Старосветские помещики [Николай Васильевич Гоголь] (fb2) читать постранично

* * *

Я очень люб­лю скром­ную жизнь тех уеди­нен­ных вла­де­те­лей от­да­лен­ных де­ре­вень, ко­то­рых в Ма­ло­рос­сии обык­но­вен­но на­зы­ва­ют ста­рос­ветс­ки­ми, ко­то­рые, как дрях­лые жи­во­пис­ные до­ми­ки, хо­ро­ши сво­ею пест­ро­тою и со­вер­шен­ною про­ти­во­по­лож­ностью с но­вым гла­деньким стро­ени­ем, ко­то­ро­го стен не про­мыл еще дождь, кры­ши не пок­ры­ла зе­ле­ная пле­сень и ли­шен­ное ще­ка­тур­ки крыльцо не вы­ка­зы­ва­ет сво­их крас­ных кир­пи­чей. Я иног­да люб­лю сой­ти на ми­ну­ту в сфе­ру этой не­обык­но­вен­но уеди­нен­ной жиз­ни, где ни од­но же­ла­ние не пе­ре­ле­та­ет за час­то­кол, ок­ру­жа­ющий не­большой дво­рик, за пле­тень са­да, на­пол­нен­но­го яб­ло­ня­ми и сли­ва­ми, за де­ре­венс­кие из­бы, его ок­ру­жа­ющие, по­шат­нув­ши­еся на сто­ро­ну, осе­нен­ные вер­ба­ми, бу­зи­ною и гру­ша­ми. Жизнь их скром­ных вла­де­те­лей так ти­ха, так ти­ха, что на ми­ну­ту за­бы­ва­ешься и ду­ма­ешь, что страс­ти, же­ла­ния и нес­по­кой­ные по­рож­де­ния зло­го ду­ха, воз­му­ща­ющие мир, вов­се не су­щест­ву­ют и ты их ви­дел только в блес­тя­щем, свер­ка­ющем сно­ви­де­нии. Я от­сю­да ви­жу ни­зенький до­мик с га­ле­ре­ею из ма­леньких по­чер­не­лых де­ре­вян­ных стол­би­ков, иду­щею вок­руг все­го до­ма, что­бы мож­но бы­ло во вре­мя гро­ма и гра­да зат­во­рить став­ни окон, не за­мо­чась дож­дем. За ним ду­шис­тая че­ре­му­ха, це­лые ря­ды ни­зеньких фрук­то­вых де­рев, по­топ­лен­ных баг­рян­цем ви­шен и яхон­то­вым мо­рем слив, пок­ры­тых свин­цо­вым ма­том; раз­ве­сис­тый клен, в те­ни ко­то­ро­го ра­зост­лан для от­ды­ха ко­вер; пе­ред до­мом прос­тор­ный двор с ни­зенькою све­жею трав­кою, с про­топ­тан­ною до­рож­кою от ам­ба­ра до кух­ни и от кух­ни до барс­ких по­ко­ев; длин­но­шей­ный гусь, пьющий во­ду с мо­ло­ды­ми и неж­ны­ми, как пух, гу­ся­та­ми; час­то­кол, об­ве­шан­ный связ­ка­ми су­ше­ных груш и яб­лок и про­вет­ри­ва­ющи­ми­ся ков­ра­ми; воз с ды­ня­ми, сто­ящий воз­ле ам­ба­ра; отп­ря­жен­ный вол, ле­ни­во ле­жа­щий воз­ле не­го, - все это для ме­ня име­ет не­изъясни­мую пре­лесть, мо­жет быть, от­то­го, что я уже не ви­жу их и что нам ми­ло все то, с чем мы в раз­лу­ке. Как бы то ни бы­ло, но да­же тог­да, ког­да брич­ка моя подъезжа­ла к крыльцу это­го до­ми­ка, ду­ша при­ни­ма­ла уди­ви­тельно при­ят­ное и спо­кой­ное сос­то­яние; ло­ша­ди ве­се­ло под­ка­ты­ва­ли под крыльцо, ку­чер прес­по­кой­но сле­зал с ко­зел и на­би­вал труб­ку, как буд­то бы он при­ез­жал в собст­вен­ный дом свой; са­мый лай, ко­то­рый под­ни­ма­ли флег­ма­ти­чес­кие бар­бо­сы, бров­ки и жуч­ки, был при­ятен мо­им ушам. Но бо­лее все­го мне нра­ви­лись са­мые вла­де­те­ли этих скром­ных угол­ков, ста­рич­ки, ста­руш­ки, за­бот­ли­во вы­хо­див­шие навст­ре­чу. Их ли­ца мне предс­тав­ля­ют­ся и те­перь иног­да в шу­ме и тол­пе сре­ди мод­ных фра­ков, и тог­да вдруг на ме­ня на­хо­дит по­лу­сон и ме­ре­щит­ся бы­лое. На ли­цах у них всег­да на­пи­са­на та­кая доб­ро­та, та­кое ра­ду­шие и чис­то­сер­де­чие, что не­вольно от­ка­зы­ва­ешься, хо­тя, по край­ней ме­ре, на ко­рот­кое вре­мя, от всех дерз­ких меч­та­ний и не­за­мет­но пе­ре­хо­дишь все­ми чув­ст­ва­ми в низ­мен­ную буко­ли­чес­кую жизнь.

Я до сих пор не мо­гу по­за­быть двух ста­рич­ков про­шед­ше­го ве­ка, ко­то­рых, увы! те­перь уже нет, но ду­ша моя пол­на еще до сих пор жа­лос­ти, и чувст­ва мои стран­но сжи­ма­ют­ся, ког­да во­об­ра­жу се­бе, что при­еду со вре­ме­нем опять на их преж­нее, ны­не опус­те­лое жи­ли­ще и уви­жу ку­чу раз­ва­лив­ших­ся хат, заг­лох­ший пруд, за­рос­ший ров на том мес­те, где сто­ял ни­зенький до­мик, - и ни­че­го бо­лее. Груст­но! мне за­ра­нее груст­но! Но об­ра­тим­ся к рас­ска­зу.

Афанасий Ива­но­вич Товс­то­губ и же­на его Пульхе­рия Ива­нов­на Товс­то­гу­би­ха, по вы­ра­же­нию ок­руж­ных му­жи­ков, бы­ли те ста­ри­ки, о ко­то­рых я на­чал рас­ска­зы­вать. Ес­ли бы я был жи­во­пи­сец и хо­тел изоб­ра­зить на по­лот­не Фи­ле­мо­на и Бав­ки­ду, я бы ни­ког­да не изб­рал дру­го­го ори­ги­на­ла, кро­ме их. Афа­на­сию Ива­но­ви­чу бы­ло шестьде­сят лет, Пульхе­рии Ива­нов­не пятьде­сят пять. Афа­на­сий Ива­но­вич был вы­со­ко­го рос­та, хо­дил всег­да в ба­раньем ту­луп­чи­ке, пок­ры­том кам­ло­том, си­дел сог­нув­шись и всег­да поч­ти улы­бал­ся, хо­тя бы рас­ска­зы­вал или прос­то слу­шал. Пульхе­рия Ива­нов­на бы­ла нес­колько сурьезна, поч­ти ни­ког­да не сме­ялась; но на ли­це и в гла­зах ее бы­ло на­пи­са­но столько доб­ро­ты, столько го­тов­нос­ти угос­тить вас всем, что бы­ло у них луч­ше­го, что вы, вер­но, наш­ли бы улыб­ку уже че­рес­чур при­тор­ною для ее доб­ро­го ли­ца. Лег­кие мор­щи­ны на их ли­цах бы­ли рас­по­ло­же­ны с та­кою при­ят­ностью, что ху­дож­ник, вер­но бы, ук­рал их. По ним мож­но бы­ло, ка­за­лось, чи­тать всю жизнь их, яс­ную, спо­кой­ную жизнь, ко­то­рую ве­ли ста­рые на­ци­ональные,