Книга 307627 устарела и заменена на исправленную
Возрастное ограничение: 18+
ВНИМАНИЕ!
Эта страница может содержать материалы для людей старше 18 лет. Чтобы продолжить, подтвердите, что вам уже исполнилось 18 лет! В противном случае закройте эту страницу!
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru
Эта же книга в других форматах
Приятного чтения!
Молли и Кену посвящается
Когда-то мы умели сочинять образно — это были мифы, легенды, басни, притчи, потому что именно так мы рассказываем истории друг другу и друг о друге.Дорис Лессинг. Идти в тени
Сапфо родилась на греческом острове Лесбос и жила приблизительно за шесть веков до нашей эры. Из ее творчества сохранились одна песня и около двухсот фрагментов. Большинство из них посвящены чувственной любви, и на протяжении 2600 лет они вдохновляют влюбленных и поэтов. Мелодии ее песен не сохранились.О жизни Сапфо мы знаем мало. Но ее метафоры всегда волновали тех, кто пришел после нее. Платон называл ее «десятой музой», предвидя, что фрагменты Сапфо будут вдохновлять грядущие поколения. Самая знаменитая из множества малодостоверных легенд о Сапфо рассказывает о том, как она бросилась в море со скалы на острове Лефкас из-за неразделенной любви к прекрасному юноше Фаону.
Во сне пишу я,Как Вермеер Дельфтский,По-гречески свободно говорю,И не с живыми только…Вислава Шимборска. Хвала снам
Arcano è tutto, Fuor che il nostro dolor.Все в мире тайна, кроме нашей боли.Джакомо Леопарди. Ultimo canto di Saffo
Я превратился в имя,Скиталец вечный с жадною душой.Альфред, лорд Теннисон. Улисс
Будущее запомнит нас.С чего начать мою историю? Барды советуют начинать с самой гущи событий, когда бушуют страсти. Что ж, тогда представьте, как я, обдуваемая хлестким, холодным ветром, с трудом взбираюсь на Левкадийскую скалу, где все еще стоит святилище Аполлона. Говорят, в древности тут приносили человеческие жертвы. Здесь все тот же воздух и еще чувствуется запах крови. У всех магических мест на земле есть этот запах.На пути мне попадаются низкорослые сосенки, а золотые сандалии — неподходящая обувь для камней, которые перекатываются и осыпаются. Не раз моя нога подворачивалась, и я падала. Коленки у меня сплошь сбиты, как в те времена, когда я была легконогой девчонкой.Я много дней провела в море и даже теперь, взбираясь на вершину белой скалы, словно ощущаю под собой покачивающуюся палубу.Я невообразимо стара — мне пятьдесят. До пятидесяти доживают только колдуньи! Добропорядочные женщины умирают во время родов в семнадцать, как это едва не случилось и со мной. В пятьдесят я уже должна быть мертва или превратиться в старую каргу — со смуглой кожей и слегка искривленным позвоночником, что я всегда скрывала под цветастыми накидками. Юность моя прошла, но тщеславие осталось. Как это я в пятьдесят еще могу мечтать о любви? Я, наверно, сошла с ума.Мои черные волосы, которые отливали когда-то матовым блеском, словно влажные фиалки на алтаре черного дерева, теперь поседели. Я запретила моим рабам красить их. Мне больше не нравится смотреть на свое отражение. Даже самые густые белила не могут скрыть морщин. Но у меня, как у Афродиты, еще остаются мои уловки, мои духи, мои снадобья, мои волшебные бальзамы. Я еще могу вызывать любовь к себе, хотя и ненадолго.В прошлом я добивалась своего обаянием юности. Теперь — обаянием славы. И моим губам, рукам, голосу ведомы тайны сладострастия. Я знаю благоухающие секреты куртизанок Навкратиса, сокровенные ритуалы танцовщиц из Сиракуз, бесстыдные мелодии флейтисток Лесбоса.Ах, сколько историй рассказывают обо мне. Эти легенды перемешались с легендами об Афродите. Покончила ли я с собой, прыгнув со скалы из-за безответной любви к прекрасному юноше-лодочнику? Любила ли я мужчин или женщин? Есть ли вообще пол у любви? Сомневаюсь. Если тебе выпало счастье любить, то какая разница, как устроено тело твоего возлюбленного. Божественная вагина, эта сочная винная ягода, или мощный фаллос, этот символ власти, — разве и то и другое в конечном счете не есть ипостаси Афродиты? Вагина мягка, как Афродита, фаллос тверд, как копье Ареса. И никакие одежды не покрывают так долго, как тлен. Остаются только песни страсти.Прекрасный лодочник был очарован моей славой. Как и все прекрасные лодочники, он мечтал стать знаменитым поэтом. Он сидел на веслах и сочинял песни. И что с того, что рифмы его избиты? И что он позаимствовал многое и у меня, и у всех поэтов вплоть до Гомера? Он был прекрасен, а голос его — черный мед. Кудри — эбеновое дерево, а глаза — агаты. И ямочка на подбородке…Островитяне, наверное, думают, я безутешна, потому что меня бросил любовник. Что за вздор! Он больше был игрушкой в моих руках, чем я — в его. Истинное мое отчаяние кроется в том, что Афродита лишила меня своей благосклонности. Афродите ничего от меня не нужно. У нее всегда находятся новые поэты, которые рады воспевать ее. Что с того, что они — мои ученики, последователи и подражатели? Что с того, что всему они научились у меня? Богиня любви благоволит юности. Как и всегда.Вечно свежеликая, вечно цветущая — откуда Афродите знать, что это такое: утрата молодости и красоты, вдохновения и страсти? Боги холодны. Им незнакомы эти утраты, а потому они смеются над нашими печалями. Я прежде любила Афродиту, как она любила меня. А теперь я вижу, что ее любовь причиняет боль, как эти камни у меня под ногами. Она отвернула свое прекрасное молодое лицо.Сапфо
Небо просветлело. Если повезет, найдем убежище в гавани, твердой земле для наших побитых штормами кораблей.Лесбос моего детства был очарованной землей. На пологих холмах между Эресом и Митиленой стояли окруженные плодовыми садами святилища Афродиты. Лесбос, в отличие от множества других островов, голых и каменистых, был зеленый и мшистый, переливающийся серебристыми оливковыми листьями, увешанный золотистыми виноградными гроздьями. Его мысы образовывали две глубокие бухты, похожие на озера, но таинственным образом связанные с морем узкими проливами, как родовыми каналами. Лесбос был женским островом, который гудел мужским буйством моря.Говорили, что наши поэты такие великие, потому что давным-давно отрезанную, но продолжающую петь голову Орфея прибило к нашим берегам. Тот факт, что Орфей мог петь, после того как менады разорвали его на части, кое-что говорит о силе песен. Певец может быть мертв, но при этом продолжать петь. Даже лира по-прежнему издавала звуки, хотя его пальцы были разбросаны среди холмов и превратились в прах.Остров также был известен как место, где восток встречается с западом. Между нами и берегом Лидии курсировали лодки. Путешественники дивились зелени холмов, сладости винограда, великолепию вина, мелкозернистости ячменного хлеба, красоте и раскованности женщин. Было известно, что мы обращаемся с нашими женщинами гораздо лучше, чем Спарта или Афины. Но и это «лучше» все еще было далеко от «хорошо».А еще мы были знамениты своими праздниками в честь Афродиты. На адонии, празднества, что устраивались в середине лета, съезжались все поэты-женщины, чтобы состязаться в сочинении песен в память Адониса, юного возлюбленного Афродиты.В первый раз, когда мать взяла меня на адонию, мне было лет десять или одиннадцать. Я стояла, потрясенная, завороженная праздником, глазея на женщин, которые на крышах своих домов высаживали подсушенные на жарком солнце семена. Я представляла себе Афродиту, под босыми ступнями которой расцветают цветы и растет трава. Я представляла себе, как она наклоняется в слезах над прекрасным юношей, пытаясь вернуть его к жизни. Она кричит своим служанкам:Прекрасный Адонис умирает. Как нам его спасти?Но она уже знает ответ. Жизнь кровавой струей уходит из него через рану в бедре. Клык кабана разодрал ему ногу, и эта рана подобна женскому чреву, а земля вокруг алеет его кровью. Там, куда падают липкие капли, поднимаются ярко-красные анемоны, хотя сейчас для них и не сезон.«Разорвите на себе одежды, о девы, оплачьте Адониса!» Мне тоже хотелось петь. Но я побаивалась. Все эти танцующие хоры девушек в белом, казалось, исторгали звуки, которых я не знала прежде. Позднее я поняла, что впервые гром поэзии оглушил меня именно на этом празднестве, и я взяла те самые слова и вплела их в песню. На каждой адонии во всем громадном мире девы в белом поют мою песню Адонису. «Оплачьте Адониса, оплачьте!» Ах, я тоже плачу, произнося эти сковано Адониса я оплакиваю или себя?Я полюбила Афродиту, едва только узнав о ней, и с головой ушла в ее легенды. Мать говорила, что в древности ее ритуалы были кровавыми и жестокими, но я не хотела в это верить.— Рожденная из пены, принесенная волнами — это все поздние приукрашивания так называемой богини любви, — сказала моя мать. — А в старину она была кровожадной богиней, на шее у нее висело ожерелье из детских черепов, а в поднятой руке она сжимала отрезанные фаллосы, с которых еще капала кровь.Моя свирепая матушка всегда смаковала жестокие подробности — чем ужаснее, тем лучше.— Она родом из земель к востоку от Киферы, — продолжала она, — и ее торжество было торжеством смерти. Без смерти нет жизни. Древние верили в это с еще большим неистовством, чем мы. Они пахали землю, удобряя ее свиными сердцами и плацентами, чтобы был хороший урожай. Они волокли по бороздам прекрасных юношей, чтобы потом принести их в жертву богине.— Почему они приносили этих юношей в жертву? — в ужасе спросила я, думая о моих братьях.— Потому что этого требовала богиня. Боги и богини требуют слепого подчинения, Сапфо. Были времена, когда даже Афродита требовала человеческих жертв. Она принесла в жертву своего супруга с такой же легкостью, с какой боги принесли в жертву Адониса. Кровь удобряла борозды, и колосья росли высокие. Наша земля плодородна благодаря всей этой крови.— А если бы мы жили в те времена, моих братьев тоже принесли бы в жертву?— Лучше не задавать таких вопросов. Сегодня мы более цивилизованны. Потом уже поэты превратили Афродиту в нечто почти безупречное. Они утверждали, что она родилась, когда Крон бросил яйца своего отца Урана в море. Отсюда и легенда, будто она родилась из морской пены. Только не забывай, что эта пена — семя богов. А это ох какой питательный бульон!Нет, мне никогда не забыть слов матери. Прекрасная, золотая Афродита родилась из пролитого семени и требовала человеческих жертв. Если это говорила моя мать, то так оно, наверно, и было.Мою жизнь невозможно понять вне моей особой связи с Афродитой. Она была моей богиней, она учила меня, расставляла мне ловушки, искушала меня на моем пути. Я познакомилась с ней, когда из девочки превращалась в женщину.Я лежу во фруктовом саду. В яблоневом цвету гудят пчелы, а я смотрю на солнце, мелькающее в листве, и мечтаю о том, чтобы стать величайшей поэтессой, какую когда-либо знал мир. Времена тяжелые. Мы только что пережили десятилетнюю войну с афинянами, и на виноградники и торговые пути Лесбоса медленно возвращается мир. Молодежь почти и не знает, из-за чего воюют взрослые. Дай сами взрослые толком этого не знают. Людей волнует то, что их волновало всегда: любовь, голод, деньги, власть. На последнем месте песни. Но не для поэта.Островом Лесбос правит Питтак, мудрец и великодушный тиран. По крайней мере, таким он вошел в историю. Я не нашла его ни мудрым, ни великодушным. Аристократы, как всегда, сражались за свои права землевладельцев и виночерпиев. Но в политику я впутаюсь потом. Я молода — слишком молода, чтобы стать женой, но не слишком, чтобы думать о замужестве, — и я лежу во фруктовом саду, думаю о своей судьбе. Надо мной боги, они заключают пари.Сапфо.
Выше стропила!Жених ступает, как Арес.В ссылке мы жили в рощице над Пиррой на другой стороне острова. Алкей и его люди составили заговор, чтобы избавить Лесбос от Питтака. Они ненавидели его за ум и проницательность. А может, ненавидели себя за отсутствие у них этих качеств. На самом же деле Питтак перехитрил их. Они проклинали его жестокость, а сами планировали жестокий заговор.Прежде Алкей был в союзе с Питтаком против предыдущего тирана — Мирсила, но потом они рассорились, одним богам известно почему. Питтак был из тех вождей, что поддерживают дружбу, руководствуясь корыстными соображениями. Он не получил аристократического воспитания, а потому и не испытывал из-за этого угрызений совести. В этом-то все и дело.В основе ненависти между Алкеем и Питтаком лежало противостояние нового и старого. Семьи аристократов, вроде семьи Алкея или моей, когда-то правили этими островами и хозяйничали в этих водах. После войны с афинянами нам на смену пришли люди более грубого сорта. Наши семьи принадлежали к аристократии, нас воспитывали для праздности и песнопений. Люди вроде моего отца считали войну искусством. С другой стороны, такие, как Питтак, изначально готовили себя к коммерции и махинациям. Питтак никогда бы не бросил щит в аристократической гордыне, как это сделал Алкей. Питтак был убежденный политикан. Он умел говорить одно, а делать другое. Врать с честным выражением лица Страстный оратор, он верил только звуку своего голоса. Питтак был непобедим, потому что древнее понятие чести не сковывало его по рукам и ногам.Алкей совершил немыслимое: он высмеял Питтака в остроумных стихах, которые теперь восторженно повторяли по всему острову. Насмешка приводит тиранов в бешенство, даже если они и делают вид, что они выше этого.Теперь Питтак хотел ни много ни мало уничтожить Алкея, чтобы подавить мятеж и укрепить свою власть. Но убить Алкея он не осмеливался, опасаясь бунта старой аристократии. Поэтому ссылка была наилучшим решением проблемы.Я тоже ненавидела Питтака за то, что он, как мне тогда казалось, низвел мою мать до положения, шлюхи, пусть она и сама выбрала такую судьбу. Ее любили крупнейшие аристократы Греции. Бродячие певцы слагали ей песни. Художники писали ее портреты. Философы рассуждали о любви на ее примере. Благородные воины, а среди них в первую очередь мой отец — умерли ради нее, а теперь она стала любовницей простолюдина. Если ей не было стыдно, то мне было стыдно за нее. Меня обуревала ярость, я страдала за своего несчастного покойного отца. А может быть, я завидовала матери, которой так легко давались многочисленные победы над мужчинами? Она могла вызывать у меня и приступы ярости, и слезы сострадания. Я питала к ней сплошь противоречивые чувства. Я так сильно любила ее, что ненавидела!— Есть только один человек, который может провести нас к Питтаку, когда рядом не будет стражников. И этот человек — твоя мать.— Если ты просишь меня предать собственную мать, то ты просишь слишком многого, Алкей.— Я ни слова не говорил о предательстве.— Ты не говорил о предательстве — ты имел его в виду.— Чепуха. Забудь о том, что я сказал. Но помни: твоего отца убил Питтак. Он бы и тебя, не задумываясь, принес в жертву. И твою мать. Он не знает, что такое преданность. Он считает преданность глупостью. У него есть только ненасытное брюхо и волчий аппетит.— Насколько мне известно, все мужчины считают преданность глупостью. Мой отец вернулся домой урной с прахом, но я должна быть счастлива: он умер славной смертью. Не знаю, что это означает. Ненавижу все эти славные смерти. Ненавижу смерть. Это мой отец сказал, что я должна жить, и не позволил оставить меня на вершине холма, как других новорожденных девочек. Я любила его. А он обожал меня. Я предана ему и моей матери, хотя преданность на Лесбосе теперь не в моде.Так я ответила Алкею. Но где-то в глубине моего мятежного сердца я, видимо, жаждала предать мою невыразимо красивую мать!Алкей принялся увещевать меня. Он соблазнял меня, он меня изводил. Он ласкал мое лицо, мои руки, мои бедра. Он сочинял для меня песни. Наконец я согласилась сопровождать его заговорщиков. Я говорила себе, что буду только смотреть, но не участвовать в кровопролитии. И, даже после его безрассудств на симподии я все еще думала, что могу управлять им. Думала, что могу управлять собой.В роще, вдвоем, мы говорили и не могли наговориться, а чем больше мы говорили, тем сильнее я влюблялась в Алкея. Я влюбилась в его внешность, его поэзию, его сумасбродные речи. Я всегда питала слабость к красноречивым мужчинам.— До появления богов все было бесформенность, хаос и темнота, — говорил он. — Чернокрылое существо — его немигающие глаза видели все. Потом появился ветер. Он совокупился с ночью, которая разродилась серебряным яйцом, а из него вышел Эрос… Без Эроса на земле не было бы ничего живого…— Но Эроса родила Афродита. А сама она родилась из морской пены, вскипевшей, когда Крон бросил в море яички своего отца Урана, — проговорила я, прилежная ученица своей матери.— Ты можешь верить во что угодно, но знай: в основе всего — Эрос. Это Эрос вихрем проносится по нашим жизням, оставляя после себя хаос… а Афродита смеется.— Я ни за что не поверю в философию, которая бесчестит Афродиту, — торжественно произнесла я.— Афродита сама себя бесчестит, — рассмеялся Алкей, — Как и ее приверженцы.— Богохульство! — возразила я.Когда мы пробыли вместе какое-то время — достаточное, чтобы увидеть, как Алкей утоляет свою страсть с юными безбородыми моряками, — я невинно спросила у него:— А когда ты в последний раз занимался любовью с женщиной?— Женщины — слишком сложные создания, — ответил он, — их невозможно познать до конца. Иногда мне хочется заняться любовью с женщиной, но потом я вспоминаю, сколько нужно трудов, чтобы удовлетворить ее. Одна мысль об этом утомляет.Для чего он это сказал — чтобы шокировать меня или скрыть, что я ему нравлюсь? Как бы то ни было, он добился своего. Я от него отстала. Иногда я жалела, что мне не хватает мужества его соблазнить. Хотя он и говорил, что равнодушен ко мне, я ему не верила.Может, я и не была красавицей в привычном понимании, но знала, что имею власть над людьми. Когда я играла на лире во время симподия, люди смотрели на меня так, словно я была красавица из красавиц. Время от времени я ловила на себе взгляд Алкея. Будто спохватившись, что нужно выглядеть безразлично, он отворачивался. Алкей всегда относился ко мне так, словно не мог выбрать: быть ли ему очарованным мною или насмехаться. Он всегда хотел произвести на меня впечатление своей искушенностью и количеством своих любовников.— Я был в Навкратисе египетском, городе греческих торговцев в дельте Нила, где торгуют лесбосским вином, — начал он как-то. — Я был с египетскими проститутками, поднаторевшими в ублажении греков и руками, и ртом. В Вавилоне я видел храм Иштар, где женщины во славу богини совокупляются с незнакомцами. На территории храма они разбивают маленькие шатры или ставят шалаши и остаются там неделями, чтобы заработать себе приданое. Вагина наделена целительной силой — так считают вавилоняне.— Ты говоришь это, чтобы шокировать меня? — спросила я. — Если так, то на твои непристойности я могу ответить своими. Вагина, врата, кустос, священные пределы, юна Афродиты, треугольник наших начал, источник всей благодати, треугольный проход к нашему концу. Вот тебе! Ты не единственный ученый сластолюбец на этом острове!Алкей не обратил внимания на мои слова и продолжил экзотические описания своих путешествий:— Не зря египтяне размазывают кровь по дверям — это знак рождения и смерти. Они поклоняются божественной вагине, этому всевидящему глазу. То же самое делают и вавилоняне.— Похоже, тебе все это нравится, — сказала я. — Странно, что ты искал экзотических женщин в дальних краях, хотя на самом деле предпочитаешь мальчиков.Но моя ирония его только подзадорила, и он попытался шокировать меня еще сильнее.— Больные мужчины всех мастей, надеясь, что им повезет, приходят к этим храмовым девственницам. Я видел это и совокуплялся с самыми красивыми из этих женщин, но всегда с огромным облегчением возвращался к моим хорошеньким мальчикам.— Жаль, что я не мальчик, — сказала я, — а то и я могла бы испытать все это.Я сказала это всерьез. Мне и в самом деле хотелось вкусить все наслаждения этого мира, которые познал Алкей. Но, может быть, у меня была тайная мысль, что, будь я мальчиком, он бы занялся со мной любовью.Я проверила эту теорию вечером, перед тем как нам отправиться в ту смертоубийственную экспедицию. Мы оказались вдвоем в оливковой роще в прекрасной Пирре. Вокруг зеленели холмы, и это успокаивало. Листья оливковых деревьев трепетали, словно маленькие серебряные флажки. Я выразила свое почтение Афродите, воскурив благовония, пропела моей богине-охранительнице гимны собственного сочинения. А потом ради забавы нарядилась пастушком.Алкей наблюдал за мной с самодовольной ухмылкой. Он открыто высмеивал как мое почитание Афродиты, так и мой маскарадный костюм. А потом устроил мне испытание.— Знаешь, маленький вихрь, есть только один способ оказать настоящее почтение Афродите.— Какой?— Сказать не могу, могу только показать.Я посмотрела на него с детским смущением, а он потащил меня под серебристые деревья.— Это роща Афродиты, и мы должны исполнить волю богини.Я отпрыгнула.— Ты что — боишься своей богини? Значит, ты никогда не станешь поэтом, — поддразнил он меня.Я почувствовала, как мое сердце бешено забилось. Мои колени начали подгибаться. Моя вагина увлажнилась.— Ты хочешь, чтобы я подарила тебе мою девственность?Я всегда была слишком прямолинейна, слишком неспособна к уловкам.— Странные слова ты нашла, чтобы выразить это! — со смехом сказал Алкей.Мои щеки запылали румянцем.— Я готова, — храбро сказала я, закрывая глаза и распахивая объятия. — Но я думала, ты любишь мальчиков!— А ты разве не мальчик? Ты похожа на мальчика! В конечном счете с мальчиками меньше хлопот во время этого действа и после. Они меньше склонны хныкать и цепляться, пытаться навечно уловить тебя в свои сети. Бедняжка, тебя всю трясет, — сказал Алкей, обнимая меня.— Я готова, — повторила я, вся дрожа.— Давай ляжем под этими зелеными ветвями и выпьем немного вина с водой. Не нужно ничего делать, будем только касаться друг друга, — сказал он.Они всегда так говорят.Он обнял меня. Сердце его стучало рядом с моим. Мы смотрели друг другу в глаза, словно это были факелы, освещающие непроглядную ночь. Его губы нашли мои. Его и мой рот слились. Его ноги охватили мою тонкую талию, и мы стали едины — и снаружи, и внутри.Афродита улыбалась, глядя на нас, и своим жарким дыханием распаляла все отверстия наших тел. То, что было твердым и сильным, переходило в то, что было мягким и теплым. Мы двигались вместе, как дельфины, играющие в волнах: хвост гонится за хвостом, голова трется о голову. Потом мы превратились в коня и наездника, и невозможно было понять, где кончается один и начинается другой. Мы были одним животным, одним полубогом с четырьмя ногами и двумя парами крыл.Так вот что это такое — скачка Пегаса, летучего иноходца поэзии! Вот как соединяются мягкость Афродиты и острые стрелы ее проказника сына. Мягкое становится твердым, твердое — мягким, нутро выворачивается наружу, а то, что было снаружи, проникает внутрь.Время исчезло. Пространство сжалось. Звезды сияли с дневного неба. Если бы мы остались соединенными навеки, солнце перестало бы гаснуть по ночам. Мы бы освещали мир жаром наших тел и раскрутили бы между нами новую вселенную. Вот какова была сила нашей любви.Наконец на утренней заре, под кроваво-сиреневым небом, мы побрели из идиллической оливковой рощи к нашей лодке. Внутри у меня все саднило от жадных любовных ласк Алкея. Я хотела, чтобы эта сладкая боль продолжалась вечно. Моряки смотрели на меня и ухмылялись, словно им все было известно.— Мой дорогой мальчик, — пошутил Алкей, — я чуть было не принял тебя за девочку!Следующей ночью мы спали в лодке, но не прикасались друг к другу. Ветер ревел, и весла бились о борт. Несколько штук сорвало и унесло в море. Два человека бесследно исчезли с бушприта, словно нас окружали мифические чудовища, и морская пучина превратилась в Сциллу и Харибду. В завываниях ветра, скрежете и треске канатов слышался голос богов.— Алкей — твоя первая истинная любовь, — пела голосом, ветра Афродита, — но он этого еще не знает.— Тогда явись и наставь его, — прошептала я.— Когда для этого придет время, — отвечала богиня. — При всей моей любви к тебе я не могу торопить судьбу. Пряхи ткут медленно, согласно своему желанию.— Несправедливая Афродита!— Меня уже называли несправедливой.Она рассмеялась и исчезла.Сапфо
Тоскую ли я и теперь по своей девственности?Если брак был смертью, то Сиракузы — реинкарнацией. Этому городу, с его празднествами и храмами, богатыми аристократами, несчастными рабами, жалкими хибарами и роскошными дворцами, не было равных в греческом мире.Сиракузы располагались на восточном побережье Тринакрии, острова, где Одиссей ослепил свирепого циклопа и вызвал непреходящий гнев Посейдона. Вонзив бревно в глаз Полифема, Одиссей тем самым обрек себя на вечные странствия. Но фортуна снова улыбнулась ему, и он смог вернуться на Итаку, где его все еще ждали. Даже его пес Аргос был так рад возвращению Одиссея, что, увидев хозяина, умер от старости. Может быть, боги сжалятся надо мной, как они сжалились над Одиссеем. Я могла только молиться об этом на корабле, который плыл далеко от моего любимого Лесбоса в прекрасные Сиракузы.Сиракузы основали коринфяне, поклоняющиеся Артемиде. Именно в Сиракузах девственная Артемида превратила Аретузу в ручей, чтобы она могла бежать от Алфея, любвеобильного речного бога. Источник Аретузы нее еще бьет здесь, превращаясь в ручей, а знаменитый храм Артемиды был в Сиракузах со дня основания города. Храм Афины стоял фасадом к Большой гавани, храм Аполлона — к Малой. А в глубине, за рыночной площадью, располагались два огромных амфитеатра.Старая часть города вдавалась в темно-синее море полуостровом, соединенным с сушей узкой полоской земли. Главные дворцы был построены именно там. Керкил купил для нас дом в самом центре этого квартала. Еще у пас было хозяйство за городом, откуда привозили мясо, сыр и фрукты. Тринакрия была еще зеленее и плодороднее, чем Лесбос, но это не значит, что я не тосковала по дому. Почти каждую ночь мне снился Лесбос. Снился и Алкей — мне так хотелось узнать, что с ним сталось. Долго ждать не пришлось. Я пробыла в Сиракузах всего несколько месяцев, когда пришло письмо от Алкея.Сапфо
Моя забавная маленькая Сапфо! Что мне делать без твоего смеха? Что мне делать без твоих любовных песен? Я жив — если это можно назвать жизнью, — но мое сердце пусто без тебя. Нас схватил Питтак, держал несколько месяцев, пытаясь состряпать против нас самые страшные обвинения. Некоторых из моих людей жестоко пытали, волокли обнаженными по чесальным гребням. Слава богам, тебя не было с нами. Питтак никак не мог решить, что ему делать со мной. Ему не хватало смелости убить меня, но и оставить меня на Лесбосе он не мог, а потому изгнал в Лидию, где я неплохо провожу время при дворе. Не ревнуй меня, маленькая, но мальчики-рабы здесь еще восхитительнее, чем на Лесбосе. Мальчики со смуглыми фаллосами, которые парят в воздухе, как птицы, ждут не дождутся, чтобы доставить наслаждение такому известному воину, как я. И тем не менее я все время думаю о Сапфо — фиалкокудрой, непорочной, медвяноустой Сапфо. Я хочу сказать тебе что-нибудь, но стыд не позволяет мне. Я слышал, тебя выдали замуж за какого-то старого осла. Это моя вина. Прости. Я найду способ увидеть тебя. Верю в нашу любовь!Я присоединила это письмо, написанное на тончайшем египетском папирусе, к моим самым драгоценным сокровищам: золотому ожерелью в виде плодов айвы, висячим золотым серьгам с дрожащими цветками и листьями, свиткам с любимыми стихами и кифаре. В последующие дни я столько раз перечитывала это послание, что мои нетерпеливые пальцы измяли папирус. Я прикасалась к письму губами, воображая, что касаюсь его губ. В каком-то смысле так оно и было.Что может быть сокровеннее письма, написанного рукой, которую ты любишь? Слова, дыхание, поцелуи. Папирус может передать все это. Нацарапанные рукой Алкея письма поддерживали во мне жизнь. Целуя папирус, я почти что целовала его!Таково таинство слов. Перед тобой всего лишь волокна тростника, но они передают биение наших сердец, наше дыхание. Глоток воздуха, запечатленный в вечности. Ах, это чудо письменного слова!Когда я была маленькой девочкой, меня учили писать письма на неудобных деревянных табличках, покрытых воском. Потом, когда я стала постарше, мне позволяли писать на выделанных шкурах. От них исходил запах крови, выдававший их происхождение. Папирус был намного чище. Я любила прикасаться к его девственно-чистым листам, на которых можно писать кровью сердца.Пока Алкей дразнил меня своими мальчиками, я могла быть уверена в том, что он меня любит. Мальчики были его защитой от страха, который овладевал им при мысли о том, чтобы отдать всю свою любовь кому-то одному. Я умела играть в эту игру не хуже его. И вот я взяла тростинку и начала:Я зеленее травы, и, похоже, смерть в следующее мгновение мне не грозит…Потом я стала писать ему о моей жизни в Сиракузах, но что бы я ни написала, письмо казалось недостаточно хорошим. Как я могла интриговать и соблазнять его с такого расстояния? Он предавался радостям при роскошном дворе, а я жила со старым ослом! Я писала, но судила себя так строго, что не могла отправить ни строчки. А папирус стоил недешево! Я исписывала целые листы, а потом бросала их в огонь, проклиная себя за расточительность. Я хотела очаровать Алкея словами, но что-то мне мешало. Чего я боялась? Я отдала ему сердце без («татка и, возможно, никогда не получу его назад.Но какой прок от любви, если ее нельзя разделить? Мои мысли бегали по кругу, как щенок за собственным хвостом. Я записывала тщательно выбранные слова, а потом сжигала. Это была настоящая пытка.Мой дед и Керкил сторговались с Питтаком, чтобы я оказалась здесь — подальше от Алкея и заговорщиков. По крайней мере, они на это рассчитывали. Как же я перехитрю их всех, если боюсь написать Алкею?Осчастливив меня двумя домами, рабами, позолоченными носилками, ткацкими станками, Керкил разъезжал по своим делам и становился все богаче. Благодаря моему приданому у него в придачу к кораблям теперь было лесбосское вино на продажу. Он и мой дед зарабатывали неплохие деньги. И все это благодаря мне! Меня выдали замуж за старого пьяницу, чтобы они богатели! Вот она, женская судьба! Подозреваю, что и Питтак не прогадал с моей свадьбой.Алкей
Любовь моя!Я только что была свидетельницей ритуала, в котором ребенка принесли в жертву, чтобы умилостивить кровожадного бога. Я думала, что знаю человеческую природу, но до сих пор не понимала, какая жестокая война идет в каждом между желанием создавать и жаждой разрушения. И особенно больно мне было смотреть на этот страшный ритуал, потому что я ношу под сердцем твоего ребенка.Я мысленно написала это письмо, когда мы вернулись в Сиракузы, и пообещала себе, что со временем его отправлю… пусть только слова улягутся в голове.
Геспер, возвращающий все, что рассеяла сияющая Эос,Ты возвращаешь овец, ты возвращаешь коз,Ты возвращаешь дитя матери.Но я так и не отправила письма. Вернувшись в Сиракузы, я каждое утро и каждый вечер думала об Алкее. Мысленно я написала ему множество писем, но так и не смогла заставить себя отправить то, что нацарапала на папирусе. Я не знала почему. Я хотела связаться с ним, но не могла. Может быть, я боялась, что мое письмо попадет в руки недруга? В доме было полно потенциальных шпионов. Может быть, я боялась, что мое письмо никогда не попадет к нему? Может быть, моя беременность была таким важным событием, что о нем можно было сообщить только на ухо? Что, если Керкил обнаружит, что я ношу не его ребенка? Страхи переполняли меня. Словно я шла по краю бездонной пропасти. Вдали от дома, оторванная от всего, в чем была уверена, я, как и все сиракузцы, весьма суеверный народ, стала слушать прорицателей.Но нельзя объяснить мое новое увлечение лишь той атмосферой, которая царила в Сиракузах. Когда наступают трудные времена, мы все спрашиваем совета у предсказателей. Беременность относится именно к таким временам. Умрешь или останешься жива? Выживет ли ребенок? Изменится ли раз и навсегда твоя жизнь? (Понятно, что изменится, но так не хочется в это верить!) Мы спешим к прорицателям, потому что непостоянные боги получают удовольствие, не торопясь со своими дарами, и дают нам слишком мало ответов. Магия притягивает, когда наша хрупкая человеческая оболочка кажется особенно непрочной.Недостатка в магии сиракузцы не испытывали. В городе было полно пророков и оракулов. И откровенных шарлатанов, и тех, кто устраивал удивительные представления с птицами, растениями, благовониями, красными шнурами, человеческими фигурками из свинца, котлами зеленого и багряного пламени.Как-то раз я оказалась в скромном жилище некой Кратеиды. Она сидела на земляном полу у огня, среди множества свинцовых человечков с огромными фаллосами. Эти фигурки, посвященные Приапу, символизировали возлюбленных ее клиенток.Три жировика подрагивали на отвислом подбородке Кратеиды, у нее были черные глаза, смоляные волосы и длинные ногти, выкрашенные хной. Она монотонно бормотала: «Где мои магические заклинания? Где мои амулеты? Оплети золотую чашу алой шерстью, чтобы я могла приворожить возлюбленного! Дай мне огненные заклинания, чтобы вызвать его! Дай мне сотворить свинцового человечка с прекрасным фаллосом, который будет становиться твердым только со мной! Пусть он никнет при виде мальчика или другой женщины! Привет тебе, мрачная Геката, будь всегда со мной рядом! Пусть мое любовное зелье действует так же наверняка, как снадобья Цирцеи или Медеи! Пусть он ощущает аромат моего устья даже в той далекой стране, где он сейчас!»Таким было любовное заклинание, сочиненное Кратеидой, чтобы утишить страхи клиенток. Ее богиней была неуловимая Геката — существо, сотворенное из тумана и магии, которая радовалась, когда ей приносили в жертву щенков. Кратеида повторяла свое заклинание, а ее когтеподобные ногти разрезали воздух. Она была очень стара и уродлива и требовала, чтобы ей платили золотыми оболами. Она продала мне свинцового человечка с громадным воздетым фаллосом, на котором нацарапала имя — Алкей.Я завернула его в чистую холстину и спрятала под хитоном. Выучила заклинание наизусть и отправилась домой, повторяя его снова и снова. Я обмотала золотую чашу красным шнуром. Я зажгла в ней огонь и насыпала минералов, чтобы пламя было зеленым или багряным. Я положила свинцового человечка в огонь, чтобы фаллос Алкея раскалялся только для меня. И стала ждать.Не прошло и недели, как я получила еще одно письмо от Алкея! Начиналось оно такими стихами:Сапфо
О да! Приезжай и забери меня, думала я. Спаси меня из этого ужасного изгнания. Возьми меня с собой, куда бы ты ни направлялся. Мои чувства к Алкею были жарче, чем тот раскаленный бог с огнем во чреве. Я любила Алкея. Я томилась по нему, но его умышленные упоминания о красивых мальчиках, пусть и вкрапленные в страстное любовное послание, задевали мое самолюбие. Я всегда жила в приливных волнах переменчивых эмоций, а беременность только обострила их. Когда ребенок покачивался в море моего чрева, я покачивалась в море бурных эмоций. Слезы легко появлялись на моих глазах. Смех легко срывался с моих губ. Я прошла весь город в поисках прорицателей и колдуний, которые могли бы предсказать судьбу моего ребенка. Я побывала у всех. А потом вернулась к Кратеиде, чтобы спросить, почему мне не хватает мужества написать Алкею. Я не могла понять, что мешает мне это сделать. Что удерживает?— Должна ли я сообщить отцу о ребенке? — спросила я у мерзкой старухи.— Ответ на этот вопрос будет стоить тебе еще три золотых обола, — сказала она.— Сверх того, что я уже заплатила?— Да!— У меня есть только один обол.— Тогда я ничем не могу тебе помочь, — отрезала старая карга.Я отправила Праксиною домой за оболами. Мы ждали ее молча, глядя на разноцветные языки пламени. Получив оболы, Кратеида принялась гладить их своими красными когтями, а потом дала ответ — двусмысленный, как и все предсказания.Когда я вспоминаю прекрасный зеленый Лесбос, он появляется перед моим мысленным взором вместе с фиалкокудрой Сапфо, или Псапфо, как ты называешь себя на нашем прекрасном эолийском диалекте. Мои мысли возвращаются к тому изгнанию в Пирру, когда ты была со мной, цеплялась к каждому сказанному мной слову, восхищалась мной, а я восхищался тобой. Я тоскую по тебе… или я тоскую по твоему восхищению? Я чувствую ответственность за тебя. Я помню состязание в красоте на Лесбосе — каллистею, где юные девы раскачивались, как живые кариатиды, завернутые в куски белого льна.Коварная Киприда,Верни мне мою фиалкокудрую.Ее я люблю больше, чем всех лидийских юношей.Но мои ноги опутаны канатами страха,И бури Эроса усмиряю яБез той, которую люблю!Сапфо, любовь моя!У тебя есть кое-что более прекрасное, чем красота. Ты живая. Я вспоминаю твою улыбку, твою находчивость, твою способность ответить собственной строкой на мою. И еще я вспоминаю, как мы любили друг друга, твое чувствилище, которое оживает, когда я вхожу в него, твою пульсирующую влагу, твою песнь между ног.Треклятая Афродита! Я не хочу попасться в тенета женских волос. С мальчиками проще. Получаешь удовольствие и уходишь. Где моя Сапфо? Почему ты мне не отвечаешь? Алкей умирает от любви к тебе. Должен ли он приехать за тобойЛесбосские девы в стелющихся одеянияхХодят туда-сюда, демонстрируя свою красоту.Вокруг них женщины поют гимн Афродите…Ах, Лесбос, хоть ты и выращиваешь виноград и оливки,Всходят на твоей земле красавицы.Мягкие звуки сотрясают серебристые оливковые листья,Когда ветер шепчет:«Сапфо, Сапфо, Сапфо…»
Моя любовь!Почему мне было так трудно сообщить тебе, что ребенок, которого я ношу, твой? Отяжеленная плодом нашей любви, я понимаю жизнь иначе, чем в те времена, когда мы были вместе. Я чувствую, как ребенок ударяет ножкой, и это воспоминание о твоей любви ударяет мне в сердце…Какое дурацкое письмо! Мне нужно было сочинить песню, чтобы выразить то, что я на самом деле чувствую, а потому я сожгла папирус и сломала тростинку!Но письмо к Алкею было не единственной трудностью, которую я пыталась преодолеть. Чем ближе было разрешение от бремени, тем сильнее одолевали меня страхи. Кладбища Сиракуз были набиты костями женщин, умерших во время родов. Роды были опаснее сражения. Ах, как я тосковала теперь по моей девственности — словно по родному дому! Как могла я раздвинуть ноги — не говоря о том, чтобы раскрыть сердце, — перед Алкеем? Мысль о смерти повергала меня в ужас. Если я умру, что станется с песнями, которые я не успела написать? Я стала понимать богинь-девственниц — Артемиду и Афину, стала понимать женщин, отказавшихся от плотских утех. Почему я попала в эту ловушку — влюбилась в мужчину? Почему мне было мало моей милой Праксинои? Я совершила ужасную ошибку, последовав за Алкеем. Может быть, поэтому и не могла заставить себя написать ему. За моим восторгом скрывался гнев: ему ничто не грозило, а что предстояло мне! Я хотела, чтобы и ему стало страшно. Пусть он тоже будет несчастен, как несчастна я!Мы с Праксиноей ежедневно подносили дары богиням, отвечающим за деторождение, — Артемиде и Илифии. Вспоминали мы и Асклепия, бога врачевания. Мы бы принесли жертву и Ваалу, если б верили, что от этого будет какая-то польза. Вот какой страх одолевал нас.Жирные окорока, редкие птицы, красивые одеяния, сотканные нашими руками, — вот только некоторые из наших жертв богам. В Сиракузах не бросали младенцев в огонь, но наверняка и тут кто-то приносил в жертву Гекате щенков на перекрестках дорог. А у рожениц не было другого выбора — оставалось терпеть мучения и благополучно разрешаться от бремени, если на то есть воля богов.Керкил казался совсем ручным — его утихомирила не только моя беременность, но и мое путешествие в Мотию. Он так обрадовался, когда я вернулась, что распростерся по земле, обхватил мои колени и целовал мне ноги.— У меня есть предчувствие, что скоро мы украсим дверь нашего дома оливковым венком, — сказал он тоном напыщенного дурака, каким и был на самом деле.Оливковый венок символизировал сына, а пучок шерсти — девочку и всю ее женскую судьбу, неотделимую от ткацкого станка.— Я предпочла бы пучок шерсти, — сказала я.Керкил рассмеялся, решив, что это шутка.Беременность может сопровождаться тревожными сновидениями. Не миновали они и меня. Плавание в Мотию явно не пошло мне на пользу. Пророчество Кратеиды тоже не давало покоя. Мне снова и снова снился младенец, передаваемый в объятия бога, раскаленного докрасна, и пожираемый огнем. Я не могла прогнать этот образ из своих мыслей.Последние месяцы беременности, наверное, легче всего стираются из памяти. Роды — это смертельная борьба между двумя сцепившимися душами. Мы разъединяемся, чтобы можно было снова сойтись. Если бы девственницы знали, чего стоят роды, они бы навсегда отреклись от любви.Когда пришло мое время, у меня начался приступ обжорства. Я помню, что в ту ночь, когда у меня отошли воды, я успела съесть целого цыпленка, запеченного в меду.Как только начались схватки, Праксиноя позвала повивальную бабку. Потом схватки прекратились, и Праксиноя имела глупость ее отпустить. И конечно, когда бабка мне снова понадобилась, оказалось, она принимает другого младенца.На женской половине дома было полно бесполезных помощников: рабов, нянек, уборщиков, поваров. Но повивальной бабки среди них не было. Зато у каждого было свое мнение о родах. Сама я понятия не имела, что нужно делать, и мой первый опыт материнства представляет собой хаос противоречивых советов.Когда наконец повивальная бабка вернулась, мне дали травы для облегчения боли, а это опять приостановило роды. Потом боли опять начались всерьез, и я перенеслась в иной мир. Одиссей в царстве Аида среди теней не был в такой прострации, как я во время родов. Я орала, пока не начало саднить горло. Я не могла поверить, что боль может быть такой сильной! Я была уверена, что встречу своего собственного призрака среди толпы воющих женщин, умерших в родах.Каждая мать прошла через это, хотя ни одна не запомнила. Забывчивость — это дар богов. Я все же помню, что в конце две помощницы ухватили меня за плечи, а две — за ноги, как будто собирались вытрясти из меня дитя! Никакого толку. Тогда меня посадили на родильный стул и сказали, чтобы я тужилась изо всех сил.«Будь ты проклята, Артемида! — орала я. — А ты, Афродита, еще больше!»Когда наконец у меня между ног появилась головка младенца, женщины стали издавать ритуальные крики радости, но ребенок как будто застрял там! Может быть, крики радости до завершения родов — плохая примета? Или я была обречена? Вместе с ребенком? К тому времени мне было уже почти все равно — лишь бы прекратились страдания. Еще одна волна невыносимой боли затмила мой разум. И вдруг неожиданно, словно чудом, я вытолкнула из себя младенца!Повивальная бабка приготовила козьи шкуры, чтобы принять на них новорожденное дитя. По обычаю шкуры наполняли теплой водой, а потом прокалывали, чтобы вода уходила из них понемногу. Так шкуры медленно проминались под ребенком, и послед стаскивался за пуповину. Но у меня пуповина обмоталась вокруг шеи младенца! Когда ее перерезали, в козьих шкурах уже не было нужды. Повивальной бабке пришлось вытаскивать послед своими окровавленными руками.Ребенок, весь в крови, был больше похож на послед, чем на младенца, когда его положили мне на руки. Это была маленькая девочка! Ее мутные небесно-голубые глазки искали мои. Ее маленький женский орган был похож на бледно-розовую раковину. Ее красные морщинистые ножки молотили воздух. Повивальная бабка почему-то хранила молчание.Потом я услышала, как старуха прошептала Праксиноя:— Не позволяй ей слишком привязываться к ребенку — возможно, отец не захочет ее растить.— Прочь! — крикнула я. — Этот ребенок вырастет, что бы ни говорил этот идиот!«Я обещаю тебе жизнь», — прошептала я самому красивому существу, какое когда-либо видели мои глаза.Я подумала о новорожденных девочках, которых оставляют на вершине скалы, и заплакала.«Никто не принесет тебя в жертву за твой пол, маленькая незнакомая девочка, — пообещала я, рыдая. — Я назову тебя Клеидой, как ту, которая дала жизнь мне».И тут я затосковала по моей матери, как не тосковала никогда прежде.— Прикрепи клок шерсти к дверям дома, — приказала я повивальной бабке.— А твой муж? — спросила она.— Мой муж не имеет к этому никакого отношения.Вошел Керкил, чтобы преклонить колени перед моим троном.— Она похожа на меня! — воскликнул он. — Прекрасная малютка.«Мозгов у нее будет побольше, чем у тебя», — подумала я.Как только силы вернулись ко мне, мы с Пракеиноей отправились благодарить Артемиду за то, что она сохранила жизнь мне и девочке. Мы оставили богине прекрасный багряный хитон и багряный плащ с волнистой голубой оторочкой, напоминающей морскую волну.В храме Артемиды я видела мать женщины, умершей в родах, — она посвящала богине целый сундук сокровищ. Она что — сумасшедшая? Боги забрали ее дочь, а ока все еще пыталась ублажить их!— Роды — как война, кровь льется ведрами, — сказала эта женщина. — По крайней мере, богиня пощадила мою внучку.Как женщины отдают своего ребенка повивальной бабке, чтобы та унесла его на вершину скалы? Я этого никогда не пойму, как и варварские обычаи поклоняющихся Ваалу. Мы притворяемся цивилизованными, но только кровавые жертвы могут унять в нас жажду убийства.И скажите мне, с какой это радости Артемида, которая ни разу не позволила Эросу раздвинуть ей ноги, стала богиней деторождения? Она, девственница, развлекающаяся охотой на вершинах безлюдных гор, держит в своих руках судьбы всех беременных женщин. Разве это справедливо? Разве это правильно? Зевс-громовержец, управляющий мирозданием, у меня накопилось к тебе много вопросов.
Устремилась,Как к материМалый ребенок.Начало материнства — время бурных эмоций. Хотя моя собственная мать оставалась со мной в Сиракузах, хотя на подхвате у меня была Праксиноя, фантазии и страхи мучили меня все сильнее, по мере того как я влюблялась в мою деточку.Мой разум бурлил, как кипящий котел. Нежность к собственной кровиночке боролась со страхом за ее судьбу. Я поняла, почему младенцев так часто приносят в жертву — с начала времен. Их маленькие неровные черепа показывают нам, как тонка грань между жизнью и смертью. Их новорожденное неустойчивое дыхание напоминает, как мало различие между бытием и небытием. Их разделяет только выдох из влажных младенческих легких. Громкий крик новорожденного иногда кажется встревоженной матери предсмертным. В эти первые дни жизнь висит на тоненькой ниточке. Меня постоянно преследует один и тот же кошмар: я захожу в детскую к Клеиде и нахожу ее неподвижной, замершей, затихшей — маленький комочек плоти без воздуха.Боги могут отнять только что врученный дар. Он кажется таким преходящим, непостоянным, хрупким. Мы знаем, как капризны бывают боги. То, что они дают своими золотыми руками, они же могут и забрать руками кровавыми. Их настроение меняется в один миг. Пока ты не чувствуешь этого всем своим нутром, ты еще не родительница. Всех нас ждут темные подземелья Персефоны. Отчаяние Деметры, которая тоскует по дочери, похищенной богом подземного царства, знакомо каждой матери.Я всегда была довольна тем, что родила дочь. Ее красота и изящество неизменно трогали меня, вызывая щемящее чувство, когда страх смешивается с мечтой. Но по мере того как Клеида росла, я все чаще спрашивала себя, каково это — стать матерью сына, маленького Алкея. Вот он улыбается и гулит, а я распеленываю его, маленького мальчика, чей нежный фаллос со временем взял бы власть над будущим героем, посвященным Аресу, чтобы погибнуть на поле брани и вернуться домой остывшим пеплом. Нет! Одна мысль об этом казалась невыносимой. Я была благодарна, что у меня дочь. Ее, по крайней мере, можно уберечь от кровопролития… по крайней мере до родов.Но мы с моей матерью не полагались на волю случая. Мы использовали все возможности магии, какими только располагали, чтобы сохранить девочке жизнь. Я больше не возвращалась к Кратеиде — мы нашли египетскую жрицу, о которой говорили, что она умеет читать будущее.Та, что называла себя жрицей Исиды, жила в древнем квартале, неподалеку от статуи Аретузы. Мы с моей матерью пришли к ней с Клеидой.В доме жрицы было полно кошек — эти животные считаются священными у египтян. Они прыгали туда-сюда, мяукали, катались на спине, как собаки, требуя, чтобы погладили их шелковистый животик. Я видела там не меньше двадцати кошек, и наверняка их немало пряталось где-то в доме. У стен стояли маленькие саркофаги, в которых лежали мумифицированные останки кошек. Потом я узнала, что там были все кошки, которые когда-либо имелись у жрицы. Хотя египтяне очень чистоплотны, запах там стоял ужасный. Думаю, даже самая безукоризненная чистота бессильна против запаха, если в доме столько кошек.Рабыня провела нас во внутренний двор.— Жрица сейчас вас примет, — сказала она.Моя мать держала малютку, а я стала разглядывать украшения во дворе.Исида — египетское имя Деметры. В середине двора стояла ее статуя, а на плече богини без всякого почтения к ней сидела кошка. Обычно Исиду изображают с рогами — так мы, греки, представляем Ио. Коровы в Египте — священные животные, и их мясо нельзя вкушать в пищу.В углу двора журчал фонтан с цветами лотоса. Большинство прорицателей, как я уже знала, живут в бедности, но эта сумела разбогатеть на своем ремесле.— Сколько денег ты взяла с собой? — спросила я у матери.— Достаточно, — ответила она, глядя на личико ребенка, словно это был драгоценный камень, сверкающий на ее пальце.Встретившая нас рабыня прошлепала босиком по двору.— Жрица готова вас принять, — сказала она, — но сначала вы должны очиститься.Она подвела нас к фонтану, где мы омыли руки, и дала нам холстину, чтобы мы могли их вытереть. Она вылила нам на ладони миндальное масло, которое приятно пахло.Рабыня провела нас в маленькую комнату, обтянутую красной материей. Там сидела жрица. Я думала, это будет старуха, но увидела молодую и красивую женщину с выбритыми бровями, увешанную драгоценностями, напоминавшими золотой дождь.— Вы принесли младенца для благословения, — сказала она на греческом с едва заметным египетским акцентом.— Да, — ответила моя мать.Красота жрицы ошеломила меня — ее миндалевидные золотые глаза, ее бронзовая кожа, копна рыжеватых кудрей, ее груди, очертания которых четко просматривались под шелковистым хитоном, ниспадавшим сотнями багряных складок. Я смотрела на нее, потеряв дар речи. Дыхание перехватило.— Тебя изумляют мои брови? — спросила она.Нет, меня изумляла ее красота, но я не осмеливалась сказать об этом.— Я выбрила их в знак траура по моему любимому коту Сесострису. Он умер несколько дней назад. Его сейчас мумифицируют и делают для него великолепный золотой саркофаг. Он единственный ребенок, который у меня когда-либо был. Если бы я могла оживить его, я бы сделала это, но увы, даже жрицы не наделены такой силой.— Скажите, что я могу сделать для вас.— Мне нужно знать судьбу моего ребенка, — пробормотала я. — И мою тоже.— Это слишком трудная задача, — сказала жрица. — Я за один раз могу предсказать только одну судьбу. Покажите мне ребенка.Моя мать неохотно протянула ей Клеиду. Жрица нежно взяла девочку и остановила на ней взгляд. Она долго разглядывала ребенка, не говоря ни слова. Потом протянула девочку мне. Я боялась уронить малютку, потому что колени мои подгибались — такое впечатление произвела на меня красота жрицы. В ее бронзовом лице, казалось, скрыты все тайны Вселенной.— Обычно я приношу в жертву птицу и гадаю по ее внутренностям, но сейчас слова богини настолько очевидны, что без этого можно обойтись. Исида говорит, что настанет время — и твой ребенок вернется по бескрайнему морю на землю, которую ты любишь, что ты будешь там поэтом и учителем, научишь воздух повторять твои слова, чтобы они звучали вечно, станешь музой для всех, кто придет после тебя, для всех, кроме твоей собственной дочери, а когда ты умрешь, имя твое останется и будет жить вечно.— А как насчет маленькой Клеиды?— Она вырастет и будет процветать, — сказала жрица. — Она тоже станет знаменитой. Она увидит твою смерть и похоронит тебя. Большего мать не может и желать.Пророчество было таким ясным и точным, что у меня сразу зародились сомнения. Я знала, что оракулы иногда говорят загадками. Я знала, что правильно понять их может только глубокий ум. Нов этот день мой ум отнюдь не был глубоким! Я сходила с ума от волнения за свое дитя, и меня буквально валила с ног красота жрицы. Мысли и без того путались от переживаний за дочь и Алкея, а тут к ним примешалось еще и внезапное чувство к жрице. У нее была золотая кожа, копна кудрявых волос, длинные и сильные руки и ноги, от нее исходил запах ладана и мирры. У меня стало влажно под мышками и между ног. Если б она прикоснулась ко мне, я потеряла бы сознание и рухнула на мягкие подушки, разбросанные по полу. Моя мать поддержала меня. Она быстро забрала девочку из моих рук.— Сапфо! — окликнула она, чтобы вывести меня из забытья.В моей голове сложились строки:Сапфо
Богатство без добродетели —Небезобидный сосед.Я пришла домой повидать мою малютку, Праксиною и мать. Приближающиеся варвары отступили на задний план. У меня мелькнула мысль, что все они похожи на Керкила, что их интересуют только низменные страсти… и золото. Я вздрогнула, представив, что мир населен одними Керкилами. А потом, как это часто случается, когда думаешь о человеке, который далеко, я получила о нем известия.Прибыл курьер из Навкратиса и принес папирус, испещренный египетскими иероглифами.— Твой брат шлет тебе известие о твоем муже, Керкиле, скончавшемся в Навкратисе.— Скончавшемся? — переспросила я.Моя мать подбежала ко мне с Клеидой на руках.— Он что — умер? — с надеждой в голосе спросила она.— Читай сама, — сказал курьер.Я знала некоторые иероглифы, но не была уверена, что хорошо поняла содержание письма.— Дай-ка мне, — сказала мать.Но ее египетский тоже оставлял желать лучшего. На протяжении многих веков у нас, греков, не было алфавита, пока мы не позаимствовали финикийский и не добавили к нему гласные. Некоторые свитки писались слева направо, некоторые — справа налево, в некоторых в определенных строках направление менялось. И теперь египетские иероглифы не были так широко распространены, как прежде. В самом Египте иероглифы лучше всего понимали жрецы и жрицы.— Я отнесу это Исиде, — сказала я. — Она мне все объяснит.Праксиноя бросила на меня двусмысленный взгляд.— Ты, я смотрю, очень доверяешь своей новой подруге — кажется, больше, чем мне, — сказала Пракс.— Не понимаю, что ты хочешь этим сказать, Пракс, — ответила я.— А я думаю — прекрасно понимаешь. Я очень сомневаюсь, что ты идешь к ней за переводом. Что бы ты ни говорила.— Тогда идем со мной, Пракс. Зто умерит твою ревность.— Что ж, и пойду! — сказала она с вызовом.И Праксиноя последовала за мной в дом Исиды по многолюдным улицам Сиракуз.Был почти полдень, солнце нещадно палило. Мы пробежали вдоль набережной, мимо торговцев рыбой, продающих остатки улова, виноторговцев с закупоренными амфорами, продавцов превосходного масла с расписанными кувшинчиками — лекифами. Над зеленными лавками стоял запах укропа. Торговцы фруктами и овощами сбрызгивали свой товар водой, чтобы придать ему свежий вид. Разнообразные запахи заставляли вздрагивать ноздри.Мы прибыли в дом Исиды, и нам, как обычно, пришлось подождать, пока она примет клиентов и даст им советы относительно будущего.Наконец нас впустили в комнату жрицы.Исида торжественно взяла свиток и развернула. Прочла раз, потом другой.— Что там сказано? — нетерпеливо спросила я.— Дай я прочту, — сказал Исида. — Это письмо от твоего брата Харакса из Навкратиса. Оно явно написано египетским писцом.Сапфо
Моя возлюбленная сестра. Мой скорбный долг сообщить тебе, что твой возлюбленный муж Керкил Андросский вчера испустил дух. Как тебе, возможно, известно, Навкратис славится египетскими врачами. Мы вызвали одного, по имени Анхкрени, он лечил великого фараона Нехо и известен тем, что излечивает желудочные болезни. Этот лекарь приготовил множество снадобий — настои трав с материнским молоком, вытяжки из растений, черепах, помета, но Керкил слишком запустил свое здоровье. Его печень затвердела, словно камень, а глаза и кожа пожелтели. Лекарства не помогли. Все наши старания оказались напрасными. Боюсь, торговля знаменитыми винами нашего острова лишь ускорила его кончину. Откупорив амфору, он выпивал ее до дна и каждый вечер напивался так, что валился с ног. Много раз его предупреждали о том, что пристрастие к эликсиру Диониса не доведет его до добра, но он каждый раз не мог удержаться. Он пил вино неразбавленным и слышать не хотел о том, чтобы добавить хоть немного воды. Беспорядочная жизнь и соблазны Навкратиса тоже не пошли Керкилу на пользу. Флейтистки и акробаты пользовались его слабостями и выманивали у твоего мужа золото. Я опасался, что все закончится именно так. Крепись. Скорблю вместе с тобой.Сердце мое радостно встрепенулось, когда я выслушала Исиду, — словно птица, которая хотела вылететь из моей груди. Свободна! Я свободна от Керкила! И тут же я почувствовала себя виноватой, что радуюсь его смерти.— Я представляю себе, как ты скорбишь, Сапфо, — сказала Исида. — Позволь мне утешить тебя.— Иди домой, Пракс, — сказал я. — А скажи моей матери, что я скоро вернусь.— Как скоро? — горько спросила Пракс, но, хотя и против своей воли, сделала то, что ей приказали.Мы с Исидой удалились в нашу приватную камеру под домом и смеялись до слез.Руки Исиды были округлые и мускулистые, но гибкие. Пространство между ее грудями пахло розами и апельсинами. После взаимных восторгов я наклонилась, чтобы поцеловать ее в это место, но она отстранилась.— Ты должна отправиться в Египет, — мрачно сказала она, — чтобы защитить свое наследство.— Не станут же мои братья обворовывать меня!— Может, и не станут. Но они могут связаться с женщинами, которые сделают это за милую душу. Ты же знаешь, как слабы бывают мужчины. Если ты отправишься туда, я присоединюсь к тебе, как только смогу.Мы вернулись наверх, в приемную Исиды. Там ее уже ждали клиенты, желающие узнать свое будущее. Словно время и без того не летит как сумасшедшее, некоторые еще и подгоняют его пророчествами.Среди почитателей Исиды был бородатый толстяк, одетый как лидийский аристократ, на нем было множество золотых цепочек, печаток, колец и прочих безделушек. Он так пристально посмотрел на меня, словно хотел проникнуть взглядом под мой хитон.Я отвернулась, а потом снова встретилась с ним глазами. Он кивнул мне.— Ты поэтесса Сапфо?Я была так поражена, что не сразу ответила.— Алкей с Лесбоса будет рад получить известие о тебе.— Кто ты? — удивилась я.— Я Кир из Сард, — ответил толстяк. — Я познакомился с Алкеем при дворе Алиатта, где он в большом почете.— Алкей с Лесбоса? — уточнила я на всякий случай. — Где он теперь?Возбуждение в моем голосе сразу насторожило Исиду.— Кто такой этот Алкей с Лесбоса? — поинтересовалась она.— Если ты спрашиваешь меня, то он влюблен в поэтессу по имени Сапфо, — сказал Кир из Сард.Исида была поражена.— Скажи мне, кто он, этот Алкей?— Всего лишь мой учитель поэзии с Лесбоса, — ответила я им обоим.— Тогда узнай, что ныне он фаворит великого царя Лидии и обладает немалым влиянием при дворе. Он советует царю, на что тратить золото. Как посланец царя он посетил Дельфы, чтобы узнать пророчество оракула.— Этот оракул ничего не знает! — воскликнула Исида, гневно сверкнув глазами. — Она мошенница!Я никогда не видела Исиду такой расстроенной. Кто огорчил ее — соперник в любви или в пророчествах?— Жрецы диктуют ей каждое слово, — продолжала Исида. — Они опаивают ее, а когда этот оракул выплывает из сумеречного сознания, то несет всякую чушь, за которую жрецы вымогают плату. Эта святыня в Дельфах — сплошное надувательство!Кир воздел к небесам короткие руки.— Я не сомневаюсь, что есть оракулы и получше, но великий Алиатт доверяет этому. Царь говорит, что священный туман наполняет разум видениями грядущего. Он послал Алкея к оракулу, чтобы узнать будущее империи.— Значит, он глупец, — отрезала Исида, — и поплатится за это.— Я не сомневаюсь в твоей правоте, — сказал Кир, — но кто станет спорить с великим правителем?Взбешенная Исида выбежала из комнаты, оставив меня наедине с Киром из Сард.— Скажи мне, как поживает Алкей. Он счастлив?— Он не может быть счастлив без тебя, моя госпожа.При этих словах мое сердце екнуло. Хоть я на какое-то время и потеряла голову, влюбившись в Исиду, но все-таки по-прежнему тосковала по Алкею. Я запуталась в своих чувствах — меня одинаково сильно влекло к обоим.— Как мне его найти? — спросила я Кира.— Он, несомненно, проведет немало времени в Дельфах в ожидании ответа оракула.— Я не могу одновременно находиться здесь с моей дочерью, в Дельфах и в Египте, — вздохнула я.— Может быть, тебе нужен курьер, чтобы доставить послание? Я могу быть твоим посланником, почитателем, правой рукой. Я мог бы доставить твои письма Алкею. Может быть, мне удастся убедить его приехать сюда или встретиться с тобой где-нибудь еще. Только скажи. Твое желание для меня закон.Почему этот незнакомец из Лидии казался мне подозрительным? И что меня убедило в том, что он и в самом деле так хорошо знает Алкея?— Я подумаю о твоем предложении, — ответила я. — Приходи ко мне, после того как тебя примет Исида и ты лучше узнаешь свое будущее.Кир склонился передо мной, его золотые побрякушки звякнули. Что-то в нем мне не нравилось.— Мир — опасное место, госпожа Сапфо, — сказал незнакомец. — Навуходоносор в Вавилоне готовит какую-то страшную бойню. В Египте Нехо собирается вернуть своей стране ее прежнюю славу. Алиатт Лидийский хочет править всем известным миром, и у него хватит на это золота. Персы собирают войско, чтобы завоевать соседей. У греков неспокойно — и дома, и в колониях. Боги оставили нас, отдав на откуп шарлатанам и лжепророкам. Мы уже ничем не напоминаем гомеровских героев. А женщине нужен защитник, и я могу стать им для тебя. Сиракузы — прекрасный город, но он не единственный на земле. Такая знаменитая поэтесса, как ты, может путешествовать по всему известному миру и своими песнями зарабатывать несметные богатства — Дельфы, Афины, Эфес, Додона, Навкратис, Самос, Хиос. Наш мир распадается на золотую пыль, и нувориши повсюду ищут поэтов, которые пели бы гимны в их честь. Они готовы хорошо платить. Я могу помочь тебе в этом — ты будешь сочинять песни в обмен на золото. Если только согласишься.— Я пою в честь Афродиты. И не за плату.— Это, возможно, было и неплохо в прежние героические дни, но сегодня золото — единственное, во что верят люди. Твои представления о чести тебе только вредят. Смотри, они доведут тебя до нищеты. Ты грезишь богами, но боги мертвы. Они тебе ничем не помогут. Там, где были боги, сверкает золото.Я стала обдумывать достойный ответ, но не успела произнести ни слова — явилась служанка Исиды, чтобы провести его к предсказательнице.Меня так взволновали предложения Исиды и Кира, что, вернувшись домой, я спросила совета у Праксинои.— Рабыня не может говорить хозяйке, что делать, — сердито ответила Праксиноя.— Даже если хозяйка просит ее об этом?— С чего бы это? — спросила Пракс. — Для советов у тебя есть Исида. И твоя мать. Ты ведь не спрашивала моего совета, когда ложилась в постель с Алкеем или Исидой?Потрясенная, я смотрела на нее. Неужели я была так неосторожна. Об Алкее я ей сказала сама. Но она знала и про Исиду.— Что тебе известно о моей жизни? — в ярости спросила Пракс. — Я знаю о тебе все, а ты обо мне — ничего! Ты даже не знаешь, откуда я родом. Мои родители нашли меня на вершине горы неподалеку от Эреса, где меня оставил мой отец. Они воспитывали меня до шестилетнего возраста, а потом продали твоему деду. Я должна быть счастлива, что жива, хотя и стала рабыней. Я должна быть счастлива, что не попала в бордель и не занимаюсь тяжелым трудом. Но мои возможности не сравнить с твоими. Ты свободна.— Свободна! Что это значит? — спросила я.Противоречивые чувства раздирали меня, я еще никогда не чувствовала себя настолько загнанной в угол.— Это означает возможность выбора, — ответила Праксиноя, — даже если ты не знаешь, что выбрать. Но сейчас ты в замешательстве, потому что у тебя слишком много возможностей. Ты думаешь, что можешь любить своего ребенка, любить Исиду, любить Алкея и еще получать утешение от меня, когда поблизости нет никого другого. Ты хочешь иметь все. Ты не признаешь ограничений. Но боги наблюдают за тобой и видят твою гордыню. Иди же! Посмотри, что боги сделали с твоей дочерью!Она провела меня в детскую, где я увидела мою мать и кормилиц — они собрались вокруг колыбельки маленькой Клеиды. У девочки был жар. Она плакала и отказывалась есть. Неужели она была обречена последовать за Керкилом в царство мертвых?Мы искупали ее в теплой воде, чтобы снять жар, принесли жертвы богам, вызвали ученых докторов. Все мои возможности выбора свелись к одному. Выживет девочка или умрет? Прошлое и будущее исчезли. Остались только писк дочери и ее жар, запах детской рвоты и экскрементов, вечное настоящее.В такие мгновения философия исчезает. Двадцать взрослых сгрудились вокруг младенца, умоляя богов о помощи. Я вспомнила, что лучшие заклинания для защиты детей есть у египтян, и послала Праксиною за Исидой. Она поворчала, но пошла.Наконец — мне показалось, что прошла целая вечность, — появилась Исида в сверкающих складчатых одеяниях. Она прогнала всех из комнаты, завязала на куске холста семь узлов, повесила на шею девочке и забубнила:Твой любящий брат Харакс
Питтак предложил нам защиту. Я забираю мою тезку ради ее же блага. Не пытайся следовать за нами, иначе ты навредишь собственному ребенку еще больше, чем уже успела навредить. Молюсь о том, чтобы ты когда-нибудь все поняла.Праксиноя отчаянно рыдала. Она была безутешна.— Что ты наделала? — закричала я как безумная. — Что ты сказала моей матери, Пракс?— Она спросила меня об Исиде и Алкее. И не отстала, пока я не сказала все, что знала. Она грозилась избить меня кнутом, и это была не пустая угроза. Ах, Сапфо, прости! Я и подумать не могла, что она заберет девочку. Я пыталась ее остановить — правда пыталась.Когда оглядываешься на свою жизнь с вершины скалы, трудности, которые встречались на твоем пути, представляются надуманными, приключения — воображаемыми, героические поступки — не такими уж героическими, как казалось в то время. Когда мать похитила у меня Клеиду, я чувствовала себя как Деметра, чья дочь была украдена Аидом. Черный плащ лег на мое лицо и закрыл солнце. Я бесилась и рыдала. Поначалу я во всем винила мать, потом Праксиною, потом себя. Я поставила Праксиною в безвыходное положение и понимала это. Она ревновала меня к Исиде и все еще сердилась на меня: я убежала с Алкеем и ничего не сделала, чтобы спасти ее от наказания за это. Как я могла рассчитывать, что она будет защищать меня, когда моя мать на нее надавит? В том, что мать забрала у меня дочку, некого винить, кроме меня самой. Ослепленная похотью, я потеряла самое драгоценное существо, которое когда-либо у меня было. Я находила все новые и новые оправдания для матери, которая обошлась со мной как с безответственным ребенком. Своей беспечностью я толкнула Праксиною на признание.Что проку от слов любви? Нужно доказывать ее делом. Мне отчаянно хотелось броситься по морю в погоню за моим ребенком, но я понимала, что на Лесбосе и ей, и мне угрожает смертельная опасность. Без меня Питтак будет защищать ее ради моей матери. Я невыносимо страдала, но без меня моя дочь была в безопасности.— Давай побежим в гавань — может быть, еще догоним их! — сказала Праксиноя.Мы понеслись, как ветер, наши сандалии выбивали дробь по мостовой. На рынке я опрокинула прилавок торговца гранатами, упала в груду битых плодов, и мой хитон окрасился, словно кровью. Я вскочила на ноги и побежала дальше. Торговец провожал нас проклятиями. Путь преградили телеги. Запряженные ослами, груженные фруктами и специями, они медленно пересекали узкую дорогу к гавани. Это было похоже на ночной кошмар, когда хочешь бежать, а дороги со всех сторон отрезаны. Из гавани двигался поток людей. Некоторые только что приплыли и несли на головах и в руках тюки и корзины, везли на тележках пожитки. Мы пробивались вперед, задыхаясь от запаха пота, исходящего от разношерстной толпы. Наконец мы достигли кромки воды и увидели, как за горизонт уходит корабль на Лесбос — его паруса казались красными на фоне заходящего солнца. Я упала на причал и зарыдала от безысходности.
Я не надеюсь до неба дотянуться.После этих событий я оказалась в длинном черном туннеле. Потеряв дочь, я несколько недель не могла есть. Я почти не пила. Я спала и спала, чтобы ни о чем не думать. В снах дочка возвращалась ко мне. Я вдыхала ее сладкий запах, прижимала к груди. Казалось, жизнь снова обретала смысл. Но потом я просыпалась и заново переживала боль утраты.Это было мучительное наказание — видеть ее во сне, а просыпаясь, понимать, что я лишилась ребенка. Если бы мне тогда достало мужества, я бы выпила яду или вскрыла себе вены. Но что-то всегда останавливало меня.— Твоя мать может одуматься и вернуться, — сказала Праксиноя, пытаясь утешить меня.У меня на этот счет были большие сомнения. Может быть, мы найдем способ вернуться на Лесбос. Может быть, произойдет переворот и Питтака свергнут. Пока оставалась хоть малейшая надежда снова увидеть дочь, я не имела права покончить с собой. Тогда еще — нет.У меня не было желания видеть Исиду. Она знала, что для меня все кончено, а потому без конца присылала подарки. Я возвратила их все, кроме золотистого свитка, где было иероглифами начертано ее имя и нарисован золотистый кот, свернувшийся клубком. Праксиноя с наслаждением зашвырнула этот подарок в море.Меня нашел Кир. После бегства моей матери с Клеидой я забыла о нем и о его рассказах об Алкее. Я даже и об Алкее почти не думала. Мне казалось, что жизнь моя кончена и в ней уже никогда не будет любви. Я спала все дни напролет, а по ночам ходила из угла в угол. Солнце казалось черным, ночи были населены призраками. Если бы это решала я, то Кир из Сард получил бы от ворот поворот, но Праксиноя подумала, что он может отвлечь меня от моего горя, а потому впустила его.— Выстави его за дверь! — сказала я.— Он утверждает, что у него есть известия об Алкее.— Меня это не интересует. Меня интересуют только известия о Клеиде. А о ней он наверняка ничего не знает.— Сапфо, выслушай его. Может быть, это приведет тебя к твоей дочери.— Сомневаюсь, — мрачно ответила я, но тут в дверях появился Кир с длинным свитком в руке.— Письмо от Алкея Лесбосского, — сказал он. — Тебе.— Уходи, — попросила я.— Неужели тебе совсем не интересно?— Неинтересно, — подтвердила я. — Мне интересна только моя девочка.— Это письмо на греческом, — сказал он, помахивая свитком и подходя поближе.Я узнала руку Алкея.Кир подал мне письмо. На самом деле оно было адресовано не мне, но мое имя упоминалось несколько раз.Алкей умолял Кира выяснить, что со мной, как я живу в Сиракузах. «Если ты встретишь прекрасную фиалкокудрую Сапфо, — писал он, — скажи ей, что она неизменно присутствует в моих мыслях». Еще он сообщал, что отправляется в Дельфы к оракулу за пророчеством для лидийского царя.— Если мы отправимся в Дельфы, то можем спросить оракула о твоей дочери, — стал он меня упрашивать. — И в Дельфах к тому же можно заработать деньги. Люди так долго ждут оракула, что готовы неплохо платить за развлечения. И возможно, мы найдем там Алкея. Откровенно говоря, я в этом уверен.— Уходи! — повторила я.В тот раз Кир ушел, но он оказался настойчивым. Приходил снова и снова и всегда с новыми искушениями. Если я соглашусь спеть на том или ином симподии, он гарантирует мне оплату золотом в размере моего веса.— Сапфо, я знаю, кто готов платить за песни и платить хорошо. Мне знакомы богатеи во всем известном мире. Я всех их встречал в Сардах… мне следовало купить землю вблизи сардского дворца, когда она была дешева… но это другая история.— Уходи! — воскликнула я.— Золотом в размере ее веса? — переспросила Праксиноя. — Она довольно хрупкая, но золото может нам пригодиться.— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась я.— Может быть, ты не заметила этого в своем отчаянии, но после смерти Керкила мы перестали получать деньги с кораблей и от виноторговли. Мы продавали то, что производит наша ферма, но скоро можем потерять и ее. Керкил был человеком недальновидным. Похоже, что он успел наделать долгов. Пока ты спала, я всем этим занималась. Лучше бы тебе попеть, чтобы иметь ужин, а то останешься голодной.— Как это может быть? — спросила я.— Уж не знаю как, но у нас долги. Каждое утро к нашим дверям приходят торговцы — хотят получить то, что им причитается. До этого дня я их сдерживала, но если есть возможность заработать золото… то у тебя нет выбора.— Совершенно с ней согласен, — сказал Кир.— Но если я буду петь за золото, моя богиня отвернется от меня.— А если не будешь, то останешься с пустым желудком. И я вместе с тобой, — сказала Пракс, — Сапфо, ты никогда не была практичной, так что позволь мне быть практичной за тебя… за нас обеих. Нам нужно золото. Нам нужно попасть в Египет, чтобы защитить твое наследство, а это потребует расходов. Если мы можем заработать немного здесь и еще немного в Дельфах, мы должны это сделать. У нас нет иного выбора.Кир дрожал от возбуждения.— Она права! — сказал он. — Я могу устроить твое выступление на симподии завтра вечером. Подготовь свои песни! Завтра на заходе солнца я приду за тобой с позолоченными носилками.— Постой, — остановила его Пракс, — А сколько она заработает завтра?— Трудно сказать, — ответил Кир.— Как насчет ее веса золотом? — спросила Пракс.— Это была фигура речи, — растерялся Кир.— Тогда моя хозяйка не будет петь.— Ты с ума сошла, Пракс? Я так поняла, нам нужны деньги, — удивилась я.— Тихо, — шепнула мне Пракс и повернулась к Киру: — Если ты сегодня принесешь золота в половину ее веса, я позволю моей хозяйке петь.— С тобой трудно договориться, — сказал Кир. — Я принесу свои весы.— Я предпочту взвешивать на моих, — с явным удовлетворением сказала Пракс, — Сапфо, иди готовь свой репертуар. Поторопись!Когда Кир вернулся в тот же день, они с Пракс принялись спорить о весах и мерах. Я слышала, как они кричали друг на друга, пока я пыталась повторять свои песни. Наконец меня позвали из моей комнаты и попросили сесть на чашу каких-то хитроумных весов. На другую Пракс устанавливала гири. Кир снимал их. Они обвиняли друг друга в мошенничестве.— Ты меня разоришь! — протестовал Кир, когда Пракс взялась за гири.— Моя хозяйка — это лучшая сделка в твоей жизни! — возразила Пракс.Они взвешивали, потом прекращали взвешивать. Я сама то становилась на чашу, то сходила с нее, а они спорили, механизм каких весов лучше и какие из них точнее. Это было мучение. А я тем временем не переставала настраивать мою лиру.— Ну, я вам больше не нужна? — спросила я.Они, похоже, приходили к какому-то компромиссу.— Иди готовься, отдыхай и наведи марафет, — сказал Кир. — Никогда не знаешь, как симподий может изменить твою жизнь.Кир вернулся в шесть, за ним — золоченые носилки, которые несли четыре крепких раба. Полог был из багряного полотна, прошитого золотой нитью — в тон одеянию рабов. Мы с Праксиноей забрались в носилки, и рабы понесли нас по оживленным улицам Сиракуз. Наконец мы оказались во дворе роскошного особняка. Праксиноя и Кир провели меня так, чтобы никто не видел, в отдельную гардеробную, где я облачилась в королевский пурпур, подвела брови и глаза и надушилась к предстоящему представлению. Потом я дождалась, когда закончится обед и уберут пол, и только тогда появилась со своей лирой.Кир представил меня как «легендарную Сапфо с Лесбоса». Я вышла из тени, окруженная рабами, которые несли факелы и воскуренные благовония. Я начала с моего «Гимна Афродите», который когда-то так понравился обществу на Лесбосе. Я еще не дошла до шелеста крыл и спуска колесницы, но уже почувствовала, что публика хорошо принимает меня. Какое это замечательное чувство! Я очаровывала себя, очаровывая их! Я была влюблена в их смех и аплодисменты, в звук собственного голоса. Размягчив их сердца восхвалением Афродиты, я перешла к другим любовным песням.Сапфо
Я знаю число песчинок и размеры моря;Я понимаю глухонемых и слышу слова глухих.После этой встречи с бессмертной красотой, материнством и мудростью удача нам улыбнулась. Погода исправилась. Елена и богини исчезли, но нас подобрал финикийский корабль, направляющийся в Дельфы, и мы продолжили наше путешествие с такой легкостью, будто нас опекали боги. Кир из Сард исчез. Наше золото исчезло. Но Дельфы считались источником мудрости, так что мы были полны надежд. В Дельфах нам непременно повезет! Там мы обязательно найдем Алкея и услышим пророчество о Клеиде! Если Кир нас не обманывал, Дельфы изменят к лучшему наши судьбы и исцелят нас. Но вскоре мы обнаружили, что Кир не сказал всего, что нам следовало знать.Мы шли морем в Коринфский залив, и погода продолжала нам благоприятствовать. Наши сердца трепетали в предвкушении. В Дельфах боги появились задолго до того, как олимпийцы стали властвовать в мире. Критские жрецы и жрицы почитали в Дельфах Гею. В Дельфах законодатель Аполлон и его предсказатели победили и уничтожили опасных хтонических божеств. Если где-то в цивилизованном мире и была сосредоточена мудрость, так это в Дельфах. Мы направлялись к этому древнейшему из древних мест и только здесь могли узнать, что уготовили нам пряхи. Неудивительно, что нас охватило волнение.Мы сошли с корабля у подножия горы Парнас и, подняв голову, увидели облака, окутавшие ее вершину.— Там мы узнаем нашу судьбу! — сказала я Праксинпое.— Долго подниматься, — откликнулась Праксиноя.Все в Дельфах рассчитано на то, чтобы вызвать трепет. При подъеме на гору Парнас дышится так тяжело, что волей-неволей начинаешь видеть в тумане богов и богинь. Уханье сов и следы, оставленные гигантами, поднимавшимися на вершину до тебя, только усиливали эту таинственную атмосферу. На небе то и дело появлялись беспорядочно бегущие черные тучи и сверкали молнии, словно Зевс и в самом деле находился где-то поблизости. А потом небеса вдруг прояснялись и между вершинами повисала яркая радуга. Солнце рассеивало тучи, и все понимали, что где-то рядом — Аполлон.По расщелине в священной горе бегут три ручья. Там, где они сливаются и где туманы такие же густые, как на море, находится любимое место Аполлона. Некоторые говорят, что оно называется великим омфалом, или пупом земли, ее средоточие, потому что вокруг поднимаются горы, не давая рассеяться священному туману и дурманящим парам. Некоторые говорят, что Дельфы были священным местом уже и в древности, когда наши предки почитали земных богинь, позднее свергнутых Зевсом и его детьми. И чувствуешь себя тут как в священном месте, где может твориться магия. Сердце бьется быстрее, конечности холодеют, воздуха не хватает — и не только из-за высоты.На священной тропе видишь других странников: богатые поднимаются наверх в носилках на плечах рабов, босоногие нищие выпрашивают старые сандалии или корочку хлеба, зажиточные городские торговцы подражают манерам аристократов.Над этой укрытой туманами расщелиной на живой скале построен храм Аполлона. Окутанная туманом, стоит статуя Аполлона — вся из золота и слоновой кости, словно сам бог. Как нам сказали другие путешественники, на треножнике над пропастью сидит Пифия в лавровом венке, жует лавровые листья и бормочет обрывки фраз на неведомых языках. Она уходит надышаться священными парами в специальную камеру, куда могут входить только жрецы, потом снова усаживается на треножник и продолжает бессвязные речи.— Тебе будет казаться, что ты слышишь египетский, потом финикийский, потом фригийский, потом немного греческого… потом что-то неразборчивое, — сказал один богатый путешественник с Самоса — мы с Праксиноей встретились с ним, когда он спускался вниз после встречи с оракулом. — Пифия дразнит тебя — то кажется, что ее речь наполнена смыслом, то погружается в невнятицу. Прежде чем тебя допустят к ней и даже к ее жрецам, ты должен пройти много сложных ритуалов. Но тебе не имеет смысла подниматься туда. Можешь сейчас же поворачивать назад, потому что женщин к оракулу не допускают.— Но оракул — сама женщина! — возразила я.— И тем не менее женщин к ней не допускают, — повторил странник.— Но в этом нет логики.— Что ж, женщинам несвойственна логика, — ответил он вполне в духе того, что можно назвать мужской логикой.— Что же нам делать? — спросила Праксиноя. — Мы должны ее увидеть.— Тогда отрасти фаллос! — посоветовал путешественник и, рассмеявшись, продолжил спуск.А мы все поднимались.— Мы выдадим себя за мужчин, Пракс. Не волнуйся. Путешественник с Самоса шутил, говоря про фаллос.Но его шутка навела меня на хорошую мысль.— Мы переоденемся мужчинами, — предложила я. — Кто нас сможет разоблачить?— Оракул, — заметила Пракс.— Если ее жрецы не догадаются, все будет в порядке, — успокоила я Праксиною.Как всегда, я говорила с уверенностью, которой у меня вовсе не было.В Дельфы приезжали все: основатели городов, будущие женихи (но, конечно, не невесты — раз женщин сюда не допускали), военачальники, которые собирались начать войну с соседним царством, тираны вроде Питтака, желающие захватывать города, мудрецы, глупцы, глупые мудрецы.Некоторые ждали и ждали. Другие подкупали жрецов, и их очередь быстро продвигалась. А иные подкупали жрецов и никуда не двигались. Система была сложная и непредсказуемая. Нужно было самой быть оракулом, чтобы сообразить, как с ним встретиться.Объяснялось это так: Аполлон знает волю своего отца Зевса, а оракул может толковать то, что знает Аполлон. Процесс был очень непростой. Оракул работал только по определенным дням в соответствии с расписанием, которое с удовольствием и совершенно произвольно изменялось жрецами. Если Олимпийский оракул «вещал» по жертвоприношениям животных и их внутренностям, а Додонский оракул в Эпире «вещал» шепотом ветра в кронах дубов, воркованием голубей и ударами по золотой чаше (которая на самом деле была позолоченной медной), то оракул Дельфийский «вещал» посредством жрецов, которые переводили ее бессвязное бормотание в неясные вирши. Поскольку будущее туманно, то и пророчество должно быть темным. Мы неясно видим будущее сквозь туман.— Некоторые утверждают, что когда-то Пифия была лавровым деревом! — сказал путешественник, который некоторое время шел в гору вместе с нами. — Ведь Додонский оракул когда-то был дубом, и точно так же в Дельфах прежде вещало лавровое дерево.Праксиноя посмотрела на него с недоумением.— Воистину странны традиции древних богов, — сказал, пыхтя и отдуваясь, наш попутчик, когда мы, обогнав его, пошли дальше.— Откуда тебе это известно? — спросила у него Пракс, обернувшись.— Это известно всем.Праксиноя фыркнула. Убедить ее в чем-то было не так-то просто.Взбираясь на гору, мы поглядывали вокруг — нет ли здесь Алкея, но, увы, его нигде не было.— Я подозреваю, он на вершине, ждет приема у оракула, — сказала Праксиноя.— А может быть, его вообще здесь не было. Может, Кир из Сард солгал, — сказала я.Мне представлялось все более и более вероятным, что утонувший бедняга Кир был мошенником.Мы поднимались понемногу, а я думала о том, что нужно сделать, и мне казалось, что это трудновыполнимая задача. Сначала нужно заработать золота — я прекрасно понимала, что пророчества оракула стоят недешево. Потом приобрести мужские одеяния и пробраться в священные пределы, чтобы узнать о Клеиде и Алкее. И у нас, похоже, было немало конкурентов, тоже претендовавших на внимание оракула. Люди, которых мы встречали во время восхождения, предупреждали нас, что многие успели состариться в ожидании.«Если ты думаешь, что получить пророчество от Дельфийского оракула просто, советую тебе подумать еще раз!» — предупреждал нас путешественник с Самоса. Так оно и оказалось. Еще не добравшись до вершины, мы увидели длинную, извивающуюся змеей очередь просителей. Некоторые ждали уже несколько месяцев и даже установили шатры на полянках, чтобы можно было отдыхать. Сколько бы мешков золота они ни приволокли с собой, у кого-то его оказывалось больше или он занял очередь раньше. Жрецы обходили людей, стоящих в очереди, и взимали дань. Здесь приветствовалось мздоимство. В дельфийской сокровищнице скапливались богатства со всех концов известного мира.Пока мы добирались до вершины, люди, уже видевшие оракула, рассказывали всякое. Некоторые казались злыми. Другие — удовлетворенными.— Она ничего не говорит, — сказал один молодой человек с Хиоса. — Она плюется и брызжет слюной. Это жрецы объясняют тебе то, что она наговорила, но их стихи настолько двусмысленны, что понять их невозможно. Смысл предсказаний окутан туманом, как эта вершина. Ты снимаешь один слой, но под ним оказывается другой.— И что она сказала тебе? — спросила я.— Она сказала, что знает число песчинок и глубину моря. Я понятия не имею, что она имела в виду.— Она говорила тебе, что ей ведомо все, — сказала я. — Она говорила тебе, что ее пророчества широки, как пустыня, и глубоки, как море.Человек остановился и уставился на меня.— Пожалуй, ты права! — сказал он. — Она говорит загадками!— Это не загадки, — возразила я. — Это метафоры. Она говорит символическим языком, как певец или поэт. Ее может понять только тот, кто не воспринимает вещи буквально.— Тогда ты тоже оракул! — сказал хиосец.— В известном смысле можно сказать и так.— Для всех, кроме себя самой, — с издевкой заметила Пракс.Хиосец оживился. Он позвал своих друзей и спутников.— Она тоже оракул, — сообщил он им. — Повтори то, что ты сейчас мне сказала.— Только если ты ей заплатишь, — сказала Праксиноя.— Сколько? — спросил хиосец.— Обола будет достаточно, — ответила Пракс.Так мы за следующую неделю заработали достаточно денег, чтобы увидеть оракула.Праксиноя выучила урок, который преподал ей Кир из Сард. По мере того как распространялся слух, что я тоже своего рода оракул, умеющий разгадывать загадки оракула, Пракс увеличивала ставки. Я начала с толкования изречений Пифии, но прошло немного времени, и люди стали приходить ко мне, минуя оракула. Ожидание, стало быть, становилось короче. Не нужно было давать взятки жрецам. Платили только Праксиное.Дельфы, конечно, были местом, куда приходили многие предсказатели. Оракулы порождают оракулов. Ожидающие своей очереди убивают время жертвоприношениями, гаданием по птицам, внутренностям, огню, ветру, дыму. Тем, кто уже побывал у оракула, требуется помощь и толковании ее слов. Вся местность вокруг так и дышит волшебством, а там, где есть волшебство — или его обещание, всегда из рук в руки переходит золото.Многие искатели мудрости принесли с собой великолепные золотые изделия в дар дельфийской сокровищнице. Мы с удовольствием перенаправляли эти предметы в наши руки. Уверившись, что нам хватит оболов и золотых безделушек, чтобы умилостивить жрецов и попытаться увидеть оракула, мы позаимствовали тюрбаны и халаты у гостей с Востока, приклеили фальшивые бороды и усы и подготовились проникнуть во внутреннее святилище — адитум. Мы, конечно, знали, что, прежде чем предстать пред очами Пифии — или даже ее жрецов, профетов, толковавших ее волю, — придется пройти через немалое число непростых ритуалов.— А ты не опасаешься, что искатели, получившие паши советы, сообщат жрецам, что мы женщины? — спросила Пракс.— Зачем им это нужно? Мы могли бы отплатить им той же монетой, открыв, что они изменили оракулу и ее толкователям. Я думаю, страх заставит их держать рты на замке. Если ты ничего не говоришь, то и тебе ничего не, будет сказано. Мы ничего не должны этим жрецам, профетам, которые живут за счет мудрости оракула. Если мы будем вести себя так, будто все в порядке, они сделают то же самое.И вот мы приготовились к встрече с оракулом. Вначале надо было очиститься в водах Кастальского источника, потом натереться маслами, пропитанными ароматами редких горных цветов. Потом принести в жертву великолепную телку, собрать ее кровь в чашу из чистого золота (из наших собственных запасов) и отдать для изучения жрецу. Чашу тоже пришлось оставить. Мы разделили жертвенное мясо с Аполлоном и, конечно, со жрецами. После этого мы остановились у сокровищницы, чтобы оставить там золотые подношения, которые должным образом были внесены в опись на папирусных свитках. Наконец мы покинули жрецов, чтобы надеть чистые халаты и тюрбаны.Я не забыла сказать, что перед этим мы три полных дня и три ночи должны были не прикасаться друг другу? Как я могу это забыть. Мы с Пракс были в таком возрасте, когда три дня и три ночи воздержания казались вечностью. Мы всегда находили утешение в объятиях друг дружки, кроме тех дней, что я была опьянена Исидой. Но эти три дня мы не прикасались друг к другу жаркими руками. Мы исполнились решимости услышать пророчество, которым можно было бы воспользоваться.А тем временем каждый раз, когда мы входили в священные пределы, к нам тянулись руки, облегчая нас от оболов и золота. Мы смотрели, как расстаются с золотом наши соседи по очереди — словно орел с перьями во время линьки. Многим просителям давали от ворот поворот даже после прохождения всех ритуалов. Других заставляли ждать еще и еще и в конечном счете все равно отказывали. Но удача почему-то нам улыбнулась, и жрецы пропели нас мимо той — последней — части очереди, что вилась уже внутри святилища.Говорят, что пифий много и они по очереди произносят свои пророчества. Некоторые остряки даже утверждают, что Пифия — не женщина, а жрец в женской одежде. Другие распространяют слухи, что Пифия на самом деле — не девственница, а бывшая проститутка, которая уже вышла из возраста чувственной любви. Я могу сказать только то, что видела в первое посещение Пифии. Если это и было игрой, то превосходной!Поначалу мне показалось, что Пифия (на голове у нее был лавровый венок, а в руке лавровая ветвь) — это женщина с лицом взбесившейся собаки, очень лохматой взбесившейся собаки, чьей морды почти не было видно, а пасть двигалась, как отдельное животное. На губах у Пифии выступала пена, она рвала свои одеяния, терла себя между ног и говорила, что взбредет в голову, как ребенок, произносящий бессмысленные слоги. Профеты стояли вокруг, как часовые, и, пока она несла свою невнятицу, оставались совершенно бесстрастными. Понять ее слова было трудно. Некоторые имели какой-то смысл, другие нет.— Ого, ого, ого. Кто теперь? Говори, чужестранец. Ты — друг Пифии?— Да! — ответила я.— Море открывается, но не закрывается. Волны зелены, но еще и белы. Волны — это вино. Волны вытекают из их громадной амфоры… Золото Лидии почти не озаряет лилии… они озаряют себя…Она говорила, а из узкой трещины, пересекавшей святилище, поднимался пар. Я вдохнула этот пар и почувствовала, что пьянею. Или у меня опять разыгралось воображение?Я глянула на Пракс. Она посмотрела на меня и широко открыла глаза. Если бы мы могли переговорить!Большая часть того, что вещает оракул, не имеет смысла, иначе жрецам нечего было бы делать. Поначалу они торжественно хранят молчание. Потом начинают взволнованно ходить вокруг, толкуют малейший вздох, самую длинную бессмыслицу. Они наверняка и ветры в ее животе могли бы истолковать!На жрецов произвело впечатление то, что Пифия обратилась ко мне напрямую.— Это случается очень редко, — сказал один из них.— Воистину редко, — подтвердил другой.— Могу я спросить, знает ли Пифия Алкея с Лесбоса? — спросила я.— Воистину, — сказал один из жрецов, — он пьян пророчеством. Он лакает пророчества, как некоторые лакают вино. Он был здесь несколько месяцев назад от имени царя Лидии, великого Алиатта, сына Садиатта, сына Ардиса, сына Гига, который сбросил с трона Кандавла, который был слишком влюблен в собственную жену… Мужчина, который слишком сильно любит свою жену, вкусит скорби…— Все очень хорошие клиенты, — сказал другой.— Ты хочешь сказать — благочестивые цари, — поправил его еще один.— И это тоже, — подытожил главный жрец. — Он спросил о будущем его царя. Потом задал множество вопросов о Сапфо с Лесбоса… знаменитой поэтессе.— Правда? — спросила я.— Правда-правда, — подтвердил жрец.— И что ответила ему Пифия об этой Сапфо с Лесбоса, не знаю, кто уж она такая?Последний вопрос задала Пракс. Тут на губах у Пифии появилась пена, и она стала брызгать слюной.— Пса, Пса, Пса, фа, фа, фа, ха, ха, ха!— Что она говорит? — спросила я.— Ш-ш-ш, — прошептал главный жрец. — Слушай!— Киприда хранит эту девушку, — сказала Пифия совершенно отчетливо.После этого она снова разразилась потоком бессмысленных звуков. Киприда, конечно, было одним из имен Афродиты, которая родилась из пены морской у Кипра.— Что она говорит? — снова спросила я.Пифия бормотала, клокотала, шипела. Туман сгущался, и над пропастью прогремел гром, словно сам Зевс отдавая приказы своему сыну Аполлону. Клянусь, я чувствовала, как земля ходит у меня под ногами, что было вполне возможно, поскольку в Дельфах часто случались землетрясения. Послышался шелест крыльев, словно стая воробьев и воркующих голубей принесла Афродиту.— Что? Что ты говоришь? — спросила Пифия, словно прислушиваясь к голосу с небес, — Кто ты? Аполлон или другой бог?— Как жаль, — сказал главный жрец. — Она толкует только волю Аполлона. Если здесь и другие боги, это чудо. Но ей это будет не по силам.— Дай мне услышать ее! — крикнула я.Пифия бормотала и бормотала, время от времени произнося вполне разборчиво: «Киприда говорит…», «Великий Зевс говорит…», «Афродита сильнее всех других богов, потому что даже боги подчиняются ей!»Потом она некоторое время бормотала что-то совершенно неудобоваримое, а жрецы внимательно слушали и записывали на вощеных деревянных дощечках, с которых писцы перенесут потом все до черточки на свитки папируса.— Что она говорит про Сапфо? — прокричала я. — Что? Что?— Успокойся, муж, — сказал главный жрец. — Мы должны изучить и сравнить наши записи изречений оракула. Мы должны удалиться в священную рощу и молиться, чтобы нам было дано правильное толкование. Это тебе не детские игры. Это пророчество. Это говорит бог.— Воистину, — сказал второй жрец. — Мы должны принести еще одну жертву, выпить вина и поразмыслить. Приходи снова завтра.Один за другим, волоча ноги, они вышли из святилища. Возможно, жрецы собирались расправиться с кусками жареной телятины, которые еще оставались от моей рыжей телки. На мгновение мы с Пракс остались наедине с оракулом. Она подняла глаза, перестала бормотать, отбросила с лица волосы, и перед нами неожиданно предстала прекрасная женщина. Клянусь, она могла вполне сойти за Афродиту, спустившуюся на землю!Пифия подмигнула нам и улыбнулась:Дельфийский оракул
Не слушай хвастовство Дорихи —Не приполз он к ней заняться любовьюЕще раз.После этого мы еще некоторое время оставались в Дельфах, зарабатывали золото, пытались еще раз увидеть Пифию. Но тщетно. Жрецы, как мы их ни подкупали, не подпускали нас к ней. Еще мы искали повсюду кого-нибудь, кто видел Алкея, когда тот был в Дельфах, и мог бы сообщить нам о нем, но так никого и не нашли. Но вот когда мы совсем уже было собрались отбыть в Навкратис, следы пребывания Алкея в Дельфах все-таки обнаружились.К тому времени мы могли позволить себе остановиться в роскошном доме для гостей. Обслуживали дом рабы, и здесь было множество садов, фонтанов и великолепных стенных росписей. В нашей комнате росписи сделал искусный египетский художник, он изобразил просителей, подносящих дары Пифии. Одна из женщин в процессии была маленькая, с лирой в руке, в ее черные волосы были вплетены фиалки и золотые нити. Впереди нее шел золотоволосый воин в полном боевом облачении.Сердце мое запело. Я была уверена, что на росписи изображены Алкей и я. Я вспомнила наши игры в Пирре. Как он вплетал фиалки в волосы на моем лобке, вспомнила его страстные поцелуи в мои нижние губы. Я вспомнила, как он говорил, что уголки моих глаз приподняты вверх, как ни у кого во всем мире. Я вспомнила, как он обнаружил родинку на моем пальце и нашел, что она прекрасна. Он целовал ее снова и снова. Я вспомнила, как он говорил мне в постели: «Никто, даже Афродита, не в силах противиться желаниям».Но потом настроение у меня испортилось, мир окрасился в черный цвет. Какой же я была дурой — искала каких-то знаков в настенной росписи. Ни о чем это изображение не говорило, это было просто совпадение. Я цеплялась за соломинку, потому что мне его так не хватало.Нам повезло — из Дельф до самого Крита мы добрались на еще одном финикийском корабле, капитан которого знал о моей поэтической славе. По пути мы даже зашли на остров Афродиты — Киферу, где горячо молились в ее святилищах, хотя ни малейшего намека на ответ богини так и не получили. Праксиноя знала, как мне хотелось посетить остров, на котором из пены родилась Афродита.— Может быть, она явится нам, — сказала Пракс, — как явилась в Дельфах.— Я мечтаю об этом, — откликнулась я. — Почему-то я уверена, что только она может вернуть нам Клеиду и Алкея.— Тогда молись об этом, — посоветовала Пракс.— Непременно, — пообещала я.И я молилась, приносила жертвы, пела мой «Гимн Афродите», но ответом мне было молчание. До этого я каждый день ощущала присутствие Афродиты в моей жизни, но теперь ее, казалось, не было даже на ее родном острове. Я пела ей, а она отвечала странным молчанием. Меня мучило пророчество Дельфийского оракула. Неужели я увижу Клеиду только взрослой женщиной? Может быть, Афродита, явившись нам в Дельфах в обличье Пифии, теперь должна уйти в тень? Кто мог это знать? Думать об этом было слишком больно.С Киферы на египетском корабле мы добрались до Навкратиса, построенного в дельте Нила. Я развлекала греков, которые плыли в Египет, и к окончанию плавания мои золотые запасы пополнились. Я спрашивала у торговцев на борту о судьбе моих братьев Харакса и Лариха, но те только смеялись в ответ и ничего не говорили.— Скоро ты сама увидишь, что стало с твоими братьями, — сказал один из торговцев. — В Навкратисе это случается со многими греками. Возможно, это объясняет и безвременную кончину твоего мужа.Вход в дельту Нила с моря — незабываемое зрелище. Если греческие земли скалистые и обрывистые, то Египет словно недавно возник из моря. Заиленная и заболоченная из-за постоянных наводнений земля такая плодородная, что египетским земледельцам остается только посеять семена, когда сходит вода, и ждать, когда они взойдут, а потом снять подаренный Нилом урожай с полей.Египетские боги — древнейшие из древних, а некоторые мудрецы говорят, что они породили и наших богов, греческих. Египтяне первыми из всех народов разделили год на сезоны, а сезоны — на месяцы.Великий египетский фараон Нехо, который был в восторге от греков, построил город Навкратис для греческих торговцев с Хиоса, Самоса, Родоса и из Митилены.Нехо родился простолюдином и потратил немало сил, чтобы завоевать уважение своего народа. Когда он наконец добился этого, его стали почитать как бога. Отчасти это объяснялось прямодушием фараона и его знаменитым советом перемежать работу с игрой.«Нельзя постоянно натягивать лук, иначе он сломается, люди не могут все время работать, иначе они сойдут сума» — таким было его знаменитое изречение. Поэтому Нехо и построил Навкратис как город роскоши и любви. И он заслужил такую репутацию.В гавани было множество борделей — и дешевых, и разорительно дорогих. На рынке рабов продавались восхитительные нубийские девушки.Мы с Праксиноей и одним торговцем, приплывшим вместе с нами на корабле, остановились, чтобы посмотреть на это.— Не волнуйся, большинство этих девушек скоро заработают себе свободу. В Навкратисе женщины становятся свободными, а мужчины попадают в рабство. Спроси у своих братьев, госпожа Сапфо.— Я понятия не имею, где их найти.— Узнай, где живет Родопис, — и найдешь своих братьев.— А кто такая эта Родопис?— Самая красивая куртизанка в Египте. Ее имя означает «розовощекая». Раньше ее называли просто Дориха, она была рабыней самосца по имени Ксанф, но Родопис больше не рабыня, а обретя свободу, она поменяла и имя. Сочинитель басен Эзоп тоже был рабом в этом доме, но теперь и он свободен. Эзоп развлекает притчами гостей, которых Родопис принимает в своем дворце. Красотой он не уступает Родопис, но если она хитра и коварна, то он воистину умен. Родопис плетет интриги и таким образом манипулирует мужчинами. А он возвышает их своими философскими притчами.— И что — мои братья превратились в рабов этой Цирцеи?— Некоторые так и говорят, госпожа Сапфо, но я не должен повторять за ними. Мы все знаем, что любовь — это рабство. А Родопис торгует любовью.— Они приплыли сюда не за любовью — они приплыли торговать вином с семейных виноградников и увеличивать наше состояние!— Это все, что мне известно. Больше я ничего сказать не могу.— Думаю, мне понравится в Навкратисе, — сказала Праксиноя. — Здесь рабы становятся свободными.Она посмотрела на меня и рассмеялась.Праксиноя давно перестала быть для меня просто рабыней, и я не могла поверить, что она считает себя таковой. За время путешествия она отрастила длинные волосы, как свободная женщина, и спрятала клеймо на лбу под великолепной лидийской ало-золотой лентой, которую нам подарил один почитатель моих песен. Я даже научила ее подыгрывать мне на лире.— Скоро я стану больше, чем сама Сапфо, — шутила она, беря у меня уроки.— Праксиноя, ты станешь свободной, как только этого пожелаешь. Я не могу и не стану тебя удерживать, хотя и буду по тебе ужасно тосковать.— Давай сначала встретимся с Родопис, — сказала она. — Но когда придет время, я напомню тебе о твоем обещании.Но встретиться с Родопис оказалось не так-то просто. Она жила в громадном дворце, охраняемом стражниками и похожем на склад не меньше, чем на жилье. Попасть туда посторонним было трудно. Рядом с домом стояла мельница, куда рабы приходили покупать муку для своих господ. Попасть на мельницу оказалось проще — в особенности в ранние утренние часы.На следующее утро мы с Праксиноей вошли туда, делая вид, что хотим купить муку.В воздухе висела белая мучная пыль, а жернова производили тупой скрежещущий звук. В облаках пыли я увидела шесть сутулых существ — не мужчин, не женщин, не людей, не животных. На них были хомуты, и они ходили по кругу, вращая жернова. Я остановилась, чтобы посмотреть на эти достойные жалости изнуренные существа. И вдруг один из этих бедняг поднял голову и крикнул:— Сапфо!Стоявший рядом человек с бичом размахнулся и ударил несчастного по плечу. Теперь на его белой согбенной спине появилась кроваво-красная полоса.— Сапфо! — снова крикнул человек, словно не чувствуя боли.Я побежала к нему, и кончик бича задел мою щеку, вырвав кусочек моей собственной плоти. Кровь смешалась с мукой на его спине и на полу. Щека у меня горела, но я от этого лишь сильнее вознегодовала, наблюдая такое бесчинство. Человек с бичом был готов ударить еще раз.Тут я посмотрела на выбеленного бедолагу с окровавленной спиной и поняла, что это мой брат Ларих. Он смотрел с такой печалью, что у меня защемило сердце. Человек с бичом снова поднял руку для удара.— Вон отсюда! — закричал он.Праксиноя что было сил поволокла меня прочь.— Мы не можем оставить здесь Лариха, — сказала я.— Мы не можем освободить его сейчас, — возразила она.— Ларих, мы вернемся за тобой! — крикнула я.— Если я еще буду жив, — пробормотал брат.Он продолжил крутить мельничные жернова, а его кровь орошала белый от муки пол. Человек с бичом ударил его еще раз, и мне показалось, будто бич прошелся но моей спине. Я, словно пьяная, последовала за Праксиноей на воздух.Неподалеку от гавани практиковал молодой египетский врач, он оказывал услуги заезжим грекам. Звали его Сенмут. Когда он наложил мне шов на щеку, я спросила, не знает ли он моих братьев Харакса и Лариха, а еще куртизанку Родопис, ранее известную под именем Дориха.— Так они твои братья? — переспросил Сенмут. — Прими мои соболезнования.— А что они сделали?— То же, что и многие мужчины до них. Они прибыли сюда с мужем их сестры, чтобы продавать вино их людной земли. Поначалу они процветали. В Навкратисе, как ты можешь догадаться, пьют много вина. Потом они стали посещать городские бордели и попали под чары Родопис, которая тогда еще была рабыней Ксанфа. Она умоляла их купить ей свободу, она даже поклялась, что если они заплатят определенную сумму Ксанфу, то оба смогут владеть ею, а больше она не будет принадлежать никому. Они попались на эту старую как мир уловку. Здесь, в Навкратисе, эта игра давно известна, но они ни о чем таком и не догадывались. Родопис и ее так называемый хозяин много раз продавали ее разным мужчинам. Но и это еще не все. На ее симподиях идет игра утяжеленными костями, и Родопис всегда выигрывает. Она играет на золото, если у игроков оно есть, на собственность, на корабли, на рабство, если это все, что с них можно взять. Она многих сделала рабами — не только твоих братьев. Она ведет эту игру бесконечно — всегда с новыми жертвами. Харакс сначала проиграл своего брата. А потом и сам попал в рабство. Но рабы в доме Родопис скоро исчезают, а новые жертвы в Навкратисе всегда находятся. Их привозят черные корабли. И долго они не живут.— Тогда мы должны поскорее спасти моих братьев! — сказала я.— Желаю тебе удачи, — с сомнением в голосе произнес Сенмут.— А как попасть в дом Родопис?Сенмут рассмеялся.— Вместе со мной. Попасть туда легко, когда у нее симподий. Вот только выйти очень трудно.Лесбосские аристократы пришли бы в ужас, увидев то, что называлось симподием в доме Родопис. Если мы состязались в мастерстве сочинения песен, то ее гости состязались в выплескивании друг на друга винного осадка. Небольшие группки людей играли в кости, а другие смотрели, как перед ними обнажаются флейтистки. (К окончанию вечера они начали совокупляться с мулами.) Вино лилось рекой — у него был вкус вина, которое делали на лесбосских винодельнях моего деда, — но не успела я пригубить его, как Сенмут остановил меня.— Ничего не ешь и не пей здесь, если тебе дорога жизнь, — сказал он.Я сплюнула то, что было у меня во рту, в ладонь.— А где Родопис? — спросила я.— Я пока ее не вижу. Бывает, она появляется очень поздно, когда все гуляки уже пьяны.Но тут я увидела женщину, которая не могла быть не кем иным, как Родопис. Она была высока, как Афина, и прекрасна, как Елена. У нее были золотые волосы, притянутые к голове золотыми нитями. На ней было прозрачное облегающее платье из некрашеной льняной ткани, ниспадавшее складками до золотых сандалий. Если бы Афродита спустилась на землю, она была бы похожа на Родопис: косички золотых волос, сияющие голубые глаза, округлые груди с розовыми сосками, белые бедра, а между ними золотое гнездо всклокоченных волос. Через льняную ткань были видны ее прекрасные груди и треугольник лобка цвета меда. Она шествовала как богиня, да и пахло от нее как от богини. Ее волосы, груди, пупок благоухали всеми цветами Востока. Она направилась прямо ко мне.— Сапфо, — сказала она, — я уже давно жду тебя. Алкей с Лесбоса говорил, что ты можешь здесь объявиться. Нам нужно обсудить кое-что.Она говорила со мной как с союзницей, а не врагом. Я была поражена уже тем, что она знает мое имя, а еще больше — ее знакомством с Алкеем. Едва увидев Родопис, я прониклась к ней чувством ревности, но в то же время меня странным образом влекло к ней.— Что ты сделала с моими братьями?— Что они сами с собой сделали? Я с ними ничего не делала.— Ты сделала рабом Лариха. И я думаю, Харакса тоже.— Ничего такого я не делала. Я только любила Харакса и баловала его. Все, что он отдал, он отдал по своей собственной воле. Брось, Сапфо, ты же сама знаешь, как мужчины клевещут на женщин. Не верь всяким слухам обо мне. — Она бросила недовольный взгляд на Сенмута. — Харакс готовит лесбосское вино для симподия. Он должен вот-вот появиться. Брось это, пей, предавайся удовольствиям.Я сделала вид, что пью. Праксиноя вообще никогда не прикасалась к вину, а потому опасность ей не грозила. Вдруг раздалось пение флейт и звон колокольчиков. Вихрем вылетели вавилонские танцовщицы с колокольчиками на пальцах, запястьях и щиколотках. Они несли ароматизированные палочки, запах которых заполнил комнату. Танцуя, они делали такие движения, словно занимались любовью с воздухом. Их духи были настолько терпкими, что голова начинала кружиться.Они порхали вокруг нас, а я оглядывала собравшихся в поисках моего брата Харакса. Как и Ларих, который в юности разливал в Митилене вино для аристократов, Харакс был красивым юношей. Не может быть, чтобы этот виночерпий был Хараксом — отечный, в забрызганном вином хитоне, он разливал напиток и низко кланялся гостям.— Харакс!— Сапфо… Слава богу, ты приплыла, чтобы спасти нас! Эта Цирцея нас околдовала! — воскликнул Харакс.— Похоже на то. А что с нашим несчастным братом?— Я бы предпочел вместе с ним вращать мельничные жернова, чем унижаться здесь, разливая вино на симподии.— Наверно, тебе следовало подумать об этом раньше, — заметила Праксиноя.— Я и подумал. Я предупредил Керкила, что нам грозит опасность — что нас могут ограбить, но она и его околдовала. Мыс ним выкупили ее, взяв в долг денег в счет будущего урожая на Лесбосе. Теперь она свободна, а мы — се рабы. Это случилось так быстро — мы и глазом не успели моргнуть. Я не мог написать об этом в моем письме. И положение наше ухудшается. Теперь Родопис заявляет, что ей принадлежит часть наших семейных виноградников! Нам никогда от нее не освободиться!— Виноградники деда не принадлежали тебе — с какой стати ты стал торговать ими? — прошипела я. — Ты не имел права платить ими за свою шлюху!— Я и не собирался это делать! — сказал Харакс, — Меня обвели вокруг пальца. Сапфо… если ты когда-нибудь меня любила… спаси меня!— Это похоже на историю орла и стрелы, — сказал красивый темнокожий человек, подойдя к нам сзади. — Вы се знаете?Харакс был рад переменить тему.— Пожалуйста, расскажи нам ее, — попросила я незнакомца, чьи огромные черные глаза смотрели так, словно он хотел меня проглотить.У Праксинои сделалось несчастное лицо. Оно у нее всегда делается таким, когда у меня появляется поклонник.— Орел уселся на высокой скале, откуда наблюдал за мужчиной, которого собирался съесть. Лучник, затаившись, наблюдал за орлом, он прицелился, пустил стрелу и смертельно ранил орла. Орел посмотрел на стрелу, которая вошла в его сердце, и увидел, что своим оперением стрела обязана ему. «Для меня вдвойне горше, — воскликнул он, — умирать от стрелы, перья которой когда-то были и моих крыльях!» То же самое можно сказать про мужчин и их обещания. Они вечно вонзают в себя свои собственные стрелы.— Кто ты? — спросила я красавца, которого явно влекло ко мне, как и меня к нему.— Я — Эзоп, прежде был рабом, — сказал человек. — А теперь свободен, в отличие от твоих братьев. Ты спасешь их?— Конечно спасу, пусть они изаблудшие! Меня воспитывали в уважении к семье, какими бы глупыми ни были ее члены.— Вот только спасать их сразу или позволить им пострадать еще немного? — спросила Праксиноя. — Может быть, им стоит получше выучить этот урок.— Тогда ты должна научить их избегать ранений от собственных стрел, — сказал мне Эзоп. — Все мои притчи об этом. У большинства людей нет врагов хуже, чем они сами. Человек падает, споткнувшись не о собственный меч, а о собственный фаллос. Все наши герои подтверждают это: Одиссей попадал в плен не столько к врагам, сколько к женщинам. Раб — самый внимательный наблюдатель. Если он хочет выжить, у него нет иного выбора.— Я вот вытерпела все твои слова — и не умерла, — сказала Праксиноя.— Когда-то и у Родопис была такая же проницательность, — продолжал Эзоп. — Но она забыла свое скромное происхождение, а потому теперь стала такой уязвимой. Сможешь ли ты одержать над ней победу? С моей помощью — да. Я даже могу поспособствовать тебе в вызволении твоих глупых братьев.— Почему ты готов мне помогать?— А почему нет? Я рад сделать что угодно, чтобы доказать справедливость моих притч. Падение Родопис — разве могу я сочинить притчу лучше этой? Из Родопис я сделаю пример для всех людей. Она решила, что она царица и может властвовать над миром. У людей, которые не довольствуются тем, что имеют, бывает плохой конец — как в моих притчах. Каждый раз доказывая справедливость моих притч, я работаю на свое бессмертие. И потом — ты мне нравишься.Его глаза снова поцеловали мои. Теперь Праксиноя смотрела с отвращением.— Я бы хотела узнать тайну бессмертия.— Эта тайна — память, — сказал Эзоп. — Если народ запоминает и повторяет твои слова, они остаются. Если парод их забывает, не остается ничто. Как рассказчик я больше всего хочу, чтобы мои истории повторялись — пусть их даже крадут и приписывают себе. Ты как поэт должна хотеть, чтобы твои слушатели говорили: «Я не могу умереть, не выучив эту песню!»— Родопис слишком сильна, чтобы с ней можно было легко справиться, — заметила я.— Напротив, она слишком сильна — потому-то с ней и можно легко справиться.— Я тебя не понимаю.— Что такое, по-твоему, ее желание властвовать?— Тщеславие. Она считает, что ее красота непобедима.— Именно. И она все яйца сложила в одну корзину. Но мы-то знаем, что красота вовсе не является непобедимой, потому что она увядает. Всегда найдется еще какая-нибудь красавица, более красивая. Когда-то Родопис это знала, теперь забыла.Эзоп был высоким и смуглым — внешне полуфракиец-полунубиец — с заостренной бородкой. Глаза у него были огромные и сверкали, как черные оливки, напитанные маслом. Он не скрывал клейма на лбу, как не скрывал того, что прежде был рабом.— А как Родопис избавилась от своего клейма? Помог какой-нибудь искусный египетский врач?— Нет, ее клеймо скрыто под золотыми косичками, которые прижимают ее волосы ко лбу, но она забыла, что клеймо никуда не делось. Она не знает себя. Ей бы даже Дельфийский оракул не помог.— Мы видели оракула! — воскликнула я.— И что же она тебе сказала? — с вызовом спросил Эзоп.Я в нерешительности медлила с ответом.— Не спеши, — сказал Эзоп. — Со временем ты мне расскажешь.Пока мы говорили, во дворце становилось все темнее и темнее. Танцующие девушки загасили все свечи и факелы. Тот свет, что остался, исходил от ароматизированных палочек, мерцавших, словно светлячки во мраке. В темноте начали появляться новые фигуры. Когда они приблизились, я различила молодых женщин, одетых как менады, они держали тирсы из укропа, обвитые плющом. На менадах были окровавленные звериные шкуры с рваными краями. К ним присоединились сатиры — с ухмыляющимися физиономиями и громадными фаллосами, сделанными из кожи. Невидимые музыканты принялись громко наигрывать на флейтах и стучать в барабаны.Сатиры и менады начали танцевать. Поначалу они робко заигрывали друг с другом, потом становились все смелее, их танец понемногу превратился в грубую пародию: менады пытались изнасиловать сатиров своими тирсами, а сатиры — менад своими кожаными фаллосами. Поначалу это было представлением, пантомимой, но по мере того как гости возбуждались все сильнее, танец становился все более ожесточенным и неконтролируемым. Менады и сатиры принялись против воли гостей вовлекать их в танец. Я видела, как сатир насилует гостью — сначала своим кожаным олисбом, потом собственным фаллосом. Я видела, как несколько менад связали одного из гостей веревками из плюща, изнасиловали его своими тирсами, а потом пряжками со своих одеяний выкололи ему глаза. Эти кровавые ритуалы вовсе не вызывали отвращения у толпы, напротив, еще больше возбуждали се. Барабаны гремели все громче. Кровь текла вместе с вином. Вавилонские танцовщицы возбуждали ослов своими ртами и пальцами.Я с изумлением взирала на происходящее. Оно возбуждало и в то же время отталкивало. Моя вагина пульсировала и наливалась влагой, но мой разум протестовал. Я думала о моих братьях, ставших рабами, и когда менада попыталась затащить меня в их кровавый танец, и воспротивилась.Мне хотелось только одного — покинуть эту вакханалию. Праксиноя взяла меня за одну руку, Эзоп — за другую.— А где Сенмут? — спросила я.Возможно, я чувствовала себя в большей безопасности, когда рядом находился целитель.— Он давно ушел, — сказал Эзоп. — Последуем за ним, если получится.— И оставим моих братьев?— Мы позаботимся о них позже, — сказал Эзоп. — . Здесь и сейчас мы их не сможем освободить.Пробраться сквозь толпы обезумевших людей было не так-то просто. В конце зала танцовщицы, совокуплявшиеся с мулами, загородили выход. Я боялась, что нас придавят, но Эзоп словно пробивал туннель сквозь пульсирующую плоть. Я закрыла глаза и следовала за ним, держась за его крепкую руку. Ко мне подскакивали какие-то люди, к моим губам подносили кровь и вино в золотых чашах. Мы пробирались по полу, заваленному корчащимися телами, и я слышала крики, доносящиеся из-под моих ног.— Сапфо… не уходи, — пробормотал один из гуляк, когда Эзоп протащил меня над ним. — Пиршество только начинается.Я посмотрела на него. Он лежал на полу, опившись вина и даже не замечая, что две танцорки снимают кольца с его пальцев и золотые пряжки с его одежды. Они посмотрели на меня и подмигнули. От их духов кружилась голова. Чем это пахло? Да, цветами. Ладаном и амброй, но было и еще что-то гипнотическое. Одна из них протянула руку и поднесла к моим губам шляпку гриба.— Божественная амброзия, — сказала она. — Попробуй.Меня так и тянуло попробовать, хотя бы для того, чтобы узнать тайну Родопис и ее симподиев.Эзоп оттолкнул руку девушки, а вместе с ней и гриб. Она рассмеялась и проглотила его сама. «Дайте мне еще», — словно во сне пробормотала она. Эзоп и Праксиноя вытащили, вытолкали, вытянули меня из дома. В последний момент мне захотелось остаться.Но наконец мы ощутили запах моря, подняли глаза и увидели звезды. Воздух был свежий. Может быть, мы все умерли и перенеслись в иной мир?— Где мы? — спросила я Эзопа.— В мире моих притчей, — ответил он. — И твоих песен. В единственном мире, который существует. Следуй за мной.Эзоп был высок, силен, и широкоплеч. Я позволила ему вывести меня и Праксиною из этого кошмара.Сапфо
Даже самых буйных усмиряет любовь.Спали мы долго. Проснулась я в ярости. С какой стати я должна спасать своих братьев, если они сами не смогли себя спасти? Они промотали не только свое, но и мое наследство. Они навредили мне в той же мере, что и себе. Пусть они сгниют в Навкратисе! Они это заслужили!Я сказала Эзопу, что думаю. Он понял меня.— Но разве ты приплыла бы в Навкратис, если бы тебе судьбой не было предначертано спасти твоих братьев? Ведь не просто так Посейдон зашвырнул тебя в дельту Нила.— Сначала они выдали меня замуж за этого старого пьяницу, потом промотали состояние моего деда… и мое тоже. С какой стати я должна им помогать?— Только для того, чтобы помочь себе, — сказал Эзоп. — Гнев не пойдет тебе на пользу — только спокойствие. Преподай важный урок своим братьям. А впоследствии, может быть, они и тебе отплатят добром.Мы с Праксиноей были в доме Эзопа. Менады и сатиры продолжали свой танец у меня в голове. Я все еще ощущала запах их духов.— У меня есть план, — сказал Эзоп. — Прошлым вечером я говорил про Родопис, но всего я тебе не сказал. У нее кроме желания властвовать над мужчинами с помощью ее красоты есть и еще одно тайное желание. Она хочет заслужить уважение в глазах богов. Она хочет преподнести в дар для жертвенного алтаря в Дельфах железные вертела. Она жаждет не только известности, но и безупречной репутации. Все шлюхи хотят стать матронами, а все матроны хотят стать шлюхами. Ты думаешь, у тебя нет ничего, что могло бы понадобиться ей. Но ты ошибаешься. Ей нужно то, что есть у тебя…— А что у меня есть? Два брата, обращенных в рабство, покойный муж, разграбленное наследство, разбитое сердце после утраты единственной дочери!— У тебя есть аристократическое происхождение и благородство. А еще поэтический дар. Именно этого Родопис хочется больше всего. Ты гораздо сильнее, чем думаешь. А теперь расскажи мне о своей дочери.— Она похожа на золотой цветочек. Я не обменяла бы ее на все богатства Родопис, даже если к ним прибавить все богатства фараона.— И как же ты потеряла свое сокровище?— Его забрала у меня моя собственная мать. Я заплакала.Эзоп крепко обнял меня.— Если бы в моих силах было исцелить твое сердце, — сказал он.— Никто его не в силах исцелить, кроме самой Клеиды, а она далеко — на Лесбосе, моем родном острове.— Тогда я отвезу тебя туда.— Это невозможно. Я изгнана оттуда под страхом смерти!— Она говорит правду, — подтвердила Праксиноя.— А почему ты изгнана? — спросил Эзоп.— Потому что участвовала в заговоре против тирана.— Так ты, значит, такая отважная, — сказал Эзоп. — Я вижу это по твоим глазам. Если бы я мог, то вернул бы тебе ребенка. Но пока этот день не наступил, мы можем быть союзниками. Мы можем вернуть твое богатство, освободить твоих братьев, а потом отправиться на поиски твоего ребенка. Во всем этом я могу помочь тебе. Я могу быть твоим проводником. Я знаю египтян и все их хитрости. Я знаю, что египтяне хотят стать греками, а греки — египтянами. У меня здесь хорошие связи. Слушай меня внимательно. Мы могли бы начать с проведения своего симподия в Навкратисе. Это будет настоящий симподий, причем симподий для избранных, а потому вся египетская знать загорится желанием посетить его… Захочет этого и Родопис. Мы будем принимать только избранных — в этом секрет успеха. Когда человека не зовут, он жаждет прийти. Даже в Навкартис дошли слухи о твоих симподиях в Сиракузах. Мы слышали, что тебя сопровождал лидийский аристократ, который заработал для тебя немало золота. Что с ним стало?— Его поглотило море, как он того и заслуживал.— Но море не могло поглотить того, чему он тебя научил.Я вспомнила несчастного толстого Кира с его вульгарным вкусом. Он был такой толстый. На животе у него жир лежал складками, которые сотрясались при ходьбе. И все это пошло на корм рыбам. Он плохо говорил по-гречески, по-египетски, даже на своем родном лидийском изъяснялся неважно, но был у него некий дар.— Кир хорошо знал одно — умел убеждать богачей расставаться с их денежками.— И что он им продавал?— Меня!— Не совсем. Он продавал нечто иное. Мечту об аристократизме. Эта мечта высоко ценится и в Египте. Ведь в конечном счете былая слава Египта закатилась. В этой стране изобрели все — от имен бессмертных богов до статуй и искусства управления государством, а теперь египтяне прозябают на берегах реки, дающей жизнь. Когда-то этот народ был великим, а теперь стал всего лишь одним из многих. Когда-то фараоны были богами, которые женились на своих сестрах-богинях, а теперь они всего лишь люди. С тех самых пор как они перестали поклоняться, как прежде, великой матери Исиде, главной дарительнице жизни, богине, благодаря которой появились на свет все живые существа, они перестали быть могущественными и теперь мало чем отличаются от других народов. Любая страна приходит в упадок, если народ отказывается от своих богинь, — это тайна, которую ты должна постигнуть, Сапфо.Так это началось. Мы с Эзопом стали союзниками. Мы заняли старинный дворец на краю пустыни и заполнили его сокровищами. Мы наняли и обучили лучших флейтисток. У вас может возникнуть вопрос — откуда взялись деньги на все это? Ведь я не могла приобрести всю эту роскошь на остатки моего дельфийского золота и на то, что было заработано пением на корабле. Но Эзоп открыл мне свою тайну — первую из многих других. Он оказался неофициальным советником фараона. Фараон был готов платить хорошие деньги за Эзоповы притчи о зверях с моралью для людей.— Лучше зарабатывать деньги головой, чем телом, — смеясь, сказал Эзоп. — Родопис получит урок. Это будет любопытное зрелище. А пока пусть твои братья какое-то время остаются в рабстве. Только тот, кто был рабом, может по-настоящему оценить свободу.Праксиноя вздохнула и обменялась понимающими взглядами с Эзопом.Для меня план Эзопа все еще оставался загадкой. Я потеряла Клеиду, потеряла Алкея… как я могла рисковать потерять и братьев? Но я доверяла мудрости Эзопа. Он обладал спокойствием, которого не хватало мне. Он был заботлив, в отличие от моих братьев. Возможно, он с самого начала влюбился в меня, но был слишком умен, чтобы сразу сказать об этом. Вместо этого он завоевывал меня философией. Он был мудр.Алкей все еще оставался в моем сердце. Я думала о нем. Он снился мне. Я с нетерпением ждала того дня, когда мы сможем воссоединиться. Но пока на меня навалились проблемы, и Эзоп мог помочь их решить. Нужно было спасать виноградники моей семьи. Моим братьям следовало преподать урок, а потом освободить их из рабства. Я должна была действовать осмотрительно и не торопиться, смиряя тоску по Алкею и моей дочери.Египетские аристократы пришли на наш первый симподий и сразу же оценили мое пение. Они стали приходить снова, приводили с собой друзей и других придворных фараона. По городу поползли слухи, что раб Эзоп и поэтесса Сапфо устраивают необыкновенные симподии, и элита Навкратиса (включая самых богатых египтян) была заинтригована. Но часто желающие получали отказ. Мы приглашали только знатнейших из знатных, остальным же оставалось только мечтать о приглашении.По прошествии какого-то времени нас пожелал увидеть фараон. Нехо спросил, могу ли я научить его петь под кифару. Он хотел импровизировать, когда ему передадут миртовую веточку. Фараон горел желанием устраивать при дворе настоящие симподии.— Я постараюсь, царь, — сказала я фараону, — но песенный дар дают боги. Я могу научить тебя играть на лире. Я могу научить тебя перебирать струны. Я могу научить тебя песням других поэтов. Но чтобы ты мог сочинять собственные песни, тебя должен коснуться божественный огонь. Этого я тебе дать не могу. Это дают только боги.Никто никогда еще не отказывал фараону. Моя честность понравилась ему, и он захотел и дальше слушать мои наставления.— Египет когда-то был колыбелью цивилизации, но мир меняется, — сказал он. — Вы, греки, владеете искусством поэзии и притчи. Лидийцы изобрели чеканку монет и коммерцию. Я опасаюсь, что вскоре против всех нас выступят персы. Я знаю, что смогу защитить свой народ, если только буду знать все, что есть нового в музыке, литературе и искусстве ведения войны. Я приказываю тебе научить меня, Сапфо.— У меня к тебе только одна просьба, фараон. Прекрасная куртизанка этого города обратила моих братьев в рабство, и я боюсь, как бы они не умерли от тяжелой работы. Не освобождай их пока, но пусть твои чиновники посоветуют тюремщикам моих братьев дать им послабление, чтобы они хотя бы остались в живых.— Я с удовольствием сделаю это для тебя, — сказал фараон.— Тогда я буду давать тебе уроки от всего сердца.Так я стала учителем великого фараона. Ох, нелегко учить того, кто имеет столько власти, что вполне может приказать убить тебя. У него было множество жен и наложниц, и тем не менее он верил, что, обучаясь искусству песен, нельзя забывать и об обучении искусству любви. Какое-то время мне удавалось сдерживать его, цитируя мудрые слова Эзопа: «Лучше зарабатывать деньги головой, чем телом». Но вот как-то вечером, когда в его частных покоях мы несколько часов подряд импровизировали друг для друга и извлекали из наших лир гармоничные звуки, фараон приказал мне раздеться и лечь на позолоченное ложе с ножками в форме львиных лап.Это испугало меня — раздетой я выглядела не лучшим образом. Даже с Алкеем и Исидой я старалась не обнажаться полностью. Моя искривленная спина была не самым привлекательным зрелищем… по крайней мере, гак мне казалось. И все же я под страхом смерти сделала то, что мне было сказано. Угроза казни сильно обостряет умственную деятельность.Великий фараон приблизился ко мне, снял свой золотой пояс и тунику, золотой нагрудник, льняную юбку и набедренную повязку. Он зарычал, как лев. Он ударил себя по обнаженной груди. Но когда он возлег между моих ног, его громадная вздыбленная змея — конечно, обрезанная по египетской традиции — внезапно обмякла.Он опустил взгляд на себя, потом посмотрел на меня.— Сапфо… ты околдовала меня! Ты умрешь самой медленной и мучительной смертью, какой когда-либо умирала женщина!Я знала, что он не шутит. Я знала, что он варил наложниц в кипящем масле за то самое преступление, что совершила я. Если член фараона опадает, это, уж конечно, не вина фараона. Это всегда вина женщины. В конечном счете если ты фараон, то иначе и быть не может.«Афродита… если ты когда-либо любила меня, спаси меня теперь», — взмолилась я.Но ничего не произошло. Я простилась с жизнью.«Пусть моя смерть будет быстрой, — просила я богиню. — Пусть Афродита даст мне хотя бы это, если не хочет дать ничего другого!»Она молчала уже столько лун. Было ясно, что Афродита не одобряет тот поворот, который принимает моя жизнь. Я представила свою судьбу — как я медленно, словно рыба, варюсь в масле и наконец умираю в мучениях. Останется лишь Эзоп, чтобы рассказать мою историю, если только фараон пощадит его, в чем я не была уверена.Внезапно змея фараона снова начала дыбиться. Она гордо подняла голову, как птица в полете, и нашла влажное гнездо между моих ног.— Ты можешь сочинить об этом песню? — спросила я у фараона.— А ты?Эзоп
Не рой ям другим —Ты рискуешь сам в нее упасть.Когда мы вышли за пределы дворца, где можно было говорить свободно, я спросила Эзопа:— Как ты убедил его отпустить нас?— Я думал, это ты убедила его, бередя разговорами о персах и лидийцах.— Это сделала Родопис, — сказала я. — Мне неприятно это признавать, но кое-какие вещи она умеет делать неплохо. Она напугала его рассказом о том, что другие правители отправили своих посланников к оракулу. Он явно боится, что они что-то узнают в Дельфах и получат преимущество перед Египтом.— Мужчина показывает свою ахиллесову пяту женщине. Но перед другими мужчинами выставляет себя неуязвимым, — заметил Эзоп.— Если это кому известно, то Родопис — в первую очередь, — ответила я. — С неохотой признаю, что я в восторге от нее. Иногда мне даже кажется, что я немного в нее влюблена. В ней есть какой-то огонь. У нее дар Афродиты. Я даже могу понять, почему моих братьев влекло к ней. Меня и саму влечет. Любопытно, правда, что эротическое влечение не имеет ничего общего с великодушием и добротой. Напротив, доброта и великодушие могут убить влечение. Будь проклята Афродита! Будь проклят ее коварный сын.— Значит, ты хочешь быть похожей на Родопис, — сказал Эзоп.— Да!— В ее светловолосой красоте нет ни грана той исключительности, которая присуща твоей смуглости. Поверь мне. Я в этом разбираюсь.— Значит, ты считаешь меня красивой?— На совершенно особый манер, — сказал Эзоп. — Часть твоей красоты — это твой острый ум. Твои глаза бездонны. Они, кажется, видят все.Мне стало неловко от этих восторженных слов.— Как и твои, — сказала я ему. — Ты самый выдающийся учитель из тех, что у меня были.— Я бы предпочел быть твоим любовником, а не учителем, — ответил он. — Но я возьму все, что ты готова дать.Я оставила это без внимания. Мне было неловко слышать о том, что он вожделеет меня, ведь я все еще тосковала по Алкею. Я знала, что Эзоп меня любит, но старалась не замечать этого. Я переменила тему.— Позволь мне напомнить, что ты не был абсолютно прав касательно Родопис. Рок не постиг ее. Она по-прежнему процветает.— Пока еще не постиг. Подожди, Сапфо. Ты слишком нетерпелива. Родопис стоит на краю змеиной ямы. Она просто еще не знает этого.— Сирена и змеиная яма!— Подожди — и ты увидишь, как сбудется мое пророчество!Я пожала плечами.— Поверю, когда увижу.— Мои притчи всегда сбываются. Как и твои песни.— Значит, ты уверен, что твои притчи — пророческие?— Абсолютно уверен. А ты разве не уверена, что твои песни всегда угождают богам?— Конечно уверена!Однако моя уверенность вовсе не была такой уж твердой. Мне не хватало наглой самонадеянности Родопис.Я сочинила гневную песню о моем брате Хараксе и о том, как его обманула Родопис, но мое творение мне не понравилось, и я порвала папирус на мелкие кусочки. Много лет спустя мои последователи нашли фрагменты этой песни и использовали их как доказательство скандальной связи между мной и братом. Нет, не достаточно порвать отвергнутый черновик. Его нужно сжечь!В последующие недели фараон подготовил для нас корабль и дал нам пятьдесят самых выносливых гребцов-нубийцев, самого знающего адмирала, поваров и слуг. Он организовал несколько обсуждений, на которых вместе с советниками подготовил самые подробные вопросы для оракула. Мы должны были спросить одно, спросить другое, а потом непременно спросить третье. Бурными были дебаты о Пифии и о том, как наилучшим образом выудить из нее сведения о будущем. Некоторые из министров фараона хотели присоединиться к нашей экспедиции. Кому же не хочется побывать в Дельфах? Поначалу я боялась, что фараон разрешит им. Но мудрость Эзопа, как всегда, спасла нас.— Поскольку Пифия гречанка и говорит по-гречески, появление варваров может ее оскорбить. Нет-нет, царь, твои советники весьма мудры. Они очень мудры, даже мудрее греков, но они не говорят на языке Пифии. Давайте будем осторожны, чтобы случайно не оскорбить ее.Фараон задумался ненадолго, потом согласился.— Да, лучше не оскорблять Пифию, — сказал он.— Пифия необыкновенно жадна до золота, — сказал Эзоп. — Как и ее помощники. Мы должны быть готовы к этому.И ювелиры фараона изготовили множество замысловатых вещиц, чтобы умаслить оракула, — статуэтки богов и богинь, изображения птиц, кошек, лошадей, верблюдов, сфинксы, тазы, винные кувшины, кубки, золотые диски, похожие на солнце.— Мы будем представлять твои интересы, как должно, — заверил фараона Эзоп.— В этом у меня нет сомнений. Но мне жалко отпускать женщину Сапфо. Верни мне ее целой и невредимой, иначе я найду тебя даже на краю света и предам мучительной смерти.— Если такова будет воля богов, так тому и быть, — сказал Эзоп.Египет изменил меня. Дело было не только в том, что моим настоящим другом стал Эзоп и я многое узнала о сильных мира сего, имея дело с фараоном, но еще и в том, как перераспределились роли в моей семье. Я стала спасительницей для моих братьев и не собиралась позволить им забыть об этом. Поскольку они не участвовали в заговоре против Питтака, то могли свободно вернуться па Лесбос. Настанет день — и они мне понадобятся. Тогда я напомню им, что могла бы оставить их на произвол судьбы.Но у меня не шла из головы моя дочь. Она, наверное, уже пошла, начала лепетать. Я редко говорила о ней, боясь разрыдаться, но ложилась спать и просыпалась с мыслью о ней. Во сне я держала ее на руках. Я постоянно чувствовала ее сладкий младенческий запах.Прошла всего неделя нашего плавания из Навкратиса в Дельфы, как мы с Эзопом стали замечать, что моряки время от времени спускаются в трюм, довольно долго там остаются, а когда возвращаются на палубу, вид у них пьяный и растрепанный. Трюм нашего корабля являл собой далеко не радующее глаз зрелище. Гребцы испражнялись прямо там, как козы и свиньи, которых мы взяли для еды. Никто без крайней необходимости не спускался туда. Теперь же снизу доносился смех, а то и крики радости.Эзоп спросил об этом капитана.— Я уверен, что там все в порядке, — ответил тот. — Но на всякий случай я сам проверю.Сказав это, капитан исчез в трюме и не возвращался несколько часов. Весла были так же ленивы, как паруса. Корабль плыл по течению.Мы с Эзопом начали беспокоиться. Не хотелось спускаться в трюм за капитаном, чтобы не оскорбить его недоверием, но нам было не по себе.— Может быть, все-таки спуститься туда? — спросила я Эзопа.— Давай проявим осмотрительность.— И сколько мы будет проявлять осмотрительность? Пока не пойдем ко дну вместе с кораблем?— Уверен, у нас нет повода для беспокойства, — сказал Эзоп.— Думаю, мы должны спуститься и посмотреть, в чем дело, прямо сейчас.Мы осторожно ступали по сходням, которые вели в чрево корабля. Чем ниже мы спускались, тем острее чувствовали вонь. Наконец раздался пьяный смех.И кого же увидели в трюме? Можете себе представить — Родопис! Она сняла оковы с гребцов, соблазнила и рабов, и свободных и теперь была чрезвычайно довольна собой.— Сапфо! Эзоп! — воскликнула она. — Добро пожаловать!Вокруг валялись разбитые амфоры из-под вина. Капитан допился до бесчувствия. Среди этих спящих животных Родопис выглядела Цирцеей.— Рада видеть вас обоих, — сказала она. — Эх, хорошо мы повеселимся в Дельфах!— Ты здесь не главная, — мрачно заметил Эзоп.— Неужели? — парировала Родопис. — А кто же главный на море? Только Посейдон. Я повелеваю Посейдоном, как Афродита повелевает всеми — даже богами! Кто может сказать, что я не больше Афродита, чем сама Афродита?!— Это корабль фараона, — тихо сказала я. — А что касается твоих спесивых речей о богах, то тут мне нечего добавить.— Не боюсь я твоих богов, — сказала Родопис. — И потом, корабль принадлежит тому, кому подчиняется команда. Я уверена, так или иначе они будут подчиняться мне. Капитан мой близкий друг.Она показала на бесчувственное тело капитана.— Как фараон — мой, — напомнила я.— Но не здесь. От отсутствующих друзей мало проку, — заявила эта сирена. — Ну так что? Может, обсудим маршрут? Я полагаю, нам следует зайти на Самос, Хиос, а потом Лесбос, где, уверяю тебя, Питтак будет очень рад твоему появлению. А потом я смогу продолжить путь в Дельфы, не думая о фаворитке фараона. Что скажешь, малютка Сапфо?Но прежде чем я успела вымолвить хоть слово, заговорил Эзоп.— Сапфо будет рада снова увидеть Лесбос… и свою дочь. Такой угрозой ты ее не напугаешь, — мягким голосом сказал он. — Она примет все, что будет угодно богам. И мы позволим тебе руководить нами.— Прекрасно, — сказала Родопис. — Прежде всего я займу вашу каюту. Мне не нравится здесь, в трюме.— Твое желание для нас закон, — ответил Эзоп.Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Родопис явно была довольна. Она улыбнулась уголками рта.— А знаешь, Сапфо, — самодовольно заметила она, — Харакс обещал жениться на мне.Я рассмеялась.— Конечно. Именно поэтому ты и обратила в рабство его и другого моего брата.— Это была маленькая шутка — в конечном счете какая разница между рабством и браком? — спросила Родопис.И теперь Эзопу пришлось вывернуть мне руку, чтобы я промолчала.— Ты будешь подружкой невесты на моей свадьбе, Сапфо?Услышав это, я не смогла сдержать смех.— Смейся сколько угодно, — сказала Родопис. — Я знаю то, что знаю.— Вы сможете обсудить все это, когда мы доберемся до Митилены, — сохраняя спокойствие, предложил Эзоп. — А теперь давайте продолжим плавание, иначе мы никогда не доберемся до берегов Лесбоса. Постарайся-ка поднять капитана на ноги, Родопис.Но у той было на уме совсем другое.— Поскольку ты моя золовка, Сапфо, может быть, тебе пора научить меня тайнам симпосия. Или чему там ты обучала фараона.Эзоп снова ущипнул меня и вдобавок наступил мне на ногу.— С удовольствием, — согласилась я, — Поднимайся на палубу, и я научу тебя всему, что знаю.На палубе нас ждала Праксиноя. Пока мы были в трюме, она дремала. Меньше всего она ожидала увидеть Родопис, и ее удивлению не было предела.— Праксиноя, принеси мою лиру. У меня, похоже, появилась новая ученица.Нас несло по течению. Я обучала Родопис основам песнопения, Эзоп пытался поставить на ноги команду и капитана, чтобы они вернулись к своим обязанностям. Но те были слишком пьяны. Они отсыпались, а корабль несло по воле волн.— Нам бы лучше уметь управлять кораблем, чем учиться искусству пения, — сказала я Родопис. — Атомы можем и не добраться до Лесбоса или Дельф, а оказаться в царстве мертвых. Если бы ты знала, как мне не везет во время плаваний, то вряд ли села бы со мной на один корабль!На меня снизошло спокойствие, что неизменно случаюсь, когда я делилась своим искусством. Если боги были с нами, нам ничего не грозило, если же нет — нас ждала гибель. Все остальное было сумасбродством.— Нам лучше быть союзницами, — сказала я Родописе, — иначе мы можем не дожить до конца путешествия. Я несколько раз попадала в кораблекрушения, на меня нападали пираты, я была обречена вечно плыть под палящим солнцем или холодной луной. Море жестоко далее к тем, кто путешествует зайцем.Узнав о моих кораблекрушениях, Родопис поспешно поклонилась и отправилась вниз — помогать Эзопу, который возился с ничего не соображающим капитаном и командой. Они так напились ее дурманящего вина, что могли проспать и несколько дней.Мы с Праксиноей на заходе солнца стали вглядываться в горизонт. Что это было — игра воображения или к нам действительно приближался другой корабль?Сомнений не осталось. На линии горизонта возникал корабль с красными парусами. На палубе мы увидели курчавобородых людей, вооруженных бронзовыми копьями. Они были так же готовы к бою и свирепы, как наша команда — пьяна. Эти люди легко накинули тросы на таран нашего корабля и подтащили его к своему борту, после чего бросились к нам на палубу.Высокий красивый юноша с копной рыжих волос и очень знакомым лицом приблизился ко мне. Поначалу мне показалось, что это Алкей, и сердце у меня екнуло.— Антименид с Лесбоса, недавно из Вавилона, сейчас па службе великого Навуходоносора, — представился молодой красавец. — Мы видели висячие сады, изгнали из Иерусалима евреев, которые делают обрезание и верят в одного бога, прошли по пути пряностей до великого красного города Набатеи, а теперь направляемся назад, в цивилизованный мир, где мужчины говорят по-гречески.— И женщины тоже, господин. Я — Сапфо, а это — Праксиноя. Мы обе с Лесбоса.— Сапфо! Я — брат Алкея! — воскликнул Антименид.После этого мы втроем, рыдая, заключили друг друга в объятия. Да, передо мной был не Алкей, но его родной брат. Я хотела обнять Антименида уже потому, что он был похож на Алкея.— Когда ты в последний раз видел брата? — спросила я.— При дворе Алиатта, когда он отправлялся в Дельфы.— А где он сейчас?— Это известно одним богам, — сказал Антименид. — Надеюсь, он жив, если нет — я бы наверняка об этом услышал. Он может быть в Дельфах, в Сардах, в Сиракузах, в Эфесе — кто может знать?— Твой брат и в самом деле жив, — раздался голос, в котором явно слышалась издевка.Это была Родопис, поднявшаяся из трюма. На ней не было ничего, кроме самой соблазнительной из ее улыбок, да еще от тела исходил аромат самых терпких ее духов.— У тебя есть известия от него?— Подойди поближе. Я тебе расскажу все, что мне удалось узнать о нем в Дельфах.Я в панике посмотрела на Праксиною. Не хватало еще, чтобы Родопис соблазнила и этих моряков.Эзоп тоже возвратился на палубу, оценил обстановку и отозвал Антименида в сторону, чтобы перекинуться с ним парой слов. Люди Антименида хотели обыскать корабль в надежде найти сокровища, но он остановил их.Эзоп и Антименид разговаривали долго. Они что-то бурно обсуждали и спорили.Наконец эти двое о чем-то договорились. Мы с Праксиноей изумленно смотрели на Антименида, который отдавал своим людям приказы на каком-то варварском, непонятном мне языке.Его люди без лишних разговоров схватили Родопис, наткнули ей рот кляпом, связали руку с ногой — она стала похожа на египетскую мумию. Родопис издавала хриплые звуки через кляп, а мы смотрели на нее, разинув рты. Она сверкала глазами, глядя на меня, словно хотела скапать: «Ну подожди, я тебя еще достану!» Потом ее унесли па другой корабль. Мы освободились от Родопис!Мы отблагодарили людей Антименида, отдав им часть наших золотых подношений. Мы даже передали им нескольких людей из команды, все еще пребывавшей в беспамятстве, — они валялись, словно мертвые тела на поле битвы. Ну и удивятся же египетские моряки, когда придут в себя и обнаружат, что направляются в Вавилон, а вовсе не в Дельфы.Люди Антименида были рады заполучить Родопис, не говоря о золоте. Мы низко поклонились Антимениду и не пожалели слов благодарности. Им еще предстояло узнать, какой подарочек они получили! Наконец наши спасители вернулись на свой корабль.Антименид, прежде чем покинуть нашу палубу, обнял нас и пожелал счастливого пути.— Если увидишь моего дорогого брата, передай ему мой горячий привет, — сказал он.— В этом можешь не сомневаться, — сказала я, пожирая глазами лицо Антименида, так похожего на моего возлюбленного.Глядя, как он нам машет, как удаляется его корабль, я вспомнила мое прощание с Алкеем, и рана моего сердца снова открылась.— Что ты сказал Антимениду? — спросила я Эзопа.— Я просто напомнил ему кое о чем, что он знал и без меня. Навуходоносор очень любит светловолосых куртизанок, и за Родопис в Вавилоне можно выручить хорошие деньги. А кроме того, во время пути им будет не скучно.— Значит, ты продал Родопис вавилонскому царю?— Ни одно другое существо я бы не продал в рабство — я просто высказал предположение о том, сколько она может стоить как украшение висячих садов. И потом, Родопис никогда не остается в рабстве надолго. Она знает, какпревратить хозяина в раба. Иные женщины умеют только превращать рабов в хозяев.— Надеюсь, ты не меня имеешь в виду, — сказала я. Эзоп смерил меня ироническим взглядом.Наконец мы подняли нашего капитана, и корабль был готов продолжить плавание, но я должна признать, что мне не хватало беспокойной Родопис. Без нее наше судно казалось пустым и печальным, а Дельфы — более скучным местом назначения, чем Вавилон. Мне и самой хотелось бы посмотреть на легендарные висячие сады.Эзоп
Дикие женщины верхом на своих крылатых коняхСкачут по бледным кольцам луны.Мы снова плыли в Дельфы. Официально наша миссия состояла в том, чтобы от имени фараона выслушать пророчество, предназначенное для него. Но втайне я, конечно, желала найти Алкея и завоевать его упрямое сердце. Не знаю, почему я думала, что в этот раз найду Алкея в Дельфах, ведь в прошлый мне это не удалось. Может быть, из-за того, что в Дельфах его видела Родопис, а чем я хуже ее. Мои надежды были безосновательными. В своем воображении я представляла, как встречаю Алкея, говорю ему, что Клеида — его дочь, и мы вместе возвращаемся на Лесбос, чтоб предстать перед моей матерью и Питтаком и предъявить наши права на ребенка. Все это были пустые мечты. Эзоп был слишком проницателен, он чувствовал — что-то гнетет меня, хотя я ничего ему не говорила.— Кто ждет тебя в Дельфах, Сапфо?— Никто, кроме Пифии и тех, кто ей служит.— Почему я в этом сомневаюсь?— Потому что ты слишком много думаешь, Эзоп. Ты никогда не принимаешь мир таким, каков он есть.— Потому что я знаю: мир редко бывает таким, каким кажется. Похоже на то, что вас с Родопис связывает любовь. Если не друг к другу, то к какому-то мужчине. Мой соперник, претендующий на твою любовь. Кто он?— Никакого мужчины нет. Не говори глупостей.— Родопис — красавица, которая подчиняет себе любого мужчину, бросившего на нее взгляд. Она капризна, как Афродита, и не менее прекрасна. Тебя это не раздражает?— Совсем нет. Моя мать была красавицей. Ну и что она с этого получила? Неверного мужа и любовь тирана. Даже для Афродиты красота оказалась ловушкой. Я бы предпочла петь о ней, чем быть ею.Так я говорила, но в глубине души мне хотелось быть похожей на Родопис. Она была высокая и статная, а я низкорослая и кривобокая, она сияла, словно золото, а я была смугла, она могла похвастаться пышной грудью, а я казалась себе плоской, как доска. Если бы к моему умению петь у меня была красота Родопис, весь мир принадлежал бы мне — только протяни руку. Я неплохо преуспела для обыкновенной девушки, но я никогда не забывала, что я — обыкновенная. Если бы я была красивее, Алкей не оставил бы меня. В этом-то все и дело. Я вспомнила Родопис, связанную, как жертвенный ягненок, и рассмеялась.— Почему ты смеешься таким злым смехом? — спросил Эзоп. — Ты вспоминаешь своего заклятого врага — Родопис?— Вовсе нет!— Осторожнее с желаниями — они имеют свойство сбываться!— Но не это. Никогда. Даже боги не в силах его исполнить.— Боги могут с тобой не согласиться, — сказал Эзоп. — Им нравится указывать нам наше место.— Когда это боги назначили тебя своим пророком? — спросила я Эзопа.— Тогда же, когда и тебя. У нас в этом смысле общая судьба.— Глупости, — сказала я, уставившись в море.И тем не менее я подумала: если бы здесь была лукавая Исида, она могла бы изготовить свинцовую фигурку, у которой рука привязана к ноге, и сделать на ней надпись: «Родопис». А потом мы стали бы повторять над i гей злые заклинания, чтобы Родопис на сей раз навсегда осталась в рабстве.Родопис придется очень постараться, чтобы освободиться от великого Навуходоносора, про которого говорили, что он сумасшедший. Да, его висячие сады с их цветущими террасами станут одним из семи чудес света, но он был жесток и кровожаден и в гневе не щадил никого — ни женщин, ни мужчин. Он победил египтян при Кархемише. Он захватил Иерусалим и тринадцать лет держал в осаде Тир. Говорили, что он хочет построить великую стену на севере, чтобы защитить северную часть Вавилонии от вторжений. Он повсюду возводил колоссальные сооружения из камней, надеясь, что они сделают его имя бессмертным… Если это не было своего рода безумием, тогда чем же? Египтяне сохраняли тело с помощью мумификации, вавилоняне строили высокие зиккураты, а мы с Эзопом надеялись, что бессмертны наши слова. Какая глупость! Я стала впадать в отчаяние. Что я делала в этом бескрайнем сером море, вдали от моей дочери и Алкея? Где были те, кого я любила сильнее всего на свете? Мысли о Родопис не давали мне покоя. Меня снедали ревность и желание проклясть ее. Но каждое проклятие, приходившее в голову, оборачивалось против меня самой и лишало способности мыслить трезво. Даже отсутствуя, Родопис была рядом. Вот в чем парадокс ревности — она питается большей частью фантомами, а не реальностью.Мы плыли, и плыли, и плыли. Несмотря на мою хандру, на этом отрезке нашего путешествия с нами ничего не случилось. Капитан сообщил, что мы сделаем остановку на острове Крит, где ныне лежала в прахе некогда великая цивилизация танцующих быков и лабиринтов. Я знала легенды о Тесее и Минотавре и считала, что они имеют такое же отношение к действительности, как и легенды об амазонках или циклопе, ослепленном Одиссеем. Но я ошибалась.Как-то рано утром, когда туман окутал царство Посейдона, мы подошли к скалистому берегу, откуда доносилось птичье пение. Гребцы причалили нашу галеру к песчаной косе, и мы с Эзопом и Праксиноей отправились на поиски пресной воды, а моряки тем временем принялись мыть корабль, латать паруса и чинить оснастку.Мы двинулись по узкой горной тропинке, которая вилась вдоль берега. Иногда она сворачивала на торчащие из воды камни, и мы на мелководье видели что-то, похожее на рухнувшие колонны. Под водой посверкивала золотистая мозаика. Под нашими ногами были руины древнего города.Вдруг мы услышали цокот копыт на вершине невысокого холма, и там появилась девушка на лошади, руками она держалась за белоснежную гриву. Волосы у девушки были почти такого же цвета. На пальцах ее ног сверкали золотые кольца. На ней была серебристая кольчуга, поблескивавшая на солнце. Когда девушка приблизилась, мы увидели, что у нее только одна грудь. А на боках ее кобылицы виднелись маленькие крылышки… или, может быть, это было какое-то украшение сбруи?Девушка подняла копье, словно собираясь бросить его прямо мне в голову. Но остановилась. Она крикнула что-то на незнакомом языке, и из-за ее спины появились еще три воительницы, одетые так же, как она, и вооруженные копьями.— Мы не желаем вам ничего плохого! — прокричала я.Но это было бесполезно. Воительницы подъехали ближе, спешились, связали нам руки за спиной, надели повязки на глаза и привязали к спинам своих лошадей. Какое-то время они скакали по кругу — видимо, для того, чтобы мы перестали ориентироваться, а потом повезли нас через холм и луг, и скоро мы были все в синяках из-за бешеной скачки и почти теряли сознание. Нас стащили с коней и затолкали в сырую пещеру, словно скот, который собираются забить зимой.Я услышала стоны.— Праксиноя? Эзоп?Они были здесь, но в ответ могли разве что жалобно стонать.Я не знаю, сколько времени мы провели в этой пещере, но когда нас все-таки вытащили оттуда, солнце стояло высоко в небе и мы умирали от жажды. Повязки сняли, глазам стало больно от солнца. Надо мной стояла красивая воительница. Вокруг собралось не менее двадцати маленьких девочек — лет восьми или девяти, им показывали, как нужно обращаться с пленниками. Одна из них подошла ко мне сзади и стала развязывать мне руки. Вдруг Эзоп обрел голос.— Ну вот, а говорят, что амазонок не существует! Воительница вдруг заговорила по-гречески:— Говорят еще, что амазонки потерпели поражение! Но, как видишь, мы процветаем!У меня на языке вертелись тысячи вопросов. Моя мать знала множество историй про амазонок. Теперь я спрашивала себя: а видела ли она хоть одну?— Меня назвали Пентесилеей в честь нашей великой царицы, которая участвовала в Троянской войне, — сказала прекрасная воительница. — Но ее, конечно, оклеветали, на женщин всегда клевещут. Ахилл не убил ее. Напротив, он в нее влюбился и хотел сделать своей наложницей. Но она предпочла смерть. Женщины ее племени должны были инсценировать ее смерть, опоив Пентесилею отваром только им известных трав. В назначенный час она бы ожила. Но греки схватили ее служанок, чтобы совершить над ними насилие, и они не смогли помочь ей выйти из оцепенения — так Пентесилея погибла понапрасну. Я позабочусь о том, чтобы со мной ничего подобного не случилось. В те дни амазонки жили у Черного моря. Некоторые перебрались на юг — достигли Лесбоса, Хиоса и Самоса и вышли замуж за местных жителей. Они потеряли свою веру. Они забыли о жестокости мужчин. Мы обосновались здесь, на Крите, после возвращения Тесея в Афины. Мы никогда не забывали, как он бросил Ариадну, которая открыла ему тайну Лабиринта, и мы поклялись: никакие сладкозвучные речи мужчин нас не соблазнят.— Но откуда вы берете детей? — спросила я у Пентесилеи.— Новорожденных девочек оставляют на вершинах гор по всей Греции, — сказала она, и я услышала тяжелый вздох Праксинои. — Их всегда хватает — не хватает только тех, кто бы дорожил ими. Переодетые амазонки спасают этих малюток на всех островах, в каждом полисе, на всех берегах. Иногда мы берем в плен мужчину, чтобы он послужил нам производителем. — Она оценивающим взглядом посмотрела на Эзопа. — У нас свои методы.— А что вы делаете, когда родятся мальчики?— С чего ты решила, что у нас родятся мальчики? Мы уже давно миновали примитивную фазу цивилизации!— Так что же вы делаете?— Существуют маточные кольца, которые задерживают мужское семя. У нас свои методы.Я с сомнением посмотрела на нее. Праксиноя — с изумлением.— Мы стараемся скрывать наши секреты от остального мира. Поэтому всего я вам не скажу. В старину у нас было много крылатых коней — на них мы побеждали наших врагов, но теперь поголовье существенно уменьшилось. Жеребцы рождаются все реже и реже, да и у тех либо вообще нет крыльев, либо они в зачатке. Эта беда заботит нас больше других. Если б мы по-прежнему могли летать на лошадях, все было бы неплохо… Но я и так наговорила вам много лишнего.С этими словами она дала знак девочкам — они сгрудились вокруг Эзопа и отвели его в другую пещеру. Праксиноя и я остались с Пентесилеей, которая прямо-таки впала в неистовство.— Если бы вы видели эти жалкие крылышки, у вас бы сердце разорвалось. Мы считаем, что кто-то подсыпает яд в кобылье молоко, но никак не можем доказать это. Кому придет в голову обидеть крылатую кобылицу? Только какому-нибудь животному… или мужчине.— Значит, хороших мужчин не бывает? — взволнованно спросила Праксиноя.— Я не собираюсь обсуждать эту древнюю как мир тему. Она меня утомляет. Уже всем пора устать от этих споров. Скажем так: мужчины просто принадлежат к другому виду. Мы решили, что легче жить, не отвлекаясь на них. Мы воюем ради жизни, а они — ради славы. Мы — за наших дочерей, а они — против собственных сыновей и отцов. Если ты достаточно долго прожила в их мире и привыкла к нему, то, возможно, даже и не замечаешь всех их глупостей. Я вам сочувствую. Идемте, покажу вам наш мир.Мы с Эзопом были очарованы амазонками, но Праксиноя была просто поражена. Она с широко раскрытыми глазами слушала Пентесилею. С самого начала обычаи амазонок произвели на нее сильное впечатление.Мы узнали, что амазонки живут в прекрасно обустроенных пещерах, которые уходят глубоко в скалы, пещерах, украшенных изображениями их подвигов, пещерах более великолепных, чем дома самых богатых аристократов на Лесбосе или в Сиракузах. Находясь снаружи этих пещер, даже не подозреваешь о цивилизации амазонок, но внутри — сплошная красота и изящество. Амазонки всегда жили, опасаясь нападения из мира мужчин, и пещеры служили им укрытием.Пентесилея провела нас с Праксиноей в особую пещеру, где в общих яслях мы увидели детей. Стены здесь были увешаны белейшим холстом. На полу лежали овечьи шкуры, чтобы младенцы могли ползать по ним. Десятки девочек неуклюже переваливались по этим ворсистым коврам. За ними присматривали молодые женщины, на каждую возлагалась ответственность за трех девочек. Стоило мне увидеть младенцев, как воспоминание о Клеиде болью отозвалось в моем сердце.— Мы считаем, что матери должны навещать и любить своих детей, но на них не должна лежать вся полнота ответственности. Матери любят детей тем сильнее, чем меньше на них возложено обязанностей по уходу за младенцами. И дочери тоже почти не страдают, отказываясь от своих матерей, когда достигают ужасного возраста.— А что такое ужасный возраст?— Тринадцать лет. От тринадцати до семнадцати нашим девочкам не позволяется видеть собственных матерей. Им дается замена, которую они называют Деметрой, и она становится для них матерью, наставницей, учителем. Если они должны уметь противостоять зрелым женщинам, то они учатся этому на ней. Существуют правила для таких противостояний — особые правила. Мы разрешаем не только словесные и философские дебаты, но и боевые искусства. Наши молодые женщины учатся бороться и дискутировать со своими Деметрами. Они узнают, что спор можно разрешить словами или физическим состязанием, и могут выбирать то или другое. Если только правила, регулирующие эти соревнования, строго соблюдаются.— Как это мудро! Как замечательно!Пентесилея взяла на руки одну из девочек-ползунков и передала мне. Это была пухленькая малютка месяцев шести с золотыми кудряшками и зелеными глазами. Я понюхала влажные колечки у нее на шейке и заплакала.Пентесилея недоуменно посмотрела на меня. Праксиноя объяснила ей:— Ее малютка дочь была похищена несколько месяцев назад.— И где она теперь?— В Митилене с бабушкой.— Это, я думаю, лучшее, что могло случиться с вами обеими.Она обняла меня.— Теперь ты сможешь научиться быть амазонской матерью — любящей, но не цепляющейся изо всех сил за свою дочь, — сказала она.— Я думаю, что, наверно, могла бы стать амазонкой, — с торжествующим видом сказала Праксиноя. — Ведь меня подобрали на вершине холма!— Тебе еще не поздно это сделать! — воскликнула Пентесилея.Потом она отвела нас в амазонский храм — круглое сооружение, окруженное каннелированными колоннами. В центре стояла громадная скульптура амазонской богини Меланиппы. Высеченная из черного как ночь базальта (я думала, что это искусство ведомо только египтянам), она изображала женщину в расцвете лет с головой великолепной кобылицы. Грива у нее была из золотых нитей, мягких и податливых, как настоящие волосы. На талии — волшебный амазонский пояс из чистого золота, вроде бы тот самый, что Геракл похитил у Ипполиты. У нее были копыта с золотыми подковами. За спиной поднимались гигантские золотые крылья. Меланиппе прислуживали светловолосые жрицы, предлагавшие ей фрукты, мед, ячменные хлеба и золотые чаши с темно-красной кровью.— Каждый месяц мы подносим богине нашу кровь. Это поддерживает в ней жизнь. Но все жрицы должны быть старше детородного возраста. Они собирают кровь и подносят ее богине, но своей крови не дают. Они кормилицы богини. Это большая честь, которой удостаиваются только женщины, вышедшие из возраста, когда возможно деторождение.У меня и Праксинои, судя по всему, был удивленный вид — Пентесилея поспешила добавить:— Ах да, вы наверняка слышали, что мы приносим в жертву богине пленных мужчин. Это неправда. Большая часть того, что о нас говорят, — неправда. О нас говорят, будто мы при виде воинов-мужчин слабеем и падаем в обморок. На самом же деле это они, завидев нас, слабеют и падают в обморок! Мы не калечим маленьких мальчиков и не поклоняемся Аресу и Артемиде. И не совокупляемся в лесу с кем ни попадя из мародерствующих племен. Мы не ищем ристалищ и побед, хотя нам временами и приходится сражаться, чтобы защитить себя от врагов. Мужчины пытаются нас унизить, распространяя об амазонках всякие слухи. Если из этого ничего не выходит, они прибегают к насилию. Дело в том, что сильные женщины в боевых доспехах пробуждают неодолимую страсть в большинстве мужчин. И тогда, изумленные и раздосадованные собственным желанием, они уже не могут думать ни о чем другом — только о том, как нас уничтожить. Мы выворачиваем наизнанку их представление о мире, а мужчины могут стерпеть что угодно, только не это.Пока она говорила, мы подошли к другой пещере, где выращивали жеребцов. Жеребята тоже лежали на овечьих шкурах, а некоторых кормили одной, но полной молока грудью амазонки.— Мы выкармливаем их своим молоком, так еще надеемся разгадать тайну исчезающих крыльев.— У ваших лошадей всегда были крылья?— Это удивительная история. Когда-то давно, когда амазонки жили около Черного моря, мы были искусны в верховой езде и выездке самых резвых лошадей. Враги говорили, что наши лошади крылаты — поэтому они такие быстрые. Но сейчас трудно сказать, что это было — правда или вымысел. Тогда, во времена первой великой царицы Пентесилеи, герой Беллерофонт, чтобы убить Химеру, приручил крылатого коня Пегаса. Беллерофонту помогали амазонки. Его жеребец Пегас даже какое-то время скрывался среди амазонских кобылиц на священном острове Аретиас, где мы выращивали и объезжали жеребцов. Вот после этого и стали рождаться крылатые жеребята, и еще долго мы выращивали лошадей с громадными крыльями — нам удалось увеличить их размер и размах. В те времена мы никого не боялись. Мы могли сражаться, могли летать, мы были словно богини на земле. Но понемногу крылья у новорожденных жеребят становились все меньше и меньше. А иногда появлялись экземпляры вообще без крыльев.— Значит, вы должны привлечь Пегаса к вашим кобылицам и удерживать его у себя… ну хотя бы одну ночь.— Но как?Легенды о Пегасе я помнила смутно: он родился мудростью богини луны, прилетел на крыльях ее вдохновения из Древнего Египта. Кажется, у него была подруга по имени Аганиппа. Уж не та ли это крылатая кобылица, которая преследует нас во сне? Если бы здесь была Исида — она бы мне все объяснила. Исида бы знала, как привлечь древнюю подругу Пегаса, а потом и его самого.— Дай мне помолиться, чтобы на меня снизошло решение этой задачи, — сказала я амазонке.Пентесилея взволнованно посмотрела на меня.— Наши лучшие умы, наши величайшие философы бьются над ней, но, возможно, ее удастся решить только чужестранке.— Мне надо поговорить с моим советником Эзопом, которого увели куда-то.— Это с бородатым?— Да.— Он мужчина, и ему нельзя доверять. Чувства переполняют даже самых добрых из мужчин. Они неспособны к рациональному мышлению. Это не их вина. Пока их не кастрируешь, их мозги не могут функционировать надлежащим образом. Пары, которые поднимаются от их яичек, затуманивают им взор и разум — беднягам. Они ничего не могут с этим поделать.Праксиноя поспешила поддержать ее:— Возможно, Пентесилея права, Сапфо. Давай не будем дразнить нашу удачу.Она явно не это имела в виду, но боялась того, что могут предпринять амазонки.— Сапфо? Ты — Сапфо с Лесбоса? Поэтесса?— Кажется, да.— Наконец-то! В книге богини написано, что ты появишься у нас. Если бы мы знали, кто ты, то оказали бы тебе более достойный прием.Все вокруг огласилось звуками барабанов и флейт и громогласными сообщениями о том, что пророчество о моем прибытии сбылось. Царица амазонок Антиопа хотела устроить пир в мою честь. Стайки маленьких девочек шли передо мной, разбрасывая нежные лепестки роз, чтобы я ступала по ним. Я снова оказалась в круглом храме Меланиппы, но на сей раз меня приветствовал хор танцующих девушек. Жрицы поднесли мне чаши с медом и кровью, словно я была сама богиня. Я чувствовала себя обязанной вкусить жертвенные подношения. У меда был полагающийся ему цветочный вкус и аромат, но вкус крови напоминал железную руду, извлеченную из земных недр. Он потряс меня, словно я приобщилась к божественному. В моем мозгу будто что-то вспыхнуло, как молния, и заискрилось.На пиру я сидела рядом с царицей Антиопой, пытаясь угадать, чего она хочет от меня, потому что никто, даже царица амазонок, не будет устраивать пир без тайного намерения.— Пришло время, — сказала она, — когда кто-нибудь должен рассказать правду о нашем народе. Богиня явно послала тебя для того, чтобы ты сочинила «Амазониаду».Я молчала в задумчивости. Не хотелось разочаровывать царицу. Я ни на миг не забывала, что я ее пленница, какие бы почести мне ни воздавали.— Я не Гомер, царица, мои песни краткие и обжигающие, как вспышки сиюминутной страсти. Я не пересказываю мифы о сотворении мира и гибели народов. Я рассказываю не о сражениях, а о любви.— Значит, настало время взяться за что-то новое, стать нашим женским Гомером, — заявила царица. — Может быть, до этого времени у тебя не было подходящей темы. Но я тебе помогу. Я пришлю тебе моих самых старых жриц, чьи воспоминания уходят в далекое прошлое. Они расскажут тебе то, что ты должна знать, станут твоими писцами, день и ночь будут прислуживать тебе, и ты напишешь нашу историю на эолийском греческом, чтобы весь греческий мир узнал правду о нас! Благодаря твоему искусству та клевета, что распространяется об амазонках по всему свету, пресечется!Царица амазонок, бесспорно, была мудра в том, что касалось дел государственных, но она явно плохо разбиралась в поэтическом искусстве. Клевета остается, а похвалы быстро забываются. Как намекнуть ей об этом?— Царица, самые сладкие слова быстро тают, тогда как колючие застревают в горле.— Чепуха. Я тебе скажу, что нужно писать, — и ты напишешь. Ведь я царица?— Безусловно, ты величайшая из цариц.— Прекрасно. Вот как я представляю себе «Амазониаду». Сначала — о наших праматерях, что жили у Черного моря на заре времен. Затем — о наших завоеваниях, о нашем искусстве верховой езды, о наших лошадях, о том великом благодеянии, что мы получили благодаря Пегасу, о том, как нас избрала наша богиня Меланиппа, чтобы мы вели женщин к просвещению и славе, о нашей борьбе с мародерствующими племенами, о наших священных войнах и великих подвигах, о нашей цивилизации, не говоря уже о том, что люди станут счастливыми, если мы будем править миром. Ты понимаешь?— Понимаю, царица.А что я могла сказать? Если б я была математиком, она заставила бы меня измерять площадь ее тронного зала, который нужно застелить коврами. Если б я была астрономом — проследить маршрут Пегаса по ночному небу. Если б я была художником — изобразить ее в виде богини Меланиппы, парящей над землей. Какой прок от поэзии, если она не воспевает сильных мира сего? Но ничего этого я сказать не могла, поэтому только кивнула.Амазониада
Воспой, о муза, женщину, она в народах всех была угнетена.И только в Амазонии одной она живет счастливою судьбой.Пусть мир наполнен клеветой мужчин — стыдиться амазонкам нет причин:Сердца, их жаркой доблестью горят, а руки только доброе творят.Худшее из наказаний, которым можно подвергнуть поэта, — сочинение стихов по требованию деспотичной царицы. Истина в том, что мы не знаем, откуда берется вдохновение. Оно рождается в глубинах души (другие говорят — в вышних пределах) без нашего участия. Муза или богиня выступает нашим посредником перед демонами памяти и желания, и мы извлекаем из этих глубин то, что удается извлечь, — всего лишь фрагменты огромной картины. То, что мы вытаскиваем на дневной свет, всегда оказывается хуже, чем мы ожидали. В этом виноваты и наши слабые художественные способности, и невозможность после пробуждения как следует вспомнить сны, которые мы видим. Если б только можно было спать и дальше, а потом все вспомнить! Мы не можем сочинять во сне. И поэтому перебиваемся несовершенными стихами, всегда подозревая, что лучшие остаются под волнами памяти.И потом у меня была привычка импровизировать, а не писать. Мои песни рождались не только в моей голове, они возникали из того жара, которым дышит внимающая тебе публика на симподии. Этой алхимии между певцом и слушателями не было здесь, в безотрадном одиночестве пещеры. Я просто не умела сочинять в таких условиях.Жрицы, которых прислала Антиопа для помощи мне в великом деле прославления амазонок, были исполнены самых благих намерений, но они понятия не имели, что мне нужно. А мне нужна была муза! Они приходили с вощеными табличками и папирусами, готовые записывать за мной любую мимолетную мысль. Они оснастили мою пещеру лампадами, письменными столами и лежанками, на которых я могла разлечься и наговаривать им для записи мои сны. Они пичкали меня мифами и легендами, надеясь, что это вдохновит меня. Пожилая жрица по имени Артемисия пыталась вспомнить все подробности первых сражений, в которых она участвовала, но с памятью у нее было плохо, и она, чтобы скрыть это, начинала привирать.— Я помню сражение в Скифии до того, как мы обосновались в Парфии… или в Эфесе? Да, это было в Эфесе. Я помню святилища Астарты… или это были святилища Селены, богини луны? Но, в любом случае, победа была за нами. Мы их победили, потому что наши сердца были чисты…У Артемисии были всклокоченные седые волосы и длинное худое лицо, все в жировиках. Она сидела в тени пещеры и казалась мне древней сивиллой, которых изображают на этрусских вазах, — я видела такие в Сиракузах.Более молодые жрицы, Левкиппа и Ипполита, одна высокая, рыжеволосая, а другая низенькая брюнетка, покачивали головами — они знали, что воспоминания Артемисии неверны, но понятия не имели, чем мне помочь. Они тоже не знали, что мне нужно. Они пересказывали мне общие места преданий о славных прародительницах амазонок, тогда как мне требовались конкретные детали, анекдоты, происшествия. Без деталей нет представления о прошлом. Как поэт и создатель песен я знала, что один душераздирающий образ стоит всех этих общих мест. Я могла сказать, что Афродита прекрасна, и это не имело ни малейшего смысла. Но если бы я списала Афродиту с моего заклятого врага Родопис с ее золотистыми кудрями, розовыми лодыжками, пышной медвяной полянкой с золотистыми зарослями, серебряными сандалиями и десятью розовыми пальцами на ногах — все бы увидели ее красоту. Жрицы этого не понимали. Да и кто может понять поэта, кроме другого поэта? Они хотели уверить меня, что все амазонки были идеальны с самого начала времен. Но нечто идеальное не может вызвать вдохновение. Скорее уж воображение воспламеняется при отсутствии идеальности.— Но ведь наверняка не все амазонские праматери были идеальны? — спросила я. — У некоторых, видимо, все же были слабости, неудачи. Некоторые, наверное, сбивались с пути истинного. Невозможно сочинить эпопею, если в ней действуют только добродетельные персонажи. Этого не смог бы даже Гомер!Ипполита покачала головой.— Все наши праматери были добродетельны, — сказала она. — Так нас учили в школе.— А разве не было Эльпенора, который с похмелья свалился с крыши? Разве не было Цирцеи? Не было Калипсо? Не было Елены с Аргоса? Не было Клитемнестры?— Но не среди амазонок, госпожа Сапфо.— Бесполезно. Все это бесполезно! Скажите вашей царице, что я не могу сделать эпическую поэму из взбитого меда. Чтобы слушатели не умерли со скуки, должны быть родинки и прыщики. И даже свои тараканы!Три жрицы сгрудились в углу моей пещеры. Их шепот шелестел в раковинах моих ушей, но я не могла разобрать, что они говорят. Они вернулись и встали передо мной на колени.— Старухи рассказывали о черных амазонках, которые жили в Ливии, — сказала Левкиппа.— И кастрировали мужчин косами, чтобы те были евнухами богини луны, — добавила Ипполита. — Это тебе поможет?Ее прервала Левкиппа:— А еще в Скифии были седоволосые жрицы, скакавшие в бой вместе с мужчинами, которые были их магическими амулетами и способствовали победе… Но когда мужчины возражали им, жрицы их убивали и сражались одни, наводя ужас на врага.— Опиши их!— Они все были красавицами, — сказала Артемисия. — Даже старухи.— Амазонки всегда красавицы. Даже греки признают это, — добавила Левкиппа.— Как я могу написать эпическую поэму, в которой действуют одни красавицы? Кто захочет слушать поэму, в которой одни красавицы? — крикнула я. — Уходите. Оставьте меня одну — я должна подумать.Жрицы удалились, переговариваясь о чем-то между собой.Задача казалась мне неразрешимой. Ели бы я пересказала все эти слащавые истории об амазонках, мне бы никто не поверил. Да их и никто не захотел бы слушать! Но если бы я сосредоточилась на древних легендах о кастраторшах и убийцах, царица наверняка приказала бы меня обезглавить или повесить. Или что там принято у амазонок. Я не могла сочинить ни строчки.Мне нужна была амазонка-Одиссей — хитрая, умная, искусная, страстная, но с добрым сердцем. Героиня должна быть несовершенна, иначе как ее можно испытывать? Мы принимаем несовершенства в наших мужчинах. Мы даже любим их несовершенства. Нов женщинах нам нужно что-то другое. Мы хотим нечеловеческого совершенства. Но разве такое совершенство будет правдоподобным? Более того, разве оно вызовет любовь? Одиссей может быть изворотливым, его могут искушать сирены, он может быть слишком одержим гордыней, чтобы проявлять благоразумие, и тем не менее мы им восхищаемся. Чем больше в нем человеческих качеств, тем сильнее мы его любим. С героинями все иначе. Пенелопа настолько терпелива, что мы ушам своим не верим. Артемида абсолютно невинна, а Афродита чрезмерно похотлива. И тут я поняла, что если нет женщины-Одиссея, то ею должна стать я. Эта перспектива была настолько всеобъемлющей, что я опустила голову на пол пещеры и отдалась в объятия Морфея.Той ночью, когда луна поднялась над землей амазонок, я спала без задних ног, и снилось мне, что я — амазонская жрица и лечу по небесам на спине Пегаса. Я видела, как мерцают звезды на черном небе, видела блестящий серп луны. Внизу была земля — Египет, Вавилония, Лесбос, Лидия, Крит, Тринакрия, Мотия. Все со своими обычаями, богами и богинями, борьбой за власть и войнами. Я знала, что на земле нет такого места, где все люди были бы добры и красивы, уж конечно, не на Лесбосе, откуда меня изгнали за то, что я жаждала свободы. Но еще я знала, что если люди не верят в существование такого места, где все добры и красивы, они отчаиваются перед жестокостью мира. Поэт должен пройти по узкой тропе, не впадая в крайности: изображать царство Аида, обещая Елисейские поля. Я не была уверена, что гожусь для этой цели. Нет, увидеть землю как царство Аида и мечтать о Елисейских полях, где все боги на твоей стороне, было не так уж трудно. Но как быть с человеческими слабостями? «Странно, как смертные люди во всем нас, богов, обвиняют, но не сами ли часто гибель судьбе вопреки на себя навлекают безумством», — пел Гомер. Но он давно умер. Никто его не осудит за эти слова. А вот живущий бард — другое дело.Посреди ночи меня разбудила Праксиноя.— Сапфо, я должна с тобой поговорить. Просыпайся! Просыпайся! Помнишь, ты сказала, что я могу выбрать свободу, когда захочу?Я с трудом продрала глаза. Почему самые важные вопросы задают, когда ты наполовину спишь?— Да.— Я хочу остаться здесь и сделаться амазонкой. Я даже готова пожертвовать грудью, чтобы удобнее было стрелять из лука.Она меня ошарашила. Я знала, что Праксиноя хочет получить свободу, но почему столь странным способом? Откуда у нее уверенность, что ей по силам такая жертва? Я хотела, чтобы она хорошенько подумала, но слова нужно было подбирать осторожно. Хоть я и пришла в ужас при мысли о том, что Праксиноя может потерять одну из грудей, которые я так часто целовала, я не хотела, чтобы она подумала, будто я собираюсь взять назад свое обещание дать ей свободу.— Твои груди так прекрасны, — пробормотала я. — Уверена, ты сможешь стать превосходной лучницей и сохранив твою чудесную правую грудь.— Это еще один аргумент в пользу того, насколько важна для меня эта жертва. Если бы у меня были уродливые груди, желание расстаться с одной из них было бы ничего не значащим жестом.— Подумай хорошенько, Пракс, не принимай решения в спешке. — Сна у меня не было ни в одном глазу. — Назови мне все причины, по которым ты хочешь это сделать.— Я с первых дней была предназначена в амазонки! Если бы они нашли меня брошенной на вершине холма, я уже была бы амазонкой. Мне нравится эта земля. Мне нравятся здешние женщины, и я чувствую себя здесь как дома — нигде прежде я себя так не чувствовала. Я хочу, чтобы ты тоже стала амазонкой и осталась здесь со мной. Я думаю, это наша судьба. Пожалуйста, скажи, что ты думаешь об этом!— Пракс… я думаю, тебе следует хорошенько поразмыслить. Твое решение слишком поспешное. Мы здесь и пробыли-то всего ничего — откуда у тебя такая уверенность? Подожди — узнай амазонок получше. И тогда, если ты захочешь стать одной из них, я дам тебе мое благословение.— Я уже всем сердцем чувствую, что я амазонка, — сказала Праксиноя. — Но если ты хочешь, чтобы я подождала и подумала, я согласна. Но сколько нужно ждать?— Пока ты не будешь уверена.— Но я уже уверена! — воскликнула Праксиноя. — Я чувствую себя здесь как дома. И мне кажется, что и ты тоже.Когда я наконец окончательно стряхнула с себя сон, то решила, что мне весь этот разговор приснился. Но я ошибалась. Пока я спала в своей пещере, Праксиноя начала готовиться в амазонки. И теперь она хотела, чтобы я присоединилась к ней. Она и слышать не хотела о моих сомнениях.— Я не вижу никаких оснований возвращаться в мир Родопис, фараонов и рабства, вавилонян и завоеваний. Если бы они нашли меня младенцем, я бы уже была амазонкой, и я уверена, что именно такая судьба и была мне предназначена. Жрица амазонок согласна. Она предсказала мое будущее, даже подтвердила предсказание по внутренностям большой морской птицы и сказала, что в душе я уже амазонка. Пусть она прочтет и твое будущее!— Нет-нет, Праксиноя, пока еще рано, всему свое время. Сначала я должна написать «Амазониаду». Я не могу отнять и минуты от того труда, который возложила на меня царица. Я должна написать эпическую поэму об амазонках. А это нелегкая задача.— Ты уже начала?— Да, начала, — солгала я. — Я начала с самых древних легенд об амазонках.— Это никакие не легенды — все истинная правда.Я с недоумением посмотрела на Пракеиною. Неужели она убеждена в истинности всего, что ей наговорили амазонки? Меня всегда задевает словосочетание «абсолютная истина». Я сразу чувствую, что попахивает фанатизмом.— Ах, как это, наверное, замечательно — получить такую возвышенную тему для сочинения. Это тебе не всякие фривольности на симподиях, которые ты посещала в Тринакрии и Навкратисе. Теперь ты можешь использовать свой талант для чего-то благородного, — сказала Пракс.— А я и не знала, что прежде мне не хватало благородных тем.Пракс иронически посмотрела на меня.— Афродита была вполне ничего себе до нашей встречи с амазонками… но теперь понятно, что их богиня более великая.— Неужели?— Конечно!— Значит, ты абсолютно уверена?— Абсолютно.— И мне тут нечего добавить?— Нечего. Это моя судьба.— А где Эзоп? Он тоже узнал свою судьбу?— Он заперт в пещере. Оплодотворяет девственниц. Похоже, он неплохо проводит время, хотя и жалуется, что у него много работы. Десять девственниц в день — это тебе похуже рабства, говорит он. Они рыдают, бесятся, соперничают из-за его услуг.— Амазонкам не удалось преодолеть ревность и зависть среди женщин?— Это потому, что здесь мужчина. Мужчины вносят дисгармонию. Это они ничего не могут с собой поделать. Они приходят из хаоса и желают вернуться в хаос.— И это ты говоришь об Эзопе — самом рассудочном мужчине на земле?— Амазонки верят, что рассудочных мужчин не бывает.— А во что веришь ты?— Я, естественно, верю в то же самое, что и амазонки.— И ты веришь, что освободилась из рабства?— Ты ведь мне обещала. Разве нет? Ведь не собираешься же ты забрать назад свое обещание?Спорить с неофитом всегда бесполезно. Я замолчала, а Пракскноя продолжала нести чепуху.Но во что бы она ни верила, эта вера явно укрепила ее. У нее больше не оставалось сомнений относительно будущего. Она была уверена, что нашла единственный путь к справедливости.На следующую ночь амазонки собрались в кружок под полной луной. Они исполнили ритуал в яблоневой роще, где росли корявые старые яблони, приносящие рябые и червивые плоды. Кобылицы били копытами землю под деревьями. Когда амазонки запели, вызывая свою богиню Меланиппу, кобылицы присоединились к ним ржанием. Амазонки звонили в закрепленные на пальцах колокольчики и босиком танцевали на барабанах. В золотых кубках принесли крепкие травяные отвары, и прежде чем выпить эту сильно пахнущую жидкость, амазонки произносили благословения. Танцам и пению не было конца, амазонки кружились, словно в трансе.Праксиноя удивила меня — на этом празднестве она вынесла отрезание и прижигание правой груди без малейшего звука и жалоб. Все сделала забывчивая Артемисия, и я опасалась за жизнь Праксинои — что, если бы жрица в забывчивости перепутала грудь и сердце?Помощницы Артемисии остановили кровотечение у Праксинои неизвестными мне травами и перевязали ее грудь чистым грубым полотном. Она лежала в центре круга с блаженным выражением на лице, не чувствуя боли. Это произвело на меня необыкновенное впечатление. Я тогда не знала, что амазонки весь день давали ей мощные болеутоляющие. Они верили в необходимость устранения женских болей и задолго до всех других цивилизаций обзавелись средством, утоляющим боли при родах. Возможно, отрезание груди Праксиное следовало сделать главной сценой в моей эпической поэме, но я не знала, понравится ли это царице. В этом-то и была загвоздка. Чем больше я думала о том, что скажет царица, тем труднее было приступить к сочинению.Мы потеряли счет дням и не знали, сколько времени провели с амазонками. Может быть, несколько дней? Или недель? Я бы все отдала за возможность поговорить с Эзопом, но нас с ним преднамеренно разделили, а Праксиноя проходила обращение в амазонки. Она все время проводила в амазонской школе, изучая амазонские законы. После ритуала посвящения я ее практически не видела.Странно, что команда нашего корабля (который мы оставили в гавани) пока нас так и не обнаружила. Что с ней случилось? Появится ли она, чтобы спасти меня от написания истории амазонок?Я должна была проводить дни в пещере за сочинением трогательной эпической поэмы об амазонках, где действовали бы только добрые и красивые люди, но поскольку дело не двигалось, я попросила разрешения совершать прогулки. Добиться этого оказалось непросто. Власть имущие полагают, что можно взять поэта и выжать из него песни, как гной из вскрытого нарыва, но муза не всегда бывает столь сговорчива. Иногда, чтобы начали шевелиться мозги, нужно пошевелить ногами.Остров был сплошные берега и скалистые холмы. Где-то здесь находились развалины знаменитого дворца царя Миноса, и я была исполнена решимости найти их.Каждое утро я бродила до изнеможения, а потом возвращалась в пещеру и пыталась сочинять. Бесполезно! Но как-то утром я заставила себя гулять подольше, даже когда солнце достигло зенита. Наконец я вышла на место, где груды камней на земле, казалось, были расположены в каком-то порядке, который я и стала проверять своими усталыми ногами. Я ходила по концентрическим, переходящим один в другой кругам, образованным камнями. Поначалу медленно, ни о чем не думая, но, оказавшись в центре, вдруг обнаружила, что ветер воет и хлещет меня по лицу, небо почернело и затянули тучи, а я словно стою у края пропасти, хотя земля у меня под ногами ровная. Я вышла из круга, и ветер сразу успокоился, небо очистилось, солнце снова засияло. Тогда я опять вошла в круг, и опять словно оказалась во чреве земли, где разверзается царство Аида и манят Елисейские поля.Лабиринт! Неужели я нашла руины Лабиринта, построенного Дедалом? У Лабиринта была такая особенность, что тысячи юношей и дев погибли в этом месте, размолотые жадными челюстями Минотавра. Я продолжала вышагивать между камней, чтобы проверить, что будет, когда я снова достигну центра. И все повторилось. Земля словно разверзлась подо мной. Страна мертвых, казалось, готова поглотить меня, и я со всех ног пустилась к наружной кромке круга.Тут я услышала смех и радостные крики.Откуда они исходили? Поблизости были заросли кустов, и голоса вроде бы доносились оттуда. Потом они, как мне показалось, стали долетать до меня откуда-то сзади. Наконец я вообще перестала ориентироваться и остановилась в ожидании на краю Лабиринта. Под жарким солнцем могли передвигаться только птицы и насекомые. У моих ног по камню проскользнула ящерица.Я снова услышала смех и попыталась определить его источник. Он находился дальше, чем казалось мне поначалу. Потом он вроде бы приблизился. Иногда становился тише, иногда громче. Деревья шелестели на ветру. Ящерица метнулась в развалины Лабиринта.«Это призраки юношей и девушек, которых принесли в жертву Минотавру», — подумала я.И тут в моей голове родились две первые строки:Призраки дев, сожранных Минотавром, Ищут призраков юношей, что…Еще один взрыв смеха. Я увидела обнаженную амазонку — она выбежала из кустов, а за ней припустил египетский моряк. Потом появилась еще одна пара — нубийский раб и амазонка. Потом еще. И еще. Это были вовсе не призраки! Моряки с моего корабля развлекались в компании прекрасных юных амазонок, которые, казалось, были очень довольны происходящим.Я почувствовала, что в их забавах таится опасность. Разве юным амазонкам можно участвовать в подобных играх без разрешения их Деметр, чье слово закон для этих дев? Это казалось маловероятным. Но их игривый смех и меня задел за живое. Любовные звуки проникают в душу не хуже любовной игры. Я бросилась в мою пещеру в надежде, что смогу теперь сочинять.Я обычно не писала на папирусе или вощеных табличках. И уж тем более не надиктовывала помощницам. Я сочиняла устно — с лирой в руке и в окружении публики, которая внимала мне и вдохновляла меня. Если мои стихи стали впоследствии известны другим, были переписаны чьей-то рукой, то я тут ни при чем. Как говорил Эзоп, чем чаще люди повторяют тебя, даже подражают тебе, тем больше вероятность, что ты обретешь бессмертие.Поначалу я перемешивала строки, как мясной фарш, не находя в них ничего привлекательного. Я бы предпочла писать о девах и Минотавре. Мной овладело странное предчувствие чего-то дурного. Видение кровоточащей раны на груди Праксинои преследовало меня. Я сомневалась, что когда-нибудь попаду в Дельфы. Я тосковала по Алкею. Мне не хватало Клеиды. Я боялась, чтоамазонки никогда не отпустят меня, заставят написать то, что хочет их царица.Смогу ли я когда-нибудь бежать отсюда? Как? Моряки нашли себе развлечение. Эзоп был заперт в пещере с девственницами и исполнял возложенные на него обязанности. Я была приговорена к каторге сочинительства — писала эпическую поэму, не будучи эпическим поэтом, пытаясь только угодить царице Антиопе, чтобы она не убила меня или не обратила в рабство.Я писала несколько часов подряд, пока не устала рука — ведь я отказалась от помощи жриц, которые хотели писать под мою диктовку. Мне и в одиночестве-то трудно было сочинять, а в присутствии жриц в пещере — вообще невозможно.Но стоило мне подумать о них, как они появились — Артемисия, Ипполита и Левкиппа.— Нас послала царица, — сообщила Левкиппа, тряхнув кудряшками. — Она хочет увидеть твои стихи.Я недовольно подняла голову.— Я еще не закончила. Только глупец показывает незавершенный труд.— Но посмотри, сколько у тебя папирусов, — сказала Ипполита, глядя через мое плечо на груду текстов.Меня не устраивало то, что я написала, и меньше всего это:Амазониада
Тот чистый восторг, с которым она держала миртовую ветвьИ цветок рододендрона,Тронули меня, когда она запела,Откинула длинные волосыНа оголенные плечиИ прекрасную спину…Было раннее утро. Амазонки собрались все в той же зловещей яблоневой роще, где Праксиное отрезали грудь. Стрекотали невидимые цикады, на низко нависающих ветвях щебетали птицы. Время от времени с прогнувшейся ветки падало тяжелое яблоко. Царица собрала амазонок, чтобы я прочла им свою поэму. Тут были даже обесчещенные девы со связанными руками и ногами. Моряки, которых застали с ними, тоже были пленниками — их приволокли из тюремных пещер в деревянных колодках и бронзовых кандалах.Тут была и Праксиноя — она сидела со жрицами, помогавшими мне в моей работе. Праксиноя держала за руку Пентесилею. На ее лице застыло блаженное выражение, какого я у нее никогда не видела. Она была счастлива. Почему же я испытывала такое сильное беспокойство?Земля в роще была устлана гниющими яблоками, издававшими сильный, но довольно приятный запах, который сливался с ароматом благовоний и костров, сложенных из яблоневых веток. Воздух был тяжелый, тяжело было и у меня на сердце. Я была счастлива, что Праксиноя выглядела такой счастливой, но меня не отпускали дурные предчувствия по поводу ее обращения в веру амазонок, и я не могла представить, как переживу утрату еще одного любимого человека. Когда солнце село за горизонт и были зажжены масляные лампады, я пожалела, что рядом нет Алкея, который направлял бы меня, что на руках у меня нет моей дорогой Клеиды. Амазонки не верили в сильные материнские чувства, но я бы отдала все ради того, чтобы снова почувствовать себя матерью.Я начала пересказывать историю амазонок от начала времен. Слова лились так, словно я верила им, и, конечно, по большей части я верила. Верила в способность женщин самостоятельно устраивать свою жизнь. Верила в женскую силу и изобретательность. Поэтому я декламировала с немалой силой убеждения. Но, читая с папируса, приготовленного жрицами, я поняла, что не все из написанного принадлежит мне. Строки, в которых я пыталась иронизировать, оказались изъяты. Где у меня была игра слов, я находила буквальные выражения. Там, где я шутила, осталась абсолютная серьезность. В целом поэма показалась мне тяжеловесной. Тем не менее царица была довольна. Она смеялась, вздыхала, аплодировала. Некоторые строки даже повторяла за мной. Публичное чтение, похоже, удалось.Когда я дошла до посещения земли амазонок Пегасом, сверху донесся какой-то шум. Небо было так затянуто тучами, что поначалу я не могла разобрать, что происходит. Это мог быть гром или рев далекого вулкана. Но я продолжала чтение, не осмеливаясь поднять голову. Я описывала громадные радужные крылья Пегаса, его золотые копыта и бешеные горящие глаза, его гриву и звездный хвост. Я приводила его родословную, восходящую к богине луны, его священное спаривание с белой кобылицей Аганиппой, «кобылицей, милосердно убивающей», рассказывала о том, как от удара его серпоподобпого копыта возникла знаменитая Гиппокрена — источник поэтического вдохновения на горе Геликоне, где обитают музы. Теперь из него черпают вдохновение все поэты мира. Говорили, что тот, кто сможет проскакать на Пегасе по небу, будет вечно владеть поэтическим даром. Я горела желанием вскочить ему на спину и взнуздать тайным и поводьями муз. Эта страсть питала мое чтение, и амазонки от модуляций моего голоса впали в транс, как если бы слышали стук копыт этого мифического жеребца.Подняв голову, я вдруг увидела золотые копыта и громадные хлопающие крылья, рассекающие облака. Что это было — сон? Или я сошла с ума? Одна ли я видела это? Нет, все собравшиеся в изумлении задрали головы к небесам.Пегас низко пролетел над нами, оглушительно заржал и едва не опрокинул нас ураганом, который поднимали его многоцветные крылья. Громыхнув копытами, он на мгновение приземлился, а потом снова взмыл в воздух и направился к конюшням. От благоговения мы потеряли дар речи. Цикады прекратили свою трескотню, умолкли птицы, и во времени словно образовалась дыра.А потом я продолжила чтение. Я читала о прекрасных и добрых амазонках, об их завоеваниях и достижениях, об их искусстве, архитектуре, об их богинях, о потрясающих открытиях, которые они сделали в деторождении, разведении лошадей, боевом искусстве. Издалека доносилось ржание кобылиц. Приблизившись к концу моей поэмы, когда слушатели жадно ловили каждое слово, я сделала длинную паузу.— Продолжай! — закричали амазонки. — Продолжай!Я пребывала в неподвижности и молчании, зная, что должна воспользоваться этой возможностью, иначе всю жизнь буду жалеть, что не сделала этого.— Я приказываю тебе продолжать, — сказала царица.Я не шелохнулась. Не проронила ни слова.Амазонки испуганно смотрели на меня. Они еще никогда не видели, чтобы кто-то осмелился не повиноваться их царице.— Нам был послан знак, — очень тихо сказала я. Так тихо, что всем пришлось напрячь слух.— Какой знак? — спросила царица.— Возвращение Пегаса.— Это благодаря твоей поэме, — сказала царица. — Вот почему мы собираемся оставить тебя здесь, чтобы ты сочиняла для нас.— При всем моем уважении, великая царица Антиопа, я не согласна с тобой, — возразила я.Праксиноя в ужасе приложила ладонь ко рту. Амазонские жрицы, все как одна, сделали судорожный вдох.— Как ты смеешь не соглашаться со мной? — прогремела Антиопа.— Смею, — тихо сказала я, — потому что мне не нравится видеть крылатых коней с зачатками крыльев.— Предоставь эти заботы мне! — ответила царица. — Наши мудрейшие советчицы прямо сейчас, пока мы тут разговариваем, обследуют кобылиц.Издалека донеслось тихое ржание. Оно едва ли не напоминало воркование голубей Афродиты.— Царица, я думаю, Пегас вернулся не из-за моих стихов, а из-за радости и счастья этих амазонских дев.— Ты говоришь о заключенных?— Я говорю о влюбленных среди нас, царица Антиопа. Эти влюбленные вернули Пегаса своей чистой радостью и наслаждением. Когда Афродита вдохновляет нас, распускаются цветы и смеются девы, а кобылицы жеребятся крылатыми жеребцами. В этом нет моей заслуги — это дела Афродиты. Изгони Афродиту, и жеребцы у вас будут рождаться с жалкими крылышками. Меня прислала сюда Афродита. И не только меня — даже тех моряков, что соблазнили твоих дев. Без ее озорства ничто не летает.— Вранье! — отрезала царица. — Афродита делает нас слабыми и податливыми на лесть мужчин. Нам она не нужна! И мужчины нам тоже не нужны!— Нет, нужны! Пегаса привлек смех Афродиты. Это Афродита дает нам крылья. Без сластолюбия жизнь лишена соков. Без сластолюбия мы не можем летать. Если ты не освободишь моряков и дев, я не стану заканчивать мою поэму об амазонках.— Если ты не подчинишься мне, то умрешь! — воскликнула царица Антиопа.Амазонки смотрели, разинув рты. Царица позвала стражниц и приказала связать меня.— Меня ты можешь связать, но ты не свяжешь Афродиту — она приходит и уходит по собственной воле. Ей подчиняются даже боги!— Закончи поэму! Закончи поэму! — нараспев требовали амазонки.— Царица Антиопа, ты согласна освободить этих дев и моряков и отпустить меня? Я не смогу быть поэтом в плену.Царица заколебалась. Она нахмурила лоб, пытаясь найти решение, — чтобы угодить общественному мнению, она должна была поступиться своей абсолютной властью.— Пусть нашей царицей станет Сапфо! — заявила, выйдя вперед, Пентесилея. — Она лучше тебя умеет находить общий язык с богами и богинями. Она может дать нам крылатых лошадей. А ты — нет.Собрание амазонок принялось скандировать:— Сапфо! Сапфо! Сапфо!Царица приказала стражницам арестовать и Пентесилею. В этот момент даже яблоки перестали падать с корявых веток.— Я не могу ничего гарантировать, — сказала я. — Я могу только попытаться умилостивить богов словами. Поэзия не наука. Крылатых лошадей невозможно приучить к узде.Я прекрасно понимала, что, вступая в спор с царицей амазонок, копаю себе могилу, но меня это почему-то почти не волновало. С чего бы это она стала терпеть мое неповиновение? Где я нашла силы, чтобы бросить ей вызов? Что ж, если моя судьба — умереть, я вполне могу умереть здесь и сейчас, в самый разгар чтения моей поэмы. Если я умру, защищая Афродиту, неужели она не сжалится над моей измученной душой?— Возможно, пришло время немного отступить от правил, — сказала наконец царица. Она почувствовала, что ее власти грозит опасность. — Пусть Сапфо закончит свою поэму и пусть будет так, как она хочет.— Включая освобождение дев и моряков. А еще Эзопа. И ты не будешь наказывать Пентесилею, — добавила я.— Останься. Останься с нами, Сапфо, — раздался хор амазонок. — Останься и властвуй над нами как царица.Теперь царица Антиопа заволновалась по-настоящему.— Я приму решение, когда Сапфо закончит свою поэму.Это была ее ошибка. Амазонки пребывали в возбужденном состоянии. Они собрались вокруг Пентесилеи, спрашивали ее совета. Некоторые снова и снова нараспев повторяли мое имя. Фоном для скандирования стало счастливое ржание кобылиц.Ради моих почитательниц-амазонок, но в большей степени ради царицы я предложила компромисс.— Я оставлю вам Праксиною как мою представительницу. Она знает все, что знаю я. К тому же она умна не по годам и предана вашей вере. Если царица согласна поделиться своей властью с Праксиноей и Пентесилеей, то я оставлю вас в надежных руках.Царица снова заколебалась. Но и я вдруг представила себя царицей амазонок, с Праксиноей и Пентесилеей в роли главных министров, с Пегасом — моим личным жеребцом. Я видела себя царицей амазонок, которая отправляет правосудие, не забывая о песнях, и скачет по небесам. Я даже представила, что рассталась с поэзией ради власти. Из меня получилась бы царица получше, чем из Антиопы. Я почти соблазнилась этим видением, но все же заставила себя открыть глаза. У меня был слишком беспокойный нрав, чтобы править народом. И потом, я должна найти мою дочь. Я любила поклонение и аплодисменты, а власть меня утомляла. И мне бы пришлось убить царицу — мне, которая в жизни никого не убивала. Хватило бы мне мужества это сделать? Я питала к ней глубокую неприязнь, но этого мало, чтобы убить. Поэты убивают словом, а не кинжалом.— Развяжите заключенных! — сказала царица. — Продолжай читать поэму.— Ты клянешься разделить власть с народом и мудрыми советчицами?— Даю торжественную клятву.И тогда я со слезами на глазах и камнем на сердце дочитала последнюю строфу моей поэмы. Слушатели тоже плакали. Поэма была далека от утонченности моих песен, но амазонки впали в неистовство.Ничто так не нравится толпе, как лесть. Говоря людям то, что они хотят услышать, можно добиться от них чего угодно. Люди любят, когда им говорят, что они добры, правдивы, красивы. Они это любят, даже если не верят твоим словам.Когда я закончила декламацию, толпы молодых амазонок направились к берегу, неся на своих широких плечах меня и усыпанного цветами изможденного Эзопа.Мы успели как раз вовремя. Остававшиеся на борту моряки готовились поутру отправиться в плавание. Только что освобожденные мореплаватели и их отпущенные на волю возлюбленные амазонки поплыли к кораблю, изо всех сил работая руками, но даже ни в чем не повинные амазонки, которые не собирались покидать остров, всю ночь праздновали это событие на палубе нашего корабля. Все радовались, кроме Эзопа, который, едва ступив на палубу, упал в изнеможении.Когда на рассвете мы прощались с землей амазонок, небеса окрасились в оранжевые и сиреневые цвета. Праксиноя и Пентесилея махали нам с небольшой лодки, на которой уплывала с корабля на остров компания амазонок. В ней сидела и царица, делавшая вид, что оплакивает мое отбытие. Мы подняли паруса, а с лодки стали бросать цветы и ленты.Внезапно подул сильный ветер, наши паруса подхватили его, и корабль двинулся полным ходом. Мы услышали ржание и увидели мелькание золотых копыт. Пегас тоже заметил наше отплытие.Огромные волны грозили затопить лодку с царицей Антиопой, Пентесилеей и Праксиноей. Но скоро мы увидели, что лодка удержалась на плаву, и они принялись грести против отлива к берегу.В лодке изо всех сил работали веслами. Вокруг дыбились и опадали волны. На подмогу устремилась барка с молодыми амазонками. Два судна качались на волнах, пока амазонки с лодки, рискуя жизнью, не перебирались на барку. Царица Антиопа едва не свалилась в море, но Пентесилея подхватила ее.«Что было бы, не сделай она этого?» — подумала я.Я посылала воздушные поцелуи Праксиное, у которой все еще была забинтована грудь. А она махала и махала мне в ответ, пока не превратилась в крохотную точку на поверхности воды. Я поняла, что уже тоскую по ней.Архилох
Тогда мне явились призраки жен!Проведя многие месяцы с амазонками, мы направлялись на север, в штормовое море. Пунктом нашего назначения по-прежнему оставались Дельфы, но я уже начала понимать, что это путешествие будет не более предсказуемым, чем все предшествующие. Мы были во власти богов — не моей. Возможно, они хотели преподать мне еще один урок.Гомер
Сладок, как мед, дом.У вас может возникнуть вопрос: как это мне вообще пришла в голову мысль о самоубийстве после путешествия в царство мертвых? Те, кто видел вблизи эти тени, обычно не хотят оказаться в их числе. И дело не в том, что они так уж жестоко наказаны. Я не видела там ни замерзших каньонов, ни горящих озер, ни пик, которые пронзают сердце больнее, чем материнство. Быть мертвым — значит утратить способность испытывать физические ощущения. Та мудрость, которую обретают мертвецы взамен этой сладостно-горькой способности, — слишком ничтожная компенсация. И мертвые по-прежнему жаждут жизни — это мне было известно. Они не могут почувствовать тепло человеческой плоти, но могут испытывать сожаление.Мы оставили царство Аида или то его отражение, видеть которое было даровано мне. (Возможно, не будучи мертвой, я не могла попасть в него по-настоящему.) Хотя мое путешествие туда и было кратким, но, пока я отсутствовала, прошло немало времени. Я поняла это, когда мы с Эзопом вернулись на корабль: некоторые из амазонок уже были матерями трехгодовалых детей. Были дети и младше. Я бродила среди мертвых, удивляясь, насколько они похожи на самих себя, Эзоп спал и спал, а корабль превратился в большие ясли. Я смотрела на этих детишек с душевной болью. Я все сильнее тосковала по Клеиде. Теперь ей, должно быть, уже лет пять.Некоторых моряков отцовство сделало счастливыми, они души не чаяли в своих чадах, другие стали беспокойными и ревнивыми, чувствуя, что их место в сердцах женщин теперь занято. Они начали ухаживать за другими амазонками, и на корабле уже не было той гармонии, как прежде, когда я его покинула.За время моего отсутствия никто не пытался продолжить плавание. Корабль вытащили на землю, а из парусов сделали палатки. Животные паслись на привязи — по крайней мере, те, которых еще не съели. Амфоры с вином и зерном опустели, и теперь нужно было либо оставаться, сеять и ждать урожая, либо перебираться на другой остров. Но в отсутствие какой-либо дисциплины никто, казалось, не желал принимать никаких решений. Дети орали, амазонки и моряки были увлечены любовными играми… На корабле снова воцарился хаос.Нубийские рабы стали полноправными членами нашего сообщества, взяв в жены амазонских дев. Капитан больше не командовал моряками и гребцами. Он сам был влюблен в амазонскую деву, которая дважды родила ему близнецов. Заботливый отец, он готов был с утра до вечера нянчить их, заглядывая в их живые глазенки.Вернувшись из царства Аида, я увидела целое поселение на берегу моря — поселение без каких бы то ни было законов, без достаточных запасов еды, в котором не было ни мира, ни спокойствия.Майра теперь уже была матерью двух детей — грудничка и двухгодовалого. Она выгнала своего любовника из палатки за то, что тот стал захаживать к другой молодой амазонке — Лето, у которой не было детей и которая щедро одаривала ласками моряков, уставших от своего отцовства. Лето, названная в честь матери Аполлона, стала на этом необитаемом острове кем-то вроде Родопис: она заманивала матросов в свою палатку на краю поселения и устраивала там оргии.Короче говоря, вернувшись из царства Аида, я обнаружила кавардак, покончить с которым ни у кого не было ни власти, ни желания. Амазонки привыкли к тому, что ими повелевает царица, и не видели оснований подчиняться мужчине, будь он хоть самим капитаном, назначенным далеким фараоном.Кто был для них фараон? Просто человек в странных одеяниях и вдвойной короне. Они не испытывали страха ни перед ним, ни перед каким-либо другим мужчиной.Что касается нубийских рабов, то они не видели, для чего им дальше грести, и предпочитали управлять кораблем с палубы. А египетские моряки отказывались грести, гак как это занятие было для них непривычно. Пока рабы и хозяева выясняли, кто какие обязанности будет выполнять, корабль приходил в негодность. Корпус его не был просмолен, а паруса — те, что еще не пошли на палатки, — были порваны и не починены. Корабль гнил на наших глазах. Было ясно, что, если ничего не предпринять, мы все погибнем на этом скалистом острове на границе с царством мертвых. Источник пресной воды был найден, а вот съестные припасы подходили к концу. Нельзя вечно питаться одной рыбой, по крайней мере без масла, без зерна, без фруктов, без овощей. У нас было козье молоко и сыр, но никаких фруктов. Плодовые деревья на острове не росли: его скалистая почва была слишком скудной. Пиво и вино кончились, а некоторые из мужчин находили жизнь без спиртного невыносимой. У младенцев было молоко, но матери из-за нехватки свежих продуктов питались плохо. Некоторые прекрасные амазонки после кормления теряли зубы.Несколько амазонок уже умерли во время родов. Несколько младенцев не прожили и года. За палаткой Лето, у моря, было маленькое кладбище, которое ежедневно расширялось. Надгробья — из прибитого к берегу дерева. Остров открыт ветрам, и тела нужно было хоронить быстро, иначе ими начинали лакомиться морские птицы.Я посоветовалась с Эзопом.— Нам нужен вождь. Сильный вождь, — сказал он.Он был прав. Но кто мог взять на себя командование таким — ни на что не похожим — экипажем? Прежде они поклонялись разным богам, вели разный образ жизни, приносили разные жертвы, совершали разные ритуалы. Египтяне верили, что тело нужно сохранить после смерти. Амазонки подносили богине свою менструальную кровь. Но, несмотря на все различия, у них были общие потребности: все они хотели порядка, хотели кормить себя и своих детей, хотели дать им образование.Я подумала об амазонках и правилах, по которым они жили. Они приняли мир без мужчин, но если подворачивалась возможность насладиться радостями плотской любви, они без промедлений обращались в новую веру и начинали поклоняться богине любви. Как решить эту проблему? Что выбрать — мир свободной любви или мир, где любовь закована в цепи? Где искать счастья — в свободе или в лишениях? Разве мои братья обрели счастье в Навкратисе? Город безудержной роскоши и безудержного греха, где они пали жертвами куртизанки, сделавшей их рабами. Некоторые люди меняют свободу на рабство, а иные — как Эзоп — рабство на свободу. Эзоп понимал эти парадоксы лучше, чем кто бы то ни было.— Ты должна стать вождем всех этих людей, — сказал Эзоп, — иначе они погибнут. Они запутались. У них нет правил, которыми они могли бы руководствоваться.— А почему не ты? У тебя есть борода. Борода всегда полезна для тех, кто хочет властвовать!— Сапфо, ты шутишь. Ты прекрасно знаешь, что борода — вовсе не признак власти для амазонок.— Но как я — простая поэтесса — смогу повелевать нубийцами, египтянами, капитаном, штурманами?— Убеди их, что боги на твоей стороне — так всегда поступали цари и царицы. Ты вернулась из царства мертвых. Уж это они наверняка примут за атрибут власти!Я задумалась. По какому праву я могла захватить власть? Я колебалась, как и в противостоянии с царицей амазонок. Единственная власть, которую я знала, — власть песен.— Ты должна завоевать свое право словом. Власть захватывают речами или мечами, а речи — твое лучшее оружие.— Я понятия не имею, с чего начать.— Как Питтак захватил Лесбос?— Он возглавил войну против афинян, но лесбосских аристократов он подчинил себе скорее обманом. Он привлек вождей на свою сторону и понемногу захватил всю власть.— Так и ты должна поступить. Используй тот аргумент, что ты побывала в царстве Аида, и те пророчества, которые были тебе даны там, чтобы тем самым завоевать доверие тех, кто пользуется авторитетом у этих людей.— А кто это?— Это мы сможем узнать, только оказавшись среди них. Сапфо, мы должны начать, иначе всех нас похоронят на этом кладбище, кроме самых последних, чьи тела склюют морские птицы. Мы больше не можем терять время.И мы с Эзопом пошли в народ — принялись обследовать территорию, которую хотели завоевать. Мы узнавали чаяния и тревоги наших людей и начинали понимать, как навести порядок в этой маленькой стране.Амазонки были очень злы на Лето, которая вовсе не принадлежала к роду титанид. Не только Майра с ее рыжими локонами, но и многие другие молодые матери хотели, чтобы палатка Лето поскорее закрылась. К Лето в ее предприятии присоединились несколько ее сестер, но большинству амазонок не нравилось, что она использует их мужчин.— Мужчины слабы, — сказала Майра. — Мы все это знаем. Соблазнить их не составляет труда. Но попробуй заставить их заботиться о детях! Ах, лучше бы мне никогда не покидать землю амазонок: там женщины объединяются, а не сражаются между собой за мужчин. Если бы я могла — вернулась бы!— Антиопа убила бы тебя после рождения твоего первого ребенка, — напомнила я ей.Я не стала говорить, что встретила Антиопу в царстве мертвых и узнала о ее смерти.— Да мне даже Антиопа представляется теперь добродетельной! — кипя от злости, воскликнула Майра. — Антиопа рядом с Лето кажется образцом нравственности!— Ты послушай, что она говорит! — прошептал мне Эзоп. — Даже несправедливый правитель лучше, чем вообще никакого правителя.Тем вечером с восходом луны мы с Эзопом отправились к Лето. Море хлестало волнами о берег. В темной листве шуршали птицы. Над отверстием в крыше палатки Лето поднимался дымок благовоний. Изнутри доносились звуки духовых и струнных инструментов. Кто-то выводил на флейте печальную мелодию в нижнем регистре. Лето на мгновение появилась из палатки, чтобы затащить внутрь поклонника, ждавшего снаружи, — вид у него был как у потерявшейся собаки.На амазонке, надушенной, как богиня, обычно была накидка из плетеных водорослей, которая переливалась при ходьбе, а под накидкой виднелись многоцветные шелка. Детей у нее не было, и улыбалась она полнозубой улыбкой — белоснежной и сияющей.Теперь накидку она сбросила, и ее ниспадающее складками шелковое тряпье развевалось в танце. С немалым искусством Лето одну за другой сбрасывала с себя шелковые ленты.Она пригласила в палатку и нас.Эрос любит переменчивость даже больше, чем косметику и духи. Лето прекрасно это знала. Перед каждым мужчиной она хотела являться в новом виде и для этой цели соорудила хитроумные маски — птиц, животных, с рогами и с длинными золотыми волосами. Она сама смастерила их и научилась движениям, делающим ее похожей на то существо, в которое она преображалась. Танцовщица может очаровать публику только движениями, но Лето обладала этим даром. Она могла стать кошкой, пантерой, змеей, лошадью, любым мифическим существом. Может быть, она все-таки была титанидой.Мужчин ее представление приводило в немой восторг. Они словно попадали в волшебный мир. Какую бы радость ни приносили дети, но с их появлением волшебство исчезает. И это тоже знала Лето. Глаза у нее были серо-голубые, а ресницы — длинные и темные. Длинные волосы — почти серебряного цвета, с золотыми прядями. Она прикрывала ими отсутствующую грудь. От этого зрелища у меня по коже побежали мурашки. С ней были две помощницы-амазонки, такие же красивые, как она, но одна темная и пухленькая с желтоватыми глазами, а другая — с ярко-рыжими волосами оттенка отполированной меди и глазами цвета того же металла, только потускневшего. Эта троица начала танец, лаская груди друг дружке, целуясь в губы, обмениваясь масками, и разыграла пантомиму, в которой все они соблазняли одна другую.Я смотрела на амазонок как зачарованная, вспоминая, как давно не прикасалась к живой плоти, не целовала мужчину или женщину. В царстве мертвых от соприкосновения плоти не возникало искры. Вот в чем парадокс этого места: вечное томление, вечная неудовлетворенность. В царстве мертвых на всех лежало проклятие Тантала. Я все это время оставалась целомудренной среди прекрасных амазонок — какая бездарная трата времени! Я занималась только писаниной! А в Египте скорее услаждала фараона, чем получала удовольствие. (Вот в чем проблема с фараонами!) Когда в последний раз я занималась любовью, забыв обо всем на свете? Я чувствовала боль в ногах и пульсацию внизу живота. Я вспомнила Алкея и Исиду, вспомнила то, что чувствуешь, прижимаясь всем телом к другу, который еще и твой любовник. Ах, как давно я не испытывала ничего подобного!Здесь было слишком много мужчин, чтобы три женщины могли удовлетворить всех. Интересно, какой сюрприз припасла для них Лето в своем рукаве? Или под целковыми одеяниями?Вскоре она достала примитивную глиняную трубку, которую зажгла одна из ее дев. Сильный запах заполнил палатку. Мужчины подались вперед, чтобы набрать в легкие побольше этого дыма. Они хлопали в ладоши и топали ногами.Танец продолжался, а трубку передавали из рук в руки, зрители затягивались поглубже. В палатке скопилось столько дыма, что даже у меня — хотя я и не затягивалась — начала кружиться голова. Показалось, что в дыму я вижу крутящиеся радуги.Мы с Эзопом ненадолго вышли из палатки, чтобы подышать свежим воздухом.— Она где-то здесь нашла эти грибы, — сказал Эзоп. Мы оба жадно глотали воздух.— Я знаю этот запах, — продолжал он. — Лето нужно быть осторожнее. В малых дозах некоторые из этих грибов безопасны, но встречаются такие — хуже яда болиголова.— Амазонки изучали травы — как болеутоляющие, гак и возбуждающие. Они знают гораздо больше, чем обычные люди. Я с Лесбоса — я знаю только вино.Мы вернулись в заполненную дымом палатку. Мужчины теперь лежали на полу, погрузившись в дрему. Амазонки продолжали танцевать. Они, взявшись за руки и смеясь, торжествующе танцевали над мужчинами, обходя их распростертые тела.— Ну что ж, — сказала я Эзопу, когда мы снова оказались одни, — прекрасное начало для выяснения общественного мнения.— Информация всегда полезна.— Ты и твои треклятые эпиграммы! Сам правь этим островом! А меня это не интересует.— Хорошо. Но куда ты денешься? Отправишься назад в царство мертвых? В море без корабля? Сапфо, у тебя нет выбора. Либо ты будешь управлять островом, либо он — тобой!Я задумалась над его словами. Эзоп был прав. Он всегда был прав! Я пнула камень, вошла в море и некоторое время плавала в темноте туда-сюда, желая, чтобы нереиды и Посейдон спасли или утопили меня. И тут на меня снизошло вдохновение — родился план.Гомер
Бессмертные — смертны, смертные — бессмертны;Смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают.— Эзоп, — сказала я, — созывай общее собрание племени вечером на заходе солнца, я буду говорить с моим народом.— Я знал, что на тебя можно положиться, — ответил Эзоп.Вечером, когда солнце начало склоняться за горизонт нашего гористого острова, все его население стало стекаться к кладбищу: через Эзопа я известила всех, что буду ждать там. Я знала, что нет лучшего способа настроить людей на серьезный лад, чем собрать их у кладбища.Пришли почти все, даже обремененные двумя-тремя детьми, женщины на сносях, мужчины, волочившие за собой коз или тащившие корзинки с рыбой. Они расселись прямо на земле ввиду кладбища, и я оглядела это сборище оборванцев. Они выглядели куда более усталым и потрепанными, чем в тот день, когда мы покидали остров амазонок. Они были измождены — воспитывать детей и добывать еду было не так легко. Все, кроме Лето и ее дев, выглядели изможденными. Эти трое появились последними и, охорашиваясь, остановились на краю собрания. Но мужчины стеснялись флиртовать с ними в присутствии своих детей и женщин.В единственном оставшемся у меня не драном хитоне я встала перед ними у кромки воды под розовыми лучами заходящего солнца. Я понятия не имела, что скажу, но настроение у меня было дерзкое. Если ты умеешь сочинять стихи на симподии, то перестаешь испытывать страх перед публикой.— Сядь, Лето, — потребовала я. — Я предпочту, чтобы ты сидела, чем упала, когда услышишь то, что я скажу.Поначалу Лето вызывающе осталась стоять, но я ждала, вперившись в нее взглядом, и она наконец села, а ее девы опустились на землю рядом с ней.— Любопытно, вспоминали вы меня или нет. Может быть, вам было интересно, куда я пропала? Сомневаюсь. Вы попали в серьезный переплет, хотя некоторые из вас, похоже, даже не подозревают об этом. Припасы на исходе, женщины теряют зубы и умирают во время родов, дети тоже умирают, а мужчины отбились от рук. Боги оставили вас. И я знаю почему.Слушатели насторожились. Наконец-то я завладела их вниманием — слушала даже Лето.— Я отправилась обследовать остров и соскользнула — по воле богов, а не людей — в царство Аида. Оно очень близко. Мы всегда находимся совсем рядом, подозреваем об этом или нет. Там я встретила моего давно умершего отца, моего маленького брата, сонмы серых мертвых душ без всякой надежды на вечную жизнь. Я пересекла реку в лодке Харона. Я говорила с мертвыми. Я видела великого Осириса и вечную Деметру. Я узнала тайны будущего. Поделиться ли этими тайнами с вами? Стоите ли вы этого? Или оставить вас на погибель?Солнце зашло за горизонт. Дети визжали. Матери кормили грудничков молоком. Мои слушатели смотрели на меня, словно и они тоже видели перед собой мертвые души.— Осирис велел мне вернуться и предупредить вас об опасности, которой вы подвергаетесь. Вы перестали поклоняться ему, и ваша плоть превратится в прах без всякой надежды на воскресение. Божественный отец сердится на вас. И божественная мать, Деметра, тоже. Она — врата рождения и возрождения, никогда не забывайте об этом. Если вы забудете о ней, все поколения погибнут.Я сделала долгую паузу, вышагивая перед ними. Я чувствовала их тревогу, словно слышала мучившие их вопросы. И использовала это в своих целях.— Почему я должна заботиться о вашем будущем? — продолжила я. — Мое бессмертие обеспечено моими песнями. Если я умру сейчас, люди будут продолжать петь мои песни, моя дочь и без меня достигнет совершеннолетия на моем родном острове. Но вы ступили на опасную тропу. Боги перестали руководить вами.Я снова принялась расхаживать перед ними, делая вид, будто не знаю, стоит ли мне продолжать.— И что сказал Осирис? — спросил один из египетских моряков. — Расскажи нам.— Если я расскажу, разве вы сделаете выводы?— Сделаем! — вскричали эти и другие моряки.— Осирис — не мой бог, — возразила Майра в рыжих кудряшках. — Мне безразлично, что он там наговорил. Ты скажи, что сказала Деметра.— В царстве Аида богам все равно, как мы их называем. Они сидят на бессмертном симподии, попивая изысканное вино и отстраненно оценивая наши деяния. Им все равно — живем мы или умираем. Они почти и не обоняют дыма от наших жалких жертвоприношений. Они ждут доказательств того, что мы достойны жить, а если не получают их — с удовольствием обращают нас в прах, чтобы начать все сначала. Боги похожи на гончаров. Если кувшин на круге получился кривым, они бросают его в корыто с глиной. И начинают все заново столько раз, сколько потребуется. Для них мы только кривые, неудавшиеся кувшины. Мы должны доказать, что оправдываем свое существование. Иначе нас выкинут в корыто. Даже наши имена забудутся, а души погибнут навсегда.— Так что же нам делать? — в отчаянии воскликнула Майра.— И в самом деле — что же делать? Вы должны снова завоевать благосклонность богов. Вы должны очиститься для Деметры и Осириса. Вы должны снова начать поклоняться им и соблюдать их правила.— Но откуда нам знать их правила? — спросила Майра.— Вы узнаете их через меня, — объявила я. — Они сказали мне, как мы должны поклоняться им. Они указали мне Путь. Сами боги доверили мне свой божественный папирус. Я расшифровала его и теперь могу сказать, как вам спасти себя.— А почему вдруг ты, Сапфо? — крикнула Лето. — Почему ты — наш вождь? Докажи, что боги благосклонны к тебе. Яви нам чудо! Вызови Пегаса еще раз! Вызови Персефону из царства Аида, чтобы она подтвердила твои слова!Я вышагивала перед ними. Но ответила не сразу. По силам ли мне было снова привлечь Пегаса моими стихами? Могла ли я вызывать на землю призраков из царства мертвых? Я не была уверена. Наконец я достала из-под гиматия толстый папирусный свиток и помахала им в воздухе, чтобы все видели.— Этот свиток надиктовали мне боги. Если вы отнесетесь к нему с почтением, я поделюсь этими наставлениями с вами. Нет — выброшу свиток в море.Я стала ходить по самому берегу моря, так что набегавшие волны почти касались моих ног.— Решать должны вы. Если вас и так все устраивает, значит, вы не нуждаетесь ни во мне, ни в этом папирусе.Я направилась дальше в море. Волны опадали чуть дальше того места, где я стояла.Собрание, похоже, разволновалось. Все они перешептывались между собой.— Докажи, что ты пришла от богов! — крикнула Лето.— Да, докажи! — вторили ей ее девы.Я не обращала внимания на их крики и ничего не говорила, но внимательно смотрела в их сторону. Я уже зашла в море по пояс, потом вода дошла мне до подбородка. Папирус я держала над собой.— Мне вам нечего доказывать, — крикнула я. — Если вас все устраивает, вы не нуждаетесь ни во мне, ни в этом папирусе. Если нет — выслушайте, что велят вам боги.— Давайте голосовать! — закричала Майра. — И право голоса имеют только матери!— Глупость! — возразила Лето. — А почему не отцы? Но ее никто не поддержал, и она замолчала.Я стояла в море, держа над головой папирус богов. Я была исполнена решимости скорее утонуть, чем ввязаться в еще один глупый спор о природе мужчин и женщин. Эзоп улыбнулся, словно приободряя меня, но никаких притчей рассказывать не стал. Я готова была проклясть его. Я сочиню свою собственную притчу! Я медленно вышла из моря и встала перед ними. Вода стекала с меня ручьями.— Деметра — мать, божественное влагалище, врата жизни, врата рождения, врата смерти, врата возрождения. Разозли ее, рассерди ее — и больше не сможешь родить ни одного ребенка. Не взойдет урожай. Вся земля будет голая, как могила. Осирис — царь-спаситель. Супруг великой матери, царь, который умирает, чтобы взошел урожай. Без гармонии между двумя этими священными существами жизнь прекратится. Деметра и Осирис должны танцевать вместе как идеальные любовники, иначе мир кончится. Все это в ваших силах. Я могу передать вам от богов гармонию или раздор. Кто хочет гармонии? Больше спрашивать я не буду.Над собранием взметнулись руки. Майра и Лето могли спорить между собой, но большинство хотели гармонии и жизни.— Что ж, значит, вы будете жить и благоденствовать. Слушайте меня внимательно.Над собравшимися пронесся вздох облегчения. Когда темнота спустилась на остров, я сообщила им волю богов.— Отцы и матери должны одинаково заботиться о детях. И еще в одинаковой мере заниматься охотой, рыболовством, сельским хозяйством и ткачеством.— Ткачеством! — воскликнул один из моряков. — Мужчины не умеют ткать. Это женская работа.— Вы научитесь ткать, чтобы не прогневить богов. Боги требуют, чтобы вся работа делилась поровну так же, как Деметра и Осирис делят между собой мир.— А как насчет праздников и пиршеств?— В году четыре праздника — летнее солнцестояние, осеннее равноденствие, зимнее солнцестояние, весеннее равноденствие. Во все эти поворотные дни года мужчины и женщины могут свободно заниматься любовью со всеми членами племени, но только для того, чтобы выказать почтение богам и чтобы взошел урожай. В остальное время боги требуют соблюдения целомудрия.— Целомудрия! — воскликнула Лето. — Кому нужен мир целомудрия?!— Мир целомудрия лучше мира хаоса, — сказала я. — Эрос несет с собой хаос.Я, конечно же, думала о моих несчастных глупых братьях, но, может быть, я думала и о себе?— Но боги вовсе не целомудренны! — возразила Лето.— Поэтому-то они и бога, — сказала я. — Людям не хватает дисциплины, чтобы они могли заниматься любовью, как боги. Эрос своими отравленными стрелами приносит безумие. Сферу его деятельности необходимо ограничить — пусть занимается только богами, иначе его проказы уничтожат землю.— А что будет, если мы нарушим эти заповеди? — спросила Майра.— Нечто столь ужасное, что я даже не берусь это описывать. Я призываю вас следовать тому, что провозглашает священный папирус. Но если вы рассердите богов — я опасаюсь за ваши жизни.Вода все еще продолжала капать с меня. Я дрожала в сгущавшейся темноте, словно меня обдувало дыхание богов.— Давайте попробуем сделать так, как говорит Сапфо! — воскликнул один из египетских моряков.— Да! Я согласен! — крикнул другой.Вскоре заповеди священного папируса были приняты всеобщим волеизъявлением, и усталое собрание разбрелось по своим палаткам. Я тоже была рада вернуться к себе, переодеться в сухое платье и согреться.И вот я села рядом с Эзопом и передала ему священный папирус. Он осторожно развернул его — папирус был чист. Эзоп долго смеялся.Мой обман пришелся ему по вкусу.— Как же ты поумнела после путешествия в царство мертвых, — сказал он. — Но зачем такие строгости? Пусть бы мужчины и женщины занимались любовью. Жизнь тяжела без такого маленького утешения, как любовь. Любовь и вино — ничего другого нет у людей, чтобы сделать их короткую и несчастную жизнь более или менее сносной. Если целомудренна ты, то почему и все вокруг должны быть целомудренными?— Никто не презирает целомудрие больше, чем я, но я могу любить только тех, кто зажигает огонь в моем сердце. Моя любовь далеко отсюда, поэтому я остаюсь целомудренной.— И потому хочешь возложить бремя целомудрия на всех? — спросил Эзоп.— А почему нет? Они будут любить сильнее, если им придется ждать любви. Если они будут любить только во славу богов, любовь будет значить для них больше, если бы они занимались этим из похоти.— Значит, любой сластолюбец — в душе богобоязненный девственник? — съязвил Эзоп.— Иди — сочини притчу на эту тему, — сердито сказала я.— Пожалуй, так я и сделаю, — ответил Эзоп. — Каким животным ты хочешь быть?— Чтоб тебе пусто было, Эзоп. Чем ты мне помог, когда я искала заповеди богов? Ты просто сидел и ухмылялся.— Потому что я целиком полагаюсь на тебя. Ты можешь считать, что сочинила все это, как песню на симподии, но я знаю, что тебе диктовали боги. Настанет день, и ты тоже поймешь это.Я укрылась одеялом и уснула. Передача воли богов — занятие нелегкое, если не сказать обессиливающее.Гераклит
Морским разбойникам раздолье здесь.От богов ли поступали мои команды, от смертных ли, но они действовали. Люди рады жить по правилам, какими бы произвольными эти правила ни были. Остров превратился в настоящий улей, где все были заняты делом. Мужчины учились ткать, а женщины — охотиться. Дети стали заботой не только матерей, но и отцов. Одурманивающие разум симподии у Лето прекратились. Мы нашли новое применение ее палатке — разместили там школу для растущего детского населения острова, и Лето стала их учительницей. Она исполняла эту роль с неменьшим увлечением, чем роль сирены. Люди легко приспосабливаются к обстоятельствам. А еще я нашла новое применение для ее волшебных грибов.Поскольку я истолковывала заповеди богов, то вынуждена была принять на себя и роль жрицы. Люди стали приходить ко мне, чтобы я их рассудила. Для таких дел мне нужен был какой-нибудь торжественный обряд. Я конфисковала имевшийся у Лето запас грибов, подсушила их в золоченой чаше, установленной на высокой треноге над дымом, который шел из земли, и стала вещать не хуже Пифии. Я изучала ее поведение в Дельфах, а так как от рождения у меня был актерский дар, я вполне могла подражать ей. Люди ждут драматических действий от посланников богов, и я не отказывала им в этом. В ходе наших путешествий мы видели немало ритуалов и знали: чем эффектнее действо, тем крепче вера. Грибы, безусловно, помогли нам. Эзоп сидел во время этих ритуалов совершенно одуревший от дыма. Я входила в транс и импровизировала на ходу. Жители острова так хотели верить, что боги рядом и пекутся о них, как заботливые родители о малых детях, что они легко приняли меня в качестве жрицы, а Эзопа — в качестве моего жреца. Мы исполняли наш гражданский долг, а грибы лишь немного нам помогали.Месяцы складывались в года. Вулкан, который прежде извергал дым и лаву, безмолвствовал. Он словно впал в спячку. Наш маленький остров на краю царства Аида процветал. Но сможем ли мы и дальше вести такую жизнь, когда наши дети станут подростками-непоседами.Детей добросовестно обучали в палатке Лето. Мы хотели, чтобы они любили ученость, избегали войн, понимали, что познание неизведанного есть высшее благо. Эзоп рассказывал им притчи о мудрых и глупых животных. Я пела мои песни о любви. Египтяне научили их гимнам, посвященным Осирису, а амазонки рассказывали истории о великом Пегасе и богине луны, белой богине, которая, как они утверждали, была одним из проявлений Деметры. Мы обучали и мальчиков, и девочек военному делу и ткачеству. Мы не проводили различий между полами. Девушки убивали телят для жертвоприношений, а юноши готовили из них кушанья. Юноши делали кувшины и другие сосуды на гончарном круге и шили одежду из шкур и холста. Девушки строили дома и учились управлять кораблем. Мы верили в то, что девушки и юноши должны делить труды поровну.Мы позволили мальчикам обследовать влагалища девочек, а девочкам — фаллосы мальчиков, когда они были еще совсем маленькими. Мы сказали им, что наслаждение и знание есть величайшее добро, какое может предложить земля, и если люди будут стремиться к тому и другому, на земле воцарится счастливая жизнь. Мы даже позаимствовали лозунг у Дельфийского оракула: «Познай самого себя». Детям в вопросах пола предоставлялась полная свобода, и только взрослые должны были вести почти целомудренную жизнь. Лето сочинила дидактические стихи для обучения мальчиков и девочек:Гомер
Одна история хороша, пока не рассказана другая.Оставшись на корабле вместе со скорбящими стариками, старухами и девочками, которые теперь боялись, что им придется жить без мужей, мы с Эзопом задумались: какая наша ошибка привела к таким последствиям?— Мальчиков можно воспитать противниками войны, но от сирен их спасти невозможно, — сказала я Эзопу.— Любое существо должно реагировать на доводы разума, — ответил он.— Кроме молодых мужчин, — откликнулась я. — Не разум управляет их миром. Это делает Афродита. Я сама имела глупость к ней обратиться!— Разве у тебя был выбор? Она твоя богиня-хранительница. Тебе не в чем себя винить. Мы не были готовы к этому, — сказал Эзоп. — У нас не было пчелиного воска, чтобы залепить им уши, не было веревок, чтобы привязать их к мачтам. Мы оказались беспомощны. Одиссея ко встрече с сиренами подготовила волшебница Цирцея. Нас — никто. Я сочиню об этом притчу.— Я устала от твоих притч! Что может сделать притча вопреки воле Афродиты?Эзоп почесал свою курчавую бороду.— Мы учили их всему, но не подумали о том, что может случиться, когда они услышат пение сирен.Он был прав. Боги снова перехитрили нас.— Боги не могут без того, чтобы не обвести смертных вокруг пальца, — сказала я Эзопу. — Если я что-то и узнала за время моих скитаний, то в первую очередь это. Они играют с нами, как мальчишки с мухами, отрывая им крылышки. Они забавляются, глядя на нас, наши мечты и желания, наши тщетные надежды сделать мир лучше.Вид у Эзопа был расстроенный. Разум был его богом, но разум его и подвел.Мы продолжали наше плавание.Девочки оказались хорошими гребцами, и ветра нам сопутствовали. Афродита по-прежнему была на нашей стороне. Посейдон успокоился. Может быть, он влюбился? Время от времени я думала о Майре и ее сыновьях, о том, что они теперь в пещерах морского бога, где живут среди медуз и акул, осьминогов и морских коньков, спят на водорослях, питаются оболочниками — крошечными мясистыми дарами глубоководного мира, которые взрываются на языке и великолепны на вкус без всякой готовки.Мы плыли и плыли. Девушки рыдали и гребли. Я пыталась утешать их.— Теперь мы никогда не выйдем замуж! — воскликнула Арета, одна из самых красивых девушек всего пятнадцати лет.Плечи ее были как темный мед, выбеленный солнцем.— Не расстраивайся. В жизни есть вещи и получше, чем замужество. Замужество — это не начало жизни. Это ее конец. Уж мне ты можешь поверить. Я знаю.И я рассказала им о Керкиле, его толстом брюхе, его пьянстве. Я исполняла мою ироническую эпиталаму, пока они не начали смеяться до упаду.Потом они вспомнили о своих потерянных мальчиках и снова заплакали.Каждую ночь я брала с собой в постель одну из девочек и обучала ее науке наслаждений — прерогатива жрицы.Как же они были прекрасны!Арета была смуглая, и ее вагина в наслаждении становилась похожей на сливу. Аттида была блондинка, и через золотистый пушок можно было увидеть ее розовые нижние губы. Волосы Гонгилы имели оттенок меди, и ее чувствилище было крапчатым, как ракушка подводного животного.Я учила всех девушек не бояться наслаждений и уметь доставлять себе радость, чтобы никогда не зависеть от мужчин. Как они были прекрасны с их вагинами, солоноватыми, как морская вода! У некоторых из них еще не было грудей — одни почки. Но в них уже жила Афродита.Аттида была моя любимицей. Поначалу стыдливая, она быстро откликнулась на радость наслаждения. Я поднимала ее повыше на поручни корабля и вылизывала, пока она не начинала содрогаться всем своим нутром, захватывая мои ищущие пальцы биением жизни. И тогда я прикасалась губами к ее малой шишечке, сверкающей, как влажный рубин, наполовину покрытый соками, а потом принималась ласкать ее языком, пока Аттида не начинала кричать.Пока я соблазняла дев, Афродита дарила нам спокойное море. Но когда Эзоп положил конец моим соблазнениям, погода изменилась, и злые ветра снова принялись раскачивать нас на волнах.— Иногда мне кажется, ты довольна, чтосирены сманили наших юношей, — теперь все девушки принадлежат тебе безраздельно, — сказал Эзоп.— Ты ревнуешь?— Может быть, — пожал плечами сочинитель притч. — Мне бы хотелось, чтобы ты хоть чуть-чуть полюбила меня.Эти его слова ранили меня, словно стрела, попавшая в сердце. Я посмотрела на Эзопа — он был широкоплеч, высок, бронзовокож. Прекрасный образчик мужчины, но я никогда не думала о нем как о любовнике. Почему?— Может быть, потому что я родился рабом?— Вовсе нет. Любой из нас в любое мгновение может превратиться в раба. Я думаю о тебе как о наставнике, учителе и друге. Но не любовнике.— Разве друг не может быть любовником? — спросил Эзоп.Этот вопрос повис в воздухе, дожидаясь, когда придет Афродита и ответит на него.Я развернулась и стала вышагивать по палубе. Туда и обратно, туда и обратно. Афродита — капризная богиня. Да, обойтись без нее было невозможно, но она несла с собой хаос. Я подумала о сиренах на их залитой кровью лужайке, забросанной обглоданными белыми костями мужчин, которых они соблазнили и сожрали, о грудах берцовых костей, тазовых, похожих на чаши, бедренных, напоминающих стрелы.«Ах, Афродита! Умерь немного свою устрашающую власть! Дай нам снова увидеть дом!»Проснувшись на следующее утро, мы увидели остров на горизонте. Он был гористый и зеленый и на первый взгляд показался нам необитаемым. Мы стали искать гавань, в которой можно было бы бросить якорь, но не нашли, а потому остановились в ожидании. Потом мы обошли остров один раз, другой. Вскоре словно из ниоткуда появилась небольшая лодка. В ней сидели на веслах три очень крепких молодых человека. За ними последовали еще лодки с молодыми людьми. У каждого была широкая грудь, а руки толстые, как стволы деревьев. Наши девушки смотрели в весельные отверстия в бортах и таяли от желания. Мужчины жестами приглашали нас следовать за ними. Мы и последовали. Они провели нас к скрытой бухточке между двумя высокими белыми скалами и предложили пришвартоваться там.Земля! Мы не могли дождаться, когда можно будет покинуть наш вонючий корабль и почувствовать твердую почву под ногами. Девы стали прыгать с корабля, а за ними и их родители. Мы с Эзопом спешно подрядили нескольких наиболее сильных молодых людей вычистить наш корабль и пополнить его припасами. Они были рады нам услужить. Некоторые из дев задержались на корабле, наблюдая за ними.— Что это за место? — спросила я у молодого человека.— Вы попали на остров философов, — сказал он. — Мы здесь размышляем об истине и красоте и стараемся понять, как был создан мир. Не судите по нам, — он сделал жест в сторону своих товарищей — столь привлекательных молодых людей. — Мы только рабы философов. А сами философы — почти боги.— Если вы рабы, то философы должны быть, наверное, ослепительно красивы.— Увидите сами, — сказал молодой человек.Он приложил пальцы к губам и пронзительно свистнул. И тут они появились из-за холма — еще более прекрасные молодые люди, широкоплечие, с могучими спинами. На них были только набедренные повязки из змеиной кожи, а сами они, казалось, в такой же мере не подозревали о своей красоте, в какой девы были ею очарованы.Прекрасные молодые люди начали чистить наш корабль, пополнять припасы. Старший, по имени Креон (так звали золотоволосого молодого человека, который первым приветствовал нас), спросил, не я ли капитан корабля.— Я жрица, — ответила я. — А это мой жрец Эзоп.— Тогда ступай со мной в пещеру философов, — сказал Креон.— И нам идти с тобой? — простонали девы.— Оставайтесь здесь и помогайте на корабле, — сказала я, видя, что это соответствует их желаниям.Мы с Эзопом последовали за Креоном по каменистой тропинке, которая привела нас к узкой лестнице, вытесанной в белой, как мел, породе. Креон скакал впереди, как горный козел. Мы с Эзопом отдувались, держась за сердце, готовое выскочить из груди. Нам приходилось часто останавливаться, чтобы перевести дыхание. После долгих недель, проведенных на корабле, наши мышцы ослабели, и мы все еще при каждом шаге ждали, что земля, как палуба, сейчас же уйдет из-под ног. Подъему, казалось, не будет конца. Мы шли вверх, и вверх, и вверх. Я уже начинала жалеть, что тоже не осталась на корабле.У самой вершины обнаружился аркообразный вход. Креон вошел в него и исчез в полумраке.— Ну что? — спросила я Эзопа. — Пойдем? Как ты думаешь — это безопасно?— Безопаснее, чем подъем, — сказал Эзоп, отдуваясь и тяжело дыша.Мы последовали за Креоном в длинный коридор, высеченный в породе. И опять нам приходилось шевелить ногами, чтобы не отстать от него. Он завернул за угол и исчез в темной пещере.— Сюда, — позвал он, поторапливая нас.Наши глаза постепенно приспособились к полумраку, и мы увидели трех сморщенных стариков. Они сидели, скрестив ноги, на полу вокруг костра, полыхавшего змеиными язычками пламени. Старики сидели там так давно, что, казалось, вросли в скалистую породу.— Земля состоит из огня, — сказал первый. — Огромных колец огня, из которых исходит свет. Так же как свет есть истина, а истина есть свет, так и огонь привел в движение этот мир, и он же будет концом мира.— Нет, земля состоит из воды, — сказал второй. — Избыток воды породил этот мир, и вода, поскольку все живые существа состоят из влаги, есть основа мира. В конце мира нас просто унесет вода.— Нет, земля — это воздух. Без воздуха не горит огонь, не бьются о берег волны, не дышат легкие. Воздух — вот основа творения.Креон распластался на полу перед этими тремя мудрецами.— Они так спорят уже не одно десятилетие, — сказал он. — Они общаются с богами и сообщают нам их желания. Без них мы бы погибли. Покуда они сидят здесь и рассуждают о сотворении мира, мы в безопасности. Если они прекратят свой спор, в мире снова воцарится хаос.— Я тоже жрица. Я знаю эту игру.Упершись руками в бока, я с дерзким видом стояла перед тремя философами.— А я утверждаю, что мир состоит из любви! — сказала я.— Кто это? — спросил, часто моргая, первый философ.— Это глупость! — сказал второй.— Кажется, я слышу голос женщины? — сказал третий.— Да, вы слышите голос Сапфо с Лесбоса. Откуда вы можете знать, из чего сделан мир, если живете в пещере и никогда его не видели?— Простите ее, отцы, она не ведает, что говорит, — сказал Креон извиняющимся тоном.— Ты говоришь, что мир состоит из любви? — спросил первый старик.— Да, из любви.— И что же тогда любовь — стихия? — спросил второй.— Да, — ответила я. — Она одновременно сила, стихия и вихрь. Она чиста, как золото, и яростна, как война. Она радостна, как рождение, и мрачна, как смерть. В ней есть все это.— А из чего же она состоит — из воздуха, или воды, или огня?— Из всего этого, — сказала я.— А ты можешь принести ее нам? — спросил первый старик.— Нет — вы сам должны отправиться на ее поиски, — сказала я.Креон от стыда не находил себе места.— Прошу простить меня, мудрецы. Она сошла с ума. К тому же она всего лишь женщина.— Возможно, мы засиделись в этой пещере, — сказал первый старик.— Не исключено, — сказал второй.— Веди нас к любви! — сказал третий.Опираясь на меня, Эзопа и Креона и прикрывая ладонью глаза от света, три философа осторожно спустились по каменным ступеням к гавани. Там они узрели это райское видение: прекрасные юноши и девы совместными усилиями загружали на корабль припасы.Старики смотрели, не отрывая глаз. Потом посовещались о чем-то шепотком.— Боги требуют, чтобы вы слушали, — крикнул первый философ. — Давным-давно было пророчество, что на наш остров прибудут девы и он снова зацветет. Самых красивых из них мы возьмем в жены.— Каждому из нас требуется только по семь жен, — сказал второй старик.— По десять, — сказал третий. — И все они должны быть девственницами.Наши девы в ужасе смотрели на стариков, но молодые люди приняли это требование как нечто само собой разумеющееся.— Я должен осмотреть новоприбывших, — сказал первый философ.Он подошел к прекрасной Гонгиле и начал ощупывать ее груди. Я была в ярости. Как и Эзоп. Креон и его люди стояли в бездействии.— Как вы терпите это? — закричала я на Креона.— Иначе боги могут рассердиться, — пробормотал он.— Откуда ты это знаешь?— Так сказали философы.— Философы много чего говорят. От этого их слова не становятся истиной. Давай проведем маленький эксперимент, — сказала я. — Откажем философам и посмотрим, что будет.— Мы не можем, — сказал Креон. — Правила всегда устанавливали они.— Значит, пришло время для новых правил, — сказала, выступив вперед, Аттида. — Я, например, не собираюсь выходить замуж за старика. Давайте посадим этих трех старцев в лодку, и пусть они плывут в море. Может быть, боги и спасут их.С помощью Гонгилы и двух других дев они усадили стариков в лодку Креона. Без весел и парусов лодчонка некоторое время плавала между нависающими скалами, а потом отлив увлек ее в открытое море.— Пусть ваша философия спасает вас! — весело крикнула Аттида. — А мы берем себе молодых людей!Мы видели, как философы грозят кулаками небесам, слышали их крики, когда течение подхватило лодку и повлекло ее между скал. Девы тем временем договорились с молодыми людьми и увели их прочь. Они исчезли в скалистых пещерах, чтобы воздать должное Афродите.Эзоп, довольный, наблюдал за всем происходящим.— Что такое в конечном счете боги, как не другое название для наших самых сокровенных желаний? И что такое наши легенды о богах, как не способ удовлетворить наши желания? — спросил он.— Но ты отрицаешь существование богов, — сказала я.— Сапфо, подумай о том, что произошло. Мы потеряли наших юношей, которых увлекли сирены, а только что потеряли наших дев, которых увлекли сирены их собственных желаний. Девам нужны дети. Они будут поклоняться Афродите, пока не придет время поклоняться Деметре. Что мы называем богами, почти не имеет значения. Боги — внутри нас. Боги — это наши сокровенные желания. Позволь мне рассказать тебе историю. Человек и лев пошли прогуляться по Навкратису. Они увидели роспись на стене храма, изображающую человека и раненного им льва. «Видишь, я беру верх над тобой!» — торжествующе воскликнул человек. «Ты бы посмотрел на картины, которые мы рисуем у себя в джунглях!» — ответил лев. Каждая история хороша, пока не рассказана другая.— Но если богов не существует вовсе… то мы пропали, — сказала я.— Напротив — мы нашли себя! — возразил Эзоп.— Но когда нам страшно, к кому обращаться, если не к богам?— К самим себе. Мы так или иначе обращаемся к себе. Мы только делаем вид, что боги существуют и что наши судьбы волнуют их. Это такая утешительная ложь.— Тогда кто же создал мир, если не боги?— У меня нет ответа на этот вопрос, но я знаю: то, чему мы были свидетелями после прощания с амазонками, дело рук людей, а не богов.Я подумала о Пегасе, о царстве мертвых, об извержении вулкана, отправившем нас в странствия по морю. Я подумала о сиренах, о громадной синей руке Посейдона, о стечении обстоятельств, которое привело нас на этот остров с прекрасными молодыми людьми для наших дев.— Я еще не готова отказаться от богов, — сказала я Эзопу.Он рассмеялся.— Возможно, когда боги откажутся от тебя, ты будешь готова.У меня мороз пошел по коже.— Как бы я пела без богов? — спросила я.— Собственным голосом, — ответил Эзоп.Эзоп
Какая может быть жизнь, какая радостьБез золотой Афродиты?С того момента, когда Эзоп признался мне в любви, наши отношения осложнились. Можно сколько хочешь говорить о том, что любовь и дружба — это то же самое, но когда ясно, что один человек горит страстью, а другой нет, дружба начинает сходить на нет.— Кого ты любила больше всего в жизни? — спросил Эзоп.Его вопрос заставил меня задуматься. Кого я любила больше — Клеиду или Алкея? Как могла я выбирать между ними?— Почему ты спрашиваешь?— Потому что я должен знать. Если ты и вправду веришь, что мир есть любовь, как сказала этим несчастным, траченным молью философам, значит, у тебя были для этого основания. Ты поешь о любви так, словно знаешь, что это такое. Так знаешь?Как и многие другие вопросы Эзопа, этот тоже заставил меня задуматься.— А ты? — спросила я.— Думаю, что да, — ответил Эзоп. — Когда-то, давным-давно, я стал рабом, чтобы другой человек мог остаться свободным. Я думаю, это и есть любовь.Эзоп, как и много раз до этого, удивил меня.— И кто же был этот другой человек? — спросила я.— Я тебе скажу, — ответил Эзоп. — Но я не согласен с тем, что для тебя любовь — знамя. Любовь — вещь куда более спокойная. Она в наших поступках — не в словах.— Эзоп, ты поражаешь меня. Сначала ты говоришь, что не веришь в богов, потом — что я ничего не понимаю в любви. И отказываешься объяснить почему.— Прежде всего я тебе скажу, почему не верю в богов, а потом поговорим о другом. Идем, посидим на берегу.Мы сели на камень у самых волн. Перед нами были высокие меловые скалы, между которыми мы заплыли в бухту, за нами — меловые пещеры, в которых исчезли со своими ухажерами наши девы. Время от времени из пещер доносились сладкоголосые песни.Эзоп начал так:— Боги никогда не умирают, а потому для них ничто не имеет значения. Время — ничто. Их жизнь продолжается бесконечно. Они сидят в мраморных дворцах на Олимпе и смотрят на нас. Наши проблемы кажутся им такими мелочными, однако мы их забавляем. Без нас им бы было ужасно скучно. Мы их развлечение, их способ проводить вечность. Это для нас наша жизнь имеет значение. И знаешь почему? Из-за смерти. Когда я говорю о своем неверии в богов, на самом деле я хочу сказать, что наша жизнь имеет совсем иное значение, чем жизнь богов. Скорее, мы изобрели их, а не наоборот. Вот почему я никогда не рассказываю притчей о богах. Все мои притчи о человеческих слабостях, даже если я прячу людей под звериные шкуры. Люди могут учиться, а боги нет. Люди могут изменяться, а боги нет. Я бы не стал рассказывать притчи богам. Они пропали бы втуне.Мимнерм
Фракийская кобылица, почему ты только взглянешь на меня — и несешься прочь?После нашей встречи с Герпецией я почувствовала на своих плечах ответственность за судьбу Ареты и других моих дев. Я ведь их жрица и должна была быть умнее и не задерживаться на этом негостеприимном берегу. Нашему отплытию сопутствовали дождь, гром и молнии. Погода для плавания была далеко не лучшая, но выбора у нас не осталось.Аттида и Гонгила сидели со мной в трюме и старались привести в чувство Эзопа. У него на голове, там, куда я его ударила, была огромная шишка, а под глазами — черно-лиловые круги.Наконец он пришел в сознание. Оказалось, он вовсе не сердится на меня.— Ты спасла нам жизнь, — сказал он.— Нас теперь значительно меньше, — ответила я. — Большинство наших дев опутали змеи, наших мальчиков — сирены, а их родители пребывают в горе. Это я воззвала к Афродите и разбудила ее силы, и, к сожалению, вина за это лежит целиком на мне. Наш корабль мало пригоден к плаванию. Наши припасы скудны. Море штормит. Мы наказаны за наше пренебрежение всеми богами, кроме Афродиты.— Может быть, я согрешил, отрицая существование богов, — сказал Эзоп. — Или, воззвав к Осирису и древним богам, мы вызвали и змееголовую богиню. А может быть, правы были египетские последователи Эхнатона. Возможно, есть только один бог — палящее солнце.— Эзоп, ты меня поражаешь.— Архилох сказал: «Ничто не трудно для богов». Может быть, мы молились неверному представлению о боге. Эхнатона назвали еретиком за почитание одного единственного бога, но другое племя, обитающее в пустыне, подхватило его идею. Они утверждают, что они избранный народ будущего.— Один бог? Как один бог может повелевать всем на небесах и на земле? — спросила я.— А так, что бог есть сила, а не персона, — сказал Эзоп. — Бог — это мудрость, свет, жизнь.— Какая странная мысль! — удивилась я.Наш поврежденный корабль бороздил волны. Некоторые наши спутники, самые пожилые, пали жертвой морской болезни, голода, отчаяния. Если мы и видели острова на горизонте, заходить на них боялись: вдруг там прячутся змеи или еще что похуже. Мы то и дело предавали волнам тела умерших. От нашего корабля исходил запах смерти. А те, кто был на борту, тощал с каждым днем из-за отсутствия пищи. Я была уверена: конец близок. Мы не могли найти землю, куда пристать, и еду, чтобы подкрепиться: море рано или поздно поглотит нас. Когда-то я была уверена, что будущее запомнит мое имя и мои песни. Теперь я впала в отчаяние.Эзоп и я вместе с Аттидой и Гонгилой часто садились под холстиной на самом носу корабля и вглядывались в горизонт: не появится ли там наше спасение. Ветра и волны не пугали нас. Плеск и брызги морской воды не приводили в отчаяние. Мы были исполнены решимости первыми увидеть дружественный корабль. Моряки научили меня забираться на вершину мачты, и я делала это время от времени (хотя мое сердце и готово было выскочить из груди), а потом соскальзывала вниз. Если я видела вдалеке вспышки молний или слышала гром, то кубарем скатывалась с мачты.Мы понятия не имели, где находимся. Возможно, нас унесло за Геркулесовы столбы, — мы и этого не исключали. Мы нарушили размеренный порядок жизни амазонок и, вероятно, теперь подвергались за это наказанию. Мы усомнились в существовании богов, в преклонении перед которыми были воспитаны. Увижу ли я когда-нибудь свою девочку? Увижу ли когда-нибудь Алкея?Раздался оглушительный удар грома, небо рассекла молния, которая расколола мачту и свалила ее вместе с потрепанными остатками паруса. Наш неуправляемый корабль закрутило в котле морской воды. Еще один удар — и кормовая часть отделилась от носовой. В волнах завертелись доски, разбитые амфоры, наши товарищи. Когда я в последний раз видела Аттиду и Гонгилу, они гребли, сидя в нижней части амфоры, словно в игрушечной лодчонке, а потом вздыбилась волна — и они исчезли за ней. Мы с Эзопом, вероятно, вызвали жалость у Посейдона — или у его подружки Майры, потому что нас выбросило на песчаную отмель, где мы остались лежать без сознания, наполовину в воде, наполовину на суше.Сколько мы пролежали так — известно одним богам. Нас привел в чувство гром лошадиных копыт, и мы увидели, что окружены стадом диких лошадей с человеческими туловищами и головами. Они медленно приблизились к нам, их вожак, у которого была густая белая борода и ярко-зеленые глаза, опустился на колени и тронул меня руками.Прикосновение было нежное даже для мужчины. Эзоп подпрыгнул, словно желая защитить меня.— В этом нет нужды, — сказал ему вожак кентавров. — Пусть Зевс и счел нас животными и сослал на этот скалистый остров, но я умею обходиться с дамами, как и мои оболганные братья. Я — Хирон. Я старше Зевса, старше Посейдона, старше всех их. Когда самонадеянные боги решили изгнать из своей среды животных — а точнее, спрятать их, — они отправили нас куда подальше. Мы были неприятным напоминанием о прошлом, как гарпии и горгоны.— Мы встречались с Герпецией — мы знаем.— Моя отвратительная сестричка, — сказал Хирон. — Но мы гораздо цивилизованнее, чем она. Мы научили богов всему, что они знают. За это они нас и возненавидели. Мы живем в абсолютной гармонии. Едим только яблоки и траву. Мы не убиваем других существ. Мы изучаем растения и целительство. Мы проводим жизнь, пощипывая травку и размышляя. Мы открыли состояние абсолютного покоя, которое является ключом к тайнам мироздания. Именно кентавр первым обнаружил, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду.Хирон отвел нас в рощу, где мы смогли подкрепиться яблоками, попить свежей холодной воды и отдохнуть. Журчащий ручеек, пересекавший остров кентавров, оказался на удивление целительным. Спустя немного времени кораблекрушение представлялось нам таким же далеким, как детство.Чем весь день занимались кентавры? Они скакали по острову, тренируя мышцы. Они танцевали сложные танцы в сопровождении духовых инструментов. Они купались в холодных ручьях. Позавтракав травой и яблоками, они ненадолго погружались в сон. Они проводили долгие часы, стоя совершенно неподвижно и вглядываясь в горизонт. По вечерам они делились друг с другом мудрыми мыслями, осенившими их во время этого созерцания.Но одна проблема все-таки оставалась. Все кентавры были мужского рода, а потому не могли размножаться. Они с каждым годом старели и старели. Имея наполовину божественную природу, они не могли умереть, но жестокой волей Зевса должны были стареть вечно. Кто заменит древних кентавров, ни на что более не способных, кроме как щипать травку? Кто будет заботиться о них в их бесконечной старческой немощи? Молодого поколения у кентавров не было.— Нам нужны кобылицы, — сказал Хирон. — Иначе наша великая философия закончится пшиком.— Жаль, что наши девы погибли в море, — сказал Эзоп.— Девы? — спросил Хирон. — Какие девы?— Дочери амазонок и египетских моряков. Одних захватили змеи Герпеции, другие утонули в море.— Вы уверены, что все они погибли? — спросил Хирон.— Настолько, насколько можно быть в чем-то уверенным, после того как тебя выбросило на сушу! Я удивлюсь, если кто-то из них остался в живых.— То же самое говорили и о Персефоне, но мы нашли ее в царстве Аида и сумели вернуть к жизни. Увы, нам приходилось на полгода возвращать ее из-за этих семян граната, что она съела. В те времена мы служили Деметре, великой матери, и узнали самые сокровенные ее ритуалы, способствующие росту урожая. Вот были времена! Сказав это, Хирон громко заржал несколько раз, и ржание эхом разнеслось по роще и берегам острова. Самые молодые и быстрые кентавры как безумные поскакали к морю. Они поплыли с такой ловкостью — можно было подумать, что это дельфины.— Что ты им крикнул? — спросил Эзоп.— Не могу тебе об этом сказать при даме, — ответил Хирон, покраснев. — Это слишком неприлично. Позволь мне просто признать, что кентавры очень чувственные существа. Мы медитируем, чтобы смирять бушующие в нас страсти.Мы с Эзопом отправились прогуляться по берегу.— Весь мир принадлежит Афродите, — сказала я. — Даже эти благородные животные, полдня проводящие в размышлениях, бросаются в море, когда набухают их фаллосы. Я сдаюсь. Можешь говорить что угодно о старых и новых богах. Миром правит Афродита.Анакреон
Я есть Глаз Хора, посланец властелина.Я есть он, который создал его имя.Прошло несколько дней, и в гавань острова кентавров пришел огромный египетский корабль с громадным глазом, нарисованным на борту. Поскольку у кентавров не было причалов, кораблю пришлось бросить якорь на глубоководье. Хирон подозрительно разглядывал корабль, полагая, что это еще одно наказание, наложенное Зевсом на любимцев Посейдона.— Может, стоит затопить этот корабль, — сказал он Эзопу и мне — стоявшие кругом кентавры замерли в ожидании приказа.— Он называется «Глаз Хора», — сказал Эзоп, который за время длительного пребывания в Египте научился читать иероглифы. — Это может быть добрый вестник. Для египтян этот глаз — символ Великой матери. А мы — люди — всего лишь слезы в ее глазу. Возможно, это искупление, которое вы ищете.— Сомневаюсь, — заметил Хирон. — Зевс изобретал самые разные способы обманывать меня, и я прекрасно знаю, на какое коварство он способен. Я предлагаю затопить корабль.— И остаться здесь с разлагающимися старейшинами, беспомощными и отрезанными от мира? Может быть, этот корабль увезет вас к лучшей доле?— Ну хорошо, Эзоп. Я поручаю тебе вплавь добраться до корабля и поговорить с капитаном. Если ты вскоре не вернешься, мы будем знать, что это враги, и потопим корабль.— Но я думал, вы не убиваете живых существ, — удивился Эзоп. — Неужели вы готовы так легко отказаться от собственной философии?В этот момент рядом с египетским кораблем заплясала на волнах маленькая точка. Когда она приблизилась, мы увидели, что это лодка. На ней был золотой балдахин, сверкавший на солнце. Четыре мощных нубийца в белых одеяниях сидели на веслах. Под балдахином расположился человек, которого мы приняли за египетского аристократа. Но когда лодка подплыла поближе, стало видно, что у него золотистые волосы.Я стояла как зачарованная. Лодка подходила все ближе и ближе. Два нубийца выпрыгнули из лодки и втащили ее на песок. Потом помогли аристократу выбраться на берег. Два других нубийца открепили балдахин и понесли его над головой своего повелителя.Вероятно, потому, что он был чисто выбрит на египетский манер, а может быть, прошло слишком много лет, но я узнала его, только когда он заговорил на языке моей родной земли.— Что это за земля, где люди — лошади, а лошади — люди? Тут кто-нибудь говорит по-гречески?Это был Алкей! Я спряталась за Хироном — выглядела я, наверное, далеко не лучшим образом, а потому боялась предстать перед моей давней любовью. Волосы у меня были всклокочены, лицо не накрашено, тело не надушено, а одежда не отличалась изяществом. Я столько раз представляла себе это мгновение, но никогда не предполагала, что буду выглядеть парией.— Ты пришел с миром? — спросил Хирон. — Или ты очередной враждебный посланник Зевса?— Ты мне льстишь, если полагаешь, что я посланник самого Зевса. Меня послал всего лишь фараон, а не царь богов. Боюсь, моя миссия более приземленная. Мой фараон ищет некую греческую поэтессу, которая покорила его сердце.— И кто бы это мог быть? — спросил Хирон.— Женщина, которая поет так сладко, что вполне может быть одной из муз. Женщина, чьи волосы блестящие и черные как смоль. Женщина, которая благоухает всеми ароматами Востока…— Здесь у нас нет таких женщин, — сказал Хирон, который никогда не слышал, как я пою.Я спряталась за его громадным боком, молясь о том, чтобы Алкей не увидел меня такой, какой я стала. Я мечтала о нем долгие годы, а теперь желала одного — чтобы он скорее покинул остров.— Я слышал ту поэтессу, о которой ты говоришь, — сказал Эзоп, — Она стала легендой Навкратиса. Это Сапфо из Эреса.— Она самая, — сказал Алкей.— Здесь у нас нет никакой Сапфо, — сказал Хирон.Алкей опустил взор и повернулся, собираясь уходить.— Но, может быть, вы позволите мне пополнить запас воды перед отплытием?Я спорила сама с собой. Что мне делать — заползти назад в пещеру древних кентавров, чтобы Алкей не увидел меня? Или все же, несмотря на мой вид, показаться ему? Мое тщеславие боролось с моей любовью.— Воду ты можешь взять, — сказал Хирон.Алкей отдал приказ нубийцам.— Я вернусь на корабль, — сказал он Хирону, — и пришлю людей с кувшинами для воды. Спасибо тебе за гостеприимство.Он повернулся к нам спиной и пошел под золотым балдахином к стоявшей поблизости лодке.Сердце готово было выпрыгнуть у меня из груди. Пот струился по лицу.Я не могла ни остаться, ни броситься за ним следом.Эзоп остановил Алкея.— А ты не возьмешь меня в Египет? — спросил он. — Может быть, я пригожусь тебе.— А кто ты?— Эзоп, сочинитель притч.— Фараон говорил о тебе как о своем друге и советчике. Ты наверняка должен знать, что стало с Сапфо.Эзоп колебался. Я представила, как уплывут эти двое, а я останусь на острове кентавров. Меня охватила паника.— Алкей… я здесь! — крикнула я и бросилась к нему, обхватила его руками.Он нежно обнял меня, потом отстранился и удивленно посмотрел на меня.— Да, выглядишь ты не лучшим образом, — сказал он.— Если бы ты побывал в царстве Аида и вернулся, ты тоже, наверно, имел бы не очень привлекательный вид.— В царстве Аида! Ты всегда была склонна к драматизации. Побывать фавориткой фараона вряд ли так уж страшно.— Так значит, вы знакомы? — спросил Хирон.— Конечно, — ответила я.Потом, когда мы уже были на палубе «Глаза Хора», он обнял меня и стал целовать, пытаясь восполнить все те долгие годы без поцелуев между нами. Поцелуи — эти сладчайшие плоды любви — могут быть лирическими или эпическими. Наши были эпическими. Они были сотканы и распущены богами. Мы отыгрывались за прошедшие годы. Алкей рассказал мне о Сардах, Дельфах, Навкратисе. Я рассказала ему о Сиракузах, амазонках, Герпеции. Мы рассказали все — или почти все. Мы явно оставляли пробелы. Я умолчала об Исиде. Он ничего не сказал о Родопис.— Жаль, что тебя не было со мной при дворе Алиатта, — сказал Алкей.— Жаль, что ты не видел Сиракуз, — сказала я.— Жаль, что мы разминулись в Дельфах — а могли бы встретиться, — сказал Алкей.— Давай же восполним теперь все, что мы пропустили, пророчествами наших будущих поцелуев, — сказала я.И мы снова слились в едином бесконечном объятии.Мы с Алкеем принадлежали к одному роду. Мы с ним были так похожи — тщеславные, чувственные, жаждущие, чтобы все восторгались нашим умом. Мы никогда не раскрывались полностью. Одного возлюбленного нам было мало. Нужно, чтобы всегда ждал и другой.— Так значит, ты теперь вдова, Сапфо. Ты выйдешь за меня замуж? Или доставить тебя назад к твоему одурманенному любовью фараону?— Одного брака на жизнь более чем достаточно. Надеюсь, больше никогда не сделаю этого. Можно, я буду держать тебя в любовниках?— А как насчет фараона?— Пусть он заплатит по счетам. Это фараоны умеют делать.Мы плыли на большом египетском корабле и днем и ночью занимались любовью, словно были самыми новоиспеченными из всехновоиспеченных любовников. Мы сочиняли песни друг для друга — все они утрачены. Мы с жадностью пожирали тела друг друга. Нубийцы тем временем гребли на восток в направлении Египта, а Эзоп в каюте капитана неустанно записывал на папирус свои притчи. Кентавры тоже были на борту, потому что Эзоп поклялся доставить их на остров амазонок. Но, несмотря на все это, для нас с Алкеем на корабле словно никого и не было.Нет ничего слаще, чем плыть на корабле с тем, кого любишь больше всего на свете. Ты обитаешь в собственном мирке, созданном только для твоей любви. Алкей рассказывал мне о дворе Алиатта и бесконечном ожидании приема у оракула в Дельфах. Я рассказывала Алкею о моем замужестве, о рождении Клеиды, о моих приключениях с Киром, Праксиноей, Пентесилеей и Антиопой.Я не уверена, что Алкей верил мне, когда я рассказывала об амазонках и Пегасе, о царстве мертвых и последовавшей за этим несостоявшейся утопии. Он насмешливо смотрел на меня, словно я все это выдумала. Но мне уже было все равно. Я потерялась в сладостной любви, и у меня не было сил спорить с ним. Страсть — особая страна, а мы были в ней царем и царицей.По вечерам Эзоп рассказывал свои притчи на палубе, к немалой потехе моряков. Каждая притча завершалась нравоучительной моралью. Если бы только жизнь была такой простой.Если бы влюбленные могли жить вечно в земле желания, жизнь была бы легкой и счастливой. Но желание, будучи утоленным, освобождает пространство для других вещей. Мне страстно хотелось увидеть дочь, мой золотой цветочек, мою дорогую Клеиду. Я сказала Алкею, что мы должны вернуться на Лесбос, чего бы нам это ни стоило.— В Египте мы важные персоны, — сказал он. — А на Лесбосе — изгнанники. С какой стати нам возвращаться туда?— Чтобы я могла увидеть моего ребенка, — сказала я.Это его не убедило.— А если Питтак казнит нас, это принесет какую-нибудь пользу твоему ребенку?— Я уверена — Питтак проявит благоразумие.— Как мало ты его знаешь, — возразил Алкей. — Мы не можем вернуться на Лесбос, пока Питтак жив.Мы направлялись в Египет, и спорить тут было нечего.Конечно, мы должны были зайти на остров амазонок — Алкей согласился на это, потому что не верил в его существование. Эзоп каким-то образом убедил Хирона, что амазонки — его естественные союзницы, а Хирон, который отчаянно искал самок для своего племени, был готов прибегнуть к этому радикальному способу избавления их земли от бесплодия.Сам Хирон взял себе в невесты Аттиду и Гонгилу, и другие кентавры тоже горели желанием обзавестись невестами. Они вышагивал по палубе, пока Хирон кувыркался внизу со своими девами.— Если ты не вернешься на Лесбос, — сказала я, — я сбегу на остров амазонок и оттуда как-нибудь доберусь до дома.Но Алкея — возможно, потому, что он не верил в этот остров, — эта угроза вовсе не встревожила.Моя тоска по Клеиде стала червем в золотом яблоке нашей любви. Я хотела, чтобы Алкей желал увидеть Клеиду с такой же силой, что и я. Ничто другое меня не устраивало. Я собиралась сказать Алкею, что Клеила — его дочь, и выжидала подходящего момента для этого откровения. Я хотела, чтобы обстановка была идеальной. Может быть, я боялась, что Алкей по какой-то причине отвергнет меня и Клеиду, когда все узнает? Может быть, я боялась, что он не будет таким отцом, каким был мой отец? Может быть, я все еще хотела быть «маленьким вихрем» моего детства? Столько воспоминаний протекает между любовниками. Так много времени проходит в нашей жизни. И так мало. Не успеешь глазом моргнуть (глазом Хора!), как пролетели годы от детства до зрелости.— Я хочу, чтобы ты принадлежала только мне, — сказал Алкей, гладя мою щеку, мою грудь, мои бедра. — Я хочу вечно наслаждаться тобой. Если бы мы могли уплыть на наш остров и до конца дней не видеть никого, кроме друг друга. Вот чего бы я хотел.— Я тоже хочу этого, — сказала я.Но думала о Клеиде.По ночам я лежала без сна рядом с Алкеем и тосковала по Клеиде. Я всегда видела ее в религиозной процессии с бусами из винных ягод на шее. Я видела, как она ткет хитоны для Афины. Я видела, как она идет с корзинкой на голове — корзинкой, наполненной предметами, священными для Афродиты.Беда была в том, что я не знала, жива она или мертва. Я даже не знала, смогла ли моя мать добраться из Сиракуз до Лесбоса. Не знала я и о моей матери — жива она или мертва. Не знала, при власти ли все еще Питтак. Если моя дочь жива, теперь она уже должна быть взрослой женщиной. А если она умерла? Это было немыслимо.— Сапфо, — говорил Алкей, — мы можем иметь других детей. Что ты так держишься за Клеиду — роди еще ребенка.Его слова ранили меня сильнее, чем если бы он молчал. Он не мог понять моей тоски. И я опять не сказала ему, что Клеида — его дочь. Я все медлила, а подходящий момент так и не подворачивался.Все те годы, что я томилась по Алкею, я думала о нем как о моем двойнике, близнеце, единственной душе, находящей отклик в моем сердце. То, что он не понимал меня, было мучительно. Я хотела сказать ему, что Клеида — его дочь, не только моя, но что-то мешало мне это сделать. Я хотела, чтобы он любил ее без доказательств отцовства — чтобы он любил ее просто потому, что ее люблю я. Это было своеобразным испытанием. Но зачем мне нужно было испытывать его? Может быть, я хотела, чтобы он сам догадался? Может быть, я хотела, чтобы он догадался, что у меня на душе? Ведь он наверняка догадался, что Керкил был старым пьяницей и импотентом и не мог иметь детей! Я хотела, чтобы он понял это без слов. Это было безусловным доказательством любви, которое я хотела получить.Потом уже я спрашивала себя, зачем мы позволили стольким недомолвкам возникнуть между нами. Ведь у нас было столько способов утешить друг друга и построить любовь на надежной основе. Почему я все время откладывала: не говорила ему, что Клеида — его дочь? Почему я так и не сказала, как претит мне его намерение доставить меня к фараону? Яне знаю ответа на эти вопросы.Ночь за ночью лежала я рядом с ним, и вопрос о Родопис вертелся у меня на языке. Почему я не спросила его напрямик, насколько правдиво ее хвастовство, будто она уложила его в постель в Дельфах? Почему я боялась?Если бы я могла ответить на эти вопросы, то могла бы считать себя мудрейшей из женщин и моя одиссея подошла бы к концу. Но тогда я еще недостаточно себя знала. Я любила Алкея, но не умела любить себя.Именно на «Глазе Хора» мне снова приходила в голову мысль, что я должна была остаться с амазонками и стать их царицей. Я и об этом хотела сказать Алкею, но боялась, что он меня высмеет. Он считал, что амазонки — миф.Эзоп понимал мои страдания, но Эзопа я любила только как брата. Алкей был моей судьбой. Я металась между моей страстью к нему и материнским чувством, не зная, на чем остановиться.Скажи — что делать мне с собой. Раздваивается разум мой.И вот тогда-то Эзоп и сделал свой ход. Он подошел ко мне как-то вечером, когда я вышагивала по палубе, чтобы прогнать бессонницу.— Сапфо, — сказал он, — все эти годы я был твоей верной тенью. Я не просил для себя ничего. Я уважал твою любовь к Алкею. Но теперь я вижу, как ты тоскуешь по ребенку, как тебя беспокоит безразличие Алкея к твоему трудному положению. Я должен объясниться. Твое желание будет для меня законом. Если ты пожелаешь вернуться на Лесбос, я буду сопровождать тебя. Если ты останешься с амазонками, я буду твоим. Если хочешь вернуться в Египет, я доставлю тебя туда. Скажи только слово — я сделаю то, что ты желаешь.— Не искушай меня, Эзоп. Я так слаба. Мой разум мечется.— Он недостаточно хорош для тебя, Сапфо. Ты все эти годы была сильной и отважной. Но вот Алкей вернулся, и ты не знаешь, что делать. Любовь превратила тебя в неуверенного ребенка. Со мной ты будешь богиней. С ним — станешь рабыней.Я знала, что его слова отчасти справедливы. Я взяла Эзопа под руку, и мы стали ходить по палубе вместе.— Мне невыносимо видеть, как ты слабеешь, — сказал Эзоп. — Я хочу вернуть мою отважную Сапфо.Он подвел меня к маленькой лодочке, которая лежала на широкой палубе, как дитя на груди матери. Лодочка была укрыта ее же парусом. За этой лодкой он и поцеловал меня. В лодке он меня любил, он отдал мне всю душу. Когда Алкей нашел нас, мы все еще держались друг за друга.Древняя египетская молитва
Гораздо сладкозвучнее лиры,Ярче золота.— Чтоб тебе пропасть, Сапфо! — закричал Алкей. — Ты — первая женщина, которой я поверил, а ты изменила мне, как обычная шлюха!Я подняла глаза и увидела Алкея. Давно ли он наблюдал, за нами? Волна протеста поднялась во мне, тогда как сердце говорило: «Проси прощения».— Ты хочешь сказать — как Родопис? Я все знаю о вас двоих! Она сама хвасталась — говорила, какой ты великолепный любовник. Как умно с твоей стороны забыть сообщить мне об этом!— Она для меня ничего не значила! — бушевал Алкей.— Ты не можешь придумать извинения получше?— Я занимался любовью с ней, а думал о тебе!— И ты ждешь, чтобы я сказала: «Я занималась любовью с Эзопом, а думала о тебе!» — выкрикнула я.Мы по-прежнему находились в маленькой лодочке — примостились на ее корме, а Алкей, наклонившись над бортом, с ненавистью смотрел на нас.— Что ж, это правда. Я и в самом деле думала о тебе. Только о тебе.Эти слова я произнесла шепотом.— Мне ты об этом не говорила, — сказал Эзоп, лежавший на спине в лодке. — Я думал, ты хоть немного, но любишь меня.— Прости меня, Эзоп, я тебя люблю, но как брата. А Алкей — моя судьба. Теперь я это знаю. Я знала это с того самого мгновения, когда впервые увидела его!Целую минуту никто не мог произнести ни слова. Мы слышали только наше тяжелое дыхание. Эзоп держался за меня, как ребенок, цепляющийся за мать. Я вырвалась из его рук, выбралась из лодки и побежала за Алкеем, который ринулся прочь с палубы. Он спустился в трюм, чтобы скрыться среди кентавров. Теперь я отчаянно рыдала.Почему я, после всех этих лет, все-таки стала любовницей Эзопа? Может быть, мне нужно было спровоцировать Алкея? Я была зла на себя. Я была готова на все, чтобы вернуться назад и не совершать этой глупости. Сожаление, которое я испытывала, было сожалением проклятого. Я видела его на темном лице моего отца в царстве Аида. Я чувствовала, что вернулась вместе с мертвыми на тот, другой, берег катящей свои воды реки. Уж лучше быть мертвой, и глухой ко всем ощущениям, чем чувствовать то, что чувствовала я.Я последовала за Алкеем в трюм. Он не хотел видеть меня. Он послал Хирона сказать мне, что болен и не может со мной говорить.Старый, мудрый кентавр тряхнул белой косматой гривой и сказал:— Ты разбила его сердце. Тут ничего нельзя сделать.— Помоги мне, Хирон! — взмолилась я. — Скажи Алкею, как сильно я его люблю.— Как я могу убедить его не верить тому, что он только что видел своими глазами?— Скажи ему, что это не имеет никакого значения. Скажи ему, что это было всего лишь мимолетное помутнение разума. Скажи ему, что я люблю только его. Пожалуйста, умоляю тебя.И я в мольбе опустилась на колени.— Он мне не поверит. Он не будет делить тебя с Эзопом. Он гордый человек, а ты унизила его.— Но, Хирон, ты же можешь исцелить что угодно. Ты знаешь тайны целительства. Исцели его разбитое сердце. Я знаю — ты можешь. И потом, у тебя самого две жены. Ты был бы счастлив взять и трех, не думая ничего плохого. Ты любишь больше одной женщины. Как ты можешь обвинять меня в том, что я люблю двух мужчин? Ведь можно любить двух мужчин одновременно!— Мужчины смотрят на это иначе. Фаллос не терпит соперников. Вы, женщины, привыкли к этому. Вагины не столь привередливы.Я могла только упасть на палубу и завыть, как по покойнику. Я лупила кулаками о доски и разорвала на себе хитон. Но Алкей все равно не появился.Алкей высадил нас с Эзопом на Самосе. Глядя, как под голубеющим эгейским небом удаляется «Глаз Хора», унося все мои мечты и надежды, я понимала, что во второй раз потеряла главную любовь всей моей жизни. Если в первый раз разбивается сердце, то второй раз — это конец всего.Зачем я навлекла на свою голову эту беду? Возможно, я боялась до конца отдаться Алкею, потому что бесконечно любила его. И расставание казалось таким же неизбежным, как смерть. Я разбила три сердца — Эзопа, мое и Алкея — и знала, что обречена всю оставшуюся жизнь сожалеть об этом.Я вспомнила легенду острова Лефкас. В ней говорилось, что влюбленные, прыгавшие в море с Левкадийской скалы, либо преодолевали свою безнадежную страсть, либо разбивались насмерть. В любом случае они излечивались. Теперь я поняла, что всегда казалось мне таким безысходным.И вот мы были вдвоем на Самосе — я и Эзоп, и оба безутешны. Эзоп хорошо знал Самос со времен своего рабства, но ненавидел это место, считая его жителей грубыми и скаредными. Он был мрачен после всего случившегося, полагая, что я отвергла его. Может быть, вы думаете, что теперь, когда Алкея не было с нами, Эзоп предъявил свои права на меня? Нет, мы оба пребывали в отчаянии. Что-то между нами было не так. Мы оба знали, что были скорее друзьями, а не любовниками, но мы запятнали нашу давнюю дружбу любовью без взаимности. Иногда, чтобы разойтись, сначала нужно сойтись. Неисповедимы тайны любви!Почему ты можешь любить двух мужчин, но совершенно по-разному? Почему один находит отклик в твоей вере и философии, а другой — в твоем желании и вагине? Почему наша любовь может быть настолько разной? И почему мужчины не готовы согласиться с тем, что женщины такие же разные, как и они? Даже еще более разные. Это философствование принесло мне мало пользы.Оно ничуть не облегчило боли. Мужчины были слепыми и недалекими, но я любила одного из них!Мы с Эзопом некоторое время провели вместе, перебирая в уме прошлое и становясь все мрачнее и мрачнее.Как-то вечером, заливая вином тоску в маленькой таверне на задворках Самоса, мы заметили группу лидийцев, смотревших на нас и ловивших каждое наше слово.Наконец громадный седобородый человек с глазами цвета морской волны, окруженными бесчисленными морщинками, поднялся из-за стола и подошел к Эзопу.— Ты сочинитель притч Эзоп? — спросил он.— Почему ты спрашиваешь? — раздраженно пробормотал Эзоп.Поднял взгляд, и лицо его расплылось в улыбке.— Сиеннесий! — воскликнул он. — Мой дорогой старый друг!Между ними завязался задушевный разговор о людях и событиях прошлого, о которых я ничего не знала. Оказалось, что Сиеннесий — философ и друг прежнего хозяина Эзопа.— Я всегда знал, что ты станешь знаменитым! — сказал он Эзопу.«А что насчет меня? — подумала я. — Я что — вообще никто?»Сиеннесий явно меня не узнал, а Эзоп не стал устранять эту неловкость.— Мы направляемся в Дельфы, — сказал Сиеннесий.— Куда же еще?! — сварливо сказала я. — Если кто-то в этой части мира не знает, что ему делать, он непременно направляется в Дельфы.— Кто это? — спросил у Эзопа лидиец, словно я сама не могла ответить.— Знаменитая поэтесса Сапфо с Лесбоса, — сказал Эзоп.Услышав это, волосатый, морщинистый Сиеннесий упал но колени, всплеснул руками и запел:Сапфо
Не радуют большеЗемные радости,Тоскую по заросшим лотосом Ахерона брегам.Первая смерть ровесника поражает друзей, как удар молнии. Умирают деды и бабки, умирают родители, погибают в сражении воины, умирают на родильном ложе женщины, но когда пятнадцатилетняя девочка лишает себя жизни, ее друзья внезапно проникаются ощущением собственной смертности. Прежде смерть была для них мифом. Теперь стала реальностью.— Почему мы не спасли ее, Сапфо? — спросила Дика.— Потому что не понимали, как глубоко ее отчаяние, — сказала я. — Мы не можемспасти всех.— Почему? Почему? Почему? — воскликнула Аттида.— Потому что боги капризны, а пряхи не только прядут, но и перерезают нити. Жизнь распределяется не равными долями.— Скажи, что мы никогда не умрем! — воскликнула Анактория.— Если бы я это сказала, это было бы ложью, а я как ваш учитель никогда не лгу.Мы улеглись все вместе на моей большой кровати, чтобы было теплее, и вспоминали Тимаду, какой она была в свои счастливые дни.— Почему боги допускают смерть? — спросила Аттида.— Потому что они завидуют смертным и хотят управлять нашими судьбами, — сказала я. — Примите это и сочините об этом песни. Отомстите им наилучшим образом.Возможно, самоубийство Тимады потрясло нас, потому что предвещало судьбу каждой. Мои ученицы вкусили свободы только для того, чтобы ее у них тут же отобрали. План состоял в том, чтобы девушки успели поднатореть в искусствах, прежде чем выйдут замуж и станут добропорядочными матронами. Но женам в те дни приходилось не намного лучше, чем рабам. А искусство учит свободе. В этом-то и парадокс. Мы учим дев сочинять песни, а потом выдаем их замуж, и мужья затыкают им рты. Предчувствие этого порождает отчаяние, которое ведет к шумным ссорам, синхронным менструациям, истерикам, меланхолии. Тесная группка молодых женщин — явление очаровательное, но и взрывоопасное. Внутри ее столько подавленных страстей, готовых вырваться наружу.Чем больше мы отгораживались от чужих глаз, тем больше слухов о нас ходило. Родопис настраивала против нас всю Митилену. Харакс пользовался ее клеветой, чтобы не выплачивать мне мою долю доходов с семейных виноградников. Каким бы опасностям я ни подвергалась, находясь среди чужих людей, самым моим вероломным врагом была моя семья.Даже Питтак заявился ко мне в Эрес, чтобы предупредить о неприятностях, которые я могу на себя накликать.— Твоя мать любила тебя, Сапфо, и я поклялся ей простить тебя и защищать, но слухи, которые ходят в Митилене, таковы, что мне трудно сдержать обещание. Твоя известность делает славу Лесбосу, но она на каждом шагу оборачивается скандалом.— С каких это пор считается преступлением, если девушки собираются и поют песни? Во времена моей юности Лесбос всегда славился танцующими хорами молодых девушек.— Сапфо, ты много лет отсутствовала. Пока ты узнавала мир, на Лесбосе произошли большие изменения. У нас была вспышка лихорадки, которая унесла половину жителей. Некоторые говорят, что ее принесли афиняне с их отравленными пиками. От них этого вполне можно ожидать — говорили, что в Трое они смазывали наконечники своих копий трупным ядом. Другие говорили, что лихорадку вызвал приток рабов, привезенных с войны. От нее умерли тысячи. Их рвало кровью, их лица становились черными, как земля. Те из нас, кто выжил, — все, кто выжил, — стали не такими беспечными, как в прежние времена. Симпосии теперь считаются опасными распространителями инфекции. Песни были ловушками. Даже танцы дев были отменены как зрелище. Люди перестали увлекаться лирическими стихами и начали видеть в них опасность. Им теперь нужны патриотические песни, песни войны и сражения, песни справедливости и мести. Мы с твоей матерью сожалели об этом, но понимали, почему так происходит. Беспечного Лесбоса, который мы знали прежде, больше нет. Атмосфера здесь переменилась. Когда-то мы прославились своей легкой и роскошной жизнью, теперь наши люди стали более осмотрительными. Долгая война меняет все.— Значит, мы должны вернуть прежний Лесбос!— Вернуть прошлое невозможно. Беспечный Лесбос моей юности, когда девушки пели девушкам и весь мир состоял из вина и песен, больше никогда не вернется. У нас теперь другие цели. Мы должны восполнить население нашего острова. Мы не можем себе позволить прежней роскоши. Поверь, никто не сожалеет об этом больше, чем я. Но мы должны трезво смотреть на вещи.— Это означает, что песни больше не нужны?— Не все песни, Сапфо. Но те песни, которые прославляют только любовь, устарели. Нам нужны песни, которые вдохновляли бы людей на спайку, солидарность и единство, песни, которые прославляли бы великий полис, а не одну только любовь. Прошу тебя, научи своих дев песням о гражданской гордости, о Митилене и ее славе, о радостях победы в войне и достигнутого мира. Вот какие песни нужны сегодня, а не глупые любовные вирши. Послушай, ведь ты великая поэтесса, ты можешь петь о чем угодно.Кажется, я уже слышала это раньше.— Питтак, каких песен ты ждешь от меня?— Песен о моей победе в войне — вот каких!— А если я и дальше буду петь о любви?— Боюсь, тогда мне придется снова отправить тебя в изгнание — тебя и твоих дев.Разговор с Клеидой был ничуть не лучше. Я начинала понимать, что моя слава смущает ее. Когда цитировали строки из моих песен, ее лицо покрывалось краской стыда.— Жаль, что ты не пишешь других песен, мама… А еще лучше, стала бы ты просто бабушкой. Ты нужна Гектору. Зачем тебе вообще нужно сочинять эти твои песни?И я попыталась стать хорошей бабушкой. Я оставалась в доме дочери, старалась быть полезной, не обижать ее… Но она вдруг взрывалась:— Все мое детство надо мной издевались — называли твоим «золотым цветочком»! Куда бы я ни пришла, твои слова опережали меня. Как я это ненавидела! Я ненавидела тебя!Чем дольше я проводила времени с Клеидой, тем печальнее становилась. Я любила ее всем сердцем, но моя любовь смущала ее. Мир изменился. Любовь, которую предлагала ей я, вышла из моды.Она взрывалась, а я извинялась перед ней. Потом мы обе плакали, обнимались, обещали вечно любить друг дружку. Она была так похожа на Алкея, что стоило мне только увидеть ее, как я начинала тосковать по нему. Я возвращалась в Эрес к моим ученицам с тяжелым сердцем. Клеида была единственным человеком, чье понимание было мне так нужно. Были времена, когда я искала любви моей матери, теперь я искала любви дочери. Но эта любовь ускользала от меня.Я металась между Митиленой и Эресом, мечтая найти понимание дочери. Находиться вдали от нее было мучительно, а рядом с ней — еще мучительнее.Мы были такие разные. Она была красавица, умела манипулировать мужчинами, заставляя их делать то, что ей нужно. Стоило ей тряхнуть локонами и улыбнуться — и она добивалась желаемого. Я всегда завоевывала любовь своими песнями, яростным напором и сдерживаемой чувственностью. Но теперь мои песни попали под подозрение, а вместе с ними — и чувственность. Это были две стороны одной монеты, две стороны Афродиты, а теперь все это оказалось под запретом!Мои ученицы старались меня утешить. Я в отчаянии укладывалась в постель, а они выманивали меня оттуда.— Сапфо, если ты не встанешь и не позволишь нам посмотреть на тебя, я тебя больше никогда не буду любить.Это сказала Аттида (я использовала ее фразу в песне). Она уговаривала меня пройтись с нею и Анакторией по Митилене — «как мать в окружении дочерей». Иногда мы отправлялись на такую прогулку, и люди останавливались и смотрели на нас. Они подбегали ко мне, говорили о моих песнях, как те повлияли на них, о возлюбленных, которых они соблазнили моими словами, о том, как они пели своим дочерям мою песню, посвященную Клеиде.— Ну, ты видишь, Сапфо, — говорила Анактория, — люди все еще любят тебя. Они помнят наизусть твои строки. Вот оно — истинное признание гениальности, а не критика тирана. Ты пишешь для людей, Сапфо, а не для своей дочери или Питтака.Но ее слова лишь отчасти утешали меня.Аттида за то время, что была с нами, из неуклюжей девочки с лицом обезьянки и копной растрепанных волос превратилась в красивую молодую женщину. Она научилась слагать песни и петь их. Научилась угождать слушателям. И я гордилась ею. Она стала моим утешением после смерти Тимады. Но только-только благодаря ей раны в моем сердце начали затягиваться, только-только я стала меньше страдать из-за холодности Клеиды, как Аттида оставила меня ради другого учителя — моей соперницы по имени Андромеда — и отказалась от всего, чему я ее учила.Андромеда в ее вульгарных одеяниях испепелила твое сердце!Андромеда забросила любовные стихи и стала сочинять политические песни в угоду Питтаку. Аттида, уйдя от меня к Андромеде, тоже начала распространять грязные слухи обо мне. Поначалу я думала, она делает это из-за того, что ей невыносимо было делить меня с другими девушками — она была ревнива, как и моя собственная дочь. Но понемногу я стала понимать, что она переметнулась к Андромеде, ведомая одним только честолюбием. Она поняла, что мои песни не вызывают восторга у тирана, и решила подстроить свой парус под более благоприятный ветер. Андромеду приглашали на все патриотические празднества, а меня нет. Песни Андромеды были в моде, а мои нет. Андромеда удостаивалась почестей и наград, а я нет. И никого не волновало, что у Андромеды нет таланта. Она отражала вульгарные нравы вульгарного времени. Да, люди меня любили, но власти объявили устаревшей. Люди пели мои песни, но потихоньку — у себя дома. Аттида оценила обстановку и убежала к Андромеде.Мужчины могут переломать тебе кости, а девушки ломают сердца. Вот что я поняла. Женская исступленность свойственна не только амазонкам.Тимада любила меня искренне, но Тимада умерла. Анактория была помолвлена и собиралась в скором времени меня покинуть. Когда я видела, как она болтает, смеется и флиртует со своим суженым, сердце переворачивалось у меня в груди.Сапфо
Пока дышу,Любить я буду…И даже после.Была ли я счастлива с Фаоном? Вероятно, я не столько была счастлива, сколько отвлеклась от моей скорби. А он постарался стать незаменимым для меня. Переписывание моих песен — это было самое малое. Он и в самом деле стал моим добровольным рабом. Он взял на себя все то в моей жизни, что мне самой невыносимо было делать: спорил с Хараксом о моей доле в урожае винограда, защищал меня от Родопис, когда она пыталась вывезти мебель, принадлежавшую моей матери и деду с бабкой, возил моих учениц вокруг острова, отправлял их домой, имел дело с их родителями от моего имени. Он облегчил мою жизнь. Он просто избаловал меня.— Если ты когда-нибудь оставишь меня, как же я буду выживать? — шутя спрашивала я Фаона.Но в каждой шутке есть доля правды.Я продолжала навещать Клеиду и старалась помириться с ней. Это было мое сокровенное желание.Каждую неделю я на лодке Фаона отправлялась в Митилену и оставалась три дня с Клеидой, а потом Фаон забирал меня. Сам он в это время приглядывал за моими ученицами, становился их нянькой.Гектору было уже пять, и Клеида отчаянно хотела дочку, но у нее постоянно случались выкидыши. Она никак не могла сохранить беременность. Ей я об этом не говорила, но сама думала, что она несчастлива со своим мужем, — и в этом вся причина. Мы вместе ходили советоваться к повивальным бабкам. Наилучшей из них в Митилене считалась Артемисия (названная в честь богини Артемиды), помогавшая женщинам сохранить беременность. (Бессмертная Артемида была непримиримой девственницей, выступавшей против совокуплений и, следовательно, против мужчин, подвергавших женщин опасностям деторождения.) Ее последовательница Артемисия была приблизительно моих лет — старуха! — и жила в огромном доме у митиленской гавани. Она была известна всем и вся. Ее работа принесла ей богатство. Но она не испытывала ненависти к мужчинам. Напротив.Попасть к Артемисии было непросто даже приемной дочери Питтака и дочери поэтессы Сапфо. Многие женщины дожидались ее совета. Я снова и снова посылала к ней Фаона, чтобы он добился приема вне очереди. Видимо, он очаровал ее своей красотой, потому что мы наконец-то удостоились аудиенции.Артемисия была высока и красива, с квадратной челюстью и сверкающими черными глазами. У нее были темные волосы, перевитые золотыми змейками. Застежки на одежде были в виде золотых змеек, золотые сандалии украшали переплетающиеся золотые змейки. Поначалу она показалась мне похожей на Герпецию — змеиную богиню, но я побыстрее выбросила эту мысль из головы. Она была нужна нам — Клеиде и мне.Клеида рассказала Артемисии историю своих беременностей, а я тем временем молча слушала. Артемисия задавала вопросы, смущавшие Клеиду.— После того как муж занимается с тобой любовью, ты остаешься лежать или выпрыгиваешь из кровати?— Что ты имеешь в виду?— Я имею в виду — ты убегаешь? Убегаешь на свою половину?— Зачем мне это делать? — спросила Клеида.— Не знаю, — сказала Артемисия. — Некоторые женщины не очень-то любят своих мужей.— Но я люблю его как послушная жена.— Он нравится тебе?— Какое это может иметь значение?— Некоторые врачи считают, что мужские соки определяют рождение мальчика, а женские — девочки. Если ты нервничаешь или вскакиваешь сразу после любви, то твои соки могут оказаться недостаточно податливыми.Клеида удивленно подалась вперед.— Поразительно, — сказала она. — Мама, ты не подождешь снаружи?— Конечно, — сказала я и вышла туда, где сидели несколько грустных молодых женщин.Одна из них узнала меня.— Я мечтаю о золотом цветке вроде твоей Клеиды, — сказала эта женщина. — Я пою эту песню каждый вечер, прежде чем лечь в постель, надеясь, что у меня родится золотая девочка. У меня уже есть три сына… Но кто останется со мной, когда я состарюсь, если я не рожу дочери?— Я тебе благодарная за твои слова, — сказала я. — Спасибо.Вид у женщины был огорченный оттого, что я больше ничего не сказала, но я столько раз слышала подобные слова от незнакомых людей, хотя та же самая песня смущала мою собственную дочь. Глупо с моей стороны. В своей семье никогда не ценят голос твоей музы. Да и с какой стати?Куда бы я ни приходила — это случалось со мной повсюду, но мои песни по-прежнему были не в фаворе у Питтака, а их исполнение на общественных празднествах оставалось под запретом. Над всеми нами, как некая ужасная богиня, поднялась Андромеда. Она и прилепившиеся к ней девы на каждом празднестве, на каждом симподии пели ее жуткие песни. Да, симподии на Лесбосе возродились, но даже там никто не осмеливался петь иных песен, кроме как в честь Питтака и его военных подвигов. Воспевать правителя-воина — такое легкое дело. Это искупает многие грехи. И появилось много уродливых песен с идиотскими словами.Я ждала, когда Клеида закончит свой разговор с Артемисией. Хорошо, что я не присутствовала при нем. Наконец меня позвали в приемную.Артемисия объясняла Клеиде действие магического заклинания с использованием красной перевязочной нити и птичьих яиц. Выходило так: если красной нитью привязать три воробьиных яйца к гнезду и воззвать к Афродите с Артемидой, то, возможно, беременность и не прервется.— Яйца, привязанные к гнезду, никогда не выпадут, — сказала Артемисия, — но твои намерения должны быть чисты. Ты должна очиститься за семь дней до исполнения этого ритуала и найти самые крупные воробьиные яйца, священные для Афродиты. Если не сможешь найти воробьиные яйца, то, в крайнем случае, можешь взять голубиные. Для Киприды священны воробьи и голуби. Красную нить ты должна спрясть на собственном станке. Гнездо нужно снять с самого высокого дерева на твоей земле. Если ты сделаешь все это и будешь лежать спокойно после любви, то, возможно, мне и удастся тебе помочь. Но только если на то будет воля богов.— Я сделаю все, что ты говоришь, — сказала Клеида.— Тогда приходи через две недели с яйцами, гнездом и нитью.— Приду, — пообещала Клеида.Я послала одного из рабов Артемисии за Фаоном и мешочком с золотом, что мы прихватили для Артемисии.Спустя немного времени появился Фаон, поклонился Артемисии и вручил ей мешочек. Они обменялись взглядами, которые навели меня на мысль о том, что они довольно близко знакомы. А может, мне просто показалось.Артемисия заглянула в мешочек и когда увидела в нем золотые лидийские монеты, это ей не очень понравилось.— Мне еще нужны оболы. Пришли мне их с этим мальчиком!Она кивком показала на Фаона, который опустил голову.— Откуда вы знаете друг друга? — спросила я.— С чего ты это взяла? — сказала Артемисия. — Возвращайся через две недели с тем, о чем я тебе сказала! И очистись перед приходом!Я осталась в Митилене помочь Клеиде приготовиться к следующему визиту к Артемисии, а Фаона послала в Эрес привезти оболы и посмотреть, как там мои ученицы.Соткать красную нить не составляло труда. Но вот для воробьиных гнезд и яиц время было неподходящее. Воробьиных яиц нужно было ждать еще несколько месяцев. И голубиных тоже. Может, на это и был расчет Артемисии? Клеида сходила с ума.— Почему тебе не пришло в голову сказать ей, что в это время года не бывает воробьиных яиц? — раздраженно выговаривала мне она.— У меня это как-то выскочило из головы. И мысли такой не было! Иногда самые очевидные вещи ускользают от тебя.— Мама! Неужели моя судьба тебя совсем не волнует?— Больше самой жизни.— Тогда мы должны найти воробьиные яйца, хоть сейчас для них и не сезон!— Где же можно их взять, если не сезон?— Не знаю! Может быть, твой мальчик сумеет их найти!Эти слова она произнесла, не скрывая издевки.Мы вернулись в дом Клеиды, где она продолжила свой неудержимый плач. Я отослала Фаона в Эрес, но, кроме Фаона, мне некого было попросить облазить остров Лесбос, чтобы найти не в сезон голубиные или воробьиные яйца. Я бросилась в гавань и, наняв лодку, отправилась в Эрес за Фаоном. Мы попали в шторм и туман, а потому, прибыв в Эрес, валились с ног от усталости.Фаона там не было. Ни одна из моих учениц не знала, где он. Я вспомнила, какими взглядами он обменялся с Артемисией, и у меня возникло какое-то щемящее чувство, но я прогнала его. На следующее утро он появился с извинениями: опоздал! шторм! туман! стихия! Мы отправились назад в Митилену — я хотела увидеть Клеиду и попытаться успокоить ее.В лодке я холодно смотрела на Фаона, презирая себя за то, что связалась с ним. Нет, это был не Алкей! И даже не Эзоп. Он был тщеславный мальчишка, слишком гордившийся своим неутомимым фаллосом. Он не был настоящим мужчиной. Не был героем. Он был готов стать игрушкой любой женщины — только заплати. Моя холодность висела в воздухе между нами. Он почувствовал мое отвращение.— Что я могу сделать, чтобы утешить тебя? — спросил он.— Ничего, — ответила я.— Сапфо, пожалуйста, я страдаю, когда ты злишься.— С чего ты взял, что я злюсь? Я скорее печалюсь, чем злюсь.— Что я могу сделать? — спросил он, гладя меня по спине, как делал это в тот первый раз.— Боюсь, ты ничего не можешь сделать, чтобы рассеять мою хандру. Я злюсь на себя, на судьбу, на богов, — сказала я.— Тогда дай мне задание. Позволь, я достану тебе золотое руно. Позволь мне заглянуть в глаза горгоны. Позволь убить циклопа. Позволь — я поднимусь на вершину Олимпа и буду просить богов за тебя.— Это ничего не даст, — в отчаянии сказала я. — Я сама легкомысленно отвергла то, что мне нужно в жизни больше всего. Когда любовь ушла, ничто не может ее заменить — даже сладкий эликсир юности.В тот момент в моих мыслях, как всегда, был Алкей. Он был камнем в моем сердце, жгучей пустотой в моем чреве, пульсирующей болью у меня в висках.— Но ведь я так люблю тебя, — сказал Фаон.— Даже если бы это было правдой, — ответила я, — это не имело бы значения.Больше мы до конца пути не сказали ни слова и расстались молча.Через две недели мы с Клеидой вернулись к Артемисии с красной нитью, но без гнезда и яиц.— В это время года не бывает воробьиных яиц, — сказала Клеида. — Или голубиных.— Если такова сила твоего желания, то ты больше никогда не станешь матерью! — сказала Артемисия.Клеида начала рыдать.— Не плачь, — сказала Артемисия. — У меня есть гнездо с яйцами, но обойдется оно тебе в двадцать оболов.— У меня нет с собой оболов, — сказала я.— Тогда пошли за ними своего мальчика, — велела Артемисия.Она достала воробьиное гнездо с тремя яйцами, взяла красную нить у Клеиды и стала привязывать яйца к гнезду, напевая:Сапфо
Кто-то говорит, что строя кораблейПрекрасней нетНа темной земле…Но я говорю: прекрасней нет того, что любишь ты!Узнать известия об Алкее! Я хотела тут же вернуться к Артемисии. Но сначала мне пришлось исполнить свои обязанности бабушки. Клеида была расстроена и хотела, чтобы я занялась Гектором. Я, конечно же, согласилась. Мне доставляло удовольствие гулять по Митилене с моим пятилетним внуком.Мы отправились в гавань посмотреть на корабли со всего мира — из Египта, Финикии и Лидии, с Самоса, Хиоса и Крита. Мы смотрели на моряков, работавших на хлестком ветру, и я вспоминала свои морские путешествия. Я тосковала по моим милым друзьям и попутчикам — Алкею, Праксиное и Эзопу. Но еще я понимала, что мне повезло прожить такую богатую событиями жизнь. Я вспоминала мои путешествия и улыбалась про себя. Поэту нужен материал для песен, и боги с избытком одарили меня любовью и приключениями. Ах, если бы я только сохранила Алкея! Чем больше времени проходило, тем сильнее я тосковала по нему. Фаон был неоперившийся птенец. Он был умел в постели, но ему не хватало ума, чтобы увлечь меня. Он был не Алкей. Алкей был философ и поэт, но еще и любовник. Фаон был всего лишь зеленый юнец. Когда любовные игры заканчивались, мне становилось с ним скучно.Сапфо
Глупая девчонка, не хвастайся колечком!Несмотря на яростный ветер, я направилась назад в Эрес разобраться с моими ученицами и лисицей в курятнике. Что делать с Фаоном? Вышвырнуть его не мудрствуя лукаво? Сделать вид, что мне ничего не известно, — пусть потомится немного? Моя месть будет слаще, если ее отсрочить. Этот мальчик зашел слишком далеко. Одно дело — соблазнить Артемисию. (Возможно, она сама его соблазнила!) Ну эту проблему можно было бы решить без лишнего шума, хотя Родопис уже раструбила об этом на весь Лесбос. Но соблазнить юных девушек в детородном возрасте? Вот ведь наглый мальчишка! Правильно я его подозревала. Обманщик и подлец. По-настоящему ему так никогда и не удалось провести меня… разве что в постели. Неудивительно, что мудрейшие из философов считали любовь разновидностью помешательства. Когда в чреслах пожар, в голове туман, когда вагина томится — разум отдыхает.Фаон, конечно, уже поведал мне невероятную и нелепую историю о том, как он встретил Афродиту и она наградила его даром неотразимости.— Сапфо, — сказал он мне тогда, — я как-то встретил одну высохшую старую каргу. Такой она казалась, по крайней мере. Я отвез ее на Большую землю и не взял денег. Когда мы причалили к берегу Лидии — а она направлялась в Эфес, — она дала мне алабастрон, наполненный волшебной мазью. И вот с тех самых пор женщины, молодые и старые, смотрят на меня с вожделением. Но я не хотел ни одну из них, пока не встретил тебя.— Невероятная история, — сказала я тогда.— Так оно и было, — возразил он. — Это была Афродита в обличье старухи. Я это знаю. У нее глаза были молодые и красивые — как у тебя.— Ну и врун же ты! — осадила я его. — Да ты наслаждался с женщинами и мальчиками с двенадцати лет. И тебе еще наверняка за это приплачивали.— Это ложь! Ты делаешь мне больно, говоря такие слова. Я всегда берег себя для встречи с тобой. Я знал, что когда-нибудь встречу главную любовь моей жизни.Нужно было мне сразу понять, какой он лгунишка! Какой же я была идиоткой, что взяла его в свою постель. И все же. И все же. Он после смерти моей матери помог мне забыться. И еще он был хорошим лодочником. Где же он теперь, когда я так нуждаюсь в нем? Или я отправила его назад в Эрес — на последний обход курятника? Дура! Афродита нас обоих свела с ума. Любовь — разновидность безумия, все поэты знают об этом. Это горькое безумие, которое вдохновляет на сладкие песни!Назад в Эрес. Там у меня еще есть дела.Хлестал свирепый ветер. За веслами нанятой лодки сидел лодочник куда менее опытный, чем Фаон. Я почти была уверена, что нас унесет в море. Но это было бы слишком просто. Странно, насколько больше ценишь жизнь в старости. В юности ты готова расстаться с нею ради хорошенького мальчика или соблазнительной девушки. В старости мы хотим жить хотя бы ради того, чтобы узнать, как оно дальше все обернется.Круг завершен. Невинные вознаграждены, виновные наказаны. Иногда наказаны невиновные, а виноватые вознаграждены. На все воля богов. Но ты хочешь присутствовать и видеть все своими глазами. И смеяться!Нет, пережив столько кораблекрушений в юности, я не хотела умирать сейчас, вблизи моего родного острова. Я должна дать отпор этому ветру… и Фаону. Я должна дать отпор Родопис, Артемисии и всем им. Я знала, кто важен для меня. Моя дочь. Мой внук. Алкей. Праксиноя. Эзоп. Мои ученицы. Афродита. Что касается всех остальных, то, по мне, они могли хоть утопиться. Фаон может прыгнуть со скалы! Пусть покончит с собой, когда я его разоблачу. Да, это была бы справедливая месть. Но, может быть, перед смертью он сумеет оказать мне еще одну услугу. Когда вернусь в дом моего деда в Эресе, помолюсь Афродите и предложу ей в жертву великолепную белую телку.Именно это я и сделала. Даже не поздоровавшись со своими ученицами и не разоблачив коварного Фаона, я пошла в яблоневую рощу. В построенном мною маленьком храме Афродиты я принесла в жертву превосходную белую телку — лучшую и самую жирную в моем стаде.Рабы помогли мне принести жертву. Я осыпала ячменем красивую голову телки, а та скорбно склонилась передо мной, словно предчувствуя свою судьбу. Потом мой раб Клеон быстро перерезал ей горло, и алая кровь брызнула на алтарь. Мы подставили под нее золотую чашу.Клеон вместе с другим рабом, Кастором, разделал тушу, а потом разжег костер на алтаре. Жирные окорока мы оставили Афродите. Мы жарили их так, чтобы дым поднимался вверх, и возносили богине молитву:Сапфо или Алкей
Злопамятство мне чуждо.Добра я сердцем.После того как Фаон уехал в Митилену, заявился мой брат. Харакс с годами подурнел. Он стал таким же дряблым, как его жена Родопис. И старым. Неужели я выглядела так же, как он? Я была старшей сестрой, но чувствовала себя моложе. Наверное, песни не дают стареть. А может, все дело в любви.Афродита вдохнула горячее дыхание в мою жизнь и поддерживала в ней тепло.Сапфо
Смерть — это зло,Иначе сами богиУмирали бы.Неужели прыжок и в самом деле может излечить от безнадежной любви? Так гласит легенда. Я остановилась на острове Лефкас, чтобы посмотреть на знаменитую белую скалу, которой не видела никогда прежде. Я знала только мифы, которые окружали ее, как туман — гору Олимп. Говорят, что в древности с этой скалы сбрасывали заключенных, чтобы очистить остров от зла. Те, кто погибал, считались виновными. Тех, кто оставался в живых, прощали. Позднее эти легенды странным образом трансформировались, и место это стало скалой, откуда бросались в воду безнадежно влюбленные. Я давно мечтала увидеть ее.С одной стороны скала отвесным уступом нависала над морем. Вся она казалась щербатой, и вокруг нее выл ветер. Я собиралась посетить святилище Аполлона на скале, а потом продолжить путь в Дельфы, где меня должен ждать Алкей, — я чувствовала это своими старыми костями. А если не ждет? Тогда я сделаю то, что сделаю. Я не хотела думать об этом. Моя жизнь была в нежных руках Афродиты.Как обычно, ничто не получалось так, как я спланировала. Корабль, на котором я приплыла с Лесбоса, ждал нового груза из Навкратиса, но тот запаздывал. И потому я осталась на Лефкасе гораздо дольше, чем собиралась, все откладывая посещение святилища Аполлона на скале.Я была рада побыть на Лефкасе одна. Куда бы я ни шла, люди радостно пели мне мои песни. Я стала понимать, что хотя я и не пророк в своем отечестве, весь остальной грекоязычный мир любит меня, а этот мир единственный имел какое-то значение.Ко мне подходили женщины в слезах. Они говорили, что благодаря «золотому цветочку» они стали больше любить своих дочерей. Ко мне подходили мужчины и говорили, что мои песни о любви не раз помогали им покорять женщин.Значит, я не была забыта… разве что на моем родном острове! Я была рождена изгнанницей. Лесбос создал меня, но перестал быть мне домом. Моим домом стал мир.Я осталась на Лефкасе в ожидании корабля на Дельфы, а его отплытие все откладывалось и откладывалось. Пока я ждала, меня приглашали петь на многие симпосии, и я принимала приглашения, исполняла свои старые известные песни. Публика любила меня, и мой дух воспарял.Я подумала, что могла бы остаться на Лефкасе, если бы не жгучее желание увидеть Алкея.Пробыв на Лефкасе несколько недель, я наконец-то набралась мужества посетить знаменитое святилище Аполлона на щербатой скале.Я поднималась на вершину против ветра, и вся моя жизнь проходила передо мной, и мысли мои все мрачнели и мрачнели. Что, если я доберусь до Дельф и окажется, что Алкей, как и прежде, уже покинул это место? Что, если моя мечта об Алкее окажется такой же тщетной, как и в прошлом? Что, если история Артемисии о совместном путешествии Алкея, Пракс, Эзопа и Хирона к Дельфийскому оракулу — выдумка? Что, если я обречена и мои надежды снова будут разбиты? Я не смогу это вынести! Потерять его один, два раза было тяжело, но третий наверняка убьет меня.Наверх, наверх, наверх. Я поднимаюсь и поднимаюсь. Я вижу обесцвеченные выбеленные кости мелких животных и бормочу себе под нос: «Пусть боги благословят души этих животных». Мои золотые сандалии скользят на белых камушках. Подъем, кажется, превратился в бесконечный кошмар. Иногда я падаю и обдираю кожу на коленях и ладонях.Внизу подо мной кипит, словно в котле, море. Надо мной, как фурии, визжит ветер. Я силюсь увидеть Алкея в тумане, окутывающем кусок суши, который возвышается над темным, будто вино, морем. Я думаю о великих поэтах, живших и умерших до меня. Боги не пощадили Гомера, хотя и сохранили его слова. В чем смысл жизни? Она сплошная череда горьких разочарований и сожалений. Любовь проходит. Жизнь проходит. Лучше умереть, чем влачить это существование — старуха на попечении дочери. Я помню сундук, в который аккуратно уложила мои папирусы в моем родном доме в Эресе.— Храните это сокровище, не щадя жизни, — сказала я своим сторожам. — Когда Гектор вырастет и станет мужчиной, вы передадите ему эти папирусные свитки. Он поймет свою бабку. Как всегда понимал.Возможно, добравшись до вершины, я проверю легенду Лефкаса. Не думаю, что я планировала это заранее, но мысли о прыжке теснятся в моем затуманенном мозгу. Глядя вниз, я вижу маленькие лодочки, качающиеся на волнах. Влюбленные прыгают со скалы, чтобы избавиться от безответнойлюбви, а друзья ждут внизу, чтобы выловить их из моря живыми или мертвыми. Некоторые из прыгавших наверняка погибли, ударившись о воду. Но многие выжили и были спасены. Все в руках богов. Может быть, мне следует выразить свое почтение Афродите и прыгнуть. Если мне суждено, я выживу. Если суждено погибнуть — так тому и быть!И вот я на вершине скалы — смотрю вниз. Колени подгибаются. Дышится тяжело. Я подхожу к самой кромке. Перевешиваюсь через край, подаюсь назад, перевешиваюсь через край, подаюсь назад — представляю, как примеряю на себя крылья вроде Икаровых и лечу над пеной. Я балансирую между жизнью и смертью — не могу ни на что решиться, воображаю, как ледяные воды в царстве Аида лижут мои пятки. Я дразню богов и себя, свешиваясь за край, а потом резко откидываясь назад. Я думаю, что владею ситуацией, что смеюсь над бессмертными. Но на этот раз я перевешиваюсь слишком далеко. И тут, без всякого моего желания, нога у меня подворачивается — и я падаю.Падение, кажется, длится вечность. Падая, я зову Клеиду и Гектора. Мне является внучка, которую я никогда не буду держать на руках. Я вспоминаю Алкея во всей его юношеской красе и тяну к нему руки. Я вспоминаю мою мать, вспоминаю, как любила ее. Моего воина-отца, которого я вскоре снова увижу в царстве мертвых. Я вспоминаю деда и бабку… а потом яростная бурлящая вода бросается мне навстречу.Вниз, вниз, вниз — я ухожу все глубже под воду. Соль щиплет мне нос и глаза. Хитон набухает и тянет меня вниз. Мои золотые сандалии срываются с ног и идут на дно. Я уже мертва или вот-вот умру? Смерть — это в чьем царстве? Посейдона или Геи? Сколько я еще буду погружаться — вечность? Утону ли я в море или вознесусь к облакам? Окажусь ли я в царстве Аида со всеми этими тенями, которые ничего не чувствуют и жаждут ощутить прикосновение?Проходит целая бездыханная вечность, и я поднимаюсь к серебряной поверхности воды. Я вижу над собой днище маленькой лодки. Наконец я выныриваю и жадно глотаю свежий морской воздух, набираю полные легкие. Я плыву в солнце.Через борт лодки перевешиваются три знакомых лица: Алкей, Праксиноя, Эзоп.— Слава богам, которые снова свели всех нас! — кричит Алкей.— Будь благословенна Афродита! — восклицает Пракс.— У меня сердце чуть не разорвалось, когда я увидел, как ты прыгнула! — кричит Эзоп.Полузахлебнувшаяся, но в ясном сознании, я вдыхаю воздух исстрадавшимися легкими. Абсолютно голая, мокрая, я забираюсь в лодку к этим троим — моей истинной родне.Сапфо
Меж всевозможных обществ, которые дышат и ходят,Здесь, на нашей земле, человек наиболее жалок.И вот мы живем на этом маленьком солнечном острове с кентаврами и амазонками. Хирон хочет назвать наш остров Кентавркадией, а Праксиноя — Амазонией, но в остальном между нами нет разногласий. Мы не можем остановиться ни на одном названии, а потому никак не называем наш остров, который отпугивает людей. Естественно, если у тебя нет имени, никто не хочет посещать тебя. Нас это вполне устраивает.Мы с Алкеем залатали нашу любовь. Эзоп — наш дражайший друг и живет с нами в полной гармонии. Пракс справедливо и мудро правит амазонками, разделяя власть поровну с Хироном. Мы живем в мире, сочиняем песни и притчи, работаем в саду. Выращиваем виноград и оливки, ловим рыбу в благодатном море, а из козьего молока готовим сыр. У нас есть все. Нам не на что жаловаться. Вот только. Только…Алкей знает, что Клеида — его дочь и что у него есть внук Гектор. Он узнал это от Дельфийского оракула. Оракул, естественно, каждому является в том виде, в каком мы сами воображаем его. Кем на самом деле был мой оракул — переодетой Афродитой? Мы с Алкеем часто обсуждаем это, но единого мнения у нас так и нет. Алкей жаждет увидеть внука. Но я говорю ему:— Не езди больше на Лесбос. Дом уже не там, где ты думаешь, и жизнь счастливее здесь, среди друзей.Иногда Алкей начинает ворчать и не хочет слушать слов утешения. Тогда я обнимаю его и говорю:— Мы с тобой настоящая родня. Дети должны жить собственной жизнью. Они приплывут к нам, когда будут готовы.Однажды летним днем мы гуляем по песчаной косе нашего зеленого острова и замечаем вдалеке парус. Нас никто никогда не навещает, а потому мы с Алкеем смотрим как зачарованные. Мы смотрим на парус — он все приближается и приближается. Когда корабль уже почти достигает нашей косы, гребец перепрыгивает через борт и тащит его за канат. Он ищет место, где можно было бы причалить.— Не здесь! — кричу я. — Здесь смертельно опасные скалы. Они пробьют корпус!— Тогда плывите вы к нам! — кричит моряк.— Кто вы? — ревет Алкей.Но ветер уносит его слова. Некоторое время лодочка прыгает на волнах: на палубе никого нет.— Ну что, поплывем к ней? — спрашиваю я Алкея.— Откуда ты знаешь, что там друзья, а не враги? — спрашивает он.— Я не знаю, но мне кажется, он приплыл с миром:— Тогда поплыву я. А ты оставайся здесь, Сапфо.Сердце у меня замирает.— Я больше не могу тебя потерять! — говорю я Алкею.Но не успеваю его остановить — он, как дельфин, прыгает в воду и, словно сумасшедший, несется к неизвестному кораблю.Я вижу, как он переваливается через борт. Вижу, как гребец помогает ему. Вижу прекрасную золотоволосую женщину — она поднимается на палубу с золотоволосым ребенком на руках. Вижу отважного мальчика рядом с ней и узнаю его — это, конечно, Гектор!Ах, мое сердце! Мое сердце!Я прыгаю в воду и плыву к лодке.— Бабушка! — кричит Гектор.Алкей на палубе, плачет слезами радости.— Я приплыла, мама, чтобы познакомить тебя с моей дочерью.У нее на руках шестимесячный ребенок. Он улыбается мне и гулит.— Я назвала ее Сапфо — в твою честь! — говорит Клеида. — Мне столько всего надо тебе сказать, мама.Вода капает с меня, ноя беру внучку на руки. Кажется, я никогда еще не чувствовала такой нежности: моя внучка, она зеленее травы, вся такая новенькая, такая счастливая. Я вижу свет солнца в глазах моей дочери, того самого солнца, которое сверкает на воде и разливается до самого горизонта.— Вообще-то говоря, все уже сказано, — говорю я.Гомер
Эолийская земля, в тебе лежит Сапфо, радость Эллады и твоя слава, Сапфо, которая среди бессмертных муз почитается как смертная муза, которую Киприда и Эрос вдвоем вскормили, с которой Страсть ткала бесконечный венок песен. Вы, судьбы, что вьете тройную нить на вашем веретене, почему вы не соткали жизнь вечную поэтессе, которая создала бессмертные дары муз Геликона?Семь лет назад Сапфо ступила в мою жизнь своей изящной маленькой ножкой в золотой сандалии, и с тех пор я уже никогда не была такой, как прежде.Я читала ее фрагменты и раньше, но не чувствовала в них той силы, которая поразила меня позднее. Она казалась такой далекой. И мир Восточного Средиземноморья за 600 лет до нашей эры казался таким далеким. Но внезапно он стал близким. Такова природа тех книг, что мы называем классическими, — они должны вылежаться на полке, терпеливо дождаться, пока мы достаточно повзрослеем для них. Я перечитала Сапфо, когда мне перевалило за пятьдесят, и неожиданно поняла. Поняла, что ее легенда переплелась с легендами об Афродите. И я начала писать стихи голосом Сапфо, Афродиты и своим собственным.Стихи, которые вы найдете после этого послесловия, привели меня к роману «Сердце Сапфо». Стихи, как и сны, — один из самых легких путей к подсознательному. Они говорят тебе о том, что не может выразить твое тайное «я».Я написала эти стихи, а потом занялась другими вещами. Время от времени почитывала Сапфо, хотя роман, который я мечтала написать о ней, не продвигался. Возможно, он втайне отращивал то, что Набоков называет «крылья и когти романа». Я начала пьесу о Сапфо, в которой героиня собирается прыгнуть навстречу смерти с Левкадийской скалы, но останавливается, чтобы рассказать свою историю. Я так никогда и не закончила эту пьесу.Не знаю, почему книги рождаются столь необычным способом. Великая польская поэтесса Вислава Шимборска говорит: «Чем бы ни было вдохновение, рождается оно из постоянного «Я не знаю»». Я чувствую то же самое. Стихи предшествуют романам, но я понятия не имею, почему потом тема стихов на несколько лет ложится на дно, пока жизнь не догонит ее. Возможно, не все тайны нужно раскрывать. Может быть, тайну рождения романа лучше оставить нераскрытой.Как я написала в моей вступительной заметке, о Сапфо мало что известно — она блистала на острове Лесбос приблизительно за шесть веков до нашей эры. Даже дата ее рождения неизвестна. Но существует множество легенд и преданий о ее жизни, включая и самую известную, согласно которой она уже в зрелом возрасте бросилась со скалы из-за неразделенной любви к прекрасному лодочнику по имени Фаон. Афродита, богиня любви, одарила Фаона необыкновенной красотой, чувственностью и неотразимостью в любви, и Сапфо не устояла перед его чарами.Сапфо в своих песнях вдохновенно взывает к богине Афродите. Могли ли боги прибегнуть к такой уловке — послать прекрасного молодого человека во искушение великой поэтессе, воспевавшей любовь между женщинами? Испытывала ли Афродита поэтессу Сапфо? Эти вопросы и вызвали к жизни мою историю.Роман всегда начинается с вопроса: «Что, если?» Что, если Сапфо собиралась прыгнуть со скалы, но задержалась, чтобы рассказать о своей жизни? Поначалу у меня не было ничего, кроме этого. Но было сильное подспудное убеждение, что предание о ее самоубийстве не соответствует действительности. Оно представлялось мне мифом, который закрепили за Сапфо те, кто хотел ее высмеять. Я решила, что она собиралась прыгнуть со скалы, но передумала. Могла ли она подумывать о самоубийстве, но упасть случайно? С этого началось мое расследование. Чем больше я читала, тем больше понимала, как удивительно мало бесспорных фактов о Сапфо. Для историка это препятствие. А для романиста это может стать счастливым даром.Сапфо — икона для женщин во всем мире, несмотря на то что о ней известно так мало. Она ассоциируется с женской сексуальностью и правом на однополую любовь, хотя сама она, возможно, вовсе и не пылала гомосексуальной страстью. Возможно, она равно любила мужчин и женщин, что было распространено в древности… как и теперь. Концепции гомосексуальности как некоего иного образа жизни в античном мире не существовало. Люди были бисексуальны, насколько нам известно, свободны от чувства сексуальной вины. Это был языческий мир. Отношение к любви, сексу, завоеваниям, рабству, деньгам, социальному неравенству было поразительно схоже с нашим и одновременно абсолютно иным. Женщины были сексуальными рабынями, но в то же время, как и во все эпохи, встречались и женщины-бунтари, искательницы приключений. Вот в этом-то и прелесть сочинения истории в декорациях, существовавших 2600 лет назад.Но кем же на самом деле была Сапфо? Каждая влюблявшаяся в нее эпоха создавала собственную Сапфо. Она стала музой для поэтов более поздних времен, и они сочинили ее образ, отвечающий их представлениям.Фактов о ней у нас мало, но у нас есть звук ее голоса. Голос Сапфо — один из немногочисленных женских голосов, дошедших до нас из античности. Пылкие, своеобразные, наполненные эротикой фрагменты ее песен, сохранившиеся до наших дней, показывают, насколько женщины, жившие 2600 лет назад, были похожи на нас. Но в то же время ощущается огромный пробел в наших знаниях. Можно даже сказать, что наше знание и есть один сплошной пробел, окруженный увлекательными легендами.Сапфо принадлежит тому времени, когда письменная традиция только-только начинала приходить на смену устной. Ее песни заучивали наизусть другие поэты и исполняли по всему древнему миру. Она была широко известна, и у нее имелись многочисленные подражатели. Если бы я хотела говорить красиво, я сказала бы, что она была чем-то средним между Мадонной и Сильвией Плат: в своей колоссальной славе Сапфо подобна Мадонне, а в жестокой правдивости и легендарном самоубийстве — Плат. На самом же деле никогда никого подобного Сапфо в истории не было. Она стала вдохновением для поэтов, пришедших после нее. Она осталась музой и в наше время.Платон назвал ее «десятой музой». Овидий влюбился в ее песни и воздал им должное, введя их в римскую традицию, через которую Сапфо и дошла до нас. Ни один из современных поэтов — от Райнера Марии Рильке до А.Э. Хаусмана, Томаса Харди, Эдны Сент-Винсент Милней, Роберта Лоуэлла и Сильвии Плат — не прошел мимо ее откровенной сексуальности и обнаженной искренности. Она писала о чувственной любви, лицемерии брака, радости материнства, бисексуальности, о капризах Афродиты — богини любви, которой покоряются даже боги. Ее стихи и по сей день воспринимаются как современные.Возможно, она никогда не записывала своих песен. Вероятно, другие поэты передавали их из уст в уста. Многие рукописи были утрачены из-за ханжеского отношения, в результате пожаров в древних библиотеках, разрушений, вызванных войнами. Но оставшиеся фрагменты очаровывают все новые и новые поколения.Используя сохранившиеся фрагменты песен, скупые биографические сведения (все они отнюдь не достоверны), мою собственную реконструкцию архаической Греции, а также песни, поэмы и истории современников Сапфо, я начала воображать ее величайшей поэтессой всех времен.Я видела ее отчаянной молоденькой девочкой, которая ввязалась в политические интриги, влюбилась в молодого поэта-бунтаря Алкея, а затем была выдана замуж за старого пьяницу, что позволило ей спастись от преследования властей. Тем не менее, неприятностей на ее долю выпало немало — ведь без неприятностей нет и истории.Жизнь Сапфо — это история любви, приключений, стойкости. Она ведет нас с древнего Лесбоса в древние Сиракузы (в то время греческую колонию) и дальше — по всему Средиземноморью. Сапфо была современницей египетского фараона Нехо, сочинителя притч Эзопа, библейского Навуходоносора, философа Гераклита и легендарного Алиатта из Лидии, чей двор в Сардах был самым роскошным из всех когда-либо существовавших.Современники Сапфо, прежде чем принять ответственное решение в любви или на войне, ездили советоваться с Дельфийским оракулом. Они жили в мире магии. Их воспитывали для войны и состязаний, они поклонялись музам и превыше всех искусств ценили поэзию.Это была эпоха вдохновенного дилетантизма, когда предполагалось, что образованный аристократ может сочинять песни и исполнять их на симпосии (античное название пирушки), подыгрывая себе на музыкальном инструменте, с блеском разглагольствовать о политике, философии и любви.В отличие от афинского мира мужского шовинизма пятого века, известного нам по «Пиру» («Симпосию») Платона, мира, куда женщины не допускались (их жизнь ограничивалась определенными видами деятельности), архаическая Греция (примерно с VIII по VI век до н. э.) была в известном смысле такой же космополитичной и интернациональной, как и наш мир. Люди путешествовали повсюду, куда звали их торговля, война, любовь. На своих маленьких, не имевших руля суденышках с квадратными парусами они избороздили все ближневосточное Средиземноморье: от Лесбоса до Сицилии, Гибралтара и Северной Африки, от Персии и Египта до этрусской Италии.Он продавали лесбосское вино, покупали египетское зерно. Они использовали ветряные мельницы, чтобы закачивать морскую воду и добывать из нее соль. Они плавали по морям, ориентируясь по звездам. Они восторгались обычаями, принятыми в других культурах, учились многим искусствам у египтян, чеканке монет и торговле у лидийцев, переняли алфавит у финикийцев. Они считали свой мир не менее прогрессивным и современным, чем мы — свой. Они почитали многих богов и спорили о происхождении мира, как это делаем мы.Греция (рабовладельческое общество, в котором возникли основные представления о демократии, мир, в котором женщины в первую очередь рассматривались как средство продолжения рода, но который тем не менее дал нам поэтессу, воспевавшую чувственную любовь в стихах, которые дошли до наших дней, мир магии, который вызвал к жизни мир науки) — фундамент нашей цивилизации. Сапфо — одновременно голос Древней Греции и голос, который мы считаем своим.Имена героев романа приводятся в традиционном написании.Иногда, если мне казалось, что греческие слова будут особенно уместны, я использовала их в тексте, давая их определение при первом употреблении.Переводы Сапфо всегда отражали ту эпоху, в которую создавались, и личность переводчика. Мои исследования убедили меня, что разные переводчики создают разных Сапфо. После долгих размышлений я решила предложить читателю собственную версию — небуквальные переводы, а адаптации стихов Сапфо к ходу повествования. В моих стихах я пыталась передать суть идей Сапфо так, чтобы приблизиться к греческому оригиналу, насколько это возможно. Если читатель пожелает обратиться непосредственно к Сапфо, я буду счастлива.Я воспользовалась также правом романиста и добавила к роману псевдосапфические тексты. Следует признать, что этот исторический роман — в некотором роде мошенничество. Древние греки не говорили по-английски. Более того, в ткань романа включены мифы и фантазии. Романистам, по пути которых я шла (от Роберта Грейвса до Маргерит Юрсенар, Мэри Рено и Гора Видала), прекрасно известны противоречия, с которыми сталкивается создатель исторической художественной прозы. Романист пишет о прошлом, отчасти чтобы увидеть в нем отражение настоящего, а отчасти — чтобы почтить своих литературных предшественников.Я с удовольствием выражаю благодарность Роберту Боллу, специалисту по античной филологии, который проверил мою рукопись и переводы. Его великодушная помощь поистине неоценима. Еще хочу поблагодарить бесстрашную Стар Лоуренс из издательства «Нортон» — она выдающийся редактор и романист, а также редактора-фрилансера Лесли Шнур. С самого начала куратором этого проекта, в осуществление которого трудно было поверить, был мой агент Эд Виктор. Я благодарю за ценные замечания и критику Кена Фолетта, Сьюзан Чивер, Ширли Найт и Наоми Волф. На раннем этапе в моих исследованиях мной руководила Л юсилла Берн из Британского музея. В обширных фондах библиотек колледжа Барнард и Колумбийского университета, а также библиотеки Нью-Йоркского общества мне помогала ориентироваться Линда Брунет. Окончательную редакцию рукописи подготовили к печати Каролин Блок и Лиза Райт. Я благодарна Патрику и Нарель Стивене, с которыми дважды прошла под парусом вдоль всего восточного побережья Эгейского моря. Надеюсь, на этих страницах осталась хотя бы частица того света, который озаряет его многочисленные острова.Антипатр Сидонский
Последние комментарии
3 часов 12 минут назад
19 часов 16 минут назад
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад
3 дней 10 часов назад
3 дней 14 часов назад