Полет ласточки [Мириам Дубини] (fb2) читать онлайн

- Полет ласточки (пер. Л. В. Золоева) (а.с. aria. Ветер перемен -2) 598 Кб, 116с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мириам Дубини

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мириам Дубини ПОЛЕТ ЛАСТОЧКИ

Слово «aria» по-итальянски означает «воздух».

Innocence is what he knows.
Beauty is what she sees.
Edward Scissorshands,
Tim Burton[1]

Некстати

Откуда эта спешка? Рукам не терпится сжать другие руки. Ногам не терпится уйти в другое место. Глазам не терпится окунуться в другие глаза. Откуда эта спешка? Грета чувствовала, как она сжимает грудь, подступает к горлу, становится все острее. И нет никакой возможности освободиться от нее, объяснить. Она как слова, которые не можешь произнести.

— Бианки, к доске! — донесся голос из другой галактики. И Грета вдруг поняла, что она сидит в классе, что урок литературы почти закончился и что она за все это время не услышала ни единого слова, чем вызвала гнев коварной Моретти, жаждущей отмщения.

— Так о чем мы говорили на сегодняшнем уроке? — спросила Моретти, открывая журнал.

Грета опустила глаза и прижала ступни к ножкам стула, как делала всегда, когда ее вызывали к доске.

— Обещаю не ставить тебе еще один ноль, если ты вспомнишь хотя бы название произведения, которое мы читали, — фыркнула Моретти.

Ничего. В голове не было и следа сегодняшнего урока. Эмма это тут же заметила, закрыла лицо занавесом своих рыжих волос и зашептала:

— «Одиссея».

— «Одиссея», — повторила Грета.

Моретти посмотрела на подруг убийственным взглядом, в котором жалость смешивалась с глубочайшим презрением.

— Хорошо, ты правильно ответила на один вопрос, чем заслужила один балл.

Моретти вывела в журнале единицу и уставилась на Эмму, готовясь посвятить оставшееся от урока время ее медленному уничтожению.

— Килдэр, мне показалось, что сегодняшняя тема глубоко запала тебе в душу. Так?

— Так.

— В таком случае не могла бы ты рассказать нам о том особом чувстве, которое, по словам Гомера, испытывал Одиссей во все время своего долгого пути на Итаку? Тебе не составит это труда, ведь ты тоже повидала мир. И может, когда-нибудь чувствовала, что твое присутствие… некстати.

Моретти жестко чеканила слова с одной определенной целью — осложнить жизнь Килдэр трудным вопросом по деликатной теме, но Эмма не стала отвечать на явную провокацию. Убрав волосы с лица элегантным жестом и скользнув взглядом по своему конспекту, она начала вещать как телевизионный диктор:

— Это чувство называется «ностальгия», что в переводе с древнегреческого означает «тоска по родине». Ностальгия — это страдание, вызванное страстным желанием вернуться домой. Если бы Улисс не испытывал ностальгии, он, вполне вероятно, остановился бы на одном из двенадцати островов, что встретил на своем пути к Итаке. Но он знал, что на них он никогда не будет счастлив.

Эмма резко оборвала монолог и дерзко посмотрела прямо в глаза Моретти, которая вынуждена была поставить ей «восемь».

— Я заслуживала «девятки», — пожаловалась Эмма, когда они вышли из класса.

— Я бы тебе поставила «десять»! — повысила оценку Лючия, сбегая по ступенькам лестницы.

Грета, не проронив ни слова, подбежала к своему велосипеду и быстро отвязала его.

— Спешишь? — спросила Эмма.

— Вообще-то нет. Но только… — Грета села на велосипед и посмотрела на подруг, как будто просила разрешения просто уехать, и все.

Эмма и Лючия пожали плечами: они уже знали, что иногда Грете жизненно необходимо крутить педали, и сейчас был как раз один из таких моментов.

— Созвонимся вечером, о’кей… ты должна нам еще все рассказать! — с заговорщической улыбкой сказала Эмма.

Грета улыбнулась в ответ:

— Хорошо. — Она уже почти стартовала, но потом остановилась, чтобы сказать что-то очень важное. — Спасибо…

Лючия и Эмма остались смотреть, как она стоя давила на педали и улетала от них навстречу ветру, который дул все напористее.


Две минуты спустя Грета прикатила на набережную Тибра, задыхаясь от быстрой езды и от барабанного стука в груди. Стук был очень сильный, но не только из-за усталости. Казалось, что твое сердце, бьющееся вдали от сердца-близнеца, хотело, чтобы его услышали. Горло отпустило, боль нашла выход в единственном слове, которое Грета искала все утро: ностальгия. Она медленно затормозила и прислонила велосипед к граниту набережной. Потом достала телефон и написала сообщение Ансельмо:

Я скучаю.

Два слова на экране мобильного. Их написала Грета. Только два слова. Ни подписи. Ни смайликов. Ни восклицательных знаков. Но и этих двух слов было достаточно, чтобы у Ансельмо перехватило дыхание. Его пальцы забегали по кнопкам:

Приезжай ко мне.

Отправить сообщение. И ждать.

Сердце-метроном отбивает музыку ожидания.

Ждать.

Глаза устремлены в пустоту, которая отделяет их от других глаз.

Ждать.

Пульс частит, потому что все стремится к тому, что больше тебя одного. К тому, что называется «мы».

Ждать.

И она придет. Горячее солнце и свежий ветер. Она соскочит с педалей и обнимет его. А он положит руку на ее узкую спину. Его пальцы скользнут по косточкам и сложатся колыбелью, чтобы баюкать и лелеять ее, застыв вот так навсегда. Тоска по дому утихнет, потому что корабль вернется в гавань. Домой.


Винт перед мастерской зашипел, объявляя о новом порыве ветра. Ансельмо открыл глаза, словно пробудился от волшебного сна, и поднял голову, медленно отрываясь от губ Греты.

— Какой цвет? — спросила она.

— Желтый.

— Тот, что был тогда ночью?

«Тогда ночью» было три дня назад. Ансельмо следовал за красной полосой и нашел поцелуй, лежавший на губах Греты. Он забрал его себе другим поцелуем, но пришел новый желтый цвет — неожиданный, удивительный, очень слабый. Грета попросила, чтобы он научил ее видеть этот цвет, видеть его глазами, и он согласился. Потом в воздухе что-то изменилось. Ветер утих, и полоска исчезла. Ансельмо потерял нить послания, оно ускользнуло от него. Это его напугало, но он ничего не сказал, сделал вид, что так бывает, что такое случалось и раньше, что потом все будет по-прежнему. Грета поверила ему. За последние несколько часов она увидела столько невероятных вещей, что уже не находила в словах Ансельмо ничего странного. С тех пор стояли безветренные дни. И они больше не говорили о желтой полосе, сопричастные таинственному молчанию неба, которое вторило им бесшумным эхом.

Сигнал стал резче, ветер прорезал голубой прямоугольник неба за большим окном четким знаком цвета солнца.

— Да, наверное, это он, тот, что был тогда ночью, — подтвердил Ансельмо с облегчением.

Он был рад, что небо снова говорит с ним как раньше. До Греты.

Она взяла его за руку и крепко сжала ее:

— Поедем за ним!

Они сели на велосипеды и бесшумно выскользнули на улицу. Ансельмо ехал впереди, чтобы показывать дорогу, которую он различал по небу. Грета следовала за ним, не спуская глаз с его педалей, чтобы понять направление и неуклонно идти по невидимой ей траектории. Потом выскользнувший вдруг из-за угла автомобиль перерезал дорогу Ансельмо, и он вынужден был остановиться. Грета проехала вперед, и ее тонкий силуэт загородил ему обзор. В этот момент в небе что-то переменилось. Как в тот день много лет назад, когда горизонт заполнился огнями и он в первый раз увидел полосы света, но сейчас в небе была только Грета. Она заполнила собой все пространство, застыв в ожидании, не зная, куда двигаться дальше.

— Ансельмо, что с тобой?

Он с беспокойством смотрел на желтый цвет за спиной девочки. Полоса, поглощенная ее светом, сначала превратилась в тонкую линию, потом стала дымкой и исчезла. Растаяла. Путь к новому посланию растворился в пустоте.

— Что случилось? — спросила Грета.

Ансельмо потерянно блуждал глазами в небе: ветер дул все так же, но небеса были немы. Однообразная бесцветная пустыня, никаких красок, указывающих направление к потерянным сообщениям. Он ничего не понимал. Такого раньше никогда не было. Он не знал, куда идти.

И поэтому не двигался с места. Потом сделал глубокий вдох, ища в воздухе знаки судьбы, но нашел только ее губы, пурпурное облако, которое плыло в ускользающем вечернем мареве.

— Ансельмо? — позвали эти губы.

Грета подъехала ближе. Горизонт снова был пуст. Что-то качнулось в глубине улицы, задрожав в окне многоэтажного дома. Полоса. Она появилась снова, но была слабой, зыбкой, как призрак. Ансельмо вздохнул с облегчением:

— Ничего, ничего, поехали.

Следуя за пульсирующим отсветом слабого сигнала, они подъехали к спуску. Велосипеды набрали скорость, и упоение стремительным полетом на какое-то мгновение развеяло сомнения Ансельмо. Но лишь на мгновение. Потом пальцы ухватились за тормоза и сжались в попытке задушить страшную мысль: полоска исчезла, когда он отвел взгляд от неба, чтобы посмотреть на Грету. Все как в тех строчках, которые он набросал несколько дней назад в своем дневнике, не до конца понимая их смысл.

— Воздух защищает своих посланников и дарит им способность видеть ветер и смену красок. Но тот, кто отведет взгляд от неба, больше никогда не сможет его читать, — повторил он шепотом.

В первый раз в жизни спуск испугал его. Он притормозил. Бесполезно. Полоска исчезла. Пропало даже то слабое сияние, которое привело их сюда. Ансельмо решил, что прежде всего надо спуститься. Потом он подумает, что делать дальше. Может, надо все рассказать Грете, может, она была рядом именно для этого. Для секретов и признаний. Для вещей, требующих более медленного ритма, чем тот, что навязывает крутой спуск. Он выжал тормоза до конца и подождал, когда Грета его догонит.

— Грета…

— Да?

Серьезный взгляд. В глазах — зеленая тень леса. Ему так хотелось укрыться в этой тени.

— Знаешь… я…

За спиной Греты загрохотал мотоцикл.

Грета резко обернулась, и на зелень леса нашло черное облако. Мотоцикл подъехал ближе, заставив их прижаться к тротуару и застыть у обочины дороги. Эмилиано поднял визор своего шлема и нацелил на в Ансельмо свирепый взгляд:

— Где ты ее нашел?

Это был не вопрос. Это была угроза. Угроза зверя, который начинает рычать, когда кто-либо ступает на его территорию. Ансельмо шагнул вперед, прикрывая собой Грету, и ответил вопросом на вопрос:

— Кого?

— Булавку.

Ансельмо не понимал, о чем речь.

— Она была в пакете, — прорычал Эмилиано.

Он был уверен, что Ансельмо знает о содержимом пакета, который так неожиданно всплыл три дня назад перед Колизеем. Но сейчас по растерянному взгляду юноши Эмилиано понял, что ошибся. А он ненавидел допускать ошибки.

— Значит, в том пакете была булавка, — логично заключил Ансельмо.

Эмилиано бросил мотоцикл и подошел к Ансельмо. Он стоял лицом к лицу со своим противником и требовал ответа:

— Где ты ее нашел?

— В автобусе. Кто-то забыл ее под сиденьем.

— Думаешь надуть меня?

Это уже был вопрос, но любой ответ на него стал бы неверным.

— Уходи, он сказал тебе все, что знает, — вмешалась Грета.

Эмилиано на нее даже не взглянул. Ее не существовало. Сейчас существовал только Ансельмо. И он должен был дать ответ.

— Я нашел пакет за день до нашей встречи перед Колизеем, — пояснил велосипедист. — Я не знаю, кто его оставил в автобусе.

Он говорил правду, Эмилиано чувствовал это. Но ему не нужна была правда. Ему нужен был виновный. Он хотел найти виновного и наказать его. Эмилиано сжал кулак и почувствовал, как костяшки пальцев превратились в пули. Сухожилия запястья напряглись и окаменели до локтя. Нерв, спавший в основании черепа, сработал как курок. Грета увидела черный взрыв в глазах Эмилиано и узнала его.

Это была злоба.

Не ярость, порожденная несправедливостью или оскорблением, а злоба, которая сама порождает несправедливость и оскорбления. Глухая злоба, которая возникает не потому, что кто-то что-то сказал или сделал. Наоборот, что бы кто ни сказал — она тут как тут. Граната с выдернутой чекой, готовая разрушить все вокруг. Но пока она не разорвалась, ты можешь отбросить ее подальше от себя. Далеко-далеко. Насколько хватит сил.

Кулак Эмилиано рванул назад одновременно с ногой. Все его тело готово было нанести удар. Свалить старые обиды и оскорбления на человека, который не был в них виноват. Но за этим человеком стояла Грета.

Раскинув руки, она бросилась на Эмилиано, ударила его ладонями в грудь и оттолкнула назад. Далеко. Насколько хватило сил.

— Уходи!

Эмилиано опустил кулак, но уходить и не думал.

— Не прикасайся ко мне. Не смей ко мне прикасаться, — зашипел он, с презрением глядя на девочку.

Грета снова бросилась вперед, будто и не слышала его слов, но руки Ансельмо обхватили ее за талию и потянули назад.

— Хватит. Успокойтесь, — сказал он.

Грета услышала, как его голос нежно коснулся ее спины.

А Эмилиано почувствовал, как разжались пальцы, ослабли сухожилия и нерв в основании черепа вернулся в укрытие меж позвонков. Глупо было бы драться с этой девчонкой. Ведь он способен на более жестокие вещи.

Эмилиано вытянул руку в направлении Ансельмо как меч:

— Узнай, кто потерял булавку, и я верну тебе твой дневник.

Это был пакт. Условия перемирия.

Ансельмо склонил голову набок, не желая идти на компромисс.

Грета притихла: она чувствовала себя в ответе за кражу, хоть и не была в ней виновата.

— Верни мне дневник, и я узнаю, кто потерял булавку, — предложил свои условия Ансельмо.

— Нет! — не выдержала Грета.

Она схватила Ансельмо за руку, предупреждая взглядом: заключать договор с Эмилиано очень опасно. Она прекрасно это знала, но она так же хорошо знала, что Ансельмо должен вернуть свой дневник и спрятать его в безопасном месте. Другого пути, кроме рукопожатия, не было.

И Ансельмо с Эмилиано пожали друг другу руки.


— Лючия, что с тобой? — спросила Эмма, заметив, как неуклюже ее подруга ковыляет к автобусной остановке.

— Ничего, у меня просто болит…

Щеки Лючии залились стыдливым румянцем.

— Что?

— Тут, сзади, — прошептала Лючия, смешно тыча пальцем в волан юбки ниже поясницы.

— Попа?

— Да.

— Все еще болит?!

— Сама бы посидела два часа на раме гоночного велосипеда!

— Странно, лицо у тебя просто светилось счастьем…

Румянец со щек перекинулся на все лицо:

— Да, это было волшебно. Мы ехали-ехали, а потом выехали на огромную улицу, что-то вроде моста в четыре полосы, знаешь, такие, по которым машины несутся на полной скорости, а по утрам вечно пробки. Там были только мы, только велосипедисты. Все машины внизу, под мостом, и Рим весь залит огнями. Казалось, что мы в другом городе, более красивом.

— Так-так! Ты, кажется, влюбилась!

— Неправда! Просто…

— Что?

Лючия хотела ответить в тон, но поняла, что понятия не имеет, каким тоном следует отвечать. Поэтому она решила сменить тему:

— В следующий раз, когда будет «Критическая масса»,[2] я приеду на своем велосипеде. Так будет удобнее.

— Значит, ты хочешь с ним увидеться?

Попытка не удалась. Невозможно было сменить тему, если Эмма Килдэр этого не хотела. Лючия смиренно кивнула:

— Не знаю… было бы неплохо…

— А вы не должны были завтракать вместе на следующее утро?

— Я не пошла…

— Почему?

— Потому что воскресенье — единственный день, когда мы можем позавтракать всей семьей. Для папы это очень важно. Да еще мама испекла кростату[3] с малиной…

— И правильно сделала! — перебила ее Эмма. — Лучше поначалу заставить их немного понервничать.

— Кого? Родителей?

— Да нет! Мужчин!

Лючия смотрела на подругу удивленными глазами, и ее брови медленно превращались в вопросительные знаки.

— Надо, чтоб тебя добивались, — пояснила Эмма. — Мужчинам нравится, когда им бросают вызов. Ты должна стать самым желанным трофеем.

Трофеем.

Лючия вдруг подумала о кубке, который она вместе с дедом выиграла в турнире по пляжному волейболу в Остии. На кубке было написано: «Дедушке года». И год: «2008». О внучке ни слова. Как будто в заслуги деда включалась и внучка — чемпион по пляжному волейболу. Это был небольшой позолоченный кубок, установленный на пластиковом основании, имитирующем мрамор. Когда первый энтузиазм прошел, кубок остался пылиться на полке в комнате Лючии, а через несколько месяцев его сослали в ванную, в шкаф с моющими средствами, где он превратился в подставку для прищепок. Не самая заманчивая перспектива…

— В любом случае, — продолжала урок Эмма, — ты и потом не должна быть слишком…

Она зажала между пальцами локон своих рыжих волос и крутила его в поисках нужного слова.

— Слишком?

Эмма молчала, пытаясь найти самый простой способ объяснить столь деликатную вещь.

— …слишком Лючией!

— Не быть слишком Лючией, — повторила про себя Лючия.

Эта фраза показалось ей очень туманной и потому полной мудрости. Надо ее запомнить. Когда-нибудь она ей обязательно пригодится.

— Хорошо, я постараюсь.

— У тебя получится, — улыбнулась Эмма, довольная тем, что смогла дать мудрый совет неопытной подруге.

Девочки подошли к автобусной остановке. Обычно они возвращались домой пешком, но сегодня был не лучший день для прогулок. При каждом шаге Лючия чувствовала болезненную пульсацию в мышцах, а ее спина, казалось, окаменела.

Они остановились у столба с расписанием автобусов.

— Прежде всего мне надо обзавестись собственным велосипедом! — торжественно подытожила Лючия. — Тогда в следующий раз, вместо того чтобы сидеть на раме, я сделаю так… чтобы меня добивались.

— Правильно! — одобрила Эмма.

— Нет, знаешь что?

— Ну?

— Я лучше закончу ремонтировать тот велосипед, что мы отнесли в веломастерскую.

Улыбка слетела с лица Эммы, едва Лючия закончила фразу.

— Ты чего?

— Ничего.

Лючия помолчала. Она догадывалась, о чем думает Эмма, но не знала, что сказать.

— Ты боишься снова встретить тех парней на мотоциклах? — наконец спросила она, сложив губы в грустную гримасу.

Это был не страх. Это было более тонкое и глубокое чувство — словно порез от золотой цепочки, которую сорвали с ее шеи. Порез никуда не делся. Он жег, давая понять, что заживет не скоро. Эмме очень хотелось, чтобы он исчез бесследно. Как будто ничего не было, как будто ее никогда не касались руки того мотоциклиста. Желание было настолько сильным, что оно вдруг смело неприязненное воспоминание о нападении, оставив на его месте чувство холода и пустоты. В эту ледяную пустоту была направлена презрительная и гордая ухмылка. Лючия никогда прежде не видела такого выражения на лице Эммы, и оно ей совсем не понравилось.

— Нет, что ты, — солгала Эмма. — Просто я не смогу пойти с тобой. Мама записала меня на Пилатес, и я бы не хотела пропускать первые занятия.

Лючия все смотрела на это новое выражение лица и не могла найти ключ к его разгадке. Было такое ощущение, будто ее подруга исчезла и на ее месте сейчас был кто-то другой с маской Эммы Килдэр на лице.

— Твой автобус, — сказала маска, повернувшись к дороге.

Автобус подъехал к остановке и открыл двери.

— Да, я поехала, — отозвалась Лючия и поднялась по ступенькам задом наперед, будто не хотела поворачиваться к Эмме спиной.

Эмма сама отвернулась от нее и быстро пошла домой — в облаке рыжих волос, чеканя ритм длинными белыми ногами.

Знак

В двенадцать часов десять минут безветренного дня Гвидо вышел из дверей гигантского магазина электротоваров с большой картонной коробкой. Он выбирал ее два часа, и это были не самые приятные часы. Гвидо никогда не понимал, как люди могут проводить в таких местах целый день, бродя между полок, уставленных пластиком и нержавеющей сталью, залитых искусственным светом, замкнутых в четырех стенах без неба. Он не любил торговые центры, ему не нравились новые вещи. Вещи, которые не надо было чинить, чистить, возвращать к жизни после нескольких лет забвения. Новые вещи были просто предметами, им нечего было ему рассказать, у них не было истории. Только любовь к музыке могла заставить его войти в лес упорядоченных полок.

— Через эти колонки ты услышишь даже дыхание пианиста, — убеждал его Шагалыч.

Гвидо вспомнил старое радио. Оно передавало музыку по-своему. Басы опускались в мутный омут, приглушенные пылью и глубиной; высокие ноты взмывали ввысь и медленно испарялись в эфире ультразвуков. Дыхания пианиста не было вовсе. Как будто музыка звучала сама по себе, без музыкантов. Но этого радио больше нет. Его разбили неизвестные, те же, что разгромили мастерскую. Полиция не собиралась их искать, но Гвидо и так знал, кто это сделал, знал имена этих ребят, мог бы найти их на улицах Корвиале,[4] поговорить с ними — но это было бы неправильно. Эта зубчатая передача должна работать по-другому: большие колеса должны передавать движение маленьким, заставляя их крутиться.

Он, Гвидо, был большим колесом, хулиганы — маленькими колесами, справедливость была движением. Они были мелким хулиганьем, и их буйное движение могло разрушить весь механизм, если большая шестеренка ему поддается.

Гвидо же умел только строить, он построил это мирное место в неспокойном районе города. И зубчатая передача сработала. Его мастерская теперь была в Корвиале. А это что-то да значило. Достаточно было посмотреть на этих двоих, что ждали его у входа. Два счастливых человека, которым приятно было бывать в мастерской, которые ничего не хотели разрушать — наоборот, хотели чинить и строить. Им только нужно было время, правильный ритм между дыханием и движением, как на велосипеде, как в музыке. И чтобы снова слушать музыку, Гвидо развернул свою коробку.

— Новое радио! — обрадовался Шагалыч. — Ты купил именно то, что я советовал.

Он сказал это с гордостью, благодарностью и удивлением.

— Хочу слышать дыхание пианиста, — кивнул Гвидо.

— Как это? — спросила Лючия.

— Пока и сам не знаю, — улыбнулся Гвидо в свои черно-белые усы.

Он достал приемник из коробки и стоял, не зная, куда его пристроить. Шагалыч подхватил коробку и поставил ее рядом с вишневым диваном — единственным предметом обстановки в гостиной для усталых велосипедистов.

— Я сделаю тебе какую-нибудь подставку, — пообещал художник.

Гвидо кивнул и устало поставил радио на коробку. Потом он исчез в поисках удлинителя, а Лючия и Шагалыч совершили вокруг нового приемника круг почета.

— Я думал, ты больше никогда не придешь, — сказал Шагалыч, не сводя глаз с ручки громкости.

— Я… мне… у меня не было времени, — солгала Лючия, вспомнив наставления Эммы «надо, чтоб тебя добивались». Но у нее тоже не хватило смелости поднять глаза.

— Хочешь посмотреть на свой велосипед?

Да, лучше про велосипед.

— Я отчистил его от ржавчины, пока тебя не было.

Как мило. Для нее никто никогда ничего такого не делал. Разве что папа, но это не в счет.

— А-бал-деть! — вырвалось у Лючии.

Это слово будто придало ей смелости, и она подняла глаза.

— Осталось только решить, как его покрасить, — сказал Шагалыч, заглядывая в эти глаза. — У меня тут была пара идей, но если тебе ни одна из них не понравится, ты скажи, ладно? Я подумал — может, нарисовать шарики… я могу нарисовать кучу шариков… всяких разных цветов… но, может, ты предпочитаешь цветы… но тогда какие цветы… розы, ромашки, фиалки?..

— Мне нравится! — успела прервать его Лючия, прежде чем две идеи превратились в две тысячи идей.

— Что именно: шары или цветы?

— И то и другое.

— Шары и цветы… — задумался художник.

Он посмотрел на локоны своей музы, и в ее черных кудрях распустились легкие, как пух, лепестки, венком обвив всю голову. Тонкие ветки с лепестками спускались вниз, едва касаясь круглого лица, и ложились на белую шею набухшими почками. Он уже где-то видел эту картину. Кто-то написал это видение раньше, чем его глаза прочертили его на лице Лючии.

— Альфонс Муха,[5] — вспомнил Шагалыч.

— Что?

Он не отвечал и все смотрел на нее, восхищенный капризом своей фантазии.

— Увидишь!

— Что увижу?

— Я сделаю тебе велосипед либерти![6]

У музы на месте бровей появились вопросительные знаки.

— Ну, либерти… понимаешь?

Она не понимала.

— Там везде цветы, цветы. Шаров, правда, нет. Все больше цветы.

На лбу — вопросительные знаки вместо бровей, в голове — волна подозрения. Не нравилось ей это либерти.

— И еще девушки вроде тебя.

— То есть?

Шагалыч сложил ладони чашей и изобразил большой шар.

Понятно. Изогнутые брови распрямились. Волна подозрения вылилась в возмущенное выражение на лице. Уголки рта задрожали.

— Я хотел сказать… — забормотал смущенный художник. Потом сделал глубокий вдох и выпалил: — Совершенный овал, маленький рот, прозрачная кожа, сахарные глаза.

На совершенном прозрачном овале нарисовалась широкая улыбка:

— Мне нравится это либерти.

— Мне тоже, — облегченно вздохнул Шагалыч. — Очень.

Он все не сводил глаз с маленького рта и с глаз, в которых и в самом деле заплескалось сахарное море. Сейчас бы следовало ее поцеловать.

Да. Прямо сейчас. Надо ее поцеловать.

Поцеловать, а не идти ко дну моря.

Откуда-то издалека, как голос ангела, зазвучало сопрано. Шагалыч решил, что сопрано — тоже часть либерти, как цветы и сахарноглазые девушки. Но это была Мария Каллас.[7]

Fior di giaggiolo,
gli angeli belli stanno a mille nel cielo,
ma bello come lui ce n’è uno solo.[8]
— «Сельская честь»! — ликовал Гвидо, заглядывая в глаза художнику-велосипедисту.

Он нашел удлинитель и включил свое новое радио. Первым через колонки прорвался голос его богини. Звуки рассыпались как роса, которая ложится на траву, предвещая чудесный приход голубого утра. Гвидо застыл, вслушиваясь в чистейшие ноты. Он знал оперу Масканьи почти наизусть, мог как дирижер задавать ритм любому инструменту, но сегодня различил обертоны, которых никогда прежде не улавливал, услышал кристальное звучание голосов, которое терялось в мешанине призвуков его старого радио. Гвидо заново узнавал свою любимую оперу.

Лючии казалось, что и она узнала эту мелодию, хотя никогда раньше ее не слышала. Девочку переполняли чувства, и она не могла их сдержать.

— Это знак! — воскликнула Лючия, глядя на Гвидо счастливыми глазами.

— Какой знак? Знак чего? — спросил Шагалыч.

— Ангелы!

Гвидо бросил на них суровый взгляд, призывающий замолчать, причем немедленно. Лючия поняла, что сейчас лучше слушать, чем говорить. Но ее друг был менее догадливым:

— Хочешь, чтобы я нарисовал ангелов на твоем велосипеде?

— Да, хочу…

— Вместе с цветами и шарами?

— Да! Да!

— А это не будет перебор?

— Это будет шедевр…

Польщенный Шагалыч широко улыбнулся и стал по стойке «смирно», как послушный новобранец. Потом браво зашагал к своему войску из кисточек и красок и тут же принялся за работу.

Лючия мгновенно оказалась рядом.

Мария Каллас сделала быстрый глубокий вдох перед тем, как в последний раз призвать своего ангела, самого красивого из тысячи небесных ангелов. И Гвидо услышал, как ее прозрачное дыхание растаяло в воздухе.


— Эмма, ты должна мне помочь.

Голос Греты звучал приглушенно и мягко, как голос маленькой робкой девочки.

— Только если ты мне расскажешь, что вы натворили с Ансельмо в тот вечер, — ответила Эмма, делая громче звук в телефоне, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. — Ты так внезапно исчезла. Так нельзя. Это не очень вежливо. Это бестактно, чтобы не сказать хуже…

Тактичность не относилась к числу достоинств, которые Грета Бианки ставила на первое место. Что же до вежливости…

— Я ничего тебе не расскажу, — отрезала она по обыкновению резко и четко. Но потом ее голос снова изменился: — Может, как-нибудь потом… не сейчас.

— Грета, у тебя все хорошо?

Вздох. Короткое молчание.

— Да. То есть нет. Не знаю.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. Пока ничего.

В ее словах слышалось что-то странное. Хрупкое и нежное.

— Давай встретимся? Хочешь?

— Да. Я приеду к тебе.

— На велосипеде?

— Нет, на ковре-самолете.

Похоже, все не так плохо, если Грета способна на свои обычные штучки.

— Я буду у тебя через полчаса.

— Хорошо. Моих нет, никто не нарушит наше privacy.

Грета подумала, что в огромной квартире ее подруги намного труднее увидеть кого-то, чем избежать встречи.

— До скорого, darling.


Darling нажала на красную кнопку, не сказав больше ни слова, и с тяжелым сердцем начала быстро крутить педали. Эмма была ее последней надеждой. Именно Эмма, сыпавшая словами вроде «privacy», «shopping» и с недавнего времени еще этот «darling». Они предательски врывались в ее речь, как чих посреди фразы. Эмма произносила их постоянно, как будто это и в самом деле был какой-то вирус. Только-только Лючия начала забывать свое «абалдеть», так теперь к Эмме привязался «darling». Грету это раздражало. Все эти словечки вызывали неожиданную и необъяснимую досаду. Она бы не смогла объяснить, почему так злилась. Просто злилась, и все. В таком состоянии она знала только один способ не сорваться: сесть на Мерлина и перемалывать словесные наваждения подруг молчаливыми мышечными усилиями. Сегодня не помогало и это. Сколько она ни крутила педали, дыхание обрывалось в груди и мысли все проворачивались на одном и том же месте, как велосипедная цепь. Ей надо было с кем-то поговорить. Ей надо было помочь что-то сделать? Но что именно? Она понятия не имела. Ей нужен был план. Ей нужна была Эмма.

— Ну, что у тебя стряслось? — с порога спросила подруга, встретив Грету в просторном коридоре.

Грета опустила обычный при встрече обмен любезностями и перешла сразу к делу:

— Ансельмо заключил договор с Эмилиано, и я боюсь, что с ним что-нибудь случится.

— Это надо обсудить, — сказала Эмма с полуулыбкой.

Грета кивнула и последовала за ней на кухню, продолжая тараторить:

— Если Ансельмо хочет получить свой дневник, он должен сказать Эмилиано, где он нашел пакет, который вручил ему у Колизея.

— Хочешь йогурт? — спросила Эмма, открыв холодильник и осматривая запасы био- и экопровизии.

— Нет.

Эмма закрыла холодильник и открыла морозилку:

— Мороженое?

— Нет. Проблема в том, что Ансельмо ничего об этом пакете не знает. Он даже не знал, что в нем было. Я уверена. Когда Эмилиано ему это сказал, у Ансельмо было такое лицо…

— А что было в этом пакете? — спросила Эмма, на секунду отвлекшись от баночек с мороженым без холестерина.

— Булавка.

— Красивая?

— Не знаю.

— М-да, — разочарованно потянула Эмма, возвращаясь к сложному выбору мороженого. — Проблема в том, что у ванили тот же вкус, что у полистирола, а шоколад сильно отдает картоном. А, постой, на этот раз мама и фисташковое взяла. Отличный выбор — все равно что ложками глотать моющее средство… Ты точно не хочешь фисташковое?

Грета ударила ладонью по дверце морозилки и захлопнула ее.

— Ну ты что? — от неожиданности подпрыгнула Эмма.

— Ты меня не слушаешь.

— Да слушаю я тебя, только не могу понять, чего ты от меня хочешь. Я помогла тебе заполучить Ансельмо, не могу же я сделать и все остальное.

— Эмма, что с тобой?

— Ничего.

— Неправда.

— Слушай, мы знакомы два месяца. Не думай, что ты лучше меня знаешь, что со мной.

— Это были не совсем обычные два месяца.

Эмма замолчала, подыскивая слова, чтобы закончить разговор.

Слова не находились.

Грета села рядом:

— Они были труднее других, да?

Молчание.

— Слушай, я не прошу тебя возвращаться в мастерскую, я знаю, что ты не хочешь.

Эмма с удивлением посмотрела на Грету: она не ожидала, что подруга так вот с ходу угадает ее мысли.

— Я только прошу тебя помочь мне раскопать историю этой булавки. Это единственный способ вернуть дневник, а я не знаю, с чего начать.

И снова полуулыбка. Но уже другая. Замедленная.

— С автобуса, ясное дело, — процедила Эмма почти с презрением. Грета решила не обращать внимания на мелочи:

— В смысле?

— В автобусах, насколько я знаю, установлены камеры, так?

— Так.

— Если ты найдешь запись, сделанную в тот день, узнаешь, кто потерял пакет.

В голове Эммы события того дня обратились вороньем, слетевшимся клевать черными клювами ее солнце. Рука сама по себе потянулась к шее, на которой когда-то висела сорванная цепочка.

— Хорошо, но как я запись-то найду?

— Не знаю, Грета. Представь себе, я тоже не все знаю, — сорвалась Эмма.

Она встала со стула и нервными шагами заспешила подальше от подруги и от воспоминаний.

— Эмма?

Молчание.

— Эмма?!

Эмма остановилась на пороге кухни и посмотрела на Грету с вежливой улыбкой:

— Мне надо собрать сумку для пилатеса.

— Да, но…

— Извини, уже поздно, мне скоро выходить.

Грета грустно улыбнулась в ответ, растянув губы в горизонтальную линию.

— Не буду тебе мешать, — процедила она и пошла к выходу.

— Ты куда?

— Не твое дело, — гулко отозвался голос Греты из коридора.

Эмма подумала, что, наверное, стоит остановить ее, попросить прощения и променять первое занятие пилатесом на порцию мороженого с полистиролом и картоном в компании этой вредины.

Но она не стала этого делать.


Шагалыч снял с себя футболку, перепачканную красками, и надел чистую.

— Что скажешь, Ханс? — спросил он, опустив голову к своему новому творению. — Скажи, красиво!

Ансельмо отложил английский ключ и посмотрел на футболку, не зная, что сказать. Сюжет был все тот же, на велосипедную тему, художник тоже не изменился, но всякий раз, когда Ансельмо думал, что он уже видел самый ужасный опус Шагалыча, его другу удавалось нарисовать нечто еще более невообразимое в еще более отвратительных тонах.

Новое произведение было в желто-коричневую полоску. На этом фоне красовалась морковка с двумя колесами: она занимала всю грудь творца и чуть деформировалась на его круглом животе.

На велосипеде-морковке восседал мужчина, переодетый розовым кроликом с двумя выступающими передними зубами. Мужчина-кролик размахивал флагом с надписью «NO OIL».

— Нравится?

— Я не уверен, что понял суть…

— Ты и не можешь понять — у тебя нет представления о целостной картине. Это целая серия.

— Серия?

— Ну да, овощей-то много: артишоки, баклажаны, грибы… главное, чтобы все было родное, не заморское.

Заметив, что его собеседник по-прежнему не улавливает сути, специалист по овощам-велосипедистам продолжил лекцию:

— Ешь выращенное на соседней грядке, не вези за тыщу километров, не трать бензин, не засоряй воздух. No oil, чистая планета, здоровый образ жизни, овощи, велосипеды. Дошло?

Ансельмо неуверенно кивнул.

— Понятно, не дошло. Это потому, что ты не видел артишок в виде велосипеда. На нем едет коза. Гриб тоже вышел неплохо. Он красный в шариках. У меня, видишь ли, шариковый период.

Друг улыбнулся.

— Что тут смешного? Творчество всех художников делится на периоды…

— Шариковый, говоришь? — спросил Ансельмо, переводя взгляд на велосипед Лючии.

— Я его почти закончил… Надеюсь, ей понравится…

— Еще бы… он весь в шариках!

— Завтра доведу его до ума и доставлю Лючии.

— Куда?

— Да хоть на край света!

Улыбка сошла с лица Ансельмо.

У Шагалыча все просто, даже любовь. Он же вечно путался в массе ненужных вопросов.

— Значит, в тот вечер на «КМ»… вы неплохо провели время…

— Просто замечательно! У меня, правда, все еще болят икры… но я два часа практически не выпускал ее из рук… Представляешь, она пахнет капучино!

Все просто и ясно, без терзаний и мук. Ансельмо почувствовал легкий укол зависти.

— А у тебя как? Что Грета?

— Все замечательно. В этом-то и проблема.

Другой проблемой был Гвидо, молча работавший за спиной Ансельмо.

— Что не так? — не понял Шагалыч, когда друг попытался напомнить ему о присутствии отца кивками головы.

Гвидо видел его маневры, но сделал вид, что ничего не заметил.

— Вы поцеловались? — спросил Шагалыч, и выражение лица у него было точь-в-точь как у кролика, нарисованного на его футболке.

— Говорю тебе, у нас все замечательно, — отрезал Ансельмо.

Руки Гвидо замерли, лоб прорезала вертикальная морщина, он даже подался вперед, чтобы лучше слышать продолжение разговора.

— Здорово! Давайте куда-нибудь съездим вчетвером! Может, в Остию? Я дам тебе футболку с артишоком. Давай, будет весело!

Шагалыч разошелся не на шутку. Ансельмо еще раз попытался урезонить его красноречивыми взглядами.

— А что? Нет, если тебе не нравится артишок, можешь надеть ту, что с грибами. Но, по-моему, рядом с Гретой артишок будет смотреться лучше.

— А по-моему, ты спешил домой. Я провожу тебя, — резко перебил его Ансельмо.

Шагалыч с радостью согласился, по-прежнему не понимая, что он сделал не так и что творится с его другом.

— Что с тобой? — спросил он, едва они попрощались с Гвидо и завернули за угол.

— Сам не знаю. Все так изменилось…

— Не понял.

— С тех пор как появилась Грета, все изменилось.

— И ты не рад?

— Нет… не в этом дело…

— Но она тебе нравится?

— Очень.

— А ты ей?

— Мне кажется, да. Да.

— Тогда в чем проблема? Не понимаю.

Как он мог понять? Он очень многого не знал. У Ансельмо было столько секретов, которые он не мог ему раскрыть… Он и себе-то порой не мог объяснить, что происходит.

— Ты и не можешь понять, у тебя нет представления о целостной картине, — процитировал Ансельмо.

— В таких вещах целостная картина не имеет значения, друг мой, — ответил Шагалыч, похлопывая Ансельмо по плечу.

— Неужели?

— Именно так.

— А что же тогда имеет значение?

— Она.


Лежа на коврике рядом с мамой, Эмма смотрела, как между ступнями мелькают неоновые лампочки, утопленные в потолке спортивного зала. Она сжимала коленями мягкий пластиковый шар и слушала голос инструктора, объяснявшего, что с ним делать.

— Сожмите мяч коленями, поднимите корпус, упритесь ступнями в пол и поверните туловище вправо. Теперь влево. Вправо…

При каждом повороте в одну сторону — улыбка матери, при каждом повороте в другую — собственное отражение в большом зеркале.

— Вытяните руки в стороны и продолжайте повороты: вправо, влево. Вправо…

Мама — зеркало. Марта Килдэр — Эмма Килдэр. На обоих лицах гладкий лоб, сжатые губы, отсутствующее выражение, застывший взгляд.

— Возьмите гантели и вытяните руки вперед. И пошли: вправо, влево…

— Улыбайся, darling, — прошептала Килдэр-старшая, не размыкая растянутых в улыбке губ, — это помогает дыханию.

— Не забывайте дышать, — подтвердил голос инструктора.

— Слышала? — натянутая улыбка и подмигивание.

— Вправо, влево…

Зеркало — мама. Зеркало — мама. И пылающие огнем мышцы живота.

— Вы чувствуете, как тепло разливается по мышцам…

Довольный вздох мамы — искаженное улыбкой лицо в зеркале.

— Тепло нарастает и наполняет мышцы кислородом…

Мышцы сводит от боли. Боль распространяется по телу, неизвестные мускулы начинают подавать первые сигналы своего присутствия.

— Истинное наслаждение для нашей сердечно-сосудистой системы.

Невыносимая мука. Мышцы начинают стенать и молить о пощаде.

— Думайте о вашем животе, в конце курса он будет точеный, как у мраморной статуи.

Эмма повернулась к маме в надежде поймать ободряющий взгляд и увидела, как та сосредоточенно изучает свой пупок. Осоловелые глаза, застывшие на чреве, уже мысленно преображенном в плоский мраморный живот прекрасной статуи. Все женщины в зале смотрели на свой пупок и словно видели один и тот же сон.

Эмма смерила их всех долгим суровым взглядом.

У всех аккуратно уложенные волосы, строго не ниже плеч и в меру пышные. На всех облегающие штаны до колен в цвет однотонным майкам, в меру ярким. У всех холеные голые ступни и ногти, покрытые светло-розовым лаком, будто вышедшие из-под рук одной и той же педикюрши. Натянутые улыбки, которые помогают дыханию. Они общаются на «ты», даже не зная имен друг друга. Всем остальным людям они говорят «вы», даже если знакомы с ними много лет, даже если эти люди вырастили их детей или помогают их родителям пройти через старческие недуги. Они уже статуи. Все одинаковые.

— Теперь возьмите мяч и подложите его под таз.

Статуи с улыбкой подчинились.

— Вытяните ноги вверх, ступни молотком, и пошли ножницы.

Ноги дружно принялись резать воздух как ножницы. Военный марш, пусть и вверх ногами. Решительным, уверенным шагом навстречу яростной битве с адипозными подушками и жировыми складками, до полной и окончательной победы над целлюлитом.

— Это полезно для ягодиц, darling, — шепот, подмигивание, улыбка, помогающая дыханию.

Эмма почувствовала, что задыхается.

— А теперь — велосипед!

Ноги начали быстро сгибаться и разгибаться, мелькая меж неоновых лампочек.

— Правая, левая, правая, левая.

Инструктор увеличивала темп, и на этот раз упражнение не предусматривало поворотов в разные стороны. Так лучше. Не нужно смотреть ни на мать, ни на собственное отражение в зеркале. Намного лучше. Никаких контактов, никаких мыслей.

Килдэр-старшая, как выяснилось, была иного мнения.

— Чувствуешь, как работают ягодицы? — шептала она в эйфории.

Эмма сделала вид, что ничего не слышит.

Килдэр-старшая заметила настроение дочери и решила, что на этот раз она это так не оставит. Она пригласила Эмму на занятия, чтобы помочь ей пережить трудный момент в жизни. Дочь не хотела ей ничего рассказывать, но мама чувствовала, что в новом городе девочка попала в нехорошую компанию. В ее возрасте такое бывает, подростковый период — трудная пора, но именно в таких случаях и должна заявлять о себе семья. Запреты и нотации тут бесполезны. Нужно предложить детямальтернативу, найти для них более конструктивные и безопасные занятия. Она прочла это в каком-то журнале. Нет, ей рассказала об этом подруга. Не важно. В любом случае эти слова показались ей очень разумными. Они побудили ее вторгнуться в жизнь Эммы с конструктивным предложением. И начать прислушиваться к ее пожеланиям.

— Ты чувствуешь их?

— Кого? — спросил подросток, крутя ногами по неоновым лампочкам.

— Ягодицы! Если ты их не чувствуешь, значит, ты неправильно делаешь упражнение.

Улыбка на лице Марты превратилась в некое подобие недовольства, в неподвижном взгляде появился блеск стеклянных глаз соломенного чучела.

Эмма перестала крутить ногами, встала и направилась к выходу.

— Ты куда? — спросила мама, не прерывая упражнения.

Дочь улыбнулась ей в зеркало. На веснушчатом лице — незнакомое выражение, в глазах — зеленая тень леса:

— Не твое дело.

Эмма выбежала из фитнес-клуба, даже не переодевшись: куртка наброшена на плечи, туфли наполовину выглядывают из сумки. Она подняла глаза к небу и втянула в себя живой воздух весны. Рядом залился велосипедный звонок. Настойчивая трель и громкий голос:

— Эй, осторожней!

Вылетев из зала, она не заметила, что загородила дорогу велосипедисту.

— Простите.

Велосипедист буркнул «чего уж там» и отправился своей дорогой. Эмма с минуту смотрела ему в след. Это был знак.

Она сунула руку в карман куртки, взяла телефон и набрала номер:

— Грета?

— Чего тебе?

— Я хочу настоящий велосипед.

Страница

Мы не знаем, когда он придет, но знаем,

что, когда он придет, мы не должны спать.

Во сне хитросплетения неба

петляют неясно и смутно, как дорога,

укрытая утренним туманом ожидающего нас дня.

А совершенный момент не ждет.

Он поражает нас неожиданно, в миг своего

таинственного свершения.

И мы должны идти ему навстречу,

распахнув глаза в темноту.

Эмилиано захлопнул дневник Ансельмо и бросил его на стол перед собой, подняв облако пыли. Он уже несколько лет не читал больше десяти слов подряд. Его не интересовали придуманные истории. Истории из газет его тоже не интересовали: они были не только придуманные, но еще и лживые.

Люди, живущие в Корвиале, не раз попадали в газеты, на страницы уголовной хроники, и всякий раз журналисты писали горы лжи. Во всяком случае, так говорил владелец бара у дома Эмилиано. Он каждый день покупал свежую газету, разворачивал ее у себя на балконе и начинал ругать журналистов. Он знал наизусть их имена и фамилии, но в итоге припечатывал их всех одними и теми же словами: «продажный лжец».

В дневнике Ансельмо были другие слова. Это были не истории. Точнее, не совсем истории. Они не были лживыми. Они даже могли показаться бессмыслицей, и тем не менее от строчки к строчке складывался образ чего-то большого — того, что не может уместиться на странице. Но вызывает желание пошире раскрыть глаза, чтобы лучше видеть. И читать снова и снова. Эмилиано взял со стола дневник и открыл его на той же странице, там, где было о дороге и тумане и о том, что происходит неожиданно. Одни и те же слова, казалось, меняли смысл при каждом новом прочтении, словно листья, которые чуть колышутся от ветра и меняют свои очертания в неподвижной кроне деревьев.

— Что ты тут делаешь?

Эмилиано не слышал, как в гараж вошел отец.

Он скрестил руки на дневнике, прижав его груди, чтобы отец не заметил, и бросил быстрый взгляд на свой тайник. Открыт. Если отец подойдет поближе, он все увидит. Эмилиано шагнул вперед, прикрывая тайник собой.

— А ты?

— Мне надо взять два крана, — сказал отец, положив руку на плечо Эмилиано, чтобы чуть сдвинуть сына в сторону. Эмилиано стоял как вкопанный.

— Они там, за тобой.

Эмилиано прекрасно знал, где краны, но кроме кранов там было еще кое-что, чего отец не должен был видеть.

— Па, ты любишь читать?

Нелепая попытка отвлечь внимание.

Отец сделал шаг назад и в недоумении посмотрел на сына:

— Я люблю работать. И я опаздываю.

— Я просто хотел немного поболтать.

Ложь, но отец ее не заметил. Он вообще ничего не замечал в своей жизни. Во всем мире для него существовало только то, что можно было установить в чей-нибудь сортир.

— Ну так передай мне краны, пока болтаешь.

Эмилиано повернулся к отцу спиной и спрятал дневник в ящик рядом с бабушкиной булавкой. Потом взял краны, стараясь шуметь как можно громче, чтобы заглушить металлический звук, с которым тайник исчезал в стене, прячась подальше от глаз отца.

— Держи свои краны.

Большие грязные руки крепко сжали блестящие трубы. Эмилиано сберег свой секрет. Это было нетрудно.

— Так о чем ты хотел поболтать?

Эмилиано покачал головой:

— Так, ни о чем.

Отец, казалось, обиделся. Хотел что-то сказать, но не знал что. Прижал два крана к поношенному комбинезону и опустил глаза, как школьник, который просит разрешения выйти из класса.

— Мне надо идти работать. Увидимся дома. Приходи пораньше.

А сам всегда приходил попозже.

— Хорошо.

— Хорошо.

Что «хорошо»-то? Ничего хорошего в этих словах не было. От них не становилось хорошо. Они были совсем не похожи на слова, записанные в дневнике. Они ничего не значили. Они были настолько бессмысленны, что тут же исчезали. И оставляли пустоту.

Прислушиваясь к всхлипываниям отцовского фургона во дворе, Эмилиано снова подошел к тайнику, вынул из него булавку и сунул ее в карман, единственное место, где она действительно будет в безопасности. Потом быстро вышел из гаража, будто куда-то опаздывал. И тут он заметил, что он и в самом деле опаздывает. На несколько лет.

Вишнево-красный

Мерлин примостился на плечах Греты. Казалось, будто его каркас из металлических труб был естественным продолжением ее тела. Будто вдоль спины наросли новые кости, которые заканчивались двумя безукоризненными кругами, способными при случае пуститься вдогонку за ветром.

Но сейчас, к сожалению, бежать было некуда. Сейчас надо было подниматься по ступенькам до седьмого этажа. Сейчас надо было домой.

Грета грустно посмотрела на сломанный лифт. На табличке, которая уже несколько месяцев извещала о поломке, то и дело появлялись новые комментарии. Среди прочих угроз в адрес местной жилконторы возник даже мифический старик, который не без помощи мам наводил ужас на всех детей района. На вопросы о нем все отвечали по-разному, но в двух приметах сходились единогласно: у многоликого старикана было только одно ухо и звали его Таццина.

Его-то и помянул несколько недель назад один отчаявшийся жилец, добавив к прочим грозным сообщениям надпись:

Чтоб вас Таццина побрал!

Но сегодня произошло что-то совсем невероятное. Сегодня человек с одиноким ухом ответил.

Неуверенным старческим почерком он вывел рядом ярким вишнево-красным карандашом:

Дались вы мне триста лет. Таццина.

Грета онемела перед этими строчками, как будто ей предъявили неопровержимое доказательство существования Атлантиды. Она вдруг вспомнила все, что слышала об этом человеке: говорили, что он живет в железном доме на склоне холма, рядом с ручьем, растит овощи и умывается в ручье, как крестьяне в старину. Еще говорили, что он держал овец, и что они были его единственными собеседниками, и что он никогда не покупал себе еду, потому что питался козьим молоком, и козьим сыром, и самими козами, но только если они были такими старыми, что умирали. Рассказывали, что он уже много лет ни с кем не разговаривал, никто не знал почему, но одно все знали точно: из-за долгого молчания он совсем разучился говорить и теперь умел издавать лишь глухое козье блеяние. Грета никогда не верила в эти басни, но сейчас, глядя на лист бумаги, к которому приложил руку Таццина, она подумала, что Корвиале чем-то похож на легендарный город, ушедший под воду: этакий ларец, полный нераскрытых тайн.

Погруженная в эти мысли, она даже не заметила, как поднялась на седьмой этаж. Матери нет. Отлично. Грета легла на кровать, взяла телефон и улыбнулась розовым облакам за окном.


Ансельмо прислонился спиной к стене. Рядом с ним ленивый ветер вяло вращал большой винт. Ансельмо поднял глаза к небу. Красное закатное солнце ответило ему нерешительным взглядом.

— Я знаю, что это похоже на безумие, — произнес голос Греты в телефоне, — но ничего более разумного мне в голову не приходит.

— Мне тоже, — признался Ансельмо.

Потом засмеялся, хотя ничего смешного в их разговоре не было.

Она ответила ему эхом, помножив ничто на ничто.

— У Эммы уже готов план.

— Могу себе представить.

— Нет, не можешь. На этот раз она превзошла саму себя, — и снова смех. — Нам надо встретиться и обсудить все это. Всем вместе. Может, мы зайдем к тебе?

Ансельмо покачал головой. Его отец не должен ничего знать.

— Нет, давай лучше к тебе. Твоей матери все равно никогда нет.

Почти никогда, подумала Грета.

— Но Эмма и Лючия живут на другом конце города.

— Ну и что?

А то, что она не торопилась показывать подругам тот конец города, в котором жила сама. Еще меньше ей хотелось показывать им свой дом.

— Я бы предпочла прокатиться на велосипеде.

Ансельмо уловил странное беспокойство между слов:

— В таком случае я с тобой. Куда поедем?

На губах Греты появилась тихая улыбка:

— На Кампо де Фиори.

Ансельмо почувствовал, что беспокойство растаяло. Как хорошо! Вот уже несколько дней, с тех пор как он потерял той ночью желтую полоску, каждый его вздох сопровождало грустное чувство растерянности. Он все время ощущал себя не в том месте и не в то время. Раньше будущее представлялось ему сложным, но поддающимся расшифровке узором, стройной чередой случайностей, совпадений и встреч. Он видел их траектории. Мало того — он мог связывать их и создавать совершенные моменты.

Теперь все было по-другому.

Винт вращался рядом с ним с самого начала телефонного разговора. Пока медленно, без свиста. Но ветер крепчал, он скоро подаст ему знак, а небо все еще пусто. Обожжено солнцем. Залито потоком красного непреклонного света.

Без оттенков. Без каких-либо следов на горизонте.

Ему так хотелось сделать хоть что-нибудь! Ему хотелось действовать. Но он не мог. Он всегда шел по следу, он вверял себя судьбе с доверчивостью сына неба. Другие зовут это верой. Он называл это ветром, и ветер всегда отвечал ему. Но вот уже несколько дней он не слышал желанного эха. Он не знал, что делать. Все остановилось. А от ее слов все вдруг вновь стало хорошо.

— Как хорошо! — вырвалось у Ансельмо.

— Что?

Он не мог объяснить.

И снова посмотрел на небо в поисках слов. Солнце, устало катившееся за черный силуэт Корвиале, превратилось в огромную вишню.

Все хорошо: ее голос, ее смех, прорывавшийся сквозь слова, этот вечер. Когда все остановилось и она замерла в трубке. Совершенная гармония, идеальная половина его неба, которой мог позавидовать макулатурный мир.

Он вдруг нашел слова, которые искал. Всего три слова:

— Хорошо с тобой.


— Договорились, увидимся у лотка моих родителей после школы, — пропел в телефоне радостный голос Лючии. — Грета тоже придет?

— Ага, с Ансельмо.

— А-бал-деть! Дело, видно, серьезное…

— Похоже на то…

— А-бал-деть!

Лючия бы с удовольствием проговорила в таком духе всю ночь, но тут увидела, что в дом вошел отец с тремя деревянными ящиками, доверху наполненными горохом.

— Эмма, прости, давай я перезвоню тебе позже, — сказала она в трубку встревоженным голосом.

— Что-то случилось?

— Пока не знаю… потом все объясню…

— Ладно, хорошо… удачи, — попрощалась подруга.

— Удача нам не помешает… — вздохнула Лючия, увидев, с каким трагическим лицом ее мама вышла навстречу мужу.

— Ты опять? — воскликнула мама де Мартино.

Папа де Мартино сделал вид, что ничего не слышал, поставил ящики на стол и пошел мыть руки.

— Нино! — бросилась за ним жена.

— Что?!

Мама де Мартино воздела ладони к небу, будто просила дать ей сил вынести очередную выходку упрямого супруга. Потом перевела взгляд на мебель в кухне, усыпанную зелеными стручками. Это продолжалось несколько недель: папа де Мартино приносил домой ящики с горохом, который у него никто не покупал. Хозяйка дома пыталась как-то исправить ситуацию, изобретая всевозможные блюда с горохом: паста с горохом, горох вареный, горох пареный, сырой горох с овечьим сыром, гороховое пюре и даже гороховая яичница, наполнившая дом крепким запахом, который, казалось, навсегда повис в воздухе.

— Все, Нино, хватит! — решительно заявила мама. — На этой кухне не так много места. Выбирай: или я, или этот твой римский горох!

— Не понимаю, почему его не покупают. Он такой вкусный! Такой свежий!

Мама де Мартино схватила верхний ящик и направилась к балконной двери, намереваясь показать всему семейству, что она в этом доме значит больше, чем бобы. Лючия поняла, что должна немедленно вмешаться. В таких случаях было только одно средство: позвать Чезаре.

— Мама, подожди! — вступила девочка, натягивая на лицо самое ангельское из выражений. — Может, спросим у Чезаре?

Мама тут же успокоилась, вздохнула и поставила ящик на пол, согласившись на перемирие:

— Хорошо, иди позови брата.

Нино взял в руки пригоршню гороха, сел за стол и начал лущить его, приговаривая:

— Ты только посмотри, какой он свежий! Не горох — мед!

Сын сел с ним рядом, сопровождаемый взглядом мамы де Мартино, которая смотрела на него как на свою последнюю надежду. Какой он красивый, ее мальчик! Высокий, стройный. А какой умный! Он учится в университете на инженера-электронщика и столько всего знает! Он даже по-английски говорит. А все проблемы решает на компьютере. Его послушать — так в любой затруднительной ситуации достаточно ввести данные в компьютер, и он тебе скажет, что делать. Что такое эти данные — это уже другой разговор. Более сложный. Чезаре пытался объяснить ей, но ее отвлекала масса незнакомых слов, которыми сыпал сын, и она решила, что будет во всем полагаться на своего мальчика и на компьютер. Тем более что Чезаре дни напролет проводил перед монитором, уж наверное давно стал гением в электронике! Оставалось надеяться, что компьютер справится и с гороховой проблемой…

— Нет, компьютер здесь не нужен, — разрушил ее надежды Чезаре, потом спокойно взял длинными пальцами несколько стручков и принялся неловко выковыривать примостившиеся внутри горошины. — Достаточно просто прогуляться мимо прилавков конкурентов. Вы когда-нибудь замечали, насколько они не похожи на ваш лоток?

— Каждый должен заниматься своим делом, — упрямо бурчал глава семьи.

— В каком смысле не похожи? — заинтересовалась мама де Мартино.

— Чеснок у них висит из папье-маше, всегда есть свежая пластиковая пицца, а самое главное, в любое время года — яркие фрукты и овощи. Не знаете зачем? Туристов заманивают, — объяснил Чезаре.

— Пластмассовыми побрякушками и фруктами, которые нельзя есть, — не сдавался отец.

— Зато эти побрякушки помогают продавать, — настаивал сын. — Ну что тебе стоит? Повесь пару черешен да четыре персика, выложи что-нибудь из абрикосов, и увидишь — горох твой тоже купят.

Нино стал мрачнее тучи.

— Да абрикосы сейчас резиновые, а персики и вовсе железные. Я фрукты продаю, а не асфальт кладу, мне такого добра не надо, — с гордостью произнес он.

— И бобы тебе продавать не надо, да?

Нино перестал лущить горох и посмотрел на сына. Чезаре замолчал, стараясь выдержать взгляд отца.

Два дуэлянта со стручками в руках вместо пистолетов.

Дамы затаили дыхание… а потом все четверо громко рассмеялись.

— Ладно, уговорили, так и быть — выставлю пару черешен. Но чеснок из папье-маше — никогда. И не просите! — подытожил Нино.

— Хорошо, обойдемся без чеснока, — кивнул Чезаре.

Лючия и мама кивнули следом.

— А ты давай работай поживей! — прикрикнул отец, глядя на жалкую горку шелухи на столе перед сыном. — Ты ведь как-никак сын продавца овощей-фруктов.

— И то верно, — согласился Чезаре.

Один-единственный

Смешной звук разорвал тишину раннего весеннего вечера, и Ансельмо поднял глаза от изношенных тормозов своего велосипеда.

— Привет, — сказала Грета, не сходя с седла.

Она все еще держала руку на небольшой фиолетовой трубе, установленной на месте звонка. Звук исходил оттуда.

Ансельмо улыбнулся. Подошел ближе. Поцеловал ее, подняв руки вверх, чтобы не испачкать черным ее черную футболку. Грета покраснела, смущенно оглядываясь по сторонам, застигнутая врасплох этим необычным приветствием.

— Сейчас вымою руки и вернусь, — шепотом сказал Ансельмо, не сводя с нее синих глаз.

Она закивала как китайский болванчик. Ансельмо исчез, и возник Гвидо, склонившийся над велосипедом в глубине мастерской:

— Привет, Грета! Как жизнь?

— Что? — еле слышно выговорила девочка, едва держась на ногах.

Гвидо не стал настаивать, дав ей время подумать над ответом. Грета думала и нечаянно снова нажала на фиолетовую трубу, которая издала звук, вернувший ее на землю.

— Ой, простите! — пробормотала она, смутившись еще больше.

Грета думала, пройдет ли со временем это волнение, привыкнет ли она когда-нибудь к мысли, что может каждый день видеть Ансельмо, перестанет ли однажды вспыхивать и смущаться от его поцелуев на глазах у всех.

Она посмотрела на широкую спину юноши, вспомнила его объятия и поняла, что «однажды» не настанет никогда.

— Едете покататься? — спросил Гвидо.

— Да, — все так же тихо выговорила Грета.

— Прекрасная мысль! Идеальный день, чтобы крутить педали. И ветра совсем нет.

Гвидо говорил не глядя на девочку, продолжая работать над сцеплением, но у Греты было такое чувство, что он сказал эти слова не случайно. Она попробовала прояснить ситуацию:

— А мне нравится ездить на велосипеде, когда дует ветер.

— Моему сыну тоже, но лучше, чтобы он в этот момент был один.

О’кей, правильное было чувство. Слова Гвидо следовало толковать так: я знаю, что ты знаешь тайну о ветре, и прошу тебя никому ее не выдавать.

Грета не могла понять, как он догадался, но одно она поняла точно: теперь поздно делать вид, что ничего не знаешь.

— Да… — произнесла она неуверенно.

Гвидо наконец повернулся и посмотрел ей прямо в глаза:

— Это очень важно, Грета.

Грета отвела взгляд. Как будто она сделала что-то плохое и даже не заметила этого.

Гвидо подошел ближе, таща за собой починенный велосипед и глядя на механизмы, которые теперь работали как новенькие.

— Способов заставить работать машину не так уж много. А точнее, есть только один-единственный способ.

Грета подняла голову, под кожей начинало жечь что-то вроде сильной досады.

— Некоторые вещи либо происходят только так, как происходят, либо не происходят вообще.

— Я знаю, — сказала она твердо.

— Вот и хорошо.

Ансельмо вернулся, потирая вымытые руки:

— Я готов, а ты?

Грета кивнула.

— Возьми этот, — сказал Гвидо, показывая сыну только что отремонтированный велосипед. — Его надо обкатать.

— С удовольствием!

Ансельмо надел свою старую шляпу и перчатки с обрезанными пальцами. Потом сел в седло, крутанул два раза педали и присвистнул.

— Слышишь, какой ход? — спросил он у Греты. — Хочешь попробовать?

— Пожалуй, не стоит.

— Ты не знаешь, что теряешь, это совершенный механизм, — настаивал Ансельмо, наслаждаясь молчаливой работой сцепления.

— Вот именно. Мне бы не хотелось его сломать…

Грета сказала это глядя в глаза Гвидо. Потом развернулась и вышла из мастерской.

Ансельмо посмотрел на отца, ничего не понимая. Тот ответил таким же недоуменным взглядом и пожал плечами. Юноша последовал за Гретой, тщетно пытаясь найти объяснение только что увиденному.

— Грета, все хорошо?

Она посмотрела на него лучистыми глазами. Ансельмо и велосипед — больше ей для счастья ничего не надо. Все остальное не в счет. Обо всем остальном не стоит беспокоиться.

— Да! А у тебя?

Он легко приподнялся на педалях и ответил ей новым невозможным поцелуем. Их губы были как встретившиеся в воздухе бабочки.

— Я летаю!


Черная стрела, падая откуда-то сверху, перерезала ему дорогу, и мотоцикл накренился в сторону. Щелчок в плече, рикошет в почках — Эмилиано потерял равновесие и рухнул на землю. Между асфальтом и корпусом мотоцикла вспыхнул сноп искр. Эмилиано скользил еще какое-то время, показавшееся вечностью, устремив глаза в небо и оставив тело мотоциклу, который после падения принял горизонтальное положение. Вверху снова появилась черная стрела. Она летела медленнее, и теперь он отчетливо видел ее силуэт в белых облаках. Треугольник и два хвоста. Ласточка. Он, наверное, сбил ее, но, кажется, она еще жива.

Спина ударилась о металлическую решетку, и Эмилиано увидел, как птица спланировала юзом в направлении парка. Он тоже был жив. И, как ни странно, цел и невредим. Он снял шлем и глубоко втянул легкими воздух раннего весеннего вечера. Где-то чирикнула его ласточка. Один-единственный раз. Ей ответил эхом размеренный скрип качелей. Эмилиано встал и пошел на этот звук.

Детская площадка была совсем не похожа на ту, что помнил он. Растрескавшиеся доски и ржавые цепи исчезли бесследно. На их месте был деревянный замок, расписанный феями. Горки, висячие мосты, качели. Маленький мальчик держался за металлические цепи, широко раскинув руки, будто готовился обнять весь мир. Эмилиано не был здесь много лет. Сколько? Он не помнил. У него была масса других дел. Важных и срочных. У него и сегодня было много дел, очень срочных. А он стоял перед качелями и не двигался с места. Словно ждал, что что-то случится. И случилось. В редких ветках ивы черная тень качнула листья и полетела прямо к нему. Неуверенная дуга в воздухе — и ласточка рухнула на газон в нескольких шагах от Эмилиано.

— Она умерла? — спросил мальчик, замерев на качелях.

Эмилиано смотрел на него и молчал.

— Она умерла? — не отставал мальчик. Эмилиано не двигался.

— Она…

Эмилиано бросился к крошечному тельцу птицы, и мальчик притих. У ласточки было сломано крыло, но она была жива. В булавочных головках черных, как чернила, глаз застыла немая боль. Эмилиано наклонился и увидел черно-белое небо, отраженное в этом темном зеркале. И свою голову — маленькую в маленьком кругу блестящего глаза. Вот оно. Как в дневнике Ансельмо. Глаза, распахнутые в темноту. Ему стало страшно. Он наклонился ниже, сложил ладони колыбелью под сломанным крылом птицы и поднял ее с травы. Клюв раскрылся, издав звук, который напомнил о весне. Один-единственный.

— Она жива! — обрадовался мальчик.

Мышца под грудиной Эмилиано обрадовалась вместе с мальчиком. Он надеялся, что этого никто не заметит. Он надеялся, что его никто не видит.

— Дай посмотреть! — захныкал мальчик.

Он спрыгнул с качелей и бросился к Эмилиано.

Тот остановил малыша взглядом. Мальчик замер на месте и долго смотрел, как одетый в черное дядя уносит птицу. Размеренный скрип качелей медленно стихал, сливаясь с гулом машин.


— Нет, я знала, что этим все кончится! — каркнула Сестра Франка, и ее вечно недовольное лицо осветила улыбка.

— О чем ты? — спросила Клара де Мартино, раскладывая черешню на своем прилавке в центре Кампо де Фиори.

Франка начала как мельница крутить в воздухе морщинистой кистью, давая понять, что она и не собиралась отвечать на наивный вопрос соседки по рынку. Потом обменялась понимающим взглядом с торговцами напротив и долгим многозначительным взором обвела скороспелые плоды, горой наваленные на их прилавке, и жалкую пригоршню черешен де Мартино.

— О том, что и вы тоже стали продавать несезонные фрукты, — наконец пояснила Франка. — И знаешь почему?

Де Мартино знала, но пожала плечами:

— Почему?

— Я тебе скажу почему: потому что теперь есть только один сезон — туристический! — ликовала злобная старушка под одобрительные кивки коллег за соседними лотками.

Ни один из них и не думал стесняться, выкладывая на свои прилавки товар, выращенный в теплицах. Ну и что с того, что их фрукты были цвета лака для ногтей, а на вкус отдавали сырой картошкой? Главное — их покупали туристы. Эти все купят, они настолько привыкли есть всякую гадость, что готовы взять репу вместо персика, лишь бы на ценнике красовалась надпись «Made in Italy». Причем взять по цене персика. Впрочем, Сестра Франка нисколько не считала себя причастной к подобному безобразию. Она-то продавала оливки. Некоторые из них были ее ровесницами, просто в масле сохранились намного лучше. Может, поэтому она и продавала их по цене алмазов.

— Кризис. Чем я хуже других? — оправдывалась старушка, если кто-нибудь замечал ей, что это не цены, а грабеж.

Кто-то смеялся в ответ и выкладывал деньги. А кто не выкладывал, уходил, осыпанный горькими проклятьями генеральши оливок в масле. Нино де Мартино уйти не мог, даже если бы очень захотел. Он только неодобрительно качал головой, да так сильно, что казалось, в один прекрасный день голова оторвется и улетит подальше от бессовестной соседки. Он вообще не очень понимал все эти разговоры про кризис. Он и сейчас не ходил в рестораны, как не ходил в них до кризиса. Его раздражал постоянный рост цен на бензин, но, с другой стороны, бензин все равно оставался дешевле оливок Франки. И в конце концов, достаточно было заварить кофе в старенькой турке на плите в фургоне — и жизнь казалась не такой уж скверной. Он считал, что все всегда готовы жаловаться, просто чтобы найти оправдание и повод ограбить ближнего.

— Не нравится мне все это, — ворчал де Мартино, хмуро оглядывая прилавки конкурентов.

Он был честным человеком. Из тех, кто никогда не выложит на прилавок того, чего не поставил бы на стол своим детям. Но сегодня на его лотке были скороспелые фрукты.

— Какая красота! — воскликнул чей-то голос, и бледная рука потянулась к черешне. — Можно?

Эмма взяла красную ягоду, не дожидаясь ответа:

— Восхитительно!

Сестра Франка ничего другого и не ждала:

— Что я тебе говорила? Туристы!

— Она не туристка, — заступилась за подругу Лючия, — она просто иностранка.

— Красавица-моя-красавица, — запела Франка, не слушая ее, — повезет тому, кому ты достанешься.

Лючия собиралась что-то ответить, но Эмма перебила ее:

— Вон они! — сказала она, указывая пальцем куда-то вдаль.

Грета и Ансельмо выехали из-за кулис разноцветных фасадов, как прозрачные фигуры из далекого сна. Подпрыгивая по брусчатке на своих велосипедах, они медленно петляли между прилавков. Рядом ковылял на двух ногах остальной мир, грустный, разочарованный, враждебный. Они скользили мимо, оставляя этот мир позади одним оборотом колеса. Два лебедя, опустившиеся на грязный пруд. Им скоро снова в путь. Но прежде чем исчезнуть в синем небе, они притормозили в самом центре Кампо де Фиори. Эмма пошла им навстречу в сопровождении Лючии:

— Привет! Как дела?

— Отлично, — ответил Ансельмо за двоих.

Потом оглянулся на Грету, словно ища подтверждения своим словам, и отъехал назад, ближе к ней: лицо, разгоряченное быстрой ездой, запах дороги и ветра.

— Мы едем с самой улицы Джентилини, — улыбнулась Грета. — Мы даже ни разу не остановились. Такое солнце!

Она сказала все это, будто предвосхищая вопрос Эммы. Это был лучший ответ, который она могла дать.

— Так вы, наверное, пить хотите. Пойдемте закажем какой-нибудь drink! — предложила Эмма.

Лючия скривила рот:

— Я бы предпочла какой-нибудь фруктовый сок.

— Лючия, drink — это все, что пьется, — терпеливо объяснила иностранка.

— И фруктовый сок пьется!

— Похоже на то…

— Тогда я за!

— Я тоже, — одобрила Грета. — Мы только припаркуемся и догоним вас.

Они слезли со своих велосипедов и стали связывать их вместе, по-прежнему улыбаясь куда-то в пустоту.

Эмма и Лючия сели за столик из кованого железа, залитый мягким вечерним солнцем. Эмма тут же принялась листать меню, а Лючия все не сводила глаз с подруги.

— Она меня немного пугает.

— Кто?

— Грета.

— Почему?

— Не знаю… она такая… не знаю… улыбается… Ты видишь, как она улыбается? Я к этому не привыкла, мне кажется, это вообще не она. Как ты думаешь, она… не пьяная?

Эмма рассмеялась так громко, что на них оглянулись ребята за соседним столиком.

— Ш-ш-ш! — зашипела Лючия. — Нехорошо сплетничать за спиной.

— А мы не за спиной.

— Нет?

— Нет, мы рядом с ними.

— Действительно. И что?

— Просто мы не за спиной.

— И?

— И значит, можем говорить все что захотим.

— Все-все?

— Да тут и говорить-то не о чем… — подвела итог Эмма, возвращаясь к меню.

— А по-моему, она выпила какой-то drink. Смотри, она смеется! Абалдеть! Грета смеется!

— Нет, Лючия. Она не выпила.

— А что тогда?

— Я тебе потом объясню. Они идут.

Лючия покраснела, взяла меню и спряталась за его обложкой из черного бархата.

— Так каков твой план? — спросил Ансельмо, не тратя времени на церемонии.

Эмме это очень понравилось, и она тут же принялась объяснять:

— Я уже говорила Грете, что у нас есть только один способ узнать, кто потерял пакет, — посмотреть видеозапись из автобуса, в котором его оставили… А теперь угадайте, кто вчера был на званом ужине семейства Килдэр?

Никто даже не попытался разгадать загадку.

— Генеральный директор всего трамвайно-автобусного управления города Рима. Какое совпадение!

Это не совпадение. Совпадений не бывает. Бывают редкие моменты, когда Вселенная, кажется, слышит тайные мысли некоторых своих обитателей. У Ансельмо была только одна тайная мысль. Он таил ее, чтобы не испугать Грету, он скрывал ее за поцелуями, надеясь, что мысль исчезнет. Но она не исчезала. И ее услышали.

— Что он тебе сказал?

— Не очень много, но мне удалось выяснить, где хранятся такие записи.

С этими словами Эмма достала из кармана сложенный лист бумаги и развернула его на столе, показывая всем карту, распечатанную из Интернета.

— Улица Мальяна, — сказала она, указывая на желтую полосу рядом с голубой лентой Тибра. — Здесь находится одно из автобусных депо. И видеоархив. Осталось только как-то туда проникнуть. Это непросто. Насколько я поняла, чтобы просмотреть запись, требуется разрешение полиции. Или…

— Или? — заинтересовалась Лючия, вынырнув наконец из-под меню.

— …или отправиться туда ночью и проникнуть в архив тайно. Но это может быть опасно.

— Скажи лучше — невозможно! Да мы даже через ограду перелезть не сможем! Вот если бы мы умели летать… — размечталась Лючия.

Подруги замолчали и одновременно посмотрели на Ансельмо, словно ждали от него предложений. А Грета закрыла глаза, отвлекшись на пустоту, вдруг возникшую в животе, как той ночью на вилле Челимонтана, когда Ансельмо поднял ее в воздух. Открыв глаза, она встретилась взглядом с Ансельмо. Он думал о той же ночи и о той же ограде.

— В архив пойду я, — сказал юноша. — Один.

В ночную смену

Тот, кто теряется в облаках,

превращается в невидимку.

Его шаги становятся неслышными,

мысли — головокружительными, дыхание —

свободным и таким же необходимым, как дождь.

Тот, кто теряется в облаках, больше

не находится никогда.

Он грустно пролетает над улицами,

по которым ходят люди, но никогда

не опускается на землю.

Он в последний раз за этот долгий день поцеловал Грету и зажег ночные фары. Она провела рукой по его лицу: под ладонью — чуть шершавая от едва появившейся щетины кожа.

— Сегодня пойдешь?

— Да.

— Позвони мне, когда вернешься.

— Конечно! — поспешил заверить Ансельмо.

— В любое время. Не бойся меня разбудить.

— И ты ничего не бойся.

Улыбка. Улыбка в ответ. Такие непохожие друг на друга.

Улыбка Ансельмо была тугой. Как нить, протянувшаяся между их глазами.

Едва они попрощались, нить разорвалась и улыбку сменило тяжелое выражение.

Какое облегчение! С тех пор как сегодня вечером Грета вошла в мастерскую, Ансельмо пытался скрыть тревогу последних дней за маской с приподнятыми углами губ, и теперь у него болели скулы. А что, если она заметила? Вряд ли. Впрочем, он слишком мало ее знал, чтобы судить о подобных вещах…

Утомленные глаза вглядывались в пугающую пропасть. Там не было Греты, там его ждала тень постыдного сомнения. Пограничная полоса, откуда невозможно разглядеть траекторию пути. Как слишком крутой поворот или слишком высокий подъем. Как спуск, который вел серпантином от Корвиале.

Ансельмо прибавил скорость, надеясь сократить расстояние между собой и горизонтом. Поискал глазами подъем и, найдя его, приподнялся на педалях, чтобы от прилагаемых усилий чувствовать себя сильнее. Спуска он был недостоин. Поэтому свернул на узкую улицу, вдоль которой тянулись только что распустившиеся деревья. Их кроны взрывались в ночи одна за другой рядом с его велосипедом ослепительными искрами розовых лепестков. Он ехал, петляя из стороны в сторону. Его отвлекали запахи и звуки, и он старался ехать быстрее. Еще быстрее. Только чтобы устоять перед весенним пожаром.

Когда он доехал до улицы Мальяна, была ночь.

Ансельмо захотелось стать невидимкой. Надо просто расправить руки и перелететь через ограду. Он знает, как это делать, он уже делал это. Это легко, когда на тебя никто не смотрит. Или когда на тебя смотрят только зеленые глаза Греты. Но ее здесь нет.

Зато здесь есть темные стеклянные глаза пяти видеокамер и чуть поодаль — воспаленные от бессонной ночи глаза охранника.

Ансельмо замер в тени деревьев, внимательно изучая обстановку. Ему надо было подняться вверх и исчезнуть из поля зрения камер и охранника. Он пробежал глазами по верхушкам деревьев и крышам соседних зданий. Если перепрыгнуть с веток на террасы, а с них на крышу депо, он рискует всего тысячную долю секунды. Потом он станет невидимым. Ансельмо быстро привязал велосипед и подошел ближе.

Он не был уверен, что у него получится. Вполне возможно, он разучился не только видеть, но и летать. Ансельмо тряхнул головой, прогоняя ненужные мысли, и собрался. Закрыл глаза, сомкнул руки, перестал дышать. Потом согнул все суставы тела, вбирая в себя свет всех посланий, и стал сжимать их в круги. Плотнее, еще плотнее. Он чувствовал, как их движущая сила вибрирует пружиной в каждой его связке. Он пригнулся к земле, и земля оттолкнула его. Пружина распрямилась, распахнув его руки в рывке светящихся полос. Вспышка радуги — и он в небе. Один шаг по верхушке ели, второй — поверх антенны соседнего дома. И мягкая посадка на плоскую крышу депо. Светящиеся ленты погасли одна за другой. Ансельмо почувствовал, как их энергию впитал радостный вихрь в венах.

— У меня получилось, — сказал он звездам.

Небо ответило порывом ветра. Ветер усиливался, но Ансельмо даже не попытался проследить за рисунком посланий, потерянных в воздухе. Не сейчас. Сейчас ему надо попасть в архив и забыть обо всем остальном.

Словно в подтверждение этих мыслей, у его ног прополз луч света. Свет струился из-под железной двери, ведущей в депо. На лестнице послышались шаги. Ансельмо посмотрел вокруг в поисках чего-нибудь, что могло бы наделать много шума. И нашел. Старую сломанную антенну. Ансельмо поднял ее и изо всех сил бросил в дверь. Металлический гром эхом отозвался на лестнице. Шаги ускорились. Дверь открылась, отбросив на крышу прямоугольник света. В прямоугольнике вытянулась тень человека.

— Шум на крыше. Иду проверить, — сказал охранник в рацию.

— Наверное, опять кошка, — ответила рация усталым карканьем.

Укрывшись в тени, Ансельмо видел, как охранник вышел на крышу и подошел к проржавевшему скелету:

— Да какая кошка, тут антенна грохнулась.

— Надо же. Прям-таки грохнулась.

— А то нет?

— Ну да…

— И че?

— Че?

— Че че?!

— А я знаю…

Охранники еще какое-то время обменивались односложным мычанием, потом вернулись к вопросу о кошке. Животина уже несколько месяцев сеяла хаос на крыше депо, но теперь хватит, надоело, надо уже попросить кого-нибудь что-нибудь с этим сделать. Они сами и не думали что-либо делать. Они были слишком заняты формулированием своих ругательств. Как многие жители Рима, эти двое были упрямо уверены в том, что изобретение оскорблений — честное, плодотворное и творческое занятие. Честное — потому что ругательство никогда не изливалось на кого-то одного, но вбирало в себя на равных правах как можно больше обитателей планеты. Плодотворное — потому что запас ругательств неисчерпаем, а любой римлян — неутолимый источник новых бранных слов, это знает каждый, кто хоть раз прокатился по улицам города на велосипеде. Творческое — по тем же самым причинам и еще потому, что требует много сил и времени, так много, что ни того ни другого на что-либо иное просто не остается. В том числе на проблему с кошкой.

Итак, во исполнение древнейшей традиции в этот вечер, как и во все прочие вечера, охранники почтили капитолийский обычай: начали с проклятий в адрес мэра, потом помянули всю мэрию, а за ней уже и правительство. Тут у них возник небольшой творческий кризис, но они вовремя вспомнили своего начальника, которому посвятили блестящие и неповторимые лингвистические изобретения. После чего подошли к классическому финалу: проклятиям в адрес болельщиков «Лацио». Как известно, болельщики именно этого клуба были повинны во всех бедах, сыпавшихся на головы болельщиков «Ромы», а также во многих других преступлениях космического масштаба, включая глобальное потепление, парниковый эффект, снегопад 2011 года и километровые пробки в дождливые дни. Впрочем, больше всех досталось все же коту, хозяином которого был не иначе как болельщик «Лацио».

У Ансельмо было достаточно времени, чтобы незаметно прокрасться вдоль стены и нырнуть в дверь. Он летел вниз по лестнице быстрее ветра, пока не добрался до второго этажа. Табличка на деревянной двери гласила, что за ней находится видеоархив. По воле случая, везения или общего запустения, царившего в депо, дверь оказалась открытой. Ансельмо вошел внутрь и снова оказался в темноте.

Шкафы поднимались до самого потолка. В воздухе висел затхлый запах давно забытых вещей. На полу окурки, по углам паутина. Если бы не запах, этот архив вполне мог сойти за его склад потерянных посланий. Только подойдя ближе к полкам, Ансельмо понял, что это место совсем не похоже на секретную комнату в веломастерской отца. Вместо пестрого хаоса писем, открыток, пакетов, конвертов — суровый строй черных коробок. Ансельмо коснулся рукой одной из полок. Железная. Холодная. Цифры, написанные от руки на белых этикетках, означали даты. Наспех приклеенные стикеры извещали о номере маршрута, на котором была сделана запись. При тусклом оранжевом свете уличного фонаря, заглядывавшего в широкое окно, Ансельмо пробежал глазами числа и буквы. И нашел то, что искал: маршрут 786 Трастевере — Редуцци. Мартовская коробка стояла выше, чем ему бы хотелось. Он не мог раскрыть свои светящиеся крылья: его бы заметили.

Но он увидел рядом коробку.

Подвинул ее к полке.

Взял запись за 23 марта, сунул ее в карман кожаной куртки, вернул коробку на место. Теперь надо выбираться.

Небо за стеклами смотрело вниз тысячью глаз. Он открыл окно и прыгнул в воздух, не думая больше ни о чем. Кто-то внизу что-то сказал, но он был уже далеко. Растаял в фиолетовых облаках.


Ее пустой дом никогда не был таким оживленным. Каждое слово Ансельмо, каждый его взгляд, мягкое прикосновение его губ ласкало стены, зачарованно двигалось вереницей по полу рядом с ее кроватью, забивалось в углы. Грета молча рассматривала все это, блуждая взглядом по вещам, раскиданным по комнате. Что подумал бы Ансельмо о беспорядке на ее письменном столе? О ее тряпичном белом волке, уснувшем на стуле? О комиксах на комоде? О настольной лампе в форме велосипеда? Она зажала в кулаке край одеяла в красно-синюю клетку и свернулась калачиком рядом с подушкой. Где он сейчас? Запах ветра и дороги. Грета закрыла глаза. Зазвонил телефон. Она вскочила, сев в кровати, как кукла на пружине, и нервно схватила трубку.

— Грета, золотце, как дела? — спросила мать.

— Хорошо. У тебя? — ответила она разочарованно.

— Да так… крысы набежали…

Крысами мать называла поздних клиентов. Тех, что приходили, когда ресторан уже закрывался. Хлеба к тому времени обычно не оставалось, поэтому мать подавала им хлебные палочки. Они тут же принимались их грызть как крысы.

— Я сегодня буду поздно. Извини.

— Хорошо, пока.

— Подожди. Ты занята? Я хотела у тебя кое-что спросить…

Да, она занята. И телефон нельзя занимать. Она ждет звонка. Она не может его пропустить.

— Нет, не занята. Говори.

— Сегодня вечером наш шеф-повар приготовил два десерта: кростату с малиной и пирог. Ты что хочешь на завтрак?

Хочу, чтоб ты исчезла.

— Пирог.

— Хорошо, значит, большой кусок пирога для моей девочки. Я его прямо сейчас и отложу, чтобы крысы не стащили.

Смех.

Молчание.

— Что с тобой? У тебя точно все хорошо?

Правильный ответ «да», искренний — «нет».

— Да.

— У тебя голос как на похоронах…

— Мама, ну хватит. Просто я уже спала.

Притворный зевок.

— Прости, прости. Я тебя разбудила. Пока, золотце! Спокойной ночи.

— Спасибо, пока.

Грета нажала на красную кнопку. Экран какое-то время светился, и она увидела время: за полночь. Ансельмо должен был уже все закончить в депо. И если он еще не закончил, значит, что-то пошло не так. С ним, наверное, что-то случилось, иначе он бы позвонил. Как обещал. Но если с ним что-то случилось, как бы он смог это сделать? Значит, должна позвонить она. Да. Срочно. Нет, это рискованно: а что, если он еще в депо? Она может выдать его. Нет, она не должна ему звонить. Она должна ждать. Может, эсэмэс? Нет, это тоже опасно. Только ждать. Экран телефона медленно погас, и в темноте вдруг стали происходить невероятные вещи.

Сначала онапочувствовала дрожь вдоль позвоночника. Так, должно быть, дрожит зверь, почуяв опасность. Потом ей показалось, что в углах комнаты что-то задвигалось, потом в стенах за обоями, в щелях в полу, в складках одеяла. В черной от страха волне медленно и зловеще нарастали голоса ожидания. Измазанные дегтем рты начали шептать бессмысленные слова. Сначала непонятные, потом все более отчетливые.

Он ушел. Он не вернется, говорили они.

Грета отмахнулась от этой лжи резким движением рук: «Неправда!»

Правда. Он не вернется. Никогда.

Руки потянулись к ушам и плотно зажали их. «Замолчите! Замолчите немедленно!» Но они не умолкали.

Он больше никогда не вернется.

Грета почувствовала, как где-то внутри нее маленькое-маленькое существо делает глубокий вдох. Потом наступила абсолютная тишина, заряженная грозой. А вслед за ней раздался грохот. Кто-то что-то кричал. Очень громко. Не останавливаясь. Не дыша. Не двигаясь. Крик разрывал углы рта. Ничего больше не осталось. Был только этот крик. Бесконечный, как мир за окном в безразличной ночи, рассекаемой сильным ветром.

Грета вскочила на ноги и включила свет. Посмотрела на свое отражение в окне. Огромные от страха глаза. Черная родинка на подбородке, тонувшая в бледном омуте щек. Искры между веками и зрачками, еще не привыкшими к свету. Грета закрыла глаза, чтобы прогнать искры.

Когда она их снова открыла, все было как прежде. Никто не кричал. Белый волк не двинулся с места. Лежал на стуле, довернув к ней смешную морду с деревянной пуговицей вместо носа. Грета взяла волка и поцеловала его в пуговицу, как делала много раз на протяжении многих лет. Потом вернулась в кровать, не погасив свет и прихватив с собой волка. Положила его на грудь, прямо посредине, и закрыла глаза, изнуренная неведомой усталостью. Через несколько секунд она уже спала, провалившись в глухой сон, но, прежде чем погрузиться в темноту, почувствовала, как маленькое-маленькое существо говорит что-то, чего никто никогда не вспомнит. Может, оно говорило это Ансельмо. Может, ей. Главное, что оно больше не кричало. Оно тоненьким голоском просило обнять его.

Если бы ты обняла меня сегодня ночью, мир показался бы мне меньше.

И я бы смог понять его.

Мужчина

— Где ты был?

— Ты еще не спишь?

— Я тебя ждал.

Ансельмо смотрел на отца, ничего не понимая. Он не в первый раз возвращался домой ночью. Обычно он просто предупреждал перед выходом, чтобы отец не волновался, и этого было достаточно. Но сегодня Гвидо выглядел мрачнее тучи. Ансельмо никогда не видел у отца такого лица. Напряженного, хмурого, недоверчивого.

— Я ведь говорил, что поздно вернусь… — сказал Ансельмо удивленно, не собираясь спорить.

— Я спрашиваю, где ты был.

Туча все больше сгущалась вокруг почти белой бороды.

— На велосипеде катался.

— Где Грета?

Ее имя прозвучало как обвинение.

— Я проводил ее домой, — стал оправдываться Ансельмо, не понимая, почему он должен оправдываться.

— Мне не нравится, что вы катаетесь по ночам. Это опасно. Для нее. И об этом должен думать ты. Ты мужчина.

Мужчина?

Обычно отец говорил ему, что он не такой, как все, и что поэтому должен вести себя не как все, что он должен быть лучше. Но он никогда не называл его мужчиной.

— Я был один, папа.

Взгляд отца стал спокойнее.

— Сегодня ночью дул такой ветер…

Слова повисли в воздухе, и Ансельмо надеялся, что сейчас налетит сквозняк и унесет их. Их не будет, будто их никто никогда не произносил.

— Ты что-нибудь видел? — допытывался Гвидо.

Нет, он ничего не видел.

Он и сегодня ничего не видел.

Он не мог лгать. И молчал.

— Не видел, да?

Ансельмо опустил глаза, сдаваясь.

— Знаешь почему?

Он знал:

— Из-за Греты.

Ансельмо спокойно выговорил ее имя. На этот раз оно не звучало обвинением. Оно было признанием, приятным, как плоскогорье после подъема.

— Из-за нее, — подтвердил Гвидо и положил руку на плечо сына.

Работа нанесла на его пальцы незаживающие трещины. Ансельмо чувствовал их жесткое прикосновение.

— Когда в твоих глазах она, небо исчезает.

Плохо. Плохо, избито и банально. Как высказывания на обертках шоколадных конфет, что покупают армии влюбленных, лишенных воображения.

А что, если это правда?

Что, если так оно и есть?

— Я не хочу.

— Не тебе решать.

— А кому же?

Гвидо грустно улыбнулся одними губами. Убрал ладонь с плеча сына. Скрестил руки на груди.

— Очередной ненужный вопрос, — угадал Ансельмо мысли отца.

— Нам надо кое-куда съездить, Ансельмо.

— Зачем?

— Надо повидаться с одним человеком.


Грета проснулась утром оттого, что почувствовала поцелуй в левую скулу. Солнечный луч, проливаясь в комнату через открытое окно, мягко грел ее лицо. Она не помнила, чтобы оставляла окно открытым. Грета перевела глаза на одеяло, расправленное и аккуратно заткнутое в углах кровати. Посмотрела на белого волка, лежащего рядом на подушке. Она точно его туда не клала. Под мягкими лапами волка была черная коробка. Накануне вечером никакой коробки не было. Грета села в кровати, все еще сонная, протянула руку к загадочному предмету и повертела его в пальцах. На нем была этикетка, на которой кто-то написал номер автобуса и дату. Грета открыла коробку и нашла внутри маленькую видеокассету и записку от Ансельмо:

«Мне захотелось увидеть тебя, но я не стал тебя будить. Когда ты спишь, ты похожа на ангела. Доброе утро!»

Он ночью вошел в ее комнату через открытое окно. А потом улетел. Грета представила, как он планировал на своих светящихся крыльях рядом с ней. Наклонился. Поцеловал. Поздоровался с белым волком. Почему он не остался? И где он теперь? Грета взяла телефон и набрала номер Ансельмо. Монотонные и нервные гудки. Занято. Маленькое существо внутри начало глубоко дышать. Еще чуть-чуть — и оно закричит. Грета сжимала в руках белого волка, пока не почувствовала, как ногти впиваются в ладони. Где ты? Почему не отвечаешь? Ответь.

— Солнышко!

Это мама.

— Тебя ждет пирог.

Вместе со словами в комнату ворвался запах сахара и сливочного масла, пытаясь потопить маленькое существо раньше, чем оно успеет что-либо выкрикнуть. Грета вскочила на ноги и одним гневным жестом закрыла и окно и рот маленького истеричного существа. Потом сняла пижаму, натянула черные штаны, черную футболку, черный шарф, полосатые носки и высокие ботинки. Сунула видеокассету в рюкзак, надела на запястья браслеты-кольца от велосипеда, схватила Мерлина и потащила его на кухню. Мать встретила ее радушным зевком и, усаживаясь рядом за стол, сказала:

— Знаешь, тебе идет черный. Ты кажешься еще более блондинистой.

Грета подняла глаза на Серену и заметила черные круги под глазами. Она поздно вернулась и до смерти устала. И «до смерти» не было в данном случае просто фигурой речи.

— Спасибо.

— За что?

За то, что встала, несмотря на усталость, и сварила мне кофе.

— За то, что я блондинка.

— А я тут при чем? — спросила Серена, проведя рукой по длинным черным волосам.

— Вот именно, что ни при чем.

Ирония — дар, которым наделены те, кто спит больше пяти часов в сутки. Воспринимать иронию способны те, кто спал хотя бы шесть часов и в любом случае проснулся после семи утра. На часах было без четверти семь, а спала Серена два часа.

— Ладно, пойду-ка я в кровать, — сказала она, чтобы не произнести того, о чем потом пожалела бы.

Грета откусила кусок пирога, наблюдая, как спина матери изгибается под комбинацией цвета слоновой кости. Дверь в кухню закрылась, и Грета осталась наедине со своим шумным дыханием. Что-то вроде прерывистой отдышки, как перед прыжком после длинного разбега. Она сделала глоток кофе с молоком, чтобы заглушить тревогу. Сомнительный результат. Еще один глоток, и пора идти. Грета посмотрела на Мерлина, ждущего у двери, где она его оставила.

— Доброе утро, — сказала она велосипеду, водрузила его на спину и зашагала вниз по лестнице, готовясь обмануть голос маленького существа быстрым перебором педалей навстречу своим подругам.

Едва приехав в школу, она снова попыталась дозвониться до Ансельмо. Опять занято. Горькая волна подкатила к горлу. Грета подняла глаза и увидела Лючию.

— Ну что? Ансельмо нашел ее? — спросила она, пританцовывая в своих шортах в цветочек.

Грета спрятала телефон и боль в карманах толстовки, сжимая и то и другое в кулаках:

— Да.

— Рассказывай! Как все прошло?

Грета молча пожала плечами.

За спиной Лючии появилась Эмма. Легкое платье в белую и красную клетку и черные балетки. Длинные голые ноги, сопровождаемые взглядами всех ребят в радиусе километра.

Эмма подняла руку вверх и помахала раскрытой ладонью.

— Эй! — поздоровалась она, подойдя ближе. — Новости есть?

— Да, Ансельмо нашел запись, которую мы искали, — восторженно улыбнулась Лючия.

— Грандиозно! — обрадовалась Эмма.

Потом повернулась к Грете. Та с хмурым лицом снова набирала номер.

— Что с тобой?

Молчание. Ужас в глазах.

— Грета?

Грета сняла с плеч рюкзак, открыла молнию, вручила подругам кассету и отцепила Мерлина.

— Я не пойду сегодня в школу, — сказала она, усаживаясь в седло.

— Тебе плохо? — разволновалась заботливая Лючия.

Грета тряхнула головой и оттолкнулась правой ногой. Эмма схватила ее за руку. На этот раз она не станет задавать вопросов, она сделает нечто более важное:

— Я с тобой.

Неожиданный поворот. Грета не была уверена, что ей сейчас кто-то нужен. Но оставаться в одиночестве она тоже не хотела.

— И я, — вставила Лючия.

Нет, двое — это уже целый эскорт. Тем более если одна из двух паинька.

— Лючия, ты… не должна прогуливать уроки, — твердо сказала Грета.

— Да? Это почему же?

— Потому что ты… Лючия.

Бровями Лючии вдруг овладел неожиданный гнев, и они собрались у переносицы как две разъяренные черные кошки.

— Как вы обе мне надоели! Что вы заладили — «Лючия, Лючия!» Я знаю, что меня зовут Лючия, и дальше что?

Лючия смотрела на них с таким серьезным видом, будто и впрямь ждала ответа. Нахмуренный лоб и ободок в блестящих клубничках. Фурия, переодетая доброй феей.

Эмма расхохоталась.

— Ничего смешного, — обиделась паинька.

— Прости, — выдавила Эмма, пытаясь взять себя в руки.

Бесполезно.

— Все! Хватит!

Но Эмма продолжала хохотать, да так, что даже у Греты стала подергиваться верхняя губа.

— Ну нет! — восстала Лючия. — Только не ты! Ты не можешь смеяться. Ты Грета, ты должна быть злой и вредной!

— Она права, — всхлипывала Эмма, все больше краснея от смеха. Эта гримаса и этот цвет придали ее идеальному лицу необычное выражение. Сказать по правде, не самое изящное. Грета и Лючия в ужасе посмотрели друг на друга. Когда Эмма смеялась, она становилась… страшной.

Свирепая Лючия, улыбающаяся Грета, страшная Эмма.

Воистину достопамятный день. Это надо было отметить. Спорить вдруг оказалось не о чем. И они не стали спорить. Они повернулись спиной к звонку, звавшему на урок, и бросились от него прочь, туда, где непредсказуемый ветер нес весеннюю пыльцу неведомо куда. Они тоже чувствовали себя непредсказуемыми. И бежали за ветром, охваченные беспричинной радостью, пока не нашли парк и в нем деревянную скамейку.

— И что мы теперь будем делать с этой кассетой? — спросила, усаживаясь, Эмма.

— Нам нужна аппаратура, на которой ее можно посмотреть. Как в детективных сериалах, знаете? Компьютеры там, все такое… — принялась взволнованно объяснять Лючия.

— Да-а-а-а, как в сериалах… — скептически прокомментировала Грета и перевела взгляд на виллу Боргезе, такую красивую, что казалась декорацией к фильму. Фильму из лучших времен, когда сериалов еще не было.

Паиньку вдруг озарило:

— Давайте спросим у моего брата Чезаре! Он обожает возиться со всякими такими вещами на компьютере.

Очень неглупая мысль.

— Когда?

— Я спрошу у него сегодня вечером, после школы…

Лючия посмотрела вокруг и вдруг осознала, что она не в школе, где должна бы быть.

— Мы ведь никому об этом не расскажем, да? — спросила она, глядя на Эмму глазами, полными ужаса.

— Никогда.

— Если мои узнают, мама будет плакать. Я ее знаю.

— Они не узнают: мы подделаем подписи в объяснительных, и никто не будет плакать, вот увидишь.

— А ты умеешь?

— Я суперпрофессионал, — похвасталась Эмма.

— Грета, а ты что будешь делать?

Грета молчала, склонившись над телефоном.

— Грета?

— Мм.

— Что ты будешь делать с объяснительной?

Зеленые глаза оторвались от экрана телефона и уставились куда-то далеко, мимо подруг, как будто они были прозрачными.

— Ничего.

Грета сказала это так, точно ей было абсолютно все равно. Точно во всей Вселенной не осталось ничего, что имело бы для нее хоть какое-то значение. Эмма знала почему:

— А где Ансельмо?

Зеленые глаза наполнились слезами. Грета загнала их обратно одним глубоким вдохом:

— Я не знаю. Он исчез.

— Как это?

Грета рассказала об открытом окне, о видео в коробке на кровати и о записке.

— Ты звонила ему?

— Четыре раза. Все время занято.

Последовало молчание, тяжелое, как скала. Большое, как человек. Человек, которого сейчас не было. «Что ты будешь делать?» Вопрос Лючии по-прежнему висел в воздухе, становясь все более невыносимым.

— Я знаю, что мы сделаем, — сказала Эмма.

Она сказала «мы», как будто ее и Лючии это тоже касалось. Скала тут же показалась немного легче.

— Мы пойдем его искать? — выкрикнула Лючия, точно прочитала первое задание в игре «Охота за сокровищами».

— Да, — решительно поднялась со скамейки Эмма, — мы пойдем в веломастерскую.

— Но ты… ты же не хотела туда возвращаться, — недоумевала Лючия.

Грета посмотрела на подругу снизу вверх, и ей показалось, что, встав, Эмма приподняла скалу, а вместе с ней и небо над ними.

— Сегодня все наоборот! — весело сказала Эмма, совсем не ощущая на своих плечах вселенской тяжести. — Вы еще не заметили?


Сколько пыли. Сколько же в этом гараже пыли! Эмилиано никогда не замечал, как тут грязно: он часами сидел среди труб, кранов и унитазов, покрытых толстым слоем серой пыли, и прекрасно себя чувствовал. Ему никогда не приходило в голову навести в гараже отца порядок. Но мать-то могла бы это сделать. Дома она вечно надраивала плитку, вытирала пыль, мыла пол. В гараж же и шагу не хотела ступить. Эмилиано еще и поэтому превратил его в свой офис. И годами вел здесь дела среди пыли и грязи.

Но сегодня у него в руках была раненая ласточка, и он не знал, куда ее положить, потому что во всем гараже не нашлось ни одного чистого угла, в котором можно было бы устроить ей гнездо. Он не мог оставить ее в пыли. Ей стало бы еще хуже. Наконец Эмилиано выбрал полку, на которую падал луч солнца из маленького окна, исполосованного застывшими струями дождя.

«Тут ты хотя бы будешь видеть небо», — хотел он сказать ласточке.

Но не сказал. Какой смысл? Она бы все равно не поняла. Эмилиано нежно переложил птицу в одну руку. Она вся умещалась в его ладони. Другой рукой он взял небольшой мешок, в котором среди белых волокон лежал моток тонких проводов, похожих на длинные рыжие волосы.

На какое-то мгновение в темном гараже вдруг возник образ той иностранки с медными волосами. Словно красный уголек догоравшего костра. И тут же исчез. Его место заняла этикетка на мешке: пенька. Он понятия не имел, в каких сантехнических целях могли использоваться эти волокна, но, надежно укрытые в целлофановом пакете, они казалось единственной чистой вещью во всем гараже.

Эмилиано вынул из мешка медную проволоку, прихватил пучок пеньки, освободил полку и стал стирать с нее пыль. Под слоем пыли осталась липкая черная грязь. Он поплевал на нее и дочиста оттер новым пучком волокон. Потом вынул все, что оставалось в мешке, и разложил на полке. Придавил ладонью и большим пальцем сделал в центре небольшое углубление.

Эмилиано посмотрел на свою работу: не то гнездо, не то колыбель. Он положил в бороздку ласточку и снова спросил про себя: «Так пойдет?»

Ласточка молчала и смотрела в небо за маленьким окном. «Пойдет», — подумал Эмилиано.

— Командир, — позвал голос из-за двери гаража.

Мао. Как всегда вовремя. Они договаривались встретиться, чтобы загрузиться на выходные. Эмилиано совсем забыл об этом. Сейчас и второй подвалит. Он не хотел, чтобы эти двое видели ласточку.

— Подожди там, — крикнул командир за дверь.

Потом подвинул унитазы к шкафу и добрался до своего тайника. Открыл ящик, приподнял двойное дно и взял небольшой пластиковый пакет, заполненный разноцветными таблетками. Он должен был сделать это до прихода друзей, но увидел всю эту пыль… Теперь надо было торопиться. Эмилиано разделил содержимое на две части и упаковал в пакеты поменьше. Быстро сунул их в карман и вышел из гаража.

— А почему мне нельзя внутрь? — спросил Мао, дымя сигаретой.

Эмилиано не ответил, подошел ближе и бросил один из пакетов за пазуху клетчатой рубашки Мао. Тот вынул пакет и быстро переложил в карман.

— Сколько?

— Две тысячи.

— Мао, — сказал Мао.

Его поэтому прозвали Мао. Никто точно не знал, что он имел в виду, когда выговаривал это свое «мао». Он произносил его не часто и, казалось, следовал какой-то логике, представляя значение этого высказывания и используя его осмысленно. Но оно всегда выскакивало в самый неожиданный момент, и никто никогда не спрашивал у Мао, что значит его «мао». Даже его лучший друг Штанга. Он тоже подъехал к гаражу, взял свою партию на две тысячи и спросил:

— Сегодня вечером?

— Амфитеатр, — ответил Мао. — Ты?

— Тоже.

— Командир?

— Меня не будет.

— А где ты будешь?

— Недалеко.

Эмилиано повернулся спиной и скрылся за дверью гаража. Двое других попрощались кивком головы, не произнеся больше ни слова. Они и так сегодня разболтались. Мужчины не сорят словами.

С тяжелым сердцем

Дорога меняет велосипедиста.

Мозоли на руках — это цветы, распустившиеся

от цепких объятий ладоней с рулем.

Ступенька между лодыжкой и икрой —

трофей, добытый на подъемах.

Сухожилие под коленкой — натянутая струна.

Мы движемся по дороге с доверчивостью

канатоходца и с его безумием.

Вокзал Термини, восемь тридцать утра. Гвидо и Ансельмо вынырнули из метро, покрытые потом, в толпе других вспотевших пассажиров. И пошли вместе со всеми к выходу на перрон, не двигая ногами. Людской поток нес их мимо берегов роскошных витрин, в которых безголовые манекены выставляли напоказ лавину платьев, туфель и сумок, которых хватило бы, чтобы одеть обитателей целого континента на пару лет вперед. А между тем за три месяца все это будет распродано, чтобы уступить место новой коллекции. Ансельмо попытался представить, сколько пар обуви должно быть в арсенале у каждой женщины, чтобы заставить работать этот дьявольский механизм.

Ненужный вопрос. Первый за это утро.

Потом он подумал о Грете и ее высоких ботинках, всегда одних и тех же. Ему показалось, что время расширяется у него на глазах. Он не знал, когда увидит ее снова, не знал, что скажет ей, когда увидит. Он знал только одно: сейчас надо было ехать, надо было встретиться с человеком, который, возможно, ответит на множество вопросов, в эти беспокойные дни жужжащих среди других его мыслей как оводы, не оставляя ни на секунду.

— Как его зовут? — спросил Ансельмо, усаживаясь в вагоне напротив отца.

— Дзено.

Гвидо расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и наклонил голову к окну, чтобы расслабить мышцы шеи. Перрон, запруженный людьми, медленно двинулся назад. Поезд тронулся.

— У него тоже своя веломастерская? — спросил Ансельмо, блуждая глазами по железной решетке над перроном.

— Нет, у него старый магазин велосипедов. Тебе понравится, вот увидишь.

— Он или магазин?

— И то и другое.

Они улыбнулись, не глядя друг на друга.

— Когда ты с ним познакомился?

— На последних соревнованиях. Я тогда еще не знал, что он… — подыскивая слова, Гвидо всматривался в стену из красного кирпича, поросшего мхом, — … что он как ты. Я узнал об этом в конце гонки.

Отец никогда не говорил ему о других посланниках. И Ансельмо только сейчас задумался почему. Потом вспомнил, что во время этого последнего соревнования Гвидо попал в аварию. Между собой они всегда называли это «аварией». Ансельмо знал, что с того дня отец не мог больше сесть на велосипед, но он никогда не рассказывал сыну, что именно там произошло. И сейчас был не самый подходящий момент для столь деликатного вопроса. Поэтому Ансельмо задал другой:

— Нас только двое… таких?

— Нет. Посланников много, они везде.

— Ты знаешь других?

— Я — нет.

— А он?

— Он нам и скажет.

Город остался позади. За окном поплыли луга, словно тихие волны бескрайнего моря.

Гвидо посмотрел на сына и поймал на себе его взгляд.

— Это Дзено спас меня тогда, — признался он.


Девочки встретились в начале улицы Джентилини в половине пятого. Они в первый раз возвращались в мастерскую втроем с того дня, когда стирали ржавчину с рамы старой «Грациеллы», купленной на Порта Портезе, но никто из них не обратил на это внимания. Они шли молча, и каждая была занята своими мыслями, очень разными и одинаково далекими. Дверь мастерской оказалась открыта, играло радио. С каждым шагом звуки становились все отчетливей. Ни хоров, ни оркестров. Дьявольский грохот и металлическое эхо электрогитары зазвучали в ушах Греты тревожной сиреной. Она села на велосипед и понеслась к мастерской, оставив подруг далеко позади.

— Грета! — приветствовал ее Шагалыч.

Художник вынырнул из тени, освобождая нос и рот от маски и держа в руках баллончик спрея. Подойдя ближе, он мимоходом улыбнулся Грете и выглянул на улицу. Увидев Лючию, Шагалыч разулыбался по-настоящему.

— Тебе сюда нельзя! Я еще не закончил! — закричал он, даже не поздоровавшись с музой.

— Но мне интересно!

Лючия засияла и ускорила шаг. Остановить ее было невозможно.

Эмма и Грета обменялись хмурыми взглядами.

— Его нет? — спросила вполголоса рыжая.

— Нет.

— Значит, мы сейчас заходим. Ты садишься на диван и делаешь вид, что все в порядке. В остальном положись на меня.

Грета послушно вошла в мастерскую.

— Что это за музыка? — просила Эмма у художника-велосипедиста.

— Метал. Тебе нравится?

Эмма не стала даже рассматривать возможные варианты ответа на этот вопрос.

— Ты видела мой велосипед, Эмма? — прощебетала Лючия. — Он в стиле либерти. Это понятно по шарам.

На этот раз Эмма вынуждена была ответить, хотя по-прежнему не испытывала ни малейшего желания:

— Да он и на велосипед-то не похож.

Художник и муза посмотрели на нее, не понимая, похвала это или упрек.

— В смысле не похож на тот велосипед… ну, каким он был раньше.

Вздох облегчения у обоих.

— Ты что, сам все это сделал?

— А то, — промурлыкал довольный Шагалыч.

— Без помощи Гвидо?

— Ну да.

— И Ансельмо?

— Ну да.

— А кстати, — спросила Эмма, подведя разговор к этим именам с грацией змеи, — где они сейчас?

В ее уловках не было никакой необходимости. Шагалыч ответил ей так, будто и не собирался делать тайны из отъезда Гвидо и Ансельмо.

— В Милане. Их не будет несколько дней.

Грета побледнела.

— Зачем? — спросила она очень тихо.

Ее никто не услышал.

— Зачем они туда поехали? — допытывалась Эмма.

— В гости к какому-то другу-велосипедисту.

— А когда вернутся?

Шагалыч понятия не имел, что ответить: этот вопрос его, похоже, нисколько не интересовал.

— Не знаю.

Маленькое существо в голове Греты победно усмехнулось, но, кажется, кричать пока не собиралось.

Эмма оставила двух голубков ворковать около велосипеда и села рядом с Гретой на диван:

— Попробуй позвонить еще раз. Он, наверное, был в поезде и телефон не ловил…

Грета покачала головой.

— Да ладно тебе. Он сейчас ответит, и все прояснится.

Молчание.

— Меня бесит, когда ты такая!

Эмма вскочила, сунула руку в карман толстовки и выхватила у Греты телефон.

— Отдай!

— Ни за что, — решительно отказалась Эмма.

— Что ты собираешься делать? — набросилась на нее Грета.

Эмма отодвинулась на безопасное расстояние и стала искать номер Ансельмо. Гудки раздались раньше, чем Грета успела вырвать телефон.

Не занято.

— Сейчас ты его поблагодаришь за записку и кассету. Без истерики и паранойи. Как будто ничего не произошло, — наставляла Килдэр, возвращая Грете мобильный. — И пожалуйста, постарайся улыбаться, не дуйся, в телефон это слышно.

Прежде чем Грета успела переварить приказы подруги, в трубке раздался мягкий голос Ансельмо:

— Привет.

Грета улыбнулась — непроизвольно, не думая о советах Эммы:

— Привет.

— Как дела?

Грета замолчала. Вопрос был слишком трудным.

Эмма фыркнула и ущипнула подругу, чтобы та не превратилась в статую изо льда.

— Ай!

— Что с тобой?

— Нет, ничего…

Эмма смотрела на нее с видом человека, который не простит ни малейшей ошибки.

— Все хорошо! Сегодня такое солнце!

Подруга подняла вверх большой палец в знак одобрения.

— Да, здесь тоже солнечно.

— Где «здесь»? Ты не в Риме?

Мысленные аплодисменты. «Отличный ход, darling!» — все так же молча одобрила Эмма.

— Я в Милане, — спокойно ответил Ансельмо, — мы уехали сегодня утром. Нам с отцом надо навестить одного друга. Велосипедиста.

Грета успокоилась. У правды есть такое свойство: успокаивать.

— Здорово! Удачной поездки!

Молодец. Теперь надо было ходить с туза.

— Записка, — шепотом напомнила Эмма.

— Я хотела тебе сказать, что получила… кассету, — ослушалась Грета, — мы сегодня пойдем к одному приятелю, он поможет нам с ней разобраться.

— Что за приятель? — заинтересовался Ансельмо.

— Один мой хороший друг… — подсказала Эмма, подмигивая.

— Один мой хороший друг, — одобрила Грета. — Мой самый старый друг. Я знаю его тыщу лет. Потрясающий человек. Я всегда могу на него положиться.

Эмма не скрывала восхищения.

— Здорово… Как его зовут?

— Чезаре.

— Да, здорово.

Грета улыбнулась: в голосе Ансельмо послышалось напряжение. Она надеялась, что это ревность.

— Если будут новости, позвони мне. То есть позвони мне в любом случае. Обязательно.

Так и есть: ревность!

Он ее ревновал!

Грета почувствовала вдохновение:

— Ты тоже звони.

Эмма подняла руку: не перегибай! Грета поняла и решила послушаться:

— Ну все, мне пора.

— Подожди.

— Да?

— Ты получила записку?

— А, да! Спасибо!

Ей не надо было смотреть на Эмму, чтобы понять, что не стоит ничего добавлять.

— Пока, Грета… Целую.

Голос звучал робко. Тихо, как легкий шорох.

— Пока, — сказала она, хотя хотела сказать «целую».

— Отлично! Ты молодец! — возликовала Эмма, как только Грета закончила разговор.

— Ты думаешь?

— «Потрясающий человек»! — передразнивала ее Эмма. — «Я всегда могу на него положиться»!

Они рассмеялись.

— Но я не понимаю, почему он не позвонил мне вчера вечером. Он обещал.

— Обычная вещь: это называется «паника следующего дня».

— Что?

— Ты его сразила. И он боится пойти ко дну. Мужчины — они такие.

Эмма произнесла это так уверенно, что Грета даже не посмела ничего возразить.

— Теперь наступает самый деликатный момент. Когда ты должна притворяться.

— В чем?

— В том, что тебе не страшно идти ко дну.


— Не спрашивай, откуда она у меня, — начала Лючия. — Просто помоги мне узнать правду.

Чезаре недоверчиво и пристально посмотрел в глаза младшей сестре.

— Пожалуйста, — добавила она.

Брат взял кассету и вставил ее в видеокамеру, подсоединенную к компьютеру:

— Теперь ты у меня в долгу.

— Согласна, — обрадовалась Лючия, тайком сжимая руку Эммы. Она всегда знала, что Чезаре не сможет ей отказать, а теперь об этом будут знать и ее подруги.

Грета уставилась в монитор, по которому с утроенной скоростью замелькали черно-белые изображения. Люди двигались невероятно быстро, заходили в автобус, выходили из него, менялись местами, садились и вставали, как статисты в массовке. Смотрели в разные стороны, разговаривали по телефону, толкались в коротком и узком проходе. Потом появилась женщина с белым пакетом.

— Вот она! — узнала ее Эмма.

Чезаре замедлил скорость видео, пока женщина помогала своему ребенку подняться по ступенькам автобуса и благодарила мальчика, уступившего им место. Женщина села и положила пакет под сиденье. Ее лицо было закрыто пышной прической. Вплоть до момента, когда она вышла из автобуса с ребенком на руках.

— Вернись назад, — попросила Грета.

На какое-то время пассажиры задвигались задом наперед. Потом на экране снова появился белый пакет.

— Останови!

Чезаре нажал на «стоп».

— Ты можешь увеличить эту деталь? — спросила Грета, указывая на пакет.

— Могу.

Чезаре обвел участок, указанный Гретой, в квадрат и увеличил его размеры. Теперь на пакете можно было разобрать надпись. Лейбл прачечной.

— Секкьелло. Улица Портуенсе, 749, — прочитала Грета.

— У нас есть адрес! — обрадовалась Лючия.

Подруги испепелили ее взглядами, и она замолчала. Но было поздно.

— Что все это значит? Что вы задумали?

Чезаре согласился помочь сестре без лишних вопросов, но адрес, который они нашли, был слишком далеко от их дома и ему не понравилось, что Лючия разгуливает одна по большому городу. Она еще слишком маленькая.

— Нет, ничего… это для школы. Такое задание, понимаешь?

Неудачный ход. Банальная и неубедительная ложь. Ложь действует только тогда, когда она зашкаливает. Ложь должна быть либо совсем простой, либо совершенно невероятной. Либо крайне точной, либо очень приблизительной. К счастью, в комнате был специалист по побочным эффектам низкосортных выдумок. Она же знала от них верное средство:

— Это для обществознания. Нам надо найти коммерческие структуры, которые предлагают услуги, базирующиеся на экологически совместимом производстве. В этой прачечной, по нашим сведениям, пользуются экологически чистыми и безопасными моющими средствами. Их делают вручную и ароматизируют эфирными маслами. Наше задание — взять интервью у владельцев прачечной и привлечь внимание всего города к нелегкой жизни мелких предпринимателей, которые выбирают альтернативный вид деятельности. По-моему, очень интересный проект, не находишь?

Чезаре смотрел на Эмму недоверчивыми глазами. Он не понимал, какая связь может быть между видеозаписью из автобуса, которую они только что видели, и всем, что она ему наговорила. Но Килдэр соображала быстрее его:

— Пакет тоже экологически чистый. Он из переработанной бумаги. И это видео будет нашим вещественным доказательством.

Вряд ли это можно было считать образцом лжи, но брат решил, что волноваться не о чем, ведь он сам составит сестренке компанию.

— Очень интересно. Можно и мне с вами?

Ледяное молчание.

— Ну конечно! — прочирикала Лючия. — Только на твоей машине!

Компромисс был принят с тяжелым сердцем. Меньше всего решение понравилось Грете.

Ты кого-то ищешь?

Чем питаются ласточки? Эмилиано не знал. Если бы бабушка была жива, она бы обязательно ему сказала. Под крышей ее дома прятались два гнезда, и каждый год ласточки возвращались в них, чтобы сообщить о новой весне. Бабушка их ждала. Готовила газетные листы и устилала ими пол под гнездами, чтобы птицы не испачкали коридоры Змеюки своими экскрементами. Она складывала газеты в несколько слоев и придавливала их вазами с цветами. Бабушка делала это каждый год, по крайней мере сколько он помнил. Дом разваливался на части, а она заботилась о том, чтобы содержать в чистоте лестничную площадку.

В чистоте и в цветах.

— Для ласточек. Когда они вернутся, — объяснила она внуку одним весенним днем.

Зимой бабушка скучала по своим ласточкам, поэтому и купила себе булавку. Обычно подарки ей делали внуки, дети, а иногда и муж, мир праху его. На Рождество или на ее день рождения. Каждый раз, разворачивая упаковку, она повторяла:

— Не стоило так тратиться.

Но потом, оборачивая ленточку вокруг пальца и складывая бумагу, чтобы сохранить для других подарков, бабушка тайком улыбалась. Булавка в виде ласточки была единственным подарком, который она купила себе сама. В первый день рождения без покойного мужа, мир праху его.

Эмилиано шел к старой бабушкиной квартире, пытаясь разглядеть гнезда ласточек в углах растрескавшегося потолка. Выключенные неоновые фонари, покрытые коркой времени, задавали ритм его блуждающему взгляду, нависая над одинаковыми дверями, как кривые знаки препинания в забытой истории. Эмилиано подошел к входу с таким чувством, будто все время двигался назад, в направлении, противоположном цели, и вдруг оказался в незнакомом месте. Гнезд не было. Ваз тоже. В пластиковых контейнерах распустились другие цветы, но ласточки не вернулись.

— Ты кого-то ищешь? — спросил женский голос за его спиной.

Эмилиано только теперь понял, что слишком долго рассматривал пустой потолок. С ним заговорила лучшая подруга его бабушки. Полосатый халат, застегнутый на груди рядом выцветших пластиковых пуговиц, и улыбка, как морщина среди других морщин, только более мягкая.

Я ищу ласточек. Что едят ласточки?

— Нет.

Он все смотрел на нее, вспоминая запах кофе и печений, которыми она их угощала, когда Эмилиано с бабушкой забегали к ней на минутку поздороваться, а именно — каждый вечер на протяжении нескольких лет. Он прекрасно помнил те печенья: пудра и масло. А она не помнила ничего.

— Кого ты ищешь, мальчик?

Старики всех считают детьми, а дети всех считают стариками. Эмилиано решил, что ему здесь нечего делать.

И улыбнулся из вежливости:

— Никого, я ошибся дверью.

Он вернулся обратно той же дорогой, по которой пришел, проплыв перед синьорой, прищурившей подслеповатые глаза, чтобы навести фокус на темный ускользающий силуэт.

— Это ты! Ты вернулся… — обрадовалась вдруг старушка. — Заходи, я угощу тебя кофе с печеньями.

— Спасибо, но я спешу… у меня сегодня много дел… — попытался отказаться Эмилиано.

Бабушкина подруга ухватила его за руку и потянула в дом. А у него не хватило духу сбежать.

Тихая гостиная. Удушающий полумрак тяжелых штор, сдвинутых на окнах. Зеленый диван из потертого бархата и связанная крючком салфетка в центре стола. Все как тогда. Когда рядом с ним сидела бабушка.

— Твоя бабушка всегда говорила, что ты вернешься, — сказала хозяйка, ставя на огонь кофеварку.

Вместе с ее голосом из кухни донеслись прерывистые щелчки искр в разожженной конфорке. За ними последовал шелест пламени. Через пару минут старушка внесла в гостиную поднос с печеньями и двумя звенящими друг о друга чашками. Она села напротив Эмилиано и посмотрела на него с расстояния в сотню световых лет. Из места, куда попадают после смерти.

— Ты хороший мальчик. Она всегда так говорила. Твоя бабушка.

Эмилиано от стыда опустил глаза:

— Она меня очень любила.

— Она тебя хорошо знала.

Неправда. Бабушка ничего о нем не знала. А то, что знала, было ложью. Тоннами лжи, которые он ей рассказывал с того дня, как украл у нее булавку. Эмилиано нащупал ее в кармане куртки и крепко сжал в кулаке.

— Что у тебя в кармане? — вдруг спросила старушка.

Он похолодел.

— Ты ее принес?

— Что?

— Булавку. Ласточку.

Нет. Не может быть. Как она догадалась?

— Она хорошо тебя знала. И всегда говорила, что в конце концов ты вернешься. И принесешь булавку обратно.

Эмилиано показалось, что Змеюка падает ему на грудь, а шторы в гостиной сжимаются вокруг горла. Он ухватился за крылья ласточки и почувствовал, как шипы хвоста впиваются в ладонь.

— Я скучаю по ней, — сказал он с грустью.

— Я тоже.

— Я не успел… Не успел сказать ей правду… А теперь уже поздно…

На кухне шипел кофе. Старушка вытянула руку и погладила Эмилиано по голове:

— Нет, мой мальчик, не поздно.

Он и вправду был мальчиком. Маленьким мальчиком в неправильном мире. В котором никто не мог ответить на его вопросы.

— Чем питаются ласточки?

На лице старушки появилась выцветшая улыбка:

— Не знаю… Я забыла.

Она поднялась и быстро засеменила на кухню. Выключила плиту и взялась за ручку кофеварки обгоревшей по краям прихваткой. Когда она вернулась в гостиную, Эмилиано там уже не было.


Миланцы называют этот переулок переулком Прачек. Но они ошибаются. Прачек на этой короткой мощеной улице до недавнего времени не было вовсе. С XVIII века стиркой белья здесь всегда занимались мужчины. Они делали это почти два столетия, пока не попросили своих жен сменить их. Семьи «прачей» жили только в этом районе и стирали белье всему городу. Мужчины объединились в собственный цех, который и дал название переулку.

Старинная прачечная на углу прекрасно сохранилась. Огромное белокаменное корыто, увенчанное невысоким навесом из темного дерева и красной черепицы. На насыпи — ступенька, на которой преклоняли колени, чтобы удобнее было стирать, а рядом лавка, где продавали горячую воду и мыло «для бедных». Его делали из свиного жира и пепла. Оно плохо смывало грязь и издавало крайне неприятный запах. Но белье пахло хорошо. Оставленное сохнуть на лугах, некогда окружавших этот район, оно быстро впитывало аромат воздуха, которым дышал старый Милан. Милан, которого больше нет.

Но каналы Навильи пока есть, по крайней мере Большой Навильо и Дарсена. В них по-прежнему бежит темная вода, повинуясь суровой искусственной геометрии. Через послушную, вытянутую в линию воду перекинуты маленькие мосты из кованого железа. Словно очерчивая светлые веки под черной короной наклеенных ресниц. По обеим сторонам каналов выстроились дома: последние лет двадцать их постоянно подновляют, и они кажутся подрумяненными щеками с умело и строго наложенной краской. Первые этажи почти во всех домах занимают кафе, рестораны и магазины для людей со вкусом, сверкающие, как слишком яркая помада на силиконовых губах самого престижного района Милана. Люди, которые живут в этих домах, не стирают белье руками. Ни мужчины, ни женщины. Они либо относят его в прачечную, либо велят домработнице запустить стиральную машину. Для них прачечная в переулке Прачек — лишь очередной типичный утолок этого района, время в котором, по их словам, остановилось.

Ансельмо посмотрел на черно-белый снимок прачечной, висевший в магазине Дзено. Потом на настоящую прачечную за дверью, прямо напротив него. Время и не думало останавливаться, и цветной оригинал был намного печальнее снимка.

С навеса свешивались кусты красной герани, вопрошавшие сами себя, как жестокая рука вырвала их из тирольских Доломитов,[9] где им бы следовало расти. Воду окружали металлические цепи, как будто это было не корыто, а заколдованный колодец, в котором обитало коварное существо, готовое разорвать на куски любого, кто приблизится к прачечной. У входов в соседние бары грудились столики и стулья, тщеславно отражаясь в прямоугольнике воды. А еще кругом были собаки, много собак. Привязанных к поводку цивилизованных горожан, у которых всегда наготове целлофановый пакетик, куда они складывают отходы жизнедеятельности своих четвероногих друзей. Пока собаки занимались своими делами, хозяева мило болтали друг с другом с таким видом, будто ждали чашку кофе в баре, а не собачьих экскрементов.

И только женщины на черно-белом снимке ничего не ждали. Они терли тряпки в корыте и поднимали ведра с клубами пара. Белые цветы распустились меж камней, отшлифованных их длинными юбками, а у собак не было ни хозяев, ни поводков.

— Видишь вот эту женщину? — спросил Дзено, указывая на прачку в фартуке.

— Да.

— Хорошо тебе. А у меня глаза устали, — сказал он, потирая веки пальцами. — Слишком много неба. Слишком много света. Я почти ничего не вижу.

Дзено смотрел на Ансельмо серьезными, немного красными глазами, уверенный в том, что юноша его понимает.

— Кто она? — спросил Ансельмо о прачке на фотографии.

— Ее звали Ада, а это был ее велосипед.

Дзено положил руку на массивный руль тяжеленного велосипеда с колесами из сплошной шины. Его худое, чисто выбритое лицо осветилось воспоминанием о счастье, которое нарисовало на мягких губах полумесяц улыбки. Он был старше Гвидо, но выглядел моложе своих лет. Под кожей, на которой время оставило четкие следы, еще угадывались тугие струны мышц. Над голубыми глазами парили почти незаметные густые пепельно-белые брови, предоставляя воображению дорисовать, каким было это лицо в молодости.

Гвидо склонился над железной рамой старого велосипеда, провел пальцем по кожаному сиденью и стер пыль с памяти о давно прошедших годах. Он повернулся к сыну, и Ансельмо понял, что отец готов рассказать ему историю, о которой так долго молчал.

— Дзено был моим тренером, когда я занимался спортом. Он ездил очень быстро. Намного быстрее меня, но не хотел участвовать в соревнованиях.

Гвидо поднялся и посмотрел на старого друга.

— Мы не ездим, мы летаем, — поправил его Дзено. — Было бы не очень честно соревноваться с вами. Давайте-ка присядем.

Он взял три складных стула и поставил их у входа, освещенного теплыми лучами золотистого закатного солнца.

— Мне было двадцать лет, я жил здесь, в Милане, — начал Гвидо. — Я приехал сюда учиться в университете, но учеба меня не очень увлекала.

Дзено опустил взгляд, сдерживая лукавую улыбку.

— Зато у меня был велосипед. Я очень скучал по Риму и решил получше узнать этот новый город, чтобы освоиться в нем, начать запоминать улицы. Пешком я ходил очень медленно. И я купил себе гоночный велосипед. Вначале это было просто увлечение, но потом…

Ансельмо смотрел на отца изумленными глазами — он никогда не слышал от Гвидо таких длинных монологов.

— Мне было по-настоящему хорошо, только когда я ехал на велосипеде. Мир вокруг меня двигался с нужной скоростью. Его предметы возникали, давали на себя посмотреть и уходили, уступая место новым.

Ансельмо было хорошо знакомо это чувство.

— Когда я слезал с велосипеда, мир снова становился медленным. Слишком медленным.

Точно. Очень хорошо подмечено.

— Твой отец был дьяволом! — вставил миланец. — Он носился как сумасшедший. И всегда забывал про тормоза.

Они рассмеялись. Громче всех смеялся Ансельмо. С каждым словом он находил в истории отца что-то от самого себя.

— И однажды он таки врезался в трамвай, — укоризненно начал Дзено.

— Я ехал вниз с крутого спуска, — оправдывался Гвидо, — и угодил ему прямо в нос. Этот трамвай сломал мой велосипед.

— Он приехал в мою мастерскую мрачнее тучи. У него не было ни одной лиры, чтобы заплатить за ремонт, и при этом он дня не мог прожить без велосипеда. Я ему сказал: «Раз у тебя нет денег, чини свой велосипед сам. Я покажу тебе, как это делается. Потом поможешь мне немного в мастерской — и мы в расчете».

— Я, конечно, тут же согласился.

— И тебе понравилось.

— Еще как, — подтвердил Ансельмо, — он тридцать лет только этим и занимается…

Гвидо и Дзено молчали, одновременно задумавшись над одной и той же мыслью. О времени, которое проходит. О вещах, которые меняются. И о тех, которые не меняются.

— А когда ты решил начать тренироваться для гонок? — прервал молчание друзей Ансельмо.

— Он решил?! Это я его заставил, — уточнил Дзено.

— Зачем?

— Затем, что в нем была пружина. Я это сразу понял, как только увидел, как он сел на свой гоночный велосипед, который мы кое-как починили. Я увидел в нем напористость, то, что умные люди называют волей к победе. Твой отец выиграл много кубков. Ты знаешь об этом?

Ансельмо знал.

— Это значит, я не ошибся, — заключил Дзено.

— Главное, ты не ошибся, когда увидел то, чего мне не хватало. И научил меня этому.

Дзено кивнул:

— Смиренность победителя.

Что-то в этой фразе было не так. Как будто эти два слова не могли, но должны были стоять рядом.

— Меня научил ей этот велосипед, — добавил Гвидо, показывая на старый велосипед Ады на фотографии.

— На таком тяжелом велосипеде не погоняешь. На нем можно двигаться только очень медленно. С большим трудом. Такое запоминаешь надолго, — объяснил Дзено.

Гвидо посмотрел на сына, будто эта фраза предназначалась ему. Ансельмо сделал вид, что не понял взгляда отца, и задал новый вопрос:

— А кто эта женщина на фотографии?

— Моя любовь, — просто ответил Дзено, потом, не меняя интонации, добавил: — Она умерла.

— Я… мне очень жаль, я не знал… я не хотел… — пробормотал Ансельмо.

— Жалеть совершенно не о чем. Она была прекрасна как роза, и каждый день, проведенный с ней, был праздником.

Дзено провел рукой по гладкому черепу и посмотрел на солнце, уходившее за крыши. Поверхность канала пошла легкой рябью от неожиданного порыва ветра.

— Это было очень давно. Я тогда только познакомился с твоим отцом.

Фиолетовые сумерки проникли в магазин вместе с ветром, который дул все сильнее.

— Ты видишь эту желтую полоску? Вон там, между труб? — неожиданно спросил Дзено.

Ансельмо вздрогнул.

— Это послание. Если его вижу даже я, значит, оно очень сильное, — вслух размышлял учитель, потом процитировал: — «Желтый, чтобы осушить слезы».

Та самая полоска, которую он видел с Гретой и которая потом пропала. Она дотянулась до него из Рима. Ансельмо был уверен в этом, но он по-прежнему не видел ее.

— Это сообщение для меня, но я его не вижу, — грустно признался он.

— Я тоже не мог читать небо, когда рядом была она. Это невозможно.

Ансельмо почувствовал пустоту в животе.

— Потом, когда я остался один, дар вернулся.

Легкое мимолетное облегчение. Потом снова пустота. Страх узнать, ужас услышать ответ, который разрушит его надежды как карточный домик. Но Ансельмо набрался смелости и спросил:

— Что я должен сделать?

— Много чего, посланник. Первое — узнать ветер, второе — выбрать направление, третье — начать тренироваться.

— Не понимаю.

— Поймешь. Отец поможет тебе. Как он помог мне. Я потерял ее и нашел друга.

Друга?

Ему не нужен друг. Ему нужна Грета, он не хотел ее терять. Это бессмысленно. Ради чего? Она не умерла. А он не старик.

В мире есть и другие посланники, вот пусть они и бегают за судьбой. С него довольно.

Ему вдруг нестерпимо захотелось сесть на велосипед. Он вскочил на ноги и посмотрел на стоящие вдоль стен велосипеды:

— Можно мне взять один?

Он не стал дожидаться ответа. Схватил первый попавшийся и сел в седло. Грета бы сделала то же самое, подумал он. Удаляясь от магазина, Ансельмо услышал, как кто-то — не то Гвидо, не то Дзено — громко напутствовал его в спину:

— Иногда бывает так, что ищешь человека, а находишь дорогу.


Теперь надо было заняться делами. У него было много дел. Он столько времени потратил даром. Эмилиано быстро сбежал по лестнице, сел на мотоцикл и поехал вперед, не сводя глаз с дороги и мысленно перечисляя встречи, на которые он должен был успеть за вечер. Сначала Мао и Штанга: забрать их выручку за выходные. Потом поговорить с Малышом. Потом… Он остановился на светофоре у подножия холма и смотрел, как заскучавшие машины рванули с перекрестка. Становилось жарко, от асфальта медленно поднимался раскаленный пар, воздух вокруг его мотоцикла дрожал.

Неожиданно в этом знойном мерцании, наполненном выхлопными газами, Эмилиано заметил рыжий лоскут, мелькнувший в равнодушном потоке машин.

Девочка с золотой цепочкой. Принцесса, как назвал ее Мао.

Она была вместе с подругами и каким-то мужчиной, который вел машину. Их всех тут же унесла волна отравленного моря автомобилей, и осталась только эта рыжеволосая девочка. Она замерла в его глазах ровно на три секунды.

Красивая — раз. Гордая — два. Недоступная — три.

Когда они встретились в первый раз, она бросила в него камень и промахнулась. Тогда сбежала она. Во второй раз сбежал он. И оба раза он даже не посмотрел на нее. Но сделал это сегодня. По причинам, которые никто не смог бы назвать, а назвав, совершил бы ошибку.

Он посмотрел на нее — и увидел далекий пылающий континент. Рыжий и одинокий.

Она не случайно вернулась в этот район. Должна была быть какая-то причина. Эмилиано хотел знать какая.


— Подождешь нас здесь? — спросила Лючия, поворачиваясь к Чезаре.

— Да-да, с включенным двигателем, чтобы успеть сбежать, — пошутил брат, словно они собирались ограбить банк.

Лючия шутки не поняла, Эмма улыбнулась и вышла из машины, Грета последовала за ней без тени улыбки на лице. Ей не нравилось, что ее подруги оказались в этой части города. Они были здесь совсем чужими, и она чувствовала себя неловко. Лючия уже смотрела по сторонам с таким видом, будто только что приземлилась на неизвестную планету, и у Греты было четкое ощущение, что паинька сейчас обязательно произнесет нечто, что выведет ее из себя.

— А-бал-деть! А где тротуары? — минута в минуту спросила Лючия.

Почему в жизни все так предсказуемо?

— Они все у вас в центре, — резко ответила аборигенка Корвиале и вслед за Эммой исчезла за пластиковой занавеской прачечной.

— Добрый день. Могу я поговорить с хозяином?

Эмма сказала это, даже не взглянув на того, к кому был обращен ее вопрос. Словно это был единственно правильный способ начать расследование, вне зависимости от людей и обстоятельств. Ей очень быстро пришлось признать, что она ошибалась.

— Сдавать или забирать? — спросил сингалец, державший на руках крохотного младенца.

— Нет, вы не поняли, — начала Эмма, приложив руку к груди. — Нам не надо ничего стирать. Мы ищем… — Она вплотную подошла к стойке, за которой стоял мужчина, и продолжила заговорщическим шепотом: —…ищем одну вещь, которую мы недавно потеряли.

Сингалец, не моргая, смотрел на Эмму.

— Может, вы нашли ее… — попробовала она еще раз.

Мужчина продолжал смотреть на нее черными, как глубокий колодец, глазами.

— Вы поможете нам ее найти?

Стеклянный взгляд и никакой реакции.

— Все понятно, — заключила Эмма, раскрыв сумочку из цветастой ткани и вынув из нее банкноту в пятьдесят евро. Она положила деньги на стол и легонько подтолкнула их к сенегальцу, не сводя с него внимательных глаз.

— Мы ищем булавку…

Младенец начал плакать. Его темная кожа стала фиолетовой, а резкий голос разорвал тишину с невероятной для столь маленьких легких силой. Было понятно, что закончит он не скоро. Сингалец неуверенно покачал головой. Разместил сына поудобнее, положив одну руку ему под голову, другую вдоль спины, и стал укачивать его, напевая колыбельную на непонятном языке.

Эмма фыркнула и прошептала, повернувшись к подругам:

— Он не понимает ни слова.

— Что за булавка? — спросил мужской голос у нее за спиной.

— В форме ласточки. Знаете, такие черные птички… — принялась описывать Лючия, отчетливо и громко произнося каждое слово.

— Я знаю, как выглядят ласточки, — перебил ее сингалец.

— Вы видели эту булавку? — подбодрила его Эмма, придвигая банкноту ближе.

— Я ничего не видел.

Мужчина оторвал взгляд от денег. Ребенок перестал плакать.

Эмма смотрела на них, уперев руки в боки. Потом опустила голову и стала рассматривать геометрические узоры на плитке, словно искала среди линий и черточек способ заставить упрямца говорить. И тут она увидела тень, вытянувшуюся на полу. Кто-то входил в прачечную. Какой-то мужчина. Нет, парень. Мотоциклист.

Эмма вздрогнула, посмотрела на хозяина прачечной и заметила, что ему тоже страшно.

Эмилиано пересек маленькую комнату, переводя взгляд с банкноты на стойке на сингальца, с сингальца на Эмму:

— Дай ему еще пятьдесят.

Эмма не двигалась, окаменев от страха.

— Эмма? — осторожно позвала ее Лючия.

— Да-да, конечно.

Она снова открыла сумочку, потом кошелек, достала деньги и положила на стойку. Сингалец посмотрел на Эмилиано, словно спрашивая разрешения. Мотоциклист резко поднял голову, сощурив глаза в две узкие щелочки, в которых потерялись зрачки.

— Это булавка Малыша, — признался сингалец.

Эмма увидела, как резко дрогнул мускул на шее Эмилиано — там, где голая кожа оставалась незащищенной черной мотоциклетной броней. Голова тоже как-то нервно дернулась. Почти незаметно. Потом он взял себя в руки и посмотрел на сына сингальца:

— Какой милый малыш.

Эмилиано приласкал мальчика, и тот снова отчаянно зарыдал.

— Ш-ш-ш-ш, тихо, тихо. Будь умницей.

Эмилиано перевел взгляд с ребенка на сингальца и заговорил более низким голосом:

— Ш-ш-ш-ш, ну тихо, тихо. Ты тоже будь умницей. Будешь умницей?

Мужчина часто закивал головой, словно хотел сказать тысячу раз «да».

— Хорошо, — одобрил Эмилиано.

Потом резко повернулся, скрипнув сапогами. Едва коснулся взглядом Эммы, скользнул по веснушкам на ее скулах и чуть не потерял равновесие. Никто ничего не заметил. Эмилиано вышел из прачечной, не сказав больше ни слова.

— Ты куда? — за порогом его остановила Грета. — Что это значит? Кто такой Малыш?

Эмилиано резко одернул ее руку:

— Отстань, Грета.

— Отстану, если вернешь мне дневник.

Он ее даже не слушал.

— У нас уговор, — настаивала Грета.

— У нас с тобой?

Грета замерла.

— Я тебе пожимал руку?

— Нет.

— Значит, у нас с тобой нет никакого уговора.

Все правильно. Уговор был с Ансельмо, но Ансельмо здесь не было.

— Ты ведь говорил…

— Где твой ангел-хранитель? — резко перебил ее Эмилиано.

Грета сжала зубы и опустила глаза.

— Ясно. Ты ему уже надоела.

Грета почувствовала сильное желание наброситься на него и как следует поколотить. Сухожилия напряглись, ладони сжались в кулаки.

— Забудь его. Он все равно не вернется. Никто не возвращается.

— Уходи, — прорычала Грета.

— Именно это я и делаю.

Грета тут же раскаялась в том, что только что сказала. Он не должен вот так уйти. Она ему не позволит. У него теперь есть верный след. Он сам сможет найти владельца булавки, без их помощи, и если это случится, он никогда не вернет дневник. Она была в этом уверена. И рванулась вперед, чтобы остановить его, но что-то пригвоздило ее к земле. Что-то сильнее ее. То, что зовется «мы».

— Все хорошо? — спросил Чезаре, наблюдавший всю сцену стоя у машины и спрашивая себя, следует ему вмешаться или пока можно подождать.

— Хорошо, — заверила его Эмма, быстро сев в автомобиль и захлопнув дверь. — Поехали.

Лючия в точности повторила ее движения.

А Грета все смотрела на темный силуэт Эмилиано, который сливался с силуэтом мотоцикла и ускользал от нее в потоке машин. Ему придется сдержать слово. Она не знала как. Все равно как. Но он должен будет его сдержать.

— Я домой, — сказала Грета, прощаясь с подругами.

Машина Чезаре покатила вперед.

Грета перешла дорогу без тротуаров, как Ансельмо устремив глаза в небо, где ветер ткал свои таинственные и невидимые узоры.

Мое

Когда не знаешь дороги, путь кажется более длинным.

Когда нет подъема, спуск тоже исчезает.

Вместе с опьянением от спуска. Прямые дороги

создает человек. Жизнь предпочитает круги.

В орбитах планет, в рисунке цветов,

в колесах велосипедов. Смысл происходящего

кружит вокруг нас, избегая острых углов.

Мы, как и вы, не можем уловить его.

Мы можем только исполнить танец до конца,

пока не кончится музыка.

Чтобы вернуться туда, откуда начали с одним

желанием: снова отправиться в путь.

Еще более долгий.

Он уже с полчаса ехал куда глаза глядят, все время прямо. Он искал подъемы и спуски, но Милан стлался у его колес, плоский, как лист непрочитанной книги. Порта Тичинезе, Сан Лоренцо, улица Торино, Дуомо и потом слева робкая зелень. Там дальше, кажется, парк и огромные глаза Греты, пристально всматривавшиеся в него в далекой листве. Он поехал за ними и нашел замок. Быстро пересек площадь, окруженную трамвайными путями, и обогнул большой необитаемый фонтан. В римских фонтанах живут мраморные люди и звери, а вокруг них — плотная изгородь туристов. Здесь не было никого, ни в воде, ни вокруг нее. Только радостные брызги, ласкающие взгляд и слух перед замком Сфорца.

Граненые стены, как матовые жемчужины, старинная изысканность каменных позвонков башен. Они бросали вызов векам строгой простотой истинного шедевра. За решетчатыми воротами начинался парк Семпьоне. Магнолии на темных ветвях распустили белые лепестки, похожие на крылья голубок. Следуя за их запахом дождя и меда, он нашел ручей, а потом статуи.

Четыре русалки на страже маленького железного моста.

Ансельмо затормозил и присел рядом с одной из них на ступеньку, поросшую мхом. Вынул из кармана телефон и набрал номер Греты. Он хотел, чтобы в этом чудесном парке зазвучал ее голос.

Телефон звонил, но она не брала трубку.

Погрустнев, Ансельмо нажал красную кнопку и стал бесцельно блуждать глазами по парку. Его взгляд остановился на раздвоенном хвосте соседней русалки. Поднялся вверх по чешуйкам, высеченным по бокам, утонул в пупке и снова побежал вверх, до груди и мягкой линии подбородка. Тело женщины и рыбы, черная плоть и пестрые медно-зеленые пятна. Ансельмо встал и заглянул в пустые орбиты глаз. В них не было пустоты, в них было желание, спрятанное в слепой полутени век. Вода. Холодная ласка волны. Желание окунуться хотя бы в жалкий ручеек под мостом.

Русалки должны были плавать в море, а их приковали стеречь маленький мост. Они почернели и окислились вдали от родной стихии.

Ансельмо узнал себя в этом их желании. В их несовершенстве. Он тоже, как эти русалки, был половинным существом. Ветер был его стихией, а он был прикован к земле. Но его природа преследовала его, и он не мог убежать. Полосы света настигали его повсюду. Даже здесь, в Милане. Даже когда он не мог их видеть. Сообщение тянулось к нему с той стороны, куда он не умел больше заглядывать, и если оно было настолько сильным, чтобы четко отпечататься даже в усталых глазах старого посланника, значит, это было очень важное сообщение.

Зазвонил телефон. Грета. Ансельмо смотрел, как ее имя светится рядом с глупым изображением зеленой трубки.

Это несправедливо. Он не мог выбирать. Он бы всегда чувствовал тоску по небу и бесконечному горизонту его возможностей. Или тоску по ней, тоску по путешествию без берегов. Без дома. И ей бы тоже пришлось отказаться от дома. И любить кого-то, кто не мог любить ее так, как она бы хотела. Любить половинное существо. Она не была бы счастлива. Она была бы обречена, как он, на одинокую и неприкаянную жизнь.

Воздух сделался густым и плотным. Им стало невозможно дышать. Ему нужно было дыхание. Больше, чем небо. Больше, чем Грета. Ему нужен был воздух.

Телефон продолжал звонить, отбивая невыносимый ритм удушья.

Ансельмо вскочил на ноги, подошел к ручью и разжал ладонь жестом человека, который сдается.

Телефон медленно скользнул между пальцев.

И нырнул в воду, не подняв брызг.

Ансельмо смотрел, как он тонет в темной воде ручья. Светящийся экран потух на дне, на поверхности блеснула желтая вспышка. И он снова начал дышать.

Первый выдох был в небо. Среди цветов магнолии заиграл свет. Четкая, ясная полоса света. Как бесконечная комета.

Ансельмо сел на велосипед и поехал назад по прямым улицам города, устремив глаза в небо, пока не добрался до Большого Навильо. Он обливался потом, спина оледенела от холодного вечернего воздуха.

Гвидо и Дзено ужинали, сидя за столом, накрытым среди велосипедов и покрышек. Третий стул был для Ансельмо, на столе ждала пустая тарелка.

— Присаживайся, — пригласил его Дзено, снимая крышку с кастрюли с ризотто.

Ансельмо приставил велосипед к стене и подошел к столу. От запаха ризотто текли слюнки, он понял, как сильно проголодался. Но ему еще нужно было кое-что сделать.

— Я только хотел сначала позвонить, — сказал Ансельмо, обращаясь сразу к обоим. — Я потерял свой телефон в парке…

Гвидо посмотрел на него недоверчиво, но ни о чем не спросил:

— Возьми мой.

Сын поблагодарил и вышел из магазина. Отойдя чуть подальше вдоль гранита Навильо, он остановился у моста и набрал номер Греты.


Дверь гаража задрожала от оглушительного удара. И распахнулась, как распахиваются глаза после кошмарного сна. Штанга робко шагнул из света в темноту и приставил свой железный брус к ближайшей раковине. Мао втолкнула в гараж огромная рука, и он влетел внутрь, подняв клубы пыли. В матовом ромбе света возник Малыш.

— Можно? — спросил он серебристым голосом маленького мальчика.

Малыш не притворялся. Это был его настоящий голос. Голос ангела в раю.

Эмилиано сделал шаг вперед:

— Что тебе нужно?

Он знал ответ, но все равно спросил.

— Мое.

Эмилиано посмотрел на своих друзей, жавшихся в полумраке у двери. Малыш их избил. Он всегда так делал, если хотел что-то узнать. Это был самый надежный способ.

— Я ничего не знаю.

— А вот это правда. Ты ничего не знаешь. Ты вообще ничего не знаешь. Ты никто.

С каждым отрицанием один шаг вперед. Следующим Малыш бы почти наступил на Эмилиано.

— Но у тебя есть одна вещь. Моя вещь. Отдай ее мне.

Она не твоя. А моей бабушки. Она моя.

— Не могу.

— Неужели?

— Я ее продал. Мне нужны были деньги.

— А вот это неправда.

Малыш сделал следующий шаг:

— Малышам нельзя говорить неправду.

Эмилиано молчал.

Малыш покачал маленькой головой, вставленной в огромное тело. Он был толстый. Жирный. С длинными черными волосами, завязанными в хвост, и колючими бакенбардами, росшими вдоль пухлых щек. Он расстегнул куртку и сунул руку во внутренний карман. У него мог быть пистолет. Он мог выстрелить. Эмилиано отчетливо увидел всю сцену. Сейчас Малыш достанет револьвер, направит дуло ему в лоб и нажмет курок. И он умрет здесь, на подбитых глазах друзей, которые его предали, в гараже своего отца, среди унитазов. И единственным беспристрастным свидетелем будет раненая ласточка. Потом она тоже умрет.

Малыш достал из внутреннего кармана две банкноты.

— На, возьми, — сказал он, вместо того чтобы стрелять в лоб. — Путь лучше будут у тебя. Они тебе понадобятся.

В руках у Эмилиано оказались две красные бумажки по пятьдесят евро. Те самые, которые Эмма дала сингальцу в прачечной.

— Теперь, когда ты так богат, отдай мне мое.

Эмилиано молча смотрел на деньги.

— Или я разнесу эту халупу по кирпичикам, пока не найду ее.

Эмилиано не сдвинулся с места. Малыш повернулся к Штанге:

— Эй ты! Придурок с придурочным именем!

— Я?

— Ты, ты, как там тебя зовут?

— Штанга.

— Из-за этой железки?

— Да.

— Молодое поколение начисто лишено воображения. В этом ваша беда. Вы ж ничего не делаете. Только пялитесь в телевизор.

— Нет, я — нет, — стал оправдываться Штанга, — я выбросил наш единственный телевизор с балкона. На полицейскую машину. Вот он свидетель…

— Так и было, — подтвердил Мао.

— А тебя как зовут?

— Мао.

— Почему?

— Не знаю. Иногда я говорю «мао», но сам не знаю, почему.

Малыш безутешно скрестил на животе жирные пальцы.

— Мир, который вы создаете, не имеет права на существование, — заключил он своим тоненьким голоском, посмотрев на обоих как на щенят глазами, полными жалости. — Разбейте тут все.

Штанга посмотрел на своего командира взглядом смиренного исполнителя неумолимой воли судьбы. Потом взял брус, занес его над раковиной и разбил ее на мелкие куски. Эмилиано смотрел на осколки керамики, быстро осыпающиеся в поднявшейся вокруг пыли, и думал о своей ласточке. Он мог спасти ее. Он мог кого-то спасти. Или что-то? Ласточка — это кто-то или что-то? Не важно. Важно, что он знал, что надо делать.

— Стойте.

Эмилиано вынул из кармана бабушкину булавку и протянул кулак Малышу:

— Это твое.

Малыш кивнул. Поднял руку и остановил разрушение. Потом той же рукой взял булавку и положил туда, где до этого были деньги.

— Ты хороший мальчик, — сказал он, положив на плечи Эмилиано жирные пальцы. — А теперь исчезни. Я не хочу тебя видеть.

И больше ни слова.

Как будто восемнадцатилетний парень и вправду может навсегда уйти из места, в котором он вырос. Вот так вдруг. Это было невозможно, но Эмилиано знал, что это единственное, что он может сделать.


— Извини, что я не ответила, я была на велосипеде, не слышала звонка. Я потом перезвонила. И на этот раз не ответил ты.

В голосе Греты звучала искренняя радость. Она была счастлива слышать его. Все остальное не имело значения.

— Ничего страшного. Как ты? — с деланым спокойствием спросил Ансельмо.

Грета предпочла не вдаваться в подробности. День был не из лучших, и потом, когда Ансельмо не ответил на ее звонок, снова вернулся страх, тот, который кричал внутри. Кричал так, что она едва сдерживалась. Ей и сейчас еще было тяжело, но она вспомнила наказ Эммы, прогнала панику и выставила на ее место самую непринужденную и веселую интонацию, на какую была способна:

— Я звонила, чтобы сказать, что мы нашли владельца булавки.

Булавка. Ансельмо совсем забыл о ней.

— Его зовут Малыш, — продолжала Грета, — думаю, он один из местных. Из тех, что рулят.

— Он мне не нравится.

— Мне тоже.

— Мне кажется, это очень опасно. Давай разберемся во всем этом вместе.

Вместе?

Значит, он возвращается!

Грета собрала все свои силы, чтобы не спросить, когда он будет в Риме.

— Я вернусь завтра.

Страх исчез. И Грета не могла больше ни сдерживаться, ни притворяться:

— Во сколько?

— Не знаю, наверное вечером.

Она представила, как поедет встречать его на вокзал с полным велосипедом цветов. Белые лилии.

— Я позвоню тебе, когда куплю билет. С этого номера. Я потерял сегодня свой телефон в парке, — соврал Ансельмо, сам не зная зачем.

— Досадно…

— Грета, мне тоже досадно, но я не могу сейчас сказать тебе точное время!

В голосе недовольство. Скорее даже раздражение. Но почему?

— Нет, ты не понял. Я говорю досадно, что ты потерял телефон.

— А, понятно.

Он замолчал, как будто молчанием можно было исправить прежнее недовольство и раздражение.

— Ну, тогда… спокойной ночи, — поспешила закончить Грета.

— Спокойной ночи. До завтра.

Неловкое молчание в обеих трубках. Потом короткие гудки.

Он остался один среди черноты и зелени, которые смешивались в воде под мостом. Она — с белым волком.

— Слышал? Он возвращается завтра.

Грета поделилась радостью с залатанным зверем и только тогда поняла, что она ничего не сказала Ансельмо про Эмилиано. Про то, что он теперь все знает и что вернуть дневник будет еще труднее. Она не слишком расстроилась. Ведь они будут разбираться во всем вместе. И обязательно разберутся.

Тот, кто бежит

— Я пошел.

— Куда? — спросил Мао.

Эмилиано молчал, и друзья поняли, что им лучше убраться, пока не поздно.

— Тогда до встречи… — попрощался Штанга, — там еще эти две тысячи…

Командир скрестил руки на груди. Ему дела не было до этих двух тысяч.

— Мао, — сказал Мао с вопросительно заискивающей интонацией, но Эмилиано его не слушал.

Штанга и Мао обменялись недоуменными взглядами. По-хорошему, Эмилиано должен бы был их наказать за то, что они раскрыли его логово. И потребовать деньги и товар. А ему, казалось, на все наплевать. Как будто он уже ушел. Друзья приняли все это как дар судьбы и тихо скрылись за залитым солнцем порогом гаража. Эмилиано проводил глазами их силуэты, пока они не слились с серым асфальтом улицы.

Потом взял все деньги, которые у него были. Много денег. Сунул их во внутренний карман куртки и медленно застегнул молнию, оглядывая отцовский гараж. Осколки раковины, пыль и ласточка. Чем питаются ласточки? Если он не узнает это в ближайшие часы, птица умрет от голода. Эмилиано выбрал картонную коробку, в которой ласточке будет просторно, проделал мотоциклетным ключом два отверстия и положил внутрь тельце, покрытое черными перьями. С картонной коробкой под мышкой он вышел из гаража. Он шел быстро, как человек, который сбегает и не хочет, чтобы его видели. Сел на мотоцикл и поставил коробку перед собой, чуть прижав ее ногами. Эмилиано ехал медленно. В коробке был хрупкий груз, который заставил его обращать внимание на дыры в асфальте, на слишком крутые повороты, на спуск с Корвиале и… на козу, которая щипала траву.

Эмилиано затормозил, решив, что ему показалось. Нет. Вот она. Коза. Пасется среди кустов на разделительной полосе. Покажет белую морду, схватит несколько листьев желтыми зубами и снова прячется в кустах. Одно из двух. Или Корвиале превратился в сад Белоснежки с козочками, ранеными птичками и веселыми цветочками, или с ним происходит что-то неладное. Он слышал, как о чем-то таком как-то рассказывал Мао, который однажды проглотил таблетки вместо того, чтобы продать их. Просто попробовать, говорил он. Эмилиано всегда считал, что это худшая мысль из всех когда-либо приходивших в голову Мао. Сам он никогда не прикасался к этой гадости, и, как показал опыт, правильно делал.

— Бе-е-е-е-е, — вдруг услышал он нечто похожее на блеяние.

Блеяла не коза, голос раздавался откуда-то сзади. Эмилиано обернулся и увидел мужчину. Низкого горбатого старика с посохом в руке. Навстречу ему с разделительной полосы понеслось белое облако.

— Бе-е-е-е-е, — ответила коза, переходя пустую улицу.

Старик огрел ее посохом. Коза даже не пикнула, и они вместе исчезли, оставив Эмилиано стоять с открытым от удивления ртом.

На светофоре загорелся зеленый, и машины снова тронулись в путь. Никто, кроме него, не видел ни козы, ни старика. Автомобили проносились мимо, а он все стоял у края дороги, онемев от изумления. Потом стал озираться по сторонам, как будто не узнавал района, в котором родился и вырос, и вдруг заметил то, чего он никогда раньше не видел. Рядом с ним висела вывеска с надписью «Библиотека». Неужели кто-то ходил туда читать книги? Эмилиано никогда не был в библиотеке. И тут ему пришла в голову мысль, что, может быть, среди всего этого множества книг найдется хотя бы одна о ласточках. Чем питаются ласточки? Он бы никогда никому не смог задать этот вопрос. Это было как-то глупо. Нет, не то. Это было что-то очень личное. Что-то, что можно было разделить только с книгой. Если такая книга, конечно, существует. Эмилиано припарковал мотоцикл у библиотеки и вошел внутрь с картонной коробкой под мышкой.

— Ты что-то ищешь? — спросила из-за стойки у входа девушка с длинными серьгами.

— Книгу, — смущенно пробормотал Эмилиано.

— Да что ты? Книгу? Здесь?

Девушка широко улыбнулась и посмотрела на него так, будто ждала ответа. Но Эмилиано даже не дышал. В библиотеке было очень тихо. Он боялся, что его слова могут услышать. Он не хотел, чтобы все вокруг совали нос в его дела. А эта с длинными серьгами все стояла и улыбалась. Она ему не нравилась. Вот что она смеется? Она смеется над ним?

— Какого черта ты смеешься? — спросил он шепотом.

— Ты в первый раз в библиотеке, да? — в тон ему шепотом спросила девушка.

Он опустил голову, потом посмотрел вверх. Это был ответ «да».

— Если хочешь взять книгу, тебе нужен читательский билет. Напиши вот здесь имя, фамилию и можешь брать любые книги, но не больше трех за один раз. У нас есть также DVD, CD и журналы. Все бесплатно. Да, и Интернет тоже, разумеется, если тебе нужно.

— Мне нужна книга. Одна. Если надо, я заплачу.

— Не надо. Надо только заполнить читательский билет. Какая книга тебе нужна?

Эмилиано посмотрел вокруг, чтобы удостовериться, что его никто не слышит. В библиотеке было не так много людей, все что-то читали или смотрели в мониторы. Он придвинулся ближе к девушке и зашептал:

— Книга о ласточках.

— Роман? Эссе? Компенди… — она оборвала себя на полуслове и начала заново. — Тебе нужна какая-то история о ласточках, атлас с указанием мест, где их можно встретить, или книга, в которой бы рассказывалось, как они устроены, чем питаются…

— Вот это! — На суровом лице — тень счастья.

— Понятно.

Девушка взяла карандаш из жестяной банки, стоявшей перед ней на стойке, и вставила его себе в волосы, собрав их в пучок на макушке. Потом повернулась к компьютеру и забегала пальцами по клавиатуре, не сводя глаз с экрана, на котором замелькали названия книг.

— Есть! Подожди меня здесь.

Тень счастья преобразилась в улыбку. Едва заметную. Но девушка ее увидела.

— Заполни читательский, — сказала она, протянув Эмилиано ручку.

Он послушался, стараясь скрыть радость. Он нашел то, что искал. Бесплатно. Ему казалось это чем-то невероятным. Но когда девушка вернулась с книгой в руках и неизменной улыбкой на губах, Эмилиано не смог удержаться и протянул обе руки к книге. Как мальчик.

«Учебник по орнитологии. Том IV».

— Глава о ласточках начинается на сто сорок второй странице, — сказала девушка, вручая ему книгу.

Эмилиано хотел сказать «спасибо».

Очень хотел. Но не знал, как это сделать.

И протянул ей заполненный читательский билет. Она просветила его каким-то смешным пистолетом, потом ткнула пистолетом на этикетку, приклеенную к книге, и компьютер издал короткий резкий звук.

— Готово. Что-то еще?

— Нет.

Эмилиано положил книгу на коробку, которую все это время прятал у себя под ногами, и направился к выходу.

— Эй, читательский! — позвала его девушка.

Он вернулся назад под недовольными взглядами читателей и любопытствующим взглядом девушки за стойкой.

— У тебя там ласточка?

Тишина. Все глаза направлены на юношу с картонной коробкой в руках. Две девушки зашептали что-то друг другу на ухо, тихо пересмеиваясь.

Эмилиано вылетел из библиотеки, не произнеся больше ни слова. Это оказалось намного труднее, чем украсть мобильный у богатой девочки. Но он справился. Оказавшись в безопасности рядом со своим мотоциклом, он открыл книгу на сто сорок второй странице и прочитал подзаголовок третьего абзаца: «Чем питаются ласточки».


— Дай посмотреть! — сказала Лючия, пытаясь отвести от глаз руки Шагалыча.

— Подожди. Сделай еще три шага. Иначе нарушится композиция.

Лючия подчинилась. В конце концов, Шагалыч ровно за пятнадцать минут прикатил на Кампо де Фиори, чтобы встретиться с ней. А перед этим еще отправил ей очень смелое эсэмэс… Пожалуй, он заслуживал ее доверия.

«Ты должна это увидеть. Приедешь в мастерскую?» — написал Шагалыч.

Лючия была с родителями и не могла шагу ступить от прилавка, но она умирала от любопытства.

«Приезжай лучше ты», — ответила она и назначила ему встречу в парке на улице Аренула. «Чтобы у нас было немного прайваси», — дописала Лючия, вспомнив слова Эммы.

Шагалыч понятия не имел, что это за «прайваси» такое, но его это нисколько не волновало. В любом случае ответ был «да». А «да» было его любимым словом.

Шагалыч медленно разжал пальцы, и перед Лючией, стоявшей под цветущим деревом на улице Аренула, возникла «Грациелла», расписанная всеми красками, какие только были в мире. Вряд ли что-либо могло разрушить подобную композицию.

— Какой красивый! — захлопала в ладоши Лючия.

— Он твой!

Лючия бросилась к велосипеду, чтобы лучше рассмотреть ангелов, лилии и шары, которые украшали обновленную раму, и начала охать и ахать от восхищения:

— Спасибо!

Шагалыч смотрел, как ее губы распускались лепестками, и не мог выдавить ни слова.

Лючия подошла ближе и поцеловала его в горячую от быстрой езды щеку. В парке на улице Аренула зацвела плантация роз. Ароматные лепестки забили ключом из фонтана, спрятавшегося за деревьями, и Шагалыч вдруг осознал, что он понял раз и навсегда, что значит слово «прайваси» и все остальные слова всех языков мира. Они значат «Лючия».

— Можно мне покататься?

— Ч-что? — пролепетал он, еще не очнувшись от цветочного обморока.

— Можно мне прокатиться на велосипеде?

— Он твой.

Его словарный запас стремительно катился к нулю.

Лючия рассмеялась.

— Только ты не убегай, — попросила она, не очень уверенно садясь в седло.

Не убегай?

Да он остался бы в этом скверике на всю жизнь. И все смотрел бы, как она кружит вокруг фонтана, словно на карусели из деревянных лошадок. Лючия объехала фонтан за несколько секунд. Но Шагалычу казалось, что он смотрит фильм длиной в вечность. Каждая складка юбки в полоску, каждое движение пухлых икр, каждый поворот мягких рук, каждый выдох, едва заметный от движения светлой блузки, — все превращалось в бесконечное мгновение, от которого у него ширились грудь и глаза, а сам он замер в одном длинном невозможном вздохе.

Завершив кружение и вернувшись к Шагалычу, Лючия нашла его все таким же молчаливым, со счастливой улыбкой на лице, напоминавшей улыбку спящего младенца.

— Все хорошо?

— Замечательно.

— Мне надо идти, а то мои начнут волноваться.

— Замечательно.

— Спасибо еще раз. Может, как-нибудь покатаемся вместе?

— Замечательно.

Лючия взмахнула рукой и покатила прочь, унося с собой цунами лепестков и заката.


На следующее утро Дзено провожал старого друга. Ансельмо поехал на велосипеде и уже давно был на вокзале. Он устроился ждать на скамейке на большой площади и стал разглядывать двух крылатых коней из белого мрамора, возвышавшихся над монументальным входом Центрального вокзала. Мощные фигуры с крупными мышцами, большие головы опущены вниз. Две задрапированные статуи рядом склоняли головы к длинным шеям лошадей, словно говорили им что-то по секрету. Наверное, что-то о муравьишках, которые суетились внизу, беспрестанно входили и выходили из вокзала. На каком языке говорили статуи и кони? Жалели они тех, внизу, у которых не было ни крыльев, ни драпировок? Смеялись над ними? Оплакивали их горести?

Ненужные вопросы. Гора ненужных вопросов. Еще более ненужных, чем обычно.

— Ты давно ждешь? — услышал он за спиной голос отца.

Тоже ненужный вопрос, но его все задают и поэтому он кажется нормальным.

— Нет, я только приехал.

— Поезд отходит через десять минут. Вам надо спешить, — предупредил Дзено.

Он крепко обнял Гвидо и протянул Ансельмо руку, в которой была маленькая синяя книга.

— Это мой дневник, — сказал Дзено. — Я больше не могу следовать за полосами света. Я слишком стар. Но может, среди этих слов ты найдешь ответ.

Ансельмо взял дневник, крепко сжав всеми пальцами полотняную обложку. И понял, что у него в руках очень ценная вещь. Ценная, как все вещи, которые проходят через время и остаются живыми.

— Спасибо.

Старый тренер приложил руку к груди:

— Знаешь, я задавал себе тогда много ненужных вопросов. А потом понял, к чему они все.

Ансельмо хотел, чтобы посланник и ему сказал, к чему все эти вопросы, но тот мочал. Потом сел на велосипед, который он одолжил Ансельмо. Велосипед Ады.

— Счастливого пути! — пожелал Дзено на прощанье.

— Тебе тоже, — ответил Гвидо.

Педали закрутились беззвучно, несмотря на возраст сцепления, и посланник медленно поехал домой. Налегке.

— Ты готов вернуться? — спросил отец, направляясь к входу в вокзал.

Ансельмо подумал о задраенных окнах поезда, на котором они должны были ехать в Рим. Если бы только можно было выставить голову из окна. В ветер. В полную панику запахов. Может, тогда он был бы готов вернуться.

— Ансельмо, — позвал его отец.

Ансельмо встал со скамейки и пошел за Гвидо.

— Не знаю.

— «Не знаю» звучит лучше чем «нет».

Ансельмо улыбнулся:

— Надеюсь.

— Давай пошевеливайся, поезд отходит.

Ему вдруг подумалось, что было бы не так уж плохо остаться в Милане, спрятаться среди велосипедов Дзено, говорить о прошлом и никогда не садиться в этот поезд, не возвращаться к Грете. К этим глазам, которые ждали того, чего он не мог ей дать.

Говорят, в любви побеждает тот, кто бежит.

Кто это говорит? Тот, кто бежит? Или тот, кто любит? Ясно одно: он бы сбежал с превеликим удовольствием. Но она бы за ним не пошла. И кто бы тогда выиграл? В любви…

— Седьмой путь, — перебил его мысли Гвидо, читавший табло отправлений.

Несколько минут спустя мысль о побеге выцвела на путях поезда. «Красная стрела» со скоростью триста километров в час понеслась к Риму, к Грете, к невыносимой зелени леса под ее ресницами.


— Тебе не понравился пилатес?

Марта Килдэр стояла в дверях: на плечах спортивная сумка и легкая короткая куртка жемчужно-серого цвета — в тон туфлям с каблуками-стилетами.

— Не очень.

— Хочешь попробовать спиннинг? Это очень тонизирует.

Это очень подавляет. Двадцать человек с наушниками на голове, которые, как безумные, крутят педали велосипедов, не двигающихся с места.

— Не думаю, что это мой вид спорта, мама, — кратко резюмировала свои мысли Эмма.

— Ты уверена, darling? Ты ведь не хочешь, чтобы я подумала, что ты из тех, кто бежит от трудностей? Ты производишь именно такое впечатление.

Ах да. Эмма вдруг забыла, что для ее матери ходить в фитнес-клуб означало «производить впечатление». Впечатление человека, который ходит в правильные места, знает правильных людей, занимается правильным спортом.

— Нет, мама, ну что ты. Это было бы ужасно, — с горькой иронией выдавила Эмма.

— Я тоже так думаю. Ничего, мы подыщем подходящий для тебя вид спорта. Не переживай, в клубе масса самых разных занятий, и с лучшими инструкторами, заметь.

Клуб, клуб — мать ни о чем больше не думает. Эмма ненавидела фитнес, но должна была найти способ угодить матери, причем так, чтобы шага больше не ступить в спортивный зал.

— Я подумала: может, мне пойти побегать сегодня вечером? Так просто, чтобы закрепить все, что мне дал пилатес.

Вот и способ нашелся.

— Отличная мысль. Где ты будешь бегать?

— На набережной.

Синьора Килдэр посмотрела на нее с сомнением:

— Только оставайся в центре, на окраинах очень опасно, никогда не знаешь, кого там можно встретить.

Эмма молчала.

— Обязательно сделай растяжку перед пробежкой. А то еще потянешь мышцы.

— Хорошо.

— И возьми телефон. Я не буду отключать свой на занятии.

— Хорошо, мама.

— Ну, я пошла. Хорошей пробежки, darling.

Эмма улыбнулась каменным лицом и помахала рукой туда-сюда, как деревянная кукла.

— Пока.

Потом пошла в свою комнату и бросилась на кровать, даже не думая выходить из дома. Но она не учла одного: Зверек все слышала.

Это чудесное прозвище дала ей Лючия, когда в первый раз увидела домработницу семейства Килдэр. У Зверька были длинные черные волосы с редкой проседью, тянувшейся от висков, и она напомнила Лючии влюбленного хорька из мультфильма «Луни Тюнз».

— Синьора говорит, что синьорина должна бегать сегодня, — громко объявила Зверек, входя в комнату Эммы. — Я готовлю ужин, когда вы вернетесь. Когда вы вернетесь?

Эмма фыркнула:

— Я плохо себя чувствую. Я, наверное, не буду сегодня бегать.

Она тут же поняла, что сделала неверный ход. Банальный предлог, затертый, пускавшийся в ход тысячи раз. Только разозлила Зверька, и больше ничего. Домработница подлетела к шкафу, распахнула дверцы и резкими движениями выложила из него спортивные штаны, кроссовки, носки и майку. Сложив свои трофеи на кровать, она встала прямо перед Эммой и скрестила руки на груди:

— Через пять минут синьорина готова бегать. Не забудьте телефон.

Этот дом был адом, населенным чудовищами. Один из них носил туфли на каблуках-стилетах, у другого была двухцветная голова, а третий вообще никогда не появлялся, но его отсутствие было не менее чудовищно. Сбежишь от одного монстра — тут же объявится другой и начнет тебя тиранить. И ты понимаешь, что выхода нет. И что из двух зол надо выбирать меньшее. Обычно меньшим злом оказывалась Зверек. Эмма быстро оделась, собрала волосы в высокий хвост и взяла телефон. Она уже положила его в карман, как ей в голову пришласпасительная мысль:

— Привет, Лючия, как дела?

— О, привет. Хорошо.

— Что делаешь?

— Ничего…

— Не хочешь побегать со мной?

— Побегать?!

— Да, по набережной.

Лючия помолчала, как будто ей сделали самое нелепое предложение в жизни.

— Зачем?

— Затем, что это полезно.

Нелепое и неуместное предложение.

— Мне полезнее мороженое… Может, пойдем поедим мороженого?

— Лючия, бегают, чтобы похудеть. Ну какое мороженое?!

— Так жарко же… может, фруктовый лед? От фруктового льда худеют. Мне мама говорила.

— Твоя мама?! Да твоя мама и листья деревьев бы жарила…

— Точно! Она один раз пожарила шалфей. Это так вкусно!

— Слушай, может, приедешь на велосипеде? Будет дуть ветер и тебе не будет жарко.

Лючия покраснела:

— Откуда ты знаешь?

— Что?

— Что Шагалыч привез мне велосипед? Я хотела сделать вам сюрприз завтра в школе.

— Я ничего не знала, — коротко отрезала Эмма.

Невероятно. Она знала даже то, чего она не знала. Невероятно.

— В любом случае, я уверена, что это самый прекрасный велосипед на свете! Разве тебе не хочется показать его всему миру?

— Да, конечно… я его еще немного украсила на свой вкус.

— На твой вкус?!

— Я поставила впереди корзинку… Нет, не буду ничего говорить. Пусть хоть это останется сюрпризом.

— Договорились… Значит, через десять минут у меня?

— Хорошо! Только маме скажу.

— Давай, пока.

Эмма вышла из комнаты в более приподнятом настроении. Мысль, что она будет не одна, ободряла ее, но бегать все равно не хотелось. Может, Лючия права. Может, стоило съесть по мороженому, и никаких пробежек. Но у Лючии в доме не было Зверька…

Домработница перехватила Эмму в коридоре:

— Когда вы вернетесь, вы будете мокрая от пота. Я приготовлю для синьорины одежду.

Прощай, мороженое. Зверек хотела пота. Она жаждала вещественных доказательств сожженных калорий. Чертов Зверек. Хитрый Зверек. Очень хитрый.

— Да, спасибо. До скорого… Зверек, — вырвалось у Эммы.

— Простите, что, синьорина?

— До скорого, говорю, хорошего вечера…

Домработница промолчала, но Эмме в очередной раз показалось, что она не верит ни одному ее слову.


Черви. Ласточки едят червей. Это знает любой школьник. Эмилиано узнал об этом, читая первую в своей жизни книгу. Автор советовал выкапывать их из земли и давать птице понемногу, чтобы она не задохнулась. Мама пережевывает червей, прежде чем переложить кашицу прямо в рот своим птенцам. Мамина слюна и с любовью пережеванные черви — вся пища маленьких ласточек. Его ласточка не маленькая, а он не мама. Эмилиано сел на мотоцикл и отправился на поиски газона, на котором можно было накопать червей на ужин. Газонов вокруг Корвиале было много. И лугов тоже. И парков. А в них было много людей. Слишком много. Надо было поискать укромный утолок. Эмилиано кружил наугад, пытаясь найти подходящее место, когда на горизонте за хаотичным потоком машин возникла набережная Тибра. Он пересек мост в две полосы и медленно поехал вдоль реки, охраняемой столетними платанами. Внизу у воды прогуливались редкие похожие, а среди асфальта мелькали островки зелени. Эмилиано доехал до острова Тиберина и припарковал мотоцикл. Потом спустился по ступенькам к реке, прихватив книгу и коробку, и спрятался под мостом. Найдя ветку, которой можно было копать землю, он воткнул ее во влажную почву. Копнул один раз и нашел двух червей. Длинные и розовые, с горизонтальными полосками вдоль скользкого тела. Отвратительные. Сделав над собой усилие, Эмилиано прихватил одного палкой, открыл коробку и медленно протянул его раненой птице, которая давно ждала с широко раскрытым клювом. Ласточка проглотила червяка в один момент, потом тряхнула головой и сделала «чип».

Эмилиано рассмеялся. Искренне и радостно.

Оголодавшая ласточка снова открыла рот. Эмилиано пытался прихватить второго червя, когда увидел бегущую к нему против света фигуру. Он быстро захлопнул коробку, поднял ее с земли и сел на ближайшую скамейку. Чтобы придать какой-то смысл своему присутствию, он открыл книгу, но не мог удержаться, чтобы не подсматривать поверх обложки. Тонкая фигура быстро приближалась. Девушка. Высоко завязанный на голове хвост болтается из стороны в сторону. Бледное лицо ласкает солнечный свет, пробивающийся сквозь ветки деревьев. Эмма.

Она увидела его и остановилась как вкопанная. Она задыхалась от быстрого бега, по щекам катился горячий пот, на шее горела яркая полоска от сорванной цепочки. У него в руках была книга с летящей ласточкой на обложке, а рядом на скамейке картонная коробка. Что-то в этой картинке не складывалось. В мотоциклисте было что-то загадочное. Таинственное. И вопреки его желанию — интригующее.

— Эмма, подожди, — раздался вдалеке тоненький голосок.

За ее плечами возникла еще одна фигура: девочка на велосипеде, похожем на игровой автомат. На раме — мешанина красок, на ободе переднего колеса — корзинка, заваленная искусственными ромашками и разноцветными бантами. Эмилиано узнал ее, она тоже была тогда в прачечной вместе с Гретой. А сейчас казалась совершенно разбитой.

— Неужели ты остановилась?! Я больше не могу, пойдем домой, пожалуйста, а? — простонала Лючия.

— Да, пойдем домой.

— Чип, — громко и настойчиво прощебетала голодная ласточка.

— Что у тебя в этой коробке? — спросила Лючия.

— Нас это не интересует, — сказала Эмма, хватаясь за руль велосипеда и разворачивая его к дому.

— Там птица! — угадала ее подруга. — Ты нашел ее? Ты спас ее? Как она?

Лючия оставила велосипед Эмме и бросилась к коробке.

— Чип, — сказала ласточка.

— Видишь? Я ей нравлюсь.

— Не трогай ее, — грозно предупредил Эмилиано.

Он посмотрел Лючии в глаза. Она наконец узнала его и испуганно попятилась назад к Эмме:

— Ты ведь… Что ты здесь делаешь?

— Читаю.

Эмма и Лючия настороженно посмотрели сначала друг на друга, потом по сторонам. Вокруг было много других людей. Парочки, прогуливавшиеся за руку, родители с колясками, собаки с хозяевами. Все как всегда. В общую картину не вписывался только Эмилиано. Эмма собрались с духом и выпалила:

— А ты не можешь читать где-нибудь в другом месте?

— А что? Ты себе уже и Тибр купила?

— Да, хочешь украсть его у меня? Чтобы приложить к телефону и цепочке?

Она была красная от гнева. И очень красивая.

— Ничего, папа тебе все это снова купит.

Эмма выпрямилась как пружина, протянув руки к книге. Ей хотелось разорвать ее на мелкие кусочки и выбросить в реку. Этому кретину нечего будет читать, и он уберется восвояси. Лючия попыталась остановить ее, но Эмма с легкостью вырвалась. Потеряв равновесие, Лючия упала, рядом с ней упал велосипед. Эмилиано вскочил с места, чтобы увернуться от атаки. Эмма рухнула на коробку всей тяжестью своего гнева и продавила ее.

Все трое не сводили глаз с картона. На светло-коричневой крышке появилось маленькое красное пятно. Лючия расплакалась:

— Ты убила ее!

Эмма в ужасе шагнула назад, как человек, который бежит от землетрясения, крошащего землю под ногами. Эмилиано не сдвинулся с места и, наклонив голову как при молитве, все смотрел на красный цветок на картоне, пока он не перестал распускать свои кровавые лепестки.

Потом поднял глаза на дрожащую от испуга Эмму:

— Теперь мы квиты.

Музыка

Все не случайно.

Все не против воли. Все не навсегда.

Что-то бывает в шутку, но все равно всерьез.

Что-то бывает понарошку, но хочет быть

по-настоящему. Что-то бывает для забавы,

забава оказывается жестокостью. Все стремится

к равновесию. Равновесие бывает только

в движении. Как на велосипеде.

Все, что не движется, падает.

«Все, что не движется, падает», — прочитал Ансельмо в дневнике Дзено и фыркнул.

Никакого ответа в этих странных строчках не было. И поезд почти приехал. Грета ждала его на вокзале. Пару часов назад ее голос в телефоне звенел от счастья. От ожидания праздника. Она была прекрасна как роза, и каждый день, проведенный с ней, был праздником. Так сказал старый посланник. Который отказался от дара видеть ради этого праздника. Слепого праздника под тусклыми небесами, без полосок света, без движения.

Поезд постепенно замедлял бег. «Вокзал Термини. Конечная», — объявил записанный на пленку голос.

Обратный отсчет, пять минут до столкновения. Римские окраины катились навстречу этому моменту слишком быстро. Все неумолимо неслось вперед, к жадной пасти вокзала, все сметалось грозовым потоком воздуха.

Пассажиры вышли из поезда, и их подхватил ледяной порыв ветра. Они пошли по платформе, стянув на груди пиджаки и опустив глаза в землю, чтобы защититься от жестокого вихря пыли. Все, кроме Ансельмо. Его глаза изучали облака. Такие далекие от веселой музыки вокзальной суеты.

— Ты что-то видишь? — спросил Гвидо.

— Да, — радостно ответил сын.

— Я тоже.

Ансельмо опустил взгляд и увидел Грету. В самом конце перрона. Она стояла, прислонившись к большой серой колонне, и держала в руках белый цветок. Она искала его глазами, сжимая стебель, как штурвал посреди бурного людского моря. И не находила.

— Я жду тебя дома, — сказал Гвидо и быстро пошел вперед.

Ансельмо попрощался с ним, приложив раскрытую ладонь к груди, словно в знак благодарности.

Когда он снова посмотрел вперед, Греты не было. Он подошел к серой колонне, ища ее глазами, которые как бильярдные шары перекатывались по огромному пестрому полотну вокзала.

— С возвращением! — радостно воскликнула Грета, выныривая из-за колонны.

Красивая. И счастливая.

Она протянула ему лилию, которую прятала за спиной, и он сделал вид, что не видел ее раньше.

— Это мне?

Ненужный вопрос, но ароматный, как протянутый ему цветок.

— Да. Тебе нравится?

— Ты мне нравишься больше.

Ансельмо взял цветок и прижал к себе Грету. Он поцеловал ее, вдыхая сладкий запах лилии, пенившейся на прибрежной полосе грустных мыслей. Это будет его последний поцелуй, потом он навсегда вернется глазами в небо. Но сейчас его глаза были закрыты. Сейчас они еще вместе.


Похороны ласточки. Коробка плывет по Тибру, потом медленно идет ко дну. Они смотрят на нее и молчат. Представляют себе место, куда отправляются мертвые ласточки. Небо, в котором их перья становятся белыми. В котором ласточки превращаются в облака. И продолжают летать вечно. Мягкими молчаливыми стаями.

Тишину нарушила Лючия:

— Наверное, надо помолиться.

Молчание.

— Или спеть песню.

Тишина.

— Грустную.

Эмилиано сложил губы трубочкой и начал что-то насвистывать. Звук выводился медленно, сначала путаный, потом все более чистый. Это была грустная песня. Как просила Лючия. Эмма посмотрела на него с удивлением. Она узнала мотив, это была музыка из фильма, который она как-то видела в Америке, когда ее отец работал в Нью-Йорке. Ее одноклассники, зная, что она наполовину итальянка, решили посмотреть этот фильм вместе с ней, как с человеком, который знает о мафии не понаслышке. Эмма ничего не знала о мафии, в жизни она, к счастью, не видела ни одной перестрелки. Но фильм ей понравился. Он был так далек от всего, что она знала, что становился непреодолимо притягательным. Эмма тогда научила всех называть фильм по-итальянски: II padrino. Одноклассникам слово понравилось больше, чем The Godfather.[10] А теперь Эмилиано насвистывал мотив из этого фильма как молитву. Она тоже начала напевать, тайком посматривая на него. Не приближаясь ни на шаг. Не отходя ни на шаг.

— Ангел Божий, хранитель мой святый… — зашептала Лючия.

Она никогда не слышала песни, которую насвистывал Эмилиано, но она знала молитву. Наверное, это была не та молитва. Наверное, на похоронах надо читать другую. Ту, что про вечный покой. Но молитва ангелу-хранителю ей нравилась больше.

— …просвети, от всякого зла сохрани… ее, ласточку, — уточнила Лючия, на случай, если Господу потребуются пояснения. — Да пребудет с тобой милость Божия. Аминь.

— Аминь, — повторил Эмилиано.

Потом перекрестился вслед за Лючией, и они оба помолчали, опустив глаза в землю.

Эмма стояла не двигаясь. Никто никогда не говорил ей, что надо делать в таких случаях. И вообще ситуация казалась ей абсурдной. Бессмысленной. Неловкой, наконец.

Лючия повернулась к подруге и посмотрела так, будто ждала, что Эмма что-то скажет.

— Ты чего?

— Ты тоже должна сказать «аминь».

— Я не попугай.

— При чем тут это? Я тоже не попугай.

Теперь и Эмилиано смотрел на Эмму, ожидая того же слова.

— И я не попугай.

Лючия представила себе этого страшного парня с лицом попугая, и ей вдруг стало смешно. Она тихонько засмеялась. Она смеялась над Эмилиано. И он молчал. Не грубил. Молчал, и все. На этот раз говорила Эмма:

— Нет, ты не попугай — ты вор. И мы с тобой не квиты, — чеканила она с каменным лицом. — У тебя чужой дневник. Ты должен его вернуть.

Эмилиано посмотрел ей прямо в глаза своими черными, как нефть, зрачками.

— Хочешь дневник? — прошипел он.

— Да.

— Пойдем.

Он повернулся к ней спиной и направился к лестнице, которая вела на гранитную набережную.

— Он сумасшедший, — зашептала ему вслед испуганная Лючия.

Эмилиано шел медленно, не оглядываясь, сжимая в руках книгу.

— Я никуда с тобой не пойду. Ты должен принести дневник сюда, — крикнула Эмма.

Эмилиано поднял в небо указательный палец и быстро двинул им вправо и влево. Нет. Такой вариант не рассматривается. Он все шел вперед, не останавливаясь, и уже поднялся на первую ступень лестницы. Эмме ничего не оставалось, как броситься за ним следом.

— Ты куда?! С ума сошла?! — попыталась вразумить ее Лючия.

Да, наверное, она сошла с ума. Но она не могла справиться со своими ногами. Ноги двигались сами по себе и несли ее к нему. Еще никому никогда в жизни не удавалось так разозлить ее, даже матери. И эта злость ей не нравилась. Не нравилась нисколько.

— Послушай, ты не можешь вот так уйти! — закричала Эмма, хватая Эмилиано за руку.

Он высвободился, быстрый как змея, и сжал ее запястье. Другая рука нырнула в хвост ее рыжих волос. Они запылали огнем в его пальцах. И бледная кожа стала молочным озером. Он притянул к себе ее лицо и поцеловал в губы. В молочное озеро упал большой камень, по невозмутимой глади пошли круги гнева, удивления, истомы. Эмма попыталась вырваться — он сжал ее еще сильнее. Она начала бороться — он оказался сильнее. И она замерла неподвижно и закрыла глаза, погрузившись в черный огонь темноты. Поцелуй был как укус. И требовал еще тысячи поцелуев. Эмилиано подложил руку ей под спину и оторвал от земли как пушинку.

— Пусти меня, — выдохнула она не очень уверенно.

— Через час, — пообещал он и стал подниматься по лестнице, неся ее на руках, — через час я отпущу тебя домой.


— Мне надо идти. Сегодня такой сильный ветер.

— Можно мне с тобой?

Ансельмо спросил себя, существует ли вежливый способ сказать «нет».

— Грета, я бы хотел побыть один.

Грета спросила себя, существуют ли слова, способные выразить, как она скучала по нему и как не хотела расставаться с ним сейчас, когда он только вернулся из Милана. Потом она вспомнила о Гвидо. О том, что он сказал ей как-то в мастерской. Было что-то, о чем Ансельмо не хотел с ней говорить, что-то, связанное с такими ветреными днями. Она хотела знать, что это. Но вдруг поняла, что больше всего на свете она хотела, чтобы эта тревожная морщина исчезла с лица Ансельмо. Немедленно.

— Хорошо.

— Правда?

— Правда.

— И все?

— Сегодня и в самом деле как-то сильно дует. Я устала. Поеду домой. Я рада, что ты вернулся.

Морщина исчезла. С его лица. Она переместилась в потайное место. В темноту. Где только Грета могла видеть ее и чувствовать боль от этой жесткой складки.

— Спасибо за цветок.

Она кивнула и улыбнулась. Было что-то фальшивое в этом прощании. Это даже не было похоже на прощание. Ни поцелуя, ни объятия, только взмах руки, и Ансельмо исчез, проглоченный темным зевом метро. Она зажгла фары на своем велосипеде и поставила ноги на педали. Посмотрела вокруг, продумывая дорогу к дому. Один путь был длинный и почти без подъемов, другой короткий и трудный до изнеможения. Она выбрала второй и покатила вперед. Но на первом же подъеме у нее зазвонил телефон. На этот раз она его услышала. Она держала его под рукой на случай, если вдруг позвонит Ансельмо. Но это был не он. Это была Эмма.

— Дневник у меня, — без вступлений выпалила подруга.

— Дневник Ансельмо? — не поверила Грета.

— Он самый.

— Как? Откуда?

Молчание.

— Эмма?

— Грета, ты… ты не могла бы приехать ко мне?

— Что-то случилось?

— Много чего. Приедешь?

Мать в ресторане, как всегда. Никто не заметит, если она вернется домой поздно.

— Уже еду.

Грета развернула велосипед и поехала вниз. На натянутых тормозах, как обычно. Гася скорость.

У Эммы Грета застала Лючию. Она сидела на плетеном диване в пижаме и с видом человека, которому не терпится рассказать нечто сногсшибательное. На столе — остатки пирожных, обертки конфет и целая когорта флакончиков с лаками самых разных цветов. У Греты возникло ощущение, что она попала на пижамную вечеринку. Она ненавидела пижамные вечеринки.

— Ну и?

— Эмма и Эмилиано поцеловались! — выпалила Лючия.

Грета вытаращила глаза, не веря своим ушам. Потом присела на цветастое кресло:

— Ты с ума сошла?

— Я тоже ей так сказала!

Эмма сделала глубокий вдох:

— Похоже на то.

— А потом она хотела уехать с ним на мотоцикле в его логово.

— Совсем тронулась?

— К счастью, мне удалось остановить ее в последний момент.

— Мы ждали его час. На набережной. И он вернулся. С дневником.

На лице Эммы появилась загадочная улыбка, в глазах блеснул странный огонек:

— Как обещал.

— Да что случилось-то? Он тебя шантажировал?

— Нет.

— Он заставил тебя целоваться, чтобы вернуть дневник?

— Нет, — сказала Эмма совсем тихо.

— Он запугал тебя?

— Я его больше не боюсь. Нет. Это не страх. Это что-то другое.

— Тогда я ничего не понимаю, — вслух рассуждала Грета. — Какой ему интерес возвращать дневник?

Ответа не последовало. Эмма поднесла пальцы к губам, на которых все еще горел его поцелуй.

— Эмма, ты больше не должна его видеть. Никогда. Поняла? — начала внушать ей Грета.

— Я его больше никогда не увижу. Не беспокойся.

Грета сама не знала почему, но этот ответ ее нисколько не успокоил.

— Главное, дневник Ансельмо снова у нас. Он вернулся из Милана?

— Да, полчаса назад.

— А почему ты тогда не с ним? — пропищала Лючия.

Грета посмотрела на нее, раздумывая, задушить ее подушкой или просто нагрубить. Потом повернулась к Эмме:

— Дай мне его.

Эмма молча вручила ей дневник. Грета раскрыла его наугад и начала читать.

— Как ты можешь?! Там ведь все его секреты. Ты же говорила, что нельзя читать чужие секреты… — напомнила Лючия.

— Я читаю дневник потому, что я не с ним, — резко ответила Грета. — Я хочу знать, почему я не с ним.

Эмма и Лючия обменялись быстрыми взглядами. Потом сели рядом с Гретой. Одна справа, другая слева. Одна положила руку на плечо, другая — на колено. Эмма приподняла пальцами тоненькую прядку светлых волос, повисшую у Греты вдоль виска, и нежно убрала ее за ухо.

— Ты не с ним, потому что ты с нами.

Сообщение

Желтая, широкая, как галактика, полоска четко отпечаталась в небе, изрезанном крышами многоэтажек Корвиале. Ансельмо ехал против ветра по безлюдным полуночным улицам городской окраины, изо всех сил давя на педали. Он добрался до конца улицы Джентилини, пересек большой проспект в четыре полосы, обогнал ночной автобус, повернул к холму и стал подниматься вверх по дороге, ведущей к Змеюке, к дому Греты. Полоска вела его к ней. Он вздрогнул при мысли о встрече. А что, если в конце пути, который он решил проделать без нее, снова будет она?

Ее не было.

В окнах ее квартиры не горел свет. Ансельмо встретил эту темноту с облегчением и снова перевел взгляд в небо. Полоска стала тоньше, мерцая за бетонным зданием как мост, перекинутый над пропастью и ведущий неведомо куда. Ансельмо свернул и обогнул дом. У торца он снова увидел полоску, которая ждала его с другой стороны, терпеливая и неподвижная, как пруд, застывший в небе. Ансельмо притормозил, ожидая следующего указания. Рванул ветер, и золотой ручеек стал прокладывать себе дорогу меж звезд, потом замер чуть поодаль, по ту сторону черной стены деревьев, гнувшихся под порывами ветра.

Ансельмо надавил на педали и срезал напрямик через газон, подпрыгивая на мелких ухабах. Он проехал через небольшую рощу и вдруг оказался перед зачарованной долиной в миниатюре. Вокруг шумел город, пульсируя токсичным светом фонарей, фар и рекламных вывесок. А здесь царили темнота и покой. На горизонте повисла большая и низкая луна, залив серебристым светом ручей, робко пробиравшийся через долину. Прямо на Ансельмо одиноким глазом смотрела жестяная хижина. Ее единственное окно горело желтым огнем, и полоска терялась в этом свете. Послание было внутри хижины.

Ансельмо стремительно покатил вниз по крутому поросшему травой склону. Его подталкивал в спину ветер. На лице, обдуваемом холодным потоком, заиграла счастливая улыбка. Он остановился перед входом и приставил велосипед к дощатой изгороди.

Потом наклонился, чтобы привязать раму к штакетнику, и вдруг увидел, как за спицами колеса вспыхнули два красных глаза. Посланник в испуге отскочил в сторону.

— Бе-е-е-е-е, — сказали красные глаза, чуть прищурившись.

Рядом с ними заморгали другие красные огоньки. Блеянье тоже усилилось и побеспокоило обитателя хижины.

На пороге возникла его маленькая тень, согнувшаяся над посохом. Ансельмо медленно направился к нему, безрезультатно пытаясь натянуть на лицо улыбку, подходящую моменту. Хозяин хижины зажег лампочку, которая болталась на длинном проводе рядом с дверью. Красные глаза, блеявшие все сильнее, оказались козами. Четыре козы. И старик. С одним ухом.

— Незабудка, — громко и торжественно начал старик хриплым голосом, — помолчи минутку.

За стихами, повторяя их ритм, последовали удары посоха о землю. Мягкие и негромкие. Не только Незабудка, к которой было обращено послание, но все козы вмиг замолчали. Будто их укачала эта короткая колыбельная.

Ансельмо набрался смелости и выпалил на одном дыхании:

— Добрый вечер, прошу прощения за беспокойство. Мне кажется, у вас в доме есть что-то, что я должен увидеть.

Старик оглядел юношу недоверчивым взглядом. Перевел глаза на велосипед за его спиной, потом снова внимательно изучил его лицо. Ансельмо выдержал взгляд старика, на мгновение потерявшись в лабиринте морщин, изрезавших жесткую кожу. Таццина еще раз ударил посохом о землю и скрылся за порогом хижины.

Когда он вновь вышел, козы спали, наверное, уже с полчаса, а Ансельмо так и не сдвинулся с места.

— Ты ведь знаешь, кому ты должен это отдать? — спросил старик и показал ему конверт для писем.

— Пока нет.

— Тут написано. На этот раз будет нетрудно, — заверил Таццина, протягивая юноше послание.

Ансельмо взял его двумя руками. На конверте были имя и адрес. Он знал и то и другое. Но, словно ища подтверждение тому, что прочитал, перевел глаза на старика. Может, это ошибка. Может, шутка. Таццина стоял неподвижно, как ископаемое. Морщины застыли на лице вековечными глубокими бороздами. Никакой ошибки, никаких шуток. Послание было для Греты Бианки.


«…Но тот, кто отведет взгляд от неба, больше никогда не сможет его читать», — Грета второй раз пробежала глазами запись в дневнике Ансельмо.

Потом перечитала вслух, чтобы это слышали Эмма и Лючия. Потому что Грета хотела правды, но в одиночку она ее вынести не могла.

Эмма молчала, пытаясь собраться с мыслями. Грета, окончательно запутавшись в потоке своих, ждала, чтобы кто-то или что-то дало ей основание думать, что она неправильно поняла, что она ошиблась, что все это просто шутка. Но услышала только маленькое существо внутри и его крики. Она не могла сдержать их, они текли по венам вместе с кровью. И разрушали кости. Она должна уйти. Немедленно.

— Я пошла, — Грета вскочила, уронив дневник на пол.

Лючия схватила ее за руку, быстрая и ловкая, как никогда:

— Нет. На этот раз ты никуда не уйдешь.

— Пусти, — прорычала Грета.

Эмма взяла ее за другую руку:

— Нет!

— Слушайте, мне надо найти его…

— Зачем?

— Мне надо поговорить с ним.

— И сказать, что ты прочла его дневник?

Грета опустила глаза. Нет. Не самая удачная мысль. Она посмотрела на дневник, лежащий на полу. Совсем неудачная мысль. К злости на него за то, что она только что узнала, прибавился стыд за то, что она за ним шпионила. Читала его тайные записи. Грета стояла неподвижно, как в плену топкого болота. Любое собственное движение потянуло бы ее еще глубже ко дну. Единственным спасением была какая-нибудь опора вне болота. У Греты их было две.

— И что, по-вашему, я должна делать? — спросила она, мысленно хватаясь за своих подруг как за соломинку.

— Для начала сесть и успокоиться, — посоветовала Эмма.

— И съесть шоколадку, — подсказала Лючия, протягивая поднос с двумя видами шоколада. — Горький или молочный?

— Горький.

— Нет, молочный, — поправила Эмма, — в нем больше сахара, он тебе сейчас не помешает.

Они ей даже шоколад не дают выбрать. И это подруги?!

Эмма развернула молочный шоколад и сунула его Грете в рот.

— И потом тебе надо работать над собой. Нельзя вот каждый раз так… беситься. Ты должна научиться контролировать себя.

Грета молчала. Она грызла шоколад и прислушивалась к тому, как утихают крики внутри, поглощаемые черным и сладким какао с молоком.

— Ты меня слышишь?

Вместо ответа Грета протянула руку к подносу с шоколадом:

— Еще.

Лючия с готовностью развернула еще одну плитку. А Эмма решила сразу перейти к «работе над собой»:

— Давай сейчас сделаем вид, что я Ансельмо. Что ты хочешь мне сказать?

Не бросай меня, не бросай меня, не бросай меня. Тихо захныкало маленькое существо. И Грета в первый раз посмотрела на него с безопасного расстояния, слегка отупев от шоколадной истомы.

— Я хочу сказать тебе… что я тебя ненавижу.

Эмма кивнула. Лючия развернула следующую плитку.

— За что?

Шоколад и гнев.

— За то, что ты не сказал мне правду.

— Какую правду?

Шоколад и решимость.

— Такую: если ты смотришь в небо, то не видишь меня, а если смотришь на меня, то не видишь неба.

Пауза. Шоколад и соль. От слезы, застывшей на лице.

— Равновесия нет. Все падает.

— Не поняла… — наморщила нос Лючия.

— Грета, — ласково позвала Эмма.

— Мм.

— Завтра ты отнесешь дневник Ансельмо и скажешь ему все, что только что сказала мне.

— Нет.

— Да.

— Я не могу.

— Можешь.

— Что я ему скажу? Выбирай: или я, или… небо?

— Но ты ведь выбрала его.

Грета задохнулась. Простая истина больно ударила прямо в грудь. Она ничего не решала. Это случилось, и все. Но почему этого не случилось и с ним тоже? Она сжалась внутри в комок, как раненый зверь.

— Я бы только хотела, чтобы было чуть проще. Только чуть-чуть…

— Это всегда непросто.

Эмма погладила ее по волосам. Потом Лючия.

Грета подняла голову. Разбитая, но с новым выражением лица. Без злости.

— Ты сильная, ты самая сильная из всех, — шептала Лючия, протягивая ей последнюю шоколадку.

Грета съела ее и протянула обе руки подругам. Они обнялись: моток пижам, высоких ботинок и фольги.

— Давай ты тоже сегодня останешься у меня на ночь, — предложила Эмма.

— Но… у меня нет пижамы.

Эмма пересекла комнату, двигаясь как модель по подиуму на показе высокой моды. Подошла к своему бескрайнему шкафу, раскрыла его широким жестом и провела рукой сверху вниз, демонстрируя коллекцию пижам, готовых сменить черную спецодежду Греты.

— Красную, зеленую, фиолетовую, белую или желтую, darling?

— Желтую, — не сомневаясь ни минуты, ответила Грета.

Маленькое существо глубоко вздохнуло, но кричать не стало. Мало того — зевнуло. И свернулось калачиком в маленьком-маленьком уголке внутри черной-пречерной норы, приготовившись видеть сны, которых никогда раньше не видело.

Грета без сил опустилась в кресло.


Дверь жестяной хижины закрылась раньше, чем Ансельмо успел вымолвить хоть слово. А слов у него скопилось много. Кто этот старик? Откуда он знал, что искал Ансельмо? Что еще старик знал о нем? Он знал о других посланиях? Он знал обо всех посланиях, которые вручал Ансельмо? Откуда? Он знал Грету? Что в этом письме? Кто его написал?

Письмо было для Греты. Ей его кто-то написал. Когда? Почему? Кто? Что в этом письме?

Вопросы кружились в голове как частицы пыльцы, и никто не мог на них ответить. Ни отец, ни Дзено, ни этот старик. Ансельмо постучал в закрытую дверь.

Тишина.

Он постучал сильнее.

Никого.

Он ударил ногой по притолоке так, что хижина задрожала. Одна из коз грозно заблеяла, но старик так и не вышел. Ансельмо повертел конверт в руках. Он впервые знал получателя послания, и было совсем не просто устоять перед искушением и не открыть конверт. Старик соврал: на этот раз все было сложнее. Ансельмо гнал от себя навязчивую мысль, давя на педали. Он вернулся к холму, ведущему к километру цемента, в котором жила Грета, и остановился под ее окнами. В квартире горел свет. Но не в комнате Греты. Может, в гостиной. Ансельмо увидел силуэт женщины в окне. Наверное, ее мать. Серена. Грета ему пару раз говорила о ней. Немного и неохотно. Если он вручит конверт сейчас, мать, конечно же, его вскроет. Грете это вряд ли понравится. Он решил подождать. Он вручит его завтра. Лично. Из рук в руки.

Ансельмо положил письмо в карман и поехал домой. За его спиной женщина в окне говорила по телефону со своей дочерью. Долго и очень охотно.

— Но почему ты мне сегодня утром ничего не сказала?

— Потому что я только сейчас решила остаться, мама.

— Ты точно там никому не помешаешь?

— Эмма говорит, что все о’кей, Лючия тоже здесь…

— Так у вас пижамная вечеринка?! — обрадовалась Серена.

— Что-то вроде…

— Вы ногти накрасили? С ненакрашенными ногтями нельзя.

— Я — нет, а они накрасили.

— Золотце, накрась себе тоже. С лаком лучше, более женственно.

— Мне лень. И потом я не умею.

— Я тебя научу. У меня очень хорошо получается. У нас столько лака в доме!

Да уж… Мать, когда бывала дома, только и делала, что красила ногти. Было что-то невероятно грустное в этом ее одиноком сидении и в запахе лака для ногтей по всей квартире. Грустное и совершенно бесполезное. С ее работой лак не держался и нескольких часов. Лак слезал, и Серена наносила его снова.

— В следующий раз мы пригласим девочек к нам, да? Устроим лаковую вечеринку!

Пожалуй, это последнее, чего бы Грете хотелось в жизни. Но чем еще успокоить Серену, одинокую любительницу лака для ногтей?

— Хорошо.

Мать на секунду успокоилась, потом снова перешла в атаку:

— Не ешь много сладкого.

Поздно. Запасы шоколада в доме Килдэр иссякли, переместившись, по большей части, в желудок Греты.

— Хорошо, мама.

— Грета! — вдруг забеспокоилась Серена. — А пижама у тебя есть?

Прямо в яблочко.

— Мне Эмма одолжила, — призналась Грета.

Ну, сейчас начнется.

— Знаешь, по-моему, это не очень прилично заваливаться в чужой дом, да еще надевать чужие…

— Серена!

Когда дочь называла ее по имени, это означало только одно: хватит! Серена давно это усвоила.

— Ладно, ладно, прости… я рада, что у тебя новые подруги.

Грета молчала, ожидая подвоха.

— Веселой вечеринки! Только не сидите допоздна. Спокойной ночи.

Никакого подвоха. Похоже на конец разговора. Вот так, с тихой грустью в мамином голосе, казавшемся слаще любого шоколада.

— Спокойной ночи.

Идеальный ансамбль

А что мне надеть?

Вопрос возник больше получаса назад. Эмма, Лючия и Грета провели все это время в огромной гардеробной, но пока так и не смогли подобрать идеальный ансамбль для велосипедной прогулки. Комната была завалена одеждой, обувью и аксессуарами, и совместить их оказалось самым трудным делом, за которое Грета бралась когда-либо в жизни. Задача осложнялась еще тем, что она всю ночь не сомкнула глаз, исступленно возвращаясь мыслями к предстоящей встрече с Ансельмо. Утром она встала с постели с лицом мертвеца, одетого в жуткую желтую пижаму. Шоколад явно ударил ей в голову. Грета стянула с себя пижаму, будто это был саван прокаженного, и надела свою черную спецодежду. Ей сразу стало легче. Осталось только перестать думать о нем. Иначе она разразится истеричным плачем раньше, чем успеет сказать ему «привет». Ей надо было отвлечься. Нет, лучше сосредоточиться на чем-то другом. Причем немедленно. И она начала громким менторским тоном:

— Так, девочки. Начнем сначала. Принимая во внимание тот факт, что у тебя нет колец, чтобы скрепить штанины на щиколотке, делаем вывод, что тебе нужны узкие брюки. Или пара бельевых прищепок.

— Это еще зачем?

— Чтобы закрепить низ штанины, иначе она зацепится за цепь.

Эмма сделала страшные глаза.

— Хорошо, прищепки отпадают.

— Может, мне просто леггинсы надеть?

— Что это?

Эмма показала штук двадцать колготок самых разных цветов и узоров. Они были длиной до лодыжки и все какие-то совершенно нелепые — то с бантиками, помпонами и камешками, то в цветочек, в горошек, в леопардовых пятнах, в полоску под зебру и под тигра… настоящий зоопарк, словно вышедший из-под кисти Шагалыча.

— Они же без носка, — сказала Грета, недоверчиво осматривая леггинсы.

— Можешь просто сказать: они подойдут?

Грета отказалась от попытки понять предназначение колготок без носка и попыталась сконцентрироваться на следующей не менее странной задаче.

— Лучше однотонные или с узором?

— Лучше хлопчатобумажные. Ты в них потеть не будешь. И никаких бантиков на лодыжках, иначе они…

— …зацепятся за цепь. Поняла. Темные или светлые?

— Темные, они меньше пачкаются.

— Точно.

Эмма выбрала леггинсы темно-синего цвета без бантиков, но со звездой, выложенной стразами на правой коленке. Она натянула их на себя, и трико прилипло к ее длинным стройным ногам, не оставив никакого простора для фантазии.

— Они не очень похожи на штаны, — заметила Лючия, — вообще не очень похоже, что ты одета…

— Так мы еще не закончили. Теперь мне нужен топ.

Подруги вытаращили на нее недоуменные глаза.

— Ну, сверху что-нибудь, — пояснила Эмма. — Есть у меня одно джинсовое платьице…

Грета успокоенно улыбнулась: слово «джинсовое» понимала даже она. Но, увидев «платьице», она снова заволновалась:

— Оно… такое короткое…

— Так внизу же леггинсы!

Эмма приложила «топ» к плечам, изучая себя в большом зеркале на двери шкафа.

— Надень майку. Тоже из хлопка. Во-первых, она впитает пот, во-вторых, можешь взять с собой сменку и потом переодеться.

Эмма выбрала две майки: одну в сине-голубую полоску, другую — жемчужно-серую.

— И не забудь толстовку. Вдруг похолодает.

— Я не ношу толстовки. Это мальчиковая одежда.

И «толстовка» и «мальчиковая» она произнесла с одной и той же презрительной интонацией.

— Может, тогда свитерок какой хлопчатобумажный? — предложила Лючия.

Эмма открыла ящик, в котором их было с дюжину, и выбрала свитер абрикосового цвета, застегивающийся спереди на большую пуговицу в форме сердца.

— Как здорово! — захлопала в ладоши Лючия.

Грета решила оставить «свитерок» без комментариев:

— Теперь обувь.

— Балетки! — громко объявила Эмма.

— У них гладкая подошва.

— И что?

— А то, что если придется крутить педали стоя, они соскользнут. Нужно что-нибудь с рифленой подошвой. И потом они могут вообще слететь с ноги.

Эмма посмотрела на ужасные ботинки Греты. Она даже представить себе не могла такую пару утюгов на своих ногах.

— Нашла! — вдруг закричала она, быстро прокрутив в голове базу данных своей обуви. — Мои «Мэри Джейн» из Токио.

Эмма подлетела к раздвижной двери и открыла ее легким прикосновением пальцев. Из ниши в стене выпрыгнули два луча света, озарив запасы обуви для сороконожки.

— А-бал-деть!!! — вырвалось у Лючии.

Эмма улыбнулась, польщенная, и взяла пару белых лодочек без каблука, которые застегивались на подъеме ступни тонким ремешком с маленькой серебристой пуговицей.

— Вот! — воскликнула она, специально для Греты продемонстрировав резиновую подошву, слегка изрезанную бороздами, изображавшими японский флаг.

Потом надела смешные носки, едва закрывавшие ступню, пятку и пальцы, сунула ноги в «Мэри Джейн», купленные в Токио, и носки исчезли.

Эмма строго оценила результат в зеркале, закрепила волосы сбоку заколкой в тон свитеру, намотала на шею длинный узкий шарф в тон всему остальному и дополнила ансамбль маленькой сумкой на ремне, белой, под цвет туфель.

— Лучше, конечно, рюкзак, — заметила Грета, — сумка будет мешать крутить педали, она будет соскальзывать вперед, и тебе все время придется ее поправлять.

Эмма испепелила подругу взглядом.

Грета не стала настаивать: дорога научит ее, как одеваться.

— Итак, ты готова прокатиться на своем первом велосипеде? — спросила Лючия.

Эмма с вызовом переадресовала вопрос Грете:

— Ты что скажешь: я готова?

Подруга улыбнулась. Вряд ли Эмму можно было принять за заправского велосипедиста. Зато она выглядела очень счастливой. Грета давно ее такой не видела. Со дня ограбления, если уж быть совсем точной. Она взяла Эмму за руку, вытаскивая ее из этого последнего круга ада, усеянного туфлями и платьями, и уверенно объявила:

— Готова.

Потом крепко сжала ее пальцы и собралась с духом: скоро сбудется желание Эммы — у нее будет настоящий велосипед, а Грета снова увидит Ансельмо.

И больше никаких желаний.

Никаких надежд, никаких ожиданий, никаких обещаний, которые потом обязательно обманут.

Чтобы больше никогда не плакать.


Гвидо сделал громче свое новое радио, и звуки органа поплыли в воздухе, как шары, вылетавшие из какого-то небесного механизма. Геометрия простых нот, спешащих друг за другом в сложном танце. Глубокие наклоны и легкие повороты в едином восходящем порыве. Ноты фуги догоняли друг друга в стремительном беге. Шагалыч меланхолично вздохнул, вспомнив о своих вечерах в стиле хэви-метал, и постарался сконцентрироваться на вилке, которую они с Ансельмо пытались выпрямить. Но его напарник казался еще более рассеянным, чем он.

— Тяжелая ночь? — спросил Шагалыч, заглядывая в припухшие глаза друга. — А? Что? Всю ночь соревновался в езде с Гретой?

Ансельмо покачал головой.

— Да ладно, выкладывай правду!

Нет, только не правду. Правду лучше не говорить.

— Я почти не спал…

Ложь. Он вообще не спал. Он вернулся домой очень поздно, до смерти уставший, и бросился на кровать в надежде сразу же заснуть. Потом вспомнил о письме. Ложь. Он не забывал о нем ни на секунду. Что в нем? Посланник взял его в руки и направил на него свет настольной лампы, стоящей рядом с кроватью. Сквозь конверт просвечивали написанные от руки слова. Почерк казался угловатым. Явно мужской почерк. Кем был этот мужчина, написавший письмо Грете? Его Грете… В бессонную голову тайком прокралась новая мысль. Его охватила ревность. Он погасил свет и попытался заснуть. Опять ложь. Сначала он поискал дырку в конверте, чтобы заглянуть внутрь, но дырки не было. Тогда он выключил свет, но заснуть так и не смог.

Ансельмо всегда верил в судьбу. Он никогда не позволял себе вмешиваться в ее таинственные шаги, он всегда считал себя ее скромным посланником. До этой ночи. Ночи, которая уже гасла в кристальных тонах нового солнечного утра. Он решил отвлечься, занявшись завтраком, но когда увидел, как в чайнике закипела вода и пар стал бесполезно таять в воздухе, растворяясь мягкими гипнотическими завитками, он сдался. Схватил письмо, подержал над носиком чайника, подождал, пока растает клей, и аккуратно вскрыл конверт.

Дорогая Грета,

я так давно тебе не писал. Впрочем, учитывая то, что ты ни разу мне не ответила, я не уверен, что ты прочитала хотя бы одно из моих писем.

По причинам, которые я предпочел бы объяснить тебе лично при встрече, я приезжаю в Рим. Я буду один, и мне бы хотелось увидеть тебя…

В это время в кухню вошел Гвидо, и Ансельмо едва успел спрятать письмо в карман. Отец ничего не заметил. А Ансельмо вдруг почувствовал, что на него всей своей тяжестью рушится небо. Он совершил ужасный поступок. Точнее, два ужасных поступка: нарушил обещание и тайну переписки. И все впустую. Он даже не успел найти в письме ответы на свои вопросы.

Теперь ему было еще хуже, чем бессонной ночью.

— Ты хоть умывался сегодня? — спросил Шагалыч.

Нет.

— Я тут сам закончу. А ты иди приведи в себя в порядок, ты похож на «Крик» Мунка.

Некоторые думают, что иметь друзей-художников — это большое счастье. Люди считают, что они привносят в твою жизнь красоту, что они способны наполнить красотой даже самые мрачные моменты твоей жизни. В сущности, в этом ведь и состоит предназначение искусства… Так может думать только тот, кто не знает Шагалыча. Отправляя Ансельмо умываться, он решил для наглядности показать ему живую копию знаменитой картины норвежского художника, оттянув руками нижние веки и разинув рот большим правильным кругом. Ему довольно точно удалось передать впечатление чего-то, что тает и катится каплями в водовороте трагической горечи. В общем, ничего красивого.

— Договорились.

В ванной Ансельмо открыл кран и стал слушать, как в раковине журчит вода. Из зеркала на него безжалостно смотрело его отражение. Он и вправду был похож на «Крик» Мунка. Ансельмо собрал воду в ладони и опустил в нее лицо в надежде смыть с себя эту маску тревоги и тоски. Бесполезно. Онзакрыл кран и собирался выходить, когда услышал за дверью в мастерской знакомый звонкий голос.

— Добрый день, велосипедисты, — громко поздоровалась Эмма. — Мне нужен велосипед.

— Великолепный ансамбль в полном составе! Здорово! — воскликнул Шагалыч, не скрывая радости.

— Привет, — прочирикала Лючия.

— Здрасте, — тихо сказала Грета.

Она пришла. Она здесь. А он совсем не готов. Он даже не решил, как передать ей письмо. Оставить его там, где только она сможет его найти, или вручить лично в руки. Он хотел еще немного поразмышлять над этим, пока чинил велосипед. Обычно ручной труд помогал ему прояснить мысли. Но она не оставила ему времени.

Он застыл перед закрытой дверью, не решаясь выйти из своего укрытия.

— Какой велосипед тебе бы хотелось?

— Женский. Если можно, с корзинкой.

— Голландский?

— Было бы здорово! Ты ведь сама наполовину голландка, — вдохновилась Лючия.

Эмма оставила замечание подруги без комментариев, а Гвидо уже показывал ей велосипед кремового цвета с кожаным сиденьем, огненно-красными рукоятками руля и черной металлической корзиной на переднем колесе.

— Здесь надо починить тормоза, проверить колеса и немного стереть ржавчину с рамы. И будет отличный велосипед.

— Сколько он стоит? — спросила Эмма, обхватив пальцами рукоятки. Они показались ей очень красивыми. Она хотела их любой ценой.

— Нисколько. Ты просто должна починить его.

— Я?! — возмутилась Эмма.

— Да, это ведь твой велосипед.

— Но я не умею. Это ваша работа. Не моя.

— Я научу тебя.

— А можно я заплачу и вы мне его почините?

— Нельзя.

— Тогда я его куплю, и мне его починят в другой мастерской, — заупрямилась рыжая.

— Я тебе его не продам.

— Тогда продайте мне только рукоятки.

— Разговор окончен.

Этот механик ее переупрямил. Впервые в жизни ей отказывались продать то, что она хотела. Странное и неприятное чувство. Как дырка в животе. От голода. Нет, сильнее. Ей нужны эти рукоятки. Точка.

— Но я могу хотя бы его опробовать? — сказала она, скорее для того, чтобы дать понять, что она тоже может ставить свои условия в переговорах.

— Можешь, — согласился Гвидо, — только осторожнее с тормозами. Не разгоняйся.

— О’кей! — обрадовалась Эмма. — Лючия, пойдешь со мной?

— Не возражаешь, если я тоже пойду? — тут же влез Шагалыч.

Эмма возражала, и еще как. Но маленькая Лючия сделала такие большие умоляющие глаза, что ей пришлось согласиться.

— Конечно не возражаю.

— Тогда я тоже пойду, — присоединился Гвидо, — буду следить — вдруг на дороге появится машина.

— Полный сбор? — пошутила Эмма.

— Не хватает только Ансельмо, он, похоже, застрял в ванной, — прокомментировал Шагалыч.

Грета почувствовала, как кровь стремительно потекла по венам вниз и ушла в пол. Ансельмо почувствовал, как кровь прилила к голове и как сильно хочется ему задушить своего друга-художника.

— Мне просто не терпится прокатиться на моем голландце! — кокетливо воскликнула Эмма, чтобы отвлечь внимание от Ансельмо. — Идем?

Они всей гурьбой вышли на улицу, оставив Грету одну в большом залитом солнцем салоне веломастерской. Музыка безучастно продолжала свой сложный танец, когда в глубине коридора заскрипела, открываясь, дверь в ванную.

— Грета.

Ансельмо позвал ее по имени, глядя ей прямо в глаза, и она, сама того не замечая, улыбнулась.

— У меня для тебя сюрприз, — сказала Грета.

— У меня тоже, — сказал Ансельмо.

Неожиданно. И здорово, подумала она. Может, он ей привез подарок из Милана? Грета подошла ближе, в один миг забыв о наставлениях Эммы, о бессонной ночи и обо всем, что он скрывал от нее. Потом открыла рюкзак, достала дневник и протянула его Ансельмо обеими руками, глядя в его синие глаза:

— Вот, я его нашла.

Она увидела в синих глазах нежный блеск.

— Ты его нашла…

— Да.

— Я тоже нашел одну твою потерю.

Значит, это не подарок.

— Помнишь ту желтую полоску?

Грета кивнула, насторожившись.

— Я ехал за ней, и она привела меня к твоему дому. Вчера ночью. В итоге я нашел вот это. Это тебе.

Ансельмо взял свою почтальонскую сумку, лежавшую на вишневом диване, и вынул из нее письмо. На конверте были ее имя и адрес. Это было послание. Если Ансельмо сумел найти его, значит, он выбрал небо.

— Мне оно не нужно, — резко ответила Грета.

Ансельмо почувствовал, как земля ушла у него из-под ног. Как будто кто-то нечаянно вырвал ее и он повис в пустоте.

— Как это? Ты не можешь отказаться…

— Но я отказываюсь.

Она повернулась к нему спиной, села на Мерлина и понеслась прочь. Перерезала дорогу Эмме, которая неуверенно зашаталась на своем голландце и упала на землю.

— Подожди! — закричал Ансельмо, вылетая из дверей мастерской на своем велосипеде.

— Они ненормальные, — выдохнула Лючия.

Грустный голос радиодиктора отчетливо произнес:

— Вы слушали «Искусство фуги» Иоганна Себастьяна Баха.


Грета проскочила три светофора на красный свет, проехала два раза по встречной и чуть не столкнулась с 768-м автобусом, но ей так и не удалось оторваться от погони.

— Ты решила умереть?! — закричал взбешенный Ансельмо, перерезав ей дорогу и положив конец этой сумасшедшей гонке.

— Нет! — закричала она в ответ.

Потом опустила глаза и сказала тихим, срывающимся от быстрой езды голосом:

— Я хочу быть с тобой, а ты нет.

— Я…

— Что — ты?

— Я не могу.

— Я знаю.

Молчание.

— Я прочитала твой дневник.

Она почувствовала его руку на своем подбородке. На родинке, которую она всегда ненавидела, а он полюбил. Навсегда, с первого взгляда. Грета подняла глаза:

— Прости, я не хотела, этого делать, но ты не говорил мне правды, и я… сходила с ума и…

Рука скользнула к затылку, и Ансельмо притянул ее лицо к своей груди, в которой бешено билось уставшее от погони сердце.

— …и ты не знала, что делать, — закончил он, крепко прижимая ее к себе.

— Да.

Она приподнялась на педалях, сомкнула руки на его спине и ухватилась за плечо, замерев в равновесии его успокаивающегося дыхания. Он окружил ее теплым кольцом рук и груди, прикоснувшись к влажной от сумасшедшей гонки коже.

— Сначала я притворялся, что ничего не происходит, — признался Ансельмо, — что все нормально, что я как все, но я… я не как все.

Грета крепче сжала пальцы на его спине и почувствовала, как педали уходят у нее из-под ног. Как воздух обволакивает все ее тело, лицо, руки. Откуда-то снизу поднимался неудержимый ветер, прижимая волосы к щекам. Когда она открыла глаза, перед ней были только облака.

— Это мое небо.

Облака, четко обрисованные последними лучами заходящего солнца. Горизонт вокруг, весь вытканный тонким золотом заката. Небо, заполнившее все пространство. Бескрайнее небо.

— А когда рядом я, все это исчезает, — выдохнула Грета.

И увидела, как его глаза наполняются слезами, а в слезах быстро вихрятся облака.

— Не надо, — прошептала она, положив руку ему на глаза, — не плачь. Это твое небо. И оно прекрасно.

Потом взяла из его кармана письмо, от которого отказалась, и быстро сунула в карман своей толстовки.

— Спасибо… за облака, — улыбнулась Грета.

Ансельмо провел рукой по коротким волосам, глядя, как эти облака проплывают в зеленом лесу ее глаз.

— Это не облака… — зашептал он ей в ухо.

Вокруг них бесшумно закружил ворох легких белых перьев. Перья собрались в крошечные крылья и полетели по воздуху, играя с ветром. Беспорядочные, неуловимые, молчаливые.

— …это белые ласточки.

Грета и Ансельмо удивленно замерли. Застыв в одном небе на двоих.

Примечания

1

Невинность — то, что он знает,

Красота — то, что она видит.

«Эдвард Руки-Ножницы»,

Тим Бёртон.

(обратно)

2

«Критическая масса», «КМ» — сбор велосипедистов, по традиции проходящий в последнюю пятницу месяца во многих городах мира. (Здесь и далее примеч. ред.).

(обратно)

3

Кростата — открытый итальянский пирог из песочного теста с различными начинками.

(обратно)

4

Корвиале — большой жилой комплекс в нетуристическом и неблагополучном районе Рима. Его основу составляет длинный и узкий одиннадцатиэтажный корпус, и из-за него Корвиале иногда называют Змеюкой.

(обратно)

5

Альфонс Муха (1860–1939) — чешский художник, один из наиболее известных представителей стиля модерн — направления в искусстве, популярного в Европе на рубеже XIX–XX веков.

(обратно)

6

Либерти — итальянское название стиля модерн.

(обратно)

7

Мария Каллас (1923–1977) — американка греческого происхождения, одна из величайших оперных певиц XX века.

(обратно)

8

Цветок ириса,

на небесах тысяча красивых ангелов,

но красивых, как он, только один.

(обратно)

9

Доломитовые Альпы — горный массив в Восточных Альпах, на северо-востоке Италии. Название горам дал минерал доломит, из которого они в значительной степени состоят.

(обратно)

10

Речь идет о знаменитом гангстерском фильме Фрэнсиса Форда Копполы «Крестный отец», снятом в 1972 г. по роману Марио Пьюзо. Музыку к фильму написал итальянский композитор Нино Рота.

(обратно)

Оглавление

  • Некстати
  • Знак
  • Страница
  • Вишнево-красный
  • Один-единственный
  • В ночную смену
  • Мужчина
  • С тяжелым сердцем
  • Ты кого-то ищешь?
  • Мое
  • Тот, кто бежит
  • Музыка
  • Сообщение
  • Идеальный ансамбль
  • *** Примечания ***