Путем дикого гуся [Мариуш Вильк] (fb2) читать онлайн

Мариуш Вильк Путем дикого гуся

Мартуше от папы на третье Рождество

Дорога возникнет, когда ее протопчут люди…

Чжуан-цзы

Пролог

Дело моей жизни, если так можно выразиться, — не изменять своему пути, где бы я ни оказался.

Кеннет Уайт

Знаете, чем путешественник отличается от странника? Пути первого всегда ведут к какой-то цели, будь то открытие истоков Амазонки, «поединок с Сибирью»^[1], изучение племени хуту или тайского секса. А для странника — сам Путь и есть цель. Поэтому путешественник в конце концов из своих путешествий возвращается, а странник упорно движется вперед… И если даже задержится на мгновение в какой-нибудь глухомани, очарованный ее красотой (подобные мгновения могут быть достаточно протяженными), это вовсе не означает, что странствие подошло к концу. Ибо странствие (в отличие от путешествия) есть душевное состояние, а не деятельность — профессиональная или любительская. Выдающимся путешественником XX столетия был Рышард Капущиньский^[2]. Образец современного странника в моем понимании — Кеннет Уайт.

Разными бывают встречи людей и книг. Порой человек ищет книгу, порой книга находит человека. «Синий путь» Кеннета Уайта ждал меня на стойке у портье в краковском «Доме под глобусом» — в сером конверте на мое имя. Кто его оставил — не знаю. Может, кто-то из читателей, пришедших на презентацию «Дома над Онего» в клубе «Алхимия». Это произошло в мае 2006 года. Прежде о Кеннете Уайте, авторе понятия «интеллектуальный номадизм», я никогда не слыхал.

На «Синий путь» Уайта я ступил в небольшом баре отеля на Славковской, с чашкой утреннего кофе в руке. И с первой же страницы он совершенно заворожил меня. Дойдя до фразы «Быть может, все дело в том, чтобы зайти как можно дальше — добраться до границ самого себя, — пока не окажешься там, где время обращается в пространство, где вещи являют всю полноту своей наготы и ветер веет безымянно», я понял, что встретил еще одну родственную душу. Человека, «сосланного» на Запад (по его собственным словам) и вынужденного — чтобы обрести свой Восток — пройти через Север.

Я заглянул в конец книги, пробежал глазами краткую справку об авторе. Уайт родился в 1936 году в Глазго. Изучал философию и другие гуманитарные науки в родном городе, затем в Мюнхене, а с 1959 года — в Париже, лето проводил на старой ферме в горах, где погружался в восточную философию. С 1963 года преподавал французскую поэзию в университете в Глазго. В 1967 году осел во Франции у подножия Атлантических Пиренеев, в настоящее время живет на северном побережье Бретани. Защитил диссертацию «Интеллектуальный номадизм». В 1983 году принял кафедру поэтики XX века в Сорбонне. Основал Международный институт геопоэтики, выпускал периодическое издание «Геопоэтические тетради». Автор двух десятков книг. Лауреат премии «Медичи» за иностранный роман («Синий путь»), Гран-при Альфреда де Виньи (за двуязычный поэтический сборник «Атлантика») и Гран-при Французской академии за литературное творчество. Есть о чем поразмыслить…

Я вернулся к началу книги. Кофе остыл. «Синий путь» рассказывал о странствиях Уайта по Лабрадору. Почему по Лабрадору? А ему надоела «иеговианская оккупация мира». Другими словами, Уайт двинулся на Север, стремясь освободиться от Священного Писания и порожденного им интеллектуального хаоса. В надежде увидеть на Лабрадоре свое первоначальное лицо. «Более всего, — признавался он, — я нуждаюсь в пространстве, огромной белой дышащей пустоте для окончательной медитации». Кроме того, на Лабрадоре Уайт, которому наскучили народы и государства, хотел увидеть племена. «К черту, нельзя быть всю жизнь шотландцем, — читал я, допивая остывший кофе, — и все время болтать об одном и том же. Нужно разорвать этот круг и смешаться с миром».

— К черту, — повторил я за ним, оплачивая счет, — нельзя быть всю жизнь поляком.

И еще не один день вторил я Кеннету. «Синий путь» по объему невелик, так что я довольно быстро выучил его почти наизусть. Впрочем, текст сам отпечатывался в голове благодаря переводу Радослава Новаковского^[3] (ударника из группы «Оссиан»), сумевшего передать удивительную мелодию — наподобие горлового пения шаманов Алтая и Тувы. Я бы охотно подписался под каждой второй фразой. Мне близки рассуждения об исчерпанности западной культуры и надежды, возлагаемые на Иного (его инну^[4] напоминали моих саамов — для тех и других Природа есть сосуществование, а не обуздание и власть). Мы цитировали одних и тех же авторов — от Торо^[5] до Басё — и принадлежали к одному и тому же племени «диких гусей» в человеческом обличье.

Затем ритм прозы Кеннета перекочевал со мной на Кольский полуостров, удивительно созвучный музыке саамов. Я тогда дописывал «Тропами северного оленя» и думал завершить книгу беседой с Уайтом. Увы, никто из моих знакомых не сумел его разыскать.

И вот мы встретились на фестивале Etonnants Voyageurs в Сен-Мало, на северном побережье Бретани. Этот небольшой городок на омываемой морем высокой скале испокон века служил крепостью французским корсарам. Александр Дюма сравнивал его с гнездом морской птицы. Здесь родился и умер мореплаватель Жак Картье^[6], открывший в 1534 году Канаду, отсюда в 1649 году отчалили корабли с проститутками для заселения новой французской колонии. Здесь родился писатель-романтик Франсуа Рене де Шатобриан, воздвигший себе на соседнем острове Гран Бе гробницу, — Гюстав Флобер, побывав здесь в 1847 году, сорвал на память у пустой пока могилы (автора «Атали» отделял от смерти год) цветок и послал своей любовнице. Трудно найти более подходящее место для встречи «удивительных путешественников».

Характерно, что, странствуя по Лабрадору, Уайт не расставался с мемуарами Картье, изданными в Париже в 1968 году. При этом он обратил внимание на интересное совпадение: «В то время во Франции многие ощущали, что определенная культура заканчивается — грядет нечто новое». Это новое, по мнению Кена, заключалось в переходе от истории к географии. Поразительно, что фестиваль в Сен-Мало организуют люди, связанные с 1968 годом. Кое-кто язвительно именует их «gauche caviar» — якобы они жрут икру и разъезжают на «ягуарах». Не буду скрывать: «икорные левые» мне ближе, чем пресные правые вроде Гертыха^[7] или Ле Пена^[8]. Поэтому, хоть я и не поклонник подобного рода сборищ, приглашением на фестиваль «Удивительные путешественники» все же заинтересовался.

Мне понравилось, что мероприятие началось прямо на парижском вокзале Монпарнас, откуда литерный «Train du livre»^[9] повез нас в Сен-Мало. Всем известно, что знакомиться лучше всего в пути. Я сразу заметил, что некоторые гости прибыли издалека… В их глазах — наблюдательных и настороженных — ощущалась сосредоточенность, типичная для людей, много странствующих. Но большей частью пассажиры напоминали стайку взъерошенных птиц. Издатели, журналисты, критики и постоянные участники фестиваля громко приветствовали друг друга, чмокали и пыжились.

А за окном — пейзажи Нормандии: плодородные почвы, дородные коровы, солидные хозяйства. Ничего удивительного, что нормандцы не дали миру ни моряков, ни первооткрывателей. Нажитое, точно якорь, удерживало их дома. А вот бретонцев нищета разбросала по белу свету. Пустой карман, говорят они, точно парус, бери да подставляй ветру.

Сен-Мало встретил нас солнцем. Потом были приветственные речи и грандиозный прием во дворе замка (дары моря, море вина и переодетые пиратами официанты), калейдоскоп лиц, рукопожатия, совместные фотографии и первые интервью. Тем временем погода изменилась. Задул ветер, хлынул дождь. Штормило до конца фестиваля. Море пенилось у подножия крепостных стен, ураган повалил несколько деревьев, пришлось закрыть большой стенд, где проходила книжная ярмарка, — шатер не устоял бы перед напором стихии. Из соображений безопасности закрыли гробницу Шатобриана, зато рестораны и бары работали круглосуточно.

Ведь самое интересное в Сен-Мало — встречи^[10]. Ради них и съезжаются сюда странники со всего мира. Я говорю не об официальных пресс-конференциях с участием нескольких авторов, к каждому из которых приставлен свой переводчик (меня с русского переводила очаровательная украинка Настя) — иначе в этом вавилонском столпотворении друг друга не понять. Нет, я имею в виду именно случайные встречи в кафе.

Взять хотя бы Дэна О’Брайена… Мы вместе выступали в «Литературном кафе», так что кое-что я о нем уже знал: живет в Скалистых горах, разводит бизонов, дружит с индейцами. Но там была суматоха (кроме нас, выступали еще Мелани Уоллес и Сукету Мехта), Дэн О’Брайен неважно себя чувствовал из-за недавнего падения с лошади и опоздал. Заметив О’Брайена в укромном уголке кафе «Путешественник», где мы с Тадеушем^[11] укрылись от дождя, я подсел к нему, словно к старому знакомому.

— Тебе не кажется, — заметил О’Брайен после пары рюмок текилы, — что мы тут повстречались, точно бизон с оленем?

Да, ради такой встречи стоило приехать. Поэтому я не очень понимаю Капущиньского, который, побывав на фестивале в Сен-Мало, отметил в своих «Лапидариях» лишь толпу людей да массу книг. Ни одного человека, не говоря уж о бизонах или оленях.

С Кеннетом Уайтом на фестивале в Сен-Мало мы чуть не разминулись. Я не знал, что он здесь. Утром, заказав в отеле «Элизабет» кофе с булочкой, я заглянул в список гостей. Большинство имен ничего мне не говорило, так что я просто бездумно водил глазами, позевывая и стряхивая с себя похмелье после вчерашнего банкета. И вдруг словно очнулся: по алфавиту мы стояли рядом — White и Wilk. Вот так фокус!

Я легко отыскал его среди «толпы людей и массы книг». Уайт сидел на стенде издательства «Actes Sud» и подписывал прелестной девушке свой «Дом приливов». Когда он оторвался от книги, в выцветших серых (гиперборейских) глазах я увидал знакомую синеву. Наши взгляды встретились, и мы дружно расхохотались.

А что нам оставалось еще? По-французски я — ни бум-бум, а остатки моего английского развеял атлантический шторм. Кен, в свою очередь, — по-русски ни вот столько… что уж говорить о польском! Тадеуш с Верой^[12], правда, что-то ему объясняли, но в общем мы поняли друг друга без слов. Достаточно было посмеяться вместе, похлопать друг друга по плечу. Казалось, мы вот-вот примемся тереться носами. В конце концов, всей компанией отправились обедать в «Таверну корсара». Кена сопровождала Мари-Клод^[13], меня — делегация издательства «Noir sur Blanc»^[14].

Что мы ели — не помню… Вера с Мари-Клод то и дело подкладывали нам какие-то деликатесы, Мари-Франсуаз наполняла наши бокалы, а Тадек едва успевал переводить. Поспеть за нами и впрямь было нелегко, поскольку изъяснялись мы на волапюке^[15], в котором слова — кельтские или славянские — выполняли роль птичьего щебета. Иначе говоря, объяснялись наречием людей, которые, распознав в собеседнике человека своего склада (сходный стиль жизни, родственная душа), способны больше выразить жестом, нежели пространной фразой.

Мы сравнивали, например, свои дома — «Дом приливов» и «Дом над Онего»: достаточно оказалось махнуть рукой в ритме волн за окном, чтобы сразу стало ясно — речь идет о домах-скитальцах.

В какой-то момент мы перешли на пиктографию. Чтобы объяснить понятие «интеллектуальный номадизм», Кеннет нарисовал в моем блокноте длинную прямую: это, как он выразился, «автострада европейской культуры». Линия внезапно обрывалась на рубеже XIX–XX веков или чуть позже. За пару сантиметров до обрыва от нее отходило в разных направлениях несколько стрелок. Под одной Уайт написал «Ницше», под второй — «Рембо», прочие оставил безымянными. Эти стрелки и есть интеллектуальные номады, а пространство, которое они охватывают, — область геопоэтики.

— Геополитики? — не расслышал Тадек.

— Геопоэтики, — повторил Кен. — Геополитика — это прямая, уходящая в никуда.

Каждый раз, когда я потом смотрел на рисунок Кена, мне казалось, что передо мной наскальный рисунок эпохи раннего неолита.

Знаете, чем отличается книга-путешествие от книги-тропы? Первая — по Уайту — коллекция верст, своего рода культурный туризм (история, кухня, всего понемножку), вторая — странствие в буквальном смысле этого слова. Ведь когда пишешь, никогда не знаешь, куда забредешь! Книги-тропы не имеют ни начала, ни конца, это следы единой тропы, в которой пролог может обернуться эпилогом, а эпилог — прологом.

Сен-Мало, 2007

Зеркало воды

Погружаясь в этот город, мы никогда не знаем, что увидим в следующую секунду или кто увидит нас.

В. Г. Зебальд^[16]

— Когда смотришь на улицу через окно, — говаривал Кандинский, — ее шум едва слышен, движения призрачны, а сама она — за прозрачным, но сплошным и твердым стеклом — кажется потусторонним спектаклем. Но стоит открыть дверь и выглянуть из своего нутра, как ты моментально погружаешься в это зрелище, принимаешь в нем активное участие, переживаешь его вибрацию всем своим естеством.

Из своего нутра я гляжу в окно на проспект Ленина — главную улицу столицы Карелии, где во время обеденного перерыва можно встретить большинство знакомых. Слева виднеется монументальное здание мэрии и памятник Отто Куусинену^[17], напротив — Дворец бракосочетаний (откуда доносятся крики «горько!»), дальше нефтяной король Сафин^[18], отец певицы Алсу, строит роскошный отель (где должен состояться матч за звание чемпиона мира по шахматам), рядом — особняк отца Николая^[19] под медной с патиной кровлей (заказывали аж в Финляндии — здесь такой не достать), а справа — открывается вид на Онего. В каменном обрамлении набережной озеро напоминает зеркало в резной оправе.

Я давно уже мечтаю о контерфекте города. Почему о контерфекте, а не о пейзаже, портрете или медальоне? Дело в том, что этот устаревший термин (синоним «портрета») словно имеет второе дно — восходит к латинскому «подражать, подделывать».

Петрозаводск, расположенный на берегу Онежского озера, все время смотрится в его воды — как в зеркало — и, в зависимости от высоты волны или угла солнечных лучей, видит себя в разных изломах, бликах, фокусах и масках. Летом белые ночи лучатся матовым свечением (старые мастера добивались подобного эффекта при помощи белковой темперы), от которого предметы обращаются в собственную тень. В зимнем пейзаже, замечает Константин Паустовский в «Судьбе Шарля Лонсевиля», господствуют две краски: серая и белая. Белая — земля, а серое и темное — небо. Поэтому свет, вопреки обычным законам, падает не с неба, а подымается с земли, что придает редкую причудливость садам, бульварам и паркам (украшенным кружевами инея), зданиям, статуям и людям, освещенным снизу.

Гуляя каждое утро по Онежскому бульвару, я любуюсь этой игрой отражений, гримас, аберраций и призраков. И представляется мне, что, рассказывая о столице Карелии (преломляя реальность в словах), следует балансировать между реальностью и видением. Парафразируя Кандинского — превратить материальную поверхность текста в иллюзорное пространство города.

Паустовский приехал в Петрозаводск в 1932 году по инициативе Горького — писать историю Петровских заводов. Горький, увлекшись идеей «коллективного труда», задумал серию сработанных «бригадным подрядом» книг об истории российской промышленности. Другими словами, он планировал отправлять на фабрики бригады писателей, которые должны были совместными усилиями собирать материал и совместными усилиями творить, растворяя в общем тексте приметы индивидуального стиля. От работы в бригаде Паустовский отказался: не верил, что книги можно создавать артелями, точно так же, как на одной флейте не сыграть нескольким музыкантам. Но заявил, что сам напишет о карельских металлургических предприятиях, основанных на берегу Онежского озера Петром Первым.

— Вас, товарищ, — заметил Алексей Максимович, барабаня пальцами по столу, — можно было бы обвинить в самонадеянности и гордыне. Впрочем, что касается меня, я согласен. Только уж не подведите. Книга должна быть готова в срок — и точка! Удачи.

Константин Паустовский прибыл в столицу Карелии в период белых ночей. Петрозаводск был в те времена провинциальной дырой, на улицах повсюду лежали замшелые валуны, дома поблескивали в мутно-жемчужном свете, отражавшемся в слюдяной глади Онего. Писатель снял комнату у бывшей учительницы Серафимы Ионовны и принялся за работу. К сожалению, хоть ему и удалось, основательно покопавшись в архивах, собрать обширный исторический материал, на бумагу тема не ложилась. Отдельные фрагменты, сами по себе удачные, никак не желали связываться воедино, выдернутые из документов факты не оживали под пером, не передавали дух эпохи. А главное — не хватало человеческих судеб. Отчаявшись, Паустовский махнул рукой — понимая, что Горький останется недоволен, решил плюнуть на все и возвращаться в Москву. Укладывая вещи, сказал об этом Серафиме Ионовне.

— Вы, молодой человек, точно мои дурынды-ученицы накануне экзамена. Набьют себе голову до отказа так, что перестают отличать важное от второстепенного. Я, правда, книг не пишу, но — сдается мне — силой тут ничего не добьешься. Только нервы себе истреплете, а от этого работе один вред. Не уезжайте второпях, отдохните немного. Пройдитесь по набережной — ветер повыдует из головы лишние мысли, глядишь, что-нибудь и вырисуется.

Паустовский послушался мудрого совета и отправился на прогулку вдоль берега. Сильный ветер с озера действительно прочистил голову, освежил мысли — писатель и оглянуться не успел, как оказался у восточной заставы. Все меньше домов и больше садов, а среди грядок он заметил кресты и надгробия. Какой-то старик, половший морковку, объяснил: раньше здесь находилось кладбище для иностранцев, а теперь землю отдают под огороды, так что скоро могилы ликвидируют. Внимание писателя привлек заросший чертополохом гранитный обелиск за кованой решеткой. Он подошел поближе и прочитал полустершуюся надпись на французском языке. Это была могила Шарля Лонсевиля, инженера артиллерии наполеоновской армии, умершего в Петрозаводске летом 1816 года.

Константин Георгиевич почувствовал, что нашел наконец то, чего ему не хватало. Судьбу человека! Прямо с кладбища он отправился в городской архив. Сухонький хранитель помог писателю разобраться в документах. Девять дней поисков — и вот они держали в руках свидетельство о смерти Лонсевиля, четыре частных письма, где упоминалось имя, а также анонимный донос о визите в Петрозаводск вдовы французского инженера Мари-Сесиль, прибывшей из Парижа, чтобы поставить на могиле памятник. Небогато, но уже что-то. Остальное — дело фантазии.

Архивные изыскания прояснили лишь одно: инженер французской артиллерии Шарль Лонсевиль, участник Великой французской революции и русского похода Наполеона, был взят в плен казаками в бою под Гжатском и выслан в качестве инженера по литью пушек в Петрозаводск, где вскоре заболел горячкой и умер.

Упоминание о горячке позволило Паустовскому показать столицу Карелии глазами бредящего больного. В «Судьбе Шарля Лонсевиля» зарево домны освещает вымирающий ночами город, высвечивая из мрака (словно лампа-вспышка) фрагменты фантасмагорической реальности: страшные усы будочника, поломанные мосты, мокрый нос пьяного, оравшего песню: «Не знаешь, мать, как сердцу больно, не знаешь горя ты мово», обрывки афишек, извещавших, что в знак посещения завода государем с рабочих будут отчислять по две копейки с заработанного рубля на сооружение церкви в слободе Голиковке. На почерневшей глади озера колыхалась звездная карта северного неба.

Выполняя поставленную Горьким задачу, Паустовский наделил Лонсевиля собственным интересом к биографиям. Французский инженер на досуге не только почитывал Плутарха, но и сам баловался пером, разматывая чужие судьбы, словно клубки спутанных ниток, полагая, что нет жизни, в которой не отразилось бы лицо эпохи, особенно такой суровой, как времена Александра I. Якобы, цитируя записки своего героя, советский писатель мог без всякого стеснения — чужими устами — критиковать порядки на царских предприятиях и иностранных управляющих (от голландца Генина до англичанина Армстронга^[20]), не выходя при этом из роли объективного репортера.

Тем более что революционное прошлое Лонсевиля (подкрепленное документальной базой) идеально сочеталось с образом поборника социальной справедливости, делая из него чуть ли не предтечу коммунизма на фоне циничных и надменных англосаксов, состоявших на службе у русского самодержавия. Паустовскому оставалось лишь придумать пару диалогов да подсыпать горсть ремарок. Вот фрагмент разговора французского инженера с Адамом Армстронгом, управляющим Александровского завода:

«Армстронг поднял темные веки и тяжело взглянул на Лонсевиля. Тот невольно отвернулся. В этом англичанине все — вплоть до припухлых век и редких бакенбард — казалось отлитым из чугуна. С чугунной усмешкой Армстронг порылся в ящике стола, вынул горсть мелких бляшек и разложил их перед собой.

— Последствия свободы, равенства и братства столь очевидны и отвратительны, — сказал он, перебирая бляшки, — что жестокость необходима. Вы — джентльмен, и я хочу говорить с вами свободно. Россию можно назвать страной не столь жестокой, сколь несчастной. Беззаконие сверху донизу — от приближенных венценосца до последнего городничего. Вот небольшой тому пример: в разгар войны, когда ядра были нужнее хлеба, я получил приказ изготовлять в числе прочих вещей железные пуговицы с гербами всех губерний Российской империи.

Армстронг придвинул бляшки Лонсевилю. Рука его тяжело прошла по столу, точно он толкал стальную отливку.

Лонсевиль рассеянно взглянул на пуговицы с орлами, секирами и летящими на чугунных крылышках архистратигами и потер лоб — разговор с англичанином раздражал его и вызывал утомление. Этим утром в литейном цехе он видел обнаженного до пояса старика рабочего со спиной, исполосованной синими шрамами.

То были следы порки.

— Вы британец, вы — сын страны, кричащей на всех перекрестках об уважении к человеку, — Лонсевиль взглянул на крутой лоб Армстронга, — как можете вы сносить порку?

Армстронг встал, давая понять, что разговор, принявший острый характер, окончен.

— Мне нет дела до чужих законов, — промолвил он сухо. — Я думаю, что в армии Бонапарта тоже было принято хлестать плетьми лошадей, чтобы заставить работать, а не кормить их сахаром».

Что касается отношения к рабочим, Адам Армстронг не был исключением. В 1694 году датчанин Бутенант^[21], владелец старейших металлургических предприятий в Карелии, испросил у царя указ, приписывающий крестьян кижского погоста к его фабрике — ибо добровольно те работать не желали. Это был первый в Карелии опыт европейской эксплуатации. Однако Вилим Генин в 1714 году жаловался в письме к графу Апраксину, что не знает, как быть с ленивыми крестьянами, которые так и норовят увильнуть от работы — кнута, мол, не слушаются, а вешать — грех.

Возникает вопрос: иностранные ли управляющие использовали рабские законы царской России в целях ее эксплуатации подобно прочим колониям, или же отношение людей к работе оказалось здесь таково, что без кнута было не обойтись? Паустовский — вне всяких сомнений — придерживался первой гипотезы. Впрочем, в те времена это была официальная позиция советской историографии, достаточно распространенная и в наши дни.

Оказалось, что Паустовский Шарля Лонсевиля выдумал — от начала до конца! Не было ни могилы, ни архивных находок — никаких следов инженера французской артиллерии. Только фамилия настоящая, однако принадлежала она совершенно другому человеку. Это был Франсуа де Лонсевиль (скончавшийся в 1795 году), гувернер в доме Тутолмина^[22], генерал-губернатора Олонецкой и Архангельской губерний. Словом, повесть Паустовского — литературная мистификация, которая помогла писателю выйти из неловкой ситуации, в которой тот оказался, не сумев выполнить задачу, поставленную Горьким.

Рассказал мне об этом Данков^[23] из Петрозаводского краеведческого музея. Забавно, что беседовали мы в его кабинете, расположенном в том самом полукруглом здании, где Шарль Лонсевиль якобы разговаривал с Армстронгом. Только в те времена окна выходили на поросшую травой площадь, а теперь — на памятник Ленину в окружении серебристых елей (вроде тех, что растут у стен Кремля). Мишин кабинет ничем не напоминает помещение, где управляющий Петровских заводов принимал французского инженера. Вместо наручников, пушечных ядер и моделей орудий повсюду разбросаны книги, карты и гравюры, связанные с эпохой Петра Первого. Ведь Михаил Юрьевич — один из трех крупнейших на сегодняшний день в России специалистов по этому периоду. Его конек — так называемая «Осударева дорога», легендарный тракт от пристани Нюхча на Белом море к Повенцу на Онежском озере, по которому Петр Алексеевич в 1702 году якобы протащил два фрегата. Это позволило его армии взять крепость Нотебург (бывший Орешек, затем Шлиссельбург) на Ладоге и открыло ему путь к Балтике.

— Это был колоссальный чувак, — в голосе Миши звучит восхищение, — впрочем, вся компания, с которой он шел из Нюхчи в Повенец, — банда колоссальных чуваков. Эта дорога, милый мой, — начало истории не только Петрозаводска, но и Российской империи.

Михаил Юрьевич — представитель новой русской историографии. Это первое после долгого перерыва поколение историков, которым не довлеет бремя идеологии. При этом — в отличие от дореволюционных ученых — поколение Данкова обладает недоступной прежде документальной базой, неограниченным доступом к зарубежным архивам и грантам, возможностью применять суперсовременные методы исследования. Неудивительно, что и мыслят они иначе.

— Смотри, — говорит Миша и ставит между нами карманное зеркальце. — Ты видишь окно и дом напротив, а я — дверь и книжную полку. Подобным образом обстоит дело и с историческими фактами. Глядя на них с определенной точки зрения, мы видим лишь один из аспектов. Поэтому факты следует освещать с разных сторон, предлагая читателю делать выводы самостоятельно. Показывая мир в зеркале текста, помни — то, что люди увидят, зависит от того, как ты его держишь! Чем больше отражается, тем полнее картина мира.

Каждый раз, встречаясь с этим бородатым рослым земляком Ломоносова (Данков родился в Архангельске в 1954 году), я поражаюсь его гибкому уму, необычайной энергии и неправдоподобной работоспособности и думаю, что Миша тоже колоссальный чувак. Такого «зае…того чела» не выдумал бы даже Паустовский.

Гуляя по Петрозаводску, по его улицам и историческим закоулкам, я набредаю на тему, которую, казалось бы, уже исчерпал, но вот она возвращается в новом свете, в новом отражении. Как быть? Корректировать написанное, стирая протоптанные следы, или дополнять в качестве постскриптума, запечатлевая прихотливое движение тропы? Поскольку я исхожу из того, что «Зеркало воды» — это своего рода странствие по городу, а не экскурсия для туристов, притворяться гидом-всезнайкой — явное нарушение жанра. Поэтому я выбираю тропу, надеясь, что ты, читатель, станешь бродить по «Зеркалу воды» так же, как я бродил по Петрозаводску.

Недавно Лена Кутькова из Сектора редких книг показала мне журнал «Мир Паустовского» за 2003 год, в котором напечатана моя «Карельская тропа». Лена очень удивилась, что я ничего не знаю об этой публикации и даже о существовании журнала слышу впервые.

Интереса ради взглянул. В разделе «Неизвестный Паустовский» обнаружил письма и записи петрозаводского периода, когда писатель собирал материалы для «Судьбы Шарля Лонсевиля». Знай я о них раньше, не пришлось бы кружить вокруг да около.

Карельские записки и письма Паустовского из Петрозаводска не только показывают изнутри механизм литературной мистификации — в чем автору «Кара-Бугаза» не было равных, — но и свидетельствуют о том, что писатель пребывал в мире собственных фантазий, не отделяя их от реальности. Например, в письме к жене от 16 мая 1932 года Паустовский сообщает о том, что нашел могилу Лонсевиля, и пересказывает сцену из повести — как будто это происходило на самом деле! Одновременно из дневниковых записей следует, что писатель работал над несколькими другими вариантами этого эпизода. В одном из них могилу французского инженера показывает Паустовскому прелестная комсомолка Лена.

Фаина Макарова^[24], подготовившая к печати карельские записки Паустовского, утверждает, что на самом деле могилу Лонсевиля писателю показали супруги Лесковы. Якобы Константин Георгиевич часто навещал их, а поскольку жили Лесковы в районе Зарека, близ «немецкого» кладбища, именно туда они и водили гулять своего гостя. Однажды писатель пришел грустный: с темой Петровских заводов не справился, мол, пора домой. Они в последний раз отправились на «немецкое» кладбище и… Я вдруг почувствовал, что у меня голова идет кругом. Это же повесть Паустовского, только в роли старой Серафимы Ионовны — Мария Петровна Лескова, рассказавшая эту историю Макаровой и краеведу Николаю Кутькову^[25], отцу Лены.

Что касается учительницы Ионовны, у которой якобы жил Паустовский, — это явный вымысел. В письме от 18 мая 1932 года Константин Георгиевич сообщает жене, что остановился в Доме крестьянина. Что же — Марию Петровну придумали Макарова с Кутьковым? К счастью, Николай Кутьков — пока еще не плод чьего-либо воображения, так что я могу сам его расспросить.

— Мария Петровна — это что… — рассмеялся Николай, угощая меня бражкой собственного изготовления. — Представь себе, Юрка Линник^[26], наш знаменитый карельский ученый и поэт, рассказывал однажды, как в молодости, прочтя «Судьбу Шарля Лонсевиля», их пионерский отряд отыскал забытую могилу французского инженера, заросшую лопухами, и навел там порядок. Литературная мистификация взяла верх над реальностью.

— Коля, для меня история Лонсевиля — фирменный знак твоего города. Знакомясь с его историей, я то и дело натыкаюсь на мистификации. Это ваш петрозаводский стиль.

Мне в руки попала забавная книга Франка Вестермана^[27] «Инженеры душ». В 1990 году голландский автор предпринял путешествие по следам Паустовского, сравнивая реальность и ее отражение в прозе Константина Георгиевича. Вестерману не верится, что автор «Судьбы Шарля Лонсевиля» мог так легкомысленно отнестись к социалистической действительности.

— Я был удивлен, — признается он после визита в редакцию журнала «Мир Паустовского», — что писатель даже в воспоминаниях ловко жонглировал фактами. Но одно дело — украшать байками повесть о жизни, и другое — подчинить собственную биографию законам писательского искусства. Это большая разница. Значит, он существовал в некоем пространстве между правдой и мифом.

Меня поразил петрозаводский эпизод путешествия Вестермана. Вот он просыпается на станции Фабрики Петра (название города в вольном переводе автора книги), вспоминает, что здесь отливали бронзу, а царь Петр заказывал пушки, затем отправляется завтракать в вагон-ресторан. К столику вместо официанта подходит охотник с грудой шкур на плече и предлагает купить пару шкурок горностая — в подарок супруге или любовнице. Удивительно, что Франку еще и белый медведь не привиделся — на площади Гагарина.

14 октября

В живописи Бальтуса^[28] зеркало играло существенную роль. Не только в силу символических связей с дао, о которых он говорил Константини в книге «Против течения», но и как способ контроля любого необычного видения. Даосизм ассоциировал зеркало с пустотой, в школах ушу ум даже сравнивали с «зеркалом в воде». В даосистском искусстве пейзажа красота есть мир, отраженный в самом себе.

Леонардо да Винчи советовал художникам смотреть на картину в плоское зеркальце. В зеркальном отображении видишь собственные ошибки словно со стороны. Не случайно Бальтюса считали западным художником, обладавшим восточным восприятием природы. Синтез даосистского мировосприятия и европейской техники.

О зеркалах Бальтуса я размышлял сегодня утром, гуляя — как обычно — по Онежскому бульвару. Над опаловым овалом залива витала серая рассветная мгла (не поймешь, где туман поднимается, а где — отражается). На променаде было еще безлюдно, только по порфирной бровке нервно семенило несколько уток (птичий reisefieber^[29] перед отлетом), наконец солнце пробилось сквозь облака и рассеяло пепельную вуаль над водой.

Мои утренние прогулки — своего рода молитва. Бальтюс произносил ее перед работой: это помогало ему сосредоточиться и освободиться от собственной личности.

Описание карельской столицы лучше начать с прогулки по Онежскому бульвару, где стихия воды подходит вплотную к городу, делясь с ним энергией. Вероятно, поэтому местная молодежь проводит здесь летние вечера, попивая пиво, словно бы заряжая батарейки на год вперед. Утром женщины в ярко-оранжевых куртках собирают пустые бутылки.

С проспекта Ленина спускаюсь прямо к озеру, вдыхаю запах воды. Раз, другой — о, как хорошо! Никакая «травка», а уж тем более сигарета не заменят свежего воздуха! Особенно рано утром, когда люди досыпают, машин нет, а ветер с Онего разогнал ночные испарения. Еще один глубокий вдох — и я сворачиваю направо. К памятнику Петру I.

Прибрежный променад выложен тремя видами камня. Прежде всего — это малиновый кварцит из Шокши. Единственное место на земле, где он встречается! Ценнейший камень служил, в частности, строительным материалом для саркофага императора Наполеона в Париже и мавзолея Ленина на Красной площади в Москве. В Петрозаводске немецкие военнопленные вымостили им Первомайский проспект. Кажется, это был самый дорогой проспект в мире! В конце восьмидесятых годов прошлого века его перенесли на Онежский бульвар, а Первомайский проспект заасфальтировали.

Второй камень — ладожский гранит. Он бывает разных оттенков: серый, розовый, иногда с красными прожилками, словно налитый кровью. В 1973 году скульптор Борис Дюжев изваял из него памятник академику Отто Куусинену, компилятору новой версии «Калевалы» и председателю Президиума Верховного Совета Карело-Финской ССР (при Сталине). Он стоит на углу улиц Ленина и Пушкина, а я каждый день прохожу мимо, направляясь к озеру.

Третий — черный диабаз. Отполированный, он напоминает мрамор и после дождя сверкает, словно инкрустация черного дерева на мокром граните. Или ламаистские четки.

Вдоль Онежского бульвара выстроились памятники. Подарки братских городов со всего мира. Первой появляется из предрассветных сумерек голая красавица с пышной грудью из французского города Ла-Рошель. Сделана фигура так затейливо, что один ее глаз поглядывает на озеро, а другой — на улицу Пушкина, параллельную Онежскому бульвару, словно любуясь сквозь золотую листву зданием педагогического университета. Таблица на фасаде здания сообщает, что это здание первоклассного качества — произведение архитектора Фарида Рехмукова 1961 года.

Позади французской красотки торчат из земли металлические треугольники — от совсем маленького до огромного. Это «Волна дружбы» Анны Кеттунен, дар финского города Варкауса. Петрозаводцы иронизируют, что металлическая «волна» напоминает кривую улыбку губернатора Карелии Сергея Катанадова. Консульство Финляндии находится на улице Пушкина, как раз напротив сего дара.

Несколькими шагами дальше — синяя арка (эмблема карельского единства) от финского Йоэнсуу. В зависимости от угла зрения она кажется сплошной или расколотой. Влюбленные любят прогуливаться под ней за руку — якобы это хорошая примета (курам на смех), обещающая счастливую совместную жизнь.

«Под одними звездами» Райнера Кесселя — подарок Нойбрандербурга — издалека можно и не заметить. Подумаешь: обычная жестянка, продырявленная и изогнутая. Подойдешь ближе — выясняется: карта звездного неба. Будто бы ночью сквозь эти отверстия светят звезды. Хотя у польского дипломата из Питера, с которым мы гуляли тут летом, возникли ассоциации со следами пуль. «Смотрите, — хохотнул он, — это похоже на расстрельную стену!»

Зато «Тюбингенское панно» К. Гайзельхарта и Б. Фогельмана — дар немецкого города Тюбингена — проглядеть невозможно. Гигантская конструкция из шестидесяти четырех металлических прутьев разной высоты и формы символизирует (согласно авторскому замыслу…) разнообразие жизненных путей. Масштабная композиция перекликается со зданием Карельского филиала Российской академии наук, возвышающимся чуть поодаль за березами, на улице Пушкина, а советские реликты на фронтоне резиденции карельских ученых производят не меньшее впечатление, чем произведение немецкого авангарда.

Я не случайно одновременно с Онежским бульваром описываю и то, что расположено чуть выше, — это лицо Петрозаводска, если смотреть со стороны озера.

Еще недавно город гляделся в Онего исключительно фасадами домов на улице Пушкина, застроенной после войны только с одной стороны, — берег же был покрыт густыми зарослями кустарника, где собирались любители пива. Реконструкция восточной части Онежского бульвара закончилась в июле 1994 года, к пятидесятилетию освобождения столицы Карелии от финской оккупации. Западный отрезок сдали в 2003 году — к трехсотлетию города. Сегодня Петрозаводск обращен к Онего ликом, отмеченным печатью исторической шизофрении: над постмодернистской Россией возносятся очертания постсталинизма.

Это особенно заметно, если любоваться «Рыбаками» из Дулута (США, Миннесота) на скале у берега, не теряя при этом из виду советский Дом физкультуры на холме. Скульптура Рафаэля Консуэгро 1991 года (рубеж эпох!) и дала начало галерее Онежского бульвара, спровоцировав при этом местную публику на всевозможные каверзы. Петрозаводцы одевали янки в старое тряпье, принимая их не то за индейских наркоманов, не то за узников Дахау. На фоне советского храма физической силы с дорическими колоннами две рахитичные фигурки с ребрами из стальных прутьев и впрямь вызывали жалость.

Дальше Онежский бульвар и улица Пушкина расходятся. Ни здание Национальной библиотеки, где я наслаждаюсь общением с Державиным^[30], Раевским^[31], Рыбниковым^[32] и Глинкой^[33], ни стоящий неподалеку бронзовый памятник Александру Сергеевичу с променада не видны. Зато можно поспорить, что символизирует норвежская скульптура (шестеро женщин вместе держат зеленый букет — дар норвежских городов Мо и Рана): Мать-землю или идеи феминизма.

И наконец, «Дерево желаний» Андерсена от шведского города Умео. Закопченная культя без листьев напоминает деревце из Хиросимы, установленное в Щитницком парке (Вроцлав) в память об американской ядерной бомбардировке. Андерсен на своей скульптуре развесил золотые колокольчики, но их украли в первую же ночь. Теперь петрозаводцы привязывают к голым ветвям разноцветные тряпочки (обычай, заимствованный у бурятов), а в дупло, именуемое «ухом ФСБ», шепчут самые сокровенные желания. Я своими глазами видел, как к нему выстроились в очередь военные — при полном параде, позвякивая орденами.

Должен сказать, что во время своих утренних странствий я, конечно, уделяю скульптурам значительно меньше внимания, чем в этом описании. Я просто хотел отметить вклад зарубежных дизайнеров в облик «визитной карточки Петрозаводска», как называют Онежский бульвар. Впрочем, не меньшую роль европейцы сыграли и в истории города в целом, но об этом — в другой раз.

На самом деле созерцаю я на рассвете только воздух и воду. Именно они, чьи оттенки никогда не повторяются, задают тон новому дню. Сегодня небо алело, ложась лиловыми тенями на водную гладь, мостовая отсвечивала розовым, а кольцо чертова колеса поднялось из-за Водного вокзала черным нимбом. Бровки тротуара из диабаза у входа в сквер Петра I напоминали лестницу перед кафе «Одеон» Бальтуса. Здесь я обычно поворачиваю домой.

Вот так у меня ушло несколько дней на то, чтобы описать едва ли четвертую часть своей утренней тропки, которая целиком занимает полтора часа. Порой картину в полтора локтя, говорил Ван Вэй^[34], рисуешь сотнями тысяч верст.

Десять с лишним лет назад, при поддержке академика Лихачева и режиссера Михалкова, Михаил Данков создал исследовательский проект «Осударева дорога», включавший ежегодные археологические экспедиции по следам марш-броска Петра I. Добровольцы со всей России под руководством самых разных специалистов каждый год открывают что-нибудь новое, а Данков тщательно это описывает и оглашает в СМИ. Результатом последнего сезона стала серия статей, отрицающих факт волочения фрегата через карельскую тайболу. Миша утверждает, что это миф.

— Желая скрыть переход от шведов, Петр приказал проложить маршрут через наименее населенные территории. Поэтому царская дорога запечатлелась в людской памяти только в виде топонимических баек. Народные предания гласят, например, что на Щепотьевой горе Петр Первый собственными руками отрубил голову бомбардиру (кстати, главному инженеру дороги) за то, что при строительстве тракта он замучил массу народа. Вечная наша вера в доброго царя, окруженного злыми боярами… А ведь известно, что Михаил Щепотьев не только довел дорогу до конца, но впоследствии еще и отличился во многих битвах, в частности за Нотебург и Ниеншанц, а после гибели под Выборгом в 1706 году его тело накрыли Андреевским флагом и на захваченном Щепотьевым корабле с почестями отправили в Санкт-Петербург. Впрочем, о Щепотьеве стоит рассказать особо. Он — один из ближайших соратников Петра Первого (оба без устали поклонялись Бахусу), отличный солдат и военный инженер, а такжекорабел и моряк. Под его надзором в доках на реке Свирь были выстроены первые корабли российского балтийского флота — «Штандарт», «Бирдрагер» («Разносчик пива»), «Гельдсак» («Денежный мешок»), а также «Вейндрагер» («Виночерпий») — спущенные на воду 8 августа 1703 года. За штурвалом «Штандарта» стоял царь, а «Разносчиком» командовал Михаил. Что касается фрегатов, ни архивные материалы, ни полевые исследования не подтверждают факт их волочения через карельские болота. Никто из ученых — ни российских, ни зарубежных — не может похвастаться какими-либо доказательствами, что эта переправа имела место! Наоборот, целый ряд фактов и донесений говорит об обратном. Пора признать, что история с волочением фрегатов — миф.

— А можешь показать мне карту царской дороги?

— Увы. Я убрал ее с нашей интернет-страницы. Понимаешь, одна туристическая фирма, воспользовавшись этой картой, организовала пешеходные туры и подала в суд, желая запатентовать «Осудареву дорогу» в качестве своего логотипа. А чокнутые российские байкеры устраивают там мотокроссы. Представляешь себе результат? Почва срыта и затоптана, кострища, горы мусора. В таких условиях о дальнейших разысканиях нечего и мечтать… Боюсь, как бы этот уникальный памятник инженерной мысли вообще не исчез с поверхности земли — тогда уж его загадки так и останутся неразгаданными.

— Загадки?

— Первая — поразительные темпы строительства царской дороги: ведь Михаилу Щепотьеву потребовалось всего три недели, чтобы с помощью нескольких тысяч крепостных крестьян выкорчевать двухсотшестидесятикилометровую просеку в безлюдной карельской мандере^[35], откатить оставшиеся от ледника огромные валуны, проложить гати через болота, преодолеть две горные цепи (их склоны срезали, перемещая грунт вниз). Одними кирками да лопатами люди перекидали более семи миллионов кубов почвы! Да еще выстроили два понтонных моста.

— Фантастика!

— Еще большая фантастика, хоть это и доказанный факт, — скорость, с которой пятнадцатитысячная армия Петра Первого проделала этот путь. Шли восемь дней, то есть тридцать четыре километра в сутки. По тем временам — мировой рекорд: достаточно вспомнить стремительный марш армии графа Джона Мальборо^[36] из Нидерландов в Баварию вдоль Рейна.

Чтобы пройти двести пятьдесят миль, солдатам антифранцузской коалиции потребовалось пять недель, а ведь они двигались по густонаселенным районам, где еды и фуража было вдоволь, а тяжелые грузы сплавляли по реке. Да что там, в июне 1941 года, немцы, подступая к Москве по Минскому шоссе, делали двадцать пять километров в сутки.

— А другие загадки?

— Маршрут царской дороги — полностью мы не знаем его и по сей день. Неясно также, почему в дальнейшем дорога не использовалась. Наконец, масонские знаки…

— ?.

— До начала строительства дороги солдаты Петра Первого построили на Соловках пирамиду. Позже такая же пирамида по указу Екатерины Второй появилась в гербе города Повенец, где заканчивалась царская дорога. Знак пирамиды с всезнающим оком имеется также на боевом штандарте участвовавшего в походе Преображенского полка. Под этим оком Нептун в ладье посвящает Петра Алексеевича в таинства свободных каменщиков. Двумя годами раньше шотландец Брюс открыл в Москве тайную масонскую ложу под названием «Братство Нептуна». На заседаниях ложи, проходивших в Сухаревой башне, нередко председательствовал сам Петр.

— В одной из статей ты утверждаешь, что царская дорога была маршем на Запад с целью завоевания Севера.

— Честно говоря, это символ преобразований в Петровскую эпоху — как в России, так и в Европе. Как-никак, оставляя Архангельск — буквально и метафорически (последующие царские указы подорвали торговое значение города, стоявшего в устье Северной Двины в Белое море), — царь порывал с традициями старой Руси, для которой это был единственный порт, соединявший ее с Европой. Кроме того, было важно пробиться через карельские болота (дебри старообрядцев) — вместе со свободными каменщиками, флибустьерами и бандитами со всей Европы. Едва они высадились на Вардегорском мысе в районе Нюхчи, как Гаспар Ламбер де Герен, бретонский капитан-инженер из Сен-Мало, убил на дуэли голландского капитан-командора Питера ван Памбурга. Ван Памбург был одним из первых капитанов Петра Первого: под его командованием в 1699 году русский корабль «Крепость» прибыл с дипломатической миссией в Константинополь, где голландец затеял спьяну такую пальбу, что две жены султана со страху родили раньше времени. В то же время Гаспар Ламбер де Герен стал первым иностранцем, удостоенным ордена Святого Андрея за боевые заслуги и проект Петропавловской крепости, после чего сбежал из России и сочинил нашумевший в Европе пасквиль на князя Меншикова. До чего живописные персонажи! Многие из них вошли в историю России. Наконец, царская дорога позволила российской армии добыть «ключ к Балтике» (крепость Нотебург), положив начало серии побед над Карлом Двенадцатым за власть на Севере, что в результате изменило расклад политических сил во всей Европе.

— Ты хочешь сказать, что поход Петра Первого определил новый вектор развития Европы?

— Именно.

Из кабинета Миши Данкова вы попадаете на площадь Ленина. Когда-то здесь стоял памятник Петру Великому, а площадь называлась Петровской. Теперь место русского императора занимает товарищ Ленин — выглядывает из-за каменной трибуны, зажав в кулаке ушанку. Гранит на памятник вождю революции добывали на острове Голец заключенные. Данков много лет добивается, чтобы площади вернули императора и старое название. Пока тщетно! Губернатор Сергей Катанандов аргументирует отказ тем, что коммунисты еще живы, поэтому возвращения Петра Великого народ не заметит, в вот пропажа Ульянова всколыхнет общественное мнение. Но Миша надежды не теряет.

— Рано или поздно большевики вымрут, разве нет?

История перемещений памятника Петру I по Петрозаводску — практически сюжет для романа-дороги в жанре фэнтези. Открыть его планировали к двухсотлетию со дня рождения царя (30 мая 1872 года) на Круглой площади, переименованной по этому случаю в Петровскую. Тогда этот был самый центр города. Не обошлось без накладок: государственный бюджет был довольно хилым, и к означенному дню удалось лишь вкопать каменный «саркофаг» с памятной таблицей (осталось две золотых монеты и шестнадцать серебряных). В губернаторском доме выставили макет памятника в масштабе один к четырем. Торжественное открытие состоялось 29 июня 1873 года, то есть в день святых Петра и Павла. (До революции это был главный городской праздник.)

На празднество в город стеклись толпы окрестного люда. На пароходе «Царь» прибыли столичные вельможи, на «Царице» — хор лейб-гвардии Преображенского полка. Праздник начался с процессии, колокольного звона и военного парада. Затем прозвучали залпы из тридцати одного орудия, и глазам растроганной публики явился бронзовый Петр (проект академика Шредера^[37]) на цоколе из ладожского гранита. «Многие прослезились» — написала местная газета. Снимал фотограф Монштейн. В губернаторском доме открылась выставка памятных сувениров на тему пребывания Петра I в Олонецкой губернии. Здешняя типография выпустила по этому случаю брошюру петрозаводского краеведа Александра Иванова «Император Петр Великий и деятельность его на Олонце. Исторический очерк для народа». В ней петрозаводцы могли, в частности, прочитать, что «Карелия до Петра Великого была огромной пустыней, погруженной в глубокий сон. Император пробудил ее к жизни». Вечером дал представление цирк братьев Вольф. Праздник закончился фейерверком на берегу Онежского озера.

Памятник Петру Великому сразу стал одной из достопримечательностей города. Поэт Константин Случевский, осматривая Петрозаводск в 1874 году со свитой великого князя Владимира Александровича, записал в дорожном дневнике: «Памятник недурен; облик императора гораздо внушительнее того, который поставлен в Петергофе у Монплезира. Неудивительно, что горожане то и дело зовут приезжающих сюда туристов полюбоваться им: посмотрите да посмотрите!» В советскую эпоху красота памятника спасла его от переплавки.

В ноябре 1918 года в первую годовщину Октябрьской революции на шею Петра I набросили петлю и при помощи упряжки ломовых лошадей повалили на землю. Площадь получила имя 25 Октября. Во время праздника про бронзового императора спьяну забыли. Ночью кто-то отвез его на санях в бывший губернаторский парк и спрятал в сарае. Позже поговаривали, будто сделал это Линевский^[38], открыватель беломорских наскальных рисунков. Петр Великий пролежал в сарае до лета 1926 года, когда в столицу Карелии прибыла из Ленинграда комиссия экспертов во главе с профессором Романовым. Комиссия заявила, что памятник слишком ценный, чтобы отправлять его на переплавку. Однако лишь весной 1940 года фигура Петра была установлена на Фабричной площади перед церковью Александра Невского (в то время — Музеем атеизма). В июне 1978 года императора торжественно перенесли в специально подготовленный сквер на Онежском бульваре неподалеку от Водного вокзала, где он стоит и поныне.

Сквер для царя тесноват. Шредер проектировал памятник с учетом масштабов Круглой площади и окружающей каменной застройки. В рахитичной березовой рощице на берегу Онего Петр Алексеевич выглядит так, словно остановился отлить. И все же фигура производит впечатление. В особенности — царственный жест правой руки. С Круглой площади царь указывал на устье Лососинки, где должны были построить оружейные заводы для войны со шведами. Теперь же он тычет пальцем в скверик.

В последнее время местные вандалы-алкоголики, бывает, отламывают у Петра шпоры — сдают в лом за поллитра. Так что, возможно, сегодня жест царя означает просто:

— Пошли вон, хамы!

Недавно побывала у нас пани Ирена Сиялова-Фогель, профессор Краковской музыкальной академии. Как-то вечером после ужина (яичница с рыжиками) она попросила меня прочитать вслух несколько абзацев из дневника, а выслушав, заявила, что я пишу в темпе andante non troppo — спокойном, неспешном, характерном для второй части сонаты.

— Я пишу, моя дорогая, — ответил я, — как хожу — не торопясь, чтобы читатель успел увидеть то, что я наблюдаю, шагая. Это проза не для любителей быстрой езды и калейдоскопа картинок. Сказывается, наверное, и возраст. С каждым годом я все больше ощущаю осень. С каждым шагом — шагов остается меньше.

19 января

А в Петрозаводске оттепель… Онего словно плачет. Говорят, влажные глаза прозорливее сухих. Еще под вечер лед на озере был присыпан снегом, теперь свечение синей глади покрыто тонким слоем воды. Откуда оно? Небо обложено грязными тучами, ни одного проблеска солнца. Я осторожно ступил на лед… Синеватое зарево сочилось из глубины. Точно на дне глаза я увидел собственное смутное отражение. Эфемерное — словно дым.

После обеда в галерее «Выход» — открытие персональной выставки Наташи Егоровой «Сфумато». На вернисаже — весь петрозаводский бомонд, и хотя я обычно избегаю такого рода сборищ, на сей раз пошел. Не только потому, что Егорова, с моей точки зрения, — надежда русского искусства, но и потому, что многие ее работы родились в нашем доме над Онего в Конде Бережной.

Мы познакомились несколько лет назад, и мне сразу понравилась эта суровая девушка (так не похожая на местных художниц-тусовщиц), дочь простого рыбака из деревни Колежма на Белом море. Я работал тогда над Клюевым — и ее заразил. В результате Наташа взяла мое «Лето с Клюевым»^[39] для дипломной работы — сделала рукописную книгу с прекрасными гравюрами.

В цикле «Сфумато» — вдохновленном творчеством Леонардо да Винчи, Веласкеса и Генри Мура — Наташа нашла свет отцовской избы. Ребенком она запомнила, как он снопами рвался сквозь окна в темную хату. Она поместила человека в оконную раму и извлекла его из мрака, получив эффект пустоты. Свет в ней играет с тенью, оттенки — друг с другом, а призраки в окне — это то, что остается от человека.

Три из пятнадцати фотограмм, выставленных в галерее на улице Маркса, Наташа сделала летом в нашем доме. На одной из них я узнал себя за рабочим столом: бордовая спинка стула, контуры тела и вытянутая голова — словно истукан в дыре из света. Это напоминало предсмертное видение Ивана Ильича. Но откуда взялось голубые отсветы на полу?

— Ну как же! — смеется Наташа. — Еще Леонардо утверждал, что голубизна рождается из света и тьмы. Подобно небу.

От сквера Петра I до Национальной библиотеки, расположенной на улице Пушкина, 5, в стильном доме с абсидой, — рукой подать. Камнем можно добросить, если постараться! Интересно, есть ли у них брошюра Иванова о деятельности царя в Карелии?

Здание — специально для библиотеки — проектировал Константин Гутин. Теперь это памятник архитектуры, хотя сдано оно было лишь в 1959 году. Больше всего я люблю эту застекленную абсиду, из которой открывается вид на Онего — отдохновение для глаз. Тем более что я в основном терзаю себя старыми текстами, обычно плохо читабельными. Нередко, когда на улице метет — вот как сегодня, — мир за окном столь же расплывчат, как текст. Переведешь взгляд на прелестных девушек, которых тут всегда полно, — и глаза на их лицах отдыхают не хуже, чем на волнах Онего.

Первая публичная библиотека была открыта в Петрозаводске 15 октября 1833 года. Она занимала три шкафа в доме губернатора Яковлева^[40]. Спустя десятилетие бесследно исчезла. Очередную попытку предпринял Павел Рыбников, сосланный сюда за вольнодумство. Благодаря московским связям и славе, которую принесло ему собрание былин, Павлу Николаевичу удавалось получать для петрозаводской библиотеки произведения лучших русских писателей и выписывать самые интересные русские журналы — в частности, «Русский вестник», «Библиотеку для чтения», «Современник», «Отечественные записки». К сожалению, после отъезда Рыбникова в Калиш на должность вице-губернатора его библиотека пропала.

До революции существовала в Петрозаводске еще одна «публичка». Она находилась в здании бывшей городской гауптвахты. Однако и ее разграбили, прежде чем большевики дорвались до власти.

Новая власть взялась за воспитание читателя с большим энтузиазмом. На базе собраний, реквизированных из духовной семинарии, у купечества, а также у мужской и женской гимназии, в 1919 году были с большой помпой открыты Губернская библиотека и читальня. Потом название много раз менялось, а собрание очищалось от «вредных» книг. Самая большая чистка состоялась в 1929 году. Тогда изъяли из круга чтения (как устаревшие) все книги, изданные до 1918 года. После чего их разворовали.

Во время войны петрозаводская библиотека была эвакуирована в Кемь на Белое море. Финские бомбардировщики затопили одну из барж. Вместе с книгами утонули две молодые библиотекарши — Серафима Погорская и Зинаида Суханова. В Кеми большая часть собрания пропала. Оставшиеся в Петрозаводске издания финны вывезли к себе.

В 1947 году на площади Кирова, в здании, где теперь находится Музей изобразительных искусств, была открыта новая Государственная публичная библиотека Карело-Финской ССР. В 1959 году она переехала на улицу Пушкина, в 1991-м — получила статус Национальной, а в 2003-м — торжественно отпраздновала 170-летний юбилей. Таковы факты.

Я рассказал о них не просто так, ибо только зная перипетии истории петрозаводской библиотеки, можно понять, с какими сложностями сталкиваешься, пытаясь более-менее добросовестно разобраться в прошлом этого города. Историю Петрозаводска писали многие — от Баландина^[41] до Данкова — с разных позиций, в перспективе различных идеологий (не говоря уже о цензорах, которые также внесли свою лепту). Любое изменение в политическом курсе или на идеологическом фронте влияло как на отбор, так и на интерпретацию фактов. Если бы еще все публикации были под рукой! Их можно было бы сопоставлять, сравнивать, высвечивая прошлое под различными углами зрения, чтобы сперва прояснить картину для себя самого, а уж затем предлагать читателю. Однако в ситуации, когда очередные волны исторических бурь и очередные указы чиновников раз за разом смывали из библиотеки целые полки, остаются два пути. Первый — напрямик: опираться на известные факты и смириться с тем, что картина останется неполной или даже искаженной. Так поступает большинство авторов. Второй — неторопливые блуждания, порой заводящие в тупик.

К сожалению, времена нынче неподходящие для странников. То издатель подгоняет (рынок требует новинок), то читатели возмущаются (я пишу медленнее, чем они читают). Мир набирает скорость, а я спешить не люблю.

Я люблю — странствовать! Все равно, в пространстве или во времени, по городу или по тундре, от человека к книге или наоборот. След моей тропы — самый настоящий меандр: очередной поворот открывает неведомые горизонты, случайная встреча — новый круг знакомых, одна книга — дюжину других. Иногда приходится останавливаться — то паром подведет, то человек опоздает, а то нужной книги не окажется на месте и приходится заказывать ее в другой библиотеке, в другом городе. Никогда не надо переть напролом, спешить. Странствия учат терпению.

Вот пример. В брошюре Иванова я натыкаюсь на повесть некоего Баландина об основании Петровской слободы и, словно почуявшая дичь охотничья собака, бросаюсь в биографический отдел. Там выясняется, что петрозаводчанин Тихон Васильевич Баландин был первым историком Карелии. О событиях прошлого он писал на основе рассказов свидетелей, товарищей отца, которых наслушался, сидя в детстве на завалинке… Спустя годы Павел Рыбников опубликовал его рукописи под названием «Петрозаводские северные вечерние беседы» в «Олонецких губернских ведомостях» по главам, а затем издал отдельной книгой. С течением времени, под пером очередных последователей, переходя из текста в текст, описанные Баландиным факты оказывались переиначены — мало кто знал первоисточник.

В отделе библиотечных фондов оказалось, что ближайшее место, где имеется Баландин, — Национальная российская библиотека им. Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге. Заказанный микрофильм придет через несколько недель. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, выругался я в душе, — жди теперь…

Вернулся в абсиду. Метель за окном стихла, немного прояснилось. На моем месте сидела тоненькая блондинка, набожно изучая толстую старинную книгу. Языковые пуристы, наверное, меня упрекнут, что абсида есть только в церкви. Поэтому сразу поясню, предупреждая возможные упреки: для меня каждая библиотека — храм.

2 февраля

Мои скитания по Петрозаводску напоминают блуждания по местной библиотеке. На протяжении трех столетий город много раз менял облик… Улицы называются иначе, ведут в другие места, а то и вовсе — в никуда. Где были церкви — стоят театры и бары. Новые памятники заменили старую скульптуру. Исчез дом губернатора, поэта Державина, и лишь доска сообщает, где он находился. Немецкое кладбище заасфальтировали, на месте могилы инженера Гаскуани теперь — стоянка автомобилей. Даже река Лососинка течет по другому руслу! Достаточно сравнить старинные открытки с современными, чтобы понять: тот Петрозаводск и нынешняя столица Карелии — разные города. Кого ни спрошу о прошлом, каждый твердит свое. Причем так решительно, что невольно — веришь.

Чтобы сориентироваться самостоятельно, я заказал в библиотеке груду карт и изображений Петровской слободы — от топографических гравюр полковника артиллерии Витвера^[42] (1720) и Тихона Баландина (1810) до карты археолога Андрея Спиридонова, который недавно производил раскопки в Парке культуры и отдыха первого поселения на Лососинке. Который день идет снег, словно в одноименном романе Орхана Памука. Грязное небо давит на головы прохожих, бредущих по тротуару — каше из снега, соли и песка поверх толстого ледяного панциря. От библиотеки до Парка культуры — два шага, достаточно пройти по улице Пушкина до проспекта Маркса, на углу бар «ХххХ», в котором можно неплохо «оторваться», дальше гостиница «Маски» на месте сожженного храма Вознесения Господня — вот и парк.

В парке пустынно. Ни души — одни охрипшие вороны. Трудно поверить — глядя на это запустение, — что отсюда начинался город. Где-то неподалеку находился двор Петра Великого, и император собственноручно высаживал вокруг березы согласно эстетическим принципам французских барочных садов XVII века^[43]. По старым планам и гравюрам видно, что это был типичный для царя-кочевника «походный двор» — своего рода саамская вежа. Отсюда миниатюрность дворцово-паркового ансамбля — всего сто на двести метров — при сохранении всех традиционных элементов французского парка. Ось композиции, стержень пространства — широкая аллея, которая начиналась у зеркальца искусственного пруда перед центральным ризалитом двора в кульминационной точке парка и спускалась, согласно естественному ландшафту, к зеркальной перспективе Онежского озера.

Кстати, согласно древним верованиям, отражение в воде есть душа того, что отражается, и, вероятно, какой-то атавизм подсказал мне, что душу Петровской слободы и Петрозаводска нужно показать в зеркале Онего. Но и сегодня некоторые ученые — к примеру, Эмото^[44] или Шаубергер^[45] — утверждают, будто вода обладает «памятью», так что, возможно, когда-нибудь мы сумеем разглядеть в озерной глади, как же на самом деле выглядел двор Петра I в Березовой Роще.

Сегодня от него и следа не осталось — даже местоположение двора определить трудно, хотя Спиридонову якобы удалось что-то раскопать. Данков, хихикая, рассказывал, что более семидесяти процентов предметов, найденных здесь Андреем, — осколки стеклянной посуды для вина (стаканов и штофов), а также обломки голландских трубок. А ведь Олонецкий край в то время населяли старообрядцы — непьющие и некурящие. Вот еще один аргумент в пользу того, что Петровскую слободу основали иностранцы.

В нескольких десятках саженей от пруда (по направлению к озеру) Петр I, приезжая в Березовую Рощу, устанавливал так называемую походную церковь — шатер над камнем, жертвенным алтарем. От петровских времен остался только камень. В восьмидесятые годы минувшего столетия армянский скульптор Давидян^[46] поставил на него обнаженную бронзовую девушку. Порой я прихожу к ней помолиться.

Собирая по крохам информацию о жизни Баландина — немного тут, немного там… — пытаюсь в общих чертах набросать его биографию. До революции о Баландине писал в «Предании об основании Петрозаводска» только Василий Мегорский^[47], если не считать кратких упоминаний в авторских комментариях к поэме Федора Глинки «Карелия». Потом долгий период молчания — и лишь в конце восьмидесятых годов прошлого века к нему обратился профессор Иванов, а недавно еще и Александр Пашков^[48]. Однако и по сей день о Баландине известно мало.

Неизвестно даже, когда он родился и когда умер. Так, в одном месте Пашков пишет, что Баландин появился на свет в 1745 году, а в другом — указывает 1749-й. Что касается смерти, обычно считается, что умер Баландин в 1830 году или около того. Происхождение его туманно. Одни утверждают, что он родом из семьи фабричных мастеров, другие — что из купеческой среды.

Характерно, что источник большей части сведений о жизни Тихона Баландина — его собственные записи.

Он вел их с отроческих лет, едва выучился грамоте. Спустя годы вспоминал, что схватился за перо, когда понял, что нужно записывать рассказы стариков о визите Петра Великого на местные предприятия и о первых годах Петровской слободы — чтобы сохранить историю для потомков. Кроме истории, он пытался запечатлеть современность — цены на продукты, городские сплетни, изменения погоды, нововведения на фабрике, биографии людей. Удивительно, откуда у провинциального подростка такая тяга к краеведению? Ведь ни учителей, ни предшественников…

В 1762 году родители послали молодого Тишу на службу в Петербург. Так было принято в Карелии вплоть до XX века. Перед отъездом мальчик спрятал свои записи в отцовский сундук. В столице прислуживал «в лавке торгующего промысла» в Гостином дворе, при этом завязал множество знакомств в духовных кругах (которыми впоследствии не раз пользовался). После возвращения в Петрозаводск женился и получил место писаря в магистрате, однако вскоре был уволен по причине слабого здоровья. В 1779-м отправился в паломничество по монастырям, продолжавшееся без мала тридцать лет. Записи Баландина остались в рукописи.

Если обозначить на карте его маршрут, получается паутина — от Соловков и Палеострова до Волыни и Крыма, — нити которой соединяют большую часть монастырей Российской империи. В одних он останавливался на несколько дней, в других принимал послушание на более длительный срок. В 1798 году разошелся с женой, намереваясь постричься в монахи, но передумал. Работая в скрипториях, познакомился в духовной литературой старой Руси и изучил жития святых настолько, что смог и сам попробовать свои силы в этом жанре. Именно его копия «Жития Лазаря Муромского» ввела текст в научный обиход. А «Жизнеописания блаженного Фаддея» без Баландина вообще бы не существовало!

Во время паломничества Тихон Васильевич посетил Петрозаводск, думая найти здесь для себя занятие — но безуспешно. В 1786 году основал частную школу, но ее быстро закрыли, чтобы не создавала конкуренции (то есть не отбирала деньги!) государственной. Лишь в 1808 году Адам Армстронг, управляющий Александровских заводов, принял его на службу в свою канцелярию. Духовный путь Баландина подошел к концу. Вместо рясы он получил звание унтер-шихтмейстера третьего класса, а затем и шихтмейстера, что означало переход в дворянское сословие.

(Кстати, Адама Армстронга Баландин описывает иначе, чем Паустовский… По словам Тихона Васильевича, английский управляющий был гуманистом и не только удешевил технологию выплавки сырья, заменив дровами дорогой каменный уголь, который ввозили из Англии, но и заботился о приписанных к фабрике крестьянах — прививал в Карелии разведение картошки, избавляя тем самым местное население от необходимости питаться в неурожайные годы сосновой корой да соломой.)

В канцелярии Армстронга Тихон Васильевич нашел наконец свое призвание — краеведение. Сперва он написал «Краткую повесть о Петровских заводах, ныне называемых городом Петрозаводском» и приложил к ней «примерный план, снятый в 1810 г. в Петрозаводске, где малозначущих развалин оставшихся, как земляной крепости, домны, равно и по положению и обложению на земле вида бывшего дворца, пруда, палисада и существующего в остатке березового сада». Это было преддверие труда всей жизни Баландина, озаглавленного «Петрозаводские северные вечерние беседы повествовавших старцев о первоначальном открытии, местоположения и на оном о построении, существовании, продолжении и уничтожении вододействуемых Петровских пушечных заводов и оружейных фабрик и с населением из разных мест крестьян, выведенные со следующим к тому дополнениями о построенных вновь Александровских пушечных заводах и о прочем с принадлежащими замечаниями»… Смело можно сказать, что труды скромного унтер-шихтмейстера легли в основание истории города.

Тихон Баландин умер в нищете. Сохранилось его письмо к Александру Фуллону^[49] (очередному — после Армстронга — управляющему Александровскими заводами), в котором старик-этнограф жаловался, что, будучи вольным человеком, не имеет собственного угла, и просил выделить ему слугу и финансовую помощь. Фуллон поспешил воспользоваться ситуацией и опубликовал составленный Баландиным план Петровской слободы с припиской: план сей составлен на основе свидетельств старейших жителей, помнящих остатки застройки… Но фамилию автора — не назвал.

К сожалению, Фуллон не стал исключением. После смерти Баландина его произведение не раз оказывалось объектом подобных манипуляций. О нем умалчивали (автор, мол, — доморощенный писатель, и труды его никакой научной ценности не представляют), использовали произвольно или же анонимно публиковали отдельные фрагменты. Такова, например, статья А. И. Иванова «Некоторые сведения о Фаддее Блаженном», явившаяся практически пересказом рукописной «Повести о Фаддее», написанной «одним олончанином около 1814 и 1818 годов». В последнем случае речь идет о сознательном стирании авторских следов, чтобы читатель не смог найти оригинал и обнаружить внесенные коррективы.

Я получил мейл: микрофильм с Баландиным прибыл в Петрозаводск. Остается заплатить шестнадцать рублей (пятьдесят центов!) за доставку его из Петербурга — и можно браться за работу. Единственный аппарат для чтения микрофильмов находится в Секторе редких книг, вдобавок оказывается, что это переделанный аппарат для просмотра диапозитивов, так что приходится вручную передвигать пленку под окошком проектора.

— А что такое диапозитив? — спрашиваю я девушку, которая показывает мне, как пользоваться аппаратом.

— Отдельный кадр микрофильма в рамке.

В отличие от моей абсиды, Сектор редких книг — без окон — напоминает старый подвал, а бледная кириллица на темном экране — петроглифы восьмитысячелетней давности. Через некоторое время руки мои осваивают аппарат в достаточной степени, чтобы я мог сосредоточиться на тексте.

Копия газетной вырезки. Каждая колонка разбита на три столбца, поэтому, чтобы прочитать одну страницу, приходится трижды перемещать ее сверху вниз. В середине первой — сокращенное название: «Петрозаводские северные вечерние беседы». Ниже: «Рукопись г. Баландина». Текст разделен на тридцать глав — «вечеров». Поклон ли это Жозефу де Местру^[50], чье знаменитые «Петербургские вечера» были тогда в моде у читающей публики? Хотя до скрупулезности французского мэтра Баландину далеко. С первой же фразы текст настолько туманен и причудлив (избыток амплификаций), что иногда трудно понять, что, собственно, имеет в виду автор. Спустя некоторое время до меня доходит, что это стиль «плетения словес», памятный мне еще по Соловкам. Передо мной — словно бы краеведческое эссе Епифания Премудрого. Сразу видно, что Тихон Васильевич работал в монастырских скрипториях.

Немного втянувшись, я возвращаюсь к началу. Итак, в первый вечер автор поносит вероломную Швецию, которая, презрев договор, напала на миролюбивую Россию, затем восхваляет премудрого, Богом избранного и увенчанного, прозорливого и дальновидного, неутомимого и неустрашимого монарха Петра Великого, который российскую армию россиянами и иностранцами умножал, превратив ее в регулярную, дабы дать отпор врагам. Но нашлись среди россиян и такие, что, не убоявшись Бога и невзирая на присягу, данную Помазаннику, самодержавному великому царю и государю, и презрев тщетно вопиющий голос совести, бежали от армейской службы обратно в свои глухие деревни и другие места среди дремучих лесов, гор и болот… На этом вечер первый заканчивается.

Второй вечер повествует о том, что царь милостивый и порядок возлюбивший выслал в Олонецкую губернию отряд солдат с чиновником во главе, дабы беглых рекрутов хватали и секли кнутом. Отряд долго продирался через дебри, ведомые лишь оленям, лосям, ланям да диким птицам. Наконец дошли они до устья Лососинки и узрели мельницу водную, мельника и рыболововов (вероятно, жителей близлежащей Шуи, приезжавших на Лососинку на нерест лосося).

Вечер третий. Мельник с рыболовами гостеприимно приняли нежданных гостей, усадили за стол и щедро угостили, чем были богаты. Царский чиновник был так тронут сердечным приемом, что произнес за столом короткую речь, после чего удалился в сладкие объятия Морфея. Пробудившись, принялся расспрашивать мельника и рыболовов: где река эта берет начало? Где реки истоки и как до них добраться? Мельник с рыболовами сообщили, что река эта вытекает из двух озер, что лежат выше, — Машозеро и Лососье. От устья Лососинки до Машозера будет верст двадцать, но добираться туда по берегу реки крайне затруднительно — лес густой да на каждом шагу болота и ручьи. Тому, кто не привык к тяжелому труду, лучше и не пытаться. Другое дело — местные, — добавил один из рыболовов, — мы к работе привычные: для нас чем больше труд, тем трезвее ум. Царский чиновник горячо поблагодарил за предостережение, но не отступился. — Я, — молвил он, — по стремлению моего духа и любопытства, охотно соглашаюсь все неудобства и нужды перенести для государственной и отечественной пользы, которая от века в сокровенных сих местах скрывается втуне и бесплодно. Вы и потомство ваше из сего выведенного на свет сокровища увидите проистекающее, при помощи Всевышнего и благословляющего Бога, для России достославное благополучие и разливающуюся славу в концы вселенной, с истреблением ее врагов. И сия необитаемая ваша пустыня, яко крин процветет и облечется, по устроении заводов, в обитание народа, к благополучному оного состоянию. — Мельник и рыболовы очень удивились его словам — не знали, что думать. (По правде говоря, я тоже удивился, почему вдруг речь о заводах, если чиновник преследовал беглых рекрутов? Неужели Тихон Васильевич настолько неумелый автор, что не совладал с сюжетом?)

Тем временем чиновник закончил беседу с мельником и рыболовами и, движимый любопытством, направился вверх по реке, желая пройтись и поглядеть на все своими глазами. Вскоре он заметил, что выше холмы расступаются, образуя небольшую равнину, весьма подходящую для строительства заводов. Дойдя до этого места, он глубоко задумался над неисповедимыми путями Провидения, по воле коего он оказался здесь — во славу и на благо отчизны. А день и впрямь благоприятствовал раздумьям. Было удивительно красиво: все залито золотым солнечным светом, легкий ветерок нес прохладу, в кристально-прозрачном Онего плескалась рыба, от каменистых порогов летели брызги, луга по берегам реки благоухали цветами, вдали зеленел лес, в котором щебетали птицы, славя щедрость Господа. Царский чиновник почувствовал, что его снова клонит ко сну, улегся в тени берез на мураву, точно в райских кущах, и уснул. А проснувшись, еще раз тщательно обошел окрестности и составил их план. Так заканчивается третий вечер.

Четвертый повествует о многотрудном путешествии царского чиновника (которого автор по неведомым причинам именует теперь патриотом) вместе с мельником и рыболовами вверх по реке Лососинке. После долгого и тяжелого марша — через болота, ветроломы и осыпи — они добрались до Машозера, через ручей питающего реку Лососинку. Там царский патриот осмотрел окрестности и, принимая угощение от местных жителей, расспросил их о железной и прочей руде (а вовсе не о беглых рекрутах), после чего, удовлетворенный, изволил отправиться на ближайший остров, в монастырь Святого Илии^[51] — помолиться. Обратно на мельницу возвращались полевой дорогой.

Здесь я прервал чтение. Решил сам побывать на Машозере и собственными глазами увидеть, как там обстоят дела сегодня. Текст Баландина я «читал», так сказать, руками, теперь пора «перечитать» его ногами.

Рейсовый автобус из Петрозаводска на Машозеро ходит три раза в неделю — по средам, субботам и воскресеньям. Туда — в девять утра, обратно — в семь вечера. Ездят на нем петрозаводские дачники. В середине семидесятых годов прошедшего столетия кооператив Онежского тракторного завода выделил рабочим по шесть соток.

— Дачный «бум»… да только без ума, — говорит Наташа^[52]. — Разрушили старую карельскую деревню. Ну, сам увидишь.

Воскресным утром мы вышли из дому. Петрозаводск отсыпался после бурной субботней ночи. Улицы были безлюдны, только в парк на берегу Неглинки со всех сторон стекались местные алкоголики с полными сумками — там по воскресеньям принимают стеклотару. Бутылки поблескивали на солнце… И вдруг в воздухе — веселая возня. Чайки прилетели!

Который уже раз я наблюдаю эту птичью радость на Севере? Кувыркание в небесах и истошные вопли. Словно солнце рассыпает звонкие белые искры.

— Помнишь лебедей в Ловозере?

На вокзале суматоха. У кассы гудит очередь небритых мужиков с воспаленными глазами. Оказывается, ночью перевели часы на летнее время. Автобус в Машозеро ушел час назад.

— Если не поймаем попутку, придется топать пешком.

— Можно троллейбусом до Древлянки доехать. Оттуда начинается трасса на Машозеро.

Древлянка — самый молодой и самый южный по отношению к Онежскому озеру район Петрозаводска. На остановке на улице Чапаева два сопляка с пивом — на вид лет двенадцати-тринадцати. Подъезжает троллейбус, внутри бабуля с тюльпанами и парень с пьяной девкой. До той явно не доходит, что суббота закончилась.

— Она еще больше отстала во времени, чем мы, — вполголоса говорю я Наташе.

— Если и вовсе из него не выпала.

По улице Чапаева — через район Перевалка — поднимаемся в гору, удаляясь от Онего. Вид справа — как после гражданской войны: полуразрушенные избы (тут закопченный сруб без крыши, там крыша на каркасе), покосившиеся заборы и остовы сарайчиков. Слева недостроенный район: бетонные многоэтажки (строительный кран в котловане, бетонные плиты в грязи), море машин и, куда ни взглянешь, граффити «Terror.ru». На каждой остановке — стеклянная витрина «Зодиака». Работает круглосуточно — пиво, чипсы, сигареты. Проезжаем базар «Чапаевский». Бабуля с тюльпанами выходит.

Чем дальше от центра, тем чудовищнее картина!

На перекрестке перед гипермаркетом «Сигма» (гипертрофия потребительства) сворачиваем на Лесной проспект. Лес здесь шумит только в названии, река упрятана под асфальт, а мы лицезреем выродившийся индустриальный пейзаж. Жуткие столбы высоковольтной линии раскинули руки над многополосным шоссе — воздух так и вибрирует. На обочинах рекламные щиты: девушка с пустыми глазами и слоган Билайна — «Люди говорят». Ветер гонит мусор.

Далеко внизу слева поблескивает Онего. Справа — железобетон Древлянки. Когда-то это был пологий, заросший лесом склон за городом, откуда открывался чудесный вид на Онего. При Екатерине Великой здесь находилась летняя резиденция генерал-губернатора Тимофея Тутолмина (примерно там, где теперь Республиканская больница…), а в первой половине восьмидесятых годов XX века, когда генсеком стал Юрий Андропов и столице Карелии стали выделять огромные квоты на строительство жилья, на склоне Древлянки вырос сей железобетонный монстр.

На очередном перекрестке сворачиваем к спальному району, жителям которого наверняка снится апокалипсис. Троллейбус останавливается неподалеку от торгового молоха, напоминающего костел из красного кирпича. На одной из вывесок — кириллицей — «Варшава». Кажется, текстиль… Немного дальше — сквер и детская площадка, больше походящая на лобное место. На конечной остановке у супермаркета мы выходим. Парень с девкой спят.

По Лососинному шоссе выбираемся из этого кошмара. Среди деревьев на склонах пятна света — как у Стройка^[53]. Птичий галдеж! Снег тает, дорога залита солнцем. Движение небольшое. Дачный сезон еще не начался. Мы останавливаем первую же машину. «Лада»-развалюшка притормаживает с трудом.

— Будь это джип, как пить дать обдал бы нас грязью, — восклицает на бегу Наташа.

Мужик едет в поселок Лососинный — проверить, не обглодали ли зайцы яблоньки. Он еще что-то рассказывает, но машина так тарахтит, что на заднем сиденье ничего не слышно. Я только поддакиваю. Подъезжаем к перекрестку на берегу Лососинного озера. Удильщики на льду напоминают вопросительные знаки на пустом листе бумаги. Каждый над своей дырой. Трасса на Машозеро уходит на восток.

— Отсюда двенадцать километров, — машет рукой мужик. — Сначала вдоль берега на плотину через Лососинку, дальше по лесу, мимо турбаз. Заходить туда не советую, три шкуры сдерут.

И в самом деле… На первой же базе, где мы решили попить чаю из собственного термоса, столовая оказалась заперта. Нам предложили открыть — за шестьсот рублей. Вот он — капитализм по-русски. Трудно поверить, что еще недавно русский Север славился своим гостеприимством.

Чаю мы попили на плотине, выстроенной в том месте, где Лососинка вытекает из озера. Это начало мощной водной системы (вторая плотина стоит на ручье, соединяющем Машозеро с Лососинной), обеспечивавшей сперва Петровские, а затем Александровские заводы электроэнергией, необходимой для производства смертоносного железа. Лед на реке уже стаял, и полукружия темной воды у белоснежных отмелей внизу напоминали один из моих любимых татрских пейзажей Рафала Мальчевского^[54].

Кто бы мог подумать, что эта ленивая полоска воды может представлять опасность… а ведь весной 1800 года разлившаяся Лососинка снесла нижнюю плотину и, вернувшись в прежнее русло, выдавила в Онего часть фабричной застройки. Люди тогда говорили — мол, машозерский водяной сватал дочь за сына лососинного водяного, да так оба загуляли, что река из берегов вышла.

Двенадцать километров до Машозера прошагали незаметно. Время от времени мимо проносились машины, некоторые водители тормозили, в надежде разжиться пассажирами, но мы не реагировали. Никакая поездка не даст такой радости, как пешая прогулка по северному лесу, по шоссе, навстречу солнцу. Думаю, Вольфганг Бюшер^[55] нас бы понял! Недавно я прочитал оба его путешествия — по Германии и пешком до Москвы — и рад, что открыл еще одного дикого европейского гуся.

Вдруг после поворота Машозеро усеялось дачами — первая, вторая, третья, четвертая. А дальше сразу множество — десятки, сотни. Натыканные беспорядочно, от берега озера до самого горизонта — как попало. Избушки из полых кирпичей или дощатые, шиферные крыши. Кое-где среди трущоб блестели на солнце медными кровлями солидные срубы «в лапу». Большая часть дач еще пустовала: калитки занесены снегом, окна забиты досками. Пустой была и новая церковь, выкрашенная в ядовито-желтый и поноснозеленый цвет. Похоже, Господь тоже бывает здесь только в летний сезон.

Лишь в центре деревни, где стояла возле дороги пара старых домов, мы заметили некоторые признаки жизни — дым из трубы и кота в окне. Попробуем попытать счастья.

— Говорят, на острове церковь раньше стояла? — заговариваю я со стариком, расчищающим дорожку возле дома. —Это на котором?

— А на Ильинском, — старик машет рукой в сторону ближайшего острова, — туристы спалили. Только кладбище осталось.

— Когда это было?

— Не знаю. Лет двадцать назад, может, и того больше. Какая теперь разница?

На краю Машозера дорога закончилась. На утоптанном снегу стояло стадо массивных джипов с затемненными окнами. Хозяева рыбачили.

До Ильинского острова по льду — около полутора километров, от силы два. Сильный ветер клонил золотистые камыши. Через некоторое время я оглянулся. Издали поселок напоминал термитник.

— Наверное, в свое время это была прелестная деревушка…

— Скажи, Мар, что произошло с этим народом? Когда-то люди селились в самых красивых местах, а сегодня умеют только засрать все вокруг. Когда-то строили прекрасные дома, а сегодня обычный сарай поставят — и то криво. Почему?

— Не знаю, милая.

Мы подходили к Ильинскому острову — и все глубже делалась тишина. На границе голубой лесной тени все умолкло. Ни криков птиц, ни дуновения ветра под кронами деревьев. Приглушенный свет сочился сквозь голые ветви, снег на могилах усыпан сухими иголками, кое-где на крестах — венки из искусственных роз, над одной из могил свисал с сосны черный лоскуток.

— Остров мертвых, — шепнула Наташа.

Из сумрачной сени кладбища мы вышли на просторную, залитую солнцем поляну. На краю, у самой стены деревьев торчал из снега железный крест. В первый момент я подумал, что это еще одна могила, но, подойдя ближе, прочитал на табличке, что крест сей венчал церковь Святого пророка Илии, построенную здесь в 1564 году игуменом Иоасафом, основателем мужского монастыря на острове. 19 же июля 1979 года церковь сгорела. Выше кто-то привязал проволокой к кресту медальон с фотографией Ильинской церкви. Такие медальоны с портретами умерших прикрепляют обычно на могилы…

И вот что интересно: столько лет прошло после пожара, а поляна голая — ни деревца.

Я вернулся в свою келью. То есть в Сектор редких книг, который я называю кельей, поскольку, как правило, сижу здесь среди раритетов в полном одиночестве — словно монах в скриптории (не считая сотрудниц). Читатели сюда заглядывают редко. Зато в интернет-зале — толпы. Всем хочется побыстрее да попроще (символы нашей эпохи) — легче набрать слово на экране и удовлетвориться моментально высветившейся информационной кашей, чем самому копаться в каталогах, заказывать кипы фолиантов и выковыривать из петита сносок что-то, что — возможно — пригодится… утомлять глаза, дышать пылью…

Да и занятие, которому я здесь предаюсь, напоминает работу монастырского писца — чтобы лучше понимать текст Баландина, я принялся вручную переписывать его с микрофильма. Читая с пленки, я не мог сосредоточиться, путался, то и дело ловил себя на том, что, добравшись до конца страницы, не понял ни слова. А переписывая текст в свой молескин, я не только вникаю в каждую завитушку мыслей Баландина, но и — заодно — изучаю правила старой русской орфографии (до реформы 1872 года): употребление краткого или долгого «и», «еров» и так далее. Следуя за Баландиным — слово за словом — воспроизвожу ход его дум.

Я дважды пробежал глазами пятый вечер, в котором патриот обсуждал с мельником и рыболовами недавнее путешествие на Машозеро, но лишь читая этот фрагмент в третий раз — с карандашом в руке, — обратил внимание на «замкнутость сердца героя в молчании, чтобы не утратить доверия собеседников и склонить их к указанию мест, где в земных недрах залегают руды». То есть это не ошибка Тихона Васильевича — что чиновник, прибывший на Лососинку в поисках беглых рекрутов, ни с того ни с сего принимается рассуждать о строительстве заводов. Нет, это сознательный художественный прием, акцентирующий маску героя, а также то, что под действием алкоголя у него раньше времени развязался язык. На самом деле, утверждает Василий Мегорский, этим чиновником-патриотом был Иоганн Блюэр^[56], командированный Петром Первым в Олонецкий край на поиски серебряных, железных и медных руд.

Блюэр — один из тех «немцев», с помощью которых Петр Великий строил свою великую Империю. «Немец» — не в смысле национальности (хотя Иоганн Блюэр как раз прибыл в Россию из Саксонии), а любой иностранец, не владеющий русским языком, то есть — «немой», «немчура». Сомневаюсь, что Баландин имел в виду Блюэра, когда писал о чиновнике-патриоте, ведь с «немцем» никакие местные мельники или рыболовы не смогли бы договориться. Думаю, речь шла скорее об Иване Патрушеве, рудознатце и дозорщике, сопровождавшем геологическую экспедицию Блюэра в 1702 году. Если Баландин вообще вел речь именно об этой экспедиции.

Впрочем, кем бы ни был герой Баландина, свою задачу он выполнил на пять с плюсом. Ибо не только разговорил мельника и рыболовов до такой степени, что в конце концов они и поведали ему секреты местной металлургии, и показали места добычи руд, и провезли по деревням, где в печах выплавляли сыродутное железо, показали сельские кузницы, в которых из него выплавляли собственно железо и уклад.

Да! Теперь я понимаю, почему чиновник-патриот изображал идиота, гоняющегося за беглым рекрутом. Добычей и обработкой железных руд местное население испокон веку зарабатывало себе на хлеб, который земля здесь не родила, поэтому неудивительно, что, боясь конкуренции со стороны государства (а точнее — того, что государство просто отберет у них выработки и принудит к рабскому труду на своих предприятиях…), держали язык за зубами. Я бы тоже молчал.

Во-вторых — выплавка металла с древнейших времен считалась занятием сокровенным, а труд кузнеца приравнивался к деятельности шамана. Мирча Элиаде даже писал об «общих корнях сакральности шамана и кузнеца», утверждая, что и того и другого почитали как «господина огня». Достаточно обратиться к «Калевале» (шаманской библии карелов и финнов) и задуматься над образом кузнеца Ильмаринена, выковавшего чудесную мельницу изобилия Сампо. Подобные тайны первому встречному не выкладывают.

Итак, приходится снова свернуть в сторону и углубиться в историю. То есть обратиться к началам металлургии на Севере. А заодно объяснить, что значит «уклад».

О рождении железных руд рассказывал старый Вяйнемейнен в девятой песни «Калевалы». Мать железа — Воздух, старшие брат и сестра — Огонь и Вода. Железо появилось на свете позже всех, когда Укко, сил воздушных повелитель, отделил небо от воды, а из воды проступила земная твердь. Затем творец небесный потер ладонью о ладонь, погладил левое колено, и в конце концов из него появились три полногрудые девы. Девушки ступали по краю облака, а из груди у них капало на землю молоко. Из груди старшей сочилось молоко черное, из которого возникло ковкое железо, из груди средней — лилось белое, породившее крепкую сталь, из груди же младшей — красное, родоначальник хрупкого чугуна. Спустя некоторое время железо пожелало познакомиться с огнем, но тот так полыхнул, что едва не сжег младшего брата. Пришлось железу в болото закопаться, чтобы его братский жар не опалил.

Сперва люди выплавляли железо из болотных руд. Их находили в следах волчьих лап, и, возможно, поэтому первые примитивные печи для выплавки сыродутного железа называли «волчьими ямами». Это и в самом деле были ямы, чаще всего их копали на склонах, чтобы использовать ветер в качестве мехов для поддержания высокой температуры, стены обмазывали толстым слоем голубой глины или выкладывали камнями, которыми усыпана Карелия.

Около X века наступила эра «дымарок» — печей с ручными мехами. Мощным двигателем развития карельской металлургии было производство соли на берегах Белого моря — именно оно обеспечивало постоянный спрос на железо. Дело в том, что для варения соли использовались огромные железные сковороды — так называемые црены. Уже в 1137 году новгородский князь Святослав Олегович издал указ, дававший Софийскому собору право собирать дань на Севере «от црена». А в книге податей за 1498 год на беломорском Поморье — в Нюхче, Суме, Колежме и Сухом Наволоке — зарегистрировано шестьдесят солеварилен. В среднем на одну варильню полагалось два црена.

Считаем. Размеры црена: шестнадцать квадратных саженей плюс борт — восемь вершков. В современных единицах измерения: более тридцати двух квадратных метров плюс тридцать пять сантиметров. Толщина каждой из ста сорока — ста пятидесяти полиц (железных листов, из которых ковали црены) составляла десять-одиннадцать миллиметров. Плюс три пуда гвоздей — сбивать полицы. Выходит триста пятьдесят-четыреста десять пудов железа на один црен. Црен служил год! То есть в сумме шестьдесят беломорских варилен по два црена каждая требовали от сорока до пятидесяти тысяч пудов железа в год.

Неудивительно, что при таком спросе Карелия славилась своими кузницами, а каждая местность — собственным товаром. Например, производством цренных полиц (железных брусков) — Лопские погосты, к северо-западу от Онего. Прутовое железо лучше всего выходило в Шуйском, Оштинском и Мегорском погостах. «Коньком» Заонежья было производство уклада и готовой продукции (в Шуньге делали якоря, в Толвуе — топоры, в Кижах — ножи, Сумпосад по праву гордился своими самопалами, Олонец — пищалями и пулями). Словом, карельские кузнецы прославились не просто так и не только в регионе.

Все это издавна привлекало предприимчивых иностранцев. Среди документов XIII века сохранился договор, согласно которому Новгород Великий отдавал ганзейским купцам право на добычу и обработку железных руд в Карелии. Историки утверждают, что речь шла не о вывозе сырья за границы княжества, а о производстве готовых товаров с использованием местной рабочей силы и продаже их на месте, в частности в том же Новгороде. Однако подлинная «железная лихорадка» охватила иностранцев во второй половине XVII века.

Железным Клондайком России стало Заонежье, которое вообще можно назвать колыбелью карельской металлургии, ведь именно здесь археологи открыли древнейшие следы переработки железной руды. В 1666 году новгородский гость Семен Гаврилов привез под Толвую плавильщика Дениса Юрыша и доктора Николае Андерсона, прежде работавших в лапландских шахтах. Гаврилов попробовал заняться медью, но дело не пошло, а в 1669 году царь Алексей Михайлович выдал концессию на добычу руд в Заонежье Питеру Марселису из знаменитого рода нидерландских купцов Гамбурга. Марселису придется посвятить отдельный абзац.

Питер Марселис прибыл в Москву в 1629 году (к этому моменту его отец, Габриэль Марселис, торговал с Россией уже тридцать лет) и сразу развил бурную деятельность. В частности, монополизировал в Архангельске скупку рыбьего жира, лосося и корабельного леса, благодаря связям в Бремене посредничал в торговле с Европой, плел всевозможные дипломатические интриги, причем работал и на тех и на других (что, впрочем, порой оборачивалось неприятностями), а также привил в России разведение роз. Однако в какой-то момент понял, что дело его жизни — это железо! Уже в 1639 году, воспользовавшись финансовыми проблемами Андриаса Виниуса (создателя первой доменной печи в России), отобрал у него железные заводы под Тулой. Затем получил у царя концессию на строительство новых заводов на берегу Ваги, Шексны и Костромы. Рано или поздно внимание Марселиса должны были привлечь знаменитые карельские руды. Однако этой заонежской концессией он уже не успел воспользоваться. Умер в 1673 году.

Первые железоделательные заводы в Карелии построил датчанин Генрих Бутенант, совладелец Питера Марселиса и опекун его малолетнего внука Христиана, унаследовавшего право на заонежскую концессию после смерти Питера Марселиса-младшего. Бутенант сразу отказался от добычи медной руды в Заонежье, сосредоточившись на железе. После 1676 года он в короткие сроки построил четыре завода — сначала на Усть-Реке и в Фоймогубе, потом на Лижме и в Кедрозере, привлекая туда тульских и зарубежных мастеров. Рабочих набирал на месте. Вскоре начались бунты. В 1694 году датчанин попросил Петра Алексеевича, чтобы тот указом «приписал» крестьян Кижской волости к его заводам. Тем самым в Карелии был узаконен рабский труд.

Поначалу Бутенант не занимался выплавкой железа — он скупал в окрестных селах так называемые крицы (глыбы твердого губчатого железа со шлаковыми включениями) и обрабатывал их на своих предприятиях при помощи гигантских водных молотов. Его продукция быстро завоевала популярность как на внутренних рынках, так и за пределами России. Лишь в 1681 году Бутенант поставил в Усть-Рецком заводе первую в Заонежье плавильную печь.

В декабре 1701 года он получил от Петра серьезный заказ: сто орудий двенадцатифунтового калибра и семьдесят пять тысяч двенадцатифунтовых ядер, а также пять тысяч ядер десятифунтовых, тысячу двести четырехпудовых бомб и две тысячи пудов прутового железа, а также несколько тысяч ломов и железных лопаток. Все должно было быть готово к марту 1702 года. Михаил Данков утверждает, что именно при помощи этого оружия, пройдя «Осударевой дорогой», Петр Алексеевич покорял шведский Нотебург и Ниеншанц, открывая путь к Балтике. Другими словами, империя Петра поднялась на карельском железе.

Чем же объясняется упадок заводов Бутенанта и жалкий конец их хозяина? Мнения историков расходятся. Одни толкуют о жадности князя Меншикова, который, будучи тогда генерал-губернатором северных провинций России, якобы «присвоил» выгодные предприятия. Документальных подтверждений этим инсинуациям найти не удалось. Другие твердят, что железо датчанина оказалось низкой пробы, а заводы его — нерентабельны. Однако факты говорят об ином — достаточно привести цитату из письма первого командующего Российским балтийским флотом адмирала Корнелиуса Крюйса^[57], который писал полковнику Ивану Яковлеву, олонецкому коменданту: «Я сам возил железо Бутенанта в Европу и могу заверить, что оно ни в чем не уступает шведскому». Данков же высчитал на основе царского заказа 1701 года, что заонежские заводы в то время производили 22,6 процента всего российского железа! Так в чем же дело?

Думаю, тут не обошлось без царя… Решение о ликвидации предприятия такого масштаба могло быть принято только на самом высоком уровне. Допускаю, что Петр Алексеевич просчитал стратегическое значение карельского железа (война со шведами, в сущности, только начиналась!) и пришел к выводу, что ему нужна монополия. Тем более, что Бутенант (как некогда Питер Марселис-старший) играл «и нашим, и вашим», обделывая собственные делишки (и еще в 1688 году добился того, что был причислен Кристианом V к датской аристократии, став Бутенантом фон Розенбушем). Так что русского царя можно понять. В ситуации войны даже союзникам нельзя полностью доверять, а уж оставлять стратегическое сырье в чужих руках…

Непонятно только, почему датчанину не заплатили, ведь заказ он выполнил добросовестно и в срок? Эту царскую беспечность я объясняю «патримониальным режимом»: по словам Ричарда Пайпса^[58], правитель в России — одновременно и хозяин. Бутенант умер в Москве в нищете и забвении в 1710 году, до последнего пытаясь получить причитающиеся ему деньги. От четырех его заонежских заводов не осталось и следа, не считая лопаты для добычи руды, найденной археологами в Фоймогубе.

Остается объяснить, что же такое уклад, которым славилось Заонежье. Я долго рылся в профессиональной литературе, пока мне в руки не попала книга «О выделке железа в сыродутных печах и по каталанской методе» (1819) управляющего Александровскими заводами Фуллона. Англичанин писал: «Уклад не есть железо и не есть сталь, но особый искусственный род металла, составленный на обоих». Преимущества уклада позволяют делать из него ножи, топоры, инструменты, используемые в сельском хозяйстве, а также инструменты для обработки мрамора. А на Петровских заводах использовали сверла из уклада при изготовлении орудийных стволов. Александр Фуллон описал также процесс выплавки уклада, а поскольку это заонежское фирменное блюдо, имеет смысл его процитировать: «…Для превращения крицы в уклад полагается оная в горн, сходствующий с обыкновенным кузнечным, и покрывается углями; впустивши дух из цилиндрической машины, до тех пор крицу нагревают, пока начнут вылетать белые искры, т. е. до степени наварки; тогда выгребают с поверхности уголь и на крицу спрыскивают воду, а зимою бросают снег. Охлажденную таким образом поверхность отделяют от массы железным инструментом и сию корку, состоящую из тонких листочков, немедленно собирают в холодную воду; остаток крицы опять нагревают до белых искр и водою или снегом прохлаждают, а поверхность по отделении оной опять в холодную воду бросают и сие продолжают до тех пор, пока вся крица уничтожится. Из имеющихся в воде листиков выбираются сперва самые крупные и укладываются в другой, приготовленный на то подобный первому горн сколько можно плотнее один к другому. Сложив около 20 фунтов оных, продолжают огонь, доколе они начнут соединяться, тогда прилагают к сей массе достаточное число мелких листочков. Листки сии плавятся скоро и соединяются с массою, называемою в тех краях парегою, которая от расплава мелких кусков получает довольно плотное сложение. Тогда останавливают дух и, очистив с поверхности уголь, прохлаждают парегу водой или снегом. Потом оборачивают парегу нижнею стороною вверх и, нагрев оную, кидают в огонь еще мелких листков, которые, расплавившись и соединившись с парегою, соделывают ее столь же плотной с сей стороны, как и с другой».

Говорят, карельский уклад ни в чем не уступал сегодняшней стали. Его называли металлом Марса, потому что он представлял собой идеальный материал для производства холодного оружия.

В Петрозаводске есть улица Юрия Андропова. В Карелии началась его политическая карьера.

Впрочем, началась не слишком похвально. Когда в 1950 году волна репрессий, связанных с так называемым «Ленинградским делом», докатилась до Петрозаводска, Андропов, спасая собственную шкуру, написал донос на прежде почитаемого им товарища Геннадия Куприянова, первого секретаря ЦК КП(б) Карелии, в чьем партизанском отряде он сражался во время войны^[59].

Куприянов получил двадцать пять лет лагерей. Вышел через шесть, реабилитированный Никитой Хрущевым. Андропов пошел на повышение в Москву.

— Жизнь, Юра, это мокрая палуба. Чтобы не поскользнуться — передвигайся не спеша. И каждый раз выбирай место, куда поставить ногу…

Юрий Андропов на всю жизнь запомнил слова старого боцмана, который в 1930-е годы учил его плавать по Волге. И ни разу не поскользнулся. Ни будучи послом в Венгрии в 1956 году, ни руководя КГБ в 1967-м-1982-м, ни встав во главе СССР в последние годы жизни. После смерти Андропова летом 1984-го один из петрозаводских переулков в центре города (соединяющий проспекты Ленина и Маркса) назвали его именем… В дом № 1 по улице Андропова — ресторан «Петровский» — мы зашли с Наташей после загса, а в доме № 5, в большом бежево-розовом здании, находится сейчас ФСБ, прежний КГБ.

Андропов не раз вспоминал свой карельский опыт. В сентябре 1981 года, во время переговоров с шефом польского МИД Чеславом Кищаком^[60] по поводу введения военного положения, предостерегал поляка от массовых репрессий, которые могут усилить сопротивление и вызвать шум на Западе. Советуя арестовать главных польских оппозиционеров, он цитировал карельских сплавщиков:

— Если образовался затор, осторожно вылови «ключевую» балку — остальное само поплывет по течению.

В «Секретном знании» Дэвид Хокни^[61] написал, что тени существуют лишь в европейском искусстве. Художники Китая, Персии, Индии, несмотря на свою тонкость, никогда не пользовались тенью. Ни один… Нет теней и в наскальных картинах пещеры Ласко^[62], в древнеегипетских и византийских изображениях, в живописи средневековой Европы.

Однажды он спросил китайскую даму, обладавшую весьма утонченным вкусом, в чем тут дело. Та ответила, что тени им были не нужны. Тогда почему их изображали европейцы?

— Потому что вы их видите.

Хокни связывает появление тени в европейском искусстве с введением в инструментарий художника нового оптического устройства — камеры-обскура. С нее начинается живописный «бум» — и оптическая проекция завоевывает мир… Но это лишь одна из возможных перспектив, причем как раз та, что отгораживает нас от мира, — добавляет он.

Если вспомнить, что до 1839 года камера-обскура была почти тайной, а Церковь (контролировавшая живопись) имела над обществом огромную власть, то нетрудно заметить: власть эта слабеет именно с началом производства камеры-обскуры. Вслед за линзой власть над публикой перешла к средствам массовой информации. Теперь мы наблюдаем очередную революцию. Производятся миллионы новых камер (даже в сотовых телефонах). Мы смотрим на мир при помощи линз и зеркал.

Сравнивая китайский свиток с европейской картиной, Дэвид Хокни в «Секретном знании» замечает: «Это не окно Альберти^[63]. Мы находимся не снаружи сцены, но идем сквозь пейзаж, с которым тесно связаны… Мы блуждаем по свету, опробуя не одну, а разные перспективы».

Петрозаводск, 2007–2008

Котлета из карибу

Мир, по которому имеет смысл путешествовать, остался уже только в старинных книгах.

Николас Гомес Давила^[64]

Мысль отправиться по следам Уайта на Лабрадор родилась у меня еще тогда, когда я впервые открыл в Кракове его «Синий путь». Между идеей и собственно путешествием — два с лишним года. На разных этапах этого приключения мне помогали многие люди. В основном я встретил их в Торонто, и ничего удивительного, ведь «Торонто» (на наречии гуронов^[65]) — «место встреч» на озере Онтарио.

Да, Онтарио, гуроны… Есть такие путешествия, которыми живешь с самого детства, которые рождаются из игр в индейцев, из романов Купера и Кервуда^[66], в вигвамах под сливой. По правде говоря, так до конца и непонятно, когда они начинаются… Перед самым отъездом, когда упакованный рюкзак еще стоит в прихожей, а мыслями ты уже в пути? Или годом раньше, когда вдруг стало ясно, что все это реально, потому что нашлись люди, готовые оказать финансовую поддержку? А может — когда, прочитав «Канаду, пахнущую смолой» Фидлера^[67], мы с братом принялись сушить мясо на батарее?

Мы проехали шесть тысяч шестьсот километров на машине и две тысячи двести километров на паромах. Любовались суровыми пейзажами канадского Севера — всеми оттенками зеленого гор Лаврентия, драматичной игрой света и тени на реке Сагеней (Уолт Уитмен утверждал, что именно это отличает Сагеней от всех прочих рек на свете), танцем гравия на Транс-Лабрадор-хайвей и иероглифами пены на Ондатровых водопадах, спектаклем туманов на озере Мелвилл, скальным амфитеатром залива Кайпокок, каменными порогами реки Акваниш и фантастическими литоралями^[68] архипелага Минган. Мы купались в озере Пекуагами и в кратере Маникуаган, в Лабрадорском море и в заливе Святого Лаврентия, восхищались играми тюленей и забавами китов, посетили электростанцию Маник-Утард (крупнейшую в Канаде) и художественную галерею инуитов^[69] в Гус-Бэй, Музей барда Жиля Виньо^[70] в Наташкуане и Maison de la Chicoutai (Дом морошки) в Ривьер-о-Тоннер. Но прежде всего мы встречались с людьми.

— Потому что какого бы цвета ни была у человека кожа — по жилам у всех течет одинаково красная кровь, — говорит Дюк Редбёрд (Красная Птица) — поэт, певец и шаман из племени оджибве^[71].

Кто-то появлялся на нашем пути неожиданно, словно посланец Великого Маниту^[72] — чтобы просветить меня: Дениз Робертсон в Маштейяташ подарила мне фотографию водяного зеркала, на которой глядят с дерева духи ее индейских предков, а озерная гладь неотличима от неба; Алекс Сондерс на пароме «Северный рэйнджер», что вез нас в Пайн, рассказал о значении каждой из четырех сторон света в религии инуитов (север — направление старости и место пребывания нанука — духа белого медведя), а Джейсон Крумми на том же пароме шутил, что на Лабрадоре мы не загорим, а заржавеем. Кого-то мы находили сами, хотя иногда мне казалось, что эти люди словно поджидали меня, чтобы научить чему-то важному. Бенжамин В. Повел, названный при жизни «отцом Шарлоттауна», траппер, торговец, автор более десятка книг (в том числе — бестселлера «Голоса Лабрадора»), с гордостью продемонстрировал мне окно мастерской на задах собственного магазина — мир, созданный им самим. Филип МакКензи, индейский певец из резервации Малиотенам (единственный персонаж «Синего пути», которого мне удалось отыскать, поскольку Уайт назвал его в книге по имени и фамилии) — живой (хоть и частично парализованный) пример того, как внимательно следует записывать человека. Индианка Катя Рок из Уушат объяснила, что «tshe menuateten» на языке инну означает просто «я тебя люблю». Со многими мы сталкивались случайно — так бывает, когда подходишь к дереву, чтобы спрятаться в его тени, или к источнику — утолить жажду. Их добрые советы, доброжелательная улыбка и помощь поддерживали нас в путешествии.

Чем дольше я шатаюсь по свету, тем отчетливее понимаю: не важно, когда и откуда выходишь и куда направляешься, важно — кого встречаешь по пути.

Начало пути

Если обозначить на карте наш маршрут и сравнить с маршрутом Кеннета, сразу станет ясно — линии наших дорог переплетаются как во времени, так и в пространстве: то пересекаются, то накладываются друг на друга, то идут навстречу, то разбегаются в разные стороны, чтобы спустя некоторое время вновь сойтись и идти вместе.

В первый раз мы встречаемся в Квебеке (Уайт прибыл туда из Монреаля, а мы — из Торонто), горы Лаврентия мы проехали по описанной им автостраде 175-Север, в Шикутими свернули на автостраду 170-Запад к озеру Сен-Жан, после чего разделились. Кен поехал по автостраде 169-Север, заночевал в Долбо, а назавтра вздохнул: «Люди, как я рад, что покидаю Долбо!», сел на автобус в Роберваль, откуда пешком отправился в резервацию Маштейяташ, а мы, памятуя его вздох, не рискнули останавливаться в Долбо, а сразу же по автостраде 169-Север направились в резервацию, решив дожидаться Кена там.

Начиная с индейского кемпинга в Маштейяташ (на наречии инну — «Точка, с которой видно озеро») линии на карте воссоединяются. По следам Кеннета мы вернулись в Шикутими, потом по автостраде 172 (то есть по левому берегу реки Сагеней) спустились в Тадуссак на реке Святого Лаврентия, а дальше по автостраде 138 (так называемой Дороге китов) вдоль северного берега поехали в город Бай Комо. Там мы свернули налево и, объезжая по гравиевому тракту кратер Маникуаган, окутанные густым облаком пыли, выбрались на Транс-Лабрадор-хайвей. А Кен поехал прямо — остановившись по дороге на пару дней в Сет-Иль и посетив индейскую свадьбу в резервации в Мингане, добрался до Авр-Сен-Пьер (в те времена дорога там заканчивалась), вернулся в Сет-Иль, откуда спустя несколько дней отправился на шахтерском поезде в Шеффервилл.

Линии снова соединяются лишь на Транс-Лабра-дор-хайвей неподалеку от Черчилл-Фолс. Кен проезжал там на автобусе, в который сел «чуть ниже Ливингстона у столба с меткой «101 миля», если двигаться из Шеффервилла», мы грелись в клубах пыли от Лабрадор-Сити. До Гус-Бэй мы двигались по его следам, осмотрев по пути паутину Ондатровых водопадов. В Гус-Бэй проезжая дорога закончилась. Дальше на север, до самой Унгавы, Уайт летел на маленьком самолетике Счастливчика Джима — там его «Синий путь» прерывается. Мы доплыли на пароме до города Наин (выше поселений на сегодняшний день нет…), вернулись на том же пароме в Гус-Бэй, другой паром доставил нас в Картрайт, откуда по автостраде 510 через Порт Хоуп Симпсон, Ред Бэй, Ланс-о-лу и Ланс-амур доехали до Блан-Саблон, а оттуда — уже на третьем пароме — доплыли до Наташкуана, потом по Дороге китов (со времени скитаний Кена удлинившейся на пару десятков миль) через Авр-Сен-Пьер, Минган (где мы — увы, безрезультатно — искали героев описанной в «Синем пути» индейской свадьбы), Сет-Иль, Тадуссак и Квебек вернулись в Торонто.

Если посмотреть на карту, кажется, что мы почти повторили путешествие Уайта, хотя на самом деле наши тропы имеют мало общего. Дело не в том, что маршруты разные (мы миновали Шеффервилл, отказались от Унгавы) или что наша поездка заняла меньше времени (новые дороги, изменился климат) — я имею в виду сам стиль путешествия. Если применительно к Кену можно говорить о подлинном странствии, то наша экскурсия скорее напоминала туристический вояж.

Во-первых, количество информации. Невероятно, но двадцать с лишним лет назад Уайту не удалось узнать о Лабрадоре практически ничего (даже обычную карту — и ту невозможно было купить), а случайные люди, которых он расспрашивал в Монреале, как туда добраться, делали большие глаза и крутили пальцем у виска. Сегодня интернет предложит вам фотографии и спутниковые карты Лабрадора, по которым можно странствовать виртуально, не покидая дома, и в любой дыре можно найти турцентр, где с вами охотно поболтают и снабдят кипой иллюстрированных проспектов.

Во-вторых, логистика. Кеннет странствовал на автобусах — делая остановки в самых разных местах (у него был специальный билет, позволяющий пользоваться рядом отелей по всему маршруту). Выбирал окольные пути, ибо не выносил спешку, нередко, повинуясь капризу, оставлял намеченный маршрут, находил время то для стаканчика виски со случайным спутником, то для косячка в постели с малышкой Покахонтас. Мы же неслись вперед на арендованном «форде-эскейп» (полный привод, кондиционер, спутниковое радио и подогрев кресел), подчиняясь планам Кшиштофа^[73], от парома к парому, а поскольку билеты приходилось резервировать заранее, у нас не было ни малейшей возможности где-то задержаться (какой уж тут косячок, какая Покахонтас…).

Ну и в-третьих, одинокое странствие Кена — «медитация в дороге», когда ничто тебя не отвлекает. Мы же путешествовали втроем и поневоле, заболтавшись, иной раз упускали из виду тот или иной кусочек мира. Наша поездка подтверждает правило: странствовать надо в одиночестве. Коллективным бывает только туризм.

Пока мы добираемся из Торонто в Квебек, несколько слов о моих спутниках. Виды вдоль автострады 401 все равно не заслуживают внимания. Капущиньский был прав, когда писал, что дороги в Америке — абстракция, передвижение по ним скорее сродни авиаперелету, нежели странствию. Единственное, что я запомнил из этого маршрута, — тошнотворный вкус кофе в барах «Тим Хортоне».

— И туалетная бумага в сортире слишком тонкая, — заметил Кшись. — Небо сквозь нее просвечивает.

— Да, блин, жопа, — сказанул Лукаш. То ли уточнил, то ли возразил…

Этот короткий диалог прекрасно характеризует моих товарищей. Кшись — Кшиштоф Каспшик — поэт, сразу видно! Он преподает в женской католической школе в Торонто. Своих учениц называет «прелестницы». Кшись ведет географию и религию. Из-за шевелюры его прозвали Эйнштейном, но мне он больше напоминает святого Франциска, поскольку болтает с белками, и птицы летят к нему сами. Незадолго до нашего путешествия он написал мне, что, когда утром шел на работу, ястреб на лету задел его крылом, давая знак — все будет хорошо. Мы познакомились в Гданьске, на верфи, во время забастовки (Каспшик написал «Песенку для дочки»^[74]), и оба вляпались в «Солидарность». Потом нас раскидало по свету… Он нашел меня спустя годы (через парижскую «Культуру»^[75]) на Соловках. Мы начали переписываться, строить планы. Наконец Кеннет подбросил нам идею — Лабрадор! Без Кшися ничего бы не получилось.

А Шух присоединился к нам в последний момент, когда оказалось, что Анджей Бартуля не поедет, и пришлось срочно искать водителя. Лукаш — из полонизированной немецкой семьи (его предок Иоганн Кристиан Шух служил управляющим в варшавских Лазенках^[76]), мальчиком пытался бежать из ПНР, но его задержали. Окончил Лодзинскую киношколу, немного потусовался среди целлюлоидной богемы, эмигрировал (спасибо «Солидарности»), а теперь мечтает вернуться — так ему эта fucking Канада осточертела. Неудивительно, что он «крякает» за рулем, словно утка, — который месяц на пособии, без работы, да к тому же в семье не ладится… Но шофер отменный, не зря объездил Америку на лесопильных машинах. И фотографирует хорошо.

Собиралась еще ехать Анка Лабенец из Торонто. Несколько лет назад на Международной книжной ярмарке в Варшаве она подарила мне свой путевой репортаж «Повторение Сибири» с парафразой моего рецепта чернил из «Волчьего блокнота» (заменив чернила на кровь…). Так и познакомились! Узнав, что мы задумали путешествие по следам Кена на Лабрадор, Анка загорелась, стала помогать. Собрала деньги и материалы… Среди текстов, которые она для меня приготовила, — поучительный фрагмент дневника Самюэля Хирна^[77] 1770 года. Индейские вожди объясняли ему, что неудачи бледнолицых путешественников объясняются тем, что они не берут с собой женщин, которые — всем известно! — способны нести груз вдвое тяжелее, лучше ставят вигвамы, ночью поддерживают огонь, а прокормить их ничего не стоит, поскольку они, пока готовят еду, облизывают пальцы. Поэтому я жалел Аню, которая, обливаясь слезами, осталась в Торонто.

Квебек-Сити

Кеннет приехал в Квебек-Сити осенью, по пути — мельтешение деревьев: то червонное золото, то апельсиновая рыжина, а то березы поманят белыми ножками… Сейчас начало августа. Разгар лета… За окнами гостиничного ресторана, где я прихожу в себя за ранним кофе, ожидая, пока поднимутся мои товарищи, — пыльная зелень. Можно ли догнать осень? Даже на самом быстром «форде»?

Да что там, даже скорости света, — пишет Ван Би в предисловии к «Дао де цзин»^[78], с которым я не расстаюсь в пути, — недостаточно, чтобы обогнать мгновение. Хоть путешествуй на крыльях ветра — ты не догонишь вдох.

Да, осень надо ждать. Усесться где-нибудь на берегу Святого Лаврентия и глядеть на плывущие по реке облака, пока не покраснеют листья кленов. Но как тут ждать, если время нас гонит? Щелкает кнутом…

Завидую Кену! Не тому, что он видел в Квебеке осенние цвета — и лето имеет здесь свою прелесть (достаточно спокойно оглядеться), — а тому, что его время не торопило. Более того, Кеннет отправился на окраины Канады, чтобы найти «территорию, где время обращается в пространство», то есть он надеялся освободиться от власти времени и — тем самым — излечиться от истории.

Ибо история — своего рода болезнь! Болезнь белого человека. До того как здесь появились европейцы, ни индейцы, ни инуиты истории не знали (как не знали они водки и оспы), существуя в одном лишь пространстве. Прошлое было мифом. Из мифов появились Духи Предков и их повести. История Северной Америки начинается с появления бледнолицых.

В Квебек-Сити история видна на каждом шагу. Это единственный город Северной Америки, окруженный крепостными стенами. Ничего удивительного, что стены высятся и в людских головах. Отсюда знаменитый квебекский сепаратизм и девиз «Je me souviens»^[79] на автомобильных номерах. Кен смеялся: мол, будучи родовитым шотландцем, он имеет больше оснований помнить, жаловаться, писать длинные политические поэмы или размахивать флажком в пику англичанам, и повторял свое кредо: «К черту, нельзя быть всю жизнь шотландцем». Нельзя всю жизнь провести за крепостными стенами.

Поэтому ошибается тот, кто полагает, что Уайт, приехав в Квебек, посетил замок Фронтенак и совершил паломничество на равнину Авраама, где англичане разбили французов. Кеннет в Квебеке искал карту Лабрадора, посетил Центр по изучению Севера (Centre d’etudes Nordiques) и поглядывал на резервацию гуронов возле города Л’Ансьен-Лорет. А мы?

Карта у нас есть — и не одна, на Центр по изучению Севера можно махнуть рукой — мы ведь все равно не знаем французского, а что касается гуронов, имеет смысл пообедать в «Ля Сагамит» — там, говорят, подают ростбиф из бизона! Поэтому после завтрака мы поднимаемся в крепость. Не затем, чтобы отдать дань истории, а ради лучшего вида на реку Святого Лаврентия.

Глядя на реку с террасы Дюферин, я вспоминаю, как Генри Бестон^[80] восхищался величием этого пейзажа. «Панорама далеких гор и мрачных берегов, — писал он в «Святом Лаврентии[81], — пустого неба и мощной, словно океан, реки. Все это совершенно несопоставимо ни с европейскими масштабами, ни даже с восточным побережьем Соединенных Штатов. Открывающийся пейзаж потрясает размерами и невероятной мощью. Пейзаж этот не имеет ничего общего с пейзажами Англии или Франции. Эта земля чужда Европе и воспоминаниям о ней».

Даже удивительно, что на таком роскошном фоне писалась столь мелкая история. Взять хотя бы эпизод, решивший судьбу штурма квебекской крепости. Все лето 1759 года британская армада (насчитывавшая более ста пятидесяти кораблей и около двенадцати тысяч солдат) под командованием Джеймса Вольфа^[82] тщетно осаждала крепость со стороны реки. Неприступная береговая скала не позволяла армии высадиться и взять город. Англичане оказались бессильны — приближалась зима, корабли вот-вот вмерзнут в лед… И кабы не французские бабы…. 8 сентября генерал Вольф, уже не надеясь на успех операции, привычно изучал в подзорную трубу вражеский берег и вдруг — не поверил своим глазам: он увидел женщин, стиравших в реке белье. Немного выше, в зарослях, что-то сушилось. Вольф справедливо предположил, что там должна быть какая-то тропинка, и ночью 12 сентября высадил в этом месте своих солдат. Решающая битва, разыгравшаяся на следующий день на равнине Авраама, продолжалась всего пятнадцать минут. Французские отряды генерала Луи-Жозефа де Монкальма^[81], несмотря начисленное превосходство, потерпели позорное поражение, а канадские амбиции французов лопнули как мыльные пузыри. Можно сказать, ход истории Канады решило потребовавшее стирки исподнее.

Сегодня Квебек-Сити готовится к празднованию четырехсотлетнего юбилея. Повсюду трепещут флажки с лилиями, которые никогда здесь не росли и расти не будут (жаловался вождь местной резервации, которого цитирует Уайт), — вместо индейской символики (шкура черного медведя, лыжа-ракетка и голова индейца — чтобы показать, кто ее создал). На юбилейные торжества обещает прибыть, в частности, сэр Пол Маккартни — с бесплатным концертом. Мы его не дождемся… а пока, прежде чем отправиться в путь, заглядываем в индейскую забегаловку «Ля Сагамит», где прелестная гуронка подает нам ростбиф из бизона. Кабы не меню, я бы ни за что не поверил — на вкус обычная говядина. Зато гуронка выкрашена в блондинку. Мы сфотографировались вместе на память. Позже, уже в машине, Кшись вспоминал ее красивые глаза, наполненные золотым свечением, и мечтательно посапывал на заднем сиденье — мол, до чего же приятно было бы проснуться в таких глазах.

Автострада 175-Север

Покинуть Квебек — большое искусство. Настоящий лабиринт дорог, минимум указателей, так что нам далеко не с первого раза удается выбраться на автостраду 175-Север. Уайт посвятил ей целую главу — и неудивительно! Очень красивая трасса, проходящая через Национальный парк Жак-Картье и два заповедника в горах Лаврентия. Только во времена скитаний Кеннета это было тихое, не слишком оживленное шоссе, а теперь, в связи с наплывом туристов, его расширили. И потом, я все время удивлялся — откуда знаки, предупреждающие о присутствии лосей, ведь Кен писал о карибу? Неужели ошибся? Лишь позже выяснилось, что еще каких-нибудь двадцать лет назад в горах Лаврентия действительно водились карибу, но в результате потепления животные ушли дальше на север.

Большие гусеничные экскаваторы, мощные бульдозеры, краны и чудовищные грузовики в этом нежном северном ландшафте напоминали космические машины инопланетных захватчиков. У меня было ощущение, что они буквально вгрызаются в землю. Время от времени нам приходилось останавливаться и пережидать в длинной череде машин, пока взорвут динамитом очередной кусок горы. Черные придорожные ели, предназначенные для вырубки, помечены ядовито-желтой краской. Автострада 175-Север напоминала открытую рану, обагренную яркой сукровицей. Индейская музыка Робби Робертсона^[83] в этом разрушенном пейзаже звучала словно траурная песнь. Особенно «Танец призраков».

На озере Жак-Картье короткая остановка — только размять ноги. Сюда строители еще не добрались. Страшно подумать, что станет с этими девственными берегами, когда здесь вырастут курорты. Будь моя воля, я бы вовсе запретил (под угрозой виселицы) массовый туризм на Крайнем Севере. Слишком нежна природа этих широт. Здешний пейзаж требует вдумчивого созерцания, а не пьяных восторгов туристического сброда. Быть может, поэтому Уайт писал, что идущий Северным Путем стремится к прозрению, к выходу из хаоса. Разум аборигенов был прозрачен, пока белые люди не привезли сюда огненную воду.

«Север — не место, но состояние ума», — учит Красная Птица, шаман из племени оджибве.

Первооткрывателем Канады считают Жака Картье из Сен-Мало. Бретонский шкипер вошел в залив Святого Лаврентия в мае 1534 года. Джон Кабот^[84] первым увидел берега Ньюфаундленда тридцатью годами ранее. А викинги из саг — Бьярни Херьюльфссон, Лейф Эриксон — ходили из Гренландии в Винланд («земля винограда» — так называли тогда Ньюфаундленд) на рубеже X–XI вв. Да и сам Картье в мемуарах упоминает о встреченной ими у берегов Канады рыбацкой шхуне из Ла-Рошели. Задолго до прибытия Жака Картье французские и баскские рыбаки ловили тут треску, тщательно охраняя секреты рыбных мест. Однако шкипер из Сен-Мало свое путешествие описал и — прославился как первооткрыватель.

Я уже говорил как-то, что текст более реален, чем дорога, являющаяся для него лишь претекстом.Пример Картье тому подтверждение. Стоит добавить, что бретонец зафиксировал название «Канада», неправильно поняв ирокезов, которые, в свою очередь, не поняли его вопроса о государстве (такого понятия у них просто не существовало): показав несколько вигвамов, индейцы произнесли слово «каната», что означало «деревня». То была Стадакона, располагавшаяся на месте сегодняшнего Квебека. Туземцы приняли Картье гостеприимно, но быстро изменили свое отношение, увидев, что первым делом он вбил в их деревне столб с символами власти французского короля. Такие тотемы им были не нужны… Для нескольких индейских мальчиков знакомство с Картье закончилось трагически — он насильно забрал их с собой во Францию, а в Париже не выжил ни один. Ради любопытства процитирую первое в литературе описание использования табака. Тут Картье и в самом деле оказался первооткрывателем.

«У них есть особая трава, и они запасаются ею в большом количестве на зиму; здесь она очень ценится, и употребляют ее одни мужчины. Траву эту высушивают на солнце, затем кладут в маленький кожаный мешочек, который носят на шее рядом с деревянным или каменным рожком; в любое время индеец может достать из своего мешочка немного травы, растереть ее в порошок и всыпать в широкий конец упомянутого рожка; затем туда закладывают горящий уголек, а узкий конец рожка берут в рот и вдыхают до тех пор, пока все внутри не наполнится дымом, выходящим затем изо рта и из ноздрей, словно из каминной трубы. Мы попробовали подышать этим дымом, но когда он попал в рот, нам показалось, что это черный перец, до того он был жгучим».

Картье также принадлежит знаменитое сравнение Лабрадора с землей, подаренной богом Каину. Столь неприступным он ему показался. Садясь в машину, я подумал: интересно, что переживет Жака Картье — его книга или фамилия в названии этого прелестного озера?

Автострада 175-Север закончилась на въезде в Шикутими шпалерами уродливых гипермаркетов. Через некоторое время мы оказались в «центре». В начале XIX века городок был центром меховой торговли. Сегодня роль главного променада играет здесь пассаж «Расин», украшенный разноцветными флажками и электрическими гирляндами. «Прелестницы», напоминавшие толстых китих, разбирали уличную сцену. Вчера здесь проходил какой-то концерт… или фестиваль… черт его знает.

Мы зашли в итальянское кафе, сели на террасе. Я заказал пасту под названием «Феттучини Альфредо», но вкус явно не дотягивал до названия. Кеннет в Шикутими ел меркез, запивая его белым виски. К сожалению, мы не нашли описанное им кафе «Оазис», а порт на реке Сагеней, который он тоже упоминает, оказался закрыт.

Постояли мгновение на берегу прекрасной реки. Серые воды, прошитые серебром и золотом, не произвели на меня впечатления. Созерцанию мешал отражавшийся в зеркале воды многоэтажный паркинг из грязно-серого железобетона.

Пуант-Блё

Ночевали мы в индейском кемпинге в Маштейяташ на озере под названием Сен-Жан. Уайт возмущался евангелической топонимикой. Он спрашивал — разве святой Иоанн здесь бывал? Ведь это озеро, негодовал он, наверняка имело какое-нибудь индейское название, красивое и меткое, например озеро Голубой Воды или озеро Ленивой Грозы, а может — Многих Деревьев. Так почему же совершенно посторонние люди, которые всю жизнь провели, уткнувшись носом в большую черную книгу, понадергали из нее названий и как попало прицепили к чужой реальности?

На языке инну озеро называется Пиекоиагами, то есть Мелкое. Странно, что Уайт об этом не знал. Я разделяю его антипатию к евангелической топонимике. Название «Пиекоиагами» гораздо точнее передает то, что я вижу, чем имя Иоанн, каким бы святым тот ни был. На всякий случай мы еще раз проверяем свои ощущения вместе с Каспшиком во время утреннего купания. Солнце наполняет воду светом настолько, что мне кажется — я купаюсь в жидком меду. Да, озеро действительно мелкое. И святой Иоанн тут совершенно ни при чем. Не говоря уж о звучании индейского «пие-кои-агами». Так и слышится бульканье воды в прибрежных камнях.

Уайт писал о «иеговианской оккупации мира», и топонимика — одно из ее проявлений. Другая форма религиозного завоевания здешнего пространства — понатыканные повсюду символы веры. Вчера по дороге из Шикутими в Маштейяташ мы то и дело видели кресты да часовни. Они торчали, словно знамена завоевателей! Рядом на белых лавочках перед аккуратными домиками (как у Эдварда Хоппера^[85]) сидели и глазели на шоссе старики. Они заполнили пустоту северного пейзажа своими сакраменталиями — и что? Разве Бога от этого стало больше? Их кресты не сочетаются с пейзажем, как имя их святого — с индейским озером. А сами они на своих лавочках напоминают жильцов картонных кукольных домиков.

Другое дело — индейцы. Даже в резервации сразу видно, что они у себя дома. Впрочем, теперь резервация — и не резервация вовсе, a «community» — сообщество. Маштейяташ основан в 1856 году и до недавних пор назывался по-французски Пуант-Блё. Кен приводит слова гневной петиции индейского вождя губернатору Квебека: «Пусть нам отдадут кусок земли на берегу озера Сен-Жан. И удержите диких чужеземцев от вырубки наших лесов и охоты на наших территориях. Если вы не дадите нам того, о чем мы просим, мы исчезнем, как снег в лучах весеннего солнца. Я все сказал». В этих словах слышна боль — попробуйте прочитать их вслух.

Сегодня территория «Community of Mashteuiatsh» насчитывает полторы тысячи гектаров. Ее населяет почти пять тысяч индейцев. Не знаю, почему Кен называл их «иннут». Множественное число от «инну» — «иннус»! Некогда французы именовали их «монтаньяс» — «люди гор». Под этим именем они прежде всего и были известны. «Инну» — самоназвание (хотя я слышал также «илнус») и переводится просто — «люди». Подобным образом обстоит дело в языках других народов Севера — саамов, ненцев, айнов, эвенков… Словно они желают отграничить себя от прочих жителей пустынных северных пространств — карибу, медведей или волков — на равных правах! Для того, кому, подобно Кену, наскучили народы и государства, быть только человеком — неплохой выход.

— Я человек, а ты?

— А я француз.

Так могло бы выглядеть знакомство инну с первым французским китобоем или ловцом трески на берегу реки Святого Лаврентия в XV веке. Индейцы инну занимали тогда обширные территории от Северного побережья и долины реки Сагеней до Шеффервилла. На севере они мирно (так гласят устные предания) соседствовали с инуитами. Вели кочевой образ жизни, охотились на карибу и ловили рыбу. Далеко не всегда ели досыта. С белыми пришельцами поначалу жили в мире. Объединяла их торговля. Шкуры меняли на еду — главным образом муку. Она позволила им избавиться от призрака голода, вечного спутника «домучной эпохи». Отношения инну с белыми испортили христианские миссионеры. Уайт называет их «гарпиями». Я бы добавил: «милосердия».

Миссионеры с самого начала делали все, чтобы нарушить ритм жизни индейцев — изменить с кочевого на оседлый. Потому что понимали: свободного странника не так легко обратить в новую веру. Уничтожь ритм жизни, говорил Кеннет, и уничтожишь разум. Полностью оторви разум от ритма жизни — и человек поверит во что угодно. При христианских миссиях появились магазины, где всегда можно было купить еду — вне зависимости от удачи на охоте, — а также выпить, чтобы притупить алкоголем чувство вины по поводу открытых миссионерами грехов. По мнению Кена, это было начало конца. Оставалось лишь загнать краснокожих в резервации, где — благодаря жертвенности и трудолюбию праведных миссионеров — они могли благополучно и окончательно вымереть.

Сколько же я слышал об этих индейских резервациях! О чуме алкоголизма и наркомании, косящей остатки несчастных туземцев, о грязи, о болезнях и нищете. И вот вчера, подъезжая вечером к первой в моей жизни резервации, я был готов к худшему. Тем более, что в «Синем пути» Пуант-Блё тоже выглядит не слишком привлекательно. Кен добрался сюда пешком из Роберваля, посетил музей, прошелся по деревне и немного поболтал с местными жителями у магазина (где можно выпить), а потом той же дорогой вернулся обратно… индейцы жаловались на качество продуктов, мол, курица, к примеру, — сплошная вода и химия, поэтому иммунитет снизился, они постоянно болеют, к тому же им не хватает движения — жизнь теперь не та, что прежде, ведь они постоянно сидят перед телевизором. Но больше всего меня удивило их утверждение, что Кен — больше индеец, чем они сами.

Добраться до Маштейяташ было непросто. Дорога к деревне отходит от автострады 169, указателя нет. Так что мы ехали наугад, надеясь, что раз резервация называется «Точка, с которой видно озеро», то мы найдем ее на мысе за Робервалем, который виден издали. И не ошиблись! Четыре мили гравия — и мы у цели. Поскольку уже темнело, прямой дорогой отправились в кемпинг. На ресепшн нас встретили молодые инну. Алкоголем от них и не пахло! Мы сказали, что прибыли по следам шотландского писателя, который побывал у них более двадцати лет назад. Они удивились, что белые еще не забыли об индейцах, после чего записали нас в книгу гостей и предложили дрова для гриля. Пять долларов вязанка.

Устраивались мы уже в темноте — в снопах света нашего «форда». В кемпинге было многолюдно. На пронумерованных участках стояли огромные кемперы с выдвижными сегментами (словно ящики комодов), верандами и пластиковыми заборчиками. Освещение, канализация — все, как положено. Засыпали мы в облаках дыма от грилей.

На восходе кемпинг в Маштейяташ напоминал огромное кочевье. Кое-где еще дымились вчерашние костры, тут и там хлопотали заспанные туристы. Разве не парадокс, — подумал я, дожидаясь, пока заварится зеленый чай, — что прежние белые поселенцы сегодня неустанно кочуют, а вчерашние краснокожие кочевники сидят на месте, заботясь об их комфорте? Вот уж правда — изменчивая современность…

Кстати говоря, в книге с этим названием Бауман^[86] сравнил новое общество с кемпинговым полем, открытым для каждого, у кого имеется кемпер и достаточное количество бабок, чтобы заплатить за услуги — душ, электричество и канализацию. Гости появляются, исчезают, и никого не интересуют законы, согласно которым кемпинг функционирует: главное, чтобы все работало, соседи не слишком шумели, а после наступления темноты убавляли громкость переносных телевизоров и музыкальных центров. На наших глазах, — утверждает социолог, — заканчивается эпоха доминирования оседлых жителей над бродягами и начинается эра нового кочевничества. Гм…

…и вдруг до меня дошло, что я впервые нахожусь не просто в резервации индейцев, но вообще — на «неиндейской» стороне. На Соловках, в Заонежье, в Ловозере я смотрел на мир глазами туземцев, прожив среди них достаточно долго, чтобы принять их точку зрения, — даже оставаясь в глубине души иностранцем. Помню, как забавляли меня туристы, которые с легкостью обманывались, принимая бездарный китч за аутентичное народное творчество и участвуя в шаманских трансах, словно в святой мессе. А здесь я сам оказался в роли туриста. И благодаря этому уразумел еще одну (быть может, самую главную) разницу между путешественником и странником. Это разница в перспективе мировосприятия. Путешественник смотрит на мир снаружи, странник — изнутри.

Чтобы наблюдать мир изнутри, нужно его переживать, а не скользить по поверхности, как на доске для серфинга по гребню волны, — от одного кемпинга к другому. Туризм убил тайну дороги.

Кеннет был прав, утверждая, что сегодня существует множество мест, где что-то живое можно увидеть только в музее. Для меня самое живое впечатление в Маштейяташ — Дениз Робертсон, показавшая нам музей. В темных глазах Дениз я разглядел глубину лесного озера с ее фотографии «Образы, замороженные в моей памяти», а в рассказах услышал ритм поэзии, измеряемый тишиной между словами.

Музей недавно переехал из старого дома сообщества (где его посещал Уайт) в новое здание с просторным холлом и большим информационным стендом, у которого сидела прелестная индианка, говорившая только по-французски. Кшись сразу принялся ее обхаживать, мое же внимание привлекла книга этнолога Фрэнка Спека^[87] «Наскапи»^[88] (репринт издания 1935 года!) на стойке с сувенирами. Позже Дениз сказала, что это классическая монография, посвященная северным индейцам.

Видя, что очаровательной индианке никак не удается с нами договориться, молчавшая до сих пор Дениз поспешила на помощь и — по-английски — предложила показать музей. Наша экскурсоводша обладала таким магнетизмом, что я кое-что записал. Вот, например: индейцы различали не четыре, а пять времен года (еще канун весны); кану (каноэ) делали из березовой коры и еловой смолы, причем женщина всегда помогала мужчине, что в определенном смысле символизировало их связь (если учесть значение кану в жизни индейской семьи); суть шаманизма заключается в удержании равновесия материи и духа.

Последнее Дениз сообщила нам перед входом в зал с ритуальными бубнами и костюмом шамана. Затем спросила, как долго мы собираемся пробыть в Маштейяташ — если задержимся еще на денек, она могла бы организовать интересную встречу.

— К сожалению, мы должны ехать дальше. Одиннадцатого у нас паром с Гус-Бэй, а впереди еще более тысячи семисот километров и несколько интересных мест.

— Жалко, — задумчиво прошептала Дениз, обращаясь скорее к себе, чем к нам, и повела нас в зал с монитором, где как раз начинался фильм о жизни туземцев.

Там сидела пара пожилых янки и толстый подросток, непрерывно что-то жевавший. Фильм был явно сделан в расчете на туристов. Театрализованные сцены охоты и рыбной ловли, банальные шаманские ритуалы, изготовление сувениров — все это я неоднократно наблюдал, живя среди Кольских саамов. Только способ выпекания хлеба в земле на мгновение меня заинтриговал, но когда Дениз сказала, что инну кладут в тесто разрыхлительный порошок, поморщился. Моя Наташа даже дрожжами не пользуется — печет хлеб на закваске.

Когда зажегся свет, я увидел на стенах большие фотографии. Это оказалась выставка работ нашей экскурсоводши. Особенно одна меня поразила… Я не мог отвести глаз: лесное озерцо в зеленой чаще — словно осколок зеркала — отражало бледную голубизну неба и верхушки черных елей. Чем дольше я вглядывался в блестящую гладь воды, тем яснее проступало из нее небо.

— Если перевернуть эту фотографию вверх ногами, — засмеялась Дениз, — покажется, что озеро — это небо, отбрасывающее слабый отсвет на лесную чащу. Наши старики, когда пришли на открытие выставки, обратили внимание на березу справа. Видишь наверху пятно на коре — в виде головы индейца? А теперь посмотри — в левом нижнем углу у подножия пня есть такое же пятно в виде профиля старой индианки. Это тени предков следят за нами — так сказала старейшина племени.

Разглядывая фотографии, мы разговариваем о существовании на стыке культур. Потому что и Дениз, и Уайт — больше индейцы, чем родовитые жители резервации. Дениз родилась в Спрингфилде, штат Вермонт. Выросла в Братлборо. Там познакомилась с будущим мужем, инну. Они поселились в Виргинии, где Дениз родила двух сыновей. В Маштейяташ, родную деревню мужа, семья приехала в 1978 году. Родственники и соплеменники мужа окружили Дениз сердечной заботой. Никогда она не встречала столь доброжелательных людей. Особенно когда в 1995 году во время бури на озере Пекуагами утонул их старший сын. Вскоре после этого умер муж. Дениз живет фотографией и поэзией. А прежде всего — тишиной, что стоит у истоков любого творчества. Поэтому Дениз фотографирует только природу. Ибо в природе, если снимать ее вдумчиво, видишь то же равновесие материи и духа, что и в практике шаманизма. Можно даже сказать, что шаманизм, в сущности, исповедует творение Создателя. Только в природе мы видим Его присутствие. К сожалению, в миссионерских школах индейских детей учили совсем другому. «Христианизм», как и прочие религиозные «измы», можно сравнить со школами в живописи: все они декларируют примат своего понимания Красоты. А ведь Красота неподвластна канонам и стилям, подобно тому как творение Создателя неподвластно догматам и ритуалам. Поэтому, помимо музея, Дениз работает в местной школе, чтобы помочь молодым индейцам вернуться к собственным корням после долгих лет белой индоктринации. Впрочем, эта идея во многих сообществах получила статус почти политической программы. Индейцы защищают свою самобытность. В первую очередь это идет на благо семье. Дениз сама недавно снова вышла замуж за индейца с шестью детьми. Благодаря им снова почувствовала себя нужной. Они вместе охотятся, рыбачат.

Во время этого разговора у меня было ощущение, что мы с Дениз Робертсон понимаем друг друга с полуслова. На прощание она подарила мне фотографию неба в воде с посвящением. «Маг, thank you for your visit to Canada. It was nice to share with you our unique culture. Your Guide, Denise»^[89].

Тадуссак

Что может быть более жизнеутверждающим, чем вид округлых холмов в форме женских грудей (так можно перевести «тадуссак» с языка инну), которые лижет бледными лучами восходящее солнце? Мои спутники еще спят. Я обладаю преимуществом восточного времени! Ведь в обычной жизни я живу со сдвигом на несколько часов, поэтому давно на ногах, а они еще с зубной щеткой в руках ищут водопроводный кран.

Пользуясь утренним одиночеством, просматриваю вчерашние записи. Судя по ним, резервацию мы так и не увидели. Кемпинг, музей и магазин с сувенирами, да по дороге Лукаш щелкнул какой-то тотем. В своем «форде» мы проскользнули через Маштейяташ, словно призраки. Туристы, мать твою. Из обратного пути через Роберваль в Шикутими в блокноте остался лишь набросок пейзажа, нашпигованный крестами, точно придорожное кладбище, люди на скамейках у домиков сидели, словно у собственных могил. Потом удивительная красота долины заставила меня забыть о написанном.

Уайт от этих впечатлений тоже потерял дар речи. Дорогу из Шикутими в Сет-Иль он проехал на автобусе, глотая милю за милей в синих отблесках октябрьского дня. Он записывал только названия мест, мимо которых проезжал. Словно произносил географическую литанию. В автобусе было еще несколько пассажиров. В Тадуссаке Кен записал, что Уолта Уитмена заинтриговало ономастическое эхо в слове «тай-у-сак»… Тем временем автобус опустел, и дальше они ехали вдвоем — Кеннет и трапер в рубашке из шерстяного тартана, с рюкзаком и ружьем. Вот и все.

В сборнике «Атлантика» он оставил более отчетливый след — стихотворение под названием «Тадуссак». Интересно, писалось оно в автобусе, на остановке, в ожидании, пока выйдут немногочисленные пассажиры, или позже, по дороге?

На завтрак — яичница с лисичками. Которые едва не перечеркнули все дальнейшее путешествие. Я в очередной раз убедился, что мы есть результат стечений обстоятельств. Дорога, по которой странствует случай.

Лисички углядел Лукаш — в сосняке рядом с нашей палаткой, не успели мы разбить ее в кемпинге в Тадуссаке. Я и не знал, что Лукаш такой заядлый грибник! Ни одной лисички не пропустил, даже самой крошечной. Потом мы отправились в центр за покупками. Хотели почтить святого Лаврентия бутылкой французского вина и грилем. Припарковались на углу улиц Борже-лё и де Пионер, напротив собора с красной крышей. Шух с Каспшиком отправились искать вино, мясо и интернет, а я остался в машине слушать последний диск Роберта Планта^[91]. За окнами «форда» (словно в аквариуме) проплывали тени человекообразных китов. Ну и эта красная крыша. В жизни не видел ничего подобного! Даже бизон разозлился бы.

Мои спутники задерживались. Так что я заглянул в материалы, которые собрала для меня Анка Лабенец, — немного сориентироваться. Оказалось, что собор с красной крышей — знаменитая «индейская часовня», построенная в 1747 году иезуитом Годфруа Кокаром и вписанная в реестр ЮНЕСКО как самая древняя из сохранившихся сакральных построек в Америке! Этих «самых» здесь вообще немерено! Куда ни посмотришь — «крупнейший», «старейший», «красивейший». Так вот, я узнал, что Тадуссак — старейший (то есть старейший из населенных европейцами) городок в Канаде. Четырехсотлетие отпраздновал в 2000 году, на восемь лет раньше Квебек-Сити. Отцом-основателем Тадуссака был капитан Пьер де Шовен, который у впадения реки Святого Лаврентия во фьорд Сагеней поставил первую меховую факторию, однако настоящим автором (то есть человеком, который нанес факторию на карту в 1603 году) стал Самюэль де Шамплен. Судя по информации Анки Лабенец, в 1998 году залив Тадуссак был признан одним из красивейших на свете! Неизвестно только, по каким критериям и кто это решал. Больше я ничего не успел вычитать, потому что из-за угла показались мои спутники.

Вернувшись в кемпинг, мы разожгли огонь для гриля, и Шух принялся колдовать над ужином. И вдруг — вопль:

— Где мои очки?!!

Истерика — без очков Лукаш не может вести машину. По мере перетряхивания карманов и машины паника нарастала. Каспшик, правда, имеет права, но сто лет не водил, а я последний раз за рулем сидел лет двадцать назад, да и прав у меня с собой нет. Наше дальнейшее путешествие повисло на волоске — месяцы приготовлений псу под хвост. В панике никто не мог припомнить, были ли очки, когда мы ехали в магазин? На маленькие расстояния Лукаш иногда ездит без очков. Может, оставил в каком-нибудь магазине? Уже не помню, кто посоветовал заглянуть в соснячок, где он копался в поисках лисичек. Лукаш пошел — и вернулся с очками. Они лежали в кармане рубашки! Лукаш задел ту же самую ветку, которая утром смахнула очки с его носа, и в каком-то озарении — словно внезапно проснулся! — увидел со стороны, как машинально прячет очки в карман.

После сытного завтрака и сборов мы пошли смотреть на китов. Тадуссак расположен при впадении пресной реки Сагеней в соленый Лаврентий, а это любимый коктейль криля — пищи китов. Ничего удивительного, что Тадуссак привлекает толпы туристов, жаждущих увидеть и сфотографировать морских гигантов. Чаще всего им удается полюбоваться белухой, малым полосатиком и горбатым китом, реже — голубым китом, самым большим созданием на земном шаре! Чтобы понаблюдать за китами, можно сесть на специальное судно, но это стоит денег. Так что мы припарковали «форд» на одной из боковых улочек неподалеку от причала с яхтами и пешком отправились к Пуант-де-Истла на край мыса, разделяющего фьорд Сагеней и залив Тадуссак, откуда якобы можно увидеть фонтаны китов.

Тропа на Пуант-де-Истла отходит от асфальтовой дорожки у платной парковки и, петляя среди скал, карликовых елочек и инея мха, перерезает хребет полуострова, выбираясь на открытый берег залива. На узкой тропке масса народу — точно на Орлиной грани в Татрах. Мимо — туда и обратно — потоком следуют шумливые любители китов. Ни пописать, ни к тишине прислушаться. И вдруг — какая встреча! Старый знакомец с российского Севера — иван-чай. Глядит на меня лиловыми глазами из-под каменного навеса, словно желая утешить: туристы преходящи, а флора — вечна. И сразу настроение улучшилось. Хорошо, что растения умеют молчать.

На другой стороне хребта от открывшейся картины захватывает дух. Взгляд просто улетает в пустоту реки и неба, в которой Кеннет утопил разум Мелвилла (сказав, что это уже не Канада), а под ногами — скальные изломы, словно потрескавшиеся ступени пантеистического храма, облепленные туристами в ожидании китов. Когда тут странствовал Уайт, никаких туристов не было — мода на китов возникла лишь в 1972 году, когда ввели мораторий на охоту.

По скалистым ступенькам мы осторожно спустились к воде. Среди величественных скал я даже отыскал нишу, где можно было спрятаться от людей и людских голосов. Только крики птиц и шум реки Святого Лаврентия… А он и правда соленый! Сквозь зеленоватую от водорослей водяную линзу посверкивало в камушках солнце, рассеивая свет на дне. Легкая волна колыхала пену у берега и морщила мое лицо. Мелвилл был прав — медитация и вода едины.

Китов мы так и не увидели. Разочарованный Кшись задрапировался в гирлянду из фукуса. Лукаш сфотографировал его (седовласый кашалот), и мы пошли пить кофе.

Кафе «Отец Кокар» еще не проснулось. Только иезуит в капюшоне внимательно поглядывал на нас с вывески над калиткой. Перевернутые стулья на столиках, печально свисающие зонтики, полусонная загорелая девушка подметает зал. При виде нас заспанная мордашка осветилась улыбкой. Застрекотала кофеварка, встали на ноги стулья, стол был накрыт в мгновение ока, точно по мановению волшебной палочки. Мы, должно быть, производили впечатление! Три пожилых гражданина в скитальческом настроении — точно троица вышедших на пенсию хиппи, — к тому же этот странный язык, шелестящие звуки…

— Ты думал в «Жаке»^[92], — поинтересовался Каспшик, — что нам доведется вместе пить кофе на берегу реки Святого Лаврентия?

— Да ладно… — буркнул я, не в силах оторваться от картины, открывавшейся с террасы кафе. На первом плане — яхты в марине, точно стая присевших на воду чаек, дальше палитра воды и неба — от сизых теней на лучезарной голубизне до пепельной матовой полосы на горизонте, — тут заискрилось, словно солнце точит лучи о волну, там зажемчужилось и погасло…

— Эх, разбросало нас по свету, — продолжал Кшись. — Михал в Гамбурге, Анка Семанюк — во Франции, год назад мужа похоронила. Эля, фамилию забыл, зато сиськи помню, истинная мальвазия, так вот, эти сиськи вышли замуж за итальянского сенатора и осели в Риме, Янишевский недавно переехал из Барселоны в Ла Корунью. Помнишь Юрека?

— А как же? — До меня наконец дошло, что Каспшик перечисляет постоянных посетителей «Жака»… — Август восьмидесятого, зал «Бэхапэ»^[93] на Гданьской верфи. Плакаты с «Солидарностью», еще пахнущие краской, прямо из ситографа. Говоришь, Юрек теперь в Ла Корунье живет… Что ж, у каждого свои киты…

Слева поле зрения обрамляла набережная Святого Лаврентия. Тадуссак — как на ладони. Отсюда городок напоминал курорт, и только теперь я заметил, что «индейская часовня» отца Кокара отнюдь не была тут единственным зданием с красной крышей. Не менее ярко алела в отдалении крыша недавно отреставрированного «Гранд Отеля» (1866). Чуть повыше — отчетливая линия на склоне, Дорога китов, наш сегодняшний маршрут.

— Киты китами, — Каспшик вдруг сменил тему, — но вот я заметил… Здесь индианки красивые, а в Онтарио — толстые.

Дорога китов

Дорога китов начинается в Тадуссаке, идет вдоль Северного берега (то есть по левой стороне реки и залива Святого Лаврентия) до самого Наташкуана. Дальше — только паром. На карте она обозначена синими прямоугольниками с крошечными белыми китами. Тот же знак — на придорожных указателях, которых такое множество, что в глазах синеет. Синий путь: даже Уайт посмеялся бы.

Время от времени указатели информируют о находящихся неподалеку площадках для наблюдения за китами или кемпингах. На шоссе — масса кемперов. Лукаш, правда, твердит, что это еще ничего — в этом году бензин подорожал и американским пенсионерам не хватает на путешествия, как бывало раньше. Когда-то, выйдя на пенсию, они продавали дома, устраивали себе комфортные хаты на колесах — и кемпинговали вволю.

В кондиционированном «форде» я чувствую себя библейским Ионой во чреве кита. Дорога колышется вверх-вниз, повторяя мягкую фактуру пейзажа, — покачивает мысли.

Во времена Кеннета автостраду 138 еще не называли Дорогой китов — эта идея родилась лет десять назад, когда их почти окончательно перебили. Из тысячи белух, когда-то обитавших в Святом Лаврентии, осталось несколько сотен! О прочих видах я вообще не говорю — они существуют в остаточных количествах. Вот ведь человеческое лукавство: сначала варварски истребить, а потом стенать, организовывать общества защиты животных, городить парки и заповедники, чтобы туристы за большие деньги могли увидеть то, что когда-то задаром гуляло по белу свету.

Отношение человека к китам в литературе прошло подобную эволюцию — от автора знаменитого «Моби Дика» Германа Мелвилла, который описал собственный опыт плавания на китобойном судне, породив этос китобоя, поскольку свято верил, что киты как вид бессмертны, вне зависимости от того, сколько их погибает ежегодно, до чилийского писателя Луиса Сепульведы^[94], который, прочтя в отрочестве «Моби Дика», нанялся на китобойное судно, но быстро понял, что это не его путь, и в зрелом возрасте стал «гринписовцем», защищающим этих крупнейших млекопитающих на Земле.

Кстати, стоит вспомнить еще одного китобоя и прекрасного чилийского писателя Франсиско Колоане^[95], который, в отличие от других ибероамериканских авторов, создателей так называемого магического реализма, показал магию реальности. В книге «Дорога китов», написанной под явным влиянием Мелвилла, он настолько реалистически описывает переработку китового жира на базе в Десепсьон, что читателя тошнит от вони.

Во времена Мелвилла путешествия китобоев окружал ореол романтики. Шансы людей и животных были равны. А при сегодняшней технике охота превращается в бойню. Достаточно сравнить мужественную борьбу команды «Пекода» с Моби Диком — и описанную Сепульведой в «Свете края света» безжалостную резню в Большом Безымянном заливе. Капитан Ахав отправлялся на решающий бой в гребной лодке с гарпуном в руке, а капитан Танифудзи с «Нишин Мару» дожидался, пока вертолет прожекторами подманит китов к кораблю — тогда их легко перебить. Так в погоне за китами человек достиг пределов собственной мерзости.

Кто-нибудь возразит, что это уже в прошлом — теперь, мол, человечество стало более человечным, свидетельство чему — запрет охоты на китов. А уничтожение тюленей? Каждый год погибают сотни тысяч тюленят, которых просто бьют палкой по голове — они настолько малы, что даже не убегают. Развитие техники не оставляет тюленям никаких шансов… Когда-то в поисках добычи люди неделями дрейфовали на льдинах, причем часто гибли — достаточно было перемениться ветру, а теперь высматривают жертвы с вертолетов и целой бригадой высаживаются прямо посреди стада. Только метод убийства остался прежним — палкой по башке!

Между тем в забегаловках Бай-Комо нет свежей рыбы! А так хотелось полакомиться чем-нибудь местным — остроносым осетром, угрем… Шеф-повар ресторана «Ле Буканье», славящегося рыбными блюдами, объяснил, что выловленную в Святом Лаврентии рыбу подавать запрещено из-за сильной загрязненности воды, и принес суфле из норвежского омара. Увидев, как поспешно я записываю, Лукаш спросил, не слишком ли мы гоним и поспевает ли за нами мое перо.

— Смотря за чем я хочу поспеть. Слова слишком медлительны, чтобы посчитать хотя бы обороты колес нашего «форда». Поэтому ритм пути я вытаптываю порядком слогов и расстановкой акцентов, надеясь, что путешествие вырисуется само собой.

Маникоуган

Утром я едва продрал глаза, слепленные гноем. Морда в зеркальце — словно часы с картины Дали — обмякла и стекает вниз. Сия сюрреалистическая картинка с утра пораньше — работа black flies, черных мух. Впрочем, онирический сдвиг начался еще вчера, стоило нам свернуть с Северного побережья в долину реки Маникуаган.

Вначале мы были очарованы пустым шоссе. После многолюдной Дороги китов, где невозможно наслаждаться пейзажем, поскольку взгляд невольно сосредотачивается на движении, а за каждым поворотом открывается новый вид, не давая предыдущему осесть на дно глаза — вдруг ни одной машины, монотонность леса, за окном — оттенки серого с редкими розовыми мазками… закат. Спустя некоторое время лес съежился, почернел и высох, над ним выросла чудовищная высоковольтная линия передач. Потом мне объяснили, что лес погубило не электричество — сожрал пожар. Повсюду испепеленные елки и истлевшие иголки, куда ни посмотришь — погорелище.

Мы остановились спросить насчет мотеля, напоминающего кадр из фильма Линча^[96]. И не придорожная гостиница для лесорубов, и не громада электростанции Маник-Утард… Зато цены — огого. Видя нашу растерянность, барышня на ресепшн посоветовала нам заглянуть в «Бельведер».

— «Бельведер»? — повторил я, не веря собственным ушам, потому что воображение уже рисовало мне венскую резиденцию Евгения Савойского^[97].

— Дикий кемпинг в двух милях отсюда. С отличным видом на плотину.

До места мы добрались, когда уже стемнело. Пейзаж и в самом деле ошеломляющий. Гигантская плотина сияла во мраке рядом арок, напоминающих огромные лампионы в космическом склепе (точно алтарь!), а цепочка огней поверху очерчивала нижнюю границу неба, выше зиявшего черной пустотой.

Да что там, и сам «Бельведер» производил впечатление неземного урочища. Небольшая возвышенность, примерно на уровне середины плотины, с трех сторон окруженная маячившими во тьме горами. Что-то вроде оркестровой «раковины» или амвона в храме. И — ни души. Не считая, б… этих черных мух.

Прости, читатель! Вообще-то я не имею привычки материться в тексте — более того, я решительно против вульгаризмов, которыми слишком часто эпатирует современная литература, но в данном случае слово как нельзя более уместно. Попробуй не выразиться, когда тебя укусит эта маленькая б…!

Подлинный бич для туристов! В русской тундре я такого не встречал. Черные мухи кусали нас, пока мы ставили палатку и собирали хворост для костра. Мы надеялись, что дым их разгонит, но какое там — мухи продолжали кусаться, невзирая ни на что. Они кусали до ужина, во время ужина (Каспшик жаловался, что не может есть — мухи лезут в рот) и после ужина. Даже выйти пописать перед сном оказалось невозможно — они моментально материализовались из окружающей тьмы.

Я вылез из палатки. Ночью сильно похолодало, черные мухи исчезли без следа. Утренняя свежесть остудила воспаленное лицо. Я приободрился. А может, вчерашняя напасть нам привиделась? Опухшая морда — еще не доказательство. Кольридж^[98] как-то раз проснулся, держа в руке полученный во сне цветок. Я вдохнул прохладный воздух и вновь обрел душевный покой, но когда как следует протер глаза, едва устоял на ногах. Утренний туман окутал плотину голубоватой вуалью, на которую солнце отбрасывало мою тень — в ореоле радуги. Подобные миражи я видал на Белом море. Я подошел к обрыву, огороженному барьером.

Да-а-а, это вам не изящный французский сад, которым я любовался с террасы Верхнего Бельведера в Вене на Рождество год назад, закусывая глинтвейн каштанами. Из простиравшейся внизу долины поднимался туман. В просветах то и дело появлялись полоса реки или фрагмент противоположного склона, чтобы в следующее мгновение исчезнуть и открыться в другом месте. Картина все время менялась — как в калейдоскопе, — планы путались. Свет тусклый, как в парилке. И над всем возвышалась плотина — три миллиона кубометров бетона! В результате оптического обмана ее корона приобрела цвет неба. Лазурь Кандинского.

Как же отличался сей клубок стихий у моих ног от подстриженных клумб, символизирующих Четыре Стихии в саду венского Бельведера. Там — человеческие масштабы, соизмеримые с людским сознанием пропорции, здесь — недоступное разуму величие. Не говоря уж о том, как они все это воздвигли! В сравнении с произведением Жирара^[99] творение канадских инженеров ассоциируется скорее с деяниями титанов, чем с действиями людей.

К человеческим измерениям меня вернули донесшиеся из лагеря заспанные голоса и запах свежего кофе. У обрыва играла пепельная белка. Только я взглянул в ее сторону — шмыгнула в гущу елей.

За завтраком мы решили сначала поехать к кратеру Маникуаган — пара десятков миль по грунтовой дороге, — а на обратном пути, возвращаясь к главной трассе, заглянуть на электростанцию Маник-Утард. С точки зрения хронологии это тоже более логично, ведь метеорит ударил о Землю более двухсот миллионов лет назад, а электростанцию сдали только в 1969 году.

— Собирались на год раньше, — бросил Кшись, добавляя в кофе мед, — но премьер-министр Квебека Даниэль Джонсон отдал концы и официальную церемонию отложили. Зато плотину потом назвали его именем.

На карте грунтовая дорога к кратеру (обозначенная двойной черной линией) напоминала ногу какого-то насекомого, запутавшуюся в синей паутине водных артерий. Нам бы самим в этой сети не заплутать… Тем более, что от «ноги» ответвлялось еще несколько… На карте все это тщательно пронумеровано (RO 924, RO 925, RO 927), но сомневаюсь, что там на самом деле стоят указатели. И потом, куда, черт возьми, подевалась RO 926? Сбивало с толку и белое пятно вокруг кратера. Никакой зелени.

Однако едва тронувшись в путь, мы совершенно позабыли о карте. Дорога сама нас повела. Вот он наконец — Лабрадор во всей своей красе! Никакого движения — ни в ту, ни в другую сторону. Только мы да облако пыли. Необъятное пространство! Кто-то однажды пошутил, что некоторые страны страдают избытком истории, а Канада — избытком географии. Покинув побережье Святого Лаврентия, я вполне оценил этот юмор. Позади мы оставили историю (с ее стенами и границами), впереди простиралась география. Другими словами, мы наконец покинули мир исторических суеверий, которые перекраивают землю согласно всевозможным историческим критериям (национальным и конфессиональным) и въехали в свободное пространство, где испокон веку существует лишь одна граница — линия леса, русло реки или тропа карибу.

Выяснилось, что белое пятно на карте не имело ничего общего с реальностью, которая оказалась даже слишком зелена — от зелени зеленело в глазах, — зелена по самый горизонт, до изнеможения, с лихвой. Я уже давно заметил, что польский язык не способен назвать бесчисленные оттенки северной зелени… Интересно, местные наречия передают нюансы оттенков тундры столь же точно, как оттенки снега? Как, например, инну описывают зарево освещенных солнцем и напоминающих горящие свечи елей?

Через несколько километров слева среди этой зелени стала появляться голубизна — словно небо упало на землю и сморщилось от боли — и наконец открылась полностью. Судя по карте, это Райское озеро. На берегу избушка с лосиными рогами над входом (Кшись говорит, это индейский обычай), на двери — огромный замок. Не то что у нас в Конде — дом на всю зиму остается незапертым, мы только дверь палкой подпираем.

— Просто рай, — вздохнул Лукаш. — Эх, посидеть бы здесь подольше, вдали от людей.

Едем дальше… Чем ближе к кратеру, тем сильнее нарастает во мне возбуждение, словно это место по-прежнему излучает мощную энергию, миллионы лет назад высвобожденную космическим ударом. Меня не удивляет, что Анка Лабенец считала кратер Мани главной целью нашего путешествия. Она мечтала там переночевать. В конце концов, я не выдержал и, воспользовавшись остановкой, пустился бегом. В спешке не надел сандалии (до сих пор чувствую тот горячий песок под босыми ногами…), в глазах мелькало скрытое за елями солнце, а в просветах дороги, все ближе — озеро Маникуоган.

Уф, вот и кратер! Время застыло тут, словно вбитое в землю, и, хотя с момента удара прошли миллионы лет, кажется, что барабанные перепонки лопнули только что — такая тишина. Хотя ледники и другие эрозионные процессы деформировали первоначальную форму воронки, ландшафт навсегда запечатлел неземную мощь, заставившую меня вновь ощутить себя чистым видением. Как когда-то на берегу саамского Озера духов. Никакими словами этого не выразить, так что и пытаться не стану. Такие чувства можно испытать только наедине с самим собой.

Кратер Маникуоган имеет форму заполненного водой кольца диаметром около сотни километров. Ученые до сих пор гадают, что же ударило о Землю? Одни говорят о метеорите, другие о комете, третьи — об астероиде. Аня собрала для меня массу материалов на эту тему (сама она, кстати, изучает космические мотивы в индейских легендах), но, честно говоря, разобраться в этом непросто. Вот читаю, к примеру: американские ученые (неважно, кто именно) обнаружили, что кратер Маникуоган, Ред Уинг в Северной Дакоте, Сен-Мартен в Манитобе, Оболонь на Украине и Рошшуар во Франции образуют единую цепь, то есть возникли вследствие ударов одного и того же «критического тела»… но все никак не могу представить себе это тело, отскакивающее от Земли наподобие пинг-понгового шарика.

Кстати, о воображении. Несколько лет назад мы с геологом Алексеем Бочаровым отправились в Вегаруксу к «саамскому камню». По дороге Наташа рассказывала нам о культуре северного неолита, определяя его возраст в пять-шесть тысяч лет. Алексей рассмеялся: мол, он не в состоянии представить себе такой мизерный период — привык считать миллионами.

Тем временем тишину нарушили подъехавшие спутники. Оставалось лишь выкупаться в водоеме. Шух только помочил ноги, опасаясь воспаления легких, а мы с Каспшиком сиганули с каменной насыпи, служившей пристанью для парома, неподвижно стоявшего вдали от берега. Интересно, наблюдает ли кто-нибудь оттуда за нами, подумал я, прыгая в воду, но не успел додумать — холод пронзил меня насквозь! Давненько я не купался в такой ледяной воде! Быть может, оттуда та энергия, с которой я выскочил на берег, а может, космическая мощь дала мне пинка под зад, потому что я был возбужден, как после дозы амфетамина.

И мысль вернулась с удвоенной силой: зачем здесь паром? Неужели там, внутри кольца, кто-то живет? На карте это напоминает большой остров — даже озера обозначены. Но ни дорог, ни поселений. Кого же перевозит туда паром?

На обратном пути паром-призрак не давал мне покоя. Вместо того чтобы привнести в неземной пейзаж что-то человеческое, он еще больше усиливал ощущение сюра. Впрочем, во всей этой нашей экскурсии было нечто фантасмагорическое, и если бы не горсть камешков, собранных для Ани на берегу водоема, да холодная кожа после купания, я бы решил, будто все это мне приснилось.

А между тем энергетика и впрямь космическая! Представьте себе: сотни миллионов лет назад какое-то небесное тело с огромной силой бабахнуло о Землю, высвободив массу энергии. Из места, где оно упало, теперь вытекает река Маникуоган, на реке стоит электростанция ичерпает из проточной воды энергию. Небо, земля, вода, электричество… Разве не мистика?

Лабрадор-Сити

В половине шестого меня разбудил странный звук: небо будто вибрировало — не то салют, не то сигнал тревоги. Напоминало хихиканье безумца. Потом Кшись сказал, что это была луни. Я выглянул из палатки — вокруг все вверх дном. Лукаш назвал это «junk». Так я с самого утра выучил два новых слова.

Луни — черноклювая гагара, размером с большую утку или маленького гуся. Отличная пловчиха и ныряльщица. Выдерживает минуту под водой и способна нырять на глубину восемьдесят метров. Кроме того, неутомимо летает на длинные расстояния, пары соединяются на всю жизнь. Луни — символ дикой чащи — ничего удивительного, что эта птица часто появляется в индейских легендах. Например, в мифе гуронов о сотворении мира два луни не дают утонуть первой женщине (упавшей с небес!). К сожалению, из-за кислотных дождей, промышленных отходов и развития туризма популяция гагары из года в год уменьшается. Вполне возможно, что вскоре мы сможем увидеть ее только на канадском долларе (в разговорной речи его так и называют — «луни»). Говорят, монетка эта приносит счастье…

В связи с канадскими долларами Кшись рассказал нам о сценке, разыгравшейся с ним в Польше в 1994 году. На рассвете, слегка подвыпивший, он возвращался откуда-то на такси. По дороге болтали с таксистом о Канаде, тот спросил, есть ли у Каспшика при себе канадские деньги — хотел посмотреть, потому что никогда в жизни в руках не держал. Кшись показал ему «пятерку» с зимородком, «десятку» с рыболовом и пятьдесят долларов со снежной совой. Таксист посмотрел и шепнул:

— Боже, какая прекрасная страна эта Канада, зверюшки на деньгах, а у нас сплошные политические морды, и номинал к тому же — куча нулей, стыд и позор. — После чего добавил: — Вы будьте внимательны, потому что легко ошибиться: мудаки в очках имеют четыре нуля, а без очков — пять. — Или наоборот, сегодня уж и не вспомнить…

A «junk» означает «отбросы», «помойка», «барахло». Чем больше мусора в сегодняшнем мире, утверждает Лукаш, тем большее презрения в этом слове. Когда-то слово «junk» относилось только к использованным корабельным канатам, в современном английском эпохи потребительства слово делает оглушительную карьеру, обобщенно-презрительно называя любое старье. То есть это то, что вышло или выходит из употребления! Поэтому водитель старой машины, попав в ДТП, наверняка услышит: «Get the fuck away with this junk».

— Оглядись, братишка, взгляни на этот кемпинг. По-английски это «junk yard», замусоренный двор. Обычный вид провинциального канадского двора.

Вчера вечером, когда мы подъезжали к «Фэмили Парк», у меня было ощущение, что мы снова перепутали дорогу и вместо кемпинга попали на автомобильное кладбище. Лишь подъехав ближе, я разглядел среди ржавеющего металлолома несколько разноцветных палаток. Кемпинг «Фэмили Парк» на лысом продуваемом пятачке напоминал взлетную полосу заброшенного аэродрома, по которому гулял лишь пронизывающий ветер, теребя дверцы розового сортира.

Мы чудовищно устали, на зубах скрипела гравиевая пыль — деваться было некуда. Улыбка Дженнифер Макдоналд — словно лучик солнца, внезапно выглянувшего из-за туч, — осветила ситуацию. Ирландка пообещала нам теплую воду и дрова для костра. Да и розовый сортир оказался вполне уютным, внутри имелся крючок! На крышке унитаза лежала книжка о разведении марихуаны, нескольких страниц не хватало — видимо, кто-то скрутил косячок.

Да… сортир… Вот где время не подгоняет. Единственное место, где можно показать времени задницу. Поэтому я и люблю сортиры — как настоящие, так и прозаические, позволяющие опорожниться от мыслей, — что-то вроде остановки, мгновение раздумий в дороге. Момент вечности.

Граффити подтеков на дверцах розового сортира «Фэмили Парк» заставили меня задуматься над целью дальнейшего протаптывания этой тропы, которая — в сущности — не слишком отличается от размытых следов дождя на досках. В серой волнистой линии слева можно разглядеть терриконы Фермона, ржавый зигзаг справа принять за Пекан (приток Муази), который мы вчера несколько раз пересекали, поражаясь его железистой красноте. В моем блокноте, кроме электростанции Маник, до самого Лабрадор-Сити нет ничего. Ага, еще фотка грузовика в Фермоне. Лукаш снял меня у колеса. Голова на уровне оси. И все.

Ну а что еще о Фермоне написать, если мы пронеслись по нему, словно заяц по меже? Можно, конечно, раскопать что-нибудь в интернете — сколько тут живет народу, сколько выплавляют железа, когда основано поселение, — но зачем, если каждый, кого это заинтересует, сам способен кликнуть «мышкой». Умножение информации во времена интернета не имеет смысла, она сама размножается, как кролик, в эпоху интернета смысл имеет исключительно личное переживание мира. Вот если бы пожить какое-то время в этом поселке металлургов, познакомиться с людьми, ощутить в жилах ритм их жизни и рассказать своими словами их повести — да, тогда можно было бы соткать из Фермона кусок прозы нон-фикшн. Но при нашей скорости из Фермона не удастся выкроить даже абзац. Кто-то возмутится: мол, надо было остановиться и поболтать с первым попавшимся аборигеном — вдруг бы сказал что-нибудь интересное, или хоть собак на главной площади сосчитать — глядишь, какой-нибудь сюжетец и вылепился бы. Ведь многие путешественники именно так и «протаптывают» свои путевые книжки.

К сожалению, в этом путешествии я не могу замедлить шаг. Вот спутники уже зовут меня, так и не дав прояснить цель тропы: пора сниматься с места и двигаться дальше. А как хочется задержаться здесь хотя бы до конца туристического сезона, да и с рыжей Дженни познакомиться поближе — с ней стоило бы согрешить. А что труба в ванной сорвана и прилеплена пластырем — в моем возрасте на это не обращаешь внимания.

Лабрадор-Сити — примерно мой ровесник. Но если в человеческой жизни шестой десяток — начало конца, то для города это возраст младенческий. Впрочем, разве это город? Одно название… А так больше похоже на временное поселение — сегодня есть, завтра нет… тут большинство таких. Вчера мы проезжали через Ганьон, а точнее, через то, что от него осталось, — не догадаешься, что это был город. В какой-то момент, примерно в двухстах милях от электростанции, мы выскочили с гравия на асфальт, увидели еще несколько асфальтовых щупалец-ответвлений, но не успели удивиться, как опять пошел гравий. Потом Кшись объяснил, что в 1960 году там основали город и «Квебек Картье майнинг компани» начала добывать железную руду. В середине 1980-х годов руду выбрали полностью, шахту закрыли, а сам Ганьон ликвидировали. Якобы в земле остались канализационные устройства вместе с водостоками. А сверху все поросло травой, серебристым мхом и черными елями, так что кабы не остатки асфальта, никто бы не догадался, что несколько десятков лет назад там был город не хуже Лабрадор-Сити.

Интересно, когда и тут все зарастет травой и мхом? — думал я, разглядывая в окошко этот занюханный городишко. Мы осматривали его, не выходя из машины, только немного притормозили, потому что смотреть было нечего. Несколько десятков асфальтированных улиц без тротуаров (пешком здесь не ходят), дома без фундаментов — сразу видно, что тот, кто их строил, не собирался пускать здесь корни… по дороге я насчитал два больших торговых центра и четыре храма разных вероисповедований, шесть баров и ни одного книжного магазина, один теннисный корт, один кегельбан и один искусственный каток на ремонте. На углу Картье-авеню и Кабот-стрит — два карибу. Стоят на задних ногах, опираясь передними о холмик железной руды, сверху сидит снежная сова, а внизу надпись «Kammistusset», что на языке индейцев наскапи означает «земля твердой работы». Это герб города на огромном рекламном щите. Вокруг буковки: «The iron ore capital of Canada»^[100].

Кстати, я все чаще ловлю себя на мысли, что здесь не за что ухватиться. Нет ничего, за что можно было бы зацепиться словом. Ну никак!

В краеведческом музее самое большое впечатление произвела на меня Мелани Малой. Звериная переносица и большие желтые зубы. Лукаш заметил, что смех у нее такой, будто кобыла ржет. Наверное, нечасто Мелани доводилось видеть чудаков вроде нас. Мало того что опускаемся перед стендами на корточки и что-то записываем, так еще принимаемся расспрашивать о всяких странных вещах, едва она, заинтригованная нашим поведением, заглядывает в зал. Каждый раз она разражалась гомерическим — почти раблезианским! — смехом, который еще долго отдавался эхом.

На очередных стендах — очередные фазы заселения Лабрадора людьми. О старейших жителях, так называемых Maritime Archaic Indians, известно немного — ни откуда они прибыли, ни куда подевались. Я записал лишь, что они населяли побережье Лабрадора между серединой VIII и серединой IV тысячелетия до нашей эры. В конце IV тысячелетия в районе Унгавы (на севере Лабрадора) появились эскимосы предорсет и заселили весь полуостров вплоть до северных берегов Ньюфаундленда. У третьего стенда я почувствовал себя немного увереннее, потому что о дорсетах уже читал раньше. На Лабрадор они прибыли с Баффиновой земли более чем за две с половиной тысячи лет до нашей эры, распространились по всему полуострову Лабрадор и Ньюфаундленду, а под конец XI века исчезли, вытесненные народом туле, от которого происходят нынешние инуиты.

Из книг Фарли Моуэта^[101] о викингах я помню, что эскимосы культуры туле вытеснили только остатки дорсетов, потому что из-за потепления климата большая их часть к этому моменту вымерла от голода или двинулась на север вслед за пелагическими тюленями. Дорсеты охотились только на тюленей, те питались рыбой, рыба — планктоном, — а планктон любит холодную воду, так что когда море вокруг Лабрадора потеплело, вся эта компания тронулась в путь. Туле были развиты более многосторонне, плавали в море на каяках, имели собачьи упряжки, охотились на морских млекопитающих и на карибу.

Дорсеты сохранились только в эскимосских сказках и скандинавских сагах. Эскимосы называли их тунитами и представляли великанами, викинги рассказывали об огромных людях, которых встретили в своих ньюфаундлендских ванландских путешествиях, и называли их скрелингами. Принимая во внимание тот факт, что, во-первых, в целом эскимосы были скорее низкорослы и, во-вторых, что они попали на Лабрадор лишь в начале XII столетия, то есть позже викингов, Моуэт утверждал, что дорсеты не были ни индейцами, ни эскимосами (хотя с последними их что-то роднило). Но никто не может ответить на вопрос, куда подевались дорсеты. Быть может, и белого человека вскоре ждет подобная судьба?

С другой стороны, обязательно ли нужны климатические изменения, чтобы целый народ исчез с поверхности земли? Достаточно взглянуть на индейцев и инуитов из папье-маше, выставленных в глубине зала в разных жанровых сценках.

— На фотках выйдут как живые, — шутил Шух, щелкая фотоаппаратом.

И правда. Даже как-то не по себе. Индейцы в натуральную величину — один в каноэ ловит рыбу, двое других что-то пекут на костре у вигвама (электрические отблески, имитирующие пламя, освещали их сосредоточенные лица), еще кто-то выделывает шкуры, вяжет сети, чистит оружие. Мне казалось, эти фигурки из папье-маше смотрят на нас своими лакированными глазами.

В этот момент я вспомнил чукотского писателя Юрия Рытхэу^[102], посетившего Канаду в 1967 году по приглашению Фарли Моуэта. Чукча побывал в Торонто, объехал несколько провинций, в частности Саскачеван, Альберту и Северо-Западные Территории. Их столицы по масштабам мало отличались от чукотских поселков. Потом ему принялись показывать местные музеи.

— Все ваши этнографические музеи, — заметил Рытхэу иронически, — похожи друг на друга. Везде одно и то же: интерьер северного жилища, у огня сидит абориген и занимается чем-нибудь, чем полагается заниматься аборигену. Честно говоря, меня раздражают такого рода экспозиции, потому что я сам вырос в яранге и в этой сгорбленной фигурке у костра частенько узнаю себя. А ведь неприятно, когда тебя выставляют на всеобщее обозрение в качестве объекта ученых изысканий. Этнографы и антропологи не слишком тактичны, они, как правило, полагают нас людьми «примитивными».

— Мы исследуем культуру эскимосов и индейцев, — объяснил один из его канадских гидов, — как часть общечеловеческой традиции, входящей в состав нашей национальной культуры.

— Интересно, что бы вы сказали, если бы индейцы и эскимосы выставили в своих музеях предметы вашей материальной культуры — холодильники, стиральные машины, фены, тостеры, вибраторы. Что бы вы говорили, рассматривая в музеях интерьеры баров, где белые джентльмены из папье-маше сидят на высоких табуретах над стаканом виски, уставившись в экран телевизора? Понравилась бы такая выставка белым людям, которые снисходят до исследования остатков культуры северных народов, предварительно уничтожив их?

Вспомнив этот диалог, я взглянул на экспозицию музея в Лабрадор-Сити глазами чукчи.

Лабрадор-хайвей

Пятьсот двадцать километров гравия, достаточно широко, чтобы разминуться. Если погода сухая, лучше остановиться и переждать, пока осядет пыль, иначе ничего не видно. К счастью, машин очень мало и останавливаться приходится редко. О барах с фастфудом и мечтать нечего. Не можешь обойтись без кофе — бери с собой термос.

Транс-Лабрадор-хайвей — главная трасса Лабрадора. Она начинается в Лабрадор-Сити, берет курс на северо-восток, пересекает один-единственный Черчилл-Фолс и плавно сворачивает к юго-востоку, затем некоторое время движется параллельно реке Черчилл, снова сворачивает к северо-востоку, доходит до Гус-Бэй и упирается в озеро Мелвилла. По обе стороны гравиевой трассы тянется пологая равнина — болота, серебристый мох и пески, — поросшая черными елями, словно травой ворсянкой. Время от времени сверкнет солнце — то тут, то там, словно кто-то пускает солнечных зайчиков с озерка среди мшистых округлостей, с вытекающего из болота ручья — вся картина мерцает. Трудно себе представить, чтобы в такой пустыне кому-нибудь пришло в голову проводить границы. И тем не менее! Этим кем-то оказался Альберт Питер Лоу^[103].

Я видел его лицо на фотографии в музее Лабрадор-Сити. Судя по взгляду, он был сильно «того». И то сказать: кто в здравом уме станет продираться через двенадцать тысяч восемьсот километров бездорожья — то пешком, то в кану? Если смотреть из кондиционированного «форда», картинка красивая — так и хочется броситься ничком на этот ковер и вдыхать ароматы земли… А отойдешь на пару шагов от гравиевой дороги — ноги вязнут, дышать тяжело, на запах пота слетаются рои черных мух, моментально облепляющих каждый сантиметр голого тела, и через минуту ты мечтаешь уже только об одном: побыстрее вернуться в удобное кресло, проверить, закрыты ли окна, и послушать джаз через спутник. Сезон черных мух здесь только начинался.

Альберт Питер Лоу был геологом, фотографом-лю-бителем и хоккеистом первого на свете хоккейного клуба (клуб Университета Макгилла). В 1885–1895 годах он странствовал по бездорожью Северной Канады, составил первую карту, на которой обозначил границу между Квебеком и Лабрадором, а также открыл крупные залежи железной руды, чем безусловно способствовал развитию добычи железа в этом регионе. Дальнейшие его успехи были не менее грандиозны: в 1903–1904 он организовал научную экспедицию в Арктику на пароходе «Нептун», которую описал в книге «Экспедиция «Нептуна»», а в 1907 году даже руководил министерством горной промышленности. Оставил после себя коллекцию минералов и окаменелостей, птиц, млекопитающих и фотографий, запечатлевших быт племен западного берега Гудзонова залива. Вне всяких сомнений, Лоу был человеком-легендой, но прокладывать границы в тундре и руководить министерством… нет, это герой не моего романа.

Какого черта ему понадобилось выяснять, где кончается провинция Квебек и начинается Лабрадор, если при этом не меняется ничего, кроме официального языка (Лабрадор входит в состав Ньюфаундленда, где говорят по-английски, а в Квебеке демонстративно используется только французский) и герба — там на флаге лилии, тут — веточка черной ели. Смотрю на флажок с цветами Лабрадора, который подарила нам Мелани на прощание, и вспоминаю ее пояснения. Это три главных цвета Лабрадора: синий — вода, зеленый — лес, белый — снег. Веточка же черной ели на белом поле символизирует народы, населяющие полуостров. Каждая иголка — один народ, все они восходят к общему стеблю. Имеется в виду не кровное родство, а духовное единство.

Кеннет Уайт утверждает, что железную руду на Лабрадоре открыл не Лоу, а некий священник Бабель.

— Ясное дело, — добавляет он, — зоркие индейцы наверняка обращали внимание на пласты красной почвы, но для них это была всего лишь красная почва, которая разве что могла служить ориентиром. И только сеятель Благой Вести среди бедных и темных аборигенов, скитаясь по Лабрадору, отметил в дневнике все места, богатые железом. Записки священника попали к епископу, тот переслал их в Геологическую комиссию Канады, которая, в свою очередь, поручила Лоу провести геолого-разведывательные работы.

Дело в том, что индейцы — по мнению Уайта — не только были на короткой ноге с Господом Богом, но им просто в голову бы не пришло, что Природой нужно обладать, а не приспосабливаться к ней. Так христианизация северных территорий дала начало их порабощению. К чему это ведет, Кен увидел в Шеффервилле.

Напомню, что с Кеннетом мы расстались позавчера на Северном побережье. Мы свернули налево, в Бай Комо, а он поехал прямо — с остановками в Сет-Иль и в Мингане — до конца дороги в Гавр Сен-Пьер, после чего вернулся в Сет-Иль и на шахтерском поезде двинулся в Шеффервилл. Когда спустя некоторое время мы тоже будем возвращаться этим маршрутом, я поведаю о его приключениях в резервациях Сет-Иль, а также попробую отыскать его индейских знакомых. А вот Шеффервилл мы как раз минуем (он лежит в ста пятидесяти километрах на север от Транс-Лабрадор-хайвея). Так что сейчас — о нем.

Жан-Батист Макензи рассказал Уайту, что железнодорожная линия с Северного побережья в Шеффервилл проложена на месте прежнего индейского тракта, соединявшего реку Святого Лаврентия с Северным Ледовитым океаном. «Каким же чувством пространства обладали индейцы, — вздохнул Кен, — канадцам такое и не снилось». Прошло всего сто лет с того момента, когда насчитывающую сотни тысяч квадратных миль территорию, «принадлежащую» компании «Гудзон Бэй», присоединили к Квебеку, и факт этот до сих пор не дошел до сознания местных жителей. Это примерно как если бы к стране размером с Францию ни с того ни с сего присоединить Сибирь. Или как соотносятся поэтическое пространство и повседневный разум.

Кеннет приехал в Шеффервилл ночью, черной как смола. Задувал ледяной ветер. В ресторане отеля «Лабрадор», где он остановился, за столом, заставленным бутылками с пивом и хот-догами, сидела компания мужчин. В баре гремела дискотека. Утром Кен вышел в город. Повсюду красная грязь и ржавая пыль. В воздухе урчали вертолеты, похожие на стрекоз-монстров, экскаваторы копались в земле, и то и дело раздавались взрывы. Уайт с отвращением разглядывал этот хаос — казалось, он очутился в мире диковинных насекомых. Вот так, значит, выглядит Рай, который сулили индейцам бледнолицые! Трудно поверить, что когда-то здесь была только серо-голубая тишина.

В те времена, когда здесь странствовал Кен, Шеффервилл был центром железной «лихорадки». Открытие богатых залежей гематита, лимонита, магнетита, ильменита, гетита и сидерита привело к тому, что эти места стали безжалостно эксплуатировать. Уайт описывал карьеры, живописно разверзшиеся всеми цветами радуги — от блестящей зелени через красную охру до яркой желтизны. В городе уже не было жестяных будок, коммунальных бараков и Клуба пионеров Лабрадора, о которых рассказывали ветераны. Зато имелись административный центр, бассейн, школа и библиотека, а если кому-то хотелось подышать свежим воздухом, то всегда можно было надеть лыжный костюм и побезумствовать на склонах Олд-Смоки-Маунтин, сносившей это с ледяной улыбкой. Другими словами, в шахтерском Шеффервилле было все, что требуется белому человеку для счастья. Возможность заработать бабки и наслаждаться жизнью. Так утверждали авторы рекламных проспектов.

Другое дело — индейцы! Уайт приводит слова вождя Сиэтла: «Нет такого места на земле, которое не было бы свято для моего народа. Сверкающая игла сосны, песчаный берег реки, легкий туман — все это свято в глазах и в памяти моих людей. Память индейцев заключена в соках, питающих дерево. Что это будет за жизнь, если мы больше не услышим крик гагары и козодоя, кваканье лягушек ночью вокруг пруда. Это конец жизни, начало жалкой агонии».

«Синий путь» Уайта — не только запись конкретного странствия по дорогам и бездорожью Лабрадора, но и рассказ о духовной тропе автора. Так что путешествие по его следам — двойная радость: покоряя определенное географическое пространство, мы совершаем одновременно «геоментальнуюмедитацию». Говоря словами Кена, раскрываем пространственный смысл собственного бытия.

Исполненный отвращении к Шеффервиллу, Кен медитировал в комнате гостиницы «Лабрадор». Повесил на стену большие карты, выпущенные Министерством природных ресурсов Канады, чтобы вдохнуть в тесную каморку немного пространства и сине-белой ауры, в окно наблюдал серо-синее небо и сочинял стихи. В частности, о большой Серой Сове, которую называют Scotiapex nebulosa, странником-тенью…

Да-а, в сущности, каждый из нас — всего лишь тень странника. Можно воспринимать «я», — говорит Уайт, — во временном контексте, как чисто личную историю, но нас интересует не это (как не интересует и история в целом), лучше задуматься над проблемой пространства, с которой нам пришлось столкнуться физически… При этом характерно, что, стремясь постичь пространственный смысл своего бытия, Кеннет добрался аж до Лабрадорского плато. Думаю, это не случайно.

Достаточно сравнить Лабрадор и Тибет. Речь идет о схожем пространстве — тишины и одиночества. Анагарика Говинда^[104] (на которого ссылается Уайт), рассказывая в «Дороге белых облаков» о тибетском пейзаже, подчеркивал физическое влияние высоты и определенных метеорологических условий на состояние сознания. Это касается и пейзажей Крайнего Севера (замечу, что сам пережил подобное в разреженной атмосфере Ловозерских тундр); Кен заметил, что аналогичным образом связь между физическим, психическим и духовным использует практика йоги, включающая дыхательные упражнения, асаны и искусство концентрации… иначе говоря, пустота пейзажа корреспондирует с опытом внутренней пустоты и позволяет выйти за пределы тесной клетки собственного «я». Открыться, словно плоскогорье.

В более цивилизованных географических широтах эта практика стала невозможна — «культура» уничтожила пространства одиночества и тишины, заполнив каждое пустое место своими гаджетами. Осмотрись вокруг себя — ни одной открытой головы! Все забиты эсэмэсками, музычкой из наушников и мусором из СМИ.

О странствиях Уайта можно сказать то же, что Кен говорил о Торо: он проходил свои внутренние и внешние — лесные — пути, образовавшие в результате единый путь. Синтезируя познание и поэзию, давая возможность непосредственно переживать Землю и мир.

В окрестностях Черчилл-Фолс наши пути снова пересеклись, но в какой именно точке — сказать не могу, потому что не обратил внимания, где старый тракт из Шеффервилла влился в наш хайвей. Кеннет доехал до Гус-Бэй на автобусе, но тот уже многие годы не ходит — сегодня все ездят на собственных автомобилях. Странно, что о водопадах Черчилл — одном из самых мощных водных каскадов Америки — он не сказал ни слова (хотя отметил Ондатровы водопады, озеро Винокапау и озеро Чайки). Другое дело — городок Черчилл-Фолс. Его и правда можно не заметить… Почему про одни города в Канаде говорят town, а про другие — city? Ведь дело явно не в величине. Рытхэу был прав — чукотские поселения крупнее многих здешних городов.

В Черчилл-Фолс мы нашли два продовольственных магазина! Причем ни в одном не было ни молока, ни масла, ни хлеба. Слава богу, у нас еще что-то оставалось. Мы докупили бутылку красного вина на ужин, а Лукаш взял маленькую бутылочку виски на сон грядущий. В магазине поинтересовались насчет кемпинга. Оказалось, его нет. Можно, правда, разбить палатку диким образом, но по округе бродят три медведя, так что лучше заночевать в мотеле. Интересно, чем тут народ занимается после работы, подумал я, глядя на стоявшего позади парня.

— У вас есть интернет? — обратился к нему Кшись.

— Что?

— Ну, компьютер с интернетом.

— Сомневаюсь, — туманно ответствовал парень, покупая «Джим Вин».

Еще мы выяснили в магазине, что в Черчилл-Фолс живет около пятисот пятидесяти жителей, из которых большинство работает на местной гидроэлектростанции. Продавщица дала нам ключ от мотеля «Black Spruce Lodge» — сорок баксов с человека.

«Под черной елью» — так, видимо, следует перевести название этой ночлежки, напоминающей комфортабельную горную турбазу. После нескольких ночей в палатке — тянет минимум на четыре звезды. Просторный холл с камином (удобные кресла и телевизор), отлично оборудованная кухня, прачечная с сушилкой, шесть двухместных номеров, четыре ванные — и ни души. Словно смотришь научно-фантастический фильм о некой чудовищной катастрофе, в которой вымерло все человечество, и вдруг видишь на экране — себя… После ужина заказали телефонный разговор с Торонто и каждый занялся своими делами. Лукаш, потихоньку потягивая вискарь, разбирал фотографии, я дописывал что-то в блокнот, сравнивая условия временной жизни на Лабрадоре с укорененным столетиями бытом Заонежья. К примеру, жилые коробки в Черчилл-Фолс, слепленные по одному шаблону и понаставленные как попало, — и деревянные избы северной России, среди которых не найдешь двух одинаковых, ведь все живое неповторимо. Кшись тем временем включил телевизор. Начинались новости: игры в Пекине, нападение российской армии на Грузию.

Ночью мне приснился Путин. Российский премьер в моем сне улыбался, точно Чеширский кот. Этот сон — вероятно, онирические отголоски вчерашнего телефонного разговора с Анкой. Мы спорили по поводу войны России с Грузией, хотя это даже спором назвать нельзя — Аня не давала мне открыть рот, сыпала собственными аргументами, как из пулемета. Впрочем, что можно знать о новой войне в Закавказье, сидя на Лабрадоре? Аня повторяла распространяемые СМИ стереотипы об имперской политике Кремля, потому что никогда не была на Кавказе.

Я долго не мог заснуть. Вспоминал собственные вояжи по Закавказью в бурные 1992-й и 1993-й. Тогда я дважды побывал в Сухуми. Первый раз — во время грузинской оккупации, второй — сразу после операции, в результате которой абзхазские отряды (при активном участии Шамиля Басаева) отбили Сухуми у солдат Тенгиза Китовани. Разница между поведением грузин и абхазов на этом кусочке побережья Черного моря яснее всяких исторических аргументов показала, кто подлинный хозяин этой земли. Грузинская солдатня грабила все подряд, палила по пустым домам, давила танками мандариновые плантации, да я собственными глазами видел, как они от скуки стреляли по обезьянкам со знаменитой сухумской фермы. Абхазы же заботливо восстанавливали каждый дом и собирали урожай, стремительно возрождая город и наполняя воздух ароматом свежего кофе. Так что никакие историко-политические аргументы, иллюзорные идеи территориальной целостности не убедят меня в том, что Абхазия принадлежит Грузии. Подобным образом, думаю, обстоит дело с Южной Осетией.

После завтрака мы отправились смотреть водопад на реке Черчилл. Еще недавно водопад назывался Гранд-Фолс, а река — Гамильтон-ривер, в честь губернатора Ньюфаундленда, сэра Чарльза Гамильтона, и лишь в 1965 году реку и каскады переименовали в честь бывшего премьера Великобритании. В огороде бузина, а на Лабрадоре река… Да и вообще — какой смысл запечатлевать имена политиков в географических названиях? Это разные измерения, политика подчиняется законам времени, а география — пространству.

Чтобы добраться до водопада Черчилл, пришлось вернуться по хайвею на десяток миль. Ориентир — некое подобие автостоянки. Вчера мы его проглядели, а сегодня там уже стояла машина с американскими номерами. Туристы.

На стоянке нас атаковали черные мухи! Раздумывать было некогда, мы дали деру. Тропка вела через лес вдоль реки, порой исчезала в мшарах или ползла по скальным полкам. Лес был настоящий (не лесотундра), словно в Золотых горах^[105] времен моей молодости. Более того, краем глаза я даже заметил грибы — самые что ни на есть настоящие белые, но мухи не отступали, и я бежал дальше — пускай Лукаш собирает. В затылок мне дышал Кшись. По дороге мы встретили четверку янки в черных противомоскитных сетках. Они напоминали террористов на учениях. Крикнули на бегу, что сетки made in China, продаются в Черчилл-Фолс в том самом магазинчике, где вчера не было ни молока, ни хлеба.

Наконец мы у цели! Сначала пару раз в просвете между деревьями слева мелькнуло что-то бело-пенистое, и наконец открылось взору за очередным поворотом, когда тропка пошла по самому краю обрыва. Внизу, в огромных каменных резервуарах, веками обтачиваемых рекой, я увидел небольшую струйку воды и клочья пены на скалах. Это и есть водопад, про который в туристических проспектах пишут, будто он больше Ниагары? Ну, знаете… наши водопады Мицкевича на реке Розтоке громче журчат…

Кшись с Лукашем пытались снять водопад с разных сторон — в профиль, анфас, но отовсюду получалось так себе. А в приближении — вытекал, точно пиво из плохо закрытой бочки. За лето, что ли, так высох? Или электростанция его сожрала?

При высокой воде каскады Черчилл, наверное, действительно производят впечатление. Общая высота скального русла — семьдесят пять метров, то есть на пятнадцать метров больше Ниагары (зато в ширину — и сравнивать нечего), и ландшафт тут более суровый — в отличие от туристического Диснейленда Ниагара-Фолс. Так что если бы не эта обзорная площадка в туристическом стиле (лавочки, мусорные корзины и информационный стенд под декоративной крышей), могло бы показаться, что вот-вот увидишь, как индеец замахивается острогой на рыбу в ручье. Пейзаж словно с отличной фотографии Эдварда Ш. Кёртиса^[106] «Рыбаки».

Отмахиваясь от кровожадных мух, мы комментировали историю водопада на стенде. Неизвестно, почему его первооткрывателем назван торговец Джон Маклин из компании «Гудзон Бэй», который попал сюда в 1839 году, — словно раньше краснокожие тут не бывали. Оказывается, Маклин дал реке имя губернатора Ньюфаундленда. Небось хотел подлизаться — рассчитывал на поблажки для своей фирмы. Так, вопреки политкорректности в географии постоянно доминируют понятия бледнолицых. Вместо того чтобы вычеркивать из университетских списков чтения произведения «белых христиан мужского пола», может, было бы лучше вернуть индейской земле индейские названия? Оказывается, Альберт Лоу тоже побывал здесь в 1894 году. Подозреваю, что открытие им крупных залежей железной руды в этом регионе навело на мысль выстроить электростанцию на Черчилл-ривер. Вот только компенсацию за затопление пяти тысяч гектаров охотничьих территорий индейцам до сих пор не выплатили. Впрочем, что говорить об индейцах, если белые власти Квебека и Ньюфаундленда не могут договориться о дележе прибыли с электростанции…

…и наконец черные мухи одержали верх. Бодрой рысью мы двинулись обратно к машине, кляня электростанцию, железную руду и споры белых людей из-за бабок. Не за тем мы проехали такой кусок мира.

И снова хруст гравия под колесами, по обеим сторонам — болота, мох, песок и черные ели с плюмажами веточек на макушках, отчего они становились похожи на копья, — словно нас конвоирует какая-то мощная армия. Каспшик связывал эту странную форму деревьев с общим потеплением: якобы эти верхние, то есть самые молодые, ветки так разрослись из-за повышения температуры в последние годы, но я не уверен, что правильно понял его гипотезу, занятый собственными мыслями-маниями.

Боже мой, Великий Маниту, до чего же безоружна эта земля! Устремившая в небо водные очи, каждым кустиком открытая порывам ветра, покрытая тонким слоем почвы, прошитой, словно кровеносными сосудами, корешками мхов и трав. Любой лопатой можно ее ранить, любым заступом разорвать, оголив до бесплодного песка и камня. Виднее всего это на обочине, где тяжелые бульдозеры оставили глубокие шрамы. Как ее защитить?

Ритм дороги определяют тут ручьи и реки, пересекающие трассу, — если бы не они, казалось бы, что мы и не движемся вовсе в этой серо-зеленой беспредельности, подбитой железистой охрой и заляпанной лиловыми кляксами вереска. Никаких других ориентиров в пространстве — только эти полосы воды. Поэтому я записывал их в столбик, чтобы каждая строка свидетельствовала о нашем движении им в такт.

Cache River

Arch’s Brook

Diver Brook

Way’s Brook

Pinus River

Upper Brook

Lower Brook

Теперь я понимаю, почему Кен именно так запечатлевал этапы своего странствия. Это действительно геопоэтика, где ты отбиваешь каденции тропы собственным пульсом, повторяя ритм Земли, обозначенный водными артериями. «Фокус в том, чтобы выйти за рамки Человека и его больших букв, — сказал он в одном из интервью, — чтобы заново открыть кочевничество на Земле». При этом Кен не питает иллюзий, что геопоэтика завоюет мир — уж слишком распространились гуманитарные идеи: во имя «интересов человечества» Землю следует поработить, разрушая ее тело добычей нефти, энергии или руды. Геопоэтика Уайта — идея для редких интеллектуальных номадов, которые все еще кочуют между небом и землей.

Мускрат-Фолс, то есть Ондатровы водопады. Съезжаем на обочину, паркуемся. Рядом — молодежный джип с номерами Ньюфаундленда. Нет, ну я, конечно, понимаю, что туризм… но не до такой же степени!

Взять хоть сегодняшний день. Два водопада в один день — точно два гриба в борще (так говорили в старину, указывая на излишество, теперь это выражение выходит из употребления, теперь «много» — модно, чем больше — тем лучше). А ведь картина меняется в зависимости от погоды и освещения, водопад то искрится радугой на солнце, то сливается с дождем, вспыхивает на рассвете и гаснет в сумерках, в полнолуние выглядит иначе, чем в новолуние. Не лучше ли один водопад созерцать два дня, чем два водопада в один, торопясь поставить галочку? Увы…

Сидя на скальной ступеньке, со всех сторон омываемой Ондатровыми водопадами, что напрягали струи, точно мускулы, я вспоминал сцену из «Волшебной горы». Роман я читал давно, так что не уверен, что запомнил фрагмент с путешествием героев к водопаду так, как он написан, — возможно, со временем у меня в голове сложилась совершенно другая история. Согласно моей версии, Нафта, Сеттембрини и Касторп отошли в сторону, потому что шум водопада мешал обсуждать его красоту, а мингер Пеперкорн вошел в воду, чтобы всем телом ощутить мощь стихии и хоть на мгновение стать частью каскада. Жест голландца всегда был мне ближе, нежели резонерство его спутников.

Мои же спутники тем временем, осторожно — скользко! — перескакивая с камня на камень, снимали с разных точек брызги воды, зигзаги течения, иероглифы пены, что-то при этом вскрикивали, но грохот водопада заглушал их слова. С одной стороны, я понимаю, картина неповторимая: мощь первобытной стихии, да еще тут вот-вот вырастет электростанция, так что — кто знает, не последний ли это шанс запечатлеть Мускрат-Фолс в первозданном виде? Но, с другой стороны, сквозь объектив аппарата не войдешь в водопад, и вместо того, чтобы открыться миру, ты сосредотачиваешь мир в линзе, не покидая пределы собственной скорлупы.

Но есть и третья сторона — черные мухи. Ожесточенные насекомые ни на секунду не позволяют забыть о себе, выйти за границы собственного «я» и раствориться во вселенной или даже дальше… Достаточно посмотреть на компании молодых людей, отплясывающих рядом и размахивающих руками, точно одержимые: им не до созерцания водопада, их собственная кожа ограничивает — зудит! Мы, правда, надели противомоскитные сетки, так что можем позволить себе сохранять спокойствие (приличествующее возрасту), но мир теперь рассечен мелкой клеткой, и что говорить о каком бы то ни было чистом видении на границе, где кончается «я» и «не-я»?

Быть может, в этом туристически-фотографическом безумстве есть здравый смысл? Сперва поспешно и суетливо «общелкать» кусок мира, а потом забиться в свою нору и созерцать его на фотографиях. Дома никто нас не подгоняет, на снимках нет ни людей, ни мух… Я ведь и сам так делаю — бреду потом в тексте по следам собственного путешествия.

Впереди Гус-Бэй — здесь наши с Уайтом пути снова разойдутся. Кеннету повезло — сразу по прибытии в городок, в баре у аэропорта он встретил Джима Мерфи-Счастливчика. Владелец одномоторной «сессны», он сразу предложил Уайту полетать вдоль берега. Я же говорил, что начинать знакомство с новым местом следует в баре.

А у нас на завтра забронированы билеты на паром в Наин, так что мы начинаем с поисков настоящего хлеба — обычного ржаного. Увы, ни в одном магазине Гус-Бэй нормального хлеба не оказалось! Повсюду на полках лежал этот ватный junk, вязнущий на зубах и забивающий кишки. Заодно мы немного огляделись и сделали печальный вывод: это не тот городок, что описан в «Синем пути». У Кеннета куда ни глянешь — повсюду бородатые мужики с дикими взорами, кемпинговым оборудованием, рулонами карт и счетчиками Гейгера. Это были белые искатели ценных ископаемых, все до единого немного свихнувшиеся от долгого сидения в лесу. Скотт Макперсон говорил Кену в баре, что здесь все «того» — индейцы и эскимосы от рождения, а белые становятся такими постепенно.

Сегодня в Гус-Бэй людей не видать, только машины несутся по широким улицам, а кто внутри — неизвестно. Непонятно также, строят они улицы без тротуаров, потому что отучились ходить пешком, или отучились ходить, потому что у каждого есть колеса? Как бы там ни было, скорее машина столкнется с машиной, нежели человек встретится с человеком.

Людей мы обнаружили только в одном месте — в отеле, куда заглянули спросить насчет кемпинга. Это были пилоты российской эскадры, летящей через Лабрадор в ЮАР. Я заговорил по-русски, соскучившись по славянской речи. Они дружно окружили меня, стали расспрашивать про магазин. Я объяснил, как пройти, и сказал, что хлеба нет.

— О, б…

В Гус-Бэй мы ели котлету из карибу. По вкусу она ничем не напоминала сочную оленину, которую я помню по Ловозеру. Сухая, как опилки, да еще и пересоленная.

Паром в Наин

На карте Лабрадор напоминает горный массив, двумя вершинами обращенный к северу. Эти вершины — тупой выступ Унгавы и изящный треугольник собственно Лабрадора, разделенные, словно перевалом, заливом Унгава. Гус-Бэй лежит у основания треугольника, это самое северное поселение на Лабрадоре, куда можно добраться на машине. Дальше дороги нет, а изображенная на карте рваная линия вдоль берега — словно кто-то неловко попытался приметать сушу к воде — фарватер парома. По дороге паром заходит в порты Риголет, Макковик, Поствиль, Хоупдэйл, Натуашиш и Наин. К северу от Наина люди больше не живут (Хеброн ликвидировали в 1950-е годы). Поэтому в Наине паром разворачивается и идет обратно.

В нашем лагере с утра галдеж — даже птицы на деревьях смолкли. Кшись и Лукаш укладывают вещи. Уезжая из Торонто, они в спешке накидали в багажник массу всякой всячины, теперь нужно отобрать самое необходимое — «форд» мы оставляем в Гус-Бэй. Кто-то сравнивал северное путешествие с высокогорной экспедицией и был прав, потому что перед нами последний отрезок — словно марш-бросок на вершину. Обратный путь — спуск вниз.

Я пью зеленый чай (с медом) и чиркаю в блокноте. В отличие от товарищей мне перекладывать нечего — я давно умещаюсь в одном рюкзаке. Для меня лабрадорская экспедиция — всего лишь эпизод более длительного странствия. Ну, дошел пешком из Конды до Великой Губы, доплыл до Петрозаводска, потом на поезде до Москвы, пересадка, Варшава, оттуда самолет в Торонто. Дорога давно меня научила: меньше возьмешь — больше пройдешь.

За пару дней до отъезда на Лабрадор у меня в Конде Бережной гостил итальянский писатель-путешественник Паоло Румиз (его привезла Моника Булай^[107]). Паоло недавно закончил книгу «По следам полководца» (Ганнибала) и готовился к очередной экспедиции, на сей раз из Мурманска на Босфор, чтобы описать восточные рубежи Евросоюза. Самое большое впечатление произвел на меня скромный рюкзак Румиза, в котором лежали: одна рубашка на смену, две пары носков, свитер, запасные штаны, туалетные принадлежности, полотенце и две карты. Видя мое удивление, Паоло похвастался блокнотами (сделанными на заказ) — удобными и компактными. Сказал еще, что уже давно не возит с собой книг, предпочитая в дороге читать пейзажи и человеческие лица, потому что книга подобна отцу — возьмет тебя за руку и поведет… Моника потом объяснила, что это «бзик» Румиза, который от поездки к поездке сокращает свой багаж, готовясь таким образом к последнему путешествию.

На прощание Паоло подарил мне один из своих блокнотов (в дорогу), а в нем прекрасные стихи — в качестве эпиграфа. О том, что путешествие есть строительство мостов и одновременно сжигание их за собой, не поиск устойчивости, но отказ от нее, когда все ставишь на карту, точно начинаешь жизнь сначала; путешествие — это хождение, то есть повествование, единственный наш спутник.

Паром называется «Северные рейнджеры», курсирует раз в пять дней — столько времени длится рейс. Берет на борт сто тридцать одного пассажира, из которых большинство составляют инуиты, жители прибрежных городков. Редких белых туристов замечаешь сразу — они возбуждены и вездесущи! Ступив на палубу, не могут усидеть на месте: фотографируют, болтают по сотовым, протирают оптику (очки и подзорные трубы), проверяют кредитные карты (на месте ли?), снимают и снова надевают куртки, пуховые жилетки и шапки — того и гляди, примутся искусственные челюсти вытаскивать, чистить и вставлять обратно. Ведь все эти гаджеты (сотовые телефоны, цифровые аппараты, кредитные карты) суть протезы, без которых белый человек уже не способен переживать реальность.

Рядом со мной оперлась о поручни очаровательная эскимоска (похожая на Тули с Хатиды^{href="#n_108" title="">[108]}), и хотя девушка глядела вниз, на воду, я чувствовал, что она сильнее ощущает мое присутствие, чем итальянская туристка, которая щелкала фотоаппаратом у меня за спиной, то и дело задевая рукавом блузы. А погрузке не было конца. Туристы видят в этом пустую трату времени и хаос — что интересного в том, как кран перетаскивает товары со складов в грузовой трюм; в суетящейся толпе — непонятно, кто провожает, а кто плывет, не говоря уже о самом порте — фотографировать тут нечего. Другое дело — местные, для них погрузка — дело первостепенной важности, грузят ведь их сокровища (прежде всего модные сегодня квадроциклы), к тому же всегда есть интрига: кто кого провожает, а кто не пришел попрощаться — поссорились, расстались? Очаровательная эскимоска читала каждое лицо, словно книгу, а для нас это была всего лишь безликая толпа, беспорядочно клубящаяся внизу у трапа.

И рейс для нас начинается по-разному. Инуиты уселись семьями в большом салоне на палубе — багаж под рукой, дети на виду. Мы блуждаем по коридорам, толкаясь с рюкзаками в тесных проходах, ищем свои каюты, занимаем койки, раскладываем вещи и снова начинаем бродить в поисках туалета и душа с теплой водой, потом марш-бросок в столовую — ознакомиться с меню. О, fuck, за жратву придется платить отдельно, а мы думали — все включено, даже чая с собой не взяли.

Так что, плывя на одном и том же пароме, мы на самом деле движемся разными тропами, которые иногда идут параллельно и даже соприкасаются на какой-нибудь тесной лестнице — но никогда вместе! Реальность туриста очерчивают маршруты «от» и «до», это пространство плоское, словно лист бумаги или экран. Местная же реальность напоминает паутину, в которой нити плетутся вширь и вглубь, образуя многоплановый и неоднозначный мир, каждое колебание в котором распространяется со скоростью сплетни. В мире местных жителей у любой горы на горизонте своя повесть, у любого залива — легенда, а для туристов это не более чем занятные кадры, особенно если солнце живописно выглядывает из-за туч и радуга в дожде переливается.

И еще одно! Я обратил внимание, что местные жители смотрят так, словно выглядывают из глубины себя через узкие белки глаз, а белые туристы лезут вон из кожи, бестолково таращась во все стороны.

Вот не угадаете, что произвело среди туристов фурор! Кит? Отнюдь. Айсберг на горизонте? Нет. Мираж на озере Мелвилла? Тоже нет. Белый медведь на берегу? Ничего подобного! Первая сенсация на нашем пароме — учения НАТО.

Я сидел на верхней палубе, погрузившись в чтение. Мы не успели далеко отойти от Гус-Бэй, озеро Мелвилла в этих местах не представляет особого интереса. И вдруг справа в небе что-то затарахтело, на палубе поднялся переполох! Народ схватил подзорные трубы и бросился на нос, защелкали фотоаппараты. Я поднял голову. Против света смотреть было тяжело, глаза щурились. На расстоянии нескольких сот ярдов от нас стоял катер, над ним кружил вертолет. Подумаешь, — пожал я плечами, не разобравшись, что в этом интересного, и вернулся к чтению. Лишь позже Каспшик объяснил, что это был не просто катер, а настоящий корвет, который вылавливал из воды сброшенных с вертолета аквалангистов.

Оказывается, в Гус-Бэй есть база НАТО — поистине бич божий для Лабрадора. Сравнивая действия Североатлантического блока с бичом божьим, Кшись отнюдь не преувеличивает. Беда на Лабрадорский полуостров пришла с небес. Я имею в виду тренировочные полеты на низких высотах, которые начали проводить здесь в конце 1980-х годов. В них участвовали шесть членов НАТО: Канада, Соединенные Штаты, Великобритания, Германия, Италия и Голландия. Смысл низких полетов в том, что для вражеских радаров они «невидимы» — прикрывает ландшафт. Но не следует забывать о побочных эффектах.

Полет на высоте тридцати метров над землей — это сто сорок децибел, тогда как уже при ста десяти люди испытывают сильные боли. В некоторых регионах проводили по двадцать пять полетов в день (всего в 1988 году — семь с половиной тысяч), а в 1990-е годы доходило и до двадцати тысяч в год. Это отражалось на состоянии местного населения, особенно на детях — возникали бессонница, страх, тревожность. У животных нарушался механизм репродукции, карибу и птицы теряли способность ориентироваться. Плюс «звуковой удар» (так называемый «sonic boom») — при превышении самолетом скорости звука создается мощная воздушная волна, которая, с грохотом ударяя о землю, рвет индейские вигвамы и выбрасывает из воды стаи мертвых рыб. Эмиссия и частичный сброс топлива загрязняют воздух, почву и воду. Микроволны радарных устройств и радиокоммуникации при большой плотности в течение долгого времени приводят к бесплодности и выкидышам у людей и животных, а железные опилки, рассеиваемые в воздухе, чтобы сбить лазерные системы, выпадают в тундре металлическим снегом.

Ясное дело, люди протестуют (и индейцы с инуитами, и всевозможные экологические организации), порой удается добиться ограничения полетов, в отдельных случаях — их прекращения. Над некоторыми территориями учения полностью запрещены, особенно там, где находятся поселения аборигенов или заповедники диких животных, но зачастую запреты остаются лишь на бумаге. На продолжении учений настаивают европейцы, причем канадскому правительству платят за это большие бабки, аргументируя тем, что Канада ведь располагает огромными территориями — дикими и пустынными, где учения никому не мешают. Для европейцев инну, инуиты или карибу — никто.

В 1990 году Каспшик был на встрече в Торонто, где представитель инну рассказывал о том, как на Лабрадоре во время учений НАТО сбрасывали бомбы с цементом. В результате оказались забетонированы целые районы тундры. Позже Каспшик случайно наткнулся в интернете на информацию о том, что в Ираке использовались именно такие бомбы. Быть может, как раз здесь их и опробовали.

Среди прочих развлечений, которые рейс мог предложить туристам, — киты, айсберги и портовые магазины. Киты близко не подплывали и на фотографиях напоминали огромные бревна дрейфующих деревьев. Айсберги, по сравнению с тем, что я видел на Баренцевом море, походили на линялых лебедей. А портовые магазины были ошеломляюще пусты. И ради этого я проехал полмира?

Разглядываю спутников. Толстый фотограф из Техаса в полурасстегнутых джинсах, брюхо нависает над пряжкой ремня, лицо скрыто под широкими полями ковбойской шляпы, постоянно что-то жует, разглагольствуя, что Барак Обама не имеет шансов на выборах президента, потому что черный, а это, мол, не пройдет. Итальянка, которая задевала меня рукавом, Ада Бонелли, пишет книгу о саамах и инуитах, но на Кольском полуострове не бывала. Пара пенсионеров из Ньюфаундленда, двое туристов из Венеции, Джейсон, мы и еще несколько веселых «хеляков». «Хеляками» эскимосы называют белых людей — от приветствия «хелло».

Олдос Хаксли в книге под названием «В дороге» называл туристов мрачным племенем. В этой постоянной беготне за новизной ему виделась незрелость. Маленький ребенок тянет ручки ко всему подряд, малышу все в новинку, но, дожив до седин, человек должен понимать, что всего не успеть, а стало быть, и спешить не стоит.

Жизнь слишком коротка, чтобы спешить

Эту сентенцию подсказал мне на пароме эскимосский шаман Алекс. Алекс сравнил дорогу белых людей с тропами инуитов. Белый человек всегда движется самым коротким путем к цели, инуиты идут в обход. Белые люди живут во времени, инуиты — в пространстве. У белого есть некоторое количество лет, чтобы успеть как можно больше, а ему осталось пройти определенное количество миль, так что чем медленнее он шагает, тем больше видит. Количество миль от этого не меняется. Еще он сказал, что скоро я сменю направление — с северного на южное. Я спросил почему.

— У нас каждому возрасту соответствует своя сторона света. Детство, за которое отвечает тук-тук, то есть олень, обращено к востоку, молодость — к югу, зрелость шагает на запад, а старость движется на север. Ты скоро пойдешь по второму кругу.

По сей день не знаю, откуда Алекс узнал о Мартуше, которой и на свете-то еще не было… На прощание он подарил мне инуксука, каменную человеческую фигурку. Это в тундре и указатель, и опознавательный знак.

— Теперь ты наш, — помахал он мне, спускаясь по трапу в Хоупдейле. Той же ночью Алекс должен был уплыть на охоту за тюленями.

Кеннет закончил свои лабрадорские странствия в Унгаве. Там он переживал мистические видения, писал хайку петроглифами, используя долото из лабрадорита, встретил самого себя доледникового периода. Кто-то подвел итоги «Синего пути» коаном Якусо Квонга — дописал на полях карандашом: «Дорога нужна нам не для того, чтобы идти туда, но чтобы вернуться оттуда — сюда». Может, это было послание анонимного дарителя, оставившего мне книгу Уайта в краковском «Доме под глобусом»… Стоит добавить, что Квонг был мастером шаматхи^[109], то есть практики остановки.

Я заканчиваю нашу лабрадорскую историю в Наине. На прощание мы с Каспшиком выкупались в городском стоке, который впадал здесь в Лабрадорское море. Откуда мы могли знать, что местные жители машут руками, желая нас предостеречь. Мы были уверены, что они выражают свое восхищение.

В Наине до меня наконец дошло, что дело не в разнице между путешественником и странником, а в том, чтобы быть на земле аборигеном, а не транзитным пассажиром.

Торонто

Эпилог нашей поездки на Лабрадор — встреча в баре Prohibition в Торонто. Бар выбрал Дюк Редбёрд — вождь «нелегальных» индейцев (то есть тех, кто не признал власть белых людей в Канаде).

Красная Птица заставил меня осознать, насколько агрессивна белая культура Книги, хлеба и вина. Он начал с вина. Другие культуры предлагали свои стимуляторы — коноплю, кактус, грибы, листья коки. Репрессивная культура белых наложила на них лапу, утверждая, что это наркотики, и разрешила только алкоголь! Недавно даже табак оказался под частичным запретом.

Дюк заметил удивительную закономерность: в последние годы индейцы, которые перестают пить, возвращаются к вере предков, а индейцы, возвращающиеся к вере предков, перестают пить.

— Я не проклинаю, Мар, алкоголь. Сам тридцать лет пил по-черному. Тогда я понял, что дерево предпочитает пьяного, который о него обопрется, обнимет и погладит, чем трезвого, который так и норовит дерево срубить. Но алкоголь — не для нас. Алкоголь заставляет нас забыть о свидетеле^[110] в себе.

Что касается хлеба, белые отбирали у индейцев землю, чтобы ее засеять. Изгоняли с плодородных территорий, где было много травы и бизонов. Бизонов перебили. А в христианских миссиях хлеб обращали в тело и запивали кровью.

Все это они вынесли из Книги. Даже время из циклического стало линейным и потекло в никуда. Оджибве смотрят назад — за спину. Бог белых дал Адаму природу, чтобы тот ее завоевал, но поскольку собственного тела Адаму не хватает, приходится его удлинять. Ноги — колесами, руки — мушкетами (а теперь — ракетами), глаз — оптикой, разум — электроникой. История — это прогресс… А у индейцев есть миф. Историю оджибве не признают.

— У индейцев даже собственное имя нужно заслужить. Оно дается не сразу. Ваши малыши получают имя — Юзек, Аня — и свои игрушки: лошадка Юзека, кукла Ани. Наши дети безымянны, пока Дух не объявит имя. Игрушки общие. Точно тень дерева в пустыне. Белый отталкивает всех, защищая свое место. У него есть право на свой кусочек тени. А индеец знает, что это тень дерева.

На прощание Красная Птица обнял меня, и мы сфотографировались вместе на фоне коврика с надписью Don’t BOOZE^[111]. Он шепнул:

— Вино, Мар, пробуждает чувство вины.

2009

Зазеркалье

Любить друг друга — значит любить Дорогу, по которой вы идете вместе.

Нгуен Ван Хоан

4 апреля

…Я ощущаю себя жертвой кораблекрушения на необитаемом острове — бросаю в море бутылку с письмом в надежде, что, может, лет через пятнадцать-двадцать ты его прочтешь. И пойдешь дальше, Мартуша.

18 апреля

Пешня — лом для разбивания льда в проруби. На конце длинной палки острие, как у топора. Пешней можно разбивать лед короткими ударами, не слишком наклоняясь.

Сегодня о новой пешне нечего и мечтать — кузницы в деревне нет. А в Петрозаводске, в хозяйственном магазине, барышни за прилавком — украшенные тату — вообще не понимают, о чем я.

Всю осень я приставал к соседям с этой пешней, соблазнял мужиков водкой — все напрасно. Народ беспомощно разводил руками — нет, никак не достать. И вот — чудо! В конце ноября (а может, уже в декабре) приезжаем в Конду, а у порога — прислоненная к двери крепкая пешня. Кто ее оставил — по сей день не знаю.

Сидя вечером с Мартушей у печи, в которой Наташа тушила ряпушку по-польски (с луком и картошкой), я вспомнил похожую историю. Прошлой весной мы приехали в Конду — любоваться прилетом диких гусей, лягушачьими свадьбами и таянием льда на озере. У порога по шейку в снегу ждала нас бутылка хорошего французского вина. Долго гадали, откуда она взялась. Летом отец Николай (Озолин) признался: ехал на Крещение Господне в Кижи да и заглянул по дороге — поздравить меня с днем рождения. Никого не застав, закопал вино в снег — чтобы бутылка не лопнула.

Назавтра на лесной дороге в Сибов я встретил Песнина. Юра с видимым трудом остановил свою развалюшку и, радостно поздоровавшись, объяснил, что у Вали несколько дней назад был день рождения — надо раздобыть что-нибудь на опохмел. Спросил, надолго ли мы. Услышав, что на всю зиму, даже протрезвел: а не замерзнет Мартуша-то?

— Рябина уродилась, зима будет суровая.

— Осенью я полы подшил и два воза дров нарубил, до весны должно хватить. А нет — так еще нарублю.

— А как вы будете жить без телевизора? Мы с Валюхой хоть сериалы смотрим.

— Жизнь, Юра? — самый лучший сериал. У нас вот как раз новая серия «Дома над Онего» пошла.

Занятия ушу начинают с отдельных, обычно не связанных друг с другом упражнений, которые очерчивают горизонты школы. Лишь спустя долгое время ученик начинает понимать целое… Другими словами, это движение от фрагмента к целому. Или, точнее, обнаружение целого во фрагменте (абзаце).

Ушу — китайский вариант спортивной борьбы. Хотя трудно считать это просто борьбой: ушу — скорее своего рода медитация, заключающаяся в аккумулировании в себе внутренних сил. Труднее побороть себя, — утверждали древние мастера, — нежели внешнего врага. Одно из главных упражнений ушу — «борьба с тенью». Утром ученики становятся спиной к восходящему солнцу, а вечером — к заходящему. Таким образом, они всегда видят свою тень. Это помогает корректировать позу. Контролировать внимание.

22 апреля

Мудрец отличается от других не тем, что он говорит, делает или думает, а тем, чего не говорит, не делает, не думает.

Го Юн Шен^[112]

В Заонежье уже несколько дней припекает солнце. Снег стаял, но на Онего еще лежит толстый лед. На заливных лугах лягушачьи свадьбы. Оглушительное кваканье! Скоро лужи вспенятся икрой. С купола часовни истошно орет чайка. По стеклу ползет муха — проснулась от зимнего сна, жужжит. Ночью так тихо, что слышно, как в мансарде скребется мышь! Эта тишина заглушает грохот мира.

Я люблю после суровой зимы оттаять на завалинке дома над Онего: наблюдать, как просыпается земля, ждать птиц, собирать березовый сок, наслаждаться тишиной и подставлять себя солнцу. Это самая приятная пора в Конде — ни комаров, ни людей.

И вдруг мейл — из другой жизни… Роман Дащиньский, «Газета Выборча»^[113]. Предлагает обменяться циклом писем о мужчинах для рубрики «Мужская музыка». Да что ж такое творится в Польше, подумалось мне, что два мужика толкуют о мужиках? В мое время на берегах Одры мужчины все больше о девках болтали.

Первый вопрос: что, по мнению Мариуша Вилька, означает быть мужчиной?

— Это, пожалуй, зависит от возраста, — отшучиваюсь я, чтобы потянуть время и собраться с мыслями. — Еще недавно ко мне обращались «молодой человек», а тут вдруг в магазине очаровательная девушка-продавщица: «Мужчина, у вас мелочи не найдется?»

На русском Севере я живу уже восемнадцать лет — треть жизни. Достаточно много, чтобы перестать предаваться абстракциям. Так что давай не будем шлифовать формулировки и мудрствовать, гадая, в чем заключается подлинная мужественность, — гораздо интереснее поговорить о конкретике. К примеру — о моих соседях.

В Конде Бережной зимует Андрей Захарченко с женой Тамарой и двумя детьми — четырехлетним Андрюшкой и двухлетней Дариной. Захарченко раньше был физиком (закончил Бауманский институт в Москве), а теперь он адвентист. В одиночку построил дом и провел воду, чтобы жене было полегче с пеленками. Захарченко разводят пчел и коз. Словом, живут как у бога за пазухой.

Кстати напомню, что Конда Бережная — деревня «нежилая», то есть вымершая. Дорогу зимой не чистят, почту не разносят и так далее. До ближайшего магазина — пять верст.

В Сибове зимуют Юра Песнин с Валюхой. Когда-то Юра был трактористом в колхозе, а Валя — дояркой. Теперь оба на пенсии, дочь давно вышла замуж и уехала под Мурманск. Песнин рыбачит, пьет вусмерть, а когда не пьет — смотрит сериалы. Валюха радуется, что Юрка жив (ровесники его давно в могиле) — не осталась в старости одна. Сибово тоже «нежилое», до магазина Песниным вдвое дальше, чем нам.

Еще дальше, аж в пятнадцати с лишним верстах от магазина, — «нежилая» Усть-Яндома. Там зимуют Виктор Денисенко с Клавой. Много лет назад Виктор, защищаясь, застрелил пасынка-наркомана. Витю посадили, но ненадолго — за превышение самообороны. Теперь он плотничает, немного рыбачит и охотится, а Клава занимается домом и хозяйством да помогает мужу с сетями.

Надеюсь, вам уже понятно, почему тот, кто пару раз перезимовал в «нежилой» деревне Заонежья, не станет теоретизировать на тему: что такое — быть мужчиной? Тут мужика и так видно.

Из мейла к Дащиньскому

Размышляю, почему диалог у нас не клеился, и прихожу к выводу, что дело во мне. Вы спрашивали, сознательно ли я избегаю разговора о своей жизни в Польше? Конечно, да. Принципиально!

Другое дело, что я вообще избегаю разговоров о своей жизни, следуя правилу Эпикура: «Живи незаметно». Надо было сразу Вас предупредить. Ваши вопросы помогли мне осознать: мужчина о себе не говорит.

Но суть проблемы — в другом, и понял я это благодаря Вам. Так вот, я давно и последовательно сдираю с себя различные ярлыки, которые на меня то и дело пытаются навесить: поляк, католик и пр. Отсюда мои скитания по Северу, встречи с Другим, опыт переживания Пустоты. Короче говоря, я протаптываю тропу, которая меня все больше оголяет и, возможно, в конце концов оставит лишь «чистое видение». Размышляя о том, почему не сложилась наша беседа, я пришел к ошеломляющему открытию, что «мужчина» — очередной ярлык, который следует содрать.

С сердечной благодарностью…

25 апреля

Сижу в Конде, словно Конфуций, просвещенный дилетант. Мастер Кон учил, что любое профессиональное знание расшатывает духовную цельность личности (что подтверждает пример многих специалистов по бизнесу, спорту, праву или науке), сам же на склоне лет жил в праздности. То есть трудился, прежде всего, над самим собой: медитация, борьба с тенью и забота о собственном здоровье.

26 апреля

Райнер Мария Рильке говорил, что счастье — это иметь дом с садом, в котором выращиваешь розы для живущей в доме женщины. Поэт умер 29 декабря 1926 года в возрасте пятидесяти одного года — говорят, от заражения крови, поранившись шипом.

В России Рильке побывал дважды. В первый раз он попал в Москву на Пасху 1899 года. Тогда поэт путешествовал с Лу Саломе^[114], дочерью немецкого генерала Густава фон Саломе (отличившегося в армии Николая I во время подавления польского восстания 1830–1831 гг.), и ее мужем, немецким востоковедом Фридрихом Андреасом^[115]. В России они провели всего четыре недели. Посетили Льва Толстого, Леонида Пастернака (отца поэта) и художника Илью Репина, полюбовались Кремлем, затем отправились в Петербург на празднование столетия со дня рождения Пушкина. Спустя годы Рильке вспоминал, что четыре недели пролетели как сон. Это было возвращение в духовную отчизну (Heimat).

Второй раз он приехал в Россию с Лу весной 1900 года. На этот раз они путешествовали вдвоем, без мужа Саломе. Снова Москва, посещение картинных галерей и восхищение Кремлем, визит ко Льву Толстому в Ясную Поляну, оттуда — через Тулу — в Киев. Большое впечатление произвели на Рильке пещеры Киево-Печерской лавры. Сам город, писал он матери 26 июня, под властью поляков утратил свой русский колорит, который поэт ценил превыше всего, сделался бесцветен (ни Запад, ни Восток) — трамваи на улицах, богатые магазины и проститутки в отелях.

Через две недели двинулись дальше. Сначала пароходом в Кременчуг, оттуда по железной дороге в Полтаву, где посетили поле битвы Петра I с Карлом XII, потом через Украину в Саратов и по Волге в Ярославль. Мать рек русских очаровала поэта. Все, что Рильке видел прежде, было бледным отражением края, реки и мира, здесь же его взору предстало подлинное творение Создателя! В Ярославле они провели четыре дня и поехали в село Низовка (Тверской губернии) в гости к крестьянскому поэту Спиридону Дрожжину. Рильке утверждал, что это один из последних великих создателей русского эпоса, и впоследствии перевел на немецкий язык несколько его стихотворений.

Из Низовки Рильке сообщал матери, что вот уже неделю они гостят у крестьянина Дрожжина, необыкновенного поэта из глухой деревни (четырнадцать верст от железной дороги). В этой деревянной халупе, — писал он, — среди книг и картин, я чувствую себя дома. Окна выходят в сад, где Дрожжин выращивает овощи и розы, и на сеновал. Летом хозяин занимается хозяйством, а зимой, когда руки свободны, превращается в поэта. В России он широко известен, считается выдающимся народным художником. Дрожжину пятьдесят два года, у него жена, четыре дочери и внук, с которым поэт, не имея сына, связывает огромные надежды. Лично знаком со всеми значимыми писателями своего поколения (хранит их портреты и письма), собрал большую библиотеку — позавидуешь. Ах, какая атмосфера царит в его кабинете! За окном — цветочный ковер, пушистые одуванчики размером с кулак и колокольчики, похожие на синие тюльпаны. Этот пейзаж за окном и книги вокруг создают ощущение гармонии и духовной содержательности.

Несколько иначе видит Низовку женщина. Саломе в своем дневнике отмечает, что пока мужик (то есть Дрожжин) слагает стихи о полевых цветах и превозносит труд на свежем воздухе (это, мол, способствует хорошему аппетиту), его женушка от рассвета до глубокой ночи работает на сенокосе: так надышится сухой травой, что ее начинает рвать, от усталости не может есть, а жажду утоляет болотной водицей.

Из Низовки через Новгород Великий вернулись в Петербург, где ненадолго расстались. Лу поехала в Финляндию, а Рильке остался в столице и завязал там несколько важных знакомств, в частности со сценографом и историком искусства Александром Бенуа. В результате родилось эссе о русской живописи, в котором немецкий поэт уподоблял отношение Запада к России отношению Древнего Рима к варварам, сражавшимся на его аренах с дикими зверями, и утверждал, что в отличие от европейской культуры, выжженной лихорадочной спешкой, медлительная русская культура по-прежнему жива.

Второе русское путешествие Рильке закончилось 22 августа, когда они с Лу вернулись в Берлин. Однако Россия осталась в памяти поэта на всю жизнь. Некоторое время он даже подумывал осесть тут и эпатировал немецких друзей вышитыми рубашками, татарскими сапогами и русским акцентом. За несколько дней до смерти Рильке признался, что знакомство с Россией было главным событием его жизни.

28 апреля

После многих лет путешествий по свету мой идеал — монастырская келья.

Рышард Капущиньский

Наверное, дело в возрасте: я все чаще предпочитаю странствовать, не вставая с кресла, — вот как сегодня. Поле почерневшего льда на Онего тает в лиловой мгле за окном (не видно противоположного берега Великой Губы), чайки чертят по нему белые иероглифы, у мостков шумит «сало»^[116], а меня укачивают ритмы Херби Хэнкок и Норы Джонс, Тины Тернер, Джони Митчелл и Леонарда Коэна^[117]. Разве можно найти компанию лучше?

Мастер Кон учит, что дорога ведет нас из пустоты в пустоту. Это как в тумане — другой берег Великой Губы. Он словно бы не существует. Лишь на Севере можно пережить это в полной мере. Более восторженно выразилась американская писательница Энни Диллард: «Бесплодный северный пейзаж способствует очищению и готовит душу для принятия божественной эпифании». Энни написала это в ранней юности.

Сидя над Онего в своем кресле, я наблюдаю через боковые окна, как сменяются времена года, могу вволю нагуляться по Лабрадору или Бурятии — неспешно, протаптывая в словах старые тропы и новые книги. Могу идти следами Рильке по России или Майнова^[118] по Карелии и Обонежью. Могу вернуться к прабабке Матильде и к индейцам под сливой, не обращая внимания на прошедшее время… Достаточно собрать несколько событий из разных эпох в одном предложении — и они существуют современно.

Наше истинное странствие по жизни совершается вглубь, со множеством возвращений к истокам, а современная мода на туризм, особенно среди стариков, — погоня за эрзацем, новинкой или фоткой, — свидетельство незрелости. Словно, дожив до седых волос, они не поняли, что всего не успеешь. Отсюда спешка.

Тот же Капущиньский… Зачем ему понадобилась в старости тропа Малиновского^[119], разве своих было мало? Так и не сумел остановиться! А ведь в «Лапидарии V» мечтал о старости в монастырской келье. И что же?

Зачем перемещаться в пространстве, тратить силы и деньги, если можно странствовать во времени — в такт биению сердца и там-тамам воспоминаний — куда слова понесут?

30 апреля

Вчера Онего было покрыто почерневшим льдом, а сегодня — месиво цвета железа. «Обедник» легким дуновением перегоняет через озеро серые дойные тучи. Кажется, еще мгновение — и из них брызнет черное молоко, как в «Калевале». Только записывая каждый день, можно уловить нюансы ритма, в котором меняется природа.

Время от времени меня спрашивают — на авторских вечерах или по электронной почте, — что такое тропа. Недавно этот вопрос задала девушка из Кракова, которая пишет дипломную работу «Об интеллектуальном кочевничестве в прозе Вилька». Тропа меняется, — ответил я ей, — тем самым меняется и смысл понятия. За каждым поворотом открываются новые семантические поля.

Слово я нашел в словаре Даля. От поморского «тропать», то есть протаптывать. Тропа жизни, вытоптанная своими ногами в такт своему пульсу. Из кельи отца Германа на Соловецких островах, где она для меня началась, я вынес афоризм старика — как последнее напутствие в дорогу: «Можно всю жизнь скитаться, не покидая кельи».

Сперва в основе тропы лежало мое «эго». Это я протаптываю тропу! Помню, как сошел с яхты на Канин Носе и впервые увидел тундру в ее первозданном виде — никаких следов человека. Сделав несколько шагов, оглянулся и увидел на ягеле отпечатки своих подошв. (Марина Цветаева когда-то написала Рильке о своих стихах: «Поверь мне на слово — до меня их не было».)

Потом на Онежском озере я нашел старый дом — и он стал моей тропой. Несколько лет я скитался, не покидая его. Потом отправился на Кольский полуостров, чтобы для разнообразия опробовать тропу — дом кочевника.

И у саамов понял: не я протаптываю тропу, а тропа протаптывает меня. Это закон кочевника. Идешь не к цели, а по направлению. Идешь так, как позволяет тундра, потому что там, где зимой был лед, весной образуется няша — топь. Если уши у тебя отверсты, тундра сама подскажет маршрут. Плюс опыт. Индусы называют его кармой. Он тоже поможет не заблудиться.

А недавно у меня родилась дочь Мартуша, теперь она станет моей тропой. И куда меня заведет — не ведаю.

Поэтому не спеши со своей работой, — написал я в заключение краковской дипломнице, — ибо тропа не имеет конца. Каждый конец — новое начало. Так уж устроена природа.

1 мая

Вечером туман накрыл нас полностью. Только крест над часовней маячил в пепельной мгле… Онего в бурых облаках. На мгновение показалось, что из-под ледяного месива выползает Водяной. Около бани что-то сопело, словно отряхиваясь, но в тумане было не разглядеть. Казалось, бурлит в воде какой-то бурый клубок, собираясь выползти на сушу. Жалко, что Мартуша еще слишком мала для сказок. Сейчас бы рассказать ей о Водяном! Ночью пошел дождь. С озера парило так, что даже окна в доме снаружи запотели.

«Капущиньский нон-фикшн» — один из лучших образцов жанра путевой прозы, прочитанных мною за последнее время. Артур Домославский рассказал не только о жизни Капущиньского, которого называют Репортером XX века, но и показал одновременно свою собственную — длинную и трудную — тропу ученичества, на которой он превзошел Мастера. Капущиньскому такая книга была бы не по плечу.

Насколько я понял, прочитав текст один раз, Домославский заглянул вглубь человека, которого годами видел в маске мэтра. После смерти Капущиньского он злоупотребил доверием его вдовы, получив доступ к архиву, воспользовался доброжелательностью коллег… Таким образом ему удалось сорвать маску — описанную во вступлении «улыбку Капу».

Домославский три года странствовал тропами Мастера. Представляю себе, что это было за приключение: Мексика, Боливия, Колумбия, Аргентина, Ангола, Эфиопия, Кения, Уганда, Танзания, Канада и Соединенные Штаты, а также «папки», доносы коллег, наветы любовниц. Сколько всего открылось, обнажив второе и третье дно… Домославский доказал, что из этого можно сделать шедевр!

СМИ переборщили: еще до выхода книги подняли шум, в результате акценты сместились, разразился скандал. Была распространена информация об отказе издательства «Znak» печатать заказанную Домославскому биографию, о попытке жены Капущиньского запретить публикацию книги через суд. Затем журналисты выуживали самые неожиданные эпизоды и издевались — одни над героем, другие над автором, — не давая читателю возможности ознакомиться с контекстом. Якобы Капущиньский-корреспондент был шпионом, а еще раньше писал хвалебные оды Сталину, верил в компартию и левых, что Хайле Селассие был совсем не таким, а Че Гевару он вообще придумал от начала до конца. Артуру Домославскому досталось за подлое предательство друга и низвержение авторитета, а Мартин Поллак^[120] успел даже поклясться, что книгу на немецкий язык переводить не станет… Эта шумиха показала со всей очевидностью, что в Польше по-прежнему солируют голоса, мутировавшие еще в ПНР.

Что касается мастерства, упреки большей частью идиотические — например, о траве, которая непонятно насколько выросла — на полтора метра или на два? Рышард Капущиньский на моей книжной полке стоит рядом с Николя Бувье^[121] и Брюсом Чатвином. Как-то я не слыхал, чтобы кто-нибудь цеплялся к Чатвину: мол, второе имя Каспара Утца^[122] — Вильгельм, а не Иоахим. Или к Бувье, что он не мог видеть ками^[123] в буддийском храме дзен, потому что это божества синтоистские.

Что касается претензий к альковным сплетням, то меня удивляет одно: Домославский предоставил слово анонимным любовницами. Я бы называл барышень по фамилии. А дочь Зойка сама виновата, что не дала интервью.

Славек Поповский^[124] написал в блоге: проверить себя очень просто — достаточно спросить: а ты бы хотел, чтобы такой человек был вхож в твой дом? Я на мгновение задумался, но Наташа ответила первой.

— Почему бы и нет, — воскликнула она наивно, — ты же не Капущиньский!

2 мая

А озеро по-прежнему покрыто льдом. Хотя вчера казалось, что назавтра от него не останется и следа. Дождь не размыл его, но проделал поры — как в пемзе. Теперь Онего выставило в прояснившееся после вчерашнего буйства небо миллионы черных иголок.

В полдень на их кончиках появились капельки солнечного света. На каждой иголочке — по огоньку. Черная шуба Онего усыпана бриллиантами. Вдали лучилась открытая вода. Неудивительно, что Иван Поляков^[125] свихнулся.

Дневник позволяет перескакивать с темы на тему, это жанр открытый и близкий запечатлеваемой жизни. Я ценю его причуды: сегодня пишу об одном, завтра о другом, послезавтра — о третьем. Не приходится тянуть лямку сюжета, можно прервать его, а спустя несколько дней подхватить вновь… При этом — что не менее важно — дневник обнажает фиктивность линейного времени. Ведь, если вдуматься, кого интересует, когда сделана запись — 2 февраля или 30 мая? Какое это имеет значение? Историческое время, которое кажется таким важным, в сущности, второстепенно. Другое дело времена года — возвращения птиц, циклы вегетации. Дневник позволяет уловить цикличность биологического времени. И это для меня очень ценно.

4 мая

Спектакль на Онего продолжается. Сегодня бланманже, что-то вроде желе из черного льда, замерзшей пены и взвеси «сала». При этом все меняется на глазах, так быстро, что я не поспеваю. То, что пытаюсь записать в настоящем времени, становится прошедшим, не успеваю я закончить фразу.

9 мая

В природе порой бывает: только что ты кого-нибудь съел, а в следующее мгновение съели тебя. Гуляя по Ельняку, я нашел останки ястреба. На фоне палитры цветов сепии — от светлой, почти соломенной, до грязного оттенка торфа — горстка ястребиных косточек светилась, как выбеленные солнцем деревяшки. Вокруг сновали муравьи.

Вечером заглянули Денисенки из Усть-Яндомы. Хотят поставить у нас инкубатор для гусей, за электричество обещают платить рыбой и козьим молоком — то есть с выгодой для обеих сторон. Витя вчера перебрал. В длинном черном кожаном пальто он напоминал героя какого-то нового русского фильма — то ли «Острова» Лунгина, то ли «Попа» Хотиненко. Мы не виделись с осени, было о чем помолчать. Закурили.

Из темноты грянул лягушачий хохот (словно увидев нас, они разом рехнулись) — со всех сторон и до самого горизонта, светившегося сиянием из-под шапки тумана. Эхо разносилось по Онего, отталкиваясь от стены леса на противоположном берегу. Ни одна базилика, ни один концертный зал не имеют такой акустики, потому что ни одному строителю на свете не соорудить свод из тумана, не говоря уж о размерах купола над Онего. До того берега через Великую Губу — четыре версты, а в длину озеро насчитывает около двадцати, если не больше. Тысячи лягушек хохотали в мокрой траве в поисках пары, потом они две-три недели будут объезжать друг друга как безумные… А еще через некоторое время дорога в поселок окажется буквально устлана раздавленными трупами.

— В этом самолете был кто-нибудь из твоих родных?^[126]

— Родных — нет, было несколько друзей.

18 мая

Издательство «Чарне» попросило меня написать несколько слов о «Патологиях» Захара Прилепина — на обложку. Я люблю этот жанр: чтобы написать два-три предложения, прочитываешь целую книгу. Идеальная пропорция.

В последнее время я предпочитаю читать. А если уж писать, то короткие тексты — эсэмэски, мейлы, аннотации вот… Однако Захар Прилепин в эти рамки не умещается. Можно, конечно, сравнить его с Горьким, но это в российской критике стало уже общим местом. Можно сказать, что пишет Прилепин главным образом о любви, что и сам часто подчеркивает в интервью, но это будет подражание его черному юмору. А эпатировать читателя тиражами и премиями — идолопоклонничество. В общем, как ни крути, Прилепину придется посвятить отдельный пассаж.

Захар Прилепин — псевдоним Евгения Николаевича Лавлинского и одновременно его гениальный «мегапроект». Кажется, маленький Женя выдумал Захара еще в сельской школе (он родился в селе Ильинка под Рязанью) или чуть позже, шатаясь по переулкам Нижнего Новгорода в поисках работы. Прилепин побывал и могильщиком, и писакой в местной газете… наконец вступил в ОМОН и добровольцем отправился в Чечню. Это оказался переломный момент.

После возвращения из Грозного Захар написал роман «Патологии», сразу вознесший его на Олимп русской литературы «нулевых», и вместе с Лимоновым возглавил Национал-большевистскую партию. В настоящее время тиражи его книг сопоставимы с пелевинскими, а сам он нарасхват у СМИ… Интервью и публицистика Прилепина раздражают многих. Феминисток — тем, что в русском мужике Захар ценит самоиронию (не путать с сарказмом), а в женщине — ее бабью загадку. Других радикалов Прилепин эпатирует откровениями, будто он — верующий большевик и советский националист, а родина его — Советский Союз, поскольку именно там он родился. У Прилепина трое детей и небольшая фирма, которая дает работу полутора десяткам человек.

На данный момент он опубликовал три романа, сборник рассказов, две публицистических книги, две антологии мировой классики (одну о войне, другую о революции) и сборник интервью с русскими писателями «Именины сердца». Особенно интересны его обращения к сельскому детству (например, в миниатюре «Бабушка, осы, арбуз»), которые вносят новые ноты в течение так называемой деревенской прозы, или провинциальные картинки печальных 1990-х в «Грехе», который я считаю лучшим произведением Захара (премия «Национальный бестселлер» за 2008 год). А несколько недель назад вышла наконец его долгожданная биография классика советской прозы Леонида Леонова «Игра его была огромна». Книга моментально оказалась в числе бестселлеров.

Недавно Прилепин снова удивил публику. В новой рубрике гламурного мужского журнала «Медведь» раскрыл подоплеку своей беседы с латышскими спецслужбами по поводу убийства генерального прокурора Латвии. Следствие долгие годы топчется на месте, хотя все подозревали нацболов. Так вот, в этом разговоре Захар Прилепин признался, что Евгений Николаевич Лавлинский — его старый журналистский псевдоним.

Леонид Леонов любил говорить, что его творчество — десятиэтажное здание, а критики и прочие все толпятся на первом. Через пятнадцать лет после смерти мэтра советской литературы Захар Прилепин не только опубликовал отличный путеводитель по этому зданию, но и показал открывающиеся из его окон пейзажи. При этом подчеркнул во вступлении, что это лишь путеводитель — чтобы по-настоящему узнать Леонова, нужно его прочитать.

Идею написать биографию Леонида Леонова подсказал Захару его друг Дима Быков, на счету которого две книги в серии «Жизнь замечательных людей» — о Пастернаке и Окуджаве. Впрочем, долго уговаривать Прилепина не пришлось. Во-первых, Захара давно уже бесит, что современные биографы кропотливо воспроизводят жизнь мучеников советского режима, прежде бывших его бенефициантами — Бабеля, Пильняка или Пастернака, — напрочь забывая при этом об авторах вроде Леонова или Иванова^[127], избежавших репрессий и умерших при орденах. Во-вторых, Прилепин, видимо, прислушался к словам Проханова: тот сказал ему, что коли пишешь из собственной жизни, надо или медленно писать, или быстро жить, а то читателю наскучит. Поскольку до сей поры Захар черпал из своей биографии обеими горстями и начинал уже сходить с ума, книга о Леонове, очевидно, означает тайм-аут.

А в-третьих — и кто знает, не самое ли это главное, — показывая искусную игру Леонова с режимом, Прилепин в определенном смысле перемигивается с Евгением Лавлинским. Леонов всю жизнь скрывал эпизод из своей молодости, когда они вместе с отцом (кстати, поэтом из круга Дрожжина, о котором я недавно писал…) издавали в Архангельске белогвардейскую газету, поддерживавшую антибольшевистскую английскую интервенцию. В хаосе Гражданской войны он, лихорадочно заметая следы, чудом избежал разоблачения, потом ситуация в стране немного стабилизировалась и про этот эпизод вроде забыли. Работая над биографией Леонова, Прилепин перерыл архангельские архивы, но там, где рассчитывал найти следы своего героя, обнаруживал лишь вырванные страницы, а в текстах Леонова между тем раз за разом появлялся белогвардеец, нелегально вернувшийся в страну (или не покидавший ее) и старательно замаливающий свое реакционное прошлое. Захар не скрывает, что его восхищает и возбуждает эта игра советского писателя со смертью, с которой Леонов в 1937 году почти соприкоснулся.

Леонид Максимович Леонов родился в 1899 году (ровесник Набокова), умер в 1994-м. В его биографии — как в зеркале — можно разглядеть все минувшее столетие: закат царизма и агония империи, то есть детство автора «Барсуков», в которых Леонов со вкусом описал запахи Зарядья — купеческого московского района, где он воспитывался у дедушки с бабушкой; революция и Гражданская война, которые Леонид Максимович живописал не раз и с разных точек зрения, поскольку служил сначала в 4-м Северном полку в Архангельске, а потом — добровольцем в Красной армии; два года нэпа, отразившиеся в великолепном «Воре» (который Прилепин сравнивает с «Мастером и Маргаритой» Булгакова); женитьба на дочери Сабашникова, богатого московского купца, мецената и издателя; европейские вояжи, включая визит к Горькому в Сорренто; коллективизация и начало соцреализма — роман «Соть»; путешествие по Беломорканалу; опасная игра со Сталиным — «Дорога на океан» — и Большой террор, аресты товарищей по перу, расстрел друга — Бруно Ясенского. Великая Отечественная война и Нюрнбергский процесс, где Леонов представлял газету «Правда» и где, видимо, окончательно утратил веру в человека (которого с тех пор называл «человечиной» — по аналогии с говядиной…). После войны Леонов искал смысл жизни в охране природы и памятников деревянной архитектуры — работал над «Русским лесом» (предтечей современного российского экологического движения), будучи депутатом Верховного Совета СССР, выступал в защиту карельских лесов и спасал от разорения Успенскую церковь в Кондопоге. Наконец он замолчал и занялся садоводством. Полвека строил «Пирамиду»^[128] — так до конца и неизвестно, для себя ли он ее воздвигал или для угасающей эпохи?

КнигаПрилепина — попытка по-новому взглянуть на время, которое мы прежде видели глазами или конформистов, или диссидентов. Захар не относится ни к тем ни к другим. Родившийся в 1975 году, он оказался вне этого водораздела, поскольку взрослел в период распада Советского Союза, когда певцы социалистического строя умолкли (или вымерли), а диссиденты впали в маразм. Более того, острая борьба за выживание в условиях бандитского капитализма и дикого потребительства «возродила» в сознании его поколения стереотипы прошлого (как со знаком «плюс», так и со знаком «минус»), а когда по прошествии двух десятилетий Прилепин оглянулся, картину можно было писать «с нуля». «Игра его была огромна» — грандиозное панно российского XX века.

9 июня

— Кто занимается наукой, тот каждый день стяжает, — говорит Мастер, — кто практикует Путь, тот день за днем совлекается.

12 июня

Очередной мейл от краковской дипломницы заставил мне осознать, что я упустил один из важнейших аспектов тропы, а именно возможность протаптывания ее в словах… Речь об аналогии между жизнью и текстом, который рождается согласно внутренним законам языка, когда одно слово влияет на другое согласно ритму, звучанию и смыслу. То есть порядок слов подчинен духу речи, а не случаю или капризу пишущего.

И еще одно. Матье Рикар^[129] в книге «Монах и философ» замечает, что каждое мгновение сознания порождено предыдущим и порождает последующее. Рикар называет это «тропой сознания», в отличие от доминирующей на Западе концепции неподвижного «я».

Иначе говоря — мы есть нами же протоптанная тропа.

19 июня

— Разница между литературой и литературным производством, господин Томпсон, заключается в том, что первая принадлежит буквам, а вторая — цифрам, — говорит редактор Хардлингтон, один из героев романа Пиньоля^[130] «Пандора в Конго».

Хардлингтон подчеркивает, что интересы издателя (а также спонсора) и автора неминуемо расходятся. Для автора не важны деньги, место в рейтингах и тому подобное. Для него важно время. Ибо авторы не торопятся. Жаль, что об этом не ведают издатели и редакторы.

Каждый раз, когда кто-нибудь меня подгоняет, подстегивает, мне хочется рассказать байку из жизни Леонардо да Винчи. В качестве предостережения.

В 1494 году Леонардо был послан к герцогу миланскому Лодовико Сфорца. Сфорца любил играть на лютне, так что Леонардо вез с собой собственноручно изготовленный инструмент (серебряную лютню в форме конской головы) — продемонстрировать герцогу его возможности. Очарованный игрой (и прочими талантами) Леонардо, герцог Сфорца заказал ему «Тайную вечерю» для церкви доминиканского монастыря Санта-Мария делле Грацие. Под бдительным оком настоятеля да Винчи начал рисовать. Через некоторое время настоятель пожаловался герцогу, что Леонардо бездельничает и отлынивает от работы. Ему показалось странным, что художник целыми днями медитирует, не притрагиваясь к палитре. Сфорца вызвал Леонардо для объяснений.

— Видите ли, герцог, начав писать лик Христа, я обнаружил, что пока изображал апостолов, поднялся на высоту, которая заставила меня почувствовать: это лучше оставить незавершенным.

Леонардо объяснил герцогу, что мастер достигает тем больших результатов, чем меньше трудится. Он творит свои произведения в уме, придавая им форму, а затем при помощи рук (как в театре теней) показывает то, что воплотилось в духе.

Донос настоятеля доминиканского монастыря имел одно следствие — так возникло лицо Иуды Искариота.

28 июня

Каждый раз, возвращаясь после долгого или не слишком отсутствия в Конду, я чувствую себя словно бы очнувшимся от дремы. Снова могу заметить изменение ветра по характеру зыби на Онего, дождь — по шепоту тополей, змею — по шороху травы, снова ощущаю запахи (вот как раз соседка затопила баню — вокруг разносится смоляной аромат дыма из сосновых щепок) и всевозможные вкусы: пшенки с чесноком, ржаного хлеба с козьим творогом, салата с оливковым маслом, вяленой щуки и печеного окуня, яичницы с картошкой по-деревенски и песочного пирога с ревенем.

В Конде я внимателен — иду ли, стою, сижу или сплю, бодрствую, говорю, молчу… У буддистов это называется сати («памятование»), а по Магрису^[131], это форма молитвы, то есть — распознание объективной реальности. Способ выйти за пределы собственного «я», подняться над ним.

Лучшие учителя бдительности — гадюки. Они нежатся на солнце в траве, и нужно быть внимательным, чтобы не наступить, когда идешь по воду или по дрова — тогда, предостерегающе вильнув хвостом, змея сама уйдет с дороги.

В прошлом году гадюка укусила Тамару Захарченко, но меня это не удивляет. Захарченко адвентисты — верят, что гад есть воплощение Дьявола (не случайно именно змей искушал Еву в раю), поэтому Андрей всех гадов на своей территории убивает. А гадюки ведь живут парами, так что это наверняка была месть за супруга или супругу.

Впрочем, необязательно быть адвентистом, чтобы ненавидеть гадов. Врагов гадюк можно найти среди христиан других верований по тем же самым (библейским) причинам. Православные в Кижах сражаются со змеем, хотя вообще-то работают в тамошнем музее и — казалось бы — являются современными образованными людьми. А раскольник Клюев пророчил в своей «Погорелыцине» змеиную победу в Заонежье, и предсказание это сбывается на наших глазах: в развалинах заброшенных хозяйств гнездятся целые семейства.

Когда мы десять лет назад впервые приехали в Конду Бережную, наш дом стоял в сныти по пояс. Из избы напротив вышел, покачиваясь, сосед Женя с косой в руке и путано объяснил, что надо выкосить в этих сорняках тропку, а то, мол, гадюки… А когда я ему возвращал косу, пригласил меня к столу — выпить за знакомство. Рассказал, как служил в Польше, в Легнице, а потом вдруг спросил:

— Знаешь, почему говорят, что Красная Армия подняла уровень культуры в Польше на полметра?

— ?..

— Потому что паны, когда ругаются, посылают в жопу, а мы е… в рот.

К счастью, я был бдителен и догадался, что это шутка, а то ведь мог бы и обидеться, а на обиженных «воду возят и х… кладут». Позже мы с Печугиным подружились и не раз еще пили водку за его столом, глядя на изящный силуэт часовни в окне и обсуждая жизнь местного колхоза. Женя ведь здесь вырос. Печугин тоже был бдителен и, даже набравшись, редко оказывался в канаве, а трезвый становился словно бы прозрачным. То есть жил так, чтобы ни одна мысль не смущала поле зрения. Словно при жизни достиг того, о чем мечтал для себя после смерти Чеслав Милош: быть чистым видением. Порой мне казалось, что, покуривая «Беломор» между капустными грядками, он крутит в голове фильм своей жизни — куда ни смотрел, везде видел прошлое. Так что когда два года назад он сказал мне, что больше сюда не приедет, потому что дочка купила дачу под Петрозаводском и теперь они станут проводить лето там, я сразу почувствовал: это начало конца Евгения Печугина.

Сегодня в боковых окнах моей мастерской белые зонтики сныти плавают в мутном свечении белой ночи. Кто мог подумать, что на месте этих зарослей, в которых едва различима залатанная рубероидом крыша бани, два года назад Печугин полол капусту? Его избушка покосилась, в землю врастает, в ней поселились змеи, а сам Женя утратил бдительность, словно перестал жить.

2 июля

О том, что с Женей дела плохи, сказал нам Петро, его зять. Приехал в Конду на такси, пьяный. Для безработного это — барство. Самое дешевое такси из Петрозаводска стоит сто с лишним баксов. А Петро еще привез несколько бутылок водки, торт для Наташи и вино. Протрезвел лишь на четвертый день.

(Скажу кстати, что слово «плохо» в русском языке означает «дурно», «скверно», в польском же выходит из употребления, однако когда-то оно означало и «невнимательно». Так что в контексте написанного выше о бдительности Жени Печугина игра польского и русского значений слова «плохо» получает дополнительное измерение.)

Петро я упоминал в «Доме над Онего» — он еще тогда периодически выпадал из времени, которое неслось мимо — словно бы избегало его, — после чего возвращался и снова был вторник… В Конду приезжал с тестем и жил в его тени, так что знал я о нем немного. Только то, что жена ушла к какой-то мурманской «шишке». Зато теперь Петро как выпьет, начинает откровенничать. В последние годы ему пришлось несладко. Сперва Люська умерла у него на руках (пьяно всхлипывая, Петро все повторяет ее последние слова «хочу писать»); когда у нее случались приступы эпилепсии, новый муж бил Люську по голове — «чтоб побыстрее сдохла», но когда в придачу у нее обнаружился еще и лейкоз, отослал обратно к Петро. Через несколько месяцев умерла мама, а в найденных после ее смерти документах Петро прочел, что отец (умерший, когда Петя был маленьким) служил в НКВД. В конце концов он потерял работу, сдал мамину квартиру за три сотни долларов, переселился к сестре и целыми днями шатался по улицам. Ну а долго ли проживешь на триста баксов в городе-то? И сестре он надоел, она ему прямо так и сказала… Тогда Петро приехал в Конду. Собирается разводить кроликов — живые существа требуют заботы, может, он пить бросит.

Хорошо, что Петро приехал, а то жаль мне халупу Печугина. Это самый старый дом в Конде Бережной (еще XIX века), причем единственный, сохранившийся целиком. Впрочем, слово «сохранившийся» не совсем подходит: Женина халупа напоминает кучку бирюлек — за одну неосторожно потянешь, и все рухнет. Что же касается «целиком», то я имею в виду хозяйственную часть (так называемый «скотный двор»): внизу там держали скот, а наверху — сено. В остальных домах скотных дворов давно нет — кто порубил на дрова, у кого сгнил. А у Печугина каким-то чудом сохранился и теперь губит дом: клонясь к земле, тянет за собой жилые помещения. Разобрать пристройку Женя не мог, потому что ремонтно-реставрационная контора не дала разрешения (хотя на ремонт государство денег не выделило), а чтобы продать дом, нужно сперва договориться с родственниками — дело непростое.

Без людей дома погибают. Все последние годы Женина халупа умирала у нас на глазах. Быть может, приезд Петро ее возродит. Вопрос только, выдержит ли он здесь? Для жизни в Конде — тем более в одиночку, тем более зимой — требуется сила воли. Здешние зимы — своего рода испытание: или сломаешься, или закалишься.

6 июля

— Вы не боитесь, что после возвращения домой вас будет мучить ощущение клаустрофобии? — спросил я Ежи Бара^[132], польского посла. — Я имею в виду чувство, будто тебя заперли в затхлом шкафу, — Милош об этом писал, вспоминая возвращение своего отца в Польшу после долгого пребывания в России…

— Нет, не боюсь, — ответил посол. — Я скорее стремлюсь расширить границы родины — достаточно посмотреть на карту моей дипломатической службы: Бухарест, Калининград, Киев, Вильно, Москва.

— М-да… — задумался я, глядя в окно, за которым никаких границ не видать, ведь Север границ не знает. За Онего — Белое море, дальше — Новая Земля, Арктика… Пустота.

Посол Ежи Бар навестил нас в Конде Бережной несколько дней назад. Я всегда говорил: чтобы сюда добраться, нужно очень захотеть — и далеко, и дорога плохая. Сколько моих знакомых грозились «непременно приехать», расспрашивали о деталях — как добраться, что привезти, — а потом «непременно» что-нибудь случалось. Мало кто приезжал! Так что гостей наших испытывает сама дорога.

Одно дело — встретиться в городе, столкнуться в каком-нибудь баре или на приеме, обменяться рукопожатием и несколькими поверхностными фразами, и другое — проехать ради встречи изрядный кусок дрянной дороги, зная, что в конце ее тебя ждут. Такие встречи не забываются.

С Ежи Баром мы прежде не встречались. Правда, он помнил меня еще по парижской «Культуре», а я знал о нем столько, сколько обычно знают о человеке, представляющем страну, из которой ты родом, в стране, где ты живешь. Однако с первой минуты почувствовал родственную душу — человека, который (по его словам) всю свою взрослую жизнь (то есть период между собственно детством и возвращением в него) проживает с интересом. Мартуха подтвердила мои ощущения — сразу схватила Бара за нос, что у нее свидетельствует о величайшей симпатии и доверии.

— Такая маленькая, а уже водит посла за нос, — засмеялся Ежи Бар, — что же дальше-то будет?

Посла мы принимали, чем хата богата. Уха из форели и форель, запеченная в русской печи, карельские калитки с картошкой и с пшенкой, домашний хлеб, козий творог и зелень из собственного огорода, а на десерт чай из самовара и башкирский мед. Гость заинтересовался одним растением в нашем саду — оказалось, это любисток, колдовская, приворотная трава. Шуткам не было конца.

После обеда мы пошли в часовню. С колокольни виден мыс Ельняк, где, по местной легенде, захоронены польские паны, рыскавшие по Заонежью во время Великой Смуты — пока их не разбили под Толвуей… Я рассказал Ежи Бару, что некоторые утверждают, будто Конда Бережная основана этими попавшими в плен польско-литовскими бузотерами.

— А вы, Мариуш, стало быть, — продолжение той легенды…

На прощание Наташа приготовила для посла букет любистока. Расставаться Ежи Бару явно не хотелось. Потом, уже по дороге в Петрозаводск, он пошутил, что если я буду писать о его визите, то картинка должна называться «Посол с любистоком» — подобно «Даме с горностаем» Леонардо да Винчи, — и обещал, что перед завтрашним приемом в отеле «Карелия» непременно приколет к отвороту пиджака маленькую веточку.

Мы ехали напрямик, через Космозеро и Клязьму, заглянув по дороге в церковь Александра Свирского и часовню в деревне Узкие. Директор Польского института в Санкт-Петербурге Цезарий Карпиньский, сопровождавший посла в этой эскападе, фотографировал умирающие дома, а мы на заднем сиденье беседовали… Даже удивительно, сколько можно высказать немногими словами. Например, об облаках.

Не знаю, приколол ли посол колдовскую траву к отвороту пиджака, потому что на прием я не пошел. Не хотел марать пастельную картину из Заонежья другими красками. Надеюсь, Ежи Бар меня простит. Вернувшись домой, я поразился впечатлению, какое произвел визит польского посла. Даже Петро, протрезвев после большой бутылки «Зубровки», полученной от директора Карпиньского — в рамках поднятия культуры употребления алкоголя в Заонежье, — иронизировал: вот, мол, ко мне уже едут, как ко Льву Толстому в Ясную Поляну…

16 июля

Печугин и Бар — люди из разных миров. Границы этих миров незримы (ни шлагбаума, ни визы), но при этом настолько непроницаемы, что преодолеть их практически невозможно. Причем речь вовсе не о государственных кордонах, но именно о лимесе^[133] мира — каждого из них. Только у меня они могли бы встретиться, будь Печугин на месте. Думаю, Ежи Бару такая встреча много бы дала.

Наш дом — пограничье, где встречаются люди из разных миров. Например, итальянский писатель-путешественник Паоло Румиз встретился у нас с русским трактористом Песниным, а швейцарка Фанни — с моряком-полярником Юрой Наумовым^[134]. По стечению обстоятельств часовня в Конде Бережной носит имя преподобного Сампсона Странноприимца. Освятивший ее — после осквернения воинствующими безбожниками — отец Николай (Озолин) вручил мне ключи старосты, сказав, что тем самым я становлюсь продолжателем дела преподобного Сампсона. И добавил, что когда-то слово «странник» означало «странствующий по свету»… Таким образом, часовня стала нашей домашней церковью — и Мартуху в ней крестили, ведь она пришла к нам из другого мира. В кондобережной часовне я чувствую себя как дома, в ней отсутствуют приметы какого-либо конкретного вероисповедования — она пустая.

Люди приносят в дом над Онего свои миры, и чтобы странствовать по ним, не приходится двигаться с места. А если чьи-нибудь пути и не пересекутся — как Печугина и Бара, — достаточно заключить их в один текст — и они встретятся в твоем, читатель, сознании.

27 июля

Иногда мне кажется, что я, словно паук, забрался в Конду и плету отсюда сеть мейлов, которые своими нитями охватывают все большее число корреспондентов по всему миру, а я питаюсь их соками, высасываю и черпаю вдохновение, чтобы потом выделять из паутинных бородавок новые сегменты паутины. Но недавно в сельской библиотеке Великой Губы я обнаружил маленький роман Паскаля Киньяра «Вилла, Амалия»», а в нем абзац, заставивший меня задуматься.

Киньяр подозревает, что паутина — в зависимости от размеров, формы, прочности, красоты и искусности ее создателя — выплетает необходимого ей паука. Подобным образом, по мнению французского мэтра, произведения творят нужного им автора и соответствующую биографию… Может, подумал я, паутина выплетает также и муху? А произведение создает читателя?

29 июля

Один из самых вдохновляющих моих корреспондентов — Стефан Адамский…^[135] Мы познакомились в Гданьске в эйфорические времена «Солидарности». Я тогда редактировал профсоюзную газету, Стефан пришел мне на помощь и быстро стал своим. Мы понимали друг друга с полуслова и по очереди писали вступительные статьи, за которые пару раз получили по шеям — вне зависимости от того, кто был автором. Помню курьезный случай, когда вооруженные патриоты из Комитета строительства Памятника павшим работникам верфи грозили нам расправой после того, как на страницах газеты мы упомянули идеи кооперации Эдварда Абрамовского^[136].

Но нас объединяла не только работа в редакции. У нас были схожие вкусы и симпатии, мы читали одни и те же книги, к одному и тому же оставались равнодушны, одному и тому же радовались. Словом, отлично проводили время. Потом каждый пошел своей тропой. Стефан женился и осел в Гдыне, а меня понесло по белу свету… Встретились мы только в прошлом году, то есть много лет спустя, проболтали за рюмкой всю ночь. Утром вместо похмелья я чувствовал радость — друг нашелся. Словно мы не виделись всего три дня, а не без малого тридцать лет.

Стефан подарил мне пару книг и сборник своих песен — плод всей жизни. Одну из них — «Посвящение в альбом панны С.» я читал потом иногда на авторских вечерах, если меня спрашивали о «Солидарности». Эту песенку я считаю прощальной статьей и здесь спою ее целиком — по случаю тридцатилетия «панны С.». Что-то вроде слова от редакции первой газеты «Солидарности», родившейся на Гданьской верфи во время большой забастовки.

9 августа

Кто-то, кажется Ионаш Кофта^[139], пел, что на самом деле мало что изменится, когда из молодых рассерженных^[140] мы превратимся в старых раздосадованных. Наша со Стефаном электронная переписка — как раз такая беседа двух раздосадованных стариков. Мы пишем о жизни и смерти, о друзьях, что ушли — на тот свет или в политику (разница, в сущности, невелика), о прежней любви и новых пристрастиях (я, к примеру, увлекся Зебальдом, а Стефан — Бувье), оба жалуемся на здоровье и не верим в Бога — каждый по-своему (Стефан — атеист-европеец, а я не верю на восточный лад), оба любим своих жен и детей и живем не торопясь, потому что уже знаем, что всего так и так не успеть.

В последнем мейле Стефан спрашивает, когда я приеду в Польшу. Другими словами, наступает мне на мозоль, потому что досада не способствует хорошему пищеварению и хорошему самочувствию, а едва оказавшись на родине, я моментально начинаю испытывать огромную досаду. Как увижу на вокзале улыбающихся мне с рекламных щитов всяких леди дада — леди гага, так просто к горлу подступает. И дальше — по нарастающей.

В нашем возрасте забота о здоровье — одна из первоочередных задач. Это вовсе не значит, что мы любим лечиться: наоборот, ведя здоровый образ жизни, мы стараемся предупредить болезни и избежать походов к врачам. Поэтому в Польшу я стараюсь приезжать как можно реже, чтобы не нервничать — слишком я ее люблю и слишком меня бесит то, что с ней делают всякие придурки, вне зависимости от масти и вероисповедания. Моя Польша — во мне.

Моя Польша — это Гедройц^[141], Гомбрович и Милош, которого я читаю по утрам, чтобы не забыть язык, Шопен и Станько^[142], группа «Брейкаут»^[143], под записи которой мы танцуем с Марту шей. Моя Польша — несколько пейзажей, которые мне снятся, и приветствие «Бог в помощь», даже если Его нет. Моя Польша — горстка друзей, не давших свести себя с ума, и пара безумцев, обеспечивающих хоть какую-то нормальность. Такую Польшу я и хочу передать Мартуше.

Поэтому рано или поздно, дорогой мой Стефан, мы приедем с ней вместе, отправимся куда-нибудь в Клодзкую котловину, на самой границе с Чехией, чтобы чешским здравомыслием уравновесить польское фанфаронство… В «Адамовой хате» я выпью пива с кнедликом, Мартуша слопает мороженое или пирожное, а по ночам я стану писать для нее сказки о волках, оборотнях и прочих божьих созданиях.

Разные всезнайки расспрашивали меня про дочку и давали советы, как учить ее польскому, чтобы выросла двуязычной. А заодно уж и английскому — как же без этого? Сейчас много всяких методик и школ, — добавляли они, — никаких проблем… Но я-то могу научить ее только волчьему волапюку…

10 августа

Мастера ушу говорили: владеть временем — значит властвовать над событиями, выключаясь из них.

11 августа

А между тем ночи снова становятся темнее и длиннее. По утрам густой туман (Петр утверждает, что это пудожская «гарь») поднимается над нагретым Заонежьем. Погромыхивает, каждый день проносятся грозы небывалой силы. Быть может, мы наскучили земле и она пытается стряхнуть нас, как олени — надоедливых паразитов и мух…

Тревожное состояние природы заставило меня открыть «Дорогу» Кормака Маккарти^[144], хоть я не любитель романов-катастроф. «Дорога» рассказывает о постапокалиптическом мире, по которому бредут маленький мальчик и его отец. Неизвестно, что стало причиной катаклизма — то ли атомная война, то ли столкновение с астероидом… Впрочем, это и не важно. Земля покрыта слоем пепла, солнце не греет, исчезли птицы и животные, немногочисленные уцелевшие люди страдают от голода и не брезгуют человечиной. Я хотел было отложить книгу… но вдруг меня поразила мысль Маккарти: хорошего отца отделяет от смерти только его ребенок. Это меня потрясло.

Появление на свет Мартуши заставило меня чаще размышлять о собственном пути. С рождением дочери я осознал близость конца. Это было своего рода пробуждение — точно удар посоха, каким мастер дзен вырывает ученика из летаргичекого сна благостной медитации. Кто-то возмутится: мол, какого черта я в возрасте пятидесяти пяти лет рассуждаю о скорой кончине? Да, разумеется… но ведь перед Мартушей — путь всей жизни, а я смогу пройти с ней лишь небольшую его часть, и то если ноги позволят. Вот почему меня так взволновала эта мысль Маккарти.

Я вернулся к началу книги и еще раз тщательно перелистал, подчеркивая фразы вроде: «Он знал только, что ребенок — это смысл его жизни» или: «…был для него всем миром», и когда дошел до эпизода, где отец сидит рядом со спящим сыном и гладит его по светлым спутанным волосам, сравнивая детскую головку с золотым бокалом, достойным самого Господа, уже не сомневался. Книга повествовует о поздней отцовской любви.

Это, впрочем, подтвердил и сам Кормак Маккарти в интервью Опре Уинфри, когда рассказывал о своем опыте зрелого отцовства. Откуда и родилась «Дорога».

12 августа

Ветер ерошит тополя за окном, проецируя на стену — словно на экран — подвижную сетку листьев, в которой мерцает, рассыпаясь блестками по полу, солнце. Отблески на повале повторяют игру озерной ряби, и даже подвешенная к балке стропил люлька колышется в ритме волн. Весь дом подчинен нежной трепещущей сети света.

Мартуше годик. Хотя на самом деле — больше, ведь для меня, как и для саамов, человеческая жизнь начинается не с момента выхода из материнского лона, а с момента зачатия. Помню, как мы разглядывали ее во время УЗИ. Мартуша плавала в околоплодных водах, словно в космическом Океане из «Соляриса» Тарковского.

Еще до рождения дочки перед нами возникла дилемма: где жить с маленьким ребенком — в Петрозаводске или здесь, в полувымершей Конде Бережной. Знакомые советовали перебраться в город: там и врач под рукой, и горячая вода имеется, а здесь — известное дело… дороги зимой не чистят, так что, не дай бог, что случится — никакой «скорой» не дождешься. И потом: как, интересно, мы управимся без водопровода, в старом доме, который даже до комнатной температуры натопить невозможно? Как собираемся стирать, как купать малышку?

О врачах решил не думать: если исходить из этого соображения, я бы, конечно, не рискнул. А что касается так называемых удобств — горячей воды и теплого туалета — так это комфорт для родителей, и нечего все валить на младенца. Зато плюсов в деревенской жизни куда больше, чем в городской. Во-первых, покой и тишина, никакой тебе автомобильной сигнализации, разрывающей городскую ночь жутким воем; никаких соседей за стенкой. Во-вторых, вокруг природа, не нужно искать парк или набережную, чтобы глотнуть свежего воздуха, — поставь коляску так, чтобы видеть Мартушу в окно, а шум волн и шепот тополей сами ее убаюкают. В-третьих, здесь девочка с первых дней жизни будет окружена красотой, а ведь именно среда прежде всего определяет интеллектуальное развитие ребенка (язык, школа и прочее — значительно позже): важно, на что он смотрит, что нюхает, чего касается и что тянет в ротик — дерево, глина и трава это или дюральалюминий, полиэтилен и бетон. Здесь сознание Мартуши формируют просторный дом, янтарные блестки света на полу, живой огонь в печи, ритмы природы, пение птиц и запахи со двора, а в городе на нее обрушились бы тарабарщина (вездесущей) рекламы, неоновый свет вывесок и смесь вони дезодорантов и бензина. В-четвер-тых, воспитание вкуса: тут Мартуша привыкла есть все свежее — с огорода, из озера, из леса — неудивительно, что она обожает мамин ржаной хлеб и лук, который сама рвет на грядке, а в городе наворачивала бы какое-нибудь «детское питание» из баночки. Преимущества жизни с ребенком в Конде можно перечислять долго, но, полагаю, разумного читателя я сумел убедить.

Не стану притворяться, что было легко. Особенно зимой пришлось несладко, хоть мы и готовились к ней заранее — отремонтировали полы, чтобы с земли не тянуло, заделали щели, чтобы тепло не уходило через потолок. Но кто же мог предвидеть, что наступит очередная зима столетия (вторая в этом веке!), что нас скует морозом и по уши засыплет снегом — я целыми днями махал лопатой.

Несмотря на трудности, это была самая чудесная зима в моей жизни, потому что все случалось в ней как будто впервые (хоть для меня и во второй раз — первый снег и первые свечки на елке, первое Рождество и первый Новый год). Но если в детстве я переживал это один, бездумно, то теперь, наблюдая за Мартушей, мог повторить свой первый раз — вместе с ней. Ведь на самом деле благодаря дочери я отправился в самое большое путешествие — к праначалам.

Я говорю не о возвращении к собственному зачатию через кровное родство (это будет позже, когда мы начнем читать вместе сказки), сейчас речь идет скорее о «завязи» человека вообще.

Помню, например, что, садясь вечером с Мартушей у печки (пока Наташа грела воду для купания), наблюдал, как малышка в восторге таращит глаза при виде живого пламени и сразу успокаивается, как бы до этого ни капризничала. Я размышлял о великой тайне первобытного человека, таящейся в глубине нашего естества, но неуловимой для современного сознания, постоянно рассеиваемого бесконечностью жизненных впечатлений. Помню счастье Мартуши, когда ей удалось встать на ножки. Поистине радость homo erectus. Но, вообще говоря, первую зиму мы прожили на печке. А поскольку на печке ноутбуки тают, писал я немного… Эта зима останется в моей памяти как период великого молчания, который можно сравнить с доистоической эпохой человека — эпохой мифа.

Сначала был ритм. Из ритма родился танец. Танец в ритме бубнов — архаическая форма самовыражения. Причем не только у человека… Джейн Гудолл^[145] наблюдала в Национальном парке Гомбе-Стрим в Танзании, как в сезон дождей шимпанзе обламывают ветки и в экстазе мчатся куда глаза глядят, стуча сучьями по земле и деревьям. Английская натуралистка назвала это явление танцем дождя.

Каждый вечер я танцую с Мартушей на руках. Мартуша воспринимает ритм через наши тела (наш пульс выравнивается, словно в сообщающихся сосудах) и одновременно воспроизводит художественную экспрессию прачеловека… Помню наш первый Новый год — как мы танцевали под Коэна. Глядя на пустоту за окном, я вспоминал слова Томаса Мертона^[146]: «Мир и время кружат в пустоте, танцуя танец Господень».

23 августа

Жизнь с Мартушкой над Онего имеет еще одно измерение — кто знает, не самое ли важное, — временное, а точнее, безвременное. Мы живем здесь вне времени… Моя хорошая знакомая Рома Ц. из Гданьска, заезжая к нам во время командировок на Кижи, каждый раз тяжело опускается на тахту и глубоко вздыхает:

— У вас в Конде я выпадаю из времени!

Рому время подгоняет, она вечно спешит, поэтому мне вполне понятен ее вздох. У нас гнет времени неощутим, потому что время кружит, словно дикие гуси над головой — осенью улетают, весной прилетают, — а не мчится бездумно и бесцельно по прямой. Нас тут не торопят никакие часы — их просто не существует, распорядок диктуется природой, — временем цветения, созревания и сбора урожая, дни недели мы не считаем, каждый день — праздник, каждый день — воскресенье, будит нас солнце (зимой спим дольше), и часок-другой туда-сюда ничего не решает. Словом, мы располагаем временем.

Парадокс времени заключается в том, что чем больше мы спешим, тем меньше его остается. Еще Сенека заметил, что человек не слишком мало имеет времени, но слишком много его тратит. Если же ограничить жизнь самым элементарным, вдруг окажется, что времени хватает на все… Соседи удивляются, что я поливаю огород вручную, хотя прежний хозяин дома поставил на берегу озера насос, так что можно было бы протянуть шланг — это гораздо быстрее. Вроде логично, однако это аргумент не для меня. Однообразное движение железной рукоятки — вверх-вниз — само по себе трата времени, занятие бесплодное. А так, ежедневно прохаживаясь с ведрами вдоль грядок, я топаю по земле босиком, двигаюсь, ступни массирую, уж не говоря о том, что к каждому растению присматриваюсь персонально, ведь капусту надо поливать иначе, чем, скажем, салат: первую — широкой струей, второй — едва орошая листья… кому-то полагается одно ведро на грядку, кому-то полтора, а кому-то — и вовсе полведра на брата. Та же история — с кошением травы. Можно маяться с шумной и вонючей газонокосилкой, а можно — радоваться движению обычной косы, наслаждаясь тишиной и ароматом трав. Таких примеров я могу привести множество.

Или еще: знакомые спрашивают, отчего я не сделаю водопровод? До озера два шага, — говорят, — поставь электронасос, проложи несколько труб — и будет тебе дома вода. А я думаю: зачем мне водопровод? Зимой замерзнет — мастера здесь днем с огнем не сыщешь… трубы полопаются, весной дом затопит, и поплывем мы в Онего… Разве сложно прорубить прорубь и принести пару ведер даже в самую сильную пургу? А радости сколько! Ведь хочешь не хочешь, какая бы погода ни была, придется высунуть нос из дому, а заодно кости размять после долгого сидения за компьютером, к ветру принюхаться, сообразить, что он нам сегодня принесет… ну и проверить, сколько льда за ночь наросло.

Да-а, все эти технические удобства, которые якобы экономят наше время, в сущности, опустошают жизнь механическим однообразием. Фокус в том, что или переживаешь каждое мгновение как время сакральное, то есть открытое вечности, или ежедневно убиваешь время, чтобы хоть мгновение развлечься. Иначе говоря, или славишь жизнь всяким — мельчайшим — действием, или растрачиваешь ее в погоне за неведомо чем…

Отношение человека к собственному времени есть мера отношения человека к самому себе.

В книге «Память, говори» Набоков пишет о том, что изучение своего младенчества — наилучшее приближение к изучению собственной вечности. Писатель имеет в виду автобиографическое возвращение к детству при помощи воспоминаний — спустя годы. Насколько же глубже может быть это изучение, если наблюдаешь (здесь и сейчас…) вечность детства, внимательно участвуя в жизни собственного ребенка.

Созерцание требует времени и соответствующих условий — ничто не должно отвлекать внимания. У меня же — еще и дополнительная привилегия возраста. Молодые отцы обычно заняты, им нужно сделать карьеру, подняться по социальной лестнице, как-то в этой жизни устроиться, а удовлетворив наконец амбиции, они, как правило, обнаруживают себя дедушками. Мое же преимущество в том, что я стал папой в возрасте молодого деда, не переживаю по поводу собственных достижений и могу все время, что осталось мне до конца (в том числе свое писание), посвятить Мартуше, протаптывая начало ее тропы, как в жизни, так и в словах. Дальше она пойдет сама.

Для меня тропа-дневник — своего рода автобиография, которая пишется по горячим следам. Седовласая Дорис Лессинг^[147] утверждает, что если писать жизнь (то есть автобиографию) исходя из значимости реально переживаемого времени, семьдесят процентов книги приходилось бы на период до десяти лет. Пятнадцать лет — восемьдесят процентов, а к тридцати пяти годам у тебя за плечами девяносто пять процентов биографии. Оставшееся — уже только возвращение к вечности. При таком раскладе у меня есть шанс написать семьдесят-восемьдесят процентов биографии дочери — если доживу. Это будет наша автобиография, ведь в Мартуше я буду жить и дальше…

В автобиографии, интригующе названной «В моей шкуре», Лессинг задумывается над опытом эволюции ребенка в материнском лоне. Плод, — пишет она, — эволюционирует от рыбы к птице и животному и дальше к человеку, и должен погружаться в нечто, приближающееся к вечности. Из этой вечности он и появляется на свет. Стоит подчеркнуть, что это слова писательницы, прожившей долгую жизнь и обращенной мыслями к вечности. Она наверняка знает, о чем говорит! Тем более, что говорит это женщина.

Мартуша пришла ко мне в нужное время. Быть может, почувствовала: без нее жизнь бессмысленна. Ну а что? Написал бы еще три-четыре книги, попутешествовал по белу свету, увидел пару занятных мест — и всё, конец. Своим появлением Мартуша заставила меня прозреть. Я вдруг увидел тот свет.

За несколько дней до ее рождения слепая заонежская ведунья (от слова «ведать») сказала мне, что новорожденные дети некоторое время существуют на пограничье миров — одной ножкой тут, а другой еще там. Если будешь внимателен, то увидишь, — шептала она, — как дочка разговаривает с ангелами. — Не знаю, были то ангелы или слетевшиеся из любопытства духи нашего дома, но я видел, как Мартуша глядит в пространство между нашими с мамой лицами, кому-то улыбается, протягивает ручки. Уже тогда я подумал, что не только я буду ее учить, но и она чему-то в жизни научит меня.

За этот год она научила меня многому. Прежде всего, что время можно лущить, словно фасоль, перебирая в пальцах каждое мгновение и вышелушивая зерна вечности. Что и время, и пространство имеют разные измерения, которые мы с течением лет, увы, перестаем замечать, — но достаточно выглянуть за собственные пределы, чтобы обрести их вновь. И что жизнь может быть прекрасным танцем, стоит только ощутить общность пульса.

11 сентября

…Каждое путешествие — уникально.

Пол Теру^[148]

Вчера я вернулся с Кольского полуострова, куда ездил на несколько дней^[149]. Теперь никто не ездит. Теперь путешествуют или куда-нибудь отправляются — желательно на полюс (холода ли, тепла — неважно) или в какие-нибудь экстремальные джунгли или топи, чтобы поставить галочку (побывал в бассейне реки такой-то, первым прошел по такому-то маршруту), а затем написать книгу, снять фильм и выступить по телевидению. А поездка ни к чему не обязывает. Не надо никому ничего доказывать, не надо ничем хвастаться, не надо ни с кем соревноваться, никто не потребует от тебя никаких достижений. Сегодня о поездках и писать-то, в сущности, — дурной тон.

По дороге на Кольский — хорошо знакомой мне по прошлым годам — я обдумывал слова Пола Теру: описывая путешествие, всегда начинаешь с репортажа, затем переходишь к вымыслу, а заканчиваешь,как правило, автобиографией. Сам я раньше странствовал по северным окраинам, чтобы узнать что-то новое, потом выстраивал из этого сюжеты, порой более причудливые, чем любой вымысел, а теперь в меандрах пройденной дороги вычитываю довольно-таки длинную главу собственной жизни. Без малого двадцать лет! Прежде я писал о северном пространстве — пока не вписался в него целиком и полностью. В последние годы во время поездок по Северу я чаще всего брожу по тропам собственного прошлого, хотя порой привожу что-нибудь новенькое.

Из этой поездки я привез половину оленьей туши и четыре красных рыбины с Ловозера, а еще два ведра брусники со склонов Пункаруайва и фотографии, на которых запечатлел пару знакомых, постаревших на несколько лет, и пару пейзажей, для которых несколько лет не играют никакой роли. А бабье лето надо мной подшутило. Я ехал ему навстречу, а застал дома:

В общем, как и во всякой поездке, в этой главным были встречи с людьми. Потому что люди, которых я встречаю на своей тропе, — не только персонажи моего повествования, но и соавторы моей тропы. Словно зерна четок, нанизанные на нить Дороги: покуда я творю ее — я существую.

Многие из них переходят из книги в книгу. С Васей, например, в «Волчьем блокноте» мы ходили на Канин Нос, потом в «Волоке» прошли на яхте «Антур» по Беломорканалу, и вот теперь я навестил его в Сум-Посаде. Трудно поверить, что прошло всего десять лет. Вася поседел, бросил охоту — в старости стал жалеть зверье, ушел с железной дороги (это я ему когда-то посоветовал) и теперь в летний сезон катает на новой яхте туристов по Белому морю, а зимой сидит дома да ругается с женой из-за бабок. После пары рюмок «Зубровки» я предложил Ваське отправиться следующим летом на Вайгач. Он почесал затылок, покосился на жену и просопел, что не получится: лето короткое, надо деньги на зиму зарабатывать. Вот ведь что туризм с людьми делает! Раньше-то, работая на железной дороге, Вася брался дежурить в Новый год и в другие праздники, чтобы летом подольше под парусом походить, а теперь возит туристов… Зато вторую машину купил.

В Ловозере мы заглянули к нойду Яковлеву, который по-прежнему живет в доме на улице Вокуева, где я описал его в книге «Тропами северного оленя»^[150]. Яша очень изменился: уже на пороге я понял, что дела плохи. Он словно бы не узнавал меня, все моргал и лишь после четвертой бутылки вина признался, что лишился глаза. Беда произошла во время камлания — шаманского транса, когда Яшин дух блуждал по тому свету, а бесчувственное тело оставалось лежать на земле. Сначала нойда пытались привести в чувство утюгом (Яша показал мне шрам на животе), а потом выкололи глаз. В свое тело он вернулся в больнице. С тех пор не шаманит, покуривает анашу, а чтобы милиция не почуяла на лестничной клетке дым, топит на сковородке сахар — вонь жженого сахара заглушает запах травы.

Лишь Валерка Теплаков^[151] не изменился, хоть и провел на «зоне» несколько лет. Он стрелял в туриста-браконьера, убившего его любимого оленя Пылесоса, но насмерть ли завалил или только ранил, не знаю — Лемминг говорил путано, а выспрашивать мне не хотелось. А так у него на базе под Пункаруайвом все по-прежнему — тот же шум и та же мужская компания, вонь рыбы, онучей и дешевого табака… даже полярное сияние заиграло на ночном небе точь-в-точь, как в ту пору, когда мы были там с Тадеушем^[152]. Лежа в чуме у огня, я поклялся привезти в Ловозерские тундры Мартушу. К тому же будет предлог вернуться на базу Валерия в очередной книге.

На обратном пути мы свернули с главной трассы на восток и через Апатиты поехали в Кировск — взглянуть на Хибинские тундры, которых я ни разу не видел вблизи. Сколько же я об этом Кировске наслушался… Дескать, суперсовременный центр зимнего спорта — в сезон питерцы с мурманчанами тут соревнуются, — самые навороченные канатные дороги, трассы, трамплины, отели и бары, не говоря уж о девках и банях с массажем. И что же оказалось? Провинциальная дыра — остатки советского ампира 1930-х годов вперемежку с «хрущевками». Самое большое впечатление произвели на меня украшенные лепниной — барельефом Ленина — руины железнодорожного вокзала. Так, вероятно, выглядели колониальные владения на Черном континенте, — подумал я, щелкая фотоаппаратом, — после ухода белых. Напротив гостиницы — памятник большевику Сергею Кирову, убитому в 1934 году (предлог для начала Большого террора), а в забегаловке на углу две молодые б… играли в кегли. Хибин я так и не увидел — их скрыли облака.

Единственное, чем и в самом деле отличается сегодняшняя мурманская трасса от той, которую я помню по прежним путешествиям, — это бары при бензоколонках, где можно поесть, отдохнуть и посмотреть по телевизору программу «Вокруг света», а потом принять горячий душ, расплатившись банковской картой. Это безусловно облегчает скитание, делая его еще более беззаботным.

Пустых зеркал не бывает.

14 сентября

В первой главе трактата «Чжуан-цзы» маленькая цикада смеется над большой птицей Пэн, что той приходится подниматься в поднебесье, чтобы пролететь девяносто тысяч ли с севера на юг, а ей достаточно вспорхнуть на веточку вяза, присесть на мгновение, отдохнуть и вернуться на землю. Долго до меня не доходило: что имелось в виду? Наконец дошло… в автобусе, по дороге из Медвежьегорска в Великую Губу.

Была поздняя осень 2008 года, я возвращался с фестиваля писателей-странников Fuorirotti в Удине, где рассказывал о своей поездке на Лабрадор, совершенной двумя месяцами ранее, и где познакомился с седовласой Марией Сильве Кодекаса, которая всю жизнь провела в пути и недавно закончила очередную книгу (на сей раз по следам баклажана — она путешествовала по маршруту распространения этого овоща по свету). Из Удине мы поехали с фотографом Моникой Булай в Триест, чтобы встретиться с глоб-троттером Паоло Румизом, посетить замок в Дуино, где Рильке начал «Элегии», выпить кофе в кафе «Сан Марко», сравнивая маски над буфетом с их описанием у Магриса, и совершить небольшую поездку в Венецию, потом на поезде через Альпы (ничего себе марш-бросок!) отправились в Вену на книжную ярмарку, встретились там с Мартином Поллаком и Герхардом Ротом^[153], после ярмарки смотались на машине с Элен Белендорфер и ее мужем в винодельню Эхна в Кремс-на-Дунае, потом — навеселе — улетели в Санкт-Петербург, где съели традиционный суп с Иваном Лимбахом, моим русским издателем, — и ночью на поезде отправились в Петрозаводск. Утром — пересадка в Медгору, откуда — вечерним автобусом через Заонежье — в Великую Губу.

В Заонежье смеркалось, моросил дождь. По окнам стекала грязь, оставляя на стекле отвратительные потеки. Запашок в автобусе был тот еще, лишь откуда-то спереди сквозь душную вонь мокрого войлока сочился слабый аромат туалетной воды «Ив Роше». Народ печально безмолвствовал. Рядом дремал, нацепив наушники, в которых грохотал русский рэп, молодой человек, в полумраке светились мобильные телефоны — малолетки играли, забыв про белый свет, две бабули на задних сиденьях дожевывали булки из пакетика, а монументальная блондинка напротив грызла семечки, сплевывая в кулак. Боже мой, подумал я, как немного эти люди видели, некоторые даже в Москве никогда не бывали, не говоря уж об Удине. Я за одну поездку больше мира повидал, чем они за всю свою жизнь, а ведь это мелочь по сравнению с Румизом и Кодекасой.

Вдруг автобус затормозил. Налево — дорога на Ажепнаволок, остановки тут нет. Из мрака явились трое. Водитель вышел. Пассажиры высыпали на обочину. Кто-то курил, кто-то отошел помочиться. Оказалось, мужики договорились с водителем — он привезет водяру, а они принесут свежую рыбу. Выложили ее на кусок брезента. Чего там только не было: налим и судак, лосось и форель, я даже палию заметил. Пассажиры обступили улов. Посыпались шутки и местные сплетни. Даже малолетки, на мгновение оставив свои мобилы, включились в общий галдеж, а юноша, что дремал рядом, скинул наушники и принялся флиртовать с блондинкой. Никто никуда не торопился. Я представил себе, как реагировал бы турист, окажись он случайно среди нас. Наверняка сразу бы нахмурился: чего стоим? И так уже опаздываем, а он торопится — надо еще в Кижах галочку поставить. И тут меня осенило.

Я осознал, что народ вокруг брезента — стайка тех самых цикад, радующихся веточке вяза, не ведая о далеких полетах. Они просто — не знают. Что вовсе не означает, что они несчастливые. Быть может, как раз наоборот: они — не ведающие — более счастливы.

Позже я вспомнил вопрос Чжуан-цзы: голубизна неба — подлинный ли его цвет? Или так получается оттого, что небо для нас недостижимо? А если оттуда посмотреть вниз, то увидим ли мы то же самое?

Потому что окажись в этом автобусе турист, напоминающий птицу Рух, он — с высоты своего полета — заметил бы, наверное, только мрак за окном да мерцание мобильников. Ему ничего не сказали бы ни заонежские прибаутки (даже владей он русским языком!) водителя, которые тот бормотал себе под нос, ни названия вымерших сел на поржавевших указателях, ему бы в голову не пришло, что эта пустота за стеклом — поля, а запах, распространяемый девушкой на переднем сиденье, — от Ив Роше.

20 сентября

Сколько же таких туристов прошло через наш дом… Они мчались с Кижей на Соловки или с Соловков на Кижи, а по дороге кто-то упоминал (или они сами откуда-то узнавали), что я живу над Онего, и вот они забегали ко мне, с порога расспрашивая, что интересного тут можно увидеть. Затем вынимали из рюкзака карту, чтобы сориентироваться, где они теперь и как поскорее отсюда выбраться, чтобы не опоздать на поезд или автобус.

— Ну, так что здесь интересного? — спрашивали они снова, немного передохнув.

— Silentium, — отвечал я. — Тишина.

Обычно до них не доходит — слишком много шума в голове: чтобы заметить тишину, нужно самому затихнуть, а это не так легко, тем более с непривычки. Мою знакомую Фанни М. из Швейцарии осенило лишь через несколько дней: такой тишины и в Альпах не сыщешь, ведь в Заонежье не слышно самолетов, которые там у них тарахтят даже над самыми глухими альпийскими деревушками. Может, заметила она, вы еще доживете до того времени, когда заонежскую тишину будут показывать за деньги как местную достопримечательность.

Честно говоря, мне бы до этого доживать не хотелось, ибо это означало бы, что на тишину вырастет спрос, и она моментально окажется в дефиците. «Туризм облегчает доступ к местам, которые стоит посещать только тогда, когда они труднодоступны», — говорит Гомес Давила. К счастью, до нас нелегко добраться, хотя недавно появились так называемые экстремальные туристы, то есть экипированные до зубов господа на квадроциклах. Для них и колымская трасса — фигня на палочке, что уж говорить о Заонежье… Только на этих квадроциклах им все равно бабье лето не догнать.

21 октября

С каждым годом я все менее охотно строю планы на будущее, даже ближайшее, зато внимательнее прислушиваюсь к шепоту реальности: что она мне посоветует? Иногда приходится приложить усилие, чтобы уловить подсказку в ее смутном гуле, а бывает — сама заревет и загрохочет — наотмашь, хоть уши затыкай, словно июльская гроза, — и сразу все становится ясно.

Весной мы гадали, на что предназначить причитающийся нам лес — на новую баню или новую крышу. Дело в том, что в Карелии раз в двадцать пять лет хозяевам старых деревянных домов, а также тем, кто строится, полагается сто восемьдесят кубов дерева на корню. То есть тебе дают делянку — кусок леса, — а дальше сам… Надо найти того, кто лес срубит и вытащит на дорогу, кто на лесовозе дотащит до лесопилки, да еще лесопилку выбрать правильно, чтобы не разворовали, посчитать, сколько пустить на доски, а сколько на балки, да еще сколько продать, чтобы оплатить все эти манипуляции плюс доставку на место готового материала…

Документ мы выкупили в мае (двенадцать тысяч рублей), и началась «петрушка»: лес срубили, но не вывезли — дескать, дожди… а когда дожди кончились, не нашлось ни одного лесовоза на ходу, чтобы отвезти дерево на лесопилку… а когда на лесопилке взяли наш лес, хозяин принялся что-то крутить… да так и закрутился — перестал отвечать на звонки. Тем временем настало лето — отпуска и жар с неба такой, что мухи на лету дохнут, вода в Онего сделалась похожей на суп, и только в тени тополей удавалось в очередной раз задуматься: как же быть с лесом? Дилемма — баня или крыша — отошла на второй план.

И вдруг грянул гром. Уже раньше до нас доходили тревожные слухи, что погода словно обезумела. В округе бушевали грозы и ураганы, каждый день рассказывали о новых пожарах, но нас все как-то обходило стороной. Только время от времени воздух начинал искрить, а ясное небо освещалось сполохами так, что волосы на теле вставали дыбом (наэлектризованные), и все чаще пахло гарью, а мы едва ползали, точно осы в меду. И когда стихия внезапно нагрянула в Конду Бережную, мы и оглянуться не успели, как остались без… крыши.

Еще утром ничто не предвещало беды. Кажется, только чайки ее почувствовали — беспокойно кричали, кружа вокруг гнезда в стропилах. Это действовало на нервы. Первым предвестником грозы стала высокая волна на Онего, внезапно ударившая о берег, хотя за секунду до этого на водной глади не было ни морщинки. В мгновение ока все потемнело, завихрилось и хлынуло, словно кто-то одним резким движением приподнял чашу озера и опрокинул на наш дом. На небе беспрерывно сверкало и гремело, в воздухе летали ветки, доски, куски жести и рубероида, то и дело что-то с грохотом валилось на крышу, стекла дрожали, стропила крыши стонали — казалось, ураган повыкрутит нам венцы по углам. Потом бабахнуло, как из пушки, треснуло и вдруг… с журчанием полилось. Это еще что такое?!

Журчало у меня в кабинете. Вода струями стекала по стенам, по книжными полкам (по лицу Ежи Гедройца катились огромные капли), с потолка лило, как из ведра прямо на кровать, на полу стояли лужи. Я аж дар речи потерял, увидав этот разгром, а Мартуша ударилась в слезы! Что делать — книги спасать или малышку успокаивать? Одна Наташа не потеряла голову — помчалась за тряпкой и ведрами. В суматохе мы не заметили, что гроза закончилась — на дворе прояснилось, дождь прекратился, ветер затих. Только с потолка еще покапывало да книги на полках распухли, словно вытащенные на берег утопленники.

Мы бросились во двор, а там — пейзаж после катаклизма, как в научно-фантастическом фильме. По саду разбросаны сломанные ветви тополя и остатки нашей крыши (шифер буквально посек капусту на грядках), горы мусора и пластика напоминают бурятскую степь под Улан-Удэ, а посреди картофельного поля стоит… лодка Васильева, которую ураган сорвал с якоря, перенес через дом и вбил носом в землю. Апокалиптическую картину дополняла картина на северной стороне, где росла пышная береза. Молния рассекла ее надвое — и мощная ветвь упала на крышу. Над моим кабинетом зияла дыра, из которой торчали сломанные балки.

Одним словом, дилемму — баня или крыша — разрешила июльская гроза. А я так просто почувствовал, что у меня крыша едет.

22 октября

«Крыша» в русском языке имеет несколько значений — так что возможностей для игры слов масса. Во-первых, собственно крыша. Во-вторых, здравый рассудок — в словосочетании «крыша поехала». Ну, и в-третьих — прикрытие («иметь крышу»). В нашем случае «крыша» — это Вера Михальская, мой издатель и крестная мать Мартуши. Благодаря Вере нам и удалось положить новую крышу. Вот несколько фрагментов из дневника этой необычной операции.

26 сентября

Наконец начался ремонт крыши. После многих дней дождя и туманных объяснений бригадира Коли (то бычков не на кого оставить, то картошку надо копать, то кто-то простудился) — в конце концов приехали. Николай и Иван Степановы плюс помощник Андрей — бригада из Волкострова.

Сперва обрубили тополь и поставили «леса» с южной и северной стороны. Оказывается, гнилых венцов больше, чем мы думали. Работают ребята ловко — видно, что дело свое знают.

27 сентября

Сегодня Воздвижение Креста Господня, праздник нашей часовни. Мы, как всегда, пригласили отца Николая. Он приплыл с послушницей Наталией и Геной Елуповым, хозяином гостевого дома в Оятевщине^[154].

Отец Николай с порога подтвердил слухи, будто его выселяют из особняка на петрозаводской набережной и собираются прогнать с Кижей. Пожаловался, что епископ Мануил пригрозил высылкой за Полярный круг, в Лоухи. При Алексии II у отца Николая была в Москве «крыша», а у патриарха Кирилла свои порядки. Мануил выразил удивление, зачем Озолин вообще приехал из Парижа.

— Сюда, к этому быдлу!..

Так что отец Николай — сплошной комок нервов. Даже в часовню молиться не пошел, а ведь — праздник! Словно в помрачении, непрерывно что-нибудь жевал и признался, что за несколько месяцев нажил диабет. В голове одна дума — о себе любимом. Жаль.

Сидя за столом, я сравнивал бригаду из Волкострова и отца Николая. Волкостровцы — спокойны, сосредоточены на работе, конкретны, Озолин — с перекошенным лицом, ворчит об интригах и сплетнях. Они — о рыбалке, о высокой воде, он — о черной зависти в епархии. Интересно, появится ли он еще на страницах моих записей?

Мартуша уже настолько освоилась с мужиками, что лезет к Ивану на колени. А отца Николая боится.

28 сентября

Первые дикие гуси улетают на юг. Сначала высоко в небе я услышал печальный гогот, потом, приглядевшись, увидел две стаи. Вот бы улететь с ними в Крым — до весны. Жить в ритме перелетных птиц: осенью — на юг, весной — на север.

Однажды Чингисхан спросил своего советника, откуда следует черпать силы. Тот сказал, что источник силы — вечное движение:

— Наш народ силен, потому что мы кочуем в поисках воды и травы, не имеем постоянных поселений, живем охотой и умеем воевать. Почувствовав в себе силу, мы собираемся вместе и нападаем. Почуяв слабость, прячемся в горах и лесах — пережидаем. Если мы откажемся от своих обычаев и по примеру западных людей начнем строить замки и города, то рано или поздно нас перебьют, и мы исчезнем навеки.

29 сентября

Сегодня закончили «леса» и начали снимать шифер. Теперь видно, сколько под ним гнили. Удивительно, как наш дом над Онего до сих пор не развалился. Подозреваю, что ремонт обойдется нам втрое дороже, чем мы рассчитывали, — ни на какой Крым не останется.

30 сентября

День хрустальный, аж в легких звенит. Прозрачный бодрящий воздух, ночные заморозки обварили салат и ноготки на грядках. Видно, домовой руку приложил — чтобы погода ремонту не помешала.

Целый день разбирали кусок со стороны часовни. Дом весь дрожал, балки трещали, словно мои кости. Но ремонт напоминает голодание, очищающее дом от гнили.

Никогда еще я так пристально не всматривался в небо, оценивая погоду на ближайшие дни. С понедельника — ни капли дождя, хотя со вчерашнего вечера висят тяжелые тучи и дует сильный северо-западный ветер.

На крыше работа кипит. Сменили два гнилых венца, балку в стропилах со стороны часовни и начали делать решетку из досок под металлочерепицу. Боже, помоги им с погодой.

2 октября

Утром — иней. Мир словно расписан светом. Солнце резко сбоку просвечивает редеющую листву. Окропляя тенью дорогу, устланную золотыми листиками берез. Все дрожит и мерцает в моих глазах, когда я мчусь на велосипеде в Великую Губу. Словно проезжаю внутри картины Сёра^[155].

3 октября

Читаю «Царство количества и знамения времени» Генона^[156]. Открыл мне его Василий Голованов^[157], процитировавший в «Острове» слова о «пространстве, поглощаемом временем».

«Те современные люди, которые рассматривают себя как бы вне религии, — пишет Рене Генон, — находятся в крайней противоположности по отношению к людям, которые, проникнувшись принципиальным единством всех традиций, не связаны больше исключительным образом ни с одной традиционной формой». Эту мысль Генон иллюстрирует цитатой из Ибн Араби^[158]: «Мое сердце — пастбище для газелей, и монастырь для христианских монахов, и храм для идолов, и Кааба для ходящих вокруг паломников, и скрижали Торы, и свиток Корана».

7 октября

После четырех недель волокиты удалось привезти пять балок, чтобы заменить прогнившие! Сначала в Великой Губе не было балок, потом — лесовоза, потом не было мужиков, чтобы загрузить балки в прицеп трактора. Нет слов описать эту тягомотину. Но важно, что балки наконец появились, и завтра бригада может приступать к ремонту второй половины крыши.

11 октября

Первый снег. Пока упало лишь несколько тяжелых мокрых хлопьев, но тучи висят низко. Хорошо, что ветер юго-западный (судя по зыби на Онего), братья Степановы работают на северной стороне дома — подветренной. Они меняют гнилые балки над моей мастерской, аж в голове свербит от визга пил… Словно в кресле у стоматолога.

12 октября

Сегодня целый день льет. Бригада не приехала. Позавчера выпилили четыре верхних венца в северной стене, вчера вставляли «коронки» и оставили большую щель, через которую залило сени, комнату на втором этаже, а под вечер вода потекла по стенам, закапало на кровать. Кровать я выдвинул на середину комнаты, но если так пойдет и дальше, придется эвакуировать книги, иначе вымокнут насквозь.

15 октября

Вчера Степановы закончили менять прогнившие венцы под крышей и сегодня планировали снимать шифер. К сожалению, с самого утра с неба сыплется снежная крупа, так что бригада не приехала.

Погода депрессивная. Петро со вторника в запое (сестра прислала денег). Тихонов говорит — лежит на холодной печке, словно мертвый, не подавая признаков жизни. Вот что значит пить вусмерть. Сосед Петро тоже запил…

А в Великой Губе бич Вася умер прямо на улице. Не успел дойти до магазина — похмелиться.

В последнее время я размышляю над тем, какое благо — русское отчество. Фамилию Мартуша рано или поздно поменяет (выйдя замуж), а Мариушевной будет до конца жизни. Потом я подумал о сходстве слов «отчество» и «отечество», отсюда вывод, что отчизной для Мартухи может быть отцовский мир. Мир, который я для нее создам и оставлю в наследство. Зачем же придумывать образование? Лучше жить, как Господь приказал, быть самим собой и давать людям пример.

16 октября

Ремонтируя дом над Онего, я чувствую себя так, словно строю для Мартуши крепость, в которой мы сможем пересидеть идиотизм мира, как отцы-пустынники IV века пережидали падение Римской империи.

17 октября

Наблюдая вчера за Мартушей, когда она играла с детьми Захарченко, с пеленок проникнутых духом сектантства, подумал, что сделаю все, чтобы сердце моей дочки оставалось открытым. Как сердце Ибн Араби.

18 октября

Онего штормит, с неба сыплет дождь — еще один день пропал для ремонта. А вчера казалось, что нам уже ничего не грозит (сменили последнюю балку на северной стороне), метеорологи обещали две недели солнечной погоды. Да что там — я даже дрова начал колоть, рассчитывая на сухие дни, теперь вся эта куча мокнет под дождем. Э-эх, в Крым хочу!

Случилось то, чего я опасался. Сегодня Степановы сняли шифер с северной стороны, то есть открыли ту часть дома, где находится мой кабинет, а под вечер ветер изменился, задул против солнца — и полило. Пока дождь мелкий и косой, но кто знает, что будет ночью?

Вечером — Марек Грехута^[159]. Я станцевал с Мартушей под несколько песен, в частности «Будешь моей царицей». На мгновение затосковал по Польше. Но не по сегодняшней, безумной, а по той, 1960-х и 1970-х, — моей.

21 октября

Всю ночь капало. Залило второй этаж, но на первый не протекло. Утром бригада приехала, несмотря на дождь. Успели забить крышу досками и положили первые листы металлочерепицы. Молодцы! Ветер стих, дождя пока нет. Тьфу-тьфу-тьфу.

На почте в очереди (пришли книги Гомеса Давилы). Стоявшая передо мной молодая симпатичная девушка из Великой Губы распаковывает посылку от фирмы «Ив Роше» — туалетная вода, какие-то кремы. Так Ив Роше и Николас Гомес Давила встретились в Великой Губе на столе поселковой почты.

И снова всю ночь дождь — залило второй этаж. Как бы не случилось короткого замыкания — капает на провода и розетки. С утра морозный полуночник (удивительно, как бригада выдерживает на крыше в такой холод) медленно гнал тучи, и в конце концов дождь перестал.

Кто сказал: «Умри прежде смерти»? Джалал ад-Дин Руми^[160] или Ангелус Силезиус?^[161] А может, Ананда Кумарасвами?^[162]

23 октября

Я просидел до рассвета, наслаждаясь томами схолиев Гомеса Давилы^[163] и двумя сборниками эссе о нем, чтобы сориентироваться. Обратил внимание на вступление Кшиштофа Урбанека к тому «Nastepne scholia» («Очередные схолии») и несколько других текстов. Больше всего меня тронули Франко Вольпи^[164] и Лукаш Доминяк из сборника «Miqdzy sceptycyzmem a wiarq.» и Себастьян Стодоляк и Тилл Кинзель из «Oczyszczenie inteligencji». Что касается схолиев, они начинают мне нравиться. Некоторые уже впились в меня, точно заноза, и колют под кожей. Например: «Посредственность не знает покоя и перемещается».

Я был потрясен, прочитав в тексте Вольпи фрагменты из «Notas» Давилы: «Короткая запись не злоупотребляет терпением читателя и одновременно позволяет дописать желаемое прежде, чем нас остановит сознание собственной посредственности». Дальше сам Вольпи пишет: «Схолий — это стиль: единственный подходящий для человека, который знает, что литература гибнет не потому, что никто не пишет, а наоборот — потому что пишут все». И снова фрагмент из «Notas» Давилы: «Писать — значит делать нечто прямо противоположное тому, что делает большинство пишущих».

Я был потрясен: эти несколько цитат передают суть того, над чем я раздумываю уже давно.

24 октября

В журнале «Зешиты Литерацке» — рассказ Агнешки Косиньской, секретаря Чеслава Милоша, о последних месяцах жизни поэта: «Это было, в сущности, ars bene moriendi — искусство примерного умирания. Очень спокойный, очень уверенный, очень достойный процесс завершения земных дел, отключения разума от тела и воли от разума, не хаотичный, нервный и невротический — вовсе нет. Это продолжалось с начала 2004 года. Мы все знали, что он умирает, что хочет умереть и именно так это должно происходить. Милош сказал мне, что больше не станет диктовать. Что вообще не будет больше заниматься литературными делами, корреспонденцией, делами с издательствами, что предоставляет это мне. А его просит оставить в покое».

Мы срубили березу — виновницу всей катавасии с крышей. Оставь мы ее, дерево могло бы рухнуть на новую крышу при следующей буре. Мы пили ее сок, я вставал напротив в асане «дерево», береза хранила нас от молнии и от пожара. Грустно! Думаю, что поэт Казик Браконецкий^[165] из Ольштына понял бы меня. Жаль, что он далеко! Мы бы устроили по дереву поминки.

Из мейла Владу Дворецкому

Когда я пишу, что меня поражает отношение Николаса Гомеса Давилы к демократии, я имею в виду не то, что он открыл мне глаза — я давно уже мыслю подобным образом, — а то, что я нашел собрата. Признай, что так называемая политкорректность превратила сегодня демократию в «священную корову», а я еще в начале 1990-х сказал в интервью питерскому радио, что в отличие от маркиза де Кюстина^[166], который прибыл в Россию монархистом, а покинул ее убежденным демократом, я приехал сюда деятелем демократической оппозиции, а уеду — приверженцем авторитарной власти и принудительного труда. Этими словами я невольно открыл себе врата Беломорканала, потому что передачу услышал Амигуд^[167] (начальник «Беломорканала»), и так ему это понравилось, что когда я спустя полгода обратился за разрешением пройти по Каналу, Михаил Яковлевич не только сразу дал добро, но еще и потчевал меня армянским коньяком и икрой.

31 октября

Конец ремонта, ура! Крыша — новая, вода по стенам не течет, есть надежда, что дом еще постоит. Тем более, что в следующем году мы постараемся заменить гнилые балки в стенах, опалубку и прочее. Надеюсь, что дом над Онего дождется моих внуков, даже если мне это не удастся. Теперь можно подумать о зиме в Крыму.

2 ноября

Задушки… Зажигаю свечу за душу Мацека Плажиньского^[168] и Арама Рыбицкого^[169].

14 ноября

Три последних дня гостила у нас французская журналистка Анн Нива^[170], дочь выдающегося русиста Жоржа Нива^[171]. Анн пишет книгу о двадцатилетии новой России и еще в июне спрашивала по электронной почте, можно ли приехать поговорить со мной. Как ни крути, я ведь весь этот период прожил в России, причем видел не только закат Горбачева, путч в Москве или войну в Абхазии, но еще и постранствовал, пожил в российской глубинке.

Вообще-то я избегаю журналистов, но на сей раз сразу согласился. Во-первых — из-за отца Анн, которого ценю со времен «Культуры», во-вторых — она и сама неплохо знает Россию, так что можно надеяться, что глупых вопросов я не услышу, и, в-третьих, — она француженка, прекрасно говорящая по-русски, а я люблю поболтать с настоящим европейцем о России на русском языке. Правда, немного смущала репутация Анн как военного корреспондента (Чечня, Ирак, Афганистан) — у меня совершенно определенное отношение к бабам, пишущим о войне, — но я подумал, что здесь, в Конде Бережной, войны нет, так что, может, обойдется.

Анн привезла овернский сыр Фурм д’Амбер и вино «Шато Мокайу» 1995 года из подвалов своего мужа. Она сразу меня покорила! Энергичная стройная брюнетка (занимается йогой и бегом, выступала на трапеции), едва Анн переступила порог, мне показалось, что включился дополнительный источник электроэнергии. Она сразу сказала, что чувствует себя неловко: зная все мои книги, приехала к нам как к друзьям, а мы с ней совсем не знакомы. Поэтому в первый вечер Анн рассказывала о себе. Мы засиделись до поздней ночи.

Анн выросла в русофильской атмосфере. В доме ее родителей бывали Солженицын и Окуджава. Первый раз в Москву Анн попала в 1990-м, в двадцать один год. Она тогда плохо владела русским и ехала поездом — хотела почувствовать, насколько это далеко от Парижа. Может, поэтому, читая недавно фрагменты «Волока», где я описываю свой приезд в Россию, она испытывала ощущение дежавю. Позже Анн приезжала в Москву, когда работала над диссертацией о роли российских СМИ на рубеже эпох Горбачева и Ельцина (защитилась она в 1994 году в парижском Институте политических исследований)… Изучение России продолжила в Центре российских и евразийских исследований им. Дэвиса в Гарварде, много времени провела на Кейп-Коде, в летнем доме Хелен Левин, вдовы профессора Г. Левина, специалиста по Джойсу.

— И еще было ощущение дежавю, — засмеялась она, — когда я прочитала, что решение поехать в Россию ты принял на Кейп-Коде. Это магическое место — я тоже именно там поняла, что хочу осесть в России. Наверное, сам мыс, словно палец, выставленный Северной Америкой на восток, показал нам, куда двигаться.

В Россию Анн приехала в августе 1998 года (закат эпохи Ельцина), на Кавказ — в сентябре 1999 года. Через несколько дней федеральные войска начали антитеррористическую операцию, и Анн оказалась в окруженной Чечне — словно в западне. Переодетая чеченкой (этот метод она использует потом в Ираке и Афганистане — благо, позволяет тип внешности…), прожила в Чечне девять месяцев единственным европейским корреспондентом на этой линии фронта, ежедневно отправляя сообщения в газету «Либерасьон». В 2000 году опубликовала книгу «Проклятая война», где описала жизнь обычных людей во время военных действий.

— Обычных — то есть не солдат, а таких, как ты или я. Которые предпочитают любовь убийству, вино крови и хотели бы, чтобы их дети выросли не хищниками, живущими одним днем, а достойными людьми.

Потом все закрутилось — очередные войны, очередные книги. Последняя — о Багдаде. Еще Анн купила дом в деревне Петрушино, вышла замуж. Родила сына. Сына воспитывает няня, а она скучает по нему — то в Афганистане, то в Ираке, а теперь у нас в Конде. Наконец Анн пошла спать, а я полночи читал ее «Проклятую войну», напечатанную в журнале «Знамя», и мне все яснее делалось, что я уже хочу быть только отцом — а не писателем, например, не корреспондентом…

15 ноября

Назавтра лил дождь. Да такой, что из дому выходить не хотелось, поэтому мы сразу после завтрака сели за работу. Сначала обычные вопросы (почему Россия, немного о Польше), и лишь начиная с абхазской войны в разговоре «проскочила искра»: в Абхазии я понял, что путешествия в роли корреспондента — не для меня.

— Я пил на пляже в Сухуми шампанское с бандой грузинских солдат, появилась пара влюбленных — наверное, вышли из какого-нибудь русского санатория… они не понимали, что происходит вокруг, держались за руки. На моих глазах ту женщину изнасиловали, а с него содрали скальп и воткнули ей в срам.

— Боже…

— Никогда в жизни я не чувствовал себя так гадко. Мне бы драться с ними — как мужчине, защищающему женщину, как человеку, протестующему против бесчеловечности, — а я, видите ли, корреспондент… Да к тому же еще их гость. На сухумском пляже до меня дошло, что на войне воюют, а не глазеют, чтобы развлекать любителей поваляться на диване с книжкой о какой-нибудь бойне. Потом, на Соловках, я понял, что надо остановиться, а теперь уже знаю, что или живешь на свете, или по нему скользишь.

То, о чем я толковал Анн, хорошо передают два схожих французских слова — «voyageur» и «voyer»^[172]. Оба связаны с одной и той же (доминирующей в наше время) позицией — подглядывания за миром, а не участия в нем.

— Сегодня легче поговорить по телефону, чем встретиться лицом к лицу. Сегодня легче разрушить город ракетой, чем убить человека собственными руками, глядя ему в глаза. Поэтому я советую корреспондентам сначала убить самому, а потом уж болтать о войнах. Варлам Шаламов говорил: ты переживи Колыму — посмотрим, захочешь ли ты о ней писать. А теперь по Колыме разъезжают журналисты, которым газеты платят за каждую версту колымской трассы — лишь бы что-нибудь сочинили. Вот они и занимаются вояжами.

— А почему ты именно на Соловецких островах понял, что надо остановиться?

— Там я встретил отца Германа. Сперва он выслушал мою жизнь (что-то вроде исповеди), потом спросил, не жалко ли тратить время на постоянные разъезды, если можно странствовать по миру, не покидая кельи? Остановись, сказал он, и увидишь, как много сумеешь пройти… Я долго размышлял над этим коаном соловецкого старца. Почти столько же, сколько жил от взрыва «Солидарности» до разрушения Берлинской стены плюс пребывание в Штатах и кусок российского периода. В то десятилетие я мчался вперед, меня подталкивали события вокруг и собственное любопытство — а в результате ноль. Здесь же — знакомство с Гедройцем, сотрудничество с «Культурой», потом «Волчий блокнот». Другими словами, благодаря этой остановке, сделать которую уговорил меня отец Герман, я нащупал собственный ритм… И понял, что в этом ритме могу двигаться дальше.

— И дошел до Конды Бережной.

— Где ты меня и обнаружила. Подозреваю, что на Колыме, в Тибете, в бассейне Амазонки или Лены и искать бы не стала. Зачем? Все это можно увидеть по телевизору.

Тут Наташа позвала нас обедать — Мартуша голодная, а без «па» есть не привыкла. На обед ряпушка по-карельски, тушенная с картошкой. Домашний хлеб, соленые грузди, которые мы собирали в октябре с дочкой, и пирог с брусникой. Что может быть вкуснее ряпушки утреннего улова? Мартуша уплетает рыбу, аж уши трепещут, словно ленточки-химморины в Иволгинском дацане^[173], а папины глаза смеются — у дочки хороший вкус.

После обеда мы продолжили беседу. О домах, которые могут быть дорогой, о дороге, которая может стать домом. Ибо когда поймешь, что дом — это семья, задумаешься. Если есть семья. А если нет, так и думать не о чем. Понимаешь? Тс-с-с…

16 ноября

— Что значит для тебя семья?

— Семья — это дети… Наши дети! Наши, то есть зачатые в любви. Гомес Давила говорил: «Дух рождается из счастливой встречи эякуляции и спазма». Мне кажется, ключевое слово здесь — «счастливый». Счастье, если есть ребенок, детский плач, а если нет… Не стоит обманываться методом «in vitro». Ребенок — дар Божий. А не твой плод!

Так мы болтали, шагая в больницу в Великой Губе, потому что у Анн заболело горло, она еле говорила, а нам еще два дня работать, то есть разговаривать.

Жители Великой Губы Анн очаровали. Старушка-врачиха в больнице по-матерински хлопотала над ней, добродушно ворча, что Анн ходит без шапки, аптекарша аккуратно — чтобы француженка разобрала — написала на упаковке, как принимать таблетки… Даже идущие по дороге бабули останавливались, любопытствуя, с кем это я гуляю.

Такой доброжелательности на Западе уже не встретишь. Там все спешат, занятые собственными мыслями, а здесь — все открыты другому человеку, бескорыстны, хотят помочь. Люди еще не утратили человеческого обличья.

— Поэтому Заонежье я называю Зазеркальем. Здесь люди такие, какие они есть, и никто не смотрится в зеркало, постоянно контролируя, каким его видят окружающие. В Штатах у меня были знакомые, которые пили в одиночку — перед зеркалом, чтобы никто не увидел их пьяными. В Зазеркалье же пьют человек с человеком и не стыдятся, протрезвев.

— Ну, а туристы как? Не мешают?

— Туристы везде мешают, потому что распространяют «законы зеркала», развращают местных… Я видел это на Соловках и на Лабрадоре, к счастью, сюда туристическая чума еще не добралась, но, возможно, это не за горами — и заонежцы сделаются хитрыми, подозрительными и корыстными. Тогда придется забираться еще дальше. Россия огромна, и надеюсь, на мою жизнь хватит укромных уголков, куда можно забиться и спрятаться от этой напасти. Мартуше придется хуже — и людей все больше, и ездят они все дальше, так что когда она вырастет, может, уже и в Сибири не найдется места. Места, где Мартуша сможет быть собой, не глядясь в зеркало.

— А школа? В этих укромных уголках у нее не будет возможности получить приличное образование.

— Анн, образование умнее не сделает. Куда ни посмотришь, повсюду люди-соты — с сотовыми в руке. И что? Они стали от этого образованнее? Ежи Бар, приезжавший к нам летом, сказал, что наше поколение отличается от сегодняшней молодежи тем, что мы еще хоть что-то знали, а эти знают уже только, как искать в интернете. Вера Михальская, крестная Марты, заверила меня, что серьезное образование девочка должна получать начиная с четырнадцатипятнадцати лет, а до этого времени я вполне могу учить ее сам. Это отнюдь не значит, что я собираюсь изолировать Мартушу от детей. Пускай ходит в деревенскую школу в Великой Губе, если захочет, или в татарскую, если тропа заведет нас в крымскую степь. Не об образовании речь, а о контакте с ровесниками… и чем они будут беднее, тем лучше для Мартуши. Лучше пускай гоняет верхом наперегонки с татарчатами, чем сравнивает, у кого круче айпад — у нее или у варшавских подружек. Впрочем, до школы еще далеко.

— Для кого ты пишешь? Для нее?

— А для кого протаптывают следы по мху или на песке? Для того, кто обращает на них внимание. Я верю, что Мартуша когда-нибудь меня выследит.

Я бы хотел, чтобы она была как птица. Чтобы в любой момент могла улететь. На моих крыльях. Которые вырастают у меня ради нее.

17 ноября

— О, последние гуси улетают на юг. Нам тоже пора. Посмотри на нашу новую крышу. Гнездо есть — будет куда вернуться летом.

Мы с Анн стояли на колокольне часовни. Под нами — Конда Бережная, над нами — гогочущая стая.

— Как ты думаешь, дикие гуси — странники или оседлые жители? Если оседлые, то где их родина? На севере или на юге? На Новой Земле или в Крыму?

— Их родина — воздух, небо. На север они возвращаются, чтобы любить друг друга, спокойно высиживать яйца, а потом учить малышей летать, а на юг улетают, чтобы перезимовать в тепле.

— Почему ты окрестил Марту в православие?

— Это не совсем так, Анн. Ее крестил православный поп, отец Николай, крестной была протестантка Вера Михальская. Чтобы держать Мартушу во время крещения, она должна была произнести Никейский символ веры по-французски — так велел отец Николай. Представь себе, как это звучало в пустой часовне.

Крестным отцом Мартуши был Юра Наумов — полярник, мой друг, поклоняющийся как православному Богу, так и римскому Бахусу. А я заранее помолился Зеленой Таре^[175] — еще до рождения Мартуши.

— Зеленой Таре?

— В Иволгинском дацане. На танках Зеленая Тара сидит на лотосовом троте, правая нога спущена на землю, чтобы успеть прийти на помощь роженицам. Я был в Бурятии в мае, когда Наташа донашивала Мартушу, и пожертвовал кое-что бурятским ламам, чтобы помолились за счастливое рождение моей дочки. Они подарили мне четки из сандалового дерева, о которые Мартуша теперь точит зубки. Как видишь, я не склоняюсь ни к какому конкретному вероисповеданию. Ведь Он, наш Господь, везде один, вне зависимости от того, на каком наречии и при помощи каких ритуалов мы Его славим.

Из нашего разговора с Анн я записал всего несколько сюжетов, наиболее для меня интересных. Анн уехала рано утром. Из Санкт-Петербурга прислала мейл:

«Мар. Еще раз спасибо. Мне кажется, я уезжала сегодня утром не такой, какая приехала… Это очень приятное чувство. Я в поезде еще раз перечитала твою книгу «Тропами северного оленя», последний рассказ просто магический. Спокойной ночи. Анн».

29 ноября

Жить в ритме диких гусей — значит подниматься так высоко, чтобы с севера видеть юг, а с юга — север. Завтра мы уезжаем в Крым.

Эпилог

Мы встречаемся на путях диких гусей…

КеннетУайт

По дороге в Крым мы заехали в Москву — я хотел повидаться с Василием Головановым, автором книги «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий». О Голованове я узнал благодаря Кеннету Уайту. В какие же диковинные узоры сплетаются жизненные фабулы и сюжеты! Дело было так.

Уайта я рекомендовал Владу Дворецкому. Влад нашел в интернете «Диких лебедей» Уайта в переводе Голованова и прислал мне. Тогда я вспомнил, что когда-то об этом русском писателе меня спрашивала Фанни из издательства «Noir sur Blanc» — неизгладимое впечатление произвело на нее выступление Голованова на фестивале в Сен-Мало. Я попросил Влада найти мне книги Голованова. Кроме «Острова», тот прислал «Сопротивление не бесполезно», французский дневник, в котором Василий Голованов описал свою встречу с Уайтом на фестивале Etonnants Voyageurs. Было это в 2008 году. Я же снова приехал в Сен-Мало через год — рассказать Кену о поездке на Лабрадор по следам его «Синего пути». Мишель ле Бри^[176] придумал для нас совместную пресс-конференцию под названием «Поэты» — на террасе кафе «Шатобриан». Кеннет объяснил публике, что мы оба — геопоэты. То есть певцы Земли.

Именно геопоэтика Кеннета Уайта заинтриговала Голованова, который впервые столкнулся с этим термином во вступлении Кена к альбому «Видение Азии». Альбом показал ему в своей мастерской фотограф Владимир Богданов, а самому Василию пришла идея создать Крымский геопоэтический клуб. Цепочки людей, которые делятся друг с другом идеями и книгами, напоминают стаи диких гусей в небе.

Кстати, о племени «диких гусей» в человеческом обличье… Уайт мечтал в Гус-Бэй: «Гуляя здесь, я представляю себе племя людей — диких гусей, собравшихся со всего земного шара и образующих архипелаг живых умов. Не столько художников, сколько исследователей бытия и Пустоты… Скитальцев и сумасбродов, ищущих новые конфигурации — за пределами традиционной культуры. Новая ментальная энергия. Отрезвляющий ветер, овевающий мир! Тщетные мечты… Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что им нескоро суждено сбыться». Мечты Уайта из Гус-Бэй сбылись быстрее, чем он думал. Кеннет не предполагал, что его идеи падут в России на благодатную почву.

«Остров» Голованова я прочитал на одном дыхании, не без зависти. Это книга о Севере, а точнее, об острове Колгуев в Баренцевом море. Да что там говорить — это лучшая книга о Севере, какую я когда-либо видел… Во время чтения у меня было ощущение дежавю — автором ее мог бы стать я сам. Сколько же общих троп, начиная с войны в Абхазии, после которой Василий решил уехать на Север, Соловков, где он переживал первое очарование северным пейзажем, и кончая сейдами^[177] в Ловозерских тундрах и увлечением творчеством Алексадра Борисова^[178].

А тут еще Уайт, геопоэтика, Сен-Мало. Даже не верится, что нас объединяет столь многое. Поэтому я попросил моего русского издателя найти Голованова и договориться с ним о встрече в Москве по дороге в Крым. И встреча эта произошла.

Василий не совсем понимал, кого ему рекомендуют. Но как только я произнес имя Уайта, все сразу стало ясно. Он выписал из своего блокнота адреса людей в Крыму, занимающихся геопоэтикой (одному даже прямо при мне позвонил — предупредить, что к нему обратится поляк, знающий Кеннета), сказал, что сам уже давно работает над замыслом описания и переживания пространства вокруг Каспийского моря, где — словно в линзе — сосредоточились бы лучи разных культур и траектории птичьих перелетов, связывающие север с югом. На прощание подарил мне сборник своих эссе «Пространства и лабиринты». Из одного — «Новая таежная философия» — я узнал, что Василий — близкий знакомый Михаила Тарковского^[179], бывал у него на Енисее. Для племени «диких гусей» мир и впрямь тесен.

Польский перевод «Диких лебедей» Уайта прислал мне два года назад Радек Новаковский, переводчик. Он и издал их искусной самодельной книжицей. Обложка — из бумаги ручной выделки — цвета морского песка с отпечатавшимся, словно след, листком. Внутри хайку — каллиграфия, тушью! Радек написал, что сделал всего несколько экземпляров и ищет издателя, который опубликовал бы «Диких лебедей» большим тиражом… Увы, тщетно.

Уайт странствовал по Японии в 1985 году. Это было — как он выразился — еще одно геопоэтическое паломничество и одновременно путешествие в стиле хайку по следам Басё, поразительная запись дорог и островов. Изучение Пустоты. Исходная точка путешествия — Токио, цель — остров Хоккайдо, куда дикие лебеди прилетают из Сибири зимовать. «Дикие лебеди» — запись этой тропы — маленькая ниппонская книжечка, со множеством картинок и ментальных изломов, написанная в «порхающем белом стиле».

Мацуо Басё оставил после себя несколько путевых дневников, инкрустированных хайку. Кеннет Уайт считает (и я с ним согласен), что самым полным был «Оку-но хосомити». В переводе Агнешки Умеда-Жулавской — «Тропами Севера», Кен же уточняет, что речь идет об «узкой дороге на дальний север». При этом выражение «дальний север» имеет в японской культуре различные коннотации, начиная с квартала красных фонарей, который вынесли за северные границы Киото, и кончая театром Кабуки, который тоже был изгнан на север — как «дикий». Другими словами, север в Японии связывается со всем непокорным и неофициальным. Если же какой-нибудь художник, говорит Уайт, чувствовал, что заходит «слишком далеко» или «слишком высоко» (как некоторые божества Северной звезды), ему приходилось менять имя.

Басё двинулся на Север в 1689 году, за пять лет до смерти. Кен считает, что он ориентировался на Сайгё^[180] и Соги^[181], которые странствовали по Японии (о Сайгё я писал в «Доме над Онего»), а также Эннина^[182], который странствовал по танскому Китаю. Сутью этих странствий была не дальность пути, но открытие пространства разума. «Путешествие воспринималось как ценное упражнение в созерцании, дополняющее сидячую медитацию (дзадзэн)».

Так что это близко дзэну, хотя Басё и не был монахом. Кеннет подозревает, что в нем бурлила некая «фундаментальная тревога, которую не в силах была заглушить никакая религия». Медитативное путешествие (таби) — скитание без цели, жизнь в ощущении ее мимолетности, эфемерной красоты и отражение в сердце игры небес… Это японский вариант беззаботного скитания Чжуан-цзы. Кен повторил тропу Басё из «Оку-но хосомити», создав «Диких лебедей» — свою «книгу дороги и ветра», нечто большее, чем послание, нечто большее, чем собрание хайку, нечто иное. А заодно легким перышком набросал в отеле «Северное море» философию лебедя.

Начинает он с замечания, что в последний раз важные вопросы ставились публично в XVIII веке, и тогда «лебеди оказались в центре дискуссии о дикости и освоении цивилизованного и примитивного, естественного и искусственного».

В великолепном издании XVIII века «Естественной истории животных» Бюффона, которое Кен нашел в библиотеке Сорбонны, помещено только одно изображение этой птицы, гравюра, представляющая одомашенного лебедя (возможно, даже с подрезанными крыльями…) в искусственном пруду королевского сада. Бюффон пишет, что уму западного человека ведом только домашний лебедь, потому что он забыл о существовании лебедя дикого. А ведь еще Гесиод называл лебедя «выспреннелетным», а Гомер считал его величайшим путешественником мира — наряду с гусями и журавлями.

В XVIII веке — как утверждает Уайт — наступил конец натурфилософии, дисциплины, в которой «сплетались поэзия, наука и философия, где внимание уделялось общим исследованиям и поиску опыта глобального сознания». Затем началась эпоха конкретизации и — приручения диких лебедей.

Путешественников вытеснили туристы.

После фестиваля Etonnants Voyageurs мы собирались поехать с Кеном в его геопоэтическую обсерваторию на бретонском берегу. К сожалению, не вышло… Жаль, потому что, судя по текстам, это гнездо дикого лебедя, подобное моему над Онего.

За последние два года Кен сильно сдал. Не мог сказать, каким маршрутом возвращался с Унгавы — забыл. Не интересовали его и судьбы индейцев с Мингана, хотя он провел с ними обалденную ночь. Я пытался найти в резервации следы его приятелей, с которыми он тогда встретился, — тщетно. Мы искали с вождем минганских инну Жаном Петахо и Кристин Базили в «метрических книгах», где регистрируются браки, но в 1980-е годы, когда Уайт их посетил, никаких свадеб не было! Никто не помнит ни Матье, ни Жозефа. Неужели выдумал? В Сен-Мало я спросил Кена, когда он был на Лабрадоре. Он посоветовал проверить по году издания «Синего пути».

Голованов тоже заметил, что Кеннет постарел и уже не совершает таких далеких путешествий, как прежде. «Когда мне исполнилось сорок шесть (не сорок пять, а именно сорок шесть), со мной что-то произошло, и со всех сторон плотно и беспощадно ко мне подступило чувство неизбежного и быстрого старения. Я чувствовал, что у меня сношены зубы, истерты суставы, сердце издергано, жидка и холодна кровь. Что ж говорить о Кене, которому уже за семьдесят».

И все-таки вокруг Кеннета по-прежнему — поклонники и молодые девушки, готовые по первому зову прыгнуть к нему в постель. Мы выпили вместе в Сен-Мало несколько бутылок вина и договорились, что зимой я навещу его в бретонской пустыни.

— Увидишь карту мира в моей мастерской и пути, которые я на нее нанес. Лабрадор и Папуа — Новая Гвинея, Корея и Хоккайдо, Камчатка, Огненная Земля, эх… — размечтался Кен, и лишь Мари-Клод вырвала его из раздумий поцелуем в затылок. Уайт даже вздрогнул.

Зимой я его не навестил, потому что в августе родилась Мартуша и мир мой перевернулся вверх ногами, то есть встал на голову. Хотя некоторые знакомые утверждают, что как раз наоборот — встал на ноги. Как бы там ни было, все на свете изменилось. Зимой мне было не до Кена — мы с Мартушей встречали в Конде ее первую зиму.

Теперь мы каждый день гуляем по парку князя Воронцова в Алупке. Этнограф Евгений Марков в знаменитой книге «Очерки Крыма» писал, что «Алупка — это святая святых Южного берега, это самое сердце его. Вся прелесть его красоты, вся его дикая поразительность, вся нега его воздуха, роскошь красок и форм, как в фокусе, сосредоточена в Алупке. Кто знает Алупку — тот знает Южный берег Крыма в его самых тропических и самых драгоценных чертах». А баронесса Барбара фон Крюденер^[183], увидев Алупку, воскликнула: «Я увидела небо, и земля выскользнула у меня из-под ног».

Парк для князя Воронцова проектировал немецкий мастер садового искусства Карл Кебах^[184], а саженцы доставлял директор Гартвис^[185] из Никитского ботанического сада. Специально для жены Воронцова Елизаветы (в девичестве Браницкой)^[186] вырастил сорт бледной розы под названием «Княжна Елизавета Воронцова», который вошел в мировой каталог как русская роза.

О парке и дворце М. С. Воронцова я напишу в другой раз, а сейчас хочу лишь добавить, что во время наших ежедневных прогулок к морю мы проходим с Мартушей мимо двух прудов, где плавают два лебедя — поодиночке. Каждый раз я задумываюсь, почему они не летают — потому ли, что им подрезали крылья, или же они настолько привыкли к туристам, что предпочитают есть у них с руки, чем добывать пищу?

И еще одно. Кто-то может спросить, почему я все время называю этот дневник «северным», если теперь пишу его на Южном берегу Крыма? Для меня Север — не только географическое направление (а по-польски еще и «полночь»), но и особое состояние ума, в котором царит Пустота. Где бы ты ни находился, важно суметь ее сохранить. Только в свободный от всего лишнего ум можно впустить внешний мир, чтобы лучше его описать. Слово «um» в польском тексте — вовсе не русицизм! В минувшие века этим словом пользовались и поэт Князнин^[187], и князь Чарторыйский^[188]. Лишь позже «ум» был вытеснен «разумом», натурфилософия — конкретными науками, а диких лебедей одомашнили, подрезав им крылья.

Алупка, январь 2011

Примечания

1

«Поединок с Сибирью» — название книги Ромуальда Коперского об автомобильной экспедиции из Цюриха в Нью-Йорк через Сибирь, Аляску, Канаду и большую часть территории США. Здесь и далее примеч. пер., за исключением специально отмеченных авторских комментариев.

(обратно)

2

Рышард Капущиньский (1932–2007) — знаменитый польский репортер и публицист.

(обратно)

3

Радослав Новаковский (р. 1955) — музыкант, писатель, переводчик, издатель.

(обратно)

4

Инну (монтанье-наскапи) — индейский народ на юге и востоке полуострова Лабрадор в канадских провинциях Квебек и Ньюфаундленд.

(обратно)

5

Генри Дэвид Торо (1817–1862) — американский писатель, мыслитель, натуралист, общественный деятель, аболиционист.

(обратно)

6

Жак Картье (1491–1557) — французский мореплаватель, положивший начало французской колонизации Северной Америки. Наряду с Каботом и Шампленом считается одним из первооткрывателей Канады.

(обратно)

7

Роман Тертых (р. 1971) — польский консервативный политик, вице-премьер и министр образования (2006–2007) в правительстве К. Марцинкевича и Я. Качиньского, бывший председатель партии «Лига польских семей и всепольской молодежи».

(обратно)

8

Жан-Мари Ле Пен (р. 1928) — французский политик, придерживающийся националистических взглядов.

(обратно)

9

Книжный поезд (фр.).

(обратно)

10

В интервью-реке под названием «Пути и иллюзии» Николя Бувье сказал Ирен Лихтенштейн-Фол, что в Сен-Мало он встретил самых веселых и остроумных людей на свете, потому что там никто не относится к себе серьезно (кстати, я только недавно заметил, что «Рыбе-скорпиону» Бувье предпослал эпиграф из Уайта). В Сен-Мало я убедился, что братство «диких гусей», о котором писал Кен, в самом деле существует. Примеч. автора.

(обратно)

11

Тадеуш Михальский. См. о нем: Вильк М. Тропами северного оленя. СПб., 2010. С. 189–205.

(обратно)

12

Вера Михальская — глава издательства «Noir sur Blanc».

(обратно)

13

Мари-Клод — жена Кеннета Уайта, фотограф, переводчик.

(обратно)

14

Швейцарское издательство, где выходят книги М. Вилька.

(обратно)

15

Волапюк — искусственный международный язык, изобретенный в 1879 г. Шлейером и не вошедший в употребление. В переносном смысле — речь из мешанины непонятных слов, тарабарщина (шутл.).

(обратно)

16

Винфрид Георг Максимилиан Зебальд (1944–2001) — немецкий поэт, прозаик, эссеист, историк литературы; писал на немецком и английском языках.

(обратно)

17

Отто Вильгельмович Куусинен (1881–1964) — финский и советский политический деятель, писатель, теоретик марксизма, член Академии наук СССР. Председатель Президиума Верховного Совета КФ ССР/КА ССР (1940–1957).

(обратно)

18

Р. Р. Сафин — первый вице-президент нефтяной компании «ЛУКойл».

(обратно)

19

Николай Николаевич Озолин — протоиерей, сын известного пастыря и профессора Николая Озолина-старшего. Родился в Париже, в 1992 г. вернулся на родину предков, в 1997 г. был рукоположен, служил настоятелем на острове Кижи, в Петрозаводске, в 2011 г. назначен настоятелем в Ниццкий Никольский собор.

(обратно)

20

Вилим Генин (1676–1750) — управляющий Сибирскими заводами; Адам Армстронг (1762–1818) — управляющий Олонецкими заводами.

(обратно)

21

Андрей Бутенант фон Розенбуш (1634–1701) — российский промышленник, горнозаводчик; датский дипломат.

(обратно)

22

Тимофей Иванович Тутолмин (1740–1809) — генерал, администратор и первый председатель Государственного Совета при Александре I.

(обратно)

23

Михаил Юрьевич Данков (р. 1954) — историк, научный сотрудник Карельского краеведческого музея.

(обратно)

24

Фаина Родионовна Макарова — педагог, филолог; член правления Карельского землячества в Москве.

(обратно)

25

Николай Петрович Кутьков — карельский историк, краевед, журналист.

(обратно)

26

Юрий Владимирович Линник (р. 1944) — писатель, поэт, доктор философских наук, преподаватель Карельского педагогического университета.

(обратно)

27

Франк Вестерман (р. 1964) — голландский журналист и писатель-документалист.

(обратно)

28

Бальтус, настоящее имя — Бальтазар Клоссовски де Рола (1908–2001) — французский художник польского происхождения.

(обратно)

29

Reisefieber (нем.) — тревога перед отъездом.

(обратно)

30

Гавриил Романович Державин (1743–1816) — русский поэт и драматург эпохи Просвещения, государственный деятель Российской империи, сенатор, действительный тайный советник. В мае 1784 г. был назначен первым гражданским губернатором только что образованной Олонецкой губернии. Результатом выездных инспекций по уездам губернии стала его «Подённая записка, учинённая во время обозрения губернии правителем Олонецкого наместничества Державиным», в которой Г. Р. Державин показал взаимообусловленность природных и экономических факторов, отметил элементы материальной и духовной культуры края. Позднее образы Карелии вошли в его творчество: стихотворения «Буря», «Лебедь», «Ко второму соседу», «На Счастие», «Водопад».

(обратно)

31

Святослав Афанасьевич Раевский (1808–1876) — чиновник, литератор, этнограф, ближайший друг Лермонтова. В 1837 г. активно распространял стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», за что был выслан в Олонецкую губернию. Живя в Петрозаводске, Раевский участвовал в организации газеты «Олонецкие губернские ведомости», был инициатором и автором «Прибавлений к Ведомостям», где печатались краеведческие историко-этнографические материалы.

(обратно)

32

Павел Николаевич Рыбников (1832–1885) — русский этнограф.

(обратно)

33

Федор Николаевич Глинка (1786–1880) — русский поэт, публицист, прозаик, офицер, участник декабристских обществ. В 1826 г. был сослан в Петрозаводск, где определен советником Олонецкого губернского правления.

(обратно)

34

Ван Вэй (699–759) — китайский поэт, живописец, каллиграф, музыкант; современник Ли Во и Ду Фу.

(обратно)

35

Мандера, мандара (олонецк.) — материковый лес.

(обратно)

36

Речь идет о Джоне Черчилле, 1-м герцоге Мальборо (1650–1722) — английском военном и государственном деятеле, отличившемся во время Войны за испанское наследство. Имеет репутацию самого выдающегося английского полководца в истории.

(обратно)

37

Иван Николаевич Шредер (1835–1908) — русский скульптор, автор ряда памятников в крупных городах Российской империи.

(обратно)

38

Александр Михайлович Линевский (1902–1985) — русский писатель, ученый-археолог, этнограф.

(обратно)

39

Речь идет об эссе, посвященном поэту Николаю Клюеву (1884–1937), вошедшем в книгу Мариуша Вилька «Дом над Онего».

(обратно)

40

Александр Иванович Яковлев — губернатор Олонецкой губернии с 1827 по 1836 г.

(обратно)

41

Тихон Васильевич Баландин (1749–1840) — петрозаводский просветитель, краевед.

(обратно)

42

Матвей Матвеевич Витвор (Витвер; 1681–1741) — полковник артиллерии, инженер-генерал-майор, на русской службе с 1697 г.

(обратно)

43

Путешествуя по Европе в 1696–1697 годах, Петр I позавидовал прекрасным паркам Андре ле Нотра (создателя Версаля) в Лондоне и Дрездене и, привезя в Россию его ученика, ле Блонда (будущего автора многих петербургских особняков), сам принялся учиться садовому искусству… Северная версия французского канона разворачивала дом фасадом к парадному двору, так называемому курдоньеру, позади же устраивался регулярный парк, который обычно спускался к водоему, отражаясь в его водах. Таковы и Петергоф, и Березовая Роща — резиденция Петра I в Петровской слободе. Примеч. автора.

(обратно)

44

Масару Эмото (р. 1943) — японский псевдоученый, известный экспериментами, направленными на доказательство того, что вода якобы обладает способностью «воспринимать информацию» от окружающей среды.

(обратно)

45

Виктор Шаубергер (1885–1958) — австрийский изобретатель, физик, натуралист и философ.

(обратно)

46

Людвиг Карапетович Давидян — заслуженный деятель искусств Карелии.

(обратно)

47

Василий Петрович Мегорский (1871–1940) — историограф, краевед Олонецкого края.

(обратно)

48

Александр Михайлович Пашков — историк, профессор Петрозаводского университета.

(обратно)

49

Александр Андреевич Фуллон (1764–1844) — российский горный инженер, в 1819–1833 гг. — управляющий Олонецкими заводами; сын Андрэ Фуллона — французского купца, совладельца Французских фабрик в Петрозаводске.

(обратно)

50

Жозеф-Мари, граф де Местр (1753–1821) — французский (сардинский) католический философ, литератор, политик и дипломат; в 1803–1817 гг. являлся сардинским посланником в России.

(обратно)

51

В этом месте у Баландина есть сноска, из которой следует, что как монастырь, так и церковь построены при царе Иоанне Васильевиче Грозном и обставлены Его щедрости царской рукой. Божье Провидение спасло монастырь от разграбления во время наезда «литовских воров», и только в последнее время монастырь этот обезлюдел, остались тут лишь поп да служка. Примеч. автора.

(обратно)

52

Жена М. Вилька.

(обратно)

53

Георгий Адамович Стронк (1910–2005) — советский художник-живописец, график.

(обратно)

54

Рафал Мальчевский (1892–1965) — польский художник, писатель, репортер и драматург; сын крупнейшего польского художника Яцека Мальчевского.

(обратно)

55

Вольфганг Бюшер — немецкий журналист, автор книги «Берлин-Москва. Пешее путешествие».

(обратно)

56

Иоганн Фридрих Блюэр (1674 — не ранее 1731) — выдающийся горный деятель, один из основателей горного дела в России.

(обратно)

57

Корнелиус Крюйс (1655–1727) — русский адмирал (1721) норвежского происхождения, первый командующий Балтийским флотом в 1705–1713 гг.

(обратно)

58

Ричард Пайне (р. 1923) — американский ученый-историк, крупный специалист по истории России и СССР.

(обратно)

59

Занимать в тоталитарной системе высокую позицию, — написал в биографии Андропова историк Рой Медведев, — и не продать время от времени друга, товарища или просто невинного человека было невозможно. Примеч. автора.

(обратно)

60

Чеслав Кищак (р. 1925) — польский генерал и политик, член ПОРП. В 1981–1990 гг. — министр внутренних дел, одна из ключевых фигур режима военного положения, введенного Войцехом Ярузельским в 1981 г.

(обратно)

61

Дэвид Хокни (р. 1937) — английский художник, график и фотограф. Совместно с физиком Чарьзом М. Фалько разработал тезис о влиянии оптических приборов (камера-обскура, камера-люцида, изогнутые зеркала) на реалистическую технику изображения в классическом европейском искусстве.

(обратно)

62

Пещера Ласко (Франция) — один из важнейших палеолитических памятников по количеству, качеству и сохранности наскальных изображений (так называемая «Сикстинская капелла первобытной живописи»).

(обратно)

63

Леон Батиста Альберти (1404–1472) — итальянский архитектор, инженер, скульптор, художник, писатель, музыкант, математик, теоретик искусства эпохи Раннего Возрождения; автор первого научного описания линейной перспективы (Альберти сравнивал перспективу с окном, через которое мы смотрим в пространство).

(обратно)

64

Николас Гомес Давила (1913–1994) — колумбийский писатель, мыслитель, развивал жанр философского афоризма.

(обратно)

65

Гуроны, вайандоты — самоназвание вендат, некогда могущественного индейского племени в Северной Америке. Гуронский язык (ныне мертвый) принадлежал к большой ирокезской группе.

(обратно)

66

Джеймс Фенимор Купер (1789–1851) и Джеймс Оливер Кервуд (1878–1927) — американские писатели, классики приключенческой литературы.

(обратно)

67

Аркадий Фидлер (1894–1985) — польский писатель.

(обратно)

68

Литораль — участок берега, который затопляется морской водой во время прилива и осушается во время отлива.

(обратно)

69

Инуиты — самоназвание эскимосов, народа, составляющего коренное население территории от Гренландии и Нунавута (Канада) до Аляски (США) и восточного края Чукотки (Россия).

(обратно)

70

Жиль Виньо (р. 1928) — квебекский франкоязычный поэт, книгоиздатель и бард, активист квебекского национализма и движения за суверенитет. Автор слов песни, ставшей неофициальным гимном Квебека.

(обратно)

71

Оджибве (оджибва, сото или чиппева, самоназвание — аниш-шинапе) — индейский народ алгонкинской языковой семьи. Расселен в резервациях в США и в Канаде. Один из самых крупных индейских народов в Северной Америке.

(обратно)

72

Маниту — индейское понятие, аналогичное «душе», «духу» или «силе». Маниту наделены каждое растение, камень и даже механизмы.

(обратно)

73

Кшиштоф Ян Каспшик (р. 1946) — польский поэт, преподаватель, оппозиционер, эмигрантский деятель, с 1985 г. живет в Канаде.

(обратно)

74

«Песенка для дочки», написанная К. Каспшиком во время забастовки на Гданьской верфи, в августе 1980 г. (музыка Мацея Петшика), стала неофициальным гимном рождавшейся «Солидарности». Она звучит в фильме А. Вайды «Человек из железа».

(обратно)

75

Польский эмигрантский журнал (1947–2000), основанный Ежи Гедройцем (1906–2000).

(обратно)

76

Королевские Лазенки — дворцово-парковый комплекс в Варшаве.

(обратно)

77

Самюэль Хирн (1745–1792) — английский военный моряк, исследователь, первооткрыватель, мехоторговец, писатель и натуралист, первый европеец, который в 1770–1772 гг. пересек пешком Северную Канаду и достиг Северного Ледовитого океана, получив за этот подвиг прозвище Марко Поло Бесплодных Земель. Оставил дневники, опубликованные в литературной обработке канадского писателя Фарли Моуэта.

(обратно)

78

«Дао дэ цзин» («Книга пути и достоинства») — основополагающий источник учения и один из выдающихся памятников китайской мысли, оказавший большое влияние на культуру Китая и всего мира. Основная идея этого произведения — понятие дао — трактуется как естественный порядок вещей, не допускающий постороннего вмешательства, «небесная воля» или «чистое небытие». Одним из наиболее авторитетных комментариев к книге — комментарий Ван Би (226–249), китайского философа, одного из основоположников философской школы Сюань-сюэ, близкой к даосизму, но популярной среди конфуцианцев.

(обратно)

79

«Я помню» (фр.). Официальный девиз канадской провинции Квебек. Интерпретируется франкофонскими националистами как часть фразы «Je me souviens que ne sous le lys, je crois sous la rose» («Я помню, что был рожден под лилией, хотя и вырос под розой»), отсылающей к истории соперничества Франции и Великобритании.

(обратно)

80

Генри Бестон (1888–1968) — известный американский писатель-натуралист, автор многочисленных публикаций и книг.

(обратно)

81

Луи-Жозеф де Монкальм-Гозон, маркиз де Сен-Веран (1712–1759) — французский военный деятель, командующий французскими войсками в Северной Америке во время Семилетней войны.

(обратно)

82

Джеймс Вольф (1727–1759) — британский военный деятель, участник Семилетней войны.

(обратно)

83

Джейми Ройял Клегерман, более известный как Робби Робертсон (р. 1943) — канадский певец, автор песен и гитарист.

(обратно)

84

Генуэзец Джованни Кабото (ок. 1450–1499), более известный как Джон Кабот, — итальянский мореплаватель и купец на английской службе, впервые исследовавший побережье Канады.

(обратно)

85

Эдвард Хоппер (1882–1967) — популярный американский художник, видный представитель американской жанровой живописи, один из крупнейших урбанистов XX в.

(обратно)

86

Зигмунт Бауман (р. 1925) — английский социолог польского происхождения.

(обратно)

87

Фрэнк Голдсмит Спек (1881–1950) — американский антрополог.

(обратно)

88

Наскапи — меньшая из двух основных субэтнических групп индейского племени инуитов, населяющая полуостров Лабрадор.

(обратно)

89

«Мар, спасибо, что приехал в Канаду. Было приятно поделиться с тобой нашей уникальной культурой. Твой экскурсовод Дениз».

(обратно)

90

Герман Мелвилл (1819–1891) — американский писатель и моряк, автор классического романа «Моби Дик».

(обратно)

91

Роберт Энтони Плант (р. 1948) — британский рок-вокалист, известный прежде всего участием в группе «Лед Зеппелин». После распада группы Плант начал успешную сольную карьеру.

(обратно)

92

Студенческий клуб в Гданьске.

(обратно)

93

Зал ВНР («Bezpieczenstwa i Higienu Ргасу» — «Безопасности и гигиены труда»), где в августе 1980 г. был создан Международный забастовочный комитет.

(обратно)

94

Луис Сепульведа (р. 1949) — чилийский писатель, журналист, сценарист и кинорежиссер, политический деятель и правозащитник.

(обратно)

95

Франсиско Колоане Карденас (1910–2002) — чилийский писатель, прославившийся своими произведениями о морских приключениях.

(обратно)

96

Дэвид Кит Линч (р. 1946) — американский кинорежиссер, музыкант, сценарист, представитель американского независимого кинематографа.

(обратно)

97

Евгений Савойский (1663–1736) — полководец Священной Римской империи французского происхождения, генералиссимус.

(обратно)

98

Сэмюэл Тэйлор Кольридж (1772–1834) — английский поэт-романтик, критик и философ, выдающийся представитель «Озерной школы».

(обратно)

99

Доминик Жирар — баварский архитектор, создатель первого альпийского сада в Европе в венском Бельведере, согласно концепции французской модели стереометрии.

(обратно)

100

Канадская столица железной руды (англ.).

(обратно)

101

Фарли Моуэт (р. 1921) — известный канадский писатель, биолог, борец за охрану природы.

(обратно)

102

Юрий Сергеевич Рытхэу (1930–2008) — российский чукотский писатель.

(обратно)

103

Альберт Питер Лоу (1861–1942) — канадский геолог, исследователь и спортсмен.

(обратно)

104

Лама Анагарика Говинда (Эрнст Лотар Хофман; 1898–1985) — выдающийся буддийский подвижник, знаток палийской литературы, неутомимый путешественник; организовал несколько буддийских институтов, призванных содействовать «западному» буддизму.

(обратно)

105

Горный массив в Судетах.

(обратно)

106

Эдвард Шерифф Кёртис (1868–1952) — американский фотограф. Уникальная коллекция фотографий Дикого Запада и индейцев, созданная Кёртисом, насчитывает несколько тысяч изображений.

(обратно)

107

Моника Булай — польская фотохудожница.

(обратно)

108

Одна из героинь книги М. Вилька «Дом над Онего».

(обратно)

109

Шаматха (буквально: умиротворение, спокойствие) — тип медитации в буддизме, ставящий целью достижение ментального покоя; а также собственно состояние ясности сознания.

(обратно)

110

Красная Птица использовал английское слово «witnessing». Я долго думал, пока до меня не дошло, что речь идет о сакшина из Упанишад. Примеч. автора.

(обратно)

111

Не пьянствуй (англ.).

(обратно)

112

Го Юн Шен (1829–1898) — знаменитый мастер китайских боевых искусств.

(обратно)

113

Крупнейшая общепольская газета.

(обратно)

114

Лу фон Саломе (1861–1937) — известная писательница, философ, врач-психотерапевт немецко-русского происхождения; подруга Ницше и Фрейда.

(обратно)

115

Фридрих Карл Андреас (1846–1930) — выдающийся немецкий лингвист, востоковед, иранист.

(обратно)

116

Сало — густой слой мелких ледяных кристаллов на поверхности воды.

(обратно)

117

Херберт Джеффри Хэнкок (Херби; р. 1940) — американский джазовый пианист и композитор; Нора Джонс (р. 1979) — американская джазовая певица и пианистка, актриса; Тина Тёрнер (р. 1939) — американская певица, автор песен, актриса и танцовщица; Джони Митчелл (р. 1943) — канадская певица и автор песен; Леонард Норман Коэн (р. 1934) — канадский поэт, писатель, певец и автор песен.

(обратно)

118

Майнов Владимир Николаевич (1845–1888) — писатель-этнограф, один из первых русских исследователей, обратившихся к антропологическому изучению некоторых народностей России.

(обратно)

119

Незадолго до смерти Р. Капущиньский планировал путешествие в Океанию по следам Бронислава Малиновского (1884–1942) — британского антрополога польского происхождения.

(обратно)

120

Мартин Поллак (р. 1944) — австрийский писатель, журналист, переводчик.

(обратно)

121

Николя Бувье (1929–1998) — швейцарский писатель, поэт и фотограф.

(обратно)

122

Роман английского писателя Брюса Чатвина (1940–1989) о коллекционере мейсенского фарфора Каспаре Утце.

(обратно)

123

Ками — в синтоизме духовная сущность, бог; божества неба и земли, обитающие в посвященных им святилищах.

(обратно)

124

Славомир Поповский (р. 1948) — польский журналист и публицист.

(обратно)

125

Иван Степанович Поляков (1847–1887) — географ, натуралист. См. о нем: Мариуш Вильк. Дом над Онего. С. 104–106.

(обратно)

126

Речь идет об авиакатастрофе под Смоленском 10 апреля 2010 года во время которой погибла правительственная делегация Республики Польша во главе с президентом Л. Качиньским.

(обратно)

127

Всеволод Вячеславович Иванов (1895–1963) — русский советский писатель, драматург.

(обратно)

128

«Пирамида» — философско-мистический «роман-наваждение» (закончен незадолго до смерти), над которым Леонов работал 45 лет.

(обратно)

129

Матье Рикар (р. 1946) — французский автор, пишущий о буддизме, переводчик и фотограф.

(обратно)

130

Альберт Санчес Пиньоль (р. 1965) — каталонский антрополог и писатель.

(обратно)

131

Клаудио Магрис (р. 1939) — итальянский писатель, журналист, эссеист, культуролог.

(обратно)

132

Ежи Бар (р. 1944) — польский дипломат, бывший посол Польши в России; историк.

(обратно)

133

Лимес (лат. дорога, граничная тропа) — укрепленный рубеж (вал, стена) со сторожевыми башнями, возведенный на границе бывшей Римской империи.

(обратно)

134

Юрий Михайлович Наумов — координатор проекта «Российские полярные одиссеи», старший научный сотрудник музея-заповедника «Кижи» и бессменный организатор «Кижской регаты», которая поддерживает строителей-умельцев.

(обратно)

135

Стефан Ежи Адамский (р. 1954) — публицист, эссеист, поэт. Вместе с М. Вильком был редактором первого бюллетеня Межзаводского забастовочного комитета Независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность».

(обратно)

136

Эдвард Абрамовский (1868–1918) — польский философ, социолог и психолог. С 1892 по 1898 г. находился в эмиграции в Германии и Франции, где был членом правления Заграничного союза польских социалистов и постепенно перешел на позиции идеализма в философии и анархизма в политике. Вокруг теоретических концепций Абрамовского до сих пор ведутся дискуссии.

(обратно)

137

Имеются в виду Янек Петшак и Яцек Качмарский — барды «Солидарности».

(обратно)

138

Перевод Игоря Белова.

(обратно)

139

Ионаш Кофта (1942–1988) — полький поэт и певец.

(обратно)

140

Аллюзия с «рассерженными молодыми людьми» (англ. Angry young men) — обозначением группы писателей критического направления в литературе Великобритании, сложившегося в 1950-е годы.

(обратно)

141

Ежи Гедройц(1906–2000) — польский публицист, политик, деятель эмиграции, основатель (1947) и бессменный редактор выходившего во Франции журнала «Культура» и издательства «Институт литерацки».

(обратно)

142

Томаш Станько (р. 1942) — выдающийся польский джазмен, трубач-виртуоз, пионер авангардного джаза в Польше.

(обратно)

143

«Брейкаут» — польская блюз-роковая группа, созданная в 1968 г.

(обратно)

144

Кормак Маккарти (р. 1933) — американский писатель-романист и драматург.

(обратно)

145

Валери Джейн Моррис Гудолл (р. 1934) — посол мира ООН, приматолог, этолог и антрополог из Великобритании. Дама-Командор ордена Британской империи. Широко известна благодаря своему более чем сорокапятилетнему изучению жизни шимпанзе в Национальном парке Гомбе-Стрим в Танзании и как основательница международного Института Джейн Гудолл.

(обратно)

146

Томас Мертон (1915–1968) — американский поэт, монах-трап-пист, богослов, преподаватель, публицист.

(обратно)

147

Дорис Мэй Лессинг (р. 1919) — английская писательница-фантаст, лауреат Нобелевской премии по литературе (2007), феминистка.

(обратно)

148

Пол Теру (р. 1941) — американский писатель, лауреат многих литературных премий.

(обратно)

149

Слово «поехать» я понимаю согласно традиции перевода иероглифа «яо» в выражении «сяо яо» — «свободное странствие». Так называется первая глава трактата «Чжуан-цзы» (в интерпретации Владимира Малявина, российского переводчика и автора комментариев к трактату). Малявин напоминает, что первоначально иероглиф «яо» означал трепетание флажка на ветру и колыхание рыб в воде… Наша с Ромеком Н. поездка-скитание как раз такой и была. Примеч. автора.

(обратно)

150

Яков Яковлев (р. 1962) — нойд (саамский шаман), живописец, скульптор, мастер декоративно-прикладного искусства.

(обратно)

151

Валерий Теплаков — герой книги М. Вилька «Тропами северного оленя».

(обратно)

152

Речь идет о Тадеуше Михальском.

(обратно)

153

Герхард Рот (р. 1942) — австрийский писатель.

(обратно)

154

Деревня Оятевщина является частью Кижского ожерелья.

(обратно)

155

Жорж-Пьер Сёра — французский художник-постимпрессионист, основатель неоимпрессионизма, создатель пуантилизма.

(обратно)

156

Рене Генон (1886–1951) — французский философ, остающийся влиятельной фигурой в области метафизики и традиционалистики.

(обратно)

157

Василий Ярославович Голованов (р. 1960) — российский эссеист, писатель, путешественник. В 2000-е годы Василий Голованов выступил одним из популяризаторов концепции геопоэтики.

(обратно)

158

Мухйиддин Мухаммад ибн Али ибн Мухаммад ибн Араби ал-Хатими ат-Таи ал-Андалуси (1165–1240) — исламский богослов из Испании, крупнейший представитель и теоретик суфизма. Разработал учение о единстве бытия, отрицающее различия Бога и мира. Критики видели в этом учении пантеизм, сторонники — истинный монотеизм.

(обратно)

159

Марек Грехута (1945–2006) — польский певец и композитор.

(обратно)

160

Мавлана Джалал ад-Дин Мухаммад Руми (1207–1273) — выдающийся персидский поэт-суфий.

(обратно)

161

Ангелус Силезиус, Силезский Ангел (Иоханнес Шефлер, 1624–1677) — немецкий христианский мистик, поэт.

(обратно)

162

Ананда Кентиш Кумарасвами (1877–1947) — эзотерик, метафизик, специалист по индийской философии и искусству. Внес большой вклад в знакомство Запада с индийской и буддийской культурой.

(обратно)

163

Речь идет о книгах «Nowe scholia» и «Nastqpne scholia».

(обратно)

164

Франко Вольпи (1952–2009) — итальянский философ и историк философии.

(обратно)

165

Казимеж Браконецкий (р. 1952) — польский поэт, эссеист, литературный критик, редактор.

(обратно)

166

Маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин (1790–1857) — французский аристократ и монархист, писатель, путешественник, приобрел мировую известность изданием своих записок о России — «Россия в 1839 году».

(обратно)

167

Михаил Яковлевич Амигуд (1940–2000) — начальник Беломорско-Балтийского канала в 1997–2000 гг.

(обратно)

168

Мацей Плажиньский (1958–2010) — польский государственный деятель, депутат сейма. Погиб 10 апреля 2010 г. в авиакатастрофе под Смоленском.

(обратно)

169

Аркадиуш Рыбицкий (1953–2010) — польский государственный деятель, депутат сейма. Погиб 10 апреля 2010 г. в авиакатастрофе под Смоленском.

(обратно)

170

Анн Нива (р. 1969) — французская журналистка и хроникер военных конфликтов. Специализируется на освещении событий в горячих точках мира (Чечня, Ирак, Афганистан и др.), иногда добираясь туда без разрешения властей.

(обратно)

171

Жорж Нива (р. 1935) — французский историк литературы, славист, профессор.

(обратно)

172

«Путешественник» и «наблюдатель» (фр.).

(обратно)

173

Иволгинский дацан «Хамбын Сумэ» — крупный буддийский монастырский комплекс в селе Верхняя Иволга, центр буддийской традиционной сангхи России, являющейся наиболее крупной буддийской общиной Бурятии; памятник истории и архитектуры.

(обратно)

174

Веруем во Единого Бога, Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого (фр.).

(обратно)

175

Зеленая Тара — одно из проявлений богини Тары, йидам.

(обратно)

176

Мишель ле Бри (р. 1944) — французский писатель.

(обратно)

177

Сейд — священный объект североевропейских народов, в частности саамов.

(обратно)

178

Александр Алексеевич Борисов (1866–1934) — русский художник, первый живописец Арктики, писатель, общественный деятель, исследователь полярных земель.

(обратно)

179

Михаил Александрович Тарковский (р. 1958) — русский писатель и поэт, внук поэта Арсения Тарковского, племянник режиссера Андрея Тарковского.

(обратно)

180

Сайгё (1118–1190, настоящее имя — Сато Норикиё) — японский поэт, один из известнейших и популярнейших создателей стихов танка.

(обратно)

181

Соги (1421–1502) — японский поэт жанра рэнга, монах.

(обратно)

182

Эннин (793/794–864) — японский монах, писатель, автор, в частности, дневника путешествий, считающегося одним из лучших описаний тайского Китая.

(обратно)

183

Баронесса Барбара Юлиана фон Крюденер (1764–1824) — писательница.

(обратно)

184

Карл Антонович Кебах (1799–1851) — ботаник, растениевод, садовод. С декабря 1824 по апрель 1851 года создавал Воронцовский парк в Алупке. Главный садовник Южного берега Крыма.

(обратно)

185

Николай Андреевич Гартвис (1793–1860) — российский ботаник.

(обратно)

186

Светлейшая княгиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, урожденная Браницкая (1792–1880) — статс-дама, почетная попечительница при управлении женскими учебными заведениями, фрейлина, кавалерственная дама ордена Св. Екатерины; адресат многих стихов А. С. Пушкина.

(обратно)

187

Франтишек Дионизий Князнин (1750–1807) — польский поэт.

(обратно)

188

Князь Адам Ежи Чарторыйский (1770–1861) — глава княжеского рода Чарторыйских; известен как ценитель искусства и мемуарист.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Зеркало воды

Котлета из карибу

Зазеркалье

Эпилог

*** Примечания ***