Немой свидетель [Карло Шефер] (fb2) читать онлайн

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Карло ШеферНемой свидетель

Сестрам Хейди и Барбелъ и отцу Мартину

посвящается

В те далекие годы, когда я еще мог стоять во весь рост в нашем синем «фольксвагене», мы пели песенку «Кто украл кокос?». С тех пор я уже успел забыть, кто же все-таки это сделал.

I

На каждую чашу весов кладут четыре шара

1

Канун Нового года подарил немного снега жителям Гейдельберга, не избалованным вниманием зимы.

Долина Неккара посветлела, обрела сходство с огромной гравюрой; на старинных домах ясней проступили орнаменты, подведенные белым снежным карандашом; дорожки на Гайсберге и Хейлигенберге обледенели и, к досаде пешеходов, покрылись жидкой кашей из снега и воды; на примыкающие к лесу садовые участки стали совершать набеги дикие кабаны.

Но самое главное — невозможно было смотреть на замок: у каждого истинного гейдельбержца от романтического спазма перехватывало дыхание. Жалко, что город и его окрестности нельзя превратить зимой в огромную сцену альпийского размаха: жители ездили бы на работу на оленьих упряжках, а сама работа заключалась бы в вытачивании на деревообрабатывающих станках фигурок Мадонны да выпечке сладких пряников.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер внезапно устыдился своих сусальных мыслей и, сделав усилие, выбросил их из головы — могучий сыщик это умел. Он стоял на кухне и смотрел на задний двор. Голые ветки клена мотались на ветру. Освещенные окна соседних домов пробуждали ассоциации с рождественскими каникулами. Как в детстве… Жизнь снова набирала обороты.

Вероятно, все дело в его запоздалом превращении в семейного человека: у него появились спутница жизни Бахар Ильдирим и приемная дочь Бабетта. Прежде все праздники — рождественские и прочие — казались ему просто потребительскими оргиями, от которых он, слава богу, мог оставаться в стороне. Теперь же ему волей-неволей приходилось в них участвовать, пытаясь сохранять выдержку и достоинство в этом круговороте.

Вот и в ближайшие часы ожидалась очередная семейная тусовка. Впрочем, может, его, скажем так, социальное рвение несколько преувеличено?

Ведь сегодня его странное семейство устраивает новогодний пир для его не менее странных подчиненных — «группы Тойера».

В настоящее время гаупткомиссар, пожалуй, удовлетворял всем требованиям буржуазного домашнего уюта, насколько он в нем разбирался. Прежде всего, проявляя поистине рыцарское терпение, хотя иногда еле сдерживался. А злиться было на что. Интенсивно созревавшая Бабетта не только ужасно вредничала и дулась на своих «стариков», но еще и заболела — хрипела и кашляла. Все домашние средства — как немецкие, так и турецкие — она, естественно, отвергала.

Во-вторых, картофельный салат, за приготовление которого сыщик великодушно взялся, получился отвратительным на вкус, хотя он щедрой рукой сдобрил блюдо половиной бутылочки «Магги».

В-третьих, его подружка неловко повернулась, засовывая в духовку свиной окорок, и теперь больше походила на звонаря из Нотр-Дам, чем на «резковатую и аппетитную сотрудницу прокуратуры с привлекательным миграционным прошлым» — такая причудливая характеристика принадлежала комиссару Лейдигу, самому образованному в «группе Тойера». Старший гаупткомиссар попытался вспомнить, по какому поводу прозвучало это высказывание, и задумался, перебирая в памяти события минувшего года. К умиротворенному настроению тут же примешалась печаль о погибшем коллеге Вернере Штерне. В смятении чувств он глотнул «Магги» и, содрогнувшись от отвращения, очнулся.

Взглянул на часы над кухонной дверью: без двадцати пять. Синева за окнами сгущалась. Ребята приглашены на половину шестого, слишком рано — Ильдирим уже его отругала. Лучше раньше, чем позже, некстати подумал он и еще раз снял пробу с картофельного салата. Невкусно. Абсолютно никакого вкуса.

Полицейский Дитер Зенф больше всего любил сидеть в одиночестве в сумерках и наблюдать, как угасает день. Вот и теперь он вслушивался в шум, проникавший сквозь закрытые окна с немногочисленных транспортных артерий его «спального района» в южном Гейдельберге. Что там — выстрелы? Нет, конечно же нет, это любители фейерверков уже начали поджигать петарды. Он тяжело поднялся со стула. Лучше уж он явится к Тойеру чуточку раньше условленного срока, а то потом придется тащиться под оглушительной канонадой, которой миролюбивый немецкий народ встречает Новый, 2004 год.

Иногда он возвращался мыслями к своей многолетней работе в Карлсруэ, вспоминал, как его неосторожная и грубоватая шутка повлекла за собой наказание — перевод в Гейдельберг. Впрочем, он не особенно скучал по «городу-вееру» и своим тамошним знакомым. Ведь теперь он попал в команду чокнутого гаупткомиссара Тойера, куда еще входили брутальный Хафнер и изнеженный Лейдиг. Ему нравились все трое, да и другие коллеги в Гейдельберг-Центре тоже были ничего, у него со всеми сложились нормальные отношения. Он, кстати, даже не разделял общей ненависти к директору полиции Зельтманну, хотя у гейдельбергских полицейских ненавидеть Зельтманна считалось хорошим тоном. Однако та симпатия, которую он испытывал почти ко всему, что его окружало, его бесчисленные шутки, которые ему самому нравились, но делали его в глазах окружающих дерзким нахалом, — все это было поверхностным, мимолетным, словно дуновение ветерка, а потом опять надвигались пугающая неподвижность и непроглядный мрак.

Он взглянул на часы и решил: слишком рано, наверняка он окажется первым у Тойера.

Первым Дитер Зенф не оказался, и вот почему: комиссар Томас Хафнер обдумал и рассчитал все точно. Он случайно подслушал ее телефонный разговор и решил, что сегодня, пожалуй, рискнет. А потом к Тойеру, к ребятам — хорошенько отпраздновать свою попытку и все прочее: либо удачу, либо неудачу. Ведь отметить можно что угодно.

Хафнер был рожден явно не для того, чтобы приспосабливать свой стиль жизни к каким-то там биологическим законам. Когда он не курил, он спал — обходясь несколькими часами сна. А когда он курил, то выпивал. Теперь же перед ним почему-то стоял стакан свежевыжатого апельсинового сока. Желудок взбунтовался уже заранее, рука в третий раз потянулась к нагрудному карману, чтобы извлечь «Ревал» без фильтра, и снова замерла. Ведь он сидел в «Спорт-парке» и намеревался произвести собственной правильностью неизгладимое впечатление на свою коллегу, маленькую и прелестную рыжеволосую ведьму. По крайней мере, в ее присутствии он намеревался соблюдать правила этого заведения, но ни одной наносекундой дольше!

Вообще-то безумие — заниматься спортом в канун Нового года, но крутой комиссар, рожденный в Пфаффенгрунде, рабочем квартале Гейдельберга, знал, что физические упражнения повышают удовольствие от последующего потребления спиртного. Как он любил когда-то пить из бутсы после жесткого противостояния в регби! Временами ему даже наливали добавку, когда товарищи по команде больше не могли. Молодость! Все позади! И счастье ушло вместе с нею…

Он устроит ей сюрприз, этой маленькой сексапильной мышке, он, который давно уже не отваживался шагнуть на пугающее поле половых отношений. Его подарок — бутылка шампанского-рислинга от Алекса с Мерцгассе — послушно стоял под столом. Как пес, такой же надежный и добрый.

— Корнелия? Что ты там делаешь? — Хаген Кёниг покачал головой.

— Собираю вещи, ведь мы поедем всем классом на экскурсию в Гейдельберг!

— Девочка моя, вы едете в понедельник, а сегодня только среда!

Корнелия пожала плечами:

— А что мне еще делать? Ты ведь уходишь.

Кёниг вздохнул, вошел в комнату дочери, склонив голову набок, чтобы не стукнуться о скошенный потолок, и тяжело сел на кровать:

— Я несколько недель назад сказал тебе, чтобы ты уговорилась с кем-нибудь и пошла бы в гости. Ведь уже тогда было все известно.

— Тебе легко говорить! Меня никто никуда не приглашал! — Корнелия все еще стояла спиной к нему.

— Знаю. Но вот, к примеру, в соседней церкви проходит молодежная «открытая ночь». Да и вообще у нас, в Эккернфёрде, сегодня полно разных вечеринок. — Он помолчал. — Зачем ты берешь с собой столько трусиков? На одну неделю? Десять — я считал!

— У меня достаточно белья.

— Ну и что? Зачем запихивать что ни попадя в сумку, это…

— Глупо… — спокойно договорила Корнелия. — Ты ведь мне как-то сказал, что я похожа на голштинскую корову — такая же неуклюжая и тупая…

— Может, и ляпнул когда-то, я же не всерьез…

— Знаю.

— И знаешь, что я горжусь тобой. Я всегда хвалю тебя за успешную учебу и за смелые идеи. Когда ты иногда делишься со мной…

Корнелия повернулась и села за письменный стол. Презрительно посмотрела на отца:

— Сегодня днем я размышляла о времени. Я понимаю его как некое движение объекта в пространстве. Имеет смысл говорить о времени только в тот момент, когда в объекте происходят изменения. Если объект не меняется, то и время не движется. Интересно?

Снова тяжкий отцовский вздох — она не могла их больше слышать.

— Да, девочка моя, интересно. В твои годы я ни о чем таком не думал… Но тут же ты запихиваешь в сумку целую кучу трусиков. Я часто спрашиваю себя: когда же ты, наконец, станешь умницей во всем?

— Не стоит преувеличивать мои способности. Сложных вещей, по-настоящему сложных, я не понимаю. Скажем, теорию относительности…

— Господи! — возвысил голос отец. — Тебе совсем не обязательно понимать Эйнштейна! Ты просто…

— Я наизусть знаю, что ты хочешь сказать, — перебила она. — Могу продолжить: «Будь просто нормальной девочкой. Я хочу одного: чтобы ты была счастлива. Смерть мамы стала ударом для нас с тобой, но нужно жить дальше. И невозможно злиться целую вечность на то, что у меня появилась подруга». Правильно?

Отец сжал губы — они превратились в тонкую полоску.

— Абсолютно правильно. Действительно, я говорил тебе это уже не раз. Я охотно пригласил бы Беату к нам, но ведь ты против. Так что я отпраздную у нее. — Он встал. — Тебя не огорчает, что мы с тобой так нехорошо расстаемся накануне Нового года?

Она избегала его взгляда. Огорчена ли она? Трудно сказать.

— Пойду за постельным бельем. Нам велели взять с собой простыни и наволочки.

Первый глоток апельсинового сока — тьфу, гадость! Толстая блондинка — такие играют медсестер в фильмах ужасов — спросила у Хафнера, сколько времени, и он небрежно ответил: без малого две тысячи четвертый.

Неужели эта толстуха тоже занимается спортом? В этом нет ни смысла, ни логики. Комиссар все сильнее сомневался в целесообразности своих поступков. Вдруг малышка пренебрежет его шампанским или, хуже того, им самим?

Вот она уже идет!

Полный облом: это была она, рыжеволосая лисичка, но ее заключил в потные объятия рослый, развязный жеребец-латино — бесстыдно, откровенно, прямо возле стойки, где албанская задрыга с умным видом смешивала яблочный сок с минералкой. К счастью, глупая гусыня его не узнала. Что ж, поглядим на их реакцию, когда он закурит. Кстати, как это он прозевал: ведь у них в меню есть пшеничное пиво — ни хрена себе спортсмены!

Да, придется ему продлить свой зарок, больше ни одной бабы он не пустит в свою душу. Тупая рыжая дуреха… Хафнер подошел к стойке, заказал два пива — нет, я никого не жду — и тут же закурил. Потом, со стереофоническим шумом прихлебывая пиво, стал ждать, спокойно, почти с облегчением, когда его вышвырнут на улицу.

Поэтому он стал первым, кто позвонил в дверь Тойера.

Последним явился комиссар Лейдиг, поскольку днем ему пришлось выполнить свою ежемесячную тяжелую обязанность — навестить мать. Ведь нельзя желать, чтобы мать умерла, и он вообще-то всерьез этого не хотел, разве что совсем чуточку. Зато все прочие: сиделки, врачи, семьи сиделок и врачей, — все совершенно точно мечтали об этом, и их можно было понять.

Это был его последний визит к матери в уходящем году. Лейдиг припарковался вблизи Шветцингенского дворца. С большим удовольствием он прогулялся бы по холодному и сырому парку. Здесь, на равнине, снега не было, и все же здание в стиле барокко и в такую погоду не утратило своей прелести, хотя это было скорее обещание красоты, чем сама красота; да разве вся жизнь — не вечное обещание?… Но комиссар не отважился на прогулку. Гораздо охотней, чем навещать мать, он прополз бы сейчас по канализационной трубе до самого дома, и все же с профессиональным мужеством полицейского Лейдиг прошествовал сквозь ворота дворца и свернул налево в поперечную аллею.

С тех пор как ОНА жила в Шветцингене, его жизнь внешне почти не изменилась, разве что он поменялся квартирами с шефом. Пошло ли это на пользу Тойеру, Ильдирим и девчонке? Лейдига терзали суеверные сомнения: в этих четырех комнатах, пропитавшихся за десятки лет злобой изгнанницы из Восточной Пруссии, едва ли могла наладиться нормальная жизнь.

Он вошел в здание; вахтер приветствовал его неопределенным кивком. Взаимоотношения с персоналом у комиссара были сложные. То перевешивало сочувствие — что пришлось выстрадать этому бедолаге, то агрессия — теперь страдаем мы.

Со стороны, Лейдиг вел обыкновенную жизнь холостяка, но он воспринимал мелочи размеренных буден как нечто сенсационное и даже революционное.

Немногочисленные сигареты, которые комиссар выкуривал за неделю, он смаковал за кухонным столом — обычно в сочетании с чашкой какао: кофе он по-прежнему пил редко.

Ел он то, что хотел, и точно знал: больше он никогда в рот не возьмет никакой зелени ни в каком виде.

Иногда он выпивал перед телевизором стаканчик вина, только один стаканчик и непременно сухого. Сладкое мозельское пойло он вылил в Неккар.

Для него это были восхитительные мелочи, которых он прежде почти никогда не мог себе позволить.

Дверь под номером восемь — цифра напомнила ему сжатые кулаки.

Он постучал. Тишина. Осторожно шагнул в дверь. Мать лежала на спине с открытыми глазами. Не моргала. Невероятная мысль зашевелилась в его мозгу: что, если она… И тут мать набрала в грудь воздуха и с улыбкой напомнила ему о том, как тогда, когда он был еще маленьким и послушным, она втирала ему мазь в бородавку на его маленькой писульке. Помнит ли он это? Неужели он забыл все добро, которое делала для него родная мать?

Подумаешь, втирала мазь! Что ж, теперь всю жизнь кланяться ей за это? Еще чего! А крошечная писулька стала за это время чуточку побольше!

После этого визита Лейдиг совершил три бешеных круга по автобану — Гейдельберг — Шветцинген — Вальдорф и назад, — прежде чем более-менее пришел в себя и смог предстать перед своими коллегами.

Корнелия закончила свои сборы и теперь лежала на кровати и слушала, как дождь стучит по крыше. Отец уехал два часа назад. Было уже одиннадцать. Она размышляла, чем бы ей заняться. Пойти гулять? Пьяные на улице, дождь, темень, нет, приятного мало.

Она спустилась в гостиную. Телик. На всех каналах бурлил праздник. И кто это смотрит? Люди, которые сами не празднуют, потому что никуда не приглашены?

По кабельному шел старый фильм. Она присела на софу, обхватив колени руками. Она ненавидела свои ноги со всей страстью юности, но еще больше — свое массивное тело. Даже при росте метр восемьдесят сорок седьмой размер обуви — это ужасающее уродство!

Все в классе считали глупостью, что Фредерсен устраивает поездку зимой, она же испытывала облегчение. Нет ничего хуже, чем ездить летом на Средиземное море или куда-нибудь еще и лежать на пляже как выброшенный на берег тюлень, в то время как Анди и Сюзанна крутят своими кукольными задницами. Она с досадой сунула ноги под большую подушку.

Героиня фильма, молодая девушка, совершала одно преступление за другим; за ней по всей Европе гонялся пожилой сыщик. Тут все ясно. Она потянулась за журналом «ТВ-Фильм» и уронила на пол стопку журналов. Поднимать не стала.

«Глаз», старье, больше двадцати лет. Закончится к полуночи.

Корнелия посмотрела на аляповатые часы над книжной полкой — трехмачтовое судно, на корпусе циферблат, словно протаранивший его в открытом море. Без четверти двенадцать.

— Одиннадцать сорок пять. Еще пятнадцать минут! — взволнованно воскликнул Хафнер. На балконе, выходившем на Эбертанлаге, осталось место только для него. Балконом пользовались редко — из-за транспортного шума. Теперь же он сам извергал ракеты, искрился бенгальскими огнями, гремел от взрывов всевозможных пиротехнических штучек. Все это было принесено Хафнером — да, он это «собирал для подходящего случая».

Своей детской радостью Хафнер ухитрился заразить почти всю компанию, даже Бабетта забыла про свою внутреннюю эмиграцию. Хотя официально она, разумеется, лишь хотела «разок взглянуть на безрассудного самоубийцу».

— Я покажу этим снобам из Старого города, где раки зимуют, они еще попросятся после этого в Багдад в поисках тишины, я…

Лишь Тойер и Зенф не захотели разделить общее ликование. Хозяину дома надоела бурная риторика неуемного коллеги, и он закрыл двери в коридор и на кухню.

— Я никогда не мог терпеть пальбу, — признался Зенф, потягивая белое вино.

— Я тоже. — Тойер не очень твердой рукой подлил себе красного.

— Вообще-то обычно я не пью, — продолжал Зенф и умиротворенно пробулькал первые такты национального гимна.

— Я тоже, — солгал Тойер. Впрочем, что значит «пить»? Все зависит от определения.

— Я не люблю говорить «я тоже», — с томным видом заявил Зенф.

— Я тоже, — подтвердил Тойер. Изгнанник из Карлсруэ хихикнул; невольно рассмеялся и Тойер.

— Вы и раньше так? — осторожно поинтересовался Зенф. — Ну, вот так вместе праздновали? Когда меня еще не было с вами.

Тойер покачал головой:

— Во всяком случае, нечасто. Когда мы закончили наше первое расследование, вот тогда мы это дело отметили. Но в то время мы все были холостяками, кроме Штерна… Да! У меня же была приятельница — совсем забыл! Вот балда!

Зенф допил свой бокал:

— Я-то точно балда: ведь я на машине приехал! Ладно, оставлю ее. Осчастливлю парковщиков, заплачу. Иногда это даже приятно, появляется ощущение собственной значимости. Парковщиков так редко радуют. Иногда мне их даже жалко.

— Парковщиков? Думаешь, они такие несчастные?

— Нет… А знаете что: если бы Штерна не подстрелили, я бы сейчас тут не разговаривал с вами.

Тойер почувствовал, что праздничное настроение как рукой сняло.

— Если бы моя жена не погибла, — буркнул он, — то и я бы тоже не здесь сидел. Что толку говорить о таких вещах? В жизни всякое бывает.

Зенф посмотрел на задний двор:

— Да, точно. Всякое бывает. Я тоже сказал себе так, когда мой отец умер с голоду в кабинке клозета.

— Ведь врешь!

— Точно, наврал. Ради красного словца. Раздался грохот взрыва. Тойеру показалось, что он расслышал, как звякнула посуда в буфете:

— Что это было?

— Новый год, — равнодушно констатировал Зенф. — Примите мои поздравления.

Тойер рванул дверь в коридор, чтобы, проявляя чудеса героизма, спасти из ада хотя бы своих дам. Явно это дело рук Хафнера! И тотчас услышал:

— Ну, это только начало! Вот сейчас шарахнем так шарахнем! Внимание!

Хозяин дома поспешил вернуться на кухню.

Корнелия лежала в постели, но ей не спалось. Было часа три, а может, и больше. Сердце бешено колотилось. Прежде с ней так бывало, когда родители куда-нибудь собирались. Как только в замке поворачивался ключ, наступал покой. Теперь же родителей никогда не будет дома, не важно, тут отец или нет. Отчего же ощущение покоя не приходит?

Она попыталась отвлечься от горьких мыслей. Как там все было? В той задаче, которую учитель математики задал маленькому Гауссу, а юный гений тут же нашел формулу? Суммировать все натуральные числа от единицы до ста… Половину такого ряда чисел умножаем на единицу плюс общее число… То есть сто с… Нет…

Нет, не помогло, сна ни в одном глазу.

Она села за письменный стол, чувствуя холод, но она и хотела мерзнуть. Достала из ящика свой дневник и открыла его.

30.12

Сегодня я бродила по берегу моря, тренировку прогуляла. Домой возвращаться не хотелось, кто знает, может, он привел домой Беату.

…Нет, кажется, так: сумма каждой пары слагаемых, которые одинаково отстоят от концов ряда, равна сто одному, а таких пар в два раза меньше, чем слагаемых. Выходит, что искомая сумма равна…

Дальше вычислять ей расхотелось, и она взялась за ручку. 1.1.2004

Я хочу умереть, — написала она красивыми готическими буквами.

Я хочу умереть, — повторила она фразу мелкими обыкновенными буковками-карликами, вдавленными в бумагу.

И еще раз — размашисто, с наклоном — врачебным почерком: Я хочу умереть.

В четыре ушел последний гость, Хафнер, если слово «ушел» применимо для описания его заплетающегося ковыляния. Пьяненький Тойер лежал в постели и, полусонный, полуприкрыв веки, смотрел, как раздевается Ильдирим.

— Не прикидывайся, я знаю, что ты подглядываешь, — хихикнула она. — Но голышом я все равно спать не лягу: поясница болит. Надену ночную сорочку, и ты залезешь на меня, как это делали в пятидесятые.

Произнесла она это без подтекста, но Тойер почувствовал обиду: ведь он был дитя пятидесятых. Хуже того: родился 3 февраля 1949 года в клинике «Салем», чудом избежав щипцов.

Ильдирим рухнула на постель, очевидно, забыв про осторожность, и у нее вырвался тихий стон, тронувший комиссара.

Она прижалась к нему:

— Неспокойно на душе. У Бабетты высокая температура. В пятницу все врачи заняты до предела, а в неотложке на Эппельхеймер, по-моему, работают одни урологи-неудачники. Явится вот такой со стетоскопом прослушивать легкие.

— Они ведь ничего в легких не смыслят. — Тойер уже почти спал.

— Верно, Йокель. Блестящая мысль! Это я и имела в виду. Что не их профиль. — Тут она ласково погладила его глупую голову.

Хорошо…

— Ближайшие дни должны быть спокойными, — шепнул он. — Мы все вылечим…

Дальнейшие обещания он прошептал на ухо своей подружке, нет, он не повторит ошибки, которую совершил на Рождество, он не заснет, когда она с ним разговаривает, она ведь знает, что он засыпает тогда, когда говорит сам, а это совсем другое дело… Он увидел, как медведи и дикие кабаны вместе бурно празднуют Новый год, а одна свинья надела красные кружева и выстукивает копытцами чечетку под лихую песенку, которую распевает марабу во фраке из серых перьев…

2

В автобусе осталось свободным только одно место на заднем сиденье, рядом с Анатолием. Через проход, на двойном сиденье, лежали сумки, не уместившиеся в багажном отделении. Чего-то в этом духе Корнелия и ожидала — во всяком случае, русский парень тоже выглядел невесело. Она прикинула, не снять ли сумки, чтобы сесть отдельно, но это выглядело бы демонстративно невежливо. Вздохнув, она плюхнулась на свободное кресло и посмотрела на своего вынужденного соседа. Она знала, что многих раздражает ее тяжелый взгляд, но ей было наплевать. Во что это он вырядился? Вельветовые брюки коричневого цвета, какие-то отстойные ботинки, пуловер с высоким воротом и серый анорак с последней распродажи.

— Не нужно так на меня смотреть, — сказал он. — Ты что, хочешь к окну?

Она помотала головой. По проходу пробирался Фредерсен.

— Что такие кислые? — с наигранной бодростью спросил он.

— Где вы только автобус такой выкопали? Какой-то средневековый, — заныла Анди. — Я думала, мы поедем на двухэтажном.

— Ну, дорогая моя, — засмеялся Фредерсен, — на те огромные деньги, которые я выколотил из вас, надо было, видно, арендовать лимузин!

Корнелия терпеть не могла такие учительские шуточки. Впрочем, когда у них дома бывали гости, ее отец вел себя точно так же. По-видимому, они оба научились этому в университете.

— Хотелось бы знать, кто это проголосовал за поездку в Гейдельберг?! — крикнул с переднего сиденья Йорн.

— Точно, Його! Зимой надо было ехать в Мек-Пом^[1] — вот чего нам не хватало! — отозвался Джованни, повернувшись к Йорну. — Ты бы соскребал там лед с лысин у своих скинхедов!

Раздались вопли, смех, водитель недовольно фыркнул, и автобус тронулся с места.

— Все нормально, Анатолий? — спросил Фредерсен и улыбнулся ему, будто Корнелии рядом не было.

— Все в порядке. Правда. Не обращайте на меня внимания… У меня с собой книги, буду читать, — ответил Анатолий.

Фредерсен кивнул и двинулся вперед, терпеливо выслушивая по дороге упреки: почему он не захотел отложить поездку с классом до лета.

Корнелия поглядела мимо Анатолия в окно. Плоский северный ландшафт скрывался за пеленой дождя, тумана и брызг из-под колес. Как будто они ехали по враждебной планете, обреченные без всякого желания, по принуждению быть постоянно в пути.

Да так оно и было.

— Мне очень жаль, — сказал Анатолий.

— Чего жаль? — Корнелия даже испугалась.

— Не гляди на меня с такой злостью. Я сказал, что буду читать и поэтому у меня все нормально. Вероятно, это прозвучало не слишком вежливо по отношению к тебе. Но Фредерсену нравится, когда я читаю: это способ быстрее освоить язык.

— Я поняла это совсем иначе.

— Он вообще любит изгоев.

— Меня-то он терпеть не может, — буркнула Корнелия. — О нет! Еще и Джованни!

И правда, сам Джованни, крутейший из крутейших, с преувеличенным вниманием наклонился к ним:

— Добрый день, господа с последнего сиденья! К вам обращается Джованни Сесса из газеты «Эккернфёрдер ньюс»! Мы проводим опрос: чего вы ждете от зимней поездки в Гейдельберг? И есть ли у вас объяснение, отчего наш замечательный классный руководитель, преподаватель немецкого и истории, доктор ха-се Томас Фредерсен, не захотел поехать с нами летом? А также — почему он зажал у нас два дня каникул?

— Ты хотел сказать — «доктор ха-ка» — хоно-рис кауза, — поправил Анатолий и насмешливо посмотрел на Джованни. — Гейдельберг я не знаю. Возможно, зимой там лучше. На другие ваши вопросы я, к сожалению, не могу ответить, господин Сесса.

— Охотно верю. — Улыбка Джованни стала чуть-чуть ехидней. — Ты знаешь только Сибирь и лагерь для перемещенных лиц. Впрочем, благодарю за замечание, господин Шмидт. Кстати, у вас клевые штаны. А что скажет ваша соседка? Как насчет интервью для «Ньюс»?

Корнелия пожала плечами.

— Может, фрау Кёниг уже вычислила время прибытия, исходя из средней скорости аж семьдесят три с половиной кэ-мэ в час?

— Мы едем быстрей, — презрительно заметила она. — Нужно только измерить время, затраченное на…

Джованни надул щеки:

— Да вы совсем юмора, что ли, не понимаете! Могли бы и подыграть! Огромное спасибо.

Он ушел. Анатолий усмехнулся.

— Что? — спросила Корнелия. — Тебе нравятся такие шуточки?

— Вот что мне нравится. — Он показал мобильный телефон. — Джованни скоро его хватится. Будет искать!

Она едва сдержалась, чтобы не усмехнуться.

Южней Ганновера они сделали первую остановку. В очередь в туалет Корнелия встала последней — не помогло.

— Эй, Кёниг! Зачем ты надела лыжи? — Сюзанна сказала это так, чтобы все слышали, и ткнула пальцем в черные сапоги, единственную обувь, в которой Корнелия чувствовала себя не совсем неуклюжей.

Даже маленький скандал, который пришлось улаживать Фредерсену: мобильный Джованни нашелся в кармане Йорна, не смог компенсировать ее обиду. Когда она поднялась в автобус, глаза у нее были красные от слез. Анатолий взглянул на нее, но, к счастью, промолчал. Через несколько минут он предложил ей носовой платок. Она молча взяла. От платка пахло луком и каким-то русским супом.

— Я слышал, что сказала Сюзанна, — тихо произнес Анатолий. Она вытерла глаза и уставилась на спинку переднего кресла. — А мне нравятся большие ноги.

Корнелия резко передернула плечами и сердито буркнула:

— А мне нет.

— Так устойчивей, верно? На мой взгляд, это удобно, поскольку у нас на севере постоянно дует сильный ветер.

Она понимала, что ей следует улыбнуться в ответ, ведь он вроде хотел ее утешить. Но если улыбаешься, становится еще больней. С ней так было всегда.

— Хуже, если у человека нет рта и он не умеет говорить, — наконец сказал Анатолий и повернулся к окну.

Она подскочила на сиденье:

— Неужели тебе безразлично, когда над тобой смеются? Тебя это не задевает? Или ты думаешь, что когда-нибудь будет иначе? Ты экономишь, чтобы купить себе крутые джинсы? Надеешься, что это изменит их отношение к тебе? Нет, никогда и ничего не изменится. Даже через сто лет.

Анатолий бессильно опустил руки на колени.

— Когда я жил в России, я всегда представлял, что я пробок, плывущий по воде. Я видел только очередную волну и знал, что должен выдержать удар, каким бы сильным он ни был. И выдерживал, ведь я пробок.

— Пробка, — поправила Корнелия. Он засмеялся:

— Да, пробка. Понятно, что твой отец учитель. Я до сих пор считаю, что моя жизнь — это борьба пробки с огромной волной за существование.

— Ну и ну! — Корнелия невольно поерзала на кресле. — Ладно, пробка. А как насчет спасательного буя?

— Еще чего! Когда надо, его никогда нет рядом.

— Фредерсен идет сюда.

— Эй, Анатолий! — На этот раз учитель кивнул и Корнелии, как приветствуют знакомых в толпе. — Если тебе станет плохо, впереди есть место. Рядом со мной.

— Спасибо. Все нормально.

— А если мне будет плохо? Можно мне сесть впереди? — спросила Корнелия и тут же отметила про себя, что вопрос прозвучал с изрядной долей сарказма.

— Разумеется! — Фредерсен удивленно тряхнул головой. — Можешь хоть сейчас отправляться: мне надо поговорить с твоим соседом.

Она взглянула на Анатолия — тот отвел взгляд.

— Спасибо, — ответила она. — Я спросила на всякий случай.

После Гисена стало темнеть. Анатолий уже часа два читал огромную книгу о дельфинах, а если иногда что-то говорил, то о каком-нибудь чуде природы, и Корнелия его не слушала. В классе мало что знали про Анатолия, но всем было известно, что он просто помешан на животных. Еще, как она только что узнала, он ловкий карманник. При этой мысли она нащупала свой кошелек — на месте. Тут он захлопнул книгу.

— Наша турбаза расположена рядом с зоопарком, — радостно сообщил он. Казалось, для него это самая приятная новость сегодняшнего дня.

— Меня это не интересует.

— А что тебя интересует? — поинтересовался Анатолий.

Корнелия помолчала, а потом ответила:

— То, что я скоро умру.

Она ожидала услышать возражения, но Анатолий отнесся к ее словам на удивление безразлично.

— Это не так-то просто, — лишь сказал он.

— Это почему же? — спросила она с наигранным легкомыслием. — Завтра я пойду в город и куплю веревку…

— Да ничего у тебя не получится! Завтра здесь, на юге, празднуют Богоявление. Ты что, не читала рекламные буклеты?

Нет, она не читала, ни одного. И слышала лишь про Гейдельбергский замок.

Снова заговорил Фредерсен, на этот раз в микрофон — его голос прерывался писком и треском:

— Господа, пока окончательно не стемнело и я могу разобрать написанное, позвольте поделиться с вами большим секретом…

В автобусе раздался дружный стон: до этого учитель категорически отказывался сообщить о том, как он разместит группу по комнатам.

Врач многозначительно хмурился:

— К сожалению, бронхит перешел в хроническую форму. Вам следовало бы обратиться пораньше…

Ильдирим поморщилась:

— Вы прекрасно знаете, что в праздничные дни попасть к нужному врачу довольно сложно.

— Да, с каждым годом ситуация лишь ухудшается — наши власти…

Доктор Эрхард, как всегда, верен себе. Поскольку сама приемная мать страдала от астмы, он издавна был ее врачом-фтизиатром. Ильдирим отлично знала: пожилой врач впадает в безмерный пессимизм во всем, что касается судеб мира в целом, зато шансы своих пациентов на поправку описывает обычно в радужных тонах. Так что на этот раз, по-видимому, дела у Бабетты действительно плохи.

— Ну, что касается малышки — разумеется, она поправится и осложнений не будет…

Ага, значит, так.

— Ты куришь, что ли? — обратился доктор к Бабетте.

— Нет, — буркнула она в ответ, с раздражением изучая висевший на стене календарь медицинской страховой компании АОК. — Вот только мои родители никак не хотят этому верить.

Родители! Это слово компенсировало все грубости, которые они выслушали за последние недели.

— А вы? — Эрхард обратился к Ильдирим. — По-прежнему?

— Да, — пробормотала та, застигнутая врасплох. — Но только вечером. Всего шесть штук.

Эрхард неодобрительно поднял брови:

— Ну ладно, это еще ничего. Я фтизиатр, и уже поэтому категорически против курения. Но что я могу сделать? Цены на сигареты растут, а курильщиков меньше не становится. Я вас уверяю, уже через пару лет вам в суде придется иметь дело с молодыми людьми, укравшими деньги на пачку сигарет. Попомните мои слова. — Полный печали, он пригладил редкие волосы. — Конечно, мы можем попробовать антибиотики, но я бы еще немного подождал. Отправляйтесь-ка лучше к морю, к Северному морю. Вы как-то упомянули, что заработали себе шум в ушах? Как дела сейчас?

— Уже лучше, — ответила Ильдирим. — Я про него и думать забыла. Почти.

— Возможно, когда-нибудь вы окончательно от него избавитесь, — пообещал врач согласно своим профессиональным традициям. — А юной фройляйн придется три раза в день делать ингаляцию, почаще пить чай… Вот то, что наша молодежь через несколько лет не сможет найти себе работу, очень меня беспокоит…

Распределение по номерам не принесло особых сюрпризов. Корнелия оказалась вместе с Дании и Яной — на социальной лестнице 8-го класса «Б» они занимали следующую по высоте ступеньку. Фракции Йорна и Джованни разделились довольно аккуратно, глупый Франко получил последнюю свободную койку у своего земляка.

(«Только потому, что он тоже итальянец, господин Фредерсен. Это расизм наизнанку, мне это не нравится!»)

Вожделенный двухместный номер Сюзанна и Анди не получили, но они великодушно примирились с тупой блондинкой Бигги как с наименьшим возможным злом — все таки она хорошенькая. А поскольку Фредерсен рискнул, по его собственным словам, поехать без напарника-учителя, Анатолий поселился в одноместном номере. Всех это устроило: все лучше, чем терпеть его общество в своей комнате.

Корнелия сразу заметила, как помрачнело его лицо.

— Тебе что, было бы лучше с Джованни? — спросила она. — Ты радоваться должен! Может, в твоем номере окна на зоопарк выходят.

Он покачал головой:

— Ты права. Но ведь так хочется быть нормальным, как все, верно?

Она промолчала.

Они прибыли на турбазу, распаковали сумки, выслушали от администрации страшные угрозы: что воспоследует, если сделать то и то… Ужин. Жалобы на невкусную еду… Прошло несколько часов, прежде чем Корнелии снова пришлось ломать голову, как убить время. Она, накрыв ноги курткой, лежала на постели и глядела на матрац над своей головой.

— Так! — произнесла Дании и спрыгнула с верхнего яруса. — Можно начинать. — В руке она держала бутылку крепкого яблочного ликера «Апфелькорн».

— Эй, — напомнила Корнелия. — Вы ведь слышали — тех, кто будет пить, выгонят!

— Ой! — Яна закатила глаза. — Она боится, наша великанша!

Корнелия почувствовала боль в груди.

— Крутизну изображаете? До Анди и Сюзанны вам все равно далеко.

Дании молча глядела на нее. Наконец процедила сквозь зубы:

— Пожалуй, тебе не мешает немножко размять ноги. Скоро придут мальчики, и, если ты останешься в номере, всем будет тесно из-за твоих габаритов. Догоняешь?

— Да, — ответила Корнелия. — Я пойду в город.

— Только не затопчи никого насмерть, ладно? — хрипло захохотала Яна и потянулась к бутылке.

Фредерсен разрешил всем гулять до десяти. Сколько сейчас? Половина девятого. Корнелия кивнула администратору. На улице ее обдало холодом. Слева у стены стояли два велосипеда, за ними угадывались контуры мусорных баков. Не зная, куда идти, она остановилась в нерешительности. Дальше слева росли кусты; за ними, вероятно, начинался зоопарк. Долго не раздумывая, она отправилась в том направлении.

Из кустов вынырнула темная фигура. Не успев испугаться, девочка узнала Анатолия.

— Хочешь со мной? — предложил он. — Тут дырка в заборе.

— Разве тут нет ночных сторожей? — тихо спросила она.

— Думаю, нет, но все равно надо быть начеку. Возможно, сторож сидит там впереди, у ворот, и время от времени обходит территорию. Но завтра пятница, да и каникулы сейчас…

— Как тебе удалось отыскать дыру?

— Я и не искал. Это американцы — они курили в парке анашу.

— Ты сам видел?

— Стал бы я иначе тебе рассказывать!

Постепенно глаза Корнелии привыкли к темноте. Они тихонько крались вдоль забора, удаляясь от входа. Слева тянулись ряды вольеров, оттуда доносились странные звуки.

— Совы, — пояснил Анатолий, — ночные птицы. Не спят. Жалко: всю жизнь в неволе!

Корнелии было наплевать на птиц.

— Мне всегда было интересно знать, где что находится, все ходы и выходы, — продолжал он.

Корнелия с удивлением услыхала, что Анатолий покинул свою комнату, спустившись по водосточной трубе. До сих пор в ее глазах он был лишь честолюбивым отличником.

Он тихо засмеялся:

— За фасадом всегда бывает что-то интересное. Я давно это понял. Надо заглядывать внутрь.

— Ты рассуждаешь как умудренный жизнью старец, — скривила она губы.

— Тебе-то откуда это известно?

— Я старше тебя.

— Ну, тогда конечно… — протянул Анатолий.

— Теперь я поняла, — заявила Корнелия. — Ты прятался в кустах и подглядывал за американцами! Ты из тех, кто любит такие штучки. Вот и с мобильным тоже! Ты не прочь устроить какую-нибудь гадость. — Было темно, и она скорее угадала, чем увидела, что он усмехнулся и кивнул. — Ты и воруешь? Я имею в виду по-настоящему?

— Очень редко. Из-за матери, жалею, ей и так тяжело. Если меня застукают, она не переживет.

Впереди показалась прямоугольная бетонная постройка.

— Обезьянник, — сообщил Анатолий. — Тут живет огромный самец-вожак с серебристой полосой на спине.

— Откуда ты знаешь?

— Надо все-таки читать рекламные буклеты.

— Они тупые.

— Все равно ты могла бы в них заглянуть.

— Там кто-то ходит! — Она невольно вцепилась в его локоть, но тут же отдернула руку, словно ошпарившись.

— Американцы, — шепнул он. — Что они там делают? Пошли поглядим.

Корнелия не успела опомниться, как он схватил ее за руку, потянул за высокую живую изгородь и решительно поволок за собой, не отпуская, пока они, надежно укрытые, не очутились в нескольких метрах от троих изрядно одурманенных парней.

Один из них — Корнелии показалось, что им всем лет по двадцать — вскарабкался на наружную ограду обезьянника, держа в руках принесенную с собой веревку. Девочка разобрала слово «easy» — «запросто» и еще поняла, что двое других отговаривают своего приятеля, но вместе с тем явно забавляются. Вот он уже очутился на лужайке — днем, вероятно, на ней резвятся обезьяны. Лужайка заканчивалась у бетонной стены с низкой зарешеченной дверью. Нарушитель с хохотом потряс ее:

— Выходи, Кинг-Конг!

Раздался скрежет, парень шлепнулся на задницу, дверь распахнулась. Смех оборвался, парень пробормотал:

— Shit!

Он тут же вскарабкался на ограду, на этот раз вдвое проворней. Тяжело дыша, смотал веревку. На лицах всех троих был написан ужас.

Подталкивая друг друга, парни моментально исчезли.

— Да уж, придумали! — фыркнула девочка, отчетливо ощущая руку Анатолия.

— Придурки, — согласился тот. — А дверь, наверно, сломана, ведь она не должна так легко открываться! — Тут он онемел: могучее черное тело протиснулось в дверной проем, сделало, шаркая, пару шагов по лужайке. Самец гориллы глядел в их сторону.

— Самец с седой спиной, — с благоговением шепнул Анатолий. Только теперь он отпустил ее руку. — Гляди, какой роскошный! Какой большой и сильный!

Да, красивый, большой и сильный; пожалуй, так и есть. Но у Корнелии это сочетание вызвало безотчетный страх, и она протянула руку туда, где, по ее предположениям, находилась рука Анатолия. Но ошиблась. Мальчик уже был в метре от нее. Он вышел из кустов и, сделав несколько шагов, прижался лицом к ограде. В какой-то момент, казалось, взгляды человека и гориллы встретились, потом животное удалилось внутрь — так же неслышно, как и появилось.

— Ночью шерсть у горилл отливает синевой, — шепнул Анатолий. — Америкашки ничего не сообщат про дверь. И мы тоже. Потом можно будет снова его отпереть. Ну ты видела, какой красавец!

Расстались они возле турбазы.

— Ты в самом деле хочешь вскарабкаться к себе по водосточной трубе?

— Ну да! Тут всего лишь второй этаж. А ты ступай, уже четверть одиннадцатого!

— Может, завтра сходим опять? — Она услышала свой вопрос и испугалась.

— Давай.

Еще недавно Корнелия порадовалась бы своему опозданию: возможно, тогда ее сразу отослали бы домой. Их учитель славился своим дружелюбием и вместе с тем твердым словом. Однако теперь ей хотелось остаться. Она быстро обогнула здание и вошла в холл. Там уже стоял Фредерсен вместе с управляющей турбазой — дамой с рыжими короткими волосами, похожими на жнивье, — а главное, с соседками по комнате. Вид у обеих девочек был виноватый и присмиревший.

— А она что? — заныла Яна и показала на Корнелию. — Вы сказали — в десять. Она опоздала. — Язык у нее заплетался.

— Конечно, непорядок. — Фредерсен сурово взглянул на нее. — Но я так понимаю, что она не захотела участвовать в вашей попойке.

— Какая попойка, господин Фредерсен, — пискнула Дании. — Всего одна бутылка!

— Тут, на турбазе, строгие правила, — сказал учитель. Женщина кивнула обкошенной головой, подтверждая справедливость его слов. — Такси приедет через полчаса. Поезд в двадцать три часа двадцать четыре минуты, а в шесть сорок четыре вы будете в Гамбурге. Там вас встретят родители. Я их уже оповестил. Я всех предупреждал заранее. Так что сами виноваты.

Корнелия с трудом прятала усмешку.

— Но до этого вы вымоете загаженную ванную, — прорычала местная дама. — А ты, — повернулась она к Корнелии, — не тащи мне сюда грязь на своих огромных сапожищах!

А! Плевать!

— Ты не видела Анатолия? — обратился к ней Фредерсен.

Она задумалась и не сразу услышала вопрос. Помедлив, ответила:

— Нет, не видела.

— Гадина! — прошипела Дании, повернувшись к ней.

Плевать! Корнелия гордо прошла мимо.

— Жирная корова! Ты можешь сама вымыть ванную, — продолжала шипеть ей вслед милая одноклассница.

Плевать! Возможно, завтра они снова… Возможно…

Корнелия внезапно проснулась. Раннее утро? Или еще середина ночи? Она пошарила рукой, отыскивая свои часы.

— Четыре часа, — тихо сообщил Анатолий. — Можно к тебе? — Не успела она ничего возразить, как он залез под одеяло. Получилось довольно неуклюже, вероятно, он хотел лечь к стене.

— Эй! — вполголоса возмутилась она. — Что ты выдумал?

— Тише, — прошипел он. — Фредерсенходит по коридору — проверяет. Наверно, он никогда не спит.

Корнелия, все еще полусонная, молча перевернулась на бок. Она вообще не понимала, что происходит, но ощущала приятное тепло его тела. Он тесно прижался к ней, его вялый пенис касался ее ягодиц. Неужели Анатолий голый? Вроде нет. Сама же она была только в уродливой ночной рубашке. Она нисколько не боялась. Наоборот, в паху разлилось сладкое томление — обычно она вызывала его у себя, когда лежала одна.

Дверь чуточку приоткрылась. По комнате скользнул желтоватый конус фонарика. Фредерсен. Корнелия закрыла глаза. Конус осветил ее лицо. Дверь тихонько закрылась.

— Зачем ты пришел? — тихо спросила она. Собственный голос показался ей неестественно писклявым.

— Но ведь хорошо, правда? — Анатолий нежно поглаживал ей спину.

— Ну… да! — согласилась она. Он тихонько засмеялся и ничего не ответил. Его руки скользнули ниже. Она почувствовала, что он небрежно, как бы невзначай, потрогал ее попку, и повернулась к нему. — Я боюсь. Не надо.

— Я и не собираюсь. Сейчас уйду.

— Надеюсь, у тебя не будет неприятностей, если он не найдет тебя в постели?

— Нет. Я быстро вернусь.

— Может, завтра опять?

— Может.

Он вышел, Корнелию затрясло крупной дрожью. То, что случилось с ней сейчас, было самым невероятным и одновременно самым настоящим из всего, что она вообще помнила в своей жизни. Она погладила себя по разным интересным и красивым местам, которые все одноклассники считали такими безобразными.

Посмотрела на часы. Половина пятого. О сне нечего и думать.

Тойер счел, что праздник Богоявления как нельзя лучше подходит для выполнения печальных обязанностей. Он давно не был на могиле Вернера Штерна в Хандшусгейме, отчасти из-за того, что она была такой аляповатой. Он терпеть не мог гранитных плит, отполированных до зеркального блеска. Коллеги покойного не сумели отговорить простоватую вдову от эпитафии: «Здесь в земле покоится… но любовь…» и прочее. Как положено, почти закрытый плющом, горел маленький красный огонек лампады. Католик Хафнер уже не раз заверял сослуживцев, что будет поддерживать его «всю жизнь».

Все эти «посмертные дары» раздражали Тойера, поэтому он, стараясь не обращать на них внимания, вспоминал достойного парня, чей прах покоится в сырой земле. Попробовал представить его голос и даже запах, хотя ему никогда не нравился дешевый лосьон после бритья, которым пользовался Вернер. Штерн-футболист никогда не сдавал позиций, согласно надгробной речи его товарищей по команде. Еще Штерн так мечтал о детях и не хотел строить себе дом. Да, он был единственный в своем роде, но вот прошло несколько месяцев, и его вспоминают все реже и реже…

Гаупткомиссар зашагал дальше, свернул налево. В трех рядах от Штерна была похоронена Роня Дан — Тойер случайно обнаружил это минувшей осенью. Ее убийцу они доблестно задержали, потеряв при этом Штерна.

Затем последовал энергичный марш через весь город. Тойер непременно собирался посетить нагорное кладбище Бергфридхоф, где была похоронена его жена. Ильдирим он не хотел об этом рассказывать, хотя она наверняка бы не возражала. Когда он отыскал могилу, уже темнело. Печально шмыгая носом, соскреб с могильного камня прилипшие листочки. Что ж, он тоже тогда не проявил особого вкуса. Он подумал о том далеком времени, когда перед ним вырисовывалась вполне нормальная жизнь — дети, карьера, типовой дом… ну, допустим, в Виблингене… Затем все жизненные перспективы бесследно исчезли, будто корова слизнула. Случилось это легко и быстро: исчезновениям вообще присуща ужасающая легкость.

На обратном пути его размышления вернулись к сегодняшним заботам. Ему повстречался бедный Лейдиг — он оказался в числе тех, кому придется сидеть в участке и до семи утра караулить телефон. Одно утешение — времена сейчас спокойные.

Утром, еще до завтрака, Корнелия прочла все рекламные буклеты и розданные Фредерсеном информационные листки. После пешей прогулки по Старому городу и замку намечалась официальная экскурсия в зоопарк.

— Мы дети, что ли? Смешно! — возмущался Джованни.

— Да ладно, Джованни, можешь спокойно пойти с классом, тебя ведь тут никто не знает. Не стесняйся!

Корнелия попробовала держаться ближе к Анатолию, но у нее все никак не получалось. Он старался держаться особняком (из-за нее?), впрочем, Фредерсен неизменно оказывался более проворным, чем она, и возвращал его в группу. Казалось, учитель был чем-то недоволен, может, заметил его ночную отлучку? Но Анатолий довольно быстро вернулся в свой номер. Или нет?

— Фредерсен, видать, за несмышленых малышей нас держит. — Конечно, Йорн сказал это не ей, а своему дружку Оле — тот рядом с ней в нарушение всех правил гладил панцирь гигантской черепахи.

— Как ты догадался? — фыркнул Оле.

— Ну, вообще-то он поступает, на мой взгляд, по-идиотски. Забирает у нас два дня каникул ради поездки…

— Чтобы мы не пропустили слишком много учебных часов, — иронически закончил Оле его фразу.

— Теперь заставил нас шляться по зоопарку. Хотя, в общем, я не жалею… Короче, поддерживает свой авторитет… Эй, Кёниг, такая вот черепаха как раз для тебя зверушка. Возьми ее себе домой. Вместо кошки. Будешь водить ее на веревочке — это будет клево! — обратился к Корнелии Йорн.

— Только следи, чтобы она от тебя не сбежала, — подхватил Оле.

Мальчишки с хохотом двинулись дальше.

Корнелия медленно поплелась к обезьяннику. В загоне стояли двое рабочих и, чертыхаясь, возились с дверью.

— Система! Только считается, что надежная, — сказал один другому. — Ее установили по просьбе смотрителей. Она по сигналу быстро открывается и запирается. Вот только слишком часто стала отказывать.

— Эй! — окликнул Корнелию другой рабочий. — Мы не гориллы. Нечего на нас глаза пялить.

Она пошла дальше, прислушиваясь к ворчанию рабочих.

— Он все равно будет выбираться, пока не поставят новую дверь. Правда, когда мороз, его и бананом не выманишь. А так его не остановить никакими нынешними запорами.

— Скажи это директору.

— Нет уж, ему я никогда ничего не скажу.

3

Наконец день подошел к концу. Корнелия, дрожа, раздевалась в ванной. Анатолий подмигнул ей за ужином… если только она не ошибается. Нет, точно подмигнул. Или ей показалось?

Она приняла душ. На всякий случай. Неудивительно, что в прошлую ночь они даже не поцеловались. Она знала за собой грешок: чистить зубы на ночь она не любила с раннего детства, но если надо… Вот и теперь она угрюмо шуровала щеткой во рту, пока не убедилась, что сделала все возможное, чтобы заслужить поцелуй мелкого и, скорее всего, хитрого карьериста, одетого в мамочкины детские шмотки.

Она положила щетку на раковину и попыталась выдержать отражение своего лица в зеркале. Бледное, невыразительное. Ее волосы тоже никогда не могли определиться, какие они: рыжие или светло-русые. Правда, еще в начальной школе ее дразнили «Кетчуп» — за цвет волос.

Она повернула голову и скосила глаза на профиль. «У тебя неразвитая нижняя челюсть», — говорит всегда отец, и он прав… да и верхняя тоже не лучше… Впрочем, это не беда: пара лет, и все выровняется. Мальчишки с таким дефектом потом отращивают бороду. В общем, не слишком большая проблема. Просто редкий каприз природы, объяснил когда-то ортодонт. А капризы обычно проходят.

Наверно, он не придет.

Нет, он обязательно придет.

Какой у него почерк? Знает она его почерк или нет?

Нет. Или все-таки да. Она быстро оделась, взяла сумку и стала рыться в тетрадках. Партнерский диктант в ноябре. Фредерсен ужас как гордился тем, что провернул с ними такую модерновую фигню. Тогда и получилось (хотя удивляться тут нечему), что они впервые сидели вместе. Она-то почти забыла об этом.

Анатолий писал мелкими буквами с сильным нажимом. Если перевернуть страницу, выпуклые строчки видны в зеркальном отображении.

Она взяла ручку и попробовала скопировать его манеру. Он не ставил точки над i, во всяком случае, часто про них забывал. Может, в русском языке нет такой буквы?

Через пару строчек у нее стало неплохо получаться. Интересно, что он написал бы ей?

Она вытащила «Альбом дружбы». Мышка Дидл, немецкий Микки-Маус, усмехающаяся с каждого листка, давно успела выйти из моды, но Корнелия тут же вспомнила ту давнюю боль.

«Пиши сама в свою тетрадку, корова неуклюжая, а я не хочу. Оставь меня в па-а-а-кое!»

Ее сердце бешено застучало. Стук бил изнутри по ушам, быстро-быстро. Тогда, в пятом, лишь Тимо согласился написать ей. Она с ним чуточку дружила, но потом его семья переехала в Кассель.

«Задачка для нашего математического гения. (Предлагавшиеся рубрики он игнорировал и писал подряд на строчках.) У тебя 12 шаров. Один из них легче или тяжелей остальных. Какой, ты не знаешь. И ты можешь взвесить их на весах (на всякий случай он неумело нарисовал рядом весы-коромысло) только 3 раза и пользоваться только этими двенадцатью шарами. Ты должна выяснить, тяжелей или легче тот самый шар, и, конечно, определить его».

Внизу было ее решение. Недовольно морщась, она смотрела на свои аккуратные буквы. «Взвесим 1, 2, 3, 4 шары с 5, 6, 7 и 8. Допустим, что их вес окажется одинаковый. Тогда мы будем знать, что шар нужно искать среди номеров 9, 10, 11 и 12.

Теперь возьмем три шара из тех, которые мы уже взвешивали, скажем, 1, 2, 3, и взвесим их с шарами 9, 10 и 11. Если весы опять останутся ровные, значит, наш шар — 12. Тогда мы в третий раз взвесим его с одним из остальных. Если же шары 9, 10, 11 изменят вес, мы будем знать, что искомый шар находится среди них, и увидим, легче он или тяжелей…»

Она перевернула страницу. Сколько времени? Десять часов. Все равно слишком рано… Вот тогда-то она стала подбирать оброненные записки, вытаскивала из мусорной корзины выброшенные черновики, а иногда даже тайком уносила домой на выходные журнал, в котором делали записи дежурные по классу, и тренировалась подделывать почерки. Так что в результате в ее альбом написали несколько строчек все одноклассники. Она переворачивала страницы: твоя Аня, твой одноклассник Джузеппе, твоя учительница фрау Хансен…

Сколько времени? Пять минут одиннадцатого. В самом конце альбома еще оставалось место. Она старательно вывела: Твое имя: Анатолий Шмидт. Дата рождения. Она не знала и написала: Секрет.

Твоя любимая музыка: Всякая, поп, хип-хоп.

Твое любимое блюдо: Пицца.

Любимый учитель: Господин Фредерсен.

Ручка летала по бумаге. Ложный портрет Анатолия был почти завершен. Последний вопрос:

Твое самое большое желание.

Она задумалась. Уместятся еще три строки. «Быть с тобой» — так ей хотелось написать, но нельзя. Все равно что пробежать голышом по улице. И просто оставила строчки пустыми и подписалась внизу: Твой друг Анатолий.

Она даже разволновалась. Половина одиннадцатого.

Два часа. На турбазе все затихло. Не раздеваясь, она лежала в постели, натянув до подбородка одеяло — на случай, если заглянет Фредерсен. Ей казалось нелепым, даже глупым ждать Анатолия в ночной рубашке. Жарко.

Она откинула одеяло и подошла к окну. Если прижаться к стене и посмотреть вбок, станут видны кусты у ограды. Она дотронулась до стекла — оно уже не ледяное, а прохладное. Приятная прохлада.

Он не придет.

Две фигуры. Да, и не какие-нибудь — Анатолий и Фредерсен направлялись прямо к дыре в ограде. Испугавшись, она отпрянула от окна. Что это значит?

Вероятно, Фредерсен что-то пронюхал и вел расследование, чтобы потом отправить Анатолия домой. Без раздумий она нашарила свои сапоги. Она тоже засветится. И поедет домой вместе с ним.

Корнелия тихонько прошла по коридорам, размышляя на ходу, зачем ей понадобилось так красться: ведь она сама хочет, чтобы ее отправили домой за нарушение дисциплины, но тем не менее соблюдает осторожность. Нет, если уж ехать, то только с Анатолием.

Внизу уже никого не было, естественно, дверь была заперта, ключ получали только взрослые гости. Возле одного из окон виднелась надпись: «Запасный выход — включена сигнализация». Отец ей когда-то рассказывал, что такие плакаты вешаются только для виду, в ее школе есть надпись «Ведется видеонаблюдение», чтобы посторонние не заходили в школьный туалет. Она решительно распахнула окно. Ничего не произошло. Тихонько вылезла и на цыпочках пошла по гравию к зоопарку.

Возле кустов она остановилась в нерешительности. Было темно, луну закрыли облака. Вероятно, вот-вот пойдет дождь. Может, Анатолий решил и ему показать обезьянник? Зачем они все-таки пошли туда? Она не без труда протиснулась в дыру.

Она брела тем же путем, что и накануне — и в самом деле, они были там, возле обезьянника. Оба.

Затем, как и прошлой ночью, нырнула в кусты.

— Так ты вчера тут тоже был, мой маленький воробышек? Напрасно ты это сделал.

Что все это означает?!

— Значит, сегодня ты должен быть особенно послушным.

Внезапно ей стало ясно, что последует за этими словами. Анатолий опустился на колени, Фредерсен расстегнул ширинку, достал свой член и сунул его в рот Анатолию. А тот сделал то, что от него требовалось, ритмично и умело, как ей показалось.

Все то время, пока ученик угождал таким образом учителю, Корнелии хотелось умереть. Она видела себя изнутри: огромную пещеру мясного цвета, — теперь она опустела и замкнулась, отныне ей суждено пустовать. Стал накрапывать дождь. Она даже не заметила его.

Потом все закончилось. Сипло дыша, Фредерсен отодвинулся от Анатолия, извлек из кармана туалетную бумагу и протянул ему.

— Тебе понравилось, малыш? Анатолий кивнул:

— Да, понравилось.

Корнелия, не думая о последствиях, выскочила из кустов. Учитель и ученик вздрогнули.

— Корнелия? Что ты тут делаешь? — Фредерсен ухитрился произнести это, не повысив голоса.

Она повернулась к Анатолию:

— Но ведь ты же был…

Парень встал на ноги и холодно встретил ее взгляд. На его щеке что-то блестело, ах, ясно что.

— Что ты себе позволяешь? — прошипел он. — Чего тебе нужно?

— Ты лежал со мной в постели, — услышала она свой собственный голос. — Ведь лежал же!

Она почувствовала на себе ревнивый взгляд учителя; заметил его и Анатолий. Он в ярости двинулся на нее:

— Заткнись! Думаешь, ты мне нужна? Нет, не нужна! Жирная корова с огромными ногами!

Ее правая рука напряглась, в ней сконцентрировалась вся сила, как ее учили на тренировках.

Нужно только представить себе, что ты разрубаешь противника.

Ступай в секцию карате, сказал когда-то отец, тебе будет полезно. Будешь чувствовать себя уверенней.

Удар пришелся по голове Анатолия, за левым ухом. Раздался странный треск. Парень упал. И больше не шевелился.

Фредерсен вытаращил на нее глаза:

— Что ты наделала?

Мысли Корнелии ворочались необычно медленно и были тяжелыми, будто каменными, с острыми краями.

Фредерсен опустился на колени возле Анатолия:

— Ты…

— По-моему, он мертв, — сообщила она.

— Да… — Фредерсен встал; он казался совершенно спокойным. Посмотрел на нее.

— Он был у меня прошлой ночью, потому что он… не хотел… — Корнелия с трудом выговаривала каждое слово, будто ее рвало ими. — Он был ласковым, потому что привык, потому что ему приходилось быть ласковым. У каждой задачи есть свое решение. — Она рассмеялась и почувствовала, как внутри закипает бешенство. — Жизнь — это математика.

Фредерсен покачал головой.

— Вы собираетесь меня ударить? — продолжала она. — Убить? Пойдете за решетку за двойное убийство?

— Вот лежит мальчишка, мертвый. Неужели тебе наплевать? Ты такая бесчувственная? — Фредерсен почти кричал.

Корнелия задумалась, наморщила лоб и пожала плечами.

— Да! — решила она и с ужасом ощутила, что так оно и есть на самом деле. — Я бесчувственная!

Дождь, слишком теплый для января, намочил волосы, они прилипли к коже. Учитель и ученица стояли напротив друг друга и молчали. Наконец Корнелия сказала:

— Но я умею подделывать чужие почерки.

Телефон. Тойер открыл глаза. Возле него уютно посапывала его турецкая женщина. Было еще темно.

Он вышел с трубкой в коридор, но вскоре вернулся и стал на ощупь искать одежду. Ильдирим зажгла свет, заморгала:

— Что-то случилось?

— Увы, да. Мне надо ехать. В зоопарке, во рву обезьянника, лежит мертвый парнишка.

— В обезьяннике? — удивилась она. — Сколько сейчас времени?

— Начало седьмого. Разбудили ни свет ни заря. Не люблю ситуаций, когда не могу принять душ.

— Значит, в обезьяннике? И сколько ему лет?

— Школьник, — тихо ответил гаупткомис-сар. — По словам Лейдига, восьмиклассник, значит, сверстник Бабетты. Из Киля. Их группа живет на турбазе, во всяком случае, так сообщили при звонке в полицию. Вроде ничего криминального, нам придется лишь установить подробности. Впрочем…

— Дело все равно паршивое, — кивнула Ильдирим и протянула руку за сигаретами и ингалятором с антиастматическим средством.

Киль… Балтийское море… Наверняка оно холодное, огромное и серое. Так размышлял Тойер, когда с трудом выруливал на своей «тойоте» со стоянки. Усмехнувшись, вспомнил, как часто он кричит возле кассы нелепую фразу «Я постоянный клиент!», вместо того чтобы взять с собой белую пластиковую карточку, лежащую в бардачке; зато часто обнаруживает, что прихватил ее по рассеянности на прогулку, и разъяренной Ильдирим приходится платить за парковочное место по максимуму.

На Бисмаркплац он свернул к Неккару, проехал между Старым городом и Берггеймом — справа барокко, а слева обычный, нормальный город, как везде.

Тойер плохо знал собственную страну. Однажды побывал в большом городе, раскинувшемся на берегу Балтики, но моря так и не нашел. Тот парнишка, что умер в зоопарке, живет в Киле, впрочем, разве уместно теперь слово «живет»?

Тойер переехал на другой берег, и внезапно сердце в его груди будто взорвалось болью — только теперь он осознал ситуацию. Ушел из жизни истеричный, половозрелый юнец, возможно, не самый законопослушный в мире, но, несомненно, чей-то любимый сын.

Иногда он ловил себя на таких фантазиях: расцветшая Бабетта приводит домой парня, и он приглашает его в свой кабинет в Гейдельберг-Центре, чтобы составить о нем представление. (Дома у него не было кабинета.) Да-да, приглашает, ничего плохого в этом нет.

Потом дети играют на лужайке, а Тойер сидит в удобном шезлонге под ореховым деревом, потягивает шорле из сока белого винограда и минералки, а дети называют его дедушкой, хотя он никогда не был папой.

На площади Мёнххофплац он свернул налево. Лейдиг сказал, что Хафнер уже там, Зенф тоже.

Возле бензоколонки «Шелл» он свернул направо, потом опять налево; теперь только бы не зазеваться, иначе он пропустит поворот, и тогда его просто засмеют. Даже дети станут над ним смеяться… А тот парнишка, ведь он еще совсем ребенок?

Что такое? Невероятно! Кончился бензин. Запнувшись пару раз, мотор сдох. Хорошо еще, что Тойер успел прижаться к обочине.

Господи, ведь он опаздывает! Впереди виднелась еще одна заправка «Шелл». Он побежал, купил красную канистру, налил в нее пять литров и вместо кредитной карточки сунул приветливому парню за кассой свой служебный жетон.

Вернувшись к машине, провел небольшую дискуссию с неким господином, которому загородил выезд, залил в бак бензин и поехал дальше.

А потом старший гаупткомиссар действительно едва не прозевал поворот и в последний момент так резко крутанул руль, что водители следующих за ним машин принялись сигналить ему и что-то кричать.

Теперь, если верить дорожным указателям, он мог бы проехать к зоопарку по пестрому, яркому, архитектурно выразительному кварталу клиник, до отказа набитому страдающими больными и тупыми, по мнению некоторых, врачами. Но Тойер — все-таки он знал Гейдельберг, а значит, и эти места — свернул налево на Нойенгеймское Поле. Замелькали постройки семидесятых, восьмидесятых, девяностых и зеленые лужайки, на которых летом валялись ленивые студенты. Правда, с каждым годом таких лужаек становится все меньше.

Улица закончилась, сквозь стекло ему почудился трубный крик слона; впрочем, возможно, это вампир упражнялся в игре на трубе, либо регбист-нападающий столкнулся с пятеркой защитников, либо он сам, не замечая этого, шумно выдохнул воздух. Он свернул влево. Увидел впереди крупные буквы «ЗООПАРК».

Надо заметить, Гейдельберг — это не только Старый город, замок и университет. В Гейдельберге имеется все: лучшие в Германии клубы регби, лучшие немецкие поэты, лучший в стране климат, река, рестораны, фирма САП^[2] в Вальдорфе, о которой еще пойдет речь, САС,^[3] страховые агенты, штурмующие биржи, а также хоры, оркестр, научные работники, сукины дети, подружки бандитов, безбилетники, итальянский климат, французская кухня, британское достоинство, американские идиоты…

А сегодня, дамы и господа, сегодня нечто особенное: мертвый мальчишка — почти в годовщину гибели Рони. Гаупткомиссар вылез из машины.

К нему подошел мужчина:

— Я директор зоопарка Кольманн. Мы все просто ошеломлены.

Директор был приблизительно его возраста, но ухитрился сохранить во второй половине жизни более-менее сносную фигуру. Вероятно, предположил сыщик Тойер, постоянный контакт с животными препятствовал возникновению той или иной болезни — спутницы цивилизации; общаясь с носорогами, волками и верблюдами, начинаешь испытывать склонность к здоровому образу жизни на природе. Надо было ему стать зоологом, и вся жизнь пошла бы по-другому. Но вот к ним подбежал смотритель животных — беднягу скрючило, словно от приступа подагры, — и Тойер засомневался…

— Господин директор, полицейские утверждают, что их шеф по фамилии Тойер вот-вот прибудет, хотя, мне кажется, он должен был бы уже находиться здесь! — выпалил смотритель.

— Он уже тут, — сообщил Кольманн, — стоит и смотрит на меня.

— Неувязочка с бензином вышла, — пробормотал могучий сыщик, не здороваясь. — Бензиновые страсти.

Тойер хорошо себя знал — он отпустит еще немало шуток, чтобы избавиться от неловкости из-за опоздания.

Обезьянник находился довольно далеко от ворот, но Тойер ориентировался в зоопарке. Иногда они приходили сюда с Ильдирим, стесняясь, словно совершали что-то неподобающе глупое, поскольку Бабетта, разумеется, никогда не составляла им компанию. Двое взрослых без детей в зоопарке — как это понимать? К тому же Тойеру больше всего нравились козы и медведи возле входа, а его спутнице совы.

Кольманн торопливо шагал рядом с ним. Навстречу вышел Хафнер. К приятному удивлению гаупткомиссара, походка у него была трезвая — ноги не заплетались.

— Ясное дело, вы не хотите на него смотреть, — заявил он, не здороваясь. — Парнишка лежал во рву, между живой изгородью и площадкой для зрителей. — Он потянулся за сигаретами.

— Сорвался туда, что ли? — спросил Тойер. Из-за деревьев показался обезьянник. Комиссар прибыл к нежеланной цели и прилагал все силы, чтобы справиться с дрожью в коленях и не упасть в обморок.

Мальчишка лежал на носилках, неестественно скрючившись. Рядом стоял врач «неотложки» и жевал резинку, держа руки в карманах, — делать ему тут было нечего.

Подошел молодой полицейский, не знакомый Тойеру:

— Он был во рву, мы все сфотографировали…

— Я знаю, что он был там. Но по-прежнему не понимаю, как он туда попал.

Полицейские, другие врачи «неотложки» и даже пожарные — естественно, ведь тело подростка нужно было поднять изо рва — все стояли на дорожке. Тут же топтались работники зоопарка. Вероятно, на другом конце территории звериная и птичья малышня умирала от голода, ведь ей постоянно требовался корм. Из толпы вышел бледный Лейдиг — значит, нашел себе подмену и кто-то додежурит за него.

— Мальчишка не просто упал; у него пробит череп пресловутым тупым предметом или… — Лейдиг показал кивком за ров: там на маленькой лужайке сидел самец гориллы с серебристой полосой на спине — асфальтово-серая меховая гора, излучающая мощь.

Разумеется, Тойер и во время прежних посещений смотрел на вожака стаи горилл — хоть и не так часто, как на коз, разумеется; его поражали глаза — в них было так мало звериного. Но тут он взглянул на руки, на могучую грудную клетку, на весь массивный мышечный агрегат примата и спросил:

— Почему он здесь?

— Во время подъема трупа и работы криминалистов он находился, разумеется, внутри, в клетке. Но ваши сотрудники сказали, что все завершено, следы обработаны, и мы его выпустили. Теперь животному надо освоить свою территорию заново. А преступления он не совершал, — объяснил Кольманн.

У него были очки-половинки, как две капли воды похожие на очки директора полиции Зельтманна, любимого врага Тойера, — сыщик обратил на это внимание только теперь.

Тойер, словно очнувшись, огляделся по сторонам.

— Кто из вас высказал высокопрофессиональное мнение, что все следы тут уже обработаны? За такое время это просто невозможно было сделать! — заорал он. — В кои-то веки у меня кончился бензин, я прибыл на четверть часа позже, а вы тут наработали! В мое отсутствие! То мы целый день торчим в спальне, где умер столетний старик, если обнаружим в доме окурок со следами губной помады, а сегодня вы позволяете этому мохнатому зверю засрать все вероятные следы!

— Если честно, это был я, — сдавленным голосом признался Лейдиг и потянулся к нагрудному карману Хафнера.

— Нет ничего, пусто! — рявкнул тот.

— Когда я прибыл на место, парня уже вытащили изо рва. Патрульный полицейский — молодой парень, тот самый, что рапортовал, как прилежный ученик, — успел все сфотографировать до прибытия пожарных. Пострадавший ведь мог еще быть живым. Ну, и при подъеме тела там, во рву, были уничтожены все возможные следы…

Тойер кивнул: все верно.

— А тупой предмет? Которым самец…

— Взгляните на его руки, — вмешался Коль-манн. — Ему не требуется никакого тупого предмета…

Тойер опять перевел взгляд на гориллу. Самец, тоже в роли зрителя, как ни парадоксально, сидел напротив него, не далее чем в четырех метрах.

— Ревность, — прошептал он себе под нос. — Такое совершается из ревности. Могут ли гориллы ревновать? — Тут он умолк, показавшись сам себе безнадежным идиотом, но продолжал рассматривать обезьяну.

Зверь ответил на его взгляд и как-то необычно зашевелил мохнатыми руками.

— Сейчас он начнет бить себя в грудь, не пугайтесь, — предупредил директор зоопарка, но обезьяний вожак затих.

Утреннее небо было затянуто молочными облаками, и первый луч зари — боженька все-таки любит дешевые эффекты — упал прямо на толпу. От такой красоты Тойеру сделалось еще хуже: жестикулирующая горилла вела себя как немой проповедник, а не как опасный обитатель джунглей.

— Как его имя? — вполголоса поинтересовался сыщик.

— Богумил, — ответил смотритель. — В апреле мы получили его из Вены. Его предшественник был продан в Манчестер, на племя.

Тойер, честно говоря, имел в виду имя мальчишки. Он вгляделся в черные глаза примата, и ему почудилось, что он увидел в них… страх? Впрочем, он слишком хорошо знал за собой склонность переносить собственное мрачное восприятие жизни на окружающих, наделять неким смыслом специфическое, отрицательное очарование жуткой ситуации, но этот самый «некий» смысл чаще всего оборачивался бессмыслицей.

— Что с ним будет? — спросил он.

— Это животное, — повторил Кольманн. — И не домашнее, а дикое. Или вы хотите его застрелить? Должно быть, он ужасно перепугался, гориллы ведь пугливые. Думаю, мальчишка забрался к нему. Хотя такого вообще не должно было случиться, обычно обезьяны спят внутри…

— Мы обнаружили волокна от альпинистской веревки, — сообщил Хафнер, — но самой веревки нет. Я даже понадеялся, что это станет для нас зацепкой, но…

— Да, вам это нужно знать, — перебил его Кольманн. — Трое американских студентов позавчера подпилили прутья ограды, проникли в зоопарк, а один из них с помощью веревки залез сюда, к обезьянам. Парни струхнули. Говорят, что были под кайфом — что уж там они имеют в виду…

— А тот, что побывал у обезьян, — снова подключился полицейский, имени которого Тойер не мог вспомнить, — сказал, что он ради шутки потряс дверь, ведущую внутрь, и она тут же отворилась. Тогда они перепугались и поскорей убежали. Тот парень пользовался веревкой. Мы как раз ее проверяем…

Тойер нахмурился, пытаясь разобраться в сказанном:

— Как получилось, что те америкосы уже успели струхнуть с такого ранья?… Я имею в виду, откуда они успели узнать про… — Он зябко поежился.

— Сирены, мигалки, крики, весь переполох. Это разбудит даже самого рьяного гуляку, — убежденно заявил Хафнер.

— А почему та дверь так легко открывается? — У Тойера заболела голова, и он знал по опыту, что боль будет только усиливаться, медленно превращая весь мир в ад.

— Новая система, — Кольманн пожал плечами. — По иронии судьбы тоже из Америки. В случае опасности смотритель направляет на замок пульт, который носит на запястье как часы, и дверь отпирается либо запирается. Теоретически это, конечно, лучше, чем тяжелая связка ключей. Но на практике засов часто застревает, и дверь очень легко открывается, если ее потрясти. Вероятно, Богумил хотел ударить вторгшегося на его территорию парня ради острастки…

Из-за угла появился толстяк Зенф.

— Я двадцать минут жду вас на турбазе! — воскликнул он. — Решил, что вы захотите взглянуть на одноклассников парня. Накануне он был тут со своей группой. А вообще, они должны были провести у нас в городе еще неделю, но теперь хотят вернуться домой завтра или даже сегодня. Анатолий Шмидт — так звали парнишку. — Голос Зенфа, обычно не упускавшего случая отмочить дерзкую шутку, звучал серьезно. — Отца нет, только мать, еще двое младших ребятишек.

Наконец Тойер повернулся к обезьяне спиной, резко, словно желая хоть этим отомстить за убитого подростка.

— Замечательно, Зенф, но я приехал лишь несколько минут назад, поэтому к тебе пока не успел. Не могу ведь я раздвоиться, да еще в моем возрасте! Мне нужны те америкосы.

— Не нужны они нам! — возразил Хафнер; он отыскал в одном из карманов другую пачку сигарет и успокоился. — Ту крутую акцию, как уже сказано, парни провернули предыдущей ночью, а на эту ночь у них имеется железное алиби — они лишь час назад вернулись из Мангейма. Свидетельские показания мы, естественно, перепроверим.

— Вчера мы не заметили дыру в ограде, — сказал Кольманн. — Сломанный замок — да, обнаружили, но сотрудники его не починили, и меня, к сожалению, не поставили в известность. Причем я не уверен, что стал бы предпринимать что-либо, ведь Богумил мог выйти из павильона только на свою лужайку, больше никуда.

— Раз есть дыра в заборе, должны сохраниться и следы ног, — упорствовал Тойер.

Зенф беспомощно воздел руки над головой.

— Мальчишку обнаружил один из смотрителей и поднял такой шум, что… И после этого такое началось… Хафнер ведь рассказывал. Первое, что нам пришлось делать, — выгонять отсюда половину турбазы…

— Через дыру в заборе? — простонал Тойер.

— Нет, конечно, но через нее они все приперлись сюда, кто-то о ней знал, вероятно, один из тех америкосов. Несколько десятков зевак, среди них даже бельгийский священник…

Дальше Тойер не слушал.

Иногда ему нравилась его профессия — когда в конце концов кусочки мозаики — пазлов — попадали на свои места и складывалась логичная и цельная картина. На этот же раз, казалось, слепой от ярости игрок еще в самом начале так составил пазлы, что получилась лишь бурая поверхность, навсегда похоронившая под собой истину.

Умеют ли обезьяны складывать пазлы?

Как-то раз он прочел в популярной книге по статистике: если за пишущую машинку посадить бессмертного шимпанзе и заставить его печатать целую вечность, то когда-нибудь обязательно появится Новый Завет, без единой ошибки и без единой пропущенной запятой. И наоборот — то, что огромный самец гориллы нанес в испуге удар, вполне возможно… Кто это рассказывает? А, Зенф…

— Как утверждают одноклассники, он был помешан на животных, а с людьми не ладил, держался особняком… Ему было четырнадцать, возможно, он нарочно придумал такой дикий способ уйти из жизни… — Толстяк печально покачал головой.

— Вероятно, это не преступление. — Лейдиг вздохнул. — Но все ужасно грустно. Суицид ли это или гибельная романтика… я о том, что его тянуло к зверю… красивая зимняя ночь, звезды, мироздание… — Тут он покраснел.

— Класс не уедет из Гейдельберга ни сегодня, ни завтра, — решительно заявил Тойер. — Я хочу побеседовать со всеми у нас в Центре; для утешения вызовите пару психологов. Комнату парня на турбазе нужно осмотреть, может, чего и нароем. — Он чувствовал: просто не может быть все так легко и просто… Лишнее «просто»…

Они уже второй день разбирались в показаниях школьников, от истерических до псевдокрутых. При этом им постоянно сообщали, что разгневанные родители звонят из Эккернфёрде, что уже поступают жалобы в высшие инстанции: дети испуганы, их нужно успокоить, а не допрашивать. И ведь верно, в сущности! И что хватит постоянно говорить про Киль. Их группа прибыла из Эккернфёрде, следующей бухты к северу от Килерфёрде; надо почаще заглядывать в атлас, или у них там, в центре страны, его нет?

Тойер выбросил свой при переезде, и ему пришлось воспользоваться школьным атласом Бабетты. Город находился почти на датской границе, во всяком случае, так это выглядело на мелкомасштабной карте Германии. Нашел он и Эре, остров, где в прошлом году Ильдирим и Бабетта пережили страшную ночь.

Сыщик не был суеверным, но его все же смутило, что север во второй раз стал предметом его профессиональной активности.

Изнурительной активности, ведь они с Ильдирим больше не имели права работать вместе. От прокуратуры над следствием надзирал карьерист Момзен и ничего не желал слышать о криминальной версии.

— Разумеется, вы, господин Тойер, должны расследовать это дело, — гундосил он в телефон, — но потом закрыть его. В конце концов, ведь перед нами бесспорный несчастный случай.

— Именно это я и намерен выяснить.

— Да, прекрасно. Тогда жду от вас в скором времени отчета. До свидания.

От них уже многое ускользнуло: с турбазы уехали некоторые группы и отдельные постояльцы, прежде чем их успели опросить. На яростный звонок Тойера управляющая возразила, что ей требовалось освободить место для новых приезжих.

Сыщикам пришлось помучиться, обмениваясь корреспонденцией с разными зарубежными учреждениями или — что хуже — объясняясь по телефону на подзабытом школьном английском.

Двое французов алжирского происхождения, как выяснилось, уже имели судимость за сбыт наркотиков и — ага! — на самом деле были поставщиками тех американских парней. А те, в свою очередь, оказались набожными христианами и попросили для себя строгого наказания. Деньги на ремонт забора выделил преподобный Шаффер из Техаса, возмущенный поведением своего отпрыска, Дейва Шаффера III.

Но в остальном французы и американцы находились вне рамок расследования, поскольку первые в ту злосчастную ночь надолго застряли в борделе, а заокеанские оболтусы были в Мангейме в православном храме — на Рождественской всенощной. Парень, лазивший в обезьянник, Джеймс Гагарин, хотел познакомить приятелей со своими фамильными корнями; нет, к счастью, он не состоял в родстве с космонавтом, ведь тот был коммунистом.

Трудней всего проходили поиски итальянского туриста, поскольку доктор Дзерби, которого гейдельбергская полиция обычно использовала в качестве переводчика, только что прошел сквозь кровавую бракоразводную драму и крайне неохотно согласился помочь. В итоге итальянские коллеги что-то недопоняли и арестовали бедного господина Бенедетто в два часа ночи. Вскоре поступило новое сообщение: он отпущен, так как его алиби подтвердил сосед по номеру, норвежец. Тот объявился быстро и констатировал, что Бенедетто ужасно храпел, и поэтому он может дать гарантию, что итальянец всю ночь никуда не отлучался. Его собственное алиби? Он болен атрофией мышц и потому не мог никуда таскать никаких мальчишек, и вообще, из-за своего недуга он не планирует долго жить, так что, если у полиции появятся новые вопросы к нему, пускай они не мешкают.

На турбазе находился и второй школьный класс из Германии. Потенциальные убийцы оказались третьеклассниками, и это вывело их из круга подозреваемых — для всех, кроме Хафнера.

(«Моральные критерии утрачены. Сегодня даже у первоклашек нравственность эсэсовцев». — «Но ведь законы гравитации еще действуют. Третьеклассник просто не сможет поднять четырнадцатилетнего парня». — «Много собак — зайцу погибель, Зенф!»)

Бельгийский священник, которого Тойер в своем кошмарном сне уличил в этом преступлении и восьми дюжинах других, оказался уж точно невиновным, поскольку, как выяснилось, страдает куриной слепотой.

Первые результаты у экспертов уже имелись: как и ожидалось, волокна были от веревки американцев. На турбазе не нашли никаких следов. Все дорожки в зоопарке дочиста промыл сильный дождь, и следы возле проделанной в заборе дыры действительно были затоптаны.

Удалось установить, что кто-то, вероятно, сам мальчик, вылез из окна по водосточной трубе, так как ключ от входа выдавался лишь совершеннолетним постояльцам. Впрочем, учитывая время его смерти, это не имело значения, так как после двух часов ночи никого из служащих уже не было, и любой гость, в нарушение правил распорядка, мог покинуть турбазу через запасный выход. Эту тайну знали все школьники, ее передавали от группы к группе. Администрация давно перестала бороться с этим, ведь аварийный выход, по инструкции, должен быть открытым. Фальшивые утверждения, что он оборудован сигнализацией, давно не помогали.

Да, следы на водосточной трубе ничего не добавляли: после изучения содержимого желудка было установлено время трагедии — между двумя и тремя часами утра.

Характер раны на голове по-прежнему не позволял сделать вывод о каком-либо определенном предмете.

В один из дней — Тойер не смог бы назвать его, не взглянув на календарь, — он, Зенф и Хафнер корпели над материалами следствия. Лейдиг ожидался с минуты на минуту, он заканчивал беседу с одной из школьниц.

— Никто из них почти не знал этого Анатолия, хотя он сидел с ними в классе почти два года. Но то, что он помешан на живности, знали все. И я, к сожалению, понимаю, почему одинокий мальчишка с такой страстью увлекся животным миром. — Зенф не без усилий потянулся.

— Удар пришелся в область уха. Перелом основания черепа, смерть наступила мгновенно. Слабые кости — из-за недостаточного питания в детстве. Все прочие повреждения он получил при падении в ров. — Хафнер отложил бумаги и чуть ли не с вызовом взглянул на Тойера. — Я скрепя сердце отказываюсь от версии о третьеклассниках. Это дело рук обезьяны. Мохнатого мерзавца.

Тойер с досадой ударил кулаком по столу:

— Значит, он, со своими слабыми костями, спрыгнул в ров и выкарабкался наверх? Или горилла поджидала его во рву?

— Директор зоопарка считает, — возразил Зенф, — и, возможно, он прав, что ров не такой глубокий. Если ухватиться за край и повиснуть на руках, то можно спрыгнуть без травм. В каком месте последовало нападение, мы никогда уже не узнаем. Вспомните о дожде. Тойер покачал головой:

— Кто это станет прыгать среди ночи в темный ров? Слабые кости, но при этом мальчишка не сломал себе ноги!

Зенф лишь беспомощно пожал плечами:

— Да. Точно. У парня слабые кости, но он обошелся без переломов.

Тойер сумрачно молчал. Вошел Лейдиг и произнес:

— Наконец-то получился содержательный разговор. — Казалось, он упивался возникшей паузой, пока шел к своему столу. Одна, две, три секунды, напряженные взгляды, устремленные на него одного. — Вот. «Альбом дружбы». — Он поднял над головой маленький квадратный альбом. — Его дала нам одноклассница Анатолия.

— Мышка Дидл, — довольным тоном констатировал Хафнер. — Немецкий ответ империалистической свинье по фамилии Дисней.

Еще два года назад Тойеру пришлось бы долго выспрашивать, что за штука этот «Альбом дружбы», но за эти месяцы он и сам иногда пополнял «анналы» Бабетты. На вопрос о любимой музыке лгал — «Бах», чтобы не показаться легкомысленно молодящимся, написав «поп». Говоря по правде, лгал он там всегда, но для разнообразия иногда ставил прочерки.

— Анатолий сделал тут запись, — объявил, наконец, Лейдиг. — Кажется, он действительно был аутсайдером в классе. Девочка заявила, что ей стыдно перед одноклассниками, и попросила никому не рассказывать. Мы и не станем, ведь…

— Ладно, — нетерпеливо перебил его Тойер, — не тяни кота за хвост.

— Так вот послушайте, что он написал о своем самом большом желании: «Я хочу когда-нибудь встретить могучий горилла. И чтобы без решетки. Этот животный меня восхищает. Говорят, что надо учиться у люди, почему не у такой красивый животный». Тогда он, конечно, еще плохо знал немецкий.

Лейдиг выжидающе взглянул на коллег. Тойер стал подыскивать возражения, но ему ничего не пришло в голову.

— Не торопись, Лейдиг. — Хафнер пригубил что-то из маленькой медной амфоры, сменившей стальную фляжку, — его манеры становились все утонченнее. — Допустим, я пристукну кого-нибудь, потом непременно сделаю запись в своем альбомчике, что тот несчастный прикончил сам себя, и поставлю внизу его имя! Шеф, преступление совершила девчонка!

— Ну разумеется, — кивнул Тойер. — Ты что пьешь-то?

— Солодовое виски. Крепость шестьдесят градусов! — Хафнер явно гордился тем, что способен употреблять столь крепкие спиртные напитки, оставаясь на ногах. — Девчонка…

— Хафнер, — ледяным тоном возразил Лейдиг. — Я не дилетант в нашем деле. Почерк его, ведь у нас лежат его вещи, а всем ученикам было велено привезти с собой тетради. Их учитель довольно строгий.

— Точно, — раздраженно согласился Хафнер, — тоже верно. Бедным детям даже пришлось пожертвовать двумя днями каникул. А еще и одноклассника потеряли!

Такие смелые версии и яростные выпады означали лишь одно: их коллега основательно набрался.

Тойер перечитывал запись Анатолия, провозвестницу его смерти. Этого занятия ему хватило на весь вечер.

4

В следующие дни продолжал подтверждаться «вариант Кинг-Конга» — это выражение все больше укоренялось в умах. Тем временем коллеги с севера побеседовали с матерью Анатолия — Тойер надеялся, с должным тактом — и не узнали ничего особенно важного.

Осталось провести еще несколько завершающих опросов. Сначала Тойер намеревался присутствовать на всех, но координация действий с другими странами и Шлезвиг-Гольштейном, который казался ему таким же зарубежьем, отняла у него много времени. С мальчишками беседовал Хафнер. Пожалуй, те этого заслуживали, поскольку, по сведениям одноклассниц, они особенно притесняли бедного Анатолия. Тойер, пытавшийся в это время расшифровать факс египетского собрата по ремеслу, начал сомневаться в этом. Его бешеного комиссара слышно было издалека. Несколько оставшихся ребят и их учитель сидели, перепуганные, в коридоре. Гаупткомиссар быстро прошел мимо них и вступил вчистилище.

— Слушай! — орал Хафнер. — Мне не нравится, как ты мусолишь жвачку, мне не нравится, что твой череп похож на бильярдный шар! Ты мне вообще сразу не понравился, а теперь я еще узнал, что тебя звать Франко — блевать тянет от такого имечка. Потому что мужик по имени Франко топтал социализм, хоть и не победил его. Спроси об этом своего учителя истории!

— Я ж скзал, шеф, что не общалсь с Анатолием. Никто, никто с ним не общалсь. Он одевалсь как… ну… полный отстой и… можно я немножк покурю, а?

— Здесь не курят! — возопил Хафнер. — Все говорят, что ты его мучил и притеснял, макаронник хренов! Он был слабей тебя и плохо играл в футбол. И ты постоянно лупил в него мячом, так? Так? Все время целился по яйцам — так все говорят.

— Кто енто «все»? — без особого интереса спросил Франко. У этого хип-хопера наверняка уже и прежде периодически случались стрессовые встречи с копами, и он старался сохранять крутизну. Выглядел он так, словно сошел с постера, висящего на стене у Бабетты.

— Не «енто», а «это»! — заорал Хафнер. — Правильно надо говорить, пизанский говнюк! Я сам играл в регби, там такой, как ты, и дня бы не прожил! Там можно сердце из груди вынуть, но яйца — табу!

Трудно себе представить, как он ухитрялся это делать.

Тойер видел в своем шефе, пресловутом докторе Ральфе Зельтманне, все меньше и меньше достоинств, но вот умение неожиданно материализоваться, которое он периодически проявлял, не вызывало никаких сомнений. Странности его речи и поведения привели директора к угрожающему положению: в последние два года ему светил преждевременный выход на пенсию, но он сумел удержаться. Комично, что он не считал это комичным, но комичным это все-таки было.

На этот раз Зельтманн материализовался не один:

— Все это в высшей степени щекотливо и сомнительно, господин Тойер, господа! Я не посвящен в этот казус, хотя я, как-никак, все еще и отчасти снова директор полиции этого города, да-да! Так сказать, с сегодняшнего дня, сегодня приступаю, и уже снова что-то произошло. Сейчас мне хочется назвать это новым стартом без старых проблем. Конечно, проблемы остаются, старые или новые, да и в новых вскоре созреет зерно старого. Но груз ответственности сохраняется неизменным. Казус там, резус, макака-резус, верней, горилла, и что там связано с казусом. Обезьяну я оставляю за скобками, я вас умоляю, ведь обезьяна — не человек, в человеческом смысле.

Рядом с плетущим свои обычные словеса Зельтманном стоял чернокожий мужчина. Что это могло значить? Неужели директор нацелился на сотрудничество с ФБР? Это было вполне вероятно, но насколько Америка прогнила при Буше, если сотрудники ее силовых структур идут на контакт с Зельтманном?

Франко сидел на стуле, опустив голову, и даже не взглянул на вошедших. Хафнер тоже, кажется, решил продолжать свой допрос, не здороваясь:

— Ты, дебил, жил в номере рядом с Анатолием, вместе с тремя другими идиотами, ты, жопа, что это у тебя за отстойная картинка на твоей отстойной майке?

— Номер, шеф, был черс прход. Рядм жил Фредерсен.

— И кто же он такой, ты, скандинавский Болванелли?

— Учитель, — вздохнул Зенф. — Ты же знаешь.

— Что я знаю — мое дело! — надрывался Хафнер. — Ну, что за отстой у тебя на майке?

— Эт Оззи Осбрн, эй, не знаеть, что ль? Самы крутой…

— Мне насрать, как зовут твоего бимбо!^[4] — продолжал грозно вопить Хафнер, но все-таки, понизив тон, обратился вслед за этим к спутнику Зельтманна: — Nothing against you, my friend.^[5]

— Можете спокойно говорить со мной по-немецки. Доктор Магенройтер, из Министерства внутренних дел, — представился он. — Ваш расистский выпад — не самое удачное начало наших служебных отношений.

Допрос был прерван; вразвалочку, со старательно удерживаемым на лице равнодушием Франко выкатился за дверь.

Доктор Магенройтер был назначен временным советником директора полиции Зельтманна (мероприятие проводилось в рамках контроля над чиновниками) и должен был обеспечить Зельтманну, сделавшему в прошлом немало бесспорных ошибок, реабилитирующее возвращение на директорское поприще. В общем, образовалось так называемое временное двоевластие. На обоих начальников, хотя они только-только приступили к работе, посыпались всевозможные жалобы: детям, которые потеряли своего одноклассника из-за печального происшествия, явно представлявшего собой несчастный случай и нуждавшегося в выяснении лишь по причине суицидального характера, не позволяют вернуться домой, допрашивают, да, именно допрашивают и, возможно, травмируют их души. Так дело не пойдет.

— Коллега Магенройтер для меня все равно что третий глаз, — продолжал вещать Зельтманн, — и всегда чуткое ухо. Я часто ошибался, господа, но кто из вас без греха, пусть первым бросит в меня камень…

Зенф незаметно для начальника щелкнул по небольшому камешку, который лежал на краю его стола, и Тойер едва не расхохотался. Когда только угомонится этот наглец?

— Я не хотел сказать «бимбо», — театрально взмолился Хафнер. — Я собирался сказать «жопа», но только что перед этим назвал этого говнюка именно так и в тот момент просто пытался избежать тавтологии…

Магенройтер презрительно отмахнулся:

— Меня больше интересует нынешнее состояние вашего расследования. Появились ли у вас факты, подкрепляющие другие версии, кроме версии о несчастном случае?

Тут вмешался Зенф:

— Пока нет. Мне постоянно звонят зоологи, шлют письма по электронной почте и либо категорически отрицают, что горилла могла нанести такую травму, либо не менее решительно утверждают противоположное.

— Значит, все-таки такая версия не исключается? — спросил Магенройтер.

— Нет, отмахнуться от нее нельзя, — ответил Зенф. — Директор зоопарка тоже считает, что Кинг-Конг, то есть обезьяна… Хотя… диссертацию он писал по морским моллюскам. — Зенф пожал плечами.

— Морские моллюски, ха-ха, — взвизгнул Зельтманн и подтолкнул локтем своего спутника; тот недовольно поморщился, но промолчал.

— Я думал, вы работаете вчетвером, — обратился он к полицейским.

— Так и есть, — торопливо пояснил Зельтманн. — А один даже уже мертвый.

Хафнер, немного притихший после своей оплошности, все-таки ухитрился метнуть в директора взгляд воспитанного киллера.

— А почему, собственно говоря, вы взялись за этот случай в мое отсутствие? Так сказать, absentia privatis? — Зельтманн скорчил строгое лицо.

— Лейдиг принял телефонный звонок ночью, — сказал в сторону Тойер: он не мог смотреть на директора без приступа тошноты.

— Кроме того, — продолжил, также отвернувшись от директора, удрученный Магенройтер, — вы ведь лучшие.

Тойер решил, что ослышался и переспросил:

— В луже?

Магенройтер оставил его возглас без внимания и продолжил:

— В последние годы вы вели здесь все громкие дела. И все раскрыли. Правда, с помощью методов, о которых в Полицейской академии предпочитают помалкивать… Тем не менее вы считаетесь лучшими полицейскими в Гейдельберге.

— Не забудьте еще Герлаха! — воскликнул Зельтманн.

— Герлах — круглый идиот, — отрезал Магенройтер. — Вы только что упоминали коллегу Лейдига. Где он?

— Лейдиг наверняка где-то в Центре, — сказал Тойер. — Ему кто-то позвонил, и он вышел.

— Что вы хотели, собственно говоря, узнать от молодого человека? — обратился Магенройтер к Хафнеру.

— Господи… — Комиссар удрученно уставился на носки своих ковбойских сапог. — Я немного нервничаю. Попросил Лейдига, чтобы он принес мне курево, а этот осел все не идет.

— Ах, господин Зельтманн! — Магенройтер с трудом выдавил улыбку. — Окажите любезность, посмотрите, пожалуйста, где задержался господин Лейдиг! Мне бы хотелось еще немного побеседовать с группой.

Зельтманн вздрогнул, словно от удара:

— Ну и ну, насколько я разбираюсь в субординации, а я в этом разбираюсь, не дело директора учреждения, управленческой единицы, планировать такие вещи, овеществлять такие планы!

— Прошу вас! — любезно, но убедительно произнес Магенройтер. — Я ведь еще не ориентируюсь в вашем ведомстве.

— Вот это правда, — закряхтел Зельтманн, — это верно. На полном форсаже, как сказала бы молодежь, не присутствующая в этом кабинете. — Директор встал и по-стариковски заковылял к двери.

— Я предоставляю вам угадать с помощью вашей сыщицкой проницательности, как долго еще господин Зельтманн сможет питать иллюзии насчет своей должности. — Магенройтер покачал головой. — Министерство хочет дать ему возможность для почетной отставки, в противном случае ему придется уйти самому. Обычно за этим следует момент, когда говорят «это пока секрет, никому не передавайте». Но вы можете спокойно говорить об этом и другим, скрывать тут нечего.

— Что такое с ним? — спросил Тойер. — Я имею в виду, он и всегда-то был… Ну ладно, я не должен этого говорить… Но теперь?

Магенройтер беспомощно развел руками:

— Несомненно, его травмировала история годичной давности, его ранение. Да и семья распадается, дети остаются с матерью. Но самым большим ударом стало для него исключение из «Клуба Львов» в Брух-зале, где его тесть довольно влиятельная фигура.

— Не надо было ходить налево и трахаться с кем попало, — скромно заметил Хафнер.

— Сейчас он проходит курс лечения, — сказал Магенройтер, — возможно, еще немного поработает. Проявите чуточку снисходительности и милосердия. А я хочу выслушать, что вы намерены предпринять. Теперь все будет проходить через меня. Ведь в версии об обезьяне все же есть что-то неправдоподобное, даже некоторые зоологи высказывают по этому поводу сомнения?

— Ну, лично у меня сомнений нет, сорри, шеф. — Хафнер смиренно встретил горький взгляд Тойера и добавил: — Но шеф сомневается, и поэтому, естественно, сомневаюсь и я.

— Мне в самом деле некоторые детали кажутся странными, — заговорил Тойер. — Ладно, допустим, что Анатолий очень любил зверей. Однако разве может даже такой фанат мечтать, чтобы его убил дикий зверь?

— Да ведь он этого, кажется, не просто хотел, — вмешался Зенф. — Это было самое большое его желание…

— Ты забываешь, что он написал эти строчки два года назад! — Тойер повысил голос. — В детстве я хотел стать астронавтом, а подростком уже сообразил, что никакая сила не заставит меня залезть в летающую бомбу.

— Это все разговоры, — перебил его Магенройтер. — Господин Тойер, мы не можем бесконечно держать этих школьников в городе. Они хотя уже и не дети, но все равно несовершеннолетние!

Шеф группы мрачно уставился на египетский факс. Некий господин Рашид сообщал, что он всю ночь читал. Подтвердить это может молодой человек из Швейцарии по фамилии Мутценбахер. Сыщики его уже опросили; он подтвердил алиби господина Рашида, так как «обжимался» с ним до пяти утра.

— Ну вот, — вздохнул Тойер. — Коричневый пазл для слепых… Вообще ничего не понятно, ну и ладно. Мы опросим оставшихся школьников и учителя. Тогда пускай уезжают.

Зельтманн не вошел, а влетел в кабинет:

— Послушайте, господа! Вы не поверите! Представьте себе! Один из комиссаров нашего Центра учинил драку в Шветцингене! Какой скандал!

— Это кто же? — удивился Хафнер. — Я ведь тут! — И он потрогал свое левое плечо, словно желая в этом удостовериться.

— Нет-нет, не вы, а он. Тот, другой.

— Кто? — спросил Тойер и разозлился: ему не хватало еще только Зельтманна с его старческим маразмом.

— Лейдиг. Видели, как он уходил, и наш сотрудник на дверях доложил мне (ведь это его долг), что наш добрый Лейдиг — по сути, он неплохой — горько рыдал. Горько! Но прежде чем я осмыслил услышанное и почувствовал сострадание, последовал звонок из Шветцингенского пансионата для престарелых, где, кажется, его уважаемая милая матушка…

— По сравнению с которой Годзилла просто плюшевый зайчик, — пояснил Хафнер, повернувшись к Магенройтеру.

— Господин Лейдиг там задержан, так сказать, чтобы предотвратить худшее!

Тойер знал этот пансионат, когда-то он арестовал там старца, одержимого клептоманией. Без долгих раздумий он распорядился отработать остальных школьников, их ведь немного осталось, учитель пускай подождет, а сам поехал. Магенройтер, казалось, не имел ничего против. Во всяком случае, не стрелял ему в спину. Скандал в группе не был для Тойера неожиданностью — да только кто его устроил на этот раз? Лейдиг! Просто в голове не укладывается.

Проезжая Зандхаузен, он задумался: не достал ли его Хафнер своим упрямством и бесцеремонностью? — но все же решил пока что придерживаться их единственной этической заповеди: «Теаm is team» — «Команда есть команда».

Лейдиг, дрожа, сидел в пустом гимнастическом зале пансионата на деревянной скамье (такие скамьи всю жизнь ассоциировались в сознании Тойера с ужасами школьных уроков физкультуры). Для надзора за ним приставили парня-альтернативщика — тот, пожалуй, не смог бы удержать и волнистого попугайчика.

— Я не буянил.

Гаупткомиссар еле расслышал глухой голос Лейдига.

— Он кричал и стучал кулаком по конторке администратора, — вмешался альтернативщик. — Насилие начинается с агрессивного поведения. — Мальчишка самодовольно убрал с лица зеленую прядь: за исключением этой пряди копна волос смотрелась как типичный анахронизм.

— Верно, — согласился Тойер. — Так что вали отсюда, мешок с опилками. Я тоже испытываю прилив агрессии.

Оскорбленный, но полный достоинства парень зашаркал прочь.

— Вот, — почти беззвучно произнес Лейдиг и протянул Тойеру письмо.

— «Это письмо адресовано общественности округа Рейн-Неккар. В течение двух последних лет мой сын Симон Лейдиг против моей воли держит меня в пансионате для престарелых…» — вполголоса читал Тойер. — Так она объявлена недееспособной?

Лейдиг кивнул:

— В моей частной жизни это, пожалуй, единственный храбрый поступок. Разве я не рассказывал?

Тойер отрицательно покачал головой.

— К нам пришел рассыльный с почты. Она ударила его сумочкой, когда он стал настаивать, чтобы она подписала извещение. В Восточной Пруссии, говорила она, обходятся без подписи — достаточно честного имени. Бедняге потом сделали операцию: кожаный ремень повредил ему роговицу. Тогда-то я и увидел шанс для себя.

— А что, Лейдиг — такое уважаемое имя? — вырвалось у Тойера.

— Нет, но фон Дуркхофф, вероятно, звучало внушительно.

Тойер на мгновение задумался:

— Так ты голубых кровей? Хотя бы частично?

Лейдиг вновь кивнул:

— У меня генетическая предрасположенность к гипертонии, ревматизму и аллергии на продукты питания. Я аристократ. После войны мать жила в нищете и только из-за этого вышла замуж за моего более-менее богатого отца.

— Значит, ты тоже богатый?

Лейдиг пожал плечами:

— Ну, я бы сказал, зажиточный. Но разве это…

Тойер подумал о ежемесячной плате за квартиру, которую отдавал Лейдигу, но ничего не сказал. Вместо этого стал читать дальше:

— «И вот теперь, после своей тяжелой жизни, в которой изгнание из Восточной Пруссии, смерть мужа и предательство сына никоим образом не исчерпывают перенесенных мною страданий, я не в силах больше выносить жестокость своего земного удела. Я покидаю это учреждение, чтобы свести счеты с жизнью. Всю вину за это я возлагаю только на своего сына…» Как же она ухитрилась отсюда смыться?

— В том-то и дело! — Лейдиг уронил голову на руки. — Поэтому я и слетел с катушек. А они воспользовались этим и раздули историю — чтобы я не наехал на них с претензиями… Собственно, они ничего и поделать-то не могли. Матушка уже несколько месяцев твердила, что ходьба вызывает у нее невыносимую боль. Так что, естественно, бдительность персонала постепенно притупилась. Вероятно, мать просто нашла удобный момент, когда за ней никто не присматривал, ну и…

Тойер кивнул и неловко, ободряюще похлопал Лейдига по колену:

— Найдем. Письмо оставь у себя. Я не верю, что такая дама сразу сведет счеты с жизнью.

— Почему вы так думаете? — Лейдиг поднял голову. Его глаза были полны слез.

— Потому что после этого она не сможет делать новые гадости.

Удрученный комиссар невольно улыбнулся.

Открылась дверь. Уголком глаза Тойер увидел белый халат, и этого ему было достаточно. Он резко повернулся, готовый к бою.

— Подкрепление? — зарычал врач. — Тут вам не проходной двор!

Тойер от души пожалел, что рядом нет Хафнера.

— Старший гаупткомиссар Тойер, — сурово представился он. — Ваше имя?

— Доктор Хартген, главный врач пансионата.

Мужчины холодно смерили друг друга взглядами. Наконец-то перед Тойером стоял его ровесник, который выглядел еще хуже, чем он. Внезапно до комиссара дошло:

— Вы нашли фрау Лейдиг?

— Конечно. Нам позвонили с вокзала. Некая дама преклонных лет требовала билет до Кенигсберга и настаивала, чтобы билет был из желтого картона. Помните, были такие?

Тойер тут же их представил: маленькие кусочки картона с пробитыми дырочками. Даже растрогался. Одновременно осознал и безумие ситуации: сейчас, вместо того чтобы сидеть на работе и доказывать виновность обезьяны, ему придется умолять этого обрюзгшего, почти лысого главврача, чтобы он отпустил его молодого комиссара.

— Почему вы молчите? — слабым голосом спросил главврач.

— Вы тоже ничего не говорите, — сказал в ответ Тойер.

— Я не могу, я только что забрал с вокзала фрау Лейдиг.

— Она ухитряется сделать так, что, проведя с ней в машине пять минут, чувствуешь себя так, словно прошло уже два часа, — устало заметил Лейдиг.

— О да! — подтвердил Хартген. — Словно инструктор по вождению у тебя сам Доналд Рамсфилд!^[6]

— Позвольте мне забрать с собой господина Лейдига и давайте забудем эту историю. Мой сотрудник вовсе не дебошир…

— Валяйте! — Хартген решительно кивнул. — Но, господин Лейдиг, скоро чаша нашего терпения переполнится. Мы больше не выдержим.

Было восемь часов вечера, когда Тойер высадил тайного аристократа возле его дома и поехал на работу. Магенройтер, говоривший с ним немного раздраженно, ненадолго успокоился. Да, учитель готов ждать, но хорошего впечатления о работе полиции это не создает; его люди разошлись по домам, но Зенф еще вернется — забыл ключи.

Тойер стоял на Бисмаркплац, в нарушение всех заповедей автомобилистов не давая машинам из подземной парковки влиться в поток, и размышлял, почему он хочет допросить учителя сам, непременно сам.

Как ни прискорбно, но приходилось учитывать и то, что это мог быть просто синдром начальника: подчиненные допрашивают мелочь, а он крупную рыбу. Синдром мачо, интересно, как называется — мачизм? На светофоре зажегся зеленый, Тойер не тронулся с места. Позади него злобно сигналили другие автомобили — синдром мачо. Ильдирим, вероятно, уже заждалась его! Он тронулся с места, но тут же затормозил. Красный свет. Возле городской библиотеки он остановил машину и неловкими пальцами набрал номер.

Уже после нескольких слов подружка перебила его:

— Да-да, ладно. Если ты когда-нибудь проверишь свой почтовый ящик, то увидишь, что он полон. И пожалуйста, объясни мне еще раз, почему для тебя на этот раз работа важней, чем дом? Бабетте ужасно плохо. Она так сильно кашляла, что ее стошнило. Фтизиатр советует срочно ехать на лечение, но одной ей не хочется. Наш дорогой гений из прокуратуры, господин Вернц, удивляется, отчего не обработаны некоторые акты… Когда ты приедешь домой?

— Точно пока не знаю… — виновато буркнул Тойер. — Я еще должен побеседовать с учителем. А тут еще Лейдиг…

— Как знаешь, Тойер. Про страдания Лейдига потом. Пока.

Тойер устало поднимался по лестнице. Лифт он игнорировал из смутного подозрения, что не заслужил комфорта. Когда, борясь с одышкой, могучий сыщик дошел доверха, лифт открылся, из него, конечно же, вышел небрежной походкой Зенф.

— Забыл ключ от подъезда, — пропищал толстяк. — Пришлось вернуться. А я-то радовался, предвкушая урок пения.

Тойер уже успел привыкнуть к тому, что Зенф постоянно что-то врет, и пропустил его слова мимо ушей. Тем более что его совесть отягощала собственная вина — как-никак, он только что стал виновником кратковременного транспортного коллапса в Старом городе.

— Ты посидишь тут, пока я поговорю с учителем?

Зенф бесстрастно кивнул.

— Вот только, увы, этот разговор ничего нового не добавит, — вздохнул он. — Во всяком случае, одноклассники Анатолия ситуацию не прояснили. Похоже, все-таки несчастный случай, пускай и очень странный…

Возле кабинета сидел учитель.

— Извините, мы очень долго заставили вас ждать. — Тойер потряс ему руку — крепкое рукопожатие, уверенность в себе. — Я старший гаупткомиссар Тойер, это мой коллега Зенф, а вы господин…

— Фредерсен. Добрый вечер. — Учитель поднялся с места. Выглядел он, разумеется, усталым. А в остальном — нордический тип: короткие каштановые кудри, приятный профиль, ясный взгляд, спортивная фигура, звучный голос.

Тойер отпер дверь. Ключи Зенфа лежали на столе, связку украшала маленькая матерчатая свинка. Словно угадав мысли шефа, толстяк пробормотал, что ему и самому непонятно, как можно было просмотреть такую красивую вещицу. Они сели.

— Между прочим, я удивился… — начал Тойер и, болезненно морщась, проглотил конец фразы: «…вообще-то у меня это получается лучше всего». — Почему Анатолию достался одноместный номер, ему одному?

— Потому что мне хотелось оградить его от оскорблений, — ответил Фредерсен. — Хоть здесь защитить его от остальных ребят, но, как выяснилось, я совершил ошибку. — В его глазах стояли слезы. — Он не желал ехать с классом, его мать сообщила мне об этом. Я думал, дело в деньгах. Помог ему, у меня есть для этого возможность. Ах, знаете ли, многое, что мы делаем… я имею в виду, все мы, люди… удается нам оценить лишь задним числом. Я всегда говорю своим учащимся, — направил он взгляд на стену, — что жизнь мы проживаем, как бы опережая время, а осмысляем ее только потом.

Гаупткомиссар мысленно вздохнул: даже в беде учитель остается учителем.

— Когда я просматривал материалы по этому делу, я испытывал странное чувство. — Тойер замолчал, подыскивая слова. — Вероятно, из-за того, что я не могу себе представить ни одного четырнадцатилетнего парня, пусть даже самого инфантильного и психически неуравновешенного, который зимней ночью мог бы ни с того ни с сего прыгнуть в глубокий ров обезьянника. Да еще в незнакомом городе. Ведь он мог и не знать про неисправный замок. Или знал? Где в тот момент находилась обезьяна, снаружи или внутри? Мы никогда этого не узнаем. И хотя он ощущал себя таким обособленным и одиноким и это приводило его в отчаяние… все же он имел возможность сделать запись в «Альбоме дружбы», правда, довольно давно… Да, — сыщик вздохнул, — у меня лишь странное чувство, не более того. Я сожалею, что с вами и вашей группой, возможно (он подумал о Хафнере и слегка выделил интонацией последнее слово), плохо обращались. Пожалуйста, расскажите нам все, что знаете про Анатолия. Не исключаю, что это окажется для нас важным.

Зенф неподвижно сидел за столом и завороженно глядел на учителя. Тойер никогда еще не видел его таким.

Учитель рассказывал об ученике с большой теплотой. Как правило, теперь в Германию приезжают лишь те переселенцы, которые прозевали большой бум девяностых; иногда это предполагает определенный вывод об их интеллектуальном уровне.

— Но эта семья другая, — продолжал он. — Мать решилась перебраться сюда ради будущего своих детей. В России она работала ветеринаром и была вполне благополучна. Между прочим, она русская. У отца, бросившего семью и прервавшего с ней всякие контакты, были немецкие предки. Какое-то время Шмидты просто голодали. — Тойер вспомнил про слабые кости Анатолия. Да, верно, конечно, верно. — Если вспомнить, как быстро все они выучили немецкий, как они стараются идти в ногу со здешней жизнью в той трудной ситуации, в которой сейчас оказалась экономика…

Нет, Тойер вовсе не хотел слушать доклад учителя об — ах! — ужасном кризисе в Германии, квазизагнивающем чемпионе мира по экспорту, но тут Фредерсен сменил тему:

— Вы упомянули про «Альбом дружбы». Значит, он уже тогда написал в него по-немецки? — Тойер кивнул. — Вот видите… Но вот что действительно трудно освоить сразу — какие штаны надеть, чтобы выглядеть крутым, какая музыка делает тебя своим в классе, а какой надо стыдиться. Анатолий любил классическую музыку, и боже мой, как только над ним ни издевались эти паршивцы… Не уверен, смогу ли я дальше преподавать в этом классе хотя бы неделю. Мальчик успевал лучше всех по большинству предметов, даже по немецкому — устную речь он усвоил блестяще. Мать хотела сменить школу из-за его проблем с общением, а я посоветовал немного повременить, ах, знать бы!.. — Фредерсен закрыл глаза. — Летом он перешел бы в новую школу, и я поэтому назначил экскурсию на зимние каникулы, ведь он заслужил такую поездку. Зачем я это сделал!

Тойер попытался представить Анатолия. Поскольку он так и не взглянул в то утро на его лицо, картина получалась жутковатая: ребенок в белой, без глаз маске. Вокруг него все смеются. Он сидит на последней парте, углубившись в «Жизнь животных» Брема. В Анатолия швыряют шарики из фольги, мелки. Среди ребят и он, коренастый Иоганнес, не хорошист, не двоечник, довольно популярный в классе. Ему припомнились бесконечные и жестокие детские пакости, зачинщиком которых он был в годы учебы. Он и теперь думал о них без особых угрызений совести. Однажды в их классе появился мальчишка-адвентист. Он выглядел так же, как все, но по субботам никогда не приходил на уроки: адвентистам это было разрешено законом, по словам их классного руководителя. И вот в один прекрасный день крепыш Иоганнес Тойер сел верхом на поверженного адвентиста и надавал ему оплеух, просто так, за то, что адвентист. Тойер и по сей день толком не знал, что значит это слово… И все-таки что-то не складывалось, что-то было не так…

По-видимому, он долго молчал, глубоко задумавшись. Остается надеяться, что хотя бы не напевал и не совершал других нелепостей…

— Да, — вырвалось у Тойера, — был вторник, когда я того адвентиста… не спрашивайте меня, зачем я его… Чаша терпения может переполниться в любой день. Все в прошлом…

Фредерсен ничего не спросил и вскоре ушел.

5

В прессе дело считалось завершенным, северные коллеги получили все необходимые материалы, Тойер дал журналистам из Киля и Эккернфёрде несколько пространных телефонных интервью и надеялся, что те напишут не полный уж бред.

Зоопарк ломился от посетителей, все хотели взглянуть на зловещего Богумила. Правда, Тойер и Ильдирим, не сговариваясь, решили сначала покончить с другими воскресными делами.

Кажется, дело по-прежнему, а может, и больше прежнего не давало покоя только Зенфу. Изгнанник из Карлсруэ давно уже не изрекал свои симпатичные скабрезности, каждый день выглядел невыспавшимся, так что вскоре на это уже перестали обращать внимание.

Между тем прокурор Бахар Ильдирим все сильней злилась на то, что уважаемый старший гаупткомиссар Тойер, раскрывший в Гейдельберге все последние убийства, явно забыл о том, что и ей надо ходить на работу; более того, он вообще не интересовался состоянием здоровья их общей подопечной. Она уже догадывалась, что поедет с Бабеттой на море без него. Вот только почему?

— Не отрицаю, возможно, я немного рассеянный. Версия с обезьяной меня никак не устраивает.

— И поэтому ты начал забывать о том, что у тебя есть семья?

— Да.

— Замечательно.

— Да.

Каждый из них раздраженно взялся за свои дела. Начинался февраль.

Этот понедельник — особенный день.

— Родительское собрание, — сухо сообщила Ильдирим. — Уже второе с тех пор, как мы вместе живем. Я знаю, ты не хочешь туда идти, но надо. Мне нужно, чтобы Бабетту для нашей поездки освободили от уроков на четыре недели, поэтому мы должны выглядеть на собрании образцовой семьей. Понятно?

Понуро, словно бычок на бойню, могучий сыщик тащился по Старому городу рядом со своей холодной как мрамор спутницей жизни. Он даже не мог сказать, что его так пугало, ведь детей — по крайней мере до сих пор — у него не было. Да, он понимал: пойти нужно, он никогда еще не посещал родительское собрание. И все же он знал наверняка: ничего хорошего из этого не выйдет. Ему надо побриться, заявили в один голос его дамы. И понеслось… Мерцгассе, пересечь Главную улицу, Цигель-штрассе, а внизу у реки свернуть налево.

Гимназия «Курфюрст Фридрих», сокращенно КФГ, красивое старинное здание, чем-то напоминающее крепость, почти в том же стиле, что и Высшая педагогическая школа, внутри которой он всегда приходил в ярость от безвкусных переделок — вот еще одно плохое предзнаменование. В гимназии бывать ему не доводилось.

Всю дорогу они не разговаривали. Но теперь Ильдирим повернулась к нему и даже слегка поправила его воротник.

— Я уже поняла, что ты не хочешь со мной идти. Пожалуйста, прекрати!

— Что? — испугался Тойер.

— Не хочешь ли ты сказать, что ничего не замечаешь? Ведь ты уже минут десять насвистываешь мотив «Сыграй мне песню о смерти»! Причем довольно фальшиво.

— Нет, — мрачно возразил Тойер, — не хочу.

— Значит, ты нарочно это делал?

— Нет, зря я это сказал.

Он заглянул ей в глаза. Усталые. От уголков губ к подбородку тянулись две морщинки — прежде он их не замечал.

— Тебе со мной уже не так хорошо, да? — тихо спросил он, и в его словах сквозила огромная печаль.

— Ты не виноват, — так же тихо ответила Ильдирим и прижалась лбом к его плечу. — Но ты такой…

— Отрешенный, — договорил он. Ведь он тоже это знал.

Ильдирим заплакала и уткнулась ему в плечо. Что подумают люди, если увидят? Все-таки они стояли почти на углу, хоть и в темноте. Впрочем, не об этом нужно думать, а о том, как успокоить бедняжку. Ласково и неловко он погладил ее затылок.

— Я уже не так молода, Йокель, мне ведь тридцать три года. Но я слишком молода для дочери-подростка. Еще я с трудом делаю вид, будто мы нормальная семья. Всегда ведь заметно, как ты из великодушия чуточку переигрываешь. Между прочим, я еще не вышла из возраста «диско», хотя уже на грани. Но это еще полбеды…

— Твоя беда — это я? — похолодел Тойер.

— Я этого не говорила. Посмотри, тушь не потекла?

— Нет, нет… Ты давно не называла меня так — Йокель.

Она засмеялась и так сильно стиснула его руку, что ему стало почти больно.

На лестнице он решился на очередную попытку:

— Слушай, Бахар, вместо всей этой дребедени давай просто пойдем в город. Ну, диско не диско, но и не чай с танцами для пенсионеров. Я как раз побрился, давай воспользуемся этим.

Она покачала головой:

— Мне придется досидеть до самого конца, чтобы поговорить с классным руководителем. Ты ведь знаешь!

— Ему ведь можно позвонить.

Она повернулась к Тойеру, глаза ее сердито сверкнули.

— Я хочу, чтобы мы поступили сейчас как все остальные. Как те пары, которые вступили в брак, родили ребенка, у кого дедушки — немецкие наци.

— Мы и так частично… Мой дед был…

— Сейчас ты пойдешь со мной.

Корнелия и отец ужинали. Черный хлеб, масло, сырокопченая ветчина, огурцы, чай. Она ненавидела все эти продукты, и это было написано на ее лице.

— Я знаю, тебе не по вкусу такая пища. Но я не смог больше ничего купить. Успел лишь быстро заскочить в мясную лавку и в пекарню. — Она ничего не ответила. — И ведь мы с тобой договаривались…

— Да, — подтвердила она. — С завтрашнего дня я возьмусь за хозяйство.

Кёниг улыбнулся — получилось довольно неестественно.

— Что же приготовит мне моя взрослая дочь?

— Яичницу.

— Как всю прошлую неделю?

— Точно.

Его глаза помрачнели.

— А на следующей неделе?

— Яичницу.

— Сегодня в газете появился материал по поводу смерти Анатолия.

Корнелия кромсала ножом огурец — все мельче и мельче.

— Так вот, он написал в чьем-то «Альбоме дружбы», что хочет пойти к горилле или типа того… — Кёниг помолчал, потом спросил: — Случайно не в твоем?

Она засмеялась:

— С чего ты взял?

— Потому что сегодня прислали твой альбом. — Взгляд отца делался все строже. Он кивком показал на вскрытую бандероль возле мойки, лента-скотч свисала с края и трепетала в теплом воздухе, струившемся от отопления. — Из полиции.

— Возможно, — сказала Корнелия и с вызовом посмотрела на него. — Значит, я забыла тебе об этом сказать.

— Сейчас я уйду.

— Знаю.

— Ты что будешь делать?

— Еще посмотрю! — Она прокричала эти слова и, сама пораженная этим, зажала рот ладонью.

Теперь закричал и отец:

— Что с тобой творится? Ведь что-то неладное. Еще хуже, чем раньше…

— Как это мило с твоей стороны, — перебила она, — такая чуткость.

— В понедельник я уезжаю с классом на три дня. Может, ты поедешь со мной? Я поговорю с Фредерсеном. Я беспокоюсь, когда ты остаешься одна. Ты слишком много времени бываешь одна. Я возьму тебя с собой.

— Не хочу. — Корнелия заметила, что дрожит всем телом, и встала. — Я пойду к себе! — Взбежала наверх и заперла дверь.

Шаги на лестнице.

Отец остановился возле двери. Ей даже было слышно его дыхание. Он ждал. Ему можно позавидовать: ведь она больше ничего не ждала и никогда не будет ждать.

— Может, поговоришь со мной? — спросил он наконец.

— Может быть, завтра, — ответила она. Эти слова гулом отозвались в ее голове.

Тойер успокоился. Все оказалось вполне терпимо: только что представили преподавателя по религии, кажется, от евангелической церкви (он слушал не очень внимательно), классный руководитель (его фамилия тоже вылетела из памяти) собирался выступить в конце собрания — и потом по домам. В общем, терпимо, продержаться можно, особенно если под шумок немножко подремать…

Тут открылась дверь, и показался Вольфрам Ратцер — человек, не раз попадавшийся на пути Тойера, — как всегда, в баварской жилетке, кожаных штанах с застежками под коленом, сегодня даже в оранжевых чулках и сандалиях «Биркен-шток». Однажды гаупткомиссар собственными руками задержал его и посадил за решетку, но безумный студент теологии, очевидно, доблестно отсидел срок во время своего восьмисотого семестра и теперь бодро входил в класс, выставив вперед бородку клинышком.

— Добрый вечер! — поприветствовал он, схватил стул, чуть ли не с нежностью погладил Тойера по плечу, когда проходил мимо, и уселся посреди комнаты, сказав: — Продолжайте! — Затем он извинился за опоздание и объяснил его тем, что он только-только «привел к разумному концу» сегодняшнее самобичевание.

Родители и учителя, казалось, были слегка озадачены этим вторжением, а Тойер при всем старании не мог вспомнить, был ли у Ратцера ребенок. Собрание тем временем продолжалось согласно плану.

Учитель биологии сообщил о том, что год в целом проходит неплохо; конечно, в каждом классе есть возмутители спокойствия, а в этом больше всего, и, несмотря на недурную общую картину, он повторит слова, сказанные им в начале года: это самый плохой класс среди всех восьмых, которые, в свою очередь, тоже самые плохие за те двадцать пять лет, что он преподает в этой школе.

Родители вежливо и смиренно выслушали это и другие поношения их отпрысков; вероятно, регулярные посетители собраний получали такие порции дегтя два раза в год и привыкли ко всему.

Щеголеватый папаша из богатенькой гейдельбергской элиты, явно гордившийся либеральным отношением к тем, кто получает социальную помощь, поигрывая галстуком-бабочкой цвета бургундского, сообщил даже с улыбочкой, что этот учитель биологии был «легендой» еще в его школьные годы.

Но тут выступил Ратцер:

— Значит, вы преподаете биологию, то есть «биос», жизнь, онтологическую тайну. Но при этом полагаетесь на книги, написанные людьми, которые, в свою очередь, полагались на книги! Ха-ха! Таким образом, образуется двойная трещина между экзистенцией, то есть существованием, и метаэкзистенцией, настоящая пропасть, в которой гибнет интересующий нас биос и в качестве более не существующего становится мертвым истинно, а не только на три дня, как наш возлюбленный Исусик, Господь! — Все больше возбуждаясь, он почти кричал: — Мертвый биос! Это значит: вы создаете парадоксальную гидру, обе головы которой проглатывают друг друга, из-за этого не происходит ничего из того, что вы только что утверждали и называли явлением! Поскольку Ничто — это не явление. Ха-ха!

— Если я правильно вас понял, — огрызнулся закаленный в теоретических боях с подростками учитель биологии, — вам хочется новых дискуссий. Аннета Шаван^[7] повысила наш статус, так что и не мечтайте!

— Ха-ха-ха! — разразился издевательским смехом Ратцер и в восторге треснул себя по кожаной ляжке. — Вот как мы обращаемся с диалектикой! Действие и бездействие соединены в одно целое, да, бездействие как действие! Но что парализует молодежь, дамы и господа, так это черная дыра пострелигиозной эпохи, которая, разумеется, больше не пострелигиозна. Пропасти может избежать единственно лишь тот человек, которым движет священный террор протестантской искренности. Итак, туда, к точке «омега», к непорочному оргазму Бога, который должен быть нашим единственным. Амен.

— Ратцер, — выкрикнул Тойер, — заткни пасть! Все испугались, он и сам испугался, но студент пришел в восторг:

— Да-да-да, господин гаупткомиссар Тойер, мы с вами знаем друг друга! — И он погрозил ему пальцем. — Мы с ним знаем друг друга, — снова доверительно обратился он к обалдевшим родителям. — Уже дважды наши линии предназначения пересекались, что так или иначе доказывает, что мои идеи достигнут финальной контрэнтропии, а в последний раз, — тут он неожиданно взвизгнул от неподдельного гнева, — он ужасно сильно двинул меня в грудь!

Все уставились на Тойера, лишь Ильдирим смотрела в пол. Теперь гаупткомиссар все-таки почувствовал себя не в своей тарелке из-за этого мешка с дерьмом и пришел в страшную ярость:

— Ратцер, ты пустомеля и засранец! Чего ты приперся?! У тебя же нет детей! И что за хрень ты несешь?!

— Фи, как вульгарно! — насмешливо протянул студент и с улыбкой обратился за поддержкой к остальным. — Я никогда и не утверждал, что мои чресла дали жизнь христианскому дитяти. О нет! Я жертвую своим свободным временем и посещаю родительские собрания в нашем городе, чтобы вносить свою лепту, прокладывать дорогу к свету для заплутавшей во мраке молодежи и для родителей, лишенных мужества и разума, не ведающих животворной силы молитвы. Да, прокладывать дорогу к свету! А вот он, — воскликнул студент и патетически указал на Тойера, — теперь заковывает в кандалы зверей, словно они и так не сидят за решеткой, чтобы замаскировать грех мальчишки, который забрал у себя то, что ему не принадлежало — жизнь!

Тойер встал, схватил студента за шиворот и с удовольствием вышвырнул из класса.

— Я это так не оставлю, — провыл студент. — Этот город еще услышит про меня!

Тойер закрыл дверь. Вопли Ратцера сделались тише. Сыщик чинно сел, поправил галстук и уголком глаза увидел, что Ильдирим расстроенно качает головой.

— И чего вы слушали такую фигню! — вырвалось у него. — Мы и так ее сегодня довольно наслушались!

Все молчали. Прокурор достала из сумочки свой ингалятор.

Прошел еще час. Учитель физкультуры у мальчиков подробно обосновывал, почему он перед всеми присутствующими родителями, а тем более отсутствующими, должен засвидетельствовать полнейшее фиаско в деле «телесного» воспитания их детей. В особенной мере он подвергает жесткой, но справедливой критике тех господ и дам, у которых здесь учатся дочери — его коллега вскоре это подтвердит.

У Тойера ожил мобильный телефон.

— Выключить! — зарычал учитель латыни Ранфт, еще ждавший своей очереди выступить. — Немедленно! Ведите себя прилично!

Мобильник запутался в кармане брюк — Тойеру пришлось встать, и снова на него устремились осуждающие взгляды.

— Да? Что? Проклятье! Ясно. Пока.

— Я сказал выключить! Если уж немецкий язык стал непонятным, тогда неудивительно, что простой… — попытался устыдить Тойера учитель латыни.

— Не смотрите так! — с отчаянием воскликнул Тойер. — Сейчас я ухожу. У нас опять проблема в проклятом зоопарке… Я тут ни при чем.

Эту последнюю фразу он адресовал Ильдирим, но она не реагировала. Беспомощно замолчав, он вышел. Тот факт, что он совершенно ни при чем, в ближайшее время не подтвердился.

— Единственный плюс заключается в том, — журчал Кольманн разъяренному Тойеру, — что дверь починили и Богумил не может выйти наружу.

Что ж, это и в самом деле было хорошо. Поскольку студент-теолог Вольфрам Ратцер приковал себя к дверце ограды гориллы. Изнутри. На месте уже были ребята Тойера, несколько человек из зоопарка, с турбазы и, к сожалению, из газеты «Рейн-Неккар-Цайтунг» — два молодых журналиста, которые сверкали вспышками и что-то строчили блокнотах.

— Почему ты их не шуганул? — зашипел Тойер Хафнеру, но тотчас отвернулся, сморщившись. Его неистовый адепт был настолько пьян, что, пожалуй, мог упасть при попытке произнести вслух хоть одно слово. — Как вы сюда попали? — тут же заорал Тойер на журналистов.

— Через дыру в ограде турбазы, — дерзко заявил фотограф. — Мы знаем про нее после вашего последнего триумфа.

Тойер гневно шагнул к ним — щелкнула фотокамера.

— Он нам угрожал — я снял. — Пишущий удовлетворенно кивнул.

Сыщик почувствовал, как на него нахлынула волна мигрени.

— Почему вы не починили дыру за столько недель? — Он направил свою ярость куда-то в сторону Кольманна.

— Это новая, — простонал директор и показал на Ратцера. Тот с торжеством поднял к темному небу клещи.

— Я давно планировал акцию и хорошо подготовился. — Ратцер стукнул клещами о свои наручники. — Моральное банкротство проявляется в порабощении творения! Так что мой христианский долг — встать рядом с четвероруким братом, и сегодня самый подходящий день. Поскольку этот человек, — он исступленно ткнул пальцем в сторону Тойера, — обращался со мной как с собакой!

Тойер снова почувствовал на себе взгляды присутствующих.

— Он приперся на родительское собрание и всем мешал, — сообщил он, — так нельзя, вот я и…

— Так что теперь я, — продолжал орать студент, — останусь здесь и умру. И это будет не самоубийство, но мученическая смерть! — если это творение Господа, брат Богумил, не будет отпущен в соответствии с божественной волей к свободе!

К Тойеру подошел Зенф:

— Лейдиг рассказал мне, что это ваш старый знакомый. Короче, он в самом деле требует отпустить гориллу на волю, а сам хочет жить в клетке Богумила. Иначе он грозит сидеть тут прикованным, пока не замерзнет или не умрет с голода.

— Жажда приходит быстрей! — прохрипел издали Хафнер.

— Как он перебрался через ров, чтобы попасть внутрь обезьянника?

— По-видимому, он стащил доску от павильона Северного моря, вон она валяется неподалеку. — Кольманн вздохнул. — Этот парень не может остаться в зоопарке: не предусмотрено правилами.

— Он тут и не останется, почему вы так думаете? Откуда такая покорность судьбе? — Тойер почувствовал вновь закипающую ярость.

— Ах, с той январскойистории… — Директор потупился.

К ним подошел патрульный полицейский:

— Наш психолог уже в пути. Он говорит, что не надо ничего предпринимать. Он попытается уговорить мужчину, чтобы тот не боялся.

— Я считаю, что этого полудурка никак нельзя уговаривать не бояться, — прорычал Тойер. — Наоборот, его надо пугать, и пугать как можно сильнее! Кто вызвал психолога к этому жалкому паршивцу, между прочим, только что очутившемуся на свободе?

— Я, нам на семинаре… — робко попытался объяснить полицейский.

— Притащите мне лучше доску. — Тойер метнул взгляд на Ратцера: тот бормотал псалмы, все тише и тише; его улыбка тоже постепенно таяла.

— Простите, не понял? — Лицо полицейского вытянулось.

— От павильона Северного моря. Это возле входа, недалеко от коз…

— О-о, он довольно далеко от коз! И вообще, каких коз вы имеете в виду? Африканских или… — Кольманн не договорил.

— Длинную доску! — заревел Тойер. — Быстро!

Подошел Хафнер:

— Шеф, вообще-то работенка эта для меня, мы оба это знаем. Но я не могу. Слишком пьяный.

Тойер кивнул.

— Потому что… — Хафнер обратился к журналистам, — я специалист по грубым делам, представляю грубое начало, но сейчас ничего не получится, так как я был на маленьком празднике. Один. Дома. Мой шеф тоже так делает.

Тойер взглянул на Зенфа и Лейдига, оба состроили безучастные лица. Это никак не уменьшило его гнев: пытаются не попасть в газету! Слабаки! Однако и он тоже предпочитал не думать о том, что вскоре прочтет о себе.

Доску доставили. Оскорбленный патрульный помог Тойеру перекинуть ее через ров.

— Ратцер, — спокойно и решительно заявил Тойер. — Сейчас я приду и врежу тебе по башке, и мало тебе не покажется.

— Ладно, — пискнул теолог, выудил из кармана брюк ключ и дрожащей рукой сунул его в замок наручников. — Конечно, так тоже можно сделать. Но это не элегантно. В историю не войдет. Ладно, ладно! Гори оно все синим пламенем!

Бабетте потом несколько дней пришлось объяснять одноклассникам, учителям и даже родителям одноклассников, что ее приемный отец вообще-то совершенно нормальный. Ильдирим тоже пришлось долго ждать, пока успокоится шум в ушах, резко усилившийся после выступления Тойера.

Но все же классный руководитель сразу согласился отпустить Бабетту с уроков. Не возражал и директор: четыре недели — не проблема, ведь туда войдут и каникулы на Масленицу. Еще он высказал рекомендацию, чтобы родители во избежание повторных инцидентов больше не являлись в школу вдвоем; а девочка кашляет ужасно, он сам слышал. Спутник жизни, вероятно, очень загружен работой?

Тойер каждый день покупал газету «Рейн-Неккар-Цайтунг». К концу недели статья так и не появилась, и в его душе забрезжила надежда.

Прокурор холодно наметила план поездки, обер-прокурор Вернц холодно согласился на краткосрочный отпуск; с тех пор как Ильдирим открыто жила с Тойером, его многолетняя похоть сменилась явным разочарованием.

На Северном море все более-менее доступное жилье было забронировано, осталась только Балтика. А это было во много раз хуже — прошлогодние испытания на Эре, группа школьников из Киля, нет, пардон, из того, другого городка… А если им придется поехать еще дальше на восток? Ильдирим становилось нехорошо при мысли о том, как там могут обращаться с иностранцами.

Наконец нашелся отель в Висмаре, где еще оставались места. Да и цены в нем не пугали. Тойер суетился и старался помочь. Она это заметила и вечером, накануне отъезда, почувствовала, что он тоскует по близости между ними. Но она не хотела ее, злилась, не хотела злиться, но все же злилась. Нет, я заказала такси, не трудись, разумеется, я позвоню, да, хорошо, точно, в самом деле, сейчас мне нужно просто пожить отдельно, пошли, Бабетта, до свидания, девочки, до свидания, дорогой, я позвоню, да.

В отвратительном настроении Тойер поплелся на работу и, лишь оказавшись в своем кабинете, понял, что сегодня суббота.

6

Ночь. Тойер сидел за компьютером Бабетты, лучшим в их доме, и тупо шарил в «Гугле». В душе он ругал себя за это, и один из его внутренних голосов — у гаупткомиссара их имелся целый хор — нудел что-то вроде: в такие вечера прежде книги читали… Подвирал, конечно, прежде чаще всего смотрели телик, а это, учитывая зловредность многих частных каналов, тоже не назовешь бальзамом и отрадой для души.

Бальзам для души. Найти. Сколько же христианских сайтов развелось! Отрада. То же самое.

Эккернфёрде, нет, назад: Висмар: результаты 1-10 из 7820000, наугад кликнул на седьмую страницу, семнадцатую, двадцать седьмую, сто седьмую, и вдруг в сумрачной крепости его воспоминаний распахнулась створка ворот, давно уже надежно запечатанная, — это он увидел замок и мимолетно удивился, что он сооружен из обожженного кирпича, но тут же сообразил: ах да, ведь это же север!

Университет Ростока… Факультет немецкого языка… Профессор Хазе, кабинет… домашний адрес… Профессор Рената Хорнунг, кабинет 473, телефон 474, домашний адрес: Висмар, Ам Циген-маркт, 10, телефон…

После их разрыва он ни разу даже по телефону ее голоса не слышал. А поскольку они больше не сталкивались в городе, он заключил, что она успешно выдержала конкурс и перевелась в Росток или куда-то там еще.

Ему вдруг стало нехорошо, что он так редко вспоминает про нее, и в то же время нехорошо от мысли, что, думай он о ней чаще, это означало бы… В общем, такое двойное огорчение плюс одиночество побудили его заглянуть в холодильник и откупорить литровую бутылку белого сухого «Пфальцера».

Рванул струны Эрик Клэптон, впрочем, с умеренной громкостью, чтобы соседи по старому дому не позвонили в полицию. Сегодня уж такой день. Первое донышко бутылки еще не означало, что гаупткомиссар готов лечь спать, но много пить он уже отвык. Он встал с дивана, сделал музыку еще тише и потянулся за телефоном. Схватил пустоту. Опять его дамы не положили его на базу! Правда, сам он тоже частенько грешил этим. После долгих поисков, сдобренных негромкими проклятиями, в конце концов нашел трубку на полу под кроватью Бабетты. Вдобавок, выпрямляясь, больно треснулся головой о нижний край кровати.

Красный огонек мигал: три звонка от Ильдирим — виноват Эрик Клэптон. Не выслушав сообщения, набрал ее номер — отозвался только почтовый ящик. Ну и что они там прислали? Добрались на место. Отель называется «Старый амбар», вполне симпатичный. Висмар чудесный. Правда, к сожалению, при бронировании случилась ошибка, и они могут жить тут лишь четыре дня. Может, он поищет в Сети другие варианты?

Второй звонок. Ильдирим изрядно раздражена. Ужин в городе испорчен. Один тип назвал ее «черной чуркой», турист, гессенский акцент. «Прошу тебя, позвони, твой мобильный тоже выключен, где же ты?»

Третий звонок. «Уже одиннадцать. Ты не хочешь со мной говорить, а ведь ты мне сегодня очень нужен, очень. У меня уже нет сил. Пожалуйста, позвони. Бабетта не может заснуть, потому что по соседству орет телевизор, и я… — Очевидно, она опустила трубку, так как в ней пьяный мужской голос заорал какие-то гадости. — Говнюк!» Связь прервалась. Кого она имела в виду — его? Он перезвонил снова — мобильный был выключен. Почта? Но он не знал, что говорить.

Взглянул на часы. Четверть двенадцатого. Да уж, припозднился, молодец, Тойер! Компьютер он не выключил, плевать, низкий тариф. И он набрал номер Хорнунг.

Сонный голос ответил:

— Рената Хорнунг…

Он нажал отбой.

Ему снились Хорнунг и Ильдирим. Они шли рука об руку.

Зазвонил телефон. Нетвердыми шагами он протопал через комнату и нащупал его лишь после шестого, ужасно громкого сигнала.

— Да, Тойер слушает!

— Я всего лишь хотела узнать, какой идиот из Гейдельберга разбудил меня вчера вечером. Значит, у тебя есть мой новый номер?

— У меня же антиопределитель! — в панике воскликнул Тойер.

— Я тебе покажу «антиопределитель»! Может, ты сам позвонишь провайдеру и сообщишь, что ты анонимно терроризируешь дам? Твой телефон высветился у меня на дисплее. Начинается с единицы — ты что, перебрался в Старый город?

Вот она, Хорнунг… Ее четкий ум. У Тойера взыграли сразу двести восемьдесят семь чувств.

Нет, про убийство под стенами замка у них на северо-востоке не слышали. Зато про странную историю в зоопарке — да.

Увы, она прекрасно представляет себе такого вот отца, впрочем, скорее он годится в отцы кальмарам или аутистам.

Неужели он теперь ходит на родительские собрания? Ага, ноги его больше там не будет!

— А как ты? У тебя появился… друг? — осторожно спросил он.

Хорнунг засмеялась:

— Тойер, мы с тобой уже в возрасте. И хотя я при том все же женщина, о чем ты временами забываешь, у меня нет горячего тридцатилетнего турка. А я ведь уже тогда все тебе предсказала.

В данный момент у меня полное затишье на любовном фронте.

— Хорошо, — не подумав, заявил Тойер.

— Да, просто замечательно.

Только тут, после затянувшейся паузы, которую он со стыдом осознал лишь вечером, еще раз осмысливая разговор, Тойер рассказал, что Ильдирим и Бабетта сейчас в Висмаре и он остался один.

— Вот оно что! — с иронией произнесла Хорнунг. — Ты — соломенный вдовец, активируешь старые связи!

— Ты неправильно меня поняла! — возразил он и подумал: все именно так.

— Не бойся, город не такой уж маленький. Если я увижу их обеих, то заблаговременно перейду на другую сторону улицы. Меня они не узнают, я ведь больше не крашусь, и волосы у меня почти белые.

Тойер с испугом отметил, что образ голой Ренаты Хорнунг с белыми волосами вызвал в его чреслах легкую вибрацию.

— Значит, мой адрес все еще указан, — услышал он ее слова. — Но скоро это наконец-то исправят.

— Да-да, — поддакнул он.

— Черкани мне как-нибудь открытку, Тойер. Или приезжай, тут красиво. Я буду смотреть на тебя и думать о том, как часто я смотрела вот так и ждала, что ты что-нибудь скажешь. Хоть что-то. Пусть даже просто «бе» или «ме».

— Бе, — произнес гаупткомиссар.

— Пока, мой дорогой.

— Пока.

После этого разговора гаупткомиссар испытал жесточайшую похоть. Средоточие его чресел, этот загадочный бутон, налился соком и приобрел цвет, который Тойер мог бы описать как «маджента» — или попросту «пурпурный», — если бы хоть чуточку разбирался в цветах. Раб своего организма пристыжено удалился в ванную, даже запер дверь и предался рукоблудию. Телефон, опять, нет, не вовремя. А вдруг это Ильдирим? Господи! Голый, выбежал из ванной. Звонил Лейдиг.

Ильдирим и ее подопечная сидели на кровати и не представляли, чем заняться. Накрапывал дождь, напротив грохотала строительная техника — возводили дом. Пахло совсем не морем, а дезодорантом, и вся поездка грозила обернуться полной катастрофой.

— Может, поедим где-нибудь, — предложила Бабетта.

Ильдирим взглянула на часы:

— Мы позавтракали всего полтора часа назад. Бабетта пожала плечами:

— Посмотрим телик?

— Вчера вечером я пробовала включить, но что-то не так, там только датский канал.

Бабетта склонила голову на плечо Ильдирим. Такие проявления близости всегда трогали прокурора, но сегодня плечо у нее ломило, постель была слишком мягкая, а комната слишком темная. Ресторан, где они завтракали, слишком ярко освещен. Море слишком далеко. Все это было несправедливо. Вот именно, несправедливо. Настроение было настолько отвратительное, что она даже разговаривать не хотела.

— Тойер-то звонил? — спросила девочка.

После ее вопроса Ильдирим стукнула себя ладонью по лбу и сморщилась от боли — она забыла про массивное кольцо на пальце, купленное осенью на «блошином рынке» в Гейдельберге. Ну вот, теперь будет шишка.

— Ах я, глупая корова! — посетовала Ильдирим. — Проклинаю целый день бедного Тойера, а сама не включила мобильный.

— Шишка будет, уже вздувается.

— Ладно, Бабетта… Занято. Засранец.

— Вы уже читали субботнюю «Рейн-Неккар-Цай-тунг»?

— Нет, а что?

— Да так.

— Тогда я, пожалуй, куплю газету на вокзале?

— Да, так будет лучше.

— Да у вас на меня ничего нет!

— Что? Не понял.

— Я хотел сказать — до завтра.

— Надеюсь, мы увидимся еще сегодня.

— Теперь свободно, но он не берет трубку. Просто невозможный тип. — Ильдирим швырнула трубку на кровать. — Ничего не понимаю.

Бабетта надрывно кашляла.

Они сидели на кровати. Дождь барабанил в окно.

— При отеле есть бассейн, — заикнулась было прокурор, а сама чувствовала, как у нее внутри зреет ком разрушительного, яростного бешенства. Вот-вот она слетит с катушек. С воплями начнет швырять на пол все, что подвернется под руку, излупит девочку, изнасилует администратора и закончит свои дни в какой-нибудь психиатрической лечебнице из обожженного кирпича, плетя макраме и поедая овсяную кашу.

— Послушай, мам, ведь я болею, да и вообще у меня нет охоты плавать в ссаках пенсионеров.

Затяжной дождь, бронхит, а теперь еще и грубые возражения — ведь нам четырнадцать!

— Бабетта, надо линять отсюда. Тут чудесно, но идет дождь, а дышишь ты не морским воздухом, а цементной пылью от соседней стройплощадки.

— Давай поедим?

— Сколько времени?

— Двенадцать.

— Ну тогда уже пора. Я еще немного подержу мобильный включенным, а потом вырублю, и поцелуй меня в зад, Тойер.

Дорогие читательницы и читатели «РНЦ»! Как мы объявляли заранее, сегодня опубликован первый выпуск нашей новой рубрики «Бортовой залп — журналистская смена в пути». Открывают ее Олаф Теобальд (23 года) и Роланд Фильганг (24 года). Оба изучают германистику в Гейдельберге. Уроженец Марбурга Теобальд на этот раз уступил своему товарищу из Базеля текстовую часть, а сам, будучи увлеченным фотографом, взялся за иллюстративный материал.

БОРТОВОЙ ЗАЛП

Сегодня его делают Олаф Теобальд и Роланд Фнлъганг

МАЛО ТЕБЕ НЕ ПОКАЖЕТСЯ!

Недавний невинный инцидент в многострадальном зоопарке омрачен сомнительными методами известных гейдельбергских полицейских.

Возникает вопрос, правильно ли грозить расправой душевнобольному студенту, который неделю назад приковал себя наручниками в пресловутом обезьяньем вольере? Кроме того, хочется спросить, прилично ли полицейскому, даже если его вызвали из дома, нарушив его отдых, в весьма нетрезвом виде бравировать тем, что он «специалист по грубым делам»?

Но теперь все по порядку: приблизительно в 22.00 работник зоопарка Юмит Дурсун, принятый на работу недавно, уже после трагического январского происшествия, заметил в вольере седого самца гориллы необычного посетителя. Студент теологии Вольфрам Ратцер, ранее отбывавший срок заключения, забрался туда, перекинув через ров доску. «К счастью, сломанная дверь внутреннего помещения давно исправлена», — сказал директор зоопарка, д-р Кольманн, еще не оправившийся от ужасного потрясения.

«Комиссар Тойер снова успешно справился с ситуацией», — сказал далее Кольманн. При всем нашем уважении: так ли это? Ведь обер-мейстер^[8] Герт Тойфель, первым прибывший на место происшествия, успел вызвать полицейского психолога.

«Меня неизменно огорчает, — заявил д-р Пфандмейер, который смог подписать лишь временное направление больному нарушителю порядка, — что сотрудники полиции считают нашу деятельность ненужной и досадной помехой. Господин Р., вероятно, болен, но в полной мере пользуется правами человека».

Так считает и обер-мейстер Тойфель: «В подобных случаях заслуги ни при чем. Неужели пьяный комиссар лучше, чем трезвый обер-мейстер?» Действительно, еще вопрос…

Первоначально мальчишки собирались взять интервью у гостей турбазы, поэтому и оказались на месте происшествия, понял Тойер. Черт, ну надо же, какая невезуха!

Он тер виски, то хватал, то ставил на место кружку с кофе, пнул кухонный стол и пытался себя успокоить — статья едва ли вызовет сенсацию.

Впрочем, на снимке он действительно выглядел как бешеный бык.

Не остались незамеченными и Зенф с Лейдигом: прислонившись к ограде, они с опаской смотрят на Хафнера.

Разве так выглядят силовики, если хотят разрядить опасную ситуацию?

Он снова перечитал основную статью и сам восхитился своей сдержанности.

Четвертым в связке — после того как в прошлом году трагически погиб действительно безупречный Вернер Штерн — стал некий Дитер Зенф; в Гейдельберг он попал из «города вееров» Карлсруэ — в наказание за служебный проступок…

Господин Тойер участвовал два года назад в драке со слепым (!). Лишь то обстоятельство, что он в скором времени сумел раскрыть ставшую угрозой горожанам серию убийств…

Комиссар Хафнер, нередко, мягко говоря, недееспособный, по нашим справкам, лишен допуска по крайней мере в три пивных в Пфаффенгрунде…

Невзрачный и похожий на подростка Симон Лейдиг, очевидно, не слишком огорчен жалким прозябанием в пансионате для престарелых его бедной матери… «Он был моим клиентом», — сообщила рорбахская проститутка Симона Г.

Все это Тойер пропустил во время первого чтения. И, что самое смешное, все соответствовало действительности. Он даже был свидетелем того, как Лейдиг после своего первого и, вероятно, пока что последнего полового контакта выпил шампанского «Пикколо».

Так, вот еще в маленькой рамке внизу справа:

«Он назвал меня «мешок с опилками»! Вот что услышал от грубого гаупткомиссара Флориан Хирт, находящийся на альтернативной службе. 

Что ж, этого у мальчишек не отнимешь — много нарыли. Пожалуй, в самом деле неплохая идея — встретиться сегодня.

Ах, вот еще:

Немало людей в этом городе приписывают успехи гаупткомиссара скорей случайности, чем его криминалистическому таланту. К слову, его престарелый учитель математики Раубер вспоминает, что в школе у Тойера был «весьма средний интеллект».

Раубер… Сколько лет ему посчастливилось не вспоминать об этом мучителе? Могучий сыщик горько вздохнул. Что теперь делать? Позвонить ребятам? Нет, сначала он позвонит Ильдирим и сообщит, что ничего для них пока не нашел, так как еще не искал.

— Ты, скотина поганая! Знать тебя не хочу… — услышал Тойер, но было ясно, она испытывает облегчение, оттого что они наконец-то слышат друг друга. — Мы стоим под дождем. Можешь позвонить позже? Нам надо найти кафе.

— Потом мне неудобно, я должен быть на работе, тут дурацкая история…

— Ты что-нибудь для нас нашел?

— Нет, я, я… Ах, расскажи лучше про вас! Где вы сейчас?

— Разве ты знаешь этот город? Ам Цигенмаркт. Мы стоим на этой улице…

— Там ведь живет…

— Кто?

— Никто.

— Кто, Тойер?

— Хорнунг.

Решительным жестом Ильдирим отправила Бабетту на пять метров вперед под дождем; это получилось у нее так убедительно, что вздорная девочка-подросток немедленно подчинилась.

— С каких пор ты снова наладил контакт с Хорнунг?

— Не-е, — отчаянно залепетал Тойер.

— Говори полными фразами и четко, ведь я иностранка, — заорала Ильдирим.

— Нет, не иностранка.

— Но скоро стану, когда подцеплю себе талиба, чтобы вести в Афганистане богобоязненную жизнь. Но перед этим он тебя повесит! О'кей. — Ильдирим уставилась в серое ледяное небо и ощутила, как его холод пропитывал ее, словно вода губку, и не было больше никакой защиты. — О'кей, хватит шуток. Я тут прочно засела, ты не ищешь мне отель. А теперь ты скажешь мне всю правду про эту добавочную катастрофу. Немедленно.

Комиссар покорно рассказал о своем вчерашнем поиске, который велся даже не по просьбе Ильдирим. Подчеркнул, что все свелось к безобидному телефонному разговору.

О последствиях этого разговора он благоразумно умолчал.

— Я тебе не верю. Ты наверняка обманул меня с ней.

— Только в самом начале. — Эти слова сорвались сами собой. Тут же Тойер подумал: лишь глупец может вот так все выкладывать начистоту, и этот глупец — он. — Тогда мы с тобой еще не были вместе по-настоящему, это было еще до того, как ты надела желтое бикини. И желтой была машина, в которой погибла моя жена… Этот цвет…

— Да. — Ее голос звучал тихо, он слышал стук дождя по асфальту. — Этот цвет можно использовать для обозначения эпох в твоей жизни. Мы собирались пожениться, Тойер. Уже несколько месяцев речь об этом больше не заходит. И это очень хорошо. — Она отключилась и взглянула на Бабетту.

— Что-то случилось? — спросила та.

— Нет, ничего, все правильно.

У Тойера, как только он дал отбой, начался такой приступ мигрени, какого у него еще никогда не было. Левая сторона мира исчезла, он больше не видел ее, не слышал, не мог осмысливать, справа тысячи демонов вдавливали раскаленные подковы ему в череп. Другие тысячи метались в его теле и пытались вырваться наружу. Он сидел на унитазе, не понимая, что происходит, и вдруг приступ кончился. Боль растаяла как утренний туман, мир увеличился до положенных ему размеров. Он испытывал странную легкость. И что-то еще… Голод. Голод, любовную тоску… И вообще у него куча проблем.

Он во второй раз принял душ, велел Лейдигу созвать ребят. Вывел машину из подземного гаража и поехал в Гейдельберг-Центр.

— Я тоже прочел. — Хафнер скромно выпустил под стол струю дыма. — Плохой прессы не бывает.

— Это относится ко всякой боксерской швали, а не к копам, — уныло возразил Зенф.

— Бессердечный сын на фото в газете. Я готов убежать куда глаза глядят. — Лейдиг смолил уже третью из адских хафнеровских сигарет.

Зенф устало взглянул на Тойера и вдруг сказал:

— У вас двенадцать шаров. Один из них либо тяжелей, либо легче, вы этого не знаете, а знаете лишь то, что он отличается по весу. И вот вы имеете право взвесить шары на весах-коромыслах только три раза и использовать только эти двенадцать шаров. Вы должны определить, тяжелей или легче тот самый шар, и, разумеется, найти его.

Тойер даже не понял до конца задачу:

— Ты меня спрашиваешь?

— Я лишь хотел выяснить, может, вы не такой глупый, как пишет газета. Эта задача несколько лет назад была напечатана в «Цайт». Мне она понравилась. Я решал ее три дня. Решил. С тех пор она мне нравится еще больше. — Это проявление дерзости было далеко не таким вызывающим, как в добрые старые времена, когда гориллы были еще безупречными жителями Курпфальца.

Но разве это обезьянье дело не напоминало задачу с шарами? То все думали, что оно тяжелое, сложное, потом мнение менялось, и все считали, что оно только кажется сложным, а на самом деле проще простого?

7

— Я так и подумал. Если вас всех нет дома, то вы, вероятно, здесь. — Правительственный эмиссар вошел без стука, положив конец блужданию мыслей Тойера, и тут же взволнованно забегал взад-вперед по кабинету.

— Вчера я газету не видел. Мне позвонила мать, а ее всполошила подруга из Неккаргемюнда. Они беспокоятся за мою дальнейшую карьеру.

Тойер молча предложил Магенройтеру стул; новый шеф, чью бледность не могла скрыть даже темная кожа, скорее рухнул, чем сел на сиденье.

— Они все меня убеждали: не связывайся с Гейдельбергом. Тебя сломают. Зельтманн за три года превратился в кретина, Шильдкнехт сдалась через несколько месяцев. Там есть некий Тойер, а с ним еще трое — так вот от них спасет только контрольный выстрел. Не верь, что они придерживаются каких-либо правил… — Магенройтер извлек из кармана смятые бумаги и прочел: — «Хафнер в тысяча девятьсот девяностом году обвинялся в том, что в состоянии опьянения ударил молодого человека».

— Это случилось на Керве^[9] в Хандшусгейме, — не без удовольствия объяснил Хафнер. — Неонаци, да, я врезал ему. В свободное от работы время. А на Керве все ходят поддатые! Такова культурная традиция.

— Тот «неонацист» был членом «Юнге Унион» — молодежной организации христианских демократов.

— Тем хуже.

— Замолчите. Молчите все четверо и слушайте! — повысил голос Магенройтер.

Да, отрицать было невозможно, Хафнер сильно постарался.

Тойер с удивлением узнал, что его приятель интересовался высшими материями, даже начал изучать юриспруденцию в заочном университете Хагена, но был вынужден бросить учебу. Не менее поразительным, даже сенсационным было то, что Хафнер, которого невозможно представить покинувшим Гейдельберг дольше чем на день, после объединения страны добровольно уехал на восток.

Тогда, задолго до реформ Зельтманна, Тойер едва его знал; сейчас он пытался вспомнить о нем хоть что-нибудь — нет, ничего…

А новый шеф продолжал описывать подвиги Хафнера: гейдельбержец вернулся с востока уже через пару недель, так как пнул члена студенческой корпорации с запада страны и ущипнул за ягодицу саксонскую кондукторшу на железной дороге.

— Она смеялась, — заверил всех Хафнер.

Кроме того, полицейскому угрожает арест, если он когда-нибудь приедет в Нидерланды («Да я вовсе и не хочу туда!»), поскольку он с тысяча девятьсот восемьдесят девятого года отказывается заплатить штраф за три случая превышения скорости в Амстердаме. А уж его безрассудное пьянство и курение в неположенных местах вообще не нуждаются в комментариях.

Новый шеф перешел к Зенфу. Толстяк был переведен в Гейдельберг не только из-за знаменитой среди его коллег «пукающей подушки». Первое предупреждение он получил за «неоднократное приклеивание стрелок клеем «Момент» на часах», которые в порядке эксперимента были установлены для контроля рабочего времени в полицейском участке Карлсруэ. Существует также подозрение, что Зенф взорвал у своего бывшего домовладельца трех садовых карликов; впрочем, это так и не было доказано.

Зато всевозможные веселые штучки: порошок, вызывающий зуд, цветы-брызгалки, штопоры с левым винтом на официальных банкетах, опрокинутые тарелки в столовой — все это документально зафиксировано. Только теперь Тойер понял, насколько старательно толстяк держал себя в руках, с тех пор как оказался в их группе.

Затем очередь дошла до него, но ведь он все про себя знал. Впрочем, нет, он забыл про запрет на посещение знаменитой «Винной пещеры» на Нижней улице. Да, да, теперь вспомнил: они не сошлись с американским туристом взглядами на тогдашнего президента Рейгана и его политику. Сопляки-журналюги не докопались до такого факта — прошляпили.

Лейдиг был избавлен от порки, но это был не комплимент, а скорей отсвет трагедии его личной жизни — ведь даже теперь он мыслями был не здесь, и Тойер это прекрасно понял.

— Позвонили с телевидения, с канала «Про Зибен». — Магенройтер спрятал лицо в ладонях. — Они намереваются снять про вас сюжет. Вы должны исчезнуть.

— Как? — чуть ли не радостно переспросил Тойер. — Вы нас увольняете?

— Так было бы лучше всего, но госслужащих так просто не уволишь. Я знаю, что Зельтманн уже проделывал такое с вами — временное отстранение. Боже милостивый, я становлюсь таким, как он! Вы получаете двухнедельный отпуск. Все. Или трое. Все равно. Господин Зенф некоторое время назад как раз подал заявление на следующую неделю. Зельтманн его не рассмотрел; по-видимому, забыл, как это делается. — Магенройтер встряхнулся, как промокший пес.

Тойер выглянул в окно. По крышам домов было заметно, что на улице холодно и сыро. Ему показалось, что крыши плачут, а дома тесней прижались друг к другу, чтобы согреться.

— Всем известно, что вы потеряли в прошлом году своего товарища, — продолжал Магенройтер. — Это трагедия, но я не знал Вернера Штерна, так что позвольте мне взглянуть на ситуацию в другом ракурсе. Вы, Зенф, пришли в группу недавно. Вы и погибший коллега совершенно разные, но группа функционирует так же, как и прежде, то есть никак, и все-таки эффективно. Как это получается? Я не понимаю.

— Удивительное начинается там, где заканчивается понимание, — вступил Лейдиг. — Понять означает также использовать. Когда мы чему-нибудь удивляемся, мы подходим к этому феномену с почтительно склоненной головой, поэтому непонимание может лишь повысить наш статус в глазах общественности. — Все посмотрели на Лейдига. — По-моему, так, — закончил тот и густо покраснел.

— В общем, я вам все сказал. Пожалуйста, уезжайте из города. — Сгорбившись, новый шеф вышел из комнаты.

— Ну и что дальше? — буркнул Хафнер. — Отпуск так отпуск, пока у нас нет других проблем! Что, если нам отправиться сегодня вечером в Мангейм, ведь нам приказано покинуть город. Мангейм хоть и просто дешевый бордель, но в Шветцингенском предместье есть Пивная академия…

На Тойера тут же навалилось воспоминание о последних событиях его жизни. Ему стало плохо, и он, не выдержав, вытряхнул из себя свои горести.

— Я все сделал неправильно, ведь пора бы уже поумнеть, но нет! — Голос Тойера дрогнул. — Зачем только я позвонил Хорнунг? Скажи мне, Лейдиг. Просто скажи мне!

— Вы ведь оговорились? Вы имели в виду Ильдирим?

— Нет. — Тойер замахал руками. — Хорнунг.

— Хорнунг? Кто это? — удивленно спросил Зенф.

— Потом, Зенф… это было раньше…

Немного успокоившись, Тойер начистоту рассказал всю нелепую историю, не утаил даже правду о своем сексуальном порыве — Лейдиг при этом прятал глаза.

— И теперь все кончено. Я жертва слабоумия. Я не сумел изобличить обезьяну, не сумел найти для больной девочки подходящий курорт, в тот раз я не нашел заказчика Дункана, я потерял мою женщину, Хорнунг, а теперь теряю Ильдирим, а ведь она согласилась быть со мной, старым, слабоумным кретином.

— По-моему, у всех нас имеются причины для отчаяния, — спокойно возразил Зенф. — Никто не приватизировал право на несчастье, оно принадлежит всем людям.

Тойер кивнул и устыдился.

— Я могу устроить дом для вашей подруги, — помедлив, предложил Зенф. — У моря. Я арендовал его для себя, очень красивый; между прочим, в Эккернфёрде. Место, правда, не вызывает сейчас приятных ассоциаций…

— А ты? — спросил Тойер, сомневаясь и надеясь.

— Ах, я поселюсь в отеле, внизу есть отель «Зигфридверфт», там были свободные номера.

— Ну, тогда обе дамы тоже могут поселиться в отеле, — возразил Лейдиг.

— Или так, — кивнул Зенф, — но я подумал, что в доме девочка лучше отдохнет… Только вот что, господин Тойер: дом не совсем обставлен, вам придется кое-что привезти для обеих дам, кстати, это неплохая идея, я имею в виду, вам не повредит, если вы проявите чуточку заботы, так сказать…

— Значит, половина группы уезжает, — пробурчал Хафнер. — Как раз сейчас, под обстрелом противника. А нам с Лейдигом в подвале прятаться, да?

— Я тоже поеду с ними, — твердо заявил Лейдиг.

— Что? — Тойер даже испугался.

— Я давно не был у моря, но если вы скажете, чтобы я не ездил, то я, естественно… Я бы тоже поселился в отеле… Но если не нужно…

— Что ты, что ты, — забормотал шеф группы. — Разумеется, ты можешь…

— Ну что ж, мне все абсолютно ясно. — С довольным видом Хафнер закурил сигарету и вынул из ящика стола две маленькие бутылочки крепкой травяной настойки «Ундерберг». — Естественно, я тоже поеду. Ведь я всегда говорю…

— Группа есть группа, — покорно договорил за него Тойер.

Уже на ходу он спохватился и спросил Зенфа:

— Почему я ничего не знаю о твоем заявлении на отпуск?

— Я просто забыл, иначе бы сказал, — ответил изгнанник из Карлсруэ.

— А зачем ты арендовал целый дом?

— Терпеть не могу номера в отелях.

— Но теперь ты все-таки поселишься в отеле.

— Теперь я все-таки поселюсь в отеле.

— Почему?

— Потому что так получилось.

— И почему, Зенф, черт побери… — Зенф уклонился от прямого взгляда Тойера. — Почему ты перестал дерзить? Что с тобой?

Зенф не ответил.

Было поздно. Тойер сидел в гостиной, разбитый и усталый. Что происходит? Они едут в город того убитого мальчишки, все вместе, а он все равно страдает от страшного одиночества.

Он созвонился с Зенфом насчет подробностей, сумбурно поговорил с Ильдирим по мобильному. Он ревизовал свой музыкальный ассортимент и остановил выбор на дебютном альбоме американской рок-группы «Мэрун Файв» «Песни о Джейн».

Надо купить еще пластинок. Пускай все слушают компакт-диски, а он будет и дальше пластинки.

Среди «Песен о Джейн» ему особенно нравилась композиция «Эта любовь», еще он любил «Воскресное утро». Почему он почти перестал слушать дома музыку? Вероятно, потому что стыдился Бабетты — ведь он, старый осел, все еще тащился от таких молодежных вещей.

This love, да, эта любовь. Возможно, скоро ему больше не нужно будет стесняться.

Он нажал шесть раз на стрелку, переводя на нужную песню, и его палец показался ему трахающимся зверьком: отделенным от всех, лихорадочно дергающимся, беззащитным. Раздались первые такты «Воскресного утра». Причудливый ритм, рыхлые клавишные аккорды и свинговый голос, рокочущий бас, тихие голоса подпевки. Редуцированные звуки, парящие между меланхолией и надеждой, кристальное пение смычковых и рокочущий орган; лишь маленькими, брюзжащими, ритмическими вкраплениями заявляла о себе более жесткими ритмами гитара, и на секунды распахивалась роскошная сцена, огромная, золоченая. В дело вступала многоголосица, начинался праздник — воскресенье, Тойер разбирал лишь «flower in her hair» — «цветы в ее волосах» — больше ничего. Ударник напоследок возликовал, создавая вихри и извлекая сочные звуки из литавр, и песня отзвучала.

— Значит, ты точно не хочешь поехать с нами завтра? Ладно. Мне остается лишь надеяться, что вскоре твое настроение станет лучше.

Кёниг уже был в куртке. Он положил руки на плечи Корнелии. Она увидела, что он действительно расстроен, и подумала: раньше ее бы это тронуло.

— У меня все хорошо. Правда, поезжай спокойно к своей подружке.

Отец кивнул; казалось, он хотел сказать еще что-то, но потянулся за беретом (который она считала ужасным) и подхватил дорожную сумку.

— Я останусь дома, если ты хочешь. Я все отменю. Отменю поездку класса.

— А помнишь… — Корнелия зевнула. — Однажды я рыдала, когда они назвали меня «жирной коровой».

— И я уехал, я помню. Это был семинар, ты должна понять…

— Да. Я должна понять. Я все понимаю. Как в математике. Все в жизни математика.

— Иногда ты какая-то бесчувственная, — сказал отец и тяжело вздохнул.

Она кивнула и закрыла глаза — ждала. Хлопнула дверь.

Она открыла глаза и посмотрела на пол, но тут увидела свои ступни и поскорей отвела взгляд…

«Мне нравятся большие ноги».

Она добежала до туалета, ее стошнило. Потом вернулась в гостиную.

«Но ведь хорошо, правда?»

Мозг сверлили обрывки воспоминаний.

Она схватила трубку, номер знала наизусть.

— Фредерсен слушает.

— Грязная свинья! Мы вместе сядем за решетку.

Она положила трубку, вытащила шнур из розетки. Пускай все звонят — хоть треснут!

Одиннадцать часов. Ильдирим потрогала лоб спящей девочки: да, точно температура, что и неудивительно, если лечить хронический бронхит прогулками под дождем и ветром.

В тот раз они нашли себе прибежище в китайском ресторане. В трех столах от них сидели три невероятно мирных скинхеда; впрочем, они — турчанка с ужасом сосчитала — за час высосали двадцать одну бутылку пива. Это она еще понимала, но вот что они ели — неясно. Вероятно, пудинг под кисло-сладким соусом.

Ильдирим написала Бабетте записку и пошла в бар при отеле. Выбрала мерло и обратила внимание на молодых барменов за стойкой. Своеобразный подбор кадров: один темный, с роскошным хвостом, другой пшенично-светлый, с пробором и в диссидентских очках. Старый и новый восток, а как стойка выглядела бы на западе? Пустоголовый красавец с фигурой спортсмена и лицом интеллектуала — и туповатый турок с толстыми, в три обхвата, руками.

Кроме нее у длинной полукруглой стойки сидели две немолодые супружеские пары из Дании. Седой господин из Рейнской области на хромающем английском бубнил им, что Германию пришлось дважды восстанавливать. Сначала на западе, затем на востоке.

Она отхлебнула большой глоток вина. Как тогда было с Тойером? Она прекрасно помнила то желтое бикини… Они, конечно, уже спали разок и до этого, но тогда еще никак не связывали друг с другом свои жизненные планы.

Но все-таки ей было противно. Наверняка он занимался с этой институтской каргой телефонным сексом. Она заказала второй бокал.

Один из датских супругов сравнялся по выпитому с рейнским ослом и начал что-то орать, для Ильдирим его слова слились в неразборчивый рев — «Рёёёёёёёёёёёёёёреееее»!

Что она теперь могла сделать? С Бабеттой, Тойером и собой? Ладно, Киль — большой город, туда она доберется на поезде, а потом придется выкладывать деньги за какой-нибудь дорогой отель, пока у малышки не спадет температура… После этого домой, и что будет потом…

Ильдирим допила одним глотком второй бокал и немного нервным жестом заказала еще один; хвостатый с улыбкой кивнул, она улыбнулась в ответ, полная горечи на Тойера.

Она заплатила и, не спрашивая, взяла вино с собой. Сделала в лифте печальный, одинокий глоток. Если сейчас в почте окажется сообщение от Тойера, что он подыскал для них отель, тогда еще куда ни шло. А если его нет, что дальше? Лифт остановился, красное вино плеснуло ей в лицо. Остаток она опрокинула в фикус, поставила бокал на какую-то тумбочку и как можно более уверенной походкой двинулась к своей двери.

Бабетта не проснулась, лоб был мокрым от пота, но прохладным. Ни на что не надеясь, Ильдирим включила на мобильном голосовую почту.

— Да, Бахар, я это, Тойер… В общем, я сожалею, и это мягко сказано… но у меня есть для вас дом, правда, в Эккернфёрде, но я надеюсь, что вас это не смутит… Кажется, очень красивый. Настоящий вид на море и все такое… В общем, надеюсь, что вам подойдет. Правда, лишь с послепослезавтрашнего дня. Я приеду и все объясню. Только что позвонил Зенф, хозяева позволили поселиться с четверга, до этого они сами там. Это Зенф помог. Тебе. Ребенку. Моей семье. И себе самому. Зенф пришлет тебе эсэмэску с подробностями.

Ошеломленная, она опустила трубку. Машинально зашла в ванную, пописала, почистила зубы. Ее одолевали противоречивые эмоции: все трогательно, но вообще-то она не хотела, чтобы он приехал. И с какого перепуга Зенф сделался кем-то вроде личного секретаря? Над этим она уж и не ломала голову. Ильдирим долго ворочалась в постели и заснула только после часа ночи.

Корнелия лежала под одеялом. Сердце билось в сумасшедшем ритме. Всякий раз, погружаясь в сон, она ощущала спиной его тепло, ужасно пугалась и мерзла, потому что ее рубашка промокала от пота.

Она считала про себя: «Один, два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре, сто двадцать восемь, двести пятьдесят шесть, пятьсот двенадцать, тысяча двадцать четыре, две тысячи сорок восемь…» Числа были холодные. Восемь тысяч девяносто два, шестнадцать тысяч триста восемьдесят четыре… Двадцать четыре в квадрате — это пятьсот семьдесят шесть, минус пятьсот двенадцать, получается шестьдесят четыре, десять в квадрате сто… Она почти заснула.

«Значит, вчера ты тут тоже был, мой маленький воробышек? Напрасно ты это сделал».

Сна как ни бывало. Она спрыгнула с кровати, сбежала вниз по лестнице, на ощупь, шаря рукой, включила телефон в розетку, поднесла к уху трубку:

— Анатолий? Я твоя маленькая птичка, воробышек? Да?

На следующее утро — Тойеру всю ночь снилась всякая чепуха, и у него было ощущение, что он вообще не спал, — он первым делом решил купить все, что числилось в обширном списке Зенфа. Усталый гаупткомиссар много раз ошибался, заходил не в те магазины и едва не приобрел вещи, которые и без того у него имелись.

Сначала Корнелии понравилось жить без отца — к ее удивлению. Нет, она с самого начала знала, что скучать без него не будет. Изумило ее другое — то, что ей еще что-то может нравиться, даже если это напоминает радость дальтоника от живописи. Она пропускала занятия, подолгу писала письма от Анатолия, а для этого садилась в гостиной, удобно устроившись, не опасаясь, что внезапно кто-нибудь явится. Так ей удалось забыть, что произошло, и даже выспаться в ночь на вторник. Что, если все-таки еще раз случится чудо? На свете найдется еще кто-то и обнимет ее, как обнимал он. Во вторник позвонил Фредерсен:

— Корнелия, я только что узнал, что твой отец в отъезде до четверга.

— Да, с классом. Кто вам сказал?

— Сын моей соседки учится в его классе. Корнелия, по-моему, нам нужно поговорить. Давай сегодня вечером у тебя? Ладно?

— Кто из нас двоих может диктовать другому условия? — огрызнулась она. Теперь Анатолий снова стал мешком, который Фредерсен осторожно положил на край рва. Убрал руки. Снизу донесся негромкий стук. Опять его рожа, испачканная спермой, крикнула ей ужасные слова.

— Мы можем уничтожить друг друга, — сдавленным голосом сказал Фредерсен. — Я не хочу диктовать никаких условий. Я спрашиваю тебя. Сегодняшний вечер устроит?

— Может, завтра? — Она услышала насмешку в своем голосе, яд; она выплеснула его, произнося эту фразу, которая прозвучала как короткий конспект всей ее жизни — той, что прошла мимо.

— Ладно. Завтра вечером, в восемь.

— Хорошо, в восемь.

Фальшивые письма она сожгла в кафельной печке.

Уже к среде Тойер превосходно подготовился к поездке. Напуганный начальством, он почти не высовывал носа из дома. Но никакой медийной катастрофы пока еще не случилось. А Ильдирим приняла его предложение. Как там все получится?

Фредерсен сидел в гостиной напротив Корнелии.

— Ты сказала, что хочешь нас заложить. Она не ответила.

— Ты понимаешь, что произойдет, если ты попадешь за решетку? Ты понимаешь, какой шум поднимут газеты и прочие СМИ? Девочка убила одноклассника. Такое случается не каждый день. А твой отец? Чем это обернется для него?

— Перестаньте, — холодно заявила она. — Что будет с вами — вот что вас волнует. Ведь вы хотите продолжать и дальше? Или Анатолий был последняя ваша… — Она запнулась и с трудом выдавила из себя: — любовь?

Фредерсен вздохнул и хрустнул костяшками пальцев. Корнелия ненавидела этот звук.

— Вероятно, теперь мне придется очень долго быть крайне осторожным. Еще я подам прошение о переводе в другую школу. Я уеду отсюда и не буду вести ваш класс. Так что нам надо продержаться лишь до лета.

— Мне прислали назад мой альбом, — сообщила Корнелия; ее пробрал ледяной ужас при мысли о том, что они с Фредерсеном сообщники. — В полиции поверили.

— Хорошо, — кивнул Фредерсен. Потом добавил: — Я ненавижу тебя.

Да, конечно. Он ненавидел ее. Она отняла у него Анатолия. Корнелия уставилась на него. Может, он убьет ее? Месть и устранение сообщницы — две веских причины. Она почувствовала, что ей страшно. Значит, она хочет жить.

— Я вернусь в школу. Все будет нормально.

— Обязательно, — подтвердил Фредерсен. — Но нам надо принять меры предосторожности, на тот случай, если за нами кто-нибудь будет шпионить.

— Кому это придет в голову?

— По-моему, комиссар не очень доволен результатами расследования. У меня создалось такое впечатление.

8

Утро четверга, вот уже десять минут как утро.

Зенф сидел в своем сером кресле. Он закрыл все окна. Усталость, преследовавшая его последние несколько недель, иногда сопровождалась болями. Когда он думал о долгом переезде, о тесной комнате в отеле, ему становилось плохо. Как он все это выдержит?

Вещи он собрал уже давным-давно, и прежде всего положил снотворное. Обычно он глотал одну таблетку внеделю: врач настоятельно предупредил, что в противном случае ему грозит зависимость. Но теперь придется принимать их чаще, иначе никак.

Ради пробы он лег в постель и закрыл глаза. Тучи, молнии, события его жизни — перевозбуждение, мозг сам посылал ему картины. Зенф нажал на кнопку лампы-ночника и опять закрыл глаза; сквозь закрытые веки просачивался свет, розовый, как мясо.

Сердце колотилось, он опять сел. Предупреждение по поводу таблеток в той же мере касается и алкоголя. Принимать лишь в крайних случаях и как помощь, но лучше обойтись без него — так сказал врач.

— Господин Зенф, все-таки есть что-то, что вас особенно заботит?

— Нет, нет.

Коллеги сделали ему подарок на Рождество. Хафнер взял выбор на себя, и с тех пор у Зенфа появился маленький домашний бар. Впрочем, можно ли его так назвать, когда там помещаются всего две бутылки? И как раз виски, которое он терпеть не может, и арманьяк, вот его он любил и приобретал в Эльзасе. Но сейчас он открыл виски — сотая попытка прогнать демонов. Ощутил запах — и, едва успев поставить бутылку назад, бросился к раковине.

К пяти часам утра он забылся беспокойным сном: крики, которые не могли вырваться наружу, дрожь, такое чувство, будто находишься в эпицентре взрыва, заполнившего все, развеявшего все, что было, а заодно и будущее.

Запикал будильник: шесть часов. Они договорились на семь. Ему пришлось держаться за штангу душа, чтобы не упасть; он стоял под струями и тихо скулил.

Потом заглянул в зеркало. Желтое, усталое, морщинистое лицо ужаснуло его, но ему, как ни странно, удалось сделать то, чему он научился давным-давно: надеть свое повседневное лицо поверх настоящего, разгладить его черты, заставить глаза блестеть, хоть чуточку побыть нахальным Зенфом.

Перечный баллончик, охотничий нож, газовый пистолет, все, что еще может понадобиться.

Он огляделся по сторонам, прежде чем запереть дверь дома. Все могло пойти наперекосяк, и тогда он вернется назад уничтоженным или, еще чище, ненавистным и уволенным. Возможно, правда окажется за ним, но он все равно не знал, как перенесет и это.

Он запер дверь и вышел на улицу, к парковке, целеустремленно и с неожиданной бодростью.

II

При более удачном варианте весы-коромысла останутся неподвижными. Тогда мы будем знать, что шарик, отличный по весу, надо искать под номерами 9,10,11,12

9

Температура больше не поднималась, но Бабетта чувствовала в последние дни слабость и уже легла в постель.

Ильдирим сидела внизу на коричневом кожаном диване и пыталась собраться с мыслями.

Итак. Дни ожидания в Киле. Вернее в примыкающем к нему Кронсхагене. Отель «Бухе» на Матенхофсвег, название отеля и улицы ассоциировались с чем-то нордическим и невкусной кухней.

Иногда ассоциации оправдываются — особенно по части кулинарии.

Ильдирим прислушивалась к звукам в доме: скрип на верхнем этаже — это Бабетта пошла в туалет, скрипят половицы; глухой рокот — включился холодильник, почему-то его слышно в гостиной, ага, понятно — открыто окошко на кухню.

Девочка уже поправилась настолько, что они смогли поехать на экскурсию по Килю. Кильская бухта прелестна — почему нельзя было высадить там бедных туристов? Вместо этого их потащили смотреть «дворец» — буровато-красную коробку из кирпича. Бабетта в приступе гейдельбергского патриотизма бубнила что-то непочтительное в полупустом автобусе, пока ее не попросили замолчать какие-то супруги пенсионного возраста.

Но все это пол-беды по сравнению с сообщением Тойера (звонок раздался, когда они с Бабеттой были на вокзале в Киле): он не может их забрать, поскольку в его машине едет вся (!) его группа. Правда, успокоил, что приятели поселятся в соседнем отеле.

— Ну, то есть, я могу тебя забрать, но сначала должен отвезти ребят.

— Что у вас опять произошло?

— Ничего! Потом объясню. Короче, сейчас я везу ребят, но потом могу…

— Не трудись! Я поеду на поезде. Ведь я уже на вокзале.

— Верно, тут ходят поезда… с вокзала.

(В трубке раздался явно нетрезвый голос Хафнера: «Где, где ходят поезда? Я не вижу поездов…»)

Чуть живая Ильдирим с сильным шумом в ушах и больная Бабетта приехали в два часа дня; ясное дело, их никто не встретил, не было и такси.

Пока они добрались до дома, на часах было почти три. У Ильдирим болело все тело, ее душила ярость.

Слово за слово дело дошло до бешеного скандала, его кульминацией стала мелодраматическая фраза Тойера: «Тогда я тоже буду жить в отеле!»

— Разумеется, и отправляйся поскорей, пожалуйста!

Ильдирим прошла на кухню, которая, как и комнаты, была выдержана в светлых тонах, — ей это не нравилось. Сам же дом был красив: старинный, кирпичный, с широким фронтоном. При нем маленький садик, такой заросший, что мощенная плиткой дорожка была почти не видна; крытая терраса, маленький дворик. От дома открывался роскошный вид на старую гавань, неплохо сохранившийся центр города и бухту.

На полу стояла огромная коробка с кухонной утварью. Тойер, невероятно гордый своим хозяйственным подвигом, сообщил, что он закупил все по списку Зенфа.

Как можно было предположить, что все лето в доме не было, например, чашек? По-видимому, это озадачило и Тойера, вот только поговорить об этом они не успели. И несмотря на обещание, которое пробормотал гаупткомиссар, что ребята будут жить в отеле и Ильдирим их даже не увидит, несмотря на то, что отель под названием «Зигфридверфт» отчетливо выделялся своими красными стенами над бухтой, до которой от него было три минуты ходьбы, в коробке лежало не три, а целых шесть кружек, а Хафнер до отказа набил холодильник спиртным по своему вкусу. Что ж, против этого она сейчас не возражает. Ильдирим откупорила пиво «Фленсбургер», открыла дверь во дворик и закурила сигарету.

Надо думать, предполагалось, что его приятели будут торчать здесь все время.

Тойер точно такой же, как остальные мужики. Дома ему нужны еда, питье, секс, а настоящая жизнь проходит в мужском коллективе.

Она понимала, что, вероятно, несправедлива к нему, и опасалась этого. Так что им предстоял серьезный разговор.

Она взглянула на часы. Сейчас он должен явиться. В самом деле, Тойер проявил пунктуальность — раздался стук в дверь.

Они сидели рядом, но все-таки как будто каждый сам по себе. Тойер тоже взял пиво и попросил у нее сигарету.

— Я действительно сожалею, — произнес он в четвертый раз. — Все произошло так быстро. Нам показалось логичным и закономерным, что мы все поедем сюда. А теперь у меня впечатление, что мы не знаем, чем тут заняться.

Ильдирим вздохнула:

— Я-то знаю, чего хочу. Тойер, я хочу, чтобы Бабетта поправилась. А ты… Только не надо мне рассказывать, что ты уже забыл о мальчишке из этого города. Хотя теперь мне на это наплевать.

Тойер печально посмотрел себе под ноги:

— Это называется «профессиональная деформация». Конечно, ты права — я записал адрес матери Анатолия. Хочу выразить соболезнование…

— Я понимаю, но еще раз повторю, что не хочу иметь к этому никакого отношения.

— Я тоже это понимаю. — Тойер взял ее за руку. — Значит, мы все-таки понимаем друг друга!

— Ты вкладываешь в это слово слишком большое значение. — Она не убрала свою руку, но и не ответила на его пожатие.

Тойер сделал вид, будто не заметил этого, и продолжил:

— Меня очень беспокоит Зенф. — И он рассказал о его странном поведении, в том числе и о своеобразном — как казалось задним числом — планировании отпуска.

— Ты хочешь сказать, что это Зенф хотел привезти вас сюда?

— Я почти уверен, что это так. И тогда причиной может быть недавнее расследование. Но если он что-то знает или о чем-то догадывается, тогда почему не говорит?

— Вот видишь, Тойер, все идет по-старому. Мы говорим не о нас, а о расследовании.

— О господи! Что я могу поделать? — Тойер выпил пиво и взял следующую бутылку. — Скажу Хафнеру, чтобы хранил свое пойло где-нибудь в другом месте… Да, после того как мы сюда прибыли, он куда-то исчез — это я опять про Зенфа. Сказал, что пошел прогуляться, уже несколько часов прошло… Но ведь холодно и темно…

Лицо Ильдирим стало каменным. Этого Тойер не мог не заметить и мгновенно отреагировал:

— Ладно, я пойду в отель.

Кажется, он надеялся, что она его удержит, да она и сама немножко надеялась, но промолчала.

Потом она пила пиво, грызла попкорн, немного поплакала, снова нарушила свою клятву курить только на улице либо вообще не курить. Зазвонил телефон, она испуганно взяла трубку, это был Тойер.

— Вообще-то я тут, внизу, — сообщил он.

— Давай утром поговорим, Йокель? Я больше не могу. О'кей?

— Да-да, спокойной ночи.

— Тебе тоже.

День был великолепный, без ветра, небо — синее, без облачка. Оказалось, что в Эккернфёрде есть настоящий Старый город — узкие улочки с тесно сгрудившимися домами, а в центре — величественная ратуша. Ильдирим невольно призналась себе, что город ей понравился. Они прогулялись вдоль всего променада, двинулись дальше по берегу и в конце концов, заговорившись, уткнулись прямо в колючую проволоку военно-морской базы. Повернули назад и пересекли центр. Что ж, всего-то парочка архитектурных безобразий, но ведь без них ни один город не обходится. Ильдирим растроганно отметила, что единственная лавка, торговавшая шаурмой, которую она видела, только что открылась. В старой гавани они в молчаливом согласии зашли в маленький павильончик, съели хлебцы с крабами и еще раз вышли на берег. Вокруг кричали чайки. Настоящий север. Кожу пощипывало, сырой песок поблескивал на сапогах. Они сели на скамью и стали глядеть на маленькие катера.

— Летом тут можно купаться? — Тойер говорил спокойно, почти сонным голосом.

— Конечно, можно, — засмеялась она и прижалась к нему. — Мы ведь не в Исландии!

Могучий сыщик обрадовался: наконец-то у них опять выдалось несколько радостных минут.

— На пенсии мы могли бы переехать на север, — предложил он и погладил ее по голове.

— Тойер, когда я выйду на пенсию, тебе будет восемьдесят семь лет.

Он убрал руку и усилием воли запретил себе снова говорить о Зенфе. За завтраком толстяк железно стоял на том, что накануне просто еще раз прошелся по своим летним маршрутам.

Ильдирим прилежно штудировала очередной буклет курортной администрации — в доме их лежала целая стопка.

— Оказывается, место, где мы живем, называется Борби. — Она потянулась. — Когда-то это был отдельный городок. А Эккернфёрде принадлежал датчанам, тут до сих пор есть датская школа и датская церковь… Но я очень рада, что теперь здесь не Дания… После прошлогодней истории…

Тойер заметил пару, которая шла по берегу, энергично жестикулируя.

— Гляди-ка, — сказал он довольным голосом, — вон те ругаются еще сильней, чем мы.

Ильдирим прищурила глаза:

— Они вовсе не ругаются, не надейся! Смеются! Они общаются при помощи рук, языком жестов.

— Ты думаешь, они глухие? — Тойер внезапно почувствовал глубокое сострадание, ведь эти люди никогда не слышали поп-музыки.

Ильдирим улыбнулась:

— Ну, хотя бы кто-то из них. Либо это учителя специальной школы тренируются. По-моему, язык жестов восхитителен, меня он просто завораживает.

На Тойера тоже произвела впечатление эта безмолвная, темпераментная хореография: молодая пара вовсе не производила впечатления людей, живущих в мире, лишенном звуков.

— Я когда-то прочла, что слепота отделяет человека от вещей, а глухота от людей, — сказала Ильдирим, — но это неверно. Во всяком случае не всегда.

Мысль, нет, предвестие мысли, маленький нейронный вихрь зашевелился в голове Тойера. Ему почудилось что-то знакомое в движениях обоих, до боли знакомое.

— Недавно у меня проходила по делу глухая свидетельница, и я вызвала переводчицу. — Ильдирим выудила сигарету из смятой пачки. — Потрясающая дама, умеет читать по губам и жестам, она настаивала, что вполне обходится без посторонней помощи. Живет в Нойенгейме. Так что я теперь чуточку знаю об этом. После заседания мы еще кофе вместе пили. Я с удовольствием общалась бы с ней и дальше.

— У тебя ведь мало подруг, да? — спросил Тойер для поддержания беседы, мучаясь в этот момент желанием раздеть ее догола и положить в пенистую морскую ванну.

— Личный вопрос ко мне, все-таки хоть что-то, — холодно ответил предмет его вожделений. — Пускай даже не очень приятный.

В ванне оказался айсберг, и сладострастная картина рассыпалась на кусочки. Жизнерадостная пара скрылась от их взгляда за детским деревянным кораблем в конце променада. Что же так зацепило его в этих движениях?

— … всегда оказывалось так, что я знакомилась с человеком, а потом она или он уезжали. Мне хотелось бы иметь много друзей, но когда и где мне общаться с людьми? Вот Клаудия…

— Какая Клаудия? — очнувшись от задумчивости, переспросил Тойер.

— Я уже рассказывала тебе о ней, это моя коллега по педагогической практике, которая потом погибла в автокатастрофе, ах, да ладно! — С гневом и разочарованием она отшвырнула сигарету. — Нет, фраза, которую я недавно припомнила и по определенным причинам повторю еще раз: «Глухота отделяет от людей», далеко не исчерпывает тему. Люди отделяют от людей — себя и других. Я пошла в дом.

Тойер остался сидеть, все больше ощущая свою тяжеловесность и неповоротливость. Почему он всегда все делает неправильно? Всегда. Все.

Что-то вроде мании величия, только наоборот. Ах, как жаль, что невозможно отбросить от себя все неприятности, оставить в памяти только несколько приятных эпизодов. Его хорошее настроение улетучилось, будто его выдул морской ветер.

Еще одна попытка: снова подняться на Петерсберг. Когда он подошел к дому, из него как раз появились Ильдирим и Бабетта.

— Она кашляет кровью! — Голос Ильдирим звенел от волнения. — Я больше не верю, что это обычный бронхит. Там внизу, — сказала она и неопределенно махнула рукой влево, — что-то наподобие поликлиники, мы идем туда.

— Как дела? — деревянным голосом поинтересовался Тойер у Бабетты.

— Клево, ты же слышал, — ответила бледная нахалка.

— Пойти мне с вами? — снова обратился он к Ильдирим.

— Ах, Тойер, — вздохнула она. — Давай мы с тобой опрокинем рюмочку, когда малышка поправится, хорошо?

Что ж, тогда он выяснит, что там с Зенфом. Оскорбленный в лучших чувствах, он повернулся и затопал к отелю.

Он набрал номер Зенфа. Трубку не сняли. Хорошо… или, впрочем, совсем не хорошо, а хреново, хотя время в данный момент у него имеется. Он подождет своего сотрудника, почти утратившего свою дерзость, подождет, а потом ухватит за…

Он позвонил администратору и попросил сообщить господину Зенфу, когда он вернется… Ах так! Взял ключ с собой. Значит, не зайдет. Спасибо.

Тойер что-то поел в ресторане отеля и уже на выходе не помнил, что именно. Он погрузился в глубокие раздумья. Из этого города приехал парнишка. Так что же принесло теперь сюда его, Тойера, что вообще происходит, скажите на милость, в то время как, казалось бы, вообще ничего не происходит? Краем глаза он увидел, как Зенф идет по разводному мосту в сторону Старого города. Не раздумывая, он двинулся следом.

Зенф заметил его на пляже и спокойно ждал, пока Тойер его догонит.

— Фредерсен прыгает в море возле турбазы при любой погоде в три часа дня. Вот я и хочу взглянуть.

— Откуда ты знаешь? — удивился Тойер, пытаясь казаться равнодушным.

— Говорят. — Зенф зашагал дальше.

— Стой!

Зенф насмешливо обернулся через плечо:

— Я арестован?

— Что-то вроде того… — ответил Тойер, но поскольку Зенф спокойно пошел дальше, Тойеру ничего не оставалось, как идти за ним. Молча. И это усиливало у него ощущение нереальности происходящего.

Затем Зенф остановился, вероятно, у цели. Если это была его цель. Гаупткомиссар почуял след: Фредерсен. Что такое нарыл толстяк?

Вот и он. В самом деле, Фредерсен. Он поглядел в их сторону. Узнал? Кажется, да. Тем не менее учитель стянул с себя пуловер, обувь и штаны — неторопливо, чуть ли не задумчиво. Из здания турбазы выбежали мальчишки.

— Друг детей, верно? — с сарказмом сказал Зенф.

Тойеру тоже не понравилась близость педагога к малолеткам. Один из них крикнул, нацелив цифровую камеру:

— Фреди, скажи твой электронный адрес. Я пришлю тебе твой прыжок!

Учитель написал что-то левой рукой в записной книжке.

— Популярен у подростков, — продолжал Зенф. — Неженатый. Его соседка рассказала мне, что раньше он любил устраивать вечеринки с молодыми людьми. Но потом прекратил, когда пошли разговоры.

— Ты в самом деле расследуешь тот случай? И люди соглашаются говорить с тобой? Почему, хотел бы я знать?

— Я предъявляю свой жетон.

Тойер взглянул на Зенфа так, словно знакомился с ним во второй раз. Лицо толстяка, обычно лукавое и цветущее, выглядело теперь усталым и — решительным.

— Он вызывает интерес у приезжих, — заметил Тойер.

— Это одна из целей его прыжков.

— А нас ты заманил сюда нарочно. — Тойер разозлился.

— Эй, он в самом деле прыгает! — воскликнул кто-то из мальчишек. Фредерсен спланировал в воду.

— Хорошо, — сказал Зенф. — Он нас видел, этот крутой пловец. Хорошо, что вы присутствовали при этом. Я пошел.

Тойер грубо схватил его за руку и повернул к себе:

— Что это значит, черт побери? Я не люблю быть марионеткой в чужих руках! Зачем мы здесь? Ты считаешь его…

Зенф вырвался с каким-то почти женским жеманством, и это странно не гармонировало с его только что проявленной решительностью.

— Сейчас я иду к матери Анатолия. Вы присоединитесь?

— Ты туда не пойдешь.

— Пойду.

— Нет, потому что… — Тойер в отчаянии поднял обе руки. — Потому что я пойду туда сегодня вечером. Поэтому ты этого не сделаешь. Два полицейских в один день — лишняя боль для бедной женщины.

— Ладно, — согласился Зенф, переходя на полусонный тон, все больше зливший Тойера. — Тогда, значит, вы.

— Зенф, вот еще что. — Тойер понизил голос, так как Фредерсен вышел из воды. — Мы встречаемся у Ильдирим, после того как я зайду к фрау Шмидт. Хочу обсудить это дело. Могу лишь посоветовать тебе прийти, и передай это ребятам. В полдесятого, ясно?

Зенф кивнул.

Быстро шагая назад, Тойер набирал номер Ильдирим.

— Ну, Тойер?

— Слушай, я… Да! Как дела у Бабетты?

— У нее в самом деле воспаление легких. Нам пришлось побывать в больнице, сделать рентген. Теперь она получит ударную дозу антибиотиков, это новый препарат, его принимают только один раз, и завтра должно наступить улучшение…

— Да-да, замечательно, — перебил ее Тойер. — Я иду в полицию. Это связано с Фредерсеном и Зенфом…

— Что? Кто такой Фредерсен?

— Ах, потом, пока. Нет! Постой!.. Надеюсь, ты не будешь возражать, я пригласил ребят к тебе на половину десятого, и тогда Зенф объяснит, что все это значит… Для тебя это не…

— Нет. — Ее голос мог бы заморозить крупную свеклу. — Я категорически против.

Он отключил свой мобильный.

Центральное отделение полиции он нашел вблизи улицы с фривольным названием Репербан — как тут не вспомнить гамбургский Репербан, получивший прозвище «греховная миля»? После некоторых хождений он смог, наконец, поговорить с гаупткомиссаром Бонгартцем — светловолосым, голубоглазым, широкоплечим; Тойер чуть не козырнул ему в качестве приветствия.

— Присаживайтесь. — Бонгартц небрежно показал на стул.

Тойер начал довольно сбивчиво, глуповато извинился за это, сославшись на влияние местного сырого климата — на что Бонгартц кивнул, подняв брови, — но взял себя в руки и изложил проблему, по его мнению, более-менее сносно.

Когда он закончил, коллега предложил ему с дружеской улыбкой кофе, и Тойер с благодарностью его принял.

— Итак, — сказал Бонгартц и глотнул из своей кружки с узором в виде морских узлов, — вы приехали сюда в отпуск, и теперь я должен ради вас или ради вашего коллеги, который здесь тоже в отпуске, начать слежку за преподавателем?

— Я этого не говорил, — вздохнул Тойер. — Нет, все-таки говорил.

— Пожалуй, мне целесообразней обратить внимание на вашего коллегу, раз он здесь на свой страх и риск баламутит людей. Согласны? С вами приехали и другие гейдельбержцы?

Тойер уставился в кофе:

— Нас четверо. Наш товарищ пригласил нас сюда.

— Меня ваши дела не касаются, согласны?

— Интересно, что вас вообще касается! — возмутился Тойер и тут же спохватился: он не хотел наделать новых глупостей. — Скажите, а в прошлом учитель Фредерсен был замешан в каких-нибудь темных делах?

Бонгартц усмехнулся:

— Я не могу утверждать, что у меня на него есть нечто конкретное, помимо смутных подозрений. — Тойер почувствовал, что неприятностей не избежать. — Вы явились ко мне, отнимаете у меня время, поскольку ваш сотрудник якобы обманом завлек вас в наш город. А вам бы понравилось, если бы у вас в Гейдельберге неожиданно возникла парочка коллег с Севера и начала нести околесицу по поводу дела, которое они давно расследовали и закрыли?

— Да, дерьмовая ситуация, — согласился Тойер. — Но такого не случится, они просто не получат визу. — Он сам понимал, что шутка получилась так себе, однако последнее слово все-таки осталось за ним!

Огорченный гаупткомиссар шагал по городу, где-то выпил кофе, где-то съел колбаску. Уже стемнело, но идти к фрау Шмидт было пока слишком рано. Паршивец Зенф, с ним еще надо разобраться! Он позвонил Лейдигу. Да, тот позаботится обо всем.

Он еще выпил кофе, сосчитал удары своего подстегнутого кофеином сердца и стал терпеливо ждать.

— Кёниг у телефона.

— Что такое, папа?

— Ах, Корнелия, я не видел, как ты спустилась. Кто-то позвонил и тут же положил трубку. В чем дело, что ты стоишь с таким видом?

— Может, позвонят еще раз. — Она шагнула к телефону.

Отец отошел на пару шагов и сел на сундук:

— Порой ты меня пугаешь. Вот и сейчас — ты шла как слепая.

Новый звонок. Корнелия подняла трубку:

— Да?

— Это Фредерсен. Гейдельбергские полицейские приехали, ходят за мной. Делай так, как мы уговаривались.

— Да. — Она положила трубку. Выдавила с трудом улыбку, но поскольку на ее лице улыбка бывала редкой гостьей, отца это никак не успокоило.

— В чем дело?

— Мне нужно сейчас уйти, папа. Иначе опоздаю.

— Ты никуда не пойдешь. — Кёниг встал. — Куда ты собралась в такой поздний час? Да еще одна. Ведь ты еще почти ребенок.

— Я возьму твою тачку. — Она заметила, что ей доставляет удовольствие дразнить отца.

— Что?! Вот так просто, не спрашивая меня, ты возьмешь мою машину?

— Я умею ее водить, ты в Дании меня…

Кёниг истерично мял свою окладистую бороду.

— Дело не в том, что ты там ловко ездила! Дело в том, что ты еще не имеешь права садиться за руль!

— Там я тоже не имела права.

— Там был безлюдный остров, Корнелия. Что все-таки творится? Что за записки валялись в золе? Кто их писал, ведь это не твой почерк!

В течение целой секунды — первый раз за эти ужасные недели! — Корнелия чувствовала потребность выговориться. Да, это была я. Твоя дочка тире мешок картофеля.

— Я… — Остальное она удержала в себе — едва не схватила себя за горло. — Я пойду. Утром вернусь, но не знаю, во сколько.

— Ты никуда не пойдешь. — Кёниг в самом деле встал между ней и дверью. — Я еще имею право тебе запрещать. Кто звонил?

— Пропусти.

— Кто написал тебе то, что нужно сжигать? Тут она закричала. Закрыла глаза и закричала изо всех сил, так, словно она родилась лишь для того, чтобы криком вышвырнуть в мир всю свою боль. Она почувствовала руки отца, он схватил ее за запястья. Что-то сказал, она не разобрала, высвободила правую руку и ударила, еще раз ударила, жгучая боль — это он ударил в ответ, пронзительный свист в ухе, она открыла глаза. Он стоял прямо перед ней; бровь распухла, губа кровоточила.

Он был ниже, чем она. Значит, она выросла еще. На его лице она прочла ужас, увидела морщины, перекрещивающиеся под водянистыми глазами, крошки пищи в бороде. Все расплылось. Свист утих.

— Карате в самом деле полезно для моего самоощущения. Это я писала записки.

— Почерк не твой.

— Не мой. Это почерк Анатолия. — Неожиданно ей стало смешно. — Я ударила его и услышала треск кости. Он умер. — Она с интересом наблюдала, как у него подкосились ноги. Отец медленно сползал по дверному косяку на пол, как будто ее удары подействовали лишь теперь.

— Нет.

— Да. — Она села рядом с ним, истерически хихикая. — Почти как в твоем младшем классе. Все садятся на пол и рассказывают друг другу занимательные истории. — Она никак не могла унять смех. — Давай, мой замечательный папа, я расскажу тебе кое-что, я расскажу тебе историю про маленькую девочку-воробышка, которая выросла очень большая и умела хорошо считать… А потом ты пойдешь со мной. Иначе жизнь закончится.

Кёниг со стоном схватился за голову. Его била лихорадочная дрожь.

— Я не понимаю…

— Я попаду в тюрьму… — Она испытывала извращенную радость, оттого что теперь — играла. Как раньше, когда наибольшим счастьем было строить из «Лего» смелые сооружения. — Скажу, что ты меня прикрывал. С самого начала. Я позвонила тебе — как быть? И ты давал советы мне и Фредерсену. Как тебе такой оборот? Я возьму тебя с собой, только без Беаты…

— При чем тут Фредерсен?

— Он любил совать свой хрен в рот Анатолию. Поэтому и он немножко замешан в этой истории. Давай! — Она дотронулась указательным пальцем до холодного кончика отцовского носа; отец в ужасе отпрянул и ударился затылком о косяк.

— Как все это понравится твоей подружке? — тихо спросила она.

Он неуклюже занес руку. Она даже не пыталась увернуться. Удар, снова свист в ухе, но не такой сильный.

— Ой-ой-ой! Раньше у тебя лучше получилось. — Она встала. — А теперь пойдем. Я могу сделать это и одна, но с машиной удобней.

Тойер устало топал по темному городу.

Нордерштрассе, тринадцать, несчастливое число, между прочим. Гаупткомиссару пришлось несколько раз спрашивать дорогу, так как он тут же забывал очередное объяснение.

Что принесет это посещение? Намек, идею, ассоциацию? И уж наверняка новую боль для матери; впрочем, сострадание он испытал лишь тогда, когда уже нажал на кнопку домофона. Дверь подъезда открыли, не спрашивая.

Убитая горем, но ухоженная блондинка стояла в дверях квартиры.

— Домофон неисправен. Что вы желаете?

Хороший немецкий, хотя слышен еле заметный акцент. Тойер представился, тяжело дыша и стесняясь.

Они сели в гостиной за стол, мать Анатолия заварила чай. Не какую-то там русскую экзотику, а нормальный, в фризском чайнике со специальной крохотной печуркой для подогрева воды. Тойер вдруг вспомнил, что по профессии она ветеринар.

Было заметно, что семье приходится экономить, но в квартире было чисто и аккуратно. На стенах висели фотографии животных.

— Вы любите животных? Ну да, ведь это ваша специальность. — Он показал на стену и лишь после этого вспомнил о страсти Анатолия.

— Эти снимки висели при старшем в его комнате, — печально сказала она. — Он очень любил зверей, больше, чем я. В России я работала ветеринаром при бойне.

Тойер кивнул, но никак не мог представить себе эту миниатюрную женщину на бойне.

— Это тяжелая работа, — добавила она. — Но ведь жить-то надо. Муж бросил меня с детьми.

— И вы сумели приехать сюда.

Она вздохнула:

— Я считала, что делаю это ради благополучия детей. Тут я никто, мое образование не признается. Сижу там внизу, — она кивнула головой вправо, — на кассе в «Марканте», но хоть недалеко от дома, пешком туда хожу. — Она вытерла глаза. — Впрочем, что я говорю… Значит, вы полицейский из Гейдельберга. Вы не верите, что это сделала обезьяна?

— В настоящий момент я вообще не знаю, что и думать.

— Я никогда не верила. Анатолий был помешан на животных, но глупцом никогда не был. Он был осторожным, заботился о младших… — Она всхлипнула. — Ах, я так его любила. Правда, сначала мне было трудно: он настолько походил на моего мужа, бросившего меня ради какой-то дешевки… Но ведь мальчик тут не виноват… У вас есть дети, господин Тойер?

— Да… нет… приемная дочь, впрочем, недавно.

— Вы ее любите?

— Ну, пытаюсь…

— Когда любишь, так страшно! — Сыщик с трудом переносил ее горькие слезы. — Младших мне вообще теперь жутко отпускать от себя. Как я выдержу, когда и они когда-нибудь поедут с классом? Но как им расти под моей опекой? Где они тогда наберутся жизненного опыта?… Извините, но мне трудно долго разговаривать.

Тойер разглядывал шнурки на своих ботинках.

— Конечно-конечно, — пробормотал он. — Скажите мне только, не изменился ли ваш сын в последнее время?

— Да, изменился. Стал как-то тише за пару месяцев до смерти. И еще — у него появились дорогие книги. О животных и природе. Мне он сказал, что занимается в школе репетиторством и зарабатывает. Я боялась, не начал ли он воровать. Он вообще с детства был странным ребенком: любил прятаться куда-нибудь, подслушивал за всеми. Я надеюсь, что он те книги не украл. Хотя если и так, я ничего не хочу об этом знать, понимаете?

— Я не думаю, что он воровал, — задумчиво заявил Тойер. — Скорей всего он получал подарки. Вы сообщили об этом полицейским? Ну, про книги?

— Нет. — Она с симпатией посмотрела на него. — Ведь считалось, что в Гейдельберге все выяснили.

Тойер встал:

— Мне жаль, что мы не довели до конца это дело, и жаль, что потревожил вас.

— Вы обещаете все выяснить? — Она проводила его до двери.

— Мне трудно это обещать.

— Я понимаю. До свидания, господин Тойер.

10

Половина десятого. Ребята явились точно в срок, даже Тойер. Ильдирим охотней всего убила бы их на месте. И первого — Тойера.

— Ну, господин Зенф, — проговорила она, пытаясь не выдать голосом свои чувства, — если я правильно понимаю, вы уже были тут в прошлом году? Летом?

Зенф кивнул. Тойер пристально наблюдал за ним. Правое веко Зенфа подрагивало.

Ильдирим подняла над головой синий альбом:

— Вот гостевая книга. Дом летом все года был занят. И все постояльцы оказали нам любезность и оставили восторженные комментарии! Каким было лето две тысячи третьего года?

Зенф пожал плечами:

— Ну, такое… Все зеленело, как здесь бывает…

— А лето двухтысячного года, уже забыли? Ведь вы тоже были здесь! Что теперь скажете, господин Зенф?

— Ты врал? В своей группе? — Хафнер с удивлением таращил глаза на загнанного в угол коллегу.

— Между прочим, ни один постоялец не написал о том, что тут нет чашек, что сюда нужно везти термос и пряности…

Зенф сопел.

— Это уже не шуточки, Зенф, — включился Тойер. Он пытался уловить суть разговора, однако пока ничего не понимал. — Уже несколько недель ты ведешь себя ужасно странно, притащил нас сюда и… Я хочу узнать точно, в чем дело. Ты подозреваешь, что Фредерсен Анатолия… О чем ты вообще думаешь?

Лейдиг перебил его:

— Коллеги в Гейдельберге недосчитались целого комплекта копий дела о Кинг-Конге, я звонил туда сегодня. А вот это я обнаружил в твоей комнате. — Он показал пачку бумаг.

Зенф смотрел куда-то в угол.

— Администратор в отеле проявил отзывчивость, ведь можно что-нибудь забыть в номере э-э… друга. — Тойер очень медленно выговорил это слово. — Спасибо, Лейдиг. Это была моя идея, Зенф, так что не злись на того, кто тут ни при чем.

Гнетущая тишина. Ильдирим взяла у Хафнера сигарету и сказала:

— Ни хрена себе комедия! Сдохнуть можно от смеха, Зенф! Я хотела вывезти больную девочку на лечение, а стала тут актрисой в спектакле, который мне непонятен. Но я пойму, еще сегодня.

Наконец Зенф повернулся к ним.

— Да, верно. Я использовал вас. Злоупотребил…

— Ну, пожалуй, это слишком сильно сказано, — заметил Лейдиг.

— Я считаю иначе, — заверил Зенф.

Он встал, подошел к окну, повернулся ко всем спиной и выглянул наружу.

— Черт побери! — взорвалась Ильдирим. — Вы не забывайтесь! Я кроме прочего и прокурор, все еще прокурор, а не просто курортница.

— Я думал, что…

— Заткнись, Тойер, заткни свою идиотскую пасть! — Она вскочила. — Вы завтра же уезжаете. Или уеду я. В ваших играх я больше не участвую! Я хочу домой. Хочу… — Она встала спиной к двери. — Значит, ты устроил больной девочке поездку на море, чтобы она поправила здоровье… Хорошо. Благодарю, господин Тойер.

— Я-то тут при чем? — воскликнул он. — Зенф заварил кашу, я-то ведь вообще ничего не знал! — Тойер в ярости вскочил, подошел к окну и схватил толстяка за руку.

— Не трогайте меня! — испуганно закричал тот.

Тойер от неожиданности отшатнулся:

— Что за нелепые секреты у тебя? Что, какие-нибудь истории с мальчиками?

Зенф, побледнев, повернулся к нему:

— Этого еще не хватало! Теперь вы меня в чем-то подозреваете? Я, значит, чтобы скрыть следы преступления, спер одну из множества копий дела о Кинг-Конге? Ну не смешно ли?

— Мне не до смеха, — сказал Тойер.

— Да, я никогда тут не был! — Он возвысил голос, и Тойер подумал, что прежде толстяк никогда не кричал. — У меня свои причины, почему я хотел сюда приехать. И когда вы, — он взглянул на Ильдирим, смотревшую себе под ноги, — стали искать жилье на море, мне вдруг пришло в голову, что я смогу добиться большего, если рядом будет кто-то из группы. О том, что сюда приедут трое, я и не мечтал. А копии дела взял с собой для того, чтобы вести расследование, черт побери!

— Если тебе что-то известно, — включился в разговор Хафнер (от долгого молчания его голос звучал надтреснуто и хрипло), — почему ты не сообщишь об этом здешним копам? Что за фокусы?

— Что я могу им сказать? У меня нет никаких фактов, ничего, и я…

— На одном из допросов ты что-то заметил, но не захотел поделиться с нами, и все же ты решил притащить нас сюда, для поддержки. Я ничего не понимаю. — Теперь и Лейдиг закурил «Ревал».

— Мне хотелось, чтобы вы сами сообразили что к чему. Я закинул наживку, но рыбка так и не клюнула.

— Прекратите! — Ильдирим почти кричала. — Я вас сейчас переубиваю! Если понадобится, позвоню в местную прокуратуру и попрошу вас арестовать. Повод найдется. Достаточно пропажи копии дела, а остальное придумаю.

Зенф повернулся к ней:

— Камеру я не перенесу. Закрытое пространство для меня — смерть. Даже комната в отеле… Не будь это для меня так важно, я бы не влез в это дерьмо. Я вообще не сплю…

Ильдирим метнула в него гневный взгляд. Тойер отметил, что она похудела, хотя и без того была стройной. В ее лице, строгом, с острыми чертами, теперь еще отчетливей проявилось сходство с хищной птицей.

— Тюрьма — или выметайтесь, — тихо повторила она.

Зенф посмотрел на нее с глубокой печалью и снова обратился к сидящим:

— Короче, я подозреваю, что Фредерсен совратил мальчика и убил. Я хочу это доказать, хочу, чтобы эта свинья понесла должное наказание. Вот почему я здесь.

— Что за дерьмо! — вскричал Хафнер. — Что я слышу! Гомосексуалистскую болтовню девяностых! — Возбужденный (он и всегда пребывал в подобном состоянии, но сейчас просто вышел из берегов), он вскочил. — Мой кузен из Пфальца, у которого автомастерская, у него есть дочь, а старуха от него сбежала. Он как-то стоял голый под душем, не в одежде же мыться, а дверь была открыта, малышка по дому бегала. Тут зашла бестия-мамаша, немедленно подключила Управление по делам молодежи, и такое началось! Охота на ведьм! И теперь он не видел малышку уже несколько лет, потому что бабы всегда что-нибудь придумают, чертовы куклы!

Тойер рухнул на диван:

— Да, действительно, я тоже вижу несколько зацепок, говорящих в пользу такой версии. Но почему во время классной поездки? Предположим, у Фредерсена что-то было с тем мальчиком. Тогда зачем он его убил? Да еще в чужом городе. Ладно, парнишка больше не хотел, угрожал… И откуда Фредерсен знал о записи в альбоме ученицы, которая поможет снять с него подозрения?… Кроме того, все вышеперечисленное никак не объясняет, почему ты нам наврал.

— Бросьте вы! — вскричал Хафнер. — Скоро вы начнете гонять зеленых чертиков! А еще говорят, что этим занимаются только пьяницы!

— Ты хочешь сказать, что педофилии не существует? — спокойно спросил Зенф.

— Господи, конечно, где-то бывают такие случаи. Все на свете бывает, некоторые даже лошадей трахают! Педофилия, дерьмо всякое… Я должен, пожалуй, запить это дело… Иначе слишком расстроюсь. — Хафнер устало откинулся назад и протянул руку за фикус — значит, успел поставить туда бутылку. — Ну, Зенф, забудь, ерунда все это!

— Ерунда… — эхом отозвался Зенф, уставившись куда-то в пустоту. Потом вдруг кивнул и засучил рукава. Обе руки были покрыты поперечными шрамами. — Все только бабская болтовня, да, Хафнер?

— Ничего не понимаю. Кто это сделал? Или…

— Я сделал. — Зенф взял у Хафнера бутылку и глотнул из нее. — Мне было семь, и родители отвезли меня на пару месяцев к моему дядьке. Мать сильно болела, что-то по женской части, а отец уходил на смену. Братьев и сестер у меня не было, дед с бабкой жили в Баден-Бадене, а мне в школу идти. Деваться было некуда. Дядька работал учителем и после обеда был уже дома. — Он задрожал. — С ним было обалденно. Он умел показывать фокусы, настоящие. И меня научил, я до сих пор их помню. Будь я не копом, а преступником, вы бы со мной намучились, я ведь умею вынимать руки из наручников, у меня маленькие кисти.

Да, руки у него и вправду маленькие, Тойер уже обращал на это внимание.

— Но есть другие оковы, и из них не выберешься. — Зенф трудно дышал, однако в глазах его горела решимость выговориться до конца. — Дядька жил в собственном доме возле Хардтвальда, большого парка в пригороде Карлсруэ. Место замечательное, вот только друзей приглашать я не мог, — продолжал Зенф. — Я не понимал причины такого запрета, а в остальном мне позволялось все. Он купил мне пони. Просто так, в один из будних дней. Летом семьдесят четвертого я смотрел все матчи чемпионата мира по футболу! Иногда после этого, вечером, он ходил со мной купаться на Баггерзе, куда вообще-то никого не пускали. Но мой дядька-волшебник знал тайную тропку.

Потом, в один прекрасный день, он сказал мне, что, к сожалению, забыл дома наши купальные шмотки — ну ничего, мы искупаемся так, голышом, ведь я твой дядя. Впрочем, полотенце у него было, и он очень заботливо меня вытер.

Еще он жарил на гриле все, что мне нравилось. Позже я узнал, что мой отец часто хотел навестить меня, а дядя не пускал, говорил, что меня это только расстроит. Отец был не из числа мудрецов, и если его умный шурин, педагог, уверяет… Он говорил мне: «Эй, малыш, сегодня потрясающий воздух, мы будем спать на террасе, идет дождь, но терраса крытая, а что холодно — не беда, мы ляжем вместе и согреемся… Ведь я твой дядя, мне можно. Давай я покажу тебе интересную игру, тебе понравится, тебе будет приятно». — Зенф судорожно сглотнул, Тойеру показалось, что толстяк подавил приступ рвоты. — Да, ощущения бесподобные, в какой-то мере верно, но я подозревал, что-то тут не так, ведь я слишком маленький, а он слишком большой, но «нет, ведь это просто любовь, ведь я твой дядя, я тебя люблю как племянника. Иди сюда, я поцелую тебя на ночь, ах, раз, два… семь, за каждый твой годик. Мы с тобой верные друзья, ты и я».

В другой раз я отворачивался, не хотел, чтобы он целовал меня в губы, и он ужасно обижался. Не разговаривал, печально смотрел в сторону. «Что такое, дядя Вальтер? Почему ты грустишь? Не грусти. Если я тебя поцелую, ты улыбнешься?» — «Да, да, да, конечно!»

Как-то раз, когда я тоже отказывался, он разозлился: «Опять ты за свое? Сказать твоей матери, что я больше не хочу держать тебя из-за твоего упрямства? Ведь она больная. Не сможет тебя взять домой, и отец тоже. Пойдешь в приют, а пони я отправлю на бойню»… Вот так я сделался его игрушкой.

Тойер непроизвольно встал и прибавил нагрев на батарее. Его знобило.

— Я не знал этого, — тихо пробормотал Хафнер. — Скажи мне его адрес, я подвешу его за яйца.

— Можешь не трудиться, — сказал Зенф. — Он умер шесть лет спустя: все чаще прикладывался к виски, возможно, уже и в те месяцы, когда я у него жил, ведь семилетний ребенок не мог этого заметить. И все же, если я теперь нюхаю виски, меня тошнит. Ты этого, конечно, не мог знать, Хафнер, так что новогодний подарок оказался не самым приятным.

— И ты никогда не рассказывал никому об этом? — спросил Лейдиг.

— Рассказывал… Когда у меня появилась ненадолго подружка, мне пришлось ей объяснять, почему я не могу лечь с ней в постель. Я надеялся, что со временем преодолею этот комплекс, но так и не смог и через некоторое время снова оказался один.

— Почему же ты не сообщил об этом? — спросил Хафнер. — Я бы…

— В семь лет? Хафнер, о чем ты говоришь? Через полгода я вернулся домой. «Твоя мама больна, ее нельзя огорчать. Мы друзья, а у друзей могут быть маленькие секреты».

Мои родители были благодарны ему, когда он несколько лет спустя взял меня с собой в отпуск. Мать все еще болела и не хотела никуда ездить. Добрый дядя Вальтер… Да, было отлично. В баварском отеле он показал мне самое замечательное, что бывает во взрослой жизни. Я был его маленьким мужчиной. В одиннадцать лет. Было больно, однако я уже продвинулся настолько, что он мог не сомневаться — я все выдержу. И тогда, — еле слышно проговорил Зенф, — сквозь жуткую боль я ощутил внутри себя словно взрыв. Уж как он обрадовался!

— Я открою окно, — сказал Лейдиг. — От дыма я сейчас отключусь. — Но он все-таки выкурил очередную сигарету из хафнеровских запасов, казавшихся неисчерпаемыми.

— Потом я решил себя изуродовать, порезал руки, растолстел. Его это почти не смутило, а от отца я получал пару раз взбучку, и он мне даже пригрозил: если ты не прекратишь резать себе руки, мы тебя больше не отпустим к дяде Вальтеру. Разумеется, я делал это и дальше.

И все-таки время от времени он меня настигал, например, в туалете во время семейных торжеств. Не боялся ни чуточки, после стольких лет ощущал себя в полной безопасности, а уж после порции виски — тем более.

Когда он умер, я плакал и ненавидел себя за это. Теперь я отвлекаюсь с помощью своих идиотских шуток. Зато по ночам мне не до веселья.

— Все это ужасно, — заметил Тойер. — Но при чем тут Фредерсен?

Зенф схватился за голову:

— Как он смотрел, какое у него было лицо, когда он говорил про Анатолия! Эта похоть, выдаваемая за сочувствие… Разве вы не видели?

— Что за наживка, о которой ты говорил? — спросил Тойер.

— Минуту, — запротестовала Ильдирим. — Опять расследование? Вам тут что — штаб операции? Нет уж! Господин Зенф, то, что с вами произошло, — это ужасно, не спорю. Но вы тоже используете ребенка! Если вы тут забрасываете наживку и думаете заставить понервничать какого-то там педофила и убийцу, то навлекаете опасность на нас. Вам на это, очевидно, наплевать? Или я ошибаюсь?

— Сожалею, фрау Ильдирим, я как-то не подумал об этом, я…

Открылась дверь, в комнату вошла Бабетта, пошатываясь от слабости:

— Во всем доме воняет дымом. А орете вы так, что все соседи слышат…

— Ты абсолютно права. — Ильдирим обняла воспитанницу за плечи. — Сейчас все прекратится. Господа уходят. Все. Я оплачиваю этот дом, и он целиком принадлежит мне.

— Да, действительно, — смущенно согласился Хафнер. — Но пиво я заберу с собой, вам оставлю немножко — на остаток вечера и на завтрашнее утро.

— Весьма признательна, — буркнула Ильдирим.

Бабетта подошла к столу:

— А это что такое? — Она показала на копию уголовного дела.

Тойер,постепенно осознавая, что его вышвыривают из дома на глазах его сотрудников, схватил бумаги:

— Это всякое дерьмо. Дерьмовые акты дерьмовых полицейских. — Он в ярости швырнул бумаги, и листки разлетелись по комнате. — Они не были сброшюрованы… — удивленно пролепетал он.

— Как видно, нет, — ледяным тоном согласилась Ильдирим. — Собирай теперь. Кретин. У меня уже иссякает запас ругательств.

Тойер не запомнил названия пивной.

Он невесело пил теплое и сладкое калифорнийское вино, которое в карте значилось как «сухое».

Зенф уставился в свой кофе.

— Что все-таки за наживка? — поднял на него глаза Тойер.

— А!.. — отмахнулся Зенф.

— Выкладывай, иначе я сейчас тут все разнесу к… — взорвался Хафнер, который только что выглядел совершенно спокойным.

— Я, не представившись, позвонил Фредерсену, сообщил ему о приезде полицейских из Гейдельберга и посоветовал во всем сознаться. Я думал, он совершит какую-нибудь ошибку, пусть даже проявит любопытство, пройдет мимо, ну хоть что-нибудь… Ничего… Никакой реакции.

— Зенф, скажи, на что ты, собственно, надеялся? — Тойер уже не злился на толстяка — он был просто убит. — У нас нет ни улик, ни свидетелей… Он все равно не явится к нам с повинной. На что ты рассчитывал? — Он незаметно выплеснул вино под стол.

Зенф беспомощно развел руками:

— Я хотел его помучить, загнать в угол, напугать. А вышло так, что скорее я…

— Вот что, при Ильдирим я не стал об этом говорить, — перебил его Лейдиг. — У тебя с собой оружие.

— Вы неплохо поработали в моем номере.

— А вдруг ты ошибаешься? — осторожно спросил Тойер.

— Я не ошибаюсь. Более того, — решительно заявил Зенф, — я не исключаю того, что мне придется его убить.

Тойер махнул официанту и заказал пиво:

— Согласен, что с матерью Анатолия здешние полицейские побеседовали чисто формально. Вполне может быть, что ты недалек от истины. Но все-таки: что нам делать дальше? Слишком мало фактов, чтобы предпринять серьезные шаги, и слишком много, чтобы похерить это дело.

Уже далеко за полночь Хафнер вступил в трудные переговоры с хозяином заведения, по какой цене тот отпустит ему двенадцать бутылок темного «Дукштейнера».

— Ты и так привез из дома море пива, — воскликнул Лейдиг. — Я спать хочу!

— Да, awwer des langt net!^[10] Слушай, ты, император селедки, — обратился он вновь к хозяину, — я могу купить спиртное и в ночной аптеке, дороже не будет.

Уставший до предела хозяин хотел только одного — чтобы они ушли. Он даже принес городскую лицензию, доказывая, что уже несколько часов не имеет права обслуживать господ, не важно, полицейские они или нет.

Надо добавить, что лишь Зенф сохранил верность кофе.

— Был бы у нас хоть один свидетель, — уныло вздохнул Лейдиг.

В перевозбужденном мозгу Тойера одна неожиданная картинка сменяла другую. Одной он решил поделиться и сказал, уставившись на узор деревянной столешницы:

— В прошлом году, незадолго до того, как мы поругались…

— Тогда мы опять помирились! С технической точки зрения это было главное! — заревел Хафнер в пустой пивной, не отпуская измученного хозяина.

— В ту ночь мне приснился сон. Про медведей, ах, я люблю видеть сны про медведей… Умные, большие звери гуляли со мной в заповедном лесу. Я держал их за лапы, а на поляне медведи под музыку неожиданно появившегося горилльего оркестра спели дуэтом… Тогда мне казалось, будто я уже достиг цели, но сейчас… — Тойер в досаде сбросил пивную подставку со стола. — Я снова как будто плыву в открытом море…

— Да-а, — с сарказмом протянул Зенф. — Жалко, что наш Богумил не умеет говорить. Тогда у нас был бы свидетель.

Тойер встрепенулся, моментально протрезвев. Кровь бросилась ему в лицо, и почему-то резко закололо в левой ноге.

— Теперь я знаю, — то ли прошептал, то ли простонал он. — Господи, как я сразу не догадался! Когда я недавно видел на пляже, как разговаривали двое глухонемых, то у меня в башке что-то забрезжило… Богумил умеет объясняться жестами! Он вел себя иначе, чем другие гориллы… Я имею в виду, что гориллы, когда за ними не наблюдают, играют камешками в нечто похожее на боччи — ну, игру в шары, вы знаете, или изображают, что играют в шахматы несколькими фигурами… Ведь так? — Он обвел взглядом своих соратников.

— В шахматы? — переспросил Зенф и выглянул из окна в темноту.

— Ну как будто играют… Может, это мои фантазии, однако он жестикулировал, словно дирижер, этот самец гориллы, животное…

— Эксперименты ведутся, — многозначительно добавил Лейдиг, — оказывается, вполне возможно привить примату рычальные нечевые… ой… начальные речевые навыки.

— Они что, глухие, что ли, обезьяны? — насмешливо поинтересовался Хафнер.

— То-то и оно, — неопределенно ответил Лейдиг и стал массировать виски.

— О'кей, ты, больной болотный гриф. — Хафнер с гримасой отвращения отвернулся от хозяина; тот уже упаковывал пивные бутылки в использованный пластиковый мешок с логотипом магазинов «Альди-Норд». — Пей сам свое газированное бордельное пойло. Мои коллеги уже достаточно накачались.

— Подожди-ка, Хафнер! — воскликнул Тойер. — Постарайся вникнуть в то, что я говорю. Я видел: горилла пыталась жестами нам что-то сообщить. Я бы не вспомнил: прежде я никогда не обращал внимания на глухонемых, если бы не встреча на пляже…

— Я тоже не обращаю на них внимания, потому что они не слушают никого. Пошли, ребята, отсюда.

— А кто будет платить? — чуть не заплакал раздосадованный хозяин.

— Manana, amigo. Tomorrow,^[11] towarisch.

Прежде чем дело дошло до скандала, Зенф вытряхнул на стойку почти все содержимое своего портмоне.

На улице, на пронизывающем ледяном ветру, Тойер признался себе, что его идея, пожалуй, была самой сумасшедшей за его криминалистическую карьеру.

— У обезьян много человеческих черт, — продолжал пьяный Лейдиг. — Наверное, скверно, что мы едим животных.

— Дражайший Лейдиг, я за свою жизнь еще не сожрал ни одной обезьяны. Я обедаю мертвыми свиньями, коровами, овцами, ем моллюсков, улиток. Вот рыбу нет — слишком воняет. И обезьян тоже нет, потому что они напоминают мне наших коллег…

Тойер беспомощно возился со своим мобильным. Возможно, посылал пространную эсэмэску с мольбой о прощении или слезное покаяние.

— Тише, ребята, — вдруг сказал он. — Магенройтер! — Он взглянул на дисплей, пробормотал: — Слава богу, только пару минут назад.

— Что там? — нетерпеливо спросил Хафнер. — Я выпить хочу!

— Сегодня ночью в Гейдельбергском зоопарке, в обезьяннике, нашли убитого мальчишку. Магенройтер считает, что нам лучше всего приехать.

Зенф схватился за голову:

— Что такое, это же… Все неправильно!

И без того одурманенные выпитым, они стояли, оглушенные этой новостью, в ганзейской зимней ночи.

— Слава богу, я могу вести автомобиль, — заявил Зенф, прервав молчание.

Будто по команде они пришли в движение.

— Третья мировая война, — заплетающимся языком важно произнес Хафнер. — Наконец-то.

Они быстро собрали вещи. Тойер написал Ильдирим, что они уезжают, и объяснил, по какой причине, не поскупившись на извинения. В заключение ему удалась великодушная сентенция: теперь она и Бабетта, освобожденные от тяжести его навязанного присутствия, смогут насладиться беззаботными деньками на Балтийском море.

Он подсунул письмо под входную дверь, при этом прищемил большой палец, затем не сумел открыть садовые ворота, ушиб коленку и в конце концов просто перелез через невысокую ограду.

Через некоторое время они были уже в пути.

— Еще одно дело, — с глубоким унынием произнес Зенф. — Самое последнее дело в деле Зенфа.

— «Дело в деле»! Что ты мелешь? — проворчал Хафнер.

— Я хочу знать, дома ли Фредерсен, — вдруг сказал Зенф.

Учитель жил чуть в стороне от дороги, в квартале, который Тойер в ночной темноте принял за военно-морскую базу. Однако она, по словам Зенфа, осталась позади слева. Автомобиль остановился на ничем не примечательной улице.

— Окна темные, — горячился Хафнер. — Это подозрительно.

Лейдиг, бледный не только от света уличного фонаря, резонно возразил, что ранним утром, в начале пятого, неосвещенное жилье никак не может считаться уликой. Зенф решительно вдавил кнопку звонка. Раз, два, три раза — никакого движения за дверью.

Тойер попытался сообразить, но, поскольку был не в лучшей форме, ему пришлось начинать свои рассуждения несколько раз.

— Мы видели его сегодня, то есть вчера, в три часа дня, — наконец-то сосредоточился он. — Допустим, он уехал в половине четвертого. При свободных дорогах он в одиннадцать будет в Гейдельберге. Там он схватит какого-нибудь мальчишку, убьет, незаметно проберется с трупом в зоопарк. Приволочет к обезьяннику и положит там. Тогда к этому времени он не успеет вернуться, это невозможно. Но ведь ты и сам вряд ли веришь в подобную версию.

Зенф перестал звонить:

— Верно, я и сам не верю.

— Кроме того, если бы учитель был как-то замешан в таких делах, разве стал бы он светиться с мальчишками на пляже?

— О, теперь он долго будет осторожничать, но ведь дружбу — как они ее называют — никто не запрещал. — На первом этаже зажегся свет. — Он там. Проснулся.

Автомагистраль была пустая. Тойер потирал прищемленный палец. Вправо… влево… Господи, конечно!

— Зенф, — сказал он как можно мягче. — Фредерсен левша. Вспомни, какой рукой он писал мальчишке свой электронный адрес. Анатолия ударили спереди и угодили за правое ухо — кулаком правой руки.

Зенф застонал и потряс головой:

— Я полный идиот.

Они мчались быстро, почти в полном молчании. Лишь под Гамбургом Тойеру пришла в голову мысль поинтересоваться уликами. Магенройтер немедленно отозвался:

— Мы все перекрыли. На этот раз дождя нет, похолодало, площадку немножко припорошило снегом. Убийство произошло примерно в час ночи. Когда пошел снег, точно установить невозможно, но следы у нас есть.

— Тогда откуда вы знаете, что это следы преступника? Может, убийца закончил свои дела до того, как пошел снег? — Тут Тойер почувствовал, что страшно устал.

Магенройтер оставил реплику без внимания.

— Это не могла быть обезьяна, дверь была заперта, — сообщил он вместо этого. — У мальчишки проломлен затылок — молотком, лопатой, может, киркой, но не кулаком — это точно, даже кулак гориллы на такое не способен. Мы должны пройтись по уликам еще раз. Где вы сейчас?

— Проехали грузовой порт. — Тойер вгляделся в темноту. — В Гамбурге, — уточнил он.

— Все? — спросил Магенройтер.

— Ясное дело.

11

Около полудня они свернули с Берггеймерштрассе в сторону Гейдельберг-Центра.

— От нас наверняка несет перегаром, — уныло проговорил Лейдиг.

— После Касселя слегка выветрилось, — ответил Зенф.

— После Касселя у меня все нутро горит, — сообщил Хафнер таким тоном, словно это было неопровержимым доказательством их трезвости.

Магенройтер пригласил всех в комнату для совещаний. Тойер кивнул Мецнеру, а всех остальных решил не замечать.

— К нам присоединилась группа Тойера, — начал Магенройтер, — то есть те, кто работал с первым трупом. Их присутствие здесь сейчас важнее, чем недавняя скандальная статья в газете, не во всем, на мой взгляд, справедливая. Доктор Зельтманн хочет непременно провести свою очередную пресловутую пресс-конференцию. Его не волнует, что мы пока ничего определенного не можем сообщить. Впрочем, в данный момент он у зубного врача, но дело, безусловно, срочное.

По такому несвойственному представителю министерства откровенному началу можно было догадаться, что его нервы уже на пределе.

— Личность убитого установлена — это восемнадцатилетний Рома, — доложил Мецнер. («Ишь как они без нас быстро сработали», — почему-то обиделся Тойер.) — Он называл себя «Три-Пэк», почти как «Два-Пэк», умерший рэпер. Как его фамилия на самом деле, мы пока не знаем.

— Кто его опознал? — спросил Магенройтер.

— Да многие из зоопарка. Иногда он там подрабатывал. За наличные. Директор зоопарка утверждает, что ничего об этом не знал.

Тойер отчаянно пытался не утонуть в потоке обрушившейся на него информации. При ежечасном обходе территории (его ввели после первой трагедии) около двух часов охранники обнаружили парня. Это Тойер еще уловил.

Но вскоре заснул.

Потом они оказались в своем кабинете — почти без посторонних: Магенройтер присоединился к ним без всяких объяснений.

— Возможно, это совпадение. — Тойер достиг такой степени переутомления, что уже не знал, что с ним сейчас может произойти — эпилептический припадок или кома. — Впрочем, все же примечательно, что преступник точно рассчитал время между двумя обходами. Это позволяет подозревать кого-то из людей, имеющих отношение к зоопарку.

— Значит, и в первый раз преступление мог совершить тот же человек, — заявил Лейдиг, подхватывая мысль шефа. — Значит, надо бы проверить всех…

Магенройтер перебил его:

— Поскольку, как вы могли заметить, время групп, работающих спустя рукава, подходит к концу, это, разумеется, уже делается. — (Тут Хафнер с мрачным видом выпустил несколько колечек дыма.) — Но опрошенные отвечают как обычно: смотрел телевизор, потом лег спать. Да и что важного могут сообщить люди? Не надо забывать, что, даже зная время обходов, не так-то легко перенести в зоопарк труп, если ты живешь где-то в городе. Ведь сотрудники зоопарка не живут на его территории.

— Что еще известно про парня? — спросил Тойер.

Магенройтер удивленно воззрился на него:

— Я же обо всем рассказал на совещании.

— Я заснул.

— Разумеется. Почему бы и нет. — Магенройтер вздохнул. — Это цыган, ему восемнадцать или около того, уже какое-то время он жил на Нойенгеймском Поле — спал у попугаев. Может, мне кто-нибудь хотя бы сейчас объяснит, что это значит?

Хафнер терпеливо втолковал приезжему начальнику, что парень, вероятно, ютился в одном из университетских зданий, возле вентиляционных шахт, где тепло. В таких местах скапливаются целые колонии зимующих изгоев.

Больше ничего о парне не известно. Документов при нем не было.

Примечательно то, что на снегу остались следы предполагаемого убийцы, однако лишь у живой изгороди видны пятна крови — их совсем немного. Вероятно, парень был убит в другом месте.

— Преступник другой, — сказал Тойер. — Имитатор. И горилла не выходила наружу, цыган убит не голыми руками, да и настоящее место преступления не зоопарк…

— Кто знает… — Магенройтер задумчиво покачал головой. — Возможно, у него было меньше времени, чем в первый раз… Кстати, что все вы делали у моря в такой холод?

— Купались, — буркнул Хафнер.

— Не совсем, — поправил его Зенф. — Собственно говоря, ходил купаться только я. Пожалуй, я должен кое-что вам сообщить, ведь оттуда может поступить запрос. — Зенф храбро изложил суть дела, не умолчав и о личных мотивах, — и это всего лишь на следующий день после первой исповеди.

Когда он закончил, Магенройтер покачал головой и длинно присвистнул:

— Боже ты мой!.. В общем, господин Зенф, я должен бы вас осудить, но не могу. И это означает… — с безнадежным видом Магенройтер встал, — что «болезнь Тойера», то есть частное расследование, повторяется вновь. И ведь даже не могу сказать, что я против. Проклятие.

— Какова, по вашему мнению, наша роль в этом расследовании? — кротко спросил шеф группы.

— Я вижу ее в том, — недобро прищурился Магенройтер, — чтобы как можно быстрее раскрыть преступление. Как только возможно — чтобы ваша мерзкая пресса, которая льет на нас помои, наконец-то заткнулась.

— Мы будем работать, пока не почернеем! — рявкнул Хафнер.

— Ну а я пойду уже… — Магенройтер одарил пфаффенгрундского простака улыбкой акулы. — Надо помешать Зельтманну давать интервью раньше времени…

— Ну ты и дурак! — мрачно сказал Тойер, когда они остались одни.

Но Хафнер не слишком опечалился такой характеристике, извлек из стола бутылочку джина, отпил добрый глоток и изрек:

— Надо признать, что наш бимбо не лишен юмора!

Тойер сидел за кухонным столом — к этому моменту он не спал уже тридцать шесть часов. Сил не было, его била крупная дрожь, но он мужественно набрал номер Ильдирим.

— Алло.

— Привет. Помешал?

— Нет.

— Ты получила мое послание?

— Да, конечно.

Он не знал, что еще сказать. Не мог придумать. И он молчал. Ильдирим тоже. Он слышал тихое потрескивание в сети и представлял себе, что он опять у моря.

Потом услышал:

— Пока, Тойер.

Под монотонные гудки ему приснился сон о том, как пара влюбленных крокодилов воркует на морзянке.

— Значит, это вы его обнаружили. — Тойер более-менее выспался, и ему снова удавался строгий взгляд.

Его оппонентом был седой неопрятный мужчина — глядя на него, трудно было представить, что он годится в охранники. Тойер ожидал увидеть бритоголового курда или крутого русского.

— Да. В два, при обходе.

Сыщик с бесполезной дотошностью отметил отчетливый швабский акцент и продолжил:

— Тогда, господин Бауэр, расскажите мне об этом. Мне важны все подробности.

Бауэр пожал плечами:

— Я подошел к обезьянам, а он там лежит во рву, вот и все.

— Почему вы вообще заглянули в ров?

— Мы так всегда делаем. После той январской истории.

Тойер кивнул — ну да, конечно.

— На снегу были следы, — сказал он и показал Бауэру фотографию. — Вот эти принадлежат убийце, а эти — ваши?

Свидетель трубно высморкался без платка и вытер ладонь о форменную куртку:

— Вы можете это определить…

— Разумеется, мы можем это определить, — сладким голосом ответил Тойер, — но вы тоже могли бы мне это сказать.

Бауэр извлек из кармана дешевые очки и изучил фотографию:

— Да, пожалуй, мои. А как вы узнали?

— Потому что на следы преступника нападало чуть больше снега, чем на ваши. Значит, он был там лишь незадолго до вас. Вы не видели его?

— Ничего я не видел. У меня слабые глаза, катаракта, скоро лягу на операцию.

Тойер откинулся назад:

— Как-то вы не подходите под мое представление о типичном охраннике. Мне всегда казалось, что у охранника должно быть хорошее зрение…

— Я подрабатываю на замене, когда кто-нибудь болеет, — объяснил Бауэр. — А так я слесарь на турбазе, ваши люди меня уже опрашивали, из-за русского. Но я не мог ничего сообщить. Поэтому я не знал и этого убитого цыгана — ведь я не работаю в зоопарке постоянно.

Корнелия, ее отец и Фредерсен сидели вместе. Кёниг все еще не мог опомниться и выглядел так, словно только что услышал все эти чудовищные новости. Его правый глаз заплыл.

— Идея неудачная, — ругался Фредерсен. — Ведь вы опять пропустили школу без уважительных причин?

— Я позвонила с дороги. Не беспокойтесь, — отозвалась Корнелия.

— Господин Кёниг. — Фредерсен смерил его презрительным взглядом. — Я не рассчитываю на то, что вы проявите снисходительность к моим склонностям. Но судьба свела нас вместе, поскольку ваша дочь…

— Тише, — простонал Кёниг. — Я уже знаю, что сделала моя дочь.

— Ты могла бы держать рот на замке! — Фредерсен гневно повернулся к Корнелии. Она ответила ему пустым взглядом.

— Я считаю, — бесстрастно сказала она, — что Анатолию тоже было бы лучше промолчать.

Фредерсен сжал кулаки, но ничего не сказал. Так было правильней.

— Во что я вляпался? — простонал Кёниг и потянулся к пистолетам, лежавшим на столике. — Какое отношение я имею ко всему этому?

— Со вчерашней ночи самое непосредственное, — заявил Фредерсен. — Положите пистолеты. Они заряжены.

Корнелия обдумывала, как бы ей побольнее уязвить обоих мужчин, но ей ничего не приходило в голову. Она засмеялась и долго не могла остановиться.

— У преступника огромные ноги. — Лейдиг пытался выделить главное из постоянно поступающей информации. — Обувь почти пятидесятого размера.

— Это уже кое-что. — Тойер бесцеремонно полез за сигаретой в хафнеровскую пачку. — Значит, надо пошарить в соответствующих обувных магазинах.

— В остальном все, как обычно, можно так сказать. — Зенф держался, но было видно, что это ему дается с большим трудом. — Преступник прорезал дыру в ограде турбазы. Пожалуй, им нужно выделить деньги на монолитную стену.

— Про парня есть что-нибудь еще? — спросил Тойер. — Настоящее имя, например?

Как по заказу, в кабинет вошел коллега Шерер и кивнул, здороваясь со всеми.

— У нас совещание! — рявкнул Хафнер, но его слова остались без внимания.

— Мальчишку звать Альберт Туркан, — доложил Шерер, — семья живет в Людвигсхафене. Отец имеет судимость, оба брата тоже. Две недели назад после скандала он ушел из дома. Домашние не объявили о его пропаже, потому что только обрадовались. Теперь, после сообщения по радио, они соизволили отозваться. Коллеги выслали снимок, братья приедут на опознание…

Тойер просматривал бумаги, бормоча под нос:

— Удар нанесен сзади справа… Спасибо, Шерер…

— Если я не попаду вместе с вами в газету…

— Вали отсюда, Шерер, — любезно ответил Хафнер.

Они покинули Центр лишь поздно вечером. Тойер решил отправиться домой по Берггеймерштрассе. К нему присоединился Лейдиг.

— По-моему, мы скоро найдем его, — проговорил Тойер. — За много лет это первое расследование, где все идет гладко. Кто-нибудь непременно видел случившееся и сообщит об этом. Кто-то рассчитался с маленьким засранцем и думал, что ловко сработал. Если бы это звучало не так цинично, я бы сказал, что человек в роли убийцы нравится мне больше, чем обезьяна.

— Может, преступник один и тот же? — предположил Лейдиг.

— Чепуха. — Тойер возвысил голос. — Тогда он и в первом случае взялся бы за молоток!

Лейдиг послушно сменил тему:

— У меня не идут из головы ваши слова о жестикулирующей горилле. Я снова пошарил в Сети, звонил специалистам. Честно признаться, даже сегодня днем.

— Брось ты глупостями заниматься, Лейдиг. В следующий раз я скажу, что крокодилы могут общаться между собой при помощи азбуки Морзе или…

— Нет. Нет. Вы были правы.

Тойер остановился так неожиданно, что на него налетел какой-то пенсионер и выругался.

— Богумил еще в Вене, до того как его продали в Гейдельберг, в самом деле находился в группе приматов, которую некий доктор Хамилькар обучал языку жестов. Программа была приостановлена, а этот Хамилькар живет теперь в Брюсселе, у него имеется собственная страничка в Интернете…

Тойер удивленно покрутил головой:

— Давай сначала воспользуемся обычными методами расследования. Иногда они тоже дают результат.

12

Три-Пэка знали не только в зоопарке. Некоторые садоводы и арендаторы с Нойенгеймского Поля звонили в полицию и жаловались на больший или меньший ущерб, замеченный ими в последнее время.

— Вот что еще, — сказал Лейдиг и отложил листок в сторону, — семья Бишоф лишь теперь обнаружила, что их садовый домик обчищен полностью — кто бы сомневался. Но ведь мертвый вор — идеальный способ для получения страховой суммы.

— А цыган — идеальный вор, — желчно добавил Тойер. — Может, нам просто проверить тех жителей Поля, кто не направит никаких жалоб? Что там дальше?

Зенф потянулся, словно кот, и сказал:

— Мамаша с турбазы, то есть управляющая, хотела о чем-то сообщить. — Он взглянул на часы. — Скоро должна прийти.

— Но почему она не могла нам позвонить?

— Понятия не имею.

— Что там с обувью очень большого размера?

Хафнер закашлялся. Как ни странно, это бывало с ним крайне редко.

— Чертова простуда, — заговорил он, отдышавшись. — Но уже иду на поправку. Вечером я теперь выпиваю перед сном две бутылки теплого пива.

— Обувь большого размера, — напомнил Тойер.

— Да-да. Самый близкий из таких магазинов находится в Мангейме, так они уже целую вечность не продавали пятидесятый размер. В Ольденбурге есть фирма, торгующая обувью нестандартного размера по каталогу. Их единственные клиенты из Гейдельберга — два игрока из УСЦ.

Тут Зенф вопросительно посмотрел на остальных и терпеливо выслушал возмущенную тираду Хафнера, упрекавшего его, что он уже «больше года живет в городе» и до сих пор не знает знаменитый Гейдельбергский баскетбольный клуб, который был первым в Германии в начале семидесятых. Сегодня он, впрочем, сильно сдал, но виной этому потоки капитала, с которыми он — как «вечный социал-демократ до последнего вдоха сигаретного дыма» — будет бороться!

— Ладно, — вмешался, наконец, Тойер. — Проверим господ баскетболистов. Есть что-нибудь еще?

Хафнер покачал головой:

— Проверять не нужно. Они в Швейцарии, их бывший тренер упал там в расселину. Конечно, я могу пролистать все немецкие справочники, но это довольно долго.

— Не надо. — Тойер вздохнул. — Это слишком просто.

В дверь постучали.

— Войдите!

Хозяйку турбазы Тойер представлял себе дородной матроной. Вошедшая женщина относилась скорей к числу тех, кого Хафнер, лишенный даже начал воспитания, именовал «воинствующими лесбиянками». На голове короткая щетина, крашенная хной, черные джинсы, кожаная куртка, серое от курения лицо. Пфаффенгрундец тут же скорчил мрачную физиономию.

— Шук. Добрый день. Я управляющая молодежной турбазой.

Тойер молча предложил ей стул.

— Вероятно, вас интересует, почему я решила поговорить с вами лично. Ах, это вы! — Она взглянула на Лейдига. — Мы познакомились на следствии по делу убитого мальчика из Северной Германии. — Лейдиг кивнул. — В газете я прочла, что вы холостяк. Я презираю холостяков.

— Я тоже, — устало ответил Лейдиг. — Можете мне поверить.

— Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы критиковать моих сотрудников? — Тойер обнаружил, что и его голос звучит не очень энергично.

Шук горько улыбнулась и ответила:

— Нет, конечно. Итак, к делу. — Она набрала в грудь воздуха. — Я тут не одна. За дверью сидит моя сестра. Она думает, что я пришла давать свидетельские показания по поводу магазинной кражи. Ничего лучшего я не придумала. — Ее лицо изменилось, агрессия уступила место глубокой печали. — К сожалению, я не исключаю, что этот цыган на ее совести. Но, с другой стороны, я не могу себе это представить. Словом, судите сами.

В кабинете стало очень тихо, даже Хафнер отложил очередную сигарету.

— Моя сестра изучала политику и занималась спортом. Простите, ваш коллега только что курил. Можно и мне?

— Официально нет. — Тойер улыбнулся. — А так — пожалуйста.

— Благодарю. — Она курила «Мальборо лайт», а он ожидал «Ротхендле». — Спорт во всем и виноват. Три года назад она получила травму головы, и после комы это был уже другой человек. — Она затянулась сигаретой. — Да, она моя сестра, но в то же время моя сестра уже мертва.

— Как это? — осторожно поинтересовался Тойер.

— У нее разум ребенка. Иногда, редко, она размышляет как прежде, и это самое печальное.

— Каким спортом она занималась? — спросил Хафнер.

Шук направила на него горький взгляд:

— Боксом. Женский бокс набирает популярность.

— Верно, — кивнул Хафнер и с интересом посмотрел на огненную щетину на голове посетительницы.

— Первым, разумеется, сестру оставил ее друг, — продолжала Шук. Теперь Хафнер выглядел смущенным, даже растерянным. — Наши родители умерли. Я не могу надолго забирать ее к себе. Она живет в Неккаргемюнде, в пансионате, но, конечно, часто бывает у меня, немного помогает на турбазе по хозяйству. Ей нравится быть полезной, во всяком случае, мне так кажется. Была она здесь и в тот день. И видела, как один из наших слесарей прогнал парня. Ее реакция была на первый взгляд смешной: в сознание прорвалось какое-то воспоминание о боксе.

— А во время гибели первого подростка она тоже была там? — спросил Тойер.

— Нет… — Шук прикусила зубами костяшку пальца. — Подумать только, уже второй!.. Заниматься тем, чем я занимаюсь, можно лишь тогда, когда ты любишь молодежь, а тут два трупа за квартал…

— У вас слесарем работает Бауэр, так? — Тойер пытался вернуть ее к теме беседы. — А он сказал, что никогда не видел цыганского парня.

— Бауэр — что-то вроде помощника слесаря на почасовой оплате. Прислан к нам биржей труда. Правда, держится так, будто главнее всех. В апреле он, к счастью, уйдет. У нас двое настоящих слесарей… Короче, сестра вдруг начала тогда орать: «Ступай следом, справа-слева, приканчивай его», еще что-то в том же роде. Как раз приехала новая группа — досадно. — Шук схватилась за лоб.

— Ну да, — осторожно сказал Тойер. — Но такие слова… травмированной спортсменки, бывшего боксера…

— К сожалению, это еще не все. — Она закурила еще одну сигарету. — На турбазе у меня есть маленькая служебная квартира; я пользуюсь ею не всегда, лишь когда задерживаюсь допоздна. В тот день я как раз задержалась: заболели две сотрудницы, пришлось помочь. Так что мы остались ночевать там. А постоянно я живу в родительском доме в Нойенгейме. Так вот. Когда она ночует у меня на турбазе, спим мы на двуспальной кровати. Ночью, часа в два, я проснулась — ее не было. Меня это не встревожило — иногда она бродит по ночам. Через полчаса она вернулась — ужасно взбудораженная. Только и повторяла: «Злой парень умер. Злой парень умер». Мне бы сразу позвонить в полицию, но я не решилась. И вот теперь я тут. — Она тяжело вздохнула. — Может, это все-таки не она.

— У нее обувь пятидесятого размера? — спросил Тойер.

— Нет, а что?

— Потому что мы обнаружили следы, скорее всего следы преступника, такого необычного размера.

Шук подумала и вздохнула:

— К сожалению, это не снимает с нее вины до конца. У нас как-то был постоялец с такими большими ногами, он забыл свои ботинки, и нам не удалось их отослать — адрес на формуляре плохо читался. Вот они и стоят у нас — так сказать, трофеи.

— Почему вы решили, что ваша сестра могла их надеть? — спросил Лейдиг.

— Это такие спортивные ботинки, иногда она, что-то вспоминая, ходит в них, запинаясь. Во мне эти ботинки вызывают неприятные чувства: не люблю вспоминать, как моя сестра потеряла рассудок.

— Можете пригласить сестру сюда? Я буду очень осторожен.

Шук кивнула и пошла к двери.

Сестра была светленькая, хорошенькая, миниатюрная, суровый вид спорта почти не отразился на ее внешности, но лицо было пустым, глаза бессмысленными.

— Фрау Шук?

— Вот фрау Шук! — воскликнула она и показала на сестру. — А я просто Бабси!

Тойер откашлялся:

— Ну хорошо… Бабси. Кхе. Твоя сестра помогла нам сегодня… поймать вора. Да, вора. Злого. Но, раз уж ты здесь, мы подумали, что ты, пожалуй, тоже нам поможешь…

— Вы насчет того убитого, того цыгана? — Она склонила голову набок и улыбнулась. — Теперь он на небе!

— Да, конечно. — Тойер ощущал невыносимую усталость. Как опрашивать такую свидетельницу? Он не хотел оказаться в нелепом положении и неуверенно спросил: — Знаешь ли ты что-нибудь о… тем случае?

— Ясное дело, — сказала она и с сияющей улыбкой взглянула на сестру. — Разве я тебе еще не говорила?

Шук покачала головой.

— Там был черт! — засмеялась Бабси. — Черт, я видела!

Тойер грустно посмотрел на хозяйку турбазы, та лишь пожала плечами.

— Вы откуда? — довольным тоном спросила Бабси, обводя всех взглядом. — Вы все здешние?

— Те трое из Гейдельберга, а я из Карлсруэ, — ласково сообщил Зенф.

Она кивнула:

— Тогда те трое — Беате Вебер, а ты… ты… ах, я не знаю никого из Карлсруэ, ах, извини.

Тойер поднялся со стула:

— Спасибо, ты там очень помогла.

13

— Слушай, — тихо проговорила Ильдирим. — Мы с Тойером в последнее время не очень ладили, ты это поняла. Теперь ты поправилась, и, думаю, мы скоро поедем. Да?

Она сидела на софе, обняв своего кукушонка и прижавшись щекой к щеке Бабетты. Внезапно она почувствовала влагу на своем лице. Девочка плачет? Или долгий дождь проточил крышу?

— Я не выдержу, если вы расстанетесь, — прошептала Бабетта. — Я хочу жить в семье. С вами.

Ильдирим поплакала вместе с девочкой, с удивлением обнаружив, что внутри нее, оказывается, накопилось напряжение, которое только и ждало разрядки. Они ревели, всхлипывали, сморкались. Носы у обеих покраснели. Восхитительная картина!

После слезной оргии Ильдирим все-таки не удержалась и напомнила девочке, что та постоянно фыркает и всем своим видом показывает, какими нелепыми она считает своих приемных родителей.

Бабетта авторитетно возразила, что в переходном возрасте так бывает и должно так быть.

— Потом я опять стану хорошей, — пообещала девочка. — Мы проходили по биологии.

Тойер выслал людей, чтобы сравнить спортивные ботинки с предполагаемыми следами преступника, и вызвал к себе обоих слесарей.

Ботинки пропали. Шук не могла объяснить, где они.

Дело было к вечеру, сыщики сидели у себя в кабинете, усталые, но никак не готовые прекратить работу. Тойер больше старался не думать о своей слепой коричневой мозаике, однако вместе с ботинками к картине добавились два больших фрагмента — и тут же пропали.

— Парадоксы! — воскликнул он. Никто не реагировал.

— Я тут поинтересовался, кто же не жаловался на кражи цыгана, — заговорил Зенф. — Скорее ради шутки. Из владельцев садовых участков только у фрау Швейгер вроде бы все в порядке.

Лейдиг уныло хмыкнул:

— Чего искать — только надрываться, мы ведь знаем, что это был черт. А бедная Бабси не могла тащить через зоопарк восемнадцатилетнего парня.

— Не могла, — согласился Тойер. — И все-таки, может быть, постараемся что-нибудь извлечь из ее слов?

— С таким же успехом мы могли бы побеседовать с гориллой, — буркнул Хафнер.

Тойер и Лейдиг переглянулись.

— Она была на улице, — сказал Зенф, — и могла что-нибудь увидеть. Или сделать…

— Или не могла… — Тойер вздохнул. — А мы проверяли сады как возможное место преступления?

Лейдиг пробежал глазами несколько листков.

— Нет, — сказал он. — Пока только зоопарк и в округе. Еще турбазу. Как раз теперь, когда пропали ботинки, кое-что говорит…

— В общем, мы не нашли никаких следов самого преступления ни в зоопарке, ни на турбазе, ни где-то поблизости.

— Тогда место преступления может находиться где угодно, — вмешался Зенф. — Кто-то убил его, положил в машину…

— Ты забываешь, — перебил его Тойер, — что парнишка шуровал на Нойенгеймском Поле — у нас нет никаких данных, что он бывал где-то в городе. И, возможно, среди тех людей, которые теперь заявляют о кражах, настоящих или мнимых, найдется и тот, кто застиг его на месте преступления. Пожалуй, — усмехнулся Тойер, — в таком случае я бы не стал жаловаться в полицию…

— С утра пораньше я зайду на участок этой фрау Швейгер, — сказал Зенф. — Мне нужно немного ознакомиться с местностью — как приезжему…

— Мы мальчишку не видели. — Слесарь Шустер слегка нервничал. — К той истории мы не имеем никакого касательства.

Его компаньон, по фамилии Мюллер, тоже не самой редкой, кивнул:

— Мы вообще тут ни при чем!

Тойер после беспокойной, а значит, короткой ночи массировал себе затылок. До боли.

— Никто вас не обвиняет. Фрау Шик сказала только, что вы один раз прогнали мальчишку. Конечно, я заинтересовался.

— Хозяйка неправильно нас поняла. Ее при этом и не было! — Мюллер с беспокойством покосился на Хафнера. Тот кивнул. — Но ясно же: Шусти…

— Шусти? — У Тойера зазвенел голос.

— Мы знаем друг друга со школы, — пояснил Мюллер Хафнеру. — Но только до седьмого класса, там он остался на второй год, а потом совсем вылетел. Шусти был абсолютно левый — левая половинка жопы! Не только в политическом смысле.

— Сам-то! — вякнул Шустер.

— Ты мазал соплями мое полотенце, когда мы плавали!

— Не ври!

— Точно!

— Хватит чепуху молоть. Я понял из слов фрау Шук, что она видела вас обоих, потом и сестра тоже… — прервал их Тойер.

— Что? Моя сестра? — Шустер сжал руки. — У меня нет сестры!

— Послушайте меня! — с грустным видом вмешался Мюллер. — Дело было так. Бауэр — он ненавидит весь мир, терпеть не может иностранцев — прогнал цыгана. Мне рассказала повариха, и еще про то, что сестра управляющей, бедняжка, так кричала. Ну и тогда я пошел к хозяйке и рассказал ей, что я его прогнал. Потому что… Я все сказал. — Он опустил глаза.

— Бауэр… — с удовольствием произнес Тойер, когда они остались одни. — Значит, хотел нас перехитрить? И раз я теперь знаю, что он видел парня, в дело снова вступит катаракта… Ладно, придется с ним немножко поговорить. Теперь мы подождем, что нам сообщит Зенф про садовые участки. Где Лейдиг? Надеюсь, не в Шветцингене?

— Вы ведь сами недавно послали его к Магенройтеру. Чтобы он доложил ему о положении дел! — напомнил Хафнер.

Тойер покрылся потом.

— Забыли? Обо всем? — без всякого милосердия спросил Хафнер.

Тойер молча кивнул.

— Я никогда не помню, как ложился в постель, — утешил его коллега. — Это нормально.

Вошел Лейдиг, за ним двигался Магенройтер.

— Меня осенила идея! Как раз когда я рассказал все господину Магенройтеру, меня осенило! У меня идея! — возбужденно заявил Лейдиг.

— Неужели у тебя появилась идея? — лукаво поинтересовался Хафнер.

— Да, именно. — Лейдиг неуверенно взглянул на Магенройтера. — Или все это полная ерунда?

— Мне интересно, как господин Тойер отнесется к вашей идее, — ответил Магенройтер не без грозной нотки в голосе.

— Короче, — сев на стул, начал Лейдиг, — Бабси, эта несчастная спортсменка, называла ведь всех нас, гейдельбержцев, «Беате Вебер», то есть именем нашего бургомистра…

— Я знаю, как зовут нашего бургомистра, — зарычал Тойер. — Что дальше?

— Бабси когда-то изучала политику! Вероятно, оттуда и обрывки воспоминаний… Для Зенфа она не нашла никакого политика, помните?

Хафнер кивнул:

— Для Карлсруэ это типично. Безликий городишка мелких чиновников.

— «Это был черт», — она так сказала, — возможно, Эрвин Тойфель?^[12] Возможно, она имела в виду, что преступник был из Швабии?

Тойер встал, сел, прокашлялся и неожиданно громко воскликнул:

— Бауэр ведь шваб!

— Кто такой Бауэр? — спросил Магенройтер. — Впрочем, большое спасибо, господин Лейдиг, что вы мне не сказали, что Эрвин Тойфель премьер-министр.

— Уже недолго ему осталось, — добавил Хафнер. — Его собственные черные^[13] скоро его прихлопнут. Извиняюсь, но это так.

И тогда расследование помчалось, будто омнибус со сломанными тормозами на горном склоне Анд. Такое сравнение, достойное завзятого полиглота, пришло в голову Тойеру, и он не мог от него избавиться несколько часов.

Зенф обнаружил взломанный садовый домик, подозрительные признаки борьбы, следы спортивных ботинок возле ежевичной посадки, а фрау Швейгер — в ее двухкомнатной квартире в Виблингене. Тупая как пробка, недавно овдовевшая, она пока еще была готова составить счастье для своего избранника. На этот раз им оказался небезызвестный следствию Бауэр.

Бауэр сидел напротив Тойера с непроницаемым лицом. Хафнер и остальные устроились в разных углах кабинета. В том числе и Магенройтер. Тойер видел их лишь боковым зрением: он сосредоточился на подозреваемом.

— Нам уже известно почти все, господин Бауэр. Мы даже можем не справляться с записями… — Все же Тойер взял несколько распечаток и прочел: «Родился в тысяча девятьсот сорок пятом году в Хейльбронне в семье судетских изгнанников. Профессия — автомеханик. Член НПГ. Бездетный брак. Жена умерла в восемьдесят пятом. Затем повышенная активность в среде правых экстремистов… Переезд в Мангейм в начале девяностых». Вероятно, партийное задание, — поднял Тойер глаза на Бауэра. — Однако такой специалист по конспирации, как вы, разумеется, этого не признает. Возможно, вы поддерживаете контакты с Деккертом?^[14] Возможно, с правым блоком в общине Вальдхоф-Мангейм? В любом случае этого достаточно, чтобы заинтересовать следствие. Почему вы, кстати, не служили в бундесвере? Зато вас видели на нелегальных занятиях военно-прикладными видами спорта! И даже пару раз задерживали. Правда, долго вы на тех занятиях не продержались, поскольку вы, якобы нечаянно, ранили в зад южноафриканского студента. Так вас за глупость выбраковали, как пятидесятилетнего идиота?

— Федеративная республика — не государство, — заявил Бауэр. — Так что и армии у нее нет. Германский рейх никогда не переставал существовать. И в военно-медицинских комиссиях всегда были и есть люди, которые придерживаются этого мнения.

— Кто бы сомневался. — Тойер откинулся назад. — Но вас не по этой причине не взяли в армию, а потому, что вы избили до полусмерти гражданина Ливана. Два года условно, переезд в Гейдельберг в середине девяностых. С тех пор вашу жизнь в основном финансирует государство, которого нет.

— Я охотно беру еврейские деньги, — насмешливо заявил Бауэр, — когда при этом не должен пожимать еврею руку.

— Но ведь вы не захотите взять себе в адвокаты Хорста Малера?^[15] — Тойер всей душой ненавидел этого грязного прохвоста.

Бауэр молчал, однако упрямства в нем поубавилось. Тойер это заметил.

— Вы провалились по своей глупости, — сказал он, — хотели исправить то, что натворили, но не вышло. На этот раз вы проиграли. Если вы чистосердечно признаетесь, возможно, это произведет хорошее впечатление. Не исключено, что вы пойдете по статье «убийство по неосторожности».

— Всякий нормальный человек будет в шоке, если внезапно увидит, что кто-то разоряет его собственность. Разве нет? — фальшиво скроив лукавую мину, спросил Бауэр.

— Непременно, — подтвердил Тойер. — Даже если это не ваша собственность, а фрау Швейгер.

Бауэр помедлил, открыл рот, закрыл его снова, потом нехотя признался:

— Это сделал я. Цыган забрался в наш сад, в наш садовый домик, сел своей грязной задницей в мое кресло.

— Образованием он не мог похвастаться, — добавил Зенф. — Иначе бы он снял картинки: Геббельс, Геринг и Ади собственной персоной.

— Я только хотел взглянуть, все ли в порядке, зимой мы редко там бываем. Перед моим дежурством в зоопарке…

— Как вам удалось получить две таких работы? — Магенройтер не мог заставить себя сохранять спокойствие, и Тойер прекрасно его понимал. — Охранника в зоопарке и помощника слесаря на турбазе…

— Просто не нужно раскрывать на бирже труда все свои карты — каждый человек заслуживает второго шанса в жизни, и это только маленькая хитрость…

Тойер бессильно пожал плечами:

— Продолжайте, господин Бауэр.

— Когда я вошел, он спал. Я принес из сарая лопату. Потом он проснулся, побежал прочь, споткнулся, и тогда… — Бауэр бесстрастно развел руками, как бы говоря: со всяким может случиться.

Тойера аж замутило от отвращения. Он неторопливо заговорил:

— И потом этот жалкий мерзавец изображает из себя опытного преступника. Но все делает неправильно. В автомобиле, принадлежащем его спутнице жизни, полно плохо вытертых следов крови. Итак, он решает ехать на турбазу, надеть там огромные ботинки и изобразить, так сказать, серию. Полиция глупей, чем я, подумает, что это был кто-то другой, — так он размышлял. Пару дней все шло хорошо, господин Бауэр. Пару дней мы были идио… — Тойер поймал скептический взгляд Магенройтера и поспешил исправиться. — Ну…пару дней я был идиотом. Ведь у вас и катаракты никакой нет, точно? Вам, конечно, было тяжело, но вы справились. Парня на плечо — и вперед. Вас никто не видел. Как вы ухитрились не оставить следов крови?

— Натянул ему на голову пластиковый пакет и завязал.

Тойера настиг новый приступ дурноты, когда он представил, как Бауэр тащил через зоопарк мертвого или, возможно, умирающего цыгана — охотник с настигнутой дичью.

После недолгой паузы он лишь заметил:

— А ведь следы крови в зоопарке ничему бы не повредили. Наоборот, помогли бы вам, если бы вы сообщили, что в зоопарк кто-то проник! И обувь вы зря не выбросили.

Бауэр молча кивнул, соглашаясь.

Заговорил Магенройтер:

— А первый мальчишка? Не ваших ли рук дело? Может, тоже ударили, не рассчитав сил?

Тойер удивленно оглянулся на него. Новый шеф дрожал от гнева.

— Тот ведь был репатриант, так сказать, «фолькс-дойч». Не чужой. — В голосе Лейдига тоже звучало удивление.

— Свой-чужой! Он что, у него документы спрашивал?! — вскричал Магенройтер. — Вы работаете на турбазе и в зоопарке! Возможно, вы решили, что это он прорезал дыру в ограде! — обернулся он к Бауэру.

Бауэр посмотрел на Тойера:

— Ах так! Значит, уже не убийство по неосторожности, а двойное убийство? Вы меня обманули? Все, больше ни слова от меня не услышите.

— У вас есть алиби? Может, вы хотя бы с супругой телевизор смотрели?

Тойер не выдержал и дотронулся до локтя Магенройтера: шеф чересчур разгорячился. Бауэр молчал, злобно глядя в пол.

Позже, когда Бауэра определили в тюрьму на Фаулер-Пельц, Магенройтер зашел в кабинет Тойера. Выглядел он неважно.

— Я сожалею. Не смог сдержаться. — Он подошел к окну, посмотрел на улицу. — Как вы думаете, легко ли мне слушать такие мерзости!

— Ясное дело, — согласился Тойер. — Но давайте все же подумаем вот о чем: во втором случае преступник действовал глупо, по-идиотски, чего не скажешь про предыдущее убийство. Бауэр — полный кретин, это всем понятно.

— Ах, теперь я вообще не знаю, что и думать. — Зенф выглядел подавленным. — Возможно, господин Магенройтер все-таки прав. А если нет, значит, убийцей была обезьяна. Возможно, я погорячился с этим Фредерсеном. Что мы в итоге знаем точно?

— Что касается меня, то я точно знаю, что неплохо бы нам пропустить по кружечке, — подал голос Хафнер.

— Дельное предложение. — Магенройтер устало улыбнулся. — Вот и отправляйтесь. Вы неплохо поработали и заслужили отдых. В следующий раз я охотно к вам присоединюсь.

Так четверка сыщиков оказалась в «Эссиггаузе». Они с удовольствием созерцали бурление посетителей в пивной, немножко поиграли в карты, довольно много выпили. Впервые за долгое время они не обсуждали никаких служебных проблем. К полуночи Тойер добрался до дома — благо идти было два шага. В прихожей он покосился на телефон, словно на живое, не слишком приятное ему существо. Потом собрался с духом и позвонил Ильдирим.

— И что? Вы думаете, он действительно причастен к первому убийству? — спросила Ильдирим, выслушав историю Тойера. Она мучилась от бессонницы, дождь барабанил в окно, пора было возвращаться домой.

— Не думаю. Но эта тупая как пробка Швейгер наверняка не вспомнит, чем они занимались в тот вечер.

— А та женщина-инвалид, Бабси?

— Вероятно, видела, как он избивал цыгана или нес тело… Да ведь она ничего не сумеет нам сказать. Приезжай поскорей. Мы поговорим и все выясним. Все в наших силах.

— Да. Попробуем еще раз, возможно, у нас получится лучше, я… Тойер, ты слушаешь?

Он уже спал.

Тойер и его комиссары, рассчитывая без особых хлопот продолжить расследование по сложившейся схеме, встретились, как и было договорено, в кафетерии. Что неудивительно: даже Лейдиг и Зенф не имели ничего против еще одной утренней чашки кофе.

— Теперь мы поглядим, — сказал Тойер. — И послушаем.

— И попьем, — непослушным языком добавил Хафнер.

— Вчера я выпил три бокала вина. — Зенф сокрушенно покачал головой. — Обычно я столько не пью.

— Я тоже, — простонал Лейдиг, — и вообще, за последнюю неделю я уже…

— Ах, вот вы где. — К ним подсел Магенройтер. Если накануне он выглядел неважно, то теперь просто ужасающе.

— Что такое? — спросил Тойер, уже догадываясь, каким будет ответ.

— Бауэр покончил с собой. Разбил голову о стену камеры. Бауэр мертв.

Тойер молчал. Хафнер курил, Лейдиг отрешенно теребил галстук. Мертвый неонацист — не такая уж и трагедия. Или все же варварство — так относиться к человеческой жизни?

— Остался ли теперь хоть какой-то шанс выяснить, что случилось на самом деле? — спросил Магенройтер и сам ответил: — Боюсь, что нет.

— Вы не совершили никакого преступления. Только высказали свое подозрение. А он был грязной свиньей.

— Так и надо на это смотреть. — Магенройтер кивнул. — Я постараюсь.

Они пошли в Центр.

— Бывают такие дела, — мудро проговорил Хафнер. — Многое так и остается во мраке.

Телефон. Лейдиг взял трубку, выслушал, несколько раз кивнул.

— Положительная статья о нас в «РНЦ», несмотря на самоубийство. Некоторые расценивают это как признание. Другие держатся версии об обезьяне. Тем более что мы располагаем фактами в пользу обеих версий.

— А я, — грустно заметил Зенф, — вероятно, никогда не узнаю, имелось ли в моих подозрениях хоть зерно истины…

Гаупткомиссар поднял голову и неожиданно для себя сказал:

— Помнишь, Хафнер, ты как-то говорил, что мы можем допросить бедняжку Бабси с таким же успехом, как и обезьяну?

— Нет, не помню. Кстати, прежде вы нам то выкали, то тыкали. Теперь же почти всегда говорите «ты». Это показательно: наша группа сплотилась вопреки всем невзгодам.

— Хорошо. Или плевать. Может быть, нам все же удастся опросить обезьяну. Как думаешь, Лейдиг?

Кликнув мышью, молодой комиссар вытащил из принтера пару листков.

— «Окончил школу в Эйзенштадте, Бургенланд»… — Он бегал глазами по строчкам, выискивая главное. — «Изучал лингвистику и биологию в Вене и»… Ну да, в Хильдесхейме, ага, там только лингвистику… вот-вот: «Что бы ни говорили мои критики и недоброжелатели, подопытные приматы безусловно проявляли способность к языковому общению по предложенной мной языковой дефиниции — коммунинету». Понятия не имею, как это правильно произносится, — признался Лейдиг и продолжал читать: — «И я в любое время могу и готов это доказать». Бред какой-то, как вы думаете?

— Дай мне номер телефона! — взволнованно воскликнул Тойер. — Нет, не надо!

Тойер запустил пальцы в редеющую шевелюру:

— Лейдиг! Получается, мы станем допрашивать обезьяну?!

Они переглянулись.

— Верно, — спокойно подтвердил Лейдиг. — Только мы одни не справимся.

— Нет, не справимся.

— А ведь обезьяна жестикулировала, пыталась что-то объяснить. Это наш последний шанс.

Тойер уставился на цифры. Телефон в Брюсселе. Гораздо лучше было бы сейчас выспаться. Но ведь он видел собственными глазами, как Богумил что-то изображал жестами.

Он сел к своему письменному столу, тяжело вздохнул и набрал номер телефона доктора Гельмута Хамилькара. Ждать пришлось недолго. Через два гудка трубку подняли.

— Хамилькар слушает.

Тойер тут же подумал о Ганнибале и Пунических войнах. Впрочем, великого карфагенского полководца звали ведь Гамилькар?… Он взял себя в руки, пытаясь не потерять нить разговора.

— Так я вас правильно понял, что вы зашли в тупик с вашим расследованием и нуждаетесь в моей помощи? — спрашивал доктор.

— Может горилла говорить или нет?! — волновался Тойер. — Возможно ли это вообще?

— Тут я должен кое-что объяснить… Видите ли, в процессе лингвистических исследований я заметил, что между морфологией и синтаксисом зияет пропасть, впрочем, вам это ни о чем не говорит… Видите ли, слова и фразы — разные категории.

— Да, — согласился Тойер, — слова — это слова, а фразы — это фразы.

— Распространенная концепция, — засмеялся его собеседник. — Моя модель заменяет эти частные определения, превращающие грамматику в подобие кулинарного рецепта, понятием «коммунинет», производным от слов «коммуникация» и «сеть» — по-английски, конечно…

— Да-да!

— Это довольно тяжело объяснить дилетанту. Традиционные грамматические модели опираются на информацию, которая делится на сегменты: фонему, морфему, слово, фразу, текст… Мое коммуникационное понятие определяет бесконечные плоскости общения. Сложное взаимодействие между температурой воздуха и ветром также образует коммунинет, который мы хотя и можем интерпретировать, но не в силах непосредственно понимать. Все вокруг — коммуникация, так говорил еще Вацлавик,^[16] тоже был из Ве-э-ны… — Хамилькар изобразил венский акцент и засмеялся. — Он трактует язык как особую форму бытия, включая в него язык тела и мимику. Всё вокруг нас — разговор без слов, это заметил еще Гегель. Да, произнесенное слово — исключение, исключительный случай коммуникации! Всё в мире хочет обмениваться информацией; синтез, природа, эволюция — все это разговор.

У Тойера пошла кругом голова.

— Так может нам помочь Богумил? Вы можете нам помочь?

— Я убежден в этом! — твердо заявил Хамилькар. — Я охотно приеду, если вы мне оплатите проезд…

— Да, конечно. — Тойер вздохнул с облегчением. — Он умеет говорить как человек?

— Нет. — Хамилькар напоминал врача, который втолковывает бестолковому пациенту неутешительный, но не смертельный диагноз. — Он осуществляет коммуникацию в другом коммунинете…

— Но вы сумеете его понять? — перебил его обалдевший Тойер.

— Думаю, сумею.

— Почему ваши исследования были прерваны? — Тойер испугался, не обидел ли его.

— Почему при жизни Ван Гога не была продана ни одна его картина? Почему Фрейд так поздно стал профессором? Я надеюсь, что в Брюсселе, городе в центре Европы, больше вкладывают в будущее, чем в помешанной на смерти Вене…

На том и расстались, договорившись, что Тойер может обращаться к нему в любое время. Сыщик взволнованно ходил по кабинету. Возможно, он совершит прорыв в расследовании. Этого никто не ожидал.

Все старались, как могли.

Тойер приготовил ужин, на вкус он получился не очень, но Ильдирим и Бабетта бурно хвалили все блюда. Непривычно мирная девочка быстро ушла спать.

Вот только я ничего тебе не привезла… — Ничего, ничего, что ты! Хорошо, что мы опять… — Ой, смотри: сегодня будет «Патер Браун» с Хайнцем Рюманом, тебе ведь нравилось. — Давай посмотрим. — Я так устала… — Ну да, понятно…

Молчание, кончики пальцев соприкоснулись.

— Мы придумали… я выдвинул версию… я уверен, что обезьяна в зоопарке что-то пыталась нам объяснить, и мы говорили с тренером… Или дрессировщиком?…

Пальцы сжались в кулак.

— Многое говорит в пользу того, что расследование нужно продолжать, я тоже в этом уверена. Но… У вас есть результаты?

— Тебе это интересно, да? — обрадованно сказал Тойер.

Он пошел в кладовку и протянул руку к месту, где стоял шнапс. Его там не оказалось.

— Бабетта пьет! — с возмущением воскликнул гаупткомиссар.

— Я допила остатки еще перед отъездом.

— Очень мило!

— Не стоит благодарности. Кстати, для изучения языка горилл тебе, случайно, не придется поехать в Висмар?

Тойер шагнул к столу:

— Значит, тебе не дает покоя ревность — между прочим, абсолютно беспочвенная, — а на гибель человека тебе наплевать?

Ильдирим распахнула балконную дверь и принялась курить — совершенно по-хафнеровски, — часто и глубоко затягиваясь.

— Значит, моя ревность к профессору Хорнунг беспочвенна?

— Да конечно! — Тойер чуть не задохнулся от тоски, накрывшей его волной. Он не испытывал никакого желания видеть ни Хорнунг, ни морские пейзажи. — Хамилькар… — сменил он тему.

— «Милка»? — не расслышала Ильдирим. — У нас нет такого молока, а что, надо было купить?

— При чем тут молоко? Я говорю про доктора Хамилькара, он работал с Богумилом, гориллой из зоопарка. Он скоро приедет, и мне надо поговорить с Момзеном.

— Хамилькар, Богумил! С ума сойти! И что же, мой коллега Момзен должен дать согласие на допрос обезьяны?

— Ну вроде того…

— Тогда я точно могу появляться на работе только в парандже! Ладно, Йокель, хватит говорить на эту тему! Пожалуйста! Твой фильм начинается.

— Чем мы займемся завтра? То есть я имел в виду воскресенье. Может, съездим куда-нибудь?

— Может быть.

Они выехали на природу, правда, не одни. К ним присоединилась вся группа. Было ясное и свежее утро, как будто созданное для великих дел.

— Сначала должен дать согласие Момзен, — объяснял Тойер, — а потом наш дуэт — оба шефа. Тогда и поглядим. Хамилькар наверняка приедет. Я немедленно позвоню Момзену. Да. Я позвоню этому говнюку.

Особой решительности в голосе у старшего гаупткомиссара не было, однако он хотел наконец-то взяться за дело. Не показывая никому, что у него на душе, он лишь прорычал:

— Не всегда надо бегать, разнюхивая след, иногда полезно макнуть мордой в грязь и других!

— Я знаю, что вы не терпите собак, — сказал Хафнер. — Но из вас получился бы первоклассный кинолог. Это я вам авторитетно заявляю.

Тойер условился с Момзеном о встрече. Возможно, это было выгодно обоим: дела у молодого прокурора шли неважно — и это после такого успешного старта, когда обер-прокурор Вернц назвал его «прилежным как пчела». Недавно пришлось отпустить хорватского преступника, занимавшегося нелегальной поставкой в Германию проституток, так как для обвинительного заключения не хватало доказательств.

И все же трудно было предположить, что прокурор может страстно желать встреч с Тойером. Старший гаупткомиссар нервничал.

— Господин Тойер?

У прокурора были новые очки — не круглые, модели «Франц Шуберт», а в прямоугольной черной оправе.

— Господин Момзен, позвольте мне еще раз вернуться к первому убийству в зоопарке.

Момзен, тряхнув молодежной стрижкой, откинул с лица прядь волос.

— Зачем?

Тойер хрустнул пальцами:

— У нас появился подозреваемый…

— И признание.

— Точно так. — Тойер всматривался в своего визави.

Модно одетый, загорелый, плечи вроде стали чуточку шире — вероятно, посещает теперь студию фитнеса. А под глазами круги — от бессонницы? В нагрудном кармане модной ярко-розовой рубашки, кажется, лежат сигареты. И куда делось прежнее высокомерие, переливавшееся через край?

— Дела-то у вас неважнецкие! — заметил Тойер.

Момзен неохотно улыбнулся:

— Все-то вы замечаете, господин Тойер. — Его глаза сузились, он метнул злой взгляд на старшего гаупткомиссара. — А вы помните, как однажды оказали мне любезность, заразив ветрянкой?

— Ну, это некоторое преувеличение, — вяло запротестовал Тойер.

— Да? Ведь вы же хотели, чтобы коллега Ильдирим продолжала вести дело о кельтском круге? Я-то хорошо помню.

— Столько воды утекло с тех пор! — Тойер опустил глаза: ему было стыдно — впрочем, совсем чуть-чуть.

— После ветряной оспы у взрослых бывают осложнения, у меня — опоясывающий лишай, — сообщил Момзен, глядя в глаза Тойеру.

Теперь тому стало действительно стыдно — он опустил голову.

— Вы ничего не хотите мне сказать по поводу смерти подозреваемого? — спросил Момзен. Комиссар поднял на молодого прокурора упрямый взгляд. — Ведь нехорошо, если выяснится, что вы из мести препятствовали расследованию, — улыбнулся Момзен одними губами. — Признание самоубийцы всегда попахивает допросом с применением пыток. Кстати, я бы не имел ничего против, если бы мы могли это доказать.

— Мы не применяли к нему недозволенных методов, — заявил Тойер, с трудом сохраняя самообладание, а про себя подумал: «говнюк».

— Ну, что там у вас по поводу первого убийства в зоопарке? О! Вопреки вашим привычкам вы даже принесли что-то написанное?

— Да, и мы также хотим… Я тут написал, то есть велел написать… — Небрежным жестом Тойер протянул бумагу через стол.

Момзен взял ее, пробежал глазами и изобразил еще одну вымученную улыбку:

— Тут не написано, какого именно свидетеля вы хотите опросить, указано лишь то, что это произойдет в зоопарке.

— Не написано? — переспросил сыщик с невинностью только что вылупившегося цыпленка. — Должно быть, коллега Лейдиг забыл написать, а я сейчас не помню фамилию.

— Ах, да ладно! — Момзен пошарил под столом, достал термос и дрожащими руками налил себе чай. Тойеру чаю он не предложил. — Не так уж это важно. Итак, вы рассчитываете добиться особого психологического воздействия, проводя опрос на территории зоопарка?

— Вот именно.

— Ну хорошо, действуйте. — И он подписал бумагу.

14

На совещании в кабинете они быстро сошлись на том, что не станут посвящать в свои дела Магенройтера, грубо нарушив их уговор («Да он в обморок хлопнется от нашего плана! Ха-ха!» — сказал Хафнер и — буль-буль! — запил свои слова), а вечером огорошат своими намерениями плохо соображающего Зельтманна.

— Но тогда нам срочно нужен Хамилькар в качестве эксперта и переводчика, — напомнил Зенф. — Если мы пригласим его официально, нам придется рассказать, чем он будет заниматься. Предлагаю просто скинуться ему на отель.

— Щас! — возмутился Хафнер. — Стану я отстегивать свои кровные денежки на номер в отеле для какого-то там подозреваемого в убийстве типа! Никогда!

— Хафнер, он должен переводить то, что сообщит обезьяна. Он никакой не подозреваемый, — объяснил ему Лейдиг, раскачиваясь на стуле.

Пфаффенгрундец кивнул:

— Тогда ладно. Сколько нужно? По сколько марок скидываемся?

Тойер отправил его домой — чтобы протрезвел.

Зазвонил телефон, он снял трубку:

— Тойер слушает.

— Это Ильдирим. Я только что встретила Момзена. Ты что, хочешь устроить допрос в зоопарке? Кого допрашивать собираешься? Я догадываюсь, но даже думать не хочу об этом. Тойер, я тебе не помощница, я…

Он положил трубку, швырнул аппарат о стенку, сходил к технику, заявил об ущербе, сообщил номер своего счета, зашел в туалет, снова вернулся в кабинет и почти ни слова не произнес до самого вечера.

— Зельтманн у телефона.

— Господин Зельтманн, я сожалею, что пришлось вас побеспокоить в такой поздний час. Тойер у аппарата.

— Да-да, вот именно, аппарат, я всегда говорю, господин Бойлер, Тойлер, бюрократия скоро нас съест… Сколько времени? Что?

— Десять часов.

— Сколько еще осталось? Ах, что я говорю…

— Вы можете еще раз прийти на работу? Речь идет о деле чрезвычайной важности.

— Ох, вы лучше обратитесь к Магенройтеру! У меня сердце прихватило, да, сердце пылает… от страсти… Тьфу, что это я? Всегда обращайтесь к нему… когда… Кстати, вы когда-нибудь замечали, что слово «кабак» читается одинаково и в ту, и в другую сторону? Так же как «А роза упала на лапу Азора»?

— Понимаете, если придет Магенройтер, у вас появится огромная куча проблем.

— Конечно.

— Вы ведь директор полиции. По-прежнему!

— Ваша правда, я ответственно вам заявляю. Правда за вами. И вы меня убедили.

— Да, большое спасибо, передайте привет вашей супруге и скажите ей, что мне…

— Если я ее увижу.

— Она вас бросила?

— Этого я не знаю. Я ее не вижу. Все темно.

По дороге Тойер был вынужден признать, что Зельтманн совсем спятил. И то, что они задумали, было непорядочно.

Когда он остановил машину, директор уже стоял, покачиваясь, в конусе света от уличного фонаря.

Первое впечатление, что Зельтманн еще и напился, было ошибочным.

— Свет, — не здороваясь, пробормотал директор, — я больше не переношу света.

— Зачем же вы встали прямо под фонарем? — спросил Тойер, подхватывая его под руку.

Зельтманн вытаращил глаза и не знал, что ответить. Такая мысль явно не приходила ему в голову.

С нарастающей озабоченностью Тойер направился с ним к входу в здание.

— Почему вы не поднялись в свой кабинет сразу? — спросил он, когда они зашли в лифт.

— Вы разве не замечаете? — тихо спросил Зельтманн. — Разве не чувствуете?

— Что? — спросил Тойер.

Одряхлевший директор лишь удивленно покачал головой. Какие бы безумные мысли ни занимали голову доктора, он не счел нужным ничего объяснять. Но он был все еще при своей должности, и забывать про это не стоило.

— Да, вот так… — только и буркнул он себе под нос и отпер свой кабинет.

Из-за странной особенности директора они сидели в темноте, если не считать слабого отсвета, проникавшего сквозь окна с вечерней улицы.

Вернувшись на свой начальственный диван, Зельтманн, кажется, обрел способность немного ориентироваться в реальности:

— Ну, господин Тойер, что вы имели в виду? Что за срочность? Что свело нас здесь в такой поздний час? Господи, сколько лет промелькнуло? Ведь мы давно знаем друг друга? Двадцать лет?

— Три года.

— Хм, тоже немало.

— У вас тут на столе стояла чаша с камешками. Гладкие такие камешки, они скользили меж пальцев…

— Да, — вздохнул Зельтманн, — но это была ошибка. Куда все это меня завело? Ладно, хватит разговоров. Что вы хотите?

Тойер набрал в грудь воздуха. Первоначально он планировал скрыть свои истинные намерения, но стремительная смена настроений у шефа сделала это излишним… Что ж, пожалуй, так даже лучше…

— Мне требуется ваше согласие. Я хочу допросить гориллу.

— Это что, международная сенсация с гориллой? — Зельтманн взволнованно захихикал. — Я охотно созвал бы конференцию. Еще хотя бы раз…

— Кто знает! — уклончиво ответил Тойер. — В общем, дело пока не носит международный характер, но почти…

— Ну-ну!

— Дело в том, что гейдельбергский самец гориллы… умеет говорить.

— Невероятно! — Зельтманн взволнованно перегнулся через стол. — Откуда вы знаете?

— Он сам мне сказал.

— Вот это да! — Директор в восторге ударил себя по ляжкам, но тут же опять посерьезнел. — Однако тут есть проблема!

— Какая же? — Тойеру надо было изложить просьбу, и он чувствовал себя при этом не очень комфортно.

— Откуда вы знаете, что горилла не лжет? Что тот самец не солгал, когда сообщил вам, что умеет говорить?

— Мы сможем доказать это научным путем.

— Это хорошо. Наука дает знание! Но я после разговора с Магенройтером… вы помните… он рвется на мое кресло, а потом его распилит… этот черный человек… Мне пришлось, — с пеной на губах продолжал больной, — пообещать ему, что до своего медицинского обследования я не приму никаких решений, не посоветовавшись с ним, понимаете? Я уже говорил вам об этом, точно? Точно, господин Тойер?

Сыщик не мог на него смотреть.

— Разрешение — еще не решение!

Зельтманн надолго задумался, и это дало Тойеру возможность поразмышлять об умственной деградации объекта его давней ненависти. Вот что остается от отъявленного карьериста, усердного, одержимого так называемыми инновациями и глупого как пробка, если отнять у него почет и власть, — трепещущая, смятенная, боязливая душа.

— Да, — произнес Зельтманн. — Вы правы. Разрешение вам дано. Пойдемте.

— Мне нужна еще подпись для директора зоопарка, — твердо произнес Тойер и вытащил из кармана куртки нужные бумаги. В них Лейдиг скрупулезно сформулировал суть. Как ни странно, все шло по плану, у сыщика даже пробежал по спине холодок.

С утра они встретились на работе, чуточку похожие на школьников, которые затевают очередное озорство и уговаривают друг друга, что ничего особенного в этом нет — подумаешь, подложить бомбочку в портфель зануды-учителя.

— Что там Хамилькар? — спросил Тойер. — Хафнер, ты позаботился о нем?

— Да, ясное дело, я перепеленал его, сменил памперсы и покормил грудью.

— Перестань паясничать! Он приедет сегодня вечером?

Хафнер вытащил из внутреннего кармана пиджака записку:

— В двадцать минут восьмого на четвертый путь.

— Надо его встретить и окружить вниманием, ведь он главная фигура в нашем плане.

— Я беру его на себя, — вызвался Лейдиг. — Заодно заеду перед этим в Шветцинген…

— Ты снова навещаешь ее? После всей той истории? — Хафнер погрозил ему пальцем.

Лейдиг покраснел.

Раздался стук в дверь — появился Зельтманн. Он дрожал всем телом. Заговорил еще с порога:

— Я должен заявить открыто и желаю это сделать. Вы все заметили, вероятно, что мои дела идут неважно. Мое будущее висит на шелковой ниточке, вода подходит к самому горлу, и все рушится в пропасть. Моя жена ушла, теперь это уже ясно. Господин Тойер, вы помните наш вчерашний разговор? — Тойер кивнул. — Его ведь не было, не так ли?

— Нет, он состоялся.

— Я прохожу медикаментозное лечение, — возопил директор. — Я был вчера… я не знаю, я плохо переношу лекарства, которые мне приходится принимать. Мне бы хотелось, ну, в общем, мое разрешение… переделать в запрет.

Тойер молчал.

— Пожалуйста, — тихо проговорил Зельтманн. — Возможно, я ошибался в первые годы нашей совместной работы, но теперь… Ведь мы давно работаем вместе, тянем одну лямку, вытаскиваем телегу из грязи, мы вчетвером, даже впятером, если считать меня, осел идет позади… все эти совместно проработанные годы…

— Двадцать лет, — твердо заявил Тойер. — Сожалею, господин Зельтманн. Эксперт, который будет допрашивать гориллу, уже в пути.

— А Момзен? — отчаянно всхлипнул директор.

— Санкционировал опрос свидетеля, если вы дадите добро.

— Он дал на это согласие? На опрос обезьяны?

— Надо ли говорить каждому встречному про все подробности операции? — Гаупткомиссар мысленно допустил, что он рискует работой.

— Вы ужасный человек! Я болен!

— Я вам не лгал, — сказал Тойер. — До того как оказаться в Гейдельберге, в Вене этот самец гориллы входил в небольшую группу, с которой велись исследования по языковой программе. Он обучен жестам языка глухонемых. Его учитель едет сюда, чтобы быть переводчиком.

Но Зельтманн, вчера вечером без возражений проглотивший сообщение о говорящей горилле, теперь не мог успокоиться:

— Но если он лжет, этот самец? Ему нечего терять! Его никогда не выведут на чистую воду! Вы это понимаете? — Его голос напоминал по звуку струю, ударяющую в гофрированный стальной лист.

— Мы это сделаем, — сказал Тойер и уже тише добавил: — Я очень сожалею, но мы это сделаем.

Зельтманн растерянно посмотрел на него:

— А если я попрошу вас вместо этого опросить другую обезьяну?

Все промолчали, и он ушел.

— Хреновые дела, — сказал Хафнер. — Мне его почти что жалко. Правда, совсем немного, чуточку.

— Пошли поедим, — предложил Зенф. — Мне надо отвлечься, я слишком разволновался…

— У них теперь, кажется, новая система оплаты — по карточкам, — сказал Хафнер по дороге вниз.

— Ничего себе «новая», ей уже два года, — возразил Тойер и вынул в подтверждение своих слов изрядно захватанную пластиковую карточку.

— Это еще что такое? — удивился Хафнер. — Я еще недавно платил наличными.

— Ты был единственным, — засмеялся Лейдиг. — Старушка Броммер питала к тебе слабость и всегда приносила из Шпарда-банка корзиночку с мелкими купюрами.

— Неужели? — Хафнер был удивлен. — Из Шпарда-банка? — переспросил он и угрюмо добавил: — Какую-то пластиковую карточку мне, конечно, тут тоже давали…

— Теперь она ушла на пенсию, твоя Броммерша, даже я об этом знаю, — сказал Тойер. — У тебя достаточно денег на карточке, Хафнер? Карточку нужно заряжать в автомате.

— Логично, — буркнул Хафнер. — Да и я не вчера родился.

При взвешивании тарелок выяснилось, что на карточке Хафнера не хватает сорока центов.

— Нет, коллега не может заплатить за вас, сумма уже пробита, — с непроницаемым видом заявила дама на кассе.

— Как пробита? — зашипел Хафнер. — Сейчас я отнесу назад одну порцию маульташе,^[17] и вы пробейте еще раз!

— Не пойдет. Оставьте тут тарелку и зарядите карточку внизу в автомате.

— Почему этот идиотский автомат стоит внизу, а не здесь? — заорал Хафнер. — Что это за система? Ведь так неудобно! С этим надо что-то делать!

Дама на кассе явно привыкла к вспышкам раздражения у клиентов, крики Хафнера ее не напугали, к тому же она обладала соответствующей комплекцией. Поэтому она откинула назад свои крашеные рыжие волосы и спокойно ответила:

— Это вы спрашивайте с города. Я часто удивляюсь тому, как тут у вас в Гейдельберге все устроено.

— Вы только послушайте! Нет, это надо же! — Хафнер попытался склонить на свою сторону очередь, которая между тем все увеличивалась. — Сама явно не из Гейдельберга и катит бочку на нашу родину! Словесно оскорбила наш город!

— Хафнер, ступай заряжать карточку, — прошипел Тойер. — Это приказ!

Борец за честь города с большой неохотой удалился, Тойер сунул в щель свою карточку, и на дисплее вместо имеющейся суммы появилось странное сообщение «eF5 — iii».

— Ну вот, опять поломка, вставайте к моей коллеге, вон туда. Давайте, давайте. — Властным жестом сотрудника автоинспекции кассирша направила всех направо к другой кассе.

Вернулся Хафнер:

— Как поломка? Где поломка, послушайте, фрау…

— Гриммель.

— Фрау Гриммель, давайте поступим следующим образом… — Спокойно и сдержанно Хафнер извлек из портмоне старую банкноту в сто марок. — Этой суммы, пожалуй, хватит, за меня и моих троих коллег. Сдачу оставьте себе. Только вам придется съездить в «Бундесбанк», в Берлин. Ха!

Без дальнейших слов он направился со своей тарелкой к свободному столику у окна. Остальные ошеломленно последовали за ним.

— Сыграл я ей марш! — Он сиял. — Мы ведь боевой отряд, а?! Если еще завтра вечером выгорит это дело, тогда мы станем первыми, кто смог использовать зверя как свидетеля!

— Да, — вяло отозвался Тойер. — Должно получиться.

Доктор Хамилькар, в белом костюме, с коричневым шарфом на шее, завязанном бантом, важно вошел в кабинет, эскортируемый Лейдигом, и, привстав на цыпочки, огляделся. Лицом он напоминал одного венского поэта, которого Тойер не любил: острые черты лица, короткие бакенбарды, водянистые голубые глаза. Тойер попытался перебороть зарождавшуюся неприязнь.

— Ну, господа, ваши владения выглядят не лучше, чем у нас в университете.

— Никто и не утверждал, что они лучше. Добрый вечер. — Тойер тяжело поднялся и протянул руку.

— Приветствую вас, господин Тойер! Мы говорили с вами по телефону. А вы, видимо, господин…

— Зенф.

— И вам тоже прекрасного доброго вечера! А вы четвертый в связке, господин…

— Хафнер. Томас Хафнер.

— Хафнер… Теперь мы познакомились. Чудесно!

После пустых фраз о взаимной радости, оттого что группа скоро познакомится с результатами научной деятельности Хамилькара, Тойер представил свой план.

— …Ваше участие ограничится исключительно переводом. Сейчас мне не хотелось бы называть детали, чтобы вы могли без всякого постороннего влияния передать нам, что сообщит Богумил.

— Я правильно вас понял, дражайший господин Тойер, — доктор то и дело вставлял в свою речь недоступные пониманию сыщиков словечки из провинциального австрийского диалекта, — что вы хотите выяснить, не имеет ли какой-нибудь негодяй отношения к убийству? Или к двум убийствам? Либо он, I soags amol soa, невинен как ягненок?

— Да, точно. — Тойер кивнул. — Вы ведь сказали, что гориллы почти такие же сложные, как и мы…

— Ну да. — Хамилькар улыбнулся и свел вместе свои растопыренные пальцы. — Они похожи на нас. Но, господин Тойер, горилла не обладает коммунинетом «этика», вы слишком на многое надеялись, когда ожидали, что Богумил способен как-то вам помочь…

— Теперь, пожалуйста, послушайте вы, — перебил его Тойер, объятый внезапным подозрением. — Ведь мы вас спрашивали, можете ли вы помочь, так? И вы согласились приехать сюда.

— Да-да, но… вы постарайтесь вспомнить точно, что я вам сказал, господин комиссар… Вы спросили, могу ли я при попытке коммуникации с моим Богумилом помочь вам в раскрытии преступления, и я сказал «да».

— Так мы только этого и хотим. — Лейдиг привстал и схватился за сердце.

— Ну… — Хамилькар потупился. — Определенный обмен на общем уровне…

Тойер почуял недоброе.

— Ах так, — устало проговорил он. — Вы думали, что мы зададим общие вопросы, и вы просто сообщите, что горилла сделала то или иное многозначительное замечание. Что-то вроде: я видел сознавшегося убийцу, он действительно похож на злодея… Чтобы и нам понравилось, и внимание прессы на вас обратило! Тогда вы снова сможете привлечь ее на сторону своего проекта.

— Да нет же! — фальшиво воскликнул Хамилькар. — Но я все-таки должен немножко представлять, что вы хотите услышать от обезьяны.

Не успел Тойер осознать масштабы катастрофы, грозившей перерасти в публичный скандал, как открылась дверь.

В кабинет вошла Ильдирим в сопровождении молодой блондинки. Ах, да что там! — она грозно вступила в него, как вступает полководец в захваченный город, отдавая приказ — пленных не щадить.

— Добрый вечер, господа. Тойер, не смотри так обалдело, тебе это не идет, верни свой обычный, пустой и идиотский взгляд. Ты хитро придумал — разместить за свой счет гостя, о приезде которого не хочешь объявлять официально. И очень хорошо, что ты дал в отеле свой домашний телефон на случай возможных проблем. Хорошо, но уже не так хитро!

— Это Зенф, — простонал самый несчастный из гаупткомиссаров. — Зенф, ты дурак!

— Я ведь давал номер вашего мобильного… нет, пожалуй, все-таки домашнего.

У Тойера промелькнула мысль, что Зенф уже год с лишним работает вместе с ними, и только теперь совершил свою первую действительно глупейшую ошибку. После этого гаупткомиссар предпочел опять ни о чем не думать — по возможности абсолютно ни о чем.

— Увы, господин Хамилькар, — продолжала Ильдирим, — «Белый бык» просит прощения, там нет ни одного номера с окнами во двор. Придется вам ночевать на улице.

Хамилькар изобразил легкий поклон и ответил: это ничего, он благодарит фройляйн, однако по его лицу разлилась бледность, не благородная, а скорее восковая. Он вновь и вновь бросал украдкой испуганные взгляды на ее спутницу.

— Это Мария Весселс, — сообщила Ильдирим. — Ты помнишь, Йокельхен, на той единственной прогулке на море, когда мы почувствовали нечто похожее на отпускное настроение, я рассказывала тебе про нее? Что молчишь? Ты вообще-то помнишь, кто я такая? А?

Тойер кивнул:

— Ты Ильдирим, а мне ты рассказывала про…

— Глухую, — договорила за него Весселс. — Я читаю по вашим губам, не удивляйтесь.

Ее речь звучала чуточку жестче, чем надо, иногда она не выговаривала шипящие, но все легко ее понимали. К сожалению для Хамилькара. Весселс работала учителем в школе для слабослышащих и глухих в Нойенгейме, кроме того, вела курс языка жестов в Педагогическом институте. Свои обширные знания в этой области она и изложила теперь в краткой лекции.

Тойер и его коллеги узнали о давнем конфликте между оралистами и мануалистами, о злосчастном Миланском конгрессе, который много лет назад изгнал жесты из педагогики, лишив примерно один процент глухих, у которых даже частично нельзя восстановить слух, возможности общения.

Весселс зло сверкнула глазами на Хамилькара — тот в легкой истерике теребил бахрому на шарфе.

— Мы с вами ведь уже знакомы, господин Хамилькар?

— Да, весьма возможно, четыре года назад или…

— На Миланском конгрессе вы были самым слабым «жестовиком» и своим непрофессионализмом навредили нашей репутации.

Она перешла на язык жестов. Тойер воспринимал их разговор как непонятную игру пальцев, ладоней и рук. Хамилькар отвечал медленно и неуклюже.

— Жестовый сленг, — презрительно констатировала Весселс. — Представьте себе, вы спрашиваете у кого-нибудь, который час, а он называет вам день недели. Белиберду с коммунинетом он тогда и выдумал, чтобы выдать за язык то, что показывали его гориллы.

— Между прочим, я благодаря…

— Говорите в мою сторону, тогда я смогу понимать вас по губам.

— Между прочим, на основании того, что вы только что назвали белибердой, я получил ученую степень.

— Когда мне позвонила фрау Ильдирим, я… Не смотрите на меня так — уже продаются телефоны с программами перевода звука на текст, — сказала Весселс; Хафнер махнул рукой — все нормально. — Так вот, я сообщила ей, что Хамилькар заметно преувеличил свои заслуги, да и докторскую степень он получил в небольшом и мало кому известном университете в Южной Америке.

Тойер не знал, как ему вмешаться, и в конце концов поднял кверху руку (чуть не прищелкнув пальцами по рассеянности).

— Да? — обратила на него внимание Весселс.

— Так, значит, по вашему мнению, невозможно, чтобы горилла идентифицировала убийцу языком жестов?

Весселс улыбнулась не без сострадания:

— Если вам повезет, горилла может в лучшем случае сообщить, что хочет резинового медвежонка или отказывается от кочанного салата.

Ответом было озадаченное молчание в исполнении группы Тойера.

— Но я считаю, — пролепетал Хамилькар, — что это уже достижение, я хочу сказать, что это все-таки не…

— Вы сами оплатите отель, — ледяным тоном распорядился Тойер, — включая салат и резинового медвежонка.

— Да, — согласился Хамилькар, — всенепременно.

— А теперь вон! — заревел расстроенный шеф группы. — Вон, фашист лингвистический!

— Браво! — прохрипел Хафнер. — Защищайте основы нации!

— Ну почему ты предварительно не поговорил со мной? — устало спросила Ильдирим. — Почему?

У Тойера заболела голова, чуть заметная пока пульсация предвещала приступ мигрени. Ну и ладно, хуже уже не будет.

— Я весьма признателен за помощь, — медленно проговорил он. — Но сейчас хотел бы остаться с коллегами.

Его подружка кивнула:

— Тогда не буду мешать. — Не прощаясь, она двинулась к двери.

Поднялась со стула и Весселс. Тойер успел только махнуть ей на прощание рукой и попросить:

— Оставьте, пожалуйста, ваш телефон, возможно…

Боль пульсировала в виске и в левом глазу, но это была еще атака средней интенсивности.

— С тех пор как у меня возникла идея с гориллой… — Тойер был вынужден сделать небольшую паузу, чтобы справиться с захлестнувшей его волной стыда, и продолжал с почти закрытыми глазами: — Я просто помешался на ней. Прямо хоть в клетку садись рядом с Богумилом.

Снова — в который раз? — они проглядели все материалы. Мигрень скреблась уже в темени.

Было почти восемь вечера, когда Тойер опять взял слово:

— Мы пока еще не отменили опрос свидетеля в зоопарке. Так давайте попробуем, если Весселс согласится помочь. Ничего другого мне сейчас не приходит в голову. Кто-нибудь против? Нет? Значит, так и сделаем.

Весселс была дома. Тойер быстро привык к тому, что после его фразы возникала недолгая заминка — на дисплей выводились его слова. Смирился он и с мыслью, поразившей его как удар тока: он нуждался в этой женщине, которая, вероятнее всего, считала его глупцом.

— Надеюсь, последнее слово было неправильно перекодировано, — сказала она. — Тут написано «порнопереводчик».

— Нет! — в отчаянии воскликнул Тойер, — я сказал «псевдопереводчик». Я имел в виду, что тот лжепереводчик уехал.

— Ну, теперь все написано крупными буквами. Вы кричите.

Тойер, сделав жалкую попытку обосновать свою просьбу юридически — они ведь оба госслужащие, и поэтому он может посвятить ее в служебную тайну, она же обязана ее соблюдать, причем совершенно излишне добавил, что это распространяется также на жесты, — посвятил ее в суть. Рассказал про Анатолия.

Отступать ему теперь было некуда. Через двадцать минут разговора, он, совершенно обессиленный, положил трубку.

— Ну? — спросил Хафнер между двумя поспешными глотками теплого рислинга из фляжки.

— Согласилась, — ответил Тойер, рассматривая свои руки, лежащие на столе.

— Как она слышит, что звонит телефон? — спросил Хафнер, выпил еще и закурил. — Подозрительная она, вот что я вам скажу.

Незадолго до того как они отправились по домам, позвонил Хамилькар из поезда, очевидно, уже крепко выпивший. Он спросил, не могут ли они, как «порядочные люди», все-таки выслать деньги за отель, так как его деятельность в университете, ну… это скорей повышение квалификации, чем «настоящая» работа, он пользуется… библиотекой, впрочем, регулярно, но в финансовом плане, ну… Тойер швырнул трубку.

Директор зоопарка стоял у главного входа.

— Сколько времени это займет? — нервно спросил он.

— Трудно сказать, вероятно, недолго.

— Все равно потребуются значительные затраты: придется привлечь нескольких сотрудников. Еще вы сказали, что непременно хотите опросить Богумила на улице. Там все еще холодно.

— Я подумал… я полагаю… — С трудом подавленная мигрень вновь исказила картину мира. — Если горилла что-то и может сообщить нам, то только там…

— Значит, я все-таки понял вас правильно! Я считаю, что это галиматья или блеф, — резко заявил Кольманн. — После всего, что нам пришлось перенести!

На другой стороне улицы остановилась машина. Приехала Мария Весселс. Тойер шагнул ей навстречу, и тут ему пришла в голову идея. При свете уличного фонаря он заговорил с ней, беззвучно шевеля губами:

— Лучше будет, если вы станете писать мне ответы. — Он порылся в кармане и нашел неоплаченный счет от зубного врача, еще ноябрьский, и даже шариковую ручку. — Директор зоопарка не должен знать, что могут означать жесты Богумила, если вам удастся уловить в них хоть какой-то смысл!

Мария все поняла. «Я не стану отрицать свои способности», — написала она угловатым почерком.

— Я не хотел вас обидеть, — прошептал он. — Мне нужна ваша помощь. Я в глубокой заднице.

Снова затанцевала ручка: «Пожалуй, что так. Пойдемте».

Ночной зоопарк заворожил расстроенного и подавленного комиссара, крики и рычание множества экзотических животных перенесли его в романтическую Африку, про которую он точно знал, что она не существует в реальности, но к которой испытывал странное, влекущее чувство — он и определить его не мог.

Молча и торопливо они шли к Богумилу.

Следствие тянулось долго, слишком долго, и теперь комиссар попал в трудное положение. Попал именно он, а не тот подозреваемый на далеком Балтийском берегу. Комиссару все страшно надоело.

Они остановились у обезьянника.

— Спросите у Богумила, видел ли он когда-нибудь меня.

Руки Марии Весселс стремительно замелькали.

Кольманн тут же проворчал:

— Чтобы обезьяна разговаривала жестами? Вы меня за дурака считаете? Неужели я упустил бы такой аттракцион для публики?

Впрочем, он онемел, когда увидел, что Богумил действительно делает отнюдь не случайные жесты.

У Тойера бешено стучало сердце. Неужели в конце концов что-то получится?

Весселс протянула ему листок, и Тойер прочитал:

«Эта обезьяна «говорит», что хочет бананов или других фруктов. Вероятно, она использует жесты, которые ей сто раз демонстрировал Хамилькар, лишь подражая, без определенного содержания. При старании тут можно разглядеть какие-то знаки симпатии, расположения, ласки. Если хотите: она «говорит», что любит фрукты и не прочь их сейчас получить. Возможно даже, что вы вызываете у нее симпатию. Но вас она не знает».

— Вот видите, Богумил много чего сообщил! — Голос Тойера звучал все еще твердо, комиссар даже сам удивился.

— Что именно? — допытывался Кольманн.

— Послушайте, вы, тут ведь идет следствие. Его детали не разглашаются! — рявкнул Хафнер.

— Хватит, Хафнер. — Тойер тяжело опустился на бетонныйблок, без всякой видимой функциональной нужды прерывавший линию подстриженной живой изгороди. Какие чувства он испытывал? Разве что некоторую признательность тому человеку, который когда-то положил здесь бетонный блок. Больше ничего. — Ничего важного горилла не сообщила.

Молчание.

— Я буду жаловаться! — заявил Кольманн.

— Скажу по секрету, я сам на себя жалуюсь, — тихо ответил Тойер.

— Вам я еще нужна? — спросила Мария.

— Нет, спасибо, фрау Весселс, — так же тихо поблагодарил гаупткомиссар.

— Эта дама может говорить! Зачем же она писала… — возмутился директор зоопарка.

— Отпустите мое плечо, и я вам расскажу.

— Да, конечно. Прошу господ покинуть территорию…

Впоследствии, в час горьких раздумий, Тойер понял, почему группа так глупо поддержала его. Хафнер был, как всегда, пьян, когда слушал про разговор с Хамилькаром, хотя в равнодушии его нельзя упрекнуть. У Зенфа по-прежнему была совесть нечиста из-за Эккернфёрде. А Лейдиг как автор идеи не мог вдруг высказаться против.

Подавленные неудачей, они встретились на службе.

— Богумил все же кое-что умеет сообщать при помощи жестов, — устало проговорил Тойер. — Так что нельзя считать наши действия дремучей глупостью.

— Может, и не совсем, но что-то вроде… — с горечью заметил Зенф.

Из-под стола Хафнера выкатилась пустая бутылка водки «АЛДИ».

— Закрываем дело? — спросил Тойер.

Лейдиг потянул за конец своего старомодного галстука, как за цепочку унитаза, словно смывал кое-что, и сказал:

— Наша попытка не удалась, а других следов у нас нет. Нет и подозреваемого. — Он посмотрел на Тойера. — Извините, ведь это я затеял историю с гориллой.

Тойер кивнул.

— Ты лишь поддержал мою идиотскую идею, Лейдиг, но виноват во всем я. На этот раз виноват только я. Все, дело закрыто.

15

Потом они сидели с Ильдирим на кухне. Бабетта была еще в городе, у нее, кажется, намечалась нежная дружба с каким-то парнем из Туниса, называвшим себя IBM, что расшифровывалось как «I be what I am» — «Я тот, кто я есть». Поздно, но ничего, пятница. Надо быть построже с ней в другие дни недели.

— Ты мог бы и головой поработать, — сказала Ильдирим, впрочем, вполне дружески. — Ты понадеялся, что снова провернешь невероятное дело: выскажешь безумную гипотезу и устроишь большое шоу, а за ним последует блестящий финиш.

Тойер молчал. Она права. Обычно он с трудом воспринимал критику в свой адрес, и сейчас заметил, что сердится, а по нему всегда было видно, когда он сердился, и его еще больше сердило, что она теперь заметит, что он сердится. Он попытался скрасить смехом такую неутешительную логическую цепочку. И тут же услышал:

— Что за идиотский смех?

Он встал.

— Сиди, Тойер, я сама идиотка… Он снова сел.

Ильдирим подвинула стул ближе, положила голову на плечо Тойера:

— Теперь все позади. Все было так жутко. Мертвые мальчики, больная Бабетта, ложь, недомолвки и наши бесконечные ссоры, эта Хорнунг… Теперь все позади? Я тоже постараюсь в ближайшее время, да и потом…

— Почти позади, — ответил он. — На днях мне наверняка придется идти на беседу к Магенройтеру: Кольманн непременно нажалуется. Когда меня уволят, что я буду делать?

— Тебя не уволят.

Но Тойеру хотелось сейчас именно этого.

— Тогда я стану изучать язык жестов, — упрямо сказал он.

— Гляди, — тихо сказала Ильдирим и расстегнула две пуговицы на своей черной блузке. — Я купила желтое белье. Хафнер наверняка сказал бы — чтобы не были заметны пятна от мочи, но я…

Тойер цинично подумал, что секс ему сейчас не повредит. И он действительно не повредил.

Магенройтер сидел напротив Тойера и молчал. Уже около минуты, как минимум. Гаупткомиссар успел мысленно сосчитать до ста.

— Вы воспользовались слабоумием Зельтманна. — («Ну все, началось!» — подумал Тойер.) — Вы хладнокровно использовали этого одряхлевшего человека, чтобы за моей спиной провернуть сомнительное дельце, которое при положительном исходе могло войти в историю.

Тойер кивнул. Ему было не так уж и плохо, нет, в его груди бурлило непонятное веселье.

— Прокурора Момзена вы просто обманули, но он сам дал себя надуть. Он будет молчать. А вот Зельтманну теперь конец, — продолжал Магенройтер.

Тойер внимательно рассматривал батарею отопления, начал считать секции, кивая головой: раз, два, три…

— Вы лучше уж молчите! — воскликнул Магенройтер, обращаясь к гаупткомиссару, который рта после приветствия не раскрыл, и налил себе кофе в чашку с надписью «для Помпона».

Именно в это мгновение Тойер нарушил молчание и вежливо поинтересовался:

— Близкие зовут вас Помпон?

Магенройтер в отчаянии сжал руки:

— До недавнего времени — скажу вам, хотя это совсем не относится к теме нашего разговора, — я тренировал в Вагхойзеле юношескую команду по баскетболу, и они прозвали меня Помпон. Не знаю почему, да если бы и знал, вас это не касается. Я бросил ребят из-за назначения в Гейдельберг, и эта чашка — прощальный подарок.

— А! По баскетболу, — повторил Тойер, с трудом отличавший его от поло.

— Я знаю, что вы подумали, — заявил Магенройтер, повышая голос, — для вас я типичный негр. Жесткий, успешный, заботится об уличных детях. Проклятие!

Тойер попытался было возразить, но не тут-то было.

Магенройтер продолжал еще громче:

— Между прочим, я негр только наполовину, просто у меня темный цвет кожи. Моя мать, глупая девчонка-хиппи из Оффенбурга, поехала в Индию и трахалась там с африканским строителем, а тот через три недели угодил под автобус.

— Но потом он поправился? — заинтересованно спросил Тойер.

— Нет, разумеется, он умер! Черт, черт, черт!!! Автобус! Как может поправиться человек, если его переехал автобус! Набитый до отказа индийский автобус! — Магенройтер вскочил и швырнул папку в батарею; батарея звучно загудела — Тойеру даже понравилось. — Затем она вернулась в Германию и вышла замуж за адвоката Магенройтера, редкостного неудачника, с которым у меня вполне нормальные отношения, мы с ним любим смотреть космические эпопеи. Я вырос на скучнейшей до безобразия Рейнской равнине, жил скучно до безумия, не умею ни петь, ни танцевать, в своих прежних любовных связях всегда терпел фиаско из-за того, что не был хорошим любовником.

— Я тоже, — успел вставить Тойер.

— Молчите! Ладно, я действительно играл в баскетбол. Но по телевизору охотней смотрю футбол. Да, меня называют Помпон. Помпон! И пенис у меня скорей маленький — я говорю вам по секрету.

— Ничего, все образуется. У вас еще все впереди, — учтиво заметил Тойер.

— Возможно, но у вас уже все позади. Потому что вы, господин Тойер… — Магенройтер дотронулся до его груди указательным пальцем левой руки. — («Ага, левша. А кто уж еще левша?») — …Вы пытались сделать жестикулирующую гориллу главным свидетелем обвинения в деле об убийстве! Вряд ли это кому-нибудь еще придет в голову, но и вы этого больше не будете делать. Не будете!

— Нет, больше не буду. Ведь я не знаю других горилл настолько близко…

Магенройтер издал басовитый и довольно тоскливый стон:

— И что самое ужасное, вы все время добиваетесь успеха. Не смотрите на меня с видом полного идиота! Вы же нашли убийцу. И, вероятно, я виноват, что мы не успели ничего выяснить, а может, и никто не виноват. Итак, я делаю вам устный выговор и одновременно вынужден вас похвалить. — Покачав головой, он замолк.

— Как? — сразу очнувшись, проговорил Тойер. — Я не получу никакого дисциплинарного взыскания?

— Вы забываете, — горько улыбнулся Магенройтер, — что безумный Зельтманн дал добро вашей инициативе. Он уволен, то есть отправлен в отставку. Вас это должно порадовать!

Тойер надул щеки.

— Нет, — произнес он наконец, — как ни смешно, но мне жаль. Ведь он впервые оказался на моей стороне, и это стало для него катастрофой.

— Как всегда, все шиворот-навыворот. Но теперь я ваш шеф. И надеюсь, вам ясно, что эти нелепые группы долго не просуществуют?

Гаупткомиссар покорно кивнул. Да, и этот — единственный! — полезный след деятельности Зельтманна будет забыт.

— И что мне тогда делать с вами? — с отчаянием спросил Магенройтер.

Тойер молчал. Что он теперь будет делать сам с собой?

— Сколько вам еще осталось?

— Еще почти пять лет, шестьдесят мне исполнится в две тысячи девятом году. А ребятам, конечно, еще больше.

В горле Магенройтера что-то заклокотало:

— Мне прекрасно известно, что ваши коллеги моложе. Это заметно. Пока еще даже по Хафнеру.

— Иногда я обдумываю… — Тойер смотрел мимо Магенройтера. Стемнело… Еще немного, и вскоре чернокожего шефа уже не станет видно. Может ли быть оптика расистской?

— Да? — попытался вернуть его к разговору Магенройтер.

— Что «да»? — не понял Тойер.

— Вы сказали, что иногда что-то обдумываете…

— Ах да! Что мне надо бы уйти раньше.

У Магенройтера, очевидно, против такой мысли не имелось никаких возражений. Тойер хотел обидеться, но не получилось.

Его шеф встал, значит, разговор подошел к концу — почти.

— Сомнительный исследователь из Вены и сомнительный лингвист, в данное время проживающий в Брюсселе, получил письмо с угрозами. Он очень расстроен и подозревает «гейдельбергских», так выразился этот недоумок… Не ваши ли коллеги расстарались, а?

Отяжелевший сыщик ничего не знал об этом, но вопрос не показался ему полностью абсурдным.

— Я тут выпил с Хафнером, — вдруг сообщил шеф.

— Что-что? — поразился Тойер.

— Выпил с вашим Хафнером. Таким вещам учат на семинарах для руководителей — как завоевать доверие и все такое… Правда, в последнее время я их не посещаю. Я чуть не умер… Он, думаю, тоже, но он все же привычнее. Так вот, ваше пьяное чудовище многое мне порассказало. Не все, конечно. Поразительно, что он еще даже сохраняет нечто вроде самоконтроля. Рычал что-то о чести команды, которую при необходимости можно восстановить и через годы.

— Ой-ё-о-о! — выдохнул Тойер.

— Потом нас вышвырнули. — Магенройтер застонал. — Я, без пяти минут новый директор полиции Гейдельберга, еще не назначенный официально, — вылетаю из кабака. Вот что… Я оставлю вас вместе еще на какое-то время. Но я не хочу, чтобы злокачественная опухоль распространялась, понимаете?

Старший гаупткомиссар кивнул.

— Разговор окончен, — с каменным лицом произнес Магенройтер.

Тойер поднялся с места. Выходя в коридор, он обернулся:

— На этот раз мы опозорились. Я признаю это. Прилично действовали только с Бауэром.

— Не заставляйте меня вспоминать о вашем якобы успехе, — сморщился, как от боли, Магенройтер, — потому что тогда я оказался не на высоте. Сделайте милость, позвольте мне вообще не думать о вас. Вы не хотите получить еще неделю-другую отпуска?

Чуть позже Тойер прогуливался вдоль Неккара, по Нойенгеймскому берегу, и соображал: «Возьмем теперь три шара, которые мы уже отложили, например, первый, второй и третий и взвесим с девятым, десятым и одиннадцатым. Если опять ничего не изменится, значит, двенадцатый — наш шар, мы должны его в третий раз взвесить с каким-то нейтральным. А если девятый, десятый, одиннадцатый пошевелят весы, тогда мы поймем, что искомый шар находится среди них, а также узнаем, легче он или тяжелей. Допустим, тяжелей. Взвесим девятый и десятый. Если весы останутся ровными, тот шар, который мы ищем, — одиннадцатый, либо тот, который перевесит чашу.

Если весы утратят равновесие с самого начала, например, первый, второй, третий, четвертый пойдут вниз, а пятый, шестой, седьмой, восьмой — вверх, мы лишь поймем, что среди первых находится более тяжелый или среди вторых более легкий шар. Тогда мы взвесим первый, второй, пятый, шестой на левой чаше и три из оставшихся — девятый, десятый, одиннадцатый, двенадцатый — наверняка «нормальных» шаров вместе с седьмым, например, на правой чаше.

Если вниз пойдет опять левая чаша, то мы будем знать, что искомый шар первый или второй, как более тяжелый, либо седьмой, как более легкий. Теперь нам надо еще взвесить первый и седьмой с двумя нейтральными шарами, если что-то изменится, мы узнаем, какой из обоих какой, если ничего не изменится, то второй наверняка тяжелей».

На том берегу вокруг замка клубился белый туман.

Весна не торопится, еще довольно холодно. Какой сейчас месяц? Неважно.

«Если при втором замере весы не пошевелятся, мы будем знать, что третий или четвертый тяжелей или восьмой легче, и затем будем действовать, как сказано выше».

Сегодня он должен позаботиться об ужине, купить продукты. Завтра они встретятся с ребятами и отпразднуют… Вот только что? Праздновать-то нечего. Они встретятся в городе: Ильдирим категорически не хочет видеть Зенфа у них в доме…

Да, больше уже никогда не будет так, как было… Но ведь все меняется, и никогда не бывает так, как было.

Тойер сел на камень на берегу, слева от него был квадратный метр пляжа Неккара, причем песчаный квадратный метр — снега не было, а за ним высилась опора Старого моста.

Он довольно быстро справился с шарами, и это настроило его на весьма оптимистичный лад.

Выше по течению Неккара портилась погода. Весна, лето, осень, зима. Немножко музыки, вина, еды, дружбы, телевизора и секса. Страх перед сегодняшним днем, перед завтрашним, перед угрозой болезни, самой болезнью, перед самим страхом, страх смерти.

«Если при втором взвешивании пойдет вниз правая чаша весов…

Зенф обещал пройти терапию, подлечиться, но Тойер этому не верил.

«…тогда это только пятый или шестой…»

В Швейцарии появился новый заочный университет, Хафнер послал в него документы, но, как Тойер и ожидал, «временно, по профессиональным причинам» отложил этот проект.

Между молодежной турбазой и зоопарком построили прочную деревянную стену.

«…возможно, один из них более легкий, их…»

Недавно Лейдиг ненадолго влюбился и в эйфории рассказывал всем об этом, но быстро утратил нежное чувство: оно улетучилось, еще когда рассказывал.

Кто-то попытался проломить стену.

«…можно сравнить друг с другом…»

А он? Сейчас он пойдет за продуктами.

«…взвесив. Задача решена».

III

Штормовое предупреждение

Для всего севера объявлено штормовое предупреждение. Тойер все равно едет. Северней Касселя начинается такое… Ветер порывами бьет по машине, надо выравнивать руль, стараться держать курс, как капитан парусника.

Тойер мысленно подводил итоги последних недель: всем стало лучше, а это всегда важней всего. Дело закрыто, хотя кое-что осталось непонятным. Не все удалось решить, увы. Зато кашель у Бабетты прошел, и это самое главное. Да, на работе отношения налаживаются. Магенройтер, новый шеф, хороший мужик, еще две недели, и он вступит в должность, при этом он уже здесь, на месте, а он, Тойер, скоро уйдет. Еще бы пару годков продержаться, но он сдает, тупеет, так говорят все, вот с обезьяной получилось глупо. Но уже меньше вспоминают, говорит Ильдирим, уже начинают забывать, все меньше говорят, ты разве не замечаешь? Магенройтер прав, ты побудь еще немножко в отпуске, еще разок спрячься от всех, и разговоры прекратятся.

Я не могу отдыхать, думает Тойер. Я никому ничего не обещал, клятв не давал, что найду убийцу, я не прикован к делу никаким заклятьем, но я все равно попробую, еще раз поеду на север. Я все сделал неправильно. Хафнер, не говори ничего, Зенф, ты не виноват, Лейдиг… Я еду, еду в любом случае.

— Меня вот что смутило, — делился своими сомнениями с коллегами Тойер, — Фредерсен сказал тогда, что Анатолий любит классическую музыку, а в «Альбоме дружбы» написано, что он любит слушать хип-хоп.

— Он ведь мог так написать, чтобы казаться крутым.

— Брось, Хафнер, в таком случае он бы не написал, что любит обезьян. А дорогие книги Анатолия? Что подсказывает твое чутье, Зенф?

— Бауэр ведь признался.

— Бауэр просто сломался. Почему в первый раз, с Анатолием, он не использовал молоток?

— Потому что хотел, чтобы подозрение пало на гориллу…

— Да-да, Лейдиг. Почему же тогда во второй раз он убил сзади, наследил?…

— Цыган ведь крупней…

— И убегал, господа! Ладно. Я еду…

— Фредерсен-то левша.

— Да, Хафнер. А ты правша, от слова «прав». Я еду.

— Брось, Йокель, зачем это тебе? Все это ваша дурная романтика, так дела не расследуют, неужелитебе надо напоминать об этом? Поезжай куда-нибудь еще!

— Нет.

Тойер свернул с дороги, даже не посмотрев, как называется площадка для отдыха. Купил кофе, рогалик. Отхлебнул, от горячего заныли зубы. Попросил сигарет, вполне возможно, что он снова начнет курить, почему бы и нет — какая разница? Через большие окна безымянного заведения он глядел, как ветер то тащил белый пластиковый пакет, то прибивал его к асфальту; медленно, словно в смертельном изнеможении, пакет передвигался куда-то с глаз долой… На широте Ганновера северное небо затянула темнота, серое небо потемнело, потом стало черным… Усталости он не ощущал.

Корнелия не могла спать. Она лежала в темной комнате и слушала тихое радио, иногда это помогало — но не сегодня. Через каждые полчаса повторяли штормовое предупреждение. На западе уже закрыты некоторые мосты. Она представила себе, как рыбаки молча и уныло сидят в своих скорлупках, пришвартовавшись где-нибудь в защищенной гавани. А их дети дома, в тепле и безопасности, однако им тревожно: папы нет дома.

Она тихонько встала с постели, пошарила за аквариумом, извлекла свой дневник, села за письменный стол. Что она написала вчера?

Сегодня был чудесный день.

Папа, мама и я приехали в Киль, в «Софиенхоф», за покупками. У меня новая ветровка, ну, не такая, о какой я мечтала, но вполне о'кей, выглядит неплохо. После обеда мы пошли…

Приятный почерк, похож на чей-то… На чей?

Она выдвинула ящик письменного стола, там лежало оружие. Скоро они опять вернут его в дачный домик Фредерсена. Все позади. Анатолий тоже, вероятно, должен был это понять. Он может вернуться к ней. Ночью. Они вместе лягут в постель, будут шептаться, она будет гладить его зажившую рану и рассказывать ему обо всех глупостях, которые произошли в школе.

Тойер проехал Гамбург, не задержавшись в Эльбском туннеле. Эккернфёрде, это ясно, но куда сворачивать? Он схватился за нагрудный карман, да, маленький городской план, чуточку помятый, в сгибах наверняка завалялись песчинки.

Название школы он запомнил без проблем: школа «Горх-Фок»^[18] — север же, все правильно. Класс 8-й «Б», классный руководитель Фредерсен.

Около десяти часов вечера он прибыл в Эккернфёрде. В Гейдельберге он решил, что поговорит с матерью Анатолия насчет музыки, книг… Но теперь подумал: лучше оставить женщину в покое. Ну что ж, тогда нужно идти в школу, там он еще не был, может быть, именно в школе он сможет представить, каким был этот мальчик, которого он увидел мертвым на дне рва в гейдельбергском зоопарке, сможет хоть что-нибудь понять. Школа «Горх-Фок» составляла часть школьного комплекса семидесятых — жутких бетонных кубов, стоявших в стороне от жилых домов. Тойер вступил в поединок с ветром, дождем, холодом и мраком на школьной территории.

Вот, вероятно, вход. Двор, и без того скудно освещенный только парой фонарей, был здесь особенно темным. Тойер пригляделся: светильник над дверью был неисправен.

Что он намеревался делать? Проникнуть в школу, чтобы порыться в одной из классных комнат? Что он рассчитывал там обнаружить? Справа от двери, между вечнозелеными кустами и большими окнами, в темноте просматривалась тропа. Тойер почти на ощупь направился по ней, прогоняя мысли о крысах, живущих в кустарнике. Да, точно, он так и предполагал: одно окно не заперто, ручка повернута кверху. Сыщик нажал — безуспешно. Окно неисправно, понял он, вон, заклеено липкой лентой. С помощью карманного ножа (обычно он почти им не пользовался) ему удалось открыть окно — теперь получалось классическое проникновение со взломом. Он огляделся в темном классе, возле доски висело учебное расписание, ага, 7-й «Б». Классная комната была заперта, но дверь выглядела не очень крепкой. Тойер навалился на нее всей своей массой, и она с треском поддалась.

Сыщик быстро отошел от двери, вылез наружу и затаился во дворе. Если сейчас кто-нибудь придет, он выдаст себя за бесстрашного прохожего, явившегося на шум. Но никто не объявился.

Классная комната 8-го «Б» находилась на втором этаже, и, поскольку комиссар отыскал в незапертой комнатке слесаря возле входной двери стамеску, ему легко удалось войти в нее без особого шума.

У каждого ученика был свой ящичек с замком, но теперь никакие замки уже не могли его остановить. Зажав в руке стамеску, сыщик достал листок бумаги: на нем Тойер еще в Гейдельберге записал имена учащихся, с которыми лично не встречался. Вот ящик Франко, да, он присутствовал при допросе парнишки и помнит, как стойко парень выдерживал грубость Хафнера.

Корнелия Кёниг. Ей принадлежит тот самый «Альбом дружбы»… Тойер нашел ее ящик во втором ряду сверху. Означало ли это, что она высокая? Замки никуда не годились, не нужно никакой стамески, достаточно и швейцарского ножа.

Маленький световой конус прыгал по содержимому шкафчика. Обычные школьные вещи, тетради, которые не требовались школьнице каждый день. Много рисовальных принадлежностей и парочка эскизов, не без таланта, как показалось сыщику. Ого! Журнал «Современное карате»! Тойер насторожился. Возможно ли такое? Глупость, миллионы подростков занимаются боевыми искусствами. А вот еще: тетрадка по немецкому языку.

Он чуть не отложил ее в сторону, потом все-таки перелистал. Последняя работа Корнелии была так себе, на тройку. Тема сочинения: «Почему молодежь все чаще прибегает к насилию?» Надо было употребить степени сравнения. Фредерсен, да, конечно, ведь он преподает немецкий, написал внизу комментарий:

«На этот раз сочинение написано ниже твоих возможностей, но при этом ты все еще вдвое умней, чем я, жопа старая».

Тойер поразился. С тех пор как он окончил школу, времена, конечно, изменились, но разве это нормальная лексика учителя, да еще письменная? Он еще раз внимательно перечитал страницу, прищурил глаза.

После слова «возможностей» запятая была очень жирная; подсветив листок снизу, он увидел, что раньше там стояла точка. Он также обнаружил, присмотревшись, что с этого места линии чуть сильней врезались в бумагу. Тойер опустил листок. Итак, Корнелия умеет подделывать почерки. И по какой-то причине может позволить себе открыто оскорбить Фредерсена. Он лихорадочно перелистал другие тетради. Вот еще одна, он уже отложил ее в сторону, но теперь открыл снова. Внизу, на третьей странице увидел:

«Ты мой маленький воробышек».

Стараясь сдержать волнение, Тойер извлек из кармана куртки копию надписи из «Альбома дружбы». Он захватил ее с собой почти неосознанно, на всякий случай, не помешает…

«…воробышек». Так. А тут? «… горилла…»

Почерк один и тот же. Почерк Анатолия.

Сыщик невольно опустился на стул: ноги его не держали. Способная девочка…

Перед рассветом он поспешил исчезнуть из школы. Шторм утих, а в пять утра самые стойкие уже выходят на прогулку со своими собаками. Адрес Корнелии он высмотрел усталыми глазами на привезенном листке — Бергштрассе. Он вспомнил: надо же, как близко он жил от ее дома! Не торопясь, он поехал в сторону Борби. Дом Корнелии находился совсем рядом с Петерсбергом. Сыщик поставил машину чуть поодаль внизу и стал ждать.

В половине восьмого из дома вышел мужчина, вероятно, отец, и направился к маленькой церкви. Наверное, там стоит его машина либо он работает где-то неподалеку. Через десять минут на улице появилась Корнелия и пошла к привязанному цепочкой велосипеду. Тойер поспешил к ней, пока она не уехала. Он надеялся, что из дома его увидеть нельзя. Не хватает только материнской истерики!

— Корнелия! — крикнул он. — Мне надо с тобой поговорить. Полиция! — Он показал свой жетон.

Девочка взглянула на него удивленно, но, кажется, без всякого страха. Очень высокая, он прикинул, примерно метр восемьдесят. Но поражал не только ее рост. Она была могучей, не толстой, а именно мощной. И в то же время выглядела рыхлой и намного старше своих лет.

— Пойдем немножко погуляем. В школу тебе идти не обязательно, сегодня там все равно не до занятий: кто-то забрался в нее ночью.

Не задавая вопросов, она пошла рядом с ним.

В молчании шли они совсем рядом с кромкой воды. Тойер предполагал, что девочка заговорит первой, но она молчала, не испытывая ни малейшего смущения.

Он сделал попытку:

— Так ты, значит, маленький воробышек?

Корнелия кивнула, улыбнулась, хихикнула и подставила лицо ветру.

— А как можно стать маленьким воробышком? — поинтересовался Тойер. Он пытался не повышать голоса, говорил чуть слышно. Корнелия не ответила. — Так говорят твои родители? Они тебя так называют?

Вопрос был явно неудачный. Ее лицо изменилось, словно она надела свою собственную гипсовую маску. Посмертную.

Что ж, тогда все сначала:

— Ты умеешь писать разными почерками. Я заглянул в твою тетрадь.

— Тетрадь? Ах так…

Тойеру почудился страх в ее голосе.

— Отпустите меня, мне надо в школу, — совсем по-детски попросила Корнелия.

— Теперь уже поздно. Для всего. Ты подделала запись Анатолия в «Альбоме дружбы». Но с какой целью? Хотела выгородить Фредерсена? Я не понимаю тебя. Ты можешь мне помочь? Или тебе безразлично, что Анатолий мертв?

— Иногда человек бывает виноват сам. — Ее голос звучал теперь иначе, стал глубже, взрослее. — Да, пожалуй, сам, разве так не бывает?

— Ты хочешь сказать, потому что он полез к обезьянам?

— Да. — Она опять хихикнула. — Да.

Показалось здание курортной администрации, справа соответствующие архитектурные безобразия, слева слепое зеркало бухты до самого горизонта. Шторм закончился. Теперь жди следующего. Тойер ощущал себя почти местным, словно он целый год не делал ничего другого — только жил на севере, размышлял о погоде и ломал голову над сложными математическими задачками.

Он поднял гладкий камешек и швырнул его так, чтобы он запрыгал по воде. Не вышло…

— Хорошо! — Он сжал кулаки. Только бы не заорать… Или это пойдет на пользу?… — Я хочу тебе рассказать, как все было. Фредерсен принуждал Анатолия к сожительству… — Краем глаза Тойер наблюдал за девочкой. Слезы? — Но Фредерсен его не убивал. Зачем ему это, ведь у него имелись гораздо более надежные методы! К тому же он левша, это не согласуется с характером травмы. А ты выглядишь сильной. И занимаешься карате.

— Я бросила.

— Однако ведь навыки у тебя сохранились.

— Так это все-таки была обезьяна? Или нацист? В газете что-то писали.

— Обезьяна тут ни при чем, и нацист тоже. Мы перепроверили обе версии. Первая опирается только на запись Анатолия, а она сделана тобой. Теперь я это знаю. Но одна бы ты все это не провернула. Я в это не верю, как не верю и в то, что тебе помогал кто-то из твоих одноклассников.

Тойер встряхнул головой: ему показалось, что он очутился в Гейдельберге, в зоопарке. Нужно сосредоточиться: я на севере, на берегу моря.

— С дождем вам повезло — и тебе и Фредерсену, — тихо сказал он. — И еще повезло с тем, что вас было так много, целый класс. — Девочка стояла рядом с ним и смотрела на море. Она не вздрогнула, не произнесла ни слова. — Вы были в панике. Ведь мы, возможно, могли обнаружить ваши следы.

— Здесь часто идет дождь, — безразлично произнесла Корнелия.

Они замолчали.

— Все позади, — сказала она. — Теперь вы не найдете никаких следов. А запись Анатолия я подделала просто так, чтобы обратить на себя внимание. Переходный возраст, что тут поделаешь!

Тойер нахмурился, взглянул на ее сапоги:

— Да, нам надо было повнимательнее обыскать каждый сантиметр.

Казалось, она немедленно все поняла, но все-таки уточнила:

— Зачем?

— Чтобы найти следы твоих квадратных сапожищ, — последовал злобный ответ.

Тойер увернулся от удара, но кулак все же задел его по касательной, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

Корнелия побежала по берегу, получив преимущество во времени.

Тойер попытался ее догнать, но не смог: поскальзывался на камнях, увязал в песке, спотыкался, чуть не падал. Он бежал, задыхаясь, представляя, что его, среди бела дня преследующего несовершеннолетнюю девочку, утопят в море гневные рыбаки, забьют насмерть крутые северные пенсионеры или застрелят лихие вояки с военно-морской базы. Но он все бежал за постепенно удалявшейся девчонкой. Он отчетливо видел ее красный анорак, старый и рваный, и не замечал кровь, которая струйкой текла ему за воротник из носа и верхней губы.

Корнелия упала, он скорее угадал это, чем увидел: капли пота жгли ему глаза. По-видимому, она ушиблась или вывихнула ногу, так как не смогла подняться, попыталась еще раз, теперь получилось, между тем он был уже в пяти-шести метрах. Да, она хромает, у нее что-то с ногой, теперь он поравнялся с ней. Что дальше?

— Ты арестована! — с ходу солгал он, с трудом переводя дух. — В четырнадцать лет ты уже подсудна, вот так! — И тут старший гаупткомиссар споткнулся о тот же камень, который помог ему настичь школьницу.

Они сидели рядом на песке, тяжело дыша; она запыхалась не меньше, чем он.

— Не желаешь говорить? — спросил Тойер. — Нет, не желаешь. А у меня много вопросов к тебе. — Он и сам не знал, что говорит и что скажет через минуту, просто жонглировал фразами, всплывавшими в его усталом мозгу.

— Вы ошибаетесь: мне не четырнадцать, а шестнадцать. Я два раза оставалась на второй год.

— Ты хорошо учишься, я видел твои тетради.

— Так это вы залезли в школу! Как можно? Тойер предпочел не отвечать, вместо этого спросил:

— Когда ты сидела по два года?

— В первый раз в восемь лет, еще в начальной школе, в тот год, когда моя мама умерла от рака. Во второй раз в пятом классе.

— Почему? Она молчала.

— Дай я подумаю. — Тойер стал играть обломком раковины и тут же порезался. — Тебе было двенадцать. Ты стала замечать вещи, которые не бросаются в глаза маленькому ребенку: отец все время пьет пиво, он неудачник — обидно. Но все это, вероятно, не относится к твоему отцу, да и не остаются школьники из-за таких вещей на второй год.

Пауза. Внезапное желание войти в серую ледяную воду, превратиться в сивуча, огромного тюленя, довольного, нагуливающего жир. Сквозь тучи прорвалось солнце, оно не грело, а осветило все ядовитым светом — и прервало паузу.

Тойер невольно рассмеялся, все было так нелепо и очевидно.

— Ты заметила, что ты слишком крупная, ноги слишком большие, все не так. И нет рядом мамы, которая сказала бы, что это ерунда и с тобой все в порядке. Мне понятно это отчаяние, когда не с кем поделиться и все приходится носить в себе, — объяснял он то ли ей, то ли себе. — А твой отец этого не понимал и не понимает, верно? Говорил тебе, вероятно, что дело не во внешности. Конечно, дело во внешности. Ведь тебе хочется нравиться людям, особенно мальчикам. Да и Анатолий был убит, потому что он чем-то тебе не понравился. Ты любила его?

Она не реагировала, но на этот раз он был уверен: на ее глазах выступили слезы.

Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер не был, конечно, воплощением лихого сыщика, но порой невольно хвалил самого себя, как бы глупо это ни казалось. Что он сказал тогда в зоопарке? Что причина в ревности.

— Твой отец когда приходит с работы?

— Он учитель в начальной школе. Домой возвращается обычно часа в три, не раньше.

— У тебя есть братья или сестры? Она отрицательно покачала головой.

— Тогда, может, поговорим у тебя дома? — предложил Тойер.

Назад они возвращались долго, девочка жаловалась на боль в щиколотке.

— Ведь ты все видела, да? — спросил он как бы невзначай; они как раз проходили мимо крытого бассейна; ребенок съезжал по горке-трубе, торчавшей из стены, словно щупальце, — маленькая рыбка, которая появлялась ненадолго и опять пропадала. — Ты видела, чем занимался с ним Фредерсен. А ударить ты можешь, я уже заметил по себе.

Тут он опять вспомнил, что у него лицо в крови. Вероятно, он ужасно выглядит.

— Подожди, — попросил он, — я должен умыться, кровь смыть. Если ты убежишь, это ничего не изменит.

Она остановилась. Быстрыми шагами он подошел к воде и умыл лицо. Кто сказал, что балтийская вода почти несоленая? Соль жгла губу, причиняя адскую боль. Он ощупал лицо. Вроде ничего не распухло, нос тоже цел. Он снова ощутил усталость. Далеко от берега маленький катер мчался в открытое море.

— Теперь я все понял. — Он с трудом выпрямился. — Фредерсен тебя прикрывает, а ты, конечно, сидишь тихо. Ты хочешь что-то сказать? — Корнелия молчала. — Ты убила Анатолия и потом подделала его почерк. У вас ведь были тетради. Поездка класса — это не отдых.

— Мне он очень нравился, — произнесла она так тихо, что он с трудом ее расслышал. — Пожалуй, это лучшее доказательство, что я его не убивала.

— Кто же тогда? — Тойер повысил голос. — Фредерсен?

— Не знаю. Обезьяна. Нацист.

— Молчать всю жизнь тяжело, Корнелия, — сказал он. — Пожалуй, Фредерсену легче, он уже привык ко лжи. А вот ты не сумеешь. Теперь он может совершенно открыто развратничать с другими мальчишками. Ты будешь молчать. Это было не убийство, а ты несовершеннолетняя. Пара лет — максимум, а тюрьма для несовершеннолетних не ад. Ты будешь получать помощь, а потом начнешь новую жизнь, я понимаю, это звучит глупо, но она бывает, как этот ни странно, новая жизнь.

Уголком глаза он наблюдал за ней. Она улыбается? Тойер размышлял, чувствует ли он к ней симпатию. Нет, она ему не нравилась. Плохо ли это? Разве не заслуживает сочувствия девочка, чья жизнь никогда не станет счастливой? Он вспомнил о матери Анатолия, и для сочувствия в его душе почти не осталось места.

— У меня обувь сорок седьмого размера, но сапоги мне уже становятся малы. Я расту. Я просто монстр. И останусь такой в новой жизни. Тогда уж лучше старая, ее я хотя бы знаю.

— Каково тебе в школе? Анатолий наверняка сидел один. Его парта пустует? О чем ты думаешь, когда видишь его место?

Корнелия не ответила на его вопросы, и он не стал задавать новых. Нога у нее, кажется, стала болеть поменьше, шаг стал свободней. Надо следить, чтобы она снова не убежала.

— Когда мы приехали сюда, я в первые недели даже не смотрела на море. Боялась, вдруг оно мне понравится, и потом будет больно расставаться, если мы опять переедем, ведь мы часто переезжали с места на место…

Тойер внутренне собрался с силами. Что там слева в поле зрения? Сейчас ему еще не хватало только приступа мигрени! Но это был всего лишь силуэт кружащейся в высоте чайки, нечеткий, еле угадывающийся.

— Где же ты родилась?

— В Селле, оттуда мы перебрались под Гамбург, потом жили недалеко от Любека, какое-то время на востоке, под Мюрицем, а после этого приехали сюда. Мой отец всегда был учителем на замене, потому что провалил один из экзаменов. Но потом он получил в Киле место в штате.

Они двинулись дальше.

Постепенно они добрались до порта и прошли по маленькому разводному мосту.

Здесь, на плоском севере Германии, Тойеру снова пришлось мучиться, карабкаясь вверх по подъездной дороге, словно какому-нибудь альпийскому пастуху. Петерсберг. Дорога в гору.

Она отперла дверь, Тойер вступил следом за ней в мрачный коридор. Она чинно сняла сапоги и направилась первой вверх по лестнице. Дом, и без того самый сгорбленный в ряду других домов, внутри был неуютным и темным. Стертые деревянные ступени выглядывали из-под линялой дорожки, лишь в нескольких местах закрепленной медными прутьями. Тойер внимательно смотрел под ноги, чтобы не упасть.

— Зачем мы идем наверх? — спросил он.

— Я подумала, вы, сыщик, наверняка захотите взглянуть на мою комнату.

Комната была маленькая. Типичная девичья спальня в мансарде, со скошенным потолком, в окно смотрело серое ледяное небо. Тойеру пришлось немного подогнуть колени, чтобы выглянуть наружу.

— Эта комната всегда была твоя, с самого переезда?

— Да, а что?

— Потому что отсюда видно море.

— Бухта.

— Ну бухта.

— И что?

— Ты мне только что рассказывала, что никогда не смотрела на море. А ведь могла, даже из своего окна!

Она молча села за письменный стол, на щеках загорелись красные пятна. Правая рука нервно барабанила по выдвижному ящику.

Тойер огляделся, выискивая, куда бы ему сесть. В спальне стояло только маленькое кресло с подлокотниками; он побоялся, что не втиснется. Еще была неубранная постель. Он решил, что постоит, и шагнул к книжной полке.

— Год назад, — проговорил он как будто сам себе, — мне удалось раскрыть убийство одной девушки, когда я увидел, что она читала.

Однако книги Корнелии мало о чем могли сообщить. Обычный набор: все книги про Гарри Поттера, различные истории про лошадей, несколько потрепанных детских книжек в бумажной обложке, явно уже не по возрасту Корнелии. Книги с логическими задачками, научно-популярные… Тойер повернулся к Корнелии:

— Тут все говорит о вполне нормальной девочке. Очень несчастной, да. Я старше тебя почти на сорок лет и могу тебе сказать, что именно это так нормально в тебе. Ты несчастная и, возможно, больная, но не испорченная. Ты участвовала в скверном деле и знаешь что-то, о чем не говоришь. Но ты также наделена воображением, ты талантлива, хорошо рисуешь. И ты способна влюбиться в кого-то, пусть даже один раз. Что же произошло? Если это была не ты, тогда кто же?

— Нацистская обезьяна.

— Глупость! — сердито фыркнул Тойер. — Во время поездки вы наверняка сидели вместе. Изгои всегда садятся в автобусе рядом, я отлично это знаю. О чем вы говорили?

Ее глаза наполнились слезами, однако прежде чем Тойер смог это использовать, дверь отворилась — в комнате уже стоял Кёниг.

— Мне позвонили, что моей дочери нет в школе. Что вам нужно?

Тойер представился:

— Я гаупткомиссар Тойер из Гейдельберга. У меня есть несколько вопросов к Корнелии.

Отец и дочь переглянулись.

— Я уверен, что вы приехали сюда не по официальному поручению. Что вы здесь вынюхиваете? — Голос Кёнига дрожал.

В этот момент Тойер понял: отец все знает, поэтому он опасен.

— Господин Кёниг! Лучше всего, если мы поговорим с вами как разумные люди.

Корнелия впервые рассмеялась:

— Он незаконно забрался в нашу школу! Сам признался, не прямо, конечно. А теперь хочет, чтобы мы вели себя разумно.

Казалось, Кёниг что-то напряженно обдумывает. Он взглянул на часы.

Тойер решил, что ему лучше поскорее уйти отсюда. Но Кёниг уже рванул ящик письменного стола и выхватил пистолет. В руке Корнелии тоже было оружие.

— Просто смешно, ведь вы не мафиози-убийцы, — услышал Тойер собственный голос.

— Я больше не знаю, кто мы, — проговорил Кёниг. — Звони Фредерсену, скорей.

— Сам звони, — огрызнулась Корнелия.

Она заработала злобный взгляд, но отец послушался.

— Ты просто настоящая атаманша. — Тойер кивнул почти с одобрением.

Зенф прекрасно выспался. Ночной поезд на Гамбург надо взять на заметку как терапевтическое средство. Пожалуй, ему стоит сделаться завсегдатаем Транссибирской железнодорожной магистрали — вот, наверное, где можно ехать долго и спокойно! Завтрак в Альтоне, местный поезд до Киля и, наконец, Эккернфёрде. Он радовался, что у него наладились отношения с Ильдирим. Он перестал быть нежеланным гостем и получил от нее приказ заботиться о Йокеле. Но для этого его еще нужно отыскать. Отель «Зигфридверфт»? Нет у нас никакого господина Тойера. Дом на Петерсберге? Пустой. Зенф прошелся вниз по Бергштрассе и расплылся в улыбке: там стояла знакомая «тойота». Шеф посетил знакомые места.

К нему кто-то подошел. Зенф оглянулся — Фредерсен.

— Ваше лицо мне знакомо!

— Вряд ли, — возразил Зенф, пытаясь не обращать внимания на шум в голове. — Я только что сошел с поезда.

— Вы из гейдельбергской полиции. Вы уже следили тут за мной.

— Я здесь по частному делу.

— Да? — Фредерсен задумался. — Ну что ж, похоже. Если бы вас, гейдельбергских, было здесь много, вы бы не стояли здесь один, верно?

Зенф предпочел не возражать; он охотно прикончил бы эту мразь на месте, но совладал с собой.

— Не убийство ли в зоопарке вы все еще расследуете? — продолжал расспросы школьный учитель. Полицейский молчал. — Я тоже никогда не верил в несчастный случай. И теперь не верю признанию этого ничтожества. Наша газета скоро станет гейдельбергской, так часто мы тут, на севере, читаем про вас. — Фредерсен задумчиво посмотрел на него, Зенфу удалось выдержать его взгляд. — Что ж, я полагаю, что могу вам помочь с разгадкой, да, я вам помогу. Помогу моим гейдельбергским друзьям. — Фредерсен язвительно улыбнулся. — Я знаю, я у вас на подозрении, иначе бы вы не беседовали с моими соседями. Но я учитель немецкого, не кикбоксер. Пойдете со мной? Зенф кивнул.

Тойер услышал треньканье дверного звонка. Кёниг, спустившись вниз, открыл, последовал краткий обмен фразами. Шаги. Вошел Фредерсен. За ним Зенф, последним Кёниг с пистолетом в руке.

У старшего гаупткомиссара отвисла челюсть.

— Команда есть команда, — грустно заметил толстяк. — До последнего дыхания. Они нас прикончат, и я в этом виноват.

Со странным безразличием Тойер наблюдал, как Фредерсен забрал оружие у Корнелии и велел ей связать полицейских. Девочка запротестовала, хотела забрать пистолет назад, но Фредерсен прикрикнул на нее, и она пошла за липкой лентой. Скотча в доме не нашлось, и Кёниг принес веревку. Корнелия с силой затянула узел, веревка врезалась Тойеру в запястья.

Фредерсен с Кёнигом вполголоса обсуждали, как поступить после того, что случится в подвале. А что там должно случиться? Ах да, их там застрелят. Но почему потом? Значит, они все же боятся. А вот он совсем не испытывает страха, словно говорят не о нем, а о его двойнике. Ну давай, Тойер, делай же что-нибудь! Говори, уговаривай! Тебя упрекают, что ты слишком часто молчишь, так попробуй, измени свою жизнь к лучшему, пока она еще у тебя есть!

— Ну, господин Фредерсен! Столько суеты — и все из-за какой-то педерастии…

— Не трудитесь продолжать свое расследование, — злобно прошипел Фредерсен. — Лучше наслаждайтесь отставкой, вы оба. Она продлится недолго.

— Анатолий был для вас идеальным любовником, — не послушался Тойер. — Красивый парнишка, не ставший своим в классе, одинокий, трусливый, возможно, просто пассивный, много переживший, но разумный. Из тех, кто станет благодарить, если окажешь ему внимание, кто поначалу даже не поймет, что за дружбу ему предлагают.

Кёниг поморщился от отвращения. Корнелия безучастно сидела за письменным столом.

Фредерсен молчал, он застыл, не спуская глаз с Тойера. Гаупткомиссар разглядывал его, словно видел впервые. В рассеянном свете мансарды учитель показался ему актером, который после исполнения своей роли вернется к обычной жизни и до начала завтрашних съемок будет нормальным и приветливым.

— А вы-то ему нравились? Ваш малыш охотно вас обнимал? Или его тошнило от вашей обезьяньей задницы, липкого конца, потных рук? — Тойер пытался разъярить Фредерсена, заставить его нервничать. Никакой реакции. — Почему вы не злитесь? Почему позволяете себя оскорблять? Потому что знаете, какой вы мерзкий.

— Он ненавидел вас. — Зенф говорил как сомнамбула. — Возможно, вы и питали какие-то иллюзии,но Анатолий вас ненавидел. Он ненавидел ваш запах, пот, слюну, ваши узловатые руки и ноги, дряблые ягодицы, ваш смех, ваши подарки. Вы думаете, это не так? Ведь он же смеялся, был приветливым. Потому что он подчинялся вам и что-то ощущал. Но все это только ваши иллюзии, и они существуют до сих пор лишь потому, что вы его убили, господин Фредерсен. Не важно, что случилось ночью седьмого января, убийство произошло гораздо раньше. Не важно, что вы сделали или не сделали. Вы забрали у мальчика его тело, и это настоящее убийство. — На губах Зенфа выступила пена, но он не кричал. — Анатолий был твоим хобби, твоей собственностью. Ведь ты платил за его шоколад. Свинья. Грязная свинья.

— Ему это тоже доставляло радость, — тихо проговорил Фредерсен. — Я знаю точно. Как он вздрогнул, когда кончил в первый раз! На пляже в дюнах, под Лабоэ. — В его голосе звучала нежность, и это было противней всего. — Огромный риск, но мне хотелось, чтобы он испытал те ощущения в прекрасном месте, мне очень хотелось. Я гладил его, поначалу он дрожал и был напряжен, да и погода стояла холодная, это было ночью, чтобы нам никто не помешал. Но потом его худенькое, слабое тело разогрелось, расслабилось, и потом, когда он отдался целиком, он положил мне руку на плечо, так робко и невинно…

Господи, если бы он побыл моим воробышком еще один-два года, я бы его отпустил, щедро отблагодарив, и он остался бы навсегда моим другом; я бы оплатил его учебу: он заслужил такую награду. Я не люблю грубые, угловатые мужские тела, ведь я не голубой.

Тойер едва не расхохотался, несмотря на отчаянную ситуацию:

— Вам это так важно? Что вы не гомосексуалист? Вы считаете это непристойным?

— Нет, вовсе нет. Но это нечто другое, вам этого не понять. Я люблю детей, мягких, приятно пахнущих, прилежных в учебе, у них самая чудесная кожа…

— Может, замолчите, наконец? — простонал Кёниг.

Корнелия продолжала безучастно сидеть за столом.

— Девочки тоже? Вы и с ними вступали в половую связь? Раз вы не считаете себя педерастом, — продолжал подначивать Фредерсена Тойер.

— Невинность есть невинность. Но в мальчишках есть отвага, храбрость… Я читал, что в эпоху расцвета древнегреческой культуры это считалось самой прекрасной формой любви. Разве Сократ, Платон не занимались этим с детьми?

— Вы представляете, что здесь начнется, если пропадут двое полицейских? — обратился к Кёнигу Зенф. — Небеса разверзнутся! — Тойер слышал по голосу, что Зенф испуган. Почему же он сам не испытывает никакого страха?

— Вы считаете, что у нас есть другой выход?

— Кёниг, — повернулся к нему Тойер, — вы ведь оружие толком держать не умеете. Жалко смотреть на вас.

— Застрелить связанного человека я смогу, будьте уверены!

Пожалуй, тут он был прав.

Текли минуты, Кёниг и Фредерсен обсуждали, как им избавиться от трупов. Дилетанты! Тойер не сомневался, что их довольно быстро выследят. Но сам он будет уже мертв.

И тут на него нахлынул страх, огромный черный клубок заворочался в груди… В странной изоляции от этого страха голова сыщика продолжала искать выход из опасной ситуации, и в то же время он с добрым чувством вспоминал тех, кого любил, и теперь он мог даже думать об умершей жене… любить всех: ее, Хорнунг и Ильдирим… Ни условности, ни мораль, ни быстро таявшее время ему уже не мешали. Может ли время растягиваться как резина? Он думал о Бабетте, переставшей быть ребенком, о своем детстве в Гейдельберге… Фабри подстрелил сороку, по Главной улице еще ходил трамвай… Он вдруг вспомнил Веронику из параллельного класса: стоило ему ее увидеть, он немедленно представлял девочку голой; эрекции на уроке физики, жаркое лето 68-го, когда все говорили об отчаянных студентах, а он неумело занимался сексом с Сибиллой на табачном поле под Лойтерсхаузеном. Его свадьба, гордый отец обнял его неумело — часто они в этом не упражнялись. Потом, вечером, пьяное пение в клубе, рассыпанные бусы на берегу Неккара… И вот — конец жизни на берегу Балтики.

Тойер повернулся к Зенфу:

— Ты помнишь? — Веселье в голосе поразило его самого. — Горилла Богумил просил банан и изобразил такой жест, словно гладил. Кажется, я знаю почему. Фредерсен любил мальчишку на свой пакостный лад и чуть ли не с нежностью принес его к ограде; перед этим он, вероятно, сунул ему в рот свои причиндалы. Богумил именно это нам и сообщил. Я все-таки был чуточку прав, а что еще надо в жизни?

Никто не реагировал, да он и не ждал ответа.

— Стекло… Вероятно, Богумил принимал его за твердый воздух, а свобода была непостижимо близкой — за тем рвом, который он никогда не сможет преодолеть, никогда, и он наверняка не понимал, что с ним происходит, потому что мы, люди, так ловко умеем забирать абсолютно все у самых слабых. — Тойер едва не прослезился от собственных слов, однако взял себя в руки. Где найти силы, ведь они так нужны ему… Но силы иссякли, придется уходить из жизни без них. — Знаете что, господин Кёниг? Да вы знаете, конечно: с нашей смертью еще ничего не закончится.

— Не пытайтесь меня уговаривать, — буркнул Кёниг. — Все решено.

— Ваша дочь сильно рискует, — продолжал Тойер. — И Фредерсен. Он наверняка ее ненавидит, ведь она убила его Анатолия. А вы ненавидите его! Он сделал убийцей вашу дочь, а сейчас и вас тоже. Вы только начали убивать, вы трое. Неужели вы думаете, что вы на нас остановитесь?

У Кёнига дернулась бровь.

— Замолчите, — сказал Фредерсен. — Убийства никогда не прекращаются. Потом был убит еще один парень. Я читал в газете.

— И это случилось как раз в ту ночь, когда Корнелия мне все рассказала, и мне пришлось везти ее на дачу в Уккермарке, где Фредерсен хранил оружие… — Кёниг истерично захохотал. — Я еще подумал: теперь у нас на это время нет алиби…

— У вас трогательное представление о работе полиции. — Тойер покачал головой. — В Гейдельберге случается убийство, и кто-то проверяет алиби учителя начальной школы, живущего в семи сотнях километров. А с оружием вы ловко придумали, господин Фредерсен: не дома храните, ведь там могли устроить обыск… Вы уже применяли его когда-нибудь?

Фредерсен отрицательно покачал головой:

— Но меня ничто не остановит.

— Вы еще не убийца. Пару лет посидите в тюрьме, так ведь не всю жизнь.

— Педофилов за решеткой не щадят, это знает каждый. — Голос Фредерсена дрожал. — Я этого не переживу.

— Они все трусы, — сказал Зенф. — Поэтому они и делают вид, что любят нас, малолеток.

— Ах, — ядовито процедил Фредерсен, — вы тоже были чьим-то воробышком?

Тойер с трудом подавил дрожь в голосе:

— Что вы тянете? Убивайте! Убивать тяжело, господин Фредерсен, господин Кёниг, гораздо тяжелее, чем пережить тюрьму.

Что-то мелькнуло, раздался стук. Поначалу Тойер ничего не понял, потом на него нахлынул отчаянный страх, сменившийся надеждой. Это Кёниг уронил свой пистолет.

— Вы с ума сошли? — Фредерсен повернулся, его пистолет теперь был направлен на Кёнига.

Зенф каким-то образом избавился от веревки, схватил пистолет и выстрелил в Фредерсена. Тойер увидел лицо своего коллеги, оно был совершенно спокойным и безмятежным.

— Я умею показывать фокусы, — тихо сказал Зенф. — Меня этому научил мой похотливый дядюшка, когда я был его воробышком. Без моего дядюшки меня бы здесь не было, и без него я бы сейчас пропал. Что за безумный дьявольский круг!

Корнелия подняла пистолет Фредерсена.

— Не надо! — воскликнул Зенф. — Я не хочу тебя…

Раздался выстрел. Корнелия застрелила своего отца.

— Поздравляю, Тойер!

— Поздравишь меня, когда у нас наконец-то все будет хорошо.

— Для этого тебе нужно быть здесь.

— Еще парочка дней, последние допросы, понимаешь?

— Да, я понимаю. В порядке исключения я тебя снова понимаю.

— В ответ я постараюсь тебя понимать как можно чаще.

— Я все видела. Вообще-то виновата Дани со своей бутылкой «Апфелькорна». Фредерсен отправил домой ее и Яну. Я осталась одна и не могла заснуть. Вышла на улицу и еще раз зашла в зоопарк. Никто этого не заметил, и моего возвращения тоже.

— Ты была влюблена в Анатолия? — осторожно спросил Тойер. Коллега Бонгартц, державшийся в последнее время весьма приветливо, вел протокол.

— Да, очень, иначе бы со мной такого никогда не случилось.

— Хорошо быть влюбленной, да?

Она потрясла головой:

— Нет, бывает очень больно.

— Итак, ты пошла в зоопарк.

Ее глаза помрачнели, она смотрела в пустоту:

— Тогда было не очень холодно, земля совсем мягкая, но дождь еще не начался. Я побежала туда, и мне казалось, что он рядом со мной.

К тому времени они уже привыкли к северной погоде. Когда они выехали, дождь сеялся с графитного неба, по пути к Гамбургу их порадовала солнечная идиллия с облачками-барашками, словно на рекламе маргарина, впрочем, машина в это время подвергалась жестоким боковым атакам ветра.

— Зенф, остановись, когда будет можно, — попросил Тойер. — Мне надо отлить.

Он направился к маленькому туалетному павильону, ветер почти стих, но, несмотря на полуденный час, было так темно, словно началась многонедельная арктическая ночь.

— Ильдирим слушает.

— Это я.

— Как ты узнал, что я дома?

— Я не знал. Я хотел… сказать что-нибудь ласковое. И спросить, как дела у Бабетты.

— У нее все нормально, получила кол по религии, потому что нарисовала пенис в книге. Спросила у меня разрешение сделать пирсинг.

— Где именно?

— Это тебе лучше не знать.

Оба засмеялись.

— А почему ты дома?

— Я дома, потому что взяла отгул. Хочу приготовить обед и предстать перед тобой соблазнительно умащенной и благоухающей. Не знаю, правда, что получится. И сомневаюсь в съедобности экспериментов у плиты. Но ты должен оценить такой жест. Чего ты, кстати, хочешь?

— Чтобы в следующий раз это был не ребенок, — тихо сказал он. — В прошлом году Роня, теперь Анатолий, больше я этого не выдержу.

— Я-то имела в виду еду, но такое желание еще лучше. Да, я тоже тебе этого желаю… Кстати, представь себе, сегодня я обнаружила на балконе бутылку шампанского-рислинга. Хафнер притащил ее на Новый год, хотел, наверное, вылакать под грохот петард и забыл. Вот она и простояла почти три месяца под цветочными горшками. Откроем?

— Давай, конечно. А что мы еще сделаем?

— Ах, Тойер. Сумасшедший!

— Мы любим друг друга, я это знаю. Я намного старше, у меня больше опыта. Я все хотел тебе это сказать, да так и не собрался. Почему, не знаю. Но теперь я испытываю облегчение, почти как…

— Я радуюсь твоему приезду. До вечера. Пока, Тойер.

— Пока. Почти как при опорожнении кишечника, и я понял, что любовь — это тяжелая работа. Как плавание.

Ильдирим, к счастью, уже не слышала.

— Долго вы отливали, — сказал Зенф с уважением в голосе. — Я знаю еще одного такого специалиста — моего кузена, но он машинист локомотива, они могут терпеть целую вечность.

Они ехали на юг. Ветер стих, из-за облаков выглянуло солнце и согрело их усталые головы.

Последняя остановка перед Гейдельбергом.

— В одном вы не правы, — сказал Зенф. — Убить человека легко, по крайней мере в некоторых ситуациях. Мне было легко. Я все жду, когда начнутся угрызения совести, а они не дают о себе знать. Я замечательно сплю, как не спал уже много лет. Меня это озадачивает.

Он дома, Бабетта спит, Ильдирим дождалась его. (Ужин, конечно, пригорел.) Он рассказывает до трех часов, а при третьем ударе колоколов на храме Провидения («В храме забыли отключить колокола! Вдруг они будут греметь всю ночь?») оно вернулось — их общее желание. Они рухнули на постель, он любил ее, она любила его… Жениться, ну конечно же, когда-нибудь. Но сейчас — ни о чем не думать, превратиться в животное. В самца с серебристой спиной.

Тойер стоял в зоопарке и долго смотрел сквозь твердый воздух в глаза Богумила, пытаясь разгадать, о чем тот думает. Тут горилла отвернулась от него и наложила кучу.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Мекленбург-Померания — область на северо-востоке Германии. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

2

SAP — ведущий в мире поставщик программных решений для управления бизнесом.

(обратно)

3

SAS — компания по управлению эффективностью.

(обратно)

4

В Германии негров называют «бимбо». Хафнер в запальчивости относит это слово к белому рок-музыканту, сатанисту Оззи Осборну.

(обратно)

5

Не принимайте на свой счет, мой друг.

(обратно)

6

Министр обороны США.

(обратно)

7

Аннета Шаван — федеральный министр образования и научных исследований Германии.

(обратно)

8

Обер-мейстер — звание младшего командного состава полиции.

(обратно)

9

Керве, Кирмес — народные гулянья, ярмарка в Гейдельберге (прежде в связи с освящением храма, теперь светский праздник).

(обратно)

10

Но этого не хватит (нижненем.).

(обратно)

11

Завтра, дружище (исп). Завтра (англ.).

(обратно)

12

Фамилия премьер-министра федеральной земли Баден-Вюртемберг (до 2005 года). Тойфель переводится на русский язык как «черт», «дьявол».

(обратно)

13

Прозвище членов Христианско-демократической партии (ХДС), к которой принадлежит и Тойфель.

(обратно)

14

Гюнтер Деккерт (р. 1940) — правоэкстремистский немецкий политик.

(обратно)

15

Хорст Малер — известный немецкий адвокат, главный идеолог немецкой леворадикальной группировки Фракция Красной Армии, на счету которой несколько громких терактов.

(обратно)

16

Пауль Вацлавик (1921–2007) — американский психолог.

(обратно)

17

Маульташе — швейцарское блюдо из теста и мяса наподобие пельменей.

(обратно)

18

Трехмачтовый учебный парусник.

(обратно)

Оглавление

I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

II

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

III

*** Примечания ***