ругай там Некипелова. Старик и без того переживает, что вовремя не доложил приказ о Лебедеве.

— Переживает? Его счастье, что на войне трудно отличить злой умысел от доброго намерения.

Бойченко сдержался, чтобы не привлекать внимание офицеров к своему разговору с заместителем. «Ишь ты, — подумал он, когда уехал Строев. — Чувствует поддержку сердобольного комкора».

На следующий день, когда полки стали сосредоточиваться близ старинной крепости для переправы через Дунай, майор медицинской службы Чеканова официально сообщила в штаб, что капитан Лебедев скончался, не приходя в сознание.

Множество разных смертей видел на своем веку Строев, но гибель юноши, влюбленного в военную историю, с такой болью отозвалась в его душе, что он места себе не находил. По узким улочкам крепостного городка с утра тянулись к фронту болгарские войска: пехота, артиллерия, обозы. Русские встречались с братушками как старые знакомые и, пользуясь очередным затором на дороге, угощали друг друга табачком, сигаретами, обменивались фронтовыми сувенирами — зажигалками, авторучками, самодельными мундштуками — и пели вместе о Волге и Дунае. Строев прислушивался к ним, завидовал их солдатскому оптимизму, но как только движение возобновлялось, опять возвращался к мыслям о Борисе.

Когда Бориса хоронили сегодня на крепостном валу, где в давние времена сражались с янычарами южные славяне, Строев хотел произнести речь, однако говорить не мог и сказал лишь несколько прощальных слов. Верно, смерть до конца обнажает самые глубинные привязанности людей друг к другу. Он с волнением смотрел на солдат бондаревского полка: как много, оказывается, значил и для каждого из них Борис Лебедев. Да, чем ближе к победе, тем все горше мириться с новыми утратами. Эмоционально труднее воевать в начале войны, психологически — в конце ее. Люди уносят с собой по частям и твои собственные надежды. В этом смысле война похожа на артиллерийскую пристрелку: недолет — перелет, недолет — перелет, вокруг падают твои однополчане, ты уже взят в огневую  в и л к у, а победа — вот она, вовсе близко. Но к ней еще надо прорываться сквозь чащобу разрывов. И ты идешь. И гибнут рядом с тобой последние из ветеранов. И, кажется, наступает твой черед (ведь победа сама не сделает и шага тебе навстречу). Вот оттого-то и трудно умирать в конце войны, что ты уже ясно видишь обетованный берег жизни…

Строев зашел на квартиру, полистал дневник Бориса. Он начинался короткой записью, сделанной в декабре 1942 года:

«Русская артиллерия всегда была главным противовесом любой вражеской силе. И в эту, вторую Отечественную войну, мы, потомственные пушкари, должны сбить все башни с бронированной Германии. Дух кутузовского батарейца Тушина витает над нашими огневыми рубежами».

А заканчивался дневник за сутки до гибели капитана и тоже пометками об артиллерии:

«В 1760 году русские выпустили по Берлину 1202 снаряда, весом 150 пудов. Легко себе представить, сколько мы теперь обрушим металла на Берлин, если сегодня только мои батареи, пожалуй, выпустили снарядов не меньше».

Строев спрятал клеенчатую тетрадь в полевую сумку, чтобы прочесть дорогой, и пошел на переправу.

Дунай был виден лишь до стрежня, и буксир, тянувший вереницу барж в тумане, уводил их будто в морскую даль, которой не было конца. Падал сухой снежок. Дул холодный ветер. И на душе было студено. У причала выстроились, ожидая погрузки, орудия противотанкового дивизиона, за ними растянулся до самой крепости конный обоз. Снежинки не таяли на челках и гривах лошадей, отчего они казались поседевшими.

На причале стояли генералы Шкодунович и Бойченко. Головная 52-я дивизия уже переправилась на тот берег. Теперь все знали, что корпус выведен в резерв командующего фронтом: значит, скоро, скоро он понадобится, там, на венгерском театре военных действий. Прощай, Югославия, царство партизанское… Расставание с ней переживал любой солдат, и на переправе не чувствовалось обычного в таких случаях оживления. Это заметил Строев.

Он подошел к генералам, устало поднял руку к седой папахе.

— Иван Григорьевич, приветствую тебя, дорогой! — громко сказал комкор, но тут же, мрачнея, спросил тихо: — Проводил Лебедева?.. Надо бы похоронить в Белграде, но времени у всех у нас в обрез. Жаль, очень жаль парня…

Бойченко ревниво глянул на полковника из-под кустистых нахмуренных бровей. И Шкодунович в нескольких словах рассказал о недавней встрече с маршалом Толбухиным, который лично распорядился оставить капитана Лебедева в Югославии.

— Узнает теперь, расстроится.. Добрейший человек — Федор Иванович.

Комдив промолчал, озадаченный таким оборотом дела. Но тут к причалу подошел буксир «Шибеник», и комкор заторопился на левый берег.

— Ну, товарищи, до скорой встречи в Венгрии, — сказал он на прощание.

ГЛАВА 14

Бессонница, бессонница.

Кто лучше знает ее цену — солдат или маршал?

Солдату всегда не спится накануне завтрашнего боя: он снова неторопливо вспоминает свою жизнь — с детских лет и до этой вот подозрительно тихой ночи, которую, не дожидаясь полного рассвета, обрубит, как сабельным ударом, первый артиллерийский залп. Но судьба рядового бойца намертво спаяна с общей судьбой фронта, и, думая о том, как он утром поднимется в атаку, солдат видит не только знакомую полоску земли перед своей траншеей, а и пытается мысленно окинуть весь огромный фронт, расходящийся от него и вправо и влево. Ему часто кажется, что именно где-то там, далеко отсюда, развернутся главные бои, а он сам ничего такого особенного не сделает, — просто встанет и пойдет вместе с другими. Свое собственное дело он привык считать второстепенным, и эту вполне естественную скромность, обусловленную самой природой военной организации, иные люди воспринимают как ограниченность солдатского видения. Нет, он смотрит широко, хотя моральные и физические силы его сосредоточены будто на малом — в границах очень узкого сектора обстрела.

Бодрствует в такую ночь, накануне наступления, и маршал. Перед его наметанным взглядом все пространство, которое зовется фронтом. В его распоряжении несколько армий, десятки дивизий, сотни тысяч солдат. Он оперирует астрономическими величинами, особенно когда ведется счет боеприпасам. И все-таки, думая о том, как же развернется крупное сражение, — успешно или с досадными заминками, — он старается яснее представить себе не только фронт в целом, но и поведение каждого солдата, без которого ничто все интеллектуальные усилия генералитета. Командующий точно знает, что успех операции зависит от бойца, он же сам лишь аккумулирует в себе коллективную волю к победе. Свое собственное дело, рисуется ему не то чтобы второстепенным, но, во всяком случае, производным от солдатского духа и умения, если, конечно, он не переоценивает своей роли на войне. А думает ли он о жизни и смерти? Да, как любой человек на фронте. Хотя маршалу не идти завтра под огонь, но и он ведь тоже когда-то начинал именно с этого, и судьба его с той поры навечно связана с судьбой солдата.

Так что не спят они поровну — солдат и маршал, — втайне надеясь друг на друга, в случае какой-нибудь неудачи утром.

Толбухину к тому же еще и нездоровилось. Старая контузия времен первой мировой войны давала о себе знать все чаще. Он вставал, грузно ходил по мадьярской горнице, снова ложился, снова вставал. Он и без карты видел, до навязчивых галлюцинаций, все поле боя, — от Будапешта, через озеро Веленце, до озера Балатон, — где скоро начнется наступление. Немцы назвали свою оборонительную полосу этак поэтически — л и н и е й  М а р г а р и т ы. Сколько таких  л и н и й  приходилось брать штурмом раньше! Один Миусфронт чего стоит. А река Молочная. Перекоп, Днестр. И вот теперь новая  л и н и я, за которой укрылось больше двадцати пехотных и танковых дивизий противника. Решение принято, все приказы отданы, 46-я и 4-я гвардейская армии сосредоточены для прорыва восточнее и западнее Веленце. Но мысль продолжает работать, заранее отыскивая те наилучшие коррективы к плану, что могут понадобиться завтра. Войска фронта должны напрямую срезать будапештскую излучину Дуная и наглухо замкнуть кольцо вокруг венгерской столицы. Оно должно быть достаточно широким, чтобы сосед — Второй Украинский фронт — мог спокойно добивать окруженную группировку немцев. Вот и опять военная судьба свела его, Толбухина, с Малиновским, как под Сталинградом. Впрочем, немцы могут попытаться взять реванш за Сталинград именно здесь, под Будапештом. Для них Дунай сейчас приобретает почти такое же значение, как Волга для нас в сорок втором году.

Переходя от частностей к общим историческим параллелям и снова возвращаясь к деталям предстоящей операции, Толбухин долго не мог заставить себя уснуть. Никакие лекарства сегодня не помогали, хотя он принимал их редко, стараясь не очень-то увлекаться снотворными.

Лишь под утро он забылся в том беспокойном сне, когда память ни с того ни с сего ярко высвечивает в глубине прошлого далекие картины начала жизни. Он видел себя, как бы со стороны, совсем зеленым подпоручиком Федором Толбухиным в дни Брусиловского прорыва на Юго-Западном фронте, где был ранен в первый раз. Потом его, уже поручика, солдаты избрали в полковой комитет. А вскоре ему пришлось участвовать в июньском наступлении семнадцатого года, которое предпринял  г л а в н о у г о в а р и в а ю щ и й  Керенский. Тут он и получил тяжелую контузию и очередное звание штабс-капитана и был отправлен в запасный полк в Сибирь. Революцию встретил запасником, но в гражданскую войну не усидел дома. Воевал против Пилсудского, наступал, отступал, пробивался из окружения, за что получил орден Боевого Красного Знамени. Потом гонялся за бандами в Карелии. Закончил гражданскую начальником штаба дивизии. Теперь можно было и получиться в академии. Сбылась его давняя мечта: он стал военным на всю жизнь. Крестьянский парень потянулся к революционной армии, и она вручила ему жезл маршала…

Светало. Толбухин открыл глаза, медленно возвращаясь к венгерской яви. Наконец он решительно встал, будто разом сбросив с плеч груз времени. Боль в затылке улеглась. Подошел к окну. По улице лениво тек утренний туман. Туман, из-за которого приходится чуть ли не всякий раз откладывать артиллерийскую подготовку.

Она началась только в 10.45. И с этой минуты кончились противоречивые раздумья, сомнения, поиски новых вариантов боя. Как литератор, сдав готовую рукопись в набор, с душевным трепетом ждет первого читательского отклика, так и военачальник, отдавший выстраданный приказ на наступление, ждет первых вестей с передовой. Но книгу можно еще поправить, хотя и говорят, что написано пером, то не вырубишь топором, а боевые директивы исправляются куда труднее, и не чернилами — людской кровью.

Ну, М а р г а р и т а, что скажешь ты сейчас в ответ нашей  К а т ю ш е?

Комфронтом, обычно спокойный, даже флегматичный, был возбужден сегодня, как разгорячившийся комбат перед атакой. В такие минуты он становился неподвижным. Большое сражение было его стихией.

Едва гул заключительного аккорда РС перемахнул обратным всплеском через фронт, как пехота поднялась в атаку. Из-за Дуная показались косяки штурмовиков: «ИЛы» шли низко, на бреющем полете, пробивая густые облака, нависшие над Венгерской равниной.

К исходу дня обе армии — 46-я и 4-я гвардейская — взломали первую полосу мощной обороны противника и начали, каждая на своем участке, обтекать с востока и запада озеро Веленце.

На следующий день Толбухин ввел в дело механизированные корпуса генералов Свиридова и Каткова. Он методично наращивал удары, чтобы надолго не застрять и лабиринте немецких укреплений. Как раз 21 декабря стало известно о том, что в Дебрецене создано Временное Национальное правительство Венгрии: наконец-то громоздкая военная колесница Гитлера, потеряв последнюю пристяжную в своей упряжке, осталась с одним коренником.

Наступил день третий. Толбухину каждый час докладывали о медленном, но безостановочном продвижении пехоты. А в тылу еще ждал очереди 18-й танковый корпус. Какое это искушение — резервы: нет для военачальника большего соблазна, чем свежие, стоящие наготове войска, которые не терпится поскорее ввести в бой. Но и упустить выгодный момент тоже худо. И он приказал командарму-46:

— Танки — в прорыв. Давайте, действуйте.

Немцы не выдержали: линии Маргариты больше не существовало. Ударные дивизии, днем и ночью развивая успех, заняли Секешфехервар и Бичке; 18-й танковый корпус вышел к Дунаю, сбоем взял Эстергом и соединился с передовыми частями Второго Украинского.

Накануне Нового года директива Ставки Верховного Главнокомандования была выполнена полностью: 46-я армия стала лицом на восток, образовав внутренний фронт окружения Будапешта, а 4-я гвардейская армия, на ходу развернувшись на запад, образовала внешний фронт. Расстояние между ними достигало шестидесяти километров.

— Вот так, — с удовольствием потирая руки, сказал командующий, когда начальник штаба доложил ему, что войска приступили к земляным работам.

Он тут же вызвал к себе начальника разведки генерала Рогова и распорядился установить тщательное наблюдение за противником.

— Хорошо бы сейчас взять контрольных пленных на внешнем кольце окружения.

Начальник разведки и сам отлично понимал, как это важно. Во время глубокого наступления даже на тысячные толпы пленных фрицев никто внимания не обращает, а в обороне каждый пленный — редкая находка. Оборона — горячая пора для разведчиков.

Отпустив Рогова, маршал долго вглядывался в новую линию фронта. Она брала начало в Эстергоме, извивалась по правому берегу Дуная вверх по течению; близ города Комаром резко, под прямым углом, отворачивала к югу, в сторону Балатона; огибала озеро с востока; снова круто уходила на юг, где упиралась в левый берег Дравы, и, в точности повторяя все извивы этого дунайского притока, замыкалась на том же Дунае, за которым, в случае чего, как и за Волгой под Сталинградом, для нас земли уже не было. «Надо поглубже зарываться здесь», — решил командующий. В те последние дни сорок четвертого он, разумеется, и предположить не мог, что вскоре в районе Будапешта развернутся многодневные тяжелые бои, равные если не по масштабу, то по напряжению сталинградским; но эта нечаянная параллель возникала у него все чаще, ввиду некоторой схожести оперативной обстановки. А в действительности ничего общего между Сталинградом и Будапештом, конечно, не было: их разделяли целых два года победоносного наступления по всему фронту.

Утром адъютант доложил Толбухину, что по пути из Югославии на КП заехал комкор-68 генерал Шкодунович.

— Давай его ко мне на расправу! — сказал командующий. Он был настроен бодро: еще бы, сегодня за всю неделю непрерывных боев отоспался вдоволь.

Генерал Шкодунович, одетый очень скромно, по-солдатски, — туго затянутая грубым ремнем простая гимнастерка, яловые рабочие сапоги, неброские, шитые зеленым шелком полевые погоны, — вошел в комнату маршала и остановился у порога в привычном положении «смирно».

— Как помолодел! — дружески встретил его Толбухин, оглядывая с головы до ног. — А затянулся-то, как лейтенант-выпускник. Вот уж я так не могу… Садитесь, рассказывайте, не томите душу!

Комкор, стараясь экономить время, начал было в темпе донесения, но Толбухин остановил его:

— А нельзя ли поподробнее, Николай Николаевич.

И тогда он, сменив штабной стиль на обиходный, рассказал о последних боях в Югославии не спеша, со всеми подробностями. В конце даже поделился своими впечатлениями о Первой болгарской армии, которой его корпус сдал боевой участок.

— На болгарские дивизии я надеюсь как на собственные, — сказал Толбухин. — Им только бы добавить тяжелого оружия. Болгары не подведут. Я уже не говорю о югославских дивизиях, югославы имеют серьезный опыт борьбы с немцами. Как они там дрались?

— Великолепно. Героизм поистине массовый.

— Приятно иметь таких партнеров на войне.

— Недаром Третий Украинский называют интернациональным фронтом.

— Кто называет? — оживился Толбухин.

— Слышал от солдат.

— Солдаты скажут! Помню, на Днестре наш фронт окрестили  в и н о г р а д н ы м. Это дошло, кажется, до Ставки. Недаром генерал Антонов не раз величал меня командующим  В и н о г р а д н ы м  ф р о н т о м, считая, видимо, что у нас, на юге, сущий рай, а не война. Так где сейчас ваш корпус?

— На марше, в районе Секешфехервара.

Толбухин встал, подошел к оперативной карте.

— Я тут уже подыскал для вас работенку по знакомству! Видите, вот этот выступ, окаймляющий горы Вертэшхедьшэг? Так вот, на этом выступе вам придется сменить донских казаков. Поступите в распоряжение нового  х о з я и н а — командарма четвертой гвардейской.

— Вместе с гвардией мне воевать не приходилось.

— Все мы одной закваски. И сочтемся славою, как говорил поэт. Надеюсь, что корпус не дрогнет, если что.

— Нет, не дрогнет, товарищ маршал.

— Вот так.

— Разрешите идти?

— Да, чуть не забыл: а капитана Лебедева, вы, конечно, оставили в Югославии? Я, помню, включил его в список офицеров-инструкторов.

— Оставили… навсегда.

— Как, неужели погиб?

— Всего за сутки до нашего ухода он был смертельно ранен в грудь. Похоронили в Илоке, на крепостном валу.

— Жалко… — большие добрые глаза Толбухина посуровели. Он отошел от карты, сел за рабочий стол. — Очень, очень жаль. Земляк мой, волжанин. Кто-нибудь сообщил этой девушке?

— Я поручил заместителю Бойченко, полковнику Строеву, написать ей обо всем случившемся.

— Постойте, постойте. Полковник Строев? Как его имя-отчество?

— Иван Григорьевич.

— Неужели это Ваня Строев? Быть не может! Иван пропал из виду еще до войны, да-да, еще до финской, — рассуждал Толбухин уже сам с собой. Но тут же спохватился: — Итак, желаю успеха, Николай Николаевич.

Он подал руку командиру корпуса, они встретились глазами, без слов понимая друг друга, и Шкодунович направился к выходу.

«Фронт — целое государство, — подумал Толбухин. — Воюешь и не знаешь, что рядом с тобой твои старые друзья. Так в самом деле, может, это Ваня Строев, гордость оперативного факультета академии? Но почему он только замкомдива, полковник? Он ведь и корпус потянул бы налегке. Впрочем, понятно, понятно… А этого капитана жалко. Как не повезло парню. Да, мало будет свадеб после войны: пока подрастут новые-то женихи, невесты состарятся, так и не выйдя замуж, особенно в деревне, которая четвертый год шлет своих молодцов в пехоту… Но все-таки надо бы встретиться при случае с Иваном Григорьевичем Строевым, если это, конечно, не его однофамилец. Сколько воды утекло с тех пор».

Явился адъютант. Надо было срочно подготовить ультиматум генерал-полковнику Пфеффер-Вильденбруху, командующему окруженной в Будапеште группировкой. Два года назад первый такой документ сочинялся трудно, в поисках подходящей формы. Теперь под руками был готовый, сталинградский, образец — тот знаменитый ультиматум фельдмаршалу фон Паулюсу, который и взяли за основу Малиновский и Толбухин. Условия капитуляции отличались русским великодушием, щадили самолюбие немецких военачальников, но концовка звучала твердо:

«Если вы отклоните предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Воздушного флота начнут действия по уничтожению окруженных ваших войск».

Подписав ультиматум, Толбухин задумался. Он плохо верил в то, что немцы сложат оружие, хотя пора бы им стать благоразумнее, — ведь дело идет к концу, что понимает каждый. Но так или иначе, а надо сделать все возможное, чтобы сохранить жизнь многим тысячам солдат, своих и противника, и заодно уберечь венгерскую столицу от разрушения. Нет, это нелишняя дань истории, это еще одна попытка избежать лишних жертв.

Значит, завтра, 29 декабря, станет окончательно ясно: или противник пойдет на капитуляцию, уже наученный горьким опытом, или он бросит очередной бессмысленный вызов, и тогда закипит последний решительный бой на левом фланге стратегического фронта. Ну, может быть, и не самый последний, однако бесспорно решающий: после падения Будапешта дорога на Вену будет открыта, а там, за Веной, и конец гитлеровской империи. Скоро новый год, заключительный год войны. Сорок второй Толбухин встретил на Кавказе, сорок третий — на Волге, сорок четвертый — у ворот Крыма, а сорок пятый придется встретить на Дунае. Вот его географическая  л е с т н и ц а: от самого низовья поражений до самого верховья близкой теперь победы. Даже представить себе трудно, почти невозможно, как это простой смертный человек мог преодолеть такой подъем, молча, стиснув зубы, годами превозмогая боль физическую и душевную.

Сергей Семенович Бирюзов всегда был мысленно рядом с Толбухиным, и последние события на Третьем Украинском очень обрадовали его. Он до поздней ночи не ложился спать, все ходил по комнате в своей тихой вилле и думал, думал, как там сейчас Федор Иванович. Тоже, наверное, бодрствует. Еще бы: окружение Будапешта, наконец-то, завершено! А он, Бирюзов, вынужден здесь, в тылу, в Софии, заниматься дипломатией с союзниками. Недавно глава британской миссии генерал-майор Окслей будто по-дружески сказал ему: «Мы с вами коменданты Европы!» Он деликатно промолчал.

Коменданты Европы… Привыкли эти англичане повелевать народами. А сюда, в Болгарию, они приехали вообще на все готовенькое: немцы были наголову разгромлены в Ясско-Кишиневской битве, которая и положила начало освобождению Балкан. Примчались господа «коменданты» и начали было хозяйничать, как у себя дома. Ничего не поделаешь — союзники, приходится тратить время на всякие переговоры. Дипломатия — это верх терпения. Терпи и ты, Сергей Бирюзов, атаманом будешь! А впрочем, пока станешь атаманом, война-то наверняка закончится. Все мечтал попробовать себя не только на штабной работе, но и в роли командующего армией. Ну, что ж, вот ты и командарм, но войска твои не у стен Будапешта, а в мирных болгарских городах. Да, конечно, 37-я армия обеспечивает крайне левый фланг советско-германского фронта, и ты сам любишь это повторять своим подчиненным, однако неплохо бы, совсем неплохо померяться силенками с противником на венгерском театре военных действий. Значит, не судьба, И нечего тут вздыхать в чужой богатой вилле. Знай себе, посматривай в оба: одним глазом на Стамбул, другим — на Салоники, чтобы, неровен час, кто-нибудь не сунулся оттуда на свободную болгарскую сторонку. А покомандовать армией в бою, может, еще придется, — на наш век «комендантов Европы» хватит.

Бирюзов решил написать хотя бы короткое письмо Федору Ивановичу, поздравить его с наступающим Новым годом. Сел за рабочий стол из дорогого, красного дерева, нечаянно вспомнил жидкие дощатые столики в землянках и глубоко задумался. Перед глазами неожиданно возник степной хутор Верхне-Царицынский, где он и познакомился с Толбухиным ровно два года тому назад, в самом конце сорок второго. Федор Иванович командовал тогда 57-й армией, а он, Бирюзов, был начальником штаба 2-й гвардейской, у Малиновского. Сколько удивительных встреч было на войне, но эта врезалась в память особенно. В Верхне-Царицынском под одной крышей оказались два командарма, и ничем неприметный хуторок стал исходной точкой центробежных сил,которые действовали в противоположных направлениях: 2-я гвардейская армия, отбрасывая Манштейна, двигалась на запад; 57-я армия, сжимая свою часть сталинградского кольца, двигалась на восток. Такого перекрестка военных дорог нарочно не придумаешь. С тех пор пути Толбухина и Малиновского то шли параллельно, то снова пересекались, но узелок их общей полководческой судьбы был накрепко завязан именно под Сталинградом. И вот теперь Будапешт их сблизит еще больше. Эх, жаль, что нет там и его, Бирюзова! Ну, да ладно, хватит об этом. «Не томи душу», — как сказал бы сейчас Федор Иванович.

Новогоднее письмо вышло пространным. Как ни старался Сергей Семенович обойтись без всяких жалоб на свое нынешнее положение, но все-таки можно было понять так, что «ирония судьбы» не дает ему покоя до сих пор. Закончив писать, он снова подошел к разноцветной европейской карте. Постоял, подумал, все приглядываясь к будапештской излучине Дуная. Что-то принесет с собой Новый, сорок пятый год войскам Третьего Украинского? Конечно, победу, — это понимает каждый. Но какие еще испытания готовит время маршалу Толбухину? — вот в чем загадка последних месяцев войны на юге. И разгадать ее заранее невозможно, — иначе военное искусство не было бы искусством, а школьным задачником по арифметике.

Однако пора и отдохнуть немного. Бирюзов снял китель и пошел чистить зубы. В ванной машинально глянул в зеркальце над краном и невесело улыбнулся самому себе. Вид усталый, под глазами отеки, брови сердито ощетинились. Ну, что, генерал, стареешь на гарнизонной-то службе? Начинал войну бравым молодцом, а теперь отяжелел, и седина пробилась на висках, и суровые морщины на лице, будто след топографических горизонталей тех высот, что остались за плечами. Негоже сдаваться в сорок лет, тем более, что Георгий Димитров назвал тебя юным генералом.

Телефонный звонок помешал ему привести себя в порядок перед сном. Дежурный по штабу докладывал о том, что задержана группа офицеров старой болгарской армии и что в одном из районов Софии неспокойно. Бирюзов терпеливо выслушал, привычно бросил в трубку:

— Сейчас буду.

И снова надел китель, стал собираться в штаб.

Это уже не первый случай, когда София испытывает подземные толчки. Откуда они? А впрочем, эпицентр находится в самой столице — в особняках притаившихся квислингов. Это не без их помощи чуть не удрали на двух поездах гитлеровские резиденты, которых удачно завернули наши летчики. Потом военный министр, без ведома членов правительства — коммунистов, освободил из-под ареста царских генералов и даже попытался взять под свой контроль государственные учреждения. (Тогда ему, Бирюзову, пришлось срочно возвращаться с полевых учений в районе Шипки.) Благо, коммунисты были начеку, и народ сам отстоял свою свободу. Время от времени поднимают голову разные заговорщические центры: «Военный союз», «Царь Крум», «Нейтральный офицер». Был случай, когда им удалось вывести на одну из софийских площадей целый артиллерийский полк. Вот тебе и «гарнизонная служба» в тихом тылу, вот тебе и деликатная дипломатия с «комендантами Европы». Хорошо еще, что болгарская революция научилась защищаться с оружием в руках.

…Декабрьская ночь уже редела над Болгарией, когда Сергей Семенович вернулся к себе на квартиру. Оттуда, со стороны Черного моря грузно переваливали через Балканы багровые волны утренней зари.

Только сейчас он ощутил всем телом, как поздний сон начинает одолевать его. Он на минутку опустился в кресло, чтобы собраться с мыслями, да и уснул тут же, немедленно. Ему виделась недавняя встреча с Димитровым. Старый коммунист, который первым вступил в единоборство с коричневым дьяволом на Лейпцигском процессе, радушно принял его, Бирюзова, накануне отъезда из Москвы, и негромко, спокойно, ровно повел беседу о Болгарии, ее истории, революционном движении, Отечественном фронте. И вся неловкость сразу же исчезла, хотя перед ним сидел не просто добрый пожилой человек, а настоящий герой века, любимец молодежи довоенных лет, его собственный любимец и кумир. Георгий Михайлович откровенно позавидовал Бирюзову, что тот скоро отправляется в Софию. Какую же сыновнюю нежность к далекой родине сберег в сердце этот мужественный болгарин за долгие годы разлуки с ней… Потом он глухо заговорил о жертвах, принесенных маленькой страной на алтарь победы. Стал называть имена погибших. Назвал имя генерала артиллерии Владимира Заимова, расстрелянного монархистами в сорок втором году. Его голос заметно дрогнул, но он справился с волнением. Уже прощаясь, он напомнил, что враг не сложил еще оружия, что предстоят бои, открытые и жаркие…

Откуда-то издалека звонили непрерывно. Сергей Семенович, наконец, очнулся, поднял трубку.

— Москва! — громко предупредила телефонистка.

Бирюзов энергично встал, ладонью пригладил волосы и приосанился по штабной привычке. «Неужели в Москве узнали о тревожной софийской ночи?» — подумал он, досадуя, что так не вовремя заснул и не приготовился заранее к докладу.

ГЛАВА 15

Пятисоткилометровый марш — из района Белграда в район Будапешта — подходил к концу. Хорошо еще, что дивизия Бойченко давно стала моторизованной: в ней было втрое-вчетверо больше грузовиков, чем полагалось по табелю. Иначе такой марш-бросок отнял бы две недели, тем более, что железная дорога только-только восстанавливалась. Правда, не хватало горючего, но бывалые водители выкручивались, доставая для трофейных автомобилей и трофейный, внеплановый бензин. Они будто чуяли, где можно его взять, эти разбитные, хозяйственные парни, у которых всегда был на крайний случай свой «энзэ», утаенный от офицеров службы тыла.

И чтобы не дразнить тыловиков множеством машин, Строев изменил несколько маршрут — в обход города Дунафельдвара, в котором располагался штаб фронта. К вечеру достигли бывшей линии Маргариты. Куда ни глянь, — брошенные доты, дзоты, соединенные траншеями полного профиля, сожженные «пантеры», «фердинанды», исковерканные пушки, вороха стреляных гильз, снарядные пустые ящики, подорванные легковики всех марок, и всюду трупы, трупы. Неоглядное поле боя в том неприбранном состоянии, когда оно едва остыло, когда не дошли еще руки специальных команд, чтобы привести в порядок эту землю, опаленную жарким огнем артиллерии. Не дожидаясь фронтовых  д в о р н и к о в, сегодня пошел снег. Зима будто спешила поскорее замести черные следы недавней битвы, принарядить распаханную танками Венгерскую равнину. Но как ни старалась она, все же не успела за день укрыть все поле. Солдаты озирались по сторонам, оценивая по необыкновенному скоплению мертвой техники, по числу убитых фрицев не только масштаб сражения, но и то, каких усилий и потерь стоил прорыв немецкой обороны.

Строев приказал идти без остановок, — к чему лишний раз тревожить воображение солдат этим верещагинским  а п о ф е о з о м  войны, что в бою, вгорячах, не производит такого впечатления, как после боя, со стороны.

Всю дорогу ему не давала покоя мысль о трагической любви Бориса и Неды Симич. Он вспоминал их встречу в Ягодине и ругал себя за ненужную спешку в тот свободный день. Недаром говорят, что самые короткие свидания бывают накануне смерти. Перед его глазами часто возникала Неда на своем крылечке: она с надеждой смотрела на него, Строева, будто почувствовала в нем верного покровителя Бориса. Теперь она уже, конечно, получила письмо, отправленное с болгарским офицером, который возвращался к себе на родину через Моравскую долину. Он вложил в конверт миниатюрку, уцелевшую с той поры, когда политотдельский фотограф снимал капитана, только что принятого в партию. И родителям Бориса тоже написал подробно, отослав заодно карточку Неды Симич, найденную в полевой сумке Лебедева. Пусть знают они друг друга. Так все же легче переживать большое горе.

Майор Зотов обещал навестить родителей Бориса, — от Москвы до Ярославля не велика дорога. На другой день после отъезда майора в академию была получена радиограмма о направлении на учебу и Бахыша Мамедова. Уж он-то обязательно заглянет в родную деревеньку однополчанина. Да, сильно поредел круг близких людей в дивизии: одних уж нет, а те далече… Зотову нелегко было работать вместе с Некипеловым, и он, кажется, обрадовался тому, что наконец-то расстается с наштадивом, который, в свою очередь, постарался отделаться от Зотова, как от своего возможного преемника. А Бахышу очень не хотелось уезжать в глубокий тыл в конце войны. Но приказ есть приказ. Особенно переживала его отъезд Рая Донец, которую он всячески оберегал после гибели майора Бондаря. Помнится, был такой случай, когда во время выхода к Днестру один из офицеров-новичков бросил ей вдогонку глупые слова: «Эта не чета какой-нибудь ППЖ». Раиса даже не оглянулась, а Мамедов, шагавший поодаль от незнакомых офицеров, услышал только одно это — «походно-полевая жена» и схватился за кобуру. «Что ты сказал, молокосос! — крикнул он тщедушному, худенькому лейтенанту. — Застрелю на месте!» — и, теряя самообладание, вскинул пистолет. Рая метнулась, встала между ним и лейтенантом, который от испуга потерял дар речи. Дружок его, постарше, понаходчивее, немедленно извинился за обидчика. Горячий, вспыльчивый Бахыш остыл, опустив револьвер, но сердито пригрозил обоим; «Вы у меня узнаете, циники, где раки зимуют! Еще в руках не держали ППШ^[13], а уже научились выговаривать ППЖ». С тех пор в полку Мамедова если кто и произносил это скверное словечко, то шепотом, чтобы, не дай бог, не дошло до командира.

Рыцарь — этот Бахыш: всю войну жил письмами невесты из далекого Кировабада. На него, восточного белозубого красавца из Баку, заглядывались многие девушки, но он сам никого из них не замечал, хотя ни одну никогда не давал в обиду.

Строев остановил колонну на ночлег в небольшом селе за городом Секешфехерваром. До района сосредоточения дивизии оставалось не больше суточного перехода. Завтра стрелковые полки будут уже на месте. Строев зашел в дом, занятый оперативным отделением штаба.

— Что нового? — спросил он у Некипелова, который сделал вид, что не заметил его, увлекшись маршрутной картой.

— А, это вы, товарищ полковник, — начальник штаба поднялся из-за стола, начал обстоятельно докладывать.

С недавнего времени отношения между ними стали совсем официальными: Некипелов чувствовал себя виноватым, что задержал приказ об откомандировании Лебедева, и старался работать так, чтобы никто не мог напомнить ему о его неоперативности, которая, по стечению обстоятельств, стоила капитану жизни. А Строев окончательно убедился в том, что этот  с у х а р ь  думает только о себе, тщательно рассчитывая ход за ходом. Вот убрал с дороги майора Зотова, послав учиться в академию. Такие  д е я т е л и  терпеть не могут рядом с собой людей, которые умнее их, талантливее. До чего же это благовидный, испытанный предлог — учеба! Кажется, лучшего способа и нет, чтобы избавиться от человека, наступающего тебе на пятки.

Строев выслушал начальника штаба. Больше ему тут делать было нечего. Проходя мимо капитана Головного, на минуту приостановился.

— Что, Михаил, скучаете без Зотова?

— Есть немножко, товарищ полковник. Ведь мы с ним вместе работали с самого Кавказа.

— Мужская дружба — крепкий орешек.

«То-то ты и променял нас всех на мадам Чеканову, — подумал вслед ему Некипелов. — Иди, иди к ней, не прикидывайся рыцарем без страха и упрека».

Строев действительно хотел зайти к Панне, но встретил ее на улице, — она сама шла к нему за помощью: в медсанбате выбыло из строя сразу две машины. Он вызвал командира автороты и не приказал, а попросил выручить медиков. Польщенный автомобилист тут же отправился на окраину села, где располагались его хлопцы.

— Не беспокойтесь, товарищ майор, я все сделаю, — сказал Панне учтивый инженер-капитан.

И ей пришлось остаться с Иваном Григорьевичем, хотя каждая такая встреча больно задевала ее. Женщина всегда на виду у всех, а на фронте тем более. Нет, не солдаты и не боевые офицеры строго судили женщин. В роли судей выступали околофронтовые обыватели. Иные из них не умели отличить полевой бинокль от театрального, но и тут, близ переднего края, были не прочь понаблюдать в замочные скважины. Панна догадывалась, что говорят о ней такие люди, и шла сегодня к Строеву с опаской: она никак не могла привыкнуть к хождению по минному полю сплетен. Однако, ничего не поделаешь, надо привыкать: ей все труднее становилось жить и работать без Строева, особенно после встречи на Мораве. Ведь, кажется, совсем недавно она мудро предостерегала Веру Ивину от легкомысленного увлечения Зарицким и вообще была противницей любых (пусть самых серьезных) романов на войне. А что теперь? Эта боевая, смышленая девчонка, наверное, посмеивается над ней. Да разве могут быть какие-то учителя чужих чувств, когда все мы зеленые ученики перед настоящими, большими чувствами? И никто тут не подскажет с места готового решения: мучайся, решай самостоятельно… Панна сидела в сторонке, не мешая ему говорить по телефону. Но вот он положил трубку, щелкнул зажигалкой-снарядиком, склонился к трепетному огоньку, закурил, встал, подошел, сел рядом и, взяв ее руку, сказал доверительно, точно выдавая большую тайну:

— Устал я, Панна.

— Что вы, это на вас не похоже, Иван Григорьевич, — она осторожно, но настойчиво высвободила руку.

— Не видел тебя вечность.

Он заглянул в ее лицо, и они близко встретились глазами. Панна посмотрела на него с тем настороженным удивлением, которое заставило его опомниться тогда, на Мораве. Нет, не его боялась она, а собственного ответного порыва. Он же опять подумал, что ведет себя глупо, и отпрянул, откинулся на спинку жиденького венского стула.

Панна нахмурилась, недовольная собой: странно, когда его нет, она только и думает о нем, как школьница, но стоит увидеться в кои веки раз, и она обязательно чем-нибудь оттолкнет его. Такой уж, значит, у нее характерец. Он свободно называет ее на «ты», а она не может. Да понимает ли он, что происходит с ней? Разумеется, понимает. Иначе не решился бы вот так запросто взять ее руку. (Среди настоящих фронтовиков меньше всего грубиянов.) И она сама давно убеждена, что любима: женщины намного раньше убеждаются в этом. Однако женщинам, видимо, нужны слова, слова, много общих слов. А Ивам Григорьевич не из тех, кто объясняется при каждой новой встрече: сказал наспех, как бы между прочим, в то утро на берегу Моравы, — и на всю жизнь. Но почему в таком случае ты, Панна, медлишь сделать один-единственный шаг ему навстречу? Что останавливает? Людская молва? Странно. Она же давно опередила тебя: в глазах околофронтовых мещан ты давняя любовница Строева. Разве некипеловы способны верить в чистоту отношений других людей, если они мерят все на собственный аршин? Так следуй своей дорогой, и пусть они думают о тебе, что угодно.

— Я вчера вспомнил Бахыша, — заговорил наконец Строев. — Как он чуть не застрелил обидчика Раисы.

Он словно разгадал, о чем она тревожится сейчас, и Панна, застигнутая врасплох, лишь улыбнулась ему рассеянно. Это не первый раз он читает ее мысли с той поразительной точностью, которая даже пугает.

А она еще сомневается, представляет ли Иван Григорьевич, что́ творится с ней.

— Да, я забыл спросить: ответила ли ты на письмо мужа?

— У меня мужа нет. — Она прикрыла глаза темными шторками ресниц.

— Ну, был.

— Нет, не ответила.

— Напрасно. На подобные письма надо отвечать.

— Нет, лучше оставить без внимания.

— Может быть, ты и права. Извини, я не хотел сделать тебе больно.

— Прошлое само найдет случай напомнить о себе.

— Что верно, то верно. А ты ведь, Панна, до сих пор не знаешь в деталях моего прошлого, кроме ранней молодости. Правда, я говорил кое-что и о главном, но в общей, а л г е б р а и ч е с к о й, форме.

— А р и ф м е т и к а  вашего прошлого принадлежит вам.

— Но до поры до времени.

Да, Панна могла лишь строить догадки о частностях его неустроенного бытия. Но сегодня Иван Григорьевич решил, как видно, полностью раскрыть эту самую  а л г е б р а и ч е с к у ю  формулу своей неудачной семейной жизни, заменив все  и к с ы,  и г р е к и  и  з е т ы  вполне определенными величинами. И он неторопливо начал рассказывать о том, что же именно случилось с ним задолго до войны.

…В то время майор Строев преподавал тактику в военной академии. Он долго ходил в холостяках, пока не встретился на одном вечере в ЦДКА с Тамарой Бессоновой, аспиранткой Московского университета. Через полгода они поженились. Но вскоре пришла беда. Его близкий друг по академии, талантливый комбриг, очень ходко шагавший вперед и выше, ни с того ни с сего был снят с высокого поста, разжалован, уволен из армии, а потом и вовсе пропал из виду. Тень комбрига легла и на майора: его, в свою очередь, отстранили от должности, исключили из партии. Два года он работал физруком в сельской школе. Тамара готовилась к защите кандидатской диссертации и в деревню, конечно, не могла поехать. Он ждал ее, писал чуть ли не каждый день. И вот сбылось: жена прислала телеграмму, что ей присвоена ученая степень кандидата философских наук. «Подробности письмом», — добавила она в конце телеграммы. А через два-три дня он получил и обещанное письмо. Драматические были эти  п о д р о б н о с т и: философ Бессонова клятвенно отказывалась от своего мужа. Ему тогда казалось, что он не выдержит нового удара. Однако взял себя в руки. Помогла, наверное, многолетняя армейская закалка. К тому же, кто-то вспомнил о нем в разгар боев на Карельском перешейке. Его срочно вызвали в райвоенкомат, и он еще успел принять участие в прорыве линии Маннергейма… Потом Тамара нашла его в Ленинграде, повинилась перед ним. Но было поздно. Все, что соединяло их, сгорело в  к о р о т к о м  з а м ы к а н и и  того года. На душе была одна горечь, и никакие женские слезы не могли растворить тяжелого осадка. А тут, после финской разведки боем, подоспела главная война. И стало уже не до устройства личных дел…

Панна задумчиво выслушала его. Оказывается, в их судьбах есть, в самом деле, некое сходство, пусть и чисто внешнее. Она тоже глубоко ошиблась в Санникове, как Строев — в своей Тамаре. Однако у нее с мужем речь шла о простом, житейском недоверии к чувствам, а у него с женой разлад был связан с общественным недоверием к человеку. Это в глазах окружающих, конечно, оправдывало Бессонову, и оттого ему было еще горше. Какой-то мудрец сказал, что из одной собственной неудачи ровно ничего не сделаешь, но если к ней прибавить чужую неудачу, то можно начать все заново. Так ли это? Пожалуй, так.

— Я понимаю вас, Иван Григорьевич, — сказала Панна своим глубоким, грудным голосом и виновато коснулась его руки.

Теперь и ему и ей стало легче. Теперь, когда они взаимно поделили свое прошлое поровну, их ничто больше не отгораживало друг от друга.

Строев включил приемник. Москва передавала сообщение о том, что гитлеровцы, окруженные в Будапеште, отклонили ультиматум Малиновского и Толбухина и учинили дикую расправу над советскими парламентерами.

Лицо Строева сделалось жестким, левая рассеченная бровь надломилась. Панна редко видела его таким. Она спросила с тревогой и надеждой (тут же выругав себя за эту бабью святую непосредственность):

— Ну на что они, право, надеются еще?

— На что может надеяться проигравшийся игрок?

— Я пойду, Иван Григорьевич.

Он накинул на плечи свой белый полушубок, и они вышли на улицу. По селу проходили моторизованные дивизионы артполка. На машинах, на стволах орудий, на солдатских шапках заледенел под вечерним ветром мокрый снежок Венгрии, которая встретила дивизию неустойчивой погодой. На северо-востоке занималась далекая зорька будапештской битвы, а на западе было темным-темно, как в тылу.

Они постояли немного у ворот, пока не прошла последняя батарея, и расстались до утра. Завтра утром войска выйдут на внешнее кольцо, где и встретят Новый, сорок пятый, год.

«Осталось немного, совсем немного, — думала Панна по дороге в медсанбат. — Скорей бы уж все кончалось». Теперь с концом войны она связывала и надежды на собственное счастье, которое еще недавно рисовалось ей очень смутно, расплывчато, неопределенно. Теперь ее надежды становились такой живой, такой осязаемой реальностью, что она со жгучим нетерпением отсчитывала день за днем. Но время, как нарочно, тянулось медленно, потому что время на фронте измеряется не днями, когда идут бои, а длинными бессонными ночами, когда человек остается наедине с вечными мыслями о прошлом и будущем. Вот и сегодня она долго не уснет после встречи с  н и м. Будет грезить, как девчонка, до рассвета, будет пропускать мимо себя одни и те же картины будущего, и они никогда не смогут надоесть ей, потому что всякий раз к ним добавляется что-то новое. Это к прошлому добавить совершенно нечего, хотя оно тоже идеализируется на фронте. Но у нее нет прошлого. Есть только прожитые тридцать четыре года, что покрылись пыльцой забвения. Снова листать их не имеет смысла, да и не хочется, если перед тобой, быть может, открывается главная книга жизни…

На рассвете полковника Строева разбудил штабной шифровальщик. Корпусное начальство поторапливало дивизию с выходом в район сосредоточения, куда еще вчера выехал с оперативной группой генерал Бойченко.

Строев приказал подъем, чтобы успеть к вечеру быть на месте. Всегда вот так: чем ближе к фронту, тем короче привалы. За ночь подморозило. Дорога покрылась глянцевитой наледью, по которой не очень-то разгонишься. В небе посветлело, день обещал быть летным, что уж вовсе ни к чему для такой большой автоколонны на марше.

— Доброе утро, Иван Григорьевич! — громко сказал Лецис, подъехав к штабу на своей неказистой «эмке», которую он упорно не бросал, хотя ему давно предлагали всякие дорогие лимузины.

— Здравствуйте, Ян Августович, — не сразу ответил Строев, занятый своими мыслями. — А что касается утра, то лучше бы мела сейчас русская метелица.

— Ничего, проскочим и под ясным небом. — Лецис с трудом выбрался из тесной машины.

Начальник политотдела был в хорошем настроении, и Строев позавидовал ему. А говорят, что латыши — люди угрюмые. Неправду говорят.

— Почему не заходишь в политотдел? Вчера ждал весь вечер.

— Все некогда, Ян Августович. Обещаю исправиться.

— То-то! Смотри, тезка, могу и не благословить тебя. А как ты без моего благословения станешь жить? Вот майор Зарицкий явился, преклонил колено, как и полагается молодожену.

— Вы все разыгрываете его, Ян Августович.

— Какой, уж тут розыгрыш. Едва начальник политотдела отлучился в госпиталь, как в дивизии все переженились. Непорядок. Смотрите, возьмусь я за молодоженов по-стариковски!

— Молодожен один Зарицкий.

— А ты не дуйся, Иван. У тебя-то я готов быть посаженным отцом, если позовешь, конечно.

— Охотно, как закончится война.

— Я сам женился после гражданской войны, и не молодым уже, лет под тридцать. Немного грустная получилась свадьба, с добавкой пережитого, но зато я ни разу не раскаивался потом.

«Что это он взялся агитировать меня сегодня? — подумал Строев. — И до всего ему есть дело. Хорошо, что вернулся наконец в дивизию. А то без него связи между людьми стали распадаться. Он будто тем и занимается, чтобы люди понимали друг друга лучше. Сказать, что добренький, нельзя. Он вообще терпеть не может никакой слащавости, каждый раз повторяет свое любимое: «Все экстракты горькие». Что же тогда в нем такого, что накрепко связывает разных по характеру людей? Из чего он строит свои мосты между ними? Ну ясно, что из правды. Это его строительный материал, который издавна испытан и на удар и на разрыв».

— О чем задумался, добрый молодец? — Рука Лециса легла на плечо Строева. — Ты, я вижу, плохо слушаешь меня.

— Виноват, исправлюсь. А думаю я о том, что вот вы вернулись и стало вроде бы повеселее.

— Скажи на милость! Так и знал, что думаешь о всякой чепухе.

К ним подкатил, певуче поскрипывая, трехосный штабной автобус горьковского завода.

— Жив курилка! — сказал Ян Августович, окинув его любопытным взглядом. — И кто это окрестил газик  А н т и л о п о й  г н у? Не знаешь? Видно, Некипелов. Да она еще доберется до самых Альп!

Из дома вышел начальник штаба — легок на помине! — и, взяв под козырек, доложил Строеву:

— Все готово к маршу, товарищ полковник.

— Тогда поехали.

— По машина-ам! — звонко скомандовал Некипелов.

Длинная колонна начала вытягиваться на шоссе. Оно вело на северо-запад, где уже черствели под холодным ветром свежие бровки большого внешнего кольца, которое только что намертво замкнулось вокруг столицы Венгрии.

ГЛАВА 16

Майор Зарицкий возвращался с передовой глубокой ночью. От него ни на шаг не отставал Жора Акопян. Места незнакомые, и они шли окольным проселком, чтобы не налететь на какую-нибудь мину, притаившуюся среди лесных кочек. Маленький чернявый старшина все болтал о разных пустяках, но потом и он умолк, поняв, что майор не слушает.

Фронт дремал. Фронт устал от земляных работ, которые продолжались до позднего вечера. Пехота, сменившая донских казаков, по-своему, домовито устраивалась в этом Баконском лесу, на западных склонах гор. А теперь солдаты спали. Бодрствовали только наблюдатели да прислуга дежурных батарей. Тихо на переднем крае. Не то что вчера, когда слитный гул огневых налетов в честь Нового года раскатывался от Дуная до Балатона.

И Баконский бор сладко дремал сегодня. Лишь изредка по верхушкам сосен пробегал восточный ветер, и тогда они, прихваченные молодым ледком, начинали тоненько звенеть над головой, как потревоженные хрустальные подвески. Звон медленно стихал в ночном безмолвии бора, который вспыхивал, переливался елочными огнями, когда отсветы ракет падали с неба на макушки деревьев. Зарицкий приостановился, молча любуясь этим феерическим зрелищем. Он думал сейчас о Вере. Вера сказала утром, что она, кажется, беременна. Кажется! Что значит кажется? Она сказала таким тоном, словно очень провинилась перед ним. Ну, конечно, об этом говорят сначала матери, а на фронте кому скажешь? Он обнял ее, приласкал. И Вера облегченно вздохнула, успокоилась. Чудачка. Как она могла усомниться в нем? Ну было, ну увлекался он девчонками из батальона связи или медсанбата, так все давным-давно прошло. Это Некипелов пустил гулять по штабу злую кличку — майор  Д а н т е с, которую он дал ему из стариковской зависти. Любит давать клички. Скажет будто в шутку, с сахаринной улыбочкой, а слово-то и прилипнет к человеку, как немецкий пластырь, — не отдерешь. Острый на язык. Но не из храбрых. Привык воевать в землянках под тремя накатами. А вернется с войны и начнет, пожалуй, вовсю расписывать свои заслуги, только слушай. Да пошел он к черту, старый хрыч!..

Сразу несколько ракет взлетело над ближним лесом. На роскошных кронах заиграли синие, красные, оранжевые искры дорогого хрусталя. Зарицкий прислушался: нет, ружейной перепалки не последовало. Это немцы спросонья, с перепуга схватились за ракетницы, — что-то им приснилось, значит, страшное, вроде русских разведчиков перед траншеей.

Искры потухли, и ветви зазвенели от порыва ветра, который все чаще набегал с востока, со стороны горного села, где находился штаб дивизии. Лесной проселок впадал в другой, накатанный. Майор ускорил шаг, оглянулся на Акопяна. Маленький старшина едва поспевал за ним в своих широченных, с рыцарскими раструбами, кирзовых сапогах.

— Не отставать! — прикрикнул на него Зарицкий.

Ждет ли Вера или уже спит? Конечно, ждет. Он не помнит случая, чтобы она не встретила его с передовой. Вообще-то сегодня тихо, но тишина — родная стихия шальных пуль. И Вера ждет его, тревожится, придумывая самые невероятные истории. Или фантазирует, как они приедут к нему на родину.

Он и сам сейчас представил себе тот день, когда вернется в родное районное село на Южном Урале. Какой переполох поднимется в рубленом отцовском доме! Сбегутся соседи, начнут расспрашивать о своих, всячески скрывая даже от себя, что давным-давно получены  о т т у д а  похоронные. Бабоньки, русские бабоньки, до чего же вы наивно полагаете, что на фронте можно встретиться с односельчанами примерно так же, как на полевой дороге или на гумне. Тут во всей дивизии их только трое со всего Урала: он, Зарицкий, Иван Григорьевич Строев да капитан Андрей Дубровин. Что ж, придется утешать, успокаивать, особенно тех, у кого сын, брат или муж числятся среди пропавших без вести. Ликующий и тяжкий будет этот день возвращения на родину: вот когда и ты почувствуешь себя кругом виноватым перед всеми матерями и всеми вдовами. Только твоя мать заплачет от радости, но и она постарается на людях вида не показать, что счастливая. Ну, а потом, когда женщины наревутся досыта, отец скажет глухо, что пора служивому отдохнуть с дороги. Да уж какой там сон: до первых петухов проговорят они с отцом о войне, о царствах-государствах, в которых довелось побывать ему, Константину. Отец не удержится, вспомнит о Карпатах, где воевал в империалистическую. Станет сравнивать, доказывать, что тогда, может, было еще горше. (Отцам простительно, отцы не столько хвалятся тем, что тоже воевали, сколько втайне гордятся молодыми). Потом, рано утречком, он немного приоткроет ставню в горнице и начнет рассматривать награды сына на офицерском кителе, наброшенном на спинку стула. Двадцать лет на весь район был один-единственный орден Красного Знамени — у старого партийца Никанора Федосеевича Скворцова, а теперь — шутка ли! — у одного его Кости два таких ордена, не считая орденов Отечественной войны, Красной Звезды и медалей. В этот-то ранний час, когда мать еще не встала доить корову, отец и даст волю своим чувствам, своей отцовской гордости, не догадываясь о том, что сын тихо присматривает за ним из-под опущенной на глаза ладони. Отец еще не знает, что война приучила сына, разведчика, просыпаться раньше стариков. Отец многого не знает. И придется ему первому сказать о Вере. Он поймет его лучше матери, которая до войны еще облюбовала в снохи  п и с а н у ю  к р а с а в и ц у  и  з о л о т ы е  р у к и — Татьяну Лужникову. Но, может, больше всех надуется старшая сестренка Паша, узнав, что брат женился на какой-то переводчице. Уж попадет ему от Паши! Мать всплакнет — и все, а сестра, обиженная за свою подругу, не даст покоя до тех пор, пока не приедет от своих родителей Вера с сыном (обязательно, конечно, с сыном!). Тогда и Паша смирится, расчувствуется, взяв на руки крепыша-племянника. Жизнь войдет в семейные берега и посветлеет, как речка после мутного разлива.

Лес кончился, и на побеленной наспех вечерним снегом старой вырубке смутно показалась россыпь крестьянских домиков. На фронте села узнаются ночью не по огонькам, а по жилому пахучему дымку, — его сразу отличишь от порохового дыма.

— Иди, поспи, я загляну на минутку в штаб, — сказал Зарицкий Акопяну.

Вкрадчивым шагом разведчика он вошел в тесную комнату оперативного дежурного. У стены похрапывал, согнувшись в три погибели, незнакомый младший лейтенант, почти мальчик, видно, офицер связи из новичков. Капитан Головной спал за столом, придвинув к себе телефон вплотную и широко облокотившись на застеленный новой картой стол, — Михаил умел спать в любом положении. Зарицкий остановился у порога, собираясь устроить ему побудку позабавнее, но в это время услышал голоса за легкой дощатой перегородкой. Тогда он на цыпочках прошел к столу, с превеликим удовольствием сел в плюшевое резное кресло, не снимая плащ-накидки. В соседней комнате говорили комдив и Строев. Генерал, судя по всему, ходил из угла в угол, горячился, а полковник, наверное, сидел в сторонке и, развернув на коленях свою карту, отвечал негромко, сдержанно. Ну, конечно, они спорят о только что принятом участке.

— Хуже нет сменять этих казаков, — говорил Бойченко, — казаки не любят копать землю. Кочевой народ!

— Да они и не успели еще окопаться, — заметил Строев.

— Ой-ли! Они тут скучали целых пять суток до нашего прихода. Можно было зарыться не хуже кротов. А им только бы менять коней да глазеть на баб. Цыганский табор!

— Однако они свое дело сделали.

— Брось ты, Иван Григорьевич! Вырваться вперед, имея танки, не велика заслуга: дай-ка нам столько танков, мы любого дьявола турнем до самой Вены. Главное — закрепить успех, что называется, в поте лица своего.

— Закрепим.

— Вот-вот, придется устраивать авралы. Не понимаю, за что только дают им гвардейские значки.

— Но ведь и наш корпус включен теперь в состав гвардейской армии.

— Наш корпус, наш корпус! Какие только дыры не затыкали нашим корпусом, начиная с Днепра! И вот с марша сунули опять в какую-то ловушку. Ни траншей, ни блиндажей, ходи и собирай еловые шишки на полянах. А если завтра или послезавтра немцы нанесут контрудар?

— Верно, вполне возможно, — сказал Строев.

Наступила продолжительная пауза. Было слышно, как Строев зашелестел своей картой, разворачивая ее на всю  г а р м о ш к у, а комдив, как видно, ждал, что дальше скажет ученый тактик.

— Видите, кратчайшее направление на Будапешт, проходя севернее нас, напрямую срезает дунайскую излучину, — заговорил, наконец, Строев. — Но, замыкая будапештскую луку Дуная, противник может выйти в тыл и всему нашему выступу западнее венгерской столицы.

— Ой-ли! Куда хватил, Иван Григорьевич!

— Такова конфигурация фронта.

— Конфигурация, конфигурация… Положим, Толбухин не допустит до этого.

— Верно. Но северный вариант контрудара весьма заманчивый. На юге кольцо пошире. Бить на Будапешт через Секешфехервар значительно труднее.

— Таким образом, ты исключаешь южный вариант?

— На войне ничего исключать нельзя. Немцы могут ударить и с юга, от Балатона. Для нас с вами и так нехорошо, и эдак плохо.

Они опять немного помолчали. Зарицкий хотел уже войти к ним, доложить обстановку на передовой.

— Как у нас с разведкой? — спросил комдив Строева.

— На завтра готовится группа для ночного поиска.

— Лично проследи, Иван Григорьевич. Я з ы к  нужен, вот как, до зарезу. А этот наш  Д а н т е с  может променять на бабу какое угодно дело. Связался с переводчицей и витает в облаках. Надо будет опустить его на землю. Где он сейчас? Наверное, дрыхнет в мадьярских пуховиках.

— Напрасно вы, Василий Яковлевич. Начальник штаба послал его в бондаревский полк готовить ночной поиск. Майор Зарицкий отлично знает службу и несет ее исправно.

— Ишь ты! Здорово вы защищаете друг друга.

— Вряд ли уместны ваши намеки, Василий Яковлевич, — сухо отозвался полковник Строев.

— Ну-ну, нельзя и пошутить…

Зарицкий вскипел в соседней комнате. Он с силой оттолкнулся от плюшевых подлокотников резного кресла на колесиках, — тронувшись с места, оно ударилось о стол, отчего проснулся Головной, — и сердитой ходкой поступью направился к начальству.

— Разрешите?

— Вот, легок на помине, — сказал комдив, заметно смутившись. — Проходи, проходи. Что там слышно?

— Товарищ генерал, противник ничем себя не проявляет… — начал было докладывать он, дерзко, в упор глядя на Бойченко цыганскими глазами.

— Ишь ты! — перебил его комдив. — А мы тут сидим, гадаем, почему такая тишина на переднем крае.

Начальник разведки терпеливо выждал, что еще скажет командир дивизии, и, как ни в чем не бывало, подробно доложил, что сделано для захвата одного или двух контрольных пленных.

— Как вы считаете, майор, немцы к утру не сменят венгров? — поинтересовался будто между прочим генерал.

— Думаю, что нет. Против нас по-прежнему обороняются  с к р е щ е н н ы е  с т р е л ы. Я слышал мадьярскую речь всего час назад.

— А чем эти  с к р е щ е н н ы е  с т р е л ы  лучше эсэсовских  с к р е щ е н н ы х  к о с т о ч е к? — заметил Строев.

— Против нас немцы наступать не будут, — уверенно сказал Зарицкий. — В таком лесу с танками не развернешься. Другое дело — на севере. Но там наша гвардия.

Строев и Бойченко переглянулись.

— Хорошо, идите отдыхать, — сказал комдив.

Вера открыла дверь, как только Зарицкий негромко постучал в окно. Домашним теплом повеяло от нее: она стояла перед ним в одной рубашке, с льняными прядями волос на худеньких плечах.

— Опять не спишь? — Он обнял ее и тут же отстранился: простудится еще. — Ни к чему эти дежурства в твоем положении.

— Ты лучше расскажи, какое положение на фронте.

— Утром, утром. Рассказывать-то и нечего: оборона как оборона. Сама знаешь.

— Есть хочешь?

— Не буду, не буду. Сыт. Комдив угостил генеральским ужином.

— Он так не отпустит, правда.

— Он нашего брата, разведчика, любит, — Зарицкий усмехнулся, но Вера не обратила внимания на его усмешку.

Какой в самом деле рай в мадьярских пуховиках! Словно ты и не был целый день под огнем, на виду у хортистских  с к р е щ е н н ы х  с т р е л. Благодать! Константин невольно вспомнил сейчас младшего лейтенанта, который спал, согнувшись в три погибели, в комнате оперативного дежурного. Вспомнил и почувствовал себя неловко перед ним. Но, если разобраться, этому мальчику даже повезло: угодил сразу на четвертый  к у р с  войны, не будет знать ни окружений, ни отступлений. Выходит, что младшему лейтенанту можно еще и позавидовать. Вообще он, Зарицкий, ни перед кем не виноват, тем более, перед новичками. Ну, а Вера ему за все муки в окружениях и отступлениях… Он наугад опустил ладонь на ее теплое плечо, она потянулась к нему, жарко охватила его голову. И война отступила вовсе далеко от крайнего, на отшибе, домика венгерского села, расположенного в трех километрах от передовой. Зарицкий видел в полутьме ее глаза, он, казалось, слышал бессвязный шепот, хотя Вера не могла произнести ни слова… Потом сон одолел его. Ему теперь снилось чаще всего не прошлое, а будущее: это были цветные сны, какие-то неестественно радужные акварели. Каждый раз, очутившись в кругу этих картин, освещенных вечерним солнцем, он жадно принимался отыскивать уже знакомые. Но знакомых не было, все новые и новые. Да сколько их там, в запасниках воображения?.. А Вера долго не могла уснуть, боясь пошевельнуться, чтобы не разбудить его. Вот и кончилась для нее безмятежная, безотчетная юность, которая еще продолжалась даже здесь, на фронте. Настало время, когда радости начинают перемежаться тайным беспокойством. Отчего бы это? Наверное, в женском счастье всегда есть какая-то неосознанная тревога. Ну что против этого девичьи тайны? Так, детская забава. Только в женщине вся мудрость чувств: тут и любовь, и заботы, и сомнения, и надежды. Как бы ни была прекрасна молодость, она все-таки однозвучна. И жалеют о ней не в середине жизни, а лишь под старость лет. О, середина жизни, если бы расширить твои пределы! Вера тихонько засмеялась: сколько ни гляди вперед, все равно вся жизнь не просматривается, как степная даль, до горизонта. Поживем — увидим. Она поежилась от холодка, укрыла Костю пуховым одеялом, сама укрылась потеплее и заставила себя забыться.

К утру сильно подморозило. Тонкий ледок звенел под ногами стеклянным звоном, когда Зарицкий почти бежал в штаб, поднятый с постели офицером связи, который дежурил вместе с Головным. Этот младший лейтенант, почти мальчик, в новых золотых погонах, возбужденный и перепуганный, не мог толком объяснить, что же там случилось, и майор с досадой отмахнулся от него, чтобы не тратить времени впустую.

Да и в штабе ничего еще не было известно, кроме того, что немцы начали наступление на севере. Но капитан Головной чувствовал себя на высоте: он сразу же всех поднял на ноги, едва позвонили  с в е р х у. Начальник разведки пришел первым и был благодарен оперативному дежурному за то, что не забыл о нем в такой спешке. Когда явился Некипелов, Зарицкий и Головной уже сидели над рабочей картой, пытаясь разгадать, где именно и какими силами противник нанес внезапный ночной удар.

Лишь к полудню туман рассеялся, и обстановка немного прояснилась: немцы начали контрнаступление полтретьего ночи на участке 31-го гвардейского корпуса. Они ввели в бой массу танков, которые двинулись в атаку с зажженными фарами и к рассвету, взломав оборону, расширяя прорыв новыми клиньями, устремились в общем направлении на Бичке.

Давненько такого не бывало, кажется, с сорок второго года. За это время в полках почти не осталось тех солдат, которые знали истинную цену окружениям, да и среди офицеров добрая половина новичков, привыкших только наступать. Комдив Бойченко приказал выдать всем гранаты, даже медикам, и быть начеку. Слово «окружение» стало к вечеру самым ходовым, как и в первые месяцы войны. И к вечеру в районе расположения дивизии появились блуждающие в лесах солдаты — оттуда, с севера, где шли неравные бои в глубине нашей обороны. Давно уже Зарицкий не допрашивал своих, а тут надо было каждого допросить и отправить в тыл на сборный пункт. «Не очень-то приятное занятие под  з а н а в е с», — думал он, вспомнив любимое выражение комкора.

Весь этот день подполковник Лецис провел на переднем крае. Он с утра разослал всех своих офицеров в части, а потом и сам не выдержал — отправился туда же. Бондаревский полк одним батальоном развернулся почти строго на север, на всякий случай, и бойцы спешно окапывались на новом месте. Начальник политотдела обходил роту за ротой, приглядываясь к людям. Солдаты работали без всяких перекуров, до седьмого пота. И он не отрывал их от дела общими, ничего не значащими вопросами, вроде того что — «ну, как, ребята, не пустим немецкие танки к Будапешту?» или — «ну, как, молодцы, не боитесь окружения?» Он не терпел политического бодрячества, без которого иные никак не могут обойтись в трудную минуту. Лецис знал, что солдаты довольны уже тем, что он находится среди них. Иногда кто-нибудь из бойцов спрашивал его: «Верно ли, товарищ подполковник, что немцы прорвались на севере?» Тогда он приостанавливался и отвечал: «Да, правда». — «Но вы не беспокойтесь, мы их остановим, если повернут на нас». — «Должны остановить», — коротко отвечал он и шел дальше.

Он придерживался золотого правила: не убеждай людей в том, в чем они сами давно убеждены, — иначе твое слово потеряет цену, а сначала постарайся понять их настроение. Что ж, старые солдаты были настроены на боевой лад. Однако он точно уловил, как взволнованы сегодня новички, которые немало понаслышаны о немецких окружениях начала войны, как они тайком, с надеждой посматривают вслед ему, начальнику политотдела. С них и надо начинать. Пусть видавшие виды бойцы расскажут новобранцам, что не так страшен черт, как его малюют. Это будет лучше. Такие собрания и нужно провести во всех без исключенияротах и батареях, тем более, что ветераны — они же и коммунисты. Как он раньше не догадался сделать этого? Но кто же знал, что еще придется воевать в проклятых окружениях.

Под вечер в бондаревский полк прибыл истребительный противотанковый дивизион. Лецис решил взглянуть, как устраиваются на новом месте и артиллеристы.

Среди них тоже было много незнакомых лиц, и он подумал, что давненько, выходит, не навещал истребителей танков. Непорядок. Хотя личный состав таких перволинейных подразделений обновляется быстро, как и в пехоте, но это не оправдание для него.

— Разрешите обратиться, товарищ подполковник?

Лецис поднял голову и встретился лицом к лицу с сержантом в нагольном полушубке, который стоял перед ним навытяжку, молодо расправив плечи.

— Да, пожалуйста, — сказал он и поискал глазами, где бы тут присесть с устатка.

Он расположился на невысоком штабельке снарядных ящиков, а сержант все еще стоял по команде «смирно», не зная, как вести себя в таком случае. Лецис показал на свободное место рядом.

— Так что у вас, товарищ Тишин?

Микола заметно смутился оттого, что, оказывается, сам начальник политотдела знает его фамилию, и продолжал стоять перед ним, растерявшись окончательно. Лецис покачал головой, улыбнулся.

— Что же вы? Садитесь.

— Я постою, товарищ подполковник.

— Как будет угодно. Итак, слушаю. Я хочу вступать в партию…

— В чем же дело? Подавайте заявление. Рекомендации есть?

— Все есть, товарищ подполковник. Но, говорят, что меня могут не принять.

— Кто говорит?

— Тут один…

— И что говорит этот  о д и н?

— Я же был на оккупированной территории, товарищ подполковник.

— Но в действующей армии вы, кажется, больше года. И награды у вас, кажется, есть. Так ведь, товарищ Тишин?

— Три ордена, ну и медали. — Вполне достаточно.

— Но, говорят, что ордена орденами, а…

— Как это так — ордена орденами? Конечно, награда — не пароль, по которому тебя немедленно принимают в партию безо всяких. Однако боевой орден — неплохая рекомендация.

— Значит, можно подавать заявление, товарищ подполковник?

— Вполне можно, — сказал Лецис и посмотрел в его юные доверчивые глаза.

— Но говорят, товарищ подполковник, что надо было вступать в партию в начале войны, а не в конце, что в конце-то войны любой и каждый норовит вступить.

— Кто это у вас тут занимается такой «политработой», с позволения сказать? Во-первых, любого и каждого мы не принимаем. Во-вторых, тот, что  н о р о в и т  вступить, сразу виден по полету.

— Извините, товарищ подполковник, мне уж хотелось все узнать, чтобы быть в партии как у себя дома.

— Верно, товарищ Тишин, в партии надо чувствовать себя именно как дома, а не как среди временных знакомых.

— Разрешите идти, товарищ подполковник?

— Да, пожалуйста, дел у вас сегодня хоть отбавляй…

Тишин торопливо козырнул, неловко повернулся кругом на льдистом, подтаявшем снегу и побежал к своему расчету. Он давно собирался поговорить с начальником политотдела, который, по слухам, стал большевиком в то время, когда его, Миколы, и на свете не было. И вот, наконец, сегодня, представился удобный случай. Теперь-то он уж ни в чем не сомневался, раз сам подполковник Лецис одобрил его намерение. Пусть этот старшина Нефедов, помкомвзвода, не упрекает его в том, что он будто бы выслуживается. Три ордена получил — выслужился. В партию решил вступить — опять чтобы выслужиться. Да перед кем? Перед смертью, что ли? И в чем его вина, если он вместе с земляками был перехвачен в поле немецкими мотоциклистами в сорок первом? А если воюет зло, не боится ни черта, ни дьявола, так ведь ему надо еще особо, дополнительно посчитаться с немцами — за Оксану.

— Где пропадал? — спросил недовольным тоном старшина Нефедов.

— Говорил с заместителем командира дивизии по политчасти, — нарочно, на высокой ноте, задиристо ответил Микола Тишин.

— Кто разрешил?

— Он сам и разрешил.

— Устава не знаешь! — повысил голос помкомвзвода.

— А я обращался вовсе не по службе, я по партийной линии.

— Ну и что он тебе сказал?

— Сказал, чтобы подавал заявление.

— Хм… — Нефедов осекся, швырнул сердито окурок в снег. — Бери лопату, хватит рассуждать.

Подумаешь, бери лопату! Да Микола готов был сегодня горы перелопатить. Он работал со своим расчетом до наступления темноты: раньше других расчистил орудийный дворик, по-хозяйски отрыл глубокую щель позади огневой позиции — на случай бомбежки или прорыва танков, даже устроил погребок для боеприпасов. Помощник командира взвода, в небрежно накинутой вразлет новой плащ-палатке, несколько раз проходил мимо тишинского орудия, но ни разу не остановился и ни о чем больше не заговорил с наводчиком.

Микола сноровисто орудовал лопатой и все думал о Лецисе, Он вспомнил, как однажды на Днестре батарейцы мылись в бане на закате солнца. В реке купаться было нельзя, — она была пристрелена до метра. И вообще все реки на войне совершенно непригодны для такого удовольствия, если не считать, конечно, тех вынужденных «купаний», которые иной раз устраивали немцы. А что такое фронтовая баня, да еще на маленьком плацдарме, — дело известное: пара трофейных железных бочек, в одной греется вода, а другая заменяет дезокамеру для белья и обмундирования. Тишин и его хлопцы только начали мыться, когда налетели «юнкерсы». И не успели они второпях одеться, как противник перешел в атаку. Микола в одних брюках первым бросился к орудию, а заряжающий Олесь Тимченко даже не стал искать в суматохе брюки, — он вымахнул из овражка вслед за ним в чьих-то подвернувшихся под руку кальсонах. Орудия стояли на открытой позиции и раздумывать было некогда: две немецкие самоходки еще днем засекли противотанковую батарею и могли накрыть ее сейчас беглым огоньком. Артиллеристы заняли свои места, с нетерпением ожидая появления самоходок в винограднике. Но противник, наверное, решил обойтись без них, — на виноградный косогор кучно высыпала одна пехота. Она тут же покатилась под уклон, чтобы с ходу ворваться в траншею дубровинского батальона. Что это наши медлят, не встают в контратаку? Микола переживал свое вынужденное безделье и все коротко поглядывал назад, на командира огневого взвода. Вот уже немцы, падая и спотыкаясь, преодолели частокол разрывов, поставленный на их пути батареями левобережной артгруппы, вот-вот они достигнут самой траншеи, и тогда вскипит отчаянная рукопашная — кто кого. Но в критический момент над траншеей поднялся комбат Дубровин, и рядом с ним другой, такой же высокий офицер. Микола, безотрывно глядя в панораму, узнал Лециса. «Ну, зачем ему-то рисковать собой?» — подумал он, терзаясь собственным бессильем. И тут, наконец, показались долгожданные самоходки. Тишин выстрелил без команды. Мгновенно завязалась артиллерийская дуэль. Время в бою — точно резина: то несколько секунд растянется во всю длину минуты, то минута сожмется так, что короче иной секунды… Немцев отбросили, да к тому же «юнкерсы» вдобавок лихо пробомбили по ошибке свою пехоту, когда она, несолоно хлебавши, отползала восвояси по нейтральной полосе. «Идем, ребята, домываться, что ли», — сказал Микола и увидел Лециса, который шел к ним по ходу сообщения. Подполковник остановился на земляной ступеньке, с недоумением, ничего не понимая, оглядел расчет и громко расхохотался. Тогда они, посмотрев друг на друга, тоже рассмеялись.

— Что, хлопцы, устроили вам немцы баньку? — весело спросил начальник политотдела.

— Мы только было разделись, товарищ подполковник, — сказал Тишин.

— Вид у вас действительно «банно-прачечный», но молодцы, не растерялись! Эти самоходки не посмели сунуться дальше виноградника.

— Жаль только, что не подбили.

— Если в каждой стычке подбивать по самоходке, то разве их напасешься на вас! — говорил начальник политотдела, сняв простую, солдатскую пилотку и вытирая пот со лба.

Микола не был уж таким худым и жидким, как старшина Нефедов, однако и он с удивлением и завистью смотрел на Лециса, который в плечах, наверное, пошире этого просторного хода сообщения. Он встретился с ним глазами и вдруг спросил его о том, о чем не положено бы ему спрашивать замкомдива:

— А почему вы, товарищ подполковник, сами лично поднимали дубровинцев в контратаку?

Нефедов осуждающе покосился на Миколу.

— Да, я погорячился, брат. Конечно, непорядок, верно, сержант, — будто вполне серьезно сказал он и, пожелав артиллеристам тихой ночи, направился к Днестру.

Микола провожал его взглядом до тех пор, пока он не исчез в подлеске, загустевшем от июльских сумерек…

…Лецис вернулся сегодня на командный пункт поздно вечером. Проголодался очень. Пожилой солдат Матвеич, ординарец, угощая его обедом и ужином — всем сразу, выговаривал ему просто-запросто, что это ведь совсем неосторожно, без охраны, с одним шофером, странствовать по лесу в такое время, когда только и слышишь — «окружение», «окружение»; что сам генерал трижды звонил по телефону и даже присылал адъютанта. Но Ян Августович был доволен, что облазил почти весь передний край дивизии. Он давно приучил офицеров политотдела самостоятельно вести рабочие карты, а не выпрашивать каждый раз обстановку в оперативном отделении штаба. «Любой из вас может в любой момент оказаться во главе батальона или — бери выше! — во главе полка, так что знать положение на передовой надо всякий час, наравне с операторами», — наставлял он своих политотдельцев. И уже многие заделались теперь строевыми командирами. Лецис охотно отпускал их на повышение, никому не жалуясь, что вот опять придется работать с людьми неопытными. Когда генерал просил у него кого-нибудь на строевую должность, он говорил комдиву: «Так и быть, отдам еще одного политработника. Для пользы дела. Пусть человек покажет, на что он способен. Может, в нем настоящий полководческий талант. Кстати, наши первые краскомы ведут родословную от комиссаров».

— Пойду к начальству, — сказал Лецис, пообедав и поужинав одновременно.

— А спать? — напомнил ему Матвеич.

— Вздремну часок на рассвете.

Венгерские зимние ночи, потревоженные войной, были непривычно серыми и водянистыми, как разбавленные чернила. Над всей задунайской стороной метались сполохи от бесчисленных ракет и орудийных выстрелов дежурных батарей. Падал мокрый снег, реденький и мелкий. В низком небе тарахтели, как старые телеги по мерзлым кочкам, немецкие ночные тихоходы. Ян Августович называл их еще по-своему: «ночные совы люфтваффе». Он постоял сейчас на улице, у ворот, пока очередная «сова» не сбросила на окраину, деревни всякую взрывчатую мелочь, и вышел на дорогу, сплошь изрубцованную танковыми и тракторными гусеницами.

Из домика, занятого комдивом, пробивался в двух местах, тонкими прорезями, белый карбидный свет. «Тоже не спится человеку», — подумал с уважением Лецис.

— А я уже хотел прочесывать бор! — сказал счастливый Бойченко, встретив его с распростертыми объятиями.

— Ну, что тут нового у вас?

— А что новенького у тебя?

— Э-э, Василий Яковлевич, потрудитесь сначала доложить обстановку комиссару!

— Да положение незавидное. Садись, будем решать задачу за фронт.

— Нам бы с тобой решить за дивизию, тогда и фронту полегче станет, — с дружеской иронией заметил начальник политотдела, склонившись над генеральской картой.

ГЛАВА 17

Весь корпус Шкодуновича оказался в полукольце. На севере противнику удалось занять город Эстергом и выйти к Бичке. На юге немецкие танки ворвались в село Замой. Удары следовали один за другим, по скрещивающимся направлениям. И хотя на западной дуге выступа было относительно спокойно, танковые клещи могли сомкнуться в один черный день где-нибудь в тылу, близ Будапешта, — и тогда уж действительно пришлось бы драться в полном окружении.

С 12 января установилось, наконец, затишье.

Надолго ли?

В такие дни притягательная сила переднего края возрастает неимоверно: все штабы и тыловые части — дивизионные, корпусные, армейские — стараются быть поближе к пехоте, только она одна может выручить из беды. За плечами широкий незамерзающий Дунай, — отступать некуда, а там, на передовой, обжитые траншеи, в которых прочно обосновались видавшие виды стрелковые батальоны, готовые стоять насмерть.

Генерал Шкодунович устал за эти две недели не меньше, чем те комкоры, которым выпали на долю серьезные испытания. Он мотался по дивизиям, сам проверял ход оборонительных работ и возвращался на командный пункт за полночь. Сегодня как раз побывал у Бойченко. Штаб его по-прежнему находился в горном хуторке, на опушке векового бора. Сюда почти не долетал грохот артиллерии со стороны Бичке и Замоя, косяки немецких бомбардировщиков, не снижаясь, проходили высоко над головой, будто здесь их тыл.

Комкор остался доволен настроением людей, которые понимали всю опасность концентрических ударов противника на Будапешт, но и виду не показывали, что боятся окружения. Пехота научилась прятать свою тревогу, занимаясь обычным делом: то старую траншею углубит, то новый ход сообщения пророет, то возьмется строить лишнюю землянку на всякий случай. Говорят, что пехота меньше других родов войск знает, что делается вокруг, но стоит генералу побывать среди пехоты, как и он почувствует себя увереннее.

Именно в таком расположении духа генерал Шкодунович заехал с НП комдива в штаб дивизии. Кажется, его здесь ждали — офицеры были в сборе.

Некипелов стал докладывать обстановку во всех деталях, хорошо понимая, впрочем, что все это уже известно комкору со слов комдива. Он слегка бравировал своей памятью: не глядя на карту, называл населенные пункты, высоты и иные ориентиры в полосе обороны дивизии и на стыках с ее соседями. Шкодунович терпеливо слушал, изредка поглядывая на офицеров. У каждого на ремне по нескольку гранат, кобуры туго набиты запасными обоймами, полевые сумки тоже распухли, наверное, от патронов, и в углу, отливая желтизной прикладов, стояли новые, с  и г о л о ч к и, автоматы. Да и у самого начальника штаба красовались сбоку темно-зеленые  л и м о н к и, прихваченные с партизанским шиком к дорогому, фигурной строчки, глянцевитому ремню. Одним словом, штаб был во всеоружии.

— Вид у вас, товарищи, весьма воинственный! — сказал командир корпуса, затаив улыбку в смоляных усах.

Некипелову не понравилась его ирония, он заметил:

— На бога войны надейся, а сам не плошай.

— Кстати, плошать-то никогда не следует, — охотно согласился генерал. — Ну-с, теперь я коротко введу вас в общий курс событий.

Некипелов расстелил перед ним  с т р а т е г и ч е с к у ю  карту-пятисотку.

— В районе Бичке противник остановлен подоспевшими артполками резерва фронта. Сюда же переброшены один танковый и два мехкорпуса. Под Замоем, как вы догадываетесь, положение также начинает стабилизироваться. Главное сейчас — жесткая оборона. Не буду скрывать, мы срочно оборудуем вторые оборонительные рубежи, вот здесь и здесь, — генерал размашисто провел жирные линии восточнее села Чаквар, за командным пунктом корпуса. — Так что вы сами понимаете, какая ответственность ложится именно на вас.

Обступившие его офицеры молчали: эти вторые рубежи озадачивали каждого из них. «А все же он чего-то не договаривает», — решил Некипелов, искренне недоумевая, как можно таким бодрым тоном рассуждать о незавидном положении, в котором очутился корпус.

— Кстати, вы правильно поступили, что вооружились до зубов, — сказал в заключение комкор и отошел от карты.

На пергаментных залысинах начальника штаба заметно проступил румянец. Сутулясь по-стариковски, он аккуратно сложил  г а р м о ш к у  пятисотки — глаза бы не глядели на нее! — и попросил разрешения закурить.

— Курите, курите, товарищи! — сказал Шкодунович.

Когда-то он помнил в этом штабе любого вестового, хотя командовал дивизией всего два месяца. Теперь же вокруг все незнакомые лица, за исключением полковника Некипелова. Тогда Некипелов был майором, помощником начальника оперативного отделения, и вот дотянулся до наштадива. Значит, мужик дельный, пусть и не кадровик, а  к л а с с и ч е с к и й  запасник, как сам он называл себя в то время. Одно плохо: сразу попал в дивизионный штаб, минуя полк с его  т е р м и ч е с к о й  закалкой духа.

Взгляд комкора неожиданно остановился на Головном.

— Ба-а, да тут у меня еще один старый знакомый! Как поживаете, капитан?

— Спасибо, товарищ генерал, неплохо.

— Рисуете?

— Рисую.

— Видал ваши отчетные карты. С таким талантом можно и в генеральный штаб!

«Определенно чего-то знает», — думал Некипелов о командире корпуса, который — странное дело! — находит еще время для разных пустяков.

Но Шкодунович знал сейчас не больше, чем все эти штабные офицеры: он просто побывал сегодня на переднем крае и убедился лишний раз, что пехота сорок пятого года, давно переболев  т а н к о б о я з н ь ю, не страшится теперь ни черта, ни дьявола — ни танков, ни окружений.

— Ну-с, мне пора, — Шкодунович встал, поискал глазами свою папаху из серого каракуля.

— Пожалуйста, вот она, товарищ генерал, — Некипелов подал ее комкору и, собираясь проводить гостя до машины, накинул шинель на плечи.

У ворот они столкнулись лицом к лицу со Строевым.

— Где вы пропадаете, Иван Григорьевич? — спросил командир корпуса таким тоном, будто и заезжал только ради Строева.

— Я сейчас прямо из штаба армии, выбивал там противотанковые мины.

— Одним словом, выступали в роли чрезвычайного уполномоченного по  м и н о з а г о т о в к а м?

— Приходится.

Генерал учтиво повернулся к начальнику штаба, энергично пожал ему руку. Некипелов, польщенный вниманием комкора, поспешил оставить их вдвоем. Шкодунович взял Строева под локоть, и они пошли вдоль улицы, на восточную окраину села. За ними, поотстав немного, тронулся генеральский виллис.

Строев сбоку, мельком посматривал на Шкодуновича: лицо осунулось, веки набухли от бессонницы, даже усы повяли, но в глазах все та же мягкая лукавость, за которой может скрываться что угодно: боль, досада, изнуряющее беспокойство.

Комкор давно привык обращаться с ним просто-запросто, а он не мог так. Единственное, что позволял себе, называть комкора по имени и отчеству.

— Ну-с, поделитесь со мной тревогами.

— У вас наверняка своих хватает, Николай Николаевич. Да и вряд ли вы приехали советоваться к нам. Что мы можем подсказать снизу?

— Какой колючий! А сам ведь знает преотлично: когда тебе худо, то и у ординарца станешь искать поддержки!

— Нас учили в академии решать оперативные задачи за противника…

— Помню, — живо отозвался Шкодунович, глядя прямо перед собой. — Ну и что?

— А мы пренебрегаем иной раз академическими уроками на том основании, что война многое перечеркнула из наших старых представлений. Но аксиомы остаются аксиомами. И нужно бы считаться с ними, тем паче в обороне. Мы как-то перестали думать за противника: все равно, мол, наша берет. Отсюда и такие неприятные сюрпризы, как последние контрудары немцев, которые сосредоточили именно здесь, на юге, самую мощную танковую группировку.

— Вы полагаете?

— Я уверен в этом. К тому же, нас не балуют резервами. Всегда и все — там, в центре, хотя центр тяжести войны, быть может, переместился давно на юг. И теперь, когда войска других фронтов успешно продвигаются на запад, к Одеру, мы здесь вынуждены отступать на восток, к Дунаю. Конечно, в конце концов все это сбалансируется, но, к сожалению, нам придется туго в ближайшие недели. Противник, нащупав слабину, ни за что не оставит в покое Третий Украинский.

— А не сгущаете ли вы краски, дорогой товарищ?

— Я очень хотел бы ошибиться в данном случае. Жаль, что Толбухину опять достанется. Говорят, не родись хорош-пригож, а родись счастливый.

— Кстати, вы были когда-нибудь знакомы с Толбухиным?

— Был.

— Что же вы молчали до сих пор?

— Видите ли, время одних людей сближает, других — разъединяет. Мы когда-то учились на одном факультете, в академии, только на разных курсах. Федор Иванович уже заканчивал, я начинал. Потом обстоятельства сложились так, что он потерял меня из виду.

— Почему сами не напомнили о себе?

— Прошли годы, мы уже занимали совершенно разное положение в армии, и всякое напоминание о себе могло быть расценено неверно.

— Плохо вы знаете его.

— Нет, я хорошо знаю Федора Ивановича Толбухина как человека редкой скромности, потому-то мне и не хотелось выставлять напоказ наше прошлое знакомство. Мало ли что могут подумать другие.

— Одним словом, вы поступились дружбой ради обывателей?

— Может быть. Но, во всяком случае, я сохранил глубокое уважение к нему. Когда весной сорок второго года до меня дошел слух, что он отстранен от должности начальника штаба Крымского фронта, я долго переживал его беду как свою собственную.

— Да, тогда Мехлис перестарался. Но правда ни в огне не горит, ни в воде не тонет.

Строев с благодарностью посмотрел на Шкодуновича: столь доверительно никогда еще не разговаривал с ним командир корпуса.

Они помолчали, раскуривая отсыревшие венгерские сигареты.

— А Толбухин помнит вас, — вдруг сказал комкор, когда сигарета разгорелась. — Недавно я случайно назвал вашу фамилию. Маршал так и встрепенулся: «Неужели Ваня Строев? Быть не может!..» Откуда мне было знать, что вы старые друзья?

— Друзья — это слишком громко, — быстро заметил Строев, чтобы скрыть свое волнение.

— Ну, пусть знакомые, если так вам больше нравится, Иван Григорьевич… Поеду, как-нибудь еще поговорим.

Они простились на окраине спящего села. Ходкий виллис, жадно набирая скорость, через минуту скрылся за темным клином заповедного векового бора, который безмолвствовал сегодня целый день. Строев бросил давно потухший окурок в талый снег и пошел к себе на квартиру.

Встреча с генералом Шкодуновичем настроила на сентиментальный лад. Строев был тронут тем, что Федор Иванович, оказывается, не позабыл старого товарища по академии, хотя не виделись они без малого восемь лет. «Неужели Ваня Строев? Быть не может!» — повторял он сейчас слова Толбухина, будто заново открывая в нем ту истинно русскую простецкую доброту, что притягивала буквально всех к этому всегда уравновешенному, совестливому человеку. И кто бы мог подумать, что такой вот  П ь е р  Б е з у х о в, мягкий, деликатный военный интеллигент-штабист, будет командовать армией в самый черный год войны, когда нужна была действительно железная воля; а потом, приняв Южный фронт, твердой рукой поведет войска на запад, круша на своем пути ударные фланговые группировки немцев. Кто бы мог подумать… Значит, и звон металла в голосе, и подчеркнутая строевая выправка не в любом случае выражают суть полководческого характера. Тут легко ошибиться, приняв видимость за сущее. Иные ведь как властно, зычно командовали на маневрах, а на поле боя растерялись, будто новобранцы. Толбухин не растерялся. Только бы выдержать ему еще и этот последний и решительный бой в Венгрии. Только бы не подвели его старые раны и контузии. Жаль, что нет резервов. Но он умеет воевать и без оглядки на резервы. Выдюжит. Непременно выдюжит. Военная история любит повторяться: и если немцы пойдут ва-банк, чтобы любой ценой деблокировать Будапешт, то маршалу Толбухину выпадет на долю стойко отразить их танковый удар, как отражал тогда, под Сталинградом, его сосед — командарм Малиновский атаки фон Манштейна. Толбухин и Малиновский поменялись теперь местами. Что ж, крупные сражения действительно как бы повторяются, оставляя все новые и новые засечки на древе военного искусства.

Строев постоял у ворот, огляделся. Зимнее небо задумчиво роняло на село мокрые снежинки. Они таяли на лету, подхваченные низовым адриатическим ветром. С юга надвигалась оттепель, тонко вызванивала капель под крышами. Полная иллюзия русского апреля, который дорог Ивану Григорьевичу с детских лет, когда его, мальчишку, посылали затемно на первые проталины в горах, пасти скот. Целую вечность он не был на Урале. Кажется, с тех пор, как ушел на службу. Все собирался навестить, да и не собрался. Но теперь-то уж обязательно заглянет после победы. И не потому, что людей тянет под старость лет на родину, точно люди не могут без того, чтобы круг их странствий не замкнулся. А потому, что любой человек на фронте живет далеким прошлым, и сколько пылких обещаний дано тут юности в самые длинные минуты перед боем. Надо, надо выполнить все эти обещания, которые, быть может, хранили тебя в твой смертный час. Это не суеверие, это вечный поиск душевной опоры на войне.

Он решил было зайти к Панне, но поздно уже. Не стоит ее будить, если тебе самому не спится. Ну разве не странно, что они встретились на фронте, что их свела именно война — этот главный разводящий людских судеб.

Строев хотел снова закурить, однако сигареты кончились. Ну и ладно: голова сегодня как пивной котел — то ли от табака, то ли от ранней хмельной оттепели. Неужели скоро весна? Солдаты ждут очередную смену времен года, как смену частей на переднем крае после изнурительных боев на старом, всем надоевшем участке обороны, когда можно будет отдохнуть в ближнем тылу, набраться сил для нового броска вперед. Но впереди весна необыкновенная: без передыха, без долгого постоя в мадьярских деревнях, без ожидания конца распутицы. А пока что в Венгрии только оттепель, и не сегодня завтра жди крепкого морозца. Это и понятно: до календарной-то весны еще целых шесть недель. Что они принесут с собой?

Батальон Дубровина был выведен в резерв комдива с самого начала немецкого контрнаступления на Бичке. Он занял все жилые постройки господского двора, расположенного на северо-западной опушке Баконского леса. Тут не нужно было рыть щели, чтобы укрываться в случае бомбежки: хватало винных бункеров. Андрей Дубровин, получивший недавно звание майора, сам следил за тем, чтобы его люди не устраивали пирушек. Он выставил круглосуточную охрану у главного подвала, где хранились такие запасы белого венгерского, которых не исчерпала бы и вся дивизия, и приказал выдавать к обеду по кружке вина на брата, чтобы не очень раздражать солдат чрезмерной строгостью. Солдаты оценили такой жест комбата. Понимали: где кружка — там и вторая. Ну, а на свежую баранину и кое-что другое никаких норм вообще давно не существовало.

— Наконец-то на курорт попали! — смеялись автоматчики, принимая из рук старшин полные канистры с белым венгерским.

Но трофейное вино приходилось отрабатывать. Командир батальона ввел в действие  м и р н ы й  распорядок дня: с утра до вечера стрелковые роты занимались боевой подготовкой, даже ходили в учебные атаки на прилегающие к господскому двору высотки. Особенно доставалось полковым минометчикам, которые были приданы батальону для пущей важности. Дубровин заставлял их по нескольку раз менять огневые позиции, неотступно следуя за пехотой. Так что кружка вина с лихвой окупалась солдатским потом. За глаза полковые минометчики поругивали комбата, — зачем вся эта игра в солдатики, когда воюют не первый год, а по вечерам, усердно сочиняя письма домой, никак не могли нахвалиться  к у р о р т н о й  жизнью.

По вечерам и сам Дубровин, уединившись в барском кабинете, писал матери. Если бы все эти листки, отправленные ей за три с половиной года, сложить вместе, то пожалуй, не затискал бы их и в вещевой мешок. Мать просила сообщать коротко, — жив, здоров и все, но он-то знал, как любит она читать подробные, обстоятельные письма с той поры, как ее Андрюша, комсомолец, уехал на стройку в Орск. Он стал помогать маме с шестнадцати лет, отказывая себе в самых соблазнительных ребячьих удовольствиях. В кино не пойдет лишний раз, а деньги соберет и вышлет в конце месяца. Каково же было его удивление, когда мать назвала однажды такую сумму сбереженных денег, о которой он и предполагать не мог. Неужели столько заработал? Он мягко упрекнул ее, чтобы не обидеть. Но она обиделась, сказала: «Вот женишься, тогда хозяйничай, как знаешь. А пока я за тебя в ответе перед людьми». Жениться помешала ему финская война, вслед за которой началась эта — главная. Хорошо, что успел осилить строительный техникум без отрыва от производства. Так и пошел под огонь — необласканный, нецелованный, о чем прямо, без стеснения говорила мать в суматошные деньки его побывки осенью сорокового года.

Закончив сегодня большущее послание матери, он подумал и дописал сбоку, на полях:

«Возможно, что я вернусь домой не один. Ты уж не сердись, пожалуйста. Ты умная, рассудительная, все поймешь. Есть у меня тут на примете славная женщина, Рая Донец. (У нее в прошлом году погиб муж, командир нашего полка). Мы вместе прошли почти всю войну, знаем друг друга, верим друг другу, но ты понимаешь, как ей трудно начинать жизнь сначала. Я не тороплю ее, пусть время само решит, как ей быть. Давно собирался написать тебе об этом. Не думай плохо обо мне. Ты же знаешь меня, мама».

На следующий день его вызвали в штаб дивизии. Он оставил за себя старшего лейтенанта Лыткина, замполита, рассчитывая вернуться в батальон к вечеру. По пути зашел на КП полка, но там никто не мог толком объяснить, зачем он понадобился генералу.

— Совещание какое-нибудь, — сказала Раиса, которая по долгу службы знала обычно все новости.

— Не будем гадать. Пойду, — сказал Андрей, а сам все переминался медвежковато с ноги на ногу, нескладный, неуклюжий.

— Постой-ка на минутку, — спохватилась она. — Вот, почитай, что пишет наш Мамедов.

— Получила? А я — нет, — сказал он с нескрываемой обидой.

— Еще получишь.

Он присел у походной рации и стал читать. Бахыш несколько торжественно сообщал, что принят в академию Фрунзе без всяких экзаменов.

«Наверное, зачли мне не бог весть какое участие в Ясско-Кишиневской и Белградской операциях, а заодно и то, что я был начальником штаба у Ивана Бондаря, которого здесь хорошо знает один преподаватель, отозванный в Москву из действующей армии. Слава мертвых всегда приписывается живым».

На этом Бахыш и кончал вступление о себе. Дальше шли расспросы о том, кто и как воюет, что нового в полку, в дивизии. И тут же: «У родителей Бориса еще не был, но обязательно съезжу в Ярославскую область при первом же удобном случае». В самом конце письма Бахыш советовал  Р а д и о - Р а е  быть поближе к Дубровину: «Он никому не даст тебя в обиду». (Точно кто обижал ее когда-нибудь!).

— Спасибо, я пойду, — заторопился Андрей, довольный тем, что Бахыш не забыл и о нем в письме к Раисе.

Рая сегодня показалась ему нарядной в новой саржевой гимнастерке, аккуратно перешитой по фигуре, в сапожках, старательно начищенных до бликов. Ее скромная, застенчивая красота, вернее, не красота, а то, что называют женственностью, — привлекла бы сегодня внимание каждого. Он посмелее заглянул в ее снова заголубевшие, спокойные глаза, и она не отвела глаз в сторону, будто любуясь золотыми блестками его веснушек у переносицы.

— На обратном пути зайду, если вернусь не поздно.

— Заходи, — просто сказала Радио-Рая.

И они расстались, не догадываясь о том, что это их последняя встреча.

(Фронт — м а г н и т н а я  а н о м а л и я  людских несчастий, где и женское сердце теряет способность угадывать беду).

В штабе дивизии Андрея сейчас же принял Некипелов. Он зачитал ему радиограмму из отдела кадров Третьего Украинского: майору Дубровину предписывалось 19-го числа явиться в населенный пункт Дунафельдвар, имея при себе положенные документы, но без вещей.

— Для чего ты им понадобился — не ведаю, — сказал Некипелов, отвечая на вопросительный взгляд комбата. — Думаю, что ждет тебя какая-нибудь приятная новость.

Некипелов стоял над картой, привычно покачиваясь всем корпусом.

— Ты выедешь ровно через час, как раз идет попутный студебеккер в Каполнашньек, вот сюда, — он показал на карте село на восточном берегу озера Веленце. — Там дислоцируются наши тылы. В суматохе мы отправили туда кое-что нужное нам теперь. Командир дивизии приказал: вернуть на КП два грузовика батальона связи, второй штабной автобус и редакцию газеты. Лично проследите, чтобы они вернулись, а потом можете отправляться дальше, по назначению, там машины найдутся.

— Есть, товарищ полковник.

— Вы свободны.

Дубровин козырнул и вышел. В томительном ожидании обещанного «студера» он с интересом приглядывался на улице к солдатам и офицерам. Для него, человека с переднего края, КП дивизии был уже тихим тылом, где жизнь текла совсем мирно: чистенькие ординарцы тащили в судках обед для своих начальников; у ворот дома напротив стояли, непринужденно болтая о пустяках девушки-связистки в ладных шинелях английского сукна; пожилой сержант, наверное, из полевой почты, важно разносил по домам свежие газеты. Какие идиллические картинки, будто передний край за тридевять земель. А до него всего три с лишним километра напрямую. Но сюда не долетают шальные пули, не каждый день рвутся и снаряды и вовсе уж нечасто пикируют бомбардировщики. Рай да и только! И не потому ли вызывают улыбку эти гроздья  л и м о н о к  на поясных ремнях штабистов, которые, быть может, за всю войну и не бросали их ни разу под ноги идущим на тебя немецким автоматчикам. Эти гранаты, конечно, для пущей важности: мы-де тоже готовы биться в окружении! Однако стоит лишь заколебаться матушке-пехоте, как весь этот пыл в войсковом тылу сразу гаснет. Что там ни говори, а смелость вырабатывается в чистом поле, где слух равнодушно ловит привычный посвист пуль.

Дубровин тут же выругал себя за невольное высокомерие: ведь и в штабе дивизии сколько угодно смелых людей, таких, как полковник Строев или майор Зарицкий. Просто ты сам привык к траншеям и с гордецой посматриваешь на тех, кто ходит по земле в полный рост, не пригибаясь.

Его попутчиком оказался молодой речистый старшина из автомобильной роты. Всю дорогу водитель говорил без умолку, а ему, Дубровину, хотелось помолчать, собраться с мыслями. В кабинке было жарко, Андрей снял шинель. Увидев на его гимнастерке звездочку Героя, старшина с плохо скрытой завистью покосился на нее, стал расспрашивать, где, за что, когда получил товарищ майор такую высокую награду. Пришлось рассказывать.

— Но все-таки, за что конкретно? — допытывался водитель.

— Командовал батальоном.

— Командуют батальонами тысячи, а Героев среди них десятки.

— Чего ты от меня добиваешься? Не я же сам представлял себя к награде.

— Значит, вы, товарищ майор, точно не знаете, за что вам присвоено такое звание?

— Точно — нет.

— Вы, я вижу, скромничаете, товарищ майор!

— Ты ходил когда-нибудь в атаки?

— Нет, не доводилось.

— Когда пехота идет в атаку, нелегко бывает, старшина, на глаз определить, кто герой, а кто полугерой. Да что говорить, среди мертвых героев больше, чем среди живых.

— Так-то оно так…

По всему было видно, что этот не в меру любопытный, образованный старшина, наверно, автотехник по  г р а ж д а н к е, удивлен откровенностью комбата. Он помолчал, осторожно обгоняя колонну гвардейских минометов, и сказал вполголоса, точно для одного себя:

— А может, правда, слава, как женщина, любит того, кто ее не замечает.

Дубровин не отозвался, и говорливый старшина оставил его в покое, тем более, что они подъезжали к Каполнашньеку.

Село оказалось сплошь забито обозами: тут скопились тыловые подразделения нескольких дивизий. Андрей с трудом отыскал своих, передал им приказ комдива вернуться на КП. Шоферы встретили эту новость без всякого энтузиазма. Тогда он добавил построже:

— Готовность — завтра, в двенадцать ноль-ноль. Проверю лично.

Утром к нему явились лейтенант из батальона связи и шофер редакционного грузовика. Виновато опустив головы, они сообщили, что две машины из пяти нуждаются в ремонте.

— Знать ничего не знаю! — прикрикнул на них Дубровин. — Хоть на себе тащите свои колымаги, а приказ должен быть выполнен! Мне некогда с вами возиться.

Но ему пришлось все-таки повозиться с ними. Он не отходил от злосчастных грузовиков до тех пор, пока моторы не были собраны и заведены.

С запада все ближе надвигался артиллерийский гул: временами раскаты пушечного грома слышались так ясно, что и сам Дубровин на минуту настораживался. Теперь все знали, что утром немцы перешли в новое контрнаступление где-то под Секешфехерваром. «Вот почему и разладились моторы у этих молодцов, — заключил Андрей. — Шоферы всегда первыми узнают по своей  ц е п о ч к е  о таких событиях». На прощание он уже мягко наказывал им:

— Держитесь строго большака на Чаквар, не забирайте влево, на проселки.

— Дороги нам известны, товарищ майор, не привыкать, — наигранно-беспечно махнул рукой лейтенант-связист.

В сумерки тыловое селеньице затихло, прислушиваясь к тому, что творилось там, на западе. Артиллерийская канонада заметно ослабела, вошла в ритм. «Остановили немцев», — подумал Андрей. Но сам никак не мог уснуть. И кому пришло в голову вызывать его в штаб фронта в такое время? Зачем он понадобился отделу кадров?.. А что если завтра повернуть назад, в дивизию, сославшись на обстановку? Нет, нельзя. Приказ есть приказ. Что ж, надо добираться. Тут уже недалеко… Он переворачивался с боку на бок, брал кисет с болгарским табачком — подарком видинского партизана, закуривал и думал, что теперь с батальоном, как там Рая, — ждет, наверное, теряется в догадках. Хуже нет валяться в тылу без дела, когда на переднем крае неспокойно.

Чуть свет Андрей встал, наскоро умылся, привел себя в порядок. Хозяин, гостеприимный словак, залетная птица в здешних местах, угостил его на дорогу кружкой доброго вина и наперченным свиным рулетом.

Он решил не ждать попутной машины, а дойти по морозцу пешком до берега Дуная, где попутчиков будет сколько угодно. Ночью выпал сухой снежок. Дул низовой несильный ветер. По стеклянной проселочной дороге текла русская поземка. Чу́дная погода! Немцев конечно, вовсе утихомирили: на западе ни единого пушечного выстрела.

Андрей прошел на восток километров пять-шесть, когда в белесом небе, затянутом реденьким туманом, появились «фокки» и «юнкерсы». Он остановился, проводил их до горизонта долгим суровым взглядом пехотинца. Через несколько минут долетели гулкие, с пружинистым подскоком, удары бомб, и стая немцев врассыпную, налегке пролетела обратно, в сторону Балатона, откуда шел навстречу им уже другой косяк. Это озадачило Дубровина: неужели немцам все-таки удалось прорваться, если они бомбят так близко? Он набавил шаг. На развилке дорог, не задумываясь, взял правее, чтобы сразу выйти в район села Дунапентеле.

Вскоре он увидел впереди небольшую артиллерийскую колонну. Она шла в сторону Дунапентеле во весь опор, — так, что подпрыгивали пушки на прицепе. Это уж совсем не понравилось ему.

А в небе тем временем где-то очень высоко завязывались короткие воздушные бои. Однако «юнкерсы», не обращая внимания на наших истребителей, проходили совсем низко. Южнее их, по самому горизонту, натужно гудя моторами, плыли другие вереницы бомбардировщиков.

Туман окончательно рассеялся: день обещал быть летным. Но где же «ИЛы»? (Откуда было знать Андрею, что в это самое время наши авиадивизии спешно перебазировались на восток, за Дунай, потеряв свои аэродромы, захваченные противником.)

Он расстегнул шинель, снял шапку и, помахивая ею в такт шага, заставил себя идти умереннее — и без того сильно взмок за эти два часа. Венгерское зимнее солнце начинало припекать. В России так бывает лишь на масленицу, в начале марта.

Постепенно успокаиваясь, он уже с некоторым любопытством оглядывался по сторонам. Кругом ни души. И белым-бело. Вся придунайская равнина — в зеркальных бликах: они весело поигрывают на откосах сугробов — то гаснут, то разгораются на подсиненном за ночь ломком насте. И в небе стало вроде бы потише, поспокойнее: воздушные бои отдалились вправо, туда, где кружатся теперь немцы. Андрей позволил себе даже закупить.

И вдруг он уловил ровный шум моторов. Нет, он не мог ошибиться — танки! Но где же они? Пристально, до острой рези в глазах, он вглядывался в ту сторону, откуда доносился этот характерный шум. Наконец, различил в белом сиянии наста пыльно-снежные буруны. Танки шли боевым курсом на северо-восток. Неужели отступают наши? Но почему именно сюда, а не на юг, где, кажется, самое пекло?

Однако что же раздумывать посреди дороги, — скоро должен показаться Дунапентеле: там все сразу станет ясно.

Андрей для чего-то застегнул шинель, надел ушанку, приосанился, как перед атакой, и зашагал скорым шагом дальше. Проселок вел наперерез головному танку, который, увлекая за собой широкий клин других машин, на средней скорости, мерно покачиваясь, выходил наискосок к дороге.

И тут он увидел крест на башне. Немцы!..

Андрей поискал глазами хоть какую-нибудь лунку, но всюду вокруг была идеальная сверкающая плоскость. Головной танк уже заметил его, сбавил скорость у самого проселка. Тогда Андрей нащупал в кармане шинели одну-единственную лимонку: она случайно оказалась там вместе с зажигалкой. Он крепко стиснул ее в ладони полусогнутой руки, — немецкие танки шли с открытыми люками, как на марше. Он терпеливо выждал, отсчитывая дистанцию, для верного броска, и когда из темного зева люка приподнялся офицер, Андрей крупно шагнул навстречу и кинул гранату точно в цель. Плеснулось оранжевое пламя, ударил трескучий взрыв. Головной танк встал, ошеломленный его дерзостью.

Андрей выхватил из кобуры пистолет, больше у него ничего не оставалось. В это время еще два танка, шедшие за командирским, остановились на дороге. Он с упора, с локтя, дважды выстрелил тоже в люковый зев ближнего. Хотел выстрелить еще, прежде чем пустить себе пулю в лоб, но там, в ближнем танке, не выдержали этого поединка, — и оттуда хлестнула по залитому солнцем ослепительному насту длинная автоматная очередь.

Андрей упал недалеко от головной машины, которую он все же остановил, наповал сразив гранатой немецкого полковника из танковой эсэсовской дивизии «Мертвая голова».

…Так и лежал он, распластанный гусеницами, на льдистом неторном проселке близ Дуная. Он не слышал, как со стороны озера Веленце начали бухать кинжальные батареи подоспевшего артполка, как немецкие танки попятились, назад, к Дунапентеле, только что занятому ими. Он ничего не слышал. Ничего не видел. Ничего не знал. Отвоевал свое комбат. Отвоевал сполна, щедрой солдатской мерой.

Необласканный, нецелованный, лежал Андрей Дубровин на предвесенней равнине Венгрии. И прожил-то на свете всего-навсего двадцать восемь лет. Через несколько дней мать получит отнего последнее письмо и благословит сына на счастье с полковой радисткой, о которой он наконец-то решился написать ей.

Только отчего это сегодня у матери заныло сердце? Места не находит. Скорей бы уж кончался на Урале этот непогожий, метельный день — 19 января 1945 года.

ГЛАВА 18

Война — целая череда драматических неожиданностей, и лишь очень немногие из них угадываются заранее, как было, например, на Курском выступе. Но Курская битва носила черты генерального сражения на самом изломе всей войны, когда стратегическая инициатива уже перешла в наши руки. Там усилия обеих сторон сосредоточились на узком участке фронта, где стояли друг против друга главные силы Красной Армии и вермахта. Совсем иная обстановка сложилась в начале сорок пятого года, когда войска центральных фронтов шли к Одеру, а в Венгрии завязались исключительно тяжелые оборонительные бои. Вряд ли кто мог тогда с полной уверенностью сказать, что немцы нанесут свои заключительные удары именно в районе Балатона, что они пойдут и на потерю берлинского предполья — ради сохранения во что бы то ни стало своих позиций на юге, куда спешно перебрасывались со всех концов последние танковые дивизии. (Не только одна венгерская нефть притягивала их, хотя танки и «неравнодушны» к нефти.) В результате массовой перегруппировки на Восточном и Западном фронтах противник собрал на Будапештском направлении такой механизированный кулак, который должен был, по его расчетам, как-то сбалансировать в критические дни перевес наших сил в центре. Даже с точки зрения военной доктрины самих немцев это могло показаться не логичным, но, как видно, не логика, а животный страх руководил Гитлером на исходе проигранной войны, Ему важно было какой угодно ценой отдалить час окончательного разгрома, в надежде на сепаратный мир на западе.

Третий Украинский фронт, не имея сколь-нибудь значительных резервов, оказался лицом к лицу с мощной немецкой группировкой, которая превосходила его войска по танкам во много раз. Первые два контрудара на Бичке и Замой насторожили командование фронта, однако не все от него зависело, чтобы встретить новый, третий, контрудар более подготовленным, тем более, что в это время, по слезной просьбе Уинстона Черчилля, раньше срока началось наступление в Польше: надо было выручать Дуайта Эйзенхауэра, отступавшего в Арденнах, и Ставка не могла, конечно, немедленно помочь Толбухину свежими силами.

И вот 18 января в 6 часов 30 минут утра немцы атаковали передний край Четвертой гвардейской армии севернее Балатона. Когда маршалу Толбухину доложили о случившемся, то даже его завидная уравновешенность, которая обычно удивляла близких к нему людей, подвела его: он не мог скрыть в те первые часы сильного волнения. Нет, командующий вовсе не исключал такого оборота дела, но и он втайне надеялся, что противник не сможет после недавних наступательных боев так быстро и заново перегруппироваться. (К тому же, командарм-4 накануне доносил о возможном отходе немцев на правом фланге и о своей готовности преследовать их. Толбухин все еще верил командарму, хотя тот уже подвел его в самом начале января, когда не внял советам и заранее не принял мер к отражению удара на Эстергом и Бичке). Да и вообще скрытая надежда на лучший ход событий — вечная спутница любого полководца, особенно, если нет под рукой резервов. В конце концов ведь существует на свете и военное счастье. Правда, Толбухин отличался трезвым, реалистическим умом и старался не брать в расчет простой удачи, но кто же из военачальников в дни тяжких испытаний не подумывает о том, что ему до сих пор все-таки везло.

Как только стали немного проясняться масштабы немецкого контрнаступления, Толбухин приказал выдвинуть на линию канала Шарвиз 18-й танковый и 133-й стрелковый корпуса — все, что было у него про черный день. Однако противник, не считаясь ни с какими потерями, лез напролом и к исходу первого дня вклинился в оборону Четвертой гвардейской армии от шестнадцати до тридцати километров в глубину. В других условиях это было бы не так опасно, но тут, в Венгрии, буквально за плечами, протекала многоводная река — отступать некуда. Вся надежда на смелый, решительный маневр наличными силами в ходе самого оборонительного сражения.

Командующий 17-й воздушной армией генерал-полковник Судец то и дело докладывал маршалу о том, что аэродромы, один за другим, оказываются на территории, где уже хозяйничают немцы. Сперва беда постигла авиаполки 262-й ночной бомбардировочной дивизии, что базировалась совсем недалеко от передовой.

— Надо продержаться до утра, не ослаблять ударов с воздуха по мостам через канал Шарвиз, — отвечал Толбухин.

Таким же был его приказ, когда пришло известие об угрозе полевым аэродромам 288-й истребительной дивизии, которые находились в районе Секешфехервара.

И техники, зенитчики, сами летчики, вооружившись гранатами, стояли насмерть до утра, чтобы только выиграть лишний час до подхода подкреплений. Самолеты прямо с земли открывали пушечный огонь по танкам. Ничего подобного, кажется, нигде никогда не случалось за всю войну, чтобы даже офицеры штаба воздушной армии, наши асы, с гранатами в руках отбивали наскоки танков наравне с пехотой, как это было на одном мосту через канал Шарвиз около села Цеце.

Ночь на 19 января была, наверное, самой черной ночью в жизни маршала Толбухина. А тут еще старая контузия давала о себе знать: ныла, разламывалась от боли голова. Маршал, с трудом превозмогая хронический недуг, еле держался на ногах. Лечь — значит, сдаться. Отовсюду поступали тревожные сигналы о срочной помощи. Но резервов не было. Посланные в район прорыва два корпуса к утру сами оказались в полном окружении.

Утром Толбухину сообщили о выходе танкового авангарда противника к Дунаю близ Дунапентеле. Фронт был отныне рассечен на две части в самом уязвимом месте. Уже неподалеку от КП, располагавшемся в маленьком прибрежном городке Дунафельдваре, ясно слышалась орудийная стрельба. Командный пункт фронта защищала одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек. «Надо уходить, пока не поздно», — читал Толбухин в глазах своих помощников, когда они собрались к нему на Военный совет безо всякого вызова. Кто-то вполголоса заметил, что на Дунае сильная шуга и переправы трещат по швам. (Ах, как некстати разыгрался и этот  г о л у б о й  Дунай!).

Позвонили из Ставки. Толбухин, ничего не преувеличивая и не преуменьшая, доложил Верховному Главнокомандующему о положении на фронте. Наступила тягостная пауза, которой, казалось, не будет конца. Потом Сталин глухо спросил:

— Как вы считаете, не лучше ли вам отойти на левый берег Дуная?

Толбухин подумал. В неожиданном вопросе Сталина, прозвучавшем будто и с сочувствием, был едва скрыт горький упрек. Он хорошо знал Верховного и не мог не обратить внимания на его интонацию.

— Нет, это почти невозможно, мы остались без мостов, на Дунае ледоход, — сказал командующий, фронтом.

— Тогда решайте сами, как лучше. Будем помогать вам…

Толбухин медленно опустил трубку, еще подумал несколько секунд и уже твердо объявил своим генералам:

— Будем воевать на правом берегу.

Все поднялись: нужно было, не теряя ни минуты, отправляться в войска, где решалась судьба фронта.

— Давайте, действуйте, — прощаясь с генералами, сказал командующий. И, взглядом провожая их, добавил уже вдогонку: — Очень-то не лезьте под огонь, ни к чему.

Но видавшие виды генералы Желтов, Лайок, Неделин, Котляр, Судец готовы были на все, лишь бы остановить немцев, которые, с ходу расширяя прорыв, наступали и на юг, во фланг 57-й армии. Танковый коридор глубокого прорыва, соединив Балатон с Дунаем, давал противнику возможность прочно блокировать южную группу войск, чтобы облегчить поход на север, к Будапешту.

Толбухин долго стоял у карты, ожидая начальника штаба с последними новостями. Когда тот наконец явился, он отдал распоряжение: никого, кроме раненых, не переправлять через Дунай, за которым для Третьего Украинского фронта земли нет.

— Позвоните контр-адмиралу Холостякову, скажите ему прямо, что моряки должны принять на свои плечи всю тяжесть тылового обеспечения. Дунайская флотилия должна спасти фронт. Вот так.

А немцы тем временем, кажется, вплотную приблизились к КП. С наступлением сумерек стала слышна не только артиллерийская, но и ружейно-пулеметная стрельба. Толбухин вышел к воротам, где, зябко поеживаясь от ветра, ходил вдоль фасада дома пожилой солдат-автоматчик, весь обвешанный гранатами.

— Холодно? — спросил он автоматчика.

— Есть немного, товарищ маршал.

— Ничего, скоро опять потеплеет.

— Никак не пойму, товарищ маршал, что за страна такая — Венгрия: то солнце припекает — хоть снимай шинель, то подует сиверко — и хоть тулуп надевай.

— Одним словом, странная страна? — невесело улыбнулся Толбухин.

— Непривычная, товарищ маршал.

— Не боишься? — он кивнул на запад, откуда перекатами доносилась вечерняя пальба.

— А к этому я давно привык, товарищ маршал. Под Сталинградом было куда хуже.

— Хуже, хуже, — согласился Толбухин, довольный тем, что автоматчик знает Сталинград не по наслышке.

Чтобы поразмяться малость, он пошел в сторону Дуная. Его шофер с двумя автоматчиками из штабной охраны тут же последовал за ним на виллисе.

Городок выглядел пустым. На улицах — ни души.

Толбухин остановился на круче правого берега. Внизу шумела ледяной шугой великая река. В серой полутьме коротко помигивали бортовыми огоньками бронекатера Дунайской флотилии. Она прошла вместе с сухопутными войсками длинный путь от суворовского Измаила до Будапешта, надежно обеспечивая стык двух фронтов — Третьего и Второго Украинских. Моряки не раз выручали пехоту из беды. Теперь же флотилия не только главный перевозчик на Дунае, но и оборонительный рубеж — от венгерской столицы до Югославии. Теперь для моряков действительно «последний парад наступает». Вот уже в Дунапентеле бронекатера вступили сегодня в огневой поединок с «тиграми», когда те с ходу, разгорячившись, вырвались на самый берег.

«Но все-таки правильно сказал автоматчик, что под Сталинградом было куда хуже, — думал Толбухин, растирая ладонью больной затылок. — Пожалуй, для солдата-то еще важнее, чем для маршала, эта параллель: если есть за плечами такие тяжелые бои, то и сам черт не страшен. Сейчас худо только одному фронту, а тогда худо было всем. Сейчас отступает только один фронт, а другие наступают. И Дунай, в конце концов, не Волга, за которой стояли наготове последние резервы. Теперь немцы, в свою очередь, стягивают сюда все подчистую. Недаром позвонил сегодня сам Верховный. Со скрытым раздражением предложил он оставить этот задунайский плацдарм. Мог бы, впрочем, обойтись и строже, как бывало раньше, да знает, что фронт давно воюет без резервов. К тому же успехи центральных фронтов, конечно, радуют его, и он смотрит сверху на эту балатонскую досадную историю, как на частный эпизод. Вообще он стал заметно сдержаннее, покладистее. Обещал помочь. Откуда может прийти помощь скорее всего? Ну, конечно, со стороны Второго Украинского. Родион Яковлевич Малиновский должен кое-что подбросить, несмотря на затянувшееся дело в Будапеште. Он тоже испытывал на себе мощные контрудары немцев на внешнем кольце окружения Сталинграда, когда фон Манштейн шел напролом, чтобы выручить фон Паулюса. Давно это было. Много воды утекло с тех пор и в Волге, и в Дунае. А вот приходится опять, напоследок, стоять насмерть. Тогда, на Волге, они с Малиновским командовали армиями, сейчас командуют целыми фронтами. Масштабы другие, но много схожего в оперативной обстановке. Однако военная история повторяется не только для командующих, — пусть-де не забывают уроков прошлого; военной истории желательно еще разок проверить и крепость солдатского духа. Черт с ней, пусть куражится. Недаром говорят, что за одного битого двух небитых дают».

Толбухин оглянулся: за его спиной стоял наготове виллис с заведенным мотором. Он сел позади шофера и поехал обратно, в штаб-квартиру.

Там уже собирались генералы, только вернувшиеся с передовой. Их доклады были неутешительными. Противник всюду развивал успех, не давая нашим частям окопаться на новых рубежах. 133-й стрелковый и 18-й танковый корпуса дрались в окружении, отвлекая на себя значительные силы немцев, которые, тем не менее, продолжали двигаться и на юг, громя на своем пути слабые пехотные заслоны между Балатоном и Дунаем. Южный фас прорыва на всем протяжении оставался плохо защищенным. Толбухин понимал, что противник спешит занять как можно большее оперативное пространство, чтобы затем коротким ударом главных сил вырваться к Будапешту.

Начальник штаба генерал Иванов доложил о новой директиве Ставки: войска Третьего Украинского фронта освобождались от участия в боях по ликвидации будапештской группировки и всецело сосредоточивались на внешнем кольце. Вдобавок к этому из состава Второго Украинского передавался 30-й стрелковый корпус.

— За морем телушка — полушка, да рубль перевоз, — для себя, вполголоса заметил маршал.

Но в комнате стояла такая тишина, что все услышали его и согласились с ним: когда-то еще Дунайская флотилия перебросит этот 30-й корпус с левого берега на правый. Вся надежда на скорый выход в район боев дивизий 57-й армии, которая и без того занимала оборону на очень широком фронте.

Толбухин отдал все необходимые распоряжения на ночь, не предвещавшую ничего путного, и хотел было остаться наедине со своими мыслями, тем более, что снова разламывалась голова от боли в затылке.

— Все готово к переезду в Пакш, — напомнил генерал Иванов, когда маршал поднялся из-за стола.

Толбухин посмотрел на него с недоумением, потом устало, но зорко оглядел сочувствующие лица других генералов, которые старались поддержать его в эти минуты своим дружеским участием.

— Так и быть, действуйте, — ответил он Иванову.

Но не успели генералы разойтись, чтобы дать ему возможность немного отдохнуть, как снова звонок из Ставки. На этот раз Верховный Главнокомандующий сразу же прервал его доклад о положении на фронте и сказал, что Ставка разрешает отвести войска на левый берег Дуная.

— Бросать плацдарм в такой обстановке — смерти подобно для войск фронта, — прямо возразил Толбухин.

— Ну, смотрите, смотрите, вам там виднее, — мягко говорил Сталин, явно довольный столь решительным отказом. — Малиновский поможет вам.

— Спасибо…

Толбухин отошел от телефона. Он был так взволнован, что его полные, одутловатые щеки заметно подергивались, словно от тика, — это бывало у него редко.

— Давайте, действуйте, — повторил он, обращаясь уже ко всем.

И генералы вышли.

Правильно ли он поступил, отказавшись уйти с плацдарма?.. Он не помнил другого такого случая, когда бы Верховный звонил ему дважды в течение одних суток. Наверное, в Ставке сейчас ломают голову над тем, как немедленно помочь Третьему Украинскому. Ищут резервы. Но пока резервы подойдут, нужно отбиваться.

Хватит ли духа, чтобы продержаться день-второй? Именно духа, а не силенок? Должно бы хватить. Только сегодня ему докладывали о том, как дрались солдаты и офицеры Первого гвардейского укрепрайона. Один из пулеметных батальонов с утра до вечера отбивал атаки чуть ли не целой танковой дивизии. Батальон поддерживало всего несколько трехдюймовок. Когда расчеты вышли из строя, к панорамам встали офицеры. И погибли все до последнего, но задержали эсэсовские танки дотемна. Или вот еще: артполк на марше столкнулся с танками. Под огнем артиллеристы на ходу развернули батареи и вступили в неравный бой. Танки стреляли почти в упор. Жарко вспыхивали автомашины, рвались снаряды в ящиках, замертво падали наводчики, но танки не прошли. Вот у него какие люди! Не дрогнули в первые дни, не дрогнут и завтра, послезавтра. А вести их к переправам, где остались одни бронекатера, — значит, погубить всех. Нет, нет, нет, надо держатся на правом берегу. Жаль, очень жаль, что погибнут лучшие из лучших, но фронт выстоит, выдюжит, фронт победит. Смертию смерти поправ… Командующему всегда приходится выбирать из двух бед меньшую. Приходится жертвовать тысячами ради сотен тысяч, которые обязательно выйдут на рубеж окончательной победы…

Он стоял у окна, прислушиваясь к орудийному гулу, который долетал сюда грозовыми перекатами. Бой не затихал даже ночью. Он вспомнил, как утром генерал Желтов лично руководил обороной командного пункта, когда немецкие танки вырвались на ближние подступы к Дунафельдвару. Желтов послал навстречу танкам все, что оказалось под рукой, — полк офицерского резерва, сводный сержантский батальон, несколько пушек запасного артполка, — все подчистую, только бы остановить противника на линии Дунафельдвар — Цеце, пока не подойдет с юга одна из дивизий 57-й армии. И Желтов первым поддержал его, когда он решил оставить полевое управление фронта на правом берегу Дуная, — стойкость войск обратно пропорциональна расстоянию, которое отделяет их от командующего. А во время телефонного разговора с Москвой они с Желтовым лишь коротко переглянулись, уже без слов понимая друг друга: нет, отходить на левый берег, ни в коем случае нельзя! Они легко находили общую точку зрения, тем более в такие дни, когда события на фронте принимали драматический характер. Желтов как раз из тех политических работников, которые до тонкостей знают военное искусство, — Алексей Сергеевич с успехом окончил фрунзенскую академию. Что же касается его, Толбухина, то он еще со времен гражданской войны научился ценить оперативные суждения комиссаров. Потому-то между ними, командующим фронтом и членом Военного совета фронта, сразу установилось полное взаимное доверие, и они думали и действовали почти синхронно. Вот и теперь Желтов, конечно, всех поднял на ноги. Все старшие офицеры политуправления выехали на самые опасные участки, в дивизии, которые стоят насмерть. И сам Желтов побывал сегодня в боевых порядках защитников КП. У него есть свои резервы: это коммунисты, число которых прибавляется с каждым днем. А личный пример коммунистов всегда выручал фронт из беды, выручит и на этот раз…

Да что это как сегодня разболелась голова? Федор Иванович, не раздеваясь, прилег на диван, закрыл глаза. Но перед глазами огненным пунктиром, огибая Веленце, поплыл в тумане весь передний край в междуозерном дефиле. Как ни старался он избавиться сейчас от этого видения, никак не мог. Мысль судорожно работала, звенело все вокруг от упругих толчков крови в висках. Как там, в Четвертой гвардейской, у Захарова? Подойдут ли к утру дивизии Шарохина? Сумеет ли Холостяков за сутки переправить тридцатый корпус?.. Огненный пунктир начал постепенно расплываться в утреннем тумане. Уж эти мадьярские туманы! Хорошо бы завтра установилась летная погода. Тогда Судец приналяжет на танковые дивизии врага. Он может приналечь теперь с левобережных аэродромов…

С этой мыслью о завтрашнем летном дне и забылся Толбухин под утро. Начальник штаба осторожно открыл дверь, постоял на пороге, не решаясь разбудить его, и на цыпочках вышел в коридор.

— Кто там? — спросил Толбухин, приподнявшись.

Он встал, одернул китель, сел за стол. Рабочий день опять начался задолго до рассвета.

А впрочем, дни и ночи так перепутались, перемешаюсь в горячке битвы, что люди иной раз спрашивали друг друга, какое же сегодня должно быть число.

Двадцатого января немцы, продолжая наступление, взяли Адонь — выше Дунапентеле. Там, на севере, спешно окапывался 5-й гвардейский кавкорпус, заняв жесткую оборону на перешейке Веленце — Дунай. Туда стягивались артполки даже из-под Будапешта.

Двадцать первого января части 18-го танкового и 133-го стрелкового корпусов с боями вышли из окружения в район Дунафельдвара. Стало чуть полегче.

Двадцать второго января спешно прибыло в полном составе управление 26-й армии из резерва Ставки. На правом берегу Дуная появился и 30-й корпус, который вместе со 133-м и 18-м корпусами и образовал новую, 26-ю, армию.

Но в тот же день, после сточасовых уличных боев, наши войска оставили город Секешфехервар. А 4-й танковый корпус СС начал массированные атаки на севере, имея задачу — выйти к венгерской столице кратчайшим путем.

Толбухин не отходил от телефонов. Каждый час положение на северном участке все ухудшалось. И он решил: в ночь на двадцать третье января отвести 68-й стрелковый корпус генерала Шкодуновича с западного выступа, который немцы могли срезать в любое время, и уплотнить двумя дивизиями оборону на западе, а третью дивизию — Бойченко — перебросить к Секешфехервару, где нажим противника не ослабевал.

Отдавая этот приказ, он вспомнил, что в дивизии Бойченко служит Строев. Все собирался вызвать Ивана к себе, поговорить на досуге по душам, пожурить за то, что до сих пор не давал о себе знать. Да и не собрался. Теперь уж придется отложить встречу до лучших времен, когда немцы будут отогнаны от Будапешта…

Офицер-порученец принес радиограмму из штаба Второго Украинского фронта. Малиновский сообщал, что по распоряжению Ставки Толбухину передаются в оперативное подчинение еще два корпуса: 23-й танковый и 104-й стрелковый. Толбухин дважды прочел бумажку, разгладил ее на столе ладонью. Молодец Родион Яковлевич, верный сосед, порадовал доброй новостью.

— Дорога ложка к обеду, а танк — к бою! — сказал он порученцу, который — тоже молодец! — не теряя ни минуты, явился лично к командующему.

Эту новую помощь фронт получил как раз вовремя. С самого утра двадцать третьего января немцы начали новые атаки одновременно на трех направлениях: продолжая наступать по берегу Дуная, на север, они ударили и на Бичке — на северо-западе, и от Секешфехервара, с юго-запада. Немцам уже виделся, наверное, в это утро большой  к о т е л, в котором могли очутиться сразу две армии — 4-я гвардейская и 46-я.

Двадцать третье января стало днем беспрерывных отчаянных атак и контратак по всему фронту. Траншеи первой линии переходили из рук в руки. Целые полки вступали в рукопашную. Снег таял, плавился от ураганного огня батарей прямой наводки.

Толбухин утешал себя только тем, что это  л е б е д и н а я  п е с н я  немцев под Будапештом. Стало быть, они скоро выдохнутся, если пошли ва-банк.

Вечером ему доложили, что у Бичке противник остановлен и отброшен назад, на старые позиции, и что противнику не удалось потеснить наши части на высотах близ Секешфехервара. Но на главном направлении, где дрался 5-й гвардейский кавкорпус, немецкие танки несколько продвинулись вперед, окружив один из полков донских казаков.

— Лезут, не считаясь с потерями, — сказал генерал Иванов.

— А как наши казаки, не приуныли?

— Отбиваются выше всяких похвал.

Толбухин низко склонился над рабочей картой. Все дефиле между Дунаем и озером Веленце было густо испещрено условными знаками. Тут оперативная плотность обороняющихся достигала четырех километров на дивизию, и на каждый километр приходилось до тридцати орудий. Немного, но жить можно. Правда, танков у немцев раз в десять больше, чем у конников. Благо, что на подходе 23-й корпус: он, в случае чего, поддержит донских казаков, которые давно научились держать оборону наравне с пехотой. Кто знает, может, именно здесь, в Венгрии, у стен Будапешта, и завершится золотой век конницы последней ее победой в единоборстве с танками…

Маршал задумался над картой, мысленно пропуская мимо себя дымные картины прошлого.

…Золотой век конницы! Он берет начало в глубине истории. Но по мере того, как все больше ускорялся бег времени, русская кавалерия выходила на передний план сражений. Были у нас и свои гусары, и кирасиры, и уланы, и драгуны. Еще Суворов, а за ним и Кутузов увидели большое будущее конницы. Донской генерал Платов всегда был под рукой у знаменитых полководцев. Так что еще Наполеон испытал на себе удары русской конницы. Еще в ту, первую Отечественную, войну взошла и засияла ее яркая звезда. Но самодержцы как огня боялись народного духа конницы и всячески отделяли ее от простого люда. И когда вспыхнула и запылала гражданская война в России, корниловы тут же двинули верные казачьи сотни против слабых отрядов красногвардейцев. На Дону, на Кубани, на Тереке, на Урале — всюду разворачивалась в конные лавы контрреволюция. Вот тогда-то коммунисты и бросили свой клич: «Пролетарий, на коня!» Рабочие, матросы, безлошадные крестьяне взяли в руки непривычные для них клинки, неумело поднялись на стремена и сели в седла. Красные казаки поспешили им на помощь: в оренбургских степях братья Каширины вымахнули навстречу генералу Дутову. Так привилегированный род войск старого мира становился любимым родом войск Великой революции. Кавалерия была впервые сведена в корпуса и армии. Она завернула от Москвы и погнала на юг отборные полки генералов Шкуро и Мамонтова. Потом Буденный и Гай ходили на белополяков, штурмом брали крепости, в горячих схватках — лава на лаву — опрокидывали навзничь уланов маршала Пилсудского. Где только не рубились легендарные всадники революции! И закончили поход громкой победой над бароном Врангелем. Красная кавалерия за каких-нибудь два-три года превратилась в-главную ударную силу Советов. И весь мир опять заговорил о золотом веке конницы, которая снова воспряла духом, хотя уже наставала очередь моторов и брони, и краскомы-конники становились первыми танкистами.

Золотой век конницы… В ночь на двадцать четвертое января 1945 года противник сосредоточил против 5-го кавкорпуса около двухсот танков и самоходок, всю артиллерию своей 6-й армии и вслед за огневым валом пошел в наступление. Донцы, отходя на запасной рубеж, то и дело контратаковывали гитлеровцев. Казаки шли не просто в очередную контратаку, они уходили в историю, закрывая за собой последние страницы славной летописи русской кавалерии. В боевых донесениях сохранилось всего несколько имен отважных, потому что отвага была нормой поведения всех…

Сыны тихого Дона двое суток отбивались за голубым Дунаем от наседающих со всех сторон бронированных эсэсовцев. Рядом, в глубоких балках, стояли коноводы с лошадьми: лошади пронзительно, тоскливо ржали, чуя свой смертный час, а на гребнях балок пешие казаки, чутко слыша этот клик боевых коней, гранатами забрасывали танковые волны, не пуская их на север, в балки. И противник на ходу отворачивал на запад, не в силах прорваться к Будапешту прямиком, через голову бессмертного 5-го гвардейского кавкорпуса.

Наступило двадцать шестое января. Заслонившись от казаков дивизией «Викинг», немцы подтянули первую и третью («Мертвая голова») танковые дивизии, штурмовую бригаду тяжелых танков резерва главного командования, батальон сверхтяжелых «королевских тигров» и нанесли еще один массированный ночной удар на хутор Вереб, дотоле никому совершенно неизвестный.

Четвертая гвардейская армия к утру оказалась в трудном положении: танковые клещи могли вот-вот сомкнуться где-нибудь у Бичке — и тогда пришлось бы драться уже в  к о т л е.

— Поднять по тревоге двадцать третий корпус, — как можно спокойнее приказал Толбухин.

Он знал, что в этом корпусе танки одних иностранных марок, которые имели слабую броню и плохие пушки (союзники и в конце войны уступали немцам в тяжелом вооружении), но ничего другого у командующего фронтом сейчас не было. Он отдавал себе отчет также в том, что для ввода в бой 23-го корпуса нужна серьезная артиллерийская и авиационная поддержка, но ему сейчас была дорога буквально каждая минута. Все, что можно было снять с других участков, снималось и спешно стягивалось к Веребу, чтобы перекрыть длинный коридор немецкого прорыва. Отныне этот хуторок, расположенный на склоне ничем не приметной балки, становился фокусом всей будапештской битвы.

Толбухин ждал.

А тем временем 165 «лендлизовских» машин генерала Ахманова уже двигались навстречу 220 тяжелым танкам крупповского литья. Вот если бы вместо этих английских были свои, уральские «тридцатьчетверки»! Только на то и вся надежда, что в заморских игрушках сидят нашенские бойцы.

23-й корпус развернулся в боевой порядок на виду у немцев, которые пошли на хитрость: отражая фронтальные атаки огнем артиллерии, они бросали «тигры» и «королевские тигры» во фланг атакующим подразделениям. И пока наши танкисты вели вынужденную огневую дуэль с батареями прямой наводки, «тигры» всех мастей вплотную подбирались к ним.

Толбухин ждал исхода встречного танкового боя.

Все его внимание сосредоточилось на линии Вереб — Валь, на огненном торце опасного немецкого прорыва. С т е н ы  коридора, в котором хозяйничали эсэсовцы, мучая смертной мукой даже раненых пленных, эти  с т е н ы  противник, как ни бесновался, раздвинуть уже больше не мог. Наши танкисты возмещали слабость англо-американской лобовой брони стойкостью своего духа: они продолжали отстреливаться и в горящих на ветру машинах.

Толбухин терпеливо ждал.

Перед ним лежала немецкая подробная карта холмистого района юго-западнее Будапешта. Сквозь тенета топографических горизонталей он видел все сражение, всю танковую оргию врага.

Наконец, ему доложили, что немцы остановлены, что 23-й корпус, хотя и понес большие потери, сбил-таки спесь с механизированной гвардии Гитлера.

Федор Иванович устало облокотился на стол. Сейчас он почувствовал такую тяжесть во всем теле, что не хватило сил встать и пройтись по комнате, как обычно после долгих часов ожидания исхода боя.

— Дайте-ка глоток воды, — попросил он адъютанта.

— Может быть, стакан чая?

— Нет, воды.

Он припал к солдатской кружке, точно к студеному роднику в жаркий полдень, и выпил ее до дна.

— Вот так, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Но все поняли, что́ это означало. Решающая схватка под Будапештом, которая началась девять дней назад, была выиграна окончательно, и нужно, не теряя ни часу, развивать контрнаступление, чтобы лишить противника самой малой паузы для новой перегруппировки.

Еще отовсюду шли вести об атаках немцев, еще на всех участках фронта положение оставалось напряженным, однако маршал верно, без ошибки уловил, как заколебались чаши танковых весов между Дунаем и Балатоном. Теперь он почти не сомневался, что немцы не решатся перейти к активным действиям и на крайнем юге, где у них стояли наготове 2-я танковая армия — в Надьканиже и группа армий «Вейхс» — за рекой Дравой. Опоздали они с этим вспомогательным ударом! Не рискнули остаться без правого крыла, когда левое, берлинское, едва загребает воздух. Ну да все равно на одном-то крыле долго не продержаться.

Толбухин позволил себе роскошь: впервые за все время он крепко спал целых шесть часов подряд. И его никто не будил до тех пор, пока он не поднялся сам.

Наступили переломные дни. 26-я армия, методично развивая контрнаступление на фронте Дунай — канал Шарвиз, теснила противника на север. А оттуда, с севера, каждый час нарастал нажим 4-й гвардейской армии. Узкий коридор немецкого прорыва днем и ночью насквозь простреливался нашими батареями, и  с т е н ы  этого коридора постепенно сдвигались. Чтобы не оказаться в  м е ш к е, «королевские тигры», поминутно рыча и огрызаясь, уползали назад, за Веленце — свое обжитое пристанище. Теперь немцам было некогда эвакуировать в тыл подбитые машины. Впору уйти самим. Сожженные «фердинанды», «пантеры», «тигры» стояли в балках и на косогорах, по которым тянулись во всю длину распластанные гусеницы, и по ним, как по штурмовым лестницам, ловко взбирались на гребни балок наши автоматчики.

Двадцать девятого января танковый клин был полностью срезан у самого основания. А второго февраля 4-я гвардейская и 26-я армии соединились в придунайском селе Адонь и, развернув смежные фланги на запад, снова образовали сплошной фронт за Дунаем.

Как раз и Дунай очистился ото льда. Но теперь уже никакой ледоход не устрашил бы этих людей, что выстояли на правом берегу и одолели немцев. Былинный, песенный Дунай видел разные виды на своем веку, когда не раз решалась судьба всей Европы, однако такого побоища и он не мог припомнить.

Толбухин стоял у переправы, где саперы наводили новый мост. С востока, из-за реки, одна за другой, взмывали в утреннее небо эскадрильи штурмовиков. «ИЛы» круто набирали высоту над дунайской поймой и ложились на боевой курс: теперь им приходилось летать все дальше, — фронт подвигался к Секешфехервару.

На Третьем Украинском наступала ранняя южная весна. Толбухин оглядел мягко синеющий венгерский небосвод, который стал будто повыше за эти дни. Скоро тронутся в далекий путь журавлиные станицы. Огибая сторожко передний край, они будут искать по вечерам тихие заводи на освобожденной стороне. К тому времени не только Веленце, но и Балатон, наверное, останется позади наступающих армий. И пока журавли доберутся до волжских плесов, война, может быть, вообще закончится… Федора Ивановича так потянуло сейчас на родную Волгу, что он даже выругал себя, что размяк, размечтался. Удивительно устроен человек: стоит миновать большой беде, как перед глазами начинают возникать всякие розовые картинки.

Он вернулся в штаб, где его ждали генералы Желтов, Лайок, Судец, Иванов, Котляр. Все они заметно повеселели.

— Был на Дунае, — сказал Толбухин и застенчиво улыбнулся. — Ваши ребята молодцы, хорошо работают, — добавил он, глянув на Котляра, командующего инженерными войсками.

— Теперь обойдемся без помощи адмирала Холостякова, — заметил тот.

— Пусть моряки отдыхают. Если бы не Дунайская флотилия, нам пришлось бы совсем худо.

— Разрешите? — обратился начальник штаба.

— Давайте, докладывайте, не томите душу.

Генерал Иванов подошел к оперативной карте. Только что было получено донесение командарма-4: передовые части 21-го гвардейского стрелкового корпуса в тесном взаимодействии с 1-м гвардейским мехкорпусом овладели восточным пригородом Секешфехервара.

Толбухин, потирая ладонью тщательно выбритый округлый подбородок, не спеша осмотрел все северное полудужье фронта, которое примыкало к озеру Веленце, и сказал раздумчиво:

— Да, Секешфехервар — тугая тетива немецкого танкового лука. Так просто они его не сдадут. Но фланги подравняют во избежание неприятностей. Надо не ослаблять нажима на город… Что ж, давайте поговорим, как действовать дальше. Благо, Военный совет в полном сборе.

Это и было первое заседание Военного совета в нормальной обстановке, после драматических событий января, когда немцы трижды пытались прорваться к Будапешту, чтобы какой угодно ценой деблокировать окруженные дивизии Вильденбруха, а затем сбросить войска Толбухина в Дунай и восстановить фронт по Дунаю.

ГЛАВА 19

Сильно поредевшие полки генерала Бойченко занимали оборону на высотах близ Секешфехервара. Это трудное для русского человека название венгерского города научились правильно выговаривать все, — так оно навязло в зубах у каждого. (Когда-то Секешфехервар назывался мягко, певуче — Альба Регия, но пехоте сейчас было не до истории).

Солдатам иной раз думалось, что именно на них навалилась вся чертова дюжина немецких танков, что рядом, у соседей, кажется, полегче. Офицеры знали больше и не завидовали соседям. А сам генерал Бойченко и полковник Строев говорили, что им еще повезло, — центр тяжести боев давно переместился на северо-восток, за Веленце. Они по очереди, круглые сутки, дежурили на НП, который находился в самом пекле. Наблюдательный пункт и сначала был выбран всего в двух километрах от передовой. Когда же немцы потеснили бондаревский полк (его продолжали именовать по-старому, хотя после Бондаря сменилось уже два командира), НП оказался еще ближе к переднему краю. Но комдив, по совету Строева, решил остаться на прежнем месте, чтобы не смущать пехоту, которая весьма чувствительна к подобным переменам у себя в тылу. Если солдаты знают, что генерал рядом, то они и воюют спокойнее, точно за их спиной стоят наготове резервы.

Правда, на всякий случай отдельная разведрота была спешно выдвинута в район дивизионного НП. Она прочно окопалась по южному склону господствующей высоты, откуда Бойченко и Строев руководили отражением атак немцев. (Да и что еще делать в такое время разведчикам, когда замысел противника ясен и обознику?)

Вот и перелопачивали они талую мадьярскую земельку, все глубже зарываясь по ночам. Иногда к ним приходил под вечер майор Зарицкий, ревниво относившийся к тому, что его бывалые ребята, молодец к молодцу, вынуждены выполнять обязанности самых обыкновенных пехотинцев. Но и то хорошо, что не послали его роту в траншеи первой линии, под танки. Разведчиков надо беречь. Зарицкий выбирал их по одному в стрелковых батальонах. Недавно Строев похвалил за отличное знание дела младшего сержанта Медникова из саперного батальона.

И Зарицкий добился его перевода в разведывательную роту, доказывая, что она должна иметь своего толкового сапера-проводника. Он даже настоял, чтобы Медникову присвоили звание старшины.

Сегодня Зарицкий отправился к своим ребятам, посмотреть, как они там устроились в новой траншее, отрытой пониже старой, у самой подошвы высоты, а заодно и вручить старшинские погоны Медникову. Перестрелка к вечеру затихла. Немцы, видно, тоже утомились от бесконечных утренних атак, которые успеха не имели. Сегодня, как и вчера, противник вел себя более сдержанно. После обеда он прекратил всякие наскоки, в которых обычно участвовало до десятка танков, и сейчас лишь изредка постреливали дежурные батареи: через каждые три минуты, точно, секунда в секунду, в немецкой стороне слышались хлопки орудийных выстрелов, и вслед за тем на южном склоне черного от воронок холма, в строгой последовательности батарейной очереди, гулко рвались снаряды. Впору сверять часы по немецким огневым налетам: три минуты — очередь, три минуты — очередь. Такой огонь называют беспокоящим. Непонятно — почему, если он давно никого не беспокоил, кроме новичков, с опозданием падавших на землю.

Майор остановился у поворота траншеи, чтобы оглядеть передний край. Закопченное солнце, не дотянув до западного горизонта, опускалось на юго-западе, в той стороне, где находился Балатон. Вдалеке смутно темнел разбитый Секешфехервар. Нет, самого города не было видно, — от него, наверное, не осталось и камня на камне, но месторасположение его угадывалось именно по этой темной окаемке, едва заметной на фоне серого поля боя. Там, в Секешфехерваре, ночной снежок подолгу не залеживался: «ИЛы», как старательные дворники, начинали  п о д м е т а т ь  улицы и площади до восхода солнца.

Майор невольно прислушался. За поворотом глубокой траншеи солдаты спорили о том, «кому живется весело, всех лучше на войне». Зарицкий сразу же узнал голос Акопяна, который утверждал, что больше всех достается войсковым разведчикам.

— Нет, саперам, — настойчиво возражал ему густой басок. — Недаром говорят, что саперы ошибаются раз в жизни.

— Однако сапер расставит мины и сидит себе во втором эшелоне, зубоскалит от нечего делать с санитарками из медсанбата, а разведчик каждую ночь идет на смерть.

— Все мы по очереди ходим на свидание со смертью.

— Однако…

— Хватит, хватит, старшо́й, — уже примирительным тоном заговорил знающий себе цену бас.

«Да это Медников!» — догадался Зарицкий.

— А по-моему, легче всего на фронте генералам, — вступил в спор не знакомый майору звонкий голос.

— Ляпнул тоже! — возмутился Акопян.

— Постой, постой. Ты видел, как умирают генералы? — спросил Медников.

— Нет, не приходилось, — сказал третий спорщик.

— Вот то-то и оно! А я видел в сорок первом.

— Тогда всякое бывало в окружениях. Рассказывали.

— Тебе рассказывали, а я видел сам. Генерал, он умирает столько раз, сколько гибнет у него солдат в бою…

— Вы хотите сказать, что они за всех переживают?

Медников не удостоил спорщика ответом и ни с того ни с сего спросил Жору:

— А кем у тебя, старшо́й, работал отец в молодости?

— Чистил сапоги лентяям.

— То-то я смотрю на твои, кирзовые, и думаю: откуда у парня выучка? Оказывается, врожденная!

Они засмеялись, и громче всех Жора Акопян. Потом Медников заговорил глуховато, словно размышляя вслух:

— Была бы моя воля, я бы таких юнцов не брал на войну. Ведь вы еще и не жили на свете…

— Однако не воевать же одним старикам! — перебил его Жора.

— Не старикам, конечно, а людям пожившим.

— Странная теория, — сказал третий.

— Какой ты все-таки задиристый! Сколько тебе?

— Девятнадцать. Ну и что?

— То-то и оно — девятнадцать. Годишься, мне в сыновья, а все лезешь в драку. А тебе сколько, старшо́й?

— Двадцать первый уже, — с достоинством ответил Жора.

— Я считал меньше. Когда ты успел столько отмахать? — весело спросил Медников? — Учился где-нибудь?

— На архитектурном факультете.

— Ого!.. Вот и учился бы. Может, из тебя вышел бы большой человек.

— Большой не большой, но архитектором обязательно буду.

— Да ведь и я о том же говорю, что будешь, — спохватился Медников, который, очевидно, понял, что они рассуждают на разных языках: молодежь и под огнем не задумывается о смерти. — Не надо только горячиться.

— Вы хотите сказать, что береженого и бог бережет? — с мальчишеской ехидцей спросил третий.

— Остер, остер ты, хлопец, все норовишь читать чужие мысли как по-писаному. Да вот не угадал.

«Нет, брат, как раз в точку, — подумал Зарицкий. — Привык ты, минер, философствовать в кругу почтенных немолодых саперов. А тут ошибся в собеседниках. Публика другая: это разведчики, которые с самой смертью ходят под руку, а то и в обнимку, как с барышней».

Он вышел из-за угла траншеи, громко поздоровался. Они встали с земляной уютной лавочки, устроенной в нише, и ответили на его приветствие вразнобой, переминаясь с ноги на ногу. Майор окинул взглядом всех троих. Жора Акопян был в офицерской шинели тонкого защитного сукна, в кирзовых, но уже с перетянутыми головками, ладных сапогах; аккуратная ушанка лихо сдвинута на затылок, на широком командирском ремне покоился трофейный парабеллум и слева красовалась целая гроздь  л и м о н о к. Мужиковатый Медников в накинутой поверх полушубка старой, заскорузлой плащ-палатке, в ботинках и обмотках, выглядел против Жоры истинным пехотинцем. А третий их компаньон, высокий, тоненький, с едва заметным пушком на щеках и подбородке, казался ну совсем еще мальчишкой.

— Откуда такой? — обратился к нему Зарицкий.

Акопян поспешил ответить за новичка:

— Рядовой Пахомов, петеэровец^[14] из бондаревского полка. Сегодня к нам прислали, товарищ майор.

— Для огневой поддержки?

— Так точно,товарищ майор! — неожиданно твердым голосом ответил сам петеэровец.

— Ну теперь наш брат разведчик не пропадет. Держись, «королевские тигры»! Так, что ли, истребитель танков?

— С «тиграми» не берусь тягаться, товарищ майор, а легкий танк подбил прошлый раз со второго выстрела.

— Ты смотри!..

Медников лукаво, снисходительно улыбался в пышные крестьянские усы. Начальник разведки несколько торжественно, как и подобает в таких случаях, объявил, что приказом командира дивизии младшему сержанту Медникову присваивается звание старшины.

— Служу Советскому Союзу, — негромко, с достоинством ответил пожилой сапер.

Майор достал из полевой сумки новые погоны с красными шелковыми лентами крест-накрест. Медников сбросил плащ-палатку, вытянулся по команде «смирно», и Зарицкий, сняв его мятые выцветшие погоны, укрепил взамен их эти, старшинские, с целлулоидной прокладкой, и пожал ему руку. Сапер стоял, будто освещенный пунцовыми бликами погонов, стараясь ничем не выдать своего волнения.

— Хорошо устроились, — сказал майор, оглядев удобную, полного профиля траншею. — Отсюда вас никакие танки не выкурят.

— А чем мы не пехота? — живо отозвался Акопян. — У нас теперь и собственные саперы и даже истребители танков!..

Поднявшись на ступеньку земляной лестницы, которая вела наверх, начальник разведки опять увидел желтое, подернутое копотью большое солнце, на половину диска осевшее за горизонт. «На Балатоне и закатится хваленое светило немецкого военного искусства», — заметил недавно полковник Строев в разговоре с генералом. Может быть, Строев и прав. Но сколько еще вот таких закатов отгорит, отполыхает над венгерским озером, которое тот же Иван Григорьевич окрестил лужей адмирала Хорти.

Когда солнце полностью погрузилось в далекий Балатон, слитно ударили немецкие батареи. Небо сразу померкло, как в грозу, нежданно-негаданно нагрянувшую на серое всхолмленное поле. В глаза кинулась молния близкого разрыва, сухо треснул громовой разряд.

— Товарищ майор! — крикнул Жора.

Он оглянулся. Акопян, Медников и петеэровец, едва успев пригнуться, тут же снова распрямились, чувствуя себя неловко.

— Жаль, испортили немцы великолепный вечер, — с напускным офицерским равнодушием сказал Зарицкий.

Артподготовка была в разгаре. Слева, справа, впереди клубились вихри; обгоняя друг друга, накатывались взрывные волны; тяжкий гул становился уже невыносимым и на дне траншеи.

Они теперь лежали вчетвером на теплой глине, попарно — Медников с Пахомовым, Жора Акопян с майором. Почти рядом, за поворотом хода сообщения, где несколько минут назад стоял Зарицкий, бухнул увесистый снаряд, качнулась земля вокруг, и комья посыпались на них. Жора закрыл глаза. Но, кажется, пронесло.

Вал огня начал удаляться в тыл.

Майор встал первым. Темно-бурые ветвистые разрывы сплошь усеяли теперь всю высоту, на которой находился НП комдива. «Как они там?» — подумал Зарицкий с беспокойством.

Гул отхлынул еще дальше, на восток, и в немецкой стороне возник, ширясь и крепчая, надсадный шум моторов.

— Танки, товарищ майор, — деловито сказал Пахомов. Он подбежал к своему длинному ружью, которое лежало на бруствере, за нишей.

Танков было много, не то что утром. На большой скорости они приближались к первой линии обороны сквозь высокий частокол разрывов. Две или три машины споткнулись на минном поле, но остальные, не сбавляя хода, спешили перемахнуть через траншею, которая отсюда, с тыла, была видна отчетливо. У самой передовой точно с неба опустилась черная завеса, и танки на минуту скрылись из виду. Потом выплыл один, другой, третий, четвертый — уже по эту сторону огневого шва.

— Вот сволочи, плохо дело! — громко выругался Зарицкий.

— Вижу, товарищ майор, — так же деловито, спокойно отозвался петеэровец.

Зарицкий с удивлением быстро глянул на него и усмехнулся: ну что ты, братец, можешь сделать этой своей  б е р д а н к о й? Но Пахомов не сводил глаз с танков: они метались то вправо, то влево между воронками, стараясь обмануть наводчиков кинжальной батареи. Занялась жарким пламенем еще одна пятнистая машина, будто на нее плеснули ковш бензина.

— Ага, гадюка!.. — закричал Пахомов, радуясь удаче артиллеристов.

Два танка вынырнули из дыма совсем близко. Пахомов выстрелил. Головной крутанулся, как волчок, и, распустив гусеницу, встал. Второй начал обходить его вплотную, боясь налететь на мину. За ним показался третий.

Бледный Жора Акопян не знал, что ему сейчас надо делать.

— Иди к Пахомову! — сердито прикрикнул на него Зарицкий.

Жора бросился на помощь к петеэровцу, а Медников, взяв в обе руки свои противотанковые  в ь ю ш к и, сказал майору:

— Я сейчас их вмиг остановлю. Тут все заминировано, кроме этого долка. Так они, черти, догадавшись, прут прямо по долку.

Зарицкий не успел ничего ответить, как сапер был уже на бруствере. Он пробежал с десяток метров, припал к земле и, ловко орудуя локтями, пополз дальше. А Пахомову тем временем удалось подбить еще одну машину.

Медников поставил мины и тут же повернул обратно: он полз очень сноровисто, умело, как пластун. Немцы увидели его. Из только что подбитых танков начали стрелять. Какое-то время он находился в том мертвом пространстве, которое всегда спасает жизнь. Но вот между ним и траншеей вскинулся к небу пышный султан разрыва. Тогда Медников поторопился: он вскочил и побежал к своим. Ну зачем он это сделал?.. Почти одновременно грянули два пушечных выстрела. Грузный Медников рухнул на проталину. Зарицкий, Акопян, Пахомов мучительно ждали, что он опять поднимется, тем более, что уцелевший танк развернулся наутек, а по другим артиллеристы уже вели сосредоточенный огонь. Но — нет, не встал больше Медников…

Когда немецкая атака была полностью отбита, и все вокруг утихло в наступивших сумерках, его принесли в траншею, положили на земляную лавочку в нише, где он на закате солнца рассуждал с Пахомовым и Акопяном о жизни и смерти. «Вот и не верь предчувствиям», — думал Зарицкий, листая при свете карманного фонарика документы старшины. В партбилете, бережно завернутом в чистый лист бумаги, майор обнаружил две фотографии: кроткой крестьянской женщины, наверное, жены, которая улыбалась через силу, — так печальны были ее ждущие глаза; и групповой снимок большой семьи, — Медников с женой в тесном окружении ребятишек. Зарицкий не мог долго смотреть на карточки: и надо же было ему добиваться перевода Медникова в разведчики…

Позвонили с НП комдива. Майор доложил, что в роте двое легко ранены и один убит. Больше ни о чем его не спрашивали. И он сам больше не добавил ничего. Там, на НП, спешили, как видно, отчитаться перед  в е р х о м. Эти танки, конечно, засчитали артиллеристам, хотя их остановили Пахомов с Медниковым. В отношении Пахомова надо доложить, представить для начала к медали «За отвагу», а Медникову, кавалеру ордена Славы всех трех степеней, никакие уже награды больше не нужны.

Строев вернулся на КП сразу после того, как была отбита вечерняя атака немцев. Комдив настоял, чтобы он немедленно показался хирургам: осколок угодил ему в левую руку повыше запястья.

Командный пункт располагался в небольшом селе, где сгрудились теперь и тылы дивизии. Название этого села звучало по-русски очень сладко, даже приторно — Патка (чуть ли не патока!), но меду тут было мало: немцы с утра до вечера держали плоскую деревеньку под огнем, да и с воздуха бомбили ее каждый день.

Только он снял шинель, как в дверь забарабанили.

— Войдите! — с раздражением ответил Строев, никак не думая, что это Панна.

— Что с вами случилось, Иван Григорьевич? — спросила она прямо с порога своим глубоким грудным голосом.

— Да так, пустяковая царапина. А откуда ты узнала?

— Начсандив сказал, что вы серьезно ранены, и срочно послал к вам.

— Видите, уже серьезно! Медики зело склонны ко всяким преувеличениям. И пока такой слух дойдет до штаба корпуса, там уже придется почтить вставанием память товарища полковника!

— Вы неуместно шутите, Иван Григорьевич.

— Виноват, товарищ начальник, исправлюсь..

Она осмотрела его руку, покачала головой, сделала перевязку.

— Ну и как? — поинтересовался он.

— Ранение касательное.

— Я же говорю, что пустяки!

— Но все-таки с недельку поскучаете в тылу. Вы много потеряли крови.

— Да, шинель пропала. Военфельдшер Хаустова вгорячах разрезала на НП весь рукав до самого плеча. Шинель жалко.

— Какой вы, право, неосторожный, Иван Григорьевич. Ведь еще немного — и осколок мог повредить кость.

— Осторожно воевать нельзя, Панна Михайловна… Вот сегодня погиб славный мужик. Медников, Максим Петрович… Бросился навстречу танку, еще успел поставить мины, но поторопился обратно. А надо было выждать. Это мой проводник. Как-то в Югославии повел через минные поля. Я шел за ним след в след и удивлялся его умению угадывать, где земля  з а р я ж е н а, а где нет. Когда мы наконец выбрались на безопасное место, я спросил: «Устали?» И он признался: «Говорят, жизнь прожить — не поле перейти, но пока минное поле перейдешь, сто раз отмеришь в уме всю жизнь — от начала до конца…» Сколько раз ходил Максим Петрович среди мин и ни разу не оступился. А тут замертво упал от снарядного осколка. Видишь, Панна, как трудно бывает перехитрить  в л ю б ч и в у ю  смерть, если уж она за тобой увяжется…

— Тем более надо быть осторожнее, — заметила она, тронутая его рассказом о сапере.

— Между разумной осторожностью и самой настоящей трусостью едва уловимая разница. Неровен час, и угодишь по ту сторону. Я знал довольно храбрых людей, которые на моих глазах становились трусами. Осторожность, как ржавчина, постепенно подтачивает волю. Я думаю, что Некипелов тоже был когда-то не из робкого десятка.

— Что это вы о нем вспомнили?

— К слову пришлось.

Они сидели друг против друга, разделенные слабым огоньком карбидной лампы. Строев выглядел очень бледным, усталым после непрерывных боев под Секешфехерваром, которые продолжались без малого полмесяца. А у Панны сейчас горело, пылало все лицо, даже неудобно было чувствовать себя такой здоровой. Ей бы встать да уйти, — пусть он отдохнет немного. Но она все медлила, оправдываясь только тем, что не видела его больше недели.

— Спасибо, что навестила, — сказал он.

— Ну о чем вы говорите, право? — Она нехотя поднялась, решив, что ей все-таки пора идти.

— Нет-нет, посиди еще немного, прошу тебя. Мне с тобой всегда бывает лучше, честное слово!

— Да ведь и мне… — Панна торопливо погасила улыбку на раскрасневшемся лице, сказала озабоченно: — Вам нужно отдыхать, Иван Григорьевич.

— А я и отдыхаю. — Он осмотрел ее, крепкую, рослую, но в меру крупную и статную, и кивком головы показал на стул.

Она опять присела на краешек стула, делая вид, что уступает ему, но уступала самой себе.

— Когда сегодня немецкие танки прорывались к нашему НП, — а отходить нам, как ты знаешь, некуда, — я подумал: неужели мы с тобой больше не увидимся? Конечно, я выполнял свои обязанности, как полагается, тем паче, что генерал в это время отлучился на командный пункт, но, отдавая распоряжения артиллеристам, подтягивая саперную роту заграждения, буквально все ставя на карту, я продолжал думать о тебе. Это второе, глубинное, течение мысли не только не отвлекало меня от главного, а, кажется, наоборот, помогало мне собраться с духом. Видишь, как человек в бою держится на том  ч у т ь - ч у т ь, которое и есть зерно всякого одухотворения. Нет, я вовсе не хочу сказать, что только чувства движут нашим братом. Но когда попадаешь в такое положение, то действительно стараешься найти какую-то душевную поддержку в близких людях — будь то мать, или отец, или любимая женщина. Ты слушаешь меня?

— Извините, пожалуйста, — смутилась Панна, занятая собственными мыслями. С недавних пор, окончательно поверив в свое будущее, она стала бояться за Ивана Григорьевича, иногда просто не находила себе места. Но сказать ему она не смела: он бы отругал ее за интеллигентские предчувствия, а ей хотелось выглядеть перед ним  м у ж е с т в е н н о й  ж е н щ и н о й, как назвал он ее однажды в минуту откровения.

— Немцы начинают выдыхаться, — сказал Строев вне всякой связи с тем, что говорил до этого.

Они встретились взглядами. Еще никогда он не смотрел в ее глаза с таким открытым восхищением. И она, чтобы не выдать себя, отрицательно качнула головой и отвела взгляд в сторону.

— Что, не веришь?

Она промолчала.

— Слева немцы уже отходят на Веленце. Им не удалось ни окружить нас, ни прорваться к Будапешту. Они хотели повторить сорок первый год — здесь, на Дунае. Не вышло.

Панна грустно улыбнулась.

— Верно, тебя никак не убедишь. Но вот сама увидишь, пройдет еще два-три дня, может быть, неделя, и положение на фронте будет полностью восстановлено. Да-да.

— Вы, Иван Григорьевич, разумеется, привыкли смотреть на события широко, с дивизионного НП, а я стою за операционным столом, мой масштаб — судьба раненого солдата. Знаете, сколько я пропустила раненых за последние дни?

— Вот с тобой и поговори!

— Не надо, право, успокаивать Меня, я не первый месяц на фронте. Одно могу сказать, чем ближе конец войны, тем сильнее хочется любому человеку жить.

— Естественно. Но я о другом.

— А я именно об этом. Интеллигентщина? Сентиментальность? Нет, хотя вы и упрекаете меня в этих грехах.

— Я в шутку.

— Нам, врачам, не свойственна розовая сентиментальность, нам некогда плакать, если в твоих руках гаснет еще одна жизнь.

— Да что ты сегодня, Панна?

— А то, что надо думать о себе, Иван Григорьевич. Если вы не жалеете себя, подумайте хотя бы о других… — Она отвернулась, но поздно: крупные слезы остро блеснули в ее глазах.

— Вот-те раз! — Он встал, осторожно опустил ладонь правой, здоровой руки на ее мягкие волосы и, гладя их, заговорил совсем уж назидательно, тоном старшего: — Как ты подвела меня, Панна! Я-то тобой гордился, считал тебя мужественной. Да ты и сама верно сейчас заметила, что медики не плачут. Ай-яй-яй, Панна Михайловна, Панна Михайловна!

— Простите, нервы… — сказала она и тоже встала, вскинула голову.

Он слегка, одной рукой обнял ее за плечи и прижался небритой холодной щекой к ее пылающей щеке.

— Забудьте, пожалуйста, Иван Григорьевич.

— Постараюсь.

— И не посмеивайтесь.

— Какой тут смех, когда военный хирург в таком плачевном состоянии!

Как ни пытался он развеселить Панну, ничего не помогало. Не надо было ему рассказывать о гибели Медникова, о сегодняшней атаке немцев. Только добавил своих тревог к ее тревогам.

— Я пойду, Иван Григорьевич, отдыхайте, — она выпрямилась, одним скользящим движением руки убрала рассыпающиеся волосы со лба, надела мерлушковую серую ушанку и стала совсем похожа на тех русских величаво-суровых женщин, которых рисуют на фронтовых плакатах.

Он проводил ее до ворот.

— Завтра пришлю сестру, надо будет сделать перевязку, — сказала она и тут же исчезла, растворилась в темени-февральской ночи.

Он постоял еще несколько минут, жадно вдыхая свежий, пахучий от проталин воздух. Со стороны Балатона, верно, от самой Адриатики, упруго потягивал южный теплый ветерок. Над передним краем взлетали и падали немецкие ракеты, отчего низкое наволочное небо то приподымалось, как море перед отмелью, то снова всей тяжестью валилось наземь. А на востоке небо было выше и все в лимонных и багровых пятнах по горизонту: там, в районе Веленце, продолжались сильные бои. Оттуда, если прислушаться, долетал глухой, точно подземный, орудийный гул. Там был эпицентр будапештской битвы.

Строев вспомнил о Дубровине. Он сам ездил хоронить его, когда солдаты из противотанкового истребительного полка, остановив и отбросив немцев, нашли мертвого комбата на проселочной дороге. Похоронили Андрея на высоком берегу Дуная, близ Адони. Кто мог знать тогда, что немцы на следующий день прорвутся еще дальше на север? Так Андрей снова оказался на занятой противником земле. Но оба раза — мертвым.

Как только будет освобождена венгерская столица, надо обязательно перенести его туда, поставить на могиле обелиск. Кто-кто, а Дубровин заслужил этого. Он один в чистом поле пошел на танки, которые с ходу развернулись на Будапешт. А ведь его ждало назначение на должность командира стрелкового полка…

Надо написать, наконец, матери о случившейся беде. Рука не поднимается, а надо, надо. Сам же решил написать лично, не доверяя штабным писарям, которые привыкли к заученной общей фразе: «пал смертью храбрых». Но как пал, где, при каких обстоятельствах? Мать должна знать все, какой бы ни была трагической смерть сына. До сих пор идут на полевую почту ее письма, обращенные к милому Андрюше. Их читать невозможно — Андрея давно нет на свете, а она все просит его беречься, одеваться потеплее, чтобы, неровен час, не простудился в окопах, потому что с детства хворал ангиной. Ну как тут ей напишешь правду? Где возьмешь необходимые слова? Русская мать… Нет, твой сын ни разу не жаловался на фронте, что у него ангина, он первым поднимался над траншеей, выхватывал пистолет из кобуры и, взмахнув над головой, громко, во весь голос, командовал батальону: «Вперед, за мной!» И автоматчики, опережая своего комбата, вмиг закрывали его собой. У такого командира всегда так: солдаты будто соревнуются с ним в беге навстречу смерти и побеждают страх. Это главное — одолеть минутный страх, а смерть потом сама отступит. Вот как воевал Андрей Дубровин. Когда ему присвоили звание Героя, он смутился, почувствовал себя неловко перед бойцами. Он сказал им, отвечая на поздравления: «Слава офицера всегда общая, коллективная, она принадлежит и каждому из вас». Об этом тоже надо бы написать матери, если уж ей суждено пережить единственного сына. Теперь ее материнская гордость — вся опора в жизни, с помощью которой только и может она осилить свои остаточные годы. Такие люди, как Андрей, и мертвыми помогают жить живым.

Лецис тоже долго не мог уснуть в эту ночь. На столе у него лежала целая стопка партбилетов, которые принесли вечером с передовой. Он не спеша листал их при тусклом свете походной лампы из снарядной гильзы. Все его  к р е с т н и к и, принятые в партию на фронте. Сколько уже вернулось почти новых красных книжечек, и всякий раз, когда подписанный им билет возвращался к нему, начальник политотдела задумывался о том, как быстро выходят из строя коммунисты на войне. Ведь совсем недавно он вручал вот этот, любовно завернутый в бумагу, партийный билет саперу Медникову. На Днепре младшего сержанта принимали в кандидаты, на Днестре — в члены партии. Ян Августович вспомнил, как он выговаривал замполиту саперного батальона за то, что Медников, принятый в партию с трехмесячным кандидатским стажем, отшагал в кандидатах вдвое больше, пока дивизия с боями шла от Днепра к Днестру. Замполит оправдывался тем, что зимой, до выхода в район Тирасполя, некогда было оформить документы, что в конце концов не очень уж серьезное это нарушение инструкции. Лецис даже прикрикнул тогда на капитана, вопреки своему правилу говорить с подчиненными ровно, не повышая голоса. Он сказал: «Потрудитесь, капитан, точно выполнять указания ЦК! Если человек принят кандидатом на льготных условиях, как отличившийся в бою, то не ждите передышки для того, чтобы принять его в члены партии». И вот Максим Петрович Медников отвоевался… С маленькой карточки на Лециса смотрит пожилой задумчивый сапер. Да, саперы ошибаются только однажды… Его партийный стаж измеряется всего лишь месяцами, но такие месяцы стоят многих мирных лет. Вот и взносы не успел он заплатить за минувший месяц, но его последний взнос был самим дорогим — он отдал сегодня жизнь, он больше ничего не должен партии.

Коммунисты, коммунисты… Как вы действительно быстро выходите из строя под огнем, поднимаясь первыми в атаку.

Ян Августович отложил стопку билетов погибших солдат и офицеров и придвинул к себе другую, тонко пахнущую ледерином, а не порохом. Все люди незнакомые, прибывшие в дивизию, наверное, осенью, пока он отлеживался в госпитале. Но есть и ветераны. Вот «маленький старшина» Георгий Акопян. Его он знает еще с Моздока. Тоже давно просрочил льготный кандидатский стаж, хотя и служит на виду у всех, в разведке. Неплохо служит, когда надо, идет в ночной поиск, за языком. А вот младший лейтенант, переводчица Вера Ивина. Одна из тех девчонок, что с утра до вечера осаждали военкоматы, а если их не брали в действующую армию, то они выплакивали свое право воевать. Золотая молодежь! Иные даже не успели в мирное время вступить в комсомол и теперь сразу вступают в партию. Война свела у них на нет переходный возраст, — и все они, очень рано повзрослев, давно приняли на свои плечи, безо всяких скидок полную долю государственного груза. Это именно те молодые люди, которые после победы составят сердцевину партии, ее ударную силу второй половины века…

Две стопки партбилетов: одни принадлежали мертвым, другие принадлежат живым.

Две стопки партбилетов лежали перед Лецисом, членом партии с семнадцатого года: по левую руку — старые, по правую — новые. Они были дороги ему в равной мере. Новых больше, чем старых. Так должно и быть. И все ж он опять раскрыл партийный билет Медникова и снова заглянул в лицо потомственного пахаря, который и здесь, в Венгрии, готовил чужую землю для будущего сеятеля, освобождая ее от мин, как, бывало, от межевых камней — колхозное родное поле…

Лецис взял простую, школьную ручку и стал подписывать новые партбилеты, чтобы завтра же, не откладывая до тихих дней, вручить солдатам прямо на передовой. Завтра дивизия станет сильнее почти на двадцать коммунистов. Пополнение как раз кстати. Его суть не в добавке активных штыков, а в личном примере тех, кто увлекает за собой однополчан.

Утром Ян Августович поднялся с тяжелой головой, да к тому же и с тяжелым сердцем. Оно начало пошаливать все чаще, особенно в такую неустойчивую погоду, как здесь, в Венгрии. А впрочем, мадьярская туманная и слякотная зима вряд ли виновата. Когда жизнь подвигается к шестидесяти, только поспевай отсчитывать всякие там переходы количеств в старческие качества. Что и говорить, диалектика не из приятных.

Благо, в дивизии никто не знает, что у него больное сердце. На вид здоровяк здоровяком, косая сажень в плечах, и все думают, что ему износа не будет. Пусть думают. Так-то лучше… Ян Августович выругал себя, начал одеваться. Он же хотел с утра, пораньше отправиться на передовую, вручать партийные документы новичкам. Нет-нет, надо раскачаться. Нашел время болеть, когда дивизия отбивается из последних сил. Непорядок.

Хорошо, что на переднем крае сегодня тихо. Перелом, что ли, наступил наконец? Или неприятель не закончил новую перегруппировку и ждет вечера? Сколько у него еще осталось танков, сам черт не ведает. Бьем, бьем эту танковую  э л и т у  немцев, а они все лезут. Но скоро-скоро должны выдохнуться.

Это уже всегда так, — не ушел в полки с восходом солнца, обязательно потеряешь на командном пункте минимум полдня: то внеочередное политдонесение нужно передать  в е р х у, то принять заезжего корреспондента какой-нибудь газеты, то срочно поговорить по телефону с замполитами частей. Лецис выбрался на передний край только после обеда. Затишье на участке фронта под Секешфехерваром продолжалось. Странно. Непривычно. Лецис, и не догадывался, что эта тишина была связана с той, которая уже наступила в районе озера Веленце, откуда уползали, оставляя кровавый след на утреннем снегу, недобитые «тигры» и «пантеры». Тишина немедленно передается по всему фронту, как и ружейная пальба, вдруг возникшая в одном месте.

Пользуясь передышкой, войсковые тыловики подвозили боеприпасы, где скрытно, балками, а где и в открытую, на виду у неприятеля, — он сегодня почти не обстреливал дороги. Неприятель тоже, наверное, пополняет артзапасы. Но для него так и останется до конца войны загадкой тот особый вид оружия, которым располагают русские и которого не было и не могло быть в немецкой армии. С этим оружием и шел на передовую начальник политотдела Лецис.

Он вручил партийные билеты в стрелковых полках Бондаря и Киреева, занимавших оборону локоть к локтю, поговорил накоротке с молодыми коммунистами, пожелал им боевого счастья и потом направился к артиллеристам.

Легкий истребительный дивизион располагался на танкоопасном направлении, в лощине между высотками, куда не раз уже «просачивались» отдельные машины. В сотне метров от огневых позиций батарей до сих пор стояли два подбитых танка и вокруг них валялись трупы гитлеровцев, припорошенные сухим снежком. Немцы, как ни старались, не смогли оттащить эти танки к себе в тыл: артиллеристы защищали их, как свои собственные.

— Позовете сержанта Тишина, — сказал Лецис командиру дивизиона капитану Абрамову.

— Я здесь, товарищ подполковник, — отозвался Тишин, выступая из группы батарейцев.

— Скажите на милость, не узнал, а ведь старый дружок-приятель!

Солдаты засмеялись.

— Как вытянулся, скоро меня догонит, — говорил Ян Августович, приглядываясь к сержанту. — Растут, растут люди в единоборстве с танками!

— Вчера еще одного ловко зацепил, — сказал командир дивизиона.

— Молодец!.. Так вот, товарищ Тишин, вы теперь кандидат партии, — Лецис обнял его, ощутив юную гибкость тела, — высок да тонок!

— Спасибо, товарищ подполковник, — осевшим голосом ответил Тишин, и слезы навернулись на его глазах.

Ян Августович хорошо понимал состояние парня. Люди на войне привыкают сдержанно относиться к любой славе и даже первый боевой орден не вызывает у них такого волнения, как эта тоненькая книжечка — знак непосредственной принадлежности к партии. Ему доводилось видеть слезы и на лицах прославленных героев, принимавших партийные билеты с необыкновенным душевным трепетом. Он сам будто становился моложе всякий раз — в эти минуты приобщения новых людей к ленинскому союзу единомышленников, хотя уж он-то, казалось, привычно выполнял свои обязанности начальника политотдела.

— Поздравляю, товарищ Тишин. Надеюсь, мне, старику, не придется краснеть за вас.

— Большое спасибо, спасибо вам, товарищ подполковник. Ваше доверие я оправдаю… — говорил Микола, тщательно, аккуратно вкладывая кандидатскую карточку в заранее приготовленную обложку и пряча ее в левый заветный карман гимнастерки.

Старшина Нефедов поздравил его последним, но руку пожал с чувством, — не поминай, мол, лихом своего помкомвзвода.

А Тишин забыл сейчас про все обиды. Да разве кто обижал его когда-нибудь нечаянным словом, и если что и говорил тот же старшина Нефедов, так это пустяки, обычные пересуды. В душе он стал коммунистом еще на Южном Буге, увидев на виселице свою сестру Оксану, но теперь он и по документам — полноправный коммунист. И он, Микола Тишин, будет верен партии всю жизнь, он клянется в этом здесь, перед дулами немецких пушек…

Такие слова он приготовил тоже заранее, чтобы сказать их начальнику политотдела, однако не сказал, растерялся, — тихие мужские слезы оказались посильнее торжественных, громких слов.

На обратном пути Лецис решил побывать на НП комдива, — благо, что кругом было по-прежнему тихо. Он не спеша поднимался на изрытую снарядами высотку, то и дело огибая старые воронки. Шел и думал о солдатах. Каждый из них воюет по-своему. Вот Медников воевал этак весело, что ли: всегда с шутками-прибаутками, с ядреным крестьянским словом. Умел сапер мудро относиться к смерти, и даже при встречах с ней лицом к лицу мог, наверное, улыбнуться в глаза старухе. Это не было наигранным солдатским равнодушием, нет. Он знал цену жизни и отлично понимал, что война — жестокая работа, которую не осилить без артельного азарта. И он перелопачивал на фронте землю, как у себя дома.

А вот Тишин воюет по-другому: строго, серьезно, с молчаливым ожесточением. Не только потому, что у него особый счет к немцам — за повешенную сестру. Парень чувствует себя в долгу перед людьми, которые с первого дня войны в действующей армии. Таким, как он, может, всего труднее. Но и он теперь, конечно, приободрится, душевно приосанится. Надо будет проследить за тем, чтобы парень не ходил в кандидатах дольше положенных трех месяцев.

До НП оставалось уже совсем немного, когда разом, наперебой заговорили немецкие пушки. Ян Августович спрыгнул в мелкую траншею хода сообщения и, пригибаясь, побежал наверх, к землянкам наблюдательного пункта. Однако сильный огневой налет все-таки заставил его лечь на дно траншеи. «Как там сейчас мои  к р е с т н и к и?» — подумал он о людях, которым вручил сегодня партийные билеты. Он знал, что вступление в партию — нелегкий психологический барьер: жизнь начинается как бы наново, и все, что сделано до сих пор, кажется таким незначительным и малым, что человек бывает способен и на опрометчивый поступок. Да, сколько их погибло, молодых коммунистов, за эти годы… Обстрел командной высоты так же внезапно оборвался, — немцы перенесли огонь на передний край. Лецис встал, выпрямился и поглядел в сторону Секешфехервара. Там в одну минуту смешались небо и земля. Вечерний бой достигал наивысшей силы, когда вот-вот двинутся в атаку уцелевшие гитлеровские танки. «Ну, Микола, поровнее, поспокойнее веди себя в этом кромешном аду боя!» — хотел бы он сказать сейчас Тишину.

А Микола в это время думал: «Только бы товарищ подполковник успел выйти на дорогу, где его ждет, наверное, машина. Только бы не застиг его налет в чистом поле». Он все оглядывался назад, пока там бушевал огонь, не обращая ни на кого внимания, даже на помкомвзвода старшину Нефедова, который пытался перехватить Миколин тревожный взгляд. И когда в тылу стихло, Микола с облегчением, прерывисто вздохнул, повеселел, хотя наступали самые тяжкие минуты огневого поединка с танками, рев которых уже местами прорывался сквозь артиллерийский гул.

Вечерний бой. Он словно отодвинул сумерки на юго-запад, и, кажется, что день еще не кончился, что оттуда, со стороны Балатона, нет-нет да и подсветит заходящее зимнее солнце. Но это вовсе не солнце, а бело-оранжевые настильные лучи орудийных залпов. И сумерки стали не реже, а погуще, просто-напросто у тебя очень обострилось зрение, если ты сразу же увидел танк, повернувший на батарею. Хорошо бы остановить его рядом с этими двумя, что давно остыли на ветру. Однако сосед опередил. Микола даже охнул от досады, обернулся. Старшина Нефедов стоял на одном колене позади него. «И чего тебе тут нужно?» — огорчился Тишин. Помкомвзвода ободряюще кивнул на соседнее орудие. Но Тишину было не до того. Он не мог себе простить, что задержался с выстрелом всего на одну секунду, и, опять приникнув к панораме, стал искать на поле боя свой, никем еще не подбитый танк. Ах, как нужен ему сегодня этот танк, один-единственный!.. Но танков больше в секторе обстрела не появлялось. Как назло.

ГЛАВА 20

Наконец-то 13 февраля Будапешт был взят. (Что и говорить, число не из легких, — равное чертовой дюжине разбитых эсэсовских дивизий).

Строев услышал эту долгожданную новость в горном селеньице, где находился теперь штаб дивизии, выведенной из боя несколько дней назад, и услышал только вечером, хотя отсюда до венгерской столицы было не больше тридцати километров напрямую. Да и весь Третий Украинский фронт, державший оборону на внешнем кольце, узнал о падении Будапешта окольным путем — через Москву, которая торжественно объявила о победе.

Уже не очередная оттепель, а самая настоящая весна наступила в Венгрии. С гор разом побежали мутные ручьи. Они до краев наполнили запасные траншеи, наспех отрытые в ближнем тылу, размыли на дорогах льдистый снег, накрепко спрессованный танковыми гусеницами, и принялись за генеральную приборку всей земли, испещренной, точно оспой, бомбовыми и снарядными воронками. Пройдет еще месяц — и раны на полях затянутся, заживут. Никто и ничто так быстро не оправляется от ран, как земля весной.

А когда утихнет людская боль?

Строев долго бродил сегодня окрест живописного местечка, радуясь бурному началу мадьярской весны. Ему тут все живо напоминало лесистые южноуральские отроги. Там весны тоже бывают очень дружными: реки широко вымахивают из берегов, на первых проталинах в горах за одну неделю распускаются лиловые колокольчики, белые, желтые, красные тюльпаны, а рядом, в чилижных распадках, еще белеет, искрится в полдень чистый снег, который со всех шиханов сметает туда последняя поземка. Но там, на Южном Урале, вслед за ранним переполохом в природе жди крепких ночных заморозков и даже апрельского бурана. А как здесь, в Венгрии? Вернется ли зима или уже отступила окончательно?

Хозяин дома, в котором остановился Строев, добродушный, симпатичный старик Ласло Габор, утверждает, что он не помнит такой ранней весны, прожив на свете без году семьдесят. Иван Григорьевич доволен своим хозяином: наконец-то встретился с человеком, который сам устанавливал Советскую власть в Венгрии. Ласло Габор вернулся на родину после освобождения Оренбурга, где принимал участие в боях против дутовской конницы. Когда Строев узнал об этом, то промолчал, что он родом из тех мест, — иначе старик забросал бы его вопросами, а ему хотелось побольше услышать о неравной битве на Тиссе в девятнадцатом году.

Ласло подробно рассказал ему, как Бела Кун вместе с другими коммунистами, участниками гражданской войны в России, создавал революционную армию. Были сформированы полки, бригады, дивизии, даже корпуса. Была и довольно многочисленная по тем временам полевая артиллерия. И если бы не серьезные ошибки и не предательство старых офицеров, то, может быть, коммунисты сумели бы продержаться до тех времен, когда летом двадцатого года развернулось мощное наступление войск Тухачевского и Егорова на Варшаву и Львов.

Мадьяры дрались стойко. На севере они испытывали постоянный нажим белочехов, с востока надвигалась румынская королевская армия. И так уж совпало, — военная история знает и такие совпадения, — что именно Восточный фронт стал для Советской Венгрии самым опасным как раз в то время, когда Советская Россия тоже с большим трудом отбивалась на своем Восточном фронте. Адмирал Колчак выходил к Волге, а румынский король — на Тиссу. Волга и Тисса… Первая надежно прикрывала дальние подступы к Москве, вторая — к Будапешту. И на берегах Тиссы завязались смертельные бои, которые шли с переменным успехом. Мадьярам в конце апреля удалось потеснить белорумын. (Кстати, в эти же дни Фрунзе нанес первый удар по колчаковцам). Но соотношение сил по-прежнему оставалось невыгодным для мадьяр. А тут еще вмешалась Антанта, потребовав немедленно прекратить успешное преследование войск Масарика, которое привело к тому, что была провозглашена Словацкая Советская Республика.

Контрреволюция попыталась ударить в спину революции. 24 июня в Будапеште вспыхнуло восстание: обманутые матросы дунайских мониторов открыли огонь по гостинице «Хунгария», в которой находилось венгерское советское правительство. (Все это очень напоминало левоэсеровский мятеж в Москве в июле восемнадцатого года). Однако рабочие подавили мятежников.

А 20 июля 1919 года началось наступление мадьяр на Тиссе… С тех пор прошла целая четверть века, но Ласло Габор и сейчас не мог без волнения говорить о последних днях Советское Венгрии.

Он был тогда под Сольноком. На рассвете красные батареи открыли сильный огонь по укрепленным позициям румын. Близ сольнокского моста было сосредоточено свыше двухсот орудий всех калибров — от легких пушек до сверхтяжелых мортир и гаубиц. Пехота форсировала Тиссу. Грянул последний и решительный бой Коммуны. (Кто же знал, что противник заранее получил от хортистских офицеров детальный план наступления.)

Но все же революционные войска с боями продвигались на восток. Их ударная группа к 24 июля отбросила врага почти на сорок километров. Тогда-то начальник генштаба, предатель Юлиер, решил, что пробил его час: вместо того чтобы срочно прикрыть фланги главных сил, он с помощью своих людей в войсках подтолкнул вперед весь фронт. И противник нанес ответный удар по левому флангу наступающих мадьяр, а части правого фланга, по приказу того же Юлиера, отошли назад. Теперь измена стала явной. Опасаясь полного окружения, деморализованные части отходили в беспорядке. Но даже в те черные дни верные коммунистам полки, сдерживая натиск румын, спасли почти всю артиллерию, снова переправив ее через Тиссу.

Еще можно было попытаться повернуть ход событий в свою пользу. Еще стоял в Будапеште наготове 4-й армейский корпус. Еще не поздно было подтянуть к полю боя бронепоезда, которые участвовали в победоносном северном походе против белочехов. Еще двести орудий находились в руках революции. Но коммунистическая партия, которой не исполнилось и года, не имела ни опыта, ни достаточного влияния, ни той решимости, что закаляется в огне только собственных побед и поражений.

В е р с а л ь ц ы  Хорти дико расправились с героями Будапештской Коммуны. Ласло Габор, скрывавшийся от карателей, лишь каким-то чудом остался в живых.

Выслушав его, Строев сказал:

— Да, к сожалению, мы не могли в девятнадцатом году помочь вам. И вы сами не могли отойти на восток, как это сделали латышские стрелки, когда пруссакам удалось подавить Рижскую Коммуну. Зато теперь наша армия наголову разбила нацистов и на Дунае, и на Тиссе, и в Будапеште, и в Сольноке.

— О-о, Сольнок, Сольнок!.. Спасиба, спасиба! — Габор поднялся, крепко пожал руку Строеву.

— Долг платежом красен, — заметил Иван Григорьевич.

Старик не понял, что это значит. Тогда он объяснил ему: мадьяры хорошо помогали русским на всех фронтах гражданской войны, а теперь русские, не жалея себя, бьют гитлеровцев и хортистов в Венгрии.

— О-о, да-да, да, правылна!.. — видавший виды солдат двух революций, русской и венгерской, был так растроган, что долго не мог успокоиться.

Они просидели до поздней ночи, вдвоем празднуя победу в Будапеште. Хозяин дома угощал белым венгерским, жареным гусем и соленой капустой с яблоками. Он все приговаривал, наливая очередной стаканчик гостю:

— Капуска любэт винко!..

И сегодня еще Строев чувствовал, что малость перехватил вчера с хозяином. Он обошел селеньице вокруг, постоял, полюбовался дальними горами, по склонам которых извивался передний край, и решил заглянуть в штаб дивизии.

В оперативном отделении он застал за работой капитана Головного. Тот продолжал корпеть над отчетной картой боевых действий за январь. В левом нижнем углу карты, на высотах близ города Секешфехервара, был нанесен оборонительный рубеж, где недавно дивизия стояла насмерть, отбивая танковые атаки немцев. На бумаге все выглядело красиво: длинные летучие стрелы контратак на тугой тетиве первой линии обороны, условные знаки батарей прямой наводки, минные поля в низинах, НП на макушке безымянной высоты, флажок командного пункта на окраине села Патка, где, наверное, не осталось ни одного целого дома.

— Изящная работа, — сказал Строев, склонившись над картой.

Головной знал, что замкомдива любит подтрунивать над ним, но сегодня его похвала прозвучала и горьковато: слишком не похожа была эта чистенькая картинка на то, что происходило в действительности под Секешфехерваром.

— Может, что не так, товарищ полковник?

— Нет-нет, все верно, верно, Миша. — Он отошел к столу напротив. — А где твой шеф?

— Обедает. Скоро будет.

Строев бесцельно оглядел рабочий стол начальника штаба, заваленный служебными бумагами, и на середине стола увидел нераспечатанное письмо на имя Некипелова. Он издали прочел обратный адрес, не поверил, взял самодельный конверт в руки. Это было письмецо Глеба Санникова. Он повертел его в руках, положил на место. Так вот от кого бывший муж Панны получает информацию… Невероятно! Вот уж действительно рыбак рыбака видит издалека.

Настроение у него испортилось. Эта мышиная возня некипеловых и санниковых вокруг доброго имени женщины-фронтовички показалась ему такой ничтожной, что он еще раз поразился дьявольской живучести мещан не только в тылу, но и на фронте.

— Я буду у себя, — сказал он Головному и хотел было уйти, чтобы не встретиться с Некипеловым. Но дверь широко распахнулась перед самым его лицом, и у порога остановился командир дивизии.

— А я за тобой посылал, Иван Григорьевич, — сказал комдив, протягивая руку.

— Входите, через порог нельзя.

— Ишь ты, какой суеверный! Но мы и без того часто схватываемся, так что порог здесь ни при чем.

Строев отметил для себя, что генерал в отличном расположении духа. Он, казалось, помолодел сегодня. Тщательно выбрит, в парадной форме, и весь как-то высвечен генеральским золотом.

— Где пропадал, Иван Григорьевич?

— Позволил себе роскошь — прогуляться часок в окрестностях поселка.

— Гулять-то гуляй, да посматривай, здесь могут быть противотанковые мины.

— Для меня достаточно и одной противопехотной.

— Все шутишь.

— Мины прячутся под снегом, а проталин они боятся.

— Я вполне серьезно. — Комдив расстегнул шинель, закурил и покосился на Головного.

Капитан понял, что он лишний. Встал, аккуратно сложил гармошкой свою карту.

— Есть новость для тебя, — сказал Бойченко, когда Головной ушел. — Не догадываешься какая? Что видел во сне сегодня?

— Воевал.

— Война, согласен, будет сниться теперь всегда. А новость такого свойства: звонил командующий фронтом. Чуть свет поднял с постели. Начал с того, что объявил благодарность дивизии за жесткую оборону под Секешфехерваром. Лично звонил, понимаешь?

Строев утвердительно наклонил голову.

— А потом стал расспрашивать о тебе. Я доложил все, что его интересовало. Просит тебя приехать на КП фронта. Не приказывает, а просит. Понимаешь? — Он немного выждал, какое это произведет впечатление на Строева.

Но тот лишь снова кивнул в ответ: ну да, конечно, понимаю.

И тогда он зорко глянул на него из-под кустистых сдвинутых бровей и вдруг взорвался:

— Это черт-те что, Иван Григорьевич! Воюем мы с тобой без малого два года, а совершенно не знаем друг друга! Разве ты не мог сказать мне раньше, что учился вместе с ним в академии? Какая скромница! Нет, Иван Григорьевич, ты просто опасный человек. Ты хитрый!.. — Он мелкими шажками ходил по комнате, распахнув парадную шинель, и, подергивая плечами, бросал наотмашь первые попавшиеся слова. — Ну чем ты сейчас будешь оправдываться? Нет, это не по-товарищески! Ходить два года с камнем за пазухой — это уж слишком!..

Беззвучно приоткрылась дверь: Некипелов молча прошел к своему столу, скинул дубленый полушубок на спинку стула и с чрезвычайно важным видом сталразбирать бумаги на столе. Строев невольно проследил, как переменился он в лице, увидев письмо Санникова, которое тут же сунул в стол. Но Некипелов был рад тому, что между комдивом и заместителем происходит какой-то крупный разговор, — в уголках его тонких губ теплилась довольная ухмылка.

— Нет-нет, я такого номера от тебя не ожидал! — Бойченко словно и не обратил внимания на Некипелова, однако перешел на веселый, шутливый тон.

Строев выждал паузу, спросил:

— Может быть, Василий Яковлевич, вы назовете хотя бы один случай, когда я воспользовался этим  к а м н е м?

— Помилуйте, такого не бывало!

— Вот видите. А камни за пазухой носят для того, чтобы их бросать в удобные, подходящие моменты.

— Допустим. И все же это, конечно, не по-товарищески. — Бойченко круто повернулся к начальнику штаба, занятому своим делом. — Понимаешь, Дмитрий Павлович, наш уважаемый полковник Строев, оказывается, друг-приятель маршала Толбухина, учились вместе в академии, а мы с тобой ничего не знаем! Как тебе это нравится?

Сначала на лице Некипелова появилось знакомое — «час от часу не легче», но оно тут же сменилось другим, искусным выражением мягкого укора. Такую игру смешанных чувств не раз наблюдал Строев у наштадива, однако сейчас он подивился его мимикрии. Артист да и только.

— Какой вы, Иван Григорьевич, затворник, а! — действительно с тонким артистизмом заговорил начальник штаба. — И любите же вы преподносить сюрпризы.

— Оставим, товарищи, этот разговор, — сухо сказал Строев.

— Когда поедешь к нему? — уже деловым тоном спросил комдив.

— Можно выехать завтра.

— Нет, зачем же, поезжай сегодня. Не надо откладывать. Возьми мою машину — и в путь-дорогу. Вернешься, тогда я отправлюсь на денек в Будапешт. Надо посмотреть, как там, что там. Кто-нибудь попросит после войны рассказать о Будапеште, а я видел его только на фотографиях. Стыдно будет. Раз дивизия попала в будапештский приказ товарища Сталина, надо хотя бы побродить по городу на правах туриста. Как ты считаешь?

— Верно.

— Так вот и воюем: вокруг да около столиц! Бухарест обогнули стороной, Софию — тоже, в Белграде побывали после шапочного разбора, а вместо Будапешта угодили под Секешфехервар. — Он разговорился, прочно оседлав своего любимого конька.

Строев выехал под вечер. Быстроходный «оппель» азартно, с норовом бежал по накатанной дороге, как застоявшийся в станке призовой рысак. Дорога разматывалась по берегу Дуная, где часто попадались за кюветами, в упор расстрелянные «тигры», простые и «королевские», вперемешку с «фердинандами», «пантерами» и прочими диковинными экземплярами из танкового  з о о п а р к а  Гитлера. Навстречу и в обгон шли грузовики, санитарные машины, виллисы. На шоссе было очень оживленно. Но это оживление вовсе не походило на то, которое предшествует наступлению на фронте, когда идет массовая перегруппировка войск с ее вечными заторами и пробками на перекрестках, у мостов, при въездах в села, запруженные автомобильными обозами. Это было совсем другое. Да, и на войне случаются такие вот деньки, после только что одержанной победы, когда на всех большаках никто не думает о маскировке, не поглядывает в небо, — противнику сейчас не до того, противник не опомнился еще от последнего удара. И победители шлют в армейский тыл порожние грузовики за продовольствием, боеприпасами, снаряжением, а оттуда, из войскового тыла, едут, едут в линейные дивизии и на притихшую передовую офицеры-операторы, офицеры связи, артснабженцы, трофейные команды, военные корреспонденты. Всяк хочет побывать на переднем крае в это междубурье, чтобы потом, при случае, сказать, что и он тоже облазил все траншеи такого-то полка такого-то знаменитого гвардейского соединения. Ну и, конечно, боевые командиры, в честь которых недавно прозвучал приказ Верховного, торопятся взглянуть на очередную европейскую столицу. Оттого и празднично сегодня на придунайском тракте. Люди в такие дни становятся добрее, внимательнее друг к другу, учтиво уступают путь и, как старые знакомые, приветственно машут встречным в ветровые стекла. Победа сама регулирует движение, и девушкам-регулировщикам вольготно нести службу: столько улыбок со всех сторон, что как ни старайся быть серьезной на посту, обязательно улыбнешься кому-нибудь в ответ, позабыв про свои флажки.

Строев приехал на командный пункт Толбухина уже ночью. Разыскал коменданта, чтобы где-то остановиться до утра.

— Нелегкая задача, товарищ полковник, — сказал майор. — Буквально все забито. А вы к кому?

— Я прибыл по вызову маршала, — для пущей важности подчеркнул Строев. (Не ночевать же ему с шофером под открытым небом, хотя на дворе и весна, теплынь.)

— Минуточку, товарищ полковник. — Очень молодой, щегольски одетый штабной майор позвонил адъютанту командующего, доложил о его приезде. — Есть, будет исполнено, — коротко бросил он в трубку и быстро повернулся к Строеву: — Идемте, товарищ полковник, я вас провожу.

— Мне только до утра, на одну ночь, — говорил, будто извиняясь, Строев.

— Маршал ждет вас, товарищ полковник.

— Как, уже?

— Вы не знаете нашего маршала. Если он вызывает кого-нибудь с передовой, то, будьте уверены, примет незамедлительно. Маршал у нас такой. Убедитесь сами. — Комендант увлекся, расхваливая командующего.

«Вот-те раз, это я-то не знаю Федора Ивановича! — охотно слушая его, думал Строев. — Да ты, майор, еще под стол пешком ходил, когда мы познакомились. А может, верно, не знаю? В самом деле? Ведь с тех пор прошла вечность! Тогда он командовал дивизией, а теперь командует фронтом. Как же они встретятся сейчас? Что скажут друг другу? Ну-ну, полковник Строев, возьми себя в руки. И, пожалуйста, без всяких сентиментальных штучек. Ты солдат. Встречаешься с солдатом. Тут неуместны ни жалобы, ни зависть к старшему. Солдаты сначала встают в строй по тому ранжиру, который определяет с завидной точностью старшина-сверхсрочник (у бывалого службиста глаз наметанный), ну, а потом все будет зависеть от самого тебя — на каком ты окажешься фланге под конец. Так что действительно не нужно завидовать друг другу, хотя и есть еще на свете тот, главный старшина — военная судьба: она у каждого своя. Опять ты, Иван, ударился в интеллигентщину? Довольно, хватит! Ты солдат, идешь к старому солдату. Вот и все. Так будет проще».

Но когда перед ним распахнулась дверь в кабинет командующего фронтом, когда он увидел Федора Толбухина в маршальской форме, споро, не по возрасту, идущего ему навстречу, он немного растерялся. Но тут же овладел собой и строевым шагом подошел к Толбухину, взял под козырек, доложил, как полагается:

— Товарищ маршал, по вашему вызову явился. Полковник Строев.

— Здравствуй, Ваня, здравствуй, дорогой… — очень тихо сказал Толбухин и обнял его, прижался щекой к щеке. Они постояли на середине комнаты, пропустив мимо себя за эти несколько секунд целых восемь лет с того памятного времени, когда расстались.

— Давай рассказывай, не томи душу, — Толбухин за руку подвел его к столу, усадил в кресло и сел напротив.

— Стоит ли начинать издалека, Федор Иванович?..

Толбухин и сам уже понял, что Иван ничего такого рассказывать о себе не станет, и добавил, почувствовав некоторую неловкость:

— Ну, говори, как воюешь, друг ты мой сердечный!

Строев оживился — это другое дело! — и начал сжато, почти анкетно рассказывать о своем житье-бытье на фронте. Они все еще украдкой посматривали друг на друга, и когда встречались взглядами, то улыбались, втайне думая друг о друге. Строев хорошо помнил, что Толбухин и до войны не отличался худобой, а теперь совсем уж потучнел, хотя старается, конечно, выглядеть собранным, подтянутым. Лицо пухлое, одутловатое, отчего он кажется этаким русским добряком. Под глазами отечные круги, — то ли от маршальской бессонницы, то ли от болезни, но глаза по-прежнему молодые, ясные, чуточку лукавые. И если бы не полнота и не усталость, Федор Иванович был бы просто молодцом, как в те годы, в академии. Вот что значит добрый свет в глазах: он и нездорового, пожившего на свете человека делает моложе на целый десяток лет. А Толбухин думал: «Нисколько ты не изменился, Ваня Строев, если не считать этой осколочной отметки на виске. Значит, не только тяжесть времени, но и груз беды оказался тебе по силам. Все такой, такой же — прямой, стройный. Разве только эта сквозная глубокая морщина залегла на лбу, да вот еще разве волосы стали вроде бы пореже, — так понятно: ты же всего одну-единственную пятилетку уступаешь мне. А впрочем, я, пожалуй, мог бы и не узнать тебя с первого-то взгляда, в какой-нибудь группе офицеров. Ведь не узнают не только тех, кто сильно постарел, но и тех, кто почти не изменился, потому что с годами так привыкаешь к переменам в самом себе, что моложавость давних твоих друзей кажется тебе и незнакомой, совсем чужой. Но, благо, голос твой, Ваня, дикторский я узнал бы сразу. Мы в академии всегда шутили над тобой, что с этим зычным голосом только бы командовать московскими парадами…».

— А как ты сошелся со своим комдивом? — осторожно спросил Толбухин. — Кто он? Я его не знаю.

— Бывший комбат. Выдвиженец сорок второго года, из самородков, которых находит сама война.

— Это хорошо, если самородок. А характерами-то сошлись? — неумело подмигнул Толбухин.

— Нас же свел отдел кадров фронта.

— Значит, не сошлись.

— К концу войны сойдемся окончательно. Быстрое выдвижение обычно связано с временной потерей равновесия.

— Это так. Это ты заметил точно.

— Выдвиженцы всегда кому-нибудь подражают. Но вместе с полезным часто усваивают ненужное.

— Сколько вы уже вместе?

— Скоро два года.

— Два года ходишь в замах! А между прочим, твое место не в дивизии, даже не в корпусе, — сказал Толбухин и пожалел, что опять заговорил об этом.

Строев ответил шуткой:

— Но маршальский жезл у меня в ранце!

Федор Иванович спохватился, вызвал адъютанта.

— Дай-ка нам, пожалуйста, коньяку немного.

Они выпили за встречу, закусили ломтиками айвы.

Толбухин озорно подмигнул опять, чувствуя, как сильный ожог разливается по всему телу, будто ему и не доводилось в жизни брать в рот спиртного. Оказывается, даже старое, крепкое вино делается еще крепче, если в него добавить хоть малую дозу прошлого.

— Вот так, — сказал он, теперь уже не украдкой, а вполне открыто поглядывая на Строева. — Говорят, гора с горой не сходятся… Впрочем, если бы не генерал Шкодунович, то мы с тобой, наверное, так и не встретились на фронте. Это Шкодунович как-то в разговоре назвал твою фамилию. Ну, я и ухватился, обрадовался, что жив курилка! Но почему ты сам не дал о себе знать? Это совсем уж непростительно.

— В прошлом году на Днестре, на Кицканском плацдарме, я чуть было не подошел.

— И напрасно не подошел.

— Там много было народу, неудобно. И я решил, что будет более подходящий случай.

— Это на тебя похоже. Так, на Кицканском плацдарме, говоришь? Значит, перед самой Ясско-Кишиневской операцией?

— Да. Там был еще и Бирюзов.

— Ну разве я мог подумать, что рядом со мной находится Ваня Строев?! Да повстречай я там самого генерал-полковника Фриснера^[15], и то, пожалуй, меньше бы поразился, чем встрече с тобой!

Толбухин все с большим и нескрываемым теперь сочувствием, дружески присматривался к Строеву. На гимнастерке. Ивана одиноко поблескивал орден Отечественной войны, если не считать юбилейной медали «XX лет РККА». Да, скупо, скупо кто-то оценивал твои заслуги. А впрочем, замкомдива есть замкомдива: на НП выстаивай под огнем вместе с командиром, больше того, иди в полки, в батальоны, поднимай людей в атаку, сумей увлечь их собственным примером, а слава все равно принадлежит не заму, а комдиву, — это уж так заведено, и тут ничего не поделаешь.

— Я хочу предложить тебе одну вакансию в штабе фронта, — сказал Толбухин нерешительно.

— Война же кончается, Федор Иванович.

— Значит, не согласен?

— Отвык я.

— Ну тогда постараюсь, чтобы дали тебе дивизию. Правда, на штабную работу я мог бы тебя перевести и своей властью, — в генштабе согласятся, а комдивов утверждает лично Верховный Главнокомандующий. Но я постараюсь.

— Не надо, Федор Иванович.

— Брось ты эту  в ы с о т о б о я з н ь, ей-богу! В партии-то, надеюсь, восстановили?

— Да, еще в сороковом. И мне в жизни больше ничего не надо. — Он это произнес, как новичок, на высокой ноте.

— Понимаю. Ты же коммунист ленинского призыва. А я до тридцать восьмого года семь лет ходил в кандидатах.

— Неужели? Не знал.

Толбухин подумал: «Конечно, восстановление в партии для тебя равносильно воскрешению из мертвых. Сколько же ты пережил, Иван, когда был исключен».

— Ладно, пойдем ужинать. Я сейчас отправлю сводку  в в е р х  и пойдем. — Он подошел к столу, бегло прочел, стоя, готовый документ в Москву, подписал, отдал дежурному офицеру и, обращаясь к Строеву, сказал: — Благо ты, Иван Григорьевич, прибыл в тихое время. А неделю назад тут такое творилось, что и вспоминать не хочется.

Но все это история. Теперь перед нами Вена. Одевайся, идем.

За ужином они наговорились досыта. Толбухин любил слушать и все понуждал Строева, который охотнее говорил о других, чем о себе. Под настроение он рассказал ему печальную историю своего любимца — капитана Лебедева, погибшего в Югославии. Толбухин выслушал, не прерывая, хотя и знал уже со слов генерала Шкодуновича, как не повезло его молодому земляку. «Жаль парня, очень жаль, — думал он, тронутый еще одним рассказом о капитане. — Сколько же таких светлых голов и горячих сердец загубила война».

Потом Строев заговорил о Дубровине, железном, волевом комбате, прошедшем огонь и воду, единственном в дивизии Герое Советского Союза, который встретил смерть на тыловом проселке, когда немцы рвались к Дунаю.

«Мне докладывали об этом случае», — заметил вполголоса. Толбухин. Ему хотелось направить разговор в другое русло, но Строев тут же вспомнил и о сапере Медникове. Тогда он осторожно остановил его:

— Что-то ты, Ваня, все о грустном да о грустном. Нельзя так. Я понимаю, фронт, война, на каждом шагу смерть. Но давай-ка лучше расскажи, дорогой, как собираешься жить после войны. Что у тебя там, дома, как семья?

— У меня нет семьи.

— Как это нет? Что случилось?

— Жена тогда еще отказалась.

— Да-а…

Они помолчали. Толбухин обратил внимание, как надломилась у Ивана рассеченная осколком бровь, и выругал себя за то, что снова коснулся больного прошлого.

— Ну и забудь о ней, не печалься, не унывай. Мне тоже в молодости не повезло в семейной жизни. Я тоже не избалован семейным счастьем. Так что понимаю тебя весьма.

— Успокаиваете.

— Положено по должности.

— Встретил я тут, на фронте, одну женщину. Хирург из нашего дивизионного медсанбата…

— Только чтобы была умная. Не гонись ты за красотой.

— Она как раз и умна, и хороша собой.

— Ну, в таком случае я благословляю тебя своей властью, данной мне всевышним! — Федор Иванович приятельски обнял его за плечи, и они громко рассмеялись.

Легли спать под утро. Когда Строев проснулся, Толбухина в соседней комнате уже не было. «Что это я дрыхну как школьник», — огорчился он. Выпил стакан чая, отправился от нечего делать посмотреть тыловой венгерский городок, в котором находился первый эшелон управления фронта. На улицах то и дело встречались офицеры, и все больше майоры, точно здесь расквартирован целый полк одних майоров. (Сколько же появилось к концу войны старших офицеров!) Он едва успевал отвечать на их приветствия, думая о Федоре Ивановиче Толбухине. Вчера всю дорогу беспокоился: а что если за эти восемь лет между ними пролегла тень отчуждения? Но никакой такой тени, никакого холодка. Боялся он и того внешнего сочувствия, которого терпеть не мог. Однако Федор Иванович принял его искренне, как друга. И он за какие-нибудь несколько часов так быстро освоился в непривычной обстановке, что вот уже и не хочется уезжать отсюда. Ну и оставайся, тем паче, что тебе предлагают работу в штабе… Нет, плохо ли, хорошо ли, а дивизия для него — родной дом. Там, в дивизии, с которой он прошел от Главного Кавказского хребта до Будапешта, все радости и все печали, там и Панна… Комдива озадачила его поездка на фронтовой командный пункт. Но он вернется, как ни в чем не бывало. Это лучше.

Толбухин весь день был занят, шла подготовка к Венской операции.

Они увиделись только в сумерки. Посидели еще за столом с часок, и Строев заспешил в обратный путь.

— Ну, что ж, задерживать не стану, раз ты такой уж домосед, — уступил Толбухин. — Надеюсь, теперь не упустим друг друга из виду. Только пиши ты, пожалуйста, не томи душу!..

Пренебрегая субординацией, он сам проводил его до машины, долго тряс обе его руки, будто они прощались опять на годы.

— Вот так, — сказал Федор Иванович, неловко пряча грустную улыбку.

«Оппель-адмирал» тронулся.

Строев оглянулся — и раз, и второй, — хотя и не привык на фронте оглядываться назад, расставаясь с близкими людьми.

ГЛАВА 21

Для Веры Ивиной настало такое время, когда трудно не поделиться с кем-нибудь своей тревожной радостью. Нет, совершенно невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. Сначала Вера хотела пойти к Раисе, в бондаревский полк, который стоял в другом селе, в трех километрах. Но раздумала. Нехорошо, бестактно, жестоко, наконец, заводить с ней этот разговор. Она еще не пришла в себя после гибели Дубровина. Все же она тянулась к нему в последнее время. Бедная Рая. Потерять мужа, выстоять, снова поверить в жизнь и снова оказаться в беде — это уж слишком. Рассказывают, что, вернувшись с похорон Дубровина, Рая и вовсе перестала обращать внимание на разрывы снарядов или мин. Когда случилось, что на НП полка бушевал огонь, то все, кто находился там, включая командира, старалась буквально врасти в землю, а полковая радистка словно не видела и не слышала, что вокруг творится. Ее полное безразличие к смерти поражало всех, и мужчины чувствовали себя при ней просто неудобно. Некипелов хотел перевести Раю в батальон связи, то есть в тыл, но она решительно воспротивилась: «Никуда я не уйду из своего полка». Нет, Рае сейчас не до женских секретов. А не поговорить ли с Чекановой? Правда, Панна Михайловна когда-то поругивала ее, Веру, за «легкомысленное увлечение» Зарицким. Но, во-первых, это было именно когда-то, а во-вторых, Панна Михайловна сама неравнодушна к Строеву. Так что они теперь с докторшей, пожалуй, равные.

Но все же Вера шла в медсанбат как на суд. Она долго вертелась перед зеркалом, прихорашивалась, недовольная тем, что страшно похудела, подурнела, лицо в каких-то желтых пятнах, под глазами синь осенняя — ну и ну! Вся надежда на то, что идет к женщине, которая должна бы понять ее. А поняв, конечно, не осудит.

Панна Михайловна, кажется, очень обрадовалась ее приходу. Крепко-накрепко прижала к себе, расцеловала, потом, охватив голову горячими ладонями, близко, испытующе посмотрела ей в глаза, опять поцеловала и, как младшую сестренку, потянула из передней в свою комнату, на свет божий.

Вера огляделась. Она не в первый раз отметила, что Панна Михайловна в любой обстановке умеет создать уютный уголок. Даже во время днестровской обороны у нее в землянке все было по-домашнему прибрано, выглажено, сияло чистотой; походный чемодан, накрытый белым коленкором, заменял туалетный столик, на котором всегда красовался флакон духов (это ее слабость). Ну, а здесь-то, в доме, порядок был тем более отменный.

— Хорошо, что заглянула, молодчина, — сказала Панна. — Давно я тебя не видела.

«Да вы не обо мне соскучились, меня не проведешь», — подумала Вера, с девичьей завистью приглядываясь к Чекановой. — Какая же она красивая! Догадывается ли сама об этом? Глупый вопрос! Кто из женщин не видит своих достоинств? Разве лишь слепые. Однако, может быть, она просто не придает значения тому, что так щедро одарена природой? Говорят, будто среди красивых женщин редко встречаются умные. Или — ум, или — красота. А тут и то и другое. Поэтому она, наверное, такая простая, что умница. В самом деле, ведь умным совершенно безразлично, какие у них глаза, какой лоб или нос, какие губы, — они видят себя будто изнутри, и в людях ценят в первую очередь тоже ум. Недаром она полюбила Строева.

— Мы сейчас с тобой будем чаевничать с айвовым вареньем, хозяйка подарила, — сказала Панна Михайловна, расставляя маленькие чашечки на обеденном столе.

«А голос? Что за диво этот ее глубокий голос! — продолжала умиляться Вера, точно никогда и не слышала, как говорит докторша. — Будь я мужчиной, пошла бы за ней в огонь и воду. Ну что я против нее? Так, невзрачная девчонка. Да еще с этими дурацкими пятнами по всему лицу».

— Что же ты все молчишь, Верочка?

— Сказать, почему?

— Разумеется.

— Смотрю я на вас и любуюсь вами, Панна Михайловна.

— Вот как! С чего бы это вдруг?

— Да-да, не смейтесь, Панна Михайловна. Вы похорошели. Нет, я говорю не то, совсем не то. Вы и раньше были красивой, но тогда ваша красота казалась какой-то притемненной, что ли, а теперь вы как солнышко сияете.

— Полно, Вера! Что ты фантазируешь?

«А вспыхнула-то как», — отметила Вера, с удовольствием наблюдая внезапное смущение, которое Панна Михайловна старалась загасить и не могла.

— Ты, Верочка, вогнала меня в краску.

— Я не хотела, — сказала Вера, думая о том, что любви, в самом деле, все возрасты покорны и что теперь они, наконец, могут понять друг друга, хотя между ними разница — подумать только! — в целых четырнадцать лет.

Но вспомнив, зачем она сюда пришла, Вера тут же готова была отказаться от всякого равенства с Чекановой, лишь бы только не начинать разговора о том — главном. Однако невозможно, чтобы ни с кем не поделиться. И она, торопясь, обжигаясь, допила свой чай, отставила подальше фамильную мадьярскую чашечку и с этакой гордецой вскинула голову, чтобы не выглядеть вовсе жалкой, и сказала с достоинством и в то же время совсем беспомощно:

— Знаете, я, кажется, беременная…

— Вижу.

— Даже видите? — испугалась Вера, никак не ожидая такой спокойной реакции на свое признание. Она думала, что докторша ахнет, заохает, примется утешать ее.

— По лицу вижу, Верочка.

— Правда, я стала совсем уродиной.

— Не огорчайся, ты еще расцветешь, у тебя все впереди… А возможно, тебе нужна какая-нибудь моя помощь?

— Нет, я пришла к вам только как к женщине, если хотите, как к сестре.

— Ну и славно. Родишь Зарицкому сына. Надеюсь, он знает?

— Я как-то сказала ему будто в шутку, просто чтобы проверить его, понимаете? Он обрадовался. Начал считать и пересчитывать время. Это было, правда, смешно, но по его мужскому счету выходило, что до родов еще очень далеко, а победа вот она, рядом — теперь рукой подать по победы. Я слушала его и думала: успеет ли, в самом деле, закончиться война к тому сроку, когда невозможно станет скрывать беременность? Или придется уезжать в тыл до конца войны? Хорошо бы победа наступила раньше…

Панна старалась быть серьезной, но улыбка нет-нет да и проступала в ее лучистых глазах. Ну кто мог подумать, что такая отчаянная — сорви голова! — девчонка, которая на Днестре не раз ходила в ночной поиск с бывалыми разведчиками, которая допрашивала пленных прямо на передовой, удивляя их точным знанием языка, что эта, право же, самая храбрая из всех девушек в дивизии, — окажется такой вот трогательно растерянной в своем положении.

— Я, наверное, выгляжу сейчас наивной, да? — спросила Вера.

— Все это естественно.

— Естественно… В общем, чего я больше всего боялась, то и случилось. Только поймите меня правильно, я вовсе не жалею, что так случилось, но люди, не знающие меня, будут плохо думать обо мне. Скажут…

— Полно! Перестань, Вера. Люди и на фронте остаются людьми. К сожалению, война все-таки часть нашей жизни, от этого никуда не денешься.

«Тут что-то у вас новое: война — часть жизни? — подумала Вера. — Помнится, вы другое говорили».

— Если хочешь, я даже завидую тебе, Верочка.

— Не смейтесь надо мной, Панна Михайловна. С вашим умом, с вашей красотой — и завидовать мне?

— А женщины всегда завидуют друг другу. Я завидую твоей молодости, смелости, душевной чистоте, твоему счастью.

— Может, я и счастливая, но…

— Без всяких «но»!

— Я хотела сказать, что ведь и вы тоже влюблены. — Вера опять украдкой проследила, как докторша вспыхнула, и уж смелее продолжала: — Но у вас любовь какая-то другая, мудрая, что ли, а у меня безотчетная — будь что будет.

— Первая любовь всегда такая. Ты любила кого-нибудь до Зарицкого?

— В школе увлекалась учителем по географии. Смешно, правда?

— Нисколько. В школе все мы увлекались: девчата — учителями, мальчишки — учительницами. Но те наши страсти-мордасти кончались на выпускных балах.

— А знаете, Панна Михайловна, говорят, что первая любовь никогда не сбывается, что обязательно должно что-то случиться…

— Полно! Не фантазируй, право. Если и говорят так, то под старость лет, когда и поздние неудачи в жизни относят на счет далекой молодости. Но мы с тобой условимся, раз такое дело, что Зарицкий — твоя вторая и настоящая любовь, а первая — учитель географии.

— Вы все шутите, Панна Михайловна. Попробуй я заговорить с Константином о том географе, и он сейчас же надуется, станет ревновать. Скажите, а вы сами, как смотрите на ревность?

— На ревность? Положительно.

— Однако к прошлому нельзя ревновать, правда?

— Разумеется. Только ревность все-таки непослушна: возьмет да и оглянется назад. Что ты с ней поделаешь?

— Я-то не ревнивая.

Панна рассеянно улыбнулась. Милая болтовня Веры сначала настроила ее на мажорный лад, но потом она вспомнила о своей собственной молодости и уже поддерживала разговор с некоторым усилием над собой.

В дверь постучали.

— Пожалуйста, ответила Панна.

— Да здесь целое женское общество! — Строев шумно поздоровался, безо всякого приглашения снял шинель, присел к столу и положил руки на стол, точно председатель какого-нибудь собрания.

Вера осторожно переводила взгляд то на Чеканову, то на него, сравнивая их. От нее ничто не ускользнуло: ни забавная растерянность Панны Михайловны, которая сразу просияла и чуть было не подалась навстречу ему, но вовремя остановилась, ни его свободная, председательская поза.

— Виноват, вижу, помешал я вам, — сказал Строев.

— Нет, что вы? Мы успели вдоволь наговориться. — Вера поднялась. — Мне пора идти.

Они начали было уговаривать ее посидеть еще немного, но она вежливо отказалась, ловко придумав срочную работу в штабе.

— Я провожу тебя, Верочка, — сказала Панна, накинув шинель на плечи. (Надо же дать девочке кое-какие советы.)

Когда она вернулась в комнату, Иван Григорьевич по-прежнему сидел за столом: он даже не оглянулся на скрип двери, занятый своими мыслями. Она поинтересовалась:

— Как ваша больная рука?

— Пустяки! На солдатах да на собаках все быстро заживает.

— Когда вы приехали?

— Сегодня. — И он порывисто встал, бесцеремонно обнял ее, как в тот раз на берегу Моравы.

Она не отвела лица, но, защищаясь от его близкого взгляда, не могла не опустить глаза. Он медленно поцеловал ее в разомкнутые губы и в темные шторки густых ресниц. Коротко, упруго оттолкнувшись, она отошла к окну, подумав: «Вера права, я совсем теряю голову». И чтобы полностью овладеть собой, она спросила его:

— Довольны вы своей поездкой, Иван Григорьевич?

— Не знаю, с чего и начать.

— Начните по порядку, как ехали, как приехали. Это интересно.

— Садись поближе.

— Я постою.

Она стояла у окна, за которым льдисто синел венгерский вечер, и сбоку, искоса смотрела на него. А он лишь мельком взглядывал в ее сторону, словно желая убедиться, слушает ли она. Панна не смела задавать ему никаких вопросов, зная, что он не любит перескакивать «с пятое на десятое», и терпеливо следила за неспешным его рассказом, хотя в нем были и необязательные, общие места. Все-таки мужчины многословны. Женщине достаточно несколько штрихов — и картина готова, а мужчина будет без конца тянуть свою логическую нить, стараясь ничего не пропустить. Странно, раньше Иван Григорьевич умел рассказывать. Панна и не догадывалась, что он обескуражен тем, что она снова оттолкнула его, как тогда на Мораве. Трудная это любовь в немолодые годы: то и дело видишь себя со стороны, то и дело ловишь себя на том, какой же ты банальный, товарищ ухажер. (Молодость такого за собой не знает, потому-то все проще в молодости.)

— Зашел у нас с  н и м  разговор и о тебе, — сказал Строев и стал закуривать.

«Ну и что, что?» — едва не спросила Панна.

— Федор Иванович в шутку благословил своей властью. Он ведь сам немало пережил и хорошо понимает других. Все предлагал мне работу в штабе фронта. Я уклонился. Не хочу я уезжать из дивизии. Не могу, наконец…

Теперь Панна сама готова была расцеловать его. «Да что со мной? — думала она. — Я же не могу обходиться без него, и он — тоже. Все это видят, даже Вера Ивина, которая никого, кроме своего Зарицкого, не замечает. И все-таки что-то останавливает меня каждый раз. И откуда эта тревога? Странно».

— Ты опять не слушаешь меня?

— Разве? — Панна села напротив него, но тут же встала, пошла на кухню. — Я сейчас.

Он проводил ее внимательным взглядом и рассудил по-своему: «Верно, солдафон я, солдафон неисправимый. Нельзя быть таким навязчивым, нельзя. И поделом ставят тебя на место, когда ты забываешься. Ведь как она сказала на Мораве: «Нет больше деликатных мужчин на свете». А он пропустил ее слова мимо ушей. Это Косте Зарицкому еще простительно с его молодецким  ф о р с и р о в а н и е м  событий. Но причем тут бесшабашный Костя, который тем паче давно остепенился? Да и не таким уж он был на самом деле, каким рисовался. Это молодечество до первого серьезного чувства».

— Будем пить чай, — сказала Панна, вернувшись с кухни.

— Спасибо, не хочу.

— Нет, вы должны выпить чашечку с айвовым вареньем. Ну, право же, выпейте, Иван Григорьевич. — Она вернулась из кухни, как ни в чем не бывало, и принялась угощать его.

— Айву любил Эстерхази, — сказал Строев.

— Кто, кто?

— Граф Миклош Эстерхази, которому принадлежали эти земли. Самый богатый помещик хортистской Венгрии.

— Где он теперь?

— Старик умер, а сын, верно, сбежал в Вену. Замок Эстерхази тут рядом, в Чакваре. Когда весной девятнадцатого года в Венгрии победила Советская власть, к сиятельному вельможе явился комиссар от Бела Куна и предъявил мандат на право инвентаризации всех произведений искусства. Граф обрадовался, что речь идет только об учете картин, а не о конфискации. К чему бы, действительно, мужикам уникальные картины? Но вскоре Миклош Эстерхази понял, что революция начинает с инвентаризации, а кончает полной конфискацией. Крестьяне свободно, по-хозяйски расхаживали по его владениям, и он ничего не мог поделать с ними. Особенно графа бесило то, что крестьянки каждое утро приходили в парк за сиренью. Это совсем уж было непонятно ему: революция — и цветы! Ну, ладно, забрали землю, так они давно зарились на нее. Но чтобы простые поденщицы воспылали любовью к цветам? И картины переписали — тоже теперь ясно для чего: за картины можно купить винтовки, пулеметы, пушки. Не будут же красные сами умиляться его великолепными полотнами. Однако он ошибся, — произведения живописи отдали в музей как национальное достояние народа. Видишь, как Венгерская Коммуна еще четверть века назад преподала эстетический урок графу Эстерхази.

— Откуда вы все знаете? — Панна не раз удивлялась его рассказам о тех местах, через которые пролегал боевой путь дивизии.

— Предания старины глубокой.

— Нет, все-таки?

— Мой хозяин, Ласло Габор, рассказал. В восемнадцатом он сражался против Дутова на Урале, а в девятнадцатом воевал у себя дома, на Тиссе. У меня с Табором это, может быть, вторая встреча. Если он выбивал дутовцев из Оренбурга, то я мог видеть его тогда, в апреле восемнадцатого. Мадьяры были нашими любимцами. И вот время свело нас опять…

Он залпом выпил остывший чай, встал из-за стола.

— Пойду.

«Куда же вы?» — она попыталась остановить его своим добрым взглядом.

— Утром приезжает генерал Шкодунович, надо подготовить кое-какие документы. И вообще, накопилось много дел.

Уже одевшись, он неловко потоптался у порога, — ему очень не хотелось уходить отсюда, — и энергично подал руку.

— Вечно вы спешите, Иван Григорьевич, — только и сказала Панна, не смея больше ничего сказать.

Он задержал в своей руке ее жестковатую от частого мытья ладонь хирурга, намереваясь что-то добавить на прощание или ожидая от нее еще каких-то слов. Она промолчала. Тогда он резко повернулся и вышел. Панна как стояла, так и осталась стоять, пока не хлопнула дверь в передней и не стихли его твердые шаги по скрипучим половицам на веранде. Потом она подбежала с опозданием к окну, но тихая ночь уже сгустилась до черноты февральских проталин на дороге. «Да что со мной? — раздраженно спросила она себя. — Вот характерец-то». И сама стала собираться в медсанбат: все равно не уснет сегодня до первых петухов. Не принимать же таблетки от бессонницы. Этого еще не хватало! На войне все давным-давно позабыли о снотворных средствах, даже те, кто без них не обходился раньше.

Она шла на окраину села, где в барском доме лежали раненые, и, как назло, то и дело наступала в темные лужи, принимая их за обсохшие проталины. Как рано наступает весна в Венгрии! Это, кажется, последние ночные заморозки. Или будет еще снег? Вряд ли.

Панна еле достучалась. Дверь открыла дежурная сестра, никак не ожидавшая ее прихода в столь поздний час. Раненые спали. Никто не звал на помощь, не бредил в эту ночь в дивизионном медсанбате за Будапештом. Была на редкость тихая фронтовая ночь.

А на душе у Панны было, ох, как, неспокойно.

ГЛАВА 22

В начале марта снова похолодало в Венгрии.

Пошел снег, завьюжило по-настоящему. От февральской затяжной оттепели не осталось и следа: исчезли проталины на гребнях балок и по косогорам; точно бутовым камнем подновил мороз все большаки и заровнял ухабы на всех проселках, за одни сутки намертво перехватил молодым ледком весенние ручьи. И опять, как разведчики, оделись в маскхалаты бравые дубы в Баконском вековом лесу. Казалось, что зима только ждала удобного момента, чтобы внезапно нагрянуть на пеструю от ранних проталин землю и потеснить венгерскую весну к Дунаю, который едва очистился от густой шуги.

В ночь на шестое марта немцы перешли в наступление почти одновременно на трех направлениях: на крайнем левом фланге они безо всякой огневой подготовки форсировали Драву и захватили плацдармы на левом берегу реки, где стояли в обороне 1-я болгарская и 3-я югославская армии; в семь часов утра был нанесен второй удар с явным прицелом на город Капошвар; и в восемь часов пятнадцать минут началась мощная артиллерийская подготовка на участке фронта между озерами Балатон и Веленце — на этом  т р а д и ц и о н н о м  направлении вражеских массированных атак.

Но если возвращения зимы на юге мало кто ждал, то возобновление активных действий противника ожидалось со дня на день, и к новому испытанию войска Третьего Украинского готовились, имея горький опыт недавнего танкового ша́баша.

Командующий фронтом только что вернулся из 1-й болгарской армии генерал-лейтенанта Стойчева. Хотя болгары были вооружены не так, как русские, и хотя болгарам не приходилось участвовать в таких крупных операциях, которые могли развернуться на берегах Дравы, Толбухин остался доволен настроением болгар, тем более, что главный удар противника — маршал в этом был уверен — опять придется принять на себя советским армиям. И когда ему доложили ночью о событиях на Драве, он выслушал донесение спокойно, прикидывая в уме, сколько еще осталось времени до начала немецкого очередного наступления севернее Балатона.

Разведка на сей раз поработала. Да и Ставка Верховного Главнокомандования заранее предупредила, что готовится новая наступательная операция группы армий «Юг». Немцы сосредоточили в районе Секешфехервара свой последний стратегический резерв — 6-го танковую армию СС, которая еще недавно наступала против Эйзенхауэра на западе, в Арденнах, да так наступала, что тень Дюнкерка снова было пересекла Ла-Манш.

Толбухин не ошибся: сразу же после артподготовки ударные соединения противника двинулись в просвет между Балатоном и Веленце. Бронированные эсэсовцы лезли напролом. Наступали 1-я танковая дивизия СС «Адольф Гитлер», 12-я танковая дивизия «Гитлерюгенд», батальоны «королевских тигров» и тяжелых штурмовых орудий, поддержанные моторизованными дивизиями. В первой волне насчитывалось до трехсот машин.

И заработала, загрохотала стальными жерновами толбухинская  м е л ь н и ц а  н а  Б а л а т о н е.

Командующий фронтом и член Военного совета фронта стояли вдвоем у карты: на ней уже были наспех прочерчены синие стрелы всех трех ударов немцев, — по только что полученным донесениям от командармов. И хотя план оборонительного сражения был принят заранее, Толбухин и Желтов снова проверяли основную идею плана. Как видно, противник опять решил нанести главный удар в междуозерном дефиле, чтобы вырваться к Дунаю напрямую. Это, разумеется, полегче, когда твои предположения совпадают с действиями противника, но какими силами и как ходко он пойдет, — всегда остается загадкой до поры до времени.

— Во всех частях проведены партийные собрания, люди понимают, что предстоят тяжелые бои, — сказал генерал.

Маршал утвердительно наклонил голову, не спуская глаз с этих стрел, будто нацеленных непосредственно в него.

Уже давно стало традицией — проводить партийные собрания накануне таких крупных событий на фронте. Волевые токи множества людей аккумулируются воедино, образуя огромный запас той энергии, которую принято называть боевым духом войск. Толбухин трезво полагался на эту душевную энергию, способную возместить даже серьезный недостаток материальных средств. Однако сейчас его задача состояла в том, чтобы не очень-то перенапрягать моральные силы солдат. Ведь нужно было не только сдержать новое наступление немцев, но и, отбив, измотав, обескровив их, сразу же, без всякой передышки, буквально не переводя дыхания, перейти в решительное контрнаступление на Вену. Этот переход от жесткой обороны к мощному броску вперед и есть, быть может, самый крепкий «орешек» оперативного искусства, который достался ему под конец войны.

Член Военного совета понял, о чем задумался командующий, и добавил:

— Кроме того, каждый знает, что судьба Вены решается на берегах Балатона.

— Так уж и каждый? — скупо улыбнулся Толбухин.

Они встретились взглядами. В больших усталых глазах Федора Ивановича заиграли искорки добродушного лукавства: «все стараешься подбодрить меня». Но Алексей Сергеевич сдержал ответную улыбку, затаив ее в прищуре своих зорких глаз, и коротким движением руки откинул прядку волос со лба. Это их настроение продолжалось всего несколько секунд.

— Ну, ладно, поезжай, только не очень-то забирайся в гущу, как в прошлый раз, — сказал маршал.

Генерал крепко пожал ему руку, несколько тронутый этим дружеским напоминанием, и быстро вышел.

Толбухин посмотрел в окно. Туман еще не рассеялся, но низкое небо гудело от самолетов. Целые дивизии «ИЛов», пренебрегая скверной погодой, с утра поднялись с левобережных аэродромов, чтобы встретить немецкие танки массированными ударами с воздуха. По улице шли длинные колонны артиллерии: пушки, гаубицы, минометы РС. У человека, не посвященного в оперативные дела, могло создаться впечатление, что тут конца нет фронтовым резервам. Но маршал-то знал, как туго с резервами, а вся эта артиллерия лишь выполняет «маневр колесами»: срочно снятая с неатакованных участков, она перебрасывается в самые горячие места, где противник лезет напролом, не считаясь с потерями. Толбухин провожал взглядом батарею за батареей, пока не скрылась в тумане и машина Желтова, который держал путь туда же, на северо-запад. Да, у них были простые, солдатские отношения, без всяких там сантиментов, но сейчас Федор Иванович неожиданно подумал, что это уж, наверное, в самой натуре комиссаров революционной армии — всегда нести общую ношу наравне со своими командирами и командующими и всегда оставаться в тени славы полководцев…

К исходу первого дня немцы все-таки продвинулись на восток от двух до четырех километров. Январских клиньев не получилось, но вмятины кое-где образовались. И опять, как полтора месяца назад, закипели бои не на жизнь, а на смерть, западнее канала Шарвиз — этого очень трудного для немцев порожка на пути к Дунаю. Никогда еще русские пушкари не расходовали столько снарядов, в лоб, в упор расстреливая танки, которым не было конца. И никогда еще летчики-штурмовики сутками не выходили из своих кабин.

Толбухин терпеливо выслушивал командармов и тут же отдавал распоряжения о немедленной передвижке артиллерии с неатакованных участков в наиболее опасные места. Он зорко следил за тем, чтобы не дать немцам развить успех с плацдармов на левом берегу Дравы и на Капошвар, в самом начале лишить их возможности соединить все три концентрических удара. Он подтянул на всякий случай резервный корпус из-за Дуная, но вводить его в дело не спешил. Он вообще запретил наносить контрудары, всячески экономя силы. Только жесткая оборона. Только методичное перемалывание вражеских машин.

А немцы торопились. Они снова хотели в считанные дни разгромить войска Толбухина, прочно закрепиться по Дунаю, чтобы затем высвободить танки для Берлина.. Командующий армией СС генерал-полковник Зепп Дитрих, привыкший иметь дело с Дуайтом Эйзенхауэром, не жалел своих резервов. Он каждый день вводил в бой свежие дивизии: восьмого марта — 2-ю танковую «Райх», девятого марта — 9-ю танковую, десятого марта — 3-ю танковую и, наконец, последнюю — 6-ю танковую. Как азартный игрок, он ставил на карту все. Вот она, л е б е д и н а я - т о  песня немцев! (Пройдут многие годы, и германский историк Курт Типпельскирх напишет, как Гитлер загнанным волком метался из стороны в сторону в те мартовские дни, как он в припадке истерии приказал снять с танкистов эсэсовских дивизий «нарукавные знаки с его именем», когда «у них истощились сила и вера», как дрогнули в тех боях даже бронированные отряды его личной охраны, «на которые он полагался как на каменную гору».)

Толбухин  ч у в с т в о в а л  к о ж е й  небывалый накал атмосферы, но сдерживал себя, и это его почти физическое усилие над собой передавалось волевыми токамикомандармам, комкорам, комдивам, вызывало ответную солдатскую реакцию в траншеях, на огневых позициях артиллеристов, на взлетных дорожках полевых аэродромов, которые располагались в десяти-пятнадцати минутах лета до передовой.

Командующий артиллерией генерал Неделин и командующий 17-й воздушной армией генерал Судец неотлучно находились с маршалом. Трудно сказать, кто из них был правой, а кто левой рукой Толбухина. В те дни не раз случалось так, что длинные косяки «ИЛов» появлялись над полем боя раньше, чем какой-нибудь пушечный резервный полк успевал с ходу развернуться для стрельбы прямой наводкой.

В самый разгар боев Ставка передала Третьему Украинскому фронту 9-ю гвардейскую армию генерала Глаголева. Какое это было искушение — иметь за плечами столько свежих дивизий полного состава, когда линейные войска напрягали последние силы! Но 9-я армия предназначалась уже для Вены, и ни один ее солдат не должен был участвовать в отражении немецких танковых атак. По ночам, ожидая с переднего края очередных вестей, маршал Толбухин глубоко задумывался над картой, на западном срезе которой лежала австрийская столица. По ночам перед его мысленным взглядом все более четко вырисовывался в балатонском тумане скорый ход на Вену.

А утром венские видения исчезали за стеной сплошных разрывов. Утром начинался новый рабочий день на фронте. После четырехдневных усилий противнику удалось оттеснить наши части за канал Шарвиз на кратчайшем направлении к Дунаю. Опять, как и зимой, немцы близко подошли к тому, ничем неприметному селению, которое военная история давно уже облюбовала в качестве одной из главных точек опоры Балатонского сражения. Толбухин собрал все, что у него еще было под рукой, — резервный корпус, бригаду самоходок, два истребительных противотанковых артполка — и заслонил то самое село Цеце, где в черные январские дни отбивалась, защищая его командный пункт, одна-единственная батарея сорокапятимиллиметровых пушек.

Были часы, когда огромные чаши стратегических весов непрерывно колебались то в одну, то в другую сторону и нужно было вовремя подбросить в свою чашу пусть самую малую добавку, чтобы хоть на час как-то уравновесить танковый груз врага.

Толбухин и занимался-этим очень тонким делом, которое казалось на вид слишком деликатным в сравнении с масштабами борьбы таких громоздких сил. Он дьявольски устал, но держался. (Опять поламывало затылок.) И, оставшись один в своем рабочем кабинете, отпустив своих помощников вздремнуть, перед рассветом, он снова подолгу рассматривал окрестности Вены, прикидывая, с какой стороны и как лучше подойти к ней, чтобы сохранить древнюю дунайскую столицу от разрушения.

Но тут его вызывал к телефону кто-нибудь из командармов. Он поспешно брал трубку из рук дежурного офицера и просто, по-свойски спрашивал, сразу же располагая знакомого генерала к простому, откровенному разговору:

— Ну, как у вас там? Выкладывайте все, как есть…

И командующий армией  в ы к л а д ы в а л  свои жалобы, замечания, соображения — все начистоту, без утайки.

— Может быть, помочь вам? — осторожно перебивал Толбухин.

— Думаю, что обойдемся собственными силами.

— Тогда давайте, действуйте.

Толбухин отлично понимал, что и звонил-то этот генерал только ради того, чтобы заполучить лишний артполк из фронтового резерва, но почувствовав уже по тону, как нелегко приходится самому маршалу, он отказывался от своего первоначального намерения, довольный и тем, что ему сочувствуют. А резервы — где их взять? — если на четыре армии, не считая болгарской и югославской, всего один стрелковый корпус.

Сегодня позвонил самый молодой из командармов, войска которого еле сдерживали немцев, рвущихся к Дунаю. В нескольких словах он доложил обстановку и настойчиво попросил разрешения нанести контрудар в случае новых атак противника. Толбухин помедлил с ответом: он всегда испытывал некоторую антипатию к чрезмерно горячим людям. Тогда генерал-полковник, вообще-то по натуре порох, стал весьма убедительно доказывать абсолютную необходимость контрудара.

— Но не увлекайтесь, — сказал маршал.

— Нет-нет, ни в коем разе! Мы подготовили контрудар наверняка.

— Ну, смотрите, спрос-то будет с вас.

— Есть, слушаюсь, — обрадовался командарм.

Толбухин положил трубку. В широкое венецианское окно его рабочей комнаты уже струилась тихая синева мартовского утра. Пехота, наверное, зябко разминается в траншеях, поглядывая в небо: какой будет день — летный или нелетный? А ему, командующему фронтом, наконец-то можно и забыться на часок, до первых раскатов утренней канонады. Только на час, не больше. Придет же такое время, когда он отоспится вдоволь. Ничего бы на свете сейчас не надо, лишь бы выспаться. Но теперь уже эта роскошь не за горами.

Каждое утро Строев чутко прислушивался к тому, что делается на юге. И когда до горного местечка долетал орудийный гул, он сердито чертыхался и шел в оперативное отделение штаба. Дивизия по-прежнему стояла на отдыхе в тылу, в стороне от развернувшихся событий, в которых она не могла участвовать, находясь теперь в составе войск Второго Украинского фронта. Строев больше всех переживал, что на долю Толбухина опять выпали такие испытания, и внимательно следил за ходом оборонительных боев — там, в междуозерном дефиле Балатон — Веленце. Когда кто-нибудь приезжал из штаба армии, он сейчас же принимался расспрашивать, что нового у  б о л ь ш о г о  с о с е д а — на Третьем Украинском. Однако офицеры связи да и старшие офицеры  в е р х а  сами толком не знали подробностей и лишь пересказывали то, что коротко сообщалось в сводках Совинформбюро, которые он слушал каждый вечер по, радио.

А генерал Бойчевко по-своему расценивал повышенную заинтересованность полковника Строева в делах  б о л ь ш о г о  с о с е д а  слева. Комдив был почти уверен, что его заместитель со дня на день ждал обещанного Толбухиным назначения, а тут вдруг все личное отодвинулось на задний план, когда немцы начали новое наступление в районе Балатона. Правда, Строев сказал ему, что он никуда не собирается уходить из своей дивизии, но разве о таких вещах говорят заранее. Нет, Бойченко уже не сомневался в том, что они в скором времени, конечно, расстанутся. Ну, может, несколько затянется решение этого вопроса, потому что корпус и дивизия переданы другому фронту. Допустим. Но Толбухину ничего не стоит взять трубку и позвонить Малиновскому. Уж как-нибудь два маршала сумеют договориться о перемещении по службе одного полковника.

Откровенно сказать, ему, Бойченко, вовсе не хотелось отпускать куда-то там своего помощника. Жили они, положим, не очень дружно, иной раз даже схватывались на равных, и все-таки для него, генерала Бойченко, полковник Строев многое значил. Однажды, под настроение, он сказал ему: «Ты, Иван Григорьевич, моя походная полевая академия». Потом он пожалел, что так сказал, когда их ловко столкнул лбами из-за пустяка начальник штаба. Но если быть честным, Строев редко оказывался неправым. А Бойченко гордился своей честностью, хотя и ловил себя иногда на излишнем тщеславии. Особенно задело его то, что недавно-стало известно о награждении Строева орденом Красного Знамени. Это уже было прямым укором ему, командиру дивизии, который вроде бы до сих пор сам не позаботился об этом. Он тут же сказал, оправдываясь: «Я хотел представить тебя к «Знамени» еще в Югославии, но в отделе кадров штарма меня не поддержали». Строев промолчал.

«Да что он за человек, в конце концов? — все чаще теперь задумывался Бойченко. — Откуда у него это равнодушие к славе? И что означает строевская фраза о том, что он «никуда не собирается уходить из своей дивизии»? Положим, в самом деле, не собирается, но тогда, может, терпеливо ждет, когда его назначат командиром? Эта мысль явилась ему вчера, и он поразился собственной догадке. Как же он не подумал о таком варианте раньше? Ведь не исключен и подобный вариант: человек с высшим военным образованием, кадровик, полковник, без пяти минут генерал, становится по праву генералом и принимает дивизию — от кого? — от самого обыкновенного запасника и выдвиженца. Есть тут логика? Помилуйте, конечно! Тем более, что скоро победа, а в мирное время запасники кому нужны, — разве лишь военкоматам. Кадровики начинают войну, и кадровики ее заканчивают».

Эти рассуждения, подогретые еще и самолюбием, окончательно лишили Бойченко покоя. И когда сегодня приехал генерал Шкодунович, он решил, что надо ждать каких-то важных перемен в дивизии.

— Кстати, а где Строев, наш именинник? — спросил комкор.

— Вызвать в штаб?

— Пригласите, Василий Яковлевич.

Он даже почувствовал какой-то упадок сил, но и виду не показал, что волнуется.

Его подозрения укрепились тем, что генерал Шкодунович был сегодня очень веселым, возбужденным, говорил о разных мелочах и не спешил начинать разговор о деле, пока вестовой ходил за Строевым.

Едва тот показался на пороге, Шкодунович, как обычно, пошел ему навстречу, тепло поздравил с высокой правительственной наградой, и широким жестом показал на свободное место у рабочего стола, где уже сидели комдив и начальник штаба.

«Дипломат, — подумал Бойченко. — Здорово умеет готовиться к сложным переговорам».

— Не догадываетесь, зачем я к вам? — спросил Шкодунович всех сразу.

Бойченко, занятый своими беспокойными мыслями, только слегка, но выразительно пожал плечами, на которых золотыми слитками отсвечивали новые погоны, а Некипелов в таких случаях вообще старался быть в тени.

— Одним словом, не знаете?

— Верно, будем наступать, — сказал Строев.

— Вы угадали, Иван Григорьевич! — подхватил комкор. — Ну, где у вас ваша  с т р а т е г и ч е с к а я  карта?

У Бойченко сразу отлегло от сердца. Он крепко выругал себя за глупые догадки, которые строил все эти дни. Карточные домики его больной фантазии разом рухнули: нет, военное счастье не изменило ему и не изменит!

Шкодунович расстелил карту-пятисотку во весь стол, взял у Некипелова толстый цветной карандаш и, привычно отыскав среди зеленых и коричневых мазков горный хуторок, шутливо начал:

— Будем танцевать от вашей печки!..

Он познакомил их с планом общей перегруппировки войск, намеченной на завтра. Дивизии предстояло немного рокироваться влево, сменить гвардейцев и занять исходный рубеж в ночь на шестнадцатое марта. Полоса, отведенная ей, упиралась на западе в горные леса, где в январе, до памятного отхода, она занимала оборону. Это была ближайшая задача — на время прорыва. А дальше? А дальше, с выходом на западные склоны гор Вертэшхедьшэг, предстоит, как видно, разворот на север, чтобы замкнуть кольцо вокруг эстергомской группы немцев и отрезать их в будапештской излучине Дуная. Но последующая задача будет еще уточняться, смотря по обстановке. Пехоту поддержит артиллерия РГК, всего до 200 орудий на километр фронта.

— Вот это да! — сказал Строев. — Когда стрелковую дивизию поддерживает целая артиллерийская дивизия, то, значит, дело будет громкое, не уступающее Ясско-Кишиневским  К а н н а м!

Бойченко тоже был доволен, что его не обошли вниманием, но в отличие от Строева, он не позволял себе никаких восторгов, считая, что они просто не к лицу комдиву. (Это заму простительно, а командир есть командир, с которого, в случае чего, строго спросят.) Он и подумать не мог о том, что Строев радуется не за себя, а за все шесть тысяч солдат и офицеров, которых он, комдив, привык отождествлять с самим собой.

Комкор постучал карандашом о стол и, щурясь от солнца, спросил не комдива, а Некипелова:

— А что вы, Дмитрий Павлович, думаете о предстоящей операции?

— Мы ее ждали, товарищ генерал.

— Одним словом, штаб готов?

Некипелов побоялся сказать, что все полностью готово, и ответил своей любимой формулой:

— Принципиально — да, ждем конкретных указаний.

— Скоро получите. Какое у вас наличие боеприпасов, продовольствия, транспортных средств, в чем нуждаетесь?

Некипелов с бухгалтерской точностью, свободно доложил обо всем, не обращаясь к своей книжечке. Память у начальника штаба была феноменальная.

— Стрелковые роты малость жидковаты, — сказал раздумчиво комкор.

— Прошу прощения, товарищ генерал, но  п о д  з а н а в е с, как вы говорите, пехоты всегда не хватает. У немцев тоже не густо, по нашим сведениям.

— Наступать-то будем мы, а не противник.

— Но зато артиллерии вполне достаточно.

— На артиллерию и вся надежда.

Некипелов был польщен, что командир корпуса рассуждает с ним так, будто в комнате никого больше нет.

— А на вас, Дмитрий Павлович, жалуются, — сказал Шкодунович и повременил. — Вы, конечно, догадываетесь, кто именно?

Строев и Бойченко переглянулись. Некипелов смешался, но ответил бодро:

— Да мало ли кто может быть недоволен штабным офицером.

— Это жалоба по женской части.

Некипелов жарко вспыхнул, как мальчишка, стараясь ни с кем не встретиться глазами. Он держал в руке свой курвиметр, маленький прибор для измерения кривых линий на карте, и было видно, как мелко подрагивает его сухая, жилистая рука.

— Оставьте вы  е е  в покое, — говорил Шкодунович. — Кстати, о н а  вам годится в дочери. Нехорошо, несолидно, Дмитрий Павлович. Я пообещал начальнику политотдела, что сам скажу вам об этом. Лецис хотел поступить с вами построже, но я надеюсь, что этим дело и ограничится.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — не поднимая головы, ответил Некипелов.

— Кстати, положение вас обязывает… — Комкор не закончил свою мысль, пожалел Некипелова.

И комдив, воспользовавшись заминкой, перевел разговор в деловую плоскость, чтобы выручить наштадива.

Речь пошла о срочном подвозе боеприпасов, которых в дивизии не хватало. Шкодунович объяснил, что к исходу шестнадцатого марта армейский автобат доставит все необходимое, так как дивизионный транспорт один не справится. Начальник штаба, покусывая тонкие губы, с ученическим старанием записывал цифры в полевую книжку. Никто больше не обращал на него внимания, будто его и не было сейчас за этим столом, накрытым новой картой.

— Одним словом, желаю вам успеха, товарищи, — сказал в заключение командир корпуса. — Мне сегодня надо успеть и к вашим соседям.

Все трое вышли проводить его. Перед тем, как сесть в машину, он подал руку каждому из них, в том числе и Некипелову, который все еще чувствовал себя побитым. Обращаясь к Строеву, он добавил:

— Жаль, что нет времени, ну да расскажете потом, как встретились с маршалом.

Виллис взял с места в карьер, легко подпрыгивая на схваченных морозцем тракторных следах вдоль разъезженной каймы дороги.

— Обедайте, в четырнадцать ноль-ноль соберемся у меня, — сказал комдив и пошел на свою квартиру.

Строев тоже направился в домик Ласло Габора, с которым ему скоро придется, к сожалению, расстаться. Он шел и думал о Некипелове. Нет, он не испытывал сейчас никакого злорадства, хотя Некипелов и заслуживал этого за одну переписку с бывшим мужем Панны. Он вспомнил, что Некипелов когда-то пытался ухаживать за Панной, но, получив отпор, стал тут же, как ни в чем не бывало, преследовать лейтенанта Кругликову из полевой почты. Строев почти не сомневался, что именно о Кругликовой и шла речь сегодня.

Ласло встретил своего постояльца у ворот. Старик в поте лица орудовал фанерной лопатой, очищая подъезд к дому от выпавшего ночью снега. Действительно, намело целые сугробы, как в степи. Эта знакомая с детства сельская картинка была такой дорогой Ивану Григорьевичу, что он не утерпел, сам взялся за работу. Хозяин курил трубку на лавочке у калитки и с улыбкой наблюдал за русским офицером, который ловко, споро проходил ряд за рядом.

— Спасыба за помош, — сказал Габор, когда Строев победоносно поднял лопату над головой и воткнул ее в косой сугроб. — Мнэ б хватыла да вэчэр.

Они сидели за чашкой чая у комдива, и Лецис заставил-таки Ивана Григорьевича отчитаться о поездке в штаб фронта. Выслушав его, он задумчиво сказал:

— Вот точно таким я и представлял себе Толбухина.

Бойченко вопросительно глянул на него.

— Жаль, что немало таких людей уже выбыло из строя, — будто только для себя добавил Лецис.

Командир дивизии не удержался и заметил:

— Каждая новая война родит новых героев.

— Война — да. Но для партии дороги и новые и старые. Если бы сейчас был жив Фрунзе… Помню, как мы все любили Михаила Васильевича — и русские, и украинцы, и латыши, и мадьяры. Мне довелось воевать с ним на Восточном фронте, а потом на Южном. Вот был человек!. В самой тяжелой обстановке ни на кого не повысит голоса…

— Ведь это Фрунзе, — опять перебил его комдив, словно задетый за живое.

— Ты хочешь сказать, что дело в личности? Нет, товарищ генерал, дело в том, что такие люди были хорошо воспитаны партией. Именно революционной воспитанности и не хватает некоторым из нас.

— Допустим. Но главное — преданность партии.

— Это разумеется. Я говорю о другом. Я говорю о том, что никогда не следует считать себя самым преданным среди единомышленников. А то и не заметишь, как научишься поглядывать на своих эдак свысока. Помню, в девятнадцатом году в Самаре, накануне контрнаступления Южной группы войск, Фрунзе доложили, что такой-то командир такого-то полка слишком либеральничает у себя в полку и что он вряд ли сумеет выполнить ответственную боевую задачу. «Да, с либералами не разобьешь колчаковцев, — согласился Фрунзе. — Но в чем его либерализм?». Тот, кто докладывал командующему, не смог толком объяснить и, оправдываясь, сказал, что командир полка, видимо, человек просто слабохарактерный. «Во-первых, «видимо» — не штабное слово; во-вторых, бой покажет, у кого какой характер», — ответил Михаил Васильевич. И вскоре «слабохарактерный» товарищ был награжден за Уфу орденом Красного Знамени, а его полк был поставлен в пример другим. Фрунзе долго потом в шутку называл этого краскома  л и б е р а л о м, когда тот уже командовал дивизией.

— Не понимаю, куда вы клоните, Ян Августович? — сказал Бойченко.

— А никуда я не клоню.

— Ой-ли!

— Просто вспомнил Фрунзе, слушая Ивана Григорьевича о Толбухине.

— Помилуйте, Фрунзе и Толбухин — люди разных масштабов.

— А меня масштабы не интересуют. Я не вижу коренной разницы между комбатом и командующим фронтом. И тот и другой распоряжаются судьбами людей, только у одного — несколько сот бойцов, а у другого — несколько сотен тысяч. Важно, как они относятся к людям: думая о каждом из них или считая всех на  а к т и в н ы е  штыки и думая главным образом о собственном успехе.

— Позвольте, позвольте, я вовсе уж не понимаю вас, Ян Августович. На войне это абсолютно неизбежный счет — активные штыки.

— Счет счету — рознь. Потому и нравится мне лично Толбухин, что он против ходячей формулы: в о й н а  в с е  с п и ш е т. Ее придумали не солдаты, нет. Она пошла разгуливать с легкой руки какого-нибудь бонапартика…

Строев не вмешивался в разговор, понимая, что Лецис, начав издалека, со времен гражданской войны, обязательно скажет и о самом комдиве: кто-кто, а начальник политотдела не постесняется сказать правду-матку. Эти уроки он преподавал не часто, не назойливо, но памятно.

И он действительно перешел к самому комдиву:

— Да и у тебя тоже есть вирус бонапартизма.

— Я так и знал, что доберетесь до меня, Ян Августович! — засмеялся Бойченко, поигрывая кустистыми бровями. Но тут же недовольно повел плечом и косо глянул на Строева.

— Мы здесь все коммунисты, — сказал Лецис, перехватив его взгляд. — И ты, пожалуйста, не дуйся. Ты человек молодой, тебе служить да служить в армии. Потрудись выслушать. Ну, скажи на милость, зачем ты, Василий Яковлевич, дважды гонял дубровинский батальон на эту высотку под Секешфехерваром? Непорядок… Постой, постой, не оправдывайся!.. Я все твои невзятые высотки помню, начиная с той, заднепровской, под Зеленым Кутом. Конечно, ты стал куда осмотрительнее. Но этот твой  в и р у с  нет-нет да и даст о себе знать. Выходит, жив еще вирус. И чего ты достиг в последний раз? Потерял три десятка новичков, а высоту все равно не взял, потому что атаки не были как следует подготовлены.

— Война есть война.

— Вот, еще одна разновидность той самой формулы!

— Вам бы работать в трибунале.

— А я и работал, и выносил смертные приговоры, но очень редко, в самых крайних положениях.

Бойченко нахмурился.

Он недоволен был тем, что так неосторожно бросил случайно подвернувшуюся фразу.

— Ничего, мой генерал, я не обиделся. Не обижайся и ты на правду. На меня-то можешь…

Как раз вовремя явился офицер связи из штаба корпуса — с боевым приказом на наступление.

Комдив поспешно сломал сургучные печати на тугом пакете и приказал немедленно вызвать полковника Некипелова.

— Ну, вот, и дождались мы! — весело сказал начальник политотдела, будто закругляя самый обыкновенный разговор о всяких там мелочах фронтового быта, фронтовых будней.

ГЛАВА 23

Тесно на фронте в канун больших событий. Идет такое уплотнение, что целые стрелковые дивизии занимают бывшие полковые участки на переднем крае. Из войскового тыла подтягивается артиллерия резерва Главного Командования. Ее так много, что не хватает места, и она располагается в несколько эшелонов — по калибрам. С в о и х  артиллеристов не сразу и отыщешь среди всех этих  п р и д а н ы х, невесть откуда взявшихся бригад, гаубичных и пушечных. Только дивизионы гвардейских минометов еще пользуются кое-какой привилегией: для них отводятся балки поудобнее, чтобы тяжелые трехосные машины РС могли быстро менять огневые позиции в первые часы прорыва.

Вдобавок ко всему подходят танки непосредственной поддержки, что вместе с пехотой будут развивать успех в глубине немецкой обороны. Подходят инженерные части, армейские связисты, трофейные команды, даже химики, которые тоже к чему-то готовятся, хотя стрелки давным-давно побросали свои противогазы или, в лучшем случае, приспособили брезентовые сумки для солдатского  х о з я й с т в а — для сухого пайка НЗ, автоматных дисков, курева и прочих необходимых на войне вещиц. Ну и, конечно, всюду, на каждом шагу незнакомые офицеры  с в е р х у: направленцы, разведчики, автомобилисты, снабженцы, военные корреспонденты всех степеней и рангов, включая товарищей писателей. Иногда промелькнет и бывалый пикап с киношниками.

Короче говоря, м а г н и т н о е  п о л е  фронта перед наступлением усиливается во много раз. Но в тесноте да не в обиде. Завтра все начнется, и тогда потеряют всякий смысл и пререкания из-за квартир или обжитых землянок, тогда вся эта масса людей и машин хлынет на дороги, где только поспевай ликвидировать  п р о б к и  под налетами немецких пикировщиков.

Дивизия Бойченко заняла исходный рубеж в горно-лесистом районе, где, наверное, просто было держать оборону, но уж, конечно, нелегко будет наступать, тем более, что заморозки кончились и на венгерскую землю пришла настоящая весна. Все вокруг раскисло за какие-нибудь одни сутки, не пройти и не проехать в стороне от большаков.

Когда последние приготовления к завтрашнему дню были закончены, Строев хотел сейчас же, не тратя времени на ужин, прилечь и отдохнуть как следует. Ему отвели добротную землянку под тройным бревенчатым накатом: в ней больше месяца скучал в обороне командир сменного полка, гвардии майор, любивший, как видно, устраиваться с комфортом. (Здесь даже стояла деревянная кровать — ее наверняка откуда-то притащили солдаты для своего майора. Сколько таких полевых жилищ брошено за два года наступления — целые подземные города!)

Строев снял шинель, повесил на крючок у входа и на минутку присел к дощатому самодельному столику, где весело потрескивал белый огонек в карбидной лампе. И в это время он услышал мягкие, осторожные шаги: кто-то неуверенно спускался к нему по земляной щербатой лестнице. «Опять, верно, придется идти к генералу», — с досадой подумал Строев.

— Да-да, пожалуйста, — громко сказал он раньше, чем постучали в дверь, занавешенную старой плащ-палаткой.

Но там, за дверью, все разом стихло. Тогда он поднялся, откинул плащ-палатку и лицом к лицу столкнулся с Панной, — она наконец-то догадалась, что дверь открывается не слева, как обычно, а справа.

— Ты?! — Он неловко посторонился, удивленный и обрадованный ее неожиданным приходом.

— Добрый вечер, Иван Григорьевич.

— Вечер добрый, Панна. Проходи, пожалуйста.

— Я на одну минутку, — сказала она, бегло осматривая его  р о с к о ш н о е  жилище.

— Это мне досталось в наследство от нашей гвардии. Да ты садись. Если уж пожаловала в гости, то побудь немного, сделай милость. — Он помог ей снять шинель, легонькую, почти невесомую, и повесил рядом со своей с захлюстанными полами.

Она присела на земляную лавочку, снова огляделась.

— Начсандив послал меня в передовую группу медсанбата, — сказала Панна, чтобы сразу объяснить свое присутствие в первом эшелоне управления дивизии.

Начсандив у вас мужик хороший. А ты совсем молодец, что зашла! Я все тут кручусь.

— Это странно, Иван Григорьевич, но у меня сегодня так разболелось сердце…

— Да оставь ты, Панна, свои тревоги!

— Нет, серьезно. Берегитесь вы, право. К чему вам лезть в самое пекло, как в прошлый раз.

— А я никуда не лез. Я стоял на ПП, у стереотрубы.

— Мне рассказывали.

— Никогда ты никого не слушай в таких случаях. — Он опустил свою широкую ладонь на ее округлую маленькую руку, которой она опиралась о край стола, и слабо сжал ее холодные налитые пальцы в знак благодарности за эти наивные заботы.

Она не отняла руки.

И он, клонясь всем корпусом вперед, пытливо заглянул в ее лучистые глаза.

Она не опустила глаз.

Она сама обняла его и, поощряя этой лаской, то целовала его, то горячей ладонью убирала седеющие волосы со лба, то кончиками пальцев оглаживала розовую метку на виске. А он никак не мог преодолеть странного оцепенения. Он будто все не верил ей.

— Да я же люблю вас, люблю, — сказала она, вдруг отстранившись от него с недоумением.

Тогда он тоже обнял ее, слегка, не сильно, и заговорил быстро, горячо:

— А если бы ты знала, как много значишь для меня, для всей моей жизни…

— Знаю, знаю.

— Страшно подумать, что я мог тебя не встретить, мог вообще не знать, что живет на свете такая женщина…

— Ну что вы, право? — снова нетерпеливо и уже капризно перебила она его.

Но он продолжал говорить о ней в самой превосходной степени. Он даже не стеснялся тех высоких слов, которых обычно не терпел за их очевидную  и н ф л я ц и ю.

— Боже мой, зачем вы все это говорите? — сказала Панна.

Тогда он понял всю ненужность своей пылкой речи и значение того, что Панна  с а м а  пришла к нему в этот поздний час. Виноватый, обескураженный, он прошелся по землянке, остановился против нее и увидел в глубоких ее глазах счастливую решимость…

Лампа мигнула раз, второй, начала гаснуть пощелкивая Панна легонько охнула, испугавшись полной свободы своего тела, которым он залюбовался, пока мерцал остаток карбида в лампе. Свет погас. И все потухло, отдалилось. Остался только он. Она мысленно давно привыкла к нему, пытаясь представить его своим мужем. А он такой неловкий, торопливый, — и еще больше неловкий от торопливости! Она успокоила его добрым словом. И тогда он почувствовал себя уверенно. И крутенькая зыбь подхватила Панну и отнесла далеко от берега…

«Опыт чувств, опыт чувств, — думала она, вернувшись к берегу. — Разве чувства могут повторяться?» С чем ей сравнить все это: и свой собственный, удививший ее, порыв, и юную его растерянность?

— Ваня, милый, — сказала она.

Он поцеловал ее в сухие губы. Горько, солоно было на губах, точно и в самом деле хлебнула морской водицы, пока выбиралась оттуда, из глубины, на отмель.

Ее нерастраченная молодость окончательно вернула ему силы. Опять оказавшись на этой мертвой зыби, Панна устало раскинула руки, блаженствуя, как в море, под жарким солнцем.

Потом она долго лежала неподвижно, пока совсем не пропали в глазах солнечные блики и вовсе не утих мелодичный звон цикад. Она поправила одеяло, — от глинистой шершавой стены землянки тянуло холодом.

— Ах, Иван, Иван… — глубоко вздохнула Панна и теперь уже нечаянно поощрила его тихой лаской.

Нет, ей не с чем было сравнивать свое счастье. Да и нельзя, оказывается, мысленно привыкнуть к человеку, полагаясь на житейский опыт. Вот она твоя настоящая любовь, — и все прошлое сразу стало нереальным, никогда не существовавшим. Панна даже подивилась тому, как до сих пор уживалась со своим прошлым, от которого невозможно было избавиться ни сменой квартиры, ни сменой города, ни даже тем, что ты на фронте. Но вступив в новую полосу жизни, ты становишься, наконец, вполне независимой от пережитого.

— Не сердись, милый, я мучила тебя невольно, — сказала она.

— Я понимаю.

— Я ведь и сама мучилась вместе с тобой.

Он улыбнулся: как совершенно просто, естественно перешла на «ты», тем более что с таким упрямым постоянством называла его только «вы». Теперь она в несколько минут почувствовала себя не только равной, но и старшей, и он готов был всегда подчиняться ей, не глядя на разницу в годах и на свою мужскую мудрость. А она и не обратила внимания на эту внешнюю перемену в их отношениях.

— Будь осторожен завтра, под огнем, — говорила Панна уже действительно тоном старшей. — Если с тобой что случится, я не переживу. Знай об этом. — Она принялась остерегать его с той бабьей святой наивностью, над которой раньше сама, бывало, посмеивалась.

Иван Григорьевич не отвечал, и Панна вскоре догадалась по его ровному дыханию, что он уснул, да так крепко, что теперь уж никакие пушки не разбудят. Она обиделась на него. Но подумав, как он устал за эти дни подготовки к наступлению, она смирилась с тем, что Иван оставил ее наедине с ее женскими раздумьями.

Сколько сейчас может быть времени? Панна хотела встать, чтобы посмотреть на свои часы, но, оказывается, они были на руке. Она поднесла руку к глазам. Циферблат светился, однако завод кончился. Когда же это остановилось время? Вот уж поистине: влюбленным не до часов! Она тихонько рассмеялась.

До утра, наверное, еще далеко. С головой закуталась в шерстяное одеяло, чтобы как-нибудь поскорее заставить себя забыться. Но сон не шел, сколько ни отсчитывай секунды, как ни настраивайся на мерный лад. Она сердито переворачивалась с боку на бок, уже не боясь разбудить его.

Наконец поднялась, решив, что все равно не уснет теперь. На ощупь отыскала у двери шинель, достала из кармана электрический фонарик, который подарили ей разведчики, стала одеваться, собирая свои вещички, разбросанные повсюду.

Туго затянувшись на все крючки шинели, аккуратно переделанной по фигуре, она еще раз огляделась — нет, кажется, ничего не забыла, — и подошла к  н е м у. Он спал безмятежно, как подросток, намаявшийся за долгий весенний день. Лицо его было бледным, хотя свежий мартовский загар и угадывался меж сквозных морщинок на высоком лбу. Светлая прядка влажных волос лежала на виске, закрывая собой розовый рубчик на левой брови — след легкого осколочного ранения. Добрые, не тонкие губы жарко запеклись. Она постояла над ним с минуту: ей сейчас никто не мог помешать вдоволь насмотреться на него, даже он сам. Потом чуть коснулась губами его черствых губ, осторожно поправила спутанную прядку на виске. И, распрямившись, нетвердо пошла к выходу, вслед за лучиком фонаря, скользнувшим с кровати на пол, с пола на стол, а с дощатого столика на дорогую дверь, уцелевшую от какого-нибудь старинного особняка графа Эстерхази…

Такого еще с ним не бывало: он чуть не проспал выезд на НП. Позабыл вчера завести будильник, который ни разу не подводил его за всю войну. Но вряд ли он услышал бы сегодня и громкий звонок своего верного будильника, если вестовой оперативного отделения штаба еле достучался. Благо, что утро выдалось очень туманное и артиллерийскую подготовку все равно отложили. (На сей раз венгерский туман выручил Строева.)

Бойченко ничего не сказал ему, когда он, уже на НП, расстегнул полевую сумку и принялся за бутерброды с салом, приготовленные на день. Комдив только покосился на него: Строев ел с таким аппетитом, будто целые сутки не брал в рот ни крошки.

Все ждали с нетерпением, когда же рассеется туман, густой и вязкий, как сгущенное молоко. Офицеры — в который раз — начинали проверять связь с полками. Артиллеристы на огневых позициях тоже скучали, поругивая небесную канцелярию. Доставалось ей и от летчиков. Хуже нет сидеть у моря и ждать погоды. Не ахти какое море — Балатон, однако не впервые заставляет оно томиться пушкарей и авиаторов.

Иван Григорьевич стоял на НП и все думал о Панне. Ушла, не простившись, не сказав ни слова. А была ли она вообще в его землянке? Не сон ли это? Нет, не сон. Он, как сейчас, видел ее в мерцании последнего карбида, гаснущего в лампе. Видел ее крепкое, молодое тело, — неспокойную крутизну бедра, нежный извив талии, зрелые груди. Ну, а дальше все было неясно, смутно, как во сне. Одно он помнит хорошо — свою неловкость. Перед другой женщиной можно было сгореть от стыда. Но Панна ободрила его, как жена…

На западе стали появляться обнадеживающие просветы. Туман редел и, упруго отталкиваясь от глянцевитой, схваченной ледком земли, стал подниматься выше, выше над старым Баконским лесом, над темно-лиловыми холмами Вертэшхедьшэга. Орудийные расчеты приготовились.

— Вот теперь можно будет вести прицельный огонь, — сказал командир дивизии и молодцевато повел плечами.

Строев посмотрел на юг, в сторону Третьего Украинского фронта, откуда доносился ровный артиллерийский гул: Толбухин начал еще вчера. А тут кругом стояла абсолютная тишина. Ветер и тот стих вовсе. Только неуемные сороки раскачивались на голых ветвях деревьев, все же другие птицы заранее попрятались, точно накануне сильной бури. Иван Григорьевич давно приметил эту показную сорочью смелость в околофронтовых лесах.

В четырнадцать ноль-ноль вся артиллерия по единому сигналу открыла убийственный огонь. Залпы орудий всех калибров соединились вместе, в один непрерывный обвальный грохот, в котором едва угадывались, как подземные, глухие басовитые раскаты гаубиц.

На исходе мощной увертюры, перед самым аккордом гвардейских минометов, с юга долетели еще более могучие удары с воздуха. Строев пожелал Федору Ивановичу успеха и достал бинокль из футляра. Массивный черный занавес закрыл весь передний край — от излучины Дуная до Балатона.

— Пошла матушка-пехота, — сказал Бойченко, подражая генералу Шкодуновичу, когда эхо залпов РС дробно погасло на опушке леса.

Артиллерия стала переносить огонь в глубину немецкой обороны, и теперь можно было различать звонкие, резкие хлопки ближних трехдюймовых пушек, которые старались до хрипотцы, наперебой. Солдаты шли по ничейной полосе в полный рост, в клубах дыма.

Первая линия траншей противника была занята без рукопашных стычек. Но борьба за вторую и третью линии продолжалась дотемна.

В сумерки, когда полки овладели знакомым по зимней обороне уютным горным селением, комдив решил сменить НП. Остановились на высоте неподалеку от того господского двора, откуда ушел семнадцатого января в глубокий тыл майор Дубровин, ушел и больше не вернулся. Строев подумал о комбате с прихлынувшей тоской, погоревал один, ничего не сказав комдиву.

— Стой! Кто идет?.. — послышался торопливый оклик дежурного автоматчика.

— Свои, свои!..

Бойченко и Строев одновременно узнали голос Шкодуновича и пошли навстречу. Он был не один: за ним уже поднялась на безымянную высоту целая группа офицеров в плащ-накидках. Комдив взял под козырек и доложил:

— Товарищ командир корпуса, части вверенной мне дивизии продолжают выполнять боевую задачу дня.

Комкор лишь кивнул красивой головой в знак приветствия и тут же учтиво посторонился: позади стоял командующий Вторым Украинским фронтом. Комдив не узнал его, но вовремя понял, что это какое-то высокое начальство, и представился:

— Генерал-майор Бойченко.

— Давайте знакомиться, маршал Малиновский. Не ждали?

Комдив виновато пожал плечами. Командующий фронтом подал ему руку и вопросительно взглянул на Строева.

— Мой заместитель полковник Строев, — сказал Бойченко.

— Здравствуйте, полковник. Слыхал о вас.

Малиновский был возбужден и выглядел куда моложе Толбухина — это сразу отметил Иван Григорьевич.

— Ну вот что, товарищи, — сказал он, — начали вы неплохо. В полосе вашей дивизии сегодня обозначился наибольший успех. Да и весь ваш корпус недурно поработал в первый день наступления. Где сейчас полки?

Бойченко развернул свою карту, а Строев включил фонарик, и маршал вместе с комкором, голова к голове, склонились над рабочей картой, испещренной свежими пометками. Узкий луч медленно, скользил от одной полковой скобки к другой, которые и составляли передний край дивизии на берегу горной речки. Комдив только называл номера полков и приданых частей — и без лишних объяснений было видно, что дивизия довольно глубоко вклинилась в немецкую оборону на главном направлении 46-й армии.

— Ладненько, спасибо, товарищи, — сказал Малиновский и разогнулся, надвинул папаху на жесткий ежик коротко подстриженных волос. — Так держать и дальше.

— Есть, товарищ маршал, — ответил комдив.

— И не бойтесь оголенных флангов. Помнить о них нужно, а бояться не следует. Теперь, когда оба фронта пришли в движение, никакой черт не страшен. Да и не плохо бы нам выйти к Вене рядышком с Толбухиным. Учтите, он долго запрягает, да быстро едет. Он такой! Уж я-то его знаю. Впрочем, кому я говорю. — вы же народ толбухинский, сами воевали с ним. — Малиновский задержал веселый взгляд на Строеве и, обращаясь к комдиву, закончил вполне серьезно: — Хорошо бы вам к утру форсировать эту речку.

— Постараемся, товарищ маршал.

— За вами, в прорыв, двинется второй мехкорпус. Он уже на исходном рубеже. Как только вы еще немного расширите коридор прорыва, так гвардейцы пойдут вперед.

— Ясно, товарищ маршал.

— Теперь, Николай Николаевич, поехали к вам на командный пункт, — сказал Малиновский генералу Шкодуновичу, который за все время не проронил ни слова.

Но, пожимая Строеву на прощание руку, он задержал ее чуть дольше обычного и пошел вслед за командующим.

Они исчезли в полутьме так же быстро, как и появились. Когда у подножия высоты заурчали автомобильные моторы, Бойченко расправил плечи, будто сбрасывая груз.

— Есть все-таки бог на свете, Иван Григорьевич!

— Да еще с маршальскими звездами.

— Никак не думал, что он пожалует к нам почти на самую передовую.

Командир дивизии был на седьмом небе: еще бы, первый раз за всю войну сам маршал заехал к нему на НП и похвалил за успешные боевые действия. Значит, успех действительно выше всяких ожиданий. Кому об этом лучше знать, как не самому командующему фронтом: сверху-то всегда виднее.

А Строев, под впечатлением встречи с Малиновским, опять вернулся к мыслям о Толбухине.

На юге, судя по всему, дело подвигалось туго. Артиллерийская канонада почти не ослабевала там с тех пор, как Третий Украинский начал наступление. Верно, старый балатонский  о р е ш е к — город Секешфехервар, который немцы защищают до последнего, как венскую заставу. И Федору Ивановичу приходится шаг за шагом  п р о г р ы з а т ь  долговременные укрепления немцев. Но как он вчера красиво перешел от самой жестокой обороны в решительное контрнаступление по всему фронту. Когда-нибудь в академиях станут изучать и эту операцию — наравне с признанной классикой военного искусства…

На рассвете Бойченко прилег на часок, и Строев взял бразды правления в свои руки. Он чувствовал себя бодро: отлежался, что называется. «Будь осторожен завтра, под огнем», — с доброй снисходительной улыбкой вспомнил он Панну. Чудачка! Как будто завтра — конец войны. До конца-то еще надо пошагать минимум до Вены. Однако он испытывал такую удивительную легкость во всем теле, такое одухотворение, что каждая из этих ночных атак казалась ему чуть ли не решающей. К тому же, была ночь сплошного везения. Бондаревский полк на левом фланге занял господский двор и форсировал речку; за ней лежало большое село, через которое проходила разграничительная линия с соседней дивизией, отставшей еще с вечера.

— Как быть дальше? — запросил по радио открыто, без всяких условностей, командир полка, зная, что отсюда ему, согласно первоначальному приказу, надо развернуться круто на север, для выполнения последующей задачи — выхода к Дунаю.

— Не останавливайтесь ни на одну минуту. Мы поддержим вас огнем. Смело берите населенный пункт, никого не дожидаясь, — ответил Строев.

— Я вас понял.

Строев приказал командующему артиллерией подполковнику Сосновскому повернуть все стволы дивизионного артполка в ту сторону и обеспечить атаку бондаревцев.

Через сорок минут прискакал офицер связи с донесением, что противник выбит из села. Теперь нужно было срочно менять наблюдательный пункт, чтобы не оторваться от пехоты, а то, неровен час, потеряешь управление войсками. Строев разбудил комдива. Генерал спросонья не поверил, что полки уже на том берегу горной речки, которую он хотел форсировать днем, при содействии «ИЛов», обещанных командованием армии. Поняв, наконец, что Строев не шутит, командир дивизии заторопился вперед, вслед за пехотой.

И когда начало светать, на новом НП, выбранном наспех у переправы, была получена по радио, тоже открытым текстом, благодарность Шкодуновича за взятый населенный пункт. Комдив крепко пожал руку Строеву, делясь с ним поровну этой радостью.

— Мне лучше сейчас отправиться туда, посмотреть, как они там будут разворачиваться на север, — сказал Строев.

— Пожалуй, — охотно согласился Бойченко. Он был доволен, что Строев сам вызвался идти в полк. Вместе им было тесно в таких случаях: комдив не раз ловил себя на том, что слишком часто советуется с замом, как стажер какой-нибудь во время полевого учения. Теперь он обойдется и без него, тем более, что дивизия с лихвой выполнила ближайшую задачу. И Строеву тоже было свободнее в полку, где он мог действовать вполне самостоятельно.

Противотанковый дивизион уже получил приказ сменить огневую позицию, когда в первой батарее шальным снарядом разбило орудие Тишина. Сам Микола только случайно остался невредимым, — он в это время побежал навстречу виллису, который готовился взять пушку на прицеп. Но были ранены заряжающий Тимченко и помкомвзвода старшина Нефедов. Ранение Тимченко оказалось легким, и он был доволен, чтопострадала именно правая рука, а не левая, без которой заряжающий не заряжающий. А вот старшине не повезло: осколок угодил ему в живот.

Тишин бросился к Нефедову.

— Постой, Коля, дай перевести дух, — мягко и тихо сказал помкомвзвода.

Но Микола знал, что медлить в таких случаях никак нельзя, и, расстегнув ремень, откинул полы шинели, чтобы сделать перевязку.

— Не надо, — строже повторил Нефедов.

— Как это не надо? Ты что?

— Ни к чему. Я все равно умру… Возьмешь в моей сумке адрес, напишешь домой, жене. Все опиши подробно, не поленись, браток…

— Да что ты, в самом деле?!. — Микола вовсе растерялся, глядя на этого сухого, жилистого человека средних лет, раскинувшего руки на черной проталине около разбитого орудия.

— Ты уж не береги зла, Коля, не надо. Характер у меня дурной, всю жизнь маюсь со своим характером…

— Какое еще зло, опомнись!

Подошел командир дивизиона капитан Абрамов. Подбежала санинструктор Клава. Она осмотрела старшину, горестно покачала головой и распрямилась.

— Нужна срочная операция, — полушепотом сказала она капитану.

Командир дивизиона поискал глазами среди солдат, кого бы послать с Нефедовым, и остановил взгляд на Миколе.

— Сержант, отправляйтесь в медсанбат!

— А как орудие?..

— Все равно оно вышло из строя. Ну, живо! Сдадите там старшину прямо хирургу и обратно.

Нефедова положили на заднее сиденье виллиса. Микола пристроился на коленях рядом с ним, чтобы поддерживать его в дороге, и машина тронулась по разъезженному, в раскатах, венгерскому проселку.

Старшина начинал бредить. Он бессвязно говорил о каких-то буренках, на которых удирают немцы, громко здоровался с какими-то женщинами. «О чем это он?» — подумал Тишин. И вдруг вспомнил, как в такие же мартовские дни прошлого года они преследовали немцев, отступавших к Днестру. Немецкие танкисты побросали тогда свои машины в непролазном месиве и действительно на коровах пытались увезти награбленные вещи. Едва пехота освобождала новое село, как из окрестных балок появлялись женщины с веревками в руках, они протяжно звали, разыскивали своих кормильцев. Эти забытые картины и проходили, наверное, сейчас перед глазами старшины.

Виллис затормозил. На дороге стоял полковник в заляпанной грязью плащ-накидке и двое автоматчиков в шинелях, с подоткнутыми за ремни мокрыми полами. Тишин объяснил, куда и зачем следует.

— А где ваш дивизион? — спросил полковник.

Тишин объяснил, что батареи истребительного противотанкового дивизиона снялись с огневых позиций и готовятся форсировать речку в районе господского двора Майк.

— Вы что, сержант, любому встречному так подробно растолковываете обстановку?

— Я вас знаю, товарищ полковник, вы — заместитель командира дивизии.

Строев утвердительно качнул головой и посторонился.

— Там найдете майора Чеканову. Передадите ей, что я просил ее лично принять вашего помкомвзвода.

— Спасибо, товарищ полковник.

И виллис упрямо пополз дальше. И опять стоны Нефедова на рытвинах, все более короткие обрывки его бреда, мучительный отсчет расстояния до медсанбата. Встречные солдаты обходили машину стороной, даже водители встречных грузовиков уступали середину проселка, догадываясь, что с передовой везут тяжело раненного человека. Тишин впервые за полтора года ехал в тыл в самый разгар наступления и чувствовал себя трижды неловко перед этими бойцами, что шли по колено в грязи туда, на запад. Лишь бы доставить Нефедова живым, только бы не скончался он в пути.

А старшина все бредил, бредил. Старшина просил прощения у жены за то, что побил ее однажды, когда она вступилась за меньшого сына, он и к сыну обращался с тем же покаянным словом…

— Нельзя ли побыстрее, — сказал Тишин водителю.

Тот прибавил ход, но машина угодила в глубокую рытвину, залитую водой, и чуть не перевернулась. Шофер выругался, немедленно сбросил газ.

Так и ехали они по фронтовому, размешанному проселку до самого восхода солнца. Оно внезапно ударило в глаза, когда виллис, наконец-то, вытянул на гребень лесистого увала. Все вокруг заиграло утренними красками, оживилось, и на деревьях, пробуя голос, затрещали беззаботные сороки. Весь мир в одну минуту преобразился под весенним солнцем. Луч его упал на серое, землистое лицо Нефедова, который лежал теперь молча. «Неужели умер?» — испугался Тишин. Он с немым укором оглядел все это сверкающее небо Венгрии и отвернулся и от неба, и от старшины, чтобы только собраться с силами.

Дунай опять стал главной осью наступления, вокруг которой, все больше набирая ход, раскручивался огромный маховик Второго и Третьего Украинских фронтов.

Дивизия Бойченко находилась ближе всех к дунайской оси, где скорость не так сильно ощущалась, как на удаленных от центра полудужьях, но тем не менее и эта дивизия считалась не последней спицей в колеснице. Преодолевая контратаки немцев, она упрямо наступала в общем направлении на город Комаром.

Тут всюду были разбросаны мелкие помещичьи имения, которые значились на картах как господские дворы. И каждый такой двор брали с боем, как опорный пункт старого мира. Штаб дивизии кочевал со двора на двор, стараясь не отстать от своей пехоты. Начальник штаба высылал вперед группу офицеров — операторов, разведчиков, связистов, а потом, в сумерки, выезжал и сам со всем остальным  х о з я й с т в о м — отделением кадров, писарями, комендантским взводом и хозчастью. Внешне это выглядело разумно, по уставу, но кто же не знал, что Некипелов давно неравнодушен к сумеркам, когда кончается рабочий день немецкой авиации и можно без опаски, чинно и спокойно переехать на новый постоялый, то бишь господский двор. А немцы в те дни активничали вовсю, летали большими косяками с утра до вечера. Противник еще надеялся, что его  в е р т и к а л ь н а я  стратегия задержит наступающие армии на дальних подступах к Вене, и стягивал на юг последние резервы «люфтваффе».

Погода, как нарочно, стояла великолепная: ни облачка над всей Западной Венгрией. Вот и сегодня «юнкерсы» очень рано, с самого рассвета, повисли над окрестными дорогами. То здесь, то там гремели бомбовые удары. Весенний воздух, пряно пахнувший талой, сырой землей, широко плескался из стороны в сторону. Немцы вымещали зло на войсковых обозах, которые тянулись к фронту.

Некипелов вызвал к себе майора Зарицкого и распорядился немедленно выехать с первой группой на господский двор Паула, час назад освобожденный от противника.

— Слушаюсь, — привычно козырнул майор и вышел из бункера, где так удобно расположился Некипелов с офицерами связи.

Вера ждала его у машины.

— А ты куда? — спросил Зарицкий.

— С тобой, конечно.

— Нечего тебе там делать. Оставайся тут пока. Приедешь вечером со всеми.

— Не останусь.

— Вера!..

— Да пойми ты, на меня и без того косится начальник штаба.

— Ничего, переживет.

— Я не хочу никаких привилегий. Что я, кисейная барышня, что ли? Служба есть служба. Тем более, генерал может заинтересоваться этим  ф р у к т о м, — она кивнула в сторону пленного фельдфебеля. — А кто будет переводить?

— Ах, Вера, Вера… — сказал Зарицкий, но все-таки уступил ее желанию быть вместе с ним в оперативной группе.

Через несколько минут они отправились вперед на двух машинах — новом трофейном «штейере» и старенькой  А н т и л о п е  г н у. Зарицкий сел рядом с шофером, а на заднем сиденье открытого «штейера» — вооруженный до зубов, с автоматом, Жора Акопян, щуплый белобрысый немчик и Вера Ивина.

— Аллюр три креста, — шепотом сказал Зарицкий водителю.

Но только они вырулили с полевой дороги на большак, как налетели «юнкерсы». Идущие впереди автомобили и повозки тут же остановились, шоферы и повозочные кинулись в глубокие кюветы, через которые не мог перемахнуть даже «штейер», не говоря уж об автобусе, в котором ехали другие офицеры штаба. Зарицкий крепко выругался, поняв, что угодили в ловушку, — ни вперед, ни назад. Как ему не хотелось брать с собой Веру…

Они отбежали подальше от затора.

— Ложись! — крикнул Зарицкий, увидев глубокую зияющую воронку в полсотне метров от дороги.

Немчик первый с разгона бросился на дно воронки, Зарицкий лег подле Веры, не спуская глаз с длинной вереницы самолетов.

«Юнкерсы-88» тем временем развернулись для начального захода и пошли друг за другом, совершенно безнаказанно, вдоль тракта. Череда бомбовых ударов оглушила, еще плотнее прижала людей к спасительной земле. Жаркие взрывные волны сшибались над колонной повозок и машин, перекатывались через воронку, в которой лежали Вера, Зарицкий, Акопян и пленный немец. Все наглея, «юнкерсы» начали второй заход. Майор напряженно следил за ними, мучаясь от бессильной ярости, которую он всегда испытывал под бомбежкой. Одна из бомб рванула почти рядом. Магниевая вспышка сильнее солнца полоснула по глазам, комья земли посыпались в воронку. Но, к счастью, пронесло: тяжелые осколки с разбойным свистом пролетели над головой:

— Костя…

— Что? — Зарицкий быстро взглянул на Веру.

— Когда они там кончат?

— Потерпи немножко, скоро.

Она лежала, бледная, с закрытыми глазами. А Жора Акопян храбрился, он даже показал майору кивком на пленного фельдфебеля, который, как упал ничком, так ни разу не пошевельнулся.

Третий заход «юнкерсов» был слабее первых двух. Зарицкий встал. Тут же вскочил и Жора. На большаке горело две машины, валялось несколько разбитых бричек. Тоскливо ржали, призывая людей на помощь, раненые лошади. Со всех сторон к дороге шли, поглядывая в небо, хмурые солдаты. Вера тоже встала, начала отряхиваться. Жора ткнул немца автоматом.

— А ну, вояка, поднимайся!

И в это время низко над холмами надвинулся из-за Дуная другой косяк. Он явно шел на смену тем, что отбомбились. Среди «юнкерсов» Зарицкий различил и «фокке-вульфы», летевшие чуть повыше, вторым ярусом. Люди снова бросились от дороги в поле, — благо, воронок стало еще больше.

— Да когда же все это кончится? — простонала Вера.

— Ничего, не бойся, — сказал Константин. Он понимал, что Вера боялась не за себя, а за ту новую, таинственную жизнь, которая с недавних пор теплилась в ней. Она стала в последнее время до того осторожной, что была теперь вовсе не похожа на разведчицу, ходившую когда-то с бывалыми ребятами в ночной свободный поиск.

Там, в голове колонны, сызнова начали рваться бомбы. Железный грохочущий обвал был уже совсем рядом, когда Зарицкий уловил, как от головного «юнкерса» отделилось мгновенно, по секундам, нарастающее многоточие — под самым опасным для них углом падения.

Оглушенный свистом бомб, он успел еще прикрыть собой всю сжавшуюся в комочек Веру.

Грохнуло так сильно, что и дно воронки качнулось под ними и осело. Зарицкий чуть не задохнулся в едком густом дыму, которым до краев наполнилась воронка. Но, значит жив, если чувствует во рту ежевичную кислинку горелого металла.

Он осторожно отодвинулся от Веры, довольный, что вовремя защитил ее. И тут он увидел на Верином виске алую каплю крови: она искрилась, дрожала в светлых волосах, как переспевшая под солнцем костяника в ковылке.

— Верочка!.. — громким шепотом позвал он ее и приподнял за плечи, слегка встряхивая, требуя ответа.

Белокурая головка Веры свесилась на грудь, и вся она обмякла в его руках. Тогда он припал к ней, близко вглядываясь в ничтожно малую ранку среди волос. Эта спелая костяника — капля крови — скатилась по ее щеке, упала наземь.

— Вера, Верочка!.. — все звал и звал Зарицкий, не веря, не смея верить, что ока уже мертва.

Акопян бросился к нему на помощь. Но Костя схватил Жорин автомат, одним махом выскочил на бровку трижды проклятой воронки и дал очередь по самолету, который, снизившись, опять летел на них.

«Юнкерсы» и «фокке-вульфы» теперь бомбили врассыпную, с разных  п о т о л к о в. Они кружились над всей дорогой, то взмывая в поднебесье, то резко падая в пике. А он, Зарицкий, один стоял сейчас в этом весеннем поле, среди гула и грохота бомбежки, и стрелял, стрелял из автомата, пока не кончились патроны. Когда же они кончились, он грузно, в изнеможении опустился на глинистую бровку и заплакал, не стыдясь ни пленного, ни Жоры.

Где-то высоко над ним все еще вились, натужно гудя моторами на виражах, одиночные «фокке-вульфы», еще ахали редкие разрывы в отдалении, а он сидел ссутулясь над мертвой Верой и трудно, с усилием глотал горькие мужские слезы.

— Хальт, хальт!.. — услышал он сбоку от себя.

Оглянулся, Жора Акопян, вскинув трофейный парабеллум, медленно целился в пленного. Тот в диком, животном страхе пятился к воронке и закрывал ладонями то грудь, то голову. Он был сейчас таким жалким, этот молодой, тщедушный немчик, наверное, ровесник Веры, он так цеплялся за свою, едва начатую жизнь, что Зарицкий поспешно отвернулся.

— Не надо, Жора.

— Нет, пусть уж будет до конца — кровь за кровь!

— Я сказал, оставь.

И немчик понял, что спасен майором, он упал ему в ноги, бессвязно бормоча: «данке», «данке шейн», «данке»…

Самолеты улетели. На дороге солдаты растаскивали повозки, на скорую руку перепрягали уцелевших лошадей, собирались артелями у сожженных грузовиков, чтобы сообща опрокинуть их в кюветы.

Константин поднял голову. Утреннее мартовское небо, затянутое на западе бело-черными дымами, тут, над большаком, в тылу, по-прежнему синело бездонной, глубиной. И как и час назад, над головой журчали, пели жаворонки, пользуясь наступившей тишиной. Он так ясно услышал их, что острая боль толкнула его в грудь. Куда? Куда теперь? Вперед или назад? Лучше вперед, к Дунаю, где Вера будет на виду у всех: у пешеходов, у проезжих, у плывущих на пароходе по реке.

ГЛАВА 24

Любимое стойбище немецких «тигров», и «пантер» — озеро Балатон — осталось позади.

Сто дней и сто ночей шли беспрерывные бои на берегах этого живописного курортного озера, о котором солдаты говорили: «В тихом омуте всегда черти водятся». Последние десять дней, с 16 по 26 марта, войска Третьего Украинского фронта пытались окружить противника и полностью разгромить его. Но для этого не хватило мехбригад, которые нужны были на главном — Берлинском направлении. И все же толбухинская «мельница на Балатоне» за три с лишним месяца перемолола столько немецкой техники, что противник уже не мог теперь надолго сдержать натиск советских армий ни у стен Вены, ни у стен Берлина.

Началось глубокое преследование врага, поспешно отступающего к Австрийским Альпам. Штаб Толбухина только что, во второй раз, сменил командный пункт, и маршал сразу отправился в девятую глаголевскую армию. Он был в отличном расположении духа. Старая контузия оставила его в покое. (Давно замечено, что старые раны не ноют в такое время, когда дело спорится.)

На развилке полевых дорог Толбухин велел шоферу остановиться. Он вышел из автомобиля, чтобы малость поразмяться. Кругом, куда ни глянь, сплошные колонны войск. Теперь даже пехота вся была посажена на грузовики — отечественные, заморские, трофейные, — не говоря уже о саперах, артиллеристах, разведчиках, солдатах разных служб и спецподразделений. И не только командиры полков и батальонов, но и ротные, а то и взводные ехали на благоприобретенных «оппель-капитанах», «мерседесах», «оппель-адмиралах». О таком множестве легковиков всех марок маршал как-то не догадывался, зимой, когда фронт отбивал, один за другим, танковые контрудары немцев. (Пока не до того, чтобы приводить машинный парк дивизий в строгое соответствие с табелем. Вот кончится война, и тогда вступит в силу табельное расписание.)

Но и сейчас младшие офицеры, увидев на обочине командующего фронтом в окружении генералов, лихо набавляли газу, пытаясь как можно незаметнее проскочить мимо. Несложная эта хитрость доставляла удовольствие маршалу: он с веселой задумчивостью, мерно покачивая головой, наблюдал скорый ход своих войск на Вену. Вот уж действительно: и какой же русский не любит быстрой езды!..

В апрельском небе тоже царила необыкновенная спешка. Верхний ярус был занят истребителями: они барражировали над дорогами полный световой день, перешагнувший через трудный порог весеннего равноденствия, которое совпало с началом наступления. На среднем ярусе безоблачного неба шли боевым курсом на северо-запад эскадрильи, полки, дивизии бомбардировщиков. И нижний ярус был в полном распоряжении «ИЛов», — они шумными грачиными стаями возвращались на свои аэродромы после штурмовок.

Самый разгар стратегического преследования. Так было и в Донбассе, и в Крыму, и за Днестром, и в Югославии. Но то были хотя и крупные, однако промежуточные броски вперед. А эта, Венская, операция — заключительная на юге, и каждый понимал, что дело идет к концу. Потому что и хотелось каждому с ветерком промчаться напоследок по накатанным до лоска большакам Европы. Да, любят, любят русские быструю езду…

Все эти дни Толбухин испытывал такой подъем, такой прилив сил, что временами ему просто не верилось, что он  р а з м е н я л  шестой десяток. Пропуская сейчас мимо себя бесконечные автомобильные колонны, тяжелую артиллерию, полки гвардейских минометов, пехоту, которая своими собственными стараниями сделалась сплошь моторизованной, он легко прохаживался вдоль кювета, словно и не был тучным и тяжеловатым на ходу. И это его настроение передавалось генералам — Желтову, Лайоку, Неделину, Котляру — всем, кто находился безотлучно с ним.

Подъезжая к селу, где был КП 9-й армии, Толбухин вспомнил Строева. Как он там воюет? Жаль, что корпус Шкодуновича остался у Малиновского. Когда-то они теперь встретятся с Иваном? Может быть, удастся в Вене, если Иван к тому времени не получит нового назначения, которое обещано в ответ на его, Толбухина, просьбу. В генштабе прозрачно намекнули, что найдется, конечно, самостоятельная работа для такого товарища, правда, в другом конце земли. Ну, что ж, не встретятся в Вене, так уже наверняка увидятся в Москве. Надо при случае напомнить и Родиону Яковлевичу по телефону. Малиновский тоже обещал иметь в виду полковника Строева. Вот ведь как оно получается: в сорок первом или сорок втором году Строев мог бы получить любой корпус, не только дивизию, а теперь, когда во весь рост поднялся и окреп молодой генералитет, не сразу и найдешь для старого вояки подходящую вакансию. А найти нужно, хотя бы под конец. Обязательно нужно. Не ради того, чтобы удовлетворить чье-то самолюбие, — Иван Григорьевич как раз не из самолюбивых, а ради того, чтобы справедливость полностью восторжествовала…

— Приехали, — объявил генерал Неделин, сидевший за спиной маршала.

Командарм 9-й гвардейской встретил их на окраине села, запруженного автообозами.

— Давно ждем вас, — сказал генерал Глаголев. — Пожалуйста, сюда, в крайний домик.

— Вы думаете просто добраться к вам? Еле-еле добрались, — говорил Толбухин, крепко пожимая руки офицерам глаголевского штаба.

— Может, сначала пообедаете?

— Нет, какой там обед! Спасибо, — наотрез отказался маршал и бодро вошел в дом.

Командарм доложил обстановку и как бы между прочим упомянул о недостатке боеприпасов да и танков непосредственной поддержки пехоты.

— Это я знаю, — вполголоса заметил Толбухин, глядя на карту. — Бог войны поможет вам, — он с мужицкой добродушной хитрецой подмигнул Неделину, командующему артиллерией фронта. — Как, Митрофан Иванович, поможете боеприпасами?

— Конечно.

— Ну вот. А танки не обещаю. Танки там, — он коротко махнул рукой на север, дав понять, что танки сейчас на Одере. — Нужно обходиться теми, что налицо. Ведь у противника тоже не ахти сколько. Противник без малого весь танковый парк оставил у Балатона.

Командарм деликатно промолчал: его армия, к сожалению, не принимала участия в оборонительных боях, терпеливо ожидая своего часа на левом берегу Дуная.

— Зато у вас много пушек, — добавил Толбухин, имея в виду, что стрелковые дивизии Глаголева усилены артбригадами.

— Да, хватает.

— Хватает! Еще год назад такой массы артиллерии могло бы хватить на целый фронт.

Обычно немногословный, сдержанный, маршал был в ударе: войска Третьего Украинского заканчивали сегодня, четвертого апреля, освобождение последних километров Венгрии.

Боевая задача, поставленная перед 9-й гвардейской армией, оставалась прежней, однако Толбухин внес кое-какие поправки. Потом он с завидной тщательностью человека, который столько лет отдал штабной работе, разделил эту общую задачу на три составные части — по числу стрелковых корпусов, которые должны были окружить австрийскую столицу с юго-запада и запада, не дать противнику отойти на Линц, и таким образом обеспечить успех всей операции.

— Главное — с ходу взять Вену, помешать немцам разрушить город. Вот так, — сказал он, поднимаясь из-за стола.

Командарм, слушая его, утвердительно наклонял голову. Они встретились глазами, и Толбухин виновато улыбнулся.

— Вы не сердитесь, что я так по-стариковски въедлив. Уже и начал было командовать вашими корпусами, чуть-чуть не добрался до дивизий.

— Что вы?

— Знаю по себе, как оно задевает, когда наверху все за тебя распишут по клеточкам. Но тут не просто еще одна операция, а последняя операция. Сами понимаете, конец — всему делу венец!

— Мы выполним свою задачу, товарищ маршал, точно в срок.

— Не сомневаюсь. Ну, давайте, действуйте…

Обратный путь отнял вдвое больше времени. То и дело приходилось уступать дорогу грузовикам, идущим в сторону передовой. Толбухин всегда требовал соблюдения фронтового правила и сам строго придерживался его. Он всю дорогу думал о Глаголеве, и, когда сказал негромко, будто для себя: — «Настоящий военный интеллигент», — генерал Неделин понял, что речь идет о командарме-9.

Вернулись на КП уже затемно. Начальник штаба подготовил для Ставки подробную сводку о ходе боевых действий. Толбухин лично передал ее в Москву и наконец остался наедине со своими мыслями. Походил по комнате, довольный тем, что Ставка одобрила его доклад, и присел к рабочему столу, взял чистый лист бумаги. Подумал с минуту, написал: «Жители города Вены!»

Так начал он свое обращение к венцам. В первых абзацах очень скупо, сжато, но предельно просто изложил, за что борется Красная Армия, вступившая как освободительница на австрийскую землю. Потом еще подумал и решил прямо сказать о нелегкой судьбе другой столицы:

«Отступающие немецкие войска хотят превратить Вену в поле боя, как это они сделали в Будапеште. Это грозит Вене и ее жителям такими же разрушениями и ужасами войны, которые были причинены немцами Будапешту и его населению».

А отсюда уже логически вытекало все то, что должны сделать сами венцы ради сохранения своего древнего города, исторических памятников культуры и искусства:

«Граждане Вены!

Помогайте Красной Армии в освобождении столицы Австрии — Вены, вкладывайте свою долю в дело освобождения Австрии от немецко-фашистского ига».

Он снова прочел все обращение, которое завтра обсудит Военный совет фронта, и не нашел в нем ничего высокопарного. Обнаженная правда войны. Надо, чтобы летчики погуще разбросали над Веной тысячи листовок. Люди совестливые — а их немало — обязательно прочтут и задумаются. Он верил в силу правды, как верил в силу оружия смолоду.

Лег спать во втором часу. Утром опять в войска, вечером — доклад в Москву, ночью — оперативное решение на следующие сутки. Так день за днем листаются в пору большого наступления, когда в штабе еле успевают менять топографические карты.

Он засыпал теперь сразу, не то что там, за Балатоном. И лишь на восходе солнца увидел во сне Волгу под Ярославлем, хотя привык думать о Дунае под Будапештом. А говорят, что сны — простое повторение дневной работы мысли. Нет, чем ближе к победе, тем все чаще вторгаются в твои видения картины прошлого, без которых невозможно себе представить мирную даль послевоенных лет.

Когда же все так буйно расцвело вокруг?

Еще недавно, в первые дни наступления, венгерская земля пестрела белыми архипелагами позднего мартовского снега. И вот молодая трепетная зелень сплошь укрыла землю, даже обочины дорог, на которых, казалось, ничего и никогда не вырастет после танков. А теперь и на рубчатых оттисках гусениц пробились тоненькие шильца подорожника и в бомбовых воронках дружные всходы разнотравья. И уже по-другому рябит в глазах от придунайской равнины: повсюду ослепительно белеют абрикосовые рощи на свежезеленом поле. Едва потянет с юга низовой упругий ветер, как заструится по дорогам весенняя поземка — мириады лепестков, сорванных с деревьев.

Раиса Донец и Панна пришли проститься на могилу Веры: сегодня дивизия должна выступить дальше. Веру похоронили на высокой круче над рекой, как раз в тот день, когда полки были выведены из боя. Много осталось могил на долгом пути от самого Терека, но смерть младшего лейтенанта Ивиной произвела тяжелое впечатление на всех. То ли потому, что она не уступала в смелости любому храброму солдату; то ли от того, что случилось такое в конце войны; а может быть, объяснялось это тем, что все же редко в дивизии хоронили женщин.

Раиса и Панна нарвали по букету фиалок, положили их к подножию двухметрового металлического обелиска, постояли молча над холмиком уже черствеющей земли…

На обратном пути, недалеко от господского двора, занятого штабом, им встретилась машина, которой правил майор Зарицкий. Он торопился и проехал мимо, лишь горестно кивнув головой в знак благодарности за участие.

— Как он переживает, — сказала Рая.

Панна промолчала, сбоку глянув на нее. Она знала, что Раиса дружила с Верой еще с Кавказа, всячески опекала девушку по праву старшей и тоже была против ее увлечения Зарицким. И вот заговорила о нем с таким чувством. Смерть близких людей в корне меняет отношения между живыми.

— Все мечтал о сыне, — продолжала Рая. — Встретил меня как-то еще до наступления и битый час проговорил о том, какой у него будет сын…

Панна испытывала неловкость, не зная, как ей поддерживать этот разговор. Она чувствовала себя такой счастливой, что не могла, не имела права, наконец, рассуждать о чужих бедах.

На господском дворе царили спешка и суматоха перед маршем. Уже стояли наготове машины, доверху нагруженные штабным имуществом. Толпились возле машин офицеры, ординарцы, писаря. У всех было то повышенное, праздничное настроение, которое всегда сопутствует очередной смене командного пункта. И день был высоким, солнечным.

— Ну, я пойду к своим, Панна Михайловна, — приостановилась Рая.

— Будешь на КП, заходи обязательно.

— Спасибо, зайду.

Панна проводила ее грустным взглядом, пока она не затерялась среди солдат-связистов, и пошла в сторону крытых грузовиков медсанбата.

В оперативном отделении штаба собрались все. Генерал Бойченко шутил, довольный тем, что дивизия выводится из фронтового резерва. Последние дни он ходил сам не свои: и надо же было такому случиться, чтобы его полки бездельничали в никому не нужной обороне, когда главные силы армии продвинулись далеко вперед. Строев подтрунивал над ним, говоря, что о дивизии, наверное, позабыли в горячке наступления. Комдив сердито передергивал плечами, но каждый вечер шел советоваться с ним: что бы это все-таки значило, — бросить дивизию в тылу, поставив перед ней, для вида, странную задачу — обороняться на южном берегу Дуная. Помилуйте, против кого обороняться-то, если и там, на севере, за Дунаем, немцы поспешно отходят на Братиславу?

И вот сегодня утром был получен боевой приказ: оставить занимаемый рубеж и форсированным маршем двигаться в общем направлении на Дьер, к австрийской границе.

— Мы еще вполне успеем к  ш а п о ч н о м у  р а з б о р у, — сказал Строев, прочитав приказ.

— Теперь-то, может быть, — сказал Бойченко, пытливо посмотрев на заместителя. «Ишь ты, помолодел и будто вытянулся за это время, пока мы тут скучали. Молодожен! Кому война, а кому — медовый месяц», — подумал он, однако без обычного раздражения, с лукавством и мужской иронией.

Строев действительно выглядел бравым лейтенантом: пучки морщинок под глазами сделались короче, мельче, даже сквозная глубокая складка на высоком лбу стала уж не такой суровой. Всегда подтянутый, прямой и стройный, он был сейчас и по-юношески гибким, будто сбросил с плеч добрую половину лет. И все лицо его светилось той затаенной, застенчивой улыбкой, которая лучше всего угадывается в глазах.

— Разрешите снять телефон? — спросил генерала начальник штаба.

— Конечно, Дмитрий Павлович. Кому нужны теперь ваши телефоны? Снимайте и отправляйтесь. Полки выступили?

— Да, на марше.

— Меня не ждите, я вас догоню и перегоню.

— Слушаюсь, — Некипелов излишне четко козырнул и быстро вышел «командовать парадом», как говорил о нем комдив. И верно, через минуту долетел его тонкий, с трещинкой, но властный голос: «По машина-ам!»

Кажется, впервые дивизия никому не сдавала оборону, — солдаты просто-напросто оставили свои траншеи и землянки — на память венгерским мужичкам — и, сев на грузовики, помчались по широкой автостраде Будапешт — Вена.

Строев вел спецподразделения в хвосте колонны, растянувшейся до горизонта. На остановке в Дьере он пригласил к себе Панну, и дальше они поехали вдвоем на открытом виллисе, хотя Панна и не любила поездок на виду у всех. Ее утешало лишь сознание, что сейчас, во время этой сумасшедшей автомобильной гонки, мало кто обратит внимание на женщину в майорских погонах, сидящую рядом с полковником.

Строев правил сам. Она старалась не отвлекать его разговорами и лишь скупо отвечала на вопросы. Боковой южный ветер чуть не сорвал с Панны пилотку, она надела ее поглубже, до бровей, и откинулась на спинку, блаженствуя под апрельским солнцем. Ведь, право же, она самая счастливая женщина на свете! А уходила в науку, как в монастырь, чтобы полностью отрешиться от всего личного…

Строев мельком взглядывал на Панну: как похорошела, раскраснелась от ветра и от солнца. Он не удержался и сказал:

— Ты сегодня точно комсомолка.

Тогда Панна наклонилась за ветровым стеклом, будто кто-нибудь мог ее услышать, и спросила его тоном заговорщицы:

— А ты не разлюбишь меня, Иван?

— Нет, что ты?!

— Никогда? А у меня почему-то все время неспокойно на душе с тех пор, как мы встретились.

— Ты очень мнительная.

— Может быть.

— Скорей уж мне надо бояться, что ты разлюбишь старого солдата.

— Ах, ты вовсе не знаешь женщин.

— Тоже может быть.

— Ну, вот, мы и объяснились.

— Мы всю жизнь будем объясняться, до самой смерти.

— Осторожнее, ради бога, там скопление машин.

— Я вижу. — Он сбавил скорость и начал объезжать легковые автомобили, поругивая про себя шоферов, которые не  п р и ж а л и с ь  к правому кювету. У головной машины он увидел Шкодуновича, обогнул его виллис, чтобы дать дорогу своей колонне, и остановился.

Они поздоровались. А Панна, немного растерявшись, не знала, как ей быть: то ли оставаться в машине, то ли выйти — все же командир корпуса.

— Сидите, пожалуйста, — сказал Шкодунович и сам подошел к ней, представился с той редкой уже галантностью, которая свойственна разве лишь военным старой школы.

— Я знаю вас, — сказала Панна только для того, чтобы что-то сказать в ее неловком положении.

Комкор весь сверкал золотым шитьем и орденами, как на параде. «Любят наши генералы приодеться», — подумала Панна, не догадываясь о том, что у Шкодуновича сегодня праздник: его корпус снова был отмечен в последнем приказе Верховного Главнокомандующего. Она осторожно присматривалась к нему: открытое мягкое лицо, улыбчивые, умные глаза, слегка припухшие веки и крутые полудужья чуть сдвинутых бровей.

— Должен сказать вам, Панна Михайловна, что один наш общий знакомый неплохой портретист: именно такой и представлял я вас. — Шкодунович взял под руку Строева, и они отошли в сторонку.

Пока они говорили накоротке о своих делах, мимо виллиса прогуливались, вроде бы от нечего делать, офицеры из штаба корпуса. Панна, конечно, понимала, что каждому из них надо обязательно взглянуть, что это там за особа такая, с которой любезно разговаривал генерал, и, чувствуя себя как на смотринах, она положила на колени строевский планшет и уткнулась в карту, лишь бы только не встречаться с оценивающими взглядами…

— До свидания, Панна Михайловна! — громко сказал Шкодунович.

Она подняла голову: он уже прощался со Строевым у машины.

— Всего хорошего вам, товарищ генерал.

— Теперь до встречи в новом царстве-государстве!

Он озорно притянул к себе Строева, будто собираясь померяться силенками, полуобнял его одной рукой и так же озорно, по-свойски, оттолкнул его — ни пуха, ни пера! Мужская дружба всегда удивляла Панну своим сердечным постоянством.

Виллис тронулся. И опять тугой, порывистый ветер, жарко горящий флажок на радиаторе, мелодичный звон в ушах, слезы на ресницах от шального ветра и такое настроение, что, кажется, вот все и кончилось и нет больше войны на белом свете, кипенно-белом от цветущих вокруг садов.

ГЛАВА 25

Но война еще продолжалась.

Дивизия Бойченко то подходила к фронту, то отворачивала куда-то в сторону. Едва она пересекла австро-венгерскую границу, за которой был ясно слышен гул утренней канонады, как последовал новый приказ — отойти к братиславской переправе через Дунай. Значит, на южном берегу делать было уже нечего: войска Толбухина, успешно продвигаясь вперед, оттеснили к самому Дунаю левофланговые дивизии Малиновского, которые спешно перебрасывались на северный берег реки для обхода Вены с севера.

В этот памятный апрельский день Бойченко и Строев побывали в трех государствах: утром — в Венгрии, в обед — в Австрии, а вечером — в Чехословакии.

— До каких же пор мы будем  в е н ч а т ь с я  вокруг пограничных столбиков? — сердито говорил комдив, пожимая плечами.

— Я думаю, что это наш последний  м а н е в р, — пытался шутить Строев.

— Маневр, маневр!.. Так, пожалуй, доманеврируешься, что и к шапочному разбору не попадешь на передовую.

Но они все-таки успели к этому самому разбору. Сосредоточившись во второй половине дня в районе Братиславы, стрелковые полки начали переправу через Дунай по зыбкому понтонному мосту, который только что навели саперы.

Столица Словакии встречала солдат фиалками. Было первое воскресенье свободной Братиславы, и тысячи горожан собрались на высоком левом берегу Дуная, который шумел, клокотал и пенился у подножия вековых утесов. Когда головные батальоны вступили на дорогу, что вела к центральной набережной, люди хлынули навстречу с букетами в руках. Стоило большого труда, сохраняя строй, держа равнение, продвигаться по мостовой. Солдаты не успевали подхватывать на лету фиалки, и они падали на камни, под ноги солдат, которые старались не наступать на них. Однако скоро вся брусчатка сплошь стала фиолетовой.

Как жаль, что нет ни одной лишней минуты, чтобы позволить себе хотя бы малый привал в Братиславе… Выйдя из машины, Строев бегло осмотрел южную часть города: какие-то древние замки, островерхие шпили над свежей, глянцевитой зеленью, нежно-розовая под солнцем чешуя черепичных крыш, и всюду трепетное пламя стягов.

Потоки горожан затопили тесные улицы: они, как шлюзы, в которых вскипают людские страсти, годами искавшие выхода. К Строеву подбежала молодая женщина в длинном подвенечном платье и торопливо, с милой улыбкой, протянула ему маленький букетик. Он даже не успел сказать спасибо, как это белое видение исчезло среди толпы. Ему показалось, что она похожа на Иованку из Табаковаца. А впрочем, здесь, куда ни глянь, все будто давние знакомые. Вот седоусый старый словак, он чем-то напомнил того серба, который встретился ему с Бахышем, когда они спускались с гор в Моравскую долину. И рядом черненькая девушка — копия Недельки, шумадийской красавицы Бориса. Есть тут, конечно, и свой Ласло Габор, ветеран Словацкой Коммуны девятнадцатого года… Лица, лица, кругом сияющие лица. Так встречали наших солдат августовская Румыния, сентябрьская Болгария, октябрьская Югославия, даже зимняя, запуганная нацистами Венгрия, когда она вышла из бункеров после трудного освобождения Будапешта. И у каждого народа свои нетленные нити дружбы, что накрепко связывают его с Новой Россией. Многие румыны и сейчас помнят моряков революционного «Потемкина». Венгры сами воевали против Колчака и белоказаков. Югославы чтут подвиг конармейца Олеко Дундича. Болгары знают, кто спас Георгия Димитрова после Лейпцигского судилища. Чехи гордятся Ярославом Гашеком, который вернулся на родину коммунистом… Нет, теперь никакие дьявольские силы не собьют с торного пути народы Дунайского бассейна. Ну, может, старый мир еще предпримет не одну разведку боем в этих странах, однако взорвать народную память ему уж не удастся. Память — крепость не из камня, а из людских сердец.

Прошел последний батальон. Строев снял пилотку, по русскому обычаю поклонился народу на обе стороны и поехал дальше, тронутый встречей с братиславцами. Его долго сопровождали громкие всплески восторженных приветствий.

Глубокой ночью дивизия Бойченко пересекла чехословацкую Мораву — тезку Моравы югославской, и опять оказалась в Австрии.

А утром передовые части вступили в бой.

На западе лежала длинная цепь венских пригородов, нанизанных, как бусы, на голубой шнурок Дуная. И где-то там, за ними, должен быть Флоридсдорф, на баррикадах которого одиннадцать лет назад сражались коммунары рабочей Вены.

На следующий день Бойченко вызвал на НП Строева, который оставался на командном пункте, чтобы поскорее подтянуть дивизионные тылы. Он пошел в оперативное отделение уточнить обстановку и взять новый, уже венский, лист карты.

У ворот стоял Некипелов в окружении новых офицеров штаба, с которыми Строев так и не сблизился, хотя, к примеру, пожилой майор-танкист, сменивший Зотова, уже не первый месяц был в оперативном отделении. Полковник Некипелов что-то показывал в сторону юго-запада, откуда наплывали багряные от солнца тучи дыма. Он и не догадывался, что за ним наблюдают сейчас: приняв повелительную позу, слегка покачиваясь на носках, он, верно, во всех подробностях расписывал бои, идущие на ближних подступах к Вене. (Некипелов не был лишен дара военного комментатора.) Наконец он обернулся, увидел Строева и заторопился в штаб.

— Собираетесь, Иван Григорьевич? — спросил Некипелов.

— Да, пора, — сухо ответил Строев, тщательно укладывая карту под целлулоидные створки своего планшета.

— Желаю удачи.

— Взаимно.

Он щелкнул кнопкой, одним движением руки откинул планшет на левый бок, поправил кобуру, взял бинокль и вышел на улицу, к машине.

Если бы он оглянулся, то заметил язвительную ухмылку на тонких некипеловских губах, — какие мы гордые, однако! Но он не оглянулся. Он вообще не привык оглядываться в таких случаях.

По улице важно вышагивали последние два верблюда в конном обозе полевой хлебопекарни. «Уцелели все-таки, — подумал Строев, весело приглядываясь к ним. — И вот теперь идут прямо в венский зоопарк».

На окраине пригородного местечка, откуда уже было видно другое такое же, Строева остановил начальник политотдела, только что вернувшийся из командировки в политуправление фронта.

— Ты на НП, Иван Григорьевич?

— Угадали, Ян Августович.

— Прошу передать комдиву, что я буду в артполку.

— Хорошо, передам.

— Тут за мое отсутствие приняли в партию с десяток молодцов, а билеты не вручили. Непорядок. Принимаем людей с трехмесячным кандидатским стажем, а вручение документов растягиваем чуть ли не на весь кандидатский стаж. Непорядок. Вот я и начну сегодня с артиллеристов.

— Все передам, Ян Августович.

Но Лецис не спешил. Высокий, грузный, неторопливый, он молча закурил, затянулся раз-второй, как видно, собираясь что-то еще сказать. Строев ждал, хорошо зная натуру Лециса. Он и в жарком деле, когда противник шел буквально напролом, казался медлительным, но если уж заметит, как бы со стороны, что нужно делать, то к его совету прислушивались все. Комдив по-прежнему считался с ним, как с комиссаром, хотя институт комиссаров давно был упразднен.

— Да, вот что… Скажите генералу, чтобы он не очень-то отпускал от себя Зарицкого. Парень горячий, надо не надо — полезет под огонь, тем более сейчас.

Строев с удивлением посмотрел на Лециса: как же ему-то самому не пришла в голову эта мысль о Зарицком?

— Да и ты, Иван Григорьевич, тоже не больно горячись. Смотри у меня!.. И вообще берегите там людей. Зря не гоняйте их в атаки. Побольше огонька — поменьше потерь. Знаешь, как человеку трудно вставать в атаку, когда он не во сне, а наяву видит конец войны.

— Верно, верно, Ян Августович.

— До завтра. — Лецис посторонился, и разгоряченный виллис помчался дальше, к другому австрийскому  д о р ф у, над которым клубились черные, желтые и синие дымы, подолгу не смешиваясь в безветрии.

Ночью немцы предприняли сильную контратаку. Они ввели в бой все, что у них оставалось: сводные отряды фольксштурмистов, зенитную артиллерию, несколько «фердинандов». Им удалось вернуть западную окраину очередного венского пригорода, занятого накануне бондаревским полком.

Светало. Командир дивизии, доложив обстановку в  в е р х, попросил немедленной поддержки с воздуха. Комкор обещал связаться с командармом, но посоветовал «не ждать милостей с неба», действовать решительно и своими силами выбить противника из пункта Э., не дать ему снова закрепиться там.

— Не понимаю, где наши «ИЛы», — сказал Бойченко Строеву.

— Для штурмовиков работа и без нас найдется.

— Положим. Но ведь мы наступаем на главном направлении.

— Любой солдат теперь считает, что он воюет на главном направлении. Тем паче генерал.

— Я говорю серьезно, Иван Григорьевич.

— Думаю, что авиацию все-таки пришлют. Однако сидеть на берегу Дуная и ждать погоды мы не можем.

— Это ясно… Майор Зарицкий!

— Слушаю вас, товарищ генерал, — начальник разведки подбежал к нему, привычно козырнул.

— Вот какое дело, Костя, — очень мягко заговорил комдив. — Возьмешь учебную роту, саперов, ну и своих ребят и пойдешь в бондаревский полк. Надо помочь пехоте выбить противника с западной окраины.

— Есть.

— Но не зарывайся. Как только противник станет отходить, так ты со своей группой выйдешь из боя. Я предупрежу командира полка.

— Есть. Будет выполнено.

— Сигнал к атаке — пятиминутный артналет.

— Есть, товарищ генерал.

Строев подумал о наказе Лециса — не отпускать от себя Зарицкого — и сказал комдиву, когдамайор отошел к своим разведчикам:

— А может быть, мне тоже пойти с Зарицким?

— Не хотелось бы, Иван Григорьевич, посылать и тебя туда же. Понимаешь?

— Я только присмотрю за ним, чтобы не зарывался.

— Ну да ладно, иди.

Строев обратил внимание, как осунулся комдив за эти двое суток, которые провел без сна: лицо серое, глаза воспалены, рыжая щетинка на тяжеловатом подбородке. Но крепится бывший комбат — молодость выручает, да и порода — кремень, все выдержит. А комдиву показалось, что обычно ровный, спокойный его зам вроде бы и волнуется сегодня, как новичок, впервые идущий на передний край, однако прячет свое волнение за этой полуулыбкой на чисто выбритом лице, глядя на которое, никак не скажешь, что ему пятый десяток.

— Так я отправлюсь, Василий Яковлевич.

— Поскорее возвращайся, Иван Григорьевич.

— Как, и вы идете, товарищ полковник? — спросил Зарицкий.

Комдив ответил за него:

— Вместе вам будет повеселее, майор. Но командиром группы остаетесь вы. Полковник идет для общего руководства. Поняли?

— Ясно, товарищ генерал.

Строев перекинул автомат на грудь и пошел рядом с цветным трофейным проводом, что тянулся через цветущие сады напрямую в бондаревский полк. Жора Акопян, маленький старшина, обогнал его, а Зарицкий поотстал: майору что-то дополнительно и одному говорил комдив у стереотрубы.

Телефонный провод вывел Строева на отсечную позицию противотанковой батареи, которая стояла близ Дуная, чтобы, в случае какой-нибудь заминки, поддержать огнем бронекатера речной флотилии. Но они все еще не подошли, и солдаты буквально томились от ожидания. Иван Григорьевич разговорился с ними, пока учебная рота, саперы и разведчики занимали свой рубеж невдалеке отсюда, где до сих пор лежала одна реденькая цепь автоматчиков из бондаревского полка.

— Гора с горой не сходятся!.. — сказал он Тишину, который первым козырнул полковнику.

Микола был в одной гимнастерке, и вся грудь его была защищена, словно рыцарской кольчугой, боевыми орденами и медалями.

— О том, как воюешь, не спрашиваю, без того видно, что молодец! Ты лучше скажи-ка мне, что с твоим помкомвзвода, выдюжил он?

— Цел, целехонек! — оживился Микола, довольный тем, что полковник не забыл их встречу на дороге в самом начале наступления на Вену. — Пишет, что поправляется. А худо было ему. Два раза выносили в мертвецкую, но оба раза воскресал.

— Крепкий мужик. Впрочем, теперь за главного хирурга действует сама Победа: она исцеляет даже тех, кого медики считают безнадежными. Но ты все-таки не очень красуйся перед танками. Кому-кому, а тебе надо обязательно вернуться домой вот таким же молодцом. Тем паче, ты действительно заслужил две жизни.

— Спасибо на добром слове, товарищ полковник. А скажите, товарищ полковник, зачем вы-то собрались туда? — Микола уже озорно мотнул головой в сторону пехоты, на северо-запад.

— Это я прогуляться немного.

Тишин промолчал, не считая себя вправе давать советы высокому начальству. По Дунаю раскатился протяжный, звонкий залп гвардейских минометов. Вековой пойменный лес в точности повторил его, усиливая многократно. И когда эхо, наконец, погасло, Иван Григорьевич сказал:

— Кажется, бронекатера подходят. Теперь вам, товарищи, будет повеселее.

Он добро простился с пушкарями и ходким шагом направился к пехоте, вслед за Акопяном.

Микола посмотрел туда, на узкий городок, занятый наполовину нашими, а наполовину — немцами. Так не раз случалось на Южной Украине с ее длинными селами, растянувшимися вдоль балок. Помнится, в Верблюжке его, Миколу, наградили первой медалью за один конец села, отбитый у противника, а за другой конец дали первый орден. Две награды, за одно село, через которое больше месяца проходил передний край. Давно это было. Теперь, конечно, у немцев кишка тонка, чтобы подолгу удерживать населенные пункты. Вот сейчас полковник Строев с ходу турнет их из этого венского пригорода и погонит дальше, к Флоридсдорфу.

На Дунае появился головной бронекатер. Он шел по заминированной реке совсем не шибко, но течение здесь было таким сумасшедше-быстрым, в головокружительных воронках, что казалось, он летит на Вену, точно глиссер, который видел когда-то, в детстве, на Днепре Микола Тишин. Все артиллеристы не спускали с него глаз, пока он не скрылся за деревьями. Потом за ним, в просветах леса, замелькали еще бронекатера, еще. Они двигались строго один за другим. Тишин многое слыхал о Дунайской речной флотилии, однако ему не приходилось ее видеть в боевом строю. И Микола решил, что обязательно станет моряком после войны: будет странствовать по всему свету, побывает во всех царствах-государствах, сам посмотрит, как живут-поживают разные люди на земле. Микола размечтался и позабыл о Строеве и о том, что с минуты на минуту грянет бой за австрийский «дорф». Он даже слегка вздрогнул, когда справа налетела воздушная волна гаубичного удара. Началась короткая огневая подготовка. Небо над Дунаем, совсем прояснившееся к утру, опять заволокло дымом, пылью. Тишин бросил наблюдать за катерами и уж больше не терял из виду белую, в цвету, вишневую посадку, где должен быть, по его расчетам, Строев.

Что такое эти пять минут? В мирное время — это миг, и целая вечность — на передовой, в ожидании атаки. Строев лежал рядом с Зарицким, поглядывая то вправо, то влево, на солдат, которые, в свою очередь, смотрели на него с надеждой, будто он один мог изменить весь ход боя. Строев знал: перед каждым из них сейчас проходит все их прошлое, вся жизнь, год за годом. Он вспомнил опять Лециса: действительно, как трудно вставать в атаку, когда человек уже ясно видит конец войны. Вспомнил и поразился совпадению мимолетных слов старого политработника с его собственными раздумьями. Ему казалось, что и сам он испытывает сейчас эту психологическую трудность. А-а, какая ерунда! Скоро атака — он глянул на часы, — пошла последняя минута артиллерийского налета.

Зарицкий приподнялся на локтях раньше, чем погасло эхо орудийного раската. Маленький старшина вскочил вслед за ним. Строев тоже встал, отряхнулся от прошлогодних листьев.

— Вперед, — негромко сказал он майору и старшине, которые успели опередить его, и получилось так, что сказал он это самому себе.

Сводная группа двинулась в обход поселка с юга, а там, в поселке, сразу же вспыхнула ружейно-пулеметная пальба: штурмовые группы возобновили бой на западной окраине.

Строев ни на шаг не отставал от боевой цепи курсантов учебной роты, — и те, видя, что вместе с ними идет полковник, шли очень споро и спокойно, как на маневрах. Лишь кое-где звонко рвались мины: недолет — перелет, недолет — перелет. Немцы не ожидали флангового удара и сосредоточили огонь против тех, что наступал прямо в лоб. (Немцы оставались немцами.)

Недалеко от дороги, что сверкающей речкой выбегала из-за крайних домов на луг, курсантская цепь вынуждена была залечь. Противник понял наконец, что его могут обойти со стороны Дуная, и перенес огонь на юг, чтобы прикрыть шоссе, ведущее к Флоридсдорфу. Этим и воспользовался бондаревский полк: штурмовые группы усилили нажим в поселке. Там разгорелись гранатные бои за каждый дом.

Строев догадывался, что у противника недостает пехоты для надежного прикрытия единственной дороги и поэтому нужно только пробиться через огневую завесу немцев и отрезать их от Флоридсдорфа — левобережного пригорода Вены.

— Не теряйте времени, короткими перебежками — к дороге, — сказал он Зарицкому.

Но курсанты, саперы и разведчики и без команды понимали, что надо делать: они со всего размаху, ничком падали в свежие воронки, отлеживались с минуту, выбирая следующий момент, и снова энергично вскакивали, бежали.

Вся земля вокруг была покрыта шахматкой разрывов, и каждому хотелось не ошибиться в этом  б л и ц - т у р н и р е, не допустить того опрометчивого хода на авось, который мог стоить жизни. Строев ценил мудрость солдат, не торопил их очень и тоже, рассчитывая свои броски, перебегал от одной воронки к другой, вслед за цепью. Константин Зарицкий и Жора Акопян всегда оказывались неподалеку от него. Он коротко кивал им головой, хотя они сейчас вряд ли могли видеть его ободряющие знаки.

Когда до кювета оставалось совсем немного, на дорогу неожиданно выполз «фердинанд». Откуда его черт принес? Иван Григорьевич заметил опасность на бегу и не успел достичь заранее облюбованной воронки: магниевая вспышка больно сверкнула перед глазами, и он, едва уловив ничтожную разницу во времени между выстрелом и близким сухим разрывом, неловко повалился наземь, опрокинутый встречной взрывной волной, — как показалось в ту секунду. Вгорячах попытался встать, но понял, что ранен — и тяжело.

Зарицкий и маленький старшина подбежали к Строеву. Не обращая внимания на огонь самоходки, они перенесли его в ближнюю глубокую воронку.

И тут курсанты учебной роты в двух местах перерезали дорогу, а кто-то из саперов метко подбил гранатой «фердинанда». Тот жарко запылал, в смертном исступлении воздел к небу орудийный ствол. Из-за дороги часто били прямой наводкой зенитные пушки немцев. Однако зенитчики не могли уже остановить карающую пехоту, тем более, что с востока, над пойменным придунайским лесом низко шли, точно на посадку, вереницы «ИЛов». Вот и пожаловали на поле боя наши штурмовики. (Что ж, для кого-то они всегда прилетают слишком поздно, но для тех, кто продолжает драться, они обычно поспевают к сроку.)

Майор Зарицкий, потрясенный тем, что случилось с полковником, поднял цепь и повел ее в лобовую атаку на зенитчиков. Смертию смерть поправ!.. Пехота ворвалась на огневую позицию батареи. И летчики, вовремя разгадав, что творится на земле, не торопясь, с чувством пробомбили все шоссе до самого Флоридсдорфа. Путь на Вену и с этой стороны был теперь свободен.

А на дороге густо чадил, постепенно догорая, брошенный хозяевами последний «фердинанд».

Кто же отомстил ему за Ивана Григорьевича Строева? Кто?

Об этом знает лишь военная история, которая и до сих пор продолжает называть все новые имена подвижников на вечерней мысленной поверке седых фронтовиков.

Полковник Строев умирал.

Это понимали только двое: он сам и Панна.

Какая же мука-мученическая: быть хирургом и чувствовать свое бессилие в борьбе со смертью…

Когда Строева привезли в медсанбат, тут же собрался полевой консилиум. Врачи обнадеживали друг друга и все вместе пытались обнадежить Панну. Начсандив предлагал рискнуть — сделать операцию. Но Панна воспротивилась. Она не могла, не имела права обманывать себя: операция ускорила бы его конец.

Иван Григорьевич лежал на берегу Дуная, в теми деревьев. Он то приходил в сознание, то забывался. Панна поддерживала его всем, чем могла, — и кислородом, и уколами. Она не отходила от него ни на шаг. Когда он открывал глаза, она настораживалась, затаивала дыхание, чтобы не пропустить ни единого слова. Он говорил трудно, тихо. Всякий раз, преодолев накат горячечного бреда, он, возвращаясь к яви, видел над собой высокое весеннее небо, перечеркнутое вдоль и поперек ветвями, на которых молодые листья еще не соединились в один сплошной зеленый купол. Тогда Панна наклонялась к нему пониже, и они близко встречались взглядами. Нет, Панна не плакала, и он был доволен, что она не плакала. Ему очень хотелось улыбнуться ей, но улыбки не получалось, и он хмурился от боли, от горькой досады на собственную немощь. Потом снова начинался бред. Если бы Панна не знала Строева, то отдельные, разорванные его фразы так и остались бы для нее загадкой, хотя бред имеет свою логику. Но она знала все и ничему не удивлялась: ни его смягченным болью упрекам Тамаре Николаевне, первой жене, которую он называл, как постороннюю, по имени и отчеству; ни его обращению к матери, с которой он снова прощался совсем по-детски, как в то время, когда она умирала и когда ему было всего двенадцать лет; ни его тихим, добрым словам в адрес безымянной женщины, что встретилась с ним на фронте. Он рассуждал в бреду и о Борисе Лебедеве, и о комбате Дубровине, и о Верочке Ивиной. Он их наставлял, точно живых. Это вовсе невозможно было слушать.

Панна вставала, ходила возле его кровати, от дерева к дереву. Бой отдалился уже настолько, что лишь одни «ИЛы» в стороне, над Дунаем, напоминали о том, что где-то на окраинах Вены все еще идет, продолжается война. И вообще вся жизнь Панны отдалилась неимоверно, и само время распалось на части. Был момент, когда она поверила в чудо, когда прошлое и будущее опять соединились, но тут Иван Григорьевич позвал ее совершенно незнакомым, чужим голосом, и она тоже, как и он, вернулась к этой жестокой яви, от которой нельзя было никуда уйти.

— Как думаешь, я одолею смерть?.. — отчетливо, внятно спросил он.

— Да, разумеется, разумеется!

— Ты веришь?

— Верю, милый, верю.

О, святая ложь исцелителя… Панна отвернулась, чтобы вытереть слезы, и присела у его изголовья.

— Не плачь.

— Что ты, Ваня, я не плачу.

— Верно? Мне показалось.

— Да-да, конечно, показалось.

— Не надо плакать…

Он крепко стиснул зубы, отчего бугристо проступили желваки на его щеках. Он с большим усилием превозмог волнение и заговорил не спеша, раздельно, — между прерывистыми вздохами:

— Живи полной жизнью. Только не забывай меня. Ты знаешь, у меня никого не остается. Только ты. Одна ты… Как хорошо, что мы встретились. Ты не жалей, что мы встретились…

— Полно. Ну о чем ты говоришь, Ваня?

— Постой, не перебивай.

— Ну-ну, не стану, не стану.

— Я отвоевал свое. Я прожил не много, но и не мало. Средне. Мои друзья давно сложили головы. Кто на Хасане. Кто на Халхин-Голе. Кто на Карельском перешейке. А кто неизвестно где. Мне повезло. Я прошел войну. И вот умираю… Постой, постой. Я знаю, что умираю. Да и ты знаешь… Я жил открыто. Делал все, что мог. И тебя любил открыто, всей душой… — Он помолчал, чтобы собраться с силами, и опять вся его боль соединилась, затвердела в бугристых желваках. — Судьба послала тебя поздно, слишком поздно, — уже скороговоркой продолжал он после трудной паузы. — Но последние месяцы стоят всей жизни. А если бы мы встретились пораньше… Напиши Федору Ивановичу. Сама напиши…

И очередной накат бреда помешал ему досказать, о чем и как следует написать Толбухину. И снова отрывочные слова и фразы, та особенная логика гаснущего сознания, которая по-своему тоже избирательна: наспех, но живо рисует она те картины прошлого, что всегда хранятся в запасниках человеческой памяти. Он бредил сейчас далеким детством, когда пас овец в горах, где ребята разводили костры на проталинах, ели печеную картошку, тайно от взрослых понемногу привыкали курить и домой возвращались с охапками тюльпанов, чтобы этим своим даром отвести все подозрения родителей…

После полудня в медсанбат приехал командир дивизии и начальник политотдела. Но Строев не приходил в сознание, а у них не было времени ждать: начинались бои на подступах к Флоридсдорфу. Генерал Бойченко низко склонил голову перед умирающим полковником.

— Прости, Иван, если я в чем был виноват. Прощай, мой боевой товарищ, друг…

Потом молча простился Лецис. Он трижды, по-солдатски поцеловал Строева и отошел, не поднимая головы.

Панна стояла, привалившись к дереву, глотая слезы. Ян Августович так же молча взял ее за локоть, легонько сжал, и тут она увидела, как старый комиссар, водивший на Колчака, Деникина и Врангеля знаменитых латышских стрелков, горько и тяжко плачет, не стыдясь ни врачей, ни сестер.

Когда они уехали, Иван Григорьевич открыл глаза. Панна бросилась к нему.

— А мне вот получше, — сказал он одним выдохом.

— Да-да, разумеется, разумеется… — говорила она, улыбаясь через силу, сквозь слезы.

Он долго, очень серьезно посмотрел в ее глаза, сделал усилие над собой, хотел что-то еще добавить и не успел: горячая прибойная волна опять захлестнула его с головой.

…Шиханы, шиханы. Один другого выше громоздятся они над железной дорогой. Строев с необыкновенной легкостью поднимается с вершины на вершину, и перед ним все шире распахивается степная даль за металлическим ободком реки, что отмежевывает Европу от Азии. Он стоит на самом пике самого высокого шихана, который называется Седловым. Это южный торец Урала, откуда в ранней молодости открывался перед ним таинственный мир. Знаешь ли ты, Панна, как цветут горы? Нет, верно, ты не знаешь. Так смотри, смотри же!.. Вот занялись глубокие травянистые распадки желтым пламенем чилиги, которое вмиг охватывает все окрестные долки: в этом пламени дотла сгорает прошлогодний седой ковыль. А чилижный низовой пожар стелется, сбегает по склонам, и вот уже огненные ручьи разливаются по кулигам старого бобовника. Он трескуче вспыхивает, его розовое пламя перебрасывается дальше, на густые заросли вишенника, который внизу, в затишье, горит совсем бело. Теперь объят сплошным бело-розово-желтым пламенем весь Южный Урал. Сизый дымок стекает с шиханов в полуденном безветрии. И удивительно, что дымок этот пахнет чебрецом, — его пряный, стойкий запах пересиливает все другие запахи цветущих гор, за которыми плещутся волны марева, встают на горизонте миражные города и замки, да так явственно, что не терпится поскорее дойти до них… Но где Панна? Они ведь только что стояли рядом, и он показывал ей Урал с самого высокого шихана. Нет Панны. Он озирается по сторонам, ищет ее повсюду и, наконец, видит, как она бежит по каменной луке горного седла, не зная, что там обрыв. Надо остановить Панну. Он кричит ей. Она не слышит. Он пытается догнать ее. Не может, никак не может. Тогда он устало охватывает жиденький столбик с метелкой, вкопанный здесь, на вершине, геодезистами, и в упор встречается с одноглазым «фердинандом», который целится прямо в него. Что за черт, откуда немец, если кругом полыхают горы, кружит над головой матерый беркут, поют жаворонки. «Панна! Панна!..» — зовет он ее. Но выстрел оглушает, валит с ног, и он ничего больше не может сделать, чтобы спасти Панну…

Она взяла его руку, нащупала пульс. Толчки сердца были неритмичными, однако сильными, четкими. Сердце упрямо продолжало свою работу. С таким сердцем можно было прожить долгую жизнь, если бы не этот проклятый «фердинанд», что выполз на дорогу в последнюю минуту.

А в Москве тем временем полковник Строев был произведен в генералы и назначен командиром одной заслуженной дивизии, которая выводилась из боя для переброски на Дальний Восток. Война в Европе была на исходе, и Москва уже думала о разгроме Квантунской армии в Маньчжурии.

Так он еще двое суток после своей кончины находился в резерве Ставки, пока туда не сообщили в день взятия Вены, что Строев пал смертью храбрых.

До конца войны оставалось меньше месяца.

ЭПИЛОГ

Доброе мирное время тоже имеет свои наблюдательные пункты. Высота их измеряется не сотнями метров над уровнем моря, а десятками лет, минувших со дня Победы.

Мы стоим с Михаилом Головным на берегу водохранилища, где когда-то бойко, беззаботно журчал мало кому известный приток Камы. Дует свежий майский ветер, и речные волны бьются о высокую стенку берега. Целые пласты земли тут и там шумно падают с обрыва в воду, и мутные полудужья широко расходятся вокруг. У нас на глазах идет образование еще одного моря в глубине России, где строится мощная, уникальная ГРЭС.

Подполковник Головной был назначен сюда райвоенкомом после окончания курсов «Выстрел». В этом рабочем поселке и ушел в запас по состоянию здоровья. Круг замкнулся: он опять стал сельским учителем. Преподавал географию, русский, язык, историю, даже слесарное дело, когда некому было учить ребят ремеслу. Теперь преподает рисование. Это его страсть. Жаль, что профессиональный художник из него не получился, — война перепутала все карты. Однако рисует помаленьку, для себя. Показал групповой портрет Георгия Димитрова, маршала Толбухина и генерала Бирюзова. Все трое стоят плотным кружком: Димитров что-то говорит с улыбкой Толбухину, любимцу болгарского народа, а Бирюзов учтиво слушает их беседу, как и полагается младшему. Да, уже всех троих нет на свете…

Мы встретились с Михаилом сегодня утром. Совсем было потеряли друг друга из виду, но вот сошлись наконец, чтобы отпраздновать вместе 25-летие Победы.

Не знаю, кто из нас больше постарел, однако Михаил изменился сильно. Его карие, с золотниками, глаза будто и выцвели совсем, и раннюю «наследственную» лысинку уже ничем теперь не прикроешь. Я смотрю на него, и мне становится грустно, что наши лучшие годы остались там, на фронте. Ну, что ж, время делает свое дело без всяких перерывов, как эта вот работящая вода под кручей.

Мы долго молчим, думая о тех, кого нет в живых. Пусть мы и постарели, но мы ходим по земле, дышим полной грудью, щуримся от весеннего солнца, втайне любуясь и этим рукотворным морем, и  з а м к о м  с в е т а  на берегу, и окрестными дубовыми рощами, и всей прелестью окружающего мира. А те, кто шагал с нами от Моздока до Ческе-Будеёовице, ничего этого не видят, не знают, не чувствуют. И мы всегда будем испытывать душевную неловкость перед ними, как точно сказал поэт:

Не потому ли я снова задумываюсь, как прожил вторую часть жизни. Передо мной встают, череда за чередой, сороковые, пятидесятые, шестидесятые годы. Война, как черная, глубокой вспашки, полоса, навсегда залегла где-то там, на самой середине лет моих сверстников. Это защитная полоса. На ней не растет даже бурьян, но она надежно прикрывает от низового огня вечно зеленое поле юности, на котором поднялось и окрепло новое племя — младое, незнакомое.

— Давай-ка присядем, что ли, — Михаил показал на камни, оставленные здесь его односельчанами, которые до последнего венца разобрали свои рубленые домики и переселились подальше от  м о р я, пока оно не добралось еще до проектной отметки.

Мы поудобнее устроились на брошенном ленточном фундаменте и закурили.

— Расскажи-ка мне, как закончилась война.

— Да ты ведь знаешь, Михаил.

— Нет, я же немного не довоевал. Некипелов-таки сплавил меня на расстояние  «В ы с т р е л а». Скверно я чувствовал себя тогда, уезжая в тыл вполне здоровым.

И я стал рассказывать Михаилу о тех последних днях, которые он знал действительно лишь по сводкам.

До конца войны оставалось меньше месяца, когда мы расстались после похорон Ивана Григорьевича Строева… Вскоре пала Вена, а за ней и Флоридсдорф. Наша дивизия повернула на северо-запад, и нам так и не удалось побывать в знаменитом Венском лесу. Мы занимали австрийские  д о р ф ы  с легкими боями, а по вечерам на КП дивизии слышалась легкая музыка Штрауса. По вечерам радио сообщало о ходком наступлении на Берлин. Но в тот день, когда мы узнали о встрече передовых частей Красной Армии с союзниками в Торгау, немцы внезапно контратаковали нас. Батальон, которым раньше командовал Дубровин, попал в окружение. До поздней ночи дрались на опушке леса дубровинцы, уже готовые вызвать огонь на себя. Однако в полночь им удалось разорвать кольцо. Тень погибшего комбата осенила их, и они победили. Это был заключительный жаркий бой.

А дальше начались ветреные весенние дожди. Громовые раскаты майских гроз то и дело соединялись с пушечными залпами огневых налетов и, казалось, помогали нам сбивать противника с его наспех выбранных промежуточных рубежей. Так мы взяли Голлабрунн, где в 1805 году, сто сорок лет назад, Багратион сошел с коня и «неловким шагом кавалериста, как бы трудясь», повел кутузовский арьергард навстречу полкам Мюрата, наступавшим в авангарде наполеоновской армии… За Голлабрунном мы остановились ненадолго, чтобы подтянуть тылы. Да не успели. В ночь на восьмое мая началось глубокое преследование врага по всему фронту. А на первом же малом привале Лецис объявил нам, что Германия безоговорочно капитулировала. И все разом с новой силой двинулось вперед. Инерция этого марш-броска была столь великой, что мы продвинулись глубже всех и заглянули дальше всех. Мы кончили войну не девятого, а, кажется, четырнадцатого или пятнадцатого мая, когда разоружили остаточные отряды немцев да и власовцев…

— Ты слишком бегло рассказал, — недовольно заметил Головной.

— Возможно. А ты не знаешь, где сейчас подполковник Лецис?

— Ян Августович давно умер в Риге.

— Умер?! Да разве он жил в Риге?

— После войны его потянуло на родину.

— Видишь, как получается: я тоже двенадцать с половиной лет прожил в Латвии и не догадывался, что живу рядом с ним.

— Он не любил шума вокруг себя…

Верно. Скромность Яна Августовича удивляла нас… Он прошел три войны — империалистическую, гражданскую, Отечественную. Дрался на  П у л е м е т н о й  г о р к е  под Ригой в шестнадцатом. Побывал на всех фронтах в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом. И с нами отшагал еще три с половиной года. Красный латышский стрелок. Чоновец. Чекист. Политработник. Это он принимал нас с Михаилом в партию с трехмесячным кандидатским стажем: одного — на Кубани, другого — на Днепре. Это он сам вручал нам партийные билеты. Великан, богатырского сложения человек. Но, видно, время не щадит и великанов.

— Он шел по улице и вдруг упал и умер от инфаркта, — сказал Михаил.

А отчего же еще падают в мирное время бывалые, солдаты? Конечно, от прицельного огня инфаркта…

— Ну, а что наш генерал, жив, здоров? — спросил я.

— Не знаю. Потерял его из виду.

И опять мы помолчали, мысленно пропуская мимо себя далекие картины, в центре которых был наш комдив, человек крутого нрава, цепкий выдвиженец из комбатов, тщеславный, вспыльчивый, иной раз и несправедливый. Только двое во всей дивизии имели бесспорное влияние на него: подполковник Лецис и полковник Строев. С первым он вообще всегда советовался, как со старым коммунистом; у второго учился воевать, «думать в масштабе крупных соединений». Да если бы не эти двое, обычно стоявшие в тени, вряд ли бы он и выдвинулся в генералы, хотя Строев называл его самородком, военной косточкой. Недаром как-то вскоре после гибели Ивана Григорьевича, комдив сказал под настроение при всех, даже при нас, старшинах: «Теперь, в конце войны, в каждой дивизии есть свой генерал, а полковник Строев был один на весь корпус, может, на всю армию». Мы оценили такое его признание.

— Наверное, он в отставке, — сказал я.

— Ему ведь тоже идет седьмой десяток.

Подумать только — седьмой десяток! А когда-то он был чуть ли не самым молодым среди генералов Третьего Украинского фронта. Во всяком случае, в ряду командиров стрелковых дивизий таких, кажется, и не было. Вот какая она широкая гряда послевоенного времени, если и Бойченко дожил до отставки.

А впрочем, каждый из нас теперь старше самого Толбухина. И это старшинство над мертвыми, что ушли так рано, полными сил, обязывает живых, ни на кого не жалуясь, до конца нести сдвоенный груз.

— Что пишет тебе наш Мамедов? — спросил Михаил.

— А мы встречались недавно.

— И не черкнул ни слова? Хорош друг! Как он там на Кавказе?

— Все воюет.

— То есть?

— Он же теперь милицейский генерал.

— Об этом я прочел в «Известиях».

— Помнишь, мы окрестили Бахыша азербайджанцем  н о м е р  о д и н  за его редкую храбрость. Таким он и остался. Не раз бывал в перестрелке с бандитами. Я его спрашиваю: «Зачем тебе, боевому офицеру, командиру полка, эта работенка? И сколько ты можешь испытывать свое счастье?» Улыбается, как прежде, белозубой симпатичнейшей улыбкой. Все тот же, тот. Прожил я у него целую неделю, закормил он меня шашлыками, запоил сухим вином и гранатовым соком. Вдоволь наговорились мы под вековыми чинарами. А потом проводил он меня на «Волге», с шиком, через перевал в Армению. Все жалел, что тороплюсь.

— Бахыш, Бахыш… Я о нем частенько думаю.

— Взял бы да и написал ему. Он был бы рад.

— Все откладываю напоследок.

— На какой такой  п о с л е д о к?

— Мы, русские, немного странные люди: все довольствуемся тем, что живет где-то верный, добрый человек — ну и хорошо, ну и ладно. Я и генералу Шкодуновичу все собирался написать…

— Но с Бахышем ты воевал в одном полку.

— Да, он был начальником штаба, я — помощником. Спали в одной землянке, ели из одного котелка. А потом как-то разошлись. Он принял полк на Южном Буге, на плацдарме, когда убили Бондаря, а я так и остался на побегушках в штабе, правда, уже дивизионном.

— Погоревали мы с ним и о Бондаре. И знаешь, чем тронул меня до слез Бахыш? Встал за обедом и прочитал на память мои стихи, посвященные Бондарю, что были напечатаны тогда в  д и в и з и о н к е:

— Я уже и забыл о них, как о ранней пробе пера, а он помнит.

— Причем тут проба пера? Ведь Бахыш принял полк из рук умирающего Ивана Бондаря. Такое не забывается.

Мы беспрерывно дымили, то и дело прикуривая друг у друга, как на фронте, позабыв о спичках. Михаил затягивался жадно, чтобы унять волнение. Я решил не вспоминать больше о мертвых и снова заговорил о живых:

— Ну, вот, стало быть, от Бахыша я направился в Ереван. Просто для того, чтобы посмотреть на город, полюбоваться Араратом, если уж очутился в Закавказье. В дороге подумал, что, может быть, удастся заодно разыскать и Жору Акопяна. Но, оказывается, в Ереване живет столько Георгиев Акопянов, что в адресном бюро мне только посочувствовали.

— Это все равно, что в Москве найти какого-нибудь Иванова, — сказал Михаил. — Но есть выход из положения. Можно написать Зарицкому.

— А ты поддерживаешь связь с майором Зарицким?

— Костя теперь генерал. Окончил академию, служит в артиллерии. Войсковая разведка в мирное время — занятие скучное, так он переквалифицировался. Видел я его в Москве, даже был в гостях. Он женился на вдове. У него две дочери, одна — ее, от первого брака, другая — общая. Жена преподает историю в пединституте. Живут хорошо. В квартире у них на самом видном месте большая фотография Веры Ивиной. Я как глянул на нее, так сразу и остановился от неожиданности: «Ну, здравствуй, Верочка!» — хотелось громко сказать ей, как, бывало, в штабе. Но я, конечно, промолчал. Старшая дочь Кости, ровесница Веры, перехватила мой взгляд, но тоже не сказала ни слова. А младшая охотно объяснила: «Это наша тетя Вера, она героиня».

— Тетя Вера… — грустно улыбнулся я.

— Потом, когда мы остались вдвоем с Зарицким, он поведал, как долго жил бобылем, пока не встретился с Антониной Ромашевой. Муж ее, офицер-пограничник, погиб в жаркой стычке с бандеровцами в сорок восьмом году. После этого она вернулась с девочкой к родителям в Москву. Там Костя и познакомился с ней. Трудно было ему начинать жизнь сызнова: у него свое прошлое, у нее — свое. Но именно прошлое и сблизило их постепенно. Жениться на какой-нибудь девушке Костя не хотел. Он говорил мне: «Только с такой женщиной, как Тоня, смог я разделить все пополам — и прошлое, и будущее. И не ошибся. Никаких упреков, никаких раскаяний. А женись я на девушке, она, конечно, ревновала бы меня к прошлому, мучилась бы при каждом неосторожном воспоминании о Вере. Ну что была бы за жизнь, посуди сам. И дело не в разнице прожитых лет, — то пустяк по сравнению с разницей в пережитом».

— Вот тебе и  Д а н т е с.

— Это ведь Некипелов дал ему такую кличку. Желчный старик. А Костю Зарицкого он вообще терпеть не мог.

— Трусы, как правило, ненавидят смелых.

— Но, говорят, бог шельму метит.

— В данном случае  б о г о м - т о  оказался начальник политотдела.

— Краешком уха слышал.

А дело было так. Примерно через месяц после Победы, в середине июня, мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Это был веселый марш — с музыкой, с песнями на привалах, с громкими парадами в словацких, венгерских, румынских городах. Шли долго, хотя могли бы сесть на машины и с ветерком промчаться по Европе: автомобилей в дивизии скопилось уйма. Но, видно, так было задумано заранее: победным, церемониальным маршем пройтись по всем освобожденным землям. В городе Клуже погрузились в вагоны, а бо́льшую часть машин отправили своим ходом через Трансильванские Альпы, иначе их пришлось бы бросить, — и без того, в нарушение всех габаритов и прочих правил, громоздили легковики в два-три этажа на платформах. Наконец добрались до Плоешти. Там перевалка на широкую колею. И там стало точно известно, что корпус Шкодуновича направляется не просто на восток, а на Дальний Восток. Началось наше долгое путешествие по железным дорогам, наспех восстановленным на живую нитку. На станциях, которые производили очень странное впечатление без вокзалов, солдаты щедро меняли всякие трофейные вещички на что-нибудь домашнее съестное, а иные, встречаясь с солдатками, ребятами и стариками, тут же дарили им на память у кого что было: запасные новые ботинки (сами-то уже щеголяли в сапогах), или пару лишнего белья, или соковые немецкие подошвы, или, на крайний случай, кусок мыла, общую тетрадь, авторучку. Тех, кто одаривал женщин и ребятишек, Лецис молча одобрял, но  к у п ц о в  поругивал, правда, мягко, потому что  к у п ц ы  довольствовались малым — крынкой молока, десятком помидоров или огурцов. От Харькова двинулись на Саратов, но твердо еще не знали, пойдут ли наши тридцать эшелонов по главному сибирскому пути или свернут на окольный путь — через Казахстан и на Турксиб. Все должно было решиться на узловой станции Илецкой под Оренбургом. Эта неопределенность и подвела Некипелова. Ночью он выгрузил в Саратове тайком, из крытого вагона, два дорогих рояля, чтобы оставить временно у своих знакомых, не надеясь, что сможет довезти их до Алма-Аты, то есть, прямо с  д о с т а в к о й  н а  д о м. Пока суд да дело, эшелон тронулся. Некипелову пришлось остаться со своими роялями до следующего эшелона, с которым ехал начальник политотдела. Так, на месте преступления, и застиг его Лецис. Потом уже, когда нас остановили за Красноярском, ввиду окончания войны с японцами, начальник штаба был исключен из партии, разжалован и уволен из армии с позором.

— Как хорошо, что мирное время  д е м а с к и р у е т  таких людей, — сказал Михаил. — На фронте он мог еще жить по правилу — «война все спишет». А в мирное время  с п и с ы в а т ь  труднее.

— Ян Лецис сказал ему, когда он положил партбилет на стол: «Здесь и моя ошибка, что вы оказались в партии».

— На войне Дмитрий Павлович Некипелов ловко играл заученную роль коммуниста. Однако не учел, что мирное-то время по-своему проверяет человека.

— Да ну его к черту! А где сейчас Зотов? — спросил я.

— В Ленинграде. Работает в газете. Кадрового военного из него не вышло: сердце сдало. Тоже, как и я, ушел в запас. Что-то все пишет о войне. Кстати, очень уж неровен поток военных книг: то вовсе затихает в глубинах времени, то снова шумит на перекатах. Да и мы сами то забываемся в работе, то начинаем живо вспоминать минувшее. Семен грозится большой книгой. Но вряд ли, говорит, осилю. Поздно взялся. А литература, как и армия, держится на людях, годных к строевой службе. Талант талантом, но писатель, говорит, должен быть, кроме того, физически крепким, сильным, иначе ему не выдюжить.

— Он, пожалуй, прав. Как образ я понимаю, но что касаемо буквального сравнения — не берусь судить.

— Ты же сам…

— Ладно, не бей лежачего. Да, чуть не забыл: где Раиса Донец?

— Наша  Р а д и о - Р а я  на Украине. Сначала работала дежурным техником на радиостанции, потом ее выдвинули на должность инженера телецентра. Окончила  б е з  о т р ы в а  институт. Живет с матерью. Частенько бывает на Южном Буге. Молодец она: помнит Ивана Бондаря. Как-то ездила с туристами в социалистические страны, чтобы посмотреть на те места, где мы когда-то проходили. В Будапеште ей удалось побывать на могиле Андрея Дубровина. Хотела навестить и Бориса Лебедева, когда целую неделю путешествовала по Югославии, но туристские маршруты, к сожалению, не совпадают с военными маршрутами.

«Нет, видно, мы не можем не говорить о мертвых, — подумал я. — Сейчас Михаил, наверное, спросит и о Чекановой».

И он действительно спросил:

— А почему ты не расскажешь, как это все случилось с ней?

— С кем?

— Да с Панной Михайловной.

— Ты ведь знаешь, я полагаю.

— Зарицкий рассказал мне в нескольких словах, очень бегло. Его можно понять: говоря о ней, он думал о Вере. А Раиса вообще ничего не написала. Однако ты-то должен рассказать все по порядку.

Должен. Но нет печальней повести на свете… Когда я думаю о женщинах, которые были там, на фронте, я готов преклонить колено перед любой из них. Ведь только циники да околофронтовые обыватели, не нюхавшие пороха, могут криво ухмыляться при встрече с женщиной с боевой медалью или орденом. Но мы, прошедшие огонь и воду, торжественно свидетельствуем, что женщины на фронте не знали страха. Больше того, не раз случалось, когда какая-нибудь девчонка, санитарка или связистка, зенитчица или просто штабная машинистка, проявляла в критический момент такое поразительное самообладание, что и видавшие виды храбрецы могли бы позавидовать ее выдержке. Да, была, конечно, и на войне любовь. Были и легкомысленные поступки. Но трижды святы даже мимолетные увлечения под огнем. Там, как нигде, любовь прямо противостояла смерти и побеждала смерть. Это она, быть может, помогала Ивану Бондарю держаться до конца на крошечном плацдарме на Южном Буге. И подняла Бориса в последнюю атаку за Белградом, когда немцы вырвались к огневым позициям артиллеристов. И оберегала Зарицкого от ненужной удали. И окончательно вернула Строеву прежнюю уверенность в себе. Не потому ли такой нелепый, дикий случай с Панной острой болью отозвался в душе каждого из нас. Сколько потеряли мы на южном, самом длинном шляхе всей войны. И все же нет печальней этой повести….

— Я уже говорил тебе, Михаил, как в начале лета мы выступили из района Ческе-Будеёовице на восток. Шли напрямую, срезая углы европейских государств. И Панна решила на прощание посетить могилу мужа: когда еще смогла бы она побывать в Австрии? Комдив отправил с ней Акопяна и меня — в качестве охраны на всякий случай. Не теряя времени, мы выехали под вечер. В пути переночевали в гостеприимном городке, а утром следующего дня, простившись с Чехословакией, уже пересекли австрийскую границу и вскоре поднялись на придунайские высоты, с которых была видна в сиреневой слоистой дымке Вена. Помню, остановились, чтобы хоть издалека полюбоваться Веной. Голубой Дунай сверкал под июньским солнцем, окаймленный синими лесами, среди которых возвышались крепости и замки. Перед нами будто кто листал гравюры из читанного в юности средневекового романа. Так бы и простояли на круче дотемна, чтобы вдоволь насмотреться на все это великолепие отвоеванного мира. Но Панна спешила. Мы предлагали ей наперебой цейсовские бинокли. Она отказывалась, занятая своими думами. В новой саржевой гимнастерке, с вальтером на туго затянутом ремне, в такой же новой юбке и сшитых по ноге легких шевровых сапогах, она выглядела картинно. (Такими вот и пишут баталисты наших женщин-фронтовичек.) Теплый ветер ласково поигрывал с густыми прядями темных ее волос, которые всегда выбивались из-под берета, как ни укладывай их. Только чуть сдвинутые брови, тоже густые и крылатые, были горестно спокойными. Мы боялись лишний раз заглянуть в ее глубокие лучистые глаза, чтобы не потревожить ее нечаянной веселостью. (Чего скрывать, кто из нас не был тайно влюблен в Чеканову. Все мы, зеленые старшины, до галлюцинаций любили эту женщину.) Она постояла с нами несколько минут и задумчиво проговорила своим грудным голосом, который и до сих пор звучит у меня в ушах: «Ладно, ребятки, на обратном пути, так и быть, заглянем в Вену, а теперь поедем дальше». Через час мы добрались до места. Бросили машину на обочине дороги, неподалеку от обелиска, который четко выделялся на фоне буковой рощи. «Я только нарву цветов», — сказала Панна и быстро пошла, почти побежала к лесу. Эх, напрасно она туда пошла, когда и вокруг могилы цветов сколько угодно… И тут грохнул взрыв. Многоступенчатое эхо, слабея, раскатилось над Дунаем. Мы бросились к ней. Она упала среди буйных трав, крепко зажав в руке несколько ромашек… Взрыв был оглушительным, потому что это была противотанковая мина. И смерть Панны Чекановой была мгновенной… Ее похоронили рядом с Иваном Григорьевичем Строевым, похоронили с воинскими почестями. Дивизия продолжала марш, выполняя свою задачу, но комдив снял с марша дубровинский батальон, посадил на грузовики и сам привел его на дунайский берег. На могиле были сказаны проникновенные слова. И когда грянули ружейные залпы, нервы сдали даже у самых сильных. Трагедия этой прекрасной русской женщины заключила долгий счет наших потерь за всю войну…

Я поднял голову. Михаил упрямо отвернулся от меня.

— Старею, — сказал он, наконец, оправдываясь.

Я промолчал, глядя в ту сторону, где над венчиками огромных труб электростанции упруго, виток за витком, ввинчивались штопорные дымки в майское безоблачное небо.

Мы встали и пошли вдоль берега. Ни о чем больше говорить не хотелось. Мы шли по тропинке, которая в точности повторяла все извивы береговой изменчивой линии молодого  м о р я. Кое-где, в местах свежих обвалов, торная дорожка исчезала, и тогда Михаил круто сворачивал на луг, обходя опасные места. Я шел строго вслед за ним, как по минному полю за разведчиком. Теперь мы поделили поровну все беды Отечественной войны, и каждый из нас, конечно, думал об этой мирной четверти века, прожитой врозь. Так ли мы жили, как надобно жить людям, которым военная судьба даровала жизнь? В чем еще могут упрекнуть нас мертвые, перед которыми живые всегда в долгу? Пусть нет тут никакой нашей вины, но все же, все же, все же…

Поднявшись на зеленый пригорок за белокаменным поселком, Михаил повел рукой по горизонту. Я понял, что он приглашает меня неторопливо оглядеться, насколько хватает глаз. Кругом, куда ни глянь, стояли  к а ч а л к и  на нефтяных полях. Слева, за  м о р е м, виднелись колонны крекинга в полуденном текучем мареве. Справа, близ плотины, по-прежнему дымила батарея высоченных труб над главным корпусом уникальной ГРЭС. От нее, летучим шагом, чтобы не помять молодые всходы на окрестном пшеничном поле, расходились во все стороны, — кто на Волгу, кто на Каму, кто на Урал, — быстроногие мачты ЛЭП. Где-то здесь и берет начало нефтепровод «Дружба»,протянувшись далеко на запад, на поля былых сражений.

— Ты слыхал о Константине Викентьевиче Хруцком? — неожиданно спросил Михаил.

— Это ветеран русско-турецкой войны?

— Могучий был старик. Отпраздновал девяностолетие боев на Шипке и только тогда ушел ста четырнадцати лет.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Мы, конечно, столько не осилим, а дожить бы до пятидесятилетия Победы нужно…

Я с невольной улыбкой посмотрел на Михаила. Однако он говорил вполне серьезно.

Да, с любой новой отметки века минувшая война будет видеться все шире. Правда, и на фронте кругозор человека с ружьем не ограничивался сектором обстрела. Но лишь теперь каждый из солдат начинает понимать все глубже и яснее, по какому  Ч е р т о в у  м о с т у, над самой бездной двадцатого столетия, прошел он с боями. А наш, Третий Украинский, к тому же, и буквально наступал по суворовским местам. Война определила нас на левый фланг не потому, что мы были ниже ростом тех, кто шагал на правом или в центре; и не потому, что противник перед нами оказался послабее. Это лишь условно принятый ранжир общего стратегического фронта. И мы не в обиде. И никому не завидуем. Пусть не довелось нам брать Берлин, но кто-то должен был освободить еще и пол-Европы, добрую полдюжину европейских государств.

С той поры наш Левый фланг и пролегает через каждое солдатское натруженное сердце.

1967—1970 гг.

Примечания

1

Начальник штаба фронта.

(обратно)

2

Помощник начальника штаба.

(обратно)

3

Штаб дивизии.

(обратно)

4

Штаб корпуса.

(обратно)

5

Молимо — пожалуйста (сербск.).

(обратно)

6

Реактивные системы (гвардейские минометы).

(обратно)

7

Начальник артиллерии.

(обратно)

8

Куча — дом (сербск.).

(обратно)

9

Резерв Главного Командования.

(обратно)

10

Истребительные противотанковые артиллерийские полки.

(обратно)

11

Народно-освободительная армия Югославии.

(обратно)

12

Политотдел корпуса.

(обратно)

13

Автомат (пистолет-пулемет Шпагина).

(обратно)

14

От слова ПТР — противотанковое ружье.

(обратно)

15

Командующий группой немецких армий «Южная Украина».

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***