Короткая проза для библиотеки [Виктор Камеристый] (fb2) читать онлайн

Виктор Камеристый

Проза

 

Действо…

    Когда-то и он был ребенком, шалил. В те юные годы его представления о добре и зле были схожи с детской сказкой, которую читала по вечерам мама. Он был, как все, хорошо учился, любил книги с умными загадочными словами…

 …Он любил и был, как считал, любимым, радовался каждому новому дню. Иван Покрышкин, высокий мужчина с чуть загадочным лицом, был не похожим на тысячи мужчин, встречавшихся Ольге. Однажды он остановился и впился в нее пронзительным взглядом, наблюдая за ней через толстое стекло витрины, смотрел за тем, как ее ловкие руки делают  прически в салоне парикмахерской.

Она думала, искоса посматривая на мужчину, не сводившего с нее взгляда.

       “Высок, привлекателен, смуглолиц, как будто только вернулся с отдыха на Крымском побережье… Да что я попусту голову себе забиваю… Не обратит на меня внимания, пройдет мимо”.

  Не прошел, остался Иван. Стали жить вместе. Жили дружно, пока не случилась беда, а потом пришло еще горе.

        Он  стал одинок не из-за потребности своей души или злого влияния “зеленого змия”, (он был совестлив, чтил семью), случилась беда по стечению неблагоприятных обстоятельств. Он стал никому не нужным, когда умерла жена, его избранница. Последние пять лет он кормил её с ложки, потому что какой-то подлец (иного слова не подобрать) сбил ее машиной на пешеходном переходе. Сколько боли он испытал, видя ее страдания, ее угасающий взгляд! На протяжении этих горьких пяти лет он просил Его, чтобы спас, помог…

              - О, Боже! Не дай ей умереть! Дай сил ей, дай Твое, благое исцеленье...

Просил, но истово ли, искренне ли не стоя на коленях, а как-то впопыхах, забывая слова молитвы. Хотя надежда все же была в его душе, но сколько не питай надежду, рано или поздно она зачахнет, умрет.

    Потом, когда его жены Ольги не стало, он заболел. Болел тяжело, почти распрощался с жизнью, но благодаря крепкой вере/в свое дело/, выжил, окреп. И тут случилась новая беда: дочь Мария, которую вырастил, любил, с которой пылинки сдувал, предала, выписала его из квартиры, да еще своего сожителя надоумила избить отца…

       Он ушел, забрав с собой все то, что было создано его мыслью и пером, сидя у изголовья прикованной к постели любимой женщины. Все его добро поместилось в обычном чемодане, да и тот отобрали подростки, хозяева ночного города, и на его глазах выбросили рукописи, сочтя их обычным хламом. Когда он склонился над своими  работами, разбросанными на земле, из его глаз потекли слезы…

Иван рыдал, вытирая грязь с каждого листа, с каждого еще не родившегося, не увидевшего литературный свет “ребенка”. Куда пойти? Как жить? Мысли, чувства и снова мысли. Глупые и грустные, обнадеживающие и шаткие, но бесполезные и пустые в безразличном мире человеческих существ.

       Работал, подметая тротуары, чистил, скреб, делал все, не имея крыши над головой. Милиционеры его не трогали, было в нем что-то, что не позволяло  им распускать руки. Только говорили презрительно: “Да что с него, бомжа взять!”

 Бомж! Подлое слово, придуманное подлым человеком. Просить жилье не просил, хотя найти пытался. Только придет в ЖЭК, войдет в кабинет, посмотрит, вздохнет и уйдет молча.

На кладбище, где лежит его любовь безлюдно, тихо, мрачно. Ржавые каркасы венков, облезлая краска на крестах. Взглянул на могилку любимой, прочел: »В ином мире будем вместе…».

«Все просто…Фортуна отвернулась, удача ускользнула, а любимая…ушла ».

 Зимой было худо. Из теплых подъездов гнали взашей, не разбирались, кто и что. Подростки били ногами, всячески унижали - так развлекались. Иногда добрые люди пускали на ночь в холодный “предбанник” учреждения. А утром, насквозь промерзший, он шел зарабатывать на кусок хлеба, а еще на бумагу писчую, пахнущую прошлой, далекой жизнью.  Наконец-то он получил кое-какое жилье: темную комнату в полуподвальном помещении. Благодарил толстого, и, как казалось, брызжущего жиром начальника ЖЭКа Илью Сергеевича, но радости в глазах не было. Старая, разбитая мебель, металлическая кровать, умирающий цветок, и он, такой же умирающий старик со своим бумажным богатством. Рядом с домом, где он теперь жил, была церковь, которую он начал посещать. Придет, посмотрит в Лик Господа, помолится неумело, и – «домой”.

Так проходили дни, недели, годы…

  …В комнате, где он проводит остаток своих дней, темно. Здесь он знал практически все до мельчайших деталей. Там, в углу, среди увядшей листвы, нечто живет отдельной от него, самостоятельной жизнью(так ему видится). Застывшим взглядом оценивает происходящее, но страха, который преследовал его в последние годы жизни, нет. Воображение рисует нечто такое необычное, что хочется взять чистый лист и записать…Написать непременно о том, что…гложет столько лет. Он, словно смотрит внутренним, третьим глазом - тем самым, что существует, живет у таких как он зрелых мужчин, потерявший веру, жилье, потерявший семью и главное чем жил - свои труды.

Прошло немало лет с тех пор, когда он лишился жены, крова, дочери, и сейчас, глядя на ночную, кажущуюся мертвой комнату думает о прожитой им жизни, сравнивая прошлое с настоящим.

         Как было тогда, и как сейчас! Как грустно осознавать себя одиноким стариком, сиротливо уткнувшегося взглядом в темноту, теребящим пожелтевшую, подобранную в парке газету. Как трудно видеть лица счастливых, полных забот, “живых” людей - таких, каким был сам. А теперь он умер для этого мира. Уехать? Куда? Воскреснуть? Зачем и для кого? Для тех, кто его пинал, обзывал старой развалюхой, топтал ногами в то время, когда был еще “жив”? Ведь в сегодняшнем мире ничего не изменилось. А что он хотел? Видеть улыбающиеся лица и среди них - себя? Куда отправиться, в какую сторону, и где так называемый “тот мир”, о котором говорят? Тот или не тот, он еще не знает, слишком мало времени прошло после тех событий, о которых  вспоминает все реже и реже…

         Во дворе церкви, где он часто бывал, у него возникла мысль совершить самый глупый в своей жизни поступок. Сколько прожито, а, сколько предстоит прожить, /кто знает/ и, может, он будет сожалеть, об этом дне, как сейчас сожалеет о том, что ему было дано и что уже потеряно. В одной ладони держит коробку спичек, а в другой - смятый лист бумаги. Еще секунду назад он был девственно чист, а сейчас готов стать первой “ласточкой” в процессе уничтожения всего того, на что истрачены долгие годы:

                      - Сколько раз я просил Тебя, сколько раз я, преклонив колено, говорил Тебе о том, что засело во мне камнем, сколько раз каялся в своих прегрешениях. Услышал? Нет, не услышал, не обратил Свой взор на меня, песчинку в созданном Тобой мире. Зачем мне дар, который лишает покоя и не дает удовлетворения? Зачем мне дар, который принес  сердечную муку, душевный разлад, бессонные ночи? Зачем мне дар, плоды которого пылятся, не передаются миру, не приносят пользы? Почему кажется бессмысленным и ненужным то, что сегодня рвет жилы, готовое завтра выплеснуться на бумагу?

Иван продолжает шептать слова, которые распирают грудь, перекрывают дыхание, бередят душу:

                 - Зачем я жил? Зачем пришел в этот мир, если все пронеслось мимо, не воздав мне благою старостью?

   Иван зажигает спичку, смотрит на неровный огонь, нервно улыбается. Спичка догорает, обжигая пальцы, но он не чувствует боли, как не слышит того, что происходит вокруг. Он где-то далеко, в своем мысленном омуте, в том состоянии, которое когда-то назвал с усмешкой: “безумной страной”.

                - Моя душевная боль- это просто боль, это не то, что достойно Твоего внимания, Господи?

 Он в том состоянии, что не слышит ответные слова:

                - О, сын мой стань, остановись. Не делай опрометчивых шагов. Остановись, и душу, извлечешь ты из оков. Спроси ее, не холодно ли ей когда твой разум к разрушению ведет… В борьбе за жизнь ты не теряй мудрости душевные позывы…Ты им дорогу в сердце проторяй, и Я, не потеряю в тебе истинного сына…

…Мысли перескакивают с одной на другую: « Возможно, я не туда пошел, не так что-то понял и не в то поверил? ”

Давно высохли слезы, утих поднявший клубы пыли ветер, но не проходит душевная мука. Страдания душевные болезненны, они изматывают, источают силы. И вот итог.

   …Иван понимает, что поступает против своей воли. Он не хочет, чтобы все, что создано им ценой больших усилий, сгорело. Он с сожалением смотрит на тлеющий огонек, пробивающийся сквозь ворох мятой бумаги, который неожиданно вспыхивает ярким, всепожирающим пламенем. Не слыша его мыслей (возможно, по неумолимому решению Небес), разгорается костер, в котором гибнет все то, на что ушли годы. Глупо? Конечно, глупо, но в этом нет его вины. Так думает Иван, застывший, очарованный огнем.

Он стоит молча, не делая ни малейшего движения, ни единой попытки спасти то, что так дорого его сердцу. Наверное, так было угодно Господу, ведь ничего не происходит без Его позволения. И не вспыхнут глаза интересом, и не будет ночи напролет сидеть за столом, прокручивая в мыслях, переживая яркое действо, в которых был главным действующим лицом. И не оправдается… И не узнает, что не все в этом мире продается и не все дается легко…Иван забыл, что есть простые, сошедшие с Его уст слова: “Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят”. Только зачем все это ему?.. Прости. Не ведал, что сотворил…

       Но… Вздохнул огонь в последний раз, и погас. Листы, подсвеченные еще живым пламенем, спешили показать Ивану то, что исчезало навсегда.

       Иван не знал, что за эти минуты он стал седым…как пепел сожженной только что жизни. Ветер поспешил унести то, что осталось…

       Поднял глаза…

       Он уже дома, в своей комнате, с оживающим медленно, но  старательно цветком. Цветок передумал умирать, благодарно отвечал на уговоры Ивана не оставлять его, Ивана, совсем одиноким на этой равнодушной чужой душе, земле. Нечто, существовавшее рядом, пугая Ивана, превратилось в тень от висевшего на шпингалете окна халата. Понятно и не страшно.

    Иван включает свет, ставит чайник на плиту, смахивает крошки со скатерти, достает из посылочного ящика, стоящего под кроватью…стопку белоснежных листов. Из небольшого школьного пинала, достает ручку. Несколько секунд невидящий взгляд покоится на цветке, у которого потянулись два отросточка, как две детские руки. Исходящее от этих “рук” тепло для души Ивана особенное. Рука, послушная воле не Ивана, наверное, написала название: Воскрешение.

       Этот рассказ о старухе, совершенно одинокой, живущей в покинутом людьми хуторе и был началом возвращения удачи, успеха Воскрешения души, так тянувшейся к Господу…

Не мог Отец этого не заметить!

                       Воскрешение…

                 

         Легко соврать в такие минуты, от которых ты не зависишь. Если верить древней старухе, прожившей долгие, порой нерадостные годы, это- правда. Но ложь ложится тяжестью на душу, и она об этом знает. Возможно, что ее ложь, это- попытка изменить свое существование, а, возможно, это самообман, часто присущий старикам.

 Сейчас, когда все кажется угрюмым, серым и тоскливым, она, сидя у своего покосившегося и вросшего в землю домика, мечтает об одном: чтобы ее кто-то забрал отсюда. А еще лучше… Туда, где виднеется смотрящий в небо холм, до которого ей не дойти. Как не найти конца-края прожитым годам. Серые дни, полные апатии вечера, и она, одна, на заброшенном людьми хуторе.

  Она смотрит на строгий лик Спасителя, думает о неизбежности смерти и того наказания, что последует потом. Потом - это когда она предстанет перед Его очами, и Он спросит ее строго: “Раба ли пришла? Грешница?”

       Когда она была маленькой девочкой, часто смотрела на икону и просила ее: “Дай…Дай мне сладости, дай мне денежку…Дай…”

 Никогда кроме слова “дай”, она не произнесла ничего другого, обращаясь…к Нему. В ее словарном запасе и не было иных слов.

 Но спустя годы, из-за своей неразговорчивости, из-за отношения к людям, из-за старости, устав, она просила Его об одном: “Дай мне умереть…Забери!”

  Смерти Он не дал. Он наказал строго, и, как ей казалось, жестоко: Он заставил ее и дал возможность жить. Она жила убаюканная старостью, прожила долгие годы, пережив всех своих ровесников, но только сейчас, когда ей исполнилось больше ста, взмолилась по-настоящему:

                - Не могу больше жить! Слышишь? Не могу! Забери меня отсюда…или лучше дай умереть. Не могу…

Спустя годы, те же слова.

    …Прислушиваясь к тишине, надеялась услышать хотя бы намек на ответ. Нет ответа! Гулкая, сжимающая сердце, тишина. Разве мог Он сказать что-то, глядя на нее, да впрочем, зная ее лучше, чем она знает себя. Конечно, нет. Определенно в ее просьбе была скрыта ложь: естественное ее состояние, / с которым она родилась? Та ложь, с которой она прожила жизнь?/, пережила стольких, отдавших ей сердце, мужчин. Только сейчас все было искренне: она хотела умереть. Ей скверно. Ей плохо в каждом новом прожитом дне. Правда, бывают дни, когда она чувствует в себе силы, но эти дни так редки и так безнадежны для нее, что она о них не вспоминает.

       …Черная беспросветная тьма ее не пугает - она не боится тьмы. Тьма- это, пожалуй, то, о чем она думает каждый день, каждое, вновь родившееся утро. Что есть тьма? Однажды она взглянула в пропасть, где зияла непроглядная тьма. И что? Что-то изменилось в ее повседневной жизни? Ничего. Так зачем ей бояться того, о чем она давно имеет собственное представление? Бояться Бога? Да, это действительно страшно, но боится не Его, а того, как Он встретит ее Там, где стоят огромные весы с двумя чашами. На одной чаше - добро, на другой - грехи.

   Мысли проснувшиеся вместе с солнцем снова и снова взывают:” Отче! Пресвятая Богородица, взгляните в мою сторону, дайте мне уйти тихо и незаметно. Сейчас. Именно сейчас, заберите меня и мою душу, я устала. Я так устала за прошедшие годы… Я, извелась, играя с собственной бессмертной душой, гневя Вас, и лелея грех. Я- истая грешница!”

На короткое мгновение она замирает, вытирает сухие, трясущиеся губы и произносит:

                  - Неужели Ты не хочешь забрать рабу свою, освободив место для другой, более чистой и праведной жизни?

Невольно оглянулась, как будто Тот, к Кому она обратилась, стоял за ее спиной. Мысли снова и снова кружат ее седую голову, но теперь она думает не о Нем, а о том времени, когда порхала бабочкой в этом непростом мире и когда жила вольно, не оглядываясь назад.

     “ Когда же это было? - старуха прикрывает глаза, наконец-то вспоминает. - Когда вернулся Степан, и когда я впервые его поцеловала. Надув щеки, я ждала от него чего-то такого, о чем могла мечтать, но не могла выразить словами”.

Она помнит его широкоскулое, румяное лицо, его кудри, его глаза, в которых она тонула…

  …Ее ноги, едва передвигая иссушенное жизнью тело, тянут ее к дому, к убитой временем избе, где она прожила все годы. На подворье, где все изломано, сгнило, где нет живой души, тихо. В душных, тесных комнатах, в темноте она ложится на деревянный настил, приготовленный ею для собственной кончины. Едва слышно произносит:

                   - Я жду!

Вместо долгожданного прихода смерти, ее уносит в долгий сон, в котором она просит Его об ином:

                  - Верни мне, Господи, часть моего утраченного здоровья. Верни мне  мое нерастраченное счастье. Верни мне моего Степана.

 Спустя час, проснувшись, обращаясь к Нему, просит: “Положила в гроб все фотографии, все крестики, а их - два. Мой крестик и Степана. Я готова... Так сколько мне ждать?”

    И снова самая гадкая пора суток - ночь, с ее бессонницей, в которой она слушает шелест листьев за окном, тихое шуршание тараканов в печи вспоминает о прожитой жизни.

Сон. ...Светлое, такое радостное воскресенье: Цветущие яблони, хуторские кривые улочки, и ее взгляд, вбирающий в сердце привычный вид. У хуторского магазина запах папирос, дешевого одеколона, обрывки фраз, смех девчонок и счастливые лица людей…

        …Ночь. Что есть рай и ад? Где место ее примирения с Богом? Какая мука отрицать Его любовь и идти Ему наперекор... Наперекор Его Воле.

…Утро. Она выходит во двор, смотрит на взошедшее солнце, но в глазах нет радости, одна тоска. “- Может набрать в рот больше воздуха, наполнить им грудь и станет легче? Нет. Моя боль - всегда со мною, она всегда во мне, сколько лет…”

Из рядом текущего родника набирает ведро воды, и медленно, шаркая ногами по траве, идет в дом. Поставив ведро, она садится у окна, которое заплели паутиной пауки, и смотрит в надежде кого-то увидеть.

 “ Кого увидеть? Никого рядом нет. Кто жил - тот умер, кто не умер - тот уехал, одна только ты и твои немые просьбы. Снова у тебя в голове кавардак. А голова твоя должна быть ясной. Как тебе такой явиться перед Ним? Причешись, умойся, выйди на свет, возрадуйся солнцу!”

     Подумала чуточку, привстала и снова села, по-прежнему глядя в окно. “ -Это твое  право- ничего не делать. Право твое, ты слышишь себя? Но, честно сказать, снова мне тошно и безразлично. Разве было так вначале моей жизни? Разве  было в моей душе такое?.. Мне неуютно в этом мире и было неуютно всегда. Так забери меня! Слышишь? Забери!”

         Решение приходит неожиданно: Надо прибраться. В доме, в мыслях, в душе…

Поднявшись со скамьи, начинает убирать, думать, вспоминать и шептать:

                - Когда Степан ушел, я поняла, что он для меня значил. Была ли моя вина? Была Господи, была... Виновна я в измене, спросишь ты? Виновна и каюсь. Грешна, виновна и безразлична. Когда Степан мой узнал об измене, пошел из комнаты и вон там, в чулане повесился. Тяжело ему было пережить мою измену. Жалела ли я его тогда? Не помню, Отче. Хотя… Вру я все Тебе, ох как вру Тебе, Господи. Помню, знаю, что он хотел с собою совершить, но смолчала, смотрела насмешливо, зло и …

    Старуха чувствует, как боль (возможно последняя ее боль) входит в тело, а дурнота подступает к горлу. “ Я голодна. Я столько дней без еды…”

     Боль, все глубже проникая, стискивает ее сердце обручем, а язык нем. И когда она снова ожила, увидела кровь на своем давно нестиранном платье.

                 - Наконец-то!

Уборку все-таки закончила, любуясь чистотой, порядком. Когда наступила ночь, а луна тихо, украдкой, заглянула в ее избу старуха, лежала с широко раскрытыми глазами, глядя в потолок. Она жива.

                 - Наверное, моя смерть ничего не решит и ничего не оправдает. Будет кара? Кто знает, кроме Него?

       На короткий миг, но она Его увидела. Прежде чем исчезло видение она удивленная, тихо прошептала:

                  - Вот и Ты, наконец-то.

  Самообман? Милость Божья? Последняя милость грешнице, святая роскошь увидеть в земной жизни и понять, что свою земную награду она потеряла. Сожгла за собой мосты? Где она слышала: Очищение души приводит к исцелению заблудшего, а исцеление -это бескорыстная любовь Господа…

       Правда она видела плохо, на глаза наплывал непонятный туман, а видение двоилось, но она верила, что это не сон. Она знала, что Он рядом, Он пришел к ней и, протянув к ней Свою руку, хочет помочь ей, впавшей во грехе овечке, вернуться. Куда?

      Грехи можно отмолить, и они растают. Так когда-то произносила ее бабка, прожившая много лет, отделенная от людей массивом леса. Почему она никогда не навещала ее? Почему она, любящая внучка, сторонилась ее?

“Только бы не путались мысли! Глаза все видят, а голова идет кругом. Что происходит? Благодать Божья? Или моя смерть идет ко мне? Я взяла второго своего мужчину хитростью. Для чего? Чтобы жить или чтобы забыть Степана? Раны заживают быстро, но совесть, как быть с нею? Человек создан для того, чтобы лгать. Я лгала безбожно и не раз. Сотни, возможно тысячи раз я лгала и упивалась собственной ложью и хитростью. Мне будет очень тяжело там… Не думай… Выбрось из головы все, о чем думала, о чем просила, молила. Забудь! Думай о чем-то хорошем, радостном. Но что вспомнить? Ничего кроме печали будто и нет. Для чего тогда столько жила?”

 Она еще долго терзает себя воспоминаниями, но сна все нет. От слабости на лбу выступает пот. За окном бушует непогода: шумит напористый ветер, напоенный  влагой.

. Порою, забывает слова, читает молитву, но это неважно, важны ее искренние слова, обращенные к Богу:

                    - Отче! Слова мои были льстивы, слова мои были притворны. На Тебя уповаю, да не предам Тебя вовеки! Грехов юности моей не вспоминай, по милости Твоей, вспомни меня…Там.

Когда солнце поднялось выше и выглянуло из-за серых туч, старуха сидела на лавке, подпирая спиной избу. Сейчас она ничего не чувствовала, кроме желания жить. Изменить все одним махом, изменить собственную судьбу. Молиться неистово, прося о прощении, и может быть…

         Но ее судьба - оставаться в темном, лишенном света и человеческих голосов хуторе, пока не позовет Он. И будет она стараться, очищая себя и свою заскорузлую душу, и приносить жертву Слову Божьему становясь боговидной… Дождаться, встретить слова громогласные: «Не оправдается не один из живущих…».

         И она не оправдается… И она узнает Кару Небесную. Божию…

А пока…

В домике ее чисто. Окна сияют…Образа в углу глядят, радуются: Живет Тварь Божия! Очищается!

        Лампадка теплится…

        На хутор наведались из сельсовета, пенсию принесли. Повезли старуху в село, в магазин, в сельскую баню, в церковь в которой она не была столько лет…Платьице да обувку подарили добрые люди. Умытая, с серебром волос старуха будто засветилась изнутри…

Приехал монтер, радио наладил, провода какие-то поменял, и зазвучала речь человеческая!

       Хочет ли жить старуха? Ждет ли она смерти? Некогда ей думать о том, что не в ее власти. Она просто живет! Кур и уток привезли ей, щенка, кошку, и… конверт, письмо. Племянник ее ищет. И, конечно же, найдет! И полюбит, а может, с нею останется. А пока… Дом, пусть дряхлый, но земля ждет не дождется хозяина! Даст Бог, поживет еще старуха. Не зря видение-то ей было.

  Ночь… В чистой горнице лампадка освещает Лик Богородицы. Улыбается Матерь Божия. На чистой простыне, под теплым одеялом, в новой голубой пижаме лежит раба Божия…

 На нее смотрят. Понимают друг друга две женщины: Мать и дщерь. И слышится старухе:

                       - Вишь как все обернулось! И люди -рядом, и Господь -в душе, и Я присматриваю… Спи спокойно. Еще нужна ты Господу для дела доброго на земле! Живи в радости…

  Тишина… Будто слыша что-то ее любимцы кот Тимур и щенок Друг подняли головы… Насторожились. Увидели улыбающуюся хозяйку и… снова нырнули в сон.

        Благодать? – Да, Благодать, сотворенная Господом и старой, едва не сгинувшей душой…

Помолимся за них, стариков-то неужто некому? Были, есть и будут добрые и работящие наши, славянского духа люди. Возродившаяся жизнь старухи, возродившаяся жизнь в старом, побитом временем скворечнике…

Николай и Иван

 Иван Дронов мог стать крепким хозяином, но в произошедших событиях он был вынужден играть свою, определенную “кукловодами” роль. В суете революционных потрясений его “товарищи” давно заметили его слабину - внушаемость и безволие.

    Иван не пил, не играл в карты, не был скандалистом, редко повышал голос, но всегда был готов изменить свое мнение. Среди перебранки птиц, нарушаемых июньскую тишину, он предавался мечтам, воображая себя владельцем мельницы, а еще хотел иметь крепкое хозяйство: гусей, кроликов, коров, лошадей (мало ли чего еще). Жизнь научила его переносить все жизненные невзгоды и потрясения, но не научила его верить в Бога, в людей…В нем, как ни в ком другом смешалось честолюбие замешанное на безверии, беззастенчивость и покладистость, а еще обида на мир и жалость...к себе.

 Николай Александрович был внешне привлекателен, с ясными глазами и обаятельной улыбкой. В своих мыслях он был больше землепашцем, чем сидевший напротив него с винтовкой в руках Иван. И сейчас, когда тучи сгустились над ним и его семьей, он представлял будущее страны в просвещении и свободе. Не уставший от жизни, от любви к семье, он не терял присутствия духа, и по-прежнему считал славянскую нацию  колыбелью просвещения и могучего духа. Как и воспитанные им дочери, он гордился своей родиной, первозданной глубиной мысли и еще душами, принадлежащие Богу. Познания в истории, экономике, изучение книг и знание других языков давало ему немалое преимущество перед теми, кто сейчас держал его и семью под охраной.

Измученный бессонницей, неподвижный, с  аккуратно остриженной бородкой Николай сидел на табуретке, наблюдая за сыном Алексеем, что возился у громадной ели, временами переводя взгляд на видневшуюся вдали маковку церкви.

      ( Что движет ими? Что в душе вот этого нескладного красноармейца в залатанном френче? Живёт ли она в пламенной надежде, обдавая сердце потоком жажды познаний? Жива ли она?)

  Иван Дронов смотрит на Николая хмуро. Он неприветлив, не отвечает на вопросы, задаваемые ему пожилым врачом и кухаркой, но в глазах (что удивительно), сквозит явное любопытство. Именно в эти минуты он хочет поговорить с ним. Задать вопрос, что гложет с прошлого года.

Краем глаз он видит, как подбегает к Николаю сын, как отец целует сына, и видит взгляд отца: гордый, нежный, трепетный. Иван видит в руках дочерей Николая книги на непонятном ему языке, и завидует.

Иван помнит свое босоногое детство и мимолетную встречу с девчонкой, племянницей их помещика, когда она, выпятив губы, бросила презрительно: “Неуч!” А Иван шел к своей избе, вросшей в землю, сжимал кулаки, кипя от гнева. После этой встречи упросил кузнеца Семена, и с трудом, но все же выучился грамоте. Потому и выучился, что оправданий у него не было, а девчонка была права. В отличие от Николая, редко бывал в Храме, предпочитая кошерные заведения, где народ гулял, а он ведь народ.

        Николай, начиная с раннего детства, трогал ладонью придел и, выдыхая, говорил: “Он живой…” Душа его трепетала от взгляда Божьей Матери, что смотрела на него с нежностью и материнской любовью. Он мог, часами, застыв, смотреть на икону Георгия Победоносца, и в его голове возникал живой образ святого, живая картинка, где Святой Георгий поражает сатанинскую злую силу. В отличие от Ивана, мог часами слушать свадебное пение жаворонка или дразнящего, прячущегося в ветвях цветущих яблонь щегла. Никто не знал, что в тишине сада шепчет слова, которые слышит… Любование природой, человеком, познание книг! Это не могло, и не должно было остаться незамеченным Им. Именно в тот период он услышал: “Храни верность народу…семье. Служи Отчизне и будь опорой Веры православной”.

Дочь подходит к отцу, на лице яркий румянец, она с дрожью в голосе читает:

                    - За гранью бытия? Как знать…С бесправными они смелы. Ненависть их родная мать. И демоны еще живы... Их души слышат стоны, крик? Что превратил людей в безликий лик… Без жалости? Без скорби? Дай им прощенье, Боже.

                    - Спасибо, доченька. Очень правдиво, проницательно... Надеюсь, все образумится.

 “ Надеюсь? Кто знает, куда занесет страну. В глазах приезжающих, глазеющих на нас комиссаров, я не вижу надежды. Кто знает, что сегодня имеет значение. Вообще чудо, что дочь пишет. Видит глазами и описывает в своих стихотворениях”.

                 - Надежда - это то, что мы имеем, - Николай смотрит сейчас на толпившихся возле крыльца красноармейцев. С невозмутимым видом они говорят о будничном, как будто ничего в их жизни не произошло. Как будто их ничего кроме темы о лошадях и о погоде, никогда не интересовало.

   Николай смотрел на заросших красноармейцев, внешне схожих на громил с большой дороги… на приближающуюся к ним грозу…

    Вспомнилось: “Ваше Высочество…сообщаем Вам, что мятежные войска…”

Сколько он пропустил? Сколько лет пропускал мимо себя, не видел, как смута зреет, наполненная ненавистью, и над страной распрямил крылья ангел смерти, демон тьмы. Доверие к тем, кто не оправдал его доверия. Привычная жизнь погруженного в семейные заботы интеллигентного человека. Он отличался от отца, деда и тем более от прадеда. Книжные премудрости стройного, не лишенного мужского обаяния, вежливого, но непоколебимого в своей вере мужчины. Любовь к единственной женщине, воспоминание о доме, атмосфере благости, нежности и заботы.

Вечером за ужином они семьей говорили о великих людях, о героических эпохах… О том… Смотрел и понимал, что ничто не сможет изменить их и его, как неразрушима связь между небом и землей.

                     - Неужели их, - дочь кивком головы указывает на охранников, - не мучает совесть? За что так ненавидят нас? Какие же их ожидают нравственные муки при пробуждении…

Два месяца назад, когда всей семьей их поселили здесь, он впервые встретил комиссара. В потухших глазах смотрящего на него в упор комиссара никакого интереса, никакого понимания, сожаления. Мертвый взгляд, бескровное лицо и лысая, сверкающая на солнце, голова. Он из тех, кого, если и любить можно, но только в юном возрасте. Таким, как он, не нужен грош - таким нужно все и сразу. Он из тех, кто не приласкает или приголубит - он берет силой. Заберет в час голодный у ребенка бублик или краюху черного хлеба. Сегодня он у власти. Власть- это когда все перед ним склоняют головы, когда он имеет мнение, когда хохочет от своей шутки и когда он определяет, кому жить, а кому нет. О пленнике и его семье говорит, роняя слова:   “ Сами виноваты, что родились во дворце…”

    Неделю назад распорядился, чтобы усилили охрану, чтобы перевезли из центра

страны в это место, стерегли неусыпно. Сам отправил посыльного, а потом и сам побывал в ревкоме, уверял старших товарищей, что арестант бежать может, да и решение принимать нужно…

             - Что же, вам здесь оставаться до решения, - комиссар, наконец-то, вымолвил слово. - Жалобы, пожелания мне, лично. С вами будет наш красноармеец, Иван Дронов.

              - Нам разместиться в самом доме или во флигеле? - попытался уточнить Николай.

              - В доме. Дом большой, для вас и вашей родни в самый раз. Можете выходить из дому, гулять вокруг дома.

 Комиссар остался на лужайке, вместе с группой настороженно смотревших на заселение семьи Николая мужчин. Дом большой, но следы разорения смешивались с остатками былой роскоши. Стулья и табуреты, керосинка и диван с потертой замшей. Бесстыдная нагота стен, где отметиной отпечатался размер висевших здесь картин. И тихий возглас Александры Федоровны: “ Господи, до чего же я устала. Где же предел нашим мукам, Господи…”

   … Июльским утром возле дома, в котором жил Николай с семьей и немногочисленной прислугой, состоялся первый разговор с Иваном.

             - Я перелистываю в голове страницы книг, в которых звонко звучат голоса детей, где  дружба и любовь настоящая. Мечтаю, чтобы, не дай Бог, народ наш не набрался фарисейского пустословия, не стал глухим к себе, душе своей. Бог свидетель - хотел сделать жизнь своих подданных лучше. Чтобы все получили образование, были грамотные. Бог создал нас не столько Ему подобными, сколько зовущим нас идти Ему вослед.

              - Не верю я в эти сказки, - Иван топтался возле сидящего на стуле Николая, не осмеливаясь присесть на рядом стоящий табурет. - Божество, если оно существует, должно всех живущих награждать в равной степени. Господам позволено все, а мы тогда кто? Мы всегда перед вами выставлены были лентяями, подлецами, а красоту и мы любим. Не знаю, Николай Александрович, может вы самый честный из всех, кого мне пришлось встретить, но раньше вам нужно было с народом говорить. А впрочем, что теперь об этом...

             - Я вас пытаюсь направить в русло связи Божественной силы и природы, человека, в конце концов, а вы твердите о вседозволенности. Я знаю больше, чем вы, о том, что происходило в государстве, и никогда не позволял властвовать вседозволенности, но в то же время миловал своим указом преступников, давал им шанс…

В эти минуты Иван искренне сознавал, что он нарушил приказ комиссара, что тот будет прав, когда станет бранить его, и он, в самом деле, виновен. Но разговор продолжался неспешно, так обычно тащится поезд, останавливаясь на каждом полустанке. Но чем дольше они говорили, тем больше Иван хотел усвоить. Чем больше хотелось усвоить, тем меньше оставалось места для мщения или для слов бранных. Ему нравились мысли Николая, его правильная речь что пленила, а ощущение неравенства исчезало. Вот так он когда-то разговаривал со своим другом Степкой, что стал в Москве мелким, но все же чиновником какого-то департамента. Вспомнилась сцена, когда красноармеец Федорук попытался оскорбить Николая, сыпля брань и не обращая внимания на то, что рядом были дети. Все услышали не только блеск в ответе Николая, но и сарказм острый, словно лезвия бритвы. Вот тогда многие поняли, что тягаться в словесной дуэли с человеком благородной, возвышенной души не имеет смысла.

Лишь комиссар хохотал и, вытирая слезу, меняясь в выражении лица, процедил: “ Ну-ну,  сарказмом решили нас побаловать”. И столько в этих словах было дремучей, звериной ненависти, что Иван украдкой перекрестился, хотя нательного крестика не носил.

              - Ничто не умирает в сердце человек, никогда не умирает. Душа, стесненная плотью, несет в себе частицу нашего земного бытия… А ваши слова о семье понятны. Жить ради близких тебе людей - значит трепетать от счастья. Ничего нет на свете дороже твоих детей. Ваши товарищи тычут в мою сторону пальцем, горланят песни, радуются теплому и сытому месту, но души их пусты. Первозданный мир разрушен, а окрыление от свободы, о которой они горланят, исчезнет.

              - Не говорите больше об этом. Вдруг - еще кто услышит, - Иван переминается с ноги на ногу, оглядывается. На десять сантиметров выше Николая, лицо Ивана серое, припухшее. - Я, Николай Александрович, тоже маюсь. За этот год себя перестал узнавать. Переступил черту, за которой смерть, но сердце еще живо. Поверьте. Вижу, что не так, вижу, что выползает из подворотен не то, о чем мечталось. Говорите, образование, грамота нужна? Да, нужна, имею я начальное образование, получил я его, но не вижу от него прок. Гоню от себя ненависть. Бога боюсь, но поступаю как все. Исправить все? Нет, не получится. Радоваться жизни новой? Не радуюсь, Николай Александрович. Это - как трава лебеда…вырываем с корнем - сорняк, а как приспичит, едим сорняк этот.

                - Кроме лебеды еще и пшеница растёт, рожь…

                - Растёт, но вот только не у всех. Руки нужно приложить, чтобы вырастить пшеницу. Труд нужно положить в землю. Вы думаете, почему вот так народ восстал? Отчего солдат присягу нарушил? Отвечу как есть: надоело нам спину гнуть за копейку. Вон немцы у нас в волости живут, землю имеют себя и своих не обидят. Помогают друг другу во всем. А мы на своей земле не хозяева.

               - Кто вам мешал помогать соседу? Молчите? У вас есть свой ответ, но он вам не по душе или я неправ?

Иван идет вслед Николаю. На лице отчуждение. Утром встал, комиссар к себе позвал. Слово молвить не дал, все бранными словами крыл. Вот тогда тоска накатила.

Взглянул на себя в зеркале Иван, и подумалось: “ Солдатская шинель, что в сарае - полное рванье. Штаны изношенные, а сапоги дырявые, а впереди осень, зима. В карманах пусто, кроме махорки ничего нет. Домой бы денег или еду отослать, да кто даст, и где взять? Дожди пойдут. Крышу менять надо. Яблони не обрезал, ветер ветви изломает. А тут еще слов добрых нахватался, мысли стали меняться. Эх”.

Разговоры между ними продолжались.

              - Как же мне дед сказал? Разум есть у тебя? Есть. Зачем же без него обходишься? Не помню, что еще тогда он говорил, какие были еще слова, запамятовал, но как они меня затронули - разум. Значит, и во мне разум увидел?

             - Конечно, увидел. Не мог не увидеть. В каждом из нас существует разум. Богом он дан. Сыном Небесным подарен… - Николай на секунду замер. Прикрыл глаза. Вспомнил что-то. - В младенчестве разум у всех одинаков, ничем не тронутый, чистый, не замутненный. Проходят годы, и разум застилает накипь, что ряска на водоеме. Вот вы, что о своих родных помните? Что ближе, что родней в воспоминаниях? - Николай произнес и вздохнул.

“ О своих вспомнил. Догадывается или нет?”

             - Мне вспоминать особо и нечего. Детей мне Бог дал. Трое у меня детишек. Двое парней и девочка, Катей зовут, шесть ей всего. Люблю я своих детей, до той степени, когда, не стыдясь, об этом говорю всем. В окопах знаете сами, мужики, о чем говорят? Больше о бабах, анекдоты всякие там разные, а святые чувства прячут. Григория и Сашку принял сердцем, а вот дочку - душой. Сам роды принимал, провозился больше часа, а когда вытер, понял, что ничто мне не надобно, кроме как детей любить. Надеждой жил, что жизнь наладится, что лошадь куплю, землицу буду поднимать как детей своих. Да война пришла. Вы там, Николай Александрович друг дружке глотки рвёте или за чужой интерес думаете, а кровь проливаем мы, мужики русские. С фронта вернулся, да как увидел дочь, сердце во мне оборвалось: худенькая, лицом не узнал… А матушка моя умерла, избу забрали, да продали… Злость вошла в меня. Решил, вернусь в столицу, звал меня мой бывший однополчанин. Буду рвать глотки баринам за себя, за детей голодных… Когда ворвались мы в Зимний, ужаснулся, себя спросил: Зачем? За какие грехи картины жгут и кромсают добро? Подумал, а когда в руки золото попало, мысли другие пошли. Не оправдываюсь, честно говорю, как было.

                - Не грех, если ради детей голодных, но не за счет невинно убиенных, - Николай сказал это тихо, и почудилось Ивану, нет, не осуждение, а боль.

Вспомнил Иван проповеди отца Серафима, полкового священника, что читал им слова божественные, громко, так чтобы запомнили навсегда. Вспомнил слова, что тронули сердце, но не прижились: “ На земле русской стоит лестница в небеса. Русь наша - что купель первозданная”, а еще слова из святых книг: “…Не подражай злу, но добру. Кто делает добро, тот от Бога, а делающий зло не видел Бога”.

Кошка, забившись под дом, рожала и протяжно кричала. Иван метнулся за угол и увидел склонившегося над заботливо вылизывающей потомство кошкой Николая, и его сына Алексея. Прислушался к тому, о чём они говорили.

            - Какие они хорошенькие! Какие маленькие. Помнишь, папа, как наш Нарцисс лаял, когда его подружка привела трех щенков? Какой он бегал вокруг своих деток? Был он такой важный…”

Проснувшись ночью, прислушался и, тяжело вздохнув, поднялся. Вышел во двор, присел на веранду, закурил. Ему нет нужды объяснять, как любит Николай своего сына. Слава Богу, что рядом был врач, а если бы не было? В глазах мальчишки свет. В них что-то живое, теплое.

Затянулся махоркой, закашлялся.

Вспомнил, как в день октябрьский толпа запрудила тротуары. Помнил, как все ждали, когда же, наконец, ворвутся в Зимний. Задрав голову, смотрел на громадное здание, а душу жгло одно: как же там, внутри? Что же прячут от народа? Никто ничего не знал, но все горланили: “ Мы новый мир построим…Вона щас зададим жару буржуям…”

И он орал, задравши голову на громадное здание Зимнего дворца.

Тогда подумалось: “ Судьба. Быть значит и мне в истории”. Когда все началось, рванулся к воротам Зимнего дворца, стараясь не попасть под лошадиные копыта. Боялся? Боялся попасть под пули. В первых рядах шли пьяные матросы. Когда защищать стало некому, а толпа разношерстная ворвалась в здание, бежал вверх по ступенькам без оглядки. Трудно было бежать по скользкому паркету, а тут еще глаза разбегаются… Впереди толпа дерущихся. На полу чаши невиданные, статуэтки и топтание сапогами всего этого добра чтобы значит, навеки забылось. А впереди массивные двери, а за ними зал огромный, а там “пещера” сказочная... Амфоры, картины, всё, что видел глаз ему нравилось… Нигде никогда такого он не видел…

 Поднял голову Иван, взглянул на ночное небо и увидел бледную, окутанную легкой дымкой луну. Снова вздохнул: и ей ущербной не спится. Все в мире связано воедино. Луна в дымке - дождь пойдет через день. Дождь пойдёт - урожаю быть. Луна будто говорит ему: “ Иди, Иван. Коси траву, сено заготавливай, пшеницу через месяц убирать. Иди, Иван, к себе, к семье! Не придёшь… Боишься… А дети и жена ждут тебя, Иван…”

Встал, снова тяжело вздохнул. Головой тряхнул и пошел досыпать. Служба ведь у него.

      В полдень приехали двое чисто выбритых мужчин в фетровых шляпах, в белоснежных сорочках, и кольнуло под сердцем у Ивана: быть беде. Такие важные лица - не к добру. Присел на пень, ворот расстегнул, плечи опустил, замер. Против воли возвращалось прежнее, мысли и чувства прежние. Только не особо хочется спину гнуть. Без винтовки, без шинельки дырявой снова он крестьянин, а им быть не хочется, ни за что. Лучше бы не думал Иван, не рассматривал себя в зеркале, не принял себя равным комиссару.

  Николай смотрел на незнакомцев, ничего не говорил, ничего не просил. Он стоял с достоинством, которого многим не понять. Улыбка исчезает с лиц приезжих. Лютая ненависть уже не прячется в их глазах.

          “ Бежать мне отсюда надобно”, - мелькнула здравая мысль у Ивана. Но не мог, потому и боялся. С глупой жадностью попал в стаю, теперь и нести их на сгорбленной спине в новую жизнь. Стало тошно. Не будет широкихулиц и каменных тротуаров, как рассказывал ему Николай. Не будет магазинов, как в далеком Париже, а останется все, как раньше. И вина не Николая будет, а его, Ивана, и вон того, рыжего Степана. И трамваи, что видел в те октябрьские дни, останутся мечтой. Достоинство-то, какое в Николае! Видят приезжие и знают об этом и боятся. Не сломила его неволя. А Ивану снова в норку, как суслику, как кроту, жить…

Утро. Царская семья сидит за столом, пьют чай. На лицах ни капли волнения.

            - Я полагаю, что сегодня прольёт дождь. Я тут набросал на бумаге кое-какие планы…

            - Я бы поехала с удовольствием в Крым, но…

            - Видишь ли, братик, я так себе представляю свой сборник стихов…

            - Мы организуем чудесный лесной театр… Я напишу, какими будут декорации, а вы…

            - Очень мне нужно смотреть на сосны, а дядька с меня глаз не спускает…

   Теплое чувство шевельнулось в душе Николая. Это было очень приятно. Семья…что вливает в него бодрость и силу.

                 - А Ваш вождь, разве он сможет сказать народу: “ По силам ли мне изменить страну? А кому я помог? А по силам ли мне накормить, согреть народ?” Нет, не скажет он этого. Не придет он в храм Божий, не встанет на колени, не произнесет: “Спаси нас, Господи! Последняя надежда Ты…”Вы были в Зимнем, в день штурма…Вы видели, что там происходило… Грабили, били, жгли наследие нашего народа… Историю нашу тысячелетнюю сжигали…

                - Нет нужды об этом говорить, - Иван замялся.

                - Любя семью, детей, жену, себя наконец, мы жертвуем. Понимаете?

Жертва- это не то, что кровью помечено. Я вам интересен, как нечто спустившееся с небес, но уверяю Вас, я обычный человек. Мечтаю, чтобы завтра прошел дождик, чтобы сбил пыль с листвы… Мне только пятьдесят… Многое мог бы успеть сделать…

               - Вечер близиться. Закат.

               - Значит, давайте любоваться закатом, - отвечает Николай, разглаживая мятый рукав.

( Что же это, Господи? Охрана добавилась, вон какие звери появились, а он не видит? Не понимает? Закатом любуется…Нет, это все нрав такой, господский. Воображает, что ему не страшно…Что он выше всех на голову… Может правду говорили, что это у них в крови).

               - Это вам, Иван. На память, - Николай достает из нагрудного кармана френча книгу. - Этот изящный томик стихов надеюсь, послужит вам и вашей дочери. И… ищите одобрение Господа, а не человека. Верьте Ему, как себе, и ваше сердце будет удовлетворено.

 Иван прячет от зорких глаз сослуживцев книгу в свой карман и робко, с особым волнением, гладит пальцем обложку. Пришёл в каптерку, завернул книгу в полотняное сукно. Лег в постель, но долго не мог заснуть. Всё, что услышал, всё, что увидел, произвело на него глубокое впечатление, но в то же время усилило страх. Его страх и боязнь за своих родных сплелись воедино. Только к утру, наконец, глубокий сон сомкнул его веки.

  Николай, как, впрочем, и вся его семья, не спит. Он знает, что его ждет впереди. Он много лет подряд остро чувствовал, что его жизнь будет ничем не отличимая от пути святого Иова. Какая же это мука, знать свое будущее, знать свою судьбу. В эти долгие часы одинокого раздумья в ночной тиши он снова переживает прошлое. Всю свою ни с чем ни сравнимую жизнь любящего и любимого мужчины. Он всматривается в ночь. В душе нет буре чувств. Горечь обиды, любовь, желание вернуть прошлое - все это позади. Успокоение и навсегда осевшая в груди добродетель, которую не искоренить. Последняя фаза осмысления пройденного пути для него не тяжела. Он нёс в себе честь рода с достоинством, а это для него сейчас главное…

       Они разные по своим убеждениям, воспитанию, но они и одинаковые. Ничто не происходит без Божьего позволения. И революция, и эта встреча. Николай - знает, чего стоит не слово, а дело. Иван - не знает цену ни слову, ни делу, но верит в чудеса. Верит, что честно разделят… Он ещё не знает, что где пылает революция, там всегда кровь и неважно, чья она.

  А сейчас разговаривали двое… Степенно, не спеша, о земле, о видах на урожай…Что траву косить пора- все же лето на дворе. Сено скотине заготавливать…

Не знает еще Иван, что революция не знает родства, не признаёт национальности и не ведает она жалости. Он был в Зимнем, видел глаза человека, запустившего часовой механизм революции, но не увидел безумия, что ослепляет, лишает способности видеть истинное… Он, как, впрочем, миллионы ему подобных, стали зверьём с длинным поводком на шее, а дрессировщик… Да, невидим дрессировщик. В его руках поводки, и как родники, они сливаются в реку, так и у него нить крепкая.

 Сегодня у Ивана сердце не на месте. Не лежит душа ни к чему, мается он все утро. Впрочем, оно и неудивительно, сегодня день, какой…

Вчера услышал радостное восклицание сыночка Николая: ” Взгляните на небо! Посмотрите, скорее. Чистое, нежное. День завтрашний будет чудесный. Смотрите же, мама, папа, сестры, смотрите!”

        Иван стоял, все это слышал, омертвел. Рука дрожит, сердце в груди стучит громко, а на глазах… Жаль ему царевича Алексея, одногодок он его сыну Антону, но комиссар рядом, да, впрочем, что он… Он маленький винтик… А глаза принцессы… как у его доченьки, такие же красивые… бездонные.

 Страх перед комиссаром сильней жалости. “Вот бы прочесть молитву, которую вспомнить надо, да вскинуть винтовку, да по ним, а там куда вывезет”, - подумалось и забылось, наверное.

Вот и закончились их короткие беседы. Представление Ивана о том, что не все познается деньгами, землей, классовой борьбой нашли в его душе отклик, но… Внутри, там где сердце, живет особое, нечто такое, что схоже на пугающую, безмолвную тень, наполненную рвущимся наружу страхом и угрозой всему живому.

 “ Как же я устал! Лучше плестись за упряжью лошадей, работать днем и ночью в поле, но не слышать в себе рвущеюся наружу справедливость. Не видеть их больше. Вон сынок обхватил отца за шею обеими руками, крепко целует… Дочери и мать взялись за руки, и кажется, нет такой силы, что сможет разрушить их семью. Но почему-то всплывает лицо моей бабушки: покрытое тяжелыми морщинами, что всегда выражало злую досаду - на него, на отца, на жизнь злую, что вокруг. Наверное, только сейчас я могу ее понять: обыденная, всегда пустая и безрадостная жизнь. Помню её лежащую в гробу сухонькую, седую, и сжатые в кулачки руки, натруженные, темные. В душе жалость к себе, обида и зависть к ним. Бог видит, что и я человек. А меня кто любит?”

Иван стоит возле изгороди. Стоит, а его голову кружат мысли, разные, всякие.

“ Назад мне нельзя… Вперёд мне нельзя… Спасти его нельзя… Или можно…

Вернуться к Богу… можно. К ногам его припасть, просить: Прости, Господи.

Нет ничего светлее чем имя Твоё… Я же не виновен. Не осуждай меня, Господи…

 До боли в сердце, до скрежета зубного просить и молить о прощении.

Боже  мой, но ведь виновен! Именно виновен, что позволил сердцу смолчать…

Значит, не до конца ещё умер. Буду жить с Богом! Буду жить и помнить…

Уеду домой. Всё расскажу, детям расскажу, Кому же еще рассказать, как не детям своим? Потому и рассказывать им буду, что виновен их отец в малодушии своем был…

А если избегать взглядом будут? И пусть. Во всяком случае, это самое малое наказание, что заслуживаю…”

Ветер поспешил унести то, о чём думалось…

Поднял глаза Иван…

Перерождения не произошло или произошло?

А слеза, что блеснула? Да может, соринка в глаз попала? Да и обстоятельства - они ведь разные бывают, не так ли? А увещать кому? Где рядом чистые души и добрые сердца с верой нелицемерной?

     “ Вернусь… Встану рядом с комиссаром…Он поймет, мы же с ним одной крови…А слова… что Николай  говорил своей жене? Ты же слышал… Слезу пустил, ну… А что слова… Глупость это: вот так перед бабой… И меня когда-то назовут бесценным, единственным мужчиной. Блажь всё это господская”.

Лицо Ивана бледное, но суровое. Он понял свою ошибку, но не понял цену произошедшего с ним. Черный чуб, что уже побит сединой, спадает на лоб, а взгляд стал жесткий, решительный. Ему нет нужды оглядываться назад, он знает, где его место, и ладонью нащупывает холодный ствол.

 А там, позади него, в доме все страшно, но для тех лет обыденное. Запах гари от пороха и…кровь. Убивали семью легко, без сожаления. Что им кровь детей? Что им слезы старого “дядьки”, что, протянув руки, шепчет слова, обращённые к Богу? Что им слезы и просьбы помиловать деток врача... Палачам, что пули тратить, что штыком колоть - все едино.

Палачи долго не расходились. Никто не произнес вслух: “ Упокой души их, Господи!” Никто не вспомнил души загубленные, юные, что почти не жили на свете. Не познали радости любви, не узнали чувств настоящих…

И птицы смолкли от страха. Природа замерла. Душно. Скорбно.

 О чём они думали в те мгновения?

 Слышали бой часов, что отсчитывали удары по уходящей в небеса жизни?

 Сострадали ли палачам, не ведающим разницы между духом и душой? Видели ли они зеркальное отражение реальности в том, что ещё ждёт опустошённую страну?

  Дисциплина… Революция… Слово вождей - теперь закон…

 … Одни убивают, другие наблюдают, но и те, и другие безразличны к судьбе миропомазанника, к своей собственной судьбе. Смерть семьи - знак беды, уже спешащей, которой не терпится прийти и поквитаться со всеми: за цареубийство, за детей, что не стали родителями… За судьбы искалеченные, за отрицание веры, глумление над верой… Знак приведет к намеченному ею кошмарному концу. Кому - в безумии… кому- в лагерях заживо гнить, а кому - и в аду гореть тысячелетия… Ни одно живое существо не погибает безнаказанно. И будет… его семье Воскрешение. Так на Руси всегда было… Ещё услышим оборванные слова: “Красный багрянец над рекою встает. День роковой начинается. Скоро невинная кровь потечёт… убийцы не смогут покаяться”.

 Суд

Виктор Алексеевич был человеком скромным, одаренным и одиноким, зачастую склонным переоценивать себя. Крепкое телосложение, пронзительный взгляд зеленых глаз и плотно сжатые губы. Образованный мужчина с единственной странностью для жителей небольшого городка: подбор книг для чтения. Мистика и психоаналитика, философия и теология- сам по себе набор столь неоднозначных книг выдавал в нем что-то большее, чем просто увлечение. Книги книгами, но основное, чем он был занят, была работа в транспортной компании.

 В тот день он вышел из офиса и медленно направился к дому. Прекрасная летняя погода, легкий ветерок и мысли, навевающие покой. Когда Виктор перешел мостик, отделяющий промышленный район от спального, увидел одинокого старика. Первая мысль: пройти мимо. “Иди своей дорогой. Что тебе за дело до него?”

 Прислушавшись к своему внутреннему голосу, а тот редко давал глупые советы, он сделал наоборот, остановился.

              - Вам помочь?

Старик медленно распрямился, тяжело перевел дыхание, и, напрягшись, как перед тяжелым подъемом, ответил:

             - Помочь мне может только мой пастырь, мой Бог. Тебе необходима помощь, а не мне…

“ Странный старик. От подобных людей нужно держаться как можно дальше. Но, мои мысли глупы и наивны, очевидно, это так”, - такая прозвучала мысль, опережая слово.

             - Ты блуждаешь, мечешься, думая, что идешь правильной дорогой, но выход только один… - продолжил старик и неожиданно смолк.

   “ Сумасшедший? Хотя нет, обычный старик, но явно помешанный или что хуже, сектант”, - мелькнула “правильная” мысль.

              - Мир изменился, он стал другим, а выход…всегда рядом об этом еще две тысячи лет сказал Сенека…- Виктор запнулся, увидев, что старик, качая седой головой, усмехался.

     “Надо мной? Кому я что-то доказываю? Глупость метать бисер перед…”- подумалось, повернувшись спиной к старику, ушел.

Пока поднимался в свою квартиру, невольно вспоминал мимолетную встречу со стариком. Невольно искал, но не находил, пока не смог нащупать суть их короткого разговора.

Под вечер полил дождь. Виктор, всегда тяжело переносил быструю смену погоды. Вот и сейчас почувствовал знакомую тяжесть в сердце. На смену тяжести, спустя час, пришла боль.

       “Погода меня доконает”, - мелькнула мысль и тут же угасла, уступая место новой вспышке боли. На короткое мгновение он потерял всякое представление о том, где он. Холодная, режущая боль. По лицу бегут струйки пота. В легких не хватает воздуха, еще несколько секунд, и он падает на пол, отдаваясь в руки, безразлично смотрящей на него судьбе. Уставившись в потолок, Виктор понимал, что сейчас  действительно произойдет то, о чем всегда, постоянно думал, но не ожидал, что это именно произойдет. Мелькнули и тут же угасли слова Сенеки: “С рождением, с первым глотком воздуха, мы…”

 Мышцы и нервы наливаются страхом, тем состоянием, которым человек измеряет все: смысл желаний, мыслей, поступков. Подсознание превращает окружающие его предметы в бессвязный бред, в безумный ужас, наполненный дикой сердечной болью.

 …Все он сейчас видит, как будто со стороны. Так, как будто это происходит одновременно и с ним и не с ним. Это не иллюзия, а жуткая реальность.

  По небу плывут громадные облака наполненные грозовыми разрядами - предвестниками грозы(грядущих перемен). Он оглядывается, не понимая, что происходит и главное - где он. Вся местность - огромная, кажущаяся бескрайней равнина, была покрытой кровавого оттенка пылью. Остатки прошлых цивилизаций, строения потерявшие былое величие. Здесь все будто опалено былыми пожарищами и покрыто таинством времени. Нет вездесущих птиц, нет следов какой бы ни было растительной жизни. Нет ничего такого, что привычно глазу человека.

  Отовсюду, заполняя пространство - длинные, нескончаемые вереницы “людей”, опустивших книзу головы, медленно, неисчислимым потоком  бредут, подчиняясь могущественной, неведомой им силе.

 Серая, безликая масса. Их вид его не пугает. Дети и старики, женщины и мужчины, те, кто умер давно и недавно, все молча, движутся туда, к шести высоким остроконечным вершинам, откуда слышен гул. Их вид не пугает - он завораживает. Одни  припорошены свежей землей, другие, будто покрытые легкой дымкой, полуразложившиеся трупы, оголенная высохшая плоть, лишенные одежд скелеты, они…

Разгул приближающейся смерти? Переполненная чаша человеческих страданий?

          Другие – скорбящие, только о ком? Сгорбленные, с ищущим взглядом… О том, что было там, в иной, такой простой земной жизни?.. Ищущие взглядом Создателя?.. Но Он не там!

          Праведники и убийцы, дети, отцы семейств и те, кто не знал чувств отцовства. Осквернители могил и сатанисты, самоубийцы и чуткие, нежные, благие…Варвары и правители былых эпох…Монах, протянувший руки к переполненному молниями небу, торгаш брызжущий жиром, и чиновник с ненасытным взглядом, что держит в руке проржавевший крест… Пророки спешащие отказаться от своей “религии”, и абсолютная ненависть, взывающая к Его милосердию…

   Неожиданно Виктор замирает…Он видит направленный на него взгляд…Свой собственный. В глазах, в собственных глазах все: страх, боль и надежда…на скорое освобождение и на Его милость.

 Все здесь под одним покрывалом судьбы, под одной дланью, под одним перстом судьбы.

                     –Авва, Отче! - слышны одинокие, но такие запоздалые крики… - Помилуй!

И мысли, мысли которые Виктор слышит как будто он проводник в этом жутком мире давно умерших людей.

   … “Катя! Дитя мое, сердце мое, где ты?”

   … ”Если бы я только мог снять тяжесть с души моей…”

   … ”Возможно, что я ошибаюсь, возможно, все будет не так…”

   … ”Да и еще раз да, потому что не верил, грешил …и буду грешить”

Виктор читает мысли и видит что на некоторых “лицах” гримаса: страха, отвращения, ярости и…невольного покаяния. Он слышит запоздалые крики, в которых все еще жива ненависть и жажда жизни…Он слышит крик человеческих страданий и ересь. Он чувствует напряженное ожидание, чувствует, как немеют мышцы, слышит, как натянутые нервы готовы оборваться. Ему сейчас дано такое право: видеть, слышать, чувствовать. Сгущенный страхом ужас, что сжигает последнюю надежду. Он жаждет вместе со всеми убедить Его в искренности своего покаяния, в раскаянии и отрицании грядущей смерти.

Виктор отчетливо понимает чужие мысли, он воспринимает ощущение их страха и вспоминает маму, которую забыл.

        “Я позабыл ее глаза, ласковые слова обращенные ко мне, самому любимому сыночку…Сколько она раз одаривала своим ласковым взглядом, целовала мою макушку и благословляла для дел праведных. Разве я - это я? Разве это не я забыл, не исполнил ее последнюю просьбу? Значит и я должен брести среди поникшей толпы, закрыть глаза, ожидая справедливого Суда. Нет, это все в прошлом. Ты умер, ты уже не существуешь, не видишь, не слышишь, но откуда голоса? Откуда крики и вопль осознавших свое падение, свой грех? Откуда заполняя пространство неистовая в своей злобе волна, в которой исчезают последние человеческие надежды?”

Страшный Суд? Зов Судьбы? Удивительный, но пугающий мир мрачных, ни на что не схожих красок угнетающих остатки его сознания? Невидимые ему трубы зовут, но Виктору кажется, что он слышит среди этого звука стук миллионов “сердец”. Неожиданно стук “сердец” стихает. Крики бесчисленного числа “людей” заполненных грозовыми раскатами, дышащих безудержной яростью “вулканов” замирают. Все звуки, все в короткий миг замирают, а им на смену приходит мертвая, пугающая рассудок тишина...

      В стороне, будто за невидимым барьером он видит лики скорбящих ангелов-хранителей, сопровождавших в земном пути всех тех, кто сейчас перед ним. Впереди, на возвышенности, там, где начало шести остроконечных, покрытых снегом вершин, скрывая свои истинные размеры, начинает трубить архангел. Над ним сияет яркий свет, похожий на нимб…

       В Викторе разгорается чувство ужасного одиночества, отчаянное желание вернуться назад: туда, где все иное, где все приносит ему радость. Туда, где он прожил жизнь, земную, свою собственную ни на что не похожую, но…его желание бесплодно. Оно бесплодно как бесплодна долина, где грядет…избавление.

    Он поднимает голову вверх и там, где только что он видел темные, заполненные грозовыми разрядами облака, видит приближение заполняющей весь небосвод одинокой, манящей его звезды.

      Там, где исчезает человеческий поток, что-то происходит. Что-то, что сжимает его душу, что-то, что оглушает, дает команду упасть на колени и, застыв, молить о прощении…

     Он слышит глухой гомон и слова, шедшие из уст миллионов: Аданаис…Аданаис…

И слышится неземной, лишенный жалости  голос: “Убойтесь Бога и воздайте Ему славу, ибо наступил час суда Его…”

Неземной, громогласный голос переполнен ненавистью к человечеству, и он жаждет человеческих жертв…Он омывает берега бесчисленного потока людей, тех, кто недавно были людьми. Он поднимает и опускает пыль древней равнины, которая смешиваясь с яростным завыванием ураганного ветра, обволакивает тех, кто лгал, кто ненавидел, любил и был любимым. Тех, кто не верил и кто, не веря, проклял себя и Его…

    Все вокруг - бурлящий, наполненный криками ужаса водоворот человеческих “тел”, силуэтов. Тварный огонь…Нетварный…

      Прошивая все вокруг раскаленным пламенем, он обжигая человеческую “плоть”, не щадит никого. Огонь, проклятия, плач, стон- все смешалось, все переплелось в тугой, спаянный воедино единой религией (наконец-то) неразрывный жгут. Фигуры Тех, кто сейчас стоит по обе стороны “человеческой реки”, огромны. Наверное, такими Виктор видел их в своих самых жутких сновидениях. Такими их видит он воочию сейчас... Почти бессознательно он отмечает сходство с тем, что читал в Библии…А еще он ощущает Силу, что движет всем, что окутывает его с ног до головы.

Нет равнины, нет ничего, что напоминало бы земное, обогретое ласковым солнцем бытие. Все безраздельно принадлежит одному Богу. Богу, Создателю, Творцу создавшему прекрасный в далеком теперь прошлом мир. Кто, в конце концов, принял Свое, окончательное решение…

  Все земное, все, что радовало глаз - ничтожно. Окружающая действительность, погруженная в огонь, подобна самой жуткой, самой изощренной фантазии сюрреалиста. Войны, рождение и падение империй, все, что создано на протяжении тысячелетий человечеством - все это ничтожно в сравнении с тем, что сейчас происходит вокруг. Огромная равнина  превращается в бурлящий, жаждущий человеческого покаяния “котел” напоенный жуткими звуками. Это не предел всего наказания.

     Всего на короткий миг, но он увидел, что бурлящая просьбами о милости, опаленная огнем “человеческая” волна, падает ниц. Впереди, куда был устремлен взгляд миллионов, появилось, пульсируя огненное кольцо-Длань. Там где должен появиться Он, там парит над землей Книга Жизни. Виктор видит все, но не видит лика Бога. Ему такое не дано.

  Он кричит. Его душа, если это она, рвется навстречу Ему, в мир огня… И покоя. Туда где все иное…Чистое, милосердное, благое.

    …В чистом, без единого облака небе, расползаясь во все стороны, появилась гигантская паутина. В ней, как в зеркале, он видит застывшие капельки - человеческие души. Те души, что нашли успокоение, нашли свое внеземное пристанище. С замиранием сердца Виктор смотрит на сотканную Творцом паутину, понимая, что из нее никуда не деться. Души праведных, чистых и безвинных превращаясь в молекулы, застывая, ожидают Его решения. Возможно, оно будет, но не здесь, не на этой планете носившей прекрасное имя-Земля, а где-то там, в иных, совсем иных мирах… В мире, где все, что было в человеке омерзительным,  гадким и уродливым, исчезнет. Где жестокость трансформируется в доброту, а безразличие и алчность в понимание и благочестие…

       Чуть в стороне, где еще недавно возвышались остроконечные вершины, там зияет бездна. В ней горит адский, ненасытный огонь, в котором “сгорают” души грешников. Он чувствует запах опаленной плоти, который раздирает гортань.

        А еще он видит, что равнина- это иссушенный огнем кусок суши, застывший в бездне космоса, это все, что осталось от Земли. Мир прошлого, его земной мир исчез навсегда.

Волна ужаса накатывает, сжимая его больное сердце в тиски. Все глубже и глубже ужас  вползает в него, готовый испепелить...

   Он слышит Шепот, который кажется, пронзает его насквозь:

                        - Помни! За все полагается достойная плата…От Бога. За грехи - смерть, за покаяние- воскрешение. Помни!

       Что-то острое, почему-то отчетливо холодное касается его мозга, и вслед - невыносимая боль, последний глоток воздуха, темнота…и погружение в короткое забвение.

Раннее июльское утро… Палата реанимации областного кардиоцентра… Из-за приоткрытых дверей реанимационной палаты слышны голоса врачей. Виктор поворачивает голову, смотрит в окно и видит, как над верхушками деревьев встает солнце…

Воспоминание об увиденном “там”, эмоции, слаживаются в рассказ, который он напишет, а еще, в его тихие, пронизанные жалостью слова:

                    - Все они умерли… Все они живы… Если бы…Если бы я только мог…

Он сожалел о тех, кто “там”, вернувшись снова в ад, познает неземные муки и оттуда, будет слать весточку своим родным /?/, всем тем, кого обидел, унизил, обрек. Весточку, которая не будет услышана. А еще, он помнил застывшие в его памяти слова побывавших “там”: мы истребляем жизнь из ненависти, а еще просто так, ради собственного самоутверждения и удовольствия.

 На его глазах застыли слезы. Слезы покаяния и благодарности Ему за свое спасение. Он понял, что именно он стал на короткое мгновение тем, которому дано было услышать тех, кто оказался в раю…

Апостол Павел писал: Есть святое облако, это-люди, шедшие за Христом, верившие Ему, учившие Вере. К этому святому облаку прилепиться бы духом!

               И нам прилепиться…и плыть…вслед за ним. И верить в исцеление и верить, что надежда для нас все-таки остается.                                                 

***

Мальчишка

     Ему десять или двенадцать. Десять или двенадцать лет, но выглядит он старше своих лет и, сейчас, скользя глазами по иконе, ищет непростой ответ: “Зачем? Зачем и отчего Ты, Господи, так поступил? Отчего мне, Коле Головлеву, суждено рыться по помойкам, искать ночлег  спрашивать всех: “Где моя мама?” Та женщина, которую он не помнит та…что предала его, отдав в детский приют, из которого он сбежал пять лет назад”.

В эти мгновения, глядя на икону, на лик Богородицы, сжав ладони в кулаки, он замирает. Тугой комок мешает дышать, сейчас мальчишка видит перед собою не икону, не Богородицу, а маму. Глаза напротив, смотрят на него юной синевой василькового поля, они полны грусти оттого, что он никому не нужен, один. Больше чем один, он брошен людьми, он как комнатный пудель, вышвырнутый из дому, опустив книзу голову, бродит обреченно по ночному городу. Но сейчас…Глаза Матери смотрят в душу, они пронзают ее, они ранят… и они исцеляют.

Он никогда не знал и не узнает тех чувств, которые переполняют сердце мальчишки или девчонки в вечера, когда мама рассказывает перед сном сказку. Но сейчас… Понимающие и скорбящие, полные сострадания, они дает пищу еще неокрепшему, испорченному улицей, вокзалами и ночлежками уму, его ранимой душе, его потерявшейся в заботе о хлебе насущном, Вере…Они дают надежду, то чувство что ведет его по жизни в мире, о котором он так много знает. Он помнит свои неотправленные письма маме. Он толком писать не умеет, но помнит слово в слово, что он тогда “писал”...

                     Здравствуй, мама. Здравствуй, моя родная, моя дорогая, мама. Я не знаю тебя, я никогда не видел тебя, но я знаю, что ты есть, ты живешь в другом городе, в большом доме, где уютно, где так тепло и так много сладостей, где  у тебя есть семья... Я никогда не видел твоего лица, твоей улыбки, и возможно, никогда не увижу, но я помню тебя, мама. Мне, Коле Головлеву, так одиноко, так сиротливо без тебя, мама, моя мама...

Что чувствует мальчишка, который никому не нужен? Что думает обычный мальчишка, заблудившийся в мире зла и ненависти, потерявшийся в угрюмом море человеческого равнодушия? Он ищет покоя и понимания того, что он -человек, мальчишка, который тянется к чистому, светлому к тем, кто может понять…и вернуть его к маме…Что видим мы? Чувствуем ли мы? Сострадание или неприязнь, глядя на него, встречая его потухшие от голода глаза, которые молят о куске хлеба и тепле. Мы не внемлем, проходим мимо, и в нас нет сострадания? Мы чужды сострадания, потому что мы не видим, что рядом с нами Божья тварь, созданная по Его образу и подобию?..

     Коля прикрывает глаза. Он понимает, что сказки не будет, он не услышит тихий голос мамы.. и снова останется один, в темноте, среди тех, кто не знал и не узнает чувства сыновей любви к маме. А еще он вспоминает короткие, но насыщенные бедой годы, проведенные в детском приюте…

…Он потерял игрушку! Это правда, но эта правда не должна стоить ему разбитого носа и выбитого воспитателем зуба! В тот день он потерял, как он думал, навсегда голос, и с его губ больше не слетит смех. Его глаза, так доверчиво смотревшие в лицо воспитателя, погасли. Он потерял доверие к людям, и он считал, что случилось это по их вине. В его крохотном сердце поселился страх, а еще - обида. Он не мог говорить об этом и, главное, некому было говорить? Кому произнести слова, что застряли в гортани, не давая дышать. Слезы катятся по его детским опавшим щекам. Он, мальчишка поверил воспитателю, как верят отцу и родной маме. Он, Коля Головлев, привлек к себе внимание, как он наивно думал, воспитателя, сурового Ивана Степановича, который очаровал его своим внешним видом, речью…А потом…Потом было разбирательство, долгие, приказные уговоры молчать, ни о чем никому не рассказывать, а потом…Его избивали каким-то тупым предметом, а он молил их о пощаде.

        Когда пришел в себя, сбежал, прихватив с собой комплект новой приютской одежды. Он шел ночным городом, а его ноги, еще слабые для такого длительного путешествия, дрожали, но он упрямо шел. Он понимал, что его будут искать и найдут, но не сегодня, не сейчас…

”Они найдут меня, будут бить, и возможно, убьют, но я должен…Я, маленький мальчик должен найти место, где меня никто не тронет, где будут мне рады…”

  Он не знал, что жить на улице страшней, чем жить в приюте. Наступила зима, но он по-прежнему оставался вольным. Он мерз, но жил: воруя или разгребая мусорные баки, где находил кусок хлеба. Он просил милостыню на вокзале и ему давали, но часто /больше же/, его били такие как он, а взрослые, отбирая эти нищенские копейки. В своем юном возрасте он познал, казалось, все, но душа противилась злу, она ждала чуда и она верила. Иногда, когда в подвал было невозможно попасть, он, заиндевевший, покрытый струпьями, с обмороженными руками пробирался через резиновые прокладки между вагонами в зеленый спальный вагон, и там, затихая, засыпал. Он мечтал уехать в этом вагоне туда, где тепло, где он станет кому-то любимым сыном…где, уткнувшись в материнскую грудь, смог бы прошептать: Моя мама…

 …Выходя из церкви, в который раз шептал заученные им слова, обращенные к Богу:

                 - Пожалуйста, Боже. Пожалей! Услышь меня!

 Он готов был кричать, чтобы та, которую он никогда не видел, услышала его крик и, обняв его, крепко прижав к себе, тихо ответила: ”Коля! Милый мой, кровинушка моя…сыночек...”

      …Неожиданно Колю остановил голос: - Сынок! Сыночек! Иди сюда!

Оглянулся. Перед ступеньками киевского храма - седая, худенькая женщина. Глаза черные-черные…Брови темные-темные…Лицо-белое, красивое…Так увидел мальчишка свою судьбу. Коля подошел к ней. Несколько секунд они просто смотрели друг в друга…Именно - друг в друга.

                 - Пошли, сынок!

Две руки встретились. Два одиночества сошлись…

По дороге к дому Анна (так звали женщину) говорила мало. А когда пришли в крохотную однокомнатную квартиру, было не до разговоров. Горячая ванна с шампунем и чистая одежда, пахнущая свежестью, тарелка борща, от запаха которого голова закружилась…

И…сон.

Коля заснул неожиданно, будто нырнул в теплоту, в сказку… И приснилась ему Богородица. И говорила она Коле:

             - Дождался! Теперь хорошо все будет…Ты ее, Анну, береги! Мужчина же! Слушайся! Господь тебе маму дал! Ты же маму просил, Он Маму и дал тебе!

…Сколько их мальчишек и девчонок, ищущих своих матерей и своих отцов - тысячи, десятки тысяч…Господи! Услышь их глас к Тебе. Услышь их мольбы, их мечты и их желания. Милостью Твоею, ниспошли им матерей, дабы, получив благодать Твою и прозрение, прославляли они имя Твое, ибо они еще дети. Вокруг столько солнца, столько детских лиц, а в них- желание жить…Жить, верить, любить и быть любимыми.

Письма сыну

Письмо   первое.

                                                          Здравствуй, сынок!

Надеясь, что ты поймешь причину моей попытки  быть с тобою рядом, и тогда, когда тебе будет трудно, и тогда, когда тебя встревожат вопросы, на которые ты не сможешь ответить без отцовской помощи. Сынок, с чего начинается человек? С чего начинается его общение с этим непростым, порой трудным для нас миром? Мне кажется, словом начинается наш жизненный путь. В слове мы проявляем себя, даже если не хотим этого. Слова слетевшие с твоего языка, не вернуть назад. Не дай, не позволь словам-паразитам поработить тебя. Разное слышишь ты, и часто повторяешь то, что на слуху. А на слуху сегодня матерщина, коверканье русского языка, безжалостное отношение к слову, отречение от своих корней…Уничижение слова.

  Все это не должно коснуться моего сына. Проявляй  богатство своё в красивой речи, в чистых чувствах и искренних поступках. Я говорю тебе незамысловатые слова. И желания мои просты и бесхитростны: ты должен стремиться к безупречности во всем.

  Вот смотри, как говорят вокруг: Идет человек на базар. Спрашивают: “Зачем идешь?” Отвечает: “Хочу скупиться”. Чего хочет он, не понятно. Глагол скупиться обозначает  одно - быть скупым... Идёт человек на рынок, чтобы скупиться на что? - По отношению к себе? Слова - паразиты  искажают мысль. Смотри, если я скажу: “Я как бы специалист…Я как бы верую…” (Сколько тысяч раз повторяют это сочетание: как бы). Мы впитываем эти слова как молоко, не задумываясь - зачем? Как бы  обозначает по своему назначению кажущееся нечто. Будто и есть что-то, и будто его нет. Если я как бы, значит: или я играю, или делаю вид, что я кто-то.

  Слова  “а-че”, “блин”,  - символы духовной нищеты. Обращаясь к Богу, произноси выверенные  слова, ибо Он строго следит за твоей речью. Не давай шанса ничему завладеть твоим языком, произнося то, что спрятано в глубине. Поверь. Не хватает полновесных чувств, не будет хватать и обычных слов, сынок!

                                                                                         Будь умницей! Пиши.

Письмо второе.

                                                         Здравствуй, сынок!

   Я много успел, многое знаю, а что знал, старался передать тебе свой жизненный опыт. Насколько я смог? Судить не берусь по той причине, что время всё расставит по своим местам. Хотя, дело не в этом. Мы много уделили времени твоим вопросам о том, что такое…жизнь. Ты лежишь на диване, впитывая пустые слова из никчемных телепередач, не думая о том, что, проведя время у телевизора, потратил его навсегда…Часть своего времени я израсходовал на дела глупые, недостойные, такие, о которых вспоминать стыдно, но смолчать - значит, сделать еще одну очередную глупость. Взгляни на своё окружение, на тех людей, которые рядом. Много среди них  живут по принципу - прожил день и ладно. Не придерживайся лозунга: Отложи то, что не успел сегодня. Вспомним Сенеку:  “ Все у нас чужое одно лишь время наше”. Понимаешь? Время - ничтожная малость (бесценное для нас) - наше земное время…

Я в своей жизни много времени потерял, а сейчас, все пытаюсь не упустить те крохи, что мне еще остались...Но мы всего лишь люди. Ты спросишь: “Как я могу говорить, если сам прожил не совсем правильную жизнь?” Я признаюсь: потому что получил малую часть житейской мудрости, понимание того - что потеряно навсегда.

                                                                                                                     Не забывай нас. Пиши.

Письмо третье.

                                                                Здравствуй, сын!

Я всегда тебе пояснял, что труд - это основное в жизни мужчин, но в тоже время, не труд  дает нам главное. Есть непреложная истина, что никому не нужный труд угнетает душу. Трудно жить - это мне ясней ясного. Но кто, спрошу, тебе мешал, кто не даёт тебе построить собственную жизнь с самого начала? Разве такие ребята как ты, сынок не окончили школу, престижный вуз? Разве вы встали на путь, где должным образом могли построить карьеру в хорошем понимании этого слова? Начать было самое время!

  Сегодня ты мечешься, ищешь работу, требуешь от себя невыполнимого, теряешь надежду (хотя для меня, нет ничего смешливей слова – надежда). Имей в себе силу духа - того самого, что скрыт ото всех. Я слышал твои слова не раз, они питают сердце, они сильны, и в тоже время, лукавы. Мне кажется, что, прежде всего, оставаясь таким, какой ты есть на самом деле, без маски, наедине, подумай о том, что в твоей жизни главное. Чаще читай в глазах своих то, что недоступно другим. Питая душу одними мечтами, ничего не достигнешь, ничего не добьёшься…Подпитывай себя мудростью умных книг, ведь это так просто.  Ты отвергаешь не только пищу духовную (когда в последний раз держал книгу в руках), но и те мысли, добрые поступки, какими наградили тебя родители. Не окрепнешь душой, если нет ей подпитки - участия, доброты и твоей веры. В тебе ещё так мало духовного запаса,  что питает ум и сердце.

   Ты копишь усталость, не анализируя причин, не даря улыбку чужим, незнакомым тебе людям. Не попадайся на сладкие приманки и такие же обещания. Они сладки, пока их не надкусишь. Знай и верь - Бог рядом. Суд для нас - Божий. Остальное - обыденная суета.

                                                                                                                             Будь умницей!

   Письмо четвертое.

                                                             Здравствуй, сын!

        Ты отвечал мне недавно, что отдал другу последнее. Я не могу сказать, положа руку на сердце, что ты прав. Кто и, главное, что есть слово “друг”. С моей точки зрения друг- это человек, которому ты полностью доверяешь, и который придерживается взглядов идентичных твоих. Вы, как сиамские близнецы, должны быть связаны воедино, имею в виду моральные качества и поступки…Но если ты так поступил, значит, ты посчитал, что друг отвечает перечисленным выше требованиям. Но возникает один вопрос (прости, если он тебе не понравится). Как ты можешь считать своего друга другом, если однажды ты произнёс о нем: “Я ему не верю!”

   Но если ты ему не веришь, значит, ты не веришь самому себе? И тогда ты, лукавя, ведёшь рассказ о дружбе, которой нет и быть не может?

Вернёмся к словам Великих. “ Во всём старайся разобраться вместе с другом, но прежде  разберись в себе  самом. Подружившись, доверяй, суди же до того, как подружился. Решай для себя, что раньше, а что может быть позже. Долго думай, стоит ли становиться другом тому или этому, но, решившись, принимай друга душой и говори с ним также открыто и смело, как  с собою самим…” Это я пересказываю тебе слова Сенеки. Вспомни о нём, о себе и, сделай вывод. Что для тебя дружба? Просто необходимость, без которой невозможно прожить или нечто большее? Ты говоришь часто: “Я не могу сказать ему всего...” Да Бог с тобой, сынок! Ты веришь ему, он верит тебе, это ли не самое ценное в друге. Только не кричи о своей дружбе во весь голос. Друг услышит, поймёт, если он друг. Взрослей скорее, сын! Мы - самые близкие, мы понимаем, доверяем тебе.

Пиши.

Письмо пятое.

                                                               Здравствуй, сынок!

  Однажды ты упомянул слово “смертельно”. Я не помню в точности, что ты имел в виду, что добавил к этому слову, но что-то резануло мой слух. Прежде всего, я хотел обратиться к словам Мишеля Монтеня: ” Конечная  точка  нашего  жизненного пути - это  смерть, предел  наших стремлений, и если она  вселяет  в нас ужас,  то можно  ли сделать,  хотя бы один-единственный  шаг, не  дрожа  при  этом,  как  в  лихорадке?”

    Мы страшимся назвать смерть по имени, и большинство из нас, произнеся её имя вслух, стиснув зубы, тихо про себя молятся. Я много видел жизней, как и смертей, разные они, Свыше прописанному пути, одинаковы в конце. Я видел смерти лютые, смерти жалкие, разные…Я знаю, что творится в сердце, в душе умирающего человека (теперь знаю), что происходит с ним, когда в последний раз делает выдох. Но посмертная маска на лицах умерших одна и та же, это я часто видел. И всегда возникает один и тот же вопрос: “Когда - я? То есть, что будет со мной, потом? Когда мой час? Каким он будет?”

   Но вопрос, должен ставиться иначе: Как относится ко мне Он, и заслуживаю ли я Его милости? Простит Он мне мои грехи и прегрешения? Чем больше прожито лет на земле, тем чаще стоит на повестке этот вопрос, тем сильней стукает сердце и тем чаще пугливые мысли. И не настала ли пора, обратившись к Богу испросить и надеяться на Его милость. Быть праведным, чтить Его слова…Монтень говорил: “Не боюсь смерти, боюсь умирания”. Осмелюсь добавить: Боюсь мучений с нею связанных. Боюсь последнего инсульта или инфаркта, не хочу быть безвольным “растением”…Что толку прятаться, если финал заранее известен, по крайней мере, это еще никому не удавалось. И, заканчивая это письмо, скажу еще несколько слов. Молись о наших родных и близких. Найди путь к Богу. А смерть… Её невозможно увидеть… Невозможно потрогать, но её чувствуют сердцем, душой, всем тем, что ещё принадлежит человеку. Она приходит нежданно-негаданно, материализуясь из нечто, которое невозможно понять. Она…страшная. Она… прекрасная, красивая, гордая, разная. Она везде и всюду: в тёмном, пропахшем никотином кафе, в сияющем неоновым светом супермаркете и родильном зале…Или вот здесь, рядом с матерью склонившуюся над больным ребёнком… В уютной спальне или в пахнущей ванилью кухне… На широкой автостраде, в переполненном маршрутном такси и хилом жилище отшельника… Она мгновение, короткий миг перехода туда…в новое измерение. Она безупречна, одинока и ничтожна… Глупа, омерзительна и трагична. Встреча неизбежна, как неизбежна встреча дня и ночи. Важно всегда помнить. Жить, каждый миг - значит, просто жить, не транжиря время Им данное.

  Письмо шестое.

                                                           Здравствуй, сын!

        Мы часто спорим о работе, о смысле жизни и о любви. Все это, только что мною написанное, имеет один и тот же корень. Ты упорно понимаешь слово “мужчина”, как некую тяжесть, и, исходя из этого, надев маску непроницаемости, а порой жесткости, изводишь не только себя. Оглянись! Взгляни в те поступки, которые остаются позади тебя! Ты мнишь себя безупречным, правильным, только исходя из чисто мужского понимания своих действий. Зачем? Веря в свое только право, ты не приобретешь любовь и ласку.Никакая жесткость недостойна мужчины, потому что вслед за упрямством твоего характера следует брезгливость по отношению к тебе самому. Чаще, или всегда, носи в себе слово мужское. Уничтожь в себе злость и лицемерие. Ты любишь - так люби без всяких ограничений! Твоя вера искренне честна - так покажи ее силу и мощь! Ты хочешь иметь детей, но забываешь, что они рождаются от любимой женщины. Нельзя, обзывая всех “тёлками”, искать среди них “свою” женщину. Все то, что ты хочешь в них увидеть, увидишь, но только без холодного расчета. Нам не дано права выбора места и часа рождения, но нам дано право выбора действий… Ради любви мы готовы на безумные поступки, так совершай их, если они не лишены романтики и улыбки. Выбрось “мусор” из своей головы и следуй за верой, продираясь сквозь духовную нищету. Если будет необходимо, откинь в сторону человеческое мнение, смесь предубеждений, непонимания и обычной глупости. Люби и будь любимым. Живи, и жизнь откроет тебе свою тайну.

                                                                                                                              Пиши.

Письмо седьмое.

                                                            Здравствуй, сын!

 Для тебя, надеюсь, очевидно, что, причинив боль другому человеку, ты не станешь счастливым, не станешь мудрей. Трудней сохранить тепло сердца, сострадание к другим, чем его приобрести. Пока существует в тебе неприязнь, пока в твоём сердце не появится вера, которая должна перерасти в повседневное чувство, до той поры ты будешь находиться на пересечении дорог. Не бери чужого мнения себе больше, чем этого тебе надо. Мнение окружающих - это хорошо, но хорошего, как и плохого должно быть в меру. Мера - это когда желания имеют естественный предел. Всё, что свыше этого, всё это - противоестественное, которое втягивает тебя в воронку, из которой не выбраться. Не трави себя всем тем, что противоречит твоим убеждениям. Все то, что суетливо льют в твои уши, попирая твои убеждения. Не всё решают деньги, как не всё решается без них. Ведь жить правильно – доступно каждому. Мужчина, отец должен повиноваться своей душе. Помни простое, ничего нет более достойного, чем любовь к семье, родным и близким…и в первую очередь - к Богу.

 Опыт вырастает из всего того, что ты повстречал на своём пути. Вижу сомненье на твоём лице: не ищи подвоха там, где его нет. Я говорю тебе не потому, что мне это нравится, а потому, что через собственные ошибки хочу предостеречь тебя, сынок. Я радуюсь твоему внешнему виду. Хвалю тебя не только за это. Будь и впредь таким же,  потому что, это здорово. В мужчине, всё должно быть аккуратным, и носится с чисто мужским шармом. Избегай показывать свои изъяны и невежество. Тут я не только призываю тебя, но и прошу.

Письмо восьмое.

                                                                                                                 Здравствуй, сынок!

            Я всегда почитал свою мать, хотя своего отца не помню. Я многое видел, многое пережил, но всегда, незримо со мной была мама. Нет никого, кроме неё, с кем я хотел бы увидеться сейчас.  Никто кроме родителей, не может подсказать, уберечь от необдуманных поступков, глупых ошибок. Из этого письма ты можешь убедиться, что я говорю правду. Я отваживаюсь на эту правду, потому что доверяю тебе как себе самому. Я не верю принципу: “написав правду, ты заимеешь врага”. Всегда (повторюсь), всегда говорил, и буду говорить правду. За правду тебя не станут больше любить (это так), но уважать будут. Правде доверяют. Когда вспоминаю маму, я вижу свою старость. Какой она будет? Ты вырос, возмужал, стал настоящим мужчиной, и мой долг исполнен, но всё чаще тревожит вопрос: Что впереди? Одинокая старость? Вера есть, как и то чувство, что встречу её достойно, надеюсь. Кому-то милей всего напиток хмельной, а кому-то - внуки…Кому-то - шелест купюр, а кому-то - звездное небо. У меня есть занятие - мой компьютер и книги. Ты можешь возразить  мне: “Трудно осознавать свой неизбежный конец”. Все прошли, и мне предстоит пройти. Беда и горе, разные слова, как и разные значения. Скоро тебе придётся делать всё самому, всё что потребуется, так используй мои навыки как свои, до того, как мы расстанемся с тобой навеки. Вырви рождающиеся в твоей груди мысли о страхе. Неприятности и беды, всегда, чередуясь, следуют друг за другом. Там же, где они, там шатаясь, бредёт неверие, ущербность и пугливая, но такая подлая паника. А вслед им…горе. Верь только Ему!

Пиши сынок.

Письмо девятое.

Ты дома, но я все пишу тебе, сынок.

                                                                                                                           Здравствуй, сын!

Недавно заметил, как ты пристально всматривался в свое отражение в зеркале. Подумалось: “ Любуется своей молодостью? Смотрит в зеркало, читая себя?”

 И сразу же иная, тоскливая мысль: “Да он себя-то не видит”. Испугался…за тебя.

      Пока работа ума не “испортила” твое лицо. Оно беспечально, чем задумчиво. Сколько бед в семье, а где ты, мой сын? Чем облегчил рабскую зависимость родителей от людей, которым они безразличны? Мне больно видеть, как ты спешишь отгородиться от нас, любящих тебя, походами в никуда, нырянием в страсти, не всегда чистые. Почему? Зачем? Мне, часто больно видя твое равнодушие к моему увлечению. Мне часто больно, что я не интересую тебя, как человек думающий, страдающий, живущий не только своей больной плотью. Мне, часто больно оттого что, имея такого сына, изредка, но прячу свой взгляд и стыжусь…за себя. Нет, не за тебя, а именно за себя, твоего отца. Не привил, не убедил, не подсказал…Мне жаль семью нашу, что не могу с уверенностью сказать, что оставляю после себя защитника, продолжателя рода нашего…Мне больно, оттого, что ты медленно взрослеешь. Сынок, не прошу, не умоляю, требую: Узнай, какой ты? Кто ты? С кем ты? Постарайся быть честным с собой. Честным  перед Богом. И…не уставая, ценить знания, отцовскую любовь, семью. Мне, если честно, странно видеть моего взрослого сына, мужчину наслаждающегося бездельем ума. Что это если не глупость! Не сердись - люблю ведь тебя...

Михаил

Всматриваясь в горизонт, в уходящее на ночной покой солнце, отец Михаил застыл в раздумье, ничего не слыша вокруг себя: ни гомона соседей, ни лая уставших от духоты псов. В эти минуты он был поглощен своими мыслями и чувствами, которые тревожили его сердце, а еще душу…

Он хорошо помнил свое босоногое детство, где его обижали сверстники и каждый бил его под дых, приговаривая: «Церковник! Гнилой!..» Его пинали все, кто был выше ростом, и крепче телом, но не душой.

 Дома, уткнувшись в мамину грудь, он тихо плакал и, глотая слезы, принимал все, как данный ему удел. Миша часто залезал на чердак и там, разложив перед собой вырезки из старых христианских журналов, смотрел на особую, непонятную ему жизнь. Он не смог сообразить, почему этот человек на картинке стоит на коленях, и молится перед распятием, иконой. Многие вещи были для него загадочными, но он жаждал их разгадать. Так протекали его детские годы…

 Окончив школу, поступил в духовную семинарию. Он мог стать кем угодно, но выбрал то, что звало его все эти годы. Сверстники дразнили его: «Поп… Попенок…», но он теперь улыбался в ответ, вспоминая чудный сон и слова дивные: «Я тебя никогда не покину… От ненастья, от зверя спасу. Если нужно и небо раздвину, через тернии все проведу…»

 Когда он получил свою первую мизерную стипендию, которую выдавали раз в месяц, то пошел в магазин, купил бабушке и маме подарки. Он покупал их с тем чувством, которое испытал, когда коснулся ладонью придела: неподдельное искреннее чувство близости к дому, к семье, к Богу. Мама, уткнувшись ему в плечо, тихо плакала, а бабушка, глядя на него, шептала: «Внучок мой!» Миша переминался с ноги на ногу и, краснея от волнения, шептал в ответ: «Да, я… Я ведь единственный в семье мужчина».

Закончив обучение, он еще пять лет был послушником при местном монастыре, и наконец-то, получив благословение, уехал нести служение в церковь, которая находилась в небольшом провинциальном городке на востоке страны. Ехал с неохотой, с тем чувством, когда и ехать надобно, но не хочется. Но еще, почему-то было неверие в свои силы, в свое призвание. Он гнал от себя плохие мысли, но они зрели в его разуме, терзали душу…

 Частично разрушенный временем, непогодой и людьми храм Божий, еще хранил память о его былом… Чтобы заново отстроить храм, необходимо было получить разрешение от властей.

 Охранник в административном здании поднялся с места, возвышаясь над ним своим огромным ростом, вытирая оставшиеся на губах хлебные крошки, процедил: «Никого нет. Завтра, мужик… извини… батюшка».

Но завтра и послезавтра руководство города отсутствовало, впрочем, и через месяц. Он обходил все городские кабинеты просил и требовал, но везде, выслушав его, говорили одно и то же: «Рассмотрим… Через неделю подходите… Зайдите через месяц».

Только тогда он понял, что надо все решать не самому, а своим церковным приходом. Теми, кто хранил в сердце Бога.

Наконец в один из весенних дней Михаил получил долгожданное разрешение. Засучив рукава, сняв рясу, вместе со своими прихожанами убирал мусор, лил бетон, столярничал. В те минуты, дни и месяцы он до конца не осознавал, откуда у него эти способности? Откуда он знает столько, умеет столярничать, класть кладку непослушного в первые дни кирпича.

Посматривая на небо, он улыбался и вытирал потный лоб, шептал слова благодарности Господу. Многие люди не понимали его. Он казался здесь странным, но эта странность исчезала, едва он начинал говорить: «Одному дано Духом слово мудрости, другому дано Духом слово проповеди…»

Так он и жил: отстраивал храм, приобретал доверие и уважение прихожан, мечтая о том времени, когда пойдут люди в храм, поверят не столько ему, отцу Михаилу, а Господу…

Самое худшее, что он мог себе представить, пришло в виде непонимания того факта, что он, пусть молодой священнослужитель, но избран Господом учить паству Слову Божьему. Емельянов Егор Семенович, с которым Миша жил почти рядом, был еще довольно крепким мужчиной, но внешне неприятным, крайне озлобленным, неуравновешенным. И это неудивительно, если учитывать характерные особенности его внешности. Небольшого роста (мал, да злой, как оса), огромные уши, которые стали притчей во всем городке. Спрятанные в глазницах зеленые глазки с довольно мутным оттенком, толстые губы, и сияющая на солнце лысина. Его дыхание, представляющее собой смесь лука и чеснока (здоровья ради), и дешевый запах «Шипра», больше всего коробили отца Михаила. Появление молодого священника Емельянов принял в штыки, и постоянно старался выставить отца Михаила на посмешище. Он лгал, придумывал различные истории о жизни священников, а порой, перегибая палку, делал мелкие подлости. Емельянов часто писал заявления в городские, всевозможные органы и, выйдя на крыльцо дома, злорадно ухмылялся, глядя на многочисленные делегации, шествующие к дому отца Михаила. Он мог придти в храм пьяным, долго распинаться о своей персоне, которая ни во что не верит…

 Так проходили годы. Когда Михаилу исполнилось тридцать пять, умерла бабушка, а вслед тихо, незаметно для соседей, угасла и мама. Похоронив маму, Михаил заколотил окна дома досками, забрал самое необходимое и ценное, перекрестился и уехал. Там, на востоке, среди степей, вблизи теплого моря его ждал ставший ему теперь родным город, а также его церковь и его прихожане.

В пыльном и душном вагоне поезда Миша почему-то вспомнил бабушку, ее рассказы о том времени, когда она жила у ручья, где проходила граница. Через этот ручей, скользя на глинистом берегу, падая и снова поднимаясь, родители перебрасывали грудных детей на другую сторону, чтобы спасти их от нахлынувшей к ним фашисткой орды… Он вспоминал своих одноклассников, а еще тихие вечера у реки.

Михаил стал жить один тихой, незаметной жизнью священника поглощенного только одним — служением Богу. Часто он размышлял о жизни, о людях. Почему человек стал не таким, каким был раньше? Почему его прихожане, стали чуточку, но иными, чем, скажем, пять лет назад?

«Наверное, что-то изменилось, — такой напрашивался вывод. - Но что? Люди стали больше бояться зла, стали уделять больше внимания собственной душе, но в тоже время они по прежнему верят и поклоняются лукавому. Отчего? Да оттого что не познали Бога. Раньше многому учили, о многом знали, но сейчас?»

Отец Михаил отошел от окна, за которым бушевала непогода и, уткнувшись в висевшее на стене распятие, снова задумался.

«Да, больше верили, больше знали, и кто виновен в том, что мы такие? Мы, как потерявшееся в бушующем океане судно, плывем по волнам, крестимся, верим и в тоже самое время не верим, что спасение придет… Во зло используем разум, который нам дал Творец, торопимся жить и с опаской ожидаем свой последний день…Каким был я и каким стал? Это два совершенно разных человека, в одном из которых было неверие, а в другом вера. Как перебросить мостик от неверия к вере, через пропасть понимания сущности Заветов Христа и человеческой косности? Как?! И где найти силы, чтобы жить, верить и помогать тем, кто оступился, кто еще не стал на путь, грозящий падением?»

 В тот день отец Михаил возвращался из церкви к себе домой. Над крышами домов опускались вечерние сумерки, едва сделав шаг за угол, вышел на свою улицу и увидел дым, а потом и огонь — это горел дом Емельянова. Михаил знал, что у Емельянова есть дочь Маша, семилетнее невинное создание, в глазах которой он отчетливо видел отпечаток жестокости отца, их несчастной семейной жизни. Не раз и не два Маша задавала ему вопросы, кося при этом взглядом на отчий дом.

Когда он приблизился к шумящей, но ничего не предпринимающей для тушения огня толпе, то увидел Емельянова, неподвижно сидящего на земле. В его мутных глазах, затуманенных бедой, заметил боль… и страдание. Он всматривался его изборожденное морщинами лицо, и ему стало не по себе. В эту минуту отец Михаил понял его, понял его взгляд, словно заглянул ему в душу…

 Оглянувшись, он увидел растерянные, суетливые, но и безразличные лица соседей. Одни суетились, другие таскали ведрами воду, а кто просто смотрел на горящий дом. Кто-то, и таких было множество, давали советы, а кто-то спасал кошку. Отец Михаил понял, что кроме него никто не спасет ребенка, никто не пожертвует собой. Он ощутил дыхание смерти на расстоянии протянутой руки. Она — это пылающая огнем и обуглившаяся от жара. Как никогда он был близок к ней, но не побежден ею.

Он сделал шаг и переступил порог, за которым был не властен над собою, над тем, что осталось позади него за огненной завесой. Многие думали, что он сошел с ума, что его смерть бессмысленна, что он мог и должен был жить, радоваться каждому восходу солнца, а он решил умереть. И за что?.. За кого? За ребенка человека, который сделал ему столько зла?

«Глупая расточительность — отдавать себя и свою душу ради обреченной девчонки», - думал Олег Семенович, местный фельдшер, прибежавший на пожар раньше всех.

«Это просто безумие - умирать ради сопливой девчонки, да притом, дочери Емельянова», - рассуждала Марина Сергеевна, учительница старших классов, беспристрастно смотревшая на пожар.

«С виду нормальный мужик, а вот на тебе, собрался сгореть за эту…» - недоумевал Василий Егорович, прихожанин церкви.

«Самому что ли, кинуться да помочь? А мне это надо?», - размышлял, почесывая волосатую грудь, Петр Коняшин.

Толпа шумела, кричала, но ничего не предпринимала. Ничего.

Наверное, отец Михаил и не ожидал ничего другого, поэтому уверенно шагнул в огонь. Он вошел в него твердо и уверенно, сосредоточившись на единственной цели - спасти ребенка. Он не позволит себе споткнуться или не дай Боже, повернуть назад. Он не имеет такого права унизить себя и Господа, запятнать христианскую веру трусостью и лицемерным сочувствием.

Боялся ли он - обычный священник обычной, ничем не примечательной церкви? Да, боялся и этого не скрывал. Но верил, в Того, кто спасет и сохранит душу человеческую. Как Христос пожертвовал ради спасения человеческой безвинной души, так и он ради спасения ребенка готов пожертвовать собою. Он молил Богородицу, не только как верующий, но как сын. Тот самый сын, прося Небесную Мать о заступничестве.

 О чем думал Емельянов, который по-прежнему сидел с застывшим взглядом на земле, провожая на смерть священника, которого люто ненавидел.

«Надежда есть, и он ее спасет. Он не должен споткнуться и повернуть, не дай Боже, назад (имя Господа он вспомнил сейчас с таким чувством, будто он носил его в себе всю жизнь). Отец Михаил это сможет, он сильный, он - мужик», - таковы были мысли Емельянова, в которых он связывал имя священника с тем, кто поможет. Все, что было в нем звериного - ярость, крик, боль, куда-то исчезло. Он заново оценивал не только ситуацию, но и, возможно, прожитую жизнь, все что совершил и что хотел совершить.

А тем временем отец Михаил, растворяясь посреди пылающего огня и чадного дыма, искал девчонку и мысленно разговаривал с Богом (или ему так казалось?)

 - Господи, я шел слепо, на ощупь, иногда падая, иногда сомневаясь, иногда отступая, дорогой трудной, но ныне… Сейчас, в эту минуту мне не надо от Тебя прятаться. Стоя перед лицом бездны, посреди огненного смерча, я понимаю Тебя. Я знаю, всегда знал, что Ты есть, Ты смотришь на меня, на то, что происходит вокруг и позади меня. Я помню тот чудный сон, когда прозвучали Твои слова… Я верую в Тебя, я, Господи, жил только ради Тебя, Твоей Веры и Твоего мира… Возможно, это мои последние в этой жизни мысли, но прошу сейчас только об одном. Спаси безвинную душу, только спаси ее, Господи!

Он выполз из огня в тлеющей одежде, с обгоревшей бородой и с непонятным, отсутствующим взглядом. На его руках - целое, невредимое дитя… Что он видел там, находясь среди адского пламени? Богородицу, к которой взывал, едва шевеля обгоревшими губами? Или лик самого Господа?

…Когда он наконец-то выбрался из салона скорой помощи, застыл, глядя на толпу мокрых пожарников, на увешанных фотоаппаратами журналистов местной газеты.

- Простите, ради Бога, - раздался одинокий голос, заставивший отца Михаила повернуть голову и посмотреть на того, кто его так ненавидел. Емельянов лежал на медицинских носилках. Их глаза встретились и, улыбнувшись вымученной, усталой улыбкой, отец Михаил машинально ответил:

- Бог, простит, - но через секунду ровным голосом добавил. - Живи с Богом, расти дочь с Богом…

Замолчал, но не потому, что ему нечего было сказать, а потому что увидел в глазах Емельянова отблеск понимания. Не сказав ни слова, повернулся и, не обращая внимания на журналистов, ушел. Он не знал, не видел того момента, когда Емельянов полз к дочери, с его толстых губ, растекаясь по подбородку, сочилась кровь, но они упрямо шептали: «Спасибо Тебе, Господи!»

Вместе с радостью к нему пришло горе - у него отнялись ноги. Разум, отягощенный всем произошедшим, искал выхода в словах благодарности и покаяния. Откуда-то из глубин его заплетенной в кокон души, из погрязшего в омут греха сердца, родилась вера в Бога, которому служил отец Михаил. Вера, которую еще утром он отвергал, которую «топтал» своими ногами, подличая и попирая все Божьи законы, теперь горела в его сердце. Он понимал, что это всего лишь заростки того, что родится, а если бы нет…

…Но, как водится, спустя несколько месяцев после пожара, выписавшись из больницы Емельянов…продолжил начатое. Чудес не бывает - перерождения не произошло. Подлец, антихристов раб - до гробовой доски неизменен. Как и Раб Божий….

 

Мамины письма

Она готовилась ко сну. Всматриваясь в темные, лишенные жизни окна, поеживаясь, мысленно вернулась к тому, чем сегодня занималась, о чем сегодня думала. Заглядывая в потаенные уголки памяти, извлекала оттуда то, что мучило. Самым мучительным было слово –мама. Сколько раз она посылала в небосвод слова, пронизанные нежностью, любовью к той женщине, что дала ей жизнь. Мама, только она смогла бы сейчас понять, обнять, приласкать свою кровинку, прошептать: «Викушка! Моя кровинушка!»

                      Здравствуй, моя доченька. Здравствуй, моя милая!

Завтра Святой вечер. Завтра зажжется звезда и родится Христос. Завтра поставлю свечи, зажгу их, и, глядя на них, на праздничный стол буду думать о тебе. Как ты? Как живешь? Чем живешь и о чем думаешь? После Пасхи, после всех праздников буду крышу латать. Доски старые, совсем сгнили, да и крыльцо, того и гляди, от старости рухнет. Ты не слушай тех, кто говорит, стуча кулаком в грудь, что ты, дескать, не права. Правда, она ведь –там, где ее трудно, подчас невозможно сыскать. Но она именно там, правда-то. Тяжело жить, но еще тяжелей жить без веры, без Бога в сердце. Мне вот тоже тяжело, но иду по земле, могилку вот отца твоего подправлю, и жить легче. Он –со мной, с нами, он видит оттуда, с небес, и шлет мне и тебе, моя милая, свой поклон. Ты только верь, не держи обид на сердце. Люди – они разные, кто-то да обидит, не пожелает, да не сдержится, но не сердись, прости. Принимай боль людскую, как свою, сердцем, душою. Пиши, доченька, пиши, милая.

Она страдала. От безысходности. От тоски по дому.

Прикрыв веки, думала о том дне, когда впервые осознала, что для нее значит слово – мама. Как мама умела произносить заветные слова, от которых распрямлялась спина, уходила усталость и появлялась жажда жизни. В ее жизни, в судьбе находила что-то, что связывало ее и маму особым узлом. Это делало ее сильнее, мудрее. Она помнит глаза мамы, когда она прочла ей письмо фее. Обычная мамина уравновешенность исчезла. Ее щеки вспыхнули, глаза, самые добрые, самые преданные глаза, блестели от восторга за дочь… Мама сияла от удовольствия, слушая ее, шедшие из юного сердца слова… к отцу, игравшего роль феи. Что чувствовала она? Викушка, та девчонка, что была счастлива, видя мамины глаза. Она была горда не столько собой, сколько тем, что произошло сейчас между ними.

И… годы спустя:

                      Здравствуй, доченька!

Здравствуй, моя доченька, моя Викушка. Милая моя доченька, как мне тяжело без тебя. Если бы ты знала, как я скучаю по тебе. Я раз за разом перечитываю твои письма и плачу. Сижу, шепчу слова, предназначенные для тебя, и плачу. Трудно обучить дочь добру, а еще трудней быть с нею в разлуке. Брат твой совсем отделился от меня. Сколько твердила ему о правильной жизни, понял, очнулся, стал настоящим мужчиной. Я прочла твои последние письма, и в них, между строк поняла, что тяжело тебе, ох, как тяжело без родных, доченька. О тебе и внуке скучаю, измучилась, думая о вас. Может, вернешься домой?..

Закрыв глаза, она видит дом, комнату, где прошло ее детство. Она видит свою игрушку- потрепанного Гошу… Письма «фее». У стола мама. Слышит шелест ветра за окном, запах хлеба, и ее дыхание на короткий миг, кажется, сливается с маминым дыханием – теплым, пахнущим цветом абрикос и молока...Пахнущий степными травами, от которых легче в душе, и от которых голова кругом. Голос отца, что доносится из прожитых лет. Отец! Голос мамы, растворяясь, шепчет: «Доченька…»

Хватая пустоту, пытаясь удержать призрачное видение, Виктория замирает. Неуверенной походкой идет к серванту и достает письма. Мамины письма.

                   Здравствуй, доченька! Здравствуй, милая!

У меня все нормально, сижу, штопаю носки твоего брата, Романа. «Как он? – спросишь ты. Нормально. Такой, как и был. Вчера о тебе спрашивал сосед, Олег Викторович. Спросил: «Как она там, в чужом городе?» Переживает за тебя. Твоя березка и тот персик, что ты спасала, живут, Слава Богу. Как ты моя милая? Что так долго не отвечала на мое письмо? Завтра или после праздника вышлю тебе теплую кофту, обещают сильные морозы зимой. Тот платок, что ты мне подарила все еще ношу, сниму, приложу ладони к нему, вспоминаю, а, вспомнив, грущу. Помнишь ковер, что висел на стене над твоей кроватью? Так вот, сняла его. Все приходит в негодность, как и мы, люди. Как твои дела, чем сейчас занята вечерами? Пиши мне. Пиши чаще, доченька.

В конце концов, она приняла судьбу такой, какой та была ей подарена Всевышним. Желание поехать, взглянуть, увидеть прямые, как стрелы столичные улицы, и встретить переменчивый свет нового места. Но не могла, не смела, забыть родной город. А еще, забыв обо всем, хотела пробежать, сколько хватит сил, пыльной дорогой, и застыть, завороженной перед красотой угасающего ночного небосвода. Забыть, что существуют люди униженные, оболганные теми, кто предаст родную мать ради куска пахнущей «сытостью» колбасы. Оглянуться, набраться терпения духа и… жить, ради сына. Помнить о том, как прекрасен мир, мечтать о том, что будет спустя столетия, помнить радостные, беззаботные лица тех, кто будет жить на родной земле.

Неторопливым движением Виктория открывает альбом. Он наполнен вырезками, фотографиями и открытками, которые ей дарила мама. Здесь же ее телеграммы с поздравлениями ко дню рождения и здесь же мамины поздравительные телеграммы. Здесь – вся ее жизнь. Та жизнь, о которой никто никогда не знал и не знает, и никогда чужая рука не коснется ее запретной, но такой чистой тайны. Здесь –то, что осталось в память об отце, и, переворачивая страницы альбома, поглаживая пожелтевшие фотографии, шептала едва слышное: «Прости. Прости за то, что я –такая. За то, что уехала, за то…что стала взрослой…»

Вот она –маленькая, совсем кроха, на отцовских плечах. Она смеется, радуется безоблачной жизни, не зная, что ей предстоит. В альбоме вся ее жизнь, порой мучительно тоскливая, в темных красках, но здесь и светлая, похожая на первый весенний лучик солнышка. Смотрит фотографии мамы, и ей кажется, что ее глаза, мамин взгляд шепчет ей: «Ты там держись. Крепись, Викушка, крепись».

Она слушает завывание ветра, слышит, как тарабанит по стеклу дождь, и прикрывает на миг глаза. Единственное, на что она сейчас способна, вспомнить все, вздохнуть, перевернуть последнюю страницу и… все начать заново.

Она будет помнить. Будет помнить небольшую, но хорошую часть своей жизни в городе детства. И ее будут помнить…

Мама говорила с нею. Через разлуку, через годы, придя в ее жизнь, через печаль и безысходность. Она гордится, что достойно несет честь своего рода…

Одиночество души

Одиночество души? Плоти? Раз, за разом обретая и теряя нить рассуждений о своей жизни, Полина Марковна возилась на своем участке, за пятиэтажным домом, огражденном от уличной суеты кусками шифера. Никакого противостояния в ее внутренней работе чувств не было - обычная неспешная земляная работа, от которой потом приятно протянуть дрожащие ноги. Время от времени она посматривает по сторонам, пытаясь не пропустить Степановну, местного почтальона приносившую ее скудную пенсию.

Мысли волей-неволей все возвращаются к собственной, такой одинокой жизни.

         “В земле копаюсь, а починить кран - нет денег. Имею высшее образование, но… Хорошо, что остались с прошлого раза запчасти может, не станет слесарь шкуру драть? А Капитоновна все зыркает: как там эта Марковна, весь день ползает на коленях. Не уймется ей, все норовит ужалить, а чуть что…Марковна виновна”.

Однажды, она услышала о себе: кому война, кому любовь, а кому ненависть мать родная. Всех Марковна ненавидит.

 Тогда она удивилась. “Как же так? Ее и обвиняют в ненависти! Ее, женщину, педагога преподававшую детям литературу! За что?”

    Но прошло всего полгода и все изменилось. Хотя изменения произошли раньше намного раньше, только ни она, ни кто другой этого не замечали.

Захлопоталась Полина Марковна сделать перерасчет за тепло и мусор, которого отродясь никто не вывозит. Тогда, в тот прихожий майский день, все и началось. В тесном тамбурном коридоре подойти к двери бухгалтерии было делом невозможным. Только спустя три часа Полина Марковна добралась до нужной двери и торопливо отворила ее:

                       - Можно, Зинаида Семеновна?

                       - Снова вы приперлись со своим перерасчетом! Сколько вам твердить:  нечего там считать. Все обсчитано, все согласно инструкции.

                         - Но…Я в газете читала, что - не так… - пятясь к двери.

 Полина Марковна теперь жалела, что вообще пришла. Мысли, чувства, все куда-то исчезло, уступив место растерянности и ущербности собственного положения. Она съежилась, подспудно ожидая не столько удара, сколько пылающего костра отборного мата. Зная ее как “божий одуванчик”, Зинаида Семеновна, которой, сказать прямо, надоели такие вот старухи, набросилась, что называется всерьез.

                        - Вот видите, - это она, повернувшись, произнесла, к старшему мастеру, Марте Ивановне и  девчонке - будущей мастерице Кате. - Ведь напьются, и давай права качать. Шла бы домой непутевая. На себя взгляни, уличка подзаборная…

И совсем рассвирепев, когда Полина Марковна исчезала за дверью, бросила вдогонку:

                       - Чтобы духу твоего здесь не было, пьянь старая.

        Полина Марковна услышала последние слова и схватилась за грудь. На глаза наплывал туман, а сердце нещадно рвалось наружу. За всю свою жизнь она не знала такого позора и обиды. Ощущение, как и чувства, то исчезают, то всплывают, все же проясняясь. Медленно, очень медленно, она идет к выходу. В голове все плывет, но она должна отсюда уйти. Здесь, в этом коридоре еще хуже, но еще страшней встретиться с ней снова.

 Выбравшись на свежий воздух, она продолжает идти, не обращая внимания на прохожих, которые косятся на шаткую походку старухи. Сутулясь, она идет, тяжело дышит, всем своим видом показывая, что несправедливо, страшно и жестоко ее обидели. За что? В глазах бессилие перед хамством, злостью и потому, она вынуждена подчиниться.

  С трудом находит ключ, вставляет его в замочную скважину, и открывает дверь подъезда. Голова раскалывается от обиды, путаных мыслей и желания добраться до своей квартиры. То важное, что она несла в себе еще четыре часа назад, утеряно навсегда. Она еще не понимает, что произошло непоправимое, то самое, что будет преследовать ее до конца жизни. Ну а, пока…

Открыв дверь квартиры, она скрывается в ней, при этом, не обращая внимания на возглас соседки: “Что случилось, Марковна?”

 Спустя час, лежа на старом, потертом от времени диване, не снимая со лба мокрую тряпку, пытается сосредоточиться, пытается понять, что же на самом деле произошло. И с ужасом понимает: Она просто боится. Толстую, крашенную Зинаиду Семеновну, всех тех, кто находился в тот момент в кабинете. Но еще, и это в чем она больше всего поражена - их люто ненавидит. “Значит не зря о ней, так говорили? Нет, этого не может быть!”- Кричит разум, но пелена сумасшедшей ненависти, раскинув крылья, накрывает и его, вопящего, сейчас съежившегося, обреченного навсегда.

    Полина Марковна, снимает высохшую тряпку, и медленно приподнимается. В ее глазах иное, совсем иное выражение, чем было два часа назад. Глазами она впивается в окно, как будто хочет прожечь стекло своим взглядом, шепчет:

                         - Нет, я еще определю вам кару. Эта кара будет страшная намного хуже той, что преподал когда-то Господь.

 Ее тонкие губы, сжавшись в узкую щелочку, напряжены,  но через мгновение,  продолжает шептать:

                        - Да будьте вы прокляты…Пусть вас постигнет самое страшное наказание. Да пусть ваш род сгинет. Да пусть...

      Она долго, очень долго шепчет проклятия, не понимая, что они, отразившись от стен, медленно возвращаются к ней. Она не помнит, что все подлое и злое, все то, что делала когда-то людям, вернулось к ней и предстало в ее одиночестве.

Спустя год в ее квартире появился новый житель- кот Матрос, а еще через месяц две кошки - Муся и Пуся. Так теперь они и жили - она, шестидесятилетняя женщина, ненавидевшая людей и три кошки.

        Но теперь, ей есть с кем разговаривать, есть, кому доверить свои мысли и надежды:

                       -Никто никогда не любил меня, - так начинает свое утро Полина Марковна. - Никто, даже покойная мама.

        Полина Марковна, наверное, забыла, что ее мама умерла десять лет назад. В голове, мешаясь, выползают совсем не те мысли, которые должны здесь находиться. Сейчас, путаясь, она повторяет имена давно умерших людей, и ей кажется в этот миг, что они все живы. День и ночь, меняясь местами, постепенно меняют время бодрствования и мгновения сумеречного, полного страданий сна. Сна ли?

        Спустя час, она, покормив кошек, продолжает свой диалог:

                  - Никто меня не понимает, никто меня не слышит. Правду, где искать? Нет правды на этом свете, есть только вы, мои дорогие…

Полина Марковна, в халате, накинутой поверх ночнушки, хмурится, но  Елене Борисовне ее жаль. Когда-то она была женщиной с высокой меркой собственного достоинства/?/, а что теперь? Перед ней стоит дрожащая от холода старуха, стиснувшая губы, которая рукой ловит край почти прозрачной ночной рубашки. Что же произошло? Что стало тем камнем, за которым вниз полетела ее сердечность, принципиальность и немалое человеколюбие. Неужели всему виной как она слышала, стало ее посещение ЖЭКа? Или это всему виной одиночество? В чем ее внезапная неприязнь к людям? Или…

Если вспомнить когда-то ею заученные слова Сенеки: «…Обычно мы стережем тех, кто в горе или в страхе, чтобы  не дать им использовать во зло свое одиночество. Да и никого из людей неразумных не следует предоставлять самим себе…”.

      “ Боже! Что же делать?”- мелькают неподдельно пугающие Елену Борисовну мысли.

  Полина Марковна, молча, повернулась, зашлепав облезлыми домашними тапочками, исчезла за дверью своей квартиры. Молча, не произнеся как обычно:  “Спокойной ночи”, - так как будто она, ее соседка,- пустое место!

       А Елена Борисовна прижав к груди ладонь, звонит соседке этажом ниже, рассказывает о Полине Марковне и слышит то, что было спрятано в ее сердце.

               - Она всегда была такая. Ты что, только поняла? Подожди, то ли еще будет. Ты здесь живешь всего двадцать лет, а вот раньше она…

               - Но она, как узник в тюрьме! Надо ее спасать. Она больна! Понимаешь - психически больна!

              - Да прекрати ты, Борисовна, ересь нести. Спасать! Кого спрашивается спасать, если она сама загнала в угол и не хочет оттуда выходить. Вон соседского, с первого этажа, парня, вчера оскорбила за то, что он хотел только погладить ее кошку. А слова! Ты бы слышала! Хотя, для твоих образованных ушей - это гадкие слова. Ты слышала, чтобы она в последнее время вспомнила о своем сыне, который в тюрьме десятый год? Молчишь?

    Они еще долго обсуждают соседку, но никто из них так не удосужился понять - почему? Как и то, как ей помочь.

        А Полина Марковна, день, за днем, находясь в мире своих безумных грез, стоит планы на будущее которого, в самом деле, нет, и не будет. К ней никто не приходит, никто не чинит ее кран, как и потухший навеки телевизор. Ночью, когда ей совсем худо, и страх, посетивший ее, не уходит, а призрак в белом-смерть, почти  рядом, она, прижав к себе теплое тельце кота, шепчет…

      Никто бы не смог понять ее шепот, как и то, зачем она по нескольку раз за день переодевается.

А к утру, когда стрелки часов прилепятся к цифре пять, она ложится спать. Но это не сон, а все та же неспокойная дрема. В ней она просит Его о заступничестве, говорит о том, как ей трудно, как тяжело жить, если тебя не понимают, а еще хуже-не слышат. В своей дреме рассказывает Ему о прошедшем дне, о том, как котенок Пушок перевернул чашку с прокисшим чаем, а еще она смеется, и шепчет, шепчет…

         Так проходит год, за ним еще один и еще. Кошки, расплодившись, чувствуют себя полновластными хозяевами, а та, которая их кормит, едва передвигает ногами, и все также вслух шепчет:

                      - Пенсия мне не додается. А спросить не у кого. Пойти на почту? Да Бог с нею. Еще припрутся следом, и тогда…

        Ночью она стонет, кричит, но не слышит своего крика, как его, наверно, не слышит никто, хотя рядом через стену живут люди. Полина Марковна с трудом вспоминает, когда к ней приходил в последний раз почтальон, и приходил ли вообще. Она забыла, как в последний раз это было месяц назад почтальонша, с трудом достучавшись до нее, отскочила в испуге в сторону.

                     - Вы! Боже мой…

        Больше она не произнесла ни слова. Да и что было произнести, глядя на худое изнеможенное лицо, ее, давно немытые, взлохмаченные волосы. Но главное поразило: тяжелый, мерзкий запах, пробивавшийся из-за приоткрытой двери квартиры. Почтальону страшно. Жутко, в кишащей кошками квартире, где сумрак и жуткая вонь. Каждая деталь этого жилища- это главный смысл жизни, а вонь... Не худший из возможных запах…

        Но еду необходимо покупать и Полина Марковна, прячась от соседей, идет в магазин, где ее знают в лицо и, прижав к носу ладонь, стараются обслужить быстро. Протягивая лихорадочным движением руки, мятые купюры продавцу, берет покупки, нагруженная, идет домой.

По дороге к дому, она жалеет себя, одинокую, брошенную людьми женщину и ждет беды. Вот от тех замызганных мужиков, что пьют пиво. От детворы, провожающих ее злыми, совсем не детскими взглядами. А еще больше - от таких же женщин, как и она. Она боится полных женщин, похожих на старшего мастера Зинаиду Семеновну. Она боится всех?

Проскальзывая мимо своего, заросшего бурьяном участка, не обращает на него внимание. Зачем? Теперь он ей совсем не нужен. Ее сгорбленная, тощая фигура явно здесь не уместна. В ее голове страх, отчаяние, на губах непонятные прохожим восклицания. Она - отверженная по своей собственной воле, по своим прошлым поступкам.

Вернувшись, Полина Марковна рассыпает по блюдцам корм, и слышит, как трещит в зубах кошек Вискас. Они любят этот корм, они знают, что та, которая их кормит, принесет еще и еще. А Полина Марковна, присев на загаженный кошачьей шерстью диван, улыбается, глядя на кошек. Ей приятно, ей так хорошо.

Когда обед был окончен, тяжело поднимается и подходит к серванту. Дрожащими пальцами  она достает альбом с фотографиями и, раскрыв его, застывает.

По ее щекам текут слезы, а руки, нервным лихорадочным движением гладят пожелтевшие фотографии. Но минутой позже в ее глазах что-то происходит. Она швыряет фотографии на пол, а потом, нагнувшись, рвет их на мелкие части. Неожиданно из носа появляется кровь. Размазывая ее по лицу, устало садится на диван и окровавленными ладонями гладит свою любимицу кошку Мусю. Кошки, копошась у ее ног, безразлично топчут лапами остатки того, что было так дорого их хозяйке совсем недавно.

          Послесловие…

      

Солнце не может пробиться сквозь пыльные, побитые молью шторы в окнах угловой квартиры. А там, все страшно, впрочем, для людей обыденно. Среди мисок, чашек и разбросанных по полу вещей, и кусочков фотографий, лежит старая, одинокая женщина. Она мертва вот уже пятый день. Кошки, а их много, понемногу сходят с ума в поиске еды. Они царапают остекленевшие глаза покойной, дико кричат, дерутся между собой, но кто это слышит? Из квартиры, из-за двойной металлической двери на площадку не доносится ни звука...

        А соседи? Разве они не заметили, что из квартиры напротив никто не появляется больше недели? Они безразличны, ибо та, кто там живет, безразлична к ним. Она одинокая, угрюмая старуха, разорвавшая маломальские связи со всеми. Задержавшись на миг, солнце, продолжает свой обычный путь, чтобы завтра снова вернуться к этому дому. Но и завтра, и послезавтра, и через месяц, будет все именно так, как и сегодня. И только когда придет долгожданный праздник детворы - первый звонок, только тогда, о ней вспомнят, ее найдут.

Мать… Родная кровь

     Ирина Васильевна медленно бредет вдоль застывшей реки, пытаясь отыскать полынью. Выбившиеся из-под платка седые волосы, сгорбленные плечи, — все это видят случайные прохожие, но никто не спросил: «Что с тобой?»

За это студеное утро она прошла не одну сотню метров в поисках полыньи. Позади, там, где дымят трубы города, ее ждет холодный дом, нищета обстановки и ее сын-алкоголик. В последние несколько месяцев ей все труднее тянуть лямку унылого, безрадостного существования, в котором есть страшное слово - сын. Несчастье пришло полгода назад, когда ее сын Андрей почти приполз домой около полуночи и принялся трясти ее, требуя денег на выпивку. Когда она сумела ускользнуть из его рук он, нагнувшись, отвинтил ножку стула и…

Он бил ее под сердце, под которым его она тридцать лет назад выносила. Он бил по больным, требующим операции почкам, приговаривал: «Ну, как сука старая… Больно? Убью, и меня не посадят…»

Не зная усталости, он наносил все новые и новые удары, а ее тело уже обмякло. А позже, когда она попыталась встать на ноги, сын, не мигая, уставился с выражением явного любопытства.

- Ничего. Живая… Не издохнет, а если и издохнет, не велика потеря…

Он ушел, подтягивая шитые-перешитые ею брюки, бросив мать на том же месте, на котором пинал ногами. С трудом поднявшись, увидела кровь. Все вокруг забрызгано, залито ее кровью. Взглянув на руки, она увидела, что и пальцы перепачканы кровью. Из ее рта вырывался пугающий сипящий звук.

Прошла неделя, синяки под глазами почти исчезли, и все… началось сначала. Каждую ночь он приходил пьяный, пил на ее пенсию, а она, забившись в дальний угол, прикрыв голову руками, уже не просила остановиться, она пожинала плоды своей материнской любви. Он бил, а когда надоедало,вытирая костяшки пальцев от крови, плевал в ее сторону и уходил спать. Ей было страшно, но она молчала. Она, подчиняясь только его пьяному голосу, безропотно сносила побои, а утром, если хватало сил, дрожа всем телом, готовила обед. Как незрячая бросала в кастрюлю все то, что удавалось купить на копейки, оставшиеся после очередного побоища…

Молилась. Слышала свой хриплый голос: «Спаси, Господи».

Полгода назад она умерла. Нет, она не умерла физически, но духовно была сломлена, тоскливо ждала свой последний день и окончания муки. Казалось, что она, устав спорить с судьбой, со своей гордостью, смирилась и притерпелась. Однажды, во время прогулки вдоль реки встретилась с большим добрым псом. Они подружились. Уходя из дому, брала для него съестное. Сегодня, накормив, тормоша кудлатую голову, плакала: «Только ты меня понимаешь. Только ты…»

Утром, собравшись в дальнюю, очень дальнюю дорогу, она в последний раз взглянула на спящего сына. Его одежда была измазана непонятными грязными потеками, а лицо, покрытое струпьями, напоминало лицо старика. «Пьет одеколон или какую-то гадость», - промелькнула одинокая, но такая тоскливая мысль.

Река, манила, звала. Сейчас, всматриваясь в пустую, кажется, лишенную жизни реку, понимала, что физическая боль страшнее принятого ею решения. Она не могла себя представить… Потом - среди запорошенных снегом торосов, в тишине, где нет рыбаков, где все мертво, безразлично. Страшно…

Но сомнения в правильности решения не было. Мучительно было ожидание… Чего? Голоса свыше? Ответа на свой вопрос: «А как же он? Как он без меня?»

Материнское сердце, переполненное болью и обидой, нашло место и для жалости.

Помолившись, оглянулась в последний раз и бросилась вниз - туда, в ледяную пропасть, где ждала ее смерть и долгожданная свобода…

…Иван Земсковский, отработав и сдав дежурство, отправился пешком домой. Но едва его рука коснулась ручки ворот, за которыми оставалась пожарная часть, он услышал, что его зовут. Оглянувшись назад, он развел руками и произнес первое, что пришло в голову:

- И откуда только вы, Михаил Петрович, взялись?

- Ладно тебе, Ваня, скулить. Выручай, ты ведь парень понятливый, - начальник пожарной части мог и хотел произнести еще несколько слов, но, увидев на лице Ивана решимость, не стал. Да и зачем что-то произносить, если Земсковский - это будущий офицер и кто, как не он, сможет выручить в эту минуту.

 - Выручу, но только в последний раз, - произнес Иван, но сам прекрасно знал, что будут следующие многократные: выручи, а он также вздохнет и пойдет работать.

…Он увидел тело в темном пальто, погруженное в воду, и ноги, обутые в старые сапожки. Иван выскочил из кабины и крикнул своему напарнику Васе: «Давай лестницу!»

Сбросил с себя бушлат, покатился, увлекая за собой снежную пыль вниз к полынье.

 Иван лег на живот, и, как его учили, полз по льду, понимая, что рискует. Он рискует своей жизнью, но та, чье тело он видит, кажется ему, ждет.

Врачи, приехавшие в карете неотложки, недолго поборовшись за жизнь неизвестной женщины, произнесли свой вердикт: «Поздно».

Когда до Ивана донеслись эти слова, он бросился к той, которую спас. Он не мог смириться.

- Неужели я спасал труп? Не может быть! Я же спасатель, я чувствовал в ней жизнь.

Обняв за плечи безжизненное тело, отряхивая замерзавшую воду, быстро вдыхал в нее собственную жизнь.

Раздался первый шумный выдох. Наверное, только тогда он ощутил, что в его собственном сердце разлилось тепло. Он смотрел на суетившихся медиков и улыбался. Пробежав руками по своим заиндевевшим волосам, неожиданно закричал: Спас!

Больничная серая палата. Ирина Васильевна, отошедшая от уколов, рассматривает побеленный больничный потолок. Ее мысли далеко отсюда. «Как он там? Что сейчас делает? Шоковое состояние, - это обо мне? И кто тот парень, что тряс меня и кричал: спас?»

Больничные - такие невыносимо тяжелые, бессонные ночи. Каждую ночь в ее сердце - боль, только боль, как будто за годы жизни она не видела и капли радости. Как будто ее жизнь - сплетение боли, унижения и душевных мук. Она смотрит в темноту палаты, вспоминает…

…Позже она еще долго будет вспоминать о том страшном, дне и, вспоминая, тихо по-детски плакать. Воспоминания, как и беда, всегда рядом. Они ходят за нею (или в ней живут). Мысли уже о живом: «Что дома? Кто за это время покормил пса?»

… Его неторопливая походка, мужественный вид и букет цветов, все это не осталось незамеченным соседями Ирины Васильевны. Ирина Васильевна, впервые в своей жизни получившая в руки букет цветов, застыла. Комок сдавил гортань. «Что значит прожить жизнь, не увидев букета цветов? Что значит жить ради того, кто люто тебя ненавидит? Жить, чтобы может быть, пережить радость, нужно увидеть сострадание в чужих глазах. Боже!»

Она смотрит на Ивана благодарными глазами, и он чувствует, что очень рад этому взгляду старой, как он теперь понимает, одинокой женщины.

Он быстро понял: ничто не сможет задавить чувство тоски. В душе спасенной он видит серость, обреченность ее жизни, а так же видит полный ненависти взгляд «любимого» сына.

Сын. Как страшно звучит для нее это слово. Сын бросает полный лютой ненависти взгляд в сторону матери и незваного гостя. Андрей сидит на полу перед плитой, швыряет щепки, будто стремиться попасть в тех, кто ему ненавистен.

«Ну и что мне теперь? - вяло плетутся мысли, а желание выпить и забыться, кажется, скоро заставит его броситься с кулаками на мать и на мужчину рядом с нею. - Подлая душонка, пришедшая расстроить, уничтожить мою жизнь. Да я тебя, тварь. Да я тебя на куски порву…»

Но сделать что-то он не может. Он не способен решиться на шаг, зная, что кулаки гостя, этого увальня, попортят не только его лицо.

«Молчать? Нет, старая тварь, я с тобой сегодня же разберусь».

Его рука касается чего-то горячего. Пронзительно вскрикнув, он вскочил на ноги. Все его дальнейшие действия - всплеск глухой злобы, желание похмелиться, а еще неприкрытой ненависти к той, кто дал ему жизнь. Вскрикнув от страха, прижав обе ладони к лицу, Ирина Васильевна сделала шаг в сторону. Она прекрасно знала, что значит сыновний, полный «любви» взгляд…

Иван Земсковский медленно бредет домой, прокручивая произошедшее. Он размышляет, ставит в укор самому себе свои же действия, при этом приводит аргументы, будто убеждает кого-то.

Дома продлился диалог с женой:

- Не могу. Понимаешь… Просто не могу оставить мать /?/ на растерзание этому подлецу. Знаешь… В глазах сына нет ничего, что может сказать, что перед тобой - человек. Ничтожное существо, бьющее мать, забирающее последние копейки и…

Иван сел. Подперев голову обеими руками, смотрел на столешницу, пересчитывал, сколько узоров на недавно купленной скатерти.

- Ваня! Ты только не сердись, выслушай меня, - это заговорила любящая и любимая Катя. Она положила руку ему на плечо, вздохнула. - У меня никого из родителей нет, у тебя только остались тетка и дядя, может нам забрать ее к себе? Мы же с тобой - семья. Ваня!

- Кого забрать? - не понял, вскинул голову Иван. Ему казалось, что все это время молчал…

- Ну, эту женщину, Ирину Васильевну. У нас места достаточно, да и правду сказать, будет нашему Максиму бабушкой. Ты как? И будет нас четверо. Семья у нас, Ваня будет с тобой: и сын, и бабушка, и Мама нам… Понимаешь… Мама!

Спустя…

Ирина Васильевна впервые за долгие годы улыбалась. Маленький мальчик, сын Ивана - Максим, тянется к незнакомке и дарит ей конфету, произносит нескладно:

- Бабуска. Вкусна?

«Господи! — думает она, едва успевая вытирать набежавшие слезы. - Все не так плохо. Все, чего хочет мое сердце - забыть все, что хотела совершить. Простить его, забыть его, принять этот новый мир, этого мальчугана, произнесшего такое простое, но такое ласковое слово: бабушка».

…Андрей, достав выпивку, наливаясь желчью, осматривает убранство дома. Ничего, что можно продать, нет. Ничего нет, только обычные выкрашенные стены да усеянный его мусором пол. Его лицо напоминает смертельную маску. Чахлая грудь издает странные звуки, как сигналы sos в никуда. Он подбрасывает остатки дров в печку и хмурит брови, теша себя надеждой. Он ненавидит не только ее, лишившую его дармовой выпивки. Он ненавидит весь род человеческий, но особенно - Ивана. «Неужели мне суждено прозябать здесь одному, без денег, а они там будут пировать?»

Его чувства не могут оставить безразличным того, кто подпитывал всю его жизнь соблазнами. Того, кто питал, и будет питать злостью и ненавистью таких, как он. Но не сейчас. Ни грамма свежего воздуха. Голова тяжелеет, хочется уснуть. Печка, шипя и дымя, распространяя едкий чад из-под печных конфорок, медленно растекается, заполняя все комнаты. В одной из них, измученный собственной злобой, спит Андрей. Он спит, не зная, что его судьба предрешена, а невидимый хозяин ждет, потирая когтистые лапы. В конце концов, он и призван для того, чтобы убирать лишенные всякого значения человеческие судьбы…

Двое

Это был один из тех зимних дней, когда все то, чем жил, что сделал, и что предстояло сделать, ознаменует одним вопросом: “Кто ты?”

 Потерявшееся в дремотной дали и падающем снеге здание железнодорожного вокзала. Холод, сумерки и двое, он и она, предчувствуя домашнее тепло, принявшие решение сократить путь. Покрытые снегом рельсы, и неясное гудение тепловозов.

     - Шевели ногами, - Игорь сегодня явно сердит.

     - Тебе все некогда…Сумку взял бы, помог…

     - Как-то в другой раз.

     - В другой…Что за мука иметь такого мужа, - Катя явно нарывалась на ссору. - Сейчас бы ящик пива предложила - нес без проблем, не догнала бы.

Игорь повернул к ней кирпично-красное от мороза лицо:

     - Под ноги смотри…пиво... От тебя дождешься…

Резкий металлический щелчок, короткий женский вскрик. В первый момент Катя не могла понять, отчего замерзшие и мирные рельсы, пришли в движение. Зачем? Но через мгновение поняла - стрелочный перевод! Почему именно сейчас, когда до дома рукой подать?

  Когда позади него раздался вскрик, Игорь оглянулся.

  “Ногой попала в снежную выбоину…Пустяки. Мало ли ям под снегом”.

Но когда Катя закричала и, не сумев удержаться на ногах, с криком упала, тогда он понял: зажало ногу стрелочным переводом. Это конец!

Сначала Игорь чувствовал какую-то внутреннюю неопределенность, затем пришел испуг и, наконец, пришло совершенно иное чувство.

        - Спасайся сам... Уходи. Ты ей не поможешь, - так звучали слова извне.

Паника. В голове паника, в чувствах хаос.

     “ Тепловоз - не велосипед...Его так просто не остановишь. Дура! Зачем ногу в стрелку поставила? Говорил же…”

   Мысли, чувства страх за себя, прежде всего. А еще испуганный взгляд, на самого себя, спустя…годы. “ Трус! - Так будет кричать собственное отражение в зеркале”.

      Сердце в гортани. Руки ходуном. Сейчас они живут отдельной от него жизнью, а ноги замерли. Они приросли, и никто и ничто, казалось, их не сдвинет с места.

Но чувство, что потерялось среди бесконечных ссор, семейных скандалов родилось, окрылило.

Обычное безразличие угасло, а ему на смену, возбуждая и пьяня, родилось самопожертвование…ради любимой. Он готов был спасти даже ценой своей жизни. Да, именно любимой женщины, которой отдал жизнь. Пусть были ссоры, скандалы и дрязги, но Боже-разве он мог ее отдать смерти.

Он рванулся к ней. Упал. Без шапки,  полз к жене, хватая руками промерзлые, безразличные к людям рельсы. Темные, когда-то ярко-карие глаза Кати блестели от слез и страха. Безумного страха пойманного животного. Он не знал, но понимал, как в ее груди все напряглось, горло пересохло от крика, а плоть, как и разум в безнадежном отчаянии.

         Игорь видел эти  стеклянные, ослепительно яркие  глаза надвигающегося на них “чудовища”. Изрыгая из себя душераздирающий сигнал, разбрасывая сноп искр, грохоча вагонами, что ощущали их тела, “Оно” приближалось.

         “Знаю…Знаю, что это смерть и знаю, что будет ужасно больно. И мне и Кате….

До сих пор, по-настоящему никогда не думал о последнем своем дне, о судьбе своей…”.

На его некрасивом лице не только боль, страх, но выражение такого необычного для этой ситуации чувства нежности. ”Если спасет…тогда…”

         - Пожалуйста, Господи,- не раскрывая рта, кричала Катя, - пожалуйста, Господи, спаси…

 Сейчас она уже не жалела себя, не сожалела о валяющихся на снегу вокруг нее краснобоких яблоках, за которые отдала столько денег.

Она просит Его о заступничестве для мужа, - было невыносимо больно смотреть на него, сердце разрывалось. Наверное, именно сейчас, она могла смело считать себя счастливой женщиной-чертовски несчастной, но счастливой. Смерть- это предел, но так прекрасно когда ты знаешь, что тебя любят. В суматохе и в повседневной суете редко или совсем не замечаешь того, кто тебя любит.

       - Уходи…Ради меня, - она едва шепчет, но он ее слышит.

       - Помнишь…В счастье…и в беде, вместе…

Игорь, обняв Катю, смотрел на приближение грузового состава. Смотреть в лицо смерти было томительно страшно, но отчасти безразлично. Дрожь от испуга, а потом и ужаса ушла.

Смерть, а это была она, распрямив “крылья”, поднимая в воздух снег, не хотела, да впрочем, не могла отступить. Смерть видят. Ее слышат и ее ощущают. Глаза расширяются, и открывается сверхъестественное видение, Ее пьедестал.

Эти двое  ушами и глазами, каждой клеточкой и каждой порой кожи вбирали в себя смерть. В последние мгновения Катя, заливаясь слезами, обхватив руками за шею Игоря, прокричала: “Пожалуйста, Боже, не надо”.

 Лишение земной жизни? Все? Все ли...

Иногда, зимой, в снежную пургу мы слышим раскаты громы и видим яркие вспышки зимней грозы. Под раскаты грома, краешком глаза, без отчетливых подробностей, Игорь видит разжимающий тиски стрелочный перевод. Под оглушительный визг горящих тормозных колодок, он вырывает оцепеневшую Катю. Треск рвущихся на части женских сапожек, сломанная нога, да разве это сейчас важно? Разве это страшно? Падение на снег.

Чудовищная и ненасытная темная сила в ее неистовом и жадном желании получить свою добычу, отступает. Сегодня она лишена возможности рвать и терзать человеческую плоть. Страх и все, что связано с ним, уходит. Игорь слышит жалобный стон, и ее голос, измученный болью:

             - Спасибо Тебе, Господи!

Ее слова взмывают к погруженным в снежный хаос небесам.

Чудо? - Да, обычное чудо, в которое люди редко верят, и которое за пределами человеческого понимания. Милость Божия? - Да, Его милость.

Зачем? - Чтобы жили. Чтобы встретили убеленную сединой старость вместе. Без ссор, без скандалов.

Кто-то воскликнет: “ Бросьте! Ничего такого не могло произойти…”

Для кого-то чудеса - это последствия их веры, а для кого-то - пустые ожидания.

Опережая жизнь моих героев, скажу, что так будет. Им понадобится время, чтобы осознать, что они получили Его Милость. Конечно, могло быть иначе.

 Когда все закончилось, изумляясь всему, что с ними произошло, глядя в окно, они шептали:

“ Ты - с нами”.

Сенокос

       В тот майский, довольно жаркий день ничего не предвещало беды. Иван Петрович Соколов и его семнадцатилетний сын Максим, вышли на сенокос. Трава -  по пояс, а кое-где и в рост человека. Сено на зиму скотине… хоть куда! Иван Петрович, в недельный отгул хотел подогнать покос, так как потом у него начинались настоящие трудовые будни- от зари до зари в поле.

  Иван Петрович, высокий, плечистый мужик сорока лет, уважающий всех, кто имел мозолистые ладони, всегда готовый прийти на помощь работать любит. С озорством кося траву, Иван Петрович посматривал на сына, находившегося чуть в стороне от него. Максим - старался не отстать от отца. Правда, ему было тяжело угнаться за отцом, но он молод, пышет здоровьем, и в нем в достатке терпения и упрямства. Отец так доволен сыном, как может быть доволен любой  отец, зная, что он вырастил достойного человека.

Подошли к краю поля, заросшего сочной лебедой за которым виднелась река. Иван Петрович, обливаясь потом, шел, стараясь взять траву с размахом. Максим- чуть позади. Неожиданно остановился, взглянул в сторону лесополосы и шагнул к отцу. Мелькнула тень, раздался громкий вскрик, и - тишина. Не поворачивая головы, Иван Петрович уже знал, что произошло. Он застыл на месте, прикрыл глаза,  чувствуя, что теряет сознание.

   Когда пришел в себя, он открыл глаза, все, что находилось перед ним, было черным. Поле, небо и сын, застывший на земле. Максим лежал на траве с искаженным болью лицом и пытался разорвать на себе сорочку. Под ногой  сына как в самом жутком фильме, расплывалось кровавое пятно. Земля плохо впитывала кровь, будто не хотела принимать беду…

               -Сына! Сыночек…Да что это я…Да как же это…-он причитал над сыном, а потом  забился, закричал, увидев дело своих рук- окровавленную, отрезанную стопу лежавшую чуть в стороне, в свежескошенной траве.

               -Отец! Пожалуйста, помоги!

Куда идти, куда бежать? Иван Петрович не мог сориентироваться, с трудом вспоминая, как остановил кровь, (вспоминая о первой помощи). Он не мог  произнести ни слово. Вдруг- мысль: Телефон! Обычный мобильный телефон в заднем кармане его брюк!

Стиснув зубы,  Максим затих. Он прекрасно понимал отцовские чувства или это показалось Ивану Петровичу?

             -Господи! Только бы быстрей приехала неотложка. Только бы он выжил!

Сейчас все произошедшее представлялось кошмарным сном, вдруг осмелившийся стать реальностью. Все что происходило, представляло собой  бурлящий котел, готовый выплеснуть свое содержимое.

“Пусть, через минуту появится неотложка, тогда…остается шанс сыну на спасение”-, так звучала не смолкая единственная мысль.

    Медленно, очень медленно машина скорой помощи передвигалась по пыльной сельской дороге, беспрерывно сигналя. Иван Петрович, вскочил на ноги и застыл, всматриваясь вдаль. Он слышал сигнал, и едва машина оказалась в поле его зрения, размахивая руками, закричал. Как окровавленное чудовище, восставшее из-под земли, так и он, путаясь ногами  в траве, нес сына к машине. Он не видел застывшие от удивления, или от испуга, лица двух санитаров и водителя, ему было безразлично,  о чем думают они. Он мечтал, он жаждал больше всего на свете довезти сына до больницы, а там… До района двадцать километров, до области- шестьдесят…

 Минуту назад сын спокойно смотрел, как отец бережно укладывает его отрезанную косой стопу на полотенце, а потом аккуратно его заматывает в полиэтилен. Все выглядело так, как будто это все- сон, глупый сон, в котором они- зрители, а не герои и не авторы, конечно.

  Машина неотложки, казалось, летела по ухабистой дороге к городу, но Иван Петрович этого не замечал. Сжимая в своих мозолистых руках ладонь сына, он шептал слова, предназначенные кому-то там, в опаленных зноем небесах.

…Сквозь пыльную завесу вертолет наконец-то опустился на землю, где его встречал Иван Петрович, бледный, с потухшим взглядом. Когда вертолет снова поднялся в воздух, он смотрел только на синеву расположенных над ним небес, снова и снова посылая туда свою мольбу. Он верил, что Он спасет. Пусть Он накажет его, Ивана, за то, что не уберег, не усмотрел, причинил горе  своему последышу.

    В эти минуты он перелистывал страницы прожитой жизни, той жизни, где единственной радостью был для него сын. Он вспоминал Зину, свою бывшую жену, которая бросила его, Ивана, и только что родившегося Максима. За что? За какие коврижки она переметнулась к приезжему фотографу, так и осталось тайной. В те дни он начал пить. Он пил долго, запоем, а, просыпаясь, оглядывался по сторонам, не вспоминая, что в соседнем доме, у бабки Прасковьи, живет его плоть и кровь. Трудно было привыкать жить одному, но еще трудней было растить сына. Пеленки, распашонки, тяжелая работа сельского механизатора уходящего с восходом солнца и приходящего после его заката. Не до пьянства тогда было. Постепенно жизнь наладилась, но ни одна женщина так и не переступила порог его дома. Когда-то Иван Петрович дал себе клятву: он воспитает сына один, без чьей-то помощи, он его сын, его кровь. Поклялся и клятву вспомнил.

Когда вертолет приземлился, Иван Петрович увидел ожидавшую их машину реанимации, понял: Тут врачи. Они умеют! Они дело знают, делают!

Вид вышедшего им навстречу  врача не внушал оптимизма. Глубоко посаженные глаза, странная /глупая/ улыбка, открывшееся отсутствие двух  передних зубов. Лицо бороздили глубокие морщины. Иван Петрович решил, что перед ним алкоголик.

               - Боже! Да что же это!?

 Он, отец готов отдать все, он верил, что здесь, в области, он найдет чудо-врача, но этот!

Вдохнув прохладного насыщенного холодом работающего кондиционера воздуха, закашлялся как всегда, когда злился. Судорожные спазмы не прекращались, напротив, чувствовал себя все хуже.

        За спиной кто-то произнес: “-Степан Валентинович, вас ожидают”, - и стоявший перед ним врач ушел. Иван Петрович присел на кушетку и замер, едва дыша. Кашель прошел, канула в небытие недавняя злость. Теперь вся надежда на врача, на его руки.

 “Вид не внушает доверия, но разве только у них пьют? Да впрочем, из чего мне выбирать!”

На этот немой вопрос нет ответа. Надеяться и молиться! Все!

       Из палаты реанимации нейрохирургии ни звука. Иван Петрович ходит взад-вперед по длинному больничному коридору и, прижав к губам кулак, томит себя мыслями:

“ Значит, времени нет. Значит, надо собраться с силами и подготовиться к самому худшему. Разумеется, врачи всей правды не скажут. Бедный Максим! За что? Господи, за что ему все это? Неужели Ты безразличен к моему горю?”

Иван Петрович, мучаясь неведением, живо представил, как Максим идет по улице, на одной ноге с костылем, а позади, плетутся деревенские мальчишки кривляются, дразнят…

       “ Нет! Продам все, что есть, но протез, заграничный, самый наилучший, куплю”.

Операция затянулась. Что происходило за закрытыми дверями операционной, он не знал, но молился и ждал.

     …Когда вошел в палату реанимации весь мир разом исчез. Перед ним на больничной койке лежал Максим, его гордость…и его боль. Живой!

Оставшись вдвоем, долго молчали, не решались произнести  то, что лежало на сердце. Первым нарушил молчание Иван Петрович:

               -Сынок… Ты не держи на меня зла, не сердись. Горе случилось такое…

- он запнулся, как когда-то, его отец, Петр Степанович, стоя перед ним, держа в руках кнут и виноватым голосом, твердя: “Прости ты батю, сынок. Мы ведь с тобою родная кровь…Сам понимаешь, надо!”

 Все что произошло, не имело теперь большого значения. Главное - сын живой. Это не конец их отношениям, само собою разумеется. Конечно, он не рассчитывал, что Максим подхватится, обнимет отца, но все же…Он не терял надежды на то, что сын простит  и поймет все правильно. Иван Петрович не осмеливался смотреть сыну в глаза. Услышал, наконец:

              -Все прошло. Ничего не изменить, но не это главное, отец. Главное - что я- живой, а ты, мой отец, со мною. Нога заживет. Спасибо Степану Валентиновичу, а там…

 …Прошло три года...

     Максим возмужал, стал выше, раздались плечи, сын все больше напоминал отца. Шрамы на ноге  Максима сейчас напоминали небольшие, синеватого оттенка вмятины. Нога работала исправно, Максим чувствовал, что он скоро пересилит комплекс и…пойдет…косить траву. Ведь у отца нет иного помощника, только он - сын. За эти тяжкие три года он по-настоящему понял, оценил своего отца, и, естественно, в душе не было, не могло быть обиды или злости. Какая обида?! Какая злость?!

      Иван Петрович, часто переживает тот миг, когда он просил Бога о милости. В тот момент, когда он рассердился, он находился в тисках отчаянья. Он помнил, как и что он говорил, как помнил и то, благодаря кому сумел все пережить. Это в прошлом? Он с сыном, а это для него самое важное. Он ведь настоящий отец.

      …И был день прекрасный. И птицы пели от счастья или тепла…И сердце пело, когда двое мужчин с косами на богатырских плечах, с рогачами за спиной, шагали к лугам. Мужская работа славянских мужиков! Траву косить. Сено заготавливать. Зерно сеять и пахать…

Шли двое…Разговаривали не спеша о том…о сем… Иван Петрович любовался миром, а мир, кажется любовался ими, сыном и отцом.

      Подошли к лугу. Сняли рубашки, поправили косы…Стали рядом…

      И… раздайся плечо! Размахнись рука! По-о-шла мужская работа.

Такое вот оно, бытие человеческое- счастливое. И бывает беда горе страшное, да куда им с натурой славянской тягаться!

Письмо

         … Она проснулась в кромешной темноте. Голова «распухла» от желания есть, и желудок бунтовал, гудел, а глаза лихорадочно рыскали в поиске пищи. Она понимала рассудком, что здесь ничего нет, но… А еще, остро, безумно хотелось выпить. Глоток «левой» водки, глоток пива, что угодно, но выпить, и снова забыться.

           Спустя час, очнувшись от забытья, она слышит звонок будильника. Пора вставать.

А еще часом позже в предрассветной дымке она метет так опротивевшие ей тротуары, зная, что ей некуда деться. Забот в ее хозяйстве много. И двор подмести и мусор в контейнеры собрать, да еще в подъездах прибрать. Забот много, только плохие предчувствия терзают душу. «От выпитого вчера или от действительно чего-то плохого?» - так звучит мысль-догадка, и первый круг «ада», как она называет уборку двора, окончен. Впереди длинный день, и в самом его конце конура, имеющая имя «комната», скромный ужин, он же обед- то, что сумела приобрести.

            Темнота, подкравшись, застает ее в привычном занятии. Горка хлеба, рюмка водки и открытая банка - рыбные консервы. Постепенно хмель ударяет в голову и, скрестив обе ладони, подперев ими тяжелевший каждую минуту подбородок, она замирает.

           Ей кажется, что она слышит шум голосов, ярость гнавшегося за ней по пятам проклятого города… Ей казалось, что она все по-прежнему среди столичной суеты и ее эхо, навсегда засевшее в голове, никуда не ушло. Оно, как заноза, все напоминает о том, кем она была. Кем стала? Да это сейчас неважно, как неважен ей ее внешний вид. Впрочем, как неважно все то, что  она стыдливо прячет от себя самой.

         Очнувшись, обтерев рукав грязной, давно немытой ладонью и, взглянув на нее, усмехнулась. Не было следов раскаянья, как и не было вопроса, который она задавала себе еще год назад: - Что со мной? Что происходит? Почему я  вот здесь, среди убогости и сирости подвального помещения именуемого общежитием ЖЭКа. Надо мной смеются, надо мной издеваются, а я терплю, жалобно канюча подаяние у жильцов, машу метлой, и порой, получаю оскорбление в лицо. Так кто же я?

          «Нет тепла, нет радости, значит все пережито зря? И что мне остается? Броситься под колеса машины или спрыгнуть с моста? Но мне хочется жить. Как поступить, и где выход?» - так звучит ее мысль.

         Огрызок карандаша бросается  в глаза, и в тот же миг она понимает: Это единственное что осталось, то, о чем я так долго мечтала.

         Обведя глазами свое жилище, она, снова улыбнувшись, резко поднялась, потянулась к старой обветшалой шкатулке. Здесь среди старых, пожелтевших фотографий, она нашла письмо. Да, обычный, пожелтевший, как и фотографии, конверт, но со странной почтовой пометкой-возврат отправителю-адресату. Она помнит все, что в нем написано, но сейчас, руки сами не понимая, что делают, открывают конверт. Надев старомодные, обмотанные синей изолентой  очки, она тихо шевелит губами, читает.

                                                                  Здравствуй, мама!

    Это пишет Маша, исчезнувшая, как ты недавно передавала через своих соседей. Я не исчезла, напротив, жива, здорова, и могу сказать тебе, что многого добилась. У меня прекрасная квартира, можно сказать дом- полная чаша. На работу, о которой ты так пошло отзывалась, меня, возит личный шофер. Мне хорошо, лучше, чем когда-либо. Ты мимоходом вспоминаешь болезнь отца. Извини, но у меня нет лишних средств, тем более что собираюсь менять квартиру на большую в центре. Больше мне не о чем написать. Да, кстати. Могу прислать немного, ну скажем рублей сто. Хотя, знаю тебя, ты их вряд ли примешь.

Маша.

 Отчетливая и вместе с тем туманная мысль, как и воспоминание,  ранит, бередит душу и все то, что скрыто даже от нее.

                - И вот прошли годы, десятилетия. Маме уже под девяносто, но как мне передавали, держится она на ногах крепко, все, так, же как и раньше, строго оценивает жизнь. Хорошо это или нет? И да, и нет. Много с той поры утекло воды, многое было, многое забыто. Но сейчас, когда на склоне лет чувствуешь, что внутри еще горит огонек, нужно покаяться, но как? Как выразить все то, о чем позабыла и что позабросила, разменялась на пустое и лишнее. Как просить ее, старую девяностолетнюю женщину, вспомнить ее девчонку, свою дочь? Как попросить ее простить то, что она  не помогла, но не приехала на похороны отца. Отца, который в ней души не чаял, и который украдкой, когда ушла из дома, высылал ей деньги, но об этом она забыла. Стерла из своей памяти это, как и его самого. Разве можно простить то, что она за все годы, эти прошедшие тридцать лет, ни разу не была у него на могилке, не положила венок, не вспомнила о нем в родительский день перед пасхой? Кто она? Жестокая и грешная или покаявшаяся в своем грехе женщина? У нее нет ответа на этот вопрос.

Ее руки дрожат, а карандаш обжигает пальцы. А мысль, быстрая и полновесная, как река, возвращается, не давая передышки - «Что делать? Как излить все то, о чем возможно завтра пожалею?»

Воспоминание, как снаряд, разрывается в ее голове: Цветущая, полная сил и задора красивая женщина. Ее новая работа, столичные партийные «шишки», и она, ублажающая их. Ей нравилось то, чем она занималась. Она прекрасно помнила, что пришла и стала этим заниматься по своему собственному желанию. Она так - хотела. Хороший загар, прекрасные пляжи летом, вдали от родных берегов, а зимой - работа и еще раз работа. Так шли, летели годы, но однажды, все резко изменилось. Почему? Она задавала себе этот вопрос, и всегда находила ответ: Они. То есть те, кто ей завидовал, они виноваты. Но однажды, она услышала правдивый ответ, от такой же «бывшей»: Ты вышла из игры. Ты просто вышла в тираж. Ищи, милочка, другой путь. Но как? Какой  искать путь, если все к чему шла, что заработала, все в один день превратилось в труху.

Жгущей болью отдает в районе сердца, душа мечется, не понимая, что ей надо, а рассудок, потерявшись в хмельных парах, молчит. Слеза, одинокая блеснувшая на свету слеза, обжигает щеку, добавляя еще одну боль. Она плачет и дрожащей рукой начинает писать.

                                                           Здравствуй, мама.

    Пишет тебе, свое, возможно последнее письмо твоя дочь Маша. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, открыв конверт, но погоди, не торопись его рвать, прочти…Мне трудно передать все то, о чем я думала эти годы. Как и то, как  трудно было взять за столько лет карандаш и написать тебе. Мое сердце разрывается от боли, а душа, частица ее: она трепещет. Я сейчас прошу тебя об одном: прости, если сможешь. Прости, и будь милосердной, только потому, что я от плоти твоя плоть и твоя кровь. Я раскаиваюсь во всем, в чем была моя вина. Прости меня.

            Маша.

Всю последующую ночь она не спала. Хмель давно выветрился, а она, прижав к себе рваную подушку, все продолжала глотать слезы. Когда ее мысли прервал звонок будильника, она не встала, не вскочила, озираясь в своей комнате непонимающим сонным взглядом. Сегодняшнее утро, обойдется без нее.

      Но жизнь, спустя неделю, не угасла. Наоборот, она, после того как отправила конверт, не ожидая впрочем, ответа, неожиданно изменилась. Ее начальник ЖЭКа долговязый Евгений Иванович, неожиданно предложил ей должность. Не высокая, но вместе с тем обязывающая к дисциплине, должность мастера участка. Вот тогда, она впервые за прошедшие годы обрадовалась. Пусть не то, о чем мечталось, но все-таки лучше, и может быть…

А спустя еще десять дней, пришел ответ. Но не такой, не в той форме, каким она ждала. Письмо было написано неким Волошиным, директором приюта, где жила ее мама. Он кратко пояснял  в нем, что мамы больше нет. То есть, Марта Ивановна умерла еще прошлой зимой. К письму прилагался запечатанный конверт, но адресованный именно ей. Она не понимала - зачем? Почему и зачем мама не отправила конверт, судя по той дате, что стояла прописью на обратной стороне. Неужели она знала или надеялась, что ее падшая дочь ей напишет? Или это было прощальное письмо?

      Дрожащими пальцами она вскрыла конверт и прочла:

                                               Здравствуй, милая Маша. Здравствуй, доченька.

Для тебя, наверное, это прозвучит странно, но именно так, я хочу тебя назвать. Я знаю, что когда-то, после моей смерти ты придешь на мою могилку, и только там все поймешь и осознаешь. Я не буду тебя в этом письме учить жизни, как не буду надоедать. Ты сама все осознаешь, рано или поздно. Я давно выплакало все слезы. Я давно тебя, милая моя, простила. Мы с отцом любим тебя. Да, именно любим, а не любили, потому что он, его душа, она рядом, он смотрит с небес на тебя, на меня и он ждет нас.

Именно теперь она поняла. Искрой, молнией или вспышкой, это  теперь неважно. Боль, раскаяние, и пустота. Отчетливо ворвалось когда-то прочитанного ею стихотворения:

     « Без тепла, без печали, без радости: - значит, написано зря? Значит, ее жизнь без всего этого, и вместе с этим - напрасна? Ее жизнь прошла впустую? А призрачная фортуна, та, которую она боготворила, обменяв ее на истинную веру- это лишь иллюзия и самообман? Как же так!? Боже! Почему именно так?»

  Взгляд, медленно перемещается от стола к окну, и от него к двери. Все сейчас сделалось отчетливым, как никогда. Ее выбор определен. Краем глаза замечает именно ту вещь, что ей больше всего нужна. Не очень толстая, но прочная, как сталь, бельевая веревка: это ее выход. Ведь там, на небесах ее ждут. Мама, с ее не исчезнувшими за прожитые годы веснушками, и отец, молчаливый, добрый увалень. Если что-либо и заботит ее душу, так это то, как она будет выглядеть там…Отношение к себе, так и ко всему что было определено Свыше. И только сейчас, она поняла свою ошибку, свою подлость, и едва ее рука дотянулась до веревки, тонкая нить державшая ее на этом свете резко оборвалась…

Я вернусь!

Как Егор Котенков хотел произнести слова, глядя на свою семью: счастливая семья, счастливые родители и дети, но…

«Что я сделал? Что я знаю о болезни своей дочери Маши? - Ничего. Я всегда был уверен в том, что все смогу, всех спасу, уберу преграды встающие на пути к семейному счастью».

…Горе в их семью пришло в один из тихих июльских дней две тысячи пятого. Когда врач произнес диагноз, Егор онемел, ослеп, оглох. Потом дрожащей рукой машинально застегивал и расстегивал ворот сорочки. В тот день все, о чем он мечтал, превратилось в тлен.

 …Его глаза встретились на мгновение с глазами Елены, спутницы его непростой жизни, и скользнули в сторону, будто он был в чем-то виноват пред нею.

     - Что ты молчишь? Скажи хотя бы что-то, что порадует, что даст нам призрачную надежду? - Елена не выдержала.

     - Не паникуй. У нас есть еще время.

     - Какое время? То время, что нам было отпущено врачами, кануло в лету. У нас нет времени, как нет той суммы, что необходима для операции. Господи! Ну, когда же ты станешь настоящим мужчиной?

     - Значит…

Он силился произнести то, что вертелось в голове то, что готово было соскользнуть с кончика языка, и не смог.

…Все последние месяцы их семейной жизни были отданы прикованной к постели дочери, у которой был страшный диагноз - лейкемия. Все последние месяцы он ходил с опущенной головой и во всем винил себя.

 …Сейчас их квартира на окраине столицы выглядела мертвой. В сердцах ее взрослых обитателей был стыд за то, что не смогли помочь, и боль от бессилия спасти дочь от страданий. Порою, они ненавидели себя за свои мысли - бредовое состояние, когда любой звонок, раздававшийся в их квартире, казался шансом, данным богом для помощи их дочери. Егор убеждал себя, что надо смириться с тем, что их ожидало, но душа сопротивлялась, требовала действий. Он давно понял - что смех дочери, ее слезы, будут жить в нем весь остаток его жизни. Они будут тревожить, будут пробуждать неверие в саму возможность беды. Странно, но раньше он не связывал воедино себя и семью, не видел, то неразрывное, что не заменить работой, его желаниями, его мечтами. И чем больше он думал о себе, о своей семье, тем больше убеждался в том, что ничего странного в его мыслях нет. Его жизнь и его семьи - это нечто хрупкое, за что надо постоянно бороться, потому что сама судьба полна преград, порою непреодолимых.

Он вспомнил, какие надежды питал на помощь людскую и Божью, верил, что ему помогут. Ему, начальнику цеха, отдавшему себя работе, собственно, благосостоянию хозяев, на его просьбу о помощи сказали: «Нет».

Больше того, будто юродствуя, сочувствовали и жаловались:

      - Прозябаем… Кризис... Средств нет. Извини, братан…

Все рухнуло, умерла надежда, едва успев расправить крылья. Он мотался по городским благотворительным организациям, фирмам, подходил к каждому, умолял тех, кто имел возможность помочь, просил дать взаймы под любые проценты, но… безрезультатно. В месяцы тревог и мытарств он нашел дополнительную работу, тянул лямку, но прекрасно понимал, что его попытки тщетны.

…Обычно всей семьей они обедали и ужинали вместе, что-то обсуждая. Сейчас все изменилось. В одиночестве он глотал то, что находил в полупустом холодильнике и, тяжело вздыхая, снова и снова обводил взглядом опостылевшие стены, еще недавно теплого уютного гнезда.

Охваченная тоской Елена, утром, едва светало, выходила из дому и шла в церковь. Там, в полупустом храме, она просила Бога о помощи. Она искренне молилась за дочь, за то, чтобы Господь услышал ее. За то, чтобы мужу удалось найти деньги, и она могла увезти дочерь за границу - на операцию.

      - Сто тысяч - и жизнь ребенка! Сравнимы ли деньги с жизнью? Маша лишилась волос, но это не страшно, отрастут. У нее сильная головная боль, она говорит часто непонятные слова, и это пугает. Неужели Тебе, Боженька, безразлично? Неужели, забрав ее, Ты сделаешь ей лучше? - так беседовала Елена с Богом.

Неожиданно в гулкой тишине храме раздался смех. Елена вздрогнула, поняв, что это ее смех, расплакалась. Это она, Елена, стоит на коленях, не замечая слез…

Сжав пальцы в кулаки… смеется…

Егор сидит, опустив голову, не смотрит на дочь. Вихрем проносятся мысли, одна другой тоскливей, черней, безрадостней.

Что говорят ее глаза? Ему слышится: «Ты - отец, родной человек, и ты не спасаешь! За что? За что вы все будто мстите мне? За что вы свою кровиночку? Неужели тебе, такому взрослому, такому умному, не больно мое угасание? Или вас волнует, в какую сумму влетит мое погребение? Почему ты не смог найти деньги, что так мне нужны? Неужели ты не хочешь увидеть своих внуков, моих будущих детей? Меня - рядом с собою, стареющим, слабеющим? Меня - сильную, оберегающую старость твою?»

Что думает почерневшая от горя Елена? Что мучает ее? На что надеется?

«Я отдала бы жизнь ради нее. Могла сделать многое, но не сделала. Так кто же я? Мать? Или - всего лишь женщина, родившая дитя не на радость, а на беду?»

«…Сколько раз за годы, прожитые с Егором, я обманывала его, себя и сколько подлости сделала, потому что не любила его… Ненавижу себя за глупость и ошибки прожитых лет и все-таки… Это - кара? Ведь сказано в Священном Писании: за все полагается Кара Божья…За жизни, которые она отдала смерти, делая очередной аборт от встреч со случайными мужчинами».

       - Не могу! Понимаешь меня, не могу так… - Егор запнулся, пораженный догадкой: Его дочь не может, не должна его ненавидеть потому, что она все прекрасно понимает. Еще тогда, когда он, кажется, впервые усадил ее на колени, заговорил о разном, по-взрослому. По ее реакции он понял: она - умная, одаренная девчонка и для нее ничто не станет камнем преткновения на пути развития. Чувствуя тепло хрупкого тельца, понял, что безумно любит свою дочь, любит сильней, чем любит Елену. Она - его плоть и кровь, она много лучше, чем он, она может любить своего отца уже только за то, что он отец… Не кормилец, не начальник цеха, не друг, а просто ее отец. Когда они Маше подарили впервые «взрослую» вещь - маленькое кольцо, отец почувствовал себя обманутым… и одиноким.

«Вот так когда-то она уйдет от меня. Она будет любить своего мужа, своего ребенка, а я останусь один. А Лена? Разве она не моя половинка? Разве не она дала мне радостное чувство стать отцом?» - спрашивал себя Егор, сжав губы и тяжело вздыхая, стараясь скрыть не совсем радостные мысли свои.

 …О чём думает их дочь Маша?

Она видит печальные лица своих родителей, и она знает, что уходит. Она любит отца и маму и не хочет позволить им так мучиться. В последние дни она много спит, порою не может реально оценивать ситуацию и ей все больше хочется… покоя. В удушливой дреме она часто видит дорогу, по которой - она идет. Одна, без родителей, идет туда, где ее ждут. На какой-то срок, на какое-то время она потеряет их - этоправда. Потеряет этот мир, эту комнату, где рядом с игрушками лежат упаковки лекарств. Она расстанется с подружкой из сто шестой квартиры, она не будет слышать детский смех, не встретит отцовский взгляд, уверенный, добрый, и почему-то по-детски беспомощный. Она знает ответ на любой вопрос, только никто ее ни о чем не спрашивает…

 Егор, ночи напролет - на балконе, курит, зажигая сигарету от еще непогасшей. Он смотрит на луну, на ночной тихий двор, и его плечи вздрагивают от рыданий. На его глазах горькие слезы, о существовании которых он забыл много лет назад. Он давно не верит в Бога. Его прежние надежды рассыпались, а страх перед Ним исчез, а может быть, его и не было. Отчаяние и «бездействие» Божие порождают неправую злость…

…Искрящаяся светом больничная палата столичной клиники. Лица врачей не выражают никаких чувств. Егор и Елена, присев у больничной койки, смотрят на дочь. Сегодня все решится. За эти месяцы они привыкли к ее виду: бритая голова, бледное лицо, бледнее воска, и - глаза, не утратившие своего блеска. Привыкли, но не смирились с тем что…

«Не думать! Не бояться!» - приказывает себе Егор.

«Все пройду, все выдержу… покаюсь», - внушает себе Елена.

Маша понимала, что уходит. Обнимая по очереди маму и отца, тихо, едва слышно шептала: «Я ненадолго. Я скоро вернусь… Вы только ждите… Вы верьте - я вернусь. Операция же не вечно длится… Чудес на земле много. Меня спасут, а я буду долго, радостью вашей…»

 Егор и Елена верили ей. Все последующие дни, блуждая по длинному больничному коридору, они ждали чуда. Иногда их взгляды встречались и каждый читал в глазах другого: она вернется.

      - Ты веришь? - Верю, конечно, любимая, верю…

…И бесконечность может заканчиваться. И Господня Воля проявиться может зримо, явно. Люди это называют чудом.

…Мы грешны, безразличны к чужому горю, но ведь мы - люди. Сколько их, обреченных детей, просящих, молящих нас об одном: «Дайте нам шанс стать взрослыми, окунуться с головой в шелковистые, пахнущие мятой волосы любимой, или уткнуться в грудь… своему любимому». Поднимитесь на вершину благородства, чтобы оттуда взглянуть на дело рук своих. Дайте им шанс воспитать своих, еще пока не родившихся детей, чтобы спустя годы, прислонив голову к плечу своей «половинки» они утешились мыслью, что их миссия выполнена.

На берегу

      Река, что манила меня в это утро, была, вероятно, шириной метров сорок. Чуть правее от завода через нее был проложен подвесной мост, изрядно изъеденный ржавчиной. На левом берегу собственно находился поселок, захудалый, переживший взлеты и падения.

На улице светило солнце, а над рекой, едва  касаясь воды, носились вездесущие ласточки. Мысль о дне солнечном, светлом, радостном была естественной, уверенной, что так и будет.

Сидя на берегу, я утратил интерес к худой, изнуренной старостью и тяжелым трудом фигуре местного пастуха Сидоркина…и все внимание, обратил на лениво колышущийся на воде поплавок.

Когда на противоположном берегу показались проспавшие утреннюю зорьку два рыбака-мужчина лет шестидесяти (для меня старик), несущий на плече удочки, и мальчишка, не старше шести лет, приободрился. Одно дело, когда смотришь на воду, другое - на людей. Да и рыбалка требует усидчивости и терпения, которые во мне отсутствовали. Интересно мне, холостому наблюдать за родителями и детьми. Люблю детей, но не хочу обманывать женщин, заменяя чувства обманом.   Вдохнул свежий воздух, уставился взглядом на вновь пришедших рыбаков.

“ Старик  с утомленным лицом, и счастливый мальчишка, что полон энергии…Мир движется…Мир создан из тех, кто сменяет друг друга. Умираем и возрождаемся в своих детях, внуках…”

Меня несло “по течению”, в котором я был упрямым пловцом…Впрочем, все это не важно.

               - Папа! - голос мальчишки звенел. - Смотри! Какие облака, какая река!

Терпеливый, заботливый отцовский голос отвечает:

               - Да…сынок, красота, природа, река, облака…

  Разложили на помосте снасти. Закинули наживку, ожидают клев. Мальчишка неугомонный, все ему на месте не сидится. Но спросить-кто способен поступать рассудительно в таком возрасте? Посидел чуток мальчишка, встал, прошелся по помосту - вперед-назад, скучно. Камыш сломал, бросил в воду, не легче мальчишке. Постепенно отцу надоело, прикрикнул на сына. Снова затишье. Непокрытую голову напекает, уморила отца рыбалка. И здесь потянулся он за сигаретами, спичек нет, да сосед рядом, только несколько шагов в сторону…

   Поднялся, что-то сыну наказал, пошел. Мальчишка затих, на поплавок уставился, вдруг закричал:

“ Клюет!” Потянул удилище, да крючок видимо зацепился, нагнулся мальчишка и…в воду упал. Неслышно так, только вода кругами пошла. Молчать дальше нельзя, крикнул я, что есть силы…

  Метнулся отец к сыну, торопливо. Сына спасать, себя спасать от одиночества. Только чудо могло спасти, но чуда не произошло. За все свои прожитые годы никогда не приходилось такое видеть. Смерть ребенка, увидеть собственными глазами.

Нырнул отец в воду. Окунулся в темные, разбавленные смертью воды реки. Вынырнул, глотнул воздух, и снова на дно. Наверное, в мутной воде осматривал каждый донный кусочек, каждую травинку…

Я понял…Это-конец.

Вот показалась голова старика и…головка мальчишки.

Как легко потерять и как трудно найти. Вышел на берег отец, наклонился над сыном, искусственное дыхание делает, грудь мальчонке массирует, только напрасно…

 Несколько мгновений, минут и вот, все решено- именно здесь, на берегу реки.

Я побежал. Нет, я летел к месту трагедии. Смертельный ужас от увиденного. Боль, испуг за собственное больное сердце. Стремление помочь в том, в чем был бессилен.

“Как же это! Вода жестокая штука… Все силы отдам, только бы добежать…”

Хотел успеть…хотел добежать, помочь спасти. Между двумя желаниями дальнее расстояние.

Скорей всего, в такие минуты мы убеждены, что все то, что происходит, это – галлюцинация, а мы - просто наблюдатели. Но только не возвращаются назад дети, счастливые в своем детстве, нередко… из-за нашей вины.

Сейчас все выглядело так, словно было понарошку.

Бледное личико малыша, отданное смерти, и отцовские руки, которые утопали в мокрых волосах сына, перебирали их, замирали. Я видел глаза отца: сейчас не мертвые, а живые. Искрящиеся безумством глаза, видящие живого сына. А потом…глаза умирают. Они не могут, не хотят рассказать мне о том, что они пережили. Зачем? Кому?

Услышал тихое: “Ну, хватит, сынок. Хватит спать. Пойдем домой”.

И вслед, душераздирающий крик: “За что? Господи, за что мне такое? Почему такая несправедливость ко мне, к сыну моему?”

Он продолжал кричать, взывая к небесам, обливаясь слезами: “Что мне теперь делать? Как мне жить? Зачем же мне теперь жить?” .

Никогда прежде я не слышал такого крика, таких слов…А тут, столько всего, столько боли! Нет возврата к жизни. Не отвечают небеса.

Тяжелое чувство жалости ударило в голову. Присел на глинистый берег, не мог, не посмел взглянуть на дрожащего в ознобе отца.

Когда прикоснулся к плечу старика, мне показалось, что все увиденное полчаса назад, заново поплыло предо мной. Я снова пережил картинку, в которой смерть забирает ребенка…показалось, что явственно слышу отвратительный рык смерти, злой, беспощадный. Все что произошло, возникло и тут же, пропало.

Что сейчас написано на его лице? Тень сожаления, раскаяния, отражения заново увиденного момента радости, когда сын впервые произнес: “Папа!”

Старик…слышал и не слышал. А может его крик, слова, обращенные к небесам, это остаток слабой надежды оправдаться перед Ним? Но как оправдаться, если не повернуть вспять, не изменить произошедшего.

(Сколько же ему лет? Поздняя любовь? За что ему такое? Все могло сложиться иначе…

Мог проспать, придти позже, что-то могло произойти, но не такое! К поздней любви - позднее горе… Вот и река очнулась. Сочувствует горю…Бьет по волнам ветер, пугает.

Плачет река. Схватила в смертные объятия ребенка…послушала смерть…А ведь сложилась бы судьба мальчишки…

Еще много радостей мог принести родному человеку, стареющему родителю своему…Смотрели бы друг другу в глаза, радовались восходу, рыбалке…Не знал, не думал, что до такого сможет дожить. Теперь, что об этом говорить…Что в голову лезет?)

   Мы стояли, молчали. Мне обидно - не успел…Старику-больно, но вместе нам, тоскливо. Горе и беда - они ведь разные. Для меня…это беда, а для него…горе. К горю привыкнуть невозможно. Сколько раз встречал горе, но осилить в себе жуткое состояние невозможно. Уходят люди, не возвращаются, не задев чью-то черствую душу, чье-то доброе сердце.

Над головой плывут выцветшие от солнца облака безразличные к человеческому горю.

Мысли страшные в своей правоте: “Он никогда не услышит глубокое, ровное дыхание своего сына…Сын, никогда не узнает чувств отцовских, трудных, порой неимоверно трудных… Порождение сна? Реальность, вот что происходит”.

  Память-это все, что осталось. Память будет жить пока будет жив этот человек, и это правильно. Так  размышляю. Так устроены мои мысли, что не могут согласиться с трагедией. Я непричастен к смерти, к тому горю, что окутало голову отца белоснежной сединой.

Теперь ему безразлично: жить или умереть. Похолодевшее сердце - кто отогреет? Что он увидит теперь в этой жизни? Никто не вложит в его огрубевшую ладонь детскую ладошку, не воскликнет от упоительного восторга: «Папа!»

       Этого мальчишку не вернуть. Не вернуть самого близкого, родного ему человека. Мимо печального, сгорбленного от тяжести вины перед сыном старика будут пробегать мальчишки, а он…

Старик будет идти мимо школы, мимо радости, без счастья- со своим горем, со своей болью… Он перестанет узнавать знакомых, старик с отечным лицом и потухшим взглядом.

       Я плохо сплю после того дня. Часто, в странной и тревожной дреме вижу мальчишку, медленно бредущего куда-то, а вслед ему бегущий отец, что кричит сыну, просит остановиться…

Часто вижу их вместе: сын, тесно прильнув к отцовскому плечу, счастливо смеется. Преданно и счастливо…по сыновни искренне.

    Утром  иногда забывается плохое. Но ведь знаю, что там, где катит свои воды река “живет” мальчишка, а его отец живой, но сломленный судьбой, надеется одарить сына поцелуем, сказать:

    “ Сынок! Как же это я… без тебя, сынок”.

Или…услышит: “Не спас, не уберег сына. Себя не уберег. За что меня, папа?”

Все в этом мире меняется. Увиденное мной изменится, как изменится через годы мое восприятие. Но…

  Усохнет от тоски отец. Побледнеет мир, осыплется здоровье и замрет в угрюмом одиночестве. Упадет без сил как старая ель, без крика, без горестного восклицания рядом стоящих.

Была жизнь? - Была. Только…что теперь о ней вспоминать.

…Жутко мне стало, когда проснулся. О, Небо! Избави от таких леденящих душу сновидений.

Взглянул на спокойную реку…На сидевших рыбаков - отца и мальчишку. Поднялся и, зевая, пошел к дому. Согласитесь, что избавление от страшного сновидения приятно.

Ищущий рай

  …Как много они знали и как много пережили. Разбрелись по Полю Дикому, по горам угрюмым, и только он, воин Златоверх, несет весточку и знания так нужные братьям - славянам. Горе пришло как всегда тихо и конечно, неожиданно. Но знал, седой Родовит, что так будет, знал, предупреждал, но кто услышит немощного старика, как считали “выжившего из ума”, живущего написанием былинных сказаний. Часто говорил им, воинам: “Под личиной улыбающихся чужестранцев виден бесовский огонь. Он сожжет нас, славян, славный наш род и нашу землю...”

         Не поняли, не послушали его и вот…

  Впереди расстилаясь от края до края, стоит, качая хвоей, лес. Дремучий еловый лес, о котором он, Златоверх, лишь смутно знал из рассказов старших. А ведь там, где-то в его темной чаще, посреди огромной, лишенной ели опушке, живет тот, к кому он едет.

        Кажется странным, что он - воин, едет верхом на уставшем коне, а где-то позади него, смерть и зарево пожарищ. Там, позади, жена и трое деток, а он…Там смерть, которую принесли с собой чужеземцы, что вольготно расположились на славянских землях. Но в нем нет заботы о себе, своей жизни. Что такое смерть в глазах братьев? Один миг, одно мгновение. Нет, его цель иная, совершенное иная, и он ее достигнет.

“ Не главное битва, главное, как к ней подготовиться”, - так всегда произносил Моридий, великий воин и великий странник.

        В лесу было прохладно, конь дрожит мелкой дрожью, и Златоверх его понимает. После ослепительного солнца, после испепеляющего буйства степного ветра здесь все навевает холодную печаль. Незаметно опустилась темнота и с утробным уханьем филина, ночь. Он плохо различал, что впереди, отдавшись интуиции коня, который лучше его разбирался в сплетении поломанного бурей кустарника и сосен.

Когда последняя звезда, едва видимая сквозь верхушки елей тая на небосводе, оповестила наступление рассвета, он увидел впереди силуэт. Тусклый, едва различимый среди деревьев силуэт принадлежал человеку. Златоверх остановил коня, спустился на землю, затаил дыхание. Он слышал разные звуки: шорох ночного леса, ворчание дикого зверя, но вдруг отчетливо понял: это Изяслав. Едва ступил шаг, как отчетливо услышал звон оружия и звук шагов. “Меня окружают?” Да, это действительно так.

               - Мы приветствуем, тебя, Златоверх! - раздается негромкий, чуть с хрипотцой голос Изяслава, и Златоверх поражен. “Как старик, слепой старик, мог узнать, кто перед ним? Волшебство? Наверное, это так”. Неожиданно, рядом с ним, раздается еще один голос, и в его груди разливается тепло. Голос принадлежит его брату Кодрету.

                  - С прибытием, Златоверх. Долго ты добирался, мы уж заждались.

Утро. В полной тишине, зазвучали мужские голоса. Златоверх проснулся, вскочил на ноги. Его глаза метались в поиске врага, но вокруг были свои. Его старые друзья, с кем он не раз бился плечом к плечу, его товарищи- Громополк и Яробой, которых знал еще с детства. Бросил беглый взгляд по сторонам. Сейчас лес иной, не такой угрюмый, как прошедшей ночью. Несколько невысоких срубов спрятавшись под вековыми деревьями, а перед ними длинные столы. Вот и все пристанище для таких же, как он. Не привыкший к лесу, к его наполненному утреннему пению птиц… Не привыкший к таинству высоких елей, ему явно не по себе. С интересом  рассматривает никогда не виданные им ягоды и заполонившие поляну грибы.

                - Всякое мы, жители поля, видели, но лес, в его чаще, мы впервые, - произносит Кодрет. Повернувшись к нему, Златоверх согласно кивает головой.

               - Да, брат, непривычно, но зато интересно.

               - Интересно? Нет, брат не совсем. Вот пройдешься по лесу, пососет твою кровушку комарье злое, а там, - он взмахнул рукой в противоположную сторону. - Там - болото. Там - трясина, камыш выше всадника и там затаилась смерть. А там, на возвышенности где растет орешник, там несет свои воды грозная река, что наполняет жизнью поля наших братьев славичей.

Пока разговаривали, проснулось и остальное братство. Высокие ростом, широкие в плечах, так выглядели все те, кто сегодня появился перед глазами мудреца.

Нет, его не снедает забота о себе, его, Златоверха, тревожит потерянные взгляды его товарищей, всех тех, кто стоит рядом с ним. Вспоминая былые обиды, он слышит в своем сердце не ненависть, а огромное облегчение. Недаром все так случилось. Недаром они созваны сюда, и перед лицом мудреца, наконец-то, прозреют. А он, все еще держит в сердце боль, зная, что там далеко отсюда - его родные. Его родные…От воспоминаний о них ноет сердце.

 Он видел ослепленное лицо Изяслава, как и те рубцы, которые никогда не заживут на его щеках. Златоверх знает о тех знаках, которые ему оставили враги. Внутри клокочет, рвется наружу ярость и неугасающая ненависть.

      И тогда поднявшись, Изяслав произнес, обращаясь слепым взглядом к воинам:

             - Ветер странствий куда занесет? Куда мы пойдем, братья славяне? Вернемся назад, где шастают разбойничьи орды или пойдем вперед, к той неизвестной нам земле, что упоминал наш славный  Родовит?

      Затаив дыхание, Златоверх, слушает и вникает в слова Изяслава. Мысленно он понимает все, что сейчас тот произносит и представляет то самое “чудное место”…

 Он идет впереди своего рода, и дождь, это чудо их земли, бьет по лицу крупными каплями. Он полощет и освежает застывшую в ожидании влаги степь и казалось, каменная земля мгновенно оживает. Из-под нее, появляются цветы, а там, где он видит край, ему слышится шум былинного моря. Он никогда не видел моря, хотя по рассказам стариков оно не так далеко. По рассказам Изяслава - оно не имеет края. Оно великое, и что странно, оно - соленое. Он не может себе представить, что вода может быть соленой, сколько повозок соли нужно привезти, чтобы море стало соленым. Но, пусть так и будет. Он верит Изяславу как себе. Он знает, что мудрец на то и мудрец, чтобы все знать. Редкие звезды освещают путь, и едва поднявшись на высокий холм, слышит, а потом и, видит море…Бескрайнее море, дарящее жизнь…

 Кодрет мечтает о другом: Вот он, вернувшись назад, домой, в родную степь, полон ненависти к врагам. Он - во главе передового отряда воинов, которые не ищут, как другие, новое место, они останутся там, где жили их прадеды. Он рубит, жжет ненавистных врагов, которые построили свои лачуги на месте их срубов…Направляет своего коня в гущу непрошенных гостей, и топчет их, как топчут саранчу. А еще, он видит там, впереди себя, новое городище, где куют металл кузнецы, а вот там - полные амбары золотистой пшеницы. И другие, веселые, добрые лица всех тех, кого он вернул домой. Все так и будет…

      В голове у мудреца Изяслава совсем иные картинки: Он видит холод и зной, он прекрасно понимает сердца и души, стоящих перед ним воинов, и, понимая, старается их уберечь. Зло еще долго будет витать над их родом,  настигая их, убивая воинов и насилуя женщин. Но скоро придет и их час, и их мечта найти чудное место на этой грешной земле, сбудется…Только бы не потерять неосязаемый дух славянский, сберечь его и согреть…верой истинной и милосердной,

    Только опустивший свою голову Омут, думает об ином: В его глазах сверкает золото. Груды золота, горсти жемчуга и изумрудов. Он готов ради этого, предать всех тех, кто стоит рядом с ним. Он ненавидит Кодрета за его доблесть и отвагу…Ненавидит мудреца Изяслава за его мудрость и ум. Ненавидит их всех. А еще больше, он ненавидит Златоверха за то, что увел от него прекрасную Ровиту. Его женщину ту, о которой мечтал, а пока он слушает, запоминает, копит ненависть, и считает, считает…

                 - Да, - едва слышно произносит Златоверх, и его голос, набирая мощь, звенит. - Смерть моя ничего не решит. Жизнь моих родных, нашего рода решит все. Только вера поможет нам стать на ноги, и только она сможет противиться смерти. Значит, нам нужно уйти. Туда, где сверкает на солнце Донец, туда, где нас никто и ничто не сможет потревожить. Туда, где мы заново отстроим наше казацкое городище, и только там, мы сможем облегченно вздохнуть…Но чтобы уйти, нужно вернуться. Вернуть наших женщин, вернуть наших детей…Так будет.

Семья

 “Мы дружная, на редкость  сплоченная семья. Разве можем мы быть отделены друг от друга расстоянием или работой”, - так думала Анна, украдкой, чтобы сын не видел, вытирая слезу.

   Сын сидит в инвалидной коляске, прижав к туловищу правую руку, смотрит в упор на нее. Он все понимает, хотя произнести ясно слова не может.

  Спустя час, когда в дверь позвонили и она, выскочив, впустила гостью, ежедневно приходящую медсестру, на секунду замешкалась в приемной. Окинув взглядом, привычные стены, подвесной потолок и, перед входом в кабинет мужа, две массивные колонны, тяжело вздохнула. Ее дом, приводит ее в апатию. И не потому, что он ей надоел, нет, причина проста. Хотелось, хотя бы на недельку вырваться с сыном на природу, где и он подышал, да и она отошла от повседневности. Но это не сейчас, а потом, чуть погодя. А сейчас, как по расписанию, домашние дела.

    Когда поздним вечером сын уснул, она, скрестив на груди, натруженные за день руки, смотрела в темноту. Синие электронные цифры на часах показывали половину третьего. Но, наверное, меньше всего ей хотелось спать. Мысли, набирая скорость, врывались в ее голову и, оседая, требовали их разрешения. Догадки, воспоминания, обрывки слов, и все - в эту ночь.

          “Завтра, снова к десяти, придет медсестра. Потом придет тренер, следом - делегация из гороно. Потом принять посыльного, который привезет почту для мужа. Следующим ее действием будет обмыть сына и провести с ним небольшой тренинг. Все как всегда, но лишь бы…”

Это желание, неподвластное уму и рассудку, жило с ней столько лет. А как хочется, чтобы ранним утром, сын крикнул:

                - Мам! Я пошел, ты меня не жди.

      За эти слова она готова отдать все. Саму себя, и это не пустые слова. Кто, как не она, знает, что такое иметь больное, ни в чем неповинное дитя и, видя его страдания, мучатся самой. Многие, очень многие, еще двадцать лет назад предлагали.

              - Да отдайте его в интернат. Вам будет легче.

Тех, кто так произносил, больше нет в числе их друзей или просто знакомых. Они вычеркнули их как балласт. “Но разве они с мужем были неправы? Да они скорей расстанутся со своей жизнью, чем обрекут сына на одиночество и забвение”.

  …На широкой, белоснежной кровати не спит тот, о ком думает и плачет мать. Что может присниться ему, двадцатипятилетнему парню, с непростой болезнью, ставшей для него карой. Нет, не Карой Небесной, а просто карой. Он провел вчерашний вечер нормально, впрочем, как и всегда. Он видел глаза мамы, когда он пытался произнести такие трудные для него слова. Но еще, в этот момент он хотел бы видеть отца. Его, наверное, больше всего. Он знает, что тот, кто больше отсутствует, тот и притягивает его больше всего. Где-то внутри себя он чувствовал новое, неизведанное ему чувство и, пытался сохранить его. А потом оно исчезло, и он видел себя как будто со стороны, прикованного к коляске, к маминому и отцовскому плечу, взрослого человека, и ему, было себя жаль.

         “А ведь мои родные не знают, что самое ужасное, в моем положении. Самым плохим есть зов, крик генов, то, что зовет и разбивается перед тобой на мелкие кусочки. И когда это происходит, я становлюсь ранимым”.

 Сейчас он смотрит на потолок и мечтает, потому что заснуть невозможно. Он не может уснуть, пока в голове не прокрутиться все им увиденное, запечатленное как на фотопленке. Проезжая мимо остановок, мимо детворы, парней и девчонок, он видел их лица. Счастливые и не очень. Опущенные головы и широко раскрытые глаза. Чуть, всего чуть, но он завидует им. Но это не черная зависть, потому что человек, знающий не только себя самого, но и свой страшный диагноз, но не судьбу, не может быть лживым и злым. Ах, как ему так хотелось открыть самому двери и пойти вдаль, где играет буйным цветом степь. Где много ярких, непохожих на домашние цветов, где светит яркое солнце, и где завис в небе ястреб. Только там, среди этого благолепия, ему и хочется побыть. Всего один раз, тот единственный раз, ради которого можно отдать все.

    Он чувствует, как по щеке катится слеза, а на сердце давит тяжесть. Как бы хотелось зимой взять в руки лыжи и пройтись по парку, а потом, смеясь кидать снежки, а потом лепить снежную бабу, а потом…

       Свет, отражаясь в его широко открытых зрачках, отражает и его боль, и его непростые, но такие глубокие чувства. Он надеется, и не зря, что когда-то все, что он хочет, все это произойдет. Вера, на то она и вера, чтобы парить в мире, где надежда и вера, это и есть то внеземное, не поддающиеся анализу, чувство.

        А пока что он все смотрит в окно и думает о том, как прекрасен мир, и он, в нем живущий.

 Утро. Мама, приготовив ему завтрак, стоит, и в ее взгляде, он видит нежность. Он съел все и, взглянув на маму, послал ей одной ведомый сигнал. В его жестах, в его взгляде она читает многое, как и то, что он мало спал.

 В голове мелькает запоздалая мысль:

         “Как я упустила, что он мало спал. Но и я ведь не спала. Тогда это у нас общее, то, что нас связывает воедино. И это правильно, ведь мы – семья…Скажи самой себе правду. Скажи, и тебе станет легче. Легче в чем? В том, что я как загнанная косуля, ищу для своего сына спасения. Люди всегда произносят одно и то же: “Не мы виновны, а так распорядилась судьба”. Но тогда это рок. Злой, судьбоносный рок, от которого она страдает, и снова тот же вопрос: “Зачем. Почему? Ему так угодно или мне не повезло?”

 Когда ей позвонили, она на секунду застыла. Да, она помнит этого мужчину, как и помнит его рассказы о своей жизни, его способность слушать. Попросить его приехать и помочь?

         Анна долго рассказывала полному, с заметной сединой мужчине, все свои горести, и все то, что копилось годами. Она пожимала поникшими плечами, показывала свои натруженные руки, и улыбалась. В своей улыбке она находила успокоение. Когда она закончила, взглянула на часы, ее передернуло. Она битых три часа провела свой монолог, и ее внимательно слушали, ни разу не перебили, не задали вопрос. Перед ними стоял электрочайник, пара чашек, и пачка импортного, скажем так элитного чая. Мужчина смотрел на нее, так как смотрят на провинившихся детей. Правда или исповедь зла, но это единственное, что может спасти ее от тяжелых мыслей…

      Не отрываясь, гость смотрит в глаза Анне, и той кажется, что ее гипнотизируют. Пауза длинна, но так надо. Анна хочет оборвать тишину, эту тяжелую паузу, но не может. Ее душа будто замерла. Ее силы иссякли, она опустошена как морально, так и физически.

                   - Вы сильная, необыкновенно сильная женщина, личность, и я признателен за то, что вы мне поведали, но здесь необходимо…

Просто, доступно, прозаик говорит ей о том, о чем она знала, но пропускала мимо себя, как ненужное. Он рассказывает о том, как легко быть самим собой, о том, что необходимо верить, как и о том, где найти силы. “ В вере наша сила…В Нем наше терпение и наша надежда…”

   Мужчина знает, что говорит. Сколько раз он помогал словом вот таким людям, пытавшимся спастись. Он говорил им: “- В вере ищите помощь. Только там можно найти помощь и спасение”.

Сколько их еще будет, богатых и бедных, счастливых и обреченных. Во всех проявлениях, как счастья, так и несчастья есть свои минусы, есть свои плюсы. Все взаимосвязано, ибо так решено не нами, не здесь и не сегодня...

Его голос звенит, потом опускается до полушепота, и вновь поднимается, кажется, что рядом разгорается пламя. Она молчит, слушает.

Анна помнила его рассказы, иногда очень страшные, так и статьи дерзкие, как и то, как он мог подвести свое видение тех событий, что имели место в нашей /его/ жизни. Она часто задавал себе вопрос: “Как, тяжело и как легко ему живется?” Тяжело материально, потому, что все одаренные люди всегда наивны и непрактичны именно в житейских вопросах. Но в тоже время, он и они, все те, кто почитают Бога, живут неповторимой духовной жизнью, а это за деньги не купить. Как не купить знания, как не купить талант и душевность, спрятанную внутри. И бывает так глубоко, что тяжело, порой невозможно оценить и понять. А еще она вспоминала, состоявшийся между ними разговор, что он ей поведал:

              - Однажды мне задали вопрос: не угнетен ли я своей сердечной болью?

              - И что Вы ответили?

              - Сказал честно, что не могу быть угнетен по одной простой причине: если человек чем-то увлечен, пишет, сверлит, или еще чем-то занят и это - состояние души, жизнь не бывает пустой. Боль всегда приходит от чувства ненужности того, чем полнится твоя жизнь. Прежде всего, сам человек должен понять свою неповторимость, нужность Богу, людям, себе, в конце концов…

    А пока...

…Сын верит маме, отцу. Он знает, что он пойдет. Он встанет и пойдет, как это делают все те, кто за окном. Он пойдет, вдохнет ту свежесть, почувствует благословенную твердь под ногами, о которой  так мечтает. Это будет нескоро, не сразу, пройдут годы, но он подождет. Он много и долго ждал, и что для него еще десять или двадцать лет. Это - ничто по сравнению с тем, что его ожидает там, где щебечут птицы, где кружится в осеннем хороводе листва, где все понятно, доступно, а главное - там мир, вселенная, что принимает и понимает его, измученного болью юного мужчину.

                                                                 Рада

       - Радость! Рада! - так восклицал Виктор Иванович, теребя за ушами свою Раду, невысокую, поджаристую суку, помесь овчарки и дворняжки, вилявшую хвостом. Он прекрасно помнил то время, когда она, еще двухмесячный щенок, и он, гора мышц, сидя на крыльце, изучали друг друга. Звучит странно, но в те минуты ему казалось, что между ними возникла невидимая связь, схожая на родство характеров. Сколько пришлось ему не спать ночами, пока не приучил Раду, так назвал он щенка, к порядку. Сколько рваных штор, туфель и обоев пришлось заменить, прежде чем они поняли друг друга. Он говорил  всегда не очень громко, кричать не было нужды - перед ним - послушная собака, умное, понимающее всё, или почти всё, существо.

  Вот и сегодня  он спокойно говорил ей слова, возможно,  трогающие сердце Рады, и она, казалось, внимала им  уважительно и осмысленно. Виктор Иванович проводя воспитательную беседу, неожиданно заметил, что ранка на ее боку стала заметней,  расширилась, обозначив темно - кровавое пятно. На шее, под челюстью, он увидел еще несколько ранок.

     - Ужасные ранки, ей же больно! - Лишай? Нет, не похоже. Тогда что?

Покой был нарушен. Весь остаток дня он провел, не находя себе места.

      - Ты просто боишься. Скажи себе, прямо, не прячь глаза  от само себя. Ты трусишь, что Рада принесет заразу в дом, а там - дочь, а там - сын?

Легко давать советы, себе - тем более, но тяжело их исполнять.

Такой поворот судьбы: его собака заражена лишаем, или непонятной  болезнью, которая перешла в опасную стадию… - В нашем захолустном городке выход один - в воду. Ветеринарной службы  нет. Туда, в реку, где нет места живому, где почти сорок лет не водится рыба, куда отправляются людьми в последний путь животные, …

В эти минуты Виктор Иванович был в замешательстве. Он  всегда был уверен, что Раду он не предаст. Он не мог вот так запросто отдать ее смерти! Но… смог…

     «Независимо от того, вызову я врача или нет, ей не жить. Ее время истекло и поэтому, ее путь с камнем на шее -  в воду,  так звучал приговор .

      Но карие, так трогающие его  сердце глаза, излучали преданность. Как убить ту, кто охранял твой дом, кто стал частью семьи, кто играл с твоими детьми?!»

Рассеянно перебирая запчасти к своей машине, готовясь делать ремонт, он поймал себя на мысли, что приговор им уже подписан. В его голове, в сердце и в душе не осталось места для жалости.

      Время, его нехватка, его собственная лень - можно ведь пригласить ветеринара из соседнего города, это совсем не далеко, вся человеческая подлость оказалась на стороне смерти, той смерти, которую он уготовил для своей Рады.

    «Правильно говорила когда-то мама: Ты - грубый, неотесанный мужик, ...ты полон злобы, а еще - безразличия не только к себе подобным, но и к братьям нашим меньшим. Все так… и немного не так».

      - Вот такая  штука - наша жуткая жизнь, - так, вслух размышлял Виктор Иванович, стоя на мосту, всматриваясь в ночную, безжизненную гладь реки. Нет, определенно не хотелось верить, что Рада, его радость, его выросшая и вскормленная им из пипетки собака, тонула.

 « Разве не ты ее топишь? Ты отбрасываешь все чувства, преподающие тебе урок, нет, голос совести. Отдаешь предпочтения тому, что хочет твой, заплывший жиром ум, а совесть, забившаяся в дальний уголок, испугана, как…Рада. Наверное, стоит признать, что твое сердце без жалости, без упрека, убило беззащитное животное, то есть, ту часть твоей жизни, что радовала тебя. Помнишь ее игривый, полный восторга, лай? Помнишь…Все ты помнишь. Возможно, стоить забыть, вычеркнуть всё из  памяти, только возникает вопрос: Как это сделать? Сейчас, стоя у металлического ограждения моста, нервно глотая ком, застрявший в горле, он выглядел как потерянный, лишенный материнской опеки мальчишка. Он, тот самый мальчишка из его детства, никого не лишил жизни. - Ты- кусок собачьего  дерма, ты - тот, который предал, убил, не смог(не захотел, поленился) ее спасти, да ты просто…»

Что выражали глаза Рады, ее, исчезающий в воде, взгляд?

        - Убивают! И меня убивают! За что?

 Виктор Иванович быстрым взглядом окинул все, что окружало его в данную минуту, и… Скорей всего, в эти минуты, он был уверен, что все что произошло, это -сон, глупый сон, а он- просто его наблюдатель.

Ну, нет…Его тело, все мускулы, напряглись, превратившись в камень. Безразличие ушло, уступив место…человеческой жалости, любви, благодарности.

Рванулся,  мчался назад, к началу моста, и, не  раздеваясь , нырнул в темные, по-настоящему мертвые и холодные воды реки.  Он понимал, что пловец из него никудышный, но там барахтается в воде из последних сил та, которая отдала ему свою преданность. После тяжелых минут, которые навсегда останутся в его памяти, он, приподняв Раде голову, поддерживая рукой ненавистный кирпич, глотая пахнущую химикатами воду, медленно вышел на берег. Тяжелое чувство жалости к себе, раскаянье, ударило в голову. Присел на скользкий глинистый берег, но не мог, не посмел взглянуть на дрожащую в ознобе Раду.

…Спустя час, когда Виктор Иванович докурил пятую по счету сигарету, он наконец-то понял взгляд Рады, направленный снизу вверх, чуть иначе.

               - Ты - омерзительный, лишенный сострадания человек. Ты убиваешь меня  потому, что не  понимаешь, что и я, как ты, тварь Божья…Я служила тебе, была тебе  преданна… Я так тебя любила, ведь ты - вожак нашей маленькой стаи.

      Трудно пересилить свои чувства в мешанине глупых, жестоких поступков находить оправдания им, а еще, но стоит же разобраться, где справедливость, а где несправедливость.

Что чувствовала Рада, сброшенная им с моста? Жуткую боль от удара тела о воду. Страх…Обиду? Или нечто большее?

       Долгое время Виктор Иванович сидел на крыльце дома в нерешительности. Когда супруга, выйдя во двор, взглянула на его лицо, она застыла в немом испуге. На его лице было такое выражение, будто муж похоронил близкого человека. Жутковатая пустота в глазах, переполненная темнотой сумерек, и крик боли.

               - Где Рада? Куда ты ее увел?

Он должен был ответить, сказать правду, но не мог. Единственное, что он смог прошептать: Не знаю… Наверняка, это был бы правильный ответ. Открыть правду - значит почувствовать на себе глаза наполненные болью, а еще - брезгливостью к себе. К тому вожаку стаи, который предал, чуть ли не убил одного из своих членов. Только не это.

               - Расскажи мне обо всем, - попросила супруга, наконец-то поняв его состояние.

Он рассказал… Он долго шептал слова, наполненные болью, жалостью к Раде, к себе к себе. К тому, что затмило его разум, к тому чувству, ради которого он нырнул, спас, а ведь мог и хотел совершить иначе…

Когда он смолк, растратив весь  запас слов, освещая темноту, блеснул первый луч солнца.

 Муж и жена не заметили, как из своей будки вышла Рада, привычно отряхнулась, подошла , пошатываясь, и…расцеловала  членов своей семьи…Виктор вдруг всхлипнул и уткнулся в подол  платья Тамары, своей умной и доброй жены. Целую вечность он не плакал. Целую вечность его так не жалели и…не любили…

      А через несколько минут  обласканная, накормленная Рада, накрытая ворохом одеял, лежала, дрожа всем телом в лучшей комнате добротного дома.

Виктор Иванович в который раз подошел, присел на полу рядом с Радой, наконец решил объясниться:

              - Ты это…Прости, меня глупого. Слышишь? Прости…

Смотрел в глаза  Рады, понимал: он прощен.

 Ее глаза, расширенные от жалости к своему хозяину, к тому существу, который обрек ее на мучения и на смертельный страх, глаза выражали любовь.

 Он мог поклясться ,что Рада, шевеля губами,  отвечает ему. А еще, он понял простую истину: он не стал мертвым бездушным существом. Испачкавшись  собственной жестокостью, он нашел в себе силы остановить ход событий.

Длинные руки и жесткие объятия собственной ненависти разомкнуты, а его закостеневшая душа, стала чище. Надолго?

Богу известно. Если честно говорить, то и топил и спасал мужик не Раду. - Себя.

Слепая ярость

… Семён мало верил во второе пришествие Христа, он ни во что не верил, полагаясь на свой совершенный ум.  “Я молод, честолюбив и моя жизнь- это только моя жизнь. Что много для всех, того мало для меня. Во мне нет угрызений совести, того, что называют моралью. Мораль в моём понятии - глупость серых, бедных и умалишённых. Что есть мораль, когда имеешь всё! Деньги, славу всё, что мне заблагорассудится. К чему помогать сирым и униженным, если они сами выбрали свою судьбу? Человек - если он человек, способен изменить себя, окружающий его мир, а эти - кучка неудачников. Что лучше? Кушать на золоте или из пластиковой тарелки? Ответ однозначен”, - такие мысли звучали в нем.

 В прошлые годы он перешел рубеж, отделяющий его от страха за себя и за свою жизнь.

      “Нет страха перед тем, чем ты управляешь, перед тем, что подвластно тебе, как властен ты над кричащим по утрам собственным котом. А вера? Не знаю я такого слова. Вот вокруг плакучие ивы. Я могу не только их выкорчевать, но если мне надо сместить саму землю на многие километры…Я могу убрать, стереть с лица земли курганы и терриконы. Я могу всё. Я...”

Свора бездомных, лишённых человеческой ласки и заботы псов, медленно приближалась к точке соприкосновения с его судьбой. Впереди - вожак агрессивный, дикий. От него исходит запах. Запах - смерти. Его клыки острые как лезвие бритвы, а злоба как вся ненависть, сплавившаяся в чутье: Человек-враг. Человек и все человеческое ему ненавистно. Грязная и злая стая, увидев человека, замерла. В глазах вожака, тёмных, лишённых разума - предчувствие наслаждения. Вот оно - счастье, вот он - миг долгожданной расплаты.

   Семён застыл. Потом, когда понял, что это не просто стая бродячих псов, а нечто большее, прибавил шагу. Он видел вожака, на какое-то короткое мгновение, он даже понял его взгляд, направленный на него. В эти короткие секунды его пронзила мысль, что все его мысли и чувства, это ничто перед той опасностью, встретившейся ему на пути.

“Бежать!” - Так командовал мозг, понимающий, что произойдет спустя минуты. Но что-то что сидит внутри, что-то такое, отчего не отделаться, что не выбросить, дает прямо противоположную команду.

       Перепрыгнув через небольшой ручеек, Семён останавливается, облегченно вздыхает. Позади, за ручьем, осталась опасность. Возможно, мнимая. Не может стая облезлых, усыпанных репьями псов напасть на него. Не имеет такого права!

Когда он сделал мелкий, ничтожный шаг, убаюканный собственной уверенностью, вожак стаи бросился к нему. Как в немом кино, Семён видел прыжок пса, его мощный торс, раскрытую пасть, обнажившую желтые клыки. А потом…был страх, а ещё дикий ужас.

 Семён полз, хватаясь за траву. Его ноги, оставляя кровавый след, тащились за телом. А сзади, облизывая траву, залитую человеческой кровью, шла стая. И когда Семён замер, последнее что он услышал, было довольное рычание стаи…

Внук

Как всегда перед сном  Клавдия Петровна, восьмидесятилетняя женщина расчесывает волосы, а потом, взглянув на фотографию внука, дочери и покойного мужа, тихо вздыхает… Вспоминает.

… Она поздно вышла замуж. В те годы, когда ее сверстницы уже готовились провожать сыновей в армию, у нее родилась дочь. Прошли годы, десятилетия, и вот она одна- одинешенька, доживает свой век в глухой деревне и только изредка ее навещает внук. Так уж случилось, что дочь Катя, отдалилась от нее, не приезжает к ней много лет, а причиной тому - служит их давняя ссора. Она не может понять свою дочь, ее жизнь, в которой только водка, да случайные мужики.

   Все годы юности, проведенные в небольшом немецком городке, были ей компенсированы несколькими тысячами марок, которые она получила полгода назад на почте. Она, вытирала мокрые от слез глаза, шептала одной ей ведомые слова, обращенные к Богу. Сколько раз спрашивала себя о том, возьмет ли эти деньги, как плату за потерянную молодость? Взяла! Долго считала деньги, никогда раньше не видела столько и таких денег. Красивые!

    От греха подальше Клавдия Петровна спрятала деньги в громоздкий утюг, который разжигался углем, тот самый, что ей подарила бабушка. Утюг стоял в чулане, ну кому придет в голову искать в нем деньги!

Внук Максим, узнал о том, что у бабушки появились деньги, приехал к ней, и, отобедав, завел “песню” о том, что она, родная бабушка, может и должна ему помочь. Ей-то деньги зачем?

                - Через месяц заканчиваю учебу, мне нужны деньги…Ты пойми меня, баба Клава.

                - У меня сейчас нет денег. Подожди чуточку… Все тебе достанутся.

                - Но ты, же моя бабушка только ты моя надежда, - канючит Максим, взывая к ее чуткому сердцу. - И не ври, я знаю(откуда), что ты получила много и недавно…

Порыв ветра через открытое окно бьет ему в лицо. Он прикрывает глаза, а ей на короткий миг показалось, что  хочет скрыть от нее не только безразличие к ней, но еще что-то, что отзывается страхом в сердце. Весь его вид: приплюснутые уши, маленький нос и сжатые в щелочку губы заставляют ее по-новому взглянуть на внука. Движения его резкие, такие, что тревожат душу, а ее ноги, начинают дрожать мелкой дрожью.

 … Все слова внука, его взгляд, побуждал к одному: расстаться с деньгами.

      “ Зачем ей, выжившей из ума старухе, деньги? Много денег?”

Сейчас, по-новому увидев внука, поняла, что нет, и не было жизни. Как таковой! Ее надежды на внука - иллюзии, мираж. Все, что она оставляет в этом мире, это пачка денег, дочь алкоголичка, да внук…

                      - Тебе, внучок, все, что есть в этом доме, достанется. Деньги - это не халява, как вы говорите…

     Она говорит монотонно, но он ее не слушает. Он не может услышать то, о чем “несет” выжившая из ума, как он считает усевшаяся на (его) деньгах старуха. Ведь ему необходимо так много! Он хочет нормальной жизни. Хочет горку “травки”, чтобы  потом оторваться с Машкой в баре, ведь он ей обещал. Обещал, он дал  слово, и как настоящий мужик, слово свое сдержит…

Отстраняясь от приторного дыма папиросы (?) внука, морщила нос, и, потирая раскрасневшееся лицо, думала о том, кого она воспитывала. Нет, это не ее вина, что внук стал таким, каким она его увидела, но все же…вина есть.

      “…Когда-то, в нашем хуторе мужики были мастерами на все руки. Тогда мужики имели в сердце веру, почитали родителей…Тогда земля родила  пьющих, но людей, которые могли и дом построить, и землю вспахать. Что же случилось за эти годы?  В глазах внука не только жажда денег, но и тихая ненависть ко мне, к своей родной бабушке. За что? За то, что собирала деньги, берегла их, чтобы оставить ему после моей кончины? Или за то, что не истратила ни копейки, а всю жизнь помогала его непутевой матери? Наверное, ненависть исходит от дочери…Теперь пожинать плоды пришло время?”

      “… Старуха!  Да зачем ей прятать от меня то, что как она сказала, будет моим? Мне нужны эти деньги сейчас, сию минуту, иначе, - так размышлял “любимый” внук Максим, посматривая на бабушку. - Сейчас встану, садану ее по голове чем-то тяжелым, вот хотя бы кочергой, а потом сожгу избу и свалю, куда подальше ”.

 Максим настраивал себя на самое гнусное, впрочем, к этому был готов. “Борьбы идей, чувств” не было. Противостояние мыслей закончено. Настала пора решительных действий, и было бы странным, если бы он не вскочил, не ударил ее в лицо.

       Он бил, пинал, топтал иссушенное годами тело… Он душил ее руками, как будто давил не свою бабушку, а нечто, что мешало, не давало ему жить. Затем, когда бабушка потеряла сознание, замерла, метнулся в чулан, схватил утюг: громоздкий, древний утюг поставил его на топившуюся печь, застыл в садистском исступлении. В эти минуты, когда утюг, нагреваясь, усиливал власть над беззащитным телом, он упивался не столько властью, сколько торжеством над смертью чей-то, над чьей-то жизнью. Это чувство возносило его до небес, и, ныряя в зависимую эйфорию, верил, что все то, что спрятано, будет его собственностью…

Долгая пытка. Едкий запах паленой плоти. Глаза негодяя, постигшего науку убийства и застывший, насмешливый взгляд родной бабушки и слова, последние в ее жизни:  - Они там… В нем…То, что ты ищешь, в нем… в утюге…

       Максим пытался закричать, схватить “пахнущий” горелыми деньгами утюг и… Но он не может сдвинуться с места. “ Что же это? Она, старая тварь, меня развела? Меня, своего родного внука, на деньги, которые сгорели?”

       Не произнеся ни звука, он садится на истертую временем скамью. На ту самую скамью, на которой с ложки его кормила бабушка Клава. Его тонкие губы раздвинулись, усмешка, злобная усмешка появляется, превращаясь в жуткую гримасу убийцы.

“Срочно курнуть дури”

…Взвалив на плечо бесчувственное, уже остывшее тело бабушки, вынес его в чулан. Не давая себе передышки, возвращается в избу и, как два часа назад, продолжил искать деньги, те самые деньги, ради которых пошел на преступление. Он не мог поверить ее бредовым словам. От нервного возбуждения его шатало как пьяного, и, разбрасывая вокруг бабушкино “добро”, бормотал:

                    - Найду. Все равно найду! Не имеет она права вот так лишить меня всего…Не имеет!..

 …Ему жарко. Ему кажется, что он сходит с ума, и всему виною баба Клава… Но так не бывает! Так не должно быть, иначе…

Он наконец-то находит сбережения старухи, но это - жалкие крохи. Тех, пахнущих иным миром, шелестящих в руках купюр, нет. В избе по-прежнему стоит запах жженой плоти, смерти, но внук не слышит. Его глаза блуждают по стенам, ища те укромные места, куда (эта чертовая старуха) могла засунуть деньги.

Несколько часов бесплодных поисков. Он точно знает одно: нужно сжечь избу. Сжечь не только и не столько избу, а ее, старуху, чтобы помнила и там о нем, родном внуке. Чиркнув спичкой, вдруг услышал вибрацию, нет, он скорее почувствовал, чем услышал звук работающего вдалеке мотора.

Испугавшись звука приближающейся к деревне машины, побежал в сторону, в самую чащу непроходимого леса. Не останавливаясь, не оглядываясь на горевшую веранду, продирался сквозь кустарник, сквозь ветви, что били по лицу…

      Он торопился, испуганно оглядываясь назад, заботясь лишь о том, чтобы скорей выбраться к дороге, а там, пусть ищут.

    “Мать такая же, как и я – она поможет, она спасет”.

Он забирал правей и все дальше к тому месту, куда десятилетия не ступала человеческая нога. Туда, где на многие километры расстилалось болото.

      Когда сил не стало, не дойдя до опушки нескольких метров, упал на пахнущую тиной траву. Неизвестно, сколько  пролежал, всматриваясь в небеса, когда поднялся, шагнул к топи. Где-то весело щебетали птицы, почти рядом тяжело ухал филин, но для него, для внука убитой им родной бабушки, они ничего не значили. Он никогда не видел и не слышал окружавший деревню лес. Когда опустились сумерки, и слабо, едва заметно блеснули звезды, он стоял на поросшем мхом единственном клочке сухой земли. Сердце трепетало в испуге, а глаза бесполезно шарили вокруг в поисках пути спасения.

  В эту секунду в окружавшей его тиши, нарушаемой лишь непонятными звуками, понял: ему не уйти. Не найти ему тропу, что приведет его к людям, как не простят они ему смерти бабушки Клавы. Возможно, что в эти минуты или часы, оставшейся ему жизни, он что-то понимает или осознает, наверное. А сейчас он стоял в неподвижности, покорно ожидая своей участи, и его губы шевелились в тихом бормотании никому неслышных слов. И только одинокая луна, понимает его. Наверное, только она одна и сможет понять того, кто дрожит не от холода, а от страха перед лицом неизбежного. Только луна и сможет понять потерявшуюся в безверии душу, которая, ожидая конца, застыла там, откуда выхода нет…

Кровные узы

Ощущения Нины невольно проясняются. Про себя едва слышно шепчет:

               - Хочу умереть. Не хочу терпеть такой стыд. Не могу, не хочу, и не буду…

Но взгляд останавливается на дочери, чувство гасит мысли, и она, безвольно опустив руки, замирает.

В комнате тихо и только часы мерно и настойчиво зовут доить корову. Нина идет в сарай, где мирно жует сено ее любимица Зорька и громко причмокивая, копошится месячный поросенок. Присев на табурет, вытирает набежавшие слезы, молится. Словно понимая настроение хозяйки, Зорька мычит и, ласково касается губами щеки Нины, обдает парным дыханием. Поросенок смотрит сквозь щель на плачущую, увядающую лицом хозяйку.

Надоив полведра молока, тяжело поднялась. Снова звучат в душе слова к самой себе: “Корова тебе дороже, чем твоя семья!”

В тот день, когда все произошло, когда все началось, ты могла бы что-то сделать, но ты, мать, испугалась за себя, за корову и за этого вот поросенка”.

Впервые, когда грянула беда, она, собралась на ферму, уже вышла за ворота, как услышала отчаянный крик двенадцатилетней дочери Лизы. Метнувшись назад, распахнула  дверь и застыла. Ее семнадцатилетний сын Стас,  на кухонном столе насиловал  свою сестру…Ее дочь!

Не могла поверить глазам, прислонилась к косяку дверей, перекрестилась. Бред? Галлюцинация? Нет, все жестокая реальность. Перед ней  на столе дочь, а на ее ногах кровавые разводы. Материнское сердце взрывается негодованием и, рванувшись к сыну, она замирает на полдороге. Стас не прерывая акт, оглядывается на нее, на скулах играют желваки.

 Нина  делает шаг к нему, тащит к себе трепещущее тельце дочери,  бьет сына по лицу, и получает удар в грудь. Отлетает к стене, падает, теряет сознание на несколько секунд, приходит в себя, и снова налетает раненной птицей на взбесившегося зверя, который еще сегодня утром был в ее душе надеждой, опорой. Сын, довольно урча, оставляет девочку, застегивает брюки, набычившись идет на мать… Размахивается и…

Ей не больно - ей стыдно. Перед нею не ее сын, не ее родная ее кровь, сын не мог совершить подлость, надругавшись над сестрой, сын не мог поднять руку на мать. Сын приходит в ярость и бьет…бьет…Она не заслоняется от его ударов, но удар приходится в висок, она падает на колени. “Терпи, Нина! Только не заплакать, не позвать на помощь…Сейчас он уйдет, я помогу Лизе”.

         Сын действительно ушел, удовлетворив свой инстинкт человеческой твари: инстинкт “продолжения рода”, хотя о каком продолжении рода речь может идти, когда вот она - жертва -дитя, захлебывающееся слезами, с ужасом в глазах, с искусанными губами… Ее дочь.

Прошли дни, пролетели недели…Незаметно и месяцы, поспешая, уходили в небытие.

 Ничего не предпринявшая Нина мучилась ночами, полубезумными глазами смотрела на окликающих ее подруг по работе…Не могли люди не заметить - беда у Нины. Да спрашивать не принято в деревне сегодня, каждый в своем горе и в радости своей, как в крепости. Или…в подвале. Нина замирает, когда слышит, что сын возвращается домой. Нина пытается заглушить горе, отчаяние работой.

 Работа, дом, хозяйство, дочь. И чувство угрозы, нависшей черной тучей над судьбой дочери, над ее  собственной судьбой. Сын. Гордый, в последние месяцы властный, не терпящий возражения, несогласия, слова - “нет” Стас не знает, не хочет, да и не может знать в силу необразованности своей, что в день его нравственного падения, он потерпел поражение в битве добра и зла в генах, в характере, в поступках. Дьявольский хохот слышался Нине не зря в час ночной, час волчий. Не сон то был. Он праздновал очередную победу….

Еще мальцом Стас видел, как пьяный отец насиловал мать, а он, размазывая по щекам слезы, смотрел… Дивился  звероподобному мычанию отца, молчаливой покорности матери…Он видел многое, перенял отцовский характер, но выплеснул его только сейчас. Именно сейчас его двенадцатилетняя сестра дает ему то, что мать давала отцу, но он не  повторяет отца, ему нужно, чтобы жертва сопротивлялась, просила пощады. Это заводит его особенно, когда застает его мать в “самом процессе”, что-то кричит, о чем-то просит…Он не прервет “работу”, пока…

    А крики стали привычными - десятки раз повторяется одно и то же. Он - на Лизе, мать- рядом слезами заливается… Ну чем не спектакль! Чем не кадры из фильмов, которые действуют на психику любого самца!

  Мать боится собственного сына, понимая, что он может  все. И насиловать, и изувечить, и убить. Как часто Нина стояла на коленях перед столом, на котором  кричала, молила о пощаде Лиза, на котором “получал удовольствие” ее первенец. Сын чаще на нее не реагировал, но порою - поворачивал к ней голову, шипел:

                     - Давай…иди, иди отсюда…Не мешай.

Вместо красивого, добродушного, с обветренным лицом парня, ее сына, мать видит жуткий оскал зверя….Вместо прекрасных сыновних глаз - тягучую темную пропасть…Вместо носа- хищные, нервно дрожащие ноздри зверя, страшного, лютого, беспощадного…

… До фермы немногим больше километра, и это расстояние Нина проходит так, как будто перед ней длинная, в несколько десятков километров дорога.

Дорога мыслей, жажды мести, а еще – покорности и молчания. Ей кажется, что никогда в жизни она не знала такого позора, такого бесчестья. И тогда, когда жила с мужем пьяницей, и таким же свекром, и тогда, когда муж выгонял ее на пустую, холодную улицу.

Шаг, еще шаг, и впереди мелькнуло едва освещенное здание фермы.

 А дома, там, позади нее, где деревня сливается с темным горизонтом, все страшно и жутко. Томясь и нервничая, Нина, дорабатывает смену и бегом мчится домой.

На сыром полу, среди кусков окровавленной ткани, уткнувшись лицом в стену, лежит Лиза. Глаза открыты, а ногу пробирает дрожь.

                      - Мама! - зовет ее Лиза. - Не могу так больше! Не могу…Умереть хочу!

Сняв с себя рабочую одежду, линялый ватник, Нина смотрит в осунувшееся лицо дочери и не знает, что же ей ответить. Она…боится сына. Она боится за дочь, за себя, а еще, деревенская психология  сильнее  сердца и разума - Нина боится пересудов.

                     - Доченька, грешно думать о таком…Умрешь и что, кому легче станет, а как же я? Как мне с ним жить, а еще с тем, что ты пережила…

 Нина, долго успокаивает дочь, гладит ее голову, греет воду, нежно моет хрупкое тельце, прекрасно понимая, что не этого  ждет от нее дочь. Лиза закрывает глаза, понимая, что ей следует ожидать худшего. Только что может быть хуже? Что может быть хуже, чем сейчас? Она измотана. Да, она ослабела, но кто ей поможет? Кто протянет ей руку помощи, если ее мать…

В комнате необычно тихо. В комнате, как и во всем доме, нет ушей, что могут слышать, но слышат.

Стас, раздевшись, смотрит на сестру, а затем вразвалочку подходит к ней, тянет за руку: Пошли!

              - Открой рот. Вот так, ближе, еще ближе…

А затем, схватив ее за шею, нагибает ее… Боль - ничто  в сравнении с тем, что будет потом, когда он навалится на нее, а затем… Она терпеливо ждет. Она слышит его успокаивающееся дыхание, ждет.

Стас на вершине наслаждения. Разве это не счастье, чувствовать себя повелителем? Разве это не вершина секса, когда под тобою беззащитное тело, которое принадлежит только тебе? Ему хочется до дрожи в ладонях сильней сжать шею, чтобы услышать хруст шейных позвонков. Он готов ее убить, прямо сейчас. Он готов показать им всем, что он сильный, он бесстрашен и пусть знают, чего он стоит…

Устало откинувшись, Стас смотрит на сестру, и не замечает, что Лиза правой рукой нащупывает нож. Лиза смотрит в глаза брата, наглые, слегка припухшие от удовольствия. Разумеется, она боится его, но разве ее страх перед ним сильней ужаса, гадливости, чувства  падения в отхожую яму, которые не дают ей уснуть?

        “За что мне такое? А если узнают одноклассники, а если, с его слов, узнают все?”.

Теперь, когда в ее руках оружие, она думает не о том, что будет потом, а о том, как бы причинить ему боль посильней. Да есть ли боль, равная ее боли?  Ей его не жаль. Его смерть - это ее избавление от мук. Стас встает, медленно идет к ведру с водой, набирает кружку, жадно пьет и, усмехнувшись, возвращается к ней.

Преодоление внутреннего страха, оцепенения души. Острый нож, нервное, такое неумелое движение руки вверх, и громкий, испуганный вскрик родного брата. Крепко сжав в ладони нож, Лиза держит его лезвием вверх, а на острие, навалившись всей массой, Стас. Кровь родного брата заливает ее руки, тело, она тихо скулит, и этот звук похож на смех. И нет в ней раскаяния, нет детского ужаса от содеянного, наверное.

Прошло два месяца.

    

 Лиза вышла из зала суда. Ее помиловали. Не будет детской колонии, где она могла бы отбывать пять лет, данных ей правосудием. На ступенях суда стоит мать. Рядом соседи. Не знала Лиза, ни ее мать, что рядом, через забор живут нормальные добрые люди. Дед Иван, узнав о случившемся, долго искал правду по разным районным кабинетам, тратил время, да что там, и деньги, чтобы отпустили Лизу. Не было разговоров, как не было злорадства и пересудов. Наверное, впервые деревня “ожила”, проснулась, с болью восприняв горе Нины и ее семьи. Деревня, все, даже самые пьющие мужики, осудили ее сына, долго перешептывались, а потом, собрав небольшую сумму, отдали ее Нине со словами: “Для Лизы. Для адвоката. Мы ей сочувствуем, если что, ты нас знаешь”.

     Там же, толпясь, ждут Лизу одноклассники. Они понимают ее поступок. Никто не сказал ничего плохого, никто не рассмеялся, не указал в ее сторону пальцем.

    Ждала Лизу и мать, Нина, но ждала с растерянностью в глазах.

И вот Лиза дома. Худенькая, хрупкая, как листочек в осеннюю пору. В глазах пустота, усталость, а еще - недетская тоска.

     “ Может обо мне? - мелькнула мысль у матери. “Может, поймет, простит, ведь она у меня теперь одна…”

  …Так и живут. Лиза в одной комнате, мать в другой. Тихо в доме, тоскливо и только сверчок нарушает тишину, да и то, пугливо прострекочет, да затихнет. Все больше молчат, не вспоминают о брате и сыне, думая каждый о своем. Возможно, что когда-то дочь поймет каково маме в темном царстве умирающей деревни, может когда-то Лиза, став матерью, представит, что в душе матери происходило, она же поседела в тот страшный день! Может, мать, обнимет свою кровинушку, и снова, как и много лет назад, они поймут, что нет на свете ничего крепче кровных уз… И никто не бывает родней и ближе, чем мама и дочь…

Меняется их мирок. Уже молятся вместе. Сердца бьются в унисон. Уже  хозяйство свое вместе обихаживают. Правда, редко пока, говорят о будущей учебе Лизы… Живут.

Нашим мамам…

Мама Виктора, Лидия Никитична, едва шевелила пересохшими губами:

                - Пить…Сынок, пить.

Когда жажда была утолена, мама взглянула на сына, произнесла тихо:

                - Вот и все…сынок.

Комкая слова, он просил у нее прощения за то, что недостаточно заботился о ней, при этом его душа разрывалась на части:

              - Ты прости меня, мама. За все прости. За то, что был невнимателен к тебе, вспыльчив, груб…за мой характер буйный. А еще за то, что укоротил тебе век…

Мама, прижав его ладонь к груди, качала головой, словно просила его замолчать и позволить ей, дать ей смотреть на него еще столько, сколько даст Он.

                 - Сынок! Ты остаешься один... Совсем один в этом мире, куда однажды я тебя привела. В твоей жизни все теперь будет по-другому. Начни думать не обо мне, а о своей семье: сыне, дочери и твоей половинке.

Когда она произнесла это, глаза ее заблестели от слез. Отвернулась к стене, плечи вздрогнули от рыданий. Он, как мог, успокаивал ее, снова говорил ей слова нежные, но у самого на щеках блестели слезы. Мама повернула голову, чуть скривив губы от боли, прерывисто выдохнула:

                  - Иди, сынок. Иди, помни меня, вспоминай чаще и верь, что все будет в твоей жизни хорошо. Я буду…рядом. Только береги себя. Береги семью.

Он склонился, обнял ее, зная, что это в последний раз.

       “ Почему мне это раньше не пришло в голову? За всю свою жизнь я так мало уделял времени своей маме. Я всегда был уверен в себе до той самой минуты, пока не увидел, что это ее последний день”, - качая головой, думал Виктор Алексеевич, сидя на пороге вестибюля больницы.

    Вся его самоуверенность, все то, чего он достиг или был на пути к достижению, превратилось в ненужное, стало совсем безразличным. Именно с этой минуты он дал свободу естественным чувствам, не глуша крик души. Ни днем, ни ночью он не чувствовал в себе силы и, когда делал попытку читать или, вставая, совершал пробежку, все мысли сводились к одному - к маме. Всякий раз, едва услышав слово “мама”, он поворачивал голову и был почему-то уверен, что вот сейчас и он, увидит ее и произнесет это заветное слово.

  Он мучился, сомневаясь в себе, в своих былых, и как он считал, хороших поступках. Наконец, не выдержав напряжения, понял: только она, только мама способна была понять его и принять таким, каким он был на самом деле. Непринужденная холодность, нелепость в одежде, стремление произвести впечатление своим умом - все это ничтожно, бессмысленно, просто игра. Его семья была превосходна: сын умен, дочь красива и, как он думал, умна, а жена- незаурядная хозяйка. Он даже чувствовал к ним любовь, зная, что это построенный им тыл, но мама…

          “ Нет, это не мой тыл, это не моя жизнь, это Его воля, это путь - который указал мне Он. А как же священный долг по отношению к родителям? К той, которая столько пережила, вынесла, кто так мне верил”, - все продолжал терзать себя мыслями, которые не добавляли настроения, а только его усугубляли.

     В сущности, быть может, он прав, что терзал себя угрызениями совести, а быть может, и нет, если без мук и упрека попытаться стереть все из памяти и увидеть, что и его ждет одиночество.

    Однажды, в душной дреме он увидел себя: высокого мужчину в этом самом одиночестве, в котором была столько времени его мама. В том видении он ненавидел свое одиночество, презирал себя, но еще больше ненавидел ту секунду, когда явился в этот мир. По виду он напоминал скитальца или голодного бездомного с тонкими, запекшимися в крике губами. Он убеждал Бога, что он достоин большего, но Бог, не услышал его. Он наслаждался своим красноречием, сравнивая себя с теми, кто давно истлел, и, наверное, в те минуты, испытывал удовлетворение, юродствуя, выкрикивая слова дерзкие, злые, не познал успокоения, которое было так ему необходимо сейчас. Искупить грех можно, но повернуть все вспять - нельзя. Он понял, что воспоминание вслед пустое, что придти на ее могилку- это не значит отдать ей сыновний долг. Но…теперь мир прошлого далеко позади, а мир будущего, который построил своими руками, рядом.

   Виктор не помнил, не мог помнить мамину улыбку, ее взгляд, когда впервые пролепетал: “мама”. Не помнил, когда сделал свой первый, такой робкий и неуклюжий, шаг. Не помнил, сколько маме пришлось пережить, когда он болел, и чего ей стоило одной вырастить сына. Он не смог оценить слова, сказанные в тот день, когда он вернулся из армии, опаленный солнцем, обожженный зноем чужой, враждебной земли и первым опытом взрослой жизни: “Сыночек! Родная моя кровинушка, радость моя, сын, ставший мужчиной”.

       Он пропустил тот искренний взгляд мамы, который был наполнен гордостью за своего сына. Он не понимал, да впрочем, не хотел знать, что когда не приходил домой сутки или трое, мама ждала его у окна, не сомкнув глаз, прислушиваясь к малейшему шороху, а он бросал дерзкие слова в ее адрес:

                     - Да что ты знаешь о жизни! Сидишь дома, а вокруг жизнь иная, не такая, как была у тебя…

     Виктор поймет ее слова и узнает о ее чувствах, когда сам будет ожидать сына, а потом и дочь…Он вспомнит, как она говорила ему: “Вот когда вырастут твои дети, тогда, сынок, узнаешь, что такое быть отцом…узнаешь всю правду чувств отцовских”.

 И вот, наконец-то он узнал, что значит быть отцом. Это трудное чувство, порой невероятно трудное. Он пропустил те мгновения, когда мамины глаза горели безмерным счастьем за сына, и когда они были поникшими от безысходности и отчаяния в то время, когда он был озабочен мыслью только о себе. Его прямолинейность, незнание жизни и те юношеские глупые убеждения  так больно ранили ее, не давали спать, отнимая капля за каплей ее жизнь.

  Долгие годы он не понимал, что “грозовые” тучи над своей головой он создавал своими же руками. Он был истинным жителем погруженного в дремотное состояние города, где все привычно и обыденно и величайшей достопримечательностью являются масса открывшихся магазинчиков, гордо носящих имя “бутики”. Несомненно, жизнь сделала из него эгоиста, но на краю города жила женщина, о которой он был обязан помнить днем и ночью…

Все последующие три года он станет жить жизнью затворника. Он будет терзать себя угрызениями совести, и будет…радоваться этим мукам. Но так ли была важна эта душевная мука, жертва, от которой ни ему, ни упокоенной, если  была бы она жива, не стало бы легче. Только сейчас он понял, что не стал ей Сыном, и мамина судьба, согретая любовью к нему, потерялась в бесконечности человеческих судеб. Только сейчас на последнем витке, рубеже снижая “обороты” он понял, что проскочил, пролетел нужный перекресток.

  Впервые за три года она приснилась ему. Взяв маму за руку, он шел по бескрайнему цветущему полю, и на его вопрос: “Как там, мама?”, - тихо, с тоской, ответила:

                             - Одиноко. Но ты живи, сынок. Не вини себя и не лей слезы, не поднимут они меня?

… Неважно кто мы по национальности: евреи, русские или лезгины. У каждого из нас есть один единственный родной для нас человек-мама. Изможденное морщинами лицо,  трясущиеся от старости руки, глаза, полные слез - это и есть наши мамы, самые добрые и самые-самые красивые на свете из нашего детства. И нас, добрых и злых, пьяных и трезвых, богатых и нищих только они способны понять, принять и пожалеть. Только для них мы останемся теми детьми, для которых они отдали лучшие свои годы, ласку и материнскую любовь. Вспомним их. Лелея память, поставим в Его храме (мечети, синагоге) и произнесем лишь одно:

- Ты мой путь и судьбу охраняла…

 Прости меня, мама…Прости сына (дочь)…Прости.

Обретение

      “Возможно, это тусклое освещение дает некую иллюзию, которая длится долгое время, а возможно, всему есть объяснение, и этим объяснением сегодняшний праздник”, - так думал Анатолий Михайлович, когда переступил порог Храма.

“ Что скрыто в этих, обычных на первый взгляд, иконах?  Сострадание или огорчение оттого, что не внемлем, не ищем, а если находим, то проходим мимо? Пытаемся увидеть то, что нам неподвластно, как невозможно догнать последний лучик солнца, уходящего на ночной покой…Или перейти покрытую ковылем, и кажущейся бескрайней степь, остановить широкую реку, несущую свои воды сотни лет мимо Храма, в котором сейчас нахожусь”.

   Он видит себя со стороны, слышит, как с его губ срываются необычные слова, идущие из самого сердца:

                    - Господь! Не дай мне умереть, не довершив всего, что в жизни начал... Что мне ответить стоя пред Тобой? Мол, не успел, так много в жизни суетился…Или не тот путь я выбрал свой, без веры и понимания трудился…

     Его мысли наполнены почтением и обожанием, навевая мечты, которые могут стать реальностью. “ Кто создал такое чудное творение в золоченом обрамлении ризы с играющими на свету камнями? Кто он, этот неизвестный мастер: старец, искавший путь истинный? Изнеможенный дорогой странник или афонский монах, впечатленный величием святой земли? Или это был обычный умелец земли славянской увидевший сию обитель?”

  Анатолий Михайлович выходит из Храма. Ветер “ранит”, освежает голову и гасит мысли, а скованная реальность сегодняшнего дня приносит успокоение, оберегая чистоту “детской”, еще не созревшей веры. Впервые он думает другими категориями, видит иные ценности. “ Кто способен понять, осмыслить глубину этой иконы, веры православной, тот откинет прочь все то, что всплывает рядом. Кто понимает, что вера доступна, тому дано познать свое истинное значение в этом мире. Только бы я верил (верю), только бы нашлись слова (найду)”

 Торжество проходит, уступая место расставанию. На смену зиме всегда приходит весна, на смену дню звездная ночь, а после долгой жизни - тоскливое расставание. В этот праздничный день он прикоснулся к тому, что редко встретишь, что невозможно забыть. А что, если это дано Свыше, открыто только ему? А что, если Он, дает ему в этот день иное зрение, и он наконец-то прозрел?

     Анатолий Михайлович прикрывает веки, отчетливо понимая, что не сможет их открыть, как не сможет нарушить образ мыслей, очищенных в его душе, в Храме Господа.

  Он стоит у края обрыва, где освободившаяся от ледяного панциря катит свои воды седая, израненная человеком река, едва дыша, опасаясь, что малейшее движение растопчет, превратит в прах запечатленную в его разуме картинку. Все, что раньше происходило в его жизни, было похоже на сон, на игру, в которую он играл, зная, что это только отчасти правильно.

Пора возвращаться на “грешную”, покрытую изморозью земную твердь, пора уезжать домой, в “дымящую” заводскими трубами, сонную, ожидающую весеннего тепла степь...

Туда где пробиваются к солнцу первые подснежники, предвестники скорой весны. Туда где его ждут, где он нужен как товарищ, как муж, отец...

        Оглядываясь назад, борясь с нарастающей дрожью, Анатолий Михайлович понимает, что манящий своей глубиной взгляд Богородицы и Сына Божьего, останется в нем навсегда. Неожиданно для самого себя, в этот праздничный день краешком своего “я” он заглянул в мир, который отозвался в сердце первым весенним пением птиц, всем тем, что позволяет быть самим собой, что дает нам Он.

Анатолий Михайлович возвращается из Храма на свою, протоптанную тропу, по которой ему еще так долго идти. Там, где восходит солнце, за бескрайним горизонтом его ждет семья. Но об этом другое повествование.

Предательство

  Марина Сергеевна, привлекательная женщина тридцати пяти лет, с тонкой талией, с гордым точеным лицом обогнула женское училище, подошла к воротам церкви Сорока Великомучеников. Дверь была заперта. Стараясь не наступить в лужу, не высохшую после вчерашнего дождя, поеживаясь от прохладного насыщенного влагой воздуха, застыла перед дверями ризницы. Никто не открывал двери, как впрочем, никто не реагировал на ее стук.

Наконец-то двери приоткрылись, и выглянувший из-за нее отец Серафим, облегченно вздохнул:

                 - Я уж подумал, нехристи снова пожаловали. Проходи, дитя, в храм.

Марина Сергеевна вошла, быстрым движением накрыв голову заранее приготовленным платком. В церкви кроме них никого не было. Тишина. Прочитав здравицу, а потом и отходную молитву по убиенным Сергею и его супруге Марии, отцу и маме Марины Сергеевны, священник произнес тихо:

                 - Береги себя, дите. Время ныне лихое.

… За углом, где старьевщик разложил свой нехитрый товар: котелки, ножи, гвозди, иголки и конечно всевозможных оттенков нитки и главный товар, полотняные торбочки с махоркой. Собственно, перед ним был тот нехитрый товар, который нужен был всем.

                  - Что вы хотите за махорку? - спросила Марина Сергеевна, приподняв, оценивая вес махорки.

                 - Вы милая барышня знаете не хуже меня: золото. Все тоже проклятое золото, которого у вас пруд пруди, - старьевщик обнажил в улыбке почерневшие зубы, и добавил. - Если есть, бери товар, нет, иди с Богом.

     Старьевщик заулыбался, что было удивительно, учитывая его угрюмый, почти нелюдимый характер. Стоящая перед ним женщина действительно была красивой. Он видел ее чистую, бархатную кожу, ее карие глаза, в которых играл непонятный ему огонек, как видел ее царственную осанку и белоснежные ровные зубы. Он не мог вообразить себя ухажером этой барышни, но испробовать (время ныне какое) - почему и нет.

        А что думала она, понимая его взгляд?

      “ Не моя вина, не милости прошу, а понимания. Разве золото, это все что мне так необходимо? Отнюдь нет. Напротив, ради того, кто меня ждет, ради него одного, я готова отдать всю себя целиком. А золото! Счастье стоит большего…” - так звучали ее мысли и, отстраняясь от нахальных рук и “заманчивых” предложений, она шла по площади, воспринимая все увиденное со спокойствием. Напрягая мышцы лица, улыбалась, хотя понимала, что ее улыбка вымученная, такая от которой хочется спрятать глаза. Но кто прячет глаза? Никто. Они, видя ее страдание, наоборот, выпятив грудь, подмаргивают ей надеясь.

        За эти трудный год она многое поняла, хотя одно понять не смогла. Не принимало ее сердце жестокость, озлобленность всех тех, кто еще три года назад ей кланялся, улыбался, не поливая отборным матом, заставляя ее краснеть за тех, кто это произносил.

         “ Судьбой искалечен он навеки, простой мужик, что в лаптях, что без сапог”, - так прозвучала мысль, стихотворная нотка.

 Впереди, как она надеялась, еще родится настоящее стихотворение. Все, что она видит, когда-то исчезнет. Не может Господь, дать мерзости и беззаконию творить свое черное дело на земле. Не может. Не должен этого позволить...Но только застланное дождевыми облаками небо. Лишенные листвы деревья, и следы разгрома. На Кузнечном мосту, загаженном до неузнаваемости, толкался народ. Это были в основном все те, кто, сейчас, выйдя из подвалов и цехов заводов, возомнили себя истинными хозяевами государства. Они толкались, создавая между собой некое сообщество, где она была чужой. Она видела их взгляды, видела их красные, как будто все поголовно - с перепоя, лица. Рядом с собой она неожиданно заметила громадного, пахнущего кислым молоком мужика, в парчовом халате и звериным оскалом вместо губ. Она не только вздрогнула, она явно испугалась. Рука мужика медленно тянулась к ней, а “губы” раздвинувшись и открыв безобразные зубы, прошепелявил:

              - Прокатимся, милашка?

      Показывать свое презрение на виду настороженно следящей за ней толпой она не стала. Это было бы верхом неразумности. Опустив взгляд на мостовую, ни сказав, ни слова она шла, не обращая внимания на призывы. В ее голове сейчас возник образ: она среди бродячих собак и лишь покорный вид сможет ее спасти.

        По дороге она вспоминала, когда встретила своего Бориса. В тот день лил дождь. Она, спрятавшись за углом дома, что на Кузнечной, смотрела, как он идёт. Он был высок, красив, ему так к лицу военная форма, и как было видно, необычайно силен. Возле нее стояла супружеская пара, спрятавшаяся, как и она от дождя. Она слышала всё, о чем они говорят. И тогда, бравый поручик неожиданно свернул, остановился, напротив неё.

            - Льёт, - он произнёс, и было непонятно это комментарий, или просто попытка начать знакомство.

            - Льёт, - отчётливо безразличным голосом отвечала она. Но внутри ее не было места спокойствию и безразличию. Именно таким она представляла себе настоящего, ее мужчину. Сейчас все происходившее напомнило ей о картине великого художника Камиля Каро. Сколько потом было украдено, забрано силой из их дома картин. Десять, двадцать или сто? Куда были забраны картины Иванова? И куда делись кухонные палетки, прослужившие их дому не один десяток лет, вырванные вместе, казалось, с вечным раствором стен.

    А тогда…в тот дождливый, пресыщенный влагой день, что навсегда остался в памяти, они встретились, как встречаются две судьбы. А потом они пили лёгкое вино в летнем саду в беседке, и он рассказывал ей интересные истории. А она-она читала ему свои стихи…” И день прекрасный и дух прекрасный и я родилась не зря…”

   А он слушал и, на его лице, она не могла ничего прочесть. Совсем ничего. Чтобы быть счастливым, не важно, каким был тот день: солнечным или влажным, или пусть даже морозным. Так и она, не поднимая на него глаз, молилась об одном: “Пусть он говорит, не умолкая. Пусть жизнь никогда не закончится. Пусть всегда…”

      …Она шла, вспоминая, что еще необходимо сделать в ближайшие месяцы.

” Купить обновку кухарке Зине. Но, как и за что купить, если денег совсем нет. Ну, ничего обменяю на что-нибудь. Что еще?  Боре достать лекарство, сменить ему одежду, зима приближается. Заменить мне и Зине старые сапожки на новые, хотя на это уйдут золотые сережки, подарок покойной мамы…”

Она шла, прикидывая будущие расходы, как и то, что нужно будет уволить Зину. “ Только куда ей, сиротке, пойти? Кому она нужна в это время, когда господ нет, а новые хозяева жизни сами себе готовят.

    Мысли вновь перескакивают в то время, когда здесь, на улицах города, порхало умиротворение и спокойствие. Вон там, у фонтана, она, прильнув к груди Бори, тихо шептала ему о своей любви, а он ей отвечал нежностью, и шептал в ответ трогающие душу слова. Она помнит каждое его слово, помнит переполняющие её чувства.

   …Плохо одетые мужчины, рваные солдатские шинели, всё внимание приковано сейчас к ней. В их глазах она читает многое. Всё, что несказанно, не произнесено вслух, отражено в их глазах, полных похоти, ненависти и самодовольства. Кто они? Все эти слонявшиеся люди, обремененные печатью “нового времени?” Почему она, женщина, окончившая самый престижный пансион столицы, должна мучиться от пронзавших насквозь взглядов? Почему?

     Ей припомнилась прихожая бабушки, маминого отчего, пахнущего ароматом свежести дома, квартиры, в которой сейчас живут другие, чуждые ей люди. Чистые занавески, чистый пол, на котором стоит купленная ещё дедом дубовая мебель. Их семейные портреты, начиная с далекого прадеда и до убитого “этими” отца. Где сейчас мебель? Сожжена в прошлую зиму на кострах, у которых грели ладони все те, кто ворвался к ним в квартиру? Или её увез тот, кто, выступая на подмостках, картавя, приговаривал: “Вперёд - к светлому будущему”. Какому будущему, если уничтожают прошлое.

        А ещё вспоминалось лицо прислуги. Радость - вместо скорби об убитом на их глазах столбовом дворянине того, кто так много им дал? Возможно, это скоро пройдёт, исчезнет из памяти, если все повернётся вспять? Но вернутся ли?

        Впереди, перекрыв улицу, идет красноармейский отряд. Пьяные, увитые крест-накрест ремнями и патронташами, они орут новые, ей незнакомые песни. Вокруг ни души.

Марина Сергеевна с опаской следит за их действиями ведь там, за углом её дом. Ее движения автоматические, почти рефлекторные. Она пятится назад, плотнее прижавшись к серой, забрызганной грязью стене и закрывает глаза. Ей страшно. Безумно страшно. Такое ощущение она уже однажды пережила, увидев изувеченный труп посреди улицы сразу после прошлогодних, кровавых октябрьских событий. Тогда ей показалось, что весь мир сошел с ума, а все те, кто жил своей жизнью, поголовно, стали сумасшедшими. Как можно быть спокойным, если вокруг кровь, безумство толпы, а еще тихая или явная ненависть к таким, как она: “бывшим”. Почему - бывшим? Ведь они живы, хотят жить, и им дана жизнь не толпой, а Им.

     До квартиры всего три шага. Что-то внутри неё заставляет дрожать. Радостное возбуждение, сама мысль, что она дома, а за дверью её ждёт раненый Борис, протяни руку, вставь ключ в замок, уходит. Ощущение полета, радости, всего того, что она готова увидеть в глазах ею любимого Бори, исчезло. Она неожиданно поняла, что они не смогут вот так жить. Здесь, в стране, в которой классовая борьба стала выше нравственных идеалов, выше любви. Или она ошибается?  Она испугалась не за себя, а за того, кто вот уже три недели нуждается в ее опеке. Пьяные матросы в перестрелке ранили Бориса. В эти трудные для них дни она с трудом, но могла доставать лекарства, но…

Всё, что с нею происходило в прожитые годы, всё это- блажь, пустота, а сейчас, главное событие её жизни приближалось неумолимо. Всё, что она ощущает - это чувство материнское, чистое, святое. Она должна поднять на ноги Бориса. Она должна сохранить, спасти свою любовь. Пальцы дрожат, живя своей непонятной рассудку жизнью не желая вставить ключ в замочную скважину. Застыв, облизывая пересохшие губы, она открывает дверь…и шепчет: - Пожалуйста, Боже, пожалуйста, Боже…

     В их квартире, перед кроватью, на которой лежит бледный, перебинтованный Борис, стоит Зина. Марина Сергеевна слышит исходящий от Зины запах предательства, остро ощущает чужую ненависть к лежащему на кровати мужчине, её мужчине, и к ней...

        Ах, если бы кто видел сейчас её лицо, ее глаза! Лицо полное непонимания, разочарования и душевной боли. Махорка, сыплясь на пол, отдаёт не табачным ароматом, а горькой полынью. Наступает тишина….

         Зина наконец-то оживает. Она оборачивается к Марине Сергеевне и, визжа, роняя слюну, требует денег, золото...

                   - А ты думала, что я тебя пожалею! Тебя…с твоей обычной белозубой улыбкой на лице, с твоей лживой жалостью…

 Кухарка, которую она вылечила, теперь стоит перед Мариной Сергеевной и, размахивая руками, требует, иначе…Зине хочется носить золотые украшения, те самые, что Марина Сергеевна берегла как память, но приготовила их в обмен на лекарства для раненого Бориса. Ее нисколько не беспокоит чувства застывшей в изумлении и страхе хозяйки, которая помогала ей, которая отдала деньги, чтобы спасти ее, вылечить от страшной болезни. В ее глазах, и это Марина Сергеевна явно замечает, застыл приговор: “Иначе вам не жить”.

Марина Сергеевна, отчетливо вспоминает их поход в театр, и сцену из спектакля, где все было пронизано такой же ненавистью.

                 - Услышала моё требование?

Зина смотрит на Марину Сергеевну, на Бориса, как на ушедшее в небытие прошлое... В крошечном мозгу нет места для жалости и благодарности. Маска сброшена. Нет в сердце и душе ( хотя о какой душе может идти речь), места для добрых чувств. Она ненавидит “бывших”, всех тех, кто умнее её, чище помыслами, сердцем и душой. Она ненавидит Марину Сергеевну - за ум, образование, за чувства к Борису, для нее совершенно непонятные…Она ненавидит ее любимого за то, что он красив, мужествен, за то, что твердит упрямо: За Веру и Отечество. На её переполненном злобой, багряного оттенка лице, застыл приговор.

Борис с трудом, но приподнимается. Он бледен, очень слаб, но глаза горят живым огнем.

                - И…крестик сними, - произносит Зина, впившись взглядом голодной рыси в нательный крестик Бориса. - Снимай золото, контра, иначе позовукрасноармейцев.

Марина Сергеевна бросается в гостиную и, вернувшись, бросает под ноги кухарке крохотный узелок, это всё, что осталось от её “запасов”. Три взгляда прикованы к узелку, из которого выглядывает золотая цепочка. Зина делает шаг, поднимает узелок, оборачивается, впивается взглядом отвратительно зеленых глаз в нательный крестик Бориса, а затем, в его глаза. Она видит ответный взгляд, такой, от которого всегда пряталась: гордый, непримиримый, такой, какой бывает только у “бывших”. В нём презрение, и что самое поразительное, жалость. Так жалеют православные закоренелых преступников на их смертном одре, произнося: - Господи! Прими душу грешную. Не ведала душа, что творила…

         Куда уйти? Да куда-нибудь, теперь им всё равно, лишь бы дальше от опасности и предательства.

      Ближе к утру, они уходят. Они покидают квартиру, в которой, как думала Марина Сергеевна, будут звучать голоса её детей. « Их будет трое: два малыша, внешне похожих на Бориса, и малышка, девочка, похожая на меня”. Так было бы, но не суждено этому сбыться. Немного вещей, самое необходимое в пути, фотографии и картинки, что дарили ей отец и мама. Трудный путь сквозь погруженный в темноту, хаос и кровь город. Тонкие пронзительные крики в темноте, мёртвенно-безразличные лица  редких “прохожих”. Первый, но такой трудный день. Первые, случайные встречи в сером рассвете: подернутые болью глаза, ужасное зрелище на подходах к городу, и исполненные муки крики матерей оплакивающих своих детей…

Они вернутся? И есть ли возврат к тому, куда возврата нет?

 Много дней спустя...

     Они всё по-прежнему в пути. Трудно пробираться через опустошённую, впавшую в хаос страну, утратившую веру. Всё разрушено, уничтожено, опозорено. Разрушены, разграблены Храмы…Много бед и горя, в поступках, делах, судьбах. Снующие взад-вперед отряды матросов и солдат, что ищут “бывших”. Бывших - это офицеров, ученых, врачей, учителей, инженеров. Они ищут всех тех, у кого на лбу незримая надпись: здесь живет ум, совесть, честь…Заросшие, пьяные и обозленные, но не пресытившиеся “победой” они с особой радостью и упоением убивают служителей церкви и тех, кого они называют белой костью...

У Марины Сергеевны бледное, почти восковое лицо. Донимает усталость. Борис очень слаб, но упрямо идёт с высоко поднятой головой. Они давно в пути, а телу требуется отдых. Короткий отдых, когда они только начинают дремать, и тут же подхватываются, оглядываясь вокруг.

        Ольшаник, густой сосняк и спешащие на смену дню сумерки, ветрено и зябко. Впереди, там, где виднеется пролесок, должна быть граница. Конечно, было тяжело, но их успокаивала мысль: граница рядом. Да и разве это ли самое трудное? Едва различимая в туманных ноябрьских сумерках тропинка, и мысли:”Пусть Бог воздаст всем по делам их… Всем тем, кто поднял руку на ближнего своего…На Отечество. Прости их, ибо не ведают… Самая большая мука - быть вдали от Отечества, от друзей, любимой, скитаться в чужих странах. Неужели, суждено сначала потерять, чтобы потом приобрести? Какая же она сильная…Марина”.

“ Сколько погубленных жизней, принесенных в жертву и ради чего?.. И этот запах погребальный, для них он как нектар астральный... Доброта и справедливость, порой становится её обратной стороной? Святое единство народа нарушено, и почему в их душах - пустота, а в сердцах - ненависть? Позади - узилище, где, возносится ввысь огненный смерч обмана и ненависти, и, вековой запах дьявола - запах серы…”

    Борис и Марина Сергеевна живы, как живы их сердца, вера и их надежда. Она не просто жива, она полна энергии и они знают, на что её потратить. Знают, верят в то, что Он помог им. Все слова благодарности Ему, не просто молитва, это не мнимая, а истинная вера, преисполненная благодарности за избавление от страданий и смертной муки.

    Оглядываясь назад, они видят не тёмный, исчезающий за горизонтом лес, а Родину. Там, за краем горизонта, где восходит солнце их дом, их Отчизна. Они непременно будут чтить веру, помнить о доме, жить надеждой на скорое возвращение…Не завтра и возможно, не послезавтра, но это произойдёт. Они подождут.

      …Что это было в судьбе государства? Воля или случай? Прощание с Родиной? Где теперь для двух сердец Родина? Сердце русского человека не общежитие, в чужой стране комфортно жить не сможет. Сердце русского человека переживает Воскрешение, как и положено ему на Земле Русской, обетованной.

 Судьба

Ребенком он верил всему, о чем нашептывала его издерганная жизнью бабушка Клава. Он представлял себя гонящим стадо коров туда, к высоченному холму, имевшему странное имя - Лисийгор. Помнит военные годы, когда он, бравый курсант летного училища, в первый раз вступил в бой. Многое он видел, многое пережил. Сейчас он, Егор Петрович Недряга, сидя на крыльце своего дома, штопает последние в своей жизни носки и знает: там за Лисийгор, затаилась беда. Там, лязгая гусеницами трактора, роют новое, громадное водохранилище. Скоро, очень скоро откроют шлюзы и вода, сметая все на своем пути, ринется к ним. Люди, все те, кто жил рядом, ушли. Многие уехали сами, но многие - под крики солдат, под лязг и грохот ревущих моторов машин, собравшись ушли, и только он, и его жена Зинаида остались здесь. Здесь, где расположено кладбище, где спят вечным сном его родители, его брат, погибший в конце войны и их дочь Рита.

  Взгляд тускнеет от воспоминаний, а иголка больно ранит палец. Он сам виноват: мог купить, когда был в городе пять пар носков, но обычная в его годы бережливость сработала. Говорят, что старики, сварливы, скупы, и порой слезливы. Да, это все о нем. Он сварлив, когда его не понимают, а еще больше, делают так, как будто руки у некоторых растут из другого места. Он скуп, потому что те копейки, которые ему отдала в качестве пенсии или откупной родная власть, не только ничтожны, но они - это все, что сберегли они на их кончину. Как можно оценить скупость, когда всю жизнь они вдвоем, только и жили в надежде на твердую старость, в которой есть хлеб, молоко и кусок мяса. А в доме, их доме, который они строили, не покладая рук, должен стоять и телевизор, хотя света теперь нет. А что до слезливости... Так проживи с наше! Постой на лютом морозе, обдирая кожу о металл самолета. А плен, который вышел ему боком: десять лет колымских лагерей. А там, среди пустошей колымских, он умывался слезами, кляня не только родную власть, но и Вершителя судеб. А гибель дочери, разве это не повод, чтобы слеза, застыв, оставалась на щеке долгие годы?

     Как трудно им вдвоем было принять решение. Но неопределенность больше не висит над ними, не давит.

      - Пойду, пройдусь, - тяжело, с потаенным смыслом произнес Егор, и, не дождавшись ответа, уходит.

Багряный закат. Во дворе пусто. Все их пернатое хозяйство расположилось на ночь в курятнике, а кот Васька, спит, скрутившись в бублик, не предполагая свою дальнейшую судьбу.

Егор Петрович, вышел на околицу брошенной людьми деревни, и взглянул туда, где еще осенью сеяли рожь. Но некому будет ее убирать летом, как не будет и самой ржи. Даль тает в дымке вечерних сумерков, а он, все стоит, смотрит, и размышляет.

Вон там, за оврагом, было поле, где он мальчишкой играл в лапту. А вот там, где притаилась, отсвечивая подслеповатыми оконными рамами, стоит хатенка Потапа Мешкова, там, он впервые поцеловал свою будущую жену Зину. Теперь на поле гуляет ветер вперемежку с мусором, а в хатенке никто не живет. Утонул Потап прошлым летом. Хотя, может это и к лучшему, он бы никогда не согласился уехать. Подростком он обегал всю округу, а вот там, за ивой, он провалился в огромную яму, вырытую с осени дядей Степаном. Мокрый, с оторванной подошвой сапога, он возвращался домой. Он помнит взгляд мамы, направленный на него, как и то, что она произнесла, прижав его голову к себе. Вот тогда он впервые ощутил ее запах: кислого молока, духмяного хлеба и жареной рыбы.

Неожиданно мысли повернули в сторону воспоминаний об отце и маме. Его отец был знатный кузнец, умел делать все. Как ни странно, отец окончил гимназию, хотя у его родителей, то есть у его деда, денег не было. Отец был умным, одаренным человеком, вот потому, и приняли его без денег. А мама была как сияющее на небе солнышко, всегда с ним. Всегда рядом неразлучно впрочем, как и он со своей женой. Но кто бы подумал, что там, где они покоятся навсегда, придет вода, а бороздящие по поверхности лодки и катера будут плавать по тем, останкам, что похоронены на дне.

Едва ступил шаг, как увидел свет подфарников приближающейся машины. Через две минуты тяжело скрипя возле него, остановился темно-зеленого цвета “Уазик” и оттуда выбрался знакомый ему капитан Оленкин.

Капитан хмур и озабочен. Целый день он ездит по району затопления, осматривая окрестности, заезжая к таким вот, несговорчивым старикам. Он не верит, что, такие как этот вот Егор Петрович, останутся. Нет, такого не может быть, потому что не глупцы они, в самом деле, чтобы погибнуть.

     - Завтра вы должны не позднее восьми утра выехать. Подвода ваша готова, я видел, так что Егор Петрович, не глупите, - наконец-то нарушает молчание капитан. Ему нечего больше добавить, он и так много сил потратил на него, на его увещание. А сколько еще других не менее упрямых он видел. Ничего, уедут они не самоубийцы.

     - Завтра, говоришь, - задумчиво ответил Егор Петрович, и, качая седой головой неожиданно, рассмеялся.

Он смеется, но его смех капитану напоминает всхлип старого, измученного жизнью человека. Потерявшегося в вихре проблем пожилого мужчину. - Да никуда мы капитан не двинемся. Слышишь - никуда. Здесь, - он обвел рукой погруженные в темноту брошенные дома. - Наш дом. Наша земля, за которую я, кстати, воевал. А если уж партии так приспичило…Что же. Пусть топит, раз ей надо.

- Ладно вам Егор Петрович, о партии. Есть приказ, есть постановление правительства…

Егор Петрович, его грубо обрывает, не давая сказать больше ни слова.

- Да пошла она твоя партия, знаешь, куда! Партия, правительство… Для кого это все делается, для народа? Нет, не для меня, не для моих односельчан, а для того, чтобы извести таких как я.

Он умолкает. В груди клокочет гнев, обида и, как ни странно, растерянность. Он знает, что капитан прав, так надо, но не может смириться с этим. Как ветер не в ладах с лесом, все норовит выкорчевать деревья, так и он, не в ладах со своим внутренним миром.

Капитан опускает взгляд книзу, как будто хочет увидеть свои грязные, от засохшей грязи ботинки. Спустя мгновение, прокашлявшись, произносит единственное слово: хорошо.

Что хорошо, ему Егору Петровичу неясно, как, впрочем, и произнесшему это капитану.

Капитан, через минуту повернувшись, молча, не сказав слова, будоражащие его душу, уходит. Он не хочет, не имеет права спорить со стариком. У них своя, правда, у него своя. Но кроме правды еще есть боль в сердце. Где-то там, где садиться солнце, живут его старики. Они такие, как и эти двое. Не забылись, не ушли воспоминания, так и не ушло понимание их решения. Пусть так будет, а там…

“Уазик”, утробно рыча, освещая себе путь, уезжает, увозя в своем чреве капитана. Завтра на его столе среди сотен расписок появиться еще одна подписанная им, но с инициалами Егора Петровича Недряги. Совесть спокойна, он сделал все, что мог, а бумажка - это его страховка.

Зинаида стелет постель, но на душе ох как неспокойно. Уже темно, а Егора все нет. Наверняка стоит на околице, всматриваясь в темноту, туда, куда ушло солнце. Тяжело вздохнув, она присела на стул и, скрестив руки, задумалась.

Сейчас, она как никогда вспоминает яркие, и не очень, картинки прожитых лет. Она отчетливо помнит их первый поцелуй, а потом как, украдкой, прячась от деревенских, бродили до утра обнявшись, поклявшись не разлучаться никогда. А потом война и вслед, наголо остриженный Егор, стоит посреди утрамбованного двора, перед сельским советом, а председатель произносит пламенную речь. Потом, пошли письма, много, писем, почти каждую неделю. А вслед, приходили и фотографии. Ее Егор, летчик настоящий ас воздушного боя. Так было. А еще она помнит, как пришла похоронка, и вслед за ней приехали незнакомые ей военные, которые хмуро расспрашивали о Егоре. Он в плену! Как было тяжело жить, зная, что твоя судьба, далеко от тебя, за тысячи верст, гребет лопатой каменную воркутинскую землю. Наконец-то он пришел. Она отчетливо помнит тот день, как и то, каким вернулся Егор после войны, то есть не после, а много позже ее, спустя десять лет. Как косо смотрели на него деревенские, а его отец, кузнец не выдержав “позора” поджег кузню и сам сгорел в ней. Так было...

Егор Петрович, вернувшись, притронувшись к бачку с водой, открыл кран. Он пьет, горло пересохло, а мыслей, как и разумных объяснений нет. Все усохло, как будто ничего и не было. Потушив керосиновую лампу, они молчат, каждый, думая о своем. Хотя нет. У Зинаиды тоже мыслей нет, она просто тихо плачет, украдкой вытирая слезу. Егор Петрович это слышит, он ее понимает, но молчит.

Следующий день проходит, как и предыдущий. Куры, зерно, кот Васька и конечно Егора Петровича “поход” на околицу деревни. Но когда легли спать, он произнес едва слышно, но Зинаида это услышала.

- Скоро. Нынешней ночью все и случиться.

На дом надвигается что-то тяжелое, мрачное и невыносимо обреченное. Затаив дыхание, они, прижавшись друг другу, вслушиваются в какофонию звуков, в зловещий грохот и вдруг, так неожиданно, понимают - это смерть. Тонны, миллионы тонн воды несутся в низину и через минуту они утонут. Он и она, растерянным взглядом ищут спасение. Но его нет, ведь они сами выбрали свое решение. Последний вздох, последнее прикосновение рук, и…все.

       Раннее утро следующего дня. Чуть мутная вода, тихо плещется там, где когда-то была деревня, а в глубине нового водохранилища спят двое, выбравших свою смерть стариков. Может, они правы? Им было из чего выбирать…