Как сделать птицу [Мартин Мюррей] (fb2) читать онлайн

Мартин Мюррей Как сделать птицу

Джону

В память о Лизе

Перечень явлений, которые вы, возможно, не услышите:

•как ресницы скользят по подушке, когда вы открываете глаза

•как появляется в небе звезда

•как лист покидает дерево

•как рука поправляет волосы

•как ложь остается невысказанной

•как слеза совершает свой путь от глаза до башмака

•как воздух становится синим

•как кто-то тоскует

Глава первая

Там эти крылья, они в небе. Они направлены вниз и напоминают пару пересушенных старых носков, забытых на бельевой веревке. Если бы вы были человеком, склонным к драматическому видению мира, вы бы, возможно, подумали, что это окрестный ангел, пролетая над Блэкджек-роуд, в отчаянии оторвал свои крылья и оставил их висеть в небе в качестве предупреждения.

Но я знала, что они не были крыльями ангела, как не были они и крыльями живой птицы. Я знала, что они сделаны из бальзового дерева, и я знала, что их туда повесил мистер Нельсон, потому что я видела, как он это сделал. Когда-то они были крыльями деревянного орла, прочно водруженного в небесах в постоянно атакующем, устремленном вниз, к воображаемой жертве, положении, что должно было отпугивать птиц от выращиваемых мистером Нельсоном яблок. Такое расположение крыльев было для них блистательным и голливудским, они парили над миром и были видны издалека, они царили и властвовали. А потом, когда тело орла упало, а крылья повисли, вы поневоле, глядя на них, начинали испытывать чувство какой-то безысходности. Вы поневоле каждый раз замечали, что вид у них уже далеко не такой торжествующий, каким он был когда-то. И вы не могли удержаться от мысли, что если их увидит кто-нибудь другой, возможно, он даже рассмеется или примет их всего-навсего за крылья какого-то нелепого воздушного змея.

И именно из-за этих безысходных крыльев мой побег начался не так безупречно, как хотелось бы. Когда я покидала дом, было темно, поэтому я не могла их видеть, но знала, что они там, что они бьются в конвульсиях, подобно раненому или как уминающая без воздуха рыба. Я выкатила из гаража велосипед и уже почти отправилась в ночное странствие, когда крылья начали исполнять свой смертельный танец в моем сознании. Я старалась не поддаваться, но, сказать по правде, крылья все-таки навели на меня тоску. Я так разнервничалась, что мне пришлось на какое-то время остановиться и спокойно осмотреться по сторонам.

Луна, похожая на отпечаток костлявого пальца на черной скатерти, бледно и зыбко покоилась в небесах. Дома были объяты глубоким молчанием и покоем, и я пыталась объяснить сама себе, что для грусти нет причин и что ни даже эти крылья, ни то, как блекнет и истончается луна, словно превращаясь в кусочек ветоши, не может меня опечалить. Вокруг не было никакого просвета, ни одного яркого пятна, расставание с которым стоило бы моих слез. Поля были похожи на мятые одеяла, небрежно наброшенные на спящую землю. Дом Гарри Джейкоба смотрелся мрачно, он стоял, точно парализованный тьмой. В дневное время он был светло-зеленым, цвета мятной жевательной резинки, он, неловко нахохлившись, возвышался на травянистом пустоватом склоне, напоминая птицу, которая присела ненадолго и еще не решила, лететь ей дальше или остаться здесь. Сейчас же он, элегантно укутавшись в ночные тени, пристально меня рассматривал, глядя сверху вниз и как бы зная наверняка, что я намереваюсь сделать, стоя там, внизу, одна, в темноте. Сверчки жалобно постанывали, тоненькие веточки деревьев ломались с легким треском, и вот в самой гуще этих звуков я почти расслышала, как дом сдавленно и насмешливо фыркнул, как всегда делала моя мать, когда я высказывала свое мнение. Ну, не надо притворяться, хотелось мне сказать зеленому дому Гарри Джейкоба, не надо притворяться, что ты теперь такой же, как все. Не стоит напускать на себя серьезный вид оттого лишь только, что ночь сделала тебя одного со всеми цвета. Как только рассветет, ты снова станешь старым зеленым домом — домом, который выглядит неправильно.

Я повернулась спиной к дому Гарри и задрала платье, чтобы перекинуть ногу через велосипедную раму. Эдди ужаснулся бы, увидев, что я собираюсь ехать на его велосипеде в этом длинном платье. Это было глупо, но мне было наплевать. Я даже радовалась тому, что это так глупо.

А наш дом был одним из тех, которые выглядят как раз правильно. Его не нужно было стесняться — нашего дома, украшенного верандой, похожей на бульдожью морду, белыми ставнями и пенящимися по бокам цветами английских роз, высаженных моей матерью. На фасаде было два совершенно одинаковых окна, что придавало дому уравновешенный и любезный вид и делало его похожим на лицо, которое не может исказиться ни от ярости, ни от боли. Я чувствовала себя странно, размышляя о том, как дом выглядит снаружи и каков он внутри, о том, как не соответствуют друг другу два этих ощущения и что пытаться увязать их между собой — все равно что носить вывернутое наизнанку платье, делая при этом вид, что все в порядке. Одна только мысль об этом заставила меня внутренне подобраться и как бы слегка расставить локти, как делаешь, когда пробираешься сквозь толпу. Любой сторонний наблюдатель непременно подумал бы, что в таком доме обязательно есть пианино, что там непременно сидят за столом с салфеткой на коленях, тихонько напевают что-то себе под нос, или штопают дыру на старом добром свитере, или же поднимаются с кресла, чтобы пойти и заварить себе чайку. Я постаралась как следует запомнить это внешнее впечатление от дома, притворяясь, что его спокойное невозмутимое лицо соответствует действительности.

И вот, запечатлев в памяти эту картинку, я уже и впрямь была готова отправиться в путь, как вдруг на меня нахлынуло странное чувство. Оно накрыло меня как огромная всепоглощающая волна, выйдя прямо из темноты. Не из дома, а просто из темного воздуха. И это были уже не крылья, это был почти звук… но не совсем, а скорее, ощущение, что звук где-то рядом, что он таится и вздрагивает от нетерпения, как какое-то длинноухое животное в своей норе. Я знала, что, если он действительно прозвучит, он не окажется приглушенным шумом листьев, мягко касающихся воздуха.

Я быстро обернулась.

На траве стоял Гарри Джейкоб. Он выглядел как-то мрачно и неестественно и был абсолютно неподвижен. На нем была бледного цвета пижама, которая слегка колыхалась и трепетала от движения воздуха. Он стоял, склонив голову набок.

— Эй, Гарри, ты напугал меня, — окликнула я его громким шепотом. — Какого черта ты здесь делаешь?

Гарри сделал по направлению ко мне несколько шагов и облокотился о столбик ограды с таким выражением лица, какое у него бывает, когда он чего-нибудь не может понять и когда все мыслящие части его сознания сталкиваются друг с другом, круша и приводя в непригодность сами себя. Я не любила смотреть на его лицо, когда на нем отражались следы таких разрушений: это выводило меня из себя.

— А вот что ты, Мэнни, здесь делаешь? Куда это ты собралась в такое время? Сейчас пять утра. И почему на тебе это платье?

Я взглянула вниз, на свое платье, с деланно утомленным и в то же время невинным видом, как будто просто хотела вспомнить, какое же именно платье на мне надето.

Это было красное платье. Мы оба это знали.

— Это платье моей матери.

— А почему ты его надела?

— Потому что надела. Чтобы отпраздновать. — Я выпятила нижнюю губу, как делала всегда, когда меня что-нибудь возмущало.

— А что ты празднуешь? — Гарри посмотрел вниз и пнул ногой землю. В последнее время поводов для праздника было немного.

— Все что угодно. Звук приближающегося поезда. Надо уметь находить что праздновать. — Я взмахнула руками, потому что мне захотелось что-нибудь выбросить, только выбрасывать было нечего.

— Куда ты едешь? В этом платье невозможно ехать на велосипеде.

— Да ну? А вот смотри! — Я закрутила длинный подол платья и перекинула его через руль, чтобы показать ему, как это делается.

Гарри подошел поближе и встал прямо передо мной.

— Но так видно твои ноги, — сказал он. А потом улыбнулся: — До самых трусиков.

Черт возьми, мне нравилась эта его улыбка. Он улыбался половинкой рта и выглядел при этом как-то кривобоко и мило. Но я не собиралась улыбаться ему в ответ. Я не хотела, чтобы наш разговор стал нежным.

— И что? Кто здесь что увидит в это время суток? — Я откинула голову и услышала, как мой собственный неприятный смешок вырвался в ночь. Мне не хотелось смотреть на Гарри. — Я еду в Мельбурн. И не просто так. У меня там дело, а потом посмотрим. Кто знает? Я, может, и еще куда-нибудь поеду. В Сидней. Или даже в Париж.

Он просто стоял и кивал, сложив руки на груди, опустив глаза. Я планировала все сделать так, чтобы обойтись без прощаний или объяснений, а теперь вот Гарри исковеркал весь мой план тем, что возник в ночи, такой странный и напряженный, в то время как он должен был спать.

— А ты что, следил за мной, Гарри?

— Чушь, Мэнни, ты же знаешь, что нет. Просто я не спал и услышал, как открывается ваш гараж. Я выглянул, а вдруг это кто-то чужой, понимаешь, вдруг его кто-то взламывает, и увидел тебя, ты там просто стояла в этом платье, вот я и подумал… Короче, я не знаю, что я подумал.

Он провел рукой по волосам, и они распались на пробор. Я почти протянула руку, чтобы пригладить его волосы и откинуть их назад, как мне нравилось больше всего. В каштановых волосах Гарри есть вьющиеся пряди, и, когда они правильно обрамляют его лицо, он выглядит как-то по-особенному, как прелестный взрослый ребенок, как человек, который никогда не совершит недоброго поступка и которому никогда не придет в голову грязная мысль. Сейчас, когда он откинул эти пряди назад, он стал выглядеть хуже, и я поняла, что правильно делаю, что уезжаю. Кроме того, Гарри всегда носил одну и ту же старую одежду.

— Знаешь что? Беда в том, что мы разные. Ты медленный, а я быстрая. Мы как будто участвуем в разных забегах, ты и я. — Я не хотела так говорить. Иногда фразы вырывались наружу до того, как я успевала проверить их на наличие в них пустот или скрытого оружия.

Гарри отступил на шаг, словно по нему ударила сила-тех подлых слов, которые я произнесла. Он повернул голову и стал всматриваться в поля, но было ясно, что он ничего перед собой не видит.

— Беда в том, что я не участвую ни в каком забеге. — Он качал головой так, как будто испытывал нечто вроде отвращения, как если бы в воздухе потянуло чем-то мерзким. — Так ты делаешь все, что захочешь, так, Мэнни? — Он не смотрел на меня. Он просто выплевывал слова, будто они уже перезрели и начали гнить у него внутри.

Казалось, что окружавшая нас ночь начала увядать. Я вздохнула и стала смотреть на луну. Ей пора бы уже сдаться, и просто уйти, и дать дорогу солнцу, думала я. Потом я поправила какие-то вещи в корзине, и не потому, что они в этом нуждались, а потому, что надо было что-то сделать. Через некоторое время Гарри заговорил:

— А твой папа знает? — Его взгляд был жестким, и это меня задело. Гарри никогда так не смотрел.

— Конечно он не знает. Именно поэтому я и уезжаю так тихо и в такой час. Я собираюсь доехать до Каслмейна и сесть на первый утренний поезд. И не заставляй меня переживать из-за этого, Гарри.

Он начал отворачиваться от меня, и уже одно то, как он это делал, заставляло меня переживать. Практически все, что он делал, заставляло меня переживать. И это злило меня. Я чуть не набросилась на него с обвинениями, как он вдруг оглянулся, подняв руку и как бы салютуя мне на прощанье, и при этом я видела только его профиль, затуманенный темнотой.

— Надеюсь, ты победишь в своем забеге, — сказал он громко и резко. Но было непонятно, действительно ли он желает мне этого, или же он желает мне обратного. А потом он пошел прочь. Просто так: шаг, другой, третий.

Если что-то и могло по-настоящему вывести меня из себя, так это когда от меня так уходили. Я бросила велосипед, но он все равно не обернулся. Я побежала за ним и схватила его за запястье.

— И что, ты даже не скажешь мне «до свидания», Гарри? — Мой голос стал громким, он вырвался из меня, как бы спотыкаясь. Гарри смотрел вниз, на мою руку на своем запястье, так, словно моя рука повела себя слишком фривольно и у нее больше не было права находиться там, где она была. Я отпустила его запястье и нахмурилась.

— До свидания, Мэнни. — Пижама трепетала на нем, словно ее бил озноб.

— Пока, Гарри. — Я почти совсем незаметно коснулась его руки. А потом развернулась и пошла, уже больше ни разу не вспомнив о тех старых крыльях.

Глава вторая

Если ехать по шоссе, путь до вокзала на велосипеде занимает двадцать восемь минут. Обычно я сначала сворачивала на Чантерз-лейн, а потом на Спайсмен Галли-роуд, но ночью там слишком темно и не видно выбоин. По этой тоненькой змеящейся дорожке я ходила каждый день, поэтому знала ее наизусть. Я знала все ее повороты и спуски, знала шорох, который она производит, когда по ней идешь, знала обрамляющую ее мятую высокую траву, все ее овражки и канавки, доверху заполненные камышом и чертополохом. Вы, может быть, могли бы даже различить там мои голодные мысли прежних дней, которые все еще, как сквозь сито, просеивались сквозь камыш. Каждый день я вынашивала их, шаг за шагом, а затем, помешивая, варила из них варево внутри себя; и именно из-за них мое сердце начинало прыгать, вот так: бах-бах-бах, как кенгуру, продирающийся сквозь кусты.

Если вдуматься, то можно и всю человеческую жизнь представить в виде выбитой в земле дорожки. Вы — часть того, что придало ей форму; вы, и этот ветер, и коровы, а также ваши мечты и надежды. И вот вы на ней: тропа и ваш вес, мгновение, которое вы запускаете словно камень вниз по склону, те повороты, которые вы избираете, или же дорожки, которые выбирают вас. Вы пребываете во всем этом, и все это пребывает в вас.

И в тот момент, когда пара старых забытых крыльев проникает в сознание и от этого внутри зарождается крик, понимаешь, что земля, по которой вы ходите, вас держит. Я уже вдоволь находилась по этой дороге. Это был мой прежний путь. И, кроме того, дорожка была не мощеной, и я боялась испортить свое платье. А настроение мое уже и так было испорчено встречей с Гарри. Он сильно расстроил меня, и мне нужно было постараться очистить свое сознание от воспоминаний о нем. Итак, я поехала по шоссе, где все было плоским.

Я сняла руки с руля и на несколько мгновений закинула их за голову, точно так, как это делал Эдди, когда хотел покрасоваться перед девчонками. Если бы меня кто-нибудь сейчас увидел, он бы сказал: «Вот те раз! Да это же Мэнни Кларксон, одна, на пустынном шоссе, едет в темноте на велосипеде и не держится за руль, а на ней длинное красное платье, которое, как парус, вздувается за ее спиной». Я ни перед кем, кроме разве что луны, не красовалась. Я старалась почувствовать себя чемпионом, победителем, разрывающим грудью финишную ленточку на огромном стадионе. Я глотала ветер и темноту, окружавшие меня, а еще и все невыслушанные мнения тоже. Это было нелегкой работой, и я не чувствовала себя окончательно убежденной. Думаю, именно поэтому я надела красное платье: чтобы выглядеть более убедительно.

Это было красное платье моей матери, сшитое из какой-то блестящей и как бы светящейся ткани, из атласа или шелка. Спереди были три маленькие черные пуговки, а от талии оно расширялось и пышно струилось вниз. Я чувствовала себя в нем немыслимо элегантной и значительной. И я хотела удержать это чувство. Когда мама надевала его, она и сама словно начинала светиться, но излучая при этом не свет, а какое-то глубокое, темного цвета сияние. Как будто ее кровь начинала отбрасывать горячий отблеск, и все время хотелось находиться с ней рядом, как порой хочется понежиться в лучах зимнего солнца в надежде, что они тебя согреют.

Но это случалось только тогда, когда мы принимали гостей. В такие вечера мама обычно держала в руке бокал вина, и она улыбалась и смеялась точно так, как это делают фотомодели на журнальных снимках, рекламирующих сигареты или туфли.

Такие вечеринки устраивал папа, потому что он знал, что они ее развлекают. Обычно он приглашал Брикстонов, старину Теда Балларда, мистера и миссис Джейкоб, иногда еще чету Бартоломью или Хиллов, или Трэвиса Хьюстона. Папа разносил напитки, делал улыбку беззаботной и поглядывал на свою жену-иностранку, проверяя, действительно ли она всем довольна и счастлива. Она сидела, откинув руку на спинку дивана и выставив вперед ногу, играя подолом красного платья, заставляя ткань вздыматься и опадать подобно играющей волне. Говорила о Париже и о знаменитом театре «Пигаль», где она была актрисой. Все смотрели на нее — из-за этого платья и потому что ее руки словно бы дирижировали воздухом. Когда она смеялась, она подносила руку ко рту и запрокидывала голову, а ее смех заполнял всю комнату.

В такие вечера наступал момент, когда мама просила завести музыку и звала Эдди.

«Эдди, Эдди, давай потанцуем. Ты и я. — Она протягивала руку, а Эдди начинал хмуриться и вдавливать руки в диван, как будто пытался в него зарыться. — Эдди, — упрашивала она, — пожалуйста, потанцуй со мной. Ну давай же. Давай только один танец? С мамочкой?»

Эдди смотрел в пол.

Я помню один такой случай, когда все словно бы замерло в ожидании, и при этом казалось, что время не может двигаться дальше, что оно поймано в ловушку, зажато между маминой умоляющей рукой и сопротивляющимся Эдди, сидящим в оцепенении подобно врытому в землю столбу. Все наблюдали за ними. Рука нашей матери была единственным, что двигалось в этой комнате. Запястье маминой руки было мягким, расслабленным, а кисть трепетала и призывала Эдди. И возникало чувство, что Эдди должен, просто обязан крепко взять эту руку в свою.

Мне все это не нравилось: и то, как Эдди вместе с мамой разрывают ткань этого вечера, и то, как все начинают ерзать, испытывая неловкость и думая о чем-то дурном. Мистер Бартоломью почесывал бровь, Трэвис Хьюстон ухмылялся и сидел, раскинув руки по спинке старого дивана. Папа тянулся к регулятору громкости на проигрывателе и пристально смотрел на Эдди и на умоляющую мамину руку, в его глазах стояла боль. Но вот миссис Нельсон, дама с пышным бюстом, испустила вздох в тот самый момент, когда Эдди медленно встал и с низко опущенной головой, шаркая, подошел к маме и поймал ее руку. Как только он это сделал, хлынула музыка, заполнила собой комнату и затопила все это напряжение, и все растаяло, утонуло в ней, поплыло, пока все наблюдали за танцующей парой. Они раскачивались, двигались то в одну сторону, то в другую, а Эдди почти совсем не старался. Он никогда не делал маленьких замысловатых движений, но он умел правильно держать шаг. Она научила его этому. Поэтому именно она могла демонстрировать все эти маленькие причудливые па. Она напоминала ленту, которая обвивалась вокруг него. Вокруг Эдди, ее безупречной темной сердцевины.

Никогда в другие времена не бывала она так счастлива. Лицо ее было открытым, а взгляд порхал, как ночная бабочка, как будто впервые в жизни ей было неважно, кто за ней в этот момент наблюдает. Она даже не бросала улыбок Трэвису Хьюстону. Она двигалась как ангел, невесомо и нежно. Она всегда говорила, что у папы обе ноги — левые, а вот Эдди — такой же, как она. Самородок.

И это было правдой. И у нее, и у Эдди была легкая поступь. Они притягивали к себе людей, и это было вызвано не тем, как они выглядели или что они говорили, но тем, как они двигались: это было медленное легкое скольжение, каждый из них заполнял пространство так, как это делает мед, стекая в банку. А говорила она так, будто ее голос раскрывался и распускался над вами. И в этом Эдди тоже был похож на нее, у него тоже был красивый глубокий голос. Только Эдди не использовал его, чтобы заставить вас что-нибудь для него сделать, и он не валялся целыми днями в кровати, как это делала она.

Я ехала вдоль рельсов и любовалась тем, как они сияют в солнечных лучах, и, если бы кто-нибудь проявил интерес и взглянул на меня, он увидел бы, что я тоже сияю. Но иногда приходится самой быть теми глазами, которые за тобою же и наблюдают. Надо самой увидеть собственное сияние, а не ждать, пока это заметит кто-то другой.

На перроне никого не было. Я улеглась на скамью и стала ждать, и впервые ожидание меня не утомляло. Я возлежала на этой скамье, укрытая красным шелковым платьем, а солнце, маслянистое, как желток, заливало своим сверканием весь день без остатка. В этом было что-то драматическое, театральное, но в то же время тихое и очень личное. Я была романтическим героем на отдыхе, как это принято изображать на картинах, в ореоле шелка и солнечного света, рассеянного и струящегося, дающего мне такое ощущение ликования, которое требовало аккомпанемента, исполняемого на трубах. Вскоре появился кондуктор, но он не заиграл на трубе. Он просто прошаркал где-то рядом и откашлялся.

Глава третья

Поезд как-то все не шел и не шел, и вокруг уже не было ничего, что бы я до дыр не протерла своим взглядом миллион раз. Напротив меня был унылый и пустой перрон, еще был яркий небесный свод, изливающий неспешный утренний свет и покрывающий землю лепестками тени. Был воздух, потрескивающий от легкого движения тянущихся к солнцу деревьев. Было хлопанье птичьих крыльев, с птичьих клювов струилось пение, разбиваясь о листву. Может быть, там было еще и глухое звучание мыслей, проворачивающихся в головах, утопленных в подушки, и мягкая скороговорка ног, обутых в домашние тапочки и несущих людей по коридорам к началу нового дня. Еще один день, подумала я и вздохнула. Это была тяжелая мысль, как будто она вобрала тяжесть всех тех людей, которые никогда не станут себя утруждать размышлениями на такие никчемные темы, и потому мне нужно было выдохнуть ее из себя.

Но надо уметь смотреть правде в лицо: один день обязательно сменяется другим, даже если вам этого совсем не хочется. И надо, так или иначе, их проживать: тащиться по коридору намазывать что-нибудь на хлеб и двигаться дальше. Но этот день не такой, сказала я себе. Я решила, что он будет другим. Я не тащилась, я стремительно летела, я пировала, и хотя все вокруг, казалось, еще только пробуждалось, мои мысли уже оживленно прыгали с одного на другое, как ласточка прыгает по газону.

Честно говоря, я все еще продолжала думать о Гарри, хотя как раз о нем-то я думать и не хотела. Перед тем как уехать, я собиралась сказать ему, что не виню его в том, что произошло. Я и не винила его никогда, но у него могло сложиться такое впечатление, потому что я с ним так обращалась после того, как все это случилось. Как холодная рыба. Я не чувствовала себя холодной рыбой. Я вообще не чувствовала ничего такого, что бы напоминало мой прежний опыт. А от меня чего-то ждали. Люди смотрели на меня так, словно я экспонат на выставке. Экспонат «В», образец «Мисс Несчастье». Поэтому я очень старалась спрятать все внутри себя. Я была застегнута на все пуговицы, я ушла в затворничество. Я не знала, какие чудовищные вещи могу сказать или сделать. Поэтому я вся закрылась и стала холодной бесчувственной рыбой.

Не стану утверждать, что Гарри, когда я впервые его увидела, поразил мое воображение, но определенное впечатление он все же на меня произвел. Я смотрела на него в упор, а он вообще меня не замечал. Он даже ни разу не взглянул на меня. Обычно мальчишки бросают на девушку хотя бы один взгляд, а Гарри Джейкоб не сделал этого. Он пытался затащить в свой дом старую церковную кафедру. Он взвалил ее на плечо, он тихонечко напевал или что-то насвистывал и выглядел при этом так, словно прекрасно проводит время, затаскивая кафедру в дом. Казалось, что ему интереснее вычислить такой угол наклона этой штуковины, при котором она пролезет в дверь, чем показать себя или поглядеть по сторонам.

Я смотрела на него не потому, что он мне чем-то понравился или что-то в этом роде, а просто потому, что хотела узнать, что за семья вселяется в этот старый дом цвета мятной жевательной резинки. Я была практически уверена, что они окажутся какими-нибудь чудиками или что они, например, мучают животных, но я ошибалась. Они оказались семьей Джейкобов, и Гарри был самым младшим. Но он все равно был старше меня, и он умел водить машину.

Если парень умел водить машину, это впечатляло многих девчонок, но не меня. Сьюзи Ньюбаунд встречалась только с парнями, которые умели водить машину. Если он был в состоянии отвезти ее в Бендиго и купить ей Биг Мак, то это был мужчина ее мечты. Она не была привередой. А я была. Я была очень разборчивой. И нельзя сказать, чтобы парни в очереди стояли, чтобы только со мной познакомиться, а просто никто из нашей школы мне особенно не нравился. Не знаю почему. Может, у меня туго обстояло дело с чувствами. Но я ждала чего-то настоящего, кого-то первоклассного.

Честно говоря, значительную часть своей жизни я провела в ожидании, и именно поэтому я покидала свою деревню. Это было преднамеренной стратегией, контратакой на то ожидание, которое ни к чему не вело. Есть два вида ожидания. Бывает, вы ждете чего-то, что случится наверняка, раньше или позже, — как, например, ждете поезда, который должен прийти в шесть двадцать восемь, или школьного автобуса, или вечеринки, где, может быть, окажется мальчик, который вам нравится. А бывает, что вы ждете чего-то, про что не известно наверняка, что оно произойдет. Вы даже толком не понимаете, чего именно ждете, и все же надеетесь на это. Вы мечтаете об этом и ради этого живете. От такого ожидания сердце сжимается подобно кулаку.

Когда я была маленькой, размером не больше средней собаки, я ложилась на диван и живописно раскладывала свои волосы, так, как сделала бы это Спящая Красавица. Я закрывала глаза и улыбалась в точности так, как делал бы это ангел, если бы случайно прилег на диван и заснул. И вот, с такими волосами Красавицы и с такой улыбкой ангела, я лежала и ждала, что мама примется меня искать и придет. Но она никогда не искала меня. Она никогда не приходила и не заставала меня в такие мгновения. Обычно примерно через минуту мне становилось тошно оттого, что я лежу неподвижно. Или же в комнату врывался Эдди с водяным пистолетом и разрушал всю атмосферу.

Это было делом привычным, Эдди все время разрушал атмосферу. Он был настоящим мастером по этой части. Потому ли, что он был старше меня, или же потому, что он был мальчишкой, но только Эдди всегда занимал больше места, чем я. Когда мы были совсем детьми, я должна была заводить пластинки, в то время как Эдди танцевал.

— Манон отвечает за музыку, — говорила наша мама, как будто это было чем-то ответственным и почетным. Но я знала, что это не так. Знала, что это не так ответственно и почетно, как танец.

Она учила меня правильно опускать иголку на пластинку, так, чтобы песня начинала звучать с самого начала, сразу после короткого скрежещущего звука. Она хотела, чтобы это происходило именно так.

— Опускай ее нежно, Манон. Видишь, будто бы бабочка садится на лепесток. Деликатно, — предупреждала она меня.

Я склоняла лицо к самой пластинке, как можно ближе, и задерживала дыхание, чтобы рука не дрогнула. И, если у меня все получалось правильно, мама закрывала таза и начинала считать, слегка кивая. Она держала Эдди за руки. Его руки были деревянными, как карнизы, и мама их все время встряхивала, словно надеясь превратить их в ткань. Эдди стоял ко мне спиной и отворачивал от мамы лицо. Я точно знала, что он не хочет ни на кого смотреть. Он чувствовал себя как-то фальшиво, или что-то в этом роде.

— Раз, два, три, раз, два, три… — Мама считала для Эдди, пытаясь сделать так, чтобы он прочувствовал музыку. Он стоял как фонарный столб. Ей приходилось силой притягивать его к себе, качая головой, делая ею какие-то ныряющие движения, выделяя голосом первый такт. — Раз, два, три. Раз, два, три.

Она качала головой, а ее черные волосы струились по плечам, как блестящая нефть. Она напоминала мне девочку из английского пансиона. На ней была длинная белая ночная сорочка. Эдди смотрел на пол, но она все время приподнимала его подбородок кончиками пальцев, ловила его взгляд и цепко старалась его удержать, глаза в глаза, глаза в глаза. А когда ей это удавалось и он подчинялся, она позволяла себе опустить веки, и тогда Эдди становился ведущим в этом танце, и он отвечал за движение их пары среди мебели. Губы Эдди были плотно сжаты. Они кружили по комнате, ее белая сорочка вздувалась, как взбитые сливки. Они бы так и кружились, и кружились, и кружились, но когда Эдди это надоело, он направил ее к дивану, и они на него наткнулись. Она широко распахнула глаза, и было видно, что у нее только что силой отобрали мечту. Она вздохнула и отпустила его.

— Эдуард, ты опять смотрел себе под ноги?

— Неа. Я просто не заметил.

— Он все видел, — встряла я. — Он нарочно это сделал.

— Вот и нет, Мэнни.

— Ладно, это не важно. — Она сделала мне знак рукой, чтобы я замолчала, и стояла, нахмурившись, держа руку на горле.

Эдди плюхнулся на диван и скрестил руки на груди. Ее глаза сделались такими холодными, что казалось, она как-то втянула их внутрь.

— Эдди, почему ты ведешь себя так подло? — прошипела она. Это был ненастоящий вопрос. Она не ожидала на него ответа, она только хотела, чтобы Эдди его выслушал. Она бросила эти слова резко, на ходу, стремительно покидая комнату и оставляя их висеть в воздухе подобно темному придушенному облачку.

Я не смотрела на Эдди. Мы оба смотрели на дверь, как будто она могла вернуться, но она не вернулась.

Потом Эдди стал закручиваться в занавеску. Я пристально смотрела на продолжавшую играть пластинку, и мне казалось, что я могу смотреть и смотреть на нее бесконечно. И я добьюсь того, что у меня закружится голова, до такой степени, что в ней уже не останется никаких прямолинейных плохих мыслей, и я не буду слышать тех тупых мурлыкающих звуков, которые издает Эдди.

— Посмотри, посмотри на меня! — закричал Эдди. Его голос прозвучал пронзительно и сдавленно одновременно.

— Я не смотрю. — Я сидела, скрючившись и нависая над проигрывателем, и совершенно не собиралась смотреть на него. Но я понимала, что у него во рту занавеска.

— Эй, жаба! Ну же. Посмотри. Быстро! Это смешно. Обещаю. — Он давился смехом.

— Сказала тебе, я не смотрю. И не слушаю. — Я закрыла уши ладонями. И все равно слышала пыхтение, и шорох, и глухой удар.

Он подбежал ко мне и встал передо мной так, чтобы я его видела. Он хохотал.

— Ну, ты бы видела, Мэнни! Ты бы видела! Я влез вверх до середины стены. — Он часто и тяжело дышал, его глаза были широко раскрыты, и вообще-то его не сильно волновало, что я этого даже не видела. — Я весь закрутился в занавеску и висел вверх ногами вдоль стены. — Он сел, откинулся назад, опираясь на руки, и расхохотался.

— Ври больше! Вверх ногами. Да не верю я тебе.

— А вот если бы ты посмотрела, ты бы увидела. — Эдди снял иглу с пластинки, громко по ней царапнув. — Ща покажу, — сказал он, — ща покажу, как это делается.

— Ну ладно. Давай, покажи. — Я сдалась, потому что была уверена, что это невозможно. Я сложила руки на груди и всем своим видом выражала недоверие. А Эдди бросился к занавеске и схватил ее. И потом он сделал это. Он действительно повис вверх ногами.

Глава четвертая

К тому времени, как пришел поезд, на перроне собралось довольно много народу. Я стояла в самом конце, возле кустов, и очень надеялась избежать встречи с кем-нибудь знакомым.

Не тешьте себя пустыми надеждами.

В поезде мама Элисон Поррит чуть было не уселась прямо рядом со мной, но, когда она поняла, что это я, именно она не захотела сидеть рядом.

— Ой. Манон, — сказала он так, будто я была не живым реальным человеком, а коровьей лепешкой, в которую она случайно вляпалась. — Здравствуй.

— Здравствуйте.

Я сидела у окна. Она стояла передо мной, вцепившись в сумочку из змеиной кожи, и улыбалась.

— А что это ты задумала? В такой ранний час?

Мне не нравилось, что я встретила миссис миссис Поррит. Про себя я всегда перед ее именем мысленно ставила двойное «миссис», потому что именно это она собой и представляла, в первую очередь миссис, а потом уже все остальное. Поэтому я совершенно не собиралась докладывать ей, что я задумала. Начать с того, что ее вопрос прозвучал так, словно я была по меньшей мере вовлечена в тайный заговор по развязыванию третьей мировой войны. Миссис миссис Поррит всегда считала, что Эдди, Гарри Джейкоб и я оказываем дурное влияние на ее Элисон. Поэтому нельзя сказать, что у меня и у миссис миссис Поррит изначально были прекрасные отношения. Я сказала, что у меня цело в Мельбурне. Она фыркнула и приложила ладонь ко рту, как будто из него был готов вырваться какой-то немыслимый звук.

— Ты очень нарядно одета, Манон, — заметила она, поднимая брови в таком смысле, который мне не слишком понравился.

— Ага, нарядно.

Я была с ней согласна, но только в одном этом вопросе. Я даже провела руками по платью и немножко с ним повозилась, для того лишь, чтобы подчеркнуть свою неописуемую и многозначительную элегантность. Лицо миссис миссис Поррит как-то напряглось, а нос вытянулся, как у золотой рыбки, которая внезапно наткнулась на стеклянную стену аквариума. Меня весьма позабавила мысль о сходстве миссис миссис Поррит с золотой рыбкой, и я была вынуждена пронаблюдать, как она захлопала пухлыми розовыми плавничками, направляясь к другому сиденью. После этого я отдернула безобразную клетчатую занавеску и стала упорно смотреть в окно.

Я решила, что с этого момента просто начну все заново. Забуду появление Гарри Джейкоба, и то, как я ехала на велосипеде, и противную миссис миссис Поррит. Вот оно, подлинное начало моей новой жизни. Поезд — идеальное место для начала приключения. В кино, например, действие всегда начинается со сцены на перроне, в облаке тумана, или пыли, или чего-нибудь еще, что делает границы кадра размытыми.

Когда мой поезд медленно и тяжеловесно покидал станцию, не было никакой дымки, а был только большой папочка в красной ветровке, который бежал по перрону и махал рукой своему ребенку. Его живот прыгал вверх-вниз, но он все равно добежал до самого конца перрона, пыхтя и размахивая рукой. Немногочисленные пряди, которые остались у него на макушке, растрепались и вздыбились так, что он напоминал старую потрепанную игрушку, тряпичного мальчика. Мне было тяжело смотреть на этого большого бледного папочку, который с трудом дышал, и продолжал бежать, и чувствовал боль в своем старом изношенном сердце все то время, пока поезд отъезжал от станции и увозил его маленького ребенка. А ребенок, наверное, стоял на коленках и выглядывал в окошко, издавая громкие радостные крики оттого, что он едет в этом пыхтящем и дребезжащем поезде, и оттого, что этот поезд словно везет его по жизни, а не жизнь, как это обычно бывает, проходит мимо.

За окном утренний свет был весь изломан и сиял; его алмазные мерцающие осколки застревали в синих узловатых ветвях деревьев. Длинные тени лежали на желтеющих полях, как позабытые пальцы ночи, продолжавшие поглаживать спящие пастбища. А мне ни чуточки не хотелось спать. Но не могла я и удержать какую-нибудь одну ясную мысль, так как пыхтение поезда и вспышки света и тени упорно меня с нее сбивали, и воспоминания о Гарри Джейкобе врезались в воспоминания об Эдди, или о бедном папочке, или наталкивались на то, что я больше всего хотела бы обдумывать. Я еще и не знала толком, что же это, но оно было чем-то похожим на вырвавшийся на свободу воздушный змей, который тянул и тянул мое сердце за собой, вперед и вперед.

Вот именно это нечто, тянущее вперед, заставляющее двигаться, было совершенно неведомо Гарри. А я и не упомню времени, когда бы со мной не было этого зовущего ощущения. Мое тело вечно строило планы, резко пробуждаясь в каком-то странном нетерпении. Плоть и кровь словно входили в заговор, заставляя меня стремиться к неведомому. А я сама напоминала бездарного пассажира, который устало сидит в сторонке с затуманенным взглядом и ждет, что превратится в настоящую Мэнни; не прежнюю Мэнни, а в новую, лучшую, в самую лучшую и самую настоящую. Казалось, что самая лучшая и самая настоящая Мэнни находится за много-много миль впереди меня, в будущем, и именно эта Мэнни Кларксон тянет меня вперед. Вот почему (я рассуждала так, словно Гарри меня слушал) мне необходимо сменить колею, прекратить ходить по одним и тем же проторенным дорожкам. Покуда я оставалась на Блэкджек-роуд, я не могла приблизиться к самой лучшей и самой настоящей Мэнни. Мне был нужен новый небесный свод, под которым начнет расплетаться странноватая и путаная ниточка моей жизни. Просто был нужен — и все.

Напротив меня села женщина. Мне это не понравилось. Мгновение моего отъезда было задумано как нечто, принадлежащее только мне, оно должно было оставаться открытым и исполненным возможностей, как незастекленное окно. К этому мгновению я относилась как собака, которая лает, охраняя свою территорию. Только я не залаяла. Я применила более изощренную тактику и пренебрегла общепринятыми в таких случаях небольшими знаками любезности и гостеприимства. Более того, я взглянула на женщину так, будто она была серым грязным облаком, возникшим на моем ясном бескрайнем горизонте. Это не заставило ее встать и уплыть прочь, подобно миссис миссис Поррит, но она повернула голову и стала смотреть в окно, и я утешилась тем, что мое нехорошее поведение предотвратило возможные беседы о ее невероятно одаренных детях, выигрывающих забеги, получающих награды и занимающих высокие посты. Я бы по-настоящему расстроилась, если бы мое недружелюбие, оставившее во мне же самой неприятный осадок, не принесло плодов.

Женщина не была одной из тех, кого Эдди называл «малышка». Ей было около пятидесяти, ее голова имела грушевидную форму, что производило такое впечатление, будто все, что в ней есть, стекло вниз и переполнило подбородок. Она сидела с серьезным выражением лица и слегка шевелила губами, как бы шепча что-то, или так, будто она перекатывала во рту какую-то мысль или слово. Одета она была во что-то свободное и темное, хотя на коленях ее лежала большая мягкая шляпа белого цвета. Она наклонилась, достала из сумочки сэндвич, отломила половину и аккуратно съела, подставив сложенную чашечкой ладонь, чтобы не накрошить. Но крошек и не было. Это был очень тщательно сделанный сэндвич, с обжаренной на решетке морковью и другими продуктами, полезными для здоровья. Человек, который не ленится обжаривать морковь для своего сэндвича, это очень особенный человек, совсем не похожий на меня. Я представила, как она расправляет уголки своих одеял. Я начала думать о всяких вещах, которые она, наверное, делает, а я не делаю никогда: например, промакивает рот салфеткой, или же всегда хранит носки строго по парам, или берет с собой зонтик просто на всякий случай, или всегда пристегивается ремнями безопасности. Я рисовала себе картины, как она посещает благотворительные обеды со своим мужем, мужчиной непредставительным, но неизменно при галстуке. Я решила, что ее мысли тоже всегда такие как положено и что она говорит ласковые слова двум своим детям. А ее дети непременно растут в сандалиях с ремешком в форме буквы «Т» и имеют оптимистичный вид. Интересно, а кто ее муж? Агент по торговле недвижимостью? Я не уважала агентов по торговле недвижимостью. Гарри говорит, что у меня есть предубеждения. Сам-то Гарри никого не осуждает. Никогда. Он принимает всех.

Может, и я была бы помягче ко всем этим людям, если бы кто-то из них был помягче ко мне. Но со мной все было не так просто. Обычно я не особенно нравилась людям. Я поняла это довольно рано, а позже, когда мне было тринадцать, я открыла принцип Филомены. Если быть точной, я не столько его открыла, сколько вывела из общения с Филоменой, одной противной девчонкой из моего класса.

Вот представьте. Мои отношения с Филоменой были примерно такими.

Филомена едет на велосипеде, на ней спортивный костюм, вдоль ее спины, как большое черное пятно грязи, свисает хвост волос, а ее желеподобная задница колышется над сиденьем, как шапочка для душа у пожилой дамы. Она впереди меня, и она непреклонна, как черное обгорелое дерево. Ее сознание непреклонно. Она продолжает ехать по велосипедной дорожке, в желтом шлеме, ее подбородок опущен, вдавлен в шею, как у взнузданной лошади с дурным нравом. Я тоже на велосипеде, и я срезаю дорогу, проехав сквозь кусты, и приезжаю к финишу раньше нее, я еду коротким путем, которым запрещено пользоваться, но абсолютно все это делают. Все, кроме Филомены. Потому что она первоклассный придурок. Я хочу освободиться от нее, от вида этого прямоугольника, напряженного и правильного, и от того зловонного воздуха, который она в себя втягивает и выпускает, наводя на меня тяжелые, похожие на комья сажи, мысли. Я стараюсь держаться от нее подальше, чтобы она меня не видела, потому что, если она меня увидит, это может быть опасно. Если мы съедем с велотрека, она может свалиться в ручей, так что и из этих соображений ей тоже не стоит меня видеть.

Я знала, что допустила какую-то ошибку в общении с Филоменой, еще до того, как «сбилась с пути» на велотреке, потому что всегда, когда я пыталась с ней поздороваться, она вздергивала губу, как это делают собаки, и смотрела в землю.

Честно говоря, у меня были опасения, что у нее водянка головного мозга, поскольку ее голос звучал так, будто она живет в бутылке. Она всегда выдавливала из себя какие-нибудь тяжеловесные громоздкие вопросы, которые замедляли течение урока, и я начинала смертельно скучать. Я никогда не говорила этого вслух, я никогда с ней не ругалась, я даже никому не рассказывала, что она живет в бутылке. Когда она начинала задавать вопросы, я просто отпускала свои мысли и позволяла им уплывать далеко-далеко.

Однажды она стояла в холле и ждала, когда откроют дверь нашего класса. Я тоже там стояла. И вот я просто спросила ее:

— Филомена, почему ты ведешь себя со мной так противно?

— Что? — сказала Филомена и нахмурилась как-то тупо и угрожающе.

Мне не казалось, что мой вопрос был слишком замысловатым, поэтому я вздохнула так, как делала моя мама, когда люди демонстрировали свою глупость.

— Почему ты не обращаешь на меня внимания, когда я с тобой здороваюсь?

— Я тороплюсь. — Филомена плотно сжала губы, а ее кожа приобрела какую-то колбасную пятнистость.

Раз уж Филомена приняла вид колбасы и крепко закрыла рот, мне нужно было самостоятельно понять, что к чему. Я всегда знала, что я плохая, но откуда это может знать дурацкая перегорелая гонщица с кляпом во рту — Филомена? Почему она меня не любит? Тяжело, когда вас не любят. Вы можете пережить суровую зиму и обойтись приэтом без теплых башмаков, но когда вас кто-нибудь не любит, это некоторым образом разрушает жизнь. Это входит в вас подобно какому-то негативу, и вы чувствуете, что меняетесь от этого.

Короче, я так много размышляла на эту тему, что это стало занимать все имевшееся у меня для размышлений время, а мне хотелось мое время для размышлений посвящать каким-нибудь другим, гораздо более увлекательным предметам, например тому, как я однажды отправлюсь в Париж. Поэтому мне нужно было найти ответ. И — вуаля! — родился принцип Филомены.

Можно не усложнять и сформулировать все очень просто: видимо, Филомена невзлюбила мой нос, а не меня, только она не делала различий. Из этого следует, что вас могут не любить просто потому, что ваш нос кому-то напоминает о неприятном общении, которое они однажды имели с какой-нибудь старой калошей. Нос во всем виноват, говорю я, но это может быть и что угодно другое. Это может быть не нос, а форма вашей головы. В моем случае подходит именно нос, потому что маловероятно, чтобы у кого-нибудь неприязнь могли вызвать мои глаза, или мой рот, или локти, или же моя корявая, а потому вызывающая одну лишь жалость походка. Может быть, вид моих волос мог навести на мысли о какой-нибудь зловещей фигуре, например о Клеопатре после дурно проведенной ночи. И все же я выбираю нос, так как это самая подходящая для критики черта моей внешности, самая беззащитная, наиболее пригодная для того, чтобы принять ее за противную старую калошу из прошлого. Я хочу сказать, что мой нос похож на какого-то приспособленца. Если бы он не находился на моем лице, вы, может быть, и не поняли бы, что это нос. Вы могли бы подумать, что это комочек оконной замазки или пластилина, если бы вам довелось увидеть его на столе, особенно если бы рядом с ним валялись ножницы, или кусочек войлока, или еще какие-нибудь причиндалы для рукоделия. Так что вы, если бы захотели, могли невзлюбить именно нос. Он легко приспосабливается к любой неприязни и к любым искажениям. Он принимает на себя весь удар, если вы понимаете, что я имею в виду.

Я рассказала об этом Эдди, а он сказал, что принцип Филомены не имеет смысла. Он сказал, что это даже не принцип, а просто оправдание. Но Эдди и не были нужны такие принципы, потому что он всегда нравился людям. Эдди, наверное, очаровал бы женщину, сидевшую напротив меня, даже и не заметив этого.

Она чистила мандарин. Она сложила очистки в коричневый бумажный пакет, потом разломила мандарин пополам и нагнулась вперед, протягивая мне одну половинку, которая покачивалась на ее ладони. Она предлагала ее мне.

— Нет, спасибо, — отказалась я. Слова выскочили из меня прежде, чем я успела подумать.

Я сразу же опустила глаза и увидела туфли этой женщины, которые вызывали очень тревожное чувство и совершенно не соответствовали остальному ее облику. Я рассердилась. Никому не понравится, если ему начнет перечить пара туфель. Они больше походили на пару носков на резиновой подошве и имели специальные отделения для больших пальцев. И она не просто носила смешные туфли, она предлагала мне мандарин. Я посмотрела на нее.

— Вы едете в Мельбурн? — спросила я с легким вздохом утомленного жизнью человека. Меньше всего мне хотелось болтать. Для кого-то болтать это все равно что дышать, они могут разговориться с кем угодно. Но я не такая. Из-за моего носа я обычно не нравлюсь людям.

— Ну да, почти туда, прямиком в Тулламарин. Мне надо успеть на самолет.

— А куда вы летите?

— Всего лишь в Сидней. — Она улыбнулась мне, словно ее что-то слегка забавляло, а я наклонилась вперед.

— А что вы будете делать в Сиднее? — спросила я, хотя понимала, что это не совсем прилично — так выспрашивать человека о его делах.

— Еду туда по работе. Всего на один день.

— А живете в Каслмейне?

— Мне бы этого хотелось. Но живу я в Мельбурне. А мои родители живут во Фрайерстауне. Они на пенсии. Я их навещала. А ты? Куда ты едешь так рано?

Я выпрямила спину и закинула ногу на ногу, как делают настоящие дамы.

— В Мельбурн. Я еду по делу. — Я знала, что кажусь ей забавной в этом длинном красном платье в шесть часов утра. Я скрестила руки на груди.

— По делу, да? — Она улыбнулась так, будто могла понять и то, насколько деликатным было мое дело. Я даже подумала, что можно было бы ей все объяснить, но, заглянув обратно в свое сознание, не нашла там правильного начала. Дела там хранились в замороженном виде. Невозможно начать что-то рассказывать, пока вы еще полностью этим поглощены. Мне сначала нужно было все проглотить, сделать упорядоченным, упакованным, ясным как коробочка. Сделать чем-то таким, что я могла бы носить с собой, не вызывая переполоха, потопа или изумления.

Кроме того, мне казалось, что я где-то стою и оглядываюсь назад, но ничего толком не могу разобрать. Я не могла выбрать правильную линию поведения, не могла сказать — вот как обстоят дела, не говоря уже о том, что я совсем не могла рассказать, с чего все началось. Только Айви могла это сделать. Она видела все с самого начала.

В моем сознании царил странный вязкий беспорядок. Я поерзала на сиденье и посмотрела на женщину — прямо ей в глаза, — не для того чтобы ее увидеть, но лишь бы за что-то ухватиться. У нее был мягкий взгляд, и я чувствовала себя хорошо, когда смотрела в эти мягкие глаза.

На самом деле она оказалась совсем не такой, как я думала сначала, теперь, когда я знала, что она живет не в деревне. Для меня степень того, насколько человек мне интересен, измерялась длиной того отрезка, который тянулся от места, где я жила, во внешний мир. Чем длиннее отрезок, тем лучше человек. Однажды я общалась с человеком, который бывал в Аргентине. До настоящего времени он — лучший из всех, кого я встречала.

— А кем вы работаете? — спросила я женщину.

Она выплюнула косточку себе в руку.

— Театральным режиссером. А ты? — Она произнесла это тихо и мягко, как будто просто сказала «медсестрой у зубного врача» или «служащей банка».

Я неожиданно страшно смутилась.

— Я? Да я пока никем. Мне только семнадцать. А вы действительно театральный режиссер?

— Боюсь, что да. — Женщина пожала плечами с извиняющимся видом.

— Ну, а у меня мама была актрисой. — Я триумфально хлопнула ладонями по коленям.

— Да? А как ее зовут? Может, я ее знаю. — Она слегка улыбалась. Это была потаенная, внутренняя улыбка, она сквозила в ее открытом взгляде. И я позволила себе воспринять эту улыбку как одобрение.

— Эмма. Эмма Легран. А потом, когда она вышла замуж за папу, она стала Эммой Кларксон. Но вы вряд ли ее знаете, потому что она была актрисой во Франции, до того, как приехала сюда. Здесь она уже не играла.

— А почему?

— Она неважно себя чувствовала. И она жила в сельской местности. А там ведь ничем нельзя толком заняться. — Я закатила глаза и покачала головой, чтобы выразить ту обреченность, которая была знакома и мне самой, поскольку и я имела несчастье жить в сельской местности.

Женщина кивнула, и у меня возникло чувство уверенности в том, что она меня поняла. В конце концов, она была режиссером, а я очень уважала таких людей — творческих, как моя мама.

— Ну, как я понимаю, ты от матери унаследовала склонность к театральности.

— Откуда вы знаете? — спросила я, приложив руку к груди.

— Распознавать такие вещи — часть моей профессии. Да и платье выдает тебя с головой.

— А вот и не так, как вас ваши туфли, — сказала я, слегка поморщившись.

В ответ на это женщина громко расхохоталась. Она слегка задрала брюки и подняла ноги, чтобы я могла лучше рассмотреть ее обувь. Она продемонстрировала мне резиновые подошвы и объяснила, что обзавелась этими туфлями в Японии, где работала с театром буто, и что они оказались настолько удобными, что она иногда забывает их снять. У меня не было ни малейшего представления о том, что такое театр буто, но я не подала виду, поскольку женщина считала, что я имею склонность к театральности, а человек, по-настоящему склонный к театральности, просто обязан знать, что такое театр буто. Поэтому я сказала:

— Разумеется. — И: — Однажды я дошла в домашних тапочках почти до самой школы.

И это было правдой.

— Меня зовут Хелена.

— Манон. — Когда я протянула ей руку для рукопожатия, я почувствовала, что делаю что-то абсолютно безупречное. Даже то, как я представилась: не «я — Манон» и не «Мэнни Кларксон», а просто «Манон», — было сделано в точности так, как это следовало делать. Утонченно и изысканно. Никаких перегибов ни в ту, ни в другую сторону, точное попадание в прелестно звенящую ноту. Спокойная музыка этого момента проникла внутрь меня, и, в то время как солнце все сильнее заливало своим сиянием поля, я и сама была готова засиять вместе с ним. Я поднесла ладони к щекам, чтобы коснуться этого сияния, и даже уже после того, как Хелена достала книгу, а я откинулась на спинку сиденья и стала смотреть в окно, я все еще чувствовала безупречность этого момента, продолжавшего матово мерцать внутри меня. Старые костлявые деревья и голые пастбища выглядели так, будто они только что нарядились в совершенно новые, сверкающие платья.

Я знала, что это знак.

Глава пятая

Поезд прибыл в Мельбурн в восемь утра. Хелена дала мне визитку с номером своего телефона. Там было написано: «Хелена Дубровник». Я положила ее в кошелек. Она сказана, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее и видела, что она — настоящая, совсем не такая, как миссис миссис Поррит. Хелена улыбалась не для того, чтобы быть хорошей и обеспечить себе билетик в рай. Правда, я не понимала, почему она считает, что мне может понадобиться ее помощь.

«Знаете, — сказала я, — я остановлюсь у родственницы».

Она не могла догадаться, что это ложь, потому что я сказала это очень милым голосом и без запинки, как будто это было правдой, такой же непреложной, как протянутая для рукопожатия рука в белой перчатке.

В любом случае, у меня были с собой «лошадиные» деньги, так что я знала, что не пропаду. Мне было стыдно, что я взяла «лошадиные» деньги, но я искренне намеревалась все возместить. Когда Хелена ушла, я почти захотела догнать ее и пойти с ней. Я на минутку представила себе ее дом. Я подумала, что в нем наверняка есть огромные диваны, а по стенам развешаны картины, и что, может быть, она предложит мне остаться у нее насовсем, и я стану ее звездной протеже в ее театральной компании, к мы будем ужинать в ресторанах и смеяться. Но она не пригласила меня, поэтому я не могла к ней пойти. Я пошла за своим велосипедом.

На вокзале была толчея. Люди прокладывали себе тоннели в густой толпе, маленькие сумочки стучали им по коленям. Я лавировала в гуще народа со своим велосипедом и хмурилась, просто чтобы произвести впечатление серьезного человека. На тот случай, если кто-то подумает, что я смотрюсь смешно в красном платье, я держалась строго, буквально как член парламента, и решительно, с деловым видом направлялась прямиком в город.

Деловой вид не был совсем уж наигранным. У меня действительно было важное дело. И оно было такого рода, что только я могла с ним справиться. И я никому, даже Гарри, не могла объяснить, что же это за дело. Это было как знание, которое таилось в сердце, и сердце мне подсказывало, что я должна сделать.

Чтобы как-то освоиться, я планировала сначала отправиться в ресторан. И не просто в какой попало. Я имела в виду совершенно определенный ресторан. Моя мама однажды, когда мы были маленькими, водила туда нас с Эдди. И она по такому случаю тогда тоже была очень нарядная. Мы сели в поезд в Каслмейне. Я помню, что на ней было длинное темное пальто и шелковый зеленый шарф в белый горошек. От нее очень вкусно пахло, а ее губы были накрашены темно-красной помадой, которую она подправляла, смотрясь в маленькое круглое зеркальце, умещавшееся в ее ладони. В поезде, на запотевшем оконном стекле, она написала свое имя, а потом имя Эдди, а потом и мое тоже и нарисовала сердечко, заключившее в себя все три имени, хотя мое при этом немножко выбивалось за линию. Она была счастлива. В ресторане с нами был мужчина в костюме. Он купил мне и Эдди клубничное мороженое. Это был не папа, но нас это не волновало. Мы с Эдди играли на высоких стульях у стойки. Место было классное. И мы хорошо провели там время.

Я думала, что, возможно, и мне надо стать актрисой, как мама. Но я не была уверена, что у меня есть к этому склонность. Мне не нравилось, когда люди смотрели на меня, а маме нравилось. И ей не просто это нравилось, она в этом нуждалась. Казалось, она пребывала в темноте, пока на нее никто не смотрел, не отбрасывал на нее света своих глаз. А когда это случалось, она вся вспыхивала, как наш красивый стеклянный абажур в розах. Она начинала сиять. Смотрела на все широко раскрытыми глазами, и как бы скользила, а не просто ходила, и откидывала волосы назад, и смеялась, или же закручивала волосы и отпускала, чтобы они рассыпались по плечам. Она делала так, что людям хотелось смотреть и смотреть на нее, не отрываясь. Она всех развлекала, как профессиональный комик. Она делала для этого все что угодно, даже уморительно говорила на разные лады. А потом, когда опять на нее было некому смотреть, она выключалась, гасла, возвращалась в темноту. Ее рот делался похожим на тонкую ниточку или на шов, а глаза тускнели, как высыхающие камни. Большую часть времени она проводила в своей постели.

Я была не в счет, в том смысле, что ради меня не стоило зажигаться и оживать. И папа был не в счет. Другое дело Эдди. Или кто-нибудь еще; поначалу кто угодно, кого она еще толком не знала, подходил для этого. Но, при всем том, она быстро уставала от людей. Она могла полностью потребить кого-нибудь, всю силу его глаз, особенно если он не был человеком важным, или богатым, или очень образованным. Поначалу она бывала очень мила, но как только знакомилась с кем-нибудь чуть-чуть ближе, утрачивала всякий интерес. В таком человеке больше уже не было нужного ей заряда; он становился не более полезным, чем старая разряженная, имеющая течь батарейка. Но вот к Эдди она питала какие-то особые чувства. И это было вызвано не тем, что он был мужского пола, потому что и папа был мужского пола, но в его случае это не работало. Просто Эдди был похож на нее. Он был самородком. Любить его было почти все равно что любить саму себя.

А потом наступило то ужасное жаркое лето, когда все сделалось каким-то странным. Именно тогда я начала кое о чем догадываться, общаясь с Гарри Джейкобом, и именно тогда Сьюзи Ньюбаунд забеременела от Люка Нельсона и была вынуждена уехать с ним в Бендиго. А что касается маминой жизни, это было то самое лето, когда Эдди решил, что он не хочет возвращаться в школу.

Когда он объявил это за обедом, мама напряглась, а взгляд ее стал безумным. Она повернулась к пале и сказала:

— Нед, он не может так поступить.

— Почему бы и нет? — насупился Эдди.

Папа отложил вилку и произнес небольшую речь:

— Тебе нужно получить хорошее образование. Поверь мне, наступит день, когда ты пожалеешь о своем решении. Сейчас ты можешь и не понимать, что тебе нужно образование, но позже ты это поймешь. Доучись уже последний год, а потом отдохнешь и подумаешь, чем ты хочешь заниматься.

Прежде чем Эдди успел хотя бы попытаться как-то ответить, мама обхватила голову руками и разрыдалась.

— Вот видишь, Нед, вот видишь. Все потому, что мы живем здесь. И из-за типов, с которыми он водит дружбу. В деревне нет образованных людей. Это все твоя вина. Улаживай все сам. Скажи ему. Скажи ему, во что он превратится, если пойдет здесь работать на какую-нибудь обычную работу. Он ничего не добьется. Ах, Эдди, ты бы мог всего добиться, если бы только захотел. — Она наконец повернулась к Эдди и коснулась его рукой. Эдди попросил ее успокоиться. Но она не успокоилась. Именно в этот момент она внезапно обвинила в происходящем Гарри Джейкоба. — Это Гарри? — закричала она. — Это потому, что он бросил школу?

— Да нет. Гарри здесь вообще ни при чем. Просто мне самому в школе совсем неинтересно. — Эдди явно становилось не по себе. — Мам, ты не могла бы успокоиться? Ничего особенного не происходит. — Он сложил руки на груди и отвернулся от нее.

— Это все Гарри! Я знаю, это все он. Эдди, он — фермерский сын. У него нет твоих дарований. Нед! — Она развернулась к отцу. — Ты должен по-дожить конец этой дурости. — Она схватилась за край стола. — Эдди, я запрещаю тебе. Категорически запрещаю!

— О господи! — Эдди презрительно фыркнул и встал из-за стола.

Мы с Эдди в этом были очень похожи: мы просто терпеть не могли, когда нам указывали, что делать, а чего не делать. Она должна была это понимать. Папа склонился к ней:

— Эмма…

Она подняла руку и остановила его. Она закрыла глаза и добилась полной тишины, как иногда делает дирижер по ходу исполнения музыкальной пьесы. А потом она тоже ушла из-за стола. Папа вздохнул. Все это было полным безобразием, потому что как раз в последнее время мама чувствовала себя лучше обычного. Уже давно никто не ссорился, она проводила в постели не так много времени, как раньше, она вставала, выходила из дому, покупала себе обновки. Она даже готовила. Самое интересное, впоследствии оказалось, что кое в чем она была права. Было бы лучше, если бы Эдди поменьше болтался с Гарри Джейкобом, но только причины для этого были совсем иные, не те, о которых говорила она.

* * *

Однажды вечером папа пришел домой с букетом красных роз. Он держал цветы головками вниз, они висели на уровне его коленей. У папы был испуганный вид. Он медленно поднял розы, как будто не был уверен, что ему следует это делать.

Она не улыбнулась. Она сузила глаза и вздернула нос, а потом вытерла руки о полотенце, вырвала розы у него из рук, швырнула их на пол.

— Ты думаешь, что можешь все наладить простым букетом? — закричала она на него.

Эдди и я сидели за столом и ели горячие бутерброды с сыром. Она не ела, она стояла у раковины. Папа ничего не говорил.

— Ну и? — вопрошала она.

Он вздохнул и посмотрел вниз, на цветы, словно размышляя, стоит их поднимать или нет.

— Эмма, — сказал он мягко, и все слова, которые он хотел произнести, застряли у него в горле, растаяли на языке, пока он стоял с раскрытым ртом и протягивал к ней руки.

Она мотнула головой и воззрилась на него с таким отвращением, что он развернулся и вышел. Я слышала, как он прошел через холл, взял свои ключи и тихо закрыл за собой входную дверь, покидая дом. Она выбежала в холл и принялась кричать ему вслед:

— Ты ни на что не годен! Ты ничтожество! Из-за тебя я несчастна. Лучше бы я никогда…

— Мама, заткнись! — заорал Эдди. Он резко вскочил со стула и смахнул со стола стакан с водой. Его глаза сверкали, но больше он ничего не произнес, он просто замер и стоял неподвижно. Я подняла стакан.

Ее рука поползла вверх по шее и сдавила ее. Губы ее тряслись, она отрывисто и судорожно глотала воздух. Ее лицо было искажено, и она все никак не могла придать ему подходящее выражение. Она была в какой-то панике. Ей хотелось закричать на Эдди, но она не могла этого сделать. На какое-то мгновение она впилась в него безумным взглядом, но когда он отвел глаза, она перевела взгляд на сломанные розы. Лепестки разлетелись по полу и напоминали следы увечья или травмы. Она так смотрела на эти несчастные сломанные розы, словно они совершили по отношению к ней нестерпимую несправедливость, а поскольку розы этого не отрицали, она, трагически вздохнув, бросилась к раковине и, зарыдав, склонилась над ней. Я положила руку ей на спину. Она включила воду на полную катушку, на меня она не смотрела. Потом она выбежала вон и бросилась на кровать. Ее рыдания сотрясали весь дом.

— Черт это все дери, — выругался Эдди. — Ненавижу все это. — Он смотрел на льющуюся воду.

— Бедный папа. — Я закрыла кран.

— К черту все, — сказал Эдди и включил телевизор на всю громкость, чтобы его звук заглушал рыдания.

Папина мягкость заставляла маму кричать на него, точно так же как иногда подушка словно заставляет вас ударить по ней кулаком.

Глава шестая

Я нашла ресторан. Я думаю, это был тот самый. Во всяком случае, стулья там были такие же. Он находился в северной части города, на Бурк-стрит. По одну сторону располагалась длинная стойка, а по другую — длинная скамья вдоль стены. Пол был в клеточку, одноногие стулья были жестко закреплены на своих местах, так что было невозможно подвинуть их поближе друг к другу. Люди сидели по обеим сторонам, по большей части скрючившись над газетами и одной рукой ковыряясь в еде. Меня, казалось, никто и не заметил. Никто не удосужился оторвать взгляд от своей газеты и посмотреть на меня, хотя на мне и было длинное красное платье. Я не могла решить, хорошо это или плохо; очевидно, я не выглядела слишком вызывающе, но в то же время, значит, и не была особенно привлекательной. Я пришла к выводу, что выглядела я средне, и это меня лично вполне устраивало. Итак, я облокотилась о стойку и принялась рассматривать пирожные, которые красовались передо мной в ожидании моего решения.

Толстый, с седеющими волосами и словно опухший от усталости официант двигался медленно, как моллюск. Он протер полотенцем стакан изнутри, а потом, присев на скамью, что-то крикнул по-итальянски низкорослой, с золотыми кольцами в ушах женщине, работавшей на кухне. Ее было плохо видно, она наклонялась над кастрюлями, вытирала тарелки, вздыхала.

— Итак, синьорина? — обратился он ко мне, затыкая полотенце за пояс штанов.

— Я возьму вот это. — Я показала на желтое, похожее на сыр, пирожное.

— Со сливками? — Он достал из-за уха карандаш и начал писать в маленьком блокнотике.

— А могу я заказать мороженое?

— Вы можете заказать все, что пожелаете, — сказал он и улыбнулся. И это было правдой. В конце концов, у меня были с собой «лошадиные» деньги.

В ожидании заказа я рассматривала выцветший плакат с кенгуру на взморье. Он висел над полками с апельсинами и винными бутылками. Рядом с ним была картина, изображавшая океан во время шторма. Ни плакат, ни картина меня не вдохновляли, поэтому я начала исподтишка рассматривать своих соседей.

Рядом со мной, за стойкой, сидели мужчина и женщина. Я не видела лица женщины, поскольку она сидела, развернувшись к мужчине. Ее локоть лежал на стойке совсем близко от меня, обнаженная рука была очень элегантной, загорелой, на ней были золотые часы, в пальцах была зажата и слегка покачивалась сигарета. Время от времени рука исчезала из моего поля зрения и отправлялась ко рту, но затем возвращалась ко мне, а к моему лицу плыли маленькие колечки дыма.

Я не курила, но в тот момент мне бы пошло курение. Курение как-то подходило к моему красному платью и к тому новому ощущению, которое оно мне давало. Курение представлялось мне неким хорошо продуманным, преднамеренным действием: осознанное и контролируемое, но конечное, завершающееся спокойным убийством маленького красного комочка пепла и завитком дыма, бесцельно висящим в воздухе, как мечтательное раздумье, как окончательное успокоение. Мне самой недоставало и преднамеренной продуманности, и окончательного успокоения, поэтому я внимательно проследила, как рука женщины вдавила окурок в белую пепельницу. Я представила себе, что это моя рука ведет себя так преднамеренно.

Мужчина сидел, склонив голову набок, как будто в голову ему ударила какая-то смутно угадываемая мысль, не вполне пригодная для перевода на человеческий язык. Он молчал, но женщина, похоже, опасалась, что он может заговорить. Такие люди, как они, обычно ходят в роскошные классические рестораны, и я была несколько взволнована тем, что сижу рядом с ними. Они выглядели стильно, без малейших изъянов: женщина пахла духами и свежевымытыми волосами, а у мужчины, это было ясно сразу, никогда не скапливалась грязь под ногтями. Видел бы меня сейчас Гарри, подумала я. Я изящно изогнулась на стуле, и как раз в то мгновение, когда я только начинала чувствовать и воспринимать себя вполне терпимо, я случайно зацепила взглядом свои сандалии. И тут же осознала, насколько они неуместны. Невозможно ходить в сандалиях, когда на вас длинное красное платье. Женщина, например, была обута в начищенные до блеска черные туфли на тоненьких каблучках. Этими сандалиями я выдавала себя с головой. Представьте, что королева входит в Дом правительства в калошах. Воспримут ли ее всерьез? Сомневаюсь.

— Все было бы гораздо проще, если бы мы могли взять да и пожениться. — Женщина говорила с такой страстной болью, что я склонилась в их сторону, чтобы лучше слышать. Она теребила пачку сигарет, вытягивая из нее еще одну сигарету. Ее руки дрожали, и она с трудом попала кончиком сигареты в пламя зажигалки. Мужчина сомкнул руки, его пальцы переплелись так, что было непонятно, какие из них принадлежат правой руке, а какие левой. Женщина смотрела сквозь него, поверх склоненных, кивающих голов посетителей ресторана, в окно, туда, где струились потоки яркого утреннего света и мелькали темные силуэты прохожих.

— Проще? В каком смысле?

Женщина, казалось, не обратила никакого внимания на его вопрос. Она оперлась лбом на свои руки и просто тихо сидела, не двигаясь. Сигарета горела, тлела, пепел опадал на стойку. Внезапно она раздавила сигарету в пепельнице и повернулась лицом прямо к нему. Она говорила без пауз, и то, что она говорила, было для меня не вполне понятным.

— Знаешь, Джордж, мне грустно, из всего, что живет во мне, именно грусть я чувствую сильнее всего. Иногда я чувствую себя счастливой, как листок, который ветер смел с дороги и гонит, и гонит вперед. Вот эта радость листочка, которую он чувствует, пока его несет порыв ветра, вот что такое мое счастье. И оно со мной до тех пор, пока ветер не стихнет или не умчится куда-то прочь, к океану, на выходные к детям, и тогда я остаюсь там, где и была, и мне грустно.

Я и представить себе не могла, что такой женщине может быть грустно: у нее были прекрасные наряды, красивые туфли, элегантные загорелые руки, вероятно, хорошая работа и машина, она могла ходить в рестораны, когда только пожелает. Я не могла себе представить, что ей может чего-то не хватать.

* * *

Неудивительно, что человеку в моем положении всегда чего-то не хватало. Возможно, с тех самых пор, как я начала идти по жизни в неправильных башмаках. Меня всегда сопровождали нехватка чего-нибудь и желание это иметь, а еще — ожидание. Два этих чувства — желание и ожидание — совершенно не могут идти в ногу. Ожидание на самом деле и вовсе не движется, оно никуда не направлено, а желание вырывается из вас, как выпущенная стрела. Поэтому, если вы и ждете, и желаете, ждете и желаете, вы живете как-то изломанно. Вы продвигаетесь зигзагами, а не ясно и прямолинейно, как это делает большинство людей. Кажется, что ваши кости остаются на месте, в то время как сердце и душа вырвались далеко вперед, так далеко, что вы уже не можете их вернуть. При этом вы, может быть, даже утрачиваете свою цельность, а это ведет к угрюмости и обреченности, как у тех тополей, которые нависают и болезненно изгибаются над дорогой к дому Нельсонов.

Короче, первой вещью, которую я по-настоящему хотела, были сандалии с ремешком в виде буквы «Т». В нашей школе девочки носили их летом, с короткими носочками. У этих сандалий наверху были прорези, по форме напоминавшие лепестки клевера, и маленькие пряжечки, которые застегивались, как ремень. Мама говорила, что это неразумная трата денег — покупать одну пару обуви на зиму, а другую на лето. Я возражала, что готова носить сандалии круглый год, но она говорила: «Не болтай чепухи, Манон. Ты не можешь ходить зимой в сандалиях».

Так что это мама была виновата в том, что летом я ход ила в громоздких башмаках на шнуровке и выглядела как полная дура. Сначала я пыталась прорезать в них дырочки в виде лепестков клевера, но ничего не получилось, тогда я попыталась проткнуть их шампурами для барбекю. Это не помогло. Я думала, что у меня получится выдавить дырочки нужной формы, но в итоге в моих башмаках просто появились прожженные дыры, а я стала в них выглядеть еще хуже, чем прежде. Я замечала, что люди рассматривают мои башмаки. Думаю, и в школе о них шептались.

И из-за этого Люси Брикстон стала моей лучшей подружкой. Люси была намного выше меня, у нее были густые, совершенно прямые, молочно-белого цвета волосы. Они всегда были уложены в виде высокой короны из кос у нее на макушке, отчего она выглядела старомодно и странно. Это мама делала ей такую прическу. Но по крайней мере, у Люси были сандалии с Т-образным ремешком, а ее мама не говорила с таким смешным акцентом, как моя.

В какой-то момент на сандалиях Люси сломалась пряжка, и ее мама хотела их выкинуть и купить Люси пару новых, а я сказала, что хотела бы взять испорченные себе. И Люси отдала их мне, за просто так, а я стала застегивать их на булавку. Я была немыслимо счастлива в этих сандалиях. На уроках я стала сидеть с Люси за одной партой. Она жила неподалеку от железнодорожной станции Харкорт, поэтому мы стали вместе ездить домой. Какое-то время я чувствовала себя совершенно нормальным ребенком, таким же, как все. Примерно неделю. В течение этой победоносной недели я все время поглядывала на свои сандалии. Мне нравилось, что они придают мне совершенно нормальный вид, и я все время старалась поймать чужие взгляды, особенно если мне нужно было усилить чувство уверенности в себе. Однажды, во время перерыва на обед, я даже подошла к группе пятиклассников, села рядом с Чарли Баттроузом и вытянула ноги, и скрестила их, так, чтобы они все могли рассмотреть мои сандалии. Чарли Баттроуз, златокожий бог, ничего мне не сказал, поэтому через какое-то время я отправилась искать Люси, а потом мы с ней стали кидаться плодами инжира в бетонную стену.

После этого он начал меркнуть, этот эффект Т-образного ремешка, и постепенно я снова превратилась просто в саму себя. Увядание эффекта Т-образных ремешков было страшнее, чем вы можете себе вообразить, потому что это означало, что я все время заблуждалась. Я думала, что, если бы у меня были такие сандалии, я бы была как все. Но дело было не в них. Не отсутствие таких сандалий делало меня тем, кем я была, а что-то другое. А это означало, что мне надо было продолжать поиск.

Единственным, что я знала наверняка, было то, что если я чего-то хотела, я хотела этого очень сильно.

Ну да ладно.

* * *

Я посмотрела на мужчину, на Джорджа. Он сидел почти лицом к лицу со мной, хотя между нами была грустная женщина. Он почесывал подбородок и хмурился. Его угольно-черные волосы были коротко пострижены, в манжетах были запонки. Он слегка подтянул рукав рубашки, чтобы взглянуть на часы. Женщина вздохнула и пожаловалась на жару, и на то, как жара заставляет ее чувствовать себя как-то затравленно, и как она понимает, что у нее никогда не было настоящего дома, и как ей нужен настоящий дом, но, похоже, Джорджу все это было уже неинтересно. Он отвел от нее таза и поверх ее плеча посмотрел на меня, будто знал, что я подслушиваю. Я быстро перевела взгляд на выцветший плакат с кенгуру. Но через минуту я снова посмотрела на мужчину, его взгляд был все еще направлен прямо на меня. В нем не было ни негодования, ни даже любопытства. Это был внимательный взгляд, адресованный мне напрямую. Он как бы совершал им по мне прицельный выстрел. Я отвернулась и больше на них не смотрела.

Глава седьмая

Однажды мы с Эдди видели извращенца. Мне тогда было всего тринадцать. Мы ждали автобуса на остановке. Это место всегда раздражало меня, я чувствовала себя как-то странно, когда надо было просто стоять у дороги и ждать. А как я говорила, меня совсем не устраивало ожидание, поэтому мне это давалось особенно нелегко. Там был навес из гравиевой смеси, окантованный коричневым бетоном. Он был так чертовски уродлив, что даже вызывал возмущение. Мы никогда не сидели под навесом, мы пристраивались неподалеку на стене или же стояли, прислонившись к ней. Если у Эдди было подходящее настроение, мы придумывали себе какое-нибудь развлечение, например бросались камнями в дорожный знак «Главная дорога».

В этот раз Эдди был в неподходящем настроении, и я стояла у стены, упираясь в нее ногой. Я то приближалась к стене, то отталкивалась от нее ногой — туда-сюда, туда-сюда — так, что у меня в голове начинал звучать определенный ритм. Подъехала машина, из нее высунулся мужчина и стал подманивать меня к себе согнутым пальцем. Эдди стоял у стены и о чем-то думал. Он не проявлял никакого интереса, поэтому я оттолкнулась от стены и направилась к машине. Сидевший в ней человек был немножко похож на мистера Тони из молочного бара: смуглый, с затуманенным взглядом, в хорошо отглаженной рубашке лимонного цвета. Я помню, что сунулась в открытое окно и в лицо мне ударил тяжелый запах, сравнить который с ароматом цветущих роз было бы большой натяжкой. Возможно, это была просто безобразная смесь застоявшегося запаха пота и табачного дыма, но этого было достаточно, чтобы я быстро отступила на шаг назад. Бывает, что человек в значительной степени зависит от своего носа. Мой нос раньше меня самой понял, что этот мужчина отнюдь не доблестный герой. Он спросил меня, знаю ли я, где находится дорога Мидлэнд Хайвей. Конечно, я знала. Это все знали. Она была совсем недалеко. Я принялась махать рукой, показывая, куда ехать, и объяснять, как туда лучше добраться, как вдруг снова почувствовала, что что-то во всем этом не так. Я замолчала и присмотрелась к мужчине.

Мужчина держал в руке свой член. Его ширинка была расстегнута, и оттуда торчала эта штуковина. Я не заметила этого сразу, потому что он был в трусах и потому что виднелся только самый кончик — бледный, как костяшки пальцев, когда крепко сожмешь кулак. Я взглядом подозвала Эдди, и он подошел, оттолкнул меня и заглянул в окно. Эдди стоял и глазел. Я снова заглянула туда же поверх плеча Эдди, просто чтобы убедиться, что это было то самое, о чем я подумала. Я знаю, что мне не следовало на него смотреть, но и сам мужчина тоже на него смотрел. Мы все на него смотрели, будто он был раненым животным. Мужчина, похоже, сдавливал его.

Эдди спросил, что ему надо. Мужчина ответил, что ищет Мидлэнд Хайвей, и предложил отвезти нас домой, после того как мы покажем ему дорогу. Он, видно, думал, что мы придурки. Даже в том возрасте я уже знала, что не следует садиться в машину к мужчине, особенно к такому мерзкому. Эдди мотнул головой и сказал мужчине, чтобы он проваливал. К остановке уже приближался автобус, и мужчина уехал. Эдди начал дико хохотать, и я тоже, потому что вообще-то это круто, когда случается такая мерзость.

— Ты видела? Он тискал его!

— Он извращенец.

— Надо было запомнить номер машины.

— Может, он насильник.

— Ага, ишь, думал, мы в машину полезем.

* * *

Эдди всегда должен был все рассказывать первым. Он был старше.

Когда мы вернулись домой, мама была в кровати. Но на этот раз не по-настоящему. Она просто лежала на застеленной кровати, но все же она была одета не так, как одеваются обычные мамочки. Она была в ночной сорочке, шелковой или атласной, жемчужного цвета, гладкой, как внутренность морской раковины, и по краям обшитой кружевом. Сорочка была маленькой и смотрелась очень элегантно. Мама не была похожа на воспитанницу пансиона для девочек. Непонятно было, зачем она надела такую прекрасную сорочку, когда ее все равно никто не видит. Она играла волосами и читала журнал.

Эдди вбежал в ее комнату и остановился у кровати. Я осталась в дверях.

— Мы видели извращенца, — объявил Эдди.

— Что ты имеешь в виду? — Она выпустила из рук журнал, который тут же закрылся, и протянула руку, чтобы откинуть волосы со лба Эдди. Она любовалась им так, словно он был прекрасным закатом.

— У него член был выставлен напоказ. — Я тянулась к верхнему косяку и от этого становилась очень-очень длинной.

— Знаешь, Манон… — Мама нахмурилась, словно собираясь рассердиться на меня за «член», но ее внимание тут же рассеялось, и она отвела взгляд.

— Все так и было. Это правда. Он предлагал нам сесть к нему в машину, — сказал Эдди и обернулся ко мне в нетерпении, потому что знал, что нуждается в моей помощи, чтобы удержать мамино внимание. А я больше не хотела помогать. Тогда Эдди швырнул на пол школьную сумку, просто ради того шума, который она при этом произвела. Мама снова посмотрела на него и потеребила покрывало.

— Расскажи мне, что произошло.

* * *

Мама отвела нас в полицейский участок. Мы вошли в комнату, где сидел полицейский. Помню, что он был в фуражке и что я следила за тем, как он записывал наши ответы, и думала, что он пишет не очень-то грамотно, и испытывала беспокойство оттого, что человек на такой должности, обладающий полномочиями, не умеет грамотно писать.

— Какая была машина?

— Белый «хольден», — сказал Эдди.

— Нет не белый, серый. — Я различала цвета лучше, чем Эдди. Может, он и был самородком, но я хотя бы имела художественные способности, как говорил учитель рисования, и я точно помнила цвет. Кроме того, это же я первая увидела машину, а не Эдди. Но он всегда имел право говорить первым.

Полицейский улыбнулся и посмотрел на маму, которая закинула ногу на ногу и заправила волосы за ухо.

— Ну, номер, я думаю, ты не запомнила?

— Нет, — сказала я.

Эдди сжимал подбородок и издавал звук «м-м-м», как будто он напряженно думал. А потом он назвал номер. Я знала, что он его просто выдумал, потому что не хотел произвести глупого впечатления из-за того, что первым делом не запомнил номер. Полицейский записал выдуманный номер. Теперь уж они никогда не поймают извращенца, подумала я.

— И ты говоришь, машина была белой? — спросил он у Эдди.

— Ага.

— Эдуарду можно верить. — Мама положила руку Эдди на ногу и улыбнулась, и было видно, что она нравится полицейскому, это было понятно по его взгляду, он смотрел на нее как-то интимно.

А между тем машина была серой. Я точно знала, что она была серой.

* * *

Позже мы с Эдди рассказали об извращенце папе. Мы болтали и смеялись в гостиной. Мама поднялась с кровати, пришла к нам и остановилась в дверях. Папа посмотрел на нее.

— Что случилось, Эмма? — спросил он. — Ты выглядишь так, будто только что видела призрака.

Она стояла в дверях с таким обвиняющим видом, что мы все, не отрываясь, смотрели на нее. Она так сильно закусила губы, что их практически не было видно. Из-под длинного халата выглядывали босые ноги. Папа встал с дивана и направился к ней. Она отмахнулась от него и плотнее стянула края халата на груди.

— Я не сяду на этот диван. Я не поддержу этого. Он отвратителен. — Она сказала «не поддержу», хотя имела в виду «не выдержу», потому что иногда ей мешал ее французский и она путала слова. Это беспокоило меня, потому что, сколько бы раз вы ее ни поправляли, она все равно говорила неправильно. Она делала это нарочно, чтобы привлечь внимание.

— А чем диван плох? — сказал Эдди, и мы все уставились на старый бедный диван.

Он был у нас, сколько я себя помнила. Может быть, сначала он принадлежал Айви и Бенджамину, нашим бабушке и дедушке, и знавал лучшие времена. Надо признать, те времена прошли. Обивку украшал рисунок в виде блестящих золотых виньеток, подлокотники имели весьма потрепанный вид, а в подушках были дыры, из которых лезли пружины, стремившиеся порвать вашу одежду, если вы не проявляли должной осторожности. Чтобы прикрыть эти дыры, мы укутали диван в старое коричневое шерстяное одеяло, но оно всегда сползало волной где-то в середине. Одеяло было покрыто собачьей шерстью.

— У меня от него депрессия. Каждый раз, когда я смотрю на него, у меня начинается депрессия, — заявила она, задрав подбородок и глядя вниз на диван, как будто он был почти непереносимо уродлив, так что и взглянуть-то на него невозможно, а можно только указывать на него дрожащими пальцами.

Папа сидел на краю дивана, сцепив руки.

— Он весь выношен! — закричала она. — Ты что, не видишь? Весь выношен. Это куча мусора. — Ее голос взвился в крайнем нетерпении, и она нацелила его на отца, будто он совершил ужасное-преужасное злодеяние, заставив ее жить рядом с кучей мусора.

Это даже навело меня на размышления: действительно ли так ужасно сидеть на куче мусора? — хотя я никогда раньше даже и не смотрела на диван под таким углом зрения. Я просунула палец под одну из проплешин на подлокотнике и сильно потянула за нить, которую там нащупала, чтобы проверить, порвется ли она. Папа мягко смотрел на маму. Эдди включил телик.

— Тогда давай сменим обивку, да? Хорошо, Эмма? — произнес папа в немного воркующей голубиной манере.

Она не ответила. Она судорожно приглаживала свои волосы.

— Не надо сегодня из-за этого волноваться. Завтра ты можешь позвонить мистеру Бондарелли. Почему бы тебе не присесть? — Он столкнул сидевшего рядом с ним Му с дивана, а мы подвинулись, чтобы маме хватило места.

Но она быстро скрылась из виду, прошлепав босыми ногами по коридору. Она ушла в свою спальню, а Му забрался обратно на диван.

Глава восьмая

План у меня был такой: мне надо было побывать в двух местах по делу, после чего я собиралась покинуть город. Я же ехала на самом деле в Париж. Единственным благом, проистекавшим из того обстоятельства, что моя мама француженка, было право иметь французский паспорт. Мама относилась к своему французскому происхождению как к чему-то драгоценному и необыкновенному, что делало ее особенной, непохожей на других. Из-за нее Эдди, я и даже Му, а Му — это укороченное слово mouton, что означает «барашек», были вынуждены мириться с вычурными французскими именами, которые в наших краях приживались плохо, поэтому их сокращали так, чтобы они звучали как нормальные человеческие имена. В мечтах Франция представлялась мне необыкновенной чудесной страной, где люди станут произносить мое имя на вычурный лад и это будет вполне уместно. А о Париже я думала, что он самый красивый город на свете. Дома у нас была книга о Париже с цветными иллюстрациями, с Эйфелевой башней, со всеми триумфальными авеню, ну, вы сами знаете. Мама говорила, что Париж — это город любви. А поскольку я была уверена, что создана для любви, то куда же мне было ехать, как не в Париж?

«Лошадиные» деньги поступали от Норы, милой женщины, тоненькой, как листок бумаги, и с зубами, похожими на зернышки. Она была без ума от лошадей и платила нам по десять долларов в неделю за то, что мы держали в своем загоне Бадди и Мисти. Я так любила Бадди и Мисти, особенно их бархатные носы, что и сама была готова приплачивать, лишь бы эти лошади у нас жили. Но Нора все равно нам платила. Если никого не было дома, она просовывала конверт с деньгами под дверь. И тот, кто первым его обнаруживал, перекладывал деньги в горшочек на каминной полке, над дровяной плитой. Эдди и папапланировали, когда горшочек заполнится доверху, купить подержанную сенокосилку. Но поскольку этим планам все равно не суждено было сбыться, я взяла оттуда деньги; я взяла семьдесят долларов и не тронула остальное. Я понимала, что этого явно не хватит, чтобы добраться до Парижа. Мне были нужны еще деньги, и на этот счету меня имелись некоторые соображения.

«Сирил джуэл хаус», Хоуп-стрит, Брюнсвик. «Сокровищница Сирил», улица Надежды, Брюнсвик. Это звучало как название карточного домика, где все карты — джокеры. Я там никогда не бывала, но мое воображение рисовало большой дом красного цвета, стоящий на продуваемом всеми ветрами холме, с башенками и шпилями, с таинственными лицами, маячащими в окнах, и с хлопающими на ветру, вывешенными на просушку свитерами домашней вязки.

Я решила, что доберусь до Брюнсвика поездом, а дальше уже поеду на велосипеде. Я направилась к центру города и неожиданно притормозила у витрины магазина под названием «Башмачный бизнес». Название показалось мне туповатым, но витрина выглядела очень соблазнительно: на полочках, словно собираясь в путь, стояли туфли. Я только начала смутно ощущать наплыв хорошо мне известных, давнишних моих размышлений о важной или же, напротив, незначительной роли обуви в жизни человека (если сопоставить обувь с другими основными ценностями нашей жизни), как на меня напала продавщица из этого магазина. Она была профессиональным нападающим, а еще она была отполирована до блеска, ее волосы были стянуты на затылке в такой тугой узел, что рот был постоянно растянут в улыбке, а ее кожа была покрыта таким толстым слоем макияжа, что невозможно было догадаться, как же она выглядит на самом деле. На груди у нее крепилась бирка с именем: «Дебора», а ее глаза были похожи на маленькие влажные беспокойные камушки, которые невозможно ничем прикрыть. Я представила себе, что она оставившая сцену балерина, которая любит кошек и никогда не залезает пальцем в банку с вареньем. И кто знает? Наверняка у нее, как и у Люси Брикстон, есть щетка для волос фирмы «Мейсон и Пеарсон».

Словом, Дебора повосхищалась моим платьем, заманила меня в магазин и повела по нему, бросаясь, как хищная птица, к тем туфлям, которые, по ее мнению, должны были мне непременно понравиться. Я чувствовала себя каким-то жуликом, как если бы я откровенно была человеком второго сорта, который для маскировки пытается купить аксессуары человека первого сорта и притвориться тем, у кого есть и вкус, и деньги, и стиль. А такие вещи не покупаются. Все знают, что туфли не могут изменить человека. Вы не станете увереннее идти по жизни только оттого, что на вас роскошные туфли. И Дебора тоже, наверное, это понимала, но по долгу службы была обязана притворяться, что верно обратное.

Все равно попытаться стоило. Я остановила свой выбор на паре туфель из отдела распродаж. Туфли были мне немного великоваты, но стоили вдвое дешевле остальных. При этом они были серебряного цвета, с тоненькими перекрещивающимися полосками сверху. Я сразу их надела и пошла в них по Бурк-стрит, прислушиваясь к тому, как они цокают по тротуару. Мои пальцы выглядывали из туфелек очень даже симпатично.

Солнечный свет заливал все вокруг, а так как утренняя лихорадка уже отбушевала, улицы сразу как-то мгновенно опустели, притихли, будто город перевел дыхание и предался неге. Те немногочисленные прохожие, которые все-таки остались на улице, либо сидели, держа сумки на коленях и подставляя лица солнечным лучам, либо в раздумье стояли у витрин, либо ждали трамвая на остановке, сжимая в руках свернутые в трубочку газеты. Мне хотелось присесть где-нибудь на ступеньки, и сидеть там, и лакомиться виноградом, и ни о чем не беспокоиться. И чтобы мне не надо было ехать по делам. Честно говоря, мне ужасно хотелось лечь и закрыть глаза, но я не мота себе этого позволить. Я даже и не присела, поскольку сознание мое было отягощено по меньшей мере десятью разными мыслями, и с моей стороны было бы большим притворством просто сидеть и бить баклуши в стиле «тру-ля-ля» и все такое прочее. Кроме того, эти десять или около того мыслей создавали во мне страшную суматоху, они лезли друг на друга, как свора диких собак, пытающихся вырваться из дома через заднюю дверь. Я не могла отличить одну от другой и понимала, что самое лучшее — это поскорее добраться до «Сирил джуэл хаус» и начать эти мысли сортировать.

Кроме меня, на улице были и другие велосипедисты, которые как раз сидели на ступеньках и отдыхали. Но это, без сомнения, были подлинные, первосортные велосипедисты, и одеты они были так, как и положено велосипедистам: шлемы, шорты в обтяжку и так далее. Я не собиралась садиться при них на велосипед, а то бы им пришлось обсуждать, какая это глупость — ездить на велосипеде в длинном красном платье, поэтому я просто шла, держа голову неестественно прямо и как бы, напротив, предъявляя им свои эффектные серебряные туфли. На деле от этих серебряных туфель у меня уже начинала болеть спина, и это меня беспокоило, потому что я боялась, что это усугубит мою хромоту, чего я не могла допустить даже во имя туфель.

Я приняла решение держать голову прямо и не глазеть по сторонам вплоть до самого вокзала, чтобы не видеть никаких причудливых туфель, или магазинов с чулками, или боа из перьев, или пирожных. Ничто не вынудит меня уклониться от выполнения задуманного. Я всматривалась в плывущий мне навстречу поток лиц. Ни одно из них не пробуждало во мне желания ни петь от счастья, ни плакать, но почему-то в глубине души я верила, что если бесконечный и разнообразный людской поток продолжит течь мне навстречу, то однажды наступит день, когда я увижу одно-единственное, особенное лицо — такое лицо, которое заставит меня испытать пронзительное чувство.

Когда мне надоело смотреть на лица, я переключилась на обувь, но самым интересным оказалось проверять, кто во что обут, отслеживать соотношение человека и его обуви. Встревоженная толстушка в синей мини-юбке в цветочек, похожие на манную кашу рыхлые ноги засунуты в высокие ботинки. Строгого вида юноша в брюках из марлевки, практичных сандалиях и с плохо застегнутым, болтающимся на ходу кожаном ремнем. Усталая пожилая женщина, держащаяся за поясницу, с волосами сухими, как увядшая трава, с тяжелой шаркающей походкой, в светло-голубых носочках и кедах без шнурков.

Я думала о той девушке из обувного магазина, о Деборе. Она была, наверное, всего на пару лет старше меня, но нарочно старалась выглядеть старше. Старше не в том смысле, когда уже появляются морщины, а в том, когда уже ходят с модными дамскими сумочками. Она была такой, какой мечтала стать Люси. У Люси в комнате даже был туалетный столик, а перед ним стоял плюшевый пуфик в форме гриба. Именно на этом столике лежала ее розовая щетка для волос фирмы «Мейсон и Пеарсон», в ожидании того утреннего мгновения, когда в комнату приходила мама Люси, чтобы причесать ее, заплести ей косы и украсить их резиночками и заколочками. Однажды, когда я у них заночевала, мама Люси хотела причесать и меня тоже, но я сильно смутилась, потому что боялась, что мои волосы окажутся слишком спутанными, и потому что они были какого-то коричневого ослиного цвета, а вовсе не молочно-белого, как хотелось бы. Честно говоря, пока Люси мне не сказала, я и понятия не имела, что щетка «Мейсон и Пеарсон» — это нечто особенное. И я даже представить себе не могла, как это моя мама вдруг стала бы причесывать меня по утрам. По утрам мама обычно спала. А мама Люси приготовила нам ланч и упаковала все в специальную коробочку Я в тот день была страшно горда тем, что у меня был с собой настоящий ланч. Обычно я попрошайничала у толстой Бетти Эдмундс, которая вечно сидела на диете и время от времени раздавала свои бутерброды с ореховым маслом. Вернувшись домой, я рассказала Эдди про настоящий ланч. Еще я сказала, что собираюсь попросить на день рождения щетку для волос «Мейсон и Пеарсон», а Эдди только фыркнул. Он сказал, что просить такой подарок — настоящая дурость.

— Ты ведь даже не причесываешься, Манон. А чего бы тебе велосипед не попросить? Ведь он тебе и вправду нужен.

— Жди больше. Так они и купят мне велосипед.

— Что да, то да, но попросить можно. А там — как пойдет, — заключил Эдди.

Я не получила ни того, ни другого. Мне подарили книгу о лошади по кличке Национальный Бархат.

* * *

После того как я побывала в комнате Люси Брикстон, я стала фантазировать, что у меня есть своя собственная комната. В искусстве пофантазировать мне не было равных, возможно, потому, что у меня было более чем живое воображение, но и с таким воображением очень трудно сделать вид перед самой собой, что в нашей комнате есть хоть какая-то элегантность. Мы с Эдди жили в одной комнате, которую и комнатой-то было трудно назвать. Раньше это была просто веранда, но теперь у нее были и стены, и окно с видом на загон для лошадей. Однако видно из окна было плохо, потому что прямо напротив него росло старое дерево мелалеука. В комнате был скошенный деревянный потолок темного цвета, а внизу не хватало одной из обшивочных досок, так что в том месте, где стена смыкалась с полом, зияла большая щель. Через эту щель можно было увидеть землю под домом, что кажется очень романтичным в шесть лет и несколько убогим в семнадцать. На полу лежал линолеум, под которым скрывались старые газеты. Иногда Эдди перед сном зачитывал их вслух. У нас была двухэтажная кровать. Я спала внизу и любила иногда помучить Эдди, пихая ногами его матрац и превращая его в холмы, вздымающиеся между досками, на которых он лежал. Еще там был громоздкий, трещавший по всем швам и словно разинувший рот комод, книжная полка желтого цвета, проигрыватель, когда-то принадлежавший Айви и Бенджамину, и пять пластинок, подаренных нам на дни рождения. Все это не имело ничего общего с комнатой Люси, белой, выдержанной в одном стиле и какой-то цельнокроеной. У нее в комнате было аж две кровати, хотя жила там одна Люси, но самым замечательным было то, что там было всегда тепло. В полу были проделаны вентиляционные отверстия, через которые подавался теплый воздух, и в ее комнате можно было преспокойно сидеть в одной ночнушке. Эдди свернул одеяло и заткнул им щель в полу нашей комнаты, чтобы победить сквозняк, но это не очень-то помогло. Иногда мы спали в шапках.

Папа уходил на работу очень рано, когда мы еще спали. Он заходил к нам и будил нас, чтобы попрощаться.

— Пап, ну что, тебе обязательно надо нас будить? — стонал Эдди.

— А как еще я могу сказать вам «до свидания»? — говорил он.

Он целовал нас и уходил. Так было каждый день, и, когда он уходил, Эдди начинал ворчать, а я не жаловалась. Мне нравилось, что меня будит папа. Мне нравилось, что меня будят именно так, как это делает он. Эдди говорил, что я сущий младенец.

— Все равно, зачем говорить ему «до свидания», если ты снова его увидишь, когда он вернется домой? — недоумевал Эдди.

— Не знаю, — ответила я. — Просто приятно говорить «до свидания».

Во всем этом были надежность и постоянство. Я знала, что это произойдет, и это действительно происходило, и мне это нравилось. Это было как дважды два четыре.

— Ты прямо какой-то бессердечный, Эдди, — сказала я, но он уже снова заснул. Эдди не нуждался в опоре на что-нибудь прочное, как нуждалась в этом я. Он был более нормальным. Начать с того, что он даже не хромал.

* * *

Иногда в том, что я начала хромать, я винила самого Эдди, или же автобусную остановку, иди даже ту старуху с остановки. Я не пришла к окончательному заключению, кто же из них был по-настоящему в этом повинен, мне было легче переводить ответственность с одного на другого и никогда толком не знать, на кого же следует сердиться больше всего. Обычно я останавливала свой выбор на старухе, которая в чистом виде продемонстрировала типичное отношение ко мне Филомены. И, поскольку я ее больше никогда не встречала, я могла вести с ней воображаемые яростные диалоги.

Пока мы ждали, когда придет наш старый школьный автобус, Эдди придумал одну игру. Его идея заключалась в том, что надо было прыгнуть с кирпичной стены: ухватиться за крышу навеса, раскачаться и спрыгнуть. Со стороны, когда Эдди это проделал, все выглядело очень просто. Он был, конечно, выше меня, и прыгал он лучше. Но я тоже хорошо прыгала. И прыжок-то и в самом деле у меня получился. Я вскарабкалась на стену и прикинула, какое расстояние надо преодолеть. Не больше, чем приличных размеров лужа, а я их легко перепрыгивала. Пугала, в этом деле только высота.

На остановке стояла, скрючившись над своей тележкой, старуха. Когда она увидела, как я лезу вверх по стене, она вывернула шею, чтобы лучше меня разглядеть, рот ее искривился в насмешке, и она угрожающе проскрипела: «Глупая девчонка. Ты расшибешься. Точно тебе говорю».

В этой женщине было что-то такое, что буквально вывело меня из себя. Я нахмурилась, шумно выдохнула, почти что фыркнула, но не совсем. Меня так и разбирало. Я ей покажу, я просто обязана показать этой старухе, как это делается. Что под силу Эдди, то под силу и мне. Да что она понимает, эта старуха!

И я прыгнула. Руками я ухватилась за крышу навеса, но ноги улетели далеко вперед, и мах был таким сильным, что руки разжались, и качнуться назад уже не представлялось возможным. Я приземлилась на асфальт и крепко ударилась об него задницей. Мне показалось, что у меня оторвалась голова, острая боль пронзила позвоночник и отдалась жжением где-то за глазами. Но я тут же встала и аккуратно присела на скамеечку. Громко, так, чтобы меня слышала старая Филомена, я сказала: «Вот и не расшиблась». Мне было стыдно; и не потому, что я упала, а потому, что я оказалась не права.

Эдди все понял. Я расшиблась, было очень больно. Но он ничего не говорил, потому что именно в тот момент, когда спрашивают, все ли в порядке, ты и начинаешь плакать. Можно сколько угодно держать свои слезы при себе, пока кто-нибудь не подставит сосуд, куда они могут излиться. Поэтому Эдди просто стоял, засунув руки в карманы, и, задрав голову, рассматривал крышу навеса. Он сказал, что я бы, конечно, справилась, но крыша была слишком толстой и не подходила по размеру под мои руки, поэтому я не смогла как следует за нее ухватиться.

Мне было наплевать на технические подробности. Меня волновало только одно: старуха оказалась права, а я нет, мы обе это знали, а болело-то при этом у меня. А еще меня беспокоило состояние моих костей, тех, из которых состоит позвоночник, особенно внизу, где концентрировалась эта чудовищная боль. Но мне нужно было собрать все свои силы и не выдать себя, чтобы не дать ненавистной старухе еще одного повода позлорадствовать. Я пыталась представить, как она рассыпается на куски, как засохший кекс, но мне все время мешала мысль, что, возможно, в моих костях образовались большие трещины и, когда я встану, кости сломаются.

Но этого не произошло. Мы сели в автобус, и я все рассказала Эдди.

— По-моему, я что-то повредила. Мне больно.

— Где?

— Здесь. — Я показала ему. — А еще голова болит.

— Это травма позвоночника. — Эдди нахмурился. Он взял мою ладонь и стал на нее давить большим пальцем. Он сказал, что слышал, что это помогает при головной боли. Не помогло. Тогда он обещал, что даст мне какое-нибудь мамино обезболивающее, когда мы придем домой. — А ты ведь ей ничего не скажешь, да? — спросил он.

— Ни за что. Это только разозлит ее. Она скажет, что я сама во всем виновата и что я дурочка.

Эдди кивнул. Он знал, что я была права.

* * *

Когда я стала хромать из-за боли в ноге, папа отвел меня к доктору Роланду. Доктор Роланд смотрел на все большими печальными глазами, на стенах в кабинете висели фотографии его маленькой дочурки. Доктор Роланд сказал, что у меня травма межпозвоночного диска, и что затронут седалищный нерв, и что мне надо пролежать на спине шесть недель.

— Шесть недель? — переспросила я. — Не ходить в школу шесть недель?

— Боюсь, что так, — подтвердил доктор Роланд.

Вот он, прекрасный момент. На какое-то мгновение все это представилось как немыслимое счастье. Никакой школы. Никакой математики. Никакой латыни. Мама даже разрешила мне смотреть по телику классические фильмы. И пить при этом лимонад. Я лежала ровно, на спине. На свежеперетянутом диване. Теперь он был вишневого цвета, с дополнительным слоем ткани на подлокотниках, а Му вообще на него не пускали. Пролежав тихо и неподвижно один день, я устала, потом я начала потихонечку выходить из себя, потом сходить с ума, а потом мне захотелось разорвать кого-нибудь на куски.

По прошествии одной недели передо мной простирались еще пять, и мною завладело настроение «о горе мне, горе!», и я уже не могла пробудить в себе никаких добрых чувств по отношению к людям, в особенности потому, что никто на всем белом свете не страдал так, как я. И когда Люси пришла меня навестить и сообщить, что сказал такой-то и такой-то, и как такой-то курил, спрятавшись за огромный мусорный бак в виде пингвина, и как все они ходили купаться на Воуган-Спрингз, и как Бифф Лострен был в плавках, а все над ним смеялись из-за этого (потому что парни обычно купались в простых трусах, если они были местные, а не из Сиднея), и так далее, и тому подобное, все, что я смогла выдавить из себя, так это только какие-то пофыркивания и вымученные, натянутые, фальшивые улыбочки.

— А ты чем занималась, Мэнни? — спросила Люси, пропуская пальцы сквозь хвостик своих волос.

— Ничем. — Я почувствовала, что выражение моего лица становится кислым, как засохшая лимонная долька.

* * *

Когда-то, во время этих шести невыносимых недель, на нашем земельном участке поселился человек по имени Трэвис Хьюстон. Он жил в фургоне и был разнорабочим. Он носил облегающие трикотажные рубахи, у него были загорелые накачанные руки, которые, казалось, вот-вот лопнут, и золотистого цвета волнистые волосы. Иногда он заходил к нам в дом, чтобы заплатить за постой на нашей земле, и мама заваривала ему чай. Он сидел на кухонном стуле, откинувшись на спинку и заложив руки за голову, и задавал мне один и тот же вопрос: «Как поживает маленькая раненая птичка?» Мне не нравилось, как он сидит, развалившись, на этом стуле, так, будто ему очень даже удобно и он забыл, что он в гостях, а не у себя дома. Словно он старается показать нам всего себя целиком. Он закидывал руки за голову, откидывался на спинку стула, а мама ничего ему не говорила. Ну, по крайней мере всегда, когда он заходил, мама преображалась в милую и добрую женщину. Она выставляла печенье к чаю и подавала молоко в маленьком зеленом кувшинчике. У Трэвиса был очень низкий голос. Он спрашивал маму, любит ли она плавать, а она смеялась в ответ.

* * *

Убийственны были не эти шесть недель сами по себе, а произведенные ими последствия. Во-первых, моя нога не вернулась к прежнему, здоровому, состоянию, а поскольку изменилась моя нога, изменилась и я. В конце концов, если вдуматься, нога — это очень значительная часть человека. Вы же чувствуете себя не вполне полноценно, даже если совсем незначительная часть вашего тела, скажем мизинец, слегка не в порядке, сломан. Ваши возможности ограничиваются. У меня было чувство, что меня выставили для участия в забеге, а одна нога бежать не может. А бег значил для меня больше, чем для большинства людей. Правда. Я любила движение. Когда я двигалась, я чувствовала себя великолепно. Иногда это находило на меня неожиданно, и это не было внезапным желанием начать движение, но, скорее, походило на призыв, на приглашение к движению. Что-то, например расстилавшееся передо мной пространство, бескрайние просторы земли, словно приглашали меня к движению. На деле меня влекла и будоражила бесконечность. И я бегом бросалась в эту бесконечность, чтобы и самой избавиться от любых ограничений, подобно дикому животному.

Но теперь я уже была на это неспособна. У меня были ограничения. Вокруг меня словно возвели невидимую ограду И дело было не в том, что я хромала, просто теперь я знала, что, если буду совершать необузданные действия, например бегать или прыгать, у меня потом будет очень сильно болеть нога. Честно говоря, даже если мне приходилось подолгу сидеть без движения, и в этом случае боль приходила тоже. Так что я получила серьезное повреждение, и это меня совсем не радовало. Я утратила то ощущение, с которым живет маленький невинный ребенок. Ему кажется, что он может сделать все, что пожелает, может справиться с любым заданием: перекувырнуться десять раз подряд, стать победителем. Я же знала, что победителем мне не быть. А это тяжелое знание, когда вам всего четырнадцать.

Глава девятая

И другие это тоже знали. Даже когда я носила сандалии с Т-образным ремешком, я видела, что люди понимают: победителем мне не быть. К тому времени, когда я вернулась в школу, Люси Брикстон завела себе новую подружку. Люси не сказала об этом прямо, но и так было понятно, что мне дали отставку, так как она теперь почти все время сидела с Кейт Долсон, а не со мной. Дошло до того, что на уроках истории я делила парту с Шерон Бейкер, девочкой, с которой никто не хотел сидеть, потому что у нее были чешуйчатые руки и противный голос.

А когда Шерон попыталась подружиться со мной, я поняла — это плохой знак. Шерон полагала, что я стала такой же, как она. Она взывала к моей кособокости. Она хотела сделать меня своим союзником, товарищем по несчастью; у нее руки чешуйчатые, а у меня нога все время болит. Клуб неудачников.

«Вот что я тебе скажу», — говорила Шерон. Она старалась меня завербовать, поэтому я не слушала. Я видела, как Люси и Кейт обмениваются записочками. Молочные косы Люси были уложены короной на макушке, как у голландских доярок. Тщательно ухоженная, как всегда. У Люси была белая кожа и маленькие пухлые ручки, которые так и летали над партой, бросая записочки. Люси глупо смотрелась с этой прической. Она не была голландской дояркой, так зачем же ей обязательно надо ходить с прической голландской доярки? Она просто задается. Так я подумала, и, надо признать, эта горькая мысль была для меня не нова, Люси по своей природе была вся какая-то сливочная. Может, меня это перестало устраивать. Может, чешуйчатые руки — это не так уж плохо. Люси хихикала, согнувшись над партой, маленькая изящная прядь волос струилась вдоль шеи. Мне не понравилась эта маленькая прядь. Я бы даже сказала — она вывела меня из себя.

«Осспади, Манон. Ты че, меня не слышишь? — не отставала от меня Шерон. — Хошь кусочек жевки? „Ригли“?» Я совершенно не хотела ничего брать у Шерон, пусть даже это была и жевка. Чешуйчатые руки — это все-таки плохо. Все знали, что у Шерон экзема и что если дотронешься до нее, то можно заразиться. Я уронила голову на сложенные на парте руки и отвернулась. А потом я просто закрыла глаза и стала слушать собственное дыхание.

И нельзя сказать, что Люси вела себя подло. Она была со мной по-прежнему дружелюбна. Скорее, дело было в том, что я сама перестала в себя верить, как верила раньше. Я не вполне понимала, что я теперь собой представляю, поэтому была неловкой и хромой. Я осознавала, что веду себя как неудачник, но ничего не могла с этим поделать. Люси заходила к нам домой, но у меня было такое чувство, что она приходила не повидаться со мной, а за чем-то другим. А я и в более беззаботные времена напрягалась, когда к нам кто-нибудь заходил. Из-за мамы. Ее настроение было непредсказуемым. В тот раз мы с Люси слушали в гостиной пластинки Эдди с записями группы «Клэш».

— Почему у вас дома такой беспорядок? — спросила Люси, восседавшая на диване с новой обивкой. (Это Люси захотела послушать пластинки Эдди. Меня-то саму просто тошнило от группы «Клэш».)

— Не знаю. Из-за мамы, у нее часто голова болит. Она не может убираться из-за того, что у нее часто голова болит.

Это было не совсем ложью. Иногда мама говорила, что у нее болит голова и поэтому она не встает с постели. Но на деле я не понимала, что с ней не так. Я просто знала, что на нее нельзя положиться и что никоэда нельзя быть уверенной в том, что она чего-нибудь не выкинет. Она никогда не была, она всегда пребывала в каком-нибудь настроении; и мы никогда не видели чистого ясного неба, а только непрестанную смену погоды, которая рябью и зыбью отражалась на ее лице. Поэтому мы всегда были начеку. Если Эдди возвращался домой позже меня, он подходил ко мне и спрашивал: «Ну как она?» Было проще, когда ты оказывался заранее подготовленным, особенно если звучало штормовое предупреждение, потому что тогда можно было просто на время смыться, отправиться к Джейкобам или Хиллам и посмотреть у них по телику «Зачарованных».

— Во всяком случае, твоя мама симпатичная, — провозгласила Люси, как будто это как-то исправляло ситуацию.

— Да, говорят. — Я перебирала пластинки.

— Мой папа говорит, что твоя мама красивая женщина, хотя и тронутая.

— Тронутая? — Я покосилась на Люси. Симпатичная — это одно дело, а тронутая — совсем другое.

— А где Эдди? — Она встала и выглянула в окно.

— А почем я знаю?

Она смотрела на бунгало. Эдди перебрался туда жить: он сказал, что ему нужна отдельная комната. Я оказалась права. Люси пришла не для того, чтобы послушать со мной пластинки. Подлинной причиной ее визита был Эдди. Девчонки в школе всегда о нем спрашивали. Они даже ему звонили.

Глава десятая

Я добралась до здания станции Флайндерз-стрит, но мне не очень-то хотелось внутрь. Здание напоминало грязный разинутый рот, в который входило и из которого выходило слишком много слов, и я чувствовала усталость от одной только мысли, что мне придется проталкиваться сквозь этот состоящий из людей спор. На ступеньках сидел худенький паренек, он играл на гитаре и пел тихо и слабо, сам он с поднятым кверху лицом напоминал голодного птенца, выглядывающего из гнезда. У него был большой и какой-то энергичный курносый нос, а обут он был в грязные кеды красного цвета. Я была рада, что он сидит на ступеньках. Даже не знаю почему. Потому что он ни входил, ни выходил. Потому что он там просто был.

Гарри Джейкоб играл на гитаре, но совсем не в этой слабой птичьей манере. Именно поэтому Эдди с ним дружил. Эдди ни на чем не мог сосредоточиться надолго, поэтому он не мог научиться играть на гитаре. У него хорошо получалось только то, что давалось ему легко и естественно, то, над чем не надо было работать, как, например, футбик, и крикет, и танцы, и всякие шуточки, и девчонки. Все остальное, скажем учеба в школе, его не волновало. Гарри Джейкоб даже в футбик не играл. Уже одно это само по себе делало его странным. Если мальчишка не играет в футбик, его наверняка станут дразнить нюней. Но с Гарри этого не произошло, потому что он был высоким, потому что он играл на гитаре и потому что он был другом Эдди, а Эдди был капитаном местной команды. Эдди даже не говорил нам, что он капитан, мы узнали об этом из газеты.

Гарри был младшим ребенком в большой семье. Раньше его родители вели фермерское хозяйство, но потом его отец занялся недвижимостью, так как была засуха и так как фермерский труд «плохо сказывался на спине». На Гарри никто не давил, от него ничего особенного не ждали.

Гарри и Эдди прекрасно ладили, возможно, потому, что Гарри не испытывал никакого почтительного трепета по отношению к Эдди. И еще, вероятно, потому, что Эдди очень уважительно относился к тому, чем сам не обладал, а именно этим Гарри обладал в полной мере. Гарри четко понимал, что он собой представляет. Эдди же совершенно не знал, чего хочет. На самом деле я бы даже сказала, что вместо того, чтобы хотеть чего-нибудь, Эдди стремился от чего-нибудь избавиться. Казалось, что он хочет просто стряхнуть это что-то с себя, как стряхивает воду собака, после того как поплавает. Только это невозможно было стряхнуть, и потому он поступал по-другому: просто не давал ничему в себе осесть. Он и сам никак не мог осесть и угомониться. Его невозможно было ни к чему привязать. Эдди никогда не давал девчонкам никаких обещаний, и это сводило их с ума.

В ту пору стало много всякого такого происходить. Я имею в виду всякого такого. Например, Сьюзи Ньюбаунд пришла в школу и разболтала, что Бэрри Хилл целовал ее сиськи. Сьюзи была высокая, и сиськи у нее были большие. Она, конечно, не всем подряд об этом рассказывала. Она рассказала только Эллен Грин, а Эллен рассказала Шерон Бейкер, а Шерон, которая никогда не оставляла попыток со мной подружиться, рассказала мне.

— Да ты врешь! Прямо голые, что ли? — Мне было всего четырнадцать, и я медленно развивалась в этой области. Мне было непонятно, как подобный поцелуй может вызвать какое-нибудь чувство, кроме глубокого унижения.

— Ага. Прямо голые. А ей, похоже, хоть бы что. — Шерон, которая делилась со мной этой сенсационной новостью, изогнулась всем телом, шутовски изображая, как она содрогается от отвращения.

Мы обе содрогнулись и передернулись от отвращения.

Но я испытывала не отвращение, а тревогу. Произошло ли это с Сьюзи потому, что у нее большие сиськи? Или рано или поздно это произойдет с каждой? Даже со мной? А если это случится со мной, то как же мне при этом, черт возьми, не умереть от смущения? Мне даже не хотелось, чтобы на меня просто смотрели, что уж говорить о поцелуях, да еще в таких интимных местах. Я утешилась размышлением о том, что сиськи Сьюзи Ньюбаунд выпирали вперед и вы волей-неволей их замечали, как замечаешь насыпь на асфальте для ограничения скорости, когда наезжаешь на нее на велосипеде. Больше в ней ничего не выпирало; все было вполне заурядным, и все можно было при желании как-то прикрыть. У нее были веснушки, маленькая головка, и она выпрямляла свои волосы.

Я рассказала Люси.

— А знаешь что? У Сьюзи Ньюбаунд целовали сиськи.

Люси закатила глаза.

— Я знаю, — прошипела она. — Филомена делает это с Фрогго. — Она затушевала свой триумф небрежным пожатием плеча. Но я все видела. Я видела, как ей приятно то, что она знает больше меня, что она знает более интересные, смачные вещи.

— Филомена? — Я не могла в это поверить. Филомена, этот омерзительный вонючий прямоугольник, который всегда меня недолюбливал. — И Фрогго? — Фрогго работал на заправке. Он-то был вполне ничего. Раньше он был весь покрыт прыщами, но потом это прошло.

— Ага. Они давным-давно это делают. По полной программе.

— А ты откуда знаешь?

— Да так, рассказал кое-кто.

Если это было правдой, тогда Филомена была первой из моих знакомых, кто делал это по-настоящему. Иногда я вдруг начинала думать, как Филомена и Фрогго этим занимаются. На том этапе я еще не знала точно, как «это» выглядит, но стоило мне увидеть избегающую меня Филомену на велосипеде, передо мной вставала мерзкая картинка того, как она и толстый Фрогго совершают какие-то телодвижения. Я не хотела об этом думать. Но иногда бывает так, будто у вас в голове прокручивают кино, а вам даже не дают поработать оператором. Просто начался показ фильма, констатировала я в таких случаях. А поскольку я не вполне понимала, что в этом кино показывают, я сделала в своем сознании зарубку, которая служила показателем таинственных и неизведанных областей мироустройства. Вечно все происходило не так, как я ожидала. Все равно я подвергла сомнению слова Люси. Я сказала, что это наверняка неправда. Она опять пожала плечами, всем своим видом выказывая безразличие. Она все время так делала. Мы с Люси больше не были лучшими подружками. Мы были так себе подружками.

* * *

Мне было шестнадцать, и у меня все еще так и не было своего парня, когда наступило то ужасающе жаркое лето и стали происходить нехорошие вещи. Это было так, как будто после того лета у жизни случилось разжижение мозга, повлекшее за собой ухудшение ее нрава, будто у жизни случился сильный солнечный удар. Ко всему прочему, в то лето было мало цветов и нектара, поэтому птицам приходилось поедать «розовых леди» мистера Нельсона. Мистер Нельсон называл птиц париями неба и вел себя так, словно эти несчастные совершили преступление. Он краснел, раздувался, приходил в отчаяние, а иногда поднимался на рассвете вместе с миссис Нельсон, и они стояли на границах своего фруктового сада, взобравшись на маленькие стальные лесенки, выкрашенные в желтый цвет, и хлопками распугивали попугаев и зябликов, которые носились по небу, высматривая яблоки сорта «розовые леди».

Это было то самое лето, когда Сьюзи Ньюбаунд забеременела, а Эдди решил бросить школу. И это было то самое лето, когда пропала Рут Уорлок. Я едва знала Рут Уорлок, поскольку она была совсем маленькой, но я видела ее фотографии в газете, и все вокруг постоянно о ней судачили. Ей было всего семь лет, и все говорили, что в таком возрасте еще рано ходить в школу одной. На газетной фотографии она выглядела как обычная, вполне счастливая девочка, с выпавшим верхним зубом, как это и положено в ее годы. Прямая челка, бантик на макушке. Но слово «пропала», напечатанное под фотографией, сразу делало ее какой-то зловещей и печальной. Она была единственным ребенком. Ее родители держали пекарню, и им надо было уходить на работу в пять утра. Поэтому ее папа ей дважды звонил: первый раз, чтобы разбудить ее, а потом еще раз, чтобы сказать, что ей пора в школу. Она ездила на своем велосипедике в школу в Харкурте. Чтобы туда добраться, нужно было пересечь железнодорожные пути и шоссе. Никто не знал, что с ней стряслось. Полиция так ничего и не выяснила вплоть до настоящего времени. Это-то и было самым страшным. Приходилось все время строить догадки и что-то себе представлять. А то, что рисовало воображение, во всяком случае, то, что рисовало мое, более чем живое, воображение, было ужаснее самого ужасного ужаса, и никто не мог сказать: «Нет, в действительности все было не так страшно». Однажды я видела по телику фильм про человека, который похищал толстых девочек, держал их в яме, а потом снимал с них кожу и шил куртки. Рут Уорлок не была такой большой, чтобы из нее можно было сшить кожаную куртку. Но по школе ползли жуткие слухи, и от них мурашки бежали но коже. Я без конца вспоминала того извращенца, который держал в руках свою штуковину. Того, которого видели мы с Эдди. А потом мне начали сниться кошмары, потому что в моем мозгу застряли две эти картинки: Рут Уорлок с беззубой улыбкой и извращенец. На душе у меня делалось тоскливо, и я начинала понимать, что мир — небезопасное место.

* * *

В то лето мы часто болтались на заправке, где можно было играть в космических пришельцев, или же на лесопилке, где можно было курить. Кто-то притащил матрац в старый сарай на лесопилке, поэтому туда ходили еще на свиданки. Я никогда не ходила. Я не собиралась валяться и обниматься на каком-то вонючем матраце. А Сьюзи это делала. Она любила крутых парней, таких как братья Нельсоны, и Фрогго, и Беггси. А я не любила. У этих крутых ребят затеи были дурные. После того как горели заросли кустарника, Энджи Хилл спасла крольчонка и держала его у себя как домашнего питомца, а кто-то из тех парней прострелил ему голову, а потом вернул ей его обратно, считая, что это очень остроумно. Получив водительские права, они стали все выходные напролет дико носиться по выгонам или стрелять при свете фар, и прострелили все дорожные знаки на пути в Бендиго.

Обстановка на лесопилке меня не особенно вдохновляла, поэтому на деле я просто ждала, когда же лето закончится. Я проводила дни под деревом на нашем выгоне, недалеко от фургона Трэвиса Хьюстона. Это было могучее прекрасное дерево, красный ясень, ветви которого, густо покрытые листвой, широко раскинулись и низко склонились к земле, как огромная неряшливая прическа из крашеных хной волос. Когда я ложилась под это дерево и смотрела вверх, я сразу начинала чувствовать себя лучше, просто оттого, что видела волнующуюся листву и узенькие полоски неба, и я позволяла себе думать только об этом, так что и мысли мои могли спокойно покачиваться вместе с тяжелыми ветвями. Но мысли мои всегда на что-нибудь натыкались. Какая-нибудь идея могла все это взбудоражить, растащить в разные стороны, и тогда я просто уплывала, размышляя, что жизнь была бы лучше, если бы я была птицей, а не девушкой с подбитой ногой и дурными мыслями.

У меня к этому дереву было личное отношение. Я воспринимала его как нового друга. Это дерево ни разу в жизни не обидело меня.

Первые смутные подозрения насчет Гарри зародились во мне как раз в один из тех невыносимо жарких дней, когда я валялась под деревом, а Эдди вышел покурить. Он присел на корточки, упираясь локтями в колени.

— Радуешься жизни? — спросил он.

— Чего? — Я помахала рукой у себя перед носом, чтобы разогнать табачный дым. Я находилась на пуристической стадии развития.

— Я говорю, радуешься жизни? — Это был ка-кой-то неправильный вопрос, Эдди даже не смотрел в мою сторону.

— А что это такое?

Он мне не ответил, поэтому я закрыла глаза и подумала, что он просто уйдет, но он не ушел.

— Эдди, ты что, наркоту куришь? Ты же под кайфом, да?

— Слушай, Мэнни, а чем ты здесь занимаешься? Ты выглядишь так, будто вот-вот испустишь последний вздох, или что-то в этом роде. — Он сел нормально, и у меня возникло ощущение, что он пришел ко мне все-таки не просто так.

— Смотрю на дерево. — Я лежала на спине, закинув руки за голову, но, поскольку стало понятно, что у нас завязывается беседа, приподнялась и оперлась на локти. — Ну а ты как думаешь, что я здесь делаю?

Эдди смотрел прямо перед собой и неодобрительно качал головой.

— Ты слишком много думаешь.

— Ты помнишь картинку в коридоре, Эдди?

Он не отвечал. Он делал очень глубокую затяжку, а потом держал внутри дым так долго, как только мог.

— Мэнни, с тех пор, как ты повредила спину, ты все время где-нибудь валяешься и думаешь, а это тебе совсем не на пользу. Вот и все. Ты зацикливаешься на своих мыслях. А это делает тебя странной.

— Ты слышал, что я спросила? Про картину? — Я села прямо.

— Про какую? Про желтую?

— Ага. А вообще-то, почему ты куришь? Это вредно для легких.

— Потому что мне нравится. Мне просто нравится. Вот слушай, Мэнни. Я как раз об этом и говорю. Если б ты поменьше сидела на месте и думала, если б ты поменьше умничала, тогда ты, может, обнаружила бы, что тебе многое нравится. Твоя беда в том, что ты всегда пытаешься докопаться, что же тут не так, вместо того чтобы просто взять да и сделать это «не так». Почему бы тебе не сделать какую-нибудь глупость? Пусть в этом и не будет никакого смысла, а вдруг тебе это просто понравится. Ты слишком много анализируешь все подряд, а для жизни и места не остается, потому что ты уже в голове все и так прожила.

— Прыгнуть с той стены было большой глупостью.

Эдди обхватил лоб руками, а потом начал потирать брови с очень усталым видом.

— Слушай, я знаю, ты сейчас просто взбесишься, но я все равно это скажу. Ты мне иногда маму напоминаешь. Вот то, как ты не ходишь, а будто плаваешь, живешь в себе самой, что-то там представляешь, и у тебя искажаются все реальные пропорции. Какие-то вещи ты раздуваешь, добавляешь красок туда, где их нёт, а после этого уже и у себя под самым носом ничего не различаешь. Ты вот замечаешь, что сейчас каникулы? Ты об этом хотя бы думала? Ты слишком занята всякими тревожными мыслями, которые крутятся у тебя в голове. Да хочешь знать, тебе бы и обкуриться пару раз не помешало. Понимаешь, о чем я? Тебе надо не бояться совершать ошибки. Настоящие ошибки. Ты понимаешь, о чем я, Мэнни?

— Ну что, закончил? — нахмурилась я, потому что мне не нравилось, когда мне пытались объяснить, что я должна делать, а чего не должна. Я подгребла к себе охапку старых листьев и стала их нюхать, зарывшись в них лицом. — То есть ты пришел сюда, чтобы именно это мне сказать?

— Неа, я пришел сюда спросить, пойдешь ли ты купаться со мной и Гарри на дамбу Уэлли.

— А ты помнишь ту желтую картину, о которой я говорила? — Я проявила упорство.

Эдди затянулся и кивнул.

— Ну вот, я и думала, как было бы хорошо понимать свое предназначение. Помнишь, как там все эти мужчины, которые работают в том желтом поле, они просто лежат и отдыхают? Мне кажется, они выглядят как часть чего-то большего, и они сознают, какова их доля и роль в этом большем. И именно поэтому они могут взять и расслабиться, и просто отдыхать, потому что знают, что настало их время поддаться чарам. Ты понимаешь, о чем я?

Эдди скосил на меня глаза. Потом стряхнул пепел и проследил за его полетом.

— А ты бы что делал, Эдди? Я имею в виду, если бы тебе никто не говорил, что следует делать?

Он покачал головой. Он даже не сделал никакой паузы, чтобы подумать над этим вопросом. Он ткнул окурком в землю, а потом положил его на раскрытую ладонь, как подарок.

— А кто его знает. — Он встал и уже собрался уходить, но обернулся и спросил: — Так ты идешь купаться или нет?

— Иду, — сказала я, и только потому, что было так дико жарко, а совсем не потому, что я нуждалась в их обществе.

* * *

А потом, одной на дамбе Уэлли купаться невозможно из-за пиявок. Уэлли был немцем, он разводил свиней. Поговаривали, что там на дне много свиного кое-чего, но не думаю, что это правда. Только вот пиявки. Если пиявка к вам присасывалась и некому было сзади вас осмотреть, то она потом впивалась по-настоящему. В тот жаркий день одна пиявка присосалась к моей ноге сзади, и Гарри прижег ее своей сигаретой «Винни Блу». А заметил ее Эдди.

— Эй, у тебя пиявка на ноге, Мэнни, — крикнул он, но даже и не подумал встать и помочь мне, хотя знал, что я их терпеть не могу.

Я начала в панике кружить на месте, а Гарри просто вынул сигарету изо рта, встал позади меня на колени и взял мою лодыжку в свою руку. Он держал сигарету прямо над пиявкой, пока она не отвалилась.

— Все, ушла, — сказал он и посмотрел на меня. А еще он не выпустил мою ногу из рук резко, а бережно и осторожно поставил ее на землю, как будто моя нога была величайшей ценностью. Потом он сел и снова сунул сигарету в рот. Его волосы были мокрыми после купания, но в них все равно просматривались завитки.

— Мэнни как ненормальная боится пиявок. — Эдди сидел и раскручивал ведро, которое он надел себе на ногу. — Она вообще псих.

Гарри усмехнулся, но не рассмеялся. Он никогда надо мной не смеялся. Он сидел, откинувшись назад и опираясь на локти, глядя на небо или на высокие эвкалипты с их свисающими листьями. Не знаю на что. Вообще было трудно понять, что у Гарри на уме. Он не говорил об этом. Совсем не так, как Эдди, который всегда делился со всеми своим мнением, даже если оно никого совершенно не интересовало.

Но я кое-что поняла про Гарри Джейкоба в тот момент. Я поняла, что он не принадлежит к числу крутых парней и что он никогда не станет убивать прирученного крольчонка. Он не такой.

Глава одиннадцатая

Если вы хотите, чтобы с вами что-нибудь произошло, то, скорее всего, это произойдет, когда вы ждете общественныйтранспорт. Я ждала поезда на Брюнсвик на железнодорожной станции. В тот момент я ела зеленую грушу. У меня есть свой метод поедания груш. Сначала я объедаю по кругу верхушку, а потом поднимаю грушу, чтобы она висела надо мной как лампочка, и, запрокинув голову, подбираюсь к толстенькой нижней части. И вот, когда я так стояла, я заметила молодого человека, смотревшего на меня очень пристально. Я бы и внимания на него не обратила, если бы не его изумленный и какой-то слишком откровенный взгляд. Он выглядел так, будто только что с неба свалился. Его и мужчиной-то еще нельзя было назвать; это был мальчишка, одетый по-взрослому. На нем быта шляпа. И не простая: почти цилиндр, с широкими полями.

Мне показалось, что шляпа очень довольна, что ей удалось найти такую голову, которая все время будет неукоснительно ходить по прямой, напролом через любые водоемы и буреломы, и через маленькие сомнения, которые окружают со всех сторон. И только я стала погружаться в смутно-завистливые переживания, вызванные уверенностью этой шляпы, как вдруг заметила под шляпой взгляд мальчика — ее хозяина, — который тоже меня рассматривал, и тогда я ему улыбнулась и сказала, что я смотрю на его шляпу. Его лицо осветила улыбка изумления, и он опустил глаза. Я швырнула огрызок груши на рельсы. Я подумала, что это часть его вероисповедания — вот так стоять в испуге и изумлении, в черном пальто и черной шляпе. Он раскачивался, вставая то на носки, то на пятки, и его пальто тоже раскачивалось взад и вперед, и я вдруг забеспокоилась, что разговор о шляпах, возможно, был с религиозной точки зрения неуместным. Через некоторое время он снова посмотрел на меня.

— Вы замужем? — спросил он.

Я вытерла рот тыльной стороной руки.

— Замужем? Нет. А вы женаты?

— Нет. — Он покраснел, сложил руки за спиной и уставился на свои ботинки. Они сияли так же, как его шляпа. Потом он снова поднял глаза на меня. — Вам следует выйти замуж.

— Почему это следует?

Я внимательно на него посмотрела. Сама мысль, что мне следует выйти замуж, мне не очень понравилась. Он ничего не ответил. Я понаблюдала за ним какое-то время, а потом отвернулась, расправила платье и прислонилась спиной к стене, так, чтобы мои новые серебряные туфельки слегка выглядывали из-под подола. Я не собиралась продолжать этот разговор, в любом случае он был каким-то дурацким. Мальчик был похож на квакера или на какого-нибудь персонажа из «Маленького домика в прериях», так что он вообще мог понимать?

Но он подошел ко мне, ломая пальцы и пытаясь выдавить из себя улыбку. Он тоже прислонился к стене. Я заметила, что он весь дрожит. Я внезапно осознала всю силу его чувства и тут же пожалела, что улыбалась ему. Я и улыбнулась-то только потому, что подумала, а вдруг он чувствует себя одиноко и неловко в такой шляпе и в таком смешном одеянии. Похоже, он не принадлежал тому потоку человеческих лиц, который обычно плыл мне навстречу. Но я не проронила ни слова. Я надеялась, что и он больше со мной не заговорит.

Неожиданно он взял меня за руку и стал просовывать свои пальцы между моими. У него были потные белые руки, казалось, он пытался как-то привязать меня к себе.

— Эй, прекрати. — Я отняла свою руку и стояла, глядя вниз. Мне хотелось, чтобы он ушел. Он начал объяснять мне, что ему нельзя со мной разговаривать, но что он знает, что я предназначена для него.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Ты пойдешь со мной?

Я заметила, что возле ушей у него были маленькие черные локоны.

— Нет, я не могу с тобой пойти.

— Почему не можешь?

— Не могу — и все. Я не была предназначена для него. От одной этой мысли я приходила в ярость. Он ошибся. Я не была такой странной и такой неуместной, как он. Я не была девушкой со странностями. У меня были друзья, нормальные люди. Я попыталась сменить тему. — Слушай, расскажи мне о своей вере. Знакомы ли тебе сомнения? Задавался ли ты когда-нибудь вопросом: а что еще есть на свете?

Его губы дрогнули. Вблизи стало видно, что у него очень прозрачные зеленые глаза, похожие на драгоценные камни. Он их отвел.

— Нет. Я не подвергаю это сомнению. — Он смотрел вперед, на рельсы.

— Это хорошо, — сказала я, и он кивнул, но я не была уверена, что он до конца понимает, как это здорово, поэтому я продолжила: —Хорошо, когда тебя что-то так защищает. Я даже и представить себе не могу, как это, должно быть, здорово. Мне-то приходится все время задавать вопросы, все подвергать сомнению.

— Я тоже задаю вопросы. — Он хмурился и смотрел обиженно, и я печально вздохнула, потому что всего-навсего пыталась объяснить ему, как прекрасна его жизнь по сравнению с моей, полной сомнений и вопросов. Я улыбнулась, чтобы показать, что я ему поверила, хотя, конечно же, это было не так. Но это лишь вдохновило его на еще одну атаку.

— Все равно, разреши мне поцеловать тебя.

Я абсолютно не была готова к такому повороту, особенно после моего несколько топорного крестового похода, поэтому ему удалось застать меня врасплох. Я отвернулась и представила себе, что он испаряется или же что его, как пустой полиэтиленовый пакет, уносит вдаль ветер. Но он по-прежнему стоял там, где стоял, бледный и настойчивый, исполненный веры и зеленых очей, которыми он присосался ко мне, как пиявка. Он пробудил во мне чувство долга, как порой бывает, когда вы чувствуете, что просто обязаны помочь какому-нибудь калеке, даже если он вам и неприятен. Эти потемневшие затуманившиеся глаза, эти бледные длинные пальцы; он весь был такой странный и такой уязвимый, как новичок в школе, с ужасной стрижкой, с которым никто не хочет дружить. Он так нуждался в защите от всех насмешек и зуботычин, которые щедро раздавали Люки Нельсоны мира сего. Мне не нравилось это чувство долга. Я вообще не хотела иметь ничего общего ни с этим чувством, ни с мальчиком, ни с чем вообще. Я просто хотела уехать в Париж.

А он потянулся вперед и прижался губами к моим губам, притягивая к себе мою голову, как ребенок, который хочет отведать то, чего он никогда раньше не пробовал. Как будто я была большим марципановым яблоком, которое только и ждет, когда его съедят. Я обнаружила, что старательно его отпихиваю, но только мягко, чтобы не задеть его чувств. А поскольку я не могла даже подумать без ужаса и содрогания еще об одном таком поцелуе, я сказала «извини, пожалуйста», выпрямилась во весь рост, взяла свой велосипед и пошла прочь, к тому месту, где на перроне стояла какая-то женщина. И после этого мне было уже совершенно не по силам обернуться и взглянуть на него еще раз.

Должна признаться, мое спокойствие было нарушено этим зеленоглазым мальчиком и его голодными навязчивыми пальцами, и мои мысли снова и снова возвращались к тому, что произошло. Что он во мне разглядел такого, что навело его на мысль, будто я для него предназначена? Он что, понял, что я ненормальная? Это был синдром Шерон Бейкер. Все неудачники пытались завербовать меня к себе в клуб. И меня это беспокоило, особенно сейчас, когда я была замаскирована. Я же больше не была прежней Мэнни Кларксон, я была Манон, девушкой первого сорта, элегантной, едущей «по делам». Я попыталась утешить себя тем, что, возможно, просто красное платье и серебряные туфли сами по себе привлекали внимание окружающих.

Я надела это красное платье, чтобы оно напоминало мне, что я собралась на выход. Я находилась не дома, а вне дома. И даже не совсем так. Платье было нужно для того, чтобы задавать мне правильный внешний настрой. Находясь вне дома, я чувствовала, что и солнце, и с пыхтением проходящие мимо поезда, и эта женщина с рыхлыми ногами, засунутыми в тигровой раскраски туфли, и даже тот вызывающий тревогу мальчик — все ожидают, что я буду вежливой и нарядной. Это было состоянием, предназначенным для общения с внешним миром. Вежливость не была присуща мне органически. В действительности я была грубой. В голову мне приходили грубые мысли о людях. Грубые и утомительные мысли. Не непристойные, нет, не в этом смысле. Скорее, мысли вот какого рода.

Вот в поезде напротив меня сидит пара. У него короткие темные волосы, широкие плечи, он ведет себя как лошадь. Она долговязая, большеносая, надела розовые гольфы, чтобы произвести определенное впечатление. Она тоже хотела бы вести себя как лошадь, но не может. В ней просто этого нет, в ней нет способности быть лошадью.

Я какое-то время понаблюдала за этой парой и поняла, что мужчина вполне спокойно переносит то, что в женщине этого нет и что она не может быть лошадью. Должно быть, он любит ее за что-то другое. Я бы на месте этого мужчины не стала ее любить, я бы просто не смогла ей этого простить. Человек должен быть в состоянии вести себя как лошадь, если ему этого хочется.

Я опустила глаза на свое красное платье, которое полностью скрывало мои ноги и почти полностью — мои серебряные туфли, последнее зависело от того, как я ставила ноги. Платье давало мне такое чувство, словно я изображена на картине: я — это кто-то нереальный, кому не надо очищать башмаки от грязи, пылесосить старые ковры, отвечать на какие-либо вопросы. Вот почему платье мне так нравилось. Оно давало мне торжествующее чувство. Фактически, производимый платьем во мне эффект был сродни эффекту сандалий с Т-образными ремешками, только гораздо сильнее.

Глава двенадцатая

Я сошла на станции Джуэл. Там на стене висела карта. Я приложила к карте большой палец и взглядом проложила свой маршрут. Похоже, что «Сирил джуэл хаус» было нетрудно найти. Сначала мне надо было выехать на главную улицу. Сидней-роуд.

Отходившая от вокзала улица была густо застроена. Становилось жарко, воздух был плотным и вонючим. Кругом были машины, дававшие задний ход грузовики перегораживали движение. Внезапно стало казаться, что пространства не хватает. Я как-то сжалась и сощурила глаза. Солнечное сияние отражалось от белых кирпичных стен какой-то большой фабрики. Трое мужчин расположились в небольшом лестничном колодце, они курили и ели, и я остановилась перед ними и спросила, правильно ли я иду к Сидней-роуд.

— Хочешь горячей картошечки? — Один из них протянул мне наполненный с верхом пакетик картошки фри, залитой соусом. Я отрицательно покачала головой. — Уже просто тошнит от этого, да? — сказал он. Его волосы блестели от жира, голос был ленивым.

— От чего? От картошки?

— Неа. От правительства. Задолбали совсем.

Он непонимающе уставился на меня, а я притворилась, что не заметила этого. Я подумала, что он слишком долго прожил там, где всегда есть транспортные пробки.

* * *

По Сидней-роуд можно было, в конце концов, доехать до самого Сиднея, если продолжать двигаться в северном направлении еще примерно тысячу километров, так что улица эта была длинной и многообещающей. По обеим сторонам располагались магазины. И не те особенные нарядные магазинчики, которые встречаются в центре города, а всякие разные простые и уродливые заведения, стоящие вразнобой, как толпа галдящих сирот, изгнанных из города на далекие окраины. В магазинах продавались товары со всех концов света: клей из смолы рожкового дерева, плоские хлебные лепешки, артишоки, манные кексы, треугольники шпината, халумийский сыр в стеклянных банках, курительные трубки, розовая вода и помпезные белые свадебные платья. Если не считать свадебных салонов, нигде и ни в чем не было никакой претензии. Все было проще простого, все было дешево. У меня случился неожиданный всплеск энтузиазма: вот я стою посреди оживленной улицы, меня окружает и держит на плаву несколько неопрятная, но все же в чем-то экзотическая ее жизнь. Она лихорадочна, шумна, прямо-таки нафарширована запахами и звуками. И по этой улице никто не ходит в дорогих туфлях, это точно.

Что мне нравилось в Мельбурне, так это невозможность его познать. Мне нравилась огромность его масштабов, его плоские серые улицы, которые все тянулись и тянулись, и пересекались друг с другом, и выставляли ряды домов, таких гордых, осанистых, окантованных розами и прикрытых оградами. Я хорошо знала только ту улицу, где жили наши бабушка с дедушкой, и тот дом, что стоял напротив их дома. Однажды мы познакомились с мальчиком из того дома. Его звали Пол, и он жил там со своей югославской мамой. У Пола были толстые губы и волосы, похожие на шлем, а читал он только комиксы под названием «Сумасшедшие». Я называла его Пол Слякоть-мякоть, потому что у него была югославская фамилия, которая примерно так и звучала.

Когда я была у бабушки с дедушкой в последний раз, они уже жили в маленькой квартирке. Бенджамин умирал. Папа привел туда меня и Эдди. Пока мы ждали, когда нам откроют, у двери, он стоял позади нас, положив руки нам на плечи, как будто собирался подтолкнуть нас вперед, как маленькие лодочки. Мы все втроем были как оставленная под дверью посылка. Было приятно ощущать себя такой посылкой, потому что, если что-то и должно было случиться, то со всеми троими сразу, а не со мной одной. Сначала я прислушалась к тому свистящему звуку, с которым мокрые листья устремлялись в люки, а потом к невнятному бормотанию человеческих голосов внутри.

Дверь открыла Капли, и, увидев нас, она заплакала. Каждый год Калли выпекала для моего отца рождественский пирог. Она помогала бабушке и дедушке по дому: гладила и готовила. Иногда она дарила нам лежалые мятные конфетки, завернутые в бумажку.

Внутри пахло промокшими шерстяными пальто и виски. Мои ботинки утопали в толстом ковре кремового цвета. Тетя Марджори выглядывала из кухни, держа в руках кусок пирога и отщипывая от него по крошечке. Айви засеменила нам навстречу и ухватилась обеими руками за запястье отца, как утопающий хватается за спасательный круг. Она говорила мало, губы ее дрожали. Папа извинился за то, что с нами нет мамы, объясняя, почему она не приехала. Айви была одета в длинное бирюзово-голубое платье: она всегда носила голубое, это был ее цвет. Но накрашена она была как-то неправильно, как бывает, когда ребенок не может аккуратно раскрасить картинку и все время попадает кисточкой за линии рисунка, и это делало ее похожей на хрупкую взъерошенную королеву.

«Дедушка хочет вас видеть. Он в спальне», — сказала она, наклоняясь, чтобы нас поцеловать, и обдавая нас запахом пудры, наложенной на ее лицо. Она промокнула глаза салфеткой. Обычно Айви вела нас на кухню, кормила там печеньем или мороженым с лимонадом и поднимала вокруг нас большую суету. А Бенджамин давал нам поиграть со встроенным в холодильник контейнером для льда, там была кнопочка, и можно было выбирать: хочешь ты просто ломаный лед или лед кубиками.

Эдди и я направились к двери, ведущей в спальню. Никогда раньше мы так к ней не шли. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы наконец до нее добрались. Она была наполовину открыта, как рот на хмуром лице; казалось, что дверь застыла в какой-то нерешительности, что она чем-то травмирована и хочет, чтобы ее или как следует закрыли, или же распахнули настежь. Эдди первым протиснулся внутрь, даже не коснувшись двери, я последовала за ним.

Бенджамин лежал в своей кровати. Когда-то эта кровать была гигантской, но сейчас, в этой маленькой комнатке, она имела затравленный вид, как гордое животное, помещенное в слишком маленькую для него клетку. Когда-то она была смысловым центром большой комнаты в большом доме, в эркерах были большие окна, а на полу лежали подушки, на которых можно было сидеть. Подушки выцвели от солнца, за занавесками валялись засохшие насекомые. В холле при входе в дом стоял рояль, в ванных комнатах были горячие батареи для просушивания полотенец. Дом был белого цвета. Он был высоким и торжественным, чистым и блистательным, как невеста.

Тот белый дом что-то символизировал, что-то сладкое и невероятное, что-то тающее на кончике языка, как сахарная обсыпка, которой были припорошены печенюшки Айви в форме месяца. Эти печенюшки хранились в жестяной банке, которая открывалась с большим трудом. Приходилось нести ее в крохотный кабинетик Бенджамина. Он открывал банку и разрешал есть сколько хочешь. Когда я его целовала, я чувствовала привкус виски.

А теперь Бенджамин и Айви были пенсионерами и жили в квартире в Брюнсвике.

* * *

Когда мы вошли в спальню, Эдди громко возвестил о нашем приходе:

— Бенджамин, это я и Манон.

Мы всегда называли дедушку Бенджамином. Он был слишком высоким, чтобы быть просто дедушкой, даже когда он хромал, или горбился, или ужимался оттого, что на нем надет слишком тесный джемпер.

Бенджамин и Айви. Когда-то они вдвоем восседали на огромной кровати с балдахином, подложив под спину большие квадратные подушки, в халатах с вышитыми инициалами и в очках, с подносами с чаем и тостами. Они источали сладковатый и нежный запах, как и положено бабушке с дедушкой, и всегда были готовы радостно под хватить нас и взять к себе в постель.

Теперь Бенджамин лежал там один, бледный и сдувшийся.

— А, это ты, мой мальчик. — Он слегка приподнял голову, а потом снова уронил ее. — И Манон.

Кожа свисала с его шеи, как старая занавеска. Он был одет в серый костюм, на ногах не было ботинок, только чистые, верблюжьего цвета носки. На днях ему должно было исполниться девяносто четыре. Бенджамин всегда все делал как положено, элегантный, как тщательно отглаженный шелковый платок, даже в своей смерти.

Он дотянулся до нас рукой, на которой проступали кости и вздувшиеся сиреневые вены. Рука трепетала, как хлопающий крыльями мотылек, который что-то ищет. Эдди сжал ее в своих ладонях.

— Мне конец, мне конец, — повторил Бенджамин. В его глазах читался лишь слабый намек на тревогу, как будто даже страх ухода таял и тускнел.

Он дышал тяжело, медленно вдыхая и выдыхая воздух, с каким-то свистящим призвуком, будто воздух каждый раз натыкался на препятствие и преодолевал его. На столике возле кровати были разложены всякие медицинские приспособления: белые пластмассовые штуковины с ингаляторами и клапанами, а еще таблетки. Эдди вцепился в его руку. Чтобы не дать ему ускользнуть. Если бы только это было возможно. Удержать кого-то в жизни.

Мне конец, мне конец. Эти слова словно когтями впились в тишину комнаты.

— Все будет хорошо, — сказал Бенджамин. Это мы должны были ему это сказать.

— Ну да, — кивнул Эдди.

Я молчала. Не знаю почему. Я слишком напряженно думала. И я боялась сказать что-нибудь неподобающее. Поэтому я прикусила язык и стала думать о некогда столь горделивых, старых, в перчинках темных пятнышек, руках Бенджамина, о том, как эти руки сжимали поднесенную к лицу книгу в твердой обложке. Биографии, он читал одни биографии. Он любил только подлинные вещи.

Бенджамин смотрел на нас обоих, его взгляд быстро порхал от меня к Эдди и обратно. Я подумала, что, может быть, никогда больше его не увижу, и заплакала от этой мысли. Но это было нормально, потому что и у Эдди по носу катились слезы. А увидеть Эдди плачущим доводилось немногим.

— А ты уже прочла ту книгу, Манон? — спросил Бенджамин. Я о ней забыла. Конечно же это была биография, книга в твердом переплете. Описание жизни одной женщины, и он думал, что она мне понравится. На фотографиях, помещенных в книге, женщина выглядела как рядовая домохозяйка по имени Джейн. А я не собиралась становиться домохозяйкой, поэтому сунула книгу на книжную полку и забыла о ней.

— Пока нет. Но обязательно прочту, — пообещала я, искренне намереваясь это сделать.

— Вы не принесете мне коки? — попросил Бенджамин.

— Кока-колы? — уточнил Эдди.

— Да, — кивнул он, или же это просто его подбородок опустился вниз, прижимаясь к шее.

— Хорошо.

Когда мы покидали комнату, я слышала его хромающее старческое дыхание, воздух, проходящий сквозь препятствия на пути внутрь и наружу. Я выбежала из дома и засела в канаве.

Бенджамин умер на следующее утро, на руках у Айви. Он хотел, чтобы это произошло именно так.

В тот вечер мы с Эдди забрались на крышу нашего дома. Эдди полез туда, чтобы выкурить сигарету. А я хотела там просто посидеть и посмотреть на небо. В небе зависло огромное неподвижное облако. Казалось, будто секунду назад что-то остановилось: какое-то поступательное движение жизни. Все разговоры, всполохи голосов, вопросы и высказывания, нарушающие тишину, вдруг на мгновение были словно поглощены этой огромной завесой темноты, которая истекала из облака. На какое-то мгновение даже образ Рут Уорлок покинул мое сознание. Меня покинуло все. Остался только темный небесный занавес, отделивший нас от всего остального — чем бы это остальное ни было. Эдди вытащил изо рта сигарету.

— Ты думаешь о Бенджамине? — спросил он.

— Нет.

— И я нет.

А потом облако ушло, и стало очень холодно. Я вернулась в дом и откопала книгу о домохозяйке по имени Джейн. Но не стала ее читать, а только вдохнула ее запах.

Глава тринадцатая

Улица Хоуп-стрит спускалась вниз по холму. Она была длинной и узкой, по обеим сторонам стояли старые, обшитые сайдингом здания. Мне почти не приходилось крутить педали, я просто сидела и смотрела на проплывавшие мимо строения. Хорошие дома, думала я, и люди в них, наверное, живут хорошие. «Сирил джуэл хаус» находился в конце улицы, на ее крутом повороте. Неподалеку было шоссе, но его закрывали изогнутые бетонные стены, поглощавшие шум. Фактически это был тупик, а прямо напротив стоял заброшенный лесопильный завод с зияющими черными провалами окон и огромными металлическими вертушками во входных дверях. «Сирил джуэл хаус» вовсе не был старинным домом красного цвета, стоящим на продуваемом всеми ветрами холме, как я это себе представляла. Это был побитый временем, обложенный кирпичом дом с неким подобием засаженного кустарником садика, примостившийся на повороте уходившей вниз дороги, между шоссе Тулламарин и «Производством лесоматериалов Лейси». Местечко в стиле «дороги дальше нет».

Когда я запирала на замочек свой велосипед, я услышала завывание, доносившееся из какого-то окна. Сначала мне показалось, что это стонет голодный кот, выпрашивая себе обед, но, прислушавшись, разобрала отдельные слова. Одно слово повторялось снова и снова. Чье-то имя. Это был очень личный плач, и я смутилась. Я поняла, что не имела права прислушиваться.

Внутри, прямо напротив двери, располагалась внушительных размеров стойка. Справа была очень большая открытая комната. По периметру комнаты, лицом к ее центру, сидели обитатели заведения. Женщина в лиловом стеганом халате сидела в инвалидном кресле у самого входа. Она не была ни внутри комнаты, ни снаружи, она застыла в нерешительности на самой границе, как будто хотела просто понаблюдать за всем происходящим с безопасного расстояния. У стойки, опираясь на нее, стояла большая женщина-полинезийка. Она разговаривала с другой женщиной, которая, подбоченясь, заносила руку со шваброй над ведром. Мужчина прошел мимо них и сунул конфетку в рот женщине в лиловом, и большая женщина прервала разговор, чтобы окликнуть его: «Уже хватит, мистер Борджелло. Дороти уже хватит. Больше не надо».

Похоже, мистера Борджелло очень позабавило это замечание. Он захихикал, поднял плечи и, шаркая, побрел в глубину комнаты.

Это было практически единственным движением во всей комнате, хотя в ней было немало народу. Там все были очень старыми: они были рассажены по обернутым мягкой тканью виниловым креслам, которые складывались, клонились на сторону, разъезжались, напоминая маленькие самолетики. Все это было похоже на очень усталую карнавальную процессию. Многие, похоже, спали. Другие смотрели на все так, словно их глаза были лишь слегка приоткрытыми окнами. Я уставилась на седовласого мужчину в углу, который возился с составной картинкой-головоломкой. Он медленно брал каждый ее кусочек и долго рассматривал, крутя его по-всякому в руках. Он был настолько сосредоточен на этом занятии, что было ясно: никакая посторонняя мысль и никакое, даже малейшее, сомнение ему просто неведомы. Я пожалела, что такая сосредоточенность мне недоступна. Рядом с ним слегка сползала с кресла бледно-розовая женщина, чья склоненная голова делала ее похожей на увядающий гибискус.

— Я могу вам помочь? — обратилась ко мне большая женщина. Она только что застукала меня глазеющей на стариков так, будто они были участниками прямой трансляции шоу, посвященного стоящим на пороге смерти.

— Я приехала повидаться с Айви Кларксон.

— Ах вот как. Вы ведь ее родственница, да?

— Она моя бабушка. Но я очень давно с ней не виделась. Я живу далеко от города.

Я чувствовала, что обязана дать хоть какие-то объяснения. Она, наверное, думала, что мы — жуткая компашка, потому что мы оставили Айви в доме престарелых и никогда ее не навещали. В этом была виновата мама. Она не любила, когда мы встречались с Айви. Она говорила, что Айви нас балует.

— Не волнуйтесь. У Айви на полочке стоят фотографии, ваши и вашего брата, вы на них помладше, чем сейчас. Она будет счастлива вас видеть. Она всегда рассказывает про вас и Эдди. Думаю, она сейчас в своей комнате. Я провожу вас.

Мы пошли по коридору. Полы были покрыты серым линолеумом, воняло мочой и хлоркой. Я начала волноваться. Окажется ли Айви такой же старой и опустошенной, как эти люди? Мы прошли мимо комнаты, из которой доносилось завывание. Я увидела очень старую женщину, которая лежала поверх застеленной узкой кровати, на боку и как-то скорчившись, точно розоватая ракушка, поставленная на ребро. Она продолжала завывать, как испорченная пластинка, застрявшая на одном месте. Когда мы проходили мимо, моя провожатая поздоровалась с ней на ходу.

— Что она говорит? — спросила я, хотя теперь уже совершенно четко слышала ее стенания: боль, боль, боль.

— Она все время так делает. Иногда выкрикивает: «Я проклята, я проклята» — или еще как-нибудь жалуется. Смотрите, здесь у них парикмахерская. — Большой смуглой рукой она быстро распахнула дверь, и моим глазам предстала похожая на тюремную камеру комната, в которой были только раковина и стул. — Парикмахер приходит каждый месяц, можно сделать перманентную завивку или покрасить волосы. А вот и комната Айви. — Она тихонько постучалась, а затем толкнула дверь со словами: — Смотри, Айви, к тебе пришли.

Айви сидела в большом кресле рядом с кроватью, лицом к окну. Она не читала, не смотрела телевизор, не складывала головоломку. Она просто сидела, неподвижная, тихая и такая нежная, что возникало чувство, что нужно перейти на шепот и преклонить колени, будто она святой человек, переживающий момент духовного просветления. Она была маленькой и худенькой, и абрикосовое с голубым платье в цветочек сидело на ней очень свободно. Когда мы вошли, ее худенькие руки слегка дрогнули, как испуганные ветви при внезапном порыве ветра. Она повернулась к нам в каком-то неловком волнении, будто мы ее разбудили, и прищурилась, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Что? — сказала она сердито, впиваясь костлявыми руками в подлокотники.

Женщина подтолкнула меня вперед, громко прошептала: «Это Манон» — и закрыла дверь, оставив нас наедине.

— Манон? — Голос Айви взлетел вверх и словно бы растаял.

— Привет, Айви. — Я наклонилась и взяла ее за руку. Рука была вся в веснушках.

— Манон? — повторила она и крепко сжала мою руку, а другую руку, которая сильно дрожала, поднесла ко рту. Бледная и встревоженная, она пытливо вглядывалась в мое лицо. Потом она отвернулась и посмотрела в окно, по-прежнему касаясь своих губ трясущейся рукой.

— А я думала, что сплю. — Когда она снова на меня посмотрела, в ее почти бесцветных старческих глазах стояли слезы.

Вот я и встретилась с Айви, и со мной происходило что-то странное. Словно кто-то сжимал мое сердце, и от этого глаза наполнялись слезами. Я уже давным-давно не плакала и оттого чувствовала ужасную неловкость. Я вся покраснела, вытерла глаза и стала дико озираться, потому что мне казалось, что надо немедленно что-то сделать, а не стоять просто так, с глазами, полными слез. Айви потянулась ко мне, и я тут же очутилась в ее объятиях, прижалась щекой к ее щеке, дряблой и мягкой, как застиранный носовой платочек. От Айви пахло лавандой и мылом, ее глаза сияли, она легонько похлопывала по краю кровати, приглашая меня присесть.

— Смотри! — воскликнула она, гордо указывая на книжную полку.

Полка могла бы считаться пустой, если бы не три фотографии в рамках и не маленькая серебряная урна. На одной из фотографий, сделанной на Рождество, были мы с Эдди. Я там была с загипсованной рукой. Я ее сломала в школе, когда пыталась раскачаться на веревке, а потом, отпустив ее, совершить полет. Полет у меня действительно получился, на одно короткое мгновение мне удалось застыть, раскинув руки-крылья, в воздухе, подобно ласточке, подобно горделивому орлу из бальзового дерева. Но потом последовало приземление. Я плюхнулась животом на землю и с хрустом ударилась об нее руками. Но сломалась только одна, и я не плакала, потому что все, кто был на детской площадке, смотрели на меня.

В другой руке я держала куклу. У нее на животе была кнопочка, и, если на нее нажимали, волосы куклы укорачивались, исчезая в дырочке у нее на макушке. При желании волосы можно было снова удлинить, для этого нужно было просто их потянуть, но я их обстригла мамиными маникюрными ножничками, чтобы проверить, будут ли они расти. После этого они уже не росли, и кукла стала выглядеть как панк. Когда мама это увидела, она сказала, что мне нельзя давать ничего хорошего, потому что я все уничтожаю, а я совершенно не хотела уничтожать куклу.

На этой фотографии Эдди был в красных шортах. Он стоял, задрав подбородок, и выглядел весьма самодовольно, без каких-либо на то особых причин, ведь никакой куклы у него не было. Как это на него похоже, подумала я и вздохнула.

Рядом стояла свадебная черно-белая фотография Айви. Бенджамин, высокий и гордый, держал в одной руке белые перчатки, а другой, с видом собственника, обнимал молодую жену. Айви держала букет лилий. Она спокойно улыбалась. У ее ног пенилась фата. На Айви было атласное платье цвета слоновой кости, на каждом рукаве по пятнадцать маленьких пуговок. Она сама сшила это платье.

Я взяла в руки третью фотографию. На ней были мои родители, в ресторане. Мама смотрела на папу, папа смотрел в объектив. На маме было платье с глубоким вырезом, волосы были убраны наверх. Она смотрела на папу так, как я никогда не видела, чтобы она на него смотрела, так, будто она находила его привлекательным.

— Это твои родители, — сказала Айви, наклоняясь вперед. — Это день их помолвки. Тебя еще и на свете тогда не было. Мы были в городе, в ресторане «У Флорентино». Ты когда-нибудь была там?

Я отрицательно покачала головой и поставила фотографию на место. Айви откинулась в кресле и стала меня рассматривать.

— Ну вы только на нее поглядите. Манон, я глазам своим не верю. Ты такая взрослая. А платье-то какое. Ну и ну, ты выглядишь чудесно, просто чудесно. Сколько я тебя не видела? Сколько? — Она прижала руку к груди.

— С тех пор, как Эдди…

— Ох! — воскликнула она. Ее взгляд стал печальным, она медленно покачала головой. — Это ужасно, дорогая моя. И все. Это просто ужасно. Твоя мама… — Ее голос растаял в воздухе, рука сжала горло. Айви неожиданно притихла.

— Айви?

Она очнулась. Она коснулась моей щеки.

— Манон, ты обязательно должна когда-нибудь туда сходить. В ресторан «У Флорентино». Скажешь Джорджио, кто ты такая. Скажешь, что ты единственная внучка Айви и Бенджамина Кларксонов. Он главный официант. Он должен помнить меня и Бена. Мы туда ходили на все наши годовщины. Третьего мая. Каждый год. Представляешь? — Она потрепала мое колено и усмехнулась. — Скажи мне, дорогая, скажи мне, а мальчик у тебя есть?

— Нет, — сказала я. Я хотела бы сказать «да». Я бы действительно хотела рассказать Айви о прошлой осени. Но рассказывать пришлось бы долго, и я не была уверена, что бабушки разбираются в таких вещах.

— Нет? — Она засмеялась и снова потрепала мое колено. — Обязательно будет.

Я сменила тему.

— Айви, а здесь нормально? Я имею в виду, тебе здесь нравится?

— Здесь? — воскликнула Айви. — Эх, моя дорогая, здесь никому не нравится. Никто не хочет здесь жить. Нет-нет, медсестры здесь очень хорошие, но никто не хочет здесь жить. О господи, а ты видела гостиную? Ты видела, как там все сидят и спят?

— Но ты не такая, как они, Айви.

— Нет, пока нет. У пары-тройки из нас мозги пока на месте. Есть я, и Патрисия, и Берт Гэммон. И еще Сельма Блейк. Сельма молодец, только говорит слишком много. Через какое-то время даже уши начинают болеть. — Айви устроилась в кресле поудобнее и кивком указала на дверь. — Ты видела наш двор? Пришлось стены сделать повыше, потому что некоторые все время пытаются убежать домой. — Она тихонько фыркнула и пожала плечами, ее худенькие старческие локти оттопырились при этом в стороны.

— Тебе надо жить с нами, Айви.

При этих словах взгляд ее застыл, словно ушел внутрь, она смотрела прямо перед собой и ускользала от меня. Я наблюдала за ней. Ее рот превратился в тонкую бледную линию. Теперь Айви выглядела как очень старая женщина. Лицо осунулось. Я не хотела этого видеть, но видела, что она приближается к завершению своей жизни. Мое сердце болезненно сжалось. Хотя я редко с ней виделась, для меня было очень важно, что Айви здесь живет. Я по-настоящему очень сильно любила Айви. Именно Айви давала мне чувство семьи, правильное чувство семьи — той семьи, где тебя обнимают, целуют, спрашивают, как дела, говорят тебе, что ты красавица, а не безнадежный урод. Одна мысль о том, что Айви здесь не будет, заставила меня больно впиться пальцами в собственную ногу.

Когда Айви вернулась, ее лицо озарилось радостью, будто она снова только что меня увидела.

— Слушай, Айви, давай я тебе разотру ступни. Они болят?

После того как Бенджамин умер в своей большой синей кровати, Айви стала худенькой и хрупкой, как лебедь, и ее здоровье стало сдавать. Она часто падала и ломала то колено, то косточку в стопе. Когда она лежала в больнице, я делала ей массаж стоп, потому что у нее началось какое-то воспаление, и ничего не помогало, никакие мази или таблетки. Она утверждала, что ей по-настоящему помогает только растирание. Меня беспокоили ноги Айви; мне казалось, что она их теряет, что после того, как она столько лет пробыла женой Бенджамина, теперь, когда его не стало, и ноги ее покидали. Я представляла себе, как они медленно тают, начиная со стоп. Поэтому я эти стопы все время растирала, чтобы заставить их вернуться на место, чтобы научить их снова ходить по земле.

После того как Бенджамин умер в своей большой синей кровати, квартира была продана, и Айви пришлось переехать в «Сирил джуэл хаус». Я помогала ей разбирать одежду — что взять с собой, что отдать Армии спасения. Ее нарядами были забиты целых четыре шкафа, и каждый предмет ее гардероба требовал отдельного рассмотрения. Решение каждый раз давалось непросто. Отказаться от каждой из этих вещей означало отказаться от какой-то частички самой себя. Она была женой преуспевающего мужчины, такова была ее роль в этой жизни; роль завидная, и исполняла она ее с чувством собственного достоинства и гордости. Там были шляпы. Для каждого наряда отдельная шляпа. Ее надевали лишь однажды, а потом хранили в круглой коробке, укутав в тень и воспоминания. Мы с Айви распаковывали каждую коробочку так, словно это был подарок, очередной немыслимый цветок, в ленточках, вуальках, в жестких краях или мягких полях которого таилась увядшая музыка другой эпохи; карнавал, бокалы с шампанским, толпы людей — кто-то любезен и вежлив, кто-то нет. Так мы и стояли, в этих шляпах, вытаскивая все новые и новые платья и рубахи (большинство из них хранили желтоватые следы пролитого вина или куриного жира), вытаскивая лавандовые ночные сорочки, пижамы китайского шелка, расшитые бисером маленькие сумочки. А еще там был деревянный комод, и его она не трогала до самого последнего момента.

Однажды, когда я была еще ребенком, я нашла в верхнем ящике этого комода вставную челюсть. Я бросилась вниз по лестнице, держа зубы на ладони, как какое-то непонятное насекомое, которое я обнаружила в саду. Я кричала: «Смотрите, зубы, зубы, я нашла зубы!»

Айви это смутило. Она тихо взяла их у меня и убрала, не представив по этому поводу никаких объяснений. Она только сказала, что мне не следует заглядывать в эти ящики, потому что там хранятся интимные вещи. Интимные. Я прошептала это слово. Оно меня взволновало.

Она не стала открывать верхний ящик. Она встала на колени, выдвинула нижний и достала, одну за другой, целую коллекцию роскошных ночных рубашек и кружевных сорочек. Она прижала их к себе, эти длинные струящиеся шелковистые одеяния, а одно из них, бледно-розовое, отшвырнула в мою сторону со словами, что она уже слишком стара, чтобы носить розовое. Все остальное она оставила себе. Я никогда так и не надела розовую атласную сорочку. Она, скорее, была в стиле тех вещей, которые носила моя мама.

* * *

— О-о-о, замечательно, спасибо тебе, — сказала она, когда я начала растирать ее старые ноги. — Скажи мне, как поживает твой папа? Ты что, одна сюда приехала?

— Папа в порядке. Я приехала одна.

— Да что ты. А где ты остановишься?

— У подруги по имени Хелена. Она театральный режиссер!

— Театральный режиссер, — повторила Айви рассеянно, и я поняла, что ее разум опять взял передышку. Возможно, те усилия, которых требовала от нее наша беседа, утомляли ее. Я спокойно сидела и ждала, когда она снова заговорит. Я смотрела на окно, расчерченное рейками жалюзи. В комнату проникал нарезанный на тонкие полоски солнечный свет. Там, на улице, шуршали листья. Айви вздохнула и сказала, что все это очень грустно. Я не знала, что конкретно она имеет в виду, возможно, она говорила об опавших листьях, шумящих в водостоках. У меня и у самой это всегда вызывало грусть. Честно говоря, я практически уверена, что всем знакомо это прощальное чувство осени, именно осени. Осень — грустное время года, но если у вас внутри живет подлинная грусть, осень своими неспешными нежными напевами убаюкает ее в вашем сердце. Это все перемены. В этом последнем всполохе красного, в пронзительности воздуха, в медленном увядании и падении листьев видится некое подобие прощания, которое жизнь повторяет снова и снова. И вы понимаете, что ничего не удержать и не остановить. Остается только провожать все это взглядом.

* * *

В ту последнюю осень, вместо того чтобы идти домой, я стала после школы уходить во фруктовый сад. Без Эдди дома было совсем нехорошо. Никто теперь не помогал мне управляться с маминым настроением, и весь шквал обрушивался на меня. Поэтому я просто забрасывала домой школьный рюкзак, хватала какое-нибудь печенье, звала Му, и мы уходили. Кроме того, я перестала болтаться с Люси на лесопилке или на заправочной станции. Мне туда просто не хотелось.

Моя природа такова, что из всех времен года я больше всего люблю осень. На самом деле, если бы я была не девочкой, а временем года, то я была бы именно осенью. И это не было бы моим свободным выбором, я бы предпочла быть летом, если бы могла, но я была иначе устроена. Люси Брикстон была летом. И Эдди тоже. А я всегда была осенью. Мне нравилось золотое дрожание листьев, и медленное долгое движение небес, и болезненное зрелище угасания лета. Лето было яростным и ярким, оно всей своей мощью обрушивалось на поля, превращая травы в ломкую солому и иссушая ручьи. Летом было слишком жарко и тяжело идти по немощеной дороге, но ко времени созревания яблок становилось уже слишком холодно для того, чтобы плавать, и как раз достаточно прохладно для того, чтобы ходить пешком. На улице все было сияющим и свежим, и можно было идти куда угодно и нимало не бояться ни мух, ни змей, ни солнечных ожогов.

Яблони тянулись длинными рядами. Лучше всего было в самой глубине сада, неподалеку от окружавшего его кустарника, там, где деревья были старше и выше, с более густыми кронами. Там росли и грушевые деревья тоже, там не было видно никаких дорог, а только кусты, хранилище для фруктов да огромная груда деревянных ящиков на вершине холма, похожая на бездарно построенный замок. Молодые деревья по краям сада росли вдоль дорог, у них выстригали середину кроны, отчего они имели забавную форму буквы «и». Казалось, деревья простирают свои руки вверх, ожидая, а вдруг что-нибудь изольется на них с небес: золотой дождь или же просто прощение. Но яблоням-то, собственно, и не за что просить прощения.

Я шла вдоль длинных рядов деревьев, высматривая Эдди и Гарри. Обычно их нетрудно было найти, потому что Гарри имел обыкновение свистеть. Он свистел очень хорошо и мелодично, и этот звук плыл среди деревьев, окружал вас, цеплял за краешек ваше сознание, так что вы поневоле его и слышали, и слушали. И пока вы слушали незатейливый мотивчик, на сердце становилось светлее, потому что был он беззаботный и веселый и наполнял душу радостным ожиданием, как бывает перед праздником.

Отыскав их, я бросилась на траву, откинулась назад, оперлась на локти да так и замерла. Му тоже на время прекратил беготню и принялся кататься на спине по траве и вгрызаться в яблоки. Последние вечерние стрелы солнечного света пронзали сад. Мы почти не разговаривали. Я теребила траву и наблюдала.

Еще совсем недавно я бы сошла с ума, если бы мне пришлось сидеть и просто наблюдать за какой-нибудь деятельностью, не принимая в ней участия. И я даже не понимала, почему чувствовала себя такой счастливой, просто сидя там и наблюдая; это была какая-то совсем новая для меня игра, в которую я только что включилась, и в ней голова была задействована в гораздо большей степени, чем руки и ноги (что теперь, когда у меня была подбитая нога, меня как раз вполне устраивало). И вот что я проделывала со своей головой: я пыталась полностью ее освободить, как будто это комод, набитый всякой всячиной, который надо опустошить и подготовить для размещения совершенно новых вещей. Когда я очищала свое сознание от всего, что знала, я могла смотреть на мир так, будто я там никогда и ничего раньше не видела. Именно в один из таких моментов деревья стали казаться мне печальными.

— Слушай, Гарри, а как бы тебе понравилось, если б ты был одним из этих деревьев и тебе бы не давали раскидывать ветви так, как это тебе присуще, а заставляли бы тебя выглядеть точно так же, как все остальные деревья, и еще заставляли бы тебя стоять с ними в одном ряду и все время держать яблоки и ждать, пока люди не сорвут их и не съедят?

— Мэнни, я бы чувствовал себя очень хреново, — сказал Гарри, подбрасывая яблоко высоко в воздух и ловя его на лету, — если бы я был одним из этих деревьев. — А потом он снова засвистел.

Некоторое время я понаблюдала за Эдди на свежую, так сказать, голову, а потом понаблюдала за Гарри, а после стала быстро переводить взгляд с одного на другого, чтобы проверить, как ониотпечатаются в моем очищенном сознании — сходным образом или по-разному.

Эдди был длиннее и раскованнее. Это первое, что бросалось в глаза. У него были тонкие руки, длинная шея, загорелая кожа, и люди говорили, что он красавчик. Мы с Эдди были темноволосые и темноглазые, как наша мама. Над верхней губой у него проступили капельки пота, он, прищурясь, смотрел вверх. Эдди всегда производил такое впечатление, будто он выглядывает из самого себя, будто он сам лишь пальто, в которое он одет. Он все делал в этой легкой манере, с расслабленными руками. Я знала, что он ни о чем особенном в этот момент не думает, он просто сосредоточен на сборе яблок.

Гарри снял рубаху. В Гарри было больше преднамеренности, чем в Эдди, если вы понимаете, что я имею в виду. У них обоих на груди висели холщовые мешки сборщиков яблок. Эдди взобрался на одну из маленьких желтых стальных лесенок, а Гарри стоял на земле. Его плечи покрывали веснушки, он был словно весь обрызган ими. Его тело не было таким расслабленным, как у Эдди, — оно было знающим, медлительным, прямолинейным, оно как будто находилось в состоянии готовности, было сжатой пружиной, было заряжено. Но я не могла бы точно сказать, что делало его заряженным. Может быть, причина в опущенных уголках глаз, придававших ему слегка удивленный вид, будто внутри него жил легкий беззвучный смех. В любом случае, мне нравилось выражение глаз Гарри, когда он смотрел прямо в глаза. Я всегда при этом невольно улыбалась, даже когда совсем не собиралась этого делать.

Но больше всего мне нравилось наблюдать за тем, как Гарри обращается с яблоками. Его руки были больше, чем руки Эдди, и он мог совершенно бесшумно поймать яблоко. Может быть, и Эдди умел так делать. Может, все мальчишки так умеют, не знаю, но мне особенно нравилось наблюдать за Гарри, потому что, как я уже говорила, он был не таким, как все. Это выглядело так, словно его рука видела падающее яблоко, соединялась и падала вместе с ним; даже когда ладонь уже принимала яблоко, рука продолжала вместе с ним падать, будто она сама стала падающим яблоком, так что яблоку все это наверняка казалось приятным и безопасным путешествием. Вот так он их и ловил, непринужденно и нежно, но в то же время очень четко. Он и Эдди срывали, бросали и ловили яблоки, и смотреть на все это было все равно что смотреть, как кого-то раскачивают на качелях, когда вы как бы видите ощущение от раскачивания и вас это убаюкивает, причем до такой степени, что практически все ваши мысли замирают. Это меня успокаивало.

— Как дела в школе, Мэнни? — спросил Гарри, не отвлекаясь от работы. Он продолжал управляться с яблоками, а мне и самой не очень-то хотелось вступать в беседу, так как думающая часть меня ушла на дно и почти полностью растворилась.

— Все в порядке.

Гарри закинул руки за голову и потянулся, и я увидела волосы у него в подмышках. Они были густые и длинные и из-за пота прилипли к телу. Половина волос была направлена вверх, а половина вниз. А подумала я при этом вот что: Гарри Джейкоб — сильный, и он сумел бы взять и понести кого-нибудь на руках, если бы этот кто-то по какой-либо причине не смог идти самостоятельно.

Гарри не был красивым, но в нем что-то было. Я пыталась подобрать для этого «чего-то» подходящее слово, и когда я мысленно перебирала всякие определения, Гарри посмотрел на меня просто так, без причины. Он почти улыбался, но я не была в этом вполне уверена. А вот в чем я ни капли не сомневалась, так это в том, что он буквально читал мои мысли. Я почувствовала, что краснею и что тоже смотрю на него так, будто и сама могу читать его мысли. Но если Гарри и заметил, как я покраснела, он ничего не сказал, и я ничего не сказала, но мы оба несомненно заметили, что что-то произошло. То, как мы привыкли знать друг друга, только что ускользнуло и сменилось чем-то новым, как одно время года сменяется другим и проскальзывает в него.

Глава четырнадцатая

Я должна была догадаться, что с мамой что-то происходит. Той осенью она неожиданно стала счастливой. Она вела себя как девчонка. Мы даже поехали покупать мне зимнее пальто, далеко, в «Майерс» в Бендиго. Мы купили синее пальто с деревянными пуговицами и петлями из шнурков, что напомнило мне штуковину, на которую наматывают веревочку воздушного змея. Она разрешила мне самой его выбрать. Я видела, что ей не очень нравятся пальто из толстой шерсти, но, по крайней мере, она не заявила во всеуслышание, что оно уродливое. Она пошла в другой отдел и купила себе чулки. В Бендиго я встретила Сьюзи Ньюбаунд. Она вышла покурить во время перерыва. Сьюзи ничего не сказала про мое новое пальто. Она и сама не была большой модницей. Она работала в баре отеля «Альбион». Ее беременность не была сильно заметной, просто Сьюзи выглядела немного толще, чем обычно. Я сказала, что, по-моему, беременным не стоит курить, а она ответила, что пока не может бросить. Она сообщила мне, что в субботу вечером в Каслмейне состоится вечеринка, но мне туда не хотелось. Хотя никаких других планов на субботу у меня не было.

На обратном пути я не стала снимать свое новое шерстяное пальто и всю дорогу сидела в нем в машине. У него был капюшон, но капюшон я не надела. Мы ехали вдоль железной дороги по шоссе Мидлэнд Хайвей, когда нас неожиданно нагнал поезд, да с таким шумом, что даже радио стало не слышно. Мама взглянула на меня с усмешкой:

— Ну что, обгоним его?

— Давай, — согласилась я, а она откинула голову и расхохоталась, как лошадь, которая готова вот-вот понести. Она слегка наклонилась вперед и так газанула, что я вцепилась в сиденье. Ее волосы развевались, и она постоянно снимала руку с руля, чтобы их поправить, но они не слушались. Она была очень возбуждена, она участвовала в гонках, в гонках с поездом. Пожалуй, мне никогда раньше не доводилось видеть ее такой, и зрелище это мне понравилось. Ее глаза смеялись, поезд грохотал, руль вибрировал, а я высовывалась из окна, дикий, сумасшедший напор ветра расплющивал мне лицо, и я тоже хохотала. Когда все это закончилось, когда ей пришлось нажать на тормоза, чтобы свернуть на нужную нам дорогу, она попрощалась с поездом громкими гудками и посмотрела на меня, и в ее глазах светилось спокойное и убедительное торжество.

— Мы выиграли, — сказала она.

Я кивнула, потому что на мгновение мне показалось, что мы действительно выиграли. Не эту гонку, а что-то другое. Мы победили то вязкое расстояние, которое нас разделяло. Мы совершили большой прыжок и приземлились рука об руку. На какое-то мгновение мы в этой жизни были вместе, заодно; несколько каких-то безумных и диких минут мы смеялись в унисон, и мне захотелось, чтобы это всегда было так.

Я не знала, что она замышляет.

* * *

Я шла домой по дороге. Теперь, когда мы уже перешли на зимнее время, если я задерживалась в школе или куда-нибудь заходила после уроков, воздух становился каким-то таинственным и шуршащим, делалось темно и холодно. Мне нравилось это ощущение: земля готовилась к переменам, листья трепетали и перешептывались, мягкие золотистые полосы света, льющегося из окон, словно бы подавали вам знаки, говоря: «зайдите, зайдите, погрейтесь». Повсюду был разлит запах влажный запах земли и жизни, утоптанных листьев, пара, поднимающегося над тарелкой горячего супа, животных и росы, планов, которые строила жизнь, беспокойной наползающей темноты, наполняющей воздух смутными надеждами. Этот запах приходил каждый год, и воспоминания об этом хранил нос; вы словно что-то смутно припоминали, не какое-то определенное событие, а скорее время, то чувство времени, которое уходит и возвращается, уходит и возвращается. Память у носов более мягкая, вместительная, туманная. Они похожи на животных.

Гарри Джейкоб и его пес Блу шли по той же дороге мне навстречу. Он и Блу. Я никогда не ветре-чала Гарри одного, только с Эдди. Я даже не была уверена, что мне хотелось повстречаться с Гарри один на один, но временами я все-таки пыталась себе представить, что же будет, если это произойдет. В ту самую минуту, когда я поняла, что это он, у меня случился сильный приступ смешинок. (Смешинками мы с Люси называли то противное чувство, которое возникает, когда рядом оказываются мальчишки, особенно если они пытаются тебя обнять или взять за руку. От этого по телу начинали бегать мурашки.) Мое воображение рисовало совсем другие картины. Я постаралась идти ровно, не хромая.

— Привет, — поздоровался Гарри.

— Привет, — ответила я. — Куда ты идешь?

Он склонил голову набок и, прищурившись, посмотрел на солнце, которое садилось за железнодорожный мост позади меня. Он держал руки в карманах и стоял, слегка раскачиваясь.

— В тоннель. Хочешь пойти?

— А зачем тебе в тоннель?

— Увидишь.

Мне показалось, его не особенно волновало, пойду я с ним или нет. Поэтому я пошла. Мы направились к мосту, он и я, и было забавно идти куда-то вдвоем с Гарри, как будто это я с ним дружила, а не Эдди.

— А где Эдди? — спросила я.

— Футбик, — отозвался Гарри.

Все вокруг так и сияло, все выглядело подлинным. Небо, земля, лужицы тающего солнца на выгонах. Деревья отбрасывали длинные горделивые тени, а высокие травы благодарно мерцали, словно наслаждаясь окружавшим их великолепием. Над нами пролетела стая попугаев, и я расслышала свист, с которым их крылья рассекали воздух. Воздух был наполнен вздохами, будто он оседал и укладывался, как простыня, брошенная поверх отдыхающей земли.

Гарри провел меня по Блэкджек-роуд, а потом по тропинке вдоль железнодорожных путей. Мы спустились и зашли под мост, и там Гарри прислонился к стене. Это был узкий тоннель, по обеим сторонам шли смыкавшиеся наверху кирпичные стены, а внизу, ровно посередине, поблескивала тоненькая полоска влаги. Внутри тоннеля было прохладно и гулко.

— Это все, что ты хотел мне показать, Гарри? — удивилась я и прислонилась к противоположной стене. — Я же много раз здесь бывала.

Гарри взглянул на часы.

— Это надо не видеть, Мэнни. Это надо чувствовать. Подожди, ладно? Еще несколько минут.

В любом случае меня не очень-то и волновало, что он имел в виду. У меня больше не было смешинок. Со мной происходило уже что-то другое.

— Эдди гуляет с Элисон Поррит, — выдала я новость.

— Знаю.

— Втрескался по уши. — Зачем я это сказала? Эдди никогда ни в кого по уши не влюблялся. Ему просто нравилась Элисон, потому что она была хорошенькой.

Гарри мне не ответил. Он смотрел на потолок и водил пальцем по дорожкам, которые оставляли сбегавшие вниз капли.

— Он тебе рассказал?

— Рассказал мне что? — Гарри присел на корточки, прядь волос упала ему на один глаз, и он сдул ее в сторону.

— Он тебе рассказал про Элисон?

— Ага. Рассказал. — Гарри ухмыльнулся, и я не знала, что означает эта ухмылка, но она явно что-то означала.

— А тебе что известно, Гарри? — спросила я, скользнув спиной вниз по стене, так, чтобы наши глаза оказались на одном уровне.

Он поднял брови с таким видом, будто собирался мне что-то сказать, но тут его внимание отвлекло нечто другое.

— Эй! Слышишь? — Он резко откинул голову.

Это был свисток паровоза.

— Это товарный. — Гарри встал, и я тоже.

Рельсы дрожали от приближавшегося грохота. Он становился все громче и громче, и нараставший рев будоражил меня; в жилах закипала кровь от чувства, что на нас надвигается какая-то страшная, яростная, сумасшедшая опасность. Но внизу, подо всем этим, не было ни звука, в тоннеле не было никакого всхлипа, ни малейшего шевеления, и казалось, что Гарри и я куда-то надежно упакованы и запечатаны, как два тайных послания, лежащие бок о бок в одном конверте. Гарри смотрел на потолок, когда поезд проезжал над нами. Он смеялся, но его смех заглушал шум поезда. Я тоже смеялась. Звук был настолько громкий, что становилось смешно. А потом, столь же стремительно, как он налетел, грохот начал удаляться и таять. Мы стояли и слушали, как, бывает, смотришь кому-нибудь вслед. Мы смотрели вслед звуку нашими ушами.

— Ну, понравилось? — спросил Гарри, когда звук растворился вдали.

— Угу.

Мы выглянули из тоннеля и снова увидели пастбища и деревья, такие же тихие и спокойные, как обычно. Коровы склоняли головы к траве и задумчиво ее жевали, так же, как они это делали всегда. Деревья, черные, высокие, сдержанные, нимало не беспокоились оттого, что, наслаиваясь один на другой, на них падают и падают дни. И одно то, что я все это вот так увидела, как-то странно на меня подействовало. Во-первых, кругом царила непривычная тишина, как будто раньше я никогда не слышала тишины или же не слушала ее. На мгновение огромное бесконечное пространство вошло в мое сознание, но и не только в сознание, а во все мое существо, и в это восхитительное и поразительное спокойствие хлынула правда деревьев, неба, коров, всего мира, весь его таинственный смысл. Но мне не удалось его там удержать, потому что, едва я его распознала, мое сознание принялось радостно скакать от восторга и затаптывать все вокруг. Я дико смотрела на все во все глаза, не понимая, что же такое таится в этом мире и лежит прямо у наших ног так тихо и прекрасно, что человек не может это ни вместить, ни удержать. Во мне родилось сияние, и я хотела рассказать об этом, но не находила слов. Я чувствовала, что и сама могла бы стать деревом, и хотя это было одним из самых прекрасных переживаний моей жизни, я заставила себя опустить взгляд на собственные башмаки, чтобы перестать излучать эту счастливую древесность на тот случай, если я выглядела странновато, иначе Гарри мог подумать, что я сумасшедшая, а вовсе не дерево.

А вот что я знала наверняка, так это то, что я пережила мгновение чистейшего счастья. День прошел, звуки и движения затихли, и прощальный поток света был похож на занавес, который опускается в конце представления. Я подумала, что следовало бы, наверное, захлопать в ладоши и закричать «бис!», но сдержалась и вместо этого задалась вопросом: а что же послужило причиной такого счастья? Я не могла понять, был ли причиной счастья Гарри, или шум поезда, или же я сама по себе. Словом, я никак не выказала своего счастья. Я даже не смотрела на Гарри. Он проводил меня до дома, и я опрометью бросилась внутрь, чтобы ни в коем случае не понуждать Гарри прощаться со мной как-нибудь многозначительно.

* * *

Оказавшись внутри, я услышала музыку, доносившуюся из гостиной. Я услышала мамин смех. Весь остальной дом был погружен в темноту. Я вошла, но она этого не заметила. Она была там с Трэвисом Хьюстоном. Они стояли друг против друга, и он держал руку на ее талии. Она смеялась, запрокинув голову. Она всегда так делала, когда смеялась, а ее волосы при этом струились по спине, как черная патока, губы ее были накрашены, в ушах были кольца, а одета она была в красную юбку клеш. Пластинка продолжала крутиться. Трэвис был в рабочей одежде, с перепачканными руками. Он почувствовал мое присутствие. Его рука упала с талии моей матери, он вытер губы.

— Смотри-ка, это Манон. — Он взял мою маму за плечи и развернул ко мне.

Она улыбнулась.

— Привет, дорогая. Видишь, я пытаюсь научить Трэвиса танцевать, но он безнадежен. — Потом она улыбнулась Трэвису. Она никогда не называла меня «дорогая». Думаю, она оговорилась. — ТЫ ведь и вправду безнадежен, ты сам-то это знаешь? — По тому, как она захихикала после этих слов, было понятно, что ничего плохого она не имела в виду, она сказала это совсем не так, как говорила подобные вещи мне.

Он рассмеялся и плюхнулся на наш диван, будто он находился в своей собственной гостиной, будто он здесь жил. Его грязные руки покоились на спинке нашего нового дивана.

— А Эдди еще нет дома? — спросила я у мамы.

— Эдди? Нет, он на футбольной тренировке.

— А где папа?

Она нахмурилась и топнула ногой. На ней были туфли на высоких каблуках. Она пробурчала, что я прекрасно знаю, где мой отец. Он все еще на работе. Она перебирала стопку журналов и делала вид, что укладывает их более аккуратно, как будто она была исправной домохозяйкой. Затем она обернулась и снова улыбнулась Трэвису.

— Ты поздно приходишь домой, Манон, — сказал он, и мне не понравилось, как он при этом повел бровями.

Я ответила невразумительным «м-м-м», а потом пошла и зажгла везде свет. Чего мне по-настоящему хотелось, так это пойти и подумать о Гарри, но меня раздражал Трэвис, и я так и не смогла расслабиться до тех пор, пока он не покинул наш дом.

Глава пятнадцатая

Айви взяла меня за руку, она держала мою ладонь в своих ладонях. Ее лицо было очень печальным. Я знала, о чем она думает, и не хотела говорить об этом. Были другие вещи, о которых мне хотелось поговорить.

— Айви? — позвала я ее. — Что с мамой не так?

— Почему она сбежала, ты имеешь в виду?

— Нет. Я имею в виду — она что, сумасшедшая? — После того как моя мама сбежала с Трэвисом Хьюстоном, она уже никогда не была прежней. Она звонила из Мельбурна, где жила с Трэвисом. Эдди не хотел с ней говорить. Это сильно портило ему настроение.

— Сумасшедшая? Нет. Не сумасшедшая. Она не совсем здорова. Она неуравновешенная. Манон, я должна тебе сказать, что я никогда особенно не нравилась твоей маме. У нас, у нее и у меня, отношения так и не сложились. Я не знаю, чья в том вина, но не думаю, что только ее. Ты учти, есть немало вещей, в которых я ее виню, но только не в этом. — Она помолчала, словно давая мне время осмыслить это откровение, хотя я и так уже это знала. — Твой отец — очень хороший человек, — продолжила она. — И всегда таким был. Но он человек без претензий, в нем нет честолюбия. Так было угодно Богу, что он полюбил твою маму. Знаешь, женитьба на ней была самым честолюбивым поступком его жизни.

— Почему? Что в этом честолюбивого?

Айви подняла глаза к потолку и задумалась, подбирая слова, чтобы пояснить свою мысль.

— Понимаешь, это как если бы собака женилась на кошке. Всем было понятно, что они очень разные. И это не всегда плохо. Но в их случае это было плохо. Видишь ли, твой отец — мягкий, любящий человек. А твоя мама — она такая сложная.

— А как они познакомились? — Конечно, я уже не раз слышала рассказы о том, как они познакомились, от них самих, но я хотела услышать все это еще раз, в новом изложении.

— В то время, когда они повстречались, он учился на ветеринарного врача. У него был друг, парень по имени Сэм Уилер. Сэм работал театральным агентом. Он ездил на огромном автомобиле, и у него был, как бы это выразиться, огромный смех: он так хохотал, что слышно было за целую милю. Не знаю, что он нашел в твоем отце. Нед всегда был очень тихим, но они с Сэмом отлично ладили. Во всяком случае, именно по вине Сэма Нед познакомился с твоей матерью. Сэм пригласил его на вечеринку, это было как-то связано с той театральной компанией — с французской. И там была твоя мама. Не прошло и двух недель, как состоялась их помолвка. — Айви кивком указала на фотографию на книжной полке. — Нед был очень счастлив, я его таким никогда и не видела. И она поначалу тоже была счастлива.

Я посмотрела на фотографию. Я вспомнила, каким бывал мой папа, как он любил подбрасывать в воздух какой-нибудь фрукт, а потом ловить его с легким хлопком, с таким видом, будто он радуется всему вокруг — синему небу, овощам с рынка, уложенным в большую корзину на столе, яйцам, шипящим на сковороде, субботе. И мама — она тоже бывала счастливой, когда поблизости были еще какие-нибудь люди, кроме нас. Она хихикала, подавала молоко в бледно-зеленом кувшинчике и масло, аккуратно выложенное на маленькое стеклянное блюдечко. И она повсюду расставляла вазы со свежими цветами, даже в ванной комнате.

— Я даже и не знаю, в чем там было дело, почему у меня были нехорошие пред чувствия, — проговорила Айви задумчиво, а потом вдруг, хлопнув в ладоши, вздернула голову, словно ей удалось что-то поймать в самом воздухе и придать этому форму. — Честно говоря, я думаю, ей нужен был шанс оставить что-то позади, во Франции, и начать все сначала здесь. У нас тогда водились деньги, Бенджамин процветал, и она понимала, что Нед… Ну… Послушай, любовь моя, я не говорю, что она охотилась за деньгами, вовсе нет, она от Неда ждала чего-то другого. Может быть, все из-за того, что он так сильно любил ее и ее покорила его преданность. Эта разновидность любви может показаться такой надежной и безопасной.

Я никогда не думала о своем отце как о «хорошем человеке», потому что он не был человеком блестящим; он никогда не совершал ничего выдающегося или просто заметного. Ничего такого, чем можно было бы похвастаться в школе. Вот быть актрисой — это совсем другое дело. Это как раз из разряда чего-то необыкновенного.

— Но это не было тем, чего требовала природа твоей матери, — сказала Айви, кивая и словно бы соглашаясь сама с собой. — Твоя мама была настоящей королевой драмы. Она любила создавать вокруг себя драматическую обстановку. Она в этой жизни любила все самое превосходное. Она была честолюбива, ей нужен был блистательный успех. Ты бы видела, какие она себе покупала наряды. А он никогда даже и не выказывал никакого недовольства. Она расхаживала по городу, разодетая в пух и прах. И это было неуместно. В провинциальном городке, во всяком случае. Она привлекала всеобщее внимание, люди ее обсуждали… Манон, есть кое-что, что тебе следует знать.

Айви наклонилась вперед, и я увидела, как у нее на шее свисает кожа. То, что она сказала, вызвало во мне очень тяжелое чувство, и я помню, что уставилась в пол, когда она это говорила, и думала, что этот пол — самый безобразный из всех, что я видела, а еще — почему старые умирающие люди должны мириться с тем, что полы безобразные. Разве человек не заслуживает того, чтобы иметь перед глазами что-нибудь прекрасное, когда он прожил уже целую жизнь, смирился со всеми тяжелыми глыбами, которые жизнь на него взвалила, и все-таки дошел до самого конца? Этот пол меня сильно разозлил.

— Так она все-таки ненормальная, разве нет? — Я постучала ногой по ножке кресла Айви.

— Нет-нет. Не бери это в голову. Конечно, она совершенно не собиралась жить в деревне. Выходя замуж за Неда, она считала, что они будут жить здесь, в Мельбурне, но потом он согласился занять вакантное место в Каслмейне. Он мечтал о тихой и спокойной жизни и надеялся, что ей это тоже понравится. Но она все это просто возненавидела. Она всегда говорила, что живет неправильно. Помнишь? Неду надо было привезти ее обратно в Мельбурн, но он не сделал этого. Может, он к тому времени уже понял, что она никогда не будет счастлива, где бы ни находилась.

— Айви, как ты думаешь, она когда-нибудь вернется? — Я уперлась взглядом в безобразный пол, и мой вопрос высыпался из меня, как сухие крошки.

— Ой, дорогая моя, ты что, расстраиваешься? Не поддавайся этому чувству. Она вполне может и вернуться. Не думай о ней плохо. Она всегда была очень обаятельной женщиной, всегда, когда она этого хотела. И кое в чем она была права. Она действительно жила неправильно. Я думаю, когда люди увязают в жизненных ситуациях, которые им совсем не по душе, они не могут быть счастливы. Вот и все.

Я повернулась и посмотрела в окно. В него ничего не было видно, лишь узкие полосы света проникали между рейками жалюзи. Я на секунду закрыла глаза и позволила солнечным лучам скользить по моему лицу, как в те часы, когда я лежала под яблонями.

Есть старый черно-белый снимок моей мамы, который приклеен на первой странице семейного альбома, и каждый раз, когда кто-нибудь листает альбом, он обнаруживает, что это самая большая и самая запоминающаяся фотография. Это настоящее, профессиональное фото, сделанное французским фотографом у нее на родине. Она сидит в лодке, прямо на носу, в белом бикини, скрестив ноги, изящные пальчики ног упираются в дно и помогают ей удерживать равновесие, одна рука небрежно закинута вверх, чтобы придерживать летнюю шляпу. Лодку окружают мужчины, руками они все держатся за борта и улыбаются как идиоты. Их глаза, как напряженное многоточие, устремлены прямо на нее, и у них такой вид, будто они собираются оттолкнуть лодку навстречу волнам, а в лодке будет только моя мама, одна, как резная фигура на носу корабля. Конечно, моя мама смеется. Столько мужчин. Она всегда смеялась в присутствии мужчин. Разумеется, кадр поставили заранее, это было очевидно. Но она и в самом деле была такой. Она любила получать много внимания.

Я снова повернулась лицом к Айви. Я сказала ей, что ни за что на свете не увязну в такой ситуации, которая мне не по душе, и Айви сказала, что она это знает, и я горько-прегорько вздохнула. Айви откинула голову на спинку кресла, и закрыла глаза, и слегка приоткрыла рот, чтобы легче дышалось. В тишине, которая на нас снизошла, я осознала, что что-то было сделано, но не сделано и закончено, а сделано и начато, как бывает, когда вы садитесь вязать, и набираете первый ряд петель, и видите, какого размера получится свитер, когда он будет полностью готов. У меня не было цельной картины того, что должно получиться в итоге, но я чувствовала, что до тех пор, пока эта вещь не будет связана полностью, значительная часть моего существа будет неизбежно мерзнуть.

Глава шестнадцатая

После тоннеля я перестала ходить в сад, потому что не хотела, чтобы Гарри подумал, что я хожу туда повидаться с ним. С тех пор как я начала испытывать какие-то чувства по отношению к Гарри Джейкобу, я уже не была уверена, что смогу держаться нормально и естественно. Даже Эдди мог что-нибудь заметить, и тогда бы он замучил меня до смерти. Я больше не могла контролировать свои чувства и теперь никогда не знала, как себя поведу под их воздействием. Как будто раньше мои чувства к Гарри были простенькой расцветки, а теперь потемнели, стали более красными, а еще — более яркими, и, что бы я ни сказала или ни сделала, это могло получиться ярко-красным. Я попробовала проверить это в школе на Люси.

— Слушай, а что ты думаешь о Гарри Джейкобе? — Я выпалила это в ярко-красных тонах; было очень непросто задать этот вопрос.

— Гарри Джейкоб? — Казалось, Люси ничего не заметила. В некоторых вопросах она весьма толстокожа.

— Ну, знаешь, он друг Эдди.

— Такой кудрявый?

— Ага, он.

Она кивнула и задумалась.

— Я никогда в жизни с ним не общалась. Он ведь стеснительный, да? — изрекла она. — А что? Он тебе нравится?

— Нет. Просто он не такой, как все. Он не придурок. Он хороший.

Она кивнула.

— А кстати, чем он занимается? Просто собирает яблоки?

— Ага.

— Слушай, а Эдди все еще гуляет с Элисон?

— Думаю, да. С ним никогда не поймешь.

— А ты в пятницу идешь на «Звездные войны»? А Эдди пойдет?

— Может быть. Ага.

* * *

Показ «Звездных войн» был для Каслмейна большим событием, и именно тогда я снова увидела Гарри. В итоге все получилось так, будто у нас было почти настоящее свидание, и вышло это как-то случайно. Гарри собирался ехать на пикапе своего брата. Он брал с собой Эдди. Эдди сказал, что я могу втиснуться на переднее сиденье между ними. Но потом Элисон Поррит тоже захотела ехать. Поэтому Эдди решил, что он поедет вместе с ней на автобусе, а с Гарри, таким образом, выпадало ехать мне одной.

— Ты не против, Мэнни? — спросил Эдди. — Гарри сказал, что он все равно заберет и отвезет тебя.

— Я не возражаю, — произнесла я со вздохом, будто бы просто делала им одолжение. — Ладно, поеду с Гарри.

Вот как все вышло. Почти что настоящее свидание. Я позволила себе поверить, что все так и есть, и позаботилась о том, чтобы хорошо выглядеть. Я вымыла волосы и даже высушила их феном, потом немного подкрасила губы маминой помадой, поцеловала маленькую салфетку и выбросила ее в мусорное ведерко в ванной. В ванной всегда были раскиданы кусочки гигиенических салфеток со следами маминых поцелуев. Я не знала, почему так нужно делать, но все равно так сделала, потому что мама несравненно лучше меня разбиралась в искусстве ухода за собой. Если и было что-то, чему мама уделяла много внимания, так это тому, чтобы хорошо выглядеть. Она нечасто подметала полы, но она всегда хорошо выглядела.

Когда Гарри приехал, я все еще была в ванной. Поэтому мне пришлось пройти на кухню, где мама и Гарри стояли и грелись у плиты. Я не большой мастер по части эффектного появления.

— Ну, Манон, во что это ты вырядилась! — закричала мама, в отчаянии закатывая глаза. — Ты выглядишь как сирота. Это что, нижнее белье?

Я нахмурилась и посмотрела на Гарри, на котором была куртка, а потом снова на маму. Я постаралась придать голосу твердость.

— Нет, это джемпер, — сказала я. Это был тоненький кремовый джемпер в маленькую дырочку.

— Манон, это корсаж. А где ты его взяла? В магазине белья или на распродаже?

Мама захихикала, как будто это было шуткой, которая должна позабавить Гарри. Но Гарри смотрел в пол. Я приложила тыльную сторону руки к губам и попыталась стереть помаду. Неожиданно я почувствовала, как это было глупо с моей стороны: пытаться выглядеть хорошо. Я хотела уничтожить все вещественные доказательства этой попытки.

— Поедем, Гарри? — Мои щеки пылали, горели, хотелось поскорее убраться с кухни.

— Гарри будет стыдно тебя сопровождать. — Мама отбросила назад волосы. Она повернулась к Гарри и расхохоталась. — Хорошо хоть, она не в стеганом чехле для чайника, да, Гарри? — Хотя Гарри ей и не нравился, она все равно могла себя с ним вести как девчонка, потому что он был почти мужчиной.

— Я считаю, что Мэнни выглядит хорошо в любой одежде, — сказал Гарри.

Он был таким мягким, беззащитным и настоящим, что мне захотелось взять его за руку и уже не отпускать. Но я никогда не смогу этого сделать, особенно на глазах у моей мамы. Больше мне не хотелось говорить ни слова. Больше я не хотела подставляться, я знала: что бы я ни сделала, она тут же это затопчет, как молодой побег, который пробился из земли на свет там, где ему расти не положено. Я взглянула на Гарри в некотором нетерпении.

— Пойдем, — сказала я, и, когда дверь за нами закрылась и мы спустились с крыльца и направились к машине, Гарри коснулся ладонью моей спины. Я не смотрела на него, и он на меня не смотрел.

Вокруг нас в угасающем свете дня кружили с гомоном птицы. Тоненькие деревца склонялись над ручьем и подрагивали от холода, небо сияло темно-сиреневым цветом. Перед тем как сесть в машину, мы оказались так близко друг к другу, что я почувствовала темный теплый запах, исходивший от его шеи, и я подумала тогда, а вдруг я даже однажды выйду замуж за Гарри Джейкоба и мне уже никогда не надо будет стараться выглядеть хорошо.

Глава семнадцатая

Он не позвонил мне после того свидания, когда мы ходили в кино. Он просто пришел и забрал меня. Он посвистел у меня под окном. Я его услышала. И поняла, что это он. Сразу поняла. Я внутренне так и подскочила. Я высунулась из окна. Он стоял под нашим старым деревом мелалеука, уже темнело.

— Гарри? — прошептала я.

— Ага. — Он так и продолжал стоять под деревом, что-то выстругивая карманным ножичком.

— Что ты делаешь?

— Жду.

— Чего?

Последовало молчание, а потом он шагнул вперед и протянул мне то, что он выстругивал. Это была забавного вида птица, вырезанная из дерева; крылья она прижимала к своему туловищу, вместо глаз были дырочки. Я держала ее на ладони. Я не знала, что и подумать. Я не была уверена, что она мне нравится.

— Ты сделал птицу?

Он кивнул.

— Хочешь прокатиться, Мэнни? — Он держал руки в карманах и в упор смотрел на меня.

— А куда? — Я поставила птицу на подоконник, так как не вполне понимала, дарит он ее мне или нет.

— Не знаю. Может, к реке?

— О’кей. Подожди. Я выйду через заднюю дверь.

Как будто имело значение, куда мы поедем. Но положено спросить. Нельзя сразу безоговорочно соглашаться. Итак, я просто пошла. У меня был порыв найти Эдди и рассказать, что я собираюсь сделать, но я не стала его искать. Я просто пошла.

* * *

Воуган-Спрингз — это река, которую питают подводные ключи. Там есть старые насосы с краниками, и раньше там можно было набрать ключевой воды, но теперь уже нельзя. Поэтому это не просто старая обыкновенная река. Это особенное место, где во время золотой лихорадки люди устраивали пикники. Раньше там для детей пускали маленький поезд, но теперь остались только рельсы. Там есть спуск и тропинка вдоль русла.

Мы шли по берегу. Я понимала, что у нас нет никаких особых причин для того, чтобы идти; мы шли не куда-то, а просто шли. То, что мы шли, было своего рода оправданием. Если бы мы перестали идти, тогда не осталось бы ничего, только я и он. Только я и он, и никакого действия, никакой причины, никакого наполнителя. Поэтому мы просто шли вперед, мы шли рядом, так, чтобы расстояние между нами могло исподтишка, как бы само по себе, сократиться, если вы понимаете, что я имею в виду.

На другой стороне вздымался крутой берег, покрытый зубастыми деревьями, которые, казалось, тянулись к зияющему небу. На нашей стороне была широкая равнина и ряды давным-давно посаженных вязов. Деревья слегка покачивались, был слышен шепот листьев и шум реки. Я замерзла. Гарри отдал мне свою куртку. Я сказала, что не надо, но он все равно отдал. Куртка сохраняла его запах.

Идти наедине с Гарри Джейкобом — это самое замечательное занятие из всех возможных, и я бы ни за что не поверила, что хотя бы одна-единственная рыбешка в целом океане может быть в этот момент так же счастлива, как я. Ничто и никогда впредь не будет иметь значения. И, если даже мне никогда так и не удастся совершить что-нибудь выдающееся, например поступить в театральную труппу, меня это ничуть не расстроит.

Гарри объяснял мне, как они заново высаживают по берегам реки камедные деревья, которые когда-то раньше здесь росли. Он показывал на саженцы, прикрытые картонными коробками из-под молока. Я смотрела, но плохо понимала, что он говорит, потому что была погружена в размышления о том, как же это странно, что ничто другое не имеет значения, ничто другое, кроме нашей прогулки по берегу темной реки. Я до сих пор словно бы вижу, как деревья протягивают в ночь ветви и источают аромат, плывущий по воздуху мягкими невидимыми облаками. Как будто любовь все увеличила, сделала все формы более четкими, а шепот листьев более настойчивым, усилила тихую без-людность тропы, высвободила темноту и предложила ее только нам одним.

— Это странно, — вырвалось у меня помимо моей воли.

— Что странно? — Гарри наклонился, поднял с земли лист, скомкал его в руке.

Я не ответила. Я не хотела проверять, как прозвучит эта мысль, если произнести ее вслух, потому что мое сознание не было настроено на странности. И я не хотела его так настраивать. Я просто хотела пребывать в этой странности, поскольку от этого все становилось большим и громким, но одновременно и тихим. Я не знала способа сказать все это так, чтобы слова не показались слишком сентиментальными или просто неправильными. Гарри взял меня за руку. Он смотрел прямо перед собой, и он начал тихонько напевать. Спустя какое-то время он поднес мою руку к своему лицу и посмотрел на нее.

— Мэнни, у тебя лапки маленькой мартышки. — Он держал мою руку так, будто это какой-то диковинный предмет. Например, осколок старинного фарфора, который вынесло на берег с затонувшего корабля. Мои руки всегда были покрыты множеством морщинок. Если верить Эдди, это свидетельство того, что у меня старая душа.

* * *

Лучше всего я помню, как над нами дугой выгибалось небо, словно мы были под ним единственными живыми существами. Мы лежали на спине и следили за тем, как появляются звезды. Невозможно уловить тот момент, когда звезда проталкивает свои слабые лучики сквозь темноту. Она уже просто есть, и все. У меня было такое чувство, что все принадлежит мне. Но не так, как если бы я была собственницей всего этого, а так, что я была во всем этом как равная часть, еще одна стихия; я и качающиеся деревья, порыв ветра, мириады маленьких звездочек, вскрик птицы, пролетающей надо мной, его рука, сплетенная с моей, Гарри Джейкоб. Я могла бы лежать так очень и очень долго, оставаясь простой частицей, входящей в состав этого мира, но он повернулся на бок, чтобы видеть мое лицо.

Я чувствовала, что он на меня смотрит.

Он произнес мое имя. Произнес его так, словно это был вопрос. Но он ни о чем не спрашивал, а просто смотрел прямо на меня, и он был совсем близко. Я чувствовала его дыхание или свое имя в маленьком темном пространстве, разделявшем нас. Я чувствовала и кое-что другое, что, как тепло, исходило от его тела, но это было не совсем тепло, потому что оно проникало в меня и гудело, как миллион пчел, летящих сквозь мои поры.

И именно в это мгновение я поняла, как Гарри никогда не нужно силиться понять, чего же хочет от него жизнь. А я-то все время этим занималась. Гарри не вглядывался в окружающий мир, он просто позволял всему, что видел, проваливаться в его глаза. И теперь я находилась достаточно близко, чтобы тоже научиться это делать. Я повернулась к нему, но мне хотелось быть еще ближе. Мир вокруг меня был спокоен; впервые он не ждал от меня никаких ответов. Я почти физически ощутила вес его век, когда они упали и закрыли его глаза. Я сказала: «Гарри, а ты не хочешь поцеловать меня прямо сейчас?» Потому что, если бы он меня не поцеловал, думаю, я бы сошла с ума. Я услышала, как он засмеялся, а потом, потом все получилось очень просто, его рот соединился с моим, и мы стали целоваться, да, мы определенно стали целоваться.

А позже я думала: вот оно, вот она любовь. Любовь была тайным предназначением жизни. Она завладела мною самым прекрасным способом из всех возможных. Я вдыхала разлитые в воздухе ароматы, я чувствовала, как Гарри обнимает меня. Я чувствовала его вкус.

Я думала, теперь уже никогда не случится ничего плохого.

* * *

На другой день пропала мама.

Глава восемнадцатая

— Манон, любовь моя, ты думаешь об Эдди?

Ну, вот оно. Айви сказала это. Я знала, что она это скажет.

Иногда, только иногда, дома кто-нибудь мог упомянуть Эдди, но не так, не прямо, скорее мимоходом, например: когда Эдди сделал то-то и то-то, или — вот это Эдди больше всего любил, или — а вон старый приятель Эдди. Никто не говорил прямо о том, что произошло. Но Айви была другой. Мама всегда говорила, что Айви чрезмерно эмоциональна.

Я уставилась в пол. Я вспомнила, как мы с Эдди однажды, когда были совсем маленькими, сидели в папином «хольдене». Эдди устроился на месте водителя. Он снял машину с ручного тормоза, мы покатили вниз по холму и с треском врезались в гараж. Все время, пока мы ехали, он издавал такой звук: «брум-брум-брум». Он был на седьмом небе от счастья. Он ни о чем не беспокоился.

Я видела его в последний раз у себя в комнате, он зашел ко мне, плюхнулся на мою кровать и начал приставать ко мне с вопросами.

— Ну, и что там у вас с Гарри происходит?

Я читала. Я держала книгу у самого лица и иногда поверх нее выглядывала.

— Ниче. А что?

— А то, что на «Звездных войнах» было похоже, что что-то такое есть. — Эдди подозрительно улыбнулся.

— Это Гарри сказал?

— Я еще не говорил с ним. Подумал, лучше у тебя сначала спрошу.

— Ничего не было. — Я соврала. Но, в конце концов, мне не дали времени на то, чтобы все улеглось у меня внутри, поэтому я была совершенно не готова делиться секретами. Самое забавное то, что я кое-кому об этом рассказала, но не Эдди и не Люси. — А почему ты решил, что между нами что-то есть?

Эдди поднял глаза к потолку и задумался. Он мне не ответил.

— Я считаю, ты ему нравишься. — Эдди имел довольный, почти торжествующий вид, как будто он знал больше, чем я. Или даже больше, чем Гарри. Он взял вырезанную из дерева птицу, которую оставил Гарри, и стал крутить ее в руке.

— Да? — Я резко поднесла книгу еще ближе к липу на случай, если вдруг начну краснеть.

Но Эдди нельзя было провести. Он отодвинул книгу в сторону и расхохотался.

— Смешная ты, Мэнни. В самом деле смешная, — сказал он, а потом, радостно хихикая, добавил: — Представь, ты и мой приятель Гарри.

— Заткнись, будь любезен, — попросила я, но он не послушался; он получал от этого огромное удовольствие. Ему обязательно нужно было перечислить все великие достоинства Гарри Джейкоба, как будто он меня инструктировал. Он даже поведал мне, что Гарри любит и чего Гарри не любит.

— На него Не производит ни малейшего впечатления все это барахло, с которым носятся все девчонки, ну, ты знаешь.

— Какое барахло?

— Ты знаешь, о чем я. Ему не важно, кто хорошенький, а кто нет, кто входит в команду по футбику, а кто нет, у кого водятся денежки, кто крутой. Он даже на вечеринки не ходит. Ты знаешь, что он любит? — Эдди засмеялся, но без издевки. — Деревья. У него есть книги о деревьях.

— Правда?

— Ага. Ему и «Скайхукс» не нравятся, он любит музыку, о которой ты и слышать-то ничего не слышала.

— А он как же о ней узнаёт?

— От брата. Так же, как и ты все узнаёшь.

— Очень остроумно, — сказала я, но меня не раздражало, что он поучает меня, потому что теперь, когда Эдди знал и, похоже, инструктировал меня, получалось, что все серьезно. Но тут зазвонил телефон, и Эдди вскочил, чтобы ответить на звонок. Он просто вскочил с кровати и вышел, ну, вот и все.

* * *

Я не могла ничего сказать Айви. Я продолжала смотреть на пол.

— Ох, все это слишком печально! — воскликнула она. — Моя дорогая, в твоей юной жизни было слишком много печали.

Айви притянула меня к себе. Я закрыла глаза и положила голову на ее костлявое плечо. Она гладила меня по спине, качала меня, в точности так, как если бы я все еще была маленькой девочкой. Я старалась не позволять себе думать об Эдди. Я пыталась задержать дыхание. Так я и сидела, плотно вжимаясь мокрыми глазами в Айви, а Айви ничего не говорила, и я тоже.

Глава девятнадцатая

Папа обнимал меня точно так же. Укачивая.

Из всего, что со мной происходило в жизни, это я помню лучше всего. Было четыре часа утра. Я проснулась оттого, что папа сидел на краю моей кровати. Просто сидел. Поэтому я сразу поняла, что что-то не так: потому что было очень темно, потому что он сидел там во мраке, ссутулясь и неподвижно, потому что он не уходил на работу, не целовал меня со словами «до свидания». Сколько он уже так просидел?

— Папа? — сказала я.

Он взял меня за руку.

— Произошло нечто ужасное. — Голос у него был дрожащий и слабый, как ростки хлопка.

Я села. Я сжалась в кулак. И тогда слова, столь тихо и мучительно выходившие из горла моего отца, пришли ко мне, медленно выплывая из ночи, как сполохи отдаленного взрыва.

— Эдди погиб.

Я не заплакала, я сломалась: сложилась, как надломленная веточка. Я упала вперед. Я услышала, что кричу. Со всего маху я уткнулась головой в папину грудь. Папа ловил ртом воздух. Я кричала в его фланелевую пижаму.

* * *

Вот каквсе произошло. Двое полицейских постучались в нашу дверь в четыре часа утра. Очевидно, папа их услышал. Он надел халат и прошел через погруженный в темноту дом, чтобы открыть дверь.

Смерть Эдди пришла в дом подобно медленной холодной трещине в стекле.

— Вы отец Эдуарда Кларксона? Мы очень сожалеем, произошел несчастный случай, — сказал один из полицейских, в знак соболезнования снимая фуражку.

А потом папа пришел ко мне, и обнимал меня, и укачивал.

* * *

Мы с папой перешли в их с мамой кровать. Мамы не было. Сбежала с Трэвисом. Мы лежали там и ждали наступления дня. Папины руки вцепились в простыню, лицо было обращено к потолку. Рядом с собой я чувствовала мамин запах, я почти слышала ее резкие короткие вздохи, но ничего не узнавала: ни папу, ни кровать, ни дом, ни тот пустой, пустой час, который мы пролежали без сна. Я даже себя не узнавала. Было не за что ухватиться. Совсем не за что.

Папа поднялся с кровати. Он сказал: «Я пойду на работу». Потом он привалился к платяному шкафу. Его шея вывернулась, головой он прижался к дверце и скользнул вдоль шкафа вниз, как будто у него отказали ноги, как персонаж из кинофильма, которого только что подстрелили, как раз в тот момент, когда он собирался взобраться по стене. Он плакал как ребенок. Я не знала, что делать. Ведь это мне полагалось быть ребенком.

Я сказала, что он не может идти на работу, еще слишком рано. Но в темном доме было нечего делать.

Я боялась дневного света, хотя и ждала его. На рассвете начнут происходить обычные вещи: зазвучит воробьиный хор и счастливые трели сорок, с рычанием промчится мотоцикл Джона Джейкоба по пути на работу, кто-то пойдет принимать душ, по радио будет говорить все тот же диктор, молоко, звонки в дверь, утренние тосты и списки обязанностей, так, будто все идет своим чередом. Только это было не так. Утренний свет был похож на большую ложь, которую затаил в себе мир, чтобы продолжить свое движение.

* * *

Но он пришел. Свет пришел, как и в любое другое утро, и мы с папой оделись. Мы поехали в Мельбурн. Чтобы сообщить маме. Она вышла к нашей машине. Мы сидели в ней. Она туго запахнула на себе пальто, нахмурилась. Она знала, что что-то случилось, я это видела. Было похоже, что она нас ждала. Мама просунула голову в окно, с той стороны, где сидел папа. Она не говорила, а только пристально вглядывалась в яростное молчание наших лиц. Потом, когда папа это сказал, точно так же, как он сказал это мне, она не закричала, как я. Она просто как-то сдулась, будто из нее ушла жизнь. Медленно опустилась на землю.

Папа вышел из машины и обнял маму. С кончика его носа капали слезы.

— Это все черный лед, — произнес он.

Она уставилась на него, схватила его за руки, а потом начала дышать так, будто задыхалась.

* * *

Зимой помимо черного льда был еще иней. Он убивал настурции и цукини. Он также убивал лимонные деревья, если их не укутывали на ночь. Зимой, когда мы просыпались, на улице все было покрыто инеем. Небеса имели бледно-серый цвет, трава поблескивала, как накрахмаленная простыня, а деревья были голыми и колючими. Когда я выгуливала Му, кеды промокали из-за инея, и надо было снова разводить огонь. Папа поливал лобовое стекло автомобиля горячим чаем, чтобы растопить лед. Зима была такой холодной, что, когда нога касалась пола, казалось, что и он тоже покрыт льдом, но это просто ледяной воздух проникал сквозь щели между половицами. У нас были тапки с овчиной внутри, но все равно… Только на кухне можно было спокойно сидеть, потому что там была дровяная плита, которую мы топили не переставая. К утру вода в трубах замерзала, поэтому надо было не забыть наполнить чайник с вечера. Зимой на дорогах появлялся черный лед.

Его принято называть черным. Я не знаю, действительно ли он черного цвета. Может, и да. Все, что я знаю, это то, что его не видно. Он опасен для жизни, потому что не такой хрустящий, как белый иней; в нем нет зацепки, нет звука, нет предостережения. Он скользкий, он таится в засаде. Невозможно понять, есть он или его нет. Говорят, он образуется в тенистых местах, там, куда не попадает солнце. Там выставлены знаки, предупреждающие вас, что надо ехать медленно, но вы же не всегда делаете то, что велят вам делать знаки.

Эдди вел машину, Гарри сидел на пассажирском месте. Они ехали в Мельбурн. Эдди не надел ремень безопасности. Он был таким беззаботным. Нам сообщили, что смерть наступила мгновенно.

Гарри сказал, что это была его идея — поехать в Мельбурн, но, как я уже говорила, я не возлагала на него ответственности за случившееся.

* * *

Мама поехала домой вместе с нами. Когда мы вернулись, на веранде нас ждали два букета цветов. Один полностью состоял из незабудок и был украшен бледно-голубым бантом. Люди уже знали. Вскоре они начали приходить. Некоторые приносили пироги. Миссис Джейкоб прислала корзину роз из собственного сада. Пришли Бартоломью, Нельсоны, семья Хилл, и друзья Эдди, и игроки из футбольной команды, и тренер… Пришла Люси Брикстон со своей мамой, они принесли тушеное мясо. Забавно, в любое другое время я бы просто ликовала оттого, что люди нанесли нам в дом столько замечательной еды, но вы не ощущаете голода, когда насыщены печалью.

И вот на кухне началась кутерьма из людей, пирогов с разными начинками и бренди, заглушившая страшное молчание дома. Время от времени папа плюхался на диван, а Му запрыгивал ему на колени. Мама то появлялась, то куда-то исчезала, бродя по дому словно призрак. Всем руководила мама Гарри: она говорила с людьми, отвечала на звонки, сама звонила священнику. Она дала мне поручение подбирать вазы для всех букетов, которые приносили в наш дом, и писать открытки с выражением благодарности за проявленную доброту. Иногда я пыталась испытывать только прекрасное чувство благодарности, а не то, другое, страшное чувство.

Я приняла снотворное. Поздно вечером папа сидел на краю моей кровати до тех пор, пока я не заснула. Я не хотела находиться в собственном сознании. Оно напоминало незнакомую, наводящую ужас пустотой комнату. Я перестала его узнавать. Я радовалась тому, что люди заполнили дом: так мы меньше замечали, чего в нем недостает. По крайней мере, пока люди не разошлись. Комнату Эдди, отдельно стоящее бунгало, мы не трогали. Никто не выносил его вещей и не наводил там порядок.

Мама сделалась очень бледной и тихой, и она совсем ничего не ела. Почти все время в ее глазах стояли слезы, и она постоянно смахивала их ладонью. Один раз она положила руку мне на плечо и потом слегка похлопала меня по нему. Я увидела, что она смотрит в пространство.

Бунгало Эдди превратилось во что-то вроде музея. Мы все там побывали, по очереди. Мы заходили туда, один за другим, иногда сталкиваясь друг с другом, отводя взгляд в сторону, словно нас поймали с поличным. Поймали, когда мы просто рассматривали вещи Эдди, его осиротевшие вещи. Нам было нужно через это пройти, постоять там и медленно позволить опустелой кровати, призрачно-ледяной тишине комнаты убедить нас в том, что его не стало. Да, его не стало. Да, его там нет. Да, что-то закончилось навсегда.

Его вельветовый пиджак висел на спинке его стула; поверх него была брошена красная рубаха. Его кровать была незастелена. Эта старая красная рубаха на спинке стула была вещью, которую я никогда раньше не разглядывала, но которую часто видела на Эдди. Это была обычная рубаха, но я все держала и держала ее в руках, прижимала ее к лицу вдыхала ее запах. Она уже не была простой рубахой, она была небрежным прощальным жестом. А потом она стала отсутствием. Эдди ее покинул.

Я застала там маму. Она сидела на кровати Эдди, держа в руках листок бумаги. Ее темные волосы были заплетены в косу, спускавшуюся вдоль спины. Она выглядела как ребенок, которому снился кошмар и которого поэтому разбудили.

— Что это? — спросила я.

Мама взглянула на меня, ее глаза были красными, взгляд отстраненным.

— Не знаю. Какие-то записи Эдди.

Я знала, что было у нее в руках. Я в комнате все осмотрела. Это был листок бумаги, на котором Эдди нацарапал несколько слов. Там был какой-то адрес, потом было написано «Д. Уолтон», а ниже: «Воскресенье. Снаружи ветер… Ее опять кусает ветер». Вот и все, что там говорилось. Это был просто отрывок, знак жизни, последнее слово. Но невозможно было удержаться от поиска разгадки, от поиска причины. Почему это произошло? Пэре делает человека таким неразумным.

— Ты как, мама?

Она не ответила. Она сидела, низко опустив голову. Как будто у нее сломалась шея. Мое сердце сжалось в маленький комочек.

— Я проживаю неправильную жизнь, Манон. Это ошибка. — Она закрыла глаза и обхватила голову руками. — Мне жаль. Мне очень жаль.

* * *

Изменчивость жизни не позволяла принять вечность смерти. Когда от вас отрывают что-то, вы ковыляете следом, оглушенные и терзаемые болью, утрата приводит вас в бездну, где вы парите как вечный странник, желая вернуть отобранное, возможно силясь разглядеть или призвать обратно то, чего вы лишились. Вот самое распространенное причитание: о, дитя мое, вернись ко мне; о, возлюбленный, вернись ко мне; о, мой друг, вернись ко мне; о, Эдди, вернись.

Одинокая бесконечность воспоминаний была отвратительным местом обитания, и я решила переехать.

Глава двадцатая

— Манон, дорогая, а как твой папа? Как он с этим живет? — Айви держала мои руки на своих коленях.

— Не знаю. Он ничего не говорит. — Я шумно вздохнула.

— А вы что, не разговариваете, вы двое? — воскликнула она. — Но вы должны. Ты непременно должна разговаривать со своим отцом. Вы вместе переживаете одно и то же.

Я не могла объяснить это Айви, но папе, похоже, просто было нечего больше сказать. Мы оба изменились. Прежняя жизнь нас покинула, как будто с нас сорвали создававшее уют теплое одеяло, и мы приспосабливались к холоду, каждый по-своему. Мой способ заключался в том, что я хотела, хотела и хотела, чтобы Эдди снова был с нами. Папин способ заключался в том, что он просто махнул рукой на людей вообще. Свои жизненные силы он отдавал теперь только животным. Собака никогда не бросит тебя, это уж точно. Кроме того, папа устал, и по вечерам, вернувшись с работы, он просто бесцельно слонялся по дому. Он замирал в холле, в одной руке держа свою сумку, а другой перебирая письма на столике. Он брал их, рассматривал, заглядывал на оборотную сторону и никогда не распечатывал. Таким он предстал перед моим мысленным взором — пассажиром, транзитным пассажиром. Пассажир. Я чуть было не повторила это слово вслух, сразу, как только оно пришло ко мне, зазвенев внутри и принеся мне глубокое удовлетворение, настолько точным оно оказалось.

Когда папа приходил домой с работы, он как подкошенный падал на наш почти новый диван в гостиной, будто уже никогда не собирался с него вставать. Папа, с постаревшим, бледным лицом, на котором застыло мученическое выражение, смотрелся неуместно на жизнерадостном диване вишневого цвета — как неуместна грязная серая веточка, зацепившаяся за подол роскошного бального платья. Он низко склонялся к Му, а потом снова откидывался назад, полуприкрыв глаза и держа руку — старую усталую лапу — на голове собаки. Время от времени он гладил Му и говорил ему всякие собачьи нежности. И этого уже было более чем достаточно. Папа только и мог, что предаваться этому незатейливому занятию: сидеть и гладить собаку. И ничего больше.

— Да разреши ты Му запрыгнуть на диван, — говорила я.

Теперь, когда мама опять от нас уехала, какое нам было дело до того, что диван мог немного испачкаться? Папа устало кивал. Он улыбался мне, но улыбка его выглядела старой и изношенной, и все, что он говорил, было точно таким же. Он просто открывал рот и выпускал наружу вереницу более или менее уместных фраз, которые ложились друг на друга, да так там и оставались лежать.

— Как прошел день, Мэнни?

— Нормально.

— Как насчет ужина?

— Сейчас. — Я шла к холодильнику и доставала из морозилки коробку рыбных палочек.

— А Му выгуливала? — кричал он с дивана.

Он знал, что я выгуливаю Му каждый день, что мы ходим к саду Нельсонов, а иногда доходим и до дамбы Уэлли. Но он все равно спрашивал, а я все равно говорила «да». Да, Му уже гулял. Папа кивал, но только в силу привычки. А все было так потому, что на работе он целый день занимался больными животными и забывал, как надо спрашивать о том, что происходит с человеком. Он разбирался только в змеиных укусах, в том, как насекомые откладывают яйца овцам под кожу, после чего у них на теле открываются страшные зияющие раны. Он не думал о человеческом сердце, о моем сердце, да если уж на то пошло, и о своем тоже, отныне он об этом не думал. Папино сердце износилось, как старый ковер, а весь привычный свет, все запахи, музыка продолжали двигаться над ним. Он просто позволил этому случиться, позволил дням слоями укладываться поверх него.

А мне даже и не надо было позволять этому случиться со мной. Я должна была просто зачахнуть сама по себе. Вот что я чувствовала. Я ощущала себя букетом диких ирисов, засунутых в банку с водой и забытых на скамейке рядом с тостером и вазой с фруктами. Просто еще одна вещь, которая там примостилась, роняя лепестки и листья.

* * *

Я рассказала Айви о своих планах. О том, что собираюсь в Париж. Она покивала, но ни словом не заикнулась о деньгах. Поэтому мне пришлось спросить самой.

— Айви, Эдди говорил мне, что для нас были отложены деньги. Он говорил, что мы сможем их получить, когда нам исполнится восемнадцать. Те деньги, которые отложил для нас Бенджамин.

— А-а-а, — протянула Айви и нахмурилась. — Я не знаю. Я припоминаю что-то в этом роде. А ты не говорила об этом с папой? Он должен знать.

— Нет. Его я не спрашивала. — Я не хотела признаваться Айви, что уехала, не предупредив папу. Как я могла сказать ему, что уезжаю? Я не могла на это решиться. Не могла решиться оставить его одного, как и не могла ради него остаться. Что подумает обо мне Айви, если узнает, что я предательски покинула своего отца? Она подумает, что я такая же, как мама. Эгоистка. Дезертир. Я глубоко вздохнула.

— Но ведь есть же адвокат, — сказала она. — Он может знать. Мистер Крок. Ты можешь попытаться его найти. Он работает в Сити. Он ведет все дела Бенджамина. Он оплачивает мои здешние счета. Он… — Она махнула рукой, указывая куда-то в угол, а потом закрыла глаза, словно силилась что-то вспомнить.

— Не беспокойся, Айви.

Я видела, что она устала. Некоторое время она сидела с закрытыми глазами. В любом случае я не собиралась разыскивать этого адвоката. У меня были другие планы, более неотложные. По каким-то причинам я не могла думать дальше одного дня. Я не хотела. Это все равно что смотреть в яму дна которой не видно. Перестаешь ориентироваться. Мне приходилось сосредотачивать все свое внимание на небольшом отрезке предстоящего мне пути, я должна была смотреть прямо перед собой, не заглядывая далеко вперед.

— Дорогая, у нас сейчас будет обед. Ты еще придешь ко мне? — спросила Айви. Доносился звон колокольчика.

— Конечно. Я завтра вернусь.

Я от всей души обняла Айви, проявляя при этом осторожность и стараясь не слишком сильно сжимать ее в объятиях, потому что она казалась уязвимой, как бумажный кораблик.

Я и вправду собиралась вернуться на следующий день, и, если бы следующий день пошел так, как я планировала, я бы вернулась. Но он пошел не так. Совершенно не так.

Глава двадцать первая

Следующее место, куда я должна была попасть, находилось на другом конце города.

Теннисон-стрит, 37/3. Сент-Кильда. Д. Уолтон. Воскресенье. Снаружи ветер… Ее опять кусает ветер.

У меня с собой был листок бумаги, тот, на котором Эдди написал несколько слов. Из-за него в моем сознании образовался какой-то сгусток. Листок давал мне пищу для размышлений. Я только изредка позволяла себе напрямую подумать об этом. Кто та девушка на ветру? Я вижу, как случусь в эту дверь, в квартиру номер три. Я вижу, как дверь открывается и там стоит девушка. Д. Уолтон. Ее зовут Деметра или Делия. Она как из сказки. У нее длинные белые волосы, как у Люси, только она красива особой красотой Спящей Красавицы. Нежная, прекрасная и мягкая, как туман. Она сразу понимает, кто я такая. Она обладает этим умением — все понимать. «Манон, — говорит она почти шепотом. — Мы тебя ждали». И она ведет меня внутрь…

Поймите меня правильно. Я знала, что Эдди умер. Но там, за той дверью, жила какая-то часть его. Должно было обнаружиться что-то еще; даже новое знание уже было чем-то. Иногда я случайно видела Эдди, он появлялся на один кратчайший миг. Как будто крошечная его частичка обнаруживалась в ком-то другом. Это могла быть всего лишь прядь черных волос, упавшая на лоб, но я буквально подпрыгивала. А потом я как-то вся опадала.

Я не понимала, могу ли сразу туда отправиться. Я думала и думала об этом, очень долго думала. Внутренне мужалась. Я сильно на это рассчитывала, а теперь, когда все оказалось в пределах досягаемости, начала паниковать. Кроме того, встреча с Айви переполнила меня эмоциями, и мне надо было ненадолго встать на просушку и собраться с мыслями. Я решила, что сначала немного поброжу в том районе, подготовлюсь к встрече.

* * *

У меня ушло около часа на то, чтобы добраться до Сент-Кильды. Это пригородный район, расположенный на побережье. Когда-то он был шикарным, со множеством причудливых зданий с витыми колоннами и застекленными эркерами. Но постепенно он приходил в упадок, туда стекались и открывали там кондитерские лавки иммигранты, а потом, поскольку район стал дешевым, туда потянулись художники. Теперь там много мест, где торгуют телом, там есть жилье для бродяг, не имеющих своего угла, и там стоят огромные, слегка облупившиеся, старые отели белого цвета, с грязными коврами внутри, в этих отелях можно встретить музыкантов панк-групп. В детстве мы иногда ездили туда на каток в Сент-Мориц, но потом каток сгорел дотла, и теперь на его месте собираются построить гостиницу.

Лучшее, что есть в Сент-Кильде, это сумасшедшее лицо в Луна-парке. Рот его открыт, оскален так, что видны зубы, и именно через него вы попадаете в Луна-парк. Глаза широко распахнуты, сверкают яркие разноцветные лампочки. Дикое сооружение, но в то же время старое и шаткое, огороженное хилым деревянным заборчиком русских горок. Оно маячит угрожающе, смотрит хитро, скрипит на ветру в самом центре Сент-Кильды и напоминает местный призрак, подобный воспоминанию о прошлом, которое и не уходит прочь, но и не приближается. Оно похоже на беспокойный уголок сознания, на маленькое безумие, с которым вы уже сжились просто-напросто потому, что оно никуда не исчезает. Вы укрываете его новыми одеяниями, сажаете его в прочную клетку, в свою грудную клетку, но оно там, оно все равно там.

Я отправилась на пляж. Повесила замочек на велосипед, пошла и уселась на пляже. Песок был белым, складчатым, усеянным солнечными бликами и окурками. Рядом со мной на скамейке сидела немецкая пара. В практичных сандалиях и с поясами-кошельками. У немецкой женщины было неудачное лицо. Неудачное потому, что рядом с ним не хотелось бы проснуться. Оно наводило на мысль, что вас тщательно осматривают на предмет выявления признаков неопрятности, что вас, как гвоздями, а так это и выглядело, приколачивают пронзительными взглядами. Я устыдилась таких противных мыслей и по-доброму улыбнулась этой паре. Они отреагировали на мою улыбку неуклюжей неуверенностью.

Честно говоря, я не так уж здорово себя чувствовала. Не так здорово, как должна была. Не так, как планировала себя чувствовать. Вот эти немцы, например. Неважно, плохими были их утренние пробуждения или нет, но эти люди были парой. Почти все вокруг сидели группками или прохаживались по двое. Они были вместе.

Когда вас никто не понимает, приходится идти очень длинным путем к тому, чтобы понять себя. Все время ведешь внутренние диалоги. Основная проблема заключается в том, что некто, с кем я общаюсь в своем сознании, очень противный. Вот что сказал Некто Противный в тот момент: «А бывает так, что ты смотришь на свое отражение в зеркале и думаешь, что ты самое безобразное существо на свете?» Я кивнула и сильно хлопнула по песку ладонью, разгладив все складочки. Безусловно, я не была особенно хорошенькой. Некто Противный всегда напоминал мне о подобных вещах, всегда говорил: «Видишь, ты совершенно безнадежна. А теперь подумай о своем огромном эгоизме». Или: «Боже мой, да ты тот еще фрукт, с гнильцой».

Иногда я представляла себе, что мог бы сказать Некто Хороший, но беда состояла в том, что в это невозможно было поверить, потому что было очевидно, что это всего лишь лживые утешения, потрепывание колена, попытки не допустить дискриминации моей персоны. А если там был еще и Некто Мудрый, что ж, он вел жизнь настоящего затворника. И это приводило к тому, что именно Некто Противный захватывал инициативу в таких разговорах. И это именно Некто Противный был виноват в том, что меня посетили такие противные мысли о немецкой паре. Это была не моя вина..

Я долго смотрела на море. Маленький кораблик полз вдоль горизонта. Я легла на спину и закрыла глаза.

* * *

В день похорон мы с папой навестили Гарри в больнице. Мама не пошла. Я бы предпочла пойти туда одна, но я не могла им этого сказать. Гарри лежал на кровати, накрытый белой простыней. Он лежал за серого цвета ширмой, которая складывалась и раскладывалась, как аккордеон. Из носа и из запястья у него выходили трубочки. Вместо левого глаза — узкая щель, утопавшая в лиловой набрякшей коже. Нижняя челюсть перебинтована. Когда мы вошли, он смотрел в потолок. Потом повернул голову к нам. Но не улыбнулся. Его разрушенное лицо выражало огромную печаль. Мы с папой оделись в строгом соответствии с тем, как положено одеваться на похороны. Папин галстук съехал в сторону. Я была в маминой юбке клеш и в заправленной внутрь рубашке. Никто из нас не выглядел как обычно. Гарри — истерзанный, распластанный, обнаженные мужественные руки пришпилены трубочками; мы — официальные, темные, напряженные. Мы там стояли; он там лежал. Слезы покатились по его лицу. Никогда раньше я его таким не видела. Я никогда не видела, чтобы он был чем-то раздавлен.

— С тобой все нормально, Гарри? — спросил папа.

Гарри кивнул, а я подошла поближе к кровати. Гарри следил за мной взглядом из-под полуприкрытых век. Я взяла его за руку, а папа меня обнял, и у нас у всех тонкими струйками потекли по лицам слезы, и никто не мог ничего сказать сверх того, что говорили эти струящиеся слезы. Мы все испытывали глубокие чувства, но не свои собственные, а чувства друг друга, потому что чью-то боль так непереносимо тяжело принять, даже тяжелее, чем свою личную. Это было так, точно мы трое образовали круг, а внутри круга получился колодец, наполненный печалью, которая ходила волнами и отражалась от нас, как эхо отражается от стен пещеры. Наши сердца сомкнулись в единое целое, как смыкаются израненные руки, пытаясь противостоять неотвратимой гигантской волне. Они приготовили место, куда можно было излиться.

— А что говорят врачи, какие у тебя проблемы, Гарри? — задал вопрос папа.

Гарри немного поерзал, будто ему нужно было отыскать пострадавшие органы внутри себя.

— В основном внутренние травмы. Сломанные ребра, поврежденная селезенка.

— Тебе больно? — спросила я.

— Со мной все в порядке, — сказал он, но я видела, что ему больно.

Я посмотрела на его запястье, на белую кожу.

Было трудно найти в себе другие чувства, которые у меня были по отношению к Гарри, любовные чувства. Это было все равно что пытаться вспомнить мотив, когда вы оглохли. Во времени произошел внезапный разрыв, и было тогда, и было сейчас, и они отстояли друг от друга так мучительно далеко, что я никак не могла их свести. Так или иначе, а я сказала себе, что есть определенное количество чувства, которое можно испытывать зараз, а любовь и горе — это, пожалуй, самые сильные из человеческих чувств, и одновременно они просто не могут вместиться в одно маленькое тело, поэтому любви надо подождать.

Однако больше я ни разу не проведала Гарри во время болезни. Это было слишком тяжело, и печально, и натянуто, и я не могла всего этого вынести. Я не видела его до тех самых пор, пока его не выписали.

Глава двадцать вторая

Вероятно, я незаметно уснула на пляже. А проснулась уже далеко за полдень. Мне приснился плохой сон про раненую птицу. Я металась, держа ее в руках, подбегала к группкам и парам людей на пляже, просила их помочь мне спасти птицу. Но никто не хотел.

Я встала, стряхнула песок со щеки и решила пойти куда-нибудь перекусить.

«Je suis un clapot. Je suis un clapot, — потихонечку напевала я про себя. — Я жаба, я жаба». По-английски это звучало как-то не так. На самом деле не было такого слова — clapot. Просто я в детстве неправильно выговаривала по-французски «жаба», и Эдди это слово подхватил. Мне оно нравилось, мне нравилось ощущать его форму, когда оно выходило изо рта. У нас с Эдди оно превратилось в тайное ругательство, которым мы обменивались с большим энтузиазмом. «T’es un clapot, toi! Это ты clapot, ты!» — шептала я ему на ухо (если чувствовала себя очень по-французски). Или он просто выкрикивал это слово в мой адрес, когда сталкивался со мной в школе или видел, как я иду домой. «Эй, Clapot!»

Теперь оно уже не было таким действенным. Это слово перестало быть эффектным, теперь, когда его слышала я одна. Я вздохнула и попыталась утешиться призыванием Дьедры Катастрофы. Касательно Дьедры Катастрофы существовало такое правило: ее можно было использовать только в критические моменты полной утраты веры в себя и только в чрезвычайных ситуациях, потому что от частого употребления она теряла свою силу. Дьедра была девочкой из нашей школы, у которой все получалось плохо, она не справлялась даже с математикой. А ноги Дьедры были такими белыми, что сквозь кожу просвечивали голубые зигзаги вен. В школе ее называли Дьедрой Катастрофой. Правда, за глаза.

Как только у меня из-за чего-нибудь портилось настроение, я утешала себя: «Но мне же очень повезло, что я — это я, а не Дьедра Катастрофа». Я произносила это очень тихо, чтобы Бог не услышал. Я подозревала, что это чувство не совсем великодушное. И вот я сделала это, но прежнего результата добиться не удалось. В конце концов, я уже засомневалась, а не лучше ли мне все-таки было бы быть Дьедрой Катастрофой. Может, она никогда никого не теряла, может, она вот-вот найдет свое счастье: расцветет, выйдет замуж за мебельщика с добрыми руками, будет жарить курицу, жить в честном доме белого цвета на улице Надежды.

Я забрела в музыкальный магазин. Я подумала, что, возможно, куплю там подарок для Айви. Пластинку Фэтса Уоллера или Луи Армстронга или еще что-нибудь такое же старомодное и счастливое. Я подошла к прилавку и стала ждать, пока молодой человек, продавец, обслужит другого посетителя. Молодой человек был высоким, с забавными бровями домиком, с волосами, торчащими под разными углами. Девушка, которую он обслуживал, была совсем молоденькая, она стояла там как тихий куст, неподвижный, раскинувший ветви во все стороны и очень нуждающийся в солнечном свете. У нее были мягкие белые щеки, луноподобное лицо и множество черных одеяний, которые клубились вокруг нее, как штормовая туча. Она смотрела на продавца глазами, но не лицом; лицо она держала опущенным. Он скользящим движением по прилавку пододвинул к ней пластинку в коричневом бумажном пакете, сверху лежал чек. Мгновение она стояла, не шевелясь, а потом достала пластинку из пакета и подтолкнула ее обратно к нему.

— Вы не могли бы ее надписать? — попросила она, глядя на этот раз прямо на него.

Лицо ее горело, но глаза были прищурены, как будто юноша был ярким светом, полыхающим перед ней. Яркий свет кивнул и нащупал ручку где-то под прилавком. Но он даже не стал утруждать себя улыбкой в ее адрес. С его стороны это было как-то мерзко — даже не улыбнуться ей. Если бы я была на его месте, я бы просто вся сияла.

— Кому? — спросил он. Ему и не нужно было улыбаться: девушка все равно его любила.

— Коринне. — Ноги ее то скрещивались, то раскрещивались. Она склонилась над прилавком и следила, как он надписывает пластинку.

— Вот и все. — Пластинка скользнула по прилавку назад к девушке.

Она развернула ее, чтобы прочесть надпись, прочла, при этом на лице ее не отразилось ни радости, ни печали, а одна только яростная сосредоточенность, будто она смотрела на карту Лос-Анджелеса, пытаясь найти улицу, которой на самом деле вовсе нет. Она пробормотала слова благодарности и засунула пластинку к себе в сумку. Она двигалась быстро, будто теперь у нее возникла срочная необходимость покинуть магазин. Он даже не проводил ее взглядом. Он повернулся ко мне.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил он, поднимая эти свои брови домиком. Он был каким-то резким, казалось, жизнь утомляет и раздражает его. Под прилавком он маниакально выстукивал ногой какой-то ритм, а рукой ерошил свои волосы, так, что они еще больше вставали дыбом.

— Есть что-нибудь Фэтса Уоллера? — Я держалась безразлично.

Он поджал губы и посмотрел на меня с усталой гримасой. Это выглядело так, словно я задала ему невероятно скучный вопрос. Я испытала минутное беспокойство: а вдруг у меня на щеке так и остался песок, или же я и вправду самое безобразное существо на свете?

— В отделе джаза.

Его голос звучал утомленно. Я сразу поняла, что отдел джаза был, с его точки зрения, неправильным отделом, и если бы я хотела произвести на него впечатление, то на этом я сразу потеряла много очков. Я пошла туда и стала искать, но никак не могла сконцентрироваться. Но в любом случае, зачем это мне нужно — производить на него какое-то впечатление? Мне стало интересно, знаменит ли он.

— Ты играешь в группе? — спросила я, когда вернулась к прилавку с «Лучшим из Фэтса Уоллера» в руках.

— Ага.

— А как она называется?

— «Тонкие Капитаны». — Он выстукивал что-то пальцами по прилавку. Он облокотился одной рукой о прилавок, взгляд у него стал как у пьяного, который нарывается на драку.

— А что ты играешь?

Я не совсем понимала, что у него на уме. Казалось, он просто изучает меня. Я почувствовала, как моя рука плавно поднялась к плечу, я засунула пальцы под лямку платья. Он выпрямился. Он был красивым. Я поняла это совершенно внезапно и почувствовала себя странно, я была словно перегружена фактом осознания его красоты.

— Я пою, — сказал он.

Я не ответила. Вместо этого я взглянула поверх его головы на плакат на стене, потому что мое сердце вело себя очень необычно, скреблось у меня в груди, как крабик, попавший в ковшик с водой.

— Мы играем сегодня вечером. В «Эспе». Заходи, если хочешь. — Он запустил руку под прилавок и достал входной билет.

Я взяла билет и снова посмотрела на молодого человека. Я хотела посмотреть как бы невзначай, но невзначай не вышло. Взгляд получился горящим. Я чувствовала, как мои глаза распахиваются настежь, пытаясь заглотить самую суть этого юноши. Его губы слегка скривились. Его не проглотишь, во всяком случае, моим глазам это не под силу.

— Хорошо, — кивнула я, а потом, просто чтобы у него не сложилось впечатление о моей доступности, добавила: — Постараюсь.

Он пожал плечами, а я почувствовала, как у меня краснеют щеки, как будто все это странное трепетание и кувыркание внутри меня вдруг со свистом хлынуло мне в лицо. Я прикрыла рот рукой и на мгновение замерла. Он все еще смотрел на меня, но я не могла придумать, что сказать, поэтому мне пришлось уйти. У меня не было выбора.

Отойдя от магазина на безопасное расстояние, я изучила пригласительный билет. Ничего нового о нем, о Тонком Капитане, там не было. Там говорилось: «Отель „Эспланада“, зал Гершвина, сбор пять долларов, Сент-Кильда».

И вот тогда мне стало понятно, чем я займусь вечером. Я шла по дороге, но взгляд мой затуманился, и я ничего вокруг не видела. Я создавала мечту. Тонкий Капитан поет, и, хотя его слушает целая толпа, я знаю, что песня посвящается мне. Течение этой маленькой фантазии время от времени нарушалось воспоминаниями о том, что произошло между нами в магазине. «Ничего, — говорил Некто Противный. — Он вообще тебя вряд ли заметил». Но все же, радостно возражала я, он ведь пригласил меня прийти вечером на концерт, а ту черно-тучную девушку не пригласил. Этот последний довод был особенно убедителен: он действительно не пригласил ту девушку. Я уцепилась за этот аргумент. Это доказывало, что я была особенно приглашенной. Потом я вернулась в свою мечту, в зал Гершвина, где все это случится.

Что до Гарри, подумала я, когда он предстал перед моим мысленным взором одиноко стоящим в толпе в зале Гершвина, так вот Гарри ничего не делает. Ничего такого, чем можно по-настоящему гордиться или чем можно прихвастнуть. Если кто-то поинтересуется: «А чем занимается ваш муж?» — а, допустим, Гарри Джейкоб ваш муж, ну… вам, в сущности, будет нечего сказать. Ничего впечатляющего. «Знаете, он собирает яблоки, по дому все чинит, свистит».

Гарри и вправду был настоящим копушей. Он вечно останавливался, склонял голову набок, прислушивался. «Ты слышишь? — спросил он, когда мы шли вдоль реки. — Бьюсь об заклад, это жаворонок». Я не знаю, как звуки проникали к нему в голову именно тогда, когда мы говорили или просто шли, и я была до такой степени захвачена своими мыслями, что вообще ничего не слышала, потому что и не слушала. Почему нужно вечно вслушиваться в большое облако жужжания, чириканья, потрескивания и похрустывания, поднимающееся над кустами и полями? Что еще раздражало в Гарри, так это то, что ему непременно нужно было остановиться у каждой собаки, у любой старой псины, встретившейся на его пути, остановиться и погладить. Но это касалось не только собак. Были еще и цветы, особенно розы. Я не возражала против того, чтобы он и гладил, и нюхал, и трогал: просто он слишком часто останавливался, и от этого мне начинало казаться, что он никогда никуда не попадет, потому что постоянно отвлекается. Я уверена, что Тонкий Капитан никогда не останавливается, чтобы понюхать растения, цветы, яблоневый цвет. Этот Тонкий Капитан идет и приходит к цели.

* * *

К тому времени, как Гарри вышел из больницы, я уже знала, что уезжаю. Я уезжала с Блэкджек-роуд и из своей прежней жизни. Сложность с Гарри заключалась в том, что он, возможно, и подходил прежней Мэнни, но не мог подойти новой. Как говорила моя мама, он был простым сельским парнем. Это из-за Гарри Эдди поехал в Мельбурн. Гарри сказал, что они ехали послушать музыкальную группу, которая ему нравилась. Я его не винила в случившемся несчастье. Действительно не винила. Просто у меня сложилось мнение, что он был неправ.

Когда он вышел из больницы, он зашел повидаться со мной. Он стоял в дверях с букетом синих гортензий в руках. Он протянул их мне. «Спасибо», — сказала я. С них так капало, что моя одежда промокла. Я пошла на кухню и нашла подходящую вазу. В гостиной Гарри присел на диван, а я встала у горящего камина. Гарри как-то не смотрелся на новом диване. Он сидел сгорбившись, на самом краешке, сцепив перед собой руки. Впрочем, руки у него были красивые. Я не позволяла себе смотреть на его красивые руки. Я знала, что мне следовало сесть возле него, быть к нему поближе, но боялась садиться рядом потому, что от этого могла снова полюбить его. Поэтому я стояла, слегка раскачиваясь взад-вперед, и пыталась придумать, как начать разговор.

— Ты уже окончательно поправился, Гарри? Я имею в виду, твои ребра и внутренние органы?

— Да, со мной все хорошо. Только некоторое время надо будет вести себя тихо.

Я медленно покивала. Я не знала, что еще можно спросить.

— Мэнни, ты какая-то другая, — сказал он.

— Я другая. — Я пожала плечами. — А ты что, нет?

— Ну да. В некотором смысле. У тебя все нормально?

— Ну да. Я просто не хочу… — Я посмотрела на пол.

Гарри встал.

— Понимаю, Мэнни. Все в порядке. Я пойду.

Он положил руку мне на плечо, я взглянула на него и увидела столько нежности в его глазах с опущенными уголками, что чуть не разрыдалась. Чуть не изошла кровью. Чуть не кинулась к нему. Но, кроме того, я была и какая-то застывшая, заторможенная. То, как мои чувства прыгали в одну сторону, а потом, с точно такой же силой, в противоположную, смущало меня. Как в таком случае я могла им доверять? Я не могла. Я запихала их поглубже, я была жесткой, как мороженая рыба. Я ведь уже приняла решение. Мне надо было придерживаться того, что я четко понимала. Рука Гарри легко скользнула по моей, когда он разворачивался, чтобы уйти. Потом мне было очень плохо, я ушла к себе, и я плакала.

* * *

Я правильно сделала, что не позволила себе снова броситься в объятия Гарри Джейкоба. Гарри просто не подходил новой, первоклассной Мэнни. А Тонкий Капитан вполне мог подойти. Я продолжала идти по улице. Я шла и шла, без определенной цели, потому что была сильно взволнована происходящим, как мне и полагалось. Моя планида наконец-то нашла меня, я была в этом уверена. Чем больше я думала о том, что произошло в музыкальном магазине, тем больше я была в этом уверена, а чем больше я была в этом уверена, тем больше все вокруг меня преображалось. Я влюбилась. Какое облегчение. И адрес, тот адрес, написанный рукой Эдди, снова начинал жечь меня изнутри, и я начинала чувствовать уверенность и в этом деле тоже. В конечном счете я была весьма убедительна.

Все это было похоже на начало лета, когда в окно врывается горячий ветер: во мне пульсировало какое-то волнующее разрывающее чувство. Но оно не могло совсем меня разорвать: во мне присутствовала и напряженность. И разрывающее чувство наталкивалось на напряженность, а напряженность в ответ отталкивала разрывающее чувство от себя, и все это создавало внутри меня невероятно прекрасное головокружительное давление, ощущение, что уже вот-вот, настолько вот-вот, как еще никогда не было.

Но, позволю себе признаться, в этом чувстве по краям что-то немножко царапалось. Если бы это было возможно, я бы лучше сохранила это ощущение вот-вот и не стала бы рисковать и идти до самого конца. Я всерьез обдумала такой вариант: никогда больше не встречаться с Тонким Капитаном, а просто подкармливать сердце самой мыслью о нем, кроха за крохой, так, чтобы я всю жизнь могла прожить в постоянном состоянии вот-вот. Ведь если я пойду к нему, все может обернуться и не так, как должно. Может, мне также не стоит идти и в дом номер тридцать семь на Теннисон-стрит. Но я поняла, что должна сделать и то, и другое, потому что как только я начала рассматривать возможность не пойти, ощущение вот-вот стало таять и терять напор. Поэтому я быстренько подкачала его, заверив сама себя, что непременно пойду.

Я попыталась хотя бы перестать думать о Тонком Капитане, но он был всюду. В синем небе, опаляющем жаром мои открытые плечи, в причудливых старых квартирах, в моем будущем. Я попыталась придумать, что бы мне спеть, но единственной песней, приходившей на ум, была песня Боба Дилана, которую обычно пел Гарри, и я не собиралась ее петь.

Я снова встала на свои рельсы и принялась высматривать местечко, где бы я могла поесть. Я вышла на Фицрой-стрит, где было два старых больших отеля, много магазинчиков и итальянских ресторанов. Я зашла в один из них. Он показался мне старым и немодным, и я ему посочувствовала. Там сидела пожилая пара. Они прислонились спиной к стене и просто смотрели по сторонам. Они не разговаривали. Когда я вошла, мужчина поднялся и выставил вперед большой живот. Он подошел ко мне.

— Я могу заказать пасту или еще что-нибудь? — спросила я. (Время ланча уже давно прошло.)

Он оглянулся на женщину, она кивнула.

— Хотите пасту по-неаполитански? — уточнил он.

— Конечно.

Я поняла это так, что у пожилой итальянской пары иссяк запас слов друг для друга. Меня это обеспокоило. Сказать по правде, меня тревожила мысль о замужестве. Я боялась, что муж может быстро мне надоесть. Настанет момент, когда он уже перескажет мне все, что было в его жизни, поделится мнением по всем возможным поводам, и что тогда? Через какое-то время в семейных парах должны прекращаться разговоры — такие разговоры, которые уносят вас, заставляют истекать кровью, сгибают в три погибели, вспенивают вас как шампанское, туманят взгляд. И остается только вялотекущий обмен безвкусными замечаниями о супе или о маковом зернышке, застрявшем между зубов. Так я думала о себе и Гарри Джейкобе. Что, если наступит скука? Я представляла себе разговоры, к которым может прийти парочка типа меня и Гарри. Получалось примерно так.

— Тебе нравится? — говорит она.

— Что? — говорит он.

— Тебе нравится суп? Я добавила туда перец чили.

— Угу. Вкусный. — Он дует на него, зачерпывает немного ложкой и думает: а что дальше? Что будет после обеда?

Она замечает что он капнул супом себе на свитер. Она испытывает легкое раздражение и тянется за солью.

* * *

— Эй, дорогуша, как думаешь, сколько мне лет? А? — Старый итальянец шумно плюхнул на стол передо мной миску с пастой.

— Пятьдесят.

— Шестьдесят три. — Он торжествующе стукнул себя кулаком в грудь и расхохотался.

Глава двадцать третья

Я шла и шла вдоль по улице. В голове не было ни одной мысли, ни одной направленной мысли, а только противоположность направленной мысли. Это был просто импульс, неуправляемый импульс. Я, как волна, катилась вперед. И даже ни капельки не хромала.

Еще там шел маленький мальчик в красных шортиках и рубашечке. Пухлые щечки, рубашечка заправлена в шортики. Я внимательно смотрела на него, а он вдруг яростно бросил камень в стаю голубей на мостовой. Голуби словно подорвались на мине, хлопанье крыльев разошлось по воздуху взрывной волной. Мальчик продолжал идти, засовывая в рот красный леденец на палочке и триумфально размахивая маленькими, похожими на сардельки ручками. У меня не нашлось добрых мыслей для этого малыша, от имени голубей — не нашлось.

Я подобрала красивый желтоватый лист гинкго и прикрепила его к своим волосам, только он при этом сломался. В моих волосах была половинка этого прекрасного листа, небо сияло, и у меня возникло какое-то особенное чувство. Огни баров и кафе разрисовали ночь, как пригласительную открытку. Это приглашение хотелось принять. На улице, у маленького столика, стояла смуглая высокая цыганка. Она брала доллар за вопрос. На ней было что-то сверкающее. Определенно, что-то сверкающее. К ее шарфу были пришиты крошечные золотые диски, это они-то и сверкали, а еще на ней была длинная шелестящая юбка. Купив один вопрос, я спросила про любовь, но я не собиралась непременно ей поверить. Мне просто хотелось чего-нибудь сверкающего, хотелось прикоснуться к несколько непристойнойночной жизни улицы.

Цыганка взяла мою руку. Она сказала: «Удача тебя благословила, ты всегда будешь находиться под защитой. Ты художница?» Я отрицательно качнула головой. «Твое сердце, — продолжила она, — прекрасно связано с разумом. Ты должна отдавать должное и тому, и другому, но ты должна прекратить любить опасного мужчину, ты должна любить того, кто любит семью».

Я хотела спросить: «А как понять, что человек любит семью, пока у него нет семьи?» — но я заплатила только за один вопрос. В любом случае, подумала я, семья тоже может таить в себе опасность.

Старик толкал перед собой тележку с огромной грудой пластиковых мусорных мешков. На нем были белые шлепанцы и коричневый костюм. Он выглядел усталым, мешки зловеще поблескивали. Я знала, что у города серое темное сердце. Вокруг были пористые голодные дома, они стояли слишком близко, слишком тесно. Жизнь вымазала их своей грязью и своей любовью, снаружи и изнутри. Возникало чувство, что каждый уголок — живой, пульсирующий и пытливый. Стоит только взглянуть на него, прижаться к нему своим сердцем, и он тотчас отзовется мощным ударом своего.

На стене был приклеен плакат. Наполовину отодранный. На нем было написано огромное слово. Der Fensterputzer. По картинке я догадалась, что по-немецки это означает «средство для мытья окон».

Der Fensterputzer.

Der Fensterputzer.

Хрум-хрум.

* * *

На самом деле я чувствовала себя как кошка. Я вся была роскошная и небрежная, сотканная из шелка. Я была крадущаяся и гладкая, и ничто не могло меня зацепить, ничто. Я скользила в ночь, неся в себе огромное горящее сердце, я была как счастливый поющий мальчишка. У меня было ощущение, что что-то прибыло внутрь меня, подобно тому, как письмо проскальзывает в почтовый ящик, только это было не письмо, а новое восхитительное знание, откровение, и оно всецело принадлежало этому моменту. Это может прозвучать банально, но именно в тот момент я знала, И никогда потом мне это не было так ясно, что ничто не имеет значения. Тогда я понимала это, и потому тогда это так и было. Вот как все просто. Я могла бы продолжать бродить по улицам, и было бы совсем не важно, куда я иду. Я была легким дуновением ветра, принявшим форму девушки.

А ведь обычно все имело значение.

У супермаркета сидела и ждала хозяина старая желтая собака. Я подошла к ней ближе, я подошла ближе и какое-то время побыла с ней. У нее был встревоженный вид, поэтому я начала ей кое-что нашептывать. Я говорила: «Понимаешь, не стоит тревожиться, ничто не имеет значения». Похоже, мне не удалось убедить в этом желтую собаку, и тогда я поменяла тактику. Я применила философский подход. Я сказала: «Представь, насколько все было бы хуже, если бы все было известно заранее, если бы все было ясным и практичным, как красные пластмассовые часы у нас на кухне. Представь, как этим часам, должно быть, не хватает импровизаций, как им хотелось бы потеряться в догадках или поваляться на солнышке, не имея в голове ни единого плана».

Желтая собака неожиданно завиляла хвостом и встала, и только я подумала, что собаки — самые философичные существа на свете, как увидела, что она виляет хвостом, приветствуя девушку, а не мою философию. Девушка была яркая, сияющая, блондинка до мозга костей. Они были прекрасной парой — она и желтая собака: обе крупные, напитанные «Педигри». На ней была мини-юбочка и маленький розовый топик с надписью «Королева диско». И у нее была превосходная загорелая кожа, которая выглядела как полированная мебель из сосны. Я стояла рядом, пока она отвязывала собаку. «Педигри», повторила я сама себе, вот что она ест, и это объясняет стройность и силу ее ног и лоснистость хвоста ее волос. И как раз в тот момент, когда это слово складывалось в моем сознании, королева диско улыбнулась и сказала мне «привет». Она сказала это так мило, что я немедленно устыдилась самой себя, потому что я думала про «Педигри», и я постаралась загладить это ангельской улыбкой. Похоже, она не заметила ни того, ни другого, и было видно, что ей живется легко. Она и ее собака стали удаляться от меня танцующей походкой, окруженные ореолом прекрасного желтого сияния, а я осталась стоять, размышляя, почему у меня такая привычка — не очень-то лестно описывать других людей. Некто Противный заявил: «Потому что ты плохая». Но дело было не только в этом, я еще словно была занята тем, что защищалась от Кого-то Противного в ее голове. Я всегда представляла себе, что вокруг идет молчаливая яростная битва этих Противных: приглушенные удары хлыстами языков, летящие стрелы отрицательных оценок, из одной головы в другую, особенно часто — в мою, из-за моего носа, или же потому, что я безнадежна, или же потому, что у меня нет Т-образных ремешков. Возможно, никого и не было на поле брани, кроме меня, одинокого сумасшедшего рыцаря, отражающего удары воображаемых копий.

Возможно, Филомена обладала способностью видеть Кого-то Противного у меня внутри, отбивающего копья. Возможно, именно поэтому я ей никогда не нравилась. Возможно, мой нос был здесь и ни при чем.

Я сформировала здравую мысль и произнесла ее про себя, чтобы уверить себя в своем несумасшествии и чтобы доказать себе, что вполне могу игнорировать страстное желание Кого-то Противного поболтать. «Я не плохая, — сказала я. — Я просто пасусь не на том выгоне. Я отбилась от стада, и в любом случае, кем бы я ни была, я еще не вполне им стала. Я все еще становлюсь». На деле я всегда верила, что когда-то я была лошадью, потому что я так люблю носиться по холмам. А Эдди раньше был рыбой. Нарядной рыбкой — существом неосновательным, но прелестным.

О, кусок черного летнего неба. Небо ничего мне не ответило.

Я пошла в том же направлении, что и желтая пара. Не знаю почему, пошла — и все.

* * *

Диско-девушка зашла в магазин готовых блюд из курицы. Я спряталась поблизости в книжном магазине и стала ждать, когда она выйдет. Ее не было ужасно долго, и я уже начинала думать, что, возможно, она — это не такая уж и заманчивая перспектива. Не то чтобы меня так уж заинтересовала диско-девушка, а просто мне хотелось примерить на себя чью-нибудь чужую жизнь. Чью-нибудь легкую жизнь. Я подумала, что если пойти не своей, а чьей-нибудь дорогой, то вряд ли будешь совершать ошибки. Более того, не придется принимать вообще никаких решений. А может быть, через подражание даже можно научиться жить легко. Это была экспериментальная попытка побыть собакой. Собаки идут рядом и ни в чем не сомневаются.

Чтобы не возбуждать подозрений, я взяла в руки книгу. Большую книгу с темной картиной на обложке. Внутри было полным-полно картин, в основном изображавших океан или реку ночью. Я небрежно листала книгу и поглядывала на картины, но вдруг стало происходить что-то странное. Это происходило медленно, глубоко и почти мистически.

Сначала картины начали смотреть на меня в ответ. Они меня вовлекали. Они меня будоражили. Ничего особенного на них не было: чудные, нереальные синие тона, дымчатое ночное небо, плоть воды, большая и мягкая, и ощущение чего-то еще — лодки или человеческого силуэта, огоньков далекого берега, моста. Но все было как-то неясно: казалось, картины написаны туманом, темнотой или музыкой, а вовсе не красками. И именно эта неопределенность находила во мне отклик, потому что была нежной и возможной, и в ней и для вас было место. Там не было ничего внятного, не было четких контуров, будто и в самом деле у предметов не могло быть определенных мест, и почему-то это казалось правдой, правдой, не высказанной прямолинейно, а лишь мимоходом напетой, присутствующей там в размытом и парящем состоянии, звучащей там подобно отдаленной печальной мелодии. Я думаю, что увидела в картинах не то, что доступно глазу. Я смотрела на них не глазами, а какой-то другой частью себя. Это действительно было похоже на музыку, на то, как вы слышите ее ушами, но воспринимаете чем-то другим внутри себя. В меня вливались нежные напевы тех картин: картины пели песню моего собственного сердца. Я знала этот окружающий меня туман и чувствовала, как я в нем стою, просто нахожусь там, подобно лампе в темной комнате. Наверно, нужно оказаться в полной темноте просто для того, чтобы понять, как обрести свой собственный свет.

Меня так захватил этот нежный туман и мое в нем пребывание, что я совершенно забыла и диско-девушку, и свою недолгую жизнь в качестве собаки. Я хотела только удержать эту книгу, хотела, чтобы у меня всегда была возможность смотреть на эти картины. Цена почти равнялась той сумме, которая у меня осталась от «лошадиных» денег, и я подумала, что люди сочтут меня ненормальной, если я потрачу тридцать пять долларов на книгу. Если я куплю книгу, у меня уже не будет денег на жилье, но мне казалось, что кровать для меня не так важна, как эти картины. Но даже пока я вела мысленный спор сама с собой, я уже шла к прилавку, потому что знала, что обязательно куплю ее. Если бы даже нашлись аргументы в пользу того, что этого делать не надо, я бы все равно это сделала. Я чувствовала вину и головокружение одновременно, и я пару раз понюхала книгу, прежде чем мне положили ее в пакет. Это была самая первая книга, которую я сама себе купила. Я сказала себе, что совершила хороший поступок — купила то, что проживет долго. Книга была лучше, чем серебряные туфли.

Я положила книгу в корзину на багажнике и пошла по тропинке, которая изгибалась вдоль пляжа и вела к отелю «Эспланада». Ко мне снова вернулось то особое кошачье настроение, и я ощущала какое-то смутное вдохновение. Я прошла мимо Луна-парка, и он не издал ни одного презрительного звука. Хороший знак, Мэнни, подбодрила я себя. Я вернулась на свои рельсы. Книга мне в этом помогла. Я разрешила небу наполнять мою голову большими мыслями.

Я почти не хотела дойти до того места, куда я шла, ведь было гораздо интереснее просто приближаться к нему. Но прежде, чем я смогла это предотвратить, отель «Эспланада» навис надо мной, белый, величественный, но в то же время и убогий, как улыбка во весь рот, белозубая, но с пломбами. Широкая лестница вела внутрь, пол был покрыт ковром, с узором, похожим на внутренние органы. Я немного постояла при входе, и в мое сознание вкатился странный клубок мыслей, которые не имели никакого отношения к тому, как до этой минуты развивались события. Я вспомнила, как однажды выкрасила волосы в черный цвет, но я от этого стала выглядеть только хуже, а мои руки покрылись пятнами краски.

Я проследовала прямиком в бар и заказала красное вино. Мне не нравилось стоять на ковре из внутренних органов, поэтому я села на высокий табурет. Было всего восемь вечера. Это означало, что мне предстоит пробыть в баре три часа, прежде чем прибудет музыкальная группа. По крайней мере, я мота смотреть на улицу сквозь большие окна. Солнце маячило над горизонтом, как огромная, цвета красных углей, светящаяся тарелка. Вокруг него небо было залито розовым. Люди смотрели на это, они останавливались, чтобы высказаться по этому поводу, они говорили: «Смотри, как красиво», а потом ломали голову над тем, как бы уложить такую красоту в удачное словесное определение, которое можно будет впоследствии применить, как затолкать это в свое сердце или добавить в хранилище знаменательных наблюдений. Матросы на кораблях, громоздившихся вдоль линии горизонта, наверное, опершись о свои швабры, вспоминали тех, от кого они уплыли: девушку с печальными глазами, ссутулившуюся мать, пахнущую чем-то сладким, спящих ребятишек. В этом отношении закат похож на осень. Это увядание света. Вы поневоле обнимаете свое чувство и укачиваете его на руках, а иначе оно может раствориться и превратиться в длинную полосу прошлого, которое темной тенью ляжет у вас за спиной.

Пока я там сидела, я познакомилась с кучей народу. Думаю, это из-за моего платья. Была там одинокая пухленькая дамочка, слегка лысеющая, одетая в красный спортивный костюм. Обладательница пакета с зелеными бобами и аллергии на химикаты. Она сидела на другом конце стойки, но незаметно подползала все ближе и ближе и все задавала и задавала мне вопросы. Ее звали Эллен, и она много жаловалась. Она спросила, видела ли я когда-нибудь окапи. Я призналась, что никогда не слышала об окапи. Она сказала, что это животное с большими ушами, которое живет в Америке. Я сообщила ей, что никогда не была в Америке. А она, как оказалось, была и считает, что там ужасно. Я бы не хотела, чтобы она придвигалась ко мне так близко: я снова становилась нетерпимой. Следующим пунктом она захотела узнать, почему я пью одна.

— Потому что у меня была тяжелая жизнь. — Я сгорбилась и склонилась к стойке, как исполненный горечи, видавший виды крутой парень.

— Ха! — Она захохотала и стукнула кулаком по стойке. — А у кого ее не было? Не думай, что ты какая-то особенная.

Я уже начинала думать, что Эллен — это кислая компания. Она заставляла воздух вокруг меня сжиматься. Хуже того, она, вполне возможно, была в чем-то права. Был там еще один старый чувак, с большими мешками под голубыми глазами, но я видела, что он не собирается вступать в беседу, поэтому в порыве отчаяния спросила:

— Эй, а вас как зовут?

— Кларенс, — ответил он.

— А ты был в Америке, Кларенс? — тут же встряла Эллен.

— Неа. Но я раньше тракторы водил.

— Тракторы! — заверещала Эллен. — А они здесь вообще при чем?

Я вздохнула и сказала, что хотела бы уметь водить трактор, но это было большой дружелюбной ложью. Никогда, ни единого разочка в своей жизни я не испытывала потребности научиться водить трактор, но я хотела сказать Кларенсу что-нибудь поощряющее, потому что чувствовала себя ответственной за затягивание его в кисловатую орбиту Эллен. Кларенс, я это видела, был еще одним из породы счастливых. Я наблюдала за ним точно так же, как наблюдала за диско-девушкой, чтобы понять, как у него это получается. Но он просто пил пиво.

Зашли двое рабочих и встали рядом с нами, опершись о стойку бара. Один из рабочих начал рассказывать о документальном фильме, который он смотрел по телевизору прошлым вечером. Фильм был о Сезанне. Я сказала:

— Слушай, я собираюсь изучать искусство.

Я думала о своей новой книге «Ноктюрны». Внезапно я вообразила себя художником, но, как только я это произнесла, я снова почувствовала себя настоящим жуликом, поэтому постаралась хмурым видом разогнать жуликоватость. Рабочий даже не заметил всех этих моих пируэтов. Он удивленно поднял брови:

— Да ты че? А вот ты знаешь, что картины — они сексуальные?

Я спросила его:

— Каким образом они могут быть сексуальными?

Он объяснил:

— Горы, ведь горы — это груди. — Он держал голову совершенно неподвижно. В одной руке у него была кружка пива, а другой он нарисовал в воздухе грудь.

— Чушь, чушь собачья! — Эллен встала, схватила свои зеленые бобы и ушла прочь.

Меня не взволновал ее уход. Меня взволновала мысль, что искусство сложнее, чем я думала, и что, возможно, я все-таки в конце концов так и не стану художником.

В углу сидел человек и смеялся. Харви. Он выглядел так, будто он там рос, серьезно. Это был человек с широким плоским носом, с таким носом, от вида которого Филомена бы просто зашлась. Его глаза — две темные луны, исчезающие за огромными холмами щек. Его тело — большое, круглое и статичное, заваленное годами неподвижного сидения, одна рука непрерывно тянется за чипсами, другая вцепилась в стакан пива. Мне казалось, что он протягивает руки миру: гигантские, мягкие, толстые руки, которые ничего не ждут, а только хотят длиться, беспрерывно, без начала и конца. Я бы хотела быть достаточно неподвижной для того, чтобы войти в мягко непрерывный мир Харви, в катящуюся вперед разновидность мира, которая удерживает его на этом высоком табурете в баре, пока его рука, как механический ковш, все забирает и забирает чипсы. Он сказал, что живет в пансионе в Сент-Кильде.

— Им придется убраться. Застройщикам. — Рабочий, тот, который нарисовал в воздухе грудь, говорил о пансионах. — Мы только что переделали некоторые из них в обычные жилые дома.

Он купил мне еще один бокал вина. Я его приняла, потому что это был чисто дружеский, добрососедский жест. У меня уже кружилась от вина голова. Я думала о том, чего я не знала.

Что такое быть травой?

Что такое иметь положение в обществе?

Что такое быть неподвижной?

Как по-испански «яблоко»?

Какой отрезок времени понадобится Манон Кларксон, чтобы стать деревом?

Как я могла прожить так долго и не принять определенной формы?

— Большой вопрос, — рассуждал счастливый человек Кларенс, — заключается в том, смогут ли они его продать.

Речь шла о пабе. Какие-то застройщики хотели немного вложить в него. Харви был против. Рабочим, похоже, было все равно.

Большой вопрос, думала я про себя, не умаляя важности большого вопроса Кларенса, заключается в том, умеете ли вы говорить «да». Всегда где-нибудь рядом вас поджидает крохотное приключение. Между началом и концом, между одной парой рук и другой… Между вздохами, телефонными звонками, часами, встречами, предназначениями… Между тем, как вы говорите «привет», а потом снова «прощай»…

Я услышала, что зазвучала музыка.

— Дайте мне еще красного вина, — попросила я. — Мне пора идти.

Глава двадцать четвертая

Зал Гершвина был переполнен. В баре при входе я провела несколько часов, поэтому комната, в которой я находилась, начинала вокруг меня вращаться. Все было не так, как я себе представляла. Я с трудом различала сцену. Воздух был черным и горячим, ковер — липким. Я сняла свои серебряные туфли. Они болтались у меня в одной руке, в другой я держала бокал с вином. Стало ясно, что мне трудно сохранять равновесие, но темнота мне, пожалуй, нравилась. В ней можно было стать кем угодно. Выскользнуть из самой себя, вообразить себя кем-то более хорошим, глубоким, подлинным. Я видела сцену фрагментами; передо мной волновалось море голов, и я двигалась вместе с ними, вставая то на один носочек, то на другой, и так, покачиваясь, как лодка, я ловила мимолетные образы Тонкого Капитана.

Он был одет в фиолетовую рубаху с сиреневыми продольными полосами. Руки его мягко обхватили микрофон, ноги были скрещены так, что мне все время казалось, что он может опрокинуться назад. Густая прядь волос падала ему на глаза. Время от времени он резким движением откидывал голову, чтобы смахнуть прядь с лица. Я не понимала, почему он не может сделать это рукой. Он пел как-то рвано и нервно, как будто испытывал боль или сидел на электрическом стуле, но было понятно, что он пропускает через себя боль рок-н-ролла. Вообще-то, эта боль рок-н-ролла для меня была не очень убедительна. Честно говоря, сильнее всего я его любила, когда он просто оборачивался и спрашивал что-нибудь у гитариста. Все эти дерганья, крики и стоны вызывали у меня такое чувство, что он хочет вбить звук своего голоса вам внутрь, словно он не верит, что в противном случае вы его вообще услышите. Я была готова простить ему все что угодно, но обычно мне не нравится, когда что-либо пронзительно взывает к вниманию. Мне нравится смотреть на такие вещи, которые этого не требуют.

Однажды на мой подоконник приземлился скворец. Он уставился на стекло. Это был уродливый скворец-подросток с покрытой пухом головкой и выпуклыми глазами, наполовину прикрытыми пленочкой. И хотя нас разделяло расстояние с небольшой кустик, этот маленький дурачок меня даже не видел. Никогда раньше я не оказывалась так близко к птице; я даже различала рубчики на его желтых лапках. Через какое-то время прилетела его мама. Она засунула червя ему в глотку и снова улетела. Скворец остался ждать. Мама, должно быть, сказала: «Жди здесь, скоро прибудет десерт». Как бы то ни было, но я с огромным удовольствием наблюдала, как он там стоит. Он не был красивым, он не был птицей редкой породы, он не балансировал на одной лапке, он просто был самим собой. Я подумала о Гарри Джейкобе и о том, что, когда он играет на гитаре, он просто на ней играет, не пытаясь своей игрой привлечь внимание. Мне хотелось, чтобы Тонкий Капитан повел себя немножко как тот скворец. Но, попыталась я урезонить сама себя, звезды имеют право стараться сверкать изо всех сил. Невозможно отыскать павлина в наряде скворца.

Передо мной толклась одна пара. На самом деле они танцевали, только у них это получалось не очень-то гладко. Парень был большим и каким-то громоздким, он буйно и воинственно ухмылялся. У нее были черные выстриженные клочьями волосы, она надела кружевную кофточку в обтяжку, а сама была круглая и рыхлая, отдельные части ее тела выпирали и будто были готовы лопнуть, что напомнило мне подушечки для булавок моей бабушки Айви. Было видно, что ей очень нравится, как ее толкает в разные стороны этот викинг. До остального ей не было никакого дела, ее не волновало, что она, может быть, сильно пихается или выглядит по-дурацки. Рядом со мной стоял парень в красной майке. В руках он держал бутылку пива, руки у него были загорелые и красивые. Он, как и я, ни с кем не говорил, но я не хотела разговаривать с ним. Я хотела смотреть на Тонкого Капитана. Толкущаяся пара постоянно натыкалась на меня и на парня в красной майке. Они отвлекали меня от моей истинной миссии, так как я обнаружила, что смотрю на них чаще, чем на сцену, и не потому, что они были так хороши, а потому что они были практически самыми худшими, неуклюжими и неуместными танцорами, которых я когда-либо видела, но их это нимало не смущало. Меня в них завораживало полное отсутствие стыда. Если бы их увидела моя мама, она бы выразительно закатила глаза. А я закатывала таза? Во всяком случае, внешне это никак не проявлялось. Я видела, что они прекрасно проводят время. А хорошо ли проводила время я? Они пихались и толкались от радости, которая их переполняла. Я напряженно стояла, как ржавый якорь, вбитый в дно в заброшенном, забытом месте.

Я решила тоже позволить себе кое-какие вольности. Я ослабила связь головы с шеей. Я позволила голове плыть и подниматься. Я смягчилась, осела, провалилась в собственное тело, подальше от мнений и взглядов других людей. Глаза мои открывались и закрывались. Я раскачивалась, и мои руки тоже двигались. Меня окружала музыка, я была плавучей, я струилась, как растение на океаническом дне. Я текла, расширялась, отдавалась на волю гулко бьющегося сердца. Я танцевала. «Красная майка», видимо, заметил, что я теперь тоже веду себя как человек, который радуется и веселится, и что-то мне сказал.

— Что? — переспросила я, потому что музыка была очень громкой.

— Нравится твое платье, — повторил он, приблизив рот к моему уху.

Я повернулась и посмотрела на него. Он танцевал. Я танцевала. Мы танцевали рядом друг с другом. Если к этому прибавить тот комплимент, который он только что сделал, склонившись ко мне, это могло означать, что мы танцуем вместе, подумала я. Но я надеялась, что это было не так.

— Да? — сказала я довольно глупо.

— Ага.

— Спасибо.

Я опустила глаза и посмотрела на пол, потому что почувствовала себя странно. Я заметила, что у меня босые ноги. Когда-то я держала туфли в руке, но сейчас их там не было. Я одарила свои босые ноги хмурым взглядом, как будто они напроказничали, но, конечно, это была не их вина. Это красное вино весьма приятно пустило мой разум по воле волн. Мне уже пару раз случалось напиваться. Впервые это произошло, когда мы с Люси были на новогодней вечеринке у Адама Эллкота. Люси предупредила, что туда нельзя идти в джинсах, поэтому она выдала мне коротенькое белое платье в мелкий красный горошек. Сама Люси не надевала его ни разу, потому что, как она сказала, у нее некрасивые ноги. В нем мои ноги казались загорелыми, так что я не возражала. Когда мы туда приехали, нам дали по бокалу шампанского. У папы Адама Эллкота куча денег. Там был бассейн, а вокруг него стояли шезлонги из бананового дерева. Я особенно хорошо помню эти банановые шезлонги, потому что сидела на одном из них, когда шампанское первый раз ударило мне в голову. Я помню, что посмотрела на Люси, чтобы проверить, чувствует ли она себя так же, как я. Помимо этого, я помню только то, что там был один старшеклассник из нашей школы, который затащил меня в сад и поцеловал, а мне это совсем не понравилось, потому что его язык вращался и вращался у меня во рту, отвратительно и лихорадочно, как будто он принимал участие в каких-то гонках, а не в поцелуе. А когда я попыталась вырваться, он толкнул меня, и я упала на траву, и испачкала травой белое платье Люси, и испугалась, что останутся пятна. После этого весь вечер для меня был испорчен, потому что я все время хотела поскорее попасть домой и выстирать платье, пока не будет слишком поздно.

«Красная майка» был не так уж плох. Он разговаривал со мной, и делал это так, как будто я была нормальной хорошей девчонкой, которой в голову никогда не лезут всякие противные мысли. Может быть, это будет не так уж плохо — потанцевать с ним. Может быть, моя танцевальная радость от этого только возрастет. Проблема заключалась в том, что я не хотела с ним связываться. Например, начнем мы танцевать, а это получится совсем не весело. Тогда как я это прекращу? Я на него не смотрела, я смотрела прямо перед собой и пыталась решить, смотреть мне на него или нет.

«Можно я куплю тебе выпить?» — спросил он. Это было мило с его стороны, то, что он это предложил, и я даже еще раз взглянула на его загорелые руки и подумала, что это такие руки, в которых я была бы не прочь оказаться, но мне не хотелось, чтобы он покупал мне выпить, чтобы потом не вышло так, будто я ему что-то должна. Поэтому я сказала: «Нет, спасибо», и он ушел. Я знала, что он не вернется. Мне стало почти что одиноко, я почти что пожалела. Я чувствовала, что мы вместе слушали музыкальную группу, разумеется не сговариваясь, а теперь я осталась слушать ее одна. Я удивилась себе: ну почему я так неприветлива? Вы можете решить, что я предпочитаю собственное общество, но это совершенно не так. Может, в прошлой жизни я была кактусом. Может, я была моржом.

В любом случае было похоже на то, что легкий налет сожаления и эти шесть или восемь бокалов красного вина не очень хорошо ладят между собой в моей голове, и потом, когда я впустила в себя музыку, это тоже пошло не на пользу, и все стало еще хуже и как-то слишком. Во мне медленно нарастало беспокойство, мне казалось, что я в душной ловушке. Я попыталась смотреть на Тонкого Капитана, но он на меня не смотрел. Он смотрел на толпу. Было видно, что он любит толпу, тысячу безымянных лиц, слитых в одно. Толпа нравилась ему своими размерами. Огромное раскачивающееся животное. Я тоже была его частью. Я была его глазами. Тонкий Капитан любит, когда взгляды прикованы к нему. Он всасывает в себя любовь. Мое сознание обваливалось куда-то вниз, кружилось.

Я стала пробираться к выходу.

Высосали ли из меня любовь?

Бывает ли моржам одиноко? Были ли у них братья?

Я выбралась на свежий воздух и рухнула на лестницу. Прохожие, наверное, принимали меня за старый мокрый флаг, брошенный на ступени. Белый бетон врезался мне в спину, холодил ее. Мне нравилось это ощущение.

— С тобой все в порядке, подружка? — спросил вышибала, который, казалось, исполнял боевой танец, а на деле просто складывал огромные смуглые руки на груди.

Я поразмыслила о своем прекрасном платье, которое теперь выглядело однозначно убого из-за пятна от пролитого пива. Я поразмыслила о своей голове, которая не очень-то отличалась от платья и была липкой и размокшей от алкоголя. Я втянула в себя запах океана и, даже не пробуя встать, ответила:

— Поразмыслив обо всем, могу сказать: да, у меня все в порядке.

— Знаешь, не стоит тебе здесь лежать, а то вдруг кто-нибудь на тебя наступит. — На руке у вышибалы была татуировка в виде якоря.

Моя мысль качнулась взад-вперед: может, это знак, может, нет. Но мне не хотелось шевелиться. Ни капельки не хотелось. Поэтому я застонала в надежде, что это, может быть, заставит его отнестись к моему положению чуть более сочувственно.

— Подружка, ты слишком много выпила?

— Да, — сказала я, подозреваю, чуть резковато, потому что все его сочувствие как-то сразу улетучилось.

— Послушай, если тебя тошнит, туалеты там, за углом. Боюсь, что должен попросить тебя подняться. — Он стоял прямо надо мной, как тень.

Я на ощупь перевернулась и встала, опираясь на перила и буравя его тусклым взглядом. Я ненавидела, когда кто-нибудь указывал мне, что я должна делать.

Осознав, что мне надо возвращаться внутрь, я испытала усталость. Но я не могла сдаться. Я не хотела снова там оказаться, но должна была вернуться за ним, за Тонким Капитаном. Я до отказа вобрала в себя воздух. Я была готова. Я нетвердо держалась на ногах, я дышала, я была наполнена любовью. Я решительно нырнула обратно.

Глава двадцать пятая

К счастью, концерт закончился, и люди расходились или собирались у бара. На сцене никого не было. Тонкий Капитан исчез. Я все равно его найду. Он попросил меня прийти. Он хочет, чтобы я нашла его. Он ждет меня. Он скажет: «А, вот и девушка в красном платье. Я так рад, что ты пришла». Он…

— Девушка, а пропуск у вас есть?

Я нашла дверь, ведущую за кулисы.

— Какой пропуск?

— Пропуск за кулисы. Не могу впустить вас без пропуска, извините.

— Но меня пригласили.

— Извините, леди. Нужен пропуск. — Охранник скрестил руки на груди и стал каменной стеной. А я стояла и излучала отчаяние, когда вдруг другой мужчина обнял меня за плечи.

— Все нормально, Рон, она со мной, — сказал он мужчине-стене. Все произошло как по волшебству: мужчина-стена автоматически сделал шаг в сторону, и мы вошли внутрь. Вот как все просто. Я чувствовала себя так, как, должно быть, чувствовал себя Христос, когда расступилось Чермное море^[1]. Волшебник был почти полностью лысым — не старым, просто лысым. Еще он был потным. У него были белая кожа с легким синеватым оттенком и кошачьи глаза, и, хотя он продолжал обнимать меня за плечи, я не была уверена в его реальности.

Казалось, все произошло в одну секунду. Я не успела ни поблагодарить его, ни спросить о чем-нибудь, как… вот я уже там, в комнате для музыкантов, в пространстве свободного полета, куда допускаются только избранные.

Это была маленькая безобразная комнатка. С одной стороны диван, посередине столик с нарезанными фруктами и сыром, ряд зеркал, холодильник. Там были люди, они стояли и сидели группками, курили, болтали, смеялись. Они выглядели постарше, чем я. Я сразу же увидела Тонкого Капитана. Он меня не видел. Он сидел на диване с девушкой и разговаривал с ней. Одной рукой он ее обнимал.

— Ну? И кто же тебя пригласил? — поинтересовался лысый мужчина.

Я видела, что на меня смотрят. Я очень выделялась. Красное платье. Оно было неуместным. Оно было надуманным и громким. Мне хотелось приглушить его. Мне хотелось в чем-нибудь его растворить. Я дико уставилась на лысого мужчину. Я не могла говорить. Я не могла ответить, кто меня пригласил. Из угла комнаты поползли смешки, и я почувствовала, что мои мысли встают дыбом, как шерсть на загривке животного. Казалось, что до этой минуты мои разнесчастные, отупевшие на солнцепеке мысли еле волочили ноги, как старые толстые ленивые королевы в длинных одеяниях, а теперь, очутившись в комнате для музыкантов, они вдруг забегали, стали встревоженными и тощими. Я попыталась не обращать на них внимания. Я попыталась хотя бы на мгновение сосредоточиться на чем-нибудь простом, например на влажном сиянии лысой головы передо мной, но, прежде чем я успела вмешаться, эти мысли-бегуньи заставили меня подумать, что я нахожусь в окружении крокодилов. Огромные, хохочущие, напористые крокодилистые люди с раздраженными мордами. И нельзя сказать, чтобы у этих людей были ненормально большие челюсти или угрожающие зубы, просто воздух вокруг меня стал напряженно-накаленным.

Я услышала, что в одной из группок говорят о стрижках. Кто-то указывал на чью-то залысину. Потом я заметила девушку с белыми волосами в штанах в обтяжку, которая рассказывала, как она прыгала с парашютом и как обручилась с «залысиной», и все в один и тот же день. Потрясающе, подумала я, в основном для того, чтобы убедиться, что я способна выносить здравые оценки. Обрученная девушка наклонилась, чтобы затушить сигарету, и я увидела, что на ней такие трусики, у которых сзади только веревочка. Их было видно, они выглядывали над поясом тугих штанов. Это навело меня на размышления о моих серебряных туфлях, что естественным образом привело меня к осознанию того факта, что их на мне не было как раз в тот момент, когда мне больше всего нужно было произвести впечатление. И что было хуже всего, я стояла босая посреди комнаты для музыкантов, с велосипедной корзинкой, в которой лежала книга с океаническими пейзажами, и с головой, в которой гуляли мысли о крокодилах.

— А-а-а, так ты фан! — ухмыльнулся лысый мужчина в ответ на мое безмолвие. — Хочешь поболтать с Фрэнком? — Он дернул подбородком в сторону Тонкого Капитана.

— Нет.

Я выдохнула это слово, отчаянно желая, чтобы он оставался рядом со мной. Я поняла, что фаны были низшими из низших, и хотя, строго говоря, я на деле не была фаном, я безусловно не хотела, чтобы меня швырнули в их ряды. Во всяком случае, никак не до того момента, когда прекратится аэробика моих мыслей. Я попыталась объяснить сама себе, что у меня нет оснований чувствовать себя закрокодиленной; в конце концов, это были обычные люди, такие же как я, только немножко постарше, с более сексуальными трусиками и с музыкальными инструментами.

Лысый мужчина нахмурился. Он не был философом. Да и вообще, никто из них не говорил о человеческих страданиях или о международных отношениях. Они не открывали антител, не спасали лесов, они даже не писали картин, от которых сердце колотится в груди, так почему я должна чувствовать себя размазанной и приниженной перед ними?

— Я ударник. Так ты видела, как мы дурили, или что?

— М-м-м. Видела. Но не всё. Слишком много народу было.

Он кивнул и направился к холодильнику.

— Хочешь пивка?

— Ага, спасибо.

Я не хотела пива. Я его ненавижу. Но я хотела, чтобы он оставался со мной, чтобы закрыл меня собой. Мне было не важно, кто он и что говорит, лишь бы он оставался рядом. Он был той формой, за которой я могла спрятаться, в которой могла раствориться. Пока я была с ним, я, по крайней мере, сливалась с человеческой массой. Я чувствовала себя медузой, такой мягкотелой, такой внутренней и маленькой.

«Прятаться за него бессмысленно. Они все думают, что ты идиотка, — сказал Некто Противный. — Они знают, что ты жулик». Я слабо возразила, что они, может быть, такие же, как диско-девушка: хорошие изнутри. Может быть, они меня даже не заметили. Но мне не удавалось себя убедить.

Лысый мужчина дал мне пиво, и я опустилась на скамеечку, чтобы приобрести небрежно-ожидающий вид, но я знала, что выглядит это нарочито и у меня не получается сделать это правильно. Поэтому я вздохнула и оставила свои попытки. Я браво сказала сама себе: «Да кому какое дело, что они там думают?» И хотя Некто Противный хмыкнул с большим сомнением, я глотнула пива и в доказательство своего пренебрежительного к нему отношения украдкой еще раз взглянула на Тонкого Капитана.

Он играл бокалом шампанского с отбитой ножкой, стараясь ровно установить его у себя на ноге. Он не разговаривал с девушкой. Парень, над чьей залысиной недавно сокрушались, сидел на краешке дивана, и Тонкий Капитан над чем-то смеялся вместе с ним. Но девушка сидела с другой стороны, и все у меня внутри немного умерло, когда я увидела, как его рука обнимает ее. Да, это определенно было так. Я надеялась, что в первый раз я что-то неправильно разглядела, но его рука была там. Девушка, похоже, тоже не волновалась. Она сидела, закинув ногу на ногу, и улыбалась. Она была хорошенькая, с волосами цвета ржавчины или опавших осенних листьев, с бледной кожей, в зеленой рубахе, джинсах и сандалиях. Ее взгляд блуждал по комнате, словно она искала что-нибудь чуть-чуть более интересное, чем разговор о стрижках. Она заметила, что я смотрю на нее, но, если она и подумала при этом что-то, это было незаметно. Она прижалась к Тонкому Капитану и сказала, что устала. Он потрепал ее по ноге, продолжая разговаривать с «залысиной». Она тут же закрыла глаза и откинулась на спинку дивана, испустив глубокий вздох. Он повернулся к ней и сказал, что если она хочет уехать, то в любой момент может поймать такси. Она неопределенно покивала и потянулась за стаканом вина, как будто ей было все равно, как будто она не собиралась причинять ему беспокойства. Было видно, что он не любит, когда его беспокоят.

Я повернулась к ним спиной. Я смутно сознавала, что ударник со мной разговаривает, но не слышала ни единого слова. Почему я так разодета? Вот что хотел знать ударник. Не знаю, говорила я, желая выбраться из этой комнаты. Мой разум судорожно метался. Мне казалось, что я как-то оседаю, как будто в любую минуту я могу просто скукожиться и все станут в ужасе на меня показывать: «Смотрите! Глупая девчонка скукожилась».

— Фрэнки, ты идешь? — Ударник теперь обращался к нему, к Тонкому Капитану.

Я ощутила слабость. Они направлялись к нам. Тонкий Капитан и девушка. Они оба. Я не смотрела. Я смотрела вниз.

— Ты идешь с нами? — настаивал ударник.

— Нет, мы едем домой, — ответил Тонкий Капитан.

Он стоял рядом со мной. Я видела девушку, во всяком случае ее нижнюю часть. Она не держала его за руку.

— Ну, тогда пока, — сказал ударник легко, как будто это не имело значения.

— Ага, удачи вам. — При этих словах Тонкий Капитан бросил взгляд на меня. Он посмотрел на меня сверху вниз, точно я была кусочком грязи на его ботинке. И даже не на его ботинке, на ботинке ударника. Я была чем-то, что должен был смахнуть ударник. Он даже не узнал меня. Все, кто там был, должно быть, увидели, что я просто фан, который не заслуживает даже простенького приветствия.

— Пока, Лана, — сказал ударник.

— Пока, — сказала девушка. Она неуверенно мне улыбнулась. Я видела, что она мне сочувствует. И почему-то я ей тоже посочувствовала. Не знаю почему, но неожиданно она показалась мне очень печальной. И мне даже пришло в голову, что, если бы она училась в моей школе, мы с ней могли бы подружиться.

Глава двадцать шестая

К тому времени, как я оттуда выбралась, было уже поздно, и улицы опустели, что меня порадовало, поскольку я нуждалась в уединении. Если бы я могла, то вытащила бы себя из своего тела и выбросила в мусорное ведро или закидала грязью. Какое-то время я сидела на низкой кирпичной стене, подтянув колени к подбородку и положив на них голову. Я представила, как разливаюсь по всей улице, стекаю на мостовую растаявшим мороженым, и людям, когда они утром направляются на пляж, приходится через меня переступать. Какую грязищу я бы там развела. Такие люди, как миссис миссис Поррит, говорили бы: «Вы видели Манон Кларксон? Поздно ночью она растеклась по всей улице. Как это на нее похоже — развести такую грязь и беспорядок. Она всегда была безнадежным ребенком».

А моей маме было бы стыдно. Но она не стала бы это обсуждать, ни с кем не стала бы. Мой папа поспешил бы сюда и принялся наводить порядок.

Однажды я попробовала испечь папе на день рождения торт в качестве сюрприза. Признаю, я до некоторой степени применила творческий подход: я не стала в точности следовать рецепту, и готовый торт напоминал потерявшую форму шляпу. Но я все равно украсила его свечами, и когда я подала его к столу, мама ткнула в него вилкой и рассмеялась. Она сказала: «Ох, Манон, ну почему ты такая безнадежная?» Я не ответила ей, поскольку не знала, почему я такая безнадежная, а Эдди взял кусочек. На его тарелке он смотрелся весьма неряшливо. Он сказал, что торт вкусный, но мама только фыркнула. Папа не проронил ни слова. С того дня я уже никогда не пыталась испечь торт. Я не из тех, кто умеет печь. Но люди по-прежнему продолжали фыркать в мой адрес. Некто Противный был чемпионом по фырканью. И у него, конечно, нашлась для меня парочка слов, инфицированных фырканьем. «О боже, сначала ты выставила себя полной дурой, а теперь вот расчувствовалась до слез. Что я тебе говорил? Ты безнадежна».

Меня тошнило от этого слова — «безнадежна». Его, как дурацкий колпак, водрузили на меня давным-давно, словно я всегда буду оставаться кем-то ни на что не годным, неспособным должным образом прокладывать себе дорогу в жизни или же разводить огонь, жарить цыплят, носить красивые платья. Словно на мне лежит печать проклятия. И ничего не остается, как только в это поверить, потому что всегда ведь веришь тому, что тебе говорят. А потом не успеешь и оглянуться, как и вправду станешь безнадежным, старым и противным существом, которое теперь уже готово водружать подобные слова на других.

Так бывает, когда встречаешь злую рычащую собаку и говоришь себе: «Я не должна пугаться, потому что собака почувствует мой страх и нападет на меня». Но одна только мысль, что собака почувствует ваш страх, оказывается настолько устрашающей, что возникает новый страх: страх, что ваш страх обнаружится. Жизнь казалась полной этих рычащих собак, заставляющих вас не любить собственную нелюбовь, бояться собственных страхов, слишком усердно стараться их спрятать, надеть красное платье поверх своего худенького дрожащего тела. Кого я пытаюсь убедить?

Я взглянула на небо, усеянное звездами. Мимо меня прошла пара. Они шли, наклоняясь вперед, она — со своей прической, он — с обнимающей, защищающей рукой. По тому, как уверенно они шагали, было видно, что они пребывают в полном согласии. Казалось, что те мысли, что обитают в них и ищут будущего пристанища, возвысились и воссоединились в горении радостной уверенности, так что паре нужно было лишь продолжать свое движение вперед, сквозь черный теплый воздух, к их единственной и ясной звезде. Их звезде.

Их звезда, повторила я про себя, а потом пожалела, что сказала это.

* * *

Все проводки, по которым, как ток, бежал мой неутоленный голод, перепутались внутри меня. Это было так, будто в моем сердце зияла большая-большая дыра, и я пыталась ее заткнуть тоненьким-тоненьким человечком. Любой ребенок, достигший того возраста, когда он может собирать из кусочков картинку-головоломку, скажет вам, что маленький кусочек не заполнит большой дыры. Так почему же я такая дура?

Понимаете, это не сам Тонкий Капитан так скрутил меня, не этот привлекательный, сравнительно успешный молодой человек, а понимание того, что я ему не понравилась. И я до такой степени чистосердечно согласилась с ним в его неприязни ко мне, что и сама себе теперь тоже не нравилась. Так что теперь я не нравилась двум людям. Ему и мне. Разумеется, в этом уравнении я была более значительным не-любителем, поскольку я себя знала лучше и мое мнение имело больший вес, но все равно ощущение всей этой нелюбви и того, как она вливается внутрь, могло выбить изколеи кого угодно; от этого может стать очень плохо, от этого можно почувствовать себя очень непривлекательной.

Их звезда, снова повторила я и вспомнила ту ночь, когда Гарри впервые меня поцеловал. Как раз перед этим, когда мы смотрели на звезды, он сказал, что на самом деле мы видим не звезды, а свет, который они отбрасывают, и это не прямой свет, а отраженный. Чего бы я ни хотела, это никогда не было конкретной и определенной вещью, это не было звездой, это вообще не было вещью, это было светом, исходящим от вещей. А может, и тьмой тоже. Может, это было тем, что заставляет вас вибрировать, и танцевать, и убегать в лесную чащу, подобно дикому животному. Это было туманом с тех картин…

А это невозможно никак назвать или же объяснить человеческим языком. Это знание, которое претворяется в вашу кровь, прежде чем вы даже успеваете просто понять, что ваше сердце раскрылось. Оно проникает в вас как отраженный свет, проскальзывает внутрь сквозь поры, пока вы увлеченно занимаетесь чем-нибудь совершенно другим. Оно наполняет вас, пока вы проигрываете партию в бадминтон, ломаете руку, одиноко стоите в сторонке. Его шепот столь тих и нежен, что его слышите даже не вы, а ваша внутренняя сущность, или душа, или то, что обретается внутри, чем бы оно ни было.

Я знала, что во мне было нечто вот какого рода: вовлеченная, разорванная, брошенная в небеса сущность, я сама. Та я сама, которая неспешно и молчаливо движется через переправу. Та я сама, которая томится от желания стать мной, подобно тому как дыхание становится небом. Чего я желала, так это слиться с миром, стать частью синевы.

Я сказала сама себе на своем самом лучшем ломаном французском: «И-и-и, Жабочка, в этим нет никак трагеди. В этим есть темни и хромы шажки к кусочик синеви, и все, сто ты сюствуесь, это тока бам-бам, бам-бам бывает, кода идесь куда-нибудь».

Никому не нравится такой «бам-бам». Но ведь вряд ли кому-нибудь нравится делать зарядку или есть капусту, и все же и то, и другое считается полезным.

Не могу сказать, что меня полностью убедил этот ошеломляющий, отдающий капустным душком порыв здравого смысла, я даже почувствовала, как мой прежний скорбный дух, с его здоровым аппетитом на хорошую драму, содрогается от рвотного позыва, едва почуяв его первое слабое дуновение. Но я лишь испустила глубокий вздох и приняла решение, что сейчас я могу сделать только одно, а именно — начать двигаться.

Я слезла со стены. Мои босые ноги почувствовали под собой тропинку, и я на них посмотрела. Они выглядывали из-под платья, как маленькие белые мышки. Я поняла, что люблю их. Не знаю почему. Возможно, потому, что они всегда на месте, всегда, когда бы они мне ни понадобились, и я знаю, что они могут унести меня прочь.

Глава двадцать седьмая

К тому времени, как я оказалась на Теннисон-стрит, было уже, наверное, два часа ночи. Вокруг никого не было. Мой велосипед все еще стоял на пляже, запертый на замочек, но у меня с собой была багажная корзина и книга ноктюрнов. Я ни о чем не думала. Я просто шла. Теннисон-стрит была длинной улицей, по обеим сторонам которой росли раскидистые платаны, создававшие ветвями некое подобие аркады. Домики там были хорошенькие, темные и тихие, со старыми замысловатыми квартирками, закрытыми садиками, занавешенными окнами, комнатками на втором этаже. В них спали люди. Семьи без пробоин. С теплыми безопасными жилищами. Никаких недоговоренностей. Я все смотрела и смотрела на дома. Шла и смотрела.

Дом тридцать семь. Окажется ли он тоже теплым и хорошеньким? Когда я находилась уже совсем неподалеку от него, у меня возникло странное ощущение, что я была здесь раньше, словно эта улица однажды мимолетно пронеслась сквозь мою память. Но меня нередко посещали подобные ощущения, потому что я вечно мечтала о неведомых краях, воображала себя на корабле, одетой в бархат, или на чудесных газонах под раскидистыми деревьями, или в степенном каменном доме с большими окнами.

Дом тридцать семь был многоквартирным. Стены из кирпича, узенькая цементная дорожка для автомобилей, ведущая к зияющей дыре въезда в гараж. Большой желтый глобус, закрепленный на фасаде, освещал выступающие стальные балконы. На одном из них были горшки с цветами и пластиковая мебель. Остальные были пустыми, если не считать кондиционеров. Пока я стояла на цементной дорожке, на меня нашло смутное беспокойство, и не потому, что квартиры выглядели зловеще, а скорее потому что я раньше что-то знала, а потом это забыла.

Я пошла вверх по лестнице. Квартира три выглядела точно так же, как квартиры один и два. Насколько проще быть таким же, как все, подумала я. Из квартиры три хотя бы доносился звук работающего телевизора, но свет не горел. Я потянула на себя дверной молоточек и на мгновение замерла. Неожиданно расстояние, которое отделяло меня от выяснения того, кого здесь знал Эдди, стало совсем крошечным, и, вместо того чтобы чувствовать себя приподнято, я чувствовала себя как рыба, умирающая в ведре рыбака. Если и было что-то, в чем я в последнее время все больше и больше утверждалась, так это понимание того, что, если вы от чего-то ожидаете, что оно изменит вашу жизнь, то оно этого точно не сделает. С моей стороны было глупостью на это рассчитывать, с моей стороны было глупостью даже просто приехать сюда. Я попыталась посмотреть на это так, будто взгляд мой был отраженным светом, но это не помогло. Все, что я увидела, так это маленькую дырочку в двери, сквозь которую люди смотрят, чтобы увидеть, как вы стоите на лестнице — маленький раздутый человечек в озерце воды. Эта дверь не давала ощущения, что из нее может выйти что-то значительное. Я искала Кого-то Мудрого. Я представляла себе, как она что-нибудь мне объяснит. То, чего я не знаю и что поможет мне не так сильно злиться.

Я не простила Эдди, пока еще не простила. Я не простила ему того, что он оставил меня здесь одну. Пожалуй, я злилась не на Эдди, а на жизнь. В моем сердце все, что касалось этой истории, было сырым, если вы понимаете, что я имею в виду, там все было кровавым, мягким, недожаренным. С тех самых пор, как все это произошло, дни прокатывались надо мной один за другим, один за другим, как дыхание, как бессознательное действие, вдох-выдох, вдох-выдох, день пришел и ушел, пришел и ушел. Было не за что зацепиться, не находилось ничего, что помогло бы отличить один день от другого. Как трасса без дорожных знаков, без перекрестков. Мои края износились и обтрепались от этого мерного падения дней, одного за другим, одного за другим, и каждый завершался темным клином ночи. Я ждала чего-нибудь, чего угодно: грома, правды, нового сердца. Я начинала надеяться, что жизнь все-таки изменится, что я сверну за угол, что день раскроет свой красный рот и громко закричит, требуя вина. И вот именно сейчас, думала я, настанет то мгновение, которое заставит красный рот открыться. Так почему же я до такой степени не уверена ни в чем?

Я сказала себе, что я на самом деле этого не хочу, как будто Бог мог меня услышать, ведь Бог никогда не давал мне того, что я хотела. Впрочем, Бога не проведешь, точно так же, как не удастся притвориться перед рычащей собакой, что вы ее не боитесь.

И даже если Некто Мудрый находится за этой дверью, захочет ли она принять меня? Я строго разъяснила сама себе, что не важно, что она подумает, раз уж я приехала сюда из такого далека. Конечно, мне уже до смерти надоело беспокоиться о том, что подумают люди, и разве не настал уже почти тот час, когда я должна расчистить место, где смогут расположиться мои собственные, а не чьи-то чужие мысли. Я ударила молоточком по двери. Три раза. Было очень приятно преодолеть страх и опасения и покончить с ними.

Сначала не последовало никакого отклика. Я прижалась ухом к двери. Мне показалось, что я слышу какое-то шарканье, или сопение, или что-то еще, но потом все стихло. Я снова постучала. На этот раз отклик определенно был. Более внятное движение; а потом и звук шагов, приближающихся к двери. У двери шаги остановились. Кто бы ни находился по другую сторону, он смотрел на меня сквозь эту дырочку. Я чувствовала, что, проходя сквозь нее, его взгляд заостряется. Я уставилась на свои босые ноги. Я не позволяла себе фантазировать на тему, как я смотрюсь сквозь эту дырочку, но и не могла себя заставить взглянуть прямо в нее.

Кем бы ни была Д. Уолтон, она, похоже, размышляла. Узнала ли она меня? Неожиданно я подумала о глазах Эдди. О том, как они стремительно скользили над миром, сканируя его, никогда не останавливаясь, подобно ворону, летящему над пастбищем, низко над землей. Подумала я и о себе, о том, как я стою и жду, а на сердце у меня полная неразбериха.

Из-за двери донеслось протяжное сопение. А потом она начала открываться.

Глава двадцать восьмая

Я сразу же узнала Д. Уолтон. Она не была ни Деметрой, ни Делией.

Он опирался о дверной косяк. Напротив моего лица была его подмышка, за ней маячило, как Луна-парк, лицо. Трэвис Хьюстон.

— Малышка Манон, — сказал он.

Я стояла, уставившись на него.

— Ну, и какого черта ты здесь делаешь, зачем колотишься в мою дверь в такой час? Ты понимаешь, который час? Уже два, черт возьми!

— Я не знала, что это вы.

— Да ну? А вот теперь знаешь. — Трэвис снова засопел. Он был голый, если не считать пижамных штанов, которые он придерживал рукой.

И тогда я вспомнила. Как мы с папой сидели в машине, на той самой дорожке. Как мама неслась вниз по лестнице, туго запахнувшись в пальто. Как папа сказал ей, и как она осела будто подкошенная на цемент, и как на нее смотрели со всех балконов, когда она рыдала и тряслась, словно двухлетний ребенок. Папа вышел из машины и помог ей встать.

— Тебе нужно где-нибудь переночевать, да? — зевнул Трэвис.

— Нет. — Я просто стояла в дверях. Теперь у меня ничего не осталось, огромное облако надежды стремительно из меня вырвалось. Я чувствовала себя лопнувшим воздушным шариком.

Он пожал плечами и сложил руки на груди.

— Ну а чего тебе тогда нужно? Ты выглядишь как уличная девка, понимаешь ты это? Ты выглядишь как чертова уличная девка. Хорошо, что тебя никто не подцепил.

Я заплакала. Я глотала слезы, но он их заметил.

— Господи Исусе! Не надо мне тут ничего устраивать. Лучше проходи. — Он отошел от двери.

Я точно знала одно: я хотела домой, но мои ноги понесли меня внутрь, потому что мои ноги не умели думать.

Комнатка была маленькой, с большим телевизором и музыкальным центром. Там стояли две одинаковые коричневые кушетки, а между ними — столик с пепельницей, кальяном и аккуратной стопкой журналов Rolling Stone. Окно прикрывали тонкие нейлоновые занавески, наводившие на мысль о подштанниках старой дамы. По замыслу они были белыми, в действительности же — серыми и неподвижными. В одном из углов, рядом с большим стеллажом, заполненным пластинками, был установлен вентилятор. В комнате пахло какими-то воскурениями. Я села на кушетку напротив окна. Трэвис развалился на другой. Я поймала себя на том, что рассматриваю керамическую грудь, стоящую на одной из музыкальных колонок. Она была полой, с дырочкой в соске, через которую можно было наливать воду.

— Это кувшин, — ухмыльнулся Трэвис. Я быстро отвела глаза в сторону. — Дошло? Кувшин. — Он испустил короткий пронзительный смешок.

Я смутилась, как будто он смеялся над моей грудью. Поэтому я просто уставилась на ковер. Думаю, чувство юмора мне отказало.

— Я знаю, что тебе нужно, — заявил он. — Тебе нужно дернуть.

— Что?

— Ну, в смысле, косячок. Чертовски помогает, когда тебе херово. — Он склонился к маленькому столику и постучал по кальяну. — Забью тебе травки, если хочешь.

Я неуверенно кивнула. Меня больше ничто не волновало так, как раньше: ни Тонкий Капитан, ни Париж. Я хотела успокоиться. Я хотела по-настоящему успокоиться.

Трэвис принялся за работу. Он растирал, забивал, суетился в поисках зажигалки.

— Ну, так я слышал, твоя мама уехала жить обратно во Францию.

— М-м-м, — сказала я. — Она там живет со своей семьей. С сестрой. — Я, прищурившись, посмотрела на Трэвиса. На самом деле я не хотела, чтобы он о ней так говорил, так, будто он имеет на нее какое-то право. Я вспомнила, о чем мне рассказала Айви. — Мама врала всем, Трэвис. И тебе тоже. — Не знаю, что заставило меня это сказать. Может быть, я хотела слегка пошатнуть и тот мир, в котором жил Трэвис.

— Ты че имеешь в виду, Манон? Че ты там говоришь?

— Она никогда не была актрисой. Она врала. Она действительно приехала сюда с театральной труппой, но она только костюмами занималась. Знаешь, она ведь приехала даже не из Парижа, а из городка под названием Пуатье. Она работала костюмершей. — Последнюю фразу я произнесла как старый горький пропойца и вдобавок к этому фыркнула.

Похоже, Трэвиса это нимало не огорчило. Он разразился диким хохотом.

— Очень может быть. — Он начал закладывать в кальян травку, с веселым удивлением покачивая головой.

Айви сказала, что папе тоже было все равно. Он написал письмо маминой сестре, потому что его очень беспокоили мамины депрессии. Сестра ответила и рассказала ему о маме всю правду. Сестра сказала, что их мать была алкоголичкой и умерла, когда они были маленькими. У мамы была связь с женатым мужчиной, в результате которой она забеременела. Она сделала аборт, после чего у нее стали случаться приступы депрессии.

Папа никогда не признавался маме в том, что знает правду. Ему было не важно, что она ему солгала, не важно, что она никогда не была актрисой. Все это не имело для него никакого значения, его никак не задевали ее поступки, он просто любил ее. Он любил ее так сильно, что позволял ей продолжать рассказывать о том, как она была актрисой. Он даже устраивал небольшие вечеринки, чтобы доставить ей удовольствие предаться этим воспоминаниям, побыть в центре внимания. Маме хотелось, чтобы все считали ее какой-то особенной, и это ей удавалось. Она могла притвориться кем угодно, и никто не собирался оспаривать это. Айви сказала, что маме каким-то образом удалось убедить и саму себя, судя по тому, как она держалась.

Это было единственным прекрасным свойством моей матери — ее артистизм. Это было единственным, чем я гордилась, единственным, что оправдывало ее необычное поведение. Айви сказала, что из нее в любом случае вышла бы превосходная актриса. Но это было не в счет.

Трэвис пододвинул ко мне кальян. Он был сделан из бутылки из-под минеральной воды и куска пластиковой трубочки. Я никогда раньше не курила, но видела, как это делал Эдди, поэтому я не стала говорить Трэвису, что я новичок. Наверное, это и так было очевидно, потому что он остановил меня, когда я начала пытаться это сделать.

— Нет-нет, придерживай резинку, видишь, вот здесь, вот так, большим пальцем.

Он выхватил трубочку у меня из рук, чтобы показать мне, как это делается. Я вовсе не была уверена, что я этого хочу. О боже, ну и вонища. Я должна была понять, что это плохая штука, хотя бы по тому, как ужасно она пахла. Я имею в виду, вот если бы вы предложили это в качестве корма голодным лошадям, смогли бы вы заставить их хотя бы просто к этому приблизиться? Сомневаюсь. У лошадей прекрасно развиты инстинкты. А вот мои инстинкты были притуплены алкоголем и разочарованием. Сначала одним, а потом другим.

Смесь отвратительно забулькала, когда я втянула в себя дым, который, казалось, как пуля, влетел прямо в мой мозг. Я почувствовала тошноту и головокружение разом. Моя голова начала вращаться. Под хохот Трэвиса я откинулась назад на кушетку.

— Голова едет, да?

Я кивнула и на минуту закрыла глаза. Моя голова от меня уплывала. Мне стало легче.

— Трэвис? — позвала я, когда немного пришла в себя.

— Ну? — Он готовил порцию для себя.

Я оказалась пригвожденной к кушетке. Голова моя была легкой, но тело было налито тяжестью. Я была рада тому, что так отяжелела, это поможет мне притормозить.

— Как ты думаешь, зачем Эдди написал на бумажке твой адрес?

Трэвис на мгновение замер и нахмурился, а потом начал кивать каким-то своим мыслям.

— А-а-а, вот как получилось, что ты сюда приехала. — Он прокашлялся, прильнул к кальяну и глубоко затянулся. Он держал дым в легких так долго, как только мог, а затем выдул его в виде длинной вонючей ленты.

— Может, потому что Эдди сюда собирался, в ту ночь, когда он… в ту ночь, когда произошел несчастный случай. Он ехал сюда. Ты что, этого не знала?

Я попыталась сесть, но меня от этого затошнило, и я повалилась обратно на кушетку.

— Да нет, они ехали на концерт. Гарри хотел послушать одну группу, — сказала я.

Трэвис поднял брови:

— Это Гарри так сказал?

— Ну да. Так он сказал.

Трэвис плюхнулся обратно на кушетку:

— Ну, значит, Гарри просто выгораживал твою маму.

— Ты это о чем?

— Я слышал, как твоя мать звонила Эдди. У нее была истерика. Не по моей вине. Не хочу показаться грубым, но она была той еще сучкой, с настроениями. Почти в ту же минуту, как мы сюда приехали, она начала жаловаться. Через пару недель она уже на все выкатывала свои чертовы глаза. Она звонила твоему брату, говорила, что я жестоко с ней обращаюсь. Наглая ложь. Ни разу на нее руки не поднял. А Эдди ехал, чтобы ее забрать. Я слышал, как она диктовала ему адрес. Она пошла и собрала свои вещи, и она прождала его всю ночь. Прямо здесь. На том самом месте, где ты сейчас сидишь. Нахохлилась на кушетке, как маленькая сова. А ты на нее похожа, знаешь это? Ты знаешь это? Только ты, конечно, помоложе.

Я ничего не ответила, и он продолжил:

— Во всяком случае, со мной она уже не разговаривала. Но я был рад, что она уезжает. Ей и не следовало сюда приезжать. Если хочешь знать мое мнение, у нее не все чертовы гайки хорошо закручены.

Впрочем, я не слушала Трэвиса. Я вспоминала тот последний раз, когда видела Эдди. Мы сидели на моей кровати, говорили о Гарри. Зазвонил телефон, Эдди вскочил, чтобы пойти и ответить на звонок. Он вышел из моей комнаты, а потом, потом — все. Он ушел, чтобы ответить на звонок. И уже не вернулся.

— Когда она ему звонила? Я имею в виду, в какое время? — Я чувствовала слабость.

— Да не знаю, в какое время. Вечером.

— А что же Гарри? Почему он тоже оказался в машине? — Мой голос таял.

— Может, просто был хорошим другом, я так думаю. Помогал ему.

— М-м-м. — Я не могла выдавить ни слова. Я видела, как слова формируются в моем сознании, как они, подобно маленьким насекомым, впиваются в какой фрукт. В большой, спелый, мягкий фрукт. Я услышала свой глубокий вдох. Такой долгий. Наверное, на него ушло несколько минут. Мои веки отяжелели, я не могла их разлепить.

— Если хочешь, спи здесь. На кушетке. У меня есть одеяло, — предложил Трэвис.

Я услышала, как пробормотала: «Хорошо». Дым заполнил мое измученное сознание, он петлял, как почерк маленького ребенка. Вино. Моя мама. «Ее снова кусает ветер. Гайки не закручены». Она так и не сказала нам, что звонила Эдди. Она позволила Гарри прикрыть ее собой. Гарри Джейкоб. Ее снова кусает ветер. Ее бьет Трэвис Хьюстон. Трэвис смотрел на меня. Трэвис нехорошо на меня смотрел. Трэвис встал.

Он дал мне одеяло и вышел из комнаты.

Глава двадцать девятая

Мне снилось, что мы с Эдди стоим в очереди. Мы куда-то ехали. Люди за стойкой разрешили Эдди пройти, потому что у него был правильный билет, а у меня был неправильный. Я рылась в сумочке, искала какой-нибудь другой билет, или паспорт, или еще что-нибудь, а Эдди проходил в двойные двери. Он уплывал на пароходе. Я нервничала. Я хотела плыть вместе с ним, но меня не пускали.

Не знаю, сколько я спала. Может, всего один час или около того. И я проснулась не сама, меня что-то пробудило. Точно как в ту ночь, когда я почувствовала, что на моей кровати сидит папа. Только в этот раз это был не папа.

Было все еще темно, но я смогла различить громаду Трэвиса, нависшего надо мной. Я не могла разглядеть его лицо, видела только черный смутный силуэт. Пол стонал под тяжестью его тела.

«Что такое?» — спросила я.

Он ничего не говорил, и мне не нравилось безмолвие, которое от него исходило. Мне хотелось, чтобы он подал голос и прекратил быть этой темной дышащей громадой, этой готовностью. Конечно же, как только появятся слова, маленькие обычные слова и объяснения, выскочат прямо из воздуха, хлоп — и они уже здесь, тогда тугое смертоносное безмолвие будет разрушено, зажжется свет, все пугающие силуэты вокруг меня снова станут кушетками, светильниками, керамическими грудями, обычными вещами.

Он положил руку мне на ногу, но по-прежнему не издавал ни звука.

«Трэвис?» Я приподнялась, собираясь сесть, чтобы мы оба окончательно проснулись и спокойно во всем разобрались. Может быть, он лунатик и ходит во сне. Он наклонился ко мне. Я не понимаю, что случилось потом — то ли его руки ко мне потянулись, то ли мое тело подпрыгнуло. Его руки, как клешни, впились в мои плечи. Его колено вдавилось в мои бедра. Я испытала приступ ужаса, настоящего ужаса. Я знала, что происходит. Была ночь, на мне был Трэвис. Он пытался вести себя сексуально. У него омерзительно пахло изо рта. Я отвернулась.

«Что, черт возьми, ты делаешь?» Я прекрасно понимала, что он делал, но я хотела дать ему шанс красиво выйти из положения, притвориться, что он ошибся. Его рот прижимался к моей шее, его влажный, похожий на червя язык. Я вся выгнулась. Он не сказал: «Извини, Манон, я просто упал». Он сказал: «Все нормально, Манон. Я не сделаю тебе больно. Будет хорошо. Тебе понравится. Ну давай же, расслабься».

Он говорил приглушенным сладким голосом, никогда раньше я не слышала, чтобы он так говорил. Он не был обычным Трэвисом. Я подумала о том извращенце. И о Рут Уорлок. Я знала, что в этой ситуации он не будет вести себя хорошо.

«Слезь с меня, Трэвис». На этот раз я даже не пыталась сохранять вежливость. Его тело лежало на мне и давило на меня; и оно не просто там лежало, оно сверху нажимало на меня, будто он хотел сокрушить мои кости. Я была им придавлена. Его руки быстро двигались, он стягивал с меня красное платье. Я не хотела, чтобы с меня таким вот образом стягивали мое красное платье. Я натягивала его обратно на себя, а он его снова стягивал. Это было нелепо. Мной овладела ярость, ведь это было мое платье и мое тело, а он вел себя так, будто они принадлежали ему. Я заорала на него, я потребовала, чтобы он слез, но он только повторял и повторял: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, тебе понравится, тебе понравится». Мне это ни чуточки не нравилось. Это было мерзко. У него были противные руки. Я не могла их остановить, они рыскали у меня под платьем, как будто я украла миллион долларов и там, под платьем, спрятала деньги.

Поэтому меня нельзя винить в том, что случилось дальше. Это сделала не столько я, сколько моя рука. Моя рука, которая ответила на действия рук Трэвиса. Моя левая рука, если быть точной. Она потянулась к столу, пошарила среди пустых бутылок, схватила одну из них, и затем я смогла проследить, как рука опустила бутылку на голову Трэвиса, так сильно, как только умела. Сильнее, чем это могла бы сделать я, будь это я, а не моя рука. Я слышала, как бутылка и его голова соприкоснулись: влажный глухой удар и разбивание вдребезги. На одно крошечное мгновение все замерло. Я была в шоке от того, что натворила моя рука. Я его убила?

Беспокойство по этому поводу не успело полностью мною завладеть, потому что вскоре голова его дернулась, и он закричал. Он с воплями повалился на бок. Но я не намеревалась выслушивать его вопли. Как только я поняла, что он не умер, я натянула платье, скатилась с дивана, и сделала я это почти со скоростью света. Мое сердце тяжело колотилось в груди, как будто оно тоже стремилось срочно оттуда выбраться.

«Сучка! — вопил он. — Маленькая сучка!» Я шарила в темноте руками в поисках своей дорожной корзины и вопила в ответ: «Мне очень жаль!» Я не испытывала ни малейшего сожаления. Просто у меня есть такая привычка — извиняться, особенно сразу после того, как я наношу ранения мужчине, который в два раза больше меня самой. Бывает, страх вынуждает нас говорить неправду.

Кроме того, я ни в коем случае не собиралась оставлять Трэвису свою книгу ноктюрнов. Я собиралась ее найти и поскорее убраться прочь. Я увидела, что разбила о его голову кальян. Запах стоял отвратительный. Трэвис пытался подняться, шатаясь, держась рукой за затылок. Он выкрикивал в мой адрес грязные слова, которые я не возьмусь здесь повторять. Я схватила корзину и побежала вниз по лестнице, побежала вдоль по темной улице, мимо хорошеньких мирных домиков. Я бежала и бежала, пока не достигла пляжа.

Глава тридцатая

Я устремилась на пляж, подобно тому как сердце стремится домой, я бежала изо всех сил, а потом неподвижно застыла, вглядываясь вдаль, шумно дыша, отпустив свое дыхание растекаться над черным бесконечным морем. Там не было ни единой живой души. Только тоненькие волны с рваными краями скреблись о берег, да пара чаек кружила в темном небе, их тела смотрелись странно, молчаливые и розовые в отблесках сияния города. Неясные точки света мерцали в зданиях хозяйственных построек на берегах бухты, напоминая отстраненный взгляд иноземца, который, часто моргая, смотрит на вас и вас не понимает.

Если кто-нибудь побежит и будет бежать и бежать в одном направлении, рано или поздно он добежит до края земли и окажется лицом к лицу с морем, и тогда ему придется остановиться. Ему придется подумать.

От мысли о том, что надо подумать, я впала в панику и вместо этого принялась искать свой велосипед, потому что он был тем, с чем я была связана. Он так и стоял, прислоненный к столбу, на котором висел знак «Стоянка запрещена», он выглядел покинутым, поэтому я поскорее отвела от него взгляд. Все еще тяжело дыша, я плюхнулась на серый холодный песок. Я стала набирать полные пригоршни песка и сыпать его себе на ноги, как будто вкапывала себя в землю, как будто я была одним из атрибутов пляжа, как, например, урна в шляпке из всевозможных пакетиков и пустых жестяных банок.

Некто Противный так и лез со своими речами. Я знала, что не могу этого допустить. Если я позволю ему начать зудеть, что я единственный на всем белом свете человек, который сейчас не спит, которому некуда пойти, у которого только что появился вызывающий отвращение опыт из серии «встреча с нехорошим мужчиной» и у которого нет даже пары башмаков, не говоря уже о руке, за которую можно взяться, тогда мне настанет конец. Мне нужно быстренько с кем-нибудь подружиться, иначе я просто умру от одиночества, прямо здесь и прямо сейчас. Можно ли от этого умереть? У меня была мышка, которая так и сделала. Ее звали Дора, и она умерла после того, как убежала Флора. Она прекратила свой бег в колесе. Я нашла ее неподвижно лежащее маленькое окоченелое тельце.

Какое у мышки, должно быть, крохотное хрупкое сердечко.

Я слышала, как мягкое толстое тело океана трется о берег, словно у него есть собственное пульсирующее сердце. Сердце, пульсирующее вечно, никогда не останавливаясь. Воздух прошивался нитями негромких птичьих трелей, звезды таяли, превращаясь в мелкую пыль. Мне казалось, что я — притаившийся шпион, тайно наблюдающий тихий интимный час ночи, когда она плавно переходит в день. Словно обнажаясь.

Я играла сама с собой, представляя, что высокие фонарные столбы, изливающие на песок струи желтого воздуха, — это великие, выдающиеся, мудрые люди, такие как Авраам Линкольн, Нельсон Мандела и господин Иисус Христос собственной персоной. А еще мистер Хигги из аптеки в Каслмейне, который всегда настроен добродушно и всегда одет в белый успокаивающий халат. Не могла я не принять в игру и мистера Уистлера, который написал картины, лежащие в моей корзине, потому что я точно знала, что, кем бы он ни был, он поймет.

А поймет ли?

Если бы он сейчас проходил мимо и увидел меня, он бы подумал, что я разбитая машина, на пути которой встретилось слишком много выбоин и которая мчалась слишком быстро. Он бы подумал, что я потеряла свои крылья. Он бы подумал, что я — сделанный кое-как воздушный змей.

Я всегда считала, что те наводящие отчаяние крылья потеряли свое тело, но, может быть, это тело потеряло свои крылья? Или, может быть, не важно, что именно теряется, может быть, просто когда вы теряете что-нибудь, то всегда ждете, что кто-нибудь придет и вас починит. Вы ждете этого. Значит, есть еще один вид ожидания. Вы ждете, когда кто-нибудь поймет, что на самом деле вы не сделанный кое-как воздушный змей, вы просто человек, в чьем сердце пробита пара дыр, или же вы пара крыльев, потерявших свое тело. И тогда я поняла, почему мне было не по себе оттого, что я оставила там висеть эти крылья. Я была тем, кто их знал, знал, какие они в действительности. И это было моим делом — знать, что в действительности они — доблестная птица, ожидающая, когда ее починят и она вновь обретет свою цельность. Кто теперь, когда я уехала, это знает?

Я смотрела на океан, а он смотрел на меня, причесывая берег маленькими волнами с белой окантовкой, напоминающими пальцы, которые вас поглаживают, как Айви поглаживала меня по спине, нежно и непрерывно, как, бывает, вытягиваешь узелки… Достаточно. Достаточно для того, чтобы впасть в уныние. Я вздохнула, жалея не себя, а океан. Какой же это нелегкий труд — быть океаном, быть плачем мира, всем своим телом предлагая погребальную песнь: бесконечный глубинный призыв к повторению, снова и снова. Волна за волной. Снова и снова. В этом есть свой смысл, подумала я.

Это я сама должна знать, что со мной все в порядке. Я не могу все время ждать, когда это узнает кто-нибудь другой, потому что никто, кроме меня, этого сделать не может. Только маленькая травинка на ветру, я сама.

И тогда я сделала одну очень важную вещь. Я встала. Вам это может показаться простым движением, но поверьте, это было великой и славной победой. Это было так, будто я развернула ветер вспять, вытряхнула из скалы ее неподвижность, выжгла отчаяние из повисшего крыла. Мне не хотелось вставать, мне хотелось лечь на бок и свернуться, наподобие листка, который знает, что он приближается к водосточному люку. Но я вспомнила мышку по имени Дора, вспомнила те крылья, и я подняла вверх руки и стала такой большой, насколько это было возможно. Я повторяла себе: «Боже мой, а у меня хорошо получается быть большой. Смотрите, я огромная, я иду в атаку, я пирую, я — Голливуд. Смотрите, я не стою на месте».

Я начала свою атаку на пляж, я побежала по песку вдоль воды.

К сожалению, в этот момент руки Трэвиса опять грубо вторглись в мое сознание, и, чтобы их остановить, мне пришлось подумать о руках Гарри. О красивых руках Гарри, руках, которые никогда ничего ни от кого не ждут. Я собиралась вспомнить только то, как они выглядят. Меня всегда восхищал их внешний вид. Они были большими. Они были руками мужчины, но как нежно они принимали в себя жизнь. Я знакомилась с ними, они были добрыми, и тут я не удержалась и вспомнила их прикосновения, хотя и не собиралась так увлекаться. В ту ночь, у реки, я почувствовала, как руки Гарри проникают под мою одежду, и поняла, что эти руки знают толк в любви. Под его руками мое тело становилось таким, каким я прежде никогда его не знала. Я чувствовала, что оно становится жарким и голодным. А когда мы открыли глаза, его рука лежала на моей ноге, и он сказал: «Мне нравится твоя нога». Я улыбнулась, потому что он сказал это так, будто познакомился с ней лично, отдельно от меня. Я сказала: «Гарри, позволь мне признаться тебе: ты тоже нравишься моей ноге». А потом я смотрела, как его руки мягко расстегивают пуговицы на моей рубашке.

На другой день он отвез меня в школу на мотоцикле своего брата. Когда он наклонялся вперед, я наклонялась вместе с ним, прижимаясь щекой к его спине. Я закрывала глаза, чтобы лучше чувствовать ветер, мы были словно в пещере из ветра. Мы мчались, мы, словно резчики по дереву, своим движением создавали лицо дня. Солнце, разлитое по тоннелям деревьев, разбрызганные небеса, сияющая, словно тронутая пламенем, листва, громады света, выступающие из тени и опять скрывающиеся в ней. Я чувствовала себя так, словно вышла из заточения, освободилась. Когда он касался моей ноги, что-то внутри меня еще теснее прижималось к нему. В мотоциклетном шлеме он был безликим и таинственным. Он мог оказаться принцем. Он мог оказаться опасным мужчиной.

Я рассказала Шерон Бейкер. (В таких случаях надо обязательно с кем-нибудь поделиться. Когда рассказываешь об этом или даже просто вспоминаешь, то почти что снова это делаешь.)

— Я целовалась с Гарри Джейкобом, — прошептала я.

— Ого, — выдохнула она. Нет, все-таки она была намного лучше Люси. Она никогда не строила из себя всезнайку, и к тому времени я уже давным-давно выяснила, что экзема незаразна. — А он хорошо целуется? Уверена, что да.

— Лучше всех, — сказала я так, словно раньше уже целовалась с миллионом других парней.

— А как далеко вы зашли? Вы это делали? — спросила она.

В тот момент я ей ничего не ответила. Я только усмехнулась. Теперь я была другим человеком. Но этот новый человек проживал внутри меня тайно.

* * *

Я шла вдоль берега по мелководью. Даже если приглядеться пристально, в такой час невозможно разобрать, что происходит: то ли это темнота тает в небесах, то ли оттуда начинает сочиться свет. Я знала, что скоро взойдет солнце, появятся люди в белых спортивных тапочках, станут бегать по пляжу, пыхтя и отдуваясь. Трамваи примутся звенеть и дребезжать, с жужжанием понесутся мимо автомобили. День шумно претворится в действие. И ночь будет стерта, ее легко смахнут свет, движение и бег спортивных белых тапок, словно и не было безумия, стыда и сожалений, а всегда была только эта устремленность, это упорное движение вперед.

Было примерно около пяти утра. Я сняла красное платье, сняла его через голову и уронила на песок, где оно и осталось лежать, как подсыхающая лужица. Я зашла в воду, переступая через маленькие напористые волны. Меня омыл холод, ясный и звенящий. Я чувствовала, как утренний воздух вбирает меня в себя. Я была счастлива, что могу смыть все это: Трэвиса, воду из кальяна, комнату для музыкантов, уничтоженную надежду, красное платье, особенно красное платье… О боже, как мне было приятно наконец от него избавиться! Это было мамино платье, а не мое, и хотя она и была во мне, я сама тоже там была. И я сама носила на себе собственную сущность. И ей необязательно быть красной. Синий, подумала я, синий — это самый большой цвет.

Я зашла в море, я стояла по пояс в воде, пропуская воду сквозь пальцы. Горизонт тянулся как первая и последняя линия мира. Вечная линия, такая, которая знает все. Я понимала, что вдоль линии горизонта покоится нечто значительное, и была почти готова к тому, что это нечто раскроет мне свою тайну. Я даже прислушалась, надеясь разобрать звук столкновения. Какой это, наверное, нелегкий труд — разделять небо и море.

Это заставляет задуматься. Допустим, горизонт — это то, что отделяет одно от другого, он говорит: вот то, а вот это. Тогда именно горизонт дает вам ощущение, что существует некая завершенность, то окончательное место, где одно встречается с другим, место, к которому стоит стремиться.

Но на деле это не так, потому что, если внимательно прислушаться, то становится понятно, что этого окончательного места не слыхать, а слышно, как волны набегают одна за другой, будто они — дыхание самого горизонта, как они легкими толчками строят из песка откосы и обрывы, как оставляют на берегу ленточки из пены, как укладывают кучками ракушки и кости, истонченные до гладкости их настойчивыми ласками, слышно только, что существует долгий путь, что есть лишь отдаленное тихое столкновение, повторяющееся снова и снова. Видно, что волны все продолжают и продолжают свое движение, то становясь маленькими и испуская вздохи, то разметываясь большими веерами, то колотя по берегу разъяренными кулаками, но даже и тогда — это лишь продолжение. И начинаешь думать, а что, если никакого места назначения вовсе нет, если все вокруг — одно продолжение, продолжение. Поневоле закрадывается подозрение, что, может, и нет никаких окончательных открытий, которые могут восстановить в мире порядок.

Брести, не пытаясь ничего найти. Представьте это. Представьте, что при этом может нарисоваться перед вами прямо в воздухе.

Однажды я нашла ракушку наутилуса, ни с того ни с сего, будто она возникла прямо из воздуха. Я шла, проталкивая себя вперед, через океан, в Лорне, по пояс в воде, рука, обернутая в гипс, маячила над моей головой. Моя сломанная рука была новой частью моего тела, выделявшейся своей белизной и грязью. Точно такой же она была и на фотографии у Айви. Я ею гордилась. Я совершала ею гребущие движения. Я шла, и я пробовала плыть. Я совсем ничего не искала, а просто проверяла, могу ли двигаться в воде, не замочив гипс. Я почувствовала ее стопой, самый ее краешек, тонкую и нежную сборчатую кромку.

Не каждому случается споткнуться о нечто идеальное. Дома я положила ракушку на каминную полку, рядом с футбольными трофеями Эдди. Дело было не в том, что она была прекрасной и редкой вещью; прекрасным и редким был тот факт, что я ее нашла. Хрупкая правда, которая выбрала меня, осторожно проступив сквозь песок, цельная и белоснежная. Доказательство того, что жизнь в самом лучшем своем проявлении найдет вас, когда вы ее не ищете. Когда не пытаетесь чего-нибудь от нее добиться.

* * *

Я вытянула руки и стала ладонями гладить поверхность воды. И поскольку я была сильно взволнована, я позволила рукам выписывать в воде круги, еще и еще, пропуская воду между пальцами. А потом я погрузилась в воду. Я полностью погрузилась в воду и поплыла вдоль берега, делая большие гребки руками. Давным-давно я не плавала в море. С тех далеких летних каникул.

Эти воспоминания жили в том краю, который всегда простирается позади меня. В краю теней, неприкосновенном, неизменном и принадлежащем только мне одной. Бывало, запах уносил меня туда. Пахнет морем, и вот я уже опять плыву в Лорне, и Эдди, который всегда заплывает дальше меня, ныряя под воду и выныривая, кричит мне: «Эй, Жаба! Смотри-ка сюда!»

Я легла в море на спину и стала смотреть вверх. Небо давило на меня. Я позволила ему грузом лежать на мне, позволила ему, мягкому и чернильному, по мне растекаться, и оно полностью меня затопило. Я сделала это без особых на то причин, не для того чтобы получить от него что-нибудь, не для того чтобы уйти от него вперед, а просто чтобы ощутить его вкус.

И тогда я заплакала. Я плакала как шторм, который долго назревал и наконец грянул. Я словно была самим Всемогущим Господом Дождем, изливавшимся из моего собственного нутра. Из меня исторгался шум, такие звуки, каких я никогда не слышала, каких я никогда не издавала. Но я не мешала им выйти из меня. Это было так, словно там была я, и там был плач, и я в своих объятиях держала свой собственный плач. И море держало меня. Так что мне не надо было его останавливать. И морю тоже.

Мне не оставалось ничего иного, как смотреть вверх, снова становиться маленькой, снова становиться большой.

В небе звучала одинокая звезда: стрела страстного стремления, говорившая «прощай».

Глава тридцать первая

Однажды я видела мертвую собаку.

Мы с Эдди были в Лорне, ранним утром мы шли по берегу вдоль стены и играли в игру «Иди за вожаком». Была моя очередь быть вожаком. Прилив был таким сильным, что местами пляжа совсем не осталось, и волны с шумом разбивались о старую каменную стену. Я первая ее заметила. Тело собаки крутилось в волнах и билось о стену. Увидев это, я закричала. Мои руки как-то сами собой тут же оказались у моих глаз, закрывая их. Эдди сказал: «Ой, Жабочка, это золотистая охотничья. Бедняга». Мне стало плохо от этого зрелища: как волны треплют взад-вперед собаку. Она ничего не могла с этим поделать, потому что была мертва. Я разозлилась на море и на волны. Когда вы мертвы, у вас нет чувства собственного достоинства.

Эдди остался с мертвой собакой, чтобы ее защищать. А я побежала обратно в лагерь, чтобы все рассказать папе. Я бежала всю дорогу. Меня переполняла печаль и ощущение значительности происходящего. Я смотрела на все эти низенькие деревянные домики, на их сияющие окна и ощетинившиеся газоны, на входящих в них и выходящих наружу людей, чьи головы были набиты чувством голода, делами и планами, которые так и щелкали в этих их головах, и никто из этих людей не думал об утонувшей золотистой собаке, чье тело трепали волны. Это не должно было остаться незамеченным. Они все меня тоже раздражали, даже дома, тем простым фактом, что продолжали вести свою обычную жизнь, не учитывая существования смерти, не начиная время от времени стонать и складываться пополам от боли.

* * *

Мертвое тело Эдди было одето в строгий костюм, волосы были напомажены. Костюм даже нельзя было назвать хорошим. Это был дешевый серый костюм с галстуком пастельно-розового цвета. Никто не наденет такой костюм, пока жив, пока может выбирать. Я видела Эдди в костюме только однажды, на похоронах Бенджамина. По дороге мы зашли в бюро похоронных принадлежностей в Каслмейне, и мама выбрала для Эдди кое-что из одежды, но, когда мы туда пришли, оказалось, что служащие уже одели его тело, и мы постеснялись попросить их переодеть Эдди. Вокруг него пенилась блестящая карамельно-розовая ткань. Он лежал во рту гроба, розовом, с распухшими деснами, он будет вот-вот проглочен навсегда, превращен в воздух и воспоминания. Казалось, что готовится какое-то мероприятие с участием гроба, и такое, куда Эдди ни за что не пошел бы. Даже я туда бы не пошла.

Это был Эдди, и это был не Эдди. Он покинул самого себя. Не осталось ничего, кроме устрашающе знакомой внешности. Мой взгляд скользил по его лицу, я искала его, но его там не было. Помню звук плача. Кто-то плакал, и эти рыдания напоминали песню, такую, которую сначала затягивает кто-то один, а потом присоединяются все остальные.

Нам было нужно туда прийти, чтобы увидеть мертвое тело Эдди, иначе мы бы никогда в это не поверили. Я бы не смогла поверить, что он больше никогда не вернется домой. Верить можно двумя способами: один — это когда веришь разумом, а другой — когда веришь сердцем. Я должна была разрешить своему сердцу, своим душе и телу понять, что он действительно ушел.

* * *

Когда наконец наступило утро, у меня возникло чувство, что я наблюдаю, как что-то уплывает прочь. Может быть, это просто темные цвета покидали небо. Или тут было другое: невысказанное слово мира, зазор между ночью и утром, время, когда одно уступает место другому и на какое-то мгновение нет ни того, ни другого. Тогда в королевстве нет короля, и важным оказывается не знание, а незнание. Я сидела на берегу тихо и неподвижно, но сердце мое сжималось и разжималось, как кулак, кровь разливалась по телу, и я чувствовала, что в это мгновение я становлюсь старше, старше, чем быламинуту назад.

По набережной торопливо шла старая черноволосая женщина в плаще и грязных кедах. Она говорила «ла-ла-ла», повторяя это снова и снова и будто проверяя, как это звучит, но, когда она увидела меня, то остановилась и прикрыла рот рукой. Она рассматривала меня так, словно я была каким-то занимательным предметом. А я просто сидела на краю мостовой, упираясь ногами в песок. После купания я немного замерзла и сидела, обхватив себя руками. Женщина сказала: «Слушай, дорогуша, сигаретки не найдется?» Я покачала головой и извинилась. «Я верю, девочка, ты говоришь правду, но, знаешь, не надо здесь ходить в красном. Ладно, неважно, я вижу, ты очень чувствительная», — сказала она и поспешила прочь.

Я и вправду говорю правду? Когда-то правда казалась чем-то ясным и понятным, вопросом, на который есть только один ответ — либо да, либо нет, простым правилом. В те времена значение имели простые вещи: хорошие оценки, как сделать так, чтобы мама не сердилась, как оказаться среди лучших в школе, как быть не хуже брата. Но потом все это потеряло всякий смысл. Значение приобрели другие вещи: есть ли у тебя сандалии с ремешком в форме буквы «Т», хромая ты или нет, есть ли у тебя близкая подружка, знаешь ли ты что-то стоящее, можешь ли завоевать Тонкого Капитана. А потом и это перестало что-либо значить.

Тогда в конечном итоге, подумала я, окажется неважным то, что я не сделала того, что собиралась. Может быть, на самом деле ничто не имеет большого значения и это только кажется, что имеет. И все эти очки, которые вы, носясь как угорелые, пытаетесь набрать — словно мир их сосчитает и зачтет, вознаградит вас за них, провозгласив, что все-таки вы человек, — может, и они ничего не значат. Все это время можно было спокойно пролежать под деревом, под небесами, просто глядя вверх и изумляясь красоте. И мир все равно провозгласил бы то же самое: вы живые. Да, живые.

Глава тридцать вторая

Внезапно на меня навалилась такая усталость, что я могла думать только о том, что хочу спать. Я не хотела, чтобы ко мне пришло слишком много новых мыслей, прежде чем я высплюсь и смогу их хорошо обдумать. Проблема заключалась в том, что я понимала, что ко мне приходят более верные мысли именно тогда, когда я не в состоянии их хорошо обдумывать. Казалось, океан просто отдает их мне.

В любом случае, я решила, что посплю, а потом поеду к Айви. Я отправилась на поиски парка и раскидистого дерева, дающего хорошую тень, поскольку я доверяла деревьям. Но, побродив немного по окрестностям вместе со своим велосипедом, я поняла, что в Мельбурне немногие деревья дают то интимное уединение, о котором я мечтала. В отличие от красного ясеня возле моего дома. Тогда меня посетила другая идея. Эта идея чертовски напоминала выстрел с очень дальнего расстояния, но, раз уж она до меня долетела, я не стала ей противиться. Она касалась той женщины, с которой я познакомилась в поезде. Она дала мне свою визитку, и ведь сказала же она, что я могу ей звонить, если мне понадобится помощь. Я собиралась спросить ее, можно ли мне к ней зайти на чашку чая, а потом, когда мы примемся болтать о театре, я собиралась, может быть, случайно заснуть прямо на ее хорошеньком пухлом диване.

Я набрала номер, но на том конце включился автоответчик. Я глубоко вздохнула, уставясь на ее визитку. Хелена Дубровник, Чарлз-стрит, 33, Прарэн. Не знаю, что это было: то ли мрачная целеустремленность, то ли тихое отчаяние, но я отыскала бюро услуг, порылась в справочнике, и, поскольку оказалось, что она живет не очень далеко, я к ней поехала.

Хелена жила в маленьком типовом домике с плетеной из зеленой проволоки калиткой, с маленьким запущенным тенистым садиком и со старым, обтянутым вельветом диваном, стоящим на открытой веранде. Я увидела диван сквозь деревья и не смогла удержаться. Я направилась к нему так, словно это был мой дом. Я легла и открыла свою книгу ноктюрнов. Я собиралась вновь предаться, ненадолго, океаническим размышлениям, но очень скоро заснула.

* * *

А разбудила меня вовсе не Хелена Дубровник. Это была девочка с веснушчатым лицом и вьющимися каштановыми волосами, откинутыми назад и закрепленными заколкой-бабочкой. На ней была школьная форма, а на ее лице — слегка хмурое выражение. Через плечо висела школьная сумка.

— Ты хочешь повидаться с моей мамой? — спросила она.

Я не очень понимала, как следует ей правильно ответить. Я села и попыталась вспомнить, кто я такая, хотя бы — кто я такая по отношению к дивану. Я извинилась за то, что уснула на диване, и сказала, что я жду, когда Хелена вернется домой. Девочка кивнула так, будто нашла это объяснение вполне удовлетворительным, и, бросив сумку на землю, начала в ней рыться.

— А ты записана? — Она подняла на меня глаза, но в ее взгляде не было никакого недоверия.

— Нет.

— Так, значит, хочешь записаться?

— Нет. Зачем?

— Чтобы повидаться с мамой.

— Нет, я просто хотела заглянуть к ней ненадолго.

Девочка пожала плечами и озадаченно на меня посмотрела.

— Принимаешь наркотики? — Она опять нахмурилась. Учитывая ее возраст, ее, безусловно, нельзя было назвать застенчивой.

— Нет. Я просто устала, вот и все. А который час?

— Около четырех. А если ты устала, почему бы тебе не лечь в кровать и не поспать?

Она присела на подлокотник и подбросила в воздух какие-то ключи. Я сказала ей, что моя кровать далеко, и, чтобы хоть ненадолго приостановить этот дикий шквал ее вопросов, я спросила, сколько ей лет.

— Двенадцать. А тебе сколько?

— Семнадцать.

— Круто. А что это за книга?

У меня на коленях лежала книга ноктюрнов. Я объяснила ей, что это собрание картин парня по имени Уистлер. Услышав его имя, она засмеялась.

— Он что, свистел?^[2]

— Не думаю, — мрачно сказала я. Мне хотелось заступиться за парня по имени Уистлер, хотя я даже не была с ним толком знакома. Однако мне казалось, что он меня хорошо знает.

— Ты смешно выглядишь. — Ее нимало не напугала моя мрачность.

— Почему?

— Платье смешное.

— Оно раньше было маминым. — Я поморщилась. Почему я не захватила с собой чего-нибудь, чтобы переодеться?

— Ну и ну. Я бы ни в жизни не надела мамину одежду.

— А почему?

Девочка наморщила носик и ненадолго задумалась, но ответа, видимо, так и не нашла. Она снова подбросила ключи в воздух и ловко их поймала, уверенно хлопнув ладонями.

— Просто не надела бы, — сказала она, и я пришла к выводу, что у нее хорошее чутье.

— И правильно. От этого одни проблемы.

— А у тебя проблемы?

Я сдула с колена листок.

— Типа того.

— Какие? Что ты натворила? — Внезапно у нее сделался взволнованный и заговорщический вид, и она резко ко мне склонилась.

— Ну, думаю, я сбежала из дома.

— Круто. — Она надула губы и одобрительно кивнула.

Должна вам признаться, я испытала облегчение оттого, что мне наконец удалось ее впечатлить, особенно после того как я потеряла столько баллов из-за маминого платья. Я позволила ей поразмыслить над этим. Она молчала, и только я начала думать, что у нее закончились все вопросы, как она выступила с очередным вопросом, и это был вопрос-красавец.

— А твоя мама в ярости, что ты взяла ее платье?

Я чуть не рассмеялась.

— Нет. Моя мама живет во Франции. Она и не узнает, что я надела ее платье.

— А почему она живет во Франции? Почему она не живет с тобой?

Похоже, девочка искренне обеспокоилась. Раньше меня никто об этом не спрашивал. Не думаю, что и я сама задавалась этим вопросом. На мгновение я опешила.

— Потому что. Потому что она немного не в себе. За ней присматривают.

Мы с папой отвезли ее в аэропорт. Никто вслух не говорил, что она уезжает навсегда. Говорили, что она неважно себя чувствует и что она едет, потому что нуждается в присмотре. Возможно, говорили, она скучает по родине. Возможно, говорили, ей станет лучше и она вернется летом. Но я понимала, что все это просто слова. Невозможно было понять о ней хоть что-нибудь, потому что ее там не было; ее не было в комнате, ее не было в машине, ее не было в ее собственном теле, даже в ее глазах ее не было. Она неподвижным взглядом смотрела из своих глаз, будто они были окном, выходившим на другой пейзаж, пейзаж, которого мы видеть не могли. Она сидела на переднем сиденье, глядя прямо перед собой. Работало радио. Мы все молчали. Молчали до тех пор, пока не оказались на таможне, возле дверей «прощай навсегда». Она вдруг пришла в волнение. Она стала хмуриться, напряглась. Папа положил руку ей на плечи, как будто она была ребенком, который впервые идет в школу и нуждается в поддержке. А потом он притянул ее к себе и обнял, и я отвернулась, потому что мне показалось, что в этом есть что-то интимное, что, бывает, происходит между мужем и женой. А когда настал мой черед, я увидела, что она по-настоящему на меня смотрит, и она сказала страннейшую вещь. Она сказала; «Я люблю Манон». Как будто она обращалась к кому-то другому. А потом моя мама просто ушла туда, откуда она когда-то пришла.

* * *

— У нее депрессия? — спросила девочка.

— Да, депрессия. Говорят, это маниакально-депрессивный психоз.

— Тогда ей стоило бы повидаться с моей мамой. — Девочка сложила руки на груди. Было видно, что она очень гордится своей мамой.

— Почему?

— Потому что это ее работа. Она всегда общается с людьми с депрессией. Они после этого лучше себя чувствуют.

— Она что, врач? Я думала, она театральный режиссер.

— Она психотерапевт и театральный режиссер.

Ну, скажу я вам, это просто выбило меня из колеи. Я бы никогда не подумала, что Хелена психотерапевт, но, с другой стороны, я ведь в свое время не подумала и того, что она театральный режиссер. Однажды я общалась с психотерапевтом, с таким, который лечит от горя. Меня к ней отвел папа. Ее звали доктор Болт. Доктор Бэ, как я впоследствии стала ее называть, выглядела как такая женщина, с которой миссис миссис Поррит могла бы по вечерам играть в карты. На ней были черные слаксы, а ее прическа представляла собой незыблемую коричневую башню. Ее туфли были украшены золотыми цепочками, пущенными поперек стопы. Подозреваю, она тоже про меня подумала, что я смотрюсь забавно. Обычно так оно и бывает. Взаимно. Она задавала мне много вопросов, которые мне весьма нравились, просто потому, что я люблю, когда мне задают вопросы. При этом возникает чувство, что неожиданно все, что ты говоришь, оказывается важным. Но, думаю, она буксовала в неправильных местах. Все происходило так, будто она вела расследование, как сыщик, и она все время кидалась на очевидные улики и упорно пыталась выколотить из них все, что только возможно, поэтому самого главного и не заметила. Она сочла, что у меня нарушения в питании.

— Как часто ты ешь? Считаешь ли ты, что у тебя есть лишний вес? Тебя беспокоит твой вес?

Я сказала:

— Послушайте, я знаю, что худая, но это потому, что у меня быстрый метаболизм. Я очень прожорливая, и я много ем. Иногда я за день съедаю целую буханку хлеба, и это правда. Я много двигаюсь.

Ну а потом речь зашла о голосе, звучащем в моей голове. О Ком-то Противном. Она все расспрашивала и расспрашивала меня, был ли этот голос голосом какого-то другого человека.

— Нет, — ответила я, — это мой голос, молчаливый голос, который почти непрерывно озвучивает мне самой мои же собственные мысли, просто чтобы я знала, что они у меня есть, думаю так.

— Есть что? — спросила она.

— Есть мысли.

— А, понимаю. А о чем говорит этот голос? — Она царапала что-то в своем блокноте.

— Обо всем, о чем угодно. Иногда он не дает мне спать. Иногда я с ним беседую.

— С кем?

— С голосом.

Она кивнула, будто этот ответ полностью соответствовал ее ожиданиям.

— А что голос говорит во время этих бесед?

— В основном он говорит противные вещи.

— Вы можете его увидеть?

— Только в интеллектуальном смысле.

— А голос вызывает паранойю? Вам начинает казаться, что вам угрожает опасность? Вам кажется, что им управляет кто-то другой? — Доктор Бэ склонила голову набок, она говорила так, будто предлагала мне чашечку чаю.

Я услышала, как Некто Противный усмехнулся: «Вот здорово, да она считает, что ты того-с». Я заметила на столе коробочку гигиенических салфеток, одна из них выглядывала наружу.

— Нет, — сказала я. — Некто Противный — не сумасшедшая часть меня, не в этом дело.

Мне казалось, что я вор, а доктор Бэ никак не может уяснить, что именно я украла и как я это сделала. Она сплетала и расплетала пальцы рук. Она спрашивала меня о смерти Эдди. Она принимала такой согбенный понимающий вид и говорила голоском, похожим на траурную ленточку: «А как это на вас повлияло? Могу себе представить, как это было нелегко».

Конечно, тут я уже начала плакать. Я злилась на себя за то, что плакала. Как будто ей как-то удалось пробраться внутрь. Что ж, двери-то открыты. И все же как, по ее мнению, я должна была найти слова, чтобы рассказать ей, как это повлияло на меня? Я и сама не могу до сих пор в этом разобраться. У них что, есть измерительные приборы? Мне хотелось сказать, что тянет на сто чертовых процентов, или на тысячу камней, или на миллионы миль… и даже этого мало, даже это не показывает, насколько повлияло.

Я пожала плечами. В любом случае я не могу толком говорить, когда плачу. Через какое-то время, после тихих всхлипов, когда я уже должна была взять себя в руки, я сказала: «Я с этим живу».

Она кивнула и протянула мне гигиеническую салфетку; ту, которая ждала, когда же ее вытащат. Я никогда не знаю, что делать с этими салфетками. Мне никогда не хочется промакивать глаза, это слишком патетично, и я всегда все втягиваю обратно в себя. Поэтому я просто ею пошуршала и скомкала ее в руке. Доктор Бэ выступила с речью о том, что это нормально — испытывать такие чувства, особенно когда потеря столь внезапна. А я никогда и не думала, что это ненормально.

Я вам скажу, про что я думаю, что это ненормально: это когда кто-то носит слаксы. Тот, кто носит слаксы, так же нелеп, как и они. По мне, вот что ненормально. Я знаю, что в мире полно таких людей, но от этого они не начинают казаться мне нормальными.

* * *

— Эй, — позвала девочка, — а ты играешь в нарды?

Я покачала головой. Я сказала, что хуже всего я играю в нарды, что действительно недалеко от истины. Она возразила, что это не важно, и мы все равно можем поиграть, и она разрешит мне сделать первый ход. Но я не хотела заходить в дом. Я знала, что Хелена — не носитель слаксов, но меня не привлекала перспектива пройти еще один сеанс психотерапии, поэтому я сказала, что мне пора идти и не могла бы она передать от меня привет Хелене. Девочка кивнула.

— Напомни, как тебя зовут.

— Манон. А тебя?

— Карла Дубровник.

Я была уже у калитки, я укладывала свои вещи на багажник и собиралась сесть на велосипед, когда она соскочила с дивана и окликнула меня.

— Эй, Манон, а чем тогда занимается твой папа?

— Он ветеринар.

Похоже, ее занимал этот вопрос, и она была удовлетворена моим ответом. Я спросила ее, кто ее отец. Она сказала, что у нее нет отца, нет и никогда не было. Она весело улыбнулась и подняла руку, чтобы коснуться ветвей дерева. И вот я говорю ей «до свидания», а она стоит, одной рукой касаясь веток, а другой махая мне.

Хорошая маленькая девочка, подумала я. Я уже почти начала мечтать, что у меня такая мама, как Хелена, но вместо этого я подняла руки вверх. И тогда я подумала о папе.

Глава тридцать третья

Поскольку я никуда особенно не спешила, я пошла пешком по улице, на которой жила Хелена Дубровник, ведя рядом с собой велосипед. Сказать по правде, мне становилось плохо, когда я думала о папе. Мне становилось плохо потому, что я сбежала от него. Когда я оглядывалась назад, на то, что произошло, теперь, когда я была далеко, я могла посмотреть на это с другой точки зрения. Я видела, что мы — это тонущий корабль, папа и я. Мы были единственными, кто остался на борту, и ни один из нас не был капитаном. Айви столкнули давно, Эдди упал за борт, мама отправилась вслед за ним, а я сидела в каюте и ждала, пока кто-ни-будь заставит корабль снова плыть. А когда никто этого не сделал, я тоже спрыгнула. Так что я бросила папу одного управляться с тонущим кораблем. Он бы так никогда со мной не поступил. Он бы просто так не покинул меня, меня — обломок семьи. Он, мой папа, не был щедр на слова, но, когда это было нужно, на него можно было опереться. А Нора, «лошадиная» женщина, была в него влюблена. Он-то этого не замечал, потому что вообще мало что замечал. Он был слишком занят своими животными и слишком измучен той любовью, которая у него была к маме. После того как мама уехала. Нора стала приходить к нам время от времени, то с лазаньей, то с фруктовым пирогом, а то с домашним бульоном, который они вместе выпивали, сидя на веранде. Вы же не станете пускаться во все эти хлопоты и выпекать фруктовый пирог, если человек вам не нравится.

Я подкатила велосипед к телефонной будке и позвонила папе на работу. Ответила Вероника, ветеринарная медсестра. Она сказала, что папа испытает огромное облегчение, когда меня услышит. Он очень обеспокоен, сказала она, а потом спросила, все ли у меня в порядке. Это прозвучит эгоистично, но я немножко возликовала, что Вероника за меня волнуется, потому что Вероника была безмятежной как корова и ее редко могло что-либо взволновать. Означает ли это, что я все-таки стою того, чтобы за меня волноваться? Папа подошел к телефону. Я извинилась за то, что причинила ему беспокойство. Он что-то неловко пробормотал, а потом просто захотел узнать, где я нахожусь. Он сказал, что приедет и заберет меня. Я ответила: «Хорошо». Это слово как-то само из меня вышло. Хорошо. Вот так все и получилось. Я повесила трубку и поняла, куда отправлюсь дальше. Обратно на борт.

Но в то же время это не было так, будто я сдаюсь. Просто я знала, что у меня там есть еще неоконченные дела. Еще пока есть. Во мне смутно бродили давние мои мысли, и мне внутри было от них хорошо. Одна из них заключалась в том, что надо привезти Айви обратно на наш корабль, потерпевший крушение; нам нужно пополнять наш экипаж. Она может жить в бунгало Эдди. Мы с Айви могли бы там прибраться, перебрать его одежду как мы некогда перебирали ее. Мы могли бы поговорить о прежних временах и немного всплакнуть, а потом раздать вещи Эдди нуждающимся. Конечно, кое-что мы оставим, например коллекцию пластинок. А может, нам следует отдать пластинки Гарри, чтобы и у него осталось что-нибудь на память об Эдди. А еще там есть гитара, которую мама купила Эдди в качестве подкупа, чтобы он бросил курить.

Однажды меня посетила душа Эдди, в руках у нее была та самая гитара. Это случилось на третью ночь после его смерти. Я спала, но все было совсем не так, как обычно бывает во сне: ощущение было ясным, глубоким и подлинным, не таким смутным, как во сне, не таким безумным. Было чувство, что это происходит на самом деле. Он действительно там был: настоящий Эдди и настоящая я, и мы говорили друг другу «до свидания».

Я была на школьном стадионе. Играли в футбик, но я сидела в стороне, на бетонной ступеньке. Эдди подошел ко мне, он пришел с футбольного поля, одетый в спортивную форму, но мяча у него не было, у него была гитара. Когда я его увидела, я начала плакать. Он сел со мной рядом, и я сказала: «Эдди! Ты умер. Ты это знаешь? Ты умер». «Ага, — кивнул он, — я знаю». Я сказала: «Я даже не успела попрощаться. Я даже не успела ничего тебе сказать, я даже не успела сказать то, что я хотела».

А хотела я сказать ему, как много он для меня значит, но никогда в жизни, ни единого разочка, мы с ним так не говорили. Просто как-то не принято ни с того ни с сего говорить брату такие вещи; как-то думаешь, что это и не нужно.

Эдди сказал, чтобы я не беспокоилась, он знает, он знает, что я чувствую, он знает. Я испытала огромное облегчение оттого, что он это знает.

Что касается гитары, она во время той нашей встречи была у него в руках, но на самом деле он никогда раньше к ней не прикасался. Он никогда на ней не играл, во всяком случае, никто этого никогда не слышал. Она просто стояла в его комнате в углу: медового цвета, без единой царапины, сверкая серебряными струнами, как будто она была частью мечты, которой он не мог касаться. Он боялся этой гитары, боялся, потому что она могла показать ему, что у него не все получается блистательно. Ужасно, когда у тебя что-то получается неважно, но это особенно тяжело, когда от тебя ждут, что у тебя все будет получаться безупречно. Мама вечно говорила, что Эдди — самородок. Но Эдди, видимо, чувствовал, что не сможет всегда соответствовать тем высоким меркам, которые мир, по его представлениям, для него установил.

Поэтому я решила, что нам следует отдать эту гитару Гарри Джейкобу. Мы должны иметь возможность увидеть, как она покрывается царапинами, как ею обо что-то задевают, как об нее спотыкаются, как ее рывками тащат через жизнь. Эдди бы это понравилось, если бы он это видел. Кроме того, в том виде, какой она была сейчас — золотая и неиспользованная, — эта гитара наводила на меня печаль.

На самом деле часть моих смутных размышлений простиралась и в направлении самого Гарри, но я не разрешала себе слишком глубоко об этом задумываться, чтобы чрезмерно не разволноваться, к чему я очень склонна. И вот вместо этого я позвонила Айви и объяснила, почему я к ней не пришла, а еще я сказала, что однажды, скоро, мы с папой вместе приедем ее навестить. Я пока не стала делиться с ней своими планами. Я хотела сначала обговорить все это с папой. А потом я пошла в кафе и истратила остатки «лошадиных» денег на яичницу.

Глава тридцать четвертая

Было приятно увидеть папу Он положил мой велосипед в багажник, и он совсем не сердился. Он даже ничего не сказал про красное платье, хотя я и поняла, что ему стало не по себе, когда он меня в нем увидел. Он спросил: «Мэнни, где ты провела прошлую ночь?» Я сказала: «Ну…», а потом я сделала паузу, чтобы обдумать, что мне следует ему рассказать, а чего рассказывать не следует. В конечном итоге я рассказала ему почти все, опустив лишь некоторые подробности, такие как, например, свою любовь к Тонкому Капитану (которая вызывала у меня чувство ужасающего стыда), и я не стала упоминать кальян, и красное вино, и нападение Трэвиса. Но даже от самого факта, что я побывала в доме Трэвиса, моему папе стало плохо. Он промолчал, но на его лице отразилась такая боль, что я пожалела, что сказала ему об этом. Я попыталась утешить его, заявив, что, по крайней мере, Трэвис получил по заслугам.

— Что ты имеешь в виду? — встревожился папа, и я поняла, что устроила западню сама себе. Мне придется признаться в том, что моя рука сделала с головой Трэвиса.

— Я его ударила. — Я старалась слегка сгладить острые углы.

— Ты его ударила?

— Ага.

— Господи! А почему?

— Ну, потому что он крыса.

Папа понимающе кивнул, но вид у него был не очень-то счастливый. Думаю, человек не станет поощрять и подталкивать свою дочь к тому, чтобы она ходила и лупила мужиков кальянами по затылкам, хотя, конечно, он и не знал этой подробности — о типе оружия. Может быть, это было как раз тем, что собирался сделать с Трэвисом Эдди. Может быть, это было тем, что должна была сделать мама. Может быть, это было тем, что хотел бы сделать папа, только он бы никогда не смог. Папа никогда не причинит боли никому из живых существ, если есть хоть малейшая возможность этого избежать. Он даже паука не станет убивать. Мне это в нем нравится. Он хороший.

Я быстро сменила тему.

— Папа, ты когда-нибудь слышал о Д. Уолтон?

Он рассеянно кивнул.

— Я думаю, ты говоришь о докторе Уолтоне. Он был психиатром твоей мамы. А что?

— Эдди написал его имя на листке бумаги.

Папа вздохнул.

— Да, — сказал он, как будто это его совсем не удивило.

— А зачем? — настаивала я.

Папа долго молчал, словно размышляя, говорить мне или нет.

— Эдди в тот вечер звонил доктору Уолтону. Он хотел получить успокоительные — лекарства для твоей мамы.

— Так ты знал, что Эдди ехал к ней?

— Я узнал это потом. Когда мне позвонил доктор Уолтон.

— А почему ты мне не сказал?

— Потому что это не имело значения. — Он снова взглянул на меня, нежно. — Это не имеет значения, Мэнни. Это ничего не меняет.

— Да, — сказала я.

В каком-то смысле он был прав. Но он был и не прав тоже. Это кое-что меняло. Я все время думала, что это была идея Гарри — поехать в Мельбурн, и Гарри позволял мне так думать. Он всем позволял так думать, просто чтобы защитить маму, чтобы скрыть от всех, что она сумасшедшая и нуждается в лекарствах и что это из-за нее Эдди отправился в Мельбурн. Гарри прикрыл собой бесчестье, те подробности, которые миссис миссис Поррит разнесла бы по всему городу, а это чего-то да стоило.

И больше мы почти не разговаривали на нашем пути обратно на Блэкджек-роуд. Мы ехали по автостраде, я смотрела в окно, наблюдая за внешним миром. Я видела совершенно новые районы пригорода, с кирпичными домами, образующими кристаллические решетки. Дома были расставлены так, что напоминали ряды безукоризненных вставных зубов, обнажившихся в неуверенной улыбке. Я видела, как потом они уступили место опустелым кварталам, где земля была пятнистой и где местами по углам стояли всклокоченные камедные деревца, напоминавшие кисточки по краям ковра. Казалось, что земля не вполне понимает, что же она собой представляет, как человек, недостаточно зрелый, чтобы это понимать, но уже и не столь юный, чтобы быть свободным от желания это понять, или же как кто-то неуклюжий и тощий, кого со всех сторон пихают и толкают мощные растущие побеги жизни.

Но потом, незаметным для меня образом, земля плавно превратилась в бесконечно тянущуюся мозаику из выжженных солнцем желтых полей, рядов кипарисов, маленьких городков со старинными пекарнями и пабами. И вот мы уже в деревне. Это было так, словно катившаяся мимо нас земля и огромное пространство неба расчищали для чего-то путь, словно все это взывало к моему сознанию и предлагало ему неспешную прогулку, предлагало ему собраться и удержать свое маленькое, дающее надежный кров естество, которое ночь растрепала и растянула до бесформенности. Город вызывающе полыхал за моей спиной, серый и высокий, похожий на голодного властелина, больной и яркий, призывно размахивающий флагом, желающий продолжения. Но я смотрела на небо, которое расстилалось надо мною, такое синее, такое спокойное, и мое сознание не могло сделать ничего иного, кроме как без остатка в него излиться. Это что, кусочки пришедшего ко мне знания начали окутывать меня, подобно новому теплому свитеру? Я не могла сказать, что мне в нем было вполне уютно и что он был мне впору, но это было неплохо — то, что он был чуть великоват. Это оставляло простор для движения.

К тому времени, как мы свернули на Блэкджек-роуд и достигли поворота, вдоль которого гнездятся все наши домики, уже стемнело и показалась луна. Я поневоле обратила внимание на то, что в комнате Гарри Джейкоба не было света. Папа заметил мой взгляд.

— Гарри отправился на север. Он уехал сегодня.

— Сегодня, — отозвалась я почти беззвучным эхом. Я снова посмотрела на дом Джейкобов цвета мятной жевательной резинки. Он выглядел иначе. Неожиданно он стал таким же, как и любой другой старый дом.

— Ты сказал, он уехал на север? — уточнила я у папы, и мой голос прозвучал нетвердо.

— Так говорит Энн Джейкоб. Он поехал в Беллинген, на ферму брата, чтобы там помочь. Его брат сломал ногу. А потом он планирует поездить по окрестностям.

— Ну, а на сколько он уехал? — нахмурилась я.

Папа боролся с моим велосипедом, вытаскивая его из багажника.

— Я не знаю, Мэнни. Должно быть, это ты подала ему такую идею, только сама ты уехала на юг.

Он покатил велосипед в гараж, а я порадовалась тому, что на минуточку осталась одна. Я понимала, что папа не планировал потрясти меня этой новостью. Он даже не знал, что Гарри и я однажды, на какое-то мгновение, влюбились друг в друга, но я, без сомнений, была потрясена. А что, Гарри и я были влюблены друг в друга? Я не знала, что там между нами происходило. Но я точно знала, что мне не понравился его отъезд. Я глубоко и печально вздохнула. Мне не нравилось, когда люди меня покидали. Мне это просто не нравилось. К чему утруждать себя и начинать к кому-то нежно относиться, если ты можешь быть почти уверен, что все они уйдут?

Я не могла до конца поверить, что это правда. Как мог Гарри уехать? Гарри было не положено уезжать, и я начинала чувствовать, что в моем сознании вот-вот произойдет вспышка ярости. Гарри Джейкоб уехал с Блэкджек-роуд, сказала я своему сознанию и повторила это несколько раз, как будто обучала собаку команде «Сидеть!». Я даже представила себе, как он уезжает. Я увидела, как он растворяется вдали.

Вы словно имеете определенную форму: вы как маленький стаканчик, и жизнь все льет и льет в вас свое варево, и вам или надо становиться больше, или же варево начнет литься через край, или же, того хуже, вы треснете. Если я не хотела треснуть в ту же минуту и на том самом месте, мне надо было стать больше. Безусловно, я не чувствовала, что стала больше, но я знала точно, что дела обстоят именно таким образом. Это было вот какого рода уравнение: один минус один равняется ничему, в том смысле, что Гарри исчез в северных краях, а я буду вечно, вечно, тоскуя, ждать, что он вернется.

Я посмотрела на его темное окно и взяла себя в руки. Просто посмотрела на него и на этот раз не позволила сознанию уклониться в сторону. Я просто разрешила себе осознать, что Гарри уехал. Мое сердце наполнилось тяжестью, а я взяла его с собой и тихо занесла внутрь, как большой чемодан.

Я пошла в свою комнату и села на кровать. Зашел папа и сел рядом со мной. На мгновение мне показалось, что он собирается произнести небольшую речь, потому что он выглядел взволнованно и смущенно. Он потер пальцем подбородок и вздохнул.

— Мэнни?

— Да?

— Я знаю, тебе тяжело жить здесь со мной одним.

— Все нормально, папа. Правда. Сейчас я бы и не хотела жить где-нибудь в другом месте.

— Да. Думаю, да. — Он печально кивнул.

Мне было не по себе оттого, что я вынуждаю его думать, что мне его недостаточно. Некоторое время он смотрел в окно, и между нами стояла большая спокойная тишина. Он глубоко вдохнул и снова заговорил.

— Мэнни?

— Да?

— А как ты отнесешься, если с нами станет жить Айви?

— Отличная мысль, — просияла я.

Я сияла не оттого, что мне так понравилась эта идея, ведь мне и самой она еще раньше пришла в голову. А оттого, что и папа об этом подумал тоже. Это означало, что он думал обо мне, и о нас, и об Айви, о наших жизнях, о корабле. Это означало, что он думал о чем-то еще, кроме своих животных. Может быть, он не всегда будет простым пассажиром. Может быть, вот случилась моя короткая поездка на юг и закончилась, а в нем тоже зародилось что-то новое.

Он просиял мне в ответ, и казалось, что это сияние движется от него ко мне и обратно, как в научно-фантастическом фильме, где из его и моей груди исходят лучи белого сияния, связывая нас воедино, на корабле, который все летит и летит, пронзая космическое пространство, к неведомым мирам… Но потом папа поцеловал меня и сказал «спокойной ночи» так же, как он это делал всегда, и я поняла, что Голливуд закончился и я снова оказалась в своей жизни, в своей комнате, в своей кровати. Хотя бы в чем-то можно быть полностью уверенным, подумала я.

Я взяла книгу ноктюрнов и стала внимательно рассматривать картины. Я пыталась рассмотреть, как кисть это делает, совершая столь маленькие движения, но вызывая этим чувство столь большого одиночества. Я поняла, что мне нужно сделать. Мне нужно написать копию одной из картин, просто чтобы понять, как это происходит. А может, я напишу вид из того тоннеля, отправлю его Гарри, и, если он ему понравится, Гарри вернется на Блэкджек-роуд. Ему придется вернуться, рано или поздно.

На самом деле та смешного вида птичка, которую Гарри вырезал из дерева, все еще сидела на подоконнике, там, где я ее оставила. Я взяла ее и стала внимательно изучать, как будто она что-то знала, как будто в ней таилась разгадка, как будто, держа ее в руках, я держала частицу Гарри. Я не оценила по достоинству эту птичку, когда он мне ее подарил. Я не увидела ее; я увидела всего лишь никчемную вещь, с которой возился Гарри и из-за которой он стоял без движения. Думаю, в самой глубине души я всегда знала, что Гарри шел по жизни своим особенным путем и способом, и Эдди тоже, должно быть, это знал, но эта особенная манера жизненного движения Гарри так сильно раздражала меня, что становилась для меня невыносимой. Мне невыносимо было видеть, как Гарри просто находился там, где находился, с крыльями или без; он не думал никаких мыслей о том, куда пойти дальше или как стать лучше. Он просто сидел под деревом, выстругивая птичку из деревяшки, безо всякой цели, просто потому, что там оказалась деревяшка, прямо у него под ногами, или же там оказалась птичка, нахохлившаяся на ветке над его головой; и они вместе, деревяшка и птичка, подали ему идею. Для Гарри не имело значения, что он не совсем Микеланджело. Все дело в том, что Гарри ничего никому не надо было доказывать. Он был дома внутри самого себя.

Была ли я когда-нибудь такой? Может быть, до того, как я родилась, когда я была частицей всего вокруг. Когда я была частицей воздуха — испарением дерева. А потом я родилась. Я появилась, мне была придана форма, маленькое извивающееся тельце, упакованное в пеленки и ревущее просто оттого, что я осознала себя среди всего остального. Так должен чувствовать себя кусочек составной картинки-головоломки, когда его вырезают и делают отдельным, когда он перестает быть частью картинки; это просто кусочек, ревущий кусочек, который ползет по старому линолеуму, ползет в одиночестве и думает: «Это я, а остальное — это те, другие». Может быть, вы никогда об этом и не думаете, вы просто это знаете; и это знание толкает вас, спотыкающихся, убегающих от одиночества, в огромные непредсказуемые объятия жизни. И вы не останавливаетесь, нет, вы все бежите и бежите, пока на бегу не потеряете кого-нибудь, и — вуаля! — ваше одиночество вас настигает.

И вот, даже если вы этого не знаете, вы, может быть, все время пытаетесь снова вернуться домой. Вы жаждете этого. Вы посланы вовне, чтобы страстно искать тот путь, который приведет вас туда. Вы распеваете песни и влюбляетесь, расшибаете нос, потеете, прыгаете и вверх, и вниз, валитесь на старый матрац на лесопилке. Вы крепко держитесь за того, кого любите; вы строите дом и создаете семью, которая может в этот дом прийти. Вы обносите жилище забором и говорите: «Вот это мое». Вы зарабатываете много денег и покупаете множество вещей; вы покупаете пару шикарных башмаков, бежите. Вы, может быть, рисуете океан, а может, просто валитесь за борт. А может быть, вы делаете птицу.

Та печальная дама в ресторане, та, у которой были элегантные руки и прекрасные туфли, она-то понимала, что такое дом. Это не то место, где вы живете; это то место, где ваша жажда наконец утолена.

И в то же мгновение эта маленькая деревянная птичка стала лучше всех когда-либо виденных мною птиц. Я поставила ее на столик возле своей кровати, на свою книгу ноктюрнов, будто они, птица и книга, были родственниками. Потом я легла на кровать и закрыла глаза. И прежде чем я успела понять, что происходит, я уже представляла себе, что мы с Гарри находимся в какой-то большой комнате.

Окна занавешены пурпурной тканью, и она вздымается, словно бальное платье. Мы с Гарри танцуем вальс. Мы движемся как короли. Нет, мы движемся как ангелы. Это дается нам легко. Мы движемся и движемся по кругу. Нет мебели, на которую можно наткнуться, за нами никто не наблюдает. Я не касаюсь пола, я парю. Вливается небо. Я закрываю глаза. Я чувствую, как его голос касается моей шеи. «Медленнее, — говорит его голос. — Двигайся медленнее».

Я открываю глаза, я улыбаюсь, я танцую все медленнее и медленнее.

Примечания

1

Чермное море расступилось не перед Христом, а перед Моисеем, выводившим евреев из Египта. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

To whistle — «свистеть», whistler — «тот, кто свистит» (англ.).

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

*** Примечания ***