Я, депортированный гомосексуалист... [Пьер Зеель] (fb2) читать постранично

Пьер Зеель Я, депортированный гомосексуалист...

Другу Жо, убитому в 1941 году, и всем жертвам нацистского варварства

БУРЖУАЗНАЯ СЕМЬЯ, КАК ВСЕ

Мне было семнадцать, и я хорошо знал, что иду на риск, проводя время в этом сквере между лицеем и отчим домом. Здесь мы с приятелями встречались после занятий. Чтобы поболтать. Чтобы дождаться какого-нибудь незнакомца, который сумел бы совратить нас. В тот день, оказавшись в объятьях грабителя, я почувствовал, как часы соскользнули у меня с запястья. Я закричал. Он уже скрылся. Я и не представлял себе, что это обыкновенное происшествие перевернет всю мою жизнь и даже погубит ее.

Я был элегантным молодым человеком, из тех модников, которых тогда называли «зазу». Нас, зазу, немного было здесь, в Мюлузе. Одевались мы скорее изысканно, нежели вызывающе. Наши галстуки необычных расцветок и жилеты с вышивкой так просто было не найти. Чтобы их раздобыть, приходилось наведываться в несколько редких магазинов в центре города, вроде филиала «Мод де Пари», время от времени получавшего эти вещи из столицы. Волосы мы носили всегда только длинные и прилизанные помадой «а-ля Тино Росси», заплетая их в две толстые косички, одна в другой на затылке.

А ведь подобные тонкости умели делать как надо только избранные парикмахеры. Такое стиляжничество опустошало карманы, но я мог себе это позволить. Прохожие на городских улицах посматривали нам вслед, кто с интересом, а кто — осуждающе. Понятие «зазу» включало в себя и двусмысленную склонность к кокетству. Приходилось соответствовать.

Кража часов меня расстроила. С ними были связаны определенные воспоминания: их подарила мне крестная, проживающая в Париже мамина сестра, которую я обожал. Она покинула Эльзас из-за несчастной любви к молодому протестанту. Когда в семьях узнали, что влюбленные принадлежат к разным конфессиям, это поставило крест на планах сыграть свадьбу. Она бежала подальше от этих негостеприимных мест и во время редких заездов в Эльзас не посещала никого, кроме младшей сестры, моей матери.

Часы она подарила в день моего торжественного причастия, которое состоялось недавно. В нашем эльзасском католическом воспитании это очень важная церемония празднования конца отрочества. Тут всегда есть повод закатить большой пир, достать из сундуков тончайшие скатерти и дорогую посуду. Я был в самом красивом костюме, у меня были самая красивая свеча и самая красивая лента. По общему мнению, я пережил этот момент своей жизни безупречно, осознавая что оставляю детство позади; взрослое чувство ответственности уже брезжило в верующем мальчике, и теперь я должен был всю жизнь проявлять уважение и любовь к своим родным. Гости съехались отовсюду, и сестры моего отца, одолевши расстояние от самого Нижнего Рейна, произвели сильное впечатление в церкви большими эльзасскими бантами.

Родители мои держали в доме 46 по улице Соваж, самой главной в Мюлузе, весьма популярное кафе-кондитерскую. Отправляясь в два соседних больших магазина, местная буржуазия не забывала заглянуть и к нам отведать пирожных, мороженого и других сладостей. Отец, который уже имел опыт руководства рабочими в похожем заведении в Хагенау, прикупил в 1913 году это дельце с условием ежемесячных выплат. Мать, тогда его невеста, была директрисой большого магазина — профессия совершенно исключительная для женщины до войны 1914 года. После свадьбы она стала вместе с отцом управлять кондитерской. Целые десятилетия простояла она за кассой, расположенной в центре магазина, любезно встречая каждого клиента. Мы жили в том же доме на верхнем этаже.

Мои родители познакомились через священника. Эмма Жанн, моя мать, опасалась случайных знакомств, ибо не хотела быть соблазненной и погубленной, как случилось с ее старшей сестрой, из-за невозможности заключить «неравный брак». Она открылась своему духовнику, который обещал найти ей подходящую партию. Это был прекрасный союз, по всем свидетельствам, очень удачный.

Первые годы супружеской четы, прежде чем дело у них пошло прекрасно, между двумя войнами и перед кризисом двадцать девятого года, были ужасны. Разразилась Первая мировая война. Кондитерскую реквизировали, чтобы обеспечивать хлебом ближайшие казармы. Отец ушел на войну, а матери с двумя детьми самого нежного возраста пришлось пережить вторжение немецких солдат в сапогах и касках, которые заняли дом и проткнули штыками все матрацы и даже несколько шкафов, обрекая на смертельные раны тех, кто мог прятаться внутри. Люди тогда поговаривали разное, а бывало, что и доносили. И действительно, мои родители укрывали у себя патриотов. Ведь наша вера была неразделима с преданностью свободной католической родине.

Помню, когда я был еще ребенком, мы, бывало, охотно вспоминали события войны 1914-1918 годов, о которых стоило бы услышать молодым, чтобы им передалось чувство гордости французских