Кама с утрА. Картинки к Фрейду [Татьяна Розина] (fb2) читать онлайн

Татьяна Розина Кама с утрА. Картинки к Фрейду

Бытие определяет сознание,

либидо определяет бытие.

От автора…

Мы рождаемся, растём, стареем. Встречаемся и расстаёмся. Влюбляемся, женимся, разводимся. Пути пересекаются и расходятся. Иногда расходятся навсегда. Иногда через некоторое время сходятся вновь. Люди, встретившиеся на нашем пути, исчезают из жизни. Мы забываем тех, кого любили и даже тех, без которых не могли жить. А тех, кого ненавидели или презирали, почему-то помним порой с отчётливостью омерзения. Почему?

Никто не знает, куда нас забросит, с кем сведёт судьба. Мы решаем куда-то поехать, потом вернуться. Но поехать не получается. Или вернуться не выходит… Почему? Почему наши планы перепутаны?

Да потому, что не мы сами принимаем решения. Нам только кажется, что МЫ знакомимся, любим, едем, уходим, расстаёмся… Но это не так. Но кто же, кто диктует нам нашу жизнь, если не мы?

Когда-то мама погладила тебя по щеке перед сном. И ты запомнил этот жест, ощущение её ладони врезалось в память осколком снаряда. Оно осталось с тобой навсегда. Кому-то приятным воспоминанием, а кто-то… А вот мать прижимает мальчика, совсем маленького малыша, к своей огромной материнской груди. Она любит его, тискает и целует, чуть не облизывая лицо. А он почему-то, став взрослым, ненавидит женщин с большой грудью. А этот и вовсе любит мужчин…

Почему ты вздрагиваешь, когда тебя ласкает женщина? Тебе противно? А ты, ты ненавидишь мужчин, но при этом боишься остаться без мужа… Почему прикосновение чужого тела, вызывающее тошноту, с другим — отзывается неожиданным восторгом?

Всё, что было с тобой, когда ты себя не помнишь, врезается топором на белом листе подкорки. И она — эта подкорковая память — выводит каракули твоей жизни. Каракули, которым ты нередко удивляешься… Почему? Почему так, а не иначе? — хочется кричать, выть, но никак по другому, сколько ни стараешься, не выходит.

Ты не знаешь ни своего пути в этом мире. Ни ощущений, которые овладеют тобой. Кажется, ты двигаешься, познавая себя. Но это обман. Тебя ведёт по жизни то, что осталось в подкорке с первого твоего крика, едва ты захлебнулся воздухом, выйдя из материнского лона. Тебя тогда охватил страх. Страх холода после тепла матери. Ты не помнишь? Конечно, нет. Но этот страх, боль, удивление… всё это было. И эти чувства сделали первые зарубки в твоей памяти. Всё это, накопленное в ежедневном водовороте первых дней, месяцев твоей жизни никуда не делось. Оно довлеет над тобой, хотя ты и не осознаёшь этого. Ведь на то она и подкорка, чтобы прятать там нашу суть. Тобой руководит подсознание, сотканное из пунктиров памяти ощущений «доисторического» младенчества.

…от поглаживания рукой отца, когда мама принесла тебя из роддома и, гордясь своим произведением, раскрыла пелёнки и выложила на обозрение…

…от шелеста ветерка, ласкающего голенькое тело, когда карапузом ты пытался приподняться на пелёнке, брошенной на песок…

…от шума грома, испугавшего до колик в животе, когда однажды тебя вынесли в коляске на балкон и оставили одного…

Всё это вошло, влезло, вползло и вбилось в подкорку и теперь вылезает в твою сегодняшнюю жизнь поступками, порой чудовищными. Подсознательные, неясные, необъяснимые тебе, страхи и беспокойства руководят тобой в пути по жизни, определяют встречи. С теми, кого ты узнаешь вскользь и тут же забудешь. И с теми, к кому тебя будет непреодолимо тянуть. С теми, кого ты полюбишь, и кого будешь ненавидеть.

Иногда мы уходим от прошлого, пытаемся изменить настоящее, надеясь, что в будущем всё будет иначе. Это иллюзия. Ничего не изменится. Потому что и в прошлом, и в будущем, ты… всегда один и тот же. Со своими детскими подкорковыми «водителями» по жизни. Поэтому уход от прошлого также невозможен, как уход от себя. Ты есть и будешь. Можно изменить лишь окружение. Но и в новом месте, с новыми знакомыми и даже с новым именем… ты будешь жить так, как жил раньше. Всё своё при тебе. И от него никуда не деться. Будто ты пересел в другой вагон трамвая. Вокруг новые люди. Иные запахи. Но ты-то остался тем же… и едешь туда же…

Великий Зигмунд давно исписал тысячи страниц об этом. Он был прав. От фобии не спастись. Ни наркотики, ни алкоголь не уведут тебя от неё. В своих полуночных грёзах ты будешь тем же… что и в реальности. И смерть не избавит от страхов. Ты унесёшь их с собой. В потусторонний мир. Но не бойся. Жизнь прекрасна. И никакие заштампованные пунктиры не испортят её вкуса. Просто знай — мир тесен. Он крутится вокруг твоего подсознания. Никуда не деться ни от твоего пути, ни от тех, с кем суждено тебе встретиться. Ни от самого себя.

Обо всём этом я думала, решив рассказать эту историю. Вернее, истории нескольких женщин. Их жизненные дорожки пересекались и расходились в стороны. Они пытались изменить свои жизни. Переезжали и меняли не только квартиры и города, но и страны. Меняли имена и круг знакомых. Образ жизни и свои мысли. Но все перемены были игрой. Игрой и насмешкой. Игрой подсознания…

Нам суждено жить по велению подкорки, в которой скопилось всё то, чего мы хотим, и боимся одновременно. Рано или поздно она выведет нас в пункт, который мы не хотим, не планируем, не ждём. И мы посчитаем это случайностью. Перстом судьбы. Хотя привело нас сюда всего-навсего наше собственное «я». Всесильное нутро подсознания, вывернутое наружу.

Именно ОНО диктует нам наш путь по жизни, в течение которой мы постепенно умираем. Уже в момент рождения начинается путь к смерти. Каждый умирает своей жизнью. Той, которую диктует ему его подкорка, от которой не избавиться… которую не убить. Потому что вместе с ней умрёте вы сами…

Так думаю я. Вы можете считать по-другому. Ваше право. Впрочем, право не ваше, а вашей подкорки. Согласиться со мной или спорить… будет решать она. Она повелевает вами, диктует мысли и поступки. Не согласны? Ну, ну…

Вера

1.

— Кама с утрА выглядит как жеваный пряник, но не надо огорчаться, ещё пять минут…. Дольку ледяного огурца на веки и горячий кофе внутрь и буду в норме… — ритуально повторяю я ежедневно, разглядывая себя в зеркале. Ежедневно расстраиваясь, и ежедневно успокаивая себя.

Отражение не радует. Возраст проглядывает. Там морщинка, тут намёк на складку, здесь лёгкая отёчность. Пока ещё лёгкая. Лет десять назад всего этого не было и в помине, даже если не спала всю ночь. Не просто не спала, ворочаясь с боку на бок, не спала, забыв про сон, кувыркаясь в безумном ритме дурных привычек. Теперь не пью, не курю, всю свою энергию пустила в мирных целях, но видок всё равно уже не тот:

— Эх, Кама, бедная Кама… особенно с утрА…

Кама — прозвище со времён школы. Производное от фамилии Каманина. Нормальная фамилия, нормальная кличка. Кто-то, не помню кто, когда-то давно сократил мою фамилию до этого короткого слова. Так делали все. Зайченко стала Зайкой, Шурафетдинова звали Шуркой, забыв его настоящее имя Борис, ну, а я вот стала Камой. С тех пор утекло много всего прочего, с одноклассниками я давно не общаюсь, и мало кто в моём сегодняшнем окружении знает, что я — Кама. Как впрочем, мало кто знает, кто я вообще…

Я и сама иногда забываю, кто я. Стараюсь забыть. Но прошлое выползает из под самых дальних залежей подсознания, и чёрными кляксами проявляется в моих снах. Воспоминания не спрашивают меня хочу ли я их помнить и видеть. Пережитое когда-то является ко мне сегодняшней в сновидениях принудительным порядком. Сны снятся по собственному сценарию. Рисуются в голове, задурманенной ночным морфием, независимо от твоих желаний. Ты гонишь неприятные воспоминания, пытаешься не думать об этом днём, но ночными кошмарами они пробираются в мозг и копошатся, разрывая голову нестерпимой болью.

Многое из памяти я вычеркнула толстым фломастером так густо, что невозможно угадать даже часть картинки. Стёрла как ненужные файлы из памяти компьютера. Но Камой я люблю себя называть. В этом есть что-то по-детски трогательное. Особенно хорошо это имя успокаивает, когда становится жаль себя, а пожаловаться некому. Мне ведь совсем некому жаловаться. Некому…

— Кама, бедная, Кама, — говорю я сама себе, и становлюсь ещё более беззащитной, более несчастной.

2.

В то утро было всё, как всегда…

Тишину резанул судорожный звонок будильника. Круглый, допотопный металлический монстр, неизвестно откуда взявшийся в нашей современной квартире, буравил сонные мозги.

Максим спал как убитый, то ли на самом деле не слыша трезвона, то ли делая вид, что не слышит. Я же слышала трель даже из своей спальни. Мы давно спали с Максом в разных комнатах.

Я встала и прямо в ночной рубашке зашла к нему. Лёжа на боку, натянув одеяло на голову, он сопел, не шелохнувшись. Будильник бился в истерике, дрыгаясь в конвульсиях всем своим пышнотелым корпусом, словно в бешенстве, что на него не обращают внимания.

Хлопнув по железному колпачку ладошкой, я вырубила трель, и, тронув мужа за плечо, пробурчала:

— Вставай, не слышишь? Труба зовёт…

Максим непонятливо захлопал глазами, как слон ушами в минуту смертельной опасности. Наклонившись к его лицу, я почувствовала неприятный запах изо рта.

— Да, нет, это не слон… это Змей Горыныч! И что только пил вчера? — подумала про себя, а вслух сказала, — вставай, чёрт возьми… как ребёнок, в самом деле. Каждый день одно и то же.

С трудом разлепив веки, Максим посмотрел на меня. В глазах мелькнуло лёгкое понимание, хотя взор ещё туманился предутренними видениями. Продолжая хрипеть и скрипеть, он оставался лежать, не пытаясь приподняться. Блаженное выражение лица, полусонный взор в никуда и своеобразные стоны, а также лёгкое шевеление под одеялом в районе паха, навели на мысль:

— Дотрахивает не дотраханную во сне очередную тёлку, — не зло подумала я.

Максим потянулся. Потом резко сунул руку под одеяло и яростно стал чесать низ живота.

— Как бы ни принёс в дом заразу, — пронеслось в голове. — От этого любителя секса всего можно ожидать.

Вернувшись к себе, я накинула на голое тело любимый шёлковый халатик цвета бирюзы, шедший к моим глазам, уселась на пуфик перед зеркалом и занялась утренним макияжем — всматриваясь в отражение, заработала пальцами, размазывая крем по белой коже.

— Вечером в постель не загонишь… а утром валяется, не добудишься, — с раздражением думала я, продолжая кончиками пальцев утрамбовывать влажную массу на висках.

В глубине души я понимала, что злюсь напрасно. Злюсь просто так. Потому что ночью опять пришлось видеть то, о чём вспоминать не хотелось. На самом деле Максим не страдал безответственностью и, хотя подъёмы по утрам давались ему с трудом из-за его «совиной» натуры, обычно поднимался без подталкивания с моей стороны. Повода, ругаться на нежелающего вставать с кровати супруга, не было. Но была причина…

Последнее время наши отношения в конец испортились. Мы заводились с полуоборота буквально на пустом месте. Если когда-то для скандала требовались веские основания, то теперь мы могли разораться из-за сущей ерунды. Я прекрасно знала, что Максим встанет и пойдёт на работу, а уж если у него по плану важная деловая встреча или совещание, то поскачет, как миленький. Выпьет кофе, возьмёт папку с документами и в момент включится в рабочий ритм. Макс умеет врубаться «на автомате», одним щелчком переключаясь с состояния «сон» в состояние «работать». Иначе, видимо, он не стал бы таким успешным.

Тем не менее, я злилась и выходила из себя. Стоило Максиму сказать что-нибудь не то, посмотреть на меня не так или просто напросто промолчать… в любом случае, каждую секунду из искры могло возгореться пламя — из неверного слова, недоброжелательного взгляда или молчания мог возникнуть скандал. Про себя я нередко называла нашу квартиру «горячей точкой».

— Настоящая семья. Всё как положено. Холод, граничащий с ненавистью. Никакого секса, одни телодвижения раз в год по обещанию, — продолжала размышлять я, с остервенением втирая крем в свои несчастные щёки, — всё, к чему стремилась: муж, ребёнок, дом… что ещё? Господи… всё прекрасно, господа присяжные…

Я снова взглянула в зеркало и снова пожалела себя.

— Кама, бедная Кама… а ведь думала, что буду счастлива, выйдя замуж за Максима. Кто знал, что всё закончится так плачевно…

3.

Молодые девушки мечтают выйти замуж — строят планы, в роли женихов воображая «принцев» и всенепременно на белом коне. И что удивительно, принцы находятся. Однако стоит сходить в ЗАГС, всё переворачивается с ног на голову — прекрасные принцы быстро превращаются в чудовищ. Улыбки женихов, светлые и радостные, после регистрации в госучреждении деформируются и становятся саркастическими, в лучшем случае, и пренебрежительными, в худшем. А то и откровенно издевательскими.

Бывший жених, ещё вчера смотревший на вас влюблёнными глазами, став мужем, тут же начинает коситься и выискивать к чему бы придраться. До свадьбы вами были довольны и восторгались даже мелкими шалостями — «ах, детка, ты опоздала на час…. Понимаю, надо было договорить с подругой… ничего страшного, я подождал, главное — ты пришла, радость моя». А после свадьбы даже ваши достоинства начинают раздражать и бесить новоиспечённого супруга — «Ты что, не могла вчера погладить рубашку? Долго не засыпала дочка? Ты устала? Чем ты весь день занималась? Наверное, опять трепалась с подругами…» Скажете не так?

Может вам повезло. Мне — нет. Разве об этом я мечтала, думая о семейной жизни? Я в этом плане типичная женщина. А, значит, мечтал, что буду слышать: «Как ты спала, любимая?» — по утрам, «тебе налить вина, солнышко?» во время совместного ужина, «повернись, родная, я тебе поглажу спинку» перед сном. А что имею? Не жизнь, а рутина, какой-то вечный пост, когда ничего нельзя — ни сладкого, ни вкусного, ни весёлого, ни… короче, ни-ни в третьей степени. Добилась ли я счастья, к которому стремилась? С одной стороны, явно нет. Но с другой… назвать несчастной меня мог бы только идиот. Посудите сами…

Мой муж, Максим — удачливый бизнесмен. Если и не дотягивает до звания «нового русского», то совсем чуть-чуть. Не старый мужчина, в соку, как Карлсон. И в отличие от этого шалуна, кстати, без живота. Макс представительный. Как говорила бабушка моей подруги Галки — видный. То есть издалека виден. Про Макса точно можно так сказать. Он привлекает к себе внимание. Так что если быть объективной, Макс реально эффектный мужик. Но при близком рассмотрении и придирчивом взгляде, можно увидеть, что с него сыплется перхоть, а над трусами собрался приличный кружок жира. Не большой, к слову сказать. Но есть.

Правда, должна добавить — перхоть он постоянно тщательно счищает и пользуется дорогими шампунями от перхоти. А жирок впихивает в тугие джинсы. Плюс носит широкие рубашки, чтобы не вырисовывалась тощеватая грудка. Если бы он знал, как смешон, когда оглядывает себя в зеркало с достоинством гранда. Иногда я подсматриваю за ним, крутящимся перед своим отражением, словно девица на выданье… мне бывает трудно сдерживать смех.

Но если не придираться, Максим, мужик завидный. Не зря за ним всю жизнь бегают бабы. Он отлично смотрится, особенно когда садится в свой джип. Тут сомневаться не приходиться. Наблюдая за мужем в его блестящем «Лексусе», сама себя ловлю на мысли: как же он хорош!

Да уж, мужчину машина украшает. Ничего не скажешь. А что украшает женщину? Особенно если ей за сорок. Ну, чуть-чуть за… Вопрос, конечно, интересный. Но риторический. Ибо ответа на него нет! Когда морщинки, да отёки, и бриллианты с шубами не помогут. Может, в этом проблема. Проблема тупика, в который попала я. И в который попадают тысячи таких же, как я, сорокалетних. Есть ли выход из этого тупика, чёрт побери?! А может я зря ищу чёрную кошку в тёмной комнате?

Так о чем я? Ах, да… о мечтах о семейном счастье. Я не оригинальна. С детства, как и другие девчонки, мечтала о семье. Муж — опора и защита. Человек, который обеспечивает семью. А жена создаёт уют в доме. Мужчина с утра спешит на службу, жена чмокает в щёку и провожает, глядя ему в след. Потом отправляет двоих детишек в школу. Их непременно должно быть двое. Мальчик и девочка. Детские выдумки. Откуда я набралась этого, сказать трудно — мои родители не были примером для подражания. Скорее всего, это бабуля успела вбить в меня эти глупости. В общем, уверенность в том, что семья залог женского счастья прочно засела в голову и многие годы держала в своей власти, диктуя поступки. Впрочем, до сих пор для многих российских девчонок именно замужество программируется родителями как цель в жизни. Брак как панацея. Муж как предел женского счастья. Муж предел счастья? Ага. Не смешите мои тапки… Скорее беспредел. Но тогда, тогда я только и смотрела по сторонам, в поисках кандидата на это своё женское счастье…

Увидев Максима, я почувствовала щелчок в голове: это он. Тот, о котором мечталось в девичестве. Вообще-то, если честно, это не правда. В смысле в детстве я мечтала совсем о другом герое. Своего «принца» я представляла в виде былинного Добрыни Никитича или Алёши Поповича, широкого в плечах, как трёхстворчатый шкаф. Краснощёкий мужик в железной кольчуге улыбался с Васнецовских иллюстраций к детским сказкам, обещая защиту и опору. Чуть позже, когда мои одноклассницы влюблялись в киногероев, таких как сексуальные Ван Дамм или Ричард Гир, я грезила Шварценеггером. Меня привлекала его брутальность, выпирающие мускулы, зверский оскал, что в моём сознании означало мужское начало. Шварценеггер в моём понимании стал вариантом современного Никитича или Поповича. Тогда я ещё не знала, что сила не только в накачанных мышцах, вернее не столько в них…

Когда я познакомилась с Максом, я уже не была неопытной девчонкой и понимала, что сила мужчины не в умении драться. Я уже знала, что защиту женщине обеспечивает не тот, кто умеет махать кулаками, а тот, у кого есть деньги нанять охрану. А сам «герой», или иными словами, принц, вполне может быть и маленьким, с узкими плечами и большой попой. Мне были знакомы такие мужчины. Такие же, как Шварценеггер, крутились вокруг них, обеспечивая их безопасность.

Нет, мой Макс был не таким. В смысле старым и безобразным. Несмотря на лёгкую сутуловатость и даже немного женское тело с узкими плечами и полноватым задом, Максим, тем не менее, был вполне эффектным мужчиной. Недостатки его фигуры не сильно бросались в глаза, особенно в сочетании с его далеко идущими планами, хорошими связями и неплохими принципами для бизнесмена. Всё это виделось мне удовлетворяющими ингредиентами рецепта будущего успеха. Макс был человеком, который мог стать моим Добрыней Никитичем. И хотя тогда он был только в самом начале карьеры, я прекрасно понимала — это тот, кто обеспечит опору и защиту мне и нашим детям.

И я сделала на него ставку, наивно полагая, что удачный брак — решение всех проблем. Как я поняла потом, брак может рассосать определённый ряд твоих неприятностей, но он порождает новую цепь забот и треволнений. Выйдя замуж, ты как бы переходишь из одного вагона поезда в соседний. Люди вокруг тебя другие, но трясёт всё также. Однако поняла всё это я позже. Тогда же я еще витала в облаках детских представлений о муже, и мечтала ухватить свою «жар-птицу» за хвост…

Охота на Макса началась с бонуса. Первый же его взгляд в мою сторону говорил — я ему нравлюсь. Ободренная, я развила активную деятельность. Вспомнив все «примочки» по захвату выгодного мужа, которых набралась от подруг и из разных «умных» книжек, типа пособий «Как завоевать сердце мужчины за две недели», я приступила к делу. Мне тогда было немало лет. Немало по сравнению с глупой девчушкой-подростком, ничего не соображающей в жизни. Но достаточно мало, чтобы казаться Максиму свежей и юной. Я умело выставляла напоказ свои женские прелести, научившись предъявлять то, что заслуживало интереса, и, прикрывая те места, которые вызывали сомнения в их прелести. Я научилась правильно одеваться, не носила короткие юбочки, обтягивающие майки. Уже тогда я знала, что такое вульгарность и пошлость. Длина моих юбок была ровно такой, чтобы показывать ноги, но не открывать задницу, когда я наклоняюсь. Я выглядела со вкусом и стильно. Но самое главное, что мне помогало в достижении задуманного, было знание мужской психологии. Нет, конечно, я не заканчивала психологических курсов. Да и семинаров «как стать стервой» тогда еще не проводилось. Но жизнь научила меня многому. О, как больно учила меня жизнь…

Все мужчины разные и ключики к каждому надо подбирать индивидуально. Однако, основной принцип завоевания — «запретный плод сладок», срабатывает «на ура!», за небольшим исключением. Макс был тем человеком, который без проблем получал женщину не только для похода в кино, но и в койку. Я сразу поняла — если буду как все, вольюсь в шеренгу остальных. В игре с Максом надо включить позицию «недотрога». И я стала изображать запретный плод.

Экзотический фрукт. Привлекающий внимание неординарным видом и сладко-горьким запахом.

Я искусно морочила Максу голову. Выдерживала положенное время для телефонного звонка. Отказывалась встретиться, заставляя его названивать и просить. Но в то же самое время, я всегда чувствовала ту грань терпения мужчины, которую нельзя переступать. В момент, когда Макс начинал напрягаться, из-за того, что не мог дозвониться, я сама набирала его и ворковала в трубку. Я видела, что моя тактика срабатывает, и твёрдо гнула свою линию.

Прежде чем Максим получил доступ к моему телу, ему пришлось изрядно попотеть. Мы ходили в театры, рассматривали картины, часами рассуждая о том, что же хотел изобразить на полотне мастер, демонстрируя друг перед другом свою интеллектуальность. Я блистала, заранее готовясь к каждому мероприятию. Если мы шли на выставку творчества Модильяни, я перед этим изучала, кто это и чем интересен. Максима такая светская жизнь восхищала, мне казалось, он втянулся в процесс, доставляющий удовольствие необычностью. Он дарил розы, золотые украшения, роскошные конфеты в импортных коробках. Это было замечательное время, очаровательное романтическим флером.

Ну, вы, конечно, понимаете, что с Максом выдержать абсолютно пуританский стиль встреч было невозможно. Но я сдавала позиции медленными штришками. Когда после ужина в ресторане, он отвозил меня домой, мы целовались в его машине. Я жила в квартире одна и, если бы он об этом узнал, было бы сложно открутиться от его намёка зайти ко мне «на чашечку кофе». Самой последней дуре понятно, чем заканчиваются такие «чашечки». А потому, я до поры до времени скрывала то, что живу одна. Когда я уже не могла больше игнорировать его вопрос: «с кем я живу?», объяснила, что вообще-то квартира принадлежит мне одной, но сейчас у меня гостит троюродная тётушки из Крыжополя.

Макс в то время еще жил с родителями и к нему тоже мы поехать не могли. Правда, на его голову свалилось счастье в виде жилплощади дальней родственницы, умершей бездетной и оставившей ему наследство. Однажды, когда мы ехали после театра домой, я не заметила, как он привёз меня к себе. Он был уверен, что теперь-то уж ЭТО случится. Мы целовались, ласкали друг друга, но я не давала себя раздевать.

— Вер, неужели ты не хочешь? — спросил Максим, от возбуждения дыша трубой, в которой заткнули выходное отверстие.

— Хочу… но всему своё время, — заявила я, вытащив его руку из-под своей юбки. — Не надо спешить. Так будет лучше…

Если бы Максиму пришло в голову спросить — кому будет лучше от того, что мы целуемся до умопомрачения, а затем в самый острый момент прерываем накатившее возбуждение, я бы не нашлась, что ответить. На самом деле это было иезуитской пыткой и для меня, потому что Макс мне нравился и здорово возбуждал. Но я стойко держала рубежи, видя перед собой большие цели. Если быть до конца честной, то я, пожалуй, даже влюбилась в него. «Движение сопротивления» его напору давалось с трудом.

Моя «неопытность» в сексуальных делах нравилась Максу. Какое-то время он даже думал, что я девственница и поэтому так упорствую, не позволяя ему ворваться в святая святых. Я устроила такой театр, что он стеснялась спросить меня об этом напрямую. Он возился со мной, как с хрустальной вазой, боясь не только сделать неловкое движение, но переживал, как бы ни обидеть меня бестактным словом или вопросом.

Максим привык к девчонкам, из кожи вон лезущим, чтобы заполучить завидного жениха. Глупышки чуть ли ни в первый же раз, оставшись с Максом наедине, показывали готовность номер один, срывая с себя одежду буквально на ходу. Многие считали, что именно бешеный секс — залог успеха. Но я понимала, что это так, лишь в случае, если хочешь заполучить любовника или, как теперь принято говорить, спонсора. Если же ты нацелилась на брак, нужно играть «большую» игру. Но многие девочки, приехавшие из провинции, не были искушенными в делах охоты на мужа, да и растягивать процесс им некогда — хотелось скорее въехать в апартаменты мужчины на жительство. Мне же спешить было некуда. И я растягивала удовольствие, не забывая дать Максу вкусить сладкого, но делала это порционно.

Девчонки, зазывно заглядывающие в глаза Макса, раздражали его. А секс, который они давали, быстрый и феерический, по принципу — всё и сразу, или как теперь говорят «ол инклюзив» — не возбуждал его дальнейший интерес. Это как вкусный торт. Им сначала надо зрительно насладиться. Ты смотришь на него и слюнки текут. И так хочется откусить, а нельзя. Ты ждёшь, пока разрешат. Мучаешься, страдаешь, не спишь ночами. Потом тебе говорят: «ладно, малыш, откуси…» Ты откусываешь кусочек и во рту всё сжимается от удовольствия. Тебе срочно нужно добавить, съесть еще немного, но… тортик убирают в шкаф со стеклянной дверцей, через которую ты видишь предмет наслаждения, но дверку закрывают на ключ. И ты опять ходишь и соблазняешься. Хочешь и страдаешь. Протяни немного руку и дотронься… ан нет, стекло не позволяет получить такое близкое и желанное.

Мужчины, которые хотят секса, конечно, рады первосигнальным девчонкам. С ними никакой возни. Захотелось — получил. А вот жениться всё же хотят на скромных. Во-первых, они привлекают самца уже тем, что за ними надо охотиться, задействовать изысканные средства и методы, что само по себе увлекательный процесс. Это возбуждает по принципу «недоеденного тортика». Ну, и, во-вторых, мужчинам кажется, что такая скромница — залог того, что она также легко не отдастся после брака любому подвернувшемуся самцу, возжелавшему её. Конечно, это вопрос спорный. Но не лишённый основания, чтобы надеяться на положительность ответа. На самом деле, именно из скромниц получаются жёны, легко идущие на измену. Они, не нагулявшиеся в молодости, носившиеся со своей девственностью, рано или поздно срываются с тормозов, и хотят наверстать упущенное до брака. Но у мужчин своя логика…

— С «первосигнальными» девицами можно трахаться, но жениться нужно на других, — сказал как-то Макс, поглаживая мою спинку в минуты нашей невинной близости. И этой фразой подписал приговор. Когда иногда я теряла рассудок от желания, готовая снять с себя трусики, мне вспоминались эти слова, и я двумя руками хваталась за предметы туалета, понимая, что их потеря означает потерю Максима как жениха.

Невинную девочку тогда можно было найти лишь среди несовершеннолетних, чего Макс никак не собирался делать. Он не страдал никакими, даже скрытыми, формами педофилии и любил вполне нормальных тёток. Причём особых предпочтений у него не было. Чисто внешне ему могла приглянуться любая. Лишь бы не анорексичная в степени дистрофии и не «жиро-трест». Но к юным девицам его никогда не тянуло.

Макс в то же самое время прекрасно понимал, что девственность у тех, кто старше восемнадцати, нынче большая редкость, и не искал такую. Единственное, чего не доставало Максиму в современных дамах — скромности. Не то чтобы он поставил себе цель найти недотрогу. Думаю, до встречи со мной он не задумывался об этом. Но когда мы познакомились, он споткнулся об меня, как идущий натыкается на крупный валун на дороге. Человек идёт себе и не видит ничего, кроме мелькающего леса по сторонам. А потом — бац, стоп… останавливается — а вокруг него не заросли засохших кустов, а цветники, птицы поют, козочки на полянке пасутся. Так и тут. Жил, встречался, таскался, увлекался. И не знал, что бывает иначе. А тут я. Вся такая из себя воздушная, шелковая, нежная.

Сейчас принято говорить, что времена невинных девиц ушли в прошлое и мужчин больше не интересует, спала ли его избранница с кем-то до него или хранила ему верность. Это так и не совсем так. Всё-таки, какие бы времена ни приходили, потаскуху в жёны никто брать не желает.

— Почему с одними спят, а на других женятся? Во-во… сами подумайте, — вопрос вечный, не утративший силу и сегодня. Мне казалось, я знала на него ответ…

Встретив меня, которая в свои двадцать с лишним, сохранила душевную чистоту — ну, это я ему себя такой предъявила, Максим завёлся не на шутку. Конечно, вряд ли он рассчитывал на физическую девственность в мои годы и с моими внешними данными, но ему импонировало то, как я, при всём при том, себя вела. Он прекрасно видел, что по натуре я сексуальна, и терпеливо ждал, когда я отдамся полностью. Ему доставляла удовольствие наша светская возня. Букетно-конфетный период растянулся на несколько месяцев. Но он чувствовал, что я легковозбудима. Стоило дотянуться пальцами до соска, я вздрагивала, будто от электрического разряда. С трудом приходилось держать себя на границе, перейдя которую я уже была бы не в силах сопротивляться. Макс всё это чувствовал и знал — как только мы перейдём к ближнему бою, со мной не нужно будет возиться, взращивая мою сексуальность.

Максим оказался достаточно умным, чтобы суметь оценить мои сексуальные достоинства в сочетании с нравственными принципами, но ему не хватило мудрости и прозорливости, чтобы раскусить неестественность моего поведения. Ну, сами посудите, может ли женщина, не имеющая достаточного сексуального опыта, быть сексуальной? Если она по природе темпераментна и гормоны давят, требуя удовлетворения, она не будет неопытной. Логично? Но у мужчин своя логика.

Как бы то ни было, период охоты на мужа завершился успешным финалом в виде свадьбы и всеми присущими этому атрибутами. Мне было куплено белого платье и в ЗАГСе я с гордостью слушала марша Мендельсона, словно он его написал лично для меня. Мы съехались, купили шикарный сексодром — так тогда называли огромные кровати, на которых могли уместиться сразу несколько человек. Решив поощрить мужа за его долготерпение, я показала ему кое-что из моего репертуара. Но боясь, что у него возникнут вопросы, всё же старалась быть сдержанной…

Первый супружеский год прошёл под знаком страсти. Как я уже сказала, я не раскрывалась Максу в сексе по полной, но ограничивая качество, я возмещала количеством. Его заводило во мне всё — губы, ноги, руки, даже кончики пальцев. Меня он тоже возбуждал. Когда я слышала его голос по телефону — шуршащий, немного хрипловатый, щекочущий… меня окатывала горячая волна и внизу живота чувствовалась приятная пульсация. Иногда мы заводились среди бела дня, оказавшись в массе людей в магазине или в фойе театра. Мы смотрели друг на друга и… раздевали, касались языком губ, шеи, руки скользили по спине, стягивали брюки… Казалось, никто не видит этого. Но наши взгляды были слишком откровенными, и искушённый в таких делах человек вполне мог догадаться, что происходит в этот момент с нами.

Но достаточно быстро сексуальные чувства притупились, Максим мог месяцами не касаться меня. Наши отношения почему-то испортились. Нежное розовое тело, которое Максим ещё недавно был готов разорвать на кусочки в пылу возбуждения, теперь не волновало его. Нет, конечно, иногда мы занимались тем, что некоторые называют занятием любовью или сексом. Но эти занятия не доставляли радости ни одной из сторон и меньше всего напоминали любовь и мало отдалённо — секс. Это можно было скорее назвать исполнением супружеского долга. Впрочем, такой долг я не собиралась требовать от мужа. Меня это только раздражало.

Через пару лет после свадьбы, у нас родился мальчик, чему мы оба радовались. Макс к этому времени неплохо поднялся и очередной точкой его успеха должен был стать наследник. И я ему его предоставила. Наследника. Но беременность и рождение сына не только не укрепили отношений, а почему-то еще больше отдалили нас друг от друга.

Сын рос капризным и избалованным. Весь вечер крутился вокруг меня, не слезая с колен. Потом я укачивала его, часами читая сказки, но малыш не собирался засыпать в своей кроватке. В конце концов, приходилось переносить его в нашу супружескую койку. Там, уткнувшись носом мне в грудь, ребёнок мгновенно отключался от дневных забот и впечатлений. И засыпал.

Первое время Максим аккуратно, пытаясь не разбудить ни сына, ни меня, пристраивался к нам третьим, благо кровать была достаточно широкой. Но мальчик рос, и становилось всё теснее. К тому же, ночью приходилось просыпаться, поднимая сына на горшок.

— Мне утром рано вставать, — оправдывался Макс и оставался спать в гостиной на диване.

Вскоре он купил большой диван в свой кабинет. Раньше там стоял стол с двумя вместительными тумбами по бокам. И пара шкафов с книгами.

— Я дома почти не работаю, — сказал Макс, и грузчики бодро вынесли этого монстра из квартиры.

На его месте появился новый, уютно вписавшийся в угол комнаты, скорее даже не стол, а постамент под компьютер. Зато освободилось много места для дивана. Удобного, мягкого, больше похожего на кровать.

Наши интимные «тусовки» стали еще реже. А когда и происходили, то не в кровати… Иногда это были возвратно-поступательные телодвижения «туда-сюда» на кухне, где Максим, наспех сдёрнув с меня трусики, пристраивался сзади, приперев к столу. Иногда я попадалась ему под руку прямо в коридоре. Там, сбросив телефон, он усаживал меня на тумбочку, широко раздвинув мои ноги…

Не скрывая своего отношения к этим действиям, я кривилась и становилась всё более раздражительной, вредничала. И, хотя Максим приносил в дом «жирный кусок мамонта» в виде приличного заработка, всевозможных дорогих подарков в качестве дополнительного бонуса к деньгам, баловал нас с сыном путешествиями и развлечениями, я не переставала жужжать, выражая недовольство. Кому приятно, когда вот так? Стоишь, после завтрака моешь тарелку, и вдруг ни с того ни с сего, сзади обхватывают тебя за талию, нагибают… ты лицом чуть ни в раковину с грязной посудой… и задирают халат. Даже трусы стаскивать не надо. Ты с утра не успела их надеть. А потому вход свободен. Милости прошу. Не лезет? Сухо? Ничего страшного. Можно намочить палец под водой — она вон, бежит из крана…. сунуть сначала палец и вперёд — пара ритмичных движений и готов. А ты, ты готова? Кого это интересует… Зато муж доволен. В качестве нежности — лёгкий хлопок по заднице. И с чистой совестью на службу.

Или наоборот. Он пришёл со службы. Поздний вечер. Ты едва уложила сына, устала до обморока. У ребёнка режутся зубы и ты регулярно не досыпаешь. Села около телевизора. Глаза слипаются, голова озадачена вопросом: «что сделать, чтобы ребёнок не орал ночами». И тут подходит он.

— Дорогая, — слышишь ты мягкий тенорок рядом с собой, — устала?

О, кому-то интересно твоё настроение… Но не долгА твоя радость. Открываешь глаза… перед твоим носом мужнин член. При полном параде. Эрекция на триста процентов. Торчит металлическим накалом и от перенапряжения дёргается.

— Открой ротик, девочка, — ласково говорит он и, не ожидая, когда ты сама откроешь, легонько просовывает пальцы между зубов.

— Э-э-э-э, — только и успеваешь промычать ты, но сказать уже не в состоянии. Член заработал, двигаясь всё быстрее…

— Спасибо, родная, — говорит муж, запахивая халат. И даже имитирует благодарный поцелуй, прикладываясь к твоей щеке губами.

В конце концов, Максим совсем перестал лезть с сексуальными домогательствами.

— Ах, ты так не хочешь, тогда вообще никак… — продемонстрировал мой муж.

Сначала мне казалось это нормальным для семьи. Сотрудницы-девчонки за чашкой кофе делились семейными тайнами. То одна, то другая рассказывала о наскучивших мужьях и об их тошнотворных домогательствах.

— Как же этот боров мне надоел, — жаловалась Светка, прожившая с мужем десять лет, — ни секс, а наказание. Скорее бы полным импотентом стал. А то ни туда, ни сюда. Стоит «на полшестого». Влезть не может. Елозит, испачкает всю. А толку ноль. Одна головная боль. Тьфу!

— А с импотентом, думаешь, лучше? — вступала в разговор более зрелая Элла Петровна, — вот мой уже лет пять как вообще ни-ни… ни туда, ни сюда, никуда. А я-то живая, нервные окончания не отмерли ещё. Хоть бы как уж…

— Придумали, Элла Петровна, беду! Найдите любовника, — советовала Светка.

— Ага, не с моим мужем. Он как собака на сене. Сам не гам и другому не дам. Да и, между нами девочками говоря, кому я нужна в мои-то годы и с моим пятьдесят восьмым размером?

Слушая разговоры коллег и приятельниц, я понимала, что секс необходимый элемент семейной жизни, но не достаточный. А, может и наоборот, секс достаточное, но не необходимое условие брака. Супружество, по устоявшемуся в обществе мнению, убивает чувства и желания. Мало кто мог похвастаться кипучими сексуальными отношениями с собственным мужем. У кого-то раньше, у кого-то позже происходит умирание всего того, что приводит пару к алтарю. А приводит туда большинство из нас желание заниматься сексом друг с другом, а, отнюдь, не желание вести совместное хозяйство.

Понятно, сейчас нет необходимости бежать в ЗАГС, чтобы после штампа в паспорте заняться сексом. Можно и без этого удовлетворять половые нужды… Но многие всё же женятся и выходят замуж. Типа вместе будем жить, детей рожать, купим кухонный комбайн, и по утрам в четыре руки будем печь булочки на завтрак. Может так кто и думает. Но на деле, всё равно всё это делается, чтобы иметь регулярный, качественный секс с любимым человеком.

Но алтарь или, говоря современным языком, отдел записи актов гражданского состояния становится Рубиконом, перейдя который жених с невестой, превращаясь в мужа и жену, могут заниматься сексом столько, сколько их душе угодно, но как по мановению волшебной палочки, «угодно» им становится всё меньше и меньше. Будто кто-то невидимый охлаждает их темперамент, снижает потенцию. Однако это касается лишь законной супруги. С любовницами почему-то наши мужья вполне потентны и темпераментны.

Прожив с Максимом больше десяти лет, я поняла, что либо должна развестись, либо у меня «поедет крыша». Семейная лодка давала течь, а театр, называемый браком, требовал обновления репертуара. Этот театр скорее напоминал не зрелище, а военные действия. Ежедневные стычки на ровном месте и отсутствие секса, подводили черту. Считая неприличным навязываться мужу в постели, я не трогала его даже в минуты моих гормональных взрывов. А он, словно не видел в упор ни меня, ни моих мучений. По утрам, дежурно чмокнув в ухо, убегал по своим делам, возвращаясь домой всё позже и позже. Мы попали в замкнутый круг, из которого никак не могли выбраться.

4.

То, что у моего мужа хватает потенции и темперамента на других женщин, я поняла давно, ещё до родов. Работая с Максом в одной фирме, я не могла не видеть того, что происходило вокруг. Скрыть его интереса к курьерше Таечке, которая едва окончила школу и, не поступив в институт, пришла к нам перекрутиться год до следующего приёма, было невозможно. Тупая девка, не имеющая ничего, кроме длинных ног, привлекала внимание моего мужа и других самцов своим плоским задом, преднамеренно наклоняясь перед мужиками, не сгибаясь в коленях, чтобы показать имеющееся под юбкой. Имелась же у неё там лишь едва видимая полоска трусиков, врезавшаяся в промежность, что довелось увидеть и мне. Хотя я терпеть не могла эту безмозглую курицу, даже меня она возбудила видом своих оголенных гениталий. То, что после таких Таечкиных упражнений вставало у мужиков, сомнения не вызывало. Меня бесила и эта вертихвостка, и сальный взгляд Максима скользящий по ней, когда она мелькала поблизости. Всё это раздражало, но предъявить что-либо конкретное супругу я не могла. На мои упрёки он отвечал смехом, заявляя, что я всё придумываю из-за врождённой и явно гипертрофированной ревности.

Но однажды я зашла в комнату, где стояли печатные аппараты, чтобы сделать копию каких-то документов и увидела ритмично двигающуюся взад-вперёд спину моего мужа. Я чуть не задохнулась от возмущения. На Максиме была голубая рубашка в почти невидимую полоску, которую ранним утром я выглаживала собственными ручками. Приспущенные джинсы оголили обе половинки его пухлой попки, покрытой чёрными волосками. Ту, которую он так задорно трахал, было не видно. Максим собой полностью прикрывал женское тело. Лишь две тонкие ноги в босоножках на огромных каблуках торчали в разные стороны из-под Максимовых рук, безвольно дёргаясь в такт движениям его волосатой задницы. Это были Таечкины босоножки. Встав, как вкопанная, я наблюдала за действием, словно мазохистка получавшая удовольствие от боли. Вдруг раздался писклявый, почти детский голосок:

— Макс, ну… давай же… давай… ещё… сильнее… ну, же….

Увиденное и, особенно, услышанное, резануло болью. Будто резко ударили под дых. Или без предупреждения и наркоза вырвали зуб. Возможно, просто от неожиданности. Хоть Макс и слыл ловеласом, мне казалось, во всяком, случае тогда, что он получает достаточно много качественного секса со мной и трахать в собственном офисе какую-то прошмандовку не станет. Я едва сдержалась, чтобы не зарычать от бешенства. Но чутьё подсказало, что лучше перенести скандал на домашнюю территорию и потусторонняя сила, вмешавшаяся в ситуацию, вытолкнула меня из комнаты, где мой милый наслаждался жизнью.

Дома, едва дождавшись мужа с работы, я устроила скандал. Но Максим, сначала опешив, быстро взял себя в руки и успокоил меня, сославшись на то, что из-за моей беременности, которую мы оба страшно боялись сорвать, он не может заниматься со мной сексом.

— Вера, ты несправедлива, — невозмутимо заявил Макс, — ты так долго не могла забеременеть… и теперь, когда это случилось… я пошёл у тебя на поводу… мы не спим с тобой уже третий месяц… что же ты хочешь? Я же не труп и не старец…

Надо сказать, что хотя и до моей беременности секс происходил у нас не чаще, тем не менее, аргументы мужа подействовали. Тем более что у меня были действительно основания не допускать его к своему телу. Я понимала, что одним оральным сексом его не удовлетворить, да и мнеэта «радость» вовсе ни к чему… и отступила.

— Ну, ну… — я не знала, что сказать, — ну, хотя бы не на работе…

— Хорошо, хорошая моя, — миролюбиво согласился Максим и добавил, — а тебе пора уходить в декрет и не шляться по офисам, не правда ли?

Он был прав — работать дальше в фирме мужа и ежедневно наблюдать за его шашнями с Таечкой я не могла. Правда, моё увольнение не спасло ситуацию. Максим приходил домой с блуждающим, плутоватым взглядом и запахом женского парфюма всё чаще. Меня это расстраивало и раздражало, но я не могла ничего сказать. Я боялась поднимать волну, не желая дальнейших разборок, которые могли привести к более неприятным, а может даже трагическим результатам, нежели переживания на предмет откровенных измен мужа. И я решила ситуацию по своему…

…я провела весь остаток беременности, сняв коттедж за городом, уговорив себя, что после родов наши отношения утрясутся. Макс таким поворотом тоже был крайне доволен. Типа с глаз долой, проблем меньше.

— Чу-у-удьненько, — ворковал он, глядя, как я собираю чемодан, — свежий воздух, молочко, сметанка деревенская, за-а-мечательно… это так полезно для тебя и нашего малыша.

Его ёрничанье было противно, я прекрасно видела, как он радуется моему отъезду и понимала, почему….

Так получилось, что к началу моей беременности наши сексуальные отношения свелись к минимуму, а в период беременности к нулю. После родов они являли собой разовые редкие всплески, похожие скорее не на секс, а на спаривание. Без прелюдий, без ласк, на ходу, не глядя друг на друга, в полусне или во время утренней эрекции мужа. Впрочем, я уже говорила об этом раньше. Постепенно и это ушло в прошлое… Частично и по моей вине.

Когда сын подрос, я решила выйти на работу. Мы наняли пожилую женщину, чтобы она смотрела за ребёнком и вела хозяйство, пока я занята. Дома сидеть мне не хотелось. Макс, конечно, уговаривал не работать вообще, ссылаясь на свои более чем высокие доходы, позволяющие нам жить безбедно. Но когда я пришла в бюро, поняла, что это не единственная причина его версии.

Таечки на фирме давно не было. То ли она-таки поступила в институт, то ли вышла замуж. Но и без неё у меня хватало оснований для ревности. Фирма расширилась, заказчики прибывали, потому и сотрудников стало больше. По коридору шастали длинноногие девицы, призывно заглядывающие в глаза моему мужу.

— Да, у вас тут дом моделей, а не строительная фирма, — сказала я, присвистнув. — Может вы открыли филиал Юдашкина… Раньше одна Таечка обслуживала, и справлялась, а теперь вон сколько…

Муж ухмыльнулся, видимо, довольный работой кадровика, умевшего подбирать сотрудниц. А, может, он сам занимался этим вопросом. Но у меня не было никакого желания выяснять, что делают девицы в фирме моего мужа и, что самое главное, не хотелось даже думать о том, что делает мой муж с этими девицами.

Решив не провоцировать лишние скандалы и не расстраивать и без того не самую крепкую нервную систему, я устроилась на работу в другом месте. Меньше знаешь, лучше себя чувствуешь — неплохое правило, которым руководствуются мудрые дамы. К разводу я была не готова. Столько сил приложить, чтобы выйти замуж и теперь… из-за какой-то Таечки или Маечки всё разрушить?

— Нет уж, извольте… муж у меня хороший, отец сыну отличный. И вообще, у меня есть всё, о чём даже мечтать некоторые не могут. Шикарная квартира в центре, загородный дом с бассейном. Няня для ребёнка, водитель и даже садовник есть. Подумаешь, нет секса. Разве в этом счастье? — размышляла я, нередко засыпая в кровати в полном одиночестве и размазывая сопли и слюни по щекам и шёлковой наволочке.

5.

Незаметно мне перевалило за тридцать. Ещё жить и жить. Но мир, казалось, упёрся в стену. Каждый новый день был похож на предыдущий, словно крутили одно и то же кино, а вернее, один и тот же эпизод из жизни, главной героиней в котором была я. Де жа вю. События повторяются в точности до минуты. Но они не кажутся тебе. Повторяются не в воображении. И не во сне. Они тупо повторяются в реальности.

Сын пошёл в школу. Максим работал, удовлетворяя свои мужские амбиции путём успешно развивающегося бизнеса и с помощью вертящихся около него девиц с длинными ногами и вывернутыми губами. Если случались праздники или презентации, я сопровождала мужа, являя собой ещё одну важную для бизнесмена деталь успеха — эффектную супругу, которую не стыдно показать людям. Причём многие богатые мужчины стали увлекаться молоденькими модельками, которые рядом с великовозрастными мужьями смотрелись их дочерьми. Молодые жёны не красили пожилых плэйбоев, а наоборот, делали еще старше и противнее. Да и поговорить с этими девицами было не о чем, кроме как о последней коллекции Армани или Версаче. Я же бойко говорила практически на любую тему, включая рейтинги продаж на нефтяном рынке или сводки финансовых новостей по Доу Джонсу. Легко общалась на английском и немецком, если в компании оказывались иностранцы. Макс гордился такой женой. И всё бы ничего, если бы не моя натура, не желающая смириться с простоем в ночное время. Я чувствовала себя всё хуже. Становилась раздражённее и часто плакала.

В конце концов, я пошла к врачу с просьбой выписать снотворное. Но милый доктор с большими синими глазами, и проникающим взглядом, поглаживая мою руку крепкими пальцами с блестящими лакированными ногтями, бархатным баритоном тихо вынес вердикт:

— Вам не таблетки нужны, милочка… и не глубокий сон. А как раз наоборот. Бессонные ночи. Вы же ещё совсем молодая… понимаете, что я имею в виду?

Я понимала. Ещё бы. Почти каждую ночь мне снились ужасы. Вернее, это были, отнюдь, не ужасы, а вполне приятные эротические видения. Мне снилось, например, как я еду в метро (это ж надо такому присниться!) и вижу красивого парня. Я сижу, а он стоит, прислонившись к поручню сиденья напротив. Мои глаза упираются ровно в то место, где на джинсах пришита «молния». На парне курточка, заканчивающаяся на талии. А потому стороннему наблюдателю отлично видна часть его тела ниже… я вижу, как это место распирает на глазах, «молния» трещит и вот-вот покажется ОН…

В этом месте обычно я просыпалась, чувствуя тяжесть внизу живота, озноб и нервозность. Сны не радовали, а раздражали. Поэтому я считала их ужасными и мечтала от них избавиться. Но избавиться от этих сновидений оказалось нелегко. Даже таблетки, которые я всё-таки выпросила у доктора, пытающегося изображать из себя земского врачевателя девятнадцатого столетия, а на самом деле являющегося самым обычным бабником, и даже не исключено — извращенцем, не приносили облегчения.

С пилюлями я стала засыпать быстрее и спать крепче, но снов никто не отменял. Они приходили ко мне и мучили с прежней силой. А, может, и сильнее. Я падала в глубокую яму тяжёлого сна и не могла из неё вырваться удерживаемая снотворным. Мужчины, нередко возглавляемые доктором в пенсне и с интеллигентной бородкой а-ля Чехов, иногда в шляпах, а чаще и вовсе совершенно голые гонялись за мной, пытаясь изнасиловать. Мука состояла в том, что я хотела насилия, но боялась признаться самой себе в этом и, как последняя гимназистка, убегала от возбуждающих меня мужчин. Они манили меня и пугали одновременно. Как и в жизни, в снах я находилась в паутине повторяемости своего неудовлетворения. Мои дни, как и ночи, были одинаковы до противности.

И тут появилась Рита. Красивая, высокая и стройная. Одетая, словно из журнала мод. На лице едва заметные следы косметики, будто и нет её вовсе. Чёрные волосы, завитые на спиральные бигуди, длинными блестящими локонами, похожими на тонких змей, извиваются по плечам. Но чаще, Рита, закалывала их коралловым гребнем, оголяя длинную шею, называемую в народе лебединой. Она была не намного старше меня. Может, лет на пять, не больше. Но от неё шла сила и уверенность. Я же чувствовала себя раздавленной, никчемной.

— Что за женщина, с чёрными волосами? — спросила я Ирочку, которая знала всё и обо всех.

— Рита? — сразу догадалась она, о ком я спрашиваю. — ой, очень любопытная особа… и загадочная. Правда?

— Да в ней есть что-то манящее. Она другая…. Ну, в смысле, не похожа ни на кого.

— Может потому, что прожила много лет за границей? У неё муж там работал. Недавно вернулись, — предположила Ирочка, задумчиво глядя на свои руки. — Не успеваю бегать к маникюрше, всё время надо подправлять, — сказала она, видимо, имея в виду обломившийся ноготь.

Когда Рита стремительно шла по коридору, все, кто встречался на её пути, делали шаг в сторону, давая дорогу. Она проходила, едва кивнув головой в знак приветствия, не замедляя шаг. Те же, кто-то попадался на пути, не только внимательно смотрели на Риту, но и оборачивались, провожая её взглядом. Может быть, она не заметила бы и меня. Но мы столкнулись с ней у входа в здание, где располагалась наша фирма. Она выходила, а влетала в него. Я зацепила Риту плечом, и она выронила из рук пакет, из которого рассыпались бумаги. Автоматически я присела, помочь собрать… Сначала мы нечаянно коснулись друг друга руками, затем подняли глаза и…

С того самого первого раза я почувствовала, что она смотрит на меня не просто так. В одно мгновение в её взгляде произошла перемена. Подняв глаза, Рита сначала скользнула по моему лицу безразличием, но тут же зрачок увеличился и стал ярче. Обычно принято говорить, что глаз заблестел. Именно так и вышло. И улыбка, её вечная, бессмысленная улыбка, какие постоянно «носят» воспитанные люди, на моих глазах приобрела смысл. Уголки гуд едва дрогнули. И приподнялись.

После этого случая, мы, как-то на удивление часто, стали встречаться в офисе. Будто случайно. Неожиданно. Стоя на расстоянии одна от другой, мы говорили, не касаясь друг друга. Она смотрела так бесстыдно, будто я была перед ней голой. Рита смотрела не в лицо, а на грудь, при этом продолжая говорить или слушать. Через минуту взгляд поднимался и упирался в губы. Потом она могла посмотреть в глаза, и снова резко перевести взгляд на грудь. Эта манера осматривания собеседника волновала, хотя, впрочем, думаю, «собака была зарыта» не в этом. Волновало не то, куда она смотрела, а то — как она это делала! Нет, она не смотрела. Она ласкала. Целовала, касаясь взглядом. Рита смотрела не глазами женщины, а глазами охотника, варвара, захватчика. Даже не обменявшись с ней и парой значимых слов, я поняла, что попала…

Мы стали вместе перекусывать в обеденный перерыв. Или пить кофе в столовой офиса. О чём мы говорили, трудно вспомнить. Скорее, ни о чём. Я узнала, что они с мужем жили несколько лет в Германии, но сказано это было в контексте. Рита поделилась тем, что они недавно закончили ремонт в только что купленной квартире. Вот и пришлось пояснить, что долго отсутствовали в стране. О жизни за границей она не рассказывала. А я не спрашивала. Ещё, помнится, мы говорили о какой-то выставке, которую готовились открыть в Манеже. Посоветовала прочитать модную книгу. Я тоже что-то говорила, улыбалась, поддакивала.

Как-то у нас был корпоративчик, мы остались после работы и веселились за счёт фирмы. Фирма выиграла дело и «проставилась», щедро накрыв поляну. Поляна была в милом ресторане с музыкой и стриптизом. Алкоголь, как всегда, сделал своё дело и развязал язык.

— Рит, скажи, Рит, вот как жить? Как жить, спрашивается? Вон мужиков сколько, племенные самцы… «утки все парами, только я одна» — затянула я песню, запомнившуюся в глубоком детстве.

— С чего ты одна? Верка, ты чего? У тебя муж есть, красавчик, между прочим. Я видела его. Тоже мне, нашлась несчастная… — Рита хмыкнула.

— Ага, есть. В паспорте штамп есть. И в квартире мужик есть. А мужа нет. Вот скажи, Рит, скажи… у тебя часто с мужем интим? Ну, признавайся?

Рита опять многозначительно хмыкнула, закатила глаза и махнула рукой.

— Всё понятно…. Трахаться хочется, — засмеялась она и подняла бокал — За качественный секс!

Рита опрокинула залпом налитое бургундское, и слегка коснувшись холодными длинными пальцами моей руки, тихо сказала, нагнувшись почти к уху:

— А знаешь… приходите в гости… семье нужны встряски, особенно когда люди вместе живут долго. Вот вы, наверное, никуда с мужем не ходите… надо что-то придумать… освежить отношения, раззадорить его.

— Да ходим мы… вернее, ходили, — отозвалась я и икнула.

Рита пристально смотрела на меня, пытаясь узнать, что творится в моей голове. Я молчала, не очень понимая, как мы с Максом освежим свои чувства в гостях у Риты.

— Идея подкупающая своей новизной, — выдала я тираду и уверенно добавила, — нет, реально классная идея, приедем. Обязательно приедем.

6.

В тот день Максим вернулся домой на взводе. Казалось, одно слово и он взорвётся. Если с утра заведённой была я, то вечером бесился Макс. Может, какая-то очередная Таечка отказала в последний момент. А, может, помешал кто-то уже начатому процессу, войдя в кабинет без стука.

Сев на диван в гостиной, Максим взял вишню из вазы на столе и задумчиво положил её в рот, продолжая держать ягоду за хвостик.

— Очередная охота на самку не удалась, — злорадно подумала я про себя, а вслух участливо спросила: — Устал, милый?

Максим вопросительно глянул в мою сторону, но ничего не ответил.

— Да… знаешь что… давай съездим в гости… — проговорила я скороговоркой, понимая, что заставить мужа куда-то пойти, будет нелегко.

Опасения оправдались. От моего предложения Максим чуть не подавился вишней. Он даже убрал свои длинные ноги с журнального столика, которые по привычке положил на столешницу, и напряг спину. Максим нахмурился: в гости? Да, ещё без предупреждения… небывалое дело. Наконец, он проглотил ягоду, сделал большой глоток сока из хрустального стакана, стоящего тут же, и всё ещё не придя в себя от неожиданного предложения, зашамкал губами, желая что-то ответить, но так и не смог найти, что…

— Завтра суббота… вставать рано не надо, — заворковала я, развернув полотенце, сдерживающее мокрые волосы. — Я тут с одной женщиной познакомилась… она пригласила…

Максим смотрел на меня, вылупив глаза, будто видел впервые.

— Незнакомая женщина и мы попрёмся… а Никита… где Никита? — вспомнил он про сына, явно перебирая в уме аргументы, чтобы никуда не идти.

— Никиту забрала твоя мама. Они уехали на дачу… а женщина… да ты послушай. Я с ней познакомилась не на улице, а на работе. Она недавно к нам пришла… только что вернулась из-за бугра… её муж работал в торгпредстве. Полжизни за кордоном. И вот…

— И это повод для визита?

— А что? — невинно посмотрела я на мужа. — И вообще… я тебе ещё на прошлой неделе рассказывала и про Риту, и о том, что она нас зовёт в гости. А ты всё мимо ушей пропускаешь… Не прикидывайся «шлангом»…

— Да, ты права… что-то припоминаю, — промямлил Максим, сдавая позиции, видимо решив развлечь себя новым знакомством или посчитав, что, останься мы дома, предстоит скандал. Короче, из двух зол…

— Рита сказала, быт заедает, убивает отношения… нужно их освежать.

— То есть ходить в гости друг к другу… это означает «освежить отношения»… слушай, а как правильно освежить, освежать или освежевать? — иронизировал Максим, чувствуя, что придётся тащиться к этой Рите с её торгпредским мужем.

Я обрадовалась, поняв, что Макс «сломался». Причём достаточно легко. Он глянул на часы, потом открыл ноутбук и сказал:

— Лады, иди, одевайся. Поедем. Так и быть…

— Мы не надолго, — заверила я, не вступая в разборки семантических вывертов его шутки, чтобы не дать ему возможности за что-нибудь зацепиться, и отказаться от похода в гости…

…и прошла в спальню. Я скинула с себя халатик и, перебирая платья, стала прикидывать, во что одеться. Через оставленную открытой дверь Максим наблюдал за мной. Хотя я и стояла к нему спиной, каждой своей клеткой чувствовала, что он рассматривает. Выставив голую спину в проёме, я выгибалась, красиво поднимая руки, будто желая заколоть волосы, нагибалась, чтобы поднять с пола упавшие колготки, но из гостиной, откуда наблюдал Максим, не доносилось никаких звуков, кроме сопения и чавканья. По-видимому, он продолжал жевать фрукты.

— Ни хрена… не шевелится… как боров сидит, ну что же с ним делать?

Я вышла в комнату, оправляя лёгкое платье с глубоким вырезом, оголяющим полную грудь. Максим довольно хрюкнул, но продолжал сидеть, глубоко провалившись в мягкий диван.

— Ну, поехали… Макс… нас ждут… ну же…

— Даже не покормила… Жена называется… — сказал Максим, и нехотя встал.

7.

Я знала, что Максиму нравятся женщины-вамп, какой была, на мой взгляд, Рита. Голодный взгляд моего мужа заметался по её телу, ощупывая и проверяя бугорки и впадины, стоило ему увидеть её. Чувствовалось, он не прочь потрогать новую знакомую не только глазами, но и руками.

Кирилл, Ритин муж, оказался видным мужиком, хотя и старше нас всех, но вполне моложавым и стильным — фигура, далека от того, чтобы назвать её спортивной, но без лишнего жира, короткие «ёжиком» волосы с проседью на висках, небольшие глаза, спрятанные за стёклами очков в тонкой золотой оправе.

Квартира Риты и Кира, как она называла мужа, находилась в дорогом престижном районе города, в исторической части. Современная планировка с широкими окнами, европейский ремонт… Да и мебель тоже соответствовала и квартире, и самим хозяевам. В гостиной два огромных дивана, стоящих друг напротив друга, приглашали гостей утонуть в их мягких просторах. Сидеть на них было невозможно. Едва садишься, тут же автоматически заваливаешься, принимая позицию «полулёжа». Светлая, цвета слоновой кости, окраска радовала глаз торжественностью. На белых стенах висели большие картины, как мне показалось, не репродукции, а оригиналы. Это были чёрно-белые графические абстрактные рисунки, с явно выраженным сексуальным оттенком. Одна изображала подобие распущенного бутона цветка, напоминающего женскую промежность, на второй был очерчен ствол засохшего дерева, без сомнения, ассоциировавшегося с мужским половым членом.

Но самым привлекательным в большой и светлой комнате Риты и Кира оказался стоящий между диванами стол оригинальной конструкции — кусок толстого стекла овальной формы держала в своих тонких руках фигура бронзовой женщины, изогнувшейся в грациозной позе. Дива была совершенно голой. Через стекло столешницы можно было хорошо рассмотреть полные груди, соски и даже морщинки вокруг них. Соски отличались по цвету от тела — они были светлее, будто многократно их кто-то тёр пальцами…

— Ну, да, тётка в постоянном возбуждении, соски вон как торчат, — подумала я, рассматривая фигуру под стеклом.

В углу я увидела похожую статую, но стоящую в полный рост. Она держала в руках абажур. Мягкий свет падал на грудь и живот женщины.

— Своеобразный торшер…

Кир налил в бокалы шампанского и все, дружелюбно улыбаясь, чокнулись за знакомство.

— У вас красивая жена, Макс, — сказал Кир, не сводя с меня глаз, — Рита все уши прожужжала… и не обманула.

— Да уж… — многозначительно протянул Максим, не зная, что ответить.

— Поверьте… она у вас красавица. Ритка знает толк в женской красоте.

— Да уж, — снова, теперь уж совсем глупо, промямлил Макс, разглядывая Риту.

По вырезу моего декольте забегали шустрые глазки Ритиного мужа. Максим поймал этот взгляд и поёжился, будто у него заныл зуб.

— Неужели ревнует? — пронеслось в голове.

То, что Кир облизывался, глядя на мою вываливающуюся из выреза платья грудь, видела и Рита. Правда, она реагировала на это спокойно, продолжая томно улыбаться и нагло разглядывая нас с Максом. Ситуация становилась щекотливой. Похотливые взгляды хозяев говорили о многом. Возникла немая пауза, прерванная Ритой. Неожиданно резко она встала и, сделав короткий шаг к Максиму, плюхнулась на диван рядом с ним. Обняв моего мужа, пробежала по его спине своими длинными пальцами снизу вверх, и, добравшись до затылка, сунула пальцы в волосы….

— А ты… ты тоже ничего… давай выпьем на брудершафт, — невинно предложила Рита.

Левой рукой она продолжала ворошить короткий ёжик на макушке Максима, правой переплелась с его рукой и, пристально глядя в глаза, большими глотками стала пить шампанское. Осушив бокал, почти не мешкая, Рита прильнула губами ко рту Максима. Поцелуй длился неприлично долго. Мой муж не сопротивлялся. Как раз наоборот. Он буквально впился в Риту и не отпускал её, словно забыв, где находится.

— Не ревнуешь? — хохотнув, спросила Рита, отпрянув от Макса и повернувшись ко мне. — Нет? Не стоит… мы сейчас и с тобой выпьем…

Она прытко пересела на середину дивана, оказавшись между мной и Максимом, и подняв бокал, в который Кир уже успел подлить шампанское, потянулась ко мне. От неё пахнуло горьким запахом дорогих духов. Жёсткие волосы коснулись моей щеки, приятно царапнув кожу.

Рита нагло втиснула в мой почти несопротивляющийся рот свой острый язычок и защекотала нёбо. Сладкая истома разлилась по всему телу. Даже в пальцах ног почему-то дёрнулся мускул. Рита оказалась не только знатоком женской красоты. Она знала толк и в поцелуях. Едва Рита отстранилась от меня, я заметила своими почти ничего не видящими глазами, что Кир, сидящий напротив, лукаво улыбается, потирая между ног.

— Хороши женщины, — сказал он, довольно крякнув. — Выпьем за них…

Рита пересела на диван к мужу, продолжая облизывать губы. В её глазах блестел безумный огонёк. Кир, как гостеприимный хозяин, подливал шампанское, добавляя в него вишнёвый ликёр. Потом мы перешли на джин с тоником. На экране телевизора, неизвестно как, появились голые тела. Они мельтешили в самых неожиданных позах. Быстро запьяневший глаз уже не мог разобрать, сколько их там было, и кто в кого въезжал.

Кир рассказывал смешные истории из своей заграничной жизни. Рита перебивала его, разбавляя рассказ мужа красочными комментариями. Все хохотали и пили… пили и хохотали. О чём мы тогда говорили, я не могла вспомнить уже на следующий день. Я не отражала того, что происходило в комнате. Не понимала смысла разговора, если у этого разговора и был хоть какой-нибудь смысл. Я даже толком не видела ничего вокруг себя — ни картин на стенах, ни голой бронзовой женщины под стеклом, ни даже блестящих её сосков, торчащих перед самым моим носом. Потом я не могла восстановить в памяти, какие были гардины на окнах или стояли ли цветы в горшках на подоконнике. Единственное, на чём я сосредоточилась, была Рита. Горький запах её парфюма душил меня. Каждый раз, когда она наклонялась, аромат духов опьянял больше, чем выпитый алкоголь. Это был не просто запах дорогих духов, это была смесь духов и запаха вожделения. Что-то напряглось и дёрнулось внутри живота… я сжалась, испугавшись, что проснувшееся во мне животное выскочит наружу, стоит развести ноги в стороны.

— Верочка, пойдём на кухню… сделаем кофе мужчинам, а ты, Кир, займи пока Макса, покажи маску, которую мы привезли из Кении, — сказала Рита и потянула меня за руку.

Я встала и последовала за ней, как под гипнозом.

8.

Я сидела на столе, упираясь в него руками и запрокинув голову. Два больших круглых шара моих грудей плавно колыхались крупными волнами. Коричневые соски вызывающе торчали вперёд, требуя поцелуя. На мне не было ни платья, ни бюстгальтера. Вещи валялись под столом. Передо мной стояла Рита, тоже раздетая до пояса. Одной рукой она придерживала меня за талию, другой обхватила грудь, чтобы та не «убегала». Рита целовала меня, легко перебирая влажными губами, и слегка покусывая кожу. Всё произошло так быстро, что я не заметила, как оказалась в такой позе и без одежды. Мы стонали, увлекшись, забыв обо всём…

Ощущения взлетели вверх, оказавшись на волне девяти баллов по шкале Рихтера. Меня качало из стороны в сторону, время от времени выбивая сознание до полного нуля. В этот момент я проваливалась в чёрную дыру, где было тяжело дышать, будто не хватало кислорода. Как рыба, выброшенная на берег, я хватала ртом воздух, от чего в горле пересохло. Стол, на котором я сидела, уплывал из-под меня, как палуба в шторм. Боясь упасть, я ухватила двумя руками Риту за плечи. Она придвинулась ко мне еще ближе, я ощутила её горячее дыхание и снова улетела куда-то, где не было никого, кроме пустоты. Я была в нирване. Хотелось кричать. Но вместо звука раздался хрип…

…кто-то дёрнул меня за плечо, словно пытаясь привести в чувства.

С трудом я приоткрыла глаза и увидела Максима. Наклонившись, он поднял платье, валяющееся на полу, и, слегка оттолкнув Риту, натянул его на меня. Хотя я и открыла глаза, всё ещё ничего не соображала и толком ничего не видела. Моргая, я тупо смотрела на мужа, а на моём лице блуждала идиотская улыбка. Рита переключилась на Максима, пытаясь задрать на нём рубашку.

— Рита… не надо, — морщась, сказал Максим, и, потянув меня за руку, направился к выходу.

— Уже уходите? — разочарованно спросил Кир, неожиданно появившийся в коридоре, — а зря… всё только начинается… мы бы так хорошо посидели… куда же вы…

Не расслышав слов прощания, мы выскочили в подъезд. В висках бился пульс. Грудь, переполненная воздухом, грозила разорваться. Спустившись на один пролёт, Максим прижал меня к стене. Он смотрел, как мне показалось, чужим, злым взглядом. Ноздри подёргивались, как у строптивого коня, а из открытого рта пёрло жаром.

— Сейчас ударит, — почему-то пронеслось в голове.

Но он, ни слова не говоря, задрав платье, стал тыкаться, своим превратившимся в железный прут членом, пытаясь найти вход. На мне не было трусиков, которые, видимо, остались на полу Ритиной кухни, поэтому всё произошло стремительно быстро. Я не только не сопротивлялась, а наоборот, помогала ему, двигаясь в такт и захлёбываясь стонами. Оргазм рванул одновременно. Но, несмотря на бешеный выплеск энергии, удовлетворения не наступило. Хотелось ещё и ещё. Снова и снова.

Держась за руки, мы вышли из подъезда. Со стороны мы могли показаться двумя зомби, вышедшими из гроба. Наши движения были странно-угловатыми. Наше возбуждённое сознание не пришло в нормальное состояние, и мы ещё не полностью ощущали свои тела, а потому шли, выше обычного поднимая ноги, и резко опуская их на асфальт. Будто по вате. Мы снова остановились… Одной рукой, Максим придерживал меня за талию, другой вытащил мою грудь из глубокого выреза платья и остервенело щипал сосок. Я засунула руку ему в брюки, и принялась массировать член. И в без того плотных джинсах стало совсем тесно. Дёрнув за хвостик «молнии», я раскрыла брюки, освободив задыхающегося затворника. Разбухший орган не помещался в руке, продолжая увеличиваться в размере. Через пару секунд он снова превратился в кусок металла и требовал разрядки.

Мы прислонились к фонарному столбу, от которого падал жёлтый свет, освещавший тела тусклыми бликами. Когда время от времени, я приоткрывала глаза, ничего, кроме мужа не видела. Вокруг нас стояла жгучая темнота. Мы будто провалились в преисподнюю. Невольно мелькнула мысль:

— Понятно, отчего стонут девки… и почему они не дают прохода моему мужу… тут есть, отчего стонать…

И я снова потеряла мысль. Ощущение животной радости заполнило каждую клетку моего тела и души.

Я превратилась в мягкую податливую куклу. Едва Макс отстранялся от меня, я валилась, не в силах стоять. Держа меня за талию одной рукой, другой Макс махнул проезжавшей машине… остановилось такси. Втолкнув меня в салон, он плюхнулся рядом на заднее сиденье. Плотно прижавшись к мужу, я не выпускала из своих рук его член, снова опустошённый и мягкий. Медленно опустившись на колени, едва втиснувшись между сиденьями, я обхватила его губами, тут же почувствовав, как тот дёрнулся и стал снова расти у меня во рту.

Максим успел заметить, как шофер внимательно смотрит в зеркальце заднего вида, пытаясь разобрать сквозь темноту, что же происходит у него за спиной. Послышалось шуршанье бумажек. Макс сунул таксисту через плечо несколько купюр и, захрипев, отвалился на спинку сиденья. Кончить, на этот раз, не удалось. Мы жили не так далеко от Риты и доехали быстрее, чем смогли удовлетворить очередной порыв. Таксист тормознул, мы одёрнулись, опомнившись.

— Приехали, — хрюкнул водитель, догадавшийся, чем мы занимаемся.

Выйдя из машины, почти не приходя в себя, и сделав несколько шагов, мы остановились под козырьком подъезда. Макс всё больше превращался в животное. Он с остервенением рвал платье на мне, мягкие укусы становились ощутимее. Но мне это доставляло удовольствие, как ни странно. Волна безумства захлестнула нас.

— Пойдём… — прохрипела я, — вдруг соседи…

— Да чёрт с ними… — сказал Макс, но всё же открыл дверь и мы ввалились в подъезд.

9.

— Чёрт, Верка… как же ты хороша, иди ко мне, сладкая… — сказал Максим на следующий день, едва проснувшись.

Я лежала рядом с ним совершенно голая. Простынка сползла, обнажив тело, но я и не думала прикрываться. Приподнявшись на локте, Максим рассматривал меня, будто видел в первый раз.

— Почему… скажи, чёрт возьми, почему… ты не хотела заниматься со мной сексом? Ведь мы могли развестись…

— Я не хотела? — возмутилась я.

— А кто же? Ты вечно зудела и ныла…

— Ты что? С ума сошёл… Да я злилась потому, что хотела этого… во мне всё бурлило, я не находила себе места… А ты не обращал на меня внимания. Трахался с Таечками и Маечками…. — я замялась.

После всего того, что произошло между нами этой ночью, не хотелось вспоминать этих потаскух.

— Какая глупость… — простонал Максим, тычась носом в моё плечо. — Какая чушь… Я считал, что ты после родов стала фригидной. Что не хочешь… Ты отказывала мне, а я не хотел тебя мучить. Я ж люблю тебя и дорожу нашими отношениями.

Почему я казалась Максиму фригидной, в то время как сама изнывала от желания? Если бы он знал ответ на этот вопрос, возможно, стал бы импотентом. Моя жизнь, перевёрнутая с ног на голову, мне самой казалась безумием. Жена преуспевающего бизнесмена и известного бабника изнывающая от сексуальной неудовлетворённости, которую он сам считает фригидной. Кого? Меня? Фригидной… Господи…

Тряхнув головой, я пыталась скинуть с себя нахлынувшие мысли. Они были сейчас не кстати. Я сама уже почти поверила в то, что фригидна. Это я устроила спектакль. Я внушила мужу, что … Но, может, пора вспомнить себя настоящую… Нет, мне не хотелось ничего вспоминать!

Закрыв глаза, словно желая вырубить изображение, отключить воспоминания пытающиеся пробиться сквозь толщу памяти, я забралась на Максима, коснувшись своей раскалённой промежностью его живота. Макс смотрел на меня, не переставая удивляться. Это была не я, Вера, его фригидная вечно недовольная всем и вся жена. Но кто был с Максимом? Этого не знал ни он, ни даже я, окончательно запутавшаяся в себе. Прочь копания и рефлексии! Хватит играть. Пора стать самой собой. Будь что будет. Хотя, что будет? Что ждёт нас впереди? Буду ли я, наконец, счастливой?

Я нагнулась к лицу мужа. Волосы упали длинными прядями, щекотнув кожу. Его тела коснулись мои качающиеся соски. Я провела кончиком языка по губам Максима. Он вздрогнул.

— У нас теперь всё будет по другому… правда? — спросила я, отстранившись и заглядывая ему в глаза.

— Правда, девочка моя… правда… а если вдруг станет скучно, пойдём к Рите… — ответил Максим, и мы засмеялись.

Для него это было шуткой. Вчерашнее приключение он посчитал за случайность, спровоцированную алкоголем и порнографическим фильмом, который мы смотрели по видео

Макс не предполагал, что у меня может быть тяга к женскому телу. Ревновать меня к Рите у него не было оснований. Во всяком случае, он так считал и был уверен в этом. По-прежнему я оставалась для него темпераментной по природе, но непорочной по воспитанию. Я и Рита? Смешно… Он шутил на скользкую тему, не видя в ней никакой опасности, а я не собиралась разочаровывать мужа. Впрочем, я, и в самом деле, не была лесбиянкой в полном смысле этого слова. Меня вполне устроил бы секс с мужем. Ведь я любила его и считала себя счастливой. По крайней мере, сейчас. Здесь. С ним.

— А Рита… Рита… может быть потом… когда-нибудь, — в голове началась путаница. Максим навалился на меня своим крупным телом. Лаская мягкими и сухими губами, он отвлекал меня от мыслей, но всё же сквозь полуразрушенное сознание всё время прорывалось одно единственное слово: Рита… Рита… Рита…

Рита

1.

В комнате стоял удушливый запах. Запах пота и запах тел, запах желания и возбуждения смешались с ароматами дорогих духов. Вера пользовалась чем-то лёгким, похожим на весеннюю свежесть «Жил Зандер». Видимо она хотела этим придать воздушность своему полноватому телу. Я же любила всегда тяжёлые и горькие запахи типа «Опиума» или «Сони Рикель». Во времена дефицита выбор французских духов был небольшим, а когда у меня появилась возможность выбора, я привыкла к этим запахам. Изменять своим пристрастиям сложно. Потому, хоть я иногда и экспериментировала, но срез моих экспериментов уходил не далеко от первоисточника. Кир с Максом тоже облились «Боссами» на славу. Плюс свеча… она сочилась дымком, испаряющимся чем-то приторным. Эти ароматизированные свечи мы купили в Голландии в восточном подвальчике. Кир уверял, что в воск подмешана дурманящая травка. Не знаю, уж так ли это, но запах от свечи шёл своеобразный. Что голландцы, что азиаты, у которых мы купили эти свечи, знают в этом толк. Так что не исключено, Кир прав.

Кто-то уронил бутылку. Кир, рассказывая анекдоты, любит размахивать руками. У нас вечно летят со стола бокалы и рюмки. Разлившееся вино, расползлось по ковру красным пятном. В комнате было жарко и запах начавшей высыхать лужи, испарениями приторного аромата креплёного вина, примешивался к остальным. Красный. Липкий. Приторный. Наверное, портвейн. Кир всегда его покупает. Он достаточно крепкий и сладкий. Пить вкусно, и по голове бьёт быстро и прочно. Не то что сухое вино. Глушишь его, глушишь, а толку ноль. Можно, конечно, водку пивом размешать, но кто это будет пить в приличном доме? Вот-вот…

Кир знал, что сегодня предстоит непростой вечер и будет лучше, если все выпьют с максимальной отдачей, а потому запасся портвишком. Для торжественности момента он всегда покупает шампанское брют и старается разбавить его ликёром. Также хорошо идёт джин с тоником. Но и его надо выпить много, чтобы уж был эффект. Поэтому портвейн у нас есть на подхвате всегда. И хотя это тебе не то, что советские три семёрки, а настоящее порто, тем не менее, Кир выставляет его, когда народ начинает потихоньку расплываться. Порто делает своё дело… но с ним вечно морока. Если уж его разольют, то приходится возиться потом, отмывая красные и липкие пятна.

Но, если хочешь полной расслабухи, особенно в малознакомой компании, приходиться запасаться алкоголем по крупному. Даже самые раскрепощённые и современные люди сначала зажимаются, а если напускают на себя весёлость, то обычно это скорее наигранное состояние. Весёлость с опаской. Весёлость с оглядкой. Как бы на тормозах. Вот он веселиться, но если что не так, готов в любой момент тормознуть.

А вот после пары бокалов шампанского с ликёром, плюс несколько стаканов джина, ещё и заглянцевать всё это портвишком… любой становится искренно раскованным. Человек переходит невидимую черту между наигранной весёлостью и тем проявлением эмоций, которое свойственно ему, но трезвость мешает. Стоит дать организму достаточную порцию спиртного, как оковы, сдерживающие эмоции, спадают… словно и не было их. Особенно, если участники событий готовы избавиться от этих оков. Если они сами хотят этого.

— Пожалуй, у нас всё могло получиться, — подумала я, закрыв за гостями дверь, — Вера, во всяком случае, обошлась бы и без портвейна.

— А жаль, что ребята сбежали, — сказал Кир, вытянув ноги на столике, предварительно подложив под них подушечку. — Такие славные… тебе Вера понравилась. Я видел.

— Я что, отказываюсь, что ли… — отозвалась я. — Стройная, но при этом при формах. Разве часто встретишь такое? Если сиськи на месте и задница кругленькая, то и всё остальное не объедешь за полдня. А если тонкая фигура, так вместо грудей одни соски или, того хуже, тряпки висячие.

— Фу, как пошло, — скривился Кир, глотнув джина. — У нас есть лёд? Тёплая гадость…

— Перестань строить из себя гранта, — не зло укорила я Кира.

Он любит рисоваться, и чаще всего я подыгрываю ему. Но когда мы остаёмся наедине, то его рисовка жутко раздражает.

— Слушай, ты видела… рыжую такую… соседку с пятого этажа? Я с ней вчера ехал в лифте и представил… классная деваха, — Кир решил перевести тему в другое русло.

— Видела-видела, вот именно… это то, что я тебе и говорю. Дойки как пудовые гири, закопаешься, назад дороги не найдёшь. А тело… всё дрожит, как недоваренный холодец. Ткни пальцем и будет трястись пару суток. Нет, это совершенное безобразие. Смотришь на такую, и сразу охватывают ощущения затхлости, духоты, застоя.

— Причём тут застой? — засмеялся Кир, подливая джина, — вот сравнила. Сиськи и застой.

— Не придирайся. Разве дело в этом? Ты же всё понял прекрасно. Лучше налей-ка и мне… — я протянула бокал, не переставая думать о Вере.

В Вере всё было гармоничным. Хотелось целовать её пальчики, плечики, шею. Я почувствовала, что у меня снова закружилась голова… Представив Веру, я закрыла глаза, желая удержать её образ в памяти. На губах появилось ощущение прикосновения её губ. Облизнувшись, я попыталась восстановить это ощущение.

— Жаль всё-таки, что этот придурок, как его… Максим, что ли… припёрся на кухню, — думала я, закрыв глаза и с вожделением вспоминая Верочкино тело.

— Сам жену, небось, не трахает, а тут приревновал. Идиот! — словно догадавшись о моих мыслях, произнёс Кир. — Радовался бы, что доведут его Веру до кондиции. Сто процентов она такого кайфа во всей своей жизни не испытывала.

— Надо будет на работе продолжить ухаживания за ней, — коротко глянув на Кира, продолжала размышлять я, развалившись на диване. — Вера определённо не откажется.

Когда-то и я была неопытной и наивной, как она, а ведь мы почти ровесницы. Ей, похоже, чуть за тридцать. Вышла замуж молодой, жизни не видела… родила пацанёнка и просидела сиднем, замужней женой при своём процветающем Максе. И пока он таскался по секретаршам, блюла ему верность, глупышка. Да что говорить? Легко рассуждать… Если бы не заграница, что было бы со мной… — я грустно взглянула на мужа, прикрывшего глаза и, скорее всего, рисовавшего откровенные картинки в своём воспалённом воображении.

— Интересно, кого он сейчас раздевает… Верочку или рыжую соседку с пятого этажа…

2.

С Киром мы познакомились, когда я училась в институте. Наверное, в том же возрасте, как и Вера с Максимом. Кирилл был реальным красавчиком — рослый, спортивный, с налётом номенклатурной вальяжности. Лицо просилось на плакат: «Враг не дремлет!» Правильные черты лица, красиво очерченные губы без признаков излишней сексуальности. Всё в норме правил морального кодекса строителя коммунизма. Или социализма? Уже не помню, что мы тогда строили. Но дело не в этом…

…Кир был очарователен. Глаза серые с синим отливом, когда он надевал голубую водолазку, и с зелёным, если на нём был джемпер цвета весенней травки. Волосы чёрные с лёгкой волнистостью. Ко всей этой красоте добавьте интеллигентности, приплюсуйте образованности, умение витиевато излагать мысли… и получите очень перспективного для брака жениха.

Однако и я не «мимо проходила». Как любила говорить обо мне мамина сестра, тётя Люся, я считалась видной девицей на выданье. Кирилл завёлся то ли на мои длинные ноги, то ли на курчавые волосы, пышной копной прикрывающие спину. То ли на моего папу с его связями. С Кирилла станется. Он с рождения был карьеристом, и никакой возможностью перспективного контакта не гнушался.

Никто не знает, на что среагировал Кирилл. Но то, что его гормоны сработали на меня, было тоже очевидно. Я оказалась именно той самой самкой, на которую у него пошла слюна. Как мне нравится говорить, произошла гормональная реакция, приведшая нас к влюблённости. Любовь, за которую принимают юнцы «состояние стояния», совсем другое чувство. Но мы понимаем это гораздо позже. То, что происходит между ромеоми и джульеттами является половым животным влечением и ничем более… простите, за цинизм.

Таким вот влечением и накрыло нас с Киром. Мы оба, совершенно неискушённые в деле секса, но вполне созревшие для него, рванули друг к другу с неудержимой силой. Всё свободное время мы проводили в комнате Кирилла огромной родительской квартиры, тычась, как слепые щенки, носами то в шею, то в плечо. Руки ползали по телу, осваивая новые ощущения, утопая в сладости пока еще для обоих непознанных впечатлений.

Когда Кир трогал мою грудь — сначала даже поверх блузки — или просовывал горячую ладонь под юбку, я теряла сознание. Во всяком случае, мне так казалось. Сначала всё было вполне невинно. Наши неопытные руки щупали друг друга, скользя по телу, и уже от этого перехватывало дух. Ощупывание сопровождалось поглаживанием и поцелуями. Пока только в губы. В смысле в рот. Всё это происходило в полном обмундировании. Ни под блузку, ни под юбку, ни в штаны мы какое-то время не залезали.

Ласки Кира были приятны до умопомрачения, то есть до помрачения ума. От поцелуев голова кружилась, как в праздник 7 ноября, когда за общим столом родители позволяли мне выпить со всеми и наливали бокал вина. Мама сопротивлялась, но папа говорил, что после демонстрации проходившей вечно на сильном ветру или даже под дождём, надо поддать, иначе и заболеть не долго. Через час взрослые теряли контроль не только надо мной, но и над собой, и я сама подливала себе алкоголь. После пары бокалов обычно накатывала волна приятного томления. Точно такие же ощущения были у меня и после Киркиных поцелуев — лёгкое головокружение и желание заснуть.

Постепенно ощущения притупились, хотелось чего-то нового. Ощупывания поверх платья стало не хватать. Чтобы получить допинг удовольствия, требовалось увеличение нагрузок. Всё сильнее тянуло залезть ему в штаны и потрогать то, что он там прятал и что обещало стать «гвоздём программы». Я никак не могла решиться на этот шаг и расстегнуть молнию на его джинсах. Он же меня не провоцировал, хотя сам потихоньку, раз за разом продвигался к моему телу ближе и ближе. Сначала расстегнул пуговицы на блузке и просунул ладонь под бюстгальтер, затем, не встретив сопротивления, расстегнул и его, выпустив мою грудь на свободу и всеобщее обозрение. Правильнее сказать — на его обозрение. От вида голой женской груди Кир выпучил глаза и трубно задышал. Я даже подумала, что он, пожалуй, видит это дело в первый раз. Послушный пионер Кир вряд ли осмеливался подсматривать за голыми тётками в бане. В общем, нашиисследования тел продолжались, и дело дошло до того, что я оказалась почти голой, он же лежал рядом в брюках и ботинках. В рубашке, застёгнутой на все пуговицы. Наконец, я решилась активизироваться…

Что касается меня, то до Кира, я не была в близости с мужчинами. Пару романтических свиданий с одноклассниками, которые заканчивались поцелуями, не в счёт. Но мужской член я уже видела. И на картинках в медицинском атласе, который мама прятала на самой дальней книжной полке. Да и «живьём» тоже пришлось наблюдать на пляже. Многие мамаши обожают раздевать своих детей до неприличия, считая, что в таком возрасте можно и оголить чадо. Правда, то, что вы видите у маленьких мальчиков, еще никак нельзя назвать половым членом. Я бы это обозвала органом для мочеиспускания. Но малыши мужского пола почему-то нередко ходят с торчащим «на полшестого», простите, писюном, и что еще более примечательно, дёргая его за кончик.

Короче говоря, в свои почти девятнадцать я представляла мужской детородный орган чем-то похожим на огурец, правда, не только что срезанный с грядки, а вялым. Таким он запомнился по книге, где был нарисован свисающим и в разрезе. Как это мягкотелое висящее между ног сооружение должно войти в меня, я представляла с трудом. То, что это должно произойти, я знала, как и то, куда именно этот огурец нужно будет протолкнуть.

Но у меня была подруга Маринка. Как говорила бабушка, «из молодых да ранних». Машка — все называли её именно так, видимо, сократив имя Маринка, заменив «рин» на одну единственную букву «ш» — уже вовсю прыгала из кровати в кровать и рассказывала подробности из практики, охотно делясь опытом своих наработок. Маринка красочно живописала увиденное, прибегая к помощи подсобных предметов, чтобы я могла представить мужское достоинство с максимальным приближением к оригиналу. Это были уроки просветительства. Представить, как выглядит это чудо мужской природы, я всё же с её слов не очень-то могла, но её рассказы пробуждали желание увидеть его собственными глазами, а еще более того, потрогать собственными руками.

— Ой, Рит… — восторженно закатывала глаза Маринка, вспоминая свои последние приключения в студенческом общежитии, — если бы ты видела этого монстра! Такого мне ещё не приходилось лицезреть… разве что у Никиты с третьего курса. Да нет, у Ники чуть меньше. А тут… воооо! — Маринка растягивала руки в стороны, как рыбак, показывающий величину выловленной рыбины, — нет, даже вооо… и немного искривлённый.

Я не могла понять, как этот вялый огурец может быть искривлённым. Или прямым. Вялый можно крутить, как хочешь. Но Маринка с пониманием дела объяснила, что когда мужчина с женщиной занимаются «любовью», то огурец становится твёрдым. Это уже и вовсе не входило в моё понимание. Я смотрела на Маринку с завистью и завороженными глазами, желая поскорее увидеть всё это сама.

Наконец, момент истины настал. У меня появился парень, и я могла воочию убедиться в правдивости Маринкиных слов. Впрочем, для меня было важно даже не столько увидеть это чудо-юдо в штанах (а чего там рассматривать? — считала я), важнее было сказать Маринке, что я тоже… видела ЭТО. Факт того, что я не отстаю от подруги и тоже уже всё видела-перевидела был куда важнее, чем осмотр вожделенного объекта.

Покрывшись мурашками, из-за волнения, пробежавшими по коже, я медленно потянула язычок молнии Кирилловых джинсов. Кирилл, увлекшись поцелуями, на минуту отвлёкся и пропустил этот момент. Бдительность притупилась, и я умудрилась не только расстегнуть штаны, но и сунуть под ткань руку… Пальцы запутались в зарослях курчавых волос, я осторожно просунулась дальше… но ничего не нащупала. Кир почему-то поёжился, будто ему стало то ли больно, то ли неприятно, и… аккуратно вытащил мою руку из своих трусов. Решив, что сделала что-то не так, я сжалась от стыда и больше не настаивала на поиске Кириллова члена.

— Найдётся когда-нибудь, — решила я про себя. — Не будет же Кирилл ходить в брюках вечно. Снимет рано или поздно. Вот и найду.

Маринке о случившемся я не рассказала. Впрочем, она и не расспрашивала, увлечённая собственными похождениями и впечатлениями.

Несмотря на некоторое удивление и откровенное разочарование, испытанное после экспериментов на диване, наши отношения с Кириллом развивались по восходящей. Мои родители радовались возможности спихнуть дочь в приличные руки, каковыми, безусловно, были руки будущего торгпреда. Мама с папой приложили немало усилий к тому, чтобы вырастить достойную советского торгпреда жену. С детства меня водили в кружки, где я училась играть по нотам на рояле, петь в хоре и танцевать бальные танцы. Воспитывали меня в строгости, желая отдать в руки мужу высоконравственной или хотя бы девственной.

— Девичья чистота и непорочность — залог успеха, — повторяла моя мама так часто, как раньше, наверное, твердили в семьях закон божий. А бабушка сопровождала меня в школу и в кружки, наверное, до пятнадцати лет.

Мои родители представляли собой образец советской морали. Хоть в учебник по домоводству. Папа был функционером, ну то есть работал где-то в управленческом аппарате, мама преподавала. Она носила блузки, застёгнутые под горло, папа, по-моему, спал в галстуке. Слово «секс» у нас в доме считалось ругательством. Когда на экране телевизора в самом приличном советском фильме, пара склонялась друг к другу, намереваясь поцеловаться, мама ладошкой закрывала мне глаза. Самого секса в семье не было, как его не было и во всей стране. Во всяком случае, я никогда не наблюдала хоть какие-то проявления нежности родителей, не считая, конечно, прикладывания друг к другу щеками в моменты прощания. Это было для моих мамы и папы верхом демонстрации чувств. Да, и для меня тоже.

Возможно, всё бы прошло по маминому плану, и из меня получилась бы высоконравственная жена, если бы… если бы во мне не вылезла неизвестно от кого передавшаяся чрезмерная сексуальность. Гормоны пёрли из меня, требуя удовлетворения постыдных на мамин взгляд желаний. Родители заметили, что их дочь перезревает. Наставления и поучения больше не могли сдержать её природу. Они забеспокоились — как бы чего не вышло?

Мама догадалась, что не выпихни меня сейчас в брак, я могу переспать с первым встречным… и пойти по рукам. Именно так она квалифицировала моё возможное будущее и именно этого боялась больше всего в жизни. Впрочем, страшнее этого была перспектива «принести в подоле». Ну, то есть родить неизвестно от кого. Я и сама этого боялась. Но мне непрестанно напоминали об этой опасности, всячески пугая последствиями, а потому я до судорог боялась хоть какого-то сближения с мужским полом. В шестнадцать лет я считала, что можно забеременеть, если мужчина меня обнимет.

Поэтому когда появился жених, тем более такой приличный, как Кирилл, мои родители забегались, проявляя активность, куда больше, чем сама невеста. Естественно, в понятие «приличный» для моих предков не входили сексуальные способности кавалера. Какая разница, каков размер его пениса или может ли парень им шевелить? В самом деле, разве в этом женское счастье? — определённо так полагала моя мама. Во всяком случае, я всегда была уверена в этом. Обсуждать же с ней такие вопросы не могло прийти в голову даже в состоянии наркотического угара или сильного алкоголического опьянения.

Но сыграть свадьбу мечтали не только мои родители. Их интересы совпали с интересами родителей Кира. Сынуля оканчивал престижный институт и ему «грозила» карьера загранработника, для чего по негласному уставу требовалась жена, что было очередным условием карьеры. Возможно, сам Кир, «поженихавшись» со мной, не стал бы останавливаться на достигнутом и поискал бы другую невесту. Да и родители не спешили бы со свадьбой любимого чада, дав ему погулять вволю. Мальчик — не девочка, в подоле не принесёт. Но система предъявляла другие требования — неженатый сотрудник не мог попасть на ответственный пост. Одинокий мужчина — лёгкая добыча для шпионов. Видимо, в органах считали, что женатый никогда не польстится на живописную блондинку типа Мирлин Монро, если та пригласит его посидеть в баре. Облико советского торгпреда, как говорится в известном фильме, морале. Короче, женись, плодись, и не смотри по сторонам.

Всё это несло нас, как по накатанному, в сторону ЗАГСа. Жених невесте нравился. Уговаривать её большой нужды не было. Факт отсутствия члена у будущего мужа, конечно, не мог не охладить моего пыла, но папа с мамой настаивали на браке, приводя аргументы в его пользу. Да и я сильно не заморачивалась на эту тему, считая, что член у будущего мужа есть, а как без него? — просто я его не нащупала. Может, плохо искала. Запал куда-то. Завалился между ног. Оброс волосами. И что теперь? Отказаться от брака с красивым и перспективным Киром?

— Что тут думать, о, Господи!? — вопрошала мама, закатывая глаза к небу, словно призывая всевышнего помочь ей внушить дочери правильные мысли. — За таким мужем будешь как за каменной стеной. Отец, скажи… — надеясь на Бога, мама не хотела оплошать и призывала к ответу отца, считая его наказы более действенными.

— Слушайся мать, — бодро отозвался папа, коротко взглянув на меня из-за газеты.

Чем бы он ни был занят — смотрел ли программу «Время» в девять вечера или читал газету «Правда» в семь утра — всегда был готов поддакнуть жене. Мне кажется, спроси его, о чём речь, он бы смутился. У папы были наготове «дежурные реплики», подходящие к любому случаю жизни, типа:

— Мать плохого не пожелает. Мать знает, что говорит.

— А, чёрт, была — не была, — подумала я, решив, что всё утрясётся само собой. –

В конце концов, не в члене счастье. Во всяком случае, не в его размере.

Свадьба состоялась, но я так и не увидела то, что должно было удовлетворить мою женскую плоть ни в брачную ночь, ни позже. Нет, не то чтобы у Кира между ног не было вообще ничего. Конечно, было. ОНО… Когда я обнаружила предмет мужской гордости моего мужа, поняла, что в нашем случае это как раз обратное явление — гордиться было нечем.

То, что я обнаружила в кустистых зарослях Кириллова паха, было не гордостью, а насмешкой над всем мужским сословием. Стало ясно, почему мой жених упорно занимался со мной ласками, не спуская брюк. Крошечный, похожий на мышонка недоразвитый отросток Кира, был не только невероятно мал, он почти не реагировал на мои старания его оживить. Сколько я не пыталась его потереть, поласкать и даже поцеловать, он оставался нем к моим призывам. Нем и глух. Пациент был скорее мёртв, чем жив. Всё это было более чем печально… мягко говоря.

— Да, дела… — растеряно протянула Маринка, когда я, отчаявшись, решила поделиться с лучшей подругой историей своей первой брачной ночи, — ну, что сказать? Надо же. Кто бы мог подумать…

Маринка сделала паузу, словно размышляя, чем меня утешить или как найти выход из создавшейся ситуации. Вдруг она достаточно резко и уверенно произнесла:

— А ты знаешь, подруга, а ведь я давно подозревала. У Кирилла такие маленькие ручки…

— Господи, Машка, причём тут ручки? — возмутилась я, чуть не плача.

— Как причём? Крупный мужик, а ручка как у женщины. Рука ведь прямым образом соответствует размеру члена. Ты разве не слышала?

— Откуда? Мама меня этому не учила, — с сарказмом произнесла я.

— Да, не тому тебя учила мама… Это уж точно!

— Марина, не трогай мою маму и уж, тем более, её методы воспитания. Скажи лучше, как мне теперь быть…

— Что тут скажешь? Остаётся смириться, — произнесла Маринка, понимая, что несёт ерунду, и я вот-вот взорвусь. Решив вывернуться в сторону от волнующего вопроса, не дав мне ни секунды, чтобы вставить слово, она с пафосом продолжила, — Рит, успокойся ты, в самом деле. Бывает всякое… особенно с красивыми мужиками. Ну, не бывает идеальных людей. Не бывает! Это Чехов утверждал, что в человеке ВСЁ должно быть прекрасным — и душа, и тело. Но он был романтиком, питающим иллюзии. В жизни так не бывает… или то, или другое… что-нибудь одно…

— Но у Кира и душа, и тело красивые, — вступилась я за мужа. — Просто у его красивого тела не функционирует один орган…

— Мо-ло-дец, — поддержала Маринка, — ещё в состоянии шутить, умница. Хвалю. Ладно, держись, не пропадёшь. Во всяком случае, есть утешение… едешь в Голландию. Красота…

Маринка сладко вздохнула, переключившись с проблемы Кирова члена на цветущую Голландию, которая в ту советскую пору была недосягаемой для большинства граждан нашей необъятной страны. И для Маринки тоже. Мне подумалось, что она, пожалуй, тоже бы закрыла глаза на такую «мелочь», как нехватка мужского органа ради такого мужа, как Кирилл, и возможности уехать в Голландию на несколько лет. Я молчала и Маринка, видимо, расценила это как ожидание ответа. Она хмыкнула и сказала:

— Ну, что ты, в самом деле, так расстраиваешься… Бросай Кира, если не хочешь в Голландию.

В Голландию я хотела. Ещё как. Но это меня мало утешало. Правда жизни ударила прямо под дых. Мой муж оказался импотентом. Меня не готовили к сексуальной жизни, чего я совершенно не боялась, уверенная, что разберусь сама, когда придёт время. Но время пришло, а разобраться оказалось не так просто.

Кирилл яростно хотел близости, но у него ничего не получалось. Мы тёрлись, целовались, облизывали друг друга, но источник наших удовольствий продолжал висеть, как варёная сосиска, у которой от кипятка лопнул и раздвоился кончик. Этим крошечным лоскутком кожи удовлетвориться было никак нельзя. Я ходила возбуждённая и злая. И Голландия, куда мы приехали по месту назначения мужа на работу, не радовала ни тюльпанами, ни пивом. Моя нерастраченная энергия кипела и тупым молотом била в голову.

Днём, блуждая по улочкам старинного города, я видела лишь одно — мужчин. Перед глазами мелькали красивые самцы, с выпирающими через плотную ткань джинсов членами, и с развратными улыбками. Как назло, их в Голландии было даже больше чем тюльпанов.

Ночью меня терзали те же мужчины, но уже голые. Причём они целовали друг друга, а я по-прежнему оставалась лишь зрителем этих оргий, а не участником. Я металась по кровати, изгибаясь всем телом, а, проснувшись, тряслась мелкой дрожью. Меня стали мучить головные боли и почти постоянно я находилась в дрянном настроение. Я была противной сама себе из-за собственной придирчивости и капризности.

Прочитав в «умной книге» о том, что тысячи людей занимаются самоудовлетворением и это, отнюдь, не считается чем-то постыдным, а называется красивым и светлым словом «мастурбация», я попыталась утихомирить свою горящую плоть собственными руками. Но мои манипуляции мало помогали. То ли я делала что-то не то, то ли этот вид самоудовлетворения для меня не подходил. Я оказалась совершенно одинокой и несчастной в чужой стране. Рядом не было ни подруг, ни родных. Ни моих, ни Кировых. Не было даже Маринки, с которой я могла обсудить свою проблему. Звонить ей из Голландии было дорого. А мобильные и интернет тогда еще не изобрели.

Сойтись с аборигенами мне тоже не удавалось. А уж о том, чтобы познакомиться с мужчиной, вообще не было речи. В кафе, где я, озираясь по сторонам, выбирала предмет заигрывания, на мои откровенные улыбки никто не реагировал. Вернее, мне улыбались в ответ. Но не больше. А хотелось большего. И хотелось всё сильнее и сильнее. Но кроме приветливой улыбки, которую я видела, куда ни кинь взгляд, мне ничего не предлагали. От этих улыбок стало подташнивать.

Я усиленно учила немецкий, посещая бесплатные курсы в народной школе и судорожно листая самоучители с крикливым названием «Немецкий за двадцать четыре часа». Но и выученные фразы — «сколько времени?» или «как пройти к театру?» — не помогали решить проблему. Я кидалась с этими вопросами к мужчинам, рассчитывая, что они сообразят и зацепятся за возможность познакомиться… но они лишь приветливо отвечали конкретным ответом на конкретный вопрос и шли своей дорогой дальше. Я зверела, считая, что скоро изнасилую кого-нибудь прямо на улице или сдвинусь в правом полушарии на пару градусов.

Однажды я не вытерпела и вызвала Маринку на переговоры.

— Бедная ты моя, — пожалела меня подруга, когда я вывалила наболевшее.

После короткой паузы, видимо, перебрав варианты решения моей проблемы, она предложила найти любовника.

— Легко сказать… — простонала я, одной рукой вытирая выкатившуюся слезу, другой подливая коньяк в пластиковый стаканчик, случайно оказавшийся под рукой. Телефонную трубку я прижимала щекой к плечу.

— Что, в Голландии совсем с мужиками плохо? — испуганно, притихшим голосом проговорила Маринка.

— Да в том-то и дело, мужиков полно. И ещё каких! Но они не идут в руки, — ответила я.

— Как? Как такое может быть? — недоверчиво переспросила Маринка.

— Да не знаю я… Говорю же, что не понимаю, в чём дело.

Прожив в Европе уже приличный отрезок времени, я, тем не менее, не видела объяснения этому. Ну, то есть когда мужиков полно, а потрахаться не с кем. А уж моя Маринка, не бывавшая нигде за пределами кольцевой дороги, и подавно не ориентировалась в вопросах международного знакомства, и посоветовать хоть что-либо дельное не могла. Она только удивлялась и ахала, как старая бабка, узнавшая, что её куры несут яйца без помощи петуха. Маринка, казалось, вообще не верила мне, что так бывает.

Надо сказать, Кир видя, что происходит со мной, переживал по поводу своей мужской несостоятельности. Он чувствовал вину и даже попытался лечиться. Произведя кучу простых и сложных анализов, доктор, видимо, понял бесполезность какого бы то ни было лечения Кира, и посоветовал перейти на другие формы удовлетворения.

— Молодые люди… — мурлыкал доктор Айболит голландского разлива, — что я могу сказать… для удовлетворения сексуального влечения ни величина мужского полового органа, ни сила его потенции не имеет никакого значения… — доктор хмыкал, глазки его бегали, он явно понимал, что несёт полную ахинею, но продолжал мямлить что-то ещё.

— Ну, что доктор? Что посоветовал? — спросила Маринка, следившая по телефону с далёкой Родины за моими закордонными мучениями.

— Да что? Послал нас доктор… — ответила я.

— Куда послал? — удивилась Маринка, даже перестав жевать, что она делала обычно круглосуточно.

— Да недалеко… в секс-шоп послал. Тут, за углом. Говорит, можно и без члена обойтись. Были бы здоровы руки-ноги-языки.

— А ведь и правильно, — подбодрила Маринка, тут же активно заработав желваками, видимо, жуя яблоко. — Вы ж не в России, Запад вам поможет…

Маринка была права. В Голландии полно соответственных магазинов и вспомогательных товаров для тех, кто не может сам справиться с задачей удовлетворения интимных потребностей и выполнить супружеский долг собственными силами. Кто знает, чем бы закончилось наше супружество, останься мы в России, в которой тогда не было секса. А если и был, то с нормальными членами. Проблемные… могли тихонько курить в сторонке.

С нами был именно тот случай, когда «помог Запад». Сначала мы купили всякие сексуальные игрушки — пластиковые члены, вибраторы и много всякой прочей ерунды. К сексу у нас обоих, несмотря на разницу потенциала, интерес был одинаковый. Вечерами, не сводя глаз с экрана, мы следили за оргиями, разыгрывающимися в чужих постелях. Это всё возбуждало наши, и без того возбуждённые, молодые тела, и мы часами елозили по квартире, используя по совету доктора руки-ноги-языки и всё прикупленное в сексшопе. Надо признаться, на некоторое время требуемый эффект был достигнут. Вряд ли дело доходило до оргазма, но как бы там ни было, какой-то уровень удовлетворения я получила. И даже успокоилась немного.

3.

Через пару лет, уже в девяностых, Кира перевели в Германию. Я не работала и, чтобы занять себя чем-то, пока муж был на службе, оформила абонемент в теннисный клуб. Ещё в детстве в моём представлении это являлось символом достатка и роскошной жизни. Миллионеры в моём воображении рисовались в виде стройных женщин в белых юбочках и плечистых мужчин в шортиках и с ракетками в руках. Решив «примазаться» к миру сильных и богатых, я стала посещать два раза в неделю тренировки на корте клуба «Красно-чёрный». Кир, естественно, двумя руками был «за»:

— Это полезно для здоровья, — радовался он. — И не так дорого, как я думал. Ты — умничка, что решилась заняться спортом.

— Ну, до спорта далеко. Скорее, для развлечения. — попрыгать, размять тело полезно.

Народ, с которым я столкнулась в клубе, и правда оказался вполне респектабельным, хотя миллионерами там не пахло. Люди, большую часть дня протирающие драп на стульях в кабинетах, хотели разрядки. Они остервенело гоняли мячики и прыгали за ними. Некоторые не играли с партнёром или тренером, а яростно лупили мячом по стене. Казалось, они хотят вбить его в кирпичную кладку. Одни пытались таким образом согнать калории, другие снять стресс. По тому, с какой ненавистью некоторые били ракеткой, отбивая мяч, можно было понять, что у них не всё в порядке или на работе, или дома.

— Как же эта рыжая стерва ненавидит своего мужа, эту развалину… ожидающую её за стойкой бара, — думала я, глядя на женщину, которая каждый свой удар, сопровождала визгом.

Да я сама здорово разряжалась, выбивая скопившуюся во мне энергию на корте. К слову сказать, полезный спорт. Не только в смысле переработки жира на бедрах в мышцы, но и в смысле снятия стресса. Напрыгавшись, так устаёшь, становится не до глупостей…

После тренировки все шли в душ или в сауну, которая была при клубе. Баня, оказалась, общей. В раздевалке крутились и женщины, и мужчины. Они спокойно снимали с себя кофты, куртки, спортивные штаны и… нижнее бельё. И складывали вещи в шкафчики, перед которыми раздевались. В углу я увидела кабинку с дверью, но никто ею не пользовался. Никого не смущало, что в полуметре от него снимал трусы человек противоположного пола. Конечно, я была обескуражена, увидев всё это в первый раз. В России, в пору моей пубертатной молодости в восьмидесятые, о таком даже не слышали. Но самым большим шоком для меня стала даже не сама эта общественная раздевалка, где голые тётки и дядьки мило улыбались друг другу и даже перебрасывались приветствиями, не прикрывая шайками срамных мест, а увиденные мною на расстоянии вытянутой руки мужские члены. Это были совсем не мышки, как у моего Кира, и даже не огурчики-корнишоны, которые я покупала в стеклянных полулитровых банках в гастрономе. У некоторых это было нечто самостоятельного органа, типа руки или ноги.

Опешив от увиденного, я присела на скамейку.

— Как прошла тренировка? — улыбаясь, спросила Урсула, которая, как и я, была новичком.

Мы познакомились у администратора, получая членскую карточку, поэтому теперь имели право заговорить друг с другом на правах знакомых. Урсула стояла передо мной, совершенно голая, ничем не прикрывающаяся, хотя и держала в руках флакон с шампунем. Впрочем, что мог прикрыть флакон? Сосок?

Я перевела взгляд на Урсулу и сглотнула слюну. Прямо перед моим носом оказалась её достаточно большая, но отвислая грудь с розовым пятнышком и коричневатой пупушкой посредине, которую мне почему-то невыносимо захотелось укусить. От этой мысли жар окатил меня волной, на лице выступила испарина. Встать и уйти из раздевалки я не могла. Показаться дикой и нецивилизованной было более стыдным, чем раздеться догола перед чужими мужчинами.

Урсула стояла, будто ждала, когда и я стяну трусы и пойду с ней. Пришлось стянуть с себя последний оплот «невинности» — трусики. Это далось мне в тот раз с большим трудом. Гораздо большим, чем когда я впервые сняла трусы перед Киром. Но я всё-таки взяла себя в руки и пошла за Урсулой. Она открыла тяжёлую дверь и пропустила меня… Сделав шаг, я остановилась. В комнате, которую я назвала бы предбанником, на деревянных топчанах лежали голые люде обоего пола, над которыми горели яркие лампы. У женщин двумя кучками возвышались груди, у мужчин кучками было выложено их богатство внизу живота. К слову сказать, у некоторых кучки выпирали достаточно высоко. Каждое тело освещалось прямым лучом, горящей под потолком лампы. Зрелище напоминало прилавок с драгоценностями в ювелирном магазине. Как выяснилось позже, это была обычная процедура — прогревание тела красным светом.

Но чужие голые тела лишь удивили меня. Гораздо большее впечатление я испытала от собственной наготы. Никогда в жизни до этого я не торчала в чём мать родила на глазах пары десятков мужчин и женщин. Меня охватил жуткий стыд, ноги не слушались, я была готова рухнуть без чувств на пол… но никто на меня даже не взглянул. Каждый занимался своим делом. Кто-то читал газету, кто-то дремал, сомкнув веки. Некоторые сидели, тихо переговариваясь, будто на светском приёме.

В углу помещения я увидела что-то типа большой ванны круглой формы, в которой булькала вода. Вокруг расплывался лёгкий дымок, скорее всего, пар, идущий от горячей воды. В ванне сидела женщина. Собственно я видела только её голову. Остальное тело было скрыто водой и паром. Набрав воздух в лёгкие, я быстрыми шагами прошла к ванне. Поднявшись по приставной по лестнице, я перекинула ногу и осторожно опустилась в приятную теплую воду. Женщина открыла глаза и, блаженно улыбнувшись, кивнула. Я села напротив.

Теперь меня уже не так волновало моё собственное голое тело. Скрытая водой я не чувствовала себя такой уж обнаженной. Гораздо больше теперь мне хотелось рассмотреть остальных. Живые, дышащие, двигающиеся люди оказались занятным зрелищем.

Я увидела, как из парилки вышел толстый дядька. Его огромный «пивной» живот упруго описывал дугу, заканчиваясь в паху. Мужик растирал себя большим махровым полотенцем, кряхтя и сопя от удовольствия. Расставив ноги, он стал тщательно протирать промежность. Присмотревшись, я ничего так и не увидела.

— Наверное, у дядьки вместо члена такая же мышка, как у моего Кира, — решила я.

Вскоре из парилки вывалились трое здоровых парней. Я включила глаза на полную мощность. Ребята были хороши, как на подбор. Члены молодых жеребцов находились в полуэрогенном состоянии и, хотя скорее висели, чем стояли, тем не менее, выделялись на фоне ног вполне отчётливо. Переговариваясь, ребята вышли на балкон. Какое-то время я любовалась их голыми спинами…

Вскоре моё внимание переключилось на двух женщины. Тётки, выйдя из парилки, по очереди обмылись под душем, торчавшем одинокой трубой и ничем не отгороженным. Женщины подставляли себя под воду, крутились, вскрикивая то ли от того, что вода была холодной, то ли от колючих стрелок водного дождика. Затем, шлёпая босыми ступнями по мокрому кафелю, они прошли к большому бассейну и плюхнулись в голубую прохладную воду, обдав меня мелкими брызгами. Не сводя глаз с женщин, я залюбовалась их красивыми, выгнутыми в области талии, спинами и круглыми попками мелькающими над прозрачной, просматривающейся до самого дна, кристально чистой водой. Я поймала себя на мысли, что рассматривать женщин мне нравится ничуть не меньше, чем мужчин.

Осмелев, я вылезла из ванны и заняла место на лежаке, который только что освободил толстяк. И снова посмотрела в бассейн. Женщины уже не плавали. Опершись руками о бордюр, они держались на поверхности воды, которая ласкала их тела, покачивая из стороны в сторону.

— А ведь женские тела рассматривать куда приятнее, чем мужские, — подумала я. — У женщин нежная кожа, так и хочется погладить. А губы, какие вкусные — хочется целовать… груди… ах, какие красивые розовые груди у женщин. Их хочется, трогать, щупать, мять, щипать… А чёрный треугольник в самом низу живота. В этом есть загадка, не то, что у мужчин, у которых всё на виду. Женский треугольник скрывает под волосами тайну…

Некоторые молодые женщины были с фигурно выбритыми лобками. Сквозь оставшиеся волосы, проглядывала тонкая полоска, разделяющая губы, отчего это место напоминало булочку с надрезом по середине сдобы.

— А в самом деле, интересно… вот если эта девица, чуть шире раздвинет ноги… можно ли будет что-нибудь увидеть. Хотя, нет, вряд ли. У женщин так устроено, что ничего не видно, сколько не раздвигай. Чтобы туда заглянуть, нужно раскрыть руками…. — размышляла я, глядя на молодую женщину, устроившуюся на лежаке напротив.

Я представила, как подойду к ней и двумя пальцами раздвину её покрытую волосами промежность. Та откроется и… Я почувствовала, как у меня самой, там, куда я собиралась заглянуть, стало мокро.

— Ну, что? Нравится? — услышала я по-русски и от неожиданности вздрогнула.

Кто-то по-дружески слегка шлёпнул меня по коленке. Я подняла глаза. Рядом стояла невысокая худенькая женщина. Вернее, женщиной её можно было назвать с натяжкой. Это был скорее подросток невнятного возраста. Несформировавшаяся фигурка, почти с отсутствием талии, узкие бёдра и практически плоская грудь. Пожалуй, только голос выдавал её женственную природу.

— Непривычно? Первый раз тут? — спросила она снова, не ожидая ответа.

— Да… Даже представить такое не могла… лежу, не знаю, куда деться, — искренне призналась я.

— Жанна, — представилась незнакомка и, не дождавшись ответа, продолжила. — Когда я первый раз сюда пришла, тоже находилась в ступоре, как ты… Брось, не тушуйся. Кого интересует твоё тело? Никто же не смотрит…

— Да, я вижу, что не смотрит. Но всё равно… неловко. А откуда ты узнала, что я русская? — спохватилась я.

— А ты думаешь не видно? — Жанна засмеялась, обнажив красивые белые зубки.

— Да, нет, думаю, видно. Но по одежде. А голые все одинаковые, если ты ни фиолетовый негр, конечно.

— Цветом кожи от немцев или англичан мы не отличаемся, ты права. А вот поведением… посмотрела бы ты на себя со стороны, сидишь, скукоженная, — Жанна опять широко улыбнулась. — Да, вставай, кончай комплексовать, пошли париться…

Жанна протянула руку, помогая встать, и я поднялась с лежака.

— А ты в отличной форме, — сказала она, нагло разглядывая меня. — Такой можно ходить голышом ни о чём не думая. Вон, посмотри, какие дряблые бабы тут ошиваются. И те не стесняются. Себя нужно уметь любить…

4.

Буквально за пару лет до этого, я даже представить не могла раздеться перед кем-то, кроме Кира. Если бы кто-то сказал, что я буду шляться в чём мать родила среди компании мужчин и женщин и без тени стеснения общаться с ними, я бы просто не поверила. Но в жизни происходит немало удивительного — я привыкла к голым мужчинам и женщинам так быстро, что сама не заметила. Очень скоро я не только перестала рассматривать чужие пенисы и груди, но и перестала стесняться своего тела, поняв, что стесняться нечего.

На фоне других женщин смело передвигающихся по залитым светом помещениям сауны, несмотря на короткие толстые ножки, отвислые груди, полоски жира и куски целлюлита на бёдрах, я смотрелась очень неплохо. Однако и это не главное. Я поняла, что в бане никто не смотрит на тебя как на предмет вожделения. Никто не рассматривает твою грудь и не елозит сальными глазками по волосам в паху. Каждый занимается собой. А если и смотрит на тебя, вступая в разговор, то в лицо, а не ниже… от чего у тебя ощущение, будто ты в офисном пиджаке, а не голиком.

Через пару посещений бани я уже уверенно сбрасывала с себя бельё и спокойно проходила в парную. Но Киру рассказывать о том, что происходило после занятий теннисом, я побаивалась. Почему-то казалось, он не поймёт, приревнует, разозлится. Наше советское пуританское воспитание еще крепко сидело в моём сознании. Несмотря на наши своеобразные половые отношения, мужем он был завидным, и терять его никак не хотелось. Кир позволял мне многое, в глубине души прекрасно понимая, что должен хоть чем-то удерживать жену, восполняя хорошим этим то, чего он сам дать не мог. Но и я прекрасно понимала, что вряд ли буду иметь с другим мужчиной всё, что имею с Киром, а потому вольничала с оглядкой — что скажет или подумает муж, не будет ли ему это неприятно..

— Что же… за всё надо платить, — нередко думала я. — Пусть с членом не повезло. Зато всё остальное, лучше и не приснится. Идеальных мужчин на свете не бывает. Как, впрочем, и женщин…

С Жанной, которую я встретила в сауне теннисного клуба, мы быстро подружились. В Германии она жила какое-то время, выйдя замуж за немца. Также как и я, она не работала и не знала, чем себя занять. Два раза в неделю Жанна заезжала за мной по дороге на корт. Она лихо рулила новеньким спортивным Мерседесом, полученным в подарок на последнее рождество от мужа-капиталиста. Я падала в удобное кожаное сиденье рядом с подругой, и мы ехали гонять мячи.

Наше общение становилось всё более тесным. Мы проводили время вместе не только на корте. Всё чаще Жанна таскала меня по бутикам то в поисках подходящих к новой сумочке туфель, то, наоборот, ей вдруг срочно нужен был саквояж к новым ботикам. Увидев, что я не могу позволить себе покупки в таких дорогих магазинах, она легко расплачивалась за меня, предъявляя в кассе банковскую карточку мужа, даже не имея понятия, сколько денег списывалось к концу дня со счёта.

— Да, брось ты стесняться… Бери-бери, — подталкивала меня Жанна к кассе. — Это же не мои бабки… У Дитера полно. Пусть свинья рассчитывается… Он мне задолжал…

— За что, Жанна? За что он тебе должен? — я не могла представить, что могла дать Жанна богатому немцу, за что тот должен был с ней расплачиваться.

— Да, он мой вечный должник, — насмехалась Жанна, — да, хоть вот за то, что я, молодая и красивая, сплю с этим уродом… разве этого мало?

Подробностей семейной жизни Жанна не рассказывала. Я видела её Дитера и мне он казался вполне приятным, хоть и не симпатичным внешне и староватым, дядечкой. Но он всегда был приветлив, заботился о Жанке, сюсюкаясь с ней, как с ребёнком, терпел её резкие реплики, кажущиеся детскими капризами.

— Интересно, чем ей «насолил» Дитер, в каком месте он урод? И чем он уродливее моего урода… — думала я, пытаясь понять, что кроется за словами Жанны.

В перерывах шопинга мы заваливали в сверкающие неоном кафе, с удовольствием пили кофе с коньяком или заходили перекусить в ставшие модными японские ресторанчики, полакомиться заморской суши. Жанна вела себя несколько странно. Иногда она веселилась, словно была «под градусом» или, лучше сказать, «навеселе». Иногда же становилась задумчивой, подавленной и даже напуганной. Жанна была на пару лет моложе меня, но иногда казалась много старше… В её глазах сквозь внешнюю весёлость пробивался внутренний ужас, вырывающийся наружу в редкие минуты. В такие минуты мне становилось страшно. Жанна знала что-то такое, что было неведомо мне. Но я старалась не думать об этом, быстро переводя свои мысли в другое русло.

— Умные люди учат не думать о плохо, не смотреть страшные фильмы, не дружить с неудачниками… — напоминала я себе вычитанные в «умных» книгах мудрости.

5.

Однажды Жанна заехала без предупреждения, хотя это было и не принято. Когда я, открыв дверь, выдала удивление, она сказала:

— А у меня сегодня день варенья…

— Ой, почему не предупредила? У меня нет для тебя подарка…

— Да не парься, «лучший мой подарочек это ты», — пропела Жанка, проходя в комнату и, как мне показалось, странно посматривая на меня.

Я сразу заметила её возбуждение и подумала, что она уже успела отметить. Её щёки, обычно белые, румянились. Прежде чем сесть на диван, Жанна скинула широкую рубашку и оказалась почти голой — на ней осталась маечка на тонких бретельках, и обтягивающие бёдра и ноги леггинсы.

— Есть предложение, подкупающее своей новизной… давай выпьем, — предложила Жанна, вытащив из сумки, бутылку моего любимого Мартини.

Мы нарезали колбасы и сыра, достали конфеты из холодильника. На улице стояла жара, несмотря на прохладный среднеевропейский климат, и мы шоколад держали на холоде, чтобы он не плавился.

— Ой… и жара в этом году, — протянула Жанна. — Как никогда… А вентилятора у тебя нет?

— Неа… — отозвалась я, укладывая фрукты на плоское блюдо.

— Жаль… слушай, ты не против, если я немного разденусь?

— Давай… — согласилась я. — Кир на работе. Придёт только в шесть, не раньше…

— А что Кир? — спросила Жанна, стянув с себя майку, под которой не оказалось бюстгальтера, — он что… женщин голых не видел?

— Ну, не знаю… как тебе сказать… меня видел. А других — не знаю.

— Он что у тебя… верный муж? Не изменяет?

— Думаю, нет, — ответила я, хмыкнув, представляя женщину, с которой мог бы изменить мой Кир, вернее, не представляя такую.

Жанна лёгким движением руки… стащила майку и леггинсы, оставшись в одних трусиках. Она села «по-турецки», подобрав под себя ноги. Тонкая полоска крошечных трусов, называемых стрингами, врезалась в серединку открывшихся губ, не скрытых волосами — она тщательно сбривала их. Мне стало неудобно, и я перевела взгляд на её лицо. Жанка что-то говорила. Я смотрела на её губы и не слышала слов. Я видела только яркое пятно на лице, которое шевелилось, то изгибаясь в улыбке, то обиженно кривясь… мне выносимо захотелось поцеловать эти губы. Я перевела взгляд на грудь. Маленькие соски, обычно совершенно плоские, теперь призывно торчали… и словно лезли в рот.

В сауне я не раз рассматривала и уже привыкла к её голому телу. Но сейчас Жанна была вызывающе близко ко мне. Да и то, что рядом больше никого нет, играло свою роль. Ощущение, когда ты рассматриваешь других, но не можешь их потрогать, конечно, будоражит воображение. Сознание же того, что ты можешь делать всё, что заблагорассудится, расслабляло и срывало тебя с тормозов. Во мне всё перевернулось. В смысле было ощущение, что съеденный утром бутерброд расслоился в желудке и поднимается назад к гортани.

— Тебе что… не жарко? — спросила она, догадавшись, о чём я думаю, — раздевайся.

На самом деле мне не было так уж жарко, но я приняла условия игры и сняла длинную блузку, заменяющую домашний халат, оставшись в трусиках и бюстгальтере. С детства, вернее с подросткового возраста, я страдала комплексом женской неполноценности. Во всяком случае, так бы квалифицировали это современные психологи. Длинные ноги и плоский живот привлекали внимание мужчин к моей персоне. Но за стройность и худобу приходилось рассчитываться недоразвитыми грудями. Чтобы как-то подчеркнуть, что они-таки есть у меня, я упрямо носила бюстгальтер, хотя он совершенно не требовался. Кроме того, я, не рожавшая и не кормившая ребёнка, всё еще могла гордиться упругой грудью молодой девушки. Но я настойчиво покупала дорогие бюстгальтеры. Пусть нулевой размер, пусть не зачем…

— Снимай сбрую, — сказала Жанна, — у тебя такая грудка, ей лифчик не нужен. Как у девочки…

Я сглотнула, но осталась сидеть в бюстгальтере.

Если я, при всей своей худобе и с крошечными грудками, всё же была похожа на женщину, то Жанна походила скорей на подростка неопределённого пола. Её грудь напоминала мужские мускулы, а не женские жировые отложения. Если у меня грудь была недоразвитой, то у Жанки её не было вообще. Вряд ли можно было бы назвать женской грудью уплотнения в виде бугорков с пипочками сосков.

Мы сидели напротив друг друга и болтали. Жанна рассказывала какие-то совсем несмешные истории, но мы заходились гомерическим хохотом, видимо от нахлынувшего возбуждения, снова и снова наливая бокалы. Когда Мартини, принесённый Жанкой, закончился, я достала любимый Киром портвейн, и мы продолжили несанкционированный сабантуй.

Прилично накачавшись и окончательно потеряв контроль над собой, я ни с того ни с сего, резанула правду-матку.

— Вот, смотри, — сказала я, вытащив коробку с причиндалами из сексшопа. — Это мой муж… — я достала крупный силиконовый член с пупырышками и двумя небольшими яичками у основания и ласково прижала к груди.

— В смысле? — захлопала глазами Жанка.

— В прямом… у него всего этого нет…

— В смысле, — тупо повторила Жанка и икнула. — Он, что… оскоплённый? Евнух?

— Да нет, нормальный… в смысле ничего такого… родился таким. Ну, то есть почти без члена…

— Ну, и что… подумаешь… ведь тебе хорошо с Кириллом, хотя у него ничего и не получается… правда?

— Ну, да… в общем-то, да… он хороший муж…

— А с женщинами ты не пробовала? — неожиданно спросила Жанна, не глядя на меня, будто устыдившись вопроса. Она внимательно рассматривала плавающие оливки в бокале с мартини.

— С женщинами? Нет… но у них тоже нет этого… — сказала я, крутя в руках болванку с толстым раздвоенным концом.

— Но и у твоего Кира нет, обходитесь же… — хмыкнув, сказала Жанна, пересаживаясь ко мне.

Сначала она уселась на подлокотник кресла, обвив мою шею длинной и тонкой рукой. Потом втиснулась в кресло, плотно прижавшись ко мне бедром. Мы обе были достаточно тонкими и без проблем поместились в одном кресле. Левая Жанкина рука гладила мою спину, теребила волосы, выпавшие из заколотой кверху копны. Указательным пальцем правой руки Жанна, едва касаясь кожи, водила по краешку моих губ… Я сидела как парализованная, не в силах шевельнуться.

Жанка нащупала застёжку бюстгальтера. Быстро, вслепую справившись с ней, расстегнула… и ненужный предмет упал. Правая рука скользнула от губ к шее, от шеи к груди, еще ниже… когда пальцы коснулись соска, я вздрогнула и закрыла глаза. Я не видела, а только ощущала, что она сползает с кресла… Я не видела, но понимала — она встала на коленях между моих ног. Обжигающее дыхание чувствовалась на уровне груди. Я не видела, но почувствовала, как она горячими губами мягко обхватила сосок и коснулась его язычком. Сначала совсем чуть-чуть. Едва слышно. Но каждый раз от этого касания во мне происходило короткое замыкание. Раз— щелчок, вспышка. И снова темнота.

Затем, достаточно крепко сжав кожу губами, она начала неистово сосать, как младенец, сосущий молоко. Тонкие нервные окончания наполнились звуком, будто скрипач коснулся натянутых струн и они издали тонкое приятное дребезжание. Через сосок из меня словно выходила тяжесть, тело опустошалось, становилось невесомым… оно оторвалось от кресла и стало медленно подниматься под потолок. Я улетала.

Жанна выпустила сосок изо рта, и я также плавно стала опускать на землю. Она обхватила мои колени и, нежно разжимая, потянула их в стороны. От мысли, что сейчас кто-то увидит, даже не тронет, а только увидит моё нутро… закружилась голова и я опять закрыла глаза. Зацепив пальцем ткань маленьких трусиков, Жанна легко разорвала их. Затем двумя пальчиками раздвинула мои губы в стороны.

— Какая бездна… какая восхитительная бездна… — шептала Жанка.

Её слова я слышала сквозь пелену дурмана и звуки рвущихся одна за другой натянутых струн.

— Какая ты жаркая, от тебя идёт такой жар, как из печи… — тихо сказала Жанна и в тот же момент, прохладный ветерок дунул в меня…

…я почувствовала, как напрягся изашевелился, обычно не видный и не ощутимый, бугорок. Он стал наливаться чем-то тяжелым и раскалённым. Никогда раньше я не думала об этом предмете своего тела и не чувствовала его. Знала о его существовании только из медицинского атласа. Но в книге ничего не писалось о том, зачем он дан нам природой. Но сейчас…

…сейчас скрутив губы дудочкой, Жанна короткими очередями пускала в меня потоки воздуха. Ощущение было приятным, лёгким, как от касания пёрышком… от каждого такого касания я сжималась и ахала. Но дёрнуться или, тем более, вырваться Жанна не давала, продолжая крепко держать руками мои ноги. Собственно, я никуда и не хотела вырываться, в смысле убегать. Просто от удовольствия ощущений меня сводило судорогами, дёргая каждый мускул от живота до кончиков пальцев на ногах…

Вдруг я почувствовала, как оживший бугорок коснулась её рука. Жанна дотронулась пальчиком и стала, как бы раскачивать его, нажимая всё сильнее. Это уже было не лёгкое касание, от чего кружилась голова. Теперь в голове зазвенело колоколом. Вернее, колоколами. Как звон на колокольне в праздник. Я перестала существовать, превратившись в одну точку. Точку, которую нажимала Жанна…

…она нагнулась — я ощутила её дыхание… её язык коснулся клитора, она обхватила его губами и….

…меня больше не было, даже та точка исчезла… я взорвалась, изогнувшись всем телом, издав крик раненого зверя.

То, что я испытала тогда с Жанной, называется оргазмом. В умных книгах пишут, что если вы не уверены, испытали ли вы оргазм, то значит, его не было. Когда ОН случается, ты понимаешь, что это именно то самое чувство… и не задаёшься глупыми вопросами. Тогда с Жанкой я поняла, о чём идет речь. Это был взрыв, фейерверк, когда из глаз сыплются искры. Когда тело сводит, дёргается в конвульсиях, не поддающихся твоему сознанию Ты не можешь управлять не только своими мыслями — впрочем, какие мысли в этот момент? — но и собственным телом. Когда хочется кричать, выть, срывая глотку. Ты вне мира, вне жизни, вне всего земного. Мозг превращается в одно расплавленное месиво. Ненужное тебе. Тебя поднимает, медленно воспаряет ввысь, а затем ты падаешь, вернее, летишь в пропасть, рушишься, проваливаешься… Позже я подумала, что именно оргазм хотел написать на своём полотне Малевич. На полотне, называемом «Чёрный квадрат».

Потребовалось время прийти в себя. Вернуться на кресло. Ощутить руки и ноги. Глаза снова, пока еще как в полусне, хоть и туманно, но различали предметы. Не знаю, как долго я «летала», и сколько понадобилось, чтобы опуститься…

— Ну, вот, а ты говоришь без члена нельзя. А мы… справились… или… — тихо сказала Жанна, как ни в чем ни бывало, отпивая из бокала. — Ух, пить хочется…

Я молча смотрела на неё.

— Чёрт, а время-то как летит… — сказала Жанка, глянув на большие круглые часы, висящие над комодом.

Стрелки перевалили шестёрку.

— Сейчас Кир придёт… — очнулась я, надевая рубаху-халат.

Жанна тоже натянула леггинсы и майку, хотя и посмеивалась над моей суетливой взволнованностью.

Едва мы оделись, послышалась возня с замком и хлопок входной двери.

— А, у нас гости… — сказал Кир, зайдя в комнату.

Он казался необычайно раскрасневшимся.

— Ты что такой красный? Давление мерил? — заботливо спросила я мужа.

— Всё в порядке… жарко сегодня, — ответил он, возбуждённо бегая глазами.

— Ну, я поехала, труба зовёт… Дитер заждался, наверное, он меня сегодня выгуливает… Обещал программу с клоунами, — сказала Жанна, лениво вставая с кресла.

В коридоре, в самых дверях, она наклонилась, как бы для прощального поцелуя в щёку… но я почувствовала не губы, а язычок, которым она лизнула меня.

— Я ещё приду… да? — прошептала она в ухо.

Меня снова обдало жаром, я не могла ни ответить, ни пошевелиться. Жанка засмеялась и хлопнула дверью перед самым моим носом.

Как вы понимает, этот вечер стал для меня «переворотным» — он перевернул меня, мои представления, мои ощущения. Всё то, что было культивировано во мне до сих пор, разлетелось в клочья. Мне предстояло еще всё это переварить, осознать, понять. Нужно было осознать происшедшее. И головой. И душой. И животом. Я теперь знала, что есть разум. Есть нравственные понятия. А есть ощущения. Простые звериные ощущения, когда ты больше не человек. Когда ни разум ни мораль не играют роли..

6.

Через какое-то время, после ухода Жанны, мозг из вязкой каши стал собираться в рабочее состояние. Тело начинало ощущать другие запахи и слышать другие слова. Кир крутился вокруг меня, странно поглядывая. Зрачки в его глазах горели, словно в них налили бензин и подожгли. Я заметила это, но мне было не до Кира. Мы поужинали в полном молчании. Вернее, Кир пытался говорить, я поддакивала односложно, не в силах вслушиваться и отвечать внятно…

После ужина мы устроились на диване, приготовившись смотреть телевизор. Вдруг Кир встал на колени передо мной. Сначала я хотела оттолкнуть его, но он не дал мне опомниться. Резко развёл мои ноги в стороны, быстро раздвинул губы и стал дуть, как делала это Жанна. Я всё еще ходила в халате, так и не надев трусики, поэтому Киру удалось проделать со мной всё это легко и просто. Меня подхватила волна возбуждения и оторвала от кресла… видимо, я не до конца восстановилась после эмоций Жанкиного представления. Поэтому без прелюдий мгновенно унеслась в сладкое небытие. Всё повторилось теперь с Киром. Меня снова разорвало на части…

— Знаешь… — засыпая, уже в кровати, сказал он, — сегодня такая жара… просто невыносимая.

— И что же? Что? — вяло переспросила я, почти не слыша его слов.

— Да, собственно, ничего особенного, — продолжил Кирилл. — У нас сломались кондиционеры и я ушёл с работы раньше… И вот… я пришёл… и всё видел. Рита… как же это было замечательно. У меня была эрекция. Честное слово. Клянусь. Я кончил. Как ты думаешь… а Жанна придёт ещё? Тебе ведь понравилось… я могу это делать для тебя, как она… но мне нужно всё это видеть… когда ты с ней, тогда… тогда у меня тоже получается… это плохо? Как ты думаешь, это плохо? — Кирилл шептал на ухо ещё какие-то слова, но толком я уже ничего не могла разобрать. Усталость от пережитых за день эмоций вымотала меня окончательно. Через толщу навалившегося сна, я только успела подумать о том, что в нашей семейной жизни наметились перемены.

Да, мне понравилось то, что делала Жанна, хотя своим внешним видом она была далека от той женщины, которая мне бы понравилась по-настоящему и которыми я любовалась в сауне. Говорят, люди тянутся к противоположному. Блондинов прельщают брюнеты, высоких — маленькие, худых — полненькие. Будучи от природы тощеватой, я комплексовала по поводу отсутствия бёдер и, главное, грудей. Хотелось иметь то, чего не было у меня — прямые светлые волосы и круглые женские формы. Когда я видела в сауне пышные груди у какой-нибудь дамочки, едва сдерживала себя, чтобы не ущипнуть её. Но Жанка стала первой женщиной, открывшей для меня совершенно новые ощущения. Я заходилась в дрожи только от мысли, что меня целует особь моего же пола. Это было противоестественно для меня и потому возбуждало, несмотря ни на что. Воспитание говорило, что это ненормально, что так нельзя, что это должно быть противно. А ощущения говорили обратное. Это здорово, вкусно, трепетно, сладко. Да, мне понравилось! Ещё как! Но я даже себе боялась в этом признаться.

Жанна стала приезжать ко мне не только в дни, когда был теннис. Мы кидались навстречу друг к другу как настоящие влюблённые, отдаваясь своим чувствам без оглядки. Кир проявлял горячий и не меньший, чем я, интерес к нашим встречам. Поэтому я приглашала Жанку в то время, когда он должен был вернуться с работы, обещая подруге, что муж задерживается из-за неурочного производственного совещания и придёт поздно. На самом же деле, он, тихо открыв двери в квартиру, заходил и наблюдал за нашими утехами, прячась в коридоре и боясь спугнуть Жанку. Но я заведомо усаживала её спиной к дверям и она не знала, что за нами наблюдает Кир. Но однажды Жанна, сидя передо мной на коленях, вдруг громко, не поворачивая головы, сказала:

— Кир, выходи… хватит прикидываться шапкой невидимкой. Я давно тебя вижу. Будешь третьим. Мы не против… Правда, Ритуля?

Кир вышел, немного стесняясь, но быстро взял себя в руки и расположился напротив нас на мягком диване. Сняв брюки, он стал у нас на глазах ласкать свою мышку, подёргиваясь всем телом от удовольствия. Удивительно, но появление третьего в нашем дуэте, пусть и пассивного члена акта, стало дополнительным раздражителем. Кир, сидящий в непосредственной близости от нас, копошащийся между ног, каким-то образом удваивал или даже утраивал эффект ощущений.

Постепенно я привыкла к Жанне, к её рукам и губам, которые нравились мне больше пластиковых членов, хотя и ими мы с ней не брезговали. Кир был доволен нашедшимся выходом из положения. Иногда ему хватало понаблюдать за тем, чем занимались мы. Иногда он проделывал со мной то, что делала Жанна.

Однако через некоторое время связь с Жанной стала прерываться на длительные паузы. Мы виделись всё реже. Периодически Жанну охватывала депрессия, во время которой она пропадала на несколько недель. Эти периоды были всё чаще и продолжительнее, в то время как отрезки хорошего настроения всё реже и короче. Кирилл уверял, что у Жанны запои. Хотя открыто она сама об этом не говорила, но по её отёкшему лицу и пустому взгляду можно было догадаться, что не всё с ней в порядке и мой муж был где-то прав.

То, чему нас научила Жанна, требовало развития. Вскоре мы познакомились с милой парочкой, также как и мы, любящей совместные игры на кровати. Это были местные немцы, раскрепощённые до безобразия. Мы встречались с ними в выходные на их даче. Милый домик и полянка перед ним, цветочки и птички, картинки на стенах и свечки на столах… всё напоминало идиллию, деревенскую пастораль. Не раз вспоминались картины голландцев. Семнадцатый век. Пышные крестьянки и бравые крестьяне. Райские мотивы. Но теперь я дорисовывала своим разбуженным воображением всё то, что происходило после того, как художник убирал кисти в ящик. Невинные на первый взгляд женщины и мужчины превращались в сатиров с копытцами вместо ног и наступала феерическая вакханалия… Так и мы, со стороны казались респектабельными парочками, но стоило немного стемнеть, как мы теряли рассудок, пускаясь во все тяжкие. Впрочем, было ли это грехом? Ведь я не обманывала мужа, не изменяла ему, а занималась сексом с ним…

7.

Прожив несколько лет за границей, мы вернулись в Москву… Когда уезжали, в конце восьмидесятых, тут ещё не слыхивали о совместных саунах и свинг-клубах, где не только парятся, лёжа на деревянных настилах, голые мужчины и женщины, но и занимаются сексом, меняясь партнерами по кругу, а то и вообще сливаясь в один неразрывный клубок тел. Естественно, нас мучил вопрос — найдём ли мы кого-то, чтобы удовлетворить наши сексуальные фантазии, вернувшись в Москву. Секс в компании, на глазах других, стал для нас единственно возможным удовольствием. Нам требовалось всё больше-больше-больше… но получим ли мы это тут? Россия не Европа. Или…

Вера и Максим стали удачным началом. Она полностью отвечала моим представлениям о женской красоте. В первый же раз, увидев Веру, я почувствовала томление и желание. В её глазах отражался ответный интерес. Так здорово всё сложилось. И вот..

— Жаль, что они сбежали, — сказал Кир, вытянув ноги на столике, предварительно подложив под них подушечку. — Такие славные… тебе Вера понравилась. Я видел.

Я представила Веру раздетой и закрыла глаз. Снова ощутила тепло её дыхания. На губах появилось ощущение её губ. Облизнувшись, попыталась вспомнить вкус.

— Жаль, что этот придурок, как его… Максим, что ли… припёрся на кухню. Сам жену, небось, не трахает, а тут приревновал. Идиот! Радовался бы, что я довела его Веру до кондиции. Сто процентов она такого кайфа во всей своей жизни не испытывала. Надо будет вернуться к этой теме. Вера определённо не откажется.

Я хмыкнула от предвкушения. И тряхнув головой, попыталась избавиться от настроения, не дававшего покоя и не приносящего удовлетворения. Позже… всё будет позже.

Жанну, свою первую возлюбленную, открывшую мне двери в неведомый сад вожделения и радости, с которой впервые я испытала взрыв оргазма, я вспоминала нередко. И, хотя последнее время мы с ней почти не общались, перед отъездом я всё же созвонилась и встретилась с ней.

— Ты уезжаешь… а я тут, остаюсь, как мне жить? Как жить без тебя? — причитала Жанна.

Я понимала, что её стенания на самом деле ко мне не относятся. Наша привязанность ограничивалась сексом. Больше нас ничто не связывало. Мы даже толком ничего друг о друге не знали. Жанна просто зашла в тупик. И не знает, как жить дальше. Её жизненный путь замкнулся на однообразии повседневности, из которого, как она считает, нет выхода. Однако выход есть всегда. Надо только его найти. Легко сказать… Кто бы мне помог найти этот выход. Выход в длинном коридоре собственной жизни. Но Жанка плакала, жаловалась, причитала…

Мне было жалко эту странную женщину с фигурой подростка. Я даже погладила её по голове. Но, когда она, обрадовавшись моему порыву, схватила мои руки и стала их целовать, я почувствовала к ней неприязнь, граничащую с отвращением. В этот момент я уже вся была в мыслях о Москве. Меня волновало то, как мы впишемся в новую реальность. Ведь за эти годы, что нас не было в стране, произошли большие перемены. Мы возвращались на пустое место. И именно это занимало мою голову. А не Жанна.

Жанна

1.

Солнце било в глаза, резало так, будто кто-то засыпал их песком. Как назло, я забыла тёмные очки. Машина неслась по автобану на скорости сто шестьдесят. Я привыкла к такому темпу, хотя не раз попадала под глаз аппарата и получала квиточки из полиции за превышение скорости. Но снова и снова меня несло. Особенно после пары бутылок Мартини.

Приехав в Германию, я впервые попробовала этот почти бесцветный напиток и полюбила его. Дитер приучил меня пить его с зелёными оливками. Солёные ягоды в сочетании со сладким вином казались извращением. Но я привыкла к этому сочетанию и теперь получала удовольствие от него. Как и от многого другого, что раньше посчитала бы извращением…

Извращением была по большому счёту вся моя жизнь. И в прошлом, и в настоящем. Извращением было моё детство, извращением была моя молодость. Извращением было и моё замужество. Я извращённо одевалась, извращённо ела, извращённо любила. А может, всё это нормально? Может, так живут все… просто они об этом не говорят, скрывают… Ведь мы не знаем, как живут другие. Мы видим только то, что на поверхности. То, что нам показывают. А показывать принято только хорошее, правильное, то, что принято считать нормальным. Что происходит за дверью квартиры, в спальне этих чинных людей, не знает никто…

— Рита уехала, — думала я, глотая слёзы. — А я осталась. Что теперь будет? Как жить дальше? Как жить без неё?

Последнее время мы с Ритой почти не виделись, но мысль о том, что я всегда могу к ней приехать, в любой момент, стоит только захотеть, могу поцеловать, растворившись в ней… сама эта мысль давала успокоение. Иногда мы не виделись с Ритой по несколько недель… но стоило набрать её номер телефона, стоило сказать: «Это я, привет!», как она отзывалась своим бархатным грудным голоском: «Привет, роднуля!» и по телу рассыпалась зябь от возбуждения. Рита была не первой моей женщиной. И не последней.

В моей жизни только две женщины занимали место в сердце, в душе, в памяти. Рита и Вероника. Но если Вероника была другом тяжёлого периода времена, когда единение тел было скорее утешением, а не радостью, то Рита… Рита стала любовницей ради удовольствия, ради блаженного удовлетворения плоти, когда мне больше было нечем себя занять, когда не надо было думать о хлебе насущном. Но обе они стали для меня самыми важными женщинами моей жизни. Другие мелькали лишь как яркие картинки калейдоскопа. Появлялись и исчезали. Большинство из них я не помнила уже на следующий день. А эти — Рита и Вероника — мелькнули, но не исчезли. Застряв во мне навсегда. Навсегда ли? Встречусь ли я с ними когда-нибудь? Или они останутся сладкой болью только в воспоминаниях?

2.

Я выросла в Иваново, в большой деревне с женским генофондом. Как известно, там на десять девчонок приходится девять ребят. На самом деле это придумал поэт. Наверное, рифма ему нужна была такая. А в жизни ребят у нас вообще не было. Ну, или почти не было… Во всяком случае, в моём классе на девятнадцать девочек приходилось шесть мальчиков. Но даже среди тех, кто носил штаны, мало кого можно было назвать мужской половиной. Наши будущие мужья с самого детства выглядели жалкими огрызками общества, вялыми и замызганными. Но с возрастом и эти замухрышки куда-то девались. Почему-то мамаши моих одноклассников почти все были разведёнками. Я нередко задавалась вопросом — от кого они все нас нарожали? И куда подевались папаши?

Моя мама работала на ткацкой фабрике, на которой единственным мужчиной был Иван Петрович Гришин, старый и лысый директор. Возможно, был ещё и сторож, и грузчики, но в этих индивидах с трудом проглядывался пол. Моя мама родила меня без мужа, что в те времена было явлением постыдным и осуждаемым, хотя и нередким. Нет, не то чтобы факт внебрачного рождения ребёнка осуждался на собрании. Но бабки у подъезда шушукались, чуть не тыча в такую девушку пальцем.

В моей метрике в графе «отец» стоял жирный прочерк. Я ненавидела этот прочерк, он бил меня прямо под дых и словно вычёркивал меня из жизни. Хотя, впрочем, вычёркивал он из моей жизни не меня, а моего отца. Но, думаю, ему как раз этот факт был по барабану. Если он вообще знал о моём существовании. Меня же этот прочерк здорово подкосил, когда в первом классе «добрая» учительница, перечитывая список учеников, называла всех по имени и фамилии, затем проговаривала имена родителей, как бы сверяя правильность. На мне она споткнулась. Назвав имя и отчество матери, она сделала паузу и произнесла: «в графе „отец“ прочерк». И тяжело вздохнув, будто на похоронах, перешла к следующему ученику.

Эти громкие слова — «прочерк в графе отец», слившись в единый длинный слоган, и реализовавшись в конкретную плётку… стегнул меня по душе, оставив ровный, но глубокий порез. В этих словах сосредоточился стыд за мать, которая «нагуляла» меня. И стыд этот передался мне, засев в голове навсегда. Пусть у половины класса родители были в разводе, и при чтении учительница об этом говорила, но ведь у них были отцы… пусть не жили с ними. Пусть кто-то из них находился в местах отдалённых и не очень. Но они были!

Тогда я поняла, что обязана выйти замуж. Только в замужестве женщина может считаться полноценной, порядочной, уважаемой. Брак стал для меня первоочередной жизненной задачей. Но я не хотела я и такого благоверного, какой был у матери моей подруги Зойки, к пятому классу, пожалуй, оставшейся единственной, у кого был отец. Никто не видел его в собранном состоянии. Зойкин папаша «не просыхал», как говорила моя маманя, с рождения. С его рождения.

Моя мать знала дядьку Васю с самого детства, строя когда-то песочные дворцы в одной с ним песочнице. В те годы они дружили. Став взрослой, она ненавидела его всеми фибрами своей души. Иногда, сводя концы с концами в её рассказах, я предполагала, что ненависть её неспроста, и родила она меня именно от него. Хотя Васька и был законченным пропойцем в третьем поколении, но, судя по школьным снимкам, в пору своей не пропитой еще юности парнем был привлекательным на фоне остального серо-тщедушного коллектива.

Похоже, моя мать ждала именно Ваську из армии, видимо, перед мобилизацией давший ей авансы на будущее… но, рассчитавшись с долгом Родине, едва вернувшись в отчий дом, он женился не на ней, а на Зойкиной матери. Собственно, она тогда ещё не была ничьей матерью, а ходила в невестах, но быстро с помощью бравого солдата выскочила в дамки. Не знаю, что там уж у них вышло, но «наш пострел везде поспел» и моя мать успела получить порцию Васькиной спермы, забеременев почти одновременно с законной Васькиной женой.

Могу предполагать, что моя маман стала предъявлять предъяву о выброшенных на ветер двух годах драгоценной молодости, которые посвятила ему, коротая вечера в написании любовных писем… возможно, устраивала истерики — с неё станется. И чтобы утешить неутешную несостоявшуюся невесту Василий и вступил с той в связь, чтобы она, обласканная, не трепала ему нервы. Скорее всего, он говорил, что Зойкина мать окрутила его, неопытного. И что он, конечно, не любит её и не спит с ней. Но пока не может развестись, потому что она беременна. Но как только так сразу. И так далее и топу подобное, что говорят в таких случаях мужчины.

Открыто на эту тему мы с матерью никогда не говорили. Но я отчётливо представляла себе, как это всё происходило. Моя мать вообще мало разговаривала, вечно куда-то спешила, суетилась, нервничала. Родив меня без мужа, быстро опустилась в прямом смысле — ходила с опущенной головой, словно стесняясь смотреть людям в глаза, носила серые юбки, чёрные и коричневые кофты, боясь выделяться. Васька перестал её интересовать достаточно скоро, как, впрочем, и законную супругу. Думаю, через год-два, он уже не мог заинтересовать собой даже бабку Сидоровну, торговавшую семечками на базаре.

Я невольно возненавидела и дядьку Васю, и всех мальчишек из нашей школы, и парней-соседей… и вообще всё наше Иваново. Ненавидела грязь на улицах, заваленные хламом лоджии девятиэтажек, засиженные мухами окна, разбитые двери подъездов и расковырянный асфальт перед ними. Меня раздражали тусклые лампочки у входа, зассанные лифты, заплёванные коридоры. Я не видела ничего другого даже по телевизору. Моя мать смогла наскрести денег только на чёрно-белый ящик и на экране у нас всё было таким же серым, как и в жизни. Впрочем, там показывали такую же повседневность, которая окружала меня, а она яркой быть никак не могла. Об успехах трудового народа я слышала с экрана, откуда доносились отчёты об урожаях, об открытии новой линии на каком-то заводе, даже о полётах в космос. Но все эти урожаи, заводы и космонавты казались из другой — экранной жизни. А вокруг меня была чёрно-серая-вечно-слякотная действительность. Я не знала, что бывает другая, красивая, увлекательная жизнь, но всем нутром, на подсознательном уровне, ненавидела всё то, в чём и с чем приходилось жить.

Ненавидела я и мужиков. Но при этом боялась остаться без мужа. О том, что это неразрешимый парадокс, я задумалась много позже.

3.

Ненависть к мужчинам у меня появилась в возрасте несмышлёного детства. Случилось это глупо и без моего на то желания и инициативы. Малышня детсадовского возраста по-разному относится к вопросам пола. Некоторых интересует строение противоположного создания, других, и меня в их числе, эти проблемы не касались никоим боком. Девчонки — Лизка, Нинка и Катька шушукались, толкаясь около дырки в стене туалета, а я не могла понять, что они там нашли интересного. Лично меня ни на секунду не посещали мысли о строении мужских и женских тел, я вообще не задумывалась тогда о делении на сильных и слабых.

Не знаю, как долго продолжала бы я пребывать в глубоком «розовом» детстве полного неведения, интересуясь куклами и считая, что детей находят в капусте, если бы ни моя подруга по детскому саду, смотрящая на эти вещи совсем под другим углом зрения.

— Ты видела? — спросила меня как-то, пряча глаза, Катя, — видела? Гришка показывал?

— Что показывал? — удивлённо спросила я.

— Да письку свою… — выдохнула Катя. — У мальчиков есть писюн. А у нас нету…

Она задыхалась от волнения, но меня не сильно интересовала эта новость. Катя, никак не желающая успокоиться, потащила меня в конец коридора. Там в плохо освещённом углу девчонки зажали Гришку. Он был самым длинным в нашей детсадовской группе и тощим. Вокруг него стеной стояли маленькие зрительницы. Над их головами виднелась макушка Гришки.

— Гриш, покажи, — сказала смелая Катя, расталкивая девчонок.

— Я уже показывал, — заныл Гришка, пятясь, — а ты обещала тоже показать… и не показала…

— Покажу, — заверила Катька, сделав шаг в Гришкину сторону, — ну… давай же…

Я стояла совсем близко к мальчику, не испытывая никакого интереса к тому, что там у него в штанишках. Гришка продолжал канючить, не двигаясь. Катя протянула руку и дёрнула за шортики, ухватив их вместе с трусами. Показался впалый живот почему-то не розового цвета, а голубого. На светлой, пергаментной, почти прозрачной коже вырисовывались тёмные полоски вен. Они змеями тянулись по телу, спускаясь всё ниже и ниже, устремляясь в глубину Гришкиных трусов. Среди этих змей зияла чёрная дырочка пупка. Я прекрасно помню, каким мерзким казался мне и Гришкин живот, и его пупок. Мальчишка дышал и его живот подёргивался, напоминая страшного животного. Мне стало противно, и я автоматически шагнула назад, желая сбежать, но Катька не отпускала, придерживая меня за край кофточки. Другой рукой она тянула Гришкины трусы всё ниже и ниже. Наконец, через резинку выпрыгнул розовый стручок, размером с мизинец. Налившись кровью, он торчал немного вперёд, а сопливый кончик мягкой тряпочкой сиротливо смотрел вниз.

— Вот, видишь, — сказала Катя, не спуская глаз с Гришкиного достоинства, — вот… а у нас нет такого, — она казалась растерянной.

Гришка дёрнулся и вырвался из Катькиных рук.

— Ну, а ты… обещала ить… — заныл Гришка, натягивая шорты на задницу, и запихивая в них выпавший писюн.

— Да на, смотри, подумаешь, — сказала Катя, задрав юбочку. Придерживая подол одной рукой, другой она опустила трусики.

Я посмотрела на Катьку, хотя её строение меня интересовало ещё меньше Гришкиного. У меня самой было тоже самое, правда, я никогда не рассматривала себя. До этого случая меня нисколько не волновало то, что находится между ног. Теперь же передо мной стояли Гришка и Катька. И я могла не только видеть, но и сравнивать.

Катькины розовые пухленькие губки, напоминающие сдобную булочку, разрезанную пополам и раскрывшуюся в печке на две половинки, понравились мне куда больше, чем Гришкин торчащий отросток. Много позже, вспоминая этот случай, со временем почти стёршийся из памяти, я поняла, что именно тогда на подсознательном уровне, или как бы сказали специалисты, на уровне подкорки, у меня сформировалось неприязненное отношение к мужчине. И виной тому был Гришкин писюн, да и сам Гришка, непроизвольно ставший олицетворением мужского начала.

Вскоре после этого произошло ещё одно знакомство с этим несимпатичным для меня предметом мужской гордости, усугубившим и без того неприятные впечатления о нём. Возможно, не случись этого события, маленький Гришкин червячок рано или поздно растворился бы в моей памяти, смешавшись с другими событиями, но то, что я увидела у дядьки Витьки, потрясло меня до глубины души и уже не могло выветриться никакими штормами и метелями.

К матери вдруг зачастил дядя Витя. Это был первый и единственный мужчина в её жизни, не считая, конечно, оставшегося загадкой эпизода с моим несостоявшимся отцом. Немудрено, что такая серая мышь, какой была моя мать, не могла завести хоть какого-то хахаля. В нашем Иваново куда более привлекательные бабы оставались невостребованными. А уж те, кто не выделялся из толпы, вообще был обречён на одиночество и вечную тоску.

Моя мать, понимая свою бесперспективность в качестве невесты, не сильно стремилась к поиску хоть сколько-нибудь завалящего поклонника. Она жила по принципу лисы, которой не достать винограда:

— Все мужики козлы, — глубокомысленно изрекала она неоднократно.

И когда, подвыпив, откровенничала с соседкой Галиной Петровной, тоже обиженной на весь мир. И когда была одна, втемяшивая мне, пятилетней, жизненные принципы.

Но в один прекрасный день в нашем доме всё же появился мужик. К тому времени моя мать получила от фабрики крошечную малосемейку, после чего, радостная, сказала:

— Теперь может и личная жизнь наладится. Мужчина найдётся…

И она действительно наладилась. И мужчина нашёлся. К матери регулярно стал приходить крупный с красной мордой Витька, работающий в ЖЭКе сантехником. Честно говоря, я тогда не только не понимала, кем работает дядька Витька, но и не очень замечала его присутствие. Тем более, когда он приходил, мать выпроваживала меня во двор, приговаривая:

— Вот, опять кран потёк, иди, дочка, погуляй… дядя Витя тут… подкрутит… пока ты погуляешь…

Я была глупой и наивной, и не догадывалась о том, что для ремонта крана совсем не обязательно выставлять ребёнка из дома.

Однажды во время такой прогулки, замёрзнув на холодном ветру, я сильно захотела «по маленькому», и, влетев с улицы домой раньше времени, прямым ходом побежала в туалет. Распахнув дверь в крохотную комнатку с унитазом, я увидела стоящего передо мной дядьку Витю. Он, видимо, только поднялся с фарфорового стульчака, справив нужду. Штаны были спущены и держались на коленях, а передо мной висел большой, коричневый член с выпирающими толстыми прожилками вен, обвивающих его по кругу. До сих пор мне не приходилось видеть ничего более омерзительного.

Несколько секунд я заворожено смотрела на качающегося монстра, как смотрят на кровавую рваную рану — с ужасом, но при этом, не смея отвести глаз. Дядька Витька, видимо, от неожиданности, тоже опешил и тоже находился в полном столбняке. Я смотрела на его член — а куда еще? Мои глаза приходились ровно на это место… Дядька Витька смотрел на меня.

Вдруг у меня на глазах эта толстая висящая сарделька стала напрягаться, увеличиваясь в размере, и медленно подниматься. Оно словно оживало. Само по себе. Буквально через мгновение огромный бордовый орган перевитый вздувшимися жилками уставился на меня своим толстым раздвоенным концом. Я подняла глаза и увидела сальные глазки дядьки Витьки, которому, похоже, доставляло удовольствие то, что я рассматривала его.

— Ну, те чего? Писать хочешь, так иди… — миролюбиво мямлил Витька.

Придерживая спущенные штаны руками, он даже сделал шаг как бы желая выйти и пропустить меня в клозет. Попытавшись протиснуться мимо меня, он задел членом мою щёку. Я отшатнулась, едва не упав. Витька, желая удержать меня в равновесии, бросил брюки, ухватил меня руками за плечи… и дёрнул на себя. Его член к этому моменту обмяк, и я с размаху вляпалась лицом в горячую массу, похожую на тесто. Я вырвалась и выскочила из квартиры в подъезд. Сердце забилось, в панике желая выпрыгнуть наружу через горло. Во рту появилась горечь, а внизу живота что-то дёрнулось. Я не удержалась. По ногам потекла горячая влага… я уписалась.

С тех пор каждую ночь я просыпалась от видений. Меня стали мучить сны. За мной по очереди гонялись то Гришка, то дядька Витька. Обычно они оба носились голыми. Но самым ужасным было то, что маленький Гришка виделся мне с огромным, почти до самого пола синим членом, напоминающим скорее третью ногу, но не опирающуюся на землю, а висящую между двух других, а взрослый дядя Витя в моих видениях был с крошечным Гришкиным писюном-перчиком. Оба они были отвратительны до спазмов в горле. Утром я просыпалась в холодном поту и долго не могла успокоиться, сотрясаемая приступами тошноты. Правда, через какое-то время сны стали расплываться и уже не так сильно пугали меня. А вскоре и вовсе перестали терзать. Однако, ненависть к мужским членам, видимо, зародилась именно тогда. А может, и раньше…

Витька вскоре перестал приходить к матери. Она снова стала говорить, что все мужики козлы. А сменившая Галину Петровну, переехавшую к дочери нянчить внуков, Светлана Ивановна всегда поддерживала мою мать, как и её предшественница.

— Не говори, козлы…. Они и в Африке козлы… — поддакивала Светлана Ивановна, закусывая водочку грибочком собственного посола.

4.

Когда мне исполнилось двенадцать и у меня начались месячные, мама сказала, что я стала девушкой. Ей хотелось научить меня жизни. Видимо, понимая, что в молодости наворотила ошибок из-за чего осталась матерью-одиночкой, она теперь пыталась оградить меня от них, считая, что избежав неправильных поступков, сделанных ею, я смогу стать счастливой. Её немудрёный опыт заключался в советах о том, что нужно себя хранить и отдать целомудрие тому, кто его заслужит. Мать хотела мне добра от всей души, но ханжество мешало ей назвать вещи своими именами, она пыжилась, чтобы объяснить как себя вести в дальнейшем, но я с трудом могла понять, чего она от меня добивается.

— Береги себя… — напутствовала она, пытаясь объяснить по свойски, что же произошло в моём организме. — Сейчас у тебя появится интерес… к этим всяким делам… — она хмыкнула, убирая прядь со лба, и продолжила, — мужики полезут на тебя, но ты никого не подпускай. Один раз дашь, всё… пиши, пропало. Пойдёшь по рукам и плохо кончишь. Ищи парня, который ради того, чтобы сломать тебя, замуж позовёт… тогда ты в дамках.

Мне не очень давалось мамино наставление — не ясно было, например, что значит беречь себя? Теплее одеваться, что ли… Не поняла я и о каком интересе она говорит. Больше всего я любила читать, и этот мой интерес к книгам очень поощрялся и матерью, и учителями. Но какой интерес должен был появиться теперь, я не понимала. А уж о каких таких «этих» делах шла речь, было и вовсе непонятно. Но я уяснила одно. Девственность — моя ценность. За неё нужно держаться, как за самое сокровенное. Только она даст шанс в жизни.

Я не понимала, что у меня могли «сломать» или по каким рукам я могла пойти, если дам… Кстати, вопрос, что я могла дать мужику, тоже оставался без ответа. Как я могла дать себя кому-то? Я же не вещь. Но нутром я чувствовала, что все запреты касаются персон мужского пола. Именно их нельзя до поры до времени подпускать к своему телу. Но я и не собиралась этого делать. Мужчины со своими перцами-погорельцами меня совершенно не интересовали. Даже как раз, наоборот, они были противны до омерзения, до тошноты и даже до рвоты. В отличии от девчоночьих прелестей… я помнила сладенькую булочку-складочку, увиденную в детском саду у Катьки и нередко вспоминала её с истомой. С Катькой наши пути разошлись. Её мамаше повезло. Она вышла замуж за иногороднего, и они уехали куда-то далеко. Моя детская подруга вместе со своей чудо-булочкой, которую мне удалось увидеть, но не привелось попробовать… осталась только в памяти. Закрыв глаза, я частенько, помимо своей воли, вспоминала её, розовую и аппетитную.

В школе я подружилась с Галкой Прянишниковой. К пятому классу она превратилась в красивую, пышную девицу и с полным правом носила прозвище «Пряник», прицепившееся к ней ещё в пору, когда она была совсем тощей девчонкой. Месячные у нас начались почти одновременно, но Галка сразу стала расширяться, округляться — у неё выкатилась приличной величины грудь. Я же так и оставалась без особых девичьих признаков. Мы взахлёб делились друг с другом новыми ощущениями.

— Галь, а у тебя грудь болит? — спросила я Галку как-то, когда мы с ней валялись на матрасе, раскинутом на полу перед балконом по причине страшной жары тем летом.

— Угу, — ответила Галка, жуя яблоко, — прям ужас, как болит. Бегать больно. Трясётся и болит.

— И у меня тоже… Но не растёт… никак… — поделилась я своим девичьим горем.

Галка дожевала яблоко и внимательно посмотрела на меня.

— Да не… это тебе кажется. Покажи…

Я скинула сарафан и предстала перед подругой в одни трусиках. Она критически осмотрела мой торс и заявила, что у меня отличная фигура и я имею шанс стать моделью.

— 90–60 — 90, слышала? — спросила она, и, не дожидаясь ответа, продолжила, — это параметры для модели. Если у тебя столько, то возьмут. А если меньше, то ещё лучше. Давай померяю…

Галка прытко подскочила с матраса, на котором мы валялись, и полезла в шкаф за сантиметром. Обхватив меня в районе груди холодной клеёнкой метра, она сцепила концы впереди. Затем дала метр мне и разделась сама, оголив свои большие, по сравнению с моими, грудки. Мы мерили друг друга и записывали результаты. Выходило, что у меня были все шансы попасть в модели. Меня это, правда, не сильно обрадовало, потому что страх как хотелось иметь приличные сиськи, а не прыщи. Закончив обмер, мы снова легли, не зная, чем себя занять.

— А давай померяем что-нибудь ещё, — предложила Галка и я согласилась.

Мы стали мерить руки под мышкой, в районе кисти, потом ноги…

— Шире, шире, разводи, — сказала Галка, просовывая сантиметр под бедром, пытаясь обхватить его в самом верху. Я широко развела ноги в стороны, а Галка суетилась около меня, стоя на коленках и расправляя всё время скручивающийся сантиметр, чтобы рассмотреть цифру. Касание её пальчиков смутили моё сознание. Я лежала, распростёршись перед подругой, почти голая, расставив ноги, и прислушивалась к приятным ощущениям, обуревавшим меня, от удовольствия прикрыв глаза. Галка нагнулась, и её длинная косичка упала с плеча, ласково полоснув кисточкой-хвостиком по животу. Я охнула….

Галка водила пальцами по ноге, поднимаясь всё выше, ощупывая моё тело, и, наконец, коснулась края трусиков. Я напряглась, но не сжалась, а наоборот, подалась вперёд, будто желая подставить себя девочке для более удобного ощупывания. Галка ничуть не смутилась. Она юркнула пальцами под ткань со стороны бедра, опустилась чуть ниже… и почти сразу наткнулась на складку между губ. У меня тогда совсем не выросли волосы на лобке и Галка, не встречая сопротивления, скользнула по гладкой коже… и сунулась глубже, проникнув внутрь меня. Я почувствовала, как там что-то налилось и задёргалось. Стало мокро. Галка трогала и трогала меня, аккуратно проводя пальцами взад-вперёд, а затем, наткнувшись на бугорок, интуитивно нажала на него… я ахнула. В темноте закрытых глаз засверкали искры и яркие красочные шары разлетелись в разные стороны. Галка продолжала давить на бугорок. Он, оживший, видимо, заинтересовал её. Если до этого она занималась исследованием моего нутра одной рукой, то теперь она, увлекшись, раздвинула губы второй — видимо, чтобы хорошенько рассмотреть, что же там происходит. Напряжение наросло до предела, я взвыла, выгнувшись дугой, и из меня рванула горячая жидкость. Я уписалась.

С тех пор, как вид мужского полового органа, вызвавшего у меня в детстве сильный испуг, автоматически вылился в виде мочеиспускания, очень часто при сильном возбуждении я не могла сдержать себя… и писалась. Галка растерялась и выдернула из меня руку… Мне стало стыдно. И от того, что я уписалась прямо на девочку. И от того, что было невыносимо приятно, когда Галка руками касалась меня. И от того, что мы занимались чем-то предосудительным. Наверное, и Галка ощущала тоже самое. Одевшись, она быстро ушла и мы с ней больше почти никогда не разговаривали. Хотя учились в одном классе.

Но иногда мне нестерпимо хотелось снова испытать те ощущения, которое я почувствовала с Галкой… и я засовывала руку себе в трусы. Сначала спокойно, медленно, а потом сильнее и быстрее я тискала мягкие половинки своей булочки, протискивалась пальцами вглубь и нащупывала бугорок, от прикосновения с которым меня начинало подёргивать… затем засовывала пальцы далеко в себя, но того эффекта, который был с подругой, больше никогда не испытала. Ни тогда, ни потом, я не могла усладить себя собственными усилиями. Мне всегда нужны были чужие руки, чужие глаза и губы. Но не мужские…

5.

Окончив школу, я вырвалась из удушливого Иваново в Москву в надежде устроиться в большом городе. Особых планов на будущее я не строила. Чем буду заниматься — не знала. Школу я окончила посредственно, и на учёбу в ВУЗе не претендовала. Мне было совершенно всё равно, что буду делать в Москве. Я знала одно — в Иванове я никогда не выйду замуж. Замужество же казалось смыслом жизни. Нет, сексом я заниматься не хотела, вернее, не задумывалась, что с мужем предстоит заниматься этим грязным делом. Брак я представляла в виде совместных ужинов и уютных вечеров у телевизора. Я мечтала о детях. О том, как мы с мужем купим холодильник. И что по выходным будем ходить в кино или в зоопарк.

Ещё меня гнала в спину ненависть к грязному городу, к омерзительной юности с попытками Сашки-одноклассника залезть мне под юбку прямо в заплёванном подъезде. От всего этого воротило до колик в животе. Внутренний голос подсказывал, что Москва принесёт освобождение, даст вкусную конфетку, о которой в Иваново даже мечтать не приходилось. Но кроме голубой, эфемерной мечты, каких бы то ни было конкретных планов в моей голове не водилось. Да и быть их не могло. Я знала лишь одно — так, как жила моя мать и тысячи других ивановских женщин, я не желала. Но как мне жить следовало, я не знала.

Сняв койку у тётки, с которой познакомилась на рынке, за первый месяц я заплатила деньгами, привезёнными из дома. Тётка Светка, нестарая ещё женщина, взяла с меня за жильё самую малость, предупредив, что кроме оплаты я должна буду убирать в квартире, покупать продукты, готовить еду, то есть помогать по дому.

— Согласная, — чуть не выкрикнула я, считая, что мне невероятно повезло, и добавила, — вы не волнуйтесь, я заработаю потом… — обещала я своей квартиросдатчице, уверенная, что мне удастся это сделать.

Но жизнь, которую я совершенно не знала, внесла свои коррективы.

К концу месяца, отчаявшись устроиться на работу, я была готова вернуться домой в Иваново. Для работы в Москве, как оказалось, требовалась прописка, которую мне никто не спешил предоставить. Я что-то слышала о лимитчиках, но толком не знала, с чем это едят, а тётка Светка не спешила посвящать меня в эти дела, видимо, имея на мой счёт совсем иные виды.

— Слушай… девка, — сказала тётя Света, жуя кусок сухой воблы и запивая пивом, — а ты бы пошла к Седому… он тебе поможет…

Я уже знала, кто такой Седой. Это был противный мужик, живущий недалеко от вокзала и промышляющий заработками на проституции. Вокруг него крутились непотребные девицы, согласные на дешёвых клиентов, проходимцев, желающих спустить сперму, коротая время в ожидании поезда.

— Нет…. не могу… я — девушка, — заплакала я, понимая, о чём говорит моя хозяйка.

— Ну и ладно… ещё лучше. Пока поработаешь минетчицей…

— Противно, — протянула я, содрогаясь от одной мысли о предстоящей «работе».

— Да уж не противнее другого, — укоризненно отозвалась Светка. — Перед этим делом бахнешь полстакана водки. И все дела… никакая зараза не пристанет. И денежку заработаешь. И девственность сохранишь. Хочешь жить, умей вертеться… пока вертится… — Светка захихикала, кривя своим беззубым ртом.

Посопротивлявшись ещё пару дней, разрываясь между порывами вернуться в Иваново и категорическим нежеланиемсделать это, я всё же согласилась пойти к Седому. Страх будущего был не таким сильным, как ужас прошлого. Впереди меня ждала неизвестность, как теперь стало ясно, не столь уж привлекательная. Но по большому счёту это была-таки неизвестность. А она всегда более притягательна, чем известное, но противное прошлое. Нет слов, меня страшило будущее у Седого, но тётка Светка всячески уговаривала, считая, что работа у Седого даст шанс, которого в случае возвращения в Иваново у меня не было.

— Ты только подумай сама… ну что тебя ждёт в твоём Иваново? — спрашивала она меня резонно. — Ну, трахнет тебя какой-нибудь ублюдок… родишь и будешь пахать на ткацкой, как твоя мамаша. К сорока годам превратишься в бабку… — живописала тётка Светка моё будущее и так мне знакомое.

— А тут? Что меня ждёт тут? — сопела я, размазывая сопли по щекам. — Грязное кресло у Седого и…

— Ну, ты и дура! Кресло это не навсегда. Вот увидишь, вывернется судьба другим боком. Всё от тебя зависит. А в Иваново…

Я не хотела в Иваново. Однозначно не хотела. А кресло у Седого я не хотела с сомнением и оговоркой. В итоге выбор пал на второе.

Седого прозвали так из-за седых волос, которые покрыли серебром его буйную шевелюру, несмотря на довольно-таки молодой возраст. Похоже, он не мылся и не расчёсывался годами. От одного его вида можно было вырвать, но Седой ласково погладил меня по голове и уверил, чтобы я его не боялась.

— Да уж, — разочарованно протянул он, осматривая меня. — Где тебя Светка нашла, господя. Сколько тебе лет? Не хватало под статью загреметь? Тринадцать?

На мне были старые потёртые джинсы производства Ивановской ткацкой фабрики, вылинявшая майка с Микки Маусом на груди.

— Я школу окончила… — пролепетала я, — семнадцать, скоро…

— Уже хорошо… — прервал Седой. — Но с такими данными только на минет могу поставить… Кто на тебя позарится? Ни кожи, ни рожи. А вот минет… да…

Я заплакала. Не из-за того, что не хотела делать минеты чужим дядькам, а из-за того, что Седой про меня вот так сказал. Что на меня никто не позарится. Обидно стало. Но Седой решил, что я сильно боюсь и, желая подбодрить, сказал:

— Не бзди, девонька… всё устаканится. Я плохого не посоветую. Вот, сядешь тут… — он показал в дальний угол, где стояло кресло, — а я уж к тебе буду подсылать клиентов. Ни о чём думать не надо. Открывай рот и соси…. ну, как Чипу-Чупс на палочке. В обиду не дам. Если что не так, кричи. Я рядом.

В тот же вечер, накачавшись до краёв водкой, я исполнила первый свой минет на «ура!». Точно я ничего не помнила, потому что была в стельку пьяной. Я сидела, утонув худым, почти детским телом, в глубоком драном кресле в квартире Седого, а какие-то мужики подходили ко мне и, раздвигая руками, сцепленные зубы, всовывали в мой рот свои члены. У некоторых они были тонкие и маленькие, действительно не больше леденца, а некоторые едва входили в меня, раздирая губы. Они тыкались в горло, вызывая позывы рвоты и, в конце концов, я всё-таки вывернула из себя всё, что съела за день.

Тётка Светка оказалась права. «Приняв на грудь» дозу водки, я пребывала в полусне, и почти ничего не чувствовала. Члены мелькали перед глазами… они постепенно стали существовать как бы отдельно от своих хозяев. Мужчин я толком не видела. Большие и маленькие, толстые и тонкие, стоящие колом и вялые, с шариками под кожей, прямые как оловянные солдатики или изогнутые… в моём воображении превращались в животных. Я начала их квалифицировать и давать имена. Маленьких и толстеньких называла хорьками. Длинных и тонких — солдатиками. Вялых — варёной колбасой.

В моей работе было небольшое разнообразие. Седой оказался мужиком со смекалкой и продавал мою услугу, рекламируя меня под разными образами. Как-то он дал мне денег и сказал:

— Жанетка, дуй в «Детский мир» и купи себе платьишко короткое, сандалики, школьную форму с фартучком, и джинсики свои тоже принеси… пусть тут гардеробчик на разный случай стоит.

Сначала я не поняла, зачем нужен маскарад. Но потом всё встало на свои места.

Оказалось, мужики «за фантазии» готовы доплачивать. Если дядька хотел, чтобы ему сделала минет школьница, я надевала форму с пионерским галстуком. Если клиент просил, чтобы его отработал мальчик — я наряжалась в джинсики. Седой заранее обговаривал пожелания мужчины, звонил на квартиру и пока вёл клиента, я переодевалась и представала уже в образе. За эти спектакли Седой кассировал надбавку. А мне что? Что так, что эдак. Какая разница, в каком платье сосать. Один фиг. А клиенту приятно. Некоторые реально возбудившись, пытались проверить, что у меня между ног. Особенно опасно было, когда я работала под пацана. Но я тут же начинала вопить: «Дяденька не надо!» и из недр комнаты возникал Седой.

— Не тронь, отойди, — пресекал он запрещённые приёмы, — договорились же, только в рот.

Неизвестно, чем бы закончилась вся эта минетная деятельность, если бы не Вероника. Седой, кроме девиц «легкого поведения», ничем не чуждаясь, промышлял и травкой. Однажды, заскочив за травкой к Седому, Вероника увидела меня — полупьяную и совершенно несчастную.

— А что у тебя за девчонка там? — кивнув в мою сторону, спросила Вероника, собираясь уже уходить.

— Да ничего… девица, между прочим… в смысле девушка непорочная… продаю, вот, — насмехался Седой, — а ну, иди сюда, — крикнул он мне, — покажись Вероничке, она оценит, сколько за тебя взять можно…

Почти в полном безразличии я встала и подошла к Седому.

— Скинь-ка шмотки, Жанетка, — приказал он, и я послушно разделась, зная, если что не так, он может и огреть огромной лапищей, куда ни попадя, как случалось уже не раз.

Стянув через голову платье, я осталась в одних трусах. От сквозняка по телу побежали мурашки, а соски выперли толстыми горошинами.

Вероника внимательно посмотрела на меня, прищурившись, словно и правда подсчитывая, сколько стоят мои ноги, зубы и грудь вместе взятые.

— Не забудь за целку накинуть… — балагурил Седой, хлопнув меня по тощему заду, отчего я дёрнулась, едва удержавшись на ногах.

— А знаешь, я возьму её у тебя. — Вероника назвала цену, сразу же потянувшись в сумочку за деньгами. Седой хотел возражать или торговаться, но Вероника уже достала пачку долларов и, отслюнявив несколько купюр, протянула Седому.

— Вот… на, держи. Остальное после… сначала убедиться надо, что она девица. Одевайся, — сказала Вероника мне, — быстро… я жду на улице… — и вышла из квартиры.

6.

Вероника стала моим ангелом. Знакомство с ней оказалось именно тем шансом, о котором вещала тётка Светка.

— С седовского кресла вывернешься, — обещала мудрая баба и оказалась права.

Не знаю, что привлекло во мне Веронику. Действительно ли я ей понравилась чем-то или она просто пожалела худосочную девчонку. Скорее второе. Разве может понравиться кому-то полудетское создание, с зачатками грудей, плоским, вдавленным животом и печально торчащим лобком, покрытым редкими жёлтыми кудрями. Во мне тогда не было и пятидесяти кило. На детском лице выделялись большие глаза, обрамлённые кругами тёмных обводов от вечного недосыпания, недоедания и непомерного приёма водки. Единственным, что меня немного украшало и вызывало симпатию, был курносый нос, браво торчащий кверху. Впрочем, такой же был и у Вероники, что делало нас похожими друг на друга. Правда, это было единственным нашим внешним сходством. Во всём остальном Вероника сильно отличалась от меня. У неё, хотя и не было лишнего веса, присутствовали все необходимые составляющие женской фигуры — и достаточно крупная попа, и прилично большие груди. Рядом с Вероникой я спокойно сходила за её дочь.

— Он тебя к наркоте не приучил? — спросила Вероника, когда мы отъехали от Седого.

— Неа, — отрицательно качнула я головой. — А куда вы меня везёте? — спросила я скорее для приличия. Рядом с новой знакомой я чувствовала себя уверенной и совершенно ничего не боялась.

— Ко мне поедем. Там посмотрим, — ответила Вероника.

— А у тёти Светы вещи мои лежат… забрать бы… — пробормотала я.

— Какие у тебя вещи? — усмехнулась Вероника, — будешь себя хорошо вести, купим новое.

— А вы почему меня забрали, — осмелела я.

— Кончай называть меня на «вы», — отозвалась Вероника, — мне двадцать один. А ты меня в тётки записала. Кстати, тебе-то сколько?

— В этом году десятилетку окончила. Вот хотела в Москве по-новому…

— Ой-ли, — перебила меня Вероника и недоверчиво посмотрела на меня, оценивая мой возраст. — Врёшь, небось. Лет пятнадцать, не больше…

— Да, правда, окончила, — подтвердила я, — у меня и паспорт есть, могу показать. А выгляжу так… ну, от природы такая. Седой сказал, что это на руку. Клиентам говорил, что мне двенадцать. За малолеток-то больше денег дают. Заставлял хвостик на голове завязывать и бантик цеплять. Вот придурок. Теперь и в детсаду так не носят…

У Вероники была небольшая, но уютная квартира в девятиэтажке. Она зашла в ванную и крутанула краны, наполняя её водой, предварительно хлюпнув из большой банки зелёные капли пенящейся жидкости. Из-под струи вспыхнули огромные облака пены.

— Сначала купаться… марш, грязнуля, — весело сказала Вероника, играя роль матери, которая ей, похоже, нравилась. — Лезь в ванну, я сейчас приду.

Ничуть не волнуясь и не ожидая неприятностей, я разделась и прыгнула в воду, расплескав белые воздушные шарики, которые стремительно взмыли ввысь и стали медленно оседать на пол. Я лежала в тёплой воде, наблюдая за пеной парящей вокруг меня и прислушивалась к звукам, доносящимся из квартиры. Вероника гремела чем-то на кухне, напевая мотив популярной в то время песни Пугачёвой. Мне тоже нравилась эта песня, и я стала подпевать, вторя ей.

— Ледяной водою айсберг, из тумана выплывает…

Минут через пять, Вероника зашла в ванную, держа поднос, на котором стояли стаканы, бутылка красного вина, гроздь винограда.

— Выпьем за знакомство, — сказала она, пристроив поднос на крышку унитаза, скинула с себя тонкий халатик, который соскользнул и неслышно упал к ногам. Ловко перешагнув край ванны, плюхнулась в воду.

Мы полулежали в воде «валетом», лицом друг к другу. Пена полностью прикрывала тела, кроме рук и лиц. Я подтянула свои ноги под себя, боясь мешать хозяйке. Сидела, поджав колени, и обхватив их руками.

— Ну, чего зажалась, боишься что ли? — спросила Вероника, смеясь. — Не укушу… Ну, расслабься, отдыхай, все свои…

Я расслабилась и стала вытягивать ноги, разгибая в коленях. Вероника, вынув ноги из воды, положила их на край ванны… Передо мной торчали её розовые подошвы, в клочьях пены. Я оказалась как бы между её ног. Поэтому вытянувшись полностью, упёрлась пальцами в густую и жёсткую шевелюру в Вероникином паху. Испугавшись, что сделала что-то не так, я дёрнулась, собираясь опять подтянуть ноги, но Вероника поймала меня за большой палец, и с силой уложила мои ступни снова туда, куда они уткнулись.

— Ну, что ты в самом деле… трусиха… сейчас выпьем, ну-ка, — бормотала Вероника протягивая руку к подносу.

Она взяла стакан с уже налитым в него вином и отхлебнула.

Неотрывно глядя мне в глаза, она вдруг вытянула губы дудочкой и выплюнула красную жидкость, ровной струёй плеснув её мне в лицо. Растерявшись, я смотрела на веселящуюся женщину, не зная, как реагировать. Она засмеялась, запрокинув голову назад, затем резко приподнялась из воды и, нагнувшись ко мне, стала слизывать с моих щёк, скатывающиеся капли вина. Она облизала щёки, потом лизнула торчащий нос, губы… Вероника стояла надо мной на четвереньках, упершись руками в дно ванны. Груди плавно качались надо водой, едва касаясь сосками поверхности.

Вероника коснулась своими губами моих. Сначала едва ощутимо, затем с силой сжав мой рот… и поцеловала длинным поцелуем. До этого никто меня не целовал. Ни мужчина, ни женщина. Мои игры с Галкой, когда та обследовала мою промежность, всегда считала постыдными. Поцелуй женщины для меня был невообразимым… я растерялась, принимая поцелуй Вероники, но не отвечая ей.

— Ну, чего же ты… возьми, возьми мою грудь… разве тебе неприятно? Или ты боишься? Ну же… — она говорила с придыханием, диктуя, что делать. — Неумёха… девочка моя… глупышка… ничего, я тебя научу… ты умница. Всё у нас получится…

Я послушно подставила под раскачивающуюся грудь Вероники свои ладошки, между пальцев проскочил её сосок, и я автоматически сжала его. Она снова поцеловала меня, просунув в меня язык. Во мне боролись два чувства. Чувство восторга от ощущений, сладостным елеем разливавшихся по телу от каждого касания… с чувством ужаса от происходящего, запретного, грешного, непозволительного.

Вероника, продолжая стоять в нелепой позе, губами перебирая по моему лицу, одной рукой взяла мою кисть, безвольно лежащую на краю ванны, и стала водить ею по себе. Она протянула мои пальцы к своей промежности и сунула их в горячее нутро. Направив своей рукой мой указательный палец на бугорок, она стала энергично давить на него… потом сильно застонала и упала на меня, не переставая повторять: «ещё, ну же… ещё… пожалуйста…»

7.

Я стала жить у Вероники, занимающейся проституцией. Правда, Вероника была не вокзальной дешёвкой, с какими приходилось встречаться у Седого. Она работала где-то в центре города, гуляя около гостиниц, охотясь преимущественно за иностранцами. Меня она на дело не водила. Иногда лишь приходилось быть зрителем на некоторых её «выступлениях», когда она приводила мужчину к себе домой. Это происходило крайне редко. Только когда попадались богатые клиенты или иностранцы, до которых Вероника была особенно падкой. Обычно клиенты возбуждались от перспективы получить вторую девицу, но Вероника заявляла, что я не «играю в эти игры» и предлагала меня лишь в качестве наблюдателя.

— Правильно учила тебя твоя мать, — говорила Вероника в минуты откровения, — береги целку. Она тебе ещё пригодится. А, может, и мне тоже…

— Ну, Вероничка, может я попробую, а то неудобно, ты работаешь, а я иждивенка… — канючила я, уже готовая заняться настоящим сексом. Тем более что дядьки, которых приводила к нам Вероника, выглядели вполне прилично. А сцены, которые приходилось видеть, возбуждали меня…

Но Вероника твёрдо стояла на своём и не подпускала меня к мужикам. То ли у неё были какие-то далеко идущие планы, то ли она ревновала меня к другим, считая своей собственностью. Как бы то ни было, время у Вероники стало лучшим из всего мною до этого пережитого. В благодарность за всё это я вела Вероникино хозяйство, тщательно вылизывала её квартиру, готовила всякие вкусности по поваренной книге, которую она купила специально для меня. А когда она хотела… в любой момент была готова со всей страстью, какой была наделена от природы, доставить ей удовольствие. Мы часами целовали друг друга, облизывая буквально каждый миллиметр наших тел, забирались в самые недоступные места, доводя друг дружку до высшей точки возбуждения. Иногда, крепко обнявшись, мы просто лежали и мечтали. Мы были молоды, и будущее мелькало картинками, манящими неизведанными радостями. Ни в Иванове, ни у Седого мне не хотелось мечтать. У Веронички впервые по настоящему стала думать о будущем с надеждой.

И Вероника, и я видели своё предназначение в этой жизни в одном и том же. Мы обе мечтали выйти замуж. Но если я не имела в голове даже приблизительных ориентиров того, кого я хотела бы видеть своим мужем, то Вероника знала прекрасно. Она запланировала выйти замуж за заграничного жениха, для чего и ошивалась у гостиницы Интурист. Днём Вероника зубрила английский, готовясь уехать в Америку. А ночью работала, не покладая рук. Вернее ног. Ну, или что там ещё должно работать во время секса.

— А почему ты учишь именно английский? — спрашивала я Веронику, пытаясь понять её планы.

— Чёрт его знает, — отвечала Вероника, толком и сама не зная ответа на этот вопрос. — Все учат английский… На этом языке говорят и японцы, и малайцы…

— А кто такие малайцы?

— Ну, такие… малайцы…

На самом деле Веронике было в принципе всё равно, какой национальности будет её иностранный муж. Пожалуй, они все виделись ей одним цветом. Вряд ли Вероника задумывалась о разнице ментальности или плюсах и минусах эмиграции в Америку или в Европу — какая разница, чёрт возьми, будет ли это ковбой с дикого техасского американского запада или профессор в очках из европейского университета, да и против фермера она бы не отказалась. Меня удивляло, почему Вероника считает, что все женихи «оттуда» обязательно богатые и образованные.

— А если это будет водитель грузовика или мусорщик? — спросила я как-то Веронику.

Она задумалась, а потом, махнув рукой, сказала, что согласна и на «простого смертного» лишь бы свалить… Всё, что было за бугром, привлекало её и виделось решением всех проблем.

— Понимаешь… — говорила она мне в минуты нашей близости, — хочу уехать. К чёрту на рога, куда угодно, только бы уехать. Вот главное. Чтобы всё забыть. Всё… — обычно в этом месте Вероника начинала плакать, а я, не желая делать ей больно, уводила её мысли в другую сторону, целуя её и лаская.

Но хотя Вероника была готова уехать «к чёрту на рога», тем не менее, учила она именно английский. То ли это было случайно. То ли потому, что попадалось ей больше всего англоязычных мужчин. То ли потому, что она помнила английский с детства, времени, когда ещё была жива её мама и бабушка, учившие её языку туманного Альбиона с младых ногтей.

Судьба же повернулась к Веронике другим боком. На её крючок попался немец, правда, без труда лопочущий по-английски, благодаря чему проблемы с языком не возникло. Дитер завёлся на Веронику с полуоборота, стал приглашать её в ресторан, подарил духи и сигареты из «Берёзки». Он был «богатеньким буратиной», как говорила Вероника, приехавшим в Москву по делам фирмы. Впрочем, так говорили все иностранцы своим русским подружкам. Но никого сильно не волновало, есть ли у этого типа пахнущего чем-то загадочным, эта самая фирма или он «вешает лапшу на уши». Внешне Дитер, правда, далеко не соответствовал представлениям о принце на белом коне, хотя как раз второе — белый конь у него был. Немец с гордостью предъявил Веронике снимок, на котором красовался рядом с белоснежным Мерседесом последнего выпуска. Сам же Дитер был невысокого роста, толстенький и почти лысый, как колобок. Но Вероника не на шутку возбудилась на его белого «коня» и скрупулёзно обрабатывала — шаг за шагом, день за днём. Всё развивалось по плану, если бы однажды они не заехали к Веронике домой.

— Вот и мой дом, хаус в смысле, — хихикая верещала Вероника, открыв дверь в квартиру.

Я услышала голоса и вышла навстречу. Только проснувшись, я была в прозрачной ночной рубашке, через тонкую ткань которой светилось худенькое детское тело.

— А это… это моя сестра, — придумала на ходу Вероника.

Дитер стоял как вкопанный. Он смотрел на меня, открыв рот и дыша, как рыба выкинутая на берег. И Вероника, и даже я, поняла, что затея с браком провалилась.

— Хай, — сказал Дитер, — взяв мою руку в свои толстые пальцы, и приложился к ней пухлыми губами.

Когда мы устроились в комнате, Дитер не сводя глаз с меня, что-то тихо спросил Веронику.

— Да есть ей восемнадцать, есть… — устало отозвалась она по-русски, а потом повторила цифру по-английски.

— Правда? — обрадовался Дитер, — а я думал четырнадцать… или даже меньше. Она такая девочка… — он пытался говорить по-русски, видимо, желая сделать нам приятно.

Дитер стал приглашать на ужины нас обеих, в ухаживаниях отдавая предпочтение мне. Он буквально не мог надышаться на меня и не знал, чем угодить, суетясь, открывал передо мной дверки автомобиля, подавал руку при выходе из него, пропускал вперёд, заходя в лифт. Ещё через неделю, узнав, что я девственница, у Дитера глазки засверкали болезненным блеском. Казалось, из них вот-вот посыплются искры. Он засветился и засуетился пуще прежнего.

Как-то Дитер пригласил нас в ресторан. Ну, мы и раньше не раз ходили с ним ужинать. Но тут он заранее зарезервировал столик в очень дорогом и, как теперь говорят, культовом кабаке. Обставил всё это мероприятие крайне торжественно. Нам подавали какие-то экзотические люда, подносили бутылки с вином, обёрнутые кипенно белыми салфетками. На высокой ножке около стола стояло специально ведёрко со льдом, из которого торчала бутылка настоящего французского шампанского. Дитер явно был возбужден и сильно взволнован.

Когда нам подали мороженое политое сливками и ликёром, а на стол поставили вазу с фруктами, выложенными в виде жар-птицы, Дитер попросил внимания. Дрожь, пробивавшая всё его кругленькое тело, свела челюсть, и некоторое время он только мычал, не в силах издать ни одного звука. Затем дрожащей рукой вытащил коробочку красного сафьяна из кармана в пиджаке и протянул её Веронике. Глядя ей в глаза, наконец, он сказал:

— Вероника… я прошу руки твоей… твоей сестры Жанночки.

— А чё коробку мне в нос тычешь? — ухмыльнулась Вероника.

— Ах, да, — сообразил жених и повернулся ко мне. — Вот, Жанночка, это кольцо. Тебе.

Я взяла коробочку, открыла и зажмурилась. На чёрном бархате сверкал большой бриллиант.

— Скажи дядя «спасибо»! — ёрничала Вероника.

— Спасибо, — повторила я, продолжая неотрывно смотреть на кольцо.

— Почему? Почему спасибо? — занервничал Дитер. — Ты не поняла… я прошу твоей руки. То есть хочу жениться на тебе. Ты согласна?

— Замуж? Ну, да… наверное… согласна, — выдавила я из себя.

Хотя всё шло именно к этому исходу, когда это всё же произошло, я оказалась не готовой. Вернувшись домой, я швырнула коробочку на стол, она проскользнула по полированной поверхности и упала. Рухнув на диван я расплакалась.

Мужчины с самого детства вызывали у меня неприязнь. А уж Дитер… толстенький, на тонких ножках, с неприятным запахом изо рта и годящийся мне в отцы, действовал хуже рвотного порошка. Правда, на немца он был совсем не похож. Своей красной круглой рожей с носом-картошкой и маленькими глазками напоминал хохла с базара, приехавшего торговать свиным салом. Да и расставаться с Вероникой и своей спокойной жизнью, которую я вела с ней, мне никак не хотелось. Ни за какие коврижки. Даже вот за такие бриллианты.

— Не хочу! Не поеду! — монотонно твердила я, утирая слёзы.

— Не будь дурой, — строго прервала моё нытьё Вероника. — Подумаешь, не красивый. Подумаешь, старый… Зато добрый какой. Из него можно выжать всё, что хочешь.

— Ага, Дед Мороз… — хныкала я, прижавшись к Вероникиному плечу. — А я буду у него Снегурочкой…

— Ладно, не юродствуй… вот ведь мать твоя была права, воспитывая тебя порядочной девушкой. Пригодилась-таки твоя девственность. Если бы не она, неизвестно ещё как бы всё сложилось.

— Да на чёрта мне эта девственность… кому берегла? Этому уроду? — меня захлестнула новая волна неприязни, мурашки побежали по телу и я разрыдалась.

— Хватит, не реви… — пытаясь успокоить, Вероника погладила меня по голове. — Выйдешь замуж, поможешь и мне. Там жизнь. А тут… если бы не я, сосала бы сейчас у какого-нибудь бомжа за тарелку супа.

Я вспомнила, чем обязана Веронике и согласилась.

— В конце концов, этот Дитер не такой противный, как те, кто совался ко мне у Седого… — подумала я, растирая почти высохшие слёзы. — И вообще… он будет мне папой… — если бы я могла тогда знать, как близка я была в своих предположениях к истине.

— Вот и правильно… — обрадовалась Вероника, увидев, что я утихла и даже слегка улыбнулась. — Когда ещё попадётся идиот, готовый жениться? Всем только и надо, чтобы потрахаться. А ЗАГС… воняет им говном это заведение. Давай-ка лучше выпьем за мать твою-умницу и страдалицу… За удачу и птицу счастья, которую ты ухватила за хвост… А, ну-ка, тащи бутылку и не хнычь!

Я понимала, что Вероника права. Как всегда, права.

— Всего на пару лет старше меня, а на сколько умнее. Даже не умнее, а мудрее, — думала я о своей подруге с восхищением.

Дитер оформил необходимые бумаги, и я переехала к нему в большой и красивый немецкий город на Майне. А Вероника осталась в Москве. Она звонила мне несколько раз, обещала приехать в гости. Я тоже звонила ей некоторое время, но однажды… однажды её телефон не ответил. Не ответил он и на следующий день. И через неделю. Вероника исчезла из моей жизни.

Иногда мне стало казаться, что всё, что было ТАМ, приснилось. Что я целую вечность, вернее всегда жила в Германии. Я привыкла к чистым улочкам, приветливым прохожим, к тому, что у меня был Мерс последней модели. Я привыкла дважды в неделю ходить на теннис, на фитнес, к парикмахеру не раз в год на день рождения, а раз в неделю — только чтобы подрезать посечённые кончики волос. Привыкла к своему массажисту. Хотя всё это и не радовало меня, я привыкла ко всему этому и уже не представляла иной жизни.

Единственное, к чему я никак не могла привыкнуть… был Дитер. Противный толстый Дед Мороз, который был добрым только на Новый год…

8.

Рита, с которой случайность меня свела в теннисном клубе, стала ярким пятном в моей унылой однообразной повседневности. Ощущая себя в Германии несчастной и одинокой, я схватилась за это знакомство двумя руками. Мы подружились, а очень скоро стали любовницами… Мне не хватало ласк и нежности, которые я получала от Вероники и Рита в некотором роде заменила её. Если бы не она, я, наверное, давно бы сдвинулась на пару градусов по Фаренгейту. И Кирилл, Риткин муж, нам совсем не мешал. Надо же… так повезло. Он оказался импотентом и не только не ревновал меня к жене, но, наоборот, поощрял наши забавы, наблюдая за тем, чем мы занимались. Собственно, его мужская несостоятельность и подтолкнула Риту заняться сексом со мной, а иначе ещё неизвестно, чем бы закончилось наше знакомство. В общем, всё складывалось чудесно. Всегда, когда мне не хватало Риты, я могла позвонить и приехать к ней.

Рита, как и Вероника, была тоже чуть-чуть старше меня. Совсем чуточку. Но и Рита, как и Вероника, казалась мне умной старшей подругой. И сейчас, когда она уехала, стало невыносимо тоскливо. Почему так получается? Самые близкие, родные люди… исчезают из твоей жизни. И ты снова остаёшься один. Совершенно один… и ничего не можешь изменить.

Несколько лет назад, сидя в кресле у Седого, я думала, что жизнь кончена. Кто мог тогда предположить, что скоро, совсем скоро в мою жизнь войдёт Вероника… а ещё через какое-то время я превращусь из простой девчонки, дешёвой минетчицы подрабатывающей у задрипанного сутенёра во фрау Пфайфер, владелицу шикарного Мерса… Но почему мне так хреново?

Вероника перевернула мою жизнь, погнав её по другому руслу. С ней я научилась мечтать. Своей мечты у меня не было. Мечтала Вероника и её мечта воплотилась в жизнь. В мою жизнь. Я, а не Вероника, стала женой богатого иностранца и уехала в Германию. И навсегда рассталась с Вероникой. Зачем мне её мечта? Ну, скажите, зачем? Возможно, Дитер и осчастливил бы Веронику, которая так долго охотилась за импортным женихом. Но меня он сделал несчастной… Потому что он был не моей мечтой…

Солнце било в глаза, резало их, будто кто-то засыпал песком. Как назло, я где-то опять забыла тёмные очки. Машина неслась по автобану на скорости сто шестьдесят. Я привыкла к такому темпу, хотя не раз попадала под глаз аппарата и получала квиточки из полиции за превышение скорости. Но снова и снова меня несло.

— Рита уехала, — думала я, глотая слёзы. — А я осталась. Что теперь будет? Как я буду без неё? Как мне вообще жить… Если бы кто-то мог только знать… только знать, как я живу. Господи, неужели Вероника, выйди она, а не я, за этого идиота, терпела бы всё это… Это она мечтала. Она хотела. А мне это не надо. Зачем мне Германия? На чёрта мне эти блага? Этот Мерседес? Нате, возьмите… подавитесь…

Я понимала, что любая женщина схватилась бы за всё это, не задумываясь. Понимала и сама не могла отказаться. Хотя, то, чем мне приходилось платить за этот «Мерседес», за отдых на Канарах и Мальдивах, за наряды из дорого бутика в центре Мюнхена… если бы кто-то мог знать, чего мне это всё стоило. Но впереди, как и раньше, ничего не светило. Назад возвращаться не хотелось. Возвращение — не движение, не жизнь. Только вперёд, только вперёд… но и там пустота. Снова тупик. Как уже было когда-то…

Вероника

1.

Жанна уехала, и я осталась одна. Свет и тепло, а, главное, видимость семьи, которые давала она, вмиг исчезли. Я чувствовала себя опустошённой и несчастной. Во всяком случае, тогда казалось, что я стою на краю земли и дальше ничего нет.

У меня была мечта выйти замуж за иностранца, вынашиваемая мною несколько лет. Ещё у меня была Жанна, маленькая, ласковая, искренняя, преданная… До встречи с ней я долгое время боролась с жизнью в одиночку. Жанка, конечно, не могла придать сил — она была слабой, неуверенной, всего боящейся девочкой. Но с ней я перестала чувствовать себя выброшенной в океан щепкой. Я знала — что бы ни случилось, дома меня ждут…

Я нашла её у Седого, к которому заскочила за наркотой. Этот старый сутенёр приторговывал травкой по сходной цене. Сама я пыталась этим не увлекаться, покупала для клиентов. Дело нужное и иногда просто необходимое.

На грязном кресле, драном и зассанном случайными посетителями, я увидела девчонку. Сначала я приняла её за внучку хозяина, но, приглядевшись, поняла, что ошиблась. Девочка смотрела на меня взрослыми глазами, глазами наполненными ужасом и слезами. Слёзы, скопившись, наполнили глаза, но никак не выкатывались наружу. Я вспомнила себя в свои двенадцать лет. Внутри что-то щёлкнуло, словно включился экран телевизора, и замелькали старые съёмки, участницей которых была я сама… и я решила забрать девочку с собой. Я не думала в тот момент, что с ней делать. Просто захотелось увести из затхлой конуры.

Седой неожиданно быстро согласился отдать её буквально за сущие копейки. То ли девочка не приносила ему большого дохода, то ли надоела нытьём, то ли ему самому было её жаль… Жанка перебралась ко мне и стала частью меня, моего тела, моей души.

— Встретились два одиночества — пели мы заунывно на пару под паршивое настроение.

Сначала я думала, отмою девчонку, накормлю и куда-нибудь пристрою. Но она обладала невероятным талантом растворяться в другом, умела услышать твоё желание даже не произнесённое вслух, в мгновение исполнить его, оставшись невидимой, как приведение скользя мимо тебя… Жанка правильно отреагировала, когда я плюхнулась к ней в ванну. Она растерялась ровно на две минуты, достаточные шевельнуть мозгами и понять, что от неё ожидают. Тут же расслабилась и… не делала недовольного лица, а наоборот завелась и подыграла мне. А уж в быту и вовсе — лучшей партнёрши было не найти. Она готовила всякие вкусности буквально из ничего. И буквально за три минуты. Накрывала на стол, пока я умывалась. Говорила, когда от неё ждали монолога. И затыкалась, когда видела, что мне не до неё. И Жанка осталась у меня… Уже через день я не представляла, как жила без неё раньше.

Я привыкла жить со своей мечтой и с Жанкой. Мечта грела, обещая прекрасное далёко, а Жанка ласкала и жалела в сегодняшнем настоящем. И вот моя мечта, почти воплотившаяся в действительность, испарилась в недельный срок. Испарилась, исчезнув вместе с девочкой, которую я вытащила из грязи, выкупала, научила всяким приятным вещам. Она стала послушной и преданной. Как собачка. Только ещё лучше. Собачка не умеет разговаривать. А Жанна умела. Вернее, если честно, говорить она не любила и делала это только тогда, когда была нужда в её трепне. Но вот слушала она гениально. И, если надо, умела утешить. Сколько раз, она раздевала меня, как маленькую, и утирала слюни и сопли. Никогда не забуду, как она выручила, когда досталось от ментов… бр, противно вспоминать…

…осенний холодный ветер носился по городу, срывая последние ржавые листья с деревьев. Отработав смену, я возвращалась домой. Никак не могла поймать такси. Стояла и голосовала на проспекте. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. И я одна на всём белом свете. Блок, что ли? Если бы Блок, так нет же… проза жизни — менты во всей красе.

Неожиданно вынырнула машина.

— Милицейский газик, — догадалась я, еще не увидев специфической раскраски на его боку, а потому, как нагло он вывернулся из-за угла.

Прошипев шинами по асфальту, газик резко затормозил. Из машины вывалился толстый мужик, за ним выпали ещё двое в форме.

— Ну, что, поедешь в отделение… — прогнусавил один из них, — или…

— За что гражданин начальник, — попыталась отшутиться я, прижимая сумочку к груди.

На мне были надеты тонкие ажурные колготки и короткая юбка, едва прикрывающая задницу. Ветер поддувал под подол и холодил тело. Вечер был безнадёжно испорчен. Заработать не удалось. А тут ещё эти… Я понимала, что просто так от этой тройки не отвертеться.

— А за то самое… за проституцию, — сказал мент, снимая фуражку и протирая, видимо вспотевшую лысину.

Я заморгала глазами, пытаясь выморгнуть слезу, не желающую выкатиться, несмотря на мерзкое состояние и готовность кричать и рыдать, а не то чтобы плакать. Иногда метод слёзовыжимания срабатывал и, если менты оказывались жалостливыми или им просто не хотелось связываться с ноющей бабой, отпускали меня. Но на этот раз, как на зло, душа кипела, а слёзы не лились. А среди ментов не было ни одного жалистного.

Воспользовавшись моим замешательством, один, самый здоровый бугай, профессиональным жестом выкрутил мои руки наверх, согнув меня в спине. Я плюхнулась лицом о капот, больно ударив щёку. Хорошо, ещё успела увернуться и не разбила нос. Мент продрал своими жирными пальцами дыру в дорогих колготках, даже не соизволив их стащить с меня, и пару секунд повозившись с ширинкой, легко сунулся. Моментально я перестала думать про саднящую боль в щеке и переключилась на более неприятное ощущение.

— Молодец, сучка, — сказал мент, ритмично двигая задом, — готова к работе… мокрая уже вся… хвалю… и тебе хорошо, и мене приятно… не будь дурой, расслабься, я тебе сейчас покажу, кто в доме хозяин… ну же… давай… давай…

— Чего давать, гад, дала уже всё, что есть и чего нету, вернее, не дала, а ты, гадёныш, сам взял, — думала я про себя, чтобы проскочить другие мысли.

Я давно научилась переключать думки, в минуты, когда думать о том, что происходит со мной, невыносимо. Хотелось лягнуть эту тварь ногой, но он держал меня с такой силой, что я не могла шевельнуть не то что ногой, даже пальцем.

Мент начал дышать всё тяжелее, слова его сбивались и с ритма, и с мысли, если они вообще были у этого урода. Он перестал бормотать свою ахинею, сосредоточившись на ритмике движений, методично вгоняя в меня свой длинный член. Остальные мужики, стоя поодаль, ржали и давали советы дружку-сотоварищу. Но он вряд ли что-то слышал, увлечённый процессом — запрокинув голову, он работал бёдрами и громко стонал. Когда дядька, наконец, облегчившись, крякнул и высвободился, я даже не успела вздохнуть и поменять позу — следующий тут же пристраивался на освободившееся место. Затем третий проделал тоже самое, что и первые два. Когда я уже подумала, что отделалась, пусть не лёгким, испугом…

— Куда пошла… — протянул один из ментов и схватил меня за руку, стоило сделать шаг в сторону от машины.

Подтолкнув к газику, мужик снова согнул меня пополам. Лицом я брякнулась между ног дядьки, который сидел на месте рядом с водительским. Он уже вытащил из ширинки толстый член и потирал его пятёрней, оживляя полудохлый орган. Как только моё лицо оказалось в нужной позиции, он сунул в мне рот сначала пальцы, чтобы разжать зубы, а затем и своё хозяйство… одной рукой продолжая придерживать член, другой вцепился в мои волосы и помогал движению головы. Всё ещё мягкий член начал расти у меня во рту, заполняя собой пространство… От обиды хлынули слёзы… Но в это время я почувствовала, что сзади кто-то елозит. Я напряглась, понимая, что сейчас будет очень больно — там, куда пытался пропихнуться труженик невидимого фронта, само по себе мокрым не становилось. Какое-то мгновение я еще надеялась, что у мента ничего не получится — туда мягким членом не влезть, но ему удалось сделать это… сначала он засунул палец, от чего у меня потемнело в глазах, а затем, видимо, возбудившись от этого, деранул членом, ставшим металлическим, так, что я взвывала от боли, а по ногам потекла струйка горячей крови.

Домой я пришла только к утру. Открыв дверь квартиры, буквально ввалилась, рухнув Жанке под ноги. Она затащила меня в ванную, сорвала грязные, разорванные вещи и, уложив в тёплую воду, стала мылить, ласково водя по телу своей почти детской ладошкой, с обмылком мыла в ней. Тщательно намылив меня, Жанна спустила воду и, включив сильным напором душ, стала обмывать пену. Я лежала на дне никелированной ванны, послушно подставляя бока под строю воды.

— Ну, хорошая моя… давай, подними ручку, хорошо, умница, — бормотала Жанна, — а теперь помоем нашу мышку… — она направила струю тёплой воды между ног, немного раздвинув их, чтобы вода прошла внутрь. Я застонала, — бедная моя, хорошая, разодрали всю, сволочи… — причитала Жанна.

Потом Жанна чуть ли не на руках отнесла меня на кровать и вытерла большим полотенцем. Я лежала, распластавшись на кровати, не в силах шевелиться. Тело ломило, будто по нему проехали катком бетоноукладочной машины. Жанна растёрла меня маслом, аккуратно массируя ноющую кожу, затем надела рубашку и принесла рюмку водки. Слёзы текли по щекам, и я глотала их, слизывая с сухих потрескавшихся губ.

— Сволочи, — тихо сказала Жанна, улегшись рядом со мной, — не плачь, хорошая моя… всё пройдёт… пройдёт… а мы всегда будем вместе… всегда…

Никогда не говори «никогда». И «всегда» тоже не говори. Вот и нет теперь Жанны. Она уехала. В прекрасное далёко. И увезла с собой мою мечту. А я осталась. Одна. Совершенно одна. Потеряв подругу, я рассталась и с мечтой.

— Значит, не судьба, — размышляла я, одиноко коротая время на своей кухоньке. — Ну, не всем же в рубашках рождаться… Вот Жанка. Она везунчик. Приехала из своего сраного Иваново в Москву и как раскрутилась. И в детстве её никто не обижал. В восемнадцать девственность сохранила. Это же надо… и тут попала в надёжные руки. Другой бы изнасиловал и имени не спросил. А Седой вон, как отец родной… Тоже её целку хранил до лучших времён. Как знал, что пригодится. Потом я подвернулась. Это уж вообще лотерея. Почти мильон выиграла. Жила как у Христа за пазухой. И вот теперь Дитер. Это уж точно джек-пот. Главный выигрыш. Сколько баб мечтают о таком счастье, а досталось оно Жанке.

Я всё думала и думала, прикуривая одну сигарету за другой. В чёрном квадрате окна отсвечивало моё изображение, расплывчатое в тумане сигаретного дыма. За стеклом властвовала ночь. Сине-фиолетовая, как негр из Буркина, который Фасо. Именно таким же чёрным виделось мне моё будущее. Обида за то, что мне не везёт, рвала на части душу. Рвала и не зашивала. Так и валялись по квартире обрывки моей души…

— Ну, и пусть… пусть Жанка поживёт как человек. Посмотрим, может, и я вывернусь, — успокаивала я себя, отвлекая от дурных мыслей, но они лезли в мою башку с непреодолимой наглостью. — Но всё же… всё же… ну, почему мне так не везёт в жизни?!

2.

Проституткой я была не с рождения. Всё как раз наоборот. Родилась я в приличной семье в самом центре Москвы. В сталинке с высокими потолками и дежурными милиционерами у входа. Мой дед выслужил эту квартиру много лет назад, ещё при жизни самого отца народов. В ней выросла моя мама. Потом вот и я.

В нашей семье всё складывалось, как нельзя лучше. Никого не репрессировали. Не посадили. Мои бабки и деды умерли в своих кроватях от старости. Первой, на ком «отыгралась» судьба за все счастливо прожившие предыдущие поколения, была моя мама. На ней закончились хорошие времена нашей семьи. Словно кто-то сглазил или проклял нас, сделав мою маму и меня несчастными, отбывающими наказание за чьи-то прегрешения. Я часто задумывалась над этим. Меня нестерпимо мучило — почему кто-то грешит, а кто-то отвечает? Почему именно мне пришлось рассчитаться за зло моих предков? Но вряд ли кто-то сможет ответить на эти вопросы. Ответы, видимо, уйдут в небытие, как ушли те, из-за кого я была обречена на страдания.

Несчастья начались, когда моя мама влюбилась не в того. Так говорили, во всяком случае, у нас дома. Когда я была совсем крохой, слышала разговоры взрослых на кухне, буквально въевшиеся в мою память навсегда. Я сидела на высоком деревянном стульчике, сделанном специально для маленьких детей, и послушно открывала рот, давая возможность сунуть в него ложку с кашей. Мама кормила и одновременно с этим жаловалась бабушке на непутёвого Генку, моего отца.

— Опять припёрся за полночь. Вонял, как будто из парфюмерного…. — рассказывала мама, не сводя глаз с моего открытого рта. — Говорит, к совещанию готовился. Ага. Знаю я его совещания… Каждый день одно и тоже… хоть бы придумал что-нибудь, так нет…

Мама говорила и говорила. А бабушка молчала, перебирая какую-то крупу. Потом не выдержала и, тяжело вздохнув, подвела черту:

— Что делать? Сама виновата… кто тебя за него замуж гнал?

Все эти разговоры заканчивались одним и тем же. В конце концов, мама начинала плакать. Ей было обидно, что она такая дура, сама себе нажила проблемы. Особенно сильно она рыдала, когда бабуля, видимо, для пущей наглядности описывала прелести несостоявшейся жизни с каким-то Григорием Семёновичем, сидящим в Минюсте.

— Проморгала, — назидательно говорила бабушка, с укором глядя на дочь, — вот, где был жених, так жених. И папа советовал. А ты… Геночка то, Геночка это, тьфу на твоего Геночку, — смачно сплёвывала бабушка в сторону, чем выражала наивысшую степень презрения к моему отцу.

На маму это производило впечатление, и она с тихих стонов и хныканья переходила на тональность выше, начиная заходиться громким плачем в голос. Видимо, она осознавала свою ошибку и понимала, где бы могла сейчас жить, если бы послушалась родителей.

Подобные разговоры с криками и плачем продолжались всё мое несознательное детство без перерывов и пауз. Мне кажется, что я помнила их наизусть. Хотя мама позже уверяла, что я по причине младенческого возраста вряд ли могла понять или, тем более, запомнить их. Может, мама права… но мне казалось, что я уже при своём рождении слышала мамины сетования на идиота-Генку.

Но, кроме того, что моя мама неудачно выскочила замуж, она сделала ещё одну ужасную вещь. Она умерла, когда мне было десять лет. Однажды, сильно разозлившись на папу, она здорово напилась и ушла из дома. Мама шла и шла по пустынному городу, не помня, что делает. Улицы, от слёз и выпитого спиртного, расплывались в маминых глазах. Она вышла на проезжую часть… и незаметила, как навстречу вынесся грузовик, спешащий скорее вернуться домой. Водитель, мчавшийся по пустой ночной улице, не ожидал, что в такой час на его пути окажется женщина. Он не успел затормозить. Мама не дожила до больницы. Хоронили её в закрытом гробу, потому что голова была раздроблена. Бабушка рыдала, обхватив деревянный ящик двумя руками, выкрикивая проклятья в адрес моего папаши. Она кляла его, на чём свет стоит, обвиняя во всех смертных.

— Убийца, гад, дерьмо поганое, — хрипела бабушка, упав на свежую могилку, засыпанную цветами, не обращая внимания на пришедших проводить в последний путь маминых подруг, соседку тётю Зину и других знакомых.

Папа стоял рядом. Он поник и не обращал внимания на взбесившуюся старуху, как он назвал её в разговоре со своим дружком дядькой Женей. Бабушка и, впрямь, казалась мне в тот момент сумасшедшей и очень постаревшей. До маминой смерти она не казалась старухой, но после горя, случившегося с дочерью, сильно сдала и действительно превратилась в бабу Ягу, как её за глаза стал называть мой папа.

Бабушка согнулась чуть ни пополам, будто ей перебили позвоночник. Голова побелела, а руки дрожали так сильно, что она не могла удержать даже чайной ложки, чтобы насыпать сахара в чай. Сахар рассыпался по столу, но бабушка не попадала в чашку. Вскоре после маминых похорон умерла и бабушка.

— Что-то с сердцем, — объяснил папа соседке тётке Зине, которую пригласил накрыть поминальный стол, причину бабушкиной смерти. — Старуха, Зин, неплохой была. Ничего не скажу. Так что, надо помянуть, как положено.

— Надо же, — щебетала Зинка, озираясь по углам квартиры, — одно горе в дом не приходит… Пришла беда, отворяй ворота. Так что ли, говорят? Только жену схоронил, теперь вот тёща… а как же ты теперь, господи… с девчонкой-то? Ген, а я возьму эту кастрюлю, она вам ни к чему на двоих-то… а? большая. А мне бы

— Да, возьмите, тёть Зин, — отозвался отец и женщина, сообразившая, что сейчас можно прихватить всё что угодно, добавила:

— А вот эту вазу можно? И сахарницу, а то у меня разбилась…

— Возьмите всё, что хотите…

Я осталась вдвоём с папой. Он был крученым, как говорили тогда, и крутым, как говорят сейчас. Ещё при маме и бабушке, папа фарцевал и спекулировал. Но делал он тогда это как бы с оглядкой. Он знал, что дома ему дадут за это «дрозда», да и органы побаивался. Тогда всё это преследовалось, особенно валютные дела. Папа опускался медленно. Есть выражение «пуститься во все тяжкие». Вот мой папа и пускался. Во все. Но понемногу. Он и женщин любил, и изменял маме. И в карты играл, исчезая из дома на несколько дней. Иногда возвращался весёлым, картинно кидал матери под ноги шубу или, став на колено, надевал ей на палец колечко. А иногда, вернувшись, закрывался в спальне и спал там сутки или больше. Потом пил «по чёрному», впадая в депрессию, объясняя тем, что надо отдать карточный долг. Мама носилась в скупку, сдавая доставшиеся от прабабушки драгоценности. Папа обещал исправиться.

Папа действительно иногда успокаивался, какое-то время в доме воцарялся покой. То ли он любил всё-таки мою мать, то ли боялся бабку. Но скорее всего, он боялся, что бабка добьётся развода и вышвырнет его с элитной жилплощади. А идти ему было некуда. Не возвращаться же в деревню Крыгополье на Днепровщине.

Когда же жены и тёщи не стало, отец развернулся не на шутку. На меня он внимания не обращал. Папа и до этого не привык к тому, что у него есть дочь. Бабушка, полностью занимавшаяся мною, даже близко не доверяла ребёнка отцу. Мы жили с ним как бы рядом, но вместе с тем параллельно.

Я родилась у своих родителей рано, когда и женщины не в полную силу осознают своего материнства, а уж мужчины в этом возрасте и вовсе ещё безответственные пацаны. До папиного сознания толком не доходила мысль о том, что у него растёт дочь. Когда мы остались с ним одни, он занялся своими делами, видимо, полагая, что я расту сама по себе. Возможности просторной квартиры позволяли нам жить как соседи, не мешая друг другу. Я забивалась в свою комнату, подальше от родительского ока. Жизнь отца кипела, как всегда, булькая и пузырясь, а я жила с ним в одной квартире, предоставленная самой себе. Ела то, что находила в холодильнике. Вставала по будильнику в школу. Всё было почти, как раньше. Только балет пришлось бросить, чему я была рада.

Мы пересекались с отцом не каждый день. Вечером к нему часто приходили незнакомые люди, устраивавшие попойки. В это время я старалась не выходить из своего убежища. Иногда, выскочив в туалет, видела в комнатах незнакомых мужчин и женщин. Они шумно разговаривали, нередко орала музыка, изредко кто-то танцевал или пел, играя на гитаре. Я проходила мимо широких дверей в большую комнату, стараясь не заглядывать внутрь. Казалось, если я не смотрю, то и меня не видят. Эффект страуса… голову в песок и нет меня.

Утром, когда я вставала в школу, в квартире была тишина. Поэтому оказавшись около двери, я заглядывала без страха… любопытство брало своё. Кто-то всегда оставался у нас ночевать — то на диване, то в кресле храпел какой-нибудь дядька, заснувший с бокалом в руке, или сопела женщина, укутанная в мамин плед.

3.

Не могу сказать, что жизнь после смерти мамы и бабушки, стала невыносимой. Единственное, чего не хватало, это тепла и ласки, которые я получала от бабули. Мама не сильно баловала меня своим вниманием, занятая переживаниями по поводу измен мужа. Но бабушка любила меня по-настоящему и перед сном обязательно читала сказки и целовала. Только этого мне и недоставало, всё остальное сначала меня вполне устраивало.

Более того, было и кое-что приятное в моём самостоятельном и независимом теперешнем положении. Бабушка, несмотря на неземную любовь ко мне, в воспитании была строга. Она постоянно следила, вымыла ли я руки, сделала ли уроки, достаточно ли учтива с соседями. Теперь же я была предоставлена самой себе, и надо мной больше не было никакого контроля. Могла не делать уроки. Могла смотреть телик, сколько душе угодно. Даже могла не ходить в школу. Но вот тепла, поцелуев перед сном, поглаживания горячей рукой по щеке мне не хватало.

Однажды ночью, выйдя из своей комнаты, намереваясь тихой тенью проскочить в туалет, я заметила на нашем диване лежащего мужчину. Он не спал. Его спина поднималась вверх и затем резко опускалась вниз, а из под него доносились женские всхлипывания. На мужчине была надета рубашка и брюки. Правда, почему-то приспущенные. Два шара его белых ягодиц колыхались как недоваренный холодец. Рядом с диваном, на котором происходили телодвижения, стоял торшер, и яркий пучок света падал прямо на широкую спину незнакомца. Я остановилась, зачаровано глядя на него, пытаясь понять, почему он так странно дёргается. Вдруг мужчина ловко перевернулся, оказавшись на диване спиной, а из-под него вынырнула маленькая женщина. Она оказалась совершенно голой. Вскочив на мужчину и усевшись на него сверху, она стала прыгать, словно наездница на мустанге. Я только что закончила читать «Всадника без головы» и запомнила новое слово «мустанг», всплывшее вдруг в моём сознании, когда я увидела эту ночную сцену. Женщина прыгала, а её большие отвислые груди, подскакивали и хлюпали по телу. Я стояла в темноте, оставаясь незамеченной, онемев от удивления увиденного и пытаясь понять, чем же занимаются эти взрослые люди.

Они тихо переговаривались и похихикивали, что создавало впечатление какой-то игры. Мужчина и женщина несколько раз менялись местами, потом вдруг поднялись с дивана, и женщина, повернувшись спиной к мужчине, оперлась руками в письменный стол, выставив на обозрение свой зад. Мужчина стоял поодаль, видимо, дожидаясь, когда она устроится удобнее. Меня поразил его огромный член, торчащий вперёд и немного покачивающийся. Мужчина был нетерпелив. Он похлопывал тётку по заднице, сначала слегка, потом достаточно сильно.

— Почему он её бьёт? — размышляла я, — наверно, наказывает за что-то…

Потом мужик почему-то облизал свои пальцы, смачно причмокивая языком, затем, нагнувшись, будто хотел рассмотреть попу, раздвинул ягодицы женщины в разные стороны, и сунул руку так, что она ушла в женское тело почти по локоть. Женщина выгнулась и застонала.

На следующий день, утром на кухне я увидела этого мужчину. Хотя ночью я не могла хорошо разглядеть его лицо, сомнений не было, что это он.

— Ну, садись… — сказал мужчина миролюбиво, почёсывая волосатую грудь. — Чай будешь?

Я согласно кивнула, и он налил в большую бабушкину чашку крепкой заварки, разбавив кипятком. Он даже насыпал сахар, как это делала моя бабушка, и тщательно размешал, громко стуча по фарфору мельхиоровой ложкой. Затем незнакомец дал мне варёное яйцо и кусок белого хлеба, щедро смазав толстым слоем сливочного масла.

— На, ешь… тебе расти надо, — заботливо сказал незнакомец.

Гудел холодильник. Тарахтело радио, передавая репортаж футбольного матча. Мужчина сидел на стуле в папином халате, полы которого распахнулись, оголив грудь и ноги. Я старалась не смотреть на него, отвечая невпопад на задаваемые вопросы. Когда я закончила есть, и хотела выйти из кухни, он схватил меня за руку и, дёрнув, усадил на колени. На мне была надета лишь короткая ночная рубашка, и я почувствовала голой попкой жесткие волосы на его толстой ляжке, на которую плюхнулась.

— Ну, чего ты боишься? — спросил мужчина. — Хорошая девочка. Тебе сколько лет?

— Двенадцать, — еле выдавила я из себя.

— Двенадцать? — переспросил мужчина, удивившись. — А я думал не меньше пятнадцати. Смотри-ка… ты же совсем большая. И сисечки уже выросли. — Он дотронулся до моей действительно набухшей грудки, и я почувствовала, как она сжалась.

— А ты сегодня ночью смотрела, как я с Нинкой…

Мне стало стыдно. Стыдно, что я подсматривала. Я знала, что это плохо.

— Да ладно… чего ты испугалась? Тебе же понравилось, ну, скажи, понравилось? Небось, сама хочешь? — мужчина говорил прерывисто, дыша горячим перегаром прямо в лицо, рукой поглаживая мою ногу выше коленки, поднимаясь всё выше и, наконец, коснулся сгиба ноги…

Я не выдержала и вскочила. Кровь ударила в лицо, я вырвалась и побежала в ванную, где закрывшись на щеколду, долго не могла отдышаться, будто пробежала стометровку. А из кухни ещё долго слышался хриплый смех незнакомца в папином халате.

4.

Через несколько дней я снова увидела этого мужчину в нашей квартире, но он словно не обращал на меня внимания. Взрослые веселились, выкрикивая песни под гитару, а я лежала в своей комнате, пытаясь заснуть, но сон никак не шёл. Меня будоражили странные чувства и мысли. Внутри сжался комком страх. И интерес. Меня тянуло подсмотреть за тем, что происходило в комнате. И одновременно с этим пугало.

Наконец, я стала проваливаться в полутьму. Вдруг мне стало тяжело дышать. Кто-то нажал на грудную клетку, не давая проход воздуху. Я открыла глаза. Передо мной висело лицо того самого мужика. Я увидела мясистый нос, раздавленный в какой-то драке, толстые губы, на которых зацепились крошки еды и маленькие глазки, моргающие короткими ресничками. Мужчина показался отвратительным. Я захотела закричать, но он рукой прикрыл мне рот:

— Не кричи, всё будет хорошо, потерпи немного, тебе будет приятно, поверь…

Он говорил и говорил, сюсюкая, как с маленьким ребёнком, одновременно с этим задирая на мне рубашку. Правая рука по-прежнему плотно сдерживала мой крик, левой же он стал ковыряться у меня между ног, словно что-то ища внутри.

— Раздвинь ножки, ну же, не зажимайся, так будет лучше, — причитал он мне в ухо.

Он долго возился, пыхтел и сипел. Мне стало страшно, я не выдержала и закрыла глаза.

— Смотреть, — громким шёпотом прошипел он, — кому сказал… смотреть…

Я снова открыла глаза, из которых полились слёзы. Сначала от страха. Потом от боли. Казалось, кто-то разрывает меня на две части. Во мне что-то хрустнуло, будто в коридоре хлопнули дверью. Дядька приподнялся, я почувствовала облегчение.

— Вот видишь, как… быстро… и хорошо… — бурчал он, застёгивая брюки.

Я лежала на белой простыне и чувствовала, как подо мной расползается горячая липкая влага. Дядька увидел кровь, и недовольно сказал:

— Надо же, как напачкала. Иди, помойся. А простыню выброси в ведро, я вынесу на помойку. И смотри, скажешь отцу, завтра выдеру, встать не сможешь.

С тех пор я жила в страхе. В безумном страхе ожидания, когда мучитель явится ко мне снова. Он приходил не очень часто и был у меня недолго. Но то, что он делал со мной, казалось иезуитской пыткой. После его визитов, я чувствовала себя раздавленной, тело ныло и иногда на следующий день я не могла встать с кровати. Папа, занятый своими делами, не замечал того, что происходило с дочерью. Наш контакт ограничивался одним вопросом.

— Как дела? — спрашивал он, в те крайне редкие моменты, когда мы пересекались с ним на кухне.

Еще реже он спрашивал:

— Школу не пропускаешь?

Но ответа он не ждал. Даже если я начинала что-то говорить, не обращая внимания, он брал бутылку из холодильника, или ставил чайник на горелку… Он мог тут же, крикнуть кому-то в комнату:

— Светка, тебе рюмку нести или из горлА будешь?

Я понимала, он меня уже не видит…

Моя жизнь превратилась в ад. Выхода из которого я не находила. Рассказать кому-то в школе, или соседке по дому, что ко мне ночью под одеяло залезает дядька, не приходило в голову. Мне было стыдно… Стыдно за то, что со мной происходило. Хотя я была в этом ничуть не виновата. Всю свою боль я носила в себе.

Но самое страшное случилось, когда я забеременела. Мой мучитель следил за месячными. Он почему-то обожал, когда я кровила и старался не пропускать эти дни. Как-то он спросил:

— А что твои дела? Я же помню, они были последний раз… — он задумался, вспоминая дату.

— Да, их два месяца нет, — подтвердила я.

— Ты не залетела? — спросил он, ничуть не расстроившись. — Ладно, не переживай. У тебя есть я. В беде не оставлю. Скажи дяде Коле «спасибо!» — сказал он и погладил меня по голове.

Весь ужас ситуации был в том, что я ненавидела и боялась этого дядю Колю. Но вместе с тем, я каким-то извращённым чувством тянулась к нему. Он доставлял боль, но вместе с тем, был единственным, кто заботился обо мне и ласкал. Дядя Коля приносил конфеты, гладил меня по руке и, тычась носом в плечо, говорил ласковые слова. В эти минуты я не боялась его, не убегала, а прилипала к нему своим детским тельцем, ища защиты. Хотя сам он и был тем человеком, от которого мне нужна была эта самая защита. Такой вот парадокс…

На следующий день после того, как дядя Коля обнаружил задержку моих месячных, он забрал меня из дома и, остановив такси, куда-то повёз. В машине мы сидели молча.

— Осмотри девчонку, — сказал он дядьке, к которому привёз меня.

— Пусть раздевается, вон диван, — дал указание мужчина.

— Снимай трусики и ложись, — сказал дядя Коля, подталкивая меня в спину, — не бойся, этот дядя — доктор, его нечего бояться. Ну, давай же… быстрее… А потом поедем в магазин и я тебе куплю куклу. Ты же хочешь куклу?

Дядька, который должен был со мной что-то делать, действительно надел на себя белый халат, что немного успокоило. Но раздеваться я никак не хотела. Дядя Коля, ласково поглаживая меня по голове, стянул с меня трусики. Он хотел снять и платье, но я вцепилась двумя руками и тянула его за подол вниз.

— Ладно, пусть останется так, только подними повыше, — руководил процессом доктор.

Меня чуть ни силком уложили на диван и раздвинули ноги. Одну велели положить на спинку дивана, а вторую за голень крепко держал дядя Коля, присевший рядом на табуретку. Выгнувшись, он пытался заглянуть в меня вместе с доктором, будто что-то там было видно. Доктор натянул на руки резиновые перчатки и взял со стола блестящие железки, от вида которых душа ушла в пятки.

— Какие розовенькие… — сказал доктор, облизываясь, словно собирался откусить кусок торта, — просто прелесть. Так и хочется укусить. И волосков нет. Всё на виду. Глаз не оторвать… Пампушечка, какая сладенькая…

Он бесцеремонно рассматривал меня, чмокая губами.

— Нет, Колян, ты молодец, такую тёлочку порешь… я бы хоть сейчас… тоже… можно, а? а то потом уж нельзя будет…

— Кончай трепаться… займись делом, а то я устал ей ноги растягивать… нанялся что ли…

— У, ты какой… пошутить нельзя… — обиженно прогнусавил доктор, и потянулся за инструментом.

Доктор коснулся промежности ледяными железками и вошёл в меня их концами. Он рассматривал что-то внутри, приблизив лицо так близко, что мне больше было не видно его головы.

— Так, ну что скажу… — деловым тоном заговорил он, — да… короче, восемь недель. Придёшь завтра. Сегодня я выпил. Да и устал… — Доктор вытащил из меня свою руку и снял перчатку, которая, хлюпнув, шлёпнулась в подставленную дядей Колей железную мисочку. — В общем, завтра всё сделаем, не боись!

Пытка, которой я подверглась на следующий день, превзошла все ожидания. Я заранее боялась, нервничала и с утра не выходила из туалета, страдая «медвежьей болезнью». Но когда доктор, к которому меня привёз дядя Коля, стал ковыряться во мне своими железками, показалось, что из меня сейчас вырвут все внутренности. Я взвыла от боли, но доктор шикнул, чтобы я заткнулась, и я прикусила губу. Тонкая кожа прорвалась и горячая капля скатилась на подбородок. Из глаз в три ручья лились слёзы и, смешиваясь с кровью, вытекшей из губы, алыми потёками стекали по шее на грудь.

Боль, казалось, не утихнет никогда. Она раздирала меня насквозь с такой силой, что в тот момент я забыла обо всём на свете. Забыла, что лежу в жуткой позе перед двумя мужчинами, что это невыносимо стыдно и в другое время даже предположение о том, что мне придётся раздеться и лечь, расставив ноги, привело бы меня в ужас. Теперь же было совершенно безразлично и где я, и в каком виде. Это стало неважно по сравнению с той нестерпимой болью, которая владела мною, отключая все остальные ощущения и мысли. Нет, вру, одна мысль всё-таки сверлила меня.

— Скорее бы… скорее… ну, скорее… — эти слова мелькали в виде красных пятен на чёрном фоне бездны моего полурассыпавшегося в клочья рассудка.

Наконец, доктор закончил своё изуверство.

— Всё… — сказал он, тяжело дыша, затем поднялся со стула и вышел из комнаты.

Боль продолжала мучить тело, хотя уже никто со мной ничего не делал. Я всё ещё не отваживалась открыть глаза. Казалось, сжатые веки отгораживают меня от окружающего мира. Послышались шаги. Старый паркет скрипел под тяжестью грузного дяди Коли. Он вышел вслед за приятелем. До меня донеслись обрывки фраз, разобрать которые я не могла, потому что журчала вода. Видимо, доктор мыл руки. Когда кран закрыли, голоса стали более различимы.

— Ну, ты даёшь… обещал же… — услышала я сквозь пелену полузабытья, — почему дороже? Мы же договорились, что… — это был голос дяди Коли.

— О чём договорились, то и сделал. А цена. Ты что, совсем обезумел? Знаешь, какой риск? Девчонка совсем маленькая. Если что… я же отвечаю… — сипло бормотал доктор. — Кстати, она вряд ли когда-нибудь родить… Но я понимаю, тебе по барабану. Это я к слову…

Вскоре после этого дядя Коля исчез из моей жизни. Наверное, я стала слишком взрослой для него, и он нашёл для своих забав объект помоложе. Может быть, он всё же испугался, что я расскажу отцу. В общем, видимо, решил, что приходить к нам не стоит.

5.

В нашем доме жизнь бурлила в том же темпе. Но то ли я повзрослела, то ли после того, что пережила, стала относиться ко всему этому спокойнее. Меня больше не удивляли ни прыгающие друг на друге женщины и мужчины, ни голые тела, слоняющиеся по тёмным комнатам. Когда не спалось, я выходила в большую комнату и теперь уже бесцеремонно, даже не прячась, наблюдала за тем, что происходило. Пьяные взрослые привыкли ко мне и не обращали внимания на подростка, сидящего в углу и с безразличным видом грызущего печенье. Я им, похоже, не мешала. Не могу сказать, что мне доставляло удовольствие наблюдать за вакханалиями, происходящими в нашей квартире. Но что-то непреодолимо влекло меня рассматривать мужские и женские тела, хотя в большинстве своём, они вызывали отвращение. У немолодых мужчин были круглые, выпирающие вперёд животы. Причём в отличие от толстых женщин, у которых животы тряслись и колыхались, у мужчин они торчали толстым и упругим шаром. Меня веселило это наблюдение. Хотелось подойти и ущипнуть какой-нибудь такой шар. Я была уверена, что сделать это непросто. А вот тёток можно щипать, сколько хочешь. Пальцы запросто провалятся в мягкую плоть, как в парное тесто…

Особенно меня веселил мужик с рыжей бородой. Когда он оказывался ко мне в профиль, я едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться. Его пузо вырисовывалось строгой дугой из под двух слегка свисающих, почти женских, сисек. Члена было не видно. Крошечный стручок прятался в курчавых волосах. Короткие и кривые ноги, словно созданные для лихой езды на конях, были сплошь покрыты такой же рыжей порослью, особо бурно колосившейся под животом. Впрочем, она же густо покрывала грудь и спину. Когда я его увидела впервые, не могла удержаться, чтобы не подсмотреть за тем, как он занимается сексом. Я никак не могла представить, как же он достаёт своим невидимым писюном до женщины.

— Если он ляжет сверху, то живот не даст ему дотянуться, — подумала я, примеряя мужика к тётке.

Мои опасения были не напрасными. Ни разу я не видела, чтобы этот рыжий монстр на ком-то лежал. Обычно сексом он занимался сидя. Или пристроив даму к подоконнику, вонзался в неё сзади. В общем, ушлый толстяк нашел выход из положения.

Ещё, среди завсегдатаев нашей квартиры, мне запомнился седой старик. Впрочем, он был, наверное, не таким уже и старым. Дядька был худым и длинным. Сухощавым и морщинистым. На его теле, в отличие от рыжего, не было волос вообще. И спина, и грудь, и даже ноги были совершенно лысыми и блестели словно полированные. А вот на голове ерошились седые длинные космы. Особенно потешно смотрелась эта длиннобудылая каланча тоже в профиль. Он выглядел вопросительным знаком. Живота у него не было вообще. Как и груди. На сине-серой, изрешечённой костями грудной клетке, напоминающей стиральную доску, виднелись два коричневых соска. Руки висели длинными плетями. Дядька был самым мерзким из всей кампании, но успехом у женщин пользовался бешеным. Я быстро сообразила, с чем это связано. Между тощих ног этого старика висел такой же, как и всё остальное в его фигуре, тощий член, болтающийся чуть ли не до колен. Иногда старик садился на стул и, наблюдая за сексом других, натирал свою плеть длинными тонкими пальцами. Член набухал прямо на глазах, превращаясь в самостоятельный орган. Через пару секунд он уже призывно торчал вперёд, дергаясь и требуя удовлетворения. Видя, как это чудовище целится в чей-нибудь зад, я замирала, в ужасе ожидая, что сейчас он пробьёт очередную партнёршу насквозь. Но женщины не только не боялись его, но охотно сами подставляли себя, повизгивая от радостного предвкушения предстоящего удовольствия.

Скорее всего, эти люди были не такими уж старыми и не столь уж противными. Просто тогда мне было всего тринадцать и они, на мой детский взгляд, казались и древними, и мерзкими. В ночной темноте эти карикатурные мужчины и женщины, двигающиеся медленными и плавными движениями, напоминали не живых людей, а тени. А вся эта фантасмагория могла сойти за иллюстрацию к «Божественной комедии» Данте. Или… за видения воспалённого воображения тихо помешанного. Позже я их видела на картинах Питера Брейгеля.

6.

Постепенно я стала спокойно воспринимать всё то, что происходило в квартире. Незаметно и естественно для себя, я стала курить и пить волку.

— Куришь? — однажды спросил мужик, как всегда случайный посетитель вертепа.

Он присел на стоящее рядом со мной кресло и протянул сигарету. В тот день я впервые закурила. И впервые выпила водки… И впервые занялась сексом без какого бы то ни было принуждения со стороны. Не могу сказать, что сделала я это по зову плоти. Вряд ли у меня было желание слиться с этим мужчиной в любовном экстазе. До сих пор я не знаю, почему тогда отдалась ему. Скорее всего, хотелось ласки, которой так не хватало, а соединение тел казалось мне формой нежности. Может, так, а может, всё гораздо проще. Может, просто я напилась и перестала контролировать себя, а мужик воспользовался этим. Почему нет?

Во всяком случае, с тех пор я стала и курить, и заниматься сексом с теми, кто случайно оказывался рядом, и пить водку, лихо опрокидывая в себя стопарик. Правда, видя всё время ухудшающееся состояние отца, боясь дурной наследственности, я старалась не увлекаться спиртным. Вдобавок к этому, я помнила маму, погибшую из-за того, что была пьяной. Да и головные боли наутро после выпитого радости не прибавляли, но и горести не уменьшали.

На глазах мой папаша превращался в законченного алкаша. Когда кто-то звонил в двери, он, с трудом шаркая ногами, шёл к выходу в ожидании бутылки, которую приносили гости. Не знаю, чем бы мы питались, если бы ни наши визитёры. Они приносили не только выпивку, но и закуску, которая оставалась и на следующий день. Папа уже почти не выходил из квартиры. Он перестал узнавать тех, кто приходил к нам. Потом он перестал узнавать и меня.

Мне исполнилось семнадцать, когда он умер. Всё произошло как-то неожиданно. Как, впрочем, шла моя жизнь в последние годы. Я с трудом вставала по утрам и словно сомнамбула двигалась в школу, по инерции заканчивая десятый класс. Там на меня давно махнули рукой и не обращали внимания. Учителя знали — заставить меня учиться они не могут, вызвать в школу некого, а выгнать из неё меня тоже никто не имеет права, тем более, что, несмотря на частые пропуски уроков, училась я сносно.

Привитая бабушкой любовь к книгам въелась в меня с детства, и я читала запоем всё, что попадалось в руки. Чтение поддерживало меня в той сумасшедшей жизни, в которую я окунулась не по своей вине и не по своей воле. Герои Майн Рида и Фенимора Купера помогали выжить в то время, когда ко мне в комнату являлся дядя Коля. Иногда казалось, что живу я по-настоящему только читая книги о романтических дамах и отважных рыцарях… они были моими друзьями и советчиками. А реальность с этой загаженной и пропитанной вонью голых тел квартирой, дядей Колей и другими персонажами лишь выдумка, страшный сон, сказка с плохим концом… или фильм абсурда в котором пришлось сниматься в роли статистки. Но самое главное, что помогало мне удерживаться в школе, было то, что я никогда ни с кем не конфликтовала. Я не огрызалась, если мне делали замечания за прогулы, никогда не спорила с учителями и не пыталась доказать им, что они идиоты. Я тихо сидела на своей парте, никому не доставляя хлопот, а когда меня вызывали к доске, почти всегда находила, что ответить.

Однажды утром папа не проснулся. Я заметила это лишь вечером, когда кто-то позвонил в двери. Звонок долго верещал, требуя внимания, но никто не спешил открывать. Трель вызывающе голосила и, я, не выдержав, всё же поплелась в коридор. Заглянув к папе в комнату, я сразу поняла, что он уже никогда не встанет. Его состарившееся лицо, заросшее седой щетиной, завалилось куда-то в сторону, рот открылся, будто папа хватал воздух, пытаясь удержаться в этой жизни ещё чуть-чуть.

Похоронив отца с помощью той же соседки, которая помогала хоронить маму и бабушку, я осталась совершенно одна. Одна в большой и загаженной квартире. Оставаться в этом бедламе не было никакого желания. Всё напоминало о мерзости, творившейся в этих стенах. Каждый стул отражал задницу, сидевшую на нём. Каждый диван повторял движения голых тел, тёршихся на нём. По столешницам и дверцам шкафов навечно остались засохшие потёки вина и спермы. Даже на поблекших узорах видавших виды обоев застыли пятна когда-то врезавшихся в них брызг шампанского неаккуратно открытой бутылки. Всё казалось грязным, липким, мерзким. Даже в воздухе висел приторный запах порока, не выветриваемый никакими сквозняками.

— Боже, неужели я тут жила… — подумала я, оставшись одна.

Я стояла посреди комнаты, не решаясь даже присесть на ободранный стул или продавленный диван. На меня нашло какое-то прозрение, и охватил настоящий ужас. Я словно проснулась. Вокруг себя я видела вполне реальные вещи и до боли в грудине осознавала, как они мне противны. Образы мамы и бабушки ушли в темноту прошлого. Почти ничто в квартире не напоминало об их присутствии. Даже остатки дедушкиной библиотеки, которые не успел распродать отец, растащили случайные гости. Дух прежних хозяев с их чаепитиями за большим круглым столом и жёлтым абажуром над ним испарился. Теперь квартирой владели видения голых тел смешных людей, преследующих меня в ночной тишине. Хотелось бежать, куда глаза глядят от этих воспоминаний. Нужно было что-то предпринимать. Но что?

Ко мне наведывались папины дружки, видимо, рассчитывая пользоваться квартирой по своему усмотрению и дальше. Некоторые суетились вокруг меня, пытаясь усладить, чтобы завоевать доверие. А один, особо шустрый, решил сделать меня любовницей, естественно, с перспективой захвата жилплощади. Но, надо сказать, несмотря на всё происшедшее со мной, а, может как раз благодаря этому, я выросла рационалисткой и пофигисткой, а не какой-то мягкотелой тряпкой… Жизнь, отхлеставшая меня по всем мягким местам, научила кое-чему. Ну, хотя бы тому, что нельзя никому давать распоряжаться тобой. Ты и только ты сам должен решать, как тебе поступить. Я быстро сообразила, что наша сталинка стоит немалых денег, разогнала всю ошивающуюся вокруг меня братию и быстренько обменяла квартиру на меньшую, получив приличную доплату. Конечно, организовать это мероприятие было нелегко. Но я нашла человека, который за приличный куш помог в считанные дни провернуть дело.

Оставшись одна, в новой квартире, без старых знакомых, я решила «завязать» с прошлым. Мамина наследственность и бабушкино воспитание всё же давали знать. Жизнь, которую вёл папа и которая органически должна была овладеть мною, на самом деле была мне противной. Я задумалась, что же делать, но, имея лишь свидетельство об окончании десяти классов, полученное с большими натяжками, на какую-то приличную работу рассчитывать не могла. Ну, не идти же уборщицей…

И тут я познакомилась с Анжелой. Разговорились за стойкой бара. Впрочем, Анжелой её звали только клиенты, а по паспорту она была Ниной Ивановной Приходько. Анжела быстро объяснила мне, как жить дальше.

— Не знаешь, чем заняться? Фу-ты, ну-ты, палки гнуты. С твоей фигуркой, ножками, мордашкой, даже думать нечего. Мужики в очередь стоять будут.

— Ты имеешь в виду работу проституткой? — спросила я, прекрасно понимая, что имеет в виду Анжелка.

— Нет, папой римским предлагаю наняться!

— Не хочу никого обидеть, — сказала я, но хотелось бы чего-то более интеллектуального. Не хочется, если честно выходить на панель проституткой.

— Ах ты боже ж мой, не хочешь проституткой, называй себя интердевочкой. Звучит более интеллектуально!

Это смешное слово появилось тогда, когда наши девчонки наладили охоту за иностранцами. Конечно, в их ряды проникали самые сливки. Те, кто помоложе, красивее и не тупил — и мог связать пару слов по-английски.

Немцы и голландцы, приезжающие в Москву по никому неведомым делам никому неведомых фирм, были не прочь развлечься. Наши девчонки стоили копейки, но показывали такой мастер класс, от которого вставало даже у законченных импотентов.

— В Амстердаме в квартале «Красных фонарей» так тебя не обслужат, как тут, — делился один бюргер за кружкой пива, — там за каждое движение с тебя сдерут приличную сумму. А русские за ужин в ресторане готовы исполнить полную программу со знаком качества. Они тут не профессионалки, а любительницы. То есть любят они это дело… и отдаются не столько за бабки, сколько за удовольствие…

— Ага, правильно, — отозвался его собеседник, — русские работают как профессионалки, а получают как любительницы… — и они громко заржали в один голос.

С тех далёких пор прошло немало времени и сейчас, наверное, всё изменилось. Думаю, современные проститутки в Москве и Питере нынче работают по европейским тарифам. А тогда… Тогда наши девчонки с радостью были готовы услужить иностранцам, ведь мало того, что те платили «зелёными», которые конвертировались, а значит что-то стоили… так ещё к тому же был шанс выскочить замуж за одного из клиентов. Поймать, так сказать, птицу счастья прямо за хвост. Ну, сейчас об этом давно все знают. Кино видели.

ДА, тогда жизнь заграницей казалась чем-то сказочным. Каждый иностранец виделся принцем. Если мужик вытаскивал пару сотенных из кошелька, считался настоящим миллионером.

В мои планы не входило стать проституткой. Но деньги, оставшиеся после перепродажи квартиры, я успешно проедала. А с работой ничего не светило. Да и аргументы в пользу возможности отхватить заморского мужа были убедительными.

— Пойми, Анжелка, это не моё… ну, не хочу я трахаться с кем попало, — сказала я в очередной наш с Анжелой разговор.

— Не будь дурой, — отозвалась она, лениво растягивая слова, — трахаться лишь бы с кем не хочешь, видите ли… А и не надо лишь бы с кем. Надо с приличными иностранцами, которые не дерьмом этим с ленинскими профилями рассчитываются, а долларами. Нормальными деньгами, за которые нормально отовариться можно. Понимаешь?

Я смотрела на Анжелу, понимая, что она в общем-то по своему права. Но, с другой стороны, меня тошнило от пережитого и трахаться даже не лишь бы с кем, а с иностранцами, всё равно не хотелось. Но Анжелка наседала:

— И куда ты пойдёшь работать? К станку? Думаешь там лучше? У станка так затрахают… забудешь, как тебя зовут. К тридцати превратишься в тётку, а к сороковнику в бабку. Восемь часов отпашешь, а вечером… вечером будет тебя трахать не лишь бы кто, а родной сожитель, от которого воняет перегаром круглые сутки и круглый год. Что, не так?

Я слушала Анжелку и молчала. Она снова была права. Но что-то ещё меня останавливало от принятия окончательного решения.

— Анжелка, не сгущай краски… я могу не только на заводе у станка. Попробую устроиться куда-нибудь в бюро. Я же английский знаю.

— Ну, и дура же ты законченная! В бюро! И опять будут тебя трахать. Шефы и начальники. Пока у тебя товарный вид, конечно, будет. А как выработаешься, выкинут за ненужностью и новую на твоё место возьмут. И, заметь, трахать твои шефы будут тебя за бесплатно! Ну, за мизерную зарплату, которой тебе на чулки едва хватит. Ты этого хочешь?

Анжелка прикурила длинную сигаретку, выпустила дым и отставила руку, манерно отставив мезинчик. Она внимательно смотрела мне в глаза и, видя, что я терзаюсь, решила добить, вспомнив ещё один аргумент.

— Да, кстати… переводчица хренова. Говоришь, английский знаешь? Так тебе зелёная дорога к Интуристу. С твоими данными и твоим английским будешь там иметь успех… и ты пойми, главное ведь даже не то, что иностранцы это тебе «не лишь бы кто», а приличные, ухоженные мужики, и даже не то, что за секс с этими джентльменами ты ещё будешь зелень стричь, так у тебя, заметь, у тебя, дуры… ещё и шанс будет.

— Какой, господи, шанс? — обречённо спросила я, почти сдавшись.

— Да какой же ещё? Шанс убраться из этого дерьма… Ни на заводе, ни даже в бюро у тебя такого шанса не будет. А вот около Интуриста он есть. И какой!

Мысль о коренных изменениях в жизни в виде перемены страны проживания засела в меня глубоко. А брак с иностранцем как решение проблемы стал моей мечтой. Большинство девиц, занимающихся горизонтальным бизнесом, делали это в погоне за деньгами, я же в основном ради того, чтобы найти мужа и убраться подальше от самой себя. От всего, что пришлось пережить в детстве и в период пубертата.

Мне почти удалось поймать «птицу счастья» в лице толстого, но вполне приветливого Дитера из Франкфурта, который на Майне. Холёный бюргер со всем и при всём. Как говорится то, что доктор прописал. У нас с ним всё складывалось как нельзя лучше и ничто не предвещало провала. Моя мечта грозила превратиться в реальность. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Она решила гвоздануть меня по башке в очередной раз. Дитер влюбился в Жанку. В Жанку, которую я подобрала на улице. Вернее, которую из жалости выкупила за сущие гроши у дешёвого сутенёра, где она подрабатывала, занимаясь минетом. И вот эта самая Жанка, Жанка-минетчица… стала обладателем моей мечты. Дитер женился не на мне, а на Жанке. Се ля ви. Жанка, а не я, отправилась за кордон. Я ей звонила пару раз. Но… «богатые тоже плачут». Что поделать?

Люди меняются, стоит им изменить свою жизнь. Жанка стала ныть, что Дитер противный, что он считает деньги и требует отчёта за потраченное на бензин и ещё какую-то ерунду.

— Представь, ты только представь… — задыхаясь, тараторила Жанка, пытаясь вывалить наболевшее мне в ухо, — вчера такой базар устроил. И за что? За что, я спрашиваю… за то, что я немного превысила скорость и принесли штраф. Радовался бы, что меня сфоткал автомат, а не полицейский остановил. То бы счёт был куда больше. Я ить пёрла выпившей.

— Мне бы твои заботы, девочка моя… — обречённо думала я про себя, без энтузиазма выслушивая Жанкины жалобы и почти не отвечая на произносимый ею понос.

Маленькая и хрупкая женщина-подросток, которую я так полюбила, осталась лишь в памяти. Жанка-минетчица, перебравшаяся во Франкфурт, стала фрау Яной Пфайфер…

Жанна

1.

Время бежит неумолимо. Иногда кажется дню нет конца. Да, что там дню… порой, час тянется невыносимо долго как каракатица. А иногда оглянешься назад и уже не видишь прошлого. Будто прошло не пять лет, а вечность. Исчезло оно во мгле, ты уже толком и вспомнить не можешь — то ли было, то ли приснилось. Когда-то казалось, что живу в болоте. Всё одно и тоже. Одно и тоже. Потом всё сменилось. И страна, и язык, и окружение. И опять… всё одно и тоже. Одно и тоже…

Серые будни Иваново слились в один ком недоваренного месива. Даже когда попала в Москву, несмотря на круговорот вокруг да около, лично у меня изменений больших в жизни не предвиделось. Днём сидела у тётки Светы, потом плелась к Седому. Там «принимала на грудь» полстакана водки, чтобы забыться и приступала к своей несложной работе… тупо распахивала рот и сосала, сосала, сосала. Я не видела ни того, кто ко мне подходил, ни то, что в меня совали. Перед глазами мелькали пёстро-говённые пятна чьих-то рубашек, джемперов, застиранных штанов.

Единственным ощущением того времени был запах. Вернее вонь. Вот её я имела через край. Её и запомнила навсегда. Невыносимые ароматы били в лицо, стоило стоящему передо мной мужику расстегнуть штаны. К горлу подкатывал ком, готовый вырваться наружу, но его, словно кляпом, забивали назад. Рвотные массы собирались внутри, просились выплеснуться, но…

Сейчас всё это вспоминается, как сон или история, услышанная от случайной попутчицы в купе ночного поезда. Даже те люди, с кем я общалась, мать, например, Светка, Седой… даже их лица растаяли и забылись. Да что Светка, даже Вероника ушла куда-то в туман. А ведь прошло всего-ничего.

Иногда кажется, что не время разделило меня от той, прежней жизни. А граница. Обычная географическая, политическая с погранцами и столбиками в полоску. Я их, правда, никогда не видела. В смысле столбики. Из Москвы к Дитеру прилетела на боинге, и столбики остались далеко внизу, на земле, под крылом самолёта. Из иллюминатора было не рассмотреть. Да и пограничников встречала только раз, когда приземлилась во Франкфуртском аэропорту. С тех пор больше я не летала на восток. А при пересечении границ на запад погранцы ни разу не встречались. Нет их тут. Да, тут много чего нет, что было в прошлой жизни. И много чего тут есть, о существовании чего там даже не знали. Именно эта разительная разница и создаёт впечатление иной жизни. Впрочем, это не впечатление, это действительно другая жизнь. Хуже или лучше, у каждого свой отсчёт. Но другая. Сто пудов другая.

Тогда, в начале девяностых, эта разница была особенно очевидной. Это теперь, говорят, в Москве есть всё. Правда не для всех, а для тех, у кого есть бабки. Но есть всё… как когда-то на Одесском рынке. Возможно сейчас Москву не отличить от Мюнхена. Не знаю, не была, не видела. Сравнивать не могу. Но тогда… тогда я прибыла из Москвы во Франкфурт, и сразу поняла, что попала в мечту.

Правда, это была не моя мечта, а Вероникина. Может, поэтому я чувствовала себя неуютно. Но как бы там ни было, моя жизнь перевернулась с ног на голову. А, может, наоборот. Трудно сказать, где же я стояла на ногах — в своём задрипанном Иваново, на грязном балконе заваленном хламьём или на дырявом и засаленном кресле Седого? Сто процентов могу утверждать, что та жизнь мне не нравилась. Но и жизнь среди сверкающих витрин магазинов, в огромном белом доме с окнами на всю стену и мужем-бюргером тоже не принесла мне радости. Тут, не меньше чем и раньше, я чувствовала себя стоящей на голове.

2.

Когда в первый раз я увидела Дитера, даже представить не могла, что через пару месяцев стану фрау Пфайфер. Это словосочетание, как и сам носитель этой фамилии, вызывало усмешку… я даже выговорить толком не могла. Теперь же я свыклась с этим именем и не знаю другого. Оно стало моей кожей и звучит вполне мило. С перелётом в Германию изменилось и моё имя. Почему-то Жанна произносилась немцами как Яна. Я не имела ничего против. Потерявши голову, по волосам не плачут. Поменяв страну проживания и фамилию, был ли смысл хвататься за имя? Тем более, ничто в прошлом не было мне дорого на столько, чтобы за него держаться.

То, что у меня есть шанс стать женой Дитера, Вероника поняла сразу. Дитер вообще оказался человеком мягким и податливым. Именно поэтому Вероника и ухватилась за него, решив использовать именно эти его качества. Ей казалось, что такого будет просто скрутить в бараний рог и припереть к стенам ЗАГСа. Она выгуливала своего толстячка как собачку на длинном поводке. Или сама была его собачкой. Кто знает

Вероника вцепилась в возможного жениха крепкой хваткой, но заметив, как тот сально заулыбался, увидев меня в прозрачной ночнушке, сделала правильный вывод. Она тут же сдала завоёванные позиции и, вспомнив классика марксизма, решила пойти другим путём. Говорят, если «невеста уходит к другому, то неизвестно кому повезло». Думаю, эта мудрая мысль вполне относится и к женихам. Дитер переориентировался на меня, Вероника утратила хахаля как возможного мужа, но неизвестно кому повезло. Впрочем, по прошествии нескольких лет, могу утверждать с точностью до одной десятой, что повезло-таки Веронике. Хотя я ведь не знаю, как сейчас живётся ей… и что немаловажно, как бы жила она с Дитером. Ведь всё так относительно. И то, что произошло со мной, совсем необязательно должно было произойти с Вероникой.

Вероника, охотившаяся за иностранными женихами не первый год, неплохо разбиралась в их психологии. Вообще-то она настраивала себя на Америку. Но не потому, что её устраивал тамошний климат или её тянула туда богатая история страны. Вероника, как и я, мало что знала и о культуре штатов, и о её географии. Вряд ли она назвала бы и десяток штатов или имя первого президента. Просто все девчонки тогда мечтали свалить за океан. Думаю по принципу — чем дальше, тем лучше. Статуя свободы манила, как кусок сыра, подвешенный перед носом, манит ослика. Для нас Америка была таким сыром… Мы видели её в виде всевозможных ярких тряпок или красочных коробок печенья привезённых оттуда разовыми туристами или аппаратными счастливчиками, мотающимися на дикий Запад в служебные командировки. Мы ощущали её в форме заморских запахов, которыми источали заезжие гости из-за кордона но… протяни немного руку и дотронься до неё. Ухватить хоть кусочек Америки, удавалось мало кому. Для многих она осталась вожделенной, но несбыточной мечтой.

— Ага, вот она, поймала, — думала Вероника каждый раз, когда попадался на её крючок американец.

Но он ловился и соскальзывал, будто не рыба с чешуёй, а скользкий угорь. Каждый срыв переживался Вероникой с неимоверной истерикой. Она рыдала так, будто потеряла билет, номер которого совпал с выигрышем в миллион долларов.

— Вер, ну, Вер… — причитала я, пытаясь успокоить подругу, — брось плакать. Ну, что он, последний американец, что ли… попадётся ещё другой. А этот… бр… ты видела, какие у него ужасные прыщи…

— Да… прыщи, ну ты и дура… их же вывести можно… — выла натужно Вероника, — зато у него цепочка золотая на шее… толстая… в твой палец… ууууу

— А, может, она не золотая… а, может, он вообще не американец… а какой-нибудь португалец, прикидывающийся америкосом.

— Ладно тебе… пусть португалец. Какая разница? Всё равно иностранец…

Я придумывала разные отмазки, чтобы успокоить Веронику. Но никакие доводы и аргументы не помогали. Успокаивалась она лишь после третьей рюмки водки. Это была её норма успокоительного. Раскрасневшись, Вероника усаживалась по-турецки, подложив ноги под себя, и начинала турсучить гитару, надрывно воя, как «кобель на метель». Причём любила Вероника патриотические песни. Ну, или блатные. Патриотические, видно, остались в её памяти от дедушки-коммуниста. А блатные от гостей её непутёвого папаши.

— Постой, паровоз, не стучите колёса, — выводила Вероника своим грудным глубоким баритоном, а я сидела преданно и влюблённо глядя на неё.

Чёрная тушь, размазанная по щекам, казалась боевой раскраской индейцев. Губы и без того полные, с красной окантовкой помады вокруг рта, напоминали экзотический цветок, а маленький вздёрнутый носик, торчащий кверху, придавал Веронике залихватский вид. С плеча вечно спадала бретелька майки, и Вероника постоянно подтягивала её, будто стесняясь, что она слезет ниже нормы и оголит грудь. Жест был автоматическим. Вряд ли она стеснялась меня и уж, тем более, вряд ли думала об этом, когда пела и плакала.

Мне становилось невыносимо тоскливо. Было жалко Веронику, себя, мать, доживавшую век в Иванове, и даже тётку Светку и Седого. Я начинала хлюпать носом и подпевать, поскуливая. Мой тоненький писклявый голосок скорее напоминал повизгивание собачонки на луну. Обычно страдания по очередному провалившемуся сквозь землю американцу заканчивались в кровати. Прилично набравшись, мы, поддерживая друг дружку, ковыляли в спальню и валились на широкую постель. Иногда казалось, что едва упадём, провалимся в сон. Но у Вероники откуда-то появлялись силы и она словно просыпалась. Стоя на четвереньках надо мной, она начинала целовать, перебирая губами по телу от глаз и носа до пяток. Через пару минут, во мне заводился моторчик, и я начинала крутиться под подругой, очерчивая круги то вокруг её лица, то ниже, в районе паха.

Моя сексуальность развилась, и мне уже не хватало ласк, ограничивающихся поцелуями, пусть и в самые интимные места. Я просила Веронику проникнуть в меня, сделав, наконец, женщиной. Но она, даже в самые полуобморочные минуты возбуждения, подогретая изрядным количеством выпитого, не теряла голову и запрещала мне лишить себя девственности, хотя я не раз порывалась это сделать, то вооружившись толстым огурцом, то прихватив со стола пустую бутылку.

— Прекрати, слышь… — говорила Вероника, вырывая огурец и вставляя его в себя, — вот, вот… помоги лучше… мне… оно… хорошо… пойдёт… аааах… а тебе… рано… подожди… дольше ждала…

3.

Немецкий Дитер не входил в американские планы Вероники. Она никогда не ориентировалась на бундесов, как называли немцев её подружки интердевочки.

— Эти фрицы, фи… — крутила носом Вероника, когда попадался такой клиент на горизонте, — не мужики, а роботы. Всё по часам, всё по расписанию. Мне кажется они даже жён своих трахают по графику и плану. А рассчитываются… тьфу, — Вероника смачно сплюнула, — до последнего пфеннига просчитают, по тарифу, как положено. То ли дело американцы. Это наши люди. Нет, только туда… в страну Ротшильда и Рокфеллера! — декларировала моя подруга уверенным голосом.

Но когда она увидела Дитера, поняла, что сильно обманывалась насчёт немецкой ментальности.

— Слушай, Жанка… какого парня я сегодня подцепила, — восторженно воскликнула Вероника, вернувшись домой. — Ты только посмотри… — она вывалила из сумочки несколько пачек сигарет «Ротманс» с ментолом в красивых зелёных с золотом упаковках, коробку конфет и ещё какую-то мелочевку. — Это всё было куплено за просто так. За просто погулять. И что ты думаешь, кто это мне подарил? Немец! — Вероника почти выкрикнула последнее слово, видимо, желая обескуражить меня этой новостью. — Нет, это полное исключение из правил. Не мужик, а мечта. Добряк такой. Ты бы его видела…

Вероника решила — Дитер именно то, что нужно. Или как она любила говорить: «то, что доктор прописал!» Она приударила за немцем по большой программе — вспомнила все запасы прочитанного в далёком детстве, козыряла перед кавалером интеллектом, не надевала излишне коротких юбок, не носила чрезмерно высоких каблуков. Когда дело зашло в нужное русло, и Дитер заинтересовался ею не на шутку, Вероника расслабилась и привела жениха домой. Она была много привлекательнее меня. Хоть и молодая, но рельефная, похожая на женщину. С тонкой талией, но при этом с широкими бёдрами и увесистыми грудями. Вероника имела успех у мужчин и знала об этом. Ей не могло и в голову прийти, что Дитер переметнётся с неё на такой огрызок женщины, какой была я.

Я выглядела цыпленком, едва вылупившимся из скорлупы — тонкие ручки-плети, впалая грудь с торчащими сосками и вечно испуганный взгляд. Волосы я стригла коротким ёжиком, не желая возиться с мытьём и укладкой. Короткие волосы можно и не расчесывать. Неприязнь к шампуням у меня осталась с детства, когда мать, мечтающая вырастить у дочери косы, мучила еженедельными промываниями в тазу. Предварительно она мазала мою башку яичным желтком, который никак не хотел смываться обычной тёплой водой. В итоге мытьё превращалось в настоящую экзекуцию. Мало того, что в глаза лезла пена и невыносимо щипала, приходилось подолгу стоять, наклонив голову, в три погибели от чего нестерпимо ныла спина. С тех пор во мне воспиталась глубокая ненависть к длинным волосам.

— Красоту ничем не испортишь, — иронизировала я сама над собой, считая себя таким уж серым мышонком, которого не украсили бы даже длинные волосы.

С моей стрижкой и плоским, маловыразительным телом я мало напоминала женщину. Но как оказалось, и такие воробышки, как я, привлекают внимание некоторых мужчин. Вероника тогда не знала об этом. И просчиталась.

Лично мне не хотелось, чтобы Вероника вышла замуж и уехала в другую страну, хоть она и обещала по пьяни отписать на меня свою квартиру. Но даже в тяжёлом сне я не могла представить себя одной в этой квартире.

— Что я буду делать без тебя? — хныкала я каждый раз, когда на Вероникином горизонте показывался очередной кандидат в женихи. Но обычно надежды на брак рассеивались достаточно быстро, и я с радостью кидалась в объятия подруги, искренне успокаивая её своими ласками. Казалось, она не сможет расстаться со мной, если я дам ей то, что не даст никто другой.

В те времена я ещё не понимала, что кроме любви, привязанности и чувств есть деньги, которые иногда перекрывают всё это. Никогда я не стремилась к обогащению. Не носилась по магазинам в поиске новой тряпки. И считала свою жизнь с Вероникой вполне счастливой, но Веронике нужно было другое. Даже не деньги. Она тоже не была заклинена на достатке и роскоши. Как я поняла позже, Вероника просто хотела исчезнуть не только из ненавистной ей квартиры, но и из города… из страны, которая воленс-неволенс доставила ей столько боли. Вероника считала, что эмиграция перенесёт её в другой мир, и она сможет начать жить по-новому. Просто жить, как живут сотни тысяч других женщин. Она мечтала найти нормальную работу. Завести собачку. Или взять ребёнка из приюта. Ведь детей иметь ей не светило.

— А я… как же я? — ныла я, когда Вероника мечтала о переезде.

— Да, не плачь ты… маленькая что ли. Хотела жить в Москве. Вот тебе и Москва, вот тебе и квартира… Найдёшь парня. Родишь детей. Ты же здоровая девка.

Меня такая перспектива в принципе устраивала. Но только чисто теоретически. А практически я с трудом представляла, на что буду жить, пока этого самого парня найду. Да и с трудом мне давалась картинка близости с мужчиной. До сих пор по-настоящему я не переспала в полном смысле этого понятия ни с одним мужчиной. Пока сексуальное общение с противоположным полом ограничивалось осмотром пенисов. Кроме рвоты всё это, других позывов у меня не вызывало. Я старалась не думать об этом…

Самым удивительным стало то, что мечта Вероники выйти замуж за иностранца, реализовалась не с ней, а со мной, совершенно не желающей уезжать за границу на жительство. Некоторые утверждают, что если очень хочешь, то обязательно твоё желание исполнится. Но как же тогда быть с теми, кто попадает туда, о чём даже во снах не мечтал? Наверное, не все народные мудрости срабатывают. Или есть какой-то подтекст, невидимый на первый взгляд простому смертному. Вот я, например, не планируя заграничного мужа, с одного дня на другой стала немецкой женой. А Вероника, мечтающая, даже бредящая этим, осталась в Москве. В чём секрет? Сила мысли не перевернула реальность и не реализовала её мечты. Но может, нами руководит не сила сознательного желания, а что-то другое, более глубокое… подсознательное, которое управляет нами без нашей на то воли и видимого желания.

— Он хочет на тебе жениться, — устало плюхнувшись на диван, произнесла Вероника, вернувшись со встречи с Дитером. Её вид был столь величественен и значителен, словно она провела переговоры на уровне глав правительства. Я смотрела на неё, открыв рот, как рыба на кухонном столе, увидевшая над собой занесённый клинок ножа.

— Ты чё… а как я с ним говорить буду? И вообще… — выдохнула я едва слышно, а к концу фразы голос перешёл на шёпот. Я преданно смотрела на Веронику, ожидая продолжения, будто считала, что она шутит или, передумав, скажет: «Ну и ладно, оставайся дома…», но Вероника взглянула на меня, как на внезапно заболевшую.

— Как… как? Как все… перестань болтать чепуху, — возмущённо закричала Вероника. — Я уже с ним обо всём договорилась. Это тебе не шутки. Он же капиталист! Ты что дура? — Вероника смотрела на меня, вытаращив глаза, будто я сморозила полную ерунду. — Всё, кончай нести бред! Завтра начнём собирать документы. Ты выиграла в лото своё счастье. Тебе завидуют тысячи, нет миллионы баб… а ты… ты… — Вероника заходилась возмущением. — Это же надо… надо… говорить она не сможет. Вы посмотрите на неё. А кто, спрашивается, тебя просит говорить. Дитер от тебя не этого ждёт. Ему нужна жена, а не переводчица!

Через несколько лет я узнала от Дитера, что он заплатил за меня Веронике откупную в виде приличной по тем временам суммы. Она заявила, что была вынуждена продать почку, чтобы прокормить младшую сестру, то есть меня, от неминуемой смерти. Он уже и не мог вспомнить все те ужасы, которыми «кормила» его Вероника, вымогая деньги, в качестве компенсации за потерянную кровинушку, ради которой страдала столько лет. Заложенная Вероникой квартира на фоне пожертвованной почки была сущей мелочью, но именно это сыграло свою роль и добросердечный Дитер вывернул карманы, рассчитываясь за меня. Трудно сказать, кто из них врал больше. Дитеру верить тоже глупо. Он мог наговорить на Веронику. Ну, например, история с почкой вызывала большие сомнения. Вряд ли Вероника могла выдумать такую лабуду. У нас в те времена никто и не думал о таких жертвах. Да и ради чего нужно было продавать часть тела? Я же, вроде, пусть и не очень крупная, но здоровая девочка. Вероника и Дитер были «два сапога пара». Они стоили друг друга. Вполне допускаю, что Вероника взяла-таки с немецкого придурка некоторую сумму. Но не думаю, чтобы она устраивала театр одного актёра, разыгрывая сцены с почкой. Зная Вероничкин характер, не сомневаюсь, что она содрала с этого козла деньги, но сделала это, скорее всего, не таясь, а открыто торгуясь с ним. Никогда я не узнаю правды. Да и разве в этом дело? Какая разница, кто нажился на мне. Вероника, считающая, что должна компенсировать украденную мной её заветную мечту в виде завидного жениха. Или Дитер, использующий меня, чтобы воплотить в реальность свою мечту… вернее, свои извращённые задумки.

Но тогда я ничего этого не знала. Я только плакала и плакала, боясь ехать в Германию, боясь секса с Дитером, боясь разлуки с Вероникой. Чего только я тогда не боялась. Всего, что угодно. Но на самом деле, как выяснилось чуть позже, боялась не того… совсем не того, чего следовало.

Вскоре Дитер улетел домой, а Вероника улаживала мои дела с бумагами. Со стороны Дитера в период его отсутствия мне не грозила опасность сексуальных поползновений и стало спокойнее. Из моей памяти выветрились сальные глазки жениха, его мерзкие толстенькие пальчики, пытающиеся ощупать меня по максимуму. Через пару недель после отъезда Дитера из Москвы я забылась, а сам он не казался уж таким устрашающим и омерзительным. Казалось, времени впереди много и я утихла, втянувшись в повседневность. Но часы тикали, стрелки щёлкали, и в конце концов, день Зеро настал. Настал неожиданно, потому что я смогла заставить себя не думать о нём.

— Ну, всё… сядем на дорогу, — тихо произнесла Вероника, когда мы готовы были выйти из квартиры, чтобы ехать в аэропорт.

Она не смотрела на меня, словно боясь, что сорвётся. Её уверенность, что я должна лететь в неметчину, таяла на глазах, как облачко дымящейся свечи. Я видела, вернее, чувствовала это. Хотелось закричать: Вероничка, милая, разреши остаться! Но что-то сдавило горло, и я молчала. Молчала как обречённая.

Вероника привезла меня в аэропорт, сунула в руки паспорт, билет до Франкфурта, повесила на плечо сумку с какими-то шмотками… и, чмокнув в щёку, быстро ушла. Я оглянулась ей в след, но она уже растворилась в людской массе. Оставшись одна в водовороте криков и шумов, я растерялась и даже рванула всем телом в сторону ушедшей подруги, пытаясь догнать, но кто-то случайно толкнул меня и я, сделав шаг вперёд, оказалась за перегородкой…

…перегородкой, разделившей мою жизнь на две части. Две совершенно отдельные части. Там осталась нищета в Иваново. Грязь в Москве. Зассанное кресло у Седого. И моя любимая Вероника тоже осталась там, в прошлой жизни. А тут, теперь, появилась фрау Пфайфер, чинная дама, лихо водящая Мерседес. Мужняя жена. Приличная женщина, вышедшая замуж девственницей. О чём мечтала моя мать. Причём не просто вышедшая замуж. А вышедшая замуж за иностранца. За богатого бундеса. О чём мечтала Вероника. И даже не мечтала моя мать.

Обидно одно. Мать никогда не узнала, что её непутёвая дочь, исчезнувшая в водовороте жизни, воплотила её розовую мечту в реальность и вышла замуж девицей. А Вероника, уверенная в том, что я украла её мечту, никогда не узнала, что мечта оказалась дыркой от бублика. Вот это обидно… потому что мне-то всё это было таким безразличным, таким ненужным, таким пустым…

4.

Через три часа я вышла в аэропорту Франкфурта. Дитер стоял у выхода вместе с другими встречающими, с букетом роз, радушно размахивая цветами. Бордовые листки разлетались вокруг него, но он продолжал яростно махать, не обращая внимание на листопад из розовых листьев, оседавших около его ног. Дитер был рад. Он ждал и дрожал от предвкушения удовольствия.

Увидев своего толстенького немецкого жениха, я даже обрадовалась. Он был единственным знакомым человеком в этом чужом, пугающем меня, мире. Блестящие стёкла витрин не радовали и не манили, а скорее пугали. Грохот, стоящий в аэропорту, глушил. Чей-то металлический голос усиленный громкоговорителем, надрывался, объявляя воздушные рейсы и рвал слуховую перепонку. Немецкая гортанная речь пугала. Почему-то вспомнились объявления типа: «Хенде хох!» или «Ахтунг, ахтунг!», за этим последовала другая ассоциация. Парень в форме со свастикой, подталкивая народ автоматом, строит ровные ряды, двигающиеся в сторону крематория. Я вздрогнула и остановилась. Страх переполнял, а ноги отказывали идти. Меня охватила оторопь, напрочь выбившая мозги из рабочего состояния. Я шла, с трудом ступая по лакированному полу аэровокзала. Словно под наркозом или под наркотиками. Взгляд тупо сверлил пространство, но я не видела ничего. Голова отказывалась соображать. Я шла, как овца, ведомая на заклание.

И тут я увидела Дитера с его розами. В этот момент он действительно показался мне добрым Дедом Морозом вышедшим из лесу, чтобы спасти Снегурочку. Конечно, было бы приятнее, если бы это был не Дед Мороз, а принц, явившийся освободить Спящую царевну. Но в моём случае я обрадовалась и Деду Морозу. Кинувшись к Дитеру, как к родному, я перешагнула ту грань неприязни к нему, которая не давала мне даже думать о нём без содрогания.

Радость встречи с ним, ждущим меня, таким трепетным и милым, с розами в руке, перевесила страх остаться одной и беззащитной. Искренно радуясь ему, я прижалась, обвив руками его шею. Дитер немного опешил от моей бурной радостной реакции, похоже, не ожидая её. Ведь в Москве я держалась с ним холодно, отстранённо. Почти никогда не улыбалась и не позволяла ему себя обнять. Но он быстро взял себя в руки, трижды приложился щекой к щеке, имитируя поцелуй, чмокая воздух:

— С приездом, добро пожаловать… — бодро произнёс Дитер, отстранившись, но всё еще придерживая меня за плечи.

Наверное, хотел рассмотреть в моих глазах искренняя ли моя радость или я играю роль. Но, видимо, убедившись, что я реально довольна, снова крепко прижал… В такой позе мы простояли несколько секунд, показавшиеся мне часом. Меня душила тяжесть чужого тела, а горячее дыхание, смешавшееся с запахом одеколона, вызвало тошнотворное ощущение в носу. Дитер подхватил, брошенную на пол сумку, и мы направились к машине.

Дом Дитера показался мне по нашим понятиям того времени реальным дворцом. Ну, не то чтобы дворцом, но на особняк он тянул точно. Я долго бродила из комнаты в комнату, не понимая на фига одному человеку столько всего…

— Смотри-смотри, детка, — суетился взволнованный Дитер, — вот это холл, это кухня-столовая, а это столовая…

— Не поняла… зачем столовая, если и кухня достаточно большая и тут тоже стоит стол… — вставила я.

— Ну, как же, деточка, в кухне стол для меня… ну, то есть для нас. А столовая для гостей.

В комнате, которую Дитер обозвал столовой, действительно стоял огромный деревянный стол, вокруг которого выстроились 12 стульев. В этом помещении вдоль стен стояли небольшие то ли комоды, то ли шкафы. Они все были невысокие, до середины бедра. На них красовались вазы с фруктами, бронзовые статуэтки, настольные лампы. На стенах висели картины. И одно овальное зеркало в металлической раме с виньетками.

Потом мы прошли в другую большую комнату, которая называлась гостиной. Она была предназначена для отдыха, а не для еды. Поэтому стола в ней не было. Почему-то не вдоль стен, как принято у нас, а в центре стояли диваны. Один огромный, по бокам от него два поменьше. Но и эти маленькие были больше того, который купила мать перед моим отъездом. В этой комнате ещё был камин, телевизор таких размеров, каких я до сих пор не видела. Но больше всего меня потрясло другое. Вся стена этой комнаты была стеклянной. Вернее, это была стена состоящая из стеклянных дверей, которые раскрывались гармошкой и комната оказывалась как бы вовсе без стены. Открывался вид в сад. Перед домом я видела ухоженную лужайку. Зелёная травка, идеально выстриженная, создавала впечатление, что это вовсе не трава, а ковёр. Чуть поодаль росли огромные ели.

— Нравится? — спросил, довольный произведённым впечатлением, Дитер.

— Н-да… — зачарованно промямлила я, любуясь прыгающими с ветки на ветку белками.

В возбуждении от перелёта, от волнения встречи, я не заметила, как пробежало время. Я даже забыла про свою сумку, которую Дитер куда-то отнёс, пока я блуждала по комнатам его дома. Вечером он предложил поужинать торжественно в большой столовой.

— Ой, туда носить всё… а потом убирать, — сказала я.

— Деточка, это тебя не должно волновать, — улыбнулся он в ответ.

Я слышала чьи-то шаги, позвякивание посудой, но не придала этому значения. Мы сидели, утонув в диванах и пили Мартини. Тогда впервые я попробовала Мартини с зеленой оливкой.

— Господин Пфайфер, кушать подано, я накрыла… — раздался приветливый голос. Дитер обернулся:

— Спасибо, Дженни, идём…, — и чуть нагнувшись ко мне, шепнул: — это моя помощница по дому… Она готовит, убирает…

— Но теперь я могу это делать… — заикнулась я.

— Ну, что ты, деточка, — Дитер погладил меня по руке, — ты не должна тут ничего такого делать…

Огромный стол был сервирован на двоих. Еда была заранее поставлена перед нами и, чтобы не остывала, блюда стояли на пластинах, под которыми светился огонёк свечей. Всё было вкусно, а уж о том, как это всё было декорировано, и говорить нечего. Дженни почти не появлялась, пока мы ужинали. Только пару раз зашла, сменить ли тарелки. И в конце трапезы подала сладкое. Дитер вёл со мной светскую беседу, как бы ни о чём. Спросил про полёт, про погоду в Москве, уточнил, люблю ли я лангустов и не хочу ли сходить на выставку плакатов, которую привезли из Лондона… Я расслабилась от вкусной еды и спокойного разговора, в полном умиротворении растеклась по удобному креслу.

— НУ, что деточка, пойдём ложиться…

Я вздрогнула.

— Ну, вот… час расплаты пришёл, — подумала я, поднимаясь и следуя за Дитером.

Мы поднялись на этаж выше.

— Вот ванная, а тут спальня. Твоя сумка там… Но мы завтра всё тебе купим… а сейчас, иди помойся и в кроватку.

Я проторчала в ванной, наверное, час. Мысль о том, что сейчас придётся лечь с Дитером в одну кровать, приводила в ужас. Рассчитывать, что это не произойдёт, было бы глупо. Ведь я приехала выходить за него замуж, а не работать секретарём или вести хозяйство. Даже лёжа в огромной ванне, в которой тихо бурлила тёплая вода, я не могла до конца расслабиться и получить удовольствие. Дверь в комнату я не заперла, посчитав это неприличным, и каждую секунду ожидала, что явится Дитер. Но он не только не пришёл, но ни разу не заглянул ко мне.

— Накупалась деточка… давай-ка ложись в кроватку, — ласково сказал он, когда я вышла в коридор.

Дитер был в махровом халате красивого тёмно вишневого цвета, доходящим почти до пола.

— Ну, же, иди сюда… Это твоя комната… Будешь спать тут.

Он выговаривал слова медленно, памятуя о том, что я плохо понимаю по-немецки.

— Опа-на, — хлопнуло в моей голове. — Повезло. Действительно выиграла лотерею. Зря психовала. А дядька-то с пониманием…

Когда я улеглась на широкую кровать, застеленную чистым шёлковым бельём, утонув в толстом, но лёгком одеяле, зашёл Дитер. Глубокий ворс ковролина не пропустил шороха шагов. Дверь тоже открылась беззвучно. Он возник буквально в двух шагах от кровати, как демон из облака. Стоял и улыбался. Улыбка мало походила на улыбку папеньки.

— Ага, добренький… — подумала я, сжимаясь от дурного предчувствия и натягивая к подбородку одеяло, словно оно могло спасти.

Дитер продолжал стоять и смотреть.

— Сейчас начнётся, — метнулась в голове леденящая мысль. — Странный всё-таки… и эта Дженни, которая будет всегда как он сказал. Может это его жена? Господи… куда я попала…

Дитер подошёл, погладил по голове и, наклонившись, чмокнул в лоб.

— Спокойно ночи, деточка, — сказал он, и также тихо удалился восвояси.

— Ничего себе… — подумала я, облегчённо выдохнув, как только за Дитером затворилась дверь.

5.

Прошло несколько дней. Дитер заботился обо мне, как о ребёнке — сюсюкал, предлагая вкусности в дорогих ресторанах, покупая шмотки и безделушки в престижных бутиках. Вечером чмокал в лоб и уходил в свою спальню.

Нет слов, меня всё это устраивало. Но я должна была разобраться — с чего бы это? В конце концов, я решила, что он импотент. Эта находка объясняла кое-что, но не всё. Я вспомнила, как Вероника говорила, что он с ней тоже редко этим занимался, а когда занимался, то скорее елозил…

— Нет, что-то тут не так… На фиг тогда ему на мне жениться? — рассуждала я, прикидывая варианты.

Спокойная жизнь под «папочкиным» крылом усыпляла, и я потихоньку привыкла к роли дочери и почти перестала анализировать ситуацию.

— Какая, чёрт возьми, разница, почему он на мне женился и при этом спит в другой комнате? В каждой избушке, свои погремушки… разберусь когда-нибудь, — решила я и почти забыла о терзаниях и сомнениях.

Дни бежали, я расслабилась окончательно.

Дитер любил ходить со мной в бутики, где продавщицы суетились, поднося платья и кофточки. Я примеряла всё это в закрытой кабинке, занавешенной тяжёлой шторой. Сам он в это время чинно сидел в глубоком кресле, попивая кофе и наблюдая за сменой платьев. Я выскакивала из кабинки, становилась в позу модели, выставляя ножку вперёд, или прохаживаясь перед мужем, как по подиуму. Он с удовольствием смотрел на меня, поощряя мои чудачества.

— У вас красивая дочь… чудесная девочка, — однажды сказала продавщица, видимо, желая польстить выгодному покупателю.

— Спасибо, — горделиво отозвался Дитер.

Меня удивил его ответ. Почему Дитер не сказал, что я не дочь, а жена? Может, он стесняется нашей разницы в возрасте? Вопросы мелькнули и исчезли. Дитер ласково потрепал меня по щеке, легонько хлопнул по попке, как это мог сделать отец дочери-подростку, и пошёл к кассе оплачивать купленное.

— Дитер, почему ты не сказал этой женщине в магазине, что я твоя жена? — решилась спросить я, когда мы сели в машину.

— Ты слышала? — спросил он, ничуть не смутившись, — а почему нет? Называй меня папа или лучше «дэд». Многие жёны так называют своих мужей…

Я бы не сказала, что знала таких жён. Тем более, много. Но одну вспомнила. Это была знакомая Вероники, иногда забегавшая к нам выпить «рюмку кваса» и поболтать. Правда, пила она не рюмку, а кружку и не квас, а водку. Я даже толком не помню, как её звали. По-моему, Лиза. Так вот она действительно говорила, засидевшись у нас:

— Ой, пора валить на хауз… Поздно уже. Папик и так будет злиться, что я под градусом. Если припрусь после двенадцати, может и задницу надрать…

— Вероника, а что у Лизы и правда папаша такой строгий? — наивно спросила я, когда Лиза удалилась.

— Да, не знаю, какой у Лизки папан, — зевнув, ответила Вероника, — это она своего мужа-кормильца так кличет. Он у неё лучше любого отца. Кормит-поит-одевает. Ни о чём девке думать не надо. Правда, дрючит её, как сидорову козу.

— Бьёт что ли? — в ужасе спросила я.

— Да почему сразу бьёт? Держит в строгости. Ну, чтобы она ни шагу в сторону… Что ты хочешь? За всё нужно платить.

Я вспомнила про Лизку и её папика, и успокоилась. Действительно иногда так называют мужей. Особенно когда те содержат и балуют свою слабую половину. Позже это стало популярным в России, ну, то есть выходить замуж за взрослых и обеспеченных дядек, которых девчонки стали называть папиками.

Постепенно волнения улеглись окончательно. Я успокоилась и уже не вздрагивала, когда Дитер заходил пожелать «спокойной ночи». Послушно подставляла свой лоб для поцелуя и, осмелев, иногда в благодарность за какие-то покупки радостно обхватывала его за шею.

— Довольно-довольно, — говорил он, но я видела, как ему приятны мои порывы.

Вопросы, бередившие душу, отошли на задний план и почти не посещали меня. Я почувствовать себя увереннее, и стала капризничать, как и положено любимой дочери.

— Папуль, купи мне эту заколку. Ну, вон ту… с камушками…, — гундосила я, требуя третью заколку за эту неделю.

— Хватит… у тебя их достаточно много, отвечал Дитер.

— Ну, папуль, ну, пожалуйста, посмотри, какая она красивая. У меня такой нетуууу…

Вся эта сценка происходила на глазах продавщицы и Дитер, с напускной серьёзностью, обращаясь к ней, как к взрослому, говорил:

— Чего только не сделаешь для дочки… — и покупал очередную заколку, майку или сумочку.

6.

Но однажды…

В тот день стояла невыносимая жара, а Дитер таскал меня с одной деловой встречи на другую. Сначала я послушно сидела в кафе или вестибюле здания, куда шёл Дитер для встречи, но, в конце концов, мне всё это дико надоело, и я стала хныкать и хандрить.

— Дитер, ну сколько можно, — пропела я, не выдержав, — сказал, что не долго, а сам… хочу мороженое…

— Меня ждут, потом… — коротко бросил он, но я разошлась и, схватив его за рукав, заныла:

— Хочу домой, хватит, я устала… мне жарко…

Я стояла около машины, из которой только что вылезла. Дитер глянул на меня, потом оглянулся, будто искал кого-то… и снова посмотрел на меня, явно раздражаясь. Я начала скулить не на шутку, требуя везти меня домой.

Грубо толкнув, он посадил меня на заднее сиденье машины. Я не успела даже ахнуть, как щёлкнул замок. Дитер ушёл быстрым шагом в сторону представительного господина. Они подали друг другу руки и скрылись в здании. Я просидела в закрытом салоне Дитерова Мерседеса почти два часа. Машина была очень высокого класса с кучей всякий примочек, заказанных Дитером в дополнение к тому, что сделано заводом изготовителем. Одним из них было умение машины перекрывать двери и окна так, что их нельзя было открыть ни снаружи, ни изнутри.

— Это для того, — объяснял Дитер, радостно демонстрируя новшество, — чтобы если всё-таки влезут воры, вылезти не смогли бы.

Теперь в мышеловке оказалась я. Через два часа я была на грани глубокого обморока. Скорее всего, так бы оно и случилось. Мысли уплывали лёгким дымком. В глазах засверкали чёртики.

— Во, галюники уже, — мелькнула мысль и я начала валиться на бок.

Вскоре вернулся Дитер и, ничего не говоря и даже коротко не глянув в мою сторону, завёл машину. Я услышала, как загудел мотор, и открыла глаза, оставшись лежать на мягком кожаном сиденье.

— Злой какой-то, накрыло… — думала я, решив не выступать. — Ладно, отойдёт…

Но пытка удушьем, устроенная мне мужем, была не главным наказанием в тот день.

Так и не проронив ни слова, ни во время обратной дороги, ни пока мы ужинали, он, не поднимая глаз, наконец, выдавил:

— Иди, мойся и быстро в спальню… Я сейчас приду к тебе.

Мне не понравился тон, каким было это сказано. Но беды я не ожидала.

— Подумаешь, мороженого попросила, — рассуждала я, обмываясь под душем. — Но ведь он и правда мог не таскать меня по городу. Наверное, был тяжёлый день, вот и срывается теперь… — попыталась успокоиться я.

Скользнув тенью по длинному коридору, я юркнула к себе и нырнула в постель. В доме стояла тишина. Укутавшись одеялом, я ждала… но он не приходил и я задремала, считая, что пронесло. Сквозь полудрёму я, скорее чутьём, ощутила, что в комнату зашёл Дитер.

Щёлкнул выключатель, сверкнул яркий верхний свет. С трудом я разлепила веки и, щурясь уже привыкшими к темноте глазами, непонимающе посмотрела на него. Он выключил свет. Комната снова погрузилась в полумрак. Я скорее расслышала, чем увидела, как он поставил стул и уселся на него…

— Встать! Слышишь? Встать! — неожиданно крикнул он высоким фальцетом, срываясь до визга.

Я не на шутку испугалась и подскочила с кровати, как ошпаренная.

— Подойди ко мне. Ближе! — скомандовал супруг. — Ты сегодня вела себя отвратительно. Слышишь? Нет, ты не слышишь… Ты ничего не слышишь, мерзавка. Ты просто не желаешь слушать! Встань на колени.

Я продолжала стоять.

— На колени, дрянь, — он опять кричал.

Я плюхнулась на ковёр.

— Так, хорошо, — успокаиваясь, произнёс Дитер, — ближе… ещё ближе…

В такой позе передвигаться было непросто, но я поползла в его сторону, пока не упёрлась в него лбом. Он, как всегда, приходя ко мне в это время, был в своём длинном халате. Но теперь, когда он сидел, халат разъехался в стороны, оголив его широко расставленные ноги. Я оказалась между них.

— Сегодня ты не слушалась папочки. Совершенно невыносимая девчонка, мерзавка… — шипел Дитер, наклонив ко мне своё красное лицо. — Я должен тебя проучить, ты плохо воспитана. Слышишь, дрянь?!

Я всё еще стояла на коленях, опустив голову. Он схватил меня за волосы и запрокинул голову — теперь мы смотрели друг на друга в непосредственной близости. Казалось, из его ноздрей вот-вот рванёт дым, как из под сорвавшейся с кастрюли крышки. Мой дражайший муж взбесился не на шутку.

— Дрянь, непослушная дрянь! — снова заговорил он. — Постой, я научу тебя слушаться…

— Да он разыгрывает строгого папашу, — догадалась я, немного расслабившись. — Придурок! Вошёл в роль и забыл из неё выйти…

— Ты должна просить у меня прощения… Ну, проси… — тем временем заявил Дитер, наконец, выпустив мои волосы.

Игра заходила слишком далеко и я, решив, перестать ему подыгрывать, встала с колен и раздражённо сказала:

— Оставь…. Плохо вела… а ты… запер меня в такую жару… да я чуть концы там не отдала… идиот…

Я стояла рядом с мужем, подбоченившись, и возмущалась. Дитер с силой дёрнул меня за руку, от чего я снова рухнула на пол.

— Не Дитер, мерзавка. А папа… сколько можно повторять? За это ты ответишь по полной, — сказал он совершенно спокойно и глядя мне прямо в лицо.

Пренебрежительно цикнув, я дёрнулась, пытаясь снова подняться на ноги, но Дитер одной рукой крепко держал меня за плечо, придавливая к полу. Вторая его рука лежала на животе, скрытая халатом.

— Ах, ты ещё будешь огрызаться, — недовольно проронил он и рванул за ворот тонкой шёлковой ночнушки, ткань которой с треском разорвалась до самого подола. Рубашка, превратившись в два куска ткани, легко слетела с меня и упала на ковёр. Однако я ловко вывернулась, оказавшись к мужу спиной… и почувствовала резкую боль. Он хлестнул меня кожаной плёткой.

Всё ещё не веря в происходящее, я обернулась, пытаясь что-то сказать, но Дитер хлестнул снова. Конец плети полоснул лицо, рассекая бровь. По коже потекла горячая капля. Я с ужасом смотрела на мужа. Он продолжал сидеть, улыбаясь.

— Что? Не нравится? Так будет всегда, когда ты не будешь слушаться… проси прощения, дрянь!

— Дитер, я же…

Он не дал договорить. Плеть взметнулась в мгновение и теперь уже дважды стегнула меня по телу. Автоматически, желая прикрыться, я сжалась и отвернулась, подставляя спину… Плеть прошлась по спине… я рухнула на пол.

— Встань на колени, — спокойно сказал Дитер. — Делай же то, что тебе говорят… — чуть повысив тон, сказал он, видя, что я не шевелюсь. Не придуряйся, я вижу, ты слышишь меня прекрасно, ну же…

Я приподнялась и подползла к Дитеру.

— А теперь… что хорошая девочка должна сказать теперь? А?

Я стояла на коленях между его, широко расставленных ног.

— Смотри мне в глаза…

Я подняла голову и посмотрела.

— Вот, хорошо, теперь говори… ну же, не зли меня, проси прощения.

— Папуля, прости, я больше не буду, — выдавила я.

— Хорошо, умница… Ещё проси… говори…

Я вдруг заметила, что одна рука, которая всё время была под халатом, двигается. В комнате было темно, а я была так испугана происходящим, что не заметила этого раньше. Он двигал рукой всё сильнее. А говорил всё бессвязнее:

— Давай… говори… ну… — обрывочные слова перемежались со стоном.

— Прости, не буду больше, — тихо говорила я, но, по-моему, он уже не слышал.

Рука стала дёргаться с остервенением, он захрипел. Пояс, сдерживающий фалды халата, развязался… перед самым моим носом была та самая рука, в которой был зажат член… вверх, вниз… вниз, вверх… я замерла, не зная, что делать. И в этот момент прямо мне в лицо брызнула сперма.

Дитер еще какое-то время продолжал сидеть, словно в беспамятстве. Я тоже замерла, даже боясь стереть с себя липкость вязкую массу… Наконец, он встал, запахнул халат и, ни слова не говоря, вышел из моей спальни.

7.

Всю ночь я не могла заснуть. Тело ныло, лопнувшая от удара кожа, саднила. Но больше этого, меня беспокоили мысли. Я не могла понять, что случилось, почему Дитер так себя повёл. Ведь он действительно меня любит…

Утром, за завтраком Дитер был беспредельно внимателен, опять сюсюкал, опуская глаза. Когда мы переместились на диваны, чтобы выпить по чашечке кофе, он, тупя взор, взял меня за руку.

— Деоточка, прости меня… — забормотал Дите. — Я был вчера не в себе. Ты должна меня понять. Мне трудно… Я переутомляюсь…

Он говорил и говорил, пытаясь что-то объяснить. Всё это было не объяснением, а отговорками. Но почему-то я ему поверила.

— Ну, скажи, ты не сердишься больше?

Я молчала.

— Яночка, детка, хочешь, мы сегодня же поедем в Париж… ты давно просила посмотреть представление в Мулен Руж… Хочешь?

— Правда, поедем? — обрадовалась я.

Он понял, что я простила.

Но через пару месяцев Дитер повторил свою экзекуцию. Он ворвался в мою спальню, сверкая воспалёнными глазами и я сразу догадалась, что предстоит повтор Варфоломеевской ночи. Я зажалась в углу огромной кровати, сцепив руки замком на животе. Зубы выстукивали узорчатую восточную вязь, предчувствуя неладное. Но Дитеру явно нравилось моё униженное и испуганное состояние. Добрый и сюсюкающий в дневное время папочка, ночью превращался в садиста-одиночку.

Много позже я поняла причины его поведения. Дитер, хоть и получил от отца наследство, занять достойное место в жизни не смог. Страстно любившая его мать, растила из него избалованного неженку. А жестокий и сильный отец, наоборот, пытался перебороть материно воспитание и сделать из Дитера личность, для чего нередко бил его и наказывал, считая, что такое воспитание делает из мальчика мужчину. Дитер вырос уродом. Самым настоящим моральным уродом. Он вечно всего боялся. Был улыбчивым и тихим. Не мог сказать слова на людях, ночами отыгрываясь на мне.

— Иди-ка сюда, — грозно говорил Дитер, сидя в глубоком кресле девятнадцатого века, обитом новым шёлком в розовый цветочек, и поигрывая плёточкой, — ну… сказал, иди…

Я знала, что сейчас меня будут бить, но шла. Любое неповиновение могло окончиться куда хуже, чем планировалось. Хотя кто знает, планировал ли что-то Дитер или его сцены разыгрывались совершенно спонтанно. Я подходила к нему, и он начинал отчитывать меня за какие-то придуманные провинности. Сначала я не понимала, что происходит и отказывалась от приписываемых мне проступков.

— Нет, Дитер… нет, я не говорила соседке, что её сын кричал вчера в парке… нет… поверь мне, не говорила я…

Но Дитеру только и нужно было, увидеть меня растерянной и испуганной. Он больно хватал меня за руку и тянул на пол.

— А теперь… теперь встань на колени, — приказывал он, когда я рушилась на ковёр у его ног.

Он требовал извинений, а в то время, когда я ныла и просила меня простить, он разъярённо драл свой член. Со временем он не прятал руку под халатом, делая это у меня на глазах.

Но обычно этим не заканчивалось. Он продолжал выговаривать свои претензии, довольный моим униженным видом.

— Сама снимешь рубашку или…

Я безропотно стаскивала рубашку.

— А теперь ложись, я буду тебя пороть.

Я укладывалась ему на колени, подставив тощую задницу, и он шлёпал её ладошкой, приговаривая:

— Папочку надо слушаться, надо слушаться…

Он хлестал с силой, пока его рука не уставал. Иногда я не выдерживала и срывалась, пытаясь убежать. Тогда начиналась самая любимая игра Дитера. Он стегал своей длинной плёткой, пытаясь дотянуться до меня.

— Иди ко мне, дрянь, иди… а то будет хуже, — причитал он, оставаясь сидеть.

Когда я подползала к нему и умоляла простить, Дитер, довольный «уроком», говорил:

— Вот видишь, деточка… надо было сразу понять, что так вести себя нельзя… я сделаю из тебя человека.

Он даже начинал меня гладить по голове, утирать слёзы с лица, нередко слизывая их своим языком. Потом усаживал к себе на колени, как маленького ребёнка и начинал качать.

— Вот, крошечка моя, смотри-ка, как ты помещаешься у папочки на коленках… девочка моя… будешь себя вести хорошо, не будет тебе порки… я же люблю тебя…

Иногда эти игры, которые скорее были приступами сумасшедшего, заканчивались тем, что он кончал, выпустив струю спермы мне в лицо. Практически всё время, пока происходи акт воспитания, он наяривал, возбуждая себя своей рукой. Иногда ему хватало этого, и он кончал, как говорится, ручным способом. Но иногда, когда в поисках укрытия от ударов, я пряталась в шкаф или под кровать, он в возбуждении вскакивал с кресла и, вытащив меня из укрытия, ставил на колени в позу собаки. Пристроившись сзади, одной рукой оттягивал мою голову назад, ухватив её жирными пальцами за волосы, другой вводил в меня свой толстый короткий член, как я поняла, функционирующий только после таких сцен.

Но каждый раз, на утро он вёл себя точно также, как и после первой экзекуции. Он снова, опустив голову, выпрашивал прощение. С каждым разом я становилась более неприступной, не желающей прощать. И он со всё большим унижением вымаливал мою милость.

Когда однажды, я в бешенстве стала собирать чемодан, он даже встал на колени, плакал и клялся, что готов сделать для меня что угодно, лишь бы я его не оставляла.

Когда я немного успокаивалась, он, пытаясь меня разжалобить, рассказывал, как сильно доставалось ему от отца. Как зверски тот его избивал. Как однажды Дитер видел, как насилует его отец их кухарку. Она извивалась и просила пощады, а тот хлыстал кнутом, пока женщина не упала… Тогда отец приподнял её, она опиралась руками на пол, а он… В общем, что всё это Дитер насмотрелся в детстве. И я начиналажалеть его и плакать вместе с ним.

Потом мы ехали в Париж или в Рим, в Барселону или Мадрид и там он покупал мне туфли от Прадо, заколки от Сваровского, водил в лучшие рестораны и я… я прощала его…

Каждый раз после избиения, Дитер превращался в послушного и мягкого. Такого, каким его сделала мать. Он боялся её не меньше отца. Боялся и ненавидел. Однажды я поняла и это…

8.

Детей у меня не было. Не знаю почему, но организм не срабатывал, хотя я не предохранялась. Возможно, тому, кто властвует над нами сверху, не хотелось давать малыша такой женщине, как я. Может быть, он считал меня плохой матерью. Может, наказывал за что-то. А, может, награждал. Кто знает.

Но, не имея своих, детей я любила и с радостью играла с ними, если у меня была такая возможность. Как-то гуляя в парке, подставляя лицо первым солнечным лучам, я увидела женщину с двумя крохами. Детки были словно сошедшими с рождественской открытки. Они катались на «лодочке», отталкиваясь ножками от земли и взмывая вверх. Каждый раз тот ребёнок, который поднимался, заливался хохотом, будто его щекотали. Дети привлекали внимание прохожих и своим видом, и своей непосредственностью. Невдалеке стояла их мать. Она щурилась, наблюдая за своими чадами и улыбалась улыбкой довольной кошки. Я познакомилась с ней. Она назвалась Анной. В общем-то ничем не примечательное знакомство.

Встретившись несколько раз на прогулке, я пригласила немку в гости на кофе. Скучая и не зная, как себя развлечь, я решила поболтать с новой приятельницей, а заодно поиграть с детьми. Кроме этого, положа руку на сердце, должна признаться, у меня была ещё одна причина. К нам каждый день приходила Дженни, чтобы убрать и приготовить обед. Об этом всего пару лет назад мне даже не мечталось. А теперь приходящая уборщица стала моей повседневностью, к которой, правда, я не могла привыкнуть. Мне хотелось хоть перед кем-то покрасоваться собственной прислугой. Пусть к этой Анне тоже является женщина протирать пыль со шкафов. Не важно. Важно то, что и у меня она есть.

Когда мы закончили бранч, явился Дитер. Я сразу заметила, как на его скулах задёргались желваки. Он приветливо поздоровался и ушёл в свой кабинет.

Взгляд Дитера красноречиво говорил о том, что я сегодня получу по заслугам. Дитер был разъярён, и я заметила это, несмотря на улыбку, отпущенную гостье. Вечером он кричал, требуя ответа, почему я пригласила эту тварь к нам в дом.

— Боже, Дитер… ты с ума сошёл? — всплеснула руками я, не в силах понять, с чего он возненавидел совершенно незнакомую женщину.

— Я сумасшедший? — Дитер захлебнулся и на его щеках проступили красные пятна.

— Извини… я не это имела в виду… ты не правильно меня понял. Просто почему… почему она тварь? С чего ты? — затараторила я, пытаясь вывести мужа из пика ярости.

— Она такая же мразь, как моя мамаша… ты видела, какие у неё огромные сиськи? Она душит ими своих детей, как моя мать душила меня, — Дитера передёрнуло, — ты не спрашивала её, она их кормит молоком?

— Но её детям уже пять и семь лет… — промямлила я, посчитав, что мой муж совсем сдурел.

— Ну и что… моя мамаша заставляла сосать её грудь, пока я не пошёл в школу, — ответил Дитер. — Меня выворачивало от её толстых мерзких грудей. А коричневые соски снились мне по ночам. Потом отец отправил меня в интернат. Но я ненавижу… ненавижу… — Дитер задрожал и, сорвавшись на противный фальцет, закричал, — раздевайся, немедленно… я должен тебя наказать. Ты противная девчонка… дрянь…

Поняв, что Дитер болен, психически болен… я всё чаще думала, что от него пора уйти. Стало ясно, что его поведение не случайно. Его игры в папу и дочку не развлечение, а форма извращения. И как я не буду стараться, всё равно время от времени он захочет почувствовать себя сильным мужчиной и снова превратит меня в маленькую девочку. Ему нравилось, что я не отпускаю волосы. Нравилось, что у меня нет груди. Нравилось, что голой я напоминала ребёнка. Моя современная одежда — вечные джинсы и шорты, свитера и майки, тоже делали своё дело. Когда я помадой обводила губы и надевала юбку и туфли на высоких каблуках, Дитер бесился. Он морщился и называл меня дешёвой проституткой, заставляя смыть краску с лица. Ему нужна была такая жена, как я. Женщина-подросток, с которым он чувствовал себя сильным.

Через три года я получила вид на жительство. И знала, что, уйди я от Дитера, смогу не только остаться в Германии навсегда, но и получу от него приличные алименты. Но я вдруг отчётливо поняла, что не хочу этого делать. Меня устраивала жизнь с мужем-извращенцем.

Я смогла уменьшить количество его приступов и облегчить их качество. Для этого нужно было не убегать, когда он шлёпал меня по попе, а униженно просить пощады, обливаясь слезами. Он быстро приходил в чувства и всё дело этим и кончалось. Стоило же мне начать сопротивление, вырываться и убегать, как он разъярялся сильнее и сильнее. Поэтому немного для виду, поартачившись, я быстро соглашалась с Дитером, умоляла простить меня и пускала слезу. Я научилась устраивать целый театр, с поцелуями его рук и обниманием его колен. Он достаточно быстро успокаивался, кончив с помощью собственной руки. Сперма, брызнувшая мне в лицо и пара шлепков по голой попе больше не доставляли мне отвращения. Зато утром я получала порцию своих удовольствий за принесённый ночью ущерб. Я так втянулась в это, что когда мне от Дитера хотелось получить что-нибудь особенное, например, новый спортивный автомобиль, я провоцировала большую порку, сама напрашиваясь на битьё. И чем сильнее зверел Дитер, тем больше на следующий день вымаливал прощение и тем дороже покупал подарок.

9.

Со временем я вошла в роль. Мне даже нравилось изображать девочку. Ведь у меня не было отца и Дитер исправно восполнял нехватку тех отцовских чувств, которые я недополучила в детстве. Я капризничала, ныла, просилась на ручки. Дитер укачивал меня, рассказывая перед сном сказки. Мы нашли друг друга и были по-своему счастливы. Но жизнь моя была скучной. Кроме того, сама я не получала того сексуального удовлетворения, которое требовал мой организм. Дитер удовлетворялся сам. С помощью руки. Или насилуя меня. Но мне хотелось другого… ночами я металась по кровати, вспоминая Веронику.

Чтобы занять себя, я стала ходить на теннис и в школу бальных танцев. В клубе я встретила Риту. Она сразу бросилась мне в глаза. Яркая и стильная. Услышав её фамилию, когда она диктовала свои данные для внесения в членскую карточку, я поняла, что она русская. И это обстоятельство стало решающим. Я решила непременно познакомиться с ней. Отстукав ракеткой положенное, я разделась и пошла в сауну. Там я увидела Риту. Она сидела на пластиковой скамейке совершенно голая и беззащитная. Я подошла и, слегка хлопнув Риту по ноге, сказала какой-то комплимент.

Рита оказалась замужем за обычным торгпредовским служкой, который ко всему был импотентом. Как-то, немного поддав, она рассказала свою историю и я поняла, что не одна живу с уродом. Риткин козёл был не на много лучше моего. Разве что не бил её. Но всё к тому шло. Сдвинутый на сексе Кирилл, у которого были желания, но не было возможности реализовать эти желания, не знал, что придумать, чтобы расшевелить свою полудохлую плоть. Ритка же, будучи бабой сексуальной, но не получающей никакой разрядки, не сопротивлялась мужниным фантазиям. Они накупили в сексшопе всяких вибраторов и видеокассет, прильнув к телику, одну за другой смотрели порнуху, чтобы раззадорить Кира и удовлетворить Ритку. Он перепробовал кучу всяких примочек и дело двигалось к садистским штучкам. Как-то Рита поделилась со мной, что Кир купил верёвки, кандалы и собирался заняться с ней садомазо.

— Этот придурок думает, что если жену прикуёт к кровати, наденет на неё наручники и завяжет глаза, то его сраный писюн встанет.

— Как бы ни так, — думала я, не понимая, как Ритка, умная баба, может верить в эти сказки.

Но тут появилась я. И показала Рите, что для оргазма не нужны все эти пластиковые члены, плётки и шарики. Чтобы удовлетворить её мне хватило рук и языка. Рита быстро сообразила, что к чему и, развернувшись в своих сексуальных пристрастиях на сто восемьдесят градусов — от импотента-мужчины к умеющей довести до высшего пункта наслаждения женщине. Она не только принимала мои ласки, но делала со мной тоже самое, охотно отвечая взаимностью. У нас возник милый дуэт, правда, почти всегда исполняющийся при зрителе, которым был, конечно, Кир. Это устраивало всех. Риткиному мужу нравилось наблюдать за нами. Он возбуждался, чему радовался как ребёнок. Да и нам не надо было прятаться от законного супруга. Это было удобно. Мы с Риткой перешли на легальное положение. Рита заменила мне Веронику.

Впервые, после нескольких лет супружества, я испытала оргазм. Все, включая Кира, были довольны. С Ритой нас связывала не только страсть, но и общие разговоры о том, о сём. Впрочем, может, это только казалось. Никаких серьёзных бесед мы не вели. Никогда не обсуждали проблему лишнего человека в русской литературе. Никогда не касались политики. Просто болтали, иногда, в минуты особой близости, рассказывали друг другу о своей жизни. Рассказала я и о Веронике.

— Понимаешь, Ритуль… Вероника самый близкий мне человек. Как сестра. Или даже мать. Трудно сказать. Если бы не Вероника, я бы пропала.

— А тебе не кажется, что пропадаешь ты именно теперь и благодаря своей Веронике, — спорила любящая противоречить Ритка.

— Ну, почему ты так говоришь? Разве я пропадаю… Дитер, конечно, не подарок. А что у других лучше? — с моего языка чуть не сорвалось — а что, твой Кир лучше?

Уж на мой взгляд такой муж, пусть и красавчик, и умница, но импотент, извращенец, да ещё не способный купить жене машину… Нет, конечно, Кир по совковым меркам был женихом завидным. Но я-то судила теперь со своей колокольни. С колокольни фрау Пфайфер.

Когда Рита сказала, что они возвращаются в Москву, я попросила её найти Веронику. К тому времени, я уже знала, что Вероника получила с Дитера в качестве выкупа за меня немалые бабки. Но ненависть к Дитеру была сильнее обиды за предательство. Да и время быстро выветривает плохое из памяти… впрочем, хорошее тоже. Честно говоря, я и с самого начала я не осуждала Веронику за этот поступок. Она осталась там, в маленькой квартирке в девятиэтажке с загаженным подъездом. Ей предстояло продавать своё тело, чтобы как-то существовать. И если она смогла раскрутить этого толстого извращенца на какие-то бабки, то и прекрасно. Может, эти деньги хоть чуть-чуть помогли ей пережить трудные времена. Я совсем не злилась на Веронику.

Нельзя сказать, что меня тянуло её увидеть… но узнать, как она живёт и с кем, хотелось. И Рита обещала найти Веронику.

Рита

1.

Возможно, кому-то моя жизнь с Киром покажется нелепой. Кто-то осудит. Кто-то не поймёт, пожмёт плечами. Но думаю, большинство всё-таки не будет категоричным. Да, Кир оказался импотентом. Но ведь это была постельная слабость. Во всём остальном он был силён… и меня вполне удовлетворял. Видный мужик, умеющий себя преподнести. Не зря учился в престижном ВУЗе. Хорошая зарплата, жизнь в Европе. Всё это могли предложить в те далёкие годы не многие мужчины. Уверена, любая женщина на моём месте не отказалась бы от такого мужа. Разве не так? И потом, если бы я не оказалась чрезмерно сексуальной, может, вообще всё утряслось бы само собой. Мало женщин, которым это совсем не нужно? Думаю, кое-кто посчитал бы моего Кирилла мужчиной голубой мечты. Ну, не в смысле, что он мечта «голубого», а в смысле, нежная мечта. Хотя, нет… если бы он не приставал, то ещё можно было с ним жить. Но ведь он хотел меня и пытался что-то изобразить, чем дико раздражал. Не возбуждал, а именно раздражал. Это было мучительно. Однако если быть объективной, нельзя сказать, что Кирилл такой уж отвратительный экземпляр. Чтобы понять, на сколько он отвратителен, нужно прожить с ним столько, сколько прожила я.

Первые несколько лет нашего супружества я даже и не думала сомневаться в правильности своего решения по поводу брака с Киром. Подумаешь, с сексом не получается. Да вокруг меня было полно женщин, у которых мужья имели и органы, и потенцию, но не удовлетворяли жён. Одни изменяли, удовлетворяя кого угодно, только не своих благоверных. Другие… как бы то ни было, я знала, что ни одна я в таком положении. Положении неудовлетворённой самки. К слову сказать, первое время я не была такой уж сексуальной. Для того чтобы во мне по-настоящему взыграла кровь, и проснулась сучка, потребовалось время.

Пока мы с Киром жили на родительской территории, его мама могла зайти к нам в комнату в любой момент, таким образом, как бы предъявляя свои права на сына.

— Ой, сынок, ты сегодня выглядишь усталым, — говорила она зайдя к нам взять третий том Достоевского, который ей понадобился вдруг в полпервого ночи.

— Я на минутку… что-то не спится… не помешаю… — скорее утвердительно, чем вопросительно говорила она.

Мать Кирилла словно подозревала сексуальную немощность сынули, хотела удостовериться в ней. Естественно, она ничего не смогла бы увидеть, даже встав рядом с постелью со свечкой. Мы лежали в полной темноте, закутавшись одеялом по самые подбородки и вовсю орудуя руками, несмотря на непрошенный ночной визит. Свекровь включала в комнате свет, чтобы найти нужную книгу. Возможно, ей действительно, страсть, как хотелось увидеть, чем же мы занимаемся. Но порой мне казалось — ей просто в голову не приходят мысли, что муж и жена могут заниматься в постеле чем-то другим, кроме чтения периодики. Рассматривая за ужином серого, невзрачного с плешью на макушке отца Кирилла, я пыталась представить его голым в обнимку с женой и аппетит тут же пропадал, а кусок застревал в глотке.

— Кирилл, ты слушал последние известия? — произносил папаша скрипучим женским голосом, бросив короткий взгляд колючих глаз в сторону сына. Он противно морщил нос, ковыряясь во рту двумя длинными пальцами, вылавливая косточки от рыбы, поданную на ужин.

— Нет, не поверю, чтобы этот леденец мог поцеловать свою жену. Не то что там куда-то вглубь… даже в рот, он вряд ли целует. Разве что по великим революционным датам в щёку, не более того, — размышляла я, примеряя папашу к сексу.

Родители Кирилла не сильно отличались от моих. Одно поколение. Поколение без секса. Они родились ещё при Сталине, когда в детях воспитывали только одну любовь — к вождю. Как можно трахнуть вождя? Нельзя, ясное дело. Значит любовь и секс две вещи несовместимые. Этот логический ряд приводил к чему? К тому, что если и любишь жену, то платонически. То есть как Платон. Философ такой. Причём тут Платон? При том… можно трахнуть Платона? Конечно, нет. Вот в этом и смысл. Люби жену, но не имей с ней интима, как с Платоном.

Жена в те времена должна была быть другом и соратником. В крайнем случае, матерью твоих детей. Но никак не сексуальным партнёром. Если уж сильно хочется, найди бабу для этих грязных дел и трахай её. Роль жены — стирать, убирать, кормить, рожать. Роль любовницы — удовлетворять сексуальные потребности мужа. Кому в голову пришло разделить эти функции на двух женщин, трудно сказать. Думаю, мужчины считали, что секс это непотребное занятие и можно обидеть родную и чистую жену, принуждая её этим делом заниматься. А чужую тётку вполне можно… Как-то так…

Трудно сказать, какими мотивами руководствовалась Кириллова мать, считая возможным запросто, слегка стукнув в двери супружеской спальни, зайти и включить верхний свет. Любопытство или неведение? Это до сих пор остаётся тайной. Но я постепенно стала входить в раж от её заходов, чему способствовал и сам Кирилл. Каждый раз, лихо всовывая в меня палец, именно тогда, когда его мамаша включала свет и пытливо смотрела на нас. Третий, оказался, совсем не лишним. Не в том смысле, что она стала третьим в наших утехах. Конечно, нет. Вернее она была этим третьим, но не напрямую, а как бы косвенно. Кирилл считал, что делает из меня женщину. Он ласкал и целовал всё смелее. В сочетании с подсматривающей мамашей это дало результат, и во мне проснулась тигрица. Но тут и начались настоящие проблемы. Кирилл меня разжёг, а потушить не смог. Я ходила как окурок, который тлеет, ноет, стонет, но никак не сгорит. Как говорится, ни туда, ни сюда.

Постепенно у меня начало сносить крышу. Ощущение было такое, будто тебя морят голодом и при этом всё время крутят перед носом всякими деликатесами, запах которых одурманивает и влечёт — в желудке боли, лакомства перед тобой, а съесть нельзя. Это становилось невыносимо, но, подогреваемая картинками Голландской жизни, ожидаемой меня в самое ближайшее время, я терпела. Когда же мы переехали в Европу, и Кир накупил всяких примочек для поддержки своей потенции и слаборазвитого члена, ситуация и подавно утряслась. Мне даже в голову не приходило, что можно жить иначе.

Если у тебя выпадает зуб, ты мучаешься — во рту дырка и она тебя нервирует. Тебе не хватает этого зуба. Но через пару дней ты привыкаешь и обходишься без него, будто зуба не было в помине. Да, что зуб. Бывает, палец у человека отрежут. Некоторое время, кажется, без потери не обойтись и именно этот палец непременно необходим. Но вскоре человек прекрасно владеет рукой и даже забывает, что когда-то у него был палец, которого сейчас нет. Меня всегда удивляли люди, рождённые без рук или ног. Как они живут? — с ужасом спрашивала я себя. Но эти люди приспосабливаются к своему телу и живут припеваючи, даже не представляя, зачем нужны руки. Так и мужской член. Когда он есть, трудно представить, как можно без него обойтись. А если случилось, что нет этого органа… что же… он не самый нужный в числе остальных наших конечностей. Если обходятся без рук или ног, то без члена и подавно… Во всяком случае, я свыклась с тем, что мы имели — вернее сказать «не имели», и не представляла другого.

Так что жизнь с Кириллом, отнюдь, не представлялась мне ущербной. Более того, я считала себя счастливой. А как вы думаете? Красивый муж, высокопоставленный служащий, жизнь за кордоном… Вот история Жанны меня потрясла. Узнав от неё, что творит Дитер, я не могла спать несколько ночей. Как можно терпеть побои? Пусть потом он и зализывает раны. Дарит подарки и унижается. По мне так именно этого простить нельзя. Жанкин рассказ удручал, хотя на самом деле сама она не выглядела несчастной. Порой даже казалось, она жалеет меня. Это выглядело смешно — битый небитого…

Иногда, лаская меня, Жанка говорила:

— Ритулька, солнце, как же несправедливо… как ты живёшь с этим уродом? Такая баба… секс-бомба и импотент…

Я начинала нервничать. Мне почему-то начинало казаться, что жизнь уходит впустую… а я ничего не делаю. Ребёнка нет. Даже собаки не завела. Трахаюсь с Жанкой, теперь вот ещё с Дагмар и Карлом. Дальше что?

2.

Секс с Жанной стал взрывом. Я стала получать истинное наслаждение, доводимая её ласками до высшей точки. Кир тоже тихим шёпотом сообщал о своих «подвигах» во время осмотра наших оргий. Но со временем нам всем стало мало… пика наслаждения приходилось ждать. Он больше не наступал так быстро, как раньше. Стало ясно, что мы притерпелись, привыкли и требуются дополнительные возбудители. Мне не нравилось Жанкино почти детское тело, напоминающее скорее мальчика, чем женщину. Но у меня не было другого выбора. Да и у Жанки, видимо, тоже. И, хотя нас мало что с ней связывало, кроме секса, она продолжала приезжать, хоть и не так часто, как раньше.

Всё чаще её приезды, такие долгожданные, заканчивались ничем. Она перестала быть нежной, как в начале. Заходя в квартиру, проходила в комнату, даже не обняв меня, и, усевшись в кресло, часами квасила свой Мартини. Я ждала, когда она начнёт наши игры, но она и не думала этим заниматься. Не дождавшись, я начинала сама приставать к ней, но она раздражённо ссылалась на то, что пора домой, иначе папочка накажет и уезжала.

Однажды Кир прибежал возбуждённый и сунул мне под нос газету.

— Смотри, Рит… — заговорил он, задыхаясь, — надо же… кто бы подумал… объявление…

— Да что там? Корову продают? — без интереса откликнулась я.

— Симпатичная пара средних лет ищет для проведения совместного времени… — начал читать Кир, но я его прервала:

— В карты играть, что ли?

— Какие карты… дай дочитать… короче, они ищут пару их лет для сексуальных развлечений. Просят, чтобы женщина была… описывают тут. Ты подходишь.

— Я-то подойду, а ты? — подумала я, усмехнувшись, а вслух сказала:

— И как ты себе эти развлечения представляешь?

— Ну, не знаю… но, может, попробуем, мы же ничем не рискуем. Не понравится, уйдём. Всё анонимно… — говорил Кирилл дрожащим голосом.

Я не разделяла радости Кира. Встреча, а тем более, секс с малознакомыми людьми казался сомнительным. Меня мучили вопросы, как всё это произойдёт, кто решится начать. Да и захочется ли мне ласкать чужого мужчину или женщину. Как я поняла немного позже, эти объявления практикуются в Европе не первый год. И наши партнёры для секса были не единственным экземпляром в этом виде «отдыха». В киосках продавались журнальчики, полностью забитые такими объявлениями. Как мы выяснили, иногда в парах встречаются бисексуалы. Им может быть муж. А может и жена. В общем, полный набор — выбирай на вкус.

До сих пор я имела связь только с Жанной. Ревновать к женщине казалось чем-то нелепым, хотя, если вдуматься, и этому вполне был резон. А вот как Кирилл отнесётся к тому, что я буду иметь близость с мужчиной. Да ещё на его глазах. Это было интересно. То, что мне изменит Кир, я исключала, зная его возможности, и поэтому эта сторона дела меня не беспокоила. Впрочем, ревность не свойственна мне и не думаю, что испугалась бы, полезь мой муж на другую.

— Жалко что ли этого добра? Этого добра не жалко! — посмеивалась я над темой Кириллова «добра».

Вот если бы он захотел меня бросить… это совсем другое дело, тут я бы взвилась. Терять мужа не хотелось ни при каких условиях. Эти мысли копошились в моей голове, возбуждая видения. Кир настаивал на проведении эксперимента.

— Ну, что ты Ритка, в самом деле… попытка не пытка, — имитировал Кир голос вождя народов, — не захотим, никто насиловать не будет. Напьёмся и разойдёмся…

Несмотря на все мои сомнения и метания, я быстро сдалась.

— Давай уже… звони, — позволила я Киру и он с рвением юнца кинулся к телефону.

Через несколько дней мы поехали на дачу к Дагмар и Карлу. Настроение было двоякое. С одной стороны, интерес и предвкушение чего-то недозволенного, запретного, нового. С другой, страх и сомнения. Но в первый же раз всё вышло, куда более замечательно, чем можно было предполагать.

Надо сказать, внешний вид сексуальных партнёров, даже если это разовый контакт, играет немаловажную роль. И я волновалась по этому поводу не зря. Меня всегда привлекали в дамах именно женские прелести. В сауне я порой с трудом могла оторвать взгляд от полных особ. Вернее от их необъятных грудей. Конечно, меня не привлекали желеобразные, расплывающиеся в стороны животы или трясущиеся целлюлитные задницы. Но вот грудь… её должно было быть много. А ещё лучше, даже больше, чем много. Жанна была диаметральной противоположностью моих женских идеалов. Но с ней всё случилось по её инициативе. У меня не было выбора. Жанна пришла, раздела, раздвинула мои ноги и… меня рвануло на части взрывом происшедшего оргазма. Меня никто не спрашивал, хочу я или нет, никто не предлагал альтернативы. Плюс нас связывал русский язык, дефицит которого в Германии давал себя знать. Поэтому мы продолжали с Жанной заниматься сексом, хотя, честно говоря, её тело не вызывало у меня эстетического наслаждения. Жанка была инициатором, активным членом нашей команды, а я отдавалась в её распоряжение по принципу — «расслабься и получи удовольствие!».

Дагмар же меня приятно поразила — невысокая, достаточно стройная, но при всех положенных женщине округлостях. Увидев её в первый раз, я поняла, что займусь ею охотно. А вот Карл мне не понравился. Всё в нём соответствовало его дурацкому имени — он казался старше тех лет, о которых шла речь по телефону, сухопарый, с тонкими губами и неуклюжими длинными руками и пальцами. Представить себя в этих руках не импонировало.

— Эти пальцы, — подумала я про себя, — могут только украсть кораллы у Клары… бр…

Я быстро переключила внимание на Дагмар. Рассматривая её упругие шары-груди и проступающие через ткань тонкой блузки твёрдые соски, я решила, что этого вполне достаточно, чтобы остаться в уютном доме новых знакомых.

— Карл же будет выполнять роль соглядатая, как это делал Кир, когда я каталась по постели с Жанкой, — решила я и за Карла, и за всех остальных участников авантюры. Эта мысль успокоила и я расслабилась, развалившись на мягком диване.

Мы устроились в милой гостиной. Это была небольшая комната в маленьком домики типа фахверк, ну такой беленький с деревянными перекрытиями. Такие домики я видела в иллюстрациях в книжках сказок Гримм. От них исходил дух старины.

На подоконнике стояли горшки с геранью, сочно цветшей красным цветом. На стенах висели картинки с ангелочками и деревенским ландшафтом. Бросалось в глаза обилие свечей, дымящихся пряными ароматами. Карл, как гостеприимный хозяин, разлил вино, и включил приятную музыку, скорее усыпляющую, чем возбуждающую.

— Прост, — сказали хозяева, подняв бокалы.

В Германии пьют вино и пиво без тостов, принятых в России. Пьют как сок, воду, чай. Иногда в начале вечеринки могут сказать этот «прост», что-то типа «на здоровье!».

Плавная мелодия разливалась по помещению, заполняя все его уголки. Сливаясь с серо-голубыми волнами дыма свечей, окутывала нас, размягчая сознание, которое тоже стало как бы расплавленным и воздушным. Первые минуты растянулись в невыносимо долгую паузу. Мы пили вино и пристально рассматривали друг друга.

— Чем же это всё закончится? — подумала я, ощущая неловкость. — Кто предпримет первый шаг? Как всё это произойдёт? Ну, не встанет же сейчас этот Кощей Бессмертный и не кинется меня раздевать… Карл и секс — две вещи несовместимые!-

Я перевела взгляд на Дагмар.

— Может, она… да, она может, — глаза женщины скользили по моим ногам, я даже почувствовала на себе их касание, будто кожи дотронулись рукой.

— Давайте поиграем в карты… — неожиданно предложила Дагмар, немного хрипловатым возбуждённым голосом, словно дав сигнал к действию.

Не ожидая ответа, Карл достал откуда-то колоду в новой пластиковой упаковке и умело начал тасовать.

— Ага, всё-таки карты… — пронеслось у меня в голове, и я чуть не засмеялась.

— Под раздевание… — закончила фразу Дагмар невинным голоском.

— Ну, что же, неплохой ход, — оценила я задуманный хозяевами план.

Мы начали играть, придуряясь и поддаваясь друг другу. Ситуация сразу разжижилась и стала непринуждённой. Карл не забывал подливать спиртное, и через час мы все были уже почти голыми и вполне пьяными. Хотя и пили сухое, но, видимо, волнение усилило градусы и мы ощущали лёгкое головокружение.

Наступил решающий момент. Что-то должно было сдвинуть ситуацию с точки раздевания в сферу более конкретных действий. На Карле оставались одни трусы. Они были скорее похожи на шортики, достаточно широкие и длинные, сшитые из плотного сатина в с яркими Микки-Маусами, разбросанными по синему полю. Вдобавок он сидел в глубоком кресле, и я не могла видеть, что происходит под тканью трусов и есть ли вообще там что-то. Когда же Карлу выпало снять эту последнюю принадлежность нижнего туалета, он встал во весь рост и быстрым движением руки, умело и даже виртуозно, как профессиональный стриптизёр стащил с себя предмет туалета и лихо швырнул их в угол. После чего выпрямился, оставаясь стоять, словно демонстрируя свои «прелести» в ожидании аплодисментов. То, что предстало моему взору, было действительно прелестью, без каких бы то ни было оговорок. Такое я пока что видела только на плёнках, приносимых моим мужем из видеотеки. Даже в сауне, пожалуй, ни разу не встречала подобного экземпляра.

Я замерла, приоткрыв рот. Карл не мог не заметить впечатления, произвёдшего на меня, но ему этого показалось мало, и он решил добить ситуацию. В момент, когда Карл снял трусы, его член находился в полуэрогенном состоянии. Как бы полустоял. Уже тогда это был действительно орган, а не пипетка, как я про себя называла член мужа. Но вдруг этот монстр ожил, прямо на глазах начав наливаться и увеличиваться в размерах. Это был самый настоящий аттракцион. Мы все молча, как завороженные, наблюдали за происходящим. Я сглотнула слюну.

— Надо же, — пронеслось в голове, — равновесие в природе. У красавца Кира практически полное отсутствие свидетельства принадлежности к мужскому полу. А тут… при таком виде, тщедушной грудке и кривых ногах… господи, почему такая несправедливость? А, может, наоборот… — мои мысли были прерваны дальнейшими событиями.

Карл окинул довольным взглядом зрителей, затем, как истинный артист, театральным жестом накинул на торчащий вперёд орган лежащее рядом достаточно тяжёлое махровое полотенце. Оно повисло как на вешалке. Несмотря на груз, член не думал сгибаться или падать, а лишь плавно покачивался. Я вцепилась глазами в Карлово мужское достоинство с таким восхищением, как Элочка Людоедочка из известного романа смотрела на золотое ситечко Остапа Бендера. Рука, сама собой, инстинктивно дёрнулась… уж очень не терпелось потрогать это чудо природы, дабы убедиться, что нет подставы. Спектакль удался на славу. Все преграды преодолены и больше никто ни о чём не думал. Во всяком случае, я…

Дальнейшее я припоминаю с трудом. Каким-то образом мы перебрались в спальню и копошились на одной широченной кровати вчетвером. Перед моим лицом мелькали части тел. Причём я уже не осознавала до конца, что именно попало мне в рот. То это была мягкая, как подушка, грудь Дагмар, то плоский, впалый живот Карла с прорезью пупка и врезанным в него металлическим колечком, то железный монстр, который, оказалось, непросто обхватить ртом, то крохотный, но казавшийся родным, стручок Кира. В то время, когда я целовала то, что попадалось под руку, вернее на язык, моё тело также обласкивалось и облизывалось.

Все эти безумства длились весь вечер и почти всю ночь. На какое-то время мы приходили в себя. Шли на кухню, что-то перекусывали и снова, прямо там, на стульях за кухонным столом, начинали трогать друг друга — сначала плавно и, словно нехотя, затем касания становились более яростными, разжигающими и доводящими нас до неистовства и криков. Только когда в окно, через опущенные жалюзи стали пробиваться первые лучи света, я почувствовала, что пора уходить.

Не прощаясь, по-английски, мы оставили гостеприимный дом Дагмар и Карла, которые честно отработав программу, сладко сопели в разных углах своего сексодрома. Дагмар романтично улыбалась чему-то увиденному, видимо рассматривая приятные видения отключившегося сознания. Карл же что-то бубнил и подёргивался всем телом, во сне повторяя движения яви.

Вернувшись домой, мы с мужем ни словом не обмолвились на тему происшедшего с нами. Каждый переживал своё. Для меня стал открытием нормальный секс с мужчиной. Вернее секс с нормальным мужчиной. А ещё вернее, с нормальным членом, а не с недоразвитым отростком. Сам мужчина, как носитель мужского органа, не представлял для меня никакого интереса. Я почти не воспринимала его. Мысль о том, что секс связан с членом, а не с чувствами и человеком, терзала меня. Кира я любила и ценила как мужа. Карл же был для меня не только чужим, но и неприятным. Но именно с ним я получила наивысшее наслаждение, пережив многочисленный оргазм. Даже Дагмар, на которую изначально я делала ставку, не могла затмить удовольствия полученного от Карла. Её великолепная грудь всплывала в моих воспоминаниях лишь на втором плане декорацией к основному действию. Как собрать свои ощущения воедино, я не знала. Что думал по этому поводу мой муж, оставалось загадкой. Кир тоже, как и я, помалкивал, не желая делиться эмоциями.

— Как ты думаешь, — не выдержав, спросила я Кира через пару дней после этого события, — они объявятся ещё?

— Трудно сказать, — проговорил в ответ Кир, сразу поняв, о чём речь. Видимо, он сам только об этом и думал, — я был бы не прочь, а ты? — спросил он осторожно.

Я промолчала, откинувшись на подушку под головой, и прикрыла веки. Сразу же в темноте закрытых глаз появились Дагмаровы груди и Карлов монстр. Они, толкая друг дружку, лезли в рот и я почувствовала движения в паху, говорящие о нахлынувшем желании. Пожалуй, я, как и Кир, хотела бы продолжения концерта.

— Может, позвонить самим… — услышала я приглушенный голос Кира.

— Подождём, — ответила я, только лишь для того, чтобы немного отодвинуть приятный момент и дать себе насладиться его ожиданием.

Через две недели раздался звонок.

— Халлё! Как дела? — спросила Дагмар, на правах старой приятельницы.

— Прекрасно! — обрадовано откликнулась я, не пытаясь скрыть своих чувств.

— Когда увидимся? — послышалось в трубке буднично, словно мы обговаривали время встречи для игры в покер.

3.

Наши визиты к чете Шнайдер стали регулярными. Иногда раз в месяц, иногда чуть реже, мы ехали на дачу, как про себя называли дом наших немецких любовников и резвились там на полную катушку. Никто в компании не говорил и даже не намекал, что Кир импотент, или что у меня на боках появился жирок, а на бёдрах целлюлит. Или что грудь моя не достаточно велика. Наши отношения ни к чему не обязывали, лишь доставляя удовольствие, которого всем так не хватало.

Но со временем и с этой милой парочкой становилось скучно. Наступило пресыщение. Одни и те же груди, один и тот же член… Причём если раньше Карл поражал и размерами, и мощью своего органа, то теперь он начал меня раздражать. Я уже не так охотно бросалась взять в рот его красавца. Каждый раз после этого у меня болело горло и некоторое время щипало в уголках рта из-за потрескавшейся кожи. Но особенно неприятно было тогда, когда возбудившийся Карл, пытался всунуться в меня сзади. В эти минуты я вспоминала или «пипетку» Кира, или пластиковый, подобранный по размерам лично для меня член из сексшопа.

— Да, величина члена не гарантия удовольствия, — пришла я к окончательному выводу.

Помимо этого, если с Жанной меня связывала дружба, то Дагмар с её худосочным супругом, кроме их умения «развести все мои мосты», ничем больше не привлекали. Стоило удовлетвориться, как я забывала об их существовании ровно до следующего звонка. Более того, Дагмар и Карл в какой-то мере были для меня чужим и даже неприятными людьми. Совместный секс, возбуждающий и удовлетворяющий во время занятий им, сразу после него вызывал ощущение омерзения и я старалась оттянуть новую встречу, хотя совсем потерять их из поля своей видимости боялась. Я знала, рано или поздно, меня закрутит зверское желание пережить острые ощущения снова. Связь с Дагмар и Карлом тяготила меня всё сильнее. С одной стороны, мучила неприязнь к ним, с другой, зависимость и невозможность порвать знакомство. Я называла встречи с немцами наркотиком. А приступы желания — ломкой. Всё чаще раздражалась и нервничала. Дагмар тоже звонила не так часто. Каждый раз, когда пауза затягивалась, я думала, она больше не позвонит. Они, видимо, решили дать новое объявление…

Нужно было что-то менять в жизни и предложение вернуться в Москву застало меня в нужный момент.

— Всё, пора со всем эти заканчивать! — рассуждала я, раскуривая утреннюю сигаретку на нашей уютной кухоньке, — что я делаю? Во что превращаю свою жизнь? Живу с импотентом… только ради того, что он кормит меня и развлекает… иногда. Да, именно иногда… — я хмыкнула, сплюнув попавшуюся в рот соринку, — хороши развлечения… Нет, правда, здорово, что мы возвращаемся. Там всё будет по другому. В России новые времена. Вон, Маринка… да, что Маринка… баста!

Мы собрались быстро и, не попрощавшись со своими немецкими друзьями, уехали из Германии. Жанке я позвонила в последний момент, хотя тоже особой потребности у меня для этого не было. Она примчалась и, едва переступив порог квартиры, расплакалась.

— Риточка, Ритуля… — горько завыла Жанка, уткнувшись в моё плечо мокрым лицом, — ну, как же я без тебя буду… как буду…

— Как была, так и будешь, — хотелось ответить Жанке.

Она раздражала меня, как никогда раньше.

— Грязь, сплошная грязь… — думала я, смотря на Жанку, от которой несло перегаром и ещё каким-то неприятным запахом. — С кем я общаюсь… совсем опустилась…

Мы дружили с Жанкой уже несколько лет и нас многое связывало, но я не ожидала от неё такой бурной реакции на наш отъезд. Она, правда, всегда казалась неуравновешенной. А последнее время я стала подозревать, что Жанка принимает наркотики. Точек от уколов на её руках я не видела, но взгляд блуждал, будто сонный. В день нашего прощания, она долго оставалась у нас, хотя я почти откровенно пыталась её выставить. Мои мысли убежали далеко от Жанки, я почти не слышала её, а она всё говорила и говорила. Я даже не вслушивалась в её бормотанье. Она то скулила, видимо, опять жалуясь на своего Дитера. То бравировала, как всегда хвастаясь какими-то его подарками. Всё это наскучило и было не интересно. В один момент, когда Жанна пересела ко мне и, обняв, прильнула к щеке, я брезгливо оттолкнула её, но она даже не заметила этого.

— Что, собственно, связывало меня с ней столько времени? — подумала я. — Как была провинциалкой и дешёвкой, так и осталась… не зря говорят: девушка уехала из деревни, а деревня осталась в девушке.

Сначала, когда Жанна подошла ко мне в сауне и, хлопнув по коленке, бодро заговорила, она показалась мне вполне европейской дамой. Но потом, присмотревшись, я поняла, что её рабоче-крестьянское происхождение не вырубишь топором. Даже когда Жанка в шикарных брюках и в роскошной белой блузе с широким кружевным воротником, сидя в кожаном кресле, забросив ногу за ногу, прикуривала длинную белую сигарету, вставленную в изящный мундштук… даже тогда, чуть присмотревшись, можно было уловить черты деревенщины.

Да и поговорить с ней особенно не о чем. Жанка мало интересовалась новостями, ничего не читала и кроме светских сплетен, других тем не знала. И внешне она была далека от моего идеала женской красоты — когда она лежала на спине, на месте её грудей оставались одни соски, да и те были какими-то недоразвитыми, детскими. Розовые и мягкие, они никогда не торчали вверх. Чтобы ухватить Жанкин сосок зубами нужно было сильно постараться. А лобок, с редкой порослью курчавых волосков, совсем не напоминал ту булочку, которую хотелось укусить. Скорее это был несчастный бугорок в обрамлении выпирающих по бокам костей.

Взглянув на Жанку, я отчетливо поняла, что она меня раздражает не меньше Дагмар и Карла. Хотелось быстрее избавиться и от неё. Но она всё плакала и плакала, растирая слёзы и непрестанно пытаясь обнять меня. Жанкина бурная реакция по поводу нашего расставания вызвала недоумение.

— Неужели я для неё столько значу? А, может, она приняла слишком много на грудь? — думала я, с неприязнью смотря на пьяную женщину, которая вот уже в который раз за вечер переходила от бравурного крика к слезливому нытью. В этот момент она была мне неприятна.

4.

Первые месяцы в Москве пронеслись на парусах, словно их гнал штормовой ветер. Я вернулась на Родину с твёрдым намерением изменить свою жизнь. Хотелось избавиться от того душившего нароста, который толстым слоем облепил меня и не давал вздохнуть полной грудью. Московский воздух и новое окружение питали надежды, что всё нынче будет по-другому.

Я быстро нашла работу, на которую даже рассчитывать не могла в Германии и с удовольствием вставала каждый день в восемь утра, а не валялась в кровати, как прежде, до обеда. Мы с Киром купили квартиру, оборудовав её по европейскому образцу, с любовью расставив по полочкам и тумбочкам дорогие нашему сердцу безделушки, накопленные за годы жизни в Европе. В выходные мы ходили в театры, посещали вернисажи и выставки. Привезённые из Германия сексуальные игрушки, валялись в самом дальнем углу нашего гаража в коробке, до которой так и не дошли руки.

— Завтра в Колонном Спиваков, а на Манежной ранний авангард — говорил Кирилл, появляясь на пороге, — ты как?

— Я — «за», конечно, пойдём! — с готовностью юной пионерки отвечала я мужу с таким же возбуждением, как когда-то, когда мы обговаривали наши встречи с Дагмар и Карлом.

И тут я увидела Веру. На дворе стояло жаркое лето. Вера залетела с улицы разгорячённая, раскрасневшаяся, будто булочка, которую хотели поджарить в духовке. Она бежала по коридору лёгкой походкой, не вязавшейся к её полноватой фигуре. Пшеничные локоны прыгали при каждом шаге, придавая игривость и, я бы сказала, необычайную сексуальность. Вера, видимо, очень спешила и, пробежав мимо и обдав волной жара, даже не взглянула в мою сторону. Но я её очень даже рассмотрела. В ту ночь я никак не могла заснуть. Мне снился Карл с телом Дагмар. Они были почему-то с маленькой собачкой на поводке. Когда собачка подбежала ко мне, я увидела, что у пёсика лицо Жанны. Жанна кинулась и стала лизать меня, но тут я рассмотрела, что это всё-таки Дагмаровский мопс. В ужасе я отпрянула и закричала…

— Рита, Рит… — тряс меня за плечо Кир, — ты что кричишь, проснись…

Я проснулась в страшном угаре. Тело дёргалось, а между ног было откровенно мокро. Стало ясно — пора нести из гаража ящики с сексуальными приборами.

С Верой мы встречались почти каждый день, хотя по работе наши пути не пересекались. Однажды я заговорила с ней, найдя какую-то причину, после чего мы стали здороваться и перекидываться незначащими фразами. Потом пару раз в перерыв ходили в маленький ресторанчик недалеко от нашего офиса выпить по чашечке кофе и перекусить. Когда как-то наши руки соприкоснулись, по мне прошлась волна возбуждения, свернувшаяся внутри живота твёрдым комком. Вечером я опять думала о Вере. Засевшее желание, требовало разрядки. Комок дёргался, напоминая о своём неудовлетворённом состоянии.

Но что самое интересное, хоть убейте, я чувствовала, что и у Веры глаза горят странным блеском, когда мы с ней сидели близко друг от друга. Она явно не имела опыта интимного общения с женщинами и тушевалась, то опуская глаза, не выдержав моего пристального взгляда, то начиная нервно теребить край скатерти или платок.

— Бедная девочка, — думала я, глядя на Веру, рассказывающую что-то о своём сынишке, — почти моя ровесница, а такая наивная… определённо за плечами нет такого опыта, как у меня… а ведь я могу и поделиться, если она не будет против…

Конечно, о том, чтобы предложить Вере открытым текстом переспать со мной, не могло быть и речи. Однако я не скрываласвоего интереса к ней, пытаясь ситуацию подтолкнуть. Вера же, хоть и стеснялась отвечать на мои, ставшие откровенными знаки внимания, не избегала их, делая мне авансы. Оставалось поставить последнюю точку, но я никак не решалась, боясь испортить дело неаккуратным действием.

— Кир, что делать? — мучимая желаниями, спросила я мужа, от которого ничего не скрывала.

— Я всегда «за», — безапелляционно отозвался Кирилл, с готовностью отбросив в сторону газету, будто я уже сейчас предлагала ему секс с Верой.

— Ты согласен? Прекрасно! Осталось уговорить графа. Вера ещё пока что ничего об этом не знает. И проблема в том и состоит, чтобы как-то её подвести… Между прочим, у Веры есть муж, и она никогда не жаловалась на проблемы с сексом, — вызывающе отозвалась я, срывая раздражение на Кире, который по большому счёту оставался виновником и вечным козлом отпущения.

— Правда, счастливой Вера не кажется… что-то у них не в порядке, — вяло закончила я свою тираду.

— Ну, так ты и зацепи эту тему, — подсказал Кир, не обращая внимания на намёки в его адрес, — раскрути, так сказать… небось, живут лет десять вместе, надоели друг другу хуже пареной репы. Дело к разводу… предложи прийти к нам в гости, а там видно будет.

— А что… отличная идея! — подумала я, — всё-таки Кир мой умница, хоть и почти импотент.

Мы притащили почти забытую коробку с пластиковыми членами и надувными вагинами, достали кассеты с порнофильмами. Закупили напитков… и я пригласила Веру в гости.

5.

Я даже не рассчитывала, что в первый же раз у нас что-то получится. Вера казалась скромной и наивной, не способной на сексуальные эксперименты. Скорее всего, она честно несла супружескую вахту и вряд ли изменяла мужу. Какая там групповуха?!

Но ситуация осложнялась ещё и тем, что Вера должна была прийти с Максимом, который с её слов представлялся тяжёлым человеком, нелюдимым и закрытым. В мои планы входило лишь переломить ситуацию, введя Веру в мой дом. Я думала, что мы с ней сойдёмся поближе, и наши отношения из статуса приятельских перейдут в дружеские. Она станет заходить ко мне просто так… и одна. И тогда уже…

Верин муж никак не входил в мои планы. Хотя приятный опыт с Карлом показал, что мужские прелести мне не безразличны, что-то подспудно всё же тянуло меня именно к женщинам. Да и вообще… изменять мужу с мужчиной слишком банально. Начнутся разборки. Сцены ревности. Бр… А тут… ни мой Кир никогда не додумается ревновать, ни Верин муж не догадается, чем занимается его жена, посещая время от времени подругу… Удобно, чёрт возьми!

Стоило Вере переступить порог нашей квартиры, я поняла — удержаться от искушения и сдержать себя будет нелегко. Вера выглядела куда притягательнее, чем это было в рабочей обстановке. Она надела лёгкое платье с глубоким вырезом и совершенно без рукавов, словно кидая вызов. Посматривала на меня Вера хитро, чего я от неё не ожидала, тем самым введя в замешательство. Я даже засомневалась в своём предположении о Вериной неискушенности.

— Сдёрнуть бы это платьишко, — подумала я, с удовольствием глядя на новую знакомую.

Увидев Максима, я поняла, что это, отнюдь, не такой уж боров, каким я его рисовала. Он приветливо улыбался, изображая голливудский оскал, спасибо, зубы у парня были, как говорится, один в один. Это придало уверенности. А выпитое ещё до прихода гостей шампанское добавило наглости. Я ощущала себя как перед прыжком в воду с десятиметровой вышки. Внутри клокотало и рвалось наружу предчувствие радости от предстоящего удовольствия. Всё это смешивалось со страхом и волнением, превращаясь в ту смесь, которую называют адреналином.

— Давайте выпьем на брудершафт, — предложила я, отбрасывая сомнения, и присела к Максиму.

Я понимала, что он не откажется, не желая упасть лицом в грязь. Сначала я планировала лишь коснуться его губ, чтобы разрядить обстановку. Но когда нагнулась к Максиму, окунулась в облако изумительного аромата мужского запаха, и я потеряв голову, буквально впилась в его рот. Максим сначала опешил и не ответил на поцелуй, продолжая держать губы сомкнутыми. Но это только раззадорило и меня понесло. Разве я могла отступить? Я не отпустила его губы, а вцепилась в них с ещё большей силой, активно работая языком, пытаясь протолкнуть его внутрь. Максим сдался, ответив тем же, что меня воодушевило. Взбодренная вином и поцелуем, я прытко перепрыгнула на средину дивана, переключившись на Веру, будто ожидающую этого. Она, в отличие от мужа, даже не пыталась держать оборону. Почти сразу, едва я коснулась её рта, Вера раздвинула свои полные губы и впустила в себя мой язык. Мы долго не могли оторваться друг от друга, а мужчины внимательно наблюдали за нами.

— Может, получится, может… прямо сегодня, — в лихорадке возбуждения думала я, пересев к Киру. — Вера готова. Она тоже хочет… я почувствовала это. Сто пудов! Вера не скрывает себя, господи, как же всё организовать. Как не испортить спешкой…

Я вопросительно посмотрела на Кира, словно прося совета, но он увлёкся каким-то анекдотом и не обращал на меня внимания. Макс и Вера хохотали, хотя ничего смешного в анекдоте не было. Несмотря на увлечённость, Кир не забывал подливать, и мы хмелели на глазах… Видимо, из-за достаточно длительного перерыва в сексе, я возбудилась слишком быстро. У меня не было сил слушать бредни Кира, впрочем, слышанные мною тысячу раз. Я думала только об одном. Как бы скорее раздеть Веру и потрогать её грудь. Я потекла и в прямом, и в переносном смысле.

— Ждать следующего раза невыносимо. Кинуться и начать раздевать Веру сейчас… бред! А, может, позвать её на кухню и там…

— Верочка, дружок, не поможешь… подрезать колбаски? — проговорила я, не слыша своих слов.

Не дождавшись ответа, я поднялась и вышла на кухню. Позади слышались мягкие шаги, будто Вера шла не в туфлях на каблуках, а в домашних тапочках.

— Как же она женственна… — думала я о Вере с нежностью, захлёстывающей меня.

Обернувшись, я увидела Веру. Она стояла совсем рядом, с мольбой глядя на меня. Вера словно просила: «Помоги мне, протяни руку… я так хочу тебя, но не решаюсь!» Может, она просила совсем обратное: «Оставь меня в покое, не искушай. Мы потом пожалеем о сделанном!» В тот момент я не собиралась расшифровывать Верочкин взгляд. Взяв её голову в свои руки, я поцеловала её…

Мы стояли близко друг к дружке, я чувствовала удары её сердца. Ещё я чувствовала упирающуюся в меня её упругую грудь. Продолжая целовать, я медленно опустила руки и, проведя по плечам Веры, стащила бретельки её летнего платья. Шёлк послушно скатился с покатого плеча. Мы забыли и о мужьях, сидящих в комнате, и о колбасе, которую собрались резать. Обнажённое тело окутало меня запахом пряностей и возбуждения. Голова кружилась, глаза закрылись от удовольствия. Продолжая целовать Верины щёки, глаза, шею, я расстегнула бюстгальтер и перешла губами с её ключицы к соску. На какую-то секунду я пришла в себя и осознала, что Вера не только принимает мои ласки, но и яростно отвечает на них. Я даже не заметила, как оказалась без блузки, которую сняла с меня Вера. Оказавшись около кухонного стола, моя новая любовница села на него, упершись руками и откинувшись назад, подставив своё вкусное тело для поцелуев. Сознание, сделав очередной виток, снова унеслось звёздные дали. В это время рванул свет. Я оторвалась от Веры и увидела Максима. Он стоял совсем рядом.

Максим слегка оттолкнул меня от жены, наклонился, подобрав с пола платье, и ничего не говоря, натянул на неё. Вера всё ещё сидела на столе с безумным взглядом непонимающих глаз. Я обхватила Макса руками, и стала расстёгивать его рубашку. Поведение Вериного мужа в первые минуты нашего знакомства давало наглость полагать, что он охотно подключится к нам. Но Максим к моему удивлению уверенной рукой одёрнул рубашку и, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал:

— Не надо, Рита… оставь меня…

Стащив Веру со стола, Максим пошёл в коридор, увлекая жену за собой. Кир, услышав шорохи и движения, вышел и растеряно произнёс:

— Вы уже уходите, а так всё хорошо начиналось.

Когда Максим и Вера ушли, я разрыдалась, как ребенок, у которого отняли вкусный кусок прямо изо рта. И это сравнение в данном случае не слишком иносказательно.

6.

Кир уговаривал успокоиться, но я не могла понять, почему Максим так отреагировал. Я жалела, что начала всё это в тот вечер. Было бы лучше, если б Максим не подозревал о том, что его жена способна на секс с женщиной.

— Если бы он так не думал, у нас с Верой был бы шанс, — размышляла я в одиночестве. — А теперь… какая дружба, когда он своими глазами стал свидетелем откровенной сцены. Даже если Максим продолжает верить, что Вера ни причём, всё равно он даст жене взбучку и никогда не позволит общаться со мной…

Мои предположения оказались правильными. Вера действительно, стала избегать меня, хотя я видела, давалось ей это с трудом. Ситуация складывалась сложная. Мне пришлось уволиться.

Случай с Верой выбил меня из того равновесия, в которое с таким трудом я себя привела. Выставки и концерты, спокойная и размеренная жизнь, достойный муж-вывеска, квартира как иллюстрация глянцевого журнала — все эти составляющие благополучия оказались лишь зыбким миражом, рассыпавшимся в миг, стоило забрезжить в моей жизни реальным, истинным страстям и желаниям. Я поняла, что попытки вести приличный образ жизни, пустой потуг, её эрзац. Это лишь сивуха той жизни, которой я жила раньше. И которую решила изменить, считая порочной. Отчётливо стала ясна моя роль в театре под названием «жизнь». Эта роль не устраивала меня, но она оказалась моим амплуа и я понимала свою обреченность играть её вечно.

— Мне суждено быть игрушкой своих порочных желаний. Они, мои грязные желания, правят мной, а не я ими. Мне никуда не деться от себя. Но быть собой я тоже не хочу! — подобные размышления мучили, не отпуская ни на мгновение, ввергая в дичайшую депрессию.

Теперь я снова спала до обеда. От нечего делать бродила по улицам. Пила мартини, мешая его с коньяком. К ночи я накачивалась под завязку и вырубалась прямо на диване перед телевизором. Кир пытался меня отвлечь. Как-то он явился в комнату в каких-то кожаных трусах и с поводком на шее. Подойдя ко мне, встал на четвереньки и, подпрыгивая и поскуливая, стал изображать собачку. Кир лизал мои руки, из всех сил стараясь угодить, но я только разозлилась ещё больше и с силой пнула его ногой.

— Пшёл вон, мерзавец, — почему-то с отвращением прошипела я, понимая, что Кир не виноват. — Впрочем, если бы не он… — подумала я, когда муж вышел из комнаты, испуганно пятясь, как побитая собака, — почему же не он? Он, гад, как раз именно он, мой прекрасный муж стал виновником того, что я превратилась в такую тварь. Тварь не умеющую жить… тварь вечно ищущую дерьмо. Выставки! Как же… Даже на полотнах мастеров классицизма я ищу оголённое тело или… господи, мне нужен безумный и безудержный секс. И ничего больше! Ну, причём тут Кирилл!

После сцены с собачкой Кир перестал приставать ко мне с утешениями. Он махнул на меня рукой, и мы перестали с ним разговаривать, ограничившись короткими фразами, без которых нельзя было обойтись. Типа: «ты сегодня придёшь поздно?» Или «На ужин у нас ничего нет».

Мир рушился. Казалось, я зашла в тупик, выхода из которого нет. Ничто не доставляло радости. Я не видела ни цели, ни просвета. Туннель, по которому я шла, закрылся, заполонив всё вокруг тьмою. Чёрная пустота охватывала меня, но не пугала. Я пила гремучие алкогольные смеси, уносившие меня в неизведанные дали, где я могла ни о чём не думать.

Однажды вечером раздался телефонный звонок. Он трещал, словно судорожный. Я досчитала до четвёртого взвизгивания, ожидая включения автоответчика, в надежде, что звонивший представится и на этом закончится пытка для моих несчастным мозгов, готовых развалиться от боли. Но человек на том конце провода ничего не сказал. Пошли гудки отбоя. Трубку положили. Я вздохнула и перевернулась на другой бок.

— Что со мной? Почему я такая несчастная? — думала я, сквозь пелену полураспавшегося сознанья, — всё есть, а я такая несчастная… и там, в Германии… чего же мне вечно не хватает? И тут, казалось бы, и работа, и развлечения. Но что… что же делает меня несчастной? Может, всё-таки в жизни необходима любовь и плотское удовлетворение? Но ведь оно было у меня… и Жанна, и Дагмар с Карлом… хотя… это было удовлетворение плоти, а не любовь. А Кир? Кира как раз я любила. Да и он меня тоже. Но с ним никогда не было удовлетворения. Какие-то сплошные нестыковки. Вера… вот, наверное, моя первая настоящая любовь… господи, если бы мне кто-то сказал, что можно влюбиться в женщину. И страстно жаждать её… бред, какой-то бред…

В это время снова рванул телефон. Я поёжилась, но с дивана не встала. Дело, впрочем, было не в том, что до аппарата далеко тянуться. Просто категорически не хотелось ни с кем говорить. Трель прозвучала положенные четыре аккорда и снова замолкла. Абонент не желал беседовать с автоответчиком. А я не желала беседовать с абонентом. Я лежала, тупо уставившись в потолок и видела в нём круги и разводы. Телефон разрывался, а я, теперь уже из принципа, решила не брать трубку.

— Кончится это когда-нибудь? Господи! — истерично билась мысль в моей голове, но звонивший оказался настойчивым. С промежутком в десять минут он повторял попытку дозвониться. Наконец, я не выдержала и взяла трубку.

— Рита… — тихо проговорил женский голос, который я не узнала, — я тебе звоню… весь вечер звоню… а ты… знаешь, Рита, мне так плохо… так плохо, если бы только знала.

Я с трудом узнала Жанку, это была она.

— Жанка, ты? Как дела? — сказала я, скорее для приличия.

— Рит, я хочу вернуться в Москву…

Я молчала, боясь шевельнуться. Прошлое врывалось в мою жизнь не спросившись. Хочу ли я этого, я не знала. Скорее нет, чем да. Я молчала.

— Рит, ты слышишь? Слышишь? Ты забыла меня? — говорила трубку в ухо.

— Нет… Ну, что ты… Ты как? — снова спросила я.

— Говорю же плохо… Ты… нашла Веронику?

— Кого? Веронику? Ах, да… Нет… понимаешь, тут столько всего накатило. Переезд, квартиру искали, некогда было. А ты как? — глупо повторила я опять.

— Говорю тебе… плохо мне, хочу вернуться, но мне некуда и не к кому. Рита, прошу… пожалуйста, найди Веронику. Если она жива, она пустит меня к себе, она поможет. Узнай… прошу… сил моих больше нет, — в трубке послышалось всхлипывание, которое прерывалось лишь обрывками слов — прошу, найди, пожалуйста. Иначе мне конец…

— Хорошо, — отозвалась я, не собираясь ничего делать.

Постскриптум Вера, Рита, Жанна…

1.

На следующий день после разговора с Жанной Рита совсем забыла и о её звонке, и о ней самой. Быстро стирались реальные события, превращаясь в миражи. Она вообще последнее время путалась в событиях. Как-то зашёл сосед, спросил соль. Рита встала, открыла дверь и даже дала соседу соль. Но вечером, когда Кир спросил, приходил ли кто-то, не могла вспомнить. Сосед превратился в кусочек видения. В голове мелькало что-то размытое, но припомнить, приходил ли сосед, она была не в состоянии. Нельзя сказать, что Рита совсем тронулась. Её мысли порой оформлялись в чёткие понятия. Но, в общем и целом, она продолжала превращаться в домашний фикус. Или ещё лучше кактус. Колючий, до которого страшно коснуться… Кир боялся трогать жену, избегая с ней любого контакта.

— С жиру бесится, — считал он, решив дать жене вылежаться. — Опомнится, никуда не денется.

Прошло несколько дней, прежде чем Рита вспомнила о Жанне и её просьбе. Как во сне всплыли отрывки телефонного разговора. Сначала подумалось, что беседа приснилась.

— Жанна, сейчас, в Москве? Откуда?

Но потом Рита физически ощутила боль от телефонного трезвона. Тогда она поняла, что Жанна звонила на самом деле.

— Точно… звонила Жанка, — отчётливо вспомнила Рита, выкуривая утреннюю сигаретку, — она спрашивала про эту… как её… ну, про ту свою приятельницу, которая продала её Дитеру. Поискать просила. Ага… чичас, разбежалась…

Куда-то переться, чтобы найти незнакомую проститутку, Рите было лень. Не поднимаясь со стула, она налила кофе из чайничка, затем оглянулась в поисках сахарницы, но, не увидев, даже не шевельнулась, чтобы подняться.

— А… и так сойдёт, выпью без сахара. Говорят, полезно…

Подняв глаза, затуманенным взглядом увидела телефонный аппарат и мысли снова вернулись к Жанке.

— А ведь может перезвонить. И спросить про эту… Да уж… придётся поехать по адресу. Эта идиотка-Жанка такая непредсказуемая, может припереться, коль надумала. Вот же полоумная… сначала вышла замуж за шизофреника и извращенца и попёрлась в Германию. Почему теперь она не может вернуться назад? И куда тогда? Мне только тут Жанночки не хватало. Нет уж, пусть лучше к своей Веронике едет, — решила Рита, копаясь в вещах, выбирая, во что одеться.

Натянув на себя брюки, майку и длинный джемпер, Рита вышла на улицу. На плече висела сумка на длинном ремешке. В неё она положила листок с Вероникиным адресом, полученным от Жанны при прощании и который совершенно случайно, засунутый под обложку записного блокнота, не потерялся. Поймав такси, Рита назвала улицу, название которой помнила наизусть. Машина колесила по городу довольно долго. Рита почти не смотрела, куда едет — отвалившись на спинку сиденья и закрыв глаза, она провалилась, укаченная монотонным урчанием мотора и тихой музыкой, раздающейся из приёмника.

— Мадам, приехали, — сказал таксист, притормозив.

Выйдя из машины, Рита осмотрелась. Вдоль широкого проспекта стройными рядами высились девятиэтажки. Облупившиеся фасады домов говорили о том, что их построили давно и с тех пор ни разу не ремонтировали. На некоторых стенах остались кусочки мозаики, большая часть которой давно отвалилась, а на малочисленных оставшихся частях трудно определялся цвет. У входа в подъезды почти повсюду стояли лавочки, на которых когда-то сидели старушки, обсуждая злободневные вопросы — кто пришёл к Галке из пятнадцатой, и от кого беременна Светка с третьего этажа. Сейчас же скамейки были пусты, будто «старые» бабушки умерли, а «новые» не появились.

— А, может, просто у старушек поменялись интересы, вон, поди, сколько теперь сериалов по телику показывают, — подумалось Рите.

Всё выглядело обветшалым. Даже деревья, с которых слетали последние листья, казались сиротливыми.

— Жанка тут жила больше десяти лет назад… тогда дома, наверное, выглядели приличнее, — пронеслось в Ритиной голове. — Да, годы… никого не щадят. Я тоже десять лет назад смотрелась лучше…

Найдя нужный дом и подъезд, Рита зашла в лифт. Чёрный ящик кабинки с тусклой лампочкой в потолке издавал зловоние. На клеёнчатом полу в углу виднелась лужа. Секунду подумав, Рита всё же решилась и нажала полусгоревшую, искореженную кнопку седьмого этажа. Лифт затрещал и медленно пополз вверх. Выйдя из лифта, Рита с трудом рассмотрела двери квартир. Почти в полной темноте она с трудом определила нужный номер. Брезгливо стукнув ладошкой по пипке дверного звонка, Рита подумала, что зря всё-таки пошла искать бывшую Жанкину подругу.

— Что сказать этой Веронике? Передать привет от Жанны? Или ещё лучше, спросить, не может ли Жанна к ней вернуться? Миленько. Столько лет прошло. Что теперь стало с Вероникой? Небось, опустилась ниже плинтуса. Были бы бабки, переехала бы в другую хату. Это же не дом, а какой-то клоповник для хромых и нищих…

Щёлкнул замок, и Рита дёрнулась, испугавшись от неожиданности. Но отступать было поздно — дверь, обтянутая чёрным дерматином с прорванными дырками, из которых торчали куски грязной ваты, распахнулась перед Риткиным носом, и на пороге показалась пожилая женщина в домашнем халате и переднике, обшитом по краю рюшкой. Это явно была не Вероника. Даже если предположить, что та сильно сдала, вряд ли она могла за десять прошедших лет превратиться в бабку. Открывшая дверь женщина, тем временем, приветливо смотрела на Риту, держа руки ладошками вверх. Её пальцы, вымазанные тестом, смешно торчали в разные стороны, как это бывает у хирургов, готовящихся к операции.

— Вероника? — по-домашнему переспросила бабулька, — да её тут давно нет. А вы кто будете?

— Мы с Вероникой дружили когда-то, — попыталась объясниться Рита, в душе радуясь, что Вероники нет. — Потом мы с мужем работали за границей. И вот теперь вернулись. Хотела навестить старую приятельницу… — Рита продолжала что-то лепетать, отступая к лифту, но женщина вдруг сказала:

— Так заходите. Куда же вы? Я дам её адрес.

Рита зашла в небольшую и тёмную прихожую. Из кухни вкусно и по-домашнему пахнуло сдобой. Женщина тараторила, рассказывая свою историю, словно обрадовавшись случайному слушателю. Оказалось, в период переделок в стране, старики остались с большой квартирой в центре города и с маленькой пенсией. Тогда стало привычным менять лишние квадратные метры на не хватающие доллары. Пожилые люди решили воспользоваться выгодным предложением. Вероника им понравилась, да и квартира у неё была ухоженная. Разницу в меньшей площади и в менее престижном районе супружеской паре пересчитали в виде доплаты валютой.

— Мы не в обиде… Тогда столько аферистов развелось. Мы же люди старой закалки, верим всем. Нас обдурить, дело плёвоё… А с Вероникой нам повезло. Она всё честно сделала. Мы довольны. Деньги, конечно, давно закончились. Но мы смогли тогда сыну помочь… он бизнес с другом затевал…

Женщина, казалось, никогда не закончит. Голова трещала, а сдоба, хотя и пахла вкусно, но удушливо.

— И куда же она переехала? — спросила Рита, пытаясь остановить словесный поток.

— Как куда? На Ордынку. Вот ручка и листок, — опомнившись, сказала старушка, указав локтём в сторону тумбочки, на которой стоял телефон и лежал блокнот с привязанным к нему карандашом, — возьмите сами, а то я вот… руки в тесте. Внучка обещалась приехать… пирожки жарю… мне уже тяжело весь день у плиты торчать, но внучка одна. Есть два внука, а внучка одна… — женщина опять отвлеклась.

— Вы помните адрес? Вероникин адрес… — спросила Рита.

— Вероникин адрес? Как же мне не помнить… вы даёте! мы в том доме прожили лет сорок… Вероника же в нашу квартиру переехала, — женщина удивлённо посмотрела на незнакомку.

2.

Оказавшись на улице, Рита стала снова ловить такси. Рядом затормозили «Жигули» и она, не задумываясь, плюхнулась на сиденье рядом с водителем.

— Куда прикажите? — спросил краснолицый мужик, сидящий за рулём, бросив короткий взгляд в сторону пассажирки.

Рита сообразила, что не сказала адрес. В руке у неё всё ещё была бумажка с названием улицы, куда переехала Вероника. Рита посмотрела на неё, потом на шофёра. И, сунув листок в карман, назвала свой домашний адрес.

— Поеду домой, — подумала она, — а Жанне, если эта взбалмошная и позвонит, скажу, что Вероника тут больше не живёт. И ведь это правда…

Приняв решение, Рита успокоилась. Ей упорно не хотелось встречаться с проституткой, пусть и хорошей по описанию Жанны. И совсем неплохой со слов бабки, въехавшей в Вероникину квартиру.

— Но проститутка она и в Африке проститутка, — подумала Рита лениво глядя в окно, за которым мелькали серые дома. — Хотя, кто я сама такая? Чем отличаюсь от Вероники? Только тем, что та занимается сексом за деньги. А я бесплатно. Большая разница… Ещё неизвестно, кто из нас чище и лучше.

— Везите на Ордынку, — ляпнула Рита громко, сама не ожидая этого и даже немного испугавшись своих слов.

Водитель обернулся, вздохнул и, ничего не говоря, видимо, привыкший к капризам клиентов, стал перестраиваться в другой ряд, чтобы развернуться в противоположном направлении.

— Так, это где-то тут… — проговорил водитель, всматриваясь через лобовое стекло, — по-моему, тут нужно повернуть налево и там уж..

— Остановите, — попросила Рита

— Да мы же не доехали…

— Пройдусь немного. Вы же сами говорите… тут близко…

Она вышла из такси и тупо пошла по улице. Какой-то «жук» жевал Ритино нутро, и она оттягивала момент. Казалось, она зря таскается по городу в поисках незнакомой и ненужной ей женщины.

— Ну, в самом деле, прошло столько лет… — снова задумалась Рита. — Всё так меняется. Вон, поди, за десять лет, что нас не было в Москве, город не узнать. Совсем другая жизнь. Другие люди ходят по улицам, совсем иначе одеты…

День клонился к вечеру, но солнце светило ещё ярко, отдаваясь красными бликами в стеклянных витринах. Приятный ветерок освежал, будоража и успокаивая одновременно. Рита даже улыбнулась чему-то приятному, хотя не поняла чему. За стеклом она увидела столики.

— Симпатично как, — подумала Рита и, решив выпить чашечку кофе, зашла внутрь.

— Мне это сейчас не помешает, — постановила она и уселась за свободный столик перед самым окном. Симпатичная девица с длинными ногами и улыбкой до ушей принесла поднос с кофейником, чашкой и каким-то печеньем. Рита достала сигареты и прикурила.

— Красиво… почти как в Мюнхене, — подумала она, пригубив кофе. — Ага, и даже вкуснее, чем там… Всё-таки фиговый кофе варят немцы. Вот в Италии совсем другое дело. Там даже на автобане и то…

Рита постукивала костяшками пальцев по коробочке сигарет, с интересом наблюдая за мелькающими мимо окна людскими силуэтами. Почему-то все куда-то спешили. Во всяком случае, так казалось. Впрочем, нет, не казалось. В Москве, как во всех мегаполисах, вечная суета. Людям приходится много времени терять на то, чтобы добраться с работы домой и обратно, вот и бегут бегом, чтобы хоть что-то успеть.

Вдруг прямо перед стеклом остановились две женщины. Они буквально столкнулись нос к носу и, оказавшись знакомыми, радостно кинулись друг к другу в объятия и расцеловались. Толстое стекло кафешной витрины отсвечивало, и лица рассмотреть было нелегко. Неумолимо темнело. Но в кафе свет ещё не зажгли. Только крохотные свечки мерцали на столиках посетителей. Одна из женщин по ту сторону окна кого-то напомнила Рите. Она всмотрелась внимательнее и узнала — это была Верочка.

Сощурив глаза и вытянув немного вперёд шею, словно желая приблизиться к окну, Рита уставилась на неё. Вера, видимо, почувствовала сверлящий взгляд и взглянула сквозь стекло. Она тоже сначала, скорее всего, не различала лиц и моргала, пытаясь разобрать, а увидев Риту, на мгновение смутилась, но быстро взяла себя в руки и махнула рукой, приветствуя ту. Рита не знала, как поступить. Невыносимо хотелось поговорить с Верой. Она даже приподнялась, в порыве выскочить на улицу, но потом одёрнула себя, посчитав неприличным.

Мысли крутились со скоростью звука. За несколько секунд Рита пару раз готова была соскочить со стула, но что-то снова и снова удерживало её на месте. Женщины за окном, наконец, обнялись ещё раз и одна из них быстро ушла. Вера оставалась…

— Сейчас уйдёт, исчезнет, — подумала Рита, — что же делать…

Но Вера, бросив короткий взгляд в сторону стекла, решительно направилась к входу в кафе. Вместо того чтобы успокоиться, Рита заволновалась ещё сильнее.

— Привет, — сказала Вера, присаживаясь напротив.

— Со знакомой расцеловалась сто раз, а ко мне даже не потянулась, — подумала Рита. — Это хороший признак… Значит, боится даже прикоснуться. Завестись боится…

— Ты тут какими судьбами? Гуляешь? Или дела? — тем временем спросила Вера, суетливо доставая сигареты из сумочки, и не дожидаясь ответа, продолжила, — а я тут живу. За углом.

— Хороший район, — отозвалась Рита, чтобы хоть что-то сказать.

— Угу, — промычала Вера, выпуская густой дым и, прищурившись, наблюдая за Ритой.

Между ними повисло облачко напряжения. Каждая хотела сказать какие-то важные слова, но обе словно боялись спугнуть одна другую. И молчать становилось невыносимо, и говорить было нечего.

— Надо уходить… пустое это, — подумала Рита обречённо. — Какой смысл? Бред… Вера зашла для приличия. Сейчас заспешит домой. Там, небось, Максим ждёт. Кажется, у неё сын ещё есть… Нет, надо уходить. Будет хуже, если она уйдёт первой.

Отдав официантке деньги за кофе, Рита встала.

— Ты спешишь? — неожиданно спросила Вера. Её голос слегка дрогнул и Рита поняла, что Вера тоже ищет предлог не прощаться.

— Куда мне спешить? — ухмыльнулась Рита. — Я ж не работаю, детей нет… А что?

— Может, ко мне зайдём, поболтаем. Давно не виделись… тут близко…

Вера говорила так, словно ей безразлично, пойдёт ли с ней Рита или откажется. Но в конце фразы голос дрогнул, выдавая беспокойство.

— Конечно, с удовольствием, — ответила Рита, обрадовавшись.

Женщины вышли из кафе, прошли до угла и, завернув, оказались на тихой улочке. Рита понимала, что Вера зовёт её к себе не чай пить. Возбуждение, бродившее на протяжении долгого времени, теперь подкралось к самому Ритиному горлу и щекотало там, норовя вырваться наружу. Кровь пульсировала в висках, перед глазами мелькали тёмные пятна. Вера прошла чуть-чуть вперёд и Рита, немного отстав, хорошо видела её круглую попку, обтянутую в джинсы.

Они буквально вбежали в подъезд Вериного дома, быстро поднялись на один пролёт и, прямо на ступеньках, повернувшись друг к другу, начали целоваться. Всё произошло так быстро и естественно, будто это были не две женщины, а влюблённая парочка или молодожёны. Неизвестно сколько бы они там простояли, если бы не хлопок входной двери, который привёл их в чувства. Рита не заметила, когда она успела расстегнуть пуговицы на блузе Веры. Да и не помнила, как оказалась без джемпера. Вера хмыкнула и приложила указательный палец к губам, но не к своим, когда хотят показать, что надо помолчать… а к Ритиным. Рита схватила Верочкин палец и засунула его в рот.

— Отпусти, ну же… — простонала Вера одними губами. — Пойдём… тише…

Вера, придерживая на груди распахнувшуюся блузку, быстро стала подниматься. Нагнувшись и подхватив упавший на пол джемпер, Рита последовала за ней.

Попав дрожащей рукой с третьей попытки в замок, Вера открыла двери, и женщины ввалились в прихожую.

— Максим с сыном… уехал… на неделю… каникулы…

Вера говорила короткими фразами, словно диктовала телеграмму.

Рита вцепилась в Веру, продолжая целовать её, останавливаясь только на мгновение, чтобы схватить воздуха. Как обезумевшие они раздевались, срывая оставшиеся вещи друг с друга, и мелкими шажками передвигались к дивану в гостиной.

3.

Через некоторое время, немного отдышавшись, но, так и не одевшись, только обернувшись пледами, Вера и Рита уселись на кухне друг против друга. Вера поставила на стол фужеры на высоких ножках и налила шампанское. Белая пена кипела и выплёскивалась через край, стекая по стеклу и капая на стол. Рита провела длинным пальцем по боку бокала, собрав вытекающую жидкость, и картинно слизала её с пальца.

— За встречу! — сказала Вера.

Она смотрела Рите в глаза. По её щеке ползла крупная слеза. Чистая и прозрачная, как дождевая капля. Протянув руку, Рита стёрла слезинку с лица подруги и облизала палец…

— Я рада. Если бы ты знала, как я рада…

— Знаю, — также тихо отозвалась Вера. — Я тоже рада.

— Но почему ты… почему после того случая, у нас дома… почему ты избегала меня…

— Я боялась. Очень. У меня семья, муж, сын. Больше всего на свете я боюсь их потерять. Для меня это всё… Я всю жизнь стремилась к браку. Может, тебе не понять.

— Да, почему же… Всё мне понятно. Как и то, что Максим был недоволен… я поняла это сразу. Жаль. Нужно было сдержаться, а потом мы могли бы… если бы он не заподозрил… это я виновата…

— Нет, Рит… я сама виновата. Не нужно было его к тебе в гости вести. Я же знала, чем это закончится. Он не такой…

— Ага, не такой… сам, таскается, — зло отозвалась Рита, — небось, трахает всё, что мимо движется, а тебе… тебя… а тебя не удовлетворяет. Ты же живой человек. Разве я не права… — Рита замолчала и посмотрела на Веру, немного испугавшись, что зашла слишком далеко. Но Вера протянула руку и погладила Риту, давая понять, что всё в порядке.

— Да, права ты, Рита, права… Но Максим не виноват. Я сама… — Вера говорила печально, опустив глаза и опершись в одну точку перед собой, — ты не поймёшь меня, это так всё сложно. Я запуталась. И не знаю, что делать… Что же делать, должен же быть выход… хоть какой-то выход из всего этого… дерьма.

— Ну почему же дерьмо? — спросила Рита. — Это, Веруньчик, не дерьмо, а наша с тобой жизнь. Думаешь, у меня лучше?

Им хотелось говорить и говорить, делиться наболевшим, тем, что мучило, жгло, переворачивало нутро. Но нежность, переполнявшая их нежность, заставляла касаться, трогать, ощущать, чувствовать друг друга. Одной рукой Рита держала бокал, другой касалась Вериной ладошки, лежавшей на столе. Рита перебирала её пухленькие пальчики, трогала мягкие подушечки. Потянув руку подруги, Рита стала водить её пальцами по своим губам.

— Какая ты сладкая… Верочка… и непорочная. Даже с женщиной мужу изменить боишься. Небось, девушкой замуж вышла? — сказала Рита, целуя Верочкино запястье.

— А как ты всё-таки тут оказалась? — спросила Вера, не ответив на Ритин вопрос.

— Да, случайно. Судьба. Ты веришь в судьбу?

— Ну, не знаю… наверное, верю…

— Вот представь, лежу я на диване, — начала говорить Рита, — лежу сутками. Никуда не хожу. На всё наплевать. Видеть никого не желаю. С Киром поругалась. Жру коньяк и смотрю телик. И вдруг звонок. Я не беру трубку. Не хочу… не беру раз, второй… третий раз не беру. Короче, человек звонит и звонит. Нервы не выдерживают, и я снимаю-таки трубку. Звонит знакомая, которую я даже не узнала… и просит найти старую подругу. Ну, не бред? Бред! Но это ещё не всё… главное то, что я поднимаю-таки задницу и прусь неизвестно куда, чтобы найти подругу этой знакомой… Скажи, на что это похоже? — Рита хохотнула и продолжила, — короче, встречаю тебя. Разве это не случайность? Не судьба? Не рок? Это полная подтасовка карт, причём подтасованная кем-то свыше. Или? — Рита подняла палец, указывая на небеса.

— Ну, а человека-то ты нашла?

— Нет же… не дошла… По тому адресу, что мне дали, девица уже не живёт. Я поехала по новому, хотя, заметь, опять-таки не хотела. Даже в машине сначала сказала шофёру свой домашний адрес, а потом как подмыло. Говорю — на Ордынку. Ну, правда, будто кто-то подтолкнул. И вот… С тобой встретилась. Просто чудо!

— Правда, как в сказке, — сказала Вера.

Она провела ладонью по Ритиному плечу, с которого сполз плед… и стала опускаться вниз к локтю. На коже выступили мурашки.

— А всё же где это?

— Что где? — не поняв, о чём говорит подруга, переспросила Рита, и открыла глаза, уже закрывшиеся от удовольствия её прикосновений.

— Ну, куда ты шла… в смысле… извини, я путаюсь… — Вера, видимо и сама начала возбуждаться и терять мысль.

— Вот адрес, — левой рукой Рита полезла в карман, висящих у неё за спиной на стуле брюк, — где-то тут недалеко… должно быть…

Достав мятый листок, Рита расправила его на столе перед Верой, которая невидящим взглядом скользнула по бумаге, но, увидев адрес, дёрнулась и уставилась как ужаленная.

— В чём дело? Это где? — спросила Рита.

— Это тут… — ответила Вера, не глядя на подругу и, сделав паузу, спросила, — а кто ищет-то? — затем почти без остановки сама ответила на свой вопрос, коротко выдохнув знакомое имя, — Жанна… Откуда ты её знаешь… ах, да, в Германии… ты же жила в Германии. Тесен мир… Как она?

Рита смотрела на Веру тупыми глазами, пытаясь понять, что происходит.

— Причём тут Вера? Вероника по рассказам Жанны была проституткой, не могла иметь детей… а эта… замужем, работает, у неё есть сын. Может Вероника жила по этому адресу, но потом поменялась квартирой с Верой… — мысли забегали как атомы броуновского движения. Они стукались одна о другую и рассыпались в стороны.

Вера подняла свои большие глаза. Увидев Ритино недоумение и растерянность, глубоко вздохнула и похлопала подругу по руке. По коже пробежал холодок и Рита поёжилась. Вера хмыкнула, встав со стула, сняла наброшенный на спинку халатик и накинула на себя

— Прохладно, — проговорила она скорее себе под нос и чуть громче добавила, — пойдём в комнату…

Не дождавшись реакции, Вера сделала шаг в сторону коридора, затем, видя, что Рита осталась сидеть, потрепала её за плечо.

— Пойдём-пойдём, — повторила она и вышла из кухни.

4.

Рита натянула брюки, не став искать трусики, брошенные где-то в другом месте, и майку, и пошла вслед за Верой. Когда она вошла в комнату, Вера сидела, забравшись с ногами на диван, и раскуривала сигарету. Вера не смотрела на Риту, но чувствовала, что та уже тут. Под Ритой скрипнуло кресло, и Вера заговорила.

— Понимаешь… мне пришлось жизнь менять несколько раз. Так уж вышло… Говорят, жизнь, как зебра, полосатая — чёрная полоса, белая… не знаю, как у кого, а у меня это видно особенно отчётливо. Сначала была белая. Это когда мама и бабушка были живы. Просторная квартира в сталинке. Балет. Большой Театр. Щелкунчик. Там тара-рам… — Вера попыталась напеть мелодию танца из балета, но быстро сбившись, продолжила:

— Да, о чём я… Щелкунчик. Сказки на ночь. Перро и Андерсен. Снежная королева и Принц с нищим. Потом погибла мама. За ней умерла бабушка. И кончились мои сказки. Принцы остались в прошлом. А в настоящем… нищета и куртизанки. Без блеска, конечно. Отец такое творил… Мне было двенадцать, когда один козёл меня изнасиловал… — Вера сделала паузу, то ли чтобы передохнуть, то ли чтобы затянуться поглубже.

— Вот уж чернота. Даже чернуха… не приведи господи. Но, знаешь, человек ко всему привыкает. Привыкла и я… Когда отец умер, я решила изменить жизнь. Свой гадюшник в краснокаменной сталинке поменяла на квартирку в панельной хрущёвке. Небольшая, но чистая и светлая… Да ты там была сегодня… За обмен квартиры в доплату получила кое-какие бабки. У меня была хата, хоть и загаженная, но в престижном районе. И метров было вдвое больше… Сначала я проедала эти деньги и думала, куда идти учиться. Наивная. Деньги кончились быстро. И тогда… Тогда все кинулись работать интердевочками. Слово-то смешное… Среди нас такие девочки были, умора… Была одна Жеоржина. Ты слышала такое имя? Эта Жеоржина… работник невидимого фронта… прошла и огонь, и воду, и трубы… ещё в годы второй мировой. Клянусь. Впрочем, она была скорее нашей наставницей. Мастер, так сказать, производственного обучения. — Вера опять затянулась и задумалась…

— Я мечтала денег много иметь и мужа иностранного заполучить, — снова заговорила Вера, уставившись куда-то в угол, словно забыв о Рите. — Для этих целей эта работа была самое то. А по сравнению с теми ублюдками, с которыми меня жизнь сводила в квартире папаши… мои клиенты были настоящими кавалерами. Правда, старые, в основном. Но старость, не порок. Так ведь?

Вера спросила скорее саму себя, ухмыльнулась, поправила выпавшую прядь, сунув её за ухо, и продолжила.

— Потом увидела Жанку у Седого. Жалко её стало… я вообще мужиков ещё с самого детства терпеть ненавижу… а тут совсем ребёнок. Думала ей лет двенадцать… и сидит почти голая, в грязном кресле этого дешёвого сутенёра… босые детские ножки на заплеванном коврике… тьфу! Вспомнила себя в этом возрасте… Да уж… Так вот. Отдала я Седому какие-то бабки, не помню уже сколько… и забрала Жанку к себе. Ей, правда, не двенадцать, а семнадцать было. Но всё равно… Провинциалка. Всего боялась. Я кинула её в ванную. Короче, накормила, обогрела… А потом ты знаешь. Попался Дитер, ну и…

— Да, Дитер… — проговорила Рита, воспользовавшись Верочкиным замешательством, — он такой… извращенец, психопат… бьёт Жанку…

— Что ты говоришь? Какой ужас… кто бы мог подумать, — Вера говорила спокойно, потягивая сигарету, совершенно не обеспокоившись Жанкиным положением. — А выглядел таким респектабельным и тихим. Что же она не бросит его?

— А ты сама её спроси… лично я не знаю.

— Да, брось, Рита… ты же умная женщина… Жанка выросла в строгости. Ей надо, чтобы её били. НАДО! — Вера сказала последнее слово нарочито громко, желая подчеркнуть свою уверенность в том, что Жанку надо бить.

— Я ещё тогда, когда она у меня жила, поняла… если с ней ласково, она начинает выпендриваться. А дашь по заднице, и послушная, и благодарная. Ей нравится роль бедной девочки. Чтобы ни о чём не думать, ни о чём не заботиться, ни за что не отвечать. Кто-то же должен решать проблемы. Лишь бы её не трогали. Да и наказания воспринимает, как должное. Сначала её мамаша турсулчила, как сидорову козу, и воспитывала по-спартански. Думаешь, сладко ей у матери жилось? От добра добра не ищут. Сбежала в Москву разгонять тоску. Просто с матерью там тоже было не всё сладко… Подробностей не знаю, она не рассказывала… Жанка не больно разговорчивая… — Вера усмехнулась и глянула на Риту.

— Да, уж… ничего не скажу, — поддержала та, — мне она тоже почти ничего не говорила. Что-то я сама догадывалась, а что-то Жанка по пьяни выдавливала из себя, да и то, только про художества Дитера, а про мать никогда ничего не рассказывала… ты права…

— Вот именно… мать била Жанку. Страшно била. У неё на спине рубцы были. Неужели ты не видела? Да что спина. В глазах у Жанки вечный животный страх.

Рита смотрела на Веру и думала не о Жанке, а о Вере. Или как там её… Веронике. Она казалась ей не просто умной, а мудрой. Проницательной, видящей насквозь. Вот что значит, школа жизни. Это Рита прожила как у Христа за пазухой. Родители пальцем никогда не тронули. Сексом только с любимым мужем занималась. Пусть импотент, ну и что? Но ведь никто её не насиловал. Как же это мерзко должно быть! Бедная Вера… Вероника…

— Да, так вот… — Вера посмотрела на Риту и сухо продолжила, будто перед ней была не полуголая подруга, а аудитория слушателей курса «основы психоанализа». — Так что с Дитером Жанке повезло… Я не смеюсь… правда. Попадись ей другой мужик, неизвестно, чем бы закончилось. Сбежала бы давно. А с этим живёт. Жанке нужен мужчина, который её будет бить и воспитывать. Она бы ушла от другого, попадись ей добренький, и нашла бы себе такого вот как Дитер. Но разница в том, что другой бы бил, издевался, но неизвестно — кормил бы. А вот Дитер её бьёт, но содержит. И содержит неплохо. Поэтому я и говорю, что повезло…

— Вер, а ты психолог, — тихо произнесла Рита.

— Станешь тут психологом… — засмеялась Вера, — когда вокруг тебя столько народу крутится. А тебе каждого понять надо. Чтобы выжить…

Вера замолчала, повернувшись к окну, в чёрный квадрат которого в комнату заглядывала луна.

— Вер, а ты… как ты? Что с тобой было дальше? Когда Жанна уехала… — спросила Рита.

— Я? Ах, да… — спохватилась Вера, — а я получила с Дитера неплохую сумму. Откупной за Жанку, за её целку… а что ты думаешь, должна же я была получитькомпенсацию за потерянную любовницу и подругу? Да и за потерянный шанс выйти замуж за иностранца? — Вера говорила вызывающе громко, понимая, что тема неприятная, но ей нужно было поставить все точки над «и». Она не хотела что-то скрывать. Нужно было высказаться. И ей было безразлично, что подумает Рита. Впрочем, Вера интуитивно чувствовала, что Рита её понимает.

— Жанна знает… она мне рассказала об этом, — проговорила Рита.

— Ну и? Осуждает?

— Почему? Нет… она понимает. Просто Дитер говорит, что выкупил её у сестры. И что она обошлась ему дорого. Бьёт и кричит, что Жанка рабыня, коль он бабки за неё выложил…

— Дерьмо, — выкрикнула Вера. — Давай выпьем… Не хочу вспоминать… кто бы мог подумать, что ты… ты придёшь ко мне с любовью и… с болью, — Вера заплакала.

Рита пересела на диван и погладила подругу по спине. Почувствовав поддержку, Вера, всхлипывая, снова заговорила:

— Дитер был моим шансом, понимаешь, моим… а не Жанкиным. И когда он переключился своим воспалённым мозгом на неё, я решила… продать её. Думаю, пусть, падла, берёт… но я тоже без своего интереса не останусь. Дитер весь дрожал, когда видел Жанку. Разве можно меня осуждать за это? Я просто воспользовалась ситуацией. Ты бы отказалась, ну скажи, Рита, скажи…

— Да, да… Верочка, милая, не нервничай, — утешала подругу Рита, целуя её в плечо, с которого соскользнул халат.

— Так вот… мне повезло, — не обращая внимания на Риту, продолжила Вера. — Он отвалил приличную сумму сразу, а потом передал ещё, когда я Жанку к нему отправляла. Для него не сумма, а для меня тогда целое состояние. Я его шантажировала, что если не заплатит, разлажу это дело с полуоборота. Всё ж в моих руках. Жанка — дура, сама даже паспорт сделать не могла. Языков никаких не знала, всё я везде договаривалась. И вот… Жанка уехала, а я сижу с кучей бабок и думаю, что же мне делать, как жить? Проституцией я уже лет пять промышляла. Мне тогда двадцать три исполнилось. Думаю… молодые подрастают. А у меня здоровье не то. Надо что-то делать. Ну, и я, как Ленин. Решила идти другим путём… Не поверишь, решила свою жизнь опять поменять. На Дитеровы бабки, сделала обмен квартиры. Опять переехала. Свою хрущёвку сменяла на эту… в хорошем районе и чуть побольше. Пошла на курсы секретарей. Английский я только так щёлкала… на машинке научилась. А потом уж компьютер освоила… Внешность у меня ничего, сразу оторвали в одну крутую фирму. Там встретилась с Максимом. Красивый, молодой, не чета этим иностранцам, из которых перхоть сыплется, а писюны встают через раз, да и то, только с виагрой. Сколько поработать надо было над ними, чтобы «предметы их мужской гордости» хоть как-то двигались. Извращенцы чёртовы. А тут Максим. Не Аполлон, конечно, но тело, хоть оближи, не вырвешь. Стал ухаживать. Ну, я из себя давай целку рисовать. Рассказала ему, про свою тяжёлую молодость. Ну, не про то, конечно, как меня пидоры в задницу трахали. А про то, как мама с папой умерли.

Вера сделала паузу. А Рита молчала, боясь нарушить тишину. Вера вспоминала то, что пыталась забыть. И, похоже, ей это удалось. Много лет она играла роль непорочной дамы, хорошей жены, матери…

— Да… Максу я легко понравилась. Бабушкина школа давала знать. Манеры, умение правильно держать спину и пользоваться столовыми приборами. Могла и из поэтов серебряного века кого-то изобразить под бокал шампанского. В этом плане всё было на уровне. Да, у меня ж еще музыкальная и балетная школы за плечами были. Пусть не оконченные, но сама понимаешь… короче, Макс охмелел без вина.

— И что дальше? Ты сказала, что поменяла свою квартирку с доплатой на эту? Максим к тебе переехал?

— Почти… — улыбнулась Вера. — Понимаешь, Максим к тому времени жил отдельно от родителей. Когда он закончил институт, умерла его бабушка, он и переехал в её квартиру, получив в наследство жилплощадь. А когда мы познакомились, он уже прилично встал на ноги, и собрался купить жильё престижнее… Мне же нравилась эта квартира. Я только обустроилась в ней, сделала ремонт. Ну, я ему и предложила… выкупить у соседей по этажу квартиры. И объединить всё в одну… Он что-то там разменивал, доплачивал. В итоге мы остались в моей квартире, но она теперь состоит из четырёх.

— Понятно, — протянула Рита.

— Ну, что еще, есть вопросы? — спросила Вера, хмыкнув. — Или я тебе все тайны раскрыла….

— Жанна говорила, что после аборта, Вероника не могла забеременеть, а у тебя сын… — тихо проговорила Рита.

— Да, Рит… так и было… Максим поверил, что до него у меня было два парня. Я следила за каждым своим шагом. Так боялась, чтобы он не догадался, что я проститутка со стажем… годами создавала имидж домашней кошечки. Услышала от какой-то клуши историю о том, что кроме ребёнка и кухни, её ничего не интересует, и давай сама… В постели лежала, боясь лишнее движение сделать, от секса отказывалась, ссылаясь на мигрень. Считала, что так положено порядочной жене. Всё у меня получалось. Только вот детей не могла родить. А без ребёнка картинка не складывалась. И я…

Вера остановилась, глотнула из бокала шампанского, прикурила:

— Короче, поехала я в деревню… в общем-то случайно всё вышло… сначала хотела отдохнуть на свежем воздухе, никаких особых планов не было. Полчаса от Москвы, а другой мир. Тишина, поля, свежесть. Там девчонка беременная попалась. Я у её матери творог покупала. Говорит, четвёртый месяц беременности. Аборт делать поздно, а от кого зачала, не знает. Ей всего-ничего, лет шестнадцать. Куда рожать. Глупая. Короче, я ей денег предложила. Вернулась в Москву и Максиму объявила о беременности… сказала, что не говорила раньше, боясь сглазить. Перестала с ним в одной комнате спать, изображая беременную — охала и ахала, тут не тронь, там не прикасайся. А потом вообще переехала в деревню к этой девочке. Говорила мужу, что свежий воздух полагается. В общем… платила и тут, и там. Пять месяцев он меня голой не видел. А потом приехала с новорождённым… ой, говорю, раньше времени роды… Да, умерла во мне артистка. Ничего не скажу. Всё получилось… по высшему разряду. Все поверили. Впрочем, поверили, может потому, что хотелось верить…

Вера опять замолчала. Потом вдруг подняла бокал, который держала в руке и со всей силой швырнула его о стенку. Стекло мелкой крошкой рассыпалось в стороны. Вера снова заплакала.

— Кама, бедная Кама, — запричитала она, растирая слёзы по щекам.

— Что, что ты сказала? Кама?

— Да, Рит, меня зовут Вероника Каманина, сокращённо Кама…

— Да? Я не знала…

— Так меня звали в школе. Ещё когда у меня была бабушка и мама… в той, другой жизни. Тогда я была Каманина Вероника.

Вера тихо плакала и плакала.

— Всё, понимаешь, всё… столько меняла себя, ломала, а что вышло?

— Вер, ну, брось, ты что, не плачь, — заговорила Рита, обхватив подругу за плечи.

Вера ткнулась мокрым от слёз лицом в Ритино плечо.

— Вер… — Рита не знала, как лучше назвать Веру и сократила до неопределённого «Вер», — Вер, слышишь, всё будет хорошо?

Но Вера продолжала сопеть и, тупо смотреть себе в ноги.

— Ну, Кама, — Рита вдруг поняла — Вере приятнее всего, если она назовёт её этим детским именем, — Кама, выше нос, девочка, всё будет отлично, — повторила Рита. — Мы с тобой, вместе… слышишь, Кама?!

Вера подняла глаза, улыбнулась и сказала:

— А Жанна? Как же она?

— А что Жанна? Она тоже выбрала свой путь. Ты права. Совершенно права. Жанна живёт своей жизнью. Каждый выбирает то, что ему подсказывает нутро…

— Да, да… именно, — скороговоркой заговорила Вера, отстранившись от Риты, чтобы посмотреть ей в глаза. — Знаешь фразу: свинья грязи найдёт? Так это про нас. Ну, то есть про всех… мы находим, как та свинья, ту грязь, которая нам требуется. Свою грязь… Потому что по жизни нас ведёт не разум, а внутренний инстинкт, подсознание. Оно, это подсознание, подло исподтишка, диктует наш путь по жизни. И как ни выкручивайся, всё равно найдёшь то дерьмо, в которое твое подсознание тебя толкает.

Рита внимательно смотрела на Веру, открывая её для себя. Вера говорила интересные вещи, о чём Рита раньше не задумывалась.

— Неужели Вера права и мы не в состоянии хоть что-то изменить в жизни? Неужели меня никогда не отпустит желание быть с женщиной? Неужели я не смогу быть счастливой без этого сладкого, тёплого, мягкого и такого желанного Верочкиного тела? Неужели это не я сама диктую свои поступки? Неужели это делает моё подсознание, исподволь и независимо от меня? А ведь всё это так похоже на правду. Иначе мы не делали бы глупостей. Разве я сама, воспитанная в приличной семье… — Рита дёрнулась, остановившись на этой фразе. — А кто, собственно сказал, что моя семья приличная? Чёрт… Почему я раньше не задумывалась об этом? Разве была моя мама пуританкой? Да ведь она самая настоящая ханжа — «Ах, это неприлично, ах, то не тактично!» А сама… какими глазами смотрела на выпавший из широких трусов член молодого парня, когда тот раскинул длинные ноги, устроившись загорать… — Рите вспомнился этот случай, как и то, с какими подробностями смаковала мама, рассказывая о случившемся подруге Зиночке. — Господи, какая же я дура! — решила Рита и… заплакала.

Вера посмотрела на Риту с удивлением.

— Ты что? Ритуля… Брось плакать. Ну, что ты в самом деле расстроилась? Ну, скажи… из-за чего? Из-за Жанны? Хочешь, поедем к ней? Хочешь? Или давай позвоним… а? позвоним и узнаем, как там она. Хочешь?

Рита перестала плакать также неожиданно, как и начала. Слёзы высохли будто их и не было.

— Жанна? — переспросила Рита.

— Ну, да… Жанна. Давай позвоним. Может, ей нужна помощь, — повторила Вера.

— Не думаю… Всё у неё хорошо, ну, хандрит иногда… но вообще-то Дитер нормалёк, — сказала Рита, совершенно успокоившись и переключившись с себя на Жанну, — ты права, сто раз права… Жанка в надёжных руках. А вообще, ты только подумай… до чего смешное наше подсознание. Оно свело нас троих, таких разных, в одну… — Рита замолчала, подбирая подходящее слово, — в одну постель.

Женщины засмеялись нервным смехом, быстро перешедшим в надрывный плач. У каждой были свои, известные только ей, душевные боли, выворачивающие нутро наизнанку. Каждой было жалко себя…

— Рит, а Рит… — наконец, проговорила Вера, — вот мы с тобой сейчас вдвоём, нам легче. А Жанка одна. С этим идиотом. Если она звонила тебе и искала меня…. через столько лет… наверное, ей хреново. Очень хреново. Давай позвоним.

Рита оглянулась по сторонам. Сумочка валялась под креслом. Она нагнулась и легко достала её, подцепив одним пальцем длинный ремешок. Открыв записную книжку, Рита стала листать её в поисках нужного номера. Найдя, наконец, Жанкин телефон, Рита стала жать на кнопки, набирая номер. Вера включила громкую связь, и на всю комнату раздался голос Дитера, будто он был не за тысячи километров, а совсем рядом.

— Пфайфер слушает! — выкрикнул он прямо в Ритино ухо и эхом прокатился по всей комнате.

Почему-то захотелось встать по стойке «смирно!» и ответить: «Хайль!». Вера даже вздрогнула и сжалась. На мгновение замешкавшись, Рита пришла в себя и заорала в трубку, будто Дитер был глухим:

— Аллё, Дитер! Вы слышите? Это я, Рита, помните меня?

— Да, помню, — сухо, как всегда, ответил Дитер, не удивившись, будто расстался с Ритой накануне

— Мне бы Жанну… она дома?

— Вы, Рита, как никто знали… — заговорил немец надтреснутым скрипучим голосом, — я всегда баловал Яну. Всегда… Выполнял любое её желание. У неё всё было, что только можно пожелать. И шмотки всякие, и Мерседес последний. Разве не так? — Дитер хлюпнул носом, гоняя сопли, и продолжил, — нет, я вас, русских, никогда не пойму… ну, скажите, чего ей не хватало? Вечно в депрессии. То смеётся, то плачет, как лихорадочная. Сколько раз я советовал сходить к Клаусу… Ну, это мой психоаналитик. Он бы смог ей помочь. Но она не желала слушать… Кричала, что Клаус её только трахнуть хочет, как все другие. Глупая… Зачем она Клаусу? Зачем? У него жена… и любовница. Ну, скажите, Рита, почему она…

— Так где же Жанна? — прервала Вера Дитера, который увлёкся и, казалось, забыл, что его кто-то слушает на другом конце провода.

— Я же вам рассказываю, а вы меня перебиваете… она вчера… вчера… — Дитер стал заикаться, с трудом выталкивая слова из гортани, разговор давался нелегко, но поделиться с кем-то было необходимо, и, видимо, Рита, совершенно случайно ворвавшаяся в его немецкую жизнь из русского далёка, оказалась как нельзя кстати. Дитер набрал воздух в лёгкие и совсем тихо закончил, — Яна порезала вены… она пыталась покончить с собой… её забрали вольницу… в тяжёлом состоянии… она не приходит в себя… — мужчина начал хныкать, что-то бормотать, через трубку в московскую квартиру врывалось хлюпанье носом и тяжёлые вздохи.

Вера с остервенением стукнула рукой по аппарату, прервав разговор, даже не попрощавшись. Затем схватила аппарат, вырвала из розетки и, яростно швырнув телефон на пол, едва слышно произнесла:

— Вот видишь… она не пережила… не смогла… Жанна не захотела жить по законам подкорки. Но уйти от этих правил невозможно… есть только один выход избавиться от всего того дерьма, по которому подкорка тебя тащит по жизни… И мы с тобой… мы тоже никуда не денемся от неё… Я столько лет пыталась жить не своей жизнью. Строила из себя приличную жену, мать… чушь, бред. Подкорка не отпустит. Я навсегда останусь… той, какая есть. Какой сделал меня эта чёртова жизнь в квартире отца…

Вера вдруг успокоилась и перешла на тихий шёпот. Она наклонилась к самому Ритиному уху и сказала:

— Есть только один способ избавиться… нужно убить подкорку…

Мужской взгляд на «женский» роман

Владимир К., издатель, Москва:

Прочитал роман, и должен сказать, как не совсем еще старый мужчина: заводит хорошо. Кроме этого, увлекает и психологический анализ причинно-следственных связей поступков женщин. Чтение заставляет задумываться, поэтому описание эротических сцен не позволяет расслабляться.

Вскрытие женской психологии, которой профессионально владеет автор, представляет интерес не только для женщин, но и для мужской половины. Если бы юноши, начинающие делать первые шаги в общении с женщинами, знали женскую психологию, то убереглись бы от опрометчивых действий, да и браки покрепчали бы.

Роман «Кама с утрА» не просто развлекательное «чтиво», а книга, которую стоит прочитать вдумчивому читателю любого возраста.

Андрей Г., издатель, Краснодар:

Без перерыва читал четыре часа, боюсь, не смогу передать тебе тех сложных чувств, что испытал при чтении.

Жуткое ощущение, что в каждой героине — сам автор. Такое проникновение, такая интимная близость, дыхание, стоны, боль. Переходишь к новой главе и к новой истории и не понимаешь, как один автор мог проникнуть в совершенно другую историю так глубоко.

Потрясающий финал, связывающий воедино казалось бы разрозненные истории. Да и структура, постороение романа оригинальны.

Удалось описание быта. Очень сочно. При чтении чувствуешь запахи, видишь мебель в домах. Иногда ощущение описанной грязи до такой степени реалистично, что хочется помыть руки.

Это, конечно, совершенно нестандартная вещь.

Виктор П., писатель, Волгоград:

Написано мощно. Настоящий профессионализм. И в плане художественности. И в плане психологизма.

Несмотря на обилие сексуальных сцен, «порнухи» или «чернухи» я не увидел, это просто специфика обозначенной темы. Да и секс здесь постольку-поскольку. Секс не главный герой, а лишь метод передачи информации. Все варианты сексуальных отношений, описанных в книге, не являются извращениями и известны многим. Но чтобы всё это было собрано в одном произведении так разнообразно, плотно и в деталях — не читал никогда.

Штучка многоуровневая, в ней каждый найдет свое. Особенно важно, что каждую историю автор начинает с корней, с истоков, и прослеживает последовательно все фазы изменения, отход психики от нормы. Однако, анализ психологического становления и самоосознания героинь сделан как бы исподволь, без зауми и назидательности. В романе «Кама с утра» показана изнанка жизни, истинные мотивы нашего поведения без прикрас и без смакования. Без нагнетания дешевого морализаторства.

Каждый увидит то, на что хватит интеллекта и общей культуры. Одни читатели увидят в романе «Кама с утрА» развлечение, другие ханжески скривят рот, испугавшись подробностей чужой интимной жизни, а третьи, те, у кого есть тяга к самокопанию, страсть к психоанализу — они будут долго обдумывать и смаковать это произведение.

Общую картинку повествования автор в голове держала четко, все ссылки ясные, нет путаницы, картинка не размазана, под хорошим фокусом, прорисовано до необходимой глубины. Все повешенные на стену ружья, стреляют. И всегда вовремя.

Оглавление

От автора…

Вера

Рита

Жанна

Вероника

Жанна

Рита

Постскриптум Вера, Рита, Жанна…

Мужской взгляд на «женский» роман