Это настигнет каждого [Ханс Хенни Янн] (fb2) читать онлайн

Ханс Хенни Янн

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО

Перевод Татьяны Баскаковой

Обложка: Елена Иванникова

«Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится»: Ханс Хенни Янн цитирует Ханса Хенни Янна

То, что душа человеческая может меняться под воздействием ядов и, в частности, яда книг,- единственная наша надежда на будущее. С обладанием властью никакая надежда не связана; надежда заключена, может быть, в музыке, в слове, в храмах, в древесных аллеях.

Ханс Хенни Янн, «Река без берегов»

Начало лета 1950 года. В Гёттингене Ханс Хенни Янн и его молодой друг Клаус фон Шпрекельсен проводят вечер с кинематографистом Рольфом Тиле, который предлагает Янну написать какой-нибудь киносценарий. В тот же или на следующий вечер Янн и Клаус отправляются в Ганновер, проводят там несколько дней и, между прочим, посещают публичный бассейн, где мальчишки ныряют за монетками, которые бросают в воду посетители. Наблюдая за этой игрой, Янн решает сделать бассейн местом действия криминального фильма, связанного с гомо-эротической проблематикой. Набросок сценария такого фильма будет готов 27 октября 1950 года... Видимо, он был послан заказчику и сразу отвергнут, потому что никаких дальнейших материалов, связанных с этим замыслом, в архиве Янна не сохранилось. Зато, как следует из письма Клаусу фон Шпрекельсену, 24 мая 1951 года Янн начинает 11 писать роман на тот же сюжет...

Этот роман оказался для Янна еще одним нескончаемым лабиринтом. Начало романа - тетради первая, вторая, бóльшая часть третьей - были написаны в мае-октябре 1951 года, при полном безденежье и в очень стесненных жилищных условиях (Янн с женой, дочерью и усыновленным им в 1950 году Юнгве Треде занимал тогда двухкомнатную квартиру в бывшем кавалерском корпусе, в гамбургском Оленьем парке). О тогдашних умонастроениях Янна свидетельствует записи в его дневнике: «Мы все глубоко разочарованы результатом “демократической победы”... у нас практически утвердилась диктатура, которая может посягнуть и на основные права человека, не прибегая ни к каким опросам общественного мнения... Культурная политика Федеративной республики приведет к вымиранию человека творческого... Я, встречаясь с людьми, снова и снова убеждаюсь, что вся надежда Германии - на тех, кому сейчас от пятнадцати до двадцати: они талантливы, миролюбивы, не поддаются пропаганде. Старшие же поколения напрочь испорчены расхожими лозунгами, газетами, бескомпромиссностью всех идеологий, спортом и радио» (июль 1951 года)^[1].

В ноябре 1951 года Янн вместе с Клаусом фон Шпрекельсеном совершает поездку по южной Франции, чтобы написать репортаж о средневековой церковной архитектуре. Во время этой поездки он переживает тяжелый сердечный приступ, преждевременно возвращается домой и три месяца проводит в больницах. 18.2.1952 он пишет своему мюнхенскому издателю Вилли Вайсману: «За три месяца болезни я - в лихорадочном жару и в периоды понижения температуры - продумал эту книгу во всех деталях. Если мне хватит сил и если будет достаточно времени, думаю, я смогу закончить роман очень быстро»^[2].

После выхода из больницы Янн дописывает последнюю часть третьей тетради и первую половину четвертой, но затем работа у него застопоривается и он решает временно ее прекратить, а опубликовать - как отдельную новеллу, чтобы получить какие-то средства к существованию - одну из глав романа, еще не готовую, «Свинцовую ночь». В письме Вилли Вайсману (15.12.1952) он обосновывает это решение так: «Роман “Это настигнет каждого” прямо у меня под руками разрастается в очень большую работу, работу, ветвящуюся во все стороны. Это порой повергает меня в глубокое отчаянье. Потому что получается, что человек, по сути, не имеет власти над становлением собственного произведения»^[3].

Работа над новеллой затянулась до начала 1954 года (а опубликована «Свинцовая ночь» была лишь в 1956-м, в гамбургском издательстве «Кристиан Вегнер», после долгих и безрезультатных переговоров с несколькими другими издателями, боявшимися реакции цензоров).

В 1954 году Янн создает трагедию «Томас Чаттертон», начинает работу над драмой «Руины совести» (которую закончит незадолго до смерти) и лишь зимой 1957-го возвращается к своему последнему роману. До декабря 1958 года им были написаны конец четвертой тетради, тетради пятая и шестая. Затем работа вновь обрывается, теперь уже окончательно. За три недели до смерти Янн пишет Хорсту Бинеку: «Я должен был бы работать над этой книгой еще несколько лет. Не думаю, что мне будет дано ее завершить. Моя внешняя жизнь слишком беспорядочна, мне не хватает свободного времени, и вряд ли я могу надеяться, что завершу столь обширный труд в течение года. Кроме того, главное место в моем рабочем плане сейчас занимает последний том “Реки без берегов”»^[4].

Янн умер от инфаркта 29 ноября 1959 года, так и не успев закончить ни роман «Это настигнет каждого», ни «Эпилог» - последний том эпопеи «Река без берегов».

***

Как ни удивительно, незаконченный роман «Это настигнет каждого» производит достаточно цельное впечатление^[5]. Мы видим весь каркас сюжетной конструкции (см. Синопсис к фильму), и оказывается, что на протяжении долгих лет работы над романом Янн от этой конструкции не отклонялся. Он постепенно «обшивал каркас», причем не хронологически последовательно - такая последовательность с самого начала не предусматривалась - а сосредотачивая внимание, так сказать, на несущих конструкциях, узлах пересечения.

Мы видим рамку, намек на которую содержится в наброске сценария, - она имеет отношение к ангелам и демонам и придает роману характер вневременного мифа. Это начало первой тетради и эпизод «Улица» (фрагмент V), а также относящиеся к нему дополнения I и II (с. 354-356) -после второго дополнения стоит слово «Конец», и на обоих есть пометка «Тетрадь VI». То есть конец романа нам известен и мы можем убедиться, что он соответствует концу сценария.

Эпизод «детского воспоминания», общего для Гари и Матье,- видимо, центральный: в романе он возникает несколько раз, высвечиваясь с разных сторон.

Эпизод ухода Матье из отцовского дома тоже тщательно выписан и определенно имеет связь с притчей евангелиста Луки о блудном сыне. На это указывают, в частности, многочисленные случаи, когда Матье именуется просто «сыном».

Эпизод встречи Гари с сестрой Матье, о котором мы знаем из сценария, отчасти отражен во фрагменте VI и в последнем сохранившемся фрагменте (оба представляют собой вставки к «Дневнику Матье»).

Убийство сестры Матье, совершенное Гари, не должно было - согласно сценарию - показываться напрямую. В тексте романа об этом рассказывает сам Гари - во фрагменте «Заметки», - возможно, уже после своей смерти (об этом свидетельствует надпись сверху «см. последнюю страницу», мотив «взаимного насыщения» и завершение фрагмента, в котором идет речь о вечности).

Сразу после убийства Гари приходит к Матье и признается ему в своем преступлении, после чего - в романе, в сценарии это не упомянуто - они проводят вместе любовную ночь. Этому посвящены большие фрагменты III и IV («Дневник Матье» и «Размышления Матье...», похоже, являющиеся продолжением дневника).

Почти не представлены в законченной части романа эпизоды ареста Матье, допросов и выяснения обстоятельств убийства. Все же об этом отчасти идет речь в «Заметках» (заявление частного агента, нанятого отцом Матье, в полицию, первый допрос отца, фрагмент, озаглавленный «Косвенные улики»), В «Дополнении I» к тетради V рассказывается о матросе Лейфе, чьи показания обеспечили Гари алиби (потому что Лейф сказал, что в вечер убийства сопровождал сестру Гари, тогда как на самом деле ее провожатым был Гари). О Лейфе подробно говорится в «Рассказе о Третьем» (тетради IV и V) - это загадочный персонаж, своего рода двойник Гари, который в сценарии не упоминается. Похожую роль, возможно, играет в романе Ульфер Будде, возникающий в конце фрагмента VI и, видимо, идентичный «продажному мальчику» из дополнения к тетради III (тот и другой имеют белый автомобиль).

Самоубийство Матье в романе не представлено, зато есть фрагмент (Дополнение II к тетради V, с. 368), где описываются его мысли в момент самоубийства.

«Предсмертным бесчинствам» Гари посвящен короткий фрагмент (первый) в начале «Заметок», а его гибель в воде упоминается в начале фрагмента V («Улица»).

Наконец, центральная сцена фильма - тот разговор Матиаса в тюремной камере со своим ангелом, в результате которого Матиас решает не выдавать друга - в итоге превращается у Янна в самостоятельную новеллу «Свинцовая ночь», описывающую сон, увиденный Матье в тюрьме. (По свидетельству Клауса фон Шпрекельсена, Янн в разговорах с друзьями называл то, что происходит в новелле, «сном или видением».)

***

Еще важнее для понимания романа разобраться в том, какую роль играют в нем ангелы. В наброске сценария о них говорится: «Несмотря на присутствие в фильме этого элемента, лишь по видимости мистического, в нем идет речь о реальных событиях и затрагиваются социальные проблемы».

«Ангелология» Янна во многом восходит к концепции Эмануэля Сведенборга, работы которого, по свидетельству Юнгве Треде, Янн знал. По Сведенборгу^[6], небеса населены ангелами и духами, которые суть люди, уже переступившие порог смерти, но способные общаться с теми, кто еще живет на земле:

При каждом человеке есть добрые духи и злые. Посредством добрых духов человек соединяется с небесами, а посредством злых с адом: эти духи находятся в мире духов, место которого между небесами и адом («О небесах, о мире духов и об аде», с. 292);

Что ангелы имеют человеческий образ, то есть что они такие же люди, я видел до тысячи раз. Я разговаривал с ними как человек с человеком, иногда с одним, иногда со многими вместе, и никогда я не видал, чтобы внешний образ их чем-нибудь разнился от человеческого (там же, с. 74);

Духовный внутренний человек, рассмотренный по своему существу, есть ангел неба, а следовательно, пока живет в теле, находится в обществе ангелов, чего он, однако, не знает, и по разрешении от тела переселяется к ним. <...> Словом, поскольку человек находится в любви к Господу и в любви к ближнему, постольку он находится в духовном внутреннем и из него мыслит, и хочет, а также из него говорит и делает; но поскольку человек находится в себялюбии и в любви к миру, постольку он находится в природном внутреннем <...>. Из этого явствует, что у добрых есть внутренний и внешний человек, а у злых же нет внутреннего человека, а один только внешний. <...> Господом предусмотрено и устроено так, что поскольку человек по-небесному мыслит и хочет, постольку отверзается и образовывается его духовный внутренний человек. («Новый Иерусалим и его небесное учение», с. 37—43);

Сущность жизни человека есть его любовь, и какова любовь, такова жизнь и даже весь человек. <...> Что человек превыше всего любит, то непрестанно присутствует в его мысли, а также в его воле и образует самую суть его жизни (там же, с. 54-55).

Я полагаю, что Янна больше всего тревожит отсутствие в современном мире (или: слишком скудное присутствие в нем) духовного начала и что введение в повествование фигур ангелов позволяет ему показать процесс роста внутреннего человека. Янновские «разговоры с ангелом» есть особая форма внутреннего диалога с собой, подводящая к некоему решению, к кардинальному изменению жизненной установки. В литературе форму разговора с ангелом уже использовал Андре Жид, в романе «Фальшивомонетчики» (1925)^[7], который имелся у Янна в библиотеке. Там молодой человек, Бернар, только что получивший в Сорбонне степень бакалавра, встречает ангела, когда задумывается о том, как ему дальше жить:

Он сидел, задумавшись, и вдруг увидел, как к нему приближается ангел <...>. Он не удивился, как не удивился бы, случись все это во сне. <...> Бернар направился в сопровождении ангела к церкви Сорбонны <...>. По церкви прохаживались и другие ангелы, но глаза Бернара не были приспособлены для того, чтобы их увидеть. <...> Молиться он не мог, так как не верил ни в какого бога, но сердце его охватила любовная потребность отдать себя в дар, совершить жертвоприношение; он предлагал себя. <...> Борьба с ангелом помогла ему повзрослеть.

Сама форма организации речевого пространства у Янна гораздо сложней, чем у Жида, хотя и у Жида она была сложной, экспериментальной (Эдуард, персонаж «Фальшивомонетчиков», пишет роман «Фальшивомонетчики» и зачитывает куски из него другим персонажам; кроме того, в романе многократно цитируется его - Эдуарда - дневник). Форму романа Янна, видимо, нельзя полностью реконструировать: она больше, чем идейное содержание и фабула, пострадала от фрагментарности имеющихся в нашем распоряжении материалов.

***

Первая часть обрамляющей мифологической рамки романа начинается с хайдеггеровского (по сути) мотива безличного человека: «Кто-то (немецкое man. - Т. Б.) ходит кругами, о чем-то себя спрашивает... Тот, кто задал такой вопрос, ответа не получит. Он ведь не станет отвечать самому себе». Затем появляется первая говорящая инстанция, «мы» (это «мы» распространяется на все человечество): «И все же: мы здесь именно для того, чтобы...».

Затем, после этого введения, начинается собственно повествовательная часть, где речь ведется традиционным образом, от третьего лица, - вплоть до главы, которая называется «Разговор с ангелом». Этот «разговор» (а на самом деле монолог Матье, участие ангела выражается лишь в том, что он слушает) вмонтирован в рассказ от третьего лица, к тому же ведущийся в прошедшем времени: «Сокращения, - сказал он, - становятся ложью. Собственно, они и есть ложь. С какого же момента сегодня я начал говорить грубую неправду? Когда отверг твоего брата! Нет, чуть раньше». Рассказ от первого лица всегда воспринимается более убедительно, живо, поэтому у Янна он как бы всплывает на поверхность, вытесняя рассказ о событиях более поздних, - а между тем, речь в этом монологе идет о далеком прошлом, о том самом «детском воспоминании».

После «Разговора с ангелом» возобновляется рассказ от третьего лица, о событиях, связанных с изгнанием Матье из дома. Он прерывается в момент второго, более сильного душевного кризиса Матье после ночи, проведенной в спальне Агнеты, невесты Гари. Дальше (глава «Юные души») следует рассказ все о том же «детском воспоминании», ведущийся от третьего лица, но уже в настоящем времени. Несколько строк, вводящих этот эпизод, позволяют предполагать, что теперь мы имеем дело с описанием сна или «сна наяву»: «Он спас себя еще раз. Сумел, двигаясь на ощупь, вернуться назад, забыть эту комнату, перехитрить свою боль. Постепенно внутри него установилось состояние, напоминающее сладкую дрему. Гари рассказывал...».

Потом, в дополнении I к тетради VI (то есть к эпизоду «Юные души») и прежде дополнения II к той же тетради, завершающегося словом «Конец», внезапно появляется автор романа - чтобы тут же исчезнуть: «Я решил не обманывать ни читателя, ни себя самого. Поэтому я, если можно так выразиться, выношу этому роману смертный приговор...».

Похоже, все, что следует дальше (за исключением второй части «рамки», фрагмента «Улица») - то есть события ночи, последовавшей за убийством Ингер, допросы, суд, а также воспоминания о прошлом, включенные в это повествование, - Янн собирался представить в виде дневника Матье или, во всяком случае, повествования, которое Матье ведет от первого лица. Так, по крайней мере, написаны все оставшиеся крупные фрагменты: фрагмент II (начинающийся словами: «Матье думает или пишет (читает) в своем дневнике...»), фрагмент III «Дневник Матье» (в начале которого еще упоминается «автор», затем как бы передающий слово Матье, составителю дневника), фрагмент IV «Размышления Матье о Гари после их любовной ночи», фрагмент VI (вставки к «Дневнику Матье Бренде»).

А в дополнении к «Дневнику Матье» (с. 355) мы находим странные ремарки: «Сын (не стесняясь в выражениях) постепенно рассказывает всю предысторию убийства, какой она была на самом деле, своему ангелу. Например, о первой встрече с Гари - в тот вечер, когда его самого отец фактически выгнал из дома» (то есть Матъе рассказывает ангелу первый эпизод романа, «Вечер», написанный в прошедшем времени и от третьего лица); «Сын рассказывает своему ангелу: / Эпизод с Гари, спящем на кресле-кровати в комнате матери» (то есть рассказывает эпизод из «Поминальной трапезы», тоже написанной в прошедшем времени и от третьего лица). Поэтому я бы не удивилась, если бы Матье, согласно замыслу Янна, был автором (автобиографического) романа, которому в какой-то момент он же и «вынес смертный приговор» (с. 369).

Тогда повествовательную ситуацию можно было бы описать так: Матье рассказывает о событиях, которые переживает непосредственно сейчас (начиная с вечера, после которого он покинет отцовский дом), очень для него значимых, и в связи с этими событиями вспоминает еще более важные события времен его детства. Вспоминая их, то есть переживая заново, он становится подлинно собой (что выражается, в частности, в переходе от отстраненной позиции «автора» к рассказу от первого лица).

Третье лицо и прошедшее время возникнут снова только в самом конце романа: в эпизоде «В момент самоубийства...» (с. 368) и в завершающем рамочную конструкцию фрагменте «Улица».

***

В романе, как сказано и в наброске сценария, затрагиваются социальные проблемы, они даже сгущены. Но социальной позиции противопоставляется совершенно иная: представление о необходимости развития личностного начала, самореализации человека. «Ангелы» появляются в творчестве Янна с конца 40-х годов: в «Эпилоге», то есть незавершенной заключительной части «Реки без берегов», в пьесах «След темного ангела» (1952) и «Томас Чаттертон» (1955). Все янновские ангелы - существа мужского пола, олицетворения любви (между мужчинами) и творчества. Любовь, по Янну, и есть стимул к творчеству. Уже первое произведение Янна, принесшее ему известность, драма «Пастор Эфраим Магнус» (1919), заканчивалось тем, что герой начинает возводить храм, все статуи в котором изображают истинно любящих. Перрудья, герой одноименного романа, был сочинителем притч, главные герои «Реки без берегов» - композитором и матросом, позже ставшим художником-самоучкой; Матье, герой последнего романа, если и не является сам автором (как я пыталась показать выше), то, во всяком случае, очень часто упоминает художников или писателей разных эпох, которые пережили любовь к мальчику или мужчине.

Повороту к изображению «ангелов» предшествовало появление в жизни Янна последней большой любви. В 1950 году он усыновляет и берет к себе жить семнадцатилетнего Юнгве Треде (р. 1933), сына своего умершего друга (сотрудника издательства «Угрино»). Этого юношу Янн считал музыкальным гением (Треде впоследствии действительно стал известным композитором) и, более того, новой реинкарнацией себя самого, каким он был в этом возрасте (Юнгве, как и Янн, родился 17 декабря). По просьбе Янна Юнгве написал музыку к его пьесам «Новый Любек-ский танец Смерти» (1931) и «След темного ангела».

Приведу несколько цитат, показывающих характер отношений Янна и Треде:

Присутствие в моей жизни Юнгве, мое абсолютное доверие к нему, мое убеждение - лучше погибнуть самому, чем отказать ему в совете и помощи, - друзья, все как один, расценивают как своего рода помешательство. Они забывают, с какими усилиями мне приходится жить, забывают, какого рода мои свойства, забывают о том, что я никогда не признаю среднестатистическую буржуазную норму (письмо Янна к Вилли Вайсману, 23.12.1948)^[8];

Его огромная симпатия к мальчику ознаменовалась убеждением, что он - сын ангела. Уже в то время его восторг имел эротическую окраску, усилившуюся с течением времени, и некоторые его друзья, а в первую очередь мать Юнгве, схватились за голову. Она попыталась воспрепятствовать контактам с сыном, на что Янном было заявлено: «Отказаться от эксперимента с Юнгве - это значит отказаться от самого себя». Правда, его попытки бурно выразить свою страсть были отвергнуты. К этому добавилась еще и печаль по поводу своего возраста. К моменту сближения с Юнгве Янн был в начале пятого десятка, и это несоответствие его все более удручало. Он пишет по этому поводу в одном из своих писем: «Когда в моем возрасте вновь начинаешь любить, и это любовь к ребенку, это означает - потерять руль» (Э. Вольфхайм, «Ханс Хенни Янн»)^[9];

Сегодня утром мы с Юнгве все еще были одни в доме. Я принес ему в постель завтрак. <...> Он опять залез под одеяло, я присел к нему на кровать, и мы стали рассказывать друг другу о себе^[10]. Он сказал, что никогда не будет старым, он, мол, не знает, чем бы мог заполнить шестьдесят или шестьдесят пять лет жизни. Из него бы наверняка вообще ничего не вышло, если б не появился я и не сделал его свободным по отношению к самому себе. <... > Тут я опять пустился в прежние объяснения, что я его, как конкретную личность, не искал, что он был мне навязан судьбой, неизбежным образом^[11]. Я много лет боролся с собой, пытаясь сделать встречу с ним недействительной - после того, как она принесла мне столько неприятностей и конфликтов. Но тщетно. Нам с ним предначертано пройти вместе какой-то отрезок времени. Потом мы еще долго говорили о случаях, которые подводят человека к творчеству. (Дневник Янна, 1.07.1951)^[12].

Отношения Янна с Юнгве Треде отразились - в преломленном виде - в новелле «Свинцовая ночь», представляющей собой, если можно так выразиться, квинтэссенцию намерения романа «Это настигнет каждого».

***

Последний роман Янна особо примечателен тем, что в нем писатель возвращается к образам своей юности, прежде всего - романа «Перрудья».

В «Перрудье» имеется персонаж, которого тоже зовут Матье. Он появляется лишь в трех главах второй - не опубликованной при жизни, фрагментарной - части, и непонятно, какова его связь с другими действующими лицами. Есть, однако, некоторые основания полагать, что Матье, как и персонажи вставных новелл, - одна из литературных масок Перрудьи. Потому, например, что рассказ о поездке Матье в поезде заканчивается так: «На мгновение он услышал вскрик света, желтого. Потом это опять был Матье - тот, кто сидел здесь; не Перрудъя, не Григг, не Франсуа, не Арман, не Пете - Матье» (с. 732)^[13].

(Отмечу еще, что другой Матье - из романа «Это настигнет каждого», в котором подробно описываются разговоры этого персонажа с отцом - произносит слова, которые могли бы относиться к Перрудье, но никак не к нему: «У меня же, выросшего под ненадежной защитой опекунов, нерешительный ум и вялые мысли... колеблющееся поведение... никакой силы в любви, а только смутные антипатии...».)

Так вот: в романе «Перрудья» подросток Матье, сидя в междугороднем автобусе, вступает в ссору с находящимися там же молодыми пролетариями. Приехав вечером на конечную остановку, он боится, что они его убьют. На улице его догоняет ехавший в том же автобусе белокожий негр с золотистыми локонами^[14], Франсуа. Он обещает ему защиту и, проводив до дому, просит разрешения переночевать у нового друга. Франсуа изнутри запирает дверь комнаты. Отец Матье не решается прервать беседу своего сына и странного гостя, которая длится почти до утра (с. 717):

Франсуа и Матье проговорили всю ночь. Матье опьянел от слов. И ему казалось, между словами и плотью нет никакой разницы. <...> И он бы, пожалуй, даже предпочел плотские удовольствия словесным. Но периодически Франсуа представлялся ему злодеем, убийцей, который - стоит только Матье заснуть - пристрелит его. И он боялся. А потом отбрасывал страх. И чувствовал себя в безопасности. И глаза у него сами собой закрывались.

Ближе к утру они спали вместе в постели Матье. Насытившиеся друг другом. <...> А к полудню Франсуа исчез.

Сразу после этой встречи Матье бросает школу, под впечатлением от того, что Франсуа говорил о людях (с. 719)^[15]:

Неверие - их мораль. Неспособность жить заставляет их испытывать страх перед силой. И из-за отсутствия у них страстей появляется слово «преступление». Из-за неполноценности крови, из-за неполноценности духа, из-за неполноценности души они мертвы. Трижды мертвы. Трижды-мертвые приписывают себя к политическим партиям. Ибо они - мертвые разных пространств.

В этой истории мне видится что-то вроде первого наброска коллизии между Матье, Гари и отцом Матье. О последнем романе Янна напоминает даже такая деталь (с. 712): «Белокурый негр спал уже со многими женщинами. Матье не спал ни с одной».

Негр (по имени Джеймс) и его друг Матье появятся еще раз в пьесе Янна «Перекресток» (1931, премьера 1965). В пьесе негр подвергается линчеванию за любовь к белой девушке, а Матье - единственный из всех друзей - его не предает^[16]. Но Джеймс наделен атрибутом божества - золотыми сандалиями Бога. По мнению анализировавшей эту пьесу Т. Н. Васильчиковой, «в лице Джеймса он [Янн - Т. Б.] создает идеальный образчик человеческой породы и идентифицирует эту фигуру, воплощающую идею физического совершенства, с демиургом. Джеймс - это юный Бог, приносимый в жертву. <...> В мифологической временной перспективе фигура протагониста соотносится как с Христом-Спасителем, так и со Святым Якобом, мучеником за веру (который был расчленен. - Т. Б.)» (цит. кн., с. 185 и 184).

В этой связи, может быть, уместно вспомнить, что Матфей (Матье) - имя ученика Христа, который был призван на место предателя Иуды, написал первое Евангелие, а позже проповедовал в Африке среди чернокожих. В «Перрудье» (722) Матье назван «человеком доброй воли»^[17].

Создается впечатление, что главные персонажи ряда произведений Янна необходимым образом дополняют друг друга, причем в одном из них (в неграх Франсуа, Джеймсе, Гари, в персонаже «Реки без берегов» Альфреде Тутайне) более выражено необузданно-плотское начало. Во втором - может быть, начало душевное, если вспомнить о словах, которые произносит в момент душевного кризиса Перрудья (с. 420): «Он разделил себя на плотское и душевное. Из того и другого пытался высасывать духовный принцип. Духом своим он резал, отсекал куски от мужского и женского, от родителей этого духа - тела и души».

***

Возникает в «Перрудье» - многократно - и тема жертвы; поэтому кажется, что далеко не случайно так подробно описывается в «Это настигнет каждого» страшное ранение Матье.

Например, инженер Эмиль Биндер во фрагменте второй части «Перрудьи» говорит о себе (с. 798): «Возможно, я - последний человек Древнего мира. Как бы то ни было: жратва, кал, моча, семя, кровь и выделения желез, необрезанные половые органы - это тоже я. Таковы все люди. Но я от них отличаюсь: я не зверствую, а принесен в жертву тому зверству, которое есть функция других».

Во вставной новелле «Сасанидский царь» (с. 97) жертвой человеческого зверства, являющегося ответом на действительные преступления тирана, становится ни в чем не повинный подросток, сын этого тирана (так же и мучители Матье в «Это настигнет каждого» оправдывают себя якобы справедливой ненавистью по отношению к директору пароходства, его отцу):

Они поставили поблизости колоду, так, чтобы это видел бывший царь, теперь скованный цепями, и на колоду положили - живого, раздетого, скованного цепями, само собой - сына Ширин: тоже, как они говорили, бывшего царя, узурпатора и преступника; и принялись на глазах отца его резать, начиная с живота: вырезали кишки, потом, у умирающего, - сердце, мужские органы, мозг, язык, легкие, почки; потом его ослепили. (О Агнец... Божий... невинный).

«Скотобойня» как обезличенное, механизированное убийство противопоставляется тем преступлениям, совершенным под воздействием страсти, на которые способны «хищники» (наподобие Гари). Отец Матье в «Перрудье» подслушивает такой разговор между своим сыном и его странным гостем (с. 715):

Он [отец] слушал болтовню мальчиков о хищных животных: что они красивы, что оправдание им - в ритме их шагов; что, вопреки расхожему мнению, следует признать: их жертвы истекают кровью в состоянии взаимного садистского любовного опьянения, когда сама боль становится наркозом, усыпляющим страх перед смертью как неизвестностью^[18]. Куда больше лишена надежд противоположная ситуация: рыба на крючке, раненый гарпуном кит, скотина на скотобойне.

И наконец, гибель на скотобойне оказывается всеобщей или наиболее типичной судьбой, в равной мере ожидающей и людей, и домашних животных, а также метафорой любого неожиданного удара судьбы (с. 218, 737):

[Слова Перрудьи:] Я верую в Бога, Ойстейн. Но я его ненавижу. Я бы хотел быть поэтом. Хотел бы описать это тварное существо: человека. Описать один день. <...> Страх перед секундами. И еще больший страх - перед смертью. Перед этой свинобойней.

[Ощущение Перрудьи:] Он был тушей забитого быка на колоде для разделки мяса - тушей, которую сейчас выпотрошат.

Страх перед смертью - сквозная тема творчества Янна. Как и связанный с этой темой шумеро-аккадский миф о двух неразлучных героях, один из которых умер раньше другого, - эпос о Гильгамеше и Энкиду.

Названия романа «Это настигнет каждого» и новеллы «Свинцовая ночь» восходят к трактовке упомянутых тем в «Реке без берегов»^[19]. Во второй части «Записок» (с. 210) Аниас Хорн, застигнутый грозой, обращается к своей лошади:

«Илок, - сказал я и прижался к ней мокрым телом. Я вскочил на нее, склонился к ее шее. - Нас могла бы поразить одна молния». Мелькнула мысль, что я хотел бы умереть в тот же миг, что и Илок, мы бы потом гнили вместе. Я ощутил страх смерти, одновременно с уверенностью, что смерть есть то Неизбежное, которое непременно нас настигнет.

Тема смерти и тема человеческой близости объединяются в монологе Ионафана из пьесы «След темного ангела» (с. 421):

Сегодня меня настигла человеческая судьба, о которой я прежде не подозревал: быть врученным кому-то, кто по видимости является моим подобием, как если бы я выносил его в своем чреве. У меня такое ощущение, будто, оказавшись вблизи тебя, я впервые врос в мироздание, познал пронизывающий его смысл...

В той же пьесе дается очень важная для понимания романа трактовка мотива ранения (в живот)^[20]. Солдат-амалекитянин рассказывает Давиду о смерти Ионафана (с. 570):

Он заранее предсказал свою смерть. «Я умру от удара в самую мягкую часть тела, где сокрыто, в кучерявом беспорядке собрано то непостижимое, что приводит в движение все во мне. Мне будет позволено после этого дышать еще четверть часа, чтобы я, прободенный насквозь, отстраненный от всех желаний, мог в последний раз спросить себя, что же она такое - моя жизнь, которая не была дана никому другому, а лишь мне одному».

Название новеллы, «Свинцовая ночь», отсылает ко второй части «Записок Густава Аниаса Хорна» (с. 223). Когда умирает Тутайн, Аниас Хорн заканчивает симфонию «Неизбежное» и пишет музыку на слова «Эпоса о Гильгамеше»^[21]. Вернувшийся из царства мертвых Энкиду на вопрос друга, что он там видел, отвечает:

«Не скажу я, друг мой, не скажу я, друг мой,

Если б закон Земли, что я видел, сказал я -

Сидеть тебе и плакать!»

Густав Аниас Хорн пишет:

«Последние тридцать тактов дались мне с трудом. Никаких картин, никаких представлений больше не было, остались лишь цепочки формул и правила контрапункта; содержание же музыки - стена из серого свинца: ничего не знать, не чувствовать, не мочь. Друг мой, тело мое, которого ты касался, веселил свое сердце, - как старое платье, едят его черви!

Позже Хорн говорит о своем преодолении такого страха (там же, с. 598):

Вновь и вновь все-таки получается так, что я приветствую мир как нечто, изначально внушающее мне доверие, - и всякий головокружительный страх проходит... потому что тот фантом, что скрывается за вещами,- подлинные, особые пространственные измерения из свинца и света - не будет у меня отнят.

Но еще задолго до «Реки без берегов», в романе «Перрудья», Янн, ничего не объясняя, вставляет в текст лист написанной им самим партитуры на процитированные выше слова Энкиду («Не скажу я...») - вставляет его как иллюстрацию к словам друга Перрудьи Хайна, который рассказывает свой сон, по сути очень похожий на то, о чем идет речь в новелле «Свинцовая ночь» (с. 573-574):

Я шел, совершенно один, по черной дороге (дороги в бесконечности всегда черные, не озаренные светом). Мне встретился мужчина. <...> Лишившись и чувственного восприятия, и способности двигаться, и памяти, и внешнего облика, и судьбы, я все-таки продолжал существовать. Неслышные трубы Творца пронизывали туман, который окутывал меня, утратившего все функции: «Это смерть». Я проснулся. И страх мой был столь велик, что измерить его мне нечем. В уме моем блуждала смутная догадка, что, может, по прошествии многих эпох время застопорится, как было до начала Творения. Но останется пространство, символ существования; и в этом пространстве - мы. Вросшие в него, оставленные в нем водами времени. И я не нашел для себя никакого иного утешения, кроме как отдать себя в твою власть и быть верным тебе, как собака (dir verfallen und treu zu sein als ein Hund). Разумеется, быть верным - это преступление, ибо тем самым мы причиняем ущерб мгновениям собственной жизни. Но в таком преступлении может заключаться и добродетель.

***

Мне хотелось бы на этом месте прервать анализ романа и подробнее рассмотреть устройство новеллы. То, о чем Хайн рассказывает очень просто, как о свершившемся факте, в новелле развертывается как процесс.

Очевидно, что Матье попадает в некое промежуточное пространство, пространство вечности, пространство между жизнью и смертью; он жив, но, как и Хайн в своем сне, полностью теряет память.

Он смутно помнит из прошлого только одну фразу, ничего для него не значащую: «Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится». Между тем, фраза эта - дословная цитата из «Перрудьи», с нее начинается занимающая в романе важное место «Речь француза», обращенная к Перрудье критика современной цивилизации (с. 486 и 489):

Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится. Пока в ней ничего уже не будет от тоски по неведомому (Sehnsucht). Пока мы не захотим, чтобы плоды ее просто падали на мостовую, как семя рыб - в море. <...> Пока наша догматическая любовь не умалится совсем. Став лишь каплей воды в теплом воздухе. <.. .> Наша любовь только в том случае могла бы быть большой, если бы мы сделались свободными людьми в природном ландшафте и жили бы, так сказать, со вскрытыми венами, готовые ко всему...

Может быть, в осознании смысла этой фразы и заключается то «задание» Матье, о котором говорит Ослик («Вы сами знаете. У вас есть задание. Вы уже многое упустили»).

Само пространство города, как оно изображено в новелле, имеет сходство и с предчувствием Хайна о «застопорившемся времени», и, еще больше, с идеями Сведенборга о «мире духов» («О небесах, о мире духов и об аде», с. 491-496):

До перехода в небеса или преисподнюю человек после смерти своей должен пройти через три состояния: первое - состояние внешности его, или внешнее; второе - состояние внутренности его, или внутреннее; третье - приуготовительное. <...>

Первое состояние после смерти весьма близко к мирскому, потому что человек остается во внешности своей и даже похож на себя лицом, речью и нравом, а стало быть, и нравственной и гражданской жизнью. Поэтому он и полагает, что все еще продолжает ту же мирскую жизнь, если только не обратит должного внимания на все встречаемое и на внушения ангелов <...>. Если на том свете кто-либо думает о другом, то представляет себе мысленно наружность его, а с тем вместе и разные обстоятельства его жизни; от этого мысленно призываемый является в лике своем, как бы привлеченный. Таков порядок в духовном мире, потому что там сообщаются мысленно, а расстояний в смысле природного мира нет. <...> Добрые духи делают дознание над новичками, каковы они, на что есть разные способы <...>.

Еще один комплекс представлений, который мог повлиять на описание города в «Свинцовой ночи», - иудейская традиция. Согласно мидрашам, ангел смерти Малах Га-Мовет (одно из имен Аваддона), который упоминается в конце новеллы, не властен войти в город Луз (то есть жители там вообще не умирают, если только не покинут пределы города); история же Луза такова (Суд. I. 22-26):

И сыны Иосифа пошли также на Вефиль, и Господь был с ними. И высматривали сыны Иосифовы Вефиль (имя же городу было прежде Луз). И увидели стражи человека, идущего из города, и сказали ему: покажи нам вход в город, и сделаем с тобою милость. Он показал им вход в город, и поразили они город мечом, а человека сего и все родство его отпустили. Человек сей пошел в землю Хеттеев, и построил город, и нарек имя ему Луз. Это имя его до сего дня.

То есть: бессмертие было дано жителям Луза за предательство, что, кажется, объясняет, почему все жители города, описанные в новелле, напрочь лишены чувства сострадания. Матье, как мы узнаем в конце, привел в город тот же Малах Га-Мовет (в облике Гари), и слова ангела смерти, с которых начинается новелла, звучат как реминисценция библейского текста (Ты должен исследовать этот город, тебе незнакомый; в Книге Судей: «И высматривали [слово означает, собственно: исследовать, разведывать] сыны Иосифовы Вефиль...»).

***

Итак, Матье неожиданно переносится в город - по воле ангела смерти (ангела Гари); на мгновенье поменявшись обличьем с собственным ангелом, как бы совершив рокировку: «Пока дух его только собирался удивиться, он вдруг почувствовал, что не одет и что в таком состоянии неприлично пятнает собой эту улицу. Но он чувствовал свою наготу лишь две-три секунды». (У Сведенборга, с. 179, мы читаем: «В самих же внутренних небесах ангелы наги, потому что они живут в невинности, а невинность соответствует наготе»; нагие ангелы появятся и в заключительном эпизоде романа «Это настигнет каждого», во фрагменте «Улица».)

Первым важным этапом на пути Матье становится посещение им дома Эльвиры (имя это происходит от готского имени Альвара: Всеохраняющая или Всепретерпевающая). Кем бы ни были Эльвира и Франц по прозвищу Ослик (мое недоказуемое предположение: это какие-то маски Франциска Ассизского, называвшего свое тело «ослом», и Эльвиры из оперы Моцарта «Дон Жуан», как олицетворения прощающей любви), ясно, что оба они - проекции сознания самого Матье, а с другой стороны - проводящие над ним «дознание» духи. Что главный урок, который они ему преподают, - различие между видимостью и сутью, осознание существования вечного; и что пугает Матье, отталкивает от них именно их связь с вечностью, то есть со смертью. («Всякая видимость приятно позлащена, все сущее черно, ибо претерпевает боль», говорится в «Перрудье», с. 715. И, в сне Хайна: «дороги в бесконечности всегда черные, не озаренные светом».)

В пьесе Янна «Новый Любекский танец Смерти» есть три персонажа, которых можно сопоставить с Эльвирой, Привратником и Осликом. Это Смерть (как ее трактовали создатели средневековых соборов); современная («окультуренная» и механизированная) Тучная Смерть (Der Feiste Tod) и Докладчик (Berichterstatter). Все три смерти - существа мужского пола, но смерть традиционная включает в себя и женское начало, начало годового природного цикла, воспроизведения жизни:^[22]

[Смерть:] Я существую до сих пор. Я - Закон. Я - прилив и отлив. Юность и старость. Свет и тьма. Я первопричина всякого движения и первооснова всего живого. Мать матерей, отец отцов, бог животных, которого они страшатся. Превращение камней, весна и осень деревьев. Я - радость посева и зачатия. <...> Если я и бичую вас, то все же оставляю вам радость быть собой. До поры, пока вы не признаете меня, не поникнете. Тогда будет прохлада. И тишина. И я начну снова расщеплять мужское и женское, чтобы был рост.

[Тучная Смерть о себе и своем отличии от традиционной Смерти:] Сегодня люди умирают иначе. Конечно, они умирают. Но - более просвещенным способом, как комки человеческой массы. Ты, Смерть-достояние, которую каждый носит в себе, не нуждаешься в зримом облике. <...> Твое оружие: история и память. <...> Я же стою в Сейчас, и дела мои причиняют боль.

[Докладчик:] Ты ценишь человека как любимое животное высших сил. Я же чувствую себя лучше с коровами на лугу. <...> Опять наступила весна. Приятное для меня время. Мы хотим говорить «Да». Хотим быть добрыми правителями этой Земли. Вы - правителями над человеками. Я - над зверьми.

Эльвира и ее спутники, впрочем, имеют сходство и с богами подземного мира, описанными в «Эпосе о Гильгамеше»:

У спящей, у спящей, у матери Нинáзу, у спящей

Чистые плечи не покрыты одеждой,

Грудь ее, словно чаша, ничем не одета.

Когда Энкиду из земли захотел подняться,

Намтар его не держит, демон его не держит,

Страж Нергала беспощадный его не держит - Земля его держит!

***

Как бы то ни было, «наставление» приносит результат: очень скоро после того, как Матье покидает дом Эльвиры, ему в голову приходит мысль: «Я никому из тех, с кем здесь встретился, ничего от себя не оставил. Я не потерпел никакого убытка...» - и как ответ на эту и несколько дальнейших мыслей является мальчик.

Вопрос Матье о том, «белый» ли его собеседник, явно обусловлен желанием узнать, человек ли тот, или принадлежит к миру духов (Матье вообще чем дальше, тем больше обретает память и представление о том, где он сейчас находится).

А дальше Матье как бы принимает мальчика в качестве представителя всего человечества, подвергает его некоему исследованию: «Он рассматривал этого другого человека. То было добросовестное исследование, все более и более замедлявшееся. Человек есть человек, один под стать другому. Всякое человеческое существо имеет свойственное человеку устройство».

Интересно, что в романе «Перрудья» такому исследованию подвергает самого Перрудью демоническое существо Григг (с. 749-750):

Он принял одного человека, совершенно чужого ему, как представителя всех. Как их высшее воплощение (Als ihr Inbegriff). <...> Этого Одного, взятого за всех, отличного от него самого (anders als er selbst)^[23]. <...> И теперь будетпроведено исследование: не является ли человек ошибочной конструкцией протоплазмы. И не обстоит ли дело так, что подобная плоть несовместима с проявлениями Духа и Разума.

В «Новом Любекском танце Смерти» юноша, испугавшийся смерти, меняется, проходя через несколько этапов, почему и именуется сперва Юношей, потом Странником и, наконец, - Принцем (с. 117, иб, 119,129-130,132-133):

[Юноша:] Нас обложили со всех сторон. Ты зовешь это одиночеством. Бренностью. Я же знаю: дело тут в близости Неумолимого. Само его дыхание - опасность. Соприкосновение с ним - наихудшее, что только может быть^[24]. <...>

[Мать:] Ты не знаешь, то ли тебе покончить с собой, то ли бросить себя вперед^[25], чтобы нашелся тот, кто тебя полюбит.

[Странник:] И я понял, что пробил час, когда я должен уйти. В этом мире полно дорог. И дороги хотят, чтобы по ним ходили <...> есть мысли у нас в сердцах, пока не ставшие нашим достоянием, мы для них - только оболочки. Точные знания - добродетель оседлых, в неточных же таится дух авантюры^[26]. <...>

[Принц:] Я хочу быть просвещенным настолько, чтобы не просто чувствовать форму собственного тела, но с любовью познавать каждую каплю крови в своих венах.

[Докладчик:] Не хватит деревьев, чтоб изготовить из них кресты, на которых распнут его, вновь и вновь будут распинать на каждом кресте; не хватит мученических смертей, которые придется ему претерпеть, чтоб обрести столь совершенное знание своего тела. Знания умножаются ценою боли. Но пред многими муками стоит, заслоняя их, смерть. Ты желаешь конца времен. Ты хочешь проникнуть в мир, чтоб превратить его в насыщенный раствор, в неподвижную материю кажимости. <...>

[Принц:] Да, в моем царстве произошла конденсация бренных существ, а теперь они отвергают меня. И возводят на меня жалобы. На меня и на мой Закон. <...> Я ищу следы, чтобы отыскать самое темное созвучие в прибое мировых волн, я хочу растворить это созвучие, просветлить его. <...> Хочу превратить сущее в материю кажимости.

Похоже, что Принц - человек, познающий себя и создающий из собственных мук новые миры фантазии. Он напоминает поэта (Заратустру) в «Дионисийских дифирамбах» Фридриха Ницше, о котором сказано (в стихотворении «Меж хищных птиц»): «Принц багряный Бесстыжести дерзкой! <...> Сам себя - одинокий знаток! <...> Сам себе самовешатель!..»^[27]. Поэтому можно предположить, что и мучитель Андерса в «Свинцовой ночи» - тот же Матье, прежде обращавшийся со своим вторым Я каким-то неправильным образом - со вниманием, но без любви:

- У тебя что, нет родителей?

- Нет, - ответил мальчик.

- И никого, кому ты приятен... кто был бы готов помочь тебе?

- Только один, которому я нравлюсь, когда он видит, как течет моя кровь. Он ежедневно наносит мне раны... и день ото дня худшие...

- Ты лжешь...

- Он хочет расчленить меня... разобрать на части, как часовой механизм. Раньше я верил, что он имеет на это право... что протестовать бессмысленно. Я вел себя тихо. Разве что скулил. У меня не было воли. Сегодня он глубоко заглянул в меня... через разверстую щель...

Ведь и пьесу о линчевании негра Джеймса, «Перекресток», можно прочесть, понимая ее так, что Джеймса преследуют собственные его мысли. В начале пьесы он говорит (с. 12-13):

Все люди однажды на заре, между сном и бодрствованием, или случайно в скудный час, за рюмкой абсента, или когда раздеваются, снимают с тела рубаху, или когда на рельсах вдруг звякнет трамвай... - всем им когда-нибудь приходится подумать о себе так, как думал о них Дух, когда их творил. Сквозь себя и внутрь себя. А такие мысли подобны железным кинжалам. От них истекают кровью. <...> С людей, словно листья, опадает всё: бархат их кожи и пламя порывов, воодушевления. Мозги и сердца. И оплетка из мышц. И то, что прежде казалось им столь желанным: диалоги со всем, с кем или с чем они соприкасались. Они видят себя как вязанку хвороста Смерти: вязанку костей.

Слова эти определенно перекликаются с описанной в «Свинцовой ночи» сценой гибели Андерса:

Ярость мальчика, его воля к смерти преодолели и боль, и вязкость человеческой плоти. Обращенному вспять процессу рождения ничто не воспрепятствовало.

О чем в данном случае идет речь, подсказывает ранний прозаический фрагмент Янна «Стена», где художники (в самом общем смысле: творцы) сравниваются с матерями^[28]:

...люди не знают, что мы - как будущая мать, в чье тело должна влиться жарко-золотая кровь; что мы, подобно матерям, вынашиваем и рожаем детей.

В «Свинцовой ночи» есть места, которое указывают на то, что город, куда попадает Матье, - не просто город предательства и лжи, но город внутренней, собственной лжи:

- Слишком поздно, повернуть обратно нельзя. Все двери захлопнулись. Все улицы занесены снегом. Вы поняли, кто я. Вы знаете, что встретили себя. Отныне ложь для вас не прибежище. Вы уже наполовину признались.

«По вашему лицу видно, что вы даже не знаете, где в вас стоит кровать», - говорит своему гостю (Матье) Эльвира. Похоже, и та «кровать» - могила, в которой умирает Андерс,- и сам подвал располагаются в сознании Матье.

Любовь-жалость к Андерсу, вбирающая и любовь к себе самому, и любовь к человеку вообще, к Другому («Любил ли он вообще когда-нибудь, падал ли на колени перед другим человеком?»), в конце концов заставляют Матье решиться на то, на что он был неспособен в доме Эльвиры: преодолеть страх смерти. Но за этой границей страха его ждет не смерть, не небытие, а что-то иное, как и предсказывала Эльвира (она не упоминала о смерти, а сказала только: «Вас будут некоторое время морочить; потом вы получите удар, который вас оглушит»). Крышка каменного склепа захлопывается второй раз, как дверь, выпускающая Матье из страшного города на свободу.

В бумагах Янна сохранился набросок продолжения «Свинцовой ночи» - несколько абзацев, которые звучат так^[29]:

Я уже умер наполовину; то, что осталось, - несущественно.

Матье проснулся. Он улыбался. «Почему крышка склепа захлопнулась дважды?» - спросил он себя.

Он сунул руку в промежность. Он сильно вспотел, несомненно. «Худшее уже позади. Это было ужасно, да и нелепо. Почему я ночью совсем не думал о Гари? Я как бы и не знал его вовсе. Он прятался в одном слове, которое не давалось мне в руки. Только в самом конце, когда я уже просыпался, слово это явилось. И было таким всемогущим, таким всеобъемлющим, неприлично-сладостным, ни с чем не сравнимым...

В результате (сно)видения, описанного в «Свинцовой ночи», Матье Бренде принимает решение хранить верность совершившему преступление другу любой ценой и несмотря ни на что. К похожему решению приходит после увиденного им сна и Хайн («Перрудья», с. 572):

Но любовь к созданиям, которые кажутся нам зеркальными отражениями нас самих, поначалу, наверное, была сильнее, чем потребность стать цветком в родовой цепи, чтобы принести новые плоды. Уже тысячи лет любовь начинается с того, что не-расщепленные целуют друг друга в губы. После чего не происходит рождения новой плоти. Рождаются лишь песнопение (Gesang) и ритм, которые потом бесконечно долго звучат в пространствах времен^[30]. Тоньше пленки выдохнутого пузырька воздуха то, что непреходяще, хоть и не имеет отношения к кровному потомству^[31]. В таком стремлении быть бодрствующим и хранить бесцельную, «неэкономичную» верность есть привкус смерти и память о том, что мы были созданы по образу и подобию Божию.

Сам Перрудья, подобно Хайну, исповедует «Постулат любви. Вероисповедание некастрированных» (с. 352).

Такая позиция отличает героев Янна от человека современной цивилизации, как его описывает в «Перрудье» (с. 797) инженер Георг Фрей:

Феномен, то есть образ, видимость, тотальность, не приносящее практической пользы, неважное, случайное, неинтересное (по большому счету), относящееся к сфере красоты, возвышенного, искусства и мечтаний, пра-процесса,- все это умники нашей эпохи пытаются расчленить на отдельные функции, на дроби, на ингредиенты, соединяемые посредством синтетического метода. Искусство разрушено, наивность мертва, переживание стало относительным. Мы все, хотя у некоторых и сохранились нормальные мозги, - всего лишь кандидаты в самоубийцы.

Как говорит невеста Перрудьи Зигне (с. 279), «хранить верность - бóльшая дикость, чем самый дикий вид сладострастия».

Не к ее ли фразе отсылает самое начало романа «Это настигнет каждого»: «Мы все отвыкли от дикости... от дикости любви, прежде всего»?

Оно отсылает, кроме того, к «Эпосу о Гильгамеше», к этике человека Древности. Потому что Янн говорит: «...мы здесь (на Земле, - Г. Б.) именно для того, чтобы кого-то обнять и поцеловать, с кем-то подраться, а на кого-то накричать, брызгая слюной». В эпосе же сказано, что живой человек не в силах подчиниться запрету на подобные выплески чувств, хотя соблюдение запрета обеспечило бы его безопасность в царстве теней:

Сандалии на ноги не надевай ты -

Шума в преисподней ты не должен делать.

Жену, что любил ты, целовать ты не должен,

Жену, что ненавидел, ударять ты не должен.

Дитя, что любил ты, целовать ты не должен,

Дитя, что ненавидел, ударять ты не должен:

[Иначе, - Г. Б.] жалоба Земли тебя объемлет.

Возможно, благодаря встрече с Юнгве Треде Янн сумел вернуться к «диким» идеям своей молодости и сделал попытку еще раз - по-иному - пересказать незавершенную тогда историю любящих...

***

Думаю, само имя Перрудья (оно означает что-то вроде «выкрорчеванный [то есть: лежащий на поле, на дороге] камень»^[32]) выражает несогласие Янна с официальной религией и содержит в себе ядро той философской проблематики, которая стала актуальной после Второй мировой войны и теперь называется проблемой Другого. Голос Гари в главе «Юные души» формулирует эту мысль-ощущение более развернуто: «Кто я? Я не лепил себя. Я просто преткнулся об это препятствие: этого человека, чужого. Я его не искал». Удивительная трансформация: Янн перенимает старинную формулу пророка Исайи, где речь идет об испытаниях, соблазнах и стойкости в вере^[33], но в этой формуле на место Бога ставит человека, нежданно встреченного, - в буквальном или небуквальном смысле свое «второе Я».

Образ камня в «Перекрестке» используется и как символ судьбы любого человека:

[Джеймс:] Если камень где-то высоко наверху отделится от кладки, он упадет на землю. Человек, родившись, падает сквозь время своего бытия. Пока не разобьется о смерть. <...>

[Матье:] Я был уже слишком взрослым, чтобы не стать по отношению к тебе обманщиком. Я позволил себе упасть в темноту; но я не разбился. Внизу простиралась сеть: я больше не был ребенком. И эта сеть, сплетенная из прожитых лет, меня удержала. Я не истек кровью. Не стал вырожденцем. Нового начала не произошло. <...> Юный бог уже не играет на инструменте моего тела. Я ходил в бордели. Я прошу у тебя прощения.

[Джеймс:] Но ты не предал меня. А другой — предал.

Для Янна всегда был очень значим «Меленский диптих» французского живописца Жана Фуке (1420-1481). Левая его часть - изображение заказчика алтаря Этьена Шевалье, коленопреклоненного рядом со своим святым покровителем Стефаном. У Стефана в руках книга, на ней лежит камень^[34]. Правая часть изображает Мадонну с младенцем (которого она держит не на коленях, а чуть в стороне). Странная Мадонна - будто бы имеющая портретное сходство с Агнессой Сорель, любовницей короля Карла VII... Мадонна с узким треугольным вырезом на платье, обнажающим одну прекрасную круглую грудь^[35]. Все пространство за ее спиной занимают синие и красные ангелы. Янн оставил удивительное описание этой картины^[36], показывающее, что в его представлении темные и светлые ангелы были как-то связаны с кровью (доставшейся нам от предков):

Я не пребываю в действительности. Я все еще постоянно вижу сны. Эти сны наяву послушны мне и прекрасны - послушнее и прекраснее, чем внезапные появления умирающих или умерших. Я вижу совершенно отчетливо - сквозь свою кожу - то, что у меня внутри. Так же отчетливо, как видел тебя на той картине. Я вижу ангела, оттенка «английский красный», - вроде тех, которых написал Жан Фуке на портрете Агнессы Сорель, знаменитой возлюбленной Карла VII Французского, изображенной в образе Девы Марии. Ангелы на картине - отчасти синие, отчасти красные, как схема нашего кровообращения в анатомических атласах. Но сквозь свою кожу я вижу только красное - пряжу, которая выходит из сердца и уже проросла сквозь меня наподобие разветвленного корня: это переплетение артерий, пронизывающих меня насквозь; и, присмотревшись внимательнее, я понимаю, что это — Ты».

***

Очевидно, что Янн приписывал искусству сакральные функции. В 1920 году он вместе со своим другом Готлибом Хармсом (прототипом Гари и многих других персонажей Янна) основал под Гамбургом сообщество художников Угрино^[37], просуществовавшее до 1925 года, зарегистрировав его как религиозную общину. В этой общине он читал при свете свечей отрывки из своих произведений, текстов Георга Бюхнера, «Эпоса о Гильгамеше» и сказок «Тысяча и одной ночи», а также сонеты Микеланджело. Члены общины считали, что божественные мистерии нашли выражение прежде всего в музыке Иоганна Себастьяна Баха и Дитриха Букстехуде, в литературных текстах Кристофера Марло и Георга Бюхнера, в живописи Матиаса Грюневальда, Рембрандта, Леонардо да Винчи. В работе «Орган и смешение его звуков», опубликованной в 1922 году, Янн писал: «Орган создает сакральное пространство, распространяя религиозное чувство и уважение к Универсуму, не связанные с верой в какого-либо персонального бога»^[38].

Мне кажется, что в новелле «Свинцовая ночь» скрыто присутствует полемика с «Сельским врачом» Франца Кафки^[39] и что касается эта полемика именно представлений о роли искусства. Хансу Хенни Янну и Роза, и конюх, и юноша должны были представляться (а я думаю, что так они представлялись и Кафке) частями личности самого «сельского врача». Рана юноши («розовая», Rosa) уподобляется цветку («...ты погибнешь от этого цветка в твоем боку»^[40]), то есть эта рана и есть Роза (Rosa^[41], душа?). Врач, подобно Матье, встречается с собой-юношей, но замечать рану он не желает. Последнее, что он говорит юноше: «...твоя рана совсем не так плоха. Это просто два удара топором, нанесенные под острым углом». От врача - у Кафки - ожидают, что он заменит священника («Прежнюю веру они потеряли, священник сидит дома, раздергивает [zerzupft] на нитки одну ризу за другой, и все должен делать врач своими нежными руками хирурга»), однако новелла кончается словами:

...в моем доме лютует омерзительный конюх; Роза - его жертва; я не хочу больше об этом думать. Голый, выброшенный в стужу этой самой злосчастной из эпох, со здешней повозкой и нездешними конями, блуждаю я, уже старый человек, по этим дорогам. <...> Один раз откликнешься на ложный звонок ночного колокольчика - и ничего уже не поправишь.

Не этого ли врача имеет в виду Андерс, когда говорит: «Дела мои плохи. Искать для меня врача бессмысленно. Врачи в этом городе спят; они черные»?

Параллелью к путешествию «сельского врача» Кафки можно считать и описание «вечного странствия» «Бедной души хорошего человека... предстающей в мужском обличье» в драме «Новый Любекский танец Смерти» (с. 135-137):

Я долго странствовал. <...> И из всего, чем я владел, у меня сохранились только воспоминания, уже не имеющие определенного вкуса. Здесь все разрежено. Свет куда-то вытек, он израсходован. А то, что можно бы назвать воздухом, этот холод между мирами, стал беспощадно бесплодным, превратился в почти абсолютную стужу. <...> Отстали жалующиеся пилигримы. Я продвинулся дальше, чем они. Муки, которые я претерпел, были столь ужасными, что не распылились и в этой пустоте; они покинули область последнего Что-то и, двигаясь на ощупь, проникли во тьму. Теперь я почти у цели. Мои жалобы стали одним из солнц в холодной ночи.

Когда-то я выпал из материнского лона. И, едва оказался здесь, страдание уже было при мне. Правда, и жизнь была при мне. Рост. Великий Закон. Во мне прозвучал аккорд света и упорядоченной упорядочивающей материи. Но я не стяжал того образа, воплотиться в который было заданием, данным моей плоти^[42]. Я отпал от своих родителей и от здоровья^[43]. <...> И, видишь ли, когда со мной все обстояло так скверно, явились люди - врачи, как их называли, - чтобы мне помочь. И они попытались изменить характер воздействия на меня Закона. Они удалили из меня какие-то части. Открыли меня. Закрыли. И я изменился. Химия моей души изменилась. И мне стало еще хуже, чем было прежде. <.. .> Наступила пора, когда я уже не мог удерживаться от крика. Сон от меня бежал. Стеклянные мысли сделались острыми осколками. Разбитым кувшином. Я ни в чем не походил на своих современников. Мои жалобы, мой гнев, точные сообщения о свойствах моей крови, измененной, - все это казалось им чуждым, обременительным, преступным. И они решили изменить меня еще радикальнее. Стеснить мое тело, заполнив его чем попало. Они проникли в меня глубже, чем проникали раньше. Полностью лишили мою душу корней. Они принуждали меня оплевывать себя самого, ненавидеть прежние запахи, поносить привычные мне удовольствия. <...> Игра, утратившая смысл: парфюмерные изделия с ограниченным набором цветочных запахов вместо настоящей весны. <.. .>

Но я остался в своем уме. Я, хоть и превращенный в лохмотья (zerfranst)^[44], остался - со всеми перенесенными мною муками и поставленными на якорь воспоминаниями - в своем уме. Я не стал безумцем. Никакая ночь не стерла во мне следы моего происхождения. Я спас омерзительное - притащил его в эту тишину за стеной из пылающего тумана. Чтобы спрашивать. Чтобы спрашивать. Вот что: Почему меня так истязали? Почему я должен был утратить естественность, стать калекой? Почему мне выпало узнать больше, чем другим, тем, что рядом со мной, - но благодати в этих знаниях не было? <...> Почему, в дополнение ко всем моим мукам, мне на плечи взвалены неподъемные тяготы чужих людей? <...> Я сказал, что хотел. И слова мои прозвучали. Ответа не было. Я все еще нахожусь на стороне тех, кого не удостаивают ответом. Но все же я их намного опередил, ибо я страдал, как никто другой. Нужно идти дальше. Я еще не добрался до цели.

***

Янн отважился внести в немецкую литературу «непотребство дикарства» (die Unsitten der Wildnis) - за которое, собственно, и хотели подвергнуть линчеванию его героя Джеймса^[45]. Но, как я уже говорила, совсем не очевидно, что эту пьесу надо понимать в буквальном смысле. Неслучайно девять «линчевателей» мучают Джеймса именно по ночам, в «дортуаре» (Schlafsaal) исправительного заведения, где он находится в возрасте между пятнадцатью и семнадцатью годами, а смерть, которая в этой пьесе носит имя Кирххоф («кладбище») в тот же период спрашивает его (с. 47): «Тебя осаждают тяготы [Lasten], перемалывающие тебя?»

Похоже, вовсе не в осуждении «линчевателей» заключается смысл пьесы, а в изображении некоего испытания, через которое проходит Джеймс. По сути, он, как и Матье в «Свинцовой ночи», должен стать собой, прежде преодолев в себе страх смерти и навязываемые ему поведенческие (или идеологические) клише (с. 74, 98):

[Камла:] Подумай, Джеймс, о своих обязанностях. У тебя есть голова на плечах. Ты наделен даром речи. Ты должен работать над освобождением твоих братьев. Против капиталистической эксплуатации.

[Джеймс:] У меня есть голова на плечах. Я должен сделать что-то на пользу правому делу лосей и китов. <...>

[Георг:] С тобой проделают опыт. Тебя подвергнут испытанию: способен ли ты и перед лицом смерти нарушить наложенные на тебя обязательства.

Пьеса «Перекресток» имеет подзаголовок «Одно место. Одно действие», который, скорее всего, относится к внутреннему (душевному) пространству Джеймса - тому же самому, что описано в «Свинцовой ночи»^[46]. В одном месте Джеймс прямо говорит (с. 74): «Я у себя (или: при себе, bei mir). Вокруг меня совсем тесно. Я сижу в узилище. Я не распылен, я нахожусь здесь».

«Перекресток» заканчивается на такой же неопределенной ноте, что и «Свинцовая ночь». Джеймс выбрасывает из окна свое оружие, пистолет, и, потеряв сознание, падает^[47]. «Линчеватели» пытаются взять дом штурмом, но зрители не видят, что происходит дальше, потому что эту сцену скрывает от них «Хор негров и пролетариев», формулирующий то, что Янн понимал под «дикарством»:

...мы - плоть без парадного одеяния...

Мы отваживаемся дарить любовь,

хоть сами доныне ее не вкушали.

Делаем выбор в пользу слов и ученья

невежественных,

в пользу их разума -

того тона, что сокрушит

стены железного Духа,

разумного бессердечно.

Ибо мы-живые. <...>

Мы дышим и стоим.

Стоим и предостерегаем:

Одумайтесь!

Еще короче Янн выразил это кредо в словах, которые написал на могиле Готлиба Хармса: «[Лишь] постепенно любовь стала нашим достоянием». Allmählich ist die Liebe unser Eigentum geworden^[48].

В поэзии Пауля Целана, тоже связанной с исследованиями внутреннего пространства, так много перекличек с идеями Янна, что порой стихи эти кажутся непосредственными откликами на «Перекресток», на «Свинцовую ночь»:

Слуха-остатки, зренья-остатки

в дортуаре (Schlafsaal) тысяча один,

день и ночь

одна и та же медвежья полька:

они тебя переучивают,

и вот уже ты -

почти он.

(Перевод Владимира Летучего)

БУДЕТ что-то, после,

полнится тобой

и доходит до губ.

Из сколков

расколотого бреда

я встаю,

гляжу я, как моя рука

этот один

единственный

очерчивает круг

(Перевод Марка Белорусца)

Татьяна Баскакова

СВИНЦОВАЯ НОЧЬ

«Теперь я оставлю тебя. Дальше пойдешь один. Ты должен исследовать этот город, тебе незнакомый». Матье, понурившийся было, поднял глаза. И понял следующее: что уже ночь - здешнее небо черно и лишено звезд; что тут имеются дома, мощеные улицы; что он стоит на углу, а плиточные узоры под его ногами стекаются к нему с двух сторон; что желтый резкий свет от высоко висящих ламп освещает эту картину, новую для него: перекресток и широкий бульвар, просматриваемый в обе стороны. Блестящие трамвайные рельсы, утопленные в мостовую, тянулись издалека и терялись вдали, прямые как стрела - так ему казалось из-за этого неизменно-неустанного желтого света над головой, производимого бессчетными подвесными лампами.

Пока дух его только собирался удивиться, он вдруг почувствовал, что не одет и что в таком состоянии неприлично пятнает собой эту улицу. Но он чувствовал свою наготу лишь две-три секунды. Он пошевелил руками, расправил грудь. И прислонился спиной к воздуху, который его обтекал, и ощутил, что воздух служит ему опорой. Он узнал внешнее обличье того голоса, узнал то тело, еще с ним не распрощавшееся. Он почувствовал благотворное тепло того Другого, кожей соприкоснулся с другой, льнувшей к нему формой, понял, отчетливо до навязчивости, что то существо, мужского пола, всем своим телесным обличьем его поддерживает.

Но потом существо исчезло - будто сметенное прочь, вместе с голосом. Матье пошатнулся. Посмотрел назад. Его бросили. Он стоял в одежде, как и положено, - растерянный человек.

«У меня есть выбор: пойти направо или налево. Но как выбрать, если я здесь чужой, пристанища не имею и не знаю никого, кто мог бы мне дать совет?»

Он шагнул вперед, чтобы поточнее определить длину бульвара, увидеть его конец или поворот. Но, насколько хватало глаз, не было ни предела блестящим рельсам, ни конца бесчисленным фонарям. Словно он очутился между двумя гигантскими зеркалами, глядящимися друг в друга: пример бесконечности, которую можно как-то исчислить, но верить в нее нельзя. Людей он не видел, как ни старался обнаружить себе подобных. Фасады домов были освещены: равномерно покрашены светом, лишь местами забрызганным тенями или замутненным грязью. Наверху дома терялись в черноте неба, не имевшей четких границ. И все двери и окна тоже были черными, казались провалами в Ничто.

Где-то далеко Матье заприметил единственное освещенное окно. Это и побудило его пойти в ту сторону. Ничего хорошего для себя он от окна не ждал; и все же мало-помалу шаги его становились решительными, как если бы у них появилась цель.

Пока шел, он все больше удивлялся, что не видит ни одной живой души, ни одного транспортного средства. Не было и никаких звуков, никакого шума. Дома молчали, воздух оставался неподвижным.

«Который может быть час, если огромный город спит, словно это и не город вовсе, а поле, затерявшееся во тьме? И почему горят фонари, если нет движения на улицах?»

Он ответил себе, что местных обычаев не знает. А поскольку он не устал, его не тревожило, что у него пока нет пристанища на ночь. И все-таки он очень спешил добраться до того окна - как если бы оно имело для него какой-то особый смысл.

И вот он уже стоит перед фасадом столь притягательного для него дома. Мерцающее окно - на третьем этаже. Он смотрит вверх. Преломленный занавесками свет намекает на уютную комнату... домовитую самодостаточность... тепло; но вместе с тем - и на чью-то покинутость, на уединенность чьей-то жизни.

«За окном - только один человек. В этом есть что-то похожее на мою ситуацию. Я его не знаю. Он меня не знает. Я мог бы к нему подняться...»

Матье, запрокинув голову, разглядывал утешительный четырехугольник на лице дома, которое без этого светлого пятна было бы лишенным выражения, мертвым. В нем, Матье, проснулись тоска, желание человеческой близости, нетерпение, решимость: решимость вторгнуться в дом, навязать себя первому человеку из этого города, на след которого он напал, познакомиться с ним.

Все воспоминания, привезенные из других городов, похоже, его покинули. Он сознавал теперь только себя, только ощущения этих мгновений. Живая жизнь - вот все, что он чувствовал под одеждой, да и то совсем неотчетливо: толика тепла, какой-то бессмысленный порыв... Ничто, казалось, не соответствовало его смутному влечению - зеркальной тени, отбрасываемой им самим.

Он сказал вслух:

- Переживания жителей этого города не имеют ничего общего с моими. - И, помолчав, добавил. - Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится.

С тем и шагнул к двери, решившись нажать на ручку и - силой ли, хитростью ли - проникнуть внутрь.

В то же мгновение окно погасло: стало таким же черным, как прочие окна на этом фасаде и еще тысячи - вдоль нескончаемого бульвара. Одновременно с окном погасли и уличные фонари; точнее, внутри них что-то еще теплилось, но света они почти не давали. Казалось, на город опустилась пелена черного дыма.

Матье сразу отказался от намерения войти в дом. В первую минуту он в самом деле ничего не мог разглядеть.

- Нынешней ночью это было последнее светлое окно в городе. Теперь нужды в уличном освещении нет. Город транжирил свет, пока хоть один человек давал понять, что еще не спит. Все, кто не спит и сейчас, сидят в темноте, или за черными ставнями, или в подвалах без окон.

Странно: почему-то он был уверен, что не все горожане поддались сну... он ведь и сам не поддался... и что как раз они-то, эти где-то затаившиеся Бессонные, в чем-то сродни ему... что он - один из них. Окно, привлекшее его своим светом, теперь утратило для него всякий смысл. Взглянув напоследок вверх, он даже не вспомнил, какая из черных мертвых глазниц совсем недавно была живым глазом.

Он с удовлетворением отметил, что, привыкнув к отсутствию света, опять начал различать очертания домов, тротуар и трамвайную линию. Он пошел дальше - в сторону, противоположную той, откуда пришел. Мысли его не были отчетливыми или навязчивыми. Он мог бы сказать, что чувствует себя сонным - не усталым, а всего лишь утратившим внимательность, равнодушным по отношению к своему состоянию и к темному городу, - что все как бы расплывается. «Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится», - подумал он еще раз.

Эта фраза ничего для него не значила, а только подчеркивала, неизвестно зачем, что он - уже взрослый, что никакие побуждения взрослых ему не чужды.

По прошествии какого-то времени он пожалел, что не проник в дом. «Тот человек наверняка еще не успел заснуть, - убеждал он себя. - Я мог бы присесть к нему на кровать, и мы бы что-то друг другу рассказывали или задавали вопросы». Воображаемая встреча так и не обрела четких контуров. Он не видел мысленно ни конкретного мужчину, ни женщину. А о детях вообще не думал. Только жалел, что не был достаточно решительным. И дал себе слово не упустить следующего шанса. Тем более, что, как ему пришло в голову, люди, которых он может встретить в дальнейшем, все будут его поля ягоды: беспокойные и бессонные, в противоположность тем местным жителям, которые уже заснули - а значит, наверняка чем-то отличаются от бодрствующих.

Матье попытался как-то сформулировать для себя эту разницу. Но какое бы представление он ни вызывал в своем воображении, оно тотчас тускнело. Спящие и бодрствующие сливались воедино, уподобляясь ему самому, обретая общую чудовищную идентичность: как если бы все в мире были Матье, этим взрослым человеком со взрослыми побуждениями, двадцати трех лет от роду, которому еще нет нужды думать о смерти, у которого за плечами двадцатитрехлетнее прошлое, несущественное. Да, в нем периодически пробуждалось любовное влечение; но благодать на него не снизошла. Он тоже ходил по улицам, ибо в свои двадцать три года был вполне заурядным человеком, а счастья не испытал. Одни ходят по улицам с женщинами, другие - с юношами. Такое не утаишь. Остальное - профессиональные хлопоты, скука, болтовня об искусстве, собор Святого Петра, египетские пирамиды, Бах, Окегем^[49] или Стравинский, китч или Шекспир, Бог или космическое пространство. Глянцевые журналы заменили людям мозги. Свихнуться можно. В конце вас либо закопают, либо кремируют. Других вариантов нет.

Он сказал с раздражением:

- Я упустил возможность узнать, каковы на самом деле здешние жители. Мне трудно представить себе сон всех этих незнакомцев. Я знаю только, что они лежат; но для меня они не имеют лиц. Вспоминают ли они поэта Пифагора или медузу Тукки? Просовывают ли голову между ляжками, чтобы снять шляпу перед собственной задницей? Мне бы надо увидеть хоть одно лицо. Нельзя рассуждать о кошачьей морде, если ты ни разу в жизни не видал кошки; иначе тебе примерещится жаба или блин. А этих, здешних, я так и не увидел.

Он преткнулся. О камень; от соприкосновения камня с подошвой возник резкий звук, подобный хлопку бича. И звук этот эхом отразился от фасадов домов на противоположной стороне улицы.

- Теперь они знают, что я здесь, - сказал он себе, - теперь меня услышали.

Он пошел дальше, приободренный подобием надежды. Тишина, по крайней мере, разодралась.

Но ничего не произошло. Нигде не распахнулось окно, никто не вышел из двери, не раздалось никакого крика.

- Крепко же они спят, - сказал он и поспешно двинулся дальше, будто хотел как можно скорее добраться до определенной цели.

Тут-то его и остановил какой-то мужчина. Вышедший из-под арки и загородивший дорогу.

Матье не сразу понял, кто ему помешал идти. Он вздрогнул от страха, у него вырвалось необдуманное слово. Судя по фигуре, чужак был крупным и сильным. Матье показалось, будто одет он в подобие униформы; во всяком случае, на одежде имелись блестящие пуговицы. То, что это мужчина, оставалось только предположением, поскольку незнакомец еще не заговорил. Он зажег карманный фонарик, протянул Матье карточку, посветил на нее, чтобы можно было прочесть напечатанный текст. После некоторых колебаний Матье принялся разбирать буквы. И прочитал:

Эльвира принимает гостей в уютном салоне. Сэндвичи. Вино. Красивая женская грудь. Уникальные в своем роде превращения. За одноразовое вспомоществование в размере 50 фр. Никто не пожалеет, что помог Эльвире.

Фонарик погас; в руке у Матье осталась карточка. (Позже она пропала; вероятно, он ее машинально выбросил.)

- А вы в этом доме привратник? - поинтересовался он.

- Я тот, кем вы меня назовете, мой господин, - гортанным голосом произнес незнакомец.

- Кто такая Эльвира? - спросил Матье.

- Неожиданность, - сказал привратник.

- Не очень-то точная информация, - пробурчал Матье.

- Кто сам ничего не пережил, ничего не знает, - возразил тот.

- Меня это не касается, - сказал Матье, - я хочу продолжить свой путь.

- Вы заблуждаетесь, мой господин, вы не хотите продолжить свой путь. Вы прибыли в этот город и теперь не можете просто пройти сквозь него. Вы сами знаете. У вас есть задание. Вы уже многое упустили. Упустили светлое окно.

Он оттеснил все еще противящегося Матье в сторону. Не дотрагиваясь до него; просто тень незнакомца действовала как некая сила.

Матье снова заговорил:

- Я о вас ничего не знаю; зато вы обо мне что-то знаете. Это правда: я не использовал для своих целей то окно. И после дал себе зарок, что второго шанса не упущу. Но мне кажется, здесь я только попусту потрачу время -цель моя где-то в другом месте.

- Как вам угодно, мой господин, - сказал гортанный голос. - Никто вас не принуждает. Вы вправе пропустить столько шансов - шансов узнать что-либо, - сколько пожелаете. Но город рано или поздно кончится. Прошу вас подумать об этом! Внезапно вы окажетесь посреди пустынного поля... а город останется позади. Вернуться вы не сумеете. И будете сожалеть, что ничего не узнали об этих людях. Здесь никогда нет возврата - всегда лишь одно направление. Через несколько минут я запру дом. Тогда для каждого, кто захочет войти, будет слишком поздно. После уже никого не пропустят.

И он повернулся, чтобы пройти в арку.

- Пожалуйста, побудьте еще минутку со мной, - попросил Матье, - Я здесь чужой и понимаю, что многое делаю неправильно; но ежели бы вы согласились объяснить мне здешние обычаи, для меня новые, я бы совершал меньше ошибок.

- Вы вправе следовать за мной. Мне же нельзя долго стоять на улице. Все просто принимают это к сведению, без каких-либо толкований. Таково предписание. Связано ли оно с какой-то разумной причиной, или только отражает старинный обычай, смысла которого уже никто не помнит, совершенно не важно. О таких вещах не спрашивают.

Матье хотел было что-то возразить; но передумал и решил более не упрямиться. Он шагнул к привратнику.

- Пройти в дом нетрудно, - подбодрил тот.

- Вам придется вести меня, - сказал Матье, чувствовавший себя так, будто постепенно слепнет.

Привратник взял его за руку. И поначалу потянул за собой. Но когда тьма за аркой стала непроглядной -створка ворот, мягко качнувшись, со скрипом захлопнулась,- оба уже шагали, шаркая ногами, рядом: как старые друзья. Матье доверял голосу своего провожатого, знал, что тот его предупредит о ступеньке или о неровности почвы. А если Матье все же споткнется, сильная рука, мягко сжимающая плечо, не позволит ему упасть. Привратник, похоже, и направление выбирал верное, несмотря на темень,- что очень удивляло ведомого, ибо сам он не различал ничего, кроме лишенной ориентиров черноты. Наверняка имелось предписание, запрещающее включать здесь карманный фонарик, - и соответствующее обоснование, не всем доступное. Матье попытался найти в себе хоть какую-то мысль, вызвать воспоминание. Ему это не удалось. Страха он не испытывал; но и ничего хорошего не ждал. Он уже не помнил, как оказался в этой тьме.

Привратник велел ему остановиться, разомкнул охранительное кольцо своих рук. Матье услышал, как тот сделал еще пару шагов. Потом - скрежет поворачивающегося в замке ключа. Провожатый нажал на дверную ручку. И через приоткрытую дверь хлынул свет.

Невыразимое ощущение счастья овладело всем существом Матье. Свет, ослепивший его, был не резким, а матовым, теплым. Не пришлось даже зажмуривать глаза. Он шагнул к двери. И увидел стоящего на пороге привратника - роскошно сложенного, с золотыми, как у адмирала, лампасами, с прямой осанкой, рука у околышка фуражки...

- Здесь мы попрощаемся, - сказал привратник. - Я останусь внизу. А вам следует подняться по лестнице.

Тот, к кому он обратился, потоптался на месте, размышляя, давать ли чаевые; сунул руку в карман, понял, что денег у него нет, покраснел.

- Вам следует подняться по лестнице, - повторил привратник.

Смущенный Матье нерешительно сделал несколько шагов и очутился в просторном вестибюле. Он хотел еще о чем-то спросить осанистого служителя, извиниться перед ним; но дверь захлопнулась.

- В том другом доме мне тоже пришлось бы подниматься по лестнице без чьей-либо подсказки, - мелькнуло в голове у покинутого.

Потом он полностью переключил внимание на то, что увидел.

Сперва он рассматривал лампу. Трехрожковой светильник с тремя свечами, горящими живым красноватым пламенем; латунный остов украшен шлифованными подвесками из дымчатого свинцового хрусталя: они сверкают и придают свету радужное сияние.

Вестибюль в плане представляет собой вытянутый восьмиугольник. Лестница на верхний этаж - витая, располагается в глубине помещения. Еще одна лестница спускается вниз; ее деревянные перила так же богато украшены резьбой, как и у лестницы, ведущей вверх; поэтому кажется, будто ты находишься не на плоской поверхности. Стены покрыты тонированной орнаментальной лепниной, как если бы дом возводил архитектор эпохи барокко.-----

У Матье потеплело на душе. Не считая входной двери, никаких других отверстий в стенах он не нашел. Он хотел проверить, заперта ли дверь за его спиной; но, подумав, решил, что лучше не надо.

Не спеша поднимаясь по лестнице, он уже не испытывал никаких сомнений, что бы ни ждало его наверху. Только удивлялся, почему сердце стучит так ровно - будто ему, Матье, больше и ждать-то нечего.

Бурдюк из мертвой кожи, и тот не мог бы быть равнодушнее, чем его живое тело.

Верхний вестибюль походил на нижний вплоть до мельчайших деталей. Здесь тоже была только одна дверь... и лестница точно такая же; Матье даже засомневался, а двигался ли он вообще. Чтобы узнать это наверняка, он открыл дверь, через которую (если всё было во сне) проник в дом.

Однако не чернота хлынула ему навстречу - а тепло, ароматы, свет, преломленный золотым и живописным декором. Матье увидел праздничное, богато обставленное помещение; но главное - красивого мальчика, грума в серой униформе.

Грум поклонился, взял шляпу Матье, махнул рукой, указывая дорогу, и сказал звонким чистым голосом, будто ему не исполнилось и пятнадцати:

- Добро пожаловать, мой господин!

Матье не удивился; он с симпатией посмотрел на приятного мальчугана.

- Как тебя звать? - спросил.

- Франц, мой господин, или Ослик; так меня тоже называют, потому что я всегда одеваюсь в серое.

- Я здесь чужой... Ослик это хорошее имя, - сказал Матье. И замолчал; он смутился, почувствовав, что нуждается в помощи. Повторил негромко: - Я здесь чужой.

- Понимаю, мой господин. Положитесь на меня. Я буду все время рядом, чтобы вы не сделали ложного шага. Впрочем, никаких правил в этом доме нет. Каждый ведет себя, как ему нравится. Можете в качестве приветствия протянуть мне руку, или поцеловать меня в губы, или расстегнуть на мне литовку^[50]. В зависимости от того, чего вам захочется или что придет в голову. Возмущаться никто не станет.

Матье не ответил. Он рассматривал мальчика. «У него в самом деле красивый рот», - подумал. Но потом он решил, что красивей всего пышные золотистые волосы, на которых серая каскетка сидит так косо, что остается лишь удивляться, почему она не падает с головы: ведь никакой ленточки не видно. Внезапно почувствовав прилив нежности, Матье дотронулся до волос.

- Вы уже кое-чему научились, мой господин, - сказал грум. - Делайте все, что вам взбредет в голову. Только гладьте меня энергичнее... как настоящего ослика.

Матье задумался, что на это можно ответить. Он увидел, как светлые глаза мальчика радостно вспыхнули, словно огонь, если на него подуть, - но тут же опять погасли и сделались серыми, как пепел.

- Жаль... такая миловидность быстро отцветает, - Матье сказал это очень тихо.

- Уже отцвела, мой господин, ибо вчера она была миловиднее, позавчера - еще миловиднее, а два дня назад - миловиднее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...

- Нет, - прервал его Матье, - ты и сейчас очень хорош собой.

И снял пальто.

- Вы тут многому научитесь, мой господин, - сказал грум, принимая пальто, и понес его в соседнее помещение.

Матье стоял в одиночестве на натертом до блеска паркетном полу. Он повернулся вокруг своей оси, медленно, - чтобы поточнее рассмотреть, куда, собственно, попал. В первые минуты пребывания здесь он заметил только обилие золота и разноцветье красок: потому что сразу отвлекся на красавчика грума, так что общая картина осталась в его сознании незавершенной; теперь же он увидел, что на обтянутых ситцем стенах висят большие полотна, от потолка почти до самого низа. Пейзажи с преобладанием зеленых, охряных и голубых тонов, в великолепных золоченых рамах. Перед картинами стоят обитые синим шелком банкетки на точеных позолоченных ножках. Люстра с подвесками - еще роскошнее и больше, чем в вестибюле - освещала это помещение.

Матье хотел было сесть на одну из банкеток; но тут вернулся грум Ослик. Матье только теперь заметил светлый пушок над полными, как бы припухшими красными губами мальчика: это соблазнительное двуединство болезненного роста и завершенности; и улыбнулся.

- Я хотел бы взглянуть на твои руки, - сказал он внезапно, - лицо твое я уже знаю.

Мальчик подошел и показал ладони; сперва с внутренней, потом с тыльной стороны. Матье внимательно их рассматривал: взял в свои, подержал, стал поворачивать налево и направо.

- С тобой можно иметь дело, - сказал он наконец. - У тебя хорошие руки. Маленькие, приятные на ощупь, простой и красивой формы... не слишком длинные и не слишком грубые.

- Вчера они были приятнее, мой господин, позавчера -еще приятнее, а два дня назад - приятнее намного; и так далее, началось все много месяцев назад...

- Ты сумасбродный ослик, - сказал Матье и выпустил чужие руки.

- Вы тут многому научитесь, мой господин, - повторил грум. - Но я не в обиде за то, что вы подумали обо мне слишком лестно. Ведь допустимое и испорченное выходят из одной и той же субстанции, из плоти. Мертвящее самоотречение начинается внереальном. Всё реальное правдиво. Зримое лжет лишь поверхностью. Незримое же проверить нельзя. Оно от нас уклоняется. Что и есть причина нашего страха.

- Это твои слова? - спросил Матье, вдруг испугавшись.

Мальчик улыбнулся, отчего его полные губы выпятились еще больше.

- Все слова очень стары. Кто может сказать, чьи они? Они несут в себе некий смысл, но мало что меняют. К нашей сути относится только жизнь. Занимаясь какой-то деятельностью, мы всегда отрекаемся от себя. Вы этого разве не знали?

Матье вдруг почудилось, будто до него дотронулась ледяная рука. Он попытался стряхнуть с себя то, с чем столкнулся здесь. Но странное n-ное измерение, в которое он попал, накрепко прилепилось к нему; и внезапно оказалось морозной близью.

- Почему, собственно, я здесь? - спросил он рассеянно.

- Потому что заговорили со мной, мой господин, - ответил грум, - хотя всего полчаса назад не знали меня, не знали, что я вообще существую. Вы не догадывались, что я имею такой-то облик и такие-то свойства. Но вы и сейчас знаете обо мне очень мало, поскольку не поцеловали меня, не расстегнули на мне литовку. Может, мои губы - замерзшая ртуть, а грудь....

- Не надо так ужасно играть словами, - перебил его Матье. - Красные губы теплые, это-то всякий знает. Я знаю, что красные губы... что грудь мужчины... - есть самое надежное...

- Мой господин, прошу, забудьте наш разговор! И простите, что я вел себя неучтиво! Я зашел слишком далеко. Наговорил глупостей. Но сейчас я представлю вас хозяйке дома.

- Да, - сказал Матье, с облегчением чувствуя, что ледяное дыхание от него отступило, - ради этого я и пришел. Как же я мог забыть...

Грум открыл одну створку широкой двери, находившейся справа, между двумя картинами с изображениями

могучих древесных стволов, собак и архаических руин. И сказал, обращаясь к кому-то в соседней комнате:

- Господин Матье прибыл.

Матье не помнил, чтобы он называл здесь свое имя; но его устраивало, что, не прилагая к тому усилий, он отчасти избавился от своей анонимности.

Он услышал женский голос, ответивший груму:

- Проси.

И прошел в дверь, которую Ослик нарочито широко распахнул перед ним, а потом закрыл за его спиной.

Ему сразу показалось, будто он попал не туда... или очутился в преддверии нужного помещения. Он ясно слышал голос; однако никого не увидел. А ведь комната была легко обозрима - прямоугольная, не слишком заставленная мебелью. В ней размещались два стула, тахта, торшер, большой ковер на полу; но ни стола, ни платяного шкафа не было. Другой двери - кроме той, через которую он вошел, - Матье не обнаружил.

Он кашлянул. Но звук этот не произвел никакого воздействия. Матье тогда прошел по ковру до середины комнаты. Ему бросилось в глаза, что здесь, очевидно, нет окон, и он вспомнил, что вестибюль и то помещение, где он разговаривал с грумом, отличались такой же странной изолированностью от внешнего мира. Он попытался найти этому объяснение. Однако его размышления не принесли результата.

Внезапно отворилась стена, точнее: открылась оклеенная обоями дверь в той стене, на которую смотрел Матье. Он сделал шаг назад - не из страха, а скорее от неожиданности. И ему улыбнулась женщина... молодая, в длинном платье из зеленого шелка. На мгновенье она застыла в дверном проеме, словно ждала, пока удивление Матье улетучится. Но и когда она сделала к нему первый шаг -а дверь медленно, будто под воздействием ветра, закрылась, - улыбка, ничего, собственно, не выражавшая, не покинула ее лица; и женщина по-прежнему молчала.

Матье поклонился; но его приветственный жест не был принят или не был замечен: ответной реакции не последовало. Матье поклонился еще раз и сразу попытался как-то обосновать свое присутствие: рассказал о беглой встрече на улице, непосредственном поводе для его визита, и добавил еще кое-какие слова, показавшиеся ему уместными. Однако он чувствовал, что такого объяснения недостаточно: ведь он даже не упомянул карточку, которую ему дал привратник, поскольку стыдился, что не сохранил ее.

- Не говорите о несущественном, Матье, - перебила его женщина. - Я Эльвира; это и есть объяснение всему. Поскольку сама я ни к кому не хожу, другие вынуждены приходить ко мне. Забудьте на время о вашем путешествии и о том, откуда вы прибыли. Ваши воспоминания так или иначе фальшивы. Вы хотите задним числом придать цель своим намерениям и упорядочить прошлое, чтобы оно стало осмысленным. Это красивая игра и ничего более. Вы жили поверхностно; то есть: вы обустраивались в своем теле. Сомневаюсь, что, занимаясь этим, вы хотя бы сумели развить у себя хороший вкус. По вашему лицу видно, что вы даже не знаете, где в вас стоит кровать.

Матье попытался рассмеяться; ему это не удалось.

«Я ощущаю себя как в тумане... неотчетливо, невыразительно, словно глотнул одурманивающего яду. В моем прошлом образовалось столько лакун, что, будь я сейчас в полном сознании, я бы содрогнулся от ужаса...» Он подумал это, но не произнес вслух.

- Вам неловко, - сказала Эльвира, - Напомню: вы получили мою карточку и прочитали ее. Итак - зачем вы здесь?

- Чтобы видеть вас, Эльвира, - сказал он коротко.

- Первая разумная фраза, которую вы, Матье, произнесли. За пятьдесят франков увидеть человека может каждый - в любом городе, как бы он ни назывался и где бы ни находился; хоть днем, хоть ночью.

Она хлопнула в ладоши. Тотчас на пороге появился грум Ослик.

- Уже? - спросил он.

- Накрывайте стол, - сказала Эльвира и еще раз хлопнула в ладоши.

Ослик вошел, взял два стула, которые стояли у стены, и поставил их на ковер посреди комнаты.

Он перенес туда и торшер. Потом опять выскользнул за дверь, но уже в следующую секунду вкатил в комнату столик на колесах, на котором были тарелки, столовые приборы, бокалы и блюдо с сэндвичами.

- Полагаю, вы пьете шампанское... - сказала Эльвира.

Не дождавшись, пока Матье ответит, она велела груму принести вино.

Поставив открытую бутылку на стол, Ослик удалился, а Эльвира и Матье уселись друг против друга, освещаемые торшером.

Только теперь Матье разглядел женщину как следует; она тоже смотрела на него, правда, ненавязчиво. Он же и не пытался скрыть своего настырного любопытства.

Ему казалось, Эльвира с минуты на минуту молодеет. Когда она только появилась из оклеенной обоями двери, он бы ей дал лет тридцать. Теперь он подумал, что года два-три надо бы, пожалуй, сбросить. Посмотрев на ее лицо еще какое-то время - с недопустимой настойчивостью,-он сбросил уже десяток лет. Это лицо, которое и в первый момент он бы назвал привлекательным, теперь казалось невообразимо прекрасным. Матье, как он полагал, распознал приметы, подтверждающие, что Эльвира - сестра грума; но только она была гораздо обаятельнее миловидного мальчика. Матье уже влюбился в ее рот, приоткрытый и всецело обращенный к нему: рот, который как бы обнажал себя, но не вызывающе. Поначалу они не смотрели в глаза друг другу. Теперь их взгляды встретились. Матье опустил голову и взглянул на руки Эльвиры. «Это руки Ослика. Она его сестра». Смущение усиливалось. Он старался не поддаваться зарождающейся любовной страсти. Но разумные мысли не защищали от отчаянного вожделения, уже неодолимо овладевшего его естеством.

Эльвира помогла ему унять сумятицу ощущений. Она небрежно спросила:

- Как по-вашему, Матье, я не слишком сильно накрашена?

Он озадаченно поднял голову. На лице у нее в самом деле лежал слой какого-то вещества - намек на внешнюю форму, отличную от ее кожи. А он-то и не заметил! Это отрезвило его, правда, совсем ненадолго. Он не ответил. Она положила ему на тарелку немного еды. Он очнулся и наполнил бокалы.

- Я не голоден, - сказал.

- Кому не по вкусу еда и питье, тот в опасности, хотя сам может и не знать об этом, - сказала Эльвира.

Он промолчал. Они чокнулись и выпили. Матье обратил внимание на то, что вкусовые ощущения у него отсутствуют; во всяком случае, язык от игристого вина не защипало. Он откусил от сэндвича; но ощутил только собственную слюну... или солоноватый привкус крови. Ему вдруг показалось, что у него нет желудка. Больше он есть не стал.

- Вам не нравится? - спросила Эльвира.

Сперва он солгал, что находит вино и еду превосходными; но потом признался: во рту у него все становится пресным.

- Я чувствую только вкус соды... соды, - сказал он неожиданно для себя.

- Мне очень жаль, - равнодушно ответила хозяйка. - Это значит, что нависшая над вами опасность действительно весьма велика - сама ваша жизнь под угрозой. Еда не хуже, чем она выглядит на поверхности. А шампанское... лучше ледяной воды.

- Маленькая неприятность, случившаяся под моим нёбом, не имеет никакого значения... - Он попытался и сам успокоиться, и рассеять ощущение неловкости, наверняка возникшее у хозяйки дома. Похоже, он преуспел и в том, и в другом смысле: женщина больше не принуждала его есть и пить; себя же, разочарование своего языка он вскоре забыл. Даже слова об опасности были настолько зловещи, что он сумел их отбросить.

Он рассматривал платье Эльвиры: ткань (оливково-зеленый шелк) и покрой. Шлейфа он разглядеть не мог, ведь они сидели за столом. Верхняя же часть, тесно облегающая и очень скромная, не мешала ему строить догадки о равномерном процессе роста этого женского организма, о совершенстве, какого Матье никогда прежде не встречал. Шею - белую, с легкими тенями - обрамлял высокий стоячий воротник, который спереди жестко раскрывался и переходил в неприметный разрез, теряющийся где-то под грудью. Это был только намек на разрез, с подложкой из той же материи. Но поскольку фантазия Матье уже возбудилась, ему казалось, будто распределение складок шелка в точности совпадает с его желаниями. Форма платья многое обещала, разжигала мужскую страсть, поначалу слишком пугливую, и в конце концов соблазнила Матье на дерзкую выходку.

- Вы мне позволите сесть рядом с вами, Эльвира? - спросил он и густо покраснел.

- Поскольку вы ничего не едите и не пьете, вполне естественно, что у вас возникло такое желание, - ответила та.

И откинула воротник назад; при этом разрез разошелся так легко, как могла бы сдвинуться с места не закрепленная булавкой вуаль. И взгляду Матье открылись бесподобные груди Эльвиры. Казалось, благая природа творила их с неописуемым тщанием - заботливо охраняла их долгий рост, следуя рецептам тайного совершенствования, не торопясь и не забыв ни единой черточки внешней прелести, ничего из того, что в конце концов придало им такое очарование.

Матье вскочил на ноги, раненый восторгом, острым, словно кинжал. Это был удар, проникший в его плоть, и он почувствовал, как разверзлась рана, как пролилась кровь.

- Эльвира! - крикнул он в упоении, почти теряя сознание,- Эльвира... Я всегда искал такой полноты воплощения. .. такой грезы, хотя без вас не мог ее обрести...

Он утратил власть над собой, рванулся к ней, протягивая навстречу руки.

- Вы не дотронетесь до меня, Матье, - сказала она,-Во всяком случае, не дотронетесь сейчас. Сперва вы должны меня выслушать, пусть вам и не хватает терпения.

В первый раз в ее речи появился какой-то неподобающий призвук: она кашлянула.

- То, что вы, Матье, видите, - косметика, а вовсе не мой естественный облик; восковая маска, всего лишь внешняя форма иной формы... не передающая ни ее подлинного цвета, ни подлинной прелести. Человек на самом деле... другой. И я другая - не такая, какой кажусь. И Франц другой. И вообще, вы в этом городе едва ли встретите привычную вам реальность... разве что как особое, быстро разлагающееся исключение... - или не найдете ее вообще. Вас будут некоторое время морочить; потом вы получите удар, который вас оглушит. Таков этот миг.

Она хлопнула в ладоши, как прежде. И снова в дверях появился грум Ослик, ее младший брат или кем он там ей доводился.

- Подойди, Франц, - сказала Эльвира.

Он приблизился. Она обняла его за бедра.

- Господин Матье целовал тебя? - спросила она.

- Нет, - ответил грум.

- Господин Матье расстегивал твою литовку? - спросила.

- Нет,-ответил он.

- Тогда я сама это сделаю, чтобы господин не остался в дураках.

Одной рукой она так резко рванула на себя серую форменную куртку, что Матье подумал: сейчас все пуговицы отлетят или сам мальчик грохнется на пол. Эльвира обращалась с ним как с неподатливым предметом.

Оказалось, Ослик не носил под курткой рубашку.

Матье вскрикнул и отшатнулся от этих двоих. Тело грума было черным. Не темным, как у негра, с лиловыми или оливково-коричневатыми переливами, и не густотемным, как эбеновое дерево, но черным, как сажа, матово-черным: обретшим человеческую форму тусклым углем. На черном торсе сидела светлая голова с золотистыми волосами... и Матье понял, что притягательный облик, красивый рот - лишь раскрашенная фальшивка. Это создание - на самом деле черное, как Ничто, как дыра в гравитационном поле, как экзистенция без формы.

- Его губы - замерзшая ртуть, - сказала Эльвира. Она прикрыла брату голую грудь, застегнула литовку, глянула на объятого ужасом Матье, который уже решился бежать... но вдруг был снова заворожен красотой хозяйки.

Да и лицо грума, еще секунду назад напоминавшее слепок из паноптикума, вновь обрело живое, любезное выражение. Рот приоткрылся, улыбнулся, как бы очнулся от смертного оцепенения, стал опять похож на Эльвирин.

- Я не понял этой гнусности. Мне люб только человеческий род... - Матье говорил сбивчиво и почти невнятно. Он приблизился к груму, хотел ощупать его губы; но не посмел.

- Вы не знаете реальности, что и сковывает ваш дух. А казалось бы, что может быть проще, чем понять такое? Зебра расчерчена белыми и черными полосами, встречаются и черно-белые пони, чьи шкуры похожи на карты с морями и континентами; а ведь те и другие животные -лошади, по видовым признакам. Мы же по видовым признакам люди; но по разновидности - сон, черный занавес, заслоняющий нас от нас самих. Просторные ночные поля не удивляются белизне и черноте. Кто бы на них ни лежал, мертвый или совокупляющийся, - тот темен.

- Согласен, - ответил Матье. - Я вижу поля, и мертвых на них, и любовников, переливающихся через край, и землю нагую, и землю, поросшую травой... и что всего этого как бы не существует, поскольку оно от нас отторгнуто, обездолено, уничтожено. - Он больше не помышлял о том, чтобы бежать отсюда. Эльвира освободила грума от своего объятия. Мальчик бесшумно вышел из комнаты. - Пожалуйста, Эльвира, позвольте мне поцеловать вас! - взмолился Матье.

Она выпятила губы и сказала без всякой симпатии, равнодушно:

- Я никому не отказываю; но я стараюсь уклоняться от случайных, слишком коротких встреч. Мои слова, возможно, покажутся вам фривольными. Но ресурсов души у меня немного; примите это как извинение.

Матье почувствовал, что его отвергли. Он попытался найти спасительное слово; но его внутреннее состояние было слишком сумбурным, чтобы он мог придумать подходящий ответ. Он только и сумел, что выдохнуть имя женщины, даже не успев осознать, было ли то недоумение, признание своего поражения или неуемно-дикий порыв.

Эльвира между тем продолжала:

- Вы можете в любое время покинуть мой дом; вы не связаны никаким обязательством. Но помните: любой возмущающийся обычно сам бывает не без греха.

- Эльвира - у меня нет никаких предубеждений против...

- Только не надо, Матье, говорить так, будто вы чужой самому себе! В конечном счете каждый ведет себя как умеет и в соответствии со своей натурой. Вот только стрелки на циферблате не ориентируются на нас; это нам рано или поздно придется узнать, и урок наверняка будет весьма наглядным.

- Вы мне не доверяете, Эльвира, - по крайней мере, моему разуму.

- Ваша плоть согласна; а дух ваш спит. Однако и плоть может испугаться. Сейчас-то вы любите мои груди. В этом у меня нет сомнений.

Она повернулась к оклеенной обоями двери.

- Я должна снять грим и сделать кое-какие приготовления. Когда буду готова вас принять, пришлю Франца.

Она исчезла. Не осталось даже аромата духов. Матье был смущен, но одновременно преисполнился невыразимой надежды. Не вожделение преобладало в нем, а уверенность, что никакое желание не сравнится с тем, что будет, когда оно исполнится. Правда, тревожила странная пустота в голове. Его мысли стали как бы обломками мыслей, в них не было связности, которая свойственна разумным представлениям. Из памяти словно изгладилось, откуда он пришел, - как улетучились и все намерения, относящиеся к отдаленному будущему. Даже настоящее нетерпеливого ожидания растворилось в пассивном приятии ситуации. Грум - чей образ промелькнул в сознании Матье - не имел больше никакого значения, никакого смысла в его, Матье, новой реальности. Матье видел мальчика... если можно говорить о внутреннем видении... как наклонно парящую легкую фигуру... похожую на гигантский воздушный шар для детей: ливрея, не непроницаемая и не прозрачная, серая тень...

Он злился, что считает - его мозг считал, - и что такое перечисление чисел порождает какой-то глухой звук. Даже Эльвира... Он уставился на оклеенную обоями дверь, попытался мысленно нарисовать исчезнувший за ней образ. Поскольку цепочка чисел не обрывалась, это удалось лишь отчасти. Он почувствовал в конечном итоге лишь темный внутренний протест - проявление заключенной в нем и доведенной до крайности жизни. При этом сумма чисел и его естества превратилась в бесплодное оцепенение воли, как если бы он был сумасшедшим, который сосредоточился на одном-единственном своем побуждении и раздул его до размеров универсума.

Он был один. Тот совершенный человеческий облик -навязчиво-отчетливый, - который он еще недавно видел, теперь исчез. О той женщине Матье больше не думал; уже не помнил о благодатном тепле второго тела, проявившего к нему участие. Не вспоминал он и о собственном прошлом бытии, более содержательном, чем нынешнее: связанном с существованием Другого, кем бы тот ни был.

Его забросило из какого-то мерцающего пространства сюда - в это новое, прежде ему не ведомое томление. Он никого не звал. Он не помнил имен. И никакого имени не произносил.

В дверь постучали. Вошел грум Ослик. Лицо его было холодным - не двусмысленным, но все же загадочным: потому что в этом ночном воздухе предстало не собственное его лицо, а лишь тончайшая, словно папиросная бумага, пленка грима. «Мерцающая зеленым, как золотая фольга, если держать ее против солнца. Но я не распознаю за ней ничего подлинного». Таково было ощущение Матье.

Ослик двинулся в его сторону и сказал:

- Эльвира ждет вас, мой господин.

- Да, - поторопился ответить Матье и отвернул лицо от грума в сторону оклеенной обоями двери. Ослик в самом деле шагнул к двери и отворил ее. С приглашающим жестом. Матье поспешил за ним, услышал от грума, что ему придется подняться на несколько ступенек, поднялся, остановился перед второй дверью и понял, что первая, оклеенная обоями, дверь закрылась, - потому что вдруг стало совсем темно.

Он постучал, прислушался, ничего не услышал. Постучал еще раз; приглашения войти не последовало. Но он все-таки вошел. И первое, что увидел, - себя самого, делающего шаг навстречу и прикрывающего за собой дверь. А затем, постепенно распознавая, увидел совершенную симметрию комнаты: помещение, как бы рассеченное пополам и после, в воображении, снова восстановленное до целого. Ибо стена напротив была из стекла - сплошное зеркало, удваивающее предметы и всё происходящее. Так что Матье поначалу увидел альков за стеклянной стеной -словно в ином, недоступном мире, в нереальном. И, шагнув к этому алькову, он - его второе я - только отдалился от своей цели.

На мгновение Матье растерялся. А потом уже стоял возле гигантского окна, напротив себя самого (так близко, что мог бы дотронуться, но дотронуться не получалось), -и рассматривал себя, хлопая рукой по стеклу.

- Это я, - сказал он. - По крайней мере, таким я кажусь.

И тут же нахлынуло воспоминание - правда, очень короткое, каким бывает всякий толчок, заставляющий человека проснуться, когда внезапный перебой пульса разрушает глубокий сон, после чего остается проникнутая страхом неуверенность: единственное свидетельство недавно грозившей опасности. «Тоньше папиросной бумаги, таков я на зеркальной поверхности. У ангелов нет выдвижных ящиков, наполненных галстуками, среди которых они могли бы хранить нас, как вырезанные из бумаги фигурки, если мы были когда-то их игрушками, - ведь ангелы нагие. Но зеркала у них есть. Туда-то они и заталкивают нас... истончившихся, как мысль между двумя книжными страницами... если, конечно, от нас что-то остается. Гари. .. эта наша новая ипостась даже не как папиросная бумага... а гораздо тоньше. Тысячи и тысячи теней хранятся в одном-единственном зеркале. Все мыслимые образы... и наши тоже - если ангелы хоть раз прикоснулись к нам, чем-то им понравившимся...»

Это было, как если бы говорил Другой. Отыскалось имя. Зеркало выдало имя, но не соответствующее обличье. Матье искал вторую тень, помимо своей. Он сильней

забарабанил пальцами по стеклу. Мгновение пролетело. Прозвучало имя. Но оно снова забылось, потому что соответствующее ему обличье не показалось.

Матье отвернулся от недоступного мира, подошел к алькову - настоящему, а не отраженному, представляющему собой широкую и глубокую стенную нишу. Там стояла кровать, застеленная светло-красным - можно даже сказать, темно-розовым - бархатным покрывалом, с такого же цвета шелковисто поблескивающими подушками и одеялом. Правда, Эльвиру Матье застал не в том виде, как ожидал; он увидел лишь вздувшееся одеяло, под которым угадывались очертания человеческой фигуры.

«Она еще прячется», - подумал он, подошел к краю кровати и громко сказал:

- Эльвира, это я.

- Это и я, - глухо прозвучало в ответ.

Он присел на банкетку рядом с кроватью, смотрел на неподвижную выпуклость... полный невыразимого ожидания, но оцепеневший от робости.

Он хотел бы что-то сказать, но всякое слово казалось ему ничтожным. Он ждал ее движения - неожиданности, какой ему еще не доводилось пережить... прорыва к какому-то безграничному чувству... мощной прелюдии и одновременно опьянения... особого ощущения или запаха, обморока и безболезненного умиротворения... величайшего расширения своего естества.

Но в конце концов ожидание показалось ему лишенным смысла, а вскоре после - даже обременительным. Как будто Эльвира не была сейчас рядом с ним, пусть и укутанная покрывалом... Ждал он теперь только возможности обратиться в бегство. Но, осознав это, тотчас решил преодолеть сей опасный поворот в своем блаженном настрое, дабы не променять такой час на что-то обыденное. Он ухватился за одеяло и рывком сорвал его.

Он увидел Эльвиру. Он ожидал, что она будет нагая. Она и была нагой. Но она оказалась похожей на грума Ослика, ее брата (или кем он ей приходился), - такой же, как он, черной. Эта чернота без блеска и теней не выражала ничего и даже не подчеркивала форму тела... Несколько секунд Матье казалось, будто он смотрит в дыру или находится по ту сторону зеркала, напротив тени, не имеющей первопричины.

Лишь постепенно глаза его примирились с видом этой плоти, похожей на древесный уголь. На губах женщины он заметил красноватый блеск, красное пробивалось сквозь серо-зеленое, как жар раскаленных угольев - из-под пепла; и такой же оттенок проглядывающей из-под праха жизни должен быть у теплой щели в ее промежности - далекая, абстрактная картинка, подсказанная дерзким воображением. Матье больше и не помышлял дотронуться до этого тела; не мог, и все. Недавнее предчувствие радости сменилось опустошенностью; осталось лишь удивление, холодная констатация фактов; даже разочарования не было.

Он попытался понять, что с ним произошло. Наклонившись вперед, стал рассматривать груди лежащей и решил, что они будто скопированы с Эльвириных, но только отторгнуты в черноту, развоплощены: еще более лишены чувственности, чем если бы были из невыразительной пемзы.

- Эльвира... я Матье... - сказал он наконец ее закрытым векам, чтобы вызвать какое-то движение в бездвижном женском теле.

- Та царица^[51] принимала любовников в постели, застеленной черным бархатом, ибо у нее была необычайно белая кожа. Мне пришлось выбрать другой цвет.

Теперь она шевельнулась, по-звериному гибко, протянула к нему руки, бросила себя навстречу ему, наполнив черное пространство своего тела роскошным многообразием жизни. И стал понятен смысл цветового Ничто: беспредельное обещание. Глаза Эльвиры оставались закрытыми.

Матье, подавшийся было назад, снова наклонился к этому зримому облику, с требовательной мощью развертывающему себя. Он опустился на колени рядом с кроватью, примирившись теперь и с Эльвирой, и с самим собой. Реальность была двуединством плоти.

- Все мои ощущения как-то странно запаздывают, - сказал он, - мне лишь с трудом удается прикоснуться к настоящему. Но теперь, когда я протягиваю руки, чтобы быть рядом с тобой, мне наконец выпадет миг - этот миг. Я люблю твою черноту; тебя в твоей черноте я люблю.

Тут она открыла глаза. Они взглянули друг на друга. Матье почувствовал, что он, не испытывая боли, слепнет. Он не понял, были ли и глаза Эльвиры черными, как провалы, или имели какой-то цвет. Он смотрел в Не-бывшее, Не-представимое, Не-становящееся: оно неподвижно пребывало по ту сторону формы и материи, радости и страданья.

- Нет, - сказал он решительно, опуская протянутые руки, - не сейчас.- И поднялся с колен. Больше он Эльвиру не видел. Только слышал ее голос. Зов. Она позвала грума. Тот пришел. Матье видел в зеркальной стене, как грум вошел через дверь, прежде им, Матье, не замеченную.

Голос Эльвиры был слабым, но отчетливым:

- Верни господину Матье пятьдесят франков. Он не хочет меня...

Матье сказал в лицо груму:

- Я не давал тебе пятьдесят франков. Я никому не давал пятидесяти франков. Это ошибка.

- Верни их ему, Ослик, - произнес голос Эльвиры, - он ведь тебе заплатил. Он в них нуждается. Он беден. Кроме этих пятидесяти франков у него ничего нет.

- Тут дело в другом. Вы ошибаетесь. Грум не потребовал с меня денег. А по своей воле я тоже ему ничего не дал.

- Выведи его, Ослик, через черный ход. Парадная дверь заперта. Не слушай этого господина! Делай, что велю я!

- Тут дело в другом, - повторил Матье.

Но он уже двинулся к двери, уже переступил порог.

Грум тотчас оказался рядом.

- Почему же так вышло? - спросил Матье.

- Вы не целовали меня, мой господин. Вы не расстегивали мне литовку...

- А если бы я сделал это сейчас, уже узнав кое-что... но еще больше упустив?..

- Вы можете, мой господин. Но это ничего не изменит. Пути назад нет.

Матье почувствовал, что вот-вот заплачет. Но слезы не приходили.

- Если я это сделаю, Ослик? Похоже, ты не такой строгий, как Эльвира.

- Мне все наши посетители одинаково любы. Но вы не вернетесь назад. Вы не сможете. Эльвиру вы больше не найдете.

Матье остановился. Грум воспользовался моментом, чтобы вложить в повисшую руку гостя пятидесятифранковую купюру.

- Нет, - сказал Матье, - я не давал тебе денег.

- Вам эти деньги понадобятся, - ответил грум. - Вы заблуждаетесь насчет своего положения. Ваши карманы пусты.

Матье ощупал карманы. И сунул купюру в самый дальний из них, боковой.

- Почему ты так добр ко мне, Ослик? - спросил Матье.-Я ведь не дал тебе чаевых и не был с тобою ласков...

- Потому что вы одиноки, мой господин.

- Что ты обо мне знаешь?

- Я ничего не знаю... ничего о вас, мой господин; но каждый час имеет свои свойства, они влияют на наше поведение...

- И что же, сейчас черный час?

- Нет, мой господин.

- Но именно такой час я пережил здесь.

- Такого, мой господин, еще не было.

Матье опустил голову, чтобы спрятать лицо. Он вспомнил о переменившихся глазах Эльвиры, их безжизненной пустоте. И вздрогнул. Потом поцеловал грума. Он не почувствовал, что губы у мальчика холодные и имеют нехороший привкус нечищеных зубов. Он уронил голову на плечо Ослика, обнял его за шею. В нем словно открылись все шлюзы: из глаз хлынул слезный поток, и рыдания сотрясали тело, как лихорадка. Он не знал, о чем плачет; но было так утешительно целиком предаться боли, казалось, не имевшей причины. Когда мощная буря внутри него улеглась, а слезы иссякли, он услышал, как грум сказал:

- Нам тут нельзя стоять. Мы должны идти дальше.

- Да, - Матье отодвинулся от Ослика и попытался сообразить, где они.

Они стояли в тускло освещенном грязном коридоре, очень длинном, выложенном щербатыми каменными плитами, без окон, с дверью на заднем плане. К ней они и направились.

Грум поддерживал Матье под локоть, как друга. Матье опять остановился.

- Я не хочу отсюда уходить, - сказал он.

- Всякая воля коротка. Всякое хотение преходяще, - ответил грум, потянув Матье за руку.

Они добрались до двери, вышли во двор, окруженный молчащими домами. Через подворотню прошли во второй двор, на первый взгляд не отличимый от первого. Имелся, как оказалось, еще и третий. Когда они пересекли и его, Матье увидел четырех человек, стоявших кружком, сбоку от дороги, у ворот, за которыми начинался третий переулок. Матье присмотрелся к ним. Он подумал, что увидел достаточно, чтобы ухватить их поверхностное. Вот парень, ему пятнадцать или шестнадцать: много плоти, сильный, с темным пушком над верхней губой. Вот девушка, четырнадцати- или пятнадцатилетняя: много плоти, сильная; бессознательная жизнь рассеяна по всему ее телу. И два паренька помладше, лет четырнадцати-пятнадцати: оба -нежнее старшего, с более чувствительной кожей; оба неуемны в желаниях, но замкнуты в себе.

«Они вожделеют друг к другу; но говорят ни к чему не обязывающие слова», - подумал Матье. Когда он и грум подошли ближе, кружок распался. Четверо прислонились к стене, сделались неподвижными, как мумии; в ожидании чужаков вооружались похабными словами - на случай, если с ними заговорят. Матье, ведомый грумом, молча прошел мимо.

- Кто они такие? - спросил Матье через двадцать или тридцать шагов.

- Я их не знаю, мой господин. Они мои ровесники; но я их не знаю.

- Почему они бодрствуют, Ослик? Ведь было объявлено, что город спит.

- Это их жизнь, мой господин. Их жизнь как раз и состоит в том, что они бодрствуют и стоят здесь.

- Не все, выходит, спят; так я и думал, - сказал Матье.

Оба остановились. Грум убрал руку с плеча своего

спутника.

- Вот и улица, - сказал Ослик. - Ваш путь, мой господин,- прямо перед вами.

- Для меня еще есть какой-то путь?

- Полагаю, что да,-ответил грум.

Матье помолчал, поискал вопрос, который хотел бы задать. Но когда он повернулся к груму, того уже и след простыл.

«У меня здесь ни разу не возникло желания, которое тут же не растаяло бы».

Ему было неловко, как после необдуманно позволенного себе излишества.

«Я никому из тех, с кем здесь встретился, ничего от себя не оставил. Я не потерпел никакого убытка...»

Он пошел - не усталый, скорее обескураженный -по пути, который указал ему грум. С каждым его шагом истончалось воспоминание об Эльвире, об упущенной черной радости... о незавершенном приключении... о милом брате Эльвиры, скрывающем под серой униформой шершаво-черную грудь. Матье не удержал в памяти почти ничего. Черная кнопка... последнее, что он помнил... кнопка матовая, как ткань. Сосок из древесного угля. Эльвирин или Ослика.

Глаза его были сухими.

- Холодает, - сказал он и ускорил шаг. Он теперь едва различал дорогу. На дома внимания не обращал. Из-за почти полного отсутствия света все казалось расплывчатым - не таинственным, а каким-то вымороченным. Рухлядь, сваленная перед домами, ведра с золой, картонные коробки с мусором и объедками, источавшие пресный, выветрившийся или едко-неаппетитный запах: все показывало, что находится он в малоприятном пригороде, на одной из боковых улиц, заселенных людьми, которые привыкли жить в скудости или вовсе опустились на дно, сгнив под воздействием всяческих бед, гадких испарений и дурных привычек. Взрослые без надежды, в давно остывших постелях, преисполненные апатичной алчности. Дети, лишенные теплой заботы, выброшенные на тротуар - чтобы ползали по нему, пачкали его нечистотами и эти же нечистоты жрали. Юноши, чувствующие в себе раннее семя, уже испытавшие всяческие разочарования, но пока не утратившие странной веры в то, что угодничество перед другими и отречение от себя обеспечат им пропитание и кров. И работники, те, кто трудится у станков или в бессчетных конторах, - изнуренные и нагруженные обязанностями, отбарабанивающие каждый день с механической регулярностью, свойственной башенным часам.

- Почему это так? - спросил себя Матье.

И ответил себе:

- Жизнь, ставшая только плотию^[52], выдвигает лишь одно требование: быть и оставаться здесь. Работа дает пропитание, пусть и весьма убогое. Проституция - тоже, и тоже весьма убогое. Кто жрет грязь, тот либо умирает, либо приспосабливается к ней. Бытие вообще скудно; но оно есть собственность, пока длится. Оно ценно даже в черной плоти, и в гноящейся - тоже. Оно ценится слепцами и ценится импотентами. Лишь позднее, когда теплая пена остынет и станет грязным пятном...

Он наткнулся на какой-то покореженный предмет, вляпался в кал, остановился перед домом, подумав, что сможет расшифровать надпись на табличке. И прочитал:

«Барбара Давай-Давай, акушерка».

«Какая разница между никогда не рождавшимися и теми, кто однажды побывал здесь? Между никогда не обретавшими форму и однажды ее обретшими? Мыслить, иметь представления... - этого слишком мало. Любовь, самое кровоточащее чувство... - проходит ли она без следа? Есть ли воспоминания, остающиеся после нас?»

Он побрел дальше. Ему попадалось все больше вывесок, надписи на которых он мог расшифровать. Но равнодушие перевешивало любопытство.

«Этот пригород должен вскоре кончиться», - думал он.

Но была какая-то безмерность в его - пригорода - протяженности. Он все никак не кончался.

Кто-то, мимо кого Матье прошел, не заметив, теперь окликнул его. Молодой голос, не лишенный сходства с голосом грума, но не такой чистый.

- Не угостите сигаретой? - тихо спросил голос.

Матье остановился, ощупал карманы и повернулся к заговорившему с ним.

- У меня при себе нет сигарет, - ответил он.

Незнакомец подходил все ближе, ступая с трудом или, как показалось Матье, крадучись.

- Плохо, - сказал Приближающийся, - я истосковался по куреву. У меня давно не было во рту сигареты.

Матье попытался рассмотреть, кто это перед ним.

«Мальчик еще, - решил он, - Очевидно, хромой или страдающий каким-то недугом».

- У меня при себе нет сигарет, - повторил; как если бы тот, другой, ему не ответил.

- Не по пути ли нам? - спросил тот.

Матье медлил с ответом, словно пробовал вопрос на вкус. Он сделал пару шагов, удаляясь от другого. Но тот сразу требовательно крикнул:

- Вы должны взять меня с собой, господин! Я голоден. Мне негде спать. Я устал.

Матье ответил:

- Я чужой в этом городе. У меня здесь нет дома.

- Но есть же тут пивные, - сказал другой.

- Пивные все закрыты, - возразил Матье.

Другой заныл:

- Кто не знает жалости, тому давно следовало бы спать.

- Ты, кстати говоря, белый? - спросил Матье.

- Был бы свет, вы бы, мой господин, увидели, кто я, - отозвался другой.

- А есть тут где-нибудь свет?

- Возможно, - сказал другой, опять оказавшийся рядом с Матье.

- Если ты знаешь, где свет, то нам по пути. Коли поблизости найдется пивная, которая еще открыта, ты наешься досыта. - Матье ощупал купюру у себя в кармане.

- Мне холодно, - сказал другой.

- Да, похолодало, - ответил: Матье.

Он попытался идти быстрее, но попутчик его задерживал. Даже схватил Матье за пальто, и Матье пришлось, по сути, волочить его за собой, отчего они передвигались с трудом.

- Это ты плохо придумал, - сказал Матье. - Раз уж мы идем вместе, лучше возьми меня под руку.

Тот так и поступил, после чего сразу зашагал вполне бодро. Но все же немного наваливался. Матье чувствовал вес, пусть и ослабленный, другого тела - и вместе с тем доверие к этому чужаку, о котором знал только, что он юн и является существом мужского пола... И что какой-то изъян, серьезный или незначительный, сковывает его движения: ноготь на ноге, вросший в мясо, или боль в тазобедренном суставе, или неправильное строение костей; или что-то совсем пустячное: стертая пятка либо мышечная судорога, случающаяся порой у подростков. Поскольку оба теперь шагали довольно быстро, Матье отбросил мысль о серьезном недуге. Он решил, что речь скорее всего идет о вросшем в мясо ногте или о болях, связанных с взрослением организма.

Они свернули за угол. Тот, кто прежде шаркал ногами, теперь показывал дорогу. После того, как они несколько раз спустились и поднялись по каменным ступенькам, мальчик остановился перед темной стеной, в которой Матье с трудом разглядел грубо сколоченную дверь.

- Здесь вход, - сказал его провожатый.

- Так вперед!

Тот, другой, наудачу повернул ручку. Дверь сдвинулась. Света едва ли стало больше. Все же они поняли, что находятся в узкой прихожей. По левую руку сама собой - им так показалось - распахнулась вторая дверь. И оттуда хлынули затхлое тепло, запах пива, застарелый табачный дым, свет. Настоящий свет, сделавший предметы различимыми.

- Уже утешение, - сказал Матье.

Он оттеснил другого и первым прошел в зал. Зал был самым обычным, для посетителей с мелочевкой в кармане. Ничего выдающегося. Столы, деревянные стулья, длинные скамьи вдоль стен. В глубине - барная стойка, длинная и высокая, сплошь уставленная бутылками. Пивные краны криво вырастают из толстой, красного дерева доски. Витрина с образцами еды поблескивает стеклом и металлом. .. Стена за этим сооружением имела полки; на них громоздились питейные емкости всевозможных форм и размеров и, опять-таки, бутылки с различными этикетками. Кельнерша - усталая пышнотелая женщина с лицом восковой бледности, с обведенными тушью провалами глаз, с голыми руками, в платье из блекло-красной материи - стояла, склонившись над барной стойкой, и что-то писала в конторской книге. Она, очевидно, занималась подсчетами, поскольку беззвучно шевелила губами, как если бы это помогало запоминать цифры. На вошедших она внимания не обращала; лишь раз подняла глаза: когда они прошли мимо нее и уселись сбоку от стойки, на одну из скамеек у стены. Она продолжала вшептывать в себя цифры и иногда записывала результаты подсчетов толстым тупым карандашом.

Матье был очень доволен, что за ними никто не наблюдает и он может какое-то время побыть как бы наедине со своим спутником. Он сразу поменял место, пересел со скамьи на стул, чтобы смотреть другому прямо в лицо. Стойка осталась у него за спиной.

Он рассматривал этого другого человека. То было добросовестное исследование, все более и более замедлявшееся. Человек есть человек, один под стать другому. Всякое человеческое существо имеет свойственное человеку устройство. Поэтому люди могут что-то узнать друг о друге еще в преддверии подлинного общения, тем более что разница в возрасте, не достигающая и десяти лет, не создает между ними серьезного противоречия, не порождает глубокой антипатии.

Но на сей раз, похоже, дело не ограничивалось сродством или братством в самом общем смысле. Уже в одежде другого Матье, как ему показалось, обнаружил нечто знакомое, поверхностно-близкое. Куртка из добротной материи, по цвету и покрою ему приятная: как если бы он выбирал ее для себя - или одолжил другому свою вещь. Эта куртка, к удивлению Матье, очевидно, была когда-то основательно разорвана, а после тщательно починена. Грубые швы, обметанные крест-накрест, хорошо просматривались. В Матье все сильно замедлилось: он ждал воспоминания. Оно еще не показывалось; но, по-видимому, уже спешило из прошлого сюда, уже приблизилось... Он неотрывно смотрел в лицо другому, со странным удивлением ощупывал его взглядом - сперва колеблясь, потом все более решительно. Он мысленно охватил голову другого руками, поворачивал ее так и сяк, прикасался к ушам.

Пока он, осаждаемый неупорядоченными впечатлениями, проводил неуместное испытание, а потом - нахально и анархично - снова и снова возобновлял, взгляд его, желая выпутаться из всего этого, отклонился к противоположной стене. Матье увидел там зеркало, рекламу пивоваренного завода: вытравленные в стекле буквы расхваливали преимущества выпускаемого заводом пива. Между строчками Матье разглядел две головы - свою и своего спутника. Он узнал как нечто неотъемлемое от себя не только отражение собственного лица, но и отражение лица мальчика. Он попытался как можно скорее это осмыслить. Он мысленно пересек последнее прожитое десятилетие и понял, что когда-то, в самом начале взрослой жизни, рассматривал это другое лицо часто, каждодневно... как нечто, ему принадлежащее... как свое достояние... как внешнюю форму своего естества.

«Оно похоже на мое, - шепнул себе Матье, - так выглядел я сам лет восемь-девять назад... когда мне было пятнадцать или шестнадцать».

Он осознал это без внутреннего сопротивления, без предубеждения.

«Это мое тогдашнее зеркальное отражение, - думал он дальше, - оно было сохранено. Неужели оно так красиво, что его воспроизвели? Или, напротив, так заурядно, что не имело смысла тратить усилия, чтобы что-то в нем изменить?»

Он еще рассмотрел, что мальчик очень худ и, видимо, чем-то глубоко опечален.

Боль, смятение, безумие накатили на Матье. Он схватил мальчика, подтащил ближе к зеркалу, прикоснулся головой к его виску, показал на услужливое стекло, которое это отразило.

- Понимаешь теперь, что я когда-то был тем, кто ты есть сейчас? Убедился в сходстве между нами?..

- Глаза, волосы... - бормотал младший, - но кое-что выглядит по-другому...

- Да, да, - вздохнул Матье, - я изменился. Губы уже не такие свежие, щеки потолще, чем твои, но и серее... серость как бы просвечивает изнутри. Однако я знаю, что мое лицо произошло от того облика, какой ты имеешь сейчас; что ты - нечто такое, чем когда-то был я. Я сохранил в памяти образ себя тогдашнего... этот привлекательный отпечаток печали, привычки к ожиданию или томлению, эту нерешительность по отношению к жизни... эту раннюю попытку полноценно присутствовать здесь, принимать страдание как нечто приятное, подчинять себя одному, пусть и скудному, чувству... всю эту беспомощность, которую можно оправдать молодостью...

- Не знаю, как я буду выглядеть через десять лет, если еще буду жив. Сходство между нами никогда не станет полным.

Матье хрипло рассмеялся.

- Каждый человек вечером ложится в постель с самим собой; наутро же видит в зеркале другого.

Они вернулись на свои места. Матье чувствовал себя так, будто кто-то вычерпал у него весь мозг. В нем осталось лишь анархистское брожение. Напрасно искал он взаимосвязи, достоверные факты, точные представления -чей-то умысел.

«Эта встреча, - успокоил он себя наконец, - есть либо совпадение, сиречь стечение обстоятельств, кем-то заранее просчитанное, предписанное... либо же нечто непредумышленное, наносное: случайный прибыток, побочный продуктвозможного, не заслуживающий того, чтобы обращать на него внимание...»

Вслух он сказал:

- Положи руки на стол!

Другой послушался, расправил кисти рук перед старшим. Тот положил рядом свои.

- Узнаешь наконец? - спросил.

Младший молчал.

- Похожи на мои... только на несколько лет моложе... еще не вполне развившиеся.

Дальше Матье говорил с самим собой: «Это мои руки, какими они были когда-то. Совпадение совершенно неуместное, ибо не мог же он восемь лет бегать за мной в качестве моей тени, ставшей плотию^[53]. Так рано у меня еще не было семени, да и подружки не было». Он недовольно качнул головой и спросил коротко:

- Как тебя звать-то?

- Матье,-сказалдругой.

- Матье? Так зовут меня. Дважды такой же... то есть и имя такое... не понимаю...

- Тогда называйте меня, пожалуйста, Anders^[54].

- По-другому? Как же это? Каким именем?

- Андерс - это имя, - сказал мальчик.

- Андерс? Ах, ну да. Андерс... Андреас. Я не так быстро все схватываю, как ты. Андерс... тебя зовут Андерс. Ты играешь со мной; но получается у тебя неплохо. - Он снова приблизил голову к голове мальчика.

- Если ты сделан из того же вещества, что я... и если к тому же ты беден, голодаешь, мерзнешь... нигде не находишь утешения, ибо у тебя нет ни дома, ни постели, ничего. .. только ты сам... и этот твой возраст, который сам по себе еще чего-то стоит... - тогда дела твои плохи; тогда, значит, ты занимаешься сомнительным промыслом...

Мальчик грустно покачал головой.

- Я понимаю ваш намек, - ответил он тихо, - но я еще ни с кем не гулял. Вы первый...

- Ты лжешь,-перебил его Матье.

- Я лишь за полчаса до встречи с вами свернул, так сказать, в сторону. Прежде я был другим. Прежде я ни на что не решался. И даже не знал, что можно на что-то решиться. Я никогда не курил. Я попросил у вас сигарету - это было моим первым решением. И я оправдывал себя тем, что в карманах у меня ни гроша.

- У тебя что, нет родителей?

- Нет, - ответил мальчик.

- И никого, кому ты приятен... кто был бы готов помочь тебе?

- Только один, которому я нравлюсь, когда он видит, как течет моя кровь. Он ежедневно наносит мне раны... и день ото дня худшие...

- Ты лжешь...

- Он хочет расчленить меня... разобрать на части, как часовой механизм. Раньше я верил, что он имеет на это право... что протестовать бессмысленно. Я вел себя тихо. Разве что скулил. У меня не было воли. Сегодня он глубоко заглянул в меня... через разверстую щель...

- Ты вправе лгать, - сказал Матье. - Ложь - твоя защита, твоя помощница: она тебя украшает или делает достойным сострадания. Сам я до сих пор искал прибежища у правды и прямоты, насколько они мне доступны... Но они не защищают, это каждый со временем узнаёт, - они нас выдают.

- А у вас самих шкура везде целая? Вас никогда не швыряли на землю, не вспарывали? - спросил Матье-младший.

- Ну... - мучительно выдавил тот, что был старше. - Такое может случиться... случается... случалось и со мной. Но ты-то почему попал в такое положение? - Воспоминание, подобное грозному морю, удерживаемому на расстоянии дамбой, вдруг утратило свою дальность, шумело теперь совсем близко, поднялось до души его^[55]. Он снова видел картины, грозившие опрокинуть его в беспамятство. Страх перед когда-то случившимся снова охватил его. «Это вовсе не отошло в прошлое. Оно неизменно существует во мне... и сейчас стоит рядом, помолодевшее. Мое второе Я, страдающее... И хотя моя плоть не чувствует боли, другая плоть, вместо моей, принимает эту боль на себя». Он проборматывал эти фразы, неразборчиво для другого.

- Где же тогда ложь? - спросил мальчик. - Ведь сейчас я не защищен именно потому, что был честен?

- Ты черный или белый? - спросил Матье, совершенно опустошенный страхом.

- Солгать или сказать правду? Что бы я ни ответил, вопрос останется нерешенным.

- Ты здесь чужой, как я, только что прибывший - или местный?

- Я стоял на этой улице и ждал человека, подобного мне.

Матье был вне себя. Прошлое вновь разжижилось, схлынуло, словно убывающая вода. Он забыл, где он вместе с этим другим находится. Он притянул мальчика к себе, расстегнул ему куртку: поспешно, но не так грубо, как Эльвира - Ослику. Андерс тоже не носил рубашки. Его грудь светло мерцала под взглядами Матье, деликатно украшенная двумя розовыми кружочками. Мальчик откинул назад голову - его шея, прямая и почти белая, казалось, прямо сейчас вырастает из туловища, - силясь таким образом доказать правдивость своей светлой кожи.

«Неужели и я был когда-то таким? - спросил себя Матье. - Таким легким и стройным... приятно гладкокожим, с нежными мускулами... ничего отталкивающего... средне-привлекательный... что-то такое, что можно принять или даже полюбить, если хорошо приглядеться?»

Он застегнул на мальчике куртку. Вспомнил о кельнерше; но ему было наплевать, наблюдает ли она за ними. Он взглянул и увидел: она все еще пишет и считает. И опять повернулся к Андерсу.

- Хорошо это или плохо, что мы теперь знаем друг о друге: мы оба светлые? Как думаешь, Матье-младший, Андерс?.. Видишь, какой я остолоп! Ты-то ведь ничего обо мне не знаешь!

- Как же, - ответил Андерс, - знаю: я ведь в вас не засомневался.

- Ты превосходишь меня в сообразительности, потому что многое претерпел; а еще больше было такого, от чего ты оборонялся. У меня же, выросшего под ненадежной защитой опекунов, нерешительный ум и вялые мысли... колеблющееся поведение... никакой силы в любви, а только смутные антипатии...

- Я голоден, - сказал Андерс.

Матье тотчас вскочил со стула и направился к барной стойке. Кельнерша как раз закрыла свою книгу, так что могла теперь уделить внимание гостям. Она спросила:

- Чем могу служить, мой господин?

- Что-нибудь поесть, пожалуйста... посытней и побольше.

Кельнерша механически взяла меню, лежавшее перед ней, посмотрела в него, снова отложила, ответила:

- Ничего уже нет, мой господин.

- Ничего жареного или тушеного, - истолковал Матье ее краткий ответ, - но ведь должны же быть хлеб, колбаса, ветчина, сыр, вареные яйца, холодные котлеты...

- Никакой еды не осталось, - упорствовала кельнерша.

- Значит, заведение закрылось? - спросил Матье.

- Заведение пока открыто, мой господин; но еды нет.

- Однако, думаю, вы все же могли бы раздобыть хлеба, масла, немного салата, кусок мяса... при наличии доброй воли... и за соответствующее вознаграждение. Мальчик, который сидит вон там, голоден. Ему бы надо перекусить. Если, конечно, заведение еще не закрылось.

- Мяса нет, мой господин.

- Хотя бы кусочек хлеба, ломтик сыра, - молил Матье. -Пожалуйста, поищите... Хоть что-нибудь. Тарелку супа, быть может...

- Хлеба нет, мой господин. Вчерашний весь съели. И супа больше нет. Его съели. Нет ни уксуса, ни оливкового масла. Припасы израсходованы, ибо ночь длится очень долго. Сами можете убедиться: все гости разошлись.

- Не вижу взаимосвязи.

- Все взаимосвязано, - отрезала кельнерша.

Матье, подавленный, повернулся к Андерсу.

- Здесь нет ничего съестного, - сообщил он. - Попытайся успокоить пустой желудок яичным ликером. Большой стакан ликера подкрепит и согреет тебя.

Андерс согласно кивнул. Матье заказал напиток.

- Яичного ликера не осталось, мой господин.

- Ну вон же на полке бутылка! Я ее вижу.

- Она пуста, мой господин, - выпита до последней капли.

Кельнерша взяла бутылку, откупорила, подержала горлышком вниз.

- Видите, мой господин.

- Тогда следующую бутылку! Я вас прошу. Или - следующую после нее...

Кельнерша покорно достала две следующие бутылки, откупорила, перевернула вверх дном.

- Они пусты. Я продаю, что имею. Того, чего в наличии не имеется, не продашь.

- Тогда принесите, пожалуйста, два бокала портвейна, -сказал Матье, совсем пав духом; он даже не поинтересовался у Андерса, по нраву ли ему такой заказ.

- Я, мой господин, и этого не могу, поскольку бутылки пустые.

- Но разве у вас нет погреба? - спросил Матье.

- Бутылки в погребе пусты... с тех пор, как спустилась ночь.

- Не понимаю.

- Я просто говорю, как оно есть. Вам придется с этим смириться.

- Тогда угостите нас чем-нибудь из припасенного здесь в зале, - сказал Матье.

- У меня, мой господин, ничего не припасено.

- Все эти бутылки стоят без пользы? - недоверчиво спросил Матье.

- Они пусты. Можете сами убедиться, мой господин.

Кельнерша принялась откупоривать бутылки, одну за другой, переворачивала их вниз горлышком, ставила обратно.

- Такого со мной еще не случалось, - с горечью сказал Матье. - Что ж, налейте нам пива!

Кельнерша повернула один за другим все пивные краны; но жидкость не полилась.

- Видите, бочки пусты, - сказала кельнерша.

- Не понимаю, - снова возразил Матье, - разве никто вас не обеспечил...

- Как же, мой господин, мы были вполне обеспечены... Вот только ночь оказалась очень долгой. А рано или поздно даже самый большой склад пустеет.

- Значит, сегодня был необычный наплыв посетителей?

- Средний, мой господин. Вот только ночь нынче длинней, чем обычно. Да вы и сами это прекрасно знаете.

- Я здесь чужой, - сказал Матье.

- На это мне нечего ответить, - сказала кельнерша.

Разговор, похоже, закончился. Матье вернулся к столу, за которым сидел Андерс.

- Я не смог ничего добиться, - сказал старший. - Здесь нет ни еды, ни напитков. - Он опять повернулся к кельнерше и громко попросил:

- Ну хоть стакан воды у вас должен найтись! Стакан воды, пожалуйста!

- Я постараюсь, мой господин, - ответила кельнерша.

Она шагнула к раковине, открыла кран. Полилась слабая струйка, очень медленно наполнявшая подставленный стакан.

- Похоже, это последняя вода, - сказала кельнерша,-вам повезло.

Матье подошел к барной стойке.

- Странно. Почему вода в водопроводе кончилась?

- Существует старое поверье, согласно которому можно непрерывно отводить воду, и ее запасы не будут иссякать. Это учение, как вы могли убедиться, ошибочно.

- Почему, если вы не можете предложить посетителям даже воду, вы держите заведение открытым?

- Мы следуем определенному предписанию, мой господин.

- Но если предписание уже не содержит в себе ничего разумного? Если оно не соотносится ни с какой реальностью? Это ваше заведение, судя по внешнему виду,-пивная; но пивная, уже практически не существующая, опустошенная, с израсходованными запасами; вы только что подали нам последний стакан воды!

- Нас не собьешь с толку жалобами, мой господин. Мы обязаны держать заведение открытым до утренней зари. И если заря не взойдет, мы никогда не закроемся.

Матье качнул головой, раздраженный всем этим вздором. И попробовал задать кельнерше новый вопрос:

- А если последний гость покинет заведение и больше никто приходить не будет, вы все равно не закроете дверь?

- В предписании такое не предусмотрено.

Матье задумался. И потом примирительно сказал:

- Обстоятельства нынешней ночи как будто дают повод для подобного спора. Однако и в ваших, и в моих словах есть явное преувеличение! Земля ведь еще не пришла в упадок, и полюса не поменялись местами.

- Не знаю, что вам на это ответить, мой господин; я понимаю только простые вещи, - Кельнерша, казалось, теперь твердо решила уклониться от дальнейшего препирательства. И все же через какое-то время Матье услышал, как она снова заговорила:

- Глубокой ночью человек не помнит о дне. Человек его просто ждет. Но однажды случится так, что люди больше не смогут приветствовать новый день. Таково, по крайней мере, общее мнение жителей этого города.

- Ну да... - ответил Матье, растягивая слова. - Однажды - неопределенное слово, оно может подразумевать и очень отдаленное будущее.

- Или очень близкое, - сказала кельнерша. - Все, кто верит в долготерпение универсума, будут ошеломлены его вспыльчивостью.

- Как мне вас понимать? - спросил Матье.

- Турбины, производящие для нас свет, однажды остановятся: сломаются или проявят свою волю другим способом. Вода тоже не в руках человечьих, она существует в более протяженном времени, нежели человек.

- Но мы пока не слишком далеко отошли от вчерашнего дня, - ответил Матье, - а еще вчера между человеком и вещами царило согласие. Отчуждение от нас воды и машин не произойдет так внезапно.

- Я вас не понимаю, мой господин. Вчера может оказаться таким же далеким, как эта половина вечности.

Кельнерша взяла меню, уставилась в него. Похоже, разговор перестал ее интересовать или она решила, что тема исчерпана. Матье застыл в растерянности перед буфетной стойкой. Когда он повернулся к Матье-младшему, подыскивая слова, свет вдруг замигал; одновременно уменьшилась его яркость. Вскоре лампочки снова начали светить равномерно, но сила их свечения понизилась более чем вдвое.

- Турбины уже отказывают, - сказала кельнерша.

- Вот стакан воды, Андерс, - сказал Матье. - Это единственный, последний...

- Я очень хочу пить, - сказал младший. - Позволь мне, пожалуйста, выпить все одному.

- Я так и думал, что он для тебя, - ответил Матье.

Потом он вспомнил, что Андерс просил у него сигарету. Он еще раз побеспокоил кельнершу. Сигареты тоже все проданы, объяснила та; но она, мол, уступит гостям одну - из своих личных запасов. Матье еще выторговал коробок спичек, и это придало ему уверенности. Во всяком случае, неудача оставила бы у него чувство горечи, ослабила бы его.

Когда Андерс выкурил сигарету, Матье предложил поискать другую пивную. Мальчику предложение не слишком понравилось, хотя он, пока меланхолично курил, опять пожаловался на голод и жажду. Он сказал, что они все равно не найдут нужное им заведение. И что сам он недостаточно знает окрестности, чтобы оказать в этом деле заметную помощь.

Матье, настроенный не так скептично, постарался успокоить своего спутника. Они поднялись, попрощались с хозяйкой. Дойдя до двери, заметили, что лампочки вот-вот погаснут.

И поспешили выйти на улицу.

Но какая неожиданность! К тьме теперь что-то примешивалось, хотя в первый момент они этого не поняли: серое мерцание, которое не было светом, а исходило от субстанции, еще недавно отсутствовавшей. Небо, похоже, стало даже темнее, чем прежде; если что и изменилось, так именно земля. Матье наклонился - определить на ощупь, что с ней сталось. Он ухватил рукой холодную пыль, рыхлую ледяную насыпку. Это был снег. Сразу после такого открытия, крайне его напугавшего, он ощутил снег - напыляемый сверху - и на своем лице, на руках. Пройдя пару шагов, он, даже не спросив Андерса, повернул обратно к пивной. Но открыть захлопнутую им же самим дверь не сумел. Видимо, какой-то механизм сработал и заклинил ее - случайно. Или ее закрыла изнутри человеческая рука?

- Нам придется искать спасения в другом месте, - сказал Матье.

- Снегу насыпало много, - сказал мальчик.

Матье заметил, что у его попутчика стучат зубы.

- Возьми мое пальто, Андерс!

Младший молча подождал, пока Матье снимет пальто, и закутался в это пальто сам.

Они пошли вперед. Куда направиться, не знали. Направление задавал Андерс. Он взял Матье под руку, прижался к нему. Пальто, казалось, его согрело - во всяком случае, он уже не дрожал.

Поскольку конкретной цели они не имели, а лишь надеялись набрести на пивную или другое подобное пристанище, ничто им не мешало присматриваться к ночи. Их восприятие обострилось.

- Похолодало, - сказал Матье, - это из-за ледяной крошки, что сыплется сверху.

Они остановились, пощупали легкий снег, по которому ступали и который делал их шаги беззвучными.

- Мне уже до щиколоток достает, - сказал младший.

Старший высунул язык, попробовал на вкус ледяные

зернышки, которые падали все гуще и гуще и уже окутали, подобно туману, последнее, что еще оставалось зримым.

Они зашагали дальше; двигались молча, бок о бок, полные смутных предчувствий - как звери, застигнутые врасплох внезапным приходом зимы и уже догадавшиеся, что для них начинается время суровых испытаний.

Мимоходом заметили, что их одежда запорошена снегом и задубела. Слишком поздно подняли они воротники. Матье страдал от холода, который с минуты на минуту усиливался. Но уязвимость мальчика пробудила у него сострадание, потому все так и осталось: старший мерз, а младший пользовался доставшейся ему привилегией, которая в любом случае не могла сохраняться долго.

Постепенно воздух наполнился шумом; или слух этих двоих обострился, и они теперь различали звуки - вихрящиеся вокруг, едва слышные.

Остановившись в следующий раз, они услышали позвякивание кристаллических звездочек, дребезжание крошечных осколков льда. Услышали пение, жутковатое в своей монотонности, в котором немного было высоких взлетов, но зато оно, повинуясь дирижерской палочке незримого ветра, ритмически варьировало на тысячи ладов мелодию, состоящую из чередующихся крещендо и декрещендо. Неисчерпаемую стеклянную мелодию, которая, может, и действовала усыпляюще, притупляя чувства, но подлинный сон не подпускала, потому что к ней примешивалось предчувствие неотвратимой злой судьбы: предстоящего окоченения всего текучего.

- У дождя другое лицо, - сказал Матье.

Андерс понял, что имел в виду старший. И ответил:

- Похоже на шорох сухой травы у моря... или на услышанное сквозь сон дребезжание разбившегося оконного стекла.

Ветер усилился. Его темный голос, шумящий под кровельной черепицей или в незримых древесных кронах, пока еще заглушала падавшая все гуще звездообразная пыль. Но удары воздушных кулаков уже гнали сквозь пространство сеющие снег облака, прижимали их к земле, опять подбрасывали, собирали в дюны. И мороз теперь кусался сильнее.

Для обоих путников продвижение вперед становилось все более затруднительным. Они спотыкались. Один раз Матье упал на колени, на мягкую подушку из серой крупитчатой массы.

Мальчик теснее прижался к нему, вцепился ему в предплечье, с невольной навязчивостью ткнулся в его бедро.

Матье попытался забыть о теле другого - не замечать подобных прикосновений. Но эта попытка привела к обратному результату. Мысль, что он сам, в образе младшего Матье, шагает рядом с собой же, неотступно преследовала его. Он мог бы признаться, что любит в другом себя. Он даже радовался, что любит другого больше: потому что тот моложе, потому что еще не изнурен неведомым ему будущим - ближайшими восемью или девятью годами.

Едва успел он признаться себе в этом, как услышал приглушенный вздох. Андерс снова остановился, согнулся в три погибели, застонал. Напрасно Матье спрашивал, что с ним. Ответа он не получил. Они двинулись дальше -медленнее, чем прежде.

- Ты хоть знаешь, где мы находимся? - спросил Матье. -Узнаешь улицу? Она знакома тебе?

- Да, - тихо подтвердил Андерс.

Мелодия снежной бури зазвучала громче. К ней теперь присоединился льющийся сверху органный звук. Ледяные иглы вонзались в лицо, и обоим путникам все чаще мерещилось, что плоть их под гибельным дыханием стужи обнажена.

Андерс едва волочил ноги. Матье не мог понять: то ли его спутник опять хромает, то ли просто устал настолько, что неловко ставит ступни. Но тут мальчик возроптал:

- Больше не могу. Далеко отсюда мне уже не уйти. Вместе мы никуда не доберемся. Вам придется оставить меня... или нести дальше на руках.

- Я тебя не брошу, - коротко ответил Матье.

И тут же ему показалось, что это отрывистое заявление утешением быть не может.

- Мы попытаемся проникнуть в какой-нибудь дом. Сейчас главное - найти себе кров, - Он признал, что и сам промерз до костей.

Андерсу идея вторжения не понравилась. Он считал, что осуществить ее практически невозможно. Все двери заперты и закрыты на засов, утверждал он. А хуже всего -что это очень опасно. Лучше, дескать, замерзнуть, чем получить удар в спину и потом подыхать на земле, с проломленным черепом.

Матье не стал опровергать столь чудовищное предположение; оно его даже тронуло. Он лишь сказал:

- Тогда я тебя понесу.

Нести Матье-младшего на руках сквозь стекляннозвенящую вьюгу оказалось совсем не легко. Старший вскоре начал задыхаться; он понял, что все тело у него немеет, нервы потеряли чувствительность.

- Ты тяжелый, - сказал он, как бы извиняясь, и поставил Андерса на ноги, чтобы самому отдышаться. - Мне было бы легче нести тебя на спине, будто я лошадь, - добавил он.

Андерс попробовал вскарабкаться к нему на спину; но из-за его неловкости или робости это не получилось. Тогда Матье наклонился, просунул голову между ляжками мальчика и потом выпрямился вместе со своим грузом. Он крепко держал ноги Андерса. Похоже, тот устроился удобно. Во всяком случае, уже через несколько шагов у них завязалась игра. Младший обхватил голову старшего, даже запустил пальцы ему в рот; согнув два пальца, соорудил трензель, как если бы человек был лошадью, и, дергая изнутри щеки Матье, задавал направление.

- Я больше ничего не вижу, - сказал Матье, после того как долгое время изображал терпеливую лошадь. Слова прозвучали неотчетливо: ведь пальцы Андерса были у него во рту, а голос из-за встречного ветра звучал глухо.

Матье вдруг осознал: лицо и руки потеряли чувствительность, а продвигаться вперед становится все труднее - при каждом шаге он проваливается в снег почти по колено.

- Нет смысла углубляться в неведомое, - сказала всаднику лошадь.

- Стой, скакун! - сказал Андерс.

Матье остановился, потому что пальчатый трензель потянул его рот в противоположные стороны. Затем Андерс то ли надолго задумался, то ли задремал. Матье терпеливо стоял в снегу: ничего не менялось от того, идет он или нет. Наконец всадник заговорил:

- Я не хотел возвращаться в подвал. Но никто никого не жалеет. Мне придется туда вернуться. Если б вы согласились пойти со мной... я бы счел это первым проблеском жалости.

- О каком подвале ты говоришь?

- О моем жилище. Там отвратительно. Это жилище для умирания. Я не хотел умирать. Но теперь понимаю, что погибну и здесь, снаружи. То, что я встал посреди улицы, ничем мне не помогло. Вы, Матье, были ко мне добры; но и вы не положили меня в теплую постель. Помогите мне теперь, чтобы я не подох в одиночестве, оставленный всеми! Это было бы последним утешением. Если бы вы остались со мной, из сострадания только...

Матье не вдумывался в эти слова. Он уловил в них только возможность спасения:

- Подвал все-таки лучше, чем морозная ночь. Он далеко отсюда?

- Нет, - ответил Андерс, - мы как раз к нему приближаемся.

- Тогда пришпорь свою лошадку, коль знаешь дорогу! Ты еще видишь, хотя бы отчасти, этот мир? Или он - только грязный клок разодранного киноэкрана?

Андерс носками ботинок дотронулся до бедер Матье.

- Н-но! - сказал. - Хороший конь не ошибется в выборе направления, он найдет дорогу даже в самую непроглядную метель.

Однако Матье ничего больше не видел, не различал. Он ощущал во рту пальцы другого человека и шел с закрытыми глазами, повинуясь его сигналам. Он то и дело останавливался, взмокший от пота и вместе с тем дрожащий от ледяного озноба. Ему казалось, он не способен ни о чем думать. Невыразительная пустота поглощала картины воспоминаний и все желания, которые могли бы у него возникнуть. Даже мгновения передышки ничего в нем не проясняли. Он не помнил, ни кто сидит у него на закорках, ни почему он несет этого кого-то сквозь ночь. Он покорился судьбе.

«Жизнь, всякая молодая жизнь драгоценна. Как бы она ни складывалась, - бормотал он себе под нос. - Дымка юности... я несу на себе дымку юности». Он сам не понимал, что выражают эти слова, которыми он думал. Но, как бы то ни было, не решался сбросить Андерса с плеч. Впрочем, своей авантюре он не придавал большого значения. И потому довольствовался словами, не имеющими полного смысла. Он сознавал, что не может продолжать диалог с собой; но хотел бы его продолжить, пусть даже с помощью слов, содержащих одни глупости и только умножающих тьму, отчасти совиновную в том, что у него теперь нет никаких намерений. Он был под своим всадником как животное: был унизительно одинок.

Имела место некая встреча. Ее нельзя теперь сделать не имевшей места. Он получил приказ: нести человека сквозь снег, идти вперед, пока не будет достигнута цель, ему неведомая... Или: пока ему не велят остановиться... Но оказалось: дальнейшее продвижение невозможно. Даже самая верная лошадь когда-нибудь упадет, если сугробы достают ей до брюха, а она не в силах уже вытаскивать копыта из снега. Лошадь не скажет, что больше так не может; она просто позволит себе медленно осесть в снег и опрокинуться на бок... в изнеможении, как потерянная душа.

Он потопал дальше - без внутренней уверенности, но и не окончательно павший духом. Через какое-то время совсем перестал ощущать всадника. Точнее, он помнил, что тащит на себе груз, сверток; а обладает ли этот сверток человечьим теплом или есть груз и только, то есть собранная в комок тяжесть, значения уже не имело. Холода он больше не чувствовал; зато чувствовал, что усталость - огромная, словно безграничное пространство -навалилась на него, отняв способность к активности. Из пространства этого он внезапно был вытолкнут. Он почувствовал: кто-то дернул в разные стороны уголки его рта. И остановился. Открыл глаза. Он стоял так близко к какой-то стене, что мог коснуться ее лбом. Всадник направил его вдоль стены и вскоре нажал шенкелями - подал сигнал, чтобы Матье отпустил руки и позволил ему, всаднику, соскользнуть на землю.

- Это здесь, - сказал Андерс и рывком распахнул дверь.

Матье погладил стену. Было утешительно ощупывать камень, убеждаясь, что город еще существует. Город, оказывается, просто на время куда-то отодвинулся, но не исчез. С внезапным страхом Матье подумал о темном поле, о котором впервые услышал нынче ночью; и еще о том, что у него и его спутника кровь в буквальном смысле застыла бы в жилах, если бы их выгнали из города и они блуждали бы в этом поле - изможденные, неспособные даже противопоставить лютому холоду полную меру телесного тепла. Нет, думая об этом, он не ощущал подавленности или силы воздействия элементарного образа; привкус такого представления - а по сути, одних лишь слов - пришел от его рук, когда они ощупывали холодную стену. Первой же отчетливой мыслью он возблагодарил подвал, которого пока не видел, и чутье Андерса, отыскавшего дорогу сюда.

- Как замечательно, что вы купили спички, - сказал младший. - Прямо за дверью начинается отвесная лестница, ведущая вниз.

Он потребовал у Матье коробок и сразу за дверью зажег первую спичку.

Матье, насколько мог, смахнул с куртки снег и лед, потопал ногами, подул себе на ладони, кое-как отряхнул и Андерса - движениями быстрыми, но неловкими, потому что окоченевшие руки не слушались.

При свете второй спички они начали спускаться.

Лестница была длинная, прямая, тесно зажатая между стенами. Когда сияние слабого огонька погасло, они продолжали двигаться в темноте, на ощупь. С какого-то момента Матье принялся считать ступеньки, пожалев, что не озаботился этим сразу. Когда он досчитал до сороковой, Андерс чиркнул об нее третьей спичкой, чтобы его спутник не потерял мужество. Им оставалось спуститься всего ступенек на десять. Дальше вроде бы начинался длинный сводчатый коридор.

Когда они достигли подножья лестницы, Матье засомневался, идти ли дальше.

- Мы уже забрались очень глубоко под землю, - сказал он.

Андерс это подтвердил.

Тепло - застоявшееся дыхание стен и глубины - Матье приветствовал как благо; и, тем не менее, его тяготила закрытость этого пространства. Он схватился за сердце: ему стало страшно. Только когда вспыхнула новая спичка, он преодолел в себе странные предубеждения и уныние. Без сопротивления позволил, чтобы другой человек взял его за руку и повлек за собой.

- Мы можем какое-то время идти в темноте, - сказал Андерс. - Коридор прямой. Ступенек здесь нет.

Матье хотел было что-то ответить: например, что в нем ожило давнее ощущение, будто он должен продвигаться вперед в темноте. Но потребность выразить это ощущение оставалась слабой, неопределенной; кроме того, его сразу же отвлекли необычные, порожденные тьмой картины: пестрый фейерверк на глазной сетчатке; какие-то рожи, без участия его фантазии выныривавшие из неведомых глубин; а также догадка о существовании таких целей, которые не формулируются людьми, а формируются сами: просто потому, что чернота - это материнская утроба всяческих начинаний.

Он вздрогнул, когда все прочее было вытеснено внезапной мыслью, что существо рядом с ним, которое его ведет и о чьей жизни он уже имеет какое-то представление, есть он сам, его второе Я, его более молодое Я, когда-то уже им воспринимавшееся, а теперь воспринимаемое вновь - явственнее и сильнее, чем прежде - как время цветения его плоти, как лучшая часть (или: более полноценное «агрегатное состояние») его бытия; так что его теперешний, взрослый возраст стал в его глазах чем-то предосудительным: стал неожиданным, неопровержимым обвинением. Он попытался проскользнуть в мальчика, погасив себя, каким он себя ощущал или видел до этого мгновения, - чтобы быть отныне только тем Другим. Он ведь когда-то им был, в чем почти и не сомневался; а значит, не исключено, что в нем еще оставалось что-то от прежде бывшего: какая-нибудь особая субстанция или особое измерение, возможность обращения вспять, инверсии времени - невыразимый порыв.

Метаморфоза, к которой он стремился, не осуществилась: мальчик рядом с ним так и остался вторым человеком, Андерсом. Матье вынырнул из своего странного желания развоплотиться, воплотиться в другого - но сохранил уверенность в могуществе той любовной страсти, что мимоходом задела его своим крылом уже в пивной, а теперь, как особая вечность, завладела им всецело, необозримо расширив границы его восприятия. Он наслаждался полнотой индивидуального бытия, когда-то принадлежавшего ему одному, а теперь полностью перенесенного на другого, постигаемого через другого, - и одновременно с омерзением ощущал в собственном внутреннем протесте, в мощном любовном влечении привкус усталости, безнадежности и порочности любых попыток связать между собой двух одинаковых существ, дважды разделенных временем.

Он чувствовал себя так, будто прибыл издалека, преодолев протяженный путь отчасти на кораблях, отчасти по железной дороге, не сознавая цели своего путешествия, имея на руках то ли давно просроченный, то ли вообще недействительный проездной билет, - и все это ради того, чтобы претерпеть обращение, метаморфозу; а результат оказался дурацким.

«Я добрался сюда, - думал он, - но мой путь был напрасным. Я ничего не выиграю. Я просто внезапно перестану понимать, как и почему попал в этот подвал - замкнутое пространство в незнакомом мне здании незнакомого города. Я иду рядом с человеком, которого еще недавно не знал, а теперь, вопреки всем доводам рассудка, знаю (в чем совершенно уверен), как самого себя. Откуда же взялся этот человек, эта робкая жизнь, распускающаяся специально для меня? Почему мы нашли друг друга? Мы ведь друг для друга лишь тени - толкования, которые неверны, что-то вроде соломинок, плавающих в потоке времени...»

Он остановился.

- Андерс, - сказал он вслух, - я прошу тебя мне помочь... прошу самоотверженной помощи; мне одному не понять это... нашу встречу... нашу сопряженность друг с другом. Я не хочу идти дальше, если еще могу повернуть назад. Ты теперь защищен от холода и метели. Мы в подвале, о котором ты говорил, что это твое жилье. Жилье плохое, конечно, но ты к нему привык... пусть вынужденно, но привык. Я имею в виду: нынче ночью ты отсюда ушел, а теперь вернулся. Если я сбегу, для тебя мало что изменится. Ты потерял время... время, ничего не значащее. Ты не утолил голод; но моей вины тут нет. Я дам тебе денег, и ты купишь себе еды, когда найдешь, что купить. Меня это не касается - как не касалось и то, что ты стоял на улице и заговорил со мной. Давай расстанемся. Я опять выйду на мороз; это мое дело, мое решение, и никто, кроме меня, ответственности за него не несет.

- Вы вольны отделаться от меня тем или иным способом, - Андерс вынул ладонь из руки Матье. - Но поможет ли это вам? Мне будет очень тоскливо, а вы никогда не забудете, что обрекли меня на тоску. За дверью, в пятидесяти шагах отсюда, я буду страдать от одиночества, поначалу; а потом умру: завяну быстрей, чем цветок, сорванный и брошенный на землю. И вы пожалеете, что меня покинули; ибо ни обратить поток вспять, ни повторить встречу, возможную лишь однажды, не в ваших силах. Конечно, вы меня не искали; но вы меня нашли. Вот что важно. Деньги мне не помогут, вы понимаете: ни хлеба, ни вина здесь не купишь, потому что наступило другое время. Здесь, в городе, вам любой даст деньги: это обещание, за которым ничего не стоит. А вот в рот вам никто ничего не положит. Серый ночной снег тоже так скоро не уберут. Вы, валясь с ног от неизбывной усталости, перестанете замечать, чем вам грозит природа. Вы не отыщете дома, который открылся бы перед вами. Не найдете больше ни одного человека с такой кожей, как ваша и моя. Зачем же вам бросать меня, если для этого нет иной причины, кроме вашего упрямства, кроме недоверия к соединившему нас порядку? Тот, кого вы тайно ищете - хотя имени его не помните, внешний облик его и сущность забыли, то есть он для вас и не воспоминание даже, а... тончайшая пленка тоски... капля яда, в силу своей малости не опасная: его рядом с вами нет. Один я еще остаюсь при вас.

Матье ощущал только черноту - безжалостную, вновь и вновь накатывающую на него. Голос мальчика приходил из темноты... Похоже, издалека... И был беспредметным. Старшим овладел не страх даже, а полная нечувствительность, у него исчезло ощущение собственного тела. Он был как вытекшая, просочившаяся в почву жидкость: ни с чем больше не связан и никому не вручен. Непознаваемое оставалось единственным измерением - и в нем, и вне его.

- Я пойду с тобой, - сказал Матье пасмурным голосом. -Но прежде чем снова взять меня за руку, пожалуйста, зажги спичку - чтобы мы опять опознали друг друга как нечто реальное...

Андерс явно не спешил выполнять его пожелание.

- Мы должны экономить свет, - ответил он с запозданием. Но потом все-таки чиркнул спичкой.

- Человек иногда колеблется, - пояснил Матье, словно оправдываясь. - Но тем безогляднее бывает потом его решимость. Мы начинаем с протеста, потому что не знаем себя самих, а своих ближних знаем еще меньше.

Скудное пламя погасло. Андерс взял говорящего под руку и повел дальше. Шагов через двадцать Матье показалось, будто они попали в более теплый отсек подземного туннеля. Он остановился, проверил свои ощущения, озвучил их.

- Под нами протекают сточные воды, - ответил мальчик. - Это главная городская клоака. Грязная вода всегда теплая. Неаппетитно, что и говорить: мое жилище обогревается нечистотами.

- Может, это производственные отходы, - возразил Матье.

- Это клоака, - упрямо повторил Андерс.

Еще шагов через двадцать они уперлись в дверь. Открыть ее оказалось непросто. Мальчик поднес зажженную спичку, и Матье увидел, что на двери нет замка, который можно было бы отпереть ключом. Зато на ее грубо обработанной деревянной поверхности было несколько деревянных же болтов-задвижек, которые Андерс - в определенной последовательности - загнал ударами кулака внутрь. Когда сдвинулся с места последний болт, дверь подалась. Тотчас опять стало темно, и в этой непроглядной темноте два человека переступили порог. Матье отважился продвинуться, ощупью, только на пару шагов, потому что провожатый больше его не вел. Очевидно, дверь захлопнулась, и Андерс принялся закрывать ее на задвижки; во всяком случае, так понял Матье по доносившимся до него шумам. Он слышал потом, как мальчик бродит по помещению -наличие стен угадывалось по характерному приглушению звуков, - удаляется и, в конце концов, остановившись в углу, зажигает огарок свечи, торчащий из горлышка бутылки. Это последнее действие Матье отчасти увидел. При свете свечи, постепенно обретавшем завершенность и покой, Матье смог осмотреть подвал, который в первые секунды показался ему обычным, а затем - все же скорее странным.

Андерс сказал: тут он и живет. Однако не было никаких признаков жилой комнаты, кроме разве что стула, как бы случайно забытого посреди пустого помещения, и светильника, если можно считать таковым бутылку со свечой. Окна отсутствовали. Это-то как раз не удивляло, ведь подвал располагался глубоко под землей. Кроме того, Матье еще не забыл, что встречал в городе и дома, совсем не имевшие окон - то ли по какой-то разумной причине, то ли нет.

Несмотря на изолированность подвала и его глубокое залегание, воздух здесь был приятным, не спертым, в нем не ощущалось ни затхлости, ни фальши. Матье поискал глазами вентиляционное отверстие; не нашел. Помещение - средней величины, примерно шесть на восемь шагов, перекрытое низким сводом. До потолка из любой точки можно дотянуться рукой. Стены и свод - цвета запыленной известковой побелки.

- Ты, Андерс, сказал, что живешь тут. У тебя разве нет кровати?

Андерс показал на пол, но не имея в виду, что спит прямо на коричневых известняковых плитах; он хотел привлечь внимание гостя к неоднородности полового покрытия: к удлиненной деревянной панели, прерывающей правильную череду квадратных каменных плит.

Матье недоуменно пожал плечами и спросил Все-еще-молчащего:

- Что под ней?

- Посмотри сам! - прозвучало в ответ.

Матье подошел ближе. Удлиненную дощатую панель, очень узкую, обрамляла дубовая рама; в погребальной камере так мог бы выглядеть спуск к запыленному саркофагу. Матье подавил в себе этот неотчетливо-жутковатый образ, порожденный его фантазией и восходящий к смутному воспоминанию о старой деревенской церкви.

- Это что, крышка люка? - спросил он мальчика.

- Нет, моя кровать.

- Ты спишь на этих досках?

- Нет, под ними.

Обмен краткими репликами застопорился. Матье заметил железное кольцо, приделанное к деревянной панели - очевидно, чтобы ее можно было поднять.

- Я должен сесть, - сказал Андерс.

Матье повернулся к нему, помог снять пальто, отряхнул с этого предмета одежды, одолженного им мальчику, воду, то есть растаявший снег, пододвинул стул. Андерс осторожно сел, скривил лицо. Оно было серым, осунувшимся, угловатым, отмеченным печатью боли. Андерс издал глухой стон - похоже, под воздействием страха,- но тут же весь обмяк, словно оглушенный наркозом. Он принял свое состояние, даже не возмущаясь, а будто смирившись с ним. Матье сперва истолковал эту невозмутимость неправильно: она его тронула.

- Я совсем забыл, что у тебя что-то болит, - сказал он; и, выразив таким образом сочувствие, сразу потребовал объяснений.

- Вы и сами все знаете, - пробормотал младший, пытаясь поскорее отделаться от навязчивого любопытства другого. Он ощущал теперь свою боль как нечто влажно-сочащееся, липкое, монотонное - как чудовищное, но пока еще терпимое, искажение привычного самоощущения; однако вмешательства Матье в это плачевное состояние он допускать не хотел. Непонятная пустота в голове, апатичная расслабленность, головокружение помогали ему придерживаться выбранной стратегии: говорить скупыми, ничего не значащими словами.

Матье вдруг показалось, будто он кожей чувствует кошмарную изолированность другого, общий характер и конкретные проявления его недуга. Но он еще не решился полностью принять то, что пока лишь мелькало в его сознании. Мысли его зигзагообразно метались.

- Почему твоя постель устроена в полу? - спросил он.

- Почему людей укладывают под дерном, когда они перестают двигаться и обнаруживают признаки разложения, неприятные для других? - в свою очередь спросил мальчик, с болью в голосе.

- Ты мыслишь слишком прямолинейно, - возразил Матье. - Не вижу тут никакой параллели.

- Даже кривые линии знают, что могли бы быть прямыми, не будь тот, кто их начертил, халтурщиком.

Матье не стал обсуждать эту спорную сентенцию, порожденную то ли обидой на людей, то ли малодушием. Возвращаясь к прерванному разговору, он заметил, что до сих пор не знает, какая напасть поразила Андерса.

Лицо мальчика скривилось в обезображивающей гримасе-ухмылке.

- Правда? - вскричал он. - Вы слишком забывчивы. У вас ведь то же самое было... когда-то... и после тоже... Все эти этапы обычного испытания: телесное воздержание, искажения смыслов, обманутые надежды... И одновременно - обжигающая тоска по иному. Если я это возвращение вас самих, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, - то есть нечто, сохранившееся с тех пор, ваше внешнее и внутреннее подобие... замурованное в вас давнишнее бытие, ключ к вашим важнейшим переживаниям, которые вовсе не улетучились (в отличие от сладенького дерьма многих других дней, сделавшихся для вас безразличными); если я и есть эта тень, которая издали вас преследовала, подкарауливала, в конце концов намеренно попалась вам на глаза... и теперь вторгается в вас, снова став образом и плотью... вашим лучшим другом, единственным, тоже однажды сюда заброшенным, но наделенным особой стойкостью: тогда вы знаете мою рану!

- Андерс... такого не может быть... это шулерская игра... Играть так никто не вправе! У тебя мое лицо, мои тогдашние руки... Как если бы первое семя, прилипшее к моим пальцам, чудом нашло для себя материнскую утробу; моя юность, которая была когда-то, однако слиняла с меня, -ты ее подобрал... Чудовищное, горестное выставление напоказ никчемной, нечистой красивости - вот что мы узнаем друг в друге... Но только не эту рану... не могли же ее и тебе... Эту рану, нанесенную мне, но давным-давно зарубцевавшуюся... этот знак, когда-то меня отметивший... В твое тело его не могли вбить... Да еще точно так же, как мне: для того только, чтобы показать, как легко сделать нас уродами! Нет!

Матье то задыхался и прерывал свою речь, то снова принимался шептать.

Мальчик, будто прежде был в полусне, опять выпрямился. Его лицо виделось как сквозь запотевшее оконное стекло, оно почти стерлось; только туманный злорадный рот продолжал говорить.

- Слишком поздно, повернуть обратно нельзя. Все двери захлопнулись. Все улицы занесены снегом. Вы поняли, кто я. Вы знаете, что встретили себя. Отныне ложь для вас не прибежище. Вы уже наполовину признались. Когда-то вам в брюхо медленно загоняли нож. У вас остался с тех пор кучерявый красный шрам...

Матье начал кричать.

- Ты видишь меня голым, ибо описываешь мое уродство! Ты знаешь, что меня швырнули на землю, желая со мной покончить. Ты знаешь действительность, которая выбрала меня в качестве места действия. Свора сговорившихся уличных парней пробила в моей шкуре лаз для ангелов и демонов. Это тогдашнее изменение всех моих ощущений... внезапное осознание того, что я есть ком грязи, брошенный на землю, кровоточащий... А потом узреть ангела, которому ты предаешься... препоручаешь себя, ослепленный любовью... Эта метаморфоза... кровоточащая, зияющая... Наполовину убитый, в чьи черёва всматриваются алчные призраки, непрерывно изливаясь туда вовнутрь слизью своих насмешек... которая извращает всё: мысли, желания... Нет! Не можешь ты иметь такую же рану! Она - моя судьба, была предназначена мне. Моя незрелость - от тех соков во мне, которые мною овладевали, с легкостью выдавали меня на произвол убогих страстей, сбивали с толкусверхъестественными гнусностями...

Он не закончил фразу. По ходу своего сбивчивого рассказа-обзора он рассматривал себя как чужого: без сострадания. И это ослабило его, словно значительная потеря крови.

- Нет, - повторил он, - зеркало могло обмануть. Как живого человека, идущего мне навстречу, я бы никогда тебя не узнал. Я узнал тебя в зеркале - ты был по ту сторону лживого стекла. Оно-то и пробудило мои воспоминания, ведь когда-то я часто смотрелся в зеркало. Но очень вероятно, что зеркало солгало. Такое зеркало - из пивной, с вытравленной на нем рекламой пивоварни...

- Мы же сравнивали наши руки, - возразил Андерс.-И почему бы, собственно, нам не быть одинаковыми? Разве мироздание не могло измыслить такого случайного совпадения? В чем тогда разница между нами? Плоть и кости людей в любом случае - череда повторений. А мыслями и словами мы пользуемся как общими игрушками. Глаза и губы даны нам, чтобы мы могли объясниться друг с другом, укрепить сцепленные между собой механизмы нашей памяти - а значит, и те мужские украшения, которые обладают собственной волей, подчиняющей нас себе. Чтобы доказать это на примере нас двоих, сошлюсь на нашу общую рану. Нашему слиянию в полное тождество мешают лишь те несколько лет, которые для одного из нас избыточны и которых другому не хватает.

- Твои слова звучат так, будто никакой лжи в них быть не может; а между тем... Ты видишь меня голым... более того, я в самом деле гол; это облегчает задачу фальсификатора. - Матье помолчал и потом продолжил:

- Странно, но нынче ночью я уже раз открыл для себя, что не могу спрятаться, что я больше не защищен. Ты же остался другим, одетым. Ты не был отторгнут от привычных условностей.

Без единого слова Андерс начал раздеваться. В первый момент Матье не понял, что мальчик собирается предпринять. А потом куртка уже валялась на полу и брюки были расстегнуты.

- Нет, я не хочу, не делай этого!

- Мне бы лечь в постель, - ровным голосом сказал Андерс, - это необходимо.

Рубашки под курткой нет. Куртка разодрана. В штанах, на бедре, зияет дыра. Вот он стоит голый, только какой-то обрывок ткани прикрывает чревное сплетение и пупок. И эта тряпка пропитана кровью. Тряпка, серого цвета; посередине - кровяное пятно.

Матье показалось, будто он получил удар в грудь... и затем второй, еще более болезненный; куда именно, он бы не мог сказать. Он не понимал, от кого или от чего исходил удар. Как бы то ни было, тело его содрогнулось вплоть до корневой системы кровеносных сосудов. Слабость в коленях. Но все же он знал, что не воспоминания одолели его; они-то едва всколыхнулись. Потрясение, которое он испытал, походило скорее на результат жесткого хирургического вмешательства, предпринятого без подготовки, без наркоза. Как если бы он вдруг осознал внезапную потерю какого-то внутреннего органа, ставшую одной из ступеней утраты собственной личности.

И сразу же вслед за тем в нем вспыхнула властная сила сострадания, несказанный порыв симпатии и желания помочь. С трудом он подавил в себе крик. Теперь он приблизился к мальчику.

- Андерс... откуда мне было знать, что ты так страдаешь. Ты порвал рубаху, чтобы перевязать рану. Непостижимо, как ты терпел эту жуткую боль... со времени нашей встречи... и ничем не выдал, что ранен.

Он не осмеливался говорить громко или быстро. Он взял мальчика за плечи, осторожно поднял его, донес на руках до стула, заботливо усадил.

- Я проявил недопустимое легкомыслие. Мне следовало настойчивее тебя расспросить, когда я заметил, что ты еле ходишь. Я, конечно, какое-то время тащил тебя на закорках; но обращаться с тобой нужно было гораздо бережнее.

Андерс вытянул ноги вперед и с мальчишеской решимостью одним рывком сдернул с себя прилипшую повязку. У него вырвался глухой стон. Пузыри слюны выступили на губах, лопнули. Потом он спокойно сказал:

- Возьмите свечу. Посмотрите на меня внимательно! Во мне проделали дыру. Я открыт.

Матье застыл, не решаясь стронуться с места. Отголосок стона еще звучал у него в ушах, как если бы доносился из прижатой к уху раковины. Потом он все же сходил за огарком свечи и осветил рану. Она была небольшой: разрез с грязью по краям; но уходила далеко вглубь, и на дне ее открывалось нечто розово-круглое, крошечная часть кучерявой внутренней картины: нечто такое, что имело отношение к земным материям, к происхождению этого юг пятнадцати- или шестнадцатилетнего существа.

Матье поставил бутылку со свечой на прежнее место. Он размышлял, что ему сказать, что сделать. Андерс его опередил.

- Дела мои плохи. Искать для меня врача бессмысленно. Врачи в этом городе спят; они черные. Кроме того, улицы занесены снегом. И от холода легкие станут как камень.

- Милосердие наверняка где-то существует, - сказал Матье. - Если я готов пустить в ход все: мою любовь к тебе, мысли, порождаемые моим мозгом, влагу у меня во рту, чтобы тебя напоить, кровь моей плоти, чтобы насытить тебя, мою одежду, чтобы тебя согреть, - значит, сюда должно проникать и какое-то иное милосердие, кроме нашего.

Андерс слегка потянулся, и в его взгляде мелькнуло неосознанное, печальное вожделение к себе.

- Как бы я был красив, не имей я на себе этой грязи! Как хорошо могло бы нам быть друг с другом! Я бы раздарил всё...

- Молчи!

- Если бы меня не изуродовали, мы бы никогда друг с другом не встретились. Вы бы не попали в этот город. Нас обоих хотят погубить, одного посредством другого...

- Не хочу слушать смутные речи, - вырвалось у Матье. - Голос его звучал теперь жестко. Как ни прискорбно, но он, все преувеличивая, уловил в сказанном только непристойное - а не простодушную жалобу об утрате радости, не получившей еще никакого имени.

- Сама жизнь состоит из смутных событий, - наставительно сказал мальчик, - и в смутных речах таится разумный смысл.

Матье не смягчился. Порывы жалости, еще недавно непреодолимые, теперь из него выветрились. С непостижимой быстротой яд равнодушия парализовал субстанцию его сознания. Матье чувствовал усталость, изнеможение, пустоту. Ощущение, что он существует как человек, словно окуталось туманом. Неотчетливо, без сочувствия видел он самого себя - неважно в каком времени, - брошенного на землю под серым небом, в укромном месте за безлиственными кустами, немилосердно обнаженного, в окружении безвинно-гнусных подростков, которые его истязали как своего врага; и один из них сделал разрез в его плоти, попытался расширить рану пальцами. Матье кричал, прежде чем ему заткнули рот кляпом. Кто-то, кого он не знал, - тоже подросток, ангел-ребенок (нераспознаваемый, правда, поскольку не имел на себе отличительного знака), - помешал тогда продолжению скотского убийства. Ангел - коричневый, когда обнажен, с мускулами мальчика, а отнюдь не празднично-белый спаситель (как потом выяснилось, уличный мальчишка, рожденный вне брака, просто неопытное человеческое существо, без особых примет; одетый, если вспомнить задним числом, точно как те другие пацаны), - пришел к нему на помощь, не позволил, чтобы ему уже тогда набилась в глотку всякая гниль. И вот теперь у этого мальчика из подвала такая же рана. Зачем нужно повторение? Есть ли какой-то смысл в том, что он, Матье, остался в живых? Что к нему был приставлен ангел с заурядным характером, разумевший в бытии еще меньше, чем обычные разумные люди? Который не придумал ничего лучшего, как привести его, Матье, - после многолетнего странствия по черным полям, черным весям, черным лесам и черным водам -в черный город, к той ситуации, с которой странствие началось: к некоему раненому Матье, пятнадцатилетнему, с телом белым, но измазанным кровью, - обезображенному до конца своих дней красным шрамом на гладком животе.

- Я, кажется, догадался, почему этот уличный сброд хотел меня прикончить и кто им тогда помешал. Теперь расскажи мне,что случилось с тобой!

Андерс недолго обдумывал свой ответ.

- Жители этого города - ничем не приметные люди, у них обычная жизнь, исполненная забот. Они нетребовательны, усердны, любят порядок. Живут по нескольку десятилетий у себя дома; потом их удаляют, они исчезают где-то на большом черном поле, обрамляющем город. Некоторых бросают в реку. Все они носят одежду, ибо тела их черны, как уголь. Ни у одного не дознаешься, верно ли, что, когда они наги, чернота умножает их счастье. Если среди них оказывается кто-то белый, достигший возраста, который представляется им самым приятным, это немедленно пробуждает их гнев, ибо они чувствуют себя обойденными, обманутыми. Такого чужака они убивают не сразу: им известен способ медленного, постепенного умерщвления. Тому, кого они хотят вытолкнуть из своей среды, наносят раны. Поначалу он лишь слабеет в результате незначительных потерь крови. Но к его телу день за днем приставляют ножи. И наносят все более глубокие порезы. Меня в конце концов выбросили вон, ибо моя рана уже не исцелится.

Матье выслушал эту речь без особого сочувствия. Она не удивила его. Он не нашел в ней ничего необычного. «Таковы законы этого города, люди их просто соблюдают, - мелькнуло у него в голове. - Люди из угля, порой прибегающие к белому гриму, отстаивают свои привилегии». Он все же спросил:

- Как, каким образом ты-то сюда попал? Ты ведь не родился здесь, от черных родителей?

- А как, каким образом оказались здесь вы? - спросил в свою очередь мальчик.

Матье не ответил. Слишком трудно было что-либо объяснить; мысли его, нечеткие, полнились странными лакунами. Он попытался составить хоть какое-то представление о себе и своем положении; но надежных ориентиров так и не вспомнил. К своему удивлению, он занялся проверкой телесных ощущений. Слюна у него не образовывалась; он не чувствовал позывов к мочеиспусканию; сердце билось приглушенно и так же равномерно, как качается маятник; дышал он совсем незаметно, словно во сне.

«У меня нет желаний, - подытожил он свои наблюдения,-и меня не осаждают физические потребности. Мой мозг подобен болоту, постепенно иссыхающему под лишенным дождя небом...»

Мальчик - худой, узкобедрый, плоский, как труп, и больше похожий на серый гипсовый слепок, чем на живого теплого человека - вытянул ноги, что вызвало новое излияние черной крови, которая извилистой струйкой потекла у него в паху, с левой стороны. Этот знак, напоминающий черную прожилку в светлой каменной глыбе, Матье заметил. Он спросил, где взять воды и в какой сосуд ее набрать.

- Здесь нет воды, нет и сосуда, - ответил мальчик.

- Но должна же быть какая-то утварь, какая-то возможность...

- Откройте люк в полу! Сейчас самое время.

Старший повиновался. Он схватился за кольцо, потянул, поднял крышку, которая откинулась в сторону и застыла почти в вертикальном положении, упершись в стену. Матье увидел продолговатую, облицованную камнем яму и в ней, точно соответствующую ей по размерам, - узкую койку с подушками, простынями и одеялом, почти уютную: неожиданную противоположность холодному подвальному помещению. Правда, такое расположение было не только непривычным, но даже пугающим: спальное место напоминало могилу или саркофаг, пусть и оборудованный удобнее, чем обычно, - чуть более просторный...

- Ты всегда спишь в этом углублении? - спросил Матье, хотя прежде ему уже дали понять, что дело обстоит именно так.

Мальчик кивнул. Продолжая сидеть на стуле, он распрямил плечи, закинул руки за голову, потянулся.

В то же мгновение рана расширилась, и что-то из его внутренностей выскочило наружу. Он застонал, скрючился. Матье рванулся к нему, подхватил на руки.

- Вы должны уложить меня в постель.

- Я почти ничего не вижу. Я хотел бы принести свечу. Посиди минутку, прислонившись к стене. Потом я тебе помогу.

Матье с осторожностью проделал все, что считал необходимым. Свеча горела теперь в могиле-постели. Он опустился на колени, откинул одеяло. Потом поднял мальчика и положил его на кровать - вниз.

В полной растерянности взирал Матье на горестную картину. Охотней всего он бы сразу, чтобы не видеть мучений раненого, натянул на него одеяло; но состояние мальчика такого не позволяло. Легкомысленно уклониться от происходящего Матье не мог. Внутренности надо было как-то вернуть в полость тела. Матье, конечно, догадывался, что не сумеет отогнать смерть; но при всей своей беспомощности он решил хотя бы попытаться оказать ей сопротивление. А если по правде; он не мог эту смерть помыслить. Он не знал, что тут можно выиграть и что -проиграть. Чувство любви, вроде бы полностью улетучившееся, теперь вернулось, а вместе с ним - и смутное недовольство собой: себя он упрекал в том, что в первом приступе замешательства уже отступился от другого, не услышал по-настоящему зов о помощи. Но он и сейчас не преодолел в себе этой растерянности.

- Малыш Матье, Андерс, бедный мой мальчик, - шептал он, - бедный мальчик...

- Вскоре не будет ничего, кроме вас и меня. Не будет больше света, а только тьма. У нас останется только чувство, которое мы испытываем друг к другу, - если, конечно, вы его не отвергнете.

- Скажи, что я должен сделать!

- Чтоб было тепло... - сказал мальчик, - Спуститесь ко мне, поделитесь со мной своим теплом! Не думайте об исходящем от меня холоде! Поцелуйте мой рот! Какую-то радость я еще могу подарить...

- Это все от лукавого, - сказал Матье. - Я хочу тебя согреть, хочу лечь к тебе, но не ради того, чтобы выиграть что-то для себя. Ты нуждаешься в помощи. Я должен подумать, как тебе помочь. Должен попытаться сделать почти невозможное.

- Это все от лукавого... Мне уже недолго быть теплой плотью. Я стоял на улице, выброшенный вон, готовый к последнему удовольствию. Но вы его отвергаете. Вы не принимаете ничего. Мое уродство вас оскорбляет. Даже моя юность не может ничему помочь. Мое сходство с вами - даже оно напрасно. Одна-единственная рана препятствует радости. Она уничтожает этот час. Гасит нас обоих. Не забывайте, Матье, что без меня, то есть без вас же, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, вы просто не сможете жить дальше. Вас уничтожат, когда вам исполнится двадцать пять, если вы не сумеете пережить себя-шестнадцатилетнего.

- Мой бедный мальчик... Я слышу, что ты говоришь. В этом есть безрассудство... осмысленное... - но оно тебе не поможет. Лихорадка искажает реальность. Поверь, мы с тобой должны прийти к здравому соглашению, придумать какой-то план, чтобы эта могила разверзлась, чтобы черный город провалился в тартарары и наступил новый день. Некое чудовищное энное измерение заместило собой упорядоченное течение событий; однако такое безобразие продлится недолго. Эти события, эта покинувшая прежнее русло реальность найдут обратную дорогу из хаоса. И тогда сохранит свою значимость только то, что я - нам обоим во благо - нашел тебя.

Лихорадочный взгляд - чужой, затуманенный - задел Матье. Тот вздрогнул, в голове загудело; он подумал было, что его юный друг вот-вот окажется по другую сторону тьмы. Однако рот под взглянувшими на Матье глазами начал двигаться.

- Вы забыли о месте, которое нас крепко держит. Вы не хотите того, чего хочу я. Вы все еще грезите о мире, давно нас из себя вытолкнувшем. Если мы и продолжаем быть чем-то, так только друг для друга. Тех пространств, которые мы покинули, больше не существует. Мы пребываем в величайшем одиночестве и, оголенные, смотрим друг на друга с отвращением и жалостью, ожидая последнего: безрассудного вожделения; требования, выдвинутого любовью; преступления одного из нас против другого. Почему не хотите вы стать моим убийцей? Что вас удерживает? Почему вы готовы допустить, чтобы мое умирание было делом рук мучителей, не способных к любви? Нет ничего возвышенного в том, чтобы погибнуть от какой-то жалкой раны. Разъяритесь же на меня, Матье! Растерзайте меня! Может ли существовать в этом склепе, в этом месте без рядом-места, иная радость, кроме убийства, коему никто не противится? Наполовину оно уже свершилось. Почему же мы торгуемся из-за другой половины?

- Мой бедный мальчик... это не твоя мысль. Изнутри тебя говорят скорбь и отчаянье. Ты ищешь неведомого, выдуманного блаженства: если оно и овладеет тобой, то будет горше всего остального. Твое желание - обман по отношению к тебе и ко мне. Уныние, захлестнувшее нас сейчас, велит тебе выйти в дверь, которая открывается лишь однажды. Нет... Нет, я не желаю быть тем, кто захлопнет ее за тобой. Мы не вправе делать непоправимое. Мы не станем бросаться на терновую изгородь, чтобы умертвить в себе жизнь, - как те подлецы, что готовы вернуть назад свое постыдное бытие. А постараемся мобилизовать и сразу же ввести в бой все наши душевные силы - даже если врага, общего врага, врага нашего благополучия мы не знаем.

Андерс издал хрюкающий звук, истолковать который Матье не сумел. Матье с тревогой смотрел сверху вниз на мальчика, лежащего без движения, и на рану, которая, вопреки всякому здравому смыслу, все еще оставалась в небрежении. Ничем не прикрытая, шевелилась петля брыжейки, похожая на грязный пузырь.

Матье, только что преисполненный надежды, почувствовал, что неопределенная задача, вставшая перед ним, ему не по плечу. Душевные силы, на которые он ссылался, на поверку оказались недостаточными. Он чувствовал, как ноги его наливаются свинцом. Состояние истерзанного мальчика вселяло в него ужас. Ужас и необъяснимую нерешительность. Он еще раз произнес имя раненого. И опять на него обратился взгляд Другого... какой-то рассеянный взгляд.

- Малыш Матье - я сейчас сбегаю на улицу, очищу руки снегом, а потом попробую обработать твою рану.

- Вы не вправе отсюда выйти. Да и не сможете, - ответил мальчик твердо. - Чтобы прикасаться к ране, ваши пальцы достаточно чисты. Даже немытые они чище, чем гангренозная кровь. Вам, верящему в то, что вы взяли на себя некие расплывчатые обязательства, очень хочется вернуть мои внутренности на место. Но зачем? Вами движет только упрямство. Все же я не в силах вам помешать, так как вы старше. Я буду вести себя смирно.

«Что бы я ни предпринял, все делается с небрежением», - вздохнул Матье. Почти невыносимым усилием воли он попытался сконцентрировать духовные силы, но хладнокровное сопротивление мозга свело его попытку на нет. Ему все еще не удавалось раскрыть непритязательную тайну этой встречи, этого часа, этого места. Сложный аппарат из плоти, крови, нервов - его тело, его достояние, в котором он находился - отказывался повиноваться. Только свои дрожащие руки он еще ощущал. Он чувствовал головокружение - от того первого страха, который предшествует страху неизмеримому, бездонному. С нечеловеческой решимостью он вновь начал говорить. Каждое слово ему приходилось вырывать у своего меркнущего сознания. И все равно получался лишь жалкий лепет: проговаривание действий, от необходимости исполнить которые его ничто не могло освободить.

- Я попытаюсь... вывалившееся из твоего тела... вернуть обратно. Пожалуйста... не кричи... и постарайся не двигаться...

Он прибавил, с некоторым усилием:

- Мы сейчас так же бедны и так же оголены, как в момент рождения... так же перепачканы кровью... и еще более одиноки... Помощи нам ждать неоткуда.

Андерс не отвечал. Он крепко сжал губы, решившись, видимо, безропотно принять все, что ему предстоит. Матье, истолковавший такое поведение по-своему - как решение приветствовать дальнейшую жизнь, а не сбросить с себя ее ярмо, словно созревший до времени плод, - должен был еще раз преодолеть приступ рассеянности. Он не боялся опустошенности, все больше распространявшейся в нем. Он будто забыл, что пребывает во времени. Секунды, минуты, а может, и часы - все они имели для него одинаковую протяженность, или выдержку. Одурманивающая замедленность физических реакций вновь и вновь изглаживала в его сознании всякое представление о весомости и последовательности этой и других авантюр. Память его загнивала.

Теперь он опустился на колени рядом с углублением, где находилась кровать, потянулся рукой к ране - медленно, словно прощупывал воздух. Неожиданно, молниеносным рывком, Андерс перехватил его руку и, крепко стиснув, остановил ее, чтобы оттянуть момент неизбежно ной боли. Так, по крайней мере, истолковал это внезапное вмешательство Матье.

- Я буду очень осторожен, Андерс, - прошептал он.

Мальчик зажмурил глаза и сильно сжал губы; теперь они казались одной полоской: засовом, перекрывшим дверную щель.

Потом Матье ощутил рывок. И перестал видеть что-либо. Он падал вперед, и сперва его свободная рука ухватилась за пустоту; но потом он нашел опору - и этой опорой, которую он так нежданно получил, стало тело мальчика, оказавшееся где-то под ним.

В это мгновение, наполовину упавший, он ясно, слишком ясно осознаёт, что здесь произошло. Свеча догорела; фитиль с остатками растаявшего стеарина провалился в горлышко бутылки и погас. И тотчас - как если бы наступление темноты было тем знаком, которого Андерс ждал, мальчик принудил сжимаемую им руку нанести удар вниз, в него самого. Ужас, который испытывает сейчас Матье, есть что-то по ту сторону мыслимого; и заставляет его окаменеть. Оторваться от опоры не получается. Матье понимает: опорой служит колено мальчика. И лишь во вторую очередь до него доходит, что же случилось с собственной его правой рукой.

Она сквозь рану проникла внутрь тела. Матье ведь ощущал, как отверстие, слишком узкое, сопротивляется мощному удару. Ярость мальчика, его воля к смерти преодолели и боль, и вязкость человеческой плоти. Обращенному вспять процессу рождения ничто не воспрепятствовало.

Рука Матье окружена теплой пеной внутренностей. Если бы он вторгся чуть дальше в темноту, он бы приобрел новый опыт, уверенность - смехотворно малую по сравнению с чудовищным горизонтом тоски, но все же уверенность: что человеческое сердце можно расплющить.

Ужас, настолько омерзительный, что его и сравнить-то не с чем, не сделал Матье жестоким или безрассуднодерзким. Он ведь не мародер. Мозг его превратился в лед, биение пульса прекратилось; но он не поддается року, не устремляется дальше, в глубь бездны. Он чувствует, что его рука вроде как проскользнула сквозь ячейку сети, для этой руки слишком узкую. Рука попалась в плен. Она теперь во внутреннем пространстве человека - мальчика, которого он, Матье, любит. Она уподобилась руке убийцы. Он должен вытянуть ее обратно, к себе. Она не может оставаться там, где находится. Однако каждое движение, уже одна попытка вытянуть руку готовит жертве страшную боль. Матье колеблется. Он вслушивается в темноту, откуда должен прийти хоть какой-то признак жизни Другого. Убийца ждет движения, крика, решительного протеста. Но слышит лишь слабое дыхание, которое и шумом-то не назовешь.

Ценой огромного душевного усилия, но не без внутреннего сопротивления Матье высвободил-таки руку. Она проскользнула - легче, чем он ожидал - через отверстие, которое оказалось растяжимым. Левой рукой он снова ухватился за колено Андерса, заодно убедившись, что то, другое тело пока не отнято у него тьмой.

Матье выпрямился; но опять наклонился над ямой. В безмолвии мальчика ощущалась угроза, знак унизительного превращения —

Голова еще была здесь, и грудь... Он, младший Матье, весь еще присутствовал здесь... от пальцев ног до волос на затылке... Но вместе с тем - отходил. Пятнадцать или шестнадцать прожитых им хороших лет были вырваны прочь, сделаны несостоявшимися. Форма, самая прекрасная из тех, какие мог обрести Матье, затерялась во тьме - распалась или была отнята. Конечную цель длительного процесса индивидуального роста, со всеми его перипетиями, вдруг взяли и отменили.

Матье услышал стон и распознал его тембр: глубокий стон, вызванный мукой, уже наполовину разрушившей сознание. Губы мальчика расслабились и раскрылись. Вытолкнутый из них звук был глубже, мягче, протяженнее, чем прежде; он был... как последнее слово.

Матье хотел закричать. Но не мог. Страх, который до сих пор он отгонял от себя (или отпугивал худосочными надеждами), теперь всецело завладел его жизнью. Со смутным трепетом Матье предался ему. Он чувствовал, как потеют извилины его мозга и как этот глубинный пот становится ядом-растворителем, внутренней тьмой, которая соответствует мраку вокруг него. В нем начала бушевать тишина: то был шум без звука. Прежние представления - добропорядочные, привычные и утешительные, связанные с верой в жизнь, - больше ему не повиновались. Непостижимый фантом - безымянный - вторгся, подобно разветвленному корню, в каждую клеточку его тела. Он, Матье, еще барахтался в этой пламенеющей сети. Еще чувствовал, как что-то отвратное проникает в него, постепенно его уничтожая. Он еще дышал. Даже обмочился. И обделался.

Его придушенное восприятие, выжженные желания, испепеленные радости соединились в единое ощущение тщетности всего, сожаления о содеянном, покинутости. Он не помнит больше, что именно любил в том другом: шестнадцатилетний ли возраст, или себя самого, шестнадцатилетнего, или обаятельную внешность -еще почти не испорченные руки, рот, который забыл поцеловать, половой орган, какую-то особую хрупкость, для которой не подобрать названия... Любил ли он вообще когда-нибудь, падал ли на колени перед другим человеком? Одной-единственной угольной черты хватило, чтобы подвести итог - сделать все бывшее прежде недействительным. Без прошлого стоит он, Матье, напротив мысленных картин, вдруг проявивших враждебность к нему; картин, мерзкие краски которых теперь обрели новое измерение, став еще и зловонными; стоит, одержимый физическим страхом перед собственным телом, захлебывающемся в своих же криках.

Он знает одно: что, взмокнув от смертельного ужаса, ходит кругами по комнате. Еще он слышит стук захлопнувшейся крышки люка. Этот звук - более мощный, чем удар грома, рев тысячи труб или грохот взрывающейся горы - наконец освобождает его голову от тисков. Да, он стряхивает пот со лба и волос; не без смущения замечает, что обделался; произносит какие-то разумные слова, которые, правда, до конца не продумал, - они просто выскочили из него, порожденные механикой его духа:

- Андерс мертв. Кто-то закрыл саркофаг. Какой обескураживающий конец!

Потом он решает сопротивляться. Он хочет бежать отсюда. Хочет вырваться на свободу. Хочет, чего бы это ни стоило, покинуть подвальный склеп. Опять начинает кружить по комнате. Переворачивает ногой бутылку, которая служила подсвечником. Случайно наступает на крышку люка, под которой - вытянувшись во весь рост, нагой, даже не прикрытый одеялом - лежит обезображенный покойник. Ребра Матье ходят ходунум; из груди вырывается болезненный хрип. Он чувствует потребность заплакать, но глаза остаются сухими. Он щупает стены. Чтобы найти дверь. Не находит. Он щупает и щупает. Он ходит по кругу. Рисует в черном воздухе план подвала: с четырех сторон -стены. Он становится на четвереньки и ползет вдоль стен. Но двери все равно не находит. Он сомневается, что она вообще существует. Ее существование так же сомнительно, как и наличие Андерсовых - недавно изъятых из жизни - шестнадцати лет. Он ищет последние спички. Он их не находит. Он роется в карманах куртки и брюк, подобранных где-то на полу. Спичек он не находит. Он натыкается на пропитанные кровью тряпки, прежде прикрывавшие рану. С отвращением отбрасывает их прочь. Но его руки сохраняют запах крови и слизи. Спичек он не находит. А тьма невыносима. Она настолько тесна, что давит ему на грудь. Внезапно он говорит: «Я больше так не могу. Я пленник. Я замурован».

Сказав это, он окончательно предается страху, на время ослабившему хватку. К нему вплотную придвигается чье-то безглазое лицо. Он отшатывается. Спиной ударяется о стену. Пялится в черноту, в эту предельную черноту, существовать в которой не может. Но ведь и она не сумела вобрать его в себя - эта угольно-черная гравитационная дыра, это всесокрушающее антирождение. Он так и будет лежать, не соприкасаясь с ней, - почему-то заброшенный сюда, оцепеневший от своего ни с чем не сравнимого телесного страха.

Он все же воспротивился, в последний раз. Он плюнул в ночь, чтобы посмотреть, отскочит ли его плевок от стены, сложенной из Ничто. Он снова двинулся по кругу; потом неуклюже ступил на доски, прикрывающие люк, и, наклонившись к могиле, произнес имя Другого; пожалел, что сам он не разлагающийся мертвец, начал выкрикивать неизвестно кому сбивчивые обвинения - ссылаясь на свое тепло, свою кровь, свою плоть, свое семя, свои ощущения, факт своего рождения, свое уже отбытое бытие, на эту никчемную итоговую сумму. Крик в пустоту... Он больше не владел своим бытием, а только притворялся, что владеет. Его память была разрушена диким безумием отчаянья. Как прикосновение постороннего существа - так он ощущал страх. Страх стоял и загораживал ему путь. И он в этот страх перелился: страх стал формой его естества, его тела. Теперь что-то подсказывало ему, что надо все это расколоть, попытаться пробить стену, похоронившую его заживо, - чтобы оставить страх позади себя, как пустую оболочку.

Он наклонил голову и, ничего не видя, ринулся вперед. Споткнулся, почти у самой цели. Жестокий удар... Боль была большой, как целый мир, но такой короткой, что Матье даже не вскрикнул. Перед стеной он выпрямился, уже полностью освободившись от выхолащивающих кинжальных ударов внутри черепа. В первое мгновение он ощутил замешательство, как если бы случайно отворил дверь, в которую не собирался входить, - или, проснувшись в своей постели, не узнал собственной комнаты, потому что во сне был от нее отторгнут.

Потом он упал. Он почувствовал, что опрокидывается назад. Но неотвратимое падение замедлилось: сила гравитации как будто не действовала. Между тем, Матье понимал: вовсе не закон притяжения превратился в свою противоположность; просто его, падающего, кто-то подхватил. Тот, кто отвернулся от него, когда он ступил в этот город, теперь снова был здесь.

Матье его не видел; но - лепился к нему. Чувствовал, как собственная его нагота сливается с наготой Другого. Чувствовал красивую крепкую грудь, подпирающую его спину; обхватывающее прикосновение чужих бедер; руки, нерешительно гладящие... ищущие... его кожу; дыхание рта, приблизившегося к его губам...

Правда, тьма, окружавшая его самого и того, второго, имела привкус обморока.

Матье не чувствовал ни жесткости, ни холода каменных плит. Рука, почти уже не принадлежащая ему, сама елозила по полу, будто что-то искала. Он же тяжелым, заплетающимся языком лепетал:

- Гари... Тот, кого я знаю... Ангел, темный ангел... с курчавыми волосами... Малах Га-Мовет... с вишневыми полными губами... Мой друг, уж его-то я знаю... с курчавыми волосами... Гари... его я знаю...

Тут он сверх-отчетливо услышал, как крышка каменного склепа со стуком захлопнулась.

Конец

Синопсис фильма: «Виновные»

Намерение автора состоит в том, чтобы, выбрав самый простой сюжет, создать - на немецком языке и с учетом тех возможностей, что обусловлены нынешним состоянием немецкой кинематографии - основу для фильма, который по меньшей мере не уступал бы лучшим иностранным кинолентам. Необходимо поэтому раскрыть сюжет необычным образом, для чего автор намерен воспользоваться двумя средствами: во-первых, прибегнуть к мотиву воспоминаний, которые в фильме всегда должны изображаться так, чтобы всплывающие из памяти события, прежде чем будут зафиксированы на пленке, проходили через определенный фильтр (например, через растр с особым рисунком или через волнистую стеклянную поверхность); во-вторых, будут задействованы два персонажа, которых всегда следует снимать неотчетливо и которые далее в синопсисе простоты ради обозначены как ангелы.

Несмотря на присутствие в фильме этого элемента, лишь по видимости мистического, в нем идет речь о реальных событиях и затрагиваются социальные проблемы.

Действие, как таковое, разыгрывается по большей части между студентом Матиасом, его отцом, директором пароходства Петером Бренде, дочерью директора - Момке^[56].......и матросом 2-го класса Гари.

После первых коротких вводных сцен будет представлено детское воспоминание, общее для Гари и Матиаса: оно позволит зрителям понять, почему два молодых человека, столь разных по характеру и столь далеких друг от друга в смысле их социального положения, стали друзьями.

Гари, физически более сильный и здоровый, но в плане душевной организации устроенный проще, спас, движимый внезапным чувством симпатии, более слабого Матиаса, когда у того возник конфликт со сверстниками, который скорее всего привел бы сына директора пароходства к гибели. И вот, когда спасенный и спаситель стоят друг против друга, мальчик Гари вдруг ясно осознает, что никакого моста - дружбы или взаимопонимания - между ними двумя быть не может. Но другой мальчик хочет доказать внебрачному сыну бедной служанки, что социальные различия, как и различия в воспитании, для него никакого значения не имеют. Оба подростка начинают обсуждать, какого рода доказательства могли бы подтвердить, что заверения Матиаса в дружбе - не пустые слова. Матиас выдвигает несколько рискованных предложений, и Гари соглашается на самое безобидное из них: он топором отрубает сыну директора пароходства мизинец. Матиас и после ранения не отказывается от своих слов, что убеждает Гари в его искренности. Это событие соединяет двух неравных друзей узами нерушимой взаимной преданности.

Директору пароходства не нравится неразлучный друг его сына. Но все попытки отца запретить Матиасу, теперь уже студенту, общение с Гари, который тем временем стал матросом 2-го класса, оказываются напрасными. После того, как матрос в очередной раз, взобравшись на дерево, проникает в комнату друга через окно, дело доходит до разрыва между отцом и сыном. Матиас должен покинуть отчий дом, но отец обещает посылать ему ежемесячно скромную денежную сумму, чтобы он мог продолжить учебу в университете - правда, теперь на тех же условиях, что и беднейшие из студентов. Матиас находит себе жилье в своего рода садовом домике^[57].

В то время как внешняя жизнь студента Матиаса протекает неприметно, почти аскетично, в характере и душевной конституции Гари все отчетливее проявляются черты дикости, чуть ли не распутства. Правда, Гари воздерживается от употребления алкоголя, зато в своем влечении к девушкам не знает никакого удержу. Многочисленные победы даются ему тем легче, что от природы он наделен незаурядной красотой и высоким ростом.

После того, как студент Матиас покидает родительский дом, его младшая сестра Момке, прежде учившаяся в пансионе для девочек, по воле отца возвращается. Она узнает, почему ее брату пришлось уехать. Поскольку к брату она очень привязана, а матроса Гари, в своей девичьей непримиримости, презирает не меньше, чем ее отец, она решает - в письмах или при личной встрече - убедить брата, живущего теперь в далеком университетском городе, что дружба такого рода неразумна.

По воле случая матрос Гари возвращается из плавания именно в тот день, когда студент Матиас получает от сестры сообщение, что она собирается его навестить. Матиас, желая предотвратить встречу Гари и Момке, пишет сестре, чтобы она перенесла визит на следующую неделю. Письмо так и остается неотправленным - из-за Гари, которого Матиас должен дождаться на набережной. Попав наконец в жилище друга, Гари видит там фотографию Момке и спрашивает, не возлюбленная ли это Матиаса. Узнав, что девушка - сестра Матиаса, он внезапно чувствует влечение к ней и подстраивает все таким образом, чтобы первым ее встретил не брат, а он сам. Оттого, что Момке не скрывает своей к нему неприязни, его влечение только усиливается. Вернувшись в следующий раз из долгого плавания, он подпадает под власть безумной идеи, что должен овладеть Момке, чего бы это ни стоило.

При первой же возможности он, подкараулив сестру друга, остается с ней наедине. Они вступают в словесную перебранку, и дело кончается тем, что Гари убивает девушку.

Отмечу сразу, что это убийство не изображается в фильме непосредственно. Показывается другое: Гари один приходит в жилище Матиаса и признается ему в своем преступлении. В качестве доказательства он предъявляет перстень Момке.

Начинается разговор между убийцей и братом убитой, в который вмешиваются, как участники, и оба «ангела». Итог этого разговора: Матиас дает себе обещание, что не выдаст Гари, а другу советует как можно скорее наняться матросом на какой-нибудь пароход, отправляющийся в дальнее плавание.

Поскольку семья директора пароходства пребывает в уверенности, что их дочь в настоящий момент гостит у своего брата, факт убийства обнаруживается лишь спустя несколько дней.

У полицейских возникает и все больше усиливается подозрение, что преступление совершил брат убитой, Матиас.

Его арестовывают, когда он, забавляясь в бассейне с ныряющим за монетками мальчиком, по ошибке бросает в воду не монету, а перстень сестры. Мальчик, найдя кольцо, показывает его инструктору по плаванию, а тот, в свою очередь, вспоминает: обладатель такого кольца разыскивается полицией как предполагаемый убийца. (Этот бассейн уже раньше возникал в фильме, в одном второстепенном эпизоде.)

В тюремной камере Матиас советуется со своим ангелом, продолжать ли ему молчать. После долгих размышлений он решает, что не выдаст друга, несмотря на дальнейшие допросы. В сценах допросов впервые воссоздается картина убийства, исключительно через обмен репликами между следователем и подозреваемым.

Типичный вопрос:

Следователь: «Значит, это было так-то!»

Ответ подозреваемого: «Не помню!»

Но Матиас мысленно видит во всех подробностях убийство сестры. Преступление, следовательно, показывается в фильме как череда воображаемых картин.

Адвокат Матиаса постепенно склоняется к мысли, что его подзащитный не мог совершить убийство, и пытается уговорить его дать другие показания, чем те, что он давал до сих пор. Усилия адвоката, кажется, вот-вот должны увенчаться успехом - после того, как Матиас наконец увидел труп сестры. Но все же ангел Матиаса убеждает его молчать. Матиас говорит матери, что убил сестру, и та тайком передает ему яд. Получив этот яд, Матиас еще раз беседует с ангелом; не считая возможным обвинить в убийстве Гари, он принимает яд.

Возвратившись после продолжительного отсутствия, Гари узнает о смерти друга. Он ведет себя соответственно своему характеру. Напивается до бесчувствия, вновь впадает в отвратительный эротический экстаз, пытается перебраться по мосткам с берега на корабль, падает в воду, разбивает себе голову, тонет.

В конце фильма еще раз показывается улица, по которой Матиас и Гари когда-то шагали к садовому домику Матиаса, в момент завязки основного сюжета. На этой улице встречаются теперь оба ангела, постепенно принимающие облик Матиаса и Гари.

Не исключено, что фильм будет иметь музыкальное сопровождение. Музыка должна быть абстрактной и основанной на бассо остинато. То есть, вероятно, она примет форму пассакальи. Она должна исполняться на духовых инструментах.

В кратком синопсисе роль «ангелов» практически не раскрыта. Но именно эти персонажи и в сценарии, и в самом фильме будут проработаны с особым тщанием.

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> I

17 ноября. Пасмурный день, полный бессмысленных теней. Облака не имеют формы, а просто свисают с неба, как грубошерстная ткань. Рано приходит вечер: приглушающий звуки, насыщенный парами, но без тумана. Универсум затих; теперь слышен только шум, производимый людьми. Кто-то ходит кругами, о чем-то себя спрашивает; кто-то спрашивает себя: будет ли когда-нибудь день, во всем подобный этому... такой же расплывчато-сумрачный... с такими же началами, то есть новыми рождениями, смертями, бесчисленными усладительными зачатиями, с расчетами судьбы, этими так называемыми случайностями, с только еще назревающими делами и решениями. Тот, кто задал такой вопрос, ответа не получит. Он ведь не станет отвечать самому себе. Кто-то встречает незнакомого человека и говорит: «Какой красивый человек!» Или: «Какой мерзкий!» Но если кто-то, увидев другого, говорит о нем подобные вещи, это ничего не меняет, потому что в первом случае он его не обнимет и не поцелует, а во втором - не ударит, не плюнет ему в лицо. И все же: мы здесь именно для того, чтобы кого-то обнять и поцеловать, с кем-то подраться, а на кого-то накричать, брызгая слюной. Мы все отвыкли от дикости... от дикости любви, прежде всего. Напрасно ангелы иногда, молча прикасаясь к плечу, пытаются дать нам понять, что не надо щадить себя. Темные демоны тоже почти утратили власть над нами. Однако и те, и другие все еще присутствуют здесь. Иногда они присутствуют здесь, рядом с нами... рядом с тем, кто им нравится, кого они, Непохожие, любят... и скорей уничтожат, нежели откажутся от своей любви. О, они ничуть не изменились за две-три тысячи лет! Они тоже ценят блаженное слияние плоти с плотью... хотя их плоть невесомее, чем лунный свет. Имена у них все еще прежние: Утукку и Ламассу^[58]. Если бы мы их увидели, мы бы им предались и не жаловались бы, что с нами случается так много плохого. Но поскольку мы слепы, мы проходим мимо радости... и что ангелы к нам прикасаются, осознаем только постепенно; мы и свою-то кровь чувствуем... как далекие красные испарения... лишь когда, излившись из нас, она впитывается в землю... а нам остается бессилие умирания... в самом конце, когда мы уже упустили всё. Когда больше не видим ангелов, не ощущаем их властной мужской нежности... а только слышим восторженно-орфический тон, слетающий у них с губ... слышим песню божественных уст, эту песню юности, этот новейший мотив мировой симфонии! Кого ангелы однажды прижимали к груди и кому радовались (неважно, помнит ли он это), того они уже не отпустят от себя, того будут благословлять и проклинать.

Вечер

Парк лежал во тьме, как если бы пребывал вне судьбы. Старые и молодые деревья на своих местах ждали следующего дня, всех тех дней и ночей, какие надеялись провести в этом парке. Парк был красивый, большой, с травянистыми полянами, на которых пышно разросся дикий английский белый клевер. Правда, в это время года землю уже покрывали сухие листья, а для последней травы у вечера нашлась только невыразительная темно-серая краска.

По одной из аллей в семь часов пополудни шагает человек. Темнокожий. Это Гари, матрос. Его никто не узнает. Он и не хочет, чтобы его узнавали. Когда-то его, еще мальчика, обнял и поцеловал ангел - то было прекрасное, дикое мгновение, по тогдашнему ощущению тринадцатилетнего. Потому-то он и пришел сюда в этот вечер: пересекает парк, спешит к солидному дому, живущему сейчас лишь несколькими слабо освещенными окнами. Немного света падает на газон. На нижнем этаже светятся три окна, на верхнем - два. Понятно, что комнаты за окнами большие; однако в них горят неяркие лампы.Кажется, будто в помещениях никого нет, будто лампы зажгли лишь затем, чтобы в доме не было совсем уж темно... или будто там один-единственный человек, читающий книгу... а может, погруженный в мечты. Но Гари обходит стороной световые пятна: не хочет, чтобы его заметили. Он, остановившись, наблюдает за тремя нижними окнами. Очевидно, прикидывает, могут ли его оттуда увидеть. Шторы задернуты. Никто не прячется в их складках. А свет - это почти ничто. Успокоившись, Гари теперь уверенно идет дальше. Приближается к каштану, ствол которого легко обхватить руками. Не долго думая, карабкается на дерево, достигает высоты двух освещенных окон; с крепкой ветки, под прямым углом отходящей от ствола, перепрыгивает на карниз, стучит в окно. Открывают ему почти мгновенно. Его ждали. Окно, значит, служит для него входом. Он спрыгивает с подоконника. И оказывается в комнате. Лицом к лицу со своим другом Матье. Единственным сыном Бренде, директора одноименного пароходства: человека, который сидит сейчас этажом ниже, где-то за тремя слабо освещенными окнами; человека, с которым Гари не хотел бы встречаться, из-за которого ему и пришлось влезть на дерево, чтобы проникнуть к другу через окно.

- Гари...- сказал Матье. И сделал неловкое движение, будто собирался обнять матроса. Он даже округлил и выпятил губы, словно предчувствуя, что они мягко соприкоснутся с другими. Однако руки упали, прежде чем завершился жест их-протягивания-навстречу; губы приняли обычный вид, - Ты снова здесь, - глухо продолжил юноша, возбужденный, но уже утративший мужество.

- Да, - сказал Гари, - я ведь писал тебе, что приду.

- Я знал, что «Матильда Бренде» сегодня утром войдет в гавань, - сказал Матье, - я день за днем слежу за ее маршрутом. Это единственный корабль нашего пароходства, который вызывает у меня интерес.

- Тебе так важен я? - простодушно спросил Гари.

- Конечно, мне важен ты, а не сам корабль, - ответил сын директора пароходства. - Не знаю, чем ты занимаешься на борту, что делаешь в те или иные часы. Но я всегда помню, когда вы прибываете в гавань, когда ты сходишь на берег...

- Ты мне завидуешь из-за девушек... - сказал Гари весело, грубовато, вульгарно.

- Это не зависть, - тут его друг запнулся. - Я просто боюсь за тебя.

- В девушках я разбираюсь. Не бегаю за каждой курвой...

Гари тут же запутался в словесных дебрях. Матье попытался было движеньем руки отмахнуться от скользкой темы. Но молодой матрос очень хотел завершить свою мысль. И потому предостережения не заметил.

- Ты не умеешь требовать. Ты слишком застенчив. О тебе даже не сказажешь, что ты неудачлив в любовных делах, поскольку ты и не пытаешься завести подружку. Я еще в прошлый раз предлагал, что найду для тебя красивое, чистое, уступчивое созданье... вполне по твоему вкусу. .. стоит тебе только захотеть.

- Гари... это очень великодушно с твоей стороны; однако твое предложение нелепо. Я устроен по-другому, чем ты. То, что тебя возбуждает, меня оставляет равнодушным. Я, в отличие от тебя, не дикарь. Я знаю, ты не способен существовать иначе как будучи свободным и нарушая всякую меру. Таков твой закон. Ты расточаешь себя, но, как всякая красота, обладаешь преимущественными правами. К тебе отовсюду стекается дань. Не представляю себе девушку, которая устоит, если ты взглянешь на нее, коричнево улыбаясь, выпятив губы и со спокойным призывом в темных глазах...

Гари снова усмехнулся, отвечая:

- Ты что-то сказал, уснастив свою речь увертками и украшательствами. На самом деле все проще. У меня есть ощущение самого себя, и я трезво оцениваю девушек.

- А у меня ощущения себя нет. Я нищий. Я даже объяснить не могу, как был бы унижен, если бы ты привел мне возлюбленную... которую сам бы прежде обучил, подладил под меня... может, даже вознаградил своей физической близостью... Я... я такого не хочу. То, что ты предлагаешь, кажется мне фальшивкой.

- Чего же ты хочешь? - спросил молодой матрос, резко. И продолжал: - Я прихожу к тебе, как только представляется возможность. Мне нравится проводить с тобой время. Ты знаешь мои радости. Я тебе никогда не лгал... ничего от тебя не скрываю...

- Гари... - перебил его сын директора пароходства. - Полагаю, я обязан дать тебе четкий ответ. Потому что мальчиками мы не раз лежали вместе в моей кровати, играли в чудесные игры, засыпали рука в руке, давали друг другу клятвы, соприкасались телами, губами. То было лучшее время в моей не богатой событиями жизни. Воспоминания гонят меня туда, назад. Я не сдвинулся с места. Моя кровать... та кровать, тамошняя... по сей день остается для меня единственным укрытием от неприятностей, которых я не выдерживаю... или выдерживаю с трудом. С наступлением вечера я растягиваюсь на ней, читаю, мечтаю, отхлебываю из бокала портвейн... Ты пошел дальше. Ты должен был пойти дальше. Ты стал чем-то: существом, которое имеет границы, знает себя, не путает сны и действительность. Ты привлекательнее меня: шкура, в которой ты обитаешь, качественнее; но ты и жестче, чем я.

Гари сглотнул. Он не знал, что на это возразить. Пробормотал в конце концов:

- Мы все же остались друзьями. - Потом, потянув за крепкий шнурок, висевший на его шее, вытащил из-под блузы маленький кожаный футляр. - Там по сей день хранится твой мизинец. Я ношу его на груди.

Матье показал ему левую руку, кивнул, улыбнулся:

- Да, у меня мизинец отсутствует. Самое красивое во мне - что он у меня отсутствует. Это дает чудовищную уверенность: я, значит, не одинок в пустыне мира. Кто-то другой чувствует себя обязанным мне, и он... то есть ты... обещал мне дружбу.

- Я получил твою клятву, а ты - мою, - уточнил Гари.

- Потому я и хочу выражаться точно, - сказал Матье.-Я ведь еще не ответил на твой вопрос.

Молодой человек, сын директора пароходства, пару раз прошелся по комнате. Внезапно остановился. Сказал:

- Странно, что мы именно так друг друга приветствуем. Такими словами. Мы не виделись два месяца, в этот раз. Я о тебе часто думал, каждый день. Ты не тратишь время на то, чтобы посидеть с товарищами в пивной или навестить девушку. Ты садишься на первый же подходящий поезд, который привозит тебя сюда, вскарабкиваешься на дерево и через окно попадаешь ко мне. Я, заранее зная о твоем прибытии, мучаюсь от нетерпения и страха, что ты можешь опоздать или вообще нарушить заведенный между нами порядок. Ты не опаздываешь. Ты вскарабкиваешься на дерево - и потом... посреди этой радости... этой встречи... мы находим только такие слова... которые нам мешают. - Он опять начал ходить кругами по комнате. Гари ничего ему не сказал, ничего не ответил.

- Время, конкретный час... становится иногда очень жестким, неустранимым препятствием. Наша речь натыкается на стены абсолютного настоящего. Ни один из нас не может пробиться к другому. Я услышал бы эту тишину неподвижного стояния... будь я сейчас один...

Матиас задумался, качнул головой, будто желая опровергнуть собственные слова; потом принес поднос с бутылкой портвейна и двумя бокалами, поставил на письменный стол. Разлил вино.

- Чокнемся, Гари, - сказал он.

Тот, чей помрачневший взгляд был опущен, поднял голову, взглянул на темное вино в бокалах, ответил:

- Ты ведь знаешь... я не пью... никакого алкоголя.

- Так было раньше. Я предложил, не подумав. Или, сам того не сознавая, решил, что за истекшее время ты мог от своего правила отказаться.

- Нет. Я не пью, не курю. То и другое вредит здоровью... и радости...

- Радость... Гари, ты знаешь радость только одной разновидности: чрезмерную. Я бы хотел быть увереннее в себе, чтобы я мог бранить тебя. Нет, бранить совершенное никто не вправе. Это неизбывная потребность - такое, как у тебя, саморасточительство, наполняющее всю душу... Оно подобно глубочайшему познанию... самой действенной музыке. У меня же от него голова идет кругом... Я вижу твое спокойное лицо... и слышу слова, свидетельствующие о том, что тебя неотступно окружает опасность. Несчастье коренится в нашей бренности... в том, что нет неподвижного стояния. Я знал тебя как друга моей юности... и уже сколько-то времени знаю как взрослого человека. Я понимаю, что предстоял тебе недостаточно долго... недостаточно ответственно. До сих пор я лишь видел сон. Но теперь постепенно просыпаюсь...

Гари скривил рот в гримасу, выражающую и насмешку, и радость.

- Послушать тебя, так можно подумать, что я первейший распутник, - сказал он. - А между тем, я много недель жил жизнью аскета. Сегодня же, вновь почувствовав под ногами землю, мостовую, я не поспешил в бордель, а отправился прямиком на вокзал, чтобы как можно скорее попасть к тебе.

- Слова отнимают у фактов подобающее им измерение,- ответил Матиас, устыдившись. - Ты силен... и вместе с тем ужасающе простодушен. Ты уничтожаешь противника - меня - полным отсутствием хитрости... своей открытостью.

- Чего же ты, собственно, хочешь? - Молодой моряк повторил вопрос, который задавал раньше.

Сын директора пароходства поднес к губам бокал, осушил его. Потом, ни слова не говоря, подошел к высокому книжному шкафу, быстро окинул взглядом ряды книг.

- Я ищу одну тонкую книжечку, - сказал он. (Очевидно, он не сумел найти ее сразу, поскольку из-за одолевавших его мыслей не присматривался к корешкам внимательно.) - Впрочем, эти три строчки... из одного стихотворения. .. я их тебе прочту и по памяти, - пробормотал он, снова поворачиваясь к Гари.

Чего хотел тогда, сам я не догадался:

Был слишком робок, сумрачен, закрыт

И по своей вине чужим тебе остался.

Матье выталкивал строки сквозь суженную гортань; голова кружилась, как у стоящего на краю пропасти; из-за страха, что он может в эту пропасть упасть, губы у него побледнели, а рот скривился. Когда же стихи наконец были выговорены, в нем будто все разгладилось. Ответа, похоже, он не ждал. Поскольку использовал паузу, чтобы возобновить свою речь:

- Только не воображай, что стихотворение мое. Его написал Август фон Платен. Этой и подобными строфами он навлек на себя оскорбления. Генрих Гейне, который сам был сифилитиком, больным - потому что не отказывался от плотских радостей, - обливал грязью великого поэта только за то, что тот жаждал радостей, соответствующих его натуре, - Матье замолчал, но вскоре продолжил свою мысль:

- Многие желали тех же радостей, что и Платен. Хем-Он, например: царский сын, который возвел для своего друга Хеопса прекраснейшую из всех пирамид. Эдуард II Английский, которого убили, насадив на раскаленную кочергу. Микеланджело, Шекспир, Рафаэль, Леонардо, Розенмюл-лер, Букстехуде, Клейст... музыканты, поэты, художники, архитекторы... их были тысячи. А из обратившихся в безвестный могильный прах - миллионы и миллионы. Такова правда.

Гари и на сей раз промолчал. Ответил, но с большим запозданием:

- Ты забыл упомянуть ныне живущих.

- Я все же хочу найти книгу, - сказал сын директора пароходства. Губы его опять сузились. Он повернулся к книжным рядам, вытащил один том (долго искать не пришлось), быстро пролистал. И стал читать вслух:

Тепла над Римом светлая зимняя ночь.

Мальчик! Пойдешь со мною, рука в руке,

Коричневой щекой прижимаясь

К златоволосому другу!

Ты, правда, беден, а все ж таки речь твою

Я предпочту словесным изыскам франтов.

Не устою перед очарованьем

По-римски лепечущих губ!

О благодарности мне не шепчи, не смей!

Как равнодушным остаться, коли висит

Боли слеза на чудной реснице?

Украшеньем такого глаза!

Видел бы Вакх ее, после беды Ампелоса

Он бы тебя отличил и лишь тебя одного

Наделил подведшим того сатира

Ощущением равновесия!

Мальчик, отныне любимой святыней моей

Будет Яникул-холм, место нашей встречи:

И обитель монахов тамошних,

И вечнозеленая площадь!

Ты в тот день показал мне город великий,

Сверху: дворцы и соборы, руину Святого

Павла, единственной лодки парус,

Скользящий вниз по реке.

Теперь они оба молчали: два друга. Матиасу вдруг показалось, что он проявил неделикатность. «Ты, правда, беден»: он пожалел, что, не подумав, ляпнул такое. Говорить больше не хотелось. Он отошел и сел, в темноте, на сундук из камфарного дерева. Ждал первых слов Гари. Они пришли, не вольно и не невольно: слова как слова.

- Я всегда смутно сознавал, что и с нами двумя дело обстоит именно так. Даже не припомню, с каких пор. Физически ты мне не неприятен. Я могу у тебя остаться. По мне, так хоть нынешней ночью. Раньше, еще пару лет назад, мы бы о таких пустяках и задумываться не стали.

Сын директора пароходства, сидевший в темном углу, этого не вынес. Он вскочил, шагнул к письменному столу, выпил второй бокал вина.

- Гари... - сказал возбужденно, - мы в чем-то сфальшивили... мы раздваиваемся. Не понимаю, как я такое допустил! Мы друг друга никогда не обманывали. Я могу объяснить, повторить нам двоим то, что ты и без всяких слов знаешь: что я тебя люблю. Но у меня нет к тебе никаких претензий. Я для себя ничего не жду. Я нищий, если иметь в виду удовлетворение желаний, которые мне кажутся вполне естественными. Но милостыня от тебя была бы ужасней пощечины. Мальчиками мы не стеснялись друг друга. Это был твой подарок. Сейчас ты бы в лучшем случае меня пожалел... если бы я потерял самообладание... забыл о приличиях. Ты бы сделал, что я хочу, но прежде умыл бы руки. И больше бы не носил на груди мумию моего пальца. Так что хотя что-то во мне порой выглядит некрасиво, хотя мои фантазии соблазняют меня, вынуждая мыслить счастье как возвращение отошедших в прошлое игр, или радостей, или обморочного чувства... мыслить его как твое круглое колено, упершееся в мой пах, как последний свободный вздох перед засыпанием... как исходящее от тебя тепло, когда ночь темна и страшна, и ничто, кроме твоего тепла, утешить не может: я понимаю, что был бы глубоко унижен... если бы такое повторилось. Я не знаю, что должно произойти, чтобы мы снова научились выдерживать прежнюю нашу близость. Сейчас мы ее не выдерживаем... и пока не способны к ней вернуться.

- Так ты не хочешь, чтобы я у тебя остался? - спокойно спросил Гари. Матиас ответил не сразу. Он налил себе новый бокал, выпил.

- Может, сегодня мне следовало бы пить с тобою, - сказал Гари.

- Нет, - ответил его друг, - нет. Я говорю нет. Нет. Я не хочу, чтобы ты у меня остался. Не хочу унижать твою радость. Не хочу портить то, чего я мог бы хотеть. Я тебе предан, тебе принадлежу. Но ты не такой отброшенный, как я, - не такой никчемный. Тобой еще не овладели те силы, что не щадят ничего.

- Мне кажется, я сейчас не вправе оставлять тебя в одиночестве, - сказал Гари.

- Да ладно... Ты меня не понял. Я знаю: ты заранее распланировал этот вечер и эту ночь. К чему-то готовился. Собирался навестить свою девушку. Или другую... какую-нибудь. У тебя сложилось четкое представление, каким будет это переживание. А ко мне ты пришел -из чувства привязанности... по дружбе... потому что это стало ритуалом... потому что встречу со мной ты всегда включаешь в свои ожидания. Ты догадывался, что получишь мое благословение: мое желание, пусть и ничего не меняющее, чтобы тебе было хорошо.

Гари не знал, что на это сказать и как себя вести. Он был даже отчасти растроган, и его не отталкивало то, что Матье облек свое плотское желание в слишком откровенные, слишком опрометчивые слова. Это даже наполняло его запоздалой гордостью: что он - мальчиком - был хоть и дикарем, но несомненным участником сладостных тайных игр. Он вспомнил слова: «Я его воспитал, чтобы он чувствовал за меня. И сам я тоже чувствую за него, чувствую что-то чудовищное». Он почти улыбнулся, потому что увидел, словно воспарил над собой, как коричневый мальчик лежит рядом с сыном директора пароходства, белокожим и тощим, и как двое подростков, оба нагие, сравнивают свои тела. И потому что понял: он, Гари, всегда и в любом состязании оказывался

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> II

победителем. Шла ли речь о силе, красоте, здоровье или об объеме мускулов. Только бедность умаляла его достоинство, и еще - факт рождения вне брака... Ну и что рубашка на нем нередко бывала рваной, а куртка - грязной или потрепанной.

- Подождем, что будет, - сказал он вслух, - я тоже не лишен чувств, причем не самого удобного свойства.

- Да, - ответил Матье, имея в виду лишь первую часть фразы.

- И дай мне бокал вина, - добавил Гари примирительно.

- На это я не рассчитывал. Но если ты хочешь...

- Я допью твой бокал.

Все путы, сковывавшие Матье, отпали.

- Я приготовил нам фрукты и бутерброды, - сказал он и пододвинул к Гари сервировочный столик.

- Что ж, давай поедим, - согласился матрос. - Трапезничать с тобой: для меня это было... с тех пор, как мы узнали друг друга... одним из величайших удовольствий. Я ведь тогда почти постоянно испытывал голод. А ты совал мне в рот самые лакомые куски.

- Часто я их прежде надкусывал. А иногда тебе приходилось брать их у меня изо рта.

- Я это делал не то чтобы с охотой, но и без неудовольствия. Я думал: ты уже насытился и маленько сбился с катушек. Я же хотел одного: проглотить очередной кусок, вобрать его в себя. - Гари знал, что все это не имеет значения, что в действительности он лжет.

Гари уже не казался лениво-расслабленным. Он старательно набивал себе рот и желудок. Матье за ним наблюдал, но сам почти не прикасался к пище.

- Кушать ты тоже умеешь, - сказал он тихо. - С такой естественностью, какая свойственна животным... У тебя это и выглядит красиво.

Гари не ответил. Налил себе апельсинового сока, выпил. Он насытился, повеселел и стал молчаливым. Матье тоже постепенно умолк. Мысли его витали в прошлом. Дух искал и нашел воспоминание, которое никогда не изгладится. Матье не забудет, что существовал некогда мальчик Гари: единственный человек, которого он любил, как никого больше; за которого был готов умереть. Ради которого и сегодня отдал бы жизнь, если бы такое потребовалось или если бы принесло его другу пользу.

Внезапно он вздрогнул. «В самом деле? - спросил себя. - Без надежды на выигрыш, на ответный дар ты отдашь ему все? Сегодня, как и тогда? Как если бы еще оставался школьником, пубертатной поры, с головой, полной разрушительных идеалов?» Матье поднялся, провел рукой по лбу.

- Гари, - сказал, - спасибо, что ты пришел... что в этом смысле ничто между нами не изменилось. Вот и опять эти часы пролетели. Для меня они были прекрасны, как и все прежние моменты нашей близости. Правда, к таким моментам уже давно примешивается толика печали... и замешательства. Теперь, пожалуй, тебе пора возвращаться в город. Тебя там ждут.

Гари тоже поднялся.

- Да, - откликнулся он, - никто не знает, как лучше...

- Ладно тебе, - ответил Матье, - я знаю. Сейчас иди! А завтра в полдень, с последним боем часов, встречаемся, как всегда, на Новой королевской площади, угол Брегаде^[59]. Не будем менять уже сложившийся ритуал. Пообедаем, сходим в бассейн, проведем вместе вечер...

- Да,- сказал Гари. - Значит, договорились...

Матье протянул ему руку.

- Только, Гари, без долгих прощаний... Мое настроение изменчиво. Сейчас я, можно сказать, весел. Но если мы не расстанемся тотчас же, во мне что-то замутится.

Гари протянутую руку не взял.

- До завтра, - сказал он еще; потом раздвинул шторы, открыл окно и ловко, как дикий зверь, перемахнул через подоконник.

Матье закрыл раму, даже не выглянув наружу; привел в порядок шторы и остановился посреди комнаты. Внутренне собравшись и вернув себе способность осознанно мыслить, он шагнул к письменному столу, вновь наполнил бокал, выпил.

- Знаю, все так и будет продолжаться, пока я не останусь лежать где-нибудь на дороге, - вдруг сказал он, громко.

Едва он произнес эти слова, в дверь постучали. Он испуганно дернулся, подождал, пока постучат еще раз, и потом неуверенно сказал:

- Прошу...

В комнату вошла экономка, фру Линде.

- Простите, меня послал господин генеральный директор,- пробормотала она. - Он просит вас спуститься к нему. По важному поводу...

Она растянула губы в кривой улыбке, а закрыла рот с предвкушением чего-то приятного.

- Вот как... Ну что ж. Передайте, пожалуйста, моему отцу, что я сейчас же... через две-три минуты... у него появлюсь.

- Спасибо, - сказала она, - я передам.

И вышла из комнаты, пятясь. Дверь захлопнулась. Теперь и Матье скривил рот; он чувствовал неудовольствие. Выпил еще бокал. Потом покинул комнату.

Начало ночи

Влиятельный глава пароходной и торговой компании, генеральный директор Клаус Бренде принял сына очень дружелюбно. Он стоял посреди комнаты, шагнул к Матье, спросил:

- Рюмку коньяка или джин?

- Я, честно признаться, выпил несколько бокалов портвейна, - ответил Матье, - так что ни того, ни другого не хочу.

- Ну и правильно, - сказал директор пароходства, - тогда я попрошу принести шампанского. Сам я по вечерам предпочитаю этот напиток, если вообще пью. - Он позвонил, не дожидаясь ответа Матье. Фру Линде постучала уже через секунду - будто подслушивала под дверью, - вошла и осведомилась о желаниях хозяина.

- Принесите, пожалуйста, бутылку шампанского, фру Линде, - сказал директор пароходства.

Фру Линде медлила с ответом, да и уходить не спешила.

- Господин генеральный директор, - сказала она тихо и с сознанием своей вины, - возможно... я подозреваю... что в холодильнике ни одной бутылки нет.

Хозяин дома растерянно и раздраженно взглянул на нее:

- Не понимаю вас, фру Линде. Как это, почему вы подозреваете... или знаете, что дома у нас нет ни одной охлажденной бутылки?

- Господин генеральный директор, мне кажется, что приготовить ее просто забыли.

- Ваш ответ, фру Линде, весьма странен, и он меня не устраивает. Только потому, что я... волею обстоятельств... в последние четыре-пять месяцев не просил вечером или на ночь шампанское, теперь оказывается, что ни одной бутылки не приготовлено. Не соизволите ли объяснить, где сейчас те две бутылки, которые вам поручено всегда держать наготове, охлажденными? - Глава пароходства говорил резко.

Экономка обиженно взглянула на своего хозяина.

- Я полагаю, что об этом забыли, - сказала она.

- Кто забыл? Кому это было поручено? У кого ключи от винного погреба? У вас, фру Линде. Так что признайтесь, по крайней мере, что об этом забыли вы! В конце концов... на протяжении целого года я каждый второй или третий вечер, когда работал, поддерживал в себе бодрое состояние духа посредством шампанского. И лишь потому, что последнее время я часто проводил ночи вне дома или попросту рано ложился спать, привычный для меня распорядок нарушился. Мне это не нравится.

- Я схожу посмотрю, не запряталась ли в холодильнике хоть одна бутылка, - сказала фру Линде испуганно. Рот ее закрылся с предвкушением чего-то приятного.

- Что это значит? Вы собираетесь посмотреть, не запрятала ли бутылка сама себя? Так сходите и посмотрите! Но прежде я бы хотел высказать вам свое мнение. Я держу в доме экономку - вас, фру Линде, - а также кухарку, горничную, шофера и садовника, которому, помимо прочего, поручено помогать вам по дому. А обеспечивать или обслуживать (если вы предпочитаете такое слово) нужно только двоих: моего сына и меня. Вам, фру Линде, очевидно, не удается соответствовать тем скромным требованиям, которые я вам предъявляю.

- Вы несправедливы ко мне, господин генеральный директор, - сказала экономка. - Я служу здесь уже почти двадцать лет. И всегда очень старалась. У вас не было поводов для жалоб...

- Вы в этом так убеждены, фру Линде? Вы имели в виду, что мое молчание всегда означает одобрение? Я не впервые сталкиваюсь с тем фактом, что в последние месяцы -с тех пор, как я стал иногда проводить ночи вне дома -под этой крышей устраиваются какие-то подозрительные дела. Хочу поставить вас в известность, что я это заметил.

Фру Линде судорожно глотала воздух; но молчала.

- Если вы не в состоянии восстановить прежний порядок - аккуратное ведение хозяйства, уважение ко мне и к моему сыну, проявляющееся даже в том, что касается наших мелких желаний, - то мне придется искать других, более надежных помощников. Вы, фру Линде, не какая-нибудь незаменимая чиновница; вас оценивают всякий раз заново - по вашей работе и вашему поведению.

- Вы хотите от меня избавиться! - крикнула экономка. - Вы хотите снова жениться, потому-то я и должна покинуть дом!

- С чего вы так решили? - спросил директор пароходства.- О женитьбе я даже не помышляю. Да и какое вам дело? Что вам за дело до моей частной жизни или до жизни моего сына? Разве вы приставлены охранять наши пути? Только что произнесенная вами ложь произвела на меня крайне неприятное впечатление. Вы слишком много думаете о вещах, в которых, по причине своей неразвитости, некомпетентны. Хозяйство же между тем заброшено.

- Это прям-таки обвинения, - сказала экономка, - обвинения! Пойду поищу бутылку. - Она вздернула подбородок и, расправив плечи, гордо удалилась.

- Что за странная сцена? - спросил Матье у своего отца.

- Необходимый разговор. Дело в том, что фру Линде постоянно пытается что-то разнюхать о моем... возможно, и о твоем тоже... образе жизни. Открытки, приходящие без конвертов, она читает наверняка... и письма, которые я забываю спрятать в стол. Может, шампанское из холодильника выпили слуги, но это не столь существенно. В последнее время мой винный погреб вообще подозрительно опустел. Я находил пустые бутылки, из которых сам не пил. А ты, думаю, тоже так много не пьешь.

- Конечно, нет, - ответил Матье, - разве что иногда бутылку портвейна...

- Кроме того... меня возмутило ее лживое утверждение, будто я собираюсь жениться в третий раз! Она заподозрила такое, потому что я порой отсутствую по ночам... как тогда, перед моим вторым браком. Ты едва ли помнишь... Но теперь я ни о чем подобном не помышляю. Можешь мне поверить. Я не хочу повторять ту позорную ситуацию. Ты достаточно хорошо знал свою мачеху... чтобы... чтобы находить мое тогдашнее поведение недостойным.

- Она умерла всего через несколько лет... - обронил Матье, не подумав.

- Она умерла. А во мне тогда еще не все перегорело. Потому я и тосковал.

- Ты хотел о чем-то поговорить со мной, - внезапно сказал Матье.

- Да. Но сначала задам вопрос: Гари еще в доме - в твоей комнате?

- Нет, - ответил Матье Бренде, - он ушел.

- Это облегчает ситуацию разговора. У нас впереди ночь. Ты не будешь тревожиться, сосредоточишься на том, что происходит здесь...

- Откуда, отец, ты знаешь, что Гари был у меня?

- Ты, Матье, так простодушен? Или хочешь казаться простодушным?

- Ты видел, как он карабкался на дерево, как влезал ко мне через окно? - хрипло спросил Матье.

- Не видел. Но, тем не менее, знаю, - сказал отец.

- Ты организовал... слежку за ним... или за нами обоими. Я давно это подозревал, - сказал сын.

- Я и без всякой слежки знаю, когда и каким образом Гари навещает тебя. У вас с ним сложился ритуал, повторяющийся. Вот уже много лет. С тех пор, как Гари начал служить матросом. Сколько десятков раз карабкался он на дерево и влезал в окно? Ты точно не знаешь. И я - нет. Но это случалось так часто, что иногда - светлыми вечерами - я его видел. Другие люди - тоже. Я не отдавал распоряжения срубить дерево. Такая мысль однажды пришла мне в голову, но не в моем характере портить чужую игру столь вульгарными средствами. А все же ответь, если можешь: почему Гари не пользуется входной дверью? Ему ведь никто этого не запрещал.

- Однажды... в самый первый раз... Гари, просто из озорства, влез на дерево и постучал мне в окно. Это было так красиво: он сидел среди ветвей, в матросской блузе, и с серьезным видом спрашивал, можно ли ему войти.

- И ты, само собой, впустил его. Потом эта сцена неизбежно должна была повторяться. Даже в дегтярно-черные ночи, когда ты ничего не видишь. Однажды запущенный механизм начал действовать. Мне тоже это знакомо. Но вы ведь уже не дети! Вам следовало бы научиться отказываться от каких-то привычек! - Последние слова директор пароходства произнес с возбуждением.

- Входная дверь, - ответил сын, - не вполне безопасна. Как правило, открывает ее фру Линде. И для Гари у нее всегда наготове двусмысленная улыбка... с тех пор, как мы с ним перестали быть детьми. Тут есть чего бояться. Улыбка подразумевает, что мой друг - ничтожный человек, незаконнорожденный; что на уме у него недозволенное; что он не заслуживает доверия; что его присутствие в нашем доме обременительно и ничем не оправданно. Что он здесь - нежелательная персона. Это неуважение ко мне. Нас обоих ни в грош не ставят... Потому что сын директора пароходства не стесняется поддерживать дружбу с сыном (не побоюсь этого слова) шлюхи, с простым моряком.

- Итак, виновата фру Линде...

- Не она одна. Гари боится тебя, отец...

Тут в дверь постучали. Директор пароходства сказал:

- Войдите.

Фру Линде внесла в комнату поднос, на котором были: бутылка шампанского, лед, бокалы и два больших персика, явно из заморских краев.

- В холодильнике нашлась-таки одна бутылка шампанского, господин генеральный директор, - обиженно сказала экономка, перегружая содержимое подноса на стоящий в стороне столик.

Глава пароходства не стал придираться к этому замечанию. Он лишь сухо заметил:

- Надеюсь, фру Линде, что в будущем три бутылки всегда будут лежать наготове. Слышите, три - в любое время суток...

- Я поняла, господин генеральный директор, - сказала та. - Есть ли у вас еще какие-то пожелания на ночь?

- Да... Я бы хотел еще бутылку шампанского... попозже. Передайте, пожалуйста, горничной, чтобы она этим озаботилась.

- Я, господин генеральный директор, сама принесу, - ответила экономка.

- Это не входит в ваши обязанности, фру Линде.

Экономка улыбнулась. Ушла.

- Так значит, Гари боится меня, - повторил директор пароходства.

Матье промолчал. Откупорил бутылку, налил отцу и себе. Они выпили.

- Она нас обманула, ты заметил? - спросил отец. - Шампанское не холодное. Его достали из погреба и только декорировали льдом.

Матье не мог решить, так ли это. Он снова отхлебнул из бокала, но ничего не сказал.

- У Гари нет оснований бояться меня, - сказал директор пароходства. - Я никогда не вредил ему. И ни в чем его не упрекал.

- Ты, отец, собирался что-то со мной обсудить, - робко напомнил Матье.

- Да. Давай сядем. Принеси бокалы сюда, налей нам.

Матье сделал, как было велено. Он ждал слов отца.

- Мне не нравится твое увлечение, Матье. И не потому, что я осуждаю его с точки зрения нравственности. Просто я не верю в прочность таких отношений. Есть в них что-то фальшивое. Судя по всему, ты живешь неестественно.

- Из чего ты заключил, что я живу неестественно? Почему не считаешь меня способным на серьезные отношения - в этом случае?

- Я, Матье, не желаю тебе плохого. Тебе незачем со мною хитрить. Будь открытым! Я тоже постараюсь быть открытым. Если будешь мне доверять, ты поймешь, кто я. Притворяться я не хочу, я предстану перед тобой таким, каким кажусь самому себе: со всеми упущениями и неровностями в моем характере. Претендую я лишь на некоторый авторитет в твоих глазах - только на то, чтобы ты признал за мной способность разумно мыслить. Я давно за тобой наблюдаю. Но так и не убедился, что ты счастлив. Счастлив в том смысле, какой соответствовал бы твоим годам. Ты посещаешь университет, а в остальное время сидишь дома; ты не общаешься с другими людьми, радостно и свободно. Ты живешь ожиданием: что Гари вернется из плаванья, навестит тебя... и вы проведете день вместе. Когда он снова уходит в море, над твоей жизнью будто захлопывается крышка: единственное, что тебе остается,- ждать.

- Я вовсе не несчастлив, - сказал Матье.

- Ты не производишь впечатления счастливого человека — вот что я, собственно, сказал. А это не одно и то же. По-видимому, Гари в последние два-три года ни разу не ночевал в нашем доме. Это меня тревожит...

- Как такое может тревожить?

- Твой вопрос только подтверждает мою догадку. И усиливает тревогу. Матье, ты что, внезапно ослеп? Или в самом деле не знаешь своего друга? Я спрашиваю тебя о столь... банальных вещах, потому что ты мне противишься, ты решил уклониться от разговора. У Гари есть девушка, невеста, - это ты знаешь, - у них, как принято говорить, прочная связь. Но он не пренебрегает и другими девицами. Он, когда бездельничает, предается всяким удовольствиям:, без разбора. Об этом ты, думаю, знаешь гораздо меньше.

- Ты, выходит, поручил кому-то за ним следить, - сказал сын глухо.

- Я не стал бы тебе ничего советовать, если бы ничего не знал. Мои поступки не продиктованы злым умыслом.

Ты мой единственный сын. Я тебя уважаю, люблю... и, надеюсь, сумею это доказать. Ты попался в ловушку сновидения. Гари не может дать тебе то, чего ты втайне ждешь. Ты должен проснуться.

- Я ничего дл я себя не жду, - сказал сын.

- Ты очерствел душой, Матье. Ты теперь взрослый. Что я должен о тебе думать, если ты в моем присутствии лицедействуешь, изображая аскета? Аскета в плане желаний... Ты полагаешь, у меня нет жизненного опыта? Напрасно: я-то хожу по улицам с открытыми глазами. Я сам когда-то получал уроки от жизни, и очень жесткие. В подростковом возрасте у меня не было друга-ровесника, которого я любил бы или мог полюбить. Но мой младший брат, он имел такого Другого: товарища, с которым его связывали тайны молодой жизни. И пусть сам я жил увлечениями иного рода, от меня не укрылось, что бывают и такие переживания - чувства, основанные на очевидном подобии двоих... на их согласном звучании, консонансе. Однако между тобой и Гари консонанса давно нет. В твоих ушах та музыка еще звучит; однако вне тебя она смолкла. В этом и состоит обман.

- Я знаю Гари. Он меня не обманывает. Сообщения твоих осведомителей лишь подтверждают то, что я и так знаю. Гари устроен иначе, чем я. Недоумение, тревога по этому поводу - таковы твои реакции, не мои.

Матье говорил невыразительно, как если бы спал или находился очень далеко от отца. Но потом поспешно, с преувеличенным нажимом прибавил:

- Я ему предан. Я люблю его. Таким, какой он есть. Я не хочу, чтобы он менялся.

- Нет-нет, Матье! Ты любишь свою любовь к нему... отошедшую в прошлое... а вовсе не его самого! Любишь... все еще... раскрошившееся великолепие своих пубертатных переживаний! Прошлое! А не конкретного человека. Ведь не могу же я поверить, что ты безумен. - Директор пароходства смахнул пот со лба, вскочил на ноги, наполнил бокал, выпил.

- Почему ты сейчас настроен против Гари? Ведь раньше, когда мне было пятнадцать, ты поощрял нашу дружбу... или, во всяком случае, не запрещал. - Голос Матье опять стал невыразительным.

- Тогда... - Директор пароходства на мгновенье запнулся, подумал, продолжил:

- Тогда... Это - запутанная, ветвящаяся история. Мне пришлось бы начать издалека, захоти я вспомнить ее во всех подробностях. Одной фразой не объяснишь, почему я тогда одобрял эту твою... дружбу с Гари - эту неравную, к тому же неравномерно пробуждавшуюся у вас двоих взаимную склонность. Сам я в то время переживал смутный период. Тебя-то я и тогда любил, как любил всегда. Я полагал, что ты лучше, чем я, - видел в тебе подобие своего младшего брата. А поскольку брат имел друга... мне казалось нормальным, что и ты... Прости, меня куда-то не туда занесло. Я тогда вообще не размышлял, иначе пришел бы к другому выводу. Ведь, что ни говори, брату досталась стремительная судьба, короткая жизнь. Такого я тебе не желал. На меня, может, просто повлияли слова одного несчастливого человека, которому я обязан чуть ли не всем, что имею: богатством, свойственным мне образом жизни, знаниями, внутренней свободой. Я имею в виду директора пароходства Маттисена. Моим отцом он не был. Вопреки утверждениям некоторых. К моему рождению никоим образом не причастен. Но я, когда выбирал для тебя имя, думал о нем. Так вот, он любил наблюдать за людьми и часто повторял: «Из мальчика, в трудный период взросления ни разу не пережившего чувства безусловной преданности товарищу, кем бы этот товарищ ни был, - из такого мальчика никогда не сформируется настоящий мужчина». Эту фразу, конечно, можно принять, но в ней можно и усомниться.

Директор пароходства умолк. Он смотрел сейчас назад, в прошлое. Картины, которые он видел, смешивались, разрушали одна другую, снова - словно призраки - возрождались. Он застонал.

- Мой дядя Фредерик, твой младший брат, совершил самоубийство, - сказал Матье.

- Да, - ответил директор пароходства. - Я ревновал к его другу. Завидовал им обоим. Внезапно все кончилось. Ибо этот друг умер. Неожиданно. Не знаю, от какой болезни. Когда брату сообщили о случившемся, он лишь незаметно вздрогнул. Он был к такому готов. Не уронил ни слезинки. Сразу ушел. Явился в дом, где произошло несчастье, и попросил, чтобы его оставили наедине с мертвецом, еще лежавшим в постели. Просьбу уважили. Через несколько секунд раздался резкий звук, выстрел. Присутствующие в доме приняли его за уличный шум. Но брат мой так и не вышел из комнаты. Позже люди увидели: он сбросил с себя всю одежду, а на умершем разорвал рубаху, чтобы омыть грудь друга своей теплой кровью.

- Их похоронили вместе, в одном гробу? - робко спросил Матье.

- Что ты себе вообразил! Конечно, нет. То, что они лежали друг на друге, люди во внимание не приняли. С мертвых смыли кровь - украшение, которое бы их умиротворило, - как если бы она была грязью. Только мой отец повел себя правильно. Он настоял, чтобы два гроба поместили в одну могилу, рядом. Добиться этого оказалось нелегко, ведь теперь в семейной усыпальнице Бренде покоится, истлевает юноша из другого семейства. Прежде чем такое стало возможным, мертвеца изгнали из собственной семьи, сочли недостойным... И только поэтому доброхотам не удалось полностью растоптать права семнадцатилетнего человека.

- Ты рассказываешь такую историю. Ты не говоришь, что она извращенная или болезненная. Почему же тогда ты против Гари или - против меня?

- Я не против Гари. И не против тебя. Однако к вам эта история не относится. Может, у вас и было что-то подобное, но - в прошлом. Эту историю вы оба переросли, хотя бы потому, что остались в живых. То, что происходит между вами теперь, - другое. Но ты этого не желаешь признать. Потому, кстати, ты и кажешься опустившимся, каким-то скукоженным. Гари живет, ты же только видишь сны. Но Гари не мой сын. Забочусь я о тебе. Приведи ты в дом, с улицы, мальчика или шлюху, я бы смирился. Но эта стена вокруг всего живого в тебе, эта ненормальная отгороженность от жизни, обусловленная лишь тем, что в твоем воображении продолжает жить уже не существующий Гари... - такого я решительно не намерен терпеть.

- Я тоже не аскет, - сказал Матье высокомерно.

- Догадываюсь, о чем ты. Но человек в твоем возрасте уже не бывает таким достойно-самодостаточным, каким ты, очевидно, видишь себя.

- Я ведь не ощущаю на себе разрушительного воздействия каких-то таящихся во мне сил. Не испытываю того особого стыда, что мучал, к примеру, Клейста или Гёльдерлина. Не жалуюсь на судьбу, как Микеланджело, не становлюсь, в отличие от X. К. Андерсена, обидчивым и готовым обидеть других. Не собираюсь кончать с собой. Я свободен, и я вполне удобно в себе обустроился. Я знаю, что моему другу Гари нравятся девушки и что он им нравится. В моем же понимании удовольствия не сводятся к этому. Чего ты от меня требуешь? Я спокойно жду своей дальнейшей, будущей жизни. Что уж такого предосудительного находишь ты в моем поведении?

- В том, что ты сказал, лжи не меньше, чем правды. Да и скромной твою речь не назовешь. Поскольку сейчас ты страдаешь, тебе придется проснуться.

Глава пароходства поднялся, взял бокал.

- Давай выпьем, Матье, чтобы твое возбуждение хоть немного улеглось. Попробуем начать разговор еще раз, с другого конца. А то мы вот-вот потеряем красную нить. Сперва от души расслабимся, выпьем. Бутылку - эту, по крайней мере - давно пора осушить, - Он выпил за здоровье сына, снова наполнил бокалы, предложил Матье чокнуться. Они чокнулись, выпили. Потом Клаус Бренде заговорил. Он приобнял за плечи сына, повернувшегося к нему спиной, погладил его волосы.

- Матье, - сказал осторожно, - в твоих с Гари отношениях что-то должно измениться. Должна быть найдена мера, соответствующая реальности - неподдельной реальности. В твоей душе должно освободиться пространство - и для других людей, помимо него, и для новых переживаний. Ты должен оторваться от детства. Жертву, которую ты приносишь, он более не принимает. Ни один из вас двоих не умер в семнадцать лет. Пойми же, что соединявшая вас верность израсходована. Всегда прав закон жизни, закон ее натянутого, как лук, стремления к цели - а не тот бред, к которому ты прикован.

- Вряд ли тут что-то изменится по моей воле... или в силу навязанного тобою решения. Я принимаю жизнь такой, какова она есть. Не споря с нею. А если я и кажусь кому-то несчастливым или чудаковатым, неудачливым либо ограниченным в своих пристрастиях - так ведь я никого не обременяю накопившимися во мне огорчениями. Уже одно это могло бы настроить тебя - да и любого другого - на мирный лад.

- Матье... Ты только притворяешься одержимым; на самом деле ты не таков...

Фру Линде постучала в дверь и сразу вошла. Отец и сын отпрянули друг от друга, как если бы их застигли за чем-то недозволенным.

- Спасибо, фру Линде, - сказал директор пароходства. -Вы можете идти спать. Если нам понадобится третья бутылка, мы сами ее найдем.

Фру Линде забрала пустую бутылку, положила полную в ведерко со льдом, попрощалась. Клаус Бренде обошел вокруг письменного стола и рухнул в кресло.

- С тобой тяжело иметь дело, Матье, - сказал он,- но я терпелив.

- Гари я обязан жизнью. Без Гари меня бы сейчас не было: все вот это, поддерживающее разговор с тобой, давно бы сгнило, - сказал сын.

- Ну хорошо... Ты хочешь вспомнить эти ранние годы... в оправданье себе... и чтобы мы не наделали непоправимых ошибок. Хорошо. Обещаю не спешить с выводами. Но то, с чего все началось - предысторию, - я смогу рассказать лучше, чем ты.

- Мне нет дела до излишних подробностей, - сказал Матье.

- А мне, пожалуй, есть. Ведь это было и мое время - время, когда тебе исполнилось пятнадцать. Ты тогда пережил нечто необычное, что очень глубоко запало в твою память. Твое тогдашнее переживание связано с моей судьбой. Тебя чуть не убили из-за меня. Это ты знаешь. Но знаешь по-своему, во фрагментах, отобранных с расчетом на твой возраст. Я рассказал тебе только самое необходимое. В силу особых обстоятельств...

- Я потихоньку читал доступные мне газеты, - сказал Матье.

- Газеты были против меня. Разбирательство в суде по поводу гибели судна приняло неблагоприятный для нас оборот. Господин министр внутренних дел от меня отвернулся, потому что в парламенте против нашего пароходства были выдвинуты серьезные обвинения... и он боялся за свое место. Ты тоже от меня отвернулся... или чувствовал себя жертвой расправы с твоим отцом, удавшейся лишь наполовину...

- Я-то в результате выиграл... - сказал Матье. - Я обрел друга... и уверенность, что ангелы существуют.

Клаус Бренде ответил не сразу.

- Ах, Матье, - сказал он после некоторого раздумья,-пожалуйста, не примешивай к нашему разговору понятия, которыми трудно оперировать. Гари сам по себе достаточно сильный противник... Я не хотел бы бороться еще и ссуществами, до которых нельзя дотронуться... с этой гипотезой... заведомо не поддающейся проверке.

- Хорошо, об ангелах я буду молчать - об обоих, которых знаю, - сказал Матье, - хотя они тоже имеют самое непосредственное отношение к этой истории.

«Ты их не знаешь; ты лишь предполагаешь, что они есть...»

- У меня двое детей, ты и твоя сестра, - сказал директор пароходства так, будто не расслышал последней фразы. - Сестру ты не видел семь лет. Она живет в интернате, в Швейцарии. Теперь я часто думаю о ней, о моем втором ребенке. Ингер скоро исполнится девятнадцать. Это - другое - недоразумение тоже наконец должно быть устранено. Я имею в виду разрыв между ею и мною.

- Почему Агнету отослали из дому, когда ты женился во второй раз? - спросил Матье. - Прежде ты об этом умалчивал.

- Мне свойственна некоторая беспорядочность чувств,-сказал Клаус Бренде. - Я люблю женщин - любых, если они статны, величавы, отличаются большим ростом. Какая-то часть моей жизни зависит от них. В этом я со временем себе признался. Твою мать я любил... обычной любовью, как человек любит человека... и все же в моей к ней привязанности было что-то преувеличенное. Я испугался, когда после смерти жены попал в зависимость от другой связи (что считал для себя постыдным), - и решил жениться на столь привлекательной женщине, тем более, что достаточно высоко оценивал ее характер. Я испугался, Матье, себя самого - но не мог противостоять искушению. Мне было мало, что она стала моей любовницей. Так вот, твоя сестра - за несколько дней до свадьбы, - вооружившись молотком, подкралась к этой женщине сзади и со всей силой ударила ее по голове. К счастью, молоток был повернут к жертве плоским, а не острым концом - да и пышная прическа смягчила удар. Но все равно образовалась сильно кровоточащая рана. Твоя мачеха покачнулась, вскрикнула, побежала прочь от ребенка.

У Матье вырвался возглас изумления и вместе с тем удовлетворения.

- Правда? - переспросил он, возясь с бутылкой шампанского,- Сестре ведь тогда не было и двенадцати. - Он сделал так, чтобы пробка вылетела с треском: хотел отвлечь внимание отца от своего нечистого интереса к давнему происшествию.

- Я в тот же день устроил Ингер в интернат. Я не ругал ее, но объяснил, что она сделала глупость... и теперь должна принять на себя все последствия. Она не раскаивалась. Не удостоила меня даже словом, в тот день. Позже я сам отвез ее в Швейцарию.

- Пятнадцатилетний подросток не тратит эмоций на двенадцатилетнюю сестру, - сказал Матье, - но теперь ты пробудил во мне любопытство по отношению к Ингер.

- Я, как ты знаешь, увидел ее снова только прошлой весной. Наша встреча была короткой - всего несколько дней... Я открыл тогда, что мое отношение к тебе совсем другое. Оно незамутненнее, проще. Тебе, когда на душе у меня теплеет, я отваживаюсь признаться в своей любви; ради тебя я могу смириться со многим. Если бы ты тогда нанес удар молотком... я бы не отослал тебя в интернат... мой брак бы распался еще до свадьбы... по крайней мере, мне так кажется.

- Задним числом все выглядит по-другому, - сказал Матье. - Ты, конечно, стараешься быть искренним; но впечатления сегодняшнего дня искажают твои воспоминания.

- Вероятно... - сказал Клаус Бренде, - вероятно, ты прав. Но ты-то тогда не стал искать молоток. Тебе в голову такая мысль не пришла. Ты был старше; но ты и по натуре мягче. Твоя сестра стала очень похожей на тебя... всем внешним обликом, выраженьем лица. Но я перед ней робел. Обычно в дочери, с которой давно не встречался, мужчина ожидает увидеть образ когда-то любимой им женщины. Но я видел в Ингер тебя, узнавал в ней твои черты... только жестче прорисованные. Она привлекательна... но привлекательна отстраняюще... и гордость ее совсем иная, чем у тебя. Она... не привязалась бы к Гари... Ее представление о себе - особого рода высокомерие - воспрепятствовало бы этому...

- Она должна быть для меня образцом? И так ли ты уверен в своем утверждении - что человек, не владеющий ничем, кроме самого себя, не мог бы вторгнуться в мир ее чувств?

- В образцы для тебя твоя сестра не годится - если я не ошибся насчет ее душевных свойств. Но меня сбивает с толку, что она так поразительно похожа на тебя внешне - неразличимо, сказал бы я, если бы у нее не развились тем временем и специфически женские формы. Поэтому мое представление о характере Ингер ненадежно. Мы с ней не говорили ни о ее детском проступке - нападении на мачеху, - ни об изгнании из родительского дома. Но я понял: она все еще смотрит на меня как на мужа своей противницы, хотя та давно умерла. Ингер намеренно избегала формального примирения со мной. Она пока не простила того, что я, как она думает, оскорбил вашу мать. И я заметил еще одну странность. Под влиянием интерната у воспитанниц ощутимо меняются врожденные социальные и нравственные навыки поведения. Окружающий мир перестает восприниматься этими детьми как нечто вполне реальное; место обычных жизненных трудностей и радостей занимает, если можно так выразиться, эрзац-реальность. Внутри интернатской ограды многие мелкие нарушения дисциплины молчаливо допускаются; другие же, более серьезные проступки воспитатели стараются скрыть; защитные факторы, действующие издалека, - благосостояние или привилегированное положение родителей - играют чудовищную роль в этом однобоко развивающемся сообществе еще не повзрослевших людей. Думаю, все девочки научились лгать и оправдывать свою ложь. Неправдивость они считают изящной маской. Они и воруют при случае. Вещи малоценные, само собой. По наглости поведения они привыкли измерять силу. Свои незрелые чувства они маскируют фривольностями - то есть имитируют наличие опыта, которого у них нет. Вместе с тем они культивируют в себе самосознание, свойственное высшим сословиям, отчего их естественная натура подавляется. Смех их неискренен, а эмоции преувеличенно театральны...

- И ты уверен, что все это действительно наблюдал? -спросил Матье, чувствуя себя крайне неловко.

- Я, может, немного сгустил краски. Но тамошняя среда мне в самом деле совсем не понравилась.

Матье молчал. Прошелся по комнате. Потом наполнил бокалы, один протянул отцу и выпил свой, забыв чокнуться.

- В день свадьбы ты был за столом со всеми. Сидел напротив меня. Думал о чем-то своем. Побледнел... - Клаус Бренде сказал это, чтобы втянуть Матье в разговор. Он не сразу добился желаемого, - Твоя мачеха украсила волосы фиолетовыми лентами, чтобы скрыть марлевую повязку.

- Получилось подобие тюрбана, - сказал Матье, вспомнив тот головной убор. И продолжил:

- Я слушал речи, которые произносились в вашу честь. Каждая перемена блюд сопровождалась речью кого-то из приглашенных. Всего одиннадцать перемен - самый длинный обед, на котором мне довелось присутствовать. Обращения к вам были хорошо продуманны и достаточно кратки, чтобы гости не заскучали. По сути, варьировалась на разные лады только одна тема: что дом... этот с таким вкусом обустроенный дом... этот дом, благословенный всеми благами земного мира... этот дом влиятельного человека. .. этот дом, где растут двое детей, подающих большие надежды... этот благополучный дом... снова обрел хозяйку... а оставшийся в одиночестве суверенный глава пароходной компании и королевский торговый агент нашел себе спутницу жизни.

- Да, все выступавшие хорошо подготовились и говорили очень лестные вещи, - сказал Клаус Бренде. - Даже министр торговли не поскупился на высокие слова. А что думал об этих славословиях ты? Вот что мне хотелось бы знать.

- Мои мысли? У меня их не было; или разве что совсем пустяшные. Я находил, что господа в своих утверждениях правы. Постепенно - поскольку я понемногу отхлебывал от разных вин - голова у меня разгорячилась; мне казалось, праздник вполне удался. Позже я принимал поздравления от инженеров-кораблестроителей, министров, государственного прокурора, начальника полиции, принца Кнута^[60], директоров Торгового банка, чиновников Верховного суда, депутации Восточно-азиатской компании, амтмана Хиллерода^[61] и многих других. Я не понимал, что в моем лице они приветствуют, так сказать, престолонаследника - будущего главу большого торгового флота. Но в своем легком опьянении я смутно грезил о славе, о власти... и вел себя очень высокомерно.

Клаус Бренде посмотрел на сына с неудовольствием. Он чуть было не сказал, что Матье мог бы и воздержаться от насмешек.

- Через несколько месяцев разразилась катастрофа. - Это он произнес вслух.

- В марте, - уточнил Матье.

- Да, то был необычайно штормовой март, - сказал директор пароходства.

- Хочешь и об этом поговорить? - спросил Матье.

- О чем еще мне с тобой говорить, раз уж мы решили заняться прошлым? Тебя тогда чуть не зарезали, как скотину. Ты сам недавно заявил: если б не ангельское вмешательство Гари, ты бы к настоящему моменту превратился в плесень. Я знаю: после того ранения твоя жизнь много дней висела на волоске. Я бы не пережил твою смерть. И потому не позволил себе потерять тебя. Зато я неоднократно терял волю и разум - во всем, что было с тобой связано. Я ссорился с врачами. Ругался с твоей мачехой. Гари тогда получил первые права на тебя. Если сейчас я не расскажу тебе всего... другого такого случая, возможно, и не представится. Ты - единственная инстанция, способная осмыслить то, что я говорю. Взаимосвязь событий прояснится, если мы вспомним все их подробности. - Клаус Бренде, директор пароходной компании, осушил бокал.

- Дай мне еще... - сказал он; подождал, пока сын нальет; выпил.

- Я тогда читал все газеты, какие мог достать... тайком, чтобы мне не запретили, - сказал Матье. - Я верил, что напечатанные слова соответствуют правде.

- «Фьялир» был хорошим судном. Мне нравился этот бывший флагманский корабль нашей компании - пароходства, основанного твоим дедом. Судно постарело. Проплавало, как никак, пятьдесят лет. Но построено оно было из шведского железа, которое почти не ржавеет. Обшивка - в полтора дюйма толщиной, шпангоуты - массивнее, чем обычно. Большой, тяжелый, очень остойчивый корабль. Машины работали медленно, без тряски. Только постанывали, вращая винт. Он, «Фьялир», имел глубокую осадку - и даже если при сильном волнении испытывал килевую или боковую качку, каждый на борту понимал, что такое судно способно выдержать сотрясающие его удары. Я и сам в молодые годы совершил на «Фьялире» плаванье в Южную Америку. При плохих погодных условиях. Неправда, что я относился к этому судну халатно - с намеренной халатностью, как писали газеты. Я - опять же вопреки тому, что писали газеты - не затевал нечистых махинаций с проржавевшим судном, не заключал сделку со смертью и с самим дьяволом.

- «Фьялир», как я понял, вышел в море во время сильной бури, - сказал Матье.

- Буря продолжалась много дней. Метеорологи предполагали, что область низкого давления над Скандинавией и Исландией вскоре заполнится. Кроме того, мореходный корабль, мертвый вес^[62] которого составляет 10000 тонн, обычно не задерживают в гавани, если только не ожидается мощный ураган. А тогда никто не высказывал подобных опасений; капитан Йенсен высмеял бы меня, вздумай я проявить недоверие к добротному старому судну; что же касается второго штурмана Пера Амело - единственного, кто спасся, - то он тоже... лишь задним числом...

- Я читал, что самую ценную часть груза составляли какие-то химикаты, застрахованные, - сказал Матье. - Речь будто бы шла о головокружительных суммах.

- Страховые компании потом оплатили наши убытки. Они не нашли улик в пользу версии, что мы заключили рискованный договор. Хотя после катастрофы их агенты такие улики искали. Это факт, который лишает слухи доказательной силы... Наша компания уже много лет ведет торговлю химикатами с Южной Америкой. Для нас это было - и по сей день остается - самым надежным источником доходов. Товар мы всегда доставляем на собственных судах. «Фьялир» подходил для такой доставки не меньше, чем любое другое наше грузовое судно.

- Что за человек был капитан Йенсен? - спросил Матье.

- Почему ты о нем спрашиваешь?

- Штурман Пер Амело заявил в Комиссии по разбору обстоятельств гибели морских судов, что капитан будто бы намеренно продырявил жестяную канистру, с помощью которой надеялся спастись семнадцатилетний юнга Оймерт Мугенсен: капитан-де стрелял в нее из своего пистолета... хотя молодой человек на коленях умолял о спасении... просил, чтобы ему оставили этот жестяной цилиндр...

- Пер Амело действительно дал такие показания, - подтвердил Клаус Бренде, - но мне они непонятны. Это бессмыслица, если ты представишь себе обстановку на тонущем корабле. Капитана Йенсена никто не назвал бы маниакальным убийцей. Он наверняка сам позаботился бы о спасении Оймерта, если бы считал, что корабль обречен. Описанная сцена могла разыграться лишь в более ранний момент, еще до начала трагедии. На палубе сильно накренившегося, борющегося с волнами судна юнга не устоял бы на коленях. Он бы просто не смог. А кроме того, Амело упомянул, что Йенсен в последние полчаса не покидал капитанского мостика. Штурман не говорил, что выстрелы были произведены с мостика. Не говорил и того, что на мостике находился юнга. Поэтому мы вправе предположить, что история с канистрой вообще не имела места. Ведь о панике на борту Амело не упомянул. Зачем бы капитан Йенсен стал доставать пистолет, если порядку ничто не угрожало?

- Ты полагаешь, штурман сказал неправду? - спросил Матье.

- С такими вещами, Матье, нужно быть очень осторожным. Амело много чего сказал. Сам он, возможно, верил тому, что говорил. Но прежде всего он хотел отомстить за смерть товарищей. Наша компания представлялась ему главным врагом его справедливого дела.

- Амело единственный, кто спасся. Он сумел продержаться на воде достаточно долго, потому что надел на себя новый спасательный круг, - сказал Матье, - Краснобелый круг, который, по его словам, он ночью перед выходом в море украл с парохода «Один», швартовавшегося у того же пирса, что и «Фьялир». Штурмана будто бы побудили так поступить нехорошие предчувствия: он знал, что спасательные средства на «Фьялире» намеренно не поддерживаются в нормальном состоянии, а отчасти даже были тайком испорчены.

- Этот спасательный круг он спрятал в своей каюте. Будто бы. Однако Амело обязан жизнью вовсе не кругу. Его спас слепой случай - или, если хочешь, Провидение. Амело был не лучше других. Не ищи причин! Прими факты такими, каковы они есть. Бушевал ураганный ветер, 150 километров в час. В подобных условиях плавающий человек недолго сможет оставаться в живых. Он задохнется от пены, его накроет волна. Тогда была ночь, дегтярно-черная...

- «Фьялир» вышел из гавани в бурю, но вскоре попал в ураган, - сказал Матье.

- После сильных бурь, бушевавших в предшествующие недели, никто не думал, что, вопреки всякой вероятности, возникнет новая область низкого давления, - сказал Клаус Бренде. - За считанные часы ртутный столбик упал на 720 мм. Катастрофа разразилась на широте Бергена. Часть груза, вероятно, сместилась. Корабль получил опасный крен. Правый борт, до поручней, погрузился в воду. Сила ветра и волнение были, видимо, чрезвычайными.

Амело попытался, перед Комиссией, оценить то и другое, но смог сказать только, что ничего подобного в своей жизни не видел. Капитан Йенсен, не медля ни секунды, приказал подать сигнал СОС. Он сразу распознал опасность и действовал соответственно. В его действиях не прослеживается та тенденция, на которую намекали газеты: что он, будто бы, ничего не предпринимал, дабы предотвратить гибель, исчезновение парохода и всего живого на нем, начиная с матросов и кончая последней мышью. Три судна услышали радиосигналы: одно из них само попало в бедственное положение; второе, «Гарсиа», оказалось столь неудачно развернутым по отношению к ревущему урагану, что только спустя несколько часов добралось до места, где находился «Фьялир», - но к тому времени сигналы давно умолкли. Капитан же «Траутенау», третьего судна, сразу поспешил на помощь терпящим бедствие. Он полагался на стабильность своего нового парохода и его мощные машины.

- Но «Фьялира» он уже не увидел, - сказал Матье.

- Комиссия так и не выяснила, почему люди на борту «Траутенау» не разглядели огней «Фьялира». Ведь расстояние между двумя пароходами было небольшим. Может, процесс гибели «Фьялира» занял меньше времени, чем мы себе представляем со слов Амело, - или осветительные генераторы отказали раньше. В корпусе пробоин не обнаружилось: шведское железо прогнить не могло. Но волны сорвали крышки передних грузовых трюмов. Корабль и его экипаж продолжали бороться с разбушевавшейся стихией. В машинном отделении приходилось работать, стоя по колено в воде. В конце концов огонь под котлами погас.

- Штурман Пер Амело заявил - об этом писали в газетах,- что спасательные шлюпки не удалось спустить на воду, потому что тали, на которых они висели, обветшали,- сказал Матье.

- Подумай сам: шлюпки в любом случае невозможно было спустить. И не потому, что не выдержали бы тали, -просто любая лодка тотчас разбилась бы о корпус. Судно опасно накренилось, волны перехлестывали через борт. Люди наверняка даже и не пытались спастись в шлюпках. Дойдя в своих показаниях до этого пункта, Амело выдвинул новые обвинения. Он сказал, что все шлюпки по правому борту вскоре после смещения груза разбились - потому что были гнилыми. Но попытайся рассуждать здраво: новые или гнилые, они все равно разбились бы под ударами волн, достигающих в высоту пять или шесть метров. Команда могла рассчитывать только на спасательные круги и спасательные жилеты.

- Те и другие - якобы - были в еще худшем состоянии, чем прочие спасательные средства, - сказал Матье.

Клаус Бренде возбужденно возразил:

- Так писали газеты. Но вспомни: спасательные круги были безупречно выкрашены в красный цвет, были красивыми красными кругами, в отличие от того красно-белого, с помощью которого спасся прозорливый штурман Амело; и после катастрофы, между прочим, никто не утверждал, будто в наших кругах обнаружили вместо пробки песок.

- Все же пусть штурман Амело выскажется до конца,-сказал Матье. - Я имею в виду: ты и я, мы оба, должны со вниманием отнестись ко всему, что он имеет сказать.

- Я еще тогда наглотался этих бредней вдосталь, - ответил Клаус Бренде. - Но за истекшее время научился быть терпеливее. Итак, что еще может он сообщить нам твоими устами?

- Мои уста лишь повторяют то, что печаталось в газетах, - сказал Матье.

- Теперь «Фьялир» затонул окончательно, в нашем с тобой разговоре; шлюпки разбились или пошли ко дну вместе с ним. Капитан Йенсен оставался на мостике до последнего. Фигуры кочегара и машинистов выступили из темноты. Из шестидесяти пяти человек, которым вскоре предстояло погибнуть, ни один не нашел пригодного спасательного жилета или круга. И ты веришь газетам? Ты готов в это повторить? А ведь тогда это печатали черным по белому, без тени сомнения. Только шестьдесят шестой -тот, кто благодаря метафизическому дару предвиденья украл спасательный круг с «Одина» - оказался обеспеченным средством спасения и спасся! В этом чудовищном утверждении есть, конечно, своя логика. Странно только, что пока все другие, вместе с кораблем, еще сопротивлялись натиску черных волн, штурман Пер Амело уже бегал по палубе с красно-белым кругом, который принес из каюты... Прости, я отвлекся... Итак, «Фьялир» погиб. Штурмана Амело с его спасательным кругам волны швыряют туда и сюда, накрывают с головой, он почти задохнулся. Он, по сути, уже оставил всякую надежду. Так он сказал в Комиссии, и тут ему можно поверить. Но «Траутенау» оборудован сильным, подвижным прожектором. Люди на борту полагают, что уже приблизились к месту катастрофы; они включают прожектор, и пятно света скользит по взбаломученному морю. Никто не рассчитывает что-то увидеть, ведь кругом только водные горы и долины, пена и беспорядочное движение. Но моряки все-таки видят что-то, причем в непосредственной близости от себя: красно-белый спасательный круг и человека. Штурман Амело не помнит, как оказался на борту «Траутенау». Он смертельно устал, потерял сознание. Наглотался воды. Все думают, он умрет. Но он выблевывает воду, хрипит, приходит в себя. Тем временем моряки ищут других потерпевших кораблекрушение. И не находят никого. Ни одного обломка. Вообще ничего. Оценив состояние штурмана Амело, они делают вывод, что все уже должны были утонуть, даже если сколько-то времени держались на плаву. Штурман находился в воде около получаса, по приблизительным подсчетам. С тех пор прошло два часа. Капитан «Траутенау» дает команду следовать прежним курсом.

- В чем ты подозреваешь штурмана? - спросил Матье.

- Думаю, в какой-то момент он начал возводить вокруг себя стену лжи: чтобы не пришлось стыдиться того, что он, единственный, спас свою шкуру. Красный спасательный круг «Фьялира» был бы так же хорошо виден, как краснобелый круг «Одина». А что не все члены экипажа камнем пошли на дно... об этом мы узнали позже. В двух разных местах норвежского побережья были найдены спасательные круги с «Фьялира». Прибой у крутого берега, между скалами, сильно их потрепал; но все-таки они плавали... имя судна удалось расшифровать. Пер Амело, по сути, катастрофу не пережил: он не остался собой прежним. Такое мнение сложилось у меня постепенно. Никакой паники на борту не возникло, разве что - в воображении Амело. Может, он видел, как Оймерта Мугенсена первым смыло с палубы, может, стал свидетелем тому, как волна швырнула юнгу о железные поручни, переломав ему руки и ноги и сделав калекой, прежде чем его поглотила черная бездна. Для Амело это было настолько непостижимо, что ему померещились выстрелы. Я не знаю, слышен ли треск, когда человеческие кости ломаются внутри тела. Но в ту ночь шум доносился отовсюду: непрерывные удары волн, и шипение пены, и завывания ветра. Собственно, только эти завывания и были слышны. Все человеческие звуки заглушались. Так вот, штурман наверняка наблюдал, как многих, одного за другим, уносило море, как они исчезали. Сам он не исчез, он выжил. Но теперь он не помнит: до конца ли оставался на борту, чувствуя под собой оседающий корабль, а потом был всосан волнами и снова вышвырнут на поверхность - или же водяная гора еще прежде гибели судна унесла его прочь. Он этого не помнит и помнить не может, потому что его тогда переполняли страх и сознание кошмарности происходящего. Может, Оймерт находился поблизости и Амело желал лишь одного: погибнуть в точности так, как юнга; но овладевший им страх уничтожил это желание. Может, он непрестанно молился о спасении Ойгена Мугенсена. Но как раз юнга первым попал в чудовищную мясорубку. Объяснить себе такое Амело мог только анархией на борту, преступлением! Канистра, которая где-то катилась, которая могла бы поддержать, спасти юношу, эта канистра неизбежно представлялась ему как-то связанной с преступлением. Кораблекрушение такого рода, как случилось с «Фьялиром», - посреди бушующих волн, под завывания урагана - есть нечто не воспринимаемое отчетливо, неописуемое. До определенного момента многие еще здесь, еще чувствуют под ногами качающуюся палубу, совершают какие-то действия, пусть и бессмысленные, думают о себе - или о других, о ближних. Не все думают только о себе - неправда! - некоторые и в последние минуты проявляют любовь к товарищу, судьба которого тревожит их больше, чем близость собственной гибели. Но это уже неважно. Потому что сделать что-то для другого нельзя. Капитан остается на мостике - по привычке. Люди потом скажут: из чувства долга. Но никакого долга у него теперь нет. От долга он свободен. Ибо корабль тонет, команда обречена. И все же капитан не покидает свой пост. Никто больше не верит в ценность собственной жизни, в то, что она сохранится. В этой неразберихе, в сырости, под ударами волн, среди хаотичного движения жизнь едва ощутима. Большинство людей уже и не жалеют себя, а только ищут какой-нибудь предмет, способный держаться на воде. Они толпятся возле плота. Внезапно плот разбивается или его уносит прочь. Сколько-то товарищей исчезло. Не слышно даже их криков. Но некоторые - отдельные - личности безропотно умереть не могут. Они не покоряются судьбе. Их страх сильнее, чем все усвоенные представления о нравственности. Их страх - это целый мир, единственная для них реальность. А потом наступает момент, когда других больше нет - нет тех многих, которые еще минуту назад чувствовали под ногами палубу, были чем-то заняты, хотели спастись. Только кто-то один остается, сам с собой... а вокруг него ропот безлюдных стихий... универсум, обходящийся без нравственности... как обходится без нее и страх. Очень может быть, что штурман Пер Амело никогда не крал с парохода «Один» красно-белый спасательный круг и не прятал его в своей каюте. Круг с «Одина» мог попасть на борт «Фьялира» в силу заурядного недоразумения, по чьей-то небрежности, - а потом занять место одного из красных кругов. Эту маленькую небрежность, эту случайность Пер Амело потом использовал как фундамент для обвинений против нашей компании и Комиссии по морским делам. У него на глазах море уничтожило все: судно, людей, шлюпки, плоты и жестяные канистры - всё, кроме красно-белого круга и его самого. Он истолковал это как указание на предстоящую ему особую миссию. Овладевшую им панику, сверхмощную реальность, он разложил на элементы - выдуманные события и ложные утверждения, - начав с истории о своем предвиденьи.

- Это всего лишь твоя гипотеза, - сказал Матье.

- Да, я уже давно перешел к такой - смягченной - версии событий, - сказал Клаус Бренде. - Твоя мачеха называла Амело коммунистической швалью. Она не стеснялась формулировать свое мнение упрощенно, сводить его к типичному для капиталистов ярлыку. Я и сам тогда считал Пера Амело убежденным коммунистом, который использует эту катастрофу, крупнейшую в нашей стране за весь послевоенный период, чтобы продемонстрировать бессовестность частного капитала. Но я ошибался. Я уволил штурмана Амело. А должен был бы ему помочь. Так или иначе, его безответственные высказывания привели к серьезным последствиям.

- К демонстрациям перед конторой компании, - уточнил Матье.

- Каждый из шестидесяти пяти погибших имел родственников, а эти родственники - друзей. Застрельщиками общественного мнения стали газетные репортеры: как только выживший вернулся в Копенгаген, они накинулись на него с вопросами. Сенсационные заголовки газет определяли, что будет считаться правдой. Члены Комиссии, даже если бы сочли показания штурмана преувеличенными, не могли заставить молчать единственного свидетеля - тем более, что общественность была на его стороне. Они обратились в Государственную судовую инспекцию с просьбой составить отчет о состоянии затонувшего парохода и его спасательных средств. Инспекторы попали в затруднительное положение. В их документации обнаружился беспорядок. Мюнде, начальник конторы нашего пароходства, обычно помогавший инспекторам разбираться с бумагами, на сей раз был в отпускном путешествии - компания предоставила ему право бесплатного проезда в оба конца на одном из наших судов. В главные документы, необходимые для составления отчета о состоянии судна, вкрались неточности или ошибки - возможно, из-за какой-то путаницы. Ничего серьезного - но как-никак неправильные сведения. Ответственность за это нес Мюнде (точнее, его ближайшие сотрудники). Судьи и чиновники из министерства торговли были в растерянности. Газеты писали о подкупе. Морское путешествие начальника нашей конторы получило такое истолкование; и еще одно; он, мол, отсутствует неспроста; его молчание кому-то выгодно. Министр торговл и заподозрил коррупцию. На этого Мюнде, уехавшего в отпуск с нечетко оговоренным сроком, завели, не выслушав его, судебное дело. Инспектор Скёллер, во время обследования «Фьялира» относившийся к своей работе без особого рвения, видимо, испугался; он признал, что большинство данных для отчета просто переписал из бумаг пароходства. Позже (когда один журналист обнародовал эту информацию) он подтвердил, что иногда после завершения дневного объема работы сытно обедал вместе со своим шефом и с нашим инспектором судов, капитаном Кнудсеном, - и что такие пиршества регулярно оплачивал капитан Кнудсен.

- Все это ненамного убедительней, чем объяснения Пера Амело, - сказал Матье.

- Так принято... во всех пароходствах: что их собственные и государственные инспекторы работают вместе -не для того, чтобы обеспечить какие-то преимущества пароходным компаниям, или обойти закон, или скрыть допущенные нарушения (как их скроешь, если и страховые общества обычно посылают на такие встречи своих представителей), но чтобы, обмениваясь мнениями, прийти к оптимальным решениям. Это будничные проблемы, разрешаемые практически, - и излишние бумаги тут ни к чему. А что потом инспекторы вместе обедают, это тоже стало традицией. Что пароходство оплачивает обед всем участникам, подразумевается как бы само собой. И в этом плане ничего не изменилось до сих пор - хотя инспектора Скёллера уволили, а начальник конторы Мюнде после закрытия следственного дела получил должность в каком-то министерстве.

- И все же репортеры победили: показания штурмана Амело не получили официального опровержения, - сказал Матье. - Что в конечном счете и привело к демонстрациям против нашей компании. Для министерства внутренних дел это не было неожиданностью. На столе у начальника полиции уже лежал приказ: при необходимости оцепить улицы. Предусматривались и выстрелы в воздух, если толпа попробует оттеснить полицию. Только министерские чиновники недооценили силу народного возмущения. Полицейских и вправду начали теснить. Те стали стрелять в воздух. Один из демонстрантов, неизвестно каким образом, получил ранение. К счастью, не смертельное. Демонстранты отступили...

- Следующий день, - сказал Матье, - был одним из самых удивительных в моей жизни: темным и насыщенным, наполненным ужасом, а еще больше - обетованием.

- Никогда не забуду, как вечером меня вызвали к тебе и как ты лежал на кровати почти голый, прикрытый только какими-то обрывками ткани; лоб изуродован - там грязь и лоскуты кожи; из раны на животе сочится кровь. Мизинец левой руки отрублен...

- Утром в школе Валентин Эриксен - мальчик, который мне нравился, - спросил, читал ли я сегодняшнюю газету. Я читал; но ему я солгал, сказав «Нет». Тогда он пододвинул мне «Политикен». И я еще раз прочитал заголовок передовицы, которую уже знал: Министр внутренних дел покрывает коррупцию в пароходной компании... и отдает приказ стрелять в демонстрантов. Я еще смотрел на газетный лист, когда Валентин сказал: «Вы - банда преступников!»...

- В то утро министр внутренних дел выступил перед членами парламента и извинился за события, происшедшие накануне. Объяснил, что терпеть беспорядки тоже нельзя. Он не сказал, какие меры примет, если подобное повторится. Но заклинал депутатов, журналистов и население в целом вспомнить о своих обязательствах по отношению к государственному порядку. С «левых» скамей выкрикнули слово «убийца», потребовали отставки выступающего. Господин министр торговли пришел ему на помощь: пообещал провести строжайшее расследование, уволить или наказать всех виновных в пароходном скандале. Уже начали поговаривать о возможном падении кабинета. Но до этого дело не дошло. Некий неизвестный передал министру торговли четыреста тысяч крон на нужды родственников погибших. Этим неизвестным был я.

- Ты хотел таким образом купить себе душевное спокойствие - прогнать призраков утонувших моряков?

- Матье... - Клаус Бренде вскочил на ноги, - Разве я не убедил тебя, что ничьей вины тут не было?

- Убедил. Но все-таки шестьдесят пять мужчин, хороших или плохих, утонули. Что же - они просто исчезли? И тебе нет до них никакого дела?

- Теперь я тебя понял лучше, - сказал Клаус Бренде с усилием,- Я с тех пор в чем-то изменился. События меняют человека - постепенно. В тот вечер - когда врачи уже ушли, а ты лежал, опьяненный морфием, с тобой был Гари, - я обсудил ситуацию с адвокатом Мелби и попросил его передать от меня министерству внутренних дел сумму, достаточную, чтобы договориться с газетами. Я ощущал, пока делал это, только любовь к тебе. Я поступил так, потому что в тот момент не выдерживал своей любви... и должен был как-то смягчить относящиеся к тебе чувства. С этим даром я не связывал никакого намерения. Я не хотел прощать твоих убийц, не хотел искать примирения с духами умерших, не хотел проявлять заботу об их семьях, не хотел успокаивать общественность, не рассчитывал ни на какую выгоду для себя. Я боролся с твоей смертью, и мне не хватало терпения. Деньги просто не имели для меня никакой ценности, в сравнении с твоей жизнью.

- Выпьем еще, отец, - сказал Матье, принес бутылку и наполнил бокалы.

Клаус Бренде вышел из-за письменного стола и сел к столу, возле которого сидел Матье.

- Давай чокнемся, - сказал он, - Вероятно, тебе не понравилось мое признание в любви. В любом случае, оно ничего не исправит.

- Я, отец, просто чувствую какую-то слабость. Я не знал, что так много для тебя значу.

- Дай мне руку, Матье... Я... я ощущаю такую потребность.

Матье поднялся и шагнул к отцу, протянул ему обе руки.

- Те подростки, которые хотели меня убить, тоже, наверное, любили своих братьев или отцов. Я им не сопротивлялся. Я не кричал, не звал на помощь. Только один вскрик... единственный вскрик стыда... когда они... - Он вовремя прикусил язык.

- Меня смущает, Матье, - сказал Клаус Бренде, - что твоя сестра так похожа на тебя... поразительно похожа. Я не понимаю намеренья судьбы, на которое намекает такое сходство. И это меня тревожит. Я пока не хотел бы забирать Агнету домой... хотя, в сущности, обязан так поступить... и она вправе это потребовать. Осенью она сдала экзамен на аттестат зрелости.

- Ты хочешь, чтобы я помог тебе принять решение? - спросил Матье.

- Нет-нет... это была лишь случайная мысль... возникшая оттого, что сейчас я смотрю на тебя с очень близкого расстояния. Пустяк... нечто неуловимое... недовольство сходством. В самом деле пустяк, Матье. Мы не должны усматривать в подобных играх природы никакой цели. Чокнемся!

Они выпили. Сын сел к столу, напротив отца.

- Мы, то есть наша семья, - банда преступников: так сказал мне в то утро Валентин Эриксен, с которым я дружил. На переменах, в школьном дворе, все одноклассники от меня отворачивались, и Валентин тоже. Я постоянно чувствовал дистанцию между собой и другими, будто все мною брезговали. Включая Валентина Эриксена. После уроков он не подошел ко мне - чтобы мы, как каждый день после школы, прогулялись вместе до вокзала. Он исчез, незаметно для меня. Я долго стоял один. То ли чего-то ждал, то ли на меня нашло какое-то помутнение. Наконец я решился оттуда уйти. Я смотрел только на землю. Почти ни о чем не думал. Я был убежден, что являюсь сыном преступника - что ты, ради умножения своего богатства, послал на смерть шестьдесят пять здоровых мужчин. Подняв наконец глаза, я увидел, что меня преследует орда незнакомых подростков. Внезапно я понял, что меня обложили. Мне загородили дорогу. На меня посыпались оскорбления, угрозы. Я попытался ускользнуть, свернул в боковой переулок, побежал. Тут передо мной вынырнули другие юнцы, не позволившие мне скрыться. Меня не били, даже пальцем не дотронулись. Но я быстро понял, что оказался в плену, что отныне не я определяю, как ляжет мой путь. Вскоре мне уже давали команды: «Перейди на ту сторону, убийца!» Или: «Направо, убийца!», «Прямо! Прибавь шагу, скотина!» Казалось, сердце колотится у меня в горле. Я уже не надеялся спастись. Молча шагал вперед, повинуясь их приказам. Улиц, по которым мы шли, я не знал. Похоже, мы добрались до квартала, где жили эти юнцы. Наступил момент, когда они на меня набросились. Сбили с головы шапку, отобрали портфель и, ухватившись за воротник, сорвали пальто. Они так сильно его рванули, что пуговицы отлетели, а ткань в нескольких местах лопнула. Затем схватили меня за руки, обступили плотным кольцом. Один сказал: «Будешь кричать, мы тебе мигом расквасим физиономию». И показал кулак, вооруженный кастетом. Я понял: мне вынесен смертный приговор. Мы пошли дальше. Время от времени я получал тычок в спину. Несильный. Потом мы очутились на месте казни. Никто мне не сказал этого; но я сообразил сам. На той улице не было домов. Только дощатый забор, чуть впереди... Забор, ни с чем в нашей реальности не сравнимый...

- Ты никогда раньше не упоминал об этом заборе, - сказал Клаус Бренде.

- Правильно; потому что забор никакого значения не имеет. Просто я подумал сейчас, что в момент, о котором рассказываю, уже должен был его видеть. Его безотрадную серость. И пустую, обращенную ко двору стену пятиэтажного доходного дома. Неважно... Мы уже добрались до места расправы. То была площадка с голыми - без листьев - кустами, на небольшом возвышении, позади сарая с инвентарем городской службы очистки улиц. Наблюдатели выстроились вокруг. Я должен был пролезть сквозь кустарник. Один из подростков шел впереди, пять или шесть других - кажется, самых сильных, хотя и не старших по возрасту, - за мной. Сразу за первыми кустами открылся свободный пятачок. Там эти парни и обступили меня. «Ты ведь знаешь, почему мы собираемся тебя казнить?» - спросил один. Ответа они не ждали, пнули меня сзади под коленки, бросили на землю, растянули. Вытащили из карманов все ценные вещи. Несколько человек тяжело уселись на моих руках и ногах, голову прижали к земле, рвали и взрезали на мне одежду: обнажили грудь, живот, бедра. Парень, который держал мою голову, опустился на колени; у него был при себе кусок черной стекломассы, грубо отломанный, из отходов фабричного производства. Этим осколком он раздирал кожу у меня на лбу. Очень больно. Но я сдерживался и не кричал, потому что мои ощущения притупились; я ждал смерти... и не знал, как именно она вторгнется в меня... чтó еще должно произойти. «Оставь это!» - приказал самый рослый из подростков, после того как мальчик с осколком стекла сколько-то времени поизмывался надо мной. Я чувствовал, как кровь стекает по вискам... в глаза она не попадала. Кусок фабричного шлака подсунули мне под голову, чтобы я видел свою грудь и живот. Долговязый воздвигся надо мной, расставив ноги, потом сел мне на бедра, сделав меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. Нож был из плохой стали, не очень острый. Этим лезвием парень собирался вскрыть мне живот. Я испугался. Мне сунули в рот кляп. Пока он с огромным трудом вспарывал мою кожу, стояла мертвая тишина. Он воткнул нож глубже, потом запустил в рану руку, чтобы расширить порез. Я почувствовал его пальцы, вздыбился. Но меня тотчас усмирили, пнув в бедро. Тут я увидел Гари. Он стоял между моими раздвинутыми ногами. Никто не знал, откуда его принесло. Он улыбался. Долговязый на секунду отвлекся от своего занятия... от выпотрашивания меня.

- Матье, ты вспотел, - сказал Клаус Бренде.

- Пальцы у него наверняка были не особенно чистыми, у этого верзилы. Не помню, какого рода боль я тогда чувствовал. Гари улыбался, смотрел на окровавленные пальцы того другого, на мой живот, на рану. Потом размахнулся и ударил. Я слышал, как у Долговязого хрустнула челюсть. Он повалился на бок. Тогда Гари стал наносить удары ногами. Он не смотрел, куда бьет. Схватил обломок стекла и зажал в кулаке. Одному из моих мучителей сломал руку. Все с криками разбежались... Кроме одного, обладателя ножика. Тот лежал рядом со мной, голова к голове. Я видел, что из его рта течет кровь, а кончик языка высунулся. -Матье внезапно замолчал, провел рукой по лбу.

- Ты прежде рассказывал мне об этом по-другому, - сказал Клаус Бренде.

- По-другому? Возможно ли? Я помню все очень четко. Другими словами, разве что. Ну, и ангела я не упоминал. Не хотел, чтобы ты узнал о нем. Сегодня меня прошибает пот, как подумаю о пальцах Долговязого... и о том существе, чье присутствие я скрывал...

- Ты, очевидно, забыл: Долговязый сперва отрезал тебе палец, - напомнил Клаус Бренде.

Матье твердо посмотрел на отца; потом сказал:

- Мизинец левой руки мне отрубил Гари, топором. Во дворе... по ту сторону серого забора. Он до сих пор носит этот мизинец, засоленный, в кожаной ладанке... у себя на груди. Руку я положил на колоду по своей воле.

- Так значит, вы, ты и Гари, до сих пор мне лгали, - разочарованно протянул Клаус Бренде.

- Да, - подтвердил Матье,- в этом одном пункте. Я не стыжусь такой лжи. Все равно никто бы не понял, зачем понадобилось, чтобы мне в тот день еще и отрубили палец... и чтобы отрубил его Гари. Я стоял перед ним, с кошмарной раной. Таким он меня увидел. Таким уродливым. Мои глаза были залеплены кровью. И он ударил...

- Не понимаю тебя, нет, не понимаю, - вырвалось у Клауса Бренде.

- Он был холоден и красив - Гари.

- Это было умопомешательством, Матье, умопомешательством с твоей и с его стороны!

- Необходимым умопомешательством. Безрассудством. Безрассудством, без которого мы не могли обойтись, - сказал Матье.

- Мне кажется, будто ты сейчас говоришь из какого-то иного измерения. Я тебя не понимаю... Мое сознание не вмещает этого... - директор пароходства рассматривал свои лежащие на столе ладони.

- Меня забивали, как скотину... Гари это прекратил... спас меня. Потом тащил на себе по улице, через пустырь, на двор по ту сторону забора - чтобы заштопать, насколько он умел, мою одежду и мои раны. Мы с ним сидели в сарае, на узкой дощатой скамье. Сознания я не терял. Я рассматривал себя и понял, какая я малость. Я видел, что в ране, сделанной карманным ножом, нет ничего возвышенного -нет там никакой бессмертной души. Даже крови вытекло немного. Но я все-таки сказал Гари, что хочу быть его единственным другом, - как если бы имел какую-то ценность. Он мне ответил, что ничего не выйдет: он, мол, сын шлюхи, а я сын богача, мы с ним - две разные человеческие породы. Даже эти подростки, собиравшиеся меня убить, в чем-то превосходят его. У них нормальные отцы или, по крайней мере, нормальные матери: ни одного сына шлюхи среди них не было. Он, мол, заштопает меня поверху, поскольку сейчас я, так сказать, гол как сокол,- и на этом всё, адье. До никогда-не-свиданья... Впервые за этот день я заплакал. Я просил его, я его заклинал стать моим другом. Он же оставался невозмутимо-холодным. И ответил в том же духе, что прежде: «Нет, мы с тобой друг другу не пара». Я, между прочим, не знал тогда, что ему только-только исполнилось тринадцать, а он не знал, что мне уже пятнадцать. И тут я сказал, что хочу доказать мою верность, мою любовь к нему. Сквозь слезы я увидел невдалеке колоду и топор. И протянул ему правую руку: «Отруби ее, возьми себе! Потом предъявишь, если я тебя предам!» Он ответил холодно: «Без правой руки ты не обойдешься». Я предложил ему левую. Левую он тоже отверг. Я предложил меньшее: палец, большой палец руки. Он только качнул головой. Снизив ставку до мизинца, я уперся. Он сказал: «Пораскинь мозгами, это все же твой палец. Я пока буду зашиватьтебе куртку. Как закончу, мы вернемся к твоему предложению». Он шил медленнее, чем мог бы. «Еще не передумал? - спросил, увидев, что я, полуголый, дрожу от холода, а значит, лишать меня куртки больше нельзя. - Я уличный пес, а вовсе не порядочный человек, и я приму предложенный тобою залог, не побоюсь взмахнуть топором. Так что подумай еще раз: мы с тобой не пара. А о благодарности забудь. Для меня то была минутная причуда: захотелось вдруг поколотить тех, других. Я бы, может, испытал не меньшее удовольствие, искромсай они тебя на куски». - «Тогда вспори мне опять живот, если тебя такое порадует, - крикнул я, - искромсай меня, добей! Или... прими в залог палец!» Он, ничего не ответив, поднялся, сходил за колодой и топором. Взял мою руку, отделил мизинец, положил его на колоду. Подождал две-три минуты: не передумаю ли. Ждал он спокойно, смотрел на меня холодно, испытующе вглядывался в мое лицо. Потом внезапно схватил топор и ударил.

Клаус Бренде все еще смотрел на свои руки.

- Это ужасно, Матье. Это разделяет нас с тобой... делает неестественное еще более неестественным. Это - форма самопожертвования, отказа от себя, подчинения себя другому... которая наверняка не соответствует твоей натуре! Ты любишь ту боль, то несчастье! Еще и сегодня любишь тогдашнюю боль! Ты не понимаешь себя! В тот день, когда тебя убивали, тебе причинили и душевную травму! Ты наверняка был не в себе... тебя лихорадило, когда происходила эта отвратительная сцена с Гари! Я понимаю, тебя можно простить. Ты был тяжело ранен, в тебе засел страх -ты ведь чувствовал, как пальцы Долговязого копошатся в твоих внутренностях. Гари спас тебя... и ты увидел в нем ангела-хранителя. Вот о чем ты хотел умолчать. Он - твой ангел. Ты так решил, когда он разогнал убийц. Но ведь после того Гари совершил грех. Отнюдь не ангельский поступок - искалечить тебя еще больше, чтобы так... таким способом привязать к себе. В этом есть что-то от нижнего мира. Это было злом, Матье. Я не говорю, что Гари надеялся извлечь выгоду из дружбы с тобой. И все же это было злом. Выражением его внутренней испорченности...

- Гари не способен к состраданию, - сказал Матье,-но он не испорчен.

- Это лишь голословное утверждение... результат твоей слепоты. Воспоминания, мысли... у тебя они все перепутались из-за пережитой душевной травмы, из-за смертельного страха, который ты испытал. Тебя не назовешь невозмутимо-холодным. В отличие - если верить твоим словам - от Гари. Ты привязан. Привязан к своему детскому переживанию - дьявольским способом. Ангелы... твои ангелы - боюсь, от них несет серой. Привязь должна быть отвязана. Ты должен опомниться. Это внутреннее ранение... Ты в конце концов и душевно, и физически опустишься, если в тебе не произойдет революция: если ты не обретешь совершенной уверенности в том, что стал мужчиной, что ты уже не пятнадцатилетний мальчик, боготворящий своего друга. Гари - твоего друга - нет больше. Он исчез. Безвозвратно исчез. Потому что всегда был невозмутимо-холодным. И не испытывал сострадания. Таким он и остался. Он с самого начала знал, что вы с ним не пара. Он тебя не обманывал. Обманули тебя... твое ранение, твоя слабость. .. и недостаточная готовность к жизни в реальности.

- Гари не исчез, - сказал Матье тихо.

- Я не позволю тебе быть слепым... Ты для меня слишком ценен, чтобы пожертвовать тобой из-за какой-то глупости, из-за твоего юношеского сумасбродства. Я тебе друг, более верный друг, чем Гари, - во всяком случае, мне так кажется. Я не требую от тебя несправедливости. Я хочу... чтобы ты был справедлив к Гари... чтобы уважал его невозмутимость, разумность - качества, которых самому тебе не хватает. Ты богат; ты наследник крупного состояния. Но ты до сих пор не отблагодарил Гари деньгами.

- Мне... Мне очень странно это от тебя слышать. Гари бы денег не взял.

- Ты уверен? Такая уверенность объясняется твоим ослеплением.

- Пока что я студент и всего лишь потенциальный наследник. Гари же получает жалованье. Это как-никак доход - более солидный, чем мелочь, выдаваемая мне на карманные расходы. А когда Гари однажды понадобилось, чтобы я достал для него сумму побольше, я ее достал.

- Не понимаю, на что ты намекаешь, - сказал Клаус Бренде.

- Я отнес в ломбард два серебряных подсвечника из Бенгстборга, чтобы Гари приобрел матросское обмундирование,- сказал Матье, - А потом я снова их выкупил. И даже не рассердился на Гари за его просьбу... потому что в любом случае оплатил бы эти расходы. Ты опередил мои мысли. Что, собственно, ты хотел доказать?

- Да ничего... У тебя не хватило мужества, доверия ко мне, чтобы просто попросить деньги. Похоже, я не вправе упускать шанс... вовремя подсказать тебе кое-что.

- Ты решился высказать что-то важное... - откликнулся Матье, хотя сердце у него сжалось.

- Пришло время, чтобы ты обратился к Гари с неким предложением, чтобы предоставил ему свободу, перестал держать в зависимости. Он наверняка ждет от тебя чего-то... Ждет, что ты... выразишь ему свою признательность... подобающим образом. Он матрос. Он не должен оставаться матросом всю жизнь - полагаю, ты тоже так думаешь. Ему бы надо закончить мореходную школу, получить квалификационный патент. Помоги ему сделать такой шаг. Он на это надеется. Пора, наконец, с ним рассчитаться... чтобы он мог отвести от тебя свой невозмутимо-холодный взгляд... Не исключено, что он захочет с тобой расстаться... если того потребуют его жизненные задачи. Неестественная верность... преступна.

Матье почти утратил дар речи. Он повторял, вновь и вновь, одно слово: рассчитаться.

- Пожалуйста, послушай меня, - сказал Клаус Бренде.-Его мать была очень довольна, когда я помог ей деньгами... заплатил за... решительность ее сына. Она была разумная женщина... на свой манер.

- Ты ей заплатил... Ты не жмотничал... Платил и мертвецам, и живым...

- Возьми себя в руки, Матье! Наверняка мысли твои не так вульгарны, как то, что ты говоришь.

- И когда же ты заплатил за мое спасение... вышеозначенной матери?

- Когда ты, сын мой Матье, еще балансировал на грани между жизнью и смертью. На следующий день. Гари сидел у твоей постели... он пробыл с тобой всю ночь. Я должен был известить его мать. Я поехал к ней. Мне не хотелось являться туда с пустыми руками. Я объяснил ей, что произошло. Она сказала: эти юнцы теперь забьют ее сына до смерти. В тревоге ходила по комнате. «Мне предстоит страшное, - произнесла она через некоторое время, - потому что мой сын - дикий и вместе с тем добрый». Тут мне и пришла в голову мысль отправить вас с Гари - если ты поправишься - в Бенгстборг, на всю весну. Я положил на стол чек: 3000 крон. Она увидела его, взяла, рассмотрела, сказала: «Хорошо, что вы об этом подумали. Состоятельные люди, как правило, забывают, что для бедняков деньги предпочтительнее, чем заверения в благодарности. Теперь я куплю для Гари несколько рубашек, куртку и брюки». Я посоветовал, чтобы ее сын какое-то время не посещал школу, тогда ничего плохого с ним не случится. И заговорил о Бенгстборге. «Я его не могу защитить, а вы можете...» - таков был ее ответ. Она попросила меня ненадолго выйти на кухню - хотела переодеться. Она собиралась сразу же, вместе с Гари, отправиться за покупками. Спросила, не соглашусь ли я, чтобы мой шофер немного повозил их по окрестностям. Тогда, мол, они с сыном обернутся быстрее. Я вышел из комнаты, ждал. В кухне выписал еще один чек, на 1000 крон.

- Чтобы снарядить Гари, - подытожил Матье.

- Нет. Потому что мне понравилась его мать. В ней не было ничего нарочитого. Она не выставляла напоказ убожество своей жизни. Через несколько минут она появилась, одетая очень скромно. Я дал ей второй чек и сказал, что ошибся, когда выписывал первый. Она только улыбнулась. Мы вместе поехали в Хольте^[63]. У тебя тем временем поднялась температура, ты дремал. Гари смотрел на тебя с любопытством и с грустью. То было странное зрелище, и оно запало мне в память. Гари с матерью поехали на нашей машине в город. Я остался с тобой.

Матье сжал руками виски.

- Ах, надо бы что-то предпринять против этого... против оценки моей жизни в 4000 крон. Но у меня такое и в голове не укладывается...

- Ты не признаешь даже простейших доводов разума. Готов оскорбить эту женщину только потому, что, по твоим меркам, она не проявила достаточной гордости. Тебя не трогает, что за два талера она ложилась под любого мужчину, - но ты взбешен тем, что она взяла плату за борцовские качества Гари. Она была невозмутимо-холодной -как холоден и невозмутим ее сын. Она купила Гари рубашки, пальто, куртку, брюки. Все вещи - добротные и очень ему к лицу...

- Да-да - припоминаю. В Бенгтсборге... он носил эту куртку...

- На остаток же купила для себя молодого матроса: мужчину, который ей приглянулся. Да-да, она купила его - та, что прежде всегда продавала себя. Шесть недель длилось их счастье. Потом деньги кончились. Были пропиты, растрачены. Но и тут обнаружилась своя логика. Мать пощадила чувства Гари: вернувшись, он ничего не узнал о выпавшей на ее долю недолгой радости.

- Откуда ты это знаешь?

- Знаю, и точка, Матье. Я не привык лгать.

- Моя жизнь... любая жизнь... представляется мне не поддающейся расчленению - до тех пор, пока она сама не начнет распадаться. Прошлое и будущее - между ними нет разницы. Будущее уже содержится в прошлом... Подобно тому, как в полифоническом музыкальном произведении темы с самого начала намекают на характер дальнейшего развития, на грядущее - сколько бы неожиданностей ни приносили нам стретта, обращение интервала, вариации, - так же и наши подростковые сны, наша подростковая телесность уже заключают в себе всё содержание личности, всё наше предназначение. Я тогда за одну-единственную минуту познал себя, свое призвание как плотского существа - познал, конечно, в предельно сжатой форме. И закричал: потому что кто-то потребовал, чтобы это призвание в ту же минуту было упразднено...

Клаус Бренде ничего не ответил и ничего не спросил, хотя сын его сколько-то времени молчал.

- Когда я разговариваю с тобой, мне кажется, что основной тон моего самоощущения нарушается. Воспоминания отрываются от настоящего, и потому возникает чувство, что у меня больше нет будущего. Что впереди лишь беспорядочное нагромождение событий. И что такие же - бессмысленные - события с самого рождения подавляли мое бытие. Я больше не нахожу себя.

- У тебя до сих пор отсутствует понимание устройства реальной жизни, - сказал Клаус Бренде, - то чутье, которым обладала мать Гари и обладает сам Гари...

- Меня удивляет... что, говоря об этой женщине, ты пользуешься глагольными формами исключительно прошедшего времени - я отмечал это, полуосознанно, уже несколько раз. Но она ведь пока жива! Или, может, нет? Скажи - ты ведь знаешь о нас, простых смертных, всё! - воскликнул Матье запальчиво.

Клаус Бренде на мгновенье задумался. Потом спокойно сказал:

- Так я же, Матье, и говорил о прошедшем.

- С ним мы наконец разделались... пусть и вкратце, - сказал сын; к вопросу о грамматических формах он больше не возвращался.

- Я бы хотел, чтобы ты сам определил сумму, которую Гари получит на свое обучение.

Матье не ответил.

- Я бы хотел передать ему деньги все сразу, сейчас... скоро. Чтобы он сам ими распоряжался. Пусть почувствует себя свободным... освободившимся от тебя... уже не связанным никакими обязательствами. Сумма должна быть подобающей: достаточно высокой, чтобы больше он ничего не ждал. С ним нужно рассчитаться... подобающим образом, чтобы он занялся обустройством собственного -не зависимого от тебя - бытия.

Матье не ответил.

- Я думал о девяти или десяти тысячах крон... ну, может, двенадцати. Чтобы хватило на учебу и ни на что больше. Я опасаюсь называть большую сумму. Боюсь, она не пошла бы на пользу Гари. Если же у него проявятся задатки капитана, корабль для него найдется.

Матье молчал.

- Я готов пойти тебе навстречу. Если скажешь, что Гари должен жить в городе более привольно и что надо выделить ему сколько-то денег на разные глупости - я и с этим соглашусь. Только ты прежде хорошо подумай, если и вправду желаешь ему добра.

Матье молчал.

- Больше двадцати тысяч я все равно не дам. Это предел. Не хочу, чтобы случилась какая-нибудь беда.

Матье молчал.

- Ты не отвечаешь. Что ж, я сам с ним поговорю, как говорил - только что - с тобой. Скажу, что двери нашего дома всегда для него открыты; двери, но не окно. Я передам ему деньги и объясню, чтó это означает: для тебя - конец неясности, опасного смещения твоих естественных импульсов. Увидишь, он вздохнет с облегчением.

- Он не примет денег, - сказал Матье встревоженно.

- Примет. Он не дурак. Ты обманываешься насчет ваших отношений. Он, конечно, по-своему тебе предан; но инстинкты у него здоровые. Что ему на пользу, он знает. Он своему телу не враг. И душу мертвечиной не отравляет. Ему-то бури давно обломали сухие ветки. А ты все еще принимаешь зеленый плющ за листья могучего дерева.

Матье ответил с яростью:

- Обсуждать сумму отступного я не хочу. Четыре ли тысячи крон, десять или двадцать тысяч - в любом случае речь идет о стоимости моей жизни. А жизнь эта не будет стоить даже медного оре, как только она превратится в предмет торговой сделки! Не будет стоить ничего, совсем ничего. Я запрещу Гари брать у тебя хоть крону. Если такой запрет понадобится, если у него самого голова набита опилками... или заполнена пеной инстинктов... Посмотрим, правда ли он оценивает меня в двадцать тысяч, или я в его глазах не дороже кучки дерьма. Не мое дело, ходит ли Гари к проституткам, поглупел ли он, занялся воровством или потерял ногу. Мое дело - что я ему друг и принимаю его таким, какой он есть... Не упрекаю в распутстве, а веду себя так... чтобы он не швырнул мне в лицо тот отрубленный палец. Я не бесчестный человек.

- Ты сумасшедший, Матье. Уверяю тебя, он уже поглупел настолько, что с удовольствием возьмет эти двадцать тысяч. Голова его набита опилками. Его пенистые инстинкты переливаются через край, и распутничает он совершенно естественным образом. Разве ты не замечаешь противоречий в себе? Ты принимаешь его таким, какой он есть; но вместе с тем хочешь помешать ему быть таким. Я не позволю, чтобы ты фехтовал с собственным отражением в зеркале. Повышенный тон я тебе прощаю. Что-то в тебе - омертвевшее - должно быть похоронено. Это ужасный момент. Но хаотические реакции тебе не к лицу. Я не требую, чтобы твои отношения с Гари прекратились; я требую лишь самостоятельности - твоей и его. В нем <...> ясно заявил о себе определенный закон, не допускающий превратных толкований и искажений. Закон, которому подчиняешься ты, многозначнее. И я решился дать ему свое толкование.

- К чему же ты хочешь меня принудить? - спросил Матье смущенно.

- Ты либо последуешь моему совету - либо я не смогу жить в одном с тобой доме... И решу эту проблему, отослав тебя прочь. Не отвечай сейчас; прежде выскажусь я... и постараюсь быть кратким. То, что ты мне дорог, я могу доказать только приемлемыми для меня средствами. Я не поставлю под угрозу твою учебу. Если ты и покинешь дом, то не навсегда. Как только ты осознаешь свою ошибку, или я - мою... то есть как только один из нас двоих переучится, уж не знаю в какой жизненной школе, ты вернешься. Но до тех пор тебе придется жить очень скромно. Баловать тебя я не стану. Ты будешь получать в последний день каждого месяца по 150 крон и потом растягивать их до следующего раза, как любой среднеобеспеченный студент. Заодно научишься обращаться с деньгами. Твоя твердо-лобость сердит меня. Ты мумифицируешь свои подростковые радости. А может, все еще не в силах отвести взгляд от нечистых пальцев Долговязого, который причинил тебе боль. Значит ли это, что ты влюблен в тогдашнюю беду? Неужели вся твоя жизнь должна свестись к одному дню, видевшему тебя растерзанным? Нет-нет, Матье, ты, конечно, сейчас мне ответишь, что уже сколько-то времени

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> III

заблуждался... предавался разрушительным раздумьям... был обужен своими мыслями... разминулся с собственными стремленьями... Что теперь хочешь пересмотреть все свое бытие, а не только его фрагменты... вырванные из жизненного опыта. Матье, ты не покинешь наш дом... Ты мне доверишься... Доверишься не только моей проницательности, но и моей доброте, моему неокаменевшему сердцу. Я не думал, что в наших с тобой отношениях этой ночью случится столь серьезный надлом...

Матье поднялся, заставил себя дойти до двери.

- Что это значит, Матье, куда ты?

- Я, отец, уеду из дома завтра...

- Матье... Сейчас - этой ночью - я твоего решения не приму. Я его не принимаю. Ты еще одумаешься...

Матье опять повернулся к отцу:

- Решенье во мне созрело, и оттого, выскажу я его сейчас или завтра утром, оно не изменится. Я понял, что моя преданность Гари, моя любовь к нему тебя возмущают... что в твоих глазах даже безнравственность лучше такой любви. Я не хочу сказать, что ты невеликодушен или по-мелочному расчетлив. Или - что видишь в моем поведении социальный скандал. Ты просто не признаешь, что моя душа - или как ты предпочтешь называть эту часть меня - состоит не из слизи, а из чего-то потверже. И Гари инстинктивно понимал... с тех пор, как начал уходить в море... что этот дом... несмотря на все заверения... не имеет для него входной двери... а лишь мое открытое окно. Даже если бы ты сейчас отказался от ультиматума, я бы по своей воле ушел из дому. Я хочу, как странствующий подмастерье, отныне обмерять реальность шагами. Может, я и вправду открою, что у Гари в голове опилки, что он распутничает, ибо у него чешется причинное место, и что сам я - кучка навоза, ни к чему не пригодная и инертная. Что может знать о странствиях человек, который пока даже не обзавелся палкой - верным спутником, на которого он обопрется, почувствовав усталость.

- Матье... пожалуйста... не увлекайся ораторскими излишествами... Я тебя прошу. Слова - особенно собственные - очень легко сбивают человека с правильного пути. То, о чем ты тут говорил, - это уже не настоящий дом, не настоящая дверь, не настоящее окно. Дороги, о которых ты думаешь, - по ним нельзя шагать... они не обладают кривизной, как реальная земля... а ведут прямо, без всяких отклонений... прочь от твоего дома.

- Ты хочешь принудить меня измениться. Похоже, изменение мне и вправду необходимо. Но в этом доме оно не произойдет. Здесь ведь только два человека: ты и я. В других местах... где-нибудь... людей можно встретить в больших количествах...

- Я так или иначе еще нынешней ночью напишу Ингер, 180 чтобы она вернулась.

- Это ничего не изменит. Она слишком похожа на меня.

- И все же я ей напишу.

- Завтра, еще до полудня, я покину дом. Поскольку денег у меня нет, прошу, чтобы и ты сдержал обещание: ежемесячно посылать мне по 150 крон. Мысль о таком пособии вполне реалистична.

- Мы с тобой сейчас... в ближайшие часы... все равно не найдем общего языка. Будем выдумывать слова, лишь отдаляющие нас друг от друга. Иди к себе в комнату - это принесет большую пользу, чем все попытки объясниться, пока что нас разделяющие. Я еще не ложусь. Я схожу за третьей бутылкой... и буду здесь ждать тебя. Думаю, ты, пусть и не скоро, вернешься: поймешь, что мы оба вели себя по-дурацки.

- Я сейчас пойду; но я не вернусь, не отрекусь от сказанных слов. Пожалуйста, не обманывай себя. Ты будешь ждать напрасно - если еще ждешь чего-то...

- Опять объяснения, повторы... Я все для тебя приготовлю... если соберешься уезжать. Но я буду очень рад, если ты останешься. Такому, какой ты есть, неизменившемуся, - я буду тебе рад, Матье...

Клаус Бренде отер глаза тыльной стороной ладони.

- Ты взвалил всю ответственность на меня, - сказал его сын, - ибо принял меня обратно еще прежде чем я ушел. Ты не верил, что я решусь уйти...

- В этом доме было мало радости... в последние годы. Здесь не звенит смех. Ты, Матье, никогда не смеялся. Хотел бы я знать, умеет ли смеяться Ингер.

- А я, отец, хотел бы с тобой попрощаться. Дай руку. Похоже, мы все же уважаем друг друга...

- Матье... ты действуешь слишком поспешно...

- Я бы в любом случае завтра около полудня уехал в город...

- Знаю. У вас это стало ритуалом. Ты завтракаешь с Гари. Вы вместе идете в бассейн... А после, Матье... После начнется Настоящее... До которого ты, возможно, еще не дорос.

- Адье, отец... - Матье протянул отцу обе руки. Клаус Бренде, судовладелец, генеральный директор и главный акционер большой пароходной компании, поднялся со стула и взял руки сына в свои.

- Я выйду с тобой, - сказал он, - принесу себе бутылку шампанского.

Разговор с ангелом

Матье Бренде стоял посреди комнаты. Он улыбался. «Вещи я соберу завтра утром, - сказал, - Не хочу сокращать эту процедуру ради того только, чтобы поскорее лечь в постель».

Подошел к письменному столу, выпил еще портвейна. Потом разделся, лег. Свет на тумбочке оставил включенным. Раскинул руки и глубоко вздохнул. «Сокращения,- сказал он, - становятся ложью. Собственно, они и есть ложь. С какого же момента сегодня я начал говорить грубую неправду? Когда отверг твоего брата! Нет, чуть раньше». Он откинул одеяло, обнажив свое тело, левой рукой прикоснулся к шраму, правой высоко поднял лампу и осветил живот, чтобы получше его рассмотреть. Там была очень длинная красноватая линия на месте когда-то разошедшейся кожи, надреза, а на ее верхнем конце - звездообразная жесткая выпуклость, то место, где Долговязый сперва глубже воткнул нож, а потом залез в рану пальцами, двумя или даже четырьмя, чтобы раздвинуть ее. Удовлетворенный Матье снова накрылся одеялом.

«Доказательства это доказательства, - сказал он, -а шрам это шрам. Человеку нужно что-то предъявить в свое оправдание, когда его одолевают тяжелые мысли или ощущения. Если предъявить ему нечего, а тяжесть одолевает, он может сойти с ума. Композитор, чувствующий в себе музыкальное призвание, должен писать нотные партитуры, которые другие люди смогут прочесть. Тот, кто только чувствует себя призванным, но ничего для своего призвания не делает, - идиот. Итак, кое-что мы уже увидели. Теперь пришел черед слушанья. Долговязый в тот день воздвигся надо мной, расставив ноги; он - отчасти опустившись на колени, отчасти присев - придавил мне бедра, чтобы сделать меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. И попытался этим ножом вспороть мой живот, вид которого его провоцировал: живот казался мягко-податливым и таинственным. Для начала живодер взрезал мне кожу. Это потребовало усилий, поскольку нож оказался неострым. Я не хотел кричать. Но тот, кто прижимал коленом мою правую руку, сказал: „Нильс, отрежь ему сперва яйца, пусть сын душегуба прочувствует, что значит, когда все удовольствия у тебя... тю-тю“,- Тут я закричал, кричал громко. Мне заткнули рот, использовав в качестве кляпа носовой платок. В это мгновенье я понял, что мое плотское естество наделило меня чудовищной способностью: я почувствовал себя готовым перевести сильнейшее во мне чувство в иную сферу - полюбить другого человека. Речь не о жиденьком томлении, что связывало меня с Валентином... Ты понимаешь. Перед Тобой я ничего не стыжусь. Ты ведь знаешь о потрясших меня вещах, случившихся позже. Долговязый - Нильс - совету не внял. Уже то, чем он занимался, представлялось ему исполненным тайны. Он воткнул нож глубже. Я всеми своими бессловесными помыслами благодарил его, не подвергшего меня худшему унижению. Боль поначалу была несильной. Но он запустил в рану пальцы, чтобы разорвать ее, расширить надрез. Я почувствовал в нем ярость вожделения. И дернулся. Но меня тотчас усмирили, пнув ногой и ударив по берцовой кости кастетом. Мои глаза наполнились влагой. Которая тотчас высохла. Как ни странно, я долго не ощущал ничего, кроме мертвой тишины. Я мог бы подумать, что пальцы Долговязого - внутри раны - уснули. Он убивал меня не под влиянием внезапного порыва -убийство оказалось нудной работой, практических навыков для которой ему не хватало; он же воображал, что все будет легче и приятнее. Мою смерть, это превращение, он заранее не обдумал. И кровь смутила его. Она была липкой. В этой тишине, не чувствуя боли, я увидел подростка, которого прежде не замечал: он стоял между моими раздвинутыми ногами. Он наклонился над плечом Долговязого, желая лучше все видеть. Перешагнул через мою ногу, чтобы тоже присесть на корточки, не мешая убийце. Он улыбался. Он не был шокирован. Но Долговязый на мгновение замер. Иногда случаются такие заминки, сопровождающие выход на сцену нового персонажа. Тогда-то я, ждавший момента, когда ярость Долговязого окончательно меня уничтожит, и увидел странную фигуру: похожую на подошедшего мальчика и лицом, и руками, такого же роста и возраста, как он, и вообще от него не отличимую. Только неодетую - еще более нагую, чем я. И эта нагота - она тоже была им. Она прикоснулась к тому другому - к себе. Тот, другой, встал на ноги. Он еще улыбался. Но улыбка сразу померкла. Двойник мальчика тоже как бы померк, слился с ним, спрятался в нем, под его одеждой. Я как будто ничего не пропустил? ТЫ не скажешь, что я сумасшедший. От тебя я не услышу обидного слова, которым буквально каждый готов меня заклеймить. ТЫ ведь тот образ во мне, который лежал там вместе со мной и ждал, когда его тоже выпотрошат. ТЫ говоришь то, что говорю я. Это был твой брат. Я услышал: челюсть Долговязого хрустнула. Подошедший мальчик ударил его. Владелец ножа упал, опрокинулся на бок. А новый мальчик стал пинаться ногами... Бил, не соображая, куда. Подобрал кусок стекла и зажал в кулаке. Разогнал моих палачей. Остался один Долговязый - он не мог подняться так скоро. Изо рта у него текла кровь.

- Ты, значит, сын Душегуба, - констатировал мальчик; я еще лежал на земле.

- Да,- ответиля.

- И как тебя зовут?

- Матье, - ответил я; и в свою очередь спросил: - А тебя?

- Гари, - ответил мальчик.

ТЫ свидетель, что с того момента я уже не думал о Валентине... что сильнейшее во мне чувство впредь именовалось одним именем: Гари. Гари, это ведь и есть я, это мой пратекст, моя вторая плоть... лучшая; мой улучшенный образ. Гари, он и твой брат: лучший, чем я, брат твоего естества... более долгая длительность твоей долгой длительности. Ангел Гари красивей, чем ты. Мы с тобой - части тех двоих. ТЫ насмешливо улыбаешься? Отворачиваешься? Собственный мой образ отворачивается от меня, потому что я его оскорбил? Останься! Я живу в себе, я упорствую в себе. Останься! Оно же не где-нибудь, а во мне - то, что я чувствую. Поэтому все-таки останься! Я именно потому люблю себя, что моя самость любит Гари. Пойми! Хочешь, я брошусь перед тобой на колени... ибо в тебе есть то же, что есть в твоем брате. Вот ты опять стоишь испачканный кровью, израненный. Таким был тогда мой внешний облик. И заботу об этом внешнем облике взвалил на себя он. Он помог мне подняться на ноги. Застегнул на моей груди порванную рубашку, привел в порядок разодранные штаны, насколько это было возможно. Позволил мне обхватить руками его шею, иначе я бы упал. Он отчасти волок меня на себе, а отчасти я просто на нем висел. Он протащил меня по улице, протащил через пустырь. Остановился со мной возле серого забора. Погнувшимся гвоздем открыл калитку. Мы очутились на узком дворе, ограниченном этим забором.

- Здесь мои владения, - сказал Гари. И показал мне лачугу, которую сам сколотил из краденых досок. Он показал мне, напротив этой лачуги, сортир, куда жильцы дома ходили справлять большую нужду. Показал фанерную дверь второго отхожего места, тоже только для здешних. Махнув рукой, показал безотрадную, несмотря на окна, стену пятиэтажного дома, где они, эти люди, жили - и он, Гари. И его мать. И еще он сказал, что его мать проститутка; мол, чтобы прокормить себя и его, она для любого сделает за два талера что хочешь. Он описал их квартиру. Комната, для матери и клиентов. Кухня; перед плитой половик. На этом половике он спал, чтобы по ночам не мешать матери работать. Он сказал: в лачуге ему приятнее, чем дома, на кухне, - несмотря на запахи из сортира. В лачуге имелась скамья, из одной доски. И полка для всяких мелочей, тоже из одной доски. И стол, из двух досок. А вот двери не было... Только занавески: два куска мешковины. Он осторожно усадил меня на скамью, сам пристроился рядом. Я на него искоса поглядывал. Он рылся в моих карманах.

- Я ищу носовой платок, - сказал он. Нашел. Потом стал рыться в барахле на полке, открывал какие-то жестянки, опять закрывал. - Вагонная смазка не клейкая, вар слишком густой. Клея у меня нет. Вот, нашел: лак, быстро сохнущий. Ты должен лечь на стол... чтобы я все сделал как надо, не торопясь. Не можешь же ты разгуливать с открытой раной. - Он помог мне разместиться на столе, ноги свисали вниз.

- Если смыть кровь водой, лак ничего не склеит, - он сказал это, уже обнажив место ранения. Он вытащил свой носовой платок, грязную тряпку, и промокнул рану по краям. - Лучше на нее поплевать. Я не заразный.

Я не ответил, я грезил. Он накопил во рту побольше слюны, соединил края раны, плюнул. Потом разрезал мой платок на четыре части, обмазал рану лаком, который пах ацетоном, наклеил первую четвертинку платка. Немного подождал, намазал лаком край этой льняной полоски, наложил вторую полоску, прижал ее, подождал. Третью и четвертую он прикрепил к ране таким же манером. Он, казалось, еще сомневался, выдержит ли повязка. Поэтому вырезал из моей рубашки полосу подлиннее, крепко приклеил ее с правого и левого конца. Но и это показалось ему ненадежным. Он вытянул из-за брючного ремня, спереди, собственную рубаху, отрезал от полы кусок шириной с ладонь, укрепил его поверх повязки.

- Каждый должен уметь себе помочь, - сказал он.-Не двигайся, пока не подсохнет. - И откинул в сторону обе занавески из мешковины. Поскольку я лежал, прислонившись к дощатой стенке, я увидел, как Гари - на дворе - подошел к водокачке и выстирал свой платок. Старался он на совесть. Потом выкрутил платок. И вернулся; опять сдвинул занавески, оставив в середине просвет.

- Платок все равно, конечно, не блещет чистотой, - сказал он, смахнув мне слезы и промокнув кровь на лбу. - Проклятая рана! Кровоточит сильнее, чем та, на животе. - Он наложил платок, прижал его. Потом заметил раздумчиво: -В рубашке без одного рукава мне будет хреново. - Хотел было снять с меня куртку, однако увидев, на что я похож, отказался от этой мысли. Я, кажется, был в полуобморочном состоянии.

- Они очень основательно с тобой поиграли в разделку свиной туши. Просто забить тебе кол в задницу - такое бы их не удовлетворило. Смотри не свались со стола!

Он сбросил собственную куртку, оторвал левый рукав рубашки. Покопался в своих жестянках, нашел английскую булавку.

- Здесь весь мой домашний скарб. - Перетянул мой лоб, поверх влажного платка, рукавом от рубашки и булавкой скрепил концы. Пока он возился, я прислонился к его левой руке. И, как ТЫ знаешь, не устоял, повернул голову... чтобы губами прикоснуться к нему. Ты, если присутствовал там, наверняка искал того же, что и я: протяженной уверенности... Тысячелетнего царства, в котором можно существовать... не уставая, не становясь в тягость самому себе. Гари проверил повязку на животе. И счел ее безупречной. Только на ней проступила кровь. Он не знал, как тут быть, и предпочел на этом остановиться.

- Я теперь немного подштопаю твое внешнее. А ты лежи, как лежишь.

Он одернул на мне рубашку, прикрыв тело - насколько ее хватило; стянул с меня брюки и трусы. Нашел иголку, нитки, шпагат.

- Гари, - обратился я к нему, - возможно, я скоро умру. Тогда то, что я сейчас скажу, глупость. Но я хотел бы стать твоим другом...

Он зашивал дырку на трусах. Он теперь полностью раздвинул занавески. Я подумал, в темноте ему плохо видно.

- Я тебе буду только свет застить, - сказал он. - На фиг тебе связываться с таким отщепенцем, безотцовщиной? Ты обо мне знаешь не больше, чем о внутренности нерасколотого ореха. Тут тебе делать нечего. Я, конечно, попробую, насколько смогу, привести тебя в чувство. Но потом: мотай отсюда! Не заваривай кашу, которую нам не расхлебать. Ты сын богатого человека; я же - что ты про меня знаешь? Голова моя набита всяким дурацким хламом. И словами, каких ты еще не слыхивал; у тебя волосы встанут дыбом, когда они из меня полезут.

- Гари, я мало что собой представляю. Ты же заглядывал в дырку, проделанную во мне. Там только грязная кровь, ничего возвышенного. Никакого богатства. Ты видел меня в отрепьях и видел... что я гол. Ничего другого, лучшего, во мне нет. Ты - лучше.

- Ты навоображал себе невесть что или бредишь, - сказал он. - Твой отец владеет пароходами, автомобилем, домом; у тебя есть своя комната, кровать, книги, игрушки; тебе не нужно самому чистить ботинки, штопать одежду, пришивать пуговицы; ты всегда сыт. Моя будка - совсем другое дело. Вон в том ящике, напротив, испражняются жильцы со всего дома... с пяти этажей. Можешь представить, какая стоит вонища. Воняет весь день. Я тоже воняю. По вечерам я вижу, как они заходят в сортир, один за другим, слышу, как кряхтят там внутри. Тут таких звуков наслушаешься... Некоторые, пока тужатся, размалевывают стены. Рисуют всякое непотребство. Нехило у них получается: как если бы рисовали рукой, что болтается между ног. Я существо грубое; меня их говеные фантазии не колышат. Я сижу здесь и мысленно выпрямляю скурвившийся мир. А тем временем к матушке наведывается какой-нибудь болтун-импотент или кривой философ^[64] с особо изуверскими причудами - подонок, часто еще и с лысиной, от похотливого зуда не различающий, где зад где перёд; будь моя воля, я пнул бы его, чтоб повыскакивали все зубы. Зачем только я притащил тебя сюда? Зачем двинул Долговязому по роже и опрокинул его на землю? Чего тебе здесь надо? Я, видно, и впрямь рехнулся! Лишь потому, что те парни -мерзавцы, ввязался в темную историю с тобой. Я не станция скорой помощи. «Благородные друзья» мне тоже ни к чему. Меня от такого тошнит! Само собой, я должен был как-то тебе помочь: ты все-таки не раздавленная лягушка. И еще одно отличие между нами: ты пользуешься лучшими словами; или, если они и не лучше, ты ставишь их по-другому - так, чтобы они улучшались.

Он уже зашил трусы; и принялся за брюки.

- Гари, - нерешительно начал я, - тебе известно больше... известно другое, чем мне. Те гадости, которые ты видел... грязные слова, к которым привык... все это не унижает тебя. Я тоже не чистюля... Мои одноклассники тоже пользуются малоаппетитными, грубыми словами... чтобы придать себе авторитет или просто из любознательности. Поверь: я стóю меньше, чем ты!

Гари на мгновенье поднял глаза:

- Ты забавный малый. Про слова я еще не договорил. Ты вот начал: «Возможно, я скоро умру». И вид у тебя, будто так оно и есть. Но сразу вслед за тем ты сказал: «Я хотел бы стать твоим другом». Странная взаимосвязь. Она означает другое - не то, что имел в виду молодой каменщик с четвертого этажа, написавший на стене в писсуаре: Ищу тринадцатилетнего друга, уже соображающего, что к чему. Он надеялся меня этим завлечь.

- Так тебе только тринадцать? - вырвалось у меня.

- Тринадцать с половиной. Самое время, чтобы кончать ковырять в носу. Время, когда пора начинать взрослую жизнь. А тебе сколько?

- Пятнадцать, - ответил я. - И еще месяц сверх того.

- Большая разница, - сказал он удовлетворенно.

- Гари... я хочу пить... очень.

- Не двигайся! Не хватает, чтобы ты упал со стола.

Он критически рассматривал меня. Его лицо потемнело.

- Брюки почти готовы. Осталось только прикрепить веревочную застежку. Но сперва я принесу воды. - Взяв с полки баночку из-под горчицы, Гари сходил на двор, ополоснул ее под краном, наполнил и, вернувшись, поднес к моим губам.

- Я хочу навсегда стать твоим другом, Гари... Позволь мне доказать мою преданность... Мне от тебя ничего не надо... Я просто не могу по-другому: я скорее умру, чем соглашусь расстаться с тобой.

- Тот, каменщик, - тоже мастер закатывать глаза. Облегчившись, он всякий раз надолго застывает посреди двора; вздыхая, смотрит на мою будку; потом неуклюже обходит вокруг нее. Он не настолько испорчен, чтобы не испытывать робости, - но и не настолько молод, чтобы вообще не иметь подобного опыта. А еще он бестолковый. У моей матери он спросил, можно ли пригласить меня на воскресную загородную прогулку. В ответ она ему сказанула такое, что он раззявил пасть и покраснел, как вареный рак. Мне же мать объяснила, что если я спутаюсь с этим или любым другим каменщиком, она меня так отдубасит, что с задницы вся кожа сойдет. Но пусть говорит что хочет. Ее это не касается. Каменщик - высокий и симпатичный. А причиндал у него не хуже, чем у нас с тобой. Все силы неба и ада тут ничего не изменят.

Я долго молчал. Меня знобило. Да так, что зубы стучали. Я пытался проверить себя... то есть подвергал проверке свою любовь к Гари. Ничего не получалось. Того ангела, твоего брата, я забыл. Гари привязал шпагат к пуговицам сбоку на брюках, затем парой стежков закрепил его спереди, в середине. На этом работа его закончилась.

- Теперь я осторожно помогу тебе слезть со стола... И ты опять посидишь на скамейке... пока я не залатаю куртку.

Он приподнял меня, снял с меня куртку, вместо нее набросил на плечи свою. Я опять сидел рядом с ним. Раны болели. Я чувствовал, как под рубашкой ручеек крови стекает вниз. Было страшно. Внезапно я крикнул:

- Гари - я не выживу, если мы не станем друзьями!

- Ты очень назойлив, - ответил он, - ты что, всегда такой? Всегда добиваешься, чего хочешь, изображая истерику? Должен заметить, в твоем состоянии тебе есть о чем подумать, так что не болтай чепуху о нашей с тобой дружбе. Нет-нет, не обманывай себя. Я потомок люмпенов. И не могу стать ничем, кроме как люмпеном. Хлеб, который я ем, мать зарабатывает в постели. Сколько раз тебе повторять? В свой срок я тоже покачусь по наклонной дорожке. Пока что... до этого не дошло. Пока я сижу в своей будке и подлатываю тебя... А когда ты уйдешь, выдумаю что-нибудь новенькое. Но наступит день, когда я больше не захочу сидеть в одиночестве и думать неизвестно о чем. Тогда, считай, со мной будет кончено. Тогда я займусь тем, к чему приспособлен. Разобью в себе всю ненужную рухлядь, все это непрактичное барахло... эти сны или мысли, эту бессмыслицу... не находящую применения ни в одном из миров. Если я пойду с каменщиком, он мне заплатит. Можно и воровать, в конце концов. Нет-нет, мы с тобой не пара. Ты учишься в школе, в гимназии. Почему бы тебе там не поискать себе друга, если ты в нем нуждаешься? Наверняка ведь найдутся сыновья богатых родителей, которые не будут смотреться странно на вилле твоего отца! Если ты сегодня не в себе... или болен... одним словом, невменям... то у меня-то не опилки в голове... я не кукла.

- О чем ты думаешь... Что тебе снится, Гари, если ты видишь сны?

- Я думаю об отце... которого люблю, - сказал он без малейших колебаний.

- Ты его знаешь? Или все-таки нет? Ты ведь мне говорил...

- Отец, это и есть я. Каков я, таков и отец. Как я выгляжу... так же выглядел он. Я не похож на мать; я пошел в отца. Кроме меня, от него ничего не осталось. Он исчез, умер. Пока я живу, его словно бы и в прошлом не было. О нем никто не помнит.

- Ты гордишься им, - сказал я.

- Я его люблю... Иначе... иначе давно бы оказался на улице. Потому что я из самых низов. Мальчишки если и играют со мной, то как бы против воли. Эта орда, которая тебя изуродовала... эти подонки... они все имеют нормальных отцов или хотя бы нормальных матерей... Среди них нет ни одного, подобного мне. Потому... потому-то я и впал в ярость... а моим кулакам захотелось разгуляться... наносить удары так, чтобы слышался хруст... чтобы ломались кости. Не для того я старался, чтобы помочь сынку капиталиста выпутаться из беды. Я бушевал... молотил напропалую. .. потому что не принадлежу ни к одной дворовой компании. Тебя-то я прежде не видел. Тебя я не знал. Я только слышал об утонувших моряках, о подлостях твоего отца.

Я заплакал. Сперва слезы катились беззвучно. Потом я стал всхлипывать. Гари в упор этого не видел. Я стыдился своей слабости: того, что жалею себя, при нем; стыдился тем сильнее, что его это не растрогало. Наконец я сказал:

- Ты другой, Гари. Не такой, каким хочешь казаться. Ты явился сюда издалека; сны, которые ходят с нами по жизни, значимы; это память об истинном нашем происхождении... наша настоящая родина.

Я не посмел сказать ему, что видел второго Гари... его обнаженную суть, ТВОЕГО брата. Но, произнося эти фразы, я уже твердо знал, что моя любовь к Гари проверку выдержала; что никакое его слово, никакой промах, никакой проступок не изменят его сути, какой она мне открылась... и теперь сидела рядом со мной. Что сам Гари и есть эта сдвоенная форма: нечто, не существующее в реальности, ПЛЮС тело; причем существеннее, чем тело, это другое, которое я никогда не перестану любить, потому что в нем, Гари, возвышенное и прекрасное вообще не разделены. Я сказал себе: он человек, подобного которому нет. И тут же обвинил себя в том, что я ослеп от любви, уподобился зверю, идущему по пахучему следу... на аромат, который едва уловим, и все же обещает телесное чудо, высочайшее упоение. Я понимал, что и внутри, и снаружи все для меня изменилось; но я не знал, не придется ли оплатить такое преображение смертью. А вдруг мое погребение уже началось - всем этим: этой лачугой... присутствием Гари... нанесенным мне увечьем... телесной болью, неприятным лихорадочным жаром... Вдруг я уже окружен моей новой родиной... Вонь на этом дворе... чужой, Гари, который мне теперь ближе, дороже, чем любой из прежних знакомых, и полностью затмил Валентина... слились, став новым физическим измерением - переливчато мерцающим, как все подмененное, не связанное с обычной человеческой жизнью. Сам двор тоже, собственно, не был ландшафтом: он не имел отношения к этому новому миру, пока еще плохо мною освоенному. Двор был серым, бесцветным. И, вопреки жестким рассказам Гари, который видел в нем театральные подмостки, никакой такой цели не служил. Ибо люди с пяти этажей не спускались вниз, чтобы на короткое время исчезнуть за одной из двух фанерных дверей. Они оставались для меня гипотетическими людьми, призраками, не различимыми отчетливо. На дворе я заметил колоду для рубки мяса... и воткнутый в нее топор со светлым лезвием... похожий на топор палача. Здесь даже эшафот есть, мелькнуло у меня в голове. Но я об этом тотчас забыл.

На сей раз Гари не сказал, что я не в себе. Он молча зашивал мою куртку. У меня закружилась голова, и я зажмурился; но почти тотчас что-то рядом со мной шевельнулось. Я почувствовал близость чего-то живого. И от страха снова открыл глаза. Я увидел: рукав куртки Гари колышется, в одном месте даже образовалась выпуклость, хотя я за него не тянул. Рукав как-то странно двигался. Я, ища помощи, схватился за руку Гари. Он, видимо, сразу все понял.

- Это Тиге,- сказал он,- веди себя поспокойнее!

- Какой Тиге? - испуганно спросил я.

- Тиге - самец крысы, - сказал Гари. - Мой дружок. Я его повсюду ношу с собой. Он живет в карманах и рукавах моей куртки. Иногда самостоятельно где-то бродит, ищет приключений. Сейчас он наверняка хочет есть.

Я почувствовал себя неуютно.

- Посмотрим, что Тиге о тебе думает... за кого тебя принимает. Оночень умный.

Я не смел шевельнуться. Тиге, внутри рукава, карабкался вверх. Приближался к моей шее.

- Не бойся! Он не укусит. Думаю, он хочет с тобой поздороваться.

Я решил сидеть тихо, какие бы неприятные сюрпризы меня ни ждали. Крыса уже добралась до плеча, высунула голову из-под воротника, с любопытством меня обнюхала. Потом вылезла вся, ловко пристроилась рядом с ухом, встала на задние лапы и принялась обсасывать мои волосы, слипшиеся от крови.

- Вкусно, Тиге? - спросил Гари. И, обратившись ко мне: -Твоя кровь ему нравится; против тебя он ничего не имеет. Во всяком случае, не считает тебя ядовитым.

- Я еще никогда не позволял крысе вот так обсасывать мою голову, - робко сказал я. - Приходится себя преодолевать...

- Я тебя освобожу от Тиге. Главное, что ты ему нравишься. .. - что он тебя не боится; иначе давно бы переметнулся ко мне.

Гари протянул руку к крысе. Она прыгнула ему на ладонь, побежала вверх по руке и уселась рядом с его ухом, как прежде сидела рядом с моим. Теперь только я разглядел, что это крупный черно-бурый зверек с умными глазами, сверкающими, как шлифованый оникс.

- Тиге скоро умрет, - сказал Гари, - Крыса живет всего 600 или 700 дней. Этот срок уже на исходе.

Он нашел черствую горбушку и показал зверьку, тот быстро спустился по руке. На полу стоял перевернутый ящик с отверстием в стенке. Гари наклонился и сунул хлеб в отверстие. Крыса прошмыгнула туда же, исчезла.

- У меня гость, Тиге, с тобой мне возиться некогда.

- Тиге умеет танцевать, - сказал он, - но танцует только тогда, когда я обращаюсь с ним ласково. А сегодня я им пренебрег.

Лишь через некоторое время я снова заговорил с Гари. Потому что отвлекся на крысу: новое для меня явление из здешнего, другого мира. Я думал о том, что Гари, крыса и я - мы трое различаемся по статусу, который получили в этом дощатом убежище. Гари - холодный, красивый... потрясающе красивый... умеющий работать, не склоняющийся перед трудными обстоятельствами - представляет здесь несомненную данность. Крыса - тот дикий зверь, который, как лев святого Иеронима, стал незлобивым товарищем Незлобивому. Я же, занесенный сюда волнами судьбы... искалеченный, брошенный, потерявший всё, так что больше мне и терять-то нечего и у меня нет надежды что-либо обрести... - я оказался отставленным в сторону, словно покойник в гробу. Желание жить там, за забором, все более от меня отчуждалось.

- Я хочу доказать тебе мою верность, мою любовь, - сказал я.

- Не мели чепухи. Незачем нам становиться должниками друг друга, раз мы не можем эти долги вернуть. Ты человек порядочный, это я постепенно понял. Тебя можно продать хоть за миллион, хоть за десять. Как если бы ты был из платины или урана. Из моих же мускулов, если запереть меня в исправительный дом, больше 900 крон не выжмешь, а потом - в навозную яму, и баста. Плоть моя не дороже мочи, выходящей из нее.

Я крикнул:

- Гари, я так жалок! Кому, как не тебе, знать, что сейчас я мог бы уже быть мертвецом. Золота ты на мне не нашел. Пойми: я - сплошное недоразумение; как раз я, а не ты, свалился в помянутую тобой навозную яму. И не думай, что я чем-то лучше тебя. Я, конечно, от кого-то родился. Ты тоже от кого-то родился. Но не существует знаков отличия, покупаемых отцами для сыновей. Я такой, какой есть... какой сижу сейчас в этом сарае. И ты такой, какой есть... здесь и сейчас. Сидящее рядом со мной, это и есть ты... Правда, удвоенное ты... Что-то еще, очень древнее... а может, и вечное... присутствует здесь... Та внутренняя форма, что сопровождает тебя.

- Ах ты, невезучий павиан! Твоих слов никто, кроме тебя, не поймет. А если бы я и понял, мне бы пришлось их вызубрить наизусть и повторить применительно к тебе.

- Докажи, что я слишком немощен, чтобы быть твоим другом. Ты не сумеешь. Ты можешь только сказать, что я не нравлюсь тебе, неприятен... недостаточно для тебя хорош. Что я тебе опротивел, поскольку несовместим с происходящим в тебе... Что в тебе нет для меня места... Что ты не хочешь иметь со мной дело... и успел обо мне забыть, хотя я еще сижу рядом.

- Докажи ты мне, что тебе хватит куражу драться на моей стороне, немощный забияка! Ты сейчас бел и уныл, как обосранное воронье гнездо. Блинчик с искромсанной начинкой... А еще пузыришься, выплескиваясь через край, корчишь из себя кружку пива...

- Доказать - доказать - доказать... Почему бы и нет. Вон там колода с воткнутым в нее топором. А вот моя правая рука. Отруби ее. И возьми себе, сохрани - бросишь мне под ноги, если когда-нибудь я тебя предам, если поступлю иначе, чем подобает другу.

Лицо Гари разгладилось, опять стало ясным, и холодным, и красивым.

- Без правой руки ты не обойдешься. Никакое это не доказательство. Это безумство.

- Тогда возьми левую!

- Это тоже не доказательство. А всего лишь перестановка: вместо правого - левое.

- Возьми только пальцы!

- Глупости, это почти то же самое.

- Тогда один большой палец!

- Большой палец важен. Я его в залог не возьму. - Гари покачал головой, словно не понимая, что происходит.

- Мизинец!

- Нет, - сказал он.

Я уперся - настаивал, чтобы он отрубил мне мизинец.

Он опять покачал головой.

- Пораскинь мозгами, это все же твой палец, - сказал он, - Я пока буду зашивать тебе куртку. Как закончу, мы вернемся к твоему предложению.

Он шил теперь медленнее, чем мог бы.

- Еще не передумал? - спросил через некоторое время, увидев, что я, полуголый, дрожу от холода и, значит, лишать меня моей, более теплой куртки больше нельзя.

Я молчал. Я думал, теперь он наконец понял, что от своих слов я не откажусь... что я готов внести задаток за свою верность. Он заговорил снова:

- Я уличный пес, а вовсе не порядочный человек, и я приму предложенный тобою залог, не побоюсь взмахнуть топором. Мы с тобой не пара, тут ничего не попишешь. А чувствовать ко мне благодарность за то, что помог, не надо. Между нами такое ни к чему. Для меня то была минутная причуда, не больше: захотелось вдруг поколотить тех, других. Я бы, может, испытал не меньшее удовольствие, искромсай они тебя на куски.

- Тогда вспори мне опять живот, если тебя такое порадует... Искромсай меня, добей! Или... прими в залог палец!

Он, без единого слова, поднялся, протиснулся мимо моих колен. Принес со двора топор и колоду, велел мне придвинуться ближе. Взял мою левую руку, отделил мизинец, положил его на колоду. Подождал две-три минуты: не передумаю ли. Ждал он спокойно, смотрел на меня холодно, вглядывался в мое лицо. Еще раз отвернулся, нашел шпагат, снова вытащил из брюк свою рубашку, оторвал от нее полосу, положил шпагат и полоску ткани на стол. Потом внезапно схватил топор и ударил. Ударил уверенно.

Но только был очень бледен. Палец упал на пол. Гари быстро за ним нагнулся, подобрал, сунул в карман брюк. Затем наложил на культю веревочную петлю, затянул, слизнул кровь, обмотал рану обрывком ткани.

- Матиас, - сказал, - если я засолю твой палец, он не сгниет. Я всегда буду носить его при себе. Теперь... после такого... других доказательств не надо. А раньше... от- 197 куда мне было знать. Теперь у меня твой палец; зато у тебя есть я... Не сомневайся, я целиком твой. Теперь мы начнем выплачивать эти чудовищные долги.

Я не мог говорить. Я плакал.

- Счастье трудная штука. Теперь я, по крайней мере, скажу, что ты мне нравишься. А прочие чепуховые разговоры... о том, что нам еще предстоит друг к другу притереться... с ними можно и подождать. Надеюсь, твой отец не вышвырнет меня за дверь сразу, как только увидит; это было бы плохим началом.

Я все не переставал плакать. Гари снял с моих плеч свою куртку, помог влезть в мою.

- Тиге вот придется несладко. Он уже не будет гнездиться в моих карманах, - Гари достал откуда-то пару кусков хлеба, разломил их и сунул в ящик, крысе.

- Крыса живет два года, для человека слишком маленький срок. Собака - та может протянуть лет десять. Тоже мало. А мы с тобой... если повезет... будем жить одинаково долго. Так, Матиас... или Матье... а теперь стисни зубы... и поднимайся. Для нас все только начинается. Обхвати меня за шею... будем выбираться отсюда. Тебе нужно домой... в постель. Твои домашние вызовут врача. Тиге! Останешься в ящике! Назад! Ты должен оставаться дома.

Гари придерживал меня за бедра, я висел у него на шее. Он толкнул калитку в заборе. За ней были пустырь, улица, место недавней расправы.

- Не реви! Мы уже снаружи. До трамвайных рельс я уж как-нибудь тебя дотащу. Не брошу. У меня ведь никого, кроме тебя, нет - слышишь, парень... Матиас. Мой отец... он... Его я вижу во сне. Не вздумай только... Не вздумай, как он, стать сном. Даже думать не смей! Оставайся чем-то таким, за что я могу ухватиться... Не становись персонажем сна, которого можно оскорбить, о котором можно говорить гадости, который где-то существует, но лишь как прах, и на него срут все кому не лень. Надеюсь, повязка выдержит. Это ведь не пустяк - такая дыра в брюхе.

- Они забрали у меня и деньги, и проездной, - сказал я».

Матье растерянно поднял глаза, обвел взглядом комнату.

«Его здесь больше нет. Его нет. Ему мой рассказ наскучил. Нет... это вовсе не скучно. Мне - не скучно. Так у нас все началось. Это было началом. Начало длилось четырнадцать дней. Четырнадцать дней на грани... Меня лихорадило, раны гноились, я исхудал, мне кололи морфий, я видел лица, все эти лица: ребят из класса, врачей, медсестры, по десять раз мывшей руки, отца, мачехи, фру Линде, горничной, Валентина. Гари же был очень далеко. Гари еще мне не принадлежал... Да и я не мог ему ни на что сгодиться. Я был тогда полутрупом, уродом... искореженной тенью. И Гари еще не знал меня. Мы с ним еще не притерлись друг к другу».

Матье выпрыгнул из кровати.

«Эту ночь... эту последнюю ночь... ОН мог бы и провести со мной... этот Другой, с которым я разделяю что-то... обмениваюсь какой-то субстанцией». Он сбросил с себя ночную сорочку, шагнул к большому зеркалу в противоположном углу комнаты. Теперь он увидел отражение, увидел себя.

«Это ты? - спросил он и подошел ближе. - Я нашу встречу не подстраивал. Вот, значит, мой собеседник. Вот как ты выглядишь. Ты останешься, а я -не останусь. Мы оба, ты и я, это знаем. Нас сейчас разделяет стекло. Но тебя за ним уже нет. Мне лишь кажется, что ты еще здесь. И если я упаду на колени, чтоб помолиться, я буду стоять на коленях перед самим собой».

Он отошел от зеркала, снова надел сорочку, выпил портвейна, рухнул навзничь в постель, перевернулся на живот, уткнулся лицом в подушку.

«Гари - Гари - когда ты в первый раз лежал со мной рядом, целую ночь... вот в этой постели... а я принял такую же позу, как сейчас... ты осторожно надвинулся на меня, лег сверху, и тогда я сказал: „Знаешь, Гари, существуют ангелы. Среди них есть один, который похож на тебя. Я никогда не могу различить, кто ты: Гари-ангел или Гари-человек. Ты думаешь, особой разницы нет; ты со мной не споришь, ты просто отмахнулся от сказанного. Ты радовался, что я не умер. Но мы с тобой много говорили о смерти. О том, что с нами будет, когда мы умрем. И что будет, если мы умрем сейчас же - в это самое мгновенье, распростертые друг на друге, близкие друг другу настолько, насколько это вообще возможно в реальном мире. Мы говорили о том, оторвут ли нас ангелы друг от друга. И что они с нами сделают. Наши образы они, вероятно, сохранят для себя, на память: ведь ангелы остаются здесь дольше, чем могут оставаться люди. Но что случится, если нас не разлучат друг с другом... если ангелы с уважением отнесутся к нашей любви? Мы будем истончаться и истончаться... Пока не станем как папиросная бумага. Но мы так и будем лежать друг на друге. Когда же сделаемся тонкими, как папиросная бумага, один из ангелов возьмет нас, свернет в трубочку, не разделяя, и спрячет в тот выдвижной ящик, который под ящиком с галстуками... И там забудет, потому что мы ему больше не будем нужны... И выйдет, вместе со вторым ангелом, из комнаты". Мы играли в такую игру, рассказывали друг другу о свойствах ангелов, - Ангелы всегда нагие: само собой, ведь они свободнее, чем люди, - И у них нет никаких ящиков для галстуков. - Куда же тогда они складывают свернутые бумажки? - Возможно, они носят на предплечьях золотые браслеты, чтоб быть еще красивее; если так, то они хранят бумажки под одним из ящиков с украшениями. - Золотые браслеты они носят наверняка. - А где они спят? И как спят? - Здесь, как мы, - Сбрось ночную сорочку, Матье! - Теперь они спят как мы. Да, Гари, мы спали как они. Свободные, насытившись радостью. Ты беззаботно толкал ягодицами едва затянувшуюся рану на моем животе. То, что отошло в прошлое, тебя не интересовало. Главное ведь - быть рядом, в мягкой и теплой постели, лежать обнявшись. Гари... но только длилось это недолго; мы вжились в роли ангелов... тогда; так продолжалось около года. Потом ангелы от нас отдалились. Нам был возвращен наш человеческий возраст: возраст страха друг перед другом. Отчуждения - там, где прежде сомнений не возникало. Мы снова стали людьми. Ты оценивал свои наклонности ясно, холодно, насмешливо. Мы устроили 2оо нашу жизнь по-другому. Чем же объяснить, что мы вдруг стали другими и что сами отказались от счастья, ставшего для нас столь привычным? Неужели ангелы только играли нами? И мы были для них развлечением? Оболочками, в которые они, из озорства, ненадолго залезли? А потом мы остались без них, как раковины без улиток? Ах!»

Матье перевернулся на спину, поправил подушку, выключил лампу.

«Ах, мы тогда играли в разные игры: в дух и плоть, и в любовь, и в жизнь, и в смерть. Мы играли... с таким воодушевлением! Но к чему я в результате пришел? Гари - тот снова стал простым и прозрачным, правильно-повседневным. Я же так и блуждаю в лабиринте. Для меня та красная нить, что вывела бы наружу, порвалась».

Он заснул.

<Разговор с экономкой>

Утром около восьми Матье Бренде проснулся. Чувствовал он себя бодрым, отдохнувшим, хотя спал всего два-три часа. Он оделся. Потом позвонил. Вошла фру Линде.

- Я бы хотел позавтракать в своей комнате, фру Линде. Крепкий кофе, пожалуйста... и побольше.

- А к нему пару бутербродов, не так ли? Красиво сервированных. Поняла. Постараюсь побыстрее.- Она исчезла.

Ждать, пока она вернется, пришлось долго. Матье Бренде сперва сохранял невозмутимость; потом занервничал... начал рыться в ящиках с бельем... вытащил несколько книжек, которые собирался взять с собой.

Наконец экономка постучала в дверь и вошла.

- Господин Бренде, прошу прощения, что заставила вас ждать. Меня задержали. Ваш отец попросил... - Она поставила поднос на стол, расстелила салфетку, выпрямилась.

- Я должна передать вам это письмо. Господин генеральный директор только что уехал в город. Он сказал, что машина вернется не позднее одиннадцати. И будет в вашем распоряжении, - Она замолчала, положила письмо рядом с тарелкой, обозначившей место, куда должен был сесть Матье Бренде. Экономка и стул пододвинула для молодого господина, и налила ему первую чашку кофе, - Приятного аппетита, господин Бренде! - Она все еще не уходила; чтобы выиграть время, обвела взглядом комнату, будто хотела запечатлеть в памяти царящий здесь беспорядок.

- Я слышала, вы намерены покинуть этот дом, дом вашего отца. Надолго... Возможно, очень надолго... - Матье Бренде не ответил. Он стоя отхлебывал черный кофе.

- Нехорошо с вашей стороны, господин Бренде... погубить надежды отца... оставить его в одиночестве. Даже если фрёкен Бренде скоро вернется... она от дома давно отдалилась...

«Экономка, хитрая бестия, знает наши секреты, - подумал Матье Бренде, - Неужели отец проболтался, потому что вынужден довольствоваться обществом этой дамы? Или такая осведомленность объясняется ее страстью к подслушиванию?» Он не ответил.

- Не мое дело давать вам советы или, тем более, вас учить. Но ваша судьба, господин Бренде, мне вовсе не безразлична. Я знаю вас с детства. Я почти двадцать лет заботилась о вас, в физическом смысле... Да и в воспитании вашем принимала некоторое участие.

- Я ценю это, фру Линде, - ответил Матье любезно, но холодно.

- Теперь вы нас покидаете, так нелепо... по нелепому поводу.

- Что вы, фру Линде, можете знать о причинах отъезда, о событиях моей жизни? О самом факте отъезда вы, конечно, осведомлены, как показывают ваши слова.

- Когда в тот злосчастный апрельский день вас привезли домой, раненого, этот мальчик, этот Гари...

- Его фамилия Ларсон, фру Линде. Пожалуйста, называйте его господином Ларсоном...

- Господин Ларсон... но тогда он еще был мальчиком Гари... Так вот, тогда этот мальчик Гари и переступил впервые порог нашего дома. Я возмутилась <...>, его появление вывело меня из себя. Рубашка спереди порвана... он походил на бродягу. Я хотела выгнать его. Но он не позволил, чтобы от него так легко отделались. Таксист стоял в дверях и требовал денег. Я была смущена, смертельно напугана. В результате этот ваш провожатый сам отнес вас по лестнице в вашу комнату и положил на кровать. Когда ваш отец, вернувшись, понял, насколько плачевно ваше состояние, увидел пропитанные кровью тряпки... произошла беда: он не воспротивился тому, чтобы этот господин... ваш новый странный друг, мальчик Гари, остался. Господин генеральный директор проявил слабость, он был слишком растерян. И просто уступил вашему неразумному желанию...

- Фру Линде - вообще-то я не люблю указывать людям на допущенные ими неточности. Но все же потребность в правде отчасти присуща и мне. Меня «привезли» домой не какие-то неизвестные, субъекты употребленной вами безличной глагольной конструкции, - мой друг Гари Ларсон перевязал меня и потом доставил домой. Прежде чем он решил мне помочь, его рубашка была совершенно целой; он оторвал от нее полосы, спереди, и один рукав. Вы могли бы это знать, фру Линде; да вы и знали... в свое время. Это ведь вы выбрасывали остатки повязки - когда приглашенные ко мне врачи попросили вас о таком одолжении. Вы даже достали тогда одну из моих рубашек... нашли в ящике комода... и отдали Гари, потому что его собственная превратилась в лохмотья. Так какая же беда произошла оттого, что вам не удалось прогнать Гари Ларсона, как прогоняют шелудивого пса?

- Он просто-напросто остался здесь. Оставался в доме целых три недели. А потом еще и поехал с вами в Бенгстборг. Он - словно воплощенный порок, повсюду вас сопровождающий. Он, господин Бренде, был вашим пороком. И остается таковым до сих пор.

- Вот теперь, фру Линде, вы высказали свое подлинное мнение. Более ясной формулировки не создала бы даже государственная машина пропаганды, - Матье Бренде попытался рассмеяться, но не сумел.

- Ко всему прочему еще и эта персона... мать навязчивого мальчика... периодически являлась к нам в дом.

- Вы имеете в виду фру Ларсон? - переспросил Матье Бренде, будто желая убедиться, что не ослышался.

- Я имею в виду фрёкен Ларсон.

- Правильно: тот, кто воображает себя защитником нравственности, кичится этим... и охотно оскорбляет других.

- А вы как прикажете относиться к этой персоне?!

- Вы, фру Линде, хотели сказать: «к этой шлюхе». Пожалуйста, не стесняйтесь. У нас с вами откровенный разговор. Так что выражайтесь четко и недвусмысленно. Да, я - блудный сын, не то отвергнутый отцом, не то сам решивший уйти из дома. Для вас это значит, что я живу со свиньями и жру помои. Может, оно и так. Я всегда туго соображал. Во всяком случае, в доме я уже никакой роли не играю. Это мой последний здесь завтрак. От меня не зависит, уволит ли вас господин генеральный директор, или, наоборот, повысит вам жалованье. Я, фру Линде, могу только закатить вам пощечину... если мне хватит внутреннего достоинства. Но, может, его у меня уже нет.

- Постыдились бы. Вы хоть бы не демонстрировали, 204 что так опустились... потеряли представление о приличиях!

- Я... должен продемонстрировать...

- Вы оказались в дурной компании, господин Бренде. Пора опомниться. Вы попали под влияние человека, который и сам способен на худшее, и хочет испортить вас. То, что вы позволили ему себя соблазнить, простительно; но если вы и впредь останетесь глухи к голосу разума, будете упорно погружаться в грязь - от вас отвернуться все.

- Вам поручили мне это высказать?

- Нет, я лишь согласилась передать письмо. Я знаю, что вашему отцу было нелегко оттолкнуть вас... и что он готов вас простить, в любую минуту... только бы вы хоть немного исправились... не увлекались так откровенно этой сомнительной дружбой.

- Высказывание кристально прозрачное... Вы выплеснули на меня целый ушат помоев. Матье Бренде сидит теперь в луже. Все это, фру Линде, для меня весьма поучительно. Мне в самом деле придется сосредоточиться, чтобы увидеть на нарисованной вами картинке самого себя... чтобы распознать себя под слоем грязи. У меня, видимо, нет правильного представления о себе... и о своем прегрешении.

- Вы, господин Бренде, - несчастный, введенный в заблуждение человек... Больно смотреть, как из-за скверного уличного мальчишки, из-за какого-то порочного матроса, выросшего без отца, вы навлекаете на себя беду.

- Я, фру Линде, наверное ослеп... стал туговат на ухо... и проявил непростительную бесхарактерность, если вы, утратив всякое уважение... осмеливаетесь говорить мне такие вещи за завтраком... между двумя чашками кофе.

- За дурные поступки приходится дорого платить.

- Мне что же - еще и выслушивать мещанские банальности?

- Вы отреклись от Бога и Его заповедей...

- Вскоре прольются дождем огонь и сера. Да-да, я пока не забыл о славных деяниях иудейского Бога в Содоме и Гоморре.

- В самом деле, остается надеяться на вмешательство Господа. Который завершит начатое и устранит этого... господина Ларсона, как прежде, заботясь о вашем благе, устранил фрёкен Ларсон.

- Устранил... Устранил прежде?! Да вы в своем уме?!

Уж не глотнули ли вы натощак шнапса? Как это понимать - что Он устранил фру Ларсон?!

- Она мертва. Попала под грузовик. Колесо проехало по ее голове.

- Мать Гари —

Матье Бренде потерял дар речи. Клетки его мозга будто внезапно опустошились. И уже не порождали сомнение или веру, возмущение или сострадание, ужас или элементарный протест. А только - смутное ощущение заторможенности... Механизм, который продуцировал приходящие на ум слова, был не отключен вовсе, но заторможен. Слова не состыковывались друг с другом, ничего не выражали. Наконец он спросил - равнодушно, как могло показаться:

- И когда это случилось?

- Несколько недель назад, - ответила экономка.

- Об этом писали в газетах?

- Я такого в газетах не читала. И потом, людей по фамилии Ларсон полным-полно.

- Откуда же вы знаете, что под машину попала именно фру Ларсон, мать Гари?

- В этом есть своя логика.

- Откуда... От кого вы узнали, вот о чем я спросил.

- У каждого свои источники информации и личные связи.

- Но ведь вы, позволю себе предположить, не поддерживаете личные связи с дамами, работающими на панели.

Тот дом... Та часть города вряд ли вам известна. Значит, вы лжете... так или иначе.

- Нагрубив мне, вы не поднимете покойницу из могилы.

- Гари... господин Ларсон... еще вчера вечером ничего об этом не знал... совсем ничего. Иначе он рассказал бы мне.

- Он скоро узнает.

- А мой отец слышал об этом несчастье?

- Ему о нем сообщили.

- Ах ну да, я слишком наивен! Доверчив, словно щенок, которого еще не пнули сапогом в брюхо. Как мог я забыть о детективном бюро, агентстве господина Йозефа Кана, чьи письма приходят в дом постоянно?! Господин генеральный директор установил слежку за каждым из своих знакомых, чтобы знать о них... знать всё. Знать, что кого-то переехала машина, а кто-то другой в это время посещает публичный бассейн, обнимает девушку или завтракает. И вы, фру Линде, тоже тайком читаете эти письма. Либо отец забывает запирать ящик, где они хранятся, либо вы раздобыли второй ключ... которым пользуетесь вот уже двадцать лет. Тут впору прийти в отчаянье! Но ведь я блудный сын. Когда я реву, как бык, вы, фру Линде, в душе смеетесь. Вы понимаете, что я для вас не опасен. Отец знал: умерла мать моего друга. Но за всю ночь, пока мы с ним разговаривали, он ни слова об этом не проронил. Сын погибшей и его друг - единственные, кому придется узнать о случившемся позже, обходными путями, кому эту новость преподнесут как блюдо, приправленное злорадством.

- Ваши подозрения не задевают меня, они бьют мимо цели, - высокомерно сказала экономка.

- Вас ничто не заденет, ничто не попадет в цель. Потому что вы окопались за стеной лжи. Вы лгали испокон веков... и вплоть до сегодняшнего утра. Напрасно я протестую. Все объединились против меня; каждый действует сам по себе, со своим особым намерением... но эти усилия слились в одно общее дело.

- Я лишь хотела обратить вас к добру.

- Скажите, по крайней мере, главное: где похоронили фру Ларсон?

- Таких персон, как она, не хоронят. Их тела передают студентам-медикам, в качестве учебного материала.

Матье Бренде открыл было рот, но не нашел подходящих слов. У него вырвался только хрип. Он пытался сосредоточиться. Спорить не имело смысла. Наконец он сказал, устало:

- Заберите, пожалуйста, бутерброды. Они для меня несъедобны.

- Почему они для вас несъедобны, господин Бренде?

- Потому что их приготовили вы, фру Линде. Как представлю... Нет-нет, нельзя быть таким впечатлительным. Идите - и унесите всё - кофе тоже.

- Бутерброды готовила Мамзель.

- Унесите всё!

- Вы, наверное, не в себе!

- Вы, фру Линде, просили Бога, чтобы Он убил моего друга Гари! Вы молились, чтобы произошло убийство. Вы бы и гангстера наняли, чтобы зарезать Гари, если бы это не стоило денег и ничем бы вам не грозило. Вы только что обращались к Верховному Гангстеру... заказывали повторное преступление...

- Вашему отцу следовало бы не выгонять вас из дома, а поместить в закрытое лечебное заведение.

Фру Линде вышла из комнаты.

Матье Бренде остался один, в тишине и холоде. Тишина была вокруг; холод - в нем. «Я начинаю не доверять самому себе, потому что не чувствую... не чувствую того, что, по мнению других, должен чувствовать. Меня считают чудовищем... форменным чудовищем. Думают, я распущен, предрасположен ко всяческим порокам. Я же полагаю, что мои сексуальные фантазии, мои душевные устремления беднее, чем у большинства людей. Меня упрекают в том, что мне, разве что, еще только предстоит - в будущем. Но я должен научиться давать отпор. <... > Господин генеральный директор не потерпел бы такую наглость со стороны экономки. А для меня это стало первым поражением, моим первым - полнейшим - поражением. Я не дал фру Линде пощечину. Я не сохранил лицо: я смирился с тем, что мне плюнули под ноги. Не попытавшись дать отпор - побить ее, например... или расколошматить об ее голову кофейный сервиз... или воспользоваться ногами, как Гари, когда он расправлялся с мальчишками. Это позорит меня. А главное, лишает мужества. Фру Линде знает, что я покину дом еще до полудня и что с отцом не увижусь. Это придает ей силу... скотскую силу, позволяющую не принимать меня более во внимание.

Он сел, вскрыл письмо. Из конверта выпали две стокроновые бумажки, чек на 150 крон и поспешно нацарапанная записка. Он прочитал: «Матье, я тебя не дождался. Чек - на этот месяц. К 1 декабря ты получишь такую же сумму. Прилагаю еще 200 крон, потому что начало самостоятельной жизни будет для тебя трудным. Вряд ли ты умеешь налаживать быт. Но не забывай: моя любовь к тебе терпелива и, что бы ни случилось, ничего не боится».

Без подписи.

Матье Бренде сложил листок, убрал в бумажник, положил туда же чек и денежные купюры, пересчитал собственную наличность. Потом налил себе кофе, с недоверием взглянул на бутерброды, принюхался к ним. И все-таки взял один, потому что проголодался; но жевал без всякого удовольствия.

«Придется мне сказать Гари, что его мать умерла. Отец готов пойти на уступки; но я не сделаю первого шага. Наверное, он меня очень любит. Я же очень люблю Гари. Не хватает двух условий: чтобы я любил отца больше, чем люблю; и чтобы он любил Гари больше, чем любит. Низкого... ненависти... ни в одном из нас нет. Низость -качество фру Линде. Может, отец еще и ревнует к Гари. Я принимаю то, что мне предстоит. Я потерпел свое первое тотальное поражение, но прямо сейчас начну упаковывать вещи».

Он поднялся, выпил портвейна. Потом вышел из комнаты, чтобы поискать в кладовке два чемодана: маленький, который хотел сразу взять с собой, - и большой, который ему пришлют позже.

Поминальная трапеза

Ровно за две минуты до полудня автомобиль директора пароходной компании притормозил у кромки тротуара на Новой королевской площади, напротив того места, где Брегаде пересекается с каналом Нюхавн. Матье Бренде вылез из машины и, держа в левой руке кожаный чемоданчик, на прощание протянул шоферу правую руку. Оставшись один, молодой человек смотрит вслед удаляющемуся автомобилю. Через пару секунд он пересекает площадь и оказывается в условленном месте.

Пунктуальность Матье Бренде давно стала притчей во языцах, однако Гари в этом смысле даже превосходил его фанатизмом. Раньше, когда они здесь встречались, он еще ни разу не заставлял себя ждать. И вот теперь такое случилось. Колокола на башне бьют двенадцать, на всех обычных часах две стрелки соединяются. Матье Бренде оглядывается по сторонам; но нигде не видит фигуры, которую мог бы отождествить с Гари Ларсоном. Его беспокойство, возникшее с первой минуты ожидания, возрастает сверх всякой меры. Он думает о молитве фру Линде, пожелавшей, чтобы Бог уничтожил Гари, как уже уничтожил его мать, попавшую под машину. Страх, колотящееся сердце ввергают его в оцепенение: он не в силах сдвинуться с места, не в силах ни о чем думать. Он может только ждать. Под конец он уже и времени не ощущает, а только страх, который не отливается в изложницу конкретной мысли, а клубится вокруг проклятия экономки, вызывая странную расслабленность. Матье простоял бы так много часов, совсем разучился бы мыслить и чувствовать...

Однако по прошествии получаса Гари наконец появляется: поднимается по ступенькам из подвальчика напротив - общественной уборной; походка у него усталая. Он

не сознает, что опоздал, или не придает этому значения. Он по-простецки говорит Матье:

- Мне приспичило; надо было просраться.- И хочет что-то добавить.

Однако страх Матье уже рассеялся. Ему не до упреков. Он ведь так счастлив, что матрос наконец пришел, целый и невредимый, что он здесь, что они общаются, пусть и без слов. Вопрос «Так долго?», может, и задается, но после паузы. Ответа не требуется, не в минутах же дело. Вопрос мог бы звучать и так: «Ты заболел?» Или: «У тебя что, понос?» Или: «Ты во всем такой копуша?» Или: «Ты, что ли, газету там читал?» Но ответ все-таки дается:

- Не в том дело. Я подъехал на такси.

Не переводя дыхания, Гари продолжает:

- Моя мать умерла.

Этим объяснено всё. Полчаса ожидания разом сметены прочь. Странное поведение матроса больше не удивляет. <...>

- Я знаю, - говорит Матье Бренде.

- Откуда? Ты и вчера знал?

- Если б знал, то не утаил бы от тебя, Гари. Я услышал об этом только сегодня утром, от фру Линде.

- А у этой мартышки откуда такие сведения?

- Гари - у нас в доме творятся нехорошие вещи. Фру Линде, похоже, давно регулярно читает частные письма, приходящие моему отцу. Либо у нее имеется второй ключ к левому ящику письменного стола... либо отец иногда забывает запирать стол. О несчастье, случившемся с твоей матерью, его известило детективное агентство господина Йозефа Кана.

- Да, она попала под машину, - говорит Гари. - Когда вчера вечером я зашел к <...>, там лежала повестка из суда по гражданским делам. Нелепая бумажонка, официальное извещение касательно наследства <...> Ларсон. У меня, Матье, подогнулись колени. Я сразу поверил, что мать умерла; но вместе с тем и не верил. Мне думалось, все может оказаться не так, потому что в самой бумаге ни слова о смерти не было. Речь шла о наследстве. Мало-помалу я заставил себя свыкнуться с мыслью, что мать могла умереть. Тоже в своем роде упражнение. Я, дескать, буду посещать ее могилу. Люди умирают. Она тоже умерла, как многие до нее. Мысли были еще холодными, не вызывали внутреннего протеста. Только вот что: ты ведь поначалу не знаешь наверняка, что твоя мать мертва. Еще остается какое-то сомнение, желание перевернуть всё вверх дном - из-за того, что тебе пришла такая поганая бумажка. <...> сумела немного меня утешить. Когда ты лежишь рядом с другим человеком, теплым, и хочешь близости с ним... И прежде уже сотни раз мечтал о такой близости... Ты, пусть и со слезами на глазах, начинаешь чувствовать себя лучше, как если бы речь шла только об одном этом мгновении. Я мало спал, Матье. Утром сразу поехал в суд. Там меня принял пожилой чиновник в старомодных очках. Он был совсем седой, в лице ни кровинки. И как только я увидел его, мать для меня умерла. Мы с ним о ней почти и не говорили. Его интересовала дальнейшая судьба кровати, кресла, пары стульев, стола и кофейного сервиза. Желаю ли я вступить в наследственные права. Если да,, то прежде мне придется оплатить расходы на погребение. Вскоре однако выяснилось, что счетов за рытье могилы и гроб у него нет. Счета отсутствовали. Никаких расходов, мол, не возникло. Матье, тогда я начал кричать. Я кричал. Я заподозрил, что случилось что-то ужасное, с моей точки зрения - чудовищное.

- А я не дал пощечину фру Линде... - пробормотал Матье.

- О чем ты?

- Продолжай, Гари! Я лишь подумал, что надо было закатить ей пощечину. Тогда бы мои руки остались чистыми.

- Не говори чепухи.

- Продолжай!

- Я кричал. Угрожал этому человеку. Но он знал, как себя вести. Он меня... отвлек. Записал, что я отказываюсь от наследства. Я не хотел наследства - тем более, что он моего нехотения не одобрял. Я не хотел этой кровати и кресла. Их - уж во всяком случае. Я сразу подумал о приходивших к матери мужчинах и о себе. Как я был зачат... И еще о том, что, когда с нами все только начинается, о нас никто не думает, ведь нас и на свете-то пока нет. У меня иногда бывает в голове полный сумбур, тут уж не до души. Словом, я опять взвыл. Как бык, которого раздражает кольцо в носу. Но бумажный человек уже понял, как меня усмирить. Он сказал, что я должен съездить в больницу, где мать умерла или куда ее доставили после смерти. Умерла она, как я потом узнал, на улице. В больнице, мол, я получу все нужные мне сведения. Несомненно. Он-де выполняет лишь юридическую работу и к врачебной практике отношения 212 не имеет. Я обратился не по адресу, если не заинтересован в наследстве умершей. Он взял карточку и написал на ней точный адрес больницы. Так он от меня отделался. Я опять очутился на улице. Я, Матье, не думал ни о чем. И все же смутно различал то, что меня окружало, видел предметы, хотя и неотчетливо. Линзы глаз были уставлены на ничто. Я не плакал. Только в голове все смешалось. Я остановил такси и поехал. Вышел возле Блегсдамского госпиталя. Там уже через четверть часа мне стало так худо, что я бы без всякой жалости взорвал и само здание, и больных, и врачей с медсестрами. Потому что повсюду на моем пути вырастали препятствия. Я так и не получил сведений о том, как умерла моя мать, где она похоронена. Я их обременял, со мной разговаривали неохотно, каждый раз отсылали куда-то еще. И в конце концов мое терпение лопнуло. Я снова принялся кричать и буянить. Как ни странно, это подействовало. В любой больнице - во многих местах, за многими дверьми - скапливается недовольство. Но недовольству этому не дают проявиться открыто, выразить себя в криках. Людей, которые кричат, положено успокаивать. Вот и меня попытались успокоить. Переменили тон. Начали отвечать мне разумно. Даже нужные бумаги теперь отыскались. И какой-то врач ко мне подошел, и сестра. И еще один врач, и санитар. Каждый что-то говорил. Она, дескать, умерла, совершенно точно. - Где же ее похоронили? - Этого они не знали. Она попала в Патологию. Там ее следы затерялись. Кто-то пробормотал, что она была проституткой... Такое, Матье, не прекращается никогда. Человек может умереть, раздавленный колесами; но и после его смерти люди будут судачить о том, чем он в свое время их раздражал. Я, Матье, родился вне брака. Заметь себе: от этого мне вовек не отмыться. Не может отойти в прошлое тот факт, что у меня была именно такая мать и никакого отца. Когда мы только познакомились, я тебе сразу сказал, что мы с тобой очень разные, что придется приложить большие усилия, чтобы загладить эту разницу между порочным и благородным рождением. Так вот, врачи якобы не знали, где она похоронена и похоронена ли вообще. Никто мне не сказал, что ее, скорее всего, пустили на препараты. Но я сам об этом заговорил. Я опять кричал. Уже и не помню, что еще я делал. Она моя мать, Матье... как бы там ни было. Сбежались люди. Стали хватать меня за руки. Кто-то крикнул, чтобы принесли шприц. Видно, я сильно разбушевался. После я чувствовал себя совершенно разбитым. Так что, наверное, побуянил на славу. Кто-то, очевидно, догадался позвать полицейского с улицы. Во всяком случае, тот явился и попытался меня успокоить. Он был умнее и человечнее орды больничных чиновников. Он понял мое возбуждение... или притворился, что понимает. Он не обращался со мной как с задержанным и разговаривал по-хорошему. Говорил обычную чепуху, но проникнутую логикой Порядка, неизменного. Человек, дескать, должен приспосабливаться. Эта максима подходит для всех. Годится и для нашего, и для потустороннего мира. Наши отношения с государством и с Высшей силой, в сущности, одинаковы: мы всякий раз оказываемся неправы. Я очень устал, оттого что он повторял прописные истины, да еще так самонадеянно. Я позволил ему меня вывести. На улице он продолжал со мной говорить. Потом наконец отстал. Отправился по своим делам. И я приехал сюда.

Молодые люди все еще стояли на прежнем месте. Кто-то прошел мимо, поздоровался.

- Я не знаю его,-сказал Матье Бренде.

- А почему же мне он кажется знакомым? - спросил Гари.

- Наверное, это агент господина Йозефа Кана, - сказал Матье. - Похоже, я его и раньше встречал... Случайные встречи для нас... Неслучайные - для него. Однако что нам за дело до его профессиональных забот...

- Я, Матье, постепенно успокоился. В такси почти все время спал. Там внизу, в подвальчике напротив, я заперся... и навонял. Я всегда ощущаю себя униженным, когда тело мое вытворяет что-то, противоречащее подлинному моему состоянию. Я тогда чувствую, что этот кал... что на самом деле я не способен удержать свою судьбу, время. Я сказал себе: после того, как мать угодила в Патологию, всем уже было наплевать, получила она могилу или не получила. Сожгли ли ее кости, или выварили, чтобы сохранить скелет. Я представил себе: могильный холмик. .. И под ним останки - распиленные, покрытые засохшей кровью, быстро разлагающиеся; без головы, в любом случае. Голову, вероятно, заспиртовали. Я опустился на самое дно покинутости... сидя со спущенными штанами. Тогда-то я и вспомнил, впервые за весь день, о тебе. О нашей договоренности на сегодня. Мысленно увидев тебя, я заплакал.

- Уйдем отсюда, Гари: кто-то... тот человек... за нами наблюдает.

- Давай, Матье, устроим поминальную трапезу, для нас троих: для мамы, тебя и меня. Мы же хотим этого - в память о ней.

- А <...> мы не пригласим?

- Нет! - Гари сказал это решительно, чуть ли не со злостью; но объяснять ничего не стал.

Теперь они шагали по улице.

- Мы устроим пиршество в гавани, в Доме паромщика. Там нас знают. Это недалеко. Нам выделят комнатку, где мы будем одни. И там очень неплохая еда.

- А агенту господина Йозефа Кана там будет очень удобно за нами наблюдать. - Матье не удержался, сказал это. Чуть позже ему пришло в голову, что на имеющиеся у него деньги он должен прожить до конца месяца. Но он эту мысль отогнал.

Матрос Гари попросил накрыть стол на троих.

- Начнем с омара, - сказал он, - как тогда, когда мы ужинали здесь в первый раз; только сегодня я буду платить за напитки пополам с тобой.

Матье снова подумал, что деньги нужны ему на жизнь. И снова отмахнулся от навязчивой мысли.

Сперва они выпили шнапсу. Покойница с ними не пила.

К омару заказали шабли. Теперь Гари наполнил бокал для матери. Он сам отхлебнул оттуда и дал отхлебнуть Матье. Остаток же выплеснул через окно на грязный двор.

- Поминальная речь будет позже, - сказал он, - Скоро выяснится, одни ли мы за столом. Когда к нам присоединится сам-знаешь-кто, язык у меня развяжется.

Выдержав паузу, он снова заговорил.

- Сегодня просто такой необычный день, без всякого порядка. Я не оспариваю того факта, что мы с тобой сидим здесь; но мы, сидящие здесь, - всего лишь два куска плоти. Где-то еще, в прошлом, мы присутствуем собраннее, как что-то лучшее или более цельное, - или присутствовали, когда-то. Например, в Бенгстборге... Или еще раньше, когда ты лежал больной и всякая чуждость, всякое взаимное отвращение, всякая разница между нами постепенно стирались... Ибо смерть подступила ко мне так же близко, как и к тебе, хотя я был здоров как никогда, обжирался, скучал, устраивал всякие безобразия, потому что очень хотел жить, совсем распоясался... и все же мог жить дальше лишь при одном условии. Я тебя мучал, навязывался тебе, хотя ты в твоем состоянии был неспособен меня принять. Я подбирался к тебе, даже когда ты лежал, одурманенный наркозом,-чтобы выплакаться. Тогда наше с тобой существование было другим...

- Прошу тебя, Гари, перестань. Правда, сам я почти не помню тех недель, которые провалялся в постели, хотя они и были решающими для моей жизни. Они для меня померкли из-за лихорадки и морфия... и из-за моей слабости, слабости моего духа. Рассказывай о них, сколько хочешь, только не сейчас. Не сейчас, сейчас это ни к чему. Для тебя это уже прошлое. А то, что об этом узнаю я, задним числом, мучит... точнее, тревожит меня только в дурные часы; поскольку это уже миновало, поскольку наше существование изменилось... поскольку простоя в единстве двоих не бывает... пока их жизнь продолжается. Ты сегодня подавлен, видишь перед собой хаос... и не вполне узнаешь себя. Это потом пройдет. Того, что есть во мне, в тебе нет. И все же ты вдруг заговорил так, как если бы говорил я. Мы не вправе допускать такой путаницы. Она не соответствует той действительности, которая значима сейчас. Боюсь, ты не погрешил против истины, назвав нас двумя кусками плоти. То, что когда-то было еще и духом или душой, шедевром взаимной согласованности, высшей алхимией творения, распространявшейся и на наши тела, стало сегодня... о будущем думать не хочу... очень земным... ничего более не обещающим.

Оба теперь молчали, пили, поглощали еду без особого удовольствия.

- Мы сидим за поминальной трапезой, - сказал Гари, когда перед ними уже неаппетитно громоздились осколки омарового панцыря. - Не ждешь же ты, что я стану поднимать твое настроение. Либо дело с нами обстояло именно так... и в то время это было действительностью... либо это происходило не с нами. Тогда происшедшее все же остается действительностью - только нас оно не касается.

- Нас оно не касается, - глухо повторил Матье.

- Ты спятил, Матиас. Не с ангелами же то было. Все разыгрывалось в нашем, земном мире. Ты, один, периодически отключался из-за лихорадки. Но я-то никуда не девался.

- Что такое лихорадка? Что такое взаимнаяпреданность? Иллюзии. Нас уносит все дальше от них. Но мы к ним возвращаемся... часто. Мы ищем трупы наших прежних дней. Я мало приспособлен к реальной жизни. Может, в тебе я больше всего и люблю твою реальность -то, что ты отграничен от всего остального, постижим. О тебе можно сказать, что ты - дикий; или: исполненный решимости, безудержный в желаниях, трезвомыслящий, простодушный, здоровый...

- Такие характеристики ничего не объясняют. Это лишь толкования... и к тому же плохие. С ситуацией, требующей величайшего напряжения сил... с необходимостью принять настоящее решение... человек всегда остается один на один - и не может найти опору в разумном. Так было в ту пору... и, вероятно, повторится снова. Самое позднее, когда настанет срок умирать - и нам покажется бессмысленным, что мы потратили столько времени на обеспечение своего пропитания.

- Гари - твои слова ужасны... Да еще и неоднозначны.

- Я мог бы воплотить их в реальность, которую ты так любишь... если речь идет обо мне. А тогда все это началось с нами... когда я толкнул калитку и вышел со двора. Был луг, была улица, было место расправы, за кустами. Ты плакал. Я же сказал, в первый раз, что у меня нет никого кроме тебя, Матиас. Я боялся, что не пройдет и часа, как я тебя потеряю. Я кричал на тебя, чтоб ты не вообразил, будто вправе быть только грезой - как мой отец. «Останься тем, за что можно ухватиться!» - приказывал я тебе. Я догадывался, что дырка у тебя в брюхе совсем не пустяк, что через эту дырку ты можешь от меня ускользнуть, без надежды на новую встречу... Если, конечно, я не нанесу подобную рану себе. Но я чувствовал, что не способен на такое. Я не очень надеялся на повязку, которую тебе наложил. Сперва ты еще как-то переставлял ноги, держась за меня. Но потом совсем отключился. Ноги твои больше не шагали, руки ничего не держали, глаза не смотрели. И тогда, Матье, я понял, что остался один. Начал прикидывать, что к чему. Положил тебя на землю. И прошипел со злостью: «Теперь он, собака, умрет». Но я все же принял решение. Подумал: если я привяжу себе на шею камень, то наверное сумею утопиться. «До такого пока не дошло, -успокаивал я себя, - он еще дышит, этот паршивец, эта половая тряпка». От ярости и страха я плюнул тебе в лицо: «Ты заслуживаешь пинка в задницу!» Потом я взял тебя на руки и понес дальше. Ты снова пришел в себя; но идти не мог. Приходилось тебя тащить, хотя ты и был в сознании. Через каждые 100-150 шагов я просил тебя поставить ноги на землю. Ты слушался; но едва ли сознавал, что делаешь. Наконец я понял, что силенок моих не хватит, чтобы волочить тебя еще несколько километров: ты стал как неподъемный мешок. Я впал в безумную ярость. Проклинал и тебя, и себя. Мы сидели на скамейке под голыми деревьями. Это был конец, предел отчаянья. Ты больше не издавал ни звука, привалился к моему плечу. Я ждал какой-нибудь случайности, ибо другого не оставалось, сами мы не могли решить свою участь.

- Гари... да, тогда все и началось. Мне досталась роль более слабого... И я играю ее до сих пор. Я бы стыдился этого, если бы при таких отношениях... при отношениях, сложившихся между нами... был еще способен испытывать стыд; но моих способностей хватает лишь на печаль, безграничную и не имеющую конкретной причины. Этот неуютный земной мир и все звезды объединились, чтобы оглушить меня и сбить с толку... чтобы превратить в человека грезящего, который повсюду видит только беду. Будь у меня мужество в этом себе признаться... я бы решил, что принадлежу к тем пропащим, которым лишь для того что-то обещано, чтобы они мало-помалу хирели из-за неисполнения обещанного...

- Мы, Матиас, оба пропащие, в разном смысле. Однако вместе мы составляем некую цельность. И это еще подтвердится. Я бы давно убежал от тебя, если б мог. Я пытался. Я загонял свой член в какие попало щели, лишь бы мое влечение отвлеклось от тебя. Но такого рода удовольствия скоротечны. И все повторения не лучше первого раза. Я от тебя не убегаю. Я этого не могу. Уже тогда не мог. Сидя рядом с тобой на скамейке, я чувствовал: все случившееся... жесткое, неумолимое, неизбежное... касается нас обоих. Твоя гибель станет и моей гибелью - в этом я уверен. Столь сильно я тебе предан... или зависим от тебя. Часто я чувствовал себя оскверненным, потому что я - не только Гари, но и эта плоть Гари, не способная противиться искушению: вести себя крайне нагло и по отношению ко мне самому, и по отношению к любой девушке. Но что бы я ни позволял себе, мне гарантировано твое прощение. Ты ведь взял на себя такое обязательство. Между нами не бывает ссор - только недоразумения. Я всегда нетерпелив, ты - бесконечно терпелив. Конечно, уже в тот первый день я полюбил тебя как своего друга. Но с первого мига, когда подпал под твое влияние, я чувствовал и неудовлетворенность тобой - потому что ты был таким истерзанным, беспомощным. Я ругал тебя. Я хотел видеть тебя здоровым. Хотел того, что уже не могло стать реальностью. Мне бы следовало быть скромнее в своих желаниях, ведь, как-никак, я нашел человека... другого человека; мне бы следовало с благодарностью принять всё. Но я заартачился и отрубил тебе палец. Когда израсходованными оказались и мои силы, и свойственное мне чувство юмора, я проклял всю эту авантюру: и тебя, и себя, и нашу любовь, и нашу жизнь. Я проклял нас. Но я уже не мог просто бросить тебя и вернуться в свой двор. Я ждал какого-то исхода: либо твоей смерти, либо чего-то непредвиденного. И тут у кромки тротуара остановилось такси. Шофер вылез из машины, подошел к нам, спросил, не случилось ли чего. Я сказал ему, что у меня с собой только 15 эре. Он потерял к нам всякий интерес и уже собрался уехать. Тогда я назвал ему твое имя; крикнул, что ты умрешь у меня на руках, ежели он не довезет нас до дому.

Матье чувствовал себя ничтожеством, как в худшие свои часы. В голове была пустота, не формирующая никаких мыслей. Его ощущения, сложная машинерия сердечных склонностей, казалось, сгорели дотла. Он вынужден был признаться себе, что для поддержания жизни, пусть самой элементарной, недостаточно просто смотреть на губы и руки Гари или заглядывать ему в глаза. А узнавать что-то новое о прошлом - значит усиливать власть воспоминаний, еще сильнее привязывать свою тоску к минувшему. Он и не понимал, и не старался защититься от того, что постепенно превращается в игрушку невыразимой печали, в воплощенье беззвучного отчаянья. Он молчал.

Гари же продолжал говорить.

- Начало возобновлялось в тот день - именно как начало - снова и снова. Будто мало того, что я на заднем дворе познакомился с тобой, отрубил тебе палец, беззаветно тебе предался, Тиге бросил на произвол судьбы, а тебя выволок оттуда. Мне еще не доверяли. Вышние силы. Точнее, они не доверяли самим себе. Ведь такой сынок шлюхи, говорящий на сутенерском жаргоне, не переделается в пять минут только потому, что позволил себе влюбиться в светловолосого стройного подростка, внезапно вынырнувшего неизвестно откуда: в нечто среднее между королевичем и предназначенным к убою животным. Я бы и хотел ради тебя умереть - тогда; но я обладал лишь одной способностью: хотением жить. Потом была эта поездка на такси... Мне пришлось притулить тебя к своей груди. Я держал твою руку, левую. Смотрел на закрытые веки и полуоткрытый рот. Дышал в твои волосы. Я грезил. Греза получалась нежной и бесстыдно дерзкой. Я впервые играл в такую игру: будто я не одинок в этом холодном мире... Будто меня, помимо моей воли, сделали залогом; и я своим здоровьем, всей своей сутью должен помочь чему-то необыкновенному, нежданному - чуду. И этим чудом был и остаешься ты. Ты был для меня целым миром, единственной целью, единственной грезой, которая могла бы существовать как реальность - - если бы ты не умер. Я смотрел на тебя, чувствовал тебя, чувствовал твое тепло. А ты тем временем умирал, делался все холоднее. Но потом вдруг опять начал согреваться, опять задышал... Все еще оставался; оставался, живой и тяжелый, у моей груди. Пусть и без сознания. Или - с искаженным болью лицом, с гримасой немой жалобы, когда наша колымага подпрыгивала на выбоинах. Матиас, мысли мои - вблизи твоей головы - текли красиво и чисто; но плоть в промежности пылала, как никогда прежде. И тут нет противоречия. Такой тогда была моя любовь, Матиас: конспиративным заговором и новым началом; такой была моя жизнь, которую я противопоставил твоему умиранию: жизнь, равная по ценности твоей. Протяженность пути была небольшой: около десяти километров. Совсем малость на нашей планете, если едешь на быстрой машине, а голова твоя занята невероятными впечатлениями. Поездка получилась очень короткой. Короткой настолько, что я даже не успел хоть раз прикоснуться губами к твоим губам.

- Давай закажем еще что-нибудь, - предложил Матье.-Я позову кельнера.

- Ладно... - Гари возражать не стал. - Но мне сейчас другое пришло на ум. Сегодня я, пожалуй, могу тебе такое сказать. Мы порой пребываем вне той субстанции, из которой, как нам представляется, состоим. После чего стыдимся самих себя: вероятно потому, что не знаем, в чем заключалась цель нашей жизни, и не можем разобраться с собой.

Матье Бренде поднялся и подозвал кельнера. Они с Гари посовещались, как лучше продолжить трапезу. Матье полагал, что к мясному блюду хватит и полбутылки бордо. Гари же настоял на целой и заявил, как если бы был опытным выпивохой, что за напитки будет платить на равных. Сын директора пароходства еще до этого наблюдал, как друг его хлещет шабли, словно воду... Кельнер пометил в своем блокноте заказ на целую бутылку.

Матье Бренде подумал, что ему еще предстоит обустраиваться на новом месте. Однако желание что-то возразить тотчас бесследно исчезло, не устояв перед внезапной алкогольной жаждой Гари.

- Мы чуть не с самого начала делали все неправильно, -сказал он вслух.

- Вероятно...

- А теперь уже ничего не поправишь. Теперь мы прикованы к фальшивому. На загривке у нас сидит чужая судьба. Я, Гари, испорчен... Я забыл умереть в должный момент. Я себя больше не узнаю. Слишком многое, что должно бы быть для меня важным, скрыто покровами... Будто кто-то забыл проработать меня тщательнее... дать мне определенную волю. Я не распознаю в себе никакого однозначного намерения... Не могу ни на что решиться... Не умею руководствоваться тем здравым смыслом, который подходил бы именно мне. Я лишь сопротивляюсь здравому смыслу других. И иногда - даже здравому смыслу, присущему тебе.

Гари не ответил.

- То, что я так с тобой говорю, - неумно... недостойно. Все из-за этой непроницаемости, которая обступила меня... Из-за этой жуткой ночи. Прости!

Больше они не разговаривали. Кельнер пришел и ушел, пришел снова, откупорил бутылку, принес мясное кушанье, салат, овощи. Гари повторил ритуал выпивания с матерью, выплеснул остаток вина на грязный задний двор.

- Надгробную речь о ней... хочу я произнести. Вначале я существовал лишь как семя никому не известного мужчины. А сейчас я наличествую как его образ, его целостный облик, и у меня, опять-таки, имеется семя. В этом, значит, и состоял высший замысел. В общем и целом. А мать моя была шлюхой. Много чего миновало. И еще другое минует. Мне кажется, что каждый день нашей жизни -последний день. Но всякий раз после ночи жизнь начинается сызнова, с бессмысленным упорством. Бывают и праздные дни... полные скуки, когда ты даже не хочешь предаваться удовольствиям. Припоминаю один такой день. Я просто не пошел в школу Мать лежала в постели, пользуясь тем, что все равно не могла работать - у нее были месячные. Я переместил свое лежбище из кухни в ее комнату. Застелил кресло-кровать собственной простыней, нашел вторую простыню и положил ее сверху, чтобы не просвечивали пятна - следы случайных мужчин, не исчезавшие никогда, сколько бы мать, теперь мертвая, ни терла матрас щелоком или этиловым спиртом. Грубая откровенность такого рода памятных знаков тогда еще смущала меня. «Одной простыни вполне достаточно», - сказала покойница. У меня было на сей счет свое мнение, и я ответил: «Тут и трех вряд ли хватит». Однако я удовольствовался двумя, растянулся на свежей простыне, прекрасно себя чувствуя, укрылся одеялом и, в общем и целом, был Гари: будущим мотыльком в своем коконе. Покойница начала говорить. Я притворился, что сплю. Но я ощупывал себя, пока она говорила. От пальцев ног до волос на голове ощупывал я себя. Грудь, пупок, кусок плоти в промежности, икры, губы, ноздри, округлости ягодиц и заднюю щель... - ибо в тот час я был сотворяем заново. Со всеми отдельными деталями. Она творила меня из плоти моего отца. Точно таким, каким он был когда-то, сделала она и меня. От себя ничего не прибавила. Я был создан - целиком и полностью - из семени, без участия яйцеклетки; создан только из мужского материала, без содействия матери. Она рассказывала мне об этом мужчине. Кем или чем он был, она знала лишь приблизительно, ее это не заботило. Он то ли происходил из какой-то сельской местности, то ли приплыл из Швеции. Теперь уже не узнаешь. Покойница была тогда просто девушкой, никакой не шлюхой. Это нужно отметить. Они стали близки, эти двое. Их физическая близость была самым болезненным, что довелось пережить ее телу... не считая грузовика, размозжившего ей голову. Роды, то есть процесс моего рождения, по сравнению с этим можно считать детской игрой. Так она, во всяком случае, говорила. У мужчины между ногами болтался добрый фунт плоти, и был этот мужчина неумелым, как молодой пес. Мать не знала, куда ей деваться со своей болью, ибо, понятное дело, позволяла мужчине всё. Она любила его, тут нет никакого сомнения. Она просто плакала. Ее тело плакало, а душа, мысль, фантазия - называй это дополнение к телесности как хочешь -радовались, украдкой радовались тому, что все получается, хоть и с такими неимоверными трудностями, возникающими из-за того, что член больше входного отверстия. Ее глаза утешались, рассматривая мужчину. Они рассматривали его очень пристально, удерживали его образ. Нужно сказать, что удовольствие было сомнительным. Во второй раз, вероятно, у них это вышло лучше. Но на том дело и кончилось. Мужчина ушел и больше никогда не вернулся. Они провели вместе два воскресенья - и все, ни больше ни меньше. На самом пике их любви мужчина исчез. Тут впору предположить, что и ему тоже размозжил голову грузовик. Злые языки поговаривали, будто он сбежал в Швецию, чтобы уклониться от своих обязательств. Но ведь в то время никто не знал, что я появлюсь на свет, покойница тоже этого не знала, даже и не догадывалась. Она-то не сомневалась, что ее любимый мертв, что он канул в вечность, сброшен со всех счетов, больше не наличествует; что он со своим фунтом плоти, болтающимся между ногами, был ликвидирован как нечто ненужное. Он продолжал существовать только в ее мозгу - как образ; и в ее лоне - как залог будущего. Когда она почувствовала или поняла, что он угнездился в ее нутре, она перестала плакать. Она начала придумывать меня, она составляла меня из кусочков, ориентируясь на образ, существующий в ее мозгу. Вытравить плод она не пыталась и вообще не жалела о том, что я уже есть. Она, напротив, всеми силами души работала надо мной. «Он должен быть таким-то», - говорила она и думала о сосках своего возлюбленного, или о его коричневой коже, или еще о чем-то, что ей в данный момент больше всего в нем нравилось. Разумеется, ей в нем нравилось всё; но осознавала она это лишь постепенно. Руки, глаза, волосы - она всё хотела воссоздать очень точно. Она, наверное, говорила: «Лучше и быть не может. Рта красивей, чем этот, я своему сыночку не сделаю. Лучших ушей я не знаю. Телосложения, если смотреть сзади, красивее не бывает. И если смотреть спереди, красивее не бывает. Все это - самое красивое, вне всяких сомнений. Кожа - гладкая, покрытая волосами лишь там, где нужно. Пупок - приятно округлый, слегка закрученный и слегка углубленный, как раз такой, каким ему и следует быть, чтобы ничто в нем не навлекало критику, чтобы он был таким, что лучше и не бывает». Разумеется, мать не забыла и про кусок плоти, болтающийся между ногами. Гладкий, большой, упругий и твердый, со священной головкой. Я лежал и ощупывал себя, пока она говорила: ощупывал пупок, грудь, кусок плоти между ногами, икры, губы, ноздри, округлости ягодиц и щель между ними. От пальцев ног до волос на голове ощупывал я себя. И я думал: «Все это, значит, и есть он. Его ты любишь. Этого ты любишь: этого без вести пропавшего, твоего отца. Ты и есть твой отец». Я любил его, как никакого другого человека. Я растянулся на постели, и мне было очень хорошо. Я никогда не любил покойную так же горячо, как этого мужчину, который ее обрюхатил и потом смылся. Ведь, по сути, любя его я любил самого себя. Так вот: ей, значит, удалось сотворить меня полностью по его подобию. Этого нам не следует забывать. Она не думала, как бы вытравить плод. Напротив, она любовалась своим животом, становившимся все круглее. Тут уместно сказать, что она была лучшей возлюбленной, какую может себе пожелать мужчина. Но когда я родился, она наделала кучу ошибок. Она забыла, что нужно быть практичной, вести себя разумно. Она допустила, чтобы родители ее выгнали: не сумела так или иначе к ним подстроиться. Она ведь могла им сказать, что ее жених попал под машину. Она этого не сказала. Она молчала. Затем она забыла, что можно попытаться торговать - молоком или хлебом. Она бы могла, на худой конец, открыть маленькую лавочку или киоск: продавала бы, скажем, газеты или сигареты, почтовые открытки или ванильное мороженое. О такой возможности она забыла. Проявила легкомыслие. Она не представляла себе бытие как нечто реальное. Она сотворила меня по подобию своего возлюбленного. И на этом исчерпала себя. В этом и состояла ее миссия, полагала она; свою миссию она выполнила, все остальное значения не имело. Она была - на свой лад - свихнувшейся, это мы должны констатировать. Она сочла себя израсходованной. Избранной, а потом отвергнутой. «Тем, что упало, люди брезгуют», - говорила она. Она была отвергнута, и сама отвергла себя. Нельзя не упрекнуть ее в том, что она даже не пыталась сопротивляться. Не приложила никаких усилий, чтобы стать, например, молочницей или булочницей. Правда, про меня она не забыла. Она поставила себе целью заботиться обо мне. Но делала это неправильно. Она меня сохранила и вырастила, на свой манер. Возвысив в моих глазах отцовский образ и уничтожив свой. Она делала все, чтобы я научился любить отца: всячески подчеркивала его достоинства и никогда его не ругала, не обвиняла; даже в мельчайших своих особенностях он представлялся ей совершенством. Она ложилась с чужими мужчинами, в кровать или прямо на пол, я же спал на кухне. Так это было, Матье. От дружбы с тобой она меня предостерегала; ты ей не нравился. Она говорила, что ты во всем дилетант, что тебе не хватает жизненной хватки: дескать, пока тебя не насадят на вилы, ты не поймешь, что железо причиняет боль. Впрочем, у нее самой было полно заблуждений. Всех людей она видела по-своему: искаженно. В совершенстве она овладела только одним умением: произвести меня на свет; а сверх и помимо этого - никаким. Она вообразила, будто может соблазнить твоего отца. Уже одно это показывает, что она ничего не смыслила даже в собственном ремесле. Кто не заметил бы, что отец твой строит куры только дородным женщинам? Она этого не замечала. И точно так же она не заметила твоей ценности. Она была искренне уверена, что ты бегаешь за каждым смазливым парнем. Когда я попытался разубедить ее, она ответила, что наделила меня хорошей внешностью, а вот про мозги позабыла; и постучала себя по лбу. О мертвых не говорят плохого. Вероятно, последнее, что я сказал, - скверное завершение для надгробной речи. В конце концов, надо признать, что мать имела типичные для ее профессии предрассудки. Ей не нравились голубые. Господь, как она полагала, в своей суровой (слишком навязчивой) мудрости изобрел дырку и штырь - и баста. Наряду с этим, правда, существовало одно-единственное исключение: ее любовь к возлюбленному. Это, с ее точки зрения, не укладывалось в общий порядок. Это было любовью... и ничем больше. В данном случае речь вообще не шла о мужском и женском началах. А только об этом мужчине. В сравнении с которым сама она - ничто. Она была только плотью, которая стала мыслью, одной-единственной мыслью: мною. Покойница до смерти испугалась, когда начала понимать, что, возможно, Господь допустил и второе исключение (а возможно, даже много других); и что юноши на панели, возможно, тоже сотворены Им. Но давай оставим это. Надгробная проповедь, считай, завершена.

Гари затолкал себе в рот кусок мяса, помолчал немного и с уверенностью сказал:

- Хорошая получилась речь.

- Очень хорошая, Гари, - замечательная надгробная речь.

- И на этом с покойницей покончено: ее тело, весь хлам ее жизни сметены прочь. Я же пока остаюсь тут... В ожидании дальнейшего.

Он отпил вина, взял с тарелки еще кусок. Но еда не пришлась ему по вкусу.

- Кушанье остыло, - вдруг заявил Гари, - Мы попросим кельнера убрать со стола и принести нам что-нибудь сытное на десерт.

- А мне нравится холодное жаркое, - возразил Матье.-Если ты еще голоден, то мясом, по крайней мере, пренебрегать не следует.

Гари услышал эти слова, почувствовал, что за ними кроется еще что-то; но что именно, распознать не сумел.

- Я, Матиас, не понимаю тебя. Ты хочешь сэкономить? Но мы ведь справляем поминки по моей матери. Почему я должен есть холодное мясо? Почему ты лишаешь меня десерта? Впервые в жизни я пью, как положено моряку и христианину, и ты уже показываешь мне свое недовольство.

Матье испугался. Он сам не знал, почему. Он снова подумал: с деньгами у него неладно. Подумал: об этом сейчас лучше забыть. Внезапно возникло ощущение, что он 227 теряет дружбу Гари, разрушает взаимосвязь их судеб.

- Что со мной? - сказал он тихо. - Я не могу внятно выразить ни одной мысли... Как если бы вдруг потерял всякую восприимчивость; как если бы был, при полном сознании, одурманен.

Гари с удивлением взглянул на него.

- Ты очень бледен, - отметил он, - Наверное, нынешней ночью ты мало спал.

- Да, правда, - признал Матье. Он было собрался рассказать о своей ссоре с отцом, но потом решил с этим повременить. В нем заговорил доморощенный здравый смысл. Пусть, мол, Гари сперва досыта наестся.

Они заказали себе еще по омлету, посыпанному жженым сахаром, и сыру, коньяку, кофе. Гари откровенно наслаждался едой. Беседа практически иссякла.

Рядом со счетом Матье положил стокроновую бумажку и получил в качестве сдачи какую-то мелочь. Он попросил принести еще две рюмки коньяка, смутно подумав, что как-нибудь справится с трудностями; <...> потом заговорил.

Но сперва пододвинул к себе кожаный чемодан, показал его Гари в подтверждение серьезности того, о чем собирается рассказать.

- Мой отец не сказал, что считает нашу с тобой дружбу неестественной, подозрительной или болезненной. Он охарактеризовал ее как мумию любви, то есть как нечто мертвое, давно исчезнувшее и лишь мною искусственно сохраняемое... с помощью ядовитых снадобий памяти... в качестве лишенной содержания внешней формы. Ты, по его мнению, фактически уже давно перестал быть моим другом, поскольку, в отличие от меня, мыслишь холодно и ясно - разумно, - и руководствуешься здоровыми инстинктами. Только мое ослепление - инкапсулированный во мне давнишний смертельный страх - дьявольским образом приковывает меня к пережитому в детстве кошмару и, соответственно, к тебе. Я, дескать, обязан вернуть тебе свободу, это мой неизбежный долг; я должен отпустить тебя в твою действительность, в твою простоту и ясность, в твою самобытность; должен возвратить тебе, без всяких ограничений, твою волю, которую до сих пор я подавлял - своим непроясненным поведением, капризной слабохарактерностью, тем, что настаивал на соблюдении подростковых договоренностей и верил в магические закономерности. Мол, мы с тобой давно стали друг для друга злыми гениями, и он, отец, более не хочет наблюдать этот безобразный спектакль - как два нормальных человека портят друг друга. Наше общее прошлое засохло, мы должны это наконец признать. У меня, по его мнению, осталось лишь одно обязательство: подобающим образом с тобой рассчитаться - рассчитаться деньгами, чтобы ты мог, вполне осознанно, внутренне и внешне от меня отрешиться; и чтобы ничего больше для себя не ждал. Тебе, дескать, нужно дать ровно столько, чтобы ты мог посещать мореходную школу и после ее окончания приобрести капитанский патент. Ты, дескать, вправе претендовать на такое... внешнее... выражение благодарности, потому что когда-то спас мне жизнь.

Матье рассказывал о ночном разговоре так бесстрастно, как только мог, и старался вновь отыскать в памяти слова директора пароходства, чтобы ничего в них не исказить. Время от времени он умолкал и ждал, не вставит ли Гари какую-то реплику, не попытается ли показать свою точку зрения, пусть лишь в незначительном комментарии. Этого не происходило - точнее, произошло, но позднее.

- Он принуждал меня принять решение: либо последовать его совету, либо уйти.

- Уйти? - переспросил Гари, потому что не уловил смысла сказанного.

- Покинуть наш дом.

Сын директора пароходства объяснил, в какие условия поставил его отец: что он, Матье, отныне должен обходиться скудным ежемесячным пособием; что он теперь не имеет крыши над головой и ему нужно найти себе жилье. Лицо Гари потемнело. Казалось, он чем-то недоволен. Под конец он захотел-таки глубже вникнуть в суть ночного происшествия. Он не утешал Матье и избегал каких-либо одобрительных слов по поводу принятого им решения. Он находил поведение друга неумным, не идущим на пользу ни одному из них. Оба они в результате понесли урон. Бедность к их дружбе ничего хорошего не прибавит. Гари начал осторожно уточнять непонятные ему подробности.

- Значит, господин генеральный директор пожелал со мной рассчитаться... наградить меня... выразить мне свою признательность. Он хотел бы, чтобы я посещал мореходку, то есть какое-то время жил на суше. Предложение совсем не плохое. Без такой помощи мне еще долгие годы придется мотаться по морям. Сбережения у меня пока очень маленькие. Теперь я припоминаю: несколько месяцев назад твой отец однажды заговорил со мной и как бы в шутку сказал, что ежели я когда-нибудь получу капитантский патент, то и корабль для меня наверняка сыщется. В конце концов, втайне я всегда надеялся, что, если дело дойдет до штурманского экзамена, ты мне поможешь: дашь в долг приличную сумму - пару тысяч крон. Наверное, я попросил бы тебя об этом.

Матье молчал. Услышанное не уплотнилось для него в компактное впечатление, которое может на что-то повлиять. Его разум отказывался воспринимать речь Гари как что-то существенное, продуманное, логично сформулированное. Он был подобен бокалу, наполненному до краев: добавь туда еще жидкости, и она просто прольется.

Тяжело ворочая языком, он сказал:

- Но, Гари... Отец тогда дал твоей матери четыре тысячи крон. Он торговался с самим собой: насколько дорога ему моя жизнь. Сперва он оценил ее в три тысячи крон. Потом добавил еще тысячу.

- Ты рассуждаешь как дурак, Матье. Ты не умеешь считать. Итак, сперва эти четыре тысячи. Потом - гонорары врачам и медсестрам. В Бенгстборге я тоже жил на правах гостя, за его счет. И теперь он предлагает еще пятнадцать или двадцать тысяч, сверх того. - Гари произнес это укоризненным тоном.

- Он должен был оказать более ощутимую помощь твоей матери, - сказал, как бы жалуясь, Матье.

- Ах, брось... Она ведь обрадовалась... Очень обрадовалась; она на такое и не надеялась. Что же, по-твоему, он должен был купить ей булочную? Или кондитерский киоск? Ее бы уже ничто не спасло. И твой отец это знал. У меня в штанах к тому времени всё исправно работало. Мое формирование завершилось. Улучшить или изменить что-то во мне она уже не могла. Она жила привычной для нее жизнью. Она лишь повторяла, что запорет меня до смерти, если я допущу, чтобы молодой подмастерье каменщика вставил мне кое-что сзади. Она была порядочной - на свой лад. Она не подозревала, что такого рода порядочность отталкивает меня куда больше, чем порок, пугавший ее.

- Я тебя не понимаю... Не понимаю, что ты хочешь сказать, Гари. - Матье совсем пал духом.

- Я, Матье, говорю простые, очень простые вещи. Мать не была распутной. То, что она делала, было для нее заработком. А четыре тысячи крон... Чтобы накопить их самой, ей бы пришлось обслужить несколько сотен мужчин. Нужно все себе представлять очень точно, чтобы не напридумывать ерунды. Тысячи раз я сидел взаперти на кухне, пока мать занималась этим своим делом. Я верю в экзистенцию плоти, Матье... И верю в тех существ, обретающихся рядом с нами, которые однажды, когда мы станем тонкими, как папиросная бумага, свернут нас в трубочку и уберут в ящик, где хранятся их золотые браслеты.

Матье смотрел на друга с изумлением. Он втайне подозревал, что тот говорит такие вещи под влиянием алкоголя, воздействие коего на Гари еще не было случая проверить.

- Генеральный директор хотел рассчитаться с тобой, заплатив десять, или пятнадцать, или двадцать тысяч крон. В результате наша дружба была бы разорвана, уничтожена.

- Деньги это деньги, при чем тут наша дружба? - грубо спросил Гари.

- Он воображает, будто я задолжал тебе благодарность, которую можно перевести в наличные.

- Что он там воображает - его дело, нас это не касается.

- По его мнению, единственная причина твоей ко мне привязанности - надежда или даже уверенность в том, что когда-нибудь я помогу тебе деньгами. Дескать, стоит только рассчитаться с тобой, реализовать этот долг благодарности в звонкой монете... и дальше ты пойдешь по жизни своим путем... Или, во всяком случае, сбежишь от меня, более или менее далеко.

- Его мнение это не мое мнение. Но я все-таки не понимаю, почему ты отказался от предложенной им суммы.

- Как же ты можешь не понимать? - выдавил из себя Матье.

- Ты и понятия не имеешь о деньгах, - ответил Гари.-Я боюсь расхождения между нами только в этом пункте. Причем боюсь с давних пор. Ты никогда не вел себя правильно, когда речь заходила о деньгах. Ты мне напоминаешь гермафродита или бастарда: помесь принца и предназначенного к убою животного. Возвышенное и благородное существо, которое можно выпотрошить живьем, не встретив с его стороны никакого сопротивления. У тебя нет человеческого разума, нет и практической хватки, какой обладает любой рассудительный мужчина. Ты, ничтоже сумняшеся, готов позволить, чтобы тебе отрубили палец или руку, вспороли живот, - хотя состоишь из здоровой плоти, которая нуждается и в конечностях, и во внутренностях. Другой не проделывает с тобой такое лишь потому, что не может тебя не любить. Или, наоборот, он это делает - тоже потому, что не может тебя не любить. Я ведь отрубил тебе палец не из-за того, что был твоим врагом, а потому, что, по своей убогости, не мог от тебя уклониться. Мне бы следовало тебя убить - с еще большей яростью, чем убивали тебя те мерзавцы, - если бы я хотел остаться прежним Гари, сыном шлюхи, выброшенным в пустоту повседневной жизни. Но я не посмел. Не посмел. Кто-то встал между нами. Я оборонялся. Еще в ту первую ночь, когда ты лежал в постели и уже почти превратился в дерьмо... вонючее дерьмо... я подошел к зеркалу, большому зеркалу в твоей комнате, крепко зажмурился и пробормотал: «Если ты сейчас увидишь себя в этом зеркале... с закрытыми глазами увидишь...» Я, правда, не знал, что тогда будет; я не умел продумать эту мысль настолько, чтобы ее можно было облечь в слова. Но я понимал: в этом случае что-то непременно изменится; возникнет что-то такое, чего прежде не существовало: новое измерение (называй его как хочешь)... Или новый сок в наших кровеносных сосудах. .. Или сон, который не может померкнуть, который никогда не кончается; или - вообще другое бытие, взамен прежнего. Корректирующее известные нам законы и обычаи. И я - с закрытыми глазами - увидел-таки себя в зеркале. Вернее, я увидел другого: того, кого и тебе доводилось видеть - прообраз Гари. Я распахнул глаза. В рамке зеркала снова стоял я сам. И тогда я крикнул: «Вон! Убирайся!» Но я не знал, кого имею в виду, кого хочу прогнать: этого ли ангела, или тринадцатилетнего Гари, или страшного Косаря, или человеческую жизнь, сгорающую в лихорадке. Убрался - Косарь. Я слышал, как скрипнула дверь. Другие остались в комнате больного.

Матье попытался было сказать хоть пару слов, перебить Гари, не позволить его сообщению стать реальностью. Но изо рта вырывались только отдельные звуки, как при полоскании горла.

- Ты и понятия не имеешь о деньгах, - начал Гари снова.-Ты, сын владельца многомиллионного состояния, давно мог бы раздобыть эти двадцать тысяч крон, и даже без особых усилий, - если бы только захотел, хоть раз об этом задумался. .. Если бы по своему высокомерию не относился к деньгам как к чему-то малосущественному. Ты и раньше в этих делах вел себя по-дилетантски. Твои одноклассники получали на карманные расходы больше, чем ты. Ты ведь в свободных деньгах не нуждался. Книги, которые ты покупал, оплачивались со счёта директора пароходства; так же как твои костюмы, пальто, рубашки, ботинки и суконные куртки. Правда, нужно признать, что порой и мне перепадала стопка нижнего белья... Когда я собирался в первое плавание, тебе не пришло в голову ничего лучшего, чем украсть в Бенгтсборге пару серебряных подсвечников, заложить их и приобрести для меня морское обмундирование. Генеральный директор потом выкупил эти драгоценные вещицы - и ни словом тебя не попрекнул. Он бы в любом случае меня экипировал, такой урок я из этого извлек. Когда я ушел в плаванье, ты, вероятно, еще глубже зарылся в книги. Я против книг ничего не имею; да только они мало чему тебя научили. То, что ты мне из них пересказывал, даже и не пахнет подлинной жизнью. Теперь ты посещаешь университет. Там ты тоже вряд ли узнаешь то, чему должен был бы учиться: как лучше понимать себя и меня. Я имею в виду: не прообразы понимать; не красивого Гари, и красивого Матье, и решение высших сфер, тяготеющее над ними; не эту неизбежность, не то, что оба они живут на последнем дыхании, ибо точно знают: бессмысленно закрывать глаза на правду и вести себя так, как если бы они не были Матье и Гари. Нет, не эту самоочевидность я имею в виду, заявляющую о себе вновь и вновь: перед зеркалами, или в сновидениях, или - в темноте - перед сетчаткой глаза, в момент онанирования либо при половом акте, или когда мы смотрим на море, или когда оказываемся в уличной толпе; тебе следовало бы наконец обратить внимание на внешнее: на то, что оказывает на нас давление, принуждая меня, скажем, уходить в море и заниматься там тяжким матросским трудом, а тебя - зарываться с головой в книги и онанировать, в то время как я вставляю свой причиндал девицам; обрати внимание на организацию нашего бытия, на банальное, те ступени лестницы, на которых мы спотыкаемся, на то, что творит наша плоть, что думает наш мозг. Хотя сами мы не желаем такого, то есть не желаем со сладострастием или внутренней заинтересованностью, - просто это происходит, потому что так должно быть. И в результате мы меняемся к худшему, созреваем для ложного восприятия, становимся хитрыми, скрытными, нечестными, усредненными, здравомыслящим и, удобными для манипулирования - но отвратительными для ангелов. Повеедневный хлеб, повседневное дыхание, повседневный сон, не приносящий удовлетворения, бытие-несчастным - вот о чем тебе следовало бы что-то узнать. В этом и состоит твоя роль. Ты должен во всем меня опережать. Ибо во мне преобладает плоть, в тебе же - душа... Мы в самом деле теперь развиваемся неодинаково...

Матье, совсем отчаявшись, на протяжении этой тирады лишь пару раз вяло шевельнул рукой. Он не знал, что чувствует утопающий; но если бы у него сейчас еще сохранялись четкие ощущения, он бы сравнил себя с человеком, погружающимся на дно.

- Вдруг ни с того ни с сего ты делаешь глупость - отвергаешь разумное предложение своего отца. Согласись ты, и я бы мог посещать мореходку; этих денег хватило бы, чтобы прокормить и меня, и тебя. Мы могли бы даже снять на двоих квартиру.

- Отец, напротив, хотел, чтобы мы с тобой друг от друга отдалились.

Гари легким движеньем руки отмахнулся от этой фразы.

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> IV

- До тех пор, пока ты не перестанешь думать, будто какое-то внешнее обстоятельство - деньги, например, невесть откуда на нас свалившиеся... или предложение, чтобы я, как авантюрист, подался в Африку, в Азию... или приятная и подходящая для меня дырка в чьем-то приятном и удобном теле - может хоть что-то изменить в нашем с тобой грехе... в нашей дружбе... До тех пор я буду испытывать страх, из-за тебя: страх, что ты куда-нибудь ускользнешь. Мы уже сейчас становимся чужими друг другу. В конце концов: кто я такой? что я такое? Я действительно отнюдь не удобный спутник жизни. Может, я и красив, но я не игрушка, не своенравный или капризный мальчик, разменивающий наслаждение на звонкую мелочь. Нет-нет, не перебивай; ты не виноват в том, что всегда обращал внимание только на мою кожу. Я поднялся с самого низу... Если относительно того, чем я стал, вообще уместно говорить о подъеме. Однако я и сейчас наполнен всем тем, что пережил помимо тебя. Во мне продолжают существовать такие слова, такие зрительные образы, такой пласт бытия, такие годы, состоящие из многих дней и ночей, которые ты бы назвал ужасными и которые, тем не менее, пусть грубо, но обозначают - точно обозначают и реализовывают, только транспонируя в нижнюю сферу, - все то, что стало для нас с тобой общим коконом и что нам еще предстоит. Не то ужасно, что молодой подмастерье каменщика вставил мне сзади свой причиндал. Человек, если хочет жить с открытыми глазами, должен знать, чего он может ждать от себя или от Другого. А тот, кто ничего не пережил, кто уклонялся от жизненного опыта, ничего не знает, - тот Другого человека разочарует. Ужасно, что пережитое можно втиснуть в понятия, которые лишают этот опыт покрова подлинных чувств, превращают его в банальность; ужасно, что любовь поддается расчленению на тысячу мерзких подробностей, что ее вообще можно расчленить, свести к простейшим формам и потом снова собрать: из таких простейших форм, как различные мании, вытеснения, жестокости, слепые ассоциации, штампованные воспоминания, душные и потные летние вечера, как моча, и кал, и слезы, хотящие быть выплаканными, как химические процессы, управляющие нашими чреслами, как тяга к прекрасному, боязнь одиночества, страх перед предстоящим умиранием, как грязные руки, удивление по поводу чьей-то восковой бледности, уважение к чужому глубокому звериному взгляду, внезапная мысль о внутренностях; и все же: ядро любви остается неделимым. Я и внутри себя и по отношению к внешнему миру обороняюсь против идеи, что меня допустимо считать просто матросом-гомосексуалом, которого содержит... или: которого боготворит... другой гомосексуал, сын директора пароходства. Мне такие слова не нравятся. Я готов к тому, чтобы меня заглатывали, уничтожали, избивали, пинали ногами, насиловали... или чтобы я сам кого-то заглатывал, уничтожал, избивал, пинал ногами, насиловал, - но только не в этом мире, доступном для всех и каждого, не в кратком промежутке между двумя плаваньями, не так, будто бы я был радужным масляным пятном, расплывающимся на поверхности воды, такого я точно не хочу... - Гари на несколько секунд замолчал. - Я знаю, сколько мы с тобой задолжали друг другу. Но я, задавленный всеми этими унизительными словами... Я, кровоточащая половина целого, не могу причислить себя к тебе, другой половине, пока во мне берут верх слова, определения, весь этот мерзкий лексикон. Я могу делать все что угодно; но никто не вправе это принижать. Я знаю, что мы - только плоть ангелов, а не ангелы как таковые. Мы вынуждены делать то, чего хочет наша плоть; но сперва... сперва мое прошлое должно несколько разредиться.

Матье ухватился за какие-то слова Гари. Не заметив, что глаза его друга наполнились слезами, что Гари нуждается в утешении - в том утешении, которое могут дать объятия, руки, губы.

- Страх из-за меня? Ты боишься, что моя преданность тебе развеется? Ты разве не понимаешь, что для меня самого это стало бы концом, тотальной гибелью? Невообразимым нисхождением в ад? Разве не обстоят дела скорее противоположным образом? Разве не приходится мне пребывать в неопределенности, из-за тебя? Я едва осмеливаюсь отдавать себе отчет в том, что ты говоришь. Ты гонишь меня, и я не понимаю куда. Ты снова и снова говоришь о каких-то «дырках»: податливых, скользких, приятных, неизбежных... У тебя есть невеста. Все это вполне может существовать в мире, доступном для всех и каждого. Может вместиться в краткий промежуток между двумя плаваньями, в пару дней, проведенных на берегу. Слова такому не воспрепятствуют, такого не разрушат...

- «Дырки», и «прорехи», и «щели» - я назову тебе еще с дюжину подобных скабрезных слов. Я ведь, употребляя их, не о любви говорю. Или ты так невнимателен? Все это не имеет ничего общего с пороком, с безумием, с мерзостью, с преступлением, с последними вещами. За это я не стал бы проливать свою кровь. Это, в любом случае, всего лишь дурная привычка - а не что-то такое, что может быть дополнено мною.

Матье ничего не возразил. Не знал, зачем ему эти признания. Он ощущал только боль... И что-то вроде безграничной усталости. К собственному изумлению он наконец сказал:

- Я знаю тебя лишь поверхностно, Гари.

Тот засмеялся; не с какой-то задней мыслью, а скорее по-детски.

- Пойми, что моя пресловутая распущенность заходит не так уж далеко. Я тебя пока не обманываю, ни о чем перед тобой не умалчиваю. А в результате всякие мелочи представляются тебе бог знает чем. Да и в отчетах господина Йозефа Кана эти мелочи раздуваются. Он ведь не может залезть мне в душу и точно узнать, что я чувствую. Не знает он и того, как сильно я мучаюсь с добрым фунтом плоти, болтающимся у меня между ногами. Не могу же я отсечь себя от этого довеска. Однако зачем бы я стал тебе лгать? Я не считаю тебя дураком или лицемером. Тебе ведь тоже доставляют удовольствие купание и плаванье, например. Все это, Матье, маленькие радости, маленькие акты спасения. Ты всегда понимал, что я обладаю некоторыми познаниями и свойствами, которых у большинства людей нет; я не хотел бы лишиться этих особенностей, хотя они и доставляют мне неудобства. Ничего хорошего не вышло бы, стань я таким же не-легкомысленным, как ты; я бы тогда для тебя мало что значил. Существуют ведь и темные ангелы...

- Давай не будем об этом - лучше не будем!

- Тише: кельнер подумает, что мы с тобой поругались.

Гари вытащил из кармана стокроновую бумажку и протянул ее Матье. Тот с недоумением взглянул на руку и на купюру, потом - в лицо Гари.

- Возьми!

- Что это значит?

- Тебе сейчас нужны деньги. Больше, к сожалению, у меня с собой нет. Вчера я дал деньги Агнете. Да и сегодня утром пришлось кое за что заплатить...

- Я не возьму этих денег.

- Хочешьразыгрывать сумасшедшего, Матье? Так я тебе не позволю. Хоть ты и пустил на ветер двадцать тысяч крон, я на тебя зла не держу. И скупердяем это меня тоже не сделало. Ты теперь беднее, чем я. Ты взял на себя расходы на поминальную трапезу. Так что бери!

Матье все еще колебался.

- Неужели мои деньги настолько плохи, а наша с тобой дружба такая неравная, что ты не воспринимаешь мой жест как нечто естественное? Мне остается считать тебя дураком, или моим недоброжелателем... Или слабоумным, больным человеком...

- Гари... Я хотел резко ограничить свои потребности... жить как подобает бедняку... отказаться от неоправданных притязаний, которые, пусть и неосознанно, предъявлял жизни еще вчера.

- Бери же! Ты и понятия не имеешь о деньгах. Это для меня все очевиднее.

Матье позволил, чтобы Гари сунул купюру в карман его пиджака.

- Мы еще выманим у генерального директора эти двадцать тысяч.

- Гари, я уже понял, что сделал что-то неправильно; но все равно не знаю, как должен был поступить. У меня совсем нет практической сметки - хотя все живое, что вынуждено как-то кормиться, вроде должно ее иметь. Я всегда полагал, что любовь родственна голоду, а нелюбовь - сытости.

- Дурацкая философия, хромающая на все четыре ноги!

Гари поднял чемодан Матье.

- Думаешь, я должен сказать отцу, что отказываюсь от принятого решения?

- Ты пока никому ничего не должен. Мы с тобой с голоду не умрем. Ни о чем не тревожься! У меня в сберегательной кассе на счету пара тысяч крон. Подождем благоприятного случая. Уж что-нибудь нам да подвернется. Ты, главное, не тревожься, - Гари придержал для Матье дверь.

В бассейне

Они стояли на улице. Потом пошли. Гари нес чемодан.

- Я должен найти себе пристанище на ночь, - сказал Матье.

- Найдешь где-нибудь, - ответил Гари. - Не будем менять свой ритуал. Сперва давай сходим в бассейн. От вернувшегося из плаванья, где повсюду вода и ветер, все равно несет кубриком. Ты просто не обращаешь внимания, пахну ли я и чем именно. Я и в постели у Агнеты уже побывал. Кое-что лучше бы с себя смыть. Тебе, думаю, это не столь необходимо.

Они сели в трамвай.

- Ни в одной гостинице номера не стоят так дешево, чтобы я мог в ней поселиться. Хотя бы на две-три ночи.

- Под открытым небом ты не останешься, да и в ночлежку не попадешь, поверь.

Они вышли у «Треугольника» и по <...> улице спустились к бассейну, что возле Фёллед-парка. Гари хотел купить билеты в парную баню. Матье потянул его за рукав, отвел в сторону.

- В парную давай не будем... - сказал он робко.

- А почему бы и нет? Экономить на таких пустяках тебе незачем. Пара лишних крон у меня найдется.

- Не в том дело, Гари. Просто я, похоже, сегодня не вполне владею собой.

- Не вполне владеешь собой - что это значит?

- Боюсь попасть в неловкое положение. Я могу возбудиться, увидев тебя. Я себя чувствую очень неуверенно, словно в полусне. Не способен держать себя в руках...

Гари понял.

- Но такое случается с каждым. Знал бы ты, что ощущают молодые матросы, когда под ногами у них, много недель, только палуба. И все же, когда о подобных вещах говоришь ты, это звучит необычно: чертовски глупо и серьезно. Тебе, значит, нужны плавки... Ладно, учтем. У меня-то в любом случае всегда болтается между ногами фунт с лишком. Похоже, мы способны на многое, только слишком долго противились... - Гари заплатил за вход в закрытый бассейн.

- Это у меня пройдет, Гари... Уже прошло... Я просто испугался... всего на мгновение... что могу забыться, забыть о тактичности, которую мы обязаны проявлять по отношению к другим... что вдруг превращусь в Приапа, выставив себя на смех и позор... И скомпрометирую тебя. На меня нашло что-то вроде помрачения - но оно уже рассеялось...

- Пойдем... - Гари потащил Матье за собой.

В кабинке они разделись, не обращая особого внимания друг на друга, и натянули плавки. Внезапно Гари всем весом навалился на своего спутника и прижал его к дощатой стене; придвинул голову совсем близко, открыл рот и нахлобучил влажные выпуклые губы на губы Матье. Тот на мгновенье оцепенел. Все ощущения разом отключились, как при потере сознания. Но потом он понял насильственную мощь этого поцелуя. Зубы их скрипнули, соприкоснувшись. Язык Гари оказался во рту Матье. И Матье сам - вынужденно, как в сновидении - стал пить слюну Гари, добровольно уступив свой язык другому рту. Гари поднял одно колено и протиснул его в пах Матье, чуть не вскрикнувшего от боли. Но глотка у Матье была закупорена, и боль, усиливаясь, переросла в блаженство. С закрытыми глазами, едва способный дышать, потому что нос Гари перекрывал ему воздух, он весь отдался этому соприкосновению, этому поцелую, который длился минуту за минутой, постепенно насыщаясь привкусом крови. Что Гари наконец оторвался от него, Матье ощутил неотчетливо. Он стоял, обмякший, прислонившись к дощатой стене, и услышал, все еще с закрытыми глазами, как качнулась дверь, а сразу вслед за тем - специфический всплеск, обычный, когда неумелый пловец шлепается пузом о воду. «Это Гари», - подумал Матье. Но он по-прежнему чувствовал рядом с собой чье-то присутствие. Чье же? Гари это быть не мог. Тот только что плюхнулся в воду. А вот другой, который пользовался Гари, копировал его тело, чтобы самому стать телом, или плотью, или как еще назвать то, что можно познать и пощупать, - посланное нам утешение, такое же теплое, как мы сами...

- Не обманывай меня, - тихо сказал Матье, - не лги. Надежду я знаю только в одном образе.

Тот, другой, еще был здесь. Более зрелый и цветущий, чем при первых своих появлениях, когда облачался в тело двенадцати-тринадцатилетнего мальчика.

- Ты совсем голый, - сказал Матье, - Такой же голый, как правда, которую обещают нам сны и которая никогда не приходит.

Но того, другого, больше не было рядом. Руки Матье, еще ощущавшие полновесность невероятного существа, опустели. Глаза он пока не открыл. «Такого уже много лет не случалось, - подумал. - Последний раз Гари поцеловал меня так в Бенгстборге, в комнате, где мы спали. Но тогда он проделал это нежнее, ребячливее. И его колено не было таким жестким». Ему очень трудно давалось осознание этой короткой действительности, захватившей его врасплох. Он отер губы. Они кровоточили. Кровь на тыльной стороне руки... «Что же я чувствую? - спросил он себя.-Надо выйти отсюда, прыгнуть в воду...» Но он по-прежнему стоял без движения, прислонившись к стене. Он конструировал новую мысль. «Девушка видит на улице парня, который ей нравится. Она не знает, кто он. Она пока не перемолвилась с ним ни словом. Он ей нравится. Она не знает даже, как это понимать: что он ей нравится. Само это выражение для нее пока лишено весомости. Оно обретет тяжесть лишь в будущем. Полдень... Солнце напитало землю теплом, в поле на нее кто-то набросился, швырнул на землю, потащил в траву. Она понимает: на ней лежит тот парень... с которым она ни словом не перемолвилась. Она не кричит, не обороняется. Она не видит его лица. Просто знает: это он... А теперь она лежит в траве одна. Она слышала удаляющиеся шаги. Теперь его давно уже нет. Что она чувствует? Чувствует боль вокруг рта от повалившего ее удара. Чувствует вкус крови. Она очень долго лежит в траве. — Вот такая история, которая никогда не происходила или все же произошла». Между ним и Гари тоже что-то произошло. Но сейчас надо выйти отсюда. Он хочет увидеть Гари: как тот плывет в воде или стоит где-то, на керамических плитках. Он, взяв себя в руки, делает шаг к бортику, прыгает, уходит под воду с головой, выныривает, размеренно плывет.

Он продолжал думать о своем, совсем спокойно. «Он ангел, - сказал он себе, выплевывая воду, - вне всякого сомнения. Они такие и есть, эти существа: слегка вульгарные, но совершенно удивительные. А главное, они не знают, кто они. Разоблачить их нельзя. Ты просто подпадаешь под их власть. Это проклятье: что к кому-то из людей приставлены ангелы, которые ничего для себя не добиваются, разве что хотят казаться такими же обычными, как всё прочее». Он еще раз нырнул и проплыл какое-то расстояние под водой. Что-то при этом смыв с себя: мысли или возбуждение, остаток сна, а может, какой-то запашок, тонкий налет грязи или скверны. Когда он снова вынырнул, он сказал, снова выплевывая воду: «Настоящая боль... скажем, в почках, в печени, в мочевом пузыре, зубная или головная боль... будет на время изглаживать его образ, этот вечный образ и это непреходящее чувство: ощущение полновесности моих бедер, моей спины, к которой прикасались подушечки его пальцев. Но сейчас такой боли нет, она мною пренебрегает. И потому это ощущение пока сохранно в моих руках». Матье поднял глаза. Гари стоял на краю бассейна, совсем близко. И казался обычным: хорошо сложенным, но обычным, привлекательным, но не обольстительным сверх всякой меры; он снова освободился от ангела, был им оставлен, он будто не знал, кто он. Он разговаривал с Сёреном. С двенадцатилетним парнишкой, малорослым для своих лет. Чье честолюбие целиком сводилось к тому, чтобы быть и оставаться лучшим ныряльщиком в бассейне. Большинство его товарищей-сверстников онанировали; он, наверное, не знал этого удовольствия и находил свою радость в нырянии. Гари и Матье познакомились с ним около года назад. Когда бы они, выполняя свой ритуал, ни заглядывали в бассейн, мальчик, как ни странно, тоже был там. Сейчас Сёрен говорил не по годам рассудительно, а Гари - ребячливо. Матье встал рядом, слушал, иногда по-дурацки кивая головой, потом губы его сами собой раздвинулись, и он поймал себя на мысли, что, должно быть, выглядит идиотом... Когда ухмыляется вот так, без всякого повода. Эти двое уславливались, что Гари будет бросать в воду монетки по 5 эре, а Сёрен - нырять за ними и, если достанет, оставлять себе. Гари на сей раз поскаредничал. Прежде, время от времени, Матье, подстрекаемый им, бросал в воду монеты по 25 эре. Теперь о таком и речи не было. Сёрен, конечно, предпочел бы монеты покрупнее, но он свое разочарование скрыл. Он только колебался, считать ли сделку состоявшейся, или - еще нет. Он явно искал в уме уловки или аргументы, чтобы поднять цену. А внешне изображал скуку, отвечал с ленцой, растягивая слова. В конце концов он ухватился за плавки, высвободил маленький член и по высокой дуге помочился в воду, словно желая продемонстрировать свое полное равнодушие и то, как мало он ценит все здешние происшествия и договоренности. Он - кроме того, что справил нужду - явно хотел спровоцировать скандал. Он ожидал, что Гари, или Матье, или они оба сделают ему замечание. Тогда появится повод для ссоры... Ну и так далее. Но Гари и Матье спокойно наблюдали за распыляющейся в воздухе блестящей струей, которая, вырвавшись из теплой человеческой утробы, потом - где-то на глубине - сольется с миллиардами водяных капель. Капли и то, и другое; но в одном случае они облагорожены благодаря длительному процессу выщелачивания и обогащения. Ведь что такое, к примеру, мочевина, включающая в качестве компонентов и гормоны? Откуда у нее этот цвет светлейшего янтаря или свежей смолы вишневых деревьев? Сверху она попадает в нас как вода или какао, кофе, суп, молоко, тушеные овощи... А снизу выходит прозрачной, очищенной, профильтрованной через разумно устроенные мембраны, оптимально сконцентрированной и обогащенной живыми ферментами: это лишь отходы, говорят дураки. А умные? Загляните в странно-расслабленные лица тех, кто мочится: вы обнаружите их сходство с мордой простодушного, на мгновение подобревшего животного.

С короткой стороны бассейна донесся крик.

«Свинья ты этакая!»

Примчался и сам кричавший, инструктор по плаванью. Стуча по плиткам деревянными подметками. Сёрен мигом сиганул в воду, догоняя свою струю. У обоих нашлись сторонники - и у инструктора, и у мальчика. Мальчишку другие пацаны приветствовали восторженным воем. Они пританцовывали, вскидывали руки. Еще чуть-чуть, и от избытка чувств изобразили бы фонтан со многими струями. Но до такого не дошло. Мы, как-никак, живем в цивилизованном мире: пусть и в Дании, но в большом городе, в Копенгагене. Взрослые не допустили... Они всё понимали иначе. Они были из партии инструктора. И поддержали его своими моральными принципами, дешевым набором целесообразных правил поведения и неистребимыми суевериями, касающимися субстанций сомнительного свойства. Короче, они принялись облыжно обвинять свиней, поросят, хрюшек и кастрированных хряков в том, что те будто бы послужили примером для оторванца Сёрена, который по чистой глупости или по невоспитанности помочился в неподходящем месте... Или что он там еще натворил. Инструктор апеллировал к совести Гари и Матье, упрекая их, что они не воспрепятствовали такому свинству, не поучили этого Сёрена - собственноручно - уму-разуму, а из-за своего попустительства фактически стали совиновниками скандала, повели себя не как подобает... С другой стороны, понятное дело, оба они люди взрослые и заслуживающие уважения, на них вины нет, поскольку они взрослые и, понятное дело, в подобных бесчинствах или правонарушениях никогда не участвовали. Понятное дело, что не участвовали, и, понятно, никогда бы не стали участвовать...

Матье откашлялся.

- Но тут нет ничего плохого, - сказал он.

- Ничего плохого?! - взвился инструктор по плаванию. - Что это значит? - Он заставил себя говорить потише.-Что вы имеете в виду?

Матье промолчал. За него ответил Гари:

- Кто же из здесь присутствующих никогда не мочился в воду?

У инструктора будто разом отшибло все мысли. Он начал хватать ртом воздух, а поскольку в воздухе недостатка не было, одноразовым заполнением рта дело не обошлось.

Матье выступил инициатором полунаучной дискуссии. Он подошел к вопросу фундаментально; никого не переубедил, разумеется. Но говорил долго, что, если и не принесло других ощутимых результатов, помогло, по крайности, убить время.

- Моча... - сказал он. - Моча здорового человека - один из самых стерильных продуктов, производимых нашим организмом. А Сёрен, по всей видимости, совершенно здоров. К тому же он еще мальчик, едва достигший пубертатного возраста, что придает особую прелесть чистейшему веществу, о котором мы ведем речь.

Инструктор судорожно сглотнул очередную порцию вездесущего воздуха, и Матье понял, что говорил плохо, что должен сменить регистр, раз уж не предпочел говорению мудрость молчания. Однако молчать ему не хотелось. Он был преисполнен блаженства, после недавнего поцелуя человека и ангела. И он знал, что это демоническое двойное существо, этот Гари, есть не что иное, как плоть: благодатная и крепкая, неприступная и расточающая себя; такому чудищу следовало бы родиться каменным колоссом, под которого ложатся, чтобы быть раздавленным, уничтоженным всем холодом и всей тяжестью материи... Но Гари-то тепл и полон внутренностей, он порой произносит вульгарные или бранные слова...

- Однако в воде, как мы знаем, находятся и отходы организмов взрослых людей, что отнюдь не делает ее аппетитнее, - продолжал Матье. - Старые задницы прыгают в воду, даже если больны сифилисом или триппером. Разве такое не отвратительней, чем крошечная доза детского пипи? Каждый бы с радостью облизал свои мокрые руки, если бы к этой влаге примешивались лишь выделения Сёренова мочевого пузыря.

Инструктор закрыл рот и покачал головой. Он принял Матье за сумасшедшего. Дескать, типичный случай. С таким лучше не спорить...

- Браво, - сказал Гари; правда, так тихо, что услышал его один Матье. Разговор наконец закончился, и последнее слово осталось за инструктором.

- Мочиться в воду запрещено. Это-то, сударь, вы должны понимать, и спорить тут не о чем. Я прежде был о вас лучшего мнения; но человеку свойственно ошибаться.

Сёрен - под водой - прыснул, но ничего худого с ним не случилось. Ибо инструктор уже нашел себе нового собеседника, с которым пустился в долгий и громкий разговор, основанный на полном единодушии. Гари на пару секунд исчез в кабинке и вернулся с несколькими монетками по 5 эре. Число было нечетным. Он распределил монетки по поверхности <...>^[65]

- Гари... поцеловал ли ты меня, прежде чем спрыгнул в воду?

- Ты что, сомневаешься?

- Это было настолько странно... Было странным... словно обломок прошлого...

- А тебе непременно нужно знать это... так определенно?

- Я не понимаю, как мы друг к другу относимся. Я очень малодушен. Мне кажется, будто я нуждаюсь в надежных ориентирах... в гарантиях... в возобновлении прежних обещаний...

Гари повязал себе вокруг шеи шнурок с кожаным мешочком, в котором хранился высохший палец Матье, и сунул ладанку под нос другу.

- А это для тебя ничто?

- Одно дело клятвы, Гари... Клятвы, что мы долгодолго будем друзьями. Но ведь помимо клятв существует еще наша жизнь... Повседневное бытие... нашего духа, как мы говорим, и наших тел... о которых мы вынуждены заботиться, которые предъявляют нам какие-то требования. В конце концов, у тебя есть девушка, твоя невеста... И время от времени появляется очередная подружка с улицы... если верить моему отцу...

- Была бы у тебя дырка, Матье, мы с тобой давно бы стали единой плотью.

- Бог мой, да разве я о том?

- У наших тел тоже есть свои предвзятые мнения. Уже миллионы лет действует это правило дырки, в которую кое-что втыкают. Сколько именно лет, ты наверняка знаешь лучше, чем я. А что касается греков, то и они это правило во всех случаях... при любых обстоятельствах... признавали.

- Что ты хочешь сказать?

- Подумай сам. Всё достаточно просто. И ты это знаешь гораздо лучше, чем я.

Матье совсем отчаялся. Спрятал лицо в ладони. И, не подумав, из упрямства сказал, подавив в себе желание заплакать:

- Мне когда-то проделали дырку в животе.

- Может, это было необходимо, - ответил Гари.

- Необходимо? Необходимо для чего? Для кого?

- Для меня, Матье. Я тогда словно проснулся. Я стал другим. Почувствовал, что приставлен к тебе. А та дыра... как бы отвратительно ни выглядела... превратила тебя... в возвышенное существо... в некий образ, к которому потянулась моя душа... в нечто исключительное. Она была поводом для моей любви.

- Не понимаю, Гари, - я этого не понимаю.

- В тот день я стал твоим другом. Я поменял образ мыслей. Бросил Тиге на произвол судьбы. Решился умереть с тобой, если ты умрешь.

- Ты, Гари, целовал меня сегодня? Вот что я хочу знать.

- Нет.

- Ты лжешь, Гари, лжешь... Чтобы доказать... что есть другой... что есть этот ангел, о котором мы... по своему неразумию... так часто говорили.

- Нет.

- Гари... Ты хочешь меня обмануть... столкнуть в меж-думирье. Ты знаешь, что я запутался, и хочешь запутать меня еще больше.

- Нет.

- Ты вряд ли веришь в этих ангелов... А если и веришь, то только из-за меня. Ты веришь в наши тогдашние разговоры. .. В эти детские конструкции или гипотезы... В сказку, которую мы придумали для себя... В порождение моих слабых нервов, моего одиночества... жизни гермафродита, к коей меня принудили.

- Ты же в это веришь.

- Я - верю; но не до конца. И ты теперь хочешь мне доказать. .. Прибегнув к фальшивому доказательству...

- Мы любим друг друга, Матье.

- Отношения между нами... - да, вероятно, это любовь.

- Я, Матье, не мальчик по вызову.

- О чем ты?

- Когда люди любят друг друга - я имею в виду людей заурядных, каких встречаешь повсюду, - они делают ребенка или нескольких детей, таков заведенный между ними порядок. Им даже нет нужды прислушиваться, чего от них требует природа. Да они и не прислушиваются. Их несет общий поток. Каждый из им подобных так или иначе подсказывает, что они должны делать. Они окружены образцами, окружены... Многовековым пространством, полным образцов для подражания, и никакие их личные метания... в пубертатный период... ничего изменить не могут. Большинство мужчин - рабочие на фабрике оплодотворения. Мы же, не созданные для того, чтобы проделывать такое друг с другом, мы нуждаемся в этих ангелах - как в образцах. .. Или: как в эрзац-существах... как в выразителях наших мечтаний. Им позволено то, что не позволено нам... Или: что мы сами себе не позволяем... или: пока не позволяем. То, что я говорю, покажется тебе слишком сложным. И поможет ненадолго - не до самого нашего конца. Нам надо внимательно вслушиваться. Голос, порой настигающий нас, не очень отчетлив. Природа не всегда воздерживается от лжи, от двусмысленностей.

- То, что соединяет нас, все больше напоминает заросли, через которые не продерешься. Ты это хотел сказать, Гари? Наша дружба - головокружительно неустойчивая конструкция. Твои слова можно истолковать в очень плохом смысле: так, что наша преданность друг другу есть нечто чуждое или даже противное природе. Во всяком случае, когда я редуцирую тебя и себя к постижимому, к костям и плоти, посылающей импульсы для наших душ, - тогда я вижу, что мы попали в почти безнадежную ситуацию.

- Всё может вскоре измениться, - ответил Гари почти весело.

Матье натянул трусы, набросил на себя рубашку, надел брюки. Гари же тем временем, голый, просто стоял в тесном пространстве, поигрывал ладанкой на шее, смотрел, как одевается его друг.

- Еще раз спрашиваю: ты меня поцеловал?

- Нет. - Гари улыбнулся. И даже не дал себе труда скрыть эту лукаво-обаятельную улыбку. Но Матье, который присел на скамью и, наклонившись вперед, завязывал шнурки, ее не заметил.

- Если ты не солгал, - сказал он, - тогда впредь тебе придется считаться с тем, что мозг мой ненадежен... что у него случаются сбои... ошибки или короткие замыкания... свидетельствующие об опасных нарушениях...

- Встань, Матье, взгляни на меня! На полу нет ничего такого, во что стоило бы вперять взгляд. Я все еще здесь, с тобой - в этой тесной, мощеной кафелем будке...

Матье поднялся с деревянной скамьи. Гари сделал один шаг и приблизился к нему почти вплотную.

- Зато сейчас я тебя поцелую, - сказал он и раздвинул губы, чтобы влажно охватить ими губы друга.

Секунду Матье сопротивлялся; но все льдинки несогласия быстро растаяли, все прошлое вдруг пропало, будто воспоминаний о нем не осталось. Матье зажмурился.

И приоткрыл рот, впуская внутрь язык Гари. Его руки, дотронувшиеся до спины друга, словно погрузились в струящееся нетленное чувство. Собственную его тяжесть, казалось ему, Гари с него снял... Или принял на себя. Никакая боль, никакая беда отныне его не коснется. Эти двое обменивались слюной, обменивались языками. Потом поцелуй и объятие закончились. Матье позволил себе упасть на скамейку, спрятал лицо в ладонях, всхлипнул... Он не сумел бы сказать, почему. Каждый нерв, каждое волоконце мускулов, каждая капля крови были приведены в сильнейшее возбуждение, каждый секрет незванно... не будучи призванным... изливался в открытое для него русло... Слезы в том числе. Рот тоже вроде как наполнился влагой.

Гари снова отступил на тот единственный шаг, который мог здесь сделать.

- Почему же ты не смотришь на меня, Матье? Почему ты плачешь? Почему не гладишь меня? Не обнимаешь? Я ведь еще здесь.

Матье поднял голову. Он увидел Гари: этого человека, это тело, этот образ ангела, вообразить который по своей воле нельзя, но который сделался для него зримым; меру всех вещей... Форму, единственную в своем роде, сочетающую мягкость и тепло, порожденное вечностью. И он заметил, что член Гари, этот мужской довесок из плоти, высоко поднят - такой большой, каким Матье его еще никогда не видел; уже не тот, что был у двенадцатилетнего мальчика. Матье бросился на колени, припал головой к ногам Гари. Мыслей не было. Но губы двигались. «Я молюсь»,-пробормотал он, не ощущая смысла произносимых слов.

- Со мной всегда так, - услышал он голос Гари, - он делается большим и тяжелым, когда к нему приливает кровь. Встань же, Матье, - посмотри на меня, обними, погладь...

Матье послушался, поднялся и - одурманенный, ошалевший от восторга - увидел так близко от себя, что эта близость искажала картину, ландшафт чужой промежности. Будто ища защиты, Матье прижался головой со спутанными светлыми волосами к темному мужскому естеству своего красивого друга. Возбуждения он не чувствовал; ему казалось, будто он развоплощен, удален из земного мира, будто он погружается, как в воду, в плоть другого человека. Внезапно ему подумалось, что он делает что-то нехорошее или недозволенное. Он тотчас выпрямился, обхватил руками шею Гари, поцеловал его в шею, нашел ртом ушную раковину.

- Погладь меня, Матье, - и ниже: по этой расщепленной округлости. Я везде один и тот же; никакой разницы нет. Разница - только в ощущениях и в градациях радости.

Гари искал рот Матье. Когда их встретившиеся губы вновь разделились, он не очень дружелюбно сказал:

- Давай одеваться. Мы слишком долго торчим в кабинке. Кто-то мог обратить внимание...

Матье напоследок еще раз дотронулся до темных сосков Гари - этих несравненных витых раковинок, выступающих из мышечной ткани. По ним одним он бы опознал друга среди тысяч людей. Только у ангелов... Бывают соски цвета красно-коричневого золота...

То мгновение пролетело. Гари одевался. Матье с трудом завязал себе галстук, закрепил подтяжки, неохотно снял с крючка жилет и пиджак.

К своему безграничному изумлению он заметил у себя на брюках влажное пятнышко. Он прикоснулся к нему. И сразу сообразил, что это белковая слизь.

«Гари не пренебрег предвкушением радости», - подумал он.

- Забудь об этом, Матье, - до поры. Просто возникло шальное желание поцеловать тебя. У тебя ведь тоже есть губы, твой рот заполнен языком и слюной. На вкус он как твое тело... Не более того. Но этот вкус мне приятен. В общем, тут и говорить не о чем. Но стоит закрыть глаза, и ты как бы погружаешься в теплый сон...

Они отперли дверь кабинки и вышли.

Помрачение, которое в тот день накатило на Матье, быстро рассеялось. Он по-прежнему ничего для себя не ждал, но теперь знал хотя бы, что Гари вовсе не собирается покинуть его.

Рассказ о Третьем

Поскольку день едва-едва начал клониться к вечеру, они решили вернуться в город пешком и прогуляться по Строгету^[66]. Чемоданчик Матье оставили в одном киоске на Новой королевской площади. И отправились бродить по торговым улицам.

Гари часто останавливался перед витринами, рассматривал товары. В конце концов надолго застрял перед витриной дорогого магазина мужской одежды.

- Странно, - сказал он, - раньше, еще пару недель назад, я мог попросить тебя купить мне какую-нибудь мелочь, и в такой просьбе не было бы ничего особенного. Но тогда все эти шейные платки, перчатки, рубашки меня не интересовали; желание купить такую вещь, завладеть ею было мне чуждо.

- А я не поощрял у тебя подобных желаний... - присты-женно отозвался Матье. - Мы говорили лишь о том, что ты нуждаешься в новом пальто или в новой блузе.

- Я обеспечен одеждой - мне всего хватает, - успокоил его Гари. Он еще помедлил у окна магазина и показал на пестрый шелковый платок с красивым рисунком:

- Вот этот, скажем, мне нравится. Думаю, он был бы мне к лицу.

- Конечно, Гари, - он и мне чрезвычайно нравится. Надо бы его купить.

- Вероятно, он так нравится нам именно потому, что сегодня мы бедны и купить его не можем. Мы смотрим на него глазами завистников. Пока ты не начал считать каждую крону, у нас таких прихотей и не возникало.

- У тебя, Гари, они наверняка возникали; ты просто молчал, чтобы мне не пришло в голову сделать тебе подарок. Каким же остолопом я был, что никогда не допытывался у тебя о подобных желаниях... И сам никогда...

- Ты не хотел покупать мою привязанность, Матье,- не хотел, чтобы я чувствовал себя обязанным, чтобы создалось впечатление, будто я у тебя в долгу. Одно мое слово, и ты бы показал свою щедрость...

- Это все из-за моей злосчастной глупости. Я вел себя как скряга...

- Можешь присовокупить такое наше поведение по отношению друг к другу ко всем прочим факторам, затрудняющим нашу любовь.

- Да-да, это верная формула, и она показывает, что мы иссохли душой, или навлекли на себя проклятье, или сами загнали себя в пустоту. Но все-таки правильнее искать объяснение в том, что я - болван, тупоумный никчемный дурень! Что я не умею распорядиться собственной жизнью!

Гари не нашел, чем ответить на этот выплеск чувств. Он молчал. Молчал, пока Матье не отвернулся от него, не толкнул дверь магазина и не бросил через плечо, сквозь зубы:

- Сейчас мы купим этот платок.

Он опять повернулся к Гари, потянул его за рукав. Гари не хотел идти; он так прямо и сказал:

- На это у нас нет денег.

Но тут же заметил, что глаза Матье полны слез.

- Даже если мне придется потом целый месяц питаться черствым хлебом... я куплю этот платок, Гари.

- Что ж, значит, мои уговоры уже не помогут...

Они вместе протиснулись через дверь.

Оказалось, что продавец может предложить им еще один платок, который понравился обоим больше, чем выставленный в витрине, но, соответственно, и стоил крон на десять дороже. Они выбрали этот второй. Матье повязал платок вокруг шеи Гари, убрал концы под блузу, поправил воротник пальто; был вне себя от радости, когда убедился, что его другу обновка настолько к лицу. Гари с удовлетворением рассматривал свое отражение в большом зеркале, пока Матье платил за покупку.

На улице Матье немного вытянул шелк наружу, так что роскошное переливчатое кольцо вокруг шеи Гари как бы раздулось, дерзко бросая вызов всем и каждому. Из озорства или тщеславия Гари сдвинул набекрень бескозырку, и стал виден большой вихор густых каштановых волос. Вероятно, кто-то из прохожих за ними наблюдал. Во всяком случае, не успели они отойти и на сотню шагов, как с ними заговорили. Мужчина, очень прилично одетый, какое-то время молча шагал рядом, а потом вытащил портсигар и сказал:

- Полагаю, у вас при себе нет курева. Могу я предложить свои сигареты?

- Отвали! Нам хватает друг друга, - ответил Гари грубо и вместе с тем весело, обнял Матье за бедра и притянул к себе.

Мужчина отстал от них, растворился в толпе.

- Часто случается, что кто-то заговаривает с тобой? - спросил Матье.

- Иногда... не очень часто... время от времени. С тобой, конечно, такого не бывает вообще. У тебя не тот вид. Но я-то матрос - я, в отличие от тебя, не кажусь столь герметично упакованным в собственное невежество или щепетильность. Люди с самого начала имеют в виду, что море - подходящее место для флибустьеров.

- Все дело в твоем лице, - сказал Матье, - оно такое милое, привлекательное... - Он запнулся. - Я неправильно выразился, Гари: оно красивое. Не приятное в обычном смысле, для этого оно жестковато; но удивительно многозначное и вместе с тем простодушное.

- Сегодня, Матье, главную роль играет шейный платок. Сейчас я тоже скажу кое-что о твоем лице. У тебя прекрасное лицо - прекрасное на мой вкус. Но наверняка оно нравится и другим.

- Оставим это. Не верю.

- Я тебе докажу. Может быть, очень скоро.

Они дошли до Ратушной площади.

- Сегодня мы разговариваем иначе, чем вчера, - сказал Матье. - Что-то изменилось, Гари... Я чувствую, что стал тебе ближе. Ты обращаешься со мной бережнее... нежнее.

- Сегодня, Матье, ты уже не столь богат. Я не удивляюсь, что ты захотел пошататься со мной по центру... опробовать обычную жизнь... Не удивлюсь даже, если ты перейдешь на «ты» с каким-нибудь несчастливцем, или бродягой, или разорившимся мошенником. Я нынче позволяю себе казаться хуже, чем я есть. Мне неймется - хочется возбудить твою ревность, чтобы был повод ущипнуть тебя за задницу. В конце концов: что плохого может с нами произойти, пока мы гуляем рука об руку?

Матье молчал очень долго. Потом сказал:

- Нам могла бы прийти в голову вздорная мысль, что мы одни на свете... полностью отрезаны от других... а всего того, что кажется существующим, вообще нет.

- Что же, - вырвалось у Гари, - это ведь почти правда - наша правда!

- Ты говоришь то же, что и я; но, облекаясь в твои слова, это становится непонятным.

- Я говорю не затем, чтобы это было понято. Я говорю безотносительно ко времени. Говорю приблизительно вот о чем: когда-нибудь все люди, которые сейчас гуляют по Ратушной площади, умрут. Но мы с тобой... как что-то... все равно останемся здесь.

- Не мы, Гари,- а те двое...

- Это стоило бы разузнать поточнее - возьмут ли они нас с собой, возьмут ли... в себя.

- Ты в самом деле веришь, что они здесь присутствуют?

Их беседа, заводящая в дебри, неожиданно была прервана. Кто-то к ним приблизился. Гари, без единого слова, отстраняюще махнул рукой.

- Ты производишь на людей потрясающее впечатление,-сказал Матье. - Я тоже, наверное, один из таких несчастливцев: не лишенных способности видеть и засмотревшихся на тебя.

- Тебе не пристало сравнивать себя с другими, - сказал Гари. - Твои ощущения не такая дешевка, как у них. По большому счету, мы оба... каким-то образом... делаем ставкой в игре наши жизни.

Матье остановился. Но не осмелился попросить Гари объяснить ему - или хоть повторить - последнюю фразу. Помолчав, он сказал:

- Мы с тобой живем как во сне.

Поскольку он двинулся дальше, а оборачиваться считал неприличным, Гари на несколько шагов приотстал. Они теперь разговаривали, сохраняя пространственную дистанцию, но не принимая во внимание прохожих, снующих между ними и вокруг. Чужим могло показаться, что эти двое ссорятся, поскольку диалог их был довольно бессвязным. Что, скажем, подумал бы посторонний, услышав, как один человек кричит другому, словно забыв, где находится: «Происходящее между нами сегодня так же опасно, как то, что было в первый день!»

В результате какая-то девица подцепила Гари под руку и сказала:

- Пойдем, дорогуша, брось его! Ты слишком хорош, чтобы цапаться с таким типом. Чего вам делить-то? Вы ведь даже не выпимши.

Она тянула его за рукав; но он высвободился, догнал Матье; взял его руку, сжал.

- Такова жизнь. Так она с нами обращается. Мы вроде свободны, как птицы... Но сами топорщим перья, торопясь вкусить свою меру вины!

- Дело в твоем лице, Гари. Любой, увидев нас двоих, предпочтет тебя.

- На мне вызывающий платок, других причин нет.

- Ты ведь не станешь отрицать, что твой рост, телосложение, глаза, губы... представляют исключение... что они лучше, чем у большинства. Или ты принимаешь меня за сумасшедшего, одержимого навязчивой идеей... за дворового кобеля, бегущего по твоему пахучему следу?

- Это я бегу по твоему следу, Матье. Ладно. Не будем говорить в таком тоне. Все дело в платке. Меня восхищает, что благодаря какому-то лоскуту я кажусь более красивым, более притягательным, более доступным. Стой-ка! Сейчас его получишь ты, и мы кое-что узнаем.

Он сдернул с шеи платок и начал прикидывать, как лучше повязать его Матье. Тот секунду противился, неумело; но потом смирился.

Привлекательность обоих друзей настолько бросалась в глаза, была настолько очевидна для всех, что малейшая вызывающая деталь их одежды, любой двусмысленно-дерзкий жест воспринимались посторонними как приглашение к встрече. А Гари решил вести игру не осторожничая. Уже через несколько минут с ним заговорила вторая девица. Гари лишь улыбнулся и сделал знак, чтобы она отошла. Его отказ был приправлен такой коварной, но милой неопределенностью, что девушка засомневалась, правильно ли она поняла. В итоге она все же не тронулась с места, но проводила матроса голодными глазами.

Праздные или непраздные прохожие на Ратушной площади и вливающихся в нее улицах родились не вчера и уже успели набраться жизненного опыта, кое-чему научились да и себя изучили, а потому вряд ли кому-нибудь из них (во всяком случае, без крайней нужды) пришла бы в голову мысль заговорить с Матье, будь он один, или всерьез начать к нему «клеиться»: ведь его костюм и пальто были наилучшего качества, сшиты по фигуре. И башмаки тоже -из очень дорогих. А привлекающий взгляды шейный платок, который из-за несоответствия скромной матросской одежде выставлял в двусмысленном свете и самого Гари, и его намерения, в случае Матье, став дополнением к его одежде, только подчеркивал достоинства своего нового обладателя. Впрочем, присутствие матроса могло и сбить с толку какого-нибудь наблюдателя, поскольку Гари держал молодого человека, столь очевидно не равного ему по статусу, под руку... и время от времени прижимал эту руку к своему боку.

Привлекательность этих двоих, ну как же... Люди останавливались - останавливались те, для кого привлекательность еще что-то значит, кто подрывает своими грезами туманные бастионы повседневности, нелюбимой работы, всяческих порядков и принудительных мер, нескончаемых роковых обстоятельств; те, кого еще посещают какие-то мысли, когда они чувствуют, что растроганы внешним обликом или сутью другого человека. Пусть даже мысли у них греховные...

Постоянное расхаживание Гари и Матье по площади просто не могло не привлечь внимания одного-двух из тех господ, что, казалось, праздно стояли на тротуаре, а на самом деле поджидали удобного случая.

Гари почти потерял надежду, что его затея увенчается успехом, когда с ними снова заговорил какой-то чужак. Встреча началась со всем известного ритуала. Чужак предложил им свои сигареты. Гари, никогда не куривший, взял одну; и соблазнил никогда не курившего Матье тоже взять. Оба вертели сигарету между пальцами, но не зажгли ее, когда им поднесли зажигалку.

- Вы что же, всегда вдвоем гуляете? - спросил незнакомец.

Гари передернул плечами и после паузы снизошел

до встречного вопроса:

- А почему бы и нет? - И затем продолжил: - Коли возникнет нужда, можно и разделиться.

- Но вы, судя по всему, разделяетесь неохотно. Предпочитаете всё делать вместе. Вы в самом деле оба очень милы. Однако не каждый Третий на такое пойдет.

- Мы можем и разделиться, - повторил Гари.

- Тогда Третьему придется выбирать, - сказал незнакомец.

В глазах Гари появился странный блеск. Он скривил рот, скорчил гримасу и повторил:

- Да уж, придется выбирать. От этого Третьему никуда не деться. Что же, прикажете нам самим себя расхваливать? Или рассказывать о различиях между нами? Каждый из нас так же хорош, как другой.

- Вероятно, - отозвался незнакомец. - Вы одного возраста...

- И одинакового роста, - сказал Гари, - и вообще...

Они - втроем - прошли еще несколько шагов.

- Так кого же из нас вы бы выбрали? - нетерпеливо спросил Гари; во рту у него пересохло.

Они остановились, все трое, в свете уличного фонаря. Гари расплющил сигарету и выкинул ее. Лицо Матье пылало; он смотрел в землю.

- Ты как будто покрепче, - обратился Чужак к Гари. - Наверное, ты и способен на более крутые штуки, чем твой товарищ.

- Может быть, - согласился Гари.

- Но его светлые волосы мне больше по нраву... - сказал Чужак, - как и его сдержанность... хорошее происхождение... Он, вероятно, гимназист или студент...

- Он не больший чистюля, чем я, - хамовато отрезал Гари.

Чужак не нашелся, что на это сказать. Помолчал. И наконец выдавил из себя:

- Нечистюль можно встретить только среди отбросов общества.

- И иногда - среди ангелов, - бросил Гари.

- Простите? - Чужак решил, что ослышался.

- Зачем пользоваться одеколоном, если собственный запах лучше? - пояснил Гари.

Чужак, казалось, совсем запутался в тенетах человеческой речи. Он спросил обиженно и растерянно:

- Что вы имели в виду?

- Вы должны сделать выбор, - сказал Гари. - Брюнет или блондин. Вы предпочитаете блондинов, как мы только что слышали. Но, кроме волос, есть ведь еще и лицо.

А ниже - такая штука, как тело. В нашем случае, правда, - в двух вариантах.

Чужак попытался взять Матье под руку. Но блондин, к его изумлению, эту попытку пресек:

- Нет, благодарю. Нам хватает друг друга.

И снова Чужак, казалось, не понял, что ему говорят.

- Вы хотите быть вместе? Иначе с вами не сговоришься?

- С нами вообще нельзя сговориться, - сказал Гари.

- Как прикажете вас понимать? - спросил Чужак, все еще с изрядным запасом самоуверенности.

- А так, что вы заблуждаетесь... Что вы напрасно потратили время...

- Как это? - переспросил Чужак. - Времени у меня достаточно. От меня ничего не убудет, если мы для начала поболтаем. Должны же мы познакомиться...

- Благодарю, - сказал Гари, - но процедура знакомства у нас уже позади. И давайте на этом закончим.

- Не понимаю... - Чужак все еще пытался удержать их обоих, семенил следом, - Не может же это быть концом? Отказом? - Он схватил Гари за локоть, - Я не позволю, чтобы какой-то матрос увел у меня из-под носа красивого мальчика...

Гари, казалось, вот-вот даст выход накопившейся неистовой ярости. Он остановился, поднял кулак; но, так и не нанеся удара, снова разжал руку, потянулся к шее Матье, выдернул из-под воротника пальто шелковый платок, замахал им перед лицом Чужака и выкрикнул почти в полный голос:

- Платок этот - мой, если хотите знать; платок принадлежит мне!

Дыхание его вырывалось из груди толчками. Чужак отступил на пару шагов - скорее растерянно, чем испуганно. Матье и Гари поспешно удалились. На ближайшем перекрестке Гари попросил, чтобы друг снова повязал ему платок, по всем правилам искусства.

Матье возился с платком долго. Тем временем его ум самопроизвольно работал со множеством незавершенных, разрозненных образов. Матье искал и не мог найти простые обобщающие слова, способы речевого соприкосновения - чтобы прозондировать или, по крайней мере, утихомирить выплескивающуюся из Гари ярость. «Непроясненное чудо речи...» - таков был один из окольных путей, по которому блуждали его мысли. Эту фразу он мысленно повторил себе раз десять или двадцать, но не нашел выхода из тупиковой сентенции. Автоматизм, вообще-то ему не свойственный... Но он не мог поцеловать Гари прямо посреди улицы; а значит, должен был придумать какие-то слова, отыскать внутренние факты, поддающиеся словесному выражению. Не мог он и использовать готовые клише, вроде: «Я люблю тебя, Гари». Или: «Я восхищаюсь тобой». Или: «Мне так грустно, что хочется умереть». Или самое худшее: «Я не знаю, как мне быть дальше». Он хотел - прежде всего - отразить в своем высказывании странность недавнего поведения их обоих. Поэтому он несколько раз тщательно одернул платок, поглядывая на взбаламученное лицо Гари. И наконец сумел из материала своих сумбурных намерений построить вопрос:

- Зачем мы делали это?

- Мы ничего не делали, - ответил Гари как бы против воли, - Это я что-то сделал, и тот другой тоже что-то сделал. Ты же оставался безучастным. Для меня было важно найти подтверждение одной мысли.

- Ну да, теперь припоминаю, - пробормотал Матье. - Ты хотел поставить какой-то опыт с шейным платком...

- Я хотел тебе кое-что доказать. Продемонстрировать очевидное. Если сунуть в рот два пальца и дунуть, получится свист. Это я и хотел тебе доказать. Что ты красив, как ангел, - с твоим прелестным лицом и прелестным брюшным прессом. Это я хотел доказать. Свидетеля хотел я найти: похотливого скупщика человеческого товара, который предпочтет тебя - мне. Как ходовой для этой страны товар ты даже лучше, чем я: вот что я хотел тебе доказать. И доказал.

- Гари, прошу тебя, ты забылся... Кричишь так громко, что каждый может услышать.

Гари замолчал. Дышал он тяжело, натужно.

- Гари, мне хочется тебя успокоить. Показать мою преданность тебе... Хоть я и не понимаю, чем ты так глубоко взволнован. Перебранка сЧужаком уже позади. Может, необдуманное...

- Я не мальчик по вызову! - вырвалось у Гари.

- Может, и среди них есть ангелы, Гари. Мы этого не знаем.

Гари сразу изменил выражение лица и голос. Теперь в нем чувствовалась внутренняя уравновешенность.

- Мы этого не знаем. Нам пока не довелось столкнуться с тем, что среди них есть ангелы. Мы страшно невежественны. Но, может, ты и прав. А если бы ты был прав... если б был прав... - тогда многое прояснилось бы.

- Прояснилось? Что ты имеешь в виду?

- Стало бы понятнее. Я мог бы, к примеру, простить тебе... рассматривать как нечто объяснимое... твое увлечение кем-нибудь из таких мальчиков...

- Но Гари - ты спятил! Как мог бы я докатиться до этого?

- Так, как вообще человек докатывается до чего бы то ни было. Я бы тебе рассказал такое... Позже, может...

- Что тебя мучает?

- Глупая была затея, вся в целом... Выставить тебя на продажу, словно мы на рынке рабов. Но я получил-таки доказательство... необходимое доказательство.

- Чужак просто без ума от светлых волос...

- Чушь! Он, как и все ему подобные, без ума от нижней половины тела. Его взгляд блуждал больше внизу, чем вверху. Он и у меня кое-что обнаружил... без особого труда, как я вынужден с сожалением признать; что, впрочем, ничего не изменило.

- Гари... Что мне на это ответить? Он принял меня за гимназиста из богатой семьи. Я сегодня надел свои лучшие ботинки... и костюм на мне новый... и пальто добротное... Все дело в одежде: ему, наверное, показалось необычным, что я по собственной склонности... а не ради заработка...

Лицо Гари опять потемнело. Казалось, из-за невыразимой мысли или какого-то ощущения. Внезапно сумятица его души прорвалась наружу.

- Я люблю тебя не за твои ботинки. Не за новый костюм и не за пальто. Я не влюблен ни в твою рубашку, ни во что-то еще, надетое на тебя... или, так сказать, приложенное к тебе; не надо мне ни твоих семейных связей, ни денег... ничего, ничего из того, что присовокупил к тебе внешний мир. Я люблю тебя... голого. Твой голый рот, голую промежность, голую грудь, твои глаза, твои волосы, твои внутренности - тебя я люблю...

Он бросил на Матье безумный взгляд.

- А ты? - внезапно продолжил он свою речь. - Любишь ли ты мою сдвинутую набекрень бескозырку и темный вихор? Мою блузу, мои матросские брюки, мое непромокаемое пальто? Любишь ли ты меня, потому что я матрос? Потому что не имею отца, а мать моя проститутка? Потому что я вышел из грязи? И ты, соответственно, думаешь, что можешь запросто меня обыграть? Ослепив своим всемогуществом?

Матье не мог ответить. Каждая его мысль, каждое ощущение прерывались, едва возникнув. Он и понятия не имел, чем вызваны это буйство, эта одержимость Гари. Бессильный, ничего не понимающий, Матье чувствовал себя раздавленным: как ребенок, который только что получил оплеуху, не зная за собой никакой провинности или тайного греха; или как подросток, который в первый раз осознанно онанировал и теперь уверен, что погубил и небо, и землю.

Глаза его наполнились слезами, но Гари этого не заметил.

- Я никогда, насколько помню, не давал тебе повода подозревать меня в том, что я веду себя с тобой непорядочно... обманываю тебя... или подвержен переменчивым прихотям. Я, может, и причинил тебе вред... но не потому, что хотел... не с намерением сделать тебя уступчивым... или более зависимым. Я вчера фактически выбросил на ветер двадцать тысяч крон, которые очень бы тебе пригодились. .. но я поступил так не из-за нелюбви... не чтобы причинить тебе вред... или извлечь пользу для себя. Я возмещу потерю. Если все дело в деньгах... если они так нужны. .. Я возьму в долг у ростовщика... хотя мне это было бы неприятно.

- Какого дьявола ты не можешь просто сказать, что любишь меня и без единой тряпки на теле, что вожделеешь ко мне, голому: к моему голому рту, к моим соскам... к большому голому рогу, торчащему из моей промежности... к голой щели между ягодицами... к моим коленям... к моему запаху... к мускулам под кожей... к спутанному клубку внутренностей... к лицу с толстыми губами и очень широкими ноздрями...

- Но Гари... Гари... Почему ты хочешь твое и мое помешательство... эту боль... Здесь, перед всеми... выставить напоказ? Почему я должен кричать, как резаный? Мы были детьми, когда в Бенгстборге заползали в постель друг к другу. Это случалось словно в другой жизни... Четыре года или пять... прошедшие с той поры, были для меня сплошным мраком... долгим недоразумением между нами, причину которого я не знаю. Какой дурман, или отчаянье, или сумасшествие могли бы заставить меня - сейчас - признаться в том... что я с тех пор считаю безвозвратно...

- Признайся! - крикнул Гари, - Ну же! Немедленно!

- Я предан тебе, как никакому другому человеку... Я люблю тебя... я живу только тобой. С того самого дня... когда ты подарил мне жизнь... и чудо твоего бытия...

- Это все чепуха, - возразил Гари громко, - Ты должен сказать, что любишь мое голое тело, мое мужское естество, животный запах в подмышечных впадинах и в промежности... материю... вещество моей души... мою злость... мои приступы ярости... дикие выходки... безумства... мое блядство, как ты это называешь... мое влечение к тому, чтобы где-нибудь, когда-нибудь бросить вызов смерти. Ты ведь тогда не сдох... И я не смог ничего доказать. Но когда-нибудь та ситуация повторится.

Они стояли перед темным фасадом какого-то общественного здания. Гари ждал слов Матье.

- Говори! - сказал требующий; на сей раз тихо, будто давая понять, что и Матье может говорить так же тихо, отчего весомость его слов не уменьшится. Матье почти шептал, когда подчинился требованию.

- Я люблю тебя безгранично - голого, облеченного только кожей... такого, каким ты родился и каким стал. Я люблю твои голые губы, твою слюну, твой пот, твою кровь, твое семя... все, что есть в тебе... и твою красоту... и твои мысли и влечения... какого бы рода они ни были... и к каким бы последствиям ни привели...

У него хлынули из глаз слезы. Он уткнулся головой в плечо Гари.

- Зачем ты мучаешь меня? Все, что я сказал, ты сам знаешь - я мог бы и не говорить...

Настроение Гари, казалось, резко изменилось. Он улыбнулся. Взял новый шелковый платок и отер слезы Матье.

- Хорошо - очень хорошо. Я просто испугался.

- Испугался? Но почему, Гари?

- Я подумал об этом матросе. Что он мог бы тебе встретиться. Или ты ему.

- О каком матросе?

- У него темно-каштановые волосы. Но с красноватым отливом, а не со смоляным. Красноватые... И сбитые в плотную массу, как земля...

- Что за матрос?

- Разве я тебе о нем не рассказывал?

- Нет, Гари. Может, ты и хотел... Я припоминаю, ты обронил недавно: «Я бы тебе рассказал такое...» Но о матросе речи не было. Хотя ты, может быть, в тот момент подумал о нем...

- Его зовут Лейф. Это его настоящее имя. У него черно-коричнево-красноватые волосы. Он всегда радостный, никогда не грустит, в отличие от меня. Он сделан из какого-то особого материала... не как другие. Если ты встретишь его - а это очень вероятно, что вы встретитесь... Так вот, если это случится... Он ведь плавает на том же судне, что и я, так что такая встреча вполне вероятна...

- И что тогда будет, Гари?

- Он мог бы тебе понравиться... Он тебе понравится...

- Гари... Я никогда не бегал за красавчиками...

- Это не тот случай... совсем не тот... Может, он Третий... то есть дьявол... Маленький дьявол, соблазнитель...

- Ты говоришь неразумно, Гари... Потому что готов поверить в то, чего нет: в мою чрезмерную слабость... или в мою способность тебя обмануть...

- Но ведь я и сам встречаюсь с Агнетой,- сказал Гари резко.

- Хочешь все смешать в одну кучу? - возразил Матье, не совладав с собой, потому что не мог угадать намерений Гари.

- Я слыву сильным самцом, - сказал Гари, - хотя господа Йозеф Кан и иже с ним слегка меня перехваливают. Почему же тебе не должно достаться хоть что-то? Ты ведь мне до сих пор всё позволял. Все мягкие дырки в мире... если бы я захотел... за так... Просто: бери! Хотя потом, может быть, постель промочишь слезами...

Матье, не помня себя от боли и смятения, забормотал:

- Ты рассуждаешь почти как отец, мечтающий спарить меня... неважно с кем... с продажным мальчиком или с девкой. Всего две-три минуты назад я повторил свою молитву, не менявшуюся уже много лет: что я люблю тебя... тебя... тебя одного... Не Бога... не природу... не позолоченные брови красивого юноши... не обнаженную промежность или грудь самозабвенно отдающейся девочки, пятнадцатилетней... не колдовские чары чужого взгляда... И вот теперь это: это твое подозрение... или гипотеза. .. или допущение... этот бред...

На Гари слова друга не произвели никакого впечатления. Казалось, он вообще их не слышал.

- Разве ты сам не сказал, что, может, и среди мальчиков по вызову встречаются ангелы? - с жаром продолжил он свою мысль, - А вдруг оно так и есть? И почему такую профессию нужно считать более презренной, чем профессия коммивояжера или мясника? Если бы оно было так? А вдруг этот матрос состоит из вещества наподобие ртути, но которое на ощупь как плоть: мягкое и податливое... Слегка пахнущее металлом, как бронза в плавильной печи или как жидкий свинец, налитый в какую-то емкость... Или как пустой трюм стоящего на якоре судна, трюм, в котором тебя случайно заперли? Чудовищно далекий, то есть безжизненный, запах - но его, кажется, можно ухватить руками... Он совсем близко... Он переведен на язык плоти и дыхания?

- Хочешь возбудить во мне любопытство, Гари?

- Любопытство? Отнюдь. Я хочу тебя предостеречь... Удержать от сближения с ним...

- Но ты рассказываешь какую-то сказку.

- Не сказку. Так с ним и обстоит дело. Правда, так да не так. Он человек. Это можно сказать наверняка. Он плавает на судах. Работает. Он очень трудолюбив. Он получает причитающееся жалованье. Он делит кубрик с одним матросом постарше. С Йенсом. А Йенс - обычная посредственность. Такого без проблем заменят любым другим; он уже плавал на двадцати или тридцати судах. Волосатый, хотя и не сверх меры. И очень глупый. Я имею в виду: он читает иллюстрированные еженедельники и верит всему, что там пишут, и находит государственные законы справедливыми и полезными, а правительства -мудрыми. Ты можешь поставить его где угодно, и он будет стоять там столбом, лишь бы ему за это платили денежки и иногда давали в качестве бонуса бутылку пива. Он не женат и успел побывать в борделях как минимум ста десяти городов. Но Лейф свел-таки его с ума.

- Свел с ума? Почему он его свел с ума? И каким образом?

- Поддавшись минутной прихоти... Или в силу инстинкта игрока... Или потому что так вышло само собой... потому что оказалось так просто. Когда ты сталкиваешься с таким радостным человеком, как Лейф... таким насквозь радостным... и совершенно незлобивым, добродушным... таким поверхностным, но не лишенным упорства... Лейфа ведь не запугаешь. Ему говорят, к примеру, что он должен вести себя иначе, так-то и так-то. Но он не слушается. Он не делает, что ему говорят. Он, может, после такого выговора будет еще чаще помогать другим, вести себя еще более по-товарищески, даже добровольно браться за какие-то опасные поручения; но кардинально изменить его характер нельзя.

- Чем же он вызывает раздражение? - спросил Матье.

- Он не вызывает раздражения. Он просто другой, чем другие. Вероятно, сам он и не догадывается, что физически сложен не хуже, чем Аполлон, или Кастор и Поллукс, или Антиной, или Ганимед (я уж не помню имен всех прочих красавцев, ставших мраморными), или чем самый красивый мальчишка из Сиракуз, любого другого города... Во всяком случае, ведет он себя, будто это совершенно нормально: чтобы на человека глазели так, как глазеют на него. И если погода хоть как-то тому благоприятствует, он бегает по палубе почти голый и работает тоже так - без рубашки и шейного платка. Штаны, разумеется, на нем есть. Но это особенные штаны... Или он как-то по-особенному их носит... как если бы выпуклость спереди была рыболовным крючком. Всем видно утолщение, заросшее кудрявыми волосами... Оно напоминает лежащую на ладони глыбу только что распаханной земли... Оно темное и блестящее, рассыпчатое; рассыпчатое, но четко ограниченное в пространстве. А если смотреть на Лейфа сзади, видно самое начало щелки между его ягодицами. Так он и работает, бегает по палубе, и только обитателям иных миров известно, как он добивается, чтобы штаны с него не сползали. Они не сползают. Но это удивительный фокус. Даже офицеры пялятся с капитанского мостика, когда он делает что-то на корме. А если он драит палубу и окатывает себя водой, то - мокрый - выглядит иначе, чем все другие. Его тело тогда переливается всеми цветами радуги... становится коричнево-радужным, будто в воду подмешали яркие краски.

- Понятно... - сказал Матье изменившимся голосом. -И он, значит, красив...

- Даже не описать, насколько. Это радостная красота, без какой-либо примеси грусти, как я уже говорил. Даже соски у него забавные. Ареолы средних размеров... Красные, само собой, а не коричневые, как у меня; но - темнокрасные: будто поверх темной подмалевки мазнули алой краской; и в этом есть что-то удивительное, так можно сказать. Но удивительнее всего - сами соски, будто наделенные задором или лукавством: они торчат вперед... кажется, вот-вот надломятся... Можно подумать, мать Эйлифа выкормила дюжину детей, прежде чем произвела на свет его самого, - и в память об этом событии подарила ему такое украшение.

- Если ты опишешь мне еще и его лицо, мы с ним точно не разминемся.

Гари не заметил, что в голосе Матье прозвучала насмешка или горечь. Он, правда, сказал в ответ, что лицо у Лейфа чистое, простодушное, радостное, почти без теней; если не считать складочки, которая, поднимаясь от переносицы вертикально вверх, теряется где-то посреди лба. Может, это шрам... Но на сей раз Гари явно ограничился характеристиками самого общего свойства, без ярких метафор и намеков на античные образцы. «Маленькие круглые уши», - добавил еще. Он не старался быть особенно точным. Что могла объяснить Матье следующая, например, фраза: «Уши у него, с учетом пропорций, такие же маленькие, как и пупок»? А из пупка, по словам Гари, тоже выходит складочка - как на лбу, только горизонтальная; потом ее неожиданно прерывает какой-то брюшной мускул.

Гари в общем-то не очень интересовало лицо матроса Лейфа, которое, если разложить его на составные части -глаза, губы, нос, подбородок, зубы и щеки, шею и почти невидимый кадык, - представляло собой просто приятное человеческое лицо; и только окольными путями можно было отыскать на этом лице что-то необычное или соблазнительное. Единственным, что хотел подчеркнуть Гари (в противоположность собственным качествам), была присущая такой красоте блаженная неисчерпаемость, неодолимо притягательная невозмутимость. Гари, правда, с самого начала допустил ошибку: когда заговорил о Третьем, имея в виду не то третьего человека, исключительно хорошо сложенного, не то третьего ангела, равноценного двум другим и в телесном смысле, и с точки зрения поведения, не то - скрывающееся за телесностью нечто, вообще не поддающееся раскрытию; короче, одного из тех немногих эрзац-существ, о которых они вновь и вновь говорили со времен Бенгстборга: что такое существо придаст более протяженную или даже очень протяженную длительность их столь короткой - на поверхностный взгляд - жизни. Дело в том, что никогда ни Гари, ни Матье не могли представить себе друг друга старыми или пожилыми людьми. Уже это было необычно. Они жили, можно сказать, без будущего. Даже добровольно принятая аскеза, которая определяла теперь их отношения - хотя каждый из них по-своему чувствовал, что она неестественна, неуместна, чуть ли не отвратительна и не может продолжаться до бесконечности,- как бы не существовала во времени, но была лишь игрой, игрой в перебирание поводов эту аскезу нарушить, набор же поводов казался неисчерпаемым. Оба верили (правда, с расхождением в некоторых деталях), что достаточно им серьезно захотеть, в любой момент, воскресить дни Бенгстборга - если понадобится, с помощью особого, пока еще не вызревшего ритуала, - и они, невзирая на прошедшие годы, снова скрутят нить своего совместного бытия, когда-то намеренно ими разорванную ради каких-то малозначимых приключений или событий. Эта уверенность у Гари была сильней, чем у Матье: последний из-за своих неудовлетворенных влечений временами впадал в глубокую тоску.

Лейф, по мнению Гари, был вдохновляемым свыше сверхъестественным существом: может, каким-нибудь мелким демоном, может - самим кающимся Аваддоном^[67]. От мальчика по вызову, дескать, его отличить нелегко. Так или иначе, но Йенса он лишил ума и рассудка. Столкнул его в Ничто... Или, правильнее сказать, в бездну всяческих сомнений и житейских рытвин, к коим тот не был подготовлен, до которых попросту не дорос.

- Как так? - переспросил Матье, - Зачем ему этот Йенс понадобился? Ты рассказываешь странную историю. И она становится все длиннее. Не понимаю, почему ты не оборвешь ее... И: какое касательство имеет она ко мне?

- Если все так и есть... то она касается нас обоих.

- Если что есть - и как? - спросил Матье.

- Если речь идет о Третьем, - сказал Гари.

- Он, видимо, совсем тебя ослепил, - сказал Матье. - Я, конечно, не вполне понимаю твои телесные потребности - это для меня не новость, - но на сей раз ты зачем-то заманиваешь меня в темную бездну, уже издалека представляющуюся мне чуждой.

- Речь не обо мне, - сказал Гари, - я просто набросал некую картину. Я хотел бы тебя подготовить... или предостеречь...

- Или... перенаправить мое влечение к тебе на кого-то другого... - Матье произнес это еще тише, чем говорил прежде, так что Гари его слов не расслышал и не придал им значения, приняв за невежливую попытку опередить собеседника: за неудачную реплику, втиснувшуюся в чужую речь.

- Вернувшись с вахты, он, разумеется, моется, расчесывает волосы, смотрит в зеркало, улыбается сам себе, возможно, брызгает на себя одеколоном или просто поглаживает свою гладкую кожу. Неизвестно, что он при этом думает. Никто не знает о другом человеке, что тот думает или почему улыбается сам себе, что ему в себе нравится и к чему он хочет приложить свои силы...

Гари помолчал.

- Приготовившись таким образом, он входит в кубрик, чтобы лечь в койку и поспать. Но он ложится не сразу. Он снимает штаны, если не сделал этого еще в помещении, где все моются, и начинает, пританцовывая, кружить по кубрику. Без всякого умысла, вероятно. Но мы этого не знаем. Он пританцовывает или подпрыгивает, прислоняется к переборкам, присаживается на диван или выглядывает в иллюминатор. Как бы то ни было, минут десять-пятнадцать он и не помышляет о том, чтобы забраться на верхнюю койку и заснуть. Он упивается хорошим самочувствием или старается на свой манер улучшить атмосферу в кубрике. Может, он хочет лишь подышать - по-другому, чем дышится на работе. О соседе по кубрику он, скорее всего, вообще не думает, а если и думает, то с чувством превосходства, потому что сосед этот - вполне заурядный тип, довольно уже пожилой, тогда как сам Лейф способен принимать любой образ, связанный с соблазном, и обладает властью, обусловленной его юностью, и полон впечатлений, даже десятой доли которых он еще не опробовал, не испытал на себе. У него, конечно, уже накопился разного рода жизненный опыт, но девять десятых его естества пока этим опытом не затронуто, не измерено в своих глубинах. Лейф не знает собственных бездн. Да и зачем ему знать? Красота защитит его от любых неприятных неожиданностей.

Матье больше не перебивал Гари; ему хотелось плакать; но в нем, как он чувствовал, воцарилась засуха. Он даже не старался представить себе этого матроса Лейфа. Он просто терпел слова, падавшие на него, как струи дождя.

- Но Йенс не спал, - рассказывал Гари. - Как правило, не спал... Или просыпался, как только Лейф заходил в кубрик... Потому что, бодрствующий или спящий, он только и ждал возможности увидеть маленького Авадонна. Возможности тайком, с полузакрытыми глазами, наблюдать, как тот носится по кубрику, делая даже воздух радостным и красивым... И еще - вдыхать его запах, запах металла или ключевой воды... если, конечно, это не запах одеколона. Йенс ни о чем не думал и ничего для себя не хотел. Он побывал во многих борделях. Но еще никогда не пользовался услугами мальчика по вызову или продажного юнца, не говоря уже о матросах. Такое он считал непристойностью, дурной привычкой - как бы долго не длился рейс и сколько бы похотливого желания не скапливалось у моряков под ногтями. Но Йенс не мог спать, когда Лейф выделывал в кубрике свои танцевальные па... или как назвать то, что он вытворял. Он должен был смотреть.

- С полузакрытыми глазами, - сказал Матье, - тайком... как вор.

- Он в самом деле крал что-то от этих минут, - сказал Гари, - и от прекрасного образа. Он ведь не слышал о серафиме Аваддоне, который был столь красив, что хотя и пал очень низко, потеряв невинность, но любви Абдиила, другого ангела, лишиться не мог. Откуда бы Йенсу знать такое? Я сам узнал это только от тебя...

- Да-да,- сказал Матье, тронутый тем, что Гари помнит его рассказ. - После всех прегрешений Аббадоны, когда он с душой, полной страха, уже приготовился к гибели, пробудилась краса его юности светлой - так говорит Клопшток. И Абдиил задрожал над ним. Он не в силах был выдержать вид Приближающегося. Он задрожал над ним и обнял его^[68]...

- Может, и Йенс не в силах был выдержать такое, - сказал Гари. - Как бы то ни было, однажды ночью, едва Лейф вошел в кубрик, второй матрос, физически более зрелый, соскочил с койки, кинулся на него, схватил, рванул к себе, неумело поднял на руки, усадил на диван... После чего тормошил, и поглаживал, и ласкал до тех пор, пока губы у Аваддона не сжались в бескровную полоску, пока он не закрыл глаза, не задышал глубоко и затрудненно и пока белая жидкость, всем нам знакомая, не брызнула ему в рот. Но уже через несколько секунд Лейф высвободился из объятий, запрыгнул к себе в койку, лег на живот и принялся урчать, словно кот. Он не прятал своего добродушно-радостного лица. Он смеялся. Йенс потом рассказал, что этот дьяволенок смеялся - не издевательски, а в высшей степени удовлетворенно. Йенс не знал, куда себя деть. Сперва он бегал взад-вперед по тесному помещению. Потом тоже бросился в свою койку. Но он, хоть и лежал тихо, был близок к умопомешательству. Тридцать лет привычной жизни разрушены. С борделями, которые он посещал прежде, придется навсегда распрощаться. Зеркала попадали со стен. Всё погребено под осколками. Ни одной припудренной женской груди, ни соблазнительного женского лона не осталось в его памяти - только опрокинутые лампы под розовыми абажурами и горы стеклянной крошки вперемешку с обвалившейся штукатуркой. Из этого апокалипсиса его ненадолго вырвал (один-единственный раз) голос Лейфа. Тот задал вопрос - наивный, излишний, уводящий в сторону: «Понравился я тебе?» Йенс только застонал. Он мучался. Он больше не обладал человеческим разумом, соответствующим его природе. Он ничем больше не обладал. Ни единым воспоминанием, и уж меньше всего - самим Аваддоном; которым, впрочем, и не хотел обладать, но который теперь лежал над ним в койке и гудел, словно майский жук в полете, - исключительно от безделья и по причине своей незлобивости. К тому времени, когда Йенса разбудили на вахту, состояние его не улучшилось. Он едва держался на ногах. Товарищи не услышали бы от него эту историю, если бы Йенс не запутался окончательно, если бы его не погребли под собой все эти осколки зеркал, опрокинутые лампы, истлевшие женские груди... если бы он не плакал, как выпоротый пятнадцатилетний юнга.

- История на этом закончилась? - спросил Матье.

- Если иметь в виду маленького Аббадону, то, вероятно, да. Во всяком случае, о нем больше ничего не слышно -не знаю даже, продолжает ли он прыгать голым по кубрику, прежде чем залечь в койку. Но Йенс так и не стал собой прежним - он словно увидел живьем одного из богов или дьявола. Он мало-помалу сделался очень молчаливым... уже в этом мне видится что-то чудесное. Он порвал все фотографии обнаженных красавиц, которые прежде собирал много лет и прятал под матрацем. В ближайшей гавани, в <...>, он в свободное от вахты время не отправился в бордель, как поступал раньше, и не попытался подцепить какую-нибудь девушку из моряцкой семьи, прогуливающуюся по набережной. Он зашел в первую же пивную и принялся методично накачивать себя пивом и шнапсом. Он пил и пил. К берегу его доставили на такси. Двум вахтенным пришлось втаскивать его на борт. Они сперва положили его на крышку грузового люка. И решились побеспокоить третьего помощника капитана, поскольку им показалось, что Йенс вот-вот испустит дух. С трудом удалось влить ему в горло лекарство. Его вырва-274 ло, но он еще долго был без сознания. Лишь через два дня он начал работать - вполсилы. Он слушал упреки капитана и молчал. Он не обещал, что исправится; он молчал. В Гётеборге все повторилось, с небольшими вариациями -потому что теперь капитан, отпуская Йенса на берег, выделил ему меньшую сумму. Йенс приобрел у стюарда литровую бутыль водки, а на берегу в комплект к ней купил поллитра фруктового бренди, зашел в один из

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> V

обезображенных ржавчиной жестяных общественных писсуаров и в несколько глотков опустошил обе емкости. Ну, может, дал отхлебнуть глоток какому-нибудь красноносому ссыкуну. Покинув писсуар, он почти тотчас же свалился под ноги прохожим. Полицейский патруль, изучив документы страдальца, доставил его на борт. Аваддон или Лейф, это уж по твоему усмотрению, не стал смеяться, увидев мертвецки пьяного Йенса, - как было в первый раз. Он оглянулся, нет ли кого поблизости, - то ли растерявшись и не зная, что делать, то ли в поисках помощника; но увидел - в сторонке, у леера - только уродливого и неряшливого юнгу Иеремию.

Аббадона вздрогнул, заметив его; потом все же приблизился к уродцу и сказал:

- Это несчастье, Иеремия. Но я в нем не виноват.

На сей раз ухмыльнулся - невесело - Иеремия.

- На свете много уродов и стариков, - хрипло проговорил он, - Тебе-то на что жаловаться? Ты к таким не относишься.

- Не вижу разницы между красотой и уродством, - ответил Лейф.

- Оставь меня! - крикнул Иеремия. - Убирайся! Все знают, что к девкам ты равнодушен. - Неожиданно он получил такую затрещину, что у него лопнула губа и из носа потекла кровь. Это боцман, не замеченный Лейфом и Иеремией, отреагировал на последние - услышанные им - слова юнги. Иеремия взвыл от боли.

- Свинья, - сказал боцман. - Таким в море не место.

Аваддон, не проронив ни слова, ушел.

Когда судно покинуло гавань Гётеборга, Йенс получил от капитана второй нагоняй. Более суровый, чем в первый раз. Капитан сказал, что выдаст Йенсу на руки его документы, если тот - неважно, при каких обстоятельствах -еще хоть раз будет доставлен на борт в бессознательном состоянии из-за злоупотребления алкоголем. Три или четыре года хорошей службы пойдут псу под хвост. Так что лучше ему взять себя в руки. Йенс не стал обещать, что исправится. Он молчал.

- Теперь судно в Копенгагене, - сказал Матье.

- И Йенс опять на берегу, - сказал Гари.

- Вероятно, он снова напьется, - сказал Матье.

- Очень может быть, ведь нельзя не выдать ему заработанные им деньги, - сказал Гари.

- Значит, его спишут с корабля, - сказал Матье.

- Разве что какая-нибудь морячка удержит его от пьянства. Да только куда ей? Нет других таких... Таких веселых, как Аваддон, и таких красивых, - сказал Гари, - И вдобавок таких простодушных - не умеющих оценить степень уродства или ущерб, причиненный старением.

- Чего ты, собственно, добивался, рассказывая мне эту длинную историю? - неожиданно спросил Матье.

- Я уже сказал в самом начале, да и потом пару раз повторил: не исключено, что он окажется Третьим.

- Ангелом? Третьим ангелом? Пустая болтовня, Гари. Болтовня, имеющая целью оправдать что-то, о чем я еще не знаю... или затушевать... по тем или иным причинам. В твоем утверждении нет логики... Это игра краплеными картами. Ты очень отдалился от меня - больше, чем когда-либо прежде...

Гари был так напуган словами Матье, что сердце у него заколотилось, словно вот-вот выпорхнет из груди. Мгновение он не мог сдвинуться с места. Наконец, прерывисто дыша, объяснил:

- Речь все еще идет о нашей с тобой смерти. Клубки внутренностей... Я не утверждаю, что они мне противны, совсем нет... я их, наоборот, почитаю... почитаю, во всяком случае, твои внутренности... Так вот, они... как церкви на перекрестках сотворенного мира. Их форма, состоящая из завитков, нелепа... но и внушает любовь, если заключена в красивое чрево. Имеются разные степени красоты... это несомненно... и ее наивысшая форма неотразимо воздействует на меня... превращает нелепицу в пусть и сбивчивую, но непорочную мысль. Поверь мне... когда те живодеры собирались выпотрошить тебя... и уже приступили к своему грязному делу... я был таким же заблудшим быдлом, как самый безмозглый из них... ничем от них не отличался... был нисколько не жалостливее... а таким же садистом. .. или еще хуже. Но вдруг я увидел твой красивый живот... и рану в нем... и на фоне этой раны... нежную пену твоих внутренностей... немного, но достаточно, чтобы представить себе, каков ты внутри... что ты, беспомощный, целиком зависишь от своих потрохов... беспомощный кусок дерьма... и вброшенная в эти потроха смерть, ничего больше... а все же такой красивый. Поначалу я вообще не видел твоего лица. Мой взгляд не поднимался выше ребер, сосков. Но одновременно я видел и себя... именно так... как вброшенную туда смерть. Да, на мгновение я занял твое место... лежал на земле. И вдруг я стал другим: тем, кто любит. Я размахнулся и вслепую ударил кулаком...

Он опять остановился, тяжело задышал. Матье тоже не сделал следующего шага. Но и ничего не ответил.

- Мы с тобой потом пытались как-то объяснить эту случившуюся со мной перемену, определить ее суть... Но заметного результата не достигли. Поначалу мы были счастливы. Позже все в нас подчинилось другому, новому порядку. Мечты и влечения отлились в более твердые формы. Само время над нами работало. Твои раны затянулись. А мое влечение к смерти... желание, чтобы нас двоих прошила насквозь одна смертоносная стрела... не устояло перед заурядными привычками, перед повседневностью. Мы сами стали заурядными... хотя, конечно, сохранили кое-какие чудачества... Но даже чудаковатость наша теперь умеренная. В особенности это касается меня. Матрос... и сын директора пароходства... в одной упряжке... Это непросто, приходится изобретать ритуал; но я не хочу никакого сговора между тобою и мною... никаких сексуальных привычек... ничего такого, о чем читаешь в книжках или слышишь от людей... о чем пишут на стенах писсуаров. Лежать рядом с тобой в постели, и согревать тебя, и самому согреваться - это другое. Это - не ограничение свободы, а скорее ее начало. Но дальше начала дело у нас не пошло. А ты... еще больше, чем я, мучась дурными предчувствиями... боишься меня потерять... Словно какая-то баба может сожрать меня, откусывая по кусочку снизу...

- Гари... Гари... - Матье, окликая друга, пытался прервать его речь; но ничего не достиг.

- Этот Аваддон - такое имя подходит ему больше, чем Лейф, - этот Аваддон в своей незащищенной красоте... в красе его юности светлой, как говорит Клопшток... уже заглянул, не знаю, когда именно, в бездну собственной бренной плоти, что кажется несомненным. Может, он только пубертатные годы прожил в состоянии безграничной покинутости, со всеми пытками и усладами, какие измышлял для него его господин. Может, он любил тигра... и не смел его даже погладить; или - негра, который при сексуальном общении едва его не погубил, он же не издал ни звука жалобы. Или он молился на свое отражение в зеркале, а потом, чтобы освободиться от такого рода зависимости, ударил себя ножом в лоб. Как бы то ни было, он разучился отличать красоту от уродства. Он отдался бы даже вонючему юнге Иеремии. Он способен на любые гнусности... но не на то, чтобы опомниться, вспомнив о собственной красоте... очиститься, связав свое желание нравиться со стремлением к подлинной любви. Он нечеловечески красив... и в этом смысле сравним лишь с ангелами... А внутри испорчен, как какая-нибудь дешевая тварь, как завшивевший юнга.

Гари набрал в легкие побольше воздуху, потому что прежде говорил слишком быстро, и продолжил:

- Но он хороший товарищ... Он, в меру сил, помогает каждому... я уже об этом упоминал... и работает он старательнее всех прочих. Если речь идет об опасном поручении, вызывается первым. Себя не щадит...

- Из истории, рассказанной тобой, я мало-помалу понял: ты этого человека превозносишь, изобретаешь все новые способы, чтобы выгодно осветить разные стороны его натуры... даже темные. Но почему, собственно? Чтобы предостеречь меня? Мне, дескать, не следует с ним встречаться - ты заявил это с самого начала.

- Да,- односложно подтвердил Гари.

- Но твоя речь нацелена на противоположный результат: пробудить во мне любопытство или чувственность.

- Отнюдь, - возразил Гари. - Я пытаюсь показать тебе, что при всем своем добродушии он опасен.

- Ты назвал его Третьим. Это либо твоя нелепая выдумка, завлекающая меня в туманные дебри, либо ты в самом деле поставил на карту что-то серьезное. И в таком случае для тебя это неизбежность, а для меня - мое моральное право: использовать Третьего, чтобы довести наши с тобой абсурдные отношения до еще большего абсурда.

- Но как раз этого я и боюсь, - сказал Гари.

- Должен ли я поверить, что ты ревнуешь?

- Скорее, испытываю предчувствие ревности.

- А моя душа, ты полагаешь, иссохла? - Матье больше не владел собой. - Моя ревность - только мыльный пузырь? У меня что, нет права на такого рода внутренние безумства, химеры? Вы с ним служите на одном судне. В любой момент с вами может случиться то, что случилось между ним и Йенсом. Думаешь, меня это не касается?

- Я сплю в отдельной каюте, - сказал Гари очень спокойно, будто его устами говорила сама разумность. - Уже два года: так распорядился твой отец... Возможно, ради тебя...

- Он умный человек, - сказал Матье, - и заботливый. Он меня даже по-своему любит, хоть и не одобряет моего образа жизни. Но Аваддон может заглянуть в твою дверь по ошибке.

- Я всегда перед тем как лечь спать запираю дверь, - сказал Гари.

- Однажды ты можешь забыть ее запереть, - сказал Матье,- или Аваддон проникнет в каюту в твое отсутствие. Вдруг ты ему нравишься... Он мог бы спрятаться там. Он мог бы даже, как ангельское существо... как Третий... Если он и вправду Третий...

- Не мог бы, - сказал Гари.

- Почему же нет? Что его удержит? Если он готов переспать даже с уродом Иеремией, как ты утверждаешь... Почему именно к тебе должен он испытывать отвращение - он ведь не может не чувствовать определенного родства между вами?.. Вы оба избранники... для высокого или низкого. Подлинный Аваддон тоже знал и небо, и ад... не хуже, чем Бог и дьявол, вместе взятые; а сверх того, знал любовь, неведомую, как кажется, этой паре. Почему бы тогда Аваддону не задрожать над тобой? Почему бы нет? Тот факт, что ты спишь в каюте один, не отменяет всемирного закона...

- Нет, - сказал Гари, - никогда ни один из нас не объяснится в любви другому. Аваддон находит себе иных партнеров... без всяких объяснений и комментариев... молча... Можно сказать, это происходит в Ничто. Между ним и мною такое было бы невозможно... Он знает это не хуже, чем я. Похороненные в земле, мы, может, и встретимся; но не здесь...

- Пусть кто-нибудь другой вникает в твои слова, - сказал Матье с вызовом. - Но между ним и мною, в отличие от твоего случая, могло бы что-то открыться, могло бы прозвучать слово, послание было бы расшифровано и освободило меня от мук и услад моей уединенной - или уединившейся - сексуальности! Что ж, очень хорошо. Это вполне соответствует желанию моего отца. Пятьдесят тысяч крон заплатит он... Может даже больше; в зависимости от результата твоего наущения.

- От такого я тебя предостерегаю, - сказал Гари непреклонно.

- А почему, собственно? Ты уже впутал в наши отношения Агнету. Ты не перестаешь хвалить, даже перехваливать и этого падшего ангела. Лучше всякого сводника. Я не верю, что ты ревнуешь. Не верю и в ангелоподобие этого Лейфа. Даже тому, что ты рассказываешь о его красоте и привлекательности, я не верю. Зато верю, что он не посещает бордели. Это, должно быть, его единственное достоинство, весомое в данном случае, - И еще то, что он всегда чисто моется...

- Ты его не знаешь, - ответил Гари, ничуть не смутившись,- иначе ты бы не говорил о нем в таком тоне. Я не отказываю тебе в праве сблизиться с ним; единственное, чего я боюсь... это невыразимое несоответствие наших желаний и жесткости мироздания. Бывают вещи, за которые приходится расплачиваться собственной жизнью...

- Можно подумать, что мы не выбрали такой путь с самого начала! - насмешливо проронил Матье.

Ему не хватало мужества и терпения, чтобы продолжать этот горький и странный разговор. Всего часа два назад они с Гари обнимались в кабинке для переодевания, опьяненные друг другом; а теперь между ними воздвиглась тень темного и очень непотустороннего ангела.

- Ты думаешь, что как друг должен спасти меня... случив с кем попало. Недавно ты предложил мне Агнету... как если бы она не была твоей возлюбленной... Так сказать, предоставил ее в мое распоряжение. Это мне не понравилось. Тогда ты приискал юношу. Может, он и красив. Не стану спорить. Пожалуй, так красив, что возбудил даже твои чувства... пусть это и проявилось лишь в легкой ревности. И он достаточно податлив, чтобы удовлетворить любую прихоть. Новичок в любви, очень может быть... если отвлечься от пары эпизодов, когда он прыгал по кубрику. А поскольку женщины не привлекают меня, тебе, естественно, вспомнилась известная теория. И вот я спрашиваю себя: а почему бы и нет? Отец мне все уши прожужжал. Он хочет, чтобы я что-то испытал в жизни, приобрел богатый опыт... так или иначе. Он на все согласен... лишь бы я не довольствовался онанизмом. Тебя твои врожденные наклонности тоже постепенно привели к той же мысли, хотя ты многого опасаешься; но сейчас тебе кажется, что ты, как и он, ощущаешь такую необходимость. В конце концов, ты знаешь почти наверняка, что я в любом случае останусь твоим другом. Ты завладел моим пальцем, а значит, как говорят полудьяволы,- и всей рукой. Я боюсь...

Я почти уверен, что мы с тобой в нашей жизни допустили какой-то просчет.

- Нет там никакого просчета; есть трудно решаемая задача, - ответил Гари.

- Тогда давай наконец сядем за рабочий стол и опробуем все методы, помогающие найти правильное решение.

Я все более убеждаюсь в том, что со вчерашней ночи мы занимаемся чистым экспериментированием.

- Случилось много чего, - возразил Гари, - но барьера между тобой и мной пока нет.

- Как ты с вещами, так и они с тобой, - сказал Матье.- Я, во всяком случае, хотел бы приступить к поискам решения немедленно. И меня не собьют с толку ни два, ни три ангела. Им придется молчать... то есть: не существовать... пока они не докажут свое существование сызнова; а как жалкие фальсификаторы, когда-то поразившие нас, детей, они симулировать свое существование больше не смогут. Итак, я хочу познакомиться с этим Лейфом, или Аваддоном. Я должен с ним познакомиться: чтобы еще раз измерить, насколько я тебе предан. Насколько моя любовь относится именно к тебе, к твоей плоти и твоему целостному образу - а не к очередной околдовывающей химере... к какому-нибудь рассвету или увиденному во сне ландшафту. Речь ведь идет о твоих губах... твоих руках... твоей оголенности; а не о неважно-чьих губах, неважно-чьих руках, неважно-чьей оголенности. Твоя необузданность и твои странности - стремление мучать меня, удерживать при себе, обольщать и разочаровывать -неотделимы от моего о тебе представления. Если я и люблю какой-то порок... если тайно привержен ему... то это твой порок: порок, о котором я сам ничего достоверного не знаю; который, может, и существует только в моем воображении.

- Что ж... Если ты хочешь познакомиться с тем матросом... если ты действительно этого хочешь... хочешь осознанно, - значит, он и есть Третий, - сказал Гари очень спокойно и тихо. - И если он тебе понравится... как нравлюсь я, - мне не освободиться от Агнеты.

- Это меня не остановит, - ответил Матье, не задумавшись о точном значении слов Гари.

- Это тебя не остановит?

- Нет. Эксперимент теперь уже невозможно прервать.

- Агнета превосходно сложена. И уступчива. Поэт воспел бы ее лицо, ее груди и бедра... колени и округлые икры...

- Знаю. Ее промежность красивее, чем у меня...

- Нет.

- По крайней мере, удобнее... для использования. Видишь, мы уже углубились в эксперимент.

- Думаю, ты недооцениваешь мой порок... настоящий... который, когда с него будет сорвана маска, возможно, соединит нас.

- Я, как уже говорил, не боюсь твоего порока: потому что я не боюсь твоей души, а мечтаю, чтобы она стала моей частью.

- Ты сам не понимаешь, что говоришь.

- Что может быть хуже, чем потерять тебя?

На Гари вдруг нахлынуло удивительное спокойствие. Он долго молчал. Потом даже улыбнулся. Они опять вышли на Новую королевскую площадь. Обоим казалось, будто долгой беседы вообще не было. Все тревожные мысли улетучились. Только горло у обоих пересохло: слова высосали всю влагу. Гари схватил Матье за руку. Теплое, чувственное прикосновение. И потянул руку Матье к себе в карман: почти забытая любовная игра из их детства...

Перед киоском руки снова разъединились. Гари заплатил за хранение чемоданчика. И друзья направились в сторону станции Норпорт^[69].

Смятение

- Я знаю поблизости один молочный бар, довольно уютный и недорогой, - сказал Гари.

Они прошли еще немного; потом, разыскав нужный дом, поднялись по лестнице в бельэтаж. В просторной зале, кроме них, посетителей не было. Они заказали две бутылки молока и несколько бутербродов, скупо намазанных маслом.

- Предлагаю, чтобы сегодня ты переночевал вместе со мной у Агнеты, в квартире ее родителей, - сказал Гари,-Ее отец работает ночным сторожем на фабрике, очень далеко отсюда, на Амагере^[70]. Ровно в девять вечера он выходит из дому и возвращается через одиннадцать часов. Мать - разумная женщина, и она не станет возражать, если ты, как и я, проведешь эту ночь в комнате Агнеты.

Матье - поскольку его угнетали подчеркнутая добропорядочность заведения, из-за безрадостной пустоты казавшегося чуть ли не призрачным, и царившая там чистота, которую кто-то ведь должен поддерживать, - едва ли уловил смысл того, что сказал Гари. Во всяком случае, слова не соединились для него в цельную картину. Но он все же ответил:

- Да-да, это удачная мысль.

Он пил молоко - через соломинку, торчащую из бутылки, - и ел хлеб. Внезапно все неотчетливое в его голове упорядочилось, превратившись в ясные впечатления. Он подумал, что такое раннее время ужина и само заведение соответствуют его изменившимся жизненным обстоятельствам. Он мысленно согласился с Гари: что место это уютное, что оно даже может служить прибежищем для людей безособых претензий. Если поначалу ему делалось не по себе при виде пустых столов и стульев, которые как-то бессобытийно - окоченело и упорядоченно - заполняли залу, то теперь такое ощущение прошло; даже резкий свет над их головами, как ему подумалось, стал мягче. Вероятно, они оказались единственными здесь посетителями по чистой случайности; а еще потому, что пришли в неурочный час.

- Я не знаком с Агнетой,- сказал он, не взглянув на Гари, - Как ни странно, еще не знаком. Мы с тобой о ней часто говорили. Но до сих пор мне не представился повод с ней познакомиться.

- Ты ее избегал, - ответил Гари, растягивая слова. - Думаю, зря. Она не из тех девушек, которые быстро надоедают или которых, когда ты их теряешь, можно забыть, не пролив и пары слезинок.

- Да-да,- сказал Матье, - мы снова и снова, так или иначе, затрагиваем ту тему, что отношения между нами тремя улучшились бы... или упростились, если бы мы сумели образовать некое подобие трилистника. Ты не испытываешь брезгливости ко мне, я - к тебе; но ведь мы имеем дело не с арифметической задачкой, которая будет решена, как только Агнета сама согласится принять меня или покорится твоей воле... - или как ты это предпочитаешь назвать. Как бы то ни было, сегодня я с ней познакомлюсь. Повод для этого есть...

- Между прочим, уже ровно девять, - сказал Гари. Он заплатил кельнерше.

Родители Агнеты жили в доходном доме на улице Нансена. Когда друзья подошли к подъезду, Гари еще раз взглянул на часы.

- Четверть десятого, - сказал он. - Отец уже отправился на работу.

Они поднялись на три ступеньки. Гари позвонил. Агнета открыла дверь.

- Это Матье,-сказал Гари.

- Ах... - выдохнула Агнета, немного испуганная, но решившаяся безропотно принять все, что бы ни воспоследовало.

Она еще раз повторила свое «Ах», теперь прибавив к нему «Очень приятно». Матье уже стоял рядом. Гари кратко объяснил ситуацию. Все трое прошли в гостиную. Прибывшие даже не сняли с себя пальто.

- Это Матье, - сказал Гари, - мой друг, сын директора пароходства, которому принадлежит мое судно...

Мать Агнеты одобрительно кивнула. Но симпатия к гостю, которую она почувствовала в первый момент, испарилась, как только Гари рассказал немного об обстоятельствах, побудивших его привести с собой Второго. Объяснение, что Матье сейчас оказался практически без денег и потому попросил у него, Гари, разрешения переночевать здесь, побудило женщину изменить свое хорошее впечатление о госте - на мнение прямо противоположное. Она подумала, что Гари лжет. Не может быть, что этот чужак и есть Матье Бренде. Сын миллионера, у которого не нашлось пары крон, чтобы снять номер в отеле, - для нее это было нечто за гранью реальности. Это попросту не укладывалось в ее представления о собственности и системе рангов. Она пришла к выводу, что дружба рядового матроса с сыном директора пароходства есть чистая выдумка, никакими доказательствами не подтвержденная. Ее с самого начала ввели в заблуждение - неизвестно только, с какой целью. Но и эта цель, как ей показалось, прояснилась, когда Гари - простодушно, не догадываясь об изменившемся настроении хозяйки дома и не замечая ее оскорбительной холодности, - заявил, что Матье мог бы спать в общей комнате будущих супругов (мать Агнеты считала предстоящую свадьбу делом решенным), на кресле-кровати. Да, эта женщина поняла (думала, что поняла): речь идет о сомнительной афере, о заранее обговоренной игре - сводничестве, совращении невинной девушки, триализме. Слов, чтобы выразить свои опасения, у нее не было; зато, как у всякой хитрой мещанки, был инстинкт. Она почуяла неладное: угрозу разрушения ее мира силами самой жизни, авантюрный излом бытия, что-то такое, что подрывает обывательские представления о порядочности, основы повседневности; она ощутила реальность трагического: страстей, греха, расшатывания устоев, несоблюдения условностей. Но у нее для всего этого не было слов. Эта ее бессловесная враждебность (которую Гари вообще не замечал, тогда как у Матье щеки зарделись от стыда, а у Агнеты заколотилось сердце) в конце концов сделала свое дело. Матье прервал безостановочные разглагольствования друга, поднявшись и тихо сказав: «Мне, пожалуй, лучше уйти».

Гари истолковал эту фразу как оскорбление Агнеты, как признание в антипатии к ней; о матери он даже не подумал. Он твердо вознамерился убедить Матье в его неправоте. Он надеялся со временем, когда эти двое сойдутся ближе, доказать Матье, что Агнета, несмотря на врожденную или воспитанную в ней женственность (телесную женственность, он так это для себя формулировал), остается человеком, то есть существом, обладающим неким запасом доброй воли и определенным набором физических качеств. Теплая, миловидная плоть; юность, текущая, словно ручей по камням: равноценная (или, скорее, почти равноценная) Ты и Я их мужской дружбы; к Агнете тоже имеет касательство, ее тоже захлестывает со всех сторон дьявольский поток, в котором смешаны продукты гниения и самая что ни на есть голая жизнь. Правда, крыльев у Агнеты нет. На мгновение - он сам не понимал, как такая картина могла возникнуть в его мозгу - Гари увидел стоящего посреди комнаты Матье как птицу, примостившуюся на ветке: птицу наподобие совы, но с поникшими, печальными крыльями. (За крылья он принял полы пальто.) И потом внезапно сова опять превратилась в неприкрашенный образ Матье.

Гари прикрыл глаза рукой, чтобы ничего такого не видеть, и крикнул:

- Это неприлично, что ты хочешь уйти! Ты останешься... Других вариантов нет. Обсуждению подлежит лишь то, как мы распределим спальные места.

Его крик оказал двойное воздействие. Матье сел, еще раз поднялся; освободился от своего пальто, повесив его на спинку стула; уселся окончательно и бесповоротно. Почему он именно в тот момент почувствовал необходимость снять пальто, никто не понял. Что же касается матери - госпожи Ли, - то она поняла следующее: на эту ночь ей придется смириться с присутствием в доме постороннего. Хотя возражений у нее накопилось немало, она не посмела их высказать. Эти возражения, если можно так выразиться, потеряли зубы. Она начала наконец что-то лепетать, объяснять положение дел. Сказала, что ее муж, отец семейства, не должен знать о незваном госте. Нельзя и чтобы гость воспользовался какой-то другой комнатой, кроме спальни Агнеты: потому что в других помещениях его могут ненароком увидеть, мало ли кто. Завтра он должен будет встать очень рано и покинуть дом до возвращения ее мужа. Она, дескать, чувствует угрызения совести, потому что согласилась на нечто неправильное, неподобающее. Она не верит, что нельзя достать денег, чтобы оплатить одну ночь в отеле. Но, как бы то ни было, она заранее предупреждает: гость в любом случае сможет провести в их доме - с ее согласия - только одну ночь.

Она будто себя же уговаривала, склоняя к чему-то, противоречащему ее убеждениям; она показала себя уступчивой и коварной, как сводня, хотя по-прежнему мысленно обвиняла в сводничестве матроса Гари. Но она чувствовала, что не может играть другую роль: теперь, когда жених дочери прикрикнул на нее, сказал свое властное слово, которому подчинилась и она, как до нее - Матье. Она, следовательно, смирилась с тем, чего вообще-то не собиралась разрешать. И вовсе не потому, что полагалась на добродетель дочери или на ее умение соблюдать приличия; она теперь, можно сказать, сама принуждала Агнету к чему-то плохому или неприличному, сталкивала в неотвратимое. «В конце концов, - думала она, - этот чужак - сын очень богатого человека; а может, и нет, может, он кто-то другой...» Она вдруг сообразила, что запуталась.

Она поднялась.

- Мой муж не должен узнать об этом: ни теперь, ни после. Господину Бренде придется встать очень рано и покинуть наш дом... Или тихо сидеть у Агнеты, в запертой комнате, пока Альвид не заснет по-настоящему крепким сном.

Она отправилась на кухню, чтобы сварить кофе.

Матье посмотрел на Гари: тот сидел, высоко подняв голову, добродушный и красивый, как в лучшие свои часы; губы его слегка изогнулись: обветренные, неотразимые. Матье тотчас отвел взгляд, чтобы не изойти тоской. Тут он вспомнил, что и Агнета сидит с ними рядом; что он обязан и ей уделить немного внимания.

Минуты, как всем известно, улетучиваются бесследно. Человек очень часто думает или ощущает такое, что никогда не будет занесено в гроссбухи его сознания. Или он произносит слова, не соответствующие тому ландшафту, который терпеливо выстраивают его мозговые клетки.

- Мы делаем что-то не так, - сказал Матье тихо. - Мы провоцируем недовольство, а ведь все дело в недоразумении: просто что-то не прояснено до конца...

- Иначе нельзя, - перебила его Агнета, - Я прежде не была с вами лично знакома, Матье (можно вас так называть?.. вы ведь друг моего друга); но вы постоянно присутствовали в рассказах Гари. Ваше имя. И ваши особенности... ваш внешний вид. Я знала, какие у вас глаза, какие губы. Он описывал мне ваши руки... и вашу суть, насколько умел ее выразить. Его восхищение часто вызывало у меня странную реакцию. Ревность... или растерянность... но не желание познакомиться... скорее наоборот... желание с вами не встречаться... решение уклоняться от такой встречи... насколько это зависит от меня. Гари говорил о вас... как о человеке в наивысшем смысле... существе недосягаемом... до которого, из-за его доброты и чужести в этом мире, и дотронуться-то нельзя... которое кажется холодно-отстраняющим, но на самом деле так проявляется его жалость. И вот сегодня я вижу вас: вы беспомощны, вас стесняет такая малость, как недоброжелательность моей матери. Вам стыдно, вы в себе не уверены, не ощущаете своего превосходства... а скорее испытываете страх.

- О чем вы? - сокрушенно спросил Матье. - Я очень простой... И вы меня не за того принимаете... Ничем особенным я не выделяюсь. Мое лицо... уж какое ни на есть... глаза... наверное, и мои беспокойные руки... показывают одно: что я не ощущаю себя счастливым, включенным в какой бы то ни было порядок. Я живу без определенного плана... и даже без идей... у меня их почти совсем нет. Может, когда-нибудь я честно признаюсь, что я человек слабохарактерный, со скудной фантазией... практически лишенный витальной субстанции. С другой стороны, я не настолько глуп, чтобы кичиться богатым отцом. Мореплавание, очень может быть, это прекрасное, или великое, или полезное дело. Но я-то к нему никакого отношения не имею. Любой матрос извлечет из него больше жизненных впечатлений, чем я.

- Ну хватит... - возмутился Гари, - Опять ты разводишь тоску. Мы пришли сюда... чтобы ты познакомился с Агнетой...- Тут он взглянул на нее. Она опустила глаза. Она, казалось, хотела скрыть слезы. - ...И вдруг получился такой безрадостный вечер.

- Вечер только начинается, - храбро сказала Агнета. - О каком бы начале ни шла речь, нужно приложить усилия, чтобы его выдержать.

На этом беседа иссякла. Вошла госпожа Ли, с кофе. Она принесла только три чашки.

- Мне все это не нравится, - сказала она, глядя куда-то в пространство, мимо сидящих. - Я лучше останусь на кухне.

- Мама... Твои опасения неоправданны...- Агнета попыталась как-то разрядить обстановку, что-то поправить; но ей это не удалось. Она сама колебалась, не умея разобраться в собственных мыслях. А ни Гари, ни Матье ее не поддержали. Госпожа Ли - нельзя сказать, что бесшумно - опустила поднос на стол, расставила чашки и быстро вышла из комнаты.

- Она всегда так, - сказал Гари, - приходится с этим мириться.

- Надо бы ее вернуть, - сказал Матье, - она рассердилась или чем-то встревожена. Она не может объяснить себе моего вторжения. Если она не согласится с нами посидеть, нам и друг с другом будет труднее.

Агнета поднялась и вышла. Но вскоре вернулась.

- Она не придет, - сказала, - ее не переубедишь. Она пьет кофе. И в своем упрямстве вполне довольна.

- Именно своим упрямством она и довольна, - прокомментировал Гари. - Люди испытывают наибольшее счастье, когда берут на себя роль Противника. Поэтому, рассуждая по аналогии, можно предположить, что дьявол - если он есть - счастливейшее из всех созданий.

- Нет его! - бросил Матье.

- Однако несчастливые создания в любом случае существуют. Я имею в виду насквозь несчастливых. Одиноких или наполовину одиноких... - сказал Гари.

- Перестань! - оборвал его Матье.

Агнета наполнила чашки. Все трое стали пить кофе. Молча. Госпожа Ли еще раз заглянула в комнату.

- Я ложусь спать, - сказала она, - Спокойной ночи! - Это прозвучало примирительно.

Трое оставшихся молчали. Гари снял пальто. Первым нарушил тишину Матье.

- Я очень устал. Сегодняшний день наполнен гнетущими впечатлениями. А прошлой ночью я мало спал. Разговоры с отцом кажутся мне далеким прошлым; но ведь с тех пор, как мы с ним беседовали, и суток еще не прошло.

Гари будто ухватил что-то рукой, в воздухе.

- Так же примерно и со мной было. Я спал в постели Агнеты. А потом... Моя мать попала под машину... Умерла, колесо грузовика раздробило ей череп. И ее подобрали, подвергли вскрытию, использовав на потребу каким-то студентам-медикам; похоронили, но как бы и не похоронили. Где-то. Не знаю, где; с тех пор еще и суток не прошло. Все это случилось сегодня.

- Мне трудно выдерживать то, что вы оба рассказываете,- сказала Агнета. - Я бы хотела помочь. Но, полагаю, мое присутствие вам не поможет... - Она отвернулась. - Пойду к себе. Сидите здесь, вдвоем, сколько хотите.

Но не прошло и нескольких минут, как эти трое встретились снова. Гари и Матье, когда Агнета их покинула, едва ли обменялись хоть словом. Теперь они стояли в очень просторной девичьей спальне и совещались, кто где ляжет. К общему их изумлению, госпожа Ли, никого не предупредив, уже разложила кресло-кровать, постелила простыни и одеяло.

- Есть только три возможности, - сказал Гари, - потому что в кровати три человека не поместятся. Она слишком узкая... И, вероятно, недостаточно крепкая...

- Я буду спать на кресле, - сразу перебил его Матье, - это же очевидно...

- Вовсе нет, - ответил Гари. - Очевидно пока только то, что двое будут спать в кровати, а один - отдельно. Но кто эти двое и кто этот одиночка, мы пока не решили. Полагаю, никто из нас не чувствует отвращения к кому-то из двух других.

- Не усложняй простые вещи, - страдальчески протянул Матье.

- Твое возражение бессмысленно, потому что в нашем случае любое принятое решение будет простым. Разве, к примеру, ты не мог бы лечь со мной? Разве это было бы предосудительно или странно? Разве мы еще никогда не спали в одной постели? Или ты думаешь, я утаил от Агнеты, что месяца два делил с тобой комнату в Бенгстборге? Или мое соседство больше тебя не радует?..

- Прошу тебя, Гари... Прошу... Воздержись от дальнейших рассуждений... Я имею в виду: в таком тоне. Должен ли я повторить свое признание? В который уж раз за сегодня? Или ты хочешь, чтобы я забыл тот опасный рассказ про Аббадону? Ты можешь быть уверен во мне...

Агнета отошла к окну. Она раздвинула шторы и смотрела на улицу. Старалась не слушать, о чем говорят эти двое.

- Но это только одно из трех возможных решений, - сказал Гари.

- Мы, само собой, выберем второе, - сказал Матье.

- Второе это какое? - переспросил Гари.

- Второе, оно же последнее. Что ты будешь спать с Агнетой, как всегда... как вчера ночью... как спишь уже год или больше... - Матье произнес это, немного повысив голос. - Не будь дураком, Гари, - прибавил он уже тише. - Это ведь не последний шанс...

Агнета задернула за своей спиной штору. Пальцами заткнула уши. То, о чем они теперь будут говорить, для нее означает катастрофу. Она наперед знала слова Гари: содержание, направление его речи, долженствующей переубедить Матье. Да, Гари сейчас расхваливает ее, Агнету. Он ее не щадит. Двадцать раз... или пятьдесят... станет она объектом его речевого акта. Ее груди, ее промежность, живот, плечи, каждая часть тела получат свою долю хвалы. Она, Агнета, будет описана сзади и спереди: наклонившаяся вперед, лежащая навзничь, повернувшаяся на бок, в сладострастно-неестественных позах, с раздвинутыми или согнутыми в коленях ногами. Дескать, кто онанирует, тоже может такое. Но когда ты с женщиной, все еще приятнее, еще слаще. Вы с ней друг к дружке расположены, то есть не противны друг другу, - и оба распаляетесь так, что, кажется, вот-вот взорветесь. А где, дескать, причин-дал одного из друзей согрелся и вдосталь потерся о мягкое, там самое место и для причиндала Второго. Как знать, не осуществится ли заодно и зачатие хорошенького малыша Матье? В конце концов он, Гари, мог бы и постоять рядом... в качестве приапического божества... чтобы все удалось на славу.

Агнета отошла от окна и вернулась к ним. Она была бледной, но не утратила самообладания.

- Я люблю Гари... Хочу, чтобы вы это знали, Матье. Но он любит вас - как-то по-своему... иначе... эгоистичнее... задним умом. Я иногда боюсь, что потеряю его. Те несколько минут, пока вы разговаривали, я, зажав себе уши, смотрела на улицу и воображала, будто я там внизу, будто - ухожу прочь. И все-таки кое-что я уловила... Ведь его слова были повторением сказанного прежде... вероятно, и для вас тоже. Я хотела спросить: целовал ли он вас когда-нибудь? Нет, лучше не отвечайте. Меня он не целовал никогда, ни разу. Я, конечно, попыталась однажды завладеть его ртом. Но он меня отстранил. «Не надо, - сказал, - такое во мне не предусмотрено...» Вы, конечно, понимаете, что для меня это очень тяжело... такое его воздержание?

- Не люблю распускать слюни, - сказал Гари грубо.

Матье посмотрел на него озадаченно, испытующе:

- В самом деле?

- Все так, как я говорю. Когда во рту у тебя чужой язык... А без этого какие же поцелуи...

- Но ведь ты совсем недавно... - Матье не закончил фразы; он и не имел намерения ее закончить. Он не хотел ни разоблачать Гари, ни притворяться, будто пропустил мимо ушей его ложь. Ему, помимо прочего, пришла в голову чудовищная мысль: а вдруг Гари пришлось преодолеть отвращение, чтобы сделать приятное ему, Матье...

Агнета между тем продолжала:

- Мы, Матье, знакомы всего часа два - поверхностно. А полюбить друг друга... с первого взгляда, как говорят... мы не могли, потому что прежде каждый из нас должен был бы задушить в себе иное, очень сильное чувство. Но Гари пришла в голову эта нелепая мысль - свести нас вместе. Вы задумайтесь вот о чем, прошу вас: он и ко мне обращался, с грубейшей прямотой. Он хочет, чтобы я произвела на свет маленького Матье. Вам он наверняка тоже об этом говорил. Чтобы сотворить такого малыша, достаточно одной или двух попыток, внушает он мне. Дескать, и его самого сотворили в два приема. У вас двоих все получится, поучает он. Ведь сводят же вместе жеребца и кобылу, не знающих друг друга. А это красивые и благородные животные. Подумай, убеждает он меня, о хорошеньком малыше Матье: какая это была бы радость! Забеременеть от него, такое он запрещает. Не знаю: может, он болен, но мне не говорит...

- Сейчас она ударится в слезы, - сказал Гари, - Давайте лучше укладываться. Теперь выбора не осталось: я должен ее утешить. Когда мы с ней лежим рядом, тревоги ее улетучиваются. Она забывает на время, что обстоятельства не изменишь. Не стану же я притворяться, что не люблю тебя? Ей все равно придется - сегодня, завтра или послезавтра - спросить свой разум, как с этим быть. Она должна будет признать, что не испытывает к тебе отвращения. А что еще нужно? Не испытывать отвращения - это главное. Да и как она могла бы испытывать отвращение к человеку, который вырос вместе со мной?

Агнета в самом деле плачет. Матье смущенно молчит. Что ему делать? Должен ли он допустить, чтобы Гари - будь то в приапическом или эупигическом^[71] обличье - встал перед ним на колени и стал вдохновителем его детородных трудов? Не фальшиво ли все, о чем они здесь думают и говорят? Не смешно ли это, наконец: что имеются два претендента на роль отца будущего малыша, но каждый из них уклоняется... или вынужден уклоняться... от вполне естественного и приносящего радость действа? Агнета не проститутка. Но разве зачатие ребенка, у которого будет два отца, превратит женщину в проститутку - если каждый из этих отцов без стеснения может погладить другому грудь или вдруг взять да и ущипнуть его за задницу?

Матье едва не улыбнулся. Но тотчас им снова овладели мрачные мысли.

Агнета заговорила, хотя по ее щекам еще скатывались жемчужинки слез:

- Иногда я ясно сознаю, что удержу Гари лишь в том случае, если произведу на свет малыша Матье. Тогда между нами воцарился бы мир. Любовный мир. - Слово «мир» она повторила дважды. Похоже, оно ей нравилось.

- Он не только красивый и неиспорченный, этот Матье; он когда-нибудь станет богатым человеком, директором пароходства, - сказал Гари. - Я вообще не понимаю твоих сомнений. Чего еще могла бы ты требовать или ждать от жизни? Моя мать зарабатывала на пропитание своим телом, ты знаешь. Еще и меня умудрялась кормить. Твой же отец - ночной сторож... Прекрасно: он, значит, порядочный человек. Но ведь Матье по сравнению с ним - принц; в данный момент, правда, выступающий в роли Блудного сына... ради меня. Я же, соответственно, тот, в чьем доме Блудный сын жрет виноградные выжимки: корм для свиней. Если не ошибаюсь, где-то это примерно так описано^[72]. Почему же нам не устроить праздник для нового Пожирателя выжимок? Насколько я помню, прежнему Блудному сыну тоже доводилось иметь дело с девицами.

- Ты сам не веришь тому, что говоришь! - вырвалось у Матье.

- А почему я должен верить тому, что говорю? Такое и у других людей нечасто случается.

Больше они не разговаривали. Гари начал раздеваться. Между тем, он немного затемнил комнату: включил маленький торшер и выключил тот, что поярче. Он еще и Агнете помог раздеться, чтобы она меньше стеснялась. В итоге Матье лег первым, растянулся на кресле-кровати. Он зажмурился - не чтобы ничего не видеть, а потому что в такой искусственной тьме ему было легче сосредоточиться на определенного рода мыслях. Прежде всего он вообразил себе малыша Матье, прелестнейшего ребенка. Такого и в самом деле можно произвести на свет... эту проблему они уже обсудили. Гари со своей стороны обещал всяческую поддержку. Один или два раза... А если родится все-таки малыш Гари... это не будет иметь никакого значения. .. если не станет предметом пересудов. В конце концов. .. этого ведь и не узнаешь наверняка... если не будет... на беду... просматриваться слишком явное сходство. Итак, договорились они вот до чего: Матье и Гари должны получить потомство. А что будет дальше? После рождения ребенка? Неужели даже тогда Гари не захочет поцеловать Агнету? Несущественный вопрос. Наверное, Гари просто привык лежать, прижавшись к ее спине. Так он может незаметнее погружаться в собственное сладострастие, погружаться... не будучи обслюнявленным... в черную бездну своего теплого одиночества. Но он не освободится от Агнеты... даже если она была для него только удобным орудием. Она возвысится до положения матери. Появится этот малыш Матье, которого Гари, наверное, тоже не станет целовать в губы. Зато нетрудно представить, как Гари возьмет его на руки, высоко поднимет и - просто от радости - втянет губами крошечный членик и два яичка, потом снова их выплюнет: «Вупп!»; это вполне позволительно, если мальчуган такой славный и ты его любишь. И оба засмеются. Вопрос лишь в том, что будет со взрослым Матье. Ну, вот он заставит себя - два или три раза -забыть, что оно не от Гари исходит, это другое человеческое тепло. Он, чтобы забыть, будет неотрывно смотреть на своего идола... на плоть, на плоть, на единственную плоть... на Единственное... на единственное Единственное, которым он жив... и которое его сокрушает. Потом в какой-то момент все останется позади. Его выведут из дому... Они заранее договорились с Аббадоной, с этим матросом Лейфом, с Третьим. Теперь Третий ждет у дверей... несказанно спокойный, равнодушный... с напудренным белым лицом, губами, покрытыми зеленым пигментом, золочеными ресницами... очень красивый, если кому-то нравится на такое смотреть. Может, у него и золотые браслеты на предплечьях; может, вызолочены даже его соски, которых сейчас не видно. В красноватых волосах, если приглядеться, тоже мерцает золотая пудра. Он держит бескозырку в руке, открывает для своего нового господина дверцу белого автомобиля, осторожно прикрывает ее, надевает бескозырку, открывает переднюю дверцу, садится на место шофера, включает мотор. Они едут в Бенгстборг. Молодой господин Бренде там живет. Вечером... Не в этот вечер, а, может, во второй или в третий... Аббадона танцует перед ним. Матье садится за рояль и берет несколько тихих аккордов... Звучат разные модуляции, ничего не говорящие гармонические ряды, с трудом выстраиваемые из музыкальных обломков последовательности... Горят свечи. И Аббадона танцует. Он обнажен... обсыпан белой или разноцветной пудрой... с золотыми браслетами на предплечьях... золотая цепочка несколько раз обвита вокруг тела, чтобы еще выигрышнее выделялся пупок. Танцор держится с достоинством, кажется равнодушным и вместе с тем как бы бросающим вызов, но и пребывающим в мире с собой, покоящимся в себе... однако ко всему готовым. Матье наигрывает эти глупые мелодии... полчаса, час. Аббадона не устает. Ему дали такое поручение. Он и выполняет его, добросовестно. — Все теперь не нарадуются на Матье. Отец его хвалит. Сестра относится к нему с уважением, потому что он стал неопасным; служащие пароходной компании восхищаются своим молодым директором, неизвестно почему. Люди обмениваются слухами по поводу красивого шофера, которым обзавелся новый владелец бенгстборгского замка. Даже Гари время от времени заезжает в гости к Матье. Такой он им всем нравится: замурованный в могильном склепе вместе с этим Лейфом, мальчиком по вызову. Им обоим охотно позволяют пользоваться... в могиле... всякого рода излишествами: красно-горящими свечами, шелковыми коврами, золотыми цепочками и браслетами; позволяют предаваться разгулу, который их не спасет. А если Гари вдруг захочет получить второго малыша Матье... то и это будет... сработано... ко всеобщему удовлетворению. Теперь даже два идола будут стоять наготове, чтобы он забыл: то другое человеческое тепло исходит не от Гари. В Бенгстборге можно устроить и праздник. Длящийся два дня, три дня, неделю. А что потом? Аббадона будет танцевать. А потом?.. От него могут захотеть даже шестерых маленьких Матье, и каждого Гари уже в следующую ночь превратит в фальшивку, вытравит, задушит своим более жизнеспособным семенем: но поможет ли это? Поможет ли бедной душе отвергнутого взрослого Матье?

- Я схожу с ума, - пробормотал он. Он весь взмок от пота. - Итак: Гари до сих пор носит на груди мой мизинец. Вот о чем нужно подумать. - Он не произносил слов, только шевелил губами. Долго. И раздавался звук, похожий на тихое стрекотание сверчка или на журчание ручейка, текущего по обкатанной гальке.

Агнета и Гари этого слабого шума не слышали; они были заняты друг другом. «Я должен подумать о чем-то безобманном - о нашем начале. [Дальше: ранение Матье и поведение Гари: его речи, его морские узлы, его снадобья, его рассуждения о повязке.] Моим мыслям нужна опора. Иначе я сейчас встану с постели, подойду к окну и выброшусь из него. Гари очень изменился. Во всяком случае, я его больше не узнаю. Я ничего не знаю ни о теперешнем состоянии его души, ни о ландшафте, в котором он нынче пребывает. Если мне в нем еще и знакомо что-то, так только его плоть: эта величественная руина разрушенного святилища. Но человек не вправе сидеть среди обломков, а видеть - мысленно - только своего идола».

Юные души

Он спас себя еще раз. Сумел, двигаясь на ощупь, вернуться назад, забыть эту комнату, перехитрить свою боль. Постепенно внутри него установилось состояние, напоминающее сладкую дрему.

Гари рассказывал: ему пришлось поставить ногу на порог приоткрывшейся двери, чтобы вместе с Матье, совсем отключившимся, попасть в дом директора пароходства. Фру Линде это отрицала. Роль водителя такси тоже не совсем понятна. Он потребовал плату, наверняка. Но кто, собственно, отнес Матье в его комнату и уложил на кровать? Уж точно не фру Линде. Ей бы и сил не хватило, а кроме того, она была слишком взбудоражена. Садовник в тот момент отсутствовал. Шофер хозяина дома появился лишь полчаса спустя, вместе с самим хозяином, которого он и привез из города. Позвали ли Мамзель и горничную, неизвестно. Мачеха вряд ли принимала участие в транспортировке раненого. Поэтому логично предположить, что именно Гари, которого никто сюда не звал, отнес своего друга наверх, по лестнице, при содействии таксиста и дирижировавшей ими фру Линде. Иначе как бы они с таксистом разыскали комнату Матье? Итак: Гари кладет друга на кровать. Порывисто обнимает его. Бережно накрывает одеялом это нечто, похожее на сверток тряпья. С таксистом, между тем, уже расплатились. Мачеха наконец вспоминает о своем материнском долге. Поначалу-то она была парализована страхом: ведь могло случиться большое несчастье. Гибель «Фьялира» и так доставила их семье массу неприятностей. Клаус Бренде обескуражен. Она задумывается о смысле последней фразы. Духи мертвых сидят в их комнатах. Уже много дней никто в доме не смеется, все едва осмеливаются разговаривать. Она вспоминает имя того врача, которого муж вызывал накануне их свадьбы, после покушения на нее его дочери Ингер. Может, она и позже обращалась к услугам этого доктора. Теперь уже не узнать. Она толстая.

Ей противопоказано иметь детей. Теперь вот снова произошло покушение. Если она все правильно поняла. «Профессор оказался дома. Он скоро приедет», - с облегчением сообщает она экономке. Как ни странно, Гари и Матье остаются одни в комнате необычайно долго. Дом, со всеми его помещениями, готовится к болезни Сына. Из шифоньеров достают постельное белье. Приводится в порядок комната для гостей. Кипятят в больших количествах воду. Мачеха пытается дозвониться до мужа; но тот, как ей объясняют, уже покинул городскую контору. Садовник, который между тем отыскался, должен рысью бежать в аптеку, за винным спиртом. Как теперь обнаружилось, домашние запасы спирта иссякли. Вдогонку за садовником посылают Мамзель: могут понадобиться также эфир и йод, стерильная вата и бинты.

Только одна эта комната пока не затронута суматохой. Здесь даже тихо. Матье неподвижно лежит в постели. К счастью, время от времени стонет. Это - единственное утешение для Гари. Значит, он еще жив! Но Гари заполонен страхом, не чувствует ничего, кроме страха. Его мозг все пытается сформулировать одну-единственную, злую-нежную мысль: «Ты, пес паршивый, только попробуй у меня...» Он делает глотательное движение; и сам удивлен, что проглотил свои же слезы. Таким его и находит Клаус Бренде. Который вошел неслышным, но энергичным шагом. И вот теперь видит это чудо-юдо, стоящее на ковре среди комнаты: какого-то пацана-оборванца. Куртка на мальчишке распахнута, рубашка - сплошные лохмотья, к тому же такая короткая, что даже не прикрывает пупка. А по щекам бегут безутешные слезы. Только отметив все это, директор пароходства бросает взгляд на кровать. Сперва он видит голову сына, обмотанную тряпкой, имеющей тот же цвет, что и разодранная рубаха чужака. И еще - кровь, темный подтек, который тянется от корней волос к переносице, надвое разделяя цветную тряпку. Потом директор замечает ботинки, крепко сидящие на ногах Матье и выглядывающие из-под одеяла. Гари забыл их снять. Однако в ту же секунду, словно увидев эту картину глазами отца, он осознает допущенную оплошность. Опускается на колени, ослабляет шнурки и осторожно стягивает ботинки с ног раненого. Неизвестно, какими были первые слова Клауса Бренде и к кому он их обратил, к сыну или к приятелю сына. Но через некоторое время - или сразу же, после тихого вскрика - он спро-зоо сил чужого подростка:

- Что случилось?

Для Гари важно одно: объяснить, как обстоят дела с Матье. Его первая фраза - правда наполовину. Он говорит:

- Ему отрубили палец.

Рана на лбу, поясняет он, не такая серьезная. Затем он описывает дыру в животе: надрез - и как туда втиснулись пальцы Долговязого.

Одеяло снимают. И что же под ним? Больной - словно неаппетитный сверток. Порванная одежда, кое-как скрепленная шпагатом. Лоскут оголенной кожи, величиной с ладонь, - сплошная кровавая масса.

- Его нужно отвезти в клинику, - озабоченно говорит отец.

- Нет, - голос Гари неожиданно делается высоким и ломким, как год назад. - Я этого не позволю. Он мой друг.

Клаус Бренде втягивает голову в плечи, слегка подается вперед, будто боится, что его ударят. Потом снова распрямляет спину. Нет, духи мертвых не здесь, не в этой комнате...

- Это было бы разумно, оправданно, - тихо говорит директор пароходства.

- Я не оставлю его. Нас нельзя разлучать. Он во мне нуждается. Он был бы уже мертв, не будь я послан... - Гари поправляет себя,- ...не помоги я ему. Я его перевязал... своей рубашкой... его носовым платком...

Он не хвалится: просто то, что он сейчас говорит, должно быть сказано. Он шире распахивает куртку - показывает, что от его рубашки мало что осталось. Клаус Бренде хотел бы узнать имена мучителей сына. Гари от ответа уклоняется. Он, дескать, потом их назовет - самому Матье. А тот пусть распорядится полученными сведениями как хочет. Беседа заходит в тупик, пока что. Дверь отворяется, в комнату врываются люди. Впереди - профессор Френнесен. Он предусмотрительно прихватил с собой одного коллегу, опытного хирурга. Потому и задержался. Господин генеральный директор, понятное дело, оплатит визит. Об этом и договариваться не нужно: достаточно намека. Господин профессор Френнесен уже наслышан о покушении, хотя толком ничего не знает; он просит Гари повторить необходимые ему сведения: об отрубленном пальце, ранах на лбу, крайне опасном проникающем ранении брюшной полости. Операционная сестра тоже здесь. В руках у нее металлический контейнер с инструментами и перевязочным материалом. Мамзель вносит в комнату докторскую кожаную сумку, потом - несколько простыней. Мачеха протискивается вперед: это ее долг - проводить врачей к постели больного. У фру Линде через руку перекинуто полдюжины полотенец, перед собой она держит умывальный таз. Садовник доставляет все новые кувшины с горячей и холодной водой. Изрядный запас. Профессор Френнесен оглядывает изогнутую, как буква «Г», комнату. Он сразу видит: кровать расположена неудачно, неудобно для осмотра больного; и отдает распоряжение, чтобы ее переставили - поближе к середине. На помощь зовут садовника и шофера. Четверо мужчин поднимают кровать с больным и, осторожно ступая по ковру, переносят ее на другое место. Потом всех просят покинуть помещение - хозяйку тоже. Остаться может только господин генеральный директор.

- Отошлите, пожалуйста, мальчика, - говорит коллега профессора Френнесена, господин д-р Мирдал.

- Я не уйду, - заявляет Гари.

Врачи шокированы. Они ждут разъяснения. Хозяин дома смущен:

- Мне бы не хотелось его отсылать. Это друг Матье. Он вырвал моего сына из рук убийц. Потом перевязал, как сумел, и привез домой. Если хотите, выйду я.

- Мы, когда заняты серьезной работой, не любим, чтобы посторонние смотрели нам на руки, - говорит д-р Мирдал грубо.

- Крайне любопытно... - бормочет профессор Френнесен; трудно понять, что именно его так удивило, но, как бы то ни было, он решает выступить в роли посредника. - Если мальчик будет вести себя спокойно, отойдет к стене...

Клаус Бренде, шагнув к Гари, обнимает его за плечи:

- Мы встанем где-нибудь в сторонке.

Но оба они еще нужны здесь. Матье ведь пока не раздет, а сестра не может сразу сообразить, как распутать узлы, соединяющие обрывки ткани. Гари, сперва нерешительно, начинает освобождать друга от лохмотьев. Клаус Бренде находит ножницы и протягивает ему. Врачи, повернувшись к ним спиной, облачаются в белые халаты. Сестра поддерживает больного. Потом он лежит, этот Матье, которого любит Гари, - такой жалкий... Все дальнейшее происходит дисциплинированно: спокойно, но и без излишних заминок. Сперва профессор Френнесен берет приготовленный медсестрой шприц и делает в бедро пациенту две инъекции. Потом с помощью простыней выделяется область раны на животе. Д-р Мирдал стоит слева от оперируемого, снимает пропитанную кровавой жижей повязку. К постели пододвинули яркий торшер; сестра - с противоположной стороны - подсвечивает операционное поле ручной лампой.

- Повязка закреплена отлично, - бормочет д-р Мирдал. - Очевидно, ее заклеили мастиксом^[73].

- Это лак, - поясняет Гари из своего угла.

- Но из таких обрывков... невероятно...

- Носовые платки и куски его и моей рубашки, - говорит Гари.

Д-р Мирдал повязывает себе белую маску, но прежде обменивается парой слов с профессором Френнесеном.

- Вряд ли имеет смысл надевать маску: рана наверняка инфицирована.

- Я ее облизал. Я здоров. Моя слюна не заразная, - вмешивается в их разговор Гари.

- Тебе, мой мальчик, придется потерпеть, - обращается врач к Матье. - Ощущения притуплены не полностью. Мы обойдемся без наркоза. Постараемся смягчить боль, но так или иначе...

Он уже надел маску. Достает из контейнера резиновые перчатки. Ему подают инструменты, тампоны. Он работает. Матье обеими руками вцепился в матрас. Рану расширяют шпателями и крючками. Д-р Мирдал кивком головы приглашает профессора заглянуть в открывшуюся полость, чтобы тот составил себе мнение о состоянии раны. Потом работает дальше. Рану зашивают. Сверху накладывают повязку.

- Я предпочитаю мазь на основе рыбьего жира, - говорит профессор Френнесен в пустоту. - Это природное лечебное средство...

Затем врачи переключают внимание на лоб раненого. На лбу много царапин, но только один глубокий порез, который профессор Френнесен - теперь уже он, действуя с правой стороны - дезинфицирует и стягивает тремя зажимами. Сестра накладывает повязку. Потом д-р Мирдал принимается за изуродованный палец. Он делает инъекцию местного анестетика и должным образом обрабатывает культю.

Врачи свою работу закончили. Они снимают халаты. Сестра собирает инструменты, чистит их, подбирает окровавленные тампоны и грязные бинты, дурно пахнущие остатки рубашек и носовых платков.

- Теперь можете подойти, - возглашает профессор Френнесен.- Мы сделали все, что могли. - Но тут же его торжественное лицо становится озабоченным. - Не соизволите ли, господин генеральный директор, проводить нас в какое-нибудь помещение, где мы, мой коллега и я, могли бы посовещаться?

Тот вздрагивает:

- Разумеется...

И выводит господ из комнаты. Вскоре он возвращается. Тут время будто замирает. Гари стоит по правую руку от Матье, отец - по левую. Оба смотрят на больного, который, закрыв глаза, витает где-то далеко, в наркотическом тумане... Наконец профессор Френнесен, заглянув в дверь, просит хозяина дома последовать за ним.

- Я тоже хочу пойти. Я хочу все знать. Матье нельзя увозить...

Директор пароходства обещает возбужденному мальчику, что перескажет ему все, о чем будут говорить врачи, -перескажет точно, без пропусков.

- Состояние больного не очень хорошее, - говорит д-р Мирдал, когда Клаус Бренде заходит вместе с профессором в комнату, где оба хирурга совещались. - Точнее сказать: оно нам не ясно... и его трудно назвать обнадеживающим...- Он начинает говорить о повреждениях брюшной полости. Профессор Френнесен предоставил слово ему.

- Вероятно, злоумышленники намеревались вспороть своей жертве живот. На это указывает длинный порез, начинающийся слева от пупка и заканчивающийся в промежности. Но они только рассекли кожу, и это ранение несущественно - с медицинской точки зрения. Я скрепил края зажимами. Однако выше этого пореза - к счастью, с левой стороны, а не вблизи от печени - брюшина была проколота или прорезана насквозь. Я надеюсь, что речь идет именно о порезе, а не об ударе колющим предметом; но последнее не исключено хотя бы потому, что оружие было туповатым: скорее всего, обычный карманный нож. Эта вторая возможность внушает большую тревогу, поскольку сильный удар в брюшную полость мог привести к повреждению одной из кишечных петель. Впрочем, те кишки, которые прикреплены главным образом к брыжейке (а к брюшной стенке - лишь отчасти, вторично), очень подвижны, и если использовался не кинжал и не острый нож, то петля - к примеру, тонкой кишки - при прикосновении к ней лезвия могла отклониться в сторону. Брюшину прорезать труднее, чем мышцы брюшного пресса, -это тоже позволяет надеяться на менее опасное ранение. Мальчик - друг вашего сына, - похоже, видел, как наносилась рана. Во всяком случае, он сказал, что Долговязый засунул в рану пальцы, чтобы расширить ее. Я бы интерпретировал это как благоприятное обстоятельство; хотя своими руками, наверняка грязными, преступник занес в брюшную полость бактерии и вирусы. Мы тщательно вычистили рану, зашили ее. После первого сильного кровотечения, происшедшего несколько часов назад, дальнейшая потеря крови была незначительной. Мы поэтому смогли хорошо осмотреть место ранения. Если нож проник глубже, что пока кажется маловероятным, то этот уходящий вглубь разрез не виден и может быть выявлен только в ходе еще одной операции. Итак, диагноз неоднозначен. Мы надеемся, что сможем ограничиться борьбой с инфекцией. Уже одно это, если возникнут осложнения, будет достаточно трудной задачей.

- Вы вот упомянули грязные руки одного из живодеров. Какая опасность от них проистекает, мне понятно. Но друг моего сына, по его же словам - не знаю, обратили ли вы внимание, - после сам облизал рану. Сильно ли это ухудшило ситуацию? - Клаус Бренде, душевно измученный, говорил запинаясь, словно подросток, только что получивший нагоняй.

- На сей счет могу вас успокоить, - отозвался профессор Френнесен. Теперь он принял на себя роль говорящего. - В отличие от некоторых своих коллег, я верю в оправданность инстинктов, даже если они... по видимости... противоречат усвоенным нами правилам гигиены. Как известно, люди вынуждены постоянно корректировать свои представления... Так вот, любое раненое млекопитающее облизывает себя... или пытается облизать. Мы кое-что знаем о свойствах слюны; но далеко не все. В наших железах внутренней секреции происходит много такого, что мы не можем проанализировать. Если я правильно понял, именно чувство симпатии к вашему сыну побудило этого мальчика попытаться помочь ему таким примитивным способом. Что, по моему мнению, имеет решающее значение. Язык любви воздействует иначе, чем язык ненависти.

Д-р Мирдал говорит, что не разделяет такого мнения. И считает необходимым подчеркнуть: последняя фраза его уважаемого коллеги к делу вообще не относится. Но профессор Френнесен еще не закончил.

- Господин д-р Мирдал и я единодушно пришли к выводу, что лучше всего было бы отправить вашего сына в клинику. Уже сегодняшнее хирургическое вмешательство, произведенное в антисанитарных условиях...

Тут д-р Мирдал перебивает его:

- Я, помимо прочего, имею фельдшерский стаж. Уже будучи врачом, я во время войны почти полтора года проработал наперевязочных пунктах непосредственно за линией фронта. Я сам предложил свои услуги Красному кресту... главным образом, чтобы набраться опыта. Мы ведь живем в маленькой нейтральной стране, не страдавшей от таких трагических потрясений уже очень давно. Я хочу сказать только, что видел всякого рода ранения... в любых сочетаниях... и с самыми разными исходами. Тогда хирургические вмешательства производились без особых раздумий. Пара уколов и всё. Об асептике и речи не было. Но удивительно, что у нас, производивших операции, так сказать, в полевых условиях, было - в процентном соотношении -меньше смертных случаев от септических осложнений, чем в тыловых лазаретах, где врачи при оперативных вмешательствах все-таки прибегали, пусть в ограниченных пределах, к асептике. Дело в том, что наряду с вредоносными бактериями существуют и бактерии полезные; имеются даже пожиратели бактерий - бактериофаги; разные вирусы борются между собой. В бараках мы всем им предоставляли свободу - и результатом было неконтролируемое смешение темного и светлого, смертельная борьба между ними, для нас остающаяся незримой. В лазаретах же получалось так, что врачи убивали главным образом полезные бактерии - а вредоносные буйно размножались, поскольку уменьшалось число их врагов. Обладая таким опытом, я считаю решение произвести хирургическое вмешательство у вас в доме вполне оправданным. Помимо прочего, нам нельзя было терять время. Не обманывайте себя относительно состояния больного. Немного детской слюны - еще раз вернусь к этому - ничего не прибавило и не убавило. Грязные пальцы, проникшие глубоко в рану, - вот в чем серьезная проблема.

- При всем уважении к сильным эмоциям, которые, очевидно, повлияли на вашу позицию, господин Бренде, я все же и сейчас считаю целесообразным, чтобы вашего сына поместили в клинику. - Это сказал профессор Френнесен.

- Разъясните мне, пожалуйста... Я обращаюсь к вам обоим... Если бы сегодняшнее хирургическое вмешательство... произведенное два часа назад... произошло в какой-нибудь хирургической клинике... отличалось бы оно от предпринятого вами?

- Едва ли, - ответил д-р Мирдал. - Определенно нет, если бы за него отвечал я. На более серьезную операцию я бы решился лишь в том случае, если бы наверняка знал, что речь идет именно об ударе колющим оружием - что представляет наибольшую опасность. Такая операция потребовала бы переливания крови. Мы, впрочем, в любом случае должны определить группу крови вашего сына.

- Я ее знаю, - сказал Клаус Бренде, - Первая, резус отрицательный^[74].

- Весьма необычно, - заметил профессор. - Плохие виды на будущее.

- Что вы имеете в виду?

- У нас не так много детей-доноров, и если не поможет случай...

- Мы должны проверить ваше сообщение, господин Бренде. А кроме того, мы хотели бы определить группу крови друга вашего сына... с вашего позволения. Порой хорошее и искать не нужно, оно оказывается под рукой.

Профессор Френнесен снова перечисляет преимущества клиники. Аппаратура, асептика...

- ...в ней нет никакого проку после того, что натворил своими грязными пальцами этот подонок, - с горечью говорит директор пароходства.

- О вашем нежелании госпитализировать сына мы уже слышали; однако мы, врачи, ответственны за больного. Заставить вас последовать нашему совету мы не можем; но из-за своего отцовского своеволия... или как это назвать... вы взваливаете на себя бремя, которое обычно несем мы. Я хотел бы, чтобы сомнений на сей счет не осталось. Отныне ответственность будет лежать на вас, - Профессор Френнесен выражается жестко. Упрямство хозяина дома раздражает его. Он, правда, смирился с чудовищным фактом присутствия на операции постороннего - второго мальчика, малопривлекательного подростка, друга больного. Но теперь терпению его пришел конец, возобладало чувство профессионального достоинства.

- Я не допущу, чтобы мальчиков разлучили. Гари предотвратил убийство, более того - страшные муки расчленяемого заживо. Эти мерзавцы, одержимые навязчивой идеей, были готовы на все...

- В конце концов, мы могли бы обсудить... - Профессор Френнесен умолкает, не закончив фразы, потому что видит: у Клауса Бренде вдруг хлынули из глаз слезы. Судовладелец берет стул, садится, прячет лицо в ладони и плачет - плачет навзрыд. Внезапно он срывается на крик:

- Шестьдесят пять человек погибли на «Фьялире». Это вы знаете; об этом писали в газетах. Виновен во всем я; это вы тоже читали. В качестве отмщения мне - замучить моего сына Матье. Решили эти подростки. Может, такая идея овладела ими внезапно. Может, им внушили ее духи утонувших моряков. Оймерту Мугенсену - вы ведь слышали имя погибшего судового юнги - потребовалась погребальная жертва. Почему бы и нет? Разве такое нельзя помыслить? Но потом появился этот... этот Гари. Я его не знаю. Никогда прежде его не видел. Я только знаю, что благодаря ему шестьдесят пять мертвецов утратили свою власть. Им уже не дотянуться до Матье. Отныне мой сын защищен.

Врачи смущенно молчат. Слова этого человека - галиматья. Последние дни потребовали от него слишком большого напряжения. Д-р Мирдал решает вмешаться и прекратить зашедший в тупик разговор. Он, не колеблясь, откладывает дальнейшие решения на завтра. Все трое снова появляются в комнате больного. Они чувствуют облегчение. Принятое - пока что - решение на время освободило их от страхов.

- Температуру измерили? - спрашивает профессор Френнесен.

Да, температуру измерили. По этому поводу, правда, возникла маленькая размолвка между медицинской сестрой и Гари. Она хотела ввести термометр. Гари забрал инструмент у нее из рук, смочил слюной и бережно и умело, отыскав пальцами входное отверстие, сам вставил между ягодицами друга. Сестра смазала бы градусник вазелином... Но она с завистью почувствовала, что ее обязанности взял на себя любящий - хотя, собственно, и не имел на это права.

- 38,2,- говорит профессор Френнесен, - мы на верном пути. Тем не менее, нужно быть крайне осторожным. Никакой твердой или жидкой пищи. Кипяченая вода, в крайнем случае - теплая вода с сахаром, больше ничего. Вставать с постели мальчику нельзя. Пусть, когда захочет помочиться, пользуется уткой... Сойдет и бутылка с широким горлышком... Вы меня хорошо поняли? И еще нужен таз... пусть стоит поблизости. Легкая клизма. Без воды. Пол-литра масла... арахисового... осторожно ввести шприцем. Ваша супруга согласится этим заняться?

Тут Гари вылезает вперед. Дескать, этим займется он. На лице медсестры - неодобрительная гримаска.

- Странный мальчик, - бормочет профессор Френнесен. - Впрочем, не мое это дело. Возьмите, сестра, два анализа крови. Нам нужны и анализы второго, друга. Снимите-ка куртку, молодой человек. Вот так. У рубашки нет рукава! Он тоже стал перевязочным материалом? Тем лучше, значит, его и закатывать не придется.

Гари вне себя от восторга: ведь о его крови вспомнили в связи с Матье. Да пусть бы хоть половину выкачали, если это поможет!

Пробирка на четверть заполняется кровью из его локтевой вены. Потом ему надрезают мочку уха; сестра отсасывает кровь через стеклянную трубочку. Та же процедура повторяется с Матье. Тому еще вкалывают антибиотик в musculus glutaeus medius^[75], на всякий случай. Необходимо ночное дежурство. Клаус Бренде и Гари будут сидеть у постели больного, вместе или по очереди. Тогда-то и представится случай, чтобы директор пароходства выполнил обещание - рассказал мальчику о своей беседе с врачами. Вечером, между десятью и половиной одиннадцатого, профессор заглянет к ним еще раз. Наутро, около восьми, придет профессиональная сиделка. Интронизация болезни завершена.

Клаус Бренде провожает господ врачей и операционную сестру до подъезда. И быстро возвращается.

- Гари, - говорит он, - мы должны найти для тебя рубашку; смотри: вот тут рядом, в проходе, бельевой шкаф Матье.

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> VI

- Возьми шотландку, шерстяную, сейчас холодно. - Это первые слова, которые произносит Матье. Отец и Гари глубоко тронуты. Они хотели бы ответить что-то толковое. Но только и могут выговорить: «Да-да... Матье... дорогой. ..» Они тотчас находят упомянутую рубашку в стопке белья. Директор пароходства уговаривает Гари, чтобы тот взял и один из костюмов Матье. Гари, кажется, согласен. Он перебирает всякую мелочь в карманах своих брюк и нащупывает отрубленный палец. Он пугается. Он ведь совсем забыл об этом свидетельстве вечной дружбы. Он не хочет никакого костюма. Ну, разве что красивые трусы. Он просит полфунта соли, еще - пустую баночку из-под джема или что-то подобное.

- Зачем тебе? Конечно, какой разговор. - Директор пароходства сам приносит из кухни заказанное. Но еще прежде происходит переодевание Гари. Тот становится поблизости от кровати: в надежде, что Матье сквозь по-луприрытые веки будет за ним наблюдать. Да, он хочет похвалиться собой... без каких-либо задних мыслей. Он ведь принадлежит этому другому. Который, значит, имеет право рассмотреть свою собственность. Гари, не торопясь, снимает разодранную рубашку, крутится всем корпусом, прежде чем натянуть шотландку. Рассматривает его Клаус Бренде, не Матье.

- Гари... кто твой отец?

- У меня нет отца, я родился вне брака.

Клаус Бренде лишен буржуазных предрассудков. Ему понравился отчетливой лепки торс, открытый чуть ли не до plica inguinalis^[76].

- И никогда не видел родного отца?

- Нет. Он умер через две или три недели после моего зачатия. Мама тогда еще даже не знала, что я появлюсь на свет.

- А от чего он умер, ты знаешь?

И опять Гари говорит полуправду, ибо то, что он отвечает, ничем не подтверждено и он знает, что не подтверждено:

- Попал под грузовик. Колесо размозжило ему голову.

Клаус Бренде вспоминает о соли. И на короткое время покидает Гари. Тот заканчивает переодевание. Видит спереди на своих трусах (которые он поменял на чистые, принадлежащие Матье) желтоватые пятна. Он вспоминает: мама постоянно возмущается тем, как неряшливо он справляет малую нужду. Но он не может ничего с собою поделать. Его охватывает чувство неловкости, когда он видит, как отряхивают свой член взрослые мужчины. «Лучше уж - в майку или в трусы, чем такие выкрутасы. Тем более, что обрезания мне не делали, он у меня прикрыт симпатичной кожицей». Когда Клаус Бренде возвращается, Гари стоит на коленях рядом с кроватью. Судовладелец, подумав, что Гари молится, решает ему не мешать. Минуты убегают. Их набралось уже на четверть часа, а Гари все не поднимается с колен. Клаус Бренде подходит ближе. Он видит: мальчик держит правую руку Матье, усердно облизывает ее, будто желая слизать всю кожу, и прижимается к ней губами.

- Гари, я хотел тебя кое о чем спросить. Вот, кстати, нужная тебе соль. Я хотел спросить... Пойдем, сядем за стол. Как давно ты знаешь Матье? С каких пор вы с ним близкие друзья?

- С сегодняшнего дня.

- Как? А раньше вы не были знакомы?

- Нет. Мы никогда прежде друг друга не видели.

- Тогда я не понимаю твоего поведения.

- Я стоял у кухонного окна. Мы живем на третьем этаже. Внизу двор. Там сортиры. Сзади, по ту сторону дощатого забора... забором окружен весь двор... начинается луг. В заборе есть калитка. До ближайшей улицы идти надо через луг, довольно далеко. Это пустынная местность. За лугом, если перейти улицу, начинается зона отдыха: что-то вроде маленького парка или городского сада. Сад окружен высокой чугунной решеткой, но пролезть между прутьями при желании можно. В саду много кустов. Ребята там часто играют. Один холм зарос кустарником особенно густо. Даже зимой, когда листьев нет, из-за орешниковых и прочих веток ничего не видно. Это и есть то место. Там уже не раз избивали тех, кого невзлюбили другие. Или кто их сам разозлил, каким-то своим поступком... Я, значит, стою у окна, ни о чем особо не думая. Смотрю на эту красоту, и мне до тошноты скучно. Ну, потому что когда прошло уже полдня, а ты все не знаешь, чем бы тебе заняться, приятного в этом мало. Потом я вижу, как они приближаются к холму. Десять, пятнадцать человек. Окружили кого-то и ведут. Бедняге явно не поздоровится, думаю я. Но против них не попрешь. Меня на том месте тоже однажды отлупили, поскольку я, надо признать, порядочный стервец. Другим-то какое дело, что воспитывать меня некому... Но потом вдруг я чувствую, что меня тянет туда. Во всяком случае, мне охота узнать, что этот тип натворил. Я не очень спешу. Но все-таки слетаю по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Зато по лугу иду медленно. Меня ведь все это не касается. Проскальзываю в чугунные ворота, незаметно. И подкрадываюсь поближе, прячась в кустах. Еще одна взбучка мне ни к чему. И тут я вижу его - он лежит на земле, почти голый, а другие его режут. Сперва я не поверил своим глазам. Потом подумал, тут забивают свинью. И что, возможно, на такое любопытно взглянуть. Я поднимаюсь во весь рост. Встаю между раздвинутыми ногами Матье. А дальше... - я ударил. Для Долговязого удар оказался неудачным. Он как раз высунул язык. Он опрокидывается навзничь. От него уже можно не ждать подлянок. Потом я начинаю драться ногами. Бью самых рослых, стараясь попасть им в пах. Этого они не выдерживают. Еще я подбираю кусок стекла, которым один из парней раскровянил лоб Матье, и, зажав в руке, молочу им куда попало...

- Но ведь этих подонков было десять или пятнадцать, а ты один, - перебивает его Клаус Бренде.

- Каждый из них дрался сам за себя; и когда первые четыре или пять, скорчившись, свалились на землю, прочие дали дёру. Караульные, стоявшие поодаль, не видели, что происходит. А только слышали крики. Как бы то ни было, в конце концов убежали... или уползли... все; кроме Долговязого, который лежал все на том же месте, и изо рта у него капала кровь.

- Сколько тебе лет, Гари?

- Тринадцать с половиной.

- Не больше? Ты уже настоящий юноша... судя по внешнему виду...

- Мне даже на пару недель меньше, если быть точным.

- Итак, эти подонки убежали... Все, кроме одного. Матье лежал на земле. Или он поднялся?

- Нет, он лежал.

- А ты стоял рядом?

- Я его рассматривал.

- Ты в этот момент думал что-нибудь... или ощущал?

- Всякую чепуху, неотчетливую...

- Ты ведь дрался как бешеный... И потом, наверное, должен был отдышаться?

- Наверное.

- Тебе в тот момент не пришло в голову, что разумнее и проще всего - позвать кого-то на помощь? Матье ведь был для тебя чужим?

- Он не был для меня чужим.

- Но ты же его не знал. Ты сам так сказал, недавно.

- Я не знал его. Все вышло иначе. Он вдруг оказался передо мной, почти голый... Со своими ранами. Доверенный мне. Я просто поначалу еще сомневался.

- Гари, то, что ты рассказываешь, понять невозможно.

- Я сразу захотел его для себя. Я знал, что не имею на это права. Я даже пытался побороть такое желание. Но сперва я поволок его к себе. Через улицу. Через луг. Во двор, что за серым забором. Там у меня свое хозяйство, в сарайчике. Тиге тоже живет там.

- Кто такой Тиге?

- Самец крысы, ручной.

- Значит, там ты его и перевязал... Используя твою рубашку, его рубашку, носовые платки... Но какое ты имел право? Какую преследовал цель? - Клаус Бренде повысил голос. Рассуждения чужого мальчика его раздражают. Но ответ он получает от Матье, приподнявшего голову:

- Это я его заставил стать моим другом, навечно. Он не хотел, отец; но я не мог больше жить без него. Без него я превратился бы в падаль. Без него я превращусь в падаль.

Клаус Бренде так и не понял, что произошло; но - примирился. Ведь и в нем хаотические чувства нередко одерживают верх над расхожими представлениями. Он любит Матье; любит по-настоящему. У его сына есть друг. Он это принимает как данность. Нежданный друг. Отец гладит Матье по волосам.

- Я должен сообщить твоей матери, что ты находишься здесь. Она, наверное, волнуется.

Гари называет директору пароходства фамилию мамы, улицу, номер дома. Тот все записывает на бумажке. Звонит в колокольчик. Входит фру Линде. Матье, уже не в первый раз, просит:

- Гари... бутылку.

- Бутылку из-под молока, фру Линде. - Ей намекают, зачем нужен такой сосуд. Она смышленая и сразу все понимает. - А заодно пришлите ко мне Росткьера. Ему придется еще раз съездить в город.

Вскоре является шофер. Приносит бутылку. Его просят съездить к фру Таарслунд и передать ей то-то и то-то. Что ее сын на ночь останется здесь. А завтра утром, в удобное для нее время, Клаус Бренде лично ее навестит.

- Скажите ей, что я не у подмастерья каменщика!

Никто не понял, что Гари имеет в виду.

- Да, и прихватите с собой вина. Две бутылки старого красного портвейна, три - бордо. Фру Линде вам подберет. И, пожалуйста, загляните ко мне, когда вернетесь.

Гари тем временем сует бутылку с широким горлом под одеяло.

- Меньше, чем нассала бы мышь, - говорит он озабоченно.- Ты очень страдаешь, Матье?

- Я не ощущаю себя, Гари.

Он не ощущает себя; его, вместе с жаром лихорадки, уносит все дальше; он одурманен ядовитым потоком. Только одно имя еще помню: твое, Гари. Твою руку; твои губы.

Клаус Бренде и тринадцатилетний подросток рассматривают мочу. Ничего особенного в ней не находят.

- Она пахнет болезнью, - говорит Гари. Но такое ведь не проверишь.

- Ты, наверное, страшно проголодался, Гари? Я распоряжусь: тебе что-нибудь приготовят и принесут сюда. Я же тем временем поговорю со своей женой, фру Бренде. Ты где хочешь спать? На матрасе перед кроватью? Хорошо, я скажу, чтобы тебе постелили. Ночную рубашку поищи сам, в шкафу. Ложись спать сразу же, как поешь. Я скоро вернусь. И посижу до полуночи. Потом твоя очередь -до четырех утра. Ты ведь сам вызвался. Я верю, что не заснешь...

Помощница по дому вносит поднос с едой. У Гари волчий аппетит. Он начинает заглатывать кусок за куском. Он не понимает, что в этот день расточил себя, как никогда прежде, что призвал страсть: свою пробудившуюся от сна, неведомую ему самому суть. И она откликнулась на зов. Он принес жертву, величайшую, какую мог принести: свою любовь; принес, не сознавая или не чувствуя, какое место она в нем занимает - что он сам целиком вмещается в ней вместе со всем, что представляет собой. Его жертву приняли. Ему нанесли удар по затылку. И он пока чувствует только, что оглушен, чувствует непривычную опустошенность. Его сбросили куда-то вниз, так ему кажется,-во враждебную темную яму. Он набивает брюхо, чтобы преодолеть свою слабость. Он даже отпивает красного вина, которое вообще не любит, но полный бокал которого поставили сейчас перед ним: потому что хочет скорее заснуть, хочет предаться сну, чтобы потом, отдохнув, вспомнить себя прежнего. Однако и этот крепкий сон не вернет Гари в его прошлое. Он, проснувшись, забудет, кем был накануне, и вряд ли сумеет предугадать, кем станет. Отныне он будет зримым обличьем - обличьем кого-то другого. Он сбрасывает с себя одежду, надевает ночную рубашку. На Матье не смотрит. Вот он уже лег, сраженный притупляющей все чувства усталостью. Он закрывает глаза; но ухо еще сколько-то времени бодрствует. Он слышит, как директор пароходства входит в комнату, тихо ступая по ковру, а чуть позже слышит шепот Росткьера, рассказывающего о своем визите к матери Гари. Сперва, мол, она вообще не хотела впускать чужого мужчину. Но потом, не без колебаний, все-таки приняла его - на кухне. Она была в красно-шелковом халате. Наверняка в комнате ждал клиент, думает Гари. Но ему-то какое дело? Ухо теперь тоже закрылось, запечатано воском. Пуста ли голова Гари, пусто ли сердце? Дух его, высвобожденный, пытается найти себе оправдание. Где-то в ветреной дождливой ночи, в темноте над свежевспаханным полем голос его сетует: «Кто я? Я не лепил себя. Я просто преткнулся об это препятствие: этого человека, чужого. Я его не искал»^[77].

Он не слышит, как мачеха Матье проскальзывает мимо него, чтобы поставить больному клизму. Он забыл про обязательство, которое недавно так самонадеянно на себя взвалил.

Врач приходит и уходит. Клаус Бренде сидит у постели сына в тени испанской ширмы. Он тоже устал. Душа его изранена. Он не хочет будить Гари. Но как только часы бьют полночь, тот соскакивает с матраса, протирает глаза и тотчас стряхивает с себя последние остатки сна. <.. .>

ФРАГМЕНТЫ И ЗАМЕТКИ К РОМАНУ Фрагмент I

Фру Ларсон поняла, что Гари изменился. Забеспокоилась. Конечно, нарастающее отчуждение между нею и сыном она отчасти объясняла трудностями переходного возраста. Но, как ей казалось, помимо этого обычного фактора был еще и другой: дурное влияние Матье. Она думала, что ее сына так или иначе соблазнили, склонив к непослушанию, всяческим излишествам, легкомысленному поведению, нечестности. В доме директора пароходства Гари испортили: так можно резюмировать суть ее опасений или недовольства. Она хотела бы прекратить встречи Гари и Матье. Но как раз это ей и не удавалось. Она постоянно подчеркивала различия между двумя друзьями, противоположность бедности и богатства. Дескать, уличный мальчишка, рожденный вне брака, и законный сын весьма состоятельного человека не могут быть равноправными товарищами. Гимназист не подходит в друзья ученику приходской школы. Матье, говорила она, намного старше, хитрее, он всегда ищет выгоды для себя. Гари для него только игрушка, о которой вспоминают «под настроение» и которую используют для каких-то мерзостей; причем игрушка отнюдь не незаменимая, так что однажды, когда она надоест, господский сыночек отбросит ее прочь. Гари, дескать, утратил всякое представление о масштабах, трезвый взгляд на жизнь, который только и помогает бедному человеку; Гари заблудился в дебрях нереального: блаженствует, как кабан в луже, упиваясь роскошествами, о которых ему и знать не пристало. Ломоть черного хлеба с маслом - это она, фру Ларсон, для сына всегда найдет. Но ведь он теперь распробовал вкус омаров, копченого лосося, икры и прочих, бог весть каких, деликатесов...

Еще в тот день, когда Матье чуть не подвергли казни, все эти соображения показались бы Гари разумными; но теперь он был глух к ним; они даже не задевали его сознания. Зато способствовали пробуждению в нем ощущения собственного превосходства. Он начал обманывать мать, грубить ей. Раз или два в неделю Гари навещал Матье и проводил в его доме чуть ли не по полдня. Чем он там занимается, спросила как-то фру Ларсон (решила хотя бы это узнать, раз уж не может воспрепятствовать таким встречам). Откуда у него деньги на пригородную электричку. И еще: не тяготит ли хозяев его столь долгое - до позднего вечера - присутствие в их доме.

- Мы играем в шахматы, - сказал Гари. Ложь. Они пытались сыграть партию в шахматы, один-единственный раз; Матье не мог сосредоточиться. Он больше смотрел в лицо Гари, чем на доску. В шахматы Сын играл с Мангой^[78], негритянским мальчиком Мангой, полунегром, рожденным вне брака, как и Гари; и тоже, как тот, зачатым в ночь необоримого сладострастия. Но матери Манги повезло больше, чем матери Гари. Ее возлюбленный, негр, никуда не исчез, ему колесо грузовика череп не проломило. Он целый год - девять месяцев уж точно - день за днем исправно наполнял ее лоно своей упругой плотью. Мать Манги как-то сказала, что просто не в силах была противиться избыточному великолепию могучего члена, расщеплявшего все ее нутро. Она сказала это года через два после рождения Манги: когда произвела на свет дочь, такую же коричневую, как сын. Так она оправдывалась - убеждая нас, что не в силах устоять перед роскошным темным членом. С Мангой Гари и играет - в своем сарайчике - в игру царей. Шахматные фигуры и доску он одолжил у Матье.

Он лгал; но фру Ларсон не могла уличить сына во лжи. Тайна его инсценировалась вне пределов легкодоступного мира. Подмостками и кулисами для нее служила комната Матье: отрешенная, замкнутая, отгородившаяся, словно крепость, от прочих помещений. Гари не гадал, что ему предстоит узнать; а когда узнавал что-то новое, не подвергал свои ощущения анализу. Он жил этой любовью - необузданной, странной взаимной любовью, его и Матье, никогда не исчерпывавшей себя; жил этими повторениями, этими каждодневно свежими цветками, которые не распускаются полностью, а всякий раз с наступлением вечера закрывают чашечки, так и не явив свою сокровенную сердцевину. Конечно, в просветах между лепестками можно было различить мерцание золотой пыльцы; но ветер пока не срывал с этой всемогущей пыльцы покровы и не уносил ее прочь. Гари и Матье целовались. Шептали свои имена. Матье поворачивал в замке ключ. И они оставались вдвоем. С несказанным блаженством рассматривали друг друга. Не понимая, что именно их так восхищает, но чувствуя, что только вместе они владеют жизнью во всей ее цельности. Ощущение взаимной преданности не расточалось до конца, на дне всегда обнаруживался остаток: любопытство или ожидание; даже когда им казалось, что они вычерпали друг друга. Они не решались задуматься о том, что предназначение их еще не исполнилось и что ни один из них пока не выплатил своего долга другому.

- Что с нами происходит? - спросил Гари.

Матье расхаживал взад-вперед по комнате, на губах его играла улыбка.

- У тебя красивый брючный ремень, - сказал он.

Ремень был на самом деле старой подпругой. Гари, вероятно, где-то нашел его или украл. Необычно крепкий, из бычьей кожи, с надежной застежкой. Он будто подстрекал к чему-то. И Гари это сформулировал:

- Затяни мне его туго-туго: так, чтобы весь живот убрался и внутренности запали туда же.

- Нет, - ответил Матье, - это тебе повредит.

Но Гари все-таки лег на ковер, расстегнул красивую пеструю рубашку, обнажив гладко-коричневую грудь. Матье некоторое время колебался; потом опустился на колени рядом с Гари, ослабил пряжку и начал затягивать ремень.

- Туже, Матье, гораздо туже... - стонал Гари. - Проклятый слабак... Тяни же... ах... ну тяни... Изверг... никчемная тварь, тяни, говорю, - так, чтобы я обмочился...

Гари стонал, у Матье же глаза наполнялись слезами. По прошествии скольких-то минут он наконец отпустил ремень, лег на пол рядом с Гари, прижался губами к его губам. Течение времени прекратилось, понятия распались. Ангелы наблюдали за этой парой, онемев от сочувствия. Двое целовались. Гари широко открыл рот и проглотил губы Матье. Втянул в себя также его язык и принялся с ним играть. Он кормил друга, словно птенца, слюной - и своим неуклюжим толстым языком ощупывал изнутри его рот. Они так соединялись. Гари был как одержимый: снова и снова ловил он губами губы любимого человека, проталкивал свой язык вперед, а язык Другого заглатывал. Чуть не до обморока, наполовину задушенный, наслаждался он этой игрой, которая изнуряла и его, и Матье, делала их безвольными, но была доказательством верности, любви, освобождения от себялюбия. Даже на пике радости Гари едва ли ощутил, пусть смутно, то желание, которое позже неодолимо им овладеет, которое он год за годом будет подавлять - движимый стыдом, робостью, страхом потерять друга. Но уже скоро он отчетливо распознает в себе это желание, бороться с которым придется ежедневно. Словно проклятие обрушится оно на него: желание соединения с другим человеком, плотского счастья, безмерного свершения, для которого нет имени, которое поэтому и не может стать предметом какой-либо договоренности. Однако на стенах написаны грязные слова; мерзкие рисунки отравляют плотские влечения. Сила Гари - в его здоровой плоти. Он наделен чистотой простодушного человека, лишь по видимости пребывающего в разладе с собой. Он идет своим путем, непредсказуемым. Он снова и снова находит дорогу назад, к Матье, рядом с которым - мальчиком - хотел умереть, если умрет тот.

Матье и Гари целовались. А надо сказать, что Гари, переживший потом много эротических приключений, никогда не целовал никого, кроме Матье, что он прикрывал себе рот рукой, стоило какой-нибудь девушке потянуться к нему губами. Он прибегал ко лжи: что будто бы ни разу не прикасался к человеческим губам, что для него нет ничего отвратительнее, чем когда двое трутся носами и лижутся. Он удовлетворял свои желания с другими, как если бы ему оставались чужды и сами эти люди, и удовольствие поцелуя. На самом же деле он уже при первой детской попытке поцеловаться с любимым дошел до грани оргазма, погрузился в пучину беспамятства. Мы не знаем, допустил ли он хоть одно исключение из своего правила. Может, именно тот, кого он подростком целовал так часто и так страстно, поведет его дальше...

В конце концов губы их разделились. Их нежность друг к другу стала более бережной, обдуманной. Матье погладил грудь Гари: его пальцам хотелось встретить сопротивление чуть отвердевших темных сосков, похожих на раковинки. Он почувствовал сдерживаемую дрожь, которая выдавала томление Гари, его еще не обнаружившееся желание. Робко, с закрытыми глазами, дрожащей рукой тот расстегнул еще несколько пуговиц на рубахе.

- До пупка можешь меня гладить, - сказал тихо.

Рука Матье медленно скользила вниз; но она наткнулась, чуть ли не с испугом, на острие большого, твердо воздвигшегося фаллоса.

- Опля,- сказал Матье. То было условное словечко, которое ввел Гари, когда впервые прижался распахнутым влажным ртом к животу друга и при этом коснулся щекой тяжелого налитого кровью члена.

Они знали, что, стоит им соприкоснуться, превратятся в итифаллических существ. Они этого не стыдились. Но, будучи вместе, никогда не раздевались полностью. И не давали воли рукам. В Бенгстборге они договорились, что каждый из них может тайком мастурбировать. Это не будет предательством, изменой. Поскольку естественную потребность нужно удовлетворять. Оба были здоровы, были точно такими же, как другие подростки. Оба позволяли себе это свинство, как они выражались; тут не было их вины, хоть они и охарактеризовали такую практику бранным словом.

«Опля» означало что-то вроде: «Остановись»; или: «Возьми себя в руки»; или: «Ложимся на обратный курс». Гари, будто выполняя команду, упрятал за брючный ремень разгоряченный, высунувшийся аж до пупка член, приподнялся на локте и меланхолично сказал:

- Полижи мне за ушами, Матье, только не разводи сырость.

Матье встал на колени у него за спиной, обнял Гари и сделал то, что тот попросил.

- Теперь достаточно, - сказал Гари и принудил Матье лечь рядом. Они снова обнялись; Гари расстегнул на друге рубашку, провел рукой сверху вниз, после чего тяжело и бесцеремонно всем телом навалился на Матье и принялся облизывать его обнаженную грудь, как корова вылизывает теленка.

- Я люблю тебя, - внезапно сумел он выговорить, - хоть и не понимаю до конца, что это значит. Это больше того, что я сейчас чувствую. Я жить без тебя не могу. Но мог бы и сделать с тобой что-то ужасное. - Он вонзил ногти в тощие ягодицы Матье. Тот в ответ только погладил друга по затылку. Потом они тихо лежали, открытый рот Гари -вплотную к ребрам Матье. Им снился сон их жарких и ненасытных чресл: долгая мучительная неопределенность, казавшаяся им драгоценной, потому что сейчас они были рядом, лежали один на другом - два сросшихся между собой существа, не отличающих проклятие от спасения.

Они поднялись. Каждый, отвернувшись, упаковал свое неутомимо-строптивое сокровище, после чего застегнул рубаху; так они спрятали друг от друга шелковистые торсы, еще минуту назад щедро выставленные напоказ.

- Вот, значит, какие мы, - пробормотал Гари. В его словах не было осуждения, он только хотел намекнуть, что пора заняться чем-то другим.

В тот же, кажется, день Матье сел к письменному столу, чтобы выучить латинские или греческие слова. Гари смотрел, как он наполняет свой невидимый мозг звуками чужого языка. И представлял, как серые мозговые извилины (тут он подумал о свиных или телячьих мозгах: рыхлых, уродливых, покрытых кровеносными сосудами) впитывают в себя что-то чуждое, бесполезное. Мозги убитых животных внушали Гари отвращение, но мозг Матье - как бы ни выглядел - наверняка был великолепным садом-лабиринтом... не менее достойным любви, чем внутренности, которые Гари однажды, около года назад, увидел сквозь дыру в его животе. В своем воображении Гари мог теперь рассмотреть всего внутреннего Матье, как если бы широко распахнулся вспоротый мышечный покров... и в глубине образовавшейся щели... похожей на срамную щель гигантской кобылы... обнаружилась бы нежно-зловонная пена кишечных петель.

Он любил Матье даже уничтожаемого, истлевающего; во всяком случае, нередко фантазировал, воображая смерть друга, его расчленение на куски, исполнение над ним смертного приговора: чтобы любить его и внутри, а не только снаружи, чтобы почувствовать ненасытность собственных влечений.

- Шинокефалос, - сказал Матье, - Луковичноголовый. Это греческое ругательство.

- Луковичноголовый, шинокефалос, - я запомню.

- Нам не хватает бранных слов, - сказал Матье, - Несколько новых я нашел здесь, в этом словаре. Но они по большей части очень грубые.

- Тем лучше. Давай!

Матье полистал книгу:

- Баталос, простое слово: «Ты, задница».

- Превосходно: баталос.

- А вот еще проще: исхас, «сухая смоква», - синоним «задницы».

- Чудно: Смоква. Как это будет по-гречески? Повтори еще раз.

- Iσχάς. Исхас. Смокву они называли и сикон; но, скорее всего, это второе обозначение не стало ругательством.

- Дальше.

- Πυγη, «толстозадый».

Внезапно Гари крикнул: «Прекрати! Хватит!» На него будто набросили сеть. Его лицо раскраснелось, губы задрожали. Он очень тихо сказал:

- У нас тоже есть ягодицы. Что тут такого стыдного? Думаю, я сам толстозадый, да и ты тоже - отчасти.

В тот же день (или, может, в другой) они разговаривали о Манеросе^[79], единственном сыне первого египетского царя: о ранней смерти этого юноши и о траурной песне, которую сложили в его честь и которая в начале человеческой истории была, видимо, первой и вообще единственной песней. Сладкозвучная жалоба о преждевременном увядании цветущего юноши, внезапно вырванного из круга всесозидающей любви. Погребальный плач по Адонису, Лину^[80], Литиерсу^[81], Аттису, Манеросу - относится ли он также к Гари и Матье? Не были ли когда-то они сами - пришедшие издалека, забывшие о своем пути - носителями этих имен, хотя теперь ничего такого не помнят и лишь погребальный плач еще порой раздается в их ушах? Если бы они, как египетские певцы, приставили ладонь к уху, темный напев чьей-то глубинной арфы, возможно, стал бы им внятен. Сколь бы грубыми ни казались порой их слова или поверхностные жесты (напоминая в этом смысле сакральную тарабарщину, какую пишут или рисуют в подворотнях), - оба они верили, что происхождение их озарено блеском архаических героев, верили в частые повторения общей для них смерти, в периодические возвращения на землю, во вновь и вновь возобновляемую встречу, в свою любовь. Ни грязные или жестокие образы, ни какой бы то ни было нечистый восторг не могли отторгнуть этих двоих от их ангелов, чей замысел они воплощали.

Снова и снова звучат жалобные песни. Снова и снова плоть становится духом, продолжая быть и кровавой пеной: тем низшим, что сделается золотым сосудом, вмещающим наивысшее блаженство. Да. Матье, подняв глаза от книги, посмотрел на Гари. И тотчас узнал в нем своего вечного спутника: прекраснейшего из всех, бессмертного. .. Из чьей руки он будет принимать смерть - раз за разом, не одну тысячу лет... По ком всегда тосковал и будет тосковать так, как умирающий - по глотку воды.

- Ах... - только и сказал он. - Думаю, мы друг другу наскучили. Что тебе до этих греческих слов, которые я зубрю! <...>^[82]

Привлекательное лицо Манги; лицо Гари - его противоположность: свирепая в своей непреклонности готовность любить.

Фрагмент II

Матье думает или пишет (читает) в своем дневнике:

Когда Гари исполнилось четырнадцать, характер нашей дружбы изменился. Он рассказал мне однажды, что опять столкнулся на темной лестнице с молодым подмастерьем каменщика. Тот остановил его и осторожно, но с силой прижал к стене. У обоих тотчас возникли соответствующие мужские ощущения. Гари позволил себя уговорить и отправился вместе с тем другим в его квартиру. Они, стоя, выпили несколько рюмок ликера. Потом каменщик мягко пригнул гостя, заставив опереться о стол, расстегнул ему брюки и, не без некоторых усилий, ввел в его задний проход своего смоченного слюной гиганта. По словам Гари, ощущение было забавным. Пока он рассказывал об этом переживании, простодушно - во всяком случае, без злости или сладострастия, а так, словно речь шла о подгоревшей еде или о катании на коньках по замерзшему озеру, - во мне что-то сломалось; я потерял надежду, что будущее будет иметь для меня хоть какую-то ценность. Но я в те минуты не плакал и не упрекал Гари. Мне хватило прозорливости понять, что я все еще остаюсь его другом: ведь он, очевидно, и мысли не допускал, что может что-то от меня утаить. Я не смел взглянуть на него, уставился в пол и молчал, пока он не спросил, что со мной. Я собирался уже ответить, как есть: что у меня слишком сильно колотится сердце и оттого в глазах потемнело; но я сдержался и сказал только:

- Забавное ощущение... Что значит забавное ощущение? Такое определение мне мало что говорит.

- Мне вдруг показалось, что нутро мое переполнено; но это не было в тягость. Такое нужно испытать, хоть раз, если хочешь почувствовать вкус настоящей жизни. Будь на месте молодого каменщика кто-то другой - к примеру, ты, - я, вероятно, даже получил бы удовольствие.

Это признание меня не утешило. Не увидел я в нем и повода, чтобы попробовать заменить собой подмастерье каменщика. Гари наверняка бы отверг подобную попытку, потому что мы оба уже не были так простодушны, как раньше. Мы не стыдились друг друга; но каждый уважал в другом его святость. Мы оба считали: телесному соединению должна предшествовать любовная страсть; но пока не были на такое способны. Детские игры закончились, в любви же мы ничего не смыслили. Дружба: именно это слово обязывало нас к странным ритуалам и клятвам. Плотское влечение, чувство для нас слишком новое, к тому же извращенное суждениями окружающих, хоть и доставляло нам радость, но замутненную, было чем-то вроде постыдной необходимости, измерить все последствия коей мы тогда не умели...

Гари почувствовал, что мне очень грустно. Он подошел сзади и сделал то, что часто делал и раньше: лизнул мою шею, то место, откуда начинаются волосы. Хотя мне было так больно, что я почти не ощутил эту ласку, его губы я все-таки почувствовал, то есть понял, что он хочет меня утешить. Во мне будто распахнулась какая-то даль, и я заплакал.

Вряд ли Гари когда-нибудь после еще раз поддался на уговоры каменщика. Он ведь уже испробовал на себе то «забавное ощущение». Пять крон, вознаграждение за свою сговорчивость, он подарил мне: хотел сделать меня соучастником, чем-то вроде сутенера. Я эти деньги взял.

Вскоре Гари стал донимать меня уже иными признаниями. Он теперь часто болтал о девушках. И описывал их; точнее, те груди, которые ему доводилось щупать и тискать... <...>

Фрагмент III Дневник Матье

Ночь, которую Матье Бренде и матрос Гари провели вместе, их любовную ночь (единственную, хотя сами они не догадывались, что повторенья не будет; разве что - при одном из последующих возвращений, или трансмутаций, то есть после метемпсихоза, на который мы все еще надеемся), - эту ночь автор описал, используя словесные формулы, более или менее приемлемые для широкой публики. Он о многом умалчивал, ограничиваясь намеками. Делал вид, будто занят литературой и только. Плоть - драгоценная, по его мнению, плоть двух индивидов, открывшаяся, словно цветок, навстречу действительности и сравнявшаяся по благородству с духом - оставалась немой, ее заставили быть немой, потому что большинству читателей роль ее представляется сомнительной. Посвященные этой ночи страницы дневника Матье откровеннее, правдивее, точнее; у каждого, кто их прочтет, разорвется сердце от жалости и печали, если только читающий сохранил внутреннюю свободу и ценит саму жизнь выше, чем ложь о жизни. Бесполезно спорить, о чем бы тут следовало умолчать, если мы в самом деле предпочитаем правду условностям и если уважаем любовь - какой бы она ни была, чего бы ни требовала, к какому бы расточительству ни склоняла, как бы далеко ни уводила в Неразумное (ведь любовь, по сути, и заключается в том, что заставляет любящих отвернуться от разума); если мы приветствуем ее, если восхваляем: как единственную благодать мироздания.

«После его признания все сразу решилось. Я уже знал, что он будет меня целовать: ударит, как клювом, выпятившимися губами, прижмется ртом к моему рту, протолкнет язык меж моих зубов, будет подлизываться ко мне, пить мою слюну, а меня угостит своей... Будет меня целовать. Больше того: я знал, что его поцелуи - приму. Я уже и не помнил, когда предался ему. Одно скажу: все мысли, все ощущения, всё, что существовало между нами как любовь, как взаимная преданность, как сон, как готовность к подменам... что существовало с самого начала... теперь стало осязаемым, пространственно- и телесно-воплощенным. Мы оба сделались плотью - в таком исключительном, возвышенно-исключительном смысле, что не осталось для нас иной возможности, кроме соединения, плотского слияния. Гари втиснул колено в мою промежность, чтобы я почувствовал... или: понял... свои яйца. И я их почувствовал: большие, пылающие, болезненно взбухшие. И тот, прижатый к животу, высоко вздыбился: неловко, как кость, торчал из меня, беспомощно что-то лепечущего, лепечущего напрасно. А над моими губами был рот Гари: как птичий клюв, готовый при первом же знаке согласия обрушиться и ударить.

Но я не хотел слепо... Я не хотел в тот же миг провалиться в нашу совместную вину, в общую судьбу, в неизбежное; я хотел прежде услышать от него отчет о случившемся. Что-то во мне, какая-то еще не анестезированная мысль желала такого отчета, прояснения ситуации. Мне, по крайней мере, нужно было выиграть время, чтобы добровольно принять на себя... разделить с ним его вину. Он спросил: „Ты еще хочешь меня? Такого, какой я есть?“ И пригрозил, что зарежет, если я откажусь. Я ему ответил. Не помню, что именно. Завязался длинный разговор. Но все время, пока он длился, Гари прижимал коленом мою мошонку, а губы его оставались вблизи моих. Я знал, что противиться бесполезно, что я в его власти, что выбора у меня нет. У него тоже выбора не было. Но мы вели себя так, как если бы что-то зависело и от нас, как если бы наше слияние не было предначертано, как если бы мы еще могли уклониться от предстоящей ночи. Хотя... мы вовсе не хотели от нее уклониться; мы бы в любом случае не отступились друг от друга, не разошлись, не отказались друг друга ублажать, не сделали бы ничего такого, что бы нас разлучило или привело к взаимному отчуждению. Сразу после его признания мы стали сообщниками. Только я в этом не хотел признаваться. Некое соображение - котороепридумал не я; которое придумали и выдавали за правильное невесть какие мои соотечественники; которое могли бы прокручивать в своих головах миллионы других людей, помимо меня; которое они же и прокручивали теперь, выражаясь фигурально, в моей голове - заставляло меня противиться желанию Гари. <...>

Фрагмент IV Размышления Матье о Гари после их любовной ночи

Я пытаюсь разумом понять, почему люблю его, именно его, а не кого-то другого, следующего. Что я мог бы испытывать такую привязанность к девушке, исключено. Но почему я должен любить Гари? Из всех мужчин, которые мне встречались, на которых я смотрел, к которым приближался, - выбрать его и быть преданным ему одному: таков мой закон. Но закон этот неразумен; и его так просто не поймешь. Я готов унизить себя, признав, что от рождения наделен какими-то свойствами, вызывающими у других людей презрение. Да только и в этом я сомневаюсь. Привлекательная девушка может быть мне приятна или безразлична - точно так же, как и привлекательный юноша. Но я никогда не желал сближения ни с девушками, ни с юношами. Никогда. Было время, когда я, школьником, онанировал за компанию с Валентином. Его лицо мне нравилось. На такое непотребство нас толкал переходный возраст. Догола мы не раздевались. Думаю, нам обоим стало бы стыдно, если бы мы, чтобы усилить удовольствие, все-таки решились раздеться. Как бы то ни было, мы считали себя друзьями, и я верил, что люблю его. Но любовь наша оказалась столь жиденькой, столь ничтожной, что одна секунда - момент, когда я впервые увидел Гари -вытеснила из моего сознания и само это чувство, и образ Валентина. Валентин был обычным, тошнотворно заурядным мальчиком, научившим меня тому, чему я тогда хотел научиться: он меня целовал и засовывал руку в карман моих брюк. Позже - когда Гари стал моим вторым, моим подлинным Я - я не ощущал, что дружба с Валентином меня запачкала. Безграничное прямодушие Гари, его манера называть вещи своими именами, трезвое отношение к жизни отучили и меня раскаиваться в своих плотских влечениях или стыдиться их. Что бы я в этом плане ни сделал или ни захотел сделать, Гари мне не препятствовал. Мы такое даже не обсуждали. Гари принял меня целиком - с моим происхождением, моими ошибками, любыми дурацкими или самонадеянными желаниями. Не было во мне ничего, что бы ему не нравилось. И тем не менее: разум подсказывал ему, что связываться со мной нельзя. С самого первого момента, когда он меня увидел и понял, кто я такой (а увидел он меня голого, раненого, окровавленного), собственная трезвая натура и жизненный опыт, короткий, но достаточно отвратительный, предостерегали его... Однако этот внутренний голос зазвучал - и для него тоже - слишком поздно. Гари механически повторял мне все то, что нашептывал ему голос. Но он уже сам не верил в существование пропасти между нами, будто бы обусловленной разницей в социальном положении, образовании, манере говорить, происхождении. Он хотел умереть одновременно со мной. Это казалось ему самым надежным путем, выводящим из тупика, в который нас обоих загнали. Целый день он думал, как ему быть, и додумался до того, что мне лучше поскорей умереть, а он тогда сможет повеситься над моей кроватью. Он раздобыл веревку, привинтил к потолку крюк... Но я выздоровел. Факт этот усложнил его простые мысли и замутил ясные прежде чувства. Жизнь Гари сделалось трудной, потому что мы любили, но и избегали друг друга, как если бы усвоили нормы, принятые другими людьми.

Раньше я тысячу, десять тысяч раз успокаивал себя, мысленно повторяя, что все так и должно быть, как оно есть. Теперь, сегодня, что-то внутри меня съежилось и я пока не могу даже осознать все те потрясения, которые произвела во мне одна-единственная - вчерашняя - ночь. Ощущения мои ненадежны, ведь радость была слишком короткой: помню боль, какие-то воображаемые картины, чувственное блаженство, неописуемое беспамятство, после которого меня согрело тепло Гари; и свои руки, прикасавшиеся к нему; губы, приоткрывавшиеся для него; нутро, ради него расширявшееся... И омрачавший все это смертный страх...

Я хотел спросить у своего разума: почему мне так нужен - он? Почему совершенное им убийство ничего не изменило в моей ему преданности... Разве что теперь я люблю его еще больше, еще безудержнее желаю близости с ним, отметаю прочь все сомнения, ограничиваю свое естество, чтобы впустить в себя какую-то часть Гари. Что-то мне подсказывает: все дело в его красоте. Он красив, конечно. Но я не очень понимаю, что это значит. Красота, так я думаю, не есть что-то самоочевидное - и уж тем более, если мы приписываем ее человеку или животному. С этим словом можно согласиться, не требуя уточнений, только если кто-то назовет красивым звездное небо или, скажем, грозно-багровый горизонт, который ночь вскоре погасит, забрав из атмосферы свет или наслав тучи. Но уже лес - деревья, подлесок, тысячи разных оттенков зеленого, бурая почва - изменяет наше представление о красоте, расширяя его. В игру здесь вступают запахи, ощущение покинутости, мощная атака на все наши органы чувств. Человек дышит глубже. Ему хочется помочиться. Может, он даже расстегивает штаны, вспомнив о смерти или о давнем детском удовольствии. Гадюка выползает, где-то торчит мухомор, на голову сыплется желтое семя цветущих сосен; или мы вдруг замечаем розоватые шишки молодых лиственниц... Да хоть бы мы и поранились до крови, это бы не сильно изменило настрой наших чувств. Мы попали в зону колдовских чар. Одиночество, готовое на все, подступило к нам совсем близко.

И вот теперь я говорю о Гари, что он красив. А от него ведь исходят куда более глубинные чары: сила и несомнительность ангела, облачившегося в этот зримый образ. Гари для меня ни с чем не сравним. Он поражает своей непохожестью на все, что могло бы быть на него похожим. И тем не менее, он - человек, оснащенный так, как положено человеку. Его можно видеть. Рукам, которые до него дотрагиваются или гладят его, он дарит что-то от своего тепла, от своей внешней формы: мягкость кожи, выпуклость мускулов, плавные очертания теней на неиспорченном теле. Он обладает очень конкретной - поддающейся оконтуриванию - красотой. До вчерашней ночи я сумел бы описать его красоту точнее, чем сейчас, уже после всего, когда красота эта сплавлена в моем сознании и с адской тоской, и с переполняющим меня блаженством. Последние года два я наблюдал за Гари, когда мы вместе ходили в бассейн (то есть, в этом году, - раз в три-четыре недели); я восхищался им, стоял с ним рядом, смотрел, голова у меня кружилась от близости бездны. Но я, хоть и находился на грани беспамятства, все же удерживал в памяти то, что видел.

Эти маленькие соски - темные, высоко посаженные, в середине шершавые, торчащие вперед - наводят на мысль, что у матери Гари были крепкие груди, налитые, словно сияющие сливочно-желтые яблоки или крутобокие золотистые груши: чудо, которое следовало бы запечатлеть карандашом или кистью. Греческие скульпторы, когда хотели изваять из мрамора Афродиту, наделяли богиню такими грудями... Да и художники, молодые... с незапамятных пор. Например, Джорджоне, так любивший свою подругу, что даже чума их не разлучила: он умер вместе с любимой... чуть-чуть запоздав, послал себя в обезображивающую смерть^[83]. Или это наследие Великих Матерей - богинь, гордящихся своей грудью? Я все не мог досыта наглядеться на такое преображение женской груди в мужском естестве. Я сравнивал соски Гари с моими, которыми, в свою очередь, восхищался он... так я предполагаю. В качестве подтверждения могу сослаться на несколько произнесенных им слов... сказанных мягко и вместе с тем задумчиво... Он, как правило, выражался неуклюже или грубо, то есть чересчур дерзко... но не в тот раз. «У тебя вообще нет сосков... Только темные пятнышки... нежнее, чем кожа вокруг. Мне нравится». Кажется, сказал он это в ту счастливую пору, когда мы с ним - еще детьми - жили в Бенгстборге. Позже, примерно год назад, он эту фразу повторил; дословно. И погладил меня... Что дало мне повод тоже погладить его грудь. Наши губы сблизились. У меня на глаза навернулись слезы, так что голову его (а потом и все тело) я видел как бы сквозь пелену. Но рот все-таки видел. Или чувствовал. Может, мы и поцеловались. Иногда это получалось само собой. У него ведь такие большие губы... тугие, выпуклые, как только что созревшие ягоды. Но это лишь слова... словами их не опишешь. Они как прорезь в цветущей плоти: будто жестоко вспороли ножом напрягшийся мускул. И за прорезью - белые ровные зубы. Если существует в мире разврат, настоящий, подлый, никого и ничего не щадящий, - со вчерашней ночи я знаю, что между Гари и мною такого быть не может, - то я сказал бы, что рот у него развратный; но на самом деле Гари создан только для любви... для деяний ангела... Ангела, не признающего над собой никакого закона, ни предписания... ни ограничения в поведении... вообще не различающего тьму и свет. Наверно, Гари тогда все же поцеловал меня... И я сразу забылся от счастья...

И то, что он потом вытворял со своим и моим ртом, воспринимал как сон.

Когда мы оказывались вдвоем в тесной кабинке для переодевания, дымка эйфории заслоняла, скрывала от меня все реальное: осязаемое, зримое, ощутимое. Я забывал, что несчастлив, что уже через несколько минут начну съеживаться и чахнуть от неутоленности своих желаний, что я страдаю, потому что Гари для меня недостижим: недостижимо это существо, полное неисчерпаемой прелести, чье дыхание, тепло, нежность всегда будут растрачиваться впустую... на потребу девушкам. Девушки вправе претендовать на все, если только позволяют ему затыкать их дырки. Это его слова. Так он рассказывал мне о себе и о них. Он не хотел меня мучать. Но не хотел и чтобы я оказался в роли обманутого. Иногда, изрекая подобные сентенции, он засовывал палец мне в рот... Наверное, намекал на что-то, но на что именно, я не понимал.

Раз пятьдесят, или семьдесят, или даже все сто ходили мы в паровую баню или в бассейн - и тогда рассматривали друг друга; но мы старались быть начеку, чтобы нас не настигло ортическое^[84] ощущение. И все же порой такое случалось. .. К нашему обоюдному стыду, как я думал. Мы сразу поворачивались друг к другу спиной; я, во всяком случае, резко отворачивался и прятал свой своевольный отросток. Гари в этом отношении был менее чувствителен; мне даже казалось иногда, будто он принимает как должное, что я восхищаюсь его необыкновенно большим, красивой лепки членом... доставшимся ему от отца... или от более отдаленных предков. Только ведь я, скованный блаженным ужасом, едва осмеливался взглянуть на такое чудо, потому что тотчас чувствовал прилив крови к собственным чреслам... или боялся, что почувствую. Гари доставшимся ему наследством гордится. И часто поминает этот торчащий из него фунт твердой плоти. Но там, конечно, больше фунта - если учитывать и тяжелые, металлически-гладкие, высоко посаженные яйца. В такие болезненные для меня моменты - короткие, полные смутных обещаний и вместе с тем унизительные - мне хотелось оторваться от Гари, навсегда. Я хотел умереть, зачахнуть от тоски, влача свое нескончаемое отчаяние... И все же я эту картину не забыл. Помню все ее удивительные подробности, как если бы влага в моих глазах была увеличительной лупой. А может, я просто вспоминаю позднейший сон. Вижу, как сейчас, жесткие курчавые волоски: кочку с темным мхом, величиной с кулак; она обрезана прямой линией и вовсе не пытается добраться, распространяясь по животу, до пупка.

Я вот написал, что Гари красив. Я всегда радовался, когда видел его после долгого перерыва, замечая, сколь необыкновенного совершенства достиг он за это время в своем физическом росте. Я должен был, так или иначе, найти обоснования для своей любви... Или уговаривал себя, что должен, - потому что никакого прогресса в наших отношениях не наблюдалось. У Гари была невеста. С ней он делил постель, когда его судно стояло в Копенгагене. А между ним и мною все, так сказать, балансировало на грани... Иногда, правда, мы с этой грани почти соскальзывали. Время от времени Гари - довольно нерешительно - предлагал мне провести вместе ночь; но дальше дело не шло. Я пресекал подобные попытки, чтобы не потерять Гари: думал, что он предлагает такое ради меня, что самому ему телесная близость со мной неприятна. И потом, я ведь ничего не знал о нем... или почти ничего. Только внешние обстоятельства: что он мне явился как ангел, с самого начала, - что он и есть ангел. Что он душераздирающе красив. Но я не знал, как такой ангел любит и кого он любит. Как он живет, имею я в виду, - как разбирается со своими ощущениями. Мне было не за что зацепиться, если не считать его слов, ну и иногда еще - донесений сыскного агента, нанятого моим отцом. Правда, сколь бы преувеличенными ни казались мне и рассказы самого Гари, и то, что рассказывали о нем другие, эти сведения, похоже, соответствовали действительности. Да и собственные мои впечатления были в этом смысле обескураживающими. Вновь и вновь Гари заводил со мной разговор о «мягких дырках», которые он «затыкал» или в которые комфортно «проскальзывал». Иногда он упоминал, сверх того, что «раздвинул бабе ляжки» или «ввел» свой член туда-то и туда-то. Иначе об этих вещах он говорить не мог. Во всяком случае, об остальном умалчивал. Однако что бы он ни делал и какую бы чепуху ни молол, он был другим, чем все прочие: ангелом, неизменным. Или, пожалуй, правильнее сказать: он был существом, в которое ангел проник, которым ангел воспользовался, ибо даже ангел не мог превзойти его красотой; я так думаю, потому что тот Гари, который мне дорог, - человек.

Но вообще, по большому счету, говорить о красоте, когда в игру вступает Эрот^[85], - это чистая условность или даже увертка. Я когда-то читал о некоем Агафоне^[86], сыне Тисамена, который жил больше двух тысяч лет назад в Афинах. Аристофан его знал и называл изящным мальчишкой^[87]; Платон тоже был о нем наслышан. Аристотель высоко ценил его как трагического поэта. Из-за него-то и разыгралась известная сцена ревности между Сократом и Алкивиадом^[88]. Большинству из тех, кто видел Агафона, казалось, будто это бог, сошедший с горы или спустившийся с туч; но, с другой стороны, он был человеком - человеком настолько (то есть в такой мере состоящим из человеческой плоти), что люди испытывали к нему вожделение. Они вступали в соперничество, желая его любить... любить грубее и похотливее, чем любую другую плоть. Насмешник Еврипид, издевавшийся над великим Софоклом за то, что тот мальчиком заводил романы с мужчинами, а став мужчиной - с мальчиками, сам тоже не устоял перед колдовскими чарами юного Агафона. Еврипид, со своей стороны, сочинил и поставил в театре «Хрисиппа»^[89]. Хрисипп, неотразимо красивый, как Агафон... и изнывающий от эупигических желаний царь Лай, за чьим образом скрывается не кто иной, как автор трагедии... Оба, Агафон и Еврипид, сидят в театре, в то время как актер со сцены декламирует любовное признание царя, после чего осуществляется похищение мальчика и воспеваются преимущества общей постели...

Я предполагаю, что Агафон был ангелом. Именно потому мне так кажется, что его запросто называли мальчишкой. Разве обидно такое слово для существа, которое всё принимает равнодушно, потому что оно другое, чем мы... и остается недосягаемым, даже когда к нему прикасаются наши руки? Если афиняне называли Агафона божественным, то это лишь иное обозначение для того же качества: слово, которое мы неправильно понимаем, потому что привыкли представлять себе бога единственным. Если же Агафон был ангелом - а почему я должен в том сомневаться, коли из-за него Еврипид полностью изменил свое мировосприятие и стал позволять себе дикие, чуть ли не подлые выходки, - так вот, если Агафон был ангелом, то он наверняка не скупился на радости, которые мог доставить своим почитателям. Почему же им было этим не воспользоваться - красивому Алкивиаду, уродливому Сократу, дерзкому на язык Мнесилоху^[90], поэту Еврипиду, а может, и более опытному в искусстве совращения Софоклу? Убыло бы что-нибудь от Агафона, если бы он себя выставлял напоказ, отдавал? Изменило бы это его? Он был неизменным. Он бы только этому радовался. Ведь и ангелы - поскольку никто никогда не отрицал, что они мужского полу - должны искать мужских радостей. Но они не производят потомства: даже и помыслить нельзя, чтобы ангелы стали многочисленными, как песчинки на морском берегу. Мы знаем, что Аваддон любил. Над ними нет закона. Они не совершают ни добрых, ни дурных поступков. Они - красивы; и, вероятно, весьма безучастны к тем, чьими спутниками становятся. Они почти и не смотрят на своего избранника. А просто всегда пребывают рядом с ним. Они его используют и могут этим злоупотребить. Они ему помогают. Искушают его. Уподобляются его тени. Они готовы ради него повеситься... или совершить убийство. А уж если они кого полюбили, то любят в таком человеке себя. Он остается сосудом, который был избран случайно. Горести и радости всех прочих людей вообще не волнуют ангелов. Другие могут брать от них, что хотят. Ангел сам несет ответственность за горе и радость, выпадающие на его долю... Гари даже в моменты высочайшего наслаждения не думает о тех людях, что помогли ему это наслаждение получить. Он как бы медленно впадает в беспамятство: позволяет себе погрузиться в глубь этого состояния... погрузиться блаженно. Гари мне это так объяснял. Любовь, испытываемая им любовь к кому-то... предшествует самому глубинному его ощущению. Внезапно он оказывается в одиночестве, наедине с собой. Потом постепенно выныривает из такой уединенности на поверхность и с изумлением вспоминает, что эта его любовь существует, что он не смотрел, подобно Нарциссу, в зеркало, в котором видел лишь себя одного. Да, ему всегда было безразлично, онанировал ли я за компанию с Валентином, или с Олафом, или с Ойгеном, или с самим собой. Он постоянно путал эти имена и не давал себе труда запомнить, что доверительные отношения у меня сложились только с Валентином. Он бы ничего не имел против, вздумай я поддерживать такие отношения со всем классом и еще с дюжиной приятелей впридачу. Единственное, что его беспокоило, - это как бы кто-нибудь не засунул мне кое-что сзади. У него губы белели и лицо делалось зеленым при одной мысли о том, что такое может случиться,-в этом пункте я возвел на него напраслину. Мне трудно понять, почему он, одержимый ревностью, снова и снова требовал заверений, что такого не было, что у меня никогда даже такой мысли не возникало. «И никаких попыток?..» - допытывался он. Я при подобных допросах терял терпение, орал ему в ухо, что мы - Валентин и я - ни разу друг перед другом не разделись. Тогда он наконец умолкал. Но через год, самое позднее, снова задавал тот же вопрос. А ведь сам он не уклонился от приключения с подмастерьем каменщика. Больше того, изобразил мне все дело так, как будто сам отчасти хотел того, что произошло. С моими переживаниями он ни в малейшей степени не считался. Он рассказывал: так-то и так-то это было. И - потому-то. Он наверняка полагал, что я могу запросто слушать такие признания. Моего ужаса, моих слез он не видел. Я тогда ничего не понимал. Не догадывался, кто он. И меньше всего я знал о его любви ко мне. Его не волновало, что я страдаю. Ему вполне хватало того, что я люблю его, а он любит меня... Хотя его любви я тогда еще не мог почувствовать... или, во всяком случае, чувствовал ее недостаточно.

Сегодня я знаю, к чему он в действительности стремился: к обретению себя, с моей помощью. Он любил меня, чтобы иметь возможность любить себя и наслаждаться собой. Все прочие «дырки», которые он затыкал своим большим членом, он не воспринимал как человеческие... как принадлежность человеческого тела. Единственным подлинным телом, телом ближнего - то есть зеркальным отражением самого Гари, как он воображал, - был в его представлении я; и остаюсь я. Он и туда хотел протолкнуть свой рог, в собственные внутренности, - когда-то он уже пережил такое, наблюдая за чужаком. Ему было без разницы, понимаю ли это я. Речь в данном случае шла лишь о нем. И он упорствовал в своем желании, словно приапический бог: сам окаменевший и холодный, как снег, но требующий, чтобы человек впустил его.

Итак, я предполагаю... или предпочитаю думать, что Агафон и Гари по сути не отличаются друг от друга. Что оба они - с одинаковой неземной безучастностью -и сами даруют радость, и принимают ее, не отличаясь в этом смысле от соблазнительного мальчика по вызову; но вместе с тем они преданы какому-то одному человеку... поскольку узнают в нем себя. Такая преданность сохраняется у них все то время, пока они остаются верны себе.

Мне сейчас вспомнились два места из Евангелия от Иоанна, полный смысл которых до верующих наверняка не доходит. Может, приверженцы Реформации не очень точно перевели эти отрывки с греческого. Но и латинский текст Вульгаты, выполненный Святым Иеронимом, почти не отличается от датского перевода. Я имею в виду стихи из главы 13, 23-25: «Один же из учеников Его, которого любил Иисус, возлежал у груди Иисуса.

..............................................................................

И главу 21, 20-23.

Я не собираюсь заниматься толкованием этих мест, но темными я бы их не назвал. Разумеется, слова умалчивают о главном. Все сообщения по большей части состоят из лакун. Как бы то ни было, этот Иоанн - человек иного склада, чем прочие ученики. Может, он очень молод, очень красив... похож в этом смысле на Агафона. Почему бы и нет? Ведь Иисус определенно любит его иначе, чем прочих. Иоанн возлежит у груди учителя. А после казни Иисуса разыгрывается та мощно описанная сцена у Тивериадского моря, которой завершается Евангелие от Иоанна.

Симон Петр, Фома, Нафанаил, сыновья Зеведеевы и двое других всю ночь ловили рыбу, но ничего не поймали. Светает; на берегу стоит человек и спрашивает, не дадут ли ему поесть. Иоанн же, которого любил Иисус - это повторено в тексте, - говорит Петру, не узнавшему (а может, и не заметившему) чужака: «Это Господь». Пораженный ужасом Петр, в тот момент нагой, бросается в воду -скорее чтоб спрятаться, чем чтобы помочь вытаскивать сеть, внезапно наполнившуюся рыбой. Сто пятьдесят три больших рыбины: их количество точно сосчитано. А лодка была недалеко от земли, локтях в двухстах. Рыбаки сели трапезничать вместе с чужаком, не спрашивая, кто он,-но постепенно все как будто его узнали. Когда после трапезы Петр пошел проводить гостя, Иоанн увязался за ними. Петр, почувствовав чье-то присутствие, оборачивается... и не без горечи вспоминает, что на Вечере именно этот юноша возлежал у груди Иисуса, потому что Учитель любил его. И тогда Петр спрашивает: «Господи! а он что?» В вопросе слышится пренебрежение, несомненно. Есть здесь некий оскорбительный оттенок - потому что другой слишком молод, или слишком красив, или еще чем-то выделяется среди прочих. Но Иисус вступается за униженного: «Если Я хочу, чтобы он пребыл .... что тебе до того?» Об Иоанне не было сказано, что он не умрет, как сперва подумали другие ученики. Слова Иисуса воспроизводятся в Евангелии еще раз: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того?» Это означает, вероятно: Иоанн должен пребывать таким, какой есть, - красивым, обаятельным, юным, усладой для глаз, наслаждением для всех органов чувств, - «пока приду», то есть пока он не станет чем-то единым с Христом. О том, что смерть его пощадит, не сказано ни слова.

Представим ли вообще стареющий ангел? Агафон постарел. Но он тогда уже не был Агафоном. Из него полу- 343 чился трагический поэт, наподобие Софокла, - мы, правда, не знаем, были ли стихи Агафона так же безупречны, как его красота. Они безвозвратно пропали. Он сам безвозвратно пропал. Или, может, все же продолжал пребывать, как предстояло пребывать Иоанну? Не есть ли бытие Гари лишь повторение бывшего прежде?

Что из нас получится? Гари не вправе стареть; немыслимо, чтобы из него получился клонящийся к могиле, безвозвратно пропадающий человек. Убийца - это из него получилось; но от этого он не изменился. Он и дальше пребывал... почти неизменным... Но я точно знаю, что умрет он как человек - и что я тоже умру так. Может быть, те, что останутся, куда-нибудь спрячут нас двоих, вместе,-когда мы истончимся, уподобившись отражениям в зеркале? Положат между страницами книги, хранимой в выдвижном ящике? Мы станем тоньше, чем тончайшая папиросная бумага, так мы когда-то говорили друг другу... Превратимся в фигурки, вырезанные существами иной природы, ангелами, и сберегаемые в ящике для галстуков...

Нет, ангелам ящики для галстуков не нужны... Мы с Гари отказались от такой мысли... Нас будут хранить в ящике для украшений, для золотых наплечных браслетов...

Я не хотел писать ничего подобного... такого, что получилось в итоге. Я просто начал рассказывать себе: как мы ходили в бассейн, что возле Фёллед-парка. Но сразу отвлекся от главного. От того, что Гари красив. Прошлой ночью его красота открылась мне по-другому: он был гордым, безудержным, жестоким, бесстыдным, таким оголенным, будто выставлен напоказ в витрине, похваляющимся собой насильником - моим возлюбленным.

Может, я тянул время, не умея выразить то, что теперь понимаю в тысячу раз лучше: что в зримом облике Гари есть нечто от вечности - нечто нетленное, вечночувственное^[91]. Пожалуй, я бы вообще вычеркнул слово «красота», потому что оно может обернуться ложью. Наверное, в прошлом такое слово имело для меня смысл; но теперь - сегодня, завтра, до скончания моих дней - оно не более чем словесное приложение: к телесному теплу Гари, к исходящему от него аромату, к его губам и слюне, к внутренностям, мошонке, к темной щели между мясисто-округлыми ягодицами, к слегка выгибающемуся животу с отчетливо видными плавными очертаниями паха, к едва заметной игре мускулов между ребрами и пупком, к коленям, к каштановым волосам, к темной промежности и фаллосу, к ушным раковинам, к грубым, но бережно дотрагивающимся ладоням. Что толку в перечислении? И зачем я остановился, если уж взялся нанизывать слова? Я мог бы заполнить ими много страниц, понятных лишь мне одному. Микеланджело искалечил себе пальцы, так много он рисовал; он чуть не задохнулся мраморной пылью, чтобы добиться того, для чего слова непригодны: превратить любимого человека в застывший облик, удержать его, сделать пребывающим. Зато как мало обуздывает себя художник, который изображает красивое в камне, или красками, или сангиной! А мы едва напишем «мошонка», или «фаллос», или «красивая задница», как сами пугаемся своих слов. Мы завидуем мальчикам по вызову: те без стеснения перебрасываются обсценными словечками, гораздо более выразительными, чем наши безрадостно-многословные парафразы. Вчерашней ночью обсценные слова перестали казаться мне непристойными. Голос Гари очистил их, сделал простодушными, незлобивыми. На картинах, на статуях не принято оставлять белых пятен, тогда как в тексте соответствующие слова вымарывают. .. или хотели бы вымарать. Даже у воскресшего Христа видны большие гладкие яйца и безупречный член; Христос эупигичен, как всякий хорошо сложенный юноша. Ох уж эти поборники ширинок! Не Буонаротти ли был первым, кто жестоко посмеялся над ними? И не они ли отомстили ему, испортив великие образы Сикстинской капеллы^[92]? На Страшный суд, дескать, все должны явиться хотя бы в плавках! Какое неотмирно-наивное благомыс-лие! Пусть, дескать, никого не опускают в могилу, не препоясав ему прежде чресла! Иначе, неровен час, Небесный Судия испугается, увидав то, что сам же и сотворил... Я сейчас вне себя. Я - отщепенец. Я больше не нахожусь во времени, которое меня омывает. Я из него вытолкнут... или провалился вниз. Я больше не разделяю безумия наза-рейцев^[93], враждебных человеческой плоти. Я - оттиск Гари. Как если бы на лист бумаги посадили чернильную кляксу, а потом согнули лист пополам. Клякса бы растеклась, превратившись в подобие географической карты. Она раздвоилась бы, существовала бы слева и справа от сгиба.--

Я уже не помню, в какой последовательности разворачивались события вчерашнего вечера. Когда, в какой связи Гари сунул мне в руку те триста крон, вынутые из сумочки Ингер, - и с каким объяснением. Когда он положил на комод кольцо, снятое с пальца умершей, и что при этом сказал. Всё его путаное признание... не помню подробностей. Гораздо отчетливее запомнились мне некоторые картины и жесты. Например, как Гари возник в дверном проеме, когда шагнул с улицы в мою комнату.

Фрагмент V Улица

Вскоре после того, как Гари упал в воду, ему показалось, будто он опять стоит наверху, на набережной. Он ничего не помнил о ближайшем прошлом и потому не удивился, что сейчас день и светло. Он огляделся, нерешительно; затем зашагал по направлению к центру. Мутные воды канала Нюхавн он перешел по первому же мосту. И оказался теперь на той стороне улицы, где продают удовольствия и платят за них наличными. Правда, в это время, средь бела дня, на ночные удовольствия мало что намекало. Разноцветные электрические лампочки не горели. Музыка ниоткуда не доносилась, и только на перекрестках стояли кое-где девушки, провожая взглядом редких прохожих. Но уличная жизнь все-таки была оживленной. Крепкие лошади, запряженные в телеги пивоварен, терпеливо тянули свой груз или тихо стояли перед питейными заведениями. Возчики перетаскивали в подвалы полные бочки, выкатывали наверх пустые. С других телег сгружали тяжелые ящики, наполненные пивными бутылками. Все вместе производило приятное впечатление. Лишь в некоторых кабаках сидели по два-три матроса, одни или с проституткой, и накачивали себя алкоголем. Гари на такие сценки внимания не обращал. Он спешил к Новой королевской площади, подгоняемый смутной надеждой. И в самом деле, на углу Брегаде он увидел Матье, повернувшегося лицом к конной статуе^[94]. Гари быстро подошел к нему сзади и тронул рукой за плечо. Матье, казалось, не удивился; он медленно повернул голову, не поздоровался, а только сказал: «Гари». В ту же секунду в голове у Гари мелькнула некая мысль, и он чуть было не сказал: «Уже полдень, Матиас, не перекусить ли нам в Доме рыбака?» Однако сам он голода не чувствовал, а потому решил, что и Матиас не захочет ни есть, ни пить. Вслух он спросил:

- Ты меня долго ждал, Матиас?

- Ждал, Гари, но не очень долго. Я знал, что ты придешь. А когда знаешь такое наверняка, само ожидание протекает как бы вне времени.

- Что же, ты все это время, и днем и ночью, стоял здесь, дожидаясь меня? - спросил Гари; пожалуй, чересчур навязчиво.

- Нет, не все время. Ведь поначалу я понимал, что ты еще не можешь прийти.

- И где ты был, пока я не мог прийти? - продолжил свои расспросы Гари.

- По большей части в замке, - ответил Матиас.

- В замке?

- Да, в той угловой комнате, где мы когда-то жили вместе, детьми. Я себя чувствовал очень одиноким; но каждый предмет будил воспоминания, и стоило оглянуться, как во мне оживала надежда, трогательная до слез. Думаю, на полу даже осталось влажное пятнышко.

- Но сколько-то дней ты уже стоишь здесь?

- Немного. Когда твое судно вошло в порт, ничто уже не могло удержать меня вдали от набережной. А когда я увидел, как ты пересекаешь Новую королевскую площадь... ты-то меня не видел... я едва совладал с собой, чтобы не дотронуться до тебя, - хотя мне это запрещено.

- И потом ты сопровождал меня?

- Нет, Гари, я решил, что лучше не надо. Я бы наверняка не сдержался... А нарушение закона, возможно, все бы испортило. Я остался здесь.

Он взял Гари под руку, и они пошли по Брегаде. Гари очень скоро заметил, что им обоим теперь свойственно странное качество: они при любых обстоятельствах избегают прикосновений к другим прохожим, как и того, чтобы другие прикоснулись к ним. Они иногда заглядывали в витрины, но без особого интереса. Они продолжали свой путь в сторону Цитадели, дошли до станции «Восточные ворота» и повернули направо. Некоторое время они двигались вдоль железнодорожного полотна; но потом свойства улицы изменились из-за всякого рода подмен. Она сделалась совершенно безлюдной и, похоже, теперь полого поднималась вверх. Сперва друзья вообще этого не заметили. Но по прошествии какого-то времени, довольно большого, они вдруг увидели, что находятся вне пределов города. Справа и слева от дороги выстраивался ландшафт, который, казалось, состоял лишь из красок, ничего им не говорящих. Они как будто распознавали поля; 349 но было неясно, растут ли на этих полях культурные злаки, или только буйные дикие травы. Леса, возникавшие вдали и похожие на тучи или на незавершенные горы, имели тот же цвет, что и поля по обе стороны от дороги. Друзья, не чувствуя усталости, шагали дальше и вскоре поняли: прямая как стрела дорога, по которой они идут, похоже, уводит в бесконечность. Странный невыразительный свет, зависший над ландшафтом, исходил, казалось, не от солнца. Все контуры были хорошо различимы, но сами поверхности не светились, не давали отблесков и не создавали ощущения перспективы. Однако путникам эти диковинные изменения света, теней и красок ничего не говорили. Они шли рука об руку, не чувствуя усталости, - все вперед и вперед.

По прошествии еще какого-то времени, довольно продолжительного, друзья осознали, что они на этой дороге не одни. Впереди них шагали двое; под руку, как и они сами. Эти, что впереди, видимо, шли очень медленно, потому что друзья их быстро нагнали, хотя те и другие двигались в одну сторону. Гари и Матиас вскоре рассмотрели, что обе фигуры, движущиеся перед ними, обнажены. Они такой странности не удивились, сочли ее даже почти естественной; но им все же было любопытно, кто эти путники. Когда они подошли поближе, Матиас сказал: «Гари, это наши ангелы. Я узнаю тебя в одном из них». - «Да, - ответил Гари, - ты прав; я узнаю тебя во втором». Шагавшие впереди, казалось, не замечали, что к ним кто-то приближается. Уже почти наступая им на пятки, Гари и Матиас решили дотронуться до своих пожизненных спутников, прежде недосягаемых. Они осторожно опустили руки на плечи ангелов. Однако в то же мгновение ангелы исчезли. Можно было бы сказать и обратное: что исчезли сами Гари и Матиас; потому что Гари и Матиас хоть и шагали по-прежнему по дороге, рука об руку, но были теперь обнаженными, как прежде - ангелы.

Долгое время друзья не произносили ни слова. От удивления они не могли говорить; а может, они и не удивлялись. Наконец Матиас подвел итог происшедшему: «Мы снова одни».

Их хорошее настроение ничуть не ухудшилось. Зябко им не было, в своем новом обличье чувствовали они себя совсем неплохо, а друг на друга поглядывали лишь изредка, с легкой улыбкой.

- Вот, значит, какие мы, - сказал Гари, - Это и есть неизменное: то, что меняется очень и очень медленно.

Они продолжали шагать, как раньше, и долгое время на пути их ничего не происходило. Оглядываясь иногда назад, они видели, что вслед за ними трусят две лошади. Животные двигались быстро, и вскоре друзья рассмотрели, что это низкорослые и коренастые представители арденнской породы^[95]. Приблизившись, лошади остановились. Гари и Матиас тоже остановились, желая рассмотреть необыкновенно красивых животных. Не предназначенных, правда, для верховой езды. Друзья принялись их гладить и сразу заметили, что обе лошади - доверчивые и ласковые, не склонные ни к какому коварству. Одна была вороной: жеребец с короткой могучей шеей и дикой гривой. Другая - черно-пегой масти, кобыла, с гривой светлой, как гребень волны.

- Я думаю, они от нас чего-то ждут, - сказал Матиас.-Но мы не понимаем их языка.

- Я думаю, им с нами по пути, - сказал Гари. - И, может, они остановились, чтобы предложить нам себя в качестве верховых лошадей.

- Как же мы узнаем, так ли это? - спросил Матиас.

- Опытным путем, - сказал Гари. - Видишь, они будто прислушиваются к нашим словам, и если бы наше намерение было им неприятно, они бы, наверное, ускакали прочь - ведь на них нет ни уздечек, ни седел.

- Ну что ж, - сказал Матиас, - тогда ты бери себе жеребца, а я возьму кобылу.

Животные стояли смирно, будто вросли в землю. Гари без труда вскочил на вороного; Матиас, так же легко, - на черно-пегую.

Едва они устроились на непривычно широких мохнатых спинах, как лошади снова двинулись вперед, только теперь они не трусили, а неторопливо шагали.

- Где же мы раздобудем корм для наших лошадей? - спросил Гари.

- Это не наши лошади, Гари, они лишь на время присоединились к нам. Они свободны. Им просто с нами по пути. Может - даже наверняка - мы еще до вечера найдем себе какое-нибудь пристанище. Там мы переночуем и выспимся, а животные попадут в стойло, где будет все, что им нужно.

- Я пока что не приметил в этих краях ни одного дома, - сказал Гари.

- Здесь нет домов, - откликнулся Матиас, - но пристанища на нашем пути обязательно будут. Будут и для нас изменения, и какая-то пища, и бодрствование и сон, и лошади, усталые или отдохнувшие... Только все это еще впереди; впереди нас ждет очень много такого, о чем пока мы не можем, да и не обязаны думать.

Дневник Матье Бренде [Вставки] Х<анс> Х<енни> Я<нн>

Агнета^[96] и Гари ушли вместе. Полчаса назад. Я остался один, в полном замешательстве. Пытаюсь упорядочить то, что произошло, - доступными мне средствами. Но, с какой бы стороны ни подступал я к толкованию случившегося, чувство, что я уничтожен, повержен, не проходит.

Гари был сегодня в прекрасном расположении духа. Его лицо, руки, ноги - исполнены радости, радостноподвижны; он, можно сказать, фонтанировал идеями и словами. Был невероятно хорош собой, потому что улыбка не сходила с его губ, и, похоже, это соответствовало его намерениям: он хотел нравиться, нравиться прежде всего Агнете - хотел произвести на нее впечатление, перетянуть на свою сторону. Такое я замечал не впервые. Но на сей раз Гари позволил себе унизить меня... И она, моя сестра, его поддержала. Я не думаю, что он с самого начала собирался выставить меня в неприглядном свете, как это получилось потом; но, с другой стороны, он и не попытался вовремя изменить направление нашего разговора, не пощадил меня и не принял во внимание неискушенность моей натуры.

Он пришел с опозданием, никак это не объяснив. Агнета, во всяком случае, явилась раньше и сказала, что напрасно ждала его на вокзале. Они, значит, заранее договорились о встрече. Агнета даже забеспокоилась, что его еще нет, хотела опять бежать на вокзал, чтобы уж точно не разминуться. Так примерно она выразилась... Будто могли быть какие-то сомнения в том, что в конце концов Гари окажется у меня. Агнета - на свой манер - ему предана. На свой манер... Я склонен думать, что моя любовь относится к иной сфере, ибо родственна смерти... То есть что это чувство есть часть меня - как моя печень, почки... Или, в менее возвышенном смысле, - кишки... из-за которых я умру, если мне их вырежут. Пусть даже моя любовь есть нечто малое, вечное лишь наполовину, - существовать без этой тени во мне я не могу. Я уже пробовал приставить к своему телу нож и самолично ее вырезать, однако душа моя начала столь сильно кровоточить, что я, на грани потери сознания, отказался от такой мысли. Я, если разрубить меня на две половины, жить дальше не смогу. Когда я записываю такое словами, напрашивается вопрос: а не цепляюсь ли я за это учение о моей субстанции и не хочу ли любой ценой его защитить... по причине отсутствия во мне элементарной жизненной силы, из-за моей душевной убогости? В действительности же я чувствую себя убогим именно потому, что все яснее осознаю это мое проклятие: мою несвободу. Есть люди. И есть один человек: Гари, в моем представлении ничуть на них не похожий. Мое желание обрести счастье, возможное для меня только в одном варианте, растет постоянно; но растет и предчувствие того, что мне не миновать беды. Я сегодня плакал. От ревности.

Я раньше упомянул, что Ульфер Будде подвез Гари на своем белом автомобиле почти до самого садового домика. Это имя я сегодня услышал не в первый раз. Оно и раньше периодически выныривало в рассказах Гари, в его воспоминаниях, - как символ редкого феномена неправедного счастья. Ульфер Будде - единственный сын рано умершего мелкого чиновника. Мать его больше не вышла замуж. Она, ограничивая себя во всем, накопила денег, чтобы платить за обучение сына в гимназии. Добросовестно о нем заботилась. Может, поощряла в нем склонность красиво одеваться. Позже Ульфер Будде изменился. Пубертатный возраст его изменил... Или - усилил в нем стремление выделяться среди других, то есть набивать себе цену (такое выражение вполне соответствует его характеру в те годы, от пятнадцати до семнадцати). Вероятно, он любил главным образом себя самого. Он рассматривал себя в зеркале, нравился себе и изобретал всякие способы, как облегчить свою жизнь. <...>

Дневник Матье Бренде [Вставки] Дополнение I

Первый совместный ужин у Сына

Он, Гари, сестра - (сближение между ними)

Гари говорит, что в любви необходим определенного рода опыт, который приобретается не сразу: нужно, к примеру, знать, какими поцелуями, словами, прикосновениями ты можешь пробудить женственность в шестнадцатилетней девушке. Но этот опыт, сам по себе, еще не любовь. Он утверждает, что любит Сына (а также его сестру). Тут обнаруживается, что М. живет на голодном пайке (на одном черном хлебе с маргарином). Почти всю одежду он оставил дома, поэтому вынужден был потратить последние деньги на какие-то самые необходимые вещи. Упреки со стороны сестры + Гари. Гари обвиняет его в мещанской ограниченности. Отцу, дескать, надо было просто солгать, чтобы потом с тем большей легкостью его использовать.

Сестра:

- Нет, Гари, наш отец вовсе не скуп. Просто он не верит в искренность твоего отношения к Матье. Он ведь и сам... Когда дедушка умер (между прочим, довольно рано), отец, конечно, получил пару миллионов наследства; но фактически эти миллионы состояли из насквозь прогнивших пароходов и запасов тухлой рыбы на складах. Даже не потребовалось особого невезения, чтобы все это в одночасье начало смердеть. Тогда-то отец и познакомился с неким

владельцем пароходной компании, господином . Тот вел холостяцкую жизнь, никогда не состоял в браке. А отец был молод и хорошо сложен. Они часто вместе обедали, вместе выпивали, ездили на морские курорты и даже за границу. И вот в один прекрасный день два пароходства объединились. После чего, словно по волшебству, гнилые посудины нашего деда внезапно обрели ничуть не меньшую ценность, чем красивые новые пароходы «Голубой звезды». Что было дальше, толком никто не знает. А я пересказываю то, что слышала от отца. Старший из двух компаньонов вскоре заболеллегочной болезнью, а младший обнаружил в его сексуальных наклонностях какой-то особый выверт, но это уже другая история. (Что ж за наклонности тот имел?)

Все жены отца, включая нашу мать, отличались расточительностью, маниакальной приверженностью к порядку, непомерным увлечением парфюмерией... И мощной тыловой частью. То есть: зад каждой новой жены был еще весомее, чем у предыдущей... И соответственно возрастало количество украшавших ее бриллиантов.

Гари:

Понятно: про меня отец Матье думает, что я ничуть не лучше, чем он...

<Неразборчивый текст>

Сын (не стесняясь в выражениях) постепенно рассказывает всю предысторию убийства, какой она была на самом деле, своему ангелу. Например, о первой встрече с Гари - в тот вечер, когда его самого отец фактически выгнал из дома. И о том, как он приобрел для Гари матросское снаряжение (за два серебряных подсвечника). Все это Матье рассказывает ночью, когда впервые остается один в своем новом жилище. (Рассказывает, как во всем признался отцу, а мать Гари, подумав, что друг ее сына просто стибрил деньги, сочла нужным известить об этом фру Майер, ну и так далее.)

Сын рассказывает своему ангелу:

Эпизод с Гари, спящем на кресле-кровати в комнате матери (пятна на простыне). [Уже после того, как Гари подружился с Сыном.]

Она: Осточертели пустые орехи... Да ей любой идиот моложе шестнадцати милей, чем шестидесятилетний толстяк-импотент. Рассказывает об отце Гари. Об их первом, болезненном для нее соитии. И втором - блаженном. О том, что они, когда зачинали Гари, сил не жалели. Слезы Гари. И внезапно вырвавшиеся слова: что он любит отца, где же тот, кем был... (Кем он был, не знает никто.) - Попал под колеса. Имел какую-то профессию, связанную с животноводством и с частыми поездками за город, к воде. (Разводил лошадей.) Гари кричит, что любит отца. Она: уж не думает ли он, что она не любит? Она, мол, только потому и стала шлюхой, что появился на свет Гари. Удивительно, как это она не родила сразу тройню... Гари уже на грани истерики. Мол, если бы отец вернулся, то сделал бы для него то-то и то-то... Небрежные ответы матери (как и нечистый матрас) доводят его до бешенства. Насрать бы на все и драпануть из дому... «Ты уродился в отца, кто ж спорит» (отличное снаряжение: член длинный и толстый). Она говорит, что за 30 крон так ублажит любого сопливого мальчишку, что тот ее до смертного часа не забудет. А уж когда заимеет невесту, даже за золотые часы не согласится совать свой член не в ту дырку. «Впрочем, если самому господину директору плевать, что творится с его сынком, я-то чего беспокоюсь...» - «Придержи свой язык! Заткнись!» (все громче).

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО ЗАМЕТКИ!!

Гари (в конце романа):

«Задница любого продажного мальчишки это парадиз в сравнении с п... - воротами амбара, которые не прикроешь плотно, потому что в них то и дело заезжают возы и косяки уже совсем расшатались. Оставь надежды, Марта: за шнапс я тебе заплачу, а за твою дырку - нет. Провидение предназначило ее для домашнего пользования, но не для славных авантюр. В склизком болоте с ангелами не встретишься. Так что свой довесок в полтора фунта я лучше оставлю при себе».

Позже, молодой человек: «Если ты нуждаешься в ком-то вроде меня...»

«След темного ангела^[97]

Саул: Гений разрушает государство

Ионатан: Судя по твоим словам, ты весьма невысокого мнения об обоих.»

Группа крови

Ханс Хенни Янн:

А₁ резус отрицательный

(см. последнюю страницу)

Гари: Разве мы не насытились друг другом в ту грозовую ночь?

М.: Нет, Гари.

Г.: Даже когда ангелы нас оставили, чтобы мы остались наедине с нашей радостью?

М.: Нет, Гари. Я тогда целиком состоял из самоотверженности и требовательности - того, что по сути неутолимо. Я был в твоей власти, меня тебе выдали... или препоручили. Я бы наслаждался тобой так же слепо, даже знай я, что ты только что до смерти замучал собаку или вырезал кусок шкуры из спины живой лошади.

Г.: Я этого не (...). Я всего лишь убил твою сестру. Она ради меня разделась, легла на землю. Когда ее чувства, хотя она была готова меня принять, вдруг обратились в полную противоположность, я испугался, почувствовав себя беспомощным, униженным; но я только отвернулся от нее и намеревался уйти. Когда же она начала оскорблять моего отца, человека, которого я никогда не видел, но любил, как никакого другого (...), чье семя оказалось настолько хорошим, что я вырос здоровым и привлекательным, был сочтен достойным того, чтобы дать мне в сотоварищи ангела,- тогда душа моя окаменела; и я стал ничем. Я позабыл, что все во мне - мой внешний облик, простодушная необузданность чувств - досталось мне от отца. Я ощущал себя сыном шлюхи, а не девушки, из девятнадцатилетнего лона которой вышел на самом деле... и которая, несмотря на всю бедственность своего положения, так несказанно мне обрадовалась; я казался себе отродьем тридцатипятилетней курвы, соблазненной во время пьяной оргии за два талера. Я, как социальное существо, опустился на самое дно... Короче, я натянул кожаные перчатки, обернулся, упал на колени рядом с головой Агнеты... Внезапно, как если бы был внезапно надломившимся деревом. И задушил ее. И, еще делая это, знал, что она не достойна любви, она - только теплый футляр для драгоценности моих чресл. Знал, что ты, брат, станешь теперь моим возлюбленным... потому что только с тобой я действительно могу слиться. Моей дикой натуре вполне соответствовало бы, если бы я насладился - из мести, ради торжества - этой лежащей передо мной обнаженной молодой женщиной, которая уже не дышала, но еще не утратила телесного тепла. Однако на такое я уже не был способен. Я чувствовал исходящий от Агнеты запах твоей кожи; но от нее разило еще и смертным потом. Я вспомнил дни, когда мы с тобой были вместе, мальчиками.

М.: Тогда мы были сыты друг другом.

(Невозможно просто совершить какой-то поступок - и перенестись из жизни с ее переживаниями в вечность. Потому что вечность предполагает существование вечного прошлого, которое есть ее неотъемлемая часть, как и вечное будущее. В забвении этого обстоятельства - обычная логическая ошибка тех, кто рассуждает о небе. Нет никаких вечностей наполовину.)

<<Ручная крыса Гари, в его сарае: внезапно откуда-то выскочив, она подобралась к лицу Матье и начала слизывать кровь (чему Гари воспрепятствовал).

Г.: «Это говорит в твою пользу - что ты ей нравишься».

Гари, сняв с себя куртку, набрасывает ее на плечи Матье, которого бьет озноб, сам же принимается штопать порванную одежду раненого. Чистый носовой платок, найденный в кармане Матье, Гари использует, чтобы сделать повязку для живота, а рану на лбу перевязывает своим, грязным платком, который предварительно выстирал и смочил слюной (поскольку уверен, что совершенно здоров и что слюна у него незаразная).

Г.: «Я никогда не входил в компанию тех парней, я ведь из самых низов».>>

<<Отец говорит Матье:

Ты себя губишь. И если бы ты привел в дом какого-нибудь мальчишку с улицы, я бы не возражал.

М.: Я вовсе не аскет.

От.: Догадываюсь, что ты хочешь сказать. Это и не соответствовало бы твоему возрасту.

М.: Микеланджело, Клейст, Гёльдерлин, Андерсен тоже избрали для себя такой образ жизни - с той только разницей, что они страдали и им казалось, будто их преследуют какие-то высшие силы; тогда как я свободен и доволен своим предназначением... Именно потому, что Гари, мой друг, устроен иначе, чем я.

От.: Твое последнее утверждение - ложь. Ты страдаешь. Тебе необходимо проснуться. >>

<<Один из подростков: Для начала отрежь этому душегубу яйца: пусть почувствует, что значит лишиться всех удовольствий. (Общее одобрение; но не со стороны вожака, у которого в руке нож.)

М. позже мучается по ночам кошмарами. Он часто плачет в постели, Гари его утешает. М. иногда спрашивает, в самом ли деле Г. уберег его от кастрации. Ответ Гари: Да. Пойми: чего не было, того не было. А что такое чуть было не случилось, уже никакого значения не имеет; это даже меньше, чем дурной сон.>>

<<Когда тебя убивали, ты получил, помимо всех прочих ран, еще и душевную травму. Ты слишком привязан к Гари. И эти путы привязанности необходимо порвать. Они неестественны. Из-за них ты погубишь себя, психически + телесно. (Я тебе друг.)>>

Поминальная трапеза

В Доме паромщика

Гари рассказывает историю: его мать в кровати, он на кресле-кровати, две простыни (из-за пятен). Он плачет, потому что думает о своем отце. Распределение его любви: На первом месте отец, на втором - Матье, на третьем - мать. Мать рассказывает, как родился Гари, как она радовалась новорожденному; ее падение началось позже.

<<Директор пароходства рассказывает, как он послал матери Гари 3000 крон. Она благодаря этим деньгам нашла себе любовника-матроса.>>

Справочно-детективное агентство Йозефа Кана

Г. Откуда эта дурная вестница знает, что моя мать умерла? М. Возможно, из письма владельца детективного агентства Она, похоже, регулярно читает письма, приходящие моему отцу. Либо у нее имеется второй ключ от левого ящика либо отец иногда забывает запирать

письменный стол.

<<У нас дома творятся нехорошие дела. Отец противится этому, но не так упорно, как следовало бы>>

Ссора Отца с господином Каном - после того, как Отца подвергли допросу, хотели узнать у него о характере отношений между Гари и Матье, а он выставил полицейского за дверь, когда тот спросил, не связывают ли двух молодых людей узы интимной дружбы. Владелец пароходства говорит Кану: Вы предоставили полиции сведения о моем сыне. В моем поручении вы усмотрели нехороший подтекст, хотя у вас не было никаких зацепок, чтобы судить, почему я хотел быть в курсе дел сына. (Предупреждение о расторжении договора, в том числе и в пунктах, касающихся сбора информации о морских судах. Долгая пауза в телефонном разговоре; владелец пароходства, подумав, просит Кана зайти к нему на следующее утро, около восьми.)

Отец <<(первая беседа)

Ты любишь на самом деле свою любовь к нему... Богатство собственных пубертатных ощущений... Все еще любишь. Я же своих жен (трех) никогда не любил и не люблю; я лишь от них завишу... Точнее, от их плоти... Причем зависима в этом смысле только одна, меньшая часть моей личности. Какую это создает путаницу, ты вряд ли поймешь (особость)>>

При первом мучительном допросе: противоречия между показаниями директора пароходства и фру Линде; отец упомянул, что в свое время М. чуть не убили. «В полицию мы не обращались». Имена тех парней знает только М. Он их называет (в неофициальном порядке). Нескольких из них теперь приглашают в дом директора пароходства; они всё подтверждают. Благодаря этому с Гари снимается подозрение и полицейские перестают верить болтовне фру Линде. Врачей тоже допрашивают. Таким образом, первая версия убийства оказывается несостоятельной, и подозрение падает на бывших несовершеннолетних убийц. (Это тоже не дает результатов.) Когда допрос «несовершеннолетних убийц» заканчивается, лицо М. снова становится белым как полотно. Отец предлагает ему остаться на ночь. М. отклоняет предложение, но выпивает с отцом бокал шампанского. «Эти люди сегодня и пальцем меня не тронут. А Долговязый, их главный палач, теперь добродушен, как дай бог всякому... Но в тот день он желал поглазеть на теплые человечьи потроха, готов был собственными руками выдирать их из моего брюха. Что же это такое -человеческая душа? Какие порывы, какие инстинкты управляют нами? Почему жалость, сострадание не присутствуют в нас постоянно, а могут возникнуть лишь в результате предельного напряжения лучших душевных сил... И их интенсивность зависит от того, находимся ли мы в мире с собой или переживаем внутренний разлад.

Отец: Ты меряешь всех собственной меркой. Люди, в подавляющем большинстве, устроены проще, чем ты. В их жизни меньше теней, но и меньше света. Они привыкли к сумеркам.

М.: Не верю я ни в какие схемы... Разве что в учение гностиков, согласно которому очень немногие люди имеют своих ангелов.

Отец: Думаю, этот разговор заведет нас слишком далеко.

Косвенные улики

1) Перстень и его история;

2) Перчатка. Следы машинного масла на горле и на безымянном пальце убитой. Исследование перчаток Матье. (Судья то и дело прерывает следователя.) В печи под навесом были обнаружены металлические кнопки от перчаток (Гари сжег перчатки полностью. Там: потому что ночь была очень жаркой.)

М. заявил, что никогда этой печью не пользовался и перчаток с такими кнопками не имел

(Ответ следователя)

«Мы найдем другие улики. Мы вам докажем, что либо вы все-таки совершили убийство, либо упорно лгали нам, утверждая, будто в ночь убийства никто вас не навещал. У вас концы с концами не сходятся.----»

Студент

в самом начале разговаривает с мальчиком о бессмысленности закона. «Иудейского». То есть не учитывающего физиологических предпосылок поведения. У мальчиков после окончания полового созревания - величайшая потребность в любви. Ужасно, что подросток, которому не исполнилось и четырнадцати, физически уже вполне развит. Пусть мальчик пообещает, что у студента из-за него не возникнет никаких неприятностей. Противоположность между застенчивыми и кокетничающими подростками. Первые скрывают свои подлинные переживания, лгут. Вторые, сами того не подозревая, проповедуют новую форму язычества, официально давным-давно упраздненного.

Имя мальчика: Емельян Трубецкой^[98] (дедушка - связь с русской революцией 1905 года).

Это н. к.:

к эпизоду со студентом + мальчиком в лесу:

У них обоих все тело, содрогаясь, пело песнь, но они не сознавали ни рокового характера этой песни, ни ее цели. Студент, несомненно, раньше любил М., любил его и теперь, со страстью; однако такого - магической утраты собственной воли, необоримого влечения к другому, непонимания, зачем вообще он сейчас шагает по лесу, дрожа и ощущая во всем теле тепло, утратив способность мыслить, - такого с ним прежде не случалось. И ведь при этом он не ощущал вожделения, которое можно было бы назвать похотливым. Было только это единодушие попутчиков, выражавшееся в том, что оба не могли иначе. У них обоих каждое волоконце плоти дрожало, нагреваясь, словно от легкой лихорадки; обоих до костей пробирало это песнопение тела, похожее на фантастический наркотик.

Это настигнет каждого. <Тетрадь> III. Х<анс> Х<енни> Я<нн> Дополнения I

История о продажном мальчике в золотом убранстве.

Как возникает любовь. Первые скудные дни. Много красивых разговоров о жизни.

Дескать, косметический грим (со сладковатым запахом) усиливает наслаждение, потому что, не будь этого грима, мужчина стыдился бы своего возлюбленного (которого использует как женщину). Он любил бы его и без такой личины, ничуть не меньше. Но два часа под личиной, каждый день, подтверждают, что другой в самом деле, а не только на словах, готов идти навстречу его желаниям.

Вопрос к мальчику: счастлив ли он? Счастье Антиноя. Без любовного служения он был бы ничем, даже не хорошенькой куклой. Любовным же служением он - отмечен. Он сам себя сделал Отмеченным, поскольку появляется на людях в косметическом гриме. (Его белый автомобиль. Его ежемесячное жалованье: 30000 крон.) (Губительное воздействие его счастья на сверстников из ближайшей округи: они видят, что даже лишенный способностей человек может стать в каком-то смысле истинным виртуозом.)

*Такие наклонности свойственны им обоим; поэтому по отношению к младшему не совершается никакого насилия или несправедливости.

(Больше того, им обоим хватит душевных сил, чтобы оставаться вместе всю жизнь.)

<<Первый разговор о смерти (вера в ангелов и ее отсутствие). Два листка папиросной бумаги, ангелы кладут их в ящик своего комода (прежде сложив вместе и согнув пополам), под ящик с галстуками (но галстуков у них нет). Может, они носят золотые наплечные браслеты. В постели Гари то и дело нечаянно толкает попой раненый живот Матье (ничуть об этом не сожалея).>> Он боится, что те уличные мальчишки изобьют его до полусмерти или убьют. (Получает в подарок гимназическую фуражку; на самом деле он в безопасности: члены уличной банды сами боятся, что он заявит на них в полицию, обвинив в покушении на убийство.) <<(Демонстрации перед зданием пароходной компании; один из митингующих ранен; министр внутренних дел в связи с этим публично приносит извинения. Второго помощника, рассказавшего, как все было, тотчас причислили к коммунистам. По его словам, капитан прострелил канистру, с помощью которой надеялся спастись семнадцатилетний юнга, - хотя юнга на коленях умолял не делать этого.)>>

Фру Линде стелет постель для Гари на кресле-кровати. Гари этим раздвижным креслом не пользуется, а забирается по ночам в кровать к Матье (ночные рубашки). Спор с врачом. (Отец нервничает, мачеха выглядит даже элегантнее, чем всегда.)

1.2.3. Разговор с ангелом

[Нарисован кладбищенский каменный крест, на котором надпись:]

Хильмар

Треде^[99]

1902-1947

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> V Дополнения I

Матрос Лейф позже будет утверждать, что сопровождал сестру Матье до Харескова^[100]. Потом якобы он должен был вернуться на судно. (Безупречное алиби.) Дальше, дескать, Агнета пошла одна, чтобы прогуляться под дождем и разыскать брата. Как-то она сказала: «Разгуливать голой под дождем лучше, чем кутаться в насквозь мокрые тряпки». (Полицейские сопоставят эти слова с тем обстоятельством, что тело убитой было обнажено.) Короткая дружба с Гари (матрос не скрывает этого) и с Матье. Закончив свой рассказ, Лейф сразу предлагает себя, начинает раздеваться (в спешке; потому что ему еще предстоит явиться для дачи показаний в полицию).

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> V Дополнения II В момент самоубийства

«Эта боль... боль... Проклятье!.. Я проклинаю тебя, Гари., проклинаю...» Мысленно он еще продолжал говорить; но с губ слова не слетали.

Одновременно возле самого уха он слышал чьи-то голоса, убеждающие:

«Тебе нет смысла возвращаться. Не оборачивайся! Ты ведь перешел границу... Гари ее тоже перешел. Тогда, в ночь соития, вас уже влекло на ту сторону. Вам нет смысла возвращаться. А может, вас и не пустят... Боль в заднем проходе не вернется. Зато вернется блаженство. Ты, изменившись, останешься все таким же. Но будешь существовать, не терзаясь сомнениями. Будешь принимать дары и сам их давать. Не оборачивайся! Не желай уже бывшего! Ты должен дождаться Гари, в каком-нибудь месте. Выбери это место, любое. Там ты и встретишься с ним. Не желай уже бывшего... Желай того, что и раньше влекло тебя на ту сторону... Проклятье умерло на твоих губах. Они не успели оскверниться. То плоть твоя, из-за боли, хотела извергнуть проклятие; но губы остались чистыми. Они не отравят будущих поцелуев. Чресла твои тоже чисты. Они не отравят будущего соития. Черева твои чисты. Они не отравят будущего соединения. Кожа твоя чиста. Она не отравит будущих нежных услад. Сердце твое чисто. Оно не отравит будущей радости. Почки твои чисты. Они не отравят влагу крови. — Не оборачивайся! Возвращаться нет смысла------»

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение I

Я решил не обманывать ни читателя, ни себя самого. Поэтому я, если можно так выразиться, выношу этому роману смертный приговор: ведь с момента первого предчувствия его замысла все в нем двигалось любовью. А мыслима ли любовь, которая тем, кто не любит сам, не казалась бы чем-то непристойным? Я же уверен, что почти все люди, взрослея, становятся нелюбящими.

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение II

«Мы будем насыщаться друг другом, Гари... Бесконечность - это пустота для всего того, что никогда не существовало как что-то. Но все, что когда-либо было чем-то^[101], вернется снова или будет странствовать по длинной дороге - три тысячи лет, а может, и пять тысяч. (Лошади, их чуткие ноздри и мягкие спины, тепло, простодушная доверчивость, красота темных губ, тяжелая мужская снасть жеребца... И мы не хуже, чем они, мы им - достойные товарищи».

Конец

ПРИЛОЖЕНИЯ Из норвежского дневника I915/1916

16.ХII. 1915. Мне пришло в голову, что существует очень много книг, напечатанных, чтобы их читали, и что о них можно было бы что-то сказать; но я ошибся, говорить о них нечего, ибо сама их репутация и публика, которую они для себя нашли, - или же факт их заброшенности и нечитаемости - характеризуют их в достаточной мере. Я отказался от мысли рассказывать о книгах, потому что люди все равно ничего не поймут, а будут, как и прежде, предпочитать напечатанную бессмыслицу, не умея даже защитить от нее хорошие книги. Итак, пусть каждый читает что хочет и сколько хочет, но мне жаль тех, кто, прежде чем вынести суждение о книге, считает необходимым прочесть ее целиком. Любую книгу лучше или с досадой захлопнуть через две-три страницы, или же с радостью дочитать до конца. Отклонения от этого правила возникают только в сомнительных случаях.

Итак, я не стану рассуждать о книгах, во всяком случае, о конкретных, понимая, что приведет это только к ссорам. Конечно, кое-кто полагает, будто времени у меня навалом, раз я написал пьесу-фарс о войне и мире, о народе и власти; но тут они ошибаются, как ошибаются и тогда, когда находят мою пьесу веселой или сатирической: она совсем не веселая, от нее скорее хочется плакать, а кроме того, в ней содержится чистейшая правда. Короче, чем там, нельзя высказать даже совсем простую, не нуждающуюся в доказательствах правду, потому что нужно учитывать следующее: правда сама по себе есть нечто такое, что можно познать, лишь отказавшись от всякой надежды. Если попытаться дать ей предварительное определение, Правда - это такая особа, которую человек, где бы он с ней ни встретился, норовит поскорее заковать в цепи. Потому-то Правда и не разгуливает по улицам: ведь блюстителей нравственности хватает повсюду, а поскольку сия особа всегда бывает взаправду голой, то есть не носит даже набедренной повязки, последствия ее встречи со стражами порядка предугадать нетрудно, особенно - завсегдатаю публичных бассейнов. На Правду тотчас нацепят фиговый листок, а то и запрут куда подальше, сочтя либо сумасшедшей, либо преступницей.

Только ради еще не напечатанных книг решился я рассказать о некоторых вещах, противных моему естеству. Начну с признания, что рождественские праздники детства, когда я о них вспоминаю, не кажутся мне счастливыми. Чуть ли не всякий раз я испытывал столько разочарований, что почувствовать потом радость просто не мог. Чаще всего - потому, что взрослые, по каким-то мелочным соображениям, не выполняли моего главного желания. Позже эти вечера, когда нам дарили подарки, бывали отравлены бранью и недовольством - главным образом из-за моего старшего брата. Признаюсь, что у меня имелся для недовольства и личный повод. В нашей семье накануне Рождества к столу подавали жареных карпов, а к ним - одну-две бутылки рейнского или мозельского. Часто мне приходилось присутствовать и при покупке рыб, и, к несчастью, при их убивании. Для меня это портило все дальнейшее. Кровь карпов была такой же красной, как и моя, а удар, которым их оглушали, казался столь ужасающе глухим, что я внутренне содрогался, и чувствовал озноб, и не мог ничего сказать. Признаюсь, жуткое ощущение пропадало, когда на кухне начинали готовить еду и последние следы крови исчезали. Масло растапливали, сливки надо было взбить и смешать с тертой редькой. Необычное, очень занимавшее меня зрелище. К тому же все более ощутимым становилось напряженное ожидание. По традиции мы садились за стол вечером. О точном времени праздничного ужина каждому сообщали заранее. За пять или десять минут до назначенного срока обнаруживалось отсутствие моего брата. Его звали, искали. Потом просто ждали, но он не приходил. Битый час никто не решался приняться за еду, прервать это ожидание. Все праздно сидели за столом, и в какой-то момент брат наконец появлялся. Но тут начиналась ругань, истреблявшая последние остатки радости. Родители наши всегда ругались ожесточенно, потому что раз за разом повторялось одно и то же: в Сочельник брат опаздывал к ужину. Он был таким невнимательным, что уходил на улицу с кем-нибудь из приятелей и забывал о времени, а случай не хотел помочь ему и всем нам.

Часто случалось, что накануне этого праздника я с мамой посещал старое церковное кладбище, где был похоронен мой брат, родившийся прежде, чем я, и носивший такое же, как у меня, имя. Мы покупали венок, а однажды купили маленькую живую елочку (сейчас-то она, наверное, уже очень большая). Все это повергало меня в смятение. Мы шли между рядами могил, пока не добирались до своего участка. Мама всякий раз становилась какой-то притихшей, а я вообще не отваживался дышать. Кровь циркулировала во мне, но я твердо знал, что это не моя кровь, что самому мне ничего не принадлежит, все принадлежит тому, кто здесь погребен. Я не понимал, почему мама не понимает, что я и есть тот, кого она, как ей кажется, здесь похоронила. Я был убежден, что ношу в себе душу брата: чужую душу, которая сейчас приблизилась к своему первичному телу и хочет выскочить из меня, попасть в могилу - именно в эту могилу. Слезы наворачивались мне на глаза, я чувствовал, что сейчас провалюсь под землю; и однажды, однажды - это было ужасно - могильная плита в самом деле осела, провалилась вниз... а я стоял перед ней. До сих пор не понимаю, почему в тот момент не упал и не умер, я ведь уже тогда знал тайну своего рождения: что мне суждено стать таким, каким был мой брат; и понимал, что его смеющаяся душа попала в другое, уродливое, отвратительно искаженное тело. Мне думалось, я никогда не сумею исполнить то, что исполнил бы он. Тут-то мама и заговорила возле могилы (если не ошибаюсь, в первый и последний раз). Она ругала смотрителя кладбища за небрежность в работе. И еще сказала, что такого давно следовало ожидать, потому что два гроба стоят в земле один на другом: гроб моего деда и, непосредственно на нем, гроб брата. Едва она это произнесла, до меня дошло, что сам я и есть тот, чей детский гробик когда-то опустили на черный дубовый гроб деда. Взрослые и не подозревали, как глухо один ящик стукнулся о другой и как это ужасно, когда ты лежишь на умершем. Но самую последнюю новость мама даже не поняла, она и не подозревала об этом ужасе... Да и как бы она могла догадаться, какой это кошмар, когда ты лежишь в гробу, а он вдруг проваливается, вторгаясь в останки твоего деда, который сам уже превратился в трухлявый скелет. Нет средств, чтобы описать ужас, который охватил меня тогда и охватывает снова и снова, стоит мне услышать, как в свежую могилу, на гроб, падают комья земли.

В другой раз случилось, что днем накануне Рождества на старом церковном кладбище происходило погребение. Думаю, то был последний умерший, которого там хоронили. Народу собралось мало - человек пять или шесть. Гроб опустили в старинный подземный склеп; я это видел, потому что мама, кажется, знала тех людей и захотела перекинуться с ними парой слов, из-за чего мы и остановились. Склеп был почти сплошь заполнен гробами, стоящими бок о бок и один на другом, - но, к счастью, ни один не сгнил, лишь цветы засохли. Испугало меня только одно: что гробы стоят так тесно. Мертвым нечем дышать, подумал я и тихо заплакал (для себя, вовнутрь себя) - в то время как к отверстию подкатывали черную плиту, которой его потом и закрыли.

В тот день мы замешкались и отправились в обратный путь поздней, чем обычно. Уже сгущалась тьма, а мы все блуждали по кладбищу и, поскольку надо было спешить, шагали прямо через могилы. Я думал: мертвые сейчас схватят меня за лодыжки и утянут вниз, к себе, потому что я, собственно, принадлежу к ним и ускользнул от них лишь на время. Но наконец закончилось и это, как кончается всё. Мы проходили мимо церкви, ярко освещенной, и мне вдруг очень захотелось войти туда, ведь я еще ни разу не бывал в храме. Я попросил маму; оказалось, она разделяет мое желание, но в тот день выполнить его было нельзя, а позже тоже не получилось - потому что позже мы всегда ходили на кладбище вместе с моим отцом, а он и слышать не хотел о посещении церковной службы. Вероятно, разочарование по поводу подарков так легко возникало у меня, потому что прежде случалось ужасное, - и я несправедлив к родителям, когда упрекаю их в том, что они не выполнили какую-то мою просьбу, хотя это было в их силах. Так или иначе, могу с уверенностью сказать: неомраченную радость - в рождественский праздник - я испытал лишь однажды. Тогда я получил в подарок корову, сделанную 375 из гипса, а сверху обтянутую раскрашенной замшей. Корова очень напоминала скульптурный эскиз: у нее выступали ребра и другие кости, имелось вымя с четырьмя сосками и сзади, между ляжками, - отверстие. Это животное доставило мне огромную радость; я спрятался с ним под стол, лег на ковер и рассматривал его снизу: видел брюхо коровы и ее разбухшее вымя. Может, тогда я и пережил впервые чувственное наслаждение; во всяком случае, помню, что удовольствие было совершенным, а радость, с какой я ощупывал вымя, превышала всякую меру. На основании этой истории я позже пришел к выводу, что радовать могут только подарки, которые правдивы, и что детям для их игр нужно дарить только зверей, имеющих нормальные половые органы и анальные отверстия, и только таких кукол, которые, если их раздеть, выглядят как настоящие мальчики или девочки. Добиться такого несложно, а затраченные усилия окупятся сторицей.

Но люди не хотят этого понять, предпочитая нечестность и внутреннее неправдоподобие.

Я в своей жизни нечасто испытывал стыд, не стыдился даже в тот день, когда сбил палкой засохшие комнатные вязы: решив, что они, неблагодарные, не желают расти, хотя я их регулярно поливаю. Однако основания для стыда у меня имелись, потому что на самом-то деле крошечные деревца уже начали пускать ростки, и если бы кто-то вовремя сказал мне об этом, если бы убедил в моей глупости, я бы заплакал и раскаялся. Но взрослые поступили иначе: выпороли меня. Мне, правда, объяснили: я наказан за то, что погубил растения; но все равно они были неправы. Я сам нашел эти деревца на дороге, с особой заботливостью принес их домой, и посадил, и каждый день поливал. Они вздумали засохнуть, несмотря на мою любовь,- и в этом была их неправота; а то, что я потом в приступе ярости уничтожил их, поскольку не хотел больше ждать, когда эти упрямцы соизволят у меня прижиться, было моей неправотой, и возникший между нами конфликт следовало как-то разрешить. Вместо этого взрослые вмешались в него, выпороли меня за необдуманный поступок, обозвали злыднем - и я, возмущенный их неправотой, растоптал последние пеньки проклятых растений, которые попытался спасти, за что они отплатили мне злом. Итак, я себя не стыдился.

Чувство стыда пришло ко мне другим, необычным путем. Я испытал стыд, когда впервые увидел в зоопарке - запертыми - больших сибирских тигров, которые смотрели куда-то поверх меня. Кровь бросилась мне в голову; казалось, голова сейчас лопнет, и я оттуда ушел. Но вскоре вернулся к клетке и очень старался втолковать тиграм, что не я виноват в их несвободе; однако они мне не верили, не хотели ничего слушать, они считали, что, заплатив за входной билет, я тоже сделал вклад в доходы зоопарка, ради которых они и сидят в тюрьме. Я начал ужасно плакать и молился, чтобы мне было дано свыше понимание языка зверей; но в конце концов сказал им просто по-немецки, что я их очень, очень люблю, что я хочу к ним в клетку, хочу их облизывать, и что они даже могут меня сожрать -только пусть поверят, что я их люблю и что я не виноват в их несвободе. Я так сильно плакал перед ними и так хотел их освободить... Но вместе с тем понимал, что ничего из этого не получится, что в итоге их просто пристрелят. После я еще два или три раза приходил к их клетке и приносил им в дар всю мою печаль, лишь бы они порадовались, - но они моего дара не приняли.

Я всегда старался, чтобы животные любили меня, но я не мог исправить то зло, которое причиняют им люди. И те орлы, которых я, мальчиком, собирался освободить, наверняка тоже до сих пор сидят в своих клетках. Какой прок с того, что я пожертвовал белому медвежонку целую плитку шоколада, которую захватил с собой? Моя мама тем сильнее бранила его, потому что он порвал ей перчатку, когда она протянула ему кусочек. И разве не в тот же день мы встретили молодого льва, который полюбил Элли, с удивительной нежностью протянул ей лапу и, пока мы находились у клетки, следовал за ней по пятам? Будь моя воля, лев бы получил ее в жены (когда Элли хоть приблизительно догнала бы его в росте) и они жили бы счастливо. Но моя сестра не поняла чувства влюбленного льва и даже высмеяла его желание спать с человеческой самкой. Это так меня огорчило!

После того, как я вспомнил одну лихорадочную ночь, мне стало совсем грустно.

У меня была лихорадка, и никто не помог мне лечь в постель, даже свет в холодной комнате не горел. Я очень боялся наступающей ночи, чувствовал себя незащищенным и одиноким. Ведь пока я сплю, может прийти Смерть. И она в самом деле пришла: снаружи что-то зашелестело, звякнуло... Господи, она уже здесь. Я, когда залезал в кровать, наверняка не кричал, только тихо плакал. Теперь кровать превратилась в мою могилу. Я молился Богу или Иисусу, но Он, вероятно, меня не слышал.

Снова подняв взгляд, я увидел, что в ногах постели стоит большой бурый медведь. Он смотрел мне в глаза. Тогда я протянул к нему руки и сказал: «Дорогой медведь!», он же велел мне заснуть. Я лег и заснул, а он все стоял у меня в ногах, и охранял меня, и прогнал Смерть, собиравшуюся убить меня косой. Он сделал для меня то, чего не захотел сделать ни один человек. Я знаю, что в ту ночь его послал ко мне Бог. И теперь этого уже не забуду.

19. хп. 1915. Моими друзьями всегда были хищники. Это беспокоит меня, потому что с ними ни в чем нельзя быть уверенным. Они очень красивые, очень гибкие; во всем, что они делают, прослеживается удивительный ритм, только одно в них плохо: они убивают других зверей. Я мало что мог предпринять для собственного успокоения. Все зло в мире, все ужасное - и болезни, и войну, и несчастливые судьбы - я объяснял себе фальшиво прожитой жизнью, неблагородством и внутренней неправдивостью, влиянием культуры и принятых норм поведения. Но я никак не мог отмахнуться от того жуткого, что прослеживается в самом образе жизни хищных зверей. Снова и снова, набравшись мужества, я уговаривал себя, что только заурядных существ может постигнуть такая участь: быть съеденным хищным зверем. Но вот недавно я услышал, что пантеры, убив какое-нибудь животное, проявляют к нему величайшую любовь: они его облизывают и тычутся в него мордой, а когда начинают пожирать, то испытывают чуть ли не чувственное наслаждение от его слабости. Эти сведения открывают новую перспективу. Разве не может быть, что между хищником и его жертвой существует некое особое отношение, о котором мы вообще ничего не знаем? Что оно иногда проживается во всем своем великолепии и величии, как и любое другое отношение, связывающее двух живых существ, если существа эти отличаются благородством и пылкостью?

23. хи. 1915. Никак не могу прерваться. Сколько великолепной маховой силы я уже растратил на людей! А теперь хочу еще кое-то рассказать. Я побывал снаружи, на ветру, и уже не столь пылок и безрассуден, как прежде.

Сегодня после полудня корчмарь поспешно вышел к нам^[102] и спросил, не хотим ли мы взглянуть на застреленного лиса. Мы, будто одурманенные, спустились по ступенькам. В кухне на полу лежал мертвый лис. Не помню, как я к этому отнесся, но я сразу понял, что нам хотят его продать - за двадцать пять крон. Вокруг лиса стояли люди и смеялись. Я не лгу: они смеялись; не переговаривались, а именно смеялись. Корчмарь смеялся в своей обычной, ни к чему не обязывающей (или, напротив, обязывающей ко всему) манере, его жена повизгивала от удовольствия, у слесаря лицо сияло блаженством, а почтовый ассистент встряхнул лиса и сказал, смеясь: Keardyr - бедолага - pauvre chat^[103] Фрукен Янну тоже засмеялась, и тут я заметил, что убитый зверь на самом деле был самкой, вынашивающей детенышей. Кажется, мы сразу выскользнули за дверь. Мы не обменялись ни словом. Я направился к пароходу и потом, под ветром, прошелся вдоль фьорда. Там я почувствовал, что этими людьми овладела точно такая же радость, какую испытал великий герцог Мекленбургский, когда с помощью многих сотен негров и горстки офицеров уложил сколько-то львов, после чего решил выпить шампанское, которое они захватили с собой в медицинских целях; ту же радость, какую познал Э. Сетон-Томпсон^[104], когда расставлял ловушки на Лобо, которого потом убил, чтобы написать его историю, и за чью смерть получил вознаграждение в тысячу долларов. Когда Сетон-Томпсон стоял на могиле волка, он наверняка тоже чувствовал умиление, как наш почтовый ассистент, смотревший на лису, - только смех он в себе подавил, ибо смех слишком явно свидетельствовал бы против него.

Теперь я понял, почему столько известных личностей могут одновременно нести ответственность за войну.

О силы неба и ада, как же уродливы гримасы таких скотов!

27. хн. 1915. Ну и - чего я хочу? Разве я с самого начала не знал, что люди не умеют думать? Ни думать, ни чувствовать? Ни одной мысли, ни одного чувствования они не доводят до конца. Или я поддался на обман - лишь потому, что они знают много красивых и гладких слов, которые благозвучны, как музыка, и льются так безмятежно, будто все вытекли из одного разума? Возможно ли, что прежде я все-таки позволял себя обманывать, хотя недоверие испытывал давно? Все мысли людей продумываются только на четверть или на половину, а остальное - проговаривается. Я не заблуждаюсь: люди не думают и не чувствуют, они говорят, и их способы говорения настолько совершенны, что вводят в заблуждение самих говорящих. Люди верят в глубину собственных чувств и мыслей, в маховую силу вложенной в них божественной души. Я же - тот, кто на свою беду раскрыл их обман и теперь обязан сказать им, что их ложь начинается с первого произнесенного слова.

Но не есть ли такая неосознанная ложь единственное, что спасает нас от безумия? Принято думать: когда люди облекают в слова весь тот ужас и всю ту тяжесть, что заключены во всяком происходящем, выговаривают это и продолжают говорить дальше, то они это все чувствуют. Но будь это так, у нас от страха кровь застыла бы в жилах, глазные яблоки лопнули бы от картин, увиденных внутренним зрением, а уши оглохли бы от шума, от стольких криков и жалоб. Нет-нет, сейчас я всего лишь проговариваю слова, сейчас, когда наступило утро, я больше не думаю; думал я вчера, когда во мне сгустилась тьма, подобная ночам без неба, - но я все-таки попытаюсь сказать еще раз, чем могло бы быть слово.

Я повторяю: если бы нам хватило мужества, чтобы -на ощупь - исследовать себя до конца, мы бы погибли от безысходности.

Роден создал Мыслителя, вокруг которого я когда-то обошел, так и не угадав его мыслей, потому что слова остаются в нем, запертыми, и становятся тьмой. Теперь я понимаю, что Роден ошибся, что он себе что-то пообещал, а чутье ему изменило: этот Мыслитель, этот согнувшийся, замкнувшийся человек, чья оболочка не лопается от внутреннего напряжения, у которого не отламываются руки, не вылезают из орбит глаза, - такой человек должен был бы раззявить рот и говорить, кричать, чтобы выпустить наружу выговариваемое, которое сам он принимает за мыслимое. Тот же, кого хотел изобразить Роден, стоял бы с улыбкой сумасшедшего, с выражением лица, характерным для глухонемого, в катастрофической позе человека, которого вот-вот столкнут в воду. Да только зрители бы такого замысла не поняли: потому что слов, способных все это передать, не существует, а люди, стóит им потерять дар слова, сразу делаются пустыми внутри и мертвыми.

Кто возьмет на себя смелость сказать, что мои слова не имеют смысла? Неужели есть еще идиоты, верящие, будто они прочувствовали до конца, что такое брак или хотя бы первая брачная ночь? Их глаза и движения свидетельствуют против них: по ним незаметно, что они осознали чудовищность этих переживаний. Или другие, будто бы продумавшие до конца проблему социальных и прочих коллективных бедствий? Пусть предъявят мне свою истерзанную, порванную в клочья совесть, тогда я им поверю. Но до тех пор, пока они только унавоживают газетные листы своими словоизвержениями, они лгут, потому что их стиль, ради которого их и печатают, - гладкий и жесткий. Или еще другие, которые якобы прочувствовали свой путь к Богу? Пусть они предъявят мне праведные дела, и я им поверю. Но пока этого не произойдет, я буду утверждать, что они свой путь к Богу проговорили, что они, преувеличив свои ощущения, вообразили себе, будто Бог им ответил - словами.

Бог не расточает себя в словах. Бог может быть понят лишь там, где в полную меру чувствуют. До тех же пор, пока миряне и люди духовного звания будут разглагольствовать о душе и теле либо о том и другом вместе, пока будут надеяться приблизиться к Богу, считывая слова и знаки либо умерщвляяя свою плоть, чтобы розгами вбить в себя слова и понятия для чувственных ощущений, - до тех пор Бог будет от них уклоняться.

И еще одно я понял теперь: почему не может случиться так, чтобы Он вмешался в происходящее здесь внизу. Он, единственный, чувствует всё до конца, до последнего финала,- всё, всё. Поэтому в Нем царит совершенная тьма, совершенное одиночество.... И нет никого, кто бы Ему помог, оценив цельность божественного чуда, никого, кто бы раскрыл свое сердце полностью, чтобы выпить любовь в ее цельности, как вино, до последней капли... - а ведь случись такое, Бог снова начал бы радоваться. Но люди доставляют Ему мучения, одни мучения: те, что взывают к Нему, фактически над Ним надсмехаются... А другие совершают жестокости, отдаленные последствия которых предстоит расхлебывать Ему, а не им.

И еще одна странность не дает мне покоя, наполняя меня мраком, так что я не могу ее не высказать... И она не может остаться невысказанной. Я имею в виду событие, из-за которого когда-то возроптал на Бога: крестные муки Спасителя, противоречащие Его сути. Об этом рассказывается во всех церквях, повсюду висят образы Бога, распятого на кресте; но не находится никого, никого, кто бы раскрыл свое сердце, чтобы прочувствовать и продумать этодо конца. Как и прежде не находилось. Были, правда, люди, которые утверждали, будто они это все прочувствовали; известны и глубочайшие таинства, свершавшиеся в отдаленных монастырях: у кого-то появлялись стигматы, на местах ран Распятого; но меня такое пугает. Вспоминаются и другие картины, ужасные: толпы верующих, истязающих себя до крови; мужчины, вслепую бичующие свои половые органы, пока крайняя плоть и сам член не порвутся в клочья, не станут мусорными отбросами; женщины, которые часами лежат на земле и молятся, ненасытно и сладострастно, пока не придет восторг, остающийся по отношению к ним чем-то внешним. Я содрогаюсь от ужаса, думая об этих мистериях, ибо понимаю, сознаю: что унижения приучали участников таких действ к смирению; что ничего так и не было понято; что все, кто испытывал подобные чувства, лишь уклонялись от Распятого и от Бога; что люди снова и снова причиняли Богу мучения, о которых Он хотел бы забыть, снова и снова восставали против Него.

Что же происходило? Люди восторгались кровоточащим уродством Спасителя; они, плача или смеясь, восторгались этим уродством и наслаждались своими муками, не обоснованными ничем. Но разве не было происходившее с Ним совсем другим - гораздо глубже и дальше от поддающегося словесному выражению? Разве Бог, в безмерной Своей красоте, явился на землю не для того, чему люди упорно противятся, - чтобы любить и быть любимым? Разве Он не вышел из себя самого, ибо не мог долее терпеть муки? И не начал вести жизнь, исполненную цельности во всех чувствах? Он раскрыл Свое сердце ради любви. В Нем не было ничего, кроме пылкости и красоты; однако никто из людей не хотел быть любимым, никто не мог вынести Его сердечного пыла. Оттого и начались Его несказанные страдания, Его неизбывная печаль. Люди были вокруг Него, но не с Ним: они были от Него дальше, чем самое дальнее, что только можно себе вообразить. Он говорил им слова, но они их не понимали, не постигая того, что Он говорит о любви; и когда Он кого-то целовал, они не продумывали поцелуй до конца. Не нашлось никого, к кому бы Он мог обратиться. Тогда Он поник перед муками Своей жизни и плодоносностью Своей смерти. Сам Бог превратился в муку окровавленного уродства. Его предсмертные жесты были немым криком, выражавшим одно желание: полюбите друг друга, чтобы Я спасся из бездны Моей беды! Но они и тогда не поняли, больше того: именно в этот миг истолковали Его слова превратно и отлили из них тяжелую бронзу учения, противоречащего их сути. Они начали обезьянничать, подражая Его страданию, стали презирать то, к чему Он стремился, и занялись устройством жутких мистерий своего страдания, Ему ненавистного. Он страдал, а им лишь мнилось, что они страдают. Их страданья исчерпывались, когда ими овладевала усталость, Он же, бессонный, доходил до конца ужасного -до того места, где ужас темен, как корка запекшейся крови. Он кричал: полюбите друг друга, дабы Я убедился в исполненности Моих трудов. А они - истязали себя, ближних же подвергали пыткам, или убивали, или приговаривали к смертной казни; они мучали животных, дрались между собой и пестовали взаимную ненависть. Бог додумал до конца их жестокость, которую сами они даже не умели высказать, которая им самим была как бы нипочем, ибо они сложили с себя бремя всякого чувствования и позволили своему внутреннему застыть, обратившись в слова. Всякий раз, когда они убивают какого-нибудь человека или делают его уродливым и тем унижают, они наносят удар Богу, висящему на кресте.

Я бы хотел подняться, и рыкнуть как лев в пустыне или как ветер, рыщущий вкруг домов, и закричать людям: Любите, любите! Но они губят других и, словно проститутки, торгуют собой; значит, они способны вынести такое - видеть распятого Христа, - коли повторяют свои беззакония каждодневно.

Они попробовали, уже после смерти Спасителя, исполнить завет, которым долго пренебрегали: любить. Они обратили свою любовь к Богу, коего знали только по Имени, а трудов Его вовсе не замечали, - и потому отдалились от Него еще больше. Они охотно и неутолимо любят Того, к кому нынче уже нельзя приблизиться, ибо Он мертв (а прежде, когда было можно, они Его мольбам не вняли). Теперь они вообразили, будто возвысились, в христианском смирении, - но не пытаются никому помочь, ибо вся их воля устремлена к тому Имени, которое в них более не нуждается.

Хронология жизни и творчества Х.Х. Янна

1891

На свет появляется Густав Роберт Ян, тогда еще младший сын в семье корабельного плотника Густава Вильяма Яна (р. 1855) и его жены Элизы Марии Шарлотты, урожденной Петерсен (р. 1855), из Мекленбурга. Семья Янов жила в пригороде Гамбурга Штеллингине.

1893

Август: смерть Густава Роберта.

1894

Ханс Хенни Янн родился 17 декабря. В официальных документах написание имени и фамилии будущего писателя разнится. Его фамилия пишется то с двумя «п» на конце, то с одной. То же касается и его второго имени: в семейных бумагах в качестве его второго имени долго указывалось «Генрих», в то время как сам Ханс настаивал на том, чтобы его вторым именем было женское имя «Хенни».

Свою родословную Ханс Хенни возводил к выдуманному им зодчему XIV века Янну фон Ростоку, якобы принимавшему участие в строительстве данцигской Мариенкирхе. Родственники Ханса все время указывают ему на его внешнюю непривлекательность, от чего тот очень страдает. В детские же годы он начинает отождествлять себя с умершим братом Густавом Робертом, думая о себе как о его реинкарнации.

1904-1911

Посещает реальное училище в гамбургском Санкт-Паули.

1911-1912

Поступает в высшее реальное училище «Ам Кайзер-Фридрих-Уфер», где знакомится с Готлибом Хармсом (р. 1893).

С середины года Янн работает над своими первыми произведениями - драмой «Революция. Чувства и поступки» («Revolution. Empfindungen und Handlungen») и фрагментом романа «Иисус Христос» («Jesus Christus»).

В 1912 г. знакомство Янна и Хармса с Ханной Арнольд, дочерью известного профессора теологии, активного деятеля протестантской секты - Церкви моравских братьев.

Янн переживает приступы мистического экстаза.

1913

17 апреля - попадает в кораблекрушение по дороге на остров Амрум в Северной Фризии. Воспоминания о катастрофе накла-дывыаются у Янна на сильные впечатления от чтения «Записок Мальте Лауридса Бригге» Райнера Марии Рильке. Янн выдумывает свою встречу с Рильке на терпящем бедствие корабле и рассказывает о ней Хармсу.

Июль: «мистическая свадьба» Янна и Хармса. Вместе с Хармсом, которого он с лета 1913 г. называет своим «мужем», Янн пытается сбежать на Амрум, но их возвращают домой. Август: пьеса «Ханс Генрих» («Hans Heinrich»).

Ноябрь: первая часть комедии «Ты и я» («Du und ich»; вторая часть-1914 г.).

Янн знакомится с гамбургским торговцем Лоренцем Юрген-сеном, живо интересующимся современным искусством и литературой, и показывает ему свои рукописи. Юргенсен, который был на пятнадцать лет старше Янна и с которым у Янна, возможно, была любовная связь, обещает помочь начинающему писателю с публикацией его произведений, но в планы по подготовке пьес Янна к печати вмешивается - в следующем году - война.

1914

Март-май. Очередная неудачная попытка уйти из дома вместе с Хармсом. Путешествие по северу Германии, во время которого друзья изучают местные церкви и органы. Заболевший тифом Хармс вынужден вернуться в Гамбург.

Мистерия «Смерть и любовь» («Der Tod und die Liebe»).

Начало Первой мировой войны.

5 августа-Янн заканчивает училище.

1915-1917

Янну приходит повестка. Получив две отсрочки от армии по состоянию здоровья, он во время третьего медицинского обследования заявляет врачу, что «не может стрелять в себе подобных», после чего его сразу призывают на службу.

7 августа 1915 г. Янн вместе с Хармсом бежит в Норвегию. Янн и Хармс живут на средства Юргенсена и своих родителей; они вынуждены постоянно менять места жительства, так как опасаются агентов немецкой призывной комиссии.

Изучение архитектуры и органного строительства. Работа над драмами «Коронация Ричарда III» («Kronung Richards III») и «Пастор Эфраим Магнус» («Pastor Ephraim Magnus»).

Роман «Угрино и Инграбания» («Ugrino und Ingrabanien»).

1918

Осень. Возвращение в Германию.

Хармс и Янн поселяются в деревне Экель в Люнебургской пустоши, в загородном доме Юргенсена, который Янн со временем перестраивает по собственным чертежам.

Знакомство Янна и Хармса с Элинор Филипс, дочерью гамбургского филолога и писателя Карло Филипса, будущей женой Янна.

1919

В издательстве «S. Fischer» выходит драма «Пастор Эфраим Магнус».

Брат Янна Фриц умирает от испанского гриппа.

1920

Оскар Лёрке (1884-1941), влиятельный критик и поэт, редактор издательства С. Фишера, номинирует «Пастора» на престижную литературную премию Клейста, которая в итоге и достается Янну.

25 сентября Янн официально выходит из своей протестантской общины и вместе с Хармсом и скульптором Францем Бузе основывает «Религиозную общину Угрино», целью общины является строительство «новой жизни» в послевоенной Германии.

Смерть матери Янна.

1921

Янн и Хармс основывают музыкальное издательство «Угрино».

Драма «Врач, его жена, его сын» («Der Artz / sein Weib / sein Sohn»; опубликована в издательстве «Угрино» в 1922 г.).

1922

5 февраля - постановка «Коронации Ричарда III» в Лейпциге. Пьеса не пользуется успехом у публики, но критики объявляют автора «Коронации» продолжателем традиций Шекспира и Георга Бюхнера.

Зимой: знакомство с органистом, дирижером и композитором Гюнтером Рамином (1898-1956).

1923

Янн и Хармс получают разрешение на реставрацию органа в одном из главных гамбургских соборов - церкви св. Якоби. Находящийся там инструмент (построен в 1693 г.) принадлежит к числу самых знаменитых барочных органов в Германии.

«Община Угрино» внесена в реестр немецких общественных организаций.

23 августа - премьера «Пастора Эфраима Магнуса» в постановке Арнольда Броннена (1895-1959) и Бертольда Брехта (1898-1956) в Берлине. Несмотря на купюры, сделанные в тексте пьесы Брехтом, представление сопровождается грандиозным скандалом. Один из критиков называет пьесу, герой которой на сцене бальзамирует мертвого, «бездной, доверху заваленной навозом».

В декабре: Гюнтер Рамин открывает серию концертов на отреставрированном Янном и Хармсом органе в церкви св. Якоби.

1924

Драма «Украденный Бог» («Der gestohlene Gott»).

1925

Трагедия «Медея» («Medea», опубликована в 1926 г.).

6-8 июля: Первая конференция немецких органистов в Гамбурге и Любеке. Янн выступает с докладом об органном строительстве.

Э. Филипс и Хармс отправляются в путешествие по Италии.

В издательстве «Угрино» выходит первый том органных сочинений немецкого композитора 17 в. Д. Букстехуде (1637-1707).

1926

4 мая: премьера «Медеи» в Берлине.

Осенью Хармс и Элинор Филипс возвращаются из Италии.

18 ноября: свадьба Янна и Элинор.

В декабре Янны и Хармс уезжают из Экеля. Вместе со сводной сестрой Элинор, Моной Филипс - невестой Хармса, - они вчетвером живут в центре Гамбурга, в доме матери Элинор.

1927

Вместе с писателем Хансом Лейпом (1893-1983) Янн основывает писательское объединение «Гамбургская группа».

Сказка «Полярная звезда и тигрица» («Polarstern und Tigerin»).

1928

1 апреля: премьера пьесы «Врач, его жена, его сын» в Гамбургском камерном театре. Дирекция театра отказывается финансировать спектакль, и Янн оплачивает постановку из собственных средств. Провал «Врача» заметно ухудшает финансовое положение писателя.

1929

Янна избирают первым президентом «Картели гамбургских художественных объединений».

Роман «Перрудья» («Perrudja»; опубликован в том же году).

28 июня: рождение дочери Зигне.

11 июля: у Хармса и его жены рождается сын Эдуард.

1930

«Новый Любекский танец Смерти» («Neue Liibecker Todes-tanz»).

Янн с семьей переезжает в собственный дом в гамбургском Хиршпарке.

Янн принимает участие в Первом интернациональном конгрессе органистов в Будапеште.

1931

Янн получает государственную должность главного специалиста по органам города Гамбурга (до 1933 г.).

24 февраля: неожиданная смерть Готлиба Хармса.

Опубликована пьеса Янна «Перекресток» («Strafienecke»).

1933

Январь: рассказ «Украденные кони» («Die gestohlene Pferde»).

Февраль: начало работы над романом «Перрудья 2».

Апрель: поездка в Данию.

Май-октябрь: драма «Бедность, богатство, человек и зверь» («Armut, Reichtum, Mensch und Tier»).

В начале сентября: переезд с семьей Швейцарию, в г. Цюрих. Ноябрь-декабрь: поездка во Францию.

1934

Зима: Янн в Германии по делам издательства «Угрино», где сменяются директор и главный редактор.

9 мая: писатель покупает ферму Бондегаард на датском острове Борнхольм. Ферма записана на имя Эдуарда Хармса, сына Готлиба Хармса.

В сентябре, будучи проездом в Гамбурге, Янн знакомится с восемнадцатилетней Юдит Караш, венгерской еврейкой, активным членом коммунистической партии, и влюбляется в нее. С 1935 г. и до конца Второй мировой войны Караш живет с Яннами в Дании, к неудовольствию жены Янна и вдовы Хармса.

1935

Смерть отца Янна.

8 июня: роспуск общины «Угрино».

В августе Янн начинает работу над романом «Деревянный корабль» («Das Holzschiff»), который позже станет первой частью трилогии «Река без берегов».

1936-1939

Жизнь между Данией, Швейцарией и Германией.

Поиски издателя для «Деревянного корабля».

1940

После того, как Мона Хармс с сыном переезжают в Швейцарию, Янн вынужден сдать Бондегаард в аренду. Янн с семьей поселяется в древенском доме на окраине поселка Гранли, недалеко от Бондегаарда. Он старается как можно меньше вступать в контакты с местным населением: Янн сохранил германское гражданство и опасался, что это обстоятельство может привести к конфликтам с датчанами - с апреля 1940 г. Дания была оккупирована немецкими войсками.

Министерство пропаганды Германии разрешает роман «Деревянный корабль» к печати. В декабре Янну присылают верстку романа. Книга была напечатана лишь три года спустя, в 1944 г., но так и не поступила в продажу.

1941

Многочисленные поездки в Гамбург и Берлин по издательским делам.

Роман венгерского писателя Арона Тамаши (1897-1966) «Сын короля Секеев» в переводе Янна и Караш выходит в лейпцигском издательстве «Пайне» при содействии редактора издательства Вернера Бендорфа.

1942-1944

Жизнь в Дании. Работа над «Рекой без берегов» («Flufi ohne Ufer») - одним из самых значительных произведений немецкой литературы XX в. К концу войны рукопись романа насчитывает более 2000 печатных страниц.

Эксперименты с гормонами.

1945

Советская армия освобождает Борнхольм. В дневнике Янн записывает: «Как только на пороге моего дома появились русские солдаты и датские партизаны, я понял, что был для них не человеком, не писателем, не борцом за свободу чувств и желаний, а побежденным немцем...»

Янн вынужден продать ферму. В конце года датские власти конфискуют имущество писателя.

Начало работы над «Эпилогом» («Epilog»), последней частью «Реки без берегов».

1946

В январе в Мюхене без участия Янна основывается «Союз возрождения Угрино».

В ноябре писатель в первый раз после войны приезжает на несколько недель в Германию. В эту поездку Янн знакомится с тринадцатилетним Юнгве Яном Треде (род. 1933), сыном своих знакомых. Окрашенная в эротические тона привязанность Янна к музыкально одаренному Треде шокирует окружение писателя.

1947

В издательстве Вилли Вайсмана (Мюнхен) выходит драма Янна «Бедность, богатство, человек и зверь».

1948

Сотрудничество с журналом «Золотые ворота» («Das goldene Тог») Альфреда Дёблина (1878-1957).

25 июля: премьера драмы «Бедность, богатство, человек и зверь» одновременно в Гамбурге и в Вуппертале.

Работа над драмой «След темного ангела» («Spur des dunklen Engels»; опубликована в 1951 г.).

В ноябре: Янн принимает участие в заседании немецкого ПЕН-клуба.

1949

По просьбе Дёблина Янн принимает участие в учреждении Немецкой академии науки и искусств в Майнце и становится руководителем секции литературы.

Первый том «Записок Густава Аниаса Хорна» («Die Nieder-schrift des Gustav Anias Horn») - второй части трилогии «Река без берегов» - выходит в издательстве Вилли Вайсмана в декабре.

1950

В январе выходит из печати второй том «Записок Густава Аниаса Хорна».

Янн возвращается из Дании в Германию и усыновляет Юнгве Яна Треде, который переезжает к нему в Гамбург.

Основание Гамбургской свободной академии искусств, президентом академии избирается Янн.

1951

Начало работы над романом «Это настигнет каждого» («Jeden ereilt es»).

Публикация драмы «След темного ангела»; в качестве приложения к пьесе опубликована партитура музыкального сопровождения, написанного Юнгве Яном Треде.

Янна избирают генеральным секретарем немецкого ПЕН-клуба.

Путешествие по Франции. В Париже писатель тяжело заболевает - врачи диагностируют у него коронарную недостаточность.

1952

Новелла «Свинцовая ночь» («Nacht aus Blei», опубликована в 1956 г.).

Знакомство с Хубертом Фихте (1935-1986), актером и будущим известным писателем.

1953

Янн получает заказ на проект органа для оркестра Берлинского радио.

1954

Сборник рассказов «13 неприятных историй» («13 nicht geheure Geschichten»).

1955

Пьеса «Томас Чаттертон» («Thomas Chatterton»).

Янн становится членом-корреспондентом Берлинской свободной академии искусств.

1956

Февраль: поездка в СССР. Янн принимает участие в памятных мероприятиях по случаю столетней годовщины со дня смерти Генрихе Гейне. Даже краткое знакомство с жизнью и бытом людей в СССР производит на Янна удручающее впечатление, о чем он пишет в своем дневнике.

Апрель: премьера «Томаса Чаттертона» в Гамбурге.

Июнь: Янн получает учрежденную правительством Гамбурга премию Лессинга за вклад в немецкую культуру.

1957-1958

В сентябре 1957 г.: тезисы Янна против атомного вооружения опубликованы в журнале «Das Wort».

В апреле 1958 г., на антивоенном митинге у гамбургской ратуши, Янн выступает перед стотысячной толпой слушателей с речью против атомного оружия.

1959

Ноябрь: тяжелый сердечный приступ. 29 ноября Янн умирает.

2 декабря: Янна хоронят на гамбургском кладбище в Нинштедтене рядом с Готтлибом Хармсом.

1961

Опубликована пьеса, над которой Ханс Хенни Янн работал в конце жизни, «Руины совести» («Die Triimmer des Gewissens»).

Составил Александр Маркин

1

Hans Henny Jahnn. Spate Prosa. Hamburg: Hoffmann und Cam-pe Verlag, 1987, S. 322-328.

(обратно)

2

Там же, с. 433.

(обратно)

3

Там же, с. 433-434.

(обратно)

4

Там же, с. 435.

(обратно)

5

Вальтер Мушг записал такое высказывание Янна: «Я не могу писать, пока не представлю себе во всех подробностях то, что собираюсь изобразить».

(обратно)

6

Его работы здесь и далее цитируются по изданию: Однер Зигстедт. Эмануэль Сведенборг. Эмануэль Сведенборг. Избранное. М.: Астрель, 2003. («О небесах...» в пер. А.Н. Аксакова; «Новый Иерусалим...» в пер. И. Эдомского).

(обратно)

7

Цитируется по изданию: Андре Жид. Фальшивомонетчики. Тесные врата. М.: Прогресс, 1991, с. 547-551- Пер. В. А. Никитина. (Курсив в цитатах здесь и далее мой, - Т. Б.)

(обратно)

8

Цитирую по книге: Т. Н. Васильчикова. Драматургия Ханса Хенни Янна. Ульяновск: УлГУ, 2005, с. 249.

(обратно)

9

Там же, с. 249.

(обратно)

10

Эта фраза почти дословно повторяется в новелле «Свинцовая ночь» (с. 46), в рассказе о несостоявшейся встрече Матье с человеком за освещенным окном.

(обратно)

11

Эта мысль повторена в «Свинцовой ночи» (с. 93), в той сцене, когда Матье и Андерс оказываются наконец в подвале.

(обратно)

12

Jahnn, Spate Prosa, S. 319-320.

(обратно)

13

Роман цитируется по изданию: Hans Henny Jahnn. Perrudja. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1985.

(обратно)

14

Необычно светлые волосы были у друга Янна Готлиба Хармса. Янн говорил, уже после смерти Хармса, что знакомство с Хармсом в старших классах школы было, как оказалось впоследствии, «важнейшим событием» его жизни: «Всем, что я из себя представляю, я стал тогда, в 1913 году». Walter Muschg. Gespräche mit Hans Henny Jahnn. Frankfurt am Main: Europäische Verlagsanstalt, 1967, S. 75, 74, 87.19 июля 1913 года Янн, в очередной раз сбежав из родительского дома, в каюте парохода устроил церемонию бракосочетания с Готлибом Хармсом.

(обратно)

15

В пьесе «Перекресток» эту тираду - дословно - повторяет Матье (Hans Henny Jahnn. Dramen II, Frankfurt am Main: Heinrich Heine Verlag, [o. J.,] S. 24).

(обратно)

16

Это очень поверхностный пересказ содержания. В пьесе много аналогий с романом «Это настигнет каждого» и «Свинцовой ночью», начиная с ремарки, описывающей место действия (перекресток, трамвайные рельсы...). Джеймс, как и Гари, никогда не видел своего отца негра (согласно тексту пьесы, того тоже линчевали); он тяжело переживает смерть матери, тело которой было подвергнуто вскрытию; он любит Матье, но хочет ребенка от Альмы («Питающей»); он обвиняется в убийстве сестры своего друга Георга...

(обратно)

17

Члены коммуны художников Угрино, основанной Янном и Хармсом после их возвращения из Норвегии, в 1920 году, подразделялись на «руководство» (Oberleitung), «посвященных» (Wissende) и «людей доброй воли» (Willige).

(обратно)

18

Похожее рассуждение имеется в норвежском дневнике Янна, отрывок из которого мы публикуем (см. ниже, с. 377-378).

(обратно)

19

Hans Henny Jahnn. Flufß ohne Ufer. Roman in drei Teilen. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2000.

(обратно)

20

Ср. описание раны Андерса в «Свинцовой ночи»: «Она была небольшой: разрез с грязью по краям; но уходила далеко вглубь, и на дне ее открывалось нечто розово-круглое, крошечная часть кучерявой внутренней картины: нечто такое, что имело отношение к земным материям, к происхождению этого пятнадцати- или шестнадцатилетнего существа».

(обратно)

21

Здесь и далее цитируется по изданию: Эпос о Гильгамеше («О все видавшем»), М.-Л.: Изд-во АН. Пер. с аккадского И. М. Дьяконова, Таблица XII (с. 83-86).

(обратно)

22

Jahnn, Dramen 2, S. 118,120-121,138-139.

(обратно)

23

Похоже, что в этих словах уже присутствует в сжатом виде образ Андерса из «Свинцовой ночи».

(обратно)

24

Этими же чувствами, наверное, объясняется первоначальное нежелание Матье (в «Свинцовой ночи») прикоснуться к Эльвире.

(обратно)

25

См. анализ метафоры камня в конце статьи.

(обратно)

26

Слово «авантюра» появится и в новелле «Свинцовая ночь», (см. ниже, с. 89, но).

(обратно)

27

Неопубликованный перевод Алексея Прокопьева.

(обратно)

28

Ханс Хенни Янн, Собрание сочинений, т. I, с. 703 (Werke und Tagebücher in sieben Bänden. Hamburg, 1974).

(обратно)

29

Späte Prosa, S. 468.

(обратно)

30

См. тот же мотив во вступлении к роману «Это настигнет каждого», Фрагменте I, «Заметках».

(обратно)

31

Эта фраза перекликается с несколько раз встречающимися в романе и в новелле упоминаниями ангелов, которые хранят тонкие, как папиросная бумага, фигурки умерших.

(обратно)

32

Согласно пояснению самого Янна, «Perrudja означает: „лишенный корней Пер (= Петр)“, а если быть совсем точным: „насильственно выкорчеванный внешними обстоятельствами Пер“. В филологическом смысле эта форма подлинно норвежская, но устаревшая; по современным нормам следовало бы писать ,,Perrüdja“» (Muschg, Gespräche, S. 26).

(обратно)

33

Ис. 8:13-15: «Господа Саваофа - Его чтите свято, и Он - страх ваш, и Он - трепет ваш! И будет Он освящением, и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся, и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены».

(обратно)

34

Побиение Стефана камнями описано в Деяниях апостолов 7:58-60.

(обратно)

35

Этот вырез и грудь Мадонны на диптихе, а также цвет платья Агнессы Сорель на ее портрете работы того же Жана Фуке напоминают описание Эльвиры в «Свинцовой ночи».

(обратно)

36

Янн, Собрание сочинений, т. 3, с. 978.

(обратно)

37

«Название Угрино, между прочим, я просто придумал. Оно означает ту самую страну, которая отделена воображаемой границей от всех прочих стран на земле... Врата памяти» (Muschg, Gespräche, S. 113).

(обратно)

38

Цит. по послесловию к французскому переводу романа Янна «Угрино и Инграбания»: Hans Henny Jahnn. Ugrino et Ingrabanie. Traduit par René Radrizzani. Librairie José Corti, 1994, S. 147.

(обратно)

39

Интересно, что Янн просил предполагаемого издателя «Свинцовой ночи» оформить книгу в том же духе, как было оформлено первое издание «Сельского врача» Кафки (письмо Вилли Вайсману от 15 декабря 1952 г., Jahnn, Spate Prosa, S. 465).

(обратно)

40

Новелла цитируется по изданию: Франц Кафка. Малая проза. Драма. СПб.: Амфора, 2001, с. 9-15. Пер. Г. Ноткина.

(обратно)

41

Это прилагательное даже написано у Кафки с большой буквы, как существительное, - потому что стоит в начале строки.

(обратно)

42

О некоем «задании», которое должен выполнить Матье, говорит в новелле «Свинцовая ночь» грум Ослик.

(обратно)

43

Возможно, нечто подобное в романе «Это настигнет каждого» происходит с Матье, почему он и изображается как блудный сын. Но этот «блудный сын» в отцовский дом не вернется.

(обратно)

44

Может, здесь тоже аллюзия на новеллу Кафки, хотя слова употреблены разные. Zerfranst - букв, «разодранный».

(обратно)

45

Из-за негра Джеймса «в белый город, оплот цивилизации, проникло непотребство дикарства» (Jahnn, Dramen 2, S. 33).

(обратно)

46

Ср.: «Ему все еще не удавалось раскрыть непритязательную тайну этой встречи, этого часа, этого места. Сложный аппарат из плоти, крови, нервов - его тело, его достояние, в котором он находился - отказывался повиноваться» (с. 109).

(обратно)

47

В конце «Свинцовой ночи», с. 115: «Правда, тьма, окружавшая его самого и того, второго, имела привкус обморока».

(обратно)

48

Готлиб Хармс умер в 1931 году; в 1934-м Янн установил на его могиле плиту с этой надписью. Но еще раньше он сделал эту фразу эпиграфом к своей пьесе «Бедность, богатство, человек и зверь» (1931).

(обратно)

49

Йоханнес (Жан) де Окегем (1410-1497) - франко-фламандский композитор, известный в основном как автор месс.

(обратно)

50

Литовка - неофициальное название укороченного кавалерийского сюртука в прусской армии.

(обратно)

51

Клеопатра.

(обратно)

52

Ср. Иоанн 1:14: «И Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины...».

(обратно)

53

Ср.: И Слово стало плотию и обитало с нами... (Евангелие от Иоанна, I: 14).

(обратно)

54

По-другому, другой (нем.).

(обратно)

55

Ср. Плач Иеремии, у. 54: «Воды поднялись до головы моей; я сказал:„погиб я"».

(обратно)

56

Момке - женский вариант северонемецкого имени Момберт, означающего «Сияющая мысль» или «Сияющий дух».

(обратно)

57

Сам Х.Х. Янн с 1950 года и до своей смерти жил в выделенной ему гамбургской городской общиной квартире в Кавалерском корпусе - крытом тростником доме на территории Оленьего парка, где теперь располагается ресторан.

(обратно)

58

В шумерской мифологии утукку - демон (по некоторым данным, дух непогребенного смертного), связанный с преисподней, который может быть добрым или злым. Ламассу, в шумеро-аккадской мифологии, - дух-хранитель человека, персонификация его индивидуальности.

(обратно)

59

Новая королевская площадь (Когенс Нюторв) - центральная площадь в Копенгагене; Брегаде - отходящая от этой площади улица.

(обратно)

60

Принц Кнут Датский (1900-1976) - младший сын датского короля Кристиана X.

(обратно)

61

Хиллерод - городок и ренессансный замок в окрестностях Копенгагена.

(обратно)

62

Мертвый вес - вес судна без груза, экипажа и топлива.

(обратно)

63

Хольте - северный пригород Копенгагена.

(обратно)

64

«Кривой философ» - Панглос, персонаж повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм». Он формулирует такой жизненный принцип: «Отдельные несчастья создают общее благо, так что, чем больше таких несчастий, тем лучше» (Библиотека мировой новеллы. Вольтер. М., 2000, с. 107; пер. Ф. Сологуба).

(обратно)

65

Обрыв текста. Конец страницы и следующая страница пусты.

(обратно)

66

Пешеходная зона в центре Копенгагена.

(обратно)

67

Аваддон - губитель (ивр.). В Откровении Иоанна Богослова (9:11) и раввинистической литературе - ангел смерти, владеющий ключом от бездны. В поэме Ф. Г. Клопштока (1724-1803) Аббадона - ангел, перешедший на сторону Сатаны, раскаявшийся и на Страшном суде прощенный Христом. Его история рассказана во Второй и Девятнадцатой песнях «Мессиады». Вторая песня переведена на русский язык В. А. Жуковским.

(обратно)

68

Курсивом выделены цитаты из Девятнадцатой песни «Мессиады» Клопштока.

(обратно)

69

Железнодорожная станция (теперь и станция метро) в центре Копенгагена.

(обратно)

70

Амагер - остров, на котором расположен один из районов Копенгагена.

(обратно)

71

В одном из набросков романа Янн объясняет слово «эупигический» как «отличающийся красивой задницей» (греч.).

(обратно)

72

См. Лк. 15:11-32; в русском каноническом переводе речь идет не о виноградных выжимках, а о «рожках»; в разных вариантах немецкого перевода - о «виноградных выжимках» или «стручках (гледичии)».

(обратно)

73

Мастикс, или мастиковую смолу, используют для изготовления лаков.

(обратно)

74

Резус-фактор был открыт в 1940 г. (год публикации первой статьи об этом открытии Карла Ландштейнера и Александра Винера).

(обратно)

75

Средний ягодичный мускул (лат.).

(обратно)

76

Паховая складка (лат.).

(обратно)

77

Ср. Ис. 8:13-15: «Господа Саваофа - Его чтите свято, и Он - страх ваш, и Он - трепет ваш! И будет Он освящением, и камнем преткновения, и скалою соблазна для обоих домов Израиля, петлею и сетью для жителей Иерусалима. И многие из них преткнутся, и упадут, и разобьются, и запутаются в сети, и будут уловлены».

(обратно)

78

Реальный прототип этого персонажа - Манга Манга Белл. Янн познакомился с ним, тогда подростком, а также с его матерью и сестрой в конце 20-х гг., в начале 30-х потерял с ними связь, а в 1948 г. услышал об их дальнейшей судьбе и написал об этом своей жене Элинор (29.4.1948): «А еще я должен сообщить тебе странную и очень трагичную новость: Мангу Мангу Белла застрелил в Париже его отец. Якобы после ссоры. <...> Отец Манги Манги Белла - представитель африканских негров в ООН. <...> Манга Манга Белл был болен туберкулезом и приехал в Париж всего на несколько дней, чтобы повидаться с отцом. <...> Смерть Манги произвела на меня очень сильное впечатление, потому что как раз в последнее время я часто о нем думал». Отец Манги - Ду-ала Манга Белл (1897-1966), сын последнего короля Камеруна, депутат французской Национальной Ассамблеи. Мать - Андреа Манга Белл, в девичестве Ребуффе. Убийство произошло 15 сентября 1947 г.; суд, состоявшийся год спустя, оправдал убийцу, после чего тот успешно продолжал свою политическую карьеру.

(обратно)

79

Этот царевич упоминается в «Истории» Геродота (Книга II, 79): «Придерживаясь своих местных отеческих напевов, египтяне не перенимают иноземных. Среди других достопримечательных обычаев есть у них обычай исполнять одну песнь Лина, которую поют также в Финикии, на Кипре и в других местах. Хотя у разных народов она называется по-разному, но это как раз та же самая песнь, которую исполняют и в Элладе и называют Лином. Поэтому среди многого другого, что поражает в Египте, особенно удивляет меня: откуда у них эта песнь Лина? Очевидно, они пели ее с давних пор. На египетском же языке Лин зовется Манерос. По рассказам египтян, это был единственный сын первого египетского царя. Его безвременную кончину египтяне чествовали, [прославляя] жалобными песнями, и эта [песнь] была сначала их первой и единственной жалобной песнью» (пер. Г. А. Стратановского).

(обратно)

80

См. Павсаний, «Описание Эллады» (Книга IX, XXIX, 3): «Говорят, что этот Лин был сыном музы Урании (Небесной) и Амфимара, сына Посейдона, и заслужил великую славу за свою музыку, превзойдя в ней всех своих современников и всех тех, кто был раньше его, и что за это Аполлон убил его, так как он сравнялся с ним в пении. После смерти Лина печаль о нем разошлась повсюду и дошла даже до варварских стран; так, например, у египтян Лин перешел в песню, и эту песню египтяне на своем местном языке называют Манерос» (пер. С. П. Кондратьева).

(обратно)

81

Литиерс - фригийский царь или, по другим данным, незаконнорожденный сын фригийского царя Мидаса. Он приглашал к себе в дом путников, заставлял их соревноваться с ним в косьбе и проигравшим состязание отрубал головы, которые потом прятал в снопы. Был в конце концов убит Гераклом, который обезглавил его, а тело бросил в реку.

(обратно)

82

На этом текст обрывается; дальше страница не заполнена, если не считать последней фразы, которая написана в самом низу, измененным почерком.

(обратно)

83

Об этом рассказывает в «Жизнеописаниях знаменитых живописцев» Джорджо Вазари: «Подвизаясь на славу себе и своему отечеству и постоянно вращаясь в обществе, чтобы развлекать музыкой многочисленных своих друзей, он влюбился в одну даму, и оба они премного наслаждались своей любовью. Но случилось так, что она в 1511 году заразилась чумой. Не подозревая этого и продолжая с ней общаться по обыкновению, Джорджоне заразился чумой, так что в короткое время преставился в возрасте тридцати четырех лет...» (пер. А. Венедиктова, А. Габричевского; Спб.: Азбука-Классика, 2006, с. 43).

(обратно)

84

Ортос («прямой», с намеком на фаллос) - эпитет Диониса.

(обратно)

85

Об Эроте как покровителе любви, прежде всего между мужчинами, идет речь в диалоге Платона «Пир». Эрот в трактовке Платона напоминает ангелов Янна: он - гений, представляющий собой «нечто среднее между богом и смертным» (202); он может «сперва незаметно входить в душу, а потом выходить из нее» (196). Пер. С. К. Апта.

(обратно)

86

Агафон, или Агатон (446-400 гг. до н. э.),- афинский трагик, младший современник Еврипида, пытавшийся реформировать трагедию; считался лучшим греческим трагиком после Эсхила, Софокла и Еврипида. Устроенное им однажды празднество послужило поводом для возникновения диалога Платона «Пир». В 408 г. переселился в столицу Македонии Пеллу, где царствовал Архелай (413-399 гг. до н.э.). Агатон стал героем одноименного романа К. М. Виланда (1733-1813).

(обратно)

87

В комедии Аристофана «Женщины на празднестве» (с. 191-192) Еврипид обращается к Агафону: «А ты изящен, гладко выбрит, бел лицом, / Собою миловиден, с тонким голосом» (пер. А. Пиотровского).

(обратно)

88

Описанная в диалоге Платона «Пир». Сократ говорит там (213): «Постарайся защитить меня, Агафон, а то любовь этого человека стала для меня делом нешуточным. С тех пор как я полюбил его, мне нельзя ни взглянуть на красивого юношу, ни побеседовать с каким-либо красавцем, не вызывая неистовой ревности Алкивиада, который творит невесть что, ругает меня и доходит чуть ли не до рукоприкладства».

(обратно)

89

Эта трагедия Еврипида не сохранилась. По преданию, сын Пелопа Хрисипп был похищен гостившим у Пелопа царем Фив Лаем, который первым в Древней Греции испытал страсть к мальчику. Хрисипп потом покончил с собой от стыда - или, по другой версии, был убит.

(обратно)

90

Персонаж комедии Аристофана «Женщины на празднестве».

(обратно)

91

Здесь слышится отсылка к заключительной сцене «Фауста» И. В. Гёте (где умерший Фауст становится ангелом) и, в частности, к завершающему трагедию Мистическому хору (даю свой перевод, чтобы точнее передать смысл):

Все преходящее -

уподобленья;

в недостижимом -

вот где свершенье;

в неописуемом -

наша страда;

вечно-женственное

влечет нас туда.

(обратно)

92

Фреска с изображением Страшного суда в Сикстинской капелле, в Ватикане, создавалась в 1534-1541 гг. В 1558 г. поборники начинающейся Контрреформации поручили ученику Микеланджело Даниэле ди Вольтерра пририсовать на всех фигурах набедренные повязки или скрывающие их наготу драпировки.

(обратно)

93

«Назарейцами» называли группу немецких художников, которые пытались обновить живопись в религиозном духе, опираясь на работы старых немецких и итальянских мастеров. В 1809 г. они создали «Союз Святого Луки», куда входили Фридрих Овербек, Франц Пфорр, Людвиг Фогель, позже -Филипп Фейт, Петер фон Корнелиус и др.

(обратно)

94

Имеется в виду памятник королю Дании Кристиану V (1646-1699).

(обратно)

95

Арденнская лошадь - самая старая из европейских тяжеловозных пород; раньше таких лошадей использовали не только для упряжи, но и под седло. Теперь их в основном выращивают на убой, как мясную породу.

(обратно)

96

Сестра Матье именуется в разных фрагментах то Ингер, то Агнета. (Разные имена даются и матери Гари.)

(обратно)

97

«След темного ангела» - пьеса Ханса Хенни Янна, опубликованная в 1952 г. Эти реплики в тексте пьесы отсутствуют.

(обратно)

98

Возможна связь этого персонажа с русским подростком, чьи родители эмигрировали после поражения революции 1905 г. Янн короткое время поддерживал с ним дружбу и упоминает его в автобиографических заметках 1958 г.

(обратно)

99

Друг Янна, музыковед, работавший вместе с Готлибом Хармсом и Янном в издательстве «Угрино». В1950 г. Янн усыновил его сына Юнгве.

(обратно)

100

Харесков - северный пригород Копенгагена (с лесными массивами) и название расположенной там железнодорожной станции.

(обратно)

101

Ср. слова пророка Самуила в пьесе Янна «След темного ангела»: «Цель Творения по отношению к нам всегда одна и та же: чтобы мы захотели быть теми, кто мы есть... Неустрашимая решимость быть и любить встречается среди людей так же редко, как среди камней - алмаз».

(обратно)

102

Имеются в виду сам Янн и его друг Готлиб Хармс.

(обратно)

103

Бедный котик (фр.).

(обратно)

104

Эрнест Сетон-Томпсон (1860-1946) - канадский писатель, художник-анималист, естествоиспытатель британского происхождения; один из основателей движения скаутов в США. Лобо - волк, вожак стаи, герой одноименного рассказа Сетон-Томпсона.

(обратно)

Оглавление

«Мы ходим по улицам, пока наша любовь не испортится»: Ханс Хенни Янн цитирует Ханса Хенни Янна

СВИНЦОВАЯ НОЧЬ

Синопсис фильма:«Виновные»

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> I

Вечер

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> II

Начало ночи

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> III

Разговор с ангелом

<Разговор с экономкой>

Поминальная трапеза

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> IV

В бассейне

Рассказ о Третьем

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> V

Смятение

Юные души

Это НАСТИГНЕТ КАЖДОГО. Х<анс> Х<енни> Я<нн> <Тетрадь> VI

ФРАГМЕНТЫ И ЗАМЕТКИ К РОМАНУ Фрагмент I

Фрагмент II

Фрагмент III Дневник Матье

Фрагмент IV Размышления Матье о Гари после их любовной ночи

Фрагмент V Улица

Дневник Матье Бренде [Вставки] Х<анс> Х<енни> Я<нн>

Дневник Матье Бренде [Вставки] Дополнение I

ЭТО НАСТИГНЕТ КАЖДОГО ЗАМЕТКИ!!

Это настигнет каждого. <Тетрадь> III. Х<анс> Х<енни> Я<нн> Дополнения I

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> V Дополнения I

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> V Дополнения II В момент самоубийства

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение I

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение II

ПРИЛОЖЕНИЯ Из норвежского дневника I915/1916

Хронология жизни и творчества Х.Х. Янна

*** Примечания ***