Паршивка [Рафаэль Муссафир] (fb2) читать онлайн

- Паршивка (пер. К. В. Левина) (и.с. Имаго) 450 Кб, 92с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Рафаэль Муссафир

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Рафаэль Муссафир Паршивка

Часть 1 ВЕТЕР ОБДУВАЕТ МНЕ НОГИ

Моей Коломбе и моей кузине… двум милым девочкам, которые не встретятся…

Предисловие

Нет ничего хуже, чем детская речь из уст взрослого автора, изображающего ребенка. Я знаю это не понаслышке. Но как же легко, а главное, как радостно держать в руках книгу, которую держите вы. Я начал ее читать с тревожным чувством. А закончил в состоянии умиротворения. Такое бывает редко. Поверьте мне, редко.

Говар Бютен
Ты станешь героем, да, ты станешь генералом (…), все эти бездельники не знают, кто ты (…). Слегка подталкивая свою мать, я уже довел ее до такси, как вдруг лицо ее сделалось растерянным, губы начали дрожать, и я снова услышал жуткую фразу, фразу, которую она не раз повторяла:

— Ты что, стыдишься своей старой матери?

Ромен Гари
Обещание на рассвете

Маленький пролог

Уже целую неделю я получаю плохие оценки, мучаюсь от головной боли и сплю полностью одетая, с рюкзаком и мешком со спортивным костюмом, чтобы утром не опоздать в школу, и поэтому мама предложила мне посетить госпожу Требла, даму, которая разговаривает с детьми, заставляет их сделать несколько рисунков, а потом ей удается убедить их снимать рюкзак и ботинки и надевать пижаму перед тем, как залезть под одеяло.

Я пойду к ней во вторник, а потом в пятницу. Мама будет ждать меня после школы, потому что она боится, как бы меня не украли в автобусе и не раздавили при переходе через улицу, затем отведет к госпоже Требла, а вечером женщина, которая за мной присматривает, встретит меня, и мы вернемся домой пешком, потому что мама боится, что мы пропустим нашу остановку, заедем бог знает куда и пропадем совсем. Когда мама придет за мной в школу, я, наверное, подожду ее на углу, на улице, так будет лучше, потому что мама — толстая, и я не хочу, чтобы мои друзья ее видели. Мама считает, что для начала неплохо посещать госпожу Требла и рассказывать ей о моих неприятностях два раза в неделю.

Госпожа Требла очень милая. В кабинете у нее лежат конфеты, фломастеры, носовые платки, а на стенах висят плакаты с надписями типа: «Если тебя не заинтересовала жизнь, заинтересуйся собой», «„Свинка“ может подложить тебе свинью» или «Ребенок, лишенный свободы, похож на взрослого, заключенного под стражу. Вы хотите, чтобы ваши дети росли в тюрьме?» Последняя надпись мне особенно нравится. Я жду, пока госпожа Требла устроится поудобнее, и снова и снова перечитываю ее.

Первый сеанс

У госпожи Требла пахнет кофе и сигаретами. Мне очень нравится запах сигарет, но мама говорит, что госпожа Требла зря, конечно, курит там, где полно детей, и будет чудо, если от ковра и от дыма у меня не начнется приступ астмы, даже если я и не астматик.

Госпожа Требла сказала мне, чтобы я усаживалась, она вернется через две минуты. Она вернулась через пять, с испачканным шоколадом уголком рта и с прилипшим к большому пальцу руки клочком туалетной бумаги.

— У вас бумага для подтирания на большом пальце, госпожа Требла, — сказала я.

Госпожа Требла вытерла большой палец и объяснила мне, что у нее на кухне не осталось чистых полотенец для рук, а «бумаге для подтирания» она предпочла бы «туалетную бумагу», если я ничего не имею против.

Потом она села, посмотрела на меня так, словно я была на удивление нормальной, словно все обстояло на удивление хорошо, словно я оказалась в ее кабинете по удивительной случайности, и сказала:

— Тебе что-нибудь понравилось, Рашель?

— Что что-нибудь, госпожа Требла?

— Плакаты. Я заметила, что ты девочка любопытная, ты их рассматривала, какой-нибудь тебе понравился?


Мне захотелось сказать госпоже Требла, что я вовсе не любопытная, просто, когда мне нечем заняться, я, как и все, делаю вид, что читаю надписи на стенах, чтобы никому не показывать, что мне скучно.


— Да, госпожа Требла, мне действительно понравилась надпись про детей в тюрьме..

— А можешь объяснить мне почему?

— Н-ну… нет, просто так..

— Хорошо, хорошо, хорошо, Рашель…

Наступила долгая пауза, я сделала вид, что рассматриваю что-то очень интересное за окном, и мне было неловко, оттого что мы молчим.

Потом, мне кажется, госпожа Требла сделала вид, что выбирает, поговорить ли со мной о том, что «положительно все времена года стали похожими друг на друга, Рашель», или же спросить, почему я сплю одетая с рюкзаком, и словно случайно выбрала вопрос про рюкзак:

— Почему ты спишь одетая и с рюкзаком, Рашель?

— Потому что мне так хочется.

— А почему тебе хочется?

— Н-ну… просто так…

— Ты можешь попытаться поразмышлять над этим немножко, Рашель?

Госпожа Требла произносит «Рашель» и «немножко» как минимум семьдесят раз за сеанс.


— Бывает ли тебе немножко тревожно, Рашель?

— Да, госпожа Требла, немножко.

— Если я дам тебе листок бумаги и цветные карандаши, Рашель, ты нарисуешь мне свою школу?

Мне показалось, что госпожа Требла принимает меня за умственно отсталую. Тогда, чтобы она не принялась объяснять мне, что такое листок бумаги и цветные карандаши, я ответила:

— Нет, госпожа Требла, я совсем не умею рисовать, я повсюду оставляю следы грязных пальцев, и это неопрятно немножко. Даже на Праздник матерей учительница каждый год поручает Клер сделать вместо меня рисунок для моей мамы.

Тут у госпожи Требла стало такое выражение лица, словно я сказала ей, что под ее кресло подложена бомба.

— Ну да, госпожа Требла, Клер классно рисует, но мама у нее умерла, поэтому всю неделю, когда все занимаются подарками, она скучает. И часто рисует вместо меня подарок для моей мамы. Учительница говорит, что и Клер делом занята, и маме все-таки приятнее получить хороший подарок, нарисованный Клер, а не мою обычную пачкотню.

И еще я сказала госпоже Требла, что так очень хорошо, потому что мама всегда рада, она говорит мне спасибо, моя милая, очень красиво, вот видишь, ведь можешь рисовать, когда захочешь.

Госпожа Требла спросила, не смущает ли меня то, что подарок для моей мамы делает Клер, я ответила, что нет. На самом деле такого вопроса я себе никогда даже и не задавала, потому что выхода-то нет.

— Как зовут твою учительницу, Рашель?

— Госпожа Даниель.

— Госпожа Даниель… Хорошо…

Госпожа Требла уставилась на меня с таким видом, словно я — Рашель, должна объяснить ей, психологу, что же обстоит не так с госпожой Даниель. Как говорит мой папа, проблема в том, что, если дорожишь жизнью, не нужно подвергать сомнениям ее основные ценности: своего отца, даже если мы евреи, и изобретателя картофельной запеканки с мясом, даже если та уже осточертела. Ну, то же самое и с госпожой Даниель противно, а есть надо, потому что это считается вкусным, и дело с концом. И тут даже есть выгода, потому что в школе госпожу Даниель все обожают, оттого что от нее хорошо пахнет клубничными конфетками «тагада», оттого что она похожа на чудесную фею, оттого что у нее длинные волосы, покрашенные в цвет яичного желтка, и, если хорошо учить уроки, можно получить разрешение расчесывать их во время перемены. Госпожа Даниель говорит, что нет ничего постыднее, чем явиться в школу с растрепанными волосами. Между прочим, если я, по несчастью, натыкаюсь на нее в школьном дворе на перемене, она хватает меня за ухо и спрашивает, видела ли я когда-нибудь расческу и позволяю ли я себе ходить в свою синагогу в таком же грязном и растрепанном виде… Я мечтаю сказать однажды: «Знаете, госпожа Даниель, хоть мне и девять лет, я отлично вижу, что вы — дура». Она мне тогда ответит, что вовсе нет, а я ей скажу: «Правда? А кто говорит вместо „аэропорт“ — „ареопорт“? Кто говорит вместо „волосы госпожи Даниель“ — „волосы у госпожи Даниель“? Может быть, я? Заметьте, это никуда не годится!» Тут я схвачу ее за ухо и ударю, скажу, что настала моя очередь причесать ее, и обрею ей голову папиной газонокосилкой…

На прошлой неделе она попросила нас написать сочинение на тему «Автопортрет». Это кажется мне идиотизмом, к тому же я похожа на маленького мальчика с темно-русыми волосами, который плохо учится, но я написала, что считаю себя очень белокурой, очень красивой, очень умной и так себя люблю, что иногда даже сама себя целую. Госпожа Даниель вовсе не нашла это смешным и вызвала в школу маму, чтобы нажаловаться. Мама ей возразила: «А вы, госпожа Даниель, что бы ответили на такой вопрос?» С тех пор госпожа Даниель все время ко мне придирается, недавно она мне сказала: «Попросим мадемуазель Рашель Гладстейн, витающую в своих таинственных мирах, повторить то, что я сказала… Ну-ка, мадемуазель Гладстейн?»

Я повторила. Я слушаю, мне просто неинтересно, вот и все.

Записав в свой маленький блокнотик имя учительницы, госпожа Требла сделала вид, что еще не спрашивала меня, почему я сплю одетая и с рюкзаком, и спросила меня:

— Почему ты спишь одетая, с рюкзаком, Рашель?

А я сделала вид, что я еще не отвечала «потому что мне так хочется», и ответила:

— Потому что мне так хочется…

Второй сеанс

Мама говорит, что госпожа Требла была, наверное, симпатичной в молодости. Не очень понимаю, с чего она это взяла. В любом случае, мне кажется если ты старая и в общем страшная, то какая разница, была ты симпатичной сто лет назад или нет, тем более что и замужество у тебя уже позади.

Сегодня я заметила на стене у госпожи Требла новый плакат. С изображением черной девочки, играющей в классики с белыми девочками, и надписью снизу: «А вдруг непохожесть — это удача?»

Госпожа Требла спросила, что я об этом думаю. Я сказала госпоже Требла, что будь непохожесть удачей, то Леони не играла бы одна в школьном дворе и Стефани Меньяр и Марина Шириолль приглашали бы ее на свой день рождения.

— А ты немножко дружишь с кем-нибудь в школе, Рашель?

— Ну да, госпожа Требла, но найти лучшую подругу непросто, потому что я живу в городе, где есть взрослые люди, которые считают себя баронами, баронессами, графами и графинями, и все это, как сказал бы папа, несмотря на отмену привилегий. Эти графы и графини ходят на мессу по воскресеньям, у них полно белокурых детей по имени Клемане, Гаэтан или Вианни, и папа говорит, что им для начала стоило бы сделать лицо попроще, а потом уже с людьми общаться.

Они учатся танцевать вальс, польку и играть в бридж для того, чтобы в старости вспоминать молодость, и это даже скорее хорошо. Мой отец говорит, что все они антисемиты, но я думаю, что они просто не очень любят евреев, вот и все.

Хоть они и не очень любят евреев, мама говорит, что они все равно христиане, и иногда мне везет, и они, в виде исключения, приглашают меня в гости. Но, когда к ним приходишь, нельзя забывать письменное приглашение, иначе тебя либо отправят домой на носилках, либо гильотинируют, как в старые добрые времена, тут уж как получится. Короче, там есть только одна действительно классная девочка, Ортанс Паризи, и она моя лучшая подруга.

— А что такое «лучшая подруга», Рашель?

Я объяснила госпоже Требла, что лучшая подруга — это такая подруга, которая единственная приходит на день рождения ко мне, а не к Стефани Меньяр, хотя приглашала я не только ее одну… Потому что однажды на моем дне рождения мы оказались с Ортанс вдвоем. Ну, то есть вчетвером: мама Ортанс, Ортанс, моя мама и я, а нас должно было быть десять человек. И мама Ортанс, как будто не случилось ничего ужасного, сказала моей маме:

— Я уверена, что они и вдвоем прекрасно повеселятся. Я, кстати, предпочитаю качество количеству, а вы, госпожа Гладстейн?

И поскольку моей маме ответить было особенно нечего, она сказала маме Ортанс:

— О! Зовите меня Франсуаза, вы доставите мне удовольствие!..

То, что моя мама предложила звать ее по имени, доставило маме Ортанс такое удовольствие, что она обрадовалась, будто выиграла в лотерею, и сказала:

— В таком случае, Франсуаза, я вам приказываю называть меня Катрин!

— Отлично, Катрин, но, если вы хотите, чтобы мы действительно стали подругами, зовите меня Фаншун!

— Тогда, Фаншун, я требую, чтобы вы звали меня Кати!

— Договорились, Кати!

И обе расхохотались. Всегда ужасно смешно, когда родители начинают вести себя как обычные люди.

В любом случае, Ортанс — моя лучшая подруга. Я ее действительно очень люблю. Она страшно ленивая и всегда получает хорошие оценки. Я всегда получаю плохие оценки, даже когда учу уроки, но, надо сказать, трудно учить уроки, когда все время болит голова.

Потом я рассказала госпоже Требла о самом главном, что объединяет нас с Ортанс, — это то, что мы не подавали жалобу на родителей из-за наших стрижек, потому что мы классные девчонки, а пожаловаться, между прочим, очень хотелось.

Госпожа Требла внимательно посмотрела на каштановые ниточки, торчащие из моей головы, и сказала:

— А что тебе не нравится в твоей стрижке, Рашель?

— Ничего, госпожа Требла. Конечно, вы правы, это очень хорошо — прическа, как у английского лорда.

— Если ты позволишь мне немножко высказаться на этот счет, Рашель, я скажу, что совершенно с тобой не согласна.

— Если вы позволите мне немножко высказаться на этот счет, госпожа Требла, я вам скажу, что каждый раз, когда я выхожу из парикмахерской, мама говорит мне: «А кто тут мой обожаемый маленький лорд Фаунтлерой?»

Я отвечаю ей, что это я, поскольку такова печальная правда и ей это доставляет удовольствие, а потом спрашиваю: «Мама, а почему я не могу отпустить длинные волосы, как у Стефани Меньяр и Марины Шириолль, например?» И мама тут же мне объясняет, что Стефани Такая-то и Марина Сякая-то выглядят ужасно со своими спутанными гривами, которые лезут им в глаза и являются рассадником для вшей… Потом обычно берет меня за подбородок и говорит:

— Поверь мне, ласточка моя, у моего маленького лорда Фаунтлероя внешность гораздо более одухотворенная, чем у этих двух ломак.

А я очень хорошо знаю, что одухотворенная внешность — это когда больше ума, чем красоты, а если бы в моей внешности было больше красоты, чем ума, то мы не праздновали бы мой день рождения вдвоем.

Госпожа Требла улыбнулась мне и сказала, что в конечном итоге для будущего иметь внешность одухотворенную лучше, чем красивую…

Вечером я рассказала папе о новом плакате у госпожи Требла. Папа сказал, что, будь непохожесть удачей, на земле жило бы на шесть миллионов евреев больше, тема закрыта.

Третий сеанс

Сегодня я пришла к госпоже Требла в новой повязке, подаренной мне Клубом друзей Барби. Она розовая, с маленькими белыми жемчужинами и надписью: «Love from Barbie». Мне ужасно нравится. Госпожа Требла тут же ее заметила и сказала, что повязка действительно очень красивая. Я ответила, что, если она хочет, я могу дать ей рекомендацию для вступления в клуб. Я рассказала ей, что в школе сейчас все с ума сходят, потому что Стефани Меньяр принесла шесть анкет для своих подружек, желающих вступить в Клуб друзей Барби… И одну дала мне… Вообще, если познакомиться с ней поближе, она довольно симпатичная, эта Стефани. Я уверена, что если бы я сейчас пригласила ее на свой день рождения, очень может быть, что она и пришла бы. Я сказала госпоже Требла:

— Все-таки приятно, что она выбрала меня, у нее же полно подружек из ее компании, которые не состоят членами Клуба друзей Барби, вы не находите?

Госпожа Требла сказала, что конечно, Рашель. Потом она попросила немножко рассказать ей, что это за пресловутый Клуб друзей Барби, и я ей объяснила, что это очень шикарный клуб, где можно выиграть набор косметики с блестками, например, но, самое главное, что Барби присылает членам клуба личные подарки с личным письмом на день рождения, на Пасху, на Рождество и на День святой Рашели, даже если вы не католик. А еще проводится большая лотерея, на которой можно выиграть кучу роскошных платьев Барби, но человеческого размера, для себя.

Потом я рассказала госпоже Требла, что сначала мне не так-то просто было вступить в этот клуб, потому что требовалось разрешение родителей, из-за членского взноса, и дома были сложности, а папа заявил: «Представь себе, девочка моя, что клуб друзей чего-то там совершенно меня не интересует… — и уточнил: Я уточняю, что я с удивлением узнаю, что ты, моя дорогая, готова платить за вступление в клуб друзей пластмассовой куклы с белобрысыми нейлоновыми волосами».

Затем он попросил маму напомнить ему, чтобы он не включал слишком сильно отопление, а то моя лучшая подруга растает на батарее. И мама, конечно, рассмеялась. Понимаете, госпожа Требла, я могла бы ему ответить, что играть бесплатно с настоящими живыми девочками не очень-то легко, но, поскольку хвастаться тут нечем, я ничего не сказала. Кстати, я очень хорошо знаю, что папе в моем возрасте нечего было есть, потому что он еврей, и что я — совершенно несносная девчонка, со всеми своими Барби и плохими оценками, но мне было бы очень приятно, если бы он не называл меня «моя дорогая», когда собирается говорить мне гадости.

— Твоему папе было девять лет во время войны, Рашель?

— Ну да, госпожа Требла. Между прочим, когда папа с мамой едут в отпуск и останавливаются в гостинице, люди из гостиницы говорят маме: «Ваша комната рядом с комнатой вашего папы, сударыня». А мама отвечает, что вряд ли, потому что ее папа умер сто лет тому назад, а старый господин, который стоит справа от нее, это ее муж, и, пока нет других постановлений по этому поводу, она хотела бы делить комнату с ним, если никто, конечно, не возражает.

— Вот как, если твой папа не так уж молод, Рашель, надо бы попытаться относиться к нему немножко внимательней, потому что папа у тебя один.

Я чуть не ответила «Что, неужели? Серьезно? А я и не знала!» Но я сказала:

— Да, но вы измените свое мнение о стариках, если придете к нам как-нибудь на ужин и спросите папу, что он думает о Клубе друзей Барби. Вы сразу увидите, что он не так уж стар для того, чтобы донимать свою дочь: он начинает ходить как Барби, мелкими шажками, словно заведенный, и беспрерывно повторять: «Привет, Рашель, я твой пластмассовый папа, хочешь стать моей любимой пластмассовой дочкой?»

Госпожа Требла улыбнулась и сказала, что это даже неплохо иметь родителей, которые не принимают себя слишком всерьез. Я ответила госпоже Требла, что папа не воспринимает всерьез меня, а не себя и, раз им так весело надо мной издеваться, я решила тоже выставить их дураками. Чтобы получить возможность вступить в Клуб друзей Барби по рекомендации Стефани, я объявила, что хочу помогать детям из Сахеля. Для этого надо послать деньги переводом с простым письменным разрешением за подписью родителей: «Я разрешаю своей дочери получать подарки от детей в обмен на финансовую помощь организации „Врачи без границ“», — я стерла «Врачи без границ» и написала «Клуб друзей Барби». Вот и все! Папа и мама мне сказали: «Мы гордимся тобой, Рашель, так редко в жизни мы испытываем искреннее сострадание к другим, замечательно, что оно появилось у тебя в твоем возрасте». Потом они заговорили по-английски:

— I wouchwing its the very on the chewing gum Michel…

Папа ответил:

— Of course in but every loving chewing fleshing yes and thank you morning Francoise.

И они расцеловали меня в обе щеки так нежно, что секунд десять я и вправду верила, что помогаю детям из Сахеля, так я гордилась тем, что они мной гордятся.


— Я знаю, что некрасиво так поступать, госпожа Требла, но родители не оставляют никакого выбора: с ними надо во всем соглашаться, иначе немедленно отправишься в свою комнату.

Потом я рассказала госпоже Требла о том, что гроза надвинулась в тот день, когда мама сказала, что хочет платить не переводом, а посылать «Врачам без границ» чек, потому что он не облагается налогом, а поскольку свои чеки она всегда заполняет черной шариковой ручкой, я не смогла стереть «Врачей без границ» и заменить их «Клубом друзей Барби», и нам стали приходить рисунки детей из Сахеля, мама удивилась, почему это они раньше не приходили, я сказала, что дети из Сахеля голодные и они, наверное, ели свои фломастеры, а мама залепила мне пощечину. А в это время Стефани Меньяр опрометчиво дала мой номер телефона Клубу друзей Барби, который удивлялся, отчего они почти три месяца не получают денег… Зазвонил телефон. Я сняла трубку, потому что ждала звонка от Ортанс, которая следила за учительницей после уроков, чтобы узнать, живет ли она у учителя физкультуры, но это оказалась не Ортанс, а Клуб друзей Барби…

— Здравствуйте, это Клуб друзей Барби, я действительно попала к госпоже Гладстейн?

Я как идиотка ответила «да», потому что мне вдруг очень польстило, что Барби мне звонит…

— Вы — мама Рашели?

— Нет, я — Рашель…

— Рашель!!! Я очень расстроена, ты неправильно меня поняла, ты мне присылаешь купоны «Барби нежность», но они не имеют силы без чека «нежность», который твоя мама должна ОБЯЗАТЕЛЬНО заполнить и подписать! Барби передает, что она немножко обиделась. Ты же не хочешь, чтобы Барби перестала быть твоей подругой?

— Нет, сударыня.

И я разрыдалась. Тогда мама вырвала у меня из рук трубку. Барби сказала маме, что из-за моего поведения она уже сомневается, надо ли продолжать со мной бесценные дружеские отношения, и что она предлагает маме урегулировать их суммой в сто пятьдесят франков, без чего она не пришлет мне зонтик от солнца «любимое сердечко», который обещала мне на день рождения. Мама ответила Барби, что вместо того, чтобы наваривать деньги на маленьких девочках, нанося им душевные травмы, пусть она лучше запихнет свой дурацкий зонтик в свою задницу. В этот момент я мысленно обратилась к бабуле, бабуля меня видит всегда и везде, и я сказала ей, что, если бы моя дочь была такой дурой, как моя мать, от этого я бы тоже умерла.

Потом, помню, я решила никогда больше не разговаривать со своей матерью. До девяти часов вечера я не сказала ей ни одного слова… Я воспользовалась тем, что бабушка уехала на три дня в Ниццу навестить свою двоюродную сестру, которая теряет память и думает, что находится в свободной зоне, и намазала кремом для загара ступеньки на лестнице, чтобы мама расквасила себе рожу. Я легла в постель, погасила свет, поставила перед дверью стул, чтобы эта не могла войти, и разбила две картинки под стеклом с изображением Щелкунчика, которые она мне подарила. Я думала: «Если она умрет, как мама Клер, я жалеть не буду, и отлично…» Тут я стала представлять, что случится, если мама умрет: папа постучится в дверь класса посреди урока и попросит у госпожи Даниель забрать меня, потому что моя бедная мать умерла… Может быть, хоть раз в жизни госпожа Даниель отнесется ко мне с сочувствием… Или мы пойдем с ней по улице, держась за руки, и вдруг французская полиция оторвет меня от мамы и уведет ее, и она не успеет поцеловать меня перед тем, как погибнуть в газовой камере… как родители Анны во время Второй мировой войны… У меня больше не будет мамы… Я стану бродить одна, в лохмотьях, по улицам, как бедная сиротка… У меня больше не будет мамы… Я смогу играть ее туфлями и драгоценностями, не боясь, что она меня накажет… Я сделаюсь почетным членом Клуба друзей Барби, у меня отрастут белокурые, длинные волосы до попы, я всегда буду ходить с грустным видом, и все скажут, что я красивая сиротка… Она окажется на небе с бабулей, она оставит меня одну, она очень обрадуется встрече со своей мамой наверху… Маму отвезут на кладбище… И она больше никогда не поговорит по телефону в постели. В эту минуту мама начала без остановки барабанить в мою дверь.

— Рашель, открой дверь!

А я продолжала мечтать: мама не станет больше петь в машине. Отлично.

— Что ты там поставила перед дверью, Рашель?

Маму отвезут на кладбище. Отлично.

— Ну если ты разбила картинки с Щелкунчиком!!!

Хорошо то, что, когда мама умрет, она уже никогда не притащит учительнице свои профитроли с отвратительным кремом на праздник окончания учебного года, и я не окажусь из-за этого в смешном положении. Отлично.

— Никогда больше не буду делать тебе подарков, ты их недостойна!

Так, о чем это я? Ах да: маму отвезут на кладбище, и она прекратит покрывать меня противными поцелуями перед сном.

— Даже не рассчитывай, что я тебе еще что-нибудь когда-нибудь подарю, Рашель!

— Отлично, ты мне больше не мать!

— Что, Рашель?

— Иди к черту.

— Как?

— Иди к черту.

Тут мама вышибла дверь, стул, который не давал двери открыться, отлетел, и осколки картинок тоже разлетелись. Такой я ее никогда не видела, она стала вся такая красная, что я даже немножко испугалась. Она начала плакать. Мне стало как будто жалко ее и еще стыдно оттого, что она так неприлично громко плачет, и я растерялась. Я уже не знала, чего я хочу: то ли сказать что-нибудь, чтобы совсем прикончить ее за то, что она так нелепо плачет, то ли броситься в ее объятия и попросить прощения, и я сказала:

— Э-э, мама… Осторожно, мама, не обрежься осколками стекла от картинок, которые разбились совершенно случайно…

— Ты понимаешь, дурочка, какое это счастье иметь любящую и заботливую маму?

— Да…

— Тогда вот тебе заслуженная пощечина, а теперь дай я тебя обниму.

И тут уже я стала плакать словно идиотка.

Госпожа Требла спросила меня, знаю ли я, почему мне было тяжело обижать маму, когда я рассердилась, я ответила, что мне стало грустно, оттого что мама не очень хорошо умеет защищаться.

— А почему ты решила, что мама не умеет защищаться?

— Потому что она плакала, а взрослым нельзя плакать.


Потом мама не только разрешила мне остаться в Клубе друзей Барби, она даже не наказала меня за мое ужасное вранье про детей из Сахеля. Я слышала, как она говорила Анне, что не станет подвергать меня репрессиям за мой, конечно, преступный, но при этом довольно смелый поступок, к тому же если уж все мои подружки вступили в этот чертов Клуб друзей Барби, то лучше не ставить меня вне общества и оставить там: «Знаешь, Анна, чтобы она через двадцать лет не упрекала меня, я закрою сегодня на все это глаза. Что поделаешь, приходится давать детям возможность проявлять порой и дурной вкус тоже».


Госпожа Требла ответила, что все это очень сложно, а я сказала:

— Это у меня-то дурной вкус, госпожа Требла? Вот это мне нравится! А сама она спокойно надевает шерстяные носки с белыми мокасинами и длинную юбку с бахромой под предлогом, что ветерок что-то прохладный! Я вам точно говорю, родителям везет, что они не должны отправляться в свою комнату всякий раз, когда сморозят глупость, иначе взрослых за столом вообще бы не осталось!

Четвертый сеанс

Я рассказываю госпоже Требла о своих кошмарных снах. Мама говорит, что я их часто вижу. Я не все помню, но некоторые постоянно повторяются. Например, я забираюсь на крышу и не знаю, как оттуда слезть. На крыше я не одна. Со мной Ортанс, которая никогда ничего не боится. Это как будто игра. Ортанс спрыгивает, спокойно приземляется и кричит снизу: «Давай, Рашель! Прыгай! Это просто! Ты же не будешь там всю жизнь одна стоять! Если у меня получилось, значит, и у тебя тоже получится!» Ортанс легко прыгать, ее мама никогда не боится, что ее дочка утонет, что у нее будет солнечный удар, что она обгорит, что она ударится головой или что ее украдут. А я отлично знаю, что если спрыгну с этой высокой крыши, то точно разобью себе затылок. И я часами торчу там, а Ортанс внизу смеется, она не знает, что забираться на крышу с моей стороны было безумием, потому что я не знаю, как спуститься. В конце концов я прыгаю и на этом месте всегда просыпаюсь.

Еще иногда мне снится, что я писаю, и тогда я действительно писаю. Однажды я ночевала у Ортанс, и мне приснилось, что я писаю, но Ортанс поклялась, что ничего никому не расскажет, и мы выбросили простыню, потому что выстирать ее незаметно не получилось бы.

Еще я рассказала госпоже Требла, что часто вижу кошмары про Соню. Госпожа Требла спросила, не та ли это женщина, что приходит меня встречать, я ответила, что да, этот толстый сержант, который поджидает меня там, на улице, и есть Соня.

Груди у Сони огромные, как плечи, и иногда, когда она садится, она приподнимает их и кладет на стол, такие они тяжелые. Мне часто снится, что Соня вместе с мамой моет меня черным мылом и оно оставляет на мне следы. Мама говорит Соне, что это ее не удивляет, что она хорошо знает, что я грязнуля и что даже картинки в подарок к Празднику матерей вместо меня рисует Клер. «Надо позвонить маме Клер и отдать ей подарок», — говорит мама. Я говорю маме, что это невозможно, потому что мать Клер умерла, тогда мама предлагает поселить Клер в моей комнате и удочерить ее. Тут мама смотрит на Соню, и Соня нажимает ногой на педаль под ванной, чтобы спустить воду. Мне становится очень страшно, я прошу Соню не намыливать меня больше, иначе дырка в ванне засосет меня, а Соня говорит: «Я позволю тебе вылезти, только если ты дашь мне укусить тебя за попу». Тут я громко реву и кричу ей, что нет, лучше пусть меня проглотит дырка в ванне, а Соня мне отвечает: «Тем хуже для тебя, дурочка!» И я утекаю в дырку и попадаю в центр Земли, а Соня уже там, и, усаживая меня к себе на колени, она кусает меня за попу прямо у мамы на глазах, а мама кусает за попу Соню.

Вид у госпожи Требла стал немножко заинтригованный, и она спросила:

— А это Соня моет тебя в ванне, Рашель?

— Теперь уже нет, госпожа Требла, но, когда мне было пять лет, меня мыла Соня. Сначала мама разрешала мне мыться самой, взяв с меня обещание хорошенько намыливаться везде, а особенно за ушами. Я пообещала, и в первый раз она пришла меня проверить. Потом она мне доверяла до того дня, пока не понюхала у меня за ушами, тогда я думала, что она в обморок упадет: там якобы скопилось полно бактерий, прямо хоть делай из них сыр… А я, правда, никогда не намыливала за ушами, да и нигде вообще, потому что для мытья одной воды вполне достаточно. Я сказала маме, что она глупости говорит.

— Врунья и грязнуля! Я родила врунью и грязнулю: она не только ходит немытая, но еще и врет, как дышит!

— Да я клянусь тебе, что я намыливалась везде, а за ушами так даже слишком! Может быть, от этого и получилась такая штука, про которую ты говоришь: это не сыр, может быть, это мыльная пена прилипла из-за того, что я слишком сильно намыливалась, представь себе!


В этот момент в коридор вышел папа, и мама обратилась к нему:

— Мишель, ты помнишь маленькую непослушную Кунегонду…

— Да, я помню ее очень хорошо…

— Она ведь тоже не мыла у себя за ушами.

— Да, Франсуаза! Совсем не мыла!..

— И оттуда полезли земляные черви, правда, Мишель?

— Точно! Кстати, Франсуаза, а разве ей не отрезали оба уха, чтобы черви снова оттуда не полезли?

— Ну да, ты прав, Мишель… Она была очень непослушная, и врачи отрезали ей оба уха, чтобы не видеть, как из этих грязных ушей вылезают гнойные земляные черви…

— Да, да… Это было ужасно… К счастью, вмешался Дед Мороз и в конце концов приклеил Кунегонде уши волшебным порошком!


Иногда родители заходят чересчур далеко, но я все же побежала в ванную и вымылась как следует с мылом на всякий случай…


Я это все к тому, что после того случая каждый вечер меня стала мыть Соня, что обернулось настоящим кошмаром, потому что после ванны она сажала меня к себе на колени и приговаривала:

— Ух! Я тебя съем!

И кусала меня за попу, и мне было очень противно.

Тут госпожа Требла нахмурила брови, словно у нее вдруг очень-очень сильно заболела голова, и сказала:

— Рашель, ты знаешь о том, что твое тело принадлежит тебе?

Я ответила:

— Ну да, госпожа Требла, я знаю очень хорошо, да.

— То есть, когда ты говоришь, что твое тело принадлежит тебе, это значит, что оно принадлежит только тебе. Так, Рашель?

— Так, госпожа Требла, но представьте себе, что я уже говорила Соне, вежливо, чтобы ее не обидеть, что мне не нравится, когда она кусает меня за попу, но она только смеялась и продолжала кусать меня за попу. А однажды, когда она меня мыла, я даже попыталась направить ее мысли на что-нибудь другое, чтобы она забыла потом укусить меня за попу. Я постаралась сделать вид, что считаю мух на потолке, чтобы придать себе непринужденности, и сказала:

— Кстати, Соня, а из чего делают ванны?

— Наклонись, я тебе спину потру…

Я наклонилась и спросила:

— Так из чего?

Соня принялась тереть с такой силой, словно хотела мне всю спину отполировать, и сказала, что ванны делают из бетона, тогда я спросила, из чего делают бетон, она сказала, что не знает, я подумала и спросила, а не делают ли случайно бетон из кирпичей, она ответила, что точно нет, потому что иначе ванна была бы вся красная, тогда я сказала, что, может быть, бетон делают из красных кирпичей, покрашенных в белый цвет, она сказала, что нет, потому что, если бы их красили в белый цвет, краска растворялась бы в воде в ванне, я спросила, а если бы она растворялась, то что бы было? Она ответила, что если бы краска растворялась в воде в ванне… то… ну… ну… ну, она бы пачкала попочки маленьких девочек. Тут она резко вынула меня из воды и, усаживая к себе на колени, укусила меня за попу.

Самое противное со взрослыми, если ты ребенок, то, что, когда ты что-нибудь говоришь, они не обращают на это внимания… И я подумала: «Если еще раз она укусит меня за попу, я покончу жизнь самоубийством». Но на следующий день случилось чудо: Соня заболела, и мама сказала, что «вот и отличная возможность начать самостоятельно принимать ванну, как ты думаешь, моя большая девочка?».


Потом я рассказала госпоже Требла, что Соня больше не кусает меня за попу, теперь она заставляет меня доедать за обедом мясо, а не пюре, а я люблю пюре, а не мясо, и она вернулась в мои кошмарные сны, потому что ей мало терзать меня днем. Теперь мне снится, что я сижу на кухне вместе с Соней. Ее очень большие сиськи лежат на столе. Она разгадывает кроссворд и кричит мне прямо в ухо:

— Ты останешься за столом, пока не съешь все, дурочка!

В своих кошмарах я целыми днями сижу перед полной тарелкой, глядя, как Соня, спрятавшись за своими сиськами, решает кроссворд. Мы разговариваем:

— Соня, можно я выйду из-за стола?

— Так… Четыре буквы… по вертикали… Бывают у шляпы, электромагнитные, пшеничные… Ты знаешь, что это, Рашель?

— Не знаю. Можно я выйду из-за стола, Соня?

— Что же я за дуреха… Ай-ай-ай! Это поля, конечно! Поля у шляпы, электромагнитные поля, пшеничные поля! Нет, дурочка моя, ты останешься за столом, пока все не съешь…

— Черт, Соня, я не хочу есть, можно я пойду?

— Четверг!

— Что?

— Не надо говорить «черт», надо говорить «четверг». «Черт» — это невежливо, дурочка моя!

— Господи, Соня, можно я пойду, черт!

— Нет, нет и нет…

Тут в моем сне кроссворд Сони сходит с ума:

— Так… семь букв по горизонтали… А! Попочка… попочка хорошенькой девочки, которую кусают, когда девочка вылезает из ванны, так, моя дурочка? Правда?

— Мне наплевать.

— А мне нет. Так… Я напишу «попочка» и, может быть, выиграю путешествие… Или видеомагнитофон! Ой! У меня же телевизора нет, черт…

— Четверг, Соня, надо говорить «четверг», а не «черт», невежливо говорить «черт», черт!

— Если бы ты съела все мясо, сейчас ты уже с Ортанс играла бы.

Но я не люблю шантаж, поэтому продолжаю во сне не есть мясо и мечтаю о следующей среде, в следующую среду я незаметно прячу мясо под пюре, Соня говорит: «Ты не будешь доедать пюре, дурочка?» — я говорю: «Нет, нет…» — и бегу играть с Ортанс, Соня ничего не замечает, и кошмарный сон заканчивается не так уж плохо.

Госпожа Требла сказала мне, что она думает, что я, Рашель, должна немножко отвлечься от этой темы, Соня кусала меня за попу потому что считала ее хорошенькой, а мясо требует доедать для того, чтобы я выросла умной и здоровой. Когда она произнесла слово «умная», я расстроилась, госпожа Требла спросила, почему у меня стал вдруг такой грустный вид, и я ответила, что, может, это смешно, но слово «умная» напомнило мне об Умке, о моем кролике, которого меня заставили съесть прошлым летом, и тогда госпожа Требла уверила меня, что быть немножко чувствительной не стыдно, я согласилась, и мы продолжили.


Затем я рассказала госпоже Требла, что этой неделе случилась ужасная история, потому что я сказала маме, что Соня — португальская ведьма, а мама ответила:

— Не надо так говорить, дорогая.

— И почему же это, можно узнать?

— Потому что ты тоже немного португалка…

— Как это?

— Ну, в тебе тоже есть португальская кровь.

— А я думала во мне еврейская кровь.

— Одно другому не мешает.

— Нет во мне португальской крови…

— Говорю тебе, что есть.

— А можно узнать, где она, моя португальская кровь, если это не секрет, конечно?

— Ну, в твоих венах, естественно, дорогая..

— Да? Ну посмотрим…


На следующий день на перемене я поговорила с Эжени, у которой уже начались месячные, выросла грудь и волосы в некоторых местах, потому что она оставалась на второй год в подготовительном классе, и еще в начальном, вот я ее и спросила, откуда берется кровь, которая каждый месяц вытекает ей в трусы, уж не из вен ли, и она ответила:

— Конечно, месячные берутся из вен, а ты как думала?

Кстати, месячные — еще не причина воображать себя королевой школы. Я вот совершенно не хочу, чтобы у меня прям сейчас начались месячные, я еще слишком молода…

Короче… тут я поняла, чтобы избавиться от португальской крови, текущей в моих жилах, мне надо дожить до месячных, но потом я вспомнила, что у мамы месячные начались в тринадцать лет, а мне не хватит терпения ждать до тринадцати лет, чтобы избавиться от крови, которая мне не нравится, и в тот же вечер я иголкой вскрыла себе вену на большом пальце и стала молиться, чтобы еврейская кровь во мне осталась, а португальская вытекла.

— И какая же вытекла, Рашель?

— Честно говоря, я думаю, что вытекла еврейская, потому что с тех пор, как Соня залечила мне большой палец, я ее очень полюбила…

Пятый сеанс

Есть же на свете нахальные люди, такие как Ортанс, которые пускаются во все тяжкие даже на исповеди, и все для того, чтобы понравиться кюре из своего прихода:

— Грехи — это непременная составляющая жизни, представь себе, Рашель. Если мне не в чем будет покаяться, отец Неак будет или разочарован, или примет меня за обманщицу, а я не могу позволить себе сердить его перед своим первым причастием, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я спросила Ортанс, а как мне исповедаться в грехах, я же не католичка, она ответила, что, если я хочу покаяться, чтобы не попасть в ад, мне надо просто поговорить об этом с госпожой Бла-бла-бла, моим психологом для обездоленных детей. Ортанс высмеивает все на свете, и иногда меня это раздражает. Поэтому сегодня, войдя в кабинет госпожи Требла, я сказала:

— Здравствуйте, отец.

— Что, Рашель, извини?

— Здравствуйте, отец.

— Да что ты несешь, Рашель? С тобой все нормально?

— Простите меня, отец, я согрешила.

Госпожа Требла наверняка решила, что у меня в мозгу образовалась опухоль, потому что она стала белая, как листы моих контрольных работ. Везет все-таки католикам, они могут убить кого захотят, а потом запросто расскажут об этом господину кюре и в ад не попадут. И я, чтобы не попасть в ад, покаялась госпоже Требла в том, что каждую среду мы с Ортанс издеваемся над госпожой Коротколяжкиной, что мы нашли в телефонном справочнике номер ее телефона и теперь все время названиваем ей и спрашиваем, что же находится у нее между коротенькими ляжками, а поскольку она молча вешает трубку, мы решили терзать ее до тех пор, пока она не скажет нам в конце концов, что же находится между ее коротенькими ляжками.

Итак, мы набираем 309 19 64, госпожа Коротколяжкина отвечает «Алло, да», мы с Ортанс говорим «Алло, нет», потому что это круто, и бросаемся в бой. Мы спрашиваем, точно ли это госпожа Коротколяжкина, она отвечает, что да, мы ее с этим поздравляем и сообщаем, что ей звонит знаменитый радиоведущий. Мы говорим, что она, конечно, догадывается, о чем пойдет речь, она отвечает, что нет, мы заявляем, что это невозможно, чтобы ей было неизвестно, что РТЛ проводит широкомасштабный игровой конкурс и что миллионы французов хотят задать ей один вопрос. Тут она немножко смущается и извиняется, ей неизвестно, что вся Франция хочет ее о чем-то спросить, потом она интересуется, какой вопрос ей хотят задать и сколько она выиграет? «Сто миллиардов старых франков», — говорим мы. Тогда она отвечает, что сто миллиардов франков — это слишком большая сумма и она подозревает, что все это розыгрыш, мы клянемся, что нет, она заявляет, что готова и надеется правильно ответить на вопрос. Мы отвечаем: «А вот у нас такой уверенности нет, сударыня», — и начинаем: «Госпожа Коротколяжкина, можете ли вы нам сказать, что находится между вашими коротенькими ляжками?»

Здесь мы с Ортанс решаем, что госпожа Коротколяжкина повесила трубку для того, чтобы пойти посмотреть, что находится между ее коротенькими ляжками, мы даем ей четыре секунды и перезваниваем, она нам говорит, что, если мы хотим узнать, что находится между ее коротенькими ляжками, нам надо посмотреть у себя, там то же самое, и быстро вешает трубку, потому что ей, видимо, надо срочно закончить партию в бридж. После этого я опять перезваниваю и мужским голосом сообщаю, что я — капитан Кусто и пусть она не думает, что я настолько невежлив, что стану спрашивать, что находится между ее короткими ляжками, потому что на самом деле я хотел бы выяснить, что находится у нее между ее маленькими ножками. «Очень смешно, — отвечает она, — ну так вот, там то же самое, что и у вас, господин Кусто». Тут мы с Ортанс немножко удивляемся и говорим: «Что? Так вы господин Коротколяжкин?» — а она отвечает: «Нет, я госпожа Коротколяжкина, а что?» Мы говорим: «Ну, тогда, госпожа Коротколяжкина, вы должны знать, что между вашими коротенькими ляжками совсем не то, что у капитана Кусто». И вешаем трубку, потому что нам надоели старые дуры, которые, как говорит мой папа, вечно попадают пальцем в небо.

Впервые во время сеанса я смеялась от души и говорила так откровенно, словно госпожи Требла в кабинете не было. Потом я вдруг перестала веселиться, потому что вспомнила, что госпожа Требла тут, а главное, до меня дошло, что она ни разу даже не улыбнулась. Мне кажется, что в такие моменты госпожа Требла задумывается и спрашивает себя, для чего она получила красный диплом: для того, чтобы маленькая девочка рассказывала ей про глупые телефонные розыгрыши, или для того, чтобывсякие очень интересные люди разговаривали с ней о смерти, о голоде или о самоубийстве?

Я испугалась, что зашла слишком далеко, и решила остановиться, госпожа Требла, кстати, тоже так решила, потому что сказала мне: «Давай на этом остановимся, Рашель».


По дороге домой я подумала, что госпожа Требла не знала, что она теряет, по тому что, когда госпожа Коротколяжкина уже действительно теряет терпение, мы ей звоним и вежливо говорим, что, если она хочет положить конец своим мукам, пусть скажет нам, что же находится между ее коротенькими ляжками. Она отвечает нам, что не скажет, потому что ей в принципе очень даже нравится иногда поболтать с нами по телефону. Между двумя звонками госпоже Коротколяжкиной мы атакуем аптеки и спрашиваем, есть ли у них термометры, а когда нам отвечают, что есть, мы говорим, чтобы они засунули их себе в задницу.


В прошлую среду мы с Ортанс позвонили госпоже Коротколяжкиной, чтобы доставить ей удовольствие, но подошла не она, какой-то господин сказал нам, что она преставилась, я спросила у Ортанс, знает ли она точно, что значит «преставилась», она сказала, что, наверное, «умерла», но она все время путает «преставилась» и «представилась». Я подумала, что если госпожа Коротколяжкина действительно кому-то там представилась, то это чересчур, и уж не наша ли тут вина? Тогда я сказала:

— Отлично, вы не могли бы спросить ее — это опрос населения, — что у нее находится между двумя коротенькими ляжками?

Господин заплакал и сказал:

— Хорошо, мадемуазель, я постараюсь не забыть.

Я успокоила его, добавив, что, даже если он забудет, ничего страшного, потому что я еще позвоню.

Шестой сеанс

Сегодня мы говорили с госпожой Требла о моей бабуле Эрмин, потому что я не могу забыть бабулю Эрмин. Я думаю о ней всегда и везде. Когда я с кем-нибудь ссорюсь и начинаю плакать, сначала я плачу из-за ссоры, а потом не могу остановиться из-за того, что бабуля Эрмин умерла и никогда не воскреснет, из-за этого вот «никогда» я и плачу. Еще я плачу из-за того, что, когда я думаю о смерти бабули Эрмин, я думаю, что бабуля Эрмин не знает о том, что она умерла, а я знаю. Это ужасно не знать, что ты умер, когда ты умер, ведь самая важная вещь, которая может с тобой случиться в жизни, это смерть. А я думаю, что, когда умираешь, ты этого даже не знаешь. Может, оно и лучше об этом не знать, тогда не очень переживаешь из-за собственной смерти. Но живые переживают, им жалко того, кто умер и кто даже не знает, что он умер.


Поэтому, когда кто-нибудь упоминает о том, что бабуля Эрмин умерла, я сразу начинаю про себя разговаривать с ней, чтобы ее отвлечь и чтобы она не слышала, как люди утверждают, что она умерла, бабуля Эрмин очень расстроится, если узнает, что она умерла… особенно вот так, в случайной беседе…

В моих снах бабуля Эрмин не совсем мертвая. Она мертвая только наполовину и смотрит на меня с большой симпатией. Но она не помнит, кто я, а я плачу и говорю ей: «Бабуля, но это же я, бабуля!» — а бабуля Эрмин ласково улыбается мне, но не отвечает, потому что не узнает меня… или, скорее, уже не узнает… С мамой в моих снах она разговаривает, а я для нее совершенно не существую. И в то же время так оно и есть… Мертвые на небе любят нас больше, после того как они умерли… Когда-нибудь и мама полюбит меня больше…

Госпожа Требла сказала, что это очень хорошо не забывать ушедших от нас людей, но для того, чтобы они оставались в нашем сердце, необязательно думать о них все время, потому что, если человек у тебя в сердце, он так и останется у тебя в сердце. Потом я ей сказала, что трудно забыть бабулю Эрмин, когда постоянно видишь бабушку, которая спит в моей комнате в Париже. Госпожа Требла спросила, кто эта бабушка, и я ей объяснила, что это — мама бабули Эрмин.

— И с каких пор твоя бабушка спит в твоей комнате, Рашель?

— С тех пор, как бабуля умерла. Раньше бабушка жила в другом месте, но, поскольку она совсем перестала есть и у нее нет других детей, которые могли бы о ней позаботиться, она переехала жить к нам, чтобы мы о ней заботились и кормили ее.

— То есть, Рашель, бабушка — это твоя прабабушка, так?

— Да, госпожа Требла.

Хорошо еще, что я не рассказала госпоже Требла, что бабушка каждый вечер протягивает мне рамочку с фотографиями мертвецов и говорит:

— Давай-ка поцелуй бабулю, которая на небе.

И я целую бабулю. Потом она мне говорит:

— Давай-ка поцелуй его тоже, ему будет приятно.

Я смотрю на серую фотографию, в центре которой изображен какой-то странный мальчик, вот он, похоже, знает, что он умер, и знает, что я на него смотрю, я спрашиваю:

— А это кто, бабушка?

— Это мой маленький братик, Поль.

— А где он живет, твой маленький братик, бабушка?

— На кладбище.

— Да?

— Да, он улетел на небо.

— Когда?

— В тысяча девятьсот седьмом году.

— А… значит, уже давно…

— Он все равно сверху все видит, особенно когда ты не слушаешься…

— А сколько лет было твоему маленькому братику, когда он умер, бабушка?

— Двадцать лет, бедняжке!

— А из-за чего?

— У него была диарея.


Не стоит мне все-таки пить немереными литрами холодное шоколадное молоко…

— А почему его мама не дала ему иммодиум?

— … Давай-ка поцелуй ее…

— Кого?

— Его маму, бабулю Луизу.

— Это которая?

— На той фотографии, что между бабулей и дедулей, который улетел на небо в Вердене и который тоже смотрит на тебя сверху, особенно когда ты не слушаешься.


Короче, когда госпожа Требла узнала, что я сплю в одной комнате с бабушкой и что все это не так-то просто, вид у нее стал такой, словно ей нужно минутку подумать. Я считаю, что подгонять Требла тоже не стоит, родители Амандины уже судились с ней, потому что госпожа Требла якобы не заметила, что их девочка чувствует себя все хуже и хуже. И пока госпожа Требла размышляла, как сделать так, чтобы мои родители не потащили ее в суд, я подумала, что в том, что все мертвые родственники бабушки нависли над моей головой, есть и свои плюсы, потому что в прошлую среду я, как всегда, не хотела есть мясо, а хотела съесть пюре и весь обед смотрела на небо и сосредоточенно просила, чтобы каждый мертвый проглотил вместо меня кусочек мяса. Ничего не получилось, но Соня заметила, что я все время смотрю в потолок и что-то шепчу, и сказала, что если я плохо себя чувствую, то в виде исключения могу оставить мясо и съесть только пюре.

В итоге, так как уже очень много народу следит за мной сверху, я попросила маму купить мне парусиновую шляпу, чтобы спрятать голову. Мама, должно быть, решила, что я сделалась вдруг благоразумной, и сказала:

— Я думаю, дорогая, что ты становишься совсем взрослой девочкой.

Я могла бы ей ответить, что нет, вовсе нет, все это для того, чтобы твоя мать не пялилась на меня сверху, но я решила соврать еще немножко:

— Не такая уж я взрослая, мама, просто солнце иногда бывает опасным, и солнечный удар может случиться даже в апреле.

Тут, я думаю, я немножко переборщила, и мама, кажется, заподозрила что-то неладное…

Под конец сеанса госпожа Требла сказала, что она, если я ничего не имею против, с удовольствием встретилась бы с моей мамой, чтобы предложить ей оставить мне мою комнату и поселить бабушку, пожилого уже человека, отдельно. Я ответила госпоже Требла, что я категорически против, потому что бабушка — не пожилой человек, а моя бабушка, и я ее обожаю. Мы с ней иногда страшно веселимся. У бабушки металлическая пластинка в бедре, потому что она попала в аварию или что-то там еще, поэтому она звенит на детекторе, и ей от этого очень смешно. Она говорит, что всякий раз, когда она летит на самолете, то из-за ее пластинки и вставных зубов весь аэропорт на ушах стоит.

Я так часто спрашивала ее, почему она всегда запирается в ванной и почему никогда не показывается передо мной голой, что однажды она вышла из ванной голая и сказала: «Ну что, лапка моя? Красивая у тебя бабушка?» Я засмеялась и больше никогда ни о чем ее не спрашивала. А главное, что хорошо с бабушкой, это то, что, когда мы вдвоем играем в карты, у нее все в очках отражается, и с ней, по крайней мере, я всегда в рами выигрываю.


Надо бы, конечно, закончить сеанс пораньше, пока еще не стемнело и пока мне не захотелось плакать.

Седьмой сеанс

Когда я увидела, что госпожа Требла загорела, как учитель физкультуры, я спросила ее, ходит ли она в солярий в салон «Красота 2000», туда, где я часто вижу госпожу Даниель, или же она уезжала в отпуск. Госпожа Требла ответила, что вопросы здесь задает она, но в виде исключения, поскольку она меня очень любит, она мне ответит:

— Я уезжала в отпуск, Рашель.

— Да? Куда?

— В Тунис, со всем своим семейством.

Этим она меня здорово ошарашила. Со всем своим семейством? В Тунис? То есть у нее есть муж? И дети? Нет, этого быть не может, представить госпожу Требла голую, в объятиях какого-нибудь парня, еще трудней, чем мою маму…

Нет, она, наверное, ездила со своими родителями, братьями и сестрами…

— Что случилось, Рашель? Ты о чем-то задумалась…

— Нет-нет… Просто подумала, что вы уже взрослая для того, чтобы ездить в отпуск с родителями…

Госпожа Требла сказала, что сделать это со своими родителями ей было бы весьма затруднительно.

— Да? Вы поссорились?

— Нет, Рашель.

— А тогда почему?

— Потому что они уже давно умерли, Рашель…

Тут повисла долгая пауза, а я про себя даже немного успокоилась насчет того, что, бывает, родители умирают, а со стороны это и незаметно… Никогда бы не подумала… Потом госпожа Требла воспользовалась случаем и спросила меня, где я провожу каникулы, если я, конечно, уезжаю на каникулы. Я ей ответила, что я в основном провожу каникулы в Нормандии, в маленькой деревушке, где постоянно идет дождь, где холодно и где часто темно даже тогда, когда должно быть светло. Утром в камине мы разжигаем большой огонь и читаем перед ним книги, а когда дождь прекращается, идем собирать улиток. А когда дождь не прекращается, тогда мы не идем собирать улиток. Иногда дрова отсыревают, и тогда огонь не горит, и иногда бывает, что я все книги уже прочла. Тогда остается только смотреть, как мухи какают на потолке, но это все равно лучше, чем слушать глупости шлюхи госпожи Даниель.

Потом я рассказала госпоже Требла, что на последнее Рождество маме пришла в голову отличная идея и, чтобы я больше не била мух и не прижималась носом к стеклу, делая запотевшие облачка, она позвонила маме Ортанс и попросила отпустить Ортанс с нами на каникулы, а мама Ортанс сказала «хорошо». Я слышала, как моя мама сказала маме Ортанс в конце разговора:

— Я знаю двух девочек, которые будут в полном восторге. Знаете что, Катрин, я думаю, что наши дочки хорошо влияют друг на друга.

Ну, а я знаю одну женщину, которая изменит свое мнение, когда поймет, сколько стоит звонок госпоже Коротколяжкиной из Нормандии…

Короче, весь сеанс я рассказывала госпоже Требла, как я отправилась на каникулы с Ортанс, и как мы приехали на вокзал, и как мама нас там встречала. Лил дождь как из ведра, и мама сказала:

— Какая мерзкая погода! Надеюсь, так не будет все восемь дней!

А Ортанс ответила:

— Надежда умирает последней.

Тут мама резко затормозила и заявила:

— Так, мадемуазель Ортанс, со своей мамой ты разговаривай как хочешь, но здесь мама — я, понятно?

Ортанс побагровела и ответила:

— Да, сударыня.

И, когда мама снова тронулась, в машине установилась гробовая тишина.

Еще я ей рассказала очень интересные вещи о том, как иногда погода стояла хорошая, а иногда шел дождь, как мы весело проводили время и с удовольствием выполняли задания на каникулы, как убирали в комнате, помогали маме вынимать косточки из семисот слив и даже сходили на обязательный концерт классической музыки…

Вся правда про каникулы не предназначается ни для психологов, ни для кюре, ни для родителей. Началось все с путешествия: мама боится совершать дальние поездки на машине с двумя резвыми девочками, которые отвлекают ее от дороги, и поэтому она посадила Ортанс и меня одних на поезд и сказала:

— Ортанс, я надеюсь, что из вас двоих ты самая благоразумная. Ты родилась в марте, а Рашель — в мае, поэтому ты старшая, так? Рашель, я положила тебе в сумку упаковку вентолина, на всякий случай… первый приступ астмы может наступить совершенно неожиданно, а у вас, к несчастью, места в вагоне для курящих… В рюкзаке — аптечка, рулон туалетной бумаги для уборной в поезде, и я предупредила троих проводников, что вы едете одни, я рассчитываю на вас, вы лапочки и будете хорошо себя вести, договорились?

Ортанс ответила:

— М-да, хорошо, сударыня.

Я сказала:

— М-м-м, да, договорились…

Поезд тронулся, а мама побежала за ним по перрону, размахивая рулоном подтирочной бумаги, который я забыла, и мы с Ортанс сделали вид, что не замечаем маму, а она бежала и кричала:

— Рулон, девочки, вы забыли рулон!


Потом мама стала совсем маленькой на перроне, и безумное путешествие началось: у нас оказалось двое соседей, которые подслушивали все, о чем мы говорили, и, чтобы отучить их лезть в чужие дела, мы начали убеждать их в том, что Ортанс — дочь групера и слона, потом я сказала, что это невозможно, поскольку дочь групера и слона — это Брижит Бардо. Ортанс ответила, что Брижит Бардо слишком испорчена внутренне, чтобы быть дочерью милого слона, разве что это слон Гитлера, и я поддакнула. Насчет групера Ортанс заявила, что это невозможно и что от собак кошки не родятся, а Брижит — просто вылитая мать… Я сказала, что точно, блин, так оно и есть, рыгнула и добавила:

— К счастью, моя мать — Катрин Денев, так что тут проблем нет.

Ортанс тоже рыгнула и добавила:

— Это правда. Кстати, никто ни разу не видел по телевизору сиськи твоей матери.

И тогда наши два соседа не выдержали и пересели на другие места, что позволило нам вытянуть ноги и наконец спокойно поговорить.

Вечером мы дожидались, пока все заснут, чтобы приступить к серьезным вещам, то есть к звонкам госпоже Коротколяжкиной. Ортанс пришла в голову следующая идея: поскольку звонить парижской госпоже Коротколяжкиной было очень дорого, нам надо отыскать нормандскую. Такой в телефонном справочнике не оказалось, и мы накинулись на госпожу Рогатую, мы попросили ее передать трубку мужу и сказали, что звонит его секретарша с большой грудью. Удивительно, но госпожа Рогатая позвала нам своего мужа, и тот прошептал Ортанс, что она с ума сошла звонить в столь поздний час.


Мне немножко стыдно…

Мне немножко стыдно, но иногда со мной происходят вещи, о которых я не могу рассказать никому, даже госпоже Требла, потому что я уверена в том, что если взрослые об этом узнают, то они решат, что я — чудовище, и точно отправят меня навсегда в пансион. А пока они еще не договорились с директором пансиона и не записали меня туда, я думаю, что мне придется покончить жизнь самоубийством, если, например, папа с мамой узнают, что я немножко влюблена в сына соседа, а заодно и в его брата. Когда они оба приходят к нам домой, я стараюсь разговаривать по телефону с подружкой, изображая, что звоню своему таинственному возлюбленному. Я представляю, например, что они приходят к нам, потому что папа и мама пригласили их в гости на ужин, но папу и маму вдруг срочно отвозят в больницу, из-за какого-нибудь несчастного случая, не опасного, и поэтому оба моих возлюбленных остаются ночевать в нашем доме, но, так как свободных кроватей не хватает, нам приходится спать всем вместе, и мы целуемся в губы.

А еще на дне рождения Ортанс мы заперлись с девочками и играли в «скорую помощь»: одна падала в обморок, потому что внезапно узнавала о смерти обоих своих родителей, а другая прибегала и делала ей дыхание «рот в рот», чтобы та не умерла от шока. Иногда, когда приходит мой маленький двоюродный брат, роль врача играет он, и девочки по очереди теряют сознание в его объятиях. Для меня, правда, сценарий немножко меняется: вместо слов «Рашель! Твои родители погибли от ужасного несчастного случая!» нужно сказать «Рашель! Твоя мама зовет тебя на кухню!», тогда уж я точно в обморок упаду.


Еще я влюблена в Кена, когда играю с Барби. Но с Кеном все по-другому, я влюблена в него, только когда играю, в остальное время я о нем даже не думаю. Скажу только, что в основном я устраиваю так, что Кен застает Барби совсем голой и помогает ей быстро одеться, чтобы они не опоздали на большой бал в Каннах, но в последний момент Барби, еще немножко голая под своим вечерним платьем, вся в драгоценных бриллиантах, спотыкается и падает в автофургоне для кемпинга, и они с Кеном немножко трутся друг об друга почти не нарочно, говоря: «Да, так хорошо». На самом деле сначала Барби падает нечаянно и говорит Кену: «Не знаю, что такое с этим автофургоном для кемпинга, я все время здесь падаю!» — а Кен отвечает: «Подожди, я помогу тебе!» — Барби говорит: «Ничего-ничего, я сама…» И в тот момент, когда она хочет подняться, она понимает, что не может этого сделать, потому что сломала ногу и ее закатают в гипс. Тогда Кен наклоняется, чтобы ей помочь, тоже падает, их губы оказываются рядом, и они трутся друг об друга.

А в другой раз Кен и Барби оказываются запертыми в автофургоне и ждут, пока придет Мусклор, слесарь, и откроет им дверь. Чтобы скоротать время, Барби предлагает Кену посмотреть ее последние наряды из «Галери Лафайетт». Она скрывается за ширмой, чтобы Кен не увидел ее голой, но вспоминает, что забыла лифчик в другом конце комнаты, где Кен ждет демонстрации нарядов. Она быстро выбегает из-за ширмы, Кен видит ее грудь, а она ему говорит: «Мне не нравится, что ты смотришь на мою грудь, Кен», — и дает ему пощечину, а Кен сердится и тоже дает ей пощечину, и они дерутся на кровати:

— Кен, прекрати, ты же не собираешься насиловать меня?

— А почему бы и нет, Барби, у тебя такая красивая грудь…

— Нет, пожалуйста, прекрати, я не люблю, когда меня насилуют.

— Ну, тогда дай себе волю, Барби.

— Нет, Кен, я не могу дать себе волю, сейчас Мусклор придет…

— И как же быть? — спрашивает Кен.

— Насилуй меня, а после я покажу тебе другие красивые платья.

Тут они друг друга немножко насилуют, но тут приходит Мусклор и спасает Барби, высадив дверь, потому что он слесарь, и Барби освобождается от Кена, потому что Мусклор выгоняет его пинками, и Кен убегает из автофургона совсем голый. Поскольку Барби испугана, Мусклор, чтобы ее успокоить, немножко гладит ей грудь. Барби, конечно, любит Кена, потому что он очаровательный и она выйдет за него замуж, но не приласкать Мусклора она тоже не может.

Обычно в этот момент мне всегда очень хочется писать, я бросаю игру, иду, долго писаю и думаю о Мусклоре.

Восьмой сеанс

Сегодня, придя к госпоже Требла, я спросила ее, к левым она принадлежит или к правым и как она считает, кто лучше, левые или правые. Она прикусила губу, чтобы не засмеяться, она думала, что я этого не замечу, и сказала, что задавать такие вопросы не стоит, если хочешь сохранить с людьми хорошие отношения, но это не касается, конечно, самых близких. Я подумала, что не очень-то мило с ее стороны не рассматривать меня как близкого человека. Когда знаешь какую-нибудь девочку настолько хорошо, что тебе известно, что она иногда писает в кровать, ей все-таки можно признаться, к левым ты принадлежишь или к правым. Это мне наука: не рассказывать слишком уж много госпоже Требла. Потом она спросила меня, почему меня это так беспокоит, в моем-то возрасте, и я объяснила ей, что мы с Ортанс поссорились, потому что вчера Ортанс стала проигрывать в настольную игру на эрудицию «Trivial Poursuit» — а обычно она всегда выигрывает, — и прямо посередине партии она заявила, что больше не хочет играть, и все закончилось политическим спором. А потом она напустила на себя излюбленный вид королевы вселенной, которой вдруг стало некогда играть в «Trivial Poursuit» из-за королевских дел, и мы поссорились так сильно, как никогда не ссорились, и Ортанс сказала:

— Я больше не играю, Рашель, мне надоело.

Я ответила:

— Что надоело?

— Эта игра, Рашель. Это для дураков и для детей.

— Что это ты говоришь? Ты всегда охотно играла.

— Нет, теперь мне надоело, я пойду в комнату и почитаю хорошую книгу одна, а ты играй, давай, деточка!

— Госпожа Ортанс проигрывает и вдруг ни с того ни с сего прекращает игру, потому что ей надоело, а игра, оказывается, идиотская?

Тут Ортанс делает вид, что курит карандаш, словно сигарету, и заявляет:

— В любом случае понятно, моя маленькая Рашель, что, если бы у меня были такие простенькие вопросики, как у тебя, я давно бы выиграла…

— Ах так, ты бы выиграла, если бы у тебя были мои вопросы?

— Да, и давно, малышка моя.

Ортанс всегда называет меня «малышка моя» или «большая ты моя», когда ей нечего больше сказать.

— А что, Ортанс, хорошо ли живется на свете таким мерзким дурам с амбициями, как ты?

— Ладно, ладно, не волнуйся, доиграем, если уж тебе так этого хочется, большая ты моя… Ну, чей ход, малышка, твой или мой?

— Мой.

— Точно?

— Ну да!

— А мне так не кажется, ты, наверное, опять жульничаешь понемножку, потому что переживаешь из-за того, что все время проигрываешь, так ведь, признайся?

— Да НЕТ, говорю тебе, мой ход, я как раз спросила тебя, кто стал императором в восьмисотом году.

— Ах да, действительно, ты права, я переиграю.

— Да вовсе нет, ты проиграла!

— Вовсе я не проиграла, это Карл Великий.

— ЧТО? Это Я ответила, а ты не знала!!!

— Черт-те что! Я знала! Чтобы этого не знать, надо быть совсем дурой! Или как минимум чтобы тебя звали Рашелью… Ха-ха-ха! Ну ладно, давай, ничего страшного, если уж тебе так приятно хоть разок выиграть, пусть даже и нечестно… В любом случае, неудивительно, что ты проигрываешь в «Trivial», с твоими-то родителями…

— Почему это?

— А ты что, не знаешь?

— Нет…

— Твои родители — деревенщина правого толка.

— Что такое «деревенщина правого толка»?

— Совершенно необразованные люди.

— Кто это сказал?

— Я слышала, как Лилиан сказала это маме в редакции.

— Почему?

— Потому что, представь себе, они только и думают, как бы заработать себе миллионы вместо того, чтобы интеллектуально мыслить.

— Да ну? Но твои родители тогда тоже деревенщина.

— Нет, они — писатели.

— А я думала, что у них есть загородный дом.

— Да, но тут нет ничего общего с твоими родителями. У нас старинный дом, а свой дом, ведь вы же евреи, вы купили, совсем как нувориши.

— Значит, раз дом старый и вы не евреи, то вы и не деревенщина правого толка?

— Да.

— А-а… Значит, ваш дом левого толка?

— Да.

— А чем же он лучше дома правого толка?

— Ну, вот тем, что он левого.

— А что это значит, левого толка?

— Не знаю, но я знаю, что это лучше.

Вечером я спросила маму, как сделать так, чтобы наш дом стал домом левого толка.

— Что такое «дом левого толка», дорогая?

— Это дом католических писателей.

— И что?

— А мы правого толка.

— Кто тебе это сказал?

— Ортанс слышала, как Лилиан говорила это ее маме в редакции.

— Ну, тогда передай Лилиан, Ортанс и ее маме, что до того, как они издали свой трактат о правильном социализме, мы думали, что мы — левые, но теперь мы уже ни в чем не уверены, поскольку мы ужасные еврейские оптовики.

— Я не понимаю…

— Я и не прошу тебя понимать, я прошу тебя передать. Подрастешь, сама поймешь.

В тот же вечер Ортанс во время партии в «Trivial Poursuit» дала мне последний шанс доказать ей, что я действительно принадлежу к левым.

— Если ты выиграешь, Рашель, ты и вправду за левых.

Я проиграла.

— Ну вот, малышка моя Рашель! Do you understanding?

Ортанс все время хвастается тем, что она умеет говорить по-английски.

Я ответила:

— About doing fleshing to the week-and for thank you very much…


Потом я сказала госпоже Требла, что, наверное, сделаю себе эвтаназию, если до конца года не примкну к левым и не выучу второй язык; она спросила, знаю ли я, что такое «эвтаназия», я ответила, что это значит быть наказанным германским нацистским государством, тогда госпожа Требла объяснила, что вовсе нет, это означает помочь больным людям умереть, для того чтобы избавить их от страданий. Я подумала, что если убийство людей — это способ избавить их от страданий, то мне надо постараться лишний раз не простужаться, а то как бы родители не зарезали бы меня сонную.

Девятый сеанс

Поскольку у меня создалось впечатление, что госпожа Требла — единственный взрослый человек, которому нравятся мои рисунки (ну, кроме мамы), я решила делать для нее каждый день по одному рисунку, и к следующему сеансу, который будет последним перед каникулами, подарить ей как минимум семь штук. Я, например, попыталась снова нарисовать черную рыбу, которая не получилась у меня в школе из-за того, что я заляпала все грязными пальцами, госпожа Даниель тогда еще назвала меня грязнулей. Я раскрасила эту рыбу в желтый цвет, чтобы следы от пальцев были не видны, и постаралась не слишком сильно нажимать руками на бумагу, иначе она становится влажной и ее поверхность становится волнистой и не очень аккуратной на вид.

Еще я ей нарисовала остров Шози, мой любимый остров, потому что он маленький, и когда по нему гуляешь, то чувствуешь себя словно дома. Я нарисовала маленькие желтые тропинки, бегущие во всех направлениях, и кораблики, и папу, который ест рыбацкую похлебку в ресторане. И еще нарисовала розовое солнце, потому что я его обожаю.

Что там еще я нарисовала? Ах да, я взяла листок бумаги в клеточку и каждый квадратик раскрасила разным цветом. Получилось очень красиво. Я так старалась, что до крови закусывала себе щеки. Еще я нарисовала на красивой миллиметровой бумаге бордюр — цветок, сердце, звезду, цветок, сердце, звезду, цветок, сердце, звезду. Мне ужасно нравится миллиметровая бумага, она гладкая на ощупь, и потом, эта бумага для тех, кто уже в колледже учится.


Когда я отдала свои рисунки госпоже Требла, мне показалось, что они ей и вправду понравились. Она сказала, что с будущего года на наших чудесных сеансах я должна буду рассказывать ей о том, что я хочу или собираюсь сделать.

— Даже если я захочу лепить горшочки?

— Даже если ты захочешь лепить горшочки, Рашель.

— Потому что в школе мы лепим горшочки в мастерской по очереди.

— Да?

— А моя очередь никогда не настает, уже дошли до «Я», потом снова пойдет «А» по второму кругу.

— А почему ты не сказала об этом учительнице, Рашель?

— Потому что…

— Потому что что?

— Потому что, когда моя очередь прошла, я испугалась, что она меня будет ругать за то, что я об этом не сказала.

— Но ты ведь хочешь лепить горшочки в школе, Рашель?

— Да… Но меня, наверное, больше нет в списке класса, а если это заметят, то надо мной будут смеяться…

— Что ты говоришь, Рашель?

— Потому что один раз, когда я сказала госпоже Даниель, что она забыла меня на перекличке, она мне ответила: «Не беспокойся, мадемуазель Рашель, я тебя видела, я знаю, что ты здесь…»

Наступила долгая пауза, и госпожа Требла перестала задавать мне вопросы. Я почувствовала, что у меня задрожал подбородок и запершило в горле, и я прикинулась, будто очень внимательно рассматриваю объявление за окном, на улице: «Автошкола Сен-Шарль». Госпожа Требла все ничего не говорила, а я читала… «Автошкола Сен-Шарль, занятия 20 часов, правила дорожного движения и вождение автомобиля 2800 франков… Автошкола Сен-Шарль, занятия 20 часов, правила дорожного движения и вождение автомобиля 2800 франков…» Еще там была мигающая вывеска «Аптека Сен-Шарль», с припиской внизу «гомеопатия»… Я заметила, что, когда тебе грустно или ты узнаешь плохую новость, жизнь вокруг не меняется. Как в тот день, когда умерла бабуля, я была на улице, дул ветер, и когда мне сказали, что бабуля умерла, ветер продолжал обдувать мне ноги. Когда тебе грустно, окружающему миру не грустно, жизнь продолжается как ни в чем не бывало, и от этого тебе еще грустней.

Госпожа Требла дала мне конфету и платок и отпустила домой.

На обратном пути я подумала, что мне, наверное, больше не хочется ходить к госпоже Требла…

Когда я сказала об этом маме, мама ответила, что посмотрим. Я сказала, что смотреть тут нечего, а она ответила, что ей видней, есть тут чего смотреть или нечего, и что речи быть не может о том, чтобы вдруг прекратить сеансы, не подумав и не попрощавшись.

Десятый сеанс

Сегодня мама сказала мне, что, поскольку я не очень хорошо себя чувствую, мы, наверное, отменим сеанс у госпожи Требла, чтобы у меня появилась возможность собраться с духом, но было бы неплохо, чтобы я после всего, что произошло, все-таки написала ей письмо и потом посетила бы ее, но только если найду в себе мужество все это ворошить… И я написала письмо госпоже Требла, потому что, в сущности, она знает Ортанс так же хорошо, как и я.

Дорогая госпожа Требла!

Мама сказала, что вы знаете про Ортанс, потому что про это писали в газете, в рубрике, которую часто читает моя бабушка, чтобы проверить, нет ли там кого знакомого. Я точно знаю, что Ортанс не смотрит на меня сверху вместе с бабушкиными умершими родственниками, потому что бабушкины умершие родственники давно умерли, их не существует, а Ортанс существует. И еще я надеюсь, что она меня не видит, потому что было бы несправедливо, если бы она меня видела и не могла бы прийти поиграть со мной или поцеловать свою маму. Мне очень тяжело от того, что мне кажется, что Ортанс не могла думать обо мне перед смертью. Это естественно в том смысле, что с ней происходило что-то более важное, и мне там места не было, но это так странно, потому что мы с Ортанс привыкли друг от друга ничего не скрывать. Когда мы рыгали в поезде или звонили госпоже Коротколяжкиной, я не знала, что Ортанс уже взрослый человек и скоро умрет. Госпожа Требла, я пишу вам, чтобы еще спросить, вы не знаете, какой цвет видит Ортанс сейчас? Я не могу понять, черный или серый. Может быть, черный. Да, не очень-то весело погрузиться навсегда в черноту, чтобы никогда уже не увидеть свою маму или друзей. Но серый был бы еще хуже, потому что я уверена, что время тянулось бы еще медленнее, если бы смерть была серой… И еще хочу вам сказать, что, когда во время «Trivial Poursuit» я называла Ортанс дурой с амбициями, я не хотела ее обидеть…

Рашель
Я отдала письмо маме, которая сама написала адрес, потому что если я напишу, будет так грязно, что почтальон ничего не поймет.


Мы часто говорили с Ортанс, что было бы здорово, если бы у нас воспалился аппендицит или чтобы на ногу наложили гипс и пришлось бы ходить с костылями. И когда у нее случился приступ, она позвонила мне из больничной палаты и сказала: «Никогда не догадаешься, что со мной произошло, большая ты моя! У меня аппендицит!» Я тогда сразу подумала, что это уже совершенно несправедливо и что теперь моя маленькая операция по удалению миндалин в пятилетнем возрасте совершенно померкла по сравнению с тем, что пережила Ортанс. Когда мама мне сказала, я вся задрожала и тут же подумала, что она, наверное, говорит не об Ортанс, а о другой девочке, которую просто точно так же зовут, но которую я не знаю, и что я все неправильно поняла. Я не сразу смогла заплакать, потому что плакать по Ортанс — ненормально. У меня закружилась голова, и я спросила маму:

— Мама… Она правда умерла или она умерла… заболела, Ортанс?

Мама сказала, что она правда умерла.

— Но ее же еще можно вылечить? Она ведь еще маленькая, Ортанс?

— Нет, куколка моя. Иди, я тебя обниму.

— А если позвать доктора Мартино?

Я как будто перестала понимать, что значит стать мертвым. И я на самом деле не знала, что можно умереть до того, как у тебя появятся дети. И я не знала, что можно умереть сейчас, я знала, что это обязательно случится, но гораздо позже, когда ты уже немного согласен умереть, пусть даже это и нелегко.

— Мы не будем звать доктора Мартино, любовь моя, Ортанс больше нет, как нет бабули, понимаешь?

— Нет.

— Дорогая…

— Мама, но ведь Ортанс совсем маленькая, она не может уже умереть?

— Такое случается очень редко, любовь моя, но, бывает, и совсем маленькие умирают…

— Но это же неправда!

— Дай я тебя обниму, сокровище мое.

Мама обняла меня, и я поняла, что Ортанс умерла, и я начала плакать, плакать, плакать… У меня кружилась голова, и, не знаю почему, я подумала, что больше уже никогда не буду плакать по бабуле.

— Но ведь нельзя умереть от аппендицита?

— Нет, моя дорогая…

— Но что же случилось с Ортанс?

— Она заразилась микробом в больнице. Такое случается очень редко.

— Ветрянкой?

— Нет, цыпленок мой…

— А… И… Ортанс знает, что она заразилась этим микробом?

— Нет, куколка моя, она ничего не знала.

— Так… значит, она не знала, что умирает?

— Нет, любовь моя, все произошло очень быстро.

— Может быть, она и не боялась?

— Она не успела испугаться, любовь моя, она заснула, как ангел, и умерла.

Мама думала, что успокоила меня, а я ужасно расстроилась от мысли, что никому не пришло в голову разбудить Ортанс и сказать о том, что засыпать, как ангел, опасно. Ортанс всегда так неосторожна. Потом я спросила, в котором часу она умерла, мама сказала, что она умерла в пять часов. Я вспомнила, что в пять часов я разговаривала с Мариной, с дежурной воображалой. Я не люблю воображал, и все же мне всегда немножко хотелось, чтобы они стали моими подругами. И вот, в пять часов, когда Ортанс умирала, я подучивала Марину Шириолль, надеясь сделать ее своей подругой, как надо воровать в бакалейной лавке, чтобы не попадаться. Думаю, я больше никогда не смогу сказать Марине ни единого слова. Уткнув голову в мамины колени, я молчала, глядя на ткань ее юбки, Ортанс умерла, а ткань оставалась все такой же. Мне захотелось сделаться куском ткани.

Мама долго гладила меня по голове, не быстро и не медленно. Когда ее рука скользила рядом с ухом, мне слышался довольно громкий шорох, который стихал, когда ладонь опускалась к шее. Получался ритм, как в песенке «Мальбрук в поход собрался». Мне нравится эта песенка. А мама все гладила и гладила меня… Мальбрук в поход собрался, вернется ли назад, вернется ли назад, вернется ли назад… Постепенно мне становилось лучше, я, наверное, очень устала и начала засыпать, по-прежнему уткнув голову в мамины колени. Мама прошептала мне, что она поспит со мной в моей кровати, что все хорошо, что Ортанс сейчас хорошо и что надо поспать, и мы заснули.


Когда будильник зазвонил, я заплакала, потому что, пока спала, я забыла про Ортанс, и получилось, что мне как будто второй раз сказали, что она умерла. Я подумала, что теперь мой будильник долго будет говорить мне, что Ортанс умерла, а в тот день, когда он не скажет этого, Ортанс действительно умрет, и мне станет еще грустней, оттого что я забыла о ней. Однажды за столом папа со смехом рассказал, как они с приятелем Альбером забавлялись, разрезая, словно торт, мертвых медуз во время отлива. После этого я спросила, почему он больше не дружит с Альбером, и папа ответил: «Его депортировали, беднягу». И повернулся к маме и спросил, не забыла ли она отослать налоговую декларацию, мама побагровела, а папа назвал ее дурой.

Если я тоже умру, не успев обзавестись детьми, мы с Ортанс будем двумя бедными мертвыми малышками, а если я умру старой, то Ортанс присоединится к Альберу и ко всем остальным невезучим друзьям, которых мы с папой забудем… потому что нам повезло…


После смерти Ортанс моя мама сказала, что я несколько дней побуду дома. Сначала я обрадовалась, потому что ненавижу школу, а потом подумала, что же я буду делать со всем этим свободным временем без Ортанс. В первый день я спросила маму, где находится тело Ортанс, чтобы пойти посмотреть на него. Глаза у мамы стали еще зеленее, чем обычно, и она ответила:

— Пока она в доме своей мамы.

— Я хочу посмотреть на нее, пока она не поднялась на небо.

— Нет, моя дорогая, ты слишком маленькая, тебе не надо смотреть на нее такую.

— Ортанс тоже еще слишком маленькая..

— У тебя будет шок, любовь моя, это зрелище может даже взрослых травмировать. И потом, мама Ортанс хочет в последний раз побыть наедине со своей дочкой, пока та не покинула ее.


После обеда я попросила у мамы разрешения погулять, села на автобус и отправилась к Ортанс. Когда ее мама открыла дверь, я вся дрожала, она обняла меня и сказала: «Малышка моя… бедная моя малышка…» В тот момент вместо грусти я испытывала неловкость по отношению к маме Ортанс. Она сказала спасибо за то, что я пришла.

— Госпожа Паризи… А Ортанс тут?

— Да…

— Можно мне ее увидеть?

— Нет.

— Хорошо… А почему?

— Я уверена, что ты сама знаешь почему. Я позвоню твоей маме, и она за тобой придет, хорошо?

— Мама не знает, что я здесь.

Какое-то время мы молчали, потом мама Ортанс взяла мою руку и долго рассматривала ее. А затем она разрешила мне войти, и мы пошли к Ортанс. Я не узнала Ортанс, потому что она слегка улыбалась, но улыбался только рот. Спустя долгое время, а может и недолгое, мама Ортанс подошла ко мне сзади, обняла меня и сказала, что пора уходить, потому что Ортанс находится где угодно, но только не в этой комнате. Я вернулась домой пешком. Ночью мне приснилось, что Ортанс спокойно со мной разговаривает, но поскольку половина головы у нее была обрита, я плакала.

Маленький эпилог

Перед тем как вернуться в школу, я ходила к госпоже Требла. Она сказала мне, что горе — вещь, с которой непросто справиться, и что тут она не может мне особенно помочь, но она знает, что однажды моя боль утихнет.

Я рассказала, что я с начала учебного года спала одетая, с рюкзаком и мешком со спортивным костюмом, наверное, потому, что, когда я забываю дома физкультурную форму, учитель физкультуры и классная руководительница заставляют меня заниматься перед всеми в трусах. Я боялась, что госпожа Требла тоже будет меня ругать за то, что я все время забываю форму, но мне показалось, что она совсем не рассердилась, потому что она по-настоящему улыбнулась мне. Улыбнулась так, что все зубы стали видны. Она улыбнулась мне, Рашель Гладстейн.

После похорон Ортанс я вернулась в школу.

Ночью я спала в пижаме и без рюкзака под одеялом.

Госпожа Даниель не забыла меня во время переклички.

Она разрешила мне причесывать ее на каждой перемене.

И я спокойно перешла в седьмой класс.

Часть 2 А В ЭТО ВРЕМЯ ПАУКИ ВЯЖУТ СВИТЕРА ВОКРУГ НАШИХ БИЛЬБОКЕ

Посвящается Мишелю и Франсуазе

— Пам?

— Ты действительно просто подлец, Джей Ар.

«Даллас», пятьдесят третья серия

Маленький пролог

Мама очень красивая, в вечернем платье, с розой в бутоньерке, и рядом с ней папа очень красивый, в красивом черном смокинге. Папа смотрит на красивую розу в маминой бутоньерке. И говорит ей:

— Какая у тебя красивая роза в бутоньерке, моя дорогая.

И продолжает:

— Давай сделаем ребенка.

Она отвечает:

— Хорошо.

Папа достает из кармана смокинга зерна пшеницы, дает их маме, а она осыпает ими розу в своей бутоньерке. Минута действительно очень трогательная и чудесная.

Затем он приглашает маму на вальс, как в «Императрице Сисси», которую показывали на Рождество.

— Давай станцуем вальс, как в «Императрице Сисси», которую показывали на Рождество, дорогая? — говорит папа.

Мама отвечает «хорошо», и они танцуют, кружась.

В тот день, когда мне исполняется шесть лет, я спрашиваю маму:

— Мама, а где папа покупает маленькие зерныски, чтобы делать детей?

— Ну, у торговца зернышками, дорогая моя…

— У зерныскиста?

— Да, у зернышкиста.

— А зачем вы покупали, вы могли зе сделать Бензамена, например, из зернысек сгнивсей тыквы, той, которую вы выкинули?


Бенжамен: мой брат.

Брат: прыщавый мучитель.


В тот же вечер Бенжамен мучает меня.

— Перестань, Бензамен, ты волосы больно тянешь…

— Кто твой главный хозяин?

— Ты, ты…

— Да, ты говоришь правду, маленький недоносок, но собаки не говорят, они лают. Давай, лай немедленно, если не хочешь закончить, как Анна Франк…

— А кто это, Анна Франк?

— Маленькая еврейка, такая же как ты, она не слушалась, и ее удушили газом…

— Я не хотю газом…

— Повторяй за мной: Бенжамен, ты мой главный хозяин, а я приемный ребенок.

— Бензамен, ты мой главный хозяин, а я приемный ребенок… Э-э… Как Кенди?

— Да, только ты страшная…

— Да, только я страсная.

— Повторяй еще: меня удочерили, меня нашли в мусорном баке, загаженном голубями, на обочине дороги рядом с двумя дохлыми собаками, возле свалки в предместьях Гавра.

— Меня удосерили, меня нашли в мусорном баке, загазенном голубями, на обо-сине… Неправда! Меня не удосерили, папа положил псенисные зерныски в мамину розу во время бала Сисси.


Тут Бенжамен растолковывает мне кучу вещей, о том, что розы ставят только в вазы, что из пшеничных зерен делают только муку, а чтобы меня сделать, мама разделась догола, и папа тоже, и все тут, а может, тебя еще Дед Мороз сделал, дорогая ты моя дебилка.


Меня сделали во время секса.


Мама — дрянь. Папа — подлец.


Мне совершенно все равно: в один прекрасный день я уйду из дома под ручку со своим мужем, и тогда вам всем будет уже не так смешно.


Но, поскольку это будет не завтра, мне пока надо убить время, перепрыгнуть через папу, маму, бабушку, дедушку, учительницу, Деда Мороза, короче, через все препятствия, стоящие на пути к зернышкам в моей розе и моему милому мужу.


Потому что свободу обретает достойный, девочка моя.

Чиркнуть спичкой Положить толстые поленья Раздуть пламя Сказать Деду Морозу, что все готово И смотреть, как он пылает

Дитя мое, мне доставили список (длинный) подарков, которые ты хочешь получить.

С каким удовольствием я читал твое письмо. Ты знаешь, очень немногие маленькие девочки обращаются к Деду Морозу вежливо при составлении перечня игрушек, о которых мечтают… А ты, нежное мое дитя…

Я постараюсь купить большую часть того, о чем ты просишь, любимое мое дитя, кроме, быть может, гигантской игры «Микадо», где очень много острых предметов, которыми ты можешь выколоть себе свои огромные зелено-карие глаза, полные доброты и лукавства.

Я также не совсем уверен, что будет разумно дарить тебе пневматический пистолетсо свинцовыми пульками, необходимый тебе для того, чтобы отомстить своему брату, которого ты называешь в письме кретином, а такие слова, замечу между прочим, не очень-то подходят твоему очаровательному малиновому ротику.

Я прекрасно знаю, милая моя лапочка, что твой брат иногда докучает тебе больше, чем следовало бы, но он изменится.

Кроме того, не знаю, смогу ли я удовлетворить твою просьбу о кукле Барби, мне кажется, что они, к несчастью, закончились во всех магазинах мира.

Помимо всего, разве ты не достойна лучшего, чем эта кукла, не очень развитая в умственном отношении и интересующаяся только своей внешностью? В жизни существует не только физическая оболочка, маленькая моя Рашель, и слава Богу, потому что ничто на земле не исчезает так предательски быстро, как красота.

Я запечатлеваю нежный поцелуй на шелковистой коже твоего детского лобика и желаю тебе счастливого Рождества.


Дед Мороз


Постскриптум. Мне немного грустно оттого, что мне самому никто подарков не дарит… Ты не могла бы нарисовать мне красивый рисунок или рассказать в письме, как ты проводишь время?

Нежно целую.


Мое сердце колотится со скоростью двести километров в час.

Дед Мороз заметил меня, он знает, что я единственная и лучшая из всех детей на планете. Кстати, это естественно, он сам лучше всех, поэтому видит все и понимает все, в отличие от учительницы, например.


Я — избранница Деда Мороза. Я никому об этом не расскажу, иначе все умрут от злости и зависти, как сестры Золушки в «Золушке».


Я складываю письмо с естественностью и простотой человека высшей расы.

После чего я красиво и с чувством превосходства иду за стол и сажусь рядом с этими людьми, принадлежащими к моей семье и не подозревающими о моей исключительности.

Я им, конечно, ничего не скажу. Им этого не понять.


Время ужина.

За столом сидят папа, мама, Бенжамен, Надеж и я.


Надеж — это молодая девушка, которая помогает маме по хозяйству.

Надеж — славная и милая, она из Нормандии, «честная и работящая», как говорит мама.

Надеж говорит «ух ты», когда удивляется.

Надеж говорит «блин», когда сердится.

И Надеж говорит «невиданное дело» почти всегда.

Надеж восемнадцать лет, и она еще более девственна, чем Святая Дева.

Однажды я слышала, как мама сказала папе, что простая мысль пойти перепихнуться с парнем в поле, между двух коров, или в койке, хотя бы для продолжения рода, никогда не приходила ей в голову. Как считает мама, Надеж ни за, ни против акта любви, он для нее именно «невиданное дело».

Устроившись на работу к моим родителям, Надеж, до того знакомая лишь с провинцией, открывает для себя Париж, чьи фастфуды, пластиковые Эйфелевы башни, Мишель Сарду и игровые конкурсы очень ей нравятся.


— Ну что, моя дорогая? Что тебе пишет Дед Мороз?

— Дед Мороз? Да его вообще не существует..

— Бенжамен! Замолчи! Rachel is croying in the Pere Noel so donʼt be cow!

— Donʼt be cow? Скажи-ка, Франсуаза, милая, ты английский учила в клубе в Анкаре или где?

— А Дед Мороз приходил сюда в гости до того, как я родилась?

— Конечно, девочка моя, я даже больше скажу, это было тогда обычное дело.

— И Дед Мороз приходил к нам домой?

— Блин!

— Правда?

— Конечно! Кстати, поскольку он доел весь суп, у него проявились даже его волшебные способности. Я помню, он взлетел на люстру и превратился в Барби, правда, Франсуаза?

— No, Michel, stop with Barbie, you знаешь прекрасно, что я не хочу, чтобы Рашель has a Barbie for Noel…

— Ah yes, it is правда, I have забыл, Франсуаза…

— А почему Дед Мороз больше не приходит к нам в гости?

— Потому что он блевал после маминого волшебного протертого супа.

— Бенжамен!

— Дед Мороз в виде исключения заскочил, он прочистил дымоход и остался перекусить.

— Да, от хорошей прочистки дымохода всегда хочется есть.

— О… Франсуаза!..

— О… Мишель, you have все воспринимаешь извращенно… Not in front of детьми…

— А зачем Дед Мороз чистит дымоходы?

— Зачем? Как может тучный старик пролезть через узкий, забитый дымоход, карлица ты мелкая?

— Я не с тобой разговаривала, господин Бенжамен, а Дед Мороз написал мне, потому что я самая хорошая маленькая девочка…

— Знаем, мелкая карлица, знаем: ты про то письмо, где он говорит, что не хочет дарить тебе гигантскую игру «Микадо», да?

— Бенжамен! Ты что, роешься в моей сумке?

Тут я убегаю в свою комнату, смотрю на письмо Деда Мороза и узнаю бирюзовые чернила маминой ручки. Я думаю, что он, наверное, взял мамину ручку, потому что забыл свою. И когда я так думаю, я ясно понимаю, что концы с концами не сходятся.


И я целую вечность плачу, рассматривая потолок.


Короче, мой брат опять прав, I am сгоуing in the Pere Noel, а это просто-напросто обман…

~~~
В семидесятых годах мои родители влюбились в полную очарования нормандскую развалюху, дремавшую посреди спокойной деревушки.

Ночью там светятся светлячки.

Утром там поет петух.

В доме напротив живут фермеры.

Фермеры держат коров.

Коровы дают молоко.

И мы пьем коровье молоко.

В доме есть гостиная, столовая в местном стиле, три детские комнаты, ванная на втором этаже, ванная на третьем этаже и комната для взрослых, где я и была вроде бы зачата.

В гостиной хранятся дачные книги.


Дачные книги: шкаф, набитый томами с загнутыми и пожелтевшими по краям страницами, между которыми мирно покоятся расплющенные пауки.


В гостиной загородного дома можно наконец спокойно посидеть и отдохнуть.


Спокойно посидеть и отдохнуть в гостиной загородного дома: устроиться в отсыревшем кресле и слушать приглушенное жужжание издыхающей мухи, создающее расслабляющий и монотонный звуковой фон.


В комнатах стоят шкафы, в которых висят желтые дождевики и проеденные молью свитера.


В туалет ничего бросать нельзя, потому что канализационной системы здесь нет.


Летом стены источают влагу, а зимой паровой котел постоянно ломается.

По ночам обычно прохладно.


Вечером дым угасающих печных труб смешивается с запахом навоза.

Это типичный местный аромат.

У коров глаза облеплены мухами.

И, кажется, это их не нервирует, а успокаивает.

Если бы я была коровой, меня бы бесили все эти мухи в глазах.


Когда мы ходим по высокой траве, мы надеваем сапоги.

Сапоги, хоть они и некрасивые, бывают полезны.


Но все-таки они очень некрасивые.


Вечером после ванны, мы все чистые и аккуратно причесаны.

Мы играем в саду в футбол в пижамах.

Потом садимся за стол.


За столом шумно, мы пьем домашний сидр и едим колбасу.


Колбаса местная.


Сидр домашний, и дом — домашний.


В деревне у меня есть друзья моего возраста…


Они, как и я, проводят каникулы в деревне, где у них тоже есть друзья их возраста.


Друзья моего возраста — это люди одного со мной роста, о которых во время учебного года я особенно не вспоминаю.


Элиза, Патрисия, Бастьен, Пьер и я…


Элизе девять лет.

Это папенькина дочка, которая до сих пор не выросла.

Чертовски красивая брюнетка с чертовски многообещающими голубыми глазами, как говорит мама, ну, это ты так считаешь, Франсуаза, как говорит папа…

Элиза — дура.

Она никуда не ходит без Принцессы, своей любимицы, с которой не расстается после того, как ее мать уехала.


Любимец: грязный предмет, на который переносится любовь к матери в отсутствии последней.


Принцесса — коллекционная кукла, которая уже, наверное, ничего не стоит.


Коллекционная кукла, которая уже, наверное, ничего не стоит: коллекционная кукла, попавшая в руки того, кто не знает, что такое коллекционная кукла.


Не знать, что такое коллекционная кукла: сморкаться в нее, когда тебе грустно, и считать, что она красивее, если у нее с одной стороны волосы длинные, а с другой — короткие.


Считать, что кукла красивее, если у нее с одной стороны волосы длинные, а с другой — короткие: решить, что ты профессиональный парикмахер, а потом жалеть об этом.


Когда Бастьен ругается, Элиза наклоняется к Принцессе и шепчет ей, что обо всем расскажет папе.

Бастьен обзывает Элизу ябедой-корябедой.

Элиза плачет, потом сморкается в Принцессу.

Элиза пришепетывает.


Однажды я спросила Элизу, как она чихает, «апчхи» или «апсьхи».

Элизе шутка не понравилась.

Жалко, потому что мне интересно.


Патрисии одиннадцать лет, и, как говорит мама, она плод противоестественной любви спаржи и кузнечика.

Когда погода хорошая, Патрисия становится вся красная, а когда погода плохая — вся белая.

Патрисия — двоюродная сестра Элизы, она ходит к парикмахеру и уже трогала член Мишеля, своего сводного брата, который старше ее на семь лет.

Я очень люблю Патрисию.

Мы с ней здорово веселимся.

Бастьену десять лет, это хорошенький кудрявый блондинчик, подлый, умный и хитрый.

Я ненавижу Бастьена, и это меня занимает.


Пьеру восемь лет, это младший брат Бастьена. Иногда он насмешничает и паясничает, и ему совершенно незнаком стыд, это мама так говорит. Пока он — прилипала.


Быть прилипалой: плыть на волне старших.

Синоним: раньше времени щупать свой лобок.


Меня зовут Рашель, мне восемь с половиной, почти с тремя четвертями, на каникулах я то скучаю, то не расстаюсь с нашей бандой, но это уж точно лучше, чем школа, где я то скучаю, то очень скучаю.

Через три тысячи шестьсот пятьдесят пять дней я достигну совершеннолетия и, если мне немного повезет, скажу «да» своему мужу перед целой кучей народа под музыку короля взбитых сливок Шантийи.

Ласково взять учительницу за руку Объяснить ей, что шутки кончились И послать куда подальше

Сегодня начинаются занятия в школе.


Этим летом умерла мама моей мамы. Из-за этого я чувствую свое превосходство над остальными, потому что, в отличие от других, я — бедное дитя, которое увидело смерть вблизи.


В начальной школе все время видишь задницу учительницы, она с возвышения целыми днями нам ее показывает, когда пишет на доске.

Задница учительницы худая и сплющенная.


У учительницы красные ногти, а при каждом движении она распространяет запах холодного табака.


Ее стол стоит на возвышении, а под столом стоит бутылка минеральной воды «контрекс».


Губы у нее тоже красные, и лишняя помада слегка расползается по пятидесяти морщинам, окружающим ее рот.


Я чувствую себя не очень уверенно.

Звенит звонок. Пора подниматься.


Звонок: пронзительный звук, после которого ты уже не существуешь как личность.


Дойдя до двери, мы строимся в ряд.

Я встаю всегда у выхода, чтобы успеть убежать и не стать заложником.


Стать заложником: выполнить маленькую услугу, о которой просит учительница у последнего в ряду.


Пример: «Марина, раз уж ты рядом, отнеси стопку книг и мою сумку с тетрадями по наблюдениям за природой в кабинет господина Шапона».


Потом время останавливается, и мы записываем спряжения и грамматические правила в некрасивую тетрадь.


Некрасивая тетрадь: тетрадь из вторично переработанных материалов.


За окном я вижу каменное здание, внутри там полно людей, которые делают что хотят.

Еще за окном растет большой каштан, его ветки шевелятся, словно руки, приветствующие кого-то.

Я смотрю, как ветки, похожие на руки, машут мне, словно говоря: «Привет, Рашель».


Их движение так завораживает меня, что я даже не могу ответить им: «Привет, ветки».


Ветки напоминают мне церковный хор, в котором черные люди поют: «Блаженные дни, о, блаженные дни».

А когда ветер дует сильнее, певцы превращаются в совершенно иступленных восточных танцовщиц и вопят: «Раваджа ля мукер, сядь в кастрюлю с супом, так ли он горяч?»


— Что же там такого необыкновенного за окном? — спрашивает учительница.


Ветки не обязаны ходить в школу, и те счастливчики, которые стирают белое белье в машине при сорока градусах, тоже, и те, кто улицу подметает, тоже, и те, кто спит после обеда, тоже, почему же я должна умирать здесь от тоски?

— Ничего, сударыня.

— Что я только что говорила, мадемуазель Рашель?

— Чего?

— Надо говорить не «чего», а «простите, что». Мне надоело, мадемуазель Рашель, бесконечно призывать тебя к порядку для того, чтобы ты начала работать.


А мне надоело, что она не говорит ничего настолько интересного, чтобы я начала работать без ее призывов к порядку.

И было бы неплохо, если бы она прекратила жаловаться, потому что я не жалуюсь, несмотря на то что изнываю от тоски триста шестьдесят пять дней в году, а в високосный год и того больше, и я полагаю, что не в последнюю очередь благодаря ей, поскольку правительство доверило ей занимать восемьдесят процентов моего времени, и на месте правительства я бы сто раз подумала, прежде чем отдавать мое образование в руки человека, который не может даже губы себе накрасить, не размазав помаду.

Короче. Жизнь течет со скоростью черепахи, я думаю, а вдруг мой муж сидит в каменном здании напротив и смотрит на меня в бинокль. Я закладываю левую прядь волос за левое ухо и выпрямляюсь на всякий случай…


Звонок.


Звонок: пронзительный звук, после которого ты снова начинаешь существовать как личность.


Пропустите меня.


После школы я занимаюсь образованием Надеж, даю ей основы элементарных понятий в области французского языка, математики и даже поведения.

Поведение — это важно, поскольку без дисциплины невозможно сосредоточиться, если не сосредоточишься — не достигнешь результата, нет результата — нет профессии, нет профессии — нет денег, а значит, нет и похода на концерт Мишеля Сарду, не так ли, мадемуазель Надеж?

Дважды в неделю Надеж должна написать изложение, выученное НАИЗУСТЬ, и я не собираюсь по сто раз повторять, милая моя.

Тексты я даю не случайные, я нахожу их у Фризон-Роша или у Жозефа Кесселя, иногда даже у таких авторов, как Патрис НʼДойон.


Патрис НʼДойон: германский кузен любовника учительницы, книги которого надо обязательно покупать.


Я требую от Надеж блестящих результатов. Если в изложении больше пяти ошибок, я ставлю ноль и задерживаю ее на час после уроков, в основном в субботу, в ее свободное время.


— Так, Надеж, я проверила твое изложение..

— Ух ты…

— Безобразно, милая моя Надеж, безобразно..

— Ух ты! Блин! Невиданное дело…

— И хватит повторять свои «ух ты» и «невиданное дело»… Ты что-нибудь еще умеешь говорить?

— Ну-у…

— Раз так, будем играть в игру типа «ни да, ни нет»…

— Ух ты!

— Называется игра ни «ух ты», ни «невиданное дело».

— Ух ты…

— Надеж, ты проиграла…

— Так мы ж еще не начали!

— Ладно… Начинаем, все хорошо, Надеж?

— М-м-м, м-м-м…

— Ты что больше любишь, огурчики или паштет?

— М-м-м, м-м-м…

— Ну?

— Э-э…

— Но это же несложно, отвечай: либо огурчики, либо паштет.

— Либо паштет.

— Наконец-то, Надеж!

— А я чего, «ух ты» сказала?


Мне решительно надоело без конца призывать мадемуазель Надеж к порядку для того, чтобы она начала работать.

Порубить Фризон-Роша и цикорий вместе Положить в салатницу Выкинуть салатницу в мусорный бак И отпраздновать это событие

В полдень я возвращаюсь домой обедать, потому что «дома, дорогая, гораздо вкуснее, чем в столовой, и у тебя есть счастливая возможность поесть то и насладиться этим».


То: цикорий

Это: соус бешамель.


Кроме того, если я все съем как следует, то я вырасту выше, чем папа, стану умней, чем мама, руки у меня сделаются очень сильными, а мозги — сообразительными, я смогу пойти поиграть к Машинетте, и мне прибавят лишних пять минут до момента изъятия книг, тушения света и сдачи карманного фонарика, я получу самое высшее образование благодаря фосфору, который содержится в рыбе, поэтому найду хорошую работу и разбогатею.


В противном случае я заболею цингой и превращусь в жвачное животное.


А если я не собираю весь соус с тарелки, мама мне напоминает, что в мире полно детей, которые умирают с голоду.


Я думаю, выход здесь простой — надо отослать им по почте то, что я не доела, — но потом представляю себе промасленный конверт, сгнившие к концу пути овощи и почтальона с перепачканными жирными пальцами и понимаю, что ничего не получится. И доедаю.


Когда я прихожу обедать, на стол накрывает Надеж.


Надеж очень милая, курица — домашняя, а стол — из старого мрамора.

Но я мечтаю о прилипших к потолку творожных сырках, о заскорузлом зеленом горошке, о растаявшем в пластике «кордон-блю» и о засохшем шпинате.

Я мечтаю размахивать ножом и вилкой на немецкий манер вместе со своими товарищами по испытаниям и кричать: «Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду! Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду!»

Я мечтаю о больших металлических подносах, которые подавальщицы, такие же приветливые, как ворота тюрьмы, швыряют на белые пластмассовые столы.

И раз так, вернувшись в школу, я буду рассказывать, что за обедом моя мать бьет меня и заставляет есть собачьи консервы, которые я вынуждена открывать себе сама, а потом я должна отправлять свои естественные надобности в лоток с туалетным наполнителем, предназначенный для нашей умирающей кошки.


После обеда, перед мультиком я пересчитываю шестьдесят три каштана, которые подобрала по дороге в школу.

Обычно титры фильма по телевизору напоминают мне о том, что это все очень мило, но жизнь наша не из развлечений состоит и надо возвращаться в школу, чтобы проверить, в прежнем ли направлении качаются ветки дерева, поскольку в этот момент мама кричит с набитым ртом:

— Рашель! В школу быштро. Надевай штарую куртку и беги!

Однажды мама забыла сказать мне «быштро в школу» после титров фильма «Четыре дочери доктора Марша». Я, полная надежды, уселась в кресло. Я прислушивалась. Мама все висела на телефоне, она разговаривала с Анной.

— Она все переделала… На этот раз он приклеил ей крошечный пятачок вместо носа и две колбаски вместо губ. Этот хирург — просто мясник из Рюнжиса. Я тебе честно хочу сказать… Неузнаваемая. Говорят, что сразу после операции ее дочка спросила ее, куда она дела свое лицо. Представляешь… Бедняга, спокойно ушла в школу утром, а вечером вместо ее матери бараний окорок разрезала уже какая-то депрессивная рыба мероу…

Один час двадцать девять минут сорок секунд… И если мама разовьет тему еще чуть-чуть, она в одиннадцатый раз расскажет Анне о том, что Франсина похожа на марсианина.

— Да нет, плохо у нее все, я знаю… очень плохо… Ну, это тоже не дело, если все начнут вынимать у себя ребра и менять форму носа по поводу и без повода, Землю заселят маленькие марсиане, а хирурги смогут покупать билеты до Марса.

На четвертом сигнале будет ровно час тридцать.

— Я ввернула ей два слова на эту тему, но она говорит, что психологи — безумно дорогие шарлатаны… Это, кстати, не так уж и неверно, психолог, к которому я ходила до рождения Рашель… Нет, не прошлый психолог, а тот, что был еще до прошлого…

Один час тридцать минут… Маленькая группка строится в школьном дворе и собирается подняться по лестнице. Время — один час тридцать минут, и я обожаю Анну.


— Или позапрошлый? Подожди… Нет, который был потом? Черт, тот, что был раньше, или тот, что был позже?

Итак, один час тридцать минут. Инспектор Деррик освобождает меня от очень интересного изложения, родившегося в голове невероятного Фризон-Роша, сорвавшегося с кончика карандаша в его руке и, поскольку под карандаш была подложена бумага, вылившегося в книгу.


Текст я выучила не очень хорошо, потому что я думала, что изложение — это зрелище, открывающееся из ложи в театре.


Фризон-Рош: автор «Первого в связке», действительно очень интересной книги для белых медведей о залезании на гору в плохую погоду. В продаже ее нет, но, если хотите, я могу заказать вам ко вторнику восемь экземпляров.


— Ой-ой-ой-ой… Времени-то сколько… Ладно, пока, Анна… Да-да, поцелуй Леонара и детей… Да, вечером… Фернанда и Югетт на ужин… Просто катастрофа. Боже, помоги мне. Убейте меня прежде, чем я доживу до такого возраста. Так, все, давай, привет.

Я молнией скатываюсь с кресла и растягиваюсь на полу. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своих веках, пытаясь не моргать.


— Рашель!

— Х-р-р, х-р-р-р, х-р-р-р.

Мой отец влетает в комнату как смерч:


— Скажи мне, Франсуаза, почему твоя машина стоит перед въездом в гараж? Тебе никто никогда не говорил, что парень за рулем машины с мигалкой — это не парковщик?

— Х-р-р, х-р-р, х-р-р…

— Мишель! Тише!

— Что еще?

— Твоя дочь! Она обессилена…

— Что, каникулы разве?

— Нет, идиот. Иди, принеси одеяло…

Мама может мне сказать спасибо. Я ее спасла от развода. А я в свою очередь благодарю про себя Анну.


В те дни, когда я не притворяюсь спящей на полу рядом с креслом перед телевизором, по которому идет «Инспектор Деррик», я после «Четырех дочерей доктора Марша» отправляюсь в школу словно зомби, переваривающий свою последнюю трапезу.


С полчетвертого я из окна четвертого этажа школы ищу глазами черный мольтоновый плащ моей сгорбленной бабушки.

Моя сгорбленная бабушка — это моя прабабушка.

Мама маминой мамы. Той, которая умерла летом.

Бабушка кажется такой маленькой с высоты. Я смотрю на нее, а она и не знает об этом. Мне кажется, мне от этого грустно.


Мне нравится, что она занимается только мной, когда приходит.


Мне нравятся ее поцелуи с запахом кофе с молоком.


Мне нравится, что она приносит мне освобождение и никогда не обращает внимания на остальных, недостойных ее интереса.

Тем временем на улице красивые мамы разговаривают между собой. Они обмениваются двумя-тремя словами и смеются с учительницей, а Бенуа или Софи прижимаются к их ногам.

А мы (бабушка, ее пакетик мятных конфет и я) сбегаем по-английски.

По дороге домой бабушка рассказывает мне, что она делала после обеда:

— Ты знаешь, лапочка, я написала письмецо Полетт, соседке, ты ей припишешь большой привет внизу страницы?

— Да, хотя я ее не знаю, эту Полетт…

— Не страшно, ей будет приятно, она ведь очень больна, ты знаешь?

— Она умирает?

— Вот-вот. Я с утра решила три кроссворда, а с четвертым ничего не получилось, представь себе… потому надо ждать следующего номера, только там будут ответы, очень это меня расстроило, потому что, когда я сомневаюсь, ты знаешь, я заглядываю в конец журнала, и кроссворд решается.

Бабушка ласково берет меня за руку, и мы переходим через улицу.

— Девочка моя, я не жульничаю, Пресвятая Дева тому свидетель, а просто заглядываю в ответы, совсем мельком, и, продолжая разгадывать, я убиваю время, пока не настанет пора идти за тобой, но тут, раз я не могла решать своей четвертый кроссворд, я воспользовалась свободной минуткой, пошла и купила тебе два пакета молока, джем и сыр, я их хорошенько запрятала под кровать, иначе твой брат стянет их недолго думая, так ведь? Мерзавец он, конечно, немножко, ну ладно. Хочешь булочку? Я тебе еще шоколадку «Тоблерон» купила, и держи вот конфету со сгущенкой, ты же их любишь, так ведь, лапочка моя? Вот, возьми. Тебе развернуть или ты сама?

— Сама, сама…

— Ну и молодец, ласточка моя. Денежек я тебе пока дать не могу, жду, когда мама заскочит в банк и снимет их с моей сберкнижки, но ты же знаешь, когда меня не станет, фьють, все достанется вам. Ты знаешь, мне на деньги наплевать, что мне с ними делать в моем-то возрасте? Эти дурацкие деньги пойдут внукам, правнукам и тебе, моя лапочка, потому что детей-то у меня больше нет, так что сама понимаешь…

Я замечаю, что у меня развязались шнурки. Я не решаюсь сказать об этом бабушке, потому что она ужасно разволнуется при мысли, что я целых пять минут шла с развязанными шнурками и со мной могло случиться все самое страшное.


Самое страшное: качнуться немного вперед и чуть не упасть, но не упасть и идти дальше.


— Ну, вот мы и пришли, мама опять припарковала машину как попало, вот папа обрадуется. Подожди, я позвоню в домофон, так… Алле, домофон? Да, это ласточка и я, открываете? И надо сказать Франсуазе, что ее машина весь проезд загораживает, если Мишель увидит, дело будет плохо. Прогресс идет вперед, да, моя милая? Зачем, когда есть все эти чудесные шумные штуки, звонить снизу и говорить, что мы скоро позвоним сверху? Давай, проходи. Поднимайся пешком, пользуйся своей молодостью, а бабушка должна залезать в ящик, который поднимается и спускается, и это чтобы преодолеть всего два этажа. Скоро мне будет хорошо в другом ящике… И слава богу. Пятьдесят лет я тоннами собирала виноград и помидоры, пропалывала гектары картофельных полей, а теперь не могу без лифта подняться на какие-то два этажа… Я догоню тебя, беги, а потом сразимся, но на этот раз не мухлевать, договорились, лапочка?..


Я бегу, бабушка меня догоняет, мы начинаем сражение, я обещаю не мухлевать, я мухлюю, бабуля возмущается, я возмущаюсь оттого, что бабушка возмущается, тон повышается, и я в конце концов спрашиваю:

— А джем ты спрятала под мою кровать?

Бабушка немедленно забывает о том, что ее правнучка отъявленная мошенница, с любовью достает из-под кровати баночку, протягивает мне и говорит:

— Держи, лапочка, подожди, я принесу с кухни хлеба с маслом, так будет вкуснее, хочешь?


Примерно каждые два месяца бабушка и ее чемоданы исчезают в лифте до следующего приезда.

И каждый день я жду желтого конверта с черным кружком на марке и надписью «город Сен-Канна».


Мама говорит, что почерк у бабушка простой и одухотворенный и что у почерка в принципе есть чудесное свойство не покрываться морщинами, как кожа, не опускаться, как внутренние органы, не ухудшаться, как слух или зрение.

Она говорит, что почерку бабушки наплевать на ее хрупкие кости, на ее сломанное бедро и усохшую грудь.


— А у бабушки есть грудь?

— Да, конечно, у нее есть грудь, а почему ты спрашиваешь? Это тебя удивляет?


В этот момент я понимаю, что если у бабушки есть грудь, то у нее, быть может, и муж был.


Но кто же тогда мог быть мужем бабушки?

Дедушка?

Нет?

И тут я понимаю, что дедушка это и есть муж бабушки, а не просто дедушка, про которого мне говорили, что дедушка и бабушка надеются, что я получила от них перевод, и крепко целуют меня.


Я надеюсь, что мой муж подождет и умрет не раньше, чем от меня останутся только сломанные бедра и кости.

Купить платья для образцовой маленькой девочки Сохранять спокойствие Покрыть стену рядами козявок, чтобы выразить свое неудовольствие

Часто в субботу утром мама покупает мне платья, которые ей кажутся красивыми.

Мы идем в довольно роскошные магазины, где продавщицы обращаются ко мне на «вы» и «девушка».

Маме кажется, что этот крахмальный воротничок, похожий на украшение для торта, и эти пышные рукава очаровательны.

Продавщицы просят меня, «посмотритесь в зеркало, какая вы красивая, девушка», а я думаю, что это вопрос вкуса, если любить торты со сливками, а также Камиллу и Мадлен де Реан, тогда — да. Я делаю маленькую попытку бунта.

— Мама, я не хочу платье.

— Отлично, тогда мы его берем, и… и хочешь еще вторую блузочку с идиотскими рукавами, которую ты будешь надевать под пышный сарафан с воротничком как для клубничного торта?

— Я не люблю платья…

— Тогда берем еще одни взбитые сливки с пышным муссом, чтобы надевать под крахмальный сарафан с воротничком для торта с кремом. Да, моя дорогая? Так ты будешь их менять, и у тебя получится два комплекта, которые можно носить много дней подряд, даже если блузка для торта запачкается, ты все равно наденешь дурацкий старомодный сарафанчик..


Затем мама идет к кассе, и, когда две продавщицы, которые говорят мне «вы» и «девушка», объявляют ей цену, она слегка прикусывает губу.


— М-м-м… Пожалуй, мы все-таки возьмем одну шутовскую блузочку… Может быть, вы пойдете в чем-то нам навстречу?

Тут продавщицы предлагают маме большую скидку в 0,01 % и пару носков, мама успокаивается и говорит: «Хорошо, так нормально, спасибо, сударыни». На улице она спрашивает меня, почему я ничего не говорю, я отвечаю, что потому я не люблю пла… а она спрашивает, что Рашель должна сказать маме? И я говорю, что я должна сказать спасибо, мама.


Но мама ведь не крез, и мы занимаемся шопингом не каждую среду.

Поэтому по субботам Господа нашего я валяюсь в постели и использую свободное время для того, чтобы покрыть рядами козявок стену, насколько дотягивается моя рука.

Всякий раз, как мама видит это, она приходит в ужас.


— Боже, Рашель?

— Чего?

— Это!

— А! Мои козявки? Они не грязные.

— Ну, хорошо, подожди, моя дорогая, вот придет твой будущий муж к нам на ужин, я ему расскажу, что ты делала со своими козявками, когда была маленькая!

Ой-ой-ой, думаю я тут про себя.


— Мишель!

— Что, Франсуаза?

— Она опять…

— Она опять что?

— Козявки, Мишель, комедия с козявками… Посмотри…

— Да-a, надо же… Это все ты, малыш, тут наделала?

— Н-ну…

— Да их как минимум штук двадцать пять на этой несчастной стене…

— Тут еще и с прошлой недели…

— Надо же, ты их как-нибудь уж счисти, малыш, ладно? Да, Франсуаза!

— Что, Мишель?

— Что творится с твоей таратайкой?

— Какой таратайкой?

— С машиной твоей, Франсуаза, с машиной!

— А что еще с моей машиной?

— Сиденья, Франсуаза! Ты что, сэндвичи на них выращиваешь, или как? Нет, просто ты так и скажи, я ведь постоянно кучи голубиного дерьма с лобового стекла счищаю, будет тебе удобрение для твоих остатков сэндвича с тунцом.

— Мишель, мне, в конце концов, уже осточертели твои вопли бесконечные!

— Франсуаза, ты ругаешься при девочке, меня это уже, черт подери, задолбало!


Вот, мама разводит сэндвичи в машине, я делаю то же самое с козявками на стене, только у мамы нет никаких оправданий: крошки от сэндвича можно съесть. А что с козявками делать? Кричать караул, когда я их выковыриваю?

Или пусть мой нос так и набивается ими до предела?

~~~
В семидесятых годах мои родители влюбились в полную очарования нормандскую развалюху, дремавшую посреди спокойной деревушки.

С тех пор мы проводим там все каникулы.

Ночью там светятся светлячки.

Утром поет петух.

В доме напротив живут фермеры.

Фермеры держат коров.

Коровы дают молоко.

И мы пьем коровье молоко.


С дурой Элизой, спаржей Патрисией, кудрявым змеем Бастьеном и развратным младенцем Пьером мы играем в «сельские тропинки».


Игра в «сельские тропинки»: большое познавательное путешествие, представляющее собой поход на расстояние как минимум в несколько километров по открытому полю в окружении наших от души веселящихся мам.

Мамы, веселящиеся от души: вожатые, еще не достигшие климакса, объединенные духом графини де Сегюр и Шанталь Гойя.


Вожатые формируют два отряда из маленьких, средних и больших и поднимают настроение участников песнями о том, что в отряде хромых нет, а маршировать лучше всего так, как мы, что километр пешком — это утомительно, утомительно, утомительно…


Маленькие: любимчики. Милые маменькины деточки.

Средние: конспираторы, бывшие деточки.

Синоним: вруны лет восьми.

Большие: помощники мам.


Мне восемь лет и три четверти. Я принадлежу к конспираторам, так сказали Шанталь и Графиня.

Игра в «сельские тропинки» служит причиной возникновения конфликтов, чего никак не ждут наши мамы, взявшие в руки бразды правления.


Взять в руки бразды правления: начинить кусты, столбы, норы кротов и коровьи лепешки таинственными посланиями, распевая песни то Ива Дютейля, то Трене о цветущих маргаритках, о собирающих мед пчелах и о новорожденных телятках.


Поскольку наши мамы — поэтессы, то послания похожи на:


Темно-красные маки

Молящие азалии

Умирающую пену

Искрящиеся сады

Истерзанного поэта

Сев на семи ветрах

Опьянение этим миром

Жажду и скорбь

Короче:

Я спрятался в дюнах за садом,

Найди меня скорей.

Подпись: подсказка номер пять.


Подсказка номер пять: маленькое стихотворение, периодически оказывающееся в карманах участников и заканчивающее свои приключения в виде комочка, застрявшего в фильтре стиральной машины.


Чтобы найти эти маленькие стихотворения, мы потеем километров семь, а в награду кто-то получает приступ астмы, кто-то — мозоли, а иногда все вместе — солнечный удар, поскольку температура воздуха была сорок градусов.

И все для того, чтобы наконец дойти до цели и обнаружить там противника, который уже бесцеремонно раскопал сокровище своими испачканными в земле руками и покрытыми мозолями ногами.


Сокровище: сумка, полная бутылок с лимонадом и банок с сардинами в масле «Коннетабль».


Поражение мы переживаем довольно спокойно, зная, что месть пиратов будет слаще, чем совершенно дерьмовая победа «ботанов».

План прост: встретиться в полночь, написать фальшивые послания, на следующий день незаметно проследить за Шанталь Гойя и Графиней де Сегюр, терпеливо проследовать за ними по пятам и подменить стихотворения, предназначенные команде противников, нашими неприличными записками.


Следующая подсказка находится у тебя в заднице.

Отправляйся на…

Похожа ли моя задница на цыпленка?

или:

And mу ass itʼs chiken?


Это чтобы в английском попрактиковаться.

Короче, сельские прогулочки Шанталь и Графини превращаются в базарные перепалки. Пора переключить внимание на одно местечко, которое надо хорошенько мыть с мылом, чтобы первая брачная ночь прошла успешно.

Столкнуть старух в крапиву А Мишеля Дрюкера с лестницы Посмотреть, как дедушка падает в бегонии Вытереть ему слезы И бежать

Если вдуматься, оказывается, что мои выходные очень плотно заняты, у меня всего два дня, чтобы вместить «Тридцать миллионов друзей», «Даллас», «Елисейские Поля», дедушку, тетю Югетту и бабушку.

Согласитесь, расписание захватывающее, потому что всем известно, что в субботу и воскресенье детям хочется лишь одного — остаться дома у предков перед телевизором на канале «Антенн 2» и отдохнуть после недели, проведенной за разглядыванием то задницы учительницы, то пейзажа за окном…

Итак, в субботу в полдень надо идти к бабушке, маме папы, потому что она не вечная и сильно сдала за последний год.


Бабка ходит согнувшись, хотя на землю ничего не роняла. Не так, как макаки, иначе ее руки болтались бы спереди и волочились бы по земле. Нет, руки бабки заведены назад, так, как делаешь, когда изображаешь курицу или кузнечика.

В основном, когда бабка становится бабкой, она начинает выглядеть лучше, чем в свое время.


Свое время: время, когда уши еще не пластиковые, а зубы постоянно с тобой. Синоним — «мое время».

Пример: «В мое время мы ужинали в „Куполе“ после спектакля. В субботу после обеда мы ходили танцевать в „Беф“, на крышу, а потом отправлялись в „Эклюз“, рядом с Буль-Мишем, там я и познакомилась с твоим дедушкой».


Однажды бабка выходит замуж, затем становится вдовой и перед смертью еще лет двадцать пять скучает. Тут надо смотреть правде в глаза: бабка заводит детей для того, чтобы они развлекали ее после смерти дедушки.


— Мама!

— Да, Рашель.

— А мне обязательно надо идти к бабушке сегодня?

— О! Рашель!

— Чего?

— Не очень красиво уклоняться от встречи с бабушкой.

— Мне немножко остобрыдло у бабушки, а тебе нет?

— Мне? Э-э… Нет… Вовсе нет… Почему ты спрашиваешь? И с каких это пор большие девочки говорят такие грубые слова?

— С тех пор как они стали большими.

— Послушай, Рашель, бабушка старая, одинокая, ей скучно, у нее одна отрада — видеть своих внуков раз в неделю, и даже если нам это действительно остобр… даже если это немного утомительно для маленькой девочки, сделай над собой небольшое усилие. Ты представляешь себя в ее возрасте?

— Я тоже буду такая же волосатая?

— Нет, надею… Короче, я прошу тебя, Рашель, перестань думать только о себе.

— Там будет тетя Югетта?

— Да, да… Я думаю, что да…

— Ох…


Приехав к дому бабушки, мама паркуется третьим рядом.

Мы звоним в дверь, бабушка открывает и плачет оттого, что я еще больше выросла с последней субботы.


Плакать оттого, что кто-то еще больше вырос с последней субботы: чувствовать приближение своего конца.


Субботние обеды у бабушки очень вкусные, длинные и скучные.


У скатерти по краям бахрома. Я незаметно плету из нее косички.


Так я коротаю время в ожидании «Тридцати миллионов друзей».


Бабушка старая и глухая.


Она не знает о том, что она глухая, но подозревает, что она старая.


— Скажите-ка, Югетта, вы знаете, который час? — спрашивает бабушка.


Югетта — ее сводная двоюродная сестра.


— Подождите, я посмотрю… Без четверти три, Фернанда, — отвечает Югетта.

— Еще неизвестно. Ваши часы сколько показывают, Югетта? — настаивает бабушка.

— На моих без четверти три, Фернанда, — подтверждает Югетта.

— Конечно, конечно… Вы представляете, сколько сейчас времени, моя милая Югетта? — упорствует бабушка.


Бабушка хватает меня за рукав:


— Что я могу тебе сказать, она совершенно глухая.

— Но, Фернанда, дорогая, я вам только что сказала, что сейчас без четверти три.

— Это правда, вы правы, моя милая Югетта, свекла у меня сегодня была с листьями, я без домработницы на этой неделе.

— О! Выньте затычки из ушей, Фернанда, вы утомительны.

— И как, Югетта! Кстати, если бы он оказался здесь, этот маршал, поверьте мне, он пожалел бы, что на свет родился… Сколько времени, Югетта?

— Да куда вы так торопитесь, в вашем-то возрасте, что каждые пять минут спрашиваете, сколько времени, Фернанда? — сдается тетя Югетта.


Тут бабушка берет ситуацию под контроль:


— Не говорите этой милой старушке, что она глухая, как тетеря, а то у нее настроение испортится.

Мы ей в этом клянемся, а тетя Югетта делает вид, что ничего не происходит, и насвистывает.

Бабушка пользуется сложным пультом дистанционного управления, у нее висит плоская телевизионная панель, она готовит еду в микроволновке и смотрит «Даллас», но при этом она сокрушается о том, что Франция до сих пор находится под оккупацией.


Бабушка поднимает телефонную трубку, когда звонят в дверь, и бросается к двери, когда звонит телефон.


Бабушка говорит, что время идет быстро и что жизнь коротка.

Хотя ей самой-то грех жаловаться, но она такая, бабушка: дай ей это, она захочет еще и то.


И с Боженькой то же самое: до девяноста лет она смиренно просила еще годик жизни до следующего Рождества, потому что ей нужно еще три минуточки, чтобы найти хороший дом для престарелых своему сыну, а с тех пор, как ей исполнилось сто лет, она успокоилась и каждое Рождество требует еще двадцать лет, даже не пытаясь хоть чем-нибудь оправдать перенос даты.

Однажды Боженьке это надоело, и Он сказал:

— Ну, ты мне и осточертела, ты всем недовольна, вот тебе в наказание…


Бабушка утверждает, что она находится в совершенно ясном рассудке, что доказывает обратное.


Бабушка бегло разговаривает на шести языках, потому что ей сто лет и она — еврейка.


Бабушка очень боится смерти. Представьте себя на ее месте.


Тетя Югетта сравнивает себя с бабушкой и очень гордится тем, что она знает, что мы уже давным-давно находимся в свободной зоне и что бабушка спятила, но это не мешает ей, тете Югетте, периодически звать к себе своего сыночка Октава.


Октав: далматинец тети Югетты. Умер в 1957 году. Потом из него сделали чучело. Умер второй раз, сгорев во время пожара в квартире тети Югетты на площади Италии.


Как говорит мама, тетя Югетта тоже не молоденькая.


Не имея возможности разговаривать с умершими близкими, бабушка и тетя Югетта убивают время вместе.


Ожидая минуты мщения, время пока терпит.


Дочка тети Югетты давно умерла, что не мешает тете Югетте любить котлеты с тмином и шпинатом, миндальное печенье и крем из сливочного масла.


Бабушке нравится давать мне понять, что тетя Югетта из них двоих самая слабоумная.


Тетя Югетта приятельски подмигивает мне, как только бабушка начинает подавать очевидные признаки старческой немощи.


Старческая немощь: пукать, приподнимая сначала левую ягодицу, потом правую, в ожидании десерта.


Затем бабушка вскакивает, так же быстро, как она вскакивала в годовалом возрасте, садится в свою коляску и мчится в туалет.


Звуки оглушительные. Если кто-нибудь знает, почему ее врач прописывает ей ложку слабительного после каждого приема пищи, пусть он скажет об этом сейчас или молчит всю жизнь.

Транзитол.

Металлическая банка, вроде «Вискаса».

Уже изъятая из свободной продажи, как я надеюсь, умоляю и заклинаю.


Я уже не помню, которая из них умерла первой, тетя Югетта или бабушка. Это произошло почти одновременно. Я не очень горевала. Ни об одной, ни о другой. Вот к чему приводит несколько затянувшееся прощание.

Жизни бабушки и тети Югетты превратились в достояние государства еще до их смерти.

Мама говорит, что их долголетие уничтожило память о том времени, когда они были девочками, женщинами, матерями.

Бабушка и тетя Югетта навсегда остались в нашей памяти старухами.


Бабушка говорила, что прислуга — это прислуга, точка.


Бабушка умерла в разгар августа под носом у своей служанки, которая рассказала, что видела в ее глазах отчаяние и ужас животного, почуявшего роковую эмболию.

Животного, как минимум, униженного.

После этого тетя Югеттаосталась действительно одна.

Тетя Югетта любит жизнь и плюет на смерть, что естественно, поскольку дочка тети Югетты умерла и внучка тоже, этого, правда, тетя Югетта не знает. Мы постоянно передаем тете Югетте от нее приветы, когда она жалуется, что от внучки давно нет новостей. Мы говорим, что она много работает, очень занята и, кстати, велела крепко поцеловать ее.


Смерть тети Югетты принесла мне облегчение, потому что мне уже надоело врать и, кроме того, рассказывая, как хорошо живет ее внучка, я начала сама в это верить, и все это было слишком тяжело.

Я ужасно боялась, что тетя Югетта станет мстить, попав на тот свет и поняв, как ее бесстыдно обманывали.

Удивительно, но ни во сне, ни наяву она не приходит щекотать мне ноги под одеялом, чтобы мне неповадно было изображать маленькую скрытницу, а вернее, наглую врунью.


Когда, выйдя от бабушки, папа обнаруживает внизу мамину машину, припаркованную третьим рядом, его лицо вспыхивает, как фритюр, а из носа и ушей начинает валить дым.

— Ну и что, Франсуаза?

— Что, Мишель?

— Все нормально с машиной?

— А что с машиной?

— Все нормально с твоей консервной банкой, Франсуаза? Где будем в этом году сливы собирать? У тебя на лобовом стекле?

— Почему?

— Потому что судебные исполнители, Франсуаза! Шесть тысяч на штрафы в этом году, черт!

— Мишель! Ты употребляешь грубые слова при ребенке, молодец, может быть, все-таки попридержишь, черт тебя возьми, язык!


Потом папа умолкает, как всегда, когда выносить безответственную жену становится выше его сил, и делает вид, что ловит раздраженным жестом муху над головой, словно Коломбо, который, собираясь покинуть комнату, вдруг с улыбкой оборачивается к подозреваемому номер один и спрашивает: «Кстати, госпожа Стивенсон, ваш богатый муж-миллиардер, обладавший миллиардами долларов, успел своей золотой ручкой внести изменения в завещание в день своей смерти от яда какого-то злодея, отравившего его для того, чтобы убить?»


Вечером, в восемь тридцать, вся семья усаживается полукругом перед телевизором, чтобы посмотреть «Елисейские Поля», передачу Мишеля Дрюкера.

Под торжественную музыку из своих «роллс-ройсов» с шоферами выходят одна за другой эстрадные звезды с высокими прическами.

Они приветливо машут в камеру, делая вид, что только что ее заметили, потом устремляются в студию, расположенную на Елисейских Полях.

Мишель Дрюкер делано смеется каждый раз, когда звезда шевелит мизинцем или сглатывает слюну.

Это не ускользает от мамы, которая, за неимением лучшего объекта, начинает издеваться над Мишелем.

Во время таких сборищ папа — капитан корабля.


Капитан корабля: деспотичный глава семьи, единственный обладатель пульта.

Пульт: прямоугольный предмет, удобно ложащийся в руку. Живет между подушками кресел, под диваном в гостиной или в кабинете. Пульт питается потом большого пальца и ладони. В противоположность тому, что думает капитан корабля, пульт дальше левой ягодицы своего хозяина не убегает.


— Франсуаза!

— Да, Мишель.

— Куда делся пульт?

— Как куда еще делся пульт?

— Черт подери, в конце концов. Я его когда-нибудь прятать начну. Иди, посмотри на кухне. Рашель!

— Чего?

— Пересядь отсюда, малыш, ты опять на пульте разлеглась, брысь, черт!

— ……

— Рашель, помоги мне, вместо того чтобы остава… Бенжамен! Бен-жа-мен!

— Чего еще, па?

— Смени-ка тон, старина. Надо что-то делать, быстро переверни диван и все подушки.

— Но, папа…

— Так, Бенжамен, мальчик мой милый, успокойся, понятно? Мне надоело убирать все, что вы тут набросали, беспорядок неописуемый, черт…

— Мишель! Ты весь дом вверх дном перевернул, может, заодно ты и подушки вспорешь?

— Отличная мысль, милая Франсуаза, неси ножницы!

— Мишель, у тебя с головой все хорошо?

— Да, очень хорошо.

— А это не пульт?

— А? Черт, действительно, в кармане у меня, черт, он тут… Хорошо, ладно, ладно…


Еще мы всей семьей любим следить за целой планетой, за нефтяными колодцами и за заатлантическими прическами, поэтому мы смотрим и «Даллас» тоже.


«Даллас» вошел в наш дом благодаря Надеж, поскольку ее сердце, как и сердца миллионов других французов, бьется в такт событиям «Далласа».


Надеж любит «Даллас».


Но, по мнению мамы, Надеж безосновательно ненавидит Джей Ар Ивинга:


— Надеж, в конце-то концов, так не годится, вам просто необходимо научиться отличать вымысел от реальности.

— Ох, сударыня, знать ничего не хочу, знать ничего не хочу, знать ничего не хочу!


Надеж действительно ничего не хочет знать, потому что, как говорит папа, ненависть съела ей все мозги.

Когда Надеж смотрит телевизор вместе с нами, в гостиной начинается представление. Побагровев от ярости, она грызет ногти:

— Ох! Ну, виданное ли дело! Ну, виданное ли дело! Ну, виданное ли дело! Ты и впрямь подлец, Джей Ар!

Особенно когда Джей Ар, очень довольный тем, что он насолил своему брату Бобби, потому что тот — настоящий идиот, говорит: «Хе-хе-хе».


— Надеж!

— Чего?

— Ты знаешь, кто к нам сегодня придет на ужин?

— Не-а!

— Кто-то, кого ты очень хорошо знаешь, Надеж…

— Кто ж это?

— Ха-ха-ха… Секрет!

— Красавчик подлец, что ли?

— Король негодяев, Надеж.

— Ух ты! Блин! Невиданное дело! Джей Ар?

— В точку, Надеж!

— Невиданное дело, невиданное дело, невиданное дело…


Я убеждаю Надеж в том, что под капотом в моторе в две лошадиные силы сидят две лошади, что трагедия в Чернобыле произошла по ее вине, потому что она не выключила газ, что галантин из свиных голов делается из остатков мозгов бабушки, и от этого она совсем спятила, что мой отец — это моя мать, что мой брат — это моя сестра, что моя мать — это ее отец.

— Ух ты? Блин! Невиданное дело! Невиданное дело! Невиданное дело!


После «Далласа» я иду спать. С постели я устраиваю несколько восходов и закатов на стене при помощи световой дуги от фонарика.


Я думаю, а вдруг мой муж сейчас, так же как и я, устраивает восходы и закаты? Хотя, может быть, у него уже борода и работа?

Интересно, смотрел ли он тоже «Даллас», думает ли он тоже, что Джей Ар — отличный парень, мужественно терпящий некрасивую, вечно пьяную жену, кретина-брата и такую идиотку-родственницу, как Памела.


В воскресенье утром дедушка будит нас круассанами и миндальным печеньем.


Дедушка не старый и не глухой.


Он — турок, но акцента у него нет.


Он еще красивый и хорошо танцует, в таком элегантном стиле.


И он здорово говорит на сленге.


Когда он был помоложе, он со своей телкой чадил цигарками у предков и работал как вол, зарабатывая шиши, бабло, мани-мани, гроши, зелень, капусту или грины, чтобы детенышам что-то сунуть в клюв.


С шести утра до шести вечера дедушка продает спецодежду. Он уверен в том, что если я буду так бегать, куколка моя, то могу попасть под сенокосилку и лишиться головы.


В магазине спецодежды у дедушки есть каталог с его спецодеждой, он называется «Спецодежда Абукир».

Манекенщицы в этом каталоге похожи на провинциальных дам в шиньонах, они гладят белье.

Наверное, грустновато быть манекенщицей для магазина не с проспекта Монтень, но в то же время манекенщицы, рекламирующие халатики для прислуги, которая убирается в квартирах девушек-манекенщиц с проспекта Монтень, тоже нужны.


Дедушка состоит членом в АБПУД. То есть в Ассоциации Борцов за Право Умереть Достойно.

Я, между прочим, предпочитаю просто не умирать.

У нас с папой есть проект создания новой ассоциации, АБСЛСПЖПКЕЗ: Ассоциации Борцов за Стремление Любыми Средствами Продлить Жизнь Потому что Кто Его Знает, пока мы живы, мы надеемся.


Дедушка говорит при помощи рук.

У него нет права голоса, потому что он турок, а его брат умер в Освенциме.


Дедушка всегда страшно пунктуален и не любит синагогу.


Он ужинает каждый день в шесть тридцать вечера.

В семь тридцать он уже в постели, если, конечно, не передают интересный футбольный матч.


Дедушка никогда не повышает голоса, если, конечно, не передают интересный футбольный матч: тогда он вопит «черт и дьявол, ребята»!


Еще дедушка любит скачки и хорошеньких женщин тридцати пяти лет.


В субботу вечером дедушке звонить нельзя. Он занят.


В гостиной у дедушки висит старая фотография, где он танцует со знаменитой коричневой дамой с бананами вокруг живота.


Дедушка любит повторять, что, если однажды у меня перед носом кто-то закроет дверь, мне надо лезть в окно.


Еще он говорит, что я должна это хорошенько запомнить, чтобы не забыть, когда его уже не будет.


Еще он говорит, помоги себе сам, и Бог поможет тебе.


Папа любит дедушку. Несмотря на то, что у них разные политические взгляды, и на то, что папа раздражается, когда тесть будит его по утрам в воскресенье.


Папа говорит дедушке, что Миттеран проходимец, врун, пройдоха и заговорщик, только и способный, что машины в Пти-Кламаре взрывать, а дедушка говорит, что, дорогой мой Мишель, возвращайтесь тогда в вашу старую добрую правую консервативную партию, поскольку прошлое уроком вам не послужило. Папа говорит, что вот и еще один довод, мой дорогой Морис, и не рассчитывайте на меня в смысле поддержки чиновника из Виши, Морис говорит, что нет, дорогой мой Мишель, назовите мне хоть одного чиновника из Виши, который затем принял участие в Сопротивлении, а папа заключает, что Миттеран был таким же участником Сопротивления, как он, папа, оперной крысой, и что какое счастье, мой дорогой Морис, что вы не имеете права голоса во Франции. Ну, тут уж вы перегибаете палку, дорогой мой Мишель, огорчается дедушка и, несмотря на последнее прозвучавшее оскорбление, предлагает дорогому своему Мишелю миндальное печенье. Ладно, без обид, говорит папа, конечно, отвечает Морис, до такого мы не докатимся, старина.


Дедушка — единственный человек, которому я рассказываю, что почти все время скучаю, особенно по воскресеньям. Я говорю ему, что, когда я в школе, время идет так медленно, что мне не терпится дожить до воскресенья, а когда наступает воскресенье, время идет так медленно, что мне не терпится дожить до понедельника. И так получается, что я скучаю от понедельника до воскресенья и от воскресенья до понедельника.

Дедушка отвечает, что мне страшно везет, потому что это такая роскошь, куколка моя, иметь в жизни возможность поскучать, такая роскошь, а потом, как все стареющие люди, комментирует ситуацию какой-нибудь песенкой своей молодости, например: «Дети скучают в воскре-е-есенье».

Еще дедушка напевает «Вы проходите, меня не замечая», когда я пробегаю мимо, не поцеловав его, «Заговорите о любви — я вас ударю по лицу…», когда ему напоминают о бабушке, и «Ах, если бы вы знали девочку мою» практически всегда.


А потом однажды дедушка умер.


Умер, наверное, не так, как планировал вместе с членами своей призрачной ассоциации.


Наверное, дедушка не знал, что, чтобы умереть достойно, достаточно достойно жить.

~~~
В загородном доме мне часто снятся кошмары. Мама говорит, что это из-за того, что меня возбуждает морской воздух, а папа перебивает ее и говорит, что надо говорить не «морской воздух», бедная моя Франсуаза, а «соленый воздух», а мама отвечает: «У твоей дочери бессонница, Мишель, но тебя интересует только то, чтобы ты опять и опять оказался прав».

Короче, когда мне снятся кошмары, я зову маму. Но маме лень спускаться, и она отвечает мне в полусне:


— Рашель! Поднимись ко мне, дорогая!


И я, дрожа, поднимаюсь наверх.

Мне нравится наверху.

Я забираюсь в кровать, в которой вроде бы была зачата папой и мамой. Папа на секунду прекращает храпеть и говорит:

— М-м-м… Несомненно, несомненно…

И снова начинает храпеть.


Утром, еще продолжая дремать в папиной и маминой постели, я приоткрываю глаза и обнаруживаю Бастьена, застывшего, словно мумия, на краю кровати. Он смотрит, как я сплю.


Это омерзительно.


Не знаю, зачем он торчит тут и молча смотрит, как я сплю, но это самое страшное, что могло со мной произойти в жизни.

Более того, я пари могу держать, что мама с ним заодно:

Бастьен наверняка зашел к нам со своими кудрями и лицемерным видом.

И спросил, видимо, проснулась ли я.

Мама, наверное, ответила, что нет, хотя уже пора.

И пусть он поднимется наверх.

Спасибо, мамочка, из-за тебя Бастьену теперь известно о том, что я, как маленькая, сплю в твоей кровати, да еще в пижаме, которая кажется тебе такой красивой.


Пижама, которая маме кажется такой красивой: пижама, которая кажется мне такой некрасивой.


Но не стоит сердиться на маму. Это сильнее ее: она любит Бастьена Роша, гнилые фрукты, потому что их слишком жалко выкидывать, и крутые яйца.


Как только я вижу Бастьена, я вскакиваю с кровати и начинаю сдирать шторы с окон.

Тут, мне кажется, Бастьен пугается, потому что, пока я с воплями срываю последнее кольцо с карниза, он на цыпочках выскальзывает из комнаты.

Когда происходит что-то, что очень меня бесит, я не могу просто сказать: «Ох, черт, меня это бесит, в конце-то концов».

Когда я в бешенстве, мне необходимо ломать мебель.

Мебель тех, кто меня взбесил.

Мама думает, что в прошлой жизни я была очень нервной пантерой, потому что я не только холерик, я еще очень люблю красное мясо, почти сырое, с капающей кровью.

Я немножко успокаиваюсь и спускаюсь на кухню.

Мама спрашивает, что случилось с Бастьеном, я отвечаю, что ничего, и выхожу на улицу, говоря, что пока, до скорого, и я там шторы оборвала.


— Нет, это уже ни на что не похоже, Раш… Мишель!

— М-да.

— Ты знаешь, что выкинула твоя дочь?

— Ну, чувствую, что сейчас узнаю.

— Мадемуазель оборвала шторы в нашей спальне, потому что была в дурном настроении.

— Я? В дурном настроении? Бастьен сидел на кровати, пока я спала, и я…

— Это правда, Франсуаза?

— Что, Мишель?

— Маленький кто-то там действительно сидел на НАШЕЙ кровати?

— Ну да, Мишель…

— Мне осточертело это, Франсуаза! Эти мальчишки садятся задницей на каждую кротовью нору, а потом ты их приглашаешь поваляться НА НАШЕЙ ПОСТЕЛИ?

— О, Мишель! Грубые слова в присутствии девочки, черт бы тебя подрал со всеми потрохами.

— Ну ладно, я пошла, папа!

— Иди, малыш, иди… Ив следующий раз постарайся принимать своих приятелей в своей постели.

— Хорошо, папа! Пока!


Я быстро выбегаю из дома, торопясь свести счеты со всей бандой.

Я им объясняю, что не стоит ходить смотреть, как я сплю, и прошу вообще оставить меня в покое, ПОЖАЛУЙСТА.

Бастьен говорит, что очень хорошо, прекрасно и что он желает мне отлично провести остаток моей жизни, потому что мы тебя тоже вечно ждать не будем, у нас есть дела поважнее.

И очень удачно, говорю я себе. Просто великолепно. Потому что и мне есть чем заняться, мне нужно, например, обдумать фасон своего свадебного наряда и выбрать между — прямым пикейным платьем в стиле ампир, плотно облегающим грудь благодаря застроченным складкам, нежно оттеняющим силуэт линией перламутровых пуговиц, незаметно подчеркивающих великолепие вечернего одеяния из органзы, плавно расширяющегося к полу и — платьем с более смелым декольте, узким в талии, весьма решительно расходящимся в полете вниз, фасоном времен Людовика XIV или даже скорее Марии Антуанетты…

Первый, более изысканный вариант, мне кажется деликатно ослепительным в своей простоте, образцом скромной элегантности, предвещающим счастье, отмеченным печатью этой самой скромности, счастья вечного. Второй вариант более эффектен, такой «смотри, какая я», тоже возможен и оправдан обстоятельствами, хотя и несколько претенциозен.

С выбором фаты я определилась раз и навсегда: тюль, только тюль, длинный и спереди, и сзади.

Кружева недопустимы: напоминают о причастии.

Под платье я думаю надеть полупрозрачные чулки, приятные на ощупь и легко снимающиеся.


Идеально было бы при этом, чтобы чулки мне снимать не пришлось, да и в платье хотелось бы оставаться максимально долго, я хочу сказать, так долго, насколько это возможно, всю брачную ночь, а может быть, и всю жизнь.

Схватить прекрасного принца за ноги Засунуть его в мусоропровод И подумать о том, что с Кинг-Конгом я навсегда

В воскресенье вечером мне разрешают посмотреть фильм, никогда не пойму почему, но я, естественно, довольна.

Папа и мама думают, что посмотреть хороший фильм часто полезнее, чем прослушать курс общеобразовательных лекций.

И в то время, когда мои маленькие товарищи разглядывают в темноте над своими двухэтажными кроватями наклеенные родителями на потолок, как фосфоресцирующие звезды, силуэты Микки-Мауса, я со всеми удобствами сижу на диване в гостиной перед цветным телевизором…

Очень мило со стороны моих родителей давать мне посмотреть телевизор в воскресенье вечером, но при всем при этом они очень строго следуют рекомендациям Высшего Совета по аудио и видеопродукции, и когда внизу с правой стороны экрана появляется значок «вилы черта», то и речи быть не может о том, чтобы ты смотрела этот фильм, Рашель.


Вилы черта: белый квадратик.


Так «Челюсти», «Кабаре» и «Психоз» прошли мимо моего носа, а «Мелочами жизни» и «Кинг-Конгом» я смогла спокойно насладиться.

Наверное, родители не заметили «вилы черта», или ВСА забыл наклеить их на черную полоску внизу кадра.


«Мелочи жизни»: мещанская развлекуха Клода Соте. Этот фильм подарил мне несколько безделиц, вроде страха внезапной смерти всех моих близких и фобии перед любыми видами транспорта, включая эскалаторы.


А Кинг-Конг после просмотра стал моим прекрасным принцем, в лучшем смысле этого слова, конечно.


«Кинг-Конг»: мужественный, волосатый человек, грубый и нежный, сильный и чувствительный, которого в студии решили замаскировать под обезьяну для разнообразия. Тот, кто ставит в один ряд Кинг-Конга, Бэтмена и Спайдермана, ничего не понимает в сексе.


Итак, однажды воскресным вечером, сидя между папой и мамой, я увидела моего прекрасного принца с четырехметровым приплюснутым носом, нескончаемым ртом, натруженными руками и миллионом волос по всему телу.

В этот день я решила оставить прекрасного принца на краю тарелки и посвятить себя Кинг-Конгу.


Оставить прекрасного принца на краю тарелки и посвятить себя Кинг-Конгу: незаметно сбросить макароны под стол и есть мясо.


С большого дивана в гостиной я смотрю, как Джессика Ланж дрожит в руках грубого Кинг-Конга.

Папа в восторге от Джессики Ланж.

— Мишель, слушай, — спрашивает мама, — ты ничего не сказал, как ты договорился со своей мамой и тетей Югеттой на завтрашний вечер?

— М-м… Чертовски хорошо сложена эта малышка Ланж…

— Мишель!

— М-м… Какая карьера у этой девушки, старина, какая карьера…

— Мишель, ты меня слушаешь?

— М-м… Что? Ну да, Франсуаза, я слушаю тебя, и делаю это уже двадцать один год, так что…

— Твоя мать и твоя тетя на завтра, что ты…

— Не знаю я, Франсуаза… Часов десять с копейками, наверное…

— Я не спрашиваю тебя, сколько времени, Мишель, я тебя спра…

— Я МОГУ спокойно посмотреть фильм, или что, черт?

— Отлично, дорогой, сам разбирайся со своими родственниками, в конце концов, это не моя пробл… Рашель!

— Да, мама?

— Ты писать хочешь, что ли?

— А? Э-э… нет, почему ты спрашиваешь?

— Не знаю… Не знаю… Что ты так извиваешься вся? Словно сдерживаешься…

— Я? Нет, нет… вовсе нет…


Вот так: папа мечтает поменять маму на даму, которая, кажется, нашла общий язык с гориллой, а я размышляю, будет ли Кинг-Конг ходить со мной выбирать платья, когда мы поженимся, или захочет, чтобы я делала ему сюрпризы?


— Знаешь, девочка моя, в те времена, когда я встретил твою маму, честно тебе говорю, она была ничем не хуже этой Ланж…

— Ох, Мишель, ты меня в краску вгоняешь… но you не должен делать some allusions of sexe в присутствии of your дочери… she is commencing период половой зрелости, it is очень непросто для нее…

Что? Some allusions of на что? У меня появляются сомнения, неужели в гостиной сидят не два развратника, а все три?


А вдруг мама с ее покрытым мукой фартуком и неприступным видом — это Джессика Ланж моего порочного папаши-Кинг-Конга?


После воскресного фильма я начинаю все время думать о своем Кинг-Конге, мечтать как идиотка.

Моя любимая фантазия — это что я выхожу из школы, а Кинг-Конг ждет меня на улице с букетом красных тюльпанов.

Учительница видит, как мы обнимаемся, Кинг-Конг кричит «унга!», чтобы ее напугать, и она пугается.

Потом я вижу на земле шапочку с ослиными ушами, надеваю ее на учительницу и приказываю ей произнести по буквам и от конца к началу слово «окликнуть» по-французски, по-немецки и по-бретонски, а потом идти домой. Она говорит «да», а потом Кинг-Конга зачисляют в наш класс, он сидит со мной за одной партой, и мы учимся очень хорошо.

На этом месте я обычно перескакиваю на сцену ужина у нас дома:


— Папа, хочу представить тебе Кинг-Конга.

— М-м… Здравствуйте, молодой человек.

— Унга, Мишель!

— А вот моя мама… Франсуаза.

— Унга, Франсуаза!

— Здравствуйте, господин Конг… — бормочет мама.


Мы садимся за стол, и Кинг-Конг толкает меня ногой под столом. Во время отдыха перед десертом он торжественно просит у папы моей руки.

— А чем занимаются ваши родители, молодой человек?

Кинг-Конг отвечает, что его мать дизайнер по интерьерам, а отец — автор-композитор-исполнитель.

Мои родители восклицают, что это великолепно, потому что они любят творческих людей, пусть те даже не очень много зарабатывают, если не пробьются, конечно.

— Рашель вам не рассказывала, господин Конг, что я много лет играл после работы в любительских спектаклях? — бормочет Мишель, краснея.

Кинг-Конг отвечает, что не знал этого, но считает, что надежнее иметь настоящую профессию, если хочешь обзавестись унг-семьей, и сам он твердо решил получить унг-образование воспитателя трудных подростков.

Мои родители, очарованные будущим зятем, просят меня мотать его слова себе на ус.

— Унга! — заключает Кинг-Конг.

— Конечно, унга! — восклицают родители, изо всех сил стараясь соответствовать моменту.

Все решено, мы с Кинг-Конгом снимаем однокомнатную квартиру в городе и вскоре сочетаемся законным браком.

Потом будет Венеция, а там унг-площадь Святого Марка и унг-гондолы.


Джессика Ланж отдыхает.


— Надеж!

— Чего?

— Я должна сообщить тебе плохую новость…

— Блин!

— Твой отец…

— Но это невиданное дело…

— Подожди, я не закончила…

— Чего?

— Не твой отец.

— Чего? Блин! Это невиданное дело!

— И он спит с твоей матерью…

— Чего-чего???

— Да, Надеж… Да. Это так же точно, как то, что мой отец влюблен в Джессику Ланж.

— Но это невиданное дело!

— А твой настоящий отец…

— Блин…

— Это Джей Ар Ивинг…

— Чего???

— И он бросил тебя…

— Вот это блин! Ну и подлец этот Джей Ар…

— Именно, милая моя Надеж, именно…

~~~
Как следует поразмышляв над вечерним платьем, я понимаю, что меня ждет пустой день, и все оттого, что я не захотела присоединиться к Бастьену, Патрисии и Элизе, которые мчатся сейчас во весь опор на велосипедах к тайным развалинам.


Тайные развалины: здание, покинутое добрыми людьми и ставшее притоном для курильщиков и сексуальных маньяков моложе одиннадцати лет.


Я сижу в гостиной в одиночестве и снова хочу что-нибудь сломать, потому что я в бешенстве оттого, что они все посмели уехать играть без меня, пусть даже я и сказала им «нет».

Не могла я сказать «да».


Кстати, всю свою жизнь я говорю «нет», когда думаю «да», и говорю «да», когда думаю «нет».


Мне даже не хочется брать в руки свою книгу.

Доказательство: она лежит прямо передо мной, а я не могу и пальцем пошевелить.

Я размякла от скуки.

Я решаю, что надо как-то ускорить течение времени до завтрашнего утра.

И поднимаюсь наверх, чтобы опять лечь спать.


На лестнице я встречаюсь с обиженной мамой, которая, проходя мимо, толкает меня и говорит: «Извини, мне надо пройти».


Лежа в постели, я умираю от желания очутиться в развалинах дома и придумывать всякие штуки вместе со всеми, но, если я там окажусь, мне захочется вернуться домой и лечь в постель с хорошей книгой.

Из постели я смотрю в окно.

Начинается дождь.

Сначала я не обращаю на это внимания.

А потом вспоминаю обо всей нашей банде и понимаю, что, проделав два километра на велосипеде, они промокнут, а целый день в развалинах без крыши в таких условиях чреват пневмонией.

То есть, если будет дождь, они придут ко мне, потому что у меня есть настольный футбол. Они будут просить:

— Рашель, можно поиграть в настольный у тебя?

Я отвечу:

— Да, да, если хотите.

Я буду очень рада, но я не покажу этого, вид у меня будет такой же высокомерный, как и тогда, когда они уехали без меня.

Но до этого мне надо с мамой наладить отношения, иначе ни о каком настольном футболе не может быть и речи.

А маму утихомирить не так-то просто.

Даже когда между нами все хорошо, она очень любит говорить «нет» всем и всегда.

Особенно по поводу настольного футбола, из-за наших воплей, стука вертящихся ручек и гвалта, который начинается, когда кто-то из нас в очередной раз жульничает и приподнимает игрушечного игрока.


Я вдруг просыпаюсь. Что произошло? Уже почти ночь…

Я заснула, что ли? Мое сердце бьется со скоростью двести километров в час. Я скатываюсь вниз по лестнице.


— Мама!

— Что такое, Рашель?

— Они не приходили, банда Бастьена?

— Приходили, хотели пригласить тебя к Бастьену выпить горячего шоколада, потому что шел дождь, но, поскольку ты спала, я не разрешила им подниматься будить тебя… На этот раз я, надеюсь, поступила правильно? Ты ведь не будешь теперь сдирать последние оставшиеся в доме шторы, правда, дорогая?

Доверить свое бильбоке хранителю музея Сказать, что вернешься через пять минут Исчезнуть навсегда

Я просыпаюсь ночью и иду пописать. Когда я надеваю трусы, я замечаю, что они испачканы чем-то коричневым.

Мне стыдно.

Что делают в подобных случаях?

Когда обкакаешься прямо в трусы?

Естественно, выкидывают трусы в мусорное ведро.


На другое утро трусы опять запачканы чем-то коричневым.

Я их выкидываю тоже.


Через два дня мама спрашивает меня, как я могла за двое суток потерять все свои трусы. Я начинаю рыдать и прошу у нее прощения, потому что я опять обкакалась в постели, но я клянусь, что я не нарочно, и я тебя умоляю, никому об этом не говори.

Мама спрашивает, где же эти несчастные трусы, я, всхлипывая, беру ее за руку и веду к маленькому мусорному ведру в моей ванной. И поднимаю крышку.

Мама изумлена.


— Бог мой, не может быть, у тебя месячные, Рашель, так и есть… У нее уже месячные… Черт знает что… Это кровь, дорогая моя.

— Кровь… оттуда?

— Да, но это нормально, Рашель…

— Но она коричневая…

— Потому что она свернулась… Вот, посмотри внимательно. Она в середине.

— Что?

— Пятно в середине, прямо под твоим цветочком, если бы это были какашки, пятно было бы под попой. «Мазель Тов», на счастье, дорогая моя.

И она дает мне пощечину.


Мама сказала, что так встречают начало женского созревания в еврейских семьях, парой хороших пощечин, хотя я и очень молода для менструаций, но у германской кузины тети Югетты месячные начались практически в десять лет, и она от этого не умерла, то есть она умерла, но не от этого, а гораздо позже и от болезни «паркинг сон».

Потом мама мне объяснила, что такое месячные, и показала, где лежит вата, пока мы сегодня же не сходили и не купили все необходимое.

Затем она заперлась в ванной и плакала несколько часов.


На следующий день я хотела спать, и у меня немножко болел живот.

Я решила, что не очень-то хочу идти со всей бандой в развалины дома. Наверное, они ждали меня у дороги, которая начинается от дома Деде Галла, потому что теперь Бастьен не решается будить меня в постели.

А потом они перестали меня ждать.


Я вышла на улицу около полудня и увидела Элизу, которая в одиночестве играла с Принцессой в своем саду.


Мне очень нравится Элиза.

Я спросила, не хочет ли она построить для Принцессы картонный домик.

Маленький домик, вроде собачьей конуры, но еще меньше, цветной, а внутрь положить кусочек замши, который будет для Принцессы одеялом.

Еще я подумала, что Принцессе, наверное, одиноко и что ей нужна компания.

И я предложила Элизе поймать улитку и посадить ее на лист салата-латука, еще я подумала, что можно украсить дом Принцессы растениями, как мы делали в начальной школе.

Чтобы сделать растения, я взяла дома маленькое блюдечко и положила в него кусок ваты (мама мне показала, где она хранится, по случаю моих месячных). На ватку я насыпала несколько чечевичных зернышек и объяснила Элизе, что, если мы будем постоянно их увлажнять, из зернышек вырастет много маленьких хорошеньких росточков, очень подходящих по размеру к минидомику из картона.


Идея очень понравилась Элизе.

Идея очень понравилась Элизе, и мне тоже, и все шло хорошо, пока я не поняла, что вместо того, чтобы внимательно слушать Элизу, я мысленно считаю, сколько раз в минуту она пришепетывает.

Я думаю, Элиза ничего не заметила, потому что вид у меня наверняка был очень сосредоточенный из-за того, что я считала, но на самом деле произошел рецидив моей хронической болезни: скуки…


И я быстро поцеловала ее, попрощалась и пошла выкурить сигаретку.


В тот же вечер мама осмотрела мои карманы, якобы для того, чтобы запустить стиральную машину с белым бельем на сорок градусов:

— А это что за зажигалка, Рашель?

— Какая зажигалка, мама?

— Ты меня за идиотку принимаешь или как?

— А! Зажигалка! Мне послышалось «Что за мигалка»! Ну, пока, мамуля…

— Я тебе задала вопрос, Рашель!

— А! Зажигалка! Это зажигать свечи на день рождения, вдруг спички все поломаются. Ну, пока, мамуля…

— Рашель! Вернись немедленно!

— Ее случайно мне в карман положили…

— Ты куришь?

— А? Э-э, нет, почему ты спрашиваешь?

— Потому что от тебя несет дымом за сто метров.

— От меня?

— От тебя, моя дорогая!

— Я? Да я никогда не курила…

— Ты никогда не курила?

— Нет. Только когда меня заставляют.

— Как это?

— Там один, ты его не знаешь, заставляет меня все время…

— Скажи мне, кто это, и я позвоню его родителям!

— Он сирота, и ему нельзя позвонить.

— Хватит шутить, Рашель!

— Ты думаешь быть сиротой смешно?

— Ты врешь как сивый мерин, Рашель! Я родила дочь, которая врет как сивый мерин! Мишель!

— Да, Франсуаза.

— Твоя дочь врет как сивый мерин!

— Красивый что?

— Как сивый мерин! Посмотри, что я нашла у нее в кармане.

— Это зажигалка моего друга, который сирота, папа! Он заставляет меня курить…

— Ну, я, например, тоже сирота, малыш, но я никогда никого не заставлял курить. Слушай, курить нехорошо… Иди-ка, малыш, скажи своему другу-сироте, что курить нехорошо… Кстати, Франсуаза, что происходит с твоей пукалкой? Тебе никто не говорил, что палочка рядом с местом водителя — это ручной тормоз, а не бильбоке?

— Что там еще такое?

— Твоя машина, Франсуаза! Твоя машина! Она въехала в гортензии!

— Ох! Ты осточертел мне, Мишель!

— Ну, ладно, пап, я пойду…

— Иди, малыш, и скажи своему другу-сироте, что курить нехорошо…


Мы бросаем велосипеды на холме.

Мы входим.

Пахнет влажной землей, везде в доме растет крапива.

Патрисия показывает нам маленькую синюю пачку и зажигалку. Бастьен спрашивает, где она это все достала.


— Это мамин «Житан» и папина зажигалка.

— Дай посмотреть..

— Да-а…

— А что за фотография на зажигалке?

— Стриптизерша.

— Проститутка?

— Конечно.

— А твой отец ходит к проституткам?

— Это уж точно.

— Я сказу все папе.

— Тебя не спрашивали, Элиза-дура.

— Хочешь сигаретку, Рашель?

— Давай.


Патрисия отдает мне пачку и зажигалку. Фотография проститутки немножко отклеилась. Я зажигаю сигарету и глубоко втягиваю в себя дым, чтобы не быть похожей на Бастьена, который его тут же выдувает через ноздри, как новичок. Я обожаю курить. И я обожаю тех, кто курит. У них красивый голос, и они действительно классные.

Пьер принес в сумке обрезки разноцветной чертежной бумаги, клейкую ленту, ножницы и флуоресцентные фломастеры.


— Ну, Элиза-дура?

— Сто?

— Ты хочешь хулиганить или диктант писать?

— Диктант писать. Я люблю диктанты, потому сто они для больсых. А хулиганят дураки.


Тогда Бастьен удобно устраивает Элизу за насквозь прогнившим столиком, который мы позаимствовали с утонувшей в болоте лодки. Она садится на ствол поваленного дерева. Бастьен протягивает ей листок чертежной бумаги и фломастеры:

— Ты готова, Элиза-дура?

— Да. Красивая у тебя бумаска.

— Спасибо.

— И фломастеры тозе. Спасибо, что ты мне их дал.

— Не за что, дура.


После чего Пьер начинает диктант, после окончания которого Элиза протягивает мне листок, чтобы я сделала иллюстрацию.

Я читаю:

«Групавуха — сиксуальный акт любви ф каторам учаетвуит многа людей на ужинах, в комнатах или гдета ищо».

Элиза спрашивает меня, хорошая ли у нее будет оценка, я говорю, что да, и она успокаивается.

Чтобы проиллюстрировать групповуху, я рисую кучу совсем голых человечков в маленькой комнате и между каждой парой любовников — сердечко.


Потом Элиза отдает мне второй диктант и интересуется, достоин ли он тоже хорошей оценки.

«Мастурбацыя — сиксуальный акт ф каторам учаетвуит адин чилавек синоним ананисм, смотри изображение».

В виде сопроводительного изображения Патрисия нашла фотографию какого-то шведа с намазанным маслом телом, который держит в руках что-то, что не может быть его штукой, нет, такое невозможно. Швед смотрит на меня исподлобья. Мне кажется, что он молча призывает меня сделать то же самое.

Ну, что еще.

Патрисия кладет кусочек одуванчика глубоко в рот на язык и просит Бастьена достать его.

Бастьен начинает доставать.

Я наблюдаю за этой сценой, пуская колечки дыма.

Пьер говорит, что хотел бы посмотреть, что находится у меня в трусах.

Башка у него совсем не варит.

Остается Элиза, которая вообще ничего не делает. Даже не пускает колечки дыма.

Бастьен жует кусочек одуванчика, который он достал изо рта Патрисии.


— Элиза, ты играешь с нами?

— Не хотю играть.

— Почему?

— Принцессе не отень хотется.

— Ну, если твоя уродина не хочет играть, возвращайся тогда к маме, Элиза… Ах да, я забыл, что у тебя нет мамы, тогда, если твоя уродина не хочет играть, иди к папе, Элиза, давай, до скорого, мадемуазель Элиза-дура…


Элиза вытирает слезы Принцессой.


— Рашель, ты весь день будешь колечки дыма пускать?

— Э-э…

— Ты играешь?

— Э-э…

У меня есть две секунды, чтобы избрать свою судьбу:

Наблюдательница потолка у себя дома.

Обладательница золотой медали на чемпионате по игре «Клюедо» в категории «игрок играет сам с собой».

Или порочная женщина.


— Хорошо, а во что играем-то?

— Можно устроить партию в «салочки».


«Салочки»: догонялки, когда мальчики в бермудах задирают девочкам юбки и когда нельзя, чтобы до тебя дотронулись на лугу при всех, если не хочешь, чтобы тебя трогали за кустами, где нет никого.


Спустя немного времени прямо на лугу Бастьен залезает рукой в трусы Патрисии, я натираю себе тело листиком лавра, чтобы Пьер с удовольствием облизывал языком мою ароматическую грудь, а потрясенная Элиза плачет на холме.


А в это время целые семьи пауков плетут свитера вокруг наших бильбоке…

Сделать свой выбор Затаить дыхание Умчаться амазонкой не оглядываясь

На следующий день я заставляю Патрисию поклясться, что она никогда никому не скажет, что у меня начались месячные.

Она заставляет всех поклясться, что они никому не скажут, что она сказала им, что у меня были месячные, и все заставляют меня поклясться, что я не скажу Патрисиии, что они мне сказали, что она им сказала, что у меня были месячные.

Я клянусь, а потом иду сказать Патрисии, что наша банда сказала мне, что она им все рассказала. Мы ссоримся. Затем мы миримся, потому что иначе окажемся в дурацком положении.


Оказаться в дурацком положении: скучать друг без друга остаток каникул, когда вместе могли бы здорово веселиться, и все это из-за чепухи.


К концу лета банда увеличивается.

Мальчики и девочки из соседней деревушки кружат на велосипедах около нашего холма…


Особенно один. Чаще, чем другие.

Я говорю об этом Патрисии, она говорит, «правда?». Я отвечаю, хочешь, пари заключим? Она говорит, что у нее так тоже было, когда она однажды летом целовалась с братом Жан-Ми, и ты увидишь, Рашель, поцелуи взасос — это так классно, я ей говорю, ну, спасибо, а она говорит, «да не за что».

И в один прекрасный день я прокалываю шины своего велосипеда, чтобы мальчик из соседней деревни подсадил меня к себе на багажник.

Мне повезло. Он согласился.

Я еду на его багажнике, его майка надувается от ветра и идет мелкой рябью, словно флажок, обозначающий место для купания, она слегка щекочет меня, а маленькие неровности на земле заставляют меня подскакивать, будто блин на сковородке.

Я представляю себе, что однажды, быть может, мы нарочно или не нарочно прижмемся друг к другу.


И каждый раз, когда я об этом думаю, я замечаю, что у меня в животе появляется такое ощущение, словно я падаю с высоты взметнувшихся в пустоту качелей…

Смириться с положением вещей относительно секса и любви Взять зерна пшеницы Насыпать их в свою розу в бутоньерке Ждать всходов

Однажды вечером я надела изысканное платье, скромно умопомрачительное в своей простоте, и он пришел ко мне.


Он сказал мне:


— Давай сделаем ребенка, Рашель.


Мне показалось, что не очень-то красиво, что волосы у него торчат из-под рубашки, а не повсюду из головы, как у Кинг-Конга, который везде одинаково лохматый. Но я ответила:

— Хорошо.


— Спокойной ночи, Ребекка.

— Спокойной ночи, мама.

— Свет погасить или оставить Простушку?


Простушкой я называла свой ночник, когда была в ее возрасте. Ребекка не знает, что слово «простушка» означает — смешная дурочка, и поэтому очень ее любит.


— Хотю, стобы ты погасила.

— Хорошо, дитя мое.

— Мама!

— Да?

— Мне страсно…

— Чего ты боишься?

— В сколу идти.

— Не волнуйся, школа — это хорошо. Спокойной ночи?

— М-м-да… Спокойной ночи.

— И пусть скорее наступит завтра, да, дорогая моя? Чтобы было можно надеть красивую шапочку-шлем и новые брюки… да?

— М-м-м. М-м-да.

— Пусть скорей наступит завтра, да? Новые друзья! Новые подружки! Новая учительница!

— М-м-да.

— Спокойной ночи, куколка моя…

— Мама!

— Да?

— Ты можешь включить Простуску?


Вот так. Ее зовут Ребекка, и завтра она в первый раз идет в школу.

Она всю ночь будет смотреть на фаянсовую подставку своей фаянсовой Простушки, на свою новую одежду, висящую на спинке зеленого стула, но зеленый цвет в темноте виден не очень хорошо.

Поэтому цвет стула становится неразличимым.

Время от времени стекла дрожат от шума проезжающих машин, и их тени, мелькая, проносятся по потолку.

В ее комнате стоят только неподвижные вещи, которые не пойдут завтра в школу и которым ни холодно, ни жарко оттого, что Ребекка смотрит на них…

Она засыпает только тогда, когда начинают петь птицы.

Я бужу ее тогда, когда начинают петь птицы.

Она в первый раз чувствует запах горячего шоколада в доме.

Обычно, когда в доме появляется запах шоколада, она еще спит.

Это первый запах дня, он ощущается сильнее, чем остальные.

Я быстро одеваю ее.

Она пьет шоколад из чашки.

И проливает половину на свой новый свитер.

Мы срочно снимаем новый свитер и заменяем его старым, жаккардовым, который носил мой брат Бенжамен, когда был в ее возрасте.

Ребекке грустно.


Она говорит, что очень жалко, ведь это был ее первый свитер для девочек.

Он был бежевый, с рукавами в три четверти и с двумя боковыми пуговицами, чтобы можно было застегнуть ворот.

Я обещаю Ребекке, что завтра свитер будет как новый.


Ребекка привыкает к новой жизни, наверное, лучше, чем я. Каждое утро мы вдвоем быстро прыгаем в машину.

Начинаются пробки, и я нетерпеливо барабаню ногтями по рулю, говоря, черт, да что же это за бедлам. «Пум-пум-пум» — выстукивают мои ногти по рулю, выводя мелодию из Моцарта.

Я объясняю Ребекке — научно доказано, что коровы, слушающие Моцарта, дают более вкусное молоко.

Ребекка отвечает, что это, наверное, классно — давать молоко, в то время как из магнитофона, включенного в сеть рядом с доильным аппаратом, звучит музыка Моцарта.


Я останавливаю машину частично на зебре, частично загораживая пожарный подъезд к школе, полицейские говорят мне, что здесь нельзя стоять, я делаю вид, что даже и не слышала, быстро хватаю за руку Ребекку и бегу, проклиная на ходу чертовых гаишников, все они просто фашисты и уже в печенках у меня засели. Ребекка слышит, как я ругаюсь, и начинает беспрестанно повторять: «Ты сказала „черт“, мама, ты сказала „черт“ мама», — я говорю ей, что дети не должны произносить грубых слов, слишком поздно, отвечает она мне, и заводит идиотскую песенку: «Ох, черт, я сказала „черт“, ох, черт, я опять сказала „черт“, ох, черт, я опять и опять сказала „черт“…»


Оставшись в школьном дворе, Ребекка смотрит, как я бегу к машине.


Сегодняначало школьных занятий.


Я уезжаю в машине одна и думаю, что Ребекка, быть может, среди всех этих незнакомых людей чувствует свое одиночество еще сильнее, чем я в своей машине.

А может быть, и наоборот, и самая одинокая из нас двоих — это я…

Я продолжаю барабанить ногтями по рулю, но это уже не Моцарт, а на заднем сиденье нет Ребекки. Она стоит посреди школьного двора, а вокруг все брызгают слюной, из носов у всех текут зеленые сопли, и все дети общаются исключительно при помощи подставляемых друг другу подножек.


Она стоит на улице, а погода прохладная.


И возможно, впервые с восхищением понимает, что дым может выходить изо рта даже тогда, когда не куришь, конечно, ведь в ее возрасте еще никто не курит.


Вскоре я чувствую, что ее теплое сладкое молочное дыхание исчезло, теперь у нее плохо пахнет изо рта, как у всех школьников.

И на щеках у нее тоже остаются следы от засохших соплей.


В туалете оранжевое мыло поворачивается вокруг своей оси и оставляет черную пену на маленьких грязных руках.


В школе дни длинные и шумные.


Во дворе на переменах случаются атаки.


Атаки во дворе на перемене: враждебный визуальный контакт между двумя людьми маленького роста, боком проходящих мимо друг друга.


Каждый день она узнает какие-то новые игры, и каждая последующая более жестока, чем предыдущая.

Эти игры позволяют ей гордо присоединяться к клану презирающих ее «больших».


«Большие»: ученицы третьего класса начальной школы.


«Большие» прогуливаются под ручку и держатся словно герцогини. Особенно когда встречаются с маленькими.

Но существуют «большие» только благодаря маленьким. Хотелось бы, чтобы они об этом не забывали.


В классе им выдают халатики для рисования.


Ребекке достается халатик в шотландскую клетку, он застегивается до самого верха.


В живом уголке растут авокадо, чечевица и ползают улитки.


Чечевица дает ростки в мокрой салфетке.


Улитки устраивают лыжные гонки на листках салата-латука.


Авокадо раскалываются, из них вылезают зеленые стебельки и поднимаются к небу.


Еще в классе есть маленькие пластиковые дрели и маленькие гладильные доски.


Маленькие дрели для мальчиков убраны в уголок под умывальником.


Маленькие гладильные доски для девочек находятся в проеме у окна, место привилегированное, поскольку тут есть возможность выброситься вниз и избежать, таким образом, участи домашней хозяйки.


В классе учительница читает детям книги с глянцевыми страницами.


Она показывает пальцем на картинки, чтобы увериться в том, что все ее понимают, а в десять часов ученикам раздают маленькие пакетики с молоком в память о Пьере Мендесе Франсе.


Ребекка рассказывает мне, что во время опроса поднимает указательный палец одновременно с Элизабет, потому что ей нравится, как Элизабет это делает, а когда учительница, в конце концов, вызывает Ребекку, та отвечает: «Не знаю».

И учительница потом уже не спрашивает Ребекку и, может быть, даже не удивляется тому, что ее палец всегда поднимается вслед за пальцем ее соученицы, словно Ребекка — ее тень.


А в конце года выступает хор из не очень красивых детей, они поют, и Ребекка стоит среди них, она поет фальшиво, но всеобщее внимание, конечно, приковано только к ней.

Я смотрю на нее, затаив дыхание. Она поет и ищет меня глазами. А мне хочется заплакать и растолкать других родителей, они стоят толпой и не дают Ребекке увидеть меня. И я поднимаю руку.

Все, она меня заметила. Она широко мне улыбается и продолжает петь, но уже гораздо менее решительно, глядя на меня смущенно и восторженно, словно спрашивая: Ну? Ты видишь? Я пою вместе со своими товарищами. Я отлично знаю, что такое не каждый день бывает, смотри на меня, но не слишком разглядывай все-таки. Все хорошо? У меня нормально получается, скажи?


А учительница на сцене очень серьезно играет роль дирижера, и Ребекка поет партию цыплят, которые пронзительными голосами выводят хором: «безвременники в лугах», не зная ни что такое «безвременники», ни что такое «луга».


Продолжая петь, Ребекка выворачивает шею, чтобы увидеть на соседней сцене то, что ждет ее в будущем. Там находится сцена «больших». Но это уже после каникул.


Этим летом Ребекка отправится в домик в Нормандии. Который дремлет в центре мирной деревушки.

И этим летом, и все последующие годы. А если не в домик в мирной деревушке, то куда-нибудь еще.


В сентябре на ее месте окажутся новые глупые малыши, которые не умеют ни завязывать шнурки, ни свистеть, ни сморкаться на выдохе, ни щелкать пальцами.


Последний пакетик с молоком в десять часов.

Последний оборот мыла вокруг своей оси.

Последний день без рюкзака.

Последний вечер без домашних заданий.

Последнее письмо Деду Морозу.


Посвящается также Лазару


Оглавление

  • Часть 1 ВЕТЕР ОБДУВАЕТ МНЕ НОГИ
  •   Предисловие
  •   Маленький пролог
  •   Первый сеанс
  •   Второй сеанс
  •   Третий сеанс
  •   Четвертый сеанс
  •   Пятый сеанс
  •   Шестой сеанс
  •   Седьмой сеанс
  •   Восьмой сеанс
  •   Девятый сеанс
  •   Десятый сеанс
  •   Маленький эпилог
  • Часть 2 А В ЭТО ВРЕМЯ ПАУКИ ВЯЖУТ СВИТЕРА ВОКРУГ НАШИХ БИЛЬБОКЕ
  •   Маленький пролог
  •   Чиркнуть спичкой Положить толстые поленья Раздуть пламя Сказать Деду Морозу, что все готово И смотреть, как он пылает
  •   Ласково взять учительницу за руку Объяснить ей, что шутки кончились И послать куда подальше
  •   Порубить Фризон-Роша и цикорий вместе Положить в салатницу Выкинуть салатницу в мусорный бак И отпраздновать это событие
  •   Купить платья для образцовой маленькой девочки Сохранять спокойствие Покрыть стену рядами козявок, чтобы выразить свое неудовольствие
  •   Столкнуть старух в крапиву А Мишеля Дрюкера с лестницы Посмотреть, как дедушка падает в бегонии Вытереть ему слезы И бежать
  •   Схватить прекрасного принца за ноги Засунуть его в мусоропровод И подумать о том, что с Кинг-Конгом я навсегда
  •   Доверить свое бильбоке хранителю музея Сказать, что вернешься через пять минут Исчезнуть навсегда
  •   Сделать свой выбор Затаить дыхание Умчаться амазонкой не оглядываясь
  •   Смириться с положением вещей относительно секса и любви Взять зерна пшеницы Насыпать их в свою розу в бутоньерке Ждать всходов