Секрет Коко [Ниам Грин] (fb2) читать онлайн

Ниам Грин Секрет Коко

Париж, ноябрь 1993 года

Сара яростно трясла ключ в замке, проворачивая его и так и этак, но все было тщетно. Дверь заклинило, она никак не хотела открываться. Постоялица уже с полдюжины раз жаловалась на это хозяйке гостиницы, но в ответ мадам Буше лишь пожимала плечами и загадочно улыбалась, как будто поддержание порядка в собственном пансионе не входило в ее обязанности. Самой Саре в этой скромной парижской гостинице много что казалось совершенно неприемлемым, но все же в комнатах было относительно чисто и вид на город из окон открывался просто фантастический, что сполна компенсировало многочисленные ее недостатки.

Женщина поставила на пол коробку со всякими старинными безделушками, которых накупила утром на рынке, и уперлась плечом в дверь. Она всем весом навалилась на дверь, в замке что-то скрежетнуло, но все же он поддался и открылся. Сара довольно улыбнулась, подхватила с пола свою коробку и вошла в крошечную, вечно прохладную спальню, которая с недавних пор стала ее домом в Городе Света. Сегодня ей удалось откопать немало вещиц, которые наверняка можно будет выгодно перепродать в лавке в Дронморе. Она не сомневалась, что ее отцу точно понравятся найденные ею причудливые часы с кукушкой — он наверняка захочет оставить их себе. Ее и саму часто одолевали такие же порывы — Саре приглянулась чудесная бижутерия, которую она купила недавно в одной из местных лавок. Но позволь она себе такую вольность, все ее предприятие потеряло бы смысл: ведь она приехала во Францию, чтобы закупить товар для антикварного магазина Суона, а не набрать безделушек для себя, несмотря на то что перед некоторыми из тех, что ей удалось добыть, невозможно было устоять. Например, перед этим жемчугом. Сара порылась в коробке и нашла среди остальных вещиц роскошную нить жемчуга. Какая же красота… Тяжело будет с ним расстаться, она представить себе не могла, что кто-то другой выкупит это украшение. Впрочем, у нее ведь есть уже жемчужное ожерелье, так что еще одно ей ни к чему. Нужно переставать так сильно привязываться к вещам: эта привычка приносила ей сплошные убытки.

Уже сняв с себя пальто и шарф, Сара заметила на коврике перед дверью конверт: ирландскую марку, приклеенную на его уголке, сложно было с чем-либо спутать. Женщина подняла его, перевернула и сразу узнала фирменный знак антикварного магазина Суона, изображенный на обратной стороне. Письмо из Дронмора.

Отложив коробку с безделушками в сторону, Сара прижала письмо к груди и устроилась в плетеном кресле перед высокими окнами с расшатанными ставнями. Усевшись, она укутала ноги шерстяным одеялом, чтобы хоть немного согреться, и окинула взглядом город. Старенькое окно покрылось изморозью, в его уголках собрались крошечные капельки влаги, но из него девушка могла любоваться Эйфелевой башней, возвышавшейся над призрачным туманом. Сара сразу воспряла духом — этот прекрасный вид поднимал ей настроение каждое утро. Она снова перевернула конверт, задержавшись взглядом на витиеватом почерке матери и ирландском названии Дублина на штемпеле в уголке: Baile Atha Cliath^[1]. Иногда девушке казалось, что ее дом находится так далеко, будто его и нет вовсе. Сара аккуратно вынула письмо из тоненького конверта.

Дорогая Сара,

Я решила написать тебе прежде, чем мы увидимся с тобой на следующей неделе. Сегодня у нас пошел снег — на улице так красиво, все белым-бело. Твоему отцу это не по душе, он говорит, что из-за сугробов люди не заглядывают в нашу лавку, но лично мне кажется, что снег лишь добавляет очарования Рождеству. И Коко, разумеется, в полном восторге. Они со своей школьной подружкой, Кэт Рейли, от души повеселились, катаясь по замерзшему тротуару по всей улице. Все мы, а Коко особенно, ждем не дождемся, когда ты приедешь домой на Рождество, милая. Она так помогает нам в магазине — ты будешь ею гордиться. Девочка даже украсила к празднику витрину, все сама сделала. Она собрала все часы в лавке и попыталась воссоздать сценку из «Алисы в Стране чудес» — получилось великолепно. Отец все удивляется, до чего же наша девочка умна — да и все признают, что она отличается особенной наблюдательностью. Он частенько говорит, что Коко — точная твоя копия, только более послушная!

Откровенно говоря, я пишу тебе именно из-за Коко. Ты, должно быть, и сама все прекрасно понимаешь. Ей уже почти тринадцать, Сара, и девочке очень тебя не хватает. Такой уж у нее сложный возраст — тебе прекрасно известно, что значит быть подростком. В тебе бушует море гормонов, и весь мир кажется чужим и непонятным. Кажется, будто еще вчера ты и сама была совсем ребенком, я с трудом верю, что ты выросла и превратилась во взрослую женщину. В любом случае, мы рады, что Коко осталась с нами, мы души в ней не чаем, но я вижу, что она нуждается в матери как никогда. Она никогда не жалуется, но мы с твоим отцом видим, что она по-прежнему тяжело переживает разлуку с тобой. Знаю, ты любишь путешествовать и не хочешь сидеть на привязи в старом скучном Дронморе, но, может быть, ты хотя бы задержишься у нас подольше, ради Коко? Обещай мне, что подумаешь об этом. Ведь мы обе прекрасно знаем, как важны отношения матери и дочери. Ты должна укрепить свою связь с дочкой, пока не поздно.

Что ж, мне уже пора — нужно переделать кучу дел до твоего приезда. Твой отец хочет полностью изменить интерьер твоей спальни. Совсем скоро ты сама все увидишь!

С любовью,

Мама

P. S. Высылаю фотографию Коко в снегу — до чего же она похожа на тебя в этом возрасте! Согласна?

Сара внимательно посмотрела на фотографию. Коко стояла у входа в антикварный магазин Суона: девочка была одета в красное шерстяное пальто, а на шее у нее красовался пестрый полосатый шарф. Позади нее Сара рассмотрела выставку часов в витрине, вокруг них в полумраке мерцали сказочные огоньки. Коко смотрела прямо в объектив, улыбаясь тому, кто делал этот снимок. Кончик ее носа и щечки порозовели от холода, на черном берете белели снежинки — его Сара прислала ей пару недель назад, будто прося прощения за то, что ее нет рядом. Ростом и фигурой Коко обещала стать покрупнее, чем ее мать, но глаза у них были совершенно одинаковыми. Глядя на них, никто не усомнился бы, что перед ним — мать и дочь.

Сколько же воды утекло? Как вышло так, что эти тринадцать лет пролетели так быстро? И что делать с этим завуалированным намеком матери на то, что ей пора бы уже остепениться? Сара всегда повторяла себе — и всем остальным, — что ей приходится путешествовать по дальним странам, чтобы находить всякие редкости и «изюминки» для антикварной лавки, но так ли это на самом деле? Разумеется, магазин Суона и вправду славился необычными старинными вещами, но найти их можно было и без того, чтобы колесить по всей Европе. Если честно, то для того, чтобы удержать лавку на плаву, ей вполне хватило бы и пары-тройки недолгих отъездов за границу. И все это прекрасно понимали. Но от одной только мысли о том, что ей придется навсегда вернуться домой и остепениться, у Сары в груди все сжималось. Она всем сердцем и душой любила своих родителей и дочку, но у нее никогда не получалось жить обычной жизнью. Именно поэтому она оставила Коко в Ирландии — ей хотелось, чтобы хотя бы дочери ее жилось спокойно. Постоянные разъезды вряд ли пошли бы девочке на пользу, а отец Коко не изъявил никакого желания помочь семье. Но теперь Сара по-настоящему испугалась того, что дочь решит, будто матери нет до нее никакого дела.

Сара просмотрела письмо еще раз. Между строк ясно читалось, что ее мать беспокоится о том, что Коко, возможно, чувствует себя брошенной и никому не нужной.

Сару охватило незнакомое раньше чувство вины, когда она выглянула на улицу и увидела, как прохожие шагают по замерзшей мостовой. По правде говоря, слова матери упали на благодатную почву — в глубине души Сара и сама понимала, что настало время перемен. Мыслями она постоянно была в Дронморе, с Коко. Нужно было принять неизбежное: ради дочери она должна измениться. Ее собственные родители были готовы на все ради блага своего ребенка. Когда она вернулась из одного из своих путешествий в положении, совсем одна, они не стали ее осуждать. Напротив, они твердо приняли ее сторону, даже когда одна половина жителей города стала сплетничать об их дочери, а другая — притворяться, будто ничего не замечает. То же самое она хотела сделать и для Коко: одарить ее безграничной бескорыстной любовью, а если это означало, что она должна вернуться домой, то так тому и быть.

Она научится. Да, возможно, она с ума будет сходить взаперти, в маленьком городке, в котором выросла, где все и каждый знают о твоих делах до мельчайших подробностей, но она вернется туда, если так нужно, если она нужна Коко.

Сара снова взглянула на фотографию дочери и улыбнулась. Конечно, не все так страшно. Как знать, быть может, когда она окажется дома, все будет иначе — возможно, она, напротив, станет ближе к своим корням и они не будут душить ее. Природный оптимизм Сары взял верх, и она потянулась за ручкой. Она напишет Коко прямо сейчас, расскажет ей хорошие новости, убедит дочь, что любит ее сильнее всего на свете и всегда будет рядом, несмотря ни на что.

Она быстро выводила одно слово за другим, глубоко задумавшись и время от времени любуясь видом из окна и перебирая жемчужины на ожерелье, что всегда носила на шее.

Милая Коко,

Я решила написать тебе, чтобы сказать, как сильно люблю тебя. Знаю, звучит сентиментально, но это так. Дождаться не могу, когда уже приеду к вам на Рождество, в Дронмор. Кстати, если захочешь, я могу остаться подольше. Мне нравится путешествовать, но я так сильно скучаю, что не могу долго оставаться вдалеке от тебя. Знаю, возможно, я не говорю этих слов так часто, как тебе хотелось бы, но, надеюсь, ты и без них знаешь, что я очень, очень горжусь тобой. Ты — мое маленькое сокровище, и я волнуюсь о тебе. Жду не дождусь встречи с тобой.

С любовью,

Мама

Сара отыскала в ящике комода конверт, размашисто подписала его и запечатала. Ей предстояло многое успеть, прежде чем она отправится домой. В ее голове носились мысли обо всем, что она должна была сделать до того, как навсегда изменит свою жизнь. Первым делом она придумала, что подарит Коко на Рождество — эту роскошную нить жемчуга, которую она раздобыла сегодня утром. Как же она раньше об этом не подумала? Теперь у них обеих будут такие ожерелья. Да, это не настоящие драгоценности, так, бижутерия, но Коко полюбит этот жемчуг, а потом, когда она подрастет, Сара купит ей настоящий, такой, какой любила носить ее тезка, Коко Шанель. Однажды она купит ей и настоящую сумочку от «Шанель», как и обещала, — под стать имени девочки. Знакомые посмеивались над ней, когда узнали, что Сара назвала дочку в честь собственного кумира, но та об этом ни на минуту не пожалела. Имя было девочке к лицу, Сара знала, что ее ребенку уготована великая судьба — ничуть не хуже судьбы самой Коко Шанель.

Она схватила пальто и выскочила из комнаты, хлопнув дверью, спустилась по лестнице и выбежала на улицу. Нельзя было терять ни минуты. Теперь, когда она приняла решение, ей хотелось как можно скорее отправить письмо. Она бежала по обледеневшей мостовой, сжимая в руке драгоценный конверт, перед ее внутренним взором стояла одна картина — смеющиеся глаза Коко. Она все сделает правильно: Сара чувствовала это всеми фибрами своей души. Она пронеслась мимо крошечной boulangerie, булочной на углу, где каждое утро покупала батон, и спешно перешла улицу, думая только о том, как бы успеть отправить письмо с утренней почтой. Если все получится, то Коко получит его через несколько дней, а то и раньше — в мыслях Сара уже видела восторг на лице дочери.

Она почти перешла дорогу, как вдруг где-то рядом раздался крик.

Велосипедист, которого она не успела заметить, всеми силами пытался свернуть с дороги, чтобы не сбить ее. Сара закричала и отпрыгнула в сторону, но лишь потом увидела сбоку яркую вспышку. Раздался страшный визг, который пронзил не только воздух, но и все ее естество. Как только металл коснулся ее тела, с губ Сары слетело одно лишь слово: «Коко». Но было слишком поздно. Ничего уже было не вернуть.

В полицейском отчете, составленном сразу после происшествия, со слов пожилого пекаря из булочной на углу написали, что красивая ирландка, которая всегда носила на шее нитку жемчуга, сильно спешила и, переходя дорогу, не увидела, что прямо на нее несется грузовик. Все произошло так быстро, совершенно неожиданно. У несчастной mademoisellе не было ни одного шанса. Ему показалось, будто она держала что-то в руках, возможно письмо, но нельзя было сказать наверняка, потому что его, должно быть, унесло промозглым ветром городских улиц, а найти его не смогли.

1

Девушка, сидящая за регистрационной стойкой аукциона Мелоуни, не потрудилась даже поднять голову, когда я подошла.

— Имя? — спрашивает она, приготовившись записать мои данные, чтобы поскорее выдать мне табличку с номером для торгов и перейти к следующему гостю из длинной очереди, что выстроилась позади меня. У нее вид бесконечно скучающего человека, проработавшего здесь целую вечность и утратившего всякую волю к жизни, хотя я и знаю совершенно точно, что она появилась здесь самое большее недель пять назад.

— Коко Суон, — тихонько отвечаю я. Повисает небольшая пауза, и она отрывается от лежащих перед ней страниц, исписанных именами и цифрами, чтобы получше рассмотреть меня: окидывает взглядом и лицо, и фигуру, пристально изучая каждую деталь. На миг задерживается на моем любимом легком синем шарфе — сильно застиранном и сплошь покрытом затяжками, на свитере в коричнево-бежевую полоску, висящем на локтях мешками, на заношенных джинсах и потертых коричневых сапогах до колена, с которыми я никогда не расстаюсь. Разумеется, увиденное ее не впечатлило — это сразу стало понятно по гримаске, которая тронула ее безупречные, изогнутые, как лук Купидона, губы.

— Коко? — переспрашивает она. — Как… как Коко Шанель?

— Нет, как клоун Коко^[2], — отшучиваюсь я и сама заливаюсь смехом, рассчитывая, что она также присоединится к веселью. Таким образом я всегда уходила от ответа на этот вопрос — уже сотни раз эта отговорка помогала мне отвлечь внимание незнакомцев от того, как сильно мое имя не соответствует моей скромной внешности.

Девушка растерянно уставилась на меня — взгляд ее серых глаз выражает полнейшее непонимание. Либо она напрочь лишена чувства юмора, либо просто не поняла шутки. Возможно, и то и другое.

— Шучу, — сдаюсь я, — да, как Коко Шанель.

— А почему вас так назвали? — спрашивает она, смерив взглядом мой нос, который был лишь чуточку длиннее, чем хотелось бы, что, впрочем, не помешало этой части лица стать проклятием всей моей жизни с тех пор, как я была еще долговязым прыщавым подростком.

Я спиной чувствую, как женщина, стоящая позади, подалась вперед, чтобы услышать ответ на этот необычайно важный вопрос. Да, тяжело жить с именем Коко. Люди ожидают увидеть перед собой девушку гламурную и эксцентричную, одетую в маленькое черное платье и с заморской сигареткой в зубах. Это имя совершенно точно ни у кого не ассоциируется с плечистой дылдой с волосами мышиного цвета, длинноватым, слегка кривым носом и манерой одеваться, которую сама я обычно называю «уличным шиком», только без шика.

— Мама очень любила Францию… — смущенно признаюсь я. — И… э-э-э… Коко Шанель.

— Но вы же ни капельки на нее не похожи, — заявляет девушка.

Ясное дело, она имеет в виду не мою мать — та умерла почти двадцать лет назад, когда этой девушки еще, должно быть, и на свете не было.

— Совсем не похожи, — продолжает она гнуть свое, особенно выделив голосом слово «совсем». — Я точно знаю, только на прошлой неделе смотрела фильм.

— Да-да-да! Я тоже его видела, — подает голос женщина из очереди, не в силах больше сдерживаться. — Вы ведь и правда выглядите совсем иначе.

В ее голосе мне послышался едва заметный упрек — как будто я виновата в том, что посмела разочаровать их полным отсутствием сходства с человеком, в честь которого меня назвали. Я поправляю шарф, он вдруг будто сдавил мне шею.

— Знаю, что иначе, — признаю я, — но не думаю, что мама…

Тут я замялась. Действительно, иногда мне и вправду хотелось бы, чтобы мама назвала меня как-нибудь по-другому, дала мне какое-то простое, симпатичное имя — вроде Джо или Клары. Имя обыкновенное и ни к чему не обязывающее, от которого не ожидают ничего особенного. Моя проблема в том, что меня совершенно не интересуют одежда, косметика и прочие гламурные безделушки. И знай моя мама об этом, она бы наверняка попыталась спасти меня от бесконечных неловких ситуаций и всех этих бессмысленных, пустых разговоров. Но она никогда не искала простых путей — и теперь мне оставалось лишь учиться жить с именем, которому я не могу соответствовать.

Женщина из очереди придвинулась ближе, став рядом со мной, — я даже почувствовала на себе ее несвежее дыхание, пропитанное сигаретным дымом. Вокруг ее рта залегли глубокие складки, а алая помада была такой яркой, что казалось, будто она вот-вот истечет кровью.

— Господи, до чего же грустный получился фильм, да? — обратилась она к девушке за стойкой. — До чего печальная судьба у нее, у Коко Шанель. Еще бы, всю жизнь одна, без мужа.

Тут они обе выразительно посмотрели на меня — ведь ясно, что такое же несчастье ожидает и меня.

— Запишите, пожалуйста, мои данные, — напоминаю я девушке. Бога ради, мне ведь всего лишь нужна табличка для аукциона, а не прогноз на будущее из уст двух дамочек, которых я впервые в жизни вижу. Разумеется, вслух я этого не сказала, да и не смогла бы — духу не хватило бы, даже если бы очень захотела.

— Она без сигареты даже из дому не выходила, — теперь уже не пытаясь понизить голос, заявляет женщина с кровавой помадой. — В то время это тоже считалось частью имиджа. Это теперь уже нельзя курить, где хочешь — а не то запрут на замок и ключ выбросят.

Тут она тяжело вздыхает, смерив табличку «Не курить», висящую на стене, таким взглядом, будто вот-вот сорвет ее оттуда и растерзает на мелкие клочки.

В конце концов девушка утрачивает интерес к разговору и выкладывает на поцарапанную стойку номерок, зарегистрированный на мое имя. Когда я, радуясь счастливому избавлению, спешу убраться оттуда, у меня вибрирует телефон: пришло сообщение от моей лучшей подруги Кэт.

Не спускай глаз с этих зеркал! Порви каждого, кто осмелится набавить цену! Целую!

Кэт пытается отремонтировать гостиницу, свое семейное дело, располагая при этом совсем небольшими средствами, а я, в свою очередь, пытаюсь ей помочь. Мне уже удалось раздобыть огромное зеркало в золоченой раме для фойе, и теперь я должна была выторговать еще одно, а кроме того — присмотреть еще какой-нибудь хлам, которым можно украсить комнаты. Я быстренько настрочила ей ответ, объяснив, что как раз этим и занимаюсь, и стала пробираться через ряды, изучая горы безделушек, выставленных на аукцион.

У меня было всего минут десять на то, чтобы осмотреться, и я должна была распорядиться оставшимся до аукциона временем мудро — заранее присмотреть вещи, на которые можно будет поставить. Помимо всякого барахла для гостиницы, мне нужно было подобрать что-нибудь и для магазина — и тут меня определенно не интересовали крупные предметы меблировки. Их никогда не покупают, а жаль — я углядела по меньшей мере дюжину роскошных старинных шкафов; они стояли в ряд у стены, будто неловкие девушки, оставшиеся без кавалеров на танцах. Готова поспорить — их так никто и не пригласит потанцевать. В наше время всем больше нравится встроенная мебель, а не этакие громадины из красного дерева. И все равно, будь в магазине Суона побольше места, я бы купила их все. Обожаю старинные шкафы. В них кроется какая-то загадка, неизвестность: интересно, кому они раньше принадлежали? Какую одежду там хранили? Быть может, роскошные бальные платья с блестками? Или расшитые бисером наряды, в которых выходили в свет юные сумасбродки в двадцатые годы? У меня всегда дух захватывает при виде пустого старого шкафа.

Я неохотно отрываю взгляд от этих лотов. Сегодня я буду неукоснительно держаться плана, не отступлю от него ни на шаг. Я на ходу просматриваю каталог, внимательно изучая каждую страницу и дважды перечитывая информацию о лотах, которые могли меня заинтересовать. Оглядываюсь по сторонам — в аукционном зале яблоку негде упасть — и пытаюсь сосредоточиться. А ведь тут действительно есть на что посмотреть: обветшалые, выцветшие ковры, расстеленные на полу, фарфор, выставленный в высоких стеклянных горках, книги, разложенные по коробкам, столы и стулья всевозможных пород дерева. Куда ни посмотришь — все хватают вещи, вертят их в руках, даже обнюхивают, осматривают, не изъедены ли молью, мебельным точильщиком, не отсырели ли. В общем, все внимание — на возможные будущие покупки. Сегодня мне предстоит серьезное соревнование. Я уже заметила в зале с полдюжины профессиональных «торговцев», которые наверняка охотятся за теми же лотами, что и я. Может, повезет мне, а может — и нет, но в этом и есть вся соль торгов. Самое главное — не слишком увлекаться, не позволять сердцу взять верх над разумом. Не покупать ничего, чего не сможешь потом продать — это золотое правило бабушка вбила в мою голову, еще когда я под стол пешком ходила. Рут — а она предпочитала, чтобы я звала ее по имени, потому что так ей казалось, будто она выглядит моложе, — была настоящим экспертом в этом деле, именно она научила меня всему, что мне известно о торговле антиквариатом.

И тут я увидела ее — она стояла в другом конце зала, как всегда, откровенно флиртуя с каждым, кто встречался на ее пути, и очаровывая всех своих случайных собеседников. Ей даже не приходится делать ничего особенного для того, чтобы понравиться людям. В ней просто есть «нечто» — нечто особенное, чем бы оно ни было, и все ее просто обожают. И не важно, сколько им лет, мужчины это или женщины, люди состоятельные или не очень: Рут к каждому найдет подход и навсегда останется в их памяти. Хотелось бы мне так же легко находить со всеми общий язык, но, кажется, ген очарования мне не передался. Вместо этого мне достались лишь длинный нос, широкие плечи и полная социальная несостоятельность.

Я смотрю, как Рут оживленно болтает с Хьюго Мэлоуни, владельцем этого заведения и аукционистом, как она играет своим тугим локоном, а потом заправляет его за ухо. Мэлоуни совершенно очарован. Я замечаю — и это уже не впервые, — как мужчины смотрят на нее и как она и в самом деле хороша. Ей уже почти семьдесят, но у нее все та же открытая улыбка, тот же огонь в глазах, сияющая кожа, копна буйных серебристых кудрей уложена в небрежную высокую прическу, которая открывает элегантный изгиб ее шеи.

— Так вот, Хьюго, — мягко предостерегает она своего собеседника, — даже не пытайтесь сегодня оставить меня с носом, не забывайте, я — ваш постоянный покупатель.

Затем она кладет руку ему на плечо, запрокидывает голову и заливается смехом в ответ на его шутку. Хьюго, обладающий репутацией довольно жесткого дельца, который в своем аукционном доме никому не даст спуску, взирает на нее с нескрываемым восхищением. Он всегда питал слабость к Рут, о чем ей было прекрасно известно.

Конечно, я понимаю, что за игру она затеяла; вполне вероятно, что это понимает и сам Хьюго. Она хочет обаять его еще до начала торгов в надежде на то, что он придержит для нее парочку достойных лотов — скажем, опустит молоточек чуть быстрее, чем положено, чтобы сделанная ею ставка оказалась последней. Он не может отвести от нее глаз, даже когда она уходит от него летящей походкой и направляется в мою сторону, после чего с едва слышным вздохом удовлетворения занимает свое место.

— Ты знаешь, что больших шлюх, чем ты, белый свет еще не видывал? — шучу я, усаживаясь рядом с ней.

Она хихикает, совсем как молоденькая девчонка, и подмигивает мне.

— Ах, Коко, сколько же тебе повторять: возраст — это просто количество прожитых лет, а вовсе не повод отказываться от радостей жизни. Ну как, ты уже что-нибудь присмотрела? Может, тебе понравились какие-нибудь украшения?

Хоть в душе я и настоящий сорванец, есть у меня одна слабость — я не могу устоять перед старинными ювелирными изделиями. Рут рассказывала, что с мамой была та же история — так, она никогда не расставалась со своим любимым жемчужным ожерельем. Оно до сих пор хранится в нашей антикварной лавке, мы выставили его в витрине из матового стекла. Иногда я даже надеваю мамино украшение — но только по особым случаям.

— Нет, ничего такого, но, как по мне, нас мог бы заинтересовать лот двести двадцать один, — вполголоса отвечаю я. Нельзя привлекать к нему лишнее внимание, здесь даже у стен есть уши.

— Лот двести двадцать один… Столик для умывальных принадлежностей? — Рут нашла нужную страницу в каталоге, при этом не спуская глаз с окружающих, чтобы не пропустить никого из знакомых или возможных соперников в борьбе за этот лот.

— Да. Его спрятали за целой кучей хлама, всякими коробками с книгами и прочей дребеденью, думаю, мало кто заметил его мраморную столешницу. Можно попробовать его выкупить.

— Отлично подмечено, Коко, — довольно улыбаясь, отвечает она. — До чего же у тебя острый глаз!

— Это да, но многие здесь не уступают мне во внимательности, — сомневаюсь я. — Например, Перри Смит.

Перри — один из мелких торговцев антиквариатом, за которым водится отвратительная привычка перебивать мои ставки на аукционах по всей стране: он буквально чувствует, когда мне очень, очень нужна какая-то вещь, и поднимает цену в последний момент, уводя ее у меня из-под носа как раз тогда, когда мне кажется, будто лот уже у меня в кармане. Не знай я его так хорошо, точно решила бы, что он делает это намеренно, чтобы меня позлить, но Перри — джентльмен и настолько хорошо воспитан, что едва ли мне удалось бы доказать его вину.

— Ну конечно, старый добрый Перри. Мне кажется или он правда похудел? — спрашивает Рут, пока он идет к нам через весь аукционный зал. На моем вечном сопернике сегодня твидовая тройка, а обут он в башмаки от «Черчиз».

— Даже не думай, — предостерегаю я ее.

— А что я? — невинно хлопает ресницами она.

— Рут! Коко! Как ваши дела? — Перри уже подошел, и я не успеваю закончить мысль.

Рут поднимается с места и приветствует его, сердечно расцеловывая в обе щеки.

— Перри, милый! Прекрасно выглядишь, — мурлычет она.

— Здравствуй, Перри, — отзываюсь я, пытаясь украдкой подглядеть в его каталог — вдруг он пометил для себя что-то из вещей, на которые собираюсь ставить я? Но он ловко — и при этом явно нарочито — прячет его в карман, этот старый лис.

— Выглядите сногсшибательно, леди, впрочем, как всегда, — учтиво отвечает он с этим своим безукоризненным британским акцентом, хотя все мы знаем, что родом он из маленького городка в ирландском графстве Каван. По легенде, его родители были из нетитулованных дворян и в возрасте четырех лет отправили Перри учиться в пансион — отсюда и акцент, и эти старомодные манеры.

— Ты, Перри, нам ни в чем не уступаешь, — тепло улыбается ему Рут. — Сбросил вес? Такой стройный!

Перри по привычке поглаживает себя по животу и гордо улыбается.

— Целых девятнадцать фунтов. Сижу на «доисторической» диете, — хвалится он.

— На доисторической? — переспрашивает Рут, пытливо глядя на него. — И в чем же она заключается?

— Ее принцип — есть только то, чем питались наши доисторические предки, Рут, — охотно поясняет он. — Мясо, овощи… можно употреблять любую натуральную пищу, только не то, что прошло химическую обработку, — вот мой ключ к успеху.

— Должна сказать, диета и в самом деле помогает — выглядишь потрясающе, — отвечает Рут.

— Спасибо, — смущенно благодарит он и снова поглаживает живот: — Но не помешало бы еще немного сбросить.

— Не преувеличивай! Ты и так буквально таешь на глазах, — восклицает Рут. — А вот мне, может, и стоит попробовать эту диету, кажется, я слегка поправилась.

После этих слов она легонько щипает себя за воображаемый жирок и недовольно морщится.

— Тебе, Рут, это точно ни к чему, — галантно уговаривает ее Перри. — Ты всегда была стройной и остаешься такой по сей день, ты прекрасна, как…

Тут он умолкает, будто осознав, что сказал лишнего, и повисает неловкая пауза — он лихорадочно придумывает, как сменить тему.

— Коко, а как твои дела? — обращается он ко мне.

— Все хорошо. Ем все, что под руку попадется, к сожалению, — отвечаю я с непроницаемым лицом. Да и как можно удержаться от соблазна и не поддразнить его?

— Ясно, — кивает он и нервно покашливает, не понимая, должно быть, шучу я или говорю всерьез. — А как поживает твой друг? Тот фермер, кажется, его зовут Том? Чудесный парень.

Рут набирает полную грудь воздуха, чтобы прекратить этот разговор, — я почти физически ощущаю ее дыхание у своего правого уха.

— Перри, Том…

— Да все в порядке, Рут, — перебиваю ее я. — Никто ведь не умер, ничего страшного не произошло.

Перри непонимающе переводит взгляд с меня на Рут, на его изрядно похудевших щеках появляется смущенный румянец. Диета и правда работает — впервые за все то время, что мы с ним знакомы, стали видны очертания его скул.

— Месяц назад Том уехал в Новую Зеландию, Перри, — спокойно поясняю я. — Хочет завести там собственную ферму. Для него это отличная перспектива.

— Понятно… — Перри растерянно смотрит на меня, не зная, что еще сказать по этому поводу. — А как же ты? Поедешь за ним?

Тут я снова слышу, как бабушка тяжело вздыхает. Бедняжка. Она пережила всю эту историю гораздо тяжелее меня. Том ей нравился.

— Не поеду, — твердо отвечаю я. — Моя жизнь меня полностью устраивает.

И снова Перри переводит взгляд на меня, заметно, что он всерьез над чем-то задумался. Я буквально слышу, как поскрипывают шестеренки в его мозгу: если Том — там, а я — здесь, это значит…

— Мы расстались, Перри, — подсказываю я, избавляя его от чрезмерного умственного напряжения.

— Ясно, — он неловко переплетает по-прежнему мясистые пальцы; да, доисторической диете тут еще работать и работать. — Прости за все эти расспросы, Коко.

— Что ты, все в порядке, — отвечаю я, сама удивляясь своей жизнерадостности. И все же известие об отъезде Тома изрядно меня удивило. До самого последнего момента я надеялась, что он убедит меня поехать с ним. Мы встречались целых восемь лет, думаю, и он, и все наши знакомые были уверены, что я отправлюсь вместе с ним в Новую Зеландию или по крайней мере пообещаю, что буду ждать его возвращения. Поэтому, когда я бросила его, удивились абсолютно все. И в первую очередь — я сама.

— А как твои родные, Перри? — спрашивает Рут, меняя тему.

— Спасибо, Рут, у них все хорошо. А ты знаешь, что совсем скоро у меня появится правнук?

— Изумительно! — всплескивает руками она. — В семье будет малыш!

Я замечаю, как они искоса поглядывают на меня, и прихожу в бешенство. Все думают, что мой поезд продолжения рода ушел вместе с Томом. Конечно, никто не говорит этого напрямую, но я-то знаю, что у них на уме: ей уже тридцать два, и она порвала с хорошим парнем, биологические часы бьют тревогу. А может, я просто не хочу детей. И уж совершенно точно я понятия не имею, что значит быть матерью.

Тем временем люди в зале подыскивают себе свободные места в широких рядах. Стулья тоже выставлены на продажу, поэтому некоторые из них смотрятся гораздо лучше прочих.

— Тебя правда это совершенно не беспокоит? — спрашивает Рут, как только Перри уходит в своих сияющих кожаных башмаках, а мы усаживаемся на линялые стулья эпохи королевы Анны, источающие едва уловимый аромат. — Или пыталась сделать хорошую мину при плохой игре для Перри?

— Правда, — уже слегка раздраженно отвечаю я. — Сколько можно повторять?

Рут справляется о моем эмоциональном состоянии едва ли не каждый час с тех пор, как самолет Тома оторвался от земли. Знаю, все это она делает лишь потому, что любит меня и заботится обо мне, но, господи, это сводит меня с ума. Иногда меня так и подмывает инсценировать какой-нибудь нервный срыв исключительно для того, чтобы оправдать ее надежды.

— Ты совсем по нему не скучаешь? — продолжает гнуть свою линию она.

— Совсем-совсем. То есть понимаю, что должна бы, но меня это действительно мало беспокоит.

— А я скучаю, — признается она, больше самой себе.

— Мне кажется, тебе просто нравилось, что у меня был парень.

— Не в этом дело, Коко. Он такой хороший мальчик, всегда мне нравился, кроме того, вы были чудесной парой.

В чем-то она была права — мы и правда отлично подходили друг другу. Как говорится, мы поладили, научились уживаться друг с другом. Останься он здесь, со мной, мы бы, наверное, и по сей день были вместе. Но он улетел: теперь нас разделял добрый миллион миль. И как бы он ни старался, ни уговаривал меня поехать вместе с ним, начать новую жизнь, ничего бы из этого не получилось. Мне нравится жить здесь. Да и, к слову, когда твой парень сообщает, что уезжает от тебя на другой конец света, а единственное, что ты испытываешь по этому поводу, — облегчение, это тоже не самый добрый знак.

Я чувствую на себе пристальный взгляд Рут, она будто бы пытается прочесть мои самые сокровенные мысли. Так она пытается понять меня — еще с тех пор, как я была подростком и все беспокоились обо мне после смерти матери. Она — воплощение доброты, но слишком любит говорить о чувствах, и этот встревоженный, немигающий взгляд — обычно верный признак того, что назревает такой «разговор». Все дело в том, что, в отличие от Рут, мне совсем не нравится говорить о своих переживаниях. Мне было это не по душе тогда, много лет назад, и я терпеть этого не могу сейчас. Перекинуться парой слов по этому поводу — вполне нормально, пару раз упомянуть тему нашего разрыва — тоже терпимо, но глубочайший анализ моего эмоционального состояния в связи с отъездом Тома? Нет уж, увольте.

Все мое внимание приковано к возвышению, на котором Хьюго усаживается в кресло за высоким узким столом: оттуда он и будет проводить аукцион. Нужно сказать что-нибудь, чтобы отвлечь внимание Рут, иначе от этого взгляда мне не избавиться и, значит, не получить от торгов ровным счетом никакого удовольствия.

— Допустим, нам хорошо было вместе, — сдаюсь я, — но ты сама-то можешь представить меня на каком-то ранчо у черта на куличках? С меня толку никакого, ты же знаешь, я ненавижу возиться со скотом. Все эти животные… так воняют.

На этих словах я сама заливаюсь смехом, на случай, если она не оценит мою маленькую шутку.

— Ты ведь могла хотя бы попытаться, Коко. Нельзя вот так взять и все бросить. Но еще не все потеряно. Я только не хочу, чтобы ты оставалась здесь лишь для того, чтобы заботиться обо мне. Я совершенно…

— Говорю же, я осталась здесь не ради тебя. И я знаю, что ты прекрасно справишься и без меня, Рут. Может, закроем эту тему?

Господи, и почему все не могут просто забыть об этом? Иногда мне кажется, что Рут никогда не перестанет напоминать мне об отъезде Тома, и Кэт тоже никак не уймется. Она уверена, что мне нужно было ехать с ним и попытаться привыкнуть к жизни на новом месте. Но они ведь не знают самого главного: ничего из этого не выйдет. Не то чтобы он разбил мне сердце… Конечно, Том и правда отличный парень, он мне нравился, я даже его любила. Он мне нравится и сейчас, я искренне желаю ему добра. Уверена, у него все в жизни сложится. Совсем скоро он найдет себе прекрасную девушку, там, в Новой Зеландии, они поженятся и нарожают детишек, которые в чудных ковбойских шляпах станут гоняться за местной скотинкой. Такое — не для меня. А тот факт, что меня совершенно не беспокоит то, что он наверняка полюбит другую, лишний раз доказывает, что наши отношения были не такими уж близкими, как могло показаться со стороны.

— Вот и хорошо, — тихонько вздохнув, мурлычет Рут. — Но, думаю, мне никогда не понять, почему ты так заупрямилась.

— Такая уж я, — отвечаю я, — а теперь можем мы забыть о Томе и сосредоточиться на лотах для нашего магазина?

О счастье! — Хьюго откашлялся, а значит, аукцион официально можно считать открытым.

— Доброе утро, леди и джентльмены. Самое время начать наш аукцион, — бодро объявляет он.

Хьюго не любит тратить время зря — он всегда тараторит так, будто куда-то опаздывает.

— И первый наш лот на сегодня — превосходный сервант, — с этими словами он простирает руку вправо, где двое мужчин со вспотевшими от натуги лбами втаскивают на постамент массивный буфет из темного дерева, давая возможность присутствующим оценить этот лот, в случае если кто-то не успел рассмотреть его до начала аукциона.

— Он находится в прекрасном состоянии, — комментирует Хьюго. — Итак, кто даст за него сотню евро?

Он обводит взглядом весь зал, глаза его так и бегают — боится пропустить чью-нибудь ставку. Некоторые участники аукциона стараются как можно громче заявить о своих притязаниях на тот или иной предмет, при этом высоко поднимая свои таблички с номерами, но кое-кто предпочитает едва заметно кивать головой или поднимать один лишь палец. Но сейчас, похоже, никто не выказывает ни малейшего интереса к этому серванту. Люди всегда боятся быть первыми: все ждут, пока Хьюго снизит стартовую цену.

— Семьдесят пять евро? Кто даст семьдесят пять?

И снова тишина. Хьюго тяжело вздыхает и придвигает свое кресло поближе к столу, будто понимая, что ему предстоит долгий день и придется уговаривать, буквально упрашивать присутствующих сделать хоть одну ставку.

— Давайте же, леди и джентльмены. Ведь наверняка кто-нибудь да не пожалеет за этот сервант из превосходного красного дерева семидесяти пяти евро. Такая цена — грабеж среди бела дня!

Гробовое молчание.

— Быть может, тогда пятьдесят? — Он пытается скрыть отчаяние в голосе, но тут его взгляд устремляется к последним рядам зала — наконец-то кто-то сделал первую ставку, и — хотя Хьюго и делает вид, что все в порядке — облегчение на его лице читается совершенно ясно.

— Ваши пятьдесят евро, сэр, благодарю. Кто даст пятьдесят пять?

Кто-то еще поднимает руку.

— Пятьдесят пять — леди в первом ряду. Шестьдесят?

Так и начинается эта игра, двое участников торгов по очереди повышают цену, пока она в конечном счете не достигает ста десяти евро, после чего снова возникает пауза.

— Сто десять? Кто-нибудь еще хочет предложить больше? — Внешне Хьюго сохраняет спокойствие, но я-то знаю, что в душе он доволен. Какой-то миг все молчат, ожидая, что второй участник торгов за этот лот сделает новую ставку. Однако он не повышает цену, и Хьюго с силой опускает молоточек на стол.

— Продано!

Победительница из первого ряда поднимает свой номерок, и ассистентка Хьюго, сидящая подле него, ставит нужную цифру в ноутбуке, который стоит перед ней на столе. И вот он стремительно переходит к следующему предмету из списка. Хьюго не любит ходить вокруг да около — да он и не может позволить себе такой роскоши, учитывая тот факт, что в списке значится более тысячи лотов.

Из первой половины списка меня ничего не заинтересовало — придется немножко подождать. Но в аукционном зале никогда не бывает скучно, меня всегда занимает сам процесс торгов. Быть может, дело в том, что туда часто приходят люди, которые не собираются ни на что ставить. Я украдкой смотрю налево. В конце нашего ряда на самом краешке деревянной кухонной табуретки примостилась женщина средних лет, одетая в плащ, — в руках она держит каталог, где записывает все цены, за которые уходит в руки покупателей каждый лот. Она — здешний завсегдатай, я встречаю ее каждый раз, когда прихожу, но на моей памяти она так ни разу ничего и не купила. Она даже ставок не делает — просто сидит, записывает цены. Странно, конечно, но она ведь не одна такая. Здесь много кто занимается тем же самым — возможно, такими людьми движет любопытство, скука или даже эксцентричность, как знать?

В течение часа я становлюсь обладательницей подставки для шляп, чудесного старинного фарфора, который стал пользоваться в последнее время огромным спросом, и маленьких часов, которые, правда, нуждаются в ремонте. На очереди — тот мраморный столик. Я ни на миг не сомневаюсь в том, что мы сумеем его перепродать — конечно, на нем видна парочка царапин, придется над ним поработать, но людям нравятся такие французские вещички, да и краску можно подновить.

— Наш следующий лот — этот чудесный столик для умывальных принадлежностей. Лот составной, к столику прилагаются эти коробки со всякой всячиной, — сообщает Хьюго, и двое его помощников выносят заявленный предмет и упомянутые шкатулки в центр зала. Рут едва заметно подталкивает меня локтем, и я киваю. Нет нужды напоминать — я ведь именно его ждала все это время.

— Кто предложит за него семьдесят евро? — вопрошает Хьюго.

Я осталась недвижима. Семьдесят евро — это слишком даже для стартовой цены, и, к счастью, со мной согласны все присутствующие в зале — названную цену не поддерживает никто.

— Пятьдесят? — с надеждой спрашивает Хьюго. — Тридцать?

Вот тридцать евро — это уже настоящий грабеж. Я поднимаю табличку с номером, это, разумеется, не ускользает от внимательного взгляда аукциониста.

— Есть тридцать. Кто даст сорок?

Я затаиваю дыхание, вопреки всему надеясь на то, что никто не поддержит ставку — ведь если мне удастся выкупить столик всего за тридцать евро, не считая комиссионных, положенных агенту, это приобретение станет сделкой века.

— Ну же, — поторапливает Хьюго, не желая сдаваться. — Одна только его мраморная столешница стоит втрое больше!

Рут разочарованно стонет, а у меня сердце уходит в пятки. Теперь, когда он предупредил участников аукциона, что предмет торга изготовлен из мрамора, ставки взлетят до небес. По залу прокатывается волна возбуждения, и уже через несколько секунд цена на столик составляет семьдесят евро, и ставку эту делает не кто иной, как Перри. Дорого, конечно, но будь я проклята, если позволю ему себя обставить. В прошлый раз он увел у меня из-под носа роскошный приставной столик из орехового дерева в последнюю минуту. Больше я такого не допущу.

Хьюго пытливо смотрит на меня:

— Восемьдесят?

Я киваю. Восемьдесят евро мой бюджет еще позволяет. Более или менее.

— Девяносто от вон того джентльмена.

Черт возьми. Перри продолжает повышать цену. Я машинально поднимаю руку ещераз. Лот обойдется мне уже в сотню евро. Рут тихонько толкает меня в бок. Она хочет, чтобы я отступила, понимаю, но я не позволю Перри обойти меня снова.

Он повышает до ста десяти, я — до ста двадцати, и тут невольные зрители оживают и заинтересованно поглядывают на нас. Такая война за лот — хоть ставки, по сути, и невелики — всегда становится настоящим событием. Перри повышает до ста тридцати. Хьюго вопросительно поглядывает в мою сторону — мяч на моем поле.

— Разве он того стоит, Коко? — шепчет мне Рут. Она всегда говорила, что, как и в азартных играх, ключ к успеху на аукционе заключается в умении вовремя остановиться. Пора остановиться — цена действительно слишком высока. Но что-то внутри меня говорит, что я не должна уступать Перри — не в этот раз.

— Я знаю, что делаю, — незаметно шепчу я, снова кивая Хьюго. Я по-прежнему в игре — и из нее я выйду только победителем.

Хьюго удивленно поднимает бровь — совершенно очевидно, что он получает удовольствие от этой гонки ставок.

— Сто сорок евро этой вздорной леди. Сэр? — Теперь он смотрит на Перри, сидящего где-то позади меня, и у меня снова перехватывает дыхание. Отступись, Перри. Очень тебя прошу.

Повисает секундная пауза и — вжик! — молоточек Хьюго опускается. Столик мой.

— Да! — тихонько восклицаю я, не в силах сдержать эмоции.

— Дороговато, — присвистывает от удивления Рут.

— Не беспокойся, я уже знаю, кто его у нас купит, — кривлю душой я.

— Правда?

— Не веришь? В коробках тоже есть весьма симпатичные безделушки, мы сможем продать и их.

— Например? — недоверчиво хмыкает Рут. Она-то знает, как, впрочем, и я, что в таких коробках обычно обнаруживается всякий хлам. По правде говоря, я и сама не надеюсь найти там что-нибудь стоящее — наверняка какие-нибудь старые газеты, заплесневелые книги и битая посуда, самое место которым — в мусорной корзине.

— Подожди немного, сама увидишь, Фома неверующий, — мурлычу в ответ я. — А теперь помолчи, пожалуйста, ты меня отвлекаешь.

— Ну ладно, мисс всезнайка, — шепчет она, добродушно толкая меня локтем. — Жажду узнать, что же таят в себе эти золотые коробки — должно быть, в них кроется целое состояние!

— Ха-ха-ха, шутница! — Я пытаюсь сохранить невозмутимое выражение лица, но не могу больше сдерживать улыбку. Меня раскусили — Рут теперь точно поняла, что я блефую. Женщины в таком никогда не ошибаются.

2

На следующий день, едва настало девять утра, я перевернула старенькую табличку на дверях антикварной лавки Суона — теперь она гласила «Открыто». Подобрав кремовую занавеску из муслина, украшавшую вход в магазин, я окинула взглядом улицу. Когда-то в Дронморе проводились ярмарки, жизнь кипела, но с тех пор, как почти десять лет назад вокруг него построили объездную дорогу, здесь стало намного тише. Сейчас он похож на пригород крупной столицы, но так и не утратил атмосферы маленького городка — и слава Богу.

Этим утром у меня возникло чувство, будто половина местного населения почему-то еще не проснулась и катастрофически опаздывает, потому что единственные признаки жизни на улице подавали лишь воробьи, клевавшие что-то с земли вокруг памятника героям, павшим в бою в 1916 году^[3]. Даже белые ставни мясной лавки прямо напротив нашего магазинчика еще закрыты — странно, на ее владельца, Карла, это совсем не похоже. Обычно он работает как часы — его лавка открывается каждое утро в восемь часов пятьдесят восемь минут и ни секундой позже. Рут считает, что подобной пунктуальностью он обязан своему немецкому происхождению — мать его была родом из Берлина, но на нем это сказалось мало: сам он говорит с явным дублинским акцентом благодаря своему отцу, уроженцу Баллимуна, северного района Дублина.

— Такую пунктуальность только у немцев и встретишь, — ворчит Рут всякий раз, наблюдая, как Карл бережно выкладывает на витрину куски барашка, чтобы показать товар лицом.

— Рут, нельзя так говорить, — всегда укоряю ее я.

— Отчего? Это ведь правда.

— Да, но это чистой воды предрассудок.

— Как бы не так! Предрассудки не на пустом месте возникают, Коко. Карл ведь и в самом деле такой. Ему бы хоть на минутку расслабиться. Боже, ему еще только пятьдесят пять. Вывел бы из гаража свой «Харлей-Дэвидсон», промчался по улицам. Какой смысл иметь такой роскошный мотоцикл и практически на нем не ездить?

Рут, как обычно, говорит о том, что она делала бы на месте Карла. Следует отметить, что сам Карл не обращает на нее никакого внимания — даже когда она в лицо говорит ему, что он должен хоть немного пожить по-настоящему. А делает она это довольно-таки часто, когда заглядывает к нему в лавку за фирменными, отмеченными наградой колбасками.

Я смотрю на его витрину и ума не приложу — неужели он решил последовать ее совету? Быть может, уехал куда-то с утра пораньше на своем байке. Конечно, остается и другая возможность — он с тем же успехом мог попасть в ужасную аварию и лежать теперь где-то на обочине, не в силах даже позвать на помощь. Но это всего лишь разыгралось мое больное воображение. Карл — славный, добрый и очень живой человек. Уверена, что он жив и здоров.

Рядом с магазином Карла находится мастерская по ремонту телевизоров, и она тоже закрыта. Но у Виктора, ее владельца, явно не все дома. Едва ли не каждый день он вывешивает на витрине табличку с надписью: «Мы вынуждены закрыться в связи с непредвиденными обстоятельствами». Но все его «непредвиденные обстоятельства» для нас весьма предсказуемы — Виктор все время проводит у букмекера с тех пор, как в прошлом году от него ушла жена.

И только Питер и Нора из «Кофе-Дока» через дорогу уже на ногах и открыли свое кафе. Со своего порога я вижу, как Нора оживленно спорит о чем-то с мужем. Женщина она очень субтильная, в ней и пяти футов^[4] нет, и хотя Питер выше среднего роста, она явно внушает ему страх. Бедный Питер — на его лице уже появилось виноватое выражение, которое мы видим всякий раз, когда Нора совершенно утрачивает выдержку, а случается это с ней довольно часто. Должно быть, он опять ошибся в заказе партии хлеба или забыл убрать пакетики из-под чая с прилавка. В то время как Карл чересчур аккуратен, Питер — полная его противоположность.

Повесив на входе в лавку Суона табличку «Открыто», я поворачиваюсь спиной к улице и в очередной раз восхищаюсь самым любимым своим местом на всем белом свете. Каждое утро я стараюсь улучить момент и замереть на миг на пороге, чтобы вдохнуть сладчайший аромат из всех, что мне доводилось слышать: запах старины. Почти каждый дюйм нашего небольшого магазинчика заставлен антиквариатом, который мне так по душе — со многими из этих старинных вещичек я знакома едва ли не с пеленок. В этом углу, например, стоит старинный буфет орехового дерева — он здесь находится еще со времен моего детства, сияет своими до блеска отполированными бронзовыми ручками. За ним стоит библиотечная лесенка из красного дерева, которую я в жизни не продам, потому что мне нравится думать, будто когда-нибудь я заведу собственную библиотеку и стану взбираться на лесенку, чтобы дотянуться до какого-нибудь полного собрания сочинений. Здесь же висит птичья клетка и хранится высокая красная фарфоровая ваза, украшенная окантовкой из переливчатого перламутра, сияющего на солнце. Каждая трещинка прикрыта разнообразными безделушками: здесь и крошечные четки, покоящиеся на фарфоровом подносе, в терпеливом ожидании подходящего человека, который спасет их от забвения и унесет домой, где сделает из них чудесное ожерелье; и огромные оленьи рога, с которых свисают на цепочке старинные карманные часы.

Стены сплошь увешаны позолоченными зеркалами и желтеющими картинами в самых разных рамах, а на потолке висят старинные люстры и яркие лампы. Шаткие крашеные книжные шкафы опираются друг на друга, кренясь под тяжестью твердых переплетов — все время кажется, что они могут свалиться на тебя. Вот выстроились в ряд с полдюжины бронзовых изваяний, накрытых чудесными, хоть и старомодными, покрывалами. Еще два старых буфета заставлены хрупкой керамической посудой и изящными фигурками, рядом с которыми возвышается та самая витрина матового стекла, где хранится любимое мамино жемчужное ожерелье. Вокруг нее развешаны китайские фонарики. Самый любимый мой момент за весь день настает вечером, когда под их мерцание я разглядываю все эти предметы и представляю, сколько же всего они видели, какую жизнь прожили, где побывали, прежде чем попали в мои руки. Мне довольно одного лишь взгляда, чтобы нарисовать в своем воображении историю жизни некоторых из этих вещиц, атмосферу, что царила вокруг них, радости и горести, свидетелями которым они стали. Это не просто вещи. Все они несут на себе отпечаток времени, все они — крупицы истории, у каждой вещи — свое неповторимое прошлое.

Я искренне люблю каждый дюйм этого места. Этот магазин, эту приземистую лестницу — здесь я живу с самого детства, и именно этой антикварной лавке принадлежит мое сердце — с тех пор, как я была еще совсем девчушкой. Знаю, я живу в крошечном городке, здесь все на первый взгляд кажется родным и до боли знакомым, но каждое утро я прихожу в восторг, переворачивая табличку на входе и открывая двери в новый день. Кэт частенько поддразнивает меня из-за столь глубокой привязанности к фамильному делу, но самой мне кажется, что в этом что-то есть. Да, мне пришлось вернуться в отчий дом, но мы с Рут свыклись с этой мыслью и отлично ладим. Кэт убеждена, будто одинокая девушка моих лет просто обязана жить в роскошных апартаментах и вести бурную жизнь им под стать, но это — точно не про меня. Ведь я знаю, что, несмотря на все эти нотации, подруга безумно скучала бы по мне, если бы я уехала из дома, последовав ее же совету. Мы по-прежнему близки — совсем как в детстве.

У меня громко урчит в животе, и я понимаю, что действительно проголодалась. Я отправляюсь в крохотную кухоньку в задней части лавки, за прилавком, и роюсь в буфете в надежде найти что-нибудь для перекуса. Можно было бы подняться наверх, в квартиру, и приготовить себе нормальный завтрак, конечно, но так ведь гораздо проще. Пока что какого-нибудь зачерствелого печеньица будет вполне достаточно. Когда придет Рут, я сбегаю в «Кофе-Док» и принесу нам что-нибудь на завтрак.

— У вас молока не найдется? — раздается вдруг позади меня чей-то низкий голос, как раз когда я раскрываю пакетик с недоеденными вкусностями. Я ахаю от удивления и поворачиваюсь в сторону дверей. Перед входом стоит полуголый мужчина, его небольшой, но довольно заметный животик свисает над тесными подштанниками а-ля Гомер Симпсон^[5]. Я даже не сразу понимаю, что передо мной Карл. Тот самый Карл, мясник. Из лавки через дорогу. Наш Карл. Наш мясник.

— Господи! Карл!

— Прости, Коко, напугал? — спрашивает в ответ он, усмехаясь при этом так, будто тот факт, что его мужское достоинство скрыто от моих глаз лишь тонким кусочком ткани и я просто физически не могу на него не пялиться, не имеет никакого значения.

— Да, есть немного, — поспешно отвечаю я, пытаясь отвести взгляд от его подозрительных татуировок на плечах и волосатой груди. Я понятия не имела, что у Карла, оказывается, есть тату — ведь прежде я видела его лишь в благопристойном мясницком фартуке, а не в одном мультяшном белье.

А не значит ли это… что Карл и Рут спят вместе? Мой мозг лихорадочно подыскивает этому другое объяснение — хоть какое-нибудь. Может, ему пришлось экстренно эвакуироваться из собственной квартиры посреди ночи. Случился пожар? Возможно, он угодил в какую-нибудь другую беду и Рут его просто приютила. Это вполне в ее духе — помочь тому, у кого случились неприятности, не раздумывая ни минуты.

— Это для Рут, ей захотелось молока, а наверху его не оказалось, — с этими словами он проходит мимо меня к буфету и берет из него кружку, в то время как мне остается лишь любоваться крупным планом его пятой точки, обтянутой подштанниками и напоминающей лысую голову все того же Гомера.

Отлично. Если он носит ей чай вот так, в одном исподнем, то их с Рут дружба явно выходит за рамки обычных соседских взаимоотношений. Они точно этим занимаются.

— Ты не знала, что я здесь, — как ни в чем не бывало говорит он.

— Допустим, — выдавливаю из себя я.

Конечно, я знала, что Рут и Карл всегда хорошо ладили друг с другом. Но не настолько же. Не настолько, чтобы спать вместе и по-дружески самозабвенно заниматься сексом. Когда только они успели?

— Извини, если это настолько тебя шокировало, — просит он, бросая в кружку пакетик с чаем.

— Да все в порядке, — отвечаю я, — просто я не знала, что ты и Рут… Что вы с ней…

Тут я теряю дар речи. Полностью.

— Не знала, что я — ее молоденький любовник? — ухмыляется он и смеется собственной шутке. — Да, до сих пор ей отлично удавалось это скрывать.

Он открывает холодильник и выуживает из него пакет с молоком. От меня не укрылось, как хорошо он ориентируется в нашем доме — он тут явно не в первый раз.

— Понятно, — бормочу я. Вот ведь темнила — и как ей удалось скрывать его от меня столько времени?

— Бог ты мой, уже ведь пора открывать магазин! — восклицает Карл, взглянув на часы. — Надо идти. Мясо само себя не продаст.

— Да уж, не продаст, — мямлю я.

— Опоздал. А ведь я никогда не опаздываю.

— Действительно, не опаздываешь.

— Во всем вини свою бабулю, — вздыхает он. — Она все твердит, что мне нужно почаще расслабляться. А ведь это не так уж и просто.

Я невольно обращаю свой взор на его панталоны, и к моему горлу подкатывает истерический смех.

— Ладно, увидимся, — прощается он, исчезая вместе с чаем для Рут.

— Угу, обязательно, — отвечаю я, всеми силами стараясь придать своему лицу дружелюбный вид. Как же я надеюсь никогда больше не увидеть этих подштанников!

И вот, несколько минут спустя, я устраиваюсь на высоком стуле позади прилавка, пытаясь успокоить расшалившиеся нервы. Карл уже скрылся через боковую дверь, выходящую во внутренний дворик, я же, в свою очередь, сделала вид, будто его и вовсе не видела: думаю, раз уж он не воспользовался парадным, то явно хотел остаться незамеченным. Чтобы добраться до своего магазина, ему предстояло взобраться на стену, спрыгнуть оттуда на газон и обогнуть улицу. Должно быть, именно так он покидал наш дом все это время.

Только лишь мне приходит в голову, что неплохо бы добавить в кофе бренди, чтобы справиться с таким страшным потрясением, как появляется Рут. На ее лице сияет широкая довольная ухмылка «плохой девочки». Она одета в ярко-голубой шерстяной свитерок и любимые черные джинсы. На груди у нее красуется старинная позолоченная брошь с небольшим гранатовым камнем, а серебристые кудри свободно ниспадают на плечи. Она вся сияет.

— Доброе утро, милая! Отличный день, не правда ли?

— Правда, — отзываюсь я, прикусывая губу и стараясь не встречаться с ней взглядом. Судя по виду Карла, одному Богу известно, чем эти двое занимались там, наверху, пока я открывала магазин. Более того, кто знает, что творилось в спальне Рут ночью, пока я спала внизу? У меня из головы это не выходит, мое воображение рисует картины, с которыми психика справиться не в силах.

— Посмотри, солнышко светит! — Она выглядывает через боковую дверь в крошечный внутренний дворик, залитый осенним солнечным светом. — Давай возьмем кофе и выйдем наружу. Посетителей мы услышим и оттуда. Грешно упускать такой чудесный день.

Она берет кофейник и, выйдя во двор, усаживается за окрашенный стол из кованого железа, который вместе со стульями я за бесценок купила на местной распродаже пару лет назад, и подставляет лицо тусклым лучам солнца. Я тоже выхожу на улицу и устраиваюсь напротив нее. Она права — хотя в последнее время погода и не балует нас теплыми деньками, здесь по-прежнему чудесно. Довольно тесно, но мы поддерживаем во дворике порядок. Это было любимое место дедушки. Он мог подолгу просиживать на свежем воздухе, перебирая детали часов, которые пытался починить. Садоводство его не слишком занимало, но для столь малого пространства это было и не нужно. Ему просто нравилось проводить время на свежем воздухе, корпеть над любимыми часами, слушать, как вода журчит в маленьком каменном фонтане возле увитой плющом стены из красного кирпича. Он всегда говорил, что звук бегущей воды его успокаивает.

Я молча прислушиваюсь к журчанию воды и гадаю, что же Рут скажет о появлении Карла в нашем доме. Нужно отдать ей должное — она и виду не подает, что что-то произошло.

— Ну что, готова к занятиям? — спрашивает она.

— Почти, — отвечаю я, делая глоток кофе и чувствуя, как по телу разливается тепло. Курсы апсайклинга^[6] занимают большую часть моего рабочего времени. Я веду их уже два года и пытаюсь научить своих учеников вдыхать новую жизнь в старые, иногда даже поломанные вещи. Сегодня я собираюсь заняться с участниками этих занятий совершенно новым делом — реставрацией комодов.

— Что-то случилось, милая? — спрашивает Рут, озабоченно глядя на меня. — Ты сегодня какая-то рассеянная.

— И правда, меня несколько выбило из колеи то, что мой день начался с появления на кухне нашего мясника в исподнем, — эти слова слетели с моих губ почти помимо воли.

Какую-то долю секунды она молчит и тут же отвечает:

— Ах, да. Карл очень уж хотел угостить меня чашечкой чая. Так мило с его стороны.

— А мне он сказал, что это ты чаю захотела.

Теперь-то я понимаю, что Рут вполне намеренно отправила его вниз, чтобы я узнала наконец об их отношениях. Чтобы самой о них не рассказывать. И я этого так просто не спущу.

— Разве? — заливается смехом она. — Дурачок! В любом случае, прости, если ты не была к этому готова. Нужно было тебя предупредить сразу, как ты вернулась домой.

— И каким же образом? Повесить носок на дверной ручке, чтобы я знала, что ты не одна?

Тут она всерьез задумывается над этим предложением.

— Рут, я шучу.

— А что, могло бы и сработать, так бы ты точно догадалась!

— Он ведь не впервые оставался здесь на ночь, я правильно понимаю? — допытываюсь я.

— Не совсем, — едва заметно заливаясь краской, отвечает моя бабушка.

— И как так вышло, что я до сих пор ничего не знала?

— Знаешь, мы не хотели ничего афишировать. Кроме того, когда он бывал у меня, ты обычно и сама оставалась у Тома.

В этом она была права. Прежде чем Том уехал в Новую Зеландию, мы с ним жили вместе в скромном домике на окраине города. Мой бывший вместе со своими братьями построил его собственными руками — во всяком случае, именно так об этом любила рассказывать его мать, каждый раз, когда мы с ней виделись. Так она будто утверждала, что с Томом я не пропаду. Поэтому, когда он уехал, я просто вернулась в нашу квартиру над антикварным магазином. По сути, я нарушила уединение Рут. Мы долгие годы работали вместе в лавке Суона, но вечерами она всегда принадлежала сама себе. Думаю, ей непривычно было, что я все время верчусь под ногами и сую нос в ее личную жизнь. А я, в свою очередь, не привыкла знать о ее личной жизни столь интимные подробности. Так что нам обеим нужно было научиться приспосабливаться к совместной жизни.

— Могла бы и раньше сказать, — укоряю ее я.

— Не была уверена, что ты одобришь мой выбор. В том смысле, что ты обожала дедушку, а Карл — первый мой мужчина с тех пор…

— Рут! — Я бросила в ее сторону испепеляющий взгляд.

— К чему я веду: надеюсь, ты не думаешь, что таким образом я проявляю неуважение к памяти дедушки… — Ее глаза влажно блестят, и она опускает ресницы, чтобы скрыть слезы.

— Конечно же, я так не считаю, — поспешно отвечаю я и беру ее за руку. — Нельзя ведь скорбеть вечно.

— Ох, не знаю, — бабушка слабо улыбается и утирает слезы платком. — Иногда мне кажется, будто Анна была бы счастлива, если б я носила траур по дедушке до гробовой доски. Бога ради, не вздумай ей проболтаться, договорились?

Анна — это сестра Рут, моя двоюродная бабушка. Они настолько разные, что мало кто верит, что они приходятся друг другу родней. В то время как Рут — личность свободная и независимая и каждую секунду неутомимо наслаждается joie de vivre, радостями бытия, Анна замкнутая, но оригинальностью не блещет и очень любит критиковать всех и вся. Ее муж тоже отправился в лучший мир, уже много лет назад, и она посвятила себя трудам в церковном приходе. Лично я не совсем понимаю, что она в этом находит, но вижу, что так она постоянно занята. Безусловно, они с Рут любят друг друга, но не приемлют иного образа жизни. Рут молода душой, а Анна как будто родилась пожилой.

— Не думаю, что дедушка возражал бы против того, что вы с Карлом… близки, — отвечаю я, пытаясь хоть как-то поднять ей настроение. И тут я не кривлю душой — он обожал Рут и действительно хотел бы, чтобы она была счастлива. Кроме того, он скончался почти четыре года назад, и я видела, насколько одиноко ей было после смерти мужа. Она заслуживает хоть какой-то радости в жизни, учитывая, как тяжело ей было ухаживать за дедушкой, долгие годы страдавшим болезнью Паркинсона.

— Да, Карл ему всегда нравился, — продолжает Рут. — Он обожал его мясо.

Тут бабушка позволяет себе тихонько рассмеяться, шутка звучит абсолютно неприемлемо, но мы обе начинаем хохотать.

— Вообще-то он — не совсем твой тип, я права? — спрашиваю я.

— Ты о том, что он намного моложе меня?

— И об этом тоже. Он… как бы сказать… несколько грубоват, хотя и добряк.

Дедушка всегда был джентльменом — владелец антикварной лавки, ездивший на старомодном автомобиле, читал Джойса и носил твидовый жилет, и не мог быть иным. А Карл — мясник с кучей татуировок, любитель покататься на огромном байке. Дело не только в том, что он моложе Рут на пятнадцать лет, хотя и в этом тоже. В общем, мне действительно кажется, что он — совершенно не ее тип.

— Он на удивление нежен со мной, — защищает его Рут. — А глядя на него и не подумаешь…

По лицу бабушки я легко догадываюсь, о чем она думает.

— Господи, давай только без подробностей, — для наглядности я даже закрываю уши руками.

— Коко, расслабься. Между нами нет ничего серьезного — мы просто друзья.

— Как я погляжу, вы куда больше, чем «просто друзья», — ворчу я. — Хотя — молчу, не хочу лезть в ваши дела.

— Может, и больше, — соглашается она. — На самом деле, мы, как вы, молодежь, нынче говорите, просто тра…

Тут она умолкает посреди слова и делает выразительную паузу, а я какую-то долю секунды теряюсь в догадках, что же она имеет в виду. Тра… Что ж это за слово такое? Вдруг меня осеняет. Боже мой, она же не может… она же не хочет сказать, что они просто трахаются?

— Да, мы очень симпатичны друг другу, но нас не связывают никакие обязательства. Встречаемся, когда хотим. Мы как бы пришли… к согласию.

— Поверить не могу, что веду такие беседы с собственной бабушкой, — качаю я головой. — Да ты вообще слов таких знать не должна, боже ты мой. И кстати, у нас существует более вежливое выражение для обозначения таких отношений — «друзья с привилегиями», ДСП, короче говоря. Твой вариант мне вслух и произнести стыдно.

— ДСП? Что еще за ДСП? — вдруг произносит знакомый властный голос. Я оборачиваюсь и вижу, что с порога на нас с любопытством взирает Анна. Я в ужасе смотрю на Рут — мы даже не слышали, как она вошла, потому что ждали посетителей с другой стороны.

Рут улыбается невинно, как младенец — будто бы ее вовсе не беспокоит, слышала ли нас Анна.

— Сказать ей, Коко? — вопрошает она, в то время как ее сестра выходит к нам во двор, недоуменно поглядывая то на меня, то на Рут. На ней сегодня черное шерстяное пальто, застегнутое на все пуговицы, черный шарф и черные же кожаные перчатки. Она всегда одевается только в черное со дня смерти мужа, а случилось это очень давно, я была еще совсем крохой. Она напоминает мне профессиональную вдову. Волосы ее, как и у Рут, подернуты сединой, но она носит короткую стрижку, аккуратно зачесывая пряди назад. Анна так же красива, как и ее сестра, но есть в ее внешности что-то отталкивающее, в то время как Рут излучает тепло и ласку.

— Сказать мне что? — переспрашивает она.

— Что такое «ДСП». Ты точно хочешь знать?

О боже… Поверить не могу, что это происходит со мной наяву. Еще и десяти утра нет.

— А это что-то интересное? — интересуется Анна, смахивая невидимую пылинку с рукава, подходя к нам поближе. Она из тех, кто помешан на чистоте. Беспорядку нет места в ее жизни.

— ДСП… это… дивно стирающий порошок, — выпаливаю я первое, что приходит мне в голову, и тут же жалею о своих словах. И зачем только я соврала о том, что связано с домашним хозяйством? Теперь Анна сгорает от любопытства. У этой женщины есть лишь две страсти — домоводство и религия.

— И что же он такого особенного делает, этот порошок? — на полном серьезе спрашивает она меня.

— Действительно, Коко, — с издевкой поддакивает Рут, — что делает ДСП?

Убила бы.

— Да это такая новомодная штука… не помню уже, где и видела его. Этот порошок вроде как засыпается в жидкость, которая потом наносится на щетку, им можно отчистить любую грязь с мебели. Но сдается мне, это все сплошное надувательство. — Я даже в глаза им обеим смотреть не могу, это же полный бред.

Видимо, моя сказка Анну не впечатлила.

— Я не из тех, кому сложно спину согнуть и убраться в доме, и — даст бог — такой никогда не стану, — решительно отвечает она, — эти ваши ДСП точно не для меня.

Рут, кажется, вот-вот взорвется от смеха, да я и сама уже едва сдерживаюсь. Если бы только Анна знала истинное значение слов, слетевших с ее губ, — а ведь она даже своих молитвенных четок при этом из рук не выпустила!

— Итак, — продолжает Анна и поворачивается в мою сторону, в обычной своей манере с шумом втягивая в себя воздух. Я моментально подбираюсь — она всегда так делает, когда хочет задать какой-нибудь серьезный вопрос, эта ее привычка срабатывает лучше всякой сигнализации.

— Коко… — Она пристально смотрит мне в глаза.

— Да?

— Как ты, малышка? — спрашивает она.

— Лучше всех.

— Правда? Уверена?

— Разумеется. Честное слово, — я даже поеживаюсь под ее немигающим взором.

— А как же бедняга Том?

— А что с ним?

— Его мать жаловалась, что ему там очень одиноко, — тут она делает выразительную паузу, — в Новой Зеландии.

Она таким голосом произносит последние свои слова, будто я вдруг забыла, куда уехал Том, несмотря на то что это произошло пару недель назад.

— Правда? — спрашиваю я, поглядывая на Рут, которая и думать забыла о веселье. Ее глаза сузились, она вперила взор в Анну, гадая, должно быть, к чему ведет ее сестра.

— Правда, мы встретились вчера на кладбище. Несчастная женщина — его отъезд разбил ей сердце.

— А разве с ней не остались еще трое ее сыновей? — спрашивает Рут, и я награждаю ее благодарным взглядом. Возможно, бабушка и осуждает мое решение расстаться с Томом, но Анне об этом отчитываться она не намерена.

— Ну конечно, но Том был ее младшеньким, — вздыхает Анна. — А это так тяжело — когда твой малыш так далеко. К тому же она прекрасно знает, что ее ждет…

Я стараюсь не смотреть на Анну и начинаю разглядывать наш маленький фонтан, который так нравился дедушке.

— Ведь он наверняка встретит там чудесную девушку из местных и никогда не вернется домой.

— Прекрати, Анна, — предостерегает ее Рут, встревоженно поглядывая на меня.

— Все в порядке, она права, — отвечаю я, мило улыбаясь им обеим. — Разумеется, он там себе кого-нибудь найдет, честно говоря, я очень на это надеюсь.

По лицам Анны и Рут ясно видно, насколько их шокировали мои слова. При этом я старательно напускаю на себя безразличный вид, будто мне нет до него дела, но в действительности все совсем наоборот. Знаю, я сделала Тому очень больно, отказавшись поехать с ним, но уверена: со временем он и сам поймет, насколько правильное решение я приняла. По сути, в этой ситуации пострадала лишь его гордость. Он забудет меня гораздо скорее, чем думает.

— Коко, я не хотела расстроить тебя, — идет на попятную Анна. И она ничуть не кривит душой. Во всяком случае, она сумела удержаться от обсуждения вечной темы биологических часов, хотя видно, что ей так и неймется.

— Хватит, прикуси лучше свой болтливый язык, — сухо отвечает ей Рут.

— Я только…

— Послушайте, со мной все хорошо, и у Тома все обязательно сложится, — примирительно говорю я. — Нам уже давно нужно было расстаться. Это к лучшему.

— Вот как, — тихонько отзывается Анна.

— Теперь довольна? — спрашивает Рут, награждая сестру тяжелым взглядом.

— Да я только подумала…

— Ты никогда не думаешь, от этого все твои проблемы, — перебивает ее Рут.

— Я не понимаю, о чем ты, Рут! — взрывается Анна. — Что ты такое говоришь!

— Ну хватит уже становиться в позу, дурочка!

— Я просто спросила бедняжку Коко, как ее дела! Я ухожу, мне здесь явно не рады, — от возмущения у Анны краснеет шея, это верный признак того, что она серьезно обижена. Если я не попытаюсь утихомирить этих сестричек, их ссора затянется не на одну неделю.

— Я знаю, что ты просто беспокоилась обо мне, Анна, и поверь: я очень это ценю, — уговариваю ее я, пытаясь заключить хрупкий мир.

Лицо тети смягчается.

— Что ж, спасибо, Коко, я рада, что хоть ты понимаешь, что я просто хотела помочь, — она бросает испепеляющий взгляд в сторону сестры, которая так же сурово смотрит на нее в ответ.

— А хотите, я сделаю еще кофе? — предлагаю я. — Этот уже совсем остыл.

Рут сдается первой.

— И правда, Анна, — со вздохом говорит она, — присядь, погрейся с нами на солнышке. Авось и настроение улучшится.

— Все у меня в порядке с настроением, — резко бросает Анна. — Во всяком случае, было в порядке, пока я сюда не пришла.

— Давай уже забудем об этой перепалке, сестрица, пожалуйста. Кофе и правда не будет лишним.

— Нет, спасибо, — отвечает тетя, хотя по голосу чувствуется, что она уже немного успокоилась. — Вообще-то я шла на встречу с отцом Пэтом, так что мне действительно пора.

— И зачем же? Обсудить работу комитета? — интересуется Рут.

— Не могу сказать, — хмурится Анна, как будто дела прихода по важности могут сравниться разве что с секретной операцией британской разведывательной службы.

— Ходят слухи, что новой его председательницей станет Пегги Лейси, с ней в этих делах никто не сравнится, — продолжает Рут, и в ее глазах загорается озорной огонек, который для Анны остается незамеченным. — Она ведь так много работает!

— Не сказала бы, что на эту должность нет лучшей кандидатуры, — натянуто отвечает Анна, — да и усердной ее не назовешь.

— Ясно, — невинно кивает Рут. — И с чего бы у меня о ней такое мнение сложилось?..

— Понятия не имею, — заносчиво говорит Анна, — она совсем не такая.

— Хм… Быть может, это все потому, что я слышала, как отец Пэт на прошлой неделе осыпал комплиментами ее цветы — во время последней экуменической службы.

— Не было такого, — вскидывается Анна, но я вижу в ее глазах панику, она явно и сама своим словам не верит.

— Разве? Должно быть, Стелле Дойль всего лишь показалось — это она мне сказала, будто он назвал ее цветы… такими свежими.

— Ох уж эта женщина! — восклицает Анна, вешает сумку на плечо и уходит не оборачиваясь: должно быть, спешит исправить столь досадный промах со своей стороны. Анна не выносит конкуренции, она слышать не может о том, что отец Пэт может предпочесть чьи-то еще цветочные композиции ее букетам, в то время как она тратит на возню с цветами уйму времени. На эту фразу тетушка не могла отреагировать иначе. И она этого Рут так легко не простит.

— Рут, это низко, — смеюсь я, забирая кофейник и чашки, и ухожу в дом. Дверной звонок до сих пор жалобно тренькает после ухода Анны.

— Может, и так, — соглашается Рут и, ехидно усмехаясь, тоже заходит внутрь. — Но я не смогла удержаться. Она так легко поддается на провокации.

— А знаешь, что бы ее точно взбесило? Если бы ты призналась, что встречаешься с Карлом, — подзуживаю я ее.

— Всему свое время, дорогая. Всему свое время. А пока пойду приберусь наверху — не заскучаешь здесь одна?

— Постараюсь пережить твое отсутствие, — с улыбкой отвечаю я. — Мне и самой нужно подготовиться к занятию, но я управлюсь довольно скоро.

— А ученики у тебя и вправду благодарные, — задумчиво говорит она. — Кажется, никто из них ни одной вашей встречи не пропустил.

— Какой учитель — такие и ученики, — шучу я, и бабушка заливается смехом.

— Сам себя не похвалишь — никто не похвалит, — ухмыляется она, — но в данном случае похвала совершенно оправдана.

Рут целует меня в щеку, и меня на миг обволакивает облако исходящего от нее мускусного аромата, после чего бабушка уходит наверх.

3

Я заканчиваю приготовления в тесном помещении лавки, где обычно и провожу свои занятия, только к одиннадцати. Наждачная бумага, жидкость для снятия краски, лоскуты ненужной ткани и скипидар — все, что может понадобиться моим подопечным, ждет их на рабочих местах. Они все уже знают, что на мои занятия лучше одеваться во что-нибудь старое. Я поднимаю глаза на часы — с минуты на минуту должен появиться мой первый ученик, и тут звенит звонок и на пороге появляется Кэт. Как обычно, моя лучшая подруга выглядит потрясающе — она является счастливой обладательницей миниатюрной, женственной фигурки и блестящей копны волос.

Кэт любит рассказывать нашим знакомым о том, как мы встретились с ней в свой первый день в младшей школе — но это не совсем так. Это случилось на второй день. Я уверена в этом на все сто, потому что в первый день я сидела рядом с Сиобан Келли. Сиобан — или Келли-Вонючка, как я называла ее в отместку — изрисовала мою новенькую тетрадь своим зеленым мелком. Никогда этого не забуду — мне казалось тогда, что моя жизнь кончена. Я была правильным ребенком, не позволяла себе даже в раскрасках за линии выходить, а потому всей душой возненавидела мазню, которую с таким вдохновением изобразила на моей тетради Сиобан. Уже на второй день на игровой площадке я познакомилась с Кэт — она тут же протянула мне свою скакалку, и мы стали лучшими подругами. Еще в школе нас прозвали Крошкой и Дылдой из-за серьезной разницы в росте, плюс она всегда выглядела безукоризненно аккуратно, в то время как я была той еще замарашкой. С тех пор не изменилось ровным счетом ничего.

Сегодня на Кэт был идеально сидящий черный костюм в тонкую серую полоску и накрахмаленная белая блузка. На ее шее поблескивала скромная золотая цепочка. Приталенный жакет подчеркивал изящные изгибы ее фигуры, которыми я всегда восхищалась, а юбка, спускавшаяся чуть ниже колен, открывала стройные ноги. Как обычно, моя подруга пришла на совершенно убийственных каблуках. Ничего другого она попросту не носит, утверждая, что пытается таким образом компенсировать свой небольшой рост — а без соответствующей обуви в ней действительно всего пять футов. Каблуки она снимает разве что когда переодевается в пижаму, и я, право, не знаю, как она выдерживает эту пытку, потому что никогда не сидит на месте — особенно с тех пор, как в прошлом году взяла на себя заботы о семейном деле, после того как ее отец вышел на пенсию.

Следует признать: в отцовской гостинице она проделала огромнейшую работу. Семейное предприятие расцветает на глазах, хотя Кэт и приходится попутно решать довольно спорные кадровые вопросы. Некоторые ее подчиненные проработали в этой гостинице много лет и не готовы к переменам, а потому пытаются ставить ей палки в колеса, в то время как моя подруга хочет сделать гостиницу достойной двадцать первого века. Сражаясь с ними всеми — от шеф-повара, не желающего вносить ни единой поправки в меню ресторана, составленное много лет назад, до администратора, не желающего расстаться с любимым, хотя и совершенно безвкусным креслом, — Кэт находит достойный выход из любой ситуации. При этом она успевает работать на свадьбах, крестинах и прочих мероприятиях и находит время на домашние дела — а при наличии троих сыновей, нуждающихся в материнской заботе, такой ритм жизни — дело нешуточное. К счастью, ее муж Дэвид, преподаватель в местном техническом колледже, — замечательный парень и во всем ее поддерживает.

— Доброго здоровьица, — говорит она, бросая свою объемистую дизайнерскую сумку на прилавок и надевая массивные солнечные очки на свои пышные светлые локоны, как обруч. Изящные, точеные черты лица замечательно сочетаются с голубыми глазами, красоту которых подчеркивают толстый слой черной туши и аккуратно прорисованные линии серой подводки. Кэт может преобразиться за одну секунду благодаря одному лишь штриху карандаша для глаз: и все эти годы она пыталась обучить этому искусству и меня. К сожалению, с макияжем я отчего-то становлюсь похожа на трансвестита, и как бы она ни пыталась убедить меня в обратном, цели макияжа мне ни за что не понять.

— И тебе не хворать, — улыбаюсь я ей. — Куда путь держишь?

— Только что встречалась с бухгалтером, — корчит она недовольную рожицу. — А теперь пора возвращаться в гостиницу.

— Все в порядке? — спрашиваю я.

— Да, этот упрямый осел не дает мне и пенни на покраску наружных стен, но я обязательно что-нибудь придумаю.

Кэт никогда не позволит каким-то пустякам встать у нее на пути. Может, она и маленькая на вид, но в решительности ей не откажешь.

— А ты как? — интересуется она, оглядываясь по сторонам. — Опять сделала здесь перестановку?

— Да, что-то вроде того, — смущаюсь я.

— Ты когда-нибудь остановишься? — смеется она.

— Не могу удержаться, — присоединяюсь к веселью я. — Для меня ведь ничего милее нет.

— Симпатичный свитерок, — замечает она, переключаясь с интерьера магазина на мой внешний вид.

— Этот? — Я одергиваю на себе старенький джемпер. На фоне Кэт я и в самом деле выгляжу убого. Волосы небрежно собраны в хвостик, ни грамма косметики, поношенный свитер, джинсы и неизменные сапоги.

— Угу, выглядишь в нем как байкерша, шикарно. Если его еще спустить пониже, чтобы были видны плечи и бретельки бюстгальтера, будет очень даже сексуально, — она заходит ко мне за прилавок и тянется к моей одежонке.

— Эй, существует лишь две степени вероятности, при которых я допущу такое — слабая и нулевая! — протестую я, хватая ее за руки. Кэт вечно пытается украсить меня хоть немного, но все ее усилия напрасны. Ей-то весь этот гламур дается легко: со своей тонюсенькой талией и соблазнительными формами она — настоящая горячая штучка. Я ей в подметки не гожусь и не сгожусь даже через миллион лет, даже если в мой дом ворвется орава безумных стилистов, прославившихся на весь мир. Свойственную мне от рождения чудаковатость все равно так просто не скроешь.

— А где комплект белья, что я дарила тебе на день рождения? — вдруг вспоминает она. — Тот, в бордовую полоску. Он бы шикарно смотрелся с этим свитером. Коко, тебе нужно больше показывать свои прелести — у тебя ведь отличная фигура. Не будь такой старомодной.

— Может, и так, — отвечаю я, стараясь не смотреть ей в глаза.

Кэт ведь не знает, что я обменяла эту красоту на термобелье и пару гетр, и у меня нет ни малейшего желания ей об этом рассказывать. Так что придется ее как-нибудь отвлечь от этой темы.

— А как твои ребята поживают? — спрашиваю я.

— С ума меня сводят, как обычно, — вздыхает она. — Ты же помнишь, что у близнецов день рождения на этой неделе?

— Поверить не могу, что им уже пять лет, — говорю я. Как же быстро летит время, а ведь совсем недавно они появились на свет и не давали Кэт и Дэвиду спать по ночам. И вот они уже ходят во «взрослую школу», как они любят хвастаться всем и каждому.

— Знаю, — кивает она. — Жизнь пройдет — и не заметишь. Мои бедные дети будут обречены на походы к психоаналитику, когда вырастут. Иногда мне кажется, что я провожу с ними совсем мало времени.

— Ты чудесная мама! Прекрати так изводить себя по этому поводу, — пытаюсь поддержать подругу я. — С мальчишками все будет в порядке.

— Ох, я в этом совсем не уверена — они совершенно не поддаются воспитанию, Коко. Вчера в ресторане устроили светопреставление, сделали из меня настоящее посмешище. Это было так унизительно!

— Они ведь еще совсем дети, Кэт. Тебе просто нужно передохнуть.

— Да, но ты же знаешь нашего Лиама. Он ведь их на дух не переносит. Я думала, он не удержится и скажет, что их нужно держать в клетке, подальше от посетителей.

Вспомнив об этом человеке, я тихонько фыркаю: Лиам Дойль — управляющий бара-ресторана при гостинице, который проработал там много лет и ведет себя так, будто он собственными руками, в одиночку поднял «Дорчестер» на ноги. Он ходит за Кэт по пятам, постоянно выискивая повод для придирок, потому как в его сердце нет места для другого владельца гостиницы, кроме ее отца и, возможно, него самого.

— Я серьезно, — протестует она. — Я пытаюсь привлечь в гостиницу больше семей с детьми, но он считает, что дети должны вести себя тише воды и ниже травы. Мы ведь не в Средневековье живем! Но мои близнецы явно не помогут убедить его в обратном.

— Так что же они натворили? — с опаской спрашиваю я. Патрик и Майкл действительно большие шалуны, и это очень мягко сказано. Они прелестные, но энергия в этих детях бьет через край, они ни секунды не сидят на месте. Легенды об их выходках ходят не только по гостинице, но и за ее пределами.

— Опять открутили крышечки у всех солонок, — тяжело вздыхает она. — Отец Пэт себе полную тарелку соли насыпал.

— О нет! — Я начинаю стонать от смеха.

— О да. А мне потом пришлось выслушать от Лиама целую лекцию об уважении. Честно-честно. Сам отец Пэт не придал случившемуся большого значения — только посмеялся над моими баловниками.

— Слушай, просто не обращай на Лиама внимания, он такой склочный! — советую я подруге.

— Легче сказать, чем сделать, — вздыхает она еще печальнее. — Клянусь, он меня когда-нибудь в могилу сведет. Если, конечно, Марк его не опередит.

Марк — старший сын Кэт и Дэвида, ему пятнадцать лет. Когда он появился на свет, ей было всего восемнадцать, он родился «вне брака», о чем наши городские сплетники не переставали судачить и по сей день. Да и самих молодых родителей едва ли радовало грядущее событие, когда они о нем узнали. Кроме того, родители Кэт, которые всегда ко всему относились очень терпимо, попросту испугались, когда дочь рассказала им о своем положении, — и так она оказалась в нашем доме, где прожила до самого рождения Марка, после чего они с Дэвидом стали жить вместе. Кэт до сих пор часто благодарит меня за то, что Рут с дедушкой приютили ее, — глупо, конечно, ведь она и сама никогда не оставила бы меня в беде. Нам было весело вместе: мы болтали с ней до позднейночи, представляли, каким родится ее будущий малыш, на кого будет похож (и не дай бог, ему достанется нос Дэвида, который даже страшнее моего, если такое вообще возможно). К счастью, Марк унаследовал красоту матери и приятный характер своего отца. Во всяком случае, он был очень спокойным ребенком, пока не началось половое созревание и в нем не взыграли гормоны. В последнее время они с Кэт частенько ссорятся из-за обычных подростковых проблем, но я вижу, что ее это сильно расстраивает. Она не раз говорила, что чувствует, как он отдаляется от нее все сильнее, что она не может достучаться до него. Конечно, я пытаюсь ее приободрить, убеждаю, что это такой возраст и все мы через него прошли, но вижу, что ее это мало утешает.

— Что случилось на этот раз? — обеспокоенно спрашиваю я, подозревая, что произошло нечто серьезное.

— Как тебе сказать…

Звенит дверной звонок, и в лавку входят Гарри Смит и Люсинда Ди, двое моих учеников.

— Черт, — отворачиваясь, бормочет Кэт, — я лучше пойду, не хочу, чтобы Гарри опять доставал меня по поводу этой безумной вечеринки в честь годовщины своей свадьбы. Загляни ко мне, когда выдастся свободная минутка.

— Конечно, — отвечаю я. — У меня тут кое-что тоже случилось утром, ты просто обязана об этом узнать. Поверь, ты будешь просто в шоке.

Не могу дождаться, когда уже расскажу Кэт о Рут и Карле. Знаю, Рут не хотела объявлять о своих отношениях всему свету, но ведь Кэт никому не расскажет. Кроме того, я просто взорвусь, если ни с кем об этом не поговорю.

Кэт заинтересованно поднимает бровь:

— Звучит интригующе, — улыбается она. — Увидимся позже.

Моя подруга прячет глаза за своими огромными очками и скрывается из виду.

Уже через час моя разношерстная компания учеников, оживленно обсуждая что-то, расходится — занятие, посвященное шлифовке и подготовке мебели к покраске, подошло к концу.

— Думаю, сделаю его цвета молодой листвы, — заявляет Люсинда, отступая на пару шагов назад, чтобы полюбоваться собственноручно отшлифованным комодом.

— Да, смотреться будет отлично, — соглашаюсь я. — И что же, без всяких узоров и орнаментов на этот раз?

Люсинда — очень миловидная женщина, ей за шестьдесят, и она очень любит всячески декорировать свои изделия, благодаря чему они даже больше похожи на декупаж, чем на то, чем мы обычно занимаемся. Ее последняя работа, исходным материалом для которой стал ветхий старинный сундук, стала произведением искусства после того, как она украсила его цветочным орнаментом и вскрыла лаком. Внутреннюю его часть женщина обила старыми газетами, которые собирала долгие годы, и теперь этот шедевр занял почетное место в ее гостиной.

— Нет, думаю, без них никак не обойтись, — смеется она.

— Господи, только не цветы! — театрально взывает к публике Гарри Смит, с улыбкой глядя на Люсинду поверх своих очков со стеклами в форме полумесяцев. Гарри, который ничуть не моложе своей визави, вечно ведет себя так, будто ему шестнадцать. Он большой поклонник пуризма^[7]. В нашей работе ему нравится вначале избавляться от всего лишнего, затем делать политуру — везде, где это возможно, раскрывать естественную красоту дерева. Поэтому изделия из красного дерева у него всегда выходят лучше, чем у остальных.

— Отстань, гадкий старикашка, иначе я тебя всего узорами покрою! — добродушно грозит ему Люсинда. Чувство юмора у нее прихрамывает, поэтому такие словесные баталии случаются частенько.

— Куда думаешь его поставить, Люсинда? — спрашиваю я. У нее всегда все продумано — она заранее представляет, где ее произведения будут смотреться наиболее выигрышно и где лучше их разместить.

— В спальне, — уверенно отвечает она.

— Будешь хранить в нем свои панталоны? — продолжает глумиться Гарри.

— Старый развратник ты, Гарри Смит, — чопорно отвечает Люсинда, но я вижу, как у нее дергается уголок рта оттого, что она всеми силами пытается не рассмеяться.

— Ну-ка, не заставляйте меня браться за линейку и наказывать вас, — хмурюсь я, придавая голосу настоящей учительской строгости.

— Вечно ты только обещаешь, — подмигивая мне, сокрушается Гарри.

— Бога ради, добрый человек, берите вы свое пальто и ступайте домой, к жене, — не выдерживает Люсинда.

После этих слов все вспоминают, что уже действительно засиделись, откладывают в сторону инструменты и начинают собираться по домам. Наше занятие подошло к концу, самое время расходиться.

— Отлично поработали, увидимся на следующей неделе, — прощаюсь я. — Не опаздывайте!

— Как можно! — откликается кто-то уже с порога.

Улыбка по-прежнему не сходит с моего лица, когда уходит последний посетитель. Мои ученики и в самом деле очень разные, у каждого свой неповторимый характер, но все они отлично ладят. А то, что они по-доброму подтрунивают друг над другом, лишь поднимает всем настроение. Однако удовольствие им доставляет не только сам процесс, но и те чудесные изделия, которые получаются в результате кропотливого труда над старенькими, казалось бы, отжившими свое вещами. Для меня нет ничего прекраснее ощущения того, что я помогла людям спасти никому не нужный предмет мебели, дать ему новую жизнь и новый кров. Я каждый раз получаю от своих занятий настоящий кайф.

Оставшись в одиночестве в тишине, воцарившейся в лавке, я задумалась: чем бы еще сегодня заняться? В итоге решила разобрать коробки с коллекционной ерундой, которые достались мне на аукционе вместе с мраморным столиком. Я уже успела мельком просмотреть их содержимое и расстроилась — в них не обнаружилось ничего стоящего: только старые, пыльные, никому не нужные книги и фарфоровые фигурки со множеством сколов, которые в жизни никто не купит. Придется использовать все эти «богатства» во время занятий — никогда не знаешь, что может пригодиться, — но я все равно разочарована до глубины души тем, что в коробках не нашлось ни одной ценной вещицы, хоть я выложила за тот лот больше сотни евро.

Когда я добираюсь до последней коробки, спускается Рут.

— Ну и что же ты нашла в этих сундуках с сокровищами? Есть что-нибудь любопытное? — спрашивает она, заглядывая мне через плечо.

— Не думаю, — вздыхаю в ответ я. — Мусор всякий, больше ничего. Ты была права.

Я не просто разочарована — я чувствую себя обманутой из-за того, что так простодушно повелась на эту ерунду только для того, чтобы одержать победу над Перри. Хотя я и понимаю, что прибыль от перепродажи столика никуда от меня не денется, все равно не могу избавиться от чувства, что я катастрофически переплатила за этот лот, и нам обеим это прекрасно известно.

— Жаль, — беспечно отзывается она.

Рут никогда не осуждает меня, если я допускаю ошибку во время торгов — она всегда очень добра ко мне. Когда я только начинала закупать товар для лавки, то не раз делала ошибки, но она ни разу меня ни за что не отругала.

— Глупо, конечно, но я до сих пор надеюсь в один прекрасный день обнаружить в одной из таких коробок бесценный артефакт, — признаюсь я.

— Хочешь в «Античное шоу»^[8] попасть?

— Да, это бред, я знаю.

— Не такой уж и бред, — уверяет она с милой улыбкой. — Именно в этом и заключается вся соль участия в торгах — иногда можно приобрести что-то совершенно неожиданное.

— И как я сразу не догадалась, что ничего приличного в этих коробках и быть не может, — сокрушаюсь я. — Мы ведь не сможем их вернуть.

Я вытряхиваю из коробки последние безделицы — парочку старых зажигалок, всякую кухонную утварь и несколько зачитанных книг с измятыми страницами, — но и тут не могу найти ничего, что мы смогли бы перепродать. В коробке осталась лишь стопка отсыревших музыкальных журналов.

На всякий случай, чтобы убедиться, что я ничего не пропустила, я приподнимаю эту кучу макулатуры. И вдруг, на самом дне, нащупываю еще какой-то предмет. При ближайшем рассмотрении он оказывается пыльным пакетом кремового цвета.

— Что там в нем, сумочка? — с любопытством спрашивает Рут, когда я бережно разворачиваю упаковку и достаю из нее маленькую черную дамскую сумочку.

— Кажется, липовая «Шанель», — вздыхаю я. — Что ж, пущу ее на благотворительность.

Это не первая сумочка, которую я обнаруживаю среди предметов старины, ведь когда люди избавляются от ненужных вещей, они редко берут на себя труд их рассортировать. Некоторые вместо мусорной корзины пользуются аукционом.

— Господи, — вдруг бледнеет Рут.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашиваю я. — Что с тобой?

— Эта сумочка…

— А что с ней?

Она смотрит на нее так, будто увидела призрак, ее глаза широко раскрыты от удивления.

— Мне кажется… Думаю, это — «Шанель 2.55»^[9].

— Ну да, конечно, — смеюсь я. — Это же подделка, Рут. Кто-то, должно быть, купил ее с лотка на углу какой-нибудь нью-йоркской улицы, таких сейчас там полно. Она ведь даже не в хорошем состоянии — на ней и замочка-то с логотипом «Шанель» нет.

Это дешевая подделка, вот и все. Таких можно десять штук на пенни купить. А мне хоть бы за пять фунтов ее продать.

— В этом все и дело, Коко! Первые модели закрывались на прямоугольный замок, «замок мадемуазель», помнишь? Прямо как эта! И назывались эти замочки так потому…

— Потому что Шанель так никогда и не вышла замуж, — почти машинально заканчиваю я ее фразу.

Я держу сумочку на расстоянии вытянутой руки, взглянув на нее другими глазами — действительно, вот тот замочек, о котором говорит Рут. Она права — действительно похоже на «мадемуазель». При ближайшем рассмотрении оказывается, что это очень тонкая работа — совсем не чета подделкам, которые моментально изнашиваются в уголках. Сердце вот-вот выскочит из груди — неужто настоящая?

Историю знаменитой «Шанель 2.55» я знаю почти наизусть — мама рассказывала мне ее, еще когда я была совсем маленькой. Первые сумочки изготовлялись в парижском салоне Коко Шанель на рю Камбон вручную. Затем, в 1980-х годах, Карл Лагерфельд несколько изменил первоначальную модель. Но эта сумка, несомненно, появилась на свет раньше, теперь я в этом уверена. Она намного старше — и, вполне возможно, даже настоящая. Но как она очутилась в этой куче бесполезного хлама? Вряд ли кто-то совершенно случайно оставил шикарную сумочку от «Шанель» в коробке с ветхими книжонками и всякой рухлядью. Так просто не бывает.

— Открой ее, — просит Рут дрожащим голосом. — Только осторожно.

Я трясущимися руками с легкостью открываю замочек и заглядываю внутрь.

— Ох, — выдыхаю я, и сердце у меня замирает, когда я вижу, что подкладка у сумочки правильного, бордового цвета, такого же, как одеяния, которые носили монахини в монастыре, где воспитывалась Коко. Еще один признак того, что это не подделка, равно как и оригинальный замочек. Я едва дышу.

Рут тоже заглядывает внутрь сумочки, сгорая от нетерпения.

— Смотри: вот потайной внутренний карманчик, в котором Шанель хранила любовные письма, — с благоговением шепчет она. — Даже логотип с пересекающимися литерами «С» внутри имеется.

Я бережно касаюсь пальцами подкладки сумки. Стежки и молния выполнены безукоризненно. Качество превосходное, все симметрично — я вновь убеждаюсь, что передо мной не фальшивка. Я склоняюсь над сумочкой, делаю глубокий вдох и чувствую едва уловимый аромат лаванды, смешавшийся с обычным для всех старинных вещей запахом.

— Ты же не думаешь… Я хотела сказать, что вероятность так… мала, это же один шанс на миллиард, это как выиграть в лотерею.

— Знаю, — соглашается она. — Но, кажется, ты сорвала джек-пот, Коко. Скорей примерь ее уже, ради бога.

Я до сих пор не могу прийти в себя, но все же вешаю на плечо цепочку, на которой висит сумочка, и рассматриваю свое отражение в старинном зеркале, что висит на стене передо мной. Да, возможно, я выгляжу неряшливо, возможно, вся моя одежда заляпана краской, но вдруг это теряет всякое значение — сейчас я вижу в зеркале только сумочку. Я чувствую ее вес на своем плече, прикасаюсь к ней локтем… Неописуемое ощущение. Рут права — это настоящая «Шанель».

Я как будто во сне слышу, как бабушка щебечет без умолку рядом со мной, но ее голос звучит словно откуда-то издалека. Сумочка от «Шанель». Старинная сумочка от «Шанель». Невероятно! Оказывается, иногда действительно можно урвать хороший куш на аукционе — и когда такое происходит, как же чудесно обнаружить редкую вещицу от «Шанель» в коробке с никому не нужным хламом. Такое случается только раз в жизни. На этом я могу заработать целое состояние — коллекционная «Шанель» должна стоить никак не меньше нескольких тысяч евро. Вот это прибыль! Если найти правильного покупателя, то как знать, сколько мне удастся за нее выручить? Коллекционеры раритетных вещиц от «Шанель» наверняка готовы будут заплатить любые деньги, чтобы заполучить такую редкость.

Я снимаю сумочку и бережно беру ее в руки, по-прежнему не веря своему счастью. Удивительно, как мне повезло случайно наткнуться на нее среди всей этой рухляди — теперь, вложив совсем ничтожные средства, я получу колоссальную прибыль. Вдруг мне приходит в голову, что вступить в бой с Перри в тот день мне подсказало само Провидение. Жаль, что придется в любом случае с ней расстаться. На самом деле, за такую сумочку я готова даже на убийство. Да, она не подошла бы ни к одной вещи из моего гардероба — все, что я обычно ношу, выглядит слишком повседневно, чтобы сочетаться с таким аксессуаром, но у меня голова начинает кружиться от одной только мысли о том, что на моем плече будет висеть эта сумочка — она как будто бы превращает меня в существо более значимое и экзотичное, чем я есть на самом деле. С ней я будто бы становлюсь наконец достойна своего имени. И вдруг я понимаю: мне ведь не обязательно ее продавать. То есть это было бы правильным решением, ведь я заработаю на ней кругленькую сумму, да и для нашей антикварной лавки прибыль лишней не будет. Но ведь я могу… оставить ее себе.

И тут я начинаю представлять себе жизнь с этой сумочкой: вот я иду по улице, а она заманчиво покачивается на своей цепочке у меня на плече; или вот я в ресторане, открываю ее, чтобы достать кошелек. Последний, кстати, придется поменять — если у меня настоящая сумочка от «Шанель», совершенно неприемлемо носить в ней бумажник с «Хеллоу, Китти», который мне подарила шутки ради на двадцать первый день рождения Кэт. Сейчас-то мне уже тридцать два, самый расцвет сил. И коль скоро у меня будет такая взрослая сумочка, мне никак не обойтись и без взрослого кошелька. Я снова касаюсь ее гладкой кожи и даю волю воображению. Сама бы я никогда не купила себе нечто настолько прекрасное — мне бы не хватило денег, даже если бы я откладывала средства на это приобретение всю свою жизнь. А теперь она сама попала мне в руки, вот, лежит прямо передо мной. По всему выходит так, что эта вещица сама нашла меня — она как будто предназначена мне судьбой. В конце концов, мама всегда говорила, что мне нужна собственная сумочка от «Шанель», под стать имени. Когда я была совсем маленькой, она все обещала, что купит мне такую. И вот она здесь — будто подарок, который мама прислала мне с небес.

— Интересно, кому же она принадлежала, — задумчиво произносит Рут, забирает ее из моих рук, примеряет на себя и любуется своим отражением в зеркале. — До чего же роскошно выглядит — отлично сохранилась.

На миг мы обе умолкаем и взволнованно переглядываемся. Я знаю, о чем она думает: произошла какая-то ошибка, никто вот так просто не стал бы выбрасывать такую вещь. Она слишком ценная.

— Думаешь, я должна ее вернуть? — Моей эйфории как не бывало.

— Я этого не говорила, — отвечает она, пряча глаза.

— Но ты так думаешь.

— Просто любопытно, как она попала в эту коробку, вот и все.

— Это не мои проблемы, — упрямлюсь я.

— Знаю. Забери ее у меня, пока я с ней не убежала, — улыбается она мне, но я никак не могу отделаться от этого щемящего чувства, будто она не одобряет моего решения. Теперь особое предназначение этой сумочки для меня под большим вопросом. Допустим, мы действительно понятия не имеем, как и почему она попала в коробку со всякими безделушками, но разве нас должно это беспокоить? Почему бы просто не порадоваться этому счастливому стечению обстоятельств?

Рут по-прежнему не сводит с меня глаз.

— Знаешь что… а как насчет кофе? Поставить чайник? — спрашивает она.

— Давай, — соглашаюсь я, хотя на самом деле совсем ее не слушаю. В моих руках сумочка, и я слишком восхищена ею, чтобы уделять внимание чему-нибудь еще. Я не хочу ее возвращать и не хочу думать, что я должна это сделать. Кому бы она ни принадлежала, кто бы ни был ее прежним хозяином, теперь она моя. И все мое существо не хочет с ней расставаться.

4

И вот я вхожу в холл отеля «Сентрал»: сумочка от «Шанель» надежно спрятана в моем потертом кожаном рюкзаке, а я теряю дар речи при виде того, каким прекрасным стало это место с тех пор, как в прошлом году за него взялась Кэт. Возможно, с виду этот отель не так презентабелен, местами нуждается в покраске, но выглядит он по-прежнему очень стильно. О гостинице моей подруги уже появилось немало хвалебных отзывов на популярнейшем сайте для путешественников TripAdvisor. Туристы называли ее очаровательным местом с неповторимой атмосферой, которая воцарилась там исключительно благодаря Кэт.

Моя подруга всегда совершенно ясно представляла, как должна выглядеть эта гостиница и что для этого нужно делать. Проблема заключалась в том, что ее видение вступало в противоречие с традициями, заложенными ее отцом. Его представления были актуальными разве что в позабытые всеми 1970-е годы. Она же хотела придать гостинице гламурный шик, сделать из нее что-то вроде отеля-бутика, и с тех пор, как отец отошел от дел, все усилия прилагала для того, чтобы создать для семейного дела новый имидж. Старомодное фойе превратилось в уютное и гостеприимное лобби. На окнах висят роскошные тяжелые портьеры, их жемчужный цвет прекрасно сочетается с лакированным паркетом и стенами нежно-лилового цвета. Золотистые бархатные диваны, на которых разложены бордовые подушечки, создают теплую и уютную атмосферу. А когда в огромном высоком камине разводят огонь и красивые торшеры начинают излучать мягкий свет, ощущение просто потрясающее — не чета ужасным красно-коричневым узорчатым коврами и дешевым обоям розового цвета, которые были здесь прежде.

Я помогла Кэт обставить всю гостиницу, а она в ответ повесила возле рецепции небольшую благодарность в рамочке, в которой выражала свою признательность и рекомендовала нашу лавку своим посетителям. С ее достаточно скромным бюджетом подобное преображение было бы практически невозможным, но я постепенно подбираю для нее все необходимое на аукционах. Эти самые торшеры достались мне почти за бесценок, равно как и массивное зеркало в позолоченной раме, занявшее целую стену. За последнее я заплатила сущие копейки, потому что оно никому не было нужно — мало у кого найдется место для такой громадины. Кэт хочет добыть еще одно такое же — но подобные вещи встречаются не так часто. И все же я не унываю и продолжаю поиски. Кэт говорит, что иногда я превращаюсь в настоящую ищейку, когда дело доходит до предметов старины, — и в этом она права. Для меня «Сентрал» стала вторым родным домом, как лавка Суона, и теперь я повсюду разыскиваю вещи, которые смогли бы украсить эту гостиницу и раскрыть все ее возможности.

Я направляюсь в бар, в который Кэт также вдохнула новую жизнь — теперь его интерьер украшают шикарные кожаные банкетки, освещение здесь мягкое, приглушенное. Он по-прежнему остается излюбленным местом встреч жителей Дронмора, хоть большинство его завсегдатаев и поджимают недовольно губы при виде всех этих новшеств. Вот уже много лет эта барная стойка спасает местных от хмельных последствий свадеб, похорон и крестин, лечит душевные раны рассорившихся влюбленных, скрепляет джентльменские соглашения и наблюдает за редкими кулачными боями. Если бы только эти стены могли говорить, им было бы о чем рассказать!

— Привет, Коко!

Что-то я замечталась — передо мной незаметно появился Лиам Дойль, управляющий бара-ресторана. Как и всегда, он одет в черный костюм поверх слишком уж обтягивающей рубашки, его дородное лицо заливает нездоровый румянец — он выглядит точь-в-точь как школьник, которого поймали на чем-то недостойном.

— Привет, Лиам, — вздрогнув, здороваюсь я в ответ. Любит же он подкрадываться незаметно! Не знаю почему, но от него у меня мурашки по коже.

— Ищешь ее высочество? — ухмыляется он.

— Ну да, ищу, — отвечаю я.

— Она там, — он кивает в сторону дальнего угла, где Кэт как раз беседует с незнакомой молодой парочкой. — Свадьба. Хотят пожениться здесь, а не в церкви. В жизни большей глупости не слышал.

— Многие сейчас так делают, Лиам, — протестую я. — Я бы сказала — подавляющее большинство.

Он и вправду большой ханжа и лицемер. Неудивительно, что Кэт терпеть его не может.

— Не понимаю, зачем вообще нужна вся эта суета. Ни к чему хорошему такая церемония не приведет.

Краешком глаза я замечаю, что Кэт уже прощается с будущими молодоженами и машет мне рукой, приглашая присоединиться. Лиам исчезает из моего поля зрения в ту же секунду, так же незаметно, как и появился минутой ранее.

— Привет, — здоровается Кэт, когда я подхожу ближе. — Хочешь чего-нибудь выпить? Слава Богу, я на сегодня уже закончила.

— Да, было бы неплохо, — соглашаюсь я, усаживаясь напротив нее.

Кэт подзывает молодого бармена, и вскоре нам уже приносят белое сухое «Пино Гриджио».

— Господи, мне это было просто необходимо, — довольно мурлычет она.

— Тяжелый день? — спрашиваю я.

— Не то чтобы очень, все как всегда. Опять разборки с персоналом, тут и рассказывать нечего.

— Лиаму не нравится, что ты собираешься устраивать здесь гражданские церемонии, — тут же ябедничаю я и оглядываюсь через плечо, опасаясь, что он может меня услышать.

Моя подруга закатывает глаза:

— Ему придется с этим смириться. Только так мы сможем развиваться дальше, и не важно, что он там себе думает.

— А ты крепкий орешек! — восхищаюсь я.

— Приходится, в этом бизнесе нельзя иначе. Кроме того, я мать троих детей, меня ничем не запугаешь.

— Кстати, о птичках: рассказывай. Нас ведь прервали тогда, в лавке.

— Ха! С чего бы мне начать… — вздыхает она.

— Неприятности в раю?

— Близнецы в ажиотаже из-за грядущей вечеринки в их честь, которая, к слову, еще совсем не готова. А Марк и вовсе превратился в мой ночной кошмар.

— Что случилось?

— Ничего конкретного, но он как будто ненавидит меня, — расстроенно признается она.

— Он не ненавидит тебя, — пытаюсь я поддержать подругу.

— Я уже в этом не уверена, Коко. Он совсем меня не слушает. Каждый раз, когда я пытаюсь вызвать его на разговор, он выводит меня из себя. Его будто подменили — даже Дэвид так говорит.

— Он ведет себя как все подростки, — успокаиваю ее я.

— Я так беспокоюсь за него. Ну, то есть он же не останется таким на всю жизнь? Не будет вот так ругаться с нами днями и ночами? Не уверена, что смогу с этим справиться. — Кэт качает головой и делает еще один глоток вина.

— Это просто такой период в жизни, скоро все закончится, — говорю я, искренне надеясь, что в моем голосе не прозвучало ни капли снисходительности. — Ты всегда была великолепной мамой. Наверное, так положено — поспорить немного с родителями, прежде чем остепениться.

— Даже не знаю… Все в последние дни из рук валится.

— Может, его просто нужно оставить в покое ненадолго, — предлагаю я.

— Я и так не слишком-то его беспокою! — раздраженно фыркает она, я умолкаю и выразительно смотрю на нее. — Прости, он не выходит у меня из головы, Коко.

— Послушай, он просто взрослеет, ему многое приходится переосмысливать. Плюс гормоны бушуют. А это всегда доставляет массу неудобств.

— Что ж… Думаю, лучше мне найти пару книжек по этому вопросу и хорошенько их изучить, — решительно заключает она.

— Думаешь, это поможет? — спрашиваю я.

— Точно не повредит. Не могу сидеть сложа руки. Мы ведь такими не были в его возрасте, да? — говорит она.

— Я уже и не помню — это было так давно, — грустно смеюсь я в ответ.

— Да уж! Только представь — мы окончили школу пятнадцать лет назад. С ума сойти. Надо бы устроить в этом году встречу выпускников — ведь мы даже на десятую годовщину выпуска не собирались.

— Я сразу пас, — отказываюсь я. — В любом случае, разве тебе нечем больше заняться?

— Да ладно тебе, было бы любопытно увидеть всех наших! За исключением разве что Моники Моллой. Я рассказывала, что она хотела добавить меня в друзья на «Фейсбуке»?

— Ты серьезно? — удивленно выдыхаю я.

— Кроме шуток! Как она только посмела, неужели думала, что мы сможем быть друзьями после всего, что она обо мне наговорила.

Моника — наша бывшая одноклассница, ей страшно нравилось давать беременной Марком Кэт всякие гадкие прозвища. Дело было не только в этом — просто ей тоже нравился Дэвид. Она — номер один в нашем черном списке людей, которым мы желали мучительной смерти. В этом списке компанию ей составляют монахиня, которая заставила нас пробежать десять кругов вокруг баскетбольной площадки за то, что мы не разбирались в ирландской грамматике, и акушерка, которая решила, будто Кэт вовсе не нужно обезболивающее во время родов. Подумать только, какая разношерстная компания в нем собралась.

— Эта корова Моника теперь живет в Нью-Йорке, — рассказывает Кэт, делая еще глоток вина.

— А ты откуда знаешь? — удивляюсь я. Мы годами не слышали никаких новостей о Монике — с тех самых пор, как окончили школу и разлетелись кто куда.

— В «Гугле» пробила, — невозмутимо отвечает она, самодовольно усмехаясь. — Попробуй и ты как-нибудь на досуге. Удивительно, что можно узнать о людях. Я о половине нашего класса там много чего интересного вычитала.

— Быть того не может!

— Правда-правда. Кое-кто добился успеха. Лора Мэнган стала большим человеком — директором по корпоративному управлению в каком-то нью-йоркском банке, а Сопля О’Брайен — теперь важная шишка в Лондоне.

— Господи, поверить не могу, Луиза О’Брайен! Я совсем о ней забыла! А почему мы вообще ее так прозвали? — лихорадочно пытаюсь вспомнить я.

— Из-за Джона Джо Макгуайра по прозвищу Сопля, разумеется.

— Ах да, Джон Джо. Как я могла о нем забыть, — смеюсь я.

Джон Джо Сопля — вот уж в чьем носу это богатство никогда не переводилось. Он был здоровенным детиной, но Луизу это ничуть не смущало — в пятом и шестом классах они были не разлей вода. Совсем недавно он унаследовал от отца ферму, целых три сотни акров. Любопытно, не жалеет ли теперь Луиза о том, что бросила его и уехала учиться в дублинский колледж?

— Только подумай… Они все путешествуют по миру, а мы с тобой сидим здесь, в старом добром Дронморе… — Кэт вся как-то поникла, внезапно осознав эту страшную правду.

— Но ты ведь об этом не жалеешь? — спрашиваю я.

Она молча смотрит на меня, и от меня не укрывается тоска в ее взгляде.

— Не думаю, — в конце концов говорит она, но ее ответ звучит как-то неубедительно. — А ты никогда не мечтала о том, чтобы твоя жизнь сложилась иначе?

— Да нет, — пожимаю плечами я.

— Коко Суон, — качает головой моя подруга. — Я никогда еще не встречала человека, который был бы так же привязан к своему прошлому, как ты.

Я заливаюсь румянцем — в ее голосе явно чувствуется осуждение.

— Да ладно тебе. Нет ничего особенного в том, чтобы любить свой родной город.

Кэт улыбается:

— Ты всегда была такой милой чудачкой.

— До тебя, настоящей чудачки, мне еще далеко, — парирую я, и она заливается веселым смехом. Я рада, что мне удалось ее развеселить — на ее плечи возложили слишком большую ответственность, с которой она справляется с большим трудом.

— Ладно, хватит уже о моих детях, бедах и прочей ерунде — что у тебя стряслось? О чем хотела рассказать?

— Да, у меня и вправду есть парочка новостей… — Я едва сдерживалась все это время, чтобы не упомянуть о найденной сумочке, потому что ей было нужно выговориться по поводу проблем с Марком, но я просто сгораю от желания поделиться с ней новостью.

— Я знала! — Ее глаза загораются от восхищения. — Вы с Томом решили снова сойтись? А я говорила Дэвиду. Говорила, что ты еще передумаешь! Он уверял, что я ошибаюсь, а я чувствовала…

— Ты шутишь, Кэт? — Когда она понимает, насколько далека была от истины, повисает неловкая тишина.

— Так вы не сходитесь? — с поникшим видом переспрашивает она, уголки ее рта разочарованно ползут вниз, как у мультяшного персонажа.

— Ну конечно же нет! Как только тебе такое в голову пришло? — по-прежнему возмущенно спрашиваю я.

— Ты же сказала, что у тебя новости… Думаю, вполне резонно было предположить… — она не знает, куда глаза спрятать, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Твое предположение оказалось неверным.

— Прости. Мне просто казалось, что ты еще можешь передумать, вот и все.

— С чего бы вдруг? — резко осведомляюсь я.

— Такое бывает, — пожимает плечами она. — В смысле, многие расстаются, а потом сходятся обратно.

— Но только не мы, — решительно отвечаю я.

— Скажи… Неужели ты не скучаешь по нему, Коко? — спрашивает она, теперь уже смотря мне прямо в глаза. Она пытается углядеть на моем лице хоть какие-то признаки того, что я лгу ей о своих истинных чувствах. Кэт искренне убеждена, что может раскрыть любой обман за десять секунд — говорит, что все дело в языке тела.

— Есть немного, — честно признаюсь я. — Но между нами все было кончено уже очень давно, еще до его отъезда, и ты это прекрасно знаешь.

Кэт всегда ужасно нравился Том, но она любила его на расстоянии. Мы никогда не проводили время вместе, вчетвером, хотя они с Дэвидом частенько пропускали по пинте за дружеской беседой.

— Но ведь он отличный парень. И с ума по тебе сходил, — уговаривает она. — Да чего скрывать, он просто находка!

— Да, отличный парень, ты права. Но он всегда шел своей дорогой. Я тебе уже об этом сотню раз рассказывала.

— А что, если ваше расставание было ошибкой?

— Не было.

— А как же… дети?

Я чувствую, как у меня волосы встают дыбом. Как же я устала от тех, кто считает, что теперь я обречена на одиночество на веки вечные.

— А что с ними?

— Из Тома вышел бы прекрасный отец, — сокрушается она. — Он бы с детьми носился, как курица с яйцом. Иногда я даже думаю, что…

— Кэт, — прерываю я ее беспочвенные фантазии, — я никогда не говорила, что хочу детей. Ты слышала, чтобы я хоть кому-нибудь такое говорила?

Она задумчиво вертит в пальцах бокал и вдруг выпаливает:

— Иногда мне кажется, что… — Тут моя подруга резко умолкает.

— Кажется что? — с нажимом спрашиваю я.

— Ничего. Это не мое дело. Не хочу совать нос, куда не надо.

— Бога ради, скажи уже. Мое терпение вот-вот лопнет.

— Хорошо. Не обижайся, но иногда я думаю, что ты попросту побоялась выйти из своей комфортной зоны.

— Не в этом дело.

— Разве? Подумай хорошенько, Коко. Том — прекрасный человек, он тебя готов был на руках носить. Знаю, переезжать на другой континент — действительно страшновато, но можно ведь было отнестись к этому как к величайшему приключению в своей жизни. Нельзя же прятаться в вашей лавке вечно.

— Я не прячусь в лавке.

— Уверена? — Она сверлит меня взглядом, который мне почему-то нелегко выдержать.

— Я не хочу больше об этом говорить, — пресекаю я все дальнейшие поползновения, чувствуя, как мои щеки заливает краска. Кэт, возможно, и лучшая моя подруга, но иногда она перегибает палку.

— Как скажешь, — вздыхает она. — Если тебе действительно этого хочется. Я просто не хочу, чтобы тебе пришлось потом об этом жалеть.

Моя подруга берет бутылку и наполняет наши бокалы вином.

— Давай-ка начнем сначала, — улыбается она. — О каких новостях ты хотела мне рассказать?

Я лезу в рюкзак, чтобы достать сумочку, хотя и не могу никак избавиться от чувства, что радость от моей величайшей находки несколько омрачена всеми этими разговорами о Томе. Когда я вытаскиваю элегантную 2.55 из чехла, Кэт реагирует незамедлительно.

— Ого! — восклицает она, ее глаза широко раскрываются, как у персонажа из какой-нибудь пантомимы. — Боже, она настоящая?

— Мы с Рут уверены, что настоящая, — подтверждаю я, повергая ее в шок. — Купила ее несколько дней назад на аукционе. Она лежала в коробках со всяким хламом. Мы почти уверены, что это коллекционная «Шанель» из первых моделей.

— Господи! До чего же круто! Я бы за такую убила! — смеется она и берет меня за руку. — Серьезно. В буквальном смысле слова, так что держи ухо востро, когда будешь домой возвращаться. Тебя могут при совершенно загадочных обстоятельствах ударить, скажем, битой по голове, очнешься — а сумочки и нет.

— Знаешь, я еще не решила, стоит ли оставить ее себе, — говорю я.

— Что? Почему? — удивляется она.

— Я чувствую себя виноватой, — вздыхаю я. — Точнее, это Рут заставляет меня так думать.

— Виноватой? — переспрашивает Кэт. — С ума сошла? Почему это ты виновата?

Хотелось бы мне забыть о чувстве вины, но никак не получается. Хоть я и нашла эту настоящую сумочку от «Шанель» совершенно случайно и, возможно, о ней мечтают все девушки мира — я не исключение, — но я не могу просто оставить ее себе и радоваться этому счастливому стечению обстоятельств. А что, если кто-то ищет ее, не жалея сил и оплакивая потерю?

— Должно быть, она попала в мои коробки по ошибке, — продолжаю я, не выпуская сумочку из рук. До чего же она красивая…

— Может, и так. И что с того? — недоумевает она.

— Не знаю, смогу ли жить с мыслью о том, что кто-то потерял такую вещь.

— Господи, Коко, ты же деловая женщина. Нельзя так переживать за незнакомых тебе людей — в этом нет никакого смысла. Да и как знать, откуда взялась эта сумка? Это вообще не твои проблемы!

— А Рут считает иначе.

— Глупости. Ты не несешь никакой ответственности за то, как кто-то обращается со своими вещами.

— А вдруг ее кто-нибудь ищет?

— Если бы искали, то догадались бы обратиться к аукционисту, а уж через него добрались бы и до тебя, точно тебе говорю.

Может, она и права — в конце концов, после аукциона прошло уже несколько дней, и Хьюго всегда ведет записи о продаже каждого лота.

— Возможно, — неуверенно отвечаю я.

— Говорю тебе, оставляй ее себе, — настаивает она, забирая у меня сумочку, чтобы получше рассмотреть. — Выглядит роскошно, тебе давно уже нужна такая вещица. Мы всегда думали, что тебе просто необходима сумочка от «Шанель» — чтобы имени соответствовать, помнишь? А знаешь, что я думаю? Мне кажется, это судьба, Коко. А против судьбы не попрешь, даже не спорь.

Я сразу вспоминаю о том, что сразу мне пришло в голову, как только я повесила сумочку на плечо — что ее мне послало само провидение. Но оставить ее себе — тоже неправильно.

— Может, это и судьба. А может — чье-то катастрофическое невезение, — признаю я.

— Нет, не бери в голову. Это судьба. На сумочке написано твое имя — она создана для тебя. Говорю тебе, расслабься и получай удовольствие.

— Не сомневаюсь, ты бы так и сделала, — смеюсь я.

— Боже, когда-нибудь и я порадую себя этой крошкой. Как думаешь, сколько ей лет? — спрашивает она, рассматривая сумочку на расстоянии вытянутой руки.

— Первые модели появились в феврале 1955 года — потому их и назвали 2.55. Мы думаем, что наша вполне может оказаться одной из них, быть может, даже одним из пробных экземпляров. Уже успели почитать кое-что в старых книгах о Шанель, что остались от мамы.

— С ума сойти!

— Не то слово. А видишь этот потайной карманчик внутри? Шанель сделала его для того, чтобы хранить в нем свои любовные письма — во всяком случае, так говорят.

— Боже, как романтично, да? В наше-то время любовных писем уже не пишут. Да что там писем — я уже даже романтичной смс-ки от Дэвида сто лет не видела! Молчу о том, чтобы он попытался в сообщении как-нибудь соблазнить меня.

— Кэт! — хихикаю я. — А вы не слишком взрослые для таких сообщений?

Пока мы болтаем, я показываю подруге подкладку сумочки и вдруг замечаю, что молния на потайном кармашке для писем немного приоткрылась. И вот я пытаюсь закрыть ее и чувствую, что под тонкой тканью что-то есть. Я подношу сумочку поближе к глазам.

— Что там? — спрашивает Кэт.

— В нем что-то есть. Я раньше как-то не замечала…

Я запускаю руку в кармашек и нахожу там сложенный лист бумаги. Осторожно достаю его оттуда. Он тонкий, почти прозрачный, заметно, что его складывали так бесчисленное множество раз. Неудивительно, что я не сразу его заметила — он невесомый, как перышко.

— Это письмо? — шепчет Кэт. — Глазам своим не верю. И что же в нем написано?

Я медленно и бережно разворачиваю найденный лист бумаги.

— Читай же его скорее, ради бога! — торопит меня подруга.

— Не уверена, что стоит это делать. Вдруг там что-то личное.

— Не глупи! — кричит Кэт. — Ты должна прочесть его, если ты этого не сделаешь, то это сделаю я! Давай сюда.

— Нет, — протестую я и прижимаю письмо к груди. — Я его нашла, значит, мне и читать.

— Так давай, чего ждешь? Знака свыше? Должно быть, это самое настоящее любовное письмо! — Она буквально подпрыгивает от нетерпения, и я начинаю опасаться, что подруга просто вырвет тонкую бумагу у меня из рук.

— Хорошо, хорошо, погоди секунду… — Я делаю глубокий вдох и начинаю разбирать размашистый, уверенный почерк.

Ноябрь 1956 года

Солнышко мое,

смотрю на тебя и ясно вижу, что ты станешь единственной моей любовью. Заглянув в твои прекрасные голубые глаза, такие нежные и такие ясные, я понимаю, что сердце мое навеки отдано тебе. Мы будто бы давным-давно знакомы, как две души, что были вместе совсем в другой жизни. Как же хорошо нам было бы вместе, любовь моя, но тем сильнее горечь разлуки. Я пишу тебе, а мое сердце разбито — ведь сегодня нам придется расстаться. Пришло время прощаться.

Пожалуйста, не забывай, что всей душой я жажду быть с тобой, держать тебя в своих объятиях и не отпускать, но это невозможно. Я всегда буду помнить тебя, ты — мое сердце. Как могу я забыть свое сердце?

Я молюсь о том, чтобы в один прекрасный день мы снова нашли друг друга, и о том, чтобы снова взять тебя за руку.

С любовью…

— Господи, боже мой! — восхищается Кэт. — Несчастные влюбленные. Как трагично!

— И подписи нет. — Я переворачиваю письмо, но и там не обнаруживается никаких опознавательных знаков.

— Кому бы ни принадлежала эта сумка, должно быть, ее хозяйка стала для автора письма источником истинного вдохновения, — продолжает моя подруга. — В его словах столько страсти… Как печально.

— Интересно, почему им пришлось расстаться. — Я снова переворачиваю лист бумаги, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку. Но нет, ничего нет. Сколько же это письмо пролежало в сумке? Теперь нам этого не узнать. Нам не за что зацепиться, мы понятия не имеем, кто же написал его — у нас есть только эти короткие строки, исполненные боли.

— Посмотри, какая старая, пожелтевшая от времени бумага, — говорит Кэт. — Оно хранилось тут годами, может быть, даже с того самого дня, когда было написано. Наверное, она всюду носила его с собой. Интересно, читал ли его кто-нибудь, кроме нее и нас с тобой?

— И что же мне делать? — ошеломленно спрашиваю я. — Оно такое… личное.

Кэт задумчиво смотрит куда-то вдаль:

— Как думаешь, они когда-нибудь встретились снова? Вернулся ли он за ней?

Я тоже даю волю воображению: это письмо такое искреннее и трогательное, что мне кажется, будто мы не имеем права вторгаться в личную жизнь этих людей. Это все равно что прочесть чей-нибудь дневник — ты знаешь, что не должен этого делать, но попросту не можешь удержаться.

— Боже, какими же романтичными были раньше люди, — продолжает Кэт. — Как в кино. А в наше время самый романтичный поступок, которого можно ждать от мужчины, — это чтобы он тебе пульт от телевизора подал.

Я не могу сдержать смех — ведь она права. Есть что-то старомодное в подобном проявлении чувств — должно быть, романтика и вправду умерла, во всяком случае, со мной ничего такого в жизни не случалось.

— О чем думаешь? — многозначительно смотрит на меня Кэт.

— В смысле? — Я сразу понимаю, к чему она клонит.

— Ты никогда не умела скрывать свои эмоции, Коко Суон. У тебя вечно все на лице написано! Теперь ты чувствуешь себя еще более виноватой?

Я смотрю на нее, потом снова на сумочку, которую держу в руках.

— Наверное, — соглашаюсь я.

— Послушай, тот факт, что ты нашла это письмо, еще не означает, что ты не можешь оставить себе сумочку. Это вообще не имеет никакого значения!

Я киваю, но на душе у меня скребут кошки. А что, если в том, что я нашла сумочку — а вместе с ней и письмо, — есть какой-то сакральный смысл? Что, если я даже представить себе не могу, куда приведет меня эта находка?

5

На следующее утро Рут усаживается напротив меня за прилавком. Перед нами лежит письмо, которое я обнаружила в сумочке. Вечером, когда мы с Кэт разошлись, я помчалась домой, сгорая от желания рассказать обо всем Рут, но дома меня ждала только записка, в которой было сказано, что дома моя бабушка ночевать сегодня не будет и что ее телефон останется включенным на случай, если она мне понадобится. Больше никаких объяснений — догадываюсь, что она осталась у Карла, чтобы… ну, не важно, чем они там собираются заниматься. Я все же сдержалась и не стала звонить ей сразу, в ту же минуту, чтобы потребовать немедленного ее возвращения, так что о находке рассказала уже позднее.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спрашиваю я ее, делая глоток чая из любимой старинной чашки кремового цвета, украшенной оригинальным орнаментом из розочек.

— Знаешь, я все еще не могу поверить, что это происходит с нами на самом деле, — признается она.

— Согласна! Это какое-то безумие. Сначала я нахожу эту сумочку на дне коробки с хламом — а теперь это… В голове не укладывается.

— Должна сказать, такого на моей памяти еще не случалось — за все те долгие годы, что я работаю в этом бизнесе, — качает головой Рут. — Да, находили всякое: старые фотографии, интригующие записи на полях книг, заставлявшие задуматься. Помню, однажды я даже нашла драгоценную бриллиантовую сережку — одну, без пары — в кармане старого мехового пальто, купленного для перепродажи. Но это… совсем другое дело.

— Интересно, почему ему пришлось оставить ее, — задумчиво говорю я. — В 1956 году где-нибудь воевали? Может, он был солдатом и ему пришлось отправиться за море на поле боя.

— Как раз назревал Суэцкий кризис, так чтоэто вполне возможно, — вспоминает Рут. — Думаю, правды нам никогда не узнать…

— Она хранила письмо в сумочке все это время… Должно быть, она сильно его любила, — продолжаю я.

Мы обе растерянно умолкаем — но в воздухе повисли вопросы, оставшиеся без ответа. Что мне делать со всеми этими вещами? Можно ли мне просто оставить себе сумочку, постаравшись забыть о том, что я нашла в ее потайном кармашке? Не будет ли это аморальным? Почему-то я снова вспоминаю о маме. Что бы сделала она на моем месте? Для нее сумочка от «Шанель» стала бы мечтой, воплотившейся в жизнь. Я практически слышу ее голос в своей голове, слышу, как она обещает купить мне когда-нибудь такую сумку. Глупо ведь думать, что это она послала мне такой щедрый подарок. И уж совсем нелепо полагать, что сумочка — своего рода послание от мамы.

— Я действительно очень странно чувствую себя из-за всей этой истории, — признаюсь я в конце концов.

— Ну разумеется, милая, — успокаивает меня Рут. — Вполне естественно, что ты растеряна, у тебя возникает масса вопросов — сначала ты находишь сумочку, теперь еще и это письмо… Ситуация не из легких.

— Как думаешь, что мне делать? — спрашиваю я.

— А что ты сама думаешь по этому поводу?

— Я должна попытаться найти владелицу сумочки и вернуть ее.

Эти слова сорвались с моих губ прежде, чем мозг успел осмыслить сказанное. Я должна найти владелицу сумочки. Понятия не имею, как ее вещь попала в коробку с позабытым всеми хламом, но уверена: это произошло по ошибке. Ее вообще выставили на аукцион по ошибке. Теперь, когда я нашла такое личное и трогательное письмо в кармашке, я не могу поступить иначе. Для этой женщины оно значило очень много, раз она носила драгоценный листок бумаги в сумочке десятилетиями. Игнорировать этот факт — попросту жестоко. Если мама и пыталась таким образом что-то сказать мне, то мне не очень-то понятно, что именно. Но — возможно — если я найду владелицу этой сумочки, я найду и ответы на все эти вопросы. Звучит нелогично, но я уверена, что в моей теории есть разумное зерно.

— Умница моя, — улыбается Рут.

— Думаешь, я приняла правильное решение? — спрашиваю я.

— Думаю, да, Коко. Слушайся своей интуиции. Нам только это и остается. Хотела бы я тоже последовать собственному совету… — хмурится она и смотрит куда-то в сторону.

— О чем ты?

— Мне часто кажется, что я должна была уговорить твоего дедушку обратиться к врачу раньше, я ведь нутром чуяла, что с ним что-то не так… И тогда он бы не…

— Глупости, ты не должна винить себя в том, что дедушка заболел.

Она улыбается мне, но я вижу в ее глазах тщательно скрываемую боль и сожаление.

— Знаю. Просто хотела сказать, что, если будешь слушать свое сердце, никогда не ошибешься. К тому же ты не сможешь со спокойной душой оставить себе эту сумочку после истории с письмом. Возьмешь ее себе — возьмешь на себя и чувство вины. А тебе оно ни к чему.

— Я бы могла научиться жить с ним, — улыбаюсь я ей в ответ. Мысль о том, что сумочка вернется к прежней своей владелице, разбивает мне сердце.

— Ой, сомневаюсь, милая моя.

— Как бы мне хотелось родиться без гена, что отвечает за совесть, — вздыхаю я. — Маме он явно не достался, так от кого же я его унаследовала?

Мы снова умолкаем, понимая, насколько я права, говоря так о маме. Она не верила в чувство вины. Моя мама всегда была независимой, ее не тяготили все эти социальные условности. Именно поэтому, узнав о том, что носит под сердцем ребенка, она без тени смущения вернулась в свой родной городок.

Рут рассказывала, что в один прекрасный день она появилась у них на пороге с огромным животом и чемоданом в руке. Мама пропадала где-то целых полгода. Рут с дедушкой дар речи потеряли, конечно, потому что она ни слова не говорила им о своем положении. А потом о ней стал сплетничать весь город, но ее это совершенно не беспокоило. Она никогда не считала нужным отчитываться перед кем-либо. Поэтому мама просто заняла свою старую комнату наверху, в которой я и появилась на свет. Единственное, что она поведала Рут о моем отце, — это то, что я была зачата после страстной ночи любви с каким-то неописуемой красоты французом. Кто знает, правда это или нет — мама умерла раньше, чем я успела спросить ее о своем отце. Возможно, я родилась в результате случайной короткой интрижки, во всяком случае, я думаю именно так. С другой стороны, Рут всегда говорила, что мама с первой же минуты моей жизни полюбила меня всем сердцем, но я очень сомневаюсь и в этом. Если она так сильно меня любила, то почему так легко оставила меня с бабушкой и дедушкой и уехала?

В чем я уверена на все сто, так это в том, что маму никогда не беспокоило мнение других о ней. Большего безразличия к мнению общественности нельзя даже представить. Сразу после моего рождения она вернулась к привычному для нее образу жизни — отправилась колесить по любимой Франции, разыскивая всякие древности для лавки Суона. Поиск редких вещиц для нашего магазина стал ее страстью, и я неделями скучала без нее в Дронморе, пока она приступом брала антикварные рынки и присылала домой свои находки. Мне не нравилось это тогда, я не понимала ее, равно как не понимаю и сейчас. Но такая уж она была. Для нее жизнь была одним большим приключением, эта охота за древностями по всей Европе стала для нее настоящим раем на земле. В конце концов, на небеса она отправилась из все той же нежно любимой ею Франции. В Париже ее сбила насмерть машина, когда мне еще не исполнилось и тринадцати. Так я лишилась матери. Рут утверждала, что перед смертью мама как раз решила вернуться домой навсегда, чтобы проводить со мной больше времени. Но ведь и этого она не знала наверняка — лично мне мама об этом ничего не говорила.

Я снова смотрю на Рут и пытаюсь избавиться от воспоминаний о маминой смерти, как всегда, пряча их в потаенные уголки моей души, куда я не слишком-то люблю заглядывать. Там они и живут, под сенью жестокой мысли о том, что если бы она и в самом деле любила меня, то не бросила бы, и о том, как счастливо она могла бы жить вместе с нами здесь, в антикварной лавке Суона, позабыв обо всех своих безумных приключениях и воздушных замках.

— Твоей маме понравилась бы эта сумочка, — с нежностью говорит Рут, возвращая меня к реальности.

— Да, — соглашаюсь я, — уверена, ей бы она пришлась по душе.

Хотя мама и почитала Коко Шанель и все, что было с ней связано, и обещала часто, что однажды купит мне такую сумку, сама она никогда такую роскошь и в руках не держала.

— Помню, как она сказала мне, что хочет назвать тебя Коко, — начинает Рут.

— А ты сказала ей, что она сумасшедшая, — смеюсь в ответ я. Эту историю бабушка рассказывала мне бесчисленное множество раз.

— И она объяснила, что тебе нужно великое имя, потому что тебя ждет великая судьба, — продолжает она.

— Если бы она только знала, как далека от истины, — говорю я.

— Коко! — решительно одергивает меня Рут. — Тебя действительно ждет великая судьба — нужно же хоть немного верить в себя.

— Что-то я не очень продвинулась на своем великом пути, тебе не кажется? — В моих словах есть лишь доля шутки. Хотя я и довольна своей жизнью здесь, но, по сути, я все эти годы прожила в своем родном городке и проработала у собственной бабушки. Я ведь ничего в жизни не видела. В моей памяти сразу всплывают слова Кэт о том, что я прячусь в своей антикварной лавке, боясь выйти из зоны комфорта. Неужели она права?

Рут как-то странно смотрит на меня, и я понимаю, что, возможно, задела ее чувства. А ведь она так добра ко мне. Ей нелегко было справиться со смертью родной дочери, вырастить внучку, затем — похоронить мужа. А потом она приняла меня с распростертыми объятиями, когда мне пришлось вернуться домой после отъезда Тома, несмотря на то что я стала помехой ее личной жизни и тайному роману с «молодым» любовником.

— Ты много чего добилась, — глаза бабушки сияют от гордости, — и я думаю, что у тебя большое будущее. Уверена, ты еще не раз нас удивишь, Коко Суон, попомни мои слова.

Я благодарно улыбаюсь ей — она всегда меня поддерживает, когда я начинаю себя жалеть. Сама Рут никогда не занималась самобичеванием — она самый уверенный в себе человек из всех, кого я знаю. Так что ген самонадеянности — еще одна семейная черта Суонов, которая обошла меня стороной.

— Интересно, что бы на моем месте сделала мама? — Я снова касаюсь кожаной сумочки, лежащей передо мной.

— О, это я точно знаю, — отвечает Рут. — Она бы уж точно попыталась найти ее владелицу. А еще она сходила бы с ума от желания узнать их трогательную историю.

Я криво усмехаюсь. Она права. Мама обожала подобные сюжеты, это знаю даже я.

— Как же не хочется с ней расставаться, — вздыхаю я, ласково поглаживая сумочку. Она такая красивая, как бы я хотела оставить ее себе… Но я не могу. Тем более теперь.

— Знаю, солнышко, но правильнее будет ее отдать, — говорит Рут. — Это письмо значило очень много для той, кому принадлежала сумочка, и эта женщина должна получить его обратно.

— Поговорю с Хьюго сегодня же, — обещаю я.

— Умница моя, не теряй ни минуты! — хвалит меня Рут. — Но, думаю, он будет не в восторге.

— Да уж, руку даю на отсечение.

Он придет в бешенство, когда узнает, что вот так просто упустил настоящую сумочку от «Шанель» — знай он о ней, его комиссия выросла бы в разы.

— О, в душе он милейшее создание. Его просто нужно немного очаровать. Работай с тем, чем тебя наградила природа, Коко, сколько тебе еще повторять. Вспомни о волшебной силе своих женских чар и выпусти ее на волю!

Она говорит совсем как Кэт. Иногда я думаю, что они скоро совсем отчаются и силой запихнут меня в маленькое черное платье и поставят на каблуки.

— Ну да, конечно, — отвечаю я, — но боюсь, что этот ген тоже обошел мое поколение!

Некоторое время спустя я добираюсь до аукционного дома Мэлоуни и рассказываю свою историю Хьюго. Как мы и предполагали, особого восторга он не испытал.

— Вы нашли в этих коробках сумочку от «Шанель»? — восклицает он, раскрыв рот от изумления. — Да как так?

Он приходит в бешенство, как мы и думали. Зная то, что ему известно теперь, он бы наверняка отправил сумку на оценку какому-нибудь специалисту из Дублина — а то и из самого Лондона.

— Просто тебе не повезло, Хьюго, — пытаюсь успокоить его я, чувствуя себя крайне неловко. Едва ли он решил, что я намеренно пришла его подразнить своей находкой, но я почему-то никак не могу избавиться от ощущения, что в чем-то перед ним виновата.

— А вы уверены, что она настоящая? — спрашивает он, даже не пытаясь скрыть раздражение в голосе. Я вижу, как от досады у него краснеет шея, а багровый румянец заливает пухлые щеки.

— Разумеется, нет никаких сомнений, — признаюсь я.

— Да какого черта, ушам своим не верю! Даниель! Даниель, ну-ка поди сюда!

На его вопли из кабинета выплывает молоденькая девушка, и, следует признать, она явно не спешит. Это же та самая моя знакомая, от которой я так долго не могла получить табличку перед торгами в тот самый день; которая сказала мне, что я совсем не похожа на Коко Шанель. Сегодня она собрала волосы высоко на затылке, в ее прическе царит художественный беспорядок, и хотя все выглядит так, будто она вовсе не расчесывалась, уверена, на укладку у девушки ушла целая вечность. Она одета в мешковатый иссиня-черный джемпер, ее тощие ноги обтягивают леггинсы с ацтекскими узорами, а завершают все это великолепие совсем не фирменные неряшливые угги.

— Вы меня звали? — спрашивает она с таким же скучающим выражением на лице, каким запомнилась мне в день аукциона.

— Да, черт возьми, звал. — Кровь прилила к его щекам, ноздри раздуваются от ярости. — Ты все коробки просматривала перед аукционом, как я тебе велел?

Она невозмутимо смотрит на него и отвечает:

— Какие еще коробки?

Он глубоко дышит, пытаясь успокоиться, и с трудом перебарывает в себе желание схватить негодяйку за ухо.

— Коробки, которые ушли с молотка вместе с мраморным столиком для умывальных принадлежностей.

— Да, я в них заглядывала, — уклончиво отвечает девушка.

— В таком случае, каким загадочным образом, ответь мне, бога ради, ты не увидела вот этого?

Он жестом указывает на сумочку, которую я держу в руках, и настает черед девушки удивляться.

— Она настоящая? — шепчет она с круглыми от удивления глазами.

Несмотря на ее внешний вид, девушка явно следит за модой, потому что тут же узнает принесенную мною вещицу. Думаю, она из тех барышень, которые готовы всю зарплату выложить за туфли от Лубутена, а потом ждать весь месяц следующей получки, затянув пояс потуже.

— Да, черт возьми, самая что ни на есть настоящая, — кричит он. — А знаешь, что бы случилось, найди ты ее вовремя и покажи мне?

Девушка затравленно смотрит на меня, потом на него, потом снова на меня, но не может выговорить ни слова.

— Молчишь? Так я сам тебе отвечу! Я бы ее продал! И за огромные деньги бы продал, спасибо тебе огромное!

— Простите, мне очень жаль, — бормочет она, по-прежнему не сводя глаз с сумочки.

— Еще бы тебе не было жаль, — резко отвечает он. — Чтобы такое никогда больше не повторялось!

— Но вы ведь должны ее нам вернуть? — спрашивает она меня. Мысли девушки буквально написаны у нее на лице — она явно подумывает наложить на «Шанель» руки, если я все же верну сумочку Хьюго.

— Черта с два она должна! — рычит Хьюго. — Она ее купила честно, без обмана, благодаря некоторым!

— О, ясно…

Девушка исчезает за дверью, и аукционист тяжело вздыхает.

— Боже, она безнадежна. Совершенно бестолковая девица. Это моя племянница, она понятия не имеет, чем мы тут занимаемся, — в отчаянии качает головой он.

— Может, еще научится, — говорю я.

— Сильно в этом сомневаюсь. Ее мать точно такая же — просто ходячая неприятность. Но это уже другая история, — снова вздыхает он и показывает на сумочку. — Так что же, ты хочешь узнать, кому она принадлежит?

— Да.

— А зачем тебе это?

— Что именно? — смущенно смотрю я на него.

— Зачем тебе знать, кто ее хозяин? Ты же честно купила ее на аукционе, как бы ни тяжело мне было это признавать. Мне действительно не повезло, как ты говоришь. Какая тебе разница, кому она принадлежала раньше? Какой тебе с этого прок?

— Хьюго, она ведь явно попала к тебе по ошибке, — объясняю я.

— И что? Только не говори, что хочешь ее вернуть! Ты совсем с ума сошла?

— Мне кажется неправильным вот так просто оставить ее себе, — отвечаю я. Я еще не решила, стоит ли упоминать в разговоре с ним найденное мной письмо. Это все же очень личное — я бы вообще не хотела о нем никому рассказывать.

— В нашем деле нельзя быть такой мягкотелой, Коко, ты ведь сама это знаешь, — нетерпеливо поясняет он. — Либо ты станешь смелее, либо об тебя вытрут ноги. Бери пример с меня.

— А что ты?

— Если люди понимают, что ты тряпка, они пытаются на тебе нажиться. Такова человеческая природа. Именно поэтому я никогда никому не уступаю — ни на йоту.

— Но, Хьюго, кто-то может искать эту сумку, ее не должно было быть в моей коробке, мы ведь с тобой это отлично понимаем. Я бы не хотела оставлять ее себе — плохая карма.

— Брось, — качает он головой. — Никто ее не ищет.

— А ты откуда знаешь?

— Оттуда. Милая старушка, которой принадлежала эта сумочка, уже на небесах. Отошла в мир иной пару месяцев назад, насколько я знаю.

— Господи… — Мне вдруг становится дурно. Владелица этой сумочки мертва — такого я совсем не ожидала.

— Именно так. Как же ее звали… — Хьюго морщит лоб, пытаясь вспомнить имя женщины. — Кажется, Тэтти или что-то в этом роде.

Тэтти. Вот как ее звали. Я пытаюсь представить ее себе. Где она жила? Как выглядела? Встретилась ли она снова со своим любимым мужчиной, написавшим ей такое трогательное письмо?

— Она явно была состоятельной дамой, но семьи у нее не было, — продолжает Хьюго. — Дермот Браун распродал все ее имущество — старый хрыч, умеет наживаться на людях.

— А кто это — Дермот Браун? — спрашиваю я.

— Этот хлыщ из города, ее адвокат. Вор и ублюдок. Всем разболтал, какую комиссию я беру. Господи, что за бизнес… Должен же существовать заработок полегче, — снова тяжело вздыхает он.

Я никогда не слышала о Дермоте Брауне, но Хьюго он явно чем-то насолил.

— Так что же, у нее совсем никого не было?

— Если верить ему — совсем никого. Разумеется, все сколько-нибудь стоящее он перепродал в Дублине, нам остался лишь хлам, то, от чего серьезные покупатели нос воротили.

— Получается, после ее смерти была распродажа имущества — и все ушло в одни руки?

— Именно. Мы же здесь как бедные родственники, — сокрушается он, — недостойные ее драгоценных предметов старины. Что я могу сказать… Удачи тем парням из Дублина. Видимо, судьба сыграла с ними злую шутку, когда они просмотрели эту сумочку, так им и надо, — смеется он, радуясь этой мысли и позабыв о том, что и сам упустил солидный куш. — Какая ирония судьбы — все деньги, полученные от продажи ее имущества, пошли на благотворительность. Какая бездарная трата средств!

— Благотворительность? — переспрашиваю я. — А почему она так распорядилась?

— Детей у нее не было, вот она и решила сделать щедрое пожертвование, во всяком случае, Браун рассказывал именно так. Безумие, как только людям в голову такое приходит.

— Да, настоящее безумие, — эхом отзываюсь я.

Я прижимаю сумочку к себе, будто желая защитить ее от этого разговора. Выходит, Тэтти умерла в одиночестве, у нее не было близких. Что же случилось с ее возлюбленным? Видимо, этого я уже никогда не узнаю.

— Любопытства ради, не знаешь, на что именно пошли ее пожертвования? — спрашиваю я.

— Черт ее знает, — грубо отвечает он. — Это конфиденциальная информация.

— Ясно, — я даже слегка разочарована тем, что ему больше ничего не известно, похоже, здесь след обрывается.

— Вот так… Как Рут поживает? — интересуется Хьюго.

— Прекрасно, — отвечаю я, лихорадочно соображая, что же мне делать дальше. Попытаться связаться с этим Дермотом Брауном? Просто забыть об этой истории и оставить сумочку себе? В конце концов, необязательно кому-то знать о письме, хранившемся в моей чудесной находке. Я все сделала правильно — вернулась в аукционный дом и попыталась найти владелицу сумочки. Но тот факт, что она отошла в мир иной, все меняет, ведь так? Возможно, Кэт права — мне нужно забыть о том, что я вообще видела это письмо, и просто порадоваться своей редкой удаче. И я бы с удовольствием так и сделала, но у меня по-прежнему сердце не на месте. Я почти слышу голос мамы, которая твердит мне: продолжай копать, узнай что-нибудь еще.

— Рут — удивительная женщина, — тихонько присвистнув, продолжает Хьюго. — Потрясающая.

— Да, она у меня такая, — рассеянно отзываюсь я. Ах да, Хьюго ведь тоже один из ее поклонников, я уж и забыла.

— Давно умер твой дедушка?

— Почти четыре года назад.

— Четыре года… — протягивает он. — Настоящий джентльмен был.

— Знаю.

Дедушка действительно был классическим джентльменом старой закалки с безупречными манерами. Он и мухи в жизни не обидел. У меня сердце щемит всякий раз, когда я вспоминаю, как много отняла у него — и у нас — болезнь Паркинсона.

— Он ведь любил часы? Я со счету сбился, сколько часов он приобрел у меня за все эти годы. Помню, появились у меня как-то часы, которые просто обязаны были попасть в его коллекцию, — и он обошел четырех конкурентов на торгах, но своего добился.

— Они до сих пор хранятся у нас в лавке, эти прекрасные часы из дуба. Стоят возле прилавка и каждый час играют чудесную мелодию.

— Правда? — удивляется он, и я догадываюсь почему: эти часы можно было бы продать за кругленькую четырехзначную сумму.

— Да, Рут сказала, что не продаст их ни за какие деньги. По вполне понятным причинам.

Дедушкины часы — одно из самых дорогих сердцу Рут сокровищ, выставленных в нашем магазинчике. Точно так же они дороги и мне. Каждый день я смотрю на них и вспоминаю о дедушке.

— Понимаю, — прочищает горло он и кивает в сторону сумочки. — Так что ты решила, оставишь ее себе?

— Даже не знаю, — честно отвечаю я. — А ты не мог бы дать мне номер того юриста? Хочу позвонить ему, может, удастся узнать что-нибудь еще.

Я передумала в один миг — нельзя просто взять и все оставить вот так, я должна попытаться добыть больше информации. И не просто должна, а даже обязана, хотя и не могу объяснить почему.

Хьюго хмурится:

— Я дам, но, ради бога, не рассказывай ему о сумочке. А не то он запрыгнет в свой «Мерседес», примчится сюда и попытается отвоевать ее обратно.

— Не буду, выдумаю для него какую-нибудь сказку, не беспокойся, — уверенно обещаю я.

— Вот, — Хьюго роется в телефоне и называет мне номер. — Какая ирония судьбы…

Я записываю номер в свой телефон и спрашиваю:

— Почему ирония?

— Тебя зовут Коко, а сумочку сделала Коко Шанель. Наверное, это судьба — то, что она попала к тебе. В том смысле, что на ней, по сути, выбито твое имя.

То же самое мне сказала Кэт, да и я сама подумала об этом в первую же минуту — эта сумка будто искала меня и наконец нашла. Но то, что я обнаружила в ее потайном кармашке, в корне все изменило.

— Может быть, — робко соглашаюсь я. — Но…

— Хьюго! — Из кабинета выходит девушка, придерживая плечом телефон у уха.

— Что, Даниель? — кричит он в ответ, его настроение портится на глазах.

— Помните тот платяной шкаф, что мы продали на прошлой неделе?

— Который? — возводит он очи к небесам.

— Ну тот, громадный? Мне звонит наш покупатель, говорит, что доставил его домой, а тот в дверь не пролазит.

— Черт возьми, это не моя проблема! — рычит Хьюго. — Неужели так сложно измерить эту проклятую мебель, а потом уже ее покупать?

Девушка пожимает плечами и передает ему трубку. Это его проблемы, а не ее.

— Пожалуйста, прости, Коко. Давай как-нибудь в другой раз поболтаем. Передавай привет Рут.

— Обязательно. Спасибо, Хьюго.

Кивнув мне на прощание, он удаляется в кабинет, ворча что-то себе под нос, а я остаюсь в холле, прижимая к груди сумочку с письмом, которое будто бы бьется изнутри, словно живое сердце.

Нельзя сдаваться так скоро. Я обязательно узнаю что-нибудь еще — и Дермот Браун, возможно, даст ответы на мои вопросы.

6

Это было худшее решение в моей жизни.

— Хочу жирафа!

— Хочу питона!

— Хочу игуану!

Я стою посреди банкетного зала в «Сентрал», вокруг меня собралась толпа орущих пятилетних непосед, требующих, кажется, уже миллионную фигурку из воздушных шаров за сегодняшний день. Поверить не могу, что согласилась принять участие в этом празднике и поработать клоуном, пока конферансье Кэт пытается организовать для дня рождения близнецов все остальное.

— Пожалуйста, Коко, — в панике умоляла она, позвонив мне по телефону. — Я пригласила профессионального фотографа, чтобы он сделал несколько снимков нашего праздника, а мы потом включили их в новый проспект отеля. Хочу показать всем, что мы можем, — а без клоуна эта вечеринка не удастся.

— Но я понятия не имею, что нужно делать, — отказывалась я, уже теряя всякую надежду выйти сухой из воды.

— Да ничего особенного, честное слово. Я добуду костюм, все, что от тебя требуется, — надуть несколько шариков, может быть, рассказать пару анекдотов. Пожа-а-алуйста!

Я, разумеется, сдалась. И теперь кровь стучит у меня в висках, а голова чешется от этого рыжего парика так, что я до смерти хочу сорвать его с себя и подставить голову под кран.

— Отлично, — широко улыбаюсь я этим вопящим малышам. — Кто следующий?

— Я! — кричат они хором, подставляя мне свои маленькие личика и требуя свою игрушку. Это довольно придирчивая публика, они не хотят каких-нибудь простеньких собачек — все требуют сделать им какое-нибудь редкое животное, а то и вовсе представителя вымирающего вида. Я делаю глубокий вдох и пытаюсь снова сосредоточиться. Сделаю еще несколько фигурок, а затем мы нарисуем им что-нибудь на лицах. Осталось продержаться всего лишь час, потом наконец придут их родители и заберут своих чад домой. Но, Господи, до чего же здесь жарко. Костюм клоуна обтягивает мою спину, разноцветный полиэстер липнет к коже. Я чувствую себя так, будто меня поджаривают заживо. А этот чертов фотограф совсем не спешит. Но отступать уже некуда.

— Я пришел первым! — выбивается вперед круглолицый мальчонка в футболке с Беном из одноименного мультсериала^[10] и обиженно выпячивает нижнюю губу.

— Нет, я! — возмущается конопатая малютка в свитерке с Дашей-путешественницей^[11].

— Я уже здесь стоял! — кричит он в ответ.

И вот они сошлись нос к носу, как две бульдожки, которые вот-вот подерутся.

— Детки, — успокаиваю их я, — незачем драться. Настанет и ваш черед.

Боже, чтобы с ними управиться, нужно быть послом доброй воли в Организации объединенных наций, ни больше ни меньше. Так вот оно какое, материнство? Если все и вправду обстоит так, то для воспитания детей я точно не гожусь.

— Я пришел первым! — продолжает кричать мальчик.

— Нет, не приходил! — отвечает малышка и прямо на моих глазах резко наклоняется и с удовольствием впивается зубами в его руку.

Детвора изумленно ахает, и вдруг воцаряется тишина. А потом пострадавший малыш начинает истошно вопить что есть мочи. Девочка же отступает на пару шагов назад, поправляет косички и вообще выглядит крайне довольной собой.

Вот дерьмо!

— Тише, тише, малыш, — успокаиваю его я, неловко поглаживая по голове. — Все хорошо.

— Она укусила меня! — ревет он, его рыдания с каждой секундой становятся все громче и громче.

— Знаю, она поступила не очень хорошо. А вам надо бы извиниться, юная леди, — сурово обращаюсь я к ней.

— Ни за что! — Она вскидывает подбородок. Ребенок уже весь посинел от крика, а я понятия не имею, чем ему помочь. Крови нет, но на его ручонке отчетливо видны следы зубов. Знатный будет синяк. Эту часть сценария Кэт явно не предусмотрела, рассказывая мне об обязанностях дежурного клоуна.

— А хочешь, я покажу тебе фокус? — в отчаянии спрашиваю я. — Или мы можем нарисовать на твоем лице чудесный рисунок! Сделаем тебе маску Человека-паука, будет круто, хочешь?

Теперь я просто хочу, чтобы он уже наконец умолк. На другом конце комнаты Кэт угощает чипсами и разнообразными напитками еще одну щебечущую стайку детишек. Она в ужасе смотрит на меня и спешит на помощь.

— Ты в порядке, малыш? — спрашивает она ревущего мальчишку.

— Она меня укусила! — завывает он.

— Что-о-о? Коко? Что тут происходит? — его слова повергают Кэт в неописуемый шок.

— Да не я, — отвечаю я и всеми силами пытаюсь не засмеяться, увидев ее перепуганное лицо, — а вот эта маленькая чертовка.

Я нахожу в толпе конопатую любительницу покусаться — она как раз таскает другую девочку за волосы по всей комнате. Маленькая злючка.

Кэт становится на колени, обнимает заливающегося слезами мальчишку и угощает его сдобной булочкой, которую он тут же бросает на пол и втаптывает в ковер, после чего скрывается в толпе беснующейся детворы.

— Господи, это настоящий кошмар, — вздыхает она, вытирая пот со лба. — Фотограф опаздывает. Да и фотографий приличных тут точно не получится, эти дети — маленькие дикари. Ужас-то какой…

Мне ее искренне жаль. До чего же тяжело оказалось поладить со всей этой малышней — каждые пять минут разгорается драка, двоих из них уже стошнило прямо на себя. Едва ли это то самое веселье, изображение которого она хотела поместить в свой рекламный проспект. Эти дети больше похожи на обезумевших зверьков в клетке.

— Ты все еще хочешь устраивать такие мероприятия почаще? — интересуюсь я. — Здесь столько хлопот.

— Да, но рынок детских праздников открывает для нас большие перспективы. Если мне удастся добиться того, чтобы о моих вечеринках заговорил весь город, то мы сумеем справиться со всей этой развлекательной программой. Ведь наше заведение станет чем-то новеньким — а местные мамочки только и ждут, как бы поучаствовать в каком-нибудь мероприятии.

Дети носятся вокруг нас, толкаются и резвятся. Мужа Кэт, Дэвида, зажали в углу, малыши налетают на него на ходу, как крылатые ракеты.

— Отцу эта идея, разумеется, не по душе, — продолжает Кэт, пытаясь отчистить с ковра остатки булочки, которой угостила того плаксу. — Он считает, что детей должно быть видно, но не слышно, прямо как Лиам.

— Что-то в этом есть, — криво усмехаюсь я.

— В наше время все иначе, — отвечает она. — Наши посетители должны знать, что здесь всегда рады детям. Для нас очень важно выйти на семейный рынок, это нужно просто пережить.

Краешком глаза я вижу, как на пороге появляется Лиам Дойль и с опаской осматривается по сторонам. На его лице появляется выражение глубочайшего презрения, и он снова исчезает. Я решаю не выдавать этого несостоявшегося шпиона Кэт — она не заметила его, а я не хочу подливать масла в огонь их и без того сложных отношений.

— Господи, — причитает она, — я полночи пекла эти дурацкие булочки. И чипсы нахожу в таких местах, о которых раньше даже не догадывалась.

— Булочки превосходные, десять баллов из десяти, — усмехаюсь я, надкусывая одну из них, и она грустно смеется в ответ.

— По крайней мере близнецы отлично провели время. Спасибо, Коко, ты звезда сегодняшнего вечера. Я тебе по гроб жизни обязана.

— Обязана, конечно, но мне было весело, — вру я.

— Какое веселье? — вздыхает она. — Признайся, это же настоящий ночной кошмар. А мой старшенький, похоже, ушел в самоволку.

Я оглядываюсь по сторонам и вижу, что она права — Марка здесь и близко нет. Я точно видела его немного раньше — он даже посмеялся над моим костюмом, когда я появилась в холле во всей красе. Я еще отметила про себя, как быстро он вырос: передо мной стоял молодой человек ростом почти шесть футов, его лоб теперь прикрывала длинная черная челка, а глаза стали такими же голубыми, как у Кэт. Вареные голубые джинсы едва держались на худых бедрах. Казалось, он превратился из мальчика в мужчину буквально за ночь, и мне стало совсем грустно от этой мысли. Ведь раньше, только завидев меня, он бросался в мои объятия и осыпал поцелуями мое лицо. А теперь он даже здоровается будто сквозь зубы. У него просто такой период, я отлично это понимаю, но все это так странно… Видимо, Кэт была права: они тоже были очень близки, но теперь она чувствовала, что их разделяла целая пропасть, как будто он возвел вокруг себя незримую стену.

Вдруг я замечаю, что глаза Кэт подозрительно блестят.

— Что случилось? — встревоженно спрашиваю я.

— Все в порядке. — Она быстро утирает слезы и оглядывается по сторонам, чтобы убедиться, что никто ничего не заметил. — Чувствую себя дурой.

— Уверена, Марк скоро вернется, — обещаю подруге я.

— Думаешь? Я даже не знаю, куда он пошел — должно быть, опять будет пить с друзьями в парке.

— Кэт! — ужасаюсь я ее тону.

— А что? Бог знает, где его носит. Он никогда мне ничего не рассказывает. Я даже не представляю, что на самом деле происходит в его жизни, впрочем, именно этого он, по всей видимости, и добивается.

— Все будет в порядке, — пытаюсь я утешить ее. — Мы ведь были такими же в свои пятнадцать, непослушными и капризными.

— Правда?

— Ну конечно! Может, даже хуже. А помнишь, как мы совершали набеги на шкафчик с выпивкой в доме твоей мамы?

Кэт смеется, кажется, мне удалось немного отвлечь ее от невзгод.

— Да уж, такое не забудешь.

— Ты была настоящим профессионалом, — напоминаю я.

— А как я доливала в бутылку воду вместо водки! Господи, да я была настоящей занозой в заднице.

— Вот-вот. Еще и на меня плохо влияла! — хихикаю я. — А помнишь тот раз, когда ты выпила полграфина сидра и тебя стошнило на Монику Моллой?

— Неудивительно, что она всегда меня так ненавидела, — хохочет Кэт. — Я ведь окончательно и бесповоротно испортила тогда ее шикарные фирменные джинсы.

— Они на ней отвратительно смотрелись.

— Еще и крашеные, фу!

Теперь мы уже смеемся во весь голос.

— Вот видишь? Не все так плохо, — возвращаюсь я к прежней теме. — Марк обязательно перерастет эти подростковые проблемы, а потом снова станет нормальным, как это произошло когда-то с нами. Вы еще будете смеяться над этими глупостями, честное слово.

— Надеюсь, что так и будет, — отвечает она. — Мы всегда были очень близки. Иногда мне кажется, что все дело в близнецах. Сначала нас было трое, а потом появились они, и он чувствует себя лишенным родительского внимания.

— Не думаю. Он их тоже любит. Это сразу видно.

— Если он так сильно их любит, то мог бы и остаться на их праздник, — ворчит она, но все же берет себя в руки. — Ладно, я, пожалуй, пойду посмотрю, можно ли еще что-то сделать с этим проклятым фотографом.

Она уходит, а в кармане моего клоунского костюма вдруг звонит телефон. Я долго шарю руками в этих бесчисленных складках, и когда в конце концов его нахожу, то вижу, что звонят с незнакомого номера.

— Алло?

Один малыш настойчиво дергает меня за мешковатую брючину, и я прижимаю ему палец к губам, чтобы он не шумел. Мальчишка показывает мне язык и скрывается в неизвестном направлении. Вот она, неблагодарность человеческая — ведь я ему сделала трех сложнейших динозавриков. Совсем меня не ценят.

— Это Коко Суон? — спрашивает незнакомый голос в трубке, и я пытаюсь сосредоточиться.

— Да, это я.

Дети по-прежнему не дают мне покоя: в углу комнаты разгорелось сражение за пиньяту со сладостями, трое непосед уже размазывают по щекам слезы. У одного из малышей до самой верхней губы свисают длинные зеленые сопли. Не слишком приятное зрелище. Наверное, надо бы пойти к ним и отвлечь их каким-нибудь фокусом. Я уже собираюсь попросить у незнакомца прощения и перезвонить ему позже, но он называет свое имя:

— Это Дермот Браун. Вы оставляли сообщение моему секретарю?

Адвокат Тэтти! Не могу поверить, что он действительно откликнулся на мою просьбу. Он продолжает что-то мне рассказывать, но я едва слышу его голос.

— Вы не могли бы подождать буквально секундочку? — перебиваю его я и выскальзываю на улицу. Я почти бегу по гравию в сторону служебного входа, находящегося с другой стороны отеля.

— Да, простите, что вам пришлось ждать, — извиняюсь я. — Там было немного шумно.

— Понятно. Так чем я могу вам помочь? — сухо отвечает он так, будто я могла бы и не тратить его время на извинения, а сразу переходить к делу, чтобы поскорее закончить этот разговор.

— Я хотела узнать насчет Тэтти, — начинаю я.

— Тэтти Мойнихан? — перебивает меня он, как будто я говорю слишком медленно, а он куда-то опаздывает.

Тэтти Мойнихан — да, должно быть, речь идет о ней. Вряд ли он работал сразу с двумя клиентками с таким необычным именем.

— Да, Тэтти Мойнихан, — отвечаю я, нервно потирая руки и пытаясь успокоиться.

— И что же вас интересует? — угрюмо спрашивает он.

— Она была… подругой моей бабушки. Мы только недавно узнали о ее кончине, и нам сказали, что ее делами занимались именно вы, — с легкостью выкручиваюсь я.

— Она преставилась несколько месяцев назад, — резко отвечает он.

— Да, хм, я только хотела узнать, не осталось ли у вас адреса кого-нибудь из членов ее семьи, мы бы хотели с ними связаться. Видите ли, бабушка потеряла связь с Тэтти…

— Угу. Знаете, мисс Суон, у Тэтти никого не было. Последние годы своей жизни она провела в полном одиночестве в собственном доме, за ней ухаживала сиделка. Сейчас дом продан, равно как и все ее имущество.

— О, понятно. А нельзя ли как-нибудь связаться с этой сиделкой? Бабушка желает узнать о подруге хоть что-нибудь, я бы не хотела ее разочаровывать.

Повисает пауза, и я затаиваю дыхание, ожидая, что же он ответит. Он может просто взять и послать меня на все четыре стороны — юристы редко разглашают конфиденциальную информацию в телефонном разговоре с незнакомыми им людьми.

— Да, думаю, это возможно… Подождите, — подумав, говорит он.

Я слышу какой-то шорох, и буквально через минуту он снова на линии:

— Нашел. Сиделку зовут Мэри Мур, она живет на Кайлмор-Уэй.

Адвокат Тэтти называет мне ее точный адрес, я тут же заучиваю его наизусть. Я смутно представляю себе, где находится это место — кажется, по другую сторону дублинского канала.

— Огромное вам спасибо! А нет ли у вас номера ее…

— До свидания.

Раздается громкий треск, и я понимаю, что он повесил трубку. Что ж, все равно, думаю, не так сложно будет раздобыть номер телефона сиделки, зная ее имя и адрес. Если мне удастся ее найти, быть может, тогда я узнаю, встретилась ли Тэтти снова со своим любимым человеком. Знаю, это глупо, но меня охватывает восторг от этой мысли — я сгораю от желания узнать, увиделись ли снова эти несчастные влюбленные. Кто знает, что мне расскажет эта Мэри Мур?

Я прячу телефон обратно в карман и с удовольствием вдыхаю вечерний воздух. В зале было так душно, что оказаться на улице для меня — настоящее счастье. Когда я уже собираюсь вернуться обратно в гостиницу, мое внимание привлекает какое-то движение неподалеку. Прямо через дорогу от отеля, на узеньком тротуаре перед аптекой Догерти, я вижу Марка, болтающего с каким-то парнем. И правда, смылся погулять с друзьями. Кэт, конечно, будет спокойнее, когда узнает, что я его видела и что в этот момент он просто общался со своим товарищем, а не пил где-то в парке. Я уже собираюсь окликнуть парня, как вдруг его собеседник поворачивается ко мне лицом. Я вижу это знакомое бледное лицо, и у меня сердце уходит в пятки. Это Шон О'Мелли, прославившийся своим хулиганством на весь город. Он всего на год-другой старше Марка, но уже нажил проблемы с законом из-за наркотиков. Так какого же черта с ним рядом делает сын Кэт?

Я вижу, как парни расходятся в разные стороны, и сама тихонько возвращаюсь в отель, не на шутку взволнованная увиденным. Но мне не дают спокойно поразмыслить над этой ситуацией — фотограф наконец-то прибыл и теперь пытается выстроить детей в ряд и заставить их одновременно улыбнуться на камеру.

— Коко! — едва завидев меня, зовет Кэт. — Я тебя обыскалась — ты нужна для фотографии.

Натянув на лицо фальшивую улыбку, я решаю, что не стану никому рассказывать о том, что видела на улице. Может, поговорю потом с Марком сама, наедине, попытаюсь убедить его, что тусоваться с Шоном — не самая лучшая идея. В любом случае, не стоит говорить об этом Кэт прямо сейчас. Я изо всех сил стараюсь улыбаться на камеру как можно жизнерадостней и уговариваю детишек попозировать вместе со мной. К счастью, все заканчивается довольно быстро, потому что вскоре родители забирают своих усталых чад и развозят их по домам.

— Слава богу, закончили, — вздыхает Кэт, когда с нами прощаются последние папа и мама. — У меня нет больше никаких сил.

— В конце вечеринки было не так уж и плохо, правда? — спрашиваю я, стаскивая рыжий парик и распуская волосы. Какое же облегчение — снять эту ужасную штуку со своей головы. Теперь, когда все разошлись, и даже близнецов Дэвид увез домой, я могу немного расслабиться.

— Да, спасибо тебе огромное, — радостно улыбается она. — Фотки для проспекта вышли более чем достойные.

Она так счастлива, что вечеринка подошла к концу и получила отличные отзывы, несмотря ни на что, что у меня язык не поворачивается рассказать ей о Марке. Быть может, этому существует какое-нибудь разумное объяснение, хотя я и сама в это слабо верю. И все же мне не хотелось бы создавать ему еще большие проблемы. Я решаю пока держать язык за зубами, чтобы потом самой поговорить с Марком, и тогда уже будет ясно, нужно ли его матери знать об этой дружбе. Сейчас Кэт едва стоит на ногах, пытаясь удержать на весу полный поднос. Решено: поговорю сперва с ним, а потом уже буду что-то предпринимать. Спрошу его, что происходит. Надеюсь, окажется, что волноваться действительно не о чем.

— Как там Рут и ее «мальчик»? — спрашивает Кэт, падая в кресло и наливая нам по заслуженному бокалу вина из припрятанной ею под столом бутылки. — Подумать только — твоя бабуля завела себе любовника!

Мы обе заливаемся смехом: та серия «Секса в большом городе», в которой Кэрри сообщает всем, что «завела себе любовника», — одна из наших любимых.

— Не напоминай, — прошу я, усаживаясь напротив нее. — Думаю, они все время этим занимаются, прямо как кролики.

— Поверить не могу, что она выбрала этого мясника.

— Уж поверь.

— И в то, что она сказала, что они трахаются, это же…

— Тс-с-с, Кэт, не произноси это вслух, я и так со стыда сгораю.

— Рада за нее, что тут еще сказать. Я всегда говорила, что для сексуальных отношений никогда не поздно.

Мы с Кэт всегда называли секс «сексуальными отношениями» — дань нашей учебе в школе при монастыре и монахиням, пытавшимся вбить в наши головы общепринятые нормы поведения. Кэт страшно гордилась тем, что смело расспрашивала нашу сестру Игнацию об оргазмах и оральном сексе на уроках религиозного образования. У нее был настоящий талант сохранять при этом невозмутимое выражение лица. Бедная сестра Игнация — неудивительно, что она так рано ушла на пенсию. Иногда я думаю, что она приняла решение оставить работу в школе после того, как Кэт спросила у нее, можно ли заниматься сексом во время месячных.

— Кстати, угадай, кто мне звонил? Адвокат Тэтти!

Я до сих пор поверить не могу, что мне удалось найти новую ниточку, ведущую к хозяйке сумочки. От одной только мысли о предстоящей встрече с сиделкой у меня по спине начинают бежать мурашки.

— Правда?

— Угу. После того как я взяла его номер у Хьюго, я оставила ему сообщение, особо ни на что не надеясь. И знаешь что?

— Что же?

— Он дал мне имя сиделки, которая ухаживала за Тэтти до самой смерти, — ее зовут Мэри Мур, она живет в Дублине.

— И-и-и? — Кэт со вздохом облегчения сбрасывает свои туфли на высоченных каблуках, откидывается на спинку кресла и прикрывает глаза.

— Теперь я могу связаться с ней и узнать что-то еще об этой женщине.

Кэт приоткрывает один глаз:

— Зачем?

— Потому что мне любопытно.

Теперь она изумленно смотрит на меня во все глаза:

— Но если Тэтти мертва, чего ты хочешь добиться этой безумной охотой за ее сиделкой? Говорю тебе, Коко, ты ни в чем не виновата.

— Да ты ведь сама кричала, что это письмо — самая романтичная вещь из всех, что ты видела в жизни, — напоминаю я ей.

— Так и есть, — пожимает плечами она. — Но я не знаю, что тебе это даст. В том смысле, что никто ведь не ищет эту сумочку. Возможно, мои слова сейчас покажутся тебе бесчувственными, но я на твоем месте давно бы уже успокоилась и оставила «Шанель» себе.

— Хорошенькое дело! Мы всегда с тобой были из разного теста! — отшучиваюсь я и прикрываюголову, пытаясь увернуться от туфли, которой она в меня швыряет.

— Эй, ты! — со смехом грозит она мне пальцем. — Серьезно, Коко. Знаю, эта история с письмом — и вправду очень грустная и все такое, но какой смысл охотиться за призраками прошлого?

— Думаешь? — спрашиваю я.

— Я не понимаю, — начинает она, — что ты на самом деле хочешь найти? Чего ты добиваешься?

— Вы только послушайте эту Бизнес-леди года! Знаешь, не все по-настоящему ценное можно представить в виде графика или таблицы!

По правде говоря, я и сама не знаю наверняка, зачем собираюсь продолжить поиски. Но что-то внутри меня подсказывает, что я поступаю правильно. Так поступила бы на моем месте мама. Эта мысль не впервые уже всплывает в моей голове. Рут сказала, что маму бы наверняка тронула душещипательная история письма, хранившегося в этой сумочке, и она бы докопалась до истины. И теперь я не могу выбросить эту идею из головы.

— Возможно, я немного цинична, — задумчиво говорит Кэт, — иногда мне кажется, что этот отель высосал из меня все жизненные соки.

— Я тоже уже не так непосредственна, как раньше, — соглашаюсь я. — Честно говоря, я и сама не знаю, почему для меня так важно продолжить эти поиски. Но это по-настоящему важно.

Я не хочу делиться с Кэт своей теорией о том, что так я хочу быть похожей на маму. Эта мысль звучит безумно даже в моей голове, если я озвучу ее подруге, она точно решит, что я сумасшедшая.

— Ты можешь на меня во всем положиться, — обещает она. — Но будь осторожна, ладно? Ты никому ничего не должна, эта загадка не имеет к тебе никакого отношения. А человека, написавшего это письмо, наверняка уже нет на свете. Ты ведь и сама это понимаешь.

Я буквально кожей ощущаю, как она прожигает меня взглядом.

— Ну конечно же, — бормочу я в ответ. — Мне просто любопытно, вот и все.

— Тогда ладно, — с улыбкой пожимает плечами она. — Вот, держи, ты это сегодня честно заслужила. Спасибо, кстати, справилась потрясающе. Случайно не хочешь устроиться к нам клоуном на полный рабочий день?

— Лучше выпью формальдегида с обрезками ногтей, — на полном серьезе отказываюсь я, и мы покатываемся со смеху, после чего чокаемся бокалами с вином.

7

— Как жизнь, Коко?

Я стою у кухонной раковины и смываю с тарелки хлебные крошки, как вдруг где-то позади меня раздается басовитый мужской голос. Это Карл. В этот раз на нем немного больше одежды, чем в прошлый, но мне от этого не легче. Он накинул на себя крошечное розовое кимоно Рут, туго обтянувшее его округлый живот.

— Ой, привет, Карл, — здороваюсь я, чувствуя себя крайне неловко.

— Так что, как дела? — с улыбкой интересуется он. — Давно тебя не видел.

— Спасибо, вроде все хорошо, — отвечаю я, стараясь не встречаться с ним взглядом.

По правде говоря, хоть я и видела Карла тем утром в одном белье, я по-прежнему всеми силами стараюсь его избегать. Он и вправду очень мил, но я просто не могу не думать о том, что они с бабушкой… находятся «в сексуальных отношениях». Рут впервые после смерти дедушки выглядит счастливой, и это замечательно, но они с Карлом кажутся мне довольно странной парой. Мне тяжело смириться с тем, что они вместе, как бы сильно я этого ни хотела.

— Хотел принести Рут чего-нибудь выпить, — поясняет он, засучивая рукава ее шелкового халатика на своих волосатых руках, и включает чайник, будто у себя дома.

— Ясно, — протягиваю я. — В любом случае, я уже как раз ухожу.

— Тебе совершенно не обязательно сбегать от меня каждый раз, — говорит он, когда я уже поворачиваюсь, чтобы выйти из комнаты. Его щеки едва заметно розовеют, и я вдруг понимаю, что эта ситуация его тоже немного смущает. Как неловко…

— Хорошо, пожалуй, выпью еще кофе, — неохотно соглашаюсь я, усаживаясь обратно за стол. Бедный Карл — я совсем не хотела показаться грубой. Надо хотя бы попытаться завязать с ним светскую беседу.

Он широко улыбается мне, и я чувствую очередной укол совести. Ведь он не виноват, что я вернулась жить к бабушке. Он привык, что они раньше были здесь только вдвоем, а я взяла и нарушила их с Рут уединение.

— Рут рассказала мне, что ты нашла какую-то сумочку, — пытается он начать дружеский разговор.

— Да, нашла. Коллекционную, от «Шанель». Мне крупно повезло, — говорю я, радуясь тому, что у нас нашлась тема, которую мы можем спокойно обсудить. Нужно отдать ему должное.

— Это точно. Выходит, ты нашла одну из этих коллекционных штучек?

— Получается, да, — отвечаю я. — Такой шанс выпадает один на миллион.

— А еще, я слышал, там было письмо, — он тянется за чашкой, и моему взору открываются волосатое бедро и его зад. Я понимаю, что под кимоно у него ничего нет. С трудом сглотнув, я пытаюсь забыть об этой пикантной подробности.

— Очень грустное письмо.

— Рут говорила, ты собираешься разузнать побольше о владелице сумочки.

— Да, не знаю, что из этого получится, честно говоря. Женщина, которой она принадлежала, скончалась несколько месяцев назад, так что на самом деле я оказалась в тупике.

— Это я тоже знаю. Но у тебя ведь осталась какая-то ниточка? Ее сиделка?

Он насыпает в чай, сделанный им для Рут, пол-ложки сахара и тщательно перемешивает, как будто хочет, чтобы все было идеально.

— Есть, — улыбаюсь я ему; бедный мужчина отчаянно пытается поддержать со мной любезный разговор, это так мило с его стороны. — У меня есть ее координаты и все такое, но когда я попыталась найти в справочнике ее номер, то обнаружила, что его там нет.

— Вот облом, — расстраивается он. — А где конкретно она живет?

Я называю ему адрес на Кайлмор-Уэй, и глаза Карла загораются от восторга.

— Господи, я ведь отлично знаю это место! — восклицает он. — Это же сразу за каналом. Чудный старенький район — там не люди живут, а сама добродетель.

Подумав немного, он прислоняется к прилавку и задумчиво складывает руки на груди.

— Ты должна попытаться найти ее, — заявляет он. — Попытаться узнать еще что-нибудь.

— Не думаю, что я осмелюсь поехать туда, — признаюсь я. — У меня не хватит духу.

— Разумеется, хватит! — говорит он. — Да и что тебе терять?

— Что здесь происходит? — в комнату засовывается всклокоченная голова Рут. Ее кудряшки растрепаны, по глазам видно, что она еще не проснулась.

— Я делал тебе чай, милая, — с приветливой улыбкой сообщает ей Карл. — Как раз собирался принести его тебе наверх.

— Не очень-то ты торопился, — укоряет она его. Бабушка зевает, но все же усаживается за кухонный стол, сложив руки перед собой.

— Сделать тебе какой-нибудь тост? — спрашивает он, не сводя с нее глаз и пытаясь всячески услужить.

Она добродушно отмахивается от него:

— Нет-нет, не нужно, правда. Расскажите-ка мне лучше, о чем это вы двое так мило беседовали?

— Я как раз говорил Коко, что ей нужно съездить к этой сиделке, ну, к той, на которую она вышла. Она живет прямо за каналом, — объясняет Карл.

— Но мне не кажется, что это хорошая идея, — начинаю я.

— Почему же? — перебивает меня Рут. — Ты решила отказаться от своих поисков?

— Я такого не говорила. Но, быть может, мне стоит оставить эту женщину в покое.

Я все чаще вспоминаю слова Кэт по этому поводу и все больше убеждаюсь в ее правоте. Чего я добьюсь своим расследованием? Наверное, нужно просто оставить себе сумку и выбросить из головы письмо.

— Что за бред! — фыркает Рут. — Ты не можешь сдаться — ты нашла эту сумочку не просто так. Карл прав: тебе обязательно нужно встретиться с этой женщиной, Мэри Мур, и послушать, что она тебе расскажет.

— А вдруг ее рассказ прольет свет на все загадочные обстоятельства этой истории? — добавляет Карл.

— Звучит интригующе, — вздыхает Рут. — Мне вот интересно, кто же такая эта Тэтти Мойнихан? Чем она занималась? Где жила?

— И почему она пожертвовала все свои деньги на благотворительность? — продолжает любовник моей бабушки.

Пока они высказывают разные предположения, в моем воображении возникают десятки возможных вариантов развития событий. Я бы с радостью съездила туда и нашла эту сиделку, чтобы узнать побольше о Тэтти и попытаться собрать по кусочкам историю ее жизни, но меня охватывает волнение.

— Что же я ей скажу? — спрашиваю я, перебивая Рут и Карла. — Она наверняка решит, что я — какая-то городская сумасшедшая, если я вот так просто свалюсь на нее, как снег на голову, со всеми этими вопросами.

Рут крепко задумалась. Помолчав немного, она вдруг торжествующе поднимает палец и радостно восклицает:

— Придумала! Мы ведь давно хотели свозить тот столик из сандалового дерева к политурщику. Его мастерская находится как раз возле канала. Ты бы могла заглянуть к ней, будто бы случайно проходя мимо, и попутно задать парочку вопросов. Так что странной она тебя точно не сочтет. И выходит, что ты скажешь ей чистую правду.

— А что потом? Спросить ее, знает ли она что-нибудь об этом письме? — недоумеваю я.

— Да! — кивает Рут.

— Но, Рут, это же не расследование «Великолепной пятерки»^[12], — возражаю я, однако, не в силах больше сдерживаться, заливаюсь смехом, заражаясь ее энтузиазмом. В детстве я обожала эти рассказы: Рут читала их мне снова и снова, пока мама колесила по Франции, а они с дедушкой растили и воспитывали меня.

— Знаю, это больше похоже на «Нэнси Дрю», и за тобой — роль Нэнси, — поправляется она. Ее глаза сияют, она увлечена историей загадочного письма из сумочки даже больше меня, если это вообще возможно.

— Тогда поедем со мной, раз уж ты так хочешь продолжить наше расследование, — предлагаю я.

Но она качает головой:

— Не поеду. Если на пороге этой женщины появятся целых две незнакомки, это будет слишком подозрительно. Мы можем ее спугнуть. Правда, Карл?

— Ты бы могла посидеть в машине и подождать ее, — возражает Карл.

— Нет, не могу — кто-то должен остаться здесь и смотреть за лавкой, — отвечает она. — Сегодня утром к нам заявится Анна.

Краем глаза я замечаю, что Карл едва заметно передергивается при упоминании этого имени. Должно быть, моя тетушка отчего-то заставляет его нервничать.

— А откуда ты знаешь? — спрашиваю я. Анна никогда раньше не предупреждала нас о том, что собирается нанести нам визит, — она просто врывалась в нашу лавку, будто пытаясь поймать нас на горячем.

— Я проснулась с чувством, что сегодня для нас настанет Судный день, — смеется Рут. — Она будет здесь раньше одиннадцати, помяни мое слово.

— Ты ведь не можешь знать наверняка, — усмехаюсь я.

— Нет уж, я в этом совершенно уверена. Моя интуиция редко меня подводит. Кроме того, Пегги Лейси вчера вечером выбрали председателем комитета, так что моя сестра точно вышла на тропу войны — а эта тропа, как тебе прекрасно известно, ведет прямиком к нашему порогу. Так что, ты поедешь к этой сиделке или нет?

— Не знаю, — все еще сомневаюсь я.

— Давай же, Коко! — подзадоривает меня Карл. — Нужно брать быка за рога!

— Конечно, милая, поезжай — разве ты не умираешь от любопытства, как и мы? — поддевает меня Рут.

— Если ты не поедешь, это сделаю я, — говорит Карл.

— Ах ты старый романтик, — смеется над ним Рут. — Кто бы мог подумать?

— А что? — важно улыбается он. — Мы, мясники, в глубине души все романтики, ты же знаешь.

— Ради бога, — хохочу я, — уговорили, я поеду. Но если случится что-то ужасное, во всем будете виноваты вы двое.

8

Кайлмор-Уэй оказался сплошным рядом таунхаусов из красного кирпича, соединенных друг с другом боковыми стенами. Перед каждым домиком разбиты небольшие, но очень милые садики. Когда я нахожу дом номер десять, меня охватывает тревога. Теперь, когда я уже так близко, эта затея кажется мне полнейшим безумием. Если бы Рут и Карл не убедили меня в том, что это отличная идея, я бы сейчас сидела дома и прекрасно себя чувствовала, а главное — меня бы все совершенно устраивало. Я стучу в дверь, надеясь, что никого нет дома. Ведь тогда я вернусь в родную лавку, честно посмотрю Рут в глаза и скажу, что сделала все возможное, но так ничего и не узнала. На самом деле я даже немного напугана: вся та бравада, с которой я вешала лапшу на уши Дермоту Брауну, чтобы добыть нужную мне информацию, куда-то улетучилась. И вот, когда я уже готова развернуться и сбежать куда-нибудь подальше отсюда, двери открываются.

— Да?

На пороге появляется дородная женщина средних лет, одетая в фартук в красно-черную полоску, скрывающий отнюдь не девичью талию, а в ее темных волосах я замечаю мучную пыль. Ее лицо покрыто нежным загаром, рукава засучены до локтей, а у ног, обутых в туфли из красной крокодиловой кожи, потявкивают трое бело-коричневых джек-рассел-терьеров, которые взирают на меня весьма недружелюбно.

Сейчас или никогда.

— Здравствуйте! Вы — Мэри Мур? — неуверенно вопрошаю я, краем глаза заметив, что один из щенков оскалил свои крошечные острые зубки и зарычал. Что там говорят о терьерах? Что стоит им только вцепиться в тебя, и они уже не разожмут челюсти?

— А кто спрашивает? — Она вытирает руки о фартук и пытливо смотрит на меня. Она наверняка отлично готовит, это сразу видно, и у меня сводит желудок от голода. Как же глупо было явиться сюда без предупреждения! Нужно было просто написать ей письмо, а она ответила бы, когда выкроила бы свободную минутку.

— Меня зовут Коко Суон. Я…

— Вы из совета? Если насчет оплаты за содержание дома, то катитесь отсюда, да поживее. Я скорее в тюрьму сяду, чем вам заплачу! — Она широко расставила ноги, уперла руки в боки, подбородок вздернут.

— Нет-нет, я не по этому поводу, — поспешно отвечаю я, нервничая еще больше. А ей палец в рот не клади, как там говорится: «лучшая защита — нападение»?

— Я не из совета, — продолжаю я, — мне просто нужно узнать у вас кое-что о Тэтти Мойнихан.

— Вы знали Тэтти? — Ее зеленые глаза широко раскрываются от удивления, женщина окидывает меня взглядом с головы до ног. Не сомневаюсь — она мне нисколечко не поверила.

— Не совсем, — признаюсь я. — Но я знаю, что вы ухаживали за ней до самой смерти, я хотела спросить у вас…

— А откуда вы это знаете? — подозрительно прищурившись, спрашивает она.

— Я говорила с Дермотом Брауном, ее адвокатом. Он и дал мне ваш адрес.

Похоже, теперь я внушаю ей еще меньше доверия.

— Правда? — язвительно переспрашивает она. — Ну не нахал ли?

Вот дерьмо… Все с самого начала пошло не так. Вместо того чтобы заручиться ее доверием, я лишь еще больше все усложнила своими неуклюжими объяснениями — она может послать меня к черту в любую минуту.

— Видите ли, он не виноват. Я вынудила его дать мне ваши координаты. Понимаете, мне нужно было повидать хоть кого-нибудь, кто лично знал Тэтти. Я нашла одну ее вещь, мне хотелось бы узнать о ней побольше, — эти слова сами слетают с моих губ, я отчаянно пытаюсь донести до женщины свою мысль, боясь, что она захлопнет дверь перед моим носом прежде, чем я успею объясниться.

— Ее вещь? Какую еще вещь?

— Это история долгая и запутанная. Надеюсь, вы все же уделите мне время, и тогда я вам все расскажу.

По-прежнему держа меня на пороге, хозяйка дома снова окидывает меня подозрительным взглядом, пытаясь понять, не уличная ли я аферистка. Псы уже перестали лаять — теперь они обнюхивают мою обувь, издавая при этом странное грудное рычание. Я всерьез опасаюсь, как бы они не задрали на меня лапы и не сделали свое черное дело, чтобы пометить территорию, но все же стараюсь выглядеть дружелюбной и честной.

— Вы точно не пытаетесь мне что-нибудь продать? — спрашивает она.

— Нет, что вы, — отвечаю я.

— А может, вы хотите обратить меня в другую веру? Так я не верю во все эти ваши вуду.

— Нет. Мне действительно просто нужно задать вам пару вопросов о Тэтти, вот и все. Я не отниму у вас много времени, обещаю. Хотела позвонить вам заранее, но так и не нашла ваш номер. А сегодня проезжала мимо по делам и решила заглянуть к вам в гости. Знаю, все это выглядит очень странно.

Я стараюсь держаться легенды, придуманной для меня Рут, и, кажется, это срабатывает — по выражению лица женщины я догадываюсь, что она готова открыть для меня врата своей крепости.

— Что ж, тогда входите, — неохотно приглашает она меня. — Надеюсь, вы не серийная убийца?

— Нет-нет.

— Ну хорошо. Будь вы какой-нибудь маньячкой, я бы на вас псов спустила.

В этот самый момент, очень вовремя, все трое опять начинают злобно лаять на меня, и, переступая порог, я уже совсем не уверена, что насчет своих намерений она пошутила — по одному только их виду уже понятно, что они с удовольствием разорвали бы меня в клочья, если бы захотели, особенно этот мелкий: он из них явно самый норовистый.

Я следую за ней по узенькому коридорчику, восхищенно озираясь по сторонам. Снаружи этот дом выглядел довольно просто, но внутри все оказалось совсем иначе, чем я себе представляла. Стены в прихожей были выкрашены в снежно-белый цвет, африканские маски из темного дерева висели на них строго в ряд, перемежаясь с нарисованными акварелью пустынными пейзажами. Пол под ногами устлан красной шерстяной дорожкой, скорее всего, марокканского происхождения, а потолок покрыт яркой мозаикой тончайшей работы. У меня дух захватывает от такого интерьера.

Я вхожу в кухню, расположенную в дальней части дома, и снова удивляюсь, насколько прекрасно обустроила свое жилье его хозяйка — здесь дивно светло, отчего создается впечатление, что комната очень велика. Над чисто прибранным кухонным столом висит огромный ковер-картина, на котором изображена африканка, убаюкивающая свое дитя. Пол сделан из белого дерева, а мебель, выкрашенная в желто-коричневый цвет, расставлена свободно по всей комнате. Здесь тоже повсюду лежат марокканские коврики. Должно быть, либо ее друзья и близкие, либо сама Мэри Мур много путешествовала.

— Садитесь, — коротко приказывает хозяйка, и какую-то долю секунды я сомневаюсь, обращается она ко мне или к своим собакам. Только когда она кивает в сторону стула, стоящего у стола, я догадываюсь, что она все же имела в виду меня.

Я присаживаюсь за стол, не спуская глаз с псов, которые кружат по комнате, обнюхивая пол.

— У вас прекрасный дом, — говорю я. — Вы много путешествовали?

— Да, мне довелось много работать медсестрой за рубежом, — уклончиво отвечает женщина.

— И где же? В Африке?

— В том числе. — Мэри поджимает губы, давая понять, что на подобные вопросы она отвечать не намерена. — Мне нужно поставить выпечку в духовку — погодите минутку.

Я наблюдаю за тем, как она проворно отправляет противень с аккуратными шариками вязковатого теста в печь, и пытаюсь придумать, что бы рассказать ей прежде, чем перейду к главному — к сумочке. Я бы очень хотела как-то разрядить обстановку, но хозяйка этого дома явно не стремится пойти мне навстречу.

— Любите печь? — интересуюсь я. Выпечка — прекрасная, ни к чему не обязывающая тема для разговора, это уж точно.

— Не очень, — сухо отвечает она, на корню зарубив мои попытки наладить разговор.

Она молча снимает фартук и моет руки в глубокой раковине, явно привезенной из Белфаста.

— Но сейчас я работаю в доме престарелых — с тех самых пор, как Тэтти умерла, — а большая часть его обитателей обожают пшеничные лепешки, так что я стараюсь печь их каждый раз, когда иду туда на ночное дежурство, — продолжает она, тщательно вытирая руки кухонным полотенцем, и усаживается напротив меня. Трое псов прекращают возню и ложатся у ее ног.

Я отмечаю про себя, что она не предлагает мне чаю. Мне придется нелегко. Женщина испытующе смотрит на меня, ожидая, что я начну свой рассказ. Действительно, самое время.

— Что ж, я начну? — улыбаюсь я ей.

Она с каменным лицом отвечает:

— Будьте так добры.

— Мы с бабушкой владеем антикварным магазином, и недавно я нашла в коробках со всяким хламом, купленным на распродаже, эту сумочку. Я думаю, она принадлежала Тэтти, — с этими словами я достаю из своего кожаного рюкзака «Шанель» и показываю ее своей новой знакомой.

Она ошеломленно смотрит на старинную вещицу:

— Так вы здесь из-за нее?

— Именно.

— Что ж, боюсь, я не могу вам помочь. У Тэтти было множество сумочек. Я совсем не уверена, что эта принадлежала ей.

— Вы никогда не видели ее с этой сумочкой? — упавшим голосом переспрашиваю я. Моя теория о том, что Тэтти никогда не расставалась с «Шанель», рушится на глазах. Я по-детски разочарована…

— Я точно ничего такого не припоминаю. Не забывайте, мы с ней почти все время проводили дома — так что у нее было не так уж много возможностей прогуляться куда-нибудь с сумочкой, даже если вещица и вправду ее. Где, вы говорите, вы ее нашли?

— Я купила ее на аукционе — она случайно попала в коробку со всякими безделушками.

Женщина качает головой и тяжело вздыхает:

— У меня до сих пор в голове не укладывается — все ее имущество пустили на ветер.

— Я слышала, все было распродано, — говорю я.

Мэри кивает и наклоняется почесать собачку за ухом.

— Мне это никогда не казалось правильным, но она сама так захотела. А кто станет спорить с последней волей умирающей…

— Она правда отдала все на благотворительность? — осторожно спрашиваю я, боясь, что эта тема ее слишком увлечет, но мне все же нужна хоть какая-то информация.

— Да. Она заранее уладила все эти вопросы с адвокатом. Который, к слову, редкий ублюдок.

Я с трудом подавляю смешок — то же самое об этом занудном Дермоте Брауне мне сказал и Хьюго.

Мэри гладит другого пса, и все трое прижимаются к ее полным ногам, едва заметно принюхиваясь.

— Долго вы у нее проработали? — спрашиваю я.

— Около десяти месяцев — до моего прихода она была очень независима, всю жизнь прожила одна, никогда не была замужем, детьми тоже не обзавелась. Тем не менее деньги у нее водились. Не забывайте, за услуги агентства тоже нужно было платить, — мрачно добавляет она. — Но, как по мне, это грабеж среди бела дня.

— Интересно, откуда же она брала деньги, — размышляю я вслух. Я об этом уже думала — меня ничуть не удивили слова о том, что Тэтти была состоятельной женщиной, ведь я знала, что она располагала определенным ценным имуществом и вполне могла позволить себе платить агентству за услуги компаньонки в последние месяцы своей жизни. Но откуда же у нее были все эти богатства? Загадка.

— Я никогда ее об этом не спрашивала, — несколько резко отвечает Мэри Мур. — Это ее дело, не мое.

— А ей никто больше не помогал? У нее совсем никого не было?

— Совсем никого. Она связалась с агентством после того, как упала. Тэтти лично устроила мне собеседование — до меня она успела встретиться с дюжиной других сиделок, я была последней в ее списке.

Что-то в ее истории разожгло во мне любопытство. Что же такого Тэтти увидела в Мэри Мур? Почему она выбрала именно эту женщину своей компаньонкой?

— Собеседование проходило у нее дома? — спрашиваю я, надеясь, что она опишет дом, где жила Тэтти, и я получу хоть какое-то представление о жизни той. Кажется, я задела Мэри за живое и она забыла об осторожности. Нужно отдать мне должное — эта женщина не из тех, кто запросто рассказывает такие личные истории.

— Да, я никогда не забуду тот день, — грустно смеется она. — Тэтти жила в прекрасном доме в георгианском стиле, в самом конце Меррион-сквер. Я таких прежде и не видела.

— Звучит впечатляюще, — я знаю, что дома в этом районе страшно дороги, на этой улице находятся преимущественно трехэтажные особняки.

— Да, дом действительно оставлял неизгладимое впечатление. Но он совершенно не подходил пожилой женщине, только идущей на поправку, — эти бесконечные лестницы, сами понимаете. И я ей так и сказала.

— Прямо на собеседовании? Смело!

Она заливается смехом и снова ласкает псов, лежащих у ее ног.

— Она примерно так же отреагировала — назвала меня крепким орешком. Господи, как же меня развеселили эти слова, особенно в ее устах! У Тэтти вообще было отличное чувство юмора.

— Но своей семьи у нее не было? — спрашиваю я. Мне не хочется упоминать письмо, обнаружившееся в сумочке Тэтти, думаю, еще слишком рано.

Мэри пристально смотрит на меня своими зелеными глазами.

— Нет, во всяком случае, я никогда никого у нее не видела, — отвечает она. — При мне к ней никогда никто не приходил. Вот так всегда и происходит — молодые вечно забывают о стариках. Старики становятся будто невидимыми.

Она смотрит куда-то в сторону, и я понимаю, что, несмотря на браваду этой женщины, ей неприятно признавать этот факт. Если она работает в доме престарелых, то ей прекрасно известны все трудности его обитателей, она отлично знает, каково это — быть брошенным в болезни и старости. Я сразу вспоминаю о Рут, хотя она ни капли не похожа на типичную пенсионерку. Это сейчас она весела и бодра, но заболей она, и все могло бы быть совсем иначе. От этой мысли я вздрагиваю.

Похоже, Тэтти Мойнихан действительно была одинока и жила в уединении. Ее не навещали ни родные, ни близкие. Что же заставило ее превратиться в настоящую отшельницу? И что произошло с мужчиной, написавшим ей то письмо?

Вдруг Мэри подается в мою сторону, на ее загорелом лице снова читается подозрение.

— А зачем вам все это нужно? К чему все эти расспросы? — спрашивает она. — Вы хотите разузнать побольше о Тэтти лишь потому, что нашли сумочку, которая когда-то ей принадлежала? Что вам на самом деле нужно?

Я тут же понимаю, что пришло время признаться, почему я здесь. Иначе меня попросту выставят за дверь и мне долго еще придется отбиваться от преследующих меня собак. Вдруг я решаю, что нужно рассказать этой женщине всю правду. Она совсем не похожа на адвоката Дермота Брауна, которого даже по телефону мало интересовала судьба пожилой леди, уже оплатившей его услуги. Сомневаюсь, что Тэтти доверилась Мэри и поведала ей о своей былой любви, но мне кажется, что судьба подруги хозяйке дома до сих пор небезразлична. А их отношения действительно не похожи на деловые, их связывали не только деньги и трудовое соглашение. Эти женщины действительно были подругами. Если я покажу ей письмо, это нельзя будет считать предательством.

Я делаю глубокий вдох.

— Я нашла письмо. В сумочке, — признаюсь я.

— Письмо? Какое еще письмо? — Она удивленно морщит лоб, услышав мои слова.

— Письмо от ее возлюбленного. Вот, сами почитайте.

Я кладу сложенный лист бумаги на стол и наблюдаю за выражением лица женщины, пока она читает его, положив руку на шею.

— Ох, — вздыхает она. Это все, что она может сказать, но в ее голосе я слышу глубокую печаль. Заметно, что ее это письмо впечатлило так же, как и меня.

— Знаю, звучит безумно, однако после того, как я нашла это послание, я почувствовала, что мы с Тэтти… будто бы связаны. Поэтому я и пытаюсь разузнать о ней все, что можно. Я позвонила Дермоту Брауну, и он отправил меня к вам, но, честно говоря, я и сама не знаю, чего хочу этим добиться.

Мэри Мур задумчиво смотрит на меня.

— Исходя из моего жизненного опыта, — медленно говорит она, — тот, кто ищет сам не зная что, и сам потерял что-то очень важное, вот и пытается восполнить свою утрату.

Она молча смотрит на меня таким тяжелым взглядом, что я чувствую, как до ушей заливаюсь краской.

— Вопрос в том, Коко Суон, что вы потеряли? — спрашивает она.

Я не свожу с нее глаз, не зная, что ответить. Но вдруг в моей голове всплывает образ мамы.

— Понятия не имею, о чем вы, — лгу я. — Мне просто любопытно, вот и все.

— Хм… — улыбается она мне, как вдруг пищит таймер ее плиты — оказывается, булочки уже готовы. — А знаешь что, Коко, давай-ка выпьем чаю.

Полчаса спустя мы с Мэри Мур уже болтаем, как старые подруги. Я умяла две вкуснейшие булочки с топленым маслом и домашним вареньем и уже тянусь за третьей, которая даже не успела остыть.

— Судя по вашим рассказам, Тэтти была очень элегантной, — говорю я с набитым ртом.

— Очень, — отвечает Мэри. — Она тщательно следила за собой. Тэтти всегда выглядела шикарно, даже когда сидела дома.

— Правда?

— Правда. Она до самой смерти каждый день просила меня сделать ей прическу и макияж. У нее были такие острые скулы — того и гляди порежешься. Должно быть, в молодости она слыла настоящей красавицей. Знаешь, кого она мне напоминала? Эту рыжеволосую актрису из «Тихого человека» и «Чуда на 34-й улице», как, бишь, ее?

— Морин О’Хара?

— Ее самую! Вылитая Тэтти. И музыку она тоже любила, у нее был потрясающий голос.

— Она пела?

— Все время. Любила старые мелодии, которые и сегодня всем радуют слух. Я все подбивала ее пойти на шоу «Х-Фактор»! — хохочет Мэри, вспоминая былые времена.

— А она что отвечала?

— Она только смеялась надо мной. Улыбка с ее уст не сходила, даже после того, как ее здоровье стало резко ухудшаться. Она была настоящей леди, уж я-то знаю — на кого только ни приходилось работать.

Мэри так живо описывает Тэтти, что мне кажется, будто мы и вправду были с ней знакомы. Какая жалость, что нам не суждено было встретиться.

— Интересно, почему она так и не вышла замуж, не завела детей, — со вздохом говорю я. По рассказам Мэри, характер у Тэтти был удивительный, так почему же она провела последние свои дни в одиночестве и вынуждена была обратиться в агентство, чтобы кто-то за ней ухаживал?

— Она не одна такая, Коко. Это не такой уж исключительный случай, — отвечает Мэри. Я вижу тоску в ее глазах, но она тут же берет себя в руки.

Разумеется, моя новая знакомая права. Не каждому удается встретить своего «того самого» человека. Быть может, Тэтти так и не встретилась со своим загадочным поклонником. Возможно, в этом плане и Мэри не повезло. Если так подумать, то я сама ничем от них не отличаюсь. Кто сказал, что я снова кого-нибудь полюблю? От этой мысли мне становится неспокойно и грустно.

Я смотрю, как Мэри угощает булочкой своих любимцев. Как только они доедают последние крошки, она их тут же спроваживает. Собаки уходят в угол комнаты: там между буфетом из соснового дерева и холодильником их ждет укрытая шотландским пледом лежанка. Они забираются на нее и устраиваются удобнее. Ох уж эта шерстка, эти мокрые носики.

— Я все гадаю, кто же написал Тэтти это письмо, — продолжаю я. — Что случилось с тем мужчиной? Он определенно много для нее значил, раз она хранила это послание все это время.

Мэри снова смотрит на письмо — оно по-прежнему на столе между нами, пришедшее из другого времени.

— Не знаю, — озадаченно протягивает она. — Она никогда не рассказывала мне ничего о нем, даже перед самой смертью. Хотя обычно именно тогда люди и выкладывают все, что у них на душе. Я всегда догадываюсь, что человеку осталось жить недолго, если он начинает вспоминать тех, кто уже отправился в лучший мир. Но этого человека она никогда не упоминала.

— Вы были с ней, когда она лежала на смертном одре? — спрашиваю я.

— Да, была. До того несчастного случая она не жаловалась на здоровье, так что и после держалась довольно уверенно, но потом начала угасать на глазах. Мы с ней познакомились за полгода до того, как она стала передвигаться только на инвалидной коляске. А потом у нее началось воспаление легких… — С каждой секундой Мэри говорит все тише. В воцарившейся тишине слышно только легкое похрапывание спящих собак.

— Простите, Мэри. Вы были с ней так близки.

— Да, были. — Она поднимает глаза и грустно смотрит на меня. — Знаю, я должна была заботиться о ней, это была моя работа, но с ней все было иначе.

— В каком смысле?

Мэри надолго умолкает, но потом все же продолжает свой печальный рассказ.

— Она была особенным для меня человеком, — поясняет она. — Мы были… как ты сказала, связаны друг с другом. Такие отношения складываются не с каждым пациентом, с Тэтти все было действительно иначе.

— Странно, но я чувствую к ней то же самое, хотя мы и не были знакомы. Это какое-то безумие.

— Да нет, — пожимает плечами Мэри. — Чувства есть чувства. Вопрос в том, что ты собираешься делать дальше.

— Не знаю.

— Хорошо, тогда скажи, что ты чувствуешь? Не переставай думать об этом, просто скажи мне, что ты чувствуешь, первое, что придет в голову.

— Я чувствую, что не могу все взять и бросить.

Вот она, правда — я искренне не понимаю, почему мне кажется, что я обязана разузнать об этой истории как можно больше. Необъяснимым образом меня будто что-то или кто-то подталкивает продолжить это расследование. Да, Рут и Карл, конечно же, поддерживают меня в этом начинании, но сейчас уже думаю, что дело не только в них. Сумочка и письмо полностью захватили мое воображение. И я не могу избавиться от чувства, что это как-то связано с моей мамой.

— Не останавливайся, — ободряет меня Мэри, наливая еще чаю в мою чашку.

— Ну… Звучит безумно, но моя мама любила Шанель. Носила жемчуг, прямо как Коко, никогда с ним не расставалась.

— Вот потому она так тебя и назвала?

— Да. — Я скромно прячу глаза, меня всегда смущало собственное имя. — Как бы там ни было, она умерла, когда мне не было и тринадцати, я даже не успела как следует ее узнать. Мне все кажется… что она послала мне эту сумочку, и не просто так.

— Она будто ведет тебя куда-то, — говорит Мэри.

— Именно! Бред, да?

— Нет, — отвечает Мэри. — Я много повидала в жизни, ничего нельзя списывать со счетов. Нет ничего невозможного, Коко. Следуй зову сердца, узнай, куда он тебя приведет.

— Но я-то не вижу, куда мое сердце меня зовет, — хмурюсь я. — В том смысле, что Тэтти больше нет, и я никак теперь не смогу узнать, кем был ее возлюбленный. Хотя, даже если этот человек еще жив и я сумею его найти, что мне это даст?

— Цыплят по осени считают, Коко, — говорит Мэри.

И вдруг меня осеняет.

— А что, если он жив, я отдам ему письмо и это сделает его счастливым? И улыбка появится на его лице? Я бы напомнила ему о чудесной поре, о Тэтти, и он заново пережил бы прекраснейшие мгновения своей жизни.

Звучит слишком уж старомодно, даже для меня.

Но Мэри явно думает иначе. На ее лице сияет счастливая улыбка.

— О, кажется, я поняла. Ты неисправимый романтик, — смеется она.

— Да нет, я не такая, — протестую я. — Просто, понимаете…

— Понимаю, — заканчивает Мэри за меня, — что ты ценишь чудесные моменты жизни и хочешь подарить такой миг незнакомому старику, который всем сердцем любил Тэтти. А может, ты сама ищешь свою любовь?

Ее заявление вгоняет меня в ступор. Она ведь неправа, вне всяких сомнений. Не нужна мне никакая любовь. Я и без нее счастлива.

— А ведь Тэтти вас сразу раскусила, — вспоминаю я.

— В смысле?

— Вы и вправду крепкий орешек.

Мы обе заливаемся смехом.

— То-то же! Так что, я угадала? — продолжает она гнуть свое. — Или ты уже встретила любовь всей своей жизни?

— Я совсем недавно рассталась с одним парнем, так что теоретически я молода, свободна и не замужем.

Мэри расстраивается — кажется, она думает, будто причинила мне боль:

— Ох, прости, Коко. Я не хотела показаться бестактной.

— Все в порядке, честно-честно, — успокаиваю я ее. — Мы расстались по моей инициативе, и я об этом нисколечко не жалею. Мы скорее были друзьями, нежели чем-то большим.

— Страсти не хватало? — лукаво улыбается она.

— Может, и так, — грустно смеюсь я. Мы с Томом действительно не испытывали друг к другу всепоглощающей страсти, свойственной всем влюбленным. Кэт и Дэвид с самого начала оторваться друг от друга не могли, и в них до сих пор горит эта искра. Но я еще никогда не чувствовала ничего подобного.

— Быть может, предмет твоей страсти поджидает тебя уже во-о-он за тем углом, — предполагает она.

— Сильно в этом сомневаюсь, — отвечаю я.

— Почему ты так думаешь?

— Мне кажется, человек либо способен на такие чувства, либо нет. Вот я — не способна.

— Я в этом мало смыслю. Но я не стала бы на твоем месте ставить на себе крест. Посмотри только, сколько души ты вкладываешь в расследование истории с сумочкой и письмом.

— Это другое, — усмехаюсь я.

— Почему же?

— Ну… Чтобы полностью отдаться любовному чувству, нужно, как бы это выразиться, потерять контроль над собой, ведь так?

— А ты не можешь этого сделать?

— Да, у меня не выходит.

— Возможно, ты еще научишься этому. Научишься рисковать.

— Может быть, и так.

— Я в этом даже уверена. Так что не списывай страсть со счетов раньше времени.

Мы улыбаемся друг другу.

— Мэри, почему иногда гораздо легче поговорить по душам с незнакомым тебе человеком, чем с кем-то из друзей или родных? Поверить не могу, что обсуждаю такие важные вещи с женщиной, которую едва знаю. На меня это совсем не похоже.

— Понятия не имею, — с усмешкой отвечает она. — Просто такова жизнь. Знаешь, как говорится, одна голова хорошо, а две лучше. Я тоже придерживаюсь такого мнения.

— Спасибо, что уделили мне время, Мэри, — обнимаю я свою новую знакомую. — Но, думаю, мне пора. Я оставлю вам свой номер телефона на случай, если вы вспомните что-нибудь, что поможет мне в поисках этого мужчины.

— А знаешь, она кое о чем упоминала, — говорит вдруг Мэри. — Не знаю только, поможет тебе это или нет.

— О чем упоминала?

— У нее была подруга, англичанка, они частенько переписывались друг с другом. Даже подумывали встретиться, но Тэтти становилось все хуже. Она сильно отдалилась от всех, когда дела пошли совсем худо. Тэтти была очень гордой — не хотела, чтобы ее жалели.

У меня сердце сжимается от волнения. Что, если это еще одна подсказка?

— А откуда именно она была, эта англичанка?

— Она из самого Лондона. Тэтти в молодости тоже жила там какое-то время. Я так поняла, что она уехала из Ирландии из-за ссоры с родителями, хотя она никогда прямо об этом не говорила.

— А вы не припомните имя этой ее подруги?

— Такое не забудешь, ее звали Бонни Брэдбери. Ее имя навсегда врезалось в мою память — она была актрисой, да, впрочем, работает в театре и сейчас, хоть ей уже и за семьдесят.

— Никогда о такой не слышала.

— Она не слишком известна, но до сих пор не сходит с подмостков, это я точно знаю. Вечно писала Тэтти о каких-то постановках в театре… Как же он назывался? — Мэри сосредоточенно морщит лоб. — «Парлор»! Точно. Это где-то в Фаррингдоне.

— Спасибо огромное, Мэри! Я попытаюсь отыскать ее, вдруг она сможет что-то рассказать мне об этом мужчине.

— Обязательно попытайся, — просит Мэри, крепко обнимая меня на пороге. — Бедная женщина, мне всегда было так жаль ее. Тэтти оставила очень четкие указания насчет своих похорон — она не хотела никого на них приглашать. Бедняжка Бонни даже не знала о ее смерти, пока не стало слишком поздно.

— Правда?

Мэри грустно кивает:

— Да. Она хотела все сделать по-своему, в этом была вся Тэтти. В любом случае, обязательно сообщи мне, если что-то узнаешь, хорошо? Теперь, когда я знаю об этом загадочном письме, то и сама горю желанием распутать всю историю.

Дойдя до калитки, я машу Мэри рукой на прощанье и сажусь в машину. Но домой я еду не сразу: вместо этого я пересекаю канал и отправляюсь на Меррион-сквер. Проезжая мимо прекрасных зданий в георгианском стиле, я вижу, как из их высоких окон льется теплый свет, и представляю Тэтти, стоящую на ступенях перед парадным, с сумочкой от «Шанель» в руках. А в голове у меня звучит голос мамы, которая, как Мэри и предполагала, просит меня следовать зову сердца.

9

Все мои ученики с воодушевлением трудятся над своими изделиями в маленькой комнатушке в глубине магазина. Чудесное рабочее настроение витает в воздухе вместе с ароматами красок и клея, с помощью которых мои гости возвращают к жизни свою старенькую, обветшалую мебель. Я хожу от одного ученика к другому, кому-то даю советы, кому-то предлагаю помощь, но мысленно все время возвращаюсь к тому, что узнала от Мэри о Тэтти.

Когда я вернулась из города, мы с Рут поискали информацию о Бонни Брэдбери в интернете. На веб-сайте театра «Парлор» мы вычитали, что в нем трудится небольшая местная труппа и что он действительно находится в Фаррингдоне. Там же мы обнаружили несколько размытых групповых снимков актеров и упоминания ролей, сыгранных в последнее время Бонни Брэдбери в недавних постановках, но больше ничего.

— Коко, ты сегодня весь вечер в облаках витаешь! — слышу я чей-то голос и возвращаюсь в реальную жизнь.

Оказывается, на меня обратила внимание Люсинда Ди: она лукаво улыбается мне, и я понимаю, что действительно замечталась, вспоминая о Тэтти.

— Прости, Люсинда, что ты хотела?

— Говорю, не знаю, хорошо ли смотрится эта краска. Что скажешь?

Она отступает на пару шагов назад от обновленного комода, который только что покрыла нежно-зеленой краской, и критически изучает его, наморщив лоб. Черно-белая клетчатая шаль, которую она иногда берет с собой на занятия, усеяна мелкими каплями краски, как и ее джинсовый рабочий полукомбинезон. Я всегда советую своим ученикам одеваться попроще: сложно полностью раствориться в процессе создания новой вещи, когда думаешь о своей одежде. Она должна быть удобной, чтобы вы не боялись ничего испортить. Возможно, это и есть еще одна причина, по которой я так прикипела душой к своим занятиям — здесь я могу носить свои нелепые наряды и чувствовать себя при этом комфортно.

— Мне нравится, — искренне хвалю я ее. Я пытаюсь быть честной со своими учениками: разумеется, на вкус и цвет товарищей нет и всегда существует масса вариантов декорирования каждой отдельно взятой вещи, но если затея не удалась, я не постесняюсь об этом сказать.

— Не знаю, мне что-то не нравится, — признается она. — А цвет не слишком броский? Может, стоило добавить в зеленую краску немного белой, чтобы оттенок вышел чуть более приглушенным…

Она склоняет голову набок и потирает пальцами подбородок, придирчиво осматривая свою работу.

— Если бы ты выбрала более качественный исходный материал, как это сделал я, у тебя бы не было таких проблем, — замечает из другого угла комнаты перфекционист Гарри Смит. Сам он в этот момент с увлечением вскрывает лаком свое изделие из красного дерева.

— Умолкни, — в шутку прикрикивает на него Люсинда. — Моя работа хотя бы не скучная, в отличие от поделок некоторых.

— Да, и это единственное ее достоинство, — хмыкает он, неприязненно уставившись на нее.

Люсинда хватается за кисточку и притворно грозит ею товарищу по занятиям.

— Ну-ка успокойтесь, — смеюсь я. Эти двое вечно поддевают друг друга, но я-то знаю, что в глубине души они обожают свои словесные перепалки.

Я возвращаюсь к Люсинде:

— А знаешь, мне кажется, все дело в ручках. Может, именно они тебя и смущают. Если взять кремовые, а не зеленые, будет намного лучше. Помнится, у меня были такие где-то в лавке.

— Конечно! Отличная идея, — соглашается она, широко улыбаясь. — Будет действительнонамного симпатичнее, если их заменить. Спасибо тебе, Коко!

— Пойду поищу их. Скоро вернусь, — говорю я и выхожу в магазин. Я достаю из-под прилавка огромную картонную коробку, где храню всякую мелочь, не предназначенную для продажи. Здесь должны лежать те самые ручки, которые подошли бы Люсинде. Я точно помню, как открутила их от одного старого шкафа пару месяцев назад.

Как только они обнаруживаются под рулоном изоленты, звенит дверной колокольчик и в лавку заходит Кэт. Сегодня она одета в идеально скроенный жемчужно-серый брючный костюм и кремовую шифоновую блузку. В ее ушах блестят крошечные бриллиантовые серьги, а на ногах красуются фирменные черные туфли на высоченных каблуках. Ее длинные волосы собраны в свободный узел, глаза подчеркнуты золотистой подводкой, а кожа выглядит идеально. Когда она, как всегда, сдвигает свои огромные очки на голову, я замечаю кое-что, что совершенно не вписывается в ее привычный образ: мешки под глазами. Она не может больше скрывать следы усталости, с этой задачей маскирующий карандаш не справляется, даже несмотря на все ее мастерство.

— Привет, — здороваюсь я, радуясь ее появлению. Мне так и не удалось поболтать с ней о поездке к Мэри Мур, и я сгораю от желания рассказать ей об этом во всех подробностях.

— И тебе привет, — мрачно отвечает она.

— Какая-то ты невеселая. Что стряслось?

— Ничего особенного. Просто сплошное дерьмо по жизни.

— Да что же случилось?

— С чего бы мне начать? — дергает уголком рта она. — Только что я в очередной раз поцапалась с шеф-поваром по поводу первых блюд.

— По-прежнему не хочет ничего менять в меню?

Эти споры об изменениях в меню ресторана длятся уже целую вечность — и ни Кэт, ни шеф-повар «Сентрал» не желают идти ни на какие уступки.

— Он не может расстаться ни с чертовой курицей, ни с говядиной. Господи, пристрелите меня!

— Но некоторым ведь нравятся курица и говядина, — возражаю я. — Что в этом плохого?

— Хорошего в этом тоже мало, — отвечает она. — Отель должен перейти наконец в двадцать первое столетие. А мы до сих пор кормим людей тем же самым дерьмом, что подавали на наш бал дебютанток, Коко! Это же было сто лет назад.

— А я люблю курицу, — говорю я, — и, прости, старушкой себя не считаю.

Возможно, в чем-то она и права: в гостинице до сих пор готовили те же блюда, которые были в меню на нашем школьном выпускном вечере, со времен которого, кажется, прошла целая вечность.

— Я считаю, нам нужно стать более оригинальными, — смело предлагает она, — попробовать что-то новенькое.

— Например?

— Сама не знаю! Что-нибудь! Суши!

— Хочешь подавать суши в ресторане? Сомневаюсь, что твою инициативу здесь поддержат, — поддеваю я ее.

— Да, меня, наверное, отправят в ссылку, если я попытаюсь такое учинить. На кол посадят, — закатывает она глаза.

— Может, стоит начать, скажем, с дня азиатской кухни, — предлагаю я. — Раз в неделю.

— Ха! Мой шеф-повар даже китайские рулетики не сделает! У меня нет ни единого шанса. А отец во всем с ним соглашается. Говорит, что мы должны «помнить о своих корнях». Иногда мне кажется, что я бьюсь головой о кирпичную стену. Кто тут вообще главный?

— Как знать, может, в словах твоего отца есть резон, — пожимаю плечами я. — Местным ведь нравится.

— Мне кажется, им было бы интересно попробовать что-нибудь новенькое, — возражает она. — Сначала все были против того, что я делаю, но сейчас всем пришлись по душе мои нововведения.

— Полегче, Тонто! Я всего лишь пытаюсь тебе помочь, — успокаивающе говорю я.

— Прости, Коко, я сегодня сама не своя, — тяжело вздыхает она. — Ведь с Марком мы тоже успели поругаться.

Я едва заметно вздрагиваю, когда она вспоминает о Марке. Я ведь собиралась поговорить с ним после того, как увидела на улице вместе с Шоном О’Мелли, но из-за истории с сумочкой Тэтти и ее письмом совсем об этом позабыла.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Он каждый день опаздывал к ужину на этой неделе и в учебе сильно отстал. Не знаю, что с ним делать.

— Как думаешь, в чем же дело? — Я почти боюсь того, что она может ответить. Я чувствую себя просто ужасно из-за того, что так и не выкроила время, чтобы поговорить с Марком, а вдруг за эти дни произошло что-то ужасное! Может, мне стоит рассказать Кэт о том, что я видела? Но в таком отвратительном настроении она моментально взбеленится. Я только ухудшу его и без того тяжелое положение, а вполне возможно, что на самом деле вообще нет никаких поводов для беспокойства. Марк мог столкнуться с Шоном на улице совершенно случайно, и эта встреча не имеет никакого отношения к его дурному поведению. Сначала нужно хорошенько все разузнать, а потом уже рассказывать об этом Кэт.

— Я тут почитала кое-что, так вот оказывается, что такое его поведение — это попытка отстраниться от меня.

— Отстраниться от тебя? Звучит странно.

— Да, странно, но в этом есть смысл, как мне кажется. Он ведь уже почти взрослый. Вполне естественно, что он хочет выбраться из-под материнской юбки, бунтует и пытается найти себя. Во всяком случае, так пишут в книгах.

Мне очень хочется сказать ей, что вся эта психология — дерьмо собачье, но я чувствую, что не имею на это права. У меня ведь нет собственных детей: кто я такая, чтобы давать ей советы?

— Что ж, — соглашаюсь я, — думаю, специалистам в этой области лучше знать. Уверена, ты во всем разберешься.

— А я вот сильно в этом сомневаюсь. Он будто бы решил для себя, что будет ненавидеть меня до конца своих дней, как будто повернул какой-то выключатель, нажал кнопку «начни презирать свою мать».

— Даже если так, думаю, скоро он повернет этот выключатель обратно. Все подростки через это проходят — такой уж сложный возраст.

— А что, если он застрянет в нем навсегда, Коко? — в отчаянии шепчет она.

— Я понимаю, ты не можешь спокойно на это смотреть, — утешаю я подругу. — Но он совершенно точно перерастет этот этап своей жизни, и твои тревоги уйдут. А потом вы еще будете вспоминать это время и смеяться над его безумствами.

— Как же я надеюсь, что ты права, — угрюмо отвечает она.

— Я всегда права, — улыбаюсь я ей.

На пороге задней комнаты появляется Люсинда:

— О, Кэт, не знала, что ты здесь!

— Здравствуйте, Люсинда, простите, что увела у вас учителя! — приветливо отвечает ей Кэт, напуская на себя беззаботный вид.

Люсинда смеется:

— Что ты — это я прошу прощения, что вам помешала. Просто заглянула узнать насчет ручек для комода. Коко, ты нашла их?

— Да, вот они, — протягиваю я ей обещанное. — Я вернусь через пару минут — передай, пожалуйста, остальным, что я о вас не забыла.

— Отдыхай, Коко, а я присмотрю за этой компашкой, чтобы все вели себя пристойно! — Она снова исчезает в нашей импровизированной мастерской, спеша вернуться к работе над своим комодом.

Я поворачиваюсь к Кэт:

— Постарайся не беспокоиться так сильно о Марке. Потом мы со смехом будем вспоминать этот период в его жизни, я тебе точно говорю.

— Думаешь?

— Ну конечно же! Я уже представляю вечеринку в честь его совершеннолетия. Произнесу на ней идиотскую речь о его подростковых похождениях. К тому времени он уже наверняка заведет себе подружку — так что я опозорю его по полной!

— Если честно, Дэвид думает, что у сына уже есть девушка и это все из-за нее, — говорит Кэт.

В голове у меня как будто загорается лампочка. Эта гипотеза полностью объясняет его поведение! Может, с Шоном они просто парой слов перекинулись.

— Послушай, а ведь и правда. Перепады в его настроении вполне могут быть связаны с проблемами с девушкой.

— Может быть. Но мы ничего не знаем наверняка, ведь я и слова из него вытянуть не могу. Он всегда односложно отвечает. Как же меня это бесит!

— Что? То, что у него, возможно, есть девушка?

— Угу, — кивает она. — Если он с кем-то встречается, значит, и сексом занимается!

— Да нет, он еще слишком молод для этого!

— Коко, ему пятнадцать.

— Господи.

— Ага, господи… — печально отвечает она. — Я сама себе кажусь еще совсем ребенком, куда мне справляться с такими проблемами.

Мы обе тихонько смеемся.

— Боже мой, — успокаивается в конце концов Кэт, — и чего мы смеемся, это же серьезные вещи!

— Не бойся, — прошу я ее. — С Марком все будет в порядке. Он умный, уверена, он сделает правильный выбор.

— Как я?

Понимаю, она вспоминает, как сама забеременела еще подростком. Несмотря на все, чего она сумела добиться, она никак не может забыть кошмар, через который ей пришлось пройти в то сложное время. Эти трудности сделали из нее настоящую личность, точно так же, как на меня повлияла смерть мамы и все, что случилось после.

— Перестань изводить себя, — советую я подруге. — Это совершенно разные вещи.

— В одном я уверена на сто процентов: жду не дождусь, когда он уедет со своим классом на экскурсию в Испанию, нам нужно отдохнуть друг от друга. — На ее глазах блестят слезы.

— Ну что ты… — Я чувствую себя ужасно, ведь она выглядит такой расстроенной.

— Прости, — всхлипывает она. — Мне стало совсем не по себе, когда я произнесла это вслух. Я ведь раньше ни на минуту от него отойти не могла, а теперь жду, когда он уедет. Мне страшно. Я никогда не думала, что наши отношения станут такими, мы с ним все время на ножах, — пытается она взять себя в руки.

— Послушай, Кэт, тебе нужно отвлечься. Может, вы сходите куда-нибудь с Дэвидом вечерком, а я посижу с близнецами?

В ее глазах загорается искорка надежды:

— Спасибо, Коко! Ты не представляешь, как мне это нужно. Прости, что я все это на тебя вывалила…

— Об этом не беспокойся, — отвечаю я. — Ты же знаешь, что всегда можешь прийти ко мне и излить душу, в любое время дня и ночи.

— Если честно, вообще-то я пришла сюда по другой причине, — прочищает горло она, сразу становясь очень серьезной.

— Господи, что еще?

— Это насчет Тома, — она делает выразительную паузу, и только потом продолжает свой рассказ: — Я встретила его маму в супермаркете.

— Повезло тебе, — недовольно кривлюсь я. С мамой Тома у меня никогда не ладилось. Мне всегда казалось, что ей не по нраву мое происхождение — мама растила меня одна, своего отца я не знала, так что идеальной родословной похвастаться не могла.

— Коко, я бы очень не хотела тебя расстраивать, но она рассказала мне кое-что, лучше ты узнаешь это от меня, чем от кого-то другого, — она снова многозначительно умолкает. — Том нашел себе девушку. Там, в Новой Зеландии, местную.

— Молодец.

Я задумываюсь на секунду, пытаясь понять, что чувствую по этому поводу. Меня это, конечно, не слишком удивляет. Я этого ожидала. Но все же…

— Ты в порядке? — Кэт обеспокоенно всматривается в мое лицо.

— Да, все отлично. — Я вдруг с облегчением понимаю, что меня действительно не взволновала эта новость. — А с чего бы мне быть не в порядке?

— Может, потому, что он слишком быстро отошел после вашего расставания? — гневно отвечает она.

— Это ведь я порвала с ним, забыла? — напоминаю я подруге. — Мне уж точно не из-за чего переживать. С моей стороны это было бы, по меньшей мере, лицемерием.

— Он мог бы соблюсти хоть какие-то приличия и притвориться ненадолго, что ты разбила ему сердце, — злобно шипит она.

Кэт всегда пыталась защитить меня от всего света. Я даже не знаю почему — быть может, потому, что она всегда была самой популярной и самой красивой девочкой в школе. Я знаю, многие считали, что я добилась чего-то в жизни только благодаря ей, хотя сама она никогда не заставляла меня чувствовать себя чем-то ей обязанной.

— По правде говоря… Я даже рада, что он начал с кем-то встречаться, — признаюсь я.

— Ты? Рада? — переспрашивает Кэт, вытаращившись на меня так, будто я окончательно выжила из ума.

— Да. Так мне легче будет забыть о том, как я перед ним виновата. Если он сумел забыть обо всем и двигается дальше, значит, все у него в жизни будет хорошо.

— Необязательно, — возражает она.

— Точно тебе говорю, — отвечаю ей я.

— Только лишь то, что он вступил в сексуальные отношения с другой женщиной, еще не значит, что он забыл тебя, Коко.

— А я думаю, что именно это и значит, — улыбаюсь я. — Он забыл меня. Перевернул страницу. Мы оба можем двигаться дальше.

— А как же ты?

— Что — я?

— Когда уже ты кого-нибудь себе найдешь?

— Ох, пожалуйста… Мне слишком рано еще об этом думать.

— Видишь, а ему оказалось в самый раз. Я всегда говорила, что вы двое — прекрасная пара. И ваше расставание — чудовищная ошибка.

— Послушай, Кэт, меня все устраивает в моей жизни, давай не будем.

— Как хочешь. Во всяком случае, я по этому поводу больше и слова не скажу, — тяжело вздыхает моя подруга. — Да и что я об этом знаю — мужчины для меня загадка.

— Тебя всю жизнь окружают только мужчины.

— Вокруг одни мужчины, а я по-прежнему их совершенно не понимаю. Поди разберись.

Я оглядываюсь назад, вспоминая вдруг, что Люсинда и остальные мои ученики уже, должно быть, голову сломали, гадая, куда я подевалась.

— Я лучше вернусь на занятие, — говорю я Кэт. — Они с ума там сходят без меня, как настоящие подростки.

— Бога ради, не напоминай мне о подростках, — закатывает она глаза. — Позвони мне потом, хорошо? Как ты съездила в Большой Дым?^[13] Тебе удалось узнать что-нибудь об этой сумочке?

— Да, кое-что я действительно узнала, — отвечаю я. — Потом расскажу.

— Отлично. Подумаешь, как-нибудь да переживу то, что ты постоянно занята, — фыркает она и уходит с оскорбленной усмешкой на лице.

Я иду к своим ученикам, и в моей памяти отчего-то всплывает образ Тома. Сложно представить его с другой женщиной, но я искренне за него рада. Он не из тех, кто любит одиночество. В это тяжело поверить, но меня эта новость нисколечко не расстроила, видимо, я настолько увлечена историей Тэтти, что попросту не могу отвлекаться ни на что иное.

Том — не моя истинная любовь, это я знаю наверняка. Он скорее был мне добрым другом, а иногда походил на вечно раздражающего братишку. Оглядываясь назад, в прошлое, я иногда думаю, что мы с ним встречались лишь потому, что он был рядом и… напоминал плюшевого мишку. Да, знаю, это не делает мне чести, но Том был таким милым, тихим и предсказуемым — таким правильным и высокоморальным. С ним я чувствовала себя в безопасности.

Подойдя к двери, я толкаю створку и вижу, что весь класс по-прежнему занят своими изделиями — кто-то успевает еще и болтать с соседом, а кто-то по уши погружен в работу. Большинство из них либо состоят в браке, либо овдовели. Иногда я чувствую себя единственной рыбой в городе, плывущей против течения, сознательно сопротивляющейся его бурным потокам. Я улыбаюсь себе под нос. Нужно обязательно рассказать об этом Кэт — надо же было сравнить себя с рыбой, то-то она повеселится. Но вся соль в том, что, хотя я действительно рада за Тома, меня охватывает и еще какое-то, пока непонятное мне чувство — не то чтобы разочарование, но скорее… одиночество. Любовь, замужество… Что делать, когда тебе уже тридцать два, а в твоей жизни по-прежнему нет ни того, ни другого?

10

Поверить не могу, что уже октябрь и пора менять оформление нашей витрины. Не уверена, что помню, как появилась эта традиция — выставлять новый товар на витрине в первый день каждого месяца, но это действительно один из обычаев лавки Суона. Мне еще в детстве доверяли иногда украшать здесь все по своему вкусу, и вскоре я поняла, что мои оригинальные идеи вызывают восторг у публики. С годами мои экспозиции стали своеобразной достопримечательностью, и многие местные взяли в привычку обязательно прогуливаться мимо или заглядывать к нам в лавку именно в первый день каждого месяца, чтобы посмотреть, что я выдумала на этот раз.

Рут иногда беспокоится, что теперь от меня ожидают слишком многого и что с каждым разом мне будет все труднее создавать новый шедевр, но мне так не кажется. Обычно я закрываю витрину занавесом, чтобы никто не видел моей работы, пока она не будет доведена до совершенства. Полумрак заставляет забыть о времени, я сосредоточена лишь на том, чтобы создать нечто прекрасное, и этот процесс полностью поглощает меня, принося огромную радость и удовольствие.

Я присаживаюсь на корточки и созерцаю свое творение. Я пытаюсь воссоздать на витрине зимнюю страну чудес, чтобы отметить приход холодов. В качестве задника я использовала огромный отрез хрустящей накрахмаленной белой ткани. Затем я выставила на витрину несколько старинных деревянных шкатулок, каждую из них устлав белым сатином и набив всякими безделушками так, чтобы из-под закрытых их крышечек свисала парочка длинных ожерелий из белого золота, при виде которых покупателей наверняка замучает любопытство: а что же внутри? Также на витрину я выставила алтарный стул, который собственноручно обила белым льняным материалом. Представить себе не могу, кто еще пользуется такими стульями для настоящих молитв, но в нашей спальне они смотрятся просто прекрасно. Кроме того, я поместила рядом со шкатулками собрание старинных книг в кожаных переплетах, открыв их на случайных страницах, чтобы проходящие мимо посетители могли прочесть написанное. На книги я усадила крошечных деревянных птичек, чтобы те составили компанию воробьям, которые вечно собираются у подножия памятника, стоящего напротив нашей лавки. Птичек я подкрасила серебряной краской и нанесла на все, что можно, блеск с перламутровым отливом, чтобы создать впечатление, будто предметы на витрине покрыты легкой изморозью. И теперь я замираю на месте, чтобы насладиться эффектом получившихся декораций.

Я целиком и полностью довольна увиденным: все вышло почти так, как и задумывалось. Люблю, когда все получается, когда картинка, возникающая в моем воображении, воплощается в жизнь. Надо бы еще кое-что подправить, прежде чем я подниму занавес. Например, поместить в центр композиции нечто великолепное и невероятно притягательное — скажем, несколько массивных церковных свечей, которые можно закрепить на детских деревянных санках, которые до сих пор хранятся в нашей лавке. Да, тогда на витрине действительно будет ощущаться дух старины, и ни одного нашего посетителя не минует ощущение волшебства. Но прямо сейчас, думаю, мне пора сделать перерыв.

Я поднимаюсь на ноги и выглядываю в щелочку. Через дорогу Карл оживленно беседует с покупателем — должно быть, объясняет разницу между отдельными кусками туши. Он всегда с большим увлечением рассказывает о таких вещах. Находящаяся неподалеку ремонтная мастерская Виктора по-прежнему закрыта. Бедняга — у него действительно серьезная зависимость от азартных игр. Он пытается скрывать это от всех, но, насколько я знаю, вообще из букмекерской конторы не выходит. Рядом с его убогими владениями угрюмо метет тротуар Нора из «Кофе-Док». У них с Питером явно так и не наладилось.

Я подпрыгиваю от испуга, когда кто-то вдруг громко стучит мне в окно. Это Рут, она подкупающе улыбается мне, кутаясь в ярко-красный пуховик.

— Можно мне посмотреть? — просит она, открывая дверь лавки, заходя внутрь и впуская в магазин холодный воздух. Похоже, погода стоит по-настоящему зимняя.

— Нет, еще рано, — отвечаю я.

— Да ладно тебе… Хоть одним глазком!

— Ни в коем случае. Придется тебе вместе со всеми подождать, пока я закончу.

— Любишь ты портить людям удовольствие, — хохочет она, снимая шарф и стягивая с себя теплую куртку, и я вижу, что она сегодня надела свое черное термобелье из лайкры.

Я часто диву даюсь, как она может выглядеть так чертовски привлекательно в свои семьдесят лет. Искренне надеюсь, что хотя бы эти гены мне достались по наследству. Тело у нее по-прежнему стройное и поджарое, а кожа так и пышет здоровьем.

— Как же холодно, — присвистывает она, потирая руки. — Я себе чуть титьки не отморозила.

— Рут!

— Что? Разве их не так ваше поколение называет? — заливается она озорным смехом.

— Все может быть, но из твоих уст это звучит совсем уж непристойно.

— Я хочу быть ближе к молодым, Коко! Иначе зачем, ты думаешь, я пошла на зумбу?^[14]

— Как там, кстати, дела?

Рут начала посещать эти занятия несколько недель назад, чтобы не терять форму. Времяпрепровождение уж точно не для пенсионерки, но она такое любит.

— О, все прекрасно! Робби говорит, я — просто чудо! — смеется она.

— Ах, великолепный Робби!

Это наша дежурная шутка: Рут с ума сходит по своему двадцатидвухлетнему тренеру с каменными мышцами и стальными ягодицами. Она даже отрицать это уже перестала.

— Мы с ним ходили выпить кофе после занятия. Думаю, я его почти покорила — так что Карлу лучше быть внимательнее.

— Ты неисправима! — хохочу я.

— Я стараюсь, — смеется в ответ она. — Ничего интересного не произошло, пока меня не было?

— Разве что Кармел Ронан заходила.

Кармел — наш главный городской сноб, она заглядывает к нам в лавку примерно каждые полгода и вечно пытается сбить цены до смешного.

Рут закатывает глаза:

— Господи, до чего плутоватая особа. Надеюсь, она ничего не купила?

— Купила, представь себе. Те две отвратительные пепельницы, доставшиеся нам в прошлом году.

— Да ты шутишь! — У Рут отвисает челюсть. — Я несколько месяцев пыталась от них избавиться!

— Знаю. Причем она заплатила за них почти полную стоимость.

— Я лучше присяду, — качает головой Рут, не в силах поверить в случившееся. — Неужто Кармел стала сговорчивой?

— Думаю, у нее просто выходной, — пожимаю я плечами. — Она и торговалась-то со мной от силы минуты две.

— На кой ей эти пепельницы сдались? Она же не курит.

— Может, для гостей, — предполагаю я. — Хотя не думаю, что к ней так уж часто кто-то приходит.

У Кармел двое взрослых детей, которые сразу после колледжа уехали жить в Штаты, а потому очень редко приезжают домой. Муж у нее умер много лет назад, но она не слишком-то стремится завести друзей. Все знают ее историю, несмотря на то что среди жителей города Кармел не пользуется особой любовью. Впрочем, возможно, именно поэтому люди и не жаждут заглянуть на чай в ее огромный дом.

— Бедная женщина, мне ее так жаль, правда, — продолжает Рут.

— Очень великодушно с твоей стороны, — удивленно поднимаю я бровь. После того как Рут в последний раз виделась с Кармел, она ворчала по этому поводу не один день. Кармел тогда ворвалась в магазин и потребовала возместить ей ущерб за купленную у нас вазу, на которой она якобы нашла какие-то сколы, вернувшись домой. Рут знала, что ваза была в отличном состоянии, потому что лично проверила ее перед тем, как отдать Кармел, зная характер этой покупательницы. Но назвать женщину лгуньей в лицо она не смогла, а потому у нее попросту не осталось выбора, кроме как вернуть ей деньги. Рут очень долго не могла прийти в себя после этого случая — и хотя она не из тех, кто держит зло на других, Кармел тогда сумела оставить о себе отвратительное воспоминание.

— Знаешь, я думаю, ей очень одиноко. Поэтому она и притворяется такой стервой, — задумчиво говорит она. — У нее нет никого в жизни, она не знает, чем заполнить эту пустоту. Представь себе, каково сидеть в этом особняке каждый вечер совсем одной. Что ей еще остается?

— Ты сегодня такая чуткая, Рут, — удивляюсь я этой внезапной перемене отношения бабушки к ее заклятому врагу.

— Могу себе это позволить. У меня есть любимое дело, друзья и — что самое важное — ты. Что еще нужно простой женщине?

Она усмехается, но я вижу в ее глазах печаль, как всегда. Она по-прежнему скучает по маме и дедушке. Рут всеми силами старается жить дальше, с удовольствием открывается для всего нового, ведет активный образ жизни, но часть ее души никогда не оправится после их смерти. Впрочем, я думаю, что ее отношения с Карлом — это шаг в правильном направлении, хоть она и говорит, что они встречаются лишь удовольствия ради.

— Так ты работала весь день? — спрашивает она.

— Да, могу еще полы вымыть, пока заряд бодрости не иссяк, — предлагаю я, доставая из шкафчика ведро со шваброй.

— Ты же уже убиралась на днях, — вспоминает она, пока я внимательно рассматриваю швабру, подумывая расстаться с ней и купить новую.

— Разве? Все равно, уборка лишней не бывает.

— Чистоплотность сродни праведности, да?

— Ты же не веришь в бога, Рут.

— Что, в целом, неплохо — за мои дела с Карлом я бы непременно угодила в ад, — она бросает быстрый взгляд в сторону двери и призывно смотрит на своего «молодого человека». Даже отсюда я вижу, как он улыбается до ушей, встретившись с ней глазами — она из него может веревки вить, стоит только захотеть.

— Это уже слишком, — кривлюсь я, — ты что, хочешь травмировать мою психику?

Я рада тому, что Рут вся светится от счастья, но мне все же любопытно поглядеть на реакцию Анны, когда она узнает о новом увлечении сестры — а она о нем непременно узнает. Мы живем в маленьком городке: рано или поздно пойдут слухи, если, конечно, еще не пошли, и я руку готова дать на отсечение, что Анна будет весьма недовольна.

— Прости. В любом случае, в последнее время не только ты работала, не покладая рук, — беззаботно говорит она.

Что-то в ее голосе подсказывает, что ее новости меня точно заинтересуют.

— Правда? И чем же ты занималась? — спрашиваю я.

Она смотрит мне в глаза, но выглядит отчего-то крайне виноватой.

— Если я тебе скажу, пообещай, что не убьешь меня на месте.

— Что ты сделала? — со вздохом спрашиваю я.

— Помнишь, мы с тобой читали в интернете о театре «Парлор»?

— И?..

— Я туда позвонила.

— Да ладно! — Я потрясена тем, что она провернула это в одиночку, но еще больше заинтригована вопросом, что бабушка сумела там узнать.

— Взяла и позвонила, — робко продолжает она. — Не смогла удержаться. Но я не слишком-то продвинулась в нашем расследовании.

— В каком смысле?

— Молодой человек, взявший трубку, ответил мне, что Бонни прямо в тот момент находится в театре, репетирует что-то из новой пьесы, которую там будут ставить в следующем месяце, но поговорить нам не удалось.

— Ты попросила позвать ее к телефону? — изумленно вопрошаю я.

— Да. Изначально я хотела просто узнать, работает ли она там, и повесить трубку. Но выяснилось, что эта затея не имела никакого смысла, потому как у нее проблемы со слухом и ей тяжело общаться по телефону.

— Какая же ты… Рут! — укоряю я ее. Меня одолевают смешанные чувства: с одной стороны, я на нее немного злюсь, а с другой, меня, безусловно, восхищает ее смелость.

— Прости, милая, я просто хотела помочь тебе прощупать почву, — кается она, зная, что все равно выйдет сухой из воды. — Так что хорошая новость в том, что она бывает в театре. А плохая, конечно, связана с тем, что дело не ограничится простым телефонным звонком. Но я уже все продумала.

— И почему меня это не удивляет? — смеюсь я.

— Слушай, — начинает она, и ее глаза горят от волнения, — поехали в Лондон. Встретишься с ней лично!

— Ты же не серьезно сейчас говоришь?

— Да почему нет? Я давно уже грозилась добраться до тамошних рынков со всякой всячиной, ты же знаешь. Можем убить двух зайцев сразу.

Мое сердце совершает в груди головокружительный кульбит. Я буду счастлива увидеться с Бонни и узнать, может ли она что-нибудь рассказать о Тэтти и этом письме. Но хватит ли у меня духу?

— Даже не знаю. Может, оставим эту историю в покое? — неуверенно предлагаю я.

— Оставить в покое? — возмущенно вопит Рут. — Ты не можешь! На самом интересном месте!

— Не увлекайся, Рут, — предупреждаю я. За ней всегда водилась привычка ставить все с ног на голову.

— Не буду, но ты не можешь все вот так просто бросить. Разве ты сама не хочешь узнать больше о жизни Тэтти? У меня ее история из головы не выходит! Неужели тебе не интересно узнать, кем она была на самом деле? — продолжает Рут, намеренно разжигая во мне любопытство и тем самым вынуждая согласиться с ней. — Не хочешь узнать, как она ждала возвращения любви всей своей жизни? Быть может, она умерла именно из-за разбитого сердца…

— Но, Рут, Лондон…

— Что Лондон? Кто едет в Лондон?

Мы с Рут в ужасе переглядываемся, услышав знакомый голос за своими спинами.

Это Анна. Интересно, когда она пришла? Что успела услышать? Теперь точно не скажешь. Черт побери ее и эти прорезиненные туфли, которые она вечно покупает в магазине для медсестер.

— Анна! — поворачивается к ней Рут. — Христа ради, ты хочешь меня до сердечного приступа довести? Нельзя же так к людям подкрадываться, жуть какая!

— Ни к кому я не подкрадывалась. Просто зашла через дверь — это теперь преступление?

— Здравствуй, Анна, — радостно приветствую ее я. Хоть меня и не радует ее появление, я все же не хочу стать свидетельницей очередной перепалки сестер. — Как твои дела?

— Бывало и лучше, — ворчит она, но тему развивать явно не хочет. — Так что за история с Лондоном?

Я предостерегающе смотрю на Рут. Я еще не рассказывала Анне о сумочке Тэтти и ее письме, потому что мне казалось, что ей это будет попросту неинтересно. Едва ли ее можно назвать романтичной особой. После смерти мужа, Колина, она так себе никого и не нашла — сестра Рут закрыла свое сердце для любви. Поэтому не думаю, что она поняла бы мое увлечение историей Тэтти.

— Хочу прогуляться по лондонским рынкам, — беспечно заявляет Рут.

— Зачем? — спрашивает Анна, в ее голосе звучит едва заметное подозрение.

— А почему бы и нет? — отвечает вопросом на вопрос Рут. — Мир не сошелся клином на нашем городке, знаешь ли.

— А что с нашим городком не так? — парирует Анна, занимая оборонительную позицию.

— Точно. Дело ведь не в самом городке, а в ограниченности людей, которые в нем живут. — Рут бьет без промаха.

— Ты на кого это намекаешь? — щурится Анна, как всегда, поддаваясь на провокацию.

— Ни на кого. Она никого конкретного не имела в виду, — вмешиваюсь в их разговор я. Честно говоря, эти две пожилые женщины частенько ведут себя как неразумные дети.

— Нет уж, давай, Рут, договаривай до конца. Ты меня ограниченной считаешь? — Анна принимает бой и отступать не намерена.

Рут пожимает плечами:

— Это ты сказала, не я.

На бледных щеках Анны загорается лихорадочный румянец. Она по-прежнему не понимает, что Рут говорит не всерьез.

— И что? Ты ведь у нас такая независимая, — ехидно говорит она.

— А вы не хотите выпить чаю? — предлагаю я.

— Я, по крайней мере, не такая забитая, как некоторые, — язвительно парирует Рут.

— Думаешь? Только потому, что ты выставляешь себя на посмешище в танцевальном классе раз в неделю, ты считаешь себя крутой? Я угадала?

Меня раздражает то, как она критикует новое увлечение Рут — ведь бабушке так нравятся танцы.

— Я знала! — торжествует Рут. — Знала, что ты стыдишься меня. Какая же ты убогая!

— Тот факт, что я не считаю зумбу подходящим занятием для женщины твоих лет, еще не делает меня убогой, — кричит в ответ Анна.

— Лучше бы сама попробовала — это весело. Может, расслабилась бы хоть немножко, — советует ей Рут.

— Не нужно мне расслабляться, спасибо большое. И уж точно я не собираюсь отплясывать там, как будто мне восемнадцать. Это… непозволительно.

— Непозволительно для вдовы — это ты хочешь сказать? — ледяным голосом спрашивает ее Рут, вдруг становясь серьезной.

— Я этого не говорила. — Анна старательно смотрит в сторону, чтобы не встретиться взглядом с сестрой.

— Это понятно и без слов. Ты хочешь, чтобы я скорбела взаперти до конца дней своих? Может, мне надо сесть у камина и смиренно ждать смерти? — Глаза Рут пылают гневом, когда она произносит эти резкие слова.

— Ты ужасна, честное слово. — Анна уже и сама рада бы остановиться, зная, что переступила черту.

Воздух накаляется от напряжения, возникшего между двумя женщинами, вперившими друг в друга грозные взгляды.

— Анна, как тебе эти санки? — спрашиваю я, показывая старинную игрушку, которую подумываю использовать в своей композиции на витрине, пытаясь тем самым сбить их со взятого ими смертельного курса. — Хочу задействовать их в своей очередной экспозиции. Что скажешь?

Анна небрежно смотрит на изящную вещицу.

— Они симпатичные, Коко, — натянуто улыбается она мне. — Ты очень талантлива.

— Спасибо, — выдавливаю я из себя. — В этом месяце витрина должна быть особенной. Не могу дождаться…

Но Анна меня совсем не слушает. Она как-то странно смотрит на меня, склонив голову на плечо, на ее лице появляется непонятное сочувствующее выражение. Я уже жалею о том, что разняла сестер, потому как теперь тетушка полностью переключила свое внимание на меня, я по лицу вижу, о чем она думает. Чувствую, она хочет спросить меня о Томе. Черт возьми. Не так должна была узнать об этом Рут, ох не так. Хотя Кэт и рассказала мне о его новой пассии еще несколько дней назад, я так и не улучила подходящего момента, чтобы сообщить эту новость бабушке. Она по-прежнему думает, что мы могли бы стать прекрасной парой. Узнав о том, как быстро он оправился после нашего расставания, она наверняка расстроится, а этого я хочу меньше всего.

— Ты, наверное, уже слышала о Томе? О том… что он нашел себе девушку в Новой Зеландии? — спрашивает Анна. Вот так вот… Хорошо, что Кэт ее опередила, не хотела бы я, чтобы мне сообщили об этом настолько бестактно.

Краем глаза я вижу, как Рут раскрыла рот от удивления.

— Что? — изумленно выдыхает она.

— Да-да. Встречается с какой-то девушкой из местных, — громко восклицает Анна, будто бы осуждая его легкое поведение.

— Ты знала, Коко? — спрашивает Рут, потрясенно уставившись на меня.

— Да, Кэт сказала мне пару дней назад… — мямлю я в ответ, боясь встретиться с ней взглядом. Она в бешенстве оттого, что я ей не сказала.

— Так быстро… Думаю, его мать не очень-то рада этому событию, — продолжает Анна.

— Разве? — усмехаюсь я. — Что-то Кэт так не показалось, когда его мать, сметая горы кукурузных хлопьев на пути, бежала к ней через весь супермаркет, чтобы поделиться радостными вестями.

— Ну разумеется, она пытается сделать хорошую мину при плохой игре, но откуда ты знаешь, что она действительно думает по этому поводу? Она ведь совсем не знает ту девушку… и ее семью. Каково ей вообще жить в разлуке с сыном? И самое страшное то, что в ближайшее время она ее и не узнает. Эта девушка может оказаться кем угодно.

— А я уверена, что она — замечательная, — перебиваю я ее. — Том не стал бы встречаться с девушкой, которая его не достойна.

— Хм… — с сомнением протягивает Анна. — Может, и так. Но я не уверена, что среди этих новозеландцев вообще есть приличные люди. Они какие-то… странные.

— Анна, нельзя так! — взрывается Рут.

— Почему нельзя? Мне нельзя высказать свое мнение?

— Но нельзя же такие гадости говорить, — выдыхает бабушка. Любопытно, что Рут тоже склонна к таким обобщениям, скажем, так же она критиковала когда-то Карла из-за его немецкого происхождения, но, думаю, сейчас не время напоминать ей о том, что у них с сестрой на самом деле гораздо больше общего, чем она думает.

Анна оборачивается ко мне, снова по-птичьему склоняя голову набок.

— Как же ты, должно быть, расстроена, Коко, — кудахчет она. Анна высматривает на моем лице признаки глубочайшей печали: она искренне убеждена, что эти новости разбили мне сердце.

— Разумеется, я не расстроена! С чего бы вдруг? — протестую я.

— Коко, — Анна подается вперед и берет меня за руку. — Не нужно скрывать от меня свою боль.

— Я ничего не скрываю.

— Конечно, скрываешь. Кто знает, когда тебе повезет найти себе кого-нибудь? На это могут уйти годы. Целая вечность.

Я недоуменно смотрю на нее, пытаясь понять, жалела ли она когда-нибудь о том, что не сошлась ни с кем после смерти Колина. Она никогда не говорила, что чувствует себя одинокой, что ей нужна хоть какая-нибудь компания. Но она носит траур, словно знак почета, будто гордится тем, что стала вдовой. У нее нет ни семьи, ни детей, но в своем глазу она бревна не замечает — так почему она и мне желает такого же будущего?

— Анна, бога ради, умолкни, — рычит Рут.

— Что? — удивляется та. — Это же правда. Я читала на той неделе в газете статью о женщине, которая бросила своего молодого человека, потому что думала найти кого-нибудь получше, и вот результат — десять лет она была одна-одинешенька. Как же она жалела о содеянном! Еще через год вышла за кого-то замуж, родила троих детей, так что, как видишь, мало что выиграла. Она призналась, что если бы могла заново прожить свою жизнь, то осталась бы с тем мужчиной, с мистером Планом Б. Это она придумала ему такое прозвище — мистер План Б. А оказалось, что он был все это время ее Идеальным Мужчиной. А знаете, что еще она сказала? Что если к сорока не выйти замуж, то всю жизнь потом проведешь в одиночестве, если верить статистике.

Она умолкает и тяжело вздыхает. В полнейшей тишине я слышу, как кровь стучит в моих ушах.

— Анна, ты — самая большая заноза в заднице, которую я когда-либо видела, — шипит Рут, в то время как я пытаюсь смириться с тем фактом, что умру в одиночестве, потому что упустила своего мистера План Б, который, возможно, и был моим Идеальным Мужчиной.

— Я и так знала, какого ты мнения обо мне, — сухо отвечает Анна. — Ты редко упускаешь возможность мне об этом напомнить. Но я веду к тому, что глупо бросать мужчину только потому, что ты думаешь, будто встретишь кого-то получше.

Они обе смотрят на меня в воцарившейся тишине.

— Меня нисколько не беспокоит то, что Том нашел себе девушку, — устало отмахиваюсь я от них, зная, что они все равно мне не поверят. — Знаю, вы думаете, что я умру старой девой и всю жизнь проведу у разбитого корыта…

— Я так не думаю, — хором возражают они и изумленно переглядываются.

— Да нет, именно так вы и думаете. Но лучше я выберу себе такую судьбу, чем буду с тем, кто мне не подходит. Том — отличный парень, но он не…

— Не Тот Самый? — заканчивает за меня Рут.

— Формулировка мне не очень нравится, но да, смысл именно такой.

— Понятно, — отвечает бабушка. — Тогда ты приняла верное решение, да, Анна?

— Я тоже так думаю, — неохотно признает Анна, хотя мне не кажется, что я их обеих убедила.

Рут прочищает горло:

— Так вот, я как раз говорила перед тем, как ты, дорогая сестрица, столь грубо нам помешала, что прогулка по Лондону пойдет нам на пользу. Коко, я уже просмотрела расписание авиарейсов, удобнее всего будет отправиться туда в четверг.

— В этот четверг? — восклицаю я. — Это слишком рано!

— Почему? — спрашивает Рут.

— Ну, потому что… у меня тут куча дел. Мне нужно закончить композицию для витрины, разобрать материалы для занятий…

Удивлению Рут нет предела:

— Что за бред. Пара дней тебе погоды не сделают. Правда ведь, Анна?

Анна крепко задумывается. Согласиться с сестрой — значит наступить на горло собственной песне, она это отлично понимает.

— Правда, не помешает, — кивает в конце концов она. — Вам обязательно нужно туда съездить.

От изумления я теряю дар речи: они наконец пришли к согласию хоть в чем-то.

— Но кто же присмотрит за магазином? — соображаю я.

Я задаю этот вопрос и вижу, как Анна снова задумывается, догадываюсь, что за мысль приходит ей в голову. Вот дерьмо! Она хочет…

— Я присмотрю! — вызывается она.

— О, мы не можем тебя о таком просить! — Рут тщетно пытается скрыть ужас, охватывающий ее от одной только этой мысли, за хорошими манерами. У нее не слишком хорошо получается делать вид, будто ей исключительно неловко настолько обременять сестру. Она так увлеклась, уговаривая меня на эту поездку, что не учла вероятности того, что Анна предложит нам свою помощь.

— Почему это? Ты мне не доверяешь? — оскорбляется Анна, в ее голосе звучат стальные нотки, и она бросает свои перчатки на пол.

— Что ты, конечно же, мы тебе доверяем. Дело не в этом. Просто… — Рут в замешательстве, она не знает, что ответить.

— Вот и ладненько, значит, договорились, — потирает руки Анна. — Жду не дождусь, хочу поработать в вашем магазине. Хоть наведу здесь порядок.

— Не нужен здесь твой порядок! — протестует Рут.

— Разумеется, нужен, — довольно ухмыляется Анна. — Что ж, теперь вам не о чем беспокоиться. Езжайте спокойно в Лондон. Здесь все будет работать как часы, пока вы путешествуете.

Она начинает суетиться и уходит ставить чайник, а мы с Рут остаемся на месте, глотая пыль, летящую отовсюду из-за ее стремительных движений.

— Что же я наделала? — стонет Рут.

— Во всем вини только себя, — со смехом отвечаю я.

— Бог знает, что она тут натворит, пока нас не будет. Я и думать боюсь.

— Мне кажется, что все будет не так уж плохо.

— Будет-будет. Ты что же, забыла, что случилось, когда мы ездили к Керри?

— Это ты о том разе, когда мы захотели повидаться с дедушкиными кузинами?

Тогда мы втроем проехали через всю страну на дедушкином «Астон Мартине», чтобы погостить у каких-то его отдаленных родичей, которые жили где-то аж за Килларни. Мы все время устраивали по пути пикники, покупали мороженое… Дедушка развлекался вовсю — тогда он научил меня правильно есть мороженое в рожке: нужно с самого начала проталкивать его языком в низ рожка так, чтобы до последнего наслаждаться сладким вкусом. Это были лучшие каникулы в моей жизни: один раз мы остановились на ферме прямо посреди поля, где я утром помогла хозяйке подоить корову. До сих пор помню страшную вонь, что стояла у них во дворе. Мне тогда казалось, что я к ней никогда не привыкну, но в конце концов мне удалось притерпеться. Я даже в какой-то мере полюбила это место, дала имена всем тамошним курам и даже свиньям.

— Да, а ведь тогда мы уезжали всего лишь на неделю, — с нажимом произносит Рут. — Она тогда к нашему возвращению всю лавку переделала, как хотела.

— Что-то я не помню этого момента, — признаюсь я.

— Ты просто попыталась стереть это из памяти, настолько содеянное ею травмировало твою психику, — мрачно отвечает Рут. — Она здесь все отполировала, передвинула всю мебель. Мы с дедушкой долго еще ничего не могли найти, а потом пытались избавиться от вездесущего запаха отбеливателя.

— Она же, наверное, думала, что вам помогает, — хихикаю я, вдруг понимая всю комичность ситуации.

— Очень нужна нам ее помощь, — фыркает Рут.

— Я лучше останусь дома, — говорю я. До смерти хочу познакомиться с Бонни, но перспектива хозяйничанья Анны в нашем магазине пугает меня больше.

— Ни в коем случае! — тут же протестует Рут. — Мы обе поедем. Анна на этот раз ничего дурного не учинит. Я об этом позабочусь.

— Рут… — предостерегаю я ее, когда вижу, что Анна возвращается с подносом с чайными принадлежностями.

— Не беспокойся, — шепчет она. — Сестрица будет хорошо себя вести. Или яза себя не ручаюсь.

11

— Милочка, да это же сущие копейки за такую вещь! — возмущается мужчина за прилавком, когда я беру посмотреть небольшую металлическую пивную кружку и спрашиваю цену.

Я на Портобелло-роуд, которая славится на весь Лондон своим блошиным рынком, прогуливаюсь туда-сюда по улице, пока все местные торговцы пытаются убедить меня, что, если я куплю у них хоть что-нибудь, это станет сделкой столетия. И этот парень, у которого прилавок забит явным хламом, ничем не отличается от остальных.

— Это мы еще посмотрим, — улыбаюсь я, осматривая кружку на предмет мельчайших, едва заметных сколов. Чудесная вещица, но она и близко не стоит пятидесяти фунтов, которые он за нее запросил.

— Отличный экземпляр, — продолжает он. — Середина девятнадцатого столетия.

— А может, подделка китайская? — усмехаюсь я. Это издевательство чистой воды — кружка самая что ни на есть настоящая, это я знаю наверняка, но он сильно заблуждается, если думает, что я заплачу ему за нее больше пятерки.

— Китайская? — задыхается он от возмущения, хватаясь за сердце, как будто у него сейчас случится приступ. — Я что же, похож, по-вашему, на мошенника, торгующего всяким мусором?

— А ты именно такой и есть! — кричит парнишка из соседней лавки. — Девушка, он тот еще проныра! Бросайте его, идите ко мне, посмотрите мой товар!

— Не слушайте его, — перебивает соседа мой торговец и кричит ему: — Фрэнк, ты просто сосунок!

Тот в ответ издевательски хохочет, тянется за флягой и наливает себе чашку чаю, над которой поднимается пар.

— Чертовски холодно сегодня, — подмигивает он мне.

Парень прав — сегодня крепко подморозило, но я обожаю такую погоду, когда небо синеет в вышине, а воздух так холоден и колюч, что пар идет изо рта.

Лавочник снова обращается ко мне:

— Так что же вы ищете, дорогуша?

— Просто присматриваюсь, — отвечаю я, находя маленькую шкатулочку в форме сердца и вертя ее в руках. Тоже симпатичная безделушка, но таких мы с Рут уже накупили целую коробку. Мне здесь, в принципе, уже ничего не нужно, но я не могу остановиться. Моя особая любовь к предметам старины превращается в болезненную зависимость, которую я не в силах контролировать.

— Вы из Ирландии, душа моя? — спрашивает мой собеседник. На его щеках разгорается румянец, он улыбается, и его мелкие ровные зубы сияют на обветренном лице. Мне тут же вспоминается рыночный торгаш по имени Дэл, персонаж старой комедии «Дуракам везет», — парень, стоящий за прилавком, даже носит такую же кепку и овчинный тулуп, чтобы хоть как-то уберечься от холода. Вот вам и клише!

— Каюсь, — с улыбкой признаюсь я.

— Ни секунды в этом не сомневался, этот чудесный ирландский акцент ни с чем не спутаешь.

В этот момент владелец соседней лавки начинает кривляться, делая вид, будто играет на скрипке романтическую мелодию.

— Да, он у нас такой, — кричит он мне, наигрывая на воображаемой скрипочке невидимым смычком.

— Отличный выбор, — продолжает торговец, не обращая на проделки соседа никакого внимания. — У вас острый глаз — эта вещица будет прекрасно смотреться на вашем камине.

Я переворачиваю шкатулку вверх тормашками, взвешивая ее в руке.

— Может быть, — отвечаю я. Очень уж он настойчив, этот обаятельный лавочник.

— Знаете, милая, сделаю-ка я вам скидку — за ваш ирландский акцент, перед которым вечно не могу устоять. Дайте мне леди Годиву — и шкатулочка ваша.

Хорошо, что в детстве я любила смотреть «Дуракам везет», иначе бы и не догадалась, что леди Годивой здесь называют пятерку. Этот парень с каждой секундой походил на Дэла все больше и больше.

— Четыре фунта, — усмехаюсь я. Это был бы чудесный подарок для Кэт — чтобы хоть немного ее развеселить. Мы успели поболтать перед моим отъездом в Лондон: их отношения с Марком не улучшились ни на йоту. Масла в огонь подлил еще и ее шеф-повар, заявив о том, что хочет уволиться. А этот маленький подарочек напомнит ей, что я всегда рядом на случай, если ей нужно будет выговориться. Я клятвенно обещаю себе, что поговорю с Марком сразу, как вернусь домой, — быть может, мне удастся помочь им с Кэт наладить отношения.

— Ну что ж, будем считать, что мы договорились, сегодня ваш день. А я никогда не был в Ирландии, — продолжает торговец, заворачивая шкатулку в одну из газет, валявшихся у его ног.

— Да, его туда не пускают, — глумится его сосед.

— Да заткнись ты уже, дурилка! — Он передает мне мое приобретение, положив его предварительно в пластиковый пакет. Можно будет упаковать ее вместе с остальными безделушками, которых Рут накупила сегодня в стране чудес, в народе именуемой блошиным рынком Элфи, в Мэрилебоне. Багажник нашей машины будет забит под завязку.

— Чем я еще могу вам помочь, юная леди? — спрашивает торговец. — Есть замечательные медные мерные стаканчики, вчера только поступили. Отличное качество!

— О нет, спасибо, мне больше ничего не нужно, — говорю я, отдавая ему пятифунтовую купюру.

Я смотрю на часы — на дорогу до театра «Парлор», находящегося возле станции «Фаррингдон», уйдет полчаса, а я не хочу опаздывать.

— Ладно, милая, — отвечает он, но смотрит теперь как будто сквозь меня, уже подыскивая в толпе нового потенциального покупателя.

— Спасибо, — благодарю я, пряча сдачу в карман пальто.

— Тебе спасибо, дорогуша, — теперь торговец и вовсе не смотрит в мою сторону, пытаясь привлечь чье-то внимание в надежде на очередную выгодную сделку. Ох уж эти уловки — он пытается очаровать всех и каждого, кто попадается ему на пути.

Я иду к выходу с рынка, наслаждаясь царящей здесь атмосферой, натянув шапку до самых глаз. Здесь в воздухе витает волшебство. Узкие улочки сплошь забиты прилавками, все торгуют, перекликаются между собой и зазывают покупателей. Пробираясь через толпу людей с румяными от холода щеками, я думаю о том, что Тэтти, возможно, тоже гуляла по этой улице. Быть может, она тоже останавливалась у некоторых лавочек и изучала выставленные на их прилавках товары так же, как и я, не выпуская из рук ту самую сумочку, которую я бережно храню в своем кожаном рюкзаке. Я почти чувствую, как иду прямо по ее следам.

Я вдыхаю аромат свежесваренного кофе, витающий в морозном воздухе, смешиваясь с хорошо знакомым мне запахом старины. Будь у меня чуть больше времени, я бы прогулялась по рынку с чашкой горячего кофе в руках, но если не выеду в театр прямо сейчас, то могу упустить возможность пообщаться с Бонни Брэдбери. Репетиции идут целый день — во всяком случае, так сказали Рут, когда она звонила в театр. Возможно, у меня есть лишь один шанс, и я не могу его упустить.

Спустя полчаса и одну поездку на знаменитом лондонском красном автобусе я поворачиваю за угол и вижу по левую сторону дороги здание театра «Парлор». На вид это сооружение довольно ветхое, кое-где на его стенах пооблупилась краска, а неподалеку ветер треплет старые афиши давно позабытых спектаклей. Я не узнаю ни одного названия пьес из тех, что ставили в этом театре. Не совсем то, чего я ожидала — а рассчитывала я на нечто более респектабельное, — театр «Парлор» едва ли можно назвать первоклассным заведением.

Я замираю перед его порогом и делаю глубокий вдох. Хотела бы я, чтобы Рут пришла сюда вместе со мной, но она отказалась, так же как и тогда, когда я предлагала ей пойти вдвоем к Мэри Мур. Она объяснила это тем, что лучше мне пойти одной, и к тому же у нее якобы было какое-то очень важное дело, которое непременно нужно успеть сделать до отъезда из Лондона, а обо всех подробностях своего визита к подруге Тэтти я могла бы рассказать ей и позже. Когда я спросила, что это за загадочное дело, она смущенно потерла нос и сказала, что, если бы подобный вопрос ей задал полицейский, она не ответила бы даже ему, так что я оставила ее в покое. У Рут есть свои секреты — и она не очень-то любит ими делиться. Их отношения с Карлом с каждым днем становятся все теснее — и теперь я точно знаю, что они проводят вместе массу времени. Может, она хочет купить ему какой-то очень личный подарок. Должно быть, присмотрела что-то на рынке Элфи утром и теперь решила вернуться. Возможно, ей просто неловко об этом говорить.

Я снова смотрю на часы: сейчас или никогда. Толкаю дверь и вхожу в здание театра.

Я еще не увидела здесь ни одной живой души, но до меня тут же доносятся чьи-то крики.

— Какого черта ты творишь? — сердито вопрошает какой-то мужчина.

— Я не виновата! Ты пропустил свою реплику! — в тон ему отвечает женский голос.

— Только потому, что ты плохо выучила свои! Включи уже свой слуховой аппарат, Бонни!

Я остаюсь в вестибюле, не зная, как правильно повести себя в этой ситуации. Если я пройду через череду дверей, отделяющих меня от этих людей, то окажусь непосредственно в зале — а судя по этим крикам, репетиция прошла не слишком удачно. И вдруг створки дверей распахиваются прямо перед моим носом, и из зала летящей походкой выходит пожилая леди, за которой следует совсем юная особа.

— Я не могу так работать! — возмущается первая, ее глаза горят, она едва сдерживает пылающий внутри нее гнев. — Он всего лишь молодой дилетант.

— Давай-ка устроим небольшой перерыв, — предлагает ее подруга. — Потом попробуем еще раз. Увидимся в десять, хорошо? И в чем-то он прав: тебе действительно нужно пользоваться слуховым аппаратом.

С этими словами вторая женщина разворачивается и уходит обратно в зал, я вижу, как раскачиваются ее темные волосы, убранные в высокий «конский хвост».

Это же она! Бонни Брэдбери собственной персоной.

Она по-прежнему не замечает меня, так что я успеваю получше ее рассмотреть. Бонни — высокая, почти одного роста со мной, она одета в длинную летящую разноцветную блузу до колен и прямого кроя черные брюки, доходящие до середины стройных, красивых лодыжек. Но самое потрясающее в ней — это волосы, чистое серебро. Они струятся по спине, окутывая плечи, будто сияющий плащ. На ее лице заметны морщины, да, но высокими скулами нельзя не залюбоваться. Сразу видно, какой красавицей она была в свое время — эта женщина и сейчас выглядит необычайно привлекательной. Кстати, она сразу напомнила мне Рут — они будто сделаны из одного теста.

Я пытаюсь собраться с духом и представиться ей, как вдруг она оборачивается и замечает, что за ней кто-то наблюдает. Женщина расправляет плечи и как будто становится выше ростом.

— Чем могу вам помочь? — спрашивает она.

— Здравствуйте. Меня зовут Коко Суон.

— Как?

— Коко Суон. Я все никак не могла набраться смелости заговорить с вами.

Не успеваю я закончить фразу, как ее слуховой аппарат вдруг издает отвратительное жужжание и Бонни морщится, потирая ухо:

— Клянусь, они это делают нарочно, чтобы меня позлить, — досадует она. — Давайте пройдем в мою гримерную, там тихо и спокойно.

Не говоря больше ни слова, она открывает дверь и идет по длинному узкому коридору, так что мне остается только неотступно следовать за ней, превратившись в ее тень. Когда мы оказываемся в ее тесной гримерке, она первым делом закуривает тоненькую ментоловую сигарету. Я никогда не была в настоящей гримерной, и, оказывается, совсем неправильно представляла себе подобное помещение. Комната невыносимо мала — вместо зеркала во всю стену, обведенного по контуру гламурными огоньками, как часто показывают в фильмах, я вижу крошечное зеркальце, покрытое трещинами и брошенное на стуле в углу. Красный ковер на полу сильно вытерт, а стену украшает липкое пятно сырости. В другом углу шумно работает осушитель воздуха. Вокруг меня на стенах висят фотографии, на которых — сцены из разных спектаклей. У большей части из них уже закрутились уголки, да и изображение сильно поблекло от времени — или, возможно, от дыма.

Бонни опускается на маленький двухместный цветастый диванчик, стоящий между переполненной мусорной корзиной и пустой вешалкой для верхней одежды. Женщина похлопывает по подушке рядом с собой, приглашая меня присесть рядом. Довольно странно сидеть так близко, но у меня не остается иного выбора, ведь я очень не хочу ее обидеть.

— Мне, конечно же, нельзя здесь курить, — усмехается она, глубоко затягиваясь, а затем с самодовольным видом выдыхая сигаретный дымок. — Но правила для того и созданы, чтобы их нарушать, согласны?

— Угу, — невнятно отвечаю я. Я ни в коем случае с ней не согласна, но у меня создается впечатление, что она принадлежит к числу тех своенравных женщин, с которыми нельзя пререкаться, и точка.

— Итак, милая моя, чем я могу вам помочь? И говорите погромче, пожалуйста. Я почти ничего не слышу в последнее время, — просит она, отправляя окурок точно в пепельницу, стоящую между нами на спинке дивана. В ней уже лежит с полдюжины таких же, фильтр каждой сигареты отмечен поцелуем ее ярко-алой помады.

— Я пришла поговорить с вами, — говорю я.

Она удивлена и даже немного сконфужена.

— А мы с вами договаривались о встрече?

— Нет-нет, ничего подобного.

— Так вы — не журналистка?

Я качаю головой, и она тяжело вздыхает.

— Да, не могло мне так повезти… В наше время почти невозможно договориться о том, чтобы какое-нибудь издание опубликовало рецензию на наш спектакль. То ли дело в мое время… Они колотили в двери моей гримерки, очередями выстраивались через весь квартал, чтобы услышать от меня хоть слово. — Она какое-то время мечтательно смотрит перед собой, погрузившись в воспоминания об эпохе своей популярности, и лишь потом снова смотрит на меня. — Значит, вы не журналистка. А кто же тогда? Поклонница?

В ее глазах вспыхивает огонек надежды.

— Не совсем.

Она снова вздыхает и затягивается сигаретой.

— Ну конечно. У меня их теперь совсем немного осталось. Мое время ушло безвозвратно.

— Уверена, что это не так.

— Именно так, в этом нет никаких сомнений. Единственное мое утешение — то, что ноги по-прежнему стройны, они — мое достояние. В шестидесятых признавались «самыми красивыми ногами года» три раза подряд, между прочим.

Я решаю броситься в омут с головой и рассказать ей всю правду. Я была откровенна с Мэри, и это отлично сработало, хотя сначала мое появление ее вовсе не обрадовало, так что попробую сделать ставку на честность и в этот раз.

— Я бы хотела расспросить вас о Тэтти Мойнихан. Вы ведь дружили? — спрашиваю я в лоб.

Она умолкает, ее лицо смягчается, когда я напоминаю ей о Тэтти.

— Вы с ней были знакомы?

— Не совсем, — отвечаю я. — Дело в том…

Я начинаю объяснять ей, зачем нарушила ее покой, но вдруг вижу, что она совсем меня не слушает. Кажется, Бонни снова погрузилась в воспоминания о былых временах.

— Какая же она была замечательная, — тихонько шепчет она, обращаясь не столько ко мне, сколько к самой себе. — Золотое сердце. Вот, посмотрите, мы с ней вместе.

Она показывает мне черно-белую фотографию, висящую на стене, и я вскакиваю с места, чтобы получше ее рассмотреть. На снимке запечатлены две прекрасные девушки, держащиеся за руки. Они смотрят прямо в камеру. Я сразу узнаю Бонни — эти высокие скулы не спутаешь с другими, несмотря на то что на фотографии у их обладательницы темные волосы. А рядом с ней — Тэтти, ее смеющиеся глаза полны жизни. Мэри была права — она и вправду похожа на Морин О’Хара. Четко очерченная линия подбородка, чуть крупноватый нос. Изысканные локоны обрамляют ее лицо. Но в первую очередь замечаешь выражение ее лица: она выглядит такой жизнерадостной, что невозможно поверить в то, что ее больше нет на свете. Я буквально чувствую на себе энергию, исходящую от девушки на снимке. Его как будто сделали только вчера, несмотря на пожелтевшую бумагу и потрепанные уголки, заметные под стеклянной рамкой.

У меня дух захватывает — ведь я вижу ее в первый раз. Вот она — женщина, обладавшая когда-то культовой сумочкой от «Шанель», которую я нашла впоследствии на дне коробки с никому не нужным хламом.

— Я скучаю по ней, — печально говорит Бонни, тушит сигарету, тут же достает новую и закуривает. — Как же нам с ней было весело!

Даже по этому старому фото я вижу, какая искренняя дружба связывала этих двух женщин. Об этом говорит и то, как они стоят на снимке: девушки так тесно прижались друг к другу, как могут только очень близкие друзья. Бонни вдруг возвращается из мира грез и снова расправляет плечи.

— Напомните, кто вы? — спрашивает она. — Расскажите мне все с самого начала.

— Меня зовут Коко Суон, — повторяю я. — Я приехала из маленького ирландского городка Дронмор — держу там антикварную лавку.

— Угу. А какое отношение это имеет к Тэтти? И ко мне? — озадаченно вопрошает она.

Я уже раскрываю рот, чтобы ответить на заданный ею вопрос, но тут в гримерную заглядывает молодая женщина, которую я видела в вестибюле с Бонни.

— Господи, — причитает она, — сколько раз мне еще повторять? Тебе нельзя здесь курить. Что именно тебе непонятно в этой фразе?

Бонни закатывает глаза, глядя на меня, и мило улыбается своей коллеге, одновременно туша сигарету.

— Прости, милая, — оправдывается она, — я совсем забыла. Это все возраст дает о себе знать.

— Черта с два это возраст, — раздраженно отвечает женщина. — Ты все прекрасно понимаешь. Ладно, все ждут только тебя, если ты соблаговолишь почтить нас своим присутствием, это будет очень мило с твоей стороны.

Бонни встает с дивана и тяжело вздыхает.

— Прошу прощения, Коко Суон, — театрально заявляет она, — но мне пора. Боюсь, в моем случае время — деньги.

— Но, Бонни, я ведь не успела вам толком ничего рассказать, — в панике подскакиваю я, боясь потерять только что установленную связь с ней. — А мне о многом нужно вас расспросить!

— Мы с вами можем встретиться в другой раз, — предлагает она. — Завтра, в это же время, вас устроит? Встретимся прямо здесь.

Она улыбается, гладит меня по щеке и выходит из гримерки, предоставив меня самой себе.

Разочаровавшись тем, что сегодня удача мне не улыбнулась и я так ничего и не узнала, я беру свои вещи и собираюсь уже выйти из гримерки, как вдруг мой взгляд случайно падает на фотографию Тэтти и Бонни. Должно быть, это все мое слишком живое воображение, но мне кажется, будто Тэтти улыбается именно мне из своей старенькой рамки.

— Что ж, Тэтти, — отвечаю я ей. — Видимо, твоя тайна останется нераскрытой еще какое-то время.

Знаю, это снова всего лишь мои домыслы, но что-то в выражении ее лица подсказывает мне, что она ясно услышала каждое мое слово.

12

Мы с Рут усаживаемся перед пылающим в камине огнем на самом мягком и уютном диванчике в отеле «Чансери-Парк». Снаружи на город опускается прохладная ночь, окутывая город пеленой темноты. Где-то вдали за окном шумят автомобили, а через тонкие занавески изредка проникает свет фар такси и автобусов. Я рассказала ей все о сегодняшней встрече с загадочной Бонни, и она заинтригована так же, как и я.

— Готова поспорить, ты сгораешь от желания увидеться с ней завтра, — задумчиво говорит Рут, делая глоток красного вина и умиротворенно вздыхая.

— Еще бы! — отвечаю я, обнимая себя за плечи от волнения. Я до смерти хочу узнать что-то новенькое о Тэтти, ее жизни и о том, известно ли Бонни что-то о таинственном письме и ее потерянном возлюбленном. Эта история полностью занимает мое внимание.

— Рада, что мы приехали? — лукаво подняв бровь, спрашивает бабушка.

— Да, ты была совершенно права, подтолкнув меня к этому шагу, признаю, — отвечаю я.

— Я? Подтолкнула? — с невинной улыбкой переспрашивает она. — В жизни ничего такого не делала!

— Да, конечно, — смеюсь я. — Ты все тщательно спланировала, даже не пытайся этого отрицать. В жизни не думала, что можно так быстро забронировать билеты на самолет.

— Я всегда говорила: нужно брать быка за рога. Думаю, ты тоже начинаешь учиться у меня решительности. Ты почти не сопротивлялась!

— Может, и так, — задумчиво киваю я. Действительно, еще пару недель назад я подняла бы на смех того, кто рассказал бы мне, что я ввяжусь в настоящую детективную историю. Но все так и произошло, и я даже получаю от этого колоссальное удовольствие.

— А что ты делала днем? — спрашиваю я. Не знаю точно, что на меня так действует — уют камина или алкоголь, но я чувствую себя здесь на своем месте. Я мысленно ставлю крестик на руке: обязательно рассказать Кэт об убранстве этого отеля. Высокие подставки для свечей, освещающих комнату, создают неповторимую атмосферу, а значит, можно устроить такое и в «Сентрал».

— Ничего особенного, — скрытничает она, — по делам ходила.

Рут по-прежнему не желает раскрывать тайну важного дела, которым собиралась заняться сегодня днем, держит язык за зубами. Я решаю немного на нее надавить.

— Покупала что-нибудь для лавки? — спрашиваю я, забираясь с ногами на диванчик и опираясь на пышные подушки позади себя.

— Нет, — качает головой бабушка. — Может, закажем что-нибудь перекусить? Я слегка проголодалась.

— Покупала что-то в подарок для Карла? — продолжаю я, не давая ей уйти от разговора.

— Нет, даже близко не угадала, — отвечает она и тут же пытается сменить тему. — Попробуй подозвать бармена, нам не помешают какие-нибудь закуски.

— Рут! Почему ты скрываешь от меня, чем занималась сегодня? — не выдерживаю я. — К чему все эти секреты?

Что-то в выражении ее лица подсказывает мне, что лучше бы я не начинала все эти расспросы. Она очень серьезна, как будто в ее жизни происходит что-то необычайно важное.

— Что случилось? — спрашиваю я с дрожью в голосе. Меня вдруг охватывает страшное, леденящее душу предчувствие беды. Может, она заболела? Ходила к врачу. Записалась на прием к докторам с Харли-стрит из-за недомогания, которое скрывала от меня все это время. Это так похоже на нее — переживать все напасти самой, стараясь не беспокоить меня лишний раз.

— Думаю, пора признаться. Мне нужен совет, — говорит она наконец.

У меня душа не на месте. Мне было так тепло и уютно перед этим чудесным камином, а теперь меня пробирает дрожь и охватывает невыразимая тревога.

— Господи, Рут, ты меня пугаешь. Скажи, пожалуйста, что с тобой все в порядке, что ты не заболела.

— Кто, я? — удивляется она. — Нет, конечно, я здорова… как старая корова.

— Слава Богу, — выдыхаю я. — Тогда что же не так?

— Я навещала одного человека. И он действительно болен. На самом деле он умирает.

— Кто?

— Один мой старинный знакомый. Он лежит в хосписе в Сент-Олбанс.

— Так ты ездила в Сент-Олбанс? Разве он не у черта на куличках?

— Всего полчаса отсюда поездом. Я обещала, что навещу его, видишь ли, а нарушать такое обещание совсем не хотелось.

— Но почему ты сразу мне не сказала? Я бы съездила с тобой, ведь ты хотела проведать друга.

Она виновато опускает голову.

— Он не друг, — отчетливо говорит она.

— А кто же тогда? Родственник?

Она взбалтывает вино в бокале.

— В какой-то мере да.

Моя бабушка напоминает в этот момент героиню шпионского романа.

— Рут, скажи уже прямо! Имей совесть!

Она делает выразительную паузу, будто пытаясь подобрать правильные слова.

— Я ездила повидаться с Колином. Мужем Анны.

Я теряю дар речи. Бессмыслица какая-то. Муж Анны погиб много лет назад в Англии, в какой-то аварии.

— Как ты уже догадалась, он жив, — продолжает Рут, глядя в огонь. — Анна придумала эту сказку, когда он ушел от нее.

Я ставлю бокал на стол, потому что боюсь уронить его на пол от волнения.

— Ты не шутишь?

Она качает головой:

— Серьезна, как никогда.

— Прости, Рут, я пытаюсь понять… Ты хочешь сказать, Анна выдумала, будто ее муж погиб, а он жил все это время здесь?

Она вздыхает:

— Именно так. Эта сумасшедшая решила, будто лучше будет солгать всему городу о его смерти, чем признать правду.

— А правда заключается в том, что… — У меня в голове не укладывается, зачем было придумывать такую гадость.

— Что он бросил ее ради женщины, с которой познакомился здесь в одной из командировок. Он прожил в Сент-Олбанс последние лет сорок.

Я снова беру свой бокал и делаю щедрый глоток вина. Это безумие какое-то. Сестра моей бабушки прожила во лжи не одно десятилетие.

— Поверить не могу, — признаюсь я. — Так Анна все это время только притворялась вечно скорбящей вдовой?

Рут кивает:

— Да. Она всегда говорила, что стыда бы не обралась, если бы рассказала всем о том, что произошло на самом деле. Гораздо легче для нее оказалось рассказывать всем эту страшную ложь.

— Но ведь семьи часто распадаются! Мы же не в Средние века живем.

Рут снова вздыхает.

— Ты же знаешь Анну, Коко. Для нее очень важно сохранить лицо. Иногда я думаю, что для нее это — самое главное в жизни.

— Но она так сильно осуждала нас с Томом! — восклицаю я. — Зачем было говорить весь этот бред о том, что я останусь одна до конца дней своих, если она сама выбрала одиночество и ложь?

— Ах, это… — произносит Рут. — Это легко объяснить. Она любит тебя, Коко. Просто не хочет, чтобы ты испытала ту же боль, что и она, вот и надеется на счастливый конец вашей с Томом истории.

— Это полная бессмыслица, — пытаюсь я переварить слова Рут. — И что же, никто об этом не знает? Ни до кого не дошли слухи о том, что случилось на самом деле?

— У Колина никого не осталось в Дронморе, он ведь из Англии, как ты помнишь. Анна сказала всем, что он погиб в автомобильной катастрофе, когда ездил к родственникам в Суррей, где его впоследствии и похоронили. И все ей поверили.

— А ты знала все это время?

— Да, и твой дедушка тоже. — Она снова умолкает на какое-то время, а потом добавляет: — И твоя мать.

— Мама тоже знала?

— Да. Она как-то подслушала, как мы с Анной ругались по этому поводу. Я сказала ей тогда, что это чистой воды безумие — жить вот так… Как же я ненавидела эту ее ложь и то, что вынуждена была ее покрывать.

— Но почему ты согласилась молчать об этой истории? — спрашиваю я.

— Потому что она — моя сестра и она попросила меня об этом, — устало усмехается она. — Семья есть семья, Коко.

— И он все это время поддерживал с тобой отношения? — По-прежнему поверить не могу, что Анна сплела такую запутанную паутину лжи только лишь для того, чтобы скрыть тот факт, что Колин ушел от нее. Ведь это он был злодеем в этой пьесе, она вполне могла рассказать всем правду о случившемся, и все бы ей только посочувствовали.

— Нет. Я получила от него письмо лишь несколько недель назад. Он сообщил, что смертельно болен и хочет поговорить со мной. Долгое время я не знала, что делать, что ему ответить…

— А потом решила все же встретиться с ним?

— Да, — кивает она. — Я думала убить двух зайцев этой поездкой, так сказать. Ты бы увиделась с Бонни Брэдбери, а я — с Колином.

— С ума сойти, — изумленно выдыхаю я.

Мы обе умолкаем, наблюдая за языками пламени, лижущими каминную решетку.

— Так какого же черта он от тебя хотел? — спрашиваю я. — Спустя столько времени.

— Он хотел, чтобы она его простила, — отвечает Рут. — Он умирает и хочет помириться с ней перед смертью.

— Господи! — восклицаю я. — А ты должна выступить в роли посредника?

Она пожимает плечами:

— Думаю, да. Мне всегда нравился Колин. Он не хотел причинить Анне боль. Но она, конечно же, считает иначе.

— Понятно. И что тебе делать? Просить ее встретиться с ним?

Бабушка качает головой:

— Нет уж, спасибо. Я боялась, что он об этом попросит, но он знает, что она ни за что не согласится, даже теперь. Он попросил кое о чем другом, — с этими словами Рут копается в сумочке, достает оттуда маленькую коробочку и кладет ее между нами на низенький кофейный столик. — Он хочет, чтобы я передала ей это.

— А что там? — Я даже боюсь открыть ее.

— Карманные часы, которые Анна подарила ему на следующее утро после их свадьбы. С тех пор он никогда с ними не расставался. Так он сказал.

— И теперь он хочет ей их вернуть? — озадаченно спрашиваю я.

— Да, думаю, Колин хочет попросить таким образом прощения. Так он пытается сказать ей, что ему жаль, что он причинил ей такую боль. Он сказал, Анна поймет.

— Поверить не могу, что в нашей семье столько времени хранилась такая тайна. Я потрясена до глубины души, — присвистываю я.

— Думаю, тайны есть у каждой семьи, — улыбается она. — У каждого есть свои секреты. Колин рассказал мне сегодня, что как-то его навещала твоя мама. А я об этом и не знала.

— Правда?

— Угу. Понятия не имею, как она его нашла, но ей это удалось. Он сказал, что она как раз возвращалась из Франции и объявилась у него на пороге без предупреждения.

Я заливаюсь смехом — в этом вся мама, появляется у тебя на пороге из ниоткуда как раз тогда, когда ее меньше всего ждешь. Рут присоединяется к веселью, и через какое-то время мы понимаем, что этот истерический смех — явно признак того, что у нас обеих сдают нервы. Безумие, но до чего же это все смешно.

— Можешь себе такое представить? — спрашивает она, икая от смеха. — Ох, он и страху натерпелся… Конечно, сначала он ведь даже не догадывался, кто перед ним, но когда твоя мама представилась, он тут же решил, что она приехала лишить его мужского достоинства!

— С ума сойти! — уже чуть не плачу я, представляя, каким внезапным было для него ее появление. Он, должно быть, переживал этот ужас всю оставшуюся жизнь.

— В конце концов они провели весь день вместе за чаем и задушевными беседами. И он об этом до сих пор помнит.

— О, Рут, эта история просто бесценна, — хохочу я.

— Разве? В этом была вся твоя мать. Всегда полна сюрпризов. Поверить не могу, что она мне ничего об этом не рассказала.

— А я могу, — задумчиво говорю я. — Она много чего нам не рассказывала.

Например, о том, кем был мой отец. Но вслух я ничего не произношу. Вместо этого я раскрываю коробочку, вынимаю из нее старинные часы и начинаю их рассматривать. Сзади я нахожу на них гравировку с инициалами Колина и какой-то датой.

— Это дата их свадьбы, — поясняет Рут, я даже не успеваю ничего спросить.

— О, — опускаю я голову. Увидев эти часы, вспомнит ли Анна о боли, от которой она страдала все эти годы? Проснутся ли в ее душе эмоции, которые она так сильно старалась подавить?

— Что ты будешь делать? — спрашиваю я Рут. — Отдашь ей часы?

— У меня нет выбора, — угрюмо отзывается она, опустив взгляд на свой бокал. — Так что придется. Ей это не понравится, конечно, и мне придется принять на себя весь огонь.

— Я пойду с тобой, — предлагаю я, сама не зная, почему решилась на такой шаг. Сообщать Анне эту весть будет не очень приятно, но Рут нужна поддержка, и я обязательно должна ей помочь.

В глазах бабушки загорается огонек надежды.

— Правда?

— Конечно, — отвечаю я. — Говорить будешь ты, но я буду рядом, для моральной поддержки. Оттого, что мы пойдем вдвоем, хуже не будет.

Звучит это все гораздо лучше, чем есть на самом деле. Анна может быть воистину ужасна, когда чем-то смущена, а эта новость и вовсе заставит ее почувствовать себя загнанной в угол.

Рут тянется через стол и сжимает мою ладонь.

— Спасибо, милая моя. Знала бы ты, как я это ценю.

— Без проблем. Конечно, я могу и под стол от страха спрятаться…

Она по-доброму усмехается:

— Я так не думаю. Может, ты и считаешь себя трусливой мышкой, но иногда бываешь храброй, как лев.

— Что-то я не очень в этом уверена, — отвечаю я, — но очень стараюсь. А теперь давай закажем еще выпить. Мы этого заслужили.

— Кстати, есть мысль, — предлагает Рут. — Может, стоит напоить Анну, и только потом обо всем ей рассказать? Может сработать.

— Не думаю, что хоть раз в жизни видела ее навеселе, — смеюсь я. Анна слишком правильная, чтобы утратить контроль над собой.

— Да, она даже в свои чертовы бисквиты добавляет исключительно безалкогольный херес, — вспоминает Рут. — Неудивительно, что они такие невкусные.

Она смотрит на меня, и мы снова заливаемся безудержным смехом.

13

— Итак, не могли бы вы рассказать все с самого начала? — просит Бонни, закуривая сигарету и глубоко затягиваясь ментоловым дымом. — Скажите, что вы хотите знать о Тэтти?

На следующий день я снова сижу в скромной театральной гримерке Бонни и настолько жажду услышать новую историю о подруге актрисы, что едва держу себя в руках. Все утро мы с Рут репетировали, как расскажем Анне о Колине, но я пытаюсь отогнать мысли о предстоящем испытании. Мне представилась уникальная возможность, и я не должна ни на что отвлекаться. Об Анне я подумаю позже.

— Я, пожалуй, начну. Суть в том, что я недавно купила кое-что на аукционе и узнала, что эта вещь принадлежала Тэтти. Речь идет вот об этой сумочке, — я достаю «Шанель» из рюкзака и передаю Бонни.

На ее глазах вдруг выступают слезы.

— О, она была ее любимой, — шепчет она так тихо, что я едва слышу ее слова.

— Правда? — спрашиваю я, дрожа от волнения оттого, что она узнала сумку. Мэри Мур никогда ее не видела, и я очень боялась, что так же получится и с Бонни.

— Конечно. Она много значила для Тэтти, потому что… — Бонни резко вскидывает голову и пристально смотрит мне в глаза, но все же успокаивается, будто бы раздумав рассказывать мне что-то очень важное. — Кажется, я слишком поспешила. Может, вы сначала расскажете мне еще что-нибудь? Например, зачем вам я? Не слишком ли хлопотно приезжать сюда лишь потому, что вы нашли сумочку незнакомой вам пожилой леди?

— В сумочке я кое-что обнаружила. Письмо.

— Письмо Дюка, — шепчет она себе под нос. — Ну конечно.

Дюк! Так вот как его зовут. Наконец-то случилось чудо и я узнала имя.

— Так вы знали его? — спрашиваю я, затаив дыхание от предвкушения.

— Конечно, знала. Тэтти носила с собой это письмо повсюду. — Бонни смотрит куда-то в сторону, ее глаза сверкают от волнения. Я не могу отвести взгляд от ее лица: на нем смешалось так много эмоций, что я понимаю: эта сумочка воскресила в ее памяти множество воспоминаний. Эта женщина точно знает всю историю, связанную с найденным мною письмом, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не схватить ее за плечи и не встряхнуть посильнее, чтобы она рассказала мне все, что ей известно.

— Что с ними случилось? Вы можете мне рассказать? — прошу я.

— Почему вы так сильно хотите услышать эту историю? — спрашивает она. — Я все еще не могу понять.

Я даже не знаю, что ей ответить. Правда — ну, что я вижу в этой сумочке послание от своей умершей матери — покажется актрисе совершенно безумной, но любая моя неубедительная ложь вызовет лишние подозрения. Я смотрю на Бонни и понимаю, что, если я не признаюсь ей, она не сможет мне доверять. Поэтому, как и в случае с Мэри Мур, я делаю глубокий вдох и без обиняков рассказываю ей чистую правду:

— Понимаете, дело в том, что я думаю… мне кажется, что я не просто так нашла эту сумочку. То есть она появилась как будто из ниоткуда, я случайно обнаружила ее на дне коробки со всякими безделушками, а тут это письмо… оно заинтриговало меня.

— Вы думаете, что письмо — это знак для вас? — спрашивает Бонни, пристально всматриваясь в мои глаза.

Я даже вздрагиваю от изумления — как легко ей удалось прочесть мои мысли! Как же она догадалась? Неужели мои намерения столь очевидны?

— Если честно, то да. Вы совершенно правы. Я никогда ничего такого прежде не находила. И это письмо показалось мне… очень важным.

— Да, я вас понимаю. Но как вы думаете, кто пытается таким образом связаться с вами? Тэтти? — Она подается ко мне, сгорая от нетерпения.

— Нет, — отвечаю я. — Конечно, я не уверена…

— Тогда кто же? — настойчиво выспрашивает она.

Уверена, этой женщине мои слова покажутся странными.

— Звучит глупо, но моя мама — а она умерла, когда я была еще совсем ребенком — очень любила Коко Шанель. Поэтому она и назвала меня в ее честь.

— Ах, ну конечно же… Так что, когда вы нашли сумочку от «Шанель»…

— …мне показалось, будто это мама послала мне знак. И когда я обнаружила в сумочке письмо, то решила…

— …что должна найти его владелицу? И что это — ваша судьба?

Я изумленно смотрю на нее и коротко отвечаю:

— Да.

Она умолкает и смотрит оценивающе, будто заново узнавая меня. Кажется, что проходит целая вечность, прежде чем в тишине гримерной снова раздается ее голос. Все это время я даже дышать не смела.

— Тэтти тоже верила в судьбу, — говорит она. — И в знамения, и в поверья.

— Правда? — шепотом спрашиваю я.

— Почти все актеры суеверны. Должно быть, это у нас в крови. А она была самой невероятной женщиной из всех, что я знаю. Я расскажу тебе о письме, Коко, но вначале ты должна узнать историю самой Тэтти.

— Пожалуйста, расскажите мне! — Я едва ли не подпрыгиваю на месте от нетерпения.

— Мы познакомились с ней в 1957 году. Она только что сошла с борта корабля, привезшего ее из Ирландии. Мы с ней вместе работали официантками в одной грязной забегаловке в Ист-Энде. Едва ли не за день стали близкими подругами.

— Продолжайте, пожалуйста, — прошу я. Меня охватывает предвкушение — наконец-то я услышу о том, чем занималась Тэтти. Как же она попала из дешевой закусочной в огромный особняк в самом богатом районе Дублина?

— Мы работали как лошади, не щадя сил, но чаевых для нас посетители не жалели, а потому каждый вечер мы отправлялись на танцы. Вот это были времена! Тэтти великолепно танцевала.

— Как интересно… — протягиваю я и будто наяву вижу, как она танцует джаз всю ночь напролет. Я даже почти слышу, как стучат ее каблучки, пока она веселится на танцполе.

— Да, она от природы была наделена отличным чувством ритма. И пела ничуть не хуже, к слову. И тогда она собрала свою группу. Мы, если честно, были всего лишь бэк-вокалистками, а звездой нашего ансамбля стала именно Тэтти.

— Вы пели вместе? — Я вспоминаю, как Мэри упоминала, что Бонни любит музыку, но она не говорила о том, что подруга Тэтти пела профессионально.

— О да! И называлась наша группа «Шанель».

— «Шанель»?!

— Да, это звучало так по-французски… Тэтти обожала Коко Шанель… — Бонни исподтишка поглядывает на меня, желая увидеть мою реакцию. Действительно, Коко Шанель красной нитью проходит через всю эту историю, как ни крути.

— Эту фотографию мы сделали перед первым своим выступлением, — указывает Бонни на знакомую мне черно-белую фотографию, висящую на стене. — Мы работали в клубе под названием «Конфетка», выходили на сцену каждый вечер. Платили нам копейки, конечно же, публика и вовсе оставляла желать лучшего, но мы обожали выступать.

— А какую музыку вы исполняли? — восхищенно спрашиваю я.

— О, все самое популярное, песни, которые у всех были на слуху. Тэтти любила джаз. Ее голос потрясающе подходил для его исполнения, в нем чувствовалась такая особая меланхолия. Завсегдатаи клуба по нам с ума сходили.

Я вижу их перед собой как будто наяву: они поют на сцене в клубе, окутанные сигаретным дымом, слишком красивые и живые, чтобы не поделиться этим с другими. Разбивают сердца и безответно влюбляются сами.

— Как же весело нам было… — задумчиво говорит она. — Тэтти могла бы стать настоящей звездой — однажды ей даже удалось сделать пробную запись — но она все бросила и вернулась в Ирландию. А меня тогда как раз взяли в театр. Без нее я не могла больше петь.

— Почему она вернулась на родину? — спрашиваю я. Связано ли это с таинственным Дюком? Может, он приехал к ней и с тех пор они жили вместе долго и счастливо? Такой конец этой истории был бы необычайно романтичным. Я определенно надеюсь на то, что именно так все и случилось.

— Ее родители погибли при пожаре. Они были очень состоятельными людьми, и Тэтти унаследовала все их имущество — и акции, и все остальное… Поэтому она и отправилась в Ирландию — чтобы уладить юридические вопросы. Тогда она еще обещала обязательно вернуться обратно, но годы шли, а мы с ней так больше и не увиделись.

— А кто такой этот Дюк?

Бонни смотрит на свое отражение в небольшом потрескавшемся зеркальце, которое и сегодня стоит на том же самом месте — на стуле в дальнем углу, и, прежде чем ответить, поправляет свои серебристые волосы.

— Тэтти не хотела с ним расставаться, я уверена. Но у нее не было иного выбора, — произносит она в конце концов.

— Куда он уехал? Его забрали на войну?

— Какую еще войну? — озадаченно переспрашивает она.

— Я думала, он солдат. Их ведь война разлучила?

Бонни как-то странно смотрит на меня.

— О чем вы, Коко? — недоумевает она.

— В письме было сказано, что он вынужден уехать не по своей воле. Их история — это история несчастных влюбленных, так ведь?

Глаза Бонни широко раскрываются от изумления:

— Так вы решили, что это письмо написал возлюбленный Тэтти?

— Ну конечно же, этот ваш Дюк. Должно быть, он отправил ей это признание перед самым отъездом. Я до смерти хочу знать, куда же он уехал, отчего им пришлось расстаться друг с другом.

Бонни качает головой, на лице ее я вижу невыразимую печаль.

— Но, милая моя… Вы все неправильно поняли, — говорит наконец она. — Дюк не был ее возлюбленным.

— Как не был?

— Он был ее сыном.

— Сыном? Что? Бессмыслица какая-то…

Я прокручиваю в голове отрывки из письма: Смотрю на тебя и ясно вижу, что ты станешь любовью всей моей жизни. …Как же хорошо нам было бы вместе… но тем сильнее горечь разлуки. …Мое сердце разбито — ведь сегодня нам придется расстаться. Я молюсь о том, чтобы в один прекрасный день мы снова нашли друг друга, и о том, чтобы снова взять тебя за руку…

Господи, такая вероятность мне даже в голову не приходила. Эмоции, бьющие в этом письме через край, окрашиваются совершенно новыми красками. И теперь эта история кажется мне еще более трагичной.

— Это правда, Коко, — растроганно говорит Бонни. — Письмо написала сама Тэтти своему ребенку. Ей пришлось отдать его, она была так молода…

— Тэтти отдала своего малыша на усыновление? — переспрашиваю я, слыша свой голос как будто со стороны. Поверить в это не могу.

— Да, — грустно отвечает Бонни. — Ее сердце было разбито, но у нее не было выбора.

Мои руки едва заметно дрожат. Как же я могла так заблуждаться? Я всего лишь предположила, что это письмо от влюбленного в Тэтти мужчины… И мы все допустили эту ошибку. Эта версия казалась настолько очевидной, что ни у кого из нас и мысли не возникло в ней усомниться. Даже Мэри Мур не узнала почерк Тэтти — впрочем, когда они с ней познакомились, женщина была уже в годах, наверняка ее почерк сильно изменился с тех пор, как она была молодой и энергичной.

— Но… Почему она отдала его? — спрашиваю я. — Почему не стала воспитывать сама?

Бонни грустно вздыхает:

— Тогда все было совсем по-другому, Коко. В пятидесятые у молодой ирландки, оказавшейся в подобном положении, попросту не было выбора — тогда еще понятия «мать-одиночка» и в помине не было. Почтивсем незамужним девушкам приходилось отдавать своих малышей на усыновление, часто — против своей воли.

— Это же варварство! — восклицаю я, у меня сердце разрывается, стоит лишь представить, через что пришлось пройти юной Тэтти.

— Согласна с тобой, — признает она. — Но в то время девушки, забеременевшие до замужества, становились изгоями в обществе — они считались неполноценными, второсортными. И дай бог, чтобы они не стирали пальцы до кровавых мозолей в прачечных до конца дней своих.

— Я смотрела один фильм, «Сестры Магдалины». Какая же ужасная это судьба! — Мне долго еще не спалось ночами, потому что меня постоянно преследовали образы несчастных девушек, зарабатывающих на жизнь рабским трудом в ужаснейших условиях.

Бонни кивает, безрадостно взглянув на меня.

— Ужасные это были заведения, — горько шепчет она. — Принудительный труд — это так жестоко… А общество просто закрывало на это глаза.

— По крайней мере Тэтти удалось спастись от такой судьбы, — говорю я. — Она приехала сюда и сумела начать новую жизнь.

— Да. Хотя она так и не сумела забыть прежнюю, я это точно знаю. С этой болью она жила каждый божий день.

— Вот почему она всегда носила письмо с собой? — неуверенно спрашиваю я.

— Да. Она написала его своему сыну в то утро, когда их разлучили. Тэтти хотела, чтобы письмо отправилось вместе с малышом в его новую семью и он прочел его, когда подрастет, но монахини, заправлявшие в доме матери и ребенка, не позволили. Отказались передать ее послание приемным родителям.

— Но это же низко, — ахаю я. — Какое они имели право?

— О каких правах вы говорите, Коко, — голос Бонни становится жестким и решительным. — Они ведь все лучше знают, во всяком случае, так говорят. Всякие контакты между матерью и ребенком были строго запрещены.

— Ей не сказали, куда отправят Дюка?

— Нет. В то время настоящим матерям не разрешали общаться с приемной семьей их ребенка, это стало возможным лишь в наши дни. Женщина отдавала малыша — и больше они никогда не виделись. Исключение составляли лишь те случаи, когда ребенок сам разыскивал родную мать уже в зрелом возрасте. А это становилось задачей не из простых. Огромное количество людей ничего не знали о своем происхождении, о том, кем были их родители, только лишь потому, что никто даже не записывал, кому отдавали того или иного ребенка. Чувства людей были пустым звуком.

— Кто знает, сколько еще матерей прошли через такие же страдания, какие выпали на долю Тэтти, — задумчиво говорю я.

— Да, милая моя. Тэтти была уникальной девушкой, но, к сожалению, такие истории случались сплошь и рядом.

Боюсь даже представить себе, каково это — когда тебя насильно заставляют отдать своего малыша, когда ты понимаешь, что никогда больше его не увидишь, не будешь знать, что он или она сейчас делает… Моя мама ведь тоже воспитывала меня одна — а что, если бы и ее заставили отдать меня в приют? Где бы я оказалась? Я бы никогда не познакомилась с Рут. И вообще ни с кем из моих близких. Я начинаю думать о том, что бы со мной случилось и какой стала бы моя жизнь, родись я несколькими десятилетиями раньше.

Я снова смотрю на письмо, которое по-прежнему держу в руках.

— Как же это ужасно… — говорю я, чувствуя, как на глаза снова наворачиваются слезы. — Тэтти и ее сына объединяло только это письмо.

— Так и есть, потому она и носила его всегда с собой. Тэтти говорила, что если Дюк когда-нибудь разыщет ее, то она непременно покажет ему это письмо. Она хотела, чтобы он знал, что его забрали против ее воли. Что у нее просто не было выбора.

Все это время я думала, что это прощальное послание Тэтти от ее любимого человека, а оказалось, что она сама написала это полное боли и тоски письмо своему сыну. Ребенку, которого ей пришлось отдать чужим людям. Меня захлестывает волна грусти и печали. Не таким я представляла себе конец своего расследования.

— Какая душераздирающая история, — шепчу я.

— У нее даже не осталось его фотографии, — продолжает Бонни, — но она часто повторяла, что ей это и не нужно. Его личико навсегда осталось в ее памяти.

И вдруг, в воцарившейся в комнате тишине, меня осеняет: а как же отец Дюка? Где он был все это время?

— А что с ее молодым человеком? — спрашиваю я. — Они разве не могли пожениться?

— Нет, он уже был женат — так что это было довольно проблематично, — холодно отвечает Бонни.

— Вот как…

Оказывается, у Тэтти был роман с женатым мужчиной, когда она забеременела, — даже я знаю, насколько запретным это считалось в то время. Неудивительно, что ей пришлось бежать в Лондон — она пыталась позабыть об этой до боли печальной, трагической истории и начать все заново.

— Да, он слыл образцовым семьянином. Но ей рассказывал, будто хочет уйти от жены, знакомая сказка, — продолжает Бонни. — Собственно, это — его подарок.

Она ласково поглаживает сумочку от «Шанель», на ее прекрасных глазах блестят слезы. Когда она касается этой вещицы, история будто оживает на моих глазах. Я понимаю, как сильно любила Тэтти отца своего ребенка. Неудивительно, что именно в ней она носила так долго важное для нее письмо. Теперь я вижу, какое и в самом деле сокровище эта сумочка.

— В начале 1956 года они ездили в Париж на выходные, — рассказывает Бонни. — Там он и купил Тэтти эту сумочку. Это была одна из первых выпущенных Коко Шанель сумок, их прототип.

Так мы были правы! Настоящая 2.55!

Пожилая актриса продолжает свой грустный рассказ:

— Она поверить не могла своему счастью, когда он устроил ей встречу с Коко — ведь она так долго ею восхищалась.

— Тэтти виделась с Шанель?

— Да, в те самые выходные. Этот ее женатый мужчина дружил с кем-то из знакомых Шанель, так что им даже удалось вместе поужинать. Тэтти обожала рассказывать всем нашим о тех днях в Париже.

— Она ужинала с Коко Шанель? — не верю я своим ушам. — Фантастика!

— То ли еще будет… Они отправились в салон Шанель на рю Кабон и устроили ночной пикник. Взяли оливки, сыр, французский батон. И много-много красного вина. Тэтти всегда говорила, что те выходные были лучшими в ее жизни. Именно тогда, по ее словам, и был зачат Дюк.

Я едва дышу от волнения. В этой истории кроется столько неожиданностей, я себе и представить такого не могла. Тэтти со своим любовником встречалась с Коко Шанель и ужинала в ее легендарном салоне. Удивительно. А каков должен быть ребенок, чья жизнь зародилась в такое прекрасное время?

— И что же произошло дальше? — спрашиваю я. Должно быть, потом в их отношениях и случился разлад.

— Когда Тэтти узнала, что беременна, все, разумеется, изменилось — весь ее мир перевернулся. Ее любимый не желал с ней больше знаться. Ему вдруг стало неловко выходить с нею в свет. И он скрылся в неизвестном направлении, чертов пройдоха, — с горечью в голосе вспоминает она, единственная, с кем Тэтти поделилась своим горем.

— Как же это все несправедливо, — закипая от гнева, возмущаюсь я. Тэтти пришлось заплатить за одну глупую интрижку очень высокую цену, она стала одной из тех женщин, которые потеряли все из-за чужих предрассудков.

— Тогда ей снова довелось пережить страшное потрясение. Все тут же набросились на Тэтти — в таких ситуациях всегда винят женщину.

Я смотрю на фотографию, запечатлевшую смеющихся молодых Тэтти и Бонни, и не вижу ни следа боли на ее лице. Если ей и пришлось хлебнуть горя в юности, то на снимке этого совершенно не заметно — обе женщины выглядят абсолютно счастливыми.

— И что же она сделала? — спрашиваю я.

— Родители ужасно рассердились, узнав о ее беременности. Они тайком отправили ее в дом матери и ребенка в ирландский Мидлендс. Очень боялись, что кто-нибудь узнает о ее позоре.

— Как она, наверное, была напугана!

— Еще бы. С родителями она не помирилась, даже после рождения малыша Дюка. Хоть она и поступила, как они велели, отдав ребенка на усыновление, родители так ее и не простили. Или она их — за все те испытания, через которые ей пришлось пройти по их вине. Поэтому она и уехала в Лондон — чтобы попытаться пережить эту трагедию.

— Несчастная Тэтти…

Бонни закуривает еще одну сигарету, как всегда, глубоко вдыхая ее ароматный дым.

— Да, бедняжка, тяжело ей пришлось. Какая-то часть ее так никогда и не оправилась после всего пережитого. Страдания из-за разлуки с Дюком она пронесла через всю жизнь, хотя и держала его на руках всего восемь часов.

По моим щекам уже струятся слезы. Всего восемь часов?

— А почему она назвала его Дюком?

— В честь Дюка Эллингтона — видите ли, его «In A Sentimental Mood» была их песней, Тэтти и ее любимого человека. Она даже просила монахинь передать его будущим приемным родителям это имя, но, конечно, мы так и не знаем, уважили ли они ее просьбу… Этих монашек едва ли можно назвать белыми и пушистыми. Они ведь даже письмо у Тэтти не взяли.

— Не представляю, как она это пережила.

— Она держалась, как могла, стойкая моя девочка. Она пыталась справиться со своей болью, стараясь вообще не говорить о Дюке. Тэтти упоминала о нем лишь в день его рождения. Но она никогда не позволяла себе пролить ни слезинки в этот день — десятого ноября. В остальные дни она держала все эти муки в себе. Только так она могла продолжать жить дальше.

Стоит полнейшая тишина: мы обе размышляем о том, каким невыносимым было существование Тэтти после столь тяжелой утраты и несчастной любви.

— А как же сумочка? — спрашиваю я.

— Она никогда с ней не расставалась. О потерянном сыне ей напоминала лишь «Шанель» и это письмо — о сыне и, должно быть, о его отце. Думаю, она продолжала любить его, несмотря ни на что. В ее глазах он был самым лучшим. Он был любовью всей ее жизни. Думаю, именно поэтому она так и не вышла замуж.

— Вы с ней были очень близки, да? — Я вижу, с какой любовью Бонни отзывается о Тэтти, ее теплые чувства звучат в каждом слове.

— Очень. Я всем ей обязана. Вот так легко и просто.

— В каком смысле обязаны?

— Тэтти помогла мне, когда я забеременела при ничуть не лучших обстоятельствах. Она поддерживала меня в горе и в радости, помогала всем, чем могла, после того как мой ни на что не годный молодой человек бросил меня в беде. Не будь со мной Тэтти… кто знает, чем бы для меня все закончилось.

— Так она взяла вас под свое крылышко?

— Да. Она не могла допустить, чтобы со мной произошло то же самое, что и с ней, чтобы я тоже потеряла своего малыша.

— А такое могло случиться?

— Я тогда совсем растерялась. Не знала, что делать, куда идти. А Тэтти стала мне опорой. Времена сильно изменились с тех пор, как ее разлучили с Дюком, но матери-одиночки по-прежнему считались вне закона, даже в Лондоне. Если бы она не нашла нас, кто знает, где бы я была сейчас. Она настояла на том, чтобы мы пожили у нее до тех пор, пока не встанем на ноги. У Тэтти у самой не было ни гроша за душой, но она готова была разделить с нами последний кусок хлеба.

Я тут же вспоминаю слова Мэри Мур о Тэтти: о том, как та реагировала на ее заботу. Неудивительно, что она завещала все свои средства благотворительной организации: она просто была из тех, кто готов все отдать на благое дело.

— Похоже, она была вам настоящей подругой.

— Ближе ее у меня никого не было. Мы поддерживали связь годами. Уже незадолго до ее смерти я собиралась приехать к ней в гости, но она запретила. В конце концов я сложила два и два — она просто не хотела меня видеть. Мне пришлось принять ее выбор, хотя это и было очень тяжело, скрывать не буду.

— Ее сиделка сказала, что Тэтти запретила всем приходить на ее похороны.

Бонни кивает:

— О ее кончине я и вовсе узнала спустя несколько недель. Я чувствовала себя ужасно, корила за то, что не была с ней рядом. Но она сама так захотела, я все понимаю. Точно так же я уважаю ее решение выставить все свое имущество на аукцион. Это было разумно с ее стороны. Наследников у нее не было, кому еще ей было все это оставлять?

— Как вы думаете, Бонни, она все же была счастлива? — спрашиваю я. Мне не хочется верить, что Тэтти всю оставшуюся жизнь провела, оплакивая сына, которого ей так и не довелось узнать.

Повисает долгая пауза, но затем Бонни отвечает:

— Она научилась жить с этим. Как я уже сказала, с родителями она так и не помирилась, но ей всегда казалось, что их наследство — это своего рода компенсация. Потому жила она довольно богато. Тэтти умела обращаться с деньгами, а потому вкладывала их очень осторожно. На вырученную сумму она и прожила последние годы своей жизни. Тэтти знала и хорошие времена — она любила музыку. У нее были толпы поклонников. Думаю, она была счастлива по-своему, но ничто не могло заполнить пустоту в ее сердце. Разлука с Дюком оставила неизгладимый след в ее судьбе.

— Она пыталась отыскать его? — спрашиваю я.

— Знаю, у нее были такие мысли. После бокала-другого она частенько заговаривала о том, что пойдет к монахиням, заставит их рассказать что-нибудь о сыне. Но она так этого и не сделала. Думаю, подсознательно она не хотела вмешиваться в его жизнь — ведь мы даже не знаем, рассказали ли Дюку о его родной матери. Но она ждала, надеялась на то, что он сам сделает первый шаг…

— Интересно, где он сейчас. И знает ли вообще, что его усыновили.

— Как знать… — пожимает она плечами. — Он может быть где угодно. Слишком поздно уже пытаться что-то делать.

— Но можно же узнать о нем хоть что-нибудь, — предлагаю я. — Должен быть какой-то способ. Вы ничего такого не припоминаете?

Она стряхивает длинный столбик пепла со своей сигареты, аккуратно постукивая ею о край пепельницы.

— Тот дом матери и ребенка работал при обители святого Иуды, это я точно помню. Кажется, это где-то в Уэстмите. Дюк родился десятого ноября 1956 года. В дате я тоже уверена.

— Интересно, получится ли, зная это…

— Что? Разыскать его? — Глаза Бонни широко раскрываются от удивления.

— Возможно, — отвечаю я. — Как вы думаете, стоит мне попытаться это сделать?

Я отчаянно хочу услышать ее мнение. У меня уже есть необходимая информация, но я понятия не имею, что делать дальше. Бонни была одной из самых близких подруг Тэтти, так что она должна знать, чего хотела бы от меня хозяйка сумочки от «Шанель». Пускай она подскажет мне, как поступить с письмом, столь значимым для ее благодетельницы.

— Сложно сказать, Коко, — грустно отвечает мне она. — Хотела бы я знать правильный ответ на этот вопрос, но, к сожалению, реальная жизнь — совсем не такая, как на сцене. Все намного сложнее. И не у каждой истории должен быть конец.

— Но у вас же наверняка есть какие-то мысли по этому поводу. Дайте мне совет, Бонни, пожалуйста, — я почти умоляю ее, не в силах больше сдерживаться. Мне нужен толчок, нужна хотя бы какая-то подсказка.

Она внимательно смотрит мне прямо в глаза.

— Вы сказали, что эта находка — своего рода послание от вашей матери. Ведь так?

— Так, — киваю я. — Она всегда хотела, чтобы у меня была такая сумочка, мы ведь с ней в какой-то мере тезки.

— А как вы думаете, что пытается сказать вам мама? — спрашивает она. — Чего она хотела добиться, посылая вам эту сумочку?

— Даже не знаю, — честно отвечаю я.

— Думаю, вам обязательно нужно в этом разобраться, — по-доброму усмехается мне она.

И прежде, чем я успеваю попросить Бонни о помощи, та молодая женщина, которую я видела вчера с ней в вестибюле и которая журила ее за курение в гримерной, снова появляется на пороге комнаты. Она явно узнает меня, но делает вид, будто меня не существует.

— Сколько мне раз еще тебе повторять? Здесь нельзя курить, мама!

Мама? Так эта женщина — дочка Бонни?

— Да бога ради, — упрямится она. — Это же даже не настоящие сигареты.

— Потом объяснишь это своему здоровью, — резко отвечает ее дочь и выходит из гримерки.

— Ох уж эти дети, — закатывает глаза Бонни. — Думают, что все знают.

— Это ваша дочь? Она тоже актриса? — спрашиваю я.

— Слава богу, нет, — смеется она. — Дочка работает здесь помощником режиссера, любит командовать еще с пеленок. Тэтти прозвала ее мисс Маленькая Начальница.

Бонни радостно улыбается, должно быть, вспоминая те давно ушедшие дни.

— А теперь простите, дорогая моя, но мне действительно пора — они меня четвертуют, если я опоздаю на репетицию.

Она потягивается и одновременно мельком смотрится в свое старенькое зеркало. Затем на секунду прикрывает глаза, делает глубокий вдох и снова расправляет плечи.

— Пожалуйста, обещайте, что мы с вами еще увидимся, — просит она, крепко обнимая меня на прощание.

— Конечно, обещаю, — улыбаюсь я. — Спасибо за то, что уделили мне время, Бонни.

— Всегда пожалуйста, Коко, — отвечает она, отступает на пару шагов назад и широко улыбается. — И вам спасибо, что напомнили мне о былом. Я очень рада, что это были именно вы.

— В каком смысле я? О чем вы? — не понимаю я.

— О том, что именно вы нашли сумочку Тэтти, разумеется. Думаю, вы правы. Она попала к вам не просто так. И теперь вы обязаны во всем разобраться.

Она еще раз заключает меня в объятия и уходит, оставляя меня наедине со своими мыслями. После рассказанной ею берущей за душу истории я чувствую себя как выжатый лимон. Стоит ли пытаться искать Дюка? Должна ли я отдать ему письмо матери? Возможно ли это вообще, с учетом того, как мало мне о нем известно? И будет ли он рад узнать историю ее любви или же возненавидит меня за то, что я усложняю ему жизнь?

Я роюсь в сумке и достаю из нее старый потрепанный блокнот. Открываю чистую страницу и записываю все, что знаю об этом человеке:

ИМЯ: ДЮК МОЙНИХАН

ДАТА РОЖДЕНИЯ: 10 НОЯБРЯ 1956 ГОДА

МЕСТО РОЖДЕНИЯ: ДОМ МАТЕРИ И РЕБЕНКА, ОБИТЕЛЬ СВЯТОГО ИУДЫ, ГРАФСТВО УЭСТМИТ, ИРЛАНДИЯ

Достаточно ли этого? Сильно сомневаюсь. Разве что я еще раз пересмотрю ту коробку с аукциона — вдруг мы что-то пропустили и в ней найдется еще одна подсказка? Закрыв блокнот, я в последний раз смотрю на фотографию Тэтти.

— Хорошо, Тэтти, — говорю я ей, — если ты хочешь, чтобы я продолжила свое расследование, я так и сделаю.

Затем я устремляю взгляд в сторону небес:

— Надеюсь, ты смотришь на меня, мама. Я вижу, легких путей ты действительно не ищешь.

14

— Ты же понимаешь, что мы никогда не избавимся от запаха этого проклятого «Джейеса»?^[15] — морщит нос Рут.

— Все не так уж и плохо, — пытаюсь успокоить бабушку я. — Я вот его уже почти и не замечаю, честное слово.

Мы снова дома, в нашей родной лавке, и, несмотря на все слова утешения, слетающие с моих губ, резкий аромат чистящего средства настолько силен, что свалит и лошадь. Я уже начинаю подумывать, что Анна руководствуется именно таким девизом в ведении домашнего хозяйства — кажется, она искренне верит, что от чистоты должно за милю разить отбеливателем, причем так, что в зоне поражения не уцелеет ни одно живое существо. Двух ведущих британского телешоу «Чисто в доме» она многому смогла бы научить — да что там, ей впору собственное шоу открывать, было бы желание.

Ночью мы даже сначала не почувствовали этого смрада, потому что, приехав из Лондона, поднялись наверх и заснули беспробудным сном. Но утром его невозможно было не заметить. Анна добралась до каждого уголка в нашем магазине и отскоблила каждый дюйм. Кроме того, она еще и переставила всю мебель. В общем-то, ни одна вещь не осталась на том месте, где находилась перед нашим отъездом.

— Я дважды просыпалась ночью от ужасного чувства, будто меня кто-то душит. Думала, кошмар приснился, а оказалось, вот что мешало мне спать, — она картинным жестом обводит комнату рукой. — Этой отравой, должно быть, весь дом провонял — чудо, что мы попросту не задохнулись во сне.

— А знаешь, давай-ка зажжем ароматическую свечу, — предлагаю я, копаясь под прилавком в поисках спичек. — Вдруг поможет.

— Одной свече с этой вонью в жизни не управиться, — ворчит Рут.

Она с утра действительно на грани срыва, и я отлично понимаю, с чем это связано: ей предстоит серьезный разговор с Анной о Колине. И она боится этого до смерти. К слову, не она одна.

После возвращения в Дронмор одно разочарование следовало за другим. Первое, что я сделала, как только проснулась, — это перерыла все коробки, в которых нашла сумочку Тэтти, на случай, если там завалялось что-то, что поможет мне в поисках. Но в них так ничего и не обнаружилось, ни единой подсказки. Меня постигло сильнейшее разочарование, а тут еще и предстоящий разговор с Анной. От одной только мысли о нем у меня желудок сводит.

— А почему бы тебе не проведать Карла, сходите подышать свежим воздухом, — предлагаю я. Рут нужно отвлечься, и Карл для этого представляется самым лучшим средством.

Мы обе оборачиваемся в сторону мясной лавки — ее хозяин как раз усердно подметает тротуар у входа в магазин, глядя в нашу сторону и радостно улыбаясь. Он будто бы нарочно старается поскорее попасться Рут на глаза.

Она рассеянно машет ему рукой и поворачивается ко мне.

— Нет, я не смогу развлекаться, пока не переговорю с Анной. Хочу пригласить ее сегодня пообедать к Кэт в отель. На нейтральной территории этот разговор, возможно, пройдет немного легче.

— Уже сегодня? — задыхаюсь от удивления я, с ужасом представляя себе это мероприятие. Рут не любит оттягивать неизбежное, в отличие от меня — я это дело просто обожаю.

— Да, нужно поскорее все ей рассказать, — резко отвечает она. — Раскрыть ей всю правду.

Она исчезает наверху, и вдруг звенит дверной колокольчик: на пороге появляются Кэт и Марк. Моя подруга мрачна как туча, и ее сын выглядит не лучше.

Кажется, у них так ничего и не наладилось. Я опять ощущаю укол вины из-за того, что не нашла времени побеседовать с Марком после дня рождения близнецов. Будь на моем месте Рут, она бы, ни секунды не медля, решила этот вопрос как можно скорее.

— Привет, ребята! — улыбаюсь я им. — А ты почему здесь, Марк? Сегодня разве нет занятий?

— Нет, Коко, занятия сегодня как раз есть, — рычит Кэт. — Но моего драгоценного сына от них отстранили, в школу ему нельзя. Так что он шляется везде за мной — как будто мне без него нечем заняться, ведь мне по жизни все дается так легко.

Кэт яростно смотрит на Марка, а он молча смотрит в пол, его темная челка низко свисает, закрывая мальчику глаза.

— А что случилось? — со страхом в голосе спрашиваю я. Хорошего мало…

— Марк, должно быть, решил, что драка в самолете на обратном пути из Испании — это очень весело, — поясняет она. — Так что ему повезло, что его не бросили в тюрьму власти какой-нибудь средиземноморской страны.

— Ты сильно преувеличиваешь, мам, — бурчит Марк, отрывая взгляд от пола, так что я наконец-то вижу его лицо. Он выглядит изнуренным: его лицо бледное как мел.

— Да что ты? — набрасывается на него Кэт, не в силах больше сдерживаться. — Кулачные бои посреди полета наказываются в наше время очень строго, Марк, в тюрьму попадают и за меньшее.

Лицо Марка не выражает абсолютно ничего — должно быть, он устал от попыток объясниться с матерью. А потом мальчик снова вперяет взгляд в пол.

— Его правда отстранили? — спрашиваю я.

— Да. На неделю. А потом назначат дисциплинарное собрание. Так что остается только надеяться, что он не даст администрации школы повод себя исключить.

Марк отходит в сторонку и усаживается на табурет у стены, надевая наушники своего айфона.

— Они же не исключат его, Кэт? — тихонько интересуюсь я, напуганная такой перспективой. — Все ведь не так плохо?

— Кто знает? — вздыхает она. — Все возможно. Дэвид с ума сходит, узнав об этом. Думает наказать его на весь оставшийся год.

— А что же все-таки случилось? Почему началась драка? — спрашиваю я.

— Мы так до сих пор и не докопались до правды, — устало говорит Кэт. — Тот, другой парень что-то не то сказал. Это все, что Марк счел нужным нам рассказать. Что именно там прозвучало — он не признается. Суть в том, что учитель считает, будто именно Марк первым ввязался в драку.

— Как-то это на него не похоже, Кэт, — говорю я, искоса поглядывая на мальчика, сидящего с опущенной головой, сложив руки на коленях. Вид у него такой грустный и подавленный, что у меня душа не на месте.

— Знаю, — снова вздыхает она. — Но я не могу до него достучаться, Коко. Я в тупике.

— Может, я помогу? — предлагаю я. У меня в голове родилась великолепная идея.

— Чем именно? — Она украдкой оглядывается на сына, чтобы убедиться, что он нас не слушает. Я в этом уверена, даже не глядя в его сторону, потому что с моего места слышен ритм музыки, играющей в его наушниках.

— Как думаешь, он станет со мной говорить? — спрашиваю я.

Кэт пожимает плечами.

— Не знаю, может быть, — неуверенно отвечает она.

— А что, если заманить его на мои занятия по апсайклингу? — предлагаю я. — У нас сегодня как раз состоится урок вместо того, что пришлось отменить из-за моей поездки в Лондон. Я бы попыталась вызнать у него правду обо всей этой ситуации.

Эта идея только что пришла мне в голову, и, думаю, у меня есть все шансы. Мои занятия — это прекрасная возможность остаться с Марком наедине и попытаться разузнать, что же творится в его жизни. Не хочу говорить Кэт об этом задире, Шоне О’Мелли, но и бездействовать не стану. Если узнаю что-нибудь конкретное, то обязательно все ей расскажу и мы вместе подумаем, что можно сделать.

Кэт задумчиво смотрит на меня, потом переводит взгляд на Марка.

— Да-а-а… Знаешь что? А ведь это может сработать.

— Займу его хоть ненадолго, вдруг получится узнать, что же с ним случилось.

— Может быть, он тебе и доверится, — с надеждой в голосе говорит моя подруга.

— Именно! — восклицаю я. — Ты даже представить не можешь, как люди любят поболтать за работой. Это как у парикмахера — им клиенты доверяют даже самые личные вещи.

— Не знаю, как тебя и благодарить, Коко. Было бы чудесно, если бы ты смогла добиться от него хоть чего-то, мы все так беспокоимся, — улыбается она мне, но от моего внимательного взгляда не укрывается тревога в ее глазах.

— Без проблем, — подмигиваю я ей. — А теперь давай подумаем, как бы ему сообщить о том, что он теперь — член самого эксклюзивного клуба в городе.

— А что, если я скажу ему, что это — его наказание? Чтобы у него не возникало соблазна, — предлагает Кэт.

— Эй! — шутливо возмущаюсь я.

— Прости, но звучать должно достаточно убедительно, иначе он что-то наверняка заподозрит.

— Ладно, ты права, — признаю я и поворачиваюсь было, чтобы подозвать к нам Марка, как вдруг вспоминаю кое-что важное и снова обращаюсь к Кэт: — Чуть не забыла: мы с Рут через часок заглянем в гостиницу, пообедать с Анной.

— Зарезервировать для вас отдельный кабинет? — спрашивает она.

— Нет, Рут уже сама обо всем договорилась. Просто… не могла бы ты проследить, чтобы нас никто не побеспокоил?

— Разумеется, — тут же отвечает Кэт с озадаченным видом. — Могу я спросить, что случилось?

— Потом расскажу, это связано с тем, что произошло в Лондоне. Нам предстоит… сложный и неловкий разговор, так что будет гораздо легче, если никто не помешает.

— И муха мимо не пролетит. Но ты должна удовлетворить мое любопытство и рассказать мне все потом, обещаешь?

— Конечно. Вернемся к твоему сыну… — Я слегка повышаю голос и окликаю мальчика: — Марк!

Он вытаскивает один наушник.

— Что?

— Ты сегодня остаешься у меня на урок апсайклинга. Отличная идея, правда?

Его лицо вытягивается от ужаса.

— Да ты, наверное, шутишь!

Кэт упирает руки в боки.

— Нет, мы не шутим, — грозно говорит она. — И скажи спасибо Коко за то, что она спасает твою задницу.

Я стараюсь мило улыбаться, пока мальчик продолжает молча смотреть на меня, раскрыв рот от изумления.

— Но я не хочу, — пытается возразить он.

— Почему это? — спрашивает Кэт, и в ее глазах загорается хорошо знакомый опасный огонек.

— Потому что я не хочу тусоваться со всякими левыми старикашками, — сверлит меня взглядом Марк. — Без обид, Коко.

— Да я и не обижаюсь, — отвечаю я. — Но почему ты так решительно отказываешься, Марк? Будет весело, честное слово.

Я правда хочу поговорить с ним без Кэт, наедине, и это — мой единственный шанс. Но он упрямо качает головой, как будто никто не в силах разубедить его в собственной правоте.

Кэт не собирается сдаваться так легко:

— Вы придете сегодня к Коко на занятие, молодой человек, и точка. Это не обсуждается. А теперь пойдем, я уже опаздываю на встречу, и все благодаря тебе!

— Но, мама…

— Никаких «но». Пошевеливайся.

Марк медленно сползает с табурета, поджав губы. Конечно, он недоволен тем, что его загнали на мои занятия. Мне остается только надеяться, что, придя сюда, он научится получать удовольствие от апсайклинга и сможет открыться мне хоть немного.

— Марк, у меня есть старый журнальный столик, с которого ты мог бы начать, — предлагаю я, пытаясь вселить в него хоть немного энтузиазма по поводу того, что ему сегодня предстоит. — Что будешь с ним делать?

— Не знаю, — пожимает плечами он. — Могу прибить себя к нему гвоздями.

— Если тебе не нравится это занятие, в следующий раз хорошенько подумаешь, прежде чем доводить дело до отстранения, — предупреждает Кэт, подмигивая мне, пока он ничего не видит.

— Я подброшу его потом домой, — обещаю я, когда они уже стоят на пороге.

Моя подруга награждает меня добродушной улыбкой:

— Ты — ангел. До смерти хочу знать, что произошло с тобой в Лондоне.

— А я сгораю от нетерпения, так сильно хочу рассказать тебе все до мельчайших подробностей, — отвечаю я. Жду не дождусь, когда посвящу уже Кэт в историю Тэтти — она всегда была очень мудрой в житейских вопросах, так что наверняка даст мне совет.

— Кажется, тебе есть чем со мной поделиться, — с любопытством взирает она на меня.

— Вот именно!

— Поставлю чайник, — предлагает она.

— Нет, лучше открой бутылку вина, — отвечаю я. — У меня такое чувство, что сегодня она мне очень понадобится.

— Нам обеим не помешает сегодня хорошенько выпить, — смеется она и заговорщицки усмехается, выходя из магазина.

Мы с Рут уже сидим в отдельном кабинете ресторана «Сентрал», когда на пороге гостиницы появляется Анна. Она одета во все черное, как и всегда, но теперь даже ее манера одеваться кажется мне лживой и лицемерной — как могла она столько лет носить траур, не будучи вдовой на самом деле? Это совершенно ненормально. Ее жизнь, ее общественное положение в этом городе — все построено на лжи. И как она умудрилась скрывать такую страшную тайну все это время?

Я слышу, как Рут нервно посапывает, сидя рядом со мной, и сжимаю ее руку, надеясь на то, что это придаст хоть немного храбрости нам обеим. Если бы такое испытание предстояло мне, я, как всегда, попыталась бы оттянуть этот страшный момент. Ненавижу всякие распри.

— Я ненадолго, — запыхавшись, предупреждает Анна и садится напротив нас, тщательно расправляя фалды своего пальто. — Нужно поговорить с отцом Пэтом о Литургии света^[16]. Столько всего еще предстоит сделать — никакого времени не хватит.

Я украдкой поглядываю на Рут: это она хотела, чтобы мы рассказали Анне о Колине где-то на нейтральной территории. Сначала мне показалось, что отель прекрасно подойдет для этих целей, но теперь, когда мы уже встретились, меня начинают терзать сомнения. Нас в любом случае никто не сможет подслушать, ведь мы сидим отдельно от всех, но что, если Анна действительно взорвется? Что, если у нее случится нервный срыв?

— Анна, не хочешь чего-нибудь выпить? — спрашиваю я, заведомо зная, что она откажется от алкогольных напитков, но ведь надежда умирает последней.

— Только тоник, спасибо, Коко, — отвечает она.

— А как насчет чего-нибудь покрепче? — неуверенно предлагаю я.

— Среди бела дня? Конечно же нет. — Ее возмущает сам факт, что я задаю ей такие кощунственные вопросы.

Я послушно заказываю для нее тоник и возвращаюсь на свое место.

— Итак, к чему вся эта таинственность? — спрашивает она, то и дело поглядывая на часы. — Если вы хотели рассказать мне о своей поездке в Лондон, то почему срочно? У меня действительно нет сейчас времени на обед. Нельзя заставлять отца Пэта ждать.

Мы с Рут встревоженно переглядываемся. По решительному огоньку в ее глазах я вижу, что она не отступит. Мой желудок совершает в животе головокружительный кульбит с переворотом.

— Анна, — начинает Рут, — мне нужно тебе кое-что рассказать, и предупреждаю — тема не из приятных.

— А, я догадываюсь, к чему ты ведешь, — прерывает та столь тщательно подготовленный монолог сестры.

— Правда? — изумляется Рут.

— Конечно, и если честно, Рут, — закатывает она глаза, — то ты принимаешь все слишком близко к сердцу.

Рут захвачена врасплох, как и я. Анна уже все знает? Как такое возможно?

— Ты уже знаешь? — спрашивает она, широко раскрыв глаза от удивления. Неужели Колин успел сам с ней связаться?

— Разумеется, — чопорно отвечает она. — Ты бесишься, потому что я сделала в вашей лавке небольшую перестановку, но поверь — потом ты сама мне скажешь за это спасибо. Теперь у вас все обустроено гораздо удобнее, вам просто нужно привыкнуть. И у каждой вещи есть свое определенное место. Я могу все рассказать…

Господи, она решила, будто мы пришли ругаться из-за чистоты и порядка в нашем доме.

— Анна, — говорит Рут срывающимся голосом, — мы хотим поговорить не об этом.

— Неужели? — озадаченно поднимает бровь Анна.

— Правда, — кивает Рут.

— То есть в лавке вам все понравилось? — торжествующе восклицает она. — Я знала! Все время говорила себе…

— Анна! — перебивает ее Рут. — Помолчи, пожалуйста. Это касается Колина.

Анна бледнеет, только лишь заслышав его имя, ее щеки кажутся неестественно серыми на фоне густо напудренного лица. Из нее будто весь дух вышибло, у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, насколько глубоко она потрясена. Рут не умолкает ни на секунду, отчаянно пытаясь успеть рассказать все, что должна, до того, как сестра окончательно утратит самообладание.

— Недавно он связался со мной, и во время этой поездки в Лондон я навестила его в больнице. Он очень болен, Анна. Колин при смерти.

— Он ведь давно уже мертв, забыла? — медленно, едва не по слогам отвечает она ледяным тоном.

— Анна, послушай, — умоляет Рут, — он попросил меня кое-что тебе передать. Своего рода послание.

Рут вынимает из сумочки часы, которые ей передал Колин, и выкладывает их на середину стола. На какую-то долю секунды лицо Анны неожиданно смягчается, но потом она снова берет себя в руки — и вот сестра Рут уже снова выглядит собранной, как никогда.

— Что за шутки? — спрашивает она сквозь зубы.

— Это не шутки, — беспомощно отвечает Рут. — Прости, я не знала, что делать.

— И решила так со мной поступить?

— Она просто пыталась помочь, Анна. Гонцов не убивают, — перебиваю ее я, пытаясь защитить бабушку. Рут награждает меня полным признательности взглядом.

Анна в гневе.

— Не лезь в это дело, Коко, — перебивает она меня. — Ты вообще не должна была об этом знать.

— Послушай меня хоть секундочку, Анна, — умоляет Рут. — Мне казалось, ты должна об этом знать. Он хочет, чтобы ты простила его — считай это его предсмертным желанием.

От ответа Анны меня бросает в дрожь.

— Жаль, что он умер не так скоро, как мне того хотелось, — медленно произносит она, взвешивая каждое слово. — Но когда этот человек отправится на тот свет, надеюсь, он будет долго гнить в аду. Больше никогда не поднимай эту тему. Это касается вас обеих, вам понятно?

Мы с Рут молча киваем в ответ.

— А это оставь себе или отошли обратно, — указывает она на часы. — Для меня эта вещь больше ничего не значит.

— Но, Анна… — начинает Рут.

— Думаю, ты и так уже достаточно дров наломала, — перебивает сестру Анна, жестом приказывая Рут замолчать. — А теперь мне пора, меня ждет отец Пэт.

Она хватает свою сумочку и буквально выбегает из кабинета, так быстро, что мы с Рут и рта раскрыть не успеваем.

— Господи, это настоящая катастрофа, — шепчет Рут, тяжело вздыхая.

Мы смотрим Анне вслед, она, гордо расправив плечи и высоко подняв голову, выплывает из гостиницы моей подруги Кэт. Никто в жизни не догадался бы, что она секунду назад услышала новость о том, что ее муж, которого она сама объявила мертвым много лет назад, по-прежнему жив и жаждет заслужить ее прощение, прежде чем встретится с Господом Богом. Никому бы и в голову такое не пришло.

— Ты сделала все, что могла, Рут, — отвечаю я. — Это был очень смелый поступок.

— Видела ее лицо? Она никогда не простит меня за то, что я влезла не в свое дело.

— Ты никуда не влезала, — возражаю я. — Только хотела помочь.

— Она явно считает иначе, — печально отвечает Рут. — Ей кажется, что я предала ее уже в тот момент, когда решила проведать Колина.

— Ты хотела сделать все как полагается. Как только она придет в себя, сама поймет, что ты была права.

Я не слишком-то верю в то, что говорю. Анна действительно отреагировала просто ужасно, но надо же оставить Рут хоть какую-то надежду. Быть может, в один прекрасный день Анна и в самом деле поймет, что ее сестра всего лишь пыталась ей помочь.

Рут забирает часы со стола и прячет обратно в сумочку.

— Надеюсь, — грустно качает она головой. — Мне очень хотелось бы в это верить. Но у меня такое чувство, что не нужно мне было лезть в их дела.

15

— Приятно познакомиться, Марк. Нашу стариковскую компанию давно уже нужно было разбавить юными новичками, — с воодушевлением пожимает руку Марка Гарри Смит.

— Не стесняйтесь, молодой человек, обращайтесь, если вам что-то понадобится. И не обращайте внимания на Гарри — он такой идиот, — тепло обнимает мальчика Люсинда Ди.

— Спасибо! — благодарит их Марк, отступая назад и скромно улыбаясь моим ученикам, которые — все до одного — искренне радуются его появлению на занятии. Хотя я и не рассказывала им, почему сын моей подруги вдруг присоединился сегодня к группе апсайклинга, они, кажется, инстинктивно поняли, что парень чувствует себя неловко, и оказали ему самый теплый прием. Хочется обнять их всех за то, что они так добры к этому мальчику.

— Не обращай внимания, Марк, — шутливо прошу его я. — Вздумай они тебя запугать, им пришлось бы иметь дело со мной.

— Его? Запугать? — удивляется Гарри. — С чего ты взяла, Коко?

— С того, что она знает, на что ты способен, старый дурак, — отвечает Люсинда, и все мои ученики довольно хохочут.

— Так что лучше поберегись, — говорю я, грозя ему пальцем.

— Ах ты, наша курочка-наседка, — восхищенно улыбается мне Люсинда.

— Кто, я? — удивляюсь я. Мне всегда казалось, что у меня напрочь отсутствуют материнские инстинкты, но мне хочется защитить Марка от всего света. Я хочу помочь ему — и ради этого готова на что угодно.

— Да-да, ты у нас такая, — со знающим видом кивает она. — Ты иногда так напоминаешь мне свою маму… Гарри, правда ведь, она очень на нее похожа?

— Одно лицо, — искренне поддерживает ее тот. — Точная ее копия.

Очень мило, что они решили, будто у нас с мамой так много общего. Может, я действительно хоть что-то унаследовала. Я постоянно думаю о ней с тех пор, как нашла сумочку Тэтти. Хотя после сегодняшнего обеда у меня по-прежнему не выходят из головы Рут и Анна. Весь день бабушка ходила как в воду опущенная и большую часть времени провела наверху, что на нее очень не похоже. Она жутко расстроена, да и у меня тоже душа не на месте. А самое страшное то, что Анна, должно быть, чувствует себя еще хуже, чем Рут. Я начинаю думать, что зря мы взялись передать ей часы Колина.

И все же я беру себя в руки и выбрасываю из головы мысли о бабушке, пытаясь сосредоточиться на Марке. Сейчас он должен выйти на первый план, ведь я так хочу помочь им с Кэт!

— Ладно, идем со мной, — говорю я, провожая парня к его рабочему месту. Там его уже ждет журнальный столик, и я всем сердцем надеюсь, что он сумеет придумать что-нибудь интересное, чтобы вдохнуть в него новую жизнь.

— И что мне с этим делать? — нерешительно спрашивает он, осматривая столик со всех сторон.

— Что хочешь, — отвечаю я. — Но сначала тебе нужно убрать с него все лишнее, избавиться от лака с краской, создать, так сказать, чистый холст, с которым можно будет работать.

— Звучит сложно, — хмурится он.

— Для такого крепкого парнишки, — улыбаюсь я, — это раз плюнуть. Сначала тебе нужно отшлифовать дерево — ты же знаешь, как это делается?

— Наверное, — неуверенно кивает мальчик.

— Тогда вперед, чего же ты ждешь? Берись за работу. У нас в мастерской есть все необходимое. Если возникнут какие-то вопросы — тут же зови, не стесняйся. Хорошо?

Я довольно улыбаюсь и ухожу к следующему ученику, скрестив за спиной пальцы. Это занятие позволит нам возродить нашу былую дружбу и вернуться к тем доверительным отношениям, что у нас когда-то были.

Целый час я даю советы, наставляю и обучаю своих учеников, пока они работают над своими проектами. У всех дела идут просто отлично, работа кипит. Но от Марка я стараюсь держаться подальше — не хочу надоедать ему, нарушая его уединение. Едва ли ему понравится, если я буду постоянно его дергать, ведь это его первый опыт. Он так ни разу и не попросил меня о помощи, но я изредка поглядывала украдкой в сторону его столика. Я приятно удивлена: парень, кажется, с головой погрузился в работу. И только когда последние мои ученики, попрощавшись, покидают мастерскую, я подхожу к сыну Кэт. Он сидит на корточках, засучив рукава, и заканчивает шлифовку. Он отлично поработал — журнальный столик выглядит гораздо симпатичнее, чем в начале занятия.

— И как, уже придумал, что с ним будешь делать? — спрашиваю я.

— Вроде да, но это, наверное, покажется тебе глупым, — отвечает он, поднимаясь на ноги и разминая спину.

— Рассказывай.

— А что, если сделать из него что-то вроде игрушки для близнецов? По высоте он отлично подходит. Я бы нарисовал сверху дороги, и они могли бы играть на нем со своими машинками. Можно даже гараж небольшой пристроить сверху, — робко говорит он, явно смущаясь, а я едва сдерживаюсь, чтобы не обнять его и не смутить этим еще больше. Вот это — тот Марк, которого я знала и любила, внимательный и милый, обожающий заботиться о своих младших братиках.

— Чудесная мысль, — хвалю его я.

— Правда? — его глаза светятся от радости. — Можно было бы сделать для них отличный подарок на Рождество.

— Превосходно. У меня есть акриловые краски, смотреться будет потрясающе. Мальчики будут в восторге.

— Спасибо, Коко, — смущенно улыбается он мне. — Твои занятия — просто супер. Я даже не думал, что тут будет так…

— Весело? — подхватываю я его фразу. — Что ж, рада, что мне удалось тебя удивить.

— Я ведь даже незнал, чем вы тут занимаетесь. Ты как-нибудь рекламируешь свои занятия? В том же «Твиттере»?

— О нет. Я, знаешь ли, не люблю всю эту технику.

— Да ладно тебе, Коко, сейчас все в «Твиттере» сидят.

— И что там? В чем фишка? — спрашиваю я.

— Когда-то там было круто, а теперь этот сервис превратился лишь в очередной «рынок» для продажи всякой всячины, но я думаю, твои занятия там будут пользоваться бешеным успехом.

Я ничегошеньки не знаю ни о «Твиттере», ни о том, как им пользоваться, но решаю обязательно послушаться его совета.

— О’кей, я поняла… А ты много сидишь в интернете, как я посмотрю.

Кэт частенько жаловалась мне на серьезнейшие ссоры, которые вспыхивали тогда, когда она пыталась отвлечь сына от компьютера. Она всегда настороженно относилась к интернету, по ее мнению, все беды шли именно оттуда, хотя они с Дэвидом и попытались принять меры предосторожности, закрыв детям доступ к подозрительным сайтам. Но осторожность лишней не бывает — ведь в компьютерах содержится уйма всякой заразы, и если уж эти мальчишки зададутся целью найти что-то запрещенное в сети, то они наверняка сумеют это сделать, несмотря на все принятые меры.

— Да, говорят, порно вызывает настоящую зависимость, — саркастично замечает он. — В интернете можно часами зависать, сама знаешь.

— Вот как! Учтите, молодой человек, ваш почтенный возраст не помешает мне надрать вам уши, — смеюсь я. Парень буквально прочел мои мысли.

— А разве не так вы, взрослые, о нас думаете? Что нас хлебом не корми, дай только порно посмотреть? — с невинным видом вопрошает он.

— Нет, — отвечаю я, чувствуя, как мои щеки заливает краска. — Не знаю, с чего ты это взял.

— Да конечно! — хохочет он.

— Хватит меня подкалывать, — укоряю его я. — Это нечестно — я для этого уже слишком стара.

— Все время забываю, какая же ты уже древняя, прости, — говорит он, смеясь еще громче.

— Не наглей. На самом деле я подумывала обновить сайт нашего магазина в интернете, — вдруг говорю я, сама удивившись идее, пришедшей только что мне в голову. — Ты не хочешь мне помочь? Я заплачу.

Его лицо оживляется, и я мысленно глажу себя по голове. До чего же этому мальчишке нравится возиться с техникой!

— Ты серьезно? — не верит он своим ушам, и в его глазах, наконец-то выглянувших из-под рваной челки, загорается озорной огонек.

— Вполне. Конечно, он совсем простенький, нужно все-все-все поменять, идем, я тебе покажу.

Я веду его к нашему древнему компьютеру и захожу на сайт антикварного магазина Суона.

— Вижу, здесь только имя домена, — морщится он, глядя на страничку, появившуюся на экране.

— И что это значит? — спрашиваю я.

— Значит, что здесь только адрес твоего магазина и номер контактного телефона. А сколько раз твой сайт посещали за последний месяц?

— Понятия не имею, — признаюсь я. — Да и откуда мне знать?

— Ты что же, не отслеживаешь количество посетителей? — изумленно спрашивает он.

— Э-э-э… Нет.

— А что со страничкой на «Фейсбуке»? Там есть хоть какое-то движение?

— Как сказать… У нас нет странички на «Фейсбуке», — отвечаю я. Вынуждена признать, мне даже немного стыдно. В отличие от Кэт, которая частенько там бывает, я на «Фейсбук» ни разу не заходила.

— Да ты, должно быть, шутишь! — Мальчик приходит в ужас от того, насколько я ограничена.

— Это так страшно? — Должно быть, это очень плохо, потому как Марк с каждой секундой выглядит все более озадаченным.

— У всех есть страничка на «Фейсбуке», Коко, без нее сейчас никуда. Даже мама зарегистрировалась.

Он говорит о ней таким тоном, будто она — динозавр, загадочным образом доживший до наших дней, а не успешная деловая женщина.

— Знаю, она недавно нашла на «Фейсбуке» всех наших неудачников-одноклассников, — сгоряча выпаливаю я.

— Вы ходили в школу с неудачниками? — изумленно вскидывает брови он.

— Ладно, не все наши одноклассники были такими непутевыми. Только некоторые из них. Да я и сама явно была не самой популярной девушкой в классе, — добавляю я.

— А почему?

— Я была слишком высокой. Не любила шумных тусовок. Мне частенько доставалось.

— Мама ведь была такой хрупкой — что же, она тоже частенько получала хорошую взбучку?

— Твоя мама всегда была намного популярней меня. Ее все любили.

— Но за что?

— Она просто всем нравилась, ее все считали крутой — прямо как тебя.

— Издеваешься? — склоняет он голову набок и насмешливо мне улыбается, живо напоминая саму Кэт в его возрасте.

Я смеюсь в ответ:

— Разве только чуть-чуть. А если серьезно, то я правда хочу, чтобы ты сделал мне сайт.

— Хорошо, но прежде, чем я возьмусь за эту работу, позволь хотя бы завести для тебя страничку на «Фейсбуке». Это займет всего секунду. Ты же не хочешь прослыть полной неудачницей, — со смехом добавляет он.

Несколькими быстрыми кликами мыши мальчик создает лавке Суона новую страничку на «Фейсбуке» и размещает на ней наш логотип. Он делает все с такой легкостью, что мне даже стыдно, что я не сделала этого сама.

— Спасибо огромное! Это восхитительно! — благодарю я его.

Марк закатывает глаза:

— Господи, Коко, в наше время так уже не говорят — ты же как ходячее ископаемое! Смотри, теперь тебе нужно следить за страничкой, чтобы она заработала как можно больше лайков.

— Еще лучше, — вздыхаю я. — Это что же, меня будут все время оценивать? Не нравится мне такая затея.

— Что-то в этом действительно напрягает, — соглашается он, — но именно так этот сервис и работает. Не беспокойся, в этом нет ничего сложного. Все, что тебе нужно делать, — это постить сюда что-нибудь каждый день, чтобы твои клиенты знали, что происходит в твоем магазине — например, размещать фотографии новых товаров. Страничка быстро станет популярной. Ты даже можешь организовать пару распродаж, чтобы привлечь покупателей. Все так делают.

— Вынуждена признать, Марк, — стыдливо говорю я, — если честно, я не знаю, как выложить фото в интернет.

— Бог ты мой, Коко, да как ты живешь, таких вещей не зная? — снова смеется он. — Ты как будто застряла в своих семидесятых.

— Думаю, я просто боюсь технического прогресса, — отвечаю я. — Даже Рут, наверное, разбирается в технике лучше меня.

— Конечно, это ведь несложно.

— Ах ты!.. Бьешь без промаха, — подмигиваю я ему.

— Прости. Смотри, я покажу тебе, как это делается, не бойся, это очень просто. У меня уже есть несколько отличных идей для оформления твоего сайта, я все продумал. «Фейсбук» создаст твоему бренду имя, но людям ведь нужно как-то все покупать онлайн.

— Я бы сама в жизни до всего этого не додумалась.

Да, это одна из важных вещей, которые я откладывала в долгий ящик, боясь перемен.

— Сегодня это единственный способ поднять свое дело, твой бизнес станет очень быстро развиваться, — поясняет парень, чем снова напоминает мне свою мать. Кэт точно так же легка на подъем, исполнительность и энергичность всегда были ее отличительными чертами. Марк просто относится ко всему намного спокойнее.

— Ты настоящий волшебник, Марк, — с обожанием говорю я ему. — Хоть и заставляешь меня чувствовать себя дубиной неотесанной.

Он робко улыбается мне в ответ. А я ведь помню его в столь же юном возрасте, в котором сейчас пребывают его младшие братья, помню, как частенько оставалась присмотреть за ним. И вот теперь он устраивает мне ликбез по интернету, как настоящий профессионал. Мы будто поменялись ролями.

— Да, пожилым людям нужно помогать — таков мой гражданский долг, — хмыкает он, и мы заливаемся счастливым смехом.

Мы с Марком отлично провели время вместе, и я чувствую, что мы стали значительно ближе друг к другу, чем были в последнее время. Вот чего нам так не хватало — нужно почаще собираться вместе и вот так дурачиться. Я тоже виновата в том, что совсем позабыла о мальчике, когда мы с Томом стали встречаться. Поэтому мне и кажется, что он из ребенка сразу стал взрослым мужчиной, — я действительно многое пропустила. Но больше я не допущу такой оплошности. С этого момента я обязательно буду общаться со своим крестником не реже раза в неделю.

— Я порекомендую твою страничку, так что лавка Суона наверняка заработает первые несколько лайков, хорошо? Для начала сойдет, — говорит он. Парень заходит на свою страничку в «Фейсбуке», и вдруг выражение его лица резко меняется.

— Что случилось? — спрашиваю я, пытаясь подсмотреть, что же заставило его побледнеть как полотно.

— Ничего, — отрезает он, быстро закрывая страницу.

— Кто-то выложил в интернет что-то, что тебе не понравилось?

— Нет, — качает головой он, — все в порядке.

— Марк, что происходит? — спрашиваю я. — Мне ты можешь довериться, ты же знаешь.

Ну вот, я все же завела этот разговор. Парень подозрительно прищуривается:

— О чем ты?

— Ты кажешься… — пытаюсь я подыскать правильные слова. — Ты в последнее время сам не свой.

— Коко, ты же не собираешься читать мне нотацию? Мне их и дома хватает.

— Нет-нет, клянусь, ничего такого. Но я знаю, что ты в последнее время явно из-за чего-то переживаешь, быть может, я могу тебе чем-то помочь?

Он недоуменно смотрит на меня из-под длинных ресниц.

— И что же еще ты знаешь?

— Я видела, как ты разговаривал с Шоном О’Мелли во время вечеринки в честь близнецов.

— Ты что, шпионишь за мной? — удивляется он.

— Конечно, нет. Я вышла на улицу позвонить, вы просто случайно попались мне на глаза. Он не лучшая для тебя компания, это уж точно. От него одни проблемы.

— Коко, без обид, но я думаю, что выбирать мне друзей — не твое дело, — начинает заводиться он.

— Не мое, согласна. Но я хочу, чтобы ты знал, что, если захочешь поговорить — я к твоим услугам, хорошо? — осторожно прошу его я. Я боюсь спугнуть парня, но вдруг он все же захочет довериться мне…

— Например, о чем? — Его тон становится все холоднее.

— Например, если у тебя вдруг что-то случится в школе…

— Кто тебе рассказал? — вскидывается Марк.

— Никто мне ничего не рассказывал. Но тебя отстранили — а это так на тебя не похоже.

— Я не желаю об этом говорить, ясно?

Язык его тела совершенно изменился: брови нахмурены, уголки рта смотрят вниз, руки скрещены на груди.

— Ясно, без вопросов, — отвечаю я. Пришлось сдаться без боя, я не хочу разрушить хрупкую связь, вновь образовавшуюся между нами, настаивая на серьезном разговоре. Повисает неловкая пауза, я лихорадочно подыскиваю новую тему для беседы, которая не привела бы его в бешенство. Я явно задела его больное место, но он не хочет делиться со мной, во всяком случае — пока.

— Можешь отвезти меня? Ты ведь сегодня моя дуэнья, да? — горько спрашивает он.

— Никакая я не дуэнья, — возражаю я. — Просто предложила. В любом случае, мне нужно увидеться с твоей мамой.

Звучит неубедительно, даже для меня.

— Какая разница, — пожимает плечами он и уходит. Теперь я готова надрать себе уши: связь порвалась, и во всем я могу винить только себя.

Двадцать минут спустя я высаживаю Марка перед домом Кэт и Дэвида и беспокоюсь лишь об одном: неужели этот вечер закончится на такой ужасной ноте? Мальчик отпирает калитку и поднимается по ступенькам, бурча слова прощания на ходу, даже не оборачиваясь. Я, понурившись, иду на кухню, где за столом сидит Кэт. Перед ней лежит куча бумаг, должно быть, гостиничные счета. Волосы она небрежно подобрала наверх, закрепив длинным карандашом: такой сосредоточенной я свою подругу давно не видела.

— Как все прошло? — встревоженно спрашивает она, едва ли не подпрыгивая на месте от любопытства.

— И тебе привет, — отвечаю я.

— Извини. Привет. Так как?

— Хорошо. Думаю, ему даже понравилось. Марк подбросил мне несколько потрясающих идей, он очень творческая личность.

Я не кривлю душой: ему действительно все нравилось до тех пор, пока я все не испортила, поторопив события.

— Так это же отлично! Он рассказал что-нибудь? — с надеждой спрашивает она.

— Нет, — признаюсь я. — Мы чудесно поладили, но, когда я попыталась его разговорить, он тут же закрылся от меня.

— Вот черт, — расстраивается она, измученно вздыхая, и тянется за бутылкой вина, которую я просила приготовить для нашей встречи. Откупоривает ее и наполняет два бокала.

— Думаю, он хотел рассказать мне, что происходит, но просто не осмелился.

— Я все еще не могу поверить, что он со мной больше ничем не делится. А когда-то он все мне рассказывал, — вспоминает моя подруга.

— Все вернется на круги своя, — успокаиваю я ее. — Мы на верном пути, не беспокойся. Я этого так не оставлю.

И действительно, я продолжаю думать о том, как бы заставить его раскрыться передо мной.

— Посмотрите-ка, — грустно улыбается она, — какими решительными мы стали на старости лет.

— Может, и стала, — усмехаюсь я в ответ. — Думаю, я постепенно нахожу себя.

— Решила носить маленькие черные платья и подходящее нижнее белье?

— Насчет этого не скажу, — отвечаю я, скидывая свои неизменные коричневые сапожки и выставляя напоказ пару старых дырявых носков. — Но смелости у меня точно прибавилось.

— Как у льва из «Волшебника страны Оз»? — со смехом спрашивает она.

— Да, именно так, — хихикаю я. — Ладно, давай пока оставим Марка в покое ненадолго, хорошо? Со мной много чего приключилось в Лондоне, и мне, как всегда, нужен твой мудрый совет.

— О господи, расскажи мне все грязные подробности, — загорается она. — А я постараюсь, в свою очередь, тебя подбодрить.

— Обязательно, но должна предупредить, — киваю я, — будь готова к сюрпризам!

16

— Какой тяжелый день, — вздыхает Рут, выглядывая в окно, по которому стекают крупные серые капли дождя. Идет проливной дождь, и из нашего магазина совсем не видно лавки Карла.

— Такой сонный день, — зеваю я, всем сердцем желая забраться обратно в постель. Идея о том, чтобы свернуться калачиком под одеялом, кажется невероятно привлекательной.

— Никто в жизни не отправится в магазин в такую погоду, — говорит Рут. — Сегодня будет очень тихо.

Не успевает она закончить фразу, как двери открываются, громко завывает ветер, и на пороге лавки появляется фигура, скрывающаяся от потоков воды под зонтиком.

— Анна! — восклицаю я, когда она заходит внутрь. — Входи, ты же насквозь промокла.

Кажется, зонтик не сумел спасти ее от этого буйства стихии: она промокла до нитки.

— Я в порядке, — отмахивается она. На полу под ее ногами уже растекается огромная лужа.

Рут оказывается по другую сторону прилавка за считаные секунды и помогает сестре снять промокшее пальто.

— С ума сошла? — спрашивает она. — Так и заболеть недолго! Отец Пэт не стоит гриппа, Анна.

— На самом деле я вышла на улицу не из-за него, — отвечает та, позволяя Рут помочь ей управиться с рукавами. — Я пришла увидеться с вами двумя.

Мы с Рут изумленно переглядываемся, в то время как Анна скидывает мокрые туфли и надевает кардиган, который бабушка сняла с себя и накинула ей на плечи.

— Правда? — взволнованно спрашивает Рут.

— Да, — бабушкина сестра тяжело вздыхает. — Я все хорошенько обдумала и решила, что должна перед вами извиниться. Простите меня.

Мы так потрясены, что не знаем, что и ответить. Не думали мы, что услышим когда-нибудь такие слова от Анны.

— Нет, ты не должна… — начинает Рут, но Анна жестом просит ее помолчать.

— Дай мне договорить, Рут, — просит она. — Ты всего лишь пыталась помочь, понимаю, но столь неожиданная новость выбила меня из колеи. Потому я так и отреагировала.

— Мы все прекрасно понимаем, — отзываюсь я, подхожу к ней ближе и беру ее за руку. На первый взгляд Анна — довольно жесткая и суровая женщина, но на самом деле она совсем не такая.

Она улыбается мне:

— Уверена, тебя эта история тоже потрясла до глубины души, Коко. В конце концов, ты думала, что мой муж мертв.

— Да, так и есть, — признаю я. — Было немного странно — не такую историю я ожидала услышать.

— Ты, должно быть, считаешь меня старой дурой, — сетует она, — особенно после всего, что я наговорила о Томе…

— Нет, ни в коем случае не считаю, — мягко отвечаю я. — Ведь я понимаю, что ты лишь заботилась о моем благе. А что касается Колина, то, думаю, ты просто сделала то, что тебе казалось в то время правильным. Такое могло случиться с каждой из нас.

— Мне казалось, будет легче, если все сочтут, что он погиб, — начинает она. — Такое простое объяснение не могло не подействовать — никто даже не подумал усомниться в моих словах. Именно этого я и добивалась — чтобы меня оставили в покое. Мне было так стыдно, если бы ты только знала!

На ее глазах выступают слезы, и она часто моргает, пытаясь их скрыть.

Никогда я еще не видела Анну такой уязвимой и… человечной.

Рут молчит, она все еще пытается подыскать нужные слова, когда Анна сама обращается к ней:

— Ты, конечно, считала, что я была неправа все эти годы, — печально говорит она.

— Я не думала, что ты совершила что-то постыдное, — нежно утешает ее Рут. — Браки распадаются на каждом шагу. В этом не было твоей вины.

— Может, не было, а может, и была, — шепчет Анна. — У каждой медали есть оборотная сторона.

— Нет уж, — горячо возмущаюсь я. — Ведь он изменил тебе!

Анна вздрагивает, когда с моих губ слетают эти слова.

— Это так, — признает она, — но иногда я думаю, что сама его к этому подтолкнула.

— Это безумие, — перебивает ее бабушка.

— Нет, послушай. Ведь так и есть, Рут, ты сама это прекрасно знаешь. Все наши проблемы с детьми — в конце концов, они ему надоели.

Рут молчит, ничего не отвечая.

— Какие проблемы с детьми? — смущенно поглядываю я на сестер. О чем она говорит?

Анна поворачивается ко мне и снова делает глубокий вдох.

— Я была беременна, пока мы с Колином еще были женаты, Коко. И не раз… — На ее глаза теперь по-настоящему наворачиваются слезы, и Анна быстро вытирает их тыльной стороной ладони.

— И что случилось? — шепчу я.

— Я потеряла всех детей. Ни разу не удалось выносить их дольше шестнадцати недель. Доктора только разводили руками. На то не было никаких медицинских причин, — беспомощно говорит она пустым, равнодушным голосом.

— Анна, прости, — снова беру ее за руку я.

— Это глупо, правда, столько времени уже прошло, но боль так и не исчезла.

Рут тоже подходит к ней и крепко сжимает пальцы сестры. Анна тяжело вздыхает, но все же берет себя в руки:

— В любом случае, я сильно давила на Колина, чтобы мы пытались снова и снова. Слишком сильно давила. И в конце концов его чаша терпения переполнилась.

— Думаешь, он поэтому ушел? — в ужасе спрашиваю я. Как же он мог бросить ее в такой момент? Ведь он должен был утешать ее, разделить с ней это горе, а он уехал в чужую страну к другой женщине. Какая-то часть меня мечтает высказать этому человеку все, что я о нем думаю, — о его безрассудстве и бесчувственности. Он разбил ей сердце, это же очевидно.

Анна кивает, пытаясь найти нужные слова для того, чтобы рассказать, что у нее на душе.

— Такие испытания либо укрепляют семьи, либо разбивают их, — говорит она в конце концов. — Мы не смогли этого пережить.

— А былого уже не вернуть, — грустно добавляет Рут.

— Не вернуть. Я никогда не прощу его за то, что он сделал. Его поступок до сих пор причиняет мне боль. Время не повернуть вспять, я не прощу его, — поясняет она. По лицу Анны видно, какие страшные муки ей довелось испытать. Разумеется, она всегда была более холодной, более строгой по сравнению с сестрой. Но на ее долю выпало столько боли и страданий, в то время как Рут всегда окружали любящие ее люди, пока, разумеется, не умерли мама и дедушка. Анна боролась с невзгодами иначе. Она закрылась от всего мира, возвела вокруг себя стену, чтобы никто не смог больше ей навредить.

— Лучше бы я не откликалась на его письмо, — бормочет Рут, — и не встречалась с Колином.

— Я понимаю, почему ты сделала это, Рут, — говорит Анна, — но простить его тоже не могу. Знаю, это не по-христиански, и, возможно, теперь вы сочтете меня лицемеркой.

— Я не могу судить тебя, Анна, и не собираюсь ни в чем убеждать, — отвечает ей Рут. — Но вот что я тебе скажу: может, стоит простить его хотя бы в душе? Знаю, разум велит тебе поступить иначе, но какой смысл носить эту боль в своем сердце? Отпусти его — если не ради него, то ради себя.

— Может, и так, — неуверенно говорит ей сестра. — Я подумаю.

Мы все ненадолго умолкаем, но потом Анна снова подает голос:

— Так вот зачем вы ездили в Лондон на самом деле? Увидеться с моим «усопшим» мужем? — Она грустно улыбается.

— Честно говоря, у нас и правда там были дела, — запинаясь, рассказываю я. Не уверена, что сейчас подходящее время — после того, как она поведала мне обо всех постигших ее невзгодах, — но я очень хочу поделиться с ней историей Тэтти. Мне хочется быть честной с Анной, открыться ей так же, как она открылась нам. Надеюсь, мой рассказ ее не расстроит и не напомнит о былых утратах.

Анна с любопытством смотрит на меня, промокая платком глаза. Рут одобрительно кивает мне, давая понять, что ей тоже очень хочется это сделать.

— Недавно я нашла одно письмо в сумочке, купленной на аукционе, — начинаю объяснять я. — Вот в этой сумочке от «Шанель».

С этими словами я вынимаю шикарную вещицу из рюкзака и отдаю ее бабушкиной сестре.

— Мне пришлось хорошенько попотеть, но я все же узнала, что это письмо написала мать своему сыну, отданному на усыновление в 1956 году, — продолжаю я и умолкаю, ожидая ее реакции — Анна может принять эту историю слишком близко к сердцу.

— И что же дальше? — спрашивает она, внимательно рассматривая сумку. По ее лицу совершенно невозможно догадаться, о чем она думает.

— В общем, той женщине помешали отдать письмо ребенку, поэтому она не расставалась с ним до самой смерти. И теперь я пытаюсь разузнать о ее пропавшем сыне как можно больше.

— Так ты Нэнси Дрю^[17] заделалась? — улыбается она мне, и я вижу, как блестят слезы в уголках ее глаз. Знаю, она просто пытается сказать мне, что я не зря поведала ей эту историю. Рут с облегчением вздыхает — она беспокоилась о сестре так же, как и я, а потому сомневалась, стоит ли заводить разговор о чужой семейной драме. Но Анна отреагировала совершенно неожиданно.

— Да, она у нас такая! — говорит Рут, радостно заключая Анну в объятия.

— Ты так похожа на свою мать, — добавляет та, и у меня сердце сжимается оттого, что теперь у меня с ней действительно есть кое-что общее. Ответственным человеком маму, конечно, сложно назвать, но в любом случае она всегда была смелой и великодушной.

— В этом все дело, Анна, — соглашаюсь я. — Мне кажется, что я нашла эту сумочку не просто так.

— Ну конечно же. Ведь твоя мама всегда хотела подарить тебе такую, — говорит она. — Она даже откладывала на нее деньги, хотела сделать тебе подарок на совершеннолетие.

— Правда? — Я немного ошарашена, ведь слышу об этом впервые. То, что я нашла эту сумочку, значит теперь для меня еще больше, потому что на день рождения я должна была получить точно такую же, и это прибавило мне храбрости, какой я в себе еще никогда не ощущала.

— Да, она не раз об этом говорила, — вспоминает Анна. — Мы частенько мило беседовали с твоей мамой. Можно было догадаться, что она знает о Колине…

Я украдкой смотрю на Рут, и она едва заметно качает головой. Мы можем зайти слишком далеко, если скажем ей, что мама действительно знала всю правду о Колине, это может стать последней каплей для Анны.

— Так что теперь мы думаем, что же делать дальше, — пожимает плечами Рут.

— Вы что же, надеетесь найти сына этой женщины? Он ведь должен быть уже взрослым мужчиной! Хотите продолжить поиски? — удивляется она, и в ее глазах загорается огонек. Она наконец отвлеклась от воспоминаний о Колине, потому что история Тэтти захватила ее воображение так же, как и наше.

— Возможно. Не думаю, что из этого что-то получится, — говорю я.

— Что тебе известно о нем? — спрашивает она.

— Я знаю, что он родился в Доме матери и ребенка где-то в районе Уэстмита, — рассказываю я, затем достаю свой блокнот и зачитываю ей все, что записала о Дюке в Лондоне. — Приют работал при обители святого Иуды.

— Я знаю, где это! — восклицает Анна. — Одна моя старая знакомая, сестра Долорес, жила в этом монастыре.

— Что ты говоришь! Серьезно?

— Серьезно, она говорила, это прекрасная обитель, совсем не похожа на ужасные прачечные, — продолжает Анна. — Там творят настоящие добрые дела — помогают девушкам, попавшим в беду, и парам, которые хотят взять себе ребенка на воспитание. В какой-то момент я даже думала, что они могли бы помочь и… — тут ее голос срывается, и она откашливается, чтобы прочистить горло.

— А где сейчас эта сестра Долорес? — настойчиво спрашивает Рут.

— Она и сейчас там, — отвечает Анна. — Кстати, эта обитель — один из последних уцелевших монастырей. Почти все монахини теперь живут в собственных отдельных домах.

— Ты могла бы нанести ей визит, Коко, — советует Рут. — Вдруг она помнит что-нибудь об этой истории. Много времени это не займет.

— Неплохая идея! — расцветает от радости Анна. — Я уже сто лет не виделась с Долорес, можно мне съездить с тобой?

Я не устаю удивляться: Анна редко выезжает из города, разве только на похороны в соседний приход. Это так не похоже на нее — по собственной воле напрашиваться на поездку вот так сразу, без всяких раздумий. Точнее, это не похоже на ту Анну, которую я знала всю свою жизнь. Должно быть, под вдовьими одеждами скрывался все это время совсем другой человек.

— Великолепно! — Рут уже ищет свое пальто. — Поехали прямо сейчас. Лавку можем закрыть — погода такая плохая, что к нам все равно никто не зайдет. Отличный день для путешествия — что скажете?

— Прямо сейчас? Сию минуту? — У меня голова идет кругом.

— А что? — удивляется Рут. — Как думаешь, Анна, готова ты отправиться в путь?

— Я в игре, — соглашается та. — Если позволите сесть на переднее сиденье. И если Коко поведет — с тобой за рулем, Рут, я точно никуда не поеду.

— Это ты к чему? — подозрительно вопрошает Рут.

— Ни к чему. Просто ты — худший водитель во всей стране, — отвечает Анна.

Я улыбаюсь себе под нос, наблюдая за тем, как они выходят из лавки, пререкаясь на ходу. Если они снова ругаются, значит, все вернулось на круги своя. Насколько это возможно, конечно, учитывая то, что я снова отправляюсь на безумную охоту за призраком Тэтти в компании двух вечно ссорящихся пожилых дам. Я хватаю сумочку от «Шанель», прячу ее в рюкзак и вместе с сестрами выхожу на улицу. Если мы и в самом деле едем туда, где родился Дюк, то мне обязательно нужно взять с собой свой счастливый талисман.

Два с половиной часа спустя мы уже идем вслед за старинной подругой Анны, сестрой Долорес, по широкому коридору, выложенному черно-белой плиткой. Немолодая монахиня одета в скромные темно-синие юбку и свитер, ее короткие с проседью волосы непокрыты, а грудь украшает серебряный крест. Я замечаю, что она обута в такие же туфли, какие любит носить Анна. Сестра Долорес шагает быстро, легко и энергично, несмотря на свои преклонные годы.

На ходу я внимательно оглядываюсь по сторонам, стараясь как можно лучше рассмотреть, как тут все устроено.

Вокруг ни души — как Анна и объясняла, монахинь нынче осталось так мало, что этот род занятий практически изжил себя. Должно быть, когда Тэтти жила здесь, после того, как ее родители узнали, что их дочь беременна, в обители все было совсем иначе. Каково ей было, когда она точно так же шагала по этому коридору? Разумеется, она была напугана, одна-одинешенька. Я не забыла о трагедии, случившейся в этом месте, какими бы обманчивыми ни выглядели сейчас эти кремовые стены и библейские композиции. Это каменное сооружение в прошлом видело немало горя. У меня не выходит из головы, что мама — родись она в другое время — тоже могла бы очутиться здесь, со мной под сердцем. От этой мысли меня бросает в дрожь.

— Как же замечательно, что мы наконец встретились, спустя столько времени, — радуется сестра Долорес, приглашая нас сесть, когда мы входим в ее уютный кабинет. Дождь уже прекратился, и через витражи в окне пробиваются слабые солнечные лучи, рисуя чудесные цветные узоры на огромном бежевом ковре. Библейские сцены, уже виденные мною в коридорах, украшают простенькие кремовые стены и здесь. Посреди комнаты стоит большой деревянный стол, за ним — массивный буфет из розового дерева. Мы с Анной и Рут усаживаемся на кожаный диван локоть к локтю, а сама сестра Долорес занимает положенное ей место за столом.

— Я тоже рада тебя видеть, — тепло улыбается Анна. — Ты нисколечко не изменилась.

— Это все здешние секреты ухода за кожей, — признается она. — Я совсем не бываю на солнце — редко доводится выходить на улицу.

Они вместе радостно смеются над этой шуткой.

— Ты всегда отлично выглядела, — говорит Анна.

— В нашей работе главное — чувство юмора, — отвечает ей сестра Долорес. — Хотя матушка-настоятельница со мной вряд ли согласилась бы.

— По-прежнему держит всех в ежовых рукавицах? — спрашивает Анна.

Сестра Долорес тяжело вздыхает:

— Можно сказать и так. Но все мы под Богом ходим. Это я себя так утешаю.

Они снова заливаются довольным смехом. Все это время я думала, что Анна — ревностная святоша, но теперь с удивлением замечаю, что она любит посмеяться над собственной религией. Бабушкина сестра открывается мне с совершенно новой стороны, которой я искренне симпатизирую. Зная всю правду о ее прошлом, я стала понимать ее намного лучше.

— Ну что ж, мы лучше сразу перейдем к делу. Знаю, у тебя ведь всегда куча дел, — говорит Анна, аккуратно ставя свою сумочку на пол и складывая руки на коленях.

— Так и знала, что это не визит вежливости, — отвечает сестра Долорес, с улыбкой опираясь локтями на стол. — Что случилось? Я вся внимание.

— Дело в том, что Коко пытается найти одного ребенка, который родился здесь, в вашей обители, в пятидесятых годах.

— Понятно. Это довольно щекотливая тема, не уверена, что смогу вам помочь, — печально качает головой сестра Долорес.

— Что же, совсем ничего нельзя сделать? — спрашивает Рут.

— Не совсем, бывает по-разному. Какие-то записи у нас сохранились, а какие-то… — хмурится монахиня, и на ее идеально гладком лбу появляются небольшие морщинки.

Именно об этом и говорила Бонни — детей отдавали тайно, не ведя никаких записей. Если Дюка отдали кому-то именно так, то вряд ли я когда-нибудь сумею его найти. И эта загадка так и останется неразгаданной.

— А что, если записи о его рождении все же уцелели? — интересуется Анна.

— Вся эта информация — строго конфиденциальна. — Сестра Долорес смотрит на старую подругу немигающим взглядом. — Я не могу ее разглашать.

— Понимаю, — кивает Анна. — Но, думаю, если мы просто проверим наличие таких записей, то никому не навредим.

Монахиня ничего не отвечает, в кабинете становится тихо. Эти две женщины будто ведут другой, непонятный нам разговор, но ясно одно: они явно пришли к согласию.

— Ты права, вреда от этого не будет, — любезно соглашается сестра Долорес. — Мы ведь только проверим. Как звали этого ребенка, Коко?

Сердце вот-вот выскочит у меня из груди.

— Мать назвала его Дюком, он родился десятого ноября 1956 года, — говорю я. — Имя матери — Мойнихан, Тэтти Мойнихан.

Сестра Долорес подходит к огромному буфету, стоящему позади нее, и отпирает висящий на нем замок маленьким ключиком. Дверца открывается, и монахиня достает оттуда стопку толстых гроссбухов в красных переплетах. Она выбирает из них пару нужных и, тяжело вздыхая, кладет их на стол. Один гроссбух она просматривает особенно тщательно. Я наблюдаю за ее движениями и вдруг понимаю, что забываю дышать: точно так же волнуются сидящие рядом со мной Анна и Рут. Минуты тянутся, будто часы, и вдруг она поднимает голову и смотрит прямо на Анну.

— Мне нужно отойти в дамскую комнату, — отчетливо говорит она. — Я вернусь буквально через минуту.

Не успевает она переступить порог, как Анна с Рут уже вскакивают на ноги.

— Что вы делаете? — изумленно выдыхаю я, видя, как они склонились над гроссбухом.

— Она дала нам шанс, — поясняет бабушкина сестра.

— Вы уверены? — Я нервно оглядываюсь через плечо, опасаясь, что она вот-вот снова войдет в эту комнату и мы опозоримся. Ох уж эти мягкие туфли, настоящее проклятие.

— На все сто процентов, — отвечает Анна. — В душе сестра Долорес всегда была бунтаркой. Она хочет помочь нам, поверь. Ищи имя, скорей!

Анна быстро водит пальцем по странице, разыскивая имена Дюка или Тэтти среди написанных чьей-то небрежной рукою строк. Рут на всякий случай проговаривает адреса и имена вслух.

И вдруг я нахожу нужное — имя буквально бросается мне в глаза, как будто только и ждало, пока я присоединюсь к поискам. Мальчик, 10 ноября 1956 года, мать Тэтти Мойнихан. На другой странице я нахожу еще имена, там же указан и адрес: Люк и Айлин Флинн, Глэкен.

— Нашла, — едва не кричу от восхищения я. — Это он.

— Глэкен? — переспрашивает Рут. — Это же всего в часе езды от Дронмора! Поверить не могу, все это время он был так близко.

— Нет времени, Рут. — Анна быстро записывает необходимую нам информацию и, резко захлопнув блокнот, прячет его обратно в сумочку. — Скорее, садимся на диван — она возвращается!

Она подталкивает нас в другой угол комнаты, и только мы успеваем невинно усесться на диван, будто нашкодившие школьницы, как дверь открывается и входит сестра Долорес. Она становится напротив нас, торжественно сложив руки на груди, будто собирается прочесть молитву. По ее невыносимо честному лицу никто в жизни бы не догадался, что она вступила с нами в тайный сговор. Сама святая простота.

— Простите, но больше я ничем не могу вам помочь, леди, — грустно говорит она, поглядывая на гроссбух, лежащий на ее столе.

— Что ж, сестра, так тому и быть, — чинно отвечает ей Анна. — В любом случае, я была очень рада с вами повидаться.

— Я также была необычайно рада вашему визиту, Анна. Я буду молиться за вас каждый день, — после этих слов женщины заговорщицки улыбаются друг другу.

— Это было очень мило с вашей стороны, — говорит Рут, и я тоже бормочу невнятные слова благодарности. Благодаря этой монахине, обожающей нарушать правила обители, я получила следующую подсказку. Как же мне хочется ее обнять! Я бы подхватила ее на руки и закружила по этой самой комнате, будь у меня такая возможность. Однако я вынуждена взять себя в руки и обуздать охватившее меня нетерпение.

— Нам, пожалуй, пора, — невозмутимо продолжает Анна, и мы поднимаемся с дивана.

— Да, у меня тоже масса дел, — с сожалением отвечает сестра Долорес. — Церковные скамьи сами себя не натрут.

Мы все нервно смеемся и едва не бежим в сторону машины. Рут с Анной вопят от радости, не в силах больше сдерживать эмоции, когда мы трогаемся с места.

— Поверить не могу, — выдавливаю из себя я, поворачивая налево от ворот монастыря. — Мы сумели добыть его адрес! Я просто в шоке.

— А меня больше шокировало то, как ты, Анна, сумела выудить из нее нужную нам информацию. Какая же ты бесстыжая! — восхищается сестрой Рут. — Я бы в жизни не подумала, что ты на такое способна.

— Я очень сложная натура, — хохочет Анна. — Вопрос теперь в том, Коко, поедешь ли ты в Глэкен.

— Нужно ехать, прямо сейчас! — кричит Рут. — Сам Бог велел!

— Точно! — подытоживает Анна.

— Вы на меня дурно влияете, — смеюсь я в ответ. Они сегодня обе ведут себя словно большие дети — потрясающее ощущение.

— Да, и разве это не великолепно? — соглашается Рут. В зеркало заднего вида я вижу, как она крепко сжимает Анну в своих объятиях, и они обе заливаются счастливым смехом.

17

— Господи! Как бы я хотела тоже с вами поехать! — кричит Кэт мне в трубку на следующее утро, когда я уже еду в Глэкен.

— А разве ты не думаешь, что я сошла с ума? — нервно интересуюсь я, переключая скорость.

— Этого я не говорила! — смеется она.

— У меня ничего не выйдет, — делюсь опасениями я.

— Ты отлично со всем справишься, — уверяет меня подруга. — Кто знает, что тебя ждет в Глэкене? Обязательно мне потом позвони, хочу знать все до мельчайших подробностей, хорошо? Мне пора — близнецы окунули носы в свой завтрак и пускают пузыри.

— Так, может, мне стоит отказаться от предложения посидеть с малышами вечером? — шучу я. На днях мне удалось окончательно убедить Кэт пойти с Дэвидом куда-нибудь вдвоем, пока я присмотрю за этими сорванцами.

— Только через мой труп, солнышко. Вопрос решен, тебе не отвертеться.

Я смеюсь, и меня вдруг осеняет: я в самом деле еду в Глэкен, искать там Дюка. Моя машина несется по сельской местности, я проезжаю мимо покрытых изморозью деревьев и кустарников, вижу в окошко животных, пасущихся в полях, и облачка пара от их дыхания.

— Ты будешь гордиться мною, мама, — говорю я вслух и до боли сжимаю руль. Мама поступила бы точно так же, будь она еще жива. Эта поездка в неизвестность живо напоминает мне те дни из моего детства, когда она тихонько подкрадывалась к спальне и внезапно появлялась в комнате, чтобы удивить меня неожиданным возвращением из очередной поездки.

— Вперед, к приключениям, — шептала она мне на ухо, целуя и крепко обнимая. А потом она брала меня на руки, хотя я еще даже не успевала проснуться, и несла к машине, укутав в теплое одеяло, чтобы уберечь от утренней прохлады. Мы доезжали до развилки на въезде в город, и она спрашивала: «Налево или направо?», и я всегда решала, куда мы отправимся. И вот мы ехали по проселочной дороге, изучали окрестности, останавливались на обочине перекусить или осмотреть что-нибудь интересное, вроде развалин старинного замка или дорожного указателя, на котором была изображена какая-нибудь достопримечательность. Мы никогда не планировали таких поездок, не знали, где закончится наше путешествие, но приключения всегда затягивались на целый день.

«Вот она, настоящая жизнь, — говаривала она, когда мы устраивались, скажем, на осыпавшейся каменной стене, чтобы съесть свои бутерброды, и наслаждались видом чудесной долины, раскинувшейся перед нами, — да и кому нужна вся эта рутина?» Я жмурилась от удовольствия, обхватывала себя за плечи и радовалась тому, что она здесь, со мной, что мы с ней «особенно близки», как она говорила. А на следующее утро я просыпалась и чаще всего обнаруживала, что она снова уехала и мне опять пора в школу.

Леденящий холод в машине заставляет меня отвлечься от воспоминаний, и я включаю обогреватель на полную мощность. Но нет, он, оказывается, не работает. Нужно отдать в ремонт. Здесь так холодно, что я даже решаю не снимать розовую шапку, шарф и перчатки, которые Кэт подарила на прошлое Рождество, как всегда, желая меня принарядить.

Уверена, Глэкен уже где-то близко. Конечно, надо было купить себе айфон, в нем наверняка нашлось бы приложение, которое подсказало бы мне дорогу. У Кэт в машине, например, установлен навигатор, хоть Дэвид и шутит по этому поводу, что подобное устройство ей совсем не нужно, потому что у нее собственная встроенная навигационная система — «Кэтвигатор», как он ее называет. Со мной дело обстоит совершенно иначе — я совершенно не чувствую нужного направления.

К своему вящему удивлению, через десять минут, благодаря умению читать карту, я оказываюсь в Глэкене, не зная, куда отправиться дальше. Кажется, в этом городке всего одна улица, на которой расположены несколько домиков, совсем крошечный магазин и гараж, где у входа выставлены на продажу штабеля брикетов и мешки с углем. Я торможу у бордюра и выхожу из машины на холод, натягивая шапку до самого носа. Мои ноги дрожат от волнения. Я нервничаю — ведь мне удалось подобраться так близко к тому самому месту, где рос Дюк. Горячий кофе — вот что мне нужно. Уверена, в магазине найдется какой-нибудь согревающий напиток, и, надеюсь, там мне подскажут, где живет Дюк.

Я открываю дверь, виднеющуюся в неясном сумеречном свете. Переступив порог, я будто оказываюсь в прошлом. Я начинаю оглядываться по сторонам в поисках кофейного автомата, но, кажется, ничего похожего здесь нет и никогда не было. Вместо этого на полках выстроились в ряд банки с газировкой, консервированные бобы, корзиночки с ревенем и поздравительные открытки с изображенными на них собаками за рулем.

— Здравствуйте! Чем могу вам помочь? — радостно приветствует меня стоящая за прилавком румяная женщина средних лет. На ней надет фартук с оборочками, а волосы завиты в тугие локоны. К ее объемистой груди приколот значок со словами «Я сексуальна и сама это знаю». Даже представить себе не могу, с чего она взяла, что такой девиз ей идеально подходит.

— О, здравствуйте, — отвечаю я. — У вас есть кофе?

— Есть, — уверенно говорит она. — А какой вам нужен?

— Латте? — без особой надежды спрашиваю я, понимая, в какое старомодное заведение попала.

— Без проблем, — кивает она. — С обезжиренным молоком?

— Да, если можно, — прошу я.

Она поворачивается в сторону подсобки и зовет:

— Тед!

Из комнаты показывается мужчина:

— Что, Пег?

— Эта милая девушка хочет обезжиренный латте, — говорит она.

— Уже делаю! — подмигивая, ухмыляется мне он.

— Спасибо огромное, — отвечаю я, усмехаясь в ответ. Очень уж заразительна его улыбка во весь рот.

Когда он исчезает, в магазине воцаряется тишина: продавщица внимательно рассматривает меня, улыбаясь не менее лучезарно, чем ее напарник.

— Простите, что так долго. У нас есть кофеварка, мы просто держим ее в подсобке. И представляете — сломалась. Десять лет служила верой и правдой и вдруг перестала работать. В наше время вещи делают уже не такие, как раньше.

— Полностью с вами согласна, — киваю я.

— А у вас тоже что-то сломалось? — спрашивает она, опираясь локтями на прилавок, будто настроившись на долгий разговор.

— Нет, ничего не ломалось. Просто я работаю со старинными вещами. Предметы старины — мой хлеб, — рассказываю я, не успев даже подумать о том, почему вообще должна объяснять что-либо этой женщине. Ведь я сюда не друзей заводить приехала.

— Старинные вещи! Слышал, Тед? — кричит она, и мужчина снова выходит к нам с дымящимся пластмассовым стаканчиком в руке.

— Что случилось? — дружелюбно спрашивает он, отдавая мне кофе.

— Эта девушка работает в антикварной лавке!

— Даже не верится! — восклицает он, и она заливается смехом, явно предвидев такую его восторженную реакцию. — Обожаю все старинное!

— Когда по телевизору это шоу об антиквариате показывают, его просто за уши не оттащишь, — поясняет она мне. — Ни на что не реагирует, когда наэкране Фиона Брюс^[18].

— Обожаю эту передачу, что поделать, — признает Тед. — Затягивает похлеще наркотиков.

— Тед, покажи ей часы, скорее, — предлагает Пег.

Он вдруг смущается.

— Да ладно, Пег, не стоит, — краснеет он. — Зачем это…

— Давай же, не скромничай, — уговаривает она его и снова обращается ко мне: — Простите, вы же не против? И я даже не спросила, как вас зовут, как невоспитанно с моей стороны. Совсем забывчивой стала…

— Меня зовут Коко, — теперь пришел мой черед смущаться.

— Коко! — восхищается она. — До чего же романтичное имя! Это же в честь Коко Шанель, да?

— Да, — с улыбкой отвечаю я ей. Она такая энергичная и вся просто лучится хорошим настроением, как и ее напарник.

— Мне так понравился последний фильм о ней — а вы смотрели? — Она болтает без умолку, не давая мне и слова вставить. — Какая независимая женщина!

— Да, очень независимая, — соглашаюсь я.

— А хотите, признаюсь? Глупо, конечно, но я всегда хотела заполучить себе одну из ее сумочек. Они такие стильные, эти сумочки от «Шанель».

— Надо же, Пег, а я и не знал, — удивленно смотрит на нее Тед.

— Ты обо мне еще многого не знаешь, — отвечает женщина, заговорщицки мне подмигивая. — Итак, Коко, ваш выход!

— Мой? — Я не успеваю следить за ходом ее мыслей, события развиваются слишком стремительно.

— Да-да, именно ваш! У Теда есть часы, которые поколениями передавались в его семье от отца к сыну. Я все советую ему узнать, сколько же они стоят. Но разве он меня послушается…

— Я просто думаю, что они и гроша ломаного не стоят, — отмахивается от нее Тед.

— А я вот находила в интернете почти такие же, Коко, — настаивает Пег. — И они стоили не одну тысячу.

— Почти, но не такие же, — возражает он.

— Почти одинаковые, разница едва заметна, — продолжает спорить она. — Даже Мегги со мной согласна.

— Мегги? — спрашиваю я. Кто же такая эта Мегги — может быть, их дочь?

— Мегги — наша подруга, — объясняет Тед. — Чудесная девушка — замужем за Эдвардом, который работает в прокате, что чуть дальше по дороге.

— Она в таких вещах немного разбирается — работала раньше в сфере недвижимости, еще до того, как занялась искусством, — рассказывает Пег.

— И воспитанием девочек, разумеется, — перебивает ее Тед. — Дочек Эдварда, хотя, конечно, они теперь и ей как родные. Она — отличная мама!

— Да, она их очень любит, а они ее и вовсе боготворят. Хотя сначала все было совсем иначе, — вспоминает Пег.

— Она им не понравилась, — грустно вздыхает Тед.

— Но все хорошо, что хорошо кончается, — подытоживает продавщица.

— Понятно, — отвечаю я, хотя ни черта мне, на самом деле, не понятно, я успела запутаться во всех этих перипетиях. Понятия не имею, кто эти люди, о которых мне рассказывают.

— Так вот, Мегги считает, что часы могу стоить кругленькую сумму — хотя не думаю, что Тед станет их продавать, да, Тед?

Тот оскорблено качает головой, ему неприятна сама мысль о продаже семейной реликвии.

— Но вы все равно хотите знать, сколько они стоят? — спрашиваю я. Такое часто бывает, многие так сомневаются. Расставаться с драгоценным имуществом не хотят, но ценой все же интересуются.

— Хотим. — Пег вдруг начинает ерзать на месте, будто чувствуя себя неловко. — Видите ли, я поспорила с Джимми. Он думает, что часы никуда не годятся, а я считаю иначе.

— А Джимми — это…

— Местный охранник. Тоже в этом немного разбирается, — объясняет Тед.

— Это ему так кажется, — бормочет Пег, и они понимающе переглядываются.

— Что ж, с радостью взгляну на ваши часы, — предлагаю свои услуги я. — Это не моя специальность, конечно, но сказать что-нибудь определенно смогу.

— А на чем же вы специализируетесь? — любопытствует Пег. — Стойте, дайте я угадаю… Керамика восемнадцатого века?

— О нет.

— Голландская мебель? — предполагает Тед. — Столовое серебро?

— Нет, если честно, то вы слишком конкретизируете.

— У вас, должно быть, более широкая специализация? — понимающе кивает мне Тед.

— Да, можно и так сказать. Так что, вы покажете мне свои часы?

Тед качает головой.

— Нет, спасибо, Коко, — отказывается он. — Я ими очень дорожу. Пег знает, как я к ним отношусь — не стоило даже о них рассказывать.

— Но, Тед, — разочарованно вздыхает Пег. — Это такая чудесная возможность узнать, сколько же они стоят на самом деле!

— Простите, не думаю, что я смогла бы назвать вам точную сумму, скорее, всего лишь прикинула бы в общих чертах, — говорю я. Но они меня больше не слушают.

— Не спорь со мной, женщина, — хмурится Тед. — Я не буду их оценивать, и точка!

— Какой ты скучный, — ворчит она, сердито глядя на него. — Честное слово. Я прошу всего лишь узнать их цену, а ты не можешь ради меня даже этого сделать.

— Я лучше пойду, — говорю я, украдкой поглядывая на часы. Я провела тут почти десять минут, и мне совсем не хочется становиться свидетельницей семейной ссоры.

— Ах да, конечно! — восклицает Пег, тут же забывая о недавнем нашем разговоре.

— Очень приятно было с вами познакомиться, Коко, — говорит Тед.

— Да, очень приятно, — поддерживает его Пег. — Мы всегда рады новым лицам в этих стенах. Теперь-то сюда совсем никто не приезжает, да, Тед?

— Правда. Мы похожи на единственных выживших тут динозавров, — шутит он. По его широкой улыбке заметно, что он и не думает принимать близко к сердцу слова Пег о его семейной реликвии.

— Точно подметил! — говорит Пег. — Смотрите, вам нужно ехать вверх по дороге…

— …мимо церкви…

— …и мимо кладбища…

— …так доедете до перекрестка…

— …увидите двухэтажный дом с уродливыми колоннами — значит, проехали.

— Это дом Пэдди Морана, он сам эти колонны построил, дай бог ему здоровья, но он одним глазом совсем не видит…

— …такой стыд, бедный мужчина.

— Потом проедете прокат Эдварда и Мегги…

— …извозчичий двор, как мы их называем…

— …повернете за угол…

— …и слева будет нужный вам дом.

— Может, вам записать? — лучезарно улыбается мне Тед.

— Нет, спасибо, думаю, я все запомнила, — благодарю я, искренне надеясь, что действительно ничего не забуду. Сомневаюсь, что я поняла правильно хоть четверть ими сказанного, но придется надеяться на удачу.

— Умница, — ухмыляется Тед.

— Уверена, мы с вами еще обязательно встретимся, — говорит Пег.

— Кто знает, — неуверенно соглашаюсь я.

— Если не сложно, не могли бы вы лайкнуть нашу страничку на «Фейсбуке», Коко? — кричит мне вслед Пег. — Мы пытаемся набрать десять тысяч лайков, осталось совсем немножко!

— У вас есть страница на «Фейсбуке»? — резко оборачиваюсь на пороге я. У этой крошечной забегаловки у черта на куличках тоже она есть?

— Конечно! Кстати, можете подписаться на нас и в «Твиттере», если хотите, — Тед частенько туда что-то пишет, правда, Тед?

— Люблю это дело, — без тени смущения признается он.

— Джей-Зи как-то написал ему на днях, — гордо заявляет продавщица.

— Джей-Зи? Известный рэпер?

— Он самый. Даже ретвитнул одну из наших записей, помнишь, Тед?

— Думаю, тут произошла какая-то ошибка, — краснеет тот.

— Никакая не ошибка, — упрямо настаивает она. — И после этого, кстати, на него подписалось еще больше людей. Так что берите нашу визитку и будем на связи.

Пег выходит из-за прилавка и сует кусочек картонки мне в руку. Визитка украшена миленьким логотипом и замечательным изображением самого магазинчика.

— Рисунок такой красивый, — улыбаюсь я, вертя карточку в руках.

— Его сделала наша подруга Мегги, — довольно отвечает Пег. — Она очень талантливая художница. Быть может, и для вас такие сделает, если захотите, — за определенную плату, конечно. Вполне умеренную плату.

— А вы можете ее в «Гугле» поискать, — советует Тед. — Посмотрите ее работы в интернете — у нее отличный сайт.

— Спасибо, я подумаю, — отвечаю я.

— До встречи! — машет мне на прощание Пег.

— Не проходите мимо! — улыбается Тед. — И не забудьте лайкнуть нашу страничку, пожалуйста. Можете выиграть полугодовой запас чипсов!

Похоже, мне и правда нужно включиться в игру, думаю я, трогаясь с места и выезжая на дорогу вверх по холму. Уж если владельцы крохотного магазина в этой глубинке настолько хорошо разбираются в современных технологиях, пора и мне начать. У них есть страничка на «Фейсбуке», и она набрала почти десять тысяч лайков! Жду не дождусь, когда расскажу об этом Марку — если он когда-нибудь вообще со мной заговорит после того вечера.

Я проезжаю мимо церкви, затем — мимо кладбища и вижу вывеску проката автомобилей. Видимо, я почти на месте. Я заворачиваю за угол и вижу по левой стороне нужное мне здание, как и обещали Пег и Тед.

Передо мной — двухэтажный серый дом, к которому ведет длинная, обсаженная деревьями аллея. Его стены увиты красным плющом, а в окна вставлены огромные, роскошные белые рамы. Со своего места я насчитала целых три дымохода. К громадной входной двери поднимаются высокие гранитные ступени. Этот глэкенский дом живо напоминает мне настоящее феодальное поместье. Подъехав к аллее, я останавливаюсь у зеленой лужайки, покрытой легкой изморозью, чтобы решить, что же мне сказать этому человеку.

Мне нужно вести себя с ним очень тактично — нельзя просто ворваться к Дюку в дом, показать письмо и сказать, что мне кажется, будто оно адресовано ему. У бедного мужчины может сердечный приступ случиться, если он не знает правды о своем прошлом. Нет, нужно постепенно подвести его к истории о настоящем его происхождении. И сообщить ему все как можно деликатней.

Я ставлю машину на ручник и вдруг вижу перед собой какого-то мужчину. Он стоит чуть поодаль, спиной ко мне, у его ног играют собаки. Мое сердце бешено колотится: если это Дюк, то мне предстоит навсегда изменить его жизнь.

— Вот он, мама. Пожелай мне удачи, — шепчу я. И, пока не успела передумать, открываю дверцу авто и выхожу ему навстречу.

18

Я тихонько подхожу к мужчине: он по-прежнему меня не видит. Вокруг него прыгает целая дюжина собак самых разнообразных пород и размеров, все они играют с ним и тычутся носами ему в ноги. Я все еще не вижу его лица, потому что он как раз наклонился к щенкам, чтобы насыпать в их мисочки сухого собачьего корма.

Мужчина все время говорит со своими подопечными, будто с людьми.

— А теперь, мальчики, ведите себя хорошо, — слышу я его низкий, негромкий голос. — Если снова устроите мне здесь беспорядок, как вчера, задам вам хорошую трепку, понятно?

Собачки заливаются лаем, словно понимая каждое его слово.

— Ну конечно, вы вечно только обещаете, — отвечает им он, — но судят не по словам, а по делам.

Я делаю глубокий вздох, чтобы хоть как-нибудь успокоиться. Возможно, я вот-вот познакомлюсь с Дюком и наша встреча станет последним фрагментом этой запутанной головоломки. У меня колени дрожат от предвкушения.

Он оборачивается, и наши глаза встречаются. У меня сердце обрывается: этот человек не может быть Дюком, он слишком молод. Дюку должно быть за пятьдесят, а этому парню — явно чуть больше тридцати, он моего возраста. Высокий, не меньше шести футов и двух дюймов, широкоплечий, мускулистый брюнет с загорелым, слегка обветренным лицом. Ему явно не раз ломали нос — даже мой на его фоне выглядит гораздо симпатичнее. Парень одет в потрепанную красно-синюю ковбойку, голубые джинсы и массивные рабочие сапоги, измазанные навозом. На нем нет куртки, но на вид он явно из тех, кто от холода не страдает: у меня такие парни сразу ассоциируются с огромными медведями гризли. Но самое потрясающее в нем — это глаза. Таких удивительных черных глаз я в жизни не видела.

Но, каким бы симпатичным он мне ни казался, я ожидала увидеть перед собой совсем другого человека.

— Привет, — здоровается он. — Извини, не слышал, как ты подъехала.

Он дружелюбно улыбается, почесывая за ухом собачку, уже закончившую обедать и жаждущую внимания. Вытерев руку о свои видавшие виды штаны, парень с обезоруживающей улыбкой протягивает ее мне.

— Без проблем. У тебя тут столько дел, — отвечаю я. Моя собственная ладонь, всегда казавшаяся мне слишком крупной и полностью лишенной изящества, кажется на фоне его огромной лапищи рукой ребенка.

— С этими ребятками действительно ни минуты покоя, — радостно хохочет он, теребя подбородок, и посматривает на собак, которые с увлечением поглощают угощение и помахивают хвостами.

Черный лабрадор с сияющей на солнце шерстью подбегает ко мне и лижет мою руку.

— Привет, мальчик, — смеюсь я, наклоняюсь и глажу его по голове. Он смотрит на меня своими огромными карими глазами и — клянусь вам! — улыбается.

— Это Горацио, — поясняет парень. — Любит заводить новые знакомства.

— Какой милый!

— Он и сам это знает, — добродушно смеется он и отчего-то заглядывает мне за спину: — А где ваш щенок?

— Щенок? — О чем это он? Я и сама оглядываюсь, на случай если вдруг позади меня из ниоткуда действительно появилась какая-то собачка.

— А ты разве не та леди, что звонила мне насчет щенка, найденного на автостраде? — недоуменно спрашивает он, склонив голову набок.

— О нет, прости, должно быть, произошло недоразумение, — отвечаю я.

— Понятно. Простое совпадение, — пожимает плечами он, похлопывая по спине длинноухого спаниеля. — Та дама позвонила рано утром, рассказала, что какой-то идиот на ее глазах выбросил щенка из машины на полном ходу.

— Какой кошмар! — ужасаюсь я, поверить не могу, что люди могут быть такими жестокими. — Как так можно?

Он тяжело вздыхает:

— Я каждый день задаю себе тот же вопрос. Для некоторых животные — всего лишь игрушки.

— Надеюсь, за это предусмотрено хоть какое-то наказание! — Я прихожу в ярость от одной только мысли о том, что кто-то может так жестоко обращаться с беззащитными, невинными щенятами.

— Проблема в том, чтобы этих извергов поймать на горячем. И даже тогда будет очень сложно формально обвинить их в жестоком обращении с животными. — Он наклоняется и треплет по шее скулящего йоркширского терьера, который тоже уже справился со своей порцией.

— Какая ты у меня прожорливая, Конфетка, — восхищается он, почесывая любимицу за ухом. — Будь ее воля, съела бы все, что в доме нашла, в том числе и меня. И я ни в коем случае ее за это не виню — бедняжку чуть не уморили голодом в детстве.

Я смотрю, как собачка жмется к его ногам, и не верю своим ушам:

— Ее намеренно морили голодом?

Как вообще можно так издеваться над таким маленьким чудом?

— Да. Выбросили на улицу, даже коробку для нее не поставили. Она едва смогла подняться на лапы, когда мы ее нашли. Но потом пошла на поправку, потихонечку-полегонечку. Да, милая моя?

— Какая она симпатичная, — умиляюсь я, наблюдая, как маленький терьер носится вокруг нас, радостно повизгивая. — Так у вас здесь собачий приют?

Та парочка из магазина почему-то и словом об этом не обмолвилась, должно быть, думали, я и так все знаю.

— В точку, — довольно ухмыляется он. — Открыл вот, грехи замаливаю.

— Должно быть, здесь очень много работы. — Я люблю животных, но и представить себе не могу, как, должно быть, тяжело ухаживать за всеми этими собаками.

— Да, немало, — отвечает он. — Но оно того стоит. Многих из них уже не было бы в живых, не попади они ко мне. В том числе и красавца Горацио.

Горацио в этот момент сосредоточенно вылизывает мисочку, как будто от этого зависит вся его жизнь.

— Итак, если ты — не та женщина со щенком, то кто же тогда? — спрашивает он, окидывая меня любопытным взглядом.

Я растерялась: меня так увлекли собачьи истории, что я чуть не забыла, зачем вообще сюда приехала.

— Прости, меня зовут Коко Суон. У меня был этот адрес, а милая пара из здешнего магазинчика подсказала мне, как сюда добраться, — я жестом указываю в сторону дома. Как знать, быть может, Дюк там, внутри. У меня желудок сводит от одной только мысли об этом.

— О, так ты уже познакомилась с Тедом и Пег? — ухмыляется он. — Легендарная парочка.

— И меня это ничуть не удивляет! — смеюсь я в ответ.

— Так чем я могу помочь?

— Я ищу мистера Флинна. Он здесь? — спрашиваю я.

— Джеймса Флинна?

Значит, приемные родители назвали его Джеймсом, а не Дюком. Бедная Тэтти, монахини не уважили даже это ее желание.

— Да, — отвечаю я.

— Боюсь, здесь ты его не найдешь, извини. Он тут больше не живет.

— Как это? — расстраиваюсь я.

— Я купил у него этот дом больше трех лет назад. Меня зовут Мак Гилмартин. Я могу чем-нибудь тебе помочь? — снова улыбается мне он, и в уголках его глаз собираются веселые морщинки. Он и вправду очень привлекателен, напоминает чем-то Джеймса Адамса по прозвищу Гризли^[19], хотя сейчас для меня это совсем не главное.

Я разочарована до глубины души. Как глупо было с моей стороны не догадаться о том, что Дюк или Джеймс, как его назвали родители, мог давным-давно отсюда съехать? И почему я такая наивная? Конечно, зря я надеялась, что найду сына Тэтти так легко. Зря питала иллюзии по этому поводу.

— Молчишь — значит, ничем? — спрашивает Мак Гилмартин.

— Прости, да, пожалуй, ты мне уже ничем не поможешь.

— У тебя было к нему какое-то важное дело?

— Можно и так сказать, — отвечаю я.

— Хм… А ты скрытная, — он снова склоняет голову набок.

— В смысле?

— Ты всегда так делаешь?

— Как делаю?

— Отвечаешь вопросом на вопрос?

— А я так делаю?

Он смеется:

— Да, ты снова это сделала, между прочим. Классический прием уклонения от ответа. А я по-прежнему о тебе ничего не знаю. Должен сказать, у тебя отлично получается.

— И ты, наверное, не знаешь, куда он переехал, да? — спрашиваю я, лихорадочно соображая. Да, Дюка-Джеймса здесь нет, но, возможно, он живет где-то поблизости. Может, мне все же удастся его найти. Надежда еще есть — может статься, история Тэтти на этом не заканчивается. Он может жить буквально через дорогу отсюда или, скажем, в соседнем приходе.

Вокруг нас носится целая свора собак: они все доели предложенное им угощение и теперь с любопытством нюхают воздух, пытаясь понять, есть ли у нас еще что-нибудь вкусненькое.

— Может, пройдемся, поболтаем? — предлагает Мак, махнув рукой в сторону поля, простирающегося сразу за двориком. — Эти ребята любят побегать.

— О, конечно, — соглашаюсь я. Если я хочу узнать еще что-нибудь, у меня вроде как не остается другого выбора. К счастью, на мне — мои видавшие виды сапожки, которые ни разу меня не подводили, так что прогулка по удобренным навозом угодьям меня совсем не затруднит.

— Отлично, пойдем скорей, парни, пора вам размять лапы, — зовет он собак, подбирая с земли пустые миски и закидывая их на забор так, чтобы его любимцы не смогли до них дотянуться.

Собачки несутся впереди нас, прямо по газону, так быстро, что их даже заносит на повороте. Кажется, будто они прекрасно знают, куда мы направляемся, и ждут не дождутся, когда окажутся в чистом поле.

— Прости, конечно, но они так привыкли, — объясняет он. — С ума сойдут, если их не выгуливать хотя бы пару раз в день. Поверь мне, это ни к чему хорошему не приведет.

Мы смеемся при виде того, как Горацио перемахивает через калитку на дальнем конце сада, а один крошечный белоснежный комочек шерсти пытается повторить его подвиг, но затея не удается — лапки коротковаты.

— Эй, Блонди, когда же ты уже хоть чему-то научишься? — улыбается Мак, открывая калитку, чтобы она тоже могла последовать за своим другом.

— Какая милашка, — восхищаюсь я.

— Ей кажется, будто она — доберман, запертый в теле ши-тцу.

— Я заметила, — хихикаю я.

— И все же она хоть немного пришла в себя — раньше боялась всего, что видела.

— А с ней что случилось? — спрашиваю я, любуясь маленькой собачкой, которая как раз ныряет в лужу грязи и катается в ней с восторженным визгом, позабыв от радости обо всем на свете.

— Ее мы взяли из питомника — нам сказали, что она портила все, что видела, в свои-то три года. Бедняжка была просто без сил, когда переехала жить сюда. Плюс мучилась от чесотки, и зубы у нее были в ужасном состоянии. Но теперь все в порядке.

— Ужасно… — Я внутренне содрогаюсь каждый раз, когда он рассказывает истории жизни своих подопечных.

— Ну да ладно, хватит уже о них. Ты же хочешь разыскать Джеймса? — спрашивает он. — Родственница? Или знакомая?

Он пристально смотрит на меня, очевидно, пытаясь понять, не городская ли я сумасшедшая.

— Нет, — осторожно отвечаю я. — Просто я нашла кое-что… вещь, которая, насколько мне известно, принадлежит ему.

— Загадочная ты девушка! Опять скрытничаешь, — удивленно поднимает брови он.

— Знаешь, это очень длинная история, — говорю я, не зная, с чего начать.

Он молчит, давая понять, что я могу с ним ею поделиться.

— А ты давно знаешь Дюка? То есть, я хотела сказать, Джеймса, — поправляюсь я.

— Совсем его не знаю. Мы с ним даже сделку заключали через посредника.

Я все думаю, что именно стоит рассказать этому совершенно незнакомому мне парню. Если они с Джеймсом не знакомы, то я вполне могу поделиться с ним всеми подробностями. Да, он — чужой мне человек, но у него такое честное лицо, что я всей душой жажду довериться ему. В любом случае, терять мне нечего.

— Вот в чем дело… Я держу антикварную лавку в Дронморе, — начинаю я свою повесть. — На аукционе я купила сумочку, в которой обнаружила одно письмо…

— Письмо?

— Да, очень личного характера. Думаю, его написали Джеймсу.

— Думаешь? То есть ты даже не уверена? — несколько ехидно улыбается он мне.

— Да, в этом вся проблема — я ничего не знаю наверняка.

— Понятно. И что же сказано в этом письме? Или этого ты тоже не можешь мне рассказать? — спрашивает он.

Собаки носятся по всему полю, радостно обнюхивая и осматривая каждый его уголок.

— Письмо написала одна женщина. Оно предназначалось ее сыну, которого отдали на усыновление. И я думаю, что этот ребенок — Джеймс.

— Да, это действительно очень личное, — тихонько присвистывает он от изумления.

— Знаю. Женщина, написавшая это письмо, не так давно умерла, так что вернуть его ей мне не удалось.

— И ты сочла своим долгом попытаться доставить письмо адресату?

— В общих чертах, да.

— Но ведь оно могло предназначаться кому угодно. С чего ты взяла, что его написала мать Джеймса? — спрашивает он.

— Потому что я провела небольшое расследование, которое и привело меня сюда, — поясняю я.

— Расследование?

— Угу. Я нашла сиделку, которая присматривала за той женщиной, та отправила меня в Лондон, затем я побывала в монастыре, и последняя подсказка привела меня именно сюда…

Парень изумленно смотрит на меня: должно быть, думает, что у меня не все дома. Зря я ему рассказала.

— А можно спросить, какой тебе лично от этого толк? Ты ведь к этой истории никакого отношения не имеешь, ведь так? — спрашивает он.

— Я просто решила, что нужно во что бы то ни стало вернуть письмо человеку, для которого оно предназначалось. А еще мне стало… любопытно, — признаюсь я, не желая рассказывать ему о своей маме. Тогда он точно примет меня за сумасшедшую, хотя я вроде бы совершенно нормальна.

Он смотрит на меня, пытаясь найти правильные слова.

— Это я как раз могу понять, — говорит он в конце концов. — История и вправду захватывающая. Живи я в приемной семье, мне бы тоже очень хотелось получить письмо, которое мне написала родная мать.

— Именно так я и подумала, — отвечаю я. Его поддержка странным образом меня успокаивает.

— Должно быть, ты чувствуешь себя в ответе за него? За письмо, что нашла в этой сумочке?

— И это тоже. Найти того человека — мой долг. Хоть это и звучит довольно глупо…

— Совсем не глупо. Скорее здорово.

Он снова улыбается мне, и я испытываю очередной прилив радости. Он понимает, зачем я здесь, и не считает меня безумной фанатичкой. Кажется, этот парень верит, что я знаю, что делаю.

— Так Джеймс уехал отсюда три года назад? — спрашиваю я, заставляя себя оторваться от глаз стоящего передо мной молодого человека. Чем больше я с ним общаюсь, тем привлекательнее он мне кажется.

— Да, где-то так, может, даже чуть больше.

— И ты сразу въехал в этот дом?

— Ага. Мне нужно было просторное жилье, и цена меня устроила, — он обводит рукой свои обширные, прилегающие к дому и саду угодья, размером не меньше нескольких акров.

— Здесь очень красиво, — говорю я. Этому полю ни конца ни края не видно.

— Да, нам здесь нравится, правда, ребятки? — спрашивает он собак.

Что-то в его словах меня настораживает: неужели он живет здесь один? Едва ли, ведь дом просто огромен. Наверняка у него есть красавица жена и целая куча замечательных детишек. Мое живое воображение тут же рисует картинку, словно взятую из каталога одежды «Боден»: вся семья обута в идеально сочетающиеся друг с другом веллингтоны^[20] в горошек, а вокруг носятся их преданные домашние любимцы. С трудом я заставляю себя вернуться к нашему разговору.

— Так ты не знаешь, куда Джеймс отправился после продажи дома? — спрашиваю я.

— Я…

Тут он замолкает, потому что до нас доносится чей-то голос:

— Здравствуйте! Это вы — Мак?

К нам спешит взволнованная женщина со щенком в руках. Должно быть, это та самая леди, которую он ждал с самого утра. Которая нашла щенка, брошенного на дороге.

— Извини, подождешь минутку? — вопросительно смотрит он на меня. — Заберу щенка и тут же вернусь, хорошо?

Он подходит к женщине, и они быстро шагают в сторону дома, оживленно о чем-то беседуя. Я вдруг чувствую себя дурой: что этот парень мог обо мне подумать? Только то, что у меня крыша поехала. Конечно, он сделал вид, что все в порядке — даже сказал, что это очень мило с моей стороны. Но теперь мне кажется, что он просто очень хорошо воспитан. Должно быть, смеется сейчас надо мной, зайдя в дом. Если бы кто-то появился с подобной запутанной историей на пороге лавки Суона, я совсем не уверена, что стала бы его слушать. Скорее всего, я бы попыталась выпроводить из магазина такого человека, да побыстрее. Мак Гилмартин и так пытался мне помочь, как мог, но я, кажется, опоздала. Если Дюк-Джеймс уехал отсюда три года назад, сейчас он может быть где угодно.

Лучшее, что я могу сделать — это убраться отсюда прежде, чем вернется Мак Гилмартин. Нам уже не о чем говорить, и я буду чувствовать себя еще более неловко, если он снова заведет беседу со мной. Теперь, понапрасну проделав весь этот путь, я чувствую себя полной дурой. Мой поступок больше не кажется мне смелым — только глупым.

— Очень рада была с тобой познакомиться, — говорю я Горацио, который вертится у меня под ногами, провожая до машины. Открыв дверцу авто, я нахожу в бардачке печенье и угощаю своего нового знакомого. Тот глотает его в один присест и лижет мне руку, рассчитывая на добавку.

— Прости, дружище, но больше ничего нет.

По выражению его морды я вижу, что он прекрасно меня понимает. Самый умный пес из всех, что я видела в жизни, — что-то в его глазах подсказывает мне, что на его долю выпали испытания, с которыми справился бы не каждый человек.

— И как можно было так ужасно обращаться с тобой? — спрашиваю я, треплю его по холке, и пес усаживается на землю, распушив хвост. Когда я сдаю назад и оказываюсь на проезжей части, то вижу, как он уходит прочь, довольно помахивая хвостом, и скрывается из виду. Как же жаль, что я больше никогда не увижу его — и Мака Гилмартина.

19

— Как жаль, что Мак Гилмартин не смог тебе больше ничего рассказать, — расстраивается Рут. Мы прогуливаемся по центральной улице Дронмора после обеда.

Я беру ее под руку: меньше всего после возвращения из своего провального путешествия мне хотелось идти куда-то, но Рут настояла на том, что нам обеим нужно подышать свежим воздухом и заодно поговорить о том, что произошло со мной в Глэкене. Сначала я упорно отказывалась, но она практически выпихнула меня за дверь, и вот я уже с удовольствием шагаю по улице, несмотря на зверский холод и колючий морозный воздух.

— Разве тут не чудесно? — спрашивает Рут, будто читая мои мысли. — Я всегда говорила, что хорошая прогулка может исцелить любые душевные раны. Сразу забываешь обо всех проблемах.

— Угу, — рассеянно киваю я, потому что мои мысли витают где-то совсем далеко отсюда.

— Перестань изводить себя, Коко, — вдруг говорит бабушка.

— О чем ты? — спрашиваю я, хотя и так уже догадываюсь, на что она намекает.

— Ты злишься на себя из-за того, что не осталась с тем парнем и не копнула поглубже. Думаешь, Мак Гилмартин смог бы что-то еще рассказать тебе о Дюке?

— О Джеймсе, — поправляю ее я.

— Ах да, его ведь зовут Джеймс. Но я ведь угадала, да?

Я киваю.

— Я готова пощечин себе надавать, — признаюсь я. — Нужно было остаться и расспросить его, а у меня всего лишь замерзли ноги.

Примерно так все и было, только дрожь в коленках одолела меня совсем не от холода. Рут сочувственно берет меня за руку.

— Думаю, это Мак Гилмартин тебя так смутил, — улыбается она. — Я так понимаю, он очень видный молодой человек.

— Никто меня не смущал, — машинально возражаю я, но потом понимаю, что она совершенно права. Он действительно произвел на меня впечатление, мне давно уже никто так не нравился. Я действительно увлеклась этим парнем, и всерьез.

— Может, и не смущал, но в любом случае, можно же как-то разыскать этого Джеймса Флинна. Он ведь не мог просто взять и исчезнуть с лица земли.

— Не знаю, Рут, думаю, мы зашли в тупик. Возможно, пришло время забыть об этой истории.

— Ты не можешь сдаться сейчас! — говорит она, кивая проходящему мимо знакомому. — Ведь ты уже многого добилась.

Я ничего не отвечаю. Именно сейчас мне кажется, что самое время оставить эту историю в покое. Наверное, я ошиблась, подумав, что это приключение как-то связано с мамой. Пока мы были в Лондоне, я нисколечко не сомневалась, что просто обязана найти сына Тэтти и отдать ему письмо. А теперь я ни в чем не уверена. Может быть, правильнее будет забыть обо всем и спокойно носить сумочку. А письмо пускай остается в прошлом, где ему и место. Но легче сказать, чем сделать, все это никак не выходит у меня из головы: Тэтти, ее ребенок и их трагическая судьба. Если он еще жив, разве он не имеет права знать, что чувствовала его мать, отдавая его чужим людям? Тэтти тоже должна стать частью его жизни, ведь она так сильно его любила и так тяжело переживала разлуку с ним. Неужели он не имеет права узнать правду?

Мое сердце подсказывает мне двигаться дальше, но разум говорит, что лучше прекратить поиски. В конце концов, я и так сделала все возможное, но зашла в тупик. Наверное, это знак и пришло время отступиться.

Проблема в том, что надоедливый голос в моей голове продолжает настаивать на том, что я все же оставила за собой некоторые «хвосты». Я уехала прежде, чем Мак Гилмартин успел рассказать мне, что ему известно о Джеймсе, а что, если он дал бы мне новые подсказки, которые помогли бы найти сына Тэтти? Не могу избавиться от мысли о том, что что-то упустила. Не это ли имела в виду Кэт, когда сказала, что я не поехала с Томом в Новую Зеландию только потому, что всегда отступаю в последнюю секунду из-за страха перед чем-то новым? Должно быть, точно так же я поступаю и сейчас: я проделала огромный путь и теперь, когда осталось совсем немного, бегу от этой истории.

Рут снова сжимает мою руку, будто бы зная, какие сомнения меня одолевают, что происходит у меня в душе.

— Кстати, расскажи-ка мне, как поживают чудесные детишки Кэт? Ты собиралась сегодня вечером с ними посидеть? — спрашивает она, намеренно меняя тему.

— Да, собиралась, — отвечаю я. — Искренне надеюсь, что они будут вести себя хорошо!

Несмотря на мои шутки по поводу того, что я откажусь от своего обещания, я с нетерпением ожидаю встречи с малышами.

— Уверена, они тебя порадуют, — убеждает меня бабушка. — Ты отлично ладишь с детьми.

— Даже не знаю, — неуверенно отвечаю я, вспоминая, как испортила задушевный разговор с Марком.

— А как дела у Марка? — продолжает Рут, снова прочитав мои мысли. — Кэт, должно быть, очень беспокоится из-за того, что его отстранили от занятий.

— Еще как беспокоится, — говорю я. — Они с ним все время на ножах. Она не знает, что делать. Я попыталась поговорить с ним, знаешь, выяснить, что случилось, но он так и не доверился мне.

— О да, ужасы подросткового возраста. Но с тобой мы этот кошмар каким-то образом пропустили, — улыбается мне Рут так, что на ее щеках появляются милые ямочки.

— Правда? — спрашиваю я.

— Да. Я морально готовилась к худшему, потому что твоя мать была ужасно дерзкой девчонкой, но ты вела себя безупречно.

— Ты хотела сказать, скучно, — вздыхаю я. Я всегда была слишком тихим ребенком, чтобы устраивать подростковый бунт, подобно остальным своим сверстникам.

— Нет, милая, мы с тобой никогда не скучали. В любом случае, с Марком все будет в порядке, поверь. Меня тоже однажды отстранили от занятий, и после этого я немного пришла в себя.

— Тебя отстранили? — недоверчиво усмехаюсь я. — За что?

— За драку — за что же еще? — отвечает она, и в ее глазах загорается озорной огонек.

— И что же ты сделала?

— Повалила другую девочку на пол — и даже вырвала ей клок волос.

— Быть такого не может!

— Может-может. Настоящая кошачья драка. Нас потом еще не один месяц обсуждали. У монашек, конечно, чуть нервный срыв не случился.

— А что с той, другой девочкой? Ее тоже отстранили?

— О нет. Анна прикинулась невинной овечкой — она всегда вела себя хитрее, чем я.

— Анна? — восклицаю я. — Ты подралась с собственной сестрой?

— Да. И она это действительно заслужила, — гневно сверкает глазами Рут.

— Чем же она провинилась? — спрашиваю я, хохоча над ее рассерженным тоном.

— Сказала монахиням, что я сбежала ночью из обители, чтобы тайком встретиться со своим парнем.

— А ты этого, разумеется, не делала?

— Еще как делала. Но она всегда была такой правильной, не могла удержаться, чтобы меня не сдать. Думаю, на самом деле она просто завидовала.

— С ума сойти! И на сколько тебя отстранили?

— На неделю. Отправили домой. Родители тоже были не в восторге, я тебе так скажу.

— А они узнали, за что тебя наказали?

— Нет, я пригрозила Анне, что, если она расскажет, я выцарапаю ей глаза. И она мне поверила! — Она громко хохочет, запрокинув голову так, что ее серебристые кудри выбиваются из-под красной вязаной шапки.

— Рут! Это ведь ужасно!

— Знаю, но в этом была вся я. Бедная Анна… — Рут вдруг углубляется в свои мысли. — Она всегда ходила по струнке.

— А по-моему, ей удалось немного расслабиться, — пожимаю плечами я. — Вспомни наше путешествие.

Рут кивает:

— Да, оно пошло ей на пользу — нужна была своего рода разрядка. Долгие годы она была как натянутая струна. Ложь о Колине серьезно ее подкосила.

— Как думаешь, она когда-нибудь его простит? — спрашиваю я. Анна ни разу не вспоминала о бывшем муже с тех пор, как мы съездили в обитель святого Иуды, но, возможно, она все еще рассматривает такой вариант.

— Хотелось бы мне, чтобы она всерьез об этом подумала, ради ее же блага. Но мне кажется, она не сможет его простить, нет. Он причинил ей слишком большую боль, я ее не виню.

— Поверить не могу, что на ее долю выпали такие беды, а я об этом даже не знала, — задумчиво говорю я, пряча ладошки в карманы, чтобы хоть немного их согреть.

— Да, ей многое довелось пережить. Поэтому она и окружила себя панцирем, чтобы защититься от всего мира.

— Ты хорошая сестра, Рут, — говорю я бабушке. Хочу, чтобы она это знала.

— Я? — болезненно морщится Рут. — Ой, сомневаюсь. Иногда я нарочно действую ей на нервы, зная, как сильно она осуждает мое поведение.

— Никто не совершенен, — отвечаю я.

— Уж я-то знаю, — смеется она. — Хоть Карл и считает меня идеалом.

— Я смотрю, у вас все хорошо? — улыбаюсь я ей.

— Думаю, да, — признает бабушка. — Остался лишь последний камень преткновения: он хочет, чтобы я рассказала о наших отношениях Анне.

— А ты что?

— А я не знаю. Если я расскажу…

— …то ваши отношения станут крепче и превратятся во что-то серьезное, — заканчиваю я за нее.

— Именно так, — удивленно смотрит она на меня. — Когда ты успела стать такой мудрой?

Дальше мы идем молча. Поднимаемся на холм, уже за чертой города. Прохладный воздух пахнет свежестью, легкий ветерок дышит мне в лицо. Прогулка и вправду внесла кристальную ясность в мои мысли. Рут была права — после того, как мы с ней прошлись по свежему воздуху, мне действительно стало лучше.

— Вот мы и на месте, — объявляет Рут, резко останавливаясь. Я вдруг понимаю, что мы стоим у ворот кладбища, и мое сердце начинает биться быстрее. Так вот для чего она затеяла эту прогулку? Хотела сходить на могилу к маме и дедушке? Я давненько здесь не была — слишком больно вспоминать тех, кого мы потеряли. Рут молча подталкивает меня к воротам, и мы идем к месту, где похоронены наши близкие. Я бездумно следую за бабушкой: если она просто хочет с ними повидаться, то, разумеется, я тоже пойду с ней. Это мой долг, после всего, что она для меня сделала и продолжает делать.

— Здесь так тихо, — произносит она, когда мы оказываемся перед их могилой. Затем подходит чуть ближе и вырывает сорняк, пробивающийся между плит.

— Мне всегда казалось, что это самый лучший участок, потому что отсюда открывается такой прекрасный вид… — продолжает она.

С этого места видно, как зимнее солнце садится где-то вдалеке, за покатыми холмами. Серое небо подернуто алой дымкой, последние лучи света скрываются за горизонтом. Рут права: вид открывается фантастический. Если дедушка видит то же, что и мы, где бы он сейчас ни был, то этот пейзаж наверняка ему по душе. Я закрываю глаза и пытаюсь вспомнить его — таким, каким он был еще до болезни, когда в его глазах горел озорной огонек и он еще не утратил надежды. По вечерам он частенько ходил на прогулку, чтобы полюбоваться прекрасными видами нашего города. Он всегда повторял, что нужно уметь радоваться мелочам. Что же касается мамы, то я не знаю, что и сказать. Большую часть своей жизни она путешествовала по всему земному шару, следуя за своей далекой звездой. Мне не хочется думать, что эта скромная могила на небольшом местном кладбище стала ее последним пристанищем — вряд ли она представляла себе рай именно так.

— Я скучаю по ним, — просто говорит Рут.

— И я, — эхом отзываюсь я. Иногда я с трудом вспоминаю маму, так давно она умерла. Конечно, у меня остались фотографии и даже парочка видеозаписей, но часто она кажется мне словно бы выдуманным персонажем. Может быть, именно поэтому я в каждой мелочи хочу видеть послание от нее, — чтобы не терять эту тонкую, хрупкую связь.

Лицо Рут бледнеет в угасающем свете, она хмурится с каждой секундой все больше.

— А ведь он не был моей первой любовью, — вдруг признается она. — Твой дедушка.

— Кто же тогда? Тот парень, к которому ты бегала ночью из школы?

— Да, он. Поэтому я и разозлилась так сильно на Анну, когда она пожаловалась на меня. Вернувшись на занятия после отстранения, я узнала, что он изменял мне с другой.

— Не может быть! Ну и скотина! — возмущаюсь я. Бедная Рут — должно быть, это очень больно, особенно когда ставишь ради него на карту все, а потом еще и страдаешь от последствий.

— Согласна с тобой, — вздыхает она. — Но он разбил мне сердце. Долгие годы я не могла ему этого простить. Первая любовь навсегда остается в памяти.

— У вас ведь с ним ничего не было? Ну, ты понимаешь.

Рут — очень страстная натура, но заниматься сексом с парнем еще до окончания школы — слишком даже для нее.

— На самом деле было, — признается бабушка, лукаво поглядывая на меня и ожидая бурной реакции. — Какой же это был скандал! У меня было еще несколько мужчин после него, до встречи с твоим дедушкой.

— Ах ты, распутница! — заливаюсь я смехом при виде знакомого хитрого выражения на ее лице.

— Да, целомудренной меня не назовешь. И дедушка, кстати, по этому поводу нисколечко не переживал.

— Так ты еще и ему все рассказала? — Я изумленно смотрю на могилу, где покоятся мама и дедушка. Он так ее обожал — неудивительно, что ему не было дела до ее прошлого.

— Да, между нами не было никаких секретов. За это я его и любила — с ним я могла быть собой. Он никогда меня ни за что не осуждал и не пытался ничего во мне изменить.

Она подходит к надгробию и нежно проводит рукой по дедушкиному имени, выгравированному на холодном камне.

— Никто не понимал меня так, как он, — тихо шепчет она, и я слышу боль в ее голосе.

Не знаю, что и сказать. Она так печальна, что я не уверена, что мне вообще следует что-то говорить. Я думала, она обрела новое счастье, впустив Карла в свою душу, но теперь вижу, что бабушка по-прежнему не готова начать новую жизнь.

— Так что, Иезавель^[21], может, возьмем домой чипсов? — предлагаю я. — Думаю, мы заслужили небольшую награду после такой долгой прогулки.

Знаю, я не слишком деликатно сменила тему, но, думаю, она не станет возражать.

— Ты — моя девочка, Коко Суон, — улыбается она. Но глаза ее остаются печальными, и я крепко, от всего сердца обнимаю ее, ведь именно это ей сейчас нужно. Прижав ее к себе, я смотрю поверх бабушкиного плеча на два имени, выведенные на надгробной плите. По правде говоря, я ненавижу это место. Приходя сюда, я никогда не чувствовала себя ближе к ним. Рут, кажется, находит здесь утешение, но я не думаю, что когда-нибудь смогу сказать о себе то же самое. Кладбище лишний раз напоминает мне о том, что я безвозвратно потеряла.

Глядя на надгробие, я вдруг случайно замечаю маленький белый цветочек, пробивающийся между плит, — должно быть, тоже сорняк. Я отпускаю Рут и наклоняюсь, чтобы вырвать докучливое растение, но она вдруг останавливает меня.

— Нет! Это не сорняк, Коко, — улыбается она, — это цветок.

Бабушка наклоняется к могиле, чтобы получше рассмотреть растение.

— Ну надо же, — восклицает она.

— Что такое? — спрашиваю я.

Рут присаживается на корточки и тянется к цветку, проросшему прямо из гравия.

— Поверить не могу. Это любимый цветок твоей мамы, — изумленно смотрит она на меня. — Не представляю, как он сюда попал и как вообще сумел выжить в это время года. Посмотри, нигде таких больше нет.

Я оглядываюсь по сторонам, но нигде больше не вижу таких же белоснежных бутонов.

— Действительно, нет.

— Странно. И как он сюда попал… Я всегда хотела посадить их здесь, но руки не дошли.

У меня по коже вдруг забегали мурашки. Мама любила такие цветы, и они загадочным образом выросли у нее на могиле. Настоящее чудо. Это… знак.

— Как они называются, Рут? —спрашиваю я.

— Гипсофила, ее еще перекати-поле называют. Хотя мне всегда больше нравилось другое ее название — «дыхание ребенка».

От волнения я едва дышу. Цветок называется «дыхание ребенка»? Разве это может быть простым совпадением?

Рут вопросительно смотрит на меня, и ручаюсь — она знает, о чем я думаю. Мы обе наверняка думаем об одном и том же: возможно, это еще один знак! Послание от мамы? Она не хочет, чтобы я бросала свое расследование истории Тэтти и ее ребенка.

— Что ж, если ты ждала знака, чтобы продолжить поиски, то, думаю, один ты уже точно нашла, — качает головой Рут, не сводя удивленного взгляда с маленького белого цветочка.

— Мама просто не могла остаться в стороне, — говорю я и, наклонившись, рассматриваю крошечные лепестки: такие нежные и изящные.

— Возможно, она просто не хочет, чтобы ты так быстро сдавалась, — усмехаясь, отвечает она.

— Угу, ты мне еще расскажи, что дедушка тоже этого не хочет!

— Думаю, и он тоже, — находится Рут. — Он обожал всякие детективы.

— Твоя правда… — Помню, дедушка действительно очень любил «Инспектора Морса»^[22] и «Мисс Марпл»^[23].

— Что скажешь, Коко? — спрашивает Рут, поднимаясь на ноги. — Станешь искать сына Тэтти дальше?

Я смотрю на цветочек, дрожащий на холодном ветру: такой хрупкий, но сильный.

— Думаю, оно того стоит. Не хочу, чтобы вы все разочаровались во мне!

— Умница! — хлопает она в ладоши. — И каков будет твой следующий шаг?

— Хм… Моим следующим шагом будет… покупка огромного пакета чипсов и какой-нибудь рыбки. А потом я поеду к Кэт, посижу с ребятами. А потом… еще не решила.

— Неизвестность всегда так манит, правда? — говорит Рут, и мы неспешно идем по тропинке к выходу.

Когда она произносит эти слова, мое воображение рисует лишь одну картину: затрапезно одетого черноглазого Мака Гилмартина.

20

— Господи, тебя послушать, так он настоящий красавец, — Кэт буквально теряет голову от восторга.

Мы сидим за столом у нее в кухне, и я как раз рассказываю о своем путешествии в Глэкен и о встрече с Маком Гилмартином.

— Да, он действительно хорош собой, — признаю я. — Жаль только, что не смог рассказать мне ничего о сыне Тэтти.

— Нужно узнать, есть ли у него жена или девушка, — задумчиво отвечает она, и думать забыв о Тэтти.

— Кэт!

— Что? — невинно хлопает ресницами она. — Не только ты любишь играть в детектива, знаешь ли. По твоим рассказам этот парень мне уже нравится. Вы бы отлично смотрелись вместе.

— Я же с ним всего минут десять поболтала, — напоминаю я ей.

— Угу, — хмыкает она. — Ты как будто минут десять в раю побыла, как тебя послушать.

— Говорили только по делу, честное слово, — я бросаю в подругу кухонным полотенцем, не желая признавать ее правоту. Мак действительно показался мне очень милым.

— Ну же, Коко, хоть раз в жизни побудь романтичной, — ноет она. — Пусть не любовь, но хотя бы влечение.

— Ах ты, грязная девчонка! Я им нисколечко не увлечена, — горячо возражаю я. Но бабочки, летающие у меня в животе всякий раз, как я думаю о красавчике Маке Гилмартине, явно говорят об обратном.

— Да ладно! — поднимает бровь Кэт. — То есть ты не фантазируешь о том, как предашься животной страсти на сеновале с этим мистером Гризли Адамсом?

— Прекрати! — кричу я. — Лучше бы я тебе и вовсе о нем не рассказывала!

— Как же мне повезло, что ты не удержалась, — хохочет она. — Какой же он клевый!

— О чем это вы так оживленно болтаете? — в кухню заходит Дэвид, поправляя свой галстук.

— Да так просто, — отмахивается от него Кэт. — М-м-м, да от тебя глаз не оторвать!

Дэвид изящно поворачивается кругом, чтобы похвастаться своим роскошным темно-синим костюмом. Она права — он действительно выглядит потрясающе.

— Для тебя старался, — честно признается он и подмигивает Кэт: — Ты тоже хороша!

— Господи, прекрати уже, — стонет она. — Я ведь еще даже не собиралась.

Кэт, как всегда, выглядит прелестно. На ней красное обтягивающее платье, подчеркивающее ее миниатюрные формы, волосы она собрала в элегантную высокую прическу, которую у себя на голове я бы в жизни не смогла соорудить, хоть бы и потратила на это целые сутки. Я украдкой поглядываю на свои вечные джинсы и свитер и начинаю думать, что, быть может, она и права: мне стоит задуматься о своем внешнем виде.

— Нет, ты красавица, — улыбается Дэвид и смотрит на Кэт влюбленными глазами.

— Ты не мог ответить иначе, — хихикает она. — Так положено по контракту.

— Ты перестанешь уже напрашиваться на комплименты? — спрашиваю я. — Потрясающе выглядишь и прекрасно об этом знаешь. Выметайтесь отсюда, не то опоздаете.

Моя подруга поглядывает на часы.

— Ты уверена, что тебя это не затруднит? — спрашивает она. — Марк вернется к восьми, запомнила?

— И я по-прежнему думаю, что не стоило позволять ему гулять допоздна. — Дэвид снова поправляет галстук, глядя на свое отражение в зеркале.

— Нельзя же все время держать его взаперти, Дэвид. Он ведь не по клубам тусуется ночами, а просто гуляет с друзьями.

— И лучше бы ему вернуться вовремя, иначе не выпущу его из дому, пока на пенсию не выйдет, — мрачно хмурится Дэвид.

Кэт выразительно смотрит на меня, и я молча киваю ей в ответ: за это время мы стали настолько близки, что я и так знаю, о чем она хочет меня попросить. Я должна снова попытаться поговорить с Марком и заручиться его доверием.

— Пошевеливайтесь, а то точно опоздаете, — ворчу я, выпроваживая их за двери.

— Справишься? — опять спрашивает Кэт, надевая свое черное замшевое пальто.

— Все будет в порядке, — убеждаю ее я. — Ты же знаешь, я отлично общаюсь с детьми.

Я очень рада им хоть немного помочь. Кэт с Дэвидом давно уже никуда не выбирались — они все свободное время проводят с детьми, посещают все их школьные мероприятия и играют с ними в песочнице. Кэт любит говорить, что мальчики ведут гораздо более активную социальную жизнь, чем их родители. Поэтому свидание с собственным мужем — это как раз то, что доктор прописал, и я счастлива, что могу помочь ей выкроить свободный вечер. Так она сможет хоть немного расслабиться: забудет на вечер о работе, о воспитании близнецов, о проблемах Марка в школе. Думаю, ей просто нужно выпустить пар. Кроме того, я уже сто лет не видела малышей и буду рада провести с ними какое-то время. Да, возможно, они ведут себя как настоящие сорванцы, но это не будет длиться вечно. Марк тоже любил пошуметь, а теперь из него и клещами слова не вытянешь. Мне нужно ловить момент, пока близнецы искренне считают меня замечательной, побольше общаться с ними, чтобы потом лучше их понимать. Я не позволю им позабыть меня, как это случилось с Марком.

Кэт вдруг останавливается на пороге и обнимает меня.

— Спасибо тебе за все, Коко. Я так ждала этого вечера!

— О да, — соглашается Дэвид, натягивая на себя пальто. — Только ты, я, бутылка вина и королевский ужин. И никакой работы, Кэт!

Он шутливо грозит жене пальцем, а она торопливо оправдывается:

— Обещаю, отвлекусь, только если случится что-то из ряда вон выходящее.

Дэвид корчит недовольную рожицу:

— Коко, хоть ты ей скажи! Нужно же иногда забывать о работе.

— Послушай своего мужа, — строго наставляю я ее. — Иначе умрешь старой девой, как я.

— В последнее время у меня такое чувство, что красавчик Мак этого не допустит, — пританцовывает она вокруг меня, уворачиваясь от шлепка по пятой точке, которым я пытаюсь ее наградить.

Вдруг в прихожую выкатываются близнецы и наваливаются на меня всем весом, обнимая ручонками.

— Коко! Коко! Где наш шоколад? — кричат они.

— Я этого не слышала, — смеется Кэт, зажимая уши руками, и они с Дэвидом уходят, пожелав мне удачи на прощание.

Спустя полтора часа я чувствую себя как выжатый лимон. И все равно я отлично провела этот вечер.

— Еще одну сказку, Коко! Пожа-а-алуйста!

Я устроилась в небольшом кресле-качалке в детской, Майкл и Патрик сидят у меня на коленях. Помню, Кэт любила кормить их грудью, сидя именно в этом кресле. Я все удивлялась, как ей удается держать их так спокойно и уверенно, будто она прижимает к себе не собственных детей, а маленькие мячики для регби.

Кресло явно не предназначено для взрослой женщины и парочки беспокойных пятилетних малышей: у меня уже болит спина, в то время как близнецы сражаются не на жизнь, а на смерть, и ни одна сторона не желает признать поражение и слезть на пол. Не нужно было мне поддаваться на их уговоры и читать им сказку прямо здесь, сидя в кресле. Но как устоять перед этими милыми мордашками — они настолько очаровательны, что это практически невозможно. Я уже представляю, какими популярными будут эти парнишки, когда начнут встречаться с девушками. Ни одна женщина не устоит перед двумя такими симпатягами.

— Ладно, мальчики. Я вам и так уже четыре сказки прочитала. Пора спать, — уговариваю я их, пытаясь размять затекшие ноги. Близнецы растут не по дням, а по часам. По моим ощущениям — даже не по часам, а по минутам. Теперь я понимаю, что имела в виду Кэт, говоря, что стоит ей отвернуться, чтобы сделать сэндвич, как они подрастают еще на дюйм.

— Но я не хочу спать. — Майкл непреклонен.

— И я не хочу, — заявляет Патрик, вытянув наконец большой палец изо рта. Его огромные, исполненные печали голубые глаза тут же напоминают мне о Кэт.

И в этих очаровательных глазах я вижу слезы. Если их сейчас ничем не отвлечь, то они могут начать плакать без Кэт — и даже потребовать, чтобы я ей позвонила. А это последнее, что мне хотелось бы делать. Нужно придумать для них что-нибудь интересное. Предлагать им еду или напитки — не вариант, ведь я не хочу, чтобы их стошнило или они обмочили постель на моем «дежурстве». Вдруг меня осеняет.

— Если вы не пойдете спать, куда же к вам прилетит зубная фея? — притворно изумляюсь я.

У обоих мальчиков сегодня выпало по зубу — с разницей буквально в считаные минуты, и ребята радостно обсуждали это событие весь вечер. Кэт даже заранее положила их зубки под подушку, чтобы они их не потеряли. Но теперь они настолько счастливы оттого, что я остаюсь с ними на ночь, что совсем об этом позабыли. Возможно, если я напомню им о предстоящем визите феи, они внезапно решат, что лечь спать — это отличная идея.

Они озадаченно переглядываются, будто сомневаясь, стоит ли им принимать мое предложение.

— Райан Делейни сказал, что зубных фей не существует, — заявляет Майкл. — А еще сказал, что это мамы и папы подкладывают денежку под подушку.

— Да-да. А он уже в третьем классе, — подтверждает Патрик. — Так что он знает.

Я тяжело вздыхаю. И зачем только я придумала эту отговорку? Это все равно, что отвечать на вопрос о том, существует ли Санта-Клаус, — правильного ответа все равно не придумаешь.

— Райан Делейни — идиот, — вдруг слышу я чей-то голос. Это Марк — он стоит на пороге, слава богу, вернулся как раз вовремя. Он одет в мешковатые джинсы, низко сидящие на бедрах, и холлистеровскую футболку. Кэт прошла через настоящий ад, чтобы добыть ее Марку на день рождения — выстояла очередь, заканчивающуюся далеко за пределами магазина, и сразилась с целой ордой подростков. Но когда она вручила ему этот ценный подарок, он криво ухмыльнулся и сказал, что футболка не того цвета.

— Да как же я могла рассмотреть еще и цвет? — жаловалась она мне потом. — Там же было темно, хоть глаз выколи.

— А что такое «идиот», тетя Коко? — спрашивает меня Майкл.

— Это дурак, совсем глупенький, — отвечаю я и улыбаюсь Марку, глядя на него поверх малышей. Как же я надеюсь, что на этот раз он не оттолкнет меня! Мы ни разу не виделись с тех пор, как я попыталась заговорить с ним о Шоне О’Мелли, а потому я не знаю, как он теперь на меня отреагирует.

— Но Райан Делейни — не дурак! — протестует Патрик. — Он десять раз подряд мяч в корзину забрасывает — в настоящем баскетболе!

Звучит впечатляюще, спору нет.

— Слушай, а я ведь могу забросить двадцать мячей подряд? — спокойно спрашивает Марк.

Близнецы недоуменно переглядываются.

— Да, — нехотя признают они.

— Да, — повторяет он. — Значит, я знаю намного больше, чем Райан Делейни, и я говорю, что зубная фея — самая что ни на есть настоящая.

— Уверен? — с сомнением в голосе спрашивает Майкл.

— Уверен. Я ведь видел ее своими глазами.

— Правда? — хором спрашивают близнецы с горящими от восторга глазами.

— Угу, — на полном серьезе отвечает Марк. — Но вы не должны никому об этом рассказывать.

— Почему?

— Потому что зубной фее это не понравится, ежу понятно! У нее из-за этого будут крупные проблемы с боссом. Так что на вашем месте я бы бежал поскорее в кроватку. Если она прилетит, а вы еще не заснули…

Мальчишки соскакивают с моих коленей и прыгают в кроватки, ныряя под одеяло и надеясь заснуть прежде, чем к ним прилетит сказочная гостья. Я с благодарностью смотрю на Марка, и он понимающе кивает в ответ: видимо, слово старшего брата здесь и правда закон. Хотела бы и я обладать таким же магическим даром убеждения.

— Как думаешь, сколько денег она нам принесет? — спрашивает меня Патрик, пока я поправляю его одеяло с Бобом-строителем^[24].

— Даже не знаю, сколько они нынче платят, — улыбаюсь я и наклоняюсь, чтобы поцеловать его, а потом Майкла. — Но скажу одно: чем быстрее заснете, тем больше будет денег.

Когда я выключаю маленький ночник, привезенный нами из Лондона, их глазки уже закрыты.

— Я люблю тебя, тетушка Коко, — говорит Патрик.

— И я, — присоединяется его братик.

Меня распирает от гордости. Так вот что чувствует каждый вечер их мама, укладывая малышей спать? Такую же необъяснимую бескорыстную любовь? Ощущение невероятное.

— Я тоже люблю вас, мальчики, — говорю я, чувствуя, как у меня на глаза наворачиваются слезы. — А теперь засыпайте, сладких снов вам.

Марк уже спустился на первый этаж: он устроился на диванчике в кухне с ноутбуком на коленях.

— Хорошо отдохнул у друга? — спрашиваю я, пытаясь сохранять спокойный и невозмутимый вид. Кэт только что прислала смс-ку, спрашивала, вернулся ли ее старший сын вовремя, и, слава богу, я могу сказать ей правду.

— Да, — отвечает он, — отлично провели время.

— Не хочешь тост с сыром?

В этом и заключался мой дьявольский план. Марк не сможет устоять перед моими сырными тостами. Они с детства были его любимым лакомством, помню, я еще вырезала из них разные фигурки с помощью формочек для печенья. Надеюсь, это предложение восстановит природный баланс сил и наши отношения, пошатнувшиеся после моего занятия по апсайклингу. Хуже в любом случае не будет.

Затаив дыхание, я жду, что же он ответит, и мило улыбаюсь, пытаясь дать ему понять, что не стану задавать никаких назойливых вопросов и лезть в его личную жизнь. Стоит мне оступиться, и он может сбежать в свою комнату, а я снова упрусь в глухую стену.

— Не откажусь, — говорит он, и я с облегчением выдыхаю. — И не забудь соус «Эйч-Пи»^[25].

— Как можно? — шутливо обижаюсь я. — Я ведь королева соуса, забыл?

Он смеется в ответ, и я чувствую, что могу быть за него спокойна. Просто нужно выждать немного, надеюсь, он расскажет мне все, когда будет к этому готов.

— А когда у тебя следующее занятие по апсайклингу? — спрашивает он, пока я включаю тостер и достаю сыр из холодильника.

— А что? Хочешь присоединиться?

Он как-то робко усмехается в ответ:

— Может быть. Если пообещаешь обойтись без допроса с пристрастием.

— Я просто хотела помочь тебе, Марк, — осторожно объясняю я. — Если тебе, конечно, нужна помощь.

Он выдерживает паузу и смотрит мне прямо в глаза. Я по-прежнему надеюсь на чудо, на то, что он откроется мне и расскажет, что с ним происходит. Но как бы мне ни хотелось, давить на мальчика нельзя.

— Помнишь, ты видела меня с Шоном О’Мелли? — спрашивает он в конце концов.

— Угу, — киваю я, чувствуя, как мое сердце бьется быстрее от волнения.

— Если я расскажу тебе кое-что, обещаешь не передавать ничего маме? — пристально смотрит он на меня.

— Марк, такого я обещать не могу, — отвечаю я. — Но клянусь, если у тебя какие-то проблемы, я сделаю все возможное, чтобы помочь с ними разобраться.

Парень делает глубокий вдох.

— Шон хочет, чтобы я пронес на дискотеку в нашем отеле травку, а он ее там продаст, — признается он.

— Маленький засранец! — возмущенно выдыхаю я.

Марк угрюмо усмехается.

— Да, что-то вроде того, — соглашается он. — Он так на меня наседает, никак не может успокоиться.

— И что же он говорит? — Меня переполняет гнев, я едва успеваю совладать со своими эмоциями.

— Говорит, если я этого не сделаю, он донесет на маму в полицию за продажу спиртного несовершеннолетним.

— Но ведь твоя мама очень строго за этим следит — она бы такого никогда не допустила!

— Знаю. Шона это не остановит, он все равно сумеет доставить маме неприятности. А ей только этого не хватало… — Он смущенно опускает глаза.

— Ах, Марк, так ты просто пытался ее защитить? — В моей груди снова рождается то теплое чувство, которое я испытывала, укладывая близнецов спать. Все это время, пока они изводили друг друга, Марк пытался уберечь Кэт от проблем, а не доставить ей новые.

Он пожимает плечами, но я замечаю, как его щеки заливает едва заметный румянец.

— Ей и так нелегко приходится в последнее время. Лишние неприятности ей ни к чему, — бормочет он.

— Вы поэтому подрались в самолете на обратном пути из Испании?

— Угу. Шон назвал маму шлюхой, я потерял голову.

Я в ужасе прикрываю рот рукой:

— Вот подонок малолетний! И на «Фейсбуке», наверное, какую-то гадость написал? Тогда, когда ты выходил от меня в интернет?

Марк кивает:

— Поэтому я тогда так и отреагировал.

Я в смятении: какой-то засранец бессовестно портит Марку жизнь, это понятно.

— Но почему ты не хочешь рассказать об этом маме или папе? — спрашиваю я.

— Не хочу их расстраивать, — признается он. — К тому же я думал, что сам смогу все уладить.

— Ох, Марк… — вздыхаю я.

— Да, глупо с моей стороны. А теперь я вроде как не знаю, что делать.

Он беспомощно смотрит на меня, и меня снова охватывает безудержный гнев. Я лично разберусь с этим мерзавцем, чем бы мне это ни грозило. Гаденыш больше никогда не осмелится запугивать Марка или угрожать ему, ручаюсь. Только через мой труп.

— Не беспокойся, — свирепо рычу я, — я что-нибудь придумаю, мы обязательно решим эту проблему, обещаю.

— Но как, Коко? С Шоном никому не сладить.

— С нами тем более, Марк, — уверенно отвечаю ему я.

Я лихорадочно соображаю, что же нам делать. Кэт взбеленится, узнав обо всей этой истории, так что лучше придумать какой-нибудь отличный план прежде, чем я ей обо всем расскажу. Но как мне решить проблему с Шоном так, чтобы еще больше не усугубить положение Марка в школе? Пока еще не знаю, но должен же быть какой-то способ, и я обязательно его найду, несмотря ни на что.

21

Несколько дней спустя я яростно шлифую кресло-качалку, устроившись посреди магазина, и думаю о Марке. Шлифовка всегда оказывала на меня какое-то магическое исцеляющее воздействие. Ритмичные движения скользящей туда-сюда по деревянной поверхности наждачной бумаги действительно успокаивают. Процесс затягивает, очищает разум от ненужных мыслей, можно просто забыться и отпустить себя. Некоторым кажется, что это самое нудное занятие на земле, но мне нравится заниматься физическим трудом — он всегда приносит удовлетворение. Однако сегодня я представляю, что лак, покрывающий кресло, — это лицо Шона О’Мелли, и я в буквальном смысле слова стираю его из наших жизней. Нужно непременно придумать, как избавиться от этой пиявки, я не могу позволить ему и дальше угрожать Марку.

Пока я витаю в облаках, звенит дверной колокольчик. Я нехотя поднимаюсь на ноги, чувствуя, как трещат коленные суставы. Придется отвлечься ненадолго от кресла и посмотреть, не нужна ли помощь нашему случайному посетителю. С усилием натягиваю на лицо радостную улыбку: меньше всего мне хочется сейчас вести светскую беседу, но работа есть работа. Рут годами меня учила, что радушная улыбка продавца создает в магазине особую, теплую атмосферу, в которой покупатели могут расслабиться и спокойно посмотреть товар. Хмурый продавец точно не преуспеет.

— Здравствуйте, — обращаюсь я к мужчине, присматривающемуся к бело-синей вазе, которую я выторговала на аукционе сто лет назад.

И тут он поворачивается ко мне.

Я с удивлением понимаю, что передо мной стоит Мак Гилмартин. Сегодня он выглядит чуть более опрятно, на нем темные джинсы, синий джемпер и клетчатый платок. От изумления я теряю дар речи, поэтому смотрю на него снова и снова, чтобы убедиться, что это не обман зрения.

— Привет, Коко, — здоровается он. По его милой улыбке я вижу, что его наша встреча совсем не удивляет, а значит, она не случайна.

— Здравствуй, — мямлю я, пытаясь скрыть свое смятение. Ведь получается, что теперь мне не нужно собирать всю свою смелость в кулак и возвращаться в Глэкен, чтобы расспросить его о Джеймсе, потому что он сам приехал ко мне и нас разделяет менее пяти футов. Он так близко, что я чувствую исходящий от него приятный мускусный аромат лосьона после бритья.

— Я вспомнил, как ты рассказывала, что держишь антикварную лавку в Дронморе, — с улыбкой объясняет он. — И подумал, что неплохо бы заглянуть в гости, раз уж я мимо проезжал.

Так он не специально приехал… Действительно, с чего бы вдруг ему разыскивать меня намеренно? Сама не знаю, с чего я это взяла.

Он с любопытством оглядывается по сторонам, рассматривая предметы старины, выставленные в магазине. Затем снова смотрит на меня и окидывает пристальным взглядом с головы до ног так, что я даже немного краснею. Я выгляжу отвратительно, впрочем — как всегда: на мне старый рабочий комбинезон, который я надела, чтобы не испортить приличную одежду во время шлифовки, а волосы спрятаны под драной косынкой. Если бы я задалась целью произвести на него впечатление, то потерпела бы сокрушительное поражение.

— Отличная витрина. Твоих рук дело? — указывает он в сторону витрины.

— Спасибо. Да, моих. — Я пытаюсь отвечать легко и спокойно, но сомневаюсь, что мои слова звучат так уж непринужденно.

— И давно работает ваш магазин? — интересуется он.

— Очень давно.

— А насколько давно, не скажешь? — В его глазах мелькает озорной огонек, и я вспоминаю, как он подшучивал над моей скрытностью во время последней нашей встречи.

— Ну, — я вытираю руки о брючины и снимаю с головы косынку, — дедушка открыл его примерно в пятидесятых.

— Понятно. А теперь ты здесь всем заправляешь?

— Вместе с бабушкой.

— И кто это меня тут обсуждает? — спрашивает вдруг Рут. Она спускается к нам по лестнице, и я понимаю, что никак уже не успею предупредить ее о нашем нежданом госте. Ведь сейчас посреди нашей лавки, как ни в чем не бывало, стоит человек, на встречу с которым она так настойчиво меня отправляла.

— Видимо, я, — отвечает Мак. Рут уже стоит рядом с нами, ее серебристые кудри рассыпались по плечам, выгодно оттеняя небесно-голубую блузку. Она выглядит потрясающе.

— А вы… — Бабушка протягивает ему руку с лучезарной улыбкой, какой всегда одаривает симпатичных незнакомцев. Она искренне убеждена, что все незнакомцы — это друзья, с которыми мы попросту еще не встречались.

— Я — Мак Гилмартин, — отвечает он, решительно пожимая ей руку.

— Из Глэкена, — многозначительно добавляю я.

Рут изумленно вскидывает брови:

— Ах, понятно.

Она недоуменно смотрит на меня, я в ответ пожимаю плечами. Мне точно так же, как и ей, ничего не известно о причинах его неожиданного визита. Почему он вдруг объявился здесь, как гром среди ясного неба? Неужели и правда просто проезжал мимо, или за его словами кроется нечто большее?

— Итак, Мак из Глэкена, — усмехается она, — не хотите ли чаю?

— Мне бы не хотелось причинять вам лишние неудобства, — вежливо отказывается он.

— Что вы, нас это совсем не затруднит. Я как раз шла ставить чайник, так что вы очень вовремя. Что вам подать к чаю?

— Что ж, раз вы так уверены, с удовольствием приму ваше предложение, — улыбается он. — Достаточно будет молока, спасибо.

— Коко?

— Разумеется, я тоже присоединюсь, — отвечаю я. Хотя пить совсем не хочется, я что-то совсем разнервничалась. Рут заговорщицки поглядывает на меня и исчезает в кухне, оставив нас с Маком наедине.

— Какой у вас отличный сервис, — усмехается он. — Вы каждого своего посетителя угощаете чаем?

— Если честно, то нет, — признаюсь я.

Ему прекрасно удается болтать о пустяках, но я по-прежнему не знаю, что привело его в наш дом. И я решаю взять все в свои руки:

— Так ты просто мимо проезжал?

— Да. Были дела неподалеку, и тут я вспомнил о твоем антикварном магазинчике и подумал, что неплохо бы к тебе заглянуть. Ты ведь тогда просто испарилась.

— Ох, извини, пожалуйста. Мне нужно было срочно уехать, — объясняю я, предпочитая не распространяться о причинах своего поспешного побега.

— Я так и понял, — одаривает он меня очередной сияющей улыбкой. — Рад сообщить, что тот щенок быстро идет на поправку.

Я тут же вспоминаю то крошечное существо, которое выбросили из машины на полном ходу.

— Я так рада! Он такой милый.

Возникает пауза, мы молча смотрим друг на друга.

— Есть какие-нибудь новости о той истории с письмом? — спрашивает он.

— Нет. Если честно, у меня совсем не было времени, — отвечаю я, вдруг чувствуя себя крайне неловко.

— Почему же?

— Была занята, — с этими словами я делаю рукой неопределенный жест в сторону прилавка. — Кроме того, как ты знаешь, я зашла в тупик…

— Я думаю, ты правильно поступила, начав распутывать эту историю.

— Спасибо, — неопределенно благодарю я.

— Я мог бы помочь.

Он отворачивается от меня и выглядывает на улицу через витрину. Я прослеживаю за его взглядом и вижу, как Карл вытирает доску специальных предложений, стоящую у входа в мясную лавку, и что-то медленно на ней выводит. О, предложение дня — куриное филе, три по цене двух. Мне приходится собрать в кулак всю свою силу воли, чтобы не наброситься на Мака с расспросами: пока что он просто предложил свою помощь.

— А вот и чай! — На пороге появляется Рут с подносом в руках. — Я принесла еще и печенье, на случай, если кто-то проголодался.

— Спасибо, — улыбается ей Мак. — Если честно, я умираю с голоду, сегодня еще не завтракал.

Рут осуждающе хмурится: для нее отправиться куда-то, сытно не позавтракав, смертному греху подобно.

— Как же вы так? — неодобрительно покачивает головой она, наблюдая, как он уплетает сладкое за обе щеки.

— Кажется, просто забыл.

— А что же вас жена в дорогу не накормила? — невинно спрашивает моя находчивая бабушка. Пытается разузнать о нем побольше, как обычно, пуская в ход все свое обаяние.

— Я не женат, — тут же отвечает он. Вынуждена признать, мое сердце забилось быстрее, когда я услышала эту новость. Глупо, но тем не менее…

— М-м-м, одинокий и холостой. Тогда мы вас накормим, правда, Коко? Пожалуйста, угощайтесь.

Рут подливает ему еще чаю и придвигает ближе блюдо с печеньем.

— Коко говорила, вы держите собачий приют?

— Так и есть.

— И долго вы уже этим занимаетесь? — спрашивает она.

— Пару лет, около того. Знаете, возиться с животными мне и вправду по душе.

— И вы посвятили этому всю свою жизнь?

— Можно и так сказать. К счастью, с основной работой совмещать получается, верчусь, как могу.

Так у него есть другая работа… Любопытно, чем же он занимается? Я уже собираюсь спросить его об этом, как вдруг Рут говорит с тоской в голосе:

— Я всегда мечтала о собаке.

Я с удивлением смотрю на нее:

— Правда? Я не знала.

— Разве я не говорила? Ах да, я-то с удовольствием взяла бы щенка на воспитание, но твой дедушка не слишком жаловал домашних животных. Да и места у нас маловато… — Она обводит рукой тесное помещение магазина, уставленное товарами на продажу чуть ли не до потолка.

— Могли бы взять карликовую породу, — пожимает плечами Мак. — Им много пространства не нужно, просто выгуливали бы пару раз в день.

— А какую бы вы посоветовали?

Мои глаза широко раскрываются от удивления: что же она задумала?

— К нам недавно поступила одна девочка, йоркширский терьер. Мы уже почти подыскали ей новых хозяев, но потом у них что-то не получилось. Кстати, Коко ее видела. Помнишь Конфетку?

— Конечно, она — чудо, — отвечаю я.

— Я могла бы приехать и познакомиться с ней, — говорит Рут.

— Приезжайте, — тут же соглашается он. — Думаю, вы отлично поладите.

Они уже улыбаются друг другу, как закадычные друзья! До чего странно…

— Так Коко рассказала вам о найденном ею загадочном письме? — спрашивает Рут, возвращаясь с новым подносом.

— Да, рассказала. А я как раз говорил ей, что могу кое-чем помочь.

— Правда? — Рут подается вперед, с трудом сдерживая восторг, ее глаза горят от любопытства.

— Да. Видите ли, я солгал, сказав, что просто проезжал мимо, — признается он, и его щеки едва заметно розовеют.

— Серьезно? — Мысль о том, что он появился здесь не случайно, странным образом меня радует. Он приехал сюда не просто так, и от восторга у меня захватывает дух. Краешком глаза я замечаю, как Рут украдкой поглядывает на меня с едва заметной ухмылкой на губах. Она как будто бы знала, что так и будет.

— Так вы знаете что-то о Джеймсе? — спрашивает она.

Он кивает ей, но обращается ко мне:

— Да. После того как ты, Коко, уехала, мне стало любопытно и я позвонил в агентство недвижимости, которое продало мне дом, «Кэрролл-энд-Кэрролл».

— Ага! — торжествующе восклицает Рут. — И что же они ответили?

— Они все делают, как полагается, а потому у них остался его адрес в Порт-он-Си.

От радости Рут хлопает в ладоши:

— Итак, мы знаем, где он живет! Какой же вы молодец, Мак! — восхищается она.

Мак краснеет еще больше.

— Для меня это не составило никакого труда, — смущенно отвечает он. — Вот, я записал.

Рут берет у него клочок бумаги с адресом.

— Порт-он-Си — очень живописный городок. Мы частенько выбирались туда с мужем отдохнуть. Все-таки морской воздух ни с чем не сравнится. Как же нам нравилось там отдыхать — после свадьбы частенько выезжали туда на пикники, еще до рождения мамы Коко… — Она с головой уходит в воспоминания о счастливых деньках с дедушкой.

— Спасибо тебе за все, Мак, — говорю я парню, не сводя с него глаз. — Это так мило с твоей стороны, правда. Ты даже не представляешь, как это важно.

— Без проблем, — отвечает он. — Надеюсь, ты не подумаешь, что я сую нос не в свое дело.

— Вовсе нет. Я действительно не знала, что делать дальше с этой историей, так что ты помог мне разрешить сложнейшую дилемму.

Мы искренне улыбаемся друг другу.

— А вы не могли бы свозить Коко к Джеймсу, Мак? — влезает Рут.

— Рут! — протестую я. О чем она только думает? Я убью ее!

Мака ее просьба явно шокировала, но он слишком хорошо воспитан, чтобы отказать пожилой женщине.

— Да, конечно, если она сама не против, — отвечает он, вопросительно глядя на меня.

— Отлично, — обезоруживающе улыбается Рут. — Машина Коко как раз сейчас в ремонте. Она пробудет там еще несколько дней — ребята до сих пор не могут понять, что с ней не так.

Бабушка театрально вздыхает, как будто всю ночь не спала, беспокоясь о таинственной причине поломки моего автомобиля. Разумеется, она бессовестно лжет. С моей машиной все в порядке. Конечно, техосмотр ей бы не помешал, да и подзаправиться надо, но ремонтная мастерская — это что-то новенькое.

— Тогда я отвезу ее, без проблем, — галантно предлагает Мак.

— Честно, не нужно… — смущенно пытаюсь отказаться я.

— Коко, не глупи. Мак ведь сам предложил. К тому же это совсем недалеко, — добавляет Рут.

— Уверена, у Мака найдутся дела поважнее, — рычу я сквозь зубы и смотрю выразительно на свою бабушку. — Кроме того, он и так для нас уже много сделал.

— Но разве не чудесно будет, если вы съездите туда вместе? Кстати, пора брать быка за рога, отправляйтесь-ка прямо сейчас! У нас сегодня выдался на диво тихий день.

Она лукаво смотрит на нас, и я смущенно прячу глаза.

— Если честно, я тут работала над одним проектом, Мак, — говорю я. — Может, как-нибудь в другой раз?

— Чушь! — перебивает меня Рут. — С мебелью ты можешь возиться в любой день недели.

— Но…

— Коко, если Джеймс — действительно тот, кого ты ищешь, то время не ждет, правда, Мак?

— Да?.. — неуверенно отвечает тот, недоуменно глядя на меня.

— Мой милый мальчик, — умиляется Рут. — Вы точно не против, Мак?

— Сказать по правде, недалеко от Порт-он-Си есть один собачий приют, в который мне надо бы заглянуть… Они как раз сегодня работают…

— Вот и отлично. Это судьба! — радостно хлопает в ладоши Рут. — Дайте-ка я налью вам в дорогу кофе в термос…

Она быстро скрывается на кухне, чтобы я не успела больше ничего возразить.

— Прости, — извиняюсь я перед Маком. — Обычно она не настолько коварна.

— Не беспокойся, — улыбается он. — У тебя замечательная бабушка.

Мы неловко молчим, смущенно поглядывая друг на друга, словно подростки.

— Ой, чуть не забыл! — вдруг восклицает он. — Я привез тебе кое-что.

— И что же?

Он роется в сумке и достает оттуда сверток в коричневой оберточной бумаге.

— Вот, это сборник музыки пятидесятых, — показывает он мне старинную виниловую пластинку. — Я немного повернут на музыке, так что, когда ты упомянула в разговоре Тэтти Мойнихан, мне вдруг кое-что вспомнилось. Это же она пела в дуэте «Шанель», вместе с…

— Бонни Брэдбери.

Его глаза широко раскрываются от изумления.

— Да, с ней, — ошеломленно говорит он. — Об этом мало кто знает.

— Я встречалась с Бонни в Лондоне, — объясняю я, — когда пыталась узнать, кому адресовано это письмо. Она рассказывала, что Тэтти даже удалось сделать студийную запись, но я и не думала, что мне доведется услышать ее голос.

— А-а-а, понятно. Что ж, здесь должна быть и их песня. Эта пластинка — большая редкость.

Он отдает мне пластинку, и я невольно прикрываю рот ладонью от удивления: на обратной стороне бумажного конверта напечатано имя Тэтти.

— Глазам своим не верю, — шепчу я, не в силах больше сдерживаться.

— Здесь песня Дюка Эллингтона в ее исполнении. Надо было прихватить с собой старый граммофон, могли бы послушать.

— Это как раз не проблема, — отвечаю я. — У меня есть свой.

Я несусь через всю комнату к столику, на котором стоит дедушкин граммофон, вытягиваю пластинку из конверта и кладу ее под иглу. Комнату наполняет проникновенный женский голос, полный печали и сожалений, тоски и меланхолии. Я сразу узнаю эту песню, и на глаза у меня наворачиваются слезы. Я слушаю чарующую музыку и безуспешно пытаюсь взять себя в руки. Это она — моя Тэтти. Теперь я не только знаю, как она выглядит, теперь я знаю даже ее голос. Рут снова появляется на пороге с термосом в руках, на ее ресницах тоже блестят слезы. Ей не нужно ничего спрашивать — она и так знает, кто исполняет эту песню.

— Спасибо, Мак, — улыбаюсь я ему. — Ты не представляешь, как много это для меня значит.

В ту самую секунду, как эти слова слетают с моих губ, я понимаю истинное значение его поступка. Я как будто бы попала в прошлое и прикоснулась к Тэтти, и ее дух будто ожил на наших глазах. И не только ее — ведь именно ту песню, которая звучит сейчас в нашей лавке, песню, полную любви и тоски, в детстве напевала мне мама вместо колыбельной. И почему я никогда не слышала раньше ее названия — «In a Sentimental Mood»? И о том, что впервые ее исполнил Дюк Эллингтон? Думаю, мама умерла, не успев рассказать мне, значила ли эта песня для нее что-то особенное или же просто была ее любимой. Возможно, это тоже знак — от нее. Я в этом уверена. Песня, которую я слышала от мамы в детстве, — та же самая, которую Тэтти и ее возлюбленный называли «своей». Именно эта песня дала имя сыну Тэтти, Дюку. Это не может быть простым совпадением. Слушая сейчас голос Тэтти, я понимаю, что наши с ней истории словно достигли крещендо и пересеклись, спустя столько лет. Могу только представить, что чувствовал бы ее сын, будь он на моем месте.

— Прости, я расстроил тебя? — встревоженно спрашивает Мак. Ведь он понятия не имеет, почему я так реагирую на эту запись.

— Нет, что ты… Совсем наоборот. Спасибо тебе, — отвечаю я, утирая слезы и снова пытаясь взять себя в руки.

— Пожалуйста, — улыбается он мне. — Готова ехать?

— Всегда готова! — отвечает за меня Рут.

— Дайте мне пять минут, — кричу я, взлетая вверх по лестнице. — Уж если я наконец увижусь с сыном Тэтти, позвольте мне хотя бы приодеться ради такого случая!

22

И вот мы в пути: я и Мак Гилмартин, парень из Глэкена, которого я едва знаю. При мысли о том, что, возможно, я вот-вот встречусь с сыном Тэтти, меня одолевают смешанные чувства: волнение и предвкушение. Как он отреагирует на письмо, которое я собираюсь ему показать? Даже не представляю, как бы я сама поступила, если бы кто-то появился у меня на пороге и передал письмо от мамы, считай, с того света. Уверена, этот клочок бумаги стал бы для меня самой ценной вещью в мире, особенно если бы послание оказалось таким же чудесным, как письмо Тэтти. Но могло статьcя и так, что письмо повергло бы меня в шок и я даже отказалась бы его читать. Все эти мысли лихорадочно вертятся у меня в голове всю дорогу от лавки Суона.

Мне очень неловко сидеть в столь непосредственной близости к Маку, на переднем сиденье его старенького побитого фургона, но я всеми силами пытаюсь задушить в себе эту девчоночью стеснительность. Мак — просто очень добрый парень. За его предложением не кроется никакого подтекста. Кстати, Рут его практически вынудила — у бедняги наверняка нашлась бы куча дел, которыми он мог бы заняться сегодня. Единственное, что меня хоть немного утешает, так это то, что ему нужно заехать в собачий приют неподалеку от Порт-он-Си, ему хоть какая-то польза будет от этой поездки.

— Прости, тут повсюду собачья шерсть, — извиняется он, переключая передачу перед поворотом. — Боюсь, это издержки профессии.

— Я ее даже не заметила, — лгу я, незаметно снимая длинный волос со своего приталенного черного пиджака, который я надеваю исключительно в особых случаях.

Я переоделась из рабочей одежды в новые джинсы, черный топ и пиджак и влезла на каблуки. На моей шее красуется любимое мамино ожерелье, на удачу, кроме того, я повязала розовый блестящий шарф, подарок Кэт, надела такую же шапочку и прихватила с собой сумочку Тэтти. Рут изумленно вскинула брови, увидев, как я вырядилась, ведь обычно я собираюсь гораздо менее тщательно, чем в этот раз. Но я не могла иначе — и даже не потому, что мне предстояло путешествие с Маком, а оттого, что я предвкушала поворотный момент в истории Тэтти. И мне хотелось соответствовать этому торжественному событию. Впрочем, ладно, совсем чуточку и из-за Мака. До этого он видел меня в старом отрепье, так что да, возможно, мне и хотелось произвести на него впечатление. Просто я не хотела обсуждать подобные вещи с Рут — я и самой себе с трудом в этом призналась.

— У меня где-то рядом завалялся рулон скотча, с ним почистить одежду будет проще, — говорит Мак, заметив боковым зрением, что я делаю. — Надо было предупредить тебя, чтобы ты не надевала ничего черного, извини.

— Не беспокойся, — отвечаю я, а сама понятия не имею, как вернуть себе прежний шикарный вид. На пиджак цепляется все больше шерсти. Сколько же собак пересидело на этом месте?

Стоит мне вспомнить о любимцах Мака, как вдруг я чуть не подпрыгиваю на месте от неожиданности: кто-то горячо дышит мне в ухо. Оказывается, что прямо позади меня сидит лабрадор из глэкенского приюта. Я даже не заметила его, когда садилась в машину!

— Горацио, сидеть! — командует Мак. — Прости, Коко.

— Все в порядке. Мы ведь с Горацио уже знакомы, — отвечаю я, поглаживая пса по голове. Он устраивает передние лапы у меня на плече и радостно обнюхивает мой воротник. Этот парень, кажется, тоже меня запомнил, судя по тому, как влюбленно он смотрит мне в глаза.

— Захотел поехать со мной, — объясняет Мак, глядя вперед, на дорогу, — терпеть не может оставаться один, наверное, из-за своего прошлого.

— А что с ним случилось? — спрашиваю я.

— Горацио в какой-то мере для меня особенный, — начинает рассказывать он. — Он мой первый пес. Я нашел его на дороге пару лет назад. Его бросили. Бедняга весь отощал, остались только кожа да кости, а одна лапа была сломана в трех местах.

— Поверить не могу, что кто-то мог причинить зло такой замечательной псине!

— Да, ветеринар осмотрел его и решил, что лучше будет ампутировать больную лапу, но каким-то чудом нам удалось его вылечить. Он, конечно, немного прихрамывает, однако ему это нисколечко не мешает.

Я вспоминаю, как легко он перепрыгнул через калитку, когда я видела его в предыдущий раз.

— И никто не захотел его взять? Он ведь просто прелесть, как можно перед ним устоять?

— А я его никому и не собирался отдавать, — несколько смущенно отвечает Мак. — Как я уже сказал, для меня он — особенный.

— Твой любимчик?

— Точно, — смеется он, в то время как я ловко уворачиваюсь от Горацио, пытающегося лизнуть меня в шею.

— А почему ты решил открыть приют для собак? — спрашиваю я, желая узнать Мака поближе.

— Я, собственно, и не открывал приюта, — отвечает он. — После того как я подобрал Горацио, обо мне тут же заговорили все соседи. Потом кто-то привел ко мне спаниеля. Потом еще кто-то нашел брошенного пса на другом конце деревни, его тоже привели ко мне. И пошло-поехало.

— Ты, должно быть, очень любишь собак.

— Виноват, каюсь.

— А какая твоя любимая порода?

— Мне они все нравятся, — признается он и, отрываясь на миг от дороги, искренне мне улыбается.

— А я люблю бассет-хаундов, — говорю я.

— Почему? Из-за длинных ушей?

— Сама не знаю, если честно. В детстве у меня была книга о собаках, и на ее обложке был изображен бассет. Думаю, потому эта порода мне так запомнилась.

— У меня тоже была такая книга, — улыбается он.

— Да ладно!

— «Большая энциклопедия собак», я получил ее в подарок от Санта-Клауса.

— И я тоже! — изумленно выдыхаю я.

— Должно быть, где-то была большая распродажа, — шутит он, и мы заливаемся смехом.

— Второй моей любимой собакой из этой книги была ирландская борзая, — вспоминаю вслух я. — Но мне так и не удалось увидеть ее в реальной жизни.

— А я видел — на одном старомодном званом ужине. Впечатляет, ничего не скажешь, очень величественный пес. Сбежал отнас с добрым куском говядины. Думаю, хозяева были не в восторге. Клоун, которого приставили следить за собакой, наверняка получил хорошую взбучку, — он снова смеется, и в уголках его глаз опять появляются милые морщинки.

— В жизни не бывала на таких мероприятиях. Тебе понравилось? — спрашиваю я, огромным усилием воли отводя взгляд от его лица.

— Не очень. Я был там в связи с работой — и от шума у меня разболелась голова.

— От шума? Там что, была драка?

— Да нет, они наняли арфистку, и она не расставалась со своим инструментом весь вечер. Послушаешь такую часов пять, и все твое чувство юмора куда-то внезапно улетучивается.

— Да уж, — хихикаю я.

— Ну, я свои страшные тайны тебе рассказал, так что давай, делись своими, твоя очередь.

— Нет у меня никаких тайн, — протестую я.

— Ты живешь с бабушкой?

— Это ни для кого не секрет.

— И все же необычно.

— Моя мама умерла, когда мне и тринадцати не было. Отца я никогда не знала.

— Понятно, — он снова отвлекается от дороги и сочувственно смотрит на меня. — Извини, что спросил.

— Все в порядке, это случилось очень давно. А Рут — просто чудо.

— А почему ты зовешь ее по имени?

— Она сама так захотела. Говорит, что так чувствует себя моложе.

— О, я ее отлично понимаю. Когда сам стану дедушкой, тоже, наверное, попрошу внуков звать меня Маком. Дедуля Мак, звучит, — он барабанит пальцами по рулю, и я ловлю себя на мысли, что слежу за каждым его движением.

— Дедуля Мак? — спрашиваю я, старательно отворачиваясь в сторону.

— Да, разве не здорово? По-моему, круто.

— Даже не знаю.

— Думаешь, не очень? — хмурится он. — Ну тогда хотя бы дедушка Мак.

— А ты ни на секунду не сомневаешься, что когда-нибудь станешь дедушкой, я вижу!

— Конечно! — отвечает он. — А ты разве не собираешься стать когда-нибудь гламурной бабушкой, как Рут?

— Я гламурной точно не стану, — краснею я.

— Я в этом плохо разбираюсь. Мне ты кажешься очень даже симпатичной.

Мы смущенно умолкаем, я отчаянно пытаюсь придумать новую тему для разговора.

— А ты все время занимаешься только приютом? — спрашиваю я. Очень хочется узнать, что же за основная работа, о которой он упоминал, но спросить в лоб я тоже не могу.

— Не только. С собаками, конечно, возни — непочатый край, но это не основное мое занятие. Так что в приюте у меня есть пара помощников, на добровольных началах.

Вот оно — снова он намекнул на свою загадочную работу.

— Кем ты работаешь? — спрашиваю я. — Что-то подзабыла.

— А ты и не можешь этого помнить, я не говорил, — усмехается он, по-прежнему не отрывая глаз от дороги.

— Правда? — отвечаю я, делая вид, будто меня его ответ страшно смутил.

— Не говорил. Но раз уж ты спросила, то я пишу музыкальные ролики. Музыку для рекламы, другими словами.

— Шутишь?!

— Серьезно, — говорит он. — Это чистая правда.

— Здорово. Я могла слышать какой-нибудь из твоих роликов? — восхищенно спрашиваю я.

— Все может быть. Видела рекламу страховки, в которой парень на гитаре играет?

— Ее ты написал? — удивляюсь я. Это же самая популярная реклама на телевидении!

— Да, моя работа, — гордо отвечает он. — Одна из лучших, надо сказать.

— Эта мелодия такая… заразительная, — говорю я. — Стоит ее раз услышать, и никогда уже не забудешь! Ее же можно часами напевать, она иногда меня с ума сводит.

— Ты ведь просто хочешь сделать мне приятное, поэтому так расхваливаешь? — неожиданно сухо спрашивает он.

— Извини, но это правда. Рут она тоже безумно нравится. Мы частенько ее напеваем друг другу. «Понадейся на судьбу, если ты попал в беду…» — смело пою я во весь голос, как вдруг понимаю, что Мак едва сдерживает смех. — Что-то не так? Перепутала слова?

— Нет, просто ты так чудно поешь!

Я чувствую, как мои щеки заливает румянец:

— Да, с голосом мне не повезло.

— Напротив, у тебя чудесный голос, — отвечает он, и наши взгляды встречаются.

— А еще какие-нибудь ролики твоего сочинения? — спрашиваю я, мне вдруг становится крайне неловко, я чувствую, как на моем лбу выступает пот.

— Хм, пару лет назад написал отличную музыку для рекламы органического геля от геморроя.

— Быть такого не может! — прыскаю я.

— Еще как написал, — подтверждает он, лукаво смотрит на меня и затягивает низким голосом: — От геморроя чудо-гель…

— …вас избавит за семь дней, — подпеваю я.

— Ты-то откуда знаешь эту рекламу? — ехидно вскидывает бровь Мак.

— Кто же ее не знает, — хихикаю я.

— Пой дальше.

— Только с тобой!

— Отлично, поехали сначала — раз, два, три, четыре…

Зеленые поля проносятся за окном, мы проезжаем милю за милей, поем вместе, и я понимаю, что давно уже не была так по-детски счастлива.

Мы и не заметили, как очутились в Порт-он-Си. Мак останавливается на сплошь покрытой рытвинами подъездной дорожке, ведущей к маленькому ветхому коттеджу.

— Агент дал мне этот адрес, — говорит он, ставя машину на ручник.

Мы молча смотрим на дом, стоящий перед нами, не решаясь выйти из фургона. На деревянных оконных рамах давно уже облупилась голубая краска — должно быть, это все соленый морской воздух. Вьющиеся розы, наверняка радовавшие когда-то гостей дома и его хозяев своей красотой, теперь безвольно свисают с подставок, их листья почернели и выгнили — едва ли они зацветут снова, даже с приходом лета. Через гравий дорожки пробивается сорная трава, и лужайка совсем заросла. Этому коттеджу явно не помешали бы уход и забота — сейчас он выглядит так, будто в нем никто не живет.

— Думаю, когда-то здесь было очень красиво, — говорю я.

— Угу. Над домом немного поработать, и получилось бы очень живописно, — отзывается Мак. — Представь, как было бы чудесно выходить каждое утро на улицу и видеть эту красоту.

Он показывает куда-то вдаль, и я вижу отсюда голубую водную гладь, сияющую под мягкими лучами солнца. До меня даже доносятся крики чаек, летающих над нашей головой.

— С ума сойти… Неудивительно, что он захотел сюда переехать.

— Может, посмотрим, дома ли он? — спрашивает Мак.

— Часть меня хочет развернуться и уехать обратно, — признаюсь я.

— А другая? — улыбается он.

— Другая хочет постучать в двери этого дома, — смеюсь я.

— Второй вариант мне нравится больше, — подмигивая, отвечает мне он. — Ничего не бойся! Правда, Горацио?

Пес снова радостно лижет мою шею. Я делаю глубокий вдох, закрываю глаза, вспоминаю о маме и Тэтти и выхожу из фургона.

Я звоню в дверь, мы ждем. Звоню еще раз — по-прежнему никакого ответа. На третий раз я уже совсем отчаиваюсь. Кажется, Джеймса нет дома.

— Возможно, нам просто не повезло, — успокаивает меня Мак.

— Поверить не могу, — шепчу я, сдерживаясь из последних сил. Я приподнимаюсь на цыпочки и заглядываю в окошко на фасаде, но ничего не вижу через ветхий тюль занавесок.

— Давай я позвоню в агентство недвижимости, узнаю, нет ли у них его номера телефона, — предлагает Мак. — Подожди минутку.

Пока он идет к машине, до меня вдруг доносятся отголоски музыки, идущие откуда-то изнутри. Ее едва слышно, но я совершенно уверена, что звук идет из другой части дома.

Я иду на звуки музыки, захожу за угол и вижу покосившуюся оранжерею, из которой открывается чудесный вид на море. В ней трудится над скульптурой полностью обнаженный — если не считать соломенной шляпы и косынки на шее, разумеется — мужчина. Он стоит ко мне спиной, поэтому я имею удовольствие лицезреть только его отвисший зад. Это зрелище настолько меня поражает, что я ахаю от удивления. Должно быть, почувствовав, что за ним наблюдают, мужчина резко поворачивается ко мне передом, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закрыть лицо руками от ужаса. Я собираю волю в кулак и напряженно смотрю ему в глаза. Не думаю, что сумею когда-нибудь стереть из памяти эту картину. Она займет достойное место в галерее моих воспоминаний рядом с Карлом в одних трусах а-ля Гомер Симпсон. Сколько еще пожилых мужчин мне доведется увидеть в неглиже? Боюсь, как бы это не стало традицией.

Он радостно улыбается, его совершенно не беспокоит, что за ним из его собственного сада подглядывает незнакомая молодая особа. Он лишь широко раскрывает свои удивительные небесно-голубые глаза и встряхивает белоснежными волосами. Затем машет мне рукой, приглашая войти, и я, едва уняв дрожь в коленках, отворяю стеклянную дверь и вхожу.

— Здравствуйте, — приветствует он меня, слегка приглушая музыку. — Чем могу помочь?

— Простите за вторжение… — Я не знаю, куда глаза спрятать.

— Не извиняйтесь, — улыбается он. — Я ничего не имею против, хоть вас это и смущает.

Я жмурюсь от зимнего солнца, пробивающегося через стеклянные стены оранжереи. Здесь так тепло, особенно когда заходишь с морозного воздуха, с улицы: у него тут настоящие тропики.

— Предпочитаю работать обнаженным, — поясняет он, без тени смущения проходя передо мной к столу, набрасывает на себя халат и подвязывает его поясом. — Знаете, это помогает отвлечься от лишних мыслей. Итак, чем я могу вам помочь, дорогая моя?

Как бы там ни было, а хозяин он радушный. Это хорошо. По крайней мере не выставит меня за двери, не дав шанса объясниться.

— Не знаю, с чего и начать, — отвечаю я, пытаясь собрать мысли в кучу и побороть в себе желание выскочить на улицу и сбежать отсюда поскорее. Наша встреча совершенно выбила меня из колеи. Я сжимаю покрепче сумочку Тэтти, и это придает мне сил. Жаль, что скоро мне придется с ней расстаться. Возможно, мне никогда больше не удастся подержать ее в руках.

— Звучит угрожающе. У меня какие-то проблемы?

— Нет-нет, ничего такого, просто… — Я тянусь рукой к маминому ожерелью, пытаясь подыскать нужные слова.

Я смотрю в его открытое, располагающее лицо и по-прежнему не знаю, с чего начать. Возможно, я навсегда изменю его жизнь, рассказав историю его прошлого, которую он, быть может, вовсе не хочет знать.

— Почему бы вам не представиться? — предлагает он, пока я теряюсь в сомнениях.

— Коко Суон, — протягиваю я руку.

— Очень приятно, Коко Суон, — отвечает на рукопожатие он. — Красивое имя. Назвали в честь Коко Шанель?

В его исполнении этот вопрос звучит так буднично и обыденно, будто это и так само собой разумеется и здесь нет ничего особенного.

— Да, в честь нее.

— Интригующая женщина, эта Шанель, — говорит он. — Икона нашего времени. Должно быть, ваши родители ею восхищались?

— Да, моя мама обожала все, что связано с Францией.

— Понятно, это все объясняет. Итак, мисс Коко Суон, вы уже собрались с мыслями, готовы рассказать, почему вы здесь? Вряд ли вы владелица престижной картинной галереи, желающая предложить мне миллион за последнюю мою работу, — с этими словами он указывает на глиняную статую, стоящую позади него. Со своего места я даже не могу сказать, что это — животное или человек, а может, и вовсе нечто иное.

Я делаю глубокий вдох. Сейчас или никогда.

— Я нашла письмо, — выпаливаю я одним духом. — Его написала мать своему ребенку, которого отдала на усыновление в 1956 году.

— И? — Кажется, эта новость его абсолютно не трогает.

— Думаю, этим ребенком можете быть вы.

Я наконец делаю еще один вдох, чувствуя себя так, будто задержала дыхание на целую вечность. Вот и конец этой истории. Я испытываю колоссальное облегчение. Какую-то долю секунды он переваривает услышанную информацию, а потом… вдруг заливается смехом.

— Ох, милая моя, вы имени своему под стать — любите драму, как я посмотрю, — продолжает хохотать он.

Я смущенно таращусь на него. Я по-разному представляла себе нашу с Дюком-Джеймсом первую встречу, но такой бурной реакции точно не ожидала.

— Думаете, это не вы? — спрашиваю я.

— Господи, конечно, не я, — говорит он. — У вашей гипотезы ни единого шанса, простите.

— Хотя бы выслушайте меня…

— Поверьте, Коко, если бы меня усыновили, я наверняка бы об этом узнал, — улыбается он. — Так что это точно не я, извините, вынужден вас разочаровать.

— Не все приемные дети знают о своих настоящих родителях, — настаиваю я. — Времена ведь тогда были совсем другие.

Он умолкает, поправляет свою шляпу.

— Где вы нашли письмо?

— В этой сумочке от «Шанель», я купила ее на аукционе. Письмо лежало в потайном кармашке, смотрите. — Я открываю сумочку Тэтти и показываю ему, где нашла послание.

— Как необычно, — задумчиво говорит он.

— Знаю, звучит странно, но это чистая правда. Вот, письмо до сих пор здесь, если хотите — можете посмотреть.

— Почему бы и нет, — пожимает плечами он.

Я отдаю ему исписанный рукою Тэтти лист бумаги и наблюдаю за его реакцией.

— Письмо очень трогательное, спору нет. Но почему вы решили, что оно адресовано именно мне? — спрашивает он, возвращая его.

— Я начала небольшое расследование, оно привело меня в Глэкен. Там я встретила Мака.

— Мака? Кто такой Мак? — озадаченно смотрит он на меня.

— Мак Гилмартин. Человек, который купил у вас дом в Глэкене, помните?

Я несколько удивлена, что он не удосужился запомнить имя того, кто поселился в его прежнем доме. А может, он страдает старческим слабоумием? Это объяснило бы, почему он работает над своими скульптурами обнаженным. Прошло ведь всего несколько лет, а реагирует он так, будто впервые слышит имя Мака.

— Простите, милочка, но вы меня окончательно запутали, — недоуменно качает головой он.

В эту секунду из-за угла появляется Мак: он идет к нам, на ходу пряча телефон в карман.

— А вот и он сам, — говорю я, когда парень входит в оранжерею.

— Мак Гилмартин, рад, что мы наконец-то увиделись, — представляется он, протягивая руку нашему новому знакомому.

— Джеймс Флинн, приятно познакомиться, — отвечает тот и энергично пожимает руку Мака.

Мак недоуменно смотрит на меня и вопросительно приподнимает бровь: не понимает, успела я рассказать Джеймсу историю Тэтти или нет.

— Так вы теперь живете в том доме? — спрашивает он.

— Да, похоже, ваше имущество теперь принадлежит мне, — отвечает Мак, снова поглядывая на меня. — Дом прекрасен, мне в нем отлично живется.

— Рад это слышать, — улыбается Джеймс. — Но, боюсь, у нас тут произошло недоразумение.

Мак изумленно смотрит на меня, потом снова переводит взгляд на Джеймса.

— Простите, Коко, но, кажется, вы все не так поняли, — говорит тот. — Я не тот Джеймс Флинн, которого вы ищете.

— Но, Джеймс, позвольте рассказать вам все с самого начала, — прошу я. Бедняга даже не догадывался, что его усыновили. Он просто не может смириться с этой мыслью.

— Нет, милая моя, я совершенно в этом уверен. Я никогда не жил в Глэкене. Более того, я даже никогда там не бывал.

— Но… — снова перебиваю его я.

— Я переехал в Порт-он-Си из Корка пару лет назад, по работе. Здесь я нашел свое вдохновение. Но меня совершенно точно никто не усыновлял. Я не тот, кто вам нужен. Простите. Должно быть, вам назвали не ту фамилию.

— Ваш адрес нам дали в агентстве недвижимости. Вы работали с агентством «Кэрролл-энд-Кэрролл»? — Я испуганно смотрю на Мака, который, кажется, удивлен не меньше моего.

— Должно быть, произошла какая-то путаница, — хмурится Мак. — Ничего не понимаю.

— «Кэрролл-энд-Кэрролл»? Да, у них есть мои данные, — продолжает Джеймс. — Этот дом я купил именно через них. Но вы наверняка обнаружите, что я — не единственный Джеймс Флинн в их системе, такие проблемы часто возникают у тех, чье имя не так оригинально, как ваше, милая Коко.

Я вежливо улыбаюсь ему, но внутри я просто раздавлена. Поверить не могу, что мы так глупо ошиблись. Я отказываюсь в это верить.

— Вы уверены? — спрашиваю я.

— На все сто процентов, — кивает он. — Хотел бы я, чтобы это прекрасное письмо было написано именно мне. Тот, кому оно предназначается на самом деле, будет глубоко тронут, когда получит его.

— Если он его вообще получит, — вздыхаю я. С каждой секундой я сомневаюсь в этом все больше и больше.

— Разумеется, получит, — усмехается Джеймс. — Вы девушка решительная, прямо как ваша тезка.

— Простите, что отняли у вас время, — извиняюсь я, пряча письмо Тэтти обратно в сумочку. Как же я подвела их с мамой, как ошиблась…

— Пожалуйста, перестаньте извиняться, — мягко отвечает Джеймс. — Я правда надеюсь на то, что вы его найдете. А теперь, полагаю, мне пора вернуться к работе, пока меня не покинула муза…

Он косится в сторону незаконченной скульптуры, и я понимаю, что он тактично намекает на то, что нам пора.

— Что ж, спасибо вам большое — и простите за вторжение и всю эту путаницу, — говорю я. — Очень приятно было с вами познакомиться.

— Не за что, дорогая моя, — отвечает он. — Мне тоже очень приятно. Очень жаль, что я ничем не смог вам помочь. Уверен, вы обязательно разгадаете эту загадку. Только не сдавайтесь!

Пока мы возвращаемся к фургону, Мак шепчет мне тихонько, несомненно, пытаясь развеселить:

— Его ищут тут, его ищут там…^[26]

Но я не могу выдавить из себя даже улыбки. Все, что я делала сегодня целый день вопреки своим принципам, привело меня в очередной тупик.

23

— Уверена, что не замерзла? — спрашивает меня Мак, когда мы усаживаемся за крошечный столик на летней площадке небольшого кафе под названием «Чайка».

— Да, я в порядке, — отвечаю я, пытаясь сделать вид, что совсем не расстроена. — Свежий морской воздух мне не повредит.

По правде говоря, здесь морозно, как зимой, но я тепло одета, а потому такой отдых действительно идет мне на пользу. Кроме того, только здесь нам позволят сидеть вместе с Горацио.

— Надеюсь, ты не хочешь умереть от холода, — улыбается он.

— Картошка фри меня обязательно согреет, — отвечаю я, — да, мальчик мой?

Сидящий под столом Горацио начинает лизать мне руку.

— Пахнет вкусно, — соглашается Мак.

Из кафе до нас доносится изумительный аромат рыбы с картошкой фри, у меня в животе громко урчит. Кафе очень симпатичное, хоть и скромное, интерьер выдержан в морском стиле. В дамской комнате я обнаружила коллекцию ракушек в стеклянных флаконах, а к стенам там под разными углами крепятся затейливые деревянные якоря. Решающим доводом при выборе закусочной стал открывающийся отсюда роскошный вид — синее море, лодочки, плывущие по зеркальной глади воды, чайки, летающие над головой. Хоть сейчас и не сезон, еще слишком прохладно, но это место все равно выглядит потрясающе. Сидя здесь и любуясь побережьем, я чувствую странное удовлетворение, хоть меня и разочаровывает тот факт, что мы снова оказались в тупике.

— Любопытный он человек, — говорит Мак, подвигает к себе меню и тщательно его изучает.

— Спору нет. А ты еще и половины всего не видел…

Я уже рассказала Маку о том, как застала Джеймса Флинна за работой в полном неглиже, и он так хохотал, что я уж было решила, что он лопнет. Вот и сейчас он сразу заулыбался.

— Думаю, ты не скоро его забудешь, — говорит он.

— Да уж, он надолго останется в моей памяти, — хихикаю я.

Я тут же снова вспоминаю этот морщинистый зад. Что-то в этом человеке меня, несомненно, восхищает — должно быть, та уверенность, с которой он работал обнаженным. Я от ванной до собственной спальни в таком виде смущаюсь пробежать. Рут, например, не стесняется своего тела, она бы с легкостью разделась на людях — в летнюю пору бабушка часто загорает на крыше нашего магазина топлесс, что, безусловно, страшно бесит Анну. Последняя придерживается мнения, что бог дал женщине грудь, чтобы та скрывала ее от посторонних глаз, а не показывала всему миру. Она не признает даже открытой ложбинки между грудей — я уже сбилась со счета, сколько раз Анна пилила Рут за то, что та слишком часто выставляет свое тело напоказ. Кэт, к слову, тоже чувствует себя вполне раскованно в чем мать родила — я сотню раз видела ее голой. Я же совсем не люблю обнажаться. Мне никогда не нравилось мое тело настолько, чтобы показывать его кому бы то ни было — разве что при тусклом свете и наличии простыни, которой можно было бы прикрыться.

— Наверное, он чувствует себя свободным, работая в таком виде, — задумчиво говорит Мак, беря из корзиночки кусок хлеба и угощая им Горацио. Тот глотает его целиком и усаживается поудобнее, ожидая продолжения пиршества, если он, конечно, этого заслужил. Я бросаю ему под стол еще кусочек, за что меня тут же щедро вознаграждают — пес снова облизывает мою руку.

— Дух свободы и все такое? — спрашиваю я.

— Угу, — кивает он. — Не то чтобы я предлагал всем последовать его примеру…

— Конечно, нет, — серьезно отвечаю я. — Не думаю, что мир готов к такому потрясению. По крайней мере, не сейчас.

Мимо нас по улице неспешно прогуливаются две пожилые леди, одетые во все черное: черные платья, черные теплые колготки, черные ботинки на шнурках и черные же косынки, завязанные под подбородком.

— Внешность может быть очень обманчивой, — говорит он. — Взять эту парочку. А вдруг они — свингеры со стажем?

Я украдкой поглядываю на них: теперь женщины остановились поболтать с каким-то старичком, направлявшимся в другую сторону.

— А может, у них сложился любовный треугольник, — невозмутимо продолжает Мак.

Я заливаюсь смехом, и Горацио усаживается рядом со мной на землю, как всегда распушив хвост.

— Я веду к тому, — многозначительно поднимает бровь Мак, — что чужая душа — потемки.

— Здравствуйте, вы готовы сделать заказ?

Мы одновременно поворачиваемся и видим сногсшибательную официантку, держащую наготове свой блокнотик. Она поедает глазами Мака, как будто меня тут и вовсе нет.

— Какое у вас сегодня блюдо дня? — вежливо улыбается он ей.

— Солнечник, — отвечает девушка. — Еще утром в бухте плавал. У нас его очень вкусно готовят.

— Хорошо, вот его я и закажу, — говорит он, возвращая ей меню.

— К нему картошку фри и гороховое пюре? — спрашивает официантка, наклоняясь к нему до неприличия близко. Нельзя не заметить, как заинтересованно горят при этом ее глаза и как ослепительна улыбка.

— Звучит завлекательно, — отвечает он, улыбаясь в ответ. Она награждает его еще одной лучезарной улыбкой.

Ясно, она точно пытается его подцепить. Ну конечно. Вот и пристала к парню, как банный лист. Как грубо. А вдруг мы с ним встречаемся? То есть между нами, разумеется, ничего нет, но она-то этого не знает! Эта оторва флиртует с ним!

— Люблю мужчин с отменным аппетитом, — одобрительно отзывается она, откровенно пожирая глазами его широкие плечи. Делает это с таким видом, будто сама не понимает, насколько бросаются в глаза ее попытки привлечь его внимание.

— На свежем воздухе меня всегда одолевает зверский аппетит, — вежливо кивает он.

— Аппетит можно не только так нагулять… — провокационно отвечает девушка.

У меня создается впечатление, что, если я сейчас не напомню о себе, она и вовсе меня не обслужит, а мой желудок не может позволить себе такой роскоши.

— Ну а я буду ассорти из морепродуктов, — влезаю в их разговор я.

— Хорошо, — взгляд официантки задерживается на мне на какую-то долю секунды, но она даже не записывает мой заказ.

— А какой к ним подается гарнир? — спрашиваю я. — У вас есть картошка фри?

— Вы у нас проездом? — обращается она к Маку, открыто меня игнорируя.

— Да, мы тут совсем ненадолго, — отвечает он.

— Какой милый песик, — мурлычет она, наклоняясь ниже, чтобы погладить Горацио и продемонстрировать нам все достоинства своего декольте. Я спешно начинаю поправлять шарфик и ерзать на месте при виде ее несомненно выдающейся груди, выпирающей из выреза весьма и весьма обтягивающей футболки. Ей-то уж точно не холодно. Или просто она не считает нужным скрывать свои телеса от окружающих, невзирая на погоду.

Неподвижный, как статуя, Горацио остается холоден к ее ласкам, и я всеми силами пытаюсь спрятать довольную улыбку — ему она тоже не понравилась.

— Он очарователен! — громко восхищается она. — Как его зовут?

— Горацио, — отвечает Мак и чешет псу шею.

Официантка уже бухнулась на колени, она треплет холку Горацио так отчаянно, будто от этого зависит вся ее жизнь. Ее намерения очевидны, но Мак, кажется, ничего такого не замечает. Он вопросительно смотрит на меня.

— Ты не хочешь взять на двоих порцию луковых колец? — спрашивает он. — Выглядят они просто замечательно.

С этими словами он показывает на столик у окна, за которым какая-то парочка с аппетитом поглощает эти самые кольца.

— С удовольствием! — отвечаю я. Сто лет уже не ела луковых колец, и они действительно выглядят очень соблазнительно, к тому же мне не нужно беспокоиться о запахе изо рта — ни Маку, ни Горацио до этого дела точно нет.

— Простите, — обращается Мак к официантке, которая по-прежнему ползает у нас в ногах, притворяясь, что совершенно очарована Горацио.

— Да? — смотрит она на него снизу вверх широко раскрытыми глазами, приподняв подбородок так, чтобы парень видел ее лицо в самом выгодном ракурсе. Руку даю на отсечение, это кокетливое выражение лица она отрабатывала перед зеркалом годами.

— Не могли бы вы добавить к нашему заказу луковые кольца? Коко, как насчет чесночного соуса?

— Почему бы и нет.

— Вас зовут Коко? — с сомнением в голосе спрашивает официантка, поднимаясь на ноги, и снова наклоняется к Маку так, что уже вот-вот сядет к нему на колени.

— Да, — осторожно отвечаю я. На ее лице ясно написано, что глупее имени нельзя было придумать.

— О-о-о… Как неожиданно, — говорит она. Затем, улыбнувшись Маку напоследок, она направляется в сторону кухни, покачивая бедрами в два раза энергичнее, чем обычно. Девушка нарочно так виляет задом, чтобы его впечатлить. Следует признать, что она действительно очень хороша в этих своих обтягивающих розовых джинсах.

— Что это было? — спрашивает Мак, пока я наблюдаю, как она летящей походкой входит в служебное помещение.

— Где? То, что меня проигнорировала официантка?

— Да нет.

— А, то, что она чуть не станцевала стриптиз у тебя на коленях? — небрежно спрашиваю я. — Только не говори, что не обратил внимания.

— Я думал, она просто пытается быть дружелюбной, — немного смущенно отвечает он.

— Да, это было очень мило, — смеюсь я. — Но невидимкой мне быть не понравилось, если ты об этом.

— Если честно, то я хотел знать, часто ли тебе задают подобные вопросы насчет имени? Оно ведь и вправду очень необычное.

Горацио уже тихонько похрапывает, устроившись у меня на ногах под столом. Его дыхание такое теплое и приятное, что я боюсь пошевелиться.

— А, ты об этом, — смущаюсь я. — Извини. Да, имя действительно редкое, так что такие вопросы я слышу довольно часто.

— И все же: почему тебя назвали Коко? — спрашивает он. — Или это тоже секретная информация?

В его глазах загорается любопытство, и он подается ко мне ближе. Я буквально физически ощущаю, как за нами наблюдает та официантка.

— Нет, конечно, — говорю я. — Мама назвала меня так, потому что очень любила Коко Шанель и Францию. Все очень просто, как видишь.

— Коко. Прекрасное имя.

— Спасибо, но мне иногда так не кажется, — признаюсь я.

— Почему? — Он наливает стакан воды со льдом сначала мне, потом — себе.

— Меня из-за него частенько дразнили — как ты понимаешь, в ирландской глуши не так много девочек по имени Коко. Да оно мне и не подходит вовсе…

— В каком смысле?

— Знаешь, когда люди слышат имя Коко, они тут же представляют себе девушку шикарную и утонченную. А я под это определение явно не подхожу. — Я снова заглядываю через окошко в основной зал и вижу, что, как и ожидалось, та официантка продолжает пялиться в нашу сторону, опершись на барную стойку.

— Как сказала эта девушка, — сухо добавляю я, — мое имя звучит для всех «неожиданно».

Судя по выражению его лица, Мак даже не понял, как сильно задела меня эта официантка. Он делает глоток воды и спрашивает:

— Ты слишком строга к себе, не находишь?

— Нет, просто реально смотрю на вещи.

Вдруг из ниоткуда появляется наша знакомая: ставя на стол корзинку с луковыми кольцами, она окидывает меня презрительным взглядом. Затем она, будто по мановению волшебной палочки, меняется в лице и мило улыбается Маку.

— Я принесла воды для Горацио, — мурлычет она, ставя к его ногам небольшую мисочку и снова выставляя напоказ свои формы. — Подумала, что ему тоже может захотеться пить.

— Спасибо вам большое, — несколько напряженно отвечает Мак.

— Что вы, мне это только в радость, — воркует она. — Если вам еще что-нибудь понадобится, сразу зовите.

Она долго, пронзительно смотрит на него и уплывает обратно к барной стойке, на этот раз — еще медленнее и еще изящнее. Должно быть, девушка пересмотрела видеоклипов Бейонсе^[27] — если она будет продолжать в том же духе, ее бедра могут и не выдержать такой встряски.

— Видишь? — спрашиваю я, откусывая кусочек лукового кольца. Даже не помню, когда в последний раз ела такую вкуснятину — здесь потрясающе готовят.

— Что?

— Она с тобой заигрывает.

— Но я-то с ней — нет, — отвечает Мак, и меня охватывает странное волнение от того, как он на меня смотрит.

— Здесь очень красиво, — говорю я, обмакивая еще одно луковое колечко в чесночный соус.

— Да, очень. Есть и в нашей стране живописные места. Не понимаю, зачем люди ездят невесть куда.

— Я тоже. Я вообще по натуре большая домоседка.

— Я такой же, — улыбается он.

— Правда? Не думала, что где-то остались еще такие люди.

— Почему так?

— А вот так… — Я отлично помню, как все вокруг твердили мне, что зря я не хочу ехать в Новую Зеландию.

— Что-то ты темнишь, за этими словами явно кроется какая-то история. — Он аккуратно вытирает рот салфеткой. — Рассказывай.

Горацио коротко всхрапывает и сильнее жмется к моим ногам. Я делаю глубокий вдох.

— Ладно, расскажу. Мой парень переехал в Новую Зеландию. Точнее, мой бывший парень.

— Понятно… А бывшим он стал из-за своего переезда или наоборот — уехал из-за того, что вы расстались?

— Сложный вопрос.

— Обычно выбирают первый вариант, — криво усмехается он. — Но ты продолжай.

— Он, конечно, звал меня с собой…

— А ты не захотела с ним ехать?

— Нет.

— Почему? Не любишь Новую Зеландию?

— Уверена, это прекрасная страна, но мне нравится жить здесь. И я не хочу ничего менять.

— А ты не думала поехать с ним, дать ему шанс?

— Если честно, даже не рассматривала такую возможность.

— Это из-за бабушки? Я заметил, вы с ней очень близки.

— Нет, она сама уговаривала меня ехать с ним — говорит, я с ума сошла. То же самое мне твердит и моя подруга Кэт.

— Но ты их слушать не хочешь?

— Мне нравится моя жизнь. Кроме того, не думаю, что у нас с Томом было что-то по-настоящему серьезное.

— Правда? — изумленно поднимает брови он.

— Да. То есть он отличный парень, очень милый, но… Знаешь, чего-то нам с ним не хватало. Иногда я думаю, что мы больше походили на брата с сестрой, чем на пару.

— Хм… Плохо.

Я смеюсь:

— Да уж, хорошего мало.

Нас с Томом с самого начала не слишком-то влекло друг к другу. Не было никакой страсти, никакого желания. Он тоже это понимал, руку даю на отсечение, хотя никогда ни на что не жаловался. Любопытно, чувствует ли он сейчас нечто подобное со своей новой девушкой. Надеюсь, у них все будет иначе.

— Если я правильно все понимаю, — хмурится Мак, — несмотря на сильнейшее давление со стороны друзей и семьи, настойчиво отправляющих тебя «за бугор», как сейчас говорят, ты все же выстояла?

— Да, получается, что так.

Все действительно подталкивали меня к такому решению — и благодаря этому я наконец и расправила крылья.

— Ясно. Ты либо упряма как осел, либо настоящая курочка-наседка.

Я снова заливаюсь смехом, не зная, удивляться мне или обижаться на такие его слова.

— А как насчет недолгих зарубежных поездок? — продолжает он.

Я снова смеюсь в ответ:

— Мне они очень даже нравятся.

— Уверена? — подозрительно щурится он. — Когда ты в последний раз была за границей? Спрашиваю лишь для того, чтобы проверить свою гипотезу, сама понимаешь.

— Совсем недавно вернулась из Лондона.

— Правда? Ты же говоришь это не для того, чтобы склонить чашу весов в пользу упрямства?

— Ездила туда, чтобы пообщаться с одной старинной подругой Тэтти.

— По собственной воле?

— Да!

— А в ближайшее время никуда не собираешься? Скажем, в Европу.

— Не думаю, что получится.

— Угу, — переплетает он пальцы на уровне подбородка. — Итак, думаю, ты — хомо домоседус обыкновенный.

— Вот как?

— Да. Видишь ли, встречаются и более тяжелые случаи, когда люди даже на территорию аэропорта боятся ступить. Трясутся при виде чемоданов в магазинах, представляешь?

— Хм, так они, наверное, и ряды с летней одеждой обходят стороной?

— В точку! — смеется он. — Своими глазами видел. Боятся всего, что хоть сколько-нибудь связано с путешествиями.

— А сам ты к какому виду относишься? Уже поставил себе диагноз?

— Я — редкая порода. Иногда мне приходится путешествовать в связи с работой, но, если есть такая возможность, сижу дома круглый год, никуда не езжу. Ты — счастливица, мало кому удается увезти меня так далеко от родного гнездышка. — Он говорит это с совершенно невозмутимым видом, но я по глазам вижу, что шутит.

— Во всем можешь винить только Рут, — протестую я. — Это она тебя заставила.

— Правда? — Он прикидывается невинной овечкой, делает вид, будто не понимает, о чем я.

— Хватит притворяться, ты и сам знаешь, что это все она, — хихикаю я.

— Ладно, может, и так, но я и сам был не против. — И снова от его слов у меня начинают порхать бабочки в животе.

Я смотрю на часы — оказывается, уже гораздо больше времени, чем я предполагала.

— А как же собачий приют? — спрашиваю я.

— Какой еще собачий приют? — недоуменно переспрашивает он.

— Ты же говорил, что хочешь заехать в какой-то питомник, убить двух зайцев сразу, — напоминаю я ему.

— Ах да, — отвечает он, отчего-то старательно пряча глаза. — Уже, наверное, слишком поздно им звонить. Заеду туда в другой раз.

— Но получается, что ты проделал весь этот путь зря! — Теперь я чувствую себя по-настоящему неудобно: получается, Рут действительно силой заставила его отправиться в эту поездку.

— Ваш заказ, — говорит официантка, небрежно бросая передо мной тарелку с едой. На этот раз она успела подкрасить губы, да так, что на ее передних зубах осталось огромное ярко-розовое пятно помады. Обычно я стараюсь незаметно намекнуть девушке на ее оплошность, пускай даже я ее совсем не знаю, но сегодня решаю остаться в стороне. Теперь, когда она опять начинает клеиться к Маку, я едва сдерживаю смех. Вот она, женская солидарность!

Мак тянется к моей тарелке, хватает кусочек картошки и отправляет его в рот.

— Эй! — возмущаюсь я и тяну тарелку на себя.

— Прости, но она такая аппетитная, — смеется он. — А как же «поделись с ближним своим»?

— Хм, — хмурюсь я, не отпуская тарелку. Но перед его улыбкой невозможно устоять.

— Спасибо, — благодарит он официантку, когда она приносит ему его блюдо. — Выглядит потрясающе.

— Положила вам побольше картошки, — мрачно отзывается она.

Девушку явно раздражает тот факт, что на него не действуют ее чары. Она выжидает секундочку и с разочарованным видом уходит. Весь ее флирт вкупе с демонстрацией прелестей пошел коту под хвост. По ее лицу видно, что такое случается крайне редко, а потому она жутко расстроена.

Мак встряхивает бутылочку с кетчупом и выливает все ее содержимое себе в тарелку.

— Любишь картошку с кетчупом? — спрашиваю я.

— Люблю кетчуп, — отвечает он. — А ты?

Он вдруг смотрит в мою тарелку, в которой нет и следа томатного соуса, и его глаза широко раскрываются от ужаса:

— Ты же не из этих, нет?

— Из кого — из этих?

— Не из кетчупоненавистников?

— Это еще кто такие?

Он с облегчением вздыхает.

— Фу-у, раз ты о них даже не слышала, я в безопасности, — говорит он. — Кетчупоненавистники — это заклятые враги кетчупа.

— Враги кетчупа? — Я чуть не плачу со смеху, настолько глупо это звучит.

— Да, они скрываются повсюду. Они специально подбрасывают мелкие монеты в баночки с кетчупом, чтобы у людей заворот кишок случился. Вот так-то!

— Никогда таких не встречала.

— Тебе сильно повезло, — отзывается он. — Так что, каков твой план, Коко Суон?

— Мой план?

— Будешь дальше разыскивать настоящего Джеймса Флинна?

— Еще не знаю, — отвечаю я, посыпаю картошку солью и отправляю один кусочек себе в рот.

— Тогда лучше решай поскорее. Раз уж ты меня в это втянула… — театрально закатывает глаза он.

— Никуда я тебя не втягивала, — отвечаю я и бросаю кусочек картошки Горацио, который, как всегда, проглатывает угощение, не жуя.

— Нет, втягивала, — деланно расстраивается он. — Как же я буду теперь спать по ночам, зная о том, что письмо так и не дошло до своего адресата? Это неправильно. Не думаю, что смогу жить дальше, зная об этой истории.

— Уверена, ты как-нибудь переживешь, — усмехаюсь я.

Он подается вперед, вероломно хватает еще парочку кусочков картошки, хоть у него и есть полная тарелка своей, и закидывает их в рот так быстро, что и я пикнуть не успеваю.

— Нет, не переживу. Так что, раз у тебя нет никакого плана, могу предложить свой.

— Ты что-то придумал?

— Ага. Подобные затеи — мой профиль. Затейник и — ах да! — отличный сыщик. Мне даже скауты значок за это выдали. Точнее, хотели выдать.

— Да ну? — расплываюсь я в улыбке. Какой же он смешной! И невыразимо привлекательный.

— Правда-правда, — уверенно отвечает он, уволакивая у меня с тарелки еще кусочек картошки. Вдруг у него в кармане звонит мобильный.

— Ага! — торжествует он. — Дело пошло.

— Кто это?

— Из агентства недвижимости. Пока ты отходила в дамскую комнату припудрить носик, я взял инициативу на себя и снова им позвонил. Они искали адрес нужного нам Джеймса Флинна все это время.

Он берет трубку, а я по-прежнему не могу поверить в то, что он сказал, это невероятно! Он же только кивает и бормочет изредка что-то в знак согласия.

— Ну? — нетерпеливо спрашиваю я, когда он отключается. — Что они сказали?

— Как мы и думали. У них в системе действительно оказалось два Джеймса Флинна, — говорит он. — Но, боюсь, ничего хорошего они мне не сообщили.

У меня сердце обрывается.

— Он умер? — Такой ужасной концовки для истории Тэтти не предвидела даже я.

— Нет. Но у них нет его адреса. Продав дом, он уехал за границу, а куда — неизвестно.

Я никогда его не найду.

— Они точно ничего не знают? — спрашиваю я.

— Нет, прости, Коко. Оказывается, он скрипач, разъезжает по всему миру с оркестром. Одному Богу известно, куда их занесло сейчас.

Я лихорадочно соображаю.

— Дай телефон, — прошу я.

— Зачем? — удивляется он моему командирскому тону.

— У тебя ведь смартфон?

— Да, — кивает Мак и протягивает мне мобильный.

— Какой здесь пароль от вай-фай?

Он поворачивается назад, в сторону окошка, находит на нем небольшую вывеску и читает вслух нужную нам комбинацию цифр. За считаные секунды на его телефоне загружается страничка «Гугл», и я вбиваю в поисковик следующие слова: «Джеймс Флинн, оркестр». Пока грузится страничка с результатами, я думаю о том, что Марк мог бы мною гордиться. Хорошо, что тем вечером, когда мы разбирались со страничкой на «Фейсбуке», он успел объяснить мне, как работает вай-фай, иначе я бы в жизни не справилась.

— Ну конечно! — восклицает Мак, наблюдая за моими действиями. — Мы же можем узнать, где играет его оркестр, это же так просто!

Надеюсь. Искренне на это надеюсь. Кажется, страничка грузится целую вечность, но вот она наконец открылась, и я лихорадочно просматриваю выданные «Гуглом» результаты, прокручивая их вниз дрожащими от волнения руками.

— Он — первая скрипка в ирландском струнном оркестре, — читаю я. — И следующий концерт они дадут…

— Где? — спрашивает Мак.

Я отрываю взгляд от телефона и ошеломленно смотрю на него. Поверить не могу. Это еще один знак.

— В Париже, — отвечаю я. — Следующий их концерт будет в Париже.

24

Мы с Кэт устраиваемся в отдельном кабинете в баре «Сентрал», так, чтобы нас никто не услышал. Я захотела встретиться с ней, потому что наконец-то придумала идеальный план, который разрешит все проблемы Марка. Сразу после того, как Мак привез меня домой вчера вечером, мне пришла в голову отличная идея. Ума не приложу, как я сразу об этом не подумала. Я выскочила из его машины счастливой и окрыленной, думая лишь о том, что нам удалось еще кое-что разузнать о настоящем Джеймсе.

Помахав ему на прощание, я скрылась в магазине, но задержалась у окна, увидев, что у лавки Карла ошивается этот хулиган, Шон О’Мелли. И я сразу поняла, как можно вытащить Марка из затруднительного положения, в которое он угодил, так, чтобы не доставить ему никаких неприятностей.

— Думаешь, сработает? — обеспокоенно спрашивает Кэт.

— Уверена, — отвечаю я. — Он просто создан для таких дел.

— А вдруг что-то пойдет не так? — Она с опаской поглядывает в сторону входа, ожидая, что он вот-вот появится на пороге.

— Все будет в порядке, — решительно говорю я ей. — Я тебе обещаю.

— А ты и правда уверена во всем! — восхищается моя подруга.

Я делаю глоток вина и усмехаюсь:

— Не спорю.

— Погоди-ка, — подозрительно щурится она. — А может, ты мне не все рассказала? У вас что-то было с Гризли Адамсом? Может, ты поэтому такая энергичная и самоуверенная?

Я не успеваю ей ничего ответить, потому что прямо над нами раздается зычный мужской голос:

— Здравствуйте, девочки, о чем секретничаете?

— Присаживайся, Карл, — говорю я ему. — У меня есть к тебе предложение. Если быть точнее, даже просьба.

Карл усаживается в кресло напротив нас и упирается своими мясистыми локтями в стол.

— Какие тайны развели, — улыбается он. — Чувствую себя секретным агентом.

Кэт натянуто усмехается, и я начинаю:

— Тут такое дело, Карл… — Я придвигаю к нему пинту «Гиннесса», которую заказала еще до его прихода. — Сын Кэт, Марк, вляпался в серьезные неприятности.

Карл делает глоток пива и крякает от удовольствия.

— И что за неприятности?

— Один маленький засранец по имени Шон О’Мелли хочет торговать травкой на дискотеках, — объясняю я. — Он пытался угрожать Марку и даже шантажировал его, чтобы тот помог ему в этих черных делишках.

Карл делает еще один глоток «Гиннесса» и внимательно смотрит на нас с Кэт.

— Понятно, — угрюмо отвечает он. — Плохи дела.

Кэт качает головой.

— Нет, все не настолько плохо, — говорит она. — Марк очень странно вел себя все этовремя, и я не понимала почему. Это Коко докопалась до правды.

Карл одобрительно смотрит на меня.

— Умница, Коко, — говорит он.

Кэт сжимает мою руку под столом в знак благодарности. С тех пор как моя подруга узнала о том, что Марк доверил мне свой секрет, она превратилась в один сплошной комок нервов. Мне больших усилий стоило убедить ее не обрушивать гром и молнии на дом обидчика ее сына — Дэвид тоже с трудом взял себя в руки. В конце концов оба родителя признали, что так они лишь еще больше навредят Марку. Это и вправду могло бы плохо закончиться.

— Суть в том, Карл, — продолжаю я, — что дело очень деликатное. Марк не хочет новых неприятностей в школе. Ситуация довольно запутанная.

— Разумеется, — кивает он.

— Но Шону нужно как-то дать понять, что теперь проблемы возникнут у него, — осторожно говорю я.

— И вы хотите, чтобы я вам помог? — спрашивает он.

— Мы думаем, что ты прекрасно справишься с этой задачей. Ты бы мог… потолковать с Шоном.

Карл задумчиво кивает:

— Это можно. Но что по этому поводу скажет юный Марк?

— Он в курсе, — говорю я. — Ему важно избавиться от Шона, только бы без лишнего шума.

Прежде чем рассказать все Кэт и Дэвиду, я позвонила Марку и поделилась с ним своей задумкой. Кажется, он вздохнул с облегчением, узнав, что мы возьмем все в свои руки.

— Так вы нам поможете? — с отчаянием в голосе спрашивает Кэт.

Карл выдерживает выразительную паузу.

— Ну конечно же, помогу, милая, — говорит он в конце концов. — Заодно выгуляю свои татуировки, еще и окровавленный фартук ненароком забуду снять, когда пойду с вашим засранцем общаться.

— Боже, он на всю жизнь это запомнит, — довольно ухмыляюсь я. — То, что нужно.

Кэт с облегчением вздыхает:

— Спасибо, Карл. Я не хочу никаких проблем, только…

— Припугнуть его немножко? — заканчивает за нее Карл. — Это я могу, не беспокойся.

— Ты самый-самый, — благодарно улыбаюсь я ему.

— Да без проблем. А теперь я хочу, чтобы ты мне помогла, услуга за услугу.

— Думаю, я знаю, что тебе нужно, — отвечаю я.

Я вижу, как в бар под руку входят Рут и Анна. Это я их сюда пригласила. Ведь меня вчера посетила не одна чудесная мысль.

Увидев Карла, сидящего вместе с нами, Рут бледнеет и испуганно смотрит на меня, сразу догадавшись, зачем я заманила ее в бар. Она обязана рассказать Анне об их отношениях с Карлом, прямо сейчас, как он того и хотел. Бежать некуда. Возможно, это было несколько жестоко с моей стороны, но я знаю — все это к лучшему. Карл и Рут созданы друг для друга, бабушка должна набраться смелости и рассказать об их отношениях всем, в том числе Анне.

При виде сестер Карл теряет дар речи, я замечаю, как у него начинают трястись руки от волнения. При всей его внешней грубоватости, в душе он — очень мягкий человек.

Анна и бровью не ведет, здороваясь с Карлом.

— Здравствуй, Карл, — сухо приветствует его она, — что, Рут наконец-то решила не скрывать ваши отношения?

За ее спиной Рут ахает от удивления.

— Ты правда думала, что сумеешь сохранить это в тайне от меня? — обиженно спрашивает Анна, вскидывая брови. — Если ты еще хоть раз полезешь через эту стену, Карл, тебе точно не поздоровится.

Рут и Карл переглядываются и заливаются нервным смехом.

— Могу я предложить тебе выпить, Анна? — галантно спрашивает Карл.

— Пожалуй, позволю себе немного хереса, благодарю, — отвечает она, усаживаясь за стол.

— Ни в чем себе не отказывайте, — говорит Кэт Карлу и Рут, поднимаясь с места и провожая их к барной стойке. — Всё за счет заведения.

Мы с Анной остаемся сидеть за столиком.

— Как это на тебя не похоже — пить средь бела дня! — восторженно говорю я ей.

— Обычно я не пью, — отвечает она. — Но сегодня — особенный день.

— Почему же? — спрашиваю я.

Она пристально смотрит мне в глаза:

— Я написала Колину письмо.

— Правда? — Эта новость потрясает меня до глубины души. Мне казалось, она никогда его не простит.

— Да. Я много об этом думала, не знаю, смогу ли когда-нибудь до конца простить этого человека, но нужно ведь как-то жить дальше. В наше время эта фраза звучит так заезжено… Но ты понимаешь, что я хочу сказать.

Я тянусь через стол и беру ее хрупкую ладонь в свои руки.

— Конечно, понимаю, — говорю я Анне. — Ты поступила очень великодушно.

— Не глупи, — заливается краской она. — Это ты — настоящее чудо.

— Я? А я тут при чем?

— А кто бы еще стал копаться в истории Тэтти? Ты такая решительная… Вынуждена признать, я у тебя многому научилась. Слишком долго я пряталась в своей раковине, закрываясь от всего нового.

— Даже не знаю, — смущенно бормочу я.

— Это правда, Коко. Ты последовала за зовом сердца, я так тобой восхищаюсь! Какая же ты храбрая, — говорит она.

— Я совсем не храбрая, — возражаю я.

— Очень храбрая, — уверенно отвечает она. — Но я думаю, тебе нужно стать еще чуточку смелее.

— О чем это ты? — Я замечаю в ее глазах лукавый огонек.

— Мне тут Рут все уши прожужжала об одном красавчике по имени Мак…

У меня дух захватывает при одном только упоминании его имени.

— А что с ним такое?

— Сама знаешь, — подмигивает мне она. В этот момент к нам возвращаются Карл, Рут и Кэт с напитками в руках.

— Итак, Коко, что же ты собираешься делать с Джеймсом? Ведь он теперь по ту сторону пролива, — спрашивает Карл. Да, очевидно, Рут уже успела сообщить ему последние новости.

— Такая жалость, — вздыхает Рут. — Вряд ли она проделает столь долгий путь до самой Франции, чтобы с ним поговорить.

— Если честно, — пожимаю плечами я, предвкушая этот особенный момент, — именно это я и собираюсь сделать.

— Что-о-о? — У Рут глаза лезут на лоб от изумления.

— Ты ведь справишься одна с магазином? — спрашиваю я, невозмутимо делая глоток вина и решительно ставя бокал на стол. Затем тянусь за своей сумочкой и достаю из нее лист бумаги.

— Не поверите, — говорю я, наслаждаясь видом их вытянутых от удивления лиц, — но именно так в наше время выглядят авиабилеты. Я просто приезжаю в аэропорт с этой распечаткой, а там меня провожают на борт самолета, который направляется в Париж.

Воцаряется полнейшая тишина. Мне остается лишь наслаждаться произведенным эффектом.

Первой от шока очнулась Кэт. Она начинает хохотать во весь голос.

— Наконец-то, — задыхается от смеха она. — Коко Суон вкусила настоящей жизни, я всегда знала, что ты можешь! Обожаю тебя!

Я довольно усмехаюсь ей в ответ.

— Но Коко… Париж… — На глазах Рут выступают слезы. Париж украл у нее драгоценную дочь, а меня лишил любимой матери.

— Я должна, Рут, — просто отвечаю я, глядя ей в глаза и всем сердцем надеясь, что она все поймет.

— Сара тоже хотела бы, чтобы она поехала, — мягко уговаривает ее Анна.

— Знаю, — бабушка обнимает Карла и нежно улыбается мне. — Знаю.

— Что ж, тогда решено, — поднимаюсь я на ноги. — Мне пора.

— Что? Прямо сейчас? — удивленно выдыхает Кэт, очевидно, испытав новое потрясение.

— Сначала мне нужно кое-кого навестить, — отвечаю я, чувствуя, как краска заливает мои щеки.

— О господи! Она едет к Маку! — вопит Кэт, хлопая в ладоши.

— Молодец, Коко, — хвалит меня Анна. — Скажи ему о своих чувствах. Пригласи на свидание.

— Я не за этим к нему еду, Анна, — твердо отвечаю я.

После этих моих слов мои друзья все как-то поникли.

— Ну же, Коко, — просит Кэт. — Почему бы тебе просто не…

Я резко ее перебиваю:

— Я не стану приглашать Мака Гилмартина ни на какие свидания, — протестую я, прячу билет в сумочку и встаю из-за стола. — Просто поеду и поцелую его, пусть даже и останусь в его памяти шлюхой до конца дней своих.

— Ах, Коко! — восторженно кричит Рут. — В жизни не слышала от тебя таких слов!

Они все заливаются хохотом, а я вызывающе усмехаюсь им в ответ.

— Мак Гилмартин даже не подозревает, что его ждет! — заявляю я и покидаю бар под их свист и громкий смех, которые долго еще звучат в моих ушах.

25

У меня в животе снова начинают порхать бабочки, когда я захлопываю дверцу машины и иду по гравиевой дорожке к уже знакомому дому в Глэкене. С заднего двора доносится лай собак, так что я точно знаю, где сейчас Мак. Надеюсь, он там один, потому как то, что я хочу ему сказать, не предназначено для чьих-то еще ушей. Я захожу за угол и вижу его, окруженного целой сворой тявкающих и скулящих щенков, так же, как и в день нашей первой встречи.

Первым меня видит Горацио: он несется ко мне по траве и едва не сбивает с ног, прыгнув мне на грудь.

— Привет, — смеюсь я, поглаживая пса, пока он всеми силами пытается дотянуться своим шершавым языком до моего лица. Оторвав взгляд от резвящейся собаки, я поднимаю глаза и вижу перед собой Мака.

— И что тебя привело сюда? — спрашивает он, расплываясь в довольной улыбке.

— Ты, — просто отвечаю я.

Какую-то долю секунды он пытается осмыслить мои слова, но вот я уже стою рядом с ним, и мы сливаемся в страстном поцелуе. Для меня это — как глоток свежего воздуха, и мне не нужно ничего другого. Он крепко обнимает меня, гладит по волосам, и я чувствую, как меня уносит куда-то, где я никогда прежде не бывала, но очень хочу остаться навсегда.

— Вау, — выдыхает он, когда мы наконец-то отрываемся друг от друга.

— Я мечтала об этом с момента нашей первой встречи, — признаюсь я.

— С ума сойти, — шепчет он мне на ухо, щекоча своим дыханием шею.

— Вообще-то, я мечтала о чем-то большем, — говорю ему я и чувствую, как у меня подкашиваются ноги, когда он снова согревает мои губы поцелуем.

Он на секунду отстраняется от меня и заглядывает мне в глаза:

— Не шутите, мисс Суон?

— Серьезна, как никогда, — отвечаю я и чувствую, как волна желания накрывает меня с головой так, что захватывает дух. — Я та еще дрянная девчонка.

— Ага! — невозмутимо отзывается он. — А я думал, ты хорошая девочка.

Он подхватывает меня на руки, и я чувствую себя самой счастливой девушкой на свете.

— Это было очень неожиданно, — признается Мак пару часов спустя.

Мы лежим в его огромной кровати, и я почти пьяна от счастья. Прийти сюда и рассказать о своих чувствах — самая лучшая идея, когда-либо приходившая в мою голову. Я все еще не верю, что у меня хватило духу сделать первый шаг, но как же я рада, что решилась на это. И вот я лежу рядом с ним совершенно нагая и ничуть этого не стесняюсь, словно заново родилась.

— Я старалась, — соглашаюсь я, касаясь пальцами ног его ступней под покрывалом и прижимаясь к его руке. До чего уютно!

Помолчав немного, я продолжаю:

— Да уж, вряд ли ты думал, что я появлюсь вдруг у тебя на пороге и затащу в постель.

— Такого я точно не ожидал, — признает он, подпирая голову локтем и с любовью глядя на меня своими темными, почти черными глазами. — Но я не жалуюсь.

— Надеюсь на это, — смеюсь я. — Как бы там ни было, я сделала этот шаг лишь потому, что ты слишком хорошо воспитан, чтобы решиться на такое.

— В смысле?

— Ведь на самом деле не было никакого собачьего питомника неподалеку от Порт-он-Си? Ты все выдумал.

— Виноват, — признает он. — Но хочешь жить — умей вертеться. Вопрос в том, Коко, что нам делать дальше.

Его пальцы скользят по внутренней стороне моего бедра, и я испытываю необъяснимый трепет от его прикосновений. Между нами определенно проскочила искра, со мной такое впервые.

— Ну, в ближайшие пару дней мы с тобой не увидимся. Я лечу в Париж, — важно отвечаю я.

— Вот как? — переспрашивает он. — И почему меня это не удивляет?

— Нужно довести это дело до конца, — пожимаю я плечами.

— Поехать с тобой? — предлагает Мак. — Я отличный сыщик, ты же знаешь.

— Спасибо, Мак, но не в этот раз, прости, — грустно отвечаю я. — Я бы с радостью, но…

— Ты хочешь сделать все сама?

— Да, — киваю я. — Думаю, именно этого хотела бы моя мама.

— Понимаю, — отвечает он. — Ты будто слышишь чей-то голос?

— С тобой такое тоже бывает? — улыбаюсь я ему.

— Разумеется, — отвечает он, — думаю, такое случается со всеми. И этот голос дурного не присоветует.

— На это я и надеюсь, — говорю я, целуя его в щеку. До чего же мне с ним хорошо!

— Но ты ведь вернешься? Не исчезнешь с горизонта? — спрашивает он, прижимаясь губами к ключице и снова встречаясь со мной глазами.

Я откидываюсь на подушки и глубоко вздыхаю от удовольствия, выгибаясь в его руках.

— Да, теперь я точно вернусь. Можешь считать часы до моего приезда: я ведь большая домоседка, помнишь?

— И это хорошо. Потому что я буду ждать.

Я снова закрываю глаза и тону в его объятиях.

26

Бутик «Шанель», рю де Камбон, 31.

Поверить не могу, что я наконец-то в Париже и прямо сейчас стою перед легендарным салоном «Шанель». Здесь находится царство Коко Шанель, ее вотчина, и — хоть это и звучит очень странно — я чувствую в воздухе ее дух. Именно здесь появилась на свет прекрасная сумочка Тэтти. Здесь она вместе со своим женатым любовником провела волшебный вечер в компании Шанель, в те выходные они зачали своего ребенка.

Сегодня я изменила своим повседневным джинсам и высоким сапогам. Ради такого случая вместо них я надела маленькое черное платье. На моей шее блестит драгоценный мамин жемчуг, а на плече висит любимая сумочка Тэтти. Удивительное дело, но здесь, в этом экзотическом, потрясающем городе, полном света и тайн, я чувствую себя ближе к ним обеим — к маме и Тэтти. Обе они бывали здесь. Обе любили Шанель. Все в нашей жизни повторяется, и это прекрасно.

Мне очень не хочется отсюда уходить, но пора, пора… Я поворачиваюсь к бутику Шанель спиной и смело шагаю по мостовой навстречу судьбе. Уже почти полночь, а мне нельзя опаздывать, сегодня все должно решиться.

В кафе на углу тепло и уютно, откуда-то из кухни доносится восхитительный аромат горячего эспрессо. Я заказываю кофе и сажусь за столик у окна. С любопытством оглядываюсь по сторонам: интересно, бывала ли тут когда-нибудь моя мама? Это заведение находится совсем недалеко от того места, где ее сбила машина. Может, именно потому я и остановила свой выбор именно на нем. Я чувствую себя ближе к ней, зная, что сижу недалеко от того самого места, где она испустила последний вздох. Неудивительно, что она так любила Париж: в этом городе сам воздух пропитан магией. Нужно было давно уже сюда приехать — только сейчас я сумела окончательно смириться с гибелью матери благодаря лишь тому, что тоже побывала в ее обожаемом Городе Света. Я делаю первый глоток местного кофе. Прямо надо мной на стене висит старая фотография: на ней изображен пекарь, он стоит, скрестив руки на груди с видом гордым и надменным. Должно быть, именно он владел раньше этой boulangerie, булочной, еще до того, как это место превратилось в маленькую уличную кафешку. Как знать, возможно, мама каждый день покупала здесь свежий хлеб — быть может, этот пекарь даже был с ней знаком. Эта мысль согревает меня изнутри. И вовсе я не грущу, вопреки опасениям Рут. Я рада тому, что приехала сюда, потому что так я делаю то, чего хотела бы моя мама.

Этот день навсегда останется в моей памяти. Концерт в зале «Плейель», что на улице Фобур-Сент-Оноре, был потрясающим. Я, конечно же, не сумела найти Джеймса в оркестре, потому что на сцене было много музыкантов, но сам факт присутствия в зале, наслаждение этой особой атмосферой и прекрасной музыкой — совершенно новый для меня опыт. Я никогда еще не бывала на подобных мероприятиях, а потому испытала безумный восторг.

Я держу в руках крошечную кофейную чашечку и вдыхаю богатый, насыщенный аромат, затем на секунду закрываю глаза и думаю о том, каково это — раствориться в одном моменте, позволить музыке захватить мое воображение и забыться.

Когда я снова открываю глаза, то обнаруживаю перед собой мужчину с футляром для скрипки под мышкой. Он одет в теплое черное пальто и строгие черные туфли. Лицо его частично скрывает толстый белый вязаный шарф, но его глаза полны любопытства. Я сразу понимаю, что это Джеймс Флинн, он же Дюк Мойнихан, потому как глазами он явно пошел в Тэтти, излучавшую столько энергии на фотографии, висевшей на стене гримерки Бонни в Фаррингдоне.

— Джеймс? — спрашиваю я, глядя на него.

— Коко? — отзывается он.

Я киваю и приглашаю его присесть. Невероятно, но факт: он здесь, а я совершенно спокойна. Видимо, это действительно судьба.

— Спасибо, что согласились со мной встретиться, — говорю я ему. — Уверена, моя просьба показалась вам несколько странной.

Перед концертом, оставляя ему записку прямо на двери, ведущей к сцене, я совсем не была уверена, что он придет на рандеву с какой-то незнакомкой. Я просто надеялась, что моя просьба покажется ему занимательной.

— Вы оставили необычайно интригующую записку, — отвечает он, приподнимая бровь. — Как я мог отказаться?

Он находит взглядом официанта и просит:

— Un grand cafe, s’il vous plait, Monsieur^[28].

— Ваш концерт был прекрасен, — говорю я. — Я была в восторге.

И это не лесть, нет, чистая правда.

— Вы очень добры, — отвечает он. — «Плейель» — один из самых любимых мною концертных залов во всей Европе, в нем потрясающая акустика. Для меня всегда большая честь выступать в нем.

Болезненного вида официант ставит перед ним чашку кофе и тут же удаляется, будто почувствовав, что нам с моим собеседником предстоит важный разговор.

— Итак, мадемуазель Коко, — начинает он. — Не хотите ли мне объяснить, почему я сижу в парижском кафе за полночь в компании своей соотечественницы, приехавшей из Ирландии?

Я смотрю в его глаза, которые живо напоминают мне о Тэтти.

— Дело касается вашей матери, — говорю я ему.

Он вдруг меняется в лице, тут же меняется и его настроение.

— Вы имеете в виду мою родную, кровную мать? — спрашивает он. По меньшей мере, он не удивлен, на первый взгляд и вовсе кажется, будто он все это время только и ждал весточки от матери. Я киваю: слава богу, о его происхождении ему уже известно.

— Да. — Я выкладываю на стол сумочку Тэтти и письмо, написанное ею своему сыну.

— Эта вещь принадлежала ей, — просто говорю я. — И я здесь, чтобы отдать ее вам.

Он касается сумочки своими изящными пальцами скрипача с такой нежностью и волнением, что я едва сдерживаю слезы. Затем разворачивает письмо и начинает внимательно его читать. Я замираю, боясь нарушить воцарившуюся тишину.

— Я должна объяснить, откуда у меня эти вещи, — предлагаю я, когда он пробегает глазами последнюю строчку, и его глаза начинают подозрительно блестеть.

— Времени у нас предостаточно, — дрожащим от обуревающих его чувств голосом говорит он. — Как же я рад, что вы, не жалея сил, все же разыскали меня и вернули мне память о матери.

У меня на душе теплеет: лучшего ответа я и желать не могла. Если Тэтти видит нас, знаю, ее сердце тоже наконец нашло покой.

Я благодарно улыбаюсь:

— Я так боялась, что вы будете потрясены и прогоните меня прочь или что это письмо, наоборот, вас сильно расстроит. Рада, что вы отреагировали именно так.

— Словами не могу передать, как много это значит для меня, — говорит он, держа кофейную чашку дрожащими руками. — Я всю свою жизнь мечтал узнать, кем была моя настоящая мать. Я уже оставил все надежды узнать о ней хоть что-нибудь. Я даже имени ее не знаю.

Я беру его за руку, желая поддержать. Хоть мы никогда прежде и не встречались, но я чувствую, что благодаря этой душераздирающей истории между нами возникла особая, незримая связь.

— Вашу мать звали Тэтти Мойнихан, — начинаю я, — и с этим письмом она не расставалась ни на секунду — с момента вашего рождения и до самой смерти.

— Тэтти Мойнихан, — задумчиво повторяет он, будто пробуя ее имя на вкус. — Вы с ней были знакомы?

— Нет, — качаю я головой, — но я знакома с несколькими ее близкими друзьями. Говорят, она была замечательной женщиной. Любила музыку, как и вы.

— Правда? — радостно поднимает он глаза. — Мои приемные родители были фермерами, поэтому я всегда догадывался, что унаследовал страсть к музыке от родных мамы и папы.

— У нее был восхитительный голос, — говорю я. — У меня даже есть одна ее песня, вы тоже можете послушать.

Я записала голос Тэтти на компакт-диск и привезла его с собой. Такие же записи я отправила Мэри Мур в Дублин и Бонни Брэдбери в Лондон в благодарность за их помощь.

— Поверить не могу, — качает он головой. — Я всю жизнь гадал, кем же она была, и теперь у меня такое ощущение, будто мы с ней наконец встретились. Спасибо вам, Коко.

Я вижу, как он радуется, словно ребенок, и меня охватывает такой же восторг.

— Понимаю, о чем вы, — шепчу я. — Мамы всегда приходят тогда, когда их ребенок нуждается в них больше всего.

Мы обнимаемся над столом, не стесняясь своих слез. Я замечаю, с каким любопытством пялится на нас официант, но что удивительно: его совсем не шокирует тот факт, что двое взрослых рыдают, как дети, за столиком в кафе. В этом весь Париж — город эмоций.

— Нам о многом необходимо поговорить, — произношу я, откидываясь на спинку стула. — Думаю, нужно взять еще кофе.

На следующее утро мы с Джеймсом прогуливаемся под руку вдоль Сены. Мы проговорили всю ночь, но так и не успели сказать друг другу всего, что хотели.

— Так вы приедете к нам, в Дронмор? — спрашиваю я, прижимаясь к нему плечом. На улице мороз, едва заметные облачка пара вырываются у нас изо рта, но все равно мы продолжаем идти по берегу реки.

Я пригласила его к нам в гости, когда он будет в следующий раз в Ирландии. Всю ночь мы говорили об антикварной лавке Суона, о том, как сильно я ее люблю, о моих планах и мечтах. Пока Джеймс рассказывал о своей страсти к музыке, я вспомнила о своей работе, о том, что смогу теперь привезти в наш магазинчик уникальный дух Парижа. Я уже наметила для себя несколько рынков, куда обязательно нужно сходить, раз уж представилась такая возможность. Завяжу новые знакомства, открою для себя новый источник товаров. Теперь я всерьез подумываю открыть онлайн-магазин, стану продавать в нем всякие необычные и уникальные французские безделушки. Я вдруг чувствую, что для меня нет ничего невозможного, и с нетерпением жду будущих перемен и других неожиданных поворотов судьбы. Из меня точно не выйдет настоящей путешественницы, какой была мама, — я действительно скорее домоседка, как и говорила Маку. Но я все равно открыла в себе авантюрную жилку, которой всегда смогу воспользоваться, особенно теперь, когда я знаю, какую радость приносят приключения.

— Попробуй только меня не принять, — смеется Джеймс. — Хочу познакомиться со всеми твоими замечательными друзьями и близкими, о которых ты мне столько рассказывала.

— А на скрипке ты нам сыграешь? Можем устроить в лавке настоящий концерт, если тебя не смутит царящий там хаос.

— Конечно, — вежливо соглашается он. — Но пообещай мне, что обязательно пригласишь и Мака. Хочу познакомиться с новым хозяином моего старого дома. В моей памяти осталось много приятных воспоминаний, связанных с Глэкеном.

— Обязательно приглашу, честное слово, — говорю я, потому что мне и самой очень нравится эта мысль. Жду не дождусь, когда мы с Маком снова встретимся и я расскажу ему о своих наполеоновских планах.

Мы молча смотрим на темную воду, ощущая ледяные касания ветра на своей коже.

— Париж — прекрасный город, да, Джеймс? Неудивительно, что моя мама так сильно его любила.

— На тебя он, должно быть, навевает грусть, — тихо шепчет он.

Я поведала ему историю своей мамы — о трагической аварии и о том, как обожаемый Париж забрал ее жизнь.

— Совсем немного; на самом деле я чувствую, будто Париж… освободил меня.

— Я так рад, что ты разыскала меня, Коко, — говорит он. — Ты даже представить себе не можешь.

— Я тоже очень рада, — улыбаюсь я ему.

Он снимает с плеча футляр со скрипкой и достает из него сумочку от «Шанель».

— Она твоя, — передает он ее мне.

— О нет, — отказываюсь я, — она принадлежит тебе, Джеймс. Твоя мама хотела бы, чтобы она хранилась именно у тебя.

— Нет, — решительно качает головой он. — Эта сумочка носит твое имя, Коко. Тэтти хотела бы, чтобы она была у тебя. Как и твоя мама.

Он вручает ее мне, и я крепко прижимаю ее к груди, вдыхая ее особый аромат, едва уловимый запах лаванды.

— Спасибо, — просто говорю я, потому что меня переполняют эмоции и я не могу найти лучших слов.

— Пожалуйста, — тепло улыбается он мне. — Мне и так повезло, я получил письмо от родной матери, когда уже и имя ее узнать отчаялся. Как бы я хотел, чтобы у тебя тоже появился такой шанс.

Я улыбаюсь ему в ответ, понимая в глубине души, что тоже получила благословение матери.

— Эта сумочка и была посланием от моей мамы, Джеймс. Она подарила мне все, о чем я мечтала.

Он кивает, будто понимая, что я хочу сказать этими словами.

— Так ты действительно считаешь, что ее тебе послала мама, Коко?

— О да.

— Тогда как ты думаешь, что она хотела сказать тебе этим подарком?

Я любуюсь Сеной, изысканными сооружениями на ее берегах, мостами над водой, соединяющими части города. Окидываю взглядом улицу, на которой мы стоим, и предвкушаю новые красоты, ждущие нас за поворотом. И улыбаюсь, потому что дома меня ждет Мак, и меня снова переполняет счастье.

Дублин, май 2012 года

Рука Тэтти дрожит, когда она берется за ручку. В последнее время писать стало совсем тяжело, но женщина настроена решительно, как никогда.

К окончательному решению ее подтолкнула сиделка, Мэри Мур. Да, вначале она показалась крепким орешком, этакой властной командиршей, но внутри, в душе, она оказалась мягкой, как воск. Тэтти до сих пор не может без смеха вспоминать их первую встречу во время собеседования. Мэри в первую же минуту стала журить ее за то, что та живет в таком большом доме, аргументируя это тем, что его высокие ступени не годятся для такой пожилой женщины. Она произвела на Тэтти такое впечатление, что та тут же решила нанять именно ее. Будущая компаньонка напомнила ей старую подругу из Лондона, Бонни Брэдбери, которая отличалась таким же норовистым характером. Бедняжка Бонни. Тэтти до сих пор чувствовала себя виноватой в том, что вынуждена была держать подругу на расстоянии, но нельзя было допустить, чтобы та приехала и отговорила ее от окончательно принятого ею решения. Бонни всегда принимала ее сторону, но даже она может не оценить ее прекрасной идеи. Точнее, она не увидит в ней смысла сейчас, однако в будущем обязательно поймет подругу — Тэтти в этом нисколечко не сомневалась.

Тэтти уже решила для себя, что услуги Мэри ей больше не нужны. Она уже прикована к инвалидной коляске. Пора заканчивать все дела.

Она снова взялась за ручку и записала ряд указаний для своего адвоката, Дермота Брауна. Высокомерный мерзавец, но дело свое знает и все распоряжения выполнит в точности, до последней буквы, а ей от него только это и требуется.

Половина ее состояния должна была отойти благотворительной организации помощи матерям-одиночкам. Сегодня, конечно, все уже совсем не так, как во времена ее молодости, — очень многие дети рождались вне брака, да и матерей с детьми больше насильно не разлучали, слава Богу. Но все равно деньги бедным женщинам не помешают.

Другую половину она завещала благотворительному фонду, который поддерживает тех, о чьем происхождении в ходе усыновления не сохранилось никаких записей, кто уже отчаялся узнать что-либо о своих корнях. Так деньги не будут потрачены зря. В конце концов, как верно заметила недавно Мэри Мур, все материальные блага — это всего лишь вещи. Их с собой на тот свет не заберешь. Пускай лучше дом и все имущество сослужит службу тем, кому это действительно нужно. Эта мысль согревала душу Тэтти.

Расставаться было жаль только с любимой сумочкой от «Шанель». Она так много значила для нее все это время. Тэтти лишь хотела убедиться, что ее не продадут какому-нибудь безумному коллекционеру, который никогда не поймет ее истинной ценности. Она уже решила для себя, что сделает с любимой вещицей.

Ее план был таков: спрятать сумочку на дно коробки с дешевыми безделушками и отправить все это на какой-нибудь маленький деревенский аукцион вместе с мраморным столиком для умывальных принадлежностей, который напоминал ей тумбу, стоявшую в великолепном салоне Шанель на рю де Камбон. Закрыв на миг глаза, она тут же вспомнила вазу с высушенными веточками лаванды, стоявшую на этой тумбе в тот незабываемый вечер — вечер, когда был зачат ее любимый сын Дюк. Перед тем как покинуть салон, Тэтти стащила одну веточку и спрятала в сумочку, чтобы навсегда запомнить этот день. За долгие годы она рассыпалась в прах, но аромат остался, напоминая женщине обо всех ее взлетах и падениях.

В сумочке она оставит и письмо, которое написала когда-то Дюку и носила все это время при себе. Тэтти и сама не понимала, почему приняла такое решение, но каким-то загадочным образом в ее воображении сумочка и единственный сын всегда были связаны, так что ей казалось немыслимым разделить их сейчас, в такой момент.

Расскажи она кому-нибудь об этом своем поступке, ее непременно сочли бы выжившей из ума старухой — как можно оставить столь ценную сумочку на дне коробки с хламом! Тэтти улыбнулась себе под нос. Жизнь дала ей несколько ценных уроков, и один из них — верить своему сердцу. Она хотела поверить в эту сумочку, в это письмо, в саму судьбу. Она не знала, кому достанется сумочка и где она, в конце концов, окажется, но что-то подсказывало ей, что Коко Шанель направит ее законной владелице — женщине, которая будет дорожить этой вещицей так же, как и она сама. Так сумочка будет жить вечно, хоть жизнь ее прежней хозяйки и подошла к концу.

Отложив ручку в сторону, Тэтти выглянула в окно и вспомнила, как впервые взяла на руки своего прекрасного малыша спустя восемь долгих, мучительных часов родов. Это были самые короткие, но самые чудесные моменты ее жизни — в них заключался весь смысл ее существования. Ее сын, мальчик, детство и юность которого прошли мимо нее, знал, что его любили всем сердцем в то недолгое время, что они пробыли вместе, она не сомневалась в этом ни секунды. Тэтти могла лишь надеяться, что ее мальчик пронесет с собой через всю жизнь материнскую любовь и чувствует ее тепло и сейчас, где бы он ни был.

Примечания

1

«Поселок у огороженного брода» (гэльск.) — исконное ирландское название Дублина.

2

Клоун Коко — артистический образ Николая Полякова, получившего мировую известность на цирковой эстраде и ставшего кавалером Ордена Британской империи.

3

Речь идет о Пасхальном восстании, поднятом лидерами движения за независимость Ирландии на Пасху 1916 года. С этого события ведет свою историю Ирландская республиканская армия (ИРА).

4

Полутора метров.

5

Главный герой популярного американского мультсериала «Симпсоны».

6

Творческое преобразование отходов в предметы искусства, бытовые изделия, аксессуары, одежду. Идея апсайклинга объединяет множество модных направлений в искусстве, а также технику ручной работы.

7

Имеется в виду течение в живописи начала ХХ в., характеризующееся возвращением к изображению узнаваемых объектов с подчеркиванием правильных геометрических форм.

8

Британское телешоу, в котором эксперты путешествуют по стране и оценивают предметы искусства, которые им приносят владельцы антиквариата.

9

Легендарная сумка, производимая Домом моды «Шанель». Представлена Коко Шанель в феврале 1955 года (отсюда и название 2.55 — в соответствии с датой создания модели). Выполнена в форме прямоугольника на длинной цепочке, благодаря чему женщины впервые смогли носить сумку удобно, просто повесив на плечо.

10

Персонаж американского мультсериала «Бен-10».

11

Американский обучающий детский сериал. Оригинальное название — «Dora the Explorer».

12

Серия детских детективных книг английской писательницы Энид Блайтон.

13

Общее прозвище таких индустриальных городов, как Лондон, Белфаст, Дублин и Глазго.

14

Танцевальная фитнес-программа.

15

Сильное дезинфицирующее средство, используемое в бытовой химии.

16

Служба в римско-католической церкви, которую совершают вечером Великой субботы, Навечерие Пасхи.

17

Девушка-детектив, популярный персонаж литературы и кино.

18

Популярная телеведущая компании Би-би-си.

19

Знаменитый дрессировщик.

20

Резиновые сапоги.

21

В Библии: жена израильского царя Ахава, язычница, отличавшаяся распутством.

22

Герой детективных романов Колина Декстера.

23

Героиня многочисленных рассказов Агаты Кристи.

24

Герой популярного английского мультсериала, вышедшего на экраны в более чем ста странах.

25

Фирменное название пикантного соуса к мясу производства одноименной фирмы «H.P.» (сокр. от «Houses of Parliament» — «здание парламента»).

26

Должно быть, Мак намекает на цитату из приключенческого романа «Алый Первоцвет», написанного Эммой Орци в 1905 году о британском шпионе-аристократе («Его ищут здесь, его ищут там. Французы идут за ним по пятам»).

27

Бейонсе, Жизель (род. 1981) — американская певица.

28

Будьте любезны, мсье, большую чашку кофе (фр.).

Оглавление

Париж, ноябрь 1993 года

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

Примечания

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28