Том 5. О'кэй. Камни и корни [Борис Андреевич Пильняк] (fb2) читать постранично

Борис Андреевич Пильняк Собрание сочинений в шести томах Том 5. О'кэй. Камни и корни

Рассказы

Пространства и время^*

Обстоятельства, определившие рассказ, возникли в годы от четырнадцатого до девятнадцатого. Безвестный человек – из Коломны, из Саратова, с фронтов – писал другу письма обо всем, что происходило с ним, по поводу чего он размышлял. В морозах Коломны и Саратова, в отдыхе на шпалах было много пустых часов за обвалами событий, – и, лежа на земле, сидя около печурок, человек писал:

«Дорогой Николай, вчера» – –

В Москве жил товарищ, друг, который получал письма. Письма приносили в Москву революцию и события российских весей и верст. Письма приходили в стальные события московских режимов и складывались в строгий архив.

Обстоятельства, создавшие рассказ…

Прошло пятнадцать лет.

Автор писем поселился в Москве. Автор писем стал писателем. Его имя прогремело по всем российским весям и на языках как союзных в социализме народов, так на языках феодальных и капиталистических стран, от Калькутты через Шанхай до Токио, от Токио через Сталинабад до Парижа, от Парижа через Буэнос-Айрес до Нью-Йорка и Лос-Анжелеса. В Москве жил веселый парень, который никогда не ходил, но всегда бегал, который писал свои повести с такой же легкостью, как некогда писал письма со шпал, как гонял по Москве, от Москвы до Ленинграда, от Ниагарского водопада до Голливуда, автомобиль, сидя за шофера, – как гонялся за тысячами километров от Пейпина через Шпицберген до того ж Голливуда, – как весело читал самые злобные статьи о себе, с тем чтобы забыть о них через десять минут. Этот человек очень много терял в жизни – и всегда очень легко, в обретении нового; так потерял он зубы, так потерял он рыжие волосы, сменив их на белесую седину. Писатель знал, что судьба его определена революцией – и: «отсюда все качества», – именно это давало бодрость для дел и для жизни.

Тот, кому адресовались письма, – судьба того сложилась иначе. В стальном режиме московских дел пятнадцать лет подряд, как каждый дань, – каждый день этого человека был рассчитан с точностью до четверти часа. Это были просторы окон рабочего кабинета, в просторном свете, за которыми виднелись кремлевские стены, в просторе пространств, за которыми по всему социалистическому Союзу от фисташковых рощ в Каратегине до низкорослой березы в заполярных тундрах командовались социалистические леса, рубились, сплавлялись, штамповались, железными дорогами и реками свозились на строительство пятилетки, океанскими пароходами направлялись в Ливерпуль, Гамбург, Йокогаму, Сан-Диего для денег на пятилетку. Это были свинцовые сумерки заседаний. Это были экспрессы европейских и союзных дорог, к которым надо приезжать за пять минут до отхода поездов. Это была очень большая и сложная работа, где мысли, внимательность и расчеты должны были комбинироваться так, как винты, поршни и цилиндры комбинируются в двигателе внутреннего сгорания.

Писатель любил вваливаться не вовремя, неожиданно, шумно, с приятелями, – телефон и режим для писателя были обременением, телефон и режим никак не организовывали. Совершенно естественно, встречи у друзей иссякли.

Прошло пятнадцать лет.

Экспресс уходил на Ленинград. За пять минут до отхода в международный вагон сели два друга. Это было совершенной случайностью. Они не видались года три. Писатель засыпал друга новостями и пустяками. Проводник принес чай и сухари. Под полом вагона колеса и рельсы говорили нечто вроде: – вчера-вече-ра! – Поезд уходил в таежную Ленинградскую область, в таежный мрак.

– До тебя нельзя дозвониться, – сказал Николай, – или ты в Нью-Орлеан, или ты спишь, или тебе забыли передать о моем звонке. Я тебе должен деньги.

– За что!? – весело спросил писатель.

– Ты знаешь, Бонч организовал литературный музей. Я продал ему твои письма, помнишь, те, которые ты мне присылал из Коломны, из Саратова и с фронтов. У меня они лежали бесцельно.

– И он – купил? – спросил писатель никак не весело.

– Купил, как видишь.

Поезд уходил в таежную область. Писатель лег на верхней полке и долго не спал, куря и грызя мундштуки папирос. – Пространства, время. Поезд отсчитывал: – вчера-вече-ра… Когда это было? – всего пятнадцать лет тому назад? уже пятнадцать лет тому назад?! – вчера?., вчера-вече-ра… И это уже котируется, письма, содержание которых забыто, – котируется под смерть, под время, – котируется по курсу в смерть!? Действительно, содержание писем забыто, империалистическая война, провинция, русские веси, революция в весях, – но, стало быть, – но, стало быть, если письма уже покупаются, эпоха отлита в истории так, что ее пора уже хранить и охранять, как музейности? – письма, должно быть, уже желты, и чернила на них кое-где побелели… Конечно, они правы, этот рационализатор с нижней полки и Бонч, письма надо