Дело кролика [Евгения Валерьевна Кайдалова] (fb2) читать онлайн

Евгения Кайдалова Дело кролика Сборник эпитафий читателям, не имеющим чувства юмора

Дело кролика

Следуя закону всеобщей подлости, великие мировые катастрофы вредят человечеству в целом, но приносят неоспоримую пользу отдельным его представителям. Всемирный потоп породил синоптиков и внушил благоговение перед ними на долгие тысячелетия. Гибель Атлантиды вскормила поколения фантазеров, историков и водолазов. Ну а кому могло сыграть на руку разрушение Вавилонской башни? Qui, c’est са! Translator, Traductor, Interprete^[1]…

Язык, язык! Штудируешь пять лет и диву даешься, сколько дел вершится в ротовой полости с гортанью. Катаклизм за катаклизмом! Издерганные голосовые связки, не проведя в союзе и дня, то сходятся, то расходятся; придыхание рвется в бой за глухие смычные английского языка; а неведомые интриганы то поднимают, то задергивают небную занавеску. Дорсальность сменяется апикальностью, а та, в свою очередь, билабиальностью. В древнем Новгороде так и не проходит вторая палатализация согласных, зато в Беловежской пуще наступает распад Союза. Также наступает рыночная экономика и свободное самоопределение переводчиков, которых оказывается много больше, чем нерезаных московских дворняг.

Когда государство благословило тебя в путь пинком под зад, не хочется затягивать полет надолго. Мало помалу мы приземляемся, как кошки, на все четыре лапы в чисто вылизанных офисах, за компьютерами и столами переговоров. Если править экономикой на Русь призваны «варяги» из процветающих стран, то переводчик дает им иллюзию того, что разговор с туземцами ведется на одном языке.

Я еще ношу в себе то идолопоклонническое отношение к языку, которым жив мой факультет, и когда два носителя великого кастильского наречия (Педро Хименес-Пахареро и Надя Лейла Капдевила) поведут диалог чуть в стороне, думая, что их с успехом заглушает орущий рядом магнитофон, хочется плакать от умиления, сознавая, что за этими людьми стоит великая испано-латиноамериканская культура, что по рельсам языка катится их мышление, как говаривал со страниц монографии старина Гумбольдт, и что вот-вот между двумя разными сознаниями должен зародиться тот великий контакт, ради которого и дрожали от зубрежки стены моей alma mater.

— Сеньора, нашелся человек, который будет нам переводить…

— Нашелся?! Скорее неси контракт!

— Может быть, стоит ее проэкзаменовать?

— Ее устраивает наша зарплата? Значит она нам подходит!

— Но знание языка…

— Педро, если сотрудник видит, что прошел экзамен, у него появляется высокое мнение о своих способностях и зарплата перестает его удовлетворять. О том, что сотрудник работает хорошо, должно знать только руководство. Это один из принципов правильного управления людьми. А вот если сотрудник работает плохо, он должен узнать об этом обязательно. Чтобы понимать, за что его увольняют.

— А если здешние законы…

— (Горячим шепотом) Педро! В этой стране уже давно нет никаких законов, кроме налогового кодекса! И потом, как только ты выучишь русский, переводчицу все равно придется увольнять. Очень нерентабельно держать на фирме человека, который ничего не делает, а только говорит!

— Но сеньора, у меня нет способностей к языку. Мне так сказал преподаватель на курсах русского в Колумбии.

— У меня, Педро, нет способностей к управлению, мне так сказали на курсах менеджеров в Колумбии; но тем не менее, я не побоялась возглавить филиал фирмы в России, а руководство фирмы не побоялась доверить мне новое дело. Теперь я работаю, не задумываясь, есть у меня к этому способности или нет. Если и ты, Педро, научишься работать не задумываясь, ты добьешься многого.

А чего только нельзя добиться в новой неведомой стране! Вновь открыто мифическое Эльдорадо, и конкистадоры с горящими глазами высаживаются на поросший березками берег. Они достают колокольчики, чтобы выменивать на них золото и серебро, но почему-то совсем не берут в расчет, что некто, засевший в кустах с радиотелефоном, уже подает соратникам сигнал о круговой облаве.

С появлением «языка» работа фирмы стремительно понеслась вперед. В первый же день нас с коммерческим директором заслали на переговоры. В дороге мне стало интересно:

— Педро, а почему у сеньоры Нади русское имя?

— В Колумбии модно давать детям иностранные имена. Кроме того, отец сеньоры, основавший фирму, всегда мечтал завоевать русский рынок. Кстати, моих сестер зовут Лусмила и Катиуска.

Судя по всему, виды на русский рынок были у многих…

— Пока вы работаете у нас, Хулия, — сказал Педро голосом памятника, говорящего с пьедестала, вы должны учиться у меня и у сеньоры умению обращаться с людьми. Сеньора часто повторяет, что фирма — это та же семья, где младшим следует брать пример со старших. Сейчас, когда мы приедем на фирму «Меркурий», и начнется ваш первый урок.

Урок проходил по классической схеме: повторение, объяснение нового, закрепление. Первые четверть часа Педро напоминал присутствующим о себе, упорно здороваясь со всеми, кто этого хотел и кто нет. Он старательно выговаривал «Диен добрий» отрешенной секретарше, нервно пересекающим комнату молодым людям с заботой на лице и хорошо упитанному бухгалтерскому отделу, бросаясь к приветствуемым с протянутой рукой. Менеджер фирмы «Эспидан» напрашивался на вывод о своем дружелюбии.

— Здравствуйте! — в запале общения выкрикнул Педро охраннику.

Тот оторвался от раздела уголовщины в МК и прищурился.

— А, «Эспидан»! Ну здравствуй, здравствуй…

Педро отступил подальше, в тень декоративной пальмы. Через некоторое время он шепнул, выбираясь из укрытия:

— Идет господин Генеральный!

Не перевелись еще генеральные директора на Руси! Лицо, возглавлявшее «Меркурий», олицетворяло собой народную песню «Дубинушка». Не обидно за державу.

— Уф, Господин Волков!.. — шепнул Педро проникновенно.

Он почему-то раскланялся.

Волков кивнул без лишних эмоций.

— Ты скажи ему, лапуня, что сотрудничаем мы с ними уже год, а совести у фирмы «Эспидан» за это время не прибавилось. Ладно, это не переводи… Рассмотрели мы ваше предложение; брать этот кофе не будем.

— Почему? — Педро использовал интонацию школьника, не понимающего формулировку теоремы.

— Потому что это тот самый перуанский «Аякучо», что мы вам продали неделю назад на три доллара за килограмм дешевле.

— Это наша последняя поставка из Колумбии…

— Брось, Педро, вы уже три месяца ничего не возите из Колумбии, держите товар, пока в России не прыгнут цены.

— Вам как нашим старым клиентам мы могли бы опустить цену на один доллар за килограмм, — продолжал Педро, не подавая вида, что слышит перевод.

— Ну видала, лапуня?! Ладно, официально говорю: Педро, передайте вашему руководству, что мы не будем брать предложенную вами партию.

— Очень жаль, господин Волков, потому что вы — наши лучшие клиенты, и мы предлагаем вам наши лучшие цены. Я надеюсь, от следующей партии кофе, которую мы вам предложим, вы не откажетесь.

— Не откажемся, если она придет из Колумбии, а не с нашего собственного склада… Ладно, это не для перевода. Всего хорошего, Педро! Мы всегда рады вас видеть, приходите с новыми предложениями.

Господин Волков щедро улыбнулся.

— Видите, Хулия, мы расстались друзьями, — гордо прокомментировал ситуацию Педро. В Колумбии есть поговорка: «Как ты расстанешься с человеком сегодня, так ты встретишься с ним завтра». Завтра мы встретимся с господином Волковым друзьями и по-прежнему сможем предлагать ему его же кофе.

По обеим сторонам от нас лихо вздымались и опадали несущие конструкции Крымского моста; с аттракционов Парка Горького под мажорную музыку летели вопли отчаяния.

«Не похожий на меня, не похожий на тебя, парень чернокожий…» — самозабвенно пело радио.

День следующий. Глава фирмы «Эспидан» Надя Лейла Капдевила на полусогнутых бегает из офиса на кухню и таскает оттуда чашки с кофе. Педро бегает следом за ней, обеспечивая группу поддержки.

— Buenos dias, Senora!^[2]

— Buenas noches, Julia!^[3] Вы опаздываете! Скорее в переговорную! Vaya! Vaya! Сеньоры ждут!

Судя по всему, у нас правительственная делегация. Пришли выселять офис из жилого помещения.

Сеньоры мрачно курили. Беседа между ними шла следующая:

— Скажу им сейчас, чтоб поторопились с деньгами! А то носятся колбасой, достали уже со своим кофе! Только время терять в этой дохлой конторе!

— Ладно, с паршивой овцы…

На столе перед сеньорами лежал целлофановый пакетик с россыпью зеленых бумажек. По-простому…

— Из Колумбии кокаин надо возить в контейнерах с кофе, а эти фигней страдают. Слушай, может они и возят, а мы не знаем?

— Вот уже привезли, — констатировал склонный к юмору сеньор.

— Aqui esta, aqui esta!^[4] — кивала сеньора Надя, торопливо расставляя на столе печенье к кофе.

— Потрясти бы их! — с вожделением произнес не склонный к юмору сеньор.

— Переводчик! Говорить, да? — заискивающе прокомментировала сеньора Надя мое появление.

— А чего говорить? Деньги взяли и пошли! — сеньор был недоволен. — Ладно, спроси: не потрошит их никто? Кроме нас?

— Нет-нет! — сеньора Надя делала отрицающие жесты руками.

— А то мы придем, разберемся…

Я поняла, что разберутся со всеми, кто в этот момент попадется под горячую бандитскую руку.

— Всего хорошего, сеньоры! Заходите еще! — по-русски любезничал Педро в дверях.

— Nuestra «крыша», — почти что гордо пояснил он, проводив «гостей». — Los padrinos. Chicos malos.^[5]

— В Колумбии мы никогда не стали бы иметь дело с таким народом! — с горячностью вмешалась сеньора Надя. — Мы бы вызвали полицию, мы бы немедленно посадили их в тюрьму за вымогательство. Но здесь иначе работать нельзя. Нельзя, нас предупреждали еще на курсах в Колумбии. Когда приступаешь к управлению чужой страной… то есть фирмой в чужой стране, надо уметь справляться даже с худшим, что в этой стране есть.

Заглянул шофер Володя; он непонятно ухмылялся.

— Юля, скажи им, что дельфин приплыл.

— О, дельфин! — Педро обрадованно привстал, но тут же озадаченно присел. — Сеньора, кто будет разговаривать с ним? Вы? Я? Мы вместе?

— Ты, Педро! Поговори с ним ты, как мужчина с мужчиной…

— Петя, — представился мне «дельфин». Свое прозвище он полностью оправдывал энергичным и жизнерадостным видом. Того и гляди зароется носом в морские волны.

— Уф, здравствуй тезка! — радостно ворвался и затряс ему руку Педро. — Контейнер уже идет, уже идет.

— Да ну! — от «дельфина» повеяло искренней радостью. — А когда придет судно, Педро?

Педро озабоченно загибал пальцы:

— Неделя, две, три… Нет, две! — один палец он разогнул.

— Жалко, Педро, жалко, долговато. Ну ничего! Слава Богу, что он идет.

— Но знаешь, Петя, судно еще неделю будут держать в порту. Его будут обнюхивать собаки. Проверять, нет ли наркотиков.

— Ах, черт возьми! Ты понимаешь, Педро, все мои клиенты, булочные-кондитерские, сидят без зернового кофе, а я его не везу и не везу. Не сегодня-завтра они закупят зерно у других оптовиков, а если закупят, то уже надолго. Зерно, оно ведь идет медленнее, чем растворимый.

— Да, Педро, но уговори их подождать: через две недели будет отличный «Сересо» и «Чанчамайо».

— Через три — еще собакам надо понюхать… Хорошо, Педро, что делать, подожду.

Погрустнев сначала, «дельфин» как будто приободрился.

— Слушай, Педро, образцов этого «Сересо» и «Чанчамайо» у тебя нет?

— Конечно есть!

Петин дипломат был мучительно туго набит, и, распахнувшись, он с радостью исторг из себя на пол документы ИЧП «Дельфин», несколько пачек мятых купюр, книгу «История инков»; присыпал это сверху таблетками валидола и последним аккордом уронил два трогательных красных яблока — обед бизнесмена. Мешочкам с кофе попасть в эту компанию было уже не под силу.

Петя лихорадочно, как пассажир на таможне, сгреб свое хозяйство обратно в дипломат, все умял и, поднатужившись, застегнул.

— Петя, образцы! — с сомнением предложил Педро.

— Не судьба, — Петя разогнулся и махнул рукой. — Ты мне сам скажи, Педро, хороший кофе или нет? Я тебе поверю.

— Уф, отличный!

— Ну и хорошо! Будем ждать ваш отличный, — «дельфин» стоически улыбнулся на прощание. — Три недели, как все-таки долго!

Сеньора Надя пришла на кухню обедать в то же время, что и я. До ее прихода мне скрашивал обеденное время сборник анекдотов о Штирлице. Где-то поблизости были припрятаны «Флирт — путь к успеху» — настольная книга бухгалтера Тани и «Раскрепощенный менеджер» — чтиво наших юных коммерческих агентов. Начальство же за обедом предпочитало говорить: вместе с едой сотрудники лучше усваивали и переваривали получаемую информацию.

— Я считаю, Хулия, что лучше не иметь на фирме повара, который готовит на всех. У людей такие разные вкусы! Вы, я заметила, любите эти пирожки с мясом, которые продаются у метро, «бьеляши», да? Бухгалтер любит бутерброды, а я всегда прошу служанку готовить мне овощное — мы в Колумбии очень озабочены проблемой холестерина. Поэтому всем, кто работает в офисе, трудно было бы есть одно и то же блюдо.

Сеньора Надя аккуратно разжевала кружок помидора.

— (Воодушевленно) Хотя, с другой стороны, психологи считают, что обедать всем вместе на работе полезно. Так руководитель лучше узнает сотрудников, а это необходимо, Хулия, потому что мы все должны быть как одна семья, где старшие руководят младшими как родители детьми…

Дети!

Сеньора Надя вдруг в беспокойстве подскочила и высунулась в окно.

— Gracias а Dios!^[6] Машины нет — значит Володя поехал забирать детей из школы. Я всегда так волнуюсь, когда он опаздывает забрать их. Я говорю ему: Володя, дети — это святое! Ты можешь опаздывать куда угодно, но детей ты должен забирать вовремя. Я сказала своим детям: звоните мне, если Володя опаздывает хоть на минуту, чтобы он не обманывал меня, говоря что всегда приезжает вовремя.

Эсперанса и Даниель. Сестре — одиннадцать, брату — девять лет. Оба учатся в школе при УПДК, и в 4 часа дня их требуется оттуда забрать.

Кстати, фирма называлась в их честь — «Эспидан».

Через пару дней к нам снова приехала «крыша» — chicos malos. Представленные мне ранее крутые сеньоры Ринат и Марат, пришли в сопровождении третьего, по контрасту походившего на сдобную булочку или доброго котика из детских сказок.

— Дело у нас к вам, — без улыбки начал Марат.

— Разрешите узнать, как зовут вашего компаньона? — вежливо полюбопытствовала сеньора Надя.

— Виталик, — недобрым голосом ответствовал Ринат.

«Булочка» удивился, но потом развел руками и кивнул: Виталик, значит Виталик.

— (Почти ласково) Чем мы можем помочь сеньору Виталику?

Виталик замурлыкал, словно кот-баюн:

— У меня есть небольшая фирма; а Ринат и Марат — мои партнеры. Дело у нас налажено хорошо: в Москве берем лекарства, гоним на Урал; там делаем бартер — меняем на кокс; кокс меняем на бокситы; бокситы меняем на хром; хром везем в Тольятти — менять на листовую сталь; а листовую сталь гоним в Израиль.

— И имеем триста процентов прибыли, — хмуро добавил Ринат.

Виталик весело поглядывал на прибалдевших эспидановцев.

— Что вы на что меняете? — голосом слабоумного переспросила сеньора Надя.

Педро по-собачьи склонил голову набок, силясь понять.

Виталик нараспев зачастил:

— Лекарства меняем на кокс, кокс меняем на бокситы…

— Простите, но чем же наша фирма может вам помочь? — настороженно улыбнулась сеньора Надя.

— Кофейку хочется! — воскликнул Виталик. — Нам бы кофейку вагончик в кредит. Как только сталь продадим, так сразу с вами и рассчитаемся. А хотите бартер…

— Хулия, переведите, что мы понимаем, насколько выгодно для нас сотрудничать с сеньорами, и мы были бы рады им помочь, но мы временно прекратили поставку новых партий кофе. (Быстрым голосом) Педро, стоит связываться?

— Сеньора, боюсь, что это будет не кредит, а подарок.

— А если потребовать с них банковскую гарантию?

— Это будет гарантия банка, который лопнет после ее выдачи.

— Но триста процентов прибыли!

— Сеньора, если вы хотите создать фонд поддержки русской мафии, то можете начинать с этого вагона.

Новых партий кофе пока не ожидалось.

— Как называется ваша фирма? — поинтересовался Виталик, покидая нас.

— «Эспидан».

— СПИДом не торгуете?

— Нет, мы торгуем только тем, что производим.

— Да, это выгоднее: вы можете предлагать производительские цены.

С лестничной площадки, куда проследовал «бизнесмен», на меня повеяло легким ужасом. А если бы я пошутила? «СПИДом? Конечно, торгуем!» — «А у нас и это дело налажено! СПИД меняем на брюшной тиф, гоним на Урал, там меняем на сибирскую язву. А черная оспа у нас идет бартером на черный кофе…»

— Хулия! Мы с вами едем в школу к моим детям, — сеньора Надя суетливо собиралась, укладывая в сумку несколько яичек «Киндер-сюрприз».

— Приз! — радостно пояснила она показывая на яички. — Если я увижу хорошее поведение.

В машине:

— Мне стало смешно, Хулия, когда сеньор Виталик стал предлагать ту сделку. Даже мафия должна понимать, что любые нечестные пути — не для фирмы «Эспидан». И честно сотрудничать с нечестными людьми — тоже значит пятнать свою репутацию. Мне хочется, чтобы вы, Хулия, как сотрудник фирмы, знали, какими принципами мы руководствуемся в бизнесе. Этими же принципами, я думаю, вскоре будут руководствоваться все предприниматели в России.

Обозначив перспективы, сеньора Надя откинулась на сидение.

— (Деловито) Психологи советуют расслабляться после неприятных ощущений и думать о чем-нибудь радостном. В школе у моих детей сегодня празднуют Хэллоуин. Вы знаете, что такое Хэллоуин, Хулия?

Кто же из изучавших когда-либо английский не знает, что накануне Дня Всех Святых по земле разгуливают ведьмы и духи, а дети, переодетые нечистой силой, резвятся в свое удовольствие.

— У нас в Колумбии нет такого праздника, но в школе УПДК преподают американцы, приходится считаться с их обычиями. (Милый вздох) Обоим детям нужны были карнавальные костюмы, и я готовила их неделю. Это было очень тяжело!

Конечно, при ее-то нагрузке! Я с умилением представила сеньору Надю, клонящуюся над швейной машинкой.

— Мы объездили чуть ли не все московские супермаркеты! Каждый вечер я возвращалась без сил, но говорила себе: когда-нибудь дети должны будут вспомнить, чего стоил матери их праздник.

Когда-нибудь вся Россия вспомнит о том, чего стоило Наде Лейле Капедевиле сотоварищи поставить на правильные рельсы загадочный славянский бизнес. Вспомнит об этом и переводчица Юля, которой посчастливилось стоять у истоков.

Сеньора Надя сосредоточенно пудрилась:

— В школе я хочу поговорить с учителями, Хулия. Вы достаточно хорошо знаете английский, чтобы я могла узнать всю правду о своих детях?

Перевод с одного иностранного языка на другой — не просто каторга для переводчика, а настоящее его четвертование. Две половинки мозга живут в разных языковых реалиях и не хотят иметь друг с другом ничего общего. В то время как Даниель, наряженный милым разбойником, и Эсперанса в лохмотьях очаровательной ведьмы что-то трогательно распевают, прихлопывая в ладоши, предложения тараном пробивают себе дорогу из испанской в английскую часть моей головы.

Американская мисс делает отмашку рукой, и фигура на сцене перестраивается. Дети продолжают топать и хлопать уже в ином ракурсе. Сеньора Надя с умиленным выражением на лице шевелит пальчиками, подавая знак Эсперансе и Даниелю, мол: «Вижу!» А я тем временем продолжаю переводить зловещие обеты:

— Да, мистер Крейг, разумеется, я позабочусь о том, чтобы у Даниеля не было «D» в семестре по химии…

После праздника мы забрали детей с собой. Даниель и Эсперанса неторопливо прошествовали к машине, вручили шоферу пустые термосы для обеда и плюхнулись на заднее сидение. Приветствий с их стороны не последовало.

— …Не хнычь, Даниель, и не обижайся на меня. Дело должно быть на первом месте. Твое дело — учиться; и если ты сдашь химию на «О», то должен будешь учить ее на каникулах. Поездка домой не позволит тебе как следует подготовиться к пересдаче. И мне и Эсперансе тоже очень хотелось бы побывать в Колумбии на Рождество, но мы останемся, чтобы помогать тебе в занятиях.

— (В рыданиях) Папа может поехать с Эсперансой!

— Папа предпочтет не оставлять без присмотра филиал в Петерберге. Дело для папы прежде всего! Когда ты вырастешь, дело и для тебя будет важнее всего. Тем более такое дело, которое начинаешь в чужой стране!

Две недели спустя под вечер приплыл «дельфин» Петя. Он появился в хорошем настроении и с надеждой на контейнер.

— Уф, тезка, ты знаешь, судно еще не пришло в Петербург.

— Как? А где же оно?

— Ты знаешь, его по ошибке отправили в Польшу, там у нас тоже есть филиал.

Вот беда! Что же мне делать, Педро? — Петя присел, пытаясь осмыслить ситуацию. — Мои булочные уже совсем теряют терпение. Если сегодня-завтра я не привезу им кофе, они возьмут его у других.

— Да, я понимаю! Но попроси их подождать еще немного — контейнер обязательно придет.

— (С мукой в голосе) Когда же?

— Перезвони мне через неделю.

Я поняла, что пора набирать телефон спасения 911. Или вызывать общество зеленых: перед нами был дельфин, выброшенный на берег.

Педро чуть-чуть подождал, повертел в руках карандаш и вернулся к делу:

— Петя, нашему руководству в Колумбии хотелось бы знать, когда фирма «Дельфин» вернет «Эспидану» свою задолженность.

— Да если бы у меня сейчас был этот контейнер, Педро, я бы его быстренько раскидал и хотя бы половину долга вам отдал… А так оборотов нет совсем.

— Да, я понимаю, тезка. Но фирма «Дельфин» уже три месяца должна нам двадцать тысяч долларов, а контракт предусматривает пеню за просрочку платежа.

— Я верну, верну, верну, — обреченно кивала фирма «Дельфин», — но можно надеяться на контейнер через неделю, Педро?

— Я думаю, что да, Петя! — Педро утвердительно хлопнул тезку по плечу.

Петя подвез меня до ближайшего метро. Пешком дорога занимала минут десять. Мотор «УАЗика» прогревался на ноябрьском холоде около двадцати.

— …У меня ведь. Юля, кандидатская по истории… А на какую тему, знаете? Экономические аспекты завоевания Латинской Америки. Забавно? Это потому, что вы молодая… Кстати, завтра у меня юбилей — пять лет назад была защита. Надо будет на кафедру заехать, поставить шампанское. На это моих доходов еще хватает. Расскажу про свою кофейную докторантуру, и очень боюсь, что мне позавидуют.

Мы выехали на проспект, и «УАЗик» сразу был затерт вечерним потоком машин. Перед его носом сумела нагло вклиниться даже какая-то «Ока». Кандидат в доктора исторических наук и рулем не повел: он смотрел на дорогу отрешенно.

— Если бы я писал эту работу сейчас, я бы обязательно упомянул, что понятие «конкистадор» стало актуально, как никогда… И в общем, я очень надеюсь. Юля, что второй раз история повторяется в виде фарса.

Педро Хименес-Пахареро хитро ходил вокруг моего стола кругами, громко грыз кофейные зерна и под конец выпалил:

— Хулия! Позвоните в «Меркурий», спросите, согласны ли они взять свой, то есть наш, кофе со скидкой полтора доллара за килограмм. Такая скидка — только им как лучшим клиентам!

Господин Волков, генеральный директор «Меркурия», выпустил в трубку смешок:

— Хорошо, берем. Но только из уважения к господину Хименесу-Пахареро. Так ему и передай, лапуня.

Педро счастливо покраснел.

— (С нежностью) Может быть, они хотят образец, Хулия?

— Нет уж, спасибо, с качеством товара мы знакомы. Приезжайте, подпишем контракт.

— В машину! — возликовал Педро.

— Знаешь, кто такой Меркурий, Педро? — спросила я в машине.

— Да, господин Волков.

— Меркурий — бог воров и мошенников.

Педро был серьезен.

— Даже к такому клиенту можно найти подход — так считает наше руководство в Колумбии.

Помнится, даже Зевс не сразу нашел к нему подход…

— Мы всегда должны иметь дело со здравым смыслом, Хулия, и не обращать внимания на прочие э-э-э… на прочее!

Перед входом в офис на Октябрьской площади Педро подставил ботинки под электрическую щетку и держал там, пока его штиблеты не засверкали, как ограненный алмаз. Но, в общем-то, он почти не волновался.

Михаил Степанович Волков, не глядя, прошелся «паркером» внизу контракта. Выудив из рук секретаря свою копию, Педро тут же радостно залопотал про грядущие поставки.

— Да хватит, Педро, про этот бизнес, хватит, право слово! — русский кофейный воротила расслабленно махал рукой. — Пятница, вечер, какие тут дела! Давай, я тебе свои картины покажу!

— Я и не думал собирать коллекцию, что я Щукин или Савва Морозов, что ли? Но ехал однажды на работу, и машина забарахлила напротив Дома Художника. Я оставил шофера в моторе копаться, а сам решил пешком пройтись; благо, метров пятьсот оставалось и погода — бабье лето. Иду по вернисажу и чувствую: просит душа чего-то хорошего! Вот и допросилась, так сказать… Филиал Третьяковки скоро открываю!

Педро почтительно перемещал голову справа налево и сверху вниз.

— А вот это моя любимая, — открылся нам Волков.

Он ласково провел рукой по раме. Над дурашливо-яркими, удивленно вздернувшими крыши домиками летел пузатый, по-деловому пыхтящий паровоз, словно влюбленные на «Прогулке» Марка Шагала.

Пока мы ехали обратно, я прикидывала, какой неисполнимо трудной станет для Нади и Педро задача воспитания русской экономики. Осилить ли им Волкова с его картинами, Петю-«дельфина» с его диссертациями и мафию с ее фантастическими прожектами?..

— Хулия, где тот вернисаж, о котором говорил господин Волков?

Мы его немного проехали, пришлось возвращаться.

— Хулия, — строго сообщил мне Педро, — пойдемте со мной, мы должны выбрать картину для офиса.

— Мы, конечно, не будем покупать столько же картин, сколько у господина Волкова. На курсах менеджеров в Колумбии нас учили: если ты видишь полезное новшество, заимствуй его, но не слепо. Картина в офисе поднимает настроение, это полезно для дела, но много картин рассеивают внимание — мы возьмем одну. Помогите мне выбрать, Хулия, я рассчитываю на ваш вкус!

Видимо, поощрение сотрудников тоже было рекомендовано пресловутыми курсами в Колумбии.

— Как вам эта акварель, Педро?

— Видите ли, Хулия, мы покупаем картину в офис, а не в музей, нам нужно что-то попроще.

Ясно, цена не устраивает.

— Мы возьмем вот эту!

На фоне стандартно-цветастого заката топтались черные конские силуэты. У одних гривы развевались по ветру в одну сторону, у других — в другую.

Педро счастливо понес шедевр в нашу «четверку».

На середине Крымского моста шоферу было сказано притормозить. Педро достал пачку «Davidoff» и полез на свежий воздух.

Затяжек он не делал. Сигарета послушно горела, а господин Хименес-Пахареро покровительственным взором окидывал московские дали. Он выглядел фигурой не меньшей значимости, чем конкистадор Франсиско Писарро, переваливший через Анды и свысока взглянувший на Тихий океан.

В конце обещанной недели позвонил злополучный «дельфин». Он звучал почти безнадежно:

— Юля, ну что там с контейнером?..

Подлетела сеньора Надя:

— (Успокоительным голосом) Наш филиал в Польше велел судну отправляться из Гданьска в Петербург, но оно по ошибке пришло в Гамбург.

Может быть, они зафрахтовали «Летучий Голландец»?

— В Гамбурге тоже есть наш филиал; там разберутся в ошибке, и скоро судно будет в Петербурге. Спросите, когда фирма «Дельфин» собирается выплачивать долги…

задумчиво продекламировала трубка, и «дельфин» ушел на глубину.

Снова телефон. Неприятный мужской голос:

— Юля? Это я, Марат. Чего они там надумали с кофе? Дадут нам вагон или нет?

Сеньора Надя, торопливо:

— Это наша «крыша», Хулия? Передайте сеньорам, что я очень рада их слышать, и спросите, как поживает сеньор Виталик.

— (Мрачно) Виталик звонил с Урала. Говорит, замерз, кофе горячего просит.

— Переведите Хулия, что при всем моем уважении к сеньору Виталику и при всем сочувствии к его состоянию, в распоряжении фирмы «Эспидан» нет сейчас ни мешка кофе, не говоря уже о вагоне. К моему огромному сожалению, я ничем не могу помочь нашим друзьям…

— Гусь свинье не товарищ, — идиоматически прокомментировал раздраженный Марат.

— А кого именно мне назвать свиньей, когда я буду переводить? — спросила я от себя с искренним интересом.

— Это непростительная ошибка, Хулия. Сотрудник не должен говорить ничего, что не было бы предварительно одобрено руководством. Кроме того, chicos malos должны видеть, что мы действительно рады им услужить; нам следует выглядеть как можно безобиднее в их глазах. Все руководства по личной безопасности советуют ни в коем случае не храбриться, когда оказываешься во власти преступника…

Сеньору Надю оторвали от выполнения материнских обязанностей. Был шестой час вечера; она как всегда, звонила домой:

— Патрисия? (Это служанка, привезенная из Колумбии) Почему ты так долго не подходишь к телефону? Моешь пол? А дети уже дома? Патрисия, пол уже должен быть вымыт к приходу детей! Это необходимо для гигиены! Я не хочу, чтобы мои дети получили болезнь легких! Дети поели? Патрисия! Это нарушает их режим! Я не хочу, чтобы мои дети получили болезнь желудка! Пусть садятся за стол, как только я положу трубку. Позови к телефону Эсперансу.

— Эсперанса? У тебя все в порядке, моя радость? Per-rfecto!^[7] Эсперанса, ты уже взрослая, и я хочу дать тебе поручение: проследи, чтобы Патрисия накормила вас, как только я закончу разговор. Вечером расскажешь мне, когда вы поели. Я очень люблю тебя, моя милая, позови брата. Даниель? У тебя все в порядке, моя радость? Как твоя химия? Запомни, что если ты сдашь ее на «О», то не поедешь на Рождество в Колумбию. Я очень люблю тебя, мой милый, скоро приеду.

Сеньора Надя положила трубку с полным удовлетворением на лице.

— Дети должны видеть, что мать о них заботится, Хулия, заботится даже тогда, когда у нее на это нет времени. Вспомните об этом, когда у вас будут собственные дети… Кстати, Хулия, я вижу наш бухгалтер чем-то расстроена. Пригласите ее поговорить.

— Разумеется, Таня, вы не обязаны рассказывать мне о своих проблемах только потому, что я ваша начальница, но если вы о них расскажете, вам станет легче. Когда я бываю сильно огорчена, я всегда стараюсь кому-нибудь об этом рассказать. Я знаю, что после этого успокоюсь и смогу найти правильное решение проблемы. Какая у вас проблема, Таня?

Танины проблемы были мне, в общем, известны: развод, пустая квартира, зимние вечера, тридцать лет — бабий век, а тридцать пять стукнет завтра. В преддверии юбилея — обострение тоски. Именно это требовалось излить перед сеньорой Надей.

— Ничего, сеньора (всхлип), спасибо, у меня все в порядке…

Сеньора Надя с неумолимой улыбкой покачала головой:

— Когда у человека все в порядке, он не плачет, а когда он плачет, у него не все в порядке, это логично, не правда ли? Вы можете поделиться со мной вашей печалью — у меня есть еще полчаса до переговоров с АОЗТ «Вострог».

Сеньора Надя радостно сложила руки на столе перед собой и приготовилась слушать.

Таня безрадостно смотрела в стену. Вернее, на картину заката, украшенного лошадьми. Убийственно резкое сочетание оранжевого, красного и черного ее, видимо, доконало. Она попыталась выговорить: «извините», вскочила и успела донести слезы до кухни.

Сеньора Надя оглянулась на картину и пожала плечами.

— (Удовлетворенно) Видите, Хулия, сейчас Таня будет плакать, а потом она выпьет холодной воды и успокоится. Ее настроение улучшится, и весь оставшийся день она сможет работать более плодотворно, чем до разговора со мной. Если у вас, Хулия, будет какая-нибудь проблема, обязательно поделитесь ею с начальством!

Особенно в начале рабочего дня…

Сеньора Надя предалась воспоминаниям:

— Руководство нашей фирмы в Колумбии всегда вызывает к себе сотрудников и беседует с ними, если видит, что у них плохое настроение. Это рекомендует наш штатный психолог. Люди бывают очень благодарны оказанному им вниманию. Помнишь, Педро, когда у тебя были проблемы с женой, наш коммерческий директор беседовал с тобой целых тридцать пять минут! А ты тогда был просто рядовым сотрудником…

Взгляд, которым Педро ответил сеньоре Наде, был почему-то послан исподлобья.

Пару дней спустя под вечер наш телефон зазвонил с какими-то болезненными содроганиями. Я собиралась уходить домой, но, испугавшись, бросилась к трубке.

— (Безжизненно) Это я, Петя…

— Это он, Петя, — перевела я.

Педро отреагировал, не размышляя:

— Хулия, скажите ему, что судно уже шло в Петербург, но по ошибке взяло не тот курс и село на мель в Северном море.

Финиш! Я прикрыла трубку рукой и спокойно предложила:

— Лучше, знаешь что скажем, Педро? Что судно затерло льдами в Финском заливе.

Думаю, несчастный кандидат наук поверил бы даже в эту версию, но Педро перепугался:

— (Заискивающе) Хулия, придумайте что-нибудь… правдоподобное, будьте добры!

— Что я писатель, чтобы выдумывать?

— Вы сотрудник фирмы! Мы все должны соблюдать интересы фирмы! Интересы нашего дела превыше всего! — Педро в волнении начал заговариваться. — Небольшая уловка! Судно будет в Петербурге через две недели, это правда!!! А пока нужно что-нибудь придумать!

Вся в муках совести я открыла трубку для вранья:

— Петя, дело в том, что у капитана белая горячка, и куда сейчас идет судно, не известно. Однако через две недели оно ожидается в Петербурге.

— Белая горячка? — озадаченно произнес Петя, — а что судно наше?

— Их это судно, — злобно глянув на Педро, сказала я.

— Понятно… Понятно… И там бывает… Будем ждать… Правда, мои клиенты почти все уже затарились зерном…

— Почему же вы не брали кофе у других фирм?! — я постепенно приходила в отчаяние.

— Да на вас надеялся… Теперь у всех моих булочных есть товар, а после Нового года в торговле будет спад… Ну хорошо, Юля, спасибо за информацию, до свидания!

В повествовании Пети, как и в пьесах Шекспира, было больше философии, чем трагизма. Бедный Йорик! То бишь, бедный историк!..

Сеньора Надя наблюдала за разговором с интересом естествоиспытателя.

— Что сказал Петя, Хулия?

Я перевела. Педро фыркнул. Сеньора Надя усмехнулась.

— (Жестко) Он не коммерсант, Хулия! К сожалению, Петя сам разоряет себя неумением вести дела. А что касается судна, то в России сейчас слишком низкие цены на кофе; но через пару недель перед Новым годом они взлетят. К этому времени и должен прийти кофе из Колумбии.

— Но почему было не сказать Пете прямо, как обстоят дела?!

— Цены могли начать подниматься раньше, и тогда нам в одну неделю доставили бы кофе со складов в Гамбурге или Гданьске. Жаль, что мы лишаемся Пети как клиента, но на всю приходящую партию у нас и без него найдутся покупатели. Кстати, Хулия, надо напомнить ему о долгах. У нашего руководства в Колумбии очень большое терпение, но перед новым годом оно должно кончиться.

В течение последующих двух недель фирма «Эспидан» радостно извещала своих клиентов о том, что прибывает новая партия кофе. Судно «La Plata» не было унесено от русских берегов Гольфстримом, не столкнулось с айсбергом в устье Невы, а благополучно бухнуло в воду якоря в порту Санкт-Петербург. На десяток привезенных контейнеров были мигом подписаны контракты, а оставшиеся тонны мы раскидывали по случайным клиентам на предновогодней ярмарке.

Международные ярмарки — самая яркая и солнечная сторона бизнеса. Всем они приносят одну выгоду или, по крайней мере, радость. Ярмарки обладают даром очаровывать, выбирая для каждого строго индивидуальный подход. Стендисткам — фантастический шанс познакомиться! Посетителям-зевакам — небывалая возможность поглазеть и наполучать сувениров! Педро Хименесу-Пахареро — немеряное количество длинных женских ног! Мужу сеньоры Нади, прибывшему из Петербурга — море халявного пива в разлив!

Среди великолепия стендов и сияния разнообразных товаров суетливо бегает сеньора Надя.

— Хулия! мы должны найти стенд петербургской фирмы «Держава». С ее директором встречался в Петербурге мой муж. Возможно, они закупят у нас остатки кофе.

Вперед на поиски «Державы»! Разнообразие ярмарки радует глаз: надрываются музыканты в национальных костюмах, ящерицами снуют журналисты, мощными волнами накатывают тетки с сумками — охотницы за сувенирами, давно не видевшиеся предприниматели братаются в слезах. Павел Сергеевич Бухалин, Генеральный директор «Державы», обнаруживается на стенде водочной фирмы «Лепесткофф» за употреблением ее продукции.

В момент обнаружения Павла Сергеевича глава «Лепесткоффа» Илья Николаевич обнимал старого друга за плечи и подсовывал ему кусочек австралийского грибного пая — закусить. Павел Сергеевич упрямо качал головой, шарил рукой в развалах еды на столе и выуживал из банки маринованный помидорчик. Потом Павел Сергеевич принимался облизывать с пальцев текущий по ним рассол, а помидорчик, раздумав закусывать, бросал обратно в банку.

— Давай, Илья, чтоб не в последний раз!

— Buenas tardes, senores!^[8]

Оба бизнесмена попытались привстать, но поняли, что надежнее снова присесть. Павлу Сергеевичу говорить уже было трудно, а Илья Николаевич сделал широкий хозяйский жест в сторону стола:

— Пр-рошу!

— Гильермо Капдевила? Помню, пили, — обобщил Павел Сергеевич.

Сеньора Надя обрадовалась и этому:

— Господин Бухалин, мой муж говорил мне, что вас интересует несколько десятков тонн кофе? Мы могли бы вам его предоставить. В Петербург только что пришло наше судно.

— Кофе? Интересовало! — Павел Сергеевич подтверждающе кивнул, едва удержав голову от падения на стол. — Интересовало… Да у меня тут племяш — у него тоже кофейная фирма — взял да и затарился зеленым кофе. Теперь придется брать у племяша…

Бухалин говорил так внятно, что сначала к нему заботливо наклонялся Лепестков, улавливал, о чем порывается сказать его друг, и передавал это мне. А сеньора Надя получала от меня уже вторую производную перевода.

— Черт его знает, что за кофе Сашка привез! Зерна хорошие, крупные, а запах как у мандарина. Я понимаю, чай с добавками… но может, на западе и кофе с ними пьют? У вас там пьют кофе с мандарином, а, мадам?

— Он плохо просушен! — возбужденно воскликнула сеньора Надя.

Павел Сергеевич бессловесно уставился на нее, требуя разъяснений.

— Когда кофе плохо просушен, у него специфический гниловатый запах; такой кофе никто не купит. И фермеры, чтобы обмануть скупщиков, кладут под настил, где сушится кофе, листья от мандарина. Кофе очень хорошо впитывает запахи, и запах гнили заглушается. Но если обжарить такой кофе, у него будет — я прошу прощения у сеньоров — запах мочи.

Илья Николаевич захохотал и похлопал Бухалина по плечу:

— Да ты едва не обмочился, милый! Давай, бери кофе у мадам, у нее наверняка все стерильно!

— Мы могли бы прямо сейчас заключить с вами контракт…

— У племяша буду брать! — с вызовом глядя на Лепесткова, выкрикнул Павел Сергеевич. — Кто ему поможет раскидать этот вонючий кофе, кроме меня? А вдвоем как-нибудь выкрутимся!

Моя начальница нервно подалась вперед за переводом, как борзая на коротком поводке. При всем моем сочувствии к ней, я передала содержание бухалинского выкрика.

Выпитая залпом рюмка водки едва ли адекватно отражала всю степень потрясения сеньоры Нади.

При возвращении с ярмарки сеньора Надя была безмолвна. Когда мы проезжали по Бородинскому мосту, она скороговоркой произнесла: «Как душно, меня укачало», — и вышла на свежий воздух. Я верила, что ей действительно нехорошо.

Сеньора Надя подошла к перилам моста и оперлась о них, безнадежно глядя вниз. В Москва-реке дурашливо плескались цветные огни.

Когда сеньора Надя вызвала меня к себе на следующее утро, я поняла, что наверняка придется отправить факс в Колумбию, с просьбой прислать нам штатного психолога фирмы. Однако на переговоры был вызван всего лишь Петя-«дельфин».

— Петя, — сказала сеньора, облаченная, как в латы, в стального цвета костюм, — вчера руководство нашей фирмы в Колумбии прислало мне факс. Московский филиал просят рассчитаться за долги фирмы «Дельфин». Мне придется это сделать, поскольку как руководитель фирмы я отвечаю за всех московских клиентов. Я уверена, что вы, Петя, обязательно рассчитаетесь с фирмой «Эспидан». Но, пока этого не произошло, наше руководство в Колумбии просит вас заложить нам свою квартиру. Учитывая цены на жилье в Москве, ее стоимость и будет равняться сумме вашего долга.

В петину сторону лучше было не смотреть. Спираль истории в это время закручивалась вокруг его шеи.

— И… вы будете иметь право забрать у меня квартиру?

— Нет-нет! — бодрящим хором заверили Надя и Педро. — У нас должна быть гарантия на всякий случай, мы хотим просто подстраховаться.

— Мы не допускаем и мысли, что ваши долги не будут выплачены!

— (Озабоченно) Хулия, надо проконсультироваться у юриста. Говорят, в этой стране невозможно забрать у человека заложенную им квартиру.

— (Вкрадчиво) Подожди, Педро! Не забывай, что наша фирма — на юридическом обеспечении сеньоров Рината и Марата. Видите ли, Хулия, мы вовсе не собираемся отнимать у Пети квартиру, тем более, что в России такая практика еще не разработана. В Колумбии, например, заложить квартиру — обычное дело, и часто случается, что незаплатившего должника выселяет из нее полиция. Но… здесь другая страна.

Я поступаю с Петей так, как поступила бы и со своими детьми, Хулия. Даниель должен знать, что не поедет в Колумбию на Рождество, если сдаст химию на «D». Петя должен знать, что лишится квартиры, если не выплатит долги, только и всего!

Сеньора Надя радостно развела руками.

Телефонный звонок:

— Эсперанса? Что случилось, моя милая? Володя еще не забрал вас из школы? На сколько же он опоздал? (Яростный взгляд на часы) Пятнадцать минут! Не волнуйся, Эсперанса, Володя обязательно приедет, а если нет, он будет уволен с работы! Мама вас очень любит, мои милые, ждите и не переживайте!

Возмущенно:

— И Володя еще будет требовать повышения зарплаты! Как хорошо,что Эсперанса звонит мне каждый раз, когда он опаздывает! В конце месяца, когда Володя начинает ныть, что ему не хватает денег, я всегда говорю ему: «Володя, такого-то и такого-то числа ты опоздал на столько-то минут. Посмотри, сколько времени, которое мои дети могли бы потратить с пользой, они потеряли. Ты еще хочешь о чем-нибудь попросить меня, Володя?» И он не может обижаться на меня, потому что я с ним абсолютно справедлива.

В отличие от Володи, на наших юридических консультантов, то бишь, на «крышу», педагогические приемы сеньоры Нади подействовали своеобразно. Заехав в очередной раз, чтобы повысить налог на свое содержание, они услышали опечаленный голос о том, что денег нет. Ринат и Марат не попытались посмотреть на свое капризное поведение с колумбийской точки зрения. Они безмолвно ушли, а со склада фирмы «Эспидан» ушла за компанию тонна кофе и, благоухая на все окрестности железной дороги, отправилась в Западную Сибирь.

Так, разумеется, не стоило поступать с такой справедливой и ответственной воспитательницей, как сеньора Надя, но, поскольку долги с Пети-«дельфина» теперь не могли быть насильственно собраны, мафия предстала передо мной в нехарактерном для нее робин-гудовском свете. Мне от души хотелось пожелать Виталику приятных бесед с конкурентами за чашечкой дымящегося колумбийского кофе.

После этого сеньора Надя могла бы с чистой совестью известить колумбийское руководство о том, что у фирмы «Эспидан» на русской почве уехала крыша. Она могла бы попросить отправить в Россию выписанные из Сальвадора отряды смерти для отеческого внушения должникам. Но, видимо, сеньора постеснялась объявить о своей несостоятельности в качестве воспитателя. В отличие от нее, Петя объявил о банкротстве «Дельфина» в полный голос, и не мог отказать себе в удовольствии сообщать о нем в сотый и тысячный раз. Он напоминал человека из анекдота, сутками звонившего в КГБ и без устали выслушивавшего, что оно сгорело. Дельфин наконец-то вынырнул из пучины большого бизнеса и не мог надышаться воздухом свободы.

— Юля, вы слышали? Я теперь — банкрот!

Я это не только уже слышала, но и переводила, и видела при этом лицо сеньоры Нади.

— А я думал, вы еще не знаете. Да, обанкротился и поступил в докторантуру!

Было очевидно, что Петя сделал это совсем недавно, потому что у него еще оставались средства к существованию. Дельфин бродил по небольшому рынку в районе метро «Университет» и делал покупки не торгуясь и не пересчитывая сдачу. Продавцам доставляло истинное наслаждение обвешивать такого классически рассеянного ученого, счастливо ушедшего в себя.

— Возьмите яблочко. Юля! Боюсь, что хорошим кофе я вас уже не смогу угостить… Берите из тех, что сверху — они покраснее, внизу-то зеленые накиданы. Я читаю спецкурс по походам Эрнандо Кортеса: исторически сложившаяся точка зрения и современный подход. Приходите! Я думаю, вы сможете это оценить…

— Хулия, — грозно объявил Педро, заглядывая на кухню и отравляя мне обеденный перерыв, — мы едем на переговоры в «Меркурий», они сильно просрочили платеж.

— Тут от них какой-то факс пришел, — подала голос бухгалтер Таня.

Факс оказался ни много ни мало копией претензии, которую фирма «Меркурий» обещала направить в наш адрес с курьером. В претензии сообщалось, что, в связи с неудовлетворительным качеством продукции, поставленной фирмой «Эспидан» такого-то числа, согласно такому-то контракту, фирма «Меркурий» не может осуществить проплату установленной суммы и требует значительного снижения цены, для чего предлагает провести дополнительные переговоры.

— Хулия, вы же помните… — беспомощно бормотал Педро (в этот момент он владел испанским гораздо хуже меня), — вы же помните… качество… было их собственное…

Я-то все помню, Педро. Я только подзабыла, есть ли в испанском языке поговорка: «Не рой другому яму»…

— Что скажет сеньора? — в ужасе спросил меня Педро. — Ведь это моя ошибка, Хулия… Наша с вами ошибка.

Стоп!

— Педро! — крикнула я, непозволительным для сотрудника образом гневаясь на начальство, — когда эта ошибка успела стать нашей общей?

— Мы ездили на переговоры вместе, — объяснил мой менеджер с радостью. Вот и нашелся тот, с кем он разделит ответственность!

— Педро, я не говорю во время переговоров! Я не закрываю рта, но не говорю. Я переводчик, я пропускаю информацию из одного языка в другой, но общий язык находить должна не я. За этим явился из Колумбии ты, моя радость!

— Уф, Хулия, я все понимаю, но отвечать придется нам вместе.

Отвечать не пришлось. Мы просто изложили сеньоре Наде суть дела и оставили ее сидеть в окаменении. Рассчитывать на помощь штатного психолога не приходилось.

Мы дожили почти до Рождества. Утром 23 числа сеньора Надя собиралась улетать в Колумбию, и 22 вечером она решила отметить грядущий праздник в кругу сотрудников. Гильермо Капдевила в паре с бухгалтером Таней дружненько украшали офис ветками искусственного остролиста; Максим и Костя, наши коммерческие агенты, сбегали за шампанским и закусками; Володя ходил из комнаты в комнату, поглядывая на начальство, как Илья Муромец на Змея Горыныча, и помахивая монтировкой; сеньора Надя сосредоточенно набирала на компьютере последние строки для отчета в Колумбию; а я под руководством Педро звонила в «Меркурий» и кричала, что если господин Волков не хочет платить деньгами, то пусть расплатится хотя бы своими картинами, которые фирма «Эспидан» могла бы выставить на аукционе «Сотби».

В 5 часов вечера мы выпили по поводу и пожелали сеньоре Наде счастливого пути и приятного отдыха на родине. Муж Гильермо в поездку не был взят, и остался на воле — присматривать за парой офисов, а также — за всеми симпатичными дамами Москвы и Петербурга.

Мы осушили бокалы. Бухгалтер Таня стала робко кушать шоколад, а Гильермо отламывал еще и еще, деловито напоминая, что любит полных женщин. Сеньора Надя торопливо перечитала сотрудников и раздала подарки — декоративные джутовые мешочки с кофе. Следом за ней шел Педро, конвейерным методом пожимал руки и говорил по-русски: «Всего хорошего!» В ответ хотелось крикнуть «ура!»

За этим последовал звонок из Колумбии. Генеральный директор фирмы Хорхе Перейра поздравлял весь московский филиал, и в особенности свою сестру, Надю Лейлу Капдевилу.

— Значит, у вас семейное предприятие? — спросил Максим, из вежливости проявлявший интерес к начальству.

— Да-да! — сеньора Надя энергично закивала. — Его основал мой отец, Луис Видаль Перейра. Он часто шутил, что, хотя его фамилия и означает грушевое дерево, делом его жизни стало кофе. Когда мы с братьями выросли, мы не представляли другого пути, кроме как продолжать отцовское дело. Потом мои братья женились, я вышла замуж, но нам удалось сделать так, что наши супруги посвятили жизнь тому же, чему и мы.

Сеньора Надя гордо выбросила руку в сторону Гильермо.

— Когда мы познакомились, Гильермо был военным. Но я сказала ему: «Гильермо! Лучшая семья та, где у мужа и жены одно общее дело». С тех пор мы работаем вместе; и если интересы дела требуют разлучиться, мы стараемся не скучать, верно, Гильермо?

— Разумеется, — подтвердил Гильермо, уже год благополучно живший на невском приволье.

— У нас семейное предприятие, — заканчивала свою эпохальную речь сеньора Надя, — поэтому и руководство, и подчиненные, и даже наши клиенты — одна семья. Все мы связаны общим делом.

По улице с воем носился мокрый снег. Педро поставил кассету с темпераментными колумбийскими напевами: сотрудники фирмы, не смотря ни на что должны были чувствовать себя одной веселящейся семьей. А Гильермо со спокойной душой подсел к бухгалтеру Тане, удостоверившись, что сеньора Надя занята рассказом о Колумбии.

— Конечно, там сейчас лето, это ведь южное полушарие… Но и зима у нас не такая, как у вас — просто сезон дождей. Я устала от холодной погоды… (поспешно) хотя мне очень нравится в России! Но нужно немного отдохнуть. Когда я вернусь из Колумбии, туда поедет Гильермо. Нет, Гильермо, ты это сделаешь обязательно для блага фирмы. Если ты не отдохнешь, у тебя не хватит сил работать в следующем году так, как требуют интересы дела.

В стекло ошалело впечатался мокрый ошметок снега и сеньора Надя с опаской посмотрела за окно: Россия была в своем репертуаре — бесшабашная и непредсказуемая.

— Я очень волнуюсь, будут ли завтра летать самолеты…

— У нас про такую погоду говорят: хозяин собаку на улицу не выгонит.

Этой фразой Костя автоматически переключил застольную беседу на домашних животных. Всем нашлось, что рассказать, и битые полчаса я переводила теплые воспоминания о проделках любимых кошечек, собачек, птичек и рыбок. Сеньора Надя поднатужилась и вспомнила ответную историю:

— Мы тоже держали дома животное, когда Даниель и Эсперанса были помладше. Дедушка подарил им крольчонка. Целых полгода дома не было покоя: дети бегали за кроликом, кролик убегал от детей, они носились по всему дому и парку…

Сеньора Надя с улыбкой воспоминаний покачала головой.

— Потом кролик вырос, растолстел. Дети перестали с ним забавляться. Он теперь все время сидел в парке и… он почему-то предпочитал есть декоративные растения. Тогда я сказала детям: «Вам уже неинтересно играть с кроликом, вы на него больше не обращаете внимания, давайте подумаем, что с ним можно сделать».

Я предложила приготовить из кролика рагу. Мы готовили всей семьей, я считаю, что родители и дети как можно чаще должны делать какое-нибудь дело вместе. Получилось очень вкусно. Дети сразу после ужина стали звонить дедушке и наперебой говорили ему спасибо за такого вкусного кролика.

Правда потом, когда я беседовала с нашим штатным психологом — все сотрудники фирмы должны проходить с ним беседу раз в год — я рассказала про этот случай, и сеньор Каррерас посчитал, что не следовало съедать кролика после того, как дети так долго играли с ним. «Вы совершили небольшую ошибку, сеньора Капдевила, — сказал он мне, — но на то и существуем мы, психологи, чтобы помогать людям разбираться в своих ошибках».

Когда «Эспидан» станет крупной фирмой, мы обязательно возьмем психолога в штат! — на бодрой ноте завершила сеньора Надя. — Тогда нам не нужен будет даже переводчик, чтобы находить общий язык. И я надеюсь, что начиная с нового года у всех появится стимул работать плодотворнее, чтобы мы смогли выделить из прибыли средства для зарплаты психологу!

Словно дождавшись финала, разразился звонком телефон.

— Эсперанса? Да, моя радость? Даниель сдал химию на «В»? Dios mio! Que felicidad!^[9]

Можно ехать в Колумбию.

Сеньора Надя, Гильермо и Педро засобирались уходить.

— Ребята, — сказал Костя, поднимаясь и обращаясь к русской части фирмы-семьи, — я сейчас сбегаю за «Абсолютом». Давайте, помянем кролика!

Короли и колбаска

По ту сторону двери завозились, потом прохрипели;

— Юль, открой, помоги!

Томка Тарасова заволокла в офис две вспученные хозяйственные сумки, упала на стул и уронила их между ног.

— Все! Бобик сдох!

Томка со слабым стоном начала обмахиваться бумагой для принтера.

— Ох, жара, сил нет! И по магазинам толком не походишь! Вот, разве что колбаски прикупила…

Томка выдрала из чрева сумки полбатона толстой колбасы со свежим росистым срезом. Колбаса распространяла запахи.

— М-м-м! Чесночная! — Томка с вожделением принюхалась.

Я ощущала себя подопытной собакой Павлова. Рефлекс слюноотделения работал безукоризненно.

Томка, обонявшая колбасный аромат, хихикнула:

— Мой-то меня все достает! «Ты бы, — говорит — хоть Гербалайфу попила, а то и в свой пятидесятый скоро не влезешь». Все сэкономить на мне хочет, хы-ы! На ужин банку порошка ставит; «Разводи, — говорит — кефиром, и чтоб через месяц была мне как Синди Кроуфорд!» Ричард Гир, блин, нашелся! Ничего, я колбаску майонезиком намажу — да на хлебушек свежий — и поехали! А Гербалайфом запиваю. Полбанки уже нет. Мой радуется, платье-стрейч мне собрался покупать. А мне этого стрейча и на половину попы не хватит, хы-ы!

Щедрая Томка накромсала мягкой булки с колбасой на себя и на меня, отвалилась на спинку стула и разместила ноги на процессоре.

— (Блаженно) Что-то шефья нас сегодня не трогают…

— Юля, тебя к руководству.

В роли коммутатора у нас использовалась Лена, личный секретарь генерального директора. Возвышаться над ней было трудно, поэтому, следуя за Леной к начальству, каждый сотрудник заранее ставился на свое место. Действенно и бесхитростно.

— Тебя — с вещами, — разворачиваясь для обратного пути, обронила Лена.

Я взяла наполовину переведенный факс из Барселоны. Процессия тронулась.

Шаг секретарши был неспешный. Она безмолвно покачивалась впереди на длинных ногах. Каблуки отстукивали по полу веско и с подобающей торжественностью. Мы приблизились к начальскому кабинету.

— (Холодно) Подожди, не входи!

— Меня же просили зайти!

— Платон Бежанович еще не вызывал тебя, он только велел, чтобы ты подошла.

В этот момент — голос из-за двери:

— Лена, Юля подошла?

— Да, Платон Бежанович.

— Пусть зайдет!

Поворот ко мне:

— Юля, иди!

Сезам открылся.

Думаю, что Николай Александрович Романов, покойный Государь Всея Руси, не променял бы такой кабинет даже на зал в своем скромном Ливадийском дворце. Тариэл Давидович Геворкадзе и Платон Бежанович Каретели тоже не делали ничего подобного: их все время отвлекали текущие дела.

— Садитесь, Юля!

Платон Бежанович сделал по-королевски широкий жест. Он не предлагал мне сесть на стул, он бросал к моим ногам все стулья земного шара.

Тариэл Давидович глядел строго и сдержанно.

Обе части моего руководства находились между собой примерно в том же соотношении, что и секретарши Томка и Лена. Более низкой ступенью иерархической лестницы был Платон Бежанович. Он превосходил Тариэла Давидовича тремя размерами одежды, теснил в обе стороны занимаемое кресло и, надень ему на голову белый колпак, отлично сыграл бы повара в незатейливой комедии.

Тариэл Давидович вполне годился на роль красавца-террориста, но не имел склонности к лицедейству; даже лишней мимики при обращении к подчиненным он себе не позволял.

Перед Тариэлом Давидовичем медленно курилась чашка кофе, из которой необходимо было делать глотки. Говорить предоставлялось Платону Бежановичу.

— Юля, у вас есть загранпаспорт? Приносите его завтра. На следующей неделе очень советую вам быть в хорошей рабочей форме и не заболеть.

Глаз Платона Бежановича против воли блестел хитрецой. Тариэл Давидович переворачивал вверх и вниз толстый «Монблан» с золотым пером. Он выдерживал паузу.

Выдержал.

— Юля, как следует подготовьтесь к этой поездке. Мы летим в Барселону на переговоры с фирмой «Naranja de Oro»^[10].

И Генеральный директор величественно откинулся в кресле. На меня он смотрел благодетелем. Радуйся, переводчик! Господа берут тебя с собой! Ананасы, пальмы, баобабы! Шестисотые «мерседесы» и пятизвездочные «ХИЛТОНЫ», ночные рестораны и головная боль поутру, дебри терминологии и отнимающийся язык… А куда вы денетесь без моего языка, господа?

Пока Барселона была еще за горами, я вернулась в секретариат. Там красила ногти Томка Тарасова.

— Юль, ты говорят, за кордон едешь?

— Доеду, если не сглазишь.

— На Кипр, небось, на какой-нибудь?

— В Барселону.

— Это че, Италия?

— Испания.

— Тоже ничего, тепло, — Томка сосредоточенно дула на сохнущий лак. — Эта Барселона — не самая провинция?

— Не самая.

— М-м-м… Прибарахлись там.

С утра произошла передача документов.

— Почему мне? Лене! Все всегда отдавай сначала Лене! Она сидит без дела, как генеральный директор, а бумаги носят мне! Почему?!

Должно быть, я сильно обидела Тариэла Давидовича, вручив паспорт ему лично без посредства секретарши.

— Лене все отдай, да! И напомни ей, чтоб не забыла потом положить мне на стол!

Тариэл Давидович разнервничался и закурил.

Личный секретарь генерального директора сегодня, однако, задерживалась. Лишь тогда, когда прошли все джентельменские нормы опоздания, она медленно и несколько тяжеловато вступила в офис. Для человека, приближенного к начальству, у Лены в это утро были чересчур невменяемые глаза, глядевшие с полным непониманием того, чего же я от нее хочу. Несколько раз она сухо сглотнула и с похмельной хриплостью выдавила:

— Давай.

Тариэл Давидович выскочил на этот звук из кабинета, как черт из табакерки:

— Кофе мне, быстро! Что, хорошо погуляла?

Томка Тарасова, бывавшая при Лене на всех увеселениях, тоже погуляла неплохо. Во время работы она то и дело принималась повизгивать от хохота и падать лицом на клавиатуру компьютера. В платежных поручениях мелькали сверхъестественные суммы.

— Ох, как шашлычков-то мы вчера поели! Водочки целый ящик уговорили. Он уговорился как-то сам-собой, подлец; «Распутин», одно слово, хы-ы! Пивом пришлось догоняться. Вчера же Троица была; святое дело — отметить! Мы и через костер прыгали — все, как положено, по-православному. Я прыгнула — и ничего не помню, думаю: сгорела. А утром — ничего, живенькая, мужики в электричку сажают. А мы с Ленкой едем и не понимаем, зачем нам в Москву?

Томку опять переломил пополам хохот.

— Я когда покрестилась, еще не то было! Гуляли месяц, а потом той же компанией по диспансерам месяц ходили. А когда вылечились, двое из наших повенчаться решили. И как живут теперь хорошо! У них уже дети, а в ЗАГС до сих пор не сходят — нам, говорят, Божьего благословения достаточно. Верующие, блин!

Томка выбила на клавиатуре ликующую дробь.

— Вот выходные скоро будут… Прикупим с ребятами всего побольше — «Кремлевской», закусочек — и в ле-ес… Гулять…

Томкины глаза блаженно закатились.

В дверь просунулась нервная бухгалтерша:

— Тома, платежки!

В изъятых из принтера платежных поручениях фирме «Кондор» предлагалось перевести на счет получателя сумму, равную, вероятно, всему годовому обороту фирмы. В графе «Получатель» вместо «Инкомбанк» четко значилось: «И в кабак».

До метро мы шли все втроем. Томка тащила сумки, Лена нервно курила. Обеим предстояла дорога в подмосковный поселок Видное. У подруг за плечами была одна и та же школа, одни и те же молодые люди, один и тот же образ жизни, питания и развлечения. Но Томка при этом раздалась вширь и прочно засела за печатание платежек, а Ленина комарино-тонкая стать держала ее в должности личного секретаря. Я задумалась о капризах судьбы и обмена веществ.

У метро Лена бросила окурок на асфальт.

— Том, ты поезжай домой, я еще по магазинам похожу. Мне Тариэл в душу наплевал за то, что я опоздала; я отойти должна.

Отводить душу Лена собиралась в районе Петровского пассажа, и в метро нам с ней временно опять оказалось по пути.

— Прикуплю себе чего-нибудь — сразу полегчает. Я когда со своим поругаюсь, тоже всегда в магазин еду. Вечером поругаемся — вечером еду — с последней электричкой. Он все домогается: «На какие шиши у тебя столько шмотья?» «Растет оно на мне», — говорю. Так стал проверять, не у него ли деньги ворую. Сидит по вечерам считает, скупой рыцарь!

Лена злобно закинула ногу на ногу. Лакированный носок туфли качался угрожающе-остро.

Я ему сказала: «Хочешь, чтобы у меня одежды не было, — я в стриптиз устроюсь!» И что за мужики сейчас пошли? То ли дело — раньше, на содержание женщин брали! А тут все сама себе добываешь, и на тебя же еще наехать норовят! А мне ведь и надо-то немного: ну раз в неделю прибарахлюсь основательно, а потом так, по мелочи…

Разбередив себе душу, Лена глубоко втянула воздух и выдохнула с жалостным стоном.

— Я, знаешь, Юлька, со школы ничего не помню, помню только роман про какого-то идиота, как там бабе купец денег немеряно давал, она их в печку кидала, а он только радовался. Ты не помнишь, что за роман? Я когда читала, плакала — какие мужчины раньше были! Лучше, чем в сериалах!

Как не прослезиться в мире ином Федору Михайловичу Достоевскому…

Прежде, чем уехать в Барселону, мои шефья успели по-новому обставить свои кабинеты. Весь офис под служебными предлогами сходил туда на экскурсию. В кабинете Платона Бежановича стол был похож на крышку от гроба. Платон Бежанович заботливо расставлял на нем разнородные безделушки.

— Богато смотрится, правда, Юля? — Платон Бежанович радостно добавил к ансамблю сверкающую болонку из граненого хрусталя. — Вах, Тариэл, заходи, смотри, насколько богаче так стало! Жена мне утром говорит: «Возьми немножко сувениров, Платон, поставь их на стол! Зачем у кабинета будет нищий вид?» А на телевизор посмотри, Тариэл!

На телевизоре стояла черная амфора с золотым рисунком а la Древняя Греция. Из амфоры торчал сумасшедше искрящийся искусственный цветок — продукт куда более поздней цивилизации.

Геворкадзе стоял и завидовал. Его собственный кабинет был обставлен с меньшей помпой и большим вкусом.

Каретели умильно взглянул на сейф и увидел, что на сейфе ничего не стоит. Он забыл о нас обоих и бросился подыскивать то, что смогло бы достойно увенчать его скромные сбережения.

В секретариате уже готовились к обеду. Было минут сорок до официального его начала. Томка кромсала мягкий батон, Лена аккуратно отпиливала кружочки ветчины. На столах были разложены кружевные трусики, лифчики, ажурные колготки. На монитор, как на клетку с попугаем, набросили комбидресс.

Лена имела решительный вид:

— Я, Томка, поняла — мне от него уходить надо. К Зайцеву, или к Юдашкину, или в «Red Stars» что ли! Я нижнее белье буду демонстрировать; я в нем лучше выгляжу, чем в верхнем.

— Курочку пожарю сегодня! — Томка с удовольствием прикусила бутерброд. — Мой любит курочку. Мне все Гербалайф подсовывает, а сам мясо трескает — дай Бог! Ничего, я вечером пивка прикуплю, скажу: какой же с пивом Гербалайф? Это ерш получится. Давай лучше вместе курочку навернем!

Лена двумя пальцами взяла кусочек ветчинки.

— Я вот думаю, Томка, может, в Коньково сегодня рвануть, а? А то я что ни куплю, никак себя одетой, не чувствую.

— Давай, лучше в Тушино! Там и вещевой и продуктовый рынки; я бы мясца прикупила…

Тариэл Давидович, по-партизански бесшумно распахнувший дверь, сейчас с интересом оглядывал секретариат. Лена благополучно сидела к нему спиной с расстегнутой после примерки молнией на юбке, а у Томки, как у только что растерзавшей добычу акулы, кусочек ветчины свисал из уголка рта. Проглатывать его под тариэловским взором она боялась.

Начальский взгляд дошел до занавешенного монитора. Геворкадзе от души сказал: «Тьфу!» и захлопнул дверь. Томка мгновенным движением заглотнула кусок.

— Ю-ю-юль! Помоги! Запить бы чем! — захрипела она.

…Пустынен и тих Ленинградский проспект в рассветные часы… Только так высокопарно и хочется говорить, стоя под сенью мощных бледно-желтых зданий сталинской породы. Спокойно дремлющие, не разбуженные еще ни вечной суетой пешеходов, ни слабым на заре ручейком машин, они донельзя напоминают мне замки с книжных страниц, те замки, которые никем никогда не были построены и которые создавало лишь воображение художника. Тем более, что стоят они на проспекте, названном в честь не существующего ныне города — Ленинграда.

А Барселона… что будет в этом имени? Оно своенравно: и бурлит на языке и тихо льется, оно пока что рождает загадки; и неизвестно чем станет для меня этот город — ведь новые города всегда становятся чем-то для каждого…

— Юля, садитесь!

Это — реальность, мои шефья, которые и должны были подхватить меня на Ленинградском проспекте по дороге в аэропорт. Я застаю самый разгар их дорожной беседы:

— Я серьезно говорю, Платон, надо менять секретарш. О чем они думают? О том, чтобы покушать, — Тариэл Давидович прямо-таки по-английски выплевывает «п», — покушать, погулять, поспать на рабочем месте и купить на себя какую-нибудь тряпку. Я не против! Я им достаточно плачу, чтобы они скупили хоть… хоть все Лужники; но почему не подумать о работе?! Хоть немножко!

Платон Бежанович глубокомысленно кивает. Видимо, он соглашается, хотя, по-моему, он сладко дремлет. Тем более, что в момент кивания машина притормозила на светофоре.

Тариэл Давидович замолчал, повернулся к окну, и некоторое время его взгляд оценивающе бежал по проспекту.

— Хорошо построили Москву, Платон! — проговорил он с одобрением. — Есть, где развернуться.

Платон Бежанович снова кивнул.

— В Барселоне нам предстоит огромная работа. Юля, — заранее усталым тоном предупредил меня Тариэл Давидович, — от ее результатов будет зависеть весь остальной год.

В очереди к шереметьевскому таможеннику Геворкадзе уныло смотрел в свою декларацию. Затем он с надеждой заглянул в декларацию Каретели. Уныние его усугубилось.

— Вах, Платон, мы с тобой бедные люди! Что мы везем? Э, ерунда, ерунда, Платон, посмотри! Вот — человек! Вот он что-то везет.

Указанный человек раскрывал перед таможенником спортивную сумку. Геворкадзе потянул шею вперед.

— Посмотри, Платон, совсем еще не старый человек, а уже что-то имеет в жизни. Люди делают дела, Платон, им есть что возить через границу.

Каретели успокоительно зевнул:

— Э, зачем говоришь?! Ты везешь через границу свою голову, Тариэл; она дороже брильянтов, которые хочет увезти этот джигит.

Из сумки «джигита» таможенник извлек свернутые в рулон картины. Наметанным взглядом искусствоведа он начал определять их художественную ценность. Через пару минут посредственной арбатской мазне был дан зеленый свет.

Геворкадзе увидел, вздохнул, отвернул голову. Ошибся в человеке.

В самолете Тариэл Давидович и Платон Бежанович заняли бизнес-класс, и мы разлучились на четыре часа. Мне было отведено место в экономическом.

Боже мой! Эти каждый раз чарующие облачные горы, долины, расселины, легкая перистая конница, летящая поверх них… Небо над небом. Уже второе. Может быть, и седьмое нам суждено увидеть? Хотя Тариэл Давидович и Платон Бежанович там, скорее всего, уже побывали. Если же спросить их об этом, на обоих лицах наверняка будет пренебрежение: «Ничего особенного. Юля, но съездите ради интереса».

За час с лишним до конца полета показался юг Европы. Умиляла и трогала ее скученность: занят каждый клочок земли, заняты предгорья и холмы, реки едва находят себе дорогу в этой тесноте и плутают бесконечным количеством извивов… Тариэл Давидович взметывает руки и восклицает: «Вах, Платон, как здесь делать дела? Здесь нет размаха!»

Впрочем, я этого не видела. Меня мучает телепатия.

Словно подводные камни, из облаков поднялись сияющие вершины Пиренеев. Мы пересекали границу Франции с Испанией. Слышались звуки хоты и стук каблучков Кармен.

— Где наш испанец. Юля? Почему он не встречает нас? Вы правильно сказали ему номер рейса?

— Правильно.

— А время вылета?

— Правильно.

— А название аэропорта, куда мы прилетаем?

— В Барселоне один аэропорт.

По лицу Геворкадзе пробежало желание сплюнуть. «Э, что за город, как вести дела?»

— (С тоской) Ты ищешь его, Платон?

— Ищу, зачем мешаешь, да?!

Платон Бежанович бегал глазами по толпе встречающих.

— Куда пропал, Карлос? Платон приехал выпить с тобой вина! Платон приехал обнять своего друга! Куда пропал, Карлос?

— Карлос, — проговорила я вслух, приноравливаясь к этому имени. До сих пор я знала его как сеньора Вальенте-и-Флорес.

— Вы меня звали, сеньорита?

Я улыбнулась, заигрывают.

— Я сказала «Карлос», а вам послышалось «Ганс».

Заигрывал немец с хорошим испанским произношением. Голубоглазый, блондин, волосы вьются. Немного низковат для истинного арийца…

— Карлос, брат, где был, куда пропал?! — Платон Бежанович отчаянно рвался к нему через толпу, раскидывая руки для объятий.

— Мы сейчас не совсем в Испании, мы в Каталонии, а каталанцы — это немножко другой народ; у нас другой язык, и внешне мы, как видите, бываем похожи на северян. И мы давно хотим стать независимой страной. Когда ваша Литва отделилась от Союза, у нас были большие волнения и предлагалось «литуанизировать» проблему Каталонии.

И, между прочим, всю дорогу из аэропорта обрамляли настенные надписи: «А Catalunya en Catala!»^[11]

Комментарий Геворкадзе с заднего сидения: «Куда им еще отделяться, мелким!»

— До начала этого столетия Барселона была небольшим городом — несколько старых готических кварталов, примыкающих к порту. Но в самом конце прошлого века был разработан план расширения города — «Ensanche». Барселона стала подниматься от моря к горам, а новые дома строились в форме квадратов с маленьким патио внутри. Ни один такой дом-квадрат не повторяется, и большинство из них построены в стиле «модерн». Я не хочу хвастаться, но вы сами увидите, что это очень красивый район. Там, кстати, находится наш офис.

Вступает Платон Бежанович:

— Переведите ему, Юля, что наш офис в Москве тоже находится в одном из самых респектабельных и дорогих районов.

— В «Ensanche» находится и гостиница, где я забронировал для вас места.

Геворкадзе, скучающим тоном:

— «Риц»? «Хилтон»?

«Majestic»^[12]. И самая неземная роскошь в ней — это душ. Похоже, в летней Испании не имеет смысла жить с одиннадцати часов утра до пяти вечера: можешь трепыхаться, но все равно будешь раздавлен тяжелой жарой. Однако уже шесть, а приветственный ужин — в девять. Пока время терпит, переводчик рысью бросается обходить свои угодья.

Здесь все оказывается моим. Я уже давным-давно привыкла бродить между этих изящных домов, обтрепанных пальм под беспощадно распахнутым небом, и жалко теряющих кору платанов. С того момента, когда во мне забряцали доспехами гумилевские «конквистадоры» и взошла умирающая Луна Лорки, я поселилась в этой стране, и сейчас я впервые разговариваю с ней лицом к лицу.

Немного влево — и на белом здании взметываются истонченно-узловатые колонны — точь в точь паучьи ноги слонов в фантазиях Дали. Еще левее шебуршится рынок, где устрицы, лежащие на льду, в изобилии, как семечки на наших базарах. И тут, забывая ориентироваться, бросаешься влево и вверх… Фантастическая «La Sagrada Familia»^[13] возносит к небу тонкие башни, вопиющие черными провалами окон.

Восемь пятнадцать — время подводит меня. В отеле «Majestic» из разоренного впопыхах чемодана я вырываю колготки. В костюме Евы ходить по такой жаре! Но положение обязывает. К тому же, климат начинает меняться в лучшую сторону: я холодею.

Дырка. Чуть выше того уровня, где кончается юбка. Стоит немного пройти, колготки ослабеют, чуть-чуть сползут… Я вытряхиваю из чемодана все его внутренности, но запасной пары, разумеется, нет.

В панике туфли на ноги… И вторая волна холода — снова дырка. Почти на том же уровне, где кончается задник туфли. Се ля ви такая, как говорится у нас, переводчиков.

А делать нечего. Я медленно иду к двери. Ну пусть они лопнут, проклятые, пусть! Пусть расползутся, сгниют, а с двенадцатым ударом часов полетят с моих ног клочками! Это моим шефьям ничего не оставалось бы, как повеситься, случись такое в ресторане с их носками или галстуком. А вот я могу отнестись к инциденту как истинный пролетарий и решить, что ничего не потеряла, кроме своих цепей.

Неужели в этой стране бывает прохладно? Нет, это просто раннее утро, первое утро под новым небом… Нет, просто я еще сплю, и мне снятся сны о родине. Стены вокруг меня разговаривают русскими голосами. Стена справа — вопрошающий мужской голос:

— Слушай, Андрюха, где здесь можно хорошим бельем затариться?

Стена слева — объясняющий женский голос:

— Как пойдешь наверх от Paseo de Gracia к новым кварталам — справа будет магазинчик, в нем полный liquidacion^[14] и хозяин уступает белье задешево, тем более, что оптом. Главное, Свет, успеть, пока он не до конца ликвидировался…

По коридору тоже шли голоса:

— В натуре, Леха, пора закупаться — времени в обрез! С конца августа распродаж уже не будет.

Интересно, куда они торопятся в июне? О русский люд, покой вам только снится! Кровь… Пыль… Летят, как табун степных кобылиц — любой ковыль сомнут…

Стоп! Костюм же с вечера мятый… А на сборы остался какой-то куцый час. Гладить, быстро!

Как раненый бык на корриде я метаюсь по коридору. Где же утюг, буржуины? Где уютная ширмочка с гладильной доской? Где мадам-коридорная, чтобы обрушиться с вопросом? И этого меня лишили в цивилизованной стране?

— Что вы ищете, сеньорита?

Снизу на меня радостно глядела старенькая уборщица-китаянка.

— Понимаете, я хочу погладить свой костюм…

Тот же радостный взгляд:

— Нет, это наша гостиница хочет погладить ваш костюм!

Ко мне протянулась сухенькая ручка.

Подождите. Это надо осмыслить. На это нельзя поддаваться сразу! Услуги гладильной включаются в счет за номер, это оплачивает начальство, это меня волновать не должно. Но чаевые? Как не пожаловать этой несчастной китаяночке хотя бы сотню песет на пачку английского «Пиквика»? А костюм надо гладить каждый день, и чай в отеле «Majestic» наверняка любят пить ежедневно… Значит, немалые мои командировочные уменьшатся соответственно. Значит, как минимум, паре моих московских друзей не будут привезены подарки. Останутся они без какого-нибудь грошевого сувенира — тарелочки с видом Барселоны или брелка в форме кастаньет. Не получится у меня «из Испании с любовью»…

— Вы не могли бы показать мне гладильную, сеньора? Я предпочитаю гладить сама.

Пар валит вовсю, а прессы стоят — работать некому. Все за моей спиной. Администратор тоже напрасно выходит из себя — его не слышат; высказывают предположения:

— Сеньорита, наверное, боится, что мы испортим ткань…

— Она, должно быть, уже отдавала вещи в гладильную, и ее не устроило качество…

— Может быть, ткань такая дорогая? Хотя на вид…

Жаль, что никто не сказал: «У богатых свои причуды».

Едем на переговоры в офис Карлоса. Я покашливанием проверяю горло перед работой — вчера ему сильно досталось. Приходилось заглушать и звуки улицы, и яростные танцевальные аккорды, и резвящихся молодых испанцев. Усилитель мне нужен, как и всякому говорильному аппарату.

А ужинали мы на террасе. Огромная Las Ramblas — цепь бульваров, тянущихся из центра города к морю, вечерами изнемогает от ресторанных столиков. Светлый вечер, серо-зеленые платаны возносят над городом бледную Луну, а внизу вьется толпа, пестрая, как цыганская шаль. Музыка — помногу и отовсюду. Сквозь колеблемую морским ветром листву — удивительное изящество домов. Где-где, а в Барселоне не сомневаешься, что только застывшей мелодией и может быть архитектура. Этот город должен был родиться под звуки органа и вырасти под болеро.

Тариэл Давидович недоволен. Шепотом — Платону Бежановичу:

— Послушай, он странный человек, твой Карлос! Как встречает гостей? Приехал уважаемый человек и должен сидеть, как студент, за пластмассовый столик? Или в Барселона нет приличный ресторан?

(В минуты душевного расстройства Тариэл Давидович пренебрегает падежами)

— Не переживай, Тариэл! Закажи что-нибудь дорогое, чтобы люди видели, что ты солидный человек, и не переживай!

Платон Бежанович занят делом: он бережно выковыривает вилочкой мягкую устрицу из ее твердой раковины.

Тариэл Давидович негодующе смотрит на Луну.

А Карлос наклоняется ко мне. Лицо лукавое. Шепот интригующий:

— Хулия, не могли бы вы потом узнать у сеньоров, как им понравился вечер на террасе? Спросите как будто от себя, не говорите, что это я просил узнать. В следующий раз я хочу повести их в бар «Quatro gatos»^[15], там собиралась богема в начале века. И сейчас там очень свободная, молодежная атмосфера: вместо стульев сидят на бочках и пьют, в основном, пиво. Думаю, что моим русским друзьям будет приятно забыть о том, что они большие люди в бизнесе и вспомнить студенческие годы.

Бедный, он ведь серьезно! И ведь от всей души…

Дневные переговоры не производят впечатление насыщенных. Обсуждаем все, как положено: и контракты, и поставки, и условия, но у моих шефьев нету огня в глазах; чувствуется: это — лишь прелюдия. Не за тем посетили Испанию Тариэл Геворкадзе и Платон Каретели! Что-то большее ждет нас, и сейчас оно прозвучит, заставляя круто меняться простодушную физиономию Карлоса.

— Переведите, Юля, и помните, что информация секретная. Чтобы такую информацию узнать, конкуренты людей убивают, это я вам на будущее говорю. А пока переведите, что мы с Тариэлом немножко посовещались и решили вложить деньги во что-нибудь скромное — в апельсиновую плантацию.

Карлос осмыслил.

— Я не хочу заранее пугать сеньоров, но импортировать фрукты — это одно дело, а держать плантацию — совершенно другое, и не известно, сможет ли хороший предприниматель стать хорошим хозяином на земле.

Карлос улыбнулся с большой долей извинения.

— Вам сразу потребуется целая армия специалистов по сельскому хозяйству. Кроме того, из Москвы будет очень трудно следить за ходом дел. А в общем, поверьте мне, вам будет не выгодно держать плантацию только ради того, чтобы экспортировать с нее апельсины в Россию. Если цены там упадут, вы будете терпеть большие убытки.

— Продадим апельсины в Испании.

Карлос начал улыбаться, но деликатно себя сдержал.

— В Испании апельсины очень дешевый товар. И к тому же сезонный: ни один уважающий себя испанец не станет есть апельсины летом и осенью, когда в изобилии персики, нектарины, виноград…

Геворкадзе улыбнулся какой-то чересчур загадочной улыбкой:

— Юля, переведите этот Карлос, что он дает совет не для Тариэл Геворкадзе. Тариэл Геворкадзе не трясется над каждый апельсин: он сегодня купил плантацию, завтра потерял, а послезавтра купил новый!

Карлос немного посмеялся, приняв это за шутку. Взгляд Геворкадзе стал неприятно холодным. Он демонстративно отвернулся от испанского партнера и переключился на Каретели:

— Ты смотри, Платон, смеется, не верит, а? Думает: бедный человек! А он знает, что у меня в Эквадоре яхта куплена океанская и стоит ждет меня целый год, чтобы я на недельку приехал порыбачить? А он знает, что я в Берлине, в зоопарке слона содержу, и там висит табличка «Слон находится на попечении Тариэла Геворкадзе»? А вспомни, Платон, как я в Швейцарии…

Формально эта речь предназначалась не для Карлоса, но интуитивно я понимала, что надо переводить. Ведь несчастный бизнесмен должен был понять свою бестактность. Как Тариэлу Геворкадзе можно отказать в покупке плантации, когда приобрести всю Испанию — для него не проблема!

Геворкадзе тем временем заводился:

— И после всего, что я в своей жизни купил, Платон, он говорит, что плантация для меня — дорогое удовольствие!..

Карлос отнесся к переводу с полным пониманием:

— Я думаю, сеньорам лучше пораньше закончить работу, принять в гостинице душ, а потом я отвезу их на пляж. Море в этом году немного прохладное, но не думаю, чтобы это повредило сеньорам.

«Прохладное море» по-испански означает некоторую разницу между температурой воды и воздуха. На Геворкадзе эта разница сказалась положительно: его благородная ярость остыла и мысли пошли по другому руслу.

— Скажи, Платон, как считаешь, мы солидная фирма?

— Зачем спрашиваешь? Сам знаешь!

Каретели отвечал лениво. Он раскинулся на полотенце с зелеными попугаями, как огромная медуза, склонил голову набок и наблюдал, как из гуляющих у берега волн дельфинчиками выпрыгивают хохочущие девушки.

— Солидная! — с удовольствием заключил Геворкадзе. — А почему мы до сих пор не купили ОРТ?

Каретели с некоторым интересом приподнял голову.

— Ну, то есть, время на ОРТ.

Каретели отмалчивался. Вопросы купли-продажи временно его не волновали. Волны продолжали вздыматься, девушки — подпрыгивать. Каретели непроизвольно облизнулся. Мне почему-то вспомнилась Томка Тарасова в минуты обеденного перерыва.

— Где наша реклама на всю страну? Где фирма «Кондор» по телевизору? Не вижу! — восклицал Геворкадзе с обобщенным возмущением.

— Слушай, зачем беспокоишься? Есть деньги — будет реклама.

— Смотри, Платон, какой я реклама придумал, — Геворкадзе мечтательно закинул руки за голову. — Лежит земной шар. Параллели, меридианы, да? И вдруг он превращается в апельсин, — Геворкадзе приподнялся на локте, — но тут налетает кондор, хватает апельсин, — рука Геворкадзе спикировала вниз, — хватает и уносит. А пока несет, апельсин снова превращается в земной шар, а птица превращается в слово «Кондор», то есть — в нас. Хорошо я придумал?

— Давай другой реклама. Люди не поймут, скажут: «Куда землю унесли?»

— Ну вот тебе другой: лежит на траве молодой джигит — как мы с тобой — а над ним горит солнце, — Геворкадзе очертил невидимый шар. — И вдруг солнце превращается в апельсин! А вокруг на деревьях море апельсинов! И каждый горит, как солнце! — Геворкадзе сумбурно изобразил это руками. — Но тут апельсин падает, за ним падает второй, третий, сыплется дождь из апельсинов!

— Стой! — возопил Каретели, вскакивая и сотрясая пляж. — А джигит? Что с ним будет?

Геворкадзе был полон досады:

— О чем думаешь?! Кого жалеешь?! Идет золотой дождь — что тебе джигит?

Снова утро. Я снова глажу костюм. Интерес ко мне уже меньше; ничего, скоро совсем привыкнут. Эка невидаль — экзальтированная богачка! Колготки меня пока не подвели — «стрелок» нет. Но, боюсь, что всю неделю они не продержатся: предстоит покупка. А кто его знает, сколько могут стоить колготки в Испании! Соотношение цен тут загадочное: килограмм отборных персиков на рынке дешевле порции мороженого. Что если колготки в летнее время считаются здесь такой же причудой богатеев, как и норковое манто на плечах? Оцениваться они должны соответственно… Очень уместно вспомнить в эту минуту комментарий Карлоса: «Обратите внимание на этот салон, сеньоры! Да, в Испании тоже носят меха, но, конечно, эту экстравагантность позволяют себе очень немногие люди»…

Находясь под крышей «Majestic», я формально попадаю в категорию «очень немногих людей» и тоже кое-что себе позволяю. Разве не экстравагантность — пройти в шортах и майке с мокрыми волосами по холлу пятизвездочного отеля? С каким бы выражением на лицах на меня не косились, мне сейчас донельзя хорошо. Я только что искупалась в бассейне и ненадолго избавилась от жары. Я успешно проговорила весь второй день работы в Барселоне. Последнее, что предстоит переводить сегодня — меню в ресторане.

Задача эта сложна — Платон Бежанович относится к выбору блюд с тем же трепетом, что и Тариэл Давидович — к приобретениючастной собственности.

— Подождите, Юля, мы с закусками еще не решили. Ты как хочешь, Тариэл, а я осьминога закажу.

Серо-зеленый осьминог безнадежно шевелил щупальцами по стеклу специального гастрономического аквариума. Прочие обитатели моря лежали, не трепыхаясь — их участь была им уже безразлична.

Платон Бежанович с вожделением глядел в осьминожью сторону:

— Что твои креветочные коктейли против моего осьминога! Они здесь осьминога готовят, как… как только бабушка в Кутаиси домашний сыр делала. Нет, по вкусу — другой, но вкусно так же! И вина, вина еще возьмем! А то стол совсем пустой будет!

Тариэл Давидович неторопливо, по-барски распоряжается:

— Юля, пусть официант принесет на свой выбор, но получше.

Официант не слушает перевод, он читает взгляд Геворкадзе; «подороже».

— Все, Платон Бежанович?

— Как «все»? А что на сладкое? — пугается Каретели.

Он торопится к стеклянному шкафчику, где выставлены образцы десерта.

— А диета, Платон? — кричит ему в спину Геворкадзе.

— Э, я в Испании — какая диета!

Утром Карлос в очередной раз забирает нас из отеля и, как всегда не может не рассказать что-то новое о своем городе:

— В прошлый раз я забыл показать вам Музей абстрактного искусства. Посмотрите направо, скорее, пока мы не проехали! То здание, где крыша похожа на моток смятой проволоки…

Тариэл Давидович лениво разглядывает из окна Барселону и делает заключение:

— Хороший город. Маленький, но… удобный. Все под рукой: один банк, второй банк — иди, не хочу!

Карлос говорит в ответ что-то любезное, но Тариэл Давидович продолжает размышлять:

— Нашелся бы умный человек — купил этот город в свое время — не прогадал бы!

Карлос ошарашенно тормозит.

— Поезжай, поезжай! — Геворкадзе благодушно махнул рукой. — Мы тут недавно в Нью-Йорке были, так землю под город, оказывается, купили у индейцев за двадцать долларов. Вот кто-то руки нагрел!..

Убийственно солнечный рабочий день. Кондиционеры работают на пределе. Мы тоже работаем.

— Мы с Тариэлом немножко посовещались, Карлос, и решили вложить деньги в другую недвижимость. Мы хотим купить в Испании дом. Дом — не плантация, поливать не надо (смех), и колорадский жук не съест!

Карлос тоже посмеялся. Платон Бежанович развил идею:

— Можно будет дом сдавать в аренду…

Тариэл Давидович:

— Или пусть наши дети там в каникулы отдыхают… Карлос и к этому отнесся без удивления:

— Где бы сеньоры хотели купить дом?

— В Малибу! — воскликнул, не сдержав радости, Геворкадзе. — Скажу тебе, Карлос, как другу, с детства мечтал купить дом в Малибу, там где все эти голливудские Шварценеггеры живут. Малибу — это ведь на острове около Испании?

Карлос подзадержался с ответом. Он был чуткий человек.

— Я был бы очень рад, если бы Калифорния была собственностью Испании…

После этого должно было пройти некоторое время. Тариэл Давидович медленно доставал сигарету и закуривал. Мы напряженно ждали продолжения.

— Слушай, Карлос, какой магазин у вас в Барселоне самый крупный?

Карлос в ужасе покачал головой:

— Он не продается!

— Да нет, — Тариэл Давидович презрительно выдохнул дым, — так чтобы не стыдно было зайти потратить деньги…

Помня секретаршу Лену, я уже знала, что в такой момент нельзя не отвести душу.

Внутри пятиэтажного супермаркета «El Corte Ingles»^[16] я в переговорах уже не участвую: продавцы понимают покупателей лучше, чем родная мать агукающего младенца.

— Зачем тебе такой легкий костюм, Тариэл? В Москве сорока градусов в тени не будет.

— Надо же мне здесь в чем-то доходить неделю! Посмотри, какие брюки мятые — неприлично уже!

Продавщица, услужливо подбегая с еще одним костюмом:

— Este traje es muy mono tambien, Senor!^[17]

— Слышишь? Это какой-то «моно».

— Как будто стерео есть! Ладно, возьму, пусть будет!

Карлос, не отрывая заинтересованного взгляда от русских партнеров, сообщает мне следующее:

— У нас состоятельные люди предпочитают делать покупки в небольших бутиках, но сеньоры спрашивали, какой магазин самый крупный, и я честно ответил, что «El Corte Ingles». Может быть стоит сказать им, что они сейчас покупают вещи там же, где и весь средний класс?

Я лучше промолчу. Хватит с них на сегодня огорчений.

— Зачем тебе такие часы, Тариэл, все блестящие? Ты что, сорока? Возьми лучше эти, из красного дерева — они поизящнее, что ли. И к твоим обоям лучше подойдет.

Тариэл Давидович, гордо:

— Мне не надо — как лучше, мне надо — как дороже!

За холеным, белым от огней олимпийским портом, задумчиво наблюдал Христофор Колумб, поставленный на строгую, гладкую колонну. На голове у Колумба перебирала лапками голубка, устраиваясь поудобнее.

— Эта парочка всегда вместе, — улыбнулся Карлос, — и даже имена у них похожи: «Colon» и «Paloma»^[18].

То, что мы сбежали из супермаркета, оставив Геворкадзе и Каретели в цепких руках продавцов, выглядело бы достаточно невежливо… если бы мои шефья удосужились это заметить.

Карлос повернулся спиной к морю и указал куда-то в глубь совсем уже смазанных темнотой улиц.

— Обратно мы пойдем через готический квартал, и я покажу вам дворец, в котором Колумба принимали короли, когда он вернулся из Нового света.

Чем выше поднимался город от моря к горам, тем ярче он становился. Готический квартал средневеково чернел, но в районе «Ensanche» улицы уже полнились огнями, по-сказочному зеленовато светилась «La Sagrada Familia», и на самой окраине Барселоны, на холме, радужно полыхал парк аттракционов. Где-то под слоем темноты затаились и музей Пикассо, и раскопки римского города Барсины, и поющие фонтаны у подножья горы Монжуик…

За нашими спинами звучит пушечный выстрел. Я вздрагиваю, но не удивляюсь: должно быть, канониры в порту заприметили приближение каравелл.

— Посмотрите, Хулия, скорее! Начинается сухая гроза.

Безоблачное, уже отмеченное первыми звездами небо разрывают молнии. Ни единого облака, ни единой капли дождя, зато гремит — от души.

Вот она Испания! Страсть бушует в сердце страны и прорывается в небо.

По готическому кварталу нас ведут пресловуто узкие пешеходные улочки, над которыми сушится не менее пресловутое белье. Вывешены сотни белых флагов — летняя Барселона сдается на милость туристам.

Я, разумеется, заглядываюсь на них и, разумеется, спотыкаюсь о барселонские булыжники.

— Вы не ушиблись, Хулия?

Не в этом дело! Я с мукой распрямляю ноги. Моим колготкам все-таки суждено будет остаться в испанской земле.

— Карлос, до скольких работает «El Corte Ingles»?

«El Corte Ingles» все еще работал, вернее, в изнеможении переваривал последних посетителей. Мы с Карлосом и нашей нешуточной покупкой могли бы поставить точку в его работе, если бы это не сделали двое других покупателей, задержавшихся в парфюмерном отделе;

— Э, понюхай Тариэл! Фу, вонь какая!

Продавщица старается сгладить впечатление:

— Es «White Diamonds», el parfum favorito de Elizabeth Taylor!^[19]

— Слышишь, Платон, что-то «Элизабет Тейлор», «фаворито»; почему не взять жене?

— Возьму, о чем говоришь! Но какая вонь!

Все четверо мы выходим на улицу в благоухание испанской ночи.

В пятницу — последний день работы — нам пришлось из офиса Карлоса позвонить в Москву. Возникали проблемы, и требовалось поднять старую документацию. Тариэл Давидович собственноручно набрал номер; и господину Геворкадзе Москва ответила сразу.

— Тамара? Это Тариэл Давидович… Я с кем говорю? С Тамарой?!

Подержав у уха трубку еще пару минут, Тариэл Давидович вдруг с ненавистью сунул ее мне:

— На! Говори! Не могу!

В трубке стоял невразумительный хохот.

— Алло! Тома!

— Юлька! — провопили в далекой Москве. — Юлька, пры-ффет!

— Тома, ты меня слышишь? Надо достать папку «Контракты за прошлый год»…

— Юлька, а мы тут коньячку прикупили, гу-уля-яем!

— Тома!

— А заку-усок! — Томка захлебывалась, перечисляя, — балычка, бастурмы, мяса, этого… которое копченое!

Дальнейший разговор обещал быть продуктивным.

— Тома, позови Лену к телефону!

— Она в магазине, ей к осени приодеться надо, — счастливо доложили из Москвы.

Тариэл Давидович яростно махал мне рукой, чтобы я бросала трубку. Я не удержалась от последнего вопроса:

— Вы что хоть отмечаете?

— День независимости России! — неожиданно трезво и деловито проговорила Томка.

— Уволю! — со сладострастием в голосе пообещал Геворкадзе. — Уволю их обеих к чертовой матери с их независимой Россией вместе! Юля, напомните мне, когда мы в Москву приедем.

А по лицу Платона Бежановича пронеслось озарение:

— Слушай, Тариэл, почему не кончить работу пораньше? Отметим наш национальный праздник!

Независимость родной страны оказалась поистине дорога моим шефьям. Изо всего объема гуляния мне вспоминались на трезвую голову какие-то разрозненные фрагменты — стол, заставленный блюдами впритык; тихо ужасающийся Карлос:

— Вы всегда так много заказываете?

Платон Бежанович (хитровато):

— Как мы заказываем? Мы молчим, а официант все носит и носит…

Еще фрагмент — Тариэл Давидович (проникновенно):

— Хоть мы и не купили в Барселоне ничего существенного, Карлос, обмоем хотя бы те маленькие подарки, которые мы с Платоном везем родным…

И последняя сцена — Платон Бежанович с уверенностью лунатика поднимается на ноги и шагает заказывать музыкантам песню. Я безнадежно иду за ним, понимая, что то, чего просит душа Каретели, в Испании не сыграют. Чего же просила его душа, остается неизвестным, так как по дороге нога Платона Бежановича заплетается за ножку стола и все это вместе дружно рушится на пол.

Тариэл Давидович причитает над телом друга, мы с Карлосом бежим вызывать «скорую», двое врачей никак не могут поднять носилки с наевшимся Каретели, и те доллары, что остались у Платона Бежановича от тридцати тысяч, потраченных на «маленькие подарки родным», он вкладывает в замечательную недвижимость — гипс.

— Посмотрите на эту химеру, Хулия! Да-да, на ту, что посредине карниза. Считается, что химерой должна быть страшная тварь, а эта — приглядитесь — похожа на щенка.

Округлое брюшко, растопыренные лапки, задорная мордочка… Сколько же лиц она успела перевидать, шесть веков с интересом таращась вниз! Сколько мод успело перед ней смениться, сколько успело разыграться колоритных уличных сцен… Но все то же вечное щенячье удивление в глазах у химеры на карнизе кафедрального собора.

Мы огибаем готического исполина, проходя под ажурным мостиком соединяющим стены двух домов, а оттуда мелодия флейты ведет к отрешенному уличному музыканту. Нежная утренняя теплота, лишенные туристов древние переулки и музыка, словно доносящаяся из тех времен, которые смутно помнят даже химеры…

Теперь и я чувствую себя на отдалении от настоящего, и в это безвременье меня провожает голос Карлоса:

— Когда-то все эти здания были дворцами — жилищем знатных вельмож. С виду этого не скажешь, но внутри там роскошные патио, и комнаты были набиты роскошью…

Еще немного прогулки — и я не смогу четко сознавать, с кем я разговариваю в наших прогулках по Барселоне: с Карлосом или с самим городом — так много из своего прошлого уже разделила со мной Барселона, а ее настоящее я уже без зазрения совести чувствую и своим.

А мы уже идем вдоль набережной. Море играет тысячами волн, и яхты в порту волнуются, но не смеют оторваться от привязи. Они сверкающе-белые, как брюшко взлетающей рядом чайки… Где-то в мыслях зарождается образ Платона Бежановича на белой больничной койке. Платон Бежанович кушает курочку; рядом навытяжку стоят врачи и сидит Тариэл Давидович, с азартом излагая наполеоновские планы грядущих покупок. Я вспоминаю: сегодня — последний день в Испании, завтра мы улетаем.

Карлос, должно быть, тоже помнит об этом.

— Я хочу напоследок показать вам наш зоопарк, Хулия. Там живет единственная в мире белая горилла-альбинос. Мы называем ее Copito de nieve — Снежинка.

Вокруг самозабвенно орали попугаи, нервно перестукивали копытами зебры, нагло дрыхли леопарды и снежные барсы. Жизнь кипела, но посетители, войдя в зоопарк, сразу с благоговением направлялись по указателю «Copito de nieve». К пресловутой обезьяне вела отдельная дорожка под стеклянной крышей в знак особого почета. На подходе к вольере стоял фанерный щит с фотографиями многочисленных потомков Снежинки, превосходящих один другого выражением тупости и, одновременно, какой-то странной одержимости на морде. Чуть поодаль за плотно сдвинутыми туристическими спинами виднелся и сам прародитель.

Коренастый грязно-желтый самец гориллы развалился во всю ширь своего деревянного помоста. На морде его господствовало всепоглощающее безразличие. Уж не знаю, какие страсти обуревали эту тушу в ее лучшие годы, случалось ли Снежинке в поте лица гоняться за самками и бананами, сейчас он был настоящей аллегорией пресыщенности и не удосуживался даже лапу протянуть за той кормежкой, которую навязчиво предлагали собравшиеся вокруг клетки. Время от времени вялая обезьянья конечность тянулась почесать волосатый обезьяний живот, и тут же в панике, боясь упустить исторический момент, начинали щелкать и жужжать фотоаппараты.

Вдруг под влиянием неизвестного позыва Снежинка медленно сполз со своего пьедестала и, загребая пыль передними лапами, потащился вдоль сетки вольеры. Фотоаппараты свиристели, как целый лес тропических птиц.

Толпа была бездыханна от восторга. Снежинка приостановился и уперся куда-то взглядом. Нечто в мире людей его, несомненно, привлекало.

Все скопище поклонников гориллы выворачивало головы, чтобы увидеть объект обезьяньего интереса. А сам избранник Снежинки — Тариэл Давидович Геворкадзе (зашедший посмотреть главную достопримечательность Барселоны) лишь снисходительно улыбнулся всеобщему ажиотажу и небрежно швырнул горилле стручок арахиса.

Московский офис был верен себе.

— Ю-улька! — сквозь непрожеванный кусок во рту обрадовалась Томка Тарасова. — Что-то вы припозднились — мы вас еще три дня назад ждали. Садись, покушай скорее!

— Колготки испанские, да? — жадно спросила Лена. — Много ты пар взяла? А то я бы у тебя прикупила… Только без накрутки!

Томка с предвкушением во взоре заносила вилку над лопающейся от сока вареной сарделькой.

— Ты уж поела там небось на халяву, а, Юлька? — предположила она завистливо, но незлобиво.

Лена вдруг странно дернулась и не дала прозвучать ответу:

— На Тариэле сегодня даже носки испанские, — с отчетливым шипением выговорила она.

Теперь я поняла, почему от результатов работы в Барселоне зависел весь остальной год. Теперь Тариэл Геворкадзе, подобно Игорю Северянину, будет являться народу «в чем-то испанском».

Лена демонстративно полезла в сумку, вытащила тропических расцветок купальник и начала всячески вертеть, якобы в очередной раз оценивая покупку. Безразличным тоном она заметила:

— Штатовский; не корейский какой-нибудь.

Следовало понять, что и в Москве не лыком шиты.

Томка промакивала сарделькой горчицу и подыскивала тему для развития беседы.

— Как там эта… паэлья — ничего? Скусная?

— Паэлья — вкуснейшее блюдо, девочки! — заверил ее вступающий в секретариат Платон Бежанович. Он картинно подволакивал окостеневшую ногу.

— С возвращением вас, Платон Бежанович! (испуганно) А что это у вас с ногой?

— В большом бизнесе, Тамара, — гордо пояснил усевшийся Каретели, — все гладко не бывает. На долю руководства такое иногда выпадает, что позавидуешь простым сотрудникам… Вы тут, я смотрю, обедаете?

— Покушайте, Платон Бежанович! — полная сострадания, предложила Томка.

— Спасибо, не откажусь!

Платон Бежанович уже пододвигал к себе тарелку, одновременно устраивая на процессоре IBM больную ногу.

Томка деликатно куснула свою сардельку.

Платон Бежанович весело полоснул ножом по своей.

Томка принялась жевать.

Платон Бежанович был уже близок к тому, чтобы проглотить разжеванное.

Глоток был сделан с минимальной разницей во времени.

Оба синхронно облизнули губы.

Платон Бежанович вновь надрезал по-поросячьи розовую кожицу сардельки.

— Ну как вы, девочки, тут отметили независимость России?

Дыра в земле

Когда прозрачный майский вечер согревает множество свечей, полыхающих на каштанах, и даже городская пыль, отдавая цветочным ароматом, становится похожей на пыльцу, то до смешного легко ощутить вокруг Париж.

Случись апрельскому утру посереть и стать однообразно моросящим, мне видится затуманенный Whitehall, чайки над Темзой и хочется сердито ворчать: «It’s drizzling»!^[20]

В тот момент, когда волны смога окутывают меня летом на московских перекрестках, в памяти навязчиво всплывают белоснежные манжеты и крахмальный воротничок сорочки — рядом со мной вновь появляются Кристин и Джордж.

— Юля, есть пара французов, нужно с ними поработать — съездить туда-сюда на переговоры.

— Pour qua бы не pa! — реагирую я по старой переводческой привычке, с интересом прикидывая, смогу ли я объясниться по-французски разнообразными комбинациями из «merci», «bonjour» и «а la guerre comme а la guerre»?^[21]

— Все нормально — они говорят по-английски. Кстати, один из этих французов — англичанин.

Оговорка была в духе Фрейда — символическая.

Англия и Франция… Всю жизнь обе эти страны причудливым образом переплетаются в сознании, порождая единый могучий образ европейской культуры. Их романтический, а порой и трагический союз нанес на полотно истории ярчайшие краски, подарив ей нормандца Вильгельма-Завоевателя и доброго йомена Робин Гуда, потрошившего нормандскую знать. Вырасти француженкой во Франции, сложила голову шотландской королевой Мария Стюарт; и англичане рыцарственно проиграли Столетнюю войну, дав просиять недолговечной звезде Жанны д’Арк.

На меня продолжает веять прекрасными легендами даже тогда, когда я со своими подопечными англо-французами оказываюсь на Курском вокзале с твердым намерением продвигаться в дебри непредсказуемой страны России и находить недостроенные заводы, перспективные для финансирования.

— Джулия, вы уверены, что это наш поезд?

Ужас в голосе Кристин был вполне нормален. Вагон, как говорится, отбили еще у Наполеона в 1812 году. Впрочем, даже в ту голодную и морозную зиму Наполеон едва ли решился бы отступать из Москвы в таком сооружении из ржавчины и сажи.

Созерцая вагон, Джордж продавливает улыбку сквозь очевидную нервозность на лице:

— Надеюсь, это будет наше самое страшное испытание в России! Когда мы вернемся домой, этот вагон станет прекрасной темой для рассказов друзьям. Твой чемодан, Кристин! Ваш чемодан, Джулия! Вперед! — джентельменство одержало в стойком британце победу над страхом.

Кристин юркнула в закопченную дверь и с облегчением перевела дух — ее серо-голубая шифоновая блузка осталась незапятнанной.

Джорджу было труднее подниматься с двумя чемоданами и его собственной спортивной сумкой. Однако в вагон он прошел почти победоносно лишь легонько чиркнув белоснежным манжетом по саже. Лицо Кристин было исполнено сострадания. Лицо Джорджа, исказившись вначале, приняло стоическое выражение.

Последней зашла я, символически закрывая для иностранцев путь к отступлению. Оказавшись в без пяти минут «столыпинском» вагоне, они были просто обречены проследовать на химический комбинат в город с многообещающим названием Дзержинск.

Часа через два страсти по вагону более-менее улеглись, и мы сели пить чай. Джордж кое-как застирал свой несчастный манжет, умудрившись не изгваздаться напрочь в туалете. Кристин же, зайдя в купе, молниеносно оказалась на нижней полке с поджатыми ногами, заранее обезопасив себя от всей нечистоты русского поезда. Думаю, что если бы проводница не соблазнила их на запоздалый файв-о-клок дымящимися, запотевшими стаканами с чаем, они и проехали бы всю дорогу в одной позе: Джордж — хмуро разглядывающим свой манжет, а Кристин — нервно поджимающей ноги. Однако во имя чаепития оба отошли и даже, приличия ради, заставили себя держаться непринужденно.

Кристин аккуратно, не снимая фольги, разломила плитку шоколада и положила на трясущийся столик для всеобщего угощения. В качестве ответной любезности я предложила пачку печенья.

— Нет-нет! — Кристин сделала очаровательную улыбку. — Я никогда не ем печенье в дороге — крошки незаметно забиваются в одежду.

Джордж прежде всего потянулся за салфеткой и со скромным достоинством прикрыл колени.

Кристин оторвала кусочек фольги, искусно прихватила ею дольку шоколада и стала понемногу откусывать. На пальцах ее ни на секунду не появились сладкие коричневые разводы. Трудно было представить, что к этой воплощенной французской утонченности вообще способна пристать хоть какая-нибудь соринка.

Оба они были очень чистые — и Кристин, и Джордж.

Если бы потребовалось охарактеризовать моих европейцев одним веским словом, я произнесла бы именно это. Можно было перебрать все их качества одно за другим, отмечая вежливость, сдержанность, воспитанность, а также вполне очевидные целеустремленность и уверенность в себе, но на язык просилось одно: «чистые»! Ярлык был повешен раз и навсегда.

Джордж аккуратно прихлебывал чай из стакана с подстаканником — чистая экзотика! Он уже приобрел характерный для пьющего горячее человека малиновый цвет лица, и вот-вот должен был последовать момент когда англичанин произнесет классическое «уфф», ослабит галстук и расстегнет рубашку. Момент не последовал. Бедняга Джордж был уже не на шутку красным, а шелковый узел незыблемо сидел между сахарно-белыми крыльями воротничка, удерживая хозяина в рамках этикета.

В рамках того же этикета Джордж не преминул завести светскую беседу:

— Знаете, Джулия, нам с Кристин недавно пришлось побывать в Индии, где мы тоже ездили по стране. К чести ваших поездов хочу сказать, что они лучше индийских — те намного грязнее.

— Вы знаете тот город, куда мы едем, Джулия? — интересовалась Кристин.

Я никогда не бывала в Дзержинске, но знала, что он стоит на Оке.

Стоило только вспомнить Мещеру Паустовского — и получился вдохновенный портрет городка в объятиях пушистых сосновых лап, и излучины величественной реки, теряющиеся в лесных просторах.

— Я имею в виду гостиницы и прочие удобства, — пояснила Кристин быстро растянув губы для улыбки, — вы сами знаете, как трудно бывает с этим в России.

Поезд громыхал и трясся во всю мочь — он спешил к заветной цели.

Мои иностранцы окончательно пришли в себя после первых дорожных впечатлений. Теперь они с полным достоинством представляли Европу на медвежьих просторах России: изысканная Кристин в волнах невесомой голубоватой ткани и безупречно отутюженный Джордж, чья голова увенчивала воротничок сорочки как монумент английскому аристократизму.

Был уже вечер, и оба заинтересованно выглядывали в окно, собирая последние за сегодняшний день впечатления от незнакомой страны.

Я почему-то вспомнила западную экранизацию «Анны Карениной». Поезд, везущий Анну из Москвы в Петербург, проносится через таежные леса; еловые лапы тянутся к окнам поезда, горизонт закрывают заснеженные горы. Что бы ни видели сейчас в окно Кристин и Джордж, виделось им, наверняка, подобие такого фильма.

Когда пейзаж окончательно ушел в темноту, Джордж по-английски непринужденно возобновил беседу:

— Говоря начистоту, Джулия, мы очень удачно выбрали момент для приезда в Россию. Ваша экономика сейчас напоминает… Видите ли, мы недавно были на импровизированном рынке рядом с огромным государственным супермаркетом.

— «ТСУМ», — подсказала Кристин.

— Да… Увы, это — не более, чем колоссальная полупустая коробка. Зато, на рынке — оживленнейшая торговля! Там страшный хаос, беспорядок, сумбур, — Джордж совершенно непроизвольно стал отряхивать от крошек печенья лацкан пиджака. — Когда вечером торговля прекращается, на месте рынка остаются горы мусора…

— Пуфф! Там просто море грязи — рваная бумага, раздавленные фрукты!

— И тот, кто рискнет войти в эту грязь первым, — энергично повел свою линию Джордж, — кто не побоится упорядочить это месиво, тот сделает хорошую игру.

В светлом облике Джорджа был минимум самодовольства и максимум деловитости. Он собирался добровольно взвалить на себя бремя белого человека.

В купе становилось все сумеречнее. Из темноты просвечивала решимость в глазах Кристин.

— Когда я увидела горы гнилых бананов на задворках прекрасного розового театра с колоннами, я сказала Джорджу; «За эту страну стоит только как следует взяться!» Стоит только расчистить место… Ай!

Поезд как-то особенно хорошо тряхнуло. Подразмякший внутри фольги шоколад не удержался в кончиках пальцев Кристин и выпал на светлую юбку.

Кристин повернулась ко мне с полным непониманием в глазах. Кажется, ей не до конца верилось в случившееся, иначе она сразу же смахнула бы с ткани «черную метку».

— На меня никогда раньше не падал шоколад, — медленно выговорила француженка.

«Лиха беда начало!» — совершенно бестактно захотелось сказать в ответ.

Дзержинское утро было донельзя приветливым и изо всех сил старалось угодить иностранным гостям. Солнце уже в самом начале дня пекло с усердием разогреваемой печки, небо сияло, и прямо к выходящим из вагона Кристин и Джорджу спешили пышные, как подносимый хлеб-соль, облака.

Иностранные визитеры синхронно прищурились и надели солнечные очки.

Меня уже одолевало множество суетных мыслей: сперва — такси, потом — не ошибиться с гостиницей (да забронированы ли места?), связаться с заводом лакокрасящих материалов, провести (пардон, перевести!) переговоры и даже, в какой-то мере, оказаться ответственной за их результат.

Но чудо, как по-дружески принимает нас город Дзержинск! Я еще только делаю шаг из вагона, а там уже распахивает объятия представитель завода.

— Вы — Юля из фирмы «Chemical Industries»? Это очень приятно, нас уже ждет машина. А ваши коллеги-иностранцы случайно не приехали?

Как же они могли не приехать в Россию в такой благоприятный исторический момент! Здесь они где-то, затерло толпой. Сейчас она схлынет, и гости из Европы сразу откроются нашему взору, как морские звезды на дне во время отлива. Я уверенно оборачиваюсь… а толпы уже нет, как нет ни Кристин, ни Джорджа. Еще пара минут — и мы с представителем фирмы стоим, как в чистом поле, и смотрим друг на друга в надежде увидеть хоть одного иностранца.

Затем мы совершаем приятный утренний моцион в виде пробежки по вокзалу. На следующем этапе ловим за руки всех проходящих, выпаливая вопрос про двух иностранцев. Под конец находится кто-то один, посочувствовавший нашим поискам.

— Иностранцы? А какие они?

«Как они выглядят?» — именно это имелось в виду. Но разве я сейчас в состоянии осмысливать вопросы? На спокойную голову я бы вспомнила и безупречно-деловую одежду, и невозможно правильную осанку, и чувство собственного достоинства, которое на их лицах однозначно было написано, но в экстремальной ситуации на язык бросается самое первое и самое яркое впечатление:

— Какие они? Чистые!

Человек уверенно машет рукой куда-то на простор путей. Возле колонки с водой неторопливо, как уточки в заводи, полощутся Кристин и Джордж. Они отмывают от первой Дзержинской грязи сумку и чемодан.

Мы уже проехали весь город, хотя машина и прошла всего лишь по его укороченному радиусу — от вокзала — в центр. Но Дзержинск уже успел предстать перед нами полностью, не утаив ни одного облупленного фасада и ни одного убаюканного тишиной двора. Город был сер и желт, и лишь немного скрашен пыльной зеленью сейчас, в середине июля. Будь он человеком, я сравнила бы его с приземистым, невзрачным, средних лет но плохо сохранившимся работягой, который бывает слегка одушевлен лишь в начале рабочего дня, а ко времени обеденного перерыва уже становится вял и безразличен ко всему. Те же труженики города Дзержинска, у которых к вечеру все-таки поднимается настроение, дружно погружаются в ресторан «Волна» на пустыре с вытоптанным газоном и парой отцветших яблонь.

Я почему-то очень хорошо представила себе вечерний образ жизни города; внутренность квартир озаряют телевизоры, женщины стоят по магазинам, где до последнего времени все было, а, может быть, и есть — по карточкам, а «Волна» дорастает до звания местного очага культуры. Плюс к «Волне» — парочка ободранных кинотеатров с пьяным гоготом во время сеансов. Вот и вся жизнь, до предела яркая и наполненная…

— Здравствуйте! Это вы из Москвы нам привезли такую хорошую погоду. А то до вас шли дожди. Погостите у нас подольше!

И администратор гостиницы протягивает мне паспорта с ключами от номеров. Пока Кристин и Джордж невозмутимо проходят к лифту, и их приветствует праздничная толпа розовой герани на подоконниках, я, в легком ошеломлении от такого приема, задерживаюсь возле регистрации. А там не могу не прочитать небольшой плакат-памятку для сотрудников:

КАК МЫ ОТНОСИМСЯ К НАШИМ КЛИЕНТАМ

К робким — ободряем.

К недовольным — выслушиваем со вниманием.

К резким — проявляем терпение.

Маленькие сокровища провинции, вроде редкой книги, случайно обнаруженной на полках магазина в глубинке. А казалось: что кроме вялости с раздражением способно процветать в такой глуши, тиши и долгой скуке?

Из окна гостиничного номера открывается превосходная панорама однообразных крыш. Кое-где они, правда, разбавлены стрижеными тополями и липками; и при ярком солнце все смотрится вполне ничего… А что сейчас поделывают Кристин и Джордж? Они должны точно так же окидывать пытливым взглядом незнакомый русский город — ту ниву, что им, не покладая рук, предстоит возделывать…

Секунду спустя становится ясным времяпрепровождение Кристин: мелко и часто, словно в ознобе, она колотит в мою дверь:

— Вы должны это видеть, Джулия, вы должны это видеть! Там, в моем туалете…

На бегу я даже не пытаюсь представить себе, насколько чудовищно состояние туалета Кристин. Прибежав, я должна буду увидеть что-то превосходящее понимание, вроде наполовину затонувшей в унитазе дохлой кошки.

Мы врываемся. Туалет бел и невозмутим, и ничем не выдает своей жуткой тайны.

— What’s it? Where?^[22]

Кристин, застывшая на пороге, как статуя скорби, протягивает указующий перст. На внутренней поверхности унитаза стыдливо прячутся несколько не проглоченных им чаинок.

Теперь и я застываю в молчании, стараясь не оскорбить чувства Кристин каким-нибудь неуместным смешком. И тут в туалет врывается Джордж, обеспокоенный непонятным шумом. Он поступает по-мужски: отвернувшись, нашаривает спуск и препровождает чаинки в вечность. Затем он обнимает за плечи дрожащую Кристин — и сцена из рыцарского романа разыграна в XX веке от Рождества Христова: рыцарь, только что поразивший омерзительного дракона, утешает умирающую от страха и благодарности красавицу. Он говорит ей в духе жанра:

— Ce la vie, ma cherie!^[23]

А она отвечает на прерывающемся дыхании:

— Oh, George! We’ll have to get used to anything in this country!^[24]

Картина завтрака такова; Джордж долго, но с виду невозмутимо, инспектирует срез блинчика с мясом; Кристин же устремила взгляд на минеральную воду в попытке установить ее химическую формулу сквозь бутылку. Встречавший нас на вокзале заводчанин Миша бесхитростно радуется;

— Знаете, мы вас так ждали, что даже день приезда перепутали — еще вчера посылали человека на станцию — встречать.

— Простите, из чего сделано это? — спрашивает Джордж, приподнимая на вилке сегмент блинчика.

Миша, не придавая значения, шутит;

— Это? Ну, как у нас говорится — с котятами!

— Говядина! — предусмотрительно перевожу я.

— Вы не могли бы открыть мне минеральную воду? — решается Кристин.

— Силь ву пле, мадемуазель! — Миша делает лихое движение консервным ножом. — Вы уже видели наш город? Вам понравилось?

— О, нет! — охает Кристин; на крышке бутылки с боржоми заметна ржавчина.

В голосе Джорджа — джентельменский замороженный гнев:

— Пусть нам немедленно заменят это на сок!

— Только если он выжат из свежих фруктов! — еле различимо присоединяются требования Кристин.

Миша вздыхает, смачивает салфетку и протирает горлышко бутылки;

— Ни сока нет, ни фруктов нет, да и выжимать нечем. Вы у нас в магазинах еще не были? А-а! Так сходите, впечатлитесь, будет что рассказать в вашей Англии! — предлагает он с гордостью прокаженного, выставляющего напоказ свои язвы. — У нас в последние годы все государственные дотации только на завод и шли, а снабжение… Не до снабжения, в общем, было.

Джордж с ядовитым пониманием хмыкнул, провожая взглядом трещину, идущую вниз по ресторанной штукатурке.

— В прошлом году после путча мы обрадовались — думали, с новой властью достроимся. Но, сами видите…

Джордж кивнул: трещина на штукатурке разветвилась на множество мелких отростков и стала подобна молнии.

Миша вскинул голову, глядя вдохновенно, как юный революционер на сходке:

— Нам бы только подняться! Маховик раскрутим — и в сторону! А дело само пойдет! — в порыве созидания он сковырнул пробку со второй бутылки.

Кристин со спокойным презрением разглядывала застарелое пятно на скатерти.

— За сырьем дело не станет — оно у нас само из-под земли выпирает.

— Я вижу! — с отменной английской выдержкой согласился Джордж, указывая подбородком на вспученные плитки на полу.

— А уж завод — заглядение! — со страстью и тоской — как по возлюбленной, находящейся на смертном одре — договорил Миша.

От недостроенного химического комбината веет белой пылью и унынием. Пока мы странствуем по отведенной ему территории, я успеваю вспомнить все советские и антисоветские фильмы о последствиях третьей мировой войны — незаконченная стройка донельзя напоминает ядерную зиму в прогнозах. Печальные, заброшенные бетонные массивы; как поникшие крылья, шевелятся на ветру вороные полотнища толя; безо всякой видимой цели то здесь, то там функционируют механизмы. И отовсюду сплошной массой несет белую пыль, словно манну времен упадка. Еще какое-то время — и станет опасно так долго находиться в зараженной атмосфере; сопровождающий нас заводчанин из-под ладони оглядит руины и махнет рукой в сторону толстостенного бетонного бункера. Туда! К немногим оставшимся в живых!

— …А как вы живете, если уже полгода не получаете зарплаты? — вырвалось у Кристин на прошедших час назад переговорах.

— Ну вот… Живем!

— Не выгоднее ли было бы предприятию объявить себя банкротом, распродать имущество и обеспечить какое-то пособие своим работникам?

Этот вопрос настолько несуразен, что заводчане переглядываются с видимым возмущением. А завод? Их долголетняя, оставшаяся еще с социалистических времен надежда? Распродать ее и обеспечить себе хлеб насущный, не имея ничего светлого впереди? Вот он западный абсурд! Не зря даже прогнившее советское руководство топтало Кафку! И потом: для завода скоро найдутся инвесторы, он расцветет, а с ним и город будет процветать. А разве в это кто-то не верит?

— Джордж, Кристин, Юля! Все сюда! — с жаром кричит наш провожатый, топая по металлической лестнице вверх на бетонную башню. — Вы посмотрите всю панораму!

— Какой энтузиаст! — комментирует Джордж, демонстративно прислоняясь к башенной стене. — Он надеется так очаровать нас панорамой, что мы захотим проинвестировать это сумасшедшее начинание! Это мертворожденное дитя! В городе нет условий для жизни, обеспечение товарами — на нуле. Вместо того, чтобы поднимать завод, деньги фирмы польются в бездонную дыру. Нет! Все эти деньги уйдут на то, чтобы вывезти строительный мусор! Думаю, так и следует написать в нашем отчете — руководство оценит хороший юмор! Как ты считаешь, Кристин?

— Твоя рубашка, Джордж! — полумертвая от ужаса шевелит губами Кристин. — Ты прислонился к бетону!

— Очень жалко, что господа не хотят подняться, — опрометчиво помчавшийся наверх заводчанин спрыгивает с лестницы. — У нас тут такой размах, такие корпуса! Еще чуть-чуть бы денег — и мы развернулись бы вовсю! (шепотом) И на Запад плевали бы вот с такой колокольни!

Заводчанин радушно улыбается Кристин и Джорджу и показывает на вершину башни:

— Вы им переведите, только поточнее, что если они поднимутся, то оценят масштабы работ, а то в цифрах — не так впечатляет. Welcome, welcome, господа!

— Большое спасибо, но… — Кристин делает милый жест рукой к виску, — у меня кружится голова от высоты.

Территории, прилегающие к заводу, были очень некстати ограничены Окой, не то, похоже, они ушли бы за горизонт. Смотровая площадка над рекой олицетворяла для администрации последний форпост в их королевстве.

— А на том берегу, видите? Там, где склон крутой, зимой будет горнолыжная база.

— А? — говорит Кристин и с непониманием смотрит на собеседника.

— Ну когда завод построим, — бодро объясняет директор несостоявшегося предприятия, — тогда сразу на лыжах начнем кататься.

— А-а-а! — согласно кивает Джордж. Локтем он слегка подталкивает Кристин: «Не принимай всерьез. Дзержинский мечтатель!»

— Кому, знаете ли, в Альпы приходится тащиться из своего Парижу, — с легкой язвинкой подтрунивает директор, а нам и от завода далеко отходить не надо. — Оку переехал, на горку поднялся и ух!

Взметнувшаяся рука «Дзержинского мечтателя» стискивает невидимую лыжную палку. Такой порыв русской души не может не захватить: Кристин и Джордж непроизвольно утыкаются взглядами в темный от елей склон. А за их спинами уверенно вешает голос директора:

— А что вы думаете? Такую базу отгрохаем, что вы еще к нам оба проситься будете, по старой памяти!

Над Окой разливается чудесное безоблачное небо.

— А сейчас милости просим в машину! — широкий жест директорских рук — и перед иностранцами словно раскатана ковровая дорожка. — Поедем на нашу заводскую базу отдыха, скажите им — на виллу, чтобы было попонятнее; отметим приезд делегации европейских стран!

Путь был недолгим, но напряженным. Проселочная дорога то падала то поднималась и, раскиснув от прошедших дождей, не давала директору расслабляться за рулем и занимать гостей беседой. Гости же, взлетая на ухабах, ошалело молчали, видимо, осмысляя, какая дальняя дорога их теперь ждет, если забожается раз-другой прокатиться с ветерком на лыжах.

Только на самых подъездах к базе отдыха Кристин пробрал неврастенический смешок:

— Тем, кто поедет на эту виллу после нас, Джорджи, будет уже проще: машина соскребла всю грязь с дороги своим номерным знаком!

Застолье было бурное и продолжительное, как аплодисменты на съезде партии. Когда же с двух противоположных концов бескрайнего стола полились две разные песни, сливаясь как раз посередине, где восседали иностранные гости с переводчиком, стало ясно, что началась овация.

Благодаря обилию тостов, здравиц, шуток, баек и анекдотов, от которых гости валились то вправо, то влево, хрюкая и булькая смехом, застольная беседа превратилась в единую шумовую массу, не подлежащую переводу. Поэтому и Кристин, и Джордж адекватно воспринимали в течение вечера только одно — угощение.

Белая и нежная, окруженная сморщенными бусинками перца и пахучими листами лавра, чуть подернутая прозрачным слоем ухи, в сверкающей мисочке развалилась рыба стерлядка, добытая из самых недр могучей Оки. В наше поголовно загрязненное время — сказка да и только! Сразу приходит на память: молодецкие пиры и невиданные яства; реки, полные рыбы и леса, полные зверья. Нетронутый волшебный мир иванов-царевичей и василис прекрасных с незамысловатыми чудесами и ясностью превращений… А ведь именно им и обернулся для нас Дзержинск — милым и дремучим, ждущим мановения волшебной палочки тридевятым царством. Едва въезжаешь в него — и заскорузлая странноприимная избушка проворно разворачивается передом, а свирепая по определению Бабка-Ежка ласково привечает доброго молодца. Железобетонная же лягушка, сидящая в пыльном белом поле, только и ждет твоей спасительной стрелы, чтобы ухватиться за нее и воспрянуть красавицей…

— Что-то наши гости, по-моему, скучают, да и кушают они плохо! — озабоченно ревет мне в ухо директор, разогретый до положенного сорокового градуса. То, что гости едят ложками, а не мисками, видимо, говорит о плохом аппетите.

— А вот грибочков попробуйте солененьких! Здесь на Оке собирали.

Кристин, тряся головой, вжимается в спинку стула. Джордж окаменевает, не меняя позы.

— Кажется, в Европе из грибов переваривают только шампиньоны, — перевожу я.

— Кто знает, что растет у них в лесах после Чернобыля! — вышептывает Кристин, стискивая руку Джорджа.

Лишь испей водицы из речки Оки, козленочком станешь! Налево пойдешь — коня потеряешь; направо пойдешь — сам пропадешь; стоит только вступить в эту сказку…

Кристин припадает к моему уху — она хочет найти уборную.

Мы выходим из летнего домика прямо в светлый сосновый лес. Уже вечер; свежо и душисто. Я указываю француженке на симпатичный шалашик, заслоненный карими стволами. Кристин делает шаг по направлению к объекту и вдруг с мучительной надеждой оглядывается на меня. Я понимаю: так смотрели партизанки, уходя на задание.

Возвращаясь, Кристин ступает медленно, однако не с осторожностью а с полным безразличием к тому, куда опустится ее нога. Видно, что она перенесла тяжелое потрясение, от которого отходят не сразу.

— Кристин! Боже мой, что случилось?!

Француженка поднимает опустошенный взгляд:

— Я никогда не думала, что такое бывает… (помолчав и собравшись с силами) Эта ladies’ room^[25] — просто дыра в земле!

Провожая нас, директор завода приносит к поезду корзину яблок с собственной дачи. Это белый налив, и мякоть их полупрозрачна, словно наполовину растворена в светло-желтом соке. Уже привычно вспоминается сказка про лягушку: именно такое яблочко должно катиться впереди тебя по дороге, указывая верный путь.

Я с грустью и неловкостью беру корзину, стараясь как можно теплее выразить стандартную благодарность за прекрасный прием. Кристин и Джордж уже прочно стоят на площадке вагона. Для них поезд, определенно, тронулся.

— Когда вы сообщите нам о решении вашего руководства? — успевает докричаться до нихдиректор.

Обязательная улыбка.

— Мы постараемся это сделать как можно скорее.

Вагон резко отрывается от платформы города Дзержинска.

Вечерний (а скорее — ночной) чай был радостен и умиротворяющ.

Поскольку солнце уже закатилось, даже тень Дзержинска не могла более омрачить европейские души. Кристин и Джордж обсуждали лето и отпуск; я узнала, что их обоих роднит любовь к подводному плаванью.

— Я предпочитаю остров Кос, — блестя глазами, делилась с нами Кристин, — там всегда такая чистая вода!

Мы отъехали от Дзержинска достаточно далеко, чтобы солнечные лучи уже начали пронизывать волны Эгейского моря.

Джордж с некоторой задумчивостью смотрел за окно в пространство ночи.

— Вы бывали в Великобритании, Джулия? — спросил он, повернув ко мне лицо, но плечи держа в пол-оборота, как аристократы на старинных полотнах. — Думаю, если бы вы там были, то по дороге на эту… виллу, вы бы вспомнили, как прекрасно ухаживают в нашей стране за тропами для пеших туристов. Каждый участок такой тропы проходит через землю какого-нибудь фермера, и он заботится о ней, как о коридоре собственного дома. Когда мне в следующий раз случится гулять над морем в Корнуэлле, я буду восхищаться не только цветущим вереском и меловыми скалами, но и тем, что тропа не превращается в болото после каждого дождя.

Кристин привольно расправила плечи на вдохе — ей в ноздри давно уже бил стерильный морской воздух. Я понимала: после того, как ты выкарабкался из дыры в земле, хочется надышаться всласть.

Кристин посмотрела в темное оконное стекло и поправила прическу.

— Сегодня пятница, вечер… Париж всегда так оживлен в это время, просто сказка!

Километрах в сорока за нашими спинами под гул ресторана «Волна» отходила ко сну другая сказка, та, где в дремучем быту бродили, не выходя на распутье, сладкие мечты и большие ожидания.

Джордж аккуратно съел дзержинское яблоко, отрезая от него кусочки складным ножом.

— Боюсь, что я могу заранее сказать, что ответит наше руководство заводу относительно финансирования. Но, может быть, не стоит сообщать об этом сразу? В конце концов слишком спешить с отрицательным ответом не совсем удобно; как никак, на нас возлагались надежды… Лучше немного повременить. Как ты считаешь, Кристин?

Свидетель

Марк Собрий Тестис проснулся на самой заре Истории и с умилением подумал о том, сколько еще великих событий ждет своего часа. Сабинянки не похищены, не разрушен Карфаген и не написано бессмертное «Ars amandi». Собрий уже всерьез намеревался звать раба и организовывать свой подъем с постели, но не смог преодолеть утреннюю сонливость и соблазн оказаться первым гуманистом в Истории. Пусть раб доспит свое! Собрий счастливо смежил веки и вернулся в объятия Морфея.

Следующее пробуждение произошло ближе к полудню, однако. История все еще была на заре.

— Вставайте, господин, вас ждут великие дела, — монотонно приговаривал раб Гумус, потряхивая хозяина за плечо.

Хозяин сам учредил ритуал побудки, но Морфей каждый раз так панически бежал от него, пугаясь произносящего заклинание Гумуса, что просыпавшийся в раздражении Собрий обычно швырял в раба всем, что попадется под руку. Гумус равнодушно увернулся от навощенной дощечки, дал ей врезаться в противоположную стену и, подобрав затем с пола, передал хозяину. Первая строфа бессмертного «Ars amandi» вернулась к автору размазанной об урну с прахом какого-то предка.

— А-а-а! — захлебнулся Собрий собственным отчаяньем. — А-а-а!

Однако, не успев прийти в ярость, он трезво рассчитал, что стихи рано или поздно восстановит, и временная утрата не помешает им войти в Историю. Собрий использовал момент, чтобы породить крылатую фразу;

— С моей точки зрения, ты достоин самой страшной кары, — сказал он бесстрастно глядящему рабу, — но с точки зрения вечности — «Sub specie aeternitatis» — ты предоставил мне возможность создать нечто более великое; поэтому, я предпочитаю тебя простить.

«А мог бы стать первым поэтом-убийцей в Истории», — сладко прикинул Собрий про себя.

Он дал слегка подвить себе волосы, наложить на лицо маску из пивного сусла, привести в порядок ногти и, наконец умывшись, вышел в атриум. Там роились голодные клиенты и особняком стоял юный Ромул. Надменной осанкой он подчеркивал, что к толпе попрошаек отношения не имеет. Однако, увидев Собрия, Ромул бросился к нему, как мальчишка.

— Собрий, сабинянки!

Собрий Тестис поглядел на него ласково («Милый волчонок!») и снисходительности не выдал:

— Да, капля, камень, знаю, — вежливо и нетерпеливо повторил Ромул, — но сабинянки?! Ты же обещал возглавить отряд! Сам-то я целый день кручусь на крепостной стене, и пока она не будет построена. Сенат не даст мне добро на сабинянок.

Ромул тяжко вздохнул:

— Поди объясни старичью, что демографическая ситуация куда важнее политической!

Собрий положил ему руку на плечо, желая сообщить Ромулу хоть немного собственного благоразумия:

— Помни, Ромул, что если и стоит за чем-то гнаться сломя голову, то лишь за зверем на охоте. Все остальное, тем более, женщина, придет само. Да заберет меня Плутон, если сегодня же сабинянки не будут в Риме!

«А кому я нужен там у Плутона? Мы столько воюем, что в Тартаре и яблоку негде упасть…»

Никуда не торопящийся Собрий Тестис и поминутно забегающий вперед Ромул вышли на яркое солнце. Блаженно щурясь, Тестис изрек:

— Достойнейшим из дней считаю тот, что начат не на форуме, а в термах.

Ромул в общем согласился, но отстал по дороге. А Собрий, проявивший постоянство, всего через пару часов успел не только искупаться в теплом бассейне, но и съесть почти весь виноград из огромной вазы, поднесенной банщиком к его ложу. Последние ягоды давались уже с трудом и, когда у Собрия стало перехватывать дыхание, он отвалился от вазы на безопасное расстояние и прислушался к жалкому, худому и носатому поэту, который неподалеку бубнил о горячих ласках, подрагивая от холода. Он стоял на полу босиком, смотрел голодными глазами и, естественно, мечтал о приглашении на ужин в какой-нибудь богатый дом. Собрий посчитал, что такая возможность волнует беднягу куда больше, нежели высокая оценка его стихов, но решил начать с высоких материй. Он подозвал поэта к своему ложу, протянул остатки винограда и милостиво заметил:

— Последняя элегия была недурна. Мне понравилось, как… знойный полдень… и… покрывало — на пол… Я и сам пишу стихи… — распираемый желудок не давал речи никакого простора. — Собираюсь написать поэму об искусстве любви…

Поэт проглотил последнюю виноградину и смотрел не мигая: он ждал продолжения. Собрий вздохнул с разочарованием:

— Приходи сегодня вечером на Авентин, в дом Собрия Тестиса…

Вырвалась отрыжка, Собрий замял ее и сипло продолжил:

— Мы поговорим об искусстве любви… то есть, об искусстве поэзии! Кстати, как твое имя?

— Назон^[26], — словно в насмешку над собой, ответил носатый.

К тому времени, когда Собрий вынес из терм свое распаренное, умащенное тело и двинулся на форум, солнце уже катилось вниз в том же направлении. Собрий остановился, нахмурившись, но вспомнил, что с точки зрения вечности даже тысяча лет — всего лишь один миг. Правда, сабинянки еще не похищены, но Собрий продолжал считать, что это не горит. Неприятно вклинилась мысль о Карфагене, но разрешилась еще проще: разрушить — не построить; работа — не волк, в лес не убежит; солдат спит, а служба идет…

На форуме Собрий зашел в базилику, чтобы не печься на солнце, и начал участвовать в разговорах. Он поговорил и там, и здесь, однако, все беседы так или иначе сводились к Карфагену, так же, как и все дороги неминуемо вели в Рим. Карфаген, конечно, должен быть разрушен, но как на это выбить средства у сената?

— Стенобитной машиной! — воскликнул Собрий и сам в общем смехе скромненько похихикал.

Но все-таки, как?

— Пусть жрецы об этом спросят у статуи Юпитера. Если она промолчит, то это — знак согласия!

Вокруг смеялись и пересказывали шутки вновь подошедшим. Собрий поднатужился и дал еще совет:

— Или на каждом заседании Сената нужно вставать и говорить одну и ту же фразу: Карфаген должен быть разрушен!

Из теснящейся толпы выбрался жилистый смуглый угрюмого вида человек и отправился прочь быстрыми шагами.

— Вот Катон Старший уже бежит в Сенат! — поспешил состроумничать кто-то и перетянул народное внимание на себя.

Марк Собрий Тестис шел по улицам вечного города в прекрасные закатные часы. Впрочем, для Истории продолжала гореть рассветная заря. Карфаген еще не был разрушен, оставалось ненаписанным бессмертное «Ars amandi», и сабинянки продолжали резвиться на свободе.

А Собрий приближался к тому месту, где рабы закладывали фундамент большого цирка. На жаре они работали вяло и, возможно, даже мрачно прикидывали, кого же из них впоследствии тут растерзают некормленые львы, но История неумолимо двигалась вперед. Неподалеку от будущего архитектурного шедевра остановила свою колесницу весталка Фульгория; она подъехала поглядеть на продвижение работ.

— Привет тебе, Фульгория! — воскликнул подошедший Собрий и решил сегодня быть остроумным до конца. — Ты, верно, думаешь о том, какой огромный огонь Весты можно было бы развести на этой арене?

— Я думаю о том, — холодно ответила Фульгория, — что великая Веста отвернется от жителей Рима, если они не отведут ее жрицам лучшие места на трибунах.

Один из застоявшихся коней принялся было рыть копытом землю, но вовремя понял, что уподобляется рабам и прекратил начатое. Фульгория вскинула голову, разобрала поводья и свысока бросила;

— Vale, Собрий!

— Когда я смотрю на тебя, Фульгория, — сладко проговорил Собрий, — я думаю: почему ты служишь Весте, а не Венере! Скольким согражданам ты приносила бы радость!

«А соблазнил бы ее, мог бы и в Историю войти… У нее рождается ребенок, подкидываем его волчице, или медведице, разнообразия ради… Мальчик растет, мужает, основывает новый город, называет его в папину честь…» И все дороги тут же покорно начали идти уже не в Рим, а в Тестум, и волчонок Ромул с жалким своим отрядишком, скрежеща зубами, топтался под новой, величественной и неприступной, как весталка Фульгория, крепостной стеной…

— …И ради этих носителей разврата, — возник вдалеке от его мечтаний негодующий голос Фульгории, — ради этих предвестников порнокультуры я, не покладая рук, жгу священный огонь Весты?!!

Мимо Собрия, ошалело колотя копытами, проносились лошади, победно хохотал волчонок Ромул, его дружки подвывали и улюлюкали. Одна за другой мелькали попки перекинутых через седло сабинянок и их молотящие по конским ребрам ноги.

— Несчастные девушки! — воскликнула им вслед Фульгория. — А что если они хотели стать весталками?!

Собрий ощущал непонятное, но совершенно очевидное раздражение.

— Ничего, — буркнул он, — стерпится — слюбится!

Ему как-то разом все стало не мило и он неприязненно оглядел подурневшую от гнева Фульгорию: ишь, ощерилась. Капитолийская волчица! Он повернулся спиною и к ней, и к мечте о вечном городе под названием Тестум.

К своему летнему дому на холме Марк Собрий Тестис приближался, под грустными закатными лучами. Он не сказал бы, что день прожит зря: довелось быть свидетелем исторического похищения сабинянок, удалось невзначай бросить фразу, которая в конечном итоге разрушит Карфаген… А Карфаген будет разрушен во что бы то ни стало; тот, решительный смуглый, над кем пошутили между делом, не оставит от города камня на камне. Он это сделает столь же дерзко и упрямо, как и на Форуме, вырвавшись из толпы. Да, так и произойдет… Собрий, не будучи прорицателем, видел грядущее с полной ясностью и полным отчаяньем. Карфаген незаметно уплыл из рук, а сабинянки умчались, переброшенные через конские спины. И величайший в мире город, так безумно и так уверенно зародившийся в его мечтах, никогда не будет построен; Фульгория проведет свои дни, засыхая у священного огня Весты; а Марк Собрий Тестис будет перебирать седые волоски в бороде и проклинать свою молодость за то, что она не сбылась.

Впрочем, у него все еще оставалось «Ars amandi», а оно заранее было обречено на бессмертие. И ужин, поданный ему в этот вечер был изысканней, чем Собрий мог ожидать от своего повара. Тестис в раздумиях наблюдал, как разбавляют водою излишне густое и терпкое вино в его чаше, и когда оно, наконец, приобрело загадочный аметистовый оттенок, он пришел к выводу, что в действительности будущее — это не открытая ни для кого тайна, и не так все безнадежно и предопределено, как он успел себя убедить. Собрий кликнул вялого к вечеру Гумуса, велел ему вынести столик для письма в розарий подле дома и туда же подать стилос и восковую дощечку с прославленным заглавием.

Он долго ждал, обрывая с кисти виноград, пока небо у края земли не стало убийственно пурпурным, а чуть повыше не начало мертвенно зеленеть. Марк Собрий Тестис почему-то никак не мог приняться за первую строку, введущую его в Историю, и с тоскою надеялся, что вот-вот в освещенном дверном проеме за развевающимися прозрачными занавесями неловко появится носатый поэт, который будет босо переминаться с ноги на ногу, не вполне уверенный, что в богатом доме его продолжают ждать. Но когда поэт придет, когда спустится в сад (Собрий уже ощущал, как радостно он дрогнет и обернется на несмелое приветствие), когда подсядет за стол, то разговор у них польется сам-собой, проливая на искусство стихосложения новый, неожиданный свет и вызывая к жизни долгожданную первую строчку, да и все последующие.

— Гумус! — тоскливо крикнул Собрий, когда солнце принялось окончательно гаснуть.

Раб появился на ступенях безо всякого выражения на лице:

— Слушаю, господин.

— Гумус, Назон еще не приходил? — жалко волнуясь, задал вопрос хозяин.

— Кто? — равнодушно переспросил раб, — носатый? Так их тут много ходит.

— Нет, Назон, — медленно выговорил Тестис и обреченно добавил, — Публий Овидий.

Потаскушка

Муля въехала в любкину квартиру очень скромно и почти без вещей. На ней были только ошейник с поводком.

— Люб, не посмотришь за собакой недельку, а? Хоть убей, оставить не с кем: у мамы на нее аллергия, а у свекрови — срывы на нервной почве…

Муля уже весело оглядывала новую жилплощадь. Глаза у нее бегали шустро, как жучки с блестящими черными спинками.

— Да я это… собак никогда не держала… Как за ней смотреть-то надо?

Мулина хозяйка быстро шагнула через порог и с готовностью зачастила:

— Ой, Люб, да за ней и смотреть нечего; с утра пойдешь почту разносить — и ее погулять захватишь, а потом наваришь ей овсянки — и она сыта на целый день; а я через неделю, как штык, обратно буду, веришь? Чего тебе хорошего из Польши привезти?

— Пока всю Польшу не вывезут, не успокоятся! — сказал генерал, который вышел на лестницу выносить ведро.

— Если бы я в Польшу съездила на танке, как Альберт Петрович, — громко сказала мулина хозяйка, оборачиваясь к лестнице, — мне бы с одного раза на всю жизнь хватило!

Генерал с достоинством пронес пустое ведро обратно.

— Ну что, Люба, берешь?

— Давай… И деньги на кормежку!

Муля сошла с хозяйкиных рук и побежала по комнатам с инспекцией. Любка получила собачье приданое и послала старшего сына в гастроном за «Белым аистом».

Муля разочарованно вышла с балкона. Кроме этого загончика, куда был выставлен ребенок в коляске, помещения с унитазом и отсека с плитой, занимаемого тараканами, она нашла только одну жилую конуру. Вторую закрыли на ключ соседи, отъехавшие на дачу. Муля пару раз взмахнула хвостом, отгоняя тоску, и прилегла на коврик. Спустя полчаса она заинтересованно вскинула голову и навострила уши: в дверь позвонили.

— Привет, — сказал Артем, студент-медик с третьего этажа, — Люба, ко мне тут ребята пришли к пересдаче готовиться; у тебя пары стульев не найдется? И стаканов штуки три?

— Сейчас посмотрю.

Любка ушла, а Муля вышла представиться, выставляя белоснежную манишку, словно декольте.

— Ух ты! Вот это зверь! Это откуда же у нас такое чудо природы?

Муля, умильно растягивая губы, подставляла шею для поглаживания и косилась на приоткрытую дверь.

Люба вытащила в коридор пару табуреток.

— Такие пойдут?

— Конечно, спасибо! Оставь, оставь, я сам их вынесу!

Артем пошел к табуреткам. Новая хозяйка отправилась за стаканами. Муля, уже наполовину прошедшая в дверь, оглянулась и быстро зацокала коготками по лестничной клетке.

Любка вернулась с тремя емкостями.

— А животина где?

Дыша с хрипотцой, толстая Муля тяжело переваливалась со ступеньки на ступеньку, но упорно стремилась вниз.

— Да здесь он был, твой баскервилей…

Услыхав за спиной погоню, Муля ускорила спуск, но силы не рассчитала. Она сорвалась, проехала пару ступенек на брюхе и на лестничной площадке первого этажа оказалась прижатой к полу. Любка взяла ее на руки и обе тяжело задышали, с открытым ртом.

— Чего это она?

— Может, по хозяйке соскучилась?

— Хозяйка на восьмом живет.

— Значит, течка у нее, — профессионально констатировал Артем, — они в этот период очень беспокойные.

Муля поводила ушами и отчаянно тянула нос к входной двери.

— Теперь без пояса целомудрия на прогулку не выходите!

Любка поняла эти медицинские термины только в общих чертах. В лифте Артем объяснял:

— У них это продолжается где-то с неделю два раза в году. И забеременеть собака может только в это время. Но зато — наверняка.

— А рожает по скольку? — в панике спросила Любка.

— Ну… троих-четверых.

— Да у нас и десятерых готовы родить, лишь бы квартиру побыстрее дали! — едко вставил генерал, чистивший на лестнице ботинки и слышавший из подъезжающего лифта последнюю фразу. — Нет, чтоб потерпеть, подождать, пока у государства освободятся резервы!

— Правильно, Люба, — поддержал Артем, — вот товарищ генерал подождал до пятьдесят шестого года, а потом освободил себе замок на Дунае.

Любка заперла Мулю, поднялась наверх и позвонила ее хозяйке. Там не отвечали. Светлана, должно быть, уже дремала в автобусе и видела во сне польские рынки.

Любка мрачно вернулась домой и замахнулась кулаком на дверь комнаты, где Муля царапалась и скулила. Затем она прошагала на кухню, нагибаясь и собирая по всему коридору разбросанные детские игрушки, а потом раздраженно запихала все собранное в шкаф. Было яснее ясного, что мулино горячее желание размножаться повлечет за собой одни напасти и никаких социальных льгот.

Звонок слабо задребезжал.

— Здравствуй, Любонька, — прочирикала тетя Аня, соседка с пятого этажа, — ты кофеек еще не пила? А ты посиди, передохни, лапушка, и я с тобой посижу, покалякаю, чтоб не скучно было. Глоточек мне маленький налей, совсем чуть-чуть, чтоб и не видно было…

Любка поставила на стол поллитровую алюминиевую кружку. Из других тетя Аня пить отказывалась: она была бедной пенсионеркой и не могла себе позволить «распивать кофеи, как барыня» — из фарфора. Тетя Аня должна была обжигаться об алюминиевую ручку, вытирать слезы, долго дуть на кофе, а потом прихлебывать его молниеносно остывающим. Тогда она чувствовала себя на всей высоте положения честной бедности. Кофе шел с Любки, а тетя Аня приносила с собой карамельку и ей закусывала.

— Вот ведь до чего медицина у нас дошла, Любонька, — с мировой скорбью в голосе оповещала тетя Аня, — совсем уже нет ни внимания к людям, ни уважения. Прихожу я сейчас к студенту этому, к Артему, говорю: «Посмотри-ка, милый, что-то ноги у меня уже не те, что раньше». А он говорит: «Вечером, тетя Аня, обязательно зайду, посмотрю», будто некогда ему. А у самого — дым коромыслом; и ведь сидят все — будущие медики, и никому никакого дела до старого человека!

Жертва равнодушия трагически хрустнула карамелькой.

— Тетя Аня! Уж Артем-то вам всегда уколы делает и за бесплатно.

— А это — его прямой долг, милая, — сурово объявила бедная пенсионерка, прикладываясь к кофе, — он для этого клятву Гиппократа давал.

— Вы этой клятвой Гиппократа участкового попробуйте вызвать!

Старушка упрямо разглаживала блестящую карамельную фольгу.

— Нет у нас ни внимания к людям, ни уважения…

Чтобы не терять время, Любка начала мыть полы. Тетя Аня продолжала жаловаться на грядущий конец света и между делом замечала:

— А ты не ленись, милая, как надо делай! В углу прошлась бы тряпочкой! А то жалеют себя…

Тетя Аня ушла, и Любка поставила на плиту суп и начала прокручивать мясо на котлеты. Скоро — забирать из садика шестилетнюю Настю, а на балконе к тому времени проснется Антоша — третий ребенок в семье — залог получения отдельной квартиры. Первый из детей — Мишенька уже очень давно ушел за «Белым Аистом»…

Налегая на ручку мясорубки, Любка включила приемник:

— …Вся власть в стране переходит к Государственному комитету по чрезвычайным происшествиям, сокращенно ГКЧП. В программу действий Комитета входит прекращение экспансии иностранного капитала на территории СССР и восстановление Советского Союза в его прежних территориальных границах…

Как всегда с неуместной резвостью из территориальных границ вышел бульон. Залив плиту, он успокоился. Любка помянула бульон по матушке, принялась убавлять газ, доливать кастрюлю водой и озабоченно соображать, «что бы дать пожрать этой Светкиной проглотке». На кухне некуда было деться от громоподобной интонации диктора. Любка двинула по тумблеру, чтобы приемник заглох, но досталось переключателю радиоволн. Средние смолкли, но длинные безапелляционно заявили:

— …ГКЧП будет проводить решительную борьбу с процветающими в стране порнографией и падением нравов среди молодежи. Государственный комитет по чрезвычайным происшествиям считает своим долгом оздоровление общественно-политического климата в стране и неукоснительное следование ленинским традициям…

Любка в сердцах завертела колесиком, ища другую частоту. В какой-то момент сквозь политическое громогласие прорвалась приятная музыка из «Лебединого озера». Успокоившись на этом, Любка сварила овсянки, намешала туда сырого фарша и выпустила из комнаты Мулю.

Муля вошла со степенным и даже немного оскорбленным достоинством. Ощерив зубки, она выела из овсянки весь мясной фарш и, переваливаясь, затрусила к двери. Глаза у нее поблескивали, как от маслица.

Любка со вздохом поменяла рабочий халат на не очень замызганный, затянула на Муле ошейник и вышла с ней во двор. У подъезда стоял Артем сотоварищи и Валентин Сергеевич — сосед с четвертого этажа. Все курили.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — говорил один из эскулапов, когда Любка выходила из парадного.

— Подождите, Саша! — непонятно нервничая и отчаянно разминая сигарету перебивал Валентин Сергеевич. — Не стоит так сразу… Может быть, общая ситуация изменится к лучшему… Вот вы представьте себе; я кандидат наук, имею публикации, а зарабатываю меньше, чем какая-нибудь студентка, которая приходит ко мне на пересдачу. А она просто девочка на телефоне в кооперативе.

— Я не знаю, сколько вы теперь будете получать, Валентин Сергеевич, — со знанием дела ухмыльнулся медик, — но знаю, что будете преподавать.

— Ну как «что»? Я специалист по древнему миру.

— Вот-вот! «Рабовладельческий строй в Месопотамии как образчик развитого социализма».

— А мы пойдем защищать границы советской империи от полчищ империалистических гуннов, — глядя в небо, предрек Артем.

— Вы чего, ребята? — Любка растерянно стояла перед ними, не постигая происходящее.

— Да, собственно, ничего, Любаша… Были студенты, будем старшины.

— В лучшем случае, — оптимистически добавил Саша.

— Учиться надоело? — с надеждой спросила Любка, предчувствую что-то нехорошее.

— Это государству скоро надоест, что мы учимся… А ты что ничего не слышала, Люба? У нас коммунистический переворот.

— А? — успела удивиться Любка. Муля отвлекла ее от дальнейших расспросов; подрагивая и перебирая коготками, она отчаянно тянула поводок в сторону: на горизонте показался кобель.

— Тихо ты! К ноге!

Муля не отступила ни на шаг. Она подалась вперед и обмахивалась хвостом, точно кокотка — веером.

— Что, Люба, собачка не слушается? — весело гаркнул генерал, появляясь на ступеньках. Он был в парадном мундире, со всеми наградами и вещавшим о новой власти приемником в руке. Генерал подошел и возвысился над Мулей:

— Не для того мы Советскую власть восстанавливаем, чтобы всякая сука саботаж разводила!

Муля на мгновение презрительно скосила глаза наверх и стала смотреть в прежнем направлении. Генерал взревел, как заводящийся танк:

— Да если мы Чехословакию за неделю подмяли, неужели на тебя управы не найдем, потаскушка?!

С радостной злостью он обернулся к медикам:

— Ну что студенты? Вспомнили, сколько у вас было по истории КПСС? А ну покажите зачетки, я проверю!

Генерал довольно хохотал. Студенты, сбившись потеснее, стряхивали пепел с сигарет.

— А песню строевую спеть не хотите? «Мы красные кавалеристы, и про нас…»

Генерал маршировал на месте и в такт размахивал руками.

— Ну-ка, мальчик, иди сюда! — крикнул он, завидев Мишеньку, приближавшегося наконец-то к дому с «Белым аистом» в сумке. — Спой нам что-нибудь строевое!

Генерал поводил колесиком приемника и раздался «Танец маленьких лебедей».

радостно завопил Мишенька на знакомый мотив.

Ужинала Любка вместе с мужем и «Белым аистом». Олег так поздно вернулся из вечернего рейса, что детей уже пришлось уложить и они не услышали последних политических комментариев:

— На дорогах… (комментарий), одни пробки! Ни пройти, ни проехать, как с ума все посходили сегодня!

— Говорят, опять коммунисты у власти.

— Это правильно! — Олег одобрительно хлебнул щей. — Хоть порядок в стране будет.

Позвонили в дверь.

— Люба, привет, это опять я, — торопливо сказал Артем. — У тебя дождевика лишнего не найдется? А то мы с Сашком к «Белому Дому» идем, там, говорят, наши собираются.

— Что, дождь начался? — тоскливо крикнул с кухни Олег. — Вот зараза, я только машину помыл!

С утра, разнеся по участку почту, Любка вывела Мулю погулять. Та проявляла все признаки неблагонадежности. Теперь при виде каждого встречного кобеля она настоятельно повизгивала, а ушами и хвостом орудовала, точно флажками, которыми подают сигналы с кораблей. Любка взяла наперевес корявую хворостину и мрачно прикидывала, сколько же еще в их квартале наберется собачьих особей мужского пола. Не менее дюжины претендентов на Мулю заполонили абсолютно пустынный до этого скверик в считанные секунды и сейчас кружили рядом, как голодные акулы. Мелкие, крупные, поджарые, колченогие, со слезящимся затекшим глазом и хребтом, выпирающим из проплешин, безнадежно подволакивающие лапу, но с твердым намерением не упустить свой шанс. Кобели жадно дышали и, дрожа, принюхивались.

Мимо прошел генерал. Генеральский мундир был слегка запылен, словно его не снимали со вчерашнего дня.

— На парад идете, Альберт Петрович? — окликнула Любка.

— В киоск, за «Правдой», — бросил генерал вполоборота.

— А нам в отделение «Правду» не доставляли.

— Вот и разберемся, почему, — сказал генерал, ускоряя шаг.

В прямо противоположном генералу направлении — со стороны автобусной остановки — двигался Валентин Сергеевич. Вид у него был, как у полярника, снятого с дрейфующей льдины.

Валентин Сергеевич отрешенно погладил затрусившую к нему Мулю.

— Что, гуляешь, Му-Му? А Белый Дом не хочешь посторожить? Одну ночку? Под дождем?

Валентин Сергеевич распрямился и посмотрел в пространство левее любкиного лица.

— Знаете, я никогда не был сторонником народовольческого фанатизма… Те, кто остался, видимо считают, что это целесообразно — взрывать одной бомбой и себя и царя. Но весь парадокс в том, что именно царя-то взорвать и не удастся. Хорошо, что танки сегодня не пошли…

Следующими в параде планет были две сестрички-старшеклассницы с третьего этажа. Жили они прямо напротив Артема и частенько зазывали к себе «послушать музыку и помочь немножко по биологии». Сестрички выскочили из подъезда, допудриваясь и взбивая челки.

— Девки, вы куда с утра пораньше? — весело удивилась Любка.

— К мальчикам! — на бегу выкрикнула одна из сестер.

— На баррикады! — томно добавила вторая.

Отвлекаясь на разговор, Любка потеряла бдительность. Муля, изощрившись, выгнула шею, прижала уши, дернулась и осталась без ошейника. Рванула с места она молниеносно.

— Стой! Стой, паршивка!

Муля неслась, как мустанг по прерии, коготками взбивая пыль. За ней уже мчался нестройный табун кобелей. Любка бежала следом едва не с рыданиями, понимая, что безнадежно отстает. Хотя Муля и была собачкой упитанной, но силы ей придавал душевный порыв. Толстые окорочка мелькали в воздухе так, что можно было подумать, будто вся собачья свора гонится за зайцем. Однако, в отличие от заячьего полоумного бега, Муля улепетывала донельзя игриво; ее подскакивающие движения были так завлекательны, что у кобелей уже безумно горели глаза, а из пасти вываливались языки. Становилось ясно: как только Муля оторвется на безопасное от хозяйки расстояние, ее тут же захлестнет волна разврата.

Собачья свадьба уже почти достигла проезжей части. На другой стороне шоссе начинались пустыри с раскинувшейся на них стройкой. И вот там-то Муля будет уже вне досягаемости…

Любка только сейчас услышала натужный, смешанный со скрежетом рев. По пустынному с утра шоссе двигалась колонна танков. Шла она быстро и не признавала на своем пути никаких задержек, точно спешащее на водопой стадо слонов. Тяжелые гусеницы последовательно корежили асфальт, и прямо под них сейчас летели одержимые половыми инстинктами собаки.

В ужасе приседая, Любка заорала так, что кобелей разметало в разные стороны. Муля припала к асфальту метрах в пяти от адских машин. Любка подходила к ней уже совершенно обессиленно, едва переставляя ноги; она захлебывалась в собственных слезах.

— Сука, дрянь, — ревела Любка, — потаскуха… Убью сейчас! — завопила она, приблизившись к Муле вплотную и не зная, чем замахнуться: ногой или поводком.

Муля оценила обстановку и перевернулась на спину, беззащитно задирая лапы. Перед Любкой возникла картина, полная вселенского трагизма: танки идущие сеять смерть и маленькая собачка, обреченно лежащая брюшком кверху в страшной близости от огнедышащей колонны. Глаза собачки мученически устремлены в беспросветное небо. На какой-то момент Муля на фоне танков затмила верещагинские черепа в «Апофеозе войны».

Не решаясь дать пинка живому шедевру и яростно всхлипывая, Любка подобрала бессильно раскинувшуюся Мулю и с дрожью в руках потащила прочь.

На обочине шоссе она наткнулась на генерала. Тот стоял навытяжку и с непредусмотренным уставом сиянием на лице отдавал честь проходящим танкам. Впадая в транс, Любка решила, что не надо никак на это реагировать, а лучше двигаться домой.

У подъезда ей встретился Валентин Сергеевич. На этот раз у него был вид декабриста, добровольно идущего на Нерчинский рудник. Валентин Сергеевич тащил множество сумок.

— Я не знаю, к чему все идет, Люба… Не знаю, не знаю! Только что звонил Артем, он продолжает стоять у «Белого дома»… Вот ведь юношеский максимализм! Просил сделать, все от меня зависящее для защиты демократии… — Валентин Сергеевич нервно посмеялся, — вот несу ему термос, еды, пару свитеров…

Любка поднялась на пятый этаж к тете Ане. После пережитого ужаса она не могла оставаться одна. Ей нужно было сесть и выговориться.

У тети Ани, как всегда, оказалось не заперто: она была глуховата и часто не слышала звонки в дверь. «А что брать у бедной пенсионерки?» — вздыхала тетя Аня на вопрос, не боится ли она воров.

— Тетя Аня, это — я! — крикнула Любка, заходя.

Тетя Аня не слышала, разговаривая в соседней комнате по телефону:

— …Вы записываете, девушка? Я диктую: Коновалов Артем, квартира номер шестьдесят, в числе первых отправился к зданию Совета Федерации противостоять восстановлению законной власти. Следующий — Валентин Гнедко, еврей по матери, ранее неоднократно высказывавший диссидентские взгляды… Алло, девушка! — визгливо сорвалась тетя Аня, — девушка, не вешайте трубку!

Трубку, видимо, повесили, потому что тетя Аня злобно шлепнула своей о рычаг и вновь начала набирать номер. Любка тихо подступила ближе и пригляделась: 09.

— Алло, справочная? Примите от меня справку…

С кружащейся от обилия впечатлений головой Любка поднялась к себе, открыла дверь и уронила Мулю на пол. Та встала, отряхнулась, примирительно помахала хвостом и пошла на кухню посмотреть, не осталось ли еще еды. Любка села на коридорную тумбочку, приминая пепельницу и щетку для волос. Даже в ночном кошмаре ей не могло привидеться, чем бывает чревата течка у собак, начавшаяся в дни военного переворота.

Вечером Любка гладила, стоя перед телевизором. Новоиспеченный комендант Москвы — военный с неправдоподобно квадратным лицом — объявлял о наступлении комендантского часа.

— Слышала? К теще завтра не поедем! — довольно предупредил жену Олег.

В углу ссорились дети. Мишенька построил что-то из обувных коробок, и к нему упорно лезла Настя, грозя разрушить все сооружение.

— Настька, уйди! — сурово шипел ее брат. — Не видишь — приватизировано!

По телевизору началась пресс-конференция членов ГКЧП.

— А где Горбачев-то? — удивилась Любка, вглядываясь в лица за длинным столом.

— В Крыму, дура, под охраной.

— Че его охранять-то?

— Чтобы новый указ не издал.

— А эти не издадут? — боязливо спросила Любка.

Олег хохотнул:

— Что они себе враги, что ли?

Любка пригляделась к гкчпистам: уж скорее они напоминали врагов рода человеческого, чем своих собственных. Нового указа не предвиделось, и успокоенная Любка продолжала гладить.

— Муля, фас ее! — возмущенно кричал Мишенька, указывая на сестру. — Все на защиту частной собственности!

Муля демонстративно отвернула морду к стене. Она то сонно посапывала, то вскидывала мохнатые уши, заслышав какое-нибудь шевеление на лестнице. Находясь взаперти, Муля, тем не менее не теряла революционной бдительности. Любка замечала ее порывы и с тоскою прикидывала, что же может готовить грядущий день.

Наутро она затянула мулин ошейник так, что та принялась возмущенно корябать его лапой. Любка сурово дернула поводок. Муля с нарочитым смирением подалась вперед и пошла, энергично повиливая задом и размахивая хвостом во все стороны.

У подъезда пока что было пустынно. Любка напряженно высматривала, не подходят ли кобели, и Муля занималась тем же самым. Однако против всех ожиданий дверь жалостно скрипнула и на крылечке появилась тетя Аня. Она была с саквояжиком а la мадам Шапокляк.

— Му-уленька наша гуляет! — присюсюкивая умилилась тетя Аня. — На-ка вот, поди сюда!

Муля заинтересованно махнула хвостом и задрала морду.

Тетя Аня вытащила из саквояжика окаменелую от времени сушку и, заигрывая, потрясла над мулиным носом:

— Служи! Служи!

— Служу Советскому Союзу! — гаркнул шедший от газетного киоска генерал. В руках у него был ворох листовок, напечатанных на бумаге туалетного типа.

Муля села и зевнула. Тетя Аня поджала губы и бросила ей сушку. Муля попыталась ее разгрызть, но не преуспела в этом и выплюнула угощение на асфальт.

— До чего страну довели! — тетя Аня с ненавистью покачала головой. — Честные люди ничего, кроме хлеба не видят, а у «челноков» его даже собаки не едят.

— Ничего-ничего! — радостно сказал генерал. — Вернется эта Светка — и с челноком у ткацкого станка будет стоять; как ей и положено, лимите!

Тетя Аня повздыхала и раскрыла саквояжик;

— Посмотри-ка, Любонька, что вот здесь написано? Мне соседка записала адресочек, а я теперь и прочитать не могу.

— Первый Зачат… Зачатьевский… — Муля взволнованно завиляла хвостом, и Любке срочно надо было принять дисциплинарные меры, — Первый Зачатьевский, а дом не то один, не то четыре. А что там, тетя Аня?

— Пожертвования там принимают народные, — с достоинством сказала тетя Аня, — трудовые наши сбережения; а кто и последнюю копейку отдает!

Тетя Аня стала класть адресочек обратно и, потеряв бдительность, распахнула саквояж чересчур широко. На Любку завораживающе блеснуло золото; множество цепочек и несколько толстых браслетов, как змеи обвивавших вычурно-крупные, усаженные жемчугом броши. Тетя Аня быстро защелкнула ободранный сейф.

— Это на что же деньги собирают?! — еле выдохнув, выговорила Любка.

— На восстановление истинной власти! — сурово и скорбно объявила тетя Аня.

— Это какой?

Тетя Аня чуть прищурилась, на глаз прикидывая любкину политическую ориентацию.

— Настоящей власти, Любонька, настоящей! — заверила она и скромненько зашаркала по асфальту.

Чтобы прошло наваждение от тетианиного золота, Любка, вернувшись домой, стала стирать. Это была ее любимая домашняя работа: глажение требовало гораздо большей сосредоточенности и нервного напряжения, а готовка налагала повышенную ответственность за результат. Любка любила стирать, а еще заниматься уборкой. И пару часов она спокойно и добросовестно возилась с бельем, а Муля отравляла ей любимое занятие настолько, насколько могла. Треклятая потаскушка словно прилипла к входной двери, тыкалась в нее носом, принюхивалась и возбужденно повизгивала, если по лестнице в это время проходил с собакой кто-нибудь из жильцов. Незнакомцы за дверью всегда реагировали на мулины позывы адекватно: они начинали упираться, хрипеть на поводке, тянуть хозяев в сторону любкиной квартиры, душераздирающе скрести когтями по кафелю и под конец отчаянно лаять, когда хозяева, пересилив своих любимцев, все-таки утаскивали их в нужном направлении. Муля разочарованно опускала хвост, но не сходила с боевых позиций. Вскоре сцена повизгивания, скрежета и лая повторялась с небольшими изменениями.

Ближе к полудню Любка с трудом разогнулась над ванной, выжала последнюю детскую майку, зверея от усилившихся визгов, протерла пол и, взяв еще мокрую тряпку, пошла к двери вершить расправу.

Увидев надвигающуюся опасность, Муля попробовала невинно завилять хвостом. Затем прижала уши и быстро метнулась вдоль стены по коридору. Любка перегородила ей дорогу, неумолимая, как бронетранспортер. Она дошла до того состояния, при котором пускают пулеметную очередь по мирной демонстрации.

Муля втянула голову в плечи.

Телефон зазвонил в самый решительный момент:

— Алло! Люба? Как вы там? — тревожно говорила Светлана из Польши.

— Как мы там? Да хоть вешайся — сил уже нет, вот как мы там! — остервенело закричала Любка.

— Что уже? — тихо и обреченно спросила Светлана.

— Уже? Да с твоей собакой и за пять минут с ума сойдешь! Эта дрянь под танки бросается!

— Под танки? С гранатами? — почти без голоса переспросила мулина хозяйка.

— Была бы у меня граната, я бы давно в нее запустила! Ты знаешь, что тут началось, когда ты уехала?…

Минут пять Любка, срываясь на крик, рассказывала о мулиной половой невоздержанности. Вдруг Светлана как-то странно хрюкнула в трубку:

— Люб, ты подожди… Да шут с ними, со щенками… Кто в «Белом доме»? Коммунисты?

— А я почем знаю? Артем туда, вроде, пошел, и Валентин с четвертого.

— Ясно. А на улицах что? Бои?

— Еще какие! — ядовито уколола Любка. — Я с кобелями знаешь как воюю?

— По телевизору-то что говорят? — отчаянно добивалась Светлана.

— Танцы по телевизору! Балет! «Лебединое озеро»! Светка, если ты завтра не приедешь…

— Я вот и думаю… Не знаю, возвращаться ли теперь…

Любка едва не задохнулась.

— Светка! — заголосила она так, как от века голосили русские женщины. — Ты чего? Ты совсем? Что я тут с твоим барахлом буду делать?! У меня своих трое! А если она ощенится? Мне за собачий приплод никто квартиру досрочно не даст! Я тебе в Польшу щенков отправлю! Заказной бандеролью!

— Отправляй, отправляй! — раздраженно перебила Светлана. — Ты что хочешь, чтобы я сейчас за собакой вернулась? Так, может, больше уже не выпустят!

— Ты, Люба, меня пойми, пожалуйста, — уже помягче сказала она. — Ну течка, но ведь можно ее пережить? Это — еще дня на три, не больше, а коммунисты — это снова лет на семьдесят!

Любка молчала и яростно дышала в трубку.

— Ты Мулю маме отдай, если совсем допечет, — сказала Светлана чуть погодя медленным, потерянным голосом, — или — свекрови. Она, хоть и бывшая, но, может, возьмет, будет ей память обо мне…

— Свет! Ты умирать собралась, что ли? — с невольным состраданием спросила Любка.

— Да ведь если я остаюсь, то уже насовсем… Насовсем, понимаешь?! — прокричала она сквозь слезы. — Мы с тобой, может, последний раз разговариваем… А потом тебя за такой разговор — как за контакты с иностранцами…

Светлана уже вовсю всхлипывала. Она воочию видела перед собою стремительно падающий железный занавес.

— Давай, Люба… Всего тебе… И спасибо за все… Не обижай там мою Муленьку!..

На рыдающей ноте разговор прервался. Любка села на коридорную тумбочку в полной прострации. Муля осторожно высунула нос из комнаты и быстро попятилась обратно.

Чтобы прийти в себя, Любка решила раньше обычного сходить за дочкой в садик. На обратном пути Настя возбужденно размахивала куклой Барби во все стороны: в садике она наслушалась политических новостей.

— Мам, а Нина Владимировна говорит, что «челноков» теперь не будет.

— Ну не будет — и не будет…

— А как же тетя Света?

— Убить ее мало! — от души сказала Любка.

Настя притихла, осознавая мудрость государственной политики.

Любка усадила дочку обедать и включила телевизор. Там показывали что-то напоминающее американский боевик: несколько представительных людей, похожих на политиков и одетых в строгие костюмы, широким шагом подходили к самолету. Любка привычно ожидала, что сейчас по ним будут палить из автоматов или брать в заложники, но узнала усы Руцкого и догадалась, что это — не кино. Тут и диктор сообщил, что группа политических деятелей летит в Форос — освобождать томящегося у моря Горбачева. Потом пошли кадры, посвященные, надо понимать, последним двум с половиной дням; «Белый дом», окруженныйкольцом добровольцев и хлещущий по ним проливной дождь; Ельцин с воззванием на броневике; пресс-конференция членов ГКЧП и подрагивающие на красном сукне пальцы Янаева; танки, ревущие на ночных улицах; собирающуюся вокруг чего-то толпу, кровь, текущую из-под ног у людей и тело с разможженной головой…

— Ешь, давай, остывает, а то телек выключу! — раздраженно прикрикнула Любка на Настю, оцепенело таращащуюся в телевизор. Сама она, чтобы не терять времени, намешивала для Мули в овсянку мясные обрезки.

После обеда Муля на законном основании запросилась гулять. При первых же требовательных поскуливаниях у Любки уже сработал внутренний переключатель, переводивший ее из демократически расслабленного домашнего режима в режим беспощадного подавления свободной воли.

День был теплый и благостный по контрасту с двумя дождливыми предыдущими. В такие дни пенсионеры обычно сидят на лавочке перед подъездом; и сейчас, в рамках традиции, там присутствовала тетя Аня. Тетя Аня беседовала с Валентином Сергеевичем, который возвращался домой, но был задержан для тетианиных излияний:

— …Вы подумайте, что за изверги! И как у них только рука поднялась! Трех мальчиков, таких молодых… когда их сегодня в гробу показывали, просто сердце кровью обливалось! Мало им того, что семьдесят лет страну терзали…

Валентин Сергеевич устало кивал.

— С возвращеньицем вас, Валентин Сергеевич, — обрадовалась Любка.

— Вот они, наши герои-то! — тетя Аня едва не всхлипнула в порыве патриотизма, — вот на ком демократия держится!

Валентин Сергеевич улыбнулся с некоторой натянутостью;

— Ну, это лишнее, Анна Трофимовна… я у «Белого дома» стоял только ночь… А вчера, откровенно говоря, надежды уже не было никакой. Я решил: поеду на кафедру, договорюсь как-нибудь с вахтером, закроюсь там на ночь и буду перечитывать все, что потом должны запретить. Чтоб хоть запомнить… Хоть пересказать!

Валентин Сергеевич поднял усталую голову и смотрел взглядом пассионария, осознавшего роль своей личности в истории.

Тетя Аня еще восторженно повздыхала, потом бережно, чтобы снова не раскрылся, подняла свой саквояжик и зашаркала домой.

Любке пришлось еще постоять на улице, потому что Муля никак не хотела отправлять естественные надобности. Она вроде бы ковыляла от кустика к кустику, принюхивалась и искала место, но в следующую секунду уже замирала, и ее мохнатое ухо вставало по стойке «смирно». Словно зов природы действительно носился в воздухе, и был таким же властным и непререкаемым, как призыв на митинге, выкрикнутый через мегафон.

Из подъезда вышел генерал. Он был уже не в мундире, а в обычной рубашке и брюках. Генерал ежедневно, презирая погодные условия, совершал длительные прогулки, и благодаря им, даже выйдя в отставку, оставался в форме. Шагал он бодро и четко, с обязательной отмашкой рук, и прохожие заглядывались на него, как на парад, проводимый одним единственным человеком. Маршрут генерала был около восьми километров протяженностью, и с тех пор, как впервые был пройден, изменился только раз — слегка укоротился, когда Альберту Петровичу стукнуло семьдесят.

Генерал встал на крыльце и опустил руку в карман. Казалось, сейчас он вытащит оттуда карту местности, развернет и отдаст громовой приказ.

Альберт Петрович достал тщательно отутюженный носовой платок и отер глаза.

— Альберт Петрович, правда, что теперь опять демократия? — крикнула Любка, не совсем разобравшаяся в телевизионных комментариях.

Генерал быстро сунул платок в карман и повернулся к Любке:

— Богадельня! Богадельня, а не армия! Покатались на танках по столице… — он глубоко глотнул воздух. — Не так мы в семьдесят девятом брали дворец Амина!

Он быстро зашагал прочь от подъезда.

За ужином Любке едва не пришлось выключить телевизор; пришедший с работы Олег был отчаянно зол на все политические режимы вместе взятые за целый рабочий день простоя. На каждое сообщение диктора с экрана он отвечал взрывом таких комментариев, что даже Мишенька, привыкший к папиной экспрессивной манере изъясняться, с интересом прислушивался. Потом со ступеней «Белого дома» начали транслировать концерт в честь победы демократии, и Олег угрюмо, но уже молча уставился на простирающую к людям руки Лайму Вайкуле.

Концерт показывали долго, и за ним прошел целый вечер. После вайкуле и кобзонов начались «ддт» с «алисами», и толпа уже ходила ходуном и отплясывала на всем пространстве от стен «Белого дома» до Москвы-реки. С высоты ступеней, которые еще с утра заслоняло живое (или чуть живое от усталости) кольцо, за народным ликованием наблюдали артисты. Они профессионально ярко улыбались и посылали немой привет, когда на них наводили объектив. Среди подпрыгивающей и притоптывающей толпы случайно промелькнула одна из сестер — подружек Артема. Она сидела на чьих-то плечах, по-фанатски махала руками и кричала оглушительное «ура» всем; любимой группе, освобожденному президенту, демократическому строю. Того, кто служил опорой фанатке демократии, не показали, выбрав одну девушку, оголтело и счастливо вопящую, выразительницей народного настроения.

— Люб, слышь? Да оторвись ты от телека! Собака просится.

Муля стояла в дверях комнаты и, не решаясь завилять, только взмахивала хвостом. В глазах ее светилась надежда.

С каким-то отупением и равнодушием Любка встала, надела на Мулю поводок, и обе зашагали к лифту.

Во дворе не было никого — ни людей, ни собак, и поддувал легкий, ласкающий ветерок. Любка простояла на улице даже дольше, чем требовалось, до того приятная была погода. Муля уже сделала все, для чего вышла на улицу, и теперь топталась без дела на расстоянии поводка от хозяйки, поджидая, когда ее уведут домой, или когда перед ней возникнет страстный ночной незнакомец.

— Люба, здравствуй! Ты никак нашу собачку усыновила?

Любка обернулась, увидела перед собой сожженного солнцем и опаленного горными ветрами альпиниста, прикрепленного к каменно-тяжелому рюкзаку, и поняла, что это бывший муж Светланы. Они продолжали жить в одной квартире, оставались в приятельских отношениях и развелись только потому, что с развитием перестройки не стало повода бывать вместе: Светлана челноком сновала через польскую границу, а Сергей убедился, что статья о тунеядстве бездействует, бросил свое КБ и, подрабатывая то там, то здесь программистом, все оставшееся время проводил в Крыму на тренировках и чемпионатах. Встречаясь иногда в Москве с женой, он радостно удивлялся, а Светлана оставляла ему кое-что из привезенного польского барахла, чтобы было в чем ходить подрабатывать.

Любка хмыкнула:

— Вашу собачку усыновить — надо себя не любить, — выдала она непроизвольный афоризм.

Муля приветливо виляла хвостом и ласкалась к знакомо пахнущему человеку, правда уже не помня, кто это такой. Сергей потрепал ее по мясистому, в складочках загривку.

— Ну-ка, Муля, расскажи, чем ты тете Любе не угодила!

— Щенков ей, видишь ли, завести приспичило, — сообщила Любка тоном народного судьи, — времени другого не нашла!

Сергей смеялся, еще сильнее тормоша счастливую Мулю. Потом он выпрямился.

— Кстати, Люба, что это на Садовом возле метро «Смоленская» весь парапет разворочен и венки лежат? Авария была крупная?

— Да нет, — объяснила Любка равнодушно, — переворот.

Мулин поводок подозрительно натянулся. Любка, молниеносно отреагировав, подтащила ее поближе и зорко вгляделась в темноту. Там, в непосредственной близости от них, возник очередной кобель. Он возбужденно принюхивался и делал боязливые шажки, но подступал все ближе. Муля переминалась с лапы на лапу и подбадривала его призывным повизгиванием.

— Вот, пожалуйста! — гневно выкрикнула Любка. — Нашла-таки кавалера! Да я тебя сейчас!..

Не выпуская из рук мулин поводок, она яростно пнула ногою воздух в сторону кобеля. Тот отскочил, но не ушел. Любка нагнулась и пошарила по земле в поисках оружия пролетариата.

— Ты погоди! — Сергей потянул ее за рукав. — Какой переворот? Что переворачивали?

— «Белый дом», вроде, — сказала Любка, разгибаясь и тяжело дыша.

— А кому он мешал? — недоуменно спросил Сергей.

— Да, что-то там коммунисты с демократами… Но ты не боись: все по-прежнему осталось.

Она швырнула в кобеля подобранным мелким камушком. Тот метнулся за угол. Любка отерла лоб, как после тяжелой работы, и между делом сообщила:

— Тут пару дней все на ушах стояли, а сегодня, кажись, утихомирились… Ты что, вообще не в курсе?

— Откуда? — Сергей улыбнулся улыбкой свободного и непричастного политике человека.

— А приемник ты в горы не носишь?

— Бог с тобой! Лишний груз.

— М-м-м…

Сергей сбросил рюкзак, поставил его на землю и расправил плечи. Любку всегда впечатляла непомерная тяжесть его снаряжения.

— Ты где лазил-то в этот раз?

— Все больше на Форосе.

— Ну?! — не поверила Любка. — А Горбачева там в заложниках держали.

— Отпустили? — без интереса осведомился Сергей.

— Ага.

Сергей закурил и отрешенно выпустил дымок в ночное небо:

— На Форосе и в заложниках не грех посидеть — такая красота! Там скала есть одинокая — точь-в-точь парус под ветром. Она и называется «Парус». К земле стоит под острым углом… не понимаешь? Ну это не так, а вот так! — он показал ладонью. — На этом Парусе я последнюю неделю и провисел…

Любка слушала вполуха, поминутно отклоняясь в сторону, потому что Муля изо всех своих слабых сил билась и дергала поводок, как рыба леску. Кобель появился опять.

— …Встанешь там на вершине, солнце слепит, вокруг ветер, и ничего тебе не надо: ни коммунистов, ни демократов…

— Мне тоже уже ничего не надо! — в сердцах выпалила Любка. — Только эту проклятую суку домой увести… А ну, пошли! — рывок поводка. — Пошли, я кому сказала!

Вдруг что-то громыхнуло, словно был дан артиллерийский залп. Любка в испуге замерла на месте. Сергей бросил сигарету.

А над домами рос и распускался огромный цветок салюта. Потом еще и еще один; залпы разрывали тусклое и беззвездное небо. Дома вокруг ожили — из окон и с балконов по традиции полетело «Ура!». Во всеобщее ликование врезался только один нестройный крик:

— Стой! Стой, потаскуха!

Сбросив путы, неуместные в этот победный день, Муля мчалась навстречу Свободе.

Прощай, страна огромная!

Василию Петровичу очень хотелось бы лечь с женой, хоть и временами он склонялся к теще. Та лежала в чистеньком, сухом месте (почва — почти песок, а сверху — приятно пахнущий можжевельник), жену же постоянно заливало на восьмое марта и на ноябрьские праздники. Каждый раз, когда приходилось навешать ее в это время, Василий Петрович вспоминал дорогу от бараков — на стройку в Комсомольске-на-Амуре и понимал, что пройти такое можно лишь однажды от большого желания строить коммунизм.

Однако у жены было гордое надгробие из черного гранита под белой березой, а у тещи — типовая бетонная плита, под которой земля уж точно пухом не покажется. К тому же на жениной плите уже были высечены фамилия, имя, отчество Василия Петровича и даже оформлено место для фотографии. Он сам занимался этим целый месяц год назад, когда жена слегла с параличом. Логичнее было бы высечь первым имя жены, но из деликатности Василий Петрович начал с себя, а чтобы дать жене понять, что он не торопится, добавил даже паспортные данные. Работая над женской половиной памятника он попутно объяснял не сводящей с него гамлетовского взгляда Полине Гавриловне, что увековечить свое имя самому гораздо надежнее (не говоря уже о дешевизне), что неизвестно будут ли этим заниматься наследники, а ведь может статься, что зажмут и плиту, и золоченые буквы, а имена покойных вырежут на березе за холмиком. Кроме того, Василию Петровичу хотелось бы напоследок вспомнить свое изначальное ремесло резчика по камню, потому что вспоминать, а тем более применять специальность работника по кадрам было несколько неуместно. Мозг Полины Гавриловны, не смотря на паралич, активно функционировал и трезво оценивал ситуацию: ни детей, ни внуков, ни даже родни, придется завешать квартиру за предсмертный уход, а такие «ухажеры» на радостях, что решился квартирный вопрос, могут закопать и под скамейкой в парке и даже не позаботиться, чтобы на ней значилось классическое: «Здесь были Вася и Поля». И Полина Гавриловна наблюдала за мужем со смешанным чувством. Вернее одним глазом она выражала непротивление насилию и понимание неизбежного, а другим, дальним по отношению к Василию Петровичу, — страстное желание вырвать у мужа инструмент и в ответ на заботу о будущем выбить у него на лбу что-нибудь из репертуара заборов и скамеек.

Оглядывая памятник, Василий Петрович неожиданно спохватился, что даты жизни и смерти Полины Гавриловны на нем не проставлены (ведь не мог же он их выбить заранее!) А кто и на какие деньги проставит дату его собственной кончины? Василий Петрович разволновался: даже за гробовой доской его ждали проблемы.

Затем он с облегчением вспомнил про Сергея и успокоился. Тот когда-то предлагал адекватное и современное решение проблемы с надписью. У Василия Петровича отложилось в памяти даже слово: пульверизатор.

В стане наследников было неспокойно: шли дебаты.

— На завещание, говорят, налог большой; особенно, если не родственники. Надо бы с куплей-продажей подсуетиться.

Татьяна Викторовна, мать семейства и официальная наследница, хотела казаться донельзя деловой и современной. Хоть раз в жизни. Может быть, он же и последний. Окунуться в мир большого капитала и вдохнуть ароматы Уолл-стрит. (Кстати, и фильм недавно показывали.)

— Не трогайте дедушку, он не поймет, — философски спокойно посоветовал Сергей. — Он до сих пор не верит, что квартиры можно продавать.

— Понял же он приватизацию!

— Боюсь, что нет. Просто пошел и приватизировал за компанию с соседом…

Сергей, сын Татьяны Викторовны, по жизни желал себе и другим как можно меньше напряга. Особенно морального, потому что физически именно Сергей возил Василию Петровичу продукты, занимал очереди в поликлинике, ходил на кладбище сажать любимые цветы Полины Гавриловны, пил бесконечный кофе, отнимавший массу времени и жалел старика, что для наследников, находящихся в ожидании, вообще не характерно. Он, единственный из претендентов на квартиру, четко понимал, что один разговор о возможности ее продажи произведет на Василия Петровича тот же эффект, что и сообщение Левитана о начале Отечественной войны. Было бы негуманно вновь отправлять старого большевика на передовую.

— Ну да! О нем, давайте, будем думать, а сами с налогами закопаемся, да?! Паш, ну ты-то чего молчишь, как тормоз? Скажи хоть что-нибудь!

Свете, младшей сестре Сергея, хотелось многого; протащить жениха через ЗАГС и усадить перед телевизором в отдельной квартире. Чтоб ни теши и ни свекрови — сама себе хозяйка.

Паше, ее жениху, хотелось малого: завалиться спать прямо сейчас — в девять вечера (с утра — подъем в четыре — месить пирожковое тесто в булочной). А предварительно выпить пивка, которым хозяева не потчевали.

— В нотариальной конторе, — страстно, как революционер на сходке, зашептала Света, — есть такой Иван Иваныч, который специально ездит убеждать всякий трудный контингент — алкашей там, умственно отсталых… Дать ему двадцать баксов — он и нашего уломает.

Сергей задумчиво усмехнулся:

— Помнится, у Пушкина в «Пиковой даме» с одной бабулей тоже проводили по ночам разъяснительную работу…

— Ну вот видишь! — живо отреагировала сестра. — Люди ищут варианты!

Ее брат произнес какую-то нарочито изощренную фразу:

— Все-таки мы вышли не из гоголевской шинели, а из топора Раскольникова!

Чтобы разрядить обстановку Татьяна Викторовна подала на стол пирог с капустой и с надеждой спросила:

— Паша, ну а ты-то что скажешь?

— Вы лучше наши дрожжи кладите, — резюмировал Паша, пробуя пирог, — на французских опара, конечно, быстрее поднимается, но тесто не выкисает.

Василия Петровича затянуло в рыночные отношения тогда, когда он этого уже не мог ожидать — перед смертью. Для человека, всю жизнь проведшего в рамках планового хозяйства, он довольно философски воспринял разгул экономики и потрясение основ квартирного вопроса; хотя и потребовалось немало душевных сил, чтобы постичь, как у простого человека может быть право на то, что свято принадлежало одному государству и передавалось не иначе как непроходимо трудными путями. Прописка, съезд, родственный обмен… Теперь же миропорядок вставал с ног на голову, и Василий Петрович сидел вечерами с газетой «Завтра» и трезво прикидывал, каким будет его положение при новой системе — если он завешает квартиру за пожизненный уход, и каким оно станет, если демонстративно проигнорировать проклятое время перемен. К результату исследований ему тоже пришлось отнестись философски. В первом случае его смерти активно ждали, но во втором к нему не проявили бы даже такого интереса работники бесплатной медицины. Внимание к себе, пусть и некрофильского толку, было все-таки предпочтительнее. К тому же, семья, что обязалась ухаживать за квартироимущим дедушкой до гробовой доски, оказалась порядочной, Василий Петрович привязался к ней и очень жалел, что вступил именно с такими славными людьми в отношения жизни и смерти. Поэтому он старался всячески скрасить для них время вынужденной задержки перед вселением и намекнуть, что оно не затянется. Татьяну Викторовну он спрашивал, как она планирует переставить мебель и даже предлагал свои услуги:

— А там, гляди, свалюсь, ты меня шкафчиком-то и придавишь! Подумай, Татьяна, я серьезно!

Василий Петрович мог заниматься мазохизмом от всей души: он знал, что Татьяне Викторовне претит достоевщина.

Светлане, ее дочери, он заботливо показывал, куда лучше будет ставить детскую кроватку. Светочка, нервная от гормональных контрацептивов, огрызалась предложением продумать сначала место для гроба. Василий Петрович в отместку стал зачитывать ей статьи о долгожителях Кавказа и между делом поминать о покойной бабушке из предгорий Эльбруса. Василий Петрович недолюбливал сестру Сергея: когда бы он ни заболел, именно Света с женихом вызывались дежурить у него ночами. И в эти ночи Василий Петрович знал, что может умирать спокойно и даже не пытаться звать на помощь. Людям за стеной нужно было столько успеть до утра, что даже если бы «скорая» вызывалась телепатическим путем, они все равно не нашли бы свободной секунды.

Во втором часу, не имея возможности заснуть, больной стучал в стену:

— Света! Принеси-ка мне папку с завещанием…

Василий Петрович дожидался гробовой тишины по ту сторону баррикад и громко рвал заготовленный чистый лист бумаги. Потом он демонстративно скрипел пружинами, укладываясь спать. Ему было приятно думать о предстоящей светиной бессоннице. Хотя в принципе Света не наносила Василию Петровичу никакого ущерба, кроме морального. А вот знакомая по подъезду не раз ему жаловалась, что восемнадцатилетняя внучка регулярно утаскивает у бабушки из ее смертной справы новые колготки, когда в спешке собирается к однокурснику в общежитие, а потом подкидывает обратно уже со стрелками. В ответ на упреки, что, мол, полпенсии уходит на колготки, девушка однозначно заявила, что в гробу под юбки не заглядывают — можно полежать и со стрелкой, а потом, нечего покупать польскую дешевку — в мужских руках она так и горит.

Василий Петрович был уверен: светин брат не станет красть из его гробового «приданого» совдеповские трусы, и жил с Сергеем душа в душу. Тот с пониманием относился к стариковским предсмертным проблемам и всегда предлагал современное их решение. Скажем, Василий Петрович печалился, что нет у него приличной фотографии на памятник, только та, где он, молодой и бравый, стоит на фоне теплохода «Адмирал Нахимов», отправляющегося в свой первый рейс. Однако Василий Петрович боялся, что будет непонятно, кто из двоих, он или теплоход, занимают место под плитой.

— Давайте я вас «Поляроидом» щелкну, Василий Петрович, — предлагал Сергей, вам все кладбище обзавидуется! Соседки уснуть не дадут.

Василий Петрович растерянно хмыкал и искренне не понимал:

— Куда же меня на цветную фотографию?!

Он действительно не мог себе представить, что будет делать его лицо на глуповато-красочном цветном снимке. Всю свою жизнь он был черно-белым — на комсомольском и на парт-билете, и на первой странице «Новостей Владивостока». Черно-белой была его свадьба в сафьяновом фотоальбоме и такой же, несколькими страницами спустя, — война. Единственное ощущение цвета, от которого он не мог избавиться, было то, что знамена, падающие тяжелыми шелковыми складками, или распластанные на невидимом ветру, — ярко-кровавы среди выцветшего и безрадостного военного пейзажа.

У Василия Петровича держалось стойкое впечатление того, что вся его жизнь вплоть до последнего десятилетия, так и прошла в черно-белых и величественно-красных тонах, и только сейчас безжалостно била в глаза всеми цветами радуги. Все эти пакеты и упаковки с полуфабрикатами, которые целыми сумками таскали ему Татьяна Викторовна и Сергей, пестрели, как могли. Оранжевый, небесно-голубой, салатовый… и снова красный… Каждый раз, когда Василий Петрович ставил в холодильник кумачовую бутылку кетчупа, он мучительно сознавал, что цвет его прошлого опозорен, как опозорено и само понятие еды. Она не должна доставаться так просто! В войну надо руками выкапывать мелкую и зеленую, как горох, полудикую картошку на заброшенном поле, а в мирное время — за свои заслуги получать продовольственные заказы или покорно стоять в очередях (при отсутствии заслуг). Но в это беспардонное десятилетие понятие еды, несомненно, измельчало. Если всякая соплюшка типа Светы может купить сервелат так же легко, как работник министерства обороны, то величие слова «еда» пришло в не меньший упадок, чем все святые атрибуты советской державы.

Сергей же относился к тому, чтобы поесть, без лишней философии:

— Чем сегодня будете травиться, Василий Петрович? — Василий Петрович подозревал отравляющие свойства у любой чужеземной еды — Можно по-маленькому — круассан с йогуртом, а можно по-большому — бургер из индейки.

Это звучало загадочно и вкусно, но иностранность заманчивых слов, разжигала подозрения Василия Петровича со страшной силой: он еще не забыл дело врачей.

— Я звонил юристу, Сережа, — предупреждал Василий Петрович, — и он сказал, что если меня отравят, то завещание будет недействительно.

После этого прибегала в холодном поту Татьяна Викторовна и с дрожью в руках лепила «домашненькие» вареники. Вареники ставились на стол толстыми, горячими и заискивающе поливались сметаной.

— Вы тоже попробуйте, Татьяна Викторовна, внушающим тоном предлагал Василий Петрович.

— Да что там! Спасибо!

— Нет, вы попробуйте, попробуйте!

Татьяна Викторовна пробовала. Василий Петрович внимательно наблюдал и отпускал замечания:

— Говорят, у Сталина была сухая рука от того, что ему что-то подмешивали в пищу…

В такие светлые моменты у Татьяны Викторовны отмирало несколько миллионов нервных клеток за один присест. Василий Петрович об этом не подозревал, поэтому иногда он информировал ее еще и о следующем:

— Вчера сестре звонил… Думаю, не хочет ли она чего-нибудь забрать из вещей, пока квартира вам не досталась…

Угроза левых наследников висела над завещаемой квартирой, как дамоклов меч. Хотя в тот момент, когда бумаги оформлялись у нотариуса, Василий Петрович отозвался про ближайших родственников так:

— Имеется сестра. Только она со мной не разговаривает…

В общем-то, Василий Петрович сознавал, что у сестры действительно есть повод с ним не разговаривать, но несколько обижался, когда вспоминал, сколько десятилетий это продолжается.

В сорок втором сестру по доброй воле угнали в Германию. Лариса училась в Ленинграде, вдалеке от всей сибирской семьи, и летом сорок первого, досрочно сдав экзамены, уехала отдыхать к подруге в поселок Волосово (прямо навстречу марширующим к границе немецким войскам). Вопреки советской пропаганде далеко не каждый солдат вермахта был нелюдем, автоматически уничтожающем все живое на своем пути. Кое-кто из них даже смекнул, что у местных жительниц есть определенные достоинства, несмотря на официально утвержденное клеймо недочеловека. И какой-нибудь Курт или Гюнтер наверняка не прогадал, увезя в фатерланд смирную, работящую и донельзя благодарную за спасение от голодной смерти русскую подругу. Только в сорок девятом Лариса прислала в Сибирь не очень длинное, но милое, какое-то совсем европейское письмо, в котором читалась тоска по родным, но никак не безнадежное отчаяние от разлуки с родиной.

«Угнавший» ее немец к тому времени давно исчез, но Лариса была удачно устроена продавщицей в маленьком магазинчике, жила с надеждой, и свою судьбу на чужбине считала вполне сложившейся. Она даже не поняла, что же такого страшного в ее немецком существовании, когда получила отчаянную депешу со следующим общим смыслом: раз уж ты не умерла в войну, о чем мы пишем во всех анкетах, то немедленно возвращайся, иначе на отце (о себе я уже не говорю), как на человеке, имеющем родственников в бывшей гитлеровской Германии, будет во всех отношениях поставлен жирный крест.

Сестра, уже порядком подзабывшая реалии родной державы, решила съездить, поплакать от радости в объятиях родных и разобраться, в чем же дело. Узнала она о том, что обратно уже не вернется, а заодно и о том, что отец погиб в самом начале войны, а брату, получившему ее письмо из рук партийного секретаря, не оставалось никаких других рычагов воздействия для ее возвращения.

Лариса даже не отсидела, но с Василием с тех пор общалась под отчетливый зубовный скрежет. Относиться к нему она не могла иначе, как к тюремщику, адским способом заманившему ее с воли в лагерь. В той жизни, которую Лариса прожила под руководством коммунистической партии, она не нашла ни себя, ни своей половины, ни продолжения в детях. Вместо ухоженной и ласковой фройлен в немецкой лавочке она превратилась в обычную совковую мегеру за грязным прилавком; а когда в их магазине начался капремонт, и всех согнали на субботник, она ударно и с ненавистью на свое существование и на себя саму таскала в паре с грузчиком носилки, полные цемента. В сорок лет получив отслоение сетчатки и инвалидность первой группы по зрению, Лариса перестала отвечать даже на участливые звонки Василия Петровича, давая понять, что умерла для него так же, как хотела бы умереть для советской действительности.

Решив, что его смерть должна наконец их помирить, Василий Петрович решил перед уходом в мир иной заблаговременно наладить контакт с Ларисой. На глазах у впадающей в прострацию Татьяны Викторовны он собирал в скатерть и завязывал в узел дорогое столовое серебро, норковую шубу, кожаное пальто, а сверху — коробки с богемским хрусталем. Подумав, он добавлял семь слоников с комода — на счастье.

— Вот зачем ей шуба, скажите мне пожалуйста? Шуба ей зачем?! — трагически и безнадежно приговаривала Татьяна Викторовна. — Она ведь со своими глазами норки от суслика не отличит!

Сергей молчал, покуривая в углу, но не видел в ситуации ничего хорошего: не стоило лишний раз напоминать Ларисе Петровне, привыкшей к бесправию советского человека, о возникновении права на квартиру. Тем не менее он оттащил собранный Василием Петровичем узел на почту и отправил феноменальную посылку в Красноярск. Неизвестно, что стало с шубой на сибирских просторах, потому что Лариса не прореагировала на нее ни звонком, ни письмом. Не отзывалась она и на упорные дозванивания Василия Петровича. Тогда через месяц тот послал в Красноярск телеграмму:

«ЛАРА ЗПТ ЕСЛИ ЖИВА ЗПТ ОТЗОВИСЬ ТЧК ЕСЛИ НЕТ ЗПТ СКОРОЙ ВСТРЕЧИ ВСКЛ».

Лариса опять не отозвалась, и Василий Петрович, начавший собирать для нее вторую посылку сразу после первой, пригорюнился: его предсмертная щедрость оставалась невостребованной:

— Татьяна, может что-нибудь себе возьмешь? — с надеждой спрашивал он, вытаскивая из гардеробной трухи пару сапожек образца 1950 года, — ты не охай сразу, посмотри, они еще ничего, а раньше вообще новомодные были. Полина их только в райком и надевала.

Поиск путей, которыми его покойная жена могла бы спонсировать ныне живущих, обернулся для Василия Петровича серьезным делом, какое-то время занимавшим его с утра и до вечера. Едва Татьяна Викторовна входила в квартиру, как хозяин радостно нес ей недоеденное молью пальто:

— Татьяна, а вот отсюда, может, хоть подкладочку возьмешь? Она без крылышек, правда, — добавлял он, извиняясь за вещь, не отвечающую современным стандартам.

Впрочем, крылатые новинки цивилизации потребовались вскоре самому Василию Петровичу: у него распухли и потрескались ноги, а трещины стали намокать. Василий Петрович оборачивал ноги памперсами и перевязывал бечевкой. Ему хотелось в больницу, но туда не брали из-за возраста (больной был старше, чем советская власть) и приходил только участковый. Участковых же Василий Петрович не воспринимал всерьез с тех пор, как один испуганный выпускник мединститута лечил поголовно всех строителей Комсомольска-на-Амуре. Точнее, он честно пытался это сделать, бледнее и слабея от увиденного. Василию, лежавшему с воспалением легких, хотелось в настоящую больницу к настоящим врачам, у которых белые халаты и уверенные руки, но добраться до цивилизации было невозможно: судам, проходящим по Амуру, было дано указание не останавливаться у комсомольской стройки: слишком уж много было желающих с нею расстаться. Бывшие студенты не выдерживали условий жизни, которые назвал бы терпимыми разве что Павка Корчагин. Молодые люди с утра толпились на пристани и сумасшедшими глазами высматривали теплоход или хотя бы грузовую баржу, а суда проходили мимо…

Василий Петрович так и не узнал, каким образом его все-таки вывезли со стройки будущего, но полагал, что это были непричастные прогрессу плоты лесогонов. Когда температура упала ниже 40° и он наконец-то увидел врача (черного, как туча, и матерящего зав. отделением), ему стало так хорошо и тепло, словно он очутился на руках у матери.

Запущенная болезнь дала Василию Петровичу серьезные осложнения на слух. С тех пор он и сам всегда кричал при разговоре и воспринимал только сказанное криком. Однако в отличие от сестры Василий Петрович не остался в обиде на советскую власть. Он понимал; так было надо, а если получилось немного не так, как следовало, то ведь накладки бывают при любой работе…

Однажды Василию Петровичу пришлось выбраться в город — одному из старых друзей исполнилось сорок дней. Девять дней Василий Петрович пропустил и чувствовал себя виновато. Однако поездка на такси из Беляево на площадь Ильича и обратно заставила его лишиться всех многочисленных мыслей о вечном. Он сознавал, что разглядывает отстроившуюся Москву, как крестьянские дети — барскую усадьбу — восхищенно и подобострастно.

Он видел что-то, выходящее за рамки нынешнего века, не понимал и даже побаивался всех этих немыслимых стеклянных высот и матового оконного блеска. Василий Петрович всегда любил гулять по главным улицам больших городов или наблюдать за живо бурлящей стройкой. Оба эти зрелища неизменно наполняли его уверенностью в том, что страна растет и цветет, какую бы правду об этой стране он ни знал на самом деле.

Он позволял себе обмануться. На время. На чуть-чуть. И только потому, что был крепко убежден: Василий Петрович Русаков — это тоже страна. Это — и есть страна. Одна из миллионов здоровых, полноценных клеток, которые ее составляют. И как можно было существовать, не веря, хотя бы временами, что если державный организм и стонет, то лишь от избытка сил.

Теперь же радужные прогнозы уже не приходилось насильственно внушать: организм и вправду стремительно рос, хоть и покрытый гнойными болячками, как прыщавый подросток. Но он уже не признавал Василия Петровича своей частью; скорее, тем, что идет на слом, или закладывается в фундамент…

Но здания все-таки были хороши! Огромные, чистые, сверкающие. Они напоминали могучие океанские суда в порту Владивостока. Те стояли радостные, пломбирно-белые под ярким солнцем, и Василию Петровичу всегда казалось, что несколько его лет, проведенных во Владивостоке, были такими же невероятно значительными и светлыми, как эти корабли. Он был начальником кадрового отдела на судостроительном заводе и секретарем парторганизации. Все эти годы ему казалось, что люди, пусть в чем-то и недолюбливая своего парт-секретаря, в целом относятся к нему так, как если бы неравный брак партии и народа мало-помалу превратился в брак по любви…

Такси проезжало что-то знакомое, и Василий Петрович встрепенулся, подавшись к окну: в этом желтом особнячке на Таганке он когда-то посещал семинары партийной учебы. Даже планку с облупившимися буквами еще не убрали, и она болталась вдоль стены на одном гвозде, покорно направляясь к земле.

— Здесь теперь Всероссийское общество черной и белой магии, — сообщил Сергей, неуважительно ухмыляясь.

— А красной — где? — поинтересовался Василий Петрович.

— С красным теперь дела иметь не хотят.

— Это почему? — Василий Петрович строго сощурился.

— Ну как вам сказать… Цвет из моды вышел.

Василий Петрович удивился: на вывесках всех магазинов он видел красно-белые рекламные плакаты «Кока-Колы» и краснорожего ковбоя «Мальборо» на кирпичном фоне американской прерии.

— А чему учили на партийной учебе, Василий Петрович? — поинтересовался глумливо настроенный Сергей.

— Учили… — неопределенно и как-то зловеще отозвался тот.

хохотнув, процитировал водитель народную мудрость.

Василий Петрович знал, почему он вспомнил именно Малышева из десятков других, приходивших на «ковер». У того была какая-то непонятно праздничная, брусничного цвета рубашка при показательно-сдержанном сером пиджаке. Самым вызывающим в этом наряде казался галстук — резкие, возражающие темно-красные полосы на сером фоне.

Начальник отдела кадров нарочито внимательно оглядел костюм Малышева:

— В каком это универсаме у нас продают такие рубашки, Михаил Олегович? — Василий Петрович демонстративно взял ручку. — Скажите, я запишу.

— Да, знаете, это мне друг из Японии привез, — Малышев с невинной улыбкой развел руками.

— Что ж, это вполне достойно молодого коммуниста — получать подачки из капиталистических стран. Очень жаль, что вас не устраивает наша швейная промышленность, Михаил Олегович, и очень жалко, что вас не устраивает наше предприятие.

Малышев выглядел радостным, хотя и виноватым.

— Так ведь на повышение ухожу, Василий Петрович, а иначе бы ни за что!

— Ни за что, вы говорите… — теперь секретарь парторганизации встал, потому что подавлять стоящего сотрудника сидя было ему не с руки. — Нам бы тоже не хотелось с вами расставаться.

Василий Петрович слегка улыбнулся:

— Но что делать! Насильно мил не будешь; раз уж вы собрались, дерзайте на новом месте. Конечно, будет выговор по партийной линии, сами понимаете, иначе нельзя, и — желаю вам всего хорошего.

— Почему… — Малышев едва выдохнул это, — выговор?

— Ну как же! — удивился Василий Петрович, словно объяснялись азбучные истины, — вас рекомендовала в коммунистическую партию партийная организация судоремонтного завода, а вы, не проработав после этого и года, уходите от своих старших товарищей, которые оказали вам такое доверие.

Товарищ Русаков посмотрел товарищу Малышеву в глаза спокойно и убежденно.

«Это же абсурд… Ничего не понимаю… Я всего лишь меняю работу…» — да мало ли что он там еще говорил! Справедливость восторжествовала, хотя и в более утрированном виде, чем хотелось бы Василию Петровичу: Малышеву был объявлен выговор, на новое место он не попал и вынужденно остался на заводе в куда более низкой должности — ведь со старой он уже написал заявление об уходе…

Василий Петрович долго не мог выйти из такси и искал руку Сергея. Потом он тяжело поднимался на пятый этаж при неработающем лифте и спокойно с чисто научным интересом размышлял о том, сколько работников ЖЭК было бы пущено в расход при Сталине, если бы в те времена лифты постоянно срывали план по вознесению трудящихся.

Они поднялись, и Василий Петрович сразу включил телевизор, чтобы можно было лечь на диван и больше с него не вставать. Сергей пошел на кухню — надо было накормить старика после дальней дороги.

— Василий Петрович, вам рыбные палочки или крокеты из картошки?

Это странный мир, думал Василий Петрович, от кур остались одни ноги, от рыбы — палки. Картошка усохла до чипсов, горох, морковка, лук, фасоль — целый огород лежит в пакетах и достается без малейших усилий. И котлеты, которые должна проворачивать хозяйка на кухне после работы, уже расфасованы готовенькими по привлекательным буржуазным упаковочкам. А пельмени, которые лепили всей семьей по вечерам и вывешивали на мороз в полотняных мешочках, залезли в расписные коробки и стали называться самыми презираемыми словами — «Купеческие», «Боярские», «Мещанские»…

«Я пользуюсь только порошком «Камелия», — услышал Василий Петрович из телевизора, — и мое белье всегда такое же белое, как эти цветы…» Василий Петрович думал: что же еще делает этот мир кроме того, что в бешеном темпе зарабатывает деньги, а потом — покупает, покупает, покупает все чистящее, моющее, гладящее, все полезное и вкусно пахнущее, все для гигиены, сытости и здоровья. Да, еще этот мир умеет объясняться в любви… «Ты меня любишь, Хуан-Антонио, Луис-Альберто, Майкл, Джордж, Боб?» Для чего они это говорят? Для того, чтобы очередная домохозяйка залила слезами все кухонное полотенце? Когда мы говорили, что любим свою страну, мы ехали и качали нефть из топкой и сырой сибирской земли.

Сергей заглянул в комнату и объявил рекламным голосом:

— Рыбные палочки «Южное море» приготовлены нами из лучших морепродуктов, откормленных экологически чистым планктоном в самых глубоких впадинах Тихого океана. Они ждут вас горячими и аппетитными на свежих листьях капусты, специально выращенных нами на Антильских островах!

Василий Петрович сидел неподвижно, как-то странно глядя в стену поверх телевизора и приложив руку к орденской планке.

— Принеси мне корвалола, Сережа, сказал он с трудом и немного невнятно.

— Чего?

— Корвалола! — отчаянно выдохнул Василий Петрович, поворачиваясь к Сергею, и вдруг заговорил каким-то непонятным для себя образом, словно после тяжелой травмы у него стала вырываться чужеземная речь вместо родной: — Когда у меня пошаливает сердце, мне помогает только корвалол, приготовленный нашими фармацевтами из самых свежих химикатов.

Василий Петрович ясно ощутил, как после этих слов что-то внутри пошатнулось, точно рушился целый мир. Он не выдержал и закрыл глаза.

Василий Петрович не верил в Бога, но из детства от бабушки знал, что когда человек умирает, над ним должны петь ангелы. Их-то он сейчас и слышал, и крайне удивлялся.

— Участкового надо вызывать, и бутылку ему — пусть получше смерть зарегистрирует. Сережа, ты — за гробом, найди что-нибудь приличное, чтоб не стыдно было нести. И это… гримера надо!

— Может еще и портного?! — это был визгливо-раздраженный светин голос. — Может ему саван пошить модельный?

— Да подкрасить, подкрасить его надо! Будет такой в гробу лежать — народ скажет, что мы ухайдакали!

— Даже не в этом дело, — резонно заметил Сергей, — он ведь к жене ложится, а не к теше — надо выглядеть!

Сестра хихикнула, проникаясь черным юмором:

— Хочешь, я сама его подкрашу? И причесон сооружу?

— Спасибо, — сказал брат, — но я не хочу, чтобы покойник лежал с малиновым ирокезом.

Василий Петрович воспринимал разговор на очень слабую голову, и только тихо ужаснулся: неужели такой дефицит гробов, что хоронят по двое? Да еще и с индейцами… Откуда их только берут малиновых?

Но сестра вошла во вкус:

— А то давай ноготочки ему фиолетовым подмалюем! — она зарылась рукой в косметичке. Сергей перехватил ее запястье и стал тянуть обратно.

— Оставь дедушку в покое!!! Ему и так сейчас не сладко!

Василию Петровичу было очень больно представлять себя с фиолетовыми ногтями, но он подумал, что старым коммунистам и посмертно следует проявлять выдержку.

Татьяна Викторовна вернулась из другой комнаты озабоченная:

— Во сколько нам ремонт обойдется — подумать страшно! А налоги сколько съедят! — она горестно вздохнула. — Да и дедулю жалко.

— Сколько же ему было лет, — вдруг воскликнула Света, — если он еще партизан в Приамурье помнит?

— В партии — с тридцать второго года, — не мог не похвастаться Василий Петрович.

Татьяна Викторовна села на диван и охнула: если у кого-то душа сейчас и отлетала, то это у нее.

— Сильна партийная закалка! — похвалил Сергей.

— «Восставшие из ада»! — выговорила Света с восхищенной дрожью.

Ее брат махнул рукой:

— Что там голливудские вампирчики по сравнению со старыми большевиками!

Василию Петровичу было приятно вернуться с того света; он счел это за добрый знак и за показатель стойкости своего организма. Он сидел в подушках, прихлебывал чай «Липтон», покусывал печенье «Вэгон Вилз», и вся эта импортная химия имела совершенно необычный вкус — вкус возвращения к жизни. Василий Петрович сравнивал это состояние с тем, в котором он очнулся после первого инфаркта. Инфаркт пришел тогда, когда его, уже начальника отдела кадров, ушли наконец на пенсию. И пока бывший кадровик приходил в себя в реанимации с энной дозой препаратов в крови, то перед глазами, словно в насмешку, все сверкало ярким серебром, и качались, слегка расплываясь, бесчисленные елочные гирлянды. Но тогда, несмотря на всю эту обманно-праздничную мишуру, Василий Петрович знал наверняка: больше у него в жизни ничего не будет. Теперь же он чувствовал, что все еще впереди.

Но все же ему было немного неловко, что вслед за ним сердечный приступ одолел Татьяну Викторовну — возвращение к жизни стойкого коммунара она не выдержала. «И что ей так далась эта квартира?» — думал он и вспоминал, как прожил в коммуналке все тридцатые годы и как весело они собирались и варили в чайнике пустую картошку. Правда с начала сороковых его Полина уже стояла у гордой в своем одиночестве плиты с надменно блестящим половником.

В соседней комнате Сергея одолевали мирские проблемы: напоив маму нитроглицерином, он на повышенных тонах внушалсестре:

— Он слег теперь, понятно? Будем приспосабливаться!

Сестра противно тянула:

— А если еще не слег?

— Надо все равно подстраховаться; дуй в магазин за памперсами. Давай-давай, пока застирывать не пришлось!

— А для мальчиков брать или для девочек? Там разные…

Василий Петрович слушал, и расслабленно думал, что как бы там ни было, это все-таки лучше, чем смерть. Но он никак не ожидал, что в этот чарующий хор голосов вольется еще и звонок от незваного гостя. Василий Петрович услышал, как Сергей пошел открывать и как с порога ему был задан нервозный вопрос:

— Вы ему сын или внук?

— Какой же я сын?

— Ну мало ли! (Напряженно) Значит, внук?

— Да я собственно…

— (Донельзя счастливо) Нет? Не внук? И девушка — не внучка? Ну-ка, держи мое пальто! Уф! С дороги сама не своя… (Плаксиво) А Васеньку вы где похоронили?

— Я жив, Лариса, — нехотя сказал Василий Петрович сквозь дверь комнаты, — я еще жив.

Он почувствовал, что в коридоре остолбенели, а потом донеслось отчаянно и визгливо:

— А что ж ты телеграммы посылал?!

«Какая нетерпеливая!» — равнодушно констатировал про себя ее брат. Сорок с лишним лет она ждала, а теперь поняла, что без квартиры в Москве не обойтись! Назрела, видите ли, революционная ситуация!

Василий Петрович чувствовал, что всеобщая напряженность в коридоре растет. Лариса не могла не быть в ярости от того, что прождав столько лет и проехав столько километров, она все-таки застала брата живым и не освободившим жилплощадь. Сергей и Света подвергались большому искушению разрешить проблему по Достоевскому. Василий Петрович понял: пока молния только зарождается в атмосфере, он должен выйти и принять удар на себя.

Едва только дверь немного приоткрылась, пропуская плечо и часть головы тяжело пробирающегося хозяина квартиры, электрическая цепь оказалась замкнутой. Взаимная ненависть беспрепятственно поплыла от одной стороны наследников к другой, позволяя виновнику торжества прочувствовать ее в полной мере. Василий Петрович наконец-то полностью продвинулся в коридор и почувствовал, как три пары глаз пригвоздили его к стене и не давали ступить ни шагу дальше. Самое страшное было то, что взгляда сестры он даже не мог различить под чудовищными двухслойными линзами очков.

— И как нам теперь быть, Василий Петрович? — достаточно сдержанно осведомился Сергей.

Василий Петрович повернулся в сторону сестры:

— Зачем тебе моя квартира, Лара? — спросил он тяжело. — Я ведь не предлагал. Надо же быть хоть немножко гордой… Ты, небось, и от немцев принимала гуманитарную помощь, а?

Лариса в упор уставила на него свои невидимые, загроможденные очками глаза:

— Немцы мне и половины не сделали того, что ты!

Василий Петрович не стал спорить. Он стащил с вешалки пальто и с большим усилием стал пропихивать ноги в уже зашнурованные ботинки.

— Я — к нотариусу, — приговаривал он ворочая ступней. Кланяться, пусть и ботинкам, перед тремя озлобленными наследниками было бы слишком тяжело, — я — к нотариусу… Сам… Не провожай, Сережа.

Тридцати тысяч, нашедшихся в кармане, ему хватило, чтобы доехать до Манежной площади. Василий Петрович сидел в такси и думал: когда-то ему казалось, что очутиться у стен Кремля стоит целой жизни; это было тогда, когда в 60-м году его вызвали в Москву из Владивостока за успехи в кадровой работе…

Возле Манежа такси остановилось, и Василий Петрович стал расплачиваться. Водитель оглядывал его со смешливым интересом.

— Ты куда, дедушка? К Ельцину — ходоком?

— Нет, — ответил Василий Петрович с новоприобретенным чувством юмора, — в могилу неизвестного солдата — мне там место забронировано.

Он по привычке прошел сквозь Александровский сад, с намерением встать в конец очереди, идущей к Мавзолею, но очереди не оказалось вообще. Василий Петрович в беспокойстве проследовал на Красную площадь, и там у него отлегло от сердца: очередь была, только жиденькая и позорно кончавшаяся уже где-то на середине площади. Василий Петрович подошел и встал в конце всех желающих повидаться с Ильичом.

Время было уже перед самым закрытием, и когда волна любопытствующих проплыла сквозь подземные хоромы, Василий Петрович остался в прекрасном одиночестве напротив мертвого вождя. Он смотрел на гладковосковое ленинское лицо без восторженного слезливого умиления, без глухо стонущей ненависти и без праздного зевачьего интереса. Единственное, что он чувствовал, — это твердую уверенность, что вождь и слышит его, и знает о нем, и рад ему, рад ему всей душой.

К старику подошел один из милиционеров, дежуривших у набальзамированного тела. Выгонять такого пожилого почитателя вождя ему было неловко, но очистить помещение было необходимо.

— Гражданин, — милиционер легко потрогал посетителя за плечо, — гражданин, уже начинается санитарный час.

Партсекретарь не повернул к нему головы, и только коротко отдал распоряжение:

— Доступ к телу прекратить! Охрана свободна. И принесите сюда топчан, что ли! Владимир Ильич меня вызывал. С вещами…

Перекур

Минздрав предупреждает; чтение этой книги вредит вашему зрению!

Что наша жизнь? Рекла…

Пролог

На экране — райский сад. Разъяренный Господь Бог трясет перед носом Адама покусанным яблоком. Ева прячется за адамову мускулистую спину. Змей, свисающий с ветки, от души скалит зубы. Архангел Михаил поигрывает огненным мечом и многообещающе смотрит на Адама.

В ответ на все Адам широко, по-голливудски улыбается. Неторопливым, раздолбайским шагом он подходит к Господу Богу и протягивает ему жвачку «Стиморол». Господь Бог начинает жевать, расцветает и забывает все адамовы грехи. Змей разочарованно плюется и уползает на дерево. Архангел Михаил швыряет меч в ножны и бормочет: «Вот Бога душу мать!..» А Адам берет Еву за руку, прихватывает пачку «Стиморола» и победно идет к выходу из рая, который теперь ему на фиг не нужен.

Голос за кадром; «Жевательная резинка «Стиморол» — почувствуйте себя у Христа за пазухой!»

Рекламный ролик № 1

По ту сторону

Пещера. Шкуры. Мерцающий огонь. Женщины с первобытными прическами. В углу пещеры — вопли и причитания: хоронят неандертальца. В могилу к нему кладут предметы первой необходимости в загробном мире: каменные ножи, глиняные горшки, кусок мамонта, забитого им перед смертью и девушку, которую он чаше других уводил в лес. Все положено, и могилу уже хотят засыпать землей. В этот момент появляется некто в очках, белом халате и улыбке, натянутой на все тридцать два зуба. Не меняя выражения лица при виде мертвого тела, он опускает в могилу тюбик пасты «Бленда-мед» и зубную щетку.

Голос за кадром: «Не думайте, что хоть где-то вы сможете обойтись без продукции компании «Проктер энд Гэмбл»!»

Рекламный ролик № 2

Он не предусмотрел…

Строительство пирамиды Хеопса. Сотни рабов, изнемогая, тащат плиты, свистят бичи, в отдалении, стоя на колеснице, фараон с умиротворением на лице наблюдает за ходом работ.

Голос за кадром: «Он думал, что предусмотрел все…»

Следующий кадр: много лет спустя, пирамида уже построена. Словно из-под земли в ней возникает ловкий вор, крадется вдоль стены и набивает мешок, сокровищами. Набив его до отказа, он вскидывает мешок на плечо и сочувствующе оборачивается к пожелтевшей мумии:

— Обокрали? Надо было ставить «Клиффорд!».

Рекламный ролик № 3

На добрую память!

Первый век нашей эры. На экране — горящий Рим. Обеспамятев от страха, люди бегут, сломя голову. Сверху на них рушатся пылающие дома. Вопли, стоны, кровь — все, что положено в таком случае. На балконе своего дворца сидит Нерон, потягивает вино, гадко улыбается и поднимает фотоаппарат. Вспышка озаряет обожженные трупы.

Голос за кадром: «Теперь на память о приятном вечере о вас останется не только строчка в учебниках, но и снимок «Поляроид»!»

Рекламный ролик № 4

Дамское счастье

Средневековый город. Рыночная площадь кишмя кишит народом. Посреди площади на возвышении сложен костер. Палач в угрожающе красном одеянии зажигает факел. Из темницы выводят юную ведьму. Ведьма одета во все белое и на ходу пританцовывает. На полпути к эшафоту она останавливается и с шаловливой улыбкой говорит в камеру;

— Вы думаете я сошла с ума? Вовсе нет! Просто благодаря гигиеническим прокладкам «Олвиз» я чувствую себя комфортно даже в самые тяжелые дни!

Рекламный ролик № 5

Рецепт от Леонардо

На экране — полотно Леонардо да Винчи «Мадонна Литга». Камера движется по картине и та оживает: младенец тянется к материнской груди, но мадонна с улыбкой грозит ему пальцем и взамен протягивает йогурт «Эрманн».

Голос за кадром: «Мама лучше знает, что для тебя нужно, малыш!»

Следующий кадр; младенец Иисус на картине с аппетитом чавкает йогурт и превращается в статую Давида работы Микеланджело.

Рекламный ролик № 6

Рекомендации лучших прозаиков

Конец XIX века. Россия. Имение «Ясная Поляна». Обеденное время. За столом прозаик всех времен и народов — граф Лев Николаевич Толстой. Софья Андреевна дрожащими руками подает на стол жареного поросенка. Толстой негодующе отодвигает блюдо и берет из крестьянской миски сырую репку.

Следующий кадр: Толстой собирается на выход. Софья Андреевна держит на вытянутых руках дорогой костюм. Толстой демонстративно проходит мимо, надевает крестьянскую рубаху, подпоясывается веревкой и, оставшись босым, выходит из усадьбы.

Выйдя за ворота, он останавливается, тайком вынимает из кармана широких крестьянских штанов бутылочку «Спрайта» и с облегчением к ней прикладывается.

Голос за кадром: «Имидж — ничто, жажда — все. Автор романа «Воскресенье» знает, как не дать себе засохнуть!»

Рекламный ролик № 7

Субботник-плюс

XX век. Москва. Знаменитый первый субботник. Ленин с помощью трех красноармейцев несет на плече бревно. К нему подбегает корреспондент:

— Каждый субботник отнимает много сил. Что вы предпринимаете, чтобы решить эту проблему?

— Расслабьтесь, батенька! — дружелюбно советует Владимир Ильич, — я эту проблему уже решил!

Ленин снимает кепку, отирает лоб, подмигивает корреспонденту и достает из кармана «Сникерс».

Следующий кадр: Владимир Ильич в кремлевском кабинете. На столе стакан чая и все тот же «Сникерс». Перед Лениным — декрет «О ликвидации кулачества как класса». Владимир Ильич отпивает глоточек чая, откусывает кусочек «Сникерса» и ставит размашистую подпись.

Иисус, он здесь!

Москву уныло заносит снегом. Но, в принципе, это не страшно. Знаешь, в общем-то это нормально, это не самая большая твоя проблема!

У дверей «Метелицы» безрадостно топчет снег охранник автостоянки. В ботинках — кладбищенский холод. Пуленепробиваемый жилет не греет душу. Погода не то озверела, не то просто охамела, а управы никакой. Он поднимает глаза; видит сияние чьей-то улыбки и думает о том, как приятно было бы разнести эту рожу из огнемета.

— Привет! Знаешь, я хотел спросить у тебя одну вещь: ты что-нибудь слышал об Иисусе? Слышал? Тогда это просто классно! Нет, что ты, он не авторитет! Вернее, конечно, авторитет, но смотря для кого! Он… понимаешь, он, в общем-то, умер за нас.

— А кто его убрал? — охранник проявляет легкий интерес.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — проповедник смеется тридцать секунд и смотрит на часы. Потом говорит серьезным тоном:

— Понимаешь, Иисус умер. Его распяли на кресте. Ему было больно! — страдальческая гримаса. — Очень больно! Ему в руки вбили гвозди! И в ноги тоже! Тебе когда-нибудь в руки вбивали гвозди?

— Ну… Бывали разборки, но не так же…

— Нет, парень, ты просто не понял! С Иисусом никто не устраивал разборок! Он умер за нас! Скажи пожалуйста: за тебя кто-нибудь когда-нибудь умирал?

— А кому за меня умирать? Я ж не подставляю никого…

— Иисуса тоже никто не подставлял! — проповедник радостно смотрит в глаза — Но, видишь ли, в чем дело: он захотел умереть, чтобы мы с тобой спаслись!

Проповедник убеждающе кивает головой и показывает охраннику большой и указательный пальцы, сложенные колечком:

— Смотри! Иисус хотел, чтобы у нас с тобой все было О’Кей, и здесь и там — палец тычет в небо, — представляешь?

Охранник взирает без признаков понимания.

Проповедник предпринимает новый бросок, но уже несколько торопливо:

— Все дело в том, что Иисус — это твое спасение. Тебя когда-нибудь кто-нибудь раньше спасал?

— Что-то грузишь ты не в тему…

— Отлично! Нет, это просто классно, что тебя спасли! Скажи пожалуйста, а тот, кто это сделал, потребовал от тебя благодарности?

— Не-а, на халяву попал, — абсолютно не укладываясь в схему, вдруг заявляет охранник.

— Как нет?

— Ну, это был АКМ^[27], он не разговаривает.

На всякий случай проповедник сообщает:

— Просто я хочу, чтобы ты был в курсе: если тебя спасет Иисус, он не потребует за это ни цента благодарности. Подумай, где ты еще можешь найти такое спасение, которое не стоит ни цента?

Охранник отвечает зевком и похлопывает себя по кобуре.

Проповедник смотрит на часы:

— Короче, парень, ты хочешь спастись?

Охранник впервые реагирует со слабовыраженным чувством юмора:

— Вот включат мне счетчик — тогда подумаю.

Проповедник вспыхивает на прощание колгейтно-белыми зубами и энергично пожимает руку:

— Я очень рад, что мы с тобой познакомились! Если все-таки захочешь прийти к Иисусу, то вот тебе адрес.

Адрес, по которому ждет Иисус, закатан в прозрачный пластик. Охранник оценивает это и твердым пластиковым уголком начинает ковырять в зубах. Он полагает, что атака окончена…

— Привет! Меня зовут Владимир! А тебя? Олег? Это здорово! Это действительно здорово! Послушай, Олег, я хочу, чтобы ты посмотрел вот на эти фотографии!

По одной фотографии расплывается унылая толстуха, на другой кокетничает подтянутая фотомодель в красном бикини. Олег выходит из морозного оцепенения и тычет пальцем в пупок фотомодели:

— Во! Вот эта слева мне пойдет! Живьем покажешь?

Новый агитатор энергично кивает, но немного отодвигает фотоальбом:

— Видишь ли, все дело в том, что с тех пор, как эта женщина сбросила пятьдесят килограммов, она вошла в совет директоров компании «Гербачай» и сейчас живет и худеет в Лос-Анджелесе. Скажи, тебе хотелось бы так же похудеть? А поехать в Лос-Анджелес?

— В совет директоров? — охранник поковыривает зубы.

— Конечно! — по-детски радуется агитатор. — Знаешь, тебе нужно только стать дистрибьютором нашего продукта; а ты им станешь сразу, как только узнаешь, что это такое!

— В натуре?

Агитатор вдыхает полной грудью и становится на старт. Он распахивает другой альбом:

— Сначала я хочу тебе рассказать о китайских императорах. Как ты думаешь, они были умными людьми?

— Ну…

— Отлично, значит ты веришь в то, что они были умными людьми. Это классно, что ты это понимаешь! А как ты думаешь, они заботились о своем здоровье?

— Ну …

— Это просто замечательно, как ты все понимаешь! Знаешь, я думаю, ты быстро сделаешь свою карьеру в нашей компании! Ты правильно сказал — хлопок по плечу — китайские императоры очень заботились о своем здоровье, поэтому они придумали уникальные рецепты питания на основе трав, а потом передали эти рецепты президенту нашей компании. Я думаю, это действительно здорово, что теперь мы можем жить по рецепту китайских императоров!

Заметив, что соображаловка охранника мало-помалу глохнет на морозе, агитатор вовремя распахивает первый фотоальбом и тычет Олегу под самый нос женщину в бикини. Олег снова проявляет признаки интеллекта:

— О! Опять та самая!

— Конечно! И я думаю, ты сможешь легко с ней познакомиться! Сначала тебе надо стать дистрибьютором гербачая, потом супервайзером над другими дистрибьюторами, потом — менеджером группы супервайзеров, потом — генеральным директором московского офиса, и тогда ты приложишь еще совсем немного усилий и станешь членом совета директоров! И еще!!! Все это время ты не будешь есть ничего, кроме гербачая, ты похудеешь, ты пройдешь полный комплекс оздоровления, дела у тебя пойдут в гору, у тебя все будет О’Кей и на работе и с твоей девушкой, и это будет классно, вау!

Агитатор выбрасывает кулак вверх, как фанат на концерте.

Олег осмысливает, уставившись на истоптанный снег. Агитатор набирает обороты;

— Знаешь, просто многие люди думают, что гербачай — только еда, но это не так — агитатор подкрепляюще качает головой. — Скажи, пожалуйста, ты чем-нибудь болен?

— Да ты раньше сдохнешь, чем я заболею!

— Отлично! Дело в том, что если тебе правильно поставить диагноз и пить гербачай, то он вылечит тебя от этой болезни!

— А если неправильно поставить диагноз?

— Тогда он вылечит от другой болезни! (Сугубо доверительно) И понимаешь, на самом деле, для многих людей он является настоящим спасением.

— А Иисус?

— Что Иисус?

— Он тоже спасение?

Дистрибьютор начинает соображать:

— Ну, в общем, он тоже спасение, только не такое.

— Ваше почем?

— Сто пятьдесят долларов упаковка.

— А Иисус бесплатно!

Охранник издевательски ухмыляется.

Дистрибьютор торопливо обдумывает, чем бы возразить, потом просто сует охраннику бумажку с адресом и делает энергичную улыбку:

— В общем, если ты все-таки захочешь прийти к гербачаю, то вот адрес. Знаешь, я был действительно рад с тобой познакомиться!

Агитатор исчезает в метели.

Охранник пытается поковырять приглашением в зубах, но картон оказывается мягким.

Олег недоволен. Он пытается ногтем выцарапать то, что засело в кариесной дырке, и вдруг видит перед собой такую сверкающую белизну, которая, если верить, бывает только от употребления стирального порошка «Омо» или «туалетного утенка». Но оказывается, что перед ним просто-напросто улыбка фирмы «Колгейт».

— Добрый день! Одну минуту вашего внимания! Мы проводим небольшой социологический опрос. Скажите, пожалуйста, как вы расцениваете состояние окружающей среды?

— Ну… Хреново.

— Замечательно! А как вы расцениваете в целом здоровье общества?

— В целом? — тяжело соображает охранник. — В целом — СПИД.

— Отлично! — человек опроса по-фанатски взмахивает кулаком и делает пометку, что в целом — СПИД.

Охранник смотрит с хмурым интересом, не понимая, чему человек радуется.

— Скажите, пожалуйста, а сами вы считаете себя частью общества? Или, скорее, окружающей среды?

— Ну че тебе надо-то?! — страдальчески взвывает охранник, которого окружающая среда только что обдала ледяным порывом ветра. Он принимается отчаянно топтаться на месте.

У человека опроса синеют губы, но тем не менее он старается счастливо улыбаться.

— Я хочу, чтобы ты знал, что сейчас, когда все больны, тебе не обойтись без экологически-чистой косметики фирмы «Нью-Вошь».

Ветер взвивается с новой силой. Агитатор отчаянно обхватывает себя руками и выдавливает:

— Знаешь, просто все дело в том, чтобы ты понял, в чем действительно твое спасение на данный момент…

— Иисус, — огрызается уже просвещенный охранник, — Иисус и Гербачай, а с вошью можешь отвалить, даже если она экологически чистая.

— Как ты думаешь, — человек опроса шевелит отмороженными губами, инки Огненной Земли были умные люди?

— Да поумнее тебя, наверно!

— Отлично! Ты знаешь, инки Огненной Земли действительно понимали, что им нужно…

Будучи не в состоянии долее работать на морозе, агитатор леденеет в счастливой улыбке.

Охранник входит в положение и похлопывает агитатора по плечу:

— Ладно, хорош! Давай свой адрес, я уже понял, в чем действительно мое спасение.

Агитатор послушно кивает и скрюченными от холода пальцами протягивает адрес.

— На случай, если ты все-таки захочешь…

— Я понял! — Охранник делает фанатский жест рукой. — Знаешь, это действительно классно, что вы существуете и что вы поможете мне решить мои проблемы!

Человек опроса часто кивает и радостно светится сквозь пургу нежно-фиолетовым цветом. Охранник берет карточку и, найдя, что она достаточно твердая, с радостью доковыривает зуб.

— Извините пожалуйста, разрешите задать вам один вопрос!

Охранник неторопливо оборачивается. Нет, новый агитатор — совсем никуда! Никакой напористости, зато интеллигентская гнильца так и прет наружу.

— Скажите, пожалуйста, как вы относитесь к Иисусу Христу?

— У меня даже адрес есть.

— Дело в том, — агитатор вздрагивает от холода всем телом и проникновенно улыбается, показывая глазами на небо, — дело в том, что Иисус, он здесь!

Из ресторана в это время выходит посетитель и направляется к своей машине модели «Бронетанковый джип». Открывает и проносит ногу внутрь салона. В этот момент охранник наклоняется к его уху:

— Слушай, мужик, тебе цирк в дорогу не нужен?

Хозяин машины размышляет с занесенной ногой:

— Цирк? Никулинский?

— Нет, местный. Но со спецэффектами.

— Со спецэффектами — давай!

— Тогда подожди садиться — установим сначала.

Хозяин машины послушно выносит ногу обратно на холод и освобождает плацдарм для установки цирка. Охранник широким жестом предлагает новому дистрибьютору занять место в машине. Тот ныряет в салон, не раздумывая. Хозяин джипа в замешательстве пытается открыть рот, но быстрее его открывает мгновенно отогревшийся агитатор:

— Дело в том, что Иисус…

Машина кинематографично взрывается.

Охранник хлопает по плечу владельца горящих обломков и показывает стволом автомата на небо:

— Иисус, он там! Хочешь к Иисусу?

Хозяин покойного джипа в ужасе мотает головой. Охранник добродушно поясняет:

— А чувак хотел. Пусть порадуется!

Проверка на герметичность Боевик

— Уважаемые пассажиры! Наша (хи-хи) с трудом управляемая машина, совершающая рейс Москва — Адлер, находится на высоте трех тысяч метров над уровнем моря. Если у вас еще не кружится голова от высоты, пусть она закружится от качества нашего обслуживания!

В салон выходят стюардессы, покачивая бедрами на уровне глаз уважаемых пассажиров. На недосягаемо высоком уровне цен мимо проносятся горячительные напитки. В знак протеста пассажиры открывают бумажные пакеты и начинают со знанием дела туда тошнить. Один из пассажиров встает и с видом человека, грядущего в заслуженную нирвану, отправляется к туалетам в носовой части.

Микрофон откашливается и сообщает приятным, хотя и чуть прокуренным баритоном:

— Уважаемые пассажиры! Говорит командир авиалайнера. Если у кого-то будет желание забить козла или расписать пульку, то милости просим! Нашим лайнером уже управляет автопилот.

Человек, направлявшийся в нирвану, то бишь к унитазу, в раздумий останавливается в носовой части, достает некое огнестрельное оружие и устало, но внятно произносит:

— Так, спокойно, без лишних движений! Самолет летит в Стамбул.

Пассажиры незамедлительно начинают реагировать. Слышны выкрики;

— Водитель, откройте двери! Пусть мужчина сойдет, не мешает движению!

— Таки в Москве не достать билетов на Стамбул?

— А в Анталию завернуть нельзя?

— Молодой человек, вам заложницы не нужны? Безропотные!

Дамы приглушенно обсуждают размеры огнестрельного оружия.

От недостатка животного страха у пассажиров террорист слегка звереет. Он ловит пробегающую мимо стюардессу и утыкает ей в живот автомат. Та недовольно отряхивает блузку:

— После вас никаким «Тайдом» не отстираешь, а ведь я — лицо компании, мне всегда надо быть на высоте.

— Когда мы начнем поворачивать на Стамбул?

— На какой Стамбул? Вы смеетесь? До Стамбула штурман отыграться успеет.

Террорист демонстративно устанавливает на своем оружии оптический прицел и громко спрашивает, кто из пассажиров успел застраховаться. Пассажиры ахают и наводят на террориста видеокамеры.

— Мужчина, не стойте в проходе! Вы шли в туалет — так и идите в туалет, а другие кушать хотят!

Это стюардессы начинают разносить обед. Одна из них силой опускает террориста в свободное кресло, раскрывает перед ним столик и швыряет на него горячую упаковку.

Террорист разъярен не меньше, чем приведение, в которое не верят. Поскольку встать из-за столика он не может, боясь опрокинуть на себя дымящийся обед, то выпускает короткую очередь по стюардессам. У одной из них пуля, пройдя под юбкой и не разорвав колготок «Сан Пелигрино», оцарапывает бедро. Стюардесса сразу с готовностью падает.

В самолете появляется профессионально свирепый омоновец. Он перешагивает через стюардессу, ковыряет дубинкой рану и констатирует:

— Имуществу компании нанесен ущерб. Гражданин, пройдемте!

Террорист начинает нервно есть, не снимая с обеда фольги. Омоновец пытается отобрать у него упаковку, но террорист плачет, давится и стреляет во все стороны. Стюардессы морщатся. Они подозревают, что у террориста уже началось непроизвольное мочеиспускание: ведь он так и не успел дойти до туалета.

Вдруг с кресла в хвостовой части поднимается невысокий щуплый человек с профессионально незапоминающейся внешностью и неторопливо идет к театру боевых действий. Обстановка там уже успела накалиться: террорист намертво пристегнулся к креслу, и никто не вправе его отстегивать, потому что самолет вошел в зону высокой турбулентности. Омоновец тужится, пытаясь оторвать от пола не только террориста, но и кресло.

Щуплый человек становится напротив террориста и пристально на него смотрит. Взгляд его прожигает, как сигарета, упавшая на ковер и ставшая причиной пожара. Террористу становится не по себе, и он уже готов вернуть компании съеденный обед.

— Сегодня — первое апреля, — говорит щуплый человек, — но не советую шутить… с налоговой полицией. Предъявите вашу декларацию!

Террорист успевает поднять обе руки и в обмороке сползает с кресла. В салоне не слышно ни одного облегченного вздоха: каждый думает, что следующим будет он.

Радуется один омоновец. Он поднимает оружие террориста и от избытка чувств палит в воздух, как советский солдат на развалинах Рейхстага.

Налоговый инспектор проверяет у террориста пульс и спокойно констатирует:

— Налоги платить будет!

Салон болезненно вздыхает.

Инспектор гневно оборачивается на вздохи и видит, что за спиной уже выросла целая очередь заискивающих улыбок.

— Скажите, пожалуйста, мы не учились с Вами вместе на бухгалтерских курсах?

— Ой, мужчина, это не Вы с такой беленькой собачкой у гастронома гуляете? Я помню хозяин, прям как Вы, такой интеллигентный…

— Слюшай, ара! Ты в сухумском обезьяннике не биваль? В третьей вольере? Не биваль? А я тебя помню, слюшай! Как живой!

— Мужик! Мы не с тобой в девяносто шестом срок мотали? Ну да, в Лефортово! Ты еще под амнистию попал…

Налоговый инспектор тепло улыбается.

— Помнит ведь, гад!

В салон выходят довольный командир авиалайнера и проигравшийся штурман и усаживаются в свободных креслах, чтобы не мешать автопилоту. Командир открывает роман Достоевского «Игрок» и углубляется в чтение. Штурман открывает роман Достоевского «Идиот».

Налоговый инспектор видит это и мертвяще ухмыляется. Смакуя каждый шаг, он подходит к пилоту и каменеет над ним, как статуя Командора. Пилот недовольно отрывается от Федора Михайловича:

— Мужчина, к туалетам и стюардессам — дальше по коридору.

Инспектор убийственно легким движением извлекает из кармана удостоверение и вывешивает перед пилотским носом. Апокалиптическим голосом он оповещает:

— Вы не продекларировали доходы от частного извоза. И, кстати, не получили на него лицензию.

Начинается всеобщее смятение чувств: пилот лихорадочно клянется, что никого он частным образом не извозил, разве что Брюс Уиллис какой-нибудь за крыло уцепился; пассажиры бунтарски шепчутся, что, мол, какая дикость: на западе последний дикарь в амазонской сельве и то на такие вопросы отвечает с адвокатом. Налоговый инспектор вносит в дискуссию свою изюминку:

— Кстати о дикарях: уж они-то декларируют каждый снятый скальп. Это считается почетным.

Наступает минута молчания. В тишине откуда-то из багажного отделения виновато выпрыгивает существо внеземного происхождения и смущенно опускает верхушку скафандра. Командир авиалайнера поспешно оправдывается:

— Это не частный извоз, а международная солидарность!

Ближе подходит почуявший свой гешефт омоновец.

— У него, небось, и прописки нет, и регистрации…

Внеземное существо мучительно ощущает отсутствие между пальцами зеленой хрустящей бумажки.

Налоговый инспектор окидывает существо наметанным взглядом и пожимает омоновцу руку:

— С уловом тебя!

— Взаимно!

У бывшего сокамерника налогового инспектора сдают нервы. Он хватает оружие террориста и, пуская предупредительные очереди поверх голов, орет на все воздушное пространство:

— Кто тут автопилот?! Автопилот кто?! А ну пригнись!!!

Сообщение программы «Вести» от 1 апреля 19… года

…Сегодня в два часа дня объединенными усилиями ОМОН и налоговой полиции в воздухе был задержан авиалайнер, совершавший рейс Москва — Адлер.

Причиной задержки стало отсутствие у летного и пассажирского состава налоговых деклараций и присутствие на борту двух террористов, в ходе операции наполовину обезвреженных.

В результате несогласованных действий противоборствующих сторон, хвостовая часть самолета оказалась отстреленной вместе с находившимися там пассажирами, что, однако, не освобождает их от своевременной уплаты налогов по прибытии на землю.

Оставшаяся территория пассажирского салона преимущественно контролируется силами ОМОН и налоговой полиции с периодическим смешением акцентов в сторону террористической группировки. Пленных не берет никто.

Вспыхнувшая на борту паника заставила летный состав воспользоваться огнетушителями, что привело к межнациональному конфликту с представителем внеземной цивилизации. Причина конфликта была устранена вместе с представителем цивилизации. Редакция программы «Вести» выражает свои соболезнования покойному.

Силы налоговой полиции сообщают, что обстановка на борту в целом благоприятная для сбора налогов. По мере их уплаты пассажиры с чистой совестью покидают салон.

Хроника дня…

Отмороженные Драма из американской жизни эпохи тотального феминизма

Действующие лица:

Врач-психотерапевт

Миссис Биготски

Муж (мистер Биготски)

Холодильник (женского пола)

Картина 1

Доверьтесь вашему врачу!

Сцена представляет собой кабинет психотерапевта со всеми вытекающими отсюда подробностями реквизита. На стенах висят красочные плакаты с изречениями;

«Визит к психотерапевту — это первый шаг в нирвану!»

Будда

«И говорю вам: продайте все, что имеете, и следуйте к психотерапевту!»

И. Христос

«Нет Бога, кроме Аллаха, и нет врача, кроме психотерапевта»

Пророк Магомет

«Коммунизм — это есть советская власть плюс психотерапевтизация всей страны»

Маркс-Энгельс-Ленин

Прямо над столом врача располагается следующий плакат;

«Ваша нервная система должна работать размеренно, как холодильник!»

Дейл Карнеги

За столом сидит сам хозяин кабинета, закатывающий по локоть рукава халата и по-доброму улыбающийся публике.

Входит молодая дама. Одета безвкусно в американском стиле. На ней — яркие в цветочек лосины, армейские ботинки и бесформенная майка с надписью «Феминизм — это молодость мира». На голове — черт-те что — на усмотрение гримера.

Врач: (с широким радушным жестом) Проходите, миссис Биготски, присаживайтесь, чувствуйте себя как дома…

Дама на глазах звереет, хватает со стола скальпель и замахивается на врача. Врач прыгает на стул и ласково кричит: «Чувствуйте себя в гостях!» Дама сразу успокаивается и становится милой и жалкой. Она достает носовой платок с цветами американского флага и начинает плакать.

Врач: Ну-ну! Ну-ну! (издает сюсюкающие звуки) Пусть моя деточка успокоится! (материнским жестом гладит ее по голове) Пусть моя деточка выпьет водички и успокоится!

Врач предлагает даме стакан с водой. Дама выпивает залпом. Врач поднимает брови и наливает в стакан медицинского спирту. Дама выпивает залпом. Врач еще раз поднимает брови и пробует стакан нашатырного спирту. Дама выпивает залпом и продолжает рыдать. Врач теребит нижнюю губу, затем достает откуда-то огромную соску с молоком и дает даме. Та сразу успокаивается и начинает сосать. Врач одобрительно гладит ее по голове и надевает на даму подгузник.

Врач: Теперь вы можете расслабиться, миссис Биготски, вспомнить ваши первичные рефлексы и отключить все сдерживающие центры, не стесняйтесь. Что привело вас в мой кабинет?

Врач радушно разводит руками, привлекая внимание к кабинету. На заднем плане лязгает челюстью стоящий в углу скелет. Меркнет свет. Раздаются звуки, характерные для ужастика, когда человек превращается в оборотня. Проносятся летучие мыши. Врач отгоняет мышей и снова тридцатитрехзубо улыбается:

Врач: Итак?..

Дама, зажав зубами соску, начинает неописуемо жестикулировать. Она рисует руками нечто вроде высокого прямоугольника, а затем яростно бьет в него кулаком. Врач делает успокаивающие движения руками.

Врач: Понимаю, понимаю! Это ваш муж, миссис Биготски, у него появилась другая женщина…

Дама, не выпуская соски, в отчаянии трясет головой.

Врач: У вас появился другой мужчина?

Дама трясет головой.

Врач: У вашего мужа появился другой мужчина? У вас появилась другая женщина?

Дама продолжает трясти головой.

Врач: (деловитой скроговоркой) У вашего любовника появилась другая женщина, у вашей партнерши появился другой мужчина, у любовницы вашего мужа появилась другая женщина, у любовника вашего мужа появился другой мужчина…

Дама чуть не воет от недопонимания.

Врач пробует прикинуть на пальцах еще какие-либо возможные комбинации и приходит к выводу, что их больше нет. Он оборачивается к публике и разводит руками.

Миссис Биготски: (наконец-то выпустив соску изо рта, рыдающим голосом) Доктор, это Аманда!

Миссис Биготски со всхлипом вынимает из-под себя памперс и протягивает доктору:

Миссис Биготски: Вот… Спасибо… Я все…

Врач: (сосредоточенно вспоминая и держа памперс на отлете) Аманда, Аманда… Это ваша мать? Мать вашего мужа? Психотерапевт вашего мужа? Психотерапевт матери вашего мужа?

Миссис Биготски: Это наш холодильник!

Врач: «Аманда»… Не помню такой марки.

Миссис Биготски: Это не марка, это он его… ее так называет.

Врач: Кто?

Миссис Биготски; Мой муж.

Врач: (размышляя) Ваш муж — Аманда?

Миссис Биготски: (в истерике): Мой муж — холодильник! (снова всхлипывая) Господи, что я говорю!!? Мой муж называет Амандой наш холодильник!

Врач: (смакуя) Аманда, Аманда… Красивое имя, между прочим!

Миссис Биготски: (не обращая на него внимания, приступает к рассказу) Доктор, когда мы только переехали на новую квартиру, там был старый холодильник фирмы «Дженерал Электрике», пузатый, потрепанный, в нем не было ровным счетом ничего привлекательного… Как прекрасно мы жили весь этот месяц! (Миссис Биготски горестно сморкается) Муж выполнял все условия брачного контракта без напоминаний с моей стороны. Он даже ласкал меня только так, как это записано в нашем договоре; в нотариально заверенной последовательности…

Врач понимающе кивает и поддакивает.

Миссис Биготски: А потом мы купили этот проклятый новый холодильник! Поначалу он мне даже самой понравился — такой приятный, гладкий, кремовый…

Врач аппетитно облизывает губы и делает недвусмысленные движения бровями.

Миссис Биготски: Поначалу муж не делал ничего странного; только, заходя на кухню, он все время похлопывал холодильник по боку. Мне это казалось даже забавным… А потом я заметила, что он толстеет. Знаете, он постоянно лазил в холодильник; то колбасы возьмет кусок, то банку пива, то фисташки…

Врач: Фисташки? Вы что, их держите в холодильнике?

Миссис Биготски: Ах, доктор, он ведь начал туда класть все, что ни попадя, чтобы только лишний раз был повод залезть в свою треклятую Аманду! Он и сигареты там стал держать, и порнографические журналы, и даже нижнее белье… Все, кроме носков.

Врач: (делая пометки в блокноте) Действительно очень интересно! Скажите, пожалуйста, а когда ваш муж стал называть холодильник Амандой.

Миссис Биготски: (стыдливо) Когда он впервые положил туда презерватив. Тогда он погладил его по дверце и в щель между морозилкой и общей камерой прошептал «Амандушка».

Врач: (расслабленно) А Аманда как называет вашего мужа?

Миссис Биготски: (с ненавистью) Она урчит. Нечленораздельно.

Врач: (игриво) Я бы на вашем месте прислушался! (профессиональным тоном) Миссис Биготски, я бы не стал принимать никаких решительных мер. Подыгрывайте мужу, не принимайте его увлечение холодильником всерьез. В конце концов можете и свое нижнее белье держать в морозилке.

Миссис Биготски: Доктор, это ведь еще не все! Он ее размораживает!

Врач: (чуть саркастически) Как часто?

Миссис Биготски: Каждый день!

Врач: Да ну?

Миссис Биготски: Каждый день, говорю я вам! Там и лед нарасти не успевает! Но мужу-то нравится процесс, а не результат!

Врач: Знаете, это почти как с детьми.

Миссис Биготски: Разморозит его и часа по два моет, гладит, то там, то здесь тряпочкой подсушивает… И главное — внутри его протирает… так, знаете ли, нежно!

Врач: Ну, не паникуйте, миссис Биготски! На вашем месте большинство женщин было бы просто счастливо, если бы их мужья столько времени уделяли хозяйству.

Миссис Биготски: Это-то он и сделал своей основной отговоркой, доктор! Понимаете, в нашем брачном контракте записано, что муж должен проводить со мной не меньше сорока часов своего свободного времени в неделю; и когда я последний раз пригрозила, что подам в суд за нарушение условий контракта, он нагло посмеялся и ответил, что ни один суд не признает выполнение домашних обязанностей свободным временем.

Врач: (задумчиво) И ведь не признает…

Миссис Биготски: А в последнее время, доктор, началось такое, что у меня осталось только два выхода: или отправиться к вам, или сразу в сумасшедший дом. (интимно наклоняясь к врачу, шепотом) Я выбрала вас!

Врач: (про себя) Людям свойственно ошибаться.

Миссис Биготски: Я перестала покупать продукты, которые нужно держать в холодильнике. Теперь мы едим только консервы и макароны. Это очень трудно, но я терплю ради того, чтобы сохранить нашу семью. Да что семью! Жизнь моего мужа!

Врач: Вот как? Вы думаете, он не вынесет совместной жизни с холодильником?

Миссис Биготски: Нет, он повесится, если выплатит те алименты, которые положены мне при разводе.

Врач: (рассудительно) А похороны нынче — штука дорогая, так что алименты на них и уйдут.

Миссис Биготски безрадостно кивает.

Миссис Биготски: Так вот: я перестала покупать то, что нужно держать в холодильнике. Он теперь совершенно пуст. И вот как-то вечером я замечаю, что муж крадется к своей Аманде, ласково гладит ее, что-то шепчет и достает бутылку пива.

Врач: (скучая) Ну, ничего удивительного: придя с работы, он сам положил в холодильник пиво.

Миссис Биготски: В том-то и дело, что нет! (заговорщически) Я за ним следила. И когда он достал из Аманды бутылку, я сразу пробралась и посмотрела, не стоит ли в холодильнике арсенал пива…

Врач: (заинтригованно) И что?

Миссис Биготски: Он был пуст! Но дальше — больше! Я начинаю следить опять. Муж опять на цыпочках подбирается к Аманде, опять гладит, шепчет, целует и достает копченую рыбу на закуску.

Врач: (взволнованно, записывая в историю болезни) Как долго это продолжается.

Миссис Биготски: (начиная снова плакать) Уже неделю! Он перенес на кухню стереосистему, и теперь по вечерам они с Амандой в обнимку поют дуэтом. Знаете арию герцога из «Иоланты»? «Кто может сравниться с Амандой моей!..»

Врач: Там вообще-то «с Матильдой»… Простите, миссис Биготски, я не хотел сыпать соль на ваши раны. Кстати, а как холодильник реагирует на музыку?

Миссис Биготски: (обреченно) Она урчит. Но, по-моему, в такт, (публике) В отличие от мужа.

Врач: (решительно вставая из-за стола) Крайне интересный случай, миссис Биготски! Я приложу все силы к тому, чтобы правильно подобрать курс лечения. Но сначала я должен обязательно побывать у вас дома, посмотреть на вашего мужа, на Аманду. Пощупать, знаете ли, ситуацию своими руками! Идемте прямо сейчас! (подмигивая залу) Пока я не остыл!

Картина 2

Доверьтесь вашему чувству!

Кухня в доме Биготски. Чисто, красиво. Плита и раковина соседствуют с маленьким диванчиком, стереосистемой и уютной лампой. Играет тихая, нежная музыка. На диванчике блаженствует муж миссис Биготски с бутылкой пива и эротическим журналом. На самом видном месте стоит холодильник. На дверце холодильника нарисовано огромное красное сердце, пронзенное стрелой. Над холодильником — плакат с изречением:

«О любви в словах не говорят!»

С. Есенин

Врываются Миссис Биготски и врач. Миссис Биготски шагает, как солдат, идущий в атаку, врач старается двигаться более интеллигентно.

Миссис Биготски: (свистит в свисток) Подъем!

Муж поднимается, как сомнамбула, и пытается улизнуть с театра военных действий.

Миссис Биготски: (второй свисток) Кругом!

Муж поворачивается точно по команде и идет к врачу с заранее протянутой рукой и идиотски покорной улыбкой.

Миссис Биготски: Познакомьтесь, доктор Клистиринг. Это — вы сами видите, кто!

Муж: (пожимая врачу руку) Очень приятно, доктор. Я — сами видите, кто!

Муж пожимает врачу руку и забирается под стол.

Миссис Биготски: (яростно) Джеймс! Команды укрыться в убежище еще не было!

Врач: (успокаивая) Это по Фрейду, миссис Биготски; знаете ли, возвращение в материнскую утробу!

Врач недвусмысленно играет бровями и вращает ладонью в районе живота Миссис Биготски, не решаясь погладить.

Миссис Биготски: (с наигранной приветливостью) Проходите, доктор, присаживайтесь! (мужу, рычащим тоном) Почему я не вижу на столе обеда?

Муж: (из-под стола) Я идеалист, я полагаю, что материя вторична.

Миссис Биготски: (хватает с полки кипу бумаг и, нагибаясь, трясет перед носом мужа) Первичен наш договор.

Врач: (дружелюбно, пытаясь примирить) А что у нас в договоре по поводу еды? (смотрит на миссис Биготски и облизывает губы).

Миссис Биготски: (с пеной у рта) Два раза в неделю готовлю я, два раза в неделю готовит он, два раза мы ходим в кафе…

Муж: А один день у нас — разгрузочный. Как раз сегодня.

Миссис Биготски издает звук, характерный для жителя джунглей, бьет себя в грудь жестом Кинг-Конга, хватает кухонный нож и идет на холодильник. Муж мгновенно вылетает из своего убежища, хватает со стола скатерть и закрывает ею холодильник, принимая позицию тореодора.

Муж: (голосом трагического актера) Прочь! Высохни рука, занесшая кинжал!

Миссис Биготски: (трясясь от злобы и после каждого слова делая глубокий вдох) Я… хочу… отрезать… кусок… сыра!

Муж: (прежним декламирующим тоном) В ней сыра нету, нет и колбасы, она чиста (со всхлипом) чиста и непорочна!

Врач: (сюсюкающим тоном) Пусть моя деточка примет немножко брому и успокоится! (Садится на стул, перекидывает к себе на колени миссис Биготски, достает из кармана шприц, делает ей укол в ягодицу и начинает нежно массировать место укола.) Пусть наш мистер Биготски будет хорошим мальчиком и покажет, что у нас в холодильнике!

Играет арабская музыка. Из-за скатерти, которой муж закрывает холодильник выходит в танце восточная красавица. Она так соблазнительно вращает животом и бедрами, что врач вскакивает, забывая про миссис Биготски, и бросается к красавице. Миссис Биготски падает на пол в самой нелепой позе. Восточная красавица исчезает за скатертью.

Миссис Биготски рычит и по пластунски ползет к холодильнику.

Миссис Биготски: я знала, я знала!!!

Муж с саркастической улыбкой отходит от холодильника и убирает скатерть. Миссис Биготски подползает совсем близко, выхватывает из-за голенища армейского ботинка пистолет и распахивает холодильник. Врач в ужасе закрывает лицо руками. Холодильник пуст.

Миссис Биготски: (свирепея) Где она?!!

Врач: (потирая руки и играя бровями) Да, где же она? (ходит по сцене и зовет) Снегурочка, Снегурочка!

Муж: (издевательски) А это была галлюцинация! (ложится на диван)

Миссис Биготски в бешенстве вскакивает и мчится в другую комнату. Через минуту она появляется в костюме для восточных единоборств и становится в позу бойца.

Муж: (с дивана, бесстрастно) Нет, я не собираюсь драться со слабой женщиной!

Миссис Биготски: (дрожащим от негодования голосом, но говоря так, словно она читает лекцию) Ты — воинствующий самец! Все твои действия направлены на то, чтобы унизить во мне представителя противоположного пола. Если ты не хочешь, чтобы я подала в суд за поругание моего человеческого достоинства (всхлип) словом «слабая женщина», ты должен немедленно принять мой вызов. Я докажу тебе, что между мужчиной и женщиной нет никаких различий! (делает несколько каратистских движений)

При последних словах миссис Биготски врач и муж поворачиваются к залу и ошарашенно поднимают брови.

Врач: Миссис Биготски, я рекомендую вам немедленный сеанс гипноза!

Врач подхватывает миссис Биготски на руки и уносит ее из кухни. По дороге он всячески пытается обернуться к мужу и глазами указать ему на холодильник. Муж делает вид, что не понимает.

Оставшись наедине с холодильником, муж падает перед ним на колени и обнимает, насколько позволяют руки.

Холодильник: Любимый! Забудь! Расслабься!

Муж нарочито громко всхлипывает.

Холодильник: Ты был неподражаем! Настоящий тореодор!

Муж: (кокетливо) Что, правда — тореодор?

Холодильник: (вдохновенно) Ты был как настоящий Шварценеггер, Сильвестр Сталлоне, Чак Норрис…

Муж одобрительно кивает.

Холодильник: (продолжая страстный монолог) Роберт де Ниро, Денни де Вито, Бенни Хилл, Мистер Бин…

Муж: (с гордым всхлипом, кивая) Так оно и есть!

Холодильник: Выпей! Я приготовила твой любимый коктейль.

Муж запускает руку в холодильник и достает коктейль, явно сделанный с добавлением томатного сока.

Муж: (капризно) И икорки! Красненькой!

Холодильник: Для тебя — все, что угодно!

Вбегает врач.

Врач: (сам не свой от возбуждения) Ну, где она?!!

Муж: (подчеркнуто холодно) Она — моя!

Врач: Твою я загипнотизировал. (Видно, как миссис Биготски на цыпочках подкрадывается к дверям кухни) Где эта?

Врач совершает необузданные движения руками, воссоздавая формы восточной красавицы.

Холодильник: (насмешливо) Могу порекомендовать сеанс морозотерапии. От галлюцинаций.

Врач бросается к холодильнику, распахивает, видит пустоту, кидается посмотреть за холодильником, там тоже ничего не находит и останавливается с совершенно опущенным видом. Затем тыкает пальцем в холодильник.

Врач: Значит все-таки ты?

Холодильник: (заигрывая) А я вам не нравлюсь, молодой человек?

Врач: (пытаясь улыбаться) Да нет, ничего! Хотя…

Врач вспоминает восточную красавицу и чертит руками контуры, соответствующие ее фигуре. Затем машет рукой.

Муж: (нежно обнимая холодильник) Да Аманда стоит целого гарема! Я за ней, как за берлинской стеной!

Муж прыгает в холодильник и время от времени высовывает голову с криками «Ку-ку! Ку-ку!»

Врач, ошалев от всего происходящего, падает на стул.

Холодильник: Ну не переживайте, выпейте-ка лучше коктейль со льдом!

Врач механически открывает холодильник, муж подает ему такой же, как у себя, коктейль. Врач залпом его выпивает.

Врач: (безэмоционально) Кровавая Мэри?

Холодильник: Да, в честь миссис Биготски.

Врач: (поперхнувшись) Она так любит кровь?

Холодильник: Она заставляет Джеймса быть добровольным донором…

Врач: (качая головой) Граф Дракула!

Холодильник: (продолжая свою мысль) …каждый месяц, три дня подряд.

Врач: Но чего ради?!!

Муж: Ради мужского и женского равноправия. Чтобы я почувствовал себя в дамской шкуре.

Врач: (нервно шутя) Она еще не настаивала на вашей беременности?

Холодильник начинает яростно шуметь, затем его дверца приоткрывается, оттуда вылетает кулак, грозит воображаемой миссис Биготски и снова прячется в холодильник.

Холодильник: Вот наш ответ Чемберлену!

Муж: (вытирая слезы благодарности) Она за меня постоит!

Холодильник: Никакой оголтелой стерве не отдам моего котика!

Миссис Биготски за дверью ахает. Врач это замечает и решает использовать последующий монолог в профилактических целях.

Врач: (проникновенно, кладя мужу руку на плечо и подводя поближе к двери, за которой стоит миссис Биготски) Знаете, Джеймс, я вам в чем-то завидую. Спокойное уравновешенное существо, всегда вас готово побаловать чем-нибудь вкусненьким без оглядки на диеты; ни в чем никогда не упрекнет, не одернет, всему довольно, не имеет никаких претензий. (Шутливо.) И, кстати, не имеет возможности подать на вас в суд, поскольку не является физическим лицом…

Холодильник: (громко) На заметку крючкотворам!

Миссис Биготски еле сдерживается, чтобы не ворваться в кухню. Яростно топает на месте ногами.

Врач: …и алиментов, конечно же, не потребует. Ей можно спокойно излить душу, не опасаясь, что тебя назовут олухом или недотепой, с ней можно спеть любимую арию, и тебя никто не поднимет на смех за отсутствие слуха…

Муж: (растроганно жмет врачу руку) Спасибо, доктор, вы ее оценили!

Врач: (научным тоном) Хотя у вас произошла неадекватная трансформация процесса восприятия. Вы сейчас положительно реагируете исключительно на то, что проистекает из холодильника, я прав?

Муж, не переставая, кивает.

Врач: (как бы шутя) Может статься, если ваша жена когда-нибудь выйдет к вам из холодильника, вы и ее воспримите положительно?

Муж: (сбитый с толку) Ну… чем черт ни шутит…

Миссис Биготски за дверью скрежещет зубами.

Врач: (делая широкий жест) Джеймс, я решил, что не буду брать с вашей жены деньги за эту консультацию. Не так часто, в конце концов, встречаешься с настоящей любовью.

Муж: (смущенно, обнимая холодильник) Спасибо, доктор, я вам так благодарен…

Врач: Пойдемте-ка в бар, выпьем за ваше счастье!

(Делает выразительные движения глазами в сторону миссис Биготски, та в ответ послушно кивает.)

Врач и муж в обнимку выходят из кухни, и в нее заходит миссис Биготски. Несколько секунд она с ненавистью смотрит на холодильник. В холодильнике раздается недоброе урчание. Затем миссис Биготски встряхивается, была — не была, открывает дверцу и заходит в холодильник. В холодильнике раздаются невообразимые звуки: свист, скрежет, вой, улюлюканье.

Картина 3

Никому не доверяйтесь!

Декорации 2-й картины. Слышно, как муж и врач заходят в прихожую и раздеваются. Они переговариваются веселыми дружескими голосами. Муж входит в кухню со словами:

Муж: Ну-ка, рванем еще по пивку!

Муж распахивает холодильник и отшатывается.

Звучит песня «Будет все, как ты захочешь». Из холодильника появляется миссис Биготски. Она одета в платье восточной женщины, на голове — шаловливые кудряшки, ярко накрашена, чарующе улыбается. В руках она держит блюдо с вином и фруктами. Муж ошарашенно пятится.

Миссис Биготски: (сладчайшим голосом) Любимый! Сегодня будет все, как ты захочешь! В это блюдо я вложила все мое чувство к тебе. Вот (поднимает из груды фруктов) — киви, вот — папайя, вот — маракуйя, вот — манго, вот — «Манго-Манго», вот — «На-На»…

Муж: (сходя с ума от происходящего): А как насчет «Spice Girls»?

Миссис Биготски: (интимно) Рядом с таким пикантным мужчиной, как ты, я буду самой лучшей приправой! (Ставит блюдо на стол и целует мужа.)

Муж: (ошалело) Дык! Дык! Ну, елы-палы!..

Миссис Биготски опускается к ногам мужа, открывает бутылку и разливает по бокалам вино.

Миссис Биготски: (страстным шепотом, протягивая мужу бокал) За жизнь в любви!

Муж: (слабым голосом) Я щас… выбегает из кухни.

Миссис Биготски сидит с застывшей улыбкой и бокалом вина, глядя прямо в зал.

На пороге кухни появляются врач и муж. Муж безмолвно тычет пальцем в свою жену и делает схватывающие движения руками. Врач возбужденно кивает. Он надвигает на глаза шляпу, запахивает на себе плащ и шагами романтического героя приближается к миссис Биготски Муж, спрятавшись за дверью, говорит низким голосом.

Муж: Мэри, сегодня я буду с тобой совсем другим, я буду страстным незнакомцем!

Миссис Биготски расцветает улыбкой, но не оборачивается, чтобы не испортить момент игры. Врач набрасывает на нее плащ, закутывает, завязывает сзади концы плаща, превращая его в смирительную рубашку. Миссис Биготски не сопротивляется. Из плаща звучит голос:

Миссис Биготски: (сладким голосом) Дорогой! Больше всего на свете мне хотелось бы сейчас применить парочку приемов у-шу, чтобы вернуть в норму твое извращенное чувство юмора. Но я этого не сделаю, потому что для сохранения душевного равновесия врач рекомендовал мне относиться к тебе по-доброму.

При последних словах на лице у врача выступает ядовитая ухмылка, он закидывает на плечо черный сверток, посылает мужу воздушный поцелуй и уносит сверток за кулисы. Муж счастливо машет рукой ему вслед.

Звучит песня «Счастье вдруг в тишине…» Муж улюлюкает, подпрыгивает, как фанат на стадионе, кричит что-то вроде «э-эх!», обнимает холодильник и начинает танцевать. Холодильник пытается приплясывать на месте, а затем из-за него появляется рука с платочком, и холодильник машет платочком и ходит по кругу. Муж пляшет вокруг него вприсядку.

Появляется врач, снова одетый в плащ. Под плащом у него явно кто-то прячется. Музыка обрывается. Муж в ужасе показывает пальцем на плащ, затем посылает врачу отчаянные запросы глазами, затем начинает прятаться в холодильник. Врач успокаивающе машет рукой. Он распахивает полу плаща и достает оттуда пылесос. Муж счастливо обнимает сначала врача, потом пылесос.

Голос за кадром: С тех пор они жили долго и счастливо…

Под музыку мелькают картины счастливой жизни: врач стетоскопом прослушивает холодильник; муж пылесосит сначала холодильник, потом врача и т. д. Под ту же музыку к идиллии присоединяется миссис Биготски. Она одета в обтягивающее блестящее платье, вызывающе накрашена. Лицо недоброе. Одна рука у нее спрятана за спиной. Она делает несколько угрожающих шагов в сторону врача и мужа. Музыка замирает. Звучит тихая барабанная дробь. Муж начинает прятаться в холодильнике, а врач заслоняется пылесосом. Но вот миссис Биготски расплывается в улыбке. Из-за спины она вынимает фен фрейдистской формы, целует и прижимает его к груди. Муж и врач с облегчением переводят дух. Музыка возобновляется, но уже другая. Муж, врач и миссис Биготски посредине встают в один ряд и начинают танцевать канкан. Над их головами летает фен, вокруг по полу кружит пылесос, а за спиной у всех по-доброму урчит холодильник.

Занавес.

Примечания

1

Да, это так! (франц.) Переводчик, (англ., исп., франц.)

(обратно)

2

Доброе утро, сеньора! (исп.)

(обратно)

3

Добрый вечер, Хулия! (исп.)

(обратно)

4

Вот-вот, пожалуйста. (исп.)

(обратно)

5

Крестные отцы. Плохие ребята (исп.)

(обратно)

6

Слава Богу! (исп.)

(обратно)

7

Прекр-расно (исп.)

(обратно)

8

Добрый день, господа, (исп.)

(обратно)

9

Бог мой! Какое счастье! (исп.)

(обратно)

10

«Золотой апельсин» (исп.)

(обратно)

11

«В Каталонию — с каталанским языком!» (катал.)

(обратно)

12

«Волшебная» (катал.)

(обратно)

13

«Святое семейство» (исп.)

(обратно)

14

Окончание деятельности, (исп.)

(обратно)

15

«Четыре кота» (исп.)

(обратно)

16

«Английский двор» (исп.)

(обратно)

17

Этот костюм тоже очень красивый, сеньор! (исп.)

(обратно)

18

«Колумб», «Голубка» (исп.)

(обратно)

19

Это «Белые бриллианты» — любимые духи Элизабет Тейлор. (исп.)

(обратно)

20

Моросит (англ.)

(обратно)

21

«Спасибо», «здравствуйте», «на войне — как на войне» (франц.)

(обратно)

22

Что это? Где? (англ.)

(обратно)

23

Такова жизнь, моя дорогая! (франц.)

(обратно)

24

Ах, Джордж, к чему нам только не придется привыкнуть в этой стране! (англ.)

(обратно)

25

Туалет, букв. «Дамская комната» (англ.)

(обратно)

26

Носатый. (лат.)

(обратно)

27

Автомат Калашникова модернизированный

(обратно)

Оглавление

Дело кролика

Короли и колбаска

Дыра в земле

Свидетель

Потаскушка

Прощай, страна огромная!

Перекур

Что наша жизнь? Рекла…

Иисус, он здесь!

Проверка на герметичность Боевик

Отмороженные Драма из американской жизни эпохи тотального феминизма

*** Примечания ***