Красная луна [Айви Девлин] (fb2) читать онлайн

- Красная луна (пер. Юлия Леонидовна Федорова) (а.с. Темная сторона луны -1) 802 Кб, 149с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Айви Девлин

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Айви Девлин

Красная луна

1



Полицейские нашли меня всю в крови.

Я была заляпана ею с макушки до пят: волосы, ресницы, даже кожа между пальцами на ногах. Окровавленная одежда уже высохла, ее с меня сняли, и больше я ее никогда не видела.

Даже несколько дней спустя я продолжала находить под ногтями частички запекшейся крови — сухие красно-коричневые чешуйки. Когда они падали, я изо всех сил старалась поймать их, словно можно было как-то вобрать их в себя.

Словно можно было как-то вернуть родителей.

Я не помнила, что с ними случилось. Не помнила, как их нашла. Не помнила, как опустилась на колени рядом с мертвыми телами. Не помнила, как сидела с ними, пока по небу плыла величественная сияющая луна и сверкали звезды.

Я просидела с ними в лесу всю ночь. Но этого я тоже не помнила.

Я даже не помнила, как меня обнаружили. Рон сказал, что нашел меня после того, как ему позвонил его заместитель Шарп, патрулировавший тот небольшой участок леса, где жили люди. Когда Рон приехал, он увидел, что Шарп плачет, а я…

Я.

Я сидела рядом с ними без движения. Потом, в больнице, я слышала, как Рон признался Рене, что сначала ему показалось, будто я тоже мертва. Потому что я совсем не шевелилась. Даже не моргала.

Он сказал, что я сидела на земле, вся в крови.

Рядом с трупами родителей, держа их за руки.

Что я пыталась как-то вернуть их к жизни. Что я сама была вся в крови, потому что пыталась исправить непоправимое. Хотела, чтобы они снова были со мной.

Но я не могла этого сделать.

Родители были мертвы.

Никто не знал, как это случилось и почему, известен был лишь сам этот факт.

Но они не просто умерли.

Моих родителей убили.

Рон был уверен, что я что-то видела. Что-то слышала. После того как меня нашли, я пролежала два дня в больнице — не потому, что сама была ранена, а потому, что я совсем не двигалась. Не ходила, не ела, не отвечала на вопросы. У меня внутри воцарилась тьма. Тьма, поглотившая меня целиком.

Я действительно была как будто мертва, как подумал Рон, когда только увидел меня.

Но я не умерла, и Рене заставила меня выйти из больницы и пойти на похороны. Когда деревянные ящики, в которых лежали мои родители, опускали в землю, она стояла рядом со мной. Я видела эти ящики уже закрытыми, но не сомневалась, что в них — они. Я понимала, что моих родителей уже нет.

Я знала это, потому что кое-что увидела, когда Рон сажал меня в машину, и это было единственное, что я запомнила. Заместитель Шарп тихонько плакал, ветер доносил до меня его всхлипы. Для меня это был всего лишь шум, не более.

Я помнила, как выглянула из окна машины и услышала его плач. Помнила разноцветные пятна полицейских мигалок. А вот воя сирен я не замечала. Сидя в машине, я не слышала вообще ничего, только тишину.

Я смотрела на плясавшие на земле пятна света. Помню, мне показалось странным, что они вдруг раскрасили деревья, которые так любили мои родители.

Я помнила бугры под полиэтиленом.

И помнила, что закричала, заорала так сильно, насколько хватило голоса.

Так что, увидев ящики, я знала, кто в них.

Я знала, что родителей не стало.

Их опустили в яму, потом забросали землей, и я тупо смотрела на Рене, сажавшую деревца, тоненькие саженцы, которые когда-нибудь превратятся в настоящие высокие могучие деревья. Как в лесу.

Я услышала, как она вопрошала шепотом: «Почему, Джон? Почему?» — недовольно, — печально, да, но в первую очередь — недовольно, очень недовольно. Потом она распрямилась, отряхнула руки. Земля легко отстала от ладоней.

Я закрыла глаза, и перед внутренним взором все покраснело.

Это была кровь.

А рядом, сквозь кровь, я увидела нечто серебристое, сверкающее, какое-то нечеткое, но полное жестокости существо. Это был не человек.

— Эйвери? — позвала Рене, и я открыла глаза. И увидела землю, под которой навеки погребены мои родители.

Я не помнила, как нашла их. Не помнила даже свои последние обращенные к ним слова. Совершенно ничего.

Осталась только я сама.

2



На следующий день после похорон я пошла в школу. Рене сказала, что я могу не ходить, но я не знала, чем еще себя занять. Домой меня не пускали. Мне привезли оттуда несколько коробок с вещами, и все. Дом до сих пор считался местом преступления, и Рон не разрешил мне туда ходить.

— Но ты же шериф, — сказала ему я еще в больнице, когда Рене подписывала документы о моей выписке.

Он вздохнул.

— Знаю, — ответил он, — но тебе туда нельзя. Не сейчас. Рано еще.

— А когда? — спросила я, но он лишь молча покачал головой.

Так что мне оставалось либо сидеть весь день дома у бабушки Рене, которая была мне совсем как чужая, либо пойти в школу.

Тех, с кем я училась, я знала лучше, чем ее. К тому же я все никак не могла перестать думать о том, что она нашептывала отцу на похоронах. О том, с какой злобой она к нему обращалась.

В школе будет проще.

Как ни странно. Вообще следовало ожидать, что на меня все будут коситься и перешептываться за спиной, и, возможно, так оно и было, просто я не замечала. Мне не хотелось сидеть у Рене, хотелось забыть о том, что теперь я живу в ее синей гостевой комнате.

И о том, что моего дома — моих родителей, привычного мне мира — больше нет.

Первые три урока я просидела, как обычно, на задней парте, наблюдая за остальными учениками. Папа к школам в Вудлейке относился плохо — он побывал в них всех и считал, что там преподают исключительно фигню. Он был настолько уверен, что там его ничему не научили, что перед поступлением в чикагский колледж ездил туда на автобусе и днями просиживал в библиотеке, читая все, что только можно было.

— Мне пришлось очень многое выучить самому, — частенько говаривал он, — и тебе я такой судьбы не желаю.

Так что пятнадцать лет я занималась дома за кухонным столом с мамой, а не в школе.

Мама оказалась хорошей учительницей. В старших классах преподавали тоже нормально, но все равно в школе было не так интересно. На уроках родного языка мы проходили «Юлия Цезаря», но я уже читала кое-что из шекспировских пьес в тринадцать, смотрела снятые по ним фильмы и писала сочинения о том, что затронутые автором темы настолько универсальны, что их можно экранизировать бесконечно.

Пьесу я знала и была готова о ней поговорить, но обсуждение в классе оказалось совсем не таким, как это происходило у нас с мамой. Учитель говорил лишь о Бруте и о том, что он сделал. Почему он это сделал.

А Юлием никто не интересовался. Его целеустремленностью. Силой воли. Чем он руководствовался, делая выбор.

Меня мама заставляла об этом размышлять.

Она бы спросила меня, как все прошло; ей нравились мои рассказы о школе, это именно она уговорила отца разрешить мне пойти туда. Он согласился только потому, что мамин бизнес — она консервировала и продавала фрукты, и какая-то певица в одном из своих интервью заявила, что поддерживает фигуру, питаясь исключительно этими консервами и рисовыми крекерами, — пошел в гору, а нам были нужны эти деньги.

В «Вудлейк дейли», ежедневном издании, в котором работал отец, постоянно сокращали штат, урезали зарплаты, да и выживало оно только потому, что его престарелая владелица была уверена, что день любого человека должен начинаться с газеты, даже если придется раздавать ее бесплатно.

В школу я пошла в прошлом году, и поначалу меня эта мысль просто будоражила. Я очень любила родителей, но мне хотелось завести друзей. Встречаться с парнями. Я видела, что в нашем городке есть симпатичные ребята, и мне хотелось с ними общаться. Я мечтала, что они будут со мной заговаривать. Я хотела быть такой же, как все остальные подростки.

Мне не нравилось, как мы с родителями жили; я была недовольна тем, что мы почти не выходили из лесу. Мне не хотелось походить на семейство Тантосов, которые тоже жили в лесу: они вообще почти никогда не выбирались в город, а когда все же выбирались, то чувствовали себя так нелепо, будто Вудлейк, на центральной улице которого стояло всего несколько домов, был ужасающе огромным.

Мне не хотелось становиться такой же, как их дочь Джейн, которую я видела всего несколько раз, — она часами могла болтать о лесе, но не хотела ни смотреть телевизор, ни обсуждать книги и всегда говорила: «Понятия не имею, кто это такой», когда я спрашивала ее о ком-то, кого видела в городе.

Однако в школе оказалось не… не тяжело, конечно, но и не особо легко. Ребята, которые привлекали меня, когда я встречала их в городе, при более близком знакомстве показались уже отнюдь не такими симпатичными. То есть выглядели они неплохо, но ни о чем серьезном с ними поговорить было нельзя. Они только ржали над какими-то тупыми шутками и обсуждали, какие фильмы, люди и телепередачи самые отстойные.

Я понимала, что это нормально, понимала. Но ожидала, что парней будет интересовать не только моя грудь. Я хотела чего-то большего, а они недовольно морщились при виде того, что ее у меня нет, и говорили что-нибудь вроде: «Так тебя мамочка учила, а? Отстойно, наверное».

С девчонками было еще сложнее. Они на меня просто внимания не обращали. Они знали друг друга с пяти лет. Я в этом возрасте учила алфавит с мамой на кухне, а девчонки вместе ходили в детский сад. Потом друг к другу на дни рождения, ночевали друг у друга, обсуждали свои любовные проблемы, вместе делали покупки в торговом центре, до которого было два часа езды.

Они знали, кто я такая, но я не являлась частью их жизни, а поскольку до выпускного оставалось не так уж и много — они буквально чувствовали его приближение, — они даже не пытались хоть как-то подружиться со мной. У всех была своя компания. Поэтому я общалась всего с одной девочкой, и то наверняка лишь потому, что с ней тоже никто не хотел дружить.

В средней школе Кирсту любили все, но потом это как-то подзабылось. Она же крепко держалась за свои воспоминания и щедро делилась ими со мной. Рассказывала мне о днях рождения, на которые ее зазывали девчонки, даже не оглядывающиеся на нее сейчас. О том, как каждую неделю меняла ухажеров, хотя сейчас они лишь усмехались, завидев ее.

Кирста была настоящей звездой школы, но потом у нее умерла мама, а три месяца спустя отец женился на своей секретарше. Даже я об этом слышала, а в Вудлейке быть не такой, как все, чем-то выделяться — опасно.

Так что, когда пришла я, Кирста уже стала белой вороной, с которой никто не водился. Потому-то она так охотно начала со мной общаться. Но виделись мы с ней только в школе. Настоящими подругами мы так и не стали, но, кроме нее, у меня все равно никого не было, хотя и с ней говорить нам в общем-то было особо не о чем.

В тот день, когда я пришла в школу из дома Рене, этой «дружбе» тоже настал конец.

Едва завидев меня на большой перемене, она отвернулась, всем видом показывая, что больше со мной не общается.

Мне стало ясно почему. Если раньше я была Эйвери Худ, тихоней, жившей в лесу, то теперь я — Эйвери Худ, чьих родителей убили, а ее саму нашли рядом с их мертвыми телами. Кирста потеряла мать, но совсем при других обстоятельствах.

Я была девочкой, которую нашли рядом с трупами родителей. Девочкой, которая не помнила, что произошло. Которая должна что-то знать, но не знает.

Я была девочкой, которую нашли всю в крови, хотя на мне самой не было ни царапины.

Так что обедать мне пришлось одной, и я неохотно принялась клевать куриные наггетсы. Раньше мама давала мне обеды с собой, и так непривычно было остаться без ее бутербродов, хлеб для которых она пекла сама. Хотя раньше я его, честно говоря, ненавидела — он был таким тяжелым и совсем не похожим на обычный хлеб, — но теперь мне его не хватало. Я скучала по всему, связанному с мамой и папой.

— Она никогда даже особо не говорила о родителях, — услышала я рассказ Кирсты и обернулась к столику, за которым мы раньше сидели.

Я увидела, что вокруг нее собрались девчонки, которые обожали ее еще несколько лет назад, и улыбались, демонстрируя ей свое расположение. Показывая ей, что принимают ее в свой кружок, пусть хоть ненадолго.

— Серьезно, она никогда о них не говорила, как будто, может… ну, вы понимаете… — продолжала Кирста, так и не закончив фразу, дав свободу их собственным домыслам, а я оттолкнула поднос и встала.

Все верно: о родителях я с ней не разговаривала. Незачем было. У нас дома все шло гладко, а Кирсте было что рассказать самой: ее историям на тему «а вот когда-то» числа не было, и кончались они тем, что ее отец привел домой замену матери, после чего люди начали косо на них смотреть и сплетничать, и ее все разлюбили.

Мне бы так хотелось возненавидеть ее за то, что она сказала обо мне, но я видела, как она улыбалась сгрудившимся вокруг нее девчонкам, видела, как она рада, что на нее снова обратили внимание, и понимала, что именно об этом она всегда мечтала. Так что злиться я не могла. Мне просто казалось глупым из-за нее расстраиваться. Зачем плакать из-за такой мелочи, когда не стало того, что было для меня важным и настоящим, всей моей жизни.

Но все равно глаза щипало.

Я вышла из столовой и как-то сумела продержаться весь день, хотя уроки, казалось, никогда не закончатся. Я устало поплелась на последний, рисование.

Я выбрала этот курс вслед за Кирстой, а еще потому, что дома мы с мамой всегда рисовали. Таланта у меня совсем не было, но для нее это никакой роли не играло. Я изучала техники, рассматривала известные картины, и мы обсуждали, что именно делает их великими. Мама говорила, что любить искусство не менее важно, чем быть способной творить.

В школе этой любви значения не придавали. Я вошла в класс и увидела все ту же вазу с яблоками, над которой билась еще до… Странно было думать об этом в таком ключе — о том, что было до и что теперь, и о родителях.

Но я думала именно так — я видела вазу с яблоками, над которой билась еще до того, как мои мама с папой умерли. Фрукты блестели, они были безупречным и, пластмассовыми.

Ненастоящими.

Кирста расположилась в противоположном конце классной комнаты, не там, где мы раньше стояли вместе. Я осталась одна. Посмотрела на неизменные яблоки, на свой начатый рисунок. Мне хотелось нарисовать их так, как будто они уже пролежали в вазе несколько дней. Я нарисовала пятнышки на кожице, кое-где у них даже начали подгнивать бока.

Мне казалось, что надо показывать вещи как есть, реалистично. Показать, что они не вечны.

Но так было раньше.

Я закрыла альбом и отпросилась в туалет. Вместо этого пошла в секретариат и попросила позвонить Рене.

— Рене? Эйвери, ты хочешь, чтобы бабушка за тобой приехала? — спросила миссис Джоунс, секретарша, и я кивнула.

Она знала, что мои родители с ней не разговаривали. Все это знали. И у нее было свое мнение на этот счет. Как и у всех остальных — когда мама с папой перестали общаться с Рене, им просто пришлось принять чью-то сторону, и все встали за бабушку, так как считали моих родителей странноватыми, «с причудами».

Я проглотила комок в горле. Хотелось сказать ей, что она не знала моих маму с папой так, как знала я, что она вообще ничего о нас не знала, но я молча села и принялась ждать. Она бы все равно не стала меня слушать.

Когда я уселась на неудобном диване, в кабинет кто-то влетел. Дверь резко распахнулась, и я увидела парня. Темноволосого, в старой поношенной майке, джинсах и мокасинах.

В школе никто из ребят мокасины не носил. Новенький?

Я слегка подалась вперед, чтобы получше его рассмотреть, и тут — ну, а как же еще — парень повернулся ко мне и увидел, что я его разглядываю.

На секунду наши взгляды пересеклись, и я поняла, что он на меня никогда внимания не обратит. Так, чтобы всерьез. По сравнению с ним остальные парни казались просто никакими. Он выглядел как настоящий ангел: скулы, губы, большой прямой нос. Писаный красавец.

А глаза у него были серебристыми.

Не серо-голубыми, не просто серыми. Серебристыми. Я ошарашенно смотрела в эти глаза, а он развернулся и ушел, хотя миссис Джоунс сказала ему:

— Подожди секундочку, я принесу распечатку с твоим расписанием, чтобы ты знал, какие у тебя уроки.

Вернувшись и увидев, что его уже нет, она обратилась ко мне:

— Сейчас вернется. Я пока позвоню твоей бабушке. Позови меня, если он снова придет, ладно?

Я кивнула, но тот парень так и не вернулся. Можно было подумать, что он мне пригрезился, но миссис Джоунс принесла его расписание. Я встала с дивана и заглянула в листок: стало любопытно, хотя никаких причин для этого у меня не было.

Парень действительно оказался новеньким, его звали Бен Дьюзик. Он жил недалеко от меня.

Точнее, недалеко от моего бывшего дома.

Он приехал из Литтл Фоллс — я об этом городке и не слышала ни разу — и, как я прочитала, теперь жил с Луисом Дьюзиком, своим двоюродным дедушкой.

— Эйвери, я же просила тебя присесть, — сказала миссис Джоунс. С недовольным видом она взяла распечатку с расписанием Бена, и больше я ничего прочесть не успела. — Он не возвращался?

— Нет, — ответила я, вспоминая, как папа говорил о том, что к Луису, нашему ближайшему соседу, приезжают какие-то родственники.

Так что мы всей семьей должны были вскоре сходить к ним, познакомиться. Мама хотела испечь для них банановый хлеб. А я идти отказалась. Мне не хотелось встречаться ни с какими родственниками Луиса. Он был таким же старым, как Рене, и по его виду всегда казалось, что ему меньше всего на свете хочется с тобой разговаривать.

— Садись и жди бабушку, — снова велела миссис Джоунс, и я села.

Бен больше не приходил. Я подумала, что он слышал о моих родителях. Наверняка он уже знал все, и я была уверена, что он вовсе не радовался тому, что они жили так недалеко от нас.

Через некоторое время появилась Рене. Она поприветствовала миссис Джоунс, и та спросила:

— Есть новости?

Рене покачала головой и посмотрела на меня:

— Готова?

Я кивнула. Потом встала, мы вышли и сели в машину.

— Очень было трудно? — спросила Рене, отъезжая.

— Надо было рисовать яблоки, — ответила я, и она кивнула, как будто поняла, что я хотела сказать.

Я вспомнила папу: ему тоже можно было сказать что угодно, и он так же кивал. Он всегда был готов ждать, пока я подберу правильные слова и выскажу свою мысль.

Я посмотрела на нее.

— Почему ты так злишься на него? — наконец спросила я.

— После колледжа ему столько путей было открыто, — медленно проговорила она. — А он этим не воспользовался. Вернулся сюда. Меня это бесило.

— Но ты же тут живешь.

— Да, — ответила она, — я все еще тут.

Печаль в ее голосе была не менее искренней, чем злость, которую я услышала на похоронах, и я отвернулась к окну. Увидела дорогу, которая вела в лес, к нашему дому, ко мне, маме и папе. В прошлое.

Но мы туда не свернули.

3



Той ночью мне приснилось, что мы с родителями ужинаем вместе. Мама приготовила курицу в тесте, с хрустящей корочкой по краям горшочков. Папа выбрал всю морковку и усмехнулся, когда мама сказала:

— А я ее люблю. — И съела прямо с папиной тарелки, слегка толкая его локтем.

— Фу, — поморщилась я.

Я смущалась, когда они проявляли друг к другу чувства, хотя в то же время и гордилась этим. Между чужими родителями я никогда не замечала такой любви, как между моими мамой и папой.

— Еще и шоколадный пирог есть, — объявила мама.

Я встала и вынула его из холодильника. По центру пирога проходила трещина, и я показала ее маме.

— Бывает, — сказала она, — пироги не всегда получаются идеально.

— Как и все остальное в жизни, — добавил папа.

Мама согласно улыбнулась и обратилась ко мне:

— Эйвери, не принесешь нож? Мы его порежем. Выберешь себе кусочек.

Я направилась к деревянной подставке для ножей, из которой торчали ручки, и вдруг резко стемнело.

— Пап, снова свет отключили, — сказала я и наклонилась за фонарем.

Свет у нас выключали регулярно: стоявшие в лесу дома обслуживались всего одной линией, и вечно приходилось ждать, когда она будет восстановлена.

Найти фонарь не удавалось. Ни один из трех. Я не могла даже шкафчик под раковиной нащупать. Рука провалилась в пустоту, и я попыталась схватиться за стол, чтобы не упасть.

Но никак не могла найти опоры, как будто рядом ничего не было.

— Мам, — позвала я, — пап?

Но они не отвечали.

Они молчали, и ничего не было видно. Я вообще не слышала, что родители где-то рядом, а потом…

Поняла, что я уже не на своей кухне.

Я оказалась снаружи. Видела очертания деревьев, слышала шепот ветвей. Они были повсюду. Я даже чувствовала запах леса, сосен и земли, аромат был острым и бодрил.

Почему я уже не дома? Как это случилось? Когда? По какой причине?

Я повернулась, но дома уже не было. Все исчезло.

Осталась лишь тьма.

— Папа! Мама! — крикнуть не получилось. Вышло больше похоже на шепот. Говорить громче не удавалось, сделать так, чтобы меня услышали, я почему-то не могла.

А потом почувствовала, как что-то подкатилось к ногам.

Я попробовала отойти и тут вдруг заметила, что все же стою у дома. Я хорошо помнила деревья, которые росли прямо рядом с ним, и узнала небольшие холмики, на которых тропинка, по которой я ходила каждый день, то поднималась, то опускалась.

В окнах горел свет, и я заметила собственную тень. Но на руке у меня теперь появилось что-то липкое.

Я посмотрела и увидела шоколадное пятно на пальце. Я понадеялась, что мама не рассердится из-за того, что я попробовала пирог, еще не разрезав его, и решила вернуться в дом, к ней и папе.

Надо было возвращаться.

Я попробовала сделать шаг, но дерево, рядом с которым я стояла, удерживало меня своими ветвями. Я почувствовала, что кеды промокли, ногам вдруг стало очень тепло.

Посмотрела вниз и увидела, что стою в реке крови.

У нее был насыщенный, ярко-красный, кровавый цвет, и бежала речка быстро, уже полностью накрыв мои кеды и подбираясь к щиколоткам.

И тут я поняла, что происходит. Поняла, что надо разыскать родителей, попытаться вернуться домой, найти их. Но снова стало настолько темно, что я уже ничего не видела.

Я опять попробовала позвать их, но не могла извлечь из горла ни звука, как будто тьма поглотила меня; я словно оказалась вовне, но не снаружи дома, а в другом измерении, и чувствовала щекой жесткую кору дерева — я почему-то уже лежала.

Я дрожала, уже все вокруг стало красным, краснота залила все свободное пространство, и я хотела посмотреть, посмотреть…

Серебристый, холодный, сверкающий и острый. Он резал, резал, резал.

Я проснулась с криком.

— Мы… мы вместе ужинали, — рассказала я Рене, когда она прибежала, включив свет и разогнав тьму. — Я пошла за ножом, чтобы разрезать пирог, и не… Я оказалась на улице, и их не стало. Их не стало рядом, а потом полилась кровь и…

— Эйвери, — говорила Рене. — Эйвери, Эйвери. — Она взяла мои ладони и крепко сжала.

Я смолкла. Я ждала, что она пообещает позвонить Рону, потому надо ему это рассказать, но бабушка не выпускала моих рук и смотрела на меня большими и печальными глазами.

— Я кое-что вспомнила, — сказала я чуть погромче. — Мы ели пирог… Точнее, нет, мы только собирались его съесть, я пошла за ножом и оказалась уже не дома, а они…

— Эйвери, — снова повторила Рене и встала, по-прежнему держа меня за руки.

Я тоже поднялась, хотя меня все еще трясло от увиденного — от того, что я вспомнила, — и тут увидела свое отражение в зеркале.

Что-то стряслось с моими волосами.

Длина осталась прежней, чуть ниже плеч, и цвет был все тот же, рыжевато-каштановый, как у мамы, за исключением одного участка.

Несколько прядей, которые спадали на щеку и загибались возле губ, стали ярко-красными. Не радостного, праздничного красного цвета. Не красивого красного, как небо на рассвете или на закате.

А темно-красного. С коричневым оттенком. Цвета крови.

— Я… — начала я, уставившись в зеркало. И заметила, что Рене тоже пристально смотрит на меня.

— Тебе приснился кошмар, — объяснила она, — страшный сон, вот и все. — Но голос у нее дрожал, и мы обе понимали, что это был вовсе не сон.

Мы обе знали, что что-то произошло.

Но что?

Я вспомнила ужин с родителями. Я даже все еще чувствовала запах курицы. Все еще видела, как мама с папой улыбались друг другу. И трещину в шоколадном пироге.

Но что было потом? Почему я оказалась на улице? Почему…

Я снова вспомнила те серебристые вспышки, внезапное и изящное движение по дуге, резкое и быстрое, и это бесшумное и жестокое бесформенное пятно, и я знала, что именно так не стало моих родителей.

Я знала, что это была смерть.

— Я помню, как видела что-то серебристое, очень необычное. Думаю, именно оно убило маму с папой. Не знаю, почему оно появилось, не знаю, зачем они ему понадобились, просто… почему? Ну почему?

Меня так колотило, что сложно было стоять. Поддерживая меня, Рене отвернула меня от зеркала.

— Хорошо, тише, тише, — приговаривала она.

Бабушка отвела меня вниз на кухню и налила молока с клубничным сиропом. Этот напиток был мне знаком, она часто мне его готовила — давным-давно, еще до того, как мы перестали видеться. Вкус мне не понравился — он был ненастоящим, вовсе не похожим на живую клубнику, — но меня мучила жажда, и чем больше я пила, тем легче мне становилось.

Допив, я сказала:

— Надо позвонить Рону.

— Нет.

— Нет?

— Нет, — повторила Рене. — Тебе приснился кошмар. Это было… не взаправду.

— Я кое-что вспомнила, — сказала я. — Мы ужинали, и потом… потом я увидела серебристый цвет и кровь. И я знаю, что тогда-то они и умерли.

— Полицейские… Милая, они уже знают, что вы ужинали, — ответила она, глядя на кухонный стол. — Если вспомнишь что-то еще, мы сразу же позвоним Рону, обещаю.

— Ты думаешь, что те серебристые вспышки и все, что я рассказала, мне приснилось? Ты думаешь, что я… — Я смолкла, вспоминая, как у меня потеплели ноги, как поднималась красная жидкость.

И что это была за жидкость.

Я знала, что все это случилось по-настоящему, даже если никто мне не верит, и теперь мне надо было узнать, что — а это было именно что — убило моих родителей. Надо все узнать, прежде чем говорить. И как только я все вспомню, все…

Но ничего уже не вернешь.

В ту ночь я больше не ложилась спать.

Рене тоже. Мы вместе сидели на кухне, молчали и через стеклянную дверь, выходящую к лесу, смотрели на восход солнца.

— Мои волосы, — сказала я, когда стало светло и я увидела, что то, что было в зеркале, мне не померещилось. — Почему они стали другого цвета? Что со мной происходит?

Я ждала от Рене ответа, но она молчала, долго молчала, а заговорив наконец, сказала лишь:

— Не знаю.

В ее голосе звучало беспокойство, и смотрела она на лес. По ее глазам мне показалось, что она о чем-то вспомнила. И пожалела.

Я вздрогнула, щелкнув зубами. Бабушка встала и подошла ко мне.

— С тобой ничего не случится, клянусь, — пообещала она. Она как будто меня умоляла.

Мне показалось, что она напугана на меньше меня.

4



В тот день я могла остаться дома. Может, и стоило бы так поступить. Но после такого сна — после тех воспоминаний — и после услышанного в голосе Рене беспокойства мне хотелось уйти. Убежать от себя самой было невозможно, оставалось только куда-нибудь сходить. Но, насколько я знала, это ничего не решило бы.

Направляясь на первый урок, я прошла мимо Кирсты. Увидев мои волосы, она остановилась и уставилась на меня. Она знала, что я их ни за что не покрасила бы. Она была в курсе, что я даже не умею этого делать. Но я не ожидала от нее того, что она сказала.

— Ты проклятая, — выпалила она и, когда ребята посмотрели на нее, а потом перевели взгляды на меня, повторила это громче.

В глазах собравшихся читался страх, я видела, как все они смотрят на нее, как она двигает губами. Я поняла, что им очень интересно, что же со мной случилось, и они все поверили ей. Когда к ней поворачивались и начинали слушать, Кирста просто сияла.

Хуже всего было то, что даже я сама считала, что она права. Я чувствовала себя проклятой.

Я знала, что со мной что-то не так. Наверное, то, что я видела той ночью, каким-то образом сделало это со мной. Оно забрало моих родителей, а теперь на мое лицо ниспадала кроваво-красная прядь волос. Я убрала ее за ухо, вспомнив сверкающие и бесчеловечные серебристые вспышки.

Надо было узнать, что же убило моих родителей, оставив меня одну — непохожую на других, сломленную и потерянную.

Теперь на мне была еще и эта метка.

Я направилась в туалет и встала перед раковиной, глядя на волосы. Вошли какие-то девчонки, посмотрели на меня и отвернулись.

Проклятая.

Я как-то прожила этот день, а потом, на уроке рисования, увидела вчерашнего новенького, Бена.

Когда я вошла, его мольберт стоял прямо рядом с моим. Я не слышала, чтобы о нем кто-то что-то говорил, потому что со мной вообще никто не общался, но я заметила, как смотрят на него девчонки.

Он по-прежнему был обут в мокасины, чем отличался от всех остальных ребят, но все равно с него не сводили глаз. На его ногах эта обувь смотрелась естественно, хотя кто угодно другой выглядел бы в ней глупо.

Сам он пристально смотрел на чистый лист бумаги на своем мольберте. Но когда я направилась к нему, он повернулся ко мне, и его руки сжались в кулаки.

Значит, он обо мне слышал.

Когда я прошла мимо него, он весь напрягся, и я поняла, что он уже знает все и видит во мне то же самое, что и все остальные: девчонку, чьих родителей убили, девчонку, которая ничего не помнит, несмотря на то что ее нашли прямо рядом с их телами.

Девчонку с кровавыми волосами.

Он двинулся от меня, направляясь в другой конец класса, к самому дальнему от меня мольберту, но учительница сказала: «Так, приступим», все взялись за дело, и он остановился.

И посмотрел на меня.

Он посмотрел на меня, и на миг мне показалось, что он просто не мог не посмотреть. Будто ему хотелось этого.

Но потом отвернулся, поджав губы.

— Ты их любила, — сказал он тихо и мягко. С грустью. Голос у него тоже был красивым, такой же красивый, как он сам.

— Да, — ответила я, каким-то образом поняв, что он имел в виду моих родителей, и сильно удивившись тому, что он вообще со мной заговорил. И тому, как это прозвучало.

— Твои волосы… Когда умерли мои родители, мой дед… он за ночь поседел от горя. И я… Я знаю, каково это — потерять все, что у тебя было, всю твою жизнь.

Мне в тот момент не хотелось прикасаться к своим волосам, привлекать внимание к этой яркой пряди, но она, разумеется, выскочила из-за уха, разлилась кровью по моему лицу, закрыв рот.

Я заткнула ее за ухо, но Бен уставился сначала на мои волосы, а потом мне в лицо. Губы его раскрылись, глаза распахнулись чуть шире.

Он смотрел на меня, и я увидела, что у него действительно серебристые глаза. В них не было ни синего, ни зеленого, ни серого оттенка, лишь золотистые крапинки, из-за которых глаза светились еще ярче.

Серебристые.

— Твои глаза, — прошептала я и застыла, потом отвернулась так, что мне была видна лишь его спина. Я услышала чей-то смешок и призыв:

— Бен, может, встанешь сюда?

Надо было убираться оттуда.

Надо…

Серебристые глаза.

Я неловко собрала свои вещи, и Бен опять взглянул на меня. Наши взгляды снова встретились, он смотрел пристально, и я вдруг поняла, что они вовсе не серебристые, а карие, обычные карие глаза.

Я все равно сбежала в секретариат, к миссис Джоунс. К Рене, которая снова за мной приехала. Пока я ее ждала, все думала, не спятила ли я. И о том, почему Бен со мной заговорил.

И почему мне его глаза показались совсем не такими, какими они были на самом деле.

5



— Думаю, не пристроить ли к дому крыльцо, — сказала Рене, пока мы ехали в машине.

Она выбрала длинный путь, через город, по безупречной, как на открытке, центральной улице Вудлейка, мимо полицейского участка, стоявшего рядом с одним-единственным деревом, сохранившимся там, где первые здешние поселенцы воздвигли свои дома. Мой папа писал об этом дереве каждый год в День города, когда все магазинчики устраивали распродажи, а городская администрация устраивала пикник, на котором собирались жители Вудлейка.

Я вспомнила прошлогодний пикник: как напрягся папа, когда увидел Рене, но потом расслабился, когда она снова повернулась к своей собеседнице и сказала:

— Не знаю, увидим ли мы в этом году Тантосов. Они, как правило, на пикник не ходят. Луис? Нет, думаю, он на таких сборищах тоже не появляется.

— Мог бы и поздороваться, — прошептала мама. — Она же не вечно жить будет, Джон, и я знаю, что ты ее любишь.

— Я устал быть не таким, каким она хотела бы меня видеть, — сказал папа и пошел поговорить с ребятами, которые тыкали пальцами в мемориальное дерево.

Я смотрела на него — он размахивал руками, объясняя, как много времени ушло на то, чтобы дерево выросло таким большим, и как некогда тут не было ничего, кроме деревьев. Что необходимо уважать все то, что они нам дали, уметь видеть их красоту.

— Привет, незнакомцы. — К нам подошла Рене, и мама нацепила на лицо улыбку.

— Здравствуйте, Рене, — сказала она, — что за угощение вы принесли на пикник?

— Яблочный пирог, — ответила Рене и посмотрела на меня: — Привет, Эйвери.

— Привет, Рене, — поздоровалась я. — Пойду поставлю салат.

Я знала, что мама не обрадуется тому, что ее оставили с Рене наедине, но решила, что она справится. Я совсем не знала, как вести себя при бабушке.

Когда я была маленькой, я очень сильно ее любила. Я обожала ее дом, он был настоящий, двухэтажный, совсем не то что жилище, построенное моим отцом, — несколько комнат, которые он лепил одна к другой, когда семье требовалось больше места.

В доме Рене все стены были одинаковые, все белые. А у нас все разные. Например, у меня в комнате одна была из досок, которые выбросили на какой-то стройке, потому что они потрескались; другая из стенки вагончика, купленного отцом с молотка; третья — из стекла: огромное окно, выходившее в лес, из-за него я рано просыпалась по утрам, потому что именно с той стороны вставало солнце. Четвертой стены вовсе не было: просто дверной проем в другую комнату, в кладовку, которую папа пристроил для мамы, когда мне исполнилось два годика. Так что я спала рядом с мамиными банками с помидорами, горошком и вареньем из лесных ягод — банки с нашими консервами стояли отдельно от заготовленных на продажу.

А дом Рене сильно отличался от нашего, и когда я к ней ездила, она кормила меня пиццей, которую пекли в единственном ресторанчике нашего городка, «У Бесси», а один раз, когда мне разрешили остаться у нее на ночь, я приняла душ и подумала, что это то же самое, что купаться в океане, — когда на тебя льется мощный поток воды.

— Бабуля, мне так понравился твой душ, — сообщила я ей на следующее утро, когда она пекла блины, — как в море.

— В море? — переспросила она, и я рассказала ей про наш душ — у нас вода стекала с панели солнечных батарей, потихоньку, как ручеек. — Ручеек? — сказала она. — Вполне в духе твоего отца. Кушай, сладкая, ладно?

Когда папа пришел за мной, они из-за этого сильно поругались. Папа говорил:

— Мама, ничего я Эйвери не лишаю. У нас есть ванная и есть душ. Просто мы не льем воду, как ты.

— Я и не сказала, что ты ее чего-то лишаешь, я сказала, что неплохо было бы подумать о том, что ребенок должен жить чуть более нормально, Джон. Не все созданы для жизни в лесу, не все могут жить так…

— Как так, мама?

— Изолированно, — наконец сказала бабушка. — Я знаю, что в лесу очень красиво, понимаю, что тебя туда влечет, но…

— Нет, ты ничего не понимаешь, — возразил папа. И бабуля прикусила губу, словно сдерживая слезы, а потом взглянула на меня и сказала:

— Вы только посмотрите на эту девочку. Какие у тебя огромные глаза, Эйвери. Иди сюда, поцелуй меня на прощание.

Я так и сделала, и мы после этого продолжали ездить к ней, но всякий раз история повторялась. Папа с Рене ругались, и со временем я уже не радовалась, когда родители говорили: «Поедем к бабушке». Мне совсем не нравилось видеть, как расстраивался папа, когда на горизонте показывался ее дом, как нервничала мама, когда они ужинали вместе, не нравилось, когда бабуля спрашивала, весело ли мне, как будто хоть кому-то может быть весело, когда за столом все орут друг на друга.

А потом, когда мне было десять лет, папа совсем перестал разговаривать с Рене.

Однажды вечером к нам зашел Рон Джерико, который уже тогда был шерифом, и долго беседовал с папой. Они ходили вокруг дома — я видела их из окна своей комнаты, когда решала примеры с дробями, которые мне задала мама.

Рон говорил, а папа кивал, как будто соглашался, но при этом напрягался всем телом, все больше и больше.

Наконец он что-то ответил, и Рон с улыбкой покачал головой. Папа сказал что-то еще, и улыбка угасла, но он протянул отцу руку на прощание.

Папа ее не взял. Просто развернулся и ушел в дом.

— Мать говорила с Роном, — сказал он тем же вечером, когда я уже должна была спать. — Сказала ему, что я должен жить в городе. Так что он приперся ко мне и заявил, что готов поговорить со своим другом Стивом, спросить, не захочет ли тот купить наш дом с землей. Не могу поверить, что она на это пошла!

— Джон, — сказала мама, — она говорила с Роном, но ты же не можешь знать наверняка, что именно она ему сказала. А этот Стив весьма нахальный.

— Это все не Рон придумал. Я уверен. И не Стив Браунинг, хотя он действительно тот еще тип. Это все она. Она никогда… она даже отца не любила, — ответил папа, — ей пришлось выйти за него из-за меня, они вынуждены были вернуться сюда и… — Он смолк. — Они не были счастливы вместе. Совсем. В ней словно что-то умерло, — продолжил он после паузы. — И она не воспринимала меня таким, какой я есть. Что бы я ни делал, она жила лишь своими ожиданиями.

— Джон… — снова сказала мама, уже мягче, и я на цыпочках ушла в свою комнату.

После этого случая я видела бабушку только в городе и больше не звала ее бабулей. Каждый раз, когда она встречалась с отцом, повисало ледяное молчание, и я уже не могла к ней так обращаться. Я стала называть ее Рене, как мама, как будто она была просто одной из чужих взрослых людей.

— Эй, я же твоя бабуля, — удивилась она, когда мы как-то столкнулись в городе, и я впервые назвала ее по имени. Я покачала головой, рассердившись и испугавшись. — Ну ладно, — сказала она. И больше эту тему никогда не поднимала.

Я почти совсем перестала ее вспоминать, хотя иногда задумывалась о том, как она поживает. Теперь я с ней только здоровалась, и это стало легко, как и проезжать мимо ее дома.

А потом мои родители… Пришла та ночь… И я поселилась у Рене.

Она была моей бабушкой, и в то же время совершенно чужим человеком.

— Ну, что скажешь? — спросила она. — Нравится тебе моя идея с крыльцом? Пристрою его прямо у кухни, чтобы можно было выходить на него через раздвижную дверь. Я уже начертила план и заказала доски.

— А кто будет строить?

— Я.

— Ты?

— Да, — ответила Рене. — Эйвери, я умею строить.

Мы проехали поворот в лес. Который я так хорошо знала. Потому что там был мой дом.

Туда никто не сворачивал, как и всегда, — по этой дороге ездили только мы и изредка Луис. Солнце отражалось от асфальта, и я увидела…

Что по дороге кто-то идет.

И смотрит на нашу машину.

Бен.

Я чуть не подняла руку, собираясь помахать или типа того, но вовремя сдержалась. Взгляд, тем не менее, не отвела. Все же мы были довольно далеко, и он не мог меня разглядеть.

Но он тоже не сводил глаз с машины, и мне каким-то образом показалось, что он знает, чья она. И что он меняувидел.

— Куда ты смотришь? — поинтересовалась Рене.

Я покачала головой.

— Я свожу тебя домой, как только Рон разрешит, — пообещала она, а я задумалась о том, почему она раньше никогда к нам не приезжала. Бабушка никогда не ездила в лес даже до того, как они с папой перестали разговаривать.

Почему?

Я было открыла рот, чтобы спросить, но вдруг заметила в зеркале свои волосы. Посмотрела на кроваво-красные пряди и поняла, что они…

Светятся.

Насыщенным, ярко-кровавым светом.

Я сглотнула и убрала волосы за ухо. А когда мы приехали к Рене, поднялась в гостевую комнату, ставшую моей, взяла ножницы и обрезала покрасневшие пряди.

Я даже не посмотрела на них. Просто отрезала, как будто их там вообще и не было.

6



За ужином Рене, наверное, заметила, что я состригла волосы, но промолчала. Зато показала мне чертежи крыльца.

— Я и не знала, что ты настолько любишь лес, — заметила я. — Крыльцо окажется прямо среди деревьев.

Она грустно улыбнулась.

— Неужели ты сомневалась? — ответила она, и я подумала о всех тех годах, когда мы не разговаривали, когда при встрече я старалась делать вид, что она мне никто.

Я поняла, что делала ей этим больно. Наверное, я всегда это осознавала. Но когда у меня были мама с папой, свой знакомый и понятный мир, ничего не стоило не замечать этого.

А теперь я совсем запуталась.

— Я буду тебе помогать, если захочешь, — пообещала я, и Рене улыбнулась — по-настоящему — и напомнила мне папу, и у меня защипало глаза.

Я изо всех сил заморгала и уставилась на чертежи.

Попыталась представить себя на этом крыльце — я же теперь жила в ее доме.

Теперь это моя жизнь.

Я очень сильно скучала по родителям. Это была не боль. Нечто более сложное. Даже не тоска, не желание. Это была я. Чувство заполнило меня целиком, и я сказала, что устала и пойду спать. Но на самом деле я лежала в кровати без сна, в полном одиночестве.

— Эйвери, выйди на улицу, — услышала я мамин шепот.

Я, полусонная, села. Я уже почти погрузилась в сон, но не полностью: действительно ли я услышала ее голос? Или это было воспоминание?

Я закрыла глаза и стала думать о ней. О маме. О той ночи и о тьме, заменившей мои воспоминания.

Больше я ничего не слышала. Ничего не помнила.

Расстроенно я повернулась на бок, а потом встала и открыла окно. Слушала звуки ночи, которые привычно меня успокаивали. Издалека даже доносился тихий волчий вой. Дома я слышала его часто, иногда они выли так громко, что будили меня среди ночи. Я видела через занавески полную луну, и кожу на руках покалывало оттого, что волчья песнь словно заставляла луну пульсировать и сиять так же ярко, как солнце.

Волк — а он был всего один, тихонько подвывающий одиночка — снова закричал. Я посмотрела на лунный диск и попыталась снова вернуться к событиям той ночи. Нырнуть в черную дыру в моей голове.

Но вместо этого мне вспомнился лес. Наш лес, в который я не могла вернуться. Мне ведь не разрешали даже ходить домой.

Снова раздался волчий вой, на этот раз он звучал протяжнее и печальнее.

Я встала. Оделась, спустилась вниз по лестнице и вышла из дома. Вышла прямо в ночь, чувствуя холод и влагу травы даже через кеды. Когда я отошла подальше от фонарей, звезды засверкали ярче, почти как у нас дома.

Я посмотрела на лес, на темные деревья. И без каких-либо колебаний пошла туда.

Туда, куда мне хотелось.

7



В лесу оказалось прохладнее, чем во дворе у Рене, а под пологом деревьев было еще и совсем темно, но меня это не смущало. Я знала, что так будет. Я хорошо знала лес.

Я села у дерева и посмотрела на небо. В нем ярко светили звезды, мерцал Млечный Путь.

В детстве я боялась только одного. Того, что меня заберут на небо, туда, наверх, что все эти яркие звезды, о которых мне рассказывали мама с папой, захотят украсть меня у них, из леса, который держал меня довольно крепко.

А теперь мне хотелось, чтобы звезды забрали меня к себе. Чтобы они поглотили меня. Утащили наверх. Хотелось увидеть…

Снова увидеть маму с папой.

Я отвернулась от звезд и посмотрела на деревья, представила, как отсюда можно дойти до дома. Путь недолгий. Я легко бы туда добралась.

Я могла бы оказаться дома, в своей комнате.

Но там никого нет.

Я закрыла глаза, потому что мне померещился запах крови, и увидела серебристый свет, такой яркий, такой необычный и…

Снова завыл волк. Он уже подобрался ближе, и я, вздрогнув, открыла глаза.

О волках в Вудлейке сочиняли всякие сказки. Как и обо всем остальном. В основе всех небылиц лежала басня о том, что город вообще был построен, потому что первые поселенцы заключили с волками договор, согласно которому люди должны были отправить им в лес невест. Волки в этой легенде, естественно, были не обычными животными. Они могли принимать человечье обличье. И сами отчасти являлись людьми.

В старину, когда шерифом был еще прапрадед Рона, на них сваливали некоторые преступления. В Вудлейке никогда не любили разбираться с такими вещами — как говорил отец, правда на самом деле менее интересна, чем легенды.

Я услышала шорох: через лес кто-то пробирался.

Мне следовало бы подняться, но я так удивилась, услышав, что рядом еще кто-то есть, что не встала. В такое время суток по этой части леса никто никогда не ходил, кроме меня и моих родителей. Сколько раз мы гуляли в лесу ночью, но ни разу там никого не видели, даже Тантосов. Так что я осталась сидеть на месте, ожидая увидеть кролика или, может, оленя.

Но меж двух деревьев я увидела Бена Дьюзика. В лунном свете его кожа казалась очень бледной.

В сиянии луны он показался мне еще красивее, чем раньше. Хотя такого я даже представить не могла.

А я сидела, прижавшись к дереву, в старой майке, спортивных штанах и поношенных кедах. Среди ночи-то. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел. Не в таком виде. Мне хотелось побыть одной.

Но я не могла отвести от него взгляд. Не потому, что он был очень красивым, а потому, что он тоже явно хорошо знал лес.

Он двигался легко, аккуратно раздвигая ветки, которые я бы непременно задела, а потом замер. И повернулся ко мне.

Было темно. Луна была не полная, волосы у меня — темные, и я сидела под деревом, скрытая в его ветвях. Он не мог меня заметить. Не мог.

— Эйвери? — сказал он. Каким-то образом он все же меня увидел.

8



— Эйвери, — снова повторил он. На этот раз без вопросительной интонации, и вот он уже сидел прямо передо мной. — Что ты тут делаешь? — Казалось, что он чуть ли не напуган.

— Я живу тут недалеко, — объяснила я. И это была правда. В тот момент. Но говорить об этом было больно, и глаза защипало.

— Ты, похоже, чем-то расстроена, — сказал Бен. — Что случилось?

Он был со мной вежлив, но слова из него словно клещами тянули, как будто он чувствовал, что обязан со мной разговаривать, хотя на самом деле не хотел, а его лицо… оно было таким красивым, но на нем отображалась какая-то странная смесь тревоги, злости и страха.

— Все в порядке, — ответила я. Не потому, что меня часто жалели — хотя жалели, — но в основном потому, что я буквально чувствовала, как он весь пульсирует от какого-то странного напряжения. Было очевидно, что он не меня хотел — или ожидал — тут увидеть.

— Все же ты расстроена, — повторил Бен. Теперь его голос звучал мягче, злоба ушла, а вместо нее появилось беспокойство за меня. — С тобой что-нибудь случилось?

— Помимо того, что моих родителей убили?

Он отшатнулся от меня, будто я его ударила, а потом покачал головой. Его темные волосы ярко блестели в лунном свете.

— Луис мне о них рассказал, — пояснил он после паузы. — Сказал, что они были приятными людьми. И что любили лес, как мало кто еще любит. Он очень из-за них расстроился. — Пауза. — Он все еще переживает. И мне… мне тоже очень жаль.

— Значит, ты действительно живешь с Луисом? — спросила я, вспоминая тихого старичка, обитавшего неподалеку от нас, с которым я никогда дольше нескольких минут не разговаривала. Я даже думала, что с Тантосами, третьей жившей в лесу семьей, он вовсе ни разу не встречался.

Папа считал, что Луис из тех людей, которые потеряли все на свете, и что он переехал в лес, чтобы забыть об этой потере. Мама была с ним согласна, и всякий раз, когда мы встречали Луиса, хотя это случалось не часто, приглашала его к нам на ужин.

Он так ни разу и не пришел, но я его запомнила. Не потому, что у него была какая-то неординарная внешность — он был вполне обычным стариком с грустными глазами, — а потому, что он казался необычайно тихим. Он почти всегда молчал — даже с папой, который мог разговорить любого, произносил не больше пары слов за всю встречу. Хоть и вежливо, но всегда давал понять, что беседовать с тобой он не будет.

— Да, — ответил Бен. — Я… мы все еще пытаемся узнать друг друга получше.

— С родственниками, которых как следует не знаешь, тяжеловато.

Бен кивнул, и мне показалось, что он смотрит на меня и что-то во мне видит. Что-то… и не знаю. Что-то, на что нельзя не смотреть, от чего он не может отвернуться.

Никто на меня до этого еще так не смотрел.

— Ты знаешь лес, — заметила я. Не могла же я спросить о том, почему он на меня так смотрит, хотя в глубине души мне очень бы этого хотелось.

Бен заморгал и отвернулся, сжимая руки в кулаки и снова разжимая их.

— Да, — снова сказал он, встал и сделал шаг назад. — Мне очень нравится ваш лес. А ты… что-то сделала с волосами.

— Откуда ты знаешь? Тут так темно, не ожидала, что ты разглядишь.

— У меня острое зрение, — мягко объяснил он. — Я хорошо тебя вижу. Но что ты тут делаешь в такое время?

— Я услышала волка, и…

— Услышала волка? Как ты могла его услышать? Ты же живешь в городе.

— Мне знаком их вой, я, наверное, умею слушать, — сказала я. — Я ведь живу… То есть жила рядом с твоим дедом. Не забывай. Там лес гуще, там нет этого… — Я показала в сторону города, туда, где стоял дом Рене.

— Ладно, — заметил он. — Мне пора.

— Ага, — ответила я и снова прислонилась спиной к дереву, продолжая смотреть на него.

Но Бен не ушел. Он стоял на месте.

— Ты в порядке? — поинтересовалась я после некоторой паузы.

Он снова посмотрел на меня горящим немигающим взглядом и ответил:

— Нет.

— Хочешь, я… Я могу позвать Рене, она отвезет тебя домой. — Сказав это, я тут же поняла, что он откажется.

А он повел себя так, будто я этого и не предлагала, будто вообще промолчала.

— Ты никак не можешь вспомнить, что случилось с твоими родителями, но хочешь. Тебе это просто необходимо.

Не знаю, откуда ему это было известно, но тем не менее голос его прозвучал так уверенно, что у меня снова начало жечь глаза, и я крепко обхватила колени.

— Да, — прошептала я.

Он снова подошел ко мне и сел рядом. От него пахло лесом, ночью, ароматной землей, темнотой. Кожу покалывало.

— Я тоже потерял тех, кого любил. Думаю, это навсегда остается с тобой. Мне очень жаль, что и тебе пришлось через это пройти и что ты не знаешь, что случилось. Я знаю, как бы тебе хотелось все вспомнить.

— Знаешь? — спросила я.

Он поерзал и ответил:

— Я слышал. Обо всем, что с тобой приключилось.

Звучало правдоподобно, но я…

Почему-то я ему не верила. Не знаю, в чем была причина, но я поняла, что он уловил мою тоску за несколько километров и пришел. Ко мне.

— Я не хочу тебя напрягать, — прошептала я, и Бен посмотрел на меня. Я перевела взгляд на его ноги. На нем были все те же мокасины, носки перепачкались в земле.

— Ты не напрягаешь, — сказал он. — Хотелось бы мне… Но надо идти. Ты же вернешься к бабушке, да?

Почему-то это прозвучало скорее как приказ, чем как вопрос, и на миг, всего на миг, у меня возникло желание сказать «да» и пойти, вернуться домой к Рене.

Но потом я вспомнила, что у нас сейчас не мрачное Средневековье и я могу делать, что захочу. Что у меня не осталось никого, кроме меня самой и Рене, и что я ушла из дома, потому что мне стало очень одиноко. Потому что меня потянуло в лес.

— Пойду, когда буду готова, — ответила я, и он моргнул. Я проследила за взмахом ресниц, таких же темных, как волосы, и в лунном свете сверкнули его глаза, которые на миг вновь показались серебристыми.

— Ты не хочешь домой?

— Пока нет.

— Тогда я останусь с тобой и подожду. — Это прозвучало так формально. Натянуто.

— Нет, спасибо, — сказала я так же вежливо, но он сел рядом и замер.

Он сидел со мной, и мы вместе смотрели в лес, во тьму.

— Я не заставляю тебя сидеть тут, — смущенно повторила я после некоторой паузы, и он снова посмотрел на меня.

— Нет, я сам так хочу, — произнес Бен с надломом.

Словно ему было страшно. Я уже довольно давно ходила в школу и знала, как ребята смотрят на девчонок, как разговаривают, когда те им интересны. Он говорил не так, но его голос был… Он был таким прочувствованным, а сам Бен не сводил с меня глаз.

— Почему? — спросила я, и мой голос дрогнул. Никто, кроме Рене, вообще не хотел со мной общаться.

— Эйвери. — Он приблизился ко мне почти вплотную, я чувствовала его дыхание на своих губах. Его же губы были напряжены, мускул на челюсти подергивался, и я…

То, что происходило у меня внутри, в сердце, пугало меня.

— Пойду домой, — сказала я и встала. У такого парня, как Бен, точно не могло возникнуть желания меня поцеловать. Я была уверена, что все это мне снится, что я проснусь в кровати в гостевой комнате в доме Рене и пойму, что это был всего лишь странный и грустный сон.

— Эйвери, — повторил он, и это был не сон.

Он действительно стоял рядом со мной. Реальный. И все это было взаправду. Я повернулась к нему.

— В лесу надо быть осторожной, — сказал он. Он был так близко ко мне.

А потом он исчез. Просто растворился среди деревьев, а я осталась одна. Это был не сон, но я об этом жалела. Во сне все казалось бы куда естественнее.

И во сне он бы меня поцеловал.

9



На следующей день мне не пришлось волноваться, как мы с Беном снова увидимся. В школе был методический день, и я этому обрадовалась.

Я все думала о том, что не могли мы с ним встретиться прошлой ночью, что все это мне приснилось.

Но когда я встала, то увидела, что на штанах осталась земля, и поняла, что это был не сон. Все произошло на самом деле.

Мы с Беном разговаривали, и он смотрел на меня, как будто…

Как будто я ему интересна. Хотя до этого он хотел от меня убежать.

А еще он сказал мне быть осторожной в лесу.

Почему? Он только недавно сюда приехал, он не знал наш лес так, как знала его я. Просто не мог. Откуда в его голосе была такая уверенность?

Когда мы с Рене позавтракали и поехали в ближайший к нашему городку строительный магазин покупать всякую всячину, необходимую для постройки крыльца, мне стало полегче. Потом мы вернулись и сели обедать, и тут привезли доски, грузчики поглядывали на нас, старуху и девчонку, с любопытством, гадая, что же мы собрались делать.

— Ты хорошо спала ночью? — спросила Рене, когда они уехали.

— Да… конечно, — ответила я.

Рене посмотрела на меня:

— Я слышала, как ты вставала. Знаешь, если тебе захочется поговорить, я готова. Понимаю, что годы прошли, но я…

Завидев, что к дому подъезжает ярко-красная спортивная машина, она смолкла.

— Привет, Стив, — поздоровалась она.

А Стив вылез из машины и сказал:

— До меня дошли слухи, что вы тут что-то строите.

— Да ты что? — сострила Рене, и он улыбнулся. У него на груди висела бирка с надписью «СТИВ БРАУНИНГ, АГЕНТ ПО НЕДВИЖИМОСТИ», ярко блестевшая на солнце.

— Эйвери! — Он посмотрел на меня. — Как ты?

Я пожала плечами.

Он вздохнул и перевел взгляд на Рене:

— Поговорим?

— Конечно, — ответила бабушка, — но я строю крыльцо и переезжать не собираюсь.

Он рассмеялся:

— Думаю, крыльцо получится отличное, но я тут по другому вопросу. Можно наедине?

— Хорошо, — сказала она. — Эйвери, принесешь Стиву стакан воды?

Как будто я ребенок, а не семнадцатилетняя девушка. Как будто у меня нет права узнать, о чем они будут говорить. Как будто я не знала, что Стива интересует земля моих родителей. Он не только торговал домами, но и занимался развитием. Он активно участвовал в видоизменении города.

— Если вы будете обсуждать моих родителей и их землю, я бы хотела остаться.

— Вообще-то, я заехал, потому что встретил в городе Рона, — объяснил он. — Хотел выразить свои соболезнования по поводу отсутствия новостей. — Он спрятал руки в карманы и посмотрел на меня. — Эйвери, — продолжал он, и его голос казался очень теплым. — Буду с тобой откровенен. Рон сказал, что они надеются лишь на тебя и что если ты что-то вспомнишь насчет той ночи, хоть что-нибудь…

Серебристый блеск…

А у Бена как раз серебристые глаза.

По спине у меня побежали мурашки.

Прошлой ночью я встретила его в лесу. И он просил меня быть осторожной.

Но Бен даже не был знаком с моими родителями. И обо мне он знал только то, что ему рассказали в школе.

А серебристое нечто, которое я видела в ту ночь, когда погибли мои родители…

Это был не человек. Нечто крайне необычное. Оно двигалось слишком быстро. И было слишком жестоким.

Воплощением зла.

— Эйвери, — снова окликнул меня Стив.

Они с Рене стояли рядом со мной и смотрели обеспокоенно.

— Ты в порядке? — спросила Рене, обнимая меня одной рукой.

Последний раз меня обнимала мама. Прямо перед ужином прижала меня к себе и сказала: «Накрывать стол все еще твоя обязанность, так что давай» — и поцеловала меня в макушку. Я замычала и отстранилась. Я не хотела накрывать на стол. И обниматься мне не хотелось. Объятий мне хватало.

По крайней мере, тогда.

— Я по ним скучаю, — призналась я. — Скучаю и хочу узнать, как кому-то пришло в голову их убить. Я хочу, но не могу… — Голос дрогнул, и Рене прижала меня к себе покрепче.

— Мне очень жаль, что я не принес более добрых вестей, — сказал Стив. — Знаю, что Рон из-за этого тоже переживает, и он сказал, что любые твои воспоминания, даже если это какая-нибудь мелочь, могут помочь найти виновного.

— Эйвери, сходи на улицу. Помнишь, мы вчера нашли грибы, срежь несколько штук, хорошо? Я утром омлет приготовлю.

— Прямо сейчас? Мам, там же уже темно, и мы еще пирога не поели…

— Милая, ты же его уже попробовала тайком. У тебя руки в шоколаде. Поешь еще, но сейчас возьми лукошко и сходи за грибами, ладно? Прошу тебя.

— Все в порядке?

— Эйвери, иди, прошу тебя.

— Хорошо, хорошо, иду. Я просто спросила.

— Она послала меня за грибами, — прошептала я, и Рене напряглась. Едва-едва, но я заметила.

А Стив… Он сделал шаг назад, широко распахнув глаза.

— За грибами? — переспросил он.

— Для омлета, — пояснила я. — Это случилось прямо после ужина, когда уже начало темнеть, но фонарь я брать не собиралась. Потому что и так хорошо знала дорогу.

— А что было потом?

— Стив. — Рене попыталась его остановить, но он отвернулся от нее и посмотрел на меня:

— Что было потом, Эйвери?

Я попыталась представить, как выхожу из дома. Оставив маму с папой одних. Но не получилось. Я ничего больше не могла вспомнить. Только то, как она попросила меня принести грибы.

А еще кровь. И вспышки серебристого света. А потом я открыла глаза, не зная, где нахожусь, увидела Рене, которая приговаривала «Эйвери, Эйвери» таким грустным голосом, что я поняла, что стряслось нечто ужасное.

Что-то, из-за чего, когда я спросила: «А где мама с папой?», ее лицо перекосилось.

Из-за чего, посмотрев на руки, я вспомнила красную, ржавую запекшуюся кровь на кутикулах и под ногтями.

— Кровь, — прошептала я. Я вспомнила, как увидела на себе кровь, и поняла… я знала…

— Хватит, Эйвери, хватит, — сказала Рене, стараясь прижать меня к себе, но получалось довольно неуклюже — она пыталась делать это одной рукой и стоя на довольно приличном расстоянии.

И все, больше у меня ничего не осталось. Я вдохнула поглубже, вспоминая маму, от которой пахло фруктами, и папу, от которого пахло лесом. Рене сильно от них в этом смысле отличалась. Ее запах совсем не был похож на родительский. От нее пахло кофе, шампунем и немного досками.

Мне чего-то не хватало, да и собой я была недовольна, потому что не могла вспомнить, хотя и пыталась думать о разных вещах — о разных местах, запахах и многом другом.

Я плотно закрыла глаза, стараясь сдержать слезы. Но все же несколько слезинок стекли по щекам.

— Ты точно больше ничего не помнишь? — спросил Стив, а Рене резко сказала:

— Стив, с каких это пор ты взял на себя обязанности полицейского?

Стив откашлялся и продолжил:

— Прости, Рене, я позволил себе лишнего. Весь город из-за этого очень переживает. Мне показалось, что Эйвери что-то вспомнила, и понадеялся, что дело будет разрешено и забыто.

Я отстранилась и покачала головой.

— Все как во тьме, — сказала я Стиву. — Я не помню, кто меня нашел, не помню, как появился Рон. Я знаю, что было, потому что мне рассказала об этом Рене, но не могу вспомнить. Я помню только, как он увел меня оттуда. И я видела… — Я замолчала.

Да уж, нашли на кого возлагать надежды. Кто-то убил моих родителей, пока я собирала грибы, а я…

Я замерла.

Грибы. Раньше я о них не думала.

— Их нашли? — спросила я, и Стив недоуменно посмотрел на меня.

— Твоих родителей? Эйвери, ты же знаешь, что да. Ты была на похоронах и…

— Нет, — перебила я, качая головой. — Грибы. Рон говорил, что рядом с моими родителями было что-то найдено? Или рядом со мной?

— Нет. Не говорил, — ответил Стив. Его голос был очень теплым.

— Но я… — Я опять замолчала.

Вообще-то я не помнила, как срезала грибы, помнила только, что мама меня об этом попросила. Я даже не помнила, как вышла из дома. Но я наверняка пошла за грибами.

Где же эти грибы? Я их принесла?

Что, если да?

Что было со мной?

— Эйвери, я бы действительно выпил воды, — сказал Стив все так же ласково, но я поняла, что он не поверил в то, что я рассказала. Он был уверен, что я совершенно ничего не помню.

Но я видела больше, чем сказала.

Нечто серебристое, и оно двигалось с нечеловеческой грацией.

Нечто серебристое, и повсюду кровь.

Я открыла рот, потом закрыла и направилась в дом за водой, поскольку знала, что он подумает, если я расскажу об этом серебристом. Я видела, как он на меня смотрел, когда я рассказывала про грибы: он мне совсем не поверил.

К тому же мои родители не обрадовались бы, узнай они, что я разговариваю со Стивом. С Роном папа дружил с детства, и, хотя на многое они смотрели по-разному, они соглашались в главном: в том, что рассказы про лес — это всего лишь слухи. А вот Стив частенько говаривал: «Бог знает что творится в этом лесу. Надо его разрабатывать». Я знала, что папа терпел его лишь ради Рона.

— Волки — это всего лишь волки, — сказал папа в прошлом году, когда я спросила у него насчет того, что услышала в школе. Кирста рассказала, что первые поселенцы Вудлейка выжили тут только потому, что согласились послать двух девушек в лес — полулюдям-полуволкам, которым требовались невесты.

— Нельзя быть получеловеком, точно так же, как я не могу быть полухомячком, — ответил папа. — Это всего лишь легенда, выдуманная давным-давно, когда волков в лесу было много и они иногда проникали в город, пугая людей. В газетных архивах есть снимок с волком на центральной улице, я принесу, покажу.

Я пришла на кухню и набрала в стакан воды из-под крана.

Он был прозрачным, как и остальные стаканы у Рене. У нас дома все было по-другому: все стаканы различались по цвету и по форме, потому что покупались они на блошиных рынках, а кое-какие родители просто нашли в лесу.

Папа терпеть не мог, когда люди сваливали там мусор, даже больше, чем «эту древнюю басню про волков», как он ее назвал. Он действительно показал мне тот самый снимок, как и обещал. На фотографии в старой, пожелтевшей газете с потрепанными краями был изображен волк на главной улице нашего города — ничего страшного в этой картине не было.

— Заплутал, скорее всего, и вышел в город. А глупые люди перепугались, начали сочинять сказки, так и зародилась эта легенда.

— Он какой-то напуганный, — прокомментировала я. — И одинокий.

— Эйвери, волки не люди, — снова повторил папа. — Ты это прекрасно знаешь. Он просто оказался в непривычной обстановке, растерялся.

Я снова посмотрела на фотографию и подумала, что волк выглядел не просто растерянным. А напуганным. Животное, по-моему, было просто в ужасе. Но папе я этого не сказала.

И не стала говорить Стиву о том, что видела, потому что он бы мне не поверил. Мне надо было все вспомнить самой. Так что, стоя со стаканом воды в кухне, я попыталась сконцентрироваться. Но не как раньше: я не пыталась заставить себя вернуться к событиям той ночи, я просто думала о них. О маме с папой, о нашей совместной жизни.

Вспоминалась тысяча мелочей, которые раньше воспринимались как нечто само собой разумеющееся, благодаря которым я чувствовала, что любима, и ощущала себя в безопасности.

И тут я вдруг снова вспомнила мамин голос, когда она посылала меня за грибами, сконцентрировалась на этом моменте, на этом воспоминании. Я представила себя в нашем доме, и когда она мне это сказала, я… Я…

Ничего.

Нет, надо продолжать. Что могло случиться потом?

Я, наверное, обулась и вышла. Да, когда полицейские меня нашли, на мне были кеды.

Но я никак не могла вспомнить, как обувалась.

Я вздохнула. Расстроенная, сердясь на то, что собственные мысли мне не подчиняются, я вышла на улицу.

Наверное, я провела в доме больше времени, чем ожидала, потому что Рене со Стивом уже стояли у его автомобиля, Стив опирался прямо на машину. Они оба показались мне весьма недовольными, и, подойдя ближе, я услышала:

— Рене, я знаю, тебе страшно не нравилось, что Джон там жил, а после того, что случилось… Наверняка воспоминания у тебя остались только неприятные. Так позволь же мне избавить тебя от них, и…

Я подала ему стакан воды, он замолчал и улыбнулся.

— Ты это серьезно? — поинтересовалась Рене, голос ее вибрировал от волнения. — Не могу поверить, что ты сюда приехал с таким предложением, Стив. Джон любил его.

— А ты нет, и после всего, что случилось…

— Его? — перебила я. — Вы про наш дом?

Я посмотрела на Стива, опустившего принесенный мной стакан, — он больше не улыбался.

— Я так и знала! Вы хотите купить наш дом!

Рене забрала воду у Стива и сказала:

— Эйвери, может, пойдешь рассортируешь привезенные доски?

— Это мой дом. Я там живу.

— Эйвери, — резко повторила Рене, и я смолкла.

— Стив, тебе лучше уехать, — добавила она, поворачиваясь к нему.

Он кивнул, а потом попросил:

— Подумайте об этом, ладно? Так ваши раны быстрее заживут, и вы сможете вернуться к нормальной жизни.

— Не буду я об этом думать, — отрезала она и направилась к дому.

Стив сел в машину, снова заулыбавшись, а я пошла за бабушкой.

Она удалялась быстро, явно рассердившись, но я все же догнала ее:

— Стив хочет купить мой дом?

— Где чертежи?

— Рене, Стив хочет его купить?

— Бабуля, — сказала Рене дрогнувшим голосом. — Раньше ты называла меня бабулей. Раньше мы были одной семьей. А теперь… — Она отчаянно покачала головой. — Каждый раз, когда ты называешь меня по имени, я чувствую себя так, как будто я тебе чужая.

— Ответь на мой вопрос, пожалуйста, — настаивала я, потому что мне нужно было знать.

Мне нужно было это услышать. Я понимала, что она переживает, но бабулей я больше не могла ее называть. Я жила с родителями, пока меня их не лишили, с семьей, из которой она несколько лет назад была исключена, — и это сыграло свою роль.

— Да, он хочет купить и дом, и землю, принадлежавшую твоему отцу, — медленно проговорила она.

— Дом с землей? С папиным любимым лесом и маминым садом? Все? — Я повысила голос. — Ты не можешь распоряжаться их судьбой.

— Вообще-то могу, — ответила Рене. — Тебе семнадцать лет, и я твой опекун, потому что я… я теперь твоя единственная родственница.

— Ты… — произнесла я, вся дрожа, и Рене поспешно взяла меня за руки.

— Я отказалась, — сказала она. — Эйвери, я ни за что не продам ни дом, ни землю.

— Но ты же их ненавидишь, — прошептала я.

Она вздрогнула.

— Во мне нет ненависти, Эйвери. Я тоже тут живу, — объяснила она. — Лес… Я его люблю, просто не так сильно, как твой отец. Я не могу жить в нем, как он…

Она замолчала, глядя на деревья, а потом ненадолго закрыла глаза, и мне показалось, что она испытывает боль.

Она открыла глаза и снова посмотрела на меня:

— Много лет назад я сделала выбор, и в итоге мне достался твой дед и эта жизнь, а также, благодаря этому, появился твой отец. Об этом я ни в коем случае не сожалею. И как бы ни относилась я к лесу сейчас, его землю я ни за что не продам. Эйвери, он очень любил лес. Неужели ты думаешь, что я этого не знаю?

Я посмотрела на нее. Глаза у нее были голубые, как и у папы, и в них виделась та же грусть, которую я не раз замечала у него.

В те моменты, когда он говорил о ней. О своей маме — он считал, что потерял ее, потому что она его не любит.

— Ты его любила, — прошептала я.

Рене ответила:

— Ну конечно любила, Эйвери. — И двинулась дальше. Зашла в кухню, раздвижная дверь закрылась за ней. Она села к столу и выглянула в окно, но смотрела она мимо меня. На деревья.

Я осталась на улице. И на лес я не смотрела. Я села на траву, палило солнце, мысли кружились в голове.

Я вдруг поняла, что в этом мире есть человек, который понимает, насколько я потеряна и одинока. И этим человеком была Рене.

Моя бабушка.

10



— Хочешь еще салата? — спросила Рене за ужином, и я покачала головой, выбирая с тарелки зелень.

Грибы в салате показались мне странными, пористыми и безвкусными, совсем не то что лесные, которые меня научила собирать мама; она добавляла их для вкуса почти во все блюда.

Как бы мне ни хотелось сблизиться с Рене, ничего не получалось, потому что она была не такая, как мама с папой. Она их даже не знала, по крайней мере как я, и хоть я и понимала, что она тоже ощущает потерю, что тоже по ним скучает. Она не…

Она не жила с ними вместе. Она потеряла сына и невестку. Но не все. Не весь свой мир.

— Давай начнем прямо сейчас, — предложила она, отодвигая тарелку, а я изумленно посмотрела на нее. — Я имею в виду крыльцо, — пояснила она. — Есть, как я понимаю, мы не хотим, так ведь?

Я посмотрела на ее тарелку. Курицу она порезала на крохотные кусочки, а салат, как и я, потыкала вилкой, но почти ничего не съела.

— Давай, — сказала она, и ее глаза… Как же я раньше никогда не замечала, насколько они похожи на папины? Тот же оптимизм, та же вера в то, что все может измениться.

Мне всегда казалось, что Рене ничего не дала папе, но это было совсем не так.

— Ладно, — сказала я и встала.

Мы вышли через большую раздвижную кухонную дверь на прекрасный газон, тянувшийся до самого леса.

И стали рыть ямы.

Я этого не ожидала. Я думала, что для того, чтобы что-то построить, надо в доски забивать молотком гвозди, и все дела. Думала, что все это ставится прямо на землю.

Когда я спросила, обязательно ли копать, Рене ответила:

— А как же иначе крыльцо будет держаться на месте? Нужны опоры, — объясняла она. — Поэтому мы вкопаем столбы, чтобы было к чему крепить доски. Посмотри на чертежи.

Я посмотрела. Ямы на них не были обозначены, но Рене дала мне странную штуковину, которую я уже видела раньше.

— У папы такая же есть, — воскликнула я и вспомнила, как он занимался последней пристройкой, застекленной террасой, которую так и не довел до конца.

Чертеж он составлял на улице, внимательно следя за тем, чтобы не повредить корни деревьев, и, когда он рыл ямы, я заметила, что они действительно все остались нетронуты.

— То есть была, — поправилась я, и мой голос дрогнул, когда я поняла, что папа уже не достроит террасу. Она так и останется стоять — три стены без потолка. Они с мамой уже нашли обои и краску, но не успели их использовать. И не вставили стекла туда, куда хотела она.

— Не так, — сказала Рене и подошла ко мне. Положила свои руки на мои и повела их кругом и вниз. — Вот. — Она глубоко вдохнула. — Твой папа любил это дело. Он копал ямы для забора.

— Для забора? — спросила я, оглядываясь. — У тебя же нет забора.

— Теперь нет, — ответила она. — В свое время я решила попробовать вырастить огород и подумала, что надо как-то защитить участок от зайцев и других зверей. Твой папа копал ямы для столбов, а потом помогал заниматься огородом. Все, что посадил он, росло хорошо, а что сажала я… У него был дар. Его особенно тыквы интересовали. Одну он подкармливал…

— Молоком, — продолжила я дрожащим голосом.

Папа каждый год сажал тыквы, потом выбирал самую большую, делал надрез в побеге и как-то заливал туда молоко, и эта тыква вырастала просто огромная, так что даже после того, как мама консервировала большую ее часть, мы неделями ели тыквенный хлеб и пироги.

— У меня так ничего особо и не выросло, но свой огород я очень любила, — рассказывала Рене. — Мне очень нравилось, что у меня растут продукты. Так я чувствовала себя ближе ко всему. Надави посильнее, Эйвери. Яма должна быть глубже десяти сантиметров.

— К чему всему? — спросила я, но она велела мне копать дальше.

Я вздохнула, но послушалась. Я и не думала, что рыть ямы так сложно. Мы работали молча, но это молчание было спокойным, а не натянутым. Я наблюдала за Рене, замечая, что она делает все аккуратно, копает, стараясь ничего не повредить.

Они с папой были очень похожи. Меня сильно огорчало, что я не замечала этого раньше.

— А почему ты все еще тут живешь? — поинтересовалась я.

— В каком смысле? — Рене вытерла рукой лоб.

Она раскраснелась и тяжело дышала, но ее кучка земли была куда больше моей. Она оказалась сильнее, чем можно было подумать.

— Ты же уезжала очень далеко, да? — объяснила я. — Но потом вернулась. Почему?

— Так получилось, — ответила она и снова принялась копать, плотно сжав губы.

Я посмотрела на нее, она остановилась и повернулась ко мне.

— Я хотела вернуться, — мягко произнесла она. — Меня потянуло сюда. Я говорила это твоему отцу, и он… он крепко это запомнил, хотя забыл, что ему я желала другой жизни, более значимой, чем моя собственная.

— Значит, папа хотел стать таким, как ты? Это неплохо. Не понимаю, почему вы…

— Он мог многого достичь, — сказала Рене с напором. — Мог найти себе достойную работу, сделать карьеру, но он никуда не поехал, устроился в жалкой местной газетенке. Я занималась тем же, и что? Тридцать лет проработала на местного стоматолога. У меня был муж, который… — Она смолкла.

— Который что?

— Не был тут счастлив, — тихонько проговорила она. — А для твоего отца это было тяжело. Я хотела для него большего.

— Но он же был счастлив, — сказала я и поняла, что зато она сама не была. Она не добилась того, чего хотела, и поэтому давила на папу. Она тридцать лет проработала в стоматологической клинике, но не любила эту работу так, как папа любил свою.

И она не любила моего деда так, как папа любил маму. Я поняла это по ее голосу и снова подумала о ее доме. О том, что в нем стояли фотографии, на которых изображены папа, мама и я. Ее же снимков не было. И дедушкиных тоже. Он умер, когда папа учился в колледже.

— А папа с дедушкой… они хорошо ладили?

— Конечно, — ответила она. — Откуда такие сомнения?

— У тебя нет его фотографий. А папа о нем никогда не говорил.

— Я так думаю, что он и обо мне не говорил, — тихо добавила Рене. — Гэри был хорошим отцом.

Она не сказала, что он был хорошим мужем.

— А ты… — Я неуверенно замолчала. — Ты была счастлива?

— Разумеется, — сказала Рене. — Я хотела замуж, хотела детей. Нормальной жизни. И она у меня была. В этом ничего плохого нет. В том, что хочется быть как все. — Последние слова она произнесла чуть громче, ее голос дрогнул, словно она сама себя пыталась в этом убедить. Хотела поверить в сказанное, но не верила.

— А что потом стало с огородом? — поинтересовалась я.

— У меня не получалось добиться того, чего я хотела, — ответила она, наклонив голову, и уголки ее губ опустились вниз. — Наверное, хватит на сегодня, — добавила она после некоторой паузы, и я не стала возражать.

Я тоже так считала.

11



Я думала, что не засну, но заснула — копать ямы оказалось не только сложно, но и утомительно. Проснувшись, посмотрела на будильник, который мама купила мне на день рождения — в магазине, а не на распродаже ненужных вещей или где еще. Он умел воспроизводить шум океана, который я особенно любила слушать, когда читала учебник по истории. Если вообразить, что неподалеку океан, мощная водная стихия, все читается лучше, даже история.

Но будильника на месте не оказалось. Я его уронила? Спихнула со столика?

Просто я лежала не в своей кровати. И столика моего тут не было. И часов.

Проснувшись, я подумала было, что я дома, и снова легла, прижав к себе одну из двух подушек. Однако я была не дома. А у Рене. Тут теперь мое место.

Но не тут я хотела быть.

Я не бывала дома с того дня, как Рон нашел меня в лесу. С того дня, как убили моих родителей. Мне привезли одежду и кое-что из вещей, но будильник остался там. Тут не было трещины в стене, в которую со свистом задувал ветер — летом теплый, зимой холодный.

Я вздохнула, обняв подушку, а потом поняла, что могу встать и уйти.

Домой.

На часах — не моих, других — был всего час ночи. Рене наверняка спит. Я могла украдкой уйти из дома. Сбежать.

Я думала, что знаю, что такое тоска. Я о ней читала и даже, как мне казалось, испытывала ее, когда мечтала завести друзей, когда только начала учиться в школе. Я надеялась, что подружусь с кем-нибудь, но вскоре до меня дошло, что этого не произойдет.

А теперь я поняла, что и представления не имела о том, что такое тоска. Это была не надежда. А простое чистое желание быть с ними.

Я хотела пойти домой, и Рене не смогла бы меня остановить — по крайней мере, в тот момент. Я прокралась на улицу и направилась к лесу.

На этот раз я оделась посерьезнее, в джинсы и рубашку. Рубашка была простенькой, но дорогой, я увидела ее в журнале, в котором напечатали статью про мамины консервы.

— Только не говори отцу, — предупредила мама, протягивая ее мне, поднося мягкую серую ткань к моему носу — от нее пахло новизной.

Мне она, разумеется, страшно понравилась, особенно когда я, надев ее, поняла, что рукава не заканчиваются у запястья — ткань ниспадала по руке, как лепестки цветка.

Хотя для леса наряд был не слишком подходящим. Я цеплялась за ветки, ноги болели после усердной работы с Рене, и передвигалась я очень неловко.

Но продолжала идти. Я знала, куда направляюсь.

Я шла домой.

И вот уже добралась до части леса, знакомой, как свои пять пальцев, оказавшись среди деревьев, около которых я не раз сидела с родителями или одна. Я больше не спотыкалась, потому что мои ноги знали, куда ступать. Я шлаплавно. Погладила первое дерево, на которое я взобралась в детстве. Потом остановилась в том месте, где папа любил посидеть и подумать.

— Папочка, — прошептала я, и надо мной скрипнули ветви.

Я не услышала красоты в этом звуке. Не услышала мира. Вместо этого я увидела папу. Это была не галлюцинация, не сон, а воспоминание. Я увидела его таким, каким он был, закрыла глаза и представила, что он сидит под этим деревом.

Представила его рядом.

— Я думаю, — сказал бы он, а потом улыбнулся бы, показывая, что ему надо побыть одному, хоть он меня и любит.

Я открыла глаза и прислонилась головой к его дереву. Подумала, а может, оно хранит все папины мысли.

— Ты знаешь, что случилось? — прошептала ему я, но дерево не отвечало, ветви свободно свисали прямо надо мной, светила луна. Она была не полная, но света хватало, и я без каких-либо колебаний двинулась дальше. Родители научили меня ходить по лесу.

И так я добралась до дома.

Полиэтилен весь убрали, а земля была перекопана. При свете луны я увидела, что корни нескольких деревьев повреждены. Они торчали из земли, вывернутые наружу той же неведомой силой.

Но от моих родителей не осталось и следа. Даже отметки там, где лежали их тела.

Я велела себе вспоминать.

Вспоминай, думала я. Вспоминай.

Но не получалось. Я решила применить другой подход, попробовала просто открыться и не думать о той ночи, но все равно так ничего и не всплыло.

В мыслях у меня было тихо и пусто, хотелось лишь зайти в дом.

Я так и сделала.

Дверь оказалась заперта, к тому же полицейские повесили ленту поперек двери, но я знала, где хранится запасной ключ, — прямо над дверью. Я вспомнила, как папа вбил туда гвоздик и показал мне, как его достать. Для этого надо было вставать на стульчик, который стоял у двери, — мы его использовали, чтобы разуваться зимой.

Теперь я могла достать ключ и без стула. Я уже не малое дитя, которое учится разуваться или даже открывать входную дверь. Все это я теперь умела.

Но я понимала, что вернуться домой я, по большому счету, уже не могла. Знала, что все не может быть так, как я хочу: мамы с папой не стало, и мы никогда не будем вместе. Я понимала, что этого уже не случится.

Но все равно открыла дверь и пролезла под лентой.

В доме пахло. Я-то ждала, что меня встретит привычный запах, запах еды, мамин и папин — нашей семьи, — но зря. Пахло пустотой. Затхлостью.

Но все же я оказалась дома, в знакомой обстановке, впервые с той самой ужасной ночи.

Я прошла по комнатам. Сначала зашла в кухню. Посмотрела на посуду в раковине, на красно-синюю тарелку, которую мама выменяла на свои консервы еще до того, как они стали продаваться по тридцать долларов за банку. Увидела набор разных стаканов и провела по ним пальцами.

Холодильник еще работал — папа установил солнечную батарею, от которой питался генератор, когда отключали свет, — так что я посмотрела и на продукты. На наше молоко. Наш сок. Папин чернослив в маленьком пакетике. Свет вдруг замерцал — хорошо бы кому-нибудь проверить генератор. Повернуть солнечные панели так, чтобы на них падало побольше света. Дом вполне мог продержаться и без электричества. Но не слишком долго.

Я закрыла холодильник и направилась к кухонному столу. Дотронулась до салфеток, приборов. Полицейские повсюду налепили клейких бумажек, а мы ведь тут сидели. Ели тут.

Мы поужинали, а потом мама послала меня за грибами. Разумеется, это случилось не в первый раз, но в тот день она была крайне настойчива, она хотела, чтобы я отправилась за ними немедленно.

Почему?

Я снова посмотрела на салфетки, но они не дали ответа на мой вопрос. В голове было все так же пусто. Тихо.

Глаза горели. Я вытерла слезы и пошла в гостиную. Папины книги — он всегда читал не меньше пяти одновременно — так и лежали стопкой, а на журнальном столике валялись мамины наклейки на консервы. И опять повсюду записки, наклеенные полицейскими, — я не хотела их даже видеть. Так что я старалась не замечать их.

Это было несложно. Я села на диван и положила руки на те места, где всегда сидели мама с папой. Тут мы смотрели те три канала, которые нам удавалось поймать, и папа старательно делал вид, что ему неинтересно, кто же выиграет в последнем сезоне модного реалити-шоу, герои которого путешествовали по свету.

Тут от родителей хоть что-то осталось — вмятины в диване, и я принялась гладить их пальцами. Но это было не то. Не они, и я это понимала.

Вне дома я могла хотя бы фантазировать. А внутри было тихо. Слишком тихо.

Там я понимала, что никогда уже их не увижу.

Но я не ушла. Я направилась в спальню родителей. Посмотрела на их кровать, на торчащие из стены балки, на которые они вешали одежду. Мамина висела аккуратно, папина валялась чуть ли не по всей комнате. Это вечно сводило маму с ума. Она часто повторяла: «Ты же сам их прибил, почему одежду на них не вешаешь?»

Я так скучала по этим их ссорам из-за пустяков. Я с надеждой дотронулась до перекладин.

С такой надеждой, какой не испытывала уже давно. Но ничего не случилось.

Обойдя весь дом, я направилась в свою комнату. Будильник остановился, но я все равно взяла его в руки, представляя, что он светится, как раньше, как будто я только что проснулась и решила посмотреть, сколько времени. Потом выглянула из окна, за которым было темно, посмотрела на лес и легла на кровать. Пахло домом.

Наконец-то.

Я не собиралась плакать, чтобы не испортить момент. Просто покрепче обняла подушку, вдыхая аромат выстиранного белья, пахнувшего ополаскивателем, позволяя запаху прошлой жизни заполнить меня. Потом осмотрела комнату, глядя на пустые места, где раньше лежали мои вещи. Сейчас они дома у Рене, хотя их место здесь. И мое место здесь.

Я хотела остаться тут. Остаться жить дома. У меня получится. Я разберусь, как пользоваться генератором, и в доме снова будет электричество. Может, Тантосы знают. Я ничего не буду тут менять.

Наконец оказавшись дома, я не собиралась отсюда уходить.

Но вдруг я услышала какой-то звук. Очень тихий, но он мне не почудился.

Свой дом я знала хорошо, а этот звук показался мне незнакомым. Я такого раньше не слышала.

Но о страхе у меня даже мысли не возникло. Я ни о чем не думала, кроме того, что я наконец дома и хочу быть тут, где хоть что-то осталось от моей прошлой жизни, от родителей.

Мне так этого хотелось, что ни о чем другом я не могла думать. Так что я встала и, не рассуждая, пошла на звук. Я уже все потеряла, разве может случиться что-то еще более страшное?

Я вышла на террасу, которую отец так и не достроил. Но ее дострою я, завершу то, что он начал.

Я увидела силуэт у окна, в котором все еще не было стекла. Папа собирался вставить, но его убили.

Там темнел силуэт, и…

Это было оно, то, что лишило меня родителей.

Я сразу поняла. Уж не знаю как, но я поняла, что это оно, и оно хотело…

Сложно сказать. Я ничего не помнила. Но если оно хотело забрать и меня, я готова была сдаться. Может, тогда ко мне вернутся воспоминания. И наверняка тогда я встречусь с родителями.

Я стояла и смотрела на эту тень без какого-либо страха. Не дрожала. И ничего не говорила.

Ждала, что будет.

Силуэт сдвинулся с места.

И тут мне стало страшно. Я не хотела испытывать страх, но все же он охватил меня.

Я сделала шаг назад.

— Эйвери, — сказал силуэт. Голос показался мне знакомым.

— Бен? — спросила я.

12



Силуэт, то есть Бен, ответил:

— Да.

Я покачала головой, удивившись и слегка смутившись из-за того, что навыдумывала тут. Но он даже не объяснил, что делает в доме моих родителей, один и в такое время. Он вообще ничего не сказал.

Бен просто стоял и пристально смотрел на меня.

А потом сделал шаг вперед.

— Я же говорил тебе, что в лесу небезопасно, — напомнил он. — Я… чувствую это.

— Чувствуешь? — спросила я.

Теперь я его видела. Он подошел к самому окну, светила луна, и стало ясно, что Бен смотрит на меня. Его волосы блестели, худенькое тело, как обычно, было облачено в джинсы с майкой, на ногах мокасины.

Он был таким красивым.

Хотя про парней не говорят «красивый». Про них говорят «симпатичный». Кирста сказала бы, что Бен «секси». Я попыталась произнести это слово про себя, но поняла, что у меня это не выйдет естественно.

Потому что я не такая. Я шестнадцать лет прожила в лесу.

Но у меня не было и тени сомнения, что Бен не «симпатичный» и не «секси». Он красивый. Кожа бледная, но не неприятно. Не болезненно бледная. Он не выглядел так, будто он откуда-то не отсюда. С другой планеты, например. Он стоял прямо передо мной, такой настоящий, такой божественный.

Его кожа светилась. Он сам светился в лунном свете, который подчеркивал совершенные черты его лица. Высокие и острые скулы. Нос. Тоже идеальный. Губы… Когда я посмотрела на его губы, у меня в животе что-то сжалось и по телу разлилось тепло.

— Наверное, тебе лучше уйти отсюда, — сказал он, пристально глядя на меня своими темными глазами.

Я вспомнила дом Рене, кровать в гостевой комнате, которая стала теперь моей комнатой, о том, что она меня ждет. Когда встанет солнце, начнется новый день, и мне надо будет идти в школу. Следовало возвращаться домой.

Но дом Рене — не мой дом. Я уже у себя дома, тут мое место. А вот Бену здесь делать нечего.

— Это тебе, наверное, лучше уйти отсюда, — повторила я. — Это все-таки мой дом.

— Ты не хочешь вернуться? — В его голосе я уловила удивление.

— Нет, не хочу, — ответила я. — Ты как знаешь, но все же не тебе указывать мне, что делать и куда идти, к тому же ты так и не сказал, что ты сам тут делаешь. Ты у меня дома, и если сейчас же не объяснишься, я вызову полицию.

Я просто пугала его. У нас был телефон, но я уже обратила внимание, что холодильник работает от солнечной батареи, значит, света нет. А это говорило о том, что и телефон — он у нас был, как говорил папа, «капризный» — тоже отключен. Тантосы на телефон плюнули давно — у них он постоянно отрубался.

— Ты правда не собираешься возвращаться? — спросил Бен.

Похоже, он был настолько удивлен, что я ответила:

— Ты что, не понимаешь, что это не твой дом?

— Я знаю, — чересчур серьезно произнес он. — Эйвери, я пришел сюда, потому что чу… — Он смолк.

— Чувствуешь? — повторила я.

— Тут произошло нечто ужасное, — сказал Бен, словно и не слышал моего вопроса или не хотел акцентировать внимание на том, что чуть не сказал «чувствую». — И все еще не… Тот, кто это сделал, на этом не остановится. Нет, он не собирается этого делать. Это еще не конец, и ты в опасности. Поэтому я сказал, что тебе лучше уйти.

— И как именно ты все это чувствуешь? — спросила я.

Бен отвернулся:

— Я… просто чувствую. Ага? — Он распрямился, словно чего-то ждал.

Может, моих обвинений в том, что он спятил. Наверное, если бы он сказал такое кому-то другому, именно это и услышал бы. Но мои родители учили меня, что мир не ограничивается тем, что видят люди, что в нем возможно все. Я жила в лесу, самые главные тайны которого оставались непостижимы для большинства. Я сидела рядом с разодранными телами собственных родителей — их уничтожили, словно они вообще были ничем. Сделать такое с человеком другой человек не мог. И я ничего не помнила, или помнила недостаточно, и не знала, что же именно с ними случилось.

Так почему не поверить в то, что он мог что-то чувствовать? Знать, что тут стряслось нечто ужасное. А если он мог…

— Ты знаешь, кто убил моих родителей? — прошептала я. — Или… хотя бы почему?

Бен уставился на меня, у него просто глаза на лоб полезли.

— Так ты мне веришь?

Я кивнула:

— Я видела лес изнутри. Такие места, куда не заходят люди. Моя мама любила на него смотреть, любила выходить и любоваться птицами, деревьями, она заглядывала так глубоко, как только могла. И мне тоже позволяла смотреть. Там что-то есть. Нечто старое и могущественное, и люди никогда… Лес будет стоять всегда. А Вудлейк — нет, это разные вещи. Есть нечто более сильное, чем люди.

— Ты это видишь?

— Да, — прошептала я, заметив трепет в его голосе и его пристальный взгляд.

— А что еще ты видишь?

— Ничего, — ответила я. — Я не помню, что случилось с моими родителями. Я стараюсь изо всех сил, но ничего не вижу. Я только… кровь видела. Помню, что чувствовала, как у меня от нее вся обувь намокла. И кожа. А еще я видела какие-то серебристые вспышки. Это что-то двигалось, резало. И движение было… нечеловеческое.

— Серебристое? Какое-то оружие? Может, пистолет?

— Нет. Движение было очень быстрым и бесшумным, не пистолет. К тому же вспышки были очень яркими, ярче любого пистолета. С моими родителями произошло что-то неестественное. Человек этого сделать не мог.

— Что? — произнес Бен очень тихо и спокойно, и где-то в глубине леса завыл волк. Это был одиночный и длительный вскрик. Он как будто предупреждал об опасности. И ясно становилось, что этот зверь не боится людей.

— Я… может, это были они, — мягко проговорила я. — Волки.

— Волки? — переспросил Бен со смехом, но он прозвучал как-то очень странно. Резко. В нем слышался испуг. — Волки на людей не нападают.

Я глубоко вдохнула:

— Как правило, нет. Обычные не нападают. Но я слышала, что в лесу живут и непростые волки. Они похожи на людей, но не люди, они могут…

— Слышала? — перебил он. — От родителей?

— Нет, — ответила я, — папа сказал, что это всего лишь старые байки.

— Так почему ты в это веришь? Это… ну… безумие какое-то.

— Если ты чего-то не видел, не значит, что этого не может быть, — сказала я. — Я не могу вспомнить, что случилось, но помню, что видела их тела, когда Рон увозил меня. Они… они были разодраны. — Голос дрогнул, но я продолжала: — То, что с ними произошло… Люди так не поступают. Просто не могут такого сделать. И я видела это серебристое нечто, такое странное. Это был не человек. Дело в том, что все произошло совершенно беззвучно. Люди всегда издают какие-то звуки. А вот волк, непростой волк, мог бы двигаться настолько тихо.

— Даже если случилось нечто подобное, если… — Его голос дрогнул. — Если такое возможно, зачем этому существу убивать твоих родителей?

— Лес становится все меньше. Мы постоянно посягаем на его внешнюю границу. Ты сказал, что чувствуешь, что кому-то нужно это место. Если тебе больше некуда деваться, а на пути у тебя люди… — Я остановилась, всхлипнув. Если бы только моя проклятая башка работала. Если бы я могла увидеть…

— Такого просто не может быть, — сказал Бен и протянул ко мне руку. Она оказалась сильной и теплой, мне полегчало. — Эйвери, никаких следов животных тут не нашли. Только кровь. Только люди.

— Мои родители, — начала я, — они все еще… Ты чувствуешь, что они тут?

— Нет. Прости. Я понимаю, что ты по ним скучаешь, но я знаю лишь то, что тут произошло нечто ужасное. И что это еще не все. Но я буду за тобой присматривать.

Я подняла на него взгляд. Он стоял так близко и тоже посмотрел на меня. Его губы раскрылись, он дотронулся пальцами до моей щеки. Рука у него была длинная, бледная, большим пальцем он провел по моей нижней губе.

— Эйвери, — сказал он, — я не могу…

И тут он меня поцеловал.

Я ощущала в нем внутреннее сопротивление. Он противился поцелую, мне самой, я почувствовала, как он напрягся перед тем, как наши губы встретились. А потом он сдался, и мы слились в поцелуе.

Он целовал меня так, как будто я была единственной девчонкой во всей вселенной, как будто ему только и оставалось, что поцеловать меня. Как будто он не смог удержаться. Как будто я была какой-то особенной, как будто я ему небезразлична.

Он целовал меня так, будто его влекло ко мне.

А меня точно влекло к нему.

Я забыла обо всем — где я находилась, как пришел он, что сказал, все свои заботы и страхи, все. Его чувства — его желание — наполнило меня, и я увидела, как я прекрасна.

Я, простушка Эйвери, казалась Бену прекрасной. И он хотел…

Ох. Я чувствовала, что он хотел дотронуться до меня, хотел большего — этого — с того самого момента, как увидел меня. С того дня, когда мы встретились впервые, а мне показалось, что он меня почти не заметил.

— Эйвери! — Он отстранился, тяжело дыша. — Я чувствую, что чувствуешь ты, а ты…

— Да, — ответила я, — да.

Я даже не знала, что говорю, я лишь хотела, чтобы он поцеловал меня еще раз. Меня тянуло к нему. Он привлек меня к себе, и мы прижались друг к другу. Бен обнимал меня за талию, потом опустил руки ниже, еще крепче прижимая меня к себе, а я поддавалась, льнула к нему, и мы медленно опустились на пол, не переставая целоваться. Мы начали несмело ласкать друг друга, поглаживать. Шею. Плечи. Руки.

Когда я до него дотронулась, он вздрогнул, а я…

Я просто таяла от его прикосновений.

Меня раньше никто не целовал. Я даже не представляла, каково это — быть с кем-то, но теперь я поняла, что влечение к другому человеку может заставить тебя забыть обо всем, потому что это было не просто приятно. Мне казалось, что внутри меня зажглось солнце. Бен прижимался ко мне бедрами, а я льнула к нему, изнывая от желания, обнимая его, слыша его неровное дыхание, когда он целовал меня в шею, а потом вернулся к моим губам.

Он запустил дрожащие руки мне под рубашку, и я изогнулась, чтобы принять его ласку. Я хотела его и гладила его сама, ощущая сквозь одежду теплоту его тела, а потом тоже осмелилась залезть к нему под майку.

Кожа у него оказалась нежная, тело — мускулистое. Я гладила его крепкий живот, мощную спину. Он застонал, и тогда я задрожала. Его пальцы добрались до моего бюстгальтера, и я жаждала его прикосновений, мне хотелось, чтобы он меня гладил, мне так многого хотелось, я…

Мои руки поднялись по его спине, скользнули вверх, к лопаткам. Он напрягся, нервно вдохнул и попытался остановить меня дрогнувшим голосом:

— Эйвери.

Но было слишком поздно.

Мои пальцы уже добрались до выемки между лопатками. Мне хотелось провести рукой по его позвоночнику, а потом прижать его к себе поближе, касаться его и касаться. Целую вечность.

Но между лопаток я нащупала волосы. Небольшой треугольничек шириной в два пальца. Невероятно нежный пушок, как волосики у ребенка. Но это были именно волосы. Не детские, что-то другое.

Что-то нечеловеческое. Размер и форма пятна…

Я в ужасе отдернула руку. У Бена искривилось лицо. Рот открылся, словно ему сделали больно.

— Эйвери, — прошептал он, а я посмотрела на свою руку.

На прилипшие к ней волоски.

Коротенькие, как шерсть животного.

Серебристые, как у волка.

Я поползла от него, отталкивая его руки, но все же я сидела на полу, а он был так близко, и…

Что он собой представляет?

— Это не то, что ты думаешь, — сказал Бен, как будто знал, что именно я почувствовала, и я поняла…

Тогда я поняла, что он действительно знал. Не потому, что он сам мне об этом сказал, а потому, что я чувствовала, что чувствовал он, когда до меня дотронулся. Весь водоворот его ощущений передался мне.

— Редкое кожное заболевание. Я удалю эти волосы, как только накоплю денег, — сказал он. — Вот и все.

Я чувствовала его отчаяние. Его страх.

Ложь.

— Нет, — ответила я, — никакое это не заболевание. Это то, что… что появляется только после того, как ты… как ты превратишься во что-то другое.

Он уставился на меня, а я — на него.

Бен отвернулся первый, но я заметила, как вспыхнули его глаза, став серебристыми.

— Эйвери… я…

И замолчал. Закрыл глаза и дышал так, будто ему больно, и я поклясться была готова, что он дрожит, словно внутри него было нечто, готовое вырваться наружу. В его теле.

— Иди, — прошептал он.

Я кое-как встала, не сводя с него глаз. Я считала, что он мне нужен, а он…

— Я не причиню тебе вреда, — сказал он. — Ни в коем случае.

И я бросилась бежать.

Потому что мне было страшно.

Потому что я знала, что он и сам напуган.

Потому что не могла быть уверена, правду он говорил или нет, потому что он и сам этого не мог знать.

Я бежала через лес. Забыв обо всех предосторожностях. Не останавливаясь в тех местах, которые были особенно дороги моим родителями. Мне хотелось поскорее убраться оттуда; мне захотелось к Рене.

Я вся горела от воспоминания о том, как его губы, его руки касались меня, и мне так хотелось, чтобы все это оказалось неправдой.

Но меня влекло к нему, несмотря на…

Я споткнулась о корень и чуть не упала, а вдалеке раздался вой. Волчий.

Нет, сказала себе я. Нет. Но не верила в это так, как хотелось бы.

Я уже почти добежала до дома Рене, где окажусь в безопасности. Я раздвигала ветви деревьев руками, и на них в лунном свете поблескивали серебристые волоски.

В легендах, которые я слышала от Кирсты, говорилось, что некоторые волки могут жить среди нас. И что когда строили город, эти необычные звери потребовали от людей женщин. И их им предоставили.

Девушек отдали людям, жившим в лесу, существам, похожим на людей. Хотя они таковыми не являлись.

Бен ведь так и не сказал, что привело его к дому моих родителей. Он что-то почувствовал, какую-то опасность, и велел мне быть осторожной, но…

А что, если он имел в виду, что остерегаться следует его?

Я добежала до дома, изо всех сил стараясь не шуметь, и вернулась в гостевую комнату.

Легла на кровать и стала вспоминать случившееся. Я так испугалась, когда Бен появился в нашем доме, а потом он заставил меня…

Нет. Он не заставлял меня желать его. Его влекло ко мне не меньше, чем меня к нему. И он пытался уговорить меня уйти оттуда: я вспомнила, как на миг даже подумала, что стоит так поступить, но потом отбросила эту мысль. И его это, похоже, удивило.

Я вспомнила, как он меня целовал.

И как я целовала его.

Как я…

Я перевернулась на бок. На руке остался один, всего лишь один серебристый волосок. Он прилип к пальцу, как напоминание о случившемся. О том, что я сделала.

Меня охватил ужас. Не только потому, что я, кажется, поняла, кто Бен такой. А потому, что я помнила его поцелуи, его прикосновения и жаждала их повторения.

Меня влекло к нему.

13



Проснулась я без сил. Я почти совсем не спала, но когда все же уснула, мне приснился Бен. То, что между нами произошло, повторилось, но по-другому. На этот раз спина у него была гладкая, он улыбнулся мне и сказал:

— Теперь со мной все в порядке. Все под контролем, Эйвери, клянусь.

Я дотронулась до него, и…

Потом он задрожал в моих объятиях, прорычал мне на ухо мое имя, я посмотрела на него и увидела серебристый…

Я резко дернулась и проснулась.

Я не позволяла себе произнести это слово, уж не говоря о том, чтобы думать про то, что я увидела.

— Эйвери, — позвала меня Рене.

Я резко встала, и у меня закружилась голова.

— Ты почему до сих пор в кровати?

— Мне нехорошо.

Она подошла ко мне и потрогала лоб.

Я поняла, что она заметила, как я напряглась, когда она ко мне прикоснулась. Я хотела сказать, что дело не в ней, а в том, чем занята моя голова, но знала, что она мне не поверит.

— Температуры нет, — тихо сказала бабушка.

Но я все равно попыталась сказать:

— Рене, когда ты положила мне руку на лоб, чтобы проверить температуру, я не…

— Это не имеет значения, — печально ответила она и потом добавила: — Я надеюсь, мы сблизимся снова. Надеюсь, что ты… тоже хочешь этого.

— Хочу. — Я поняла, что говорю правду. Не только потому, что, кроме нее, у меня на всем белом свете никого не осталось, и не потому, что я видела в ней папу, а потому, что она была моей бабушкой и когда-то я ее сильно любила, а любовь уходит, но не забывается.

Мама говорила это папе. Я все думала: почему? Они же были так счастливы.

Но теперь я была уверена, что поняла, и посмотрела на Рене. Ее отношения с папой разрушились, и я подумала о том, не разбило ли это ей сердце.

— Приготовлю тебе завтрак, — сказала она, поднимаясь. Голос прозвучал довольно спокойно, но взгляд она отвела. — Сможешь пойти в школу?

— Да, все хорошо, — сказала я и встала.

В тот день у меня был всего один общий урок с Беном, самый последний в расписании. Переживу. Всего один-то.

Или уйду. Это я тоже могла сделать: сбежать от него, и все. Проблема решена.

Но я не переставала о нем думать.

К тому же я увидела его, как только вошла в школу.

Я моргнула, пребывая в полной уверенности, что мне померещилось. Но нет, Бен действительно стоял у шкафчиков и разговаривал с какой-то девчонкой. Она улыбалась, пытаясь привлечь его внимание, но совершенно его не интересовала.

Я поняла это, потому что он на нее не смотрел.

Он смотрел на меня.

Смотрел на меня, но потом развернулся и ушел. Девчонка сделала вид, что ничего такого не случилось, и даже крикнула ему вслед: «Пока, Бен! Увидимся», но я заметила, что остальные ребята взглянули на нее подозрительно.

На меня они вообще не смотрели.

И он от меня отвернулся. Вообще-то я собиралась избегать его, а на деле это он бросил на меня взгляд и ушел. Как будто и не было того поцелуя, как будто прошлой ночью мы не обнимались, как будто он не хотел меня.

Я ошеломленно остановилась в коридоре. После того, что я увидела, после всего этого я…

Мне было больно.

Кто-то меня похлопал меня рукой, и я отошла в сторонку, меня снова похлопали, и я услышала:

— Эйвери?

Я оглянулась и увидела Кирсту.

— Привет, — сказала она. — Идешь на первый урок?

Я кивнула, ожидая, что она снова заорет, что я проклятая, или что-нибудь вроде того, но она сказала:

— Эйвери, извини меня, ладно?

Я посмотрела на нее. Мы пошли вместе по коридору, и на меня вообще никто не обращал внимания, как и раньше, и на нее тоже.

Я поняла, почему она снова стала со мной общаться.

— Твои рассказы про меня больше никому не нужны, — сказала я.

Она густо покраснела:

— Я не хотела… Я просто…

— Понимаю, — сказала я, и это была правда. — Ты хотела, чтобы тебя полюбили, как раньше.

— Просто… Эйвери, они стали со мной разговаривать. Я стала им интересна, понимаешь? Мне так хочется, чтобы они относились ко мне, как раньше. — Кирста вздохнула. — Но этого интереса ненадолго хватило, и я не думаю всерьез, что ты проклятая. Просто ты так покрасила волосы, и я… — она смолкла. — Мне, правда, очень жаль.

Я кивнула, и она улыбнулась:

— Все так просто? Ты не злишься?

— Кирста, обо мне судачили с тех пор, как я сюда пришла, — ответила я. — Наверное, я уже привыкла.

— У меня есть кое-какой план. Сегодня утром я слышала такое, что просто крыша едет. Чуть позже я расскажу об этом Джеки, а ты ее знаешь. Если она со мной будет разговаривать, то и все остальные… — Она все болтала, но я уже не слушала.

Я вообще-то не особо знала, кто такая Джеки. Наверняка одна из четырех девчонок, которые, как говорила мне Кирста, заправляют школой, и что я ее видела, видела, как она затевала что-то, до чего мне не было дела. Мне, например, неинтересно было бы ехать несколько часов на автобусе до магазина и там примерять в тесных кабинках с искусственным светом какую-то одежду.

Но Кирсте это было нужно; ей страшно хотелось, чтобы ее в школе все знали. Ей хотелось нравиться всем, или чтобы ей хотя бы об этом говорили. Может, я точно и не знала, кто такая Джеки, но я не раз слышала, как ее называли и крутой, и ужасной — в одном и том же предложении.

Но мне не хотелось того, чего хотелось Кирсте. Я надеялась, что в школе будет интересно, что я найду тут собеседников, ей же хотелось быть для всех важной, а я в этом смысла не видела. Никогда этого не понимала, а теперь и особенно.

Мы с Кирстой жили в разных мирах. Моим миром был лес, мои родители, и мне хотелось знать, что с ними произошло. И почему.

И я хотела знать, кто или что сделали это.

— Эйвери? — окликнула меня Кирста, и я вдруг поняла, что мы уже дошли до того места, где обычно расставались, расходясь по классам.

— Я просто… Удачи, — пожелала я, она поблагодарила и улыбнулась. Улыбка была едва заметная, неуверенная.

Она знала, что у нас нет ничего общего. Я вдруг поняла, что Кирста наверняка осознала это раньше, чем я, и все равно со мной общалась. До того как погибли мои родители и я сама стала другой.

— Увидимся? — спросила она, и мне так захотелось снова стать той девочкой, которая не вписывалась в общество, но хотя бы пыталась найти себе место в этом мире, в этих коридорах, по которым ходили слухи. Но этого уже не могло случиться. Теперь остальные стали для меня лишь тенями. Ничем.

— Кирста, — начала я, а она покачала головой и сказала:

— Тебе ведь и дела до нас никакого нет, да?

— В общем, да.

— Хотела бы я быть такой, как ты. Все знали, кто ты такая, еще до того, как погибли твои родители. Ты можешь быть самой собой, не напрягаясь. Ты могла завоевать всех, но даже не замечала этого, хотя все были готовы дружить с тобой. А вместо этого ты общалась со мной.

— Я не… — Я не поняла, о чем это она говорила. Я, завоевать? На меня вообще никто не обращал внимания. До тех пор, пока не умерли мои родители, я была просто никем, а теперь я совершенно ненормальный никто. — Все вовсе не так.

— А почему, ты думаешь, я с тобой вообще заговорила? Я думала, что смогу заполучить популярность вместе с тобой. А ты этой популярности не хотела, да и никогда ее не захочешь, так ведь?

— Так, — подтвердила я, и грустная улыбка Кирсты стала еще печальнее.

— Я была дерьмовым другом. Прости меня за это, — добавила она.

Тут прозвенел звонок, и она ушла, растворившись в толпе, направляющейся в свой класс.

Весь первый урок я думала о том, что она мне сказала. Я, в общем, особо в это не верила, хотя действительно ощущала, что все изменилось. Но пугало меня то, что я не знала, что же будет дальше.

Сразу после урока я снова заметила в коридоре Бена: словно я его как-то вызвала, и он двинулся ко мне.

А потом остановился и отвернулся.

Но я успела заметить серебристую вспышку в его глазах.

14



На этом я сказала себе, что пора уйти из школы. Вызвать Рене, чтобы она за мной приехала. И поговорить с Роном.

Но что я ему скажу?

«Этот новый мальчик, Бен, у него иногда сверкают глаза, и мне кажется, что он не человек. Да, а еще мы целовались, и я никак не могу выкинуть это из головы».

Рон не разозлится. Он погладит меня по головке и отправит домой… или в специальное заведение. Я считаю, что у парня серебристые глаза? Звучит, как в сказке, а когда мы встречались с Беном, нас никто не видел.

Да я и не хотела никому о нем рассказывать. Бен обо мне беспокоился, прошлой ночью все твердил, чтобы я была осторожной. И зачем бы ему убивать моих родителей, если это был он? Если я умру, то так ничего и не вспомню, и это — я не могла, даже про себя, называть Бена «существом», которое убило моих родителей, — никогда не поймают, потому что единственного свидетеля преступления тоже не станет.

Он так произносил мое имя, словно я была какой-то особенной. И смотрел на меня так, как будто не мог отвести взгляд. Как будто не мог от меня отвернуться. И я знала, что он не хотел того, что случилось накануне, он старался держать между нами дистанцию… но не смог.

Я вспоминала, как он назвал меня по имени и коснулся меня губами, и впервые в жизни не могла заставить себя думать об учебе, даже не могла сконцентрироваться. Мои мысли были заняты чем-то еще. Точнее, кем-то.

Чтобы выполнить домашнее задание по английскому, надо было сходить в библиотеку. Нам задали написать реферат по «Потерянному раю» Мильтона. Я села за один из компьютеров, чтобы поискать нужные материалы в базе данных, но в итоге занялась совсем другим.

Из-за недостатка финансирования надежных фильтров на школьных компьютерах не поставили, так что выйти в Интернет было довольно легко. Я открыла поисковик и вбила слова «волки» и «Вудлейк». Руки у меня вспотели.

Поиск выдал много результатов, но один из них…

Пока я читала описание, я сидела просто как на иголках.

Я была уверена, что ничего такого там не будет, но, кликнув по ссылке, попала на сайт, посвященный оборотням. То, что там было написано, я уже знала. Рассказ о том, как появился Вудлейк. Как давным-давно люди шли через огромный лес, обнаружили, что почва тут очень плодородная, и захотели остаться. И принялись вырубать деревья.

А потом поселенцы начали гибнуть.

В какой-то момент из леса вышли два человека-нечеловека и сказали, что в городе необходимо оставить одно дерево, в память о лесе. А еще они потребовали себе жен, и в лес послали двух девушек — в качестве невест людям, которые были не просто людьми.

Кто-то даже иллюстрацию к этому событию нарисовал: две девушки в старомодных одеждах стоят под деревом и держатся за руки, словно подбадривая друг друга. Рисунок казался плодом чьего-то воображения, картинкой из книги со сказками. За исключением одного момента.

Они стояли под тем самым деревом, которое росло в центре нашего города. Его очень любил мой папа, оно, казалось, охраняло Вудлейк. Дерево тянулось к небу и было выше самого высокого здания в городе, выше даже самых новых домов, которые отъели очередной кусок леса.

Последний абзац на этом сайте гласил: «Хотя официальных заявлений о том, что кто-то видел оборотней, не поступало, Вудлейк так и остается маленьким городком, почти полностью окруженным лесом, в котором каждую ночь слышится волчий вой. Ходят слухи, что там обитают вымирающие виды волков, например, dusky on australis. Также говорят, что иногда волчий вой в тех местах больше походит на крик человека, нежели животного».

Dusicyon australis.

Бен Дьюзик.

Трясущимися руками я ввела «dusicyon australis» в строку поиска.

Я кое-что нашла, и руки затряслись еще сильнее.

Это была информация о волках.

Некогда в мире существовали волки, научное название которых начиналось с «Дьюзик». Но рядом с Вудлейком они не обитали. Вид давно считался вымершим.

Считался.

Бен недавно потерял родственников, как и я. После чего переехал сюда из местечка Литтл Фоллс. Где это, я не знала, уверена, что никто другой тоже не знал. Он жил со своим двоюродным дедом Луисом. И я теперь знала, кто он такой.

Я закрыла открытые окна на компьютере и придумала, что еще следовало поискать.

Еще одно слово, которым называли тех, кто являлся наполовину волком, наполовину человеком. Слово, которое я встречала в прочитанных мной легендах. В легендах, известных всем. Про которые папа так поспешно сказал, что это все неправда.

Я не стала искать. Я и так уже знала, кто Бен такой.

Dusky on australis.

Волк.

Верить в это не хотелось, но все сходилось. Я жила в маленьком городке, окруженном лесным массивом. В лесах располагались и многие другие города, но наш один такой.

Однако население города стало расти, а лес — уменьшаться. Скоро у нас наверняка появятся свои торговые центры и кофейни. И со временем таких домов, как у Тантосов и у нас, домов, окруженных лесом, не станет. Больше никто не будет жить в лесу. Но я-то жила, и я этой жизни не забуду. Не смогу.

Как не могла я забыть и случившегося между мной и Беном.

Или того, что я только что прочла.

Следовало уйти из школы, хотя бы просто развеяться, но я осталась и, войдя в кабинет рисования, поняла почему.

Бен.

Я направилась к своему мольберту. Мне предстояло пройти мимо него, и он уставился прямо перед собой, на челюсти у него подрагивал мускул.

— Я знаю происхождение фамилии «Дьюзик». Что она означает, — прошептала я.

Он вздрогнул, а потом застыл:

— Обычная фамилия. Просто… — Увидев выражение моего лица, он замолчал и отвернулся к мольберту: — Слушай, я только что сюда приехал. Я пытаюсь тут освоиться. В вашем городке. А ты… — Он смолк.

— Я знаю, кто ты такой, — сказала я, и он посмотрел на меня.

— Я знаю, что ты знаешь, — ответил он.

Я не ждала от него такого и очень удивилась:

— Да?

— Я почувствовал, что вчера ты это поняла, — объяснил он. — И что убедилась в этом сегодня. Эйвери, я чувствую, что чувствуешь ты. Ловлю твои сильные и глубинные эмоции. А ты чувствуешь мои. Так… не должно быть, но я не могу это остановить.

— Я не такая, как ты, — проговорила я дрожащим голосом. — Я — человек, не то, что ты, и я не чувствую чужих чувств. Это невозможно. Ты можешь что-то заметить, но чувствовать то же самое, что и другой, не можешь.

Он посмотрел на меня, и я вспомнила произошедшее накануне вечером. Я каким-то образом знала, чего он хотел. И сейчас он мог думать лишь обо мне, ему до боли хотелось снова меня поцеловать. Он не стеснялся того, что нас увидят, он лишь хотел, чтобы то, что было вчера, повторялось снова и снова.

Бесконечно.

Я изнывала от желания повернуться к нему и в этом мимолетном движении увидеть подтверждение тому, что знали мы оба: что разгоревшееся между нами чувство сильнее нас обоих.

Мы стали бы прекрасной парой — или уничтожили бы друг друга.

Этого я допустить не могла. Мне надо было выяснить, что случилось с родителями. Я не готова была смириться с тем, что они погибли из-за прихоти безгранично жестокого существа, черноту души которого не описать словами. Этому существу нужен был лес, а зачем — не понимал даже Бен. И оно было полно зла, бесконечного зла.

И я сделала шаг, но не по направлению к Бену.

Я пошла в другой конец комнаты и встала рядом с Кирстой. Принялась устанавливать мольберт. Она посмотрела на меня и заметила, что у меня трясутся руки. Кирста молча помогла мне, и у меня в душе зародилось желание поговорить с ней. Ведь это она рассказала мне легенду, которую так усердно постарался опровергнуть мой отец. Может, она поймет.

Но нет. Я была уверена в том, что из этого ничего не выйдет. И Бен тоже это понимал.

Даже стоя в противоположном углу класса, я могла читать его мысли — настолько мощным был заряд. Он сгорал от желания.

Я почувствовала, что раскраснелась, и уставилась на вечноумирающие яблоки, которые мы рисовали до сих пор.

Кажется, это был самый длинный урок в моей жизни, и, когда наконец зазвонил звонок, я пулей вылетела из класса. На меня смотрели, но это меня не остановило.

Сделала я это потому, что, если бы я задержалась хоть на секунду, я бы подошла к Бену. Несмотря на все, что выяснила о нем, несмотря на то, что о той ночи я ничего не помнила — кроме серебристой вспышки, — все это не шло ни в какое сравнение с тем, что я к нему испытывала.

Даже после всего прочитанного в Интернете сердце говорило мне, что Бен — это Бен. Но, с другой стороны, прежде сердце было уверено, что мои родители будут всегда рядом.

Я решила не доверять ему, поэтому выбежала из школы, забыв о том, что надо убрать вещи в шкафчик, сделать домашнее задание и все остальное, из чего состояла моя жизнь, и принялась разыскивать машину Рене.

Так и не найдя ее, я побежала по тротуару.

И налетела на Луиса, двоюродного деда Бена.

15



— Эйвери, — сказал он, когда я отлетела от него — в прямом смысле: он хотя и был стариком, морщинистым и седым, тело у него оказалось очень мускулистое. — Сочувствую тебе по поводу родителей.

— Спасибо, — на автомате ответила я, уставившись на него. Он был родственником Бена. Значит ли это, что он такой же? Как Бен?

— Ты познакомилась с моим внуком, — проговорил он очень мягко. — Насколько я понимаю, ты увидела в нем что-то такое, что большинство людей не замечает. Но это не то, что ты подумала. Бен точно такой же, как и ты. Поразмысли над этим, и ты увидишь. — Голос его звучал все также мягко, успокаивающе. Он как бы обволакивал меня, заставляя поверить в сказанные слова. — Помни, Бен такой же, как и ты, как и все остальные.

— Нет, не такой, — возразила я, и Луис уставился на меня. Глаза у него были темные, карие, но в них были прожилки другого цвета. Серебристого.

Я вздрогнула, удостоверившись, что они одинаковые.

— Вы тоже такой, как Бен, да?

— Что ж, — ответил Луис, пристально глядя на меня, — Бен сказал, что если я буду разговаривать с тобой, как с остальными, ты не станешь слушать. Твои сердце и разум остаются чисты, что бы тебе ни сказали, да?

— Вы не ответили на мой вопрос.

— А надо?

Я посмотрела на него.

— Нет, — наконец сказала я.

Луис улыбнулся. У него были ровные белые зубы. Они не казались страшными, но мне в них увиделось что-то нечеловеческое. Вообще в нем.

— Кроме вас, у Бена родственников нет?

— Да, сейчас, — начал Луис, — такие, как мы, в опасности. Отец Бена старался ее избежать, но не смог.

— И тут он тоже в опасности?

— Он считал, что нет, надеялся, что положение дел не изменится. Наверное, стоит оставить этот разговор.

— Хорошо. А может, скажете, кто убил моих родителей?

— Какая-то злая сила, — ответил он после паузы. — Непонятная сила, но от нее остались кое-какие следы. И ей, чем бы она ни была, нужен лес, но она хочет не сохранить его, а уничтожить.

— А не вы?

— Нет.

— Вы могли бы найти убийцу моих родителей и остановить его?

Луис медленно покачал головой:

— Я очень стар и долго жил один. Жизнь во многом прошла мимо, и это был мой выбор. Я не могу остановить того, кому нужен лес. Я эту силу не понимаю. Но ты, Эйвери, можешь, и поэтому ты должна быть осторожна. Ты понимаешь лес как мало кто другой. Видишь его таким, какой он есть, а он видит тебя. В тебе есть сила, а зло как раз за этим и охотится.

— Сила? — Я чуть не рассмеялась. Мне семнадцать лет, мои родители умерли, а моя жизнь… Я весь урок заставляла себя сдерживаться, чтобы не подойти к Бену, который был наполовину волком. Никакой силы у меня не было. Я не помнила, кто убил моих родителей, и меня тянуло к какому-то мифическому существу. Которого вообще не должно было быть.

— Сила, да, — ответил Луис. — Однажды, много лет назад, я знал похожую на тебя женщину, но она не хотела… Все, замолкаю. Сюда идет Бен.

— Погодите. Что это за сила, если она у меня действительно есть? И почему я ничего не могла поделать, когда погибали мои родители?

— Не знаю. Лес — мой дом, но своего сердца он мне не раскрывает. Мне известно лишь то, что у Вудлейкского леса есть связь с чем-то более древним, чем кто-либо из живущих в нем, и что это нечто присутствует в тебе.

— Это мне ни о чем не говорит.

— Извини, — сказал он, — но кто ты такая и кем станешь — решать тебе, и это придется сделать довольно скоро. Но Бен… Бен не должен при этом пострадать. Ты не можешь допустить того, чтобы он погиб за тебя.

— Не погибнет, — ошеломленно ответила я, и Луис посмотрел на меня.

— Может, — возразил он. — Я не часто прошу о чем-то, но сейчас просто вынужден это сделать. Отпусти Бена. Перестань о нем думать.

— Погодите-ка. Я этого не просила. Он со мной заговорил, он…

— Я понимаю, что это несправедливо, — продолжал Луис, — но ты видела нечто совершенно ужасное, и я не хочу, чтобы эта сила зла забрала Бена.

Сказанное Луисом отнюдь не помогло мне почувствовать какую-либо уверенность в собственном будущем.

— Значит, вы хотите, чтобы я больше не думала о Бене. И, помимо этого, вы знаете, что что-то хочет меня убить, но понятия не имеете, что именно?

— Мне очень жаль, что я больше ничем не могу быть тебе полезен. Но отпустить Бена будет не так сложно, как тебе кажется. Люди забывают… — Он сглотнул. — Они забывают быстрее, чем другие существа.

Я уставилась на него:

— Вы сказали, что знали кого-то, похожего на меня. Кто это? Что с ней случилось? Она умерла?

— Нет, она предпочла забыть то, что видела. То, чем она являлась. — В его голосе прозвучала боль.

— Эйвери? — услышала я из-за спины. — Луис? — Второе имя было произнесено более низким и недовольным голосом. — Я вижу, она расстроена. Что ты ей сказал?

— Только правду, — ответил он. — Нам пора идти.

— Но…

— Бен, — обратился к нему Луис, и в его голосе прозвучала мольба. Любовь. И страх.

Я знала, что такое потерять любимого человека, а Луис любил Бена. Этого я не чувствовала, я уловила лишь смущение и беспокойство самого Бена.

У него, кроме Луиса, никого не было, и мне меньше всего хотелось снова запачкать руки в крови.

Особенно если это будет кровь Бена…

Этого я просто не перенесу.

— Мне пора, — сказала я и ушла. Я старалась ни о чем не думать. И не чувствовать ничего по отношению к Бену.

— Эйвери, — позвала меня Рене, и я подошла к ней.

— С кем это ты разговаривала? — спросила она.

— С соседом. Живет неподалеку. В противоположную сторону от Тантосов. Луис Дьюзик.

— А, и чего он хотел? — Голос Рене показался мне странным. Напряженным.

— Выразил соболезнования по поводу мамы с папой. Ты же с ним общалась? Он всегда такой… прямолинейный?

— Тут все друг друга знают, — сказала Рене, не отвечая на мой вопрос. — Ты готова?

— Будем строить крыльцо, — предложила я по пути домой и заставила себя думать о работе. Думать о досках и гвоздях вместо Бена.

— Согласна, надо что-нибудь успеть до ужина, — ответила Рене.

Она остановилась у почтового ящика. Потом открыла окно и помахала рукой — у обочины стояла машина. Полицейская.

— Рон, — спросила она, — что ты тут делаешь? Есть новости?

Рон кивнул и посмотрел на меня.

— Мне очень жаль, — сказал он.

У меня сердце ушло в пятки.

— Ладно, идемте лучше в дом, — предложила Рене.

И мы поехали. Губы у нее были сжаты, лицо опечаленное.

Рон последовал за нами и тоже вышел из машины. Рене посмотрела на него и сказала:

— Пойду на кухню, налью всем чего-нибудь попить. — Голос ее звучал чересчур жизнерадостно, нервно.

Рон кивнул. По всей видимости, ему было неловко.

— Как ты, — обратился он ко мне, — в порядке? Что-нибудь еще вспомнила?

Рон, в лесу волки. И это не простые волки, они наполовину люди, и у меня с одним из них образовалась какая-то непонятная мне связь, я улавливаю все его самые яркие чувства. Ах да, а еще, что-то наверняка хочет меня убить, но что именно — никто не знает.

— Нет, — ответила я, — ничего.

И мы направились в дом.

16



— Не буду томить вас, — начал Рон, когда мы все уселись за стол. Он кивнул мне, когда я подала ему стакан лимонада, приготовленного Рене. — Ни один из тестов не дал никакой информации, по которой мы могли бы определить, кто покалечил и убил… — Он откашлялся, бросив на меня взгляд.

Покалечил. Вот что сделали с моими родителями. Я видела их тела под полиэтиленом, видела, что с ними сделали. И хотя, несмотря на многочисленные попытки, причем каждая последующая расстраивала меня все сильнее, я не помнила случившегося, я не забыла, что было потом. Как я кричала. И снова услышать об этом, сидя в залитой солнцем кухне Рене, со стаканом лимонада в руках…

Я подумала о том, как добралась той ночью до дома родителей, о том, что там все было так же, как и всегда, и, тем не менее, уже появились признаки упадка. То же самое можно было сказать и о моей жизни.

— Эйвери, — мягко сказала Рене, положив руку мне на запястье. Пальцы у нее были теплые. Я разжала руку, в которой держала стакан, аккуратно поставив его на стол. А Рене бросила взгляд на Рона.

— Зря я это сказал. Простите, — извинился он. — Я любил Джона и Дебби, и я… — Он смолк, поставил стакан и прижал ладони к столу. — Я даже представить не мог, что нечто подобное произойдет в Вудлейке, тем более с такими хорошими людьми. Тут невольно задумываешься о силах, правящих этим миром. О том, что в нем есть зло.

— Ты за всеми нами присматриваешь. Этого более чем достаточно, — сказала ему Рене. — Но почему же так ничего и не выяснилось? — Бабушка была бледна, и я поняла, что новости насчет результатов тестов понравились ей не больше, чем мне.

— Не знаю, — мрачно ответил Рон. — Понимаете, мне хочется, чтобы Вудлейк рос, хоть и не теми темпами, о которых мечтает Стив, но после того, что случилось, а также с учетом того, что у нас нет никаких улик, мне, вообще-то, страшновато. Вспоминаются рассказы, которые ходили, когда мы с Джоном были детьми. О том, как был основан наш город и…

— Нет, — перебила Рене и отодвинула свой стул. — Эту чушь я слушать не намерена. Рон, ты ничего не смог обнаружить и начал за сказки хвататься? Неужели ты на это способен? Ты действительно веришь, что моего сына и его жену убили какие-то мифические существа?

— Рене, ты здесь всю свою жизнь прожила, — напомнил Рон. — Ты слышала волчий вой и не хуже меня знаешь, что иногда он совсем не похож на звериный. Я знаю, что Джон во все это не верил, но ты-то должна согласиться, что иногда этот вой…

— Прекратите, — сказала я, и Рене с Роном посмотрели на меня.

— Эйвери? — Рон подошел ко мне и сел рядом на корточки. — Я сказал что-то… Ты что-то вспоминаешь? Ты так побледнела… Рене, посмотри, как расширились у нее зрачки. — Он стал говорить тише. — Что такое? Что ты увидела, вспомнила? Что бы это ни было, это может сильно помочь. По сути, кроме тебя, нам рассчитывать не на что. Расскажи, что тебе известно. Что ты видела.

Бен, думала я, вспоминая, как мы были вместе, и забыв обо всем остальном; его спина, крошечный треугольник на ней — я поняла, что он не простой человек. Он — часть леса, которой мне никогда не стать.

— Я ходила к себе, — прошептала я, и Рене тихонько вскрикнула и прислонилась к столу, словно иначе не устояла бы на ногах. — Мне захотелось домой.

— Когда? — спросил Рон.

— Я… некоторое время назад, — ответила я.

— Зачем? — вдохнув, сказал Рон. Он снял шляпу и провел рукой по волосам. — Это все же место преступления. Там может быть опасно.

Я уставилась в пол, не желая больше ничего говорить. Я поняла, что Рон огорчился, а ведь именно он принес из дома мои вещи и часами сидел со мной в больнице, видя, насколько я напугана. При этом мне приходилось беседовать с кучей народу, и, когда на меня слишком давили, потому что я не могла ничего вспомнить, он говорил: «Хватит, дайте ей отдохнуть».

— Несколько дней назад она действительно выходила ночью, — мягко проговорила Рене. — Эйвери, что же ты мне не сказала, куда ходила?

Я вспомнила, как Бен советовал мне быть осторожной в лесу, а потом — как сегодня Луис сообщил мне, будто у меня есть какая-то сила и что зло за этой силой охотится.

Я пожала плечами, но по спине у меня пробежал холодок.

— Не могу в это поверить, — сказал Рон очень опечаленно. — Ты ходила туда совсем одна? Попросила бы бабушку отвезти тебя. Да и я бы отвез, если бы ты мне позвонила. Тебе нельзя рисковать. Мы же так и не можем понять, кто убил твоих родителей. Больше ты туда не ходила?

Я покачала головой, потому что так оно и было. И потому, что мне об этом не хотелось говорить, не хотелось думать о том, что я видела.

Кого я видела.

— Рене, — обратился он к моей бабушке, вставая и поворачиваясь к ней. — В свете того, что случилось и как Эйвери… — Он подошел к ней и что-то тихонько шепнул, я не услышала.

Но я ничего не потеряла, потому что Рене сказала:

— Дом? Администрация хочет его снести? Как? Земля находится в собственности Джона, а не города. В этом как-то замешан Стив?

— Я понимаю, как это звучит, честно, — ответил Рон. — Но Джона, который вел там хозяйство, больше нет, к тому же дом и так не в лучшем состоянии… Ты же знаешь, как он жил. Рене, есть вероятность, что дом рухнет и кто-нибудь при этом пострадает. К тому же убийство совершилось совсем недавно, и люди боятся. И да, Стив эту идею поддерживает.

— Нет, — возразила я, вставая. Я вся тряслась. — Нельзя сносить дом! Он мой, и больше у меня ничего нет! Рене, не позволяй им…

— Речь не идет о том, чтобы отобрать у тебя дом, — сказал Рон, переведя взгляд на меня. — Однако городская администрация вправе вынести вердикт, что здание представляет собой опасность, а так оно и есть. Но я буду знать, кому поручат эту работу, и, обещаю, они принесут тебе оттуда все, что тебе необходимо. — Он снова посмотрел на Рене: — Я не это хотел вам сказать. Ты понимаешь. Столько уже всего случилось, я совсем не хочу, чтобы вы страдали. Но без дома вы будете платить только налог на землю… — Он вздохнул. — Мне больно думать о том, что произошло, и я понимаю, что вам еще больнее. Я знаю, что Стив к вам заезжал, и знаю, что он может быть… ну, это же Стив. Но я действительно считаю, что и он желает вам добра. Если вы продадите землю, Эйвери сможет не волноваться об оплате колледжа, так что, возможно, следует обдумать этот вариант.

— Нет, — сказала Рене, отталкиваясь от стола. — Можешь сказать администрации, чтобы дом сносили, а Стиву — что я ему ничего не продам. Мой сын любил лес, а Стив вырубит его и повесит там табличку со своим именем. Джон бы мне этого не простил. Да и я сама бы себя за такое не простила.

— Джон наверняка предпочел бы, чтобы Эйвери ни в чем не нуждалась.

— Об Эйвери я позабочусь, — ответила она. — Я буду уважать своего сына и его желания. Это все, что я могу сделать, Рон.

— Ты уверена? Я бы не хотел, чтобы ты делала что-то исключительно из чувства вины, — сказал он, но Рене покачала головой.

— Это не вина, — сказала она. — Это любовь. Жаль, что ты не принес новостей получше.

Рон кивнул и взял шляпу.

— Мне тоже, — тихонько добавил он.

— Знаю, — сказала Рене, похлопывая его по плечу.

Когда он ушел, бабушка посмотрела на меня:

— Эйвери, надеюсь, ты понимаешь. Даже если дом снесут, земля…

— Папа был бы рад знать, что она в безопасности, — ответила я. — Да и мама тоже. Спасибо.

Она кивнула, глаза у нее были ясные.

— Но не ходи туда больше. По крайней мере, одна. Ладно? Твой папа был хорошим строителем, но…

— Знаю, — сказала я, подумав о трещине в стене моей спальни. И о недостроенной террасе.

Обо всем том, что у меня было, но чего я лишилась.

17



На следующий день Бен не пришел и школу. И слава богу. Мне надо было подумать, а когда он был рядом, я постоянно отвлекалась. Не могла сконцентрироваться и разработать план, как спасти дом.

Хотя его отсутствие тоже не особо помогало. Я поняла, что больше думаю о том, почему его нет. И что он делает. Все ли с ним в порядке.

Я уже начинала верить в то, что говорили Бен с Луисом: что между нами особая связь, благодаря которой нас влекло друг к другу, и каждый из нас мог улавливать сильнейшие чувства другого. Я сидела на уроке и старалась придумать, что можно написать в администрацию, но в голову ничего не приходило. А еще я задавалась вопросом, улавливает ли Бен мое волнение и отчаяние.

А потом я…

Что-то почувствовала. Бен как будто оказался у меня в голове. Я как-то вдруг поняла, что он знает, что я расстроена, и переживает за меня.

Не может этого быть, подумала я, и в ответ мне вернулось такое же удивление. То же самое чувство, что этого — того, что происходило между нами, — быть не должно, но тем не менее оно было.

В обед я пошла в библиотеку и вместо того, чтобы поесть, принялась за поиски информации о возможности чтения мыслей. Я нашла лишь многочисленные упоминания о том, что люди якобы могли передать любую свою мысль другому человеку. Иногда даже видели, чем этот другой человек занят.

Но у меня все было иначе. Я не читала мысли Бена, а он не читал мои. Я не могла узнать, чем он сейчас занят. Я лишь иногда остро ощущала — болезненно, или наоборот, — что он почувствовал. И понимала, что то же самое творится и с ним.

Но это не было похоже на чтение мыслей. И я смутилась — точнее, встревожилась, — но, подумав о Бене, никакой реакции не уловила.

Все утро я ощущала его беспокойство за меня, и это осознание его присутствия, как ни странно, меня подбадривало, потому что, когда я знала, что обо мне кто-то думает, я не чувствовала себя такой одинокой.

А теперь все пропало, и я задумалась о волках, Бене и обо всем, что мне стало известно.

Но я не боялась. По крайней мере, его.

Я боялась себя самой.

Я знала, кто такой Бен — больше, чем просто человек, — и меня это не пугало. Мне не хотелось убегать от него, не хотелось никому рассказывать. Не хотелось от этого скрыться. Не приходила в голову идея держаться от него подальше.

На рисовании я продержалась без Бена, набрасывая на листке то, что помнила о родителях. Особых надежд я на это не возлагала, но ничего больше не помогало, так почему бы не дать рукам возможность вытянуть что-нибудь из подсознания? Что, если я смогу нарисовать то, что видела, но не могла вспомнить?

Ко мне подошла учительница, посмотрела на рисунок — кровь и едва заметные серебристые молнии сбоку — и откашлялась.

Но она, как и все остальные, разумеется, знала, что произошло с моей семьей, поэтому сказала:

— Сдавать эту работу не нужно. — Она ласково, с жалостью посмотрела на меня и отошла.

Вот оно. То, что мне необходимо, чтобы спасти дом.

Жалость.

Я могла бы пойти на собрание городской администрации и рассказать им, что я потеряла все и даже не помню, как это случилось. И что у меня от семьи ничего, кроме этого дома, не осталось. Ничего от той жизни, которую я воспринимала как должное и потеряла в мгновение ока. Адом — единственная вещь, которая хранит память о ней.

Тут пришел Бен — я ощутила его появление, внезапную вспышку спутанных мыслей обо мне, о нас. Я поняла, что он уловил мою радость по поводу придуманного плана, но ответа не последовало. Его эмоции были очень сильными, но несколько примитивными, несколько…

Волк, подумала я и закрыла глаза.

Потом открыла, сняла с мольберта свой рисунок и пристально вгляделась в него. Ничего нового я в нем не увидела. Я так от всего этого устала. Я что-то видела. Мои попытки увидеть это еще раз представляли нескончаемую проблему.

После школы за мной заехала Рене, но она была занята своими мыслями. Ей позвонил стоматолог, на которого она раньше работала, потому что у него возникли какие-то трудности.

— Его администратор пошла на обед, а ей позвонили из детского садика и сказали, что у ее дочки обнаружили вшей. — Последнее слово Рене прошептала. — Так что ей сегодня придется заниматься ребенком, съездить в магазин за специальным шампунем и всем остальным, чтобы… ну да ладно. Я согласилась посидеть у него в офисе. Сегодня они работают до семи, потому что некоторые клиенты могут приходить только после работы. Но если ты не хочешь, чтобы я уезжала, я позвоню…

— Все в порядке, — ответила я. — Поезжай. Я придумала кое-что насчет дома. Насчет решения администрации.

— Да?

— Я с ними поговорю, — объяснила я. — Скажу, что больше у меня ничего нет. И что я готова сделать что угодно, лишь бы дом оставили.

— Наверное, вчера Рон не очень хорошо все объяснил, — сказала Рене, дотронувшись до моего колена. — Решение уже принято. Собрания по этому поводу больше не будет. Они не намерены обсуждать этот вопрос еще раз. Просто сделают то, что запланировали.

— То есть мое мнение вообще никакой роли не играет? — спросила я. — Это же мой дом! Кроме него, у меня ничего не осталось, а я видела его всего лишь раз. Мамы с папой не стало. Неужели я должна лишиться и всего остального? Почему мы не можем там жить? Мы вполне могли бы все починить, и тогда они не смогут его снести!

— Мне очень жаль, — сказала Рене, и ее голос дрогнул. — Если бы в моих силах было что-то сделать, я бы сделала, клянусь. Я тоже не хочу, чтобы дом сносили, но мы не можем туда переехать. Тебе уже многое пришлось пережить, и ты хочешь жить там? Я не могу этого допустить. Не допущу.

— Но…

— Нет, — отрезала она. — Я не могу поверить, что они пришли к такому решению, но почти все члены администрации за перемены. Они хотят, чтобы Вудлейк рос, а для них единственный способ роста — больше строить. Домов, магазинов. И ты прекрасно знаешь, какой Стив настойчивый. Если город не будет так плотно окружен лесом, он сможет расти быстрее.

— Но земля же им не достанется, — спросила я и посмотрела на Рене. — Так?

Она крепче вцепилась в руль.

— Я говорила серьезно, — медленно проговорила она. — Землю я не продам. Переехать мы туда не переедем, но земля так и останется нашей. Можешь верить, можешь нет. Я не могу заставить тебя доверять мне.

Я помнила все, что бабушка сказала накануне Рону и как она расстроилась, когда он объявил ей о решении снести дом. Я верила в ее искренность. Она не продаст Стиву последнее, что осталось от моей былой жизни. Не продаст землю. И я подумала, что смогу туда ходить до конца дней своих.

Я знала, что она позаботится о том, чтобы я могла всегда туда ходить.

— Извини, — сказала я. — Я знаю, что ты этого не сделаешь.

— Спасибо, — ответила она мягко. В ее голосе слышалось удивление. И благодарность.

— Знаешь, мне жаль, что вы с папой так мало общались. Очень жаль, что он не знал, насколько ты его понимаешь.

Какое-то время она молчала, а потом очень тихо ответила:

— Мне тоже.

Мы доехали до ее дома, но она не спешила меня покинуть. Я сделала себе бутерброд и съела половину, пока Рене крутила на пальце ключи от машины.

Я посмотрела на нее:

— Ты… о чем-нибудь еще жалеешь, кроме папы? Считаешь, что что-то надо было сделать по-другому?

Она застыла, потом отвернулась от меня и посмотрела на лес.

— Нет, — наконец ответила она, — для раскаяний я слишком стара. Мне пора ехать. Если тебе что-то понадобится — любая мелочь, — звони, и я сразу вернусь. Если тебе станет одиноко, или грустно, или…

— Спасибо, — сказала я.

Она поцеловала меня в макушку и ушла.

Вскоре она вернулась, проехав, наверное, всего несколько метров. Сказала, что что-то забыла, но я поняла: она хотела убедиться, что я в порядке.

Я улыбнулась, чтобы вселить в нее эту уверенность.

Когда она снова уехала, я подождала пять минут, потом десять, потом пятнадцать. После чего встала.

Я не имела права голоса в том, что должно было произойти. Я потеряла родителей. И потеряю дом.

Я пребывала в растерянности. Спасти маму с папой мне не удалось. Я не могла спасти даже наш дом. Но могла хотя бы еще раз его увидеть.

Вспомнить свою семью, как мы жили втроем — мама, папа и я.

18



Я шла через лес, войдя в него прямо за домом Рене. Нельзя было сказать, что я не знала дороги. Знала.

Но я думала лишь о том, что лишилась всего. Мамы, папы, а теперь и дома. Всю мою прошлую жизнь как будто стерли, и я вспомнила о том, что говорил Луис, — о силе, о том, что она у меня есть. О том, что за ней охотится то зло, которое унесло моих родителей.

Если эта сила у меня действительно была, что бы под этим ни подразумевалось, то наверняка убийца охотится и за мной. Может, ему достаточно будет того, чтобы я так ничего и не вспомнила о той ночи, когда погибли мои родители.

Я притормозила. В лесу было очень тихо. Не слишком ли? Мне показалось, что да, но в последнее время я даже не каждый день в нем бывала. Я уже не та девочка, какой была раньше. Я вдруг поняла, что ужасно скучаю по маме с папой, и опустилась на землю.

Я дала возможность лесному аромату заполнить мои легкие. Смотрела на деревья, в них было столько постоянства — вечно высокие, вечно настороже. Мне так хотелось быть такой же сильной.

Я думала о том, как здорово было бы услышать голоса родителей; мне хотелось бы прийти домой, и чтобы мама напомнила мне разуться, а папа спросил, видела ли я что-нибудь интересненькое. Хотелось, чтобы меня встретил аромат еды с кухни, хотелось резким движением сбросить туфли, которые приземлились бы в куче обуви у двери, в которой я вечно рылась в поисках второго башмака. Я всегда удивлялась тому, что один было найти легко, а второй прятался где-то в глубине.

Я хотела, чтобы мама подозвала меня к себе, обняла, спросила, как прошел день. А я улыбнулась бы ей и ответила: «Хорошо», и это бы означало, что не произошло ничего особенного; а она сказала бы: «Ну, может, завтра», будто знала, что следующий день окажется интереснее, что меня ждет что-то особенное.

Но теперь всего этого не стало.

Я поднялась и пошла дальше. В лесу все еще было очень тихо, и у меня возникло такое ощущение, что тут только что прошел кто-то другой. Или, наоборот, следовал прямо за мной.

Я остановилась и заставила себя оглянуться. Папа немножко учил меня ходить по следу, но никаких признаков того, что здесь только что кто-то прошел, я не увидела. Я не увидела отпечатков ног, как и еле заметных попыток замаскировать их. Вообще казалось, что тут давно никто не ходил. Даже я.

А я ведь недавно ходила.

Я подумала о Бене, но отогнала эту мысль, потому что хотела сконцентрироваться на родителях. Мне это было необходимо. Я уже увидела свой дом, по крайней мере крышу. Солнце садилось, и крыша, собранная из разнокалиберных материалов, сверкала в лучах заката.

Я прибавила шаг, потому что на этот раз мне хотелось успеть до наступления темноты, хотелось зайти в дом при свете дня. Я достану из кладовки мамину смесь из орехов и сухофруктов, которую никогда не любила, и поем за кухонным столом, а потом…

Потом я собиралась сделать то, что считала правильным. Я собиралась их вспомнить. Может, даже отказавшись выходить из дома.

Я уже почти добралась до места и пошла еще быстрее, забеспокоившись, что все это мне снится и что на самом деле дома уже нет.

Я обогнула дерево, и в глаза мне блеснуло солнце. Я приостановилась, позволив ему согреть мое лицо. Я не делала этого с тех пор, как… Было больно думать об этом. Я не позволяла себе такой простой радости, как погреться в лучах солнца, с тех самых пор, как умерли мои родители.

Я думала о лесе. Меня сюда тянуло, и я даже была в нем, но не по-настоящему. Не как раньше. Не так, как меня учили мама с папой.

Я закрыла глаза и услышала ветер. Я слушала лес, вспоминала, как много он мне давал. Услышала, как задвигались, заскрипели, застонали ветви деревьев, когда изменилось направление ветра. Это был низкий и глухой звук, который я слышала только однажды, когда мы с папой гуляли и с одного из деревьев упала ветка.

Но на этот раз все было немного иначе. Звук был громче и какой-то странный, натянутый.

Я открыла глаза и увидела, как падает дерево.

Оно валилось прямо на меня, хотя казалось здоровым, а не мертвым, какое могло бы упасть. Оно было еще и огромным: удар ветки такого дерева мог легко покалечить меня, а попади я под ствол, он переломил бы меня пополам.

И дерево быстро, очень быстро, с шумом мчалось на меня. Я рассмотрела его листья — они были зеленые, живые. Но если так, то почему…

Я почувствовала удар, сильный удар, и полетела — в прямом смысле — по воздуху, а дерево с громом рухнуло на землю. Я увидела, как она содрогнулась. А приземлившись сама, ощутила ее дрожь.

Я в ужасе и смущении подняла глаза — на меня смотрел Бен, он тяжело дышал, глаза безумно горели.

— Я… дерево, — сказала я, но даже не взглянула в ту сторону. Потому что не могла. Я могла смотреть только на Бена.

— Кто-то его подпилил, — резко сказал он. — Кто-то приходил сюда и убил дерево, оставив его стоять так, чтобы оно упало на того, кто пройдет рядом. Это… Кто-то очень тщательно все спланировал. Эйвери, кто-то пытался тебя убить.

19



— Убить меня? — переспросила я. — Бен, зачем… — Его взгляд, его сжавшиеся кулаки остановили меня — он буквально вибрировал от напряжения. Он был зол, но за злостью таился страх за меня.

И я его уловила.

— Из-за земли, — прошептала я.

— Да, — подтвердил он. А потом протянул руку, чтобы помочь мне подняться.

Я помнила, что произошло прошлой ночью. Чувства Бена, которые я уловила. И свои, которые уловил он. Я понимала, как он отреагирует, если я приму его руку.

И знала, что будет со мной.

И я сделала это.

Он потянул меня с такой силой, что, когда я встала, мы оказались очень близко. Настолько близко, что могли дотронуться друг до друга.

Настолько близко, что могли поцеловаться.

Бен посмотрел на меня. Он все еще дрожал от волнения, от гнева, и надо было его успокоить, я хотела, чтобы он понял, что со мной ничего не случилось. Мои чувства к нему были уже очень сильны, очень горячи. Я так хотела, чтобы он меня обнял, и я знала, что он это понимает, я видела, как его глаза распахнулись. Он посмотрел на мои губы и качнулся в мою сторону, приоткрыв рот.

Я хотела его прикосновений, его поцелуев, и он жаждал того же.

Я знала это, потому что чувствовала его желание, чувствовала его. Я замерла и посмотрела на Бена, и у меня вдруг возник вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Семнадцать, — ответил он.

— Давно исполнилось? — Мой голос дрогнул.

— Полгода назад. А что?

— Ты на два месяца младше меня? Но ты… Ты же должен быть старше, да? На несколько сотен лет.

— Я не… Я старею так же, как и ты, — ответил Бен. — Сейчас мне семнадцать, а через некоторое время исполнится восемнадцать. А потом девятнадцать. Эйвери, я не буду жить вечно, ничего подобного. И то, что ты нашла у меня на спине, появляется только тогда, когда я… собираюсь преобразиться или только что это сделал.

Он приблизился ко мне еще на шаг, до минимума сократив расстояние между нами, и остановился, словно не доверяя себе самому.

А потом снял майку.

Я ахнула, уставившись на него, и, когда он начал поворачиваться, по всему моему телу разлилась нега. Он сам слегка покраснел, румянец окрасил высокие скулы. Его тело было… Просто прекрасным. А спина оказалась нормальной. Как у обычного человека.

Мне захотелось дотронуться до него. Он, должно быть, это почувствовал, потому что резко выдохнул, раскрасневшись еще больше, тяжело вздохнул и надел майку.

— Я отведу тебя к бабушке.

— Потому что тут мне оставаться опасно?

Он посмотрел на упавшее рядом дерево, и говорить ничего не понадобилось.

Я снова перевела взгляд на него. Я просто поверить не могла, что кто-то такое сделал. Откуда они вообще узнали, что я пойду в лес?

— Деревья иногда падают. Даже здоровые.

— Не в этом случае, — возразил Бен и направился к нему.

Я последовала за ним, и он протянул мне руку, чтобы помочь. Я посмотрела на руку, потом на Бена.

Мы с ним целовались, меня тянуло к нему, но дело было не только в этом.

В доверии.

Я снова взяла его за руку. Кожа у него была теплой, ладони жесткими, как будто он много работал с деревом.

Или бегал по лесу, как волк.

Он подвел меня к нижней части ствола, но объяснять ему ничего не пришлось. Я сама увидела. Кто-то подрубил дерево. Убил и так и оставил, чтобы оно упало.

Я провела рукой по грубо обрубленному пню, заметив аккуратные кольца и свободное пространство для будущих колец. Такие деревья растут медленно. Оно могло жить еще много-много лет. Может, даже несколько веков. А теперь его не стало.

— Почему это произошло? — прошептала я.

— Его срубили почти полностью, оно готово было упасть, — объяснил Бен. — Достаточно было, чтобы кто-то просто прошел мимо. Кому было известно, что ты сюда пойдешь?

— Никому.

— Уверена?

— Да, уверена. Я точно помню, что никого не предупреждала.

Бен закрыл глаза:

— Но… Тот, кто это сделал, знает тебя. Кто-то знал, что ты туда пойдешь, потому что тебе это необходимо.

— Городская администрация проголосовала за снос дома, и я хотела увидеть его, прежде чем они это сделают. Они, наверное, могли бы об этом догадаться. — Я посмотрела в сторону дома, он был уже очень близко, и я сделала шаг в его сторону, но Бен дотронулся до моей руки.

— Тебе туда нельзя, — сказал он. — Если кто-то срезал дерево, чтобы убить тебя, наверняка тебя и в родительском доме что-нибудь поджидает. Риск слишком велик.

— Нет.

— Да, — возразил он уже мягче. — Кто именно из жителей города хочет, чтобы дома не стало? Если мы узнаем это, может, и узнаем, кто убил твоих родителей.

Я замерла, уставившись на него:

— Мы?

— Эйвери, — сказал он, и мое имя в его устах звучало для меня как музыка.

Я услышала в его голосе желание и задрожала. Не от холода. Не от страха.

От мысли о том, что мы могли бы быть вместе.

Я качнулась в его сторону, а он резко вдохнул и взял меня за плечи. Прикосновение было легким, но я его чувствовала. Чувствовала его.

— Не надо, — с мукой в голосе прошептал Бен. — Надо… Кто знал про дом?

— Я уже сказала, что все, — ответила я, удивившись, что Бен не понимает, как быстро в Вудлейке распространяется информация, но потом вспомнила, что он переехал сюда недавно. Совсем недавно, но в глубине души мне казалось, что я знала его вечно. Я словно ждала его всю свою жизнь.

— Все знают?

— Городок-то маленький. Никаких секретов не утаишь, — пояснила я. — Почти никаких. И я пришла сюда, чтобы попасть домой. Так что я пойду.

Я сделала еще шаг по направлению к дому.

— Если ты это сделаешь, ты погибнешь, — вскрикнул Бен, хватая меня за руку. — Я чувствую, что в этом доме таится что-то плохое.

— Например?

— Что-то, что может тебе навредить. Хочет тебе навредить. Там… что-то есть.

— Но ты же этого не знаешь наверняка, — возразила я. — Ты просто чувствуешь, я правильно понимаю? Ты же можешь ошибаться, так? То есть там произошло нечто ужасное, но это не значит, что там все еще таится опасность.

— Ты права, — прошептал он и снова удивил меня, сказав нечто, чего я совсем не ждала.

Я ошеломленно уставилась на Бена, а он ненадолго закрыл глаза, потом снова открыл и посмотрел на меня.

— Просто я думал… был уверен, что моя семья в безопасности, — объяснил он. — Мы жили в очень похожем городе, только на севере, у канадской границы. Папа в молодости был членом стаи, но когда он встретил маму и родился я, то предпочел жизнь с семьей. Он сказал, что так безопаснее, и мы поселились в лесу впятером. Город, Литтл Фоллс, был рядом, мы иногда туда выбирались, но никто… никто про нас ничего не знал. Про то, кто мы такие. Папа этому очень радовался, а я никогда даже не интересовался почему. — Он шумно выдохнул. — А зря. Однажды ночью я вышел из дому, чтобы… сменить облик. И подумал о них. Подумал о маме, о папе, о сестренках и почувствовал, что все хорошо. А когда я вернулся на следующее утро, они были мертвы. Их тоже убили.

— Убили?

— Да, — ответил он, и в его голосе послышалась боль. — Есть такие люди, Охотники, которые считают все непонятное и отличное от них злом. Так вот, они нас выследили и… нашли. Мы жили уединенно, впятером, но это никакой роли не играло, Охотникам было на это плевать. Им как-то удалось разыскать мою семью и вырезать всех, даже младших сестер. Убили всех, Эйвери, хотя мы никому ничего плохого не сделали. Ни разу.

— И ты переехал сюда, к Луису, — прошептала я, и он кивнул.

— Кроме него, папа ни с кем из родственников контакт не поддерживал. Охотники… Папа их опасался. Я думал, что эти опасения чрезмерны, но я ошибался. Сильно ошибался.

— Мне очень жаль, — сказала я и дотронулась до его плеча.

Я понимала, что он ощущает, насколько велика его потеря. Я чувствовала, как он горюет из-за родителей, как сожалеет о том, что не смог этого предвидеть. И его ярость по поводу случившегося. Эмоций у него было много, все довольно простые, не совсем человеческие, но я их все различала.

Я ему очень сочувствовала, но мне надо было попытаться понять, что произошло. Надо было… мыслить ясно. Насколько это возможно.

— А как ты узнал о том, что случится? — спросила я, отводя руку. — О том, что упадет дерево?

— Я не знал. Увидел, как оно полетело на тебя. И поэтому я думаю, что тебе лучше не ходить домой. Что-то… кто-то… на тебя охотится. В этом я уверен.

— Ты… ты шел за мной?

— Нет, — сказал он. — Но я уже был в лесу. Я бежал.

Я посмотрела на него. На одежде не было видно пятен пота, мокасины чуть запачканы, но это оттого, что он вытолкнул меня из-под падающего дерева. Мой папа бегал по лесу и всегда возвращался потным, приносил на себе листья и иголки, лесной мусор. А по виду Бена нельзя было бы предположить, что он бежал. Он выглядел, как будто переоделся.

Сбросил одежду, когда преображался.

— Прибежал? — переспросила я, и он посмотрел на меня.

По его взгляду я безошибочно поняла, что бежал он не в обличье Бена. Он был чем-то другим. Не человеком.

— Но спина, — сказала я, — там же не было этого пятна.

— Я преобразился некоторое время назад, — пояснил он. — Я вернулся обратно и направлялся к Луису. Пообещал ему, что постараюсь о тебе не думать, потому что ты чувствуешь, что чувствую я, и наоборот… а этого не должно быть.

— Значит, это можно остановить? — спросила я и заметила, что мой голос дрогнул, а глаза защипало от слез. Глупо было удивляться и расстраиваться, но я не могла сдержаться.

— Не знаю, — признался Бен. — Луис попросил меня попытаться. Но я не… не хочу, чтобы это прекратилось. Я понял это сегодня. Я уловил твои чувства, как только увидел тебя в первый раз. Никогда ничего похожего не испытывал. Не чувствовал такого в других людях, даже в подобных мне.

— Значит, ты был знаком с девчонками, такими же… — У меня не хватило сил это произнести. Я не хотела даже думать об этом. И не потому, что не верила в это, как раз наоборот.

Я ревновала. Бен и подобные ему? Эта мысль не доставляла мне удовольствия. О том, что Бен с другими… Мне это совсем не нравилось.

Он кивнул.

— Да. В Литтл Фоллс жила небольшая стая, когда моя семья… когда их не стало. Но ты… Эйвери, как только я тебя увидел, мне захотелось быть с тобой. Быть рядом.

Я чувствовала, точнее, была причиной всего того, что таилось за этими словами: облегчения, что со мной ничего не случилось, дерево меня не задело; счастья от того, что я с ним разговариваю, что не отвернулась от него, как предрекал Луис.

Я чувствовала все, что чувствовал он, и это было потрясающе. Мне было все равно, кто он такой. Главное, что он был мне интересен. И нужен.

Бен удивленно охнул, в его возгласе послышалась боль, а я вдруг осознала присутствие чего-то мрачного, злого поблизости: у меня не просто холодок по спине пробежал, все тело содрогнулось.

И оно, что бы это ни было, думало обо мне. Хотело меня отыскать.

Я закрыла глаза, пытаясь отогнать его. Но оно не уходило. Оно решило ждать.

Оно было готово ждать меня сколько потребуется.

20



— Ты тоже это почувствовала? — спросил Бен, обнимая меня.

— Да, — тихо сказала я. Я совсем оробела.

— Что бы это ни было, оно сильно разозлилось. Ему нужна земля. Луис сказал, что, может, твои родители… — Он поцеловал меня в макушку, не решаясь задать вопрос — я уже догадалась какой. — Может, кто-то из твоих родителей сказал кому-нибудь что-то обидное?

— Настолько, чтобы убить их?

— Да.

— Нет, вряд ли. Они были очень вежливыми. Очень, очень вежливыми. Такого быть не могло, — ответила я, а потом подумала о папе.

У него по каждому вопросу имелось собственное мнение. И он всегда говорил что хотел, не заботясь о том, что подумают люди. Он высказывался против каждого предложения расширения территории Вудлейка; говорил, что именно в этом и заключается особенность нашего города — что в него нелегко попасть.

— Что-то случилось, — прошептал Бен. — Но что же?

— Не надо, — сказала я и оттолкнула его. — Я не хочу… Ты, может, и чувствуешь, что чувствую я, но это все же мои чувства. Мои.

— Я не хотел. Но не могу ничего поделать. Именно в этом и заключается наша связь. Ты чувствуешь очень остро, а я это улавливаю.

Я набрала полные легкие воздуха.Мне хотелось, чтобы он понял, что я хочу сказать.

— Ты знаком с такими связями, а для меня это в новинку. В моей жизни все слишком быстро переменилось.

— Понимаю, — ответил Бен. — В другой ситуации у нас обоих было бы время на то, чтобы привыкнуть. Но я не могу поменять темп развития событий. Ты у меня в мыслях, у меня в сердце, а я тоже уже многое потерял. Я не хочу потерять и тебя.

На меня нахлынуло его волнение. Ему было грустно из-за того, что расстроилась я. И он боялся, что я его отвергну.

— Луис сказал, что в моих силах это прекратить — наши отношения, — вспомнила я. — Мне просто надо перестать думать о тебе. Это правда?

Бен вздрогнул.

— Да, — после некоторой паузы напряженно ответил он. — Он сказал правду. Если ты перестанешь обо мне думать, это пройдет. Ты сегодня уже пыталась это сделать.

— Ты это почувствовал?

— Нет, связь прервалась, — сказал он. Подул ветер, и лежавшее за нами поваленное дерево издало свой последний стон. — Луис велел мне подготовиться к этому. Велел и самому перестать думать о тебе, потому что ты тоже это сделаешь. Он с таким уже сталкивался в своей жизни.

Я подумала о Луисе, который жил один, сколько я его знала. Но он рассказал мне о том, что давным-давно знал девушку, которая вроде бы была похожа на меня. И говорил о ней с чувством и тоской.

— Он сам прошел через это, да?

Бен кивнул:

— Ты ему нравишься, но мне с тобой будет не очень безопасно.

— А мне с тобой?

— Тоже нет, — медленно проговорил он. — Так что, если хочешь, можешь положить этому конец.

— А что со мной будет, если я это сделаю?

Луис уверял, что все будет хорошо, но Луис не Бен. Доверяла я Бену.

— Ничего.

— Бен, — прошептала я. — Я чувствую, что тут есть что-то еще. Ты чего-то не договариваешь. Чего?

Он промолчал, и я посмотрела на него.

— Я тебе доверяю, — сказала я. — А ты мне?

Он сглотнул, а потом ответил:

— Да. Если ты положишь конец нашим отношениям, то у тебя все будет хорошо, а вот у меня — нет. Я могу пытаться держать себя в руках, но меня всегда будет тянуть к тебе. К твоим глубоким чувствам. Когда связь устанавливается, развязать эти узы уже нельзя, можно лишь… разрушить, если твой партнер — человек. Луис говорит, что со временем боль ослабнет, жить без твоих эмоций станет проще.

— Значит, ты будешь думать обо мне всегда?

— Да. — И я почувствовала, как ему грустно, несмотря на готовность отпустить меня, если я того захочу. Даже если это сломает его жизнь.

Но я не хотела, чтобы наша связь разрушилась. Родители меня любили, но никто не понимал меня так, как Бен.

И не поймет, потому что никто больше не может читать мои мысли.

И ничье сердце не раскроется передо мной так же, как его.

Он передо мной раскрылся.

И я не хотела бы, чтобы этому пришел конец.

Он это почувствовал, понял, какой выбор я сделала, и на меня нахлынула его радость. Ноги задрожали, но он обнял меня.

Бен двигался очень быстро — никто больше так не мог. Его губы коснулись моих, и весь мир расцвел.

В этом мире были только мы, и лес одобрял нашу связь — я почувствовала, что ветви деревьев начали раскачиваться, хотя ветра не было; я знала, что они понимают, что с нами происходит, они осыпали нас листьями, и мы нежились в этом листопаде.

Мне казалось, что поцелуй Бена может длиться вечно, как будто он хотел целовать и целовать меня, без конца, его влекло ко мне, и когда он понял, что меня это все еще удивляет, я почувствовала, какой прекрасной кажусь ему, такой прекрасной, что словами не описать.

Уловив, как воспринимаю его я, Бен покраснел, и, прижимаясь к нему, я почувствовала, что он стал очень теплым, он не мог в это поверить, в то, что именно так я его вижу, но это было правдой, и теперь он тоже это знал.

Он вздрогнул, и я почувствовала сокращение мышц на его спине, потом они расслабились и удлинились, стали тоньше.

Он нервно вздохнул и оттолкнул меня.

— Бен? — начала я, но он покачал головой и сказал:

— Я так хочу быть с тобой, что не знаю… не знаю, что может произойти.

— Бен, — повторила я, желая снова обнять его.

Я потянулась к нему, зная, что он чувствует мое влечение. Он чувствовал, что в тот момент я была живой, как никогда. И что я хотела его.

Вдалеке завыл волк. Вскрик получился коротким, резким, и я застыла.

Бен не знал, что будет, если мы зайдем дальше.

То есть не знал, сможет ли он остаться человеком.

— Я ни за что не причиню тебе боль, — пообещал он, и я почти физически ощущала его надежду.

И страх.

Мы смотрели друг на друга. Меня охватили тысячи чувств, его тоже, и…

Это было чересчур. Луис вроде бы говорил что-то про мою силу?

Почему бы мне не попробовать использовать ее, в чем бы она ни заключалась? Почему бы не сделать то, зачем я сюда пришла?

— Нет, — сказал Бен, когда я пошла прочь, а потом повторил еще раз, громче.

Я повернулась и посмотрела на него.

— Надо, — сказала я. — Я пришла сюда ради этого, ради родителей и дома. Я не могу об этом забывать. Не должна.

21



Бен схватил меня за руку, и я почувствовала, что в доме…

Я почувствовала, через Бена, что там что-то есть, и это была ненависть. Простая, чистая и чрезвычайно сильная.

Она была направлена на лес. На меня.

Тот, кто жаждал моей смерти, был здесь, и совсем недавно: я была в этом уверена, так же как в том, что дерево было подрублено специально, чтобы меня убить.

Если бы не Бен, меня бы уже не было в живых.

Я задрожала, отстранилась от него и посмотрела в сторону леса.

— Оно ушло, но я его чувствую. Оно было тут, в доме. И это — оно… — Я показала на упавшее дерево. — Это когда-нибудь прекратится?

— Не знаю, — ответил Бен.

— А ты… мы? Что нам теперь делать?

Я знала, каков будет ответ, еще до того, как он произнес его, — сначала почувствовала его неуверенность, а потом он снова сказал:

— Не знаю.

— Почему все закончилось между Луисом и той девушкой, которую он любил? — спросила я, и Бен замялся. Я поняла, что он знает историю, которую не хочет рассказывать мне. — Что случилось?

— Она его увидела, — наконец сказал он. — Пришла навестить его, а он в это время был…

— Не человеком, — продолжила я.

Бен закрыл глаза и кивнул.

— Покажи мне, — попросила я. — Прямо сейчас.

Он широко распахнул глаза:

— Не могу.

— Почему?

Вдалеке снова вскрикнул волк, на этот раз протяжнее, ниже. Резче.

— Эйвери, эта моя половина не… Мне рядом с тобой неспокойно. Я не контролирую себя, и если я преображусь…

— Ты можешь причинить мне боль?

Он сглотнул:

— Я буду стараться изо всех сил, чтобы не сделать ничего такого.

Он ответил, но в то же время это был никакой не ответ. Я чувствовала его волнение, страх, но за этим было что-то еще, что-то, что я уже замечала раньше. Что-то необычное.

Нечеловеческое.

Что-то хотело завладеть Беном — прямо сейчас.

— Уходи, — сказал он, дрожа. В глазах мелькнула яркая серебристая вспышка, они совсем перестали походить на человеческие, и его тело пошло рябью. — Уходи, — повторил он, умоляя, и я послушалась его.

Все, что я хотела в тот день увидеть… Ничего из задуманного не получилось. Все изменилось. Рухнуло.

Я мчалась через лес в сторону дома Рене, боясь как того, что Бен побежит за мной, так и того, что он этого не сделает.

Он не побежал. Я зашла в бабушкин дом, опустилась на пол и разревелась.

Я плакала из-за того, что мне казалось, будто мы с Беном сильно сблизились, но я снова убежала от него, испугавшись той силы, что таилась в нем. Испугавшись того…

Чем он может оказаться.

Плакала из-за того, что я ему доверяла, знала, что дорога ему, и раньше я считала, что этого достаточно. Разве нет? Может, и так, но в нашей ситуации все оказалось сложнее.

Плакала из-за того, что мне надо было зайти в дом, а я этого не сделала, и теперь я поняла…

Поняла, что больше никогда туда не пойду.

22



К приходу Репе я поднялась в гостевую комнату, села за стол, который она поставила там специально для меня, и уставилась в книгу, делая вид, что читаю.

— Хочешь немного посмотреть со мной телевизор? — пригласила она.

Я покачала головой. Я столько проплакала, что у меня сел голос. Рыдая, я совсем охрипла. А потом стала плакать тихо. Я так устала постоянно грустить и не понимать, что происходит. Особенно это касалось Бена.

Но я не знала, что делать. Я просто… чувствовала.

— А… Ну ладно, — ответила Рене и после паузы спросила: — Все хорошо?

— Просто устала.

Рене коснулась моего плеча:

— Приходи, если что понадобится или если захочешь поговорить или посмотреть телевизор, ладно?

Я кивнула, и она ушла. Я вспомнила свой дом и как надеялась найти там покой или хотя бы вспомнить, как нам было хорошо втроем, вернуться к себе и почувствовать, что я действительно дома.

Но этого не произошло. У меня было такое ощущение, что все это случилось с кем-то другим, потому что все, что я любила, оказалось связано с какими-то болезненными чувствами. Я так четко ощутила, что в доме кто-то побывал, что он охотился за мной, и мне было противно думать о том, что он прикасался к вещам родителей. И о том, что он вторгся в дом, единственное, что осталось от моей прошлой жизни.

Он захватил мое прошлое, исказил его, вывернул наизнанку.

Я отложила книгу, которую якобы читала. «Ромео и Джульетта». Ее принесли из дома, из моего дома. Я эту пьесу проходила с мамой в восьмом классе и изо всех сил старалась понять, что в ней такого выдающегося, до тех пор, пока не увидела снятого по ней фильма. После просмотра, когда непонятные доселе слова ожили на экране, до меня дошло. Я поняла, что это пьеса о любви, которая перешла все границы…

Почему я ее взяла? Мне же задали читать другую книгу. Надо было закончить длинную поэму Мильтона о рае, Сатане, искушении и…

О том, как впадаешь в немилость. И теряешь все.

Но мне вообще не хотелось читать. Даже думать об этом.

Так что хоть и было еще рано, я легла в постель. Думала, что не усну, но уснула. Мне приснился лес. И родители: они сидели за кухонным столом и улыбались друг другу, и мне тоже. Мама помахала мне рукой, и я вышла наружу, где было уже темно.

Я оказалась вне дома внезапно, как всегда бывает во сне. Вокруг стояли деревья, но что-то в них переменилось. У меня возникло такое ощущение, будто им что-то известно. Как будто они были уверены в том, что скоро что-то случится.

Я попыталась вернуться в дом, но не могла сдвинуться с места. Я попала в ловушку. И тут…

Тут появился Бен. Он прошептал мое имя, обнял меня за талию и прижал к себе.

— Ты мне нужна, — сказал он. — Ты же тоже не сможешь без меня, да?

Я посмотрела на него, и он понял, что не ошибся. Я наклонилась к нему, я хотела, чтобы он поцеловал меня, но когда его губы были готовы коснуться моих, он исчез. Все оказалось залито красным.

И это было не что иное, как кровь. Повсюду текли реки крови, она заливала меня, а мама стояла где-то там, вдалеке, удивленно и испуганно глядя на меня.

— Мамочка? — позвала я, но она даже не моргнула, она меня не замечала: оказалось, что она смотрела вовсе не на меня, а на что-то другое, и я тоже увидела…

Серебристые вспышки, очень, просто нечеловечески быстрые, они вспыхивали то здесь, то там.

На этом месте я проснулась и зажала рукой рот, чтобы сдержать собственный крик. Села, дрожа. Было темно. Мне хотелось вспомнить все, но…

Я обрадовалась тому, что не вспомнила. Стыдилась этого, злилась на себя, но это ни на что не влияло. Я была рада, что кошмар, который я испытала во сне…

На то, что эти воспоминания оказались заблокированы, была своя причина, и я в какой-то мере даже хотела, чтобы все так и осталось.

23



Я встала раньше, чем прозвенел будильник, оделась, взяла сумку и пошла вниз. Мне уже не терпелось в школу, чтобы отделаться от своих мыслей.

Больше всего на свете мне хотелось убежать от себя. Размеренная работа на уроках наверняка поможет. Потешу себя иллюзией, что хоть что-то в моей жизни как у всех.

Когда я спустилась, Рене, естественно, была уже на кухне. Сидела за столом с чашкой кофе и смотрела через стеклянную дверь. Когда я вошла, она повернулась ко мне. Дверь была приоткрыта, и кухню заполнил свежий воздух и лесной аромат.

Я улыбнулась ей и достала чашку, чтобы насыпать в нее хлопьев, хотя есть не хотелось.

— Что ты делаешь? — поинтересовалась она, встав и закрыв дверь.

— Собираюсь позавтракать. Ты не хочешь, чтобы я ела хлопья?

— Нет, — ответила она, отвернувшись от двери, и посмотрела на меня. Выглядела она обеспокоенно. — Сегодня суббота. Выходной.

Суббота. В школу идти не надо. Придется весь день провести тут, с Рене и с воспоминаниями о вчерашнем, о лесе. О доме.

О дереве.

О Бене.

О том сне, в котором я видела его. И кровь.

— Точно. — Я заставила себя выдавить улыбку. — Похоже, я запуталась в днях недели.

— Можешь еще поспать, — сказала Рене, но я села, засунув сумку с учебниками под стул, чтобы ее не было видно. И чтобы бабушка не беспокоилась.

Но было слишком поздно. Я поняла, что она уже взволнована.

— Мне не хочется спать, — ответила я, стараясь вести себя так, как будто ничего такого не случилось, надеясь, что удастся сыграть эту роль. Но Рене посмотрела на меня пристально, и я поняла, что она обратила внимание на мое осунувшееся лицо и загнанные глаза. — Надо придумать, чем заняться, — поспешно добавила я, чтобы она не успела сказать ничего насчет того, что я только что сделала, насчет того, что я забыла, какой сегодня день недели. И чтобы не задавала вопросов, на которые мне не хотелось отвечать. — Чем-нибудь веселеньким.

— Идея хорошая, но ты, похоже, немного…

— Мне надо что-нибудь делать, — перебила я. — Чтобы поменьше думать. Хорошо? — Я услышала в собственном голосе умоляющую интонацию.

Рене это тоже заметила. Она расслабилась, тоже села за стол и похлопала меня по руке.

— Тогда сейчас придумаем, — согласилась она. — Чем ты любишь заниматься на досуге?

— Я… — начала я, но остановилась.

Я не знала. До прошлого года, когда я пошла в школу, я все время проводила с родителями. В школе я узнала кое-что о людях, и гораздо меньше — о развлечениях, вернее, о том, что я под этим понимаю. А потом… потом случилось все это.

Бен, подумала я и представила нас вместе. Мы бы просто сидели и говорили, и…

Мне было бы хорошо.

Я оттолкнула эту мысль.

— Мне нравится гулять в лесу.

— Мне тоже, но, наверное, надо придумать что-то другое, — ответила она. — Не связанное с лесом. Что-то, что не заставит нас снова вспоминать о твоих родителях.

Так что в итоге мы стали строить крыльцо. Выяснилось, что пройтись по магазинам ни одна из нас не хочет — я была в торговом центре один раз, с Кирстой, и, когда Рене выдвинула такую идею, я покачала головой, и она сказала:

— Слава богу. Просто ненавижу туда ездить, мне не нравится стоянка, и освещение там отвратительное.

— Согласна. Там все такое фальшивое.

— Ты не грустишь из-за того, что тебе это не нравится? — поинтересовалась Рене.

— Нет. Родители научили меня быть собой, и я этому рада.

— Я тоже, — ответила Рене. — Думаю назначить тебя ответственной за качели.

— Качели?

— Да, на крыльце будут качели, — с улыбкой ответила она. — Мы будем сидеть на них и смотреть на звезды и на лес. Зачем крыльцо, если на нем нельзя сидеть?

Мне никогда не приходилось где-то сидеть и смотреть на лес. Я всегда могла войти в него.

Я попыталась это сказать, но вспомнила события предыдущего дня и закрыла глаза.

Мне нужен был всего лишь один день. Один день нормальной, обычной жизни. И он у меня будет, сказала себе я. Будет.

— Хорошо, — сказала я, открывая глаза. — Покажи мне их.

Рене достала качели, но собрать их оказалось сложнее, чем я предполагала. Деталей было очень много, почти все похожие, и их надо было привинчивать друг к другу какой-то крошечной металлической штучкой, которая постоянно выскальзывала у меня из рук.

— Папе бы они не понравились, — отметила я, с трудом стараясь вставить штырь Д в паз К.

— Что? — переспросила Рене рассеянно. Она только что вернулась из дома — уходила, потому что зазвонил телефон. Мне было интересно, кто звонил, но спрашивать я не стала.

Вместо этого я поинтересовалась:

— С тобой все в порядке?

Она покачала головой и сказала:

— Только что звонил Рон. Сказал, что вчера у дома твоих родителей кто-то был, а неподалеку упало дерево. Оно вполне могло кого-нибудь зашибить, и он хотел убедиться, что тебя рядом не было. — Она сделала паузу, посмотрела на меня. — Я сказала, что ты больше в лес не ходила.

Я уставилась на будущие качели, дергая упрямую деталь с буквой Д.

— Не хочу больше терять любимых, — проговорила она. — Я этого не вынесу. Понимаешь?

— Да, — ответила я. — Если мне удастся вспомнить, кто убил родителей, я смогу быть уверена, что убийца никому больше не причинит зла. А для этого мне надо быть живой.

— К тому же тебе еще в колледж поступать, — продолжила Рене. — Уже скоро пора будет задуматься об этом. Как и о прочих планах на будущее. Так?

— Я… да, — сказала я, хотя о колледже не думала уже сто лет.

Я была слишком занята мыслями о родителях. И о Бене.

Рене посмотрела на меня и добавила после паузы:

— Ты же понимаешь, что об этом подумать надо. О своей жизни.

— О том, чтобы уехать отсюда? — спросила я, вспоминая, сколько она ссорилась из-за этого с отцом, ведь ей так хотелось, чтобы он достиг большего. И о том, что это положило конец их отношениям.

— Нет, — мягко ответила она. — Просто… нельзя жить прошлым. Поверь мне, это приносит лишь боль. — Она отвернулась, а потом сменила тему: — Ну что, вернемся к работе? Ага?

Я посмотрела на нее. Вспомнила, сколько ей пришлось пережить — она потеряла папу даже не один раз, а дважды. Подумала о том, сколько еще страданий выпало ей на долю, о которых я не знала, но догадывалась.

Мы с Рене продолжали узнавать друг друга. Я понимала, что наши отношения все еще строятся, доверие только взращивается.

— Хорошо, — сказала я и снова принялась за качели.

Я работала почти целый день, но в итоге я их собрала. Мы с Рене хорошо потрудились, останавливались, только чтобы перекусить бутербродами в обед, и, когда я докручивала последний винт этим странным ключом или как его там, у меня заурчало в животе.

— Пойдем ужинать, — предложила Рене, — я уже так устала от этих досок, к тому же мы обе заслужили что-нибудь вкусненькое. Может, съездим в пиццерию?

— Давай, — согласилась я, с ухмылкой вспоминая заведение.

Это был единственный ресторан в Вудлейке, но мы с мамой и папой туда почти никогда не ходили. Может, раз в год, на мой день рождения, и папа всегда говорил, что мамина еда вкуснее; но мне там нравилось. Мне было интересно наблюдать за людьми. До того как пошла в школу, только там я и могла посмотреть, чем занимается народ, который ведет «скучную» жизнь, как говорил папа.

— Пойду переоденусь, — сказала я, но Рене засмеялась:

— Зачем? Это же всего-навсего пиццерия.

Она там часто бывала. Она была нормальной горожанкой. Вела такую жизнь, которой не хотел для себя папа. Я заколебалась, задумавшись о том, что бы он и мама на это сказали.

— Ты знаешь, мы встречались с твоей мамой «У Бесси», — сообщила бабушка.

— С мамой?

— Мы не договаривались о встречах, нет, — уточнила Рене. — Но я иногда заходила туда пообедать и видела ее. Ей нравилось их печенье. Мы общались.

— Ты разговаривала с мамой? — Я уставилась на Рене. — Она никогда не рассказывала…

— Твоего папу это бы не порадовало, — объяснила она. — И я, и Дебби очень любили Джона. И тебя. А от вкусного печенья я сама никогда не откажусь.

— Значит, вы общались?

— Всего несколько раз, — ответила Рене. — Твои родители шли своим путем. И ты можешь идти своим. Даже должна. Они бы хотели этого. Они любили тебя именно так, как родители должны любить ребенка.

Она посмотрела вниз, на землю, и я поняла, что она думает о папе. Они так долго и яростно ссорились, что между ними осталась только тишина, молчание, которого они так и не нарушили.

— Хорошо, — сказала я, и мы пошли к машине.

Я посмотрела на качели — они легонько раскачивались на ветру. В стеклянной кухонной двери я заметила отражение машины, а на столе — газету, которую утром читала Рене.

Газета.

Это из-за нее… Может быть, это из-за нее погибли родители? Бен спрашивал, не обидели ли они кого. Так вот, папа точно обижал — некоторых жителей Вудлейка очень злили его статьи, в которых всегда отстаивалась такая точка зрения, которую не высказывал никто другой.

Но неужели это могло привести к убийству?

Такое казалось мне невозможным. Просто невозможным.

Я вспомнила его последнюю серьезную кампанию, обсуждение вопроса, который был важен и для городской администрации. По которому, в кои-то веки, они пришли к согласию.

Волки.

Папа писал статьи, в которых ратовал за разрешение охоты на волков.

Когда до меня это дошло, я охнула, и Рене спросила:

— Что такое?

— Ничего. Просто задумалась. О том, что в последнее время папа писал про охоту на волков.

— Правда? Ну да, — ответила Рене. — Впервые в жизни его точка зрения совпала с мнением администрации. Об этом очень много говорили.

Она сказала что-то еще, но я не услышала. Я думала лишь о том, как Бен отстранился от меня, сказав, что не причинит мне вреда. Но это никак не меняло того факта, что он наполовину…

Какая-то его часть мыслила не так, как мыслят люди.

Эта часть и не была человеком.

А что, если такой человек оказался в нашем городе и узнал, что на него и на остальных волков могут вести охоту? Что его и всех его родственников могут убить?

Луис наверняка знал о планах администрации. И он мог сказать об этом Бену, хотя бы для того, чтобы защитить его. Луис-то из дома почти не выходил, а вот Бен…

Бен выходил.

И он знал, где живут мои родители. Он же был у меня дома.

Я зашла с Рене в пиццерию, но есть мне уже не хотелось. Я клевала салат, который подали раньше основного блюда, приказывая себе успокоиться.

А потом я увидела Бена.

24



Я вся сжалась и выронила вилку, она громко ударилась о край тарелки. Хорошо бы сделать вид, что я его не заметила.

Хотелось встать и подойти к нему. Хотелось…

Хотя бы знать, что делать. Но я не знала. Все до сих пор казалось мне очень странным — перевернутым вверх ногами, задом наперед — и ставило меня в тупик.

— Приятного аппетита, — пожелала официантка, ставя перед нами тарелки, и я уставилась на сэндвич, который, похоже, заказала в каком-то бессознательном состоянии. На эту высокую конструкцию из ломтиков хлеба и торчащих между ними кусочков говядины.

— Выглядит здорово, — прокомментировала Рене, кусая собственный куриный сэндвич, а я снова посмотрела на говядину. Я видела мясо — непрожаренное, еще розовое в серединке.

И сок, который капал с него на тарелку.

Но я понимала, что это не сок.

Это была кровь.

Кровь, красная кровь.

Я сказала Рене, что мне надо в туалет, и встала — хотелось оказаться подальше от стола, от этой еды.

Подальше от Бена, который так и сидел за своим столиком. Я очень хотела его увидеть, но сомневалась в том, что это хорошая идея.

Я не пошла в дамскую комнату, а прошла мимо по коридору. Одна из дверей, которая то и дело открывалась, вела в кухню. А вторая дверь была закрыта.

Закрыта, но не заперта.

Я открыла ее и вышла в узкий переулок между пиццерией и магазином готового платья «Шэрон». В конце переулка стояли мусорные баки, наполненные в основном пустыми коробками. Все говорили, что еда «У Бесси» слишком вкусная, чтобы не доесть, и я всегда была с этим согласна — когда мы туда ходили, на моей тарелке не оставалось ни крошки.

А теперь я и кусочка проглотить не смогла бы.

Я прислонилась к стене, прижимаясь спиной к шершавым кирпичам и глядя вверх, на звезды, и начала дышать очень глубоко — мама учила меня, что так надо делать, когда тебе грустно. Я всегда считала, что это глупо — я же умела дышать, — но она оказалась права. Иногда необходимо замедлиться и обо всем подумать. Иногда…

Иногда на тебя столько всего сваливается, что даже дышать становится трудно.

В городе звезды светили не так ярко. Млечного Пути совсем не было видно, и меня это удивило — странно было не видеть звезды, тот гигантский узор света и энергии, который простирается над нами.

Мне следовало бы вернуться. Я это понимала. Попрошу Рене забрать сэндвич с собой, скажу, что у меня нет сил есть, а потом выброшу его при первой же возможности. И не буду думать о крови и о чем она мне напоминает, заставляя вспоминать то, чего я никак не могла вспомнить.

Меня нашли в крови, и это было мое последнее воспоминание о прошлой жизни.

— Эйвери.

Бен. Я замерла и посмотрела на него. Ему удалось подойти ко мне так тихо, что я не услышала шагов. Но он, естественно, умел ходить беззвучно.

Он остановился рядом, так близко, что можно было посмотреть ему в глаза. Можно было протянуть руку и дотронуться до него.

— Я тебя не слышала, — сказала я, а потом подумала не столько о нем, сколько о том, как вообще бегают лесные волки — однажды я видела пару из окна. Они двигались очень тихо, даже через трещину в стене я ничего не услышала, кроме ночной тишины.

Вообще ничего.

— Ты задумалась, — с улыбкой ответил Бен. У него в руках был пакет с названием пиццерии — яркие желтые буквы на полиэтилене. Так странно было видеть его здесь. С едой — ведь он мог просто выбраться в лес и…

Мог бы сам поймать себе кого-нибудь.

Я снова вспомнила о своем сэндвиче, о капающей с него крови, и у меня скрутило желудок.

— Что с тобой? — поинтересовался Бен, мягко, но настойчиво. — Тебя что-то напугало и расстроило.

— А уловить причину ты не можешь? — спросила я.

Бен сглотнул и опустил глаза:

— Знаю, что это связано с родителями.

— Да, но это не все, — ответила я, и он вздрогнул, словно я его ударила.

— Эйвери, я говорил от души. Я сделаю что угодно, чтобы не причинить тебе вреда.

— Ты можешь это сделать, — сказала я и показала на луну: она висела низко, полная и тяжелая. Огромная красная луна. — Ты уже был здесь, когда убили моих родителей. Ты знал, что мой папа выступал за разрешение охоты на волков, чтобы снизить их численность?

— Нет, — ответил Бен. — И даже если бы знал, моих родных убили не простые охотники. — Его губы напряглись. — Ты говорила, что доверяешь мне. Почему это вдруг изменилось?

— Ты иногда становишься не человеком, — объяснила я. — Ты… ты волк.

— Нет, — возразил он, — это не так. Я только наполовину волк, но не целиком. И ты не ответила на мой вопрос.

Теперь уже я опустила глаза:

— Я вспомнила отцовские статьи. О том, что он писал про охоту на волков. — Я посмотрела в небо. — Разве ты не должен… сегодня же… ты будешь превращаться?

Он засмеялся, и в сердце у меня что-то кольнуло.

Я почувствовала, что мои слова его расстроили. Хотя на поверхности ему было весело, за этой веселостью скрывалось другое чувство.

Печаль.

— Эйвери, это всего лишь басни, — сказал он. — Я настоящий, и я превращаюсь не когда скажет луна. Может, мы с тобой обезумели, может, мы не должны быть вместе, но это не значит, что этого не может быть. Если ты мне больше не доверяешь, почему ты до сих пор здесь, со мной?

— Потому что… потому что хочу. Потому что я… — Я резко выдохнула, а потом прошептала: — Я в тебя верю. В нас. И я тебе доверяю.

Он не спросил, всерьез ли я это сказала. Ему не надо было этого делать. Я знала, что он может чувствовать то же, что чувствую я. Бен улыбнулся, и улыбка преобразила его лицо.

Он показался мне еще прекраснее.

— Спасибо, — проговорил он. — Ты и я… Знаешь, все это для меня тоже в новинку.

— Знаю, — ответила я. Я действительно это знала. — Так, значит, все, что рассказывают про таких, как ты — и луну, и все остальное, — это все неправда?

— Ну, если я сменю облик в полнолуние, то не смогу превратиться обратно до рассвета, даже если захочу, — медленно сказал он. — В этом мы луне подвластны. Я подвластен.

— Можно еще вопрос? — начала я. — Погоди, не отвечай. Я все равно спрошу. Зачем тебе это? — Я показала на пакет из пиццерии. — Разве твоей второй сущности это не противно? Есть что-то, что не сам поймал?

— Нет, — ответил Бен, и меня захлестнуло потрясение, которое он испытал, когда я задала этот вопрос. — Я же человек, и я могу поесть «У Бесси». Мои способности, то, что со мной временами происходит, это тоже я, но… Эйвери, ты знаешь, что я чувствую. Ты знаешь, что я человек. Знаешь это лучше, чем кто-либо другой. Ты… — Он улыбнулся. — Я тоже доверяю тебе. Так что я расскажу тебе все, что ты хочешь.

— Как ты… Каково это — менять… — начала я, и тут меня осенило, что между нами лежит пропасть. Бен — человек, но не полностью. Он был наполовину волком, существом из мифов, и даже если то, что рассказывают насчет полнолуния, оказалось выдумкой, что-то все же оставалось правдой.

Что-то, чего я не знала. До сих пор. У меня закружилась голова.

Серебристые вспышки.

— Что такое? — спросил Бен. — Я чувствую, что ты думаешь о чем-то еще.

— Серебро, — еле проговорила я.

— Серебряные пули, да? Это тоже вымысел. Я действительно такой же, как ты. То, что вредно тебе, вредно и мне. — Он дотронулся до своей груди. — Сердце у меня бьется так же, как и у тебя.

Я поняла, что стоило рассказать ему, что я видела. Про серебристые вспышки. Он ощущал силу зла рядом с домом моих родителей. Мы оба ее ощущали. Может, он знает, что это за вспышки.

А потом я посмотрела на него и увидела серебристый блеск в его карих глазах. Я заметила, как они преобразились, ярко вспыхнули, а потом снова стали карими.

Когда я это видела, блестящая паутина доверия между нами содрогалась.

Где-то надрывалась.

— Мои глаза, — начал он, — ты это заметила? Я… — Он удивленно замолчал. Он был потрясен.

И напуган.

Я кивнула.

— Вообще-то люди не должны этого видеть.

— А я видела.

— Ты особенная, — сказал Бен полным благоговения голосом, широко распахнув глаза. — Наша связь… Ее природу я понимаю, но ты еще можешь видеть в человеке волка. Знаешь, как редко такое бывает? Мне вообще всегда говорили, что такие способности у человека — вымысел. Ты… ты какая-то мифическая.

Это вызывало улыбку. Это я-то — мифическая.

И это говорил мне он.

— Ты тоже.

Бен улыбнулся мне в ответ, и его лицо перестало казаться таким напряженным, он стал похож на существо из книжки.

Но он был настоящий, он стоял неподалеку и сделал шаг по направлению ко мне.

Я не отстранилась. Потому что я действительно ему доверяла.

— Ты видела таких, как я? В лесу или где-нибудь еще?

— Только Луиса, и то поняла это по тому, что он твой родственник, а не по глазам, хотя заметила в них серебристый оттенок. Я должна была это видеть?

Бен покачал головой.

— Ну и ну, — сказала я. — А ты встречал у нас своих?

Он снова покачал головой:

— Лес очень большой. Луис говорит, что они должны тут быть. Не наши родственники, но все же. Но я пока их не встречал. Хотя я и не искал особо. — Он посмотрел на меня: — По крайней мере, в последнее время.

— А хочешь?

— Хотел, — прошептал он. — Когда только приехал сюда. Надеялся найти кого-нибудь, кто меня поймет. Кто увидит меня таким, какой я есть. — Он дотронулся до моей щеки и провел по ней пальцем. — А потом появилась ты.

— Но я не…

— Нет, — ответил он. — Ты не такая, как я. Но, Эйвери, я хочу… — Он замолчал и наклонился, приближаясь ко мне губами.

Я замерла в ожидании. И в надежде. Я ему действительно доверяла, и я этого хотела, хотела быть с ним.

Я почувствовала его дыхание на своих губах, потом оно поднялось к моему уху и опустилось к шее.

В этом положении он остановился. Я ждала, я почти ощущала его поцелуй на своей коже, чувствовала его дыхание, и мне следовало бы испугаться.

Бен был не человеком, а я знала, как волки поступают со своей добычей. Я понимала, насколько открыта и уязвима моя шея, он мог…

Но он не сделал бы этого. Я сердцем чувствовала, что он сказал правду. Он ни за что не причинит мне вреда.

Бен едва касался губами моей шеи, словно вдыхая аромат цветка, как будто он не мог без меня.

— Эйвери, — сказал он, и его голос дрогнул. Он вспоминал то, что уже было между нами, поцелуи, ласки, и ему хотелось испытать это снова. Он жаждал меня, он старался быть сильным, правда, старался, но то, что он во мне видел…

Я в его глазах выглядела такой прекрасной. Я вся, мои волосы, кожа, запах, аромат леса и вечности — я уже приковала его внимание, и ему никогда не забыть, что я пахну вечностью, желанием, надеждой и возможностями.

— Ты же меня нюхаешь, — сказала я, и так оно и было. Эта его первобытная сущность — ей нравился мой запах, ей нравилась я. Ее тоже влекло ко мне, я чувствовала ее желание, примешанное к чувствам Бена, чистое и простое.

И я резко вдохнула, подняла руки и положила их на его плечи.

Я была нужна Бену, обеим его половинам, он взывал ко мне. У меня пропала способность ясно мыслить, но я не жалела об этом, настолько меня к нему влекло. С самого первого взгляда. Так почему бы мне не отдаться во власть этих чувств? Не дать им волю?

— Да, — сказал он очень низким голосом. Это прозвучало даже не как рык, а ниже, мощнее.

Он резко помотал головой, глаза его засветились очень ярким серебристым светом, и он сделал шаг назад, максимально отдаляясь от меня.

Но далеко отойти ему не удалось. Переулок был очень узким.

— Если я к тебе сейчас притронусь, боюсь, я могу измениться, — объяснил он. Это его первобытное желание никуда не ушло, оно беспокоило Бена: ведь неизвестно было, что может произойти, когда он изменится.

Что может случиться, если я увижу его таким, каким он иногда становится, каким он просто не может не становиться?

Я видела волков. Всю свою жизнь прожила рядом с ними.

Я вспомнила тот снимок, который мне приносил папа, фотографию волка в городе. Он сказал, что этот снимок был подтверждением тому, что истории про оборотней — вымысел, а мне тогда отчетливо показалось, что изображенный на нем зверь очень одинок.

Одинок и напуган, прямо как Бен сейчас. Я уловила его страх, его желание, то чувство одиночества, которое он испытывал с тех пор, как погибли его родители, и то одиночество, которое он испытывал всегда, потому что он кого-то ждал, кого-то, с кем можно будет делиться чувствами, но я была не такая, как он, и он боялся, что никогда не будет нужен мне так же, как нужна ему я, и…

— Бен, — сказала я, и мой голос сорвался.

Меня безумно влекло к нему. И когда он услышал это — как я назвала его по имени, когда почувствовал, что за переживания стоят за этим, — он бросил пакет с едой и метнулся ко мне с такой скоростью, что я его даже не увидела.

Лишь почувствовала, что он прижался ко мне, наши тела переплелись, я вжималась спиной в стену, а он целовал меня, сначала робко, потом все настойчивее.

Он пожирал меня губами.

Наши чувства, наше желание подпитывались друг от друга, страсть накалилась настолько, что мне почти казалось, что воздух вокруг нас посверкивает.

Я запустила руку ему под майку, дотронулась до его живота, до кубиков пресса, потом подняла руку к груди. Он стонал и нашептывал мое имя — Эйвери, — и я опустила руку обратно к талии, а потом скользнула вверх по спине. Я коснулась пальцами крохотного треугольничка, доказательства его природы, отличной от человеческой, и подумала…

Я подумала, что он прекрасен. И идеально мне подходит.

Я ласкала его, а он меня — губами, руками, — потом его губы опустились ниже, он стал целовать мои ключицы, отодвигая пальцами майку, потом залез под нее и принялся медленно гладить мою талию, поднимаясь вверх. Я выгнулась, прижимаясь к нему, я хотела, чтобы он делал все быстрее, я хотела его, а он дрожал, еле справляясь с силой влечения, и тут я услышала какой-то звук, тихое и нежное поскуливание, животное выражение чистого желания.

Но его издал не Бен.

А я сама.

Это застонала я, и, услышав это, Бен вздрогнул, прошептал мое имя и еще крепче прижался ко мне. Одну руку он опустил на мои бедра, и я льнула к нему, я так хотела…

— Эй, Эйвери! — услышала я, и это был не Бен.

Рене.

Я распахнула глаза и увидела ее — она смотрела прямо на нас с Беном.

— Я… привет, — пробормотала я.

Она откашлялась и сказала:

— Ты сказала, что пойдешь в туалет.

— Я встретила Бена.

Рене сурово посмотрела на нас и ответила:

— Это я и сама вижу.

Бен отстранился от меня, сунул руки в карманы и опустил голову — он уловил гнев Рене.

— Я не собиралась…

— Мне кажется, тебе лучше помолчать, — перебила она. — Даже думать не хочу, что было бы, если бы я не появилась. Вам обоим всего семнадцать лет, и, очевидно, ни один не думает о возможных последствиях, а Эйвери уже достаточно натерпелась. — Она смотрела на Бена, сощурив глаза. — Ты меня понимаешь?

— Я бы не сделал ей ничего плохого, — сказал Бен тихо и торжественно.

— Значит, ты не против уйти и дать ей доесть? — спросила она.

Бен сглотнул, посмотрел на меня. Мне так хотелось…

От того, что мне хотелось, я вся сжималась в комок.

Но он сказал «да», отошел от меня и поднял свой пакет.

— Хорошо, — сказала Рене и посмотрела на него. — Передай Луису, что мне было любопытно встретить его родственника.

— Я… Эйвери… — Он посмотрел на меня.

Рене снова откашлялась и добавила:

— Уверена, что тебе надо отнести еду домой. Я права?

Бен кивнул, бросил взгляд на меня, а потом убежал, исчезнув в темноте, как вспышка. Нечеловечески быстро.

Рене этого не заметила. Она была слишком занята мной, а я поправила майку, провела пальцем по вспухшим от поцелуев губам.

— Наверное, нам лучше вернуться домой, — предложила она, и мы поехали.

Почти всю дорогу она молчала.

— Не знала, что тебе нравится Бен, — наконец сказала она.

— Все… довольно сложно, — ответила я.

— Сложно?

— Да, — тихо проговорила я. — Я никогда не испытывала того, что чувствую, когда рядом он.

— Что ж, это неудивительно. Ты молода. Знаю, что тебе наверняка неприятно это слышать, но скажу правду. Будет еще много мальчиков, и… с ними ты будешь чувствовать то же самое.

— Нет, — ответила я. — Не буду.

Услышав мои слова, Рене резко выдохнула, но промолчала.

— Что завтра будем делать? — поинтересовалась я после паузы. — Достраивать крыльцо?

— Эйвери, если тебе захочется поговорить, то я в твоем распоряжении, я тебя выслушаю, — сказала она, а потом рассказала про планы на крыльцо.

Рене говорила, а я смотрела на нее, на ее напряженную от волнения челюсть, и мне так хотелось заверить ее, что все будет хорошо. Что мы с Беном другие, не такие, как все.

Я хотела сказать ей, что мыс ним вдвоем можем сделать что угодно. Я была уверена в этом всем сердцем, всей душой. Сказать ей, что я ему доверяю, и не зря, сегодня я убедилась в этом.

Но я подумала, что это не то, что она хотела от меня услышать, по крайней мере сейчас, так что я просто слушала. Пыталась думать о том, что она сказала, о том, что мы с ней все еще узнаем друг друга. Я наконец начинала ощущать, что она моя родня, и это было мне нужно, я хотела этого.

Но я думала и о Бене, надеясь, что он тоже думает обо мне.

Точнее, так было до следующего утра, когда я проснулась и узнала, что убили еще троих человек.

25



Только встав, я, разумеется, еще ничего не знала. Мне снился Бен, мы были вдвоем, и когда я проснулась, то покраснела и порадовалась тому, что моих снов никто, кроме меня, не видит. Хотя Бен мог почувствовать эмоции из сна, и с мыслями об этом я пошла в ванную, стараясь уловить то, что чувствует он.

Тишина. Я вспомнила свои сны, впустила их в мысли и снова попыталась поймать чувства Бена.

Безрезультатно. Его как будто вообще не было.

С этими мыслями я вошла в ванную и увидела свои волосы. Кроваво-красная прядь, которая появилась некоторое время назад и которую я состригла, из-за которой меня обозвали проклятой — да я так себя и чувствовала, — снова появилась, сверкая еще ярче и насыщеннее, чем раньше.

Она сияла, как кровь.

Я сглотнула, голова у меня закружилась, я уперлась руками в раковину и наклонилась. На белый фарфор упала ярко-красная прядь волос. Я дотронулась до нее, боясь, что она окажется мокрой. И липкой.

Нет, она была сухой, но тем не менее. Кроваво-красная, блестящая. Я поняла, что что-то стряслось. Нечто ужасное.

Тогда я еще не знала, насколько.

Я спустилась вниз. Рене тоже уже встала. Она стояла в кухне, уставившись на стол. Глаза у нее были красные и опухшие. Когда я вошла, она посмотрела на меня.

Заметила вновь окрасившуюся прядь, хотя я попыталась убрать ее, и побледнела.

— Эйвери… твои волосы, — заикаясь, проговорила бабушка.

— Снова покраснели, — ответила я. — Прошлую окрашенную прядь я состригла, но вот она снова здесь. Я заметила ее, когда проснулась. Она опять появилась, так что говори, что случилось, потому что я знаю, что это неспроста.

Рене кивнула и тяжело опустилась на стул, снова вперившись в стол.

И все мне рассказала.

Прошлой ночью, в полнолуние, убили троих человек. Семью Тантосов. Всех — Уоллеса, Кимберли и их дочь Джейн.

— Что? — переспросила я. Красная прядь упала мне на лицо.

Рене бросила мне газету.

Придерживая рукой свои окровавленные волосы, я прочла статью, которую, по всей видимости, в спешке написала сотрудница газеты, которая раньше занималась версткой, а теперь решила стать корреспондентом.

Тантосов нашли у их дома. Они тоже жили в лесу, а не в городе, как и моя семья. Иногда я встречала их где-нибудь, чаще в лесу. Они ходили там так же уверенно и быстро, как и мы.

Они знали лес. И знали, как обезопасить себя.

И тем не менее теперь они все мертвы. Убиты.

Более того, всем троим выдрали глотки. Складывалось такое ощущение, что это сделали животные.

Нет, сказала себе я. Не может быть. Но тут снова вспомнила маму с папой, что стало с ними, и отложила газету. Больше я читать не могла.

— Полицейские знают, кто это сделал? От Рона есть новости? Я уверена, что этот же человек убил и маму с папой.

Рене покачала головой.

— Это, видимо, был не человек, — ответила она. — Они считают, что это было животное. Волк. И наверняка больной. У него, скорее всего, бешенство.

Я сглотнула — во рту резко пересохло, а Рене сложила руки и сказала:

— Вижу, что случилось с твоими волосами. И я за тебя боюсь. Я в знаки не верю, но даже я не могу такое игнорировать. Ты, наверное, что-то видела, когда твоих родителей… — Голос у нее дрогнул, и она замолчала.

— Или у меня какая-то связь с лесом, — ответила я, вспоминая, что сказал Луис. О том, что у меня якобы есть какая-то сила.

В чем она заключается? Предчувствовать смерть? Она меня метит? Становится частью меня?

— Этого не может быть, — возразила Рене. Голос ее дрожал. — У человека не может быть связи с местом, даже с этим лесом. Ты просто где-то живешь, и все. А я… Я волнуюсь о том, как это все на тебя влияет.

— Поверь мне, я уже смирилась с тем, что не помню, что случилось с родителями, — прошептала я, а она посмотрела на меня и сказала:

— Нет, дело вовсе не в этом. Я знаю, что ты ничего не помнишь, милая, но я волнуюсь за тебя, о том, сколько переживаний выпало на твою долю.

— Ты действительно считаешь, что Тантосов и моих родителей убил зверь… волк? — спросила я дрогнувшим голосом.

— Не знаю, с чего вдруг волку кидаться на людей, но если у него действительно бешенство, наверное, это может быть правдой. В лесу неподалеку от дома Тантосов нашли волчьи следы, — рассказала Рене.

В тот момент мне, как никогда, нужно было почувствовать Бена. Мне надо было знать, что наше доверие, наша связь была настоящей.

Но я так ничего и не ощутила.

Я предприняла еще одну попытку, но безрезультатно. В голове было пусто, я осталась наедине со своими чувствами. Я не стала спрашивать Рене, уверена ли она в том, что найденные следы именно волчьи. Я и так видела, что да, и понимала, что мои волосы окрасились снова не просто так. На то была причина. Это был знак.

Но я совсем не понимала, на что он указывает, и боялась, что Луис прав, что у меня есть связь с лесом и что это означает, что я всегда буду окружена смертью.

Бен, прошу тебя, подумала я бессильно и закрыла глаза.

— Эйвери, — сказала Рене, — я не знала, что вы были так близки с Тантосами. Хотя, наверное, следовало догадаться, они же тоже жили в лесу. Позвать кого-нибудь? Может, Рона? Хочешь?

— Нет, — тихо сказала я, а потом повторила погромче и открыла глаза.

Я не хотела, чтобы на меня кто-то смотрел. Мне надо было вспомнить, что случилось с родителями, прямо сейчас. Проблема заключалась в том, что я не знала, как это сделать. Наверняка это было не очень сложно, но, что бы я ни делала, что бы ни пробовала, вспомнить случившееся мне не удавалось. Хотя в глубине души я знала, что видела все.

Так почему это оказалось скрыто настолько глубоко?

Я боялась, что знаю ответ. Несмотря на мои чувства к Бену, несмотря на то что я тянулась к нему всем сердцем, я боялась, что будет, когда я все вспомню. Боялась того, что могу увидеть, того, чем могут оказаться эти серебряные вспышки.

Волк.

Об остальном и думать было страшно. Я просто не могла. Не сейчас. Я снова дотронулась до зловещей пряди волос, у меня дрогнуло и закололо сердце.

Рене встала и сказала:

— Приготовлю тебе поесть.

Я покачала головой:

— Мне надо какое-то время побыть одной. — И ушла в гостевую комнату, в которой жила. Забралась в кровать и принялась плакать — жалея Тантосов, своих родителей и саму себя.

Я ревела потому, что все рушилось, а я не знала, что делать.

26



Мы с Рене пошли в церковь на похороны Тантосов. Глаза у меня были красные, впрочем, у всех остальных тоже. Служба прошла тихо. Прозвучало несколько молитв, но по большей части люди просто выходили и делились воспоминаниями.

Но сказать им было почти нечего. Тантосы были симпатичными людьми, но очень тихими и закрытыми. В город они выбирались редко. У них была дочь, которая некоторое время ходила в школу, закончила ее и осталась жить в лесу с родителями.

— Джейн чувствовала себя в лесу как дома, — сказал кто-то. — Она была его частью…

И тут я подумала, что это могла бы быть и моя поминальная служба. Если бы все сложилось чуть иначе… Если бы мама не послала меня за грибами… То, что только что сказали о Джейн, можно было сказать и обо мне.

Мы с ней различались только в одном.

Джейн умерла.

А я нет.

Красная прядь выскочила из-за уха, и я коснулась ее пальцами. Если лес действительно одарил меня какой-то силой, мне хотелось бы научиться ее использовать, чтобы остановить происходящее. Все эти смерти.

Я предпочла бы не иметь ко всему этому никакого отношения, но это были пустые надежды.

Когда все высказались, мы снова помолились за Тантосов, попросили Бога присмотреть за их душами.

— Смилостивься над нами, — просил пастор. — Береги всех жителей Вудлейка, направляй тех, кто нуждается в Тебе. Береги всех тварей божьих.

Я сидела склонив голову, но, когда он сказал это, подняла взгляд и увидела открытые глаза пастора.

Он смотрел на Луиса, который подошел позже всех и устроился в заднем ряду, молчаливо и одиноко.

Когда отзвучал последний псалом, я встала и направилась к Луису. Меня окликнула Рене, но я не обернулась, потому что мне нужно было с ним поговорить.

Мне необходимо было узнать, почему он пришел, а также что ему было известно о Тантосах и их гибели.

А еще я хотела знать, что он мог сказать о моей так называемой силе.

Но когда я дошла до последних рядов, его уже не было.

Я протолкалась сквозь небольшую толпу плачущих людей, собравшихся у двери. Пока я пыталась пробраться к выходу, повторяя «простите» и «извините», кто-то назвал меня по имени. Я знала, о чем они думают. Не так, как я ловила мысли Бена, но все равно знала.

Они спрашивали себя, почему выжила я, тогда как остальные погибли. А еще им было интересно, что мне известно о случившемся.

Что я знала. И что сделала.

От последней мысли у меня кровь в жилах похолодела. Я пыталась вспомнить, что-то воображала, что-то видела во сне, размышляла, но ни разу не задумалась…

Ни разу не задумалась о том, что может значить для меня такая потеря памяти. И о том, что эти серебристые вспышки я могла просто выдумать. Чтобы заставить себя поверить в то, что все эти ужасные вещи сделал кто-то другой. Хотя на самом деле, может быть, это была… я?

Могла ли я это сделать? Я ли это сделала?

Нет. Мне стало больно от этой мысли, как будто меня ударили, и довольно сильно. Я вспомнила свои волосы, окрасившуюся прядь. Она тоже не сказала мне, что это сделала я.

Она сказала, без слов, разумеется, просто на меня нахлынуло понимание, что я единственный человек, который знает, что произошло.

Я вышла из церкви.

Луис был уже на стоянке, шел по направлению к кладбищу и к лесу, простиравшемуся за ним.

Я побежала к нему.

Наверное, он услышал мои шаги, поскольку остановился и развернулся, ожидая меня.

— Эйвери, — поприветствовал он, когда я до него добежала, и я замерла. В голове у меня кружилось столько вопросов, что я не знала, с чего начать.

— Я знал Тантосов, — мягко сказал Луис после некоторой паузы. — Они были хорошими людьми. Добрыми. Они любили лес. Я не ходил туда, где это случилось, так что не совсем уверен, но полагаю, что их зарезал тот же, кто убил твоих родителей. Думаю, тебе следует вернуться к бабушке, в ее дом. И не ходить в лес.

— А что насчет моей силы? — спросила я и показала ему на изменившие цвет волосы. — Это… это смерть?

— Нет, — ответил Луис. — Лес чувствует свои потери, не как человек, но по-своему чувствует, и он решил демонстрировать эти потери на тебе. Я не… — Голос его дрожал. — Я думал, что это не повторится. Думал, что все уже закончилось. Спрячь эту прядь, Эйвери. Прячь ее ото всех.

— Даже от Рене?

— Нет, — сказал он. — От нее не надо. Она твоя родственница, она поймет. Я пойду, ладно? Но тебе ни в коем случае нельзя ходить в лес. Даже ради Бена.

— Вы все еще не хотите, чтобы я с ним виделась?

— Да, — ответил Луис. Одно слово. Просто, прямо и больно. — Он… совсем запутался.

— Что? Почему? — спросила я, но он не ответил, а растворился среди деревьев — нечеловечески быстро. Но он не был обычным человеком, как и Бен.

Луис тоже был наполовину волком.

Луис мог…

Нет, он не убивал моих родителей. Он же не убил меня, хотя мог сделать это в любой момент, хотя бы сейчас. Вместо этого он рассказал мне о моей так называемой силе.

Лес знал обо всем, что в нем происходит. Это мне, разумеется, было известно, пусть и отвлеченно: естественно, это же природа; но я не осознавала, что лес может… может чувствовать.

Однако он чувствовал. У него был какой-то свой способ — непонятный, древний, отличный от человеческого; я его не понимала, но лес выбрал меня, чтобы выражать через меня свои ощущения и ожидания. Свои перемены — известные или неизвестные.

Нет, Луис не был убийцей. Он помогал мне. Он не хотел, чтобы я ходила в лес, но это из-за Бена.

Но что, если, забыв о той ночи, когда убили моих родителей, я забыла что-то еще? Что, если лес пытался мне что-то сказать? Я снова потрогала волосы, думая о том, что сказал прошлой ночью Бен. О том, что я мифическая. Что вижу то, чего не видят другие.

— Эйвери? — Рене подошла сзади, и я подпрыгнула так, что лязгнула зубами. — Что ты тут делаешь?

— Я… мама с папой, — сказала я.

Рене посмотрела на меня и повела к их могилам. Она не спросила, почему я не пошла туда сама.

Когда мы дошли до них, я, забыв обо всем, упала на колени.

С тех пор как их засыпали землей, похоронив своих родителей навек, я сюда не приходила. Я взглянула на землю — почва разгладилась, посерела.

Потом посмотрела на надгробия, на написанные на них имена родителей. На даты жизни.

Их не стало слишком рано.

В углу обоих надгробий были нарисованы деревья: знак того, что любили мама с папой.

Может, их погубила эта любовь?

Я положила руку на каждую могилку. Я ожидала, что что-нибудь почувствую, но ощущала лишь прохладу земли. Я не чувствовала, что родители рядом, не чувствовала, что они за мной наблюдают. Я так и не знала, кто или что лишило меня их.

Я подумала о Луисе, о том, как он сидел позади всех, а священник упомянул «тварей божьих». Мне стало интересно, знал ли кто-нибудь еще то, что знала я. Задавался ли кто-нибудь такими же вопросами о волках и лесе, о том, нет ли тут странного? Вспоминали ли люди легенды об основании Вудлейка, считали ли, что они могут оказаться правдивыми? Думали ли, что в лесу до сих пор могут жить необычные волки?

— Ты хорошо знаешь Луиса? — спросила я Рене, обернувшись к ней.

Она смотрела на могилы родителей, но когда я заговорила, она просто застыла. На лице читалось потрясение.

— Раньше знала, — наконец ответила она. — Мы некоторое время вместе учились в школе — в старших классах. Но это было давно. Я несколько лет с ним не разговаривала. И не виделась.

— А он… — Я сглотнула. — Он тебе не кажется… каким-то необычным?

— Он не более необычен, чем любой человек, решивший всю жизнь провести в лесу, — сказала она. Но на меня при этом не смотрела.

Она знала. Я не понимала что именно. Но что-то ей было известно, как и пастору.

Я глубоко вдохнула:

— А может, он убил Тантосов? И маму с папой?

— Нет, — ошарашенно сказала она. — Луис ни за что бы такого не сделал. Это не кто-то из местных. В Вудлейке нет людей с таким злым сердцем. Рон вызвал людей из ФБР, они будут участвовать в расследовании, потому что наши случаи сходны с серией других убийств.

— А были другие убийства? Люди погибали так же, как мои мама с папой? Как Тантосы?

Рене смотрела на меня довольно долго, потом кивнула:

— Да, так говорят. И Рон не вызвал бы ФБР, если бы на это не было причин. — Она повернулась ко мне. — Я смотрела на тебя сегодня во время службы, — мягко сказала она. — Когда все высказывались о Тантосах, ты подумала о том же, о чем и я, — да, Эйвери, все, что говорили о Джейн, могли бы сказать и о тебе. Я думаю, что нам… — Она набрала полные легкие воздуха. — У меня есть некоторые сбережения. Думаю, нам с тобой следует съездить отдохнуть. Точнее, я думаю, что нам надо уехать как можно дальше и как можно скорее.

— Уехать? Сейчас?

— Да. Мне надо все уладить, но мы уедем завтра же, — ответила Рене. — Можешь даже в школу не ходить. Сегодня соберешь вещи, а завтра утром поедем в аэропорт. Вообще я считаю, что тебе лучше не выходить из дома. По крайней мере, без меня. Ладно?

— Я… хорошо, — ошеломленно сказала я. — Куда мы поедем?

— Это будет сюрприз, — сообщила Рене, и я посмотрела на нее. И по ее лицу поняла, как она взволнована.

— Ты думаешь, что я могу рассказать кому-то, кому об этом лучше не знать. Кому?

— Некоторые люди могут заставить тебя сказать что-нибудь такое, чего ты вовсе не хотела говорить, — тихо ответила Рене. — Могут добраться до самого сердца, а я… мне очень важно, чтобы с тобой все было хорошо. Поэтому я не хочу, чтобы ты выходила до нашего отъезда. Поехали домой, я приготовлю поесть, а потом ты сможешь отшлифовать доски для крыльца, а я займусь организацией нашего путешествия.

— Бен не такой, — сказала я, догадавшись, о ком она говорила, — и поняла, что не ошиблась, потому что она промолчала. Просто ненадолго закрыла глаза, а потом посмотрела на меня:

— Давно ты его знаешь?

— Не очень, — ответила я. — Но мы…

— Понимаю, — перебила она. — Я вас вчера застала, и я вижу, что ты к нему что-то чувствуешь. Но иногда бывает, что кто-то что-то скажет, и ты больше ни о чем думать не можешь. Ни о ком. Ты сейчас очень уязвима, после всего, что случилось, ты на все очень чутко реагируешь, а я не хочу, чтобы тебе стало еще больнее. Так что да, когда я говорю, что тебе лучше не выходить, это означает, что тебе лучше и с Беном не встречаться.

— Но он не сделает мне больно, к тому же он не может заставить меня сказать то, чего я не хочу говорить, или сделать что-то, чего я не хочу делать. Мы…

Я замолчала, потому что поняла: я не знаю, что сказать. Что мы с Беном можем читать мысли друг друга? Что он говорил то же самое, что и Рене — просил меня не ходить в лес, и что я не послушалась? Что по какой-то причине его с Луисом способности заставлять людей что-либо думать или делать на меня не действуют? Что Бен, как и Рене, считал, что я как-то связана со всем произошедшим?

Даже мысли об этом казались безумными. Я была обычной девушкой, которая ничего из себя не представляла, но которая видела, как рухнула ее жизнь, и…

Из-за уха снова выскочила прядь кроваво-красных волос и легла мне на лицо, огибая подбородок. Концы загибались кверху, к губам.

Не могли же волосы пахнуть кровью.

Но они пахли, и теперь я была почти уверена в том, что поняла, что это значит. Лес горевал.

Я задрожала. Рене мягко, очень мягко сказала: «Идем», и мы пошли обратно к церкви. Когда мы направились к машине, то увидели Рона — он помахал нам рукой.

— Привет, — поздоровался он и застыл, глядя на мои волосы. — Ты… Эйвери, что с тобой? — спросил он, широко раскрыв глаза.

Мне не хотелось его расстраивать. Он уже видел достаточно смертей, он присматривал за мной, когда мне было настолько плохо, что я даже не могла пошевелиться. Когда я сидела рядом с останками своих родителей, вся в крови, он мне помог.

— Пыталась покрасить волосы, да не получилось как следует, — попыталась сказать я как можно беспечнее. — Хотела сделать мелирование, и вот что вышло. — Я спрятала кроваво-красные волосы за ухо. — Хуже всего, что закрасить можно будет только через день.

Я не знала, правду я говорю или нет, но Рона мои слова, похоже, обрадовали. Он несколько расслабился, улыбнулся Рене и сказал:

— Пожалуй, это единственное, чего не делал Джон в молодости, чтобы позлить тебя.

Рене рассмеялась. Напряженно, но все же это был смех; а я с грустью подумала о том, что папа не знал, как Рене его любит. Мне было жаль, что они не разговаривали… когда у них была такая возможность.

— Да, волосы он ни разу не красил. Хотя стричься вы в школе наотрез отказывались.

— Нет, я не отказывался, — возразил Рон, улыбаясь, а потом посмотрел на меня: — Я… Эйвери, я понимаю, что тебе тяжело, но когда ты узнала о том, что случилось с Тантосами, ты ничего больше не вспомнила? Ну хоть что-нибудь?

Нет. Только то, что мама настойчиво просила меня сходить за грибами. И серебряные вспышки.

Очень яркие серебряные вспышки, нечеловечески быстрые, они казались чудовищно злыми…

Они были злыми.

— Нет, — ответила я. — Я старалась, но…

Я замолчала. Я стыдилась того, что не оправдываю возложенных на меня надежд.

— Ничего страшного, — сказал Рон. — Я помню, в каком состоянии тебя нашел. Агент из ФБР заинтересовался тобой в первую очередь, как будто ты подозреваемая! Но я объяснил ему, что к чему. Ты жертва. Я знаю это, Эйвери. Я хочу, чтобы ты понимала, что я сделаю все, что потребуется, чтобы оберегать тебя. Я о тебе позабочусь.

— Спасибо, — сказала я.

Он кивнул, повернулся к Рене, приподнял шляпу и пошел к своей машине. По пути ему встретился Стив, и Рон кивнул ему.

Я насторожилась, когда до меня дошло, что Стив направляется к нам.

— Идем, — прошептала я, как наэлектризованная.

— Рене, — поздоровался Стив, и я вздохнула, чем заставила его сначала посмотреть на меня, а потом продемонстрировать улыбку Рене.

Он подошел к нам. К бабушке.

— Я лишь хотел попросить вас еще раз обдумать мое предложение, — сказал он. — Предлагаю ту же сумму, что и в первый раз, несмотря на второе убийство. — Он сунул руки в карманы. — Мне кажется, с учетом последних событий Джон бы не хотел, чтобы вы оставили этот участок себе. Он хотел, чтобы лес был полон жизни, а… Подумайте об этом, ладно? Пообещайте мне.

— Обещаю, — сказала Рене, и Стив улыбнулся.

— Если захотите поговорить, можете звонить в любое время, — добавил он и направился к своей машине.

Как только он ушел, я повернулась к Рене:

— Ты не продашь лес!

— Эйвери, дома уже, считай, нет… Я не могу помешать им его снести, а твой отец… И он, и твоя мама умерли там, а теперь и еще одна семья, — заговорила Рене. — Ты думаешь, он хотел бы, чтобы ты владела этим участком? Чтобы мы его сберегли? Думаешь, он хотел бы, чтобы ты продолжала туда ходить?

— Хотел бы.

— Нет, не думаю. Он предпочел бы, чтобы ты была в безопасности. Он любил тебя больше, чем лес.

— Не продавай его. Лес принадлежит только самому себе, — сказала я, и собственный голос показался мне каким-то странным. Тон почему-то получился приказным. Это, казалось, шло откуда-то с такой глубины, о которой я даже не подозревала, и когда я закончила, то поняла, что моими устами говорил лес.

Он действительно чувствовал, что в нем происходило, не как человек, а глубже, превосходя границы времени, как понимала его я или кто-либо другой, и теперь я стала его голосом.

Несовершенным, облаченным в человека голосом.

Я действительно была избранной, Луис все верно сказал. Окрасившиеся за ночь волосы указывали на мою силу. Теперь я ее чувствовала. Нелегким, ожидающим своего часа чувством, которое примешивалось к горю, связанному с утратой родителей, и волнению за Бена.

Лес пытался что-то через меня сказать.

Он говорил через меня.

Рене оторопело посмотрела на меня. Такого пустого взгляда я у нее еще никогда не видела.

— Не продам, — произнесла она совершенно без эмоций, так что у меня мурашки по коже побежали, а потом покачала головой и добавила: — Даже не знаю, почему я об этом подумала. Ты права. Землю продавать нельзя, особенно Стиву, который сразу же вырубит все деревья, которые так любили твои родители. Ладно, поехали домой.

К ней вернулась привычная интонация, и я была уже почти готова забыть, что случилось.

Почти. Потому что окрашенные волосы, которые я срезала, снова появились у меня на голове, и, когда мы ехали домой, они снова выскочили из-за уха и упали на лицо.

Коснулись моих губ, и я почувствовала металлический привкус.

Это был привкус крови, и я вспомнила, что прошлой ночью убили трех человек. Я чувствовала, как лес оплакивает их, переживая из-за случившегося.

Я не слышала в голосах Бена или Луиса интонаций, которые могли бы заставить меня слушаться их и подчиняться. А вот я сама только что заставила Рене согласиться со мной, хотя она собиралась сделать нечто полностью противоположное. Я не была такой, как Бен, но тем не менее…

Когда мы подъезжали к дому, я посмотрела на лес.

Он сделал меня своей. Изменил меня.

Я была нужна ему, но что он хотел мне сказать? Чего ждал от меня? Почему выбрал именно меня?

Если сам лес такой сильный, почему же он допустил убийство моих родителей?

Я снова посмотрела на него, но он был тих. Ответов на свои вопросы я не получила.

По крайней мере, ничего не услышала. Я лишь чувствовала страх.

Собственный, но не только.

Это не был страх Бена. Он пришел откуда-то из неведомых мне древних времен, из времен, когда людей еще не было.

Он пришел из леса, и это чувство не было похоже на то, что я испытывала, когда улавливала эмоции Бена — его сигналы были мощными и четкими, а то, что я услышала сейчас, было похоже на тихий, непрекращающийся шепот. Легкое, полное страха дыхание, не слышное никому, кроме меня.

И помочь ему, кроме меня, было некому.

27



Рене твердо решила, что мне лучше никуда не выходить, поэтому попросила меня помочь ей приготовить обед, а потом, когда она разговаривала по телефону, я принялась зачищать наждаком огромную доску. Я видела, как это делал папа, когда что-то строил. Доска становилась гладкой очень медленно, лишь иногда отлетали небольшие щепки, давая мне понять, что дело движется.

Я сидела в кухне и смотрела на улицу, на то место, где будет крыльцо. Видела я и лес.

Я видела лес, а Рене посматривала на меня. Когда я бросала взгляд через плечо на нее, она улыбалась, словно напоминая, что никуда меня не отпускает.

Словно знала, что лес меня зовет.

Хотя он меня не звал. Я не ощущала потребности пойти в лес. Мне просто хотелось этого, потому что я всегда туда ходила, когда мне было плохо, когда надо было подумать. То же самое делали мои родители, это они меня научили.

Но они уже не в лесу. Теперь они лежат на кладбище, на котором нет деревьев. В земле, на которой лес не растет уже давно.

Что было после того, как мама попросила меня сходить за грибами? Почему при мне не нашли никаких грибов? Где я была? Что видела?

Я всегда собирала грибы в маленькое лукошко, которое сделала мама. По цвету оно не отличалось от лесной подстилки. Когда я была маленькая, то повязывала ремень вокруг талии, а когда подросла, крепила его к штанам или обматывала вокруг запястья.

Оно могло упасть, его могло засыпать листьями, так что его никто не обнаружил. Но тогда оно все еще в лесу, и если я его найду…

Если я его найду, то пойму, где была, когда все это случилось.

Если я узнаю это, возможно, придет и что-нибудь еще. Может, тогда я, наконец, вспомню всю ту ночь.

Мне очень этого хотелось. А еще мне хотелось увидеть Бена. Я закрыла глаза, подумала о нем и почувствовала…

Лишь волнение. Глубокое и бесконечное. Я ощущала, как он старается его оттолкнуть, но оно не уходило.

Что-то было не так. Мне нужно было его увидеть, и я ждала, когда он это поймет, ждала, что он отреагирует, как обычно, хотела почувствовать себя прекрасной и желанной.

Но он об этом не думал.

Он паниковал.

Бен не хотел меня видеть, он не хотел, чтобы я шла в лес — сейчас, после того…

И тут все снова стихло.

Все переменилось, чувство паники превратилось в нечто более глубокое и первобытное.

Бен…

Он превратился. На миг я задумалась о том, почему он это сделал, а потом поняла. Ему было страшно. Потому что я уловила его страх, и это — мое присутствие — испугало его еще больше.

Я вспомнила, что он говорил про полнолуние, про то, что если менял облик прошлой ночью, он не мог стать человеком до рассвета.

Мне надо было как-то с ним увидеться. Поговорить.

И найти лукошко.

Я перевернула доску и принялась натирать ее наждаком с другой стороны. Я бросила взгляд на Рене — она на меня больше не смотрела. Хмуро уставилась на лес, продолжая тихонько разговаривать по телефону.

Я не стала спрашивать у нее разрешения выйти, поскольку знала, что не получу его. Я также подозревала, что ночью тоже не смогу сбежать, потому что она, скорее всего, не ляжет, будет караулить меня. Она знала, что я уже выходила ночью из дома, и видела меня с Беном.

И она прямо сказала мне, что не хочет, чтобы мы продолжали встречаться.

Когда она закончила переговоры по телефону, я спросила, куда мы поедем.

— Это будет сюрприз.

Я кивнула, словно это было в порядке вещей, как будто в том, что она мне ничего не говорит, не было ничего странного, и спросила:

— Можно… Ничего, если я сейчас пойду собирать вещи? Хочется заняться чем-то, чтобы не думать.

Рене подошла ко мне и взяла за руки:

— Разумеется. Я… Насчет того, куда мы едем… Пусть это будет сюрприз, потому что мне не хотелось бы… Хочу быть уверена, что ты будешь в безопасности. Понимаешь?

Нет.

Но я промолчала. Вместо этого я заговорила о другом.

— Папа тоже обрабатывал доски наждаком. — Я улыбнулась.

Рене тоже:

— Знаю. Давай я продолжу, а ты иди, собирай вещи. Через некоторое время зайду тебя проведать.

Я снова кивнула:

— Я оставлю дверь открытой, так что, если что-то понадобится, кричи.

— Отлично, — ответила Рене, и я тут же добавила:

— Погоди. У меня же нет чемодана. Дома есть, но Рон привез все вещи в коробках.

— У меня есть на чердаке, — сказала Рене. — Уверена, что найду его минут за пятнадцать.

— Хорошо. — Я помогла ей открыть ведущую на чердак дверь и проводила ее взглядом, пока она поднималась по лестнице.

А потом, когда бабушка поднялась на самый верх, чтобы найти мне чемодан, я бесшумно пошла вниз по лестнице. Очень быстро.

Я выбежала на улицу. Но не двинулась через двор. На чердаке было окно, которое как раз выходило на лес. И я знала, что Рене будет выглядывать, а я…

Мне надо было поспешить. Успеть попасть в лес.

Добраться до места, куда почти никто не ходил.

И я не побежала через двор. Прошла по улице до самого ее конца, обогнула стоявший там пустой дом с вывеской «НЕДВИЖИМОСТЬ СТИВА БРАУНИНГА» и оттуда уже бросилась в лес.

Рене расстроится, но, даже если она пошлет за мной Рона и всех наших полицейских, они меня не найдут. Там, куда я направлялась, не найдут.

Я не собиралась идти к себе домой. Я даже не собиралась пока разыскивать лукошко.

Мне нужен был Бен.

Я вошла в лес и подумала о нем. Только о нем, не задумываясь о том, куда я иду, не глядя на деревья, мимо которых проходила.

Я шла, куда вело меня сердце.

Забралась я довольно глубоко. Деревья вокруг росли очень высокие, и я казалась себе маленькой и незнакомой — именно такой они меня и видели.

Я шла, и в глубине леса, там, где я точно не бывала раньше, нашла Бена. Он сидел у одного из старых высоких деревьев, обхватив голову руками.

Он был босиком, ноги грязные, как будто он бежал.

— Эйвери, — проговорил он, когда я приблизилась к нему. Он, разумеется, знал, что я приду, найду его. Такова была наша взаимосвязь.

Бен показался мне таким же, как лес: прекрасным и непохожим на человека. Он был собой, и он выглядел таким одиноким, что я сразу направилась к нему, села и положила голову ему на плечо, вдыхая его теплый лесной аромат.

Он повернулся и притянул меня к себе, дотронувшись пальцами до моих волос. И замер, когда увидел кроваво-красную прядь:

— Это…

— Это появилось утром, когда я проснулась.

Какое-то время он молчал.

— Я не помню, что произошло прошлой ночью, — сказал он. — После того, как мы расстались, я… — Он сделал паузу. — Меня так влекло к тебе, что я чуть не пришел. Я хотел прибежать к твоей бабушке и найти тебя, забраться в дом и дотронуться до тебя…

От силы его чувств у меня перехватило дыхание. Я представила, как открываю глаза и вижу перед собой Бена. В комнате, в которой сейчас живу. В своей постели. Я придвинулась поближе к нему, у меня участилось дыхание. Бен тихонько вскрикнул и отстранился от меня.

— Я превращался, — сказал он с надрывом. — Я… меня так к тебе тянуло, что я испугался сам себя и сделал это, чтобы не прийти к тебе.

— Ты превращался? Ты же сказал, что в полнолуние не сможешь изменить свой облик до самого утра, что всю ночь будешь вол… — Я осеклась, вспомнив о том, что той ночью случилось. О смерти Тантосов, о том, как им выдрали глотки, о том, что на них, по всей видимости, напал зверь.

Волк, как было написано в газете, как говорила Рене.

Волк.

— Бен, ты правда ничего не помнишь? — прошептала я, но он не пошевелился.

И не посмотрел на меня.

28



— Бен, — снова сказала я.

Он покачал головой и ответил:

— Я не могу вспомнить события этой ночи, но Тантосам я ничего плохого не сделал — я на такое не способен. Ни в коем случае.

— Но хоть что-то ты должен помнить, — настаивала я. — Я чувствовала тебя, когда ты… когда ты был не человеком. Это другие эмоции, но они у тебя есть, значит, какая-то часть тебя должна была все это фиксировать. Видеть, что происходило.

— Эйвери, прошу тебя.

И я поняла, что он чувствует.

Страх.

Бен никак не мог перестать это чувствовать. Он боялся и прошлой ночью. Я все это ощущала, знала, что он убежал очень глубоко в лес, отчаянно жаждая чего-то, чему он — в своей животной ипостаси — даже не мог дать названия.

А потом все изменилось, перевернулось. Он сконцентрировался на охоте, он бежал. Жертва, преследование и простая радость, когда ты ее наконец поймаешь.

— Нет, — прошептала я, покрываясь мурашками.

— Такова моя природа, — тихо ответил Бен. — Я был в лесу, в этой части, где никто не живет. Когда я меняюсь, то убегаю как можно дальше. Туда, где нет людей. Где меня никто не увидит, потому что этого я допустить не могу.

— Тогда на кого ты охотился? Кого ты убил?

— Животное. Не помню какое. Когда я проснулся, тела рядом не оказалось… кто бы это ни был. — Бен сглотнул.

— Ты… все съел? — Я представила, как у него на зубах хрустели кости маленького зверька, и меня затошнило.

— Нет, когда я поем, то бегу дальше, — ответил он. — Слушай, я честно тебе говорю, что это просто не мог быть человек. Сюда люди не заходят.

— Я же пришла.

— Эйвери, ты тоже чуть больше, чем человек. — Он посмотрел на мои волосы. — Я чувствую, что ты — часть леса, и этот живущий в тебе лес знает куда больше, чем я. Больше, чем я даже понимаю.

Я закрыла глаза, но в лесу было тихо. Он молчал. Как будто ждал, что я буду продолжать задавать вопросы, которые мне задавать не хотелось.

Я вдохнула поглубже и отвернулась. Было проще спрашивать, не глядя на него.

— Бен, когда ты проснулся, там точно ничего не было? Совсем никаких намеков на то, кого ты съел?

— Точно.

— На тебе была кровь?

— Я…

— Была? — Мой голос дрогнул.

— Да, на руках, — тихо сказал он, и я наконец посмотрела на него.

— Как ты испачкал руки в крови? — спросила я, и на этот раз отвернулся он.

Он не ответил, но этого мне и не требовалось. Я поняла, что он не знал.

Он не помнил, что — или, хуже того, кого — съел.

Сердце у меня колотилось просто бешено. Надо мной качались деревья, словно их сердца бились в унисон с моим, и на их ветках дрожали листочки.

— Бен, а где ты был, когда убили моих родителей?

— Нигде. Я тогда только приехал.

— Ты вообще не выходил?

— Немного погулял по лесу, — очень медленно проговорил он.

— Ты превращался?

— Эйвери, — прошептал он, и я вдруг вспомнила мягкие серебристые волоски, указывавшие на то, что внутри него прятался волк.

Я уже знала ответ.

— Превращался, да? — сказала я дрожащим голосом, и он кивнул.

Потом встал и подошел ко мне, взял меня за руки, а когда я попыталась отстраниться, в его карих глазах появилась мольба.

— Я уверен, что не трогал твоих родителей, и никого другого тоже, — сказал он. — Неужели я мог бы это сделать после того, что случилось с моей семьей? Я себя знаю, и я не убийца.

— Но ты не помнишь, что делал прошлой ночью.

— Я был тут, — сказал он, — я уверен. Как и в том, что людей тут не было. Они сюда вообще никогда не ходили!

— Я же сейчас здесь.

— Эйвери…

— Что, если бы я пришла сюда прошлой ночью?

— Сегодня ты пришла, потому что чувствовала мои эмоции и потому что хотела меня найти, — возразил он. — А вчера бы у тебя не получилось. Но даже если бы ты пришла, я бы тебя узнал. Даже в обличье…

— Волка?

— Да, — ответил он.

Челюсть у него была напряжена — от гнева? Или страха? Этого я не могла понять, настолько спутались его эмоции.

Я вспомнила о Рене, о запланированных ею каникулах, о том, что завтра мы улетим отсюда, и Бен весь сжался.

— Ты уезжаешь? — спросил он. — Правда?

Я посмотрела на него.

— Да, — ответила я, — уезжаю.

Он сжал меня еще сильнее, глаза его загорелись, снова став серебристыми, глазами не человека, и он прошептал:

— Я же не смогу тебя чувствовать, а мне это так необходимо. Мне надо…

Я.

Я была ему нужна. Его мысли были полны желания. Он сожалел о том, что вчера убежал, а не пришел ко мне. Но за этим желанием, в глубине, таился страх. Он боялся, что я никогда не вернусь. Что он меня потеряет. Что у него не останется ничего, кроме воспоминаний обо мне, о том, как я выгляжу, как пахну. О вкусе моих поцелуев. О том, как я хотела его в ту ночь в родительском доме, в лесу и вчера в городе.

— Подожди, — сказала я. Я поняла, что есть способ убедиться в том, что Бен никого не убивал, даже несмотря на то, что он сам ничего не помнил.

Я рассказала ему о лукошке для грибов, о том, что взяла его с собой, а потом оно куда-то пропало.

— Мне кажется, что, если я его найду, я могу вспомнить, что произошло. А если я вспомню, то вся эта история закончится. Ты поможешь мне его отыскать? Найдем его вместе, и тогда… — Я смолкла, потому что почувствовала, как Бена захлестнул ужас, пронзил его до костей, до глубины души. — В чем дело?

Но как только я это произнесла, до меня дошло. Я буквально чувствовала вкус его вины.

— Ты его уже нашел, — сказала я. — Да?

— Когда я сюда приехал, я отправился в лес. От моей старой жизни ничего не осталось, а Луис… он хороший, но я его совсем не знал. Мне хотелось в лес. Так что я пошел. И…

Я догадалась, о чем говорила эта пауза.

— Ты превратился.

Бен кивнул:

— А потом я нашел на земле лукошко.

— У моего дома?

Он слегка поерзал.

— Вроде того. Оно лежало на земле и показалось мне… самодельным. Я вспомнил о своей семье. О том, что я утратил. И я забрал его себе.

Я просто дрожала.

— В нем были грибы?

— Несколько штук, — проговорил он, и я подумала о маминой просьбе. О своем последнем воспоминании и о том, что к тому моменту, когда я снова осознала себя, лукошко исчезло.

Исчезло, потому что его забрал Бен.

Бен «нашел» его.

Оно напомнило ему о его собственной утрате. Ему было одиноко и грустно.

И он злился.

Он там был.

— Нет, — сказала я. Мои глаза наполнились слезами, и я, дрожа, попятилась от него. — Когда мои родители погибли, ты уже был тут, в Вудлейке. Ты был тут, и ты в то время не был… ты превратился. Ты был расстроен, и ты не был человеком, а потом ты нашел мое лукошко. Ты был там, когда умерли мои родители. Ты…

— Нет, — возразил он, качая головой. — Нет, этого не может быть. Я нашел лукошко, когда уже стал человеком, не очень далеко от твоего дома, но я уверен, что я не…

— Уверен? — спросила я и уставиласьна него, чувствуя, как он взволнован.

Он не был уверен.

— Я никогда никому ничего плохого не делал, — заверял Бен. — Да, я нашел твое лукошко, и прошлой ночью я перевоплощался, но я был здесь.

— Потому что ты даже не уверен в том, что смог бы контролировать животную часть себя, если бы я оказалась рядом, так? А если это была бы не я, а кто-то другой? Ты бы пожалел их?

— Да, и все не так просто! — ответил Бен. — Все не так, как кажется. Тебя бы я в каком угодно состоянии узнал. И ты это знаешь.

— Но не моих родителей. И не Тантосов.

— Прекрати, — сказал он и поцеловал меня, крепко прижав к себе.

Я была ему нужна, его страшно ко мне тянуло, он хотел, чтобы я принадлежала ему вечно. Когда я узнала, кто он такой, я убежала. Но я вернулась, и он все равно лелеял надежду, хоть и пытался запретить себе это.

А потом я сказала, что доверяю ему. Я призналась в этом, и сейчас я пришла к нему. У меня были к Бену чувства. И он об этом знал.

Но потом он уловил и мои более глубокие эмоции. То, о чем я боялась сказать.

То, в чем его подозревала.

И чего он не помнил. Я снова почувствовала его волнение. Он спрашивал себя: А может?..

Бен не был уверен. Он сомневался.

Я вырвалась, сделала шаг назад.

— Эйвери, — прошептал он, глядя мне в глаза. Его взгляд был полон чувств. Его глаза…

Стали серебристыми.

Шум.

Той ночью, когда умерли мои родители, я слышала шум. Я его вспомнила, услышала, я…

Я сидела на корточках за деревом, пряталась за ним, зажав рукой рот, чтобы не закричать, и видела серебристую вспышку, сопровождавшуюся ужасным звуком, звуком раздираемой плоти. Я слышала, как стонал папа, как кричала мама. Я закрыла глаза, но знала, что серебристый враг никуда не делся. Я слышала, как он наносил удар за ударом, не останавливаясь, до тех пор, пока не наступила полная тишина. Зловещая тишина. Тогда я выползла из-за дерева. Вокруг меня натекла лужа крови. Она хотела затопить меня.

— Нет, — сказала я, пытаясь отстраниться от Бена и от этого воспоминания.

Но я уже не могла ничего забыть, картина четко предстала перед моим внутренним взором.

Той ночью я была прямо на месте преступления, и теперь я понимала, что произошло. Я видела серебристую вспышку, она сверкала, она двигалась. Она вцепилась в моих родителей, я помнила серебристый блеск и кровь, это был не человек, люди так двигаться не могут, люди так не убивают и…

Серебристые вспышки.

Серебристые глаза Бена.

Бен не совсем человек.

И он не помнил того, что случилось прошлой ночью.

— Эйвери, — прошептал он, но нет, я уже не хотела его слушать. Не могла.

Я посмотрела на него и заставила себя вспомнить треугольник, который обнаружила у него на спине, когда мы впервые поцеловались, и шок, который я при этом испытала. Я заставила себя вспомнить и о том, что папа говорил мне о волках. Что их следует уважать. И не трогать их.

Ему стоило научить меня кое-чему еще. Он должен был объяснить мне, что волки — охотники. Так, чтобы я ни на минуту этого не забывала.

Нет, кричал мой внутренний голос. Нет, нет, нет, нет.

Лукошко, озлобленность Бена, которую я почувствовала в первую ночь, ночь, когда умерли мои родители, — теперь все складывалось в цельную картину, в ужасную, но правдивую картину. Его родственники были убиты, и он был в ярости.

Он сменил облик.

Я медленно сделала шаг назад, глаза у меня жгло от слез, сердце неистово колотилось от горя и страха.

— Эйвери, прошу тебя, — повторил Бен, но я не остановилась. Просто не могла. Мне нельзя было останавливаться. — Я люблю тебя! — крикнул он, и его голос дрогнул.

Я замерла.

— Я люблю тебя, — снова сказал он, а я не могла пошевелиться. Потому что знала, что он говорит всерьез.

Бен действительно меня любил… Но он не помнил, что делал прошлой ночью. Или в момент смерти моих родителей. Его чувства были похожи на клубок животных эмоций, который я не могла распутать. А он сам…

Боялся его распутывать.

— Я не убийца, — прошептал Бен, двигаясь по направлению ко мне — очень, очень медленно, давая мне время ощутить его любовь. Почувствовать, как сильно он сам верил в то, что сказал.

Или хотя бы хотел верить.

— Стой, — сказала я, и в моем голосе прозвучала сила, о наличии которой у себя я и не догадывалась, — моими устами снова заговорил лес. Огромный, невероятно сильный лес.

И Бен застыл, широко распахнув глаза. Я видела, как он пытался пошевелиться, но не мог.

Лес сдерживал его, потому что этого хотела я.

— Эйвери, — снова прошептал он, но я отвернулась от него.

Сначала я шла медленно, но постепенно ускоряла шаг и, наконец, побежала.

Не оглядываясь.

Я думала о родителях, о том, как они умерли, и по щекам ручьем лились слезы, а лес горевал вместе со мной, горевал очень сильно, и это первобытное мощное чувство меня потрясло. Я не могла сказать наверняка, была ли это ярость, чувство утраты, страх или все вместе. Понимала лишь то, что эти эмоции испытывала я сама.

Внутри я сдерживала бесконечно долгий крик, он родился прямо в глубине моего сердца, и я знала, о чем… или о ком был этот вопль. О Бене.

Мое сердце было полно Беном, и мне необходимо было об этом забыть. Необходимо.

Но как быстро ни бежала, я не могла перестать думать о нем.

29



Я прибежала к Репе, забыв, что бросила ее, когда она ушла на чердак, уверенная в том, что я жду, пока она принесет мне чемодан. Но, влетев в дом, я тут же вспомнила об этом: она сидела на полу и плакала, как будто наступил конец света.

И мне тоже хотелось разрыдаться, как она.

— Эйвери, — сказала бабушка, увидев меня, и в ее голосе я услышала возмущение, ужас и облегчение. А также любовь.

— Я… я, — начала я, а потом расплакалась.

Рене встала, подошла ко мне и обняла. Позволяла ли я ей сделать это хоть раз с тех пор, как не стало моих родителей? Я не могла вспомнить.

Она обнимала меня, прижимая к себе, и я тоже обхватила ее руками, радуясь тому, что она у меня есть. Сейчас я поняла, что она была у меня всегда. В детстве я ее обожала, а потом отвернулась от нее. Но сердце мое этой любви не забыло, и она вернулась ко мне, я ощущала эту любовь, когда бабушка меня обнимала.

— Бабуля, — сказала я и услышала, как у нее перехватило дыхание. — Случилось нечто ужасное, и я… — Я замолчала. Я не могла заставить себя произнести имя Бена или сказать ей нечеловечески ужасную правду.

Мне не хотелось думать, что это Бен разрушил мою старую жизнь, но я должна была все рассказать, несмотря на чаяния своего ненадежного сердца. Потому что мои родители заслуживали этого. Они не должны были умереть, и несмотря на то, что Бен любил меня, даже несмотря на то, что я полюбила его — чего не должно было произойти, ведь как я могла любить его, зная страшную правду? — я обязана была поведать все, что знала.

— Серебристые вспышки, — прошептала я, и Рене уставилась на меня.

— Что? — переспросила она.

— В ту ночь, когда умерли мама с папой, я видела серебристые вспышки. — Рассказать все будет непросто, но я справлюсь. Я должна это сделать. — Я видела… Это был не человек, — продолжила я. — Я считаю, что тот, кто зарезал Тантосов, убил и маму с папой. Я помню, что в газете говорилось, будто это волк, но мне кажется… — Я опять осеклась.

Надо было просто сказать: «Это сделал Бен». И все. Всего три слова, но они застряли у меня в горле. Они ранили меня в самое сердце, и я так и не смогла их выговорить.

Я не могла произнести эти три слова. Даже теперь.

— Серебристые вспышки? — прошептала Рене. — Как глаза волка? Волка, который не всегда бывает волком?

Я уставилась на нее. Откуда она знает?

— Я тут почти всю жизнь прожила, — сказала бабушка, словно услышав мой невысказанный вопрос. — Я знаю, о чем говорят люди. Знаю, что обитает в лесу.

— Папа в это не верил.

— Я в курсе, — ответила Рене. — Это я его так воспитала. Я говорила ему, что это всего лишь вымысел, потому что у меня не было другого выбора. А теперь я хочу знать… Эйвери, что ты видела?

И я ей рассказала.

Слушая мое повествование о том, что я видела — как серебряные вспышки, очень быстрые и очень жестокие, разодрали моих родителей, о том, что я спряталась и за всем наблюдала, — она побледнела.

— А потом, когда Бен… когда Бен сказал, что нашел мое лукошко, с которым я пошла за грибами, я… я поняла, что случилось.

— Нет, — простонала Рене и снова расплакалась. — Ты уверена, что Бен?..

— Да, — прошептала я, перебив ее. Я не дала ей произнести эти слова, потому что они были слишком тяжелы для меня, хотя и знала, что она собирается сказать. — Я в этом не сомневаюсь. Хотела бы я, чтобы это было не так.

— Но зачем ему было творить этот ужас?

— Его родственников — всю семью — убили, и он из-за этого очень переживает. И я не уверена, что он в состоянии держать себя под контролем, когда меняет облик. Бен говорит, что ни за что не причинит мне зла, но той ночи, как и прошлой, он не помнит, а когда он проснулся сегодня утром, руки у него были в крови.

Рене уставилась на меня:

— Кто убил его родителей?

— Он лишь сказал, что это были Охотники, люди, которые убивают таких… таких, как он. — Я осеклась. — Это правда? Или он… — Я не могла вслух предположить, что Бен лгал.

— Я слышала рассказы об Охотниках, которые посвящают жизнь поиску людей, которые… не просто люди. И знаю, что когда они их находят, то убивают.

— Откуда тебе это известно? — удивленно спросила я, но Рене покачала головой и ответила:

— Я же сказала, что прожила тут почти всю свою жизнь. Бен не… В лесу есть и другие, подобные ему, и я раньше… — Она замолчала, набрав полные легкие воздуха. — Надо позвонить Рону, — сказала она. — Надо, чтобы он приехал сюда сейчас же. Он сможет найти Бена и велит кому-нибудь присмотреть за нами, чтобы мы были в безопасности.

— Нельзя, — прошептала я. — Рене, он меня любит. И я… — Я осознавала, что собиралась сказать. Я это чувствовала. Но сказать такое, несмотря на все, что произошло…

Кем я после этого буду?

Я ожидала, что Рене передернет от злобы или отвращения, но она опустилась рядом со мной на колени и обхватила мое лицо руками.

— Он очень сильный, — сказала мне она. — Они все наделены большой силой. Эйвери, они прекрасны, они не похожи ни на что другое… ни на кого другого, и они могут заставить тебя поверить в вечность. Они могут заставить поверить во что угодно.

— Он не может. В этом все дело. Бен не в состоянии заставить меня думать то, что нужно ему. Он хотел, но ничего не вышло.

— А что он пытался… чего он от тебя хотел? — спросила Рене дрожащим голосом. — Вы…

— Нет, — ответила я, качая головой, но почувствовала, что мое лицо порозовело. Я не отважилась сказать бабушке, что хотела того, чего она боялась. — Он просил меня не ходить в лес.

— И все? — сказала Рене, а я закрыла глаза, и меня охватила тоска.

— Еще он не хотел, чтобы я ходила в родительский дом, — прошептала я. — Я однажды отправилась туда, а он… он меня остановил.

Он спас меня от дерева.

Или?

— И ты не пошла домой, да? Как он и хотел. — Рене говорила тихо, с пониманием.

Я покачала головой, и мои глаза снова налились слезами.

В сердце бушевали чувства. К Бену. И я…

Но надо было сделать это ради своей семьи.

— Звони Рону, — сказала я. — Расскажи ему, кто убил моих родителей. — Я сглотнула. — Расскажи ему… расскажи про Бена и про лукошко.

30



Я слышала разговор Рене с Роном, потому что она включила громкую связь. Она села рядом со мной и обняла меня, словно считая, что мне это необходимо. Она не ошибалась.

Когда она рассказала Рону о том, что я вспомнила, он шумно вздохнул и произнес:

— Я сейчас же отправлю на поиски Бена всех своих людей, а сам приеду к вам. Заприте все двери и окна и ни в коем случае никого не впускайте. Понятно?

— Да, — ответила Рене.

— Я говорю очень серьезно, — добавил Рон. — После всего что случилось с Джоном и Дебби, а также с Тантосами, лучше никому не доверять. Если к вам кто-то придет, что бы ни говорили, не слушайте. Как бы… убедительно это ни звучало.

— Ты знаешь про волков? — спросила Рене удивленно, а Рон ответил:

— И ты тоже? Я уже давно подозреваю, что в Вудлейкском лесу что-то есть. А как же иначе, ведь мне всегда казалось, что они ведут против меня борьбу. Я, наверное, просто не хотел верить в это. Но теперь моя основная задача — уберечь вас. Береги Эйвери. И помни: никого не впускай, кроме меня. Я постараюсь приехать как можно скорее. — После некоторой паузы он добавил: — И… не выпускай ее. Что бы ни случилось, что бы Эйвери ни говорила, не отпускай ее от себя. И не давай ей никого слушать, кроме тебя и меня.

— Хорошо, — пообещала Рене и повесила трубку.

Мы закрыли все двери и окна — точнее, закрывала Рене, а я ходила за ней. И при этом она все время держала меня за руку.

Мы поднялись даже на чердак, и она закрыла крошечное окошко, выходившее в лес.

— Вот и все, — сказала она. Руки у нее не дрожали, а вот у меня — да.

Когда щелкнул замочек на окне, в дверь постучали.

Сердце у меня екнуло и забилось так быстро, что я испугалась, как бы оно не выскочило из груди. Мы пошли вниз по лестнице — Рене ступала очень медленно и осторожно, а я не могла отвести взгляда от двери. Я очень боялась.

И в то же время надеялась.

Несмотря ни на что, я все еще очень хотела увидеть Бена. Я прижала руки к щекам, сожалея о том, что я такая глупенькая, что я вся во власти своих эмоций.

Рене прошептала:

— Иди на кухню. Нет, лучше в столовую. — А сама пошла к двери.

Я направилась в столовую, но остановилась и развернулась, услышав шумный вздох Рене. Она смотрела в глазок, сжав руки в кулаки и положив их на дверь.

— Вы в опасности, — сказал кто-то.

Это был Луис.

Луис? Он знал… знал, что сделал Бен?

Я подбежала к двери и прокричала:

— Почему вы не сказали мне про Бена? Почему не сказали, что он…

— Эйвери, он никому не сделал ничего плохого. Рене, послушай, тут вам оставаться опасно. Я знаю, что ты меня слышишь. Опасность нависла над домом, как туча. Вам надо уходить. Пожалуйста. Рене, пойдемте со мной, прошу вас. Если ты хоть когда-то… Если ты мне доверяла, сделай то, о чем я прошу.

Рене и Луис? Я уставилась на бабушку, а она закрыла глаза и прижалась лицом к двери, все еще сжимая кулаки.

— Прекрати, — прошептала она. — Я… я знаю, кто ты такой. И знаю, что ты можешь. И Бен…

— Между Беном и Эйвери существует связь, — ответил Луис, — и она не бежала от нее. До сих пор. Рене, творится что-то неладное, я не хочу, чтобы ты пострадала. Я все еще… — Он замолчал. — Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, — повторил он. — И с Эйвери тоже.

— Бена арестуют, — сказала Рене. — И он больше никому не причинит вреда. Слышишь меня, Луис? Я знаю, что он сделал.

— Неужели ты думаешь, что я приютил у себя убийцу? Неужели, Рене… — Голос Луиса сорвался.

Я вздрогнула — настолько он был полон эмоций, и я не…

Не думала, что Луис может так чувствовать. А он, оказывается, мог.

— Бен не убивал твоего сына, — продолжал Луис. — Он никого не убивал. Рене, я тебя умоляю, пожалуйста…

Рене зажала руками уши и ответила:

— Прекрати. Просто… замолчи. Уходи в лес и живи там, а я буду влачить свое жалкое существование здесь, и… — Она замолчала и уперлась головой в дверь. — Если я хоть когда-то была тебе небезразлична, ты уйдешь.

— Рене…

— Пожалуйста. Если у тебя были ко мне какие-то чувства, как ты говорил, ты сейчас уйдешь. Уйдешь, потому что я тебя больше ни о чем не просила, с тех самых пор, как… с давних пор.

Молчание.

Стояла тишина, и я подкралась к двери и прижалась к Рене, которая вся сгорбилась и начала тихонько плакать. Я посмотрела в глазок.

Луис ушел.

Он ушел, а Рене так и стояла, прислонившись к двери, зажимая уши руками. Ее все еще трясло.

— Он ушел, — сказала я, мягко дотронувшись до ее руки.

Она убрала руки от ушей, и я повторила.

Услышав, что я сказала, она закрыла глаза, но я успела заметить в них влажный блеск. А когда она их открыла, они были уже сухими.

— Хорошо, — ответила она. — Мы здесь в безопасности. А что он сказал насчет тебя с Беном — неправда. Я это знаю. Я хочу сказать, что Бен слишком недавно приехал, чтобы вы…

Она замолчала, и я поняла, что она вспомнила тот вечер, когда застала нас вдвоем. И о том, что она видела.

— Иди в столовую, как я тебе велела, — сказала Рене, и голос ее дрогнул. — И не выходи, даже если придет Бен. Поняла?

— Бабушка…

— Знаешь, — она улыбнулась, — я уже привыкла к «Рене». Когда все закончится, мы об этом поговорим. О многом поговорим. А сейчас… — Она подтолкнула меня к столовой. — Эйвери, тебе надо уйти. Спрятаться. Ты меня понимаешь? Спрячься.

Я ушла и спряталась. Забралась под стол. Я сидела под ним и думала о том, что делаю что-то не то.

Мне не хотелось прятаться. К тому же, если бы я кого-то искала, я бы в первую очередь посмотрела именно под столом. Если бы на кого-то охотилась. А Бен не был обычным человеком, он будет знать наверняка, где я.

Ему это будет несложно.

Я все вспоминала, как Бен на меня смотрел. Как я себя при этом чувствовала. Вспоминала, как он клялся, что ни за что не обидит меня.

Я вылезла из-под стола и села на полу рядом со шкафчиком, в котором Рене хранила фарфор. Если кто-то войдет в комнату, он сразу увидит меня.

А я — его.

Позвонили в дверь. Я напряглась, а потом поняла, что это Рон. Он пришел, как и обещал, и теперь мы будем в безопасности.

Все будет хорошо. А Бен… Нет. Пора было переставать о нем думать.

Но в глубине души я снова мысленно позвала его, в последний раз. А потом встала и пошла к Рону. Чтобы спросить, поймали ли его.

Я до сих пор ощущала его эмоции. Ему было страшно, очень страшно.

— Эйвери? — позвал меня Рон, и я отринула свои чувства, перестала думать о Бене и вышла. Чтобы выслушать, что произошло с Тантосами. С моими родителями. И со мной.

31



— Вот ты где, — сказал Рон, когда я вышла из столовой. Он поправил большую сумку, которая висела у него на плече. — Я не был уверен, что ты еще тут. Боялся, что ты вдруг ушла, потому что за тобой пришел Бен. Я слышал, что вы…

— Нет, — поспешно выпалила я. Может, чересчур поспешно.

— Хорошо, — ответил он, похоже не заметив, как быстро я принялась возражать. — Хорошо, и тому есть несколько причин. Я рад, что ты осталась дома. Что-нибудь произошло? Кто-нибудь приходил? Я подготовился, но все-таки…

Я посмотрела на Рене. Значит, она не сказала Рону про Луиса.

— Нет, — ответила я. — Мы сделали, как вы сказали. Закрыли все окна и двери.

— Хорошо, — повторил Рон. — Рене, я поставил машину не здесь, потому что не хочу привлекать внимание. Пока не буду уверен в том, что Бена поймали. И я никому не сообщал, что я здесь. Не хочу, чтобы об этом кто-то знал, чтобы не подвергать вас опасности.

Рене шумно выдохнула, кивнула и сказала:

— Я бы об этом даже не подумала. Что ж, садись, и… Наверное, ты расскажешь нам, что сейчас делается. Хочешь бутерброд или чего-нибудь еще? — Ее голос звучал напряженно, но она улыбнулась мне дрожащими губами. И эта улыбка говорила о том, что теперь все в порядке. Что мы в безопасности.

— Нет, не беспокойся, — отказался Рон. — Главное, чтобы вы успокоились. И ты, и Эйвери. Вам и так многое пришлось вытерпеть. Слишком многое. Мне так вас жаль.

— Ты же не знал, — ответила Рене. — Никто не хочет даже думать о том, что все эти легенды правдивы. Но… так оно и есть.

— Джон в них не верил, но лес его все равно сильно любил, — сказал Рон, и Рене кивнула:

— Да, ты прав, он в них не верил. Может, если бы…

— Знаю. Но об этом слишком больно думать, да? Лес действительно любил его, как-то даже по-человечески. Когда мы ходили в походы, ему он всегда показывал всякие чудеса, а меня лишь кусали комары. — Рон покачал головой. — Джон не хотел, чтобы Вудлейк менялся. Не желал даже знать, каким он может вырасти. — Потом он перевел взгляд на меня: — Он не хотел, чтобы мы уподобились другим городам. Твой папа всегда говорил: «Не нужны нам торговые центры, не нужны дороги, ведущие к стокам или выходящие на магистраль». — Рон улыбнулся. — В его духе, правда?

— Да. Он действительно любил лес, — ответила я. — Я просто… почему… — Я все еще не могла заставить себя произнести его имя. — Почему они с мамой умерли за эту любовь?

Рон покачал головой и обратился к бабушке:

— Рене, мне кажется… там какая-то тень, сбоку. Тебе лучше задернуть шторы. Ладно?

— Конечно. — Она подошла к окну и занавесила его. — Ты что-то увидел? Это был… — она бросила взгляд на меня, — Бен?

— Не знаю, — сказал Рон. — Я отправил на его поиски всех своих людей, даже офицера из ФБР. Наверное, это был какой-нибудь кролик. Но лучше будет… если никто не увидит того, что сейчас произойдет.

— Произойдет? — переспросила Рене, и я уставилась на Рона. Он стоял передо мной в униформе шерифа, которую я так часто видела в городе. Да и у нас дома.

Дома.

Ночью, той самой ночью, лицо у мамы было недовольное, словно она знала, что творится что-то неладное, как будто напряжение в воздухе было слишком сильным, слишком густым, так что она дала мне лукошко и настойчиво отправила за грибами.

Я вышла с черного хода, поморщила нос, уловив запах компостной кучи, и направилась в лес. Я услышала, что в дом вошел Рон. Он сказал: «Джон, нам надо поговорить. Ты должен образумиться. Я заставлю тебя меня выслушать, понял?»

— Да, — проговорила я. — Вы там были. Вы пришли незадолго до того, как… мои родители умерли.

— Пришел, — ответил Рон очень сладким голосом. Он был таким спокойным, таким вкрадчивым, а потом открыл сумку, которая висела у него на плече.

— Джон, с этим своим проклятым обожаемым лесом, все эти растения, жучки и прочая фигня, — продолжал он. — Что я ни пробовал, он не хотел продавать мне землю. Кошмарно, правда.

И тут я увидела у него в руке серебристый топор.

32



— Рон? — потрясенно произнесла Рене, и он посмотрел на нее.

— Ты же знаешь, что Вудлейк может стать куда лучше, — сказал он. — А от леса мне всю жизнь были одни неприятности. Мне всего-то надо несколько участков, и как только я подбил старину Стива на это дело… Он конечно же согласился, ведь он тоже хочет, чтобы у нас был настоящий город. Кстати, Рене, я знаю, что он предложил тебе весьма приличную сумму. Меня удивило, что ты отказалась. Вы же с Джоном почти даже не виделись. Я встречался с ним чаще, чем ты.

— Вы со Стивом сделали это вместе? — спросила Рене, и Рон засмеялся:

— Со Стивом? Я его использую, чтобы развивать Вудлейк. У него есть свои желания, но на их реализацию у него не хватает ни способностей, ни смелости. В отличие от меня.

— Рон, вы же с Джоном дружили, — сказала бабушка.

Она сделала шаг назад, но отступать было некуда. Мы заперли все окна. Все двери. А теперь у нас еще и шторы задернуты, а машина Рона стоит далеко. Никто к нам не придет.

Никто не знает, что он здесь.

И никто не увидит, как он стоит тут перед нами с серебристым топором в руке.

Я вдруг согнулась, задыхаясь, но не от страха, а от того, что я вспомнила.

Теперь наконец я вспомнила. Хотя слишком поздно.

Я пошла за грибами и услышала папин голос, я услышала…

Услышала его крик.

— Вы, — сказала я, уставившись на Рона.

Когда раздались первые крики, я бросилась к дому, но остановилась за деревом. И услышала мамины слова:

— Эйвери дома нет. Она у подружки. Рон, она всего лишь ребенок.

— Она всю жизнь жила по вашей указке, — возразил Рон и поднял топор. — Она не понимает, что вырубить лес — это путь к процветанию Вудлейка. Он наконец сможет стать настоящим городом. Где она? Я знаю, что в школе она мало с кем общается. Я по долгу службы много чего знаю, вы же понимаете. Просто… Дебби, подпиши бумаги. Подпиши, и я уйду, и все будет просто замечательно. Вам понравится в городе. Я использую свои связи, а Стив найдет вам милую квартирку. Я для вас многое могу сделать.

— Ты даже в живых меня не оставишь, — прошептала мама, и Рон вздохнул, а потом сказал:

— Я всегда говорил Джону, что ты чересчур умная. — И за этим последовала серебристая вспышка — взмах топора. Рон…

Рон зарубил мою маму. Он махал и махал топором, хлестала кровь, блестело серебро.

И он при этом напевал.

Напевая, Рон размахивал топором — нечеловечески быстро, как будто мои родители были не людьми, а кусками мяса, которые ему надо было разделать. Я зажала рукой рот, чтобы не закричать, я попыталась закрыть глаза, но не смогла…

Я смотрела и видела серебристые вспышки. Топор летал туда-сюда.

Я видела, как Рон убил моих родителей, а потом пошел прочь, туда, откуда пришел. С топора, окрасившегося в яркий красный цвет, капала кровь. Он остановился и вытер его о землю.

Продолжая при этом напевать. Они были мертвы, он их убил собственными руками. И он при этом напевал!

— Вы их убили, — сказала я. — Вы убили моих родителей. И все из-за того, что вам была нужна наша земля? Вы рубили их, словно это были туши животных, да еще и напевали при этом.

— А я-то думал, что ты ничего не помнишь. Так разозлился, что Шарп нашел тебя раньше меня. Но потом ты посмотрела на меня такими пустыми глазами, — чуть ли не с радостью в голосе проговорил Рон, лениво взмахнув топором.

Рене схватила меня за руку и потащила по направлению к кухне.

— Наверное, если бы ты тогда увидела его, — он показал на топор, — ты бы все вспомнила. Хотя, если бы тебя не нашел Шарп, все было бы по-другому. Честно, Эйвери, не знаю, как ты выжила после падения дерева. Я был уверен, что ты попадешься в ловушку. А ты все живешь и живешь, да? — Он улыбнулся, кровожадно сверкнув зубами. — Должен сказать, я очень удивлен, что в смерти родителей ты решила обвинить Бена Дьюзика. Мальчишку, который только что сюда переехал. Серьезно. Это просто… Я бы и сам лучше не придумал. — Он перевел взгляд на Рене. Улыбка не сходила с его лица. — Ты сказала что-то про лес и старинные легенды? — Он покачал головой. — Детский лепет, честно. Что ты там говорила? Ах, да: «Людская молва — не вымысел». Если бы я знал, что у тебя уже началось старческое слабоумие, я бы сам подписал документы, отдал их Стиву, а потом мы сказали бы, что ты их подписала при мне, что сам шериф свидетель и всего этого можно было бы избежать. Правда, очень жаль, что все так вышло.

— Я все подпишу, — сказала Рене. — Подпишу любые бумаги. Бери свой лес и делай с ним, что хочешь, а мы…

— Что вы? — спросил Рон. — Забудете о том, что произошло? Как-то сомневаюсь, Рене. Даже если бы я тебе верил, а я не верю, остается Эйвери. Она меня видела, понимаешь. Мне не повезло в первый раз — в том, что ее нашел не я. Я опасался, что она что-то вспомнит, но она не вспоминала, а потом… Я бы так это все не оставил, но я бы дал ей время. Чтобы она попробовала пожить, прежде чем покончит с собой. — Он посмотрел на меня: — Тебе я выбрал легкую смерть, Эйвери. Ты бы просто повесилась. Безболезненно. Но не теперь. Мне очень жаль.

— Ничего вам не жаль, — сказала я и подумала о зле, затаившемся в доме моих родителей, о котором меня предупреждал Бен. Это был Рон.

Рон.

Это он подрубил дерево. Это он был той опасностью, которую Бен — и я — почувствовали в лесу.

— Вы ни о чем не жалеете. Вы убили и моих родителей, и Тантосов. И все ради земли? Вы в миллион раз хуже Стива, потому что хотите, чтобы леса не стало, да? Но лес не принадлежит вам, Рон. Он никогда не будет вашим, как бы вы его ни вырубали.

— Хватит, — почти прорычал он. — Теперь я получу то, чего хочу. Вы с Рене умрете, и земля Джона станет моей, сразу, даже ждать ничего не придется. И лес… станет меньше. Скукожится. И всему этому настанет конец. — Он посмотрел на меня. — Я много для этого потрудился. Ремесло дровосека мало кто ценит, понимаешь? А ведь он должен знать, какое дерево пора срубить. Как устроить так, чтобы дерево упало в нужное место, хотя его усилий никто не увидит и даже не оценит.

— Я кое-кому все рассказала, — сказала я, заставив себя смотреть прямо на него. — Я рассказала все Бену, и мы разработали план, как заставить вас во всем признаться. Все, что вы только что сказали, услышат. И это записывается на пленку.

— Правда? — спросил Рон. — Это… — Он рассмеялся. — Эйвери, ты не умеешь врать. Нет, ты действительно поверила, что этот мальчишка, который лишь недавно приехал, убил твоих родителей. Как я уже сказал, я и рассчитывать на такое не смел. В понедельник я пойду в школу, сниму его отпечатки пальцев и обнаружу их здесь. Я раскрою дело, преступность в нашем городе сойдет на нет, и люди снова будут спать спокойно. — Он перевел взгляд на Рене. — Поставь тарелку, — сказал он очень мягко. — Это твое праздничное блюдо меня не остановит. Только настроение испортит. А можешь спросить у внучки, когда я расстроен, у меня не все так гладко идет. Правда, Эйвери?

Теперь я вспомнила все, картинка всплыла перед глазами.

После того как Рон ушел, я выползла из-за дерева, добралась до родителей и попыталась их спасти, вернуть к жизни, но не смогла. А потом я перестала двигаться, потому что не хотела их покидать. Я горевала из-за того, что они умерли, и никто мне не поверит, что нечто подобное мог сделать шериф. Но все равно я чувствовала, что обязана кому-то об этом рассказать. Только мне надо было посидеть минуточку. Не думая о том, что я видела и слышала, не вспоминая, как Рон взмахивал топором, еще и еще, словно мои родители были пустым местом, никем.

— Да, вы не любите, когда вам портят настроение, — прошептала я и уперлась спиной в стену.

Мы с Рене отошли от него как можно дальше, и я почувствовала, что она тянет за чем-то руку, пытается что-то достать.

— Живенько тут у вас, — сказал Рон. — А сейчас будет мертвенько.

— Прекрати свои шутки, ты, маленький… — проговорила Рене и шагнула вперед, держа в руках доску, которую мы зачищали и которая так и осталась лежать на кухонном столе. Очевидно, она смогла до нее дотянуться.

Она ударила Рона прямо по лицу, и довольно сильно, с громким звуком — он неловко попятился, а потом упал. Я уставилась на Рене.

— Он всегда был болтуном, — пояснила она. — Отойди, а я прослежу за тем, чтобы он в ближайшее время не встал.

Но Рон все же вскочил. Окровавленный, с ужасной гримасой на лице, он кинулся на нас, размахивая топором.

— Беги! — прокричала Рене, и мы обе бросились от него, протискиваясь и уворачиваясь от топора, которым он рассек кухонный стол пополам.

— Вот вы меня и разозлили, — сказал раскрасневшийся от ярости Рон. Он снова поднял топор.

— Нет! — крикнула я и схватила стул. Как только я подняла его, на него обрушился удар топора, от которого у меня задрожали руки.

— Все, довольно! — крикнул Рон, схватил меня и потащил к себе, замахиваясь другой рукой.

Я видела, как топор падал на меня.

И вдруг в комнату полетело стекло — разбилась ведущая в кухню дверь, выходившая на крыльцо, которое мы с Рене только-только начали строить. А я сидела на полу и смотрела на приближающийся ко мне топор Рона.

Потом я перевела взгляд на Бена, он посмотрел на меня и крикнул:

— Беги!

Удар топора пришелся по нему.

33



— Нет! — крикнула я, а Рене схватила меня за руку и дернула к себе, вытащила на улицу и вложила что-то мне в руку, сказав:

— Эйвери, вернись и ударь эту тварь посильнее.

Я посмотрела на нее, а она добавила:

— Ты меня слышала.

А потом сама бросилась в дом и подбежала к Рону.

Она ударила его металлическим наконечником бура, с помощью которого мы рыли в земле ямы, прямо в шею. Он пошатнулся и развернулся к нам, в его глазах горела нескончаемая тупая ярость.

Я увидела на полу Бена — он лежал совершенно неподвижно — и со всех ног кинулась в дом.

Когда Рон меня увидел, я застыла, но когда он снова попытался поднять топор, ко мне уже вернулась способность двигаться, потому что я понимала, что это необходимо. Я подняла бур, который Рене вложила мне в руки. Я была настолько напугана, что совершенно не чувствовала его веса. Замахнулась и ударила Рона по руке.

Он закричал и выронил топор, тот упал на пол.

— Рука! — завопил Рон. — Стерва, ты мне руку сломала!

И тут поднялся Бен.

Он был в крови, на правом плече зияла рана, но он как будто не замечал этого.

— Скользящий удар, — сказал он, уставившись на Рона. Его глаза загорелись, стали серебряными, без примеси карего, а сам он задрожал всем телом, готовясь к преображению. И добавил: — Никто не обидит Эйвери. — Слова было трудно разобрать, его речь стала какой-то странной. Больше похожей на крик.

Звериный крик.

— Не надо, — резко сказала Рене. — Не превращайся. Эйвери, скажи ему, пусть он тебя послушает, пусть остановится. Скажи ему!

— Бен, — произнесла я, и он замер.

Потом дернулся, и началось превращение. Он посмотрел на меня, и то, что я увидела…

Это был уже не человек.

Но все же это был Бен, и он был мне нужен.

Он весь дрожал. Я чувствовала, чего он хочет — он жаждал причинить Рону боль. Ему отчаянно хотелось по-своему воздать шерифу за то, что тот сделал.

— Мне было очень страшно, — прошептал он. — Я разозлился, мне было больно, но я не мог просто так тебя отпустить. Я почувствовал, что должен прийти сюда и убедиться, что у тебя все в порядке. А когда я понял, что Рон хочет вас убить…

Я сглотнула.

То, что он увидел, толкнуло его на поступок, которого не сделал бы ни один человек.

Он нас увидел, и это стало нашим спасением.

— Спасибо, — сказала я, и Бен снова вздрогнул.

Он уже стал самим собой, тем Беном, которого я знала, но его трясло, и он истекал кровью.

— Эйвери, — сказал он, и я подошла к нему.

Дотронулась до его лица, до этого прекрасного, идеально красивого лица.

— Прости, — сказала я, — мне очень стыдно. Я тебе доверяла, правда, но я испугалась. Этого больше не повторится. Клянусь, никогда больше.

— Я… спасибо, — прошептал Бен и тяжело рухнул на пол. Его серебристые глаза закрылись.

Я вскрикнула, но Рене коснулась моей руки и сказала:

— Эйвери, ты не дала ему превратиться, а это причиняет боль. Это не из-за удара. Рана поверхностная. Бену просто… ему надо отдохнуть. Все будет в порядке. Все в порядке.

Она подошла к телефону и набрала 911. Я села рядом с Беном и взяла его за руки. Я просила его открыть глаза и посмотреть на меня. Я хотела, чтобы он меня видел.

Потом я услышала шум, сначала слабый, но он стал громче, и нас попытались разлучить; мне задавали вопросы, но все говорили так быстро, что я ничего не могла понять.

— Так, — громко сказала Рене. Наступила тишина, все повернулись к ней. — Рон Джерико только что пытался убить меня и мою внучку. Он также признался в убийстве моего сына, невестки и еще троих человек. Заберите его с его топором и уходите. Задавать вопросы будете потом, ясно?

— Я… — начал кто-то, но Рене повторила:

— Ясно?

Голос ее звенел громко, и тут я поняла, кто Рене такая.

Когда-то она была такой же, как я. У нее была такая же связь с лесом, что и у меня, и, возможно, ее взаимоотношения с Луисом были похожи на то, что возникло между мной и Беном.

Я посмотрела на него. Он тихонько застонал, а потом открыл глаза.

— Ты в порядке? — прошептал он.

Моя бабушка отказалась от такой возможности. А я не собиралась этого делать.

— Да, — ответила я. — Ты останешься тут, со мной, ладно?

— Я готов остаться с тобой навсегда, — сказал он. Вокруг нас продолжали ходить и говорить люди, но я их не видела и не слышала. Не замечала их.

Я видела лишь Бена и знала, что он тоже видит одну меня. Весь мир… Нет, он остался на месте, но не интересовал нас.

По крайней мере, до тех пор, пока Бена не увезли в больницу.

34



Мне не разрешили сесть с ним в «скорую помощь», но мы с Рене тут же поехали в больницу на ее машине.

— Не волнуйся, — сказала она мне, когда мы подъехали к больничной стоянке. Она провела рукой по моим волосам, по той самой окрашенной пряди, которая никуда не делась. — Такие люди, как Бен, могут постоять на своем. С ним все будет хорошо. Все пройдет нормально.

Нам с Рене надо было поговорить о том, что она знала о лесе. Также я хотела бы узнать, что случилось между ней и Луисом. Нам многое предстояло обсудить.

Но позже. В первую очередь мне надо было найти Бена. Я обнаружила его не в кабинете неотложной помощи, как ожидала. Он сидел в приемной, словно ничего такого с ним не случилось.

— Ты… — воскликнула я, кинувшись к нему. — Тебя ударили топором! Даже если рана не слишком глубокая, все равно наверняка надо наложить швы.

Он покачал головой:

— На мне все очень быстро заживает. Не стоит обращаться к врачу. Анализы крови у меня будут странные, возникнет много вопросов — этого я допустить не могу.

Он бросил взгляд на Рене, которая вошла вслед за мной в приемную. Она тоже посмотрела на него, подумала, а потом спросила:

— Ты уверен, что все будет в порядке?

— Да.

— Хорошо. Но пусть Луис все же посмотрит твое плечо.

Бен кивнул.

— И скажи ему… — Рене осеклась. — Хотя забудь. — Она улыбнулась. — Потом обсудим, как ты со мной за дверь расплатишься. — Бен улыбнулся ей в ответ, и она добавила: — Эйвери, я пойду поговорю с полицейскими. Ты побудешь здесь?

— Конечно, — ответила я. Рене еще раз улыбнулась, наклонилась ко мне и поцеловала в макушку.

— Ты была молодцом, — прошептала она и ушла.

Я посмотрела на Бена. Он был бледен, весь в запекшейся крови. Он был для меня всем. Мне так хотелось обнять его и никогда не отпускать.

В дверях раздался шум, вошли какие-то люди.

— Говорю вам, я что-то видел, — кричал Рон. — Это был не человек, все это правда, все легенды о нашем городе и о лесе — правда. Волки наступают! Наступают! Я их вижу!

— Интересное заявление, — сказал темноволосый мужчина, склонившийся над Роном. — Но в ФБР не особо любят, когда агентов вызывают помочь с расследованием, а потом оказывается, что сам шериф — убийца, у которого к тому же припрятаны миллионы, нажитые на сделках с недвижимостью. В психушку тебе не попасть, сколько ни плети. — Он повернулся и сказал кому-то: — Передайте Стиву Браунингу, что, если он рассчитывает на какие-то поблажки, пусть рассказывает обо всем, в чем помогал Рону Джерико.

— Лес! — кричал Рон. — Они живут в лесу, я был прав, когда говорил, что его лучше вырубить! Я был прав, и прольется кровь, много крови. Вы все в опасности. Все! — Он дернулся и посмотрел прямо на меня: — Даже ты.

Я вздрогнула. Бен посмотрел на меня, но я ощущала не только его взгляд, не только угрозу Рона. Я чувствовала лес.

Я чувствовала его и знала, что что-то надвигается.

— Рассказывайте, рассказывайте, мистер Джерико, — сказал тот мужчина, и Рона увезли. Все смотрели ему вслед.

Кроме нас с Беном.

Мы смотрели друг на друга.

— Ты что-то почувствовала, да? — спросил он.

— Лес… я не знаю. Что-то случится.

— Мы будем наготове, — сказал он и взял меня за руки.

— Волосы у тебя не изменились, — заметил он и, как Рене, протянул руку и дотронулся до помеченной пряди.

— В первый раз я ее отрезала, думая, что она означаетсмерть. Но теперь я считаю иначе. Я думаю, что так скорбит лес. Он тоже чувствует, и я не буду трогать свои волосы. Пусть напоминают о случившемся. О тех, кого мы потеряли.

Я посмотрела на него, и наши пальцы сплелись.

— По тех, кто остался со мной. Кто мне нужен.

Я вдохнула поглубже. Я была наконец готова сказать то, что чувствовала все это время всем сердцем.

— Я тебя люблю, — призналась я.

Бен шумно вздохнул и прошептал:

— Эйвери. — А потом поцеловал меня.

Поцеловал прямо там, перед кабинетом неотложной помощи, и мне этого было более чем достаточно.

Я столько потеряла, да и он тоже, но кое-что мы нашли.

Мы обрели друг друга. Нашли любовь и будем за нее держаться изо всех сил.

Мы оба хотели сохранить эту любовь, что бы ни случилось.

И мы ее сохраним. Я чувствовала, как его и моя уверенность слились в одну общую силу, а наши сердца и умы пульсировали в унисон.

Я ощутила, что наши чувства разделяет и лес. Он вздохнул, прощаясь с частью своих тревог.

— Может, займемся чем-нибудь таким, что делают обычные люди? — предложил Бен.

Я улыбнулась ему:

— С удовольствием. Например, сходим в кино в выходные?

— Или, может, ты мне объяснишь, почему в городе, который называется Вудлейк,[1] нет озера?

— Ну, что тут можно сказать? — начала я. — Люди, которые первыми тут поселились, сильно на это надеялись. Ты же знаешь, к чему, бывает, приводит надежда?

— Да, теперь знаю, — ответил он и снова поцеловал меня, и мы оба при этом не переставали улыбаться.

Благодарности



Хочу поблагодарить Маргарет Миллер за ее веру в меня и в мою книгу, а также за то, что она сделала для меня все возможное. И не только!

Также благодарю Джессику Бреартон и Диану Фокс, которые тоже с самого начала верили в мою книгу.


notes

Примечания



1



Название города можно перевести как «Лесное озеро».