Исповедь. Пленница своего отца [Лидия Гуардо] (fb2) читать онлайн

Лидия Гуардо и Жан-Мишель Карадек Исповедь. Пленница своего отца

Предисловие

Тридцать лет непроглядного мрака, жизнь под гнетом животного ужаса, запредельной усталости, неведения и… невыносимого равнодушия окружающих. Вашему вниманию предлагается рассказ француженки, которая в конце шестидесятых годов прошлого века, будучи пятилетним ребенком, попала под абсолютную власть зверя в человеческом обличье, прошла все круги ада, ежедневно подвергаясь сексуальному насилию, и освободилась от кошмара только после смерти монстра в 1999 году. Поражает в этой истории не столько то, что Старик, как назвала его в своей книге Лидия, был ее отчимом, незадолго до описываемых событий освободившимся из длительного тюремного заключения; и не столько то, что женщина прожила ТАК большую часть своей жизни, родив от своего тирана шестерых детей. И даже не то, что, стоя у его свежевырытой могилы, она почувствовала не радость и облегчение, а черную пустоту, едва не уложившую ее в землю рядом с мучителем. Труднее всего поверить в то, что все эти годы вокруг постоянно находились люди, которые НЕ МОГЛИ НЕ ЗНАТЬ о том, что происходит рядом с ними. Люди, нередко отходящие ко сну под душераздирающие вопли девочки, которую никто на этом свете не смог защитить.

Несмотря на то что сейчас Лидии более сорока лет, она остается той же беспомощной раздавленной девочкой, не умеющей толком читать, писать, улыбаться и… жить. Крохотную надежду оставляет то, что рядом с ней теперь находятся добрые друзья и дети, которым тоже пришлось зализывать не одну рану. Может быть, обретя настоящую семью, Лидия научится быть хоть чуточку счастливее и поймет, что сладкий йогурт — не единственное, ради чего стоит дышать. Но даже в самых благоприятных условиях ей, увы, никогда не забыть шипение кислоты на своей онемевшей от побоев коже, грубый голос Старика, невыносимую тяжесть его тела.

Роман «Исповедь. Пленница своего отца» написан со слов Лидии Гуардо ее добрым приятелем, журналистом и писателем Жаном-Мишелем Карадеком, сохранившим детскую манеру изложения своей подруги. Именно этот незамысловатый стиль с его непосредственностью подчеркивает тот факт, что на протяжении долгих лет своего жуткого заточения женщина не осознавала чудовищности происходящего, а лишь догадывалась о том, что «это не совсем нормально». И опять невозможно поверить, что никто не спас, не помог, не открыл глаза, не протянул руку.

Вы держите в руках книгу ужасов, произошедших в реальной жизни и… книгу-упрек, горький упрек тем, кто мог вмешаться, но не сделал этого.

Из уважения к принципу невмешательства в частную жизнь имена некоторых персонажей были изменены.

1

Когда катафалк заехал во двор, собаки залились лаем. Я высунулась из окна, чтобы посмотреть, правильно ли грузовичок поставлен под навесом, и подумала, что если эти недотепы из похоронного бюро по неосторожности заденут и поцарапают его, то Старик устроит мне взбучку. Однако тут же мысленно сказала себе: «Ну ты и дура — тебе ведь больше ничего не грозит!»

Да, мне уже ничего не грозило, потому что в этом катафалке лежал не кто иной, как сам Старик. Он был мертв. У меня к глазам подступили слезы. Я начала нервно всхлипывать, слезы потекли по щекам и стали капать на мое красивое черное платье. Я вытащила салфетку и вытерла себе руки, а затем и все лицо.

Рядом со мной стояла Марианна. У нее в глазах — ни слезинки. Она смотрела, как водитель катафалка маневрирует, пытаясь расположить автомобиль прямо перед входом в дом.

— Почему ты плачешь, Лидия? Ты что, боишься, что этот мерзавец возьмет и поднимется из гроба?

Я зарыдала еще сильнее. Сквозь слезы я увидела — хотя и очень смутно, — что Марианна улыбается, и почувствовала нарастающие болезненные ощущения в груди, животе и голове, которая обычно начинает болеть каждый раз, когда к моим вискам приливает кровь.

Старушка, изображая из себя убитую горем вдову, о чем-то спорила с людьми из похоронного бюро. Она медленно ходила туда-сюда маленькими шажками, качая головой с таким видом, будто на нее обрушились все несчастья мира. Это вызвало у меня такое раздражение, что я даже перестала плакать. Мальчики, собравшись вокруг катафалка, стояли спокойно и не издавали ни звука — кроме двух малышей, толкавшихся локтями и хихикавших.

Я подумала, что о них позаботится Марианна.

Я же наложу на себя руки. Старик перед смертью заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так.

Мне вдруг стало очень холодно: спину — да и все туловище — охватил озноб. Вся моя плоть напряглась, как у кота, сильно выгнувшего спину. Нет, не вся — кроме рук. На них, под черной материей, поверхность кожи была очень гладкой, с круглыми розовыми пятнами от заживших ожогов. Когда я проводила по этой коже ладонью, то чувствовала след от каждой капли растекшейся по коже кислоты.

Я закрыла глаза и снова увидела мысленным взором, каким внимательным был его взгляд и как сосредоточенно он сжимал губы под своими пышными усами, когда осторожно наклонял бутылочку, стараясь не пролить понапрасну ни одной капли. Он крепко держал мою руку, хотя в этом и не было необходимости. Я сжимала зубы, стараясь не стонать, не шевелиться, стойко переносить боль, причиняемую мне кислотой, и наблюдала за тем, как от моей кожи устремляется вверх едкий парок. Я кричала лишь где-то глубоко внутри себя, чтобы не доставлять ему удовольствия видеть, что я не могу терпеть, а вот слезы удержать не могла, и они текли из моих глаз ручьем помимо моей воли.

Он умер днем раньше.

Утром я поехала навестить его в больницу города Мо, чтобы отвезти кое-какие вещи, которые он, вопя, требовал у меня при каждом моем визите. Врачи не выказывали оптимизма и предупреждали, что, возможно, ему придется отрезать ногу. Медсестры избегали не только заходить к нему в палату, но даже приближаться к ее двери. Ему хотелось покинуть эту больницу, однако он был слишком слаб для того, чтобы это сделать. Я об этом знала и этим пользовалась.

Он на чем свет стоит ругал «этих проклятых врачей, которые хотят разрезать его на две части, и этих мерзавок медсестер, которые даже не появляются, когда он их зовет», а я тем временем ликовала, видя, как он лежит в постели — слабый, беспомощный, измученный диабетом.

Неделей раньше он неожиданно грохнулся наземь (как тогда показалось, замертво), и мы уже собрались звонить в похоронное бюро. Чтобы уложить его на носилки, потребовались усилия четырех человек. Он взвыл, едва мы к нему прикоснулись, и стал орать на меня и детей. В похоронное бюро мы, конечно, звонить не стали, а Старика уложили на грузовую платформу грузовичка, и я отвезла его в больницу, в отделение неотложной помощи.

В тот день, прежде чем войти в больничную палату, я сделала глубокий вдох и лишь затем открыла дверь, не постучав. Я не собиралась церемониться! В палате царил полумрак: шторы были задернуты, а лампы выключены. Он лежал на кровати абсолютно голый: измятая простынь сползла на пол. Первое, что бросилось мне в глаза, — дряблый орган, свисающий между разведенных в стороны ног. Его член был похож на огромного слизняка, пытающегося проползти у него по промежности. «Вот так зрелище для медсестер!» — невольно подумалось мне.

Я подошла ближе и только тут заметила, что руки ему привязали к краям кровати при помощи ремней и кожаных наручников. Такой его вид — он лежал абсолютно неподвижно, с закрытыми глазами, с раскиданными в стороны ногами, с привязанными руками — подействовал на меня шокирующе. Я положила принесенные вещи на столик и подошла еще ближе к кровати, стараясь при этом держаться подальше от его ног: этот злобный человек вполне мог ни с того ни с сего лягнуть меня.

Я наклонилась над его лицом. Он спал. Рот был приоткрыт, а на кончиках длинных усов виднелась прилипшая к ним слюна. «Эта свинья наверняка сопротивлялась, и доктору пришлось впиндюрить ему немалую дозу, чтобы можно было его связать!» — подумала я. Убедившись визуально, что кожаные наручники обхватывают его запястья достаточно плотно, я машинально потерла свои собственные, на которых еще остались следы после того, как он связывал меня в последний раз.

Я приблизила губы к его уху и прошептала: «Ну что, старый мерзавец, ты еще считаешь возможным выставлять свою наготу напоказ перед медсестрами? Ты неисправим!»

Он продолжал лежать абсолютно неподвижно.

Я видела в полумраке его большой нос, четко вырисовывающийся на фоне струящегося через щелочку между шторами света, и синеватые губы. Его белые, а потому хорошо заметные в сумерках вставные зубы, казалось, еще вполне могли меня укусить. С уголка рта стекала тонюсенькой струйкой слюна. Я поискала глазами какую-нибудь салфетку, однако ничего подобного не нашла, а вытирать его слюну своим платком мне не хотелось.

«Тебе придется и дальше лежать в таком виде», — подумала я.

Прикоснувшись к его руке, я почувствовала, что кожа холодная и немного влажная. Я вытерла пальцы о матрац, наклонилась и, подняв валявшуюся на полу простынь, аккуратно положила ее на кровать — так, чтобы он не проснулся. Старик по-прежнему лежал абсолютно неподвижно.

Я прошептала ему на ухо: «Ты не можешь двигаться, да? Мне нравится видеть тебя таким вот, привязанным. Надеюсь, они продержат тебя в таком состоянии далеко не один день. Ты узнаешь, что это такое!»

Я выпрямилась и на цыпочках пошла прочь.

Мне казалось, что я вот-вот услышу, как он окликнет меня своим грубым голосом, но он не произнес ни звука. Выйдя в коридор и почувствовав себя в безопасности, я с облегчением улыбнулась. В этот момент мимо меня по коридору проходила медсестра: она посмотрела на меня как-то странно. Мне, впрочем, было на это наплевать: я уже давно привыкла к тому, что люди бросают на меня такие вот взгляды.

— Ему холодно. Я принесу его пижаму.

Медсестра пробурчала в ответ что-то неразборчивое. Я пошла по коридору, опустив голову.

Марианна ждала меня внизу, в грузовичке. Я села за руль, и мы поехали. Тяжесть, которую я ощущала в животе, исчезла, и я почувствовала себя лучше.

— Что он сказал?

— Ничего. Он спал. Его привязали к кровати. Одну руку — к одному краю, а вторую — к другому.

— Так ему и надо. Он, должно быть, очень сильно им надоел, раз они так поступили!

— А еще они напичкали его каким-то успокаивающим средством: когда я вошла, он даже не услышал. Я, сама понимаешь, долго там, у него, задерживаться не стала!

— Когда ему отрежут ногу, он будет уже не таким зловредным. А может, ему отрежут даже обе ноги.

— И третью тоже…

— А вот ее им следовало бы отрезать немедленно!

Мы расхохотались.

Так, от души, мы не смеялись уже давным-давно.

Последний раз это было в тот день, когда его увезла машина скорой помощи и Старушка стала слоняться по дому, говоря, что мы «мерзавки» и что она «будет с нетерпением ждать его возвращения». Марианна ответила ей, что в больнице он наверняка сдохнет. «Кровь свиней используют для того, чтобы делать колбасу, а вот его кровь можно было бы использовать для того, чтобы сварить варенье: он ведь буквально напичкан сахаром!»

После этих слов Марианны мы с ней переглянулись и начали смеяться.

В течение последних нескольких месяцев у него сильно испортилось зрение. Если он принимал таблетки, то чуть ли не целыми пригоршнями. «Это чтобы побыстрее выздороветь», — говорил он. Мы же не пытались ему препятствовать. Позволяли есть варенье и «Нутеллу». Когда он требовал кофе, мы оставляли сахарницу рядом с ним и спокойно наблюдали за тем, как он сыплет сахар себе в чашку.

Ему становилось все хуже и хуже, и он, тыкая во все стороны бамбуковой тростью, то и дело требовал: «А ну дайте мне мои лекарства!» Он почти все время сидел в своем кресле, и только Старушка могла подойти к нему вплотную, не получив при этом удар по ногам. Когда его таблетки закончились, мы стали давать ему все лекарства, какие только попадались нам под руку. Он с жадностью их глотал, откидывая голову назад, — глотал и таблетки, и желатиновые капсулы, и даже детский сироп. «Я выздоровею, и тогда вы у меня получите — это я вам обещаю!» — грозился он.

Мальчики над ним подшучивали: подкравшись сзади, они громко кричали ему в ухо. Он пытался стукнуть их своей тростью, но они, своевременно отбежав в сторону, насмехались над ним с безопасного расстояния.

Как-то раз ему удалось встать на ноги.

Старушка помогала ему идти. Он с большим трудом поднялся на чердак и затем вернулся оттуда, держа в руках картонные коробки, набитые всякой похабщиной: порнографическими видеофильмами, журналами с фотографиями изнасилованных женщин; его собственными фильмами скабрезного содержания, которые он снимал маленькой видеокамерой; пошлыми картинками и прочими непристойностями, которые он хранил в своей комнате. Она всегда была заперта, а ключ от нее он прятал в нагрудном кармане спецовки.

Он приказал детям сложить все это в кучу на лужайке позади дома и принести ему канистру с бензином. Затем полил сложенное в кучу барахло горючим и поджег его. От него тут же устремился вверх густой черный дым. Пожираемые огнем видеокассеты съеживались и потрескивали; журналы, раскрываясь, сгорали страница за страницей; цветные фотографии голых женщин сначала становились черно-белыми, а затем превращались в пепел.

Мальчики, ухмыляясь, старались успеть увидеть как можно больше, однако он, грозя своей бамбуковой тростью, держал их на расстоянии. Дым тянулся к дому соседей и заполнял их двор, но тут уж ничего нельзя было поделать. Впрочем, соседи уже давно не решались предъявлять ему даже малейшие претензии.

Они его слишком сильно боялись.

Старик в течение двух часов стоял перед костром, дожидаясь, когда все полностью сгорит, и ворошил пепел тростью, чтобы оживить огонь и заставить его сожрать абсолютно все. Затем неуверенной походкой человека, который плохо видит, он вернулся в дом и молча уселся в свое кресло.

Марианна прошептала мне на ухо:

— Он сжигает свои штучки. Видимо, чувствует, что скоро умрет.

— Ты с ума сошла! Ему нельзя умирать. Что будет с нами без него?

Во второй половине дня я снова приехала в больницу — привезла ему пижаму. Мы с Марианной отправились туда на грузовичке, ничего не ответив Старушке, поинтересовавшейся, куда это мы собираемся. По дороге мы разговаривали о всякой ерунде, однако, въехав в город, сразу же замолчали, и у меня в животе снова появилась тяжесть.

Я припарковала грузовичок на стоянке и спросила Марианну:

— Ты пойдешь со мной?

— Конечно, нет.

— Пошли, мне не хочется идти туда одной… Пожалуйста!

Марианна, как обычно, что-то сердито проворчала, но все же вылезла из кабины. Это меня немного успокоило, и ощущение тяжести в животе слегка ослабло.

— Предупреждаю, что, если он начнет на меня орать, я тут же уйду. А вообще я лучше провожу тебя только до двери и останусь в коридоре.

— Хорошо. Как бы там ни было, мы ничем не рискуем — он ведь привязан.

Когда мы подошли к палате, ее дверь была открыта и внутри находились люди. Я зашла туда и посмотрела на Старика.

Он был полностью, с головой, закутан в простынь — из нее торчали только его голые ступни. На левой не было пальцев: их ампутировали два года назад. Медсестры наводили в палате порядок, выносили оттуда всю аппаратуру и отсоединяли ремни, свисавшие с кровати.

Я стояла, ничего не говоря и не понимая, что здесь происходит. У меня мелькнула мысль, что его, наверное, сейчас повезут на операцию.

Ко мне подошел врач. Он посмотрел на меня мрачным взглядом и, нервно теребя резиновую трубку своего стетоскопа, спросил:

— Вы его родственница?

Я пробормотала что-то нечленораздельное.

— Да, это ее отец, — ответила за меня Марианна.

Я едва удержалась от того, чтобы добавить: «А еще он — отец моих детей!»

— Ваш отец умер этой ночью от эмболии легочной артерии. Я сожалею, но мы не смогли ничего сделать. Он был по-настоящему серьезно болен.

— Но я же приходила сюда сегодня утром… И он не был мертв.

Врач еще сильнее затеребил трубку стетоскопа, изгибая ее то в одну сторону, то в другую. Он покосился на суетившихся в палате и избегающих встречаться со мной взглядом медсестер.

— Ну да… э-э… Мы и в самом деле заметили, что он умер, уже после вашего визита. Однако, когда вы сюда приходили, он был уже мертв. Вы этого не почувствовали?

— Нет. Он был привязан к кровати, и я подумала, что он спит.

— Дело в том, что ваш отец был для нас трудным пациентом… Нам пришлось его зафиксировать, потому что он вырывал перфузионные трубки. Мы решились пойти на такой… такую меру только тогда, когда другого выхода уже не было. А еще он очень грубо — по-хамски — вел себя по отношению к персоналу. Вашей матери…

— Это не моя мать!

— Его… жене нужно будет пообщаться с администрацией. Я должен передать ей свидетельство о смерти. Ну ладно, оставляю вас тут с медсестрами.

Врач вышел в коридор, даже не пожав мне руку. Но я к этому уже привыкла: людям не нравилось ко мне прикасаться.

Когда мы вернулись на стоянку, я, увидев, что мы тут одни, начала плакать. Марианна обхватила меня рукой за плечи. Чувствовалось, что она тоже взволнована, однако, конечно, не до такой степени, чтобы пускать слезу. Она молча сжимала челюсти, а ее зеленые глаза приобрели такое выражение, как будто превратились в твердый прозрачный лед. Хотя Марианна никогда не лезла за словом в карман, сейчас она не знала, что и сказать.

Марианна — моя единственная подруга, мой товарищ по несчастью, моя надежная опора в тяжкой жизни — молчала, и это было даже к лучшему. Она вытерла мне слезы, обняла, а затем мы сели в кабину грузовичка.

Мои руки нервно дрожали, а в голове лихорадочно кружились мысли. Перед мысленным взором все более отчетливо представал неподвижный, закутанный в простыню Старик, и видеть его таким для меня было невыносимо. Впрочем, сколько раз я мечтала о том, чтобы увидеть его мертвым, сколько раз я мысленно желала ему смерти, сколько раз я представляла себе, какой будет его смерть!

Я воображала, что она будет насильственной, кровавой, мучительной.

А иногда думала, что Старик умрет тихо и печально.

Я представляла себе, что он возьмет меня за руку, излучая любовь и нежность, и я прощу ему все то, чего натерпелась от него за эти жуткие годы, и в тот момент забуду, что он — мой отец и отец моих детей, что мы были связаны с ним такими же странными и жуткими отношениями, какие возникают между палачом и его жертвой… Положив голову на руль и обхватив ладонями щиток приборов, я расплакалась еще безудержнее, чем раньше.

Теперь я была одна, одновременно сирота и вдова, лишенная единственной опоры в жизни. Мне казалось, что нас отделили друг от друга ударом топора и что при этом отсекли и часть меня самой.

— Лидия, ты свободна…

Марианна посмотрела мне прямо в глаза.

И что же я должна была с этой свободой делать?! Мне теперь оставалось только одно — отправиться на тот свет вслед за ним. Старик еще задолго до своей смерти заставил меня пообещать ему, что я поступлю именно так. Это произошло тогда, когда он купил на кладбище места для девяти человек — для себя, для меня и для наших детей. Он привел меня на этот небольшой участок земли, таща за руку, потому что я боялась мертвецов.

— Смотри. Меня похоронят вот здесь. А ты составишь мне компанию. Ты поняла, что я сказал? Если я умру раньше тебя, ты должна будешь сразу же покончить с собой. Ты меня хорошо поняла?

— Да.

— И не надейся, что ты сможешь этого избежать. Я буду наблюдать за тобой с небес и, если ты мне не подчинишься, буду являться тебе каждую ночь!

— Понятно.

— Когда меня уже не будет в живых, заботиться о тебе станет некому. А сейчас ты поклянешься — здесь, на моей могиле, — что ты это сделаешь. Поклянись!

— Я тебе клянусь.

— Нет, не так — поклянись своими сыновьями!

— Я клянусь своими сыновьями.

— Знаешь, как ты это сделаешь? На этот раз все будет по-настоящему. Не надо вскрывать себе вены, как когда-то. Это все ерунда! Ты сядешь за руль грузовичка и на большой скорости врежешься в дерево. Ты поняла?

— Да. Я поступлю так, как ты сказал.

— Если ты меня не послушаешься, я рассержусь. Когда ты услышишь раскат грома, это будет означать, что я рассердился! И можешь даже не пытаться прятаться — ты, мерзавка! Я тебя все равно увижу и нашлю на тебя молнии!

— Не надо. Я отправлюсь на тот свет вслед за тобой…

* * *

Мы все собрались перед гробом у края уже вырытой ямы. Я надела на похороны красивое черное платье, которое мне купила Марианна. Кроме нас, ближайших родственников, на погребении было крайне мало людей: служащие похоронного бюро, представитель политической партии «Объединение в поддержку республики» — вот, пожалуй, и все. Соседи на похороны Старика не пришли, и это вполне можно было понять: в течение двадцати лет он всячески отравлял им жизнь.

Мы купили большие венки и букеты цветов, заказали лакированную металлическую пластинку с его фотографией и траурные ленты с позолоченными надписями: «Нашему дорогому усопшему», «Нашему любимому отцу», «Вечная память».

Марианна была против подобных надписей, она настаивала, что на траурных лентах следует написать: «Подонок», однако я заставила ее умолкнуть. О мертвых не принято говорить ничего плохого. Кроме того, я боялась, что Старик может и с того света ее услышать…

Мне никак не верилось, что он в самом деле лежит в этом огромном гробу, который пришлось делать на заказ, потому что в стандартный гроб Старик не помещался: он был слишком крупным. У меня то и дело возникало желание оглянуться и посмотреть, не подкрадывается ли он ко мне сзади.

Старушка вела себя как обычно, если не считать того, что время от времени шмыгала носом и подносила платочек к своим маленьким злобным глазкам, делая вид, что вытирает слезы. Ее рот был перекошен, и она прислонилась к Брису, своему восьмилетнему любимчику, родившемуся в 1991 году. Она опиралась на него, прижимая мальчика к себе. Брис не осмеливался вырваться и лишь молча смотрел на своих братьев, собравшихся по другую сторону ямы.

Раймон, старший из моих сыновей, родившийся в 1982 году (его все звали Раймон-младший), стоял, понурив голову и не зная, что ему делать со своими руками. В конце концов он засунул их в карманы, но тут же вытащил обратно, бросив боязливый взгляд на гроб. Брюно, мой второй по счету сын, родившийся в 1986 году, обычно пытался во всем подражать старшему брату. Его костюм был слишком маленьким для него, и он старался не расправлять плечи, опасаясь, что материя пиджака может треснуть. Брюно не отрываясь смотрел на гроб с таким видом, как будто видел сквозь древесину своего отца.

Реми, мой третий сын, родился в 1988 году, то есть через два года после появления на свет Брюно. Сейчас у него были красные от слез глаза, однако он с напряжением наблюдал за всем происходящим, и от его внимания ничего не ускользало.

Режис, родившийся в 1989 году, то слегка покачивался вперед-назад, то чертил носком ботинка полосы в пыли, то развлекался тем, что сгребал перед собой гравий в небольшие кучки.

Борис, появившийся на свет в 1993 году, вел себя по отношению к старшим братьям довольно нагло, хотя ему и было всего шесть лет.

Рюди — он родился тремя годами позже, то есть в 1996 году, после моей тогдашней попытки бегства, — находился сейчас на руках у Марианны.

Рюди, мой седьмой по счету ребенок, был моей местью. Я держала в тайне имя его отца, хотя Старик верил — или делал вид, будто верит, — что Рюди такой же его сын, как и шестеро остальных.

Мы стояли все вместе — все семейство Гуардо, — собравшись в последний раз вокруг человека, который был центром нашей жизни, хозяином наших тел и душ, тираном, склонным к садизму и не терпящим непослушания. Мы влачили то жалкое существование, которое он навязал нам под всеобщее молчание — в том числе и молчание обитателей находящейся в департаменте Сена и Марна деревни Куломм, живших рядом с нами и относившихся к нам абсолютно равнодушно. Мы были брошены всеми — депутатами, учителями, соседями, жандармами, органами юстиции, врачами, социальными службами, учреждениями поддержки семьи… Социальная защита, существующая в цивилизованном обществе, — это было для кого-то другого, но не для нас. Мы пытались вырваться из мирка, который Старик для нас создал, но при этом никто — абсолютно никто! — никогда даже не пытался помочь нам и поставить на место этого монстра, превратившего нашу жизнь в тюремное заключение. Мы были пленниками своего отца.

«Как это замечательно, что он умер!» — подумалось мне.

Впрочем, в этот день 1999 года я испытывала отнюдь не облегчение и радость по поводу наконец обретенной свободы. Как раз наоборот, меня охватило отчаяние. Я лишилась единственной ниточки, связывавшей меня с жизнью, пусть даже при такой жизни я подвергалась издевательствам и была вынуждена беспрекословно выполнять все требования палача, который насиловал и мучил меня в течение почти тридцати лет.

В общем, в этот день я не радовалась, а страдала всем своим существом и ощущала в душе жуткую пустоту — такую же, как в той бездонной яме, которая вот-вот должна была поглотить Старика и в которую мне хотелось броситься самой, чтобы исчезнуть в ней навсегда.

Я уже выплакала все слезы, а потому мои глаза были теперь сухими. Еще мне казалось, что у меня высохли мозги и что мысли бродят туда-сюда, как заблудившиеся в тумане путники. Хотелось только одного — впасть в столь знакомое мне полузабытье, в которое я погружалась после того, как Старик заставлял меня подышать эфиром, чтобы мое сознание затуманилось и я перестала осознавать то, что он со мной делал.

Вскоре мне все это надоело. Захотелось, чтобы похороны закончились как можно быстрее.

Я подошла вплотную к яме. Когда-то здесь зароют в землю и наши гробы. Их будут ставить один за другим рядом с его гробом, будут ставить аккуратно и ровно — так, как он расставлял нас вокруг себя, когда был жив.

Служащие похоронного бюро подняли гроб на веревках, однако, поскольку он был очень тяжелым, не удержали его, и тот рухнул наземь. Раздавшийся при этом грохот было слышно, наверное, в самых дальних уголках кладбища. Все недовольно поморщились, а возившиеся с гробом служащие тихонько выругались себе под нос.

Они снова подняли гроб, а потом резко опустили его на дно ямы. При этом послышался еще более оглушительный грохот, похожий на удар гонга. Мне показалось, что этот вибрирующий звук отдается эхом у меня в костях.

Затем все стало происходить как-то побыстрее. Мы бросили в яму цветы, и я, обернувшись, поискала взглядом Марианну.

Она ласково поглаживала Рюди, пытаясь его успокоить: тот, сидя у нее на руках, вдруг расплакался.

Тогда я еще не знала, что в тот момент моя жизнь только начиналась.

2

Меня зовут Лидия Гуардо. Мне сорок пять лет. Я едва умею читать и уж тем более писать.

Эта книга — история моей жизни. Я старательно, ничего не утаивая, рассказала ее знакомому писателю. Я называю его своим «маленьким котиком» (хотя он и старше меня), поскольку думаю, что он испытывает ко мне большую симпатию и, кроме того, пытается меня понять.

Он никогда не смог бы пережить того, что пережила я. Впрочем, мне иногда кажется, что все это произошло не со мной, а с кем-то другим.

Как бы там ни было, выговориться — это очень полезно.

Я была лишена такой возможности в течение стольких лет и уже не осознавала, что изливать свои чувства для человека не менее важно, чем дышать.

Я не стала утаивать от своего писателя тех мерзостей, которым мне пришлось подвергнуться, пусть даже и не хотелось описывать их подробно, и я видела по его глазам, что слушать все это ему неприятно.

Кстати говоря, именно по ужасу во взглядах других людей я поняла: то, что я пережила, является чем-то из ряда вон выходящим.

Когда-то давно я реагировала на свои страдания, как маленькая зверушка: если мне становилось слишком уж плохо, я старалась найти спасение среди людей. Но поскольку люди меня сторонились, я, бывало, пыталась покончить с собой.

Однако сделать это не удавалось — Старик никогда не позволил бы мне от него удрать.

Поэтому я просто жила в надежде на то, что все когда-нибудь само по себе изменится к лучшему.

Сколько я себя помню, Старик всегда был частью моей жизни.

Мое самое раннее детское воспоминание — и то связано с насилием.

Было поздно. Я спала. Мне тогда было то ли четыре года, то ли пять лет, и я представляла собой маленькую девочку, живущую у приемных родителей. Трудно сказать, нравилось мне у них или нет. Я их совсем не помню. Они, по всей видимости, были неплохими людьми, которые заботливо, но с каким-то административным равнодушием ухаживали за маленькими детьми, переданными их семье Управлением департамента по санитарным и социальным вопросам.

Среди этих детей была я.

Я совсем не помнила свою мать. Я знала о ней только то, что, когда мне было всего три месяца, меня по решению суда у нее забрали. Не помнила я и своего отца Раймона, которого на пять лет посадили в тюрьму за ограбление, совершенное с применением оружия. У меня имелся брат Брюно (он был на три года старше) и сестра Надя, появившаяся на свет на год и три месяца раньше меня. У нас троих была одна фамилия — Гуардо, фамилия нашего отца и мужа нашей матери.

До той ночи я никогда его не видела.

Сначала я услышала крики, от которых и проснулась.

Очнулась и моя сестра, спавшая в одной комнате со мной.

Затем крики стихли, и в комнату зашла наша приемная мать, которую мы обычно называли няней. Вслед за ней появился высокий, крепкий и, по-видимому, сильно рассерженный мужчина. Он держал в руке какой-то длинный предмет. Мне до сих пор кажется, что это было ружье.

Мужчина заорал: «Я хочу забрать у вас своих ребятишек, и вы не сможете мне в этом помешать!» Няня попыталась ему возразить: «Вы не имеете права! Решение принимает судья!» Мужчина потряс длинным предметом, который держал в руках, и снова заорал: «Отдайте мне моих детей! Я — их отец, они — мои, я их заберу!»

Из комнаты, в которой спали мальчики, вышел в пижаме Брюно, и мужчина схватил его за руку. Мой брат немножко помнил нашего отца, и мы про него, бывало, разговаривали. Брюно говорил, что отец когда-нибудь за нами приедет и увезет нас в красивый дом.

Мне стало страшно, и я свернулась клубочком в своей кровати. Надя вдруг начала громко плакать, и я тут же последовала ее примеру. Мне показалось, что это пришел людоед и что он нас сожрет, однако при этом мне почему-то захотелось, чтобы он меня отсюда забрал.

Он взял меня за руку и стал вытаскивать из постели. На мне были только трусики. Я продолжала плакать, но сопротивляться не стала.

Он сказал Наде, чтобы она вставала. Она поднялась и подошла к Брюно. Тот обнял ее за плечи.

Старик приподнял меня и взял на руки. Мои брат и сестра пошли впереди, и мы вчетвером направились к входной двери. У него была большая синяя машина — это я очень хорошо помню. Он заставил нас, полуголых, залезть на заднее сиденье, а сам сел за руль и завел мотор.

Няня крикнула ему: «Я вас предупреждаю, я позвоню в полицию! А еще я позвоню судье!» Он ей ответил: «Сделайте это — и стены окропятся кровью».

Затем автомобиль устремился в ночную темноту.

Старик вел машину, не произнося ни слова. Лишь когда его слепил свет фар встречных авто, он начинал разъяренно чертыхаться и сигналить их водителям.

При этом я видела его освещенное на несколько секунд лицо с огромными усами и слышала его грубый голос. Он наводил на меня страх, однако и эта поездка на автомобиле, и ждущая меня впереди неизвестность вызывали интерес.

В машине было холодно.

Надя сначала тихонечко плакала, а затем, прижавшись ко мне, уснула. Брюно молча смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами. Мы ехали так в течение нескольких часов. Затем я провалилась в сон. Когда мы наконец приехали, уже начало светать, и я проснулась.

Мы находились в большом городе.

Старик сказал нам: «Сейчас вы познакомитесь со своей новой мамой. Вы должны вести себя по отношению к ней очень вежливо и слушаться ее». Мы остановились перед многоэтажным домом и, выйдя из машины, стали подниматься по лестнице, дрожа от холода: на нас ведь по-прежнему почти не было одежды.

Нам открыла дверь какая-то женщина. Так я впервые увидела Старушку.

Поначалу я не называла ее Старушкой — я говорила ей «мама», как того и требовал Старик. Его я называла папой, потому что он и в самом деле был моим отцом. В этой квартире в городе Блуа прошли следующие два года моей жизни, и я узнала Старика и Старушку поближе.

Жилось мне так же, как и раньше, то есть как в те времена, когда я находилась у приемных родителей. Старик работал, он был оператором печатного оборудования. Старушка трудилась в той же типографии, но не у печатного станка, а в бюро.

Мы втроем — я, мой брат и моя сестра — ходили в местную школу. Наше житье-бытье не очень-то отличалось от жизни других детей в городе, хотя Старику было не по душе, что мы общаемся со сверстниками. Он был очень вспыльчивым и, когда ему что-то не нравилось, начинал орать. Я тогда закрывала уши ладонями и уходила в детскую комнату, чтобы спрятаться под кровать.

Это мне не очень-то помогало, потому что Старик хотел все время знать, где кто находится, и, заметив, что меня нет, начинал искать. Когда я слышала, как он тяжелыми шагами приближается к моему «убежищу», и видела его обувь и нижнюю часть штанов, то закрывала глаза.

Однако это мне, конечно же, не помогало. Он начинал шарить под кроватью, хватал меня своей громадной лапой за руку или за ногу и одним сильным движением вытаскивал из моего «укрытия». Я извивалась, как червяк на крючке, а он, наклонив голову, шипел мне прямо в лицо:

— Лидия, я тебе уже говорил, чтобы ты не пряталась под кроватью… В следующий раз я тебя за это отшлепаю!

Я чувствовала, что от него пахнет вином и типографской краской, которой была выпачкана его одежда. Меня от таких запахов едва не тошнило.

Затем он швырял меня на кровать, но не бил.

В ту пору колотил он чаще всего моего брата Брюно. Когда Старик решал его наказать, он заставлял меня и мою сестру встать рядом в столовой, а сам садился напротив нас на стул. Старушка становилась за его спиной. Он говорил Брюно, чтобы тот приспустил шортики, встал перед ним и завел руки за спину. Затем Старик клал его себе на колени спиной вверх и начинал больно шлепать ладонями по ягодицам.

Поначалу Брюно, сжав зубы, терпел боль молча. Тогда Старик поднимал руку все выше и выше и шлепал Брюно все сильнее и сильнее. Ягодицы моего брата с каждым ударом становились все краснее, и после каждого шлепка на них на пару мгновений появлялись белые отпечатки ладоней. Брюно начинал вопить и извиваться, пока наконец не обессиливал и не повисал неподвижно, лишь слегка содрогаясь с головы до ног при каждом новом ударе. В конце концов Старик его выпускал, и мой брат падал на пол.

— Надеюсь, теперь до тебя дошло! Иди ложись спать, маленький негодяй, и чтоб с соседским мальчиком больше не разговаривал!

Мы с Надей стояли, держа друг друга за руку, не произнося ни звука и не шевелясь. Старик просил Старушку налить ему стаканчик и, когда она подходила к нему с бутылкой, шутливо шлепал ее с размаху по ягодицам. Затем они удалялись в свою комнату, и тогда мы могли на некоторое время расслабиться.

Днем я ходила в школу. Я обожала свою учительницу, потому что она была ласковой по отношению ко мне. Кроме того, мне нравилось учиться и нравилось рисовать. Учительница развешивала мои рисунки на стене. В классе я вела себя очень тихо, и учительница говорила: «Лидия, ты слишком молчаливая. Тебе нужно побольше разговаривать и играть с другими детьми на переменке».

Однако я предпочитала сторониться других детей, потому что знала: мой папа сердится, когда видит, что я общаюсь со сверстниками. Я была очень внимательной и быстро усваивала учебный материал. Когда приходило время идти домой, мне всегда казалось, что занятия закончились слишком быстро. Хотелось находиться в школе подольше, потому что там мне было намного лучше, чем дома.

Поскольку и Старик, и Старушка работали, присматривать и ухаживать за нами приходили молоденькие девушки. Однако долго они у нас не задерживались. Старик все время пытался их чем-нибудь напоить, особенно когда приходил из типографии рано и Старушки еще не было дома.

Как-то раз он запер нас в комнате, а затем мы услышали, что пришедшая присматривать за нами девушка подняла крик. Старик тут же заорал еще громче, чем она: «Мерзавка, я заставлю тебя это сделать!» Однако ей удалось вырваться, потому что мы услышали, как она пробежала по коридору, крича, что все расскажет своим родителям. Затем хлопнула входная дверь, и больше мы эту девушку никогда не видели.

Вечером к нам в квартиру постучал ее отец, и чуть позже раздались громкие, на весь дом, крики. Старик подрался с ним на лестнице, но отец девушки, видимо, ничуть не уступал ему в силе, потому что, когда Старик вернулся, он закрывал ладонями лицо, а из его крупного носа текла кровь.

В тот вечер мы ничего не ели, поскольку Старик и Старушка сильно поругались. Мы, дети, были шокированы одной только мыслью о том, что кто-то может прийти к нам домой и побить нашего отца. У меня в голове не укладывалось, как такое могло произойти, и я была так напугана, что мне никак не удавалось заснуть. А вот Брюно был очень рад. Он обычно старался держать язык за зубами, но тут не выдержал и тихонько сказал: «Так ему и надо!»

Больше присматривать за нами никакие девушки не приходили.

Как-то раз Старик купил жилой автофургон. Он уже давно поговаривал в своих беседах со Старушкой о такой удобной штуке и вот наконец нашел нечто подходящее. Приехав на своей большой машине, к которой сзади был прицеплен автофургон, Старик даже разрешил нам спуститься на стоянку перед домом, чтобы полюбоваться его покупкой.

Автофургон стали рассматривать и соседи. Однако пялились они на него издали, так как обычно старались не подходить близко к Старику, даже когда он пребывал в хорошем расположении духа.

На белом фургоне виднелись следы ржавчины, потому что он не был абсолютно новым. Старик говорил, что приобрел его «по приемлемой цене», однако лично мне казалось, что он ему достался вообще за бесценок… Автофургон был круглым, как раковина улитки, с маленькой дверью в боковой стенке и лесенкой, по которой можно было в него зайти. Старик позволил нам это сделать. Внутри все вполне подходило мне по размерам, и мне там очень понравилось.

Старик показал нам большую кровать и два маленьких спальных места, расположенных прямо над ней. Нужно было становиться на кровать и затем, упершись в верхнюю часть шкафа, закарабкиваться на одно из этих мест. Мы, дети, все трое попробовали это сделать, и затем Старик сказал: «Девочки будут спать вот здесь валетом. А ты, — добавил он, обращаясь к Брюно, — будешь спать вот тут».

Я не знала, что значит «спать валетом», но не решилась об этом спросить. Надя, которая в тот период была у Старика любимицей, заявила, что ей хочется спать одной, однако он ей ответил: «Будет так, как я сказал, и никак иначе. Ты будешь спать со своей сестрой. Одна головой в одну сторону, а вторая — в другую. Тут вполне хватит места для вас обеих. Вам всего лишь придется хорошенько мыть ноги!»

Старушка тем временем осматривала «кухоньку», размещенную во встроенном шкафу рядом с входной дверью. Там имелись две малюсенькие конфорки, из которых одна не работала, и раковина размером с тарелку. Когда Старик услышал, что Старушка начала сердито бурчать по поводу неработающей конфорки, он заявил, что отремонтирует ее с такой же легкостью, с какой щелкает пальцами, и продемонстрировал, как он это делает.

— Вместо того чтобы все время ворчать, лучше бы взглянула на холодильник…

Он приподнял доску, находящуюся рядом с раковиной, и мы все заглянули внутрь расположенного под этой доской холодильника. Смотреть там было, в общем-то, не на что: холодильник кое-где покрылся ржавчиной, а внутри лежала дохлая муха.

— Нужно просто его почистить — вот и все! Так, экскурсия закончена. Ни к чему больше не прикасайтесь. Если вы что-нибудь сломаете, пеняйте на себя!

Он купил жилой автофургон для того, чтобы поехать на море.

Я впервые в жизни ехала куда-то отдыхать, и поэтому терялась в догадках, в чем же этот отдых может заключаться. Я думала, что отдыхать, наверное, очень приятно — так же приятно, как, например, гладить по шерстке кота, — и мне хотелось отправиться как можно быстрее. Я мысленно говорила себе, что могла бы и одна путешествовать в маленьком автофургончике: сидела бы на скамеечке и смотрела в окошко.

Наконец наступил день отъезда.

Мы встали рано утром.

Старик немножко на нас покрикивал, но в целом был очень доволен. Каждый раз, проходя мимо моей сестры, он гладил ее пониже спины и говорил: «Поторапливайся, путь нам предстоит неблизкий».

Старушка стала укладывать наши вещи в маленький шкаф и под кровать. Старик занялся тем, что таскал в автофургон бутылки, которые купил накануне в супермаркете, потому что «там, на курорте, все стоит дороже».

Затем он три или четыре раза проверил, хорошо ли заперта дверь квартиры. Мы ждали его, усевшись в уже начавший нагреваться от солнечных лучей домик на колесах, а он неторопливо обошел несколько раз вокруг автофургона, проверяя, все ли в порядке.

Поездка длилась очень долго. На дорогах было полно машин, и Старик сердито ворчал, когда нам приходилось стоять в очередной пробке.

— Ну куда все эти придурки едут? — злился он.

Старушка, усмехаясь, отвечала:

— Все эти придурки едут туда же, куда и мы!

— Мы, в отличие от них, можем остановиться там, где захотим, потому что у нас есть с собой дом на колесах! А у них его нет!

Старушка надела в дорогу цветастое платье, а еще сходила накануне отъезда к парикмахеру. Сейчас она без умолку болтала.

— Там, за морем, мы ходили на пляж по воскресеньям! А еще ели маленькие пирожки и кусочки мяса, которые арабы жарили на вертеле на прибрежном бульваре. Мы пили миндальный сироп и свежевыжатый апельсиновый сок! Хорошие это были времена.

— Арабы жарили… Это мы давали жáру этим арабам в Северной Африке… Они от нас изрядно натерпелись.

— Ну да, конечно. Только это не помешало им впоследствии вытурить нас из своей страны!

Старушка родилась в Алжире и говорила об этой стране: «Там, за морем».

«Там, за морем, все равно намного лучше, чем здесь, во Франции», — не раз повторяла она.

Такие ее слова всегда приводили Старика в дурное расположение духа.

— Если бы мы не вывезли васоттуда, они перерезали бы вам глотки и разрубили бы на куски! Мы вас спасли и приютили здесь, у себя. Ты что, не испытываешь чувства благодарности к тем, кто рисковал ради вас своей жизнью? Ну вы, черноногие, и сволочи! Такие же сволочи, как и коренные северо-африканцы!

Старик участвовал в боевых действиях в Алжире, а когда был пьяным, то начинал распевать военные песни и, выставив перед собой руки так, как будто держит в них автомат и стреляет, издавал звуки: «Тра-та-та-та-та!» Выпрямившись и отдав по-военному честь, он кричал: «Да здравствует французская армия! Да здравствует Франция!»

Я тогда впервые в жизни увидела море. Мои брат и сестра тоже. Мы смотрели на него, стоя абсолютно неподвижно, и мне никак не верилось, что оно может быть таким огромным… Воде не было видно конца и края, и по ней непрерывно катились волны. Я почувствовала, что у меня начинает кружиться голова. Тем не менее море мне очень понравилось.

Перед кемпингом выстроилась очередь. Старик попытался влезть впереди всех, заявляя, что для него тут зарезервировано место. Люди стали возмущаться и кричать, что и для них тоже зарезервированы места. Однако если Старик чего-то хотел, то всегда этого добивался.

Он вылез из автомобиля и направился в кемпинг пешком, отталкивая в сторону всех тех, кто преграждал ему дорогу. Через некоторое время он вернулся с каким-то мужчиной в фуражке, державшим в руках небольшую планшетку с бланками. Мужчина в фуражке заявил: «Этот автофургон — без очереди», и нас все пропустили вперед.

Старик затем не раз, ухмыляясь, повторял: «Немножко подмажь — и получишь все, что хочешь!» Дети из соседних автомобилей строили нам рожи, но мы отвечать им тем же не стали.

Под одним из деревьев был размечен маленькими колышками свободный участок, и Старик припарковал на нем наш дом на колесах. Слева и справа от этого участка стояло по автофургону — побольше размерами, чем наш. Перед одним из них была расставлена палатка, внутри которой виднелись стулья и стол.

— Вот этот участок — наш! Я хочу, чтобы вы с него никуда не уходили. Даже не думайте, что будете болтаться по кемпингу где попало. Ты меня понял, Брюно?

— Да, папа.

— Вас это тоже касается, девочки. И ни с кем здесь не разговаривайте — мы не знаем, что это за люди!

Обитатели одного из двух соседних автофургонов с нами здоровались, но мы им ничего не отвечали. Не отвечал им и Старик, а Старушка, когда к ней обращались, делала вид, что ничего не понимает. Через некоторое время они оставили попытки заговорить с нами.

— Каждый сам по себе! — решительно постановил Старик.

Другие соседи были иностранцами, и им не было до нас никакого дела.

— Это немцы, так что не обращайте на них внимания. Если им что-то не понравится, пусть возвращаются к себе домой и жрут там свою квашеную капусту!

Мы расположились на своем участке — расставили стол, кресла и стулья. Старик достал бутылку анисового ликера, и они со Старушкой выпили по стаканчику. Затем они заперлись в автофургоне, а мы, дети, уселись на его ступеньках и стали глазеть на всех тех, кто проходил мимо.

Пребывание в кемпинге было очень приятным, пусть даже нам и не разрешалось ни с кем разговаривать.

Утром мы ходили принимать душ. Душевая была разделена на две половины: одна — для мужчин, вторая — для женщин. Приходилось стоять в очереди, к тому же вода в душе текла еле-еле. В ожидании Старушка затевала беседы с другими женщинами, особенно с теми, которые когда-то жили в Алжире. Она всегда их без труда узнавала.

«Готова поспорить, что вот она приехала оттуда, из-за моря!» — бывало, говорила Старушка.

И затем, подойдя к этой женщине, заговаривала с ней с каким-то странным акцентом. Мы с Надей тем временем разглядывали других маленьких девочек, одетых в закрытые купальники. У нас таких купальников не было, потому что Старик говорил, что они нам не нужны.

Он наблюдал за нами, стоя в очереди в мужское отделение душевой, а иногда приходил и орал на нас, если видел, что мы с кем-нибудь разговариваем. Окружающие то и дело спрашивали, как нас зовут. Мы ничего не отвечали, но общительные по своей природе женщины от нас так просто не отвязывались. «Ты не знаешь, как тебя зовут, малышка?» — говорила одна из них. «Ты что, язык проглотила?» — недоумевала другая. Когда Старик приходил, чтобы на нас наорать, женщины тут же шумно выпроваживали его восвояси. Им не нравилось, что какой-то мужчина приходит и зыркает на них в тот момент, когда они приводят себя в порядок. И Старику приходилось оставлять нас в покое, потому что женщины всей толпой ополчались на него.

— Здесь разрешено находиться только женщинам! Если вы еще раз сюда придете, мы пожалуемся администрации!

Старик делал вид, что подобные угрозы его лишь смешат, однако я знала, что с администрацией он предпочитал не связываться.

Во второй половине дня, отдохнув после обеда, мы отправлялись на пляж. Свободного места там было мало, однако Старик, заявив, что найдет «хороший уголок», шагал первым, и нам оставалось лишь следовать за ним с полотенцами в руках.

У других детей на пляже имелись резиновые круги, маленькие надувные матрасы, пластмассовые ведерки и зонтики. Мне хотелось, чтобы у меня была крошечная мельница с разноцветными крыльями. Я видела, как такие игрушки продавал на обочине дороги какой-то торговец. Когда у мельницы крутились крылья, она тарахтела, словно мотор, и издавала множество других звуков.

Старик ставил свой складной стул прямо посреди пляжа и начинал отпихивать тех, кто находился вокруг него, пока не образовывалось достаточно свободного места для того, чтобы могли поместиться все мы. Соседи по пляжу, конечно, выражали недовольство, однако Старик своим грубым голосом быстро заставлял их замолчать и отодвинуться в сторону. «Пляж предназначен для общего пользования! — громко заявлял он. — Вам нет необходимости занимать так много места!»

Затем он ложился загорать, и его кожа быстро краснела. Я усаживалась на расстеленное полотенце и принималась сыпать себе песок между пальцами ног (мне нравилось чувствовать, как он тихонько струится тоненькими ручейками) или же зарывала в песок ступни, а когда затем шевелила мизинцами, мне казалось, что они какие-то не мои.

Когда Старику надоедало загорать, он кричал: «А сейчас идем купаться!» Мы все шли гуськом в воду — все, кроме Брюно или иногда Старушки, которые оставались охранять наши полотенца и складной стул. Последний, впрочем, особой ценности не представлял, потому что Старик нашел его в мусорном ящике в поломанном виде. Отремонтировав его при помощи куска проволоки, он заявил: «Люди выбрасывают все подряд, даже неплохие вещи».

Старик заходил в воду по пояс и справлял малую нужду, громко приговаривая: «А-а, как это здорово — помочиться в море!» Все сразу шарахались от него в разные стороны, а женщины открыто выражали свое недовольство таким отвратительным поведением. Он же начинал громко смеяться: «Да это такая же вода, в ней просто есть немножко анисового ликера!» Затем он погружался в море по шею и требовал, чтобы мы сделали то же самое. Я заходила в воду очень медленно, потому что мне было холодно. Старик начинал брызгать на меня водой. Он брызгал и на Старушку, отчего та, взвизгнув, принималась вопить: «Прекрати, Раймон, не брызгай мне на волосы! Не брызгай на волосы!» — и выбегала на берег.

На Надю Старик не брызгал. К ней он подходил сзади и, обхватив руками и приподняв, что-то шептал ей на ухо. Затем, сильно прижав ее к себе, устремлялся вместе с ней туда, где было поглубже. Надя вырывалась, потому что он тискал ее под водой. Тогда он говорил: «Перестань дергаться, а иначе я погружу тебя в воду с головой».

Я тем временем собирала кусочки ракушек и потом держала их в крепко сжатой ладошке. Я искала кусочки яркого цвета, гладкие и красивенькие, похожие на ювелирные украшения, или же ракушки с небольшими дырочками, чтобы можно было сделать из них ожерелье, как делают его из бусинок в школе. Однако камушки с дырочками были менее яркими, а когда я вынимала их из воды, вообще становились тусклыми и какими-то грустными.

Именно в то время Старик начал свою возню с Надей.

Он все время находился рядом с ней и всегда придумывал повод для того, чтобы ее потискать. Как-то раз, когда Старушка ушла за покупками, Старик затащил Надю в автофургон и заперся там с ней.

Мы с Брюно остались снаружи и стали играть, стараясь не покидать пределов нашего участка. Я ровно раскладывала собранные мною ракушки на ступеньке лестницы. И тут вдруг услышала, как Надя приглушенно вскрикнула. Затем послышался ее плач, а Старик сердито на нее рявкнул.

После этого из автофургона доносились лишь приглушенные всхлипывания, потому что Старик зажал Наде рот рукой: когда она в конце концов вышла из фургона, на ее подбородке и щеках были видны следы от пальцев.

Лицо у сестры было заплаканным. Она спряталась за автофургоном. Через несколько секунд появился и Старик. Он приблизился ко мне сзади и одним движением ноги сбросил со ступеньки все мои ракушки.

— Я не хочу, чтобы ты приносила сюда всякую гадость! — заявил он.

Затем он сильно ущипнул меня за щеку — так сильно, что я заплакала.

— Ты меня хорошо поняла?

Он еще больнее ущипнул меня и сжимал кожу до тех пор, пока я не сказала «да». Мои ракушки несколько дней пролежали в пыли. Я смотрела на них, но прикасаться не решалась, и мне вскоре стало казаться, что они всегда там находились.

С того дня Старик стал жутко зловредным.

3

Старик остался без работы. Старушка тоже, потому что типографию закрыли.

Дома настали тяжелые времена, и картошку мы начали есть с кожурой. Старик не выходил из квартиры и через некоторое время заявил, что ходить в школу мы больше не будем. Он сказал, что никакого толку от этого нет, что в стране и так слишком много бездельников и слишком мало трудяг и дело дошло уже до того, что приходится привлекать из-за границы всякую арабскую шваль, чтобы во Франции хоть кто-то работал. Он всегда отзывался об иностранцах подобным образом.

Самому ему заниматься теперь было почти нечем, и, поскольку я, мой брат и моя сестра все время сидели взаперти в своей комнате, он стал использовать в качестве развлечения нас.

Именно с тех пор жизнь Брюно стала по-настоящему тяжкой. Старик придумал для себя забаву с большим плоским металлическим шаблоном. По малейшему поводу он заставлял Брюно становиться на него коленями и шлепал брата ладонью до тех пор, пока тот не падал, уже не в силах подняться. Через некоторое время все начиналось вновь — и прекращалось только тогда, когда Старику надоедало.

По отношению к Наде он вел себя совсем по-другому.

Она стала его любимицей, и он никогда ее не бил. Зато время от времени закрывался с ней в своей комнате, и когда позже она оттуда выходила, то тут же бежала в туалет, потому что у нее начиналась рвота. Я тихонько сидела в своем уголке и играла краем длинного платья, который, завязав узлом, превратила в своего рода куклу.

У Старушки имелись близкие родственники в департаменте Сена и Марна, и она хотела уехать туда, чтобы попытаться найти там работу. Обычно разговор об этом затевался вечером, когда они со Стариком ложились спать.

Старику хотелось работать, как и раньше, оператором печатного оборудования, однако найти подходящее место он так и не смог. Поэтому пришлось стать старьевщиком, и отец начал приносить домой кучи всякого барахла. Он складывал его в подъезде нашего многоэтажного дома, вызывая тем самым недовольство соседей.

С нами уже давно никто не разговаривал, и так было даже лучше: поскольку Старик запрещал общаться с соседями, нам было легче, если те сами не обращали на нас внимания. Впрочем, мы видели соседей нечасто, потому что почти все время находились в своей комнате.

Даже чтобы сходить в туалет, мы должны были спрашивать разрешения у Старика, и при этом он требовал держать дверь в уборную открытой, чтобы не позволить нам «заниматься там черт знает чем». Он всегда приходил посмотреть на то, как мы справляем естественную нужду, и вытирал нам задницы. Ему, наверное, нравился запах какашек.

Когда он уходил куда-нибудь из дому, то запирал нас в нашей комнате, а на тот случай, если мы захотим в туалет, ставил в нее ведро. Поскольку у него не было крышки, оттуда, естественно, исходил весьма неприятный запах.

Куда мне в ту пору больше всего хотелось, так это в школу. Я ходила в нее лишь время от времени — когда по этому поводу к нам приходили письма от местных властей. Я часто думала о своей учительнице и обо всем хорошем, что происходило в нашем классе. Еще я мечтала о море, о кемпинге, об отдыхе на юге.

Однако поехать туда у нас уже не было возможности.

Как-то раз — мне тогда было лет шесть или семь — Старик сказал, что мы уезжаем в департамент Сена и Марна.

Я надеялась, что там есть море, по которому плавают корабли.

Однако в том регионе были лишь огромные равнины, большие и не очень большие города, маленькие деревни и грязные реки, по которым плавали покрытые ржавчиной баржи. Мне в департаменте Сена и Марна не понравилось, однако моего мнения никто не спрашивал, и, когда мы прибыли в квартал социального жилья города Мо, я сделала вид, что всем довольна.

Многоэтажный дом, в котором мы поселились, назывался «Шампань». Старушке удалось получить там квартиру благодаря знакомым, работавшим в мэрии.

Старик вдруг ударился в политику. Он расклеивал плакаты, агитирующие за политическую партию «Объединение в поддержку республики», и, поскольку был здоровяком, следил за порядком на партийных собраниях. Он приходил с этих собраний с плакатами, которые затем развешивал на стенах. В столовой у нас висел плакат с фотографией Жака Ширака, и когда Старик пил вино, то неизменно провозглашал тост за его здоровье.

Квартира находилась на пятом этаже и была просторнее, чем та, в которой мы жили в Блуа. Она состояла из трех жилых комнат: одна — для Старика и Старушки, вторая — для Брюно, третья — для меня и Нади. В комнатах стояли кровати — вот и вся мебель. Старушка записала нас в школу, поскольку такое требование выдвигалось управлением социального жилья, однако ходили мы туда нечасто.

А все потому, что Старик нашел для нас работу.

Он приносил домой большие пакеты, набитые почтовыми марками. У него имелся толстый справочник с фотографиями марок, рядом с которыми была указана их цена. Работа заключалась в том, чтобы найти соответствующее изображение марки в справочнике. Благодаря этому занятию я научилась различать буквы.

Первыми двумя буквами, внешний вид которых я запомнила, были «Ф» и «Р».

Я тогда еще не знала, что это первые буквы слов «Французская» и «Республика».

Чтобы я могла узнавать различные марки, Старик помог мне выучить алфавит и научил составлять буквы так, чтобы получались слова. Он говорил мне, что учит меня читать.

Однако, поскольку он не объяснял мне значения получающихся слов, я не понимала того, что читала. Я, например, могла прочесть по слогам «А-ВИ-А-ПОЧ-ТА», но мне это слово ни о чем не говорило, пусть даже я и произносила его абсолютно правильно.

Я до сих пор могу прочесть те или иные слова в журналах вслух по слогам, не понимая того, что читаю. Я могу с таким же успехом читать на английском или немецком. Это как иностранная песня, слова которой можно запомнить на слух и напевать, не понимая, что они означают.

С цифрами мне было легче: я быстро запомнила, как они выглядят, и затем без труда узнавала их в справочнике и на марках, если, конечно, не было запятых, как на старых экземплярах или же на почтовых штампах.

Если были, то я моментально запутывалась.

Как-то раз Старик пришел домой с самодовольным видом: он нашел переносную типографию. Ему пришла в голову идея установить ее на автоприцеп, чтобы потом ездить с ней по рынкам и ярмаркам и печатать всякую всячину. Это почти не изменило нашу жизнь, если не считать того, что он теперь реже находился дома и нам, по крайней мере днем, не нужно было терпеть его самодурство.

В первый раз, когда он заработал денег (отец получил от партии «Объединение в поддержку республики» заказ на изготовление брошюрок), Старик устроил со Старушкой пир. Мы с Надей находились у себя комнате и пытались заснуть, однако нам мешал доносившийся из столовой громкий шум.

Затем Старик со Старушкой сильно поругались.

Старушка пыталась его перекричать, но он своим грубым голосом в конце концов заставил ее замолчать.

— Если ты будешь этим заниматься, тебя посадят в тюрьму! — крикнула она.

— Хотел бы я знать, кто сможет мне помешать! Может быть, ты? Если ты на меня донесешь, стены окропятся кровью!

Это было его любимое выражение.

— Ну ты и мерзавец! Делать такое со своей собственной дочерью!

— Заткнись! Это моя дочь, и я буду делать с ней все, что захочу! Если тебе это не нравится, можешь проваливать отсюда!

— Я не позволю тебе этого сделать!

— Я сделаю это сегодня же вечером!

Послышался грохот: Старик опрокинул стол и стулья. Затем из коридора донеслись звуки его шагов. Я свернулась в постели клубочком и сделала вид, что сплю. Дверь распахнулась, и зажегся свет.

Надя, лежа в свой кровати, тихонько хныкала. Старик подошел к ней и сгреб в охапку.

— Ты, иди-ка сюда!

Она робко пыталась вырваться, но он крепко зажал ее тело под мышкой. Сестра посмотрела на меня глазами, полными слез, но я, сощурившись, сделала вид, что не вижу ее.

Затем Старик унес ее в свою комнату и заперся там. Я услышала, как Старушка поднимает в столовой стулья. Затем она, видимо, принялась мыть посуду: было слышно, как журчит вода и позвякивают тарелки. Она разбила одну из них, и мне подумалось, что Старик на нее за это наорет.

Надя сначала не издавала ни звука, а затем неожиданно громко вскрикнула.

Мгновение спустя я услышала, как Старик приказал ей замолчать.

Через некоторое время он вернулся в нашу комнату, неся Надю на руках, однако на этот раз свет включать не стал. Он уложил сестру в кровать. Она громко шмыгала носом.

Затем Старик вышел, и вскоре я заснула.

На следующий день, проснувшись и поднявшись с постели, я посмотрела на Надю и увидела, что у нее между ног зажат большой кусок ваты и на нем — немного крови.

Я тут же легла обратно в постель и сделала вид, что сплю.

Когда мне было, наверное, уже восемь лет, со мной произошел «несчастный случай».

В тот день, который я буду помнить всю жизнь, Старик разрешил нам пойти поиграть с другими детьми в большой песочнице, находившейся перед нашим домом. Я хорошо помню, что он так раздобрился потому, что выиграл деньги то ли на скачках, то ли в лотерею и пребывал в прекрасном настроении. Еще мне кажется, что он хотел как-то поощрить Надю, с которой запирался после обеда в своей комнате уже каждый день, и та больше не кричала и не плакала. Старушка на него обижалась: она уже не могла наказывать Надю, потому что Старик запретил ей даже прикасаться к девочке. Когда же Старушка все же пыталась за что-нибудь отшлепать Надю, та ей грозила: «Я все расскажу папе!» — и Старушка была вынуждена оставить ее в покое.

Я уже давно мечтала поиграть в той песочнице.

Частенько наблюдая в окно, как в ней возятся другие дети, я мысленно говорила себе, что если бы когда-нибудь смогла туда пойти, то сняла бы обувь и стала ходить по песку босиком, как во время отдыха на берегу моря.

Вообще-то в песочнице было полно собачьих какашек, но с высоты пятого этажа я их видеть не могла. Когда Старик сказал нам: «Можете пойти погулять во двор, но ни с кем там не разговаривайте. Мама будет наблюдать за вами в окно», я очень обрадовалась. Сам же Старик отправился в бистро, чтобы немножко покутить на выигранные деньги. При этом он напевал:

Мадлен несет нам пиво, улыба-а-а-ется, От ветра ее юбка задира-а-а-ется…

Брюно, Надя и я вышли во двор. Мы держались вместе, потому что никого тут не знали и побаивались других детей.

Я зашла в песочницу. Брюно, скрестив руки на груди, остановился перед ней и стал наблюдать за другими мальчиками. Какая-то маленькая девочка спросила у меня: «Как тебя зовут?» Я, конечно, ничего ей не ответила.

— Хочешь поиграть со мной? — не унималась девочка.

Поскольку я продолжала молчать, несколько мальчиков начали надо мной насмехаться.

— Смотрите, во что она одета!

— Твоя мать находит для тебя одежду на мусорке?

— Это цыганка! Это цыганка!

Все та же девочка попыталась взять меня за руку, но я поспешно отдернула ее и покосилась на наше окно: не наблюдает ли сейчас за мной Старушка? Мне хотелось всего лишь походить здесь по песку, однако он попадал в обувь и царапал мне кожу.

Уже все мальчики собрались вокруг нас. Они стали еще злее насмехаться над нами, делая вид, что сейчас начнут бросать в нас камни. Я не обращала на них внимания, потому что занялась поиском ракушек. Однако их здесь не было. Мне попадались в песке только бумажные салфетки, маленькие камешки и прочий ничем не интересный хлам.

С других концов двора стали подходить другие дети, чтобы посмеяться над нами. Некоторые из них окружили со всех сторон Брюно.

— Ты небось боишься драться, да, цыган?

Брюно, сжав кулаки, стоял перед Надей, а та пряталась за его спиной.

— Я не цыган. Моя фамилия — Гуардо.

— Цыган Гуардо! Цыган Гуардо!

Поднялся такой шум, что Старушка, выглянув в окно, крикнула, чтобы мы немедленно возвращались домой.

Мы поплелись к своему подъезду. Остальные дети пошли вслед за нами, выкрикивая: «Цыган Гуардо!.. Цыган Гуардо!.. Трус Гуардо!..»

Едва мы вошли в свою квартиру, как Старушка принялась на нас орать:

— Вы испачкались в грязи, как свиньи! Стоит оставить вас одних на пять минут, и вы тут же начинаете безобразничать!

Надя сказала ей, что это папа разрешил нам пойти погулять во двор и что ей не за что нас ругать. Старушка ей ответила: «Вот я тебя сейчас помою! Ты у меня узнаешь!»

Она посмотрела на Надю злобным взглядом, а затем мы разошлись по своим комнатам.

Вскоре я услышала, как Старушка открывает в ванной краны с водой. Затем она, вся раскрасневшаяся, зашла в нашу комнату и сказала: «Надя, немедленно иди сюда!» Та даже не пошевелилась. Когда же Старушка попыталась схватить ее за руку, она, увернувшись, убежала в комнату Брюно и крикнула оттуда:

— Я все расскажу папе! Он, когда вернется, устроит тебе взбучку!

Брюно встал перед дверью своей комнаты, пытаясь помешать Старушке туда войти, и она дала ему пощечину. Однако Брюно такой удар был нипочем.

Видя, что Брюно ее не пустит, Старушка начала орать и орала все громче и громче. Затем она вернулась в нашу с Надей комнату и схватила меня за руку.

— Пойдем со мной, маленькая грязнуля! Ты ничуть не лучше своей сестры!

И потащила меня в ванную.

Когда я зашла внутрь, там ничего не было видно.

Ванная так сильно наполнилась паром, что казалось, все вокруг погрузилось в густой туман. Я только слышала шум текущей воды и чувствовала, что вот-вот задохнусь от горячего пара.

Старушка раскраснелась, ее волосы свисали слева и справа от лица, как истертые половые тряпки. Она начала срывать с меня одежду и бросать ее на пол, залитый водой. Мне стало очень страшно, но она держала меня так крепко, что я не смогла бы вырваться и убежать.

— Ты сейчас примешь ванну — да-да, примешь ванну, — и я помою тебя. Я доберусь до твоих самых труднодоступных уголков!

Она схватила меня поперек тела и, поскольку моя кожа стала скользкой от пара, сжала так, что я уже не могла дышать.

Затем Старушка опустила меня в ванну.

В первое мгновение я ничего не почувствовала — мне только показалось, что вода такая же холодная, как промокшая от дождя одежда. Затем вдруг стало очень больно. Я закричала, и в рот стал проникать вездесущий пар.

Вода в ванне была горячей, как кипяток.

Я, наверное, потеряла сознание, потому что не помню, что происходило потом.

Когда я пришла в себя, то первым делом посмотрела на свои ноги и живот. Они были багрово-красными. От кожи кое-где отслоились частички и теперь плавали на поверхности воды. Мне было так плохо, что я не могла даже говорить.

— Смотри, это отстает грязь. Ты такая нечистоплотная, что грязь въелась в твою кожу!

Старушка схватила щетку и принялась изо всех сил тереть мои ноги, отдирая пласты кожи. На них виднелась кровь, которая, попадая в воду, расплывалась в разные стороны красноватыми пятнышками. Старушка схватила с полки над умывальником какой-то флакон и вылила все его содержимое на мой живот, продолжая тереть меня щеткой. У меня сильно защипало между ног: горячая вода обжигала половые губы.

— Вот увидишь, какой я тебя сделаю чистой, маленькая дрянь!

Она говорила это не мне — она прошипела это сквозь зубы как бы самой себе.

Старушка частенько произносила точно такие же слова, когда мыла посуду или чистила столовые приборы. Она делала это сильными решительными движениями, добираясь даже до самых труднодоступных уголков.

Мне вдруг стало холодно. Очень холодно. Я почувствовала сильную боль в нижней части туловища и теперь думала только о том, как бы мне избавиться от этой боли, едва не сводившей меня с ума.

Дверь в ванную вдруг резко распахнулась, и в нее заглянул Старик.

Он тут же начал орать:

— Что ты делаешь, Люсьен? О боже, что ты тут творишь…

Он отпихнул Старушку в сторону и посмотрел на меня.

Я всхлипывала и дрожала. Мне еще никогда не было так плохо, как в тот момент: я не могла пошевелить не то что рукой или ногой, но даже губами. Возникло ощущение, что меня прокалывают раскаленными докрасна иголками и что каждый удар моего сердца отдается болью во всем теле.

В ванной было так много пара, что мне казалось, я нахожусь под водой. У меня хватало сил лишь на то, чтобы делать небольшие вдохи, и вдыхаемый мною воздух обжигал мне легкие.

— Черт бы тебя побрал… Черт бы тебя побрал, ты, похоже, рехнулась…

Я так обрадовалась тому, что он пришел, что больше не чувствовала боли. Мне даже удалось протянуть к нему руки.

Старик взял большое полотенце и укутал меня, а затем вытащил из воды. Ткань натирала кожу, мне снова стало очень больно, и я вскрикнула.

Он вынес меня из ванной, и я опять смогла нормально дышать.

Я не слишком хорошо помню, что произошло потом.

Я сильно дрожала. Он положил меня на кровать. Я представляла собой сплошную свежую рану. Он вышел из комнаты, сказав: «Не шевелись».

Вскоре Старик вернулся, неся в руке бутылку растительного масла.

Того масла, которое использовалось для приготовления салата.

Он начал смазывать мне ноги. У меня не хватало смелости на них посмотреть, я уже видела, что они похожи на куски мяса — сплошь красные, с содранной кожей. Поначалу от масла стало лучше — ощущение жжения потихоньку исчезало.

Однако затем оно появилось снова и стало даже более мучительным, чем раньше.

Я не могла больше сдерживаться и начала громко стонать.

Тогда Старик сказал: «Черт возьми, придется вызвать скорую помощь!»

Он вышел из комнаты, а я, видимо, потеряла сознание, потому что ничего больше не помню.

Когда я очнулась, вокруг меня сидели какие-то люди. Я увидела, что нахожусь в машине скорой помощи. На лицо была надета дыхательная маска. Мне показалось, что меня разрезали на две части, потому что я не чувствовала нижней половины тела.

Надо мной наклонилась какая-то женщина.

Я услышала голос Старика:

— Это был несчастный случай. Вода оказалась слишком горячей! Это был несчастный случай!

Я снова впала в забытье.

Когда я пришла в себя, то увидела, что нахожусь в больничной палате. Я не могла даже чуточку пошевелиться. Мне по-прежнему было больно, но боль была уже не такой сильной, как раньше. Я лежала внутри какого-то желоба, а прямо передо мной высилась, словно белая гора, натянутая вертикально простыня.

Я покосилась глазами сначала в одну сторону, затем в другую. Сперва мне показалось, что я умерла и меня поместили то ли в огромный холодильник, то ли в какой-то кокон, зависший в пространстве. Затем я почувствовала удары своего сердца и поняла, что все еще жива.

Начиная с того дня Старик почти все время находился возле меня.

Расположившись у изголовья моего ложа, словно огромный и злой сторожевой пес, он поругивал медсестер, дружески болтал с санитарами-носильщиками и расспрашивал врачей, неизменно повторяя им одно и тоже.

— Это был несчастный случай, — говорил он, — и виновато в нем управление социального жилья. У них там черт знает что творится с подачей горячей воды, и она вдруг стала кипятком, когда моя дочь принимала ванну. Я подам на них жалобу! Посмотрите, в каком она оказалась состоянии! У нее на коже теперь навсегда останутся шрамы! Вот ведь негодяи, они мне за это заплатят! И дорого заплатят!

Моего мнения по этому поводу никто не спрашивал, а когда кто-то все же попытался со мной заговорить, Старик его тут же перебил:

— Может, оставите ее в покое, а? Вы что, не видите, что у нее ожоги третьей степени? Дайте ей возможность отдохнуть, уйдите отсюда!

Меня разместили в отделении реанимации. Те, кто ко мне приходил, были в просторных халатах и с марлевыми повязками на лице. Я чувствовала себя очень плохо, особенно когда мне меняли повязки.

Этот процесс представлял собой довольно длительную процедуру, и я приходила в ужас, когда утром и во второй половине дня ко мне подходили, чтобы сделать это. Мое тело само по себе начинало извиваться, а сердце — бешено колотиться. Несмотря на успокоительные средства, благодаря которым почти все время спала, я испытывала сильнейшие страдания.

Поначалу мне казалось, что нет ничего ужаснее ноющей боли от ожогов, но, когда с меня впервые снимали повязки, я поняла, что бывают ощущения и пострашнее.

К счастью для меня, я потеряла сознание, а когда очнулась, процедура уже закончилась. Я по-прежнему испытывала боль, однако по сравнению с тем, что было до этого, она казалась мне уже не такой страшной.

Однако с того дня начались мои смертельно опасные игры с терзающей меня ноющей болью — кто кого.

Боль была похожа на хищное животное, которое пыталось меня сожрать и которое мне, чтобы выжить, нужно было обхитрить. Впрочем, я не была способна делать ничего, кроме как глядеть в белый потолок и наблюдать за сменой дня и ночи, при которой на складках простыни появлялись маленькие тени и вырисовывались жуткие физиономии.

Сначала я позволяла этому животному подкрасться ко мне.

Оно приближалось со всех сторон сразу.

Я чувствовала, как эта тварь потихоньку подминала меня под себя, пока не завладела мною полностью.

Когда это произошло, стоявший рядом с моей кроватью аппарат начал пищать: «Пи… пи… пи… пи-и-и-и-и…»

Тут же прибежали медсестры. Мое сердце так сильно заколотилось, что, казалось, оно пытается выскочить из груди. Я уже не могла дышать в приставленную к моему лицу трубку.

Затем я почувствовала, как что-то свежее проникает в мои вены и заставляет боль отступить. Это ощущение возникло сначала в животе, а затем распространилось на ноги. В ступни оно пыталось проникнуть довольно долго, и мне начало казаться, что они раздуваются и становятся огромными-преогромными.

К счастью, я заснула и какое-то время ничего не чувствовала.

Старик все это время находился в моей палате и, когда медсестры попытались заставить его выйти, начал на них орать. Даже врачи — и те не отважились его отсюда выпроводить.

Каждый раз, просыпаясь, я видела, что он находится здесь.

В данный момент я была этим довольна. Он наклонился надо мной и заговорил. Он всегда твердил одно и то же:

— Это произошло по вине управления социального жилья! Эти негодяи вместо обычной горячей воды подали в трубы кипяток, и ты обожглась. Но я за тебя отомщу, вот увидишь! Эти мерзавцы мне дорого заплатят!

Я ничего не отвечала, потому что к носу и ко рту были подведены трубки. Я лишь молча смотрела на него и иногда тихонько плакала. Он краем простыни вытирал мне глаза. Я была ему за это очень благодарна.

— Хочешь, чтобы тебя пришла навестить мама? Понимаешь, она не знала, что вода была такой горячей, она не виновата!

Я попыталась слегка пошевелить головой из стороны в сторону, чтобы дать понять, что не хочу ее видеть. Однако у меня ничего не получилось, и я сильно зажмурила глаза.

— Имей в виду, что я устроил ей такую взбучку, о которой она еще долго не забудет!

Вот это мне очень даже понравилось.

Как-то раз мой лечащий врач меня спросил:

— Лидия, ты меня слышишь? Малышка моя, тебя перевезут в другую больницу. Там ухаживать за тобой будут лучше. Это в Лионе. Больница для детей, у которых такие ожоги, как у тебя. Там тебя будут очень хорошо лечить, и ты выздоровеешь. Ты понимаешь, что я тебе говорю, Лидия?

Я покосилась на Старика.

— Я поеду туда вместе с тобой, не переживай, — сказал тот. — Там тебе будет лучше, чем здесь. Здесь работают одни бездарности!

Врач ничего не сказал. Он просто прикоснулся к моей руке. Мне было страшно отправляться в больницу, которая находится в городе с таким угрожающим названием, и я заплакала.

— Вот видите, вы довели ее до слез. Я же вам говорил, что разговаривать с ней нужно было мне! А вы меня не послушались! Это потому, что вы где-то там учились и теперь думаете, будто вы умнее всех…

Я закрыла глаза, чтобы подумать о чем-то другом и не слышать эту перебранку.

4

От той поездки в Лион у меня остались только неприятные воспоминания.

Я лежала в своего рода гробу из плотной материи и ремней, будучи не в состоянии даже пошевелиться. Меня так напичкали лекарствами, что я уже не осознавала, что со мной происходит. Я слышала, как откуда-то издалека доносятся чьи-то голоса. Перед глазами возникали и тут же исчезали какие-то расплывчатые изображения — даже тогда, когда глаза были закрыты. Мне казалось, что я узнаю голос Старика, однако я не была уверена, слышу ли его на самом деле или же он мне только мерещится. Как бы там ни было, от его голоса мне становилось лучше, потому что страх ослабевал. Я спрашивала себя, действительно ли так сильно боюсь.

Да, я боялась.

Меня терзал назойливый страх — такой же мучительный, как физическая боль.

Ноющая боль и страх так прочно обосновались в моем теле и моей душе, что едва не вытеснили из них меня саму.

Мне то и дело чудилось, что я уже умерла.

Когда я, как мне казалось, устремлялась к небесам, там все было белым и туманным и я не могла найти нужного мне ориентира. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как возвратиться к себе, в свое тело, но я не знала, как это сделать. Я начинала парить над землей то в одну сторону, то в другую. Я видела игрушечную мельницу, ту, о которой мечтала, когда мы отдыхали на море. Ее крылья вращались на ветру, и я слышала звук моторчика. Еще я чувствовала, как морская вода струится между ногами, и это было приятно, но затем песчинки начинали так больно колоть кожу, что я невольно извивалась и терла ноги друг о друга.

Однако от этого становилось еще хуже, и я заставляла себя снова и снова умирать, дожидаясь, когда придут менять мне повязки.

— Дайте мне войти, черт бы вас побрал, я хочу видеть свою дочь!

Я открыла глаза и увидела Старика.

Он отпихнул в сторону медсестру, расставившую руки в разные стороны и пытавшуюся преградить ему дорогу, и я поняла, что у меня наконец появился нужный ориентир. Я, насколько мне помнится, даже улыбнулась, потому что почувствовала боль в потрескавшихся губах.

Старик приблизил ко мне свое усатое лицо.

— Я тебя нашел. Черт бы тебя побрал!

Он всегда меня находил.

Больничная палата рисунками на стенах напоминала школьный класс. Она была большой и прохладной, и казалось, что в такой палате мои ожоги доставляют мне уже меньше мучений.

Почти каждый день ко мне приходил профессор.

Он говорил что-то такое, чего я не понимала. Поначалу я его немного побаивалась (и еще больше я боялась тех людей, которые заходили в мою палату вслед за ним и стояли чуть позади), однако он разговаривал со мной таким ласковым голосом, что я постепенно успокоилась.

Он сказал, что мне будут делать пересадку кожи. Я тогда не знала, что это такое, однако очень скоро узнала. Мне кажется, никому в мире не пересаживали столько кожи, сколько тогда пересадили мне. Никто, пожалуй, не превзошел меня в этом до сего дня, хотя прошло уже почти сорок лет…

Старик все время был рядом со мной. Не знаю, как ему это удавалось, но каждый раз, когда я просыпалась, он находился в моей палате и либо переругивался с медсестрами, либо просто сидел в кресле и спал.

Он покидал меня только для того, чтобы сходить поесть, да и то пытался делать это тогда, когда я спала. Поэтому, если мне хотелось, чтобы Старик ушел, я закрывала глаза и притворялась спящей. Он в течение некоторого времени ждал, стараясь не шуметь, а затем, наклонившись надо мной и посмотрев на меня долгим пристальным взглядом, выходил из палаты.

В таких случаях я немного погодя открывала глаза и разглядывала висящие на стенах рисунки.

На них были нарисованы большие дома с печной трубой и с валящим из нее дымом. А еще — солнце с лучами в виде длинных желтых полос. На некоторых рисунках были изображены облака, частично заслонявшие собой солнце и похожие на скомканные пакеты. Перед домами виднелись человечки с маленькими головами и длинными ножками — папы в рубашках и брюках и, конечно же, мамы в треугольных платьях и с прямыми волосами.

Имелся также рисунок, изображавший корабль, плывущий по морю, и этот рисунок стал моим любимым. Рядом с кораблем в синей морской воде плыли разноцветные рыбы — такие же большие, как и сам парусник.

Кроме этих рисунков, смотреть здесь было не на что, если не считать виднеющееся за окном небо и блестящий потолок.

Наступил момент, когда меня начали мыть, и я смогла увидеть свои ноги.

Поначалу мне показалось, что они не мои. Я их не узнавала. Они были черными, с большими красными пятнами и маленькими белыми вкраплениями и чем-то напоминали сухие ветви. Колени были похожи на небольшие шишки.

Постепенно привыкнув к виду ног, я взглянула на свой живот…

В конце концов я свыклась и с тем, как выглядел он.

Несколько дней спустя профессор и Старик, стоя рядом с моей кроватью, поспорили. Спор был жарким. Профессор снова и снова повторял Старику, что мне необходима пересадка кожи и что он, мой отец, должен пожертвовать мне часть своей.

— Вы вполне могли бы сделать это ради своей дочери. От этого будет больше пользы, чем от того что вы сидите в этой палате целыми днями.

— Нет. Я вам уже сказал: нет.

— Но ведь это для нее вопрос жизни и смерти! Ей нужно сделать несколько пересадок кожи, и, учитывая тот факт, что вы ее отец, будет больше шансов на то, что операции увенчаются успехом.

Я, конечно, не понимала ничего из того, о чем они говорили, — мне все объяснили позже. А вот то, что в какой-то момент заявил Старик, я поняла…

Профессор немного разнервничался и сказал:

— Орать вы мастак, а вот когда вас просят сделать для своей дочери что-то действительно полезное, тут-то вас и нет…

— Я не могу этого сделать. Она мне не дочь.

— Что-что вы говорите?

— Ее мать родила ее, когда я находился в тюрьме! Ну что, теперь я вас убедил?

Профессор, взглянув на меня, сказал:

— Давайте выйдем из палаты.

И они оба вышли в коридор.

* * *

Я, по правде говоря, не сразу осознала услышанное.

Прошло несколько секунд, прежде чем до меня дошел смысл последней реплики Старика. Он не был моим родным отцом, потому что сидел в тюрьме! Я уже слышала от Брюно, что наш отец сидел в тюрьме. Мой брат, рассказывая об этом, выразил надежду, что Старик когда-нибудь снова туда вернется! Брюно объяснил мне, что отец провел в тюрьме пять лет и что именно поэтому Управление департамента по санитарным и социальным вопросам передало нас приемным родителям.

Я мысленно сказала себе, что если человека сажают в тюрьму, то он теряет своих детей. Однако, когда его оттуда выпускают, разве он не получает своих детей обратно? Отец ведь забрал нас у няни. Значит, он снова стал моим папой.

От таких мыслей у меня разболелась голова. Я решила больше обо всем этом не думать, тем более что уже чувствовала, как ко мне опять подкрадывается сильная боль. Мне нужно было помешать ей на меня наброситься.

С того дня Старик стал все чаще ругать больницу и медсестер, да и профессора, хотя все же старался вести себя по отношению к нему как можно вежливее — совсем не так, как по отношению к другим врачам.

— Она выздоравливает медленно… Надо же! Это очень странно, что во Франции нет хороших врачей! Если вспомнить, во сколько нам это обходится, вспомнить о социальном страховании…

Поначалу ему пытались что-то возражать, но затем персонал больницы просто перестал с ним разговаривать. Поэтому, когда он возмущался и ругал докторов и медсестер, его уже никто не слушал.

Я между тем всячески старалась выздоравливать как можно быстрее.

Я никогда не жаловалась и не причитала, даже если мне было действительно очень плохо.

Впрочем, иногда я все же плакала.

Мне не один десяток раз пересаживали кожу, а еще окунали в ванну с водой, от которой исходил неприятный запах. Когда меня оборачивали простыней и погружали в ванну, я вся тряслась от страха: боялась, что вода окажется очень горячей.

Медсестры шептали мне какие-то ласковые слова, стараясь успокоить, но я им не верила. Я все время боялась, что в системе подачи горячей воды произойдет какая-нибудь поломка, как это случилось в нашей квартире в квартале социального жилья.

Поскольку Старик все время твердил по этому поводу одно и то же, все поверили в его выдумки — даже я. Люди говорили:

— Да как такое могло произойти?

— Наверное, что-то плохо отрегулировали!

— Господи, такое ведь может произойти и у меня дома…

— Ну да, — кивал им Старик, — и посмотрите, к чему это может привести. Я подам жалобу. Моя дочь теперь до конца жизни будет инвалидом!

Вскоре он на несколько дней уехал.

Меня это обрадовало, потому что медсестры, раз его в моей палате больше не было, стали приходить ко мне чаще. Они включали какую-то штуку, прикрепленную к стене, и я узнала, что такое телевизор.

Медсестры включали его утром, чтобы я смотрела мультфильмы. Это занятие мне так нравилось, что я забывала о мучившей меня боли. Самым ужасным был момент, когда при перегрузке электросети срабатывал предохранитель и экран телевизора гас. Мне становилось так плохо, что возникало желание встать и передвинуть рычажок предохранителя в прежнее положение.

Поскольку я знала, что телевизор в любой момент может выключиться, я не отводила глаз от экрана, чтобы успеть как можно больше насладиться, истаралась не думать о том, что вот-вот может щелкнуть предохранитель и тогда я снова останусь наедине со своей болью.

Как-то раз вечером, когда пришло время выключать свет, одна из медсестер спросила, почему у меня нет кукол и собирается ли мой папа их принести. Мне никогда не дарили кукол, а потому я ответила, что их у меня вообще нет. Медсестра сокрушенно покачала головой: «Ты моя бедняжка!»

На следующий день она принесла мне тряпичную куклу с волосами из шерсти. Я так обрадовалась, что поначалу не поверила своим глазам, а затем стала тискать эту игрушку с забавными цветными глазами, но почему-то без носа. Я гладила ее длинные розовые ноги и изгибала их и так и эдак, пытаясь заставить ее стоять. Однако это было невозможно. «Раз ты не можешь ходить, то будешь все время лежать», — прошептала я ей. Я положила ее на грудь и крепко прижала к себе. Медсестра, улыбнувшись, спросила, нравится ли мне эта кукла и как я ее назову.

— Я спрошу у папы, когда он вернется.

— Эта игрушка твоя. Твой папа тут ни при чем.

Я ничего не ответила, в глубине души надеясь, что эта кукла и в самом деле останется у меня, по крайней мере до того момента, как вернется он: я знала, что Старик не любит, когда мне что-нибудь дарят.

Он запрещал нам брать у других людей даже конфеты. Что уж там говорить про куклу!

Я пролежала в больнице в Лионе несколько месяцев. Отец приезжал меня навестить, проводил несколько дней в моей палате и опять уезжал.

Просыпаясь утром, я первым делом смотрела на кресло, стоявшее неподалеку от кровати. Чаще всего отец сидел в нем — спал, приоткрыв рот, или читал, низко склонившись над газетой.

Как только он замечал, что я проснулась, то тут же спрашивал, разговаривала ли я с кем-нибудь и какие вопросы мне задавали. Я отвечала, что ко мне никто не подходил, кроме медсестер и врача.

Мне стали вводить что-то под кожу при помощи шприца, и мучительная боль изменилась: по всему телу начался зуд, и мне ужасно хотелось почесать себя то в одном месте, то в другом. Однако делать это мне запретили.

Старик как-то раз заговорил со мной о матери.

— Она тебя ждет и очень хочет, чтобы ты побыстрее вернулась. Ты скоро уедешь из этой больницы. Они тебя так лечат, что, думаю, быстрее ты выздоровеешь дома!

— Когда ты собираешься меня отсюда увезти?

— Скоро. Я сейчас обо всем договариваюсь. Скоро все узнаешь!

У меня не было ни малейшего желания возвращаться домой, а тем более снова оказаться рядом со Старушкой. Он, словно угадав мои мысли, громким голосом добавил:

— Я займусь тобою сам. Правильно накладывать повязки — это совсем не сложно. Я видел, как они это делают. Так что с тобой все будет в порядке!

— Но ведь врач говорит, что я еще не выздоровела.

— Скоро выздоровеешь! Но ты теперь инвалид, я уже оформляю соответствующие документы.

— Инвалид?

— Ну да! Ты теперь изувеченный человек. Еще неизвестно, сможешь ли ты ходить. У тебя одна нога короче другой. Мы будем получать на тебя пособие. Нет смысла платить деньги целой толпе бездельников, если я могу выполнить их работу лучше!

С тех пор он стал у всех спрашивать, когда я смогу покинуть больницу.

Он даже вступил возле моей кровати в споры с профессором.

— Она по-прежнему нуждается в специальном уходе, — возражал тот. — Если ей стало лучше, это еще не означает, что она выздоровела. У нее может начаться заражение, и пока не должно быть и речи о том, чтобы в ближайшее время девочка покинула больницу.

— Это мы еще посмотрим! Вы не можете держать ее здесь против моей воли! Я свои права знаю.

— Мсье Гуардо, будьте благоразумны. Ваша девочка получила телесные повреждения, которые могут привести к необратимым последствиям, если вы лишите ее надлежащего лечения. Требуется время, но она еще совсем юная, и пересаженная кожа постепенно приживается. Проявите терпение.

— Дома ей будет лучше!

— Вы не сможете правильно накладывать ей повязки. Забирать ее отсюда прямо сейчас — это преступление.

— Ну, это мы еще посмотрим!

Старик стал каждый раз внимательно наблюдать за тем, как мне накладывают повязки. Медсестры пытались заставить его выйти из палаты на время процедуры, но он отвечал им оскорблениями, обзывая шлюхами и бездарностями. Поскольку это вызывало у них гнев, их движения становились дергаными и они невольно причиняли мне боль. Старик, видя это, начинал ругать медсестер еще сильнее, заявляя, что они умышленно обращаются со мной грубо. Медсестры в конце концов пожаловались профессору, что мой отец мешает им работать, и сказали, что только он, профессор, может заставить этого грубияна выходить из палаты, когда мне меняют повязки.

— Это моя дочь, и вы не можете запрещать мне на нее смотреть!

Затем он заявил, что больше не позволит медсестрам ни купать меня, ни причесывать, ни подкладывать под меня судно. Он стал делать все это сам.

— Вот видите, я могу ухаживать за своей дочерью лучше вас. Намного лучше! Вы ей не нужны!

Возможности смотреть телевизор я, конечно, лишилась. Зато у меня пока оставалась моя кукла.

— А что за фигню ты прячешь все время под простыней? — хмурясь, как-то спросил у меня Старик.

— Это кукла. Мне ее дала медсестра.

— Я не хочу, чтобы чужие люди давали тебе всякую гадость!

Он хотел забрать ее у меня, но в тот момент в палату зашел медперсонал, и Старик не решился этого сделать.

Это было время обхода, и профессор заставил его выйти.

Вечером дежурная медсестра сказала ему, что, если он заберет у меня куклу, она расскажет об этом профессору.

— Если эта кукла вам не нравится, можете принести ей какую-нибудь другую. Почему у этой маленькой девочки нет игрушек? Это ненормально.

— У нее есть игрушки, я просто забыл их принести.

Произнося эти слова, он бросил на меня сердитый взгляд и нахмурил брови.

— Прекрасно, — сказала медсестра. — Раз вы все время забываете приносить ей игрушки, то у нее останется кукла, которую подарила ей я.

Однажды утром, проснувшись и открыв глаза, я увидела, что Старик стоит рядом с кроватью и держит в руках какие-то бумаги. Он радостно потряс ими перед моим лицом.

— На этот раз, моя маленькая, они не смогут помешать мне отвезти тебя домой!

Он был сильно взволнован и начал ходить взад-вперед по палате.

— У меня есть справка от доктора М. Я увожу тебя в Мо! Он настоящий врач, а не шарлатан! Теперь всем этим клоунам — и в первую очередь профессору — придется закрыть рот. Вот увидишь!

Я была знакома с доктором М. Это был врач, который лечил нас, когда мы болели, и делал нам уколы. Отец всегда сам отводил меня и мою сестру в его кабинет и присутствовал при осмотре. Затем он заполнял медицинскую книжку, записывая в нее все, что сказал врач. Впоследствии Старик всегда делал это и применительно к моим детям: он завел на каждого из них медицинскую книжку и делал там записи своим каллиграфическим почерком — как он говорил, «почерком настоящего печатника».

Целый день он нетерпеливо ждал того момента, когда профессор начнет вечерний обход больных, перечитывая при этом свои бумаги. Старик не мог усидеть на месте, а потому то и дело выходил в коридор, возвращался в палату, рылся в моем шкафчике, в котором не было ничего, кроме свитера и футболок. В конце концов он сгреб их в кучу и запихнул в полиэтиленовый пакет.

Я наблюдала за ним, под простынями сжимая в руках свою куклу.

Каждый раз, когда в палату заглядывала медсестра, Старик спрашивал у нее, в какое время придет профессор. Обычно ему ничего не отвечали.

Наконец вечером, когда Старик сидел в кресле, в палату зашел профессор со своей обычной «свитой».

— Вы хотели меня видеть, мсье Гуардо? Что-то случилось?

— Я хочу, чтобы моя дочь вернулась домой.

— Мы об этом уже говорили, и вы знаете, что я против. Ребенок пребывает в таком состоянии, которое требует специального ухода.

— За ней будет ухаживать в Мо доктор М. Он будет приходить к нам домой, а повязки станет накладывать медсестра. Вот, в этом письме все написано.

Старик протянул профессору бумаги, которые держал в руках, и, пока тот их читал, начал тараторить:

— Это моя дочь, и я имею право ею распоряжаться! Она и так слишком долго находится вдалеке от родного дома. Я больше не могу приезжать сюда каждую неделю, у меня есть работа.

— Послушайте, мсье Гуардо, необходимо, чтобы раны полностью зажили, надо дождаться восстановления…

— Этого можно дождаться и в Мо, и даже быстрее, чем здесь! Я напишу вам расписку в том, что добровольно забираю отсюда свою дочь, и затем увезу ее.

Профессор посмотрел на него пристальным взглядом и немного спустя, тихонько посовещавшись с другими врачами, сказал:

— Я не могу вам воспрепятствовать, однако ребенок всю оставшуюся жизнь будет страдать от последствий вашего решения.

— Ну и пусть!

— Ну а сейчас попрошу вас выйти. Мне нужно посмотреть, в каком состоянии находятся ее ожоги. Выйдите из палаты, я сообщу вам о своих выводах завтра.

— Я вас предупреждаю, что в любом случае увезу ее отсюда!

И он меня увез.

Несколькими днями позже я вернулась в департамент Сена и Марна.

Я снова оказалась в квартале социального жилья, в здании под названием «Шампань», в нашей квартире. Поскольку я не могла ходить, отец донес меня от автомобиля до квартиры на руках. На лестнице навстречу ему попадались соседи, и он им громко кричал:

— Видите, что управление социального жилья сделало с моей дочкой? Я подал на них жалобу!

Соседи смотрели на мои перебинтованные ноги и живот, и мне было стыдно. Я уткнулась носом в плечо отца, чтобы скрыть лицо. Мне казалось, что соседи видят мои ожоги сквозь бинты.

Кожа на ногах набухла. Она была ярко-розовой, с белыми фрагментами. Со стороны казалось, что она состоит из разных кусков. И так оно, в общем-то, и было! Живот пострадал от ожогов меньше и уже начал заживать — благодаря всем тем мазям, которые к нему прикладывали.

Старушка ждала меня в квартире вместе с Надей и Брюно.

— Ты вернулась? — вот и все, что она сказала, увидев меня.

Когда она подошла ко мне, я повернула голову в другую сторону. Брюно мне улыбнулся, хотя вообще-то никогда не улыбался. Надя же прошептала:

— Если бы ты видела, какую трепку Старик устроил Старушке, ты бы обрадовалась.

Затем, взяв меня за руку, добавила:

— Вообще-то она намеревалась посадить в кипяток меня. Тебе просто не повезло…

Старик положил меня на кровать. И только тут я заметила, что со мной больше нет моей куклы.

Я заплакала.

Поначалу доктор М. приходил к нам каждый день: он осматривал мои раны, проверяя, не проникла ли в них инфекция. Еще к нам заглядывала медсестра, меняла повязки, и мне при этом было очень больно — намного больнее, чем там, в больнице. Я вопила каждый раз, когда она снимала старые бинты, и Старик, обычно присутствовавший при этом, сердито шикал на меня, потому что соседи жаловались на то, что я так громко кричу. Ему пришлось показать им медицинскую справку, в которой было написано, какие я получила ожоги, а иначе они, наверное, вызвали бы полицию.

Старушка не заходила в нашу с Надей комнату: Старик запретил ей это делать.

Он сам умывал, причесывал, раздевал и одевал меня и при этом везде ко мне прикасался.

Как-то раз он пришел с фотоаппаратом и заставил меня позировать ему голой. Он говорил, что это нужно для получения страховых выплат и для судебной тяжбы против управления социального жилья. Он снимал крупным планом мои бедра и нижнюю часть живота. Мне было так стыдно, что я закрывала лицо ладошками, а он смеялся и говорил:

— Ну давай же, разведи ноги в стороны, чтобы было видно все ожоги… Посмотришь, сколько заплатит управление социального жилья, когда его начальник все это увидит!

Он смеялся так громко и заразительно, что я тоже начала смеяться. Я видела, что он очень доволен, и у меня самой на душе посветлело. Я даже спросила, а нельзя ли мне получить в подарок новую куклу.

— Когда нам заплатят кучу денег, я куплю тебе куклу. Но ты должна быть очень ласковой со мной, своим папой. Ты — моя маленькая куколка!

Он погладил мое лицо и легонько ущипнул сосочек на моей груди.

Затем он вышел в коридор и, позвав Надю, заперся с ней в своей комнате.

Получалось, что с момента моего отъезда ничего не изменилось.

Ничего не изменилось, если не считать того, что Старушка стала вести себя в присутствии Старика очень тихо. Она уже почти не разговаривала с Надей. Брюно делал все возможное для того, чтобы быть незаметным, и, можно сказать, стал тише воды ниже травы. Он теперь со мной не общался, и я лишь время от времени замечала, как брат проходил мимо нашей с Надей комнаты — так быстро, что едва успевал на ходу бросить на меня взгляд.

И все же я была довольна, что вернулась домой. Почему-то я чувствовала себя здесь лучше, хотя у нас дома и не было телевизора. Если бы у меня были телевизор и моя кукла, то я вообще чувствовала бы себя счастливой.

Но затем я неожиданно оказалась в аду.

5

Рассказывать об этом периоде моей жизни труднее всего, причем не столько для меня самой, сколько для моего писателя.

Ему потребовалось несколько дней — или нет, даже несколько недель — на то, чтобы придумать, каким образом можно изложить все это на бумаге. Сначала я рассказала ему обо всем по-простецки, как смогла, и сразу заметила по его глазам, что он не может во все это поверить. Я вообще-то уже привыкла, что люди мне не верят, но в этот раз мне стало очень неприятно.

— Это правда. Я рассказываю так, как это в самом деле происходило.

— Я знаю, Лидия. Я знаю.

— То же самое было, когда я рассказывала об этом полицейским и следственному судье. Они не могли во все это поверить. Но это не так уж удивительно. Никто не хотел в это верить в течение многих лет. Вот почему я предпочитала ни о чем не рассказывать.

Мы ненадолго замолчали.

Поскольку он продолжал потрясенно смотреть на меня, я предложила ему выпить кофе. Я не слишком ловко обращаюсь с электрическими кухонными приборами, так как все время боюсь сделать что-то не то и от страха проливаю что-нибудь или опрокидываю. В свое время Старик частенько на меня за это орал. Более того, я нередко забываю, сколько нужно класть ложечек кофе, и кладу их или больше, чем требуется, или, наоборот, меньше.

Однако на этот раз я сделала все правильно — чувствовала, что мой писатель в этом нуждается. Он отхлебнул из чашки и поморщился.

— Невкусный? Если хочешь добавить сахара, то он там, в сахарнице.

— Да нет, кофе очень вкусный. И в меру горячий.

Он выпил всю чашку одним махом и улыбнулся мне. Его глаза покраснели, как будто он вот-вот расплачется.

— Я тебе верю, Лидия. Однако представлять себе все это просто невыносимо.

— Для этого нужно иметь богатое воображение!

— Даже не знаю, как я обо всем этом напишу. Люди не смогут такое читать. Они зашвырнут эту книгу куда-нибудь подальше…

Заметив, что от его слов мне стало неприятно — я опустила голову и задумалась, — он принялся рассказывать мне о том, с чем ему доводилось сталкиваться в его работе журналиста: об убийствах, войнах, катастрофах; о том, как люди мучаются и умирают; о женщинах, несущих на руках своих погибших детей; о мужчинах, плачущих на развалинах разрушенных домов. Ему доводилось сталкиваться в разных уголках мира со всевозможными мерзавцами, подлецами, извергами, палачами… Он сказал мне, что разговаривал со лжецами, развратниками, подонками, не раз боялся, что его могут ранить, убить, отравить, но никогда не испытывал такого страха, какой ощутил, слушая мой рассказ, от которого у него по спине побежали ледяные мурашки.

Я, кивая писателю, подумала, что ему посчастливилось бывать в далеких странах, которые большинство людей видит лишь по телевизору.

— То, что происходило с тобой, — происходило здесь, во Франции, недалеко от места, где я живу. В этом и заключается самый большой ужас. Ты меня понимаешь, Лидия?

— Думаю, что понимаю.

— Ну тогда продолжай. Рассказывай.

Поскольку я не могла ходить, то все время лежала в кровати. Мои ноги были замотаны бинтами, которые нужно было часто менять.

Старик заявил, что заниматься мною будет только он один. Он заходил ко мне в комнату по нескольку раз в день, и, когда я слышала в коридоре его шаги, мне становилось страшно: я знала, что меня ждет.

Как только он начинал снимать с меня повязки, я не могла удержаться от крика. Он злился и обзывал меня неженкой.

Поскольку соседи жаловались на нас в управление социального жилья, он попросил доктора М. выписать медицинскую справку, в которой давалось бы обоснование моим воплям. Когда такая бумага была выписана, он показал ее мне и сказал, что теперь вполне может отбиться от жалоб соседей. Вот это для меня и было плохо. Я умоляла его обращаться со мной поаккуратнее, а он срывал бинты одним резким движением, полагая, что тем самым причиняет мне меньше боли. Однако в действительности мне было намного больнее, и я кричала еще громче.

Затем доктор М. прописал мне эфир. Мало-помалу возле моей кровати накопилась целая куча маленьких голубых бутылочек. Старик заставлял меня дышать эфиром, и мне казалось, что окружающий мир куда-то исчезает. Сознание затуманивалось, и я видела и слышала все, что происходило и говорилось в комнате, как будто издалека.

Как-то раз, когда я находилась в подобном отрешенном состоянии, а повязки были сняты, Старик стал меня ощупывать и лег на меня сверху. Я почувствовала, как он гладит мое тело руками, но сопротивляться ему была попросту не в состоянии.

И в самом деле, как я — девятилетняя девочка — смогла бы сопротивляться взрослому, к тому же очень сильному мужчине?

Затем Старик стал поступать так при каждой перевязке, а однажды, когда он делал это в очередной раз, я увидела, как он достал свой член и попытался ввести его в меня. Я едва не задохнулась, потому что Старик навалился на меня всем своим телом. Я попробовала его оттолкнуть, но руки у меня были как ватные. Ощутив сильную боль в паху, я стала кричать, не произнося при этом ни звука. А может, я кричала по-настоящему, но только, находясь под действием эфира, своих криков не слышала.

С тех пор он стал насиловать меня каждый день.

Вечером, когда мое сознание не было затуманенным и Старик приходил ко мне в комнату, чтобы заняться моей гигиеной, он гладил меня и говорил:

— Видишь, я очень ласковый по отношению к тебе, я о тебе забочусь. Я единственный, кто хорошо о тебе заботится. Поэтому и ты должна быть по отношению ко мне ласковой. Скажи, ты будешь со мною ласковой?

— Да.

— Тогда не сопротивляйся, а иначе тебе будет больно.

— Но мне в любом случае больно. Не делай этого! Пожалуйста!

— Видишь, ты не ласковая… И это после всего того, что я для тебя сделал!

Он расстегивал свою одежду и ложился на меня сверху.

Если я сопротивлялась, он брал бутылочку с эфиром и совал ее мне под нос. Я пыталась задерживать дыхание, но тогда он закрывал мне рот и нос ладонью, и вскоре я начинала задыхаться. Тогда он убирал ладонь, я невольно делала глубокий вдох, и в тот момент Старик снова подсовывал мне под нос пузырек с эфиром.

Снимая повязки, он внимательно осматривал меня всю.

— Смотри, на коже кое-где уже образуется корочка. И все благодаря мне. Это хороший знак — ты скоро выздоровеешь. Ты могла бы меня за это отблагодарить!

И он пытался засунуть свой член мне в рот. Однако я плотно сжимала челюсти, его орган упирался мне в зубы, и ему не удавалось задуманное.

Он стал мстить мне, засовывая в мою половую щель деревянную палочку. Это был обрубок ручки метлы. Он двигал им внутри меня — чтобы, как он выражался, «там стало шире». Когда он делал это, то смотрел мне прямо в лицо и улыбался. Из моих глаз одна за другой вытекали и капали на подушку слезы.

Мой писатель попросил меня сделать ему еще одну чашку кофе. Он выключил свой магнитофон.

— Лидия, давай сделаем небольшой перерыв. Мне необходимо немного подышать воздухом и размять ноги. Давай выйдем во двор.

— Знаешь, включать в книгу буквально все совсем необязательно. Вполне можно что-то опустить.

— Пойдем немного прогуляемся.

Жизнь в той квартире дома «Шампань» превратилась в кошмар — и для меня, и для всех, кто там жил. Ужас заключался в том, что всегда, каждый божий день, происходило одно и то же и мы все находились под неусыпным вниманием Старика. Он установил в дверях всех комнат глазки, чтобы можно было незаметно за нами наблюдать.

Брюно безвылазно сидел в своей комнате, и чаще всего ему было нечего есть. С ним находилась и Надя — кроме времени послеобеденного отдыха, когда Старик уводил ее к себе и запирался. Старушка, возвратившись с работы, молча занималась наведением порядка на кухне и возилась с бельем.

Старик приходил и уходил, когда ему вздумается, никогда не сообщая нам, куда и зачем идет. Выходя из квартиры, он хлопал дверью. Поначалу мы радовались тому, что он ушел, и Надя с Брюно пользовались его отсутствием для того, чтобы зайти поболтать со мной, ведь я лежала одна, мучаясь бездельем. Но однажды Старик что-то забыл дома, а потому совершенно неожиданно для нас вернулся и увидел, что брат и сестра находятся в моей комнате. Он устроил им хорошую взбучку и с того дня стал, уходя, запирать меня на ключ. Кроме того, он иногда умышленно, выйдя из квартиры, вскоре возвращался обратно, и поэтому каждый раз после его ухода мы в течение целого часа не осмеливались даже пошевелиться, опасаясь, что он вот-вот снова появится.

Старик продолжал ухаживать за мной каждый день, а вечером, меняя повязки, еще и «забавлялся» со мной. Я знаю, что Старушка втихаря подглядывала в глазок и все видела. Старик тоже об этом знал, потому что в один из вечеров неожиданно подскочил к двери и открыл ее в тот момент, когда Старушка стояла за ней и подсматривала. Он, засмеявшись, предложил ей зайти в комнату и посмотреть на все поближе, но она не захотела.

Во время суда она заявляла, что ни о чем не знала, но это было вранье. Она знала обо всем и с самого начала все понимала.

Что касается соседей, то они, когда я кричала слишком уж громко, стучали в стену, чтобы выразить свое недовольство, но полицию не вызывали. Ни одного раза. Чтобы я перестала шуметь, Старик заставлял меня дышать эфиром.

Постепенно я пристрастилась к эфиру и, едва Старик начинал меня тискать, немедленно принималась кричать, зная, что он тут же заставит меня подышать этим веществом. Мне нравилось состояние опьянения, в которое я после этого впадала. Все, что со мной происходило впоследствии, растворялось в молочно-белом тумане, и я парила в нем, уже не чувствуя, что Старик со мной делает. Если я вдруг приходила в себя, то уже сама просила дать мне подышать эфиром, чтобы можно было снова впасть в отрешенное состояние.

Это были странные ощущения: я видела и воспринимала все, что он со мной делает, так, будто была сторонней наблюдательницей. Когда он причинял мне слишком сильную боль и я начинала кричать, мне казалось, что мой голос доносится издалека. Даже его навалившееся сверху тело казалось уже не таким тяжелым, а слова, которые он произносил, насилуя меня, звучали так тихо и неразборчиво, будто долетали через стену из соседней комнаты.

Я начала выздоравливать.

Раны мало-помалу зажили, и на их месте образовались припухлости, круглые белесые углубления и длинные глубокие трещинки. Отныне это была моя шагреневая кожа.

Я очень хорошо помню тот день, когда мне впервые удалось подняться на ноги.

Старик ушел, и ко мне в комнату заглянула Надя. В тот день я чувствовала себя окрепшей. А еще у меня появилась решимость. Мысль о том, что мне еще очень долго придется находиться в этой кровати и в этой комнате, показалась такой ужасной, что возникло нестерпимое желание встать и куда-нибудь пойти. Мне удалось приподняться и сесть. Ноги при этом так и остались неподвижными — словно два полена, которые кто-то положил на кровать. Мои ступни казались бесформенными деревяшками, но я была уверена, что они уже достаточно окрепли для того, чтобы выдержать мой вес.

— Помоги мне, — сказала я Наде, — я попытаюсь встать на ноги.

— Но ведь, если ты упадешь, я не смогу тебя поднять!

— Ну и что? Я скажу, что свалилась с кровати.

Надя, просунув руки мне под мышки, стала приподнимать меня, и я — хотя и с большим трудом — встала на ноги. Я пошатывалась, но ноги меня все же держали. Мне вдруг показалось, что стены задрожали, и я сделала глубокий вдох. Захотелось подойти к окну, чтобы посмотреть, что сейчас происходит там, во дворе, но я не смогла сделать ни одного шага. Ноги меня не слушались. Вдруг все вокруг сильно качнулось, и я повалилась на пол. Я полежала несколько секунд на спине, а затем Надя попыталась приподнять меня, и ценой невероятных усилий ей удалось затащить меня обратно в кровать.

Затем она быстро вышла из комнаты, пробормотав на ходу:

— Если Старик об этом узнает, он устроит нам хорошую взбучку…

Но я этого уже не боялась. Почувствовав себя счастливой оттого, что мне только что удалось подняться на ноги, я была готова вытерпеть и не такое.

Я ведь была прикована к постели уже более полутора лет.

* * *

В последующие дни я снова пыталась вставать на ноги каждый раз, когда Старик куда-нибудь уходил. Держась то за спинку, то за край кровати, я сумела обойти вокруг нее. С каждым днем я могла ходить все лучше и лучше. Я аккуратно передвигала ноги, стараясь удержать равновесие. Сначала мне помогала Надя, а затем подключился и Брюно: сестра рассказала ему, что я уже начала ходить.

Я даже подумывала о том, чтобы попытаться отойти от кровати и дошагать до окна. Мысленно я сказала себе, что, если мне это удастся, я буду спасена и моя жизнь снова станет такой, как раньше. В конце концов при помощи Брюно мне удалось доковылять до окна, и я облокотилась на подоконник.

Я увидела, что по улице ходят люди, с деревьев уже опадают листья, дети играют в песочнице… Погода была не слишком хорошей, однако все то, что я видела за окном, казалось мне удивительно прекрасным. Это ведь была жизнь.

В своих попытках снова научиться ходить я добивалась поразительных успехов, а мои раны как по мановению волшебной палочки стали заживать намного быстрее. Кровь лихорадочно циркулировала по венам, и я чувствовала, что сердце бьется очень быстро. Пытаясь ходить, я, конечно, часто падала, но затем мне всегда удавалось ползком добраться до кровати и забраться в нее еще до возвращения Старика.

Он ничего не знал о моих успехах, хотя и замечал, видимо, что я с каждым днем становилась все сильнее. Когда он пытался меня насиловать, мое сопротивление было более решительным, поэтому ему приходилось увеличивать дозы эфира.

Я хотела, чтобы Старик прекратил со мной этим заниматься, но он упорно продолжал издевательства. Как-то раз, заметив, что после этого он стал вести себя со мной ласково, я попросила его помочь мне подняться на ноги.

— Нет, тебе нельзя вставать! — воскликнул Старик. — Если ты попытаешься это сделать, мне придется привязать тебя к кровати!

— Но мне хочется узнать, могу ли я ходить.

— Нет, тебе нельзя вставать! — повторил он. — Ты уже никогда не сможешь ходить. Так сказал доктор. Ты — инвалид. Мне придется ухаживать за тобой всю жизнь, и ты заинтересована в том, чтобы быть по отношению ко мне ласковой! Я, кстати, заказал кресло на колесиках. На нем ты и будешь передвигаться.

Я догадалась, что этот негодяй мне врет.

Получалось, он не хотел, чтобы я снова могла ходить.

— Я попрошу доктора, чтобы он разрешил мне попробовать ходить.

— У доктора есть другие дела. Лечить тебя и твои раны буду я. Смотри, тебе уже намного лучше, потому что я прекрасно ухаживаю за тобой. Ты, кстати, могла бы меня за это отблагодарить!

— Спасибо.

— Это ты кому говоришь?

— Спасибо, папа.

— Ну вот, уже лучше. Ты прекрасно знаешь, как ты можешь меня отблагодарить, Лидия!

Я не понимала, почему Старик не хочет, чтобы я снова начала ходить. Я думала, он, наверное, боится, что я упаду и мне будет очень больно. Как бы там ни было, я делала большие успехи и уже могла ходить по комнате без чьей-либо помощи. Я даже выходила, держась за стену, в коридор и отправлялась пообщаться с Брюно и Надей.

Я отпирала закрытую на ключ дверь их комнаты, чтобы они могли выйти.

Брюно был страшно худым, потому что Старик давал ему очень мало еды, а когда хотел наказать его, то вообще лишал обеда. Такое случалось достаточно часто. Тогда Брюно стал потихонечку воровать еду на кухне. А еще он заглядывал в мусорное ведро и забирал оттуда все, что можно было счесть съедобным, даже картофельные очистки. Когда Брюно съедал слишком много такой гадости, у него начиналась рвота, и он убегал в туалет.

А в один прекрасный день произошло то, что должно было рано или поздно произойти.

Старик вернулся домой раньше, чем обычно, и, неожиданно для меня зайдя в квартиру, увидел, что я стою в коридоре. Он тут же начал орать.

— Что ты здесь делаешь? Черт побери, эта маленькая мерзавка поднялась на ноги!

Я так перепугалась, что рухнула на пол и расплакалась.

Старик схватил меня и отнес в мою комнату.

Там он сначала отшлепал меня, а потом несколько раз ударил кулаком. Затем он пошел и взял «Жозефа» — так он называл большой молоток. Я кричала и отбивалась, но он продолжал меня бить.

— Мерзавка… Ты, значит, хочешь ходить, даже если я тебе не разрешаю? Я отучу тебя меня не слушаться! Врач сказал, что ты никогда не будешь ходить! Ты что, умнее врача?!

Чем громче я кричала, тем сильнее он меня бил, и вскоре соседи застучали в стены, грозясь вызвать полицию. Это заставило его угомониться, и он принялся меня расспрашивать. Однако я только шумно всхлипывала и была не в состоянии что-либо говорить. Тогда он замахнулся на меня рукой.

— Хочешь, чтобы я начал все сначала? Отвечай! Кто помог тебе подняться с кровати?

— Никто, я встала сама…

— Тебе помогала Надя, я в этом уверен!

— Нет, мне никто не помогал!

— Ты не должна ходить. Я уже оформил документы на получение пособия. Ты, маленькая дрянь, — стопроцентный инвалид. Если ты начнешь ходить, они уменьшат размер пособия! Ты будешь этому рада? Если ты начнешь ходить, я не смогу тебя больше кормить! Тебе уже нечего будет жрать!

— Я никому ничего не скажу! Я не виновата в том, что выздоровела! Это произошло благодаря тебе, благодаря тому, что ты ухаживал за мной очень хорошо…

— Заткнись!

Он вышел из комнаты и позвал Надю.

Я услышала, как он стал ее бить, как она заплакала, а потом (это происходило каждый раз, когда он за что-то ругал ее) Старик увел сестру в свою комнату. Там он, по-видимому, обращался с ней еще грубее, чем обычно, потому что Надя без умолку кричала.

В течение целой недели я вообще не вставала с постели. Единственное, на что я отваживалась, — так это спустить ноги с кровати, чтобы немного размять их.

Старик был очень занят: управление социального жилья города Мо потребовало от него освободить квартиру в связи с многочисленными жалобами, поступившими от наших соседей. Поданный им ранее иск по поводу якобы происшедших неполадок в системе подачи горячей воды (в действительности являвшихся не более чем его измышлением), конечно, сильно подпортил его отношения с этой организацией.

Когда он напивался, то начинал громко ругать служащих управления социального жилья, обзывал их негодяями и дилетантами, которые едва не сварили живьем его бедную дочурку. Он так часто повторял эту свою выдумку, что в конце концов даже сам в нее поверил. Поверила в нее и я. Мне потребовалось немало лет, чтобы выкинуть из головы эту версию происшедшего со мной «несчастного случая».

Даже Старушка, похоже, забыла о том, что произошло тогда на самом деле. Более того, она стала выдумывать различные подробности того случая, делая акцент на том, что ее ладони легко переносят горячую воду, потому что она часто моет посуду, и якобы именно поэтому Старушка тогда не заметила, что из крана льется кипяток.

Я намного позднее поняла, что все эти россказни представляли собой всего лишь попытку совершить мошенничество: Старику удалось убедить всех, что его жена ни в чем не виновата, а потом он попытался еще и получить материальную компенсацию за нанесенные мне телесные повреждения.

Однако Старик так и не смог помешать мне подниматься с постели и ходить. Неделю спустя я снова начала это делать, и удержать меня не смогли ни побои, ни ругань, ни угрозы быть привязанной. В конце концов он понял, что после всего того, что мне довелось перенести, я привыкла терпеть боль и его удары уже не могут сломить мою волю.

Старик продолжал, уходя из дому, запирать брата и сестру, оставляя в их комнате ведро на тот случай, если им захочется в туалет. Однако теперь он уже не оставлял ключ в замочной скважине, а уносил его с собой. Затем он даже — для пущей верности — снабдил дверь висячим замком.

Брюно целый день сидел голодный. Поначалу я пыталась просовывать ему под дверь маленькие кусочки хлеба, но этого для него было явно недостаточно. Я ломала себе голову над тем, как умудриться снабжать его едой и питьем, но ничего не могла придумать. Если смачивать ломтики хлеба водой, делая скользкими, чтобы можно было просунуть их под дверь, от них на полу останутся следы, и я боялась, что Старик или Старушка заметят это.

Тогда я попыталась бросить ему еду через окно, поскольку наши комнаты были смежными. Однако Брюно не смог поймать ее, и когда он увидел, как куски хлеба шлепнулись на газон, то заплакал. Тогда я подтащила к окну стул, вскарабкалась по нему на подоконник и попыталась передать Брюно еду из рук в руки. Однако они были слишком короткими и не дотягивались друг до друга.

И тут я заметила, что снаружи на стене дома, пониже окна, есть небольшой карниз. Я перекинула через подоконник сначала одну ногу, затем вторую и умудрилась встать на этот карниз.

Он находился на уровне пятого этажа, но мне не было страшно: я не боялась высоты. У меня не кружилась голова. Я начала медленно, сантиметр за сантиметром, продвигаться по карнизу, пока не добралась до окна соседней комнаты. Уф! Брюно и Надя схватили меня за руки и затащили внутрь. Мне при этом было очень больно — живот терся о край подоконника, — но я была так рада своему успеху, что даже не пискнула. Брат и сестра ужасно удивились тому, что мне удалось вылезти и пройти по карнизу аж до соседнего окна. Я, однако, своим подвигом не очень гордилась, так как понимала, что возвращаться в свою комнату мне придется тем же путем.

Из-за того что в комнате стояло открытое ведро с человеческими экскрементами, там очень дурно пахло. Я закрыла себе нос. Брюно же жадно набросился на хлеб и яблоко, которые я принесла ему в карманах. Мы поиграли немного в догонялки. При этом все мы боялись, что Старик может прийти еще до того, как я вернусь в свою комнату. Поскольку он имел обыкновение возвращаться домой, когда ему вздумается, приходилось все время быть начеку. Минут через пять Брюно сказал мне: «Тебе пора лезть обратно, а иначе нас могут застукать, и тогда ты уже не сможешь принести мне чего-нибудь завтра».

Путь обратно оказался для меня более легким. Я так спешила, что через пару минут уже добралась до своей комнаты. Я закрыла окно, оттащила стул на его обычное место и, улыбаясь от облегчения, легла на кровать.

Я проделывала то же самое и в последующие дни. Старик ничего не замечал.

Однако неделю спустя дети, игравшие во дворе, увидели, как я медленно передвигаюсь по карнизу на уровне пятого этажа.

Они тотчас же сообщили об этом консьержу, и он прибежал в тот момент, когда я уже возвращалась к себе комнату и даже добралась до своего окна. Увидев меня, он так громко заорал, что, вцепившись руками в подоконник, я замерла, будто меня вдруг парализовало.

— Не двигайся! — вопил он. — Не шевелись! Сейчас приедут пожарные и снимут тебя оттуда!

Но в тот момент я уже и не могла пошевелиться: от страха мне вдруг сильно захотелось по-маленькому; казалось, если я хоть чуть-чуть пошевелюсь, то описаюсь прямо у всех на виду. Когда я немного пришла в себя и, слегка оглянувшись, посмотрела вниз, там уже собралась целая толпа. Все глазели на меня. Я подумала, что меня ждет такая взбучка, какой мне за всю мою жизнь переносить еще не приходилось. Я продолжала стоять неподвижно.

Откуда-то издалека донесся рев пожарной сирены. Мелькнула мысль, что если я сейчас сорвусь и упаду с пятого этажа, то снова окажусь в больнице, и тогда моя кошмарная жизнь в этой квартире закончится. Но когда я увидела, как пожарники разворачивают огромный кусок брезента и раздвигают длинную-предлинную составную лестницу, то испугалась, что они заставят меня прыгать. Я одним рывком перебралась через подоконник и снова оказалась в своей комнате, стараясь не обращать внимания на крики собравшихся во дворе людей.

Затем я закрыла окно и спряталась под кроватью.

Не прошло и нескольких секунд, как с лестницы донеслись вопли Старика: он ругался с пожарниками, консьержем и соседями. Все они тоже громко кричали, и я перепугалась еще больше.

Старик не позволил пожарникам зайти в нашу квартиру, потому что, видимо, не хотел, чтобы они увидели, как Надя и Брюно сидят под замком (да еще и висячим!) и у них в комнате стоит ведро с испражнениями.

— Это моя дочь. Она тронулась рассудком после всего того, что ей пришлось перенести по вине управления социального жилья. Оставьте ее в покое, я сам ею займусь.

И он действительно мною занялся!

Я не могу сказать, что Старик устроил самую ужасную в моей жизни взбучку, но тем не менее он привязал меня к кровати и стал бить ремнем по всему телу. Брюно был подвергнут точно такому же наказанию, а Наде пришлось простоять несколько часов на коленях на плоском металлическом шаблоне. Затем Старик забил окно досками и запер меня в комнате на ключ.

Он боялся, что пожарные напишут на него жалобу. Не знаю, сделали они это или нет, но Старик начал заявлять, что мы покинем «это мерзкое социальное жилье» и станем жить в деревне.

У него не оставалось выбора.

Мэром города Мо избрали социалиста, и Старик утратил в муниципалитете своих покровителей в лице членов партии «Объединение в поддержку республики».

Поэтому нас выселили.

6

Когда я впервые увидела этот дом в деревне Куломм, Старик его уже купил. Купил на мои деньги.

Ему удалось выхлопотать для меня пособие по инвалидности в размере 80 процентов от максимально возможного. Если бы я могла передвигаться только на инвалидном кресле, размер пособия вырос бы до 100 процентов. Именно к этому он и стремился. Однако я категорически отказывалась садиться в инвалидное кресло.

В те времена я обо всех его ухищрениях не знала. Старик просто давал мне подписывать какие-то документы, прочесть которые я не могла. У меня имелся банковский счет, и, чтобы пользоваться им, Старик оформил на себя доверенность. Поэтому он смог получить заем, выплаты по которому осуществлял из получаемого на мое имя ежемесячного пособия по инвалидности. Подобная ситуация формально превращала меня во владельца этого дома, однако я узнала об этом лишь более двух десятилетий спустя.

Дом представлял собой заброшенные фермерские строения, расположенные на небольшом участке земли на выезде из деревни, находящейся неподалеку от города Мо. Прямо за этим домом начинались поля.

Его жилую зону, состоящую из двух комнат, соединенных между собой при помощи приставной лестницы, занимала престарелая семейная пара — миниатюрные старичок и старушка. Все остальное — крытое гумно и хлев — уже превратилось в развалины, остались только стены и часть крыши. Повсюду валялись какие-то обломки. С другой стороны двора, заросшего травой и колючим кустарником, имелось что-то вроде большого сарая, в котором живший по соседству крестьянин хранил свой сельскохозяйственный инвентарь и старые заржавевшие механизмы. Ворота и задняя стена строения уже давно куда-то исчезли, и местные жители, отправляясь на охоту, обычно проходили сквозь этот сарай, за которым сразу же начинались поля.

— Это наш новый дом, — сказал Старик, показывая на эти угодья. — Он принадлежит только нам, и никто не сможет нам здесь докучать.

Старушка, однако, была не очень-то рада такому дому, потому что в нем было негде спать и не имелось кухни.

— Тут нет даже водопровода!

— А это, по-твоему, что такое?

Старик показал на виднеющийся в углу двора сильно позеленевший кран. Подойдя к нему, он резким движением повернул вентиль, и тот, отвалившись, остался у него в ладони. Из крана потекла, пузырясь, вода.

— Ерунда… За воду платим не мы!

Брюно, Надя и я не стали хихикать, потому что это могло нам дорого обойтись.

Я посмотрела на крапиву, выросшую выше моего роста, и подумала, что жить в таком месте вряд ли смогу. По сравнению с ним квартира в квартале социального жилья уже начинала казаться мне раем.

Старик показал на развалины:

— Здесь мы построим дом и кухню. На втором этаже будут находиться жилые комнаты. Печатное оборудование я поставлю в сарае. Там будет моя мастерская. А со временем мы приберем к рукам и жилье тех маленьких старичков! Им осталось уже недолго.

— А сейчас где мы будем жить? — спросила Старушка.

— В автофургоне. Я поставлю его во дворе.

— Но тут даже нет ограды!

— Первое, чем я здесь займусь, — так это отгорожусь от соседей. Они быстро поймут, что все это — мое. А еще выкину из сарая дребедень, которую там хранит эта деревенщина, наш сосед. Теперь все это — наше!

— Тут очень многое нужно будет сделать…

— Ну да, и работать будут все. Бездельников в этом доме я не потерплю!

Несколько дней спустя мы переехали в новое жилище.

Старик провел электричество, протянув провод с улицы: просто самовольно подключился к электросети.

Он приладил абсолютно новый водопроводный кран и начал мастерить ворота из листов железа и металлических прутьев, которые отыскал на свалке. Когда ворота были готовы и установлены, он повесил на них цепь и огромный замок. Пожилая супружеская пара выразила свое недовольство тем, что теперь, чтобы выйти на улицу, им приходилось обходить вокруг строений.

— Если вы чем-то недовольны, уезжайте отсюда!

Старик, однако, не мог выставить их за дверь, потому что купил дом с подселением, а поскольку те платили за проживание, то имели право жить здесь и дальше.

Он, впрочем, частенько повторял нам:

— Не переживайте, они долго не протянут!

Они, однако, «протянули» более двух лет, так как переезжать им было попросту некуда. Старик всячески отравлял им жизнь. Начал он с того, что навалил целую кучу строительного мусора прямо перед их дверью, и им приходилось через нееперелезать. Затем он лишил супругов водопровода, а чуть позже и электричества. Когда они начинали угрожать, что обратятся в полицию, он подходил к ним вплотную, держа в руке какой-нибудь тяжелый инструмент или палку.

— Ну-ну, посмотрим! Только попробуйте — и стены окропятся кровью! Я этих жандармов знаю, они не станут ничего делать. Если вы чем-то недовольны, то можете отсюда убираться. Те деньги, которые вы мне платите, будут для меня не такой уж большой потерей!

Так продолжалось в течение многих месяцев.

Продолжалось до тех пор, пока Старик не решил нанести сокрушительный удар.

Когда однажды эти миниатюрные старички отправились на прогулку, он быстренько замуровал окно их комнаты на первом этаже при помощи пустотелых блоков и цементного раствора.

Это окно было в их жилище единственным, и теперь они оказывались как бы в склепе.

— Посмотрим, как вы здесь теперь заживете! — сказал он им, посмеиваясь. — А в следующий раз я замурую еще и дверь. Сделаю это, когда вы будете находиться внутри.

Старички уже не осмеливались выходить из своего жилища. Однако в один прекрасный день они куда-то ушли, и больше мы их никогда не видели.

С сараем все было уже не так просто.

Тот крестьянин давно хранил в нем старые механизмы и превратил часть сарая в свою мастерскую, в которой время от времени что-то изготавливал или ремонтировал.

Как-то раз Старик пришел к нему и сказал, чтобы тот убрал из сарая свое барахло.

Крестьянин не захотел этого делать, утверждая, что сарай с самого начала принадлежал ему и что он не боится какого-то болвана, который явился сюда из города. Старик в данном случае не стал лезть на рожон, потому что крестьяне, как он говорил, — люди «тупые, упрямые и физически крепкие».

Однако правота была все же на стороне Старика. Сарай принадлежал именно нам, и это было четко указано на плане, который Старик доставал и рассматривал в автофургоне по вечерам. Поскольку крестьянин ничего не хотел даже слушать по этому поводу, Старик, угрожая огромной палкой, стал преграждать ему путь, когда тот пытался зайти к нам во двор. Крестьянин никогда официально не платил за пользование сараем, а потому ему в конце концов пришлось забрать оттуда свое имущество.

И тогда сарай стал полностью принадлежать нам.

Мы трое — я, Надя и Брюно — ежедневно занимались тем, что вырывали сорняки и уносили валяющиеся повсюду обломки.

Старик решил возобновить свою профессиональную деятельность и разместил в сарае печатное оборудование. Благодаря знакомым ему удалось получить разрешение ставить свой грузовичок с прикрепленной к его бортам рекламой на стоянке супермаркета «Ла-Верьер» в микрорайоне Боваль на окраине Мо.

Он напечатал листовки с моей фотографией, на которой я лежала абсолютно голая, с обожженными ногами и, подчиняясь требованию Старика, улыбалась. По словам моего писателя, на которого этот снимок произвел шокирующее впечатление, он вызывает «сначала нездоровое любопытство, а затем еле сдерживаемую тошноту».

Старик напечатал на этих листовках несколько воззваний. Одна из них гласила: «Лидии Гуардо все еще не возмещен причиненный ущерб! Справедливость, где ты?» На другой он поместил свое обращение к мэру города Мо, являющемуся членом Социалистической партии: «Мсье Жан Лион, после того как вас избрали мэром Мо, что вы сделали для искалеченного ребенка — Лидии Гуардо? Ничего! По-прежнему ничего!»

Он также напечатал листовки, в которых обращался к квартиросъемщикам микрорайона Боваль, рассказывая им о том, как я получила ожоги из-за неисправности системы подачи горячей воды в доме, входящем в ведение управления социального жилья. Он призывал их «объединиться против несправедливости».

Старик наклеил эти листовки на грузовичок, потому что, как он заметил, это вызывало любопытство окружающих. Когда заинтересовавшиеся этой историей люди просили его рассказать поподробнее, он излагал придуманную им версию, а затем просил их в качестве помощи нам заказать у него визитные карточки или другую незатейливую печатную продукцию.

Вскоре он начал брать меня с собой на стоянку супермаркета и выставлял напоказ зевакам, демонстрируя им шрамы на моих ногах.

Все остальное время мы втроем — мой брат, моя сестра и я — вкалывали на ферме, приводя ее в порядок. Даже когда наступала темнота, Старик и летом, и зимой частенько заставлял нас перетаскивать всевозможные, зачастую очень тяжелые, обломки, вырывать кустарник и сорняки, сдирать мох со ступенек.

Кроме того, он продолжал насиловать мою сестру и меня каждый раз, когда у него возникало желание. Иногда по нескольку раз в день. Применительно ко мне это происходило во второй половине дня в крытом кузове грузовичка, который он снабдил занавеской и матрасом. Он называл это «послеобеденным отдыхом». Что касается моей сестры, то он насиловал ее в автофургоне, как только Старушка куда-нибудь уходила. «Чтобы было спокойнее», — говорил он.

Еще он насиловал нас после того, как что-нибудь дарил. В таких случаях Старик говорил:

— Смотри, что папа тебе принес.

Обычно это был какой-нибудь свитер или пальтишко — по всей видимости, найденные на помойке или отданные кем-то бесплатно.

— Если ты хочешь получить этот подарок, ты должна быть со мной очень ласковой. За просто так никто никогда ничего не получает!

Что ему безумно нравилось — так это чтобы мы не возражали против того, что он издевается над нами.

Моя сестра умела делать вид, что она не возражает. Я — нет.

Я никогда не говорила «да». Он все равно меня насиловал, но я никогда не пыталась сделать вид, что я не против.

Наверное, именно поэтому самые большие взбучки доставались мне.

И моему брату.

Его Старик дубасил кулаками и лупил ремнем до тех пор, пока тот не падал. Тогда Старик начинал бить его ногами. Брюно держался очень стойко: он терпел побои, не издавая ни звука.

Когда Старик наконец оставлял его в покое, брат прятался в укромном месте и плакал.

Именно в тот период мы предприняли первую попытку к бегству.

Как-то раз, когда отец закрылся в комнате со Старушкой, оставив нас без присмотра, мы дали деру все втроем. Бежать нам вообще-то было некуда, однако между собой мы решили, что нас кто-нибудь приютит у себя, если узнает, что наш отец бьет нас. Брюно утверждал, что Старик не имеет права лупить нас так сильно.

Однако убежать далеко нам тогда не удалось.

Всего лишь до противоположного края деревни. Мы встретили по дороге каких-то людей, но заговорить с ними не решились: Старик ведь приучил нас ни с кем не беседовать.

Как только мы увидели его грузовичок, то тут же спрятались в кабине большого грузовика, стоявшего на улице. Старик искал нас. Поначалу он прошел было мимо, но затем повернул назад и остановился рядом с нашим «убежищем».

— Я знаю, что вы здесь! Вылезайте!

Мы затряслись от страха. Надя открыла дверцу.

Старик стоял возле автомобиля с сердитым видом.

— Я все равно вас нашел бы. Вы ведь мои дети, и я чувствую, где вы находитесь. Вы принадлежите мне!

Когда мы вернулись домой, он, конечно, устроил нам хорошую трепку и заставил стоять на коленях на металлическом шаблоне в течение нескольких часов. Затем он посадил нас под замок и два дня не давал есть.

Он частенько наказывал нас подобным образом.

Однако затем Старик еще больше озлобился и, поскольку считал, что зачинщиком побега был Брюно, решил брать его с собой в поездки.

Он изнасиловал Брюно во время визита в Кан, куда они отправились, чтобы отремонтировать какой-то механизм в переносной типографии.

Моему брату было тогда пятнадцать лет. Он категорически отказывался рассказывать о том, как это произошло. Брюно сильно этого стыдился. Когда они вернулись из поездки, его ягодицы были все в крови. Ему было там так больно, что он не мог сидеть.

Брюно лег на матрас и лежал пластом, прикладывая себе туда смоченные водой тряпки и дожидаясь, когда стихнет боль. Он ничего не говорил. Старик не трогал его в течение нескольких дней.

А однажды утром Брюно исчез.

Старик, считавший, что раны Брюно все еще не зажили, пришел в ярость.

Он заскочил в кабину своего грузовичка и поехал его искать. Мы с Надей думали, что он вернется, волоча Брюно за волосы. Однако он вернулся ни с чем.

Мы с Надей, а с нами и Старушка, пытались казаться незаметными и не обращать на себя внимание Старика — особенно во время ужина, когда он начал поглощать алкоголь бокал за бокалом. При этом он орал, что поймает «этого маленького мерзавца» и задаст ему «хорошую трепку».

— Ха, он думает, что сможет от меня удрать! Нет, не сможет! И как бы там ни было, кто поверит такому кусочку дерьма, как он? Никто!

Он так сильно напился, что упал под стол и, обрыгавшись, заснул. Мы оставили его лежать на полу, в луже собственной блевотины. Собака, подошедшая было его понюхать, тут же отскочила назад — настолько гнусным был исходивший от него запах.

Сейчас кажется, что тогда он не на шутку испугался. Испугался, что Брюно расскажет обо всем, что происходит у нас дома. Однако в то время я думала только о том, что из-за моего брата наша жизнь станет еще более тяжкой. А еще я злилась на него за то, что он удрал без нас. Получалось, что он нас бросил.

Вообще-то Брюно — об этом стало известно позже — свой побег хорошенечко подготовил. Он заранее продумал, каким образом сбежит, и обременять себя при этом двумя девочками не мог.

Первым делом ему потребовалось быстро выбраться из деревни. Затем он остановил машину и рассказал водителю, что опоздал на междугородний автобус и что его сильно отругают дома, если он вернется с опозданием. Поскольку он был один, это сработало.

Кроме того, Брюно знал, куда направляется. Он хотел добраться до дома нашего дедушки, отца Старика, которого очень любил. Брат не виделся с ним с тех самых пор, как тот поругался со Стариком. Я думаю, что дедушка кое о чем догадывался, однако он уже не мог повлиять на своего сына.

Брюно как-то умудрился добраться до Альфорвиля, где жил дедушка. Он прятался в ближайшей канаве каждый раз, когда видел издалека белый грузовичок. У него не было еды, но это его не беспокоило. Три дня подряд Брюно то шел пешком, то ехал на попутных машинах.

Наконец добравшись до дома дедушки, он больше не мог сделать и шага. Дед накормил его, дал ему чистую одежду и уложил спать. Брюно уснул и спал очень долго.

Проснувшись, брат рассказал дедушке обо всем.

Точнее, почти обо всем.

Он рассказал, что Старик его ежедневно бил. Поверить в это было нетрудно: в подтверждение своих слов Брюно показал следы от ремня на спине и ногах и синяки на руках и туловище. Он также рассказал, что больше не ходит в школу, что Старик заставляет нас работать — убирать мусор на ферме — и что он, Брюно, по нескольку дней подряд сидит голодный. Затем он добавил, что, если его заставят вернуться домой, он себя убьет.

Дедушка поверил Брюно. Он ведь и сам хорошо знал своего сына!

На следующий день они вместе пошли в полицию, а затем — к судье по делам несовершеннолетних. Разговаривая с судьей, Брюно не решился рассказать обо всем, чему подвергал нас Старик. Он просто сказал, что отец его бьет, а про сестру и меня умолчал. Возможно, если бы он тогда рассказал и про нас с Надей — и рассказал все, — моя дальнейшая жизнь была бы совсем другой.

Я до сих пор злюсь на него за это.

Судья принял решение провести расследование и в ожидании его результатов поместить Брюно в детский приют.

При проведении расследования Старика вызвали к себе жандармы Креси-ла-Шапель. Они, между прочим, были его большими приятелями: он то и дело приносил им шампанское и прочие небольшие подарочки. Поскольку он работал на партию «Объединение в поддержку республики», к нему относились благосклонно.

Старик решил схитрить. Он навешал жандармам лапшу на уши, рассказав им, что Брюно — юный строптивый прохиндей, которого ему приходится наказывать, чтобы заставить вести себя как следует. Еще он рассказал, что Брюно отказывается ходить в школу и что именно за это его приходится бить.

Кроме того, он заявил, что пытался заставить Брюно освоить ремесло оператора печатного оборудования, однако этот негодяй вместо благодарности взял и удрал — да еще и начал рассказывать всякие бредни, пытаясь вызвать к себе сочувствие.

Я не знаю, как Старику удалось повлиять на жандармов, но они ни разу не приходили к нам домой. Ни разу! То ли они поверили ему на слово, то ли и сами были ничуть не лучше его.

Судья, наверное, что-то заподозрил: он, проигнорировав результаты «расследования», отказался передать моего брата обратно отцу и оставил его в детском приюте, причем запретил Старику даже подходить к нему.

После побега Брюно жизнь у нас дома превратилась в настоящий ад.

Старик все время держал меня и Надю под замком. Если же он отправлялся работать на стоянку, то брал нас с собой. Мы сидели в кузове грузовичка — в двух шагах от прохожих, которые, спеша по каким-то делам, проходили мимо, даже не подозревая о нашем существовании. Люди поначалу останавливались, чтобы поглазеть на облепившие грузовичок листовки, а затем перестали обращать на них внимание.

Старик установил возле машины самодельный прилавок и стал иногда заставлять нас сидеть за ним. Когда подходил потенциальный клиент, мы должны были по требованию Старика листать календари-ежегодники, делая вид, что заняты.

Когда становилось холодно, он садился между мной и Надей — «чтобы согреть себе руки» — и, посмеиваясь, лапал нас обеих под прилавком. Через некоторое время он, конечно, начинал хотеть большего, а потому утаскивал Надю в кузов грузовичка, чтобы она «расслабила» его там, за приделанной посередине занавеской. Я же оставалась сидеть за прилавком и глазеть на прохожих.

Им всем было наплевать на нас.

Нашлись, правда, несколько человек, которые попытались что-то сделать, но, поскольку мы предпочитали держать язык за зубами, они вскоре махнули на нас рукой. Возможно, некоторые и обращались к жандармам, но, как бы то ни было, это ни к чему не приводило, потому что те были для Старика друзьями-приятелями.

Как-то раз здоровый темнокожий сторож, который частенько видел нас, когда обходил здание супермаркета, решил вмешаться.

— Почему вы все время держите их взаперти? В их возрасте им нужно побольше дышать свежим воздухом.

— А тебе какое дело? Занимайся своими делами.

— Вы не можете держать девчонок вот так, в грузовике. Почему они не в школе?

— Это тебя не касается — ты, негритос!

— Что вы сказали?

— Иди прочисти себе уши, а то они у тебя такие грязные, что аж черные!

Сторож ушел и вернулся с заведующим супермаркетом.

Старик, достав документ, подтверждающий его право парковать свой грузовичок возле этого здания, стал размахивать им и орать, что одна из его дочерей больна, а вторая ухаживает за ней, пока он сам пытается заработать им на пропитание. Еще он орал, что иностранцы не имеют права мешать французам работать.

Старик поднял такой шум, что вокруг начали собираться люди. В конце концов заведующий супермаркетом с бессильным видом поднял руки и увел сторожа прочь, посоветовав ему не вмешиваться.

Впоследствии сторож изменил свой маршрут так, чтобы не проходить рядом с нашим грузовичком. Старик ликовал:

— Вы видели, как я ставлю на место этих негров — точно так же, как африканских арабов! Этот тип больше не станет мне докучать! А если станет, то я проучу его плеткой!

А еще он, конечно же, сорвал зло на нас с Надей.

— Теперь вы все время будете сидеть в глубине кузова. Я не хочу, чтобы вас кто-нибудь видел!

Когда он уходил пропустить стаканчик в бистро, то закрывал нас в кабине, запрещая даже выглядывать в окно.

Иногда клиенты, приходившие заказать какие-нибудь бланки либо визитки, давали нам конфеты или шоколад. Старик тут же их забирал и, положив в маленькую корзинку, стоявшую на прилавке, угощал этими сладостями других клиентов. Иногда он, правда, позволял нам с Надей взять одну конфетку или шоколадку, но при этом, конечно, требовал кое-что взамен.

Сладости были такими вкусными, что мы не могли удержаться и украдкой таскали их из корзины и ели втайне от Старика. Однако он в конце концов это заметил и, прежде чем куда-то отойти, стал их пересчитывать. Мы, в свою очередь, пытались его обхитрить. Как-то раз Надя, развернув конфету, завернула вместо нее в обертку камешек точно такого же веса и формы. Клиент, которому она затем досталась, едва не сломал зуб, и мы с Надей, конечно, получили взбучку.

Старик не мог смириться с тем, что Брюно осмелился от него удрать.

Он то и дело об этом говорил, грозясь убить моего брата, если тот не вернется, или же похитить его и посадить на цепь в клетку. Однако судья своим решением запретил Старику приходить в детский приют, в котором находился Брюно.

— Я пошлю туда своих людей, — повторял Старик. — Они его быстренько доставят сюда, и тогда мы посмотрим, кто здесь главный!

Именно это он и попытался сделать.

Однажды какой-то парень явился в детский приют и, выдавая себя за друга Брюно, попросил позволить ему с ним поговорить. Однако, когда Брюно повели к выходу, он, выглянув в окно, увидел, что этот парень — абсолютно незнакомый ему человек. А еще он заметил неподалеку группу выжидающих чего-то юношей. Поэтому Брюно отказался выходить наружу и тут же рассказал о возникших у него подозрениях своим воспитателям.

Парни убрались восвояси, не настаивая, а судья впоследствии принял решение перевести Брюно в другое место. Его «спрятали» в одном из приютов Парижа, и вскоре он начал обучаться печатному ремеслу в типографии, где у нашего дедушки было полно знакомых.

Еще перед своим побегом Брюно пообещал Наде, что он за нами приедет, и надежда на то, что это когда-нибудь произойдет, позволяла нам выносить то жалкое существование, которое мы влачили по воле Старика. Сейчас, наверное, заявлять о том, что человек может привыкнуть и приспособиться к чему угодно, было бы не совсем уместно, но вообще-то это правда. В те времена я искренне верила в то, что мой отец имеет право делать со мной все, что захочет, потому что была всего лишь маленькой несмышленой девочкой. Мне казалось тогда, что такая уж она, эта жизнь, и что человек не может положиться в ней ни на кого, кроме своих ближайших родственников.

Мы прожили подобным образом несколько лет, общаясь только между собой и никогда не разговаривая с другими людьми. Ограничивались тем, что иногда украдкой их разглядывали.

Мы с Надей подросли, и вокруг грузовика начали крутиться юноши. Две девушки, сидящие, так сказать, взаперти, вызывали у них любопытство.

Однако Старик был начеку и, когда эти парни подходили к грузовику, грозил им здоровенной палкой. Тогда они начинали над ним насмехаться, но держались при этом на безопасном расстоянии.

Время от времени один из них, тот, что понаглее, пытался с нами заговорить. Но поскольку мы ничего не отвечали, то в конце концов они потеряли к нам интерес.

Листовки, развешенные на бортах грузовика, постепенно приходили в негодность, но Старик упорно менял их по мере необходимости на новые экземпляры.

Я уже не обращала внимания на то, что в них было написано, как будто это произошло не со мной, а с кем-то другим.

У Нади начали округляться и выпирать вперед груди. У меня тоже.

Когда Старик это заметил, то попытался этому помешать.

Он начал обматывать нам грудь полосами материи так, чтобы ткань сдавливала ее и чтобы та оставалась плоской. Однако это оказалось невозможным. Наши груди все равно постепенно становились выпуклыми, и Старик ничего не мог с этим поделать. Природа была намного сильнее.

У него имелся календарь, в котором он отмечал даты месячных Нади. Когда они начались и у меня, он стал отмечать в своем календаре и их. Я не знала, зачем он это делает. Надя тоже. Никто нам об этом ничего не рассказывал.

Мы поняли это лишь тогда, когда Старик решил, что Надя должна родить от него ребенка.

Он заявил ей, показывая на календарь:

— Ты уже достигла того возраста, когда можно рожать детей. Вот и родишь мне ребенка! Мы просчитаем, какой для этого будет самый подходящий момент.

Позже Старушка объяснила Наде, что для того, чтобы узнать, когда это может произойти, нужно вести счет дням. Надя не хотела рожать ребенка от Старика. Она принялась плакать и стала отказываться отдаваться ему: она пряталась, а когда он ее находил и пытался увести с собой, то упиралась.

Старик серьезно увлекся идеей зачать ребенка и прикасался к Наде только тогда, когда она была физически готова к зачатию. Чтобы его обмануть, она надрезала себе кожу лезвием бритвы и затем промокала ватой, чтобы на той осталась кровь и чтобы можно было заставить Старика поверить, будто у нее менструация.

Старик, пытавшийся вести скрупулезный учет, вскоре запутался в своих прогнозах, и это его очень злило.

Так продолжалось в течение многих месяцев.

Надя безумно боялась забеременеть, а потому несколько раз пыталась сбежать, но Старик неизменно ее ловил. Она даже стала подумывать о том, чтобы наложить на себя руки, однако решиться на подобную крайность не смогла.

Брюно удалось передать ей весточку через одного из своих приятелей: тот умудрился переговорить с Надей, когда Старик был чем-то занят. Брюно пообещал Наде, что приедет за ней, когда ей исполнится восемнадцать лет и, следовательно, Старик уже не сможет запретить ей уехать вместе с братом.

Самое трудное заключалось в том, чтобы вырвать ее из лап Старика.

Он был очень недоверчивым и боялся, что она сбежит, а потому старался не выпускать ее из виду.

— Когда у тебя родится мальчуган, ты уже не сможешь убежать, — то и дело говорил он ей.

Я не знаю, что она делала для того, чтобы не забеременеть, но ей это удалось. На следующий день после того, как ей исполнилось восемнадцать лет, Надя едва могла усидеть на месте — с таким нетерпением сестра ждала того момента, когда за ней приедут Брюно и его приятели.

Брюно стал взрослым.

Теперь он был рабочим в типографии, где ранее обучался печатному мастерству, и уже даже снял для себя небольшую квартирку в Париже, адрес которой держал в тайне. Он знал, что Старик никогда не откажется от стремления снова подчинить его себе.

Как-то раз Брюно приехал на стоянку, чтобы забрать Надю. Он припарковал автомобиль неподалеку. Когда Старик зашел в бистро, чтобы выпить там стаканчик-другой, Надя сумела отомкнуть дверцу грузовика и выскользнула наружу. Меня она ни о чем не предупредила. Я не сразу заметила, что она куда-то исчезла.

Я опорожняла пивные бутылки, в которые нам приходилось мочиться, как вдруг обратила внимание на то, что Нади в кабине уже нет.

— Надя! Надя! Ты где?

Я увидела, что дверца грузовика открыта, и тут же обо всем догадалась.

— Надя, подожди меня! — крикнула я. — Я пойду с тобой!

Я окинула взглядом стоянку, но на ней не было ни души.

Тогда я уселась в глубине кузова и заплакала.

Теперь я осталась совсем одна.

7

После исчезновения Нади у нас дома стало как-то пусто, и Старик теперь думал только о том, как бы ему заполнить эту пустоту.

Теперь кроме него на ферме осталось только три обитателя: немецкая овчарка, Старушка и я.

Вот с этими тремя ему и приходилось удовлетворять свою похоть. Да, именно так — он удовлетворял ее и с псом тоже, причем в течение нескольких лет. Они занимались этим втроем — Старик, Старушка и собака, — и не только тогда, когда Старик и Старушка были пьяными. Поскольку я принимать в этом участия не хотела, Старик как-то вечером заставил меня подышать эфиром и затем подтолкнул пса забраться на меня. К счастью, я стала уже маловосприимчивой к эфиру и сразу поняла, что задумал Старик. Сопротивляясь, я несколько раз так сильно ударила пса, что он, только лизнув мне ноги, отскочил прочь.

Мы жили теперь то в автофургоне, то в квартире миниатюрных старичков, окно которой все еще было замуровано пустотелыми блоками. Старик попытался было разрушить кладку, наваливаясь на нее всем телом, однако блоки с застывшим между ними цементным раствором были такими прочными, что он в конце концов от своей затеи отказался. Окно так и осталось замурованным (оно остается таким и по сей день).

В те времена Старик начал ездить по субботам и воскресеньям к извращенцам, ошивавшимся в Венсенском лесу. Он также посещал в Париже улицу Сен-Дени и возвращался оттуда с порнографическими журналами и продолговатыми предметами, которые затем запихивал мне в кое-какие дырки. Старик все больше пил. По вечерам он склонял пьянствовать вместе с ним и нас — Старушку и меня. Сам он при этом напивался до такой степени, что в конце концов падал на пол и засыпал.

Он и раньше то и дело заставлял нас пить — и Брюно, и Надю, и меня. Еще с того времени, когда мы были маленькими. Он говорил, что алкоголь полезен для здоровья. В общем-то, и в самом деле, когда тебе нечего есть, алкоголь позволяет телу согреться. Мы едва не превратились в алкоголиков. Мой брат всегда прикладывается к бутылке, когда его одолевают мысли о прошлом. Сестра тоже. Что касается меня, то мне удалось избавиться от этой вредной привычки лишь через долгое время после смерти Старика. Сейчас я не беру в рот даже капли вина.

Однако иногда удерживаться от этого становится очень трудно, и мне приходится напрягать всю силу воли для того, чтобы снова не погрязнуть в пьянстве.

В один прекрасный день мне исполнилось восемнадцать лет.

В тот день Старик сообщил мне две новости. Во-первых, он сказал, что я достигла того возраста, когда можно получить водительские права, и что после их получения я буду ездить за рулем нашего грузовичка и, стало быть, сопровождать его, Старика, всегда и всюду.

Именно таким образом я и провела следующие двадцать лет своей жизни.

Научиться водить автомобиль оказалось совсем не трудно. Старик показал мне, как это делается, а затем я попрактиковалась на улицах нашей деревни.

Я училась быстро и вскоре уже вполне сносно водила машину. Главная моя проблема заключалась в дорожных знаках. Когда нам попадался какой-нибудь из них, Старик заставлял меня повторять вслед за ним его значение, пока я не выучивала его наизусть.

Однако для того, чтобы получить права, умения водить машину и знания правил дорожного движения было мало.

Поначалу Старик хотел раздобыть для меня поддельные права: он боялся, что, если мы обратимся за настоящими в полицию, мне могут начать задавать опасные для него вопросы. Кроме того, там пришлось бы сдавать экзамен на знание правил дорожного движения, а для меня это было проблематично, потому что я не умела читать.

Он, однако, отвез меня в автошколу города Мо, предварительно объяснив мне все то, что я должна буду там делать. За несколько дней до этого Старик заставил меня хорошенько запомнить местонахождение тех квадратиков на экзаменационном листе, в которых я должна буду нарисовать маленький крестик.

— Когда ты будешь сдавать экзамен, тебе дадут точно такой же листок. Чтобы отметить букву «А», ты ставишь крестик вот здесь. Чтобы отметить букву «С» — вот здесь. Понятно?

Я умела различать буквы по их внешнему виду и выучила все наизусть, хотя у меня и бывали иногда проблемы с памятью из-за эфира и алкоголя. Старик для верности несколько раз проверил, хорошо ли я запомнила, где мне будет нужно поставить крестики.

Сделать это при сдаче экзамена было совсем не трудно. Я поставила галочки в квадратиках на экзаменационном листе и ни разу не ошиблась. Не знаю, каким образом Старику удалось раздобыть такой же экземпляр задолго до экзамена. Видимо, как обычно, нечестным путем. «Все продается и все покупается!» — говаривал он, расплываясь в надменной улыбке.

Кроме того, если ему чего-то хотелось, он всегда этого добивался.

Экзамен по практическому вождению прошел очень быстро. Меня усадили за руль, Старик сел на заднее сиденье, и затем экзаменатор попросил меня всего лишь проехаться вокруг стоянки супермаркета в микрорайоне Боваль.

— Очень хорошо, малышка, — сказал он.

Старик передал экзаменатору какой-то конверт, и тот сам заполнил розовый листок, выданный мне перед этим.

Несколько дней спустя отец принес мне новенькие водительские права. Показав мне, он положил их рядом со своими правами к себе в бумажник.

— Тебе не нужно таскать их с собой, потому что, когда ты будешь сидеть за рулем машины, я всегда буду находиться рядом, — сказал он.

В действительности он не хотел отдавать их мне потому, что опасался моего побега. Выходя из кабины грузовичка, он всегда вытаскивал и забирал с собой ключ зажигания, кладя его во внутренний карман своей спецовки, в котором лежали его документы и деньги.

Старик был так доволен тем, что я успешно сдала экзамены на водительские права, что, расчувствовавшись, нежно погладил меня по волосам. Затем он захотел отпраздновать это знаменательное событие — отпраздновать в своей обычной манере. Когда он бывал негрубым, я вела себя податливо, хотя и понимала, что долго быть ласковым он попросту не способен.

Вторая новость, которую он сообщил мне в день моего восемнадцатилетия, заключалась в том, что он решил: мне нужно зачать от него ребенка.

— Ты достигла возраста, в котором уже можно обзаводиться детьми, — сказал он. — Вот ты ими и обзаведешься. Мы создадим самую настоящую семью.

Я не нашлась что ответить. Хотя в те времена я еще не знала об опасностях, связанных с кровосмешением, и о том, как появляются на белый свет дети, но интуитивно чувствовала, что он предлагает мне нечто ненормальное. Кроме того, я боялась.

Я всем своим нутром была против подобной идеи, как в свое время была против нее Надя. На меня волной нахлынула тревога.

Единственным утешением была надежда на то, что мой брат Брюно приедет и заберет меня, как некогда забрал Надю. Каждый раз, находясь на стоянке, я украдкой выискивала взглядом его автомобиль и его приятелей. Каждый вечер я засыпала, уповая на то, что Брюно приедет на следующий день.

Старику не удалось вернуть себе Надю. Не удалось отнюдь не потому, что он не проявлял настойчивости: в течение многих и многих месяцев отец пытался выяснить, куда же мой брат мог ее упрятать.

Наде повезло. Брюно удалось устроить ее на работу в типографию «Шессон» в Париже. Ему помогли его знакомые и знакомые деда. Брюно стал настоящим мастаком по части того, как скрываться от собственного отца.

В первый день Надиной службы в типографии женщина-бригадир отвела ее в раздевалку и показала, где она должна оставлять личные вещи и надевать рабочий халат. Когда моя сестра разделась, бригадирша пришла в ужас, увидев на ее руках и спине шрамы, а на внутренней стороне бедер синяки.

— Кто это сделал? — тут же спросила женщина.

— Никто. Это ерунда, я просто упала. Я сама так поранилась.

— Не рассказывай мне сказок. Это сделал твой дружок?

Надя не хотела ничего рассказывать, но бригадирша не унималась.

— Если ты не расскажешь мне правду, я буду вынуждена сообщить об этом начальству. Поэтому лучше расскажи, какой негодяй с тобой такое сотворил.

— Нет, я не могу вам этого рассказать. Если вы меня выдадите, он найдет меня, и тогда все начнется снова.

— Не говори ерунды. Если с тобой кто-то так поступил, надо пожаловаться на него в полицию. Тебе придется пройти медицинский осмотр.

Тогда Надя рассказала этой женщине, что это сделал ее, Надин, отец и что она не хочет подавать на него в суд, потому что он всегда умудряется как-то выкрутиться. Она заплакала, объясняя, что брату удалось вырвать ее из лап отца и что он, брат, теперь о ней заботится. Он будет привозить ее сюда, в типографию, и увозить обратно. А если отец узнает, где она находится, то силой заберет к себе, и тогда ее никто уже не найдет.

Женщина-бригадир все поняла.

— Хорошо, мы организуем все так, чтобы ты никогда не работала по одному и тому же графику, а сотрудников отдела кадров я попрошу никому не говорить о том, что ты работаешь у нас. Не переживай, малышка, здесь ты в безопасности.

Но она, однако, настаивала, чтобы Надя подала на Старика жалобу в полицию. И в конце концов через некоторое время та подала жалобу в один из полицейских участков Парижа. Эту бумагу, конечно, передали в жандармерию Креси-ла-Шапель, где ее попросту проигнорировали.

Более того, жандармы тут же сообщили Старику адрес типографии, в которой работала Надя, и тот незамедлительно отправился туда, чтобы ее забрать. К счастью, когда он явился в типографию, то столкнулся там прежде всего с той женщиной-бригадиром. Она заявила, что Надя в типографии больше не работает, а затем и бухгалтер подтвердил, что девушка поспешно уволилась, даже не получив причитающуюся ей зарплату. Старик тут же попытался прибрать эти деньги к рукам:

— Ну тогда отдайте Надину зарплату мне. Я отдам ей, когда найду ее!

Чтобы избавиться от него, женщине-бригадиру пришлось попросить бухгалтера поверить этому мужчине и отдать ему зарплату Нади.

Благодаря бригадирше и бухгалтеру Старику так и не удалось добраться до моей сестры.

В течение целой недели он ежедневно приезжал вместе со мной в Париж, надеясь разыскать и схватить Надю. Однако сестра жила с Брюно в его квартире, адреса которой никто, кроме них двоих, не знал, и работала по скользящему графику. Старик стал напрашиваться на встречу с начальником отдела кадров, чтобы попытаться выведать адрес Нади. Однако женщина, занимавшая эту должность, была в курсе всей этой истории, а потому разговаривать о чем-либо со Стариком отказалась. И тому в конце концов пришлось сдаться.

Получается, что работники типографии спасли Надю.

У меня вскоре началась иная жизнь.

В целом все было так же, как прежде, но отныне у меня появилась новая роль — роль будущей матери детей моего отца.

В ходе следствия, которое было проведено после его смерти, я заметила, что тот факт, что мой Старик не был моим настоящим отцом, действовал на тех, кто задавал мне вопросы, успокаивающе.

Как будто для меня была какая-то разница!

С точки зрения закона я приходилась ему дочерью, потому что родилась, когда мои родители все еще являлись друг для друга мужем и женой. Я, обращаясь к нему, называла его папой, а он никогда не пытался сказать мне по этому поводу правду. Такая ситуация его вполне устраивала, потому что он мог получать мою пенсию по инвалидности и выступать по отношению ко мне в роли опекуна.

И вот он решил, что я могу быть для него полезной и в другом отношении: благодаря мне он мог бы получать пособия на детей. Возможно, он также говорил себе, что это позволит ему увеличить количество своего потомства и послужит утешением в том, что от него удрали Брюно и Надя.

В общем, Старик принялся тщательно вести календарь моих месячных, как когда-то делал это применительно к моей сестре. Он регулярно вводил в меня сперму в те периоды, когда я была физически готова к зачатию, и поскольку хотел, чтобы со мной у него получилось не так, как с Надей, то придумал новый метод, который стал для меня еще одной пыткой.

Он поставил кровать на чердаке под балками, к которым приладил веревки. К этим веревкам он мог привязывать мои ноги.

После того как Старик вводил в меня свою сперму, он привязывал мои ноги так, чтобы они были подняты к потолку, объясняя при этом, что именно подобным образом арабы поступают со своими женщинами, когда хотят, чтобы те забеременели.

— Судя по тому, сколько они рожают маленьких арабчиков, данная методика дает хорошие результаты.

Мне приходилось оставаться в подобном положении в течение трех или четырех дней. Старик запирал чердак, и я лежала там на спине, с привязанными к кровати руками и с поднятыми вверх зафиксированными ногами. Я не могла самостоятельно изменить положение тела.

Уже через несколько минут пребывания в подобной позе начинались жуткие мучения.

Вся кровь стекала в бедра. Веревки, сжимающие щиколотки, причиняли мне сильную боль и заставляли «оживать» ожоги у меня на ступнях. В первый раз я в течение нескольких часов подряд кричала и плакала. Я дергала руками и ногами, пытаясь вырваться из своих пут, однако Старик умел завязывать узлы очень прочно, и все мои усилия лишь усугубляли испытываемые мною страдания.

Старик периодически наведывался на чердак, принося мне еды и питья. Я каждый раз с нетерпением ждала, когда же он придет. Он садился возле кровати, гладил меня по волосам и разговаривал со мной.

— Перестань дергаться, а иначе ничего не получится. И тогда придется все начинать сначала. Если ты забеременеешь, все это закончится и ты меня очень обрадуешь. Ты же хочешь меня обрадовать, да?

Я ничего не отвечала. Через пару дней пребывания в подобной позе я больше не чувствовала своих ног. Мне казалось, что они омертвели. Я боялась, что уже не смогу ходить.

— Ничего, я буду носить тебя на руках, — «утешал» меня Старик. — Так что не переживай.

Услышав о том, что мои мучения прекратятся, если я забеременею, я стала мечтать о том, чтобы это произошло, пусть даже толком и не знала, что это будет для меня означать. Я хотела только одного — снова начать ходить, как сделала это после нескольких месяцев, проведенных в больнице.

На чердаке было то холодно, то жарко. Впоследствии мне довелось лежать здесь в подобной позе в различные времена года, потому что Старик проделывал со мной такую процедуру перед каждой из моих беременностей.

По прошествии четырех дней Старик развязал меня и выпустил с чердака, а затем стал неделю за неделей ждать моих следующих месячных.

Однако они у меня так и не начались.

Я забеременела.

Мой живот стал округляться, а груди наливаться.

Старик старался за мной ухаживать. В своей собственной манере. Это выражалось в том, что он делал мне подарочки.

Будучи в особо хорошем настроении, он приносил мне сладкий йогурт.

В течение многих и многих лет сладкий йогурт был единственным проявлением его щедрости. Время от времени я удостаивалась этой сладости — тогда, когда была по отношению к Старику очень ласковой. Я так пристрастилась к этому йогурту, что на следующий день после смерти Старика вытащила из его кошелька все лежавшие там деньги и, купив себе две больших упаковки этого счастья, так его налопалась, что мне едва не стало дурно.

Мой живот постепенно увеличивался, но это отнюдь не мешало Старику везде таскать меня с собой. Как раз наоборот.

Он с гордостью показывал меня своим знакомым и говорил им, что его семья скоро увеличится. Старушку это, конечно, раздражало, но она предпочитала помалкивать и лишь сердито дулась. Если она ко мне и обращалась, то только затем, чтобы напомнить, что я должна навести порядок на кухне.

Она приучила нас наводить чистоту еще в те времена, когда мы были детьми.

Она заставляла нас становиться на четвереньки и, добираясь до самых труднодоступных уголков, тереть пол тряпкой с такой силой, что иногда сдиралась кожа на пальцах. Даже сейчас, приводя в порядок пол, я по привычке делаю это в той же манере, хотя это вызывает недоумение у моего друга и у детей, настаивающих на том, чтобы я пользовалась пылесосом.

Когда мой живот стал таким большим, что я едва могла ходить, Старик разрешил мне оставаться дома. Он на целый день запирал меня в автофургоне, хотя я вряд ли куда-то удрала бы, так как с трудом преодолевала расстояние от кровати до туалета.

Я пила так много воды, что мне казалось, я вот-вот лопну. У меня вызывало ненависть то, что находилось в моем животе, и я мысленно говорила себе, что оттого, что я пью много воды, оно, возможно, захлебнется и погибнет.

Старик дал мне ночную рубашку из хлопка, старый домашний халат, порванные колготы и туфли со стоптанными задниками. В этой одежде я все время и ходила. У меня не было лифчика — Старик относился к ним негативно, — и мои отяжелевшие груди вызывали у меня неприятное ощущение. Старик больше не обматывал их туго полосами материи, как делал это раньше: сжимать их было уже невозможно, потому что они стали слишком чувствительными. Я тайком сама смастерила себе лифчик и носила его, чтобы поддерживать груди. Под вечер, перед тем как Старик возвращался домой, я его снимала.

Старик ко мне больше не прикасался. «Чтобы не навредить своему сыну», — пояснял он. Хотя бы в этом отношении я могла вздохнуть спокойно. Свои немыслимые сексуальные прихоти он удовлетворял теперь со Старушкой, и как-то вечером я услышала, как она завопила, когда он попытался испробовать на ней какую-то новую «штучку», привезенную с улицы Сен-Дени.

Мне Старушку было ничуточки не жаль.

Однажды утром вся вода, находящаяся в моем животе, вдруг вытекла между ног. Я, взмокнув, с ужасом подумала о том, что из меня сейчас вытечет все, что находится у меня внутри. Мне стало так страшно, что я начала орать. Старик, прибежав и взглянув на меня, позвал Старушку. Однако та посоветовать ничего не могла, потому что была бесплодной и никогда не рожала детей.

Мой живот сводили судороги, а тело охватил озноб. Мне показалось, что я стала сначала твердой, как кусок древесины, а через некоторое время — мягкой, как жевательная резинка.

— У нее отошли воды! Сейчас начнутся роды!

Старик перенес меня в грузовичок и сказал, что сейчас мы поедем в больницу. Я откинулась на спинку сиденья, чтобы попытаться расслабиться и избавиться от судорог, заставлявших все тело чудовищно напрягаться. Старик ехал быстро, и я невольно заваливалась то на один бок, то на другой.

— Держись! — кричал мне Старик. — Держись! Нам еще ехать и ехать!

Я вся сжималась, не позволяя тому, что находилось внутри меня, выскочить наружу.

Это было непросто, и я с ужасом думала о том, что сейчас со мной может произойти.

Старик не хотел, чтобы я рожала в Мо, где меня знали еще со времен происшедшего со мной «несчастного случая», а потому повез меня в Париж, в больницу «Сальпетриер».

— Когда мы туда приедем, ты родишь ребенка и будешь держать язык за зубами! Тебе не нужно отвечать ни на какие вопросы, я буду находиться рядом с тобой и обо всем позабочусь. Понятно?

Мне было так плохо, что я ничего не ответила.

— Ты меня поняла, Лидия? Тебе не нужно ни с кем разговаривать!

Мы ехали очень долго. Мне казалось, что я вот-вот умру, но я упорно старалась оттянуть роды. Наконец мы приехали и я оказалась в родовой палате, где меня тут же осмотрел врач.

— А что у вас с ногами, мадам?

Меня впервые в жизни назвали «мадам», и мне не поверилось, что обращаются именно ко мне. Я ничего не ответила.

Старик находился рядом. Он сказал, что я его дочь, что я получила ожоги в результате жуткого несчастного случая и с тех пор являюсь инвалидом.

— Этим мы займемся позже, —сказал врач. — Как вас зовут?

Я опять ничего не ответила.

— Вы проглотили язык, мадам? — не унимался врач.

— Ее зовут Лидия Гуардо. Это моя дочь, я же вам сказал!

Я увидела, как Старик показал на меня взглядом и покрутил указательным пальцем у виска.

— Понятно, — кивнул врач.

— Это все из-за боли, которую она испытывает, доктор, — вмешалась акушерка.

— Не переживайте, все будет хорошо.

У меня снова начались судороги.

Мой первый сын родился восьмого декабря 1982 года. Мне тогда было двадцать лет. Он лежал у меня на животе, но я боялась на него даже взглянуть. Я чувствовала себя изможденной и хотела только одного — спать. Старик тут же взял ребенка на руки и радостно улыбнулся.

— Его будут звать Раймон.

Впоследствии вышло так, что его стали называть Раймоном-младшим.

Когда врач спросил у меня, кто отец ребенка, я засомневалась, потому что Старик находился рядом, но затем все же сказала:

— Его отец — мой отец.

Врач посмотрел на Старика. Тот с выразительным видом поднял взгляд к потолку, тем самым намекая на то, что я слабоумная.

— Ну что ж, если вы не знаете, кто его отец, мы напишем «отец неизвестен».

Я ничего не ответила. А зачем было отвечать? Меня ведь все равно никто никогда не слушал.

С того момента врач и медсестры больше ни о чем со мной не разговаривали. Они обращались напрямик к Старику, называя его «дедушкой». Он вел себя по отношению к медсестрам очень любезно и даже заискивал перед ними. За глаза он обзывал их дурами, а в общении с ними разыгрывал из себя добренького дедулю.

На следующее утро одна из медсестер попыталась дать мне ребенка, чтобы я его покормила.

Старик тут же вмешался.

— Нет, она не будет кормить его грудью. Она не в состоянии с ним управиться. Им будет заниматься моя жена.

— Она вполне могла бы дать ему своего молока! Поначалу ребенка желательно кормить молоком матери.

— Тогда возьмите и «подоите» ее, а затем ребенок выпьет это молоко из бутылочки с соской.

К моим грудям приставили аппарат, при помощи которого из них «выкачивалось» молоко.

Именно таким образом, с помощью «доильного» аппарата, я кормила и этого, и всех своих следующих детей.

* * *

Я молча позволяла медперсоналу делать со мной все, что угодно. Я не понимала, что со мной происходит. И не чувствовала себя матерью. Я просто произвела на свет этого ребенка, Раймона-младшего, а затем его у меня забрали.

Он принадлежал не мне — он принадлежал Старику.

И тот с самого начала дал мне это почувствовать.

Как-то раз молодая медсестра принесла ребенка и положила его рядом со мной. Я стала разглядывать его — спящего, укутанного в пеленки.

Старик куда-то вышел, и я воспользовалась этим, чтобы получше рассмотреть ребенка. Поначалу я не осмеливалась к нему прикоснуться, но затем развернула пеленки, чтобы посмотреть на его ножки. Они были розовые, и никаких шрамов на них не было.

Я не смогла увидеть его животик, потому что тот был скрыт подгузником.

Ребенок проснулся и, посмотрев на меня, громко заверещал. Я поспешно укутала его в пеленки. Однако он продолжал плакать и стал при этом ярко-красным.

Тут в палату зашел Старик. Он бросился к малышу и забрал его у меня, а затем стал ругать появившуюся вслед за ним медсестру.

— Почему вы оставили с ней ребенка одного? Она причиняет ему боль. Смотрите, он плачет!

— Он плачет, потому что хочет есть. Это вполне нормально…

— Я не хочу, чтобы вы давали ей ребенка. Я скажу об этом врачу. Он уже в курсе того, как нужно поступать по отношению к этому ребенку!

— Хорошо, дайте мальчика мне. Я отнесу его обратно в ясли.

Медсестра, взяв Раймона, ушла. Старик повернулся ко мне и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты к нему даже прикасалась. Тебе понятно? Кстати, ты находишься здесь и так уже довольно долго, пора возвращаться домой. Когда мы туда приедем, ты быстро вспомнишь, кто там главный.

Мы возвращались в Куломм на грузовичке. Старик приехал за мной и ребенком вместе со Старушкой. Она взяла мальчика на руки, а меня усадили в кузов.

Как только мы приехали домой, Старик снова начал держать меня взаперти, а ребенком стала заниматься Старушка. Она его кормила, меняла ему пеленки, мыла его. Мне не разрешалось к нему не только прикасаться, но даже близко подходить. Когда я наводила порядок на кухне, а он лежал там в своей колыбели, я старалась на него не смотреть.

Чтобы не испытывать душевных страданий, я мало-помалу приучила себя не обращать на него никакого внимания.

Позднее, когда он подрос и уже мог сидеть в маленьком детском креслице, я никогда с ним не заговаривала. Я делала вид, что его не замечаю. Когда он начал говорить, то стал называть Старушку мамой, а Старика папой.

Меня же он вообще никак не называл.

Так было до тех пор, пока однажды он не сказал: «´Иди!» Я на это никак не отреагировала. Тогда он произнес это слово еще раз, и только после этого я поняла, что он называет так меня.

С этого момента я почувствовала, что начинаю любить его.

Вообще-то я не знала, что это такое — любовь. Однако я начала смотреть на ребенка ласковым взглядом, а иногда, когда оставалась с ним наедине, даже гладила его по щеке. Я знала, чем при этом рискую, но сдержаться не могла. Я даже брала его на руки. Он был тяжелым и сильным и радостно улыбался.

Постепенно я стала все больше склоняться к мысли о том, что это несправедливо: мне не разрешается ни ухаживать за ним, ни даже прикасаться к нему. Ведь его матерью была я, потому что именно я родила его на белый свет. Я думала об этом все чаще, особенно после того, как Старик снова начал меня насиловать и истязать.

Я уже не могла с прежней стойкостью выносить изнасилования, которые опять стали ежедневными, и сексуальные извращения, к которым меня принуждал Старик. Появление на свет Раймона-младшего вызвало у меня желание оказать своему мучителю решительное сопротивление.

Поэтому я решила убежать к своей родной матери. Я ее совсем не знала, однако чувствовала, что она все еще жива и что моему брату уже удалось ее разыскать. Я не знала, где они — мой брат и моя мать — находятся, однако сама идея побега казалась мне такой заманчивой, что я была готова рискнуть и смело ринуться навстречу тем опасностям, которые, возможно, будут меня поджидать.

Я решила придумать план побега. Однако мои представления об объектах окружающего меня огромного мира ограничивались больницами, в которых я когда-то лежала, кварталами социального жилья и стоянкой возле супермаркета. Я не имела ни малейшего представления, куда можно податься.

Как бы там ни было, как-то утром я взяла на руки своего ребенка и выбежала из дому в домашнем халате и стоптанных туфлях. Я шла быстрыми шагами, не оглядываясь. У меня в голове вертелась только одна мысль: я должна разыскать свою мать.

Чтобы показать ей своего ребенка.

Я шла прямо по дороге, сходя с нее на обочину только тогда, когда по ней проезжала какая-нибудь машина. Я шла, прижимая к себе ребенка, без денег и без куска хлеба в кармане. Я прихватила с собой всего лишь бутылочку с соской, наполненную молоком, пристроив ее между грудей, чтобы молоко оставалось теплым.

И вдруг я услышала, как позади меня притормаживает автомобиль.

Даже не оглянувшись, я продолжала смело идти вперед, хотя уже узнала звук мотора.

Старик первым делом выхватил у меня ребенка, чтобы посмотреть, все ли с ним в порядке. Затем он грубо запихнул меня в кабину грузовичка, и я при этом сильно ударилась ногами и головой. Он, поспешно переключая скорости, грязно ругался и угрожал мне, но я его не слушала.

Я знала, что меня ждет, но не испытывала страха.

Я была готова ко всему, была готова вытерпеть что угодно.

Более того, мне было на это наплевать, потому что я знала, что не успокоюсь и рано или поздно снова попытаюсь сбежать.

8

Когда мы приехали, Старик тут же заставил меня подняться на чердак, который я знала уже как свои пять пальцев.

Этот чердак представляет собой помещение, расположенное непосредственно под крышей. Туда можно подняться по маленькой лестнице, вход на которую прегражден закрываемой на ключ дверью. Балки, держащие крышу, расположены так, что стоять в полный рост здесь можно только в самом центре. Пол бетонный, с шершавой поверхностью. Окно здесь только одно, да и то маленькое и с грязными стеклами. Из него видно скат крыши.

За дверью с круглой ручкой, в которую вмонтирован замок, находится еще одно помещение — поменьше размерами и вообще без окон. Именно в нем Старик прятал все свои сокровища.

Эти сокровища составляли большое знамя со свастикой, порнографические журналы, разложенные по стопкам в соответствии с их тематикой, и целая коллекция фаллоимитаторов различного размера и формы — с пупырышками, с выступами и утолщениями, огромной длины или толщины, с батарейками или же с механическими устройствами, вызывающими их вибрацию. Старик также хранил здесь видеокассеты, которые покупал в Париже на улице Сен-Дени, и фильмы, которые снимал своей маленькой видеокамерой, заставляя позировать голышом то Надю, то меня. Все эти предметы он либо сжег, либо каким-то другим способом уничтожил за четыре дня до смерти.

Он все время держал ключ от этого помещения при себе и не разрешал никому туда заходить — никому, кроме Старушки. Та хранила на чердаке различные квитанции и знала о «секретах» Старика.

Если я не ошиблась в своих подсчетах, из двадцати последних лет более десяти я провела, сидя взаперти на чердаке. Я то сидела привязанной к кровати (когда Старик меня за что-то наказывал), то лежала с поднятыми вверх и связанными ногами (когда он хотел, чтобы я забеременела), то просто торчала взаперти (когда он начинал бояться, что я сбегу).

На этот раз я провела на чердаке целых шесть месяцев: таким образом Старик наказал меня за то, что я попыталась сбежать.

Сначала я сидела там привязанной за запястье к кровати, затем мне была предоставлена «свобода» передвижения по этому — очень тесному — помещению. Я не знаю точно, когда там было мучительней — зимой или летом.

Зимой в нем было зверски холодно, и я целый день ходила по кругу, чтобы согреться. Летом я едва не задыхалась в этом помещении от духоты. Солнце нагревало крышу и тем самым превращало чердак в настоящую духовку. Воздух сюда поступал лишь через щели. Открыть окошко я уже не могла: Старик наглухо заколотил его после того, как увидел, что я, выбравшись через это окно, ползу по крыше, намереваясь спуститься на землю и удрать.

Я прислушивалась к ударам колокола, доносившимся со стороны находившейся неподалеку церкви, и считала эти удары, меряющие время — четверть часа, полчаса, час. Счет дням я постепенно потеряла. Поначалу я отсчитывала дни, делая небольшие отметины на куске гипса. Но так как я не знала, сколько продлится мое заточение, то решила, что нет смысла этим заниматься.

Все зависело только от того, какое решение примет Старик.

Поэтому я просто ждала, ни о чем не думая и ничего не делая.

Он приходил ко мне два раза в день, утром и вечером. Мне приходилось выполнять его прихоти. Он постоянно пытался в меня что-то засунуть — каждый раз что-нибудь новое. Он перепробовал все тонкие и продолговатые предметы, имевшиеся на кухне и вообще у нас в доме. Затем перешел к своим инструментам. За ними последовала дрель, к которой Старик изготовил деревянные насадки. А еще он как-то раз принес полировальную машинку и, прикрепив к ней полосу искусственной шерсти, стал водить ею по моей коже.

Уходя от меня, он каждый раз оставлял мне какой-нибудь еды и питья.

Если я вела себя по отношению к нему ласково, то даже получала право поесть горячей пищи.

У Старика была весьма своеобразная манера готовить еду. Он брал две банки консервов (обычно фасоль с равиоли или же чечевицу с зеленым горошком), тщательно перемешивал их содержимое и варил до тех пор, пока оно не превращалось в бесформенную массу, похожую на тесто. Затем он сам раскладывал эту массу по тарелкам.

Когда дети подросли, они тоже стали получать свою порцию этого «паштета»: Старик небрежно бросал им его в тарелку, и никто при этом не имел права произнести даже слова. Иногда он добавлял мясо, и все поглядывали друг другу в миски, чтоб узнать, кому какие попались кусочки. Старик клал их кому больше, а кому меньше — в зависимости от своего сегодняшнего отношения к каждому конкретному человеку. Мы были так голодны, что моментально опустошали свои тарелки.

Иногда он давал нам сыр.

Сидя взаперти на чердаке, я приручила семейку мышей, кормя их кусочками хлебной корки, которые «жертвовала» им из своего рациона.

Эти маленькие зверушки в течение долгого времени были моими единственными друзьями-приятелями. Старик их никогда не видел, потому что, едва до мышей доносился звук поворачивающегося в замочной скважине ключа, как они тут же прятались в свое убежище. Кроме того, я поспешно убирала недоеденные ими крошки, чтобы Старик ни о чем не догадался, а иначе он наверняка убил бы всех этих мышек.

Когда я рассказываю о годах, последовавших за рождением моего первого ребенка, у меня появляется впечатление, что тем, кто меня слушает, постепенно становится очень скучно. И в самом деле, даже самые изощренные развратные действия Старика не отличались разнообразием. Все у него в конечном счете сводилось к тому, чтобы запихивать кое-что в одни и те же дырки, вот только используемые предметы были разными.

Равнодушие, с которым я относилась к этим его повторяющимся из раза в раз действиям, было моим единственным оружием против него.

Когда я пыталась оказывать сопротивление — то ли из-за того, что он причинял мне слишком сильную боль, то ли потому, что мне попросту не хотелось подчиняться ему без борьбы, — он еще больше распалялся, и тогда мне приходилось намного хуже.

Я заставляла себя быть игрушкой в его руках и, более того, содействовать ему во всем том, что он вытворял с моим телом. Стараясь не сопротивляться, я тем самым ослабляла его интерес ко мне. Я позволяла ему заниматься со мной этой возней, а сама думала о чем-то другом.

Он неизменно сопровождал свои действия болезненными ударами, от которых я невольно кричала. Эти крики были обязательным атрибутом всех его визитов ко мне.

Мы, должно быть, вели себя слишком шумно.

Наши соседи, разговоры которых я иногда слышала, находясь на чердаке, не могли не замечать того, что происходило у нас дома. Однако они ни разу не попытались вмешаться и ни разу никому ничего не сказали.

Много времени спустя я узнала, что по иронии судьбы кое-кто из наших соседей, а точнее, соседок, работает в одной из социальных служб. Совсем рядом с нами жили женщины, которые занимались вопросами опеки над малолетними детьми, но они даже бровью не вели, когда видели, как мои сыновья вкалывают до поздней ночи по воле собственного отца.

Старик, по правде говоря, так сильно запугал наших соседей, что те предпочитали ничего не видеть, ничего не слышать и держать язык за зубами. Некоторые из них вообще переехали жить в другое место.

Так, в частности, поступили люди, жившие прямо напротив нас. Их маленький сын увидел, как меня, полуголую и стоящую посреди внутреннего дворика на коленях, лупят ремнем. Он рассказал об этом своим родителям. Старик, узнав об этом, громко, так, чтобы они услышали, сказал, что если их сын будет продолжать распространять лживые слухи, то у них могут начаться большие неприятности, потому что он знает людей, которым не составит труда сжечь их домишко дотла.

Соседи предпочли уехать.

Старика всегда все боялись.

Появление на свет Раймона-младшего, которого я, кстати, за время своего шестимесячного пребывания на чердаке ни разу не видела, вызвало у Старика желание обзавестись многочисленным потомством.

Эта затея его всерьез увлекла, и, чтобы придать ей видимость благопристойности, он решил на мне символически жениться.

Он организовал своего рода церемонию бракосочетания, в ходе которой — в присутствии Старушки — вручил мне золотое обручальное кольцо. На этом кольце были выгравированы два имени: Лидия и Раймон.

— Теперь ты моя женушка!

До этого я не получала подарков с тех самых пор, как в Лионской больнице медсестра подарила мне куклу. В глубине души испытывая ненависть к этому колечку, я тем не менее растрогалась…

Старик надел мне кольцо на палец и поцеловал меня. Затем он откупорил бутылку шампанского, чтобы «отпраздновать это событие».

Он заставил нас со Старушкой выпить с ним эту бутылку до дна.

Усевшись за стол, Старик смотрел на нас сквозь стекла очков своими маленькими глазками и самодовольно улыбался.

— Теперь у меня две жены — старая и молодая! Мы создадим настоящую семью — семью с множеством детей. Лидия, ты будешь послушной. Ты должна поклясться мне, что не будешь больше пытаться сбежать. Тебе ведь прекрасно известно, что я все равно тебя найду. И что тебе опять придется сидеть взаперти на чердаке! Без меня ты — пустое место. Ну давай, клянись!

— Я клянусь.

— Прекрасно! А теперь давайте выпьем!

Я вдруг начала плакать. Слезы как бы сами собой потоками лились у меня из глаз.

Не знаю, почему это произошло. Возможно, виной тому было шампанское.

Вот так я стала матерью детей моего отца. У каждого из них второе или третье имя — Раймон.

Раймон (Раймон-младший) родился 8 декабря 1982 года.

Брюно родился 24 декабря 1986 года.

Реми родился 23 апреля 1988 года.

Режис родился 19 августа 1989 года.

Брис родился 4 апреля 1991 года.

Борис родился 30 января 1993 года.

Рюди родился 24 апреля 1996 года.

За четырнадцать лет я произвела на свет семерых детей.

Первого из них я родила в возрасте двадцати лет, а последнего — тридцати трех.

После рождения Раймона-младшего в следующий раз я забеременела лишь через три года. В этот период моя жизнь рядом со Стариком и Старушкой (после того как я просидела шесть месяцев на чердаке) была такой же, как раньше.

Я ежедневно ездила со Стариком на стоянку супермаркета, где затем целый день сидела в грузовичке. К нему время от времени подходили клиенты, но мне с ними разговаривать не разрешалось. Они, по всей видимости, думали, что я слабоумная. Во всяком случае, именно так отзывался обо мне Старик, когда они удивлялись тому, что я не отвечаю на их вопросы.

— Она инвалид. Бедняжка получила сильные ожоги по вине негодяев из управления социального жилья. Я, кстати, сейчас с ними сужусь!

Судебное разбирательство, которое Старик затеял против управления социального жилья, длилось двадцать восемь лет. Мне ничего не было известно о событиях, которые при этом происходили. Лишь после его смерти я узнала, что он годами докучал суду города Мо, нанимая все новых и новых адвокатов и всячески борясь за «мои права».

Только в 1998 году — за год до смерти Старика — его жена и он сам были признаны виновными в том, что я получила эти ожоги. Эксперты Института судебной медицины, неоднократно осматривавшие меня, начиная с 1975 года, в ходе проводимого следствия пришли к выводу, что меня умышленно опустили в ванну, наполненную кипятком.

Меня, конечно, всячески старались держать в стороне от этих судебных разбирательств. Меня ни разу не допрашивали ни судья, ни следователь, причем даже после того, как я достигла совершеннолетия.

Что такое правосудие и существует ли оно вообще — этого я не знаю.

В течение многих лет я смотрела на то, как подрастают мои дети, со стороны. Мне не разрешалось ни приласкать их, ни взять на руки, ни угостить чем-нибудь, ни уложить спать, ни выкупать.

Моя задача заключалась только в том, чтобы рожать детей.

Задача Старушки — в том, чтобы их кормить.

Задача самих детей — в том, чтобы быть рабочей силой. Едва они начинали ходить, как их тут же приучали работать под руководством Старика.

У меня есть фотография, которую я вклеила в свою тетрадь. На ней видно, какой была жизнь у нас дома.

В центре этой фотографии — Старик с огромным животом, из-за которого его руки кажутся слишком короткими. Он, словно какой-нибудь паша, восседает на стуле, который почти полностью закрывает своим грузным телом, упершись ладонями себе в бока и самодовольно улыбаясь. Прямо перед ним стоит стол, а на нем — тарелки с остатками пищи. Позади Старика видны каменные стены строящегося дома, пока еще не установленные оконные рамы и лежащие на полу большие нестроганые доски. Вдалеке также видно уже подросшего Раймона-младшего, несущего кирпич, а на переднем плане — Режиса и Реми, держащих в руках обрывок шланга. Других детей на этой фотографии нет, однако в реальной жизни они всегда находились где-нибудь неподалеку. Старик, сидя на своем «троне», держал их в поле зрения, распределяя между ними работу и давая им различные указания.

Старушка приспособилась к подобной ситуации и растила моих детей так, будто они были ее собственными. Если они баловались, пусть даже и совсем чуть-чуть, она жаловалась на них Старику, когда тот возвращался вечером домой, потому что знала: он обязательно их сурово накажет. Более того, она с удовольствием принимала участие в подобных «экзекуциях», снова и снова повторяя Старику, что он должен «этих разгильдяев» хорошенько выпороть. Когда Старик заканчивал, она всегда и сама давала виновным по паре оплеух, а затем отправляла их спать, зачастую не накормив ужином.

Дети с самых ранних лет привыкали питаться нерегулярно и работать в поте лица. Им нередко приходилось, начав работу днем, заканчивать ее поздней ночью. Старика ничуть не смущало то, что на часах уже час ночи, а у нас все еще грохочет бетономешалка, раздаются удары молотка и воздух раздирают громогласные распоряжения. Соседи смирились с этим после того, как однажды ночью пожаловались по телефону в жандармерию и к нам приехали несколько жандармов.

Они припарковали свой автомобиль у входа и окликнули Старика, который — несмотря на зимний холод — замешивал цементный раствор во дворе, освещенном прожекторами. Все дети находились рядом с ним, таская туда-сюда тачки с цементом или же поднося щебень и нужные Старику инструменты.

— Мсье Гуардо, так сильно шуметь нельзя. Ваши соседи жалуются, уже ведь три часа ночи…

— Я не могу оставить свой цементный раствор, он застынет!

— Ну тогда заканчивайте побыстрее, хорошо?

Жандармы Креси-ла-Шапель уехали, даже не обратив внимания на то, что дети работают на холоде посреди ночи.

Именно этим жандармам была передана жалоба, поданная на Старика сначала моим братом, а затем и моей сестрой через некоторое время после ее побега. Эта жалоба, где он обвинялся в том, что бил и насиловал Надю, как и предыдущая, по сути дела, осталась без рассмотрения.

Я всегда знала, что когда-нибудь снова попытаюсь сбежать.

К своей следующей попытке я подготовилась уже лучше.

Придуманный мною план, правда, был незатейливым. Моя цель заключалась в том, чтобы найти своих брата и сестру. Казалось, что если мне удастся добраться до Парижа, где они жили, то я буду спасена.

Хотя я никогда не разговаривала с незнакомыми людьми, это отнюдь не мешало мне слушать то, что говорят они, и запоминать. Поскольку я, сидя за рулем автомобиля, много раз ездила со Стариком по нашему региону, то понимала, что пытаться убежать из деревни Куломм невозможно. Оттуда вели всего две дороги, и Старик очень быстро настиг бы меня, как это бывало раньше. Если он к чему-то стремился, то вкладывал в это стремление столько энергии, что в конце концов всегда добивался своего. Поэтому на этот раз я решила дать деру прямо со стоянки супермаркета «Ла-Верьер» и сесть на поезд на вокзале в Мо.

Я еще никогда в жизни не ездила на поезде, однако знала, что он идет в Париж. Мне несколько раз доводилось проезжать на грузовичке перед вокзалом, поэтому я была в курсе, как до него добраться.

Однажды днем, когда Старик оставил меня одну, а сам пошел пропустить стаканчик-другой, я вылезла из грузовичка и быстро пошла прочь. У меня не было с собой денег — даже мелочи, — однако я подумала, что уж как-нибудь выкручусь и что хуже, чем сейчас, мне уже в любом случае не будет.

Я добралась до вокзала пешком. Я не умела читать, а потому не могла прочесть ни расписания, ни даже надписей на указателях. Я могла сложить буквы по слогам: «НА ПА-РИЖ», но не понимала, что это означает.

На перроне в ожидании стояли люди. Я отошла в сторонку и тоже принялась ждать. Когда подали поезд, пассажиры стали заходить в вагоны, и я зашла вслед за всеми в один из них. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания, и я, сев у окошка, стала смотреть наружу, опасаясь, что сюда вот-вот нагрянет Старик.

Когда поезд наконец тронулся, я все еще со страхом таращилась в окно, чувствуя неприятный холодок в животе. Мимо меня проплыл перрон, затем стали мелькать сельские пейзажи. Поезд набрал скорость, и я почувствовала, как мерзкое ощущение в животе постепенно исчезает. Я смотрела, как за окном быстро мелькают столбы, и у меня начала кружиться голова. Потом больно защемило сердце.

Поезд несколько раз останавливался. Я видела, что в вагон заходят люди, но никто не выходит. Я сидела, забившись в угол, и среди входящих невольно искала взглядом силуэт Старика. Три или четыре раза мне казалось, что я его увидела, и мое сердце начинало лихорадочно биться. Однако это был не он.

Затем пейзаж за окном стал другим: сельскохозяйственные угодья сменились кварталами социального жилья.

На каждой последующей остановке в вагон заходило все больше и больше народа, и я уже не могла различить в этой толчее, есть ли среди них Старик. Люди смотрели как-то сквозь меня, как будто я была прозрачной, а я таращилась на них снизу вверх во все глаза: мне еще никогда не доводилось видеть такое скопление людей.

В вагоне от присутствия большого количества народа стало теплее. Это почему-то успокоило меня и вселило надежду на то, что на этот раз Старик меня не поймает. Я стала ломать себе голову над тем, каким образом смогу найти Брюно и Надю. Даже если я и встречу их на улице, то как узнаю в толпе?

Вдруг поезд остановился, и все пассажиры стали сходить на перрон.

Я приехала в Париж.

Вокзал был таким огромным, что меня охватил страх. Я пошла туда, куда и все остальные, чиркая взглядом по толпе в надежде случайно увидеть в ней своего брата. Его, конечно, тут не было. Да и с какой стати он оказался бы здесь, на вокзале, если я не предупредила его о своем приезде, потому как не знала его адреса? Однако тогда мне казалось, что если я стану прогуливаться по улицам города, то, возможно, где-нибудь встречу Брюно. Хотя мне уже перевалило за двадцать, я все еще думала, что Париж лишь чуть-чуть больше Мо и что если хорошенько поискать…

Я бродила по вокзалу среди снующих туда-сюда людей, которым не было до меня никакого дела. Все, казалось, куда-то сильно спешат. Шум, объявления по громкоговорителю, толкотня — все это подействовало на меня удручающе. Я устала, мне очень хотелось есть, а потому, усевшись в укромном уголке, я стала ждать сама не знаю чего.

Через некоторое время на меня обратили внимание полицейские.

Я сидела, ничего не делая и лишь глазея на проходящих мимо людей. Некоторые из них мимоходом бросали на меня взгляд. Одна женщина даже попыталась со мной заговорить, но я ей ничего не ответила.

Наконец ко мне подошли полицейские. Их было трое.

— Эй, ты что здесь делаешь? Здесь сидеть нельзя!

Я молчала.

— Отвечай, когда к тебе обращаются! У тебя есть документы?

Я отрицательно покачала головой.

— У тебя нет документов?! А сколько тебе лет?

— Предъяви нам свои документы, а иначе мы отведем тебя в полицейский участок.

— Она еще совсем юная. У нее какой-то затуманенный взгляд.

— Ты что, принимала наркотики? Покажи свои руки…

Один из них попытался закатать мой рукав. У меня на руке было полно синяков, поэтому я стала отбиваться.

— Ну хорошо, хорошо. Успокойся.

— Ты сейчас пойдешь с нами. Ты можешь подняться на ноги?

Вокруг уже собирались зеваки. Один из полицейских помог мне встать.

— У тебя и в самом деле нет документов? На вид ты совершеннолетняя, тебе, должно быть, уже есть восемнадцать лет. Покажи нам свои документы, и мы оставим тебя в покое.

Я отрицательно покачала головой.

— Так ты несовершеннолетняя? Что, сбежала от родителей?

Я кивнула.

Полицейские о чем-то тихо поговорили между собой, и один из них громко сказал:

— Нужно ее отсюда забрать. Здесь ее оставлять нельзя.

Затем они снова заговорили со мной:

— Ты что, немая? Ты не умеешь разговаривать?

Я ничего не ответила.

— Ты пойдешь с нами добровольно?

Я в знак согласия кивнула.

Они отвели меня в полицейский участок, расположенный на вокзале. Там находилось еще несколько человек, задержанных полицейскими. Один из этих людей что-то громко орал. Поскольку я вела себя тихо, меня усадили на скамейку. Затем меня стал расспрашивать один из полицейских.

— Ты убежала из дому?

Я выдавила из себя:

— Да.

— А где ты живешь?.. Как тебя зовут?.. Ты живешь с родителями или с кем-то еще?.. Ты не хочешь отвечать?

Вскоре полицейского-мужчину сменила женщина-полицейский. Поскольку я по-прежнему ничего не отвечала, она обшарила мои карманы. Всю мою одежду представляли домашний халат, свитер и колготки. На ногах у меня были стоптанные туфли.

— У нее с собой ничего нет.

— Позвони в комиссариат. Отправим ее туда.

За мной приехали еще какие-то полицейские, и меня усадили в специальный автомобиль-фургон рядом с ними. Охвативший меня ранее страх стал постепенно ослабевать. Полицейские очень вежливо пытались со мной заговорить, однако, поскольку я не открывала рта, они в конце концов оставили меня в покое.

Я смотрела через зарешеченное окошко на улицу. Еще никогда я не видела так много автомобилей. Полицейские включили сирену, и все машины стали пропускать нас вперед.

В комиссариате пришлось довольно долго чего-то ждать. Мне дали жидкого шоколада. Очень хотелось есть, однако голодать я уже давно привыкла и попрошайничать не стала.

Наконец меня усадили перед каким-то письменным столом, и сидевший за ним мужчина в гражданской одежде стал меня допрашивать. Рядом с ним находилась женщина.

Они задавали мне какие-то вопросы, но я им ничего не отвечала.

— Ты сбежала из больницы? Из какой?

Я отрицательно покачала головой и начала отвечать на их вопросы, потому что мне не хотелось, чтобы меня отвезли в больницу.

— Я убежала от своего отца. Я ищу брата. Он живет в Париже.

— А где именно в Париже? У него есть телефон?

— Не знаю.

— Как тебя зовут?

— Лидия Гуардо.

— Как это пишется?

Я произнесла свои имя и фамилию по буквам.

— Ты живешь не в Париже?

— Нет, в деревне Куломм, в департаменте Сена и Марна. Но я туда возвращаться не хочу.

— Почему?

— Мой отец меня бьет.

— Сколько тебе лет?

— Я точно не знаю.

— Ты живешь со своими родителями?

— Она мне не настоящая мать.

— Ты живешь со своим отцом и его женщиной?

— Да.

— Ты убежала?

— Да. Из-за этой женщины у меня были очень сильные ожоги.

— Когда?

— Когда я была маленькой. Я теперь инвалид.

Ведущие допрос переглянулись, и затем мужчина вышел из комнаты. Женщина опять задала мне те же вопросы, удивляясь тому, что я не знаю даты своего рождения. Мне не удалось вспомнить эту дату, и я решила больше ни на какие вопросы не отвечать. Вскоре вернулся мужчина-полицейский. Он что-то сказал коллеге. Она перестала меня допрашивать. Усадив на скамейку в уголок, они оставили меня совсем одну. Я стала ждать.

Спустя час я услышала в коридоре голос Старика.

Мое сердце замерло, и я непроизвольно сделала «пипи» прямо под себя. Я уже давно хотела сходить по-маленькому, но не решалась спросить, где здесь туалет, хотя и чувствовала, что скоро не выдержу. У меня так разболелся живот, что я даже не почувствовала боли, начавшей терзать мой левый висок.

Вскоре за мной пришел мужчина в форме. Он вывел меня в коридор. Там стояли двое полицейских и Старик. Они о чем-то спорили. Взгляд, который бросил на меня Старик, я запомнила на всю жизнь. Это был взгляд свирепого зверя, приготовившегося к нападению. «Он меня убьет, это уж точно, — подумала я. — И никто не сможет ему помешать. Ну что ж, так будет даже лучше…»

Я едва могла идти, потому что меня охватил жуткий страх, а тут еще мне опять захотелось в туалет. Женщина-полицейский подошла ко мне и спросила каким-то странным голосом: «Ты хочешь в туалет, Лидия?» Я ничего не ответила. «Ты хочешь по-маленькому?» — снова спросила она. Я слегка кивнула.

— Ну что, теперь я могу ее забрать? — громко спросил Старик.

— Подождите немного, дайте нам сводить ее в туалет. Пойдем, Лидия.

Когда я вернулась, Старик подписывал какие-то бумаги. Он, ничего не говоря, схватил мою руку и очень сильно ее сжал. Женщина-полицейский ему сказала:

— Мсье Гуардо, мы сообщим судье о том, что, по словам вашей дочери, вы ее бьете. Я советую вам вести себя более сдержанно.

Старик пробурчал что-то себе под нос. Я не расслышала, что именно. А затем мы с ним вышли на улицу.

Он, не произнося ни слова, жестом показал мне, чтобы я села в машину. Я тоже молчала. Мы поехали домой. Я знала, что получу хорошую взбучку и что он опять запрет меня на чердаке. Но мне теперь на это было наплевать. Я знала, что он будет со мной делать. Он тоже. Раз я попыталась сбежать, он меня сурово накажет. Я воспринимала это как нечто само собой разумеющееся.

По мере того как мы приближались к дому, я мысленно убеждала себя в том, что мне не страшно, что он всегда меня находил, когда я пыталась убежать, что я плохая дочь и заслуживаю всего того, что со мной вскоре произойдет.

Он начал бить меня сразу же после того, как мы заехали во двор.

Он заставил меня войти в дом, сильно пнув ногой в спину. Я упала. Он ударами ноги заставил меня подняться, и вот тут-то и началась расправа.

Он бил меня в лицо, в грудь, в бока — бил и кулаками, и ногами. Будто с цепи сорвался. У меня потекла между ног моча — причем с кровью, — да и вообще я обделалась, а он все продолжал меня бить.

Это длилось три дня и три ночи. Он непрерывно бил меня, пока сам не выбивался из сил. Тогда Старик немного отдыхал, а затем принимался истязать меня снова. Он заставлял меня пить алкоголь, и я сильно опьянела — опьянела от усталости, от вина и побоев. Когда я падала на пол, он продолжал меня бить, пока я не теряла сознание.

Тогда он брызгал мне в лицо водой, чтобы я пришла в себя, и все начиналось снова.

Мне еще никогда не доводилось переносить такие жуткие мучения. Я превратилась в одну большую рану, сильно захмелела и уже почти ничего не чувствовала. Я слышала, как удары отдаются в моем теле, как будто это стучали по мешку с мукой.

На третий день он вдруг перестал меня бить и попытался усадить на стул. Я была измождена и едва могла сидеть.

— Не шевелись. Я сейчас окончательно отобью у тебя желание куда-то убегать!

Он вышел и затем вернулся, держа в руке маленькую бутылочку, закрытую стеклянной пробкой.

В этой бутылочке находилась кислота.

Он взял тряпку, побрызгал на нее кислотой и начал тереть мне ступни и щиколотки.

Я почувствовала такую жуткую боль, что невольно отпрянула назад и упала вместе со стулом навзничь. Тогда он схватил меня за волосы и поволок вверх по лестнице на чердак. Там он бросил меня на пол.

Я, свернувшись клубком, пролежала в такой позе весь день и всю ночь. Мои ступни «горели» от ожогов, все тело болело от полученных ударов. Я думала, что вот-вот умру.

Однако, когда он зашел на чердак на следующий день, я была жива.

Он повел себя уже совсем по-другому, его гнев пропал. Он поднял меня и положил на кровать.

— Ты видишь, что ты заставляешь меня делать своими глупостями, Лидия?! Ты ведешь себя нехорошо по отношению к своему отцу, который заботится о тебе, который тебя кормит… Что бы ты стала делать вдали от своего дома, без меня?

Он вымыл мои ступни. Это было очень больно: казалось, что мою плоть режут на куски ножами. Ночью я вытерла, как смогла, кожу на ступнях, и боль при этом тоже была жуткой.

Даже сам Старик, взглянув на то, что натворил, перепугался. Я это почувствовала. Он тихо пробормотал себе под нос: «Вот черт! Я не могу отвезти ее в больницу в таком состоянии!»

Он принялся осматривать мое тело, то и дело тихонько ругаясь.

— Тебе, чтобы ты поправилась, нужен покой. Я куплю тебе лекарства. Боже мой!..

Он произносил эти слова тихо и медленно, в его поведении чувствовалась нерешительность. У меня были поломаны ребра, а по всему телу виднелись синяки и кровоподтеки. Кожа была покрыта подсохшей кровью. Он смыл ее и постарался привести мой внешний вид в порядок.

— Это ерунда, это пустяки. Черт!.. Ничего, ты поправишься!

У меня защемило сердце оттого, что он выглядел таким растерянным и перепуганным. Мне казалось, что страх исходит от него, как острый запах, и я — сама не знаю почему — почувствовала в себе силу. Я приподнялась на кровати и посмотрела ему прямо в глаза.

— Да, я поправлюсь! Оставь меня в покое, и я поправлюсь сама. Но мне нужна маленькая собачка, я не хочу больше оставаться совсем одна. Я хочу, чтобы ты подарил мне собачку, и тогда я поправлюсь!

— Хорошо, я куплю тебе щенка. Принесу его завтра. А ты уверена, что поправишься?

— Да, я поправлюсь. Но сначала мне нужна маленькая собачка. Маленькая белая собачка.

9

И у меня появилась маленькая белая собачка.

Это был шпиц с заостренной мордочкой и глазами, которые смотрели на меня так, как еще никто никогда не смотрел. Я положила его рядом с собой, и он, высунув розовый язычок, меня лизнул.

Я дала ему кличку: Волчонок.

Этот маленький песик лизал мои раны, и его язык — гладкий и влажный — доставлял мне такие приятные ощущения, что я позволяла ему это делать. Он благодаря какому-то непонятному для меня инстинкту понял, что я изранена, и пытался меня вылечить.

Мне захотелось выздороветь во что бы то ни стало. Ради этого щенка.

Старик оставил меня в покое. Это было очень кстати, потому что я пребывала в таком состоянии, что малейшее движение заставляло меня вскрикивать от боли. Мой Волчонок все время меня лизал, причем делал это с такой настойчивостью и любовью, что я прониклась к нему чувством безграничной признательности. Поначалу я настроилась на то что буду оказывать Старику ожесточенное сопротивление, однако этот песик своим языком очень быстро слизал всю мою решимость.

Я впервые в жизни стала относиться к кому-то с искренней безоговорочной любовью.

Наступило лето, и я, лежа привязанной к кровати на чердаке, превратившемся в парилку, изнывала от жары. Песик тоже сидел со мной взаперти, а природную нужду справлял в углу. Старик убирал его экскременты, когда у него было на это время. От запаха собачьих какашек и жары на чердаке было почти невозможно дышать.

Я мучилась от жажды и с нетерпением ждала, когда же наступит утро, потому что именно утром Старик приносил мне бутылку с водой. Без еды я, в общем-то, могла обойтись, а вот вода стала для меня настоящим объектом вожделения. Мой Волчонок в своей меховой шубе тоже мучился от жары.

Как-то раз, когда Старик забыл принести мне воды (это, должно быть, произошло в один из тех субботних или воскресных дней, когда он ездил удовлетворять свою ненасытную похоть с извращенцами из Венсенского леса или девицами легкого поведения с улицы Сен-Дени), мне стало казаться, что я вот-вот сойду с ума от нестерпимой жажды. Чтобы напомнить о себе, я стучала по полу и кричала. У меня в горле так пересохло, что слизистая оболочка стала похожа на наждачную бумагу.

Волчонок метался туда-сюда, обеспокоившись тем, что я так сильно разнервничалась.

И вдруг я увидела, как он наклонился над своей миской, в которой еще оставалось на донышке немного воды, аккуратно взял ее за край зубами и стал тянуть по направлению ко мне.

Этот его поступок был одновременно и трогательным, и ужасным — ужасным потому, что чуть не закончился ничем. Щенок подтаскивал миску все ближе и ближе к кровати, а затем, словно внезапно позабыв о том, что только что делал, он бросил ее и, подбежав к кровати, стал лизать мне руку.

— Принеси мне миску! Миску принеси!

Я пыталась заставить его подтащить ко мне миску с водой, показывая на нее пальцем. Песик, словно к нему вернулась память, вдруг бросился назад и, виляя хвостом, стал подталкивать миску ко мне носом. Я перепугалась, что сейчас он ее перевернет. Волчонок, должно быть, почувствовал это и снова стал потихоньку тащить свою ношу, вцепившись в ее край зубами.

Я наблюдала за его действиями, стоя коленями на полу и изо всех сил натягивая веревку, которой была за руки привязана к кровати. Когда песик дотащил миску до того места, куда я уже могла дотянуться, я, наклонившись, сама схватила ее зубами и, подвинув ближе, стала лакать со дна живительную влагу.

Она показалась мне настоящим чудом.

Наконец наступил тот день, когда Старик отвязал меня от кровати и выпустил с чердака.

Сколько времени я провела в подобном заточении — этого я не знаю. Возможно, несколько месяцев. Много месяцев.

Я поправилась: ребра срослись, синяки исчезли, а ожоги на ступнях и щиколотках зажили (благодаря тому, что их все время лизал мой Волчонок). Правда, на запястьях у меня навсегда запечатлелся след от веревки, которой я была привязана к кровати.

А еще я снова забеременела — забеременела точно таким же способом, как и раньше.

Насколько я помню, тогда у меня родился Борис…

За время моего пребывания в заточении дети подросли. Они относились ко мне довольно отчужденно и называли мамой Старушку.

Раймону-младшему — старшему из них — шел уже одиннадцатый год, и остальные везде следовали за ним, словно маленькие солдатики. Старик приучил их безоговорочно во всем ему подчиняться и работать до позднего вечера. Они почти не ходили в школу. Старик лишь время от времени приводил их туда, чтобы они там числились и чтобы благодаря этому можно было получать пособие на детей. Это пособие приходило на мой банковский счет, но я об этом даже не догадывалась.

Старик оформил на себя доверенность и получал вместо меня и мою пенсию по инвалидности, и те пособия, которые мой статус многодетной матери-одиночки — да еще и инвалида — позволял мне получать.

Я узнала обо всем этом только после его смерти.

Старик заставил меня возобновить свою работу в его мини-типографии: я в течение уже нескольких лет занималась копированием на печатном оборудовании каких-то бланков, не понимая смысла того, что на них написано. Каждый раз, когда я делала какую-нибудь ошибку, меня ожидала хорошаявзбучка, а потому я старалась не перепутать ни единой буковки. Старик проверял выполненную мною работу, и я каждый раз с замиранием сердца ждала его вердикта.

Если он ничего не говорил, это означало, что я не сделала ни одной ошибки.

Выполнив свою дневную норму в типографии, я занималась приготовлением пищи, стиркой и уборкой под руководством Старушки. Я терла тряпкой пол, добираясь до самых труднодоступных уголков.

Мне по-прежнему не разрешалось ни разговаривать с детьми, ни брать их на руки, ни ухаживать за ними — даже за самыми маленькими. Иногда мне казалось, что они меня вообще не замечают.

Строительство дома, затеянное Стариком, мало-помалу продвигалось вперед. Старик строил этот дом кустарным способом, без каких-либо чертежей и без помощи профессионалов. Иногда Старику приходили помогать его приятели. Я наблюдала за мужчинами издалека, не решаясь с ними заговорить. Они искоса поглядывали на меня, но, когда наши взгляды пересекались, смущенно отворачивались.

Лишь значительно позднее я узнала, что Старик убедил их в том, что я слабоумная и не умею говорить. Они никогда не удивлялись тому, что время от времени я хожу «брюхатая», хотя вроде бы я ни с кем никогда не общалась и единственным мужчиной у нас дома был сам Старик.

Я не знаю, что он им по этому поводу рассказывал — может, правду. Как бы там ни было, никогда не происходило ничего такого, что позволило бы им догадаться, в чем же заключается эта правда. Гораздо позже я узнала, что относительно отца моих детей в нашей деревне ходили различные слухи. Однако ни мэра, ни другие местные власти этот вопрос, похоже, не волновал. Что касается жандармов, то мне не хочется о них даже вспоминать…

Кроме того, я снова стала работать у Старика в качестве шофера.

Я ездила с ним на стоянку возле супермаркета. Он при этом все время держал меня под контролем, полностью лишая свободы действий. Он запирал меня в грузовичке, но все равно время от времени проверял, там ли я нахожусь. Я была своего рода декорацией, и никто не обращал внимания на эту странную парочку, которую представляли собой мы со Стариком.

Он выдавал себя за отца слабоумной дочери, и люди ему даже сочувствовали. На меня все старались не смотреть — как будто я была каким-то жутким чудовищем.

Но как-то раз одна девушка посмотрела на меня совсем по-другому.

До этого я уже неоднократно видела ее. Она частенько приходила на стоянку супермаркета со своими дружками и подружками.

Это была темноволосая девушка с зелеными глазами и большим ртом, который все время улыбался. Она одевалась в джинсы или короткое платье, а обувалась в ботинки или модные туфли. Мне казалось, что у нее есть превеликое множество красивых нарядов (сама я носила лишь кое-как сшитые юбки, дырявые колготки и слишком большие на меня свитера).

Я заметила, что она интересуется мной, что я ее заинтриговала. Она как бы невзначай мне улыбалась, а я завидовала ей, ведь она такая красивая, так хорошо одета и рядом с ней крутится так много юношей и девушек.

И вот как-то раз она со мной заговорила. Я помню этот момент очень хорошо. Она сидела одна на перилах и смотрела на меня ласковым взглядом, слегка сощурив глаза.

— А тебе не надоедает целый день сидеть в этом грузовичке?.. Как тебя зовут?

Старик в этот момент находился неподалеку, и я с опаской покосилась на него. Я думала, что он сейчас скажет ей что-нибудь грубое — как он обычно поступал с теми, кто пытался со мной заговорить.

Однако этого не произошло. Он, наоборот, повел себя очень вежливо. Он ей даже улыбнулся.

— Ее зовут Лидия, — сказал он. — А как зовут тебя? Хм, а ты красивая девушка!

— Меня зовут Марианна.

Так я узнала ее имя.

Старик попытался завязать с ней разговор.

— Ты живешь где-то здесь? Я тебя частенько вижу в компании с парнями. Ты, видимо, пользуешься у них успехом…

— А она что, не умеет разговаривать?

— Ну почему же, умеет. Лидия, ответь что-нибудь Марианне. Ну же!

Я растерялась: Старик подталкивал меня к разговору с этой — незнакомой мне — девушкой. Я не понимала, почему он это делал.

Я была слишком наивной.

— Лидия очень робкая. Она, когда была еще маленькой, получила сильные ожоги. А вообще она хорошая и добрая. Ты можешь приходить с ней разговаривать.

Я, конечно, не произнесла и слова. Хотя мне очень хотелось поговорить с этой девушкой, я не знала, что ей сказать. Кроме того, я была шокирована таким неожиданным поворотом в ходе событий.

— Ну же, красавица моя! Ты можешь поговорить с моей дочерью. У нее, бедняжки, совсем нет подружек.

Марианна спрыгнула с перил, подошла ко мне и протянула мне руку. Я, покосившись на Старика (он во все глаза пялился на эту девушку), пожала ее ладонь.

Так в моей жизни появилась Марианна.

Поначалу все было просто здорово. Марианна время от времени приходила повидаться со мной на стоянке — когда она прогуливала занятия в коллеже или отводила свою младшую сестру Жанну в школу. Именно в эту школу Старик иногда приводил своих сыновей, чтобы не давать социальным службам повода придраться к тому, как он их воспитывает. Марианна начала рассказывать мне всякие истории из личной жизни современных девушек — жизни, о которой я не имела ни малейшего представления. Ей нравилось красиво одеваться, общаться с парнями, ходить по барам. Она также рассказывала мне о коллеже (учиться там ей не очень-то нравилось), о преподавателях, о директоре, об учебных надзирателях, о своих дружках… Эта ее жизнь казалась мне выдуманной, ненастоящей.

Я, если не считать работу на стоянке супермаркета, приезжала в город только по большим праздникам или же во время проведения митингов, организуемых «Объединением в поддержку республики», на которые Старик брал нас всех, в том числе и детей. Он принимал активное участие в политической борьбе, поддерживая Жака Ширака, портрет которого всегда висел у нас дома в столовой. Старик не раз поднимал стакан, глядя с благоговейным видом на этот портрет, и провозглашал тост: «За твое здоровье, Жак!»

Во время предвыборной кампании 1995 года он приклеил плакаты с портретом «великого Жака» на борта своего грузовичка и активно боролся за избрание Жана-Франсуа Копе мэром города Мо. Тут для него имелась личная выгода, потому что он получал от «Объединения в поддержку республики» заказы на печатание листовок и брошюр. Он даже ставил на стоянке перед своим грузовичком большой складной щит, на котором приклеивал рекламные листки, посвященные Копе, и статьи, направленные против тогдашнего мэра. Старик не забыл своего старого врага — социалиста Жана Лиона, мэра Мо, который «вытурил» его из квартиры в квартале социального жилья и на которого Старик возлагал вину за мои ожоги. На самом деле это предшественник Лиона, некто Милло, подписал распоряжение о нашем выселении, а Лион затем лишь привел это распоряжение в исполнение — после того как на нас поступило множество жалоб от соседей. Как бы там ни было, Старик приложил немало усилий к тому, чтобы мэром избрали Копе, его «нового друга», ставшего на выборах главным соперником Жана Лиона. После победы Копе Старик впал в такую эйфорию, что во время президентских выборов принял активнейшее участие в кампании в поддержку Жака Ширака.

Мы все присутствовали на митинге в Мо, где выступал Ширак. По такому торжественному поводу Старик даже позволил мне одеться немного лучше, чем обычно. У него здесь было полно знакомых, он то и дело пожимал кому-то руку или же дружески хлопал кого-то по спине. Еще он радостно улыбался, показывая знакомым свою семью — сыновей, жену, дочь…

Его популярность произвела на меня сильное впечатление. Человек, у которого так много друзей, не может быть плохим! Он, наверное, был прав: это я плохая дочь, и я заслуживала всего того, чему он меня подверг.

Мне стало казаться, что он поступал правильно.

Я, никогда не посещавшая никаких мероприятий, кроме митингов, и никогда не разговаривавшая с незнакомыми людьми, слушала рассказы Марианны с раскрытым ртом. Поначалу я ничего ей не говорила и довольствовалась тем, что слушала ее истории так, как слушают волшебные сказки. Потом, почувствовав, что она не желает мне зла, я стала расспрашивать Марианну о ее жизни.

Конечно, при этом я не решалась рассказать ей о том, какой была моя жизнь…

Это новое знакомство и страстное увлечение Старика политической борьбой позволили мне немножко расслабиться. Его контроль надо мной заметно ослаб, а частое общение с Марианной придало мне немного самоуверенности. Ко мне стали подходить и другие люди. Старик позволял им со мной разговаривать.

И вот тогда-то я и влюбилась.

Я влюбилась, сама того не желая, в парня, работавшего в булочной разносчиком хлеба.

Он начал проявлять ко мне интерес, и, поскольку это был первый парень, обративший на меня внимание, я буквально бросилась в его объятия.

Я прониклась к нему доверием и — эпизод за эпизодом — рассказала ему о своей жизни. Я даже призналась ему в том, что Старик является отцом моих детей, что он меня бьет и издевается надо мной. Я сказала, что хочу от него убежать.

— Я тебе помогу, — пообещал мне этот парень. — Мой отец — прокурор при суде первой инстанции. Он упрячет твоего отца в тюрьму.

В те времена я еще не знала, что сыновья прокуроров вряд ли станут работать в булочной разносчиками хлеба, а потому поверила ему.

Общение с этим парнем напомнило мне о моем брате Брюно. В течение многих лет я надеялась на то, что он когда-нибудь меня спасет, но он так и не появился.

Этот парень стал для меня тем прекрасным принцем, о котором мечтают все девушки, в том числе и такие, как я, — то есть те, которые об этих принцах никогда ничего не слышали.

И я совершила побег в третий раз.

У меня уже имелся кое-какой жизненный опыт, и я утащила из кассы Старика три сотни франков, которые затем передала своему возлюбленному. Тот спрятал меня в расположенной неподалеку небольшой гостинице, посоветовав «не высовываться», пока его отец — «прокурор» — будет проводить расследование.

Что еще об этом рассказать?

Конечно, я занималась с ним любовью, конечно, я «не высовывалась» из гостиницы, дожидаясь, когда «прокурор» и полицейские придут ко мне и сообщат, что отныне я свободна.

Дни текли один за другим. Мой «спаситель» приходил ко мне все реже и реже. Платить за проживание в гостинице скоро стало нечем, а полицейские ко мне так и не пришли.

Как-то вечером я увидела, что в гостиницу заходит Старик.

Мой возлюбленный меня выдал.

Когда Старик привез меня домой, он, как обычно, устроил мне хорошую взбучку и снова привязал меня к кровати на чердаке.

Затем он позвал Старушку, чтобы она меня осмотрела.

Он заставил меня раздеться догола и достал из своего «хранилища» гинекологический аппарат, который раньше использовал только для своих сексуальных забав. Старушка, раздвинув мне ноги, ввела в меня этот аппарат и стала осматривать там, внутри.

— Ну так что, она трахалась с тем типом?

— Подожди, дай-ка посмотреть получше…

У меня мелькнула мысль, что Старушка сейчас обо всем узнает и что Старик теперь уж точно меня прикончит.

Старушка поднялась и вытерла руки о свой передник. Я затаила дыхание.

— У нее не было с ним интимных отношений! — заявила Старушка.

— Ты уверена?

— Да, на сто процентов. Если ты мне не веришь, можешь посмотреть сам.

Старик тогда тоже принялся меня разглядывать там. Он и раньше частенько это делал. Затем он повернулся к Старушке и сказал, чтобы она ушла. Когда Старушка вышла, он набросился на меня и стал насиловать всеми возможными способами. Старик извращался очень долго.

— Значит, ты опять захотела от меня сбежать… Это бесполезно, ты принадлежишь мне!

Он поднял мои ноги вверх и привязал их к веревкам, свисающим с балки.

— Ты будешь лежать так три дня. Ты ведешь себя спокойно только тогда, когда ты беременная. Хотя нет, ты не будешь просто лежать и ждать, когда забеременеешь. Я тебе устрою взбучку — ты, шлюха!

И он в самом деле устроил мне хорошую взбучку.

Он притащил меня в сарай, в котором хранил свое печатное оборудование, и затем, заставив меня положить руки под пресс, стал их сжимать. Я завопила от боли. Я чувствовала, что кожа на ладонях вот-вот треснет, а кости расплющатся. Старик тем временем оголил мне спину и ягодицы и начал яростно бить по ним своей бамбуковой палкой. Он заставлял меня вслух считать удары. Вскоре я потеряла сознание. Придя в себя, я оказалась на полу. Мои пальцы и спина были в крови.

— Ну что, теперь ты образумилась? Если ты еще раз попытаешься от меня убежать, я отрежу тебе руку!

Я ничего не ответила. Он покопался в своих вещах и подошел ко мне с маленькой бутылочкой, в которой находилась кислота.

— Ты попробуешь это еще разок, а то, похоже, ты еще не все поняла.

Я не знаю, что тогда на меня нашло, но я вдруг — хотя и с трудом — поднялась на ноги и посмотрела ему прямо в глаза.

— А-а, ты хочешь обжечь меня кислотой? Ну что ж, я могу сделать это и сама. Да, я мерзавка, и сейчас я тебе это продемонстрирую!

Я выхватила у него из рук бутылочку, а затем схватила лежавшую на столе тряпку, брызнула себе на руку кислотой и начала растирать ее тряпкой по коже. Боль была ужасной — как и в прошлый раз. Моя рука сильно дрожала, но я упорно терла тряпкой по другой ладони, сдирая с нее кожу. Я терла, добираясь до самых труднодоступных уголков, как учила меня Старушка.

Старик стоял с оторопелым видом и, не шевелясь, смотрел на меня.

Наконец он мне сказал:

— Ну все, прекрати. Этого достаточно!

Я поняла, что на этот раз выиграла, что я его «поимела».

Ситуация изменилась. Бить меня, издеваться надо мной — это уже не работало: я больше не боялась Старика. Кроме того, я чувствовала, что забеременела, но не от него, а от другого негодяя. Я — сама не знаю почему — чувствовала себя счастливой и свободной впервые в жизни. Я знаю, что это трудно понять, но меня в тот момент и в самом деле охватило ощущение счастья. Я была довольна тем, что обдурила их обоих — и Старушку, и Старика.

Я повернулась к Старику и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Я хочу, чтобы Марианна стала моей подругой и чтобы она жила здесь!

Старик не нашелся что ответить. Он стоял, опустив руки, и смотрел на меня так, будто не узнавал. Наконец он пожал плечами. Я пошла мыть руки под краном, имевшимся у нас во дворе. Я чувствовала на своей спине его взгляд, чувствовала исходивший от него запах — запах пота и… пожилого мужчины. А еще это был запах страха.

— Хорошо! — крикнул мне Старик. — А теперь давай иди на чердак!

— Сейчас пойду. Но когда я оттуда выйду, я хочу, чтобы Марианна была здесь.

— А почему ты думаешь, что Марианна согласится переехать сюда?

— У нее нелады с родителями, и она хочет от них уйти, но не знает куда. Она мне об этом говорила. Она могла бы поселиться здесь, в автофургоне.

— Так было бы лучше всего!

Я вернулась на чердак. Старик на этот раз меня привязывать не стал, и я коротала время в обществе своего Волчонка, который лизал мне руки, чтобы на них побыстрее зажили раны. Я ждала Марианну.

Я ждала ее совсем не так, как раньше — годами — ждала своего брата Брюно, надеясь, что он приедет и увезет меня куда-нибудь подальше от Старика. Теперь я уже осознавала, что никогда не смогу убежать, что никто не придет мне на помощь и что я связана со Стариком неразрывной связью. Поэтому мне просто был нужен кто-то, кто помогал бы мне его выносить.

Появление в моей жизни Волчонка подсказало мне, что нужно делать.

Я ждала Марианну, потому что она была первым и единственным человеком, отнесшимся ко мне по-человечески.

На этот раз я сидела взаперти уже не так долго, как раньше, однако, когда я возобновила работу на стоянке супермаркета, мой живот уже начал округляться. Марианна ежедневно приходила меня навестить, и Старик позволял ей со мной разговаривать. Он и сам время от времени весело болтал с ней.

Я, конечно, догадывалась о том, что у Старика на уме. Марианна частенько расспрашивала меня о моих взаимоотношениях с отцом, но я не решилась ей ни в чем признаться. Я просто сказала ей, что он иногда за мной подсматривает, когда я переодеваюсь. Марианна решила, что он просто любит глазеть на голых девок, и ей поначалу даже в голову не приходило, что он отец моих детей.

Однако как-то раз, когда один из многочисленных приятелей приехал навестить Старика на стоянку супермаркета, Марианна принялась меня расспрашивать.

— Так этот мужчина — твой сожитель, да? Это он отец твоих детей?

— Э-э… да.

— А-а, уж пусть лучше так! А то тут люди такое рассказывают…

— И что же они рассказывают?

— Ничего. Ничего.

Марианна стала приезжать к нам домой, причем все чаще и чаще, и познакомилась с моими детьми. Старушке она не понравилась, однако девушка за словом в карман не лезла и просто посылала Старушку к черту, когда та говорила ей что-нибудь нелицеприятное — например, про ее внешний вид или про манеру смеяться. Марианна была хохотушкой, и это меняло психологическую атмосферу в нашем доме. Даже мои дети — дикие, как выводок дворовых котят, — и те не могли не заразиться ее веселостью.

Однако больше всего внимания она уделяла мне, и это меня очень радовало. Еще никто не заботился обо мне так, как она.

Прежде всего она научила меня, как нужно одеваться.

— Ты не должна ходить целыми днями в каком-то тряпье. Почему ты никогда не носишь лифчика и трусиков?

— Старик не хочет, чтобы я их носила.

— Да пошел он к черту!

Приехав к нам в следующий раз, Марианна привезла мне лифчик. Это был первый в моей жизни лифчик, и я толком не знала, как с ним обращаться. Она научила меня правильно его надевать. Я сразу почувствовала себя лучше, потому что у меня были большие груди, в связи с беременностью ставшие еще более грузными.

— Старик начнет орать…

— Плевать! Я скажу, что дала тебе его, потому что для меня он великоват.

Марианна завела привычку приносить мне одежду, которую, по ее словам, сама уже не носила. Однако я видела, что эта одежда абсолютно новая. Один раз с принесенного ею свитера еще даже не была сорвана этикетка.

Как-то раз она купила мне штаны.

Я еще никогда не носила брюк и надела их наизнанку.

Марианна, увидев это, хохотала до слез. Потом она научила меня делать макияж. Мы занимались этим втайне от Старика, а затем я все смыла, так как боялась, что Старик устроит мне взбучку.

Марианна стала для меня подругой, сестрой и даже матерью.

Она была настоящим чудом, хотя я и не верю в чудеса.

В конце концов она переехала к нам насовсем. В один прекрасный день Марианна сказала мне, что поссорилась со своим отцом, решила уйти из дому и хочет жить у нас. У нас, в нашем доме!

Я безумно обрадовалась: я хотела этого с того самого момента, как мы с ней познакомились. Тогда я, однако, боялась, как бы то, что я рассказала ей о своей жизни, и то, о чем она, увидев мои шрамы, могла догадаться и сама, не отпугнуло ее. Она ведь поначалу ни о чем не догадывалась и думала, что мой отец так суров со мной потому, что я делала всякие глупости и, в частности, беременела и рожала детей черт знает от кого.

Я очень надеялась на то, что, если Марианна будет жить у нас, Старик уже больше не посмеет насиловать меня и издеваться надо мной.

Марианна сказала:

— Когда я буду рядом с тобой, он не сможет тебя бить. Я тебя защищу.

Я знала, что она в силах это сделать: она не боялась Старика. Она видела, что он относится к ней настороженно, потому что у нее есть родители и потому что она, хотя и поссорилась с отцом, продолжает втайне от него видеться с матерью. Когда Старик пытался разговаривать с ней грубо, она отнюдь не смущалась и отвечала ему тем же. Ему это, конечно же, не нравилось, но он не мог ничего поделать. Если бы он ее ударил, если бы он стал над ней издеваться, если бы он попытался посадить ее под замок, это могло бы закончиться вмешательством полиции.

А вот этого он очень боялся!

Поэтому Старик решил прибегнуть к другой тактике.

— Если твоя подружка Марианна хочет у нас поселиться, я не против. Она даже может спать в автофургоне. Но она должна быть по отношению ко мне ласковой. Ты поняла?

Я не поняла. Или не захотела понять.

Марианна приехала в один прекрасный день с чемоданами и всеми своими шмотками. Я помогла ей устроиться, удивляясь тому, как много у нее вещей. Она как будто привезла с собой целый магазин.

Некоторое время спустя, когда я мыла на кухне пол, стоя, как обычно, на четвереньках, до меня донеслись со двора возмущенные крики.

Это кричала Марианна.

Старик силой тащил ее в автофургон.

Через четверть часа Марианна зашла на кухню и налила себе большой стакан воды.

Она не решалась посмотреть мне в лицо, но я и сама догадалась о том, что произошло.

Ей даже не нужно было мне об этом говорить.

10

Появление на свет Рюди, в метрике которого написали, как и в случае старших братьев, что «отец неизвестен», вызвало у персонала родильного отделения больницы не больше эмоций, чем при рождении моих предыдущих детей. Старик с гордым видом взял ребенка на руки, говоря всем, что я — его дочь.

Когда меня спрашивали об отце ребенка, я неизменно отвечала: «Его отец — это мой отец», но люди либо делали вид, что не расслышали, либо начинали относиться ко мне как к слабоумной, которая не способна отличить отца своего ребенка от его дедушки. Подобному непониманию, надо сказать, всячески способствовал Старик, однако ни акушеры, ни медсестры после каждых моих родов — а я, живя со Стариком, рожала семь раз — даже не пытались разобраться, что к чему.

Когда родился Рюди, я тут же стала всматриваться в его лицо. Мне казалось, что по внешности мальчика заметно, что его отец — не Старик, а кто-то другой. Я в страхе уткнулась лицом в подушку, когда Старик взял «своего сына» на руки и стал внимательно разглядывать его.

Он ничего не сказал, однако, заметив, что Старик быстро потерял к ребенку интерес, я поняла, что у него возникли сомнения.

Когда я была на пятом месяце беременности, меня ошеломил один случай. Я тогда занималась ремонтом крыши в самых высоких местах, и Старик злился из-за того, что я двигалась недостаточно быстро. Проходя мимо, он как бы невзначай сильно ударил меня в живот деревянным брусом, который нес в руках. Это стало для меня большой неожиданностью, потому что раньше, если я была беременна, он никогда не бил меня в живот.

Ночью боль в животе усилилась и у меня пошла кровь. На следующий день из меня вышел «мешочек» с маленьким зародышем длиной сантиметров пятнадцать, похожим на крохотного ребенка. Старик пришел в ярость и обвинил меня в том, что я сделала это нарочно. Он сильно разволновался, потому что незадолго до этого я прошла эхографическое исследование и оно показало, что у меня в животе два плода. Я ждала близнецов. Старик отвез меня в больницу, и там врачи приняли меры для того, чтобы устранить последствия удара и спасти второго ребенка. Старик, конечно, заявил, что это был несчастный случай.

Рюди тут же взяла под свою опеку Марианна. Она объявила себя его крестной матерью и избавила Старушку от необходимости за ним ухаживать, как она ухаживала за всеми моими детьми.

Старик попытался было этому воспротивиться, однако в конце концов сдался: Марианна весьма бесцеремонно навязала ему свою точку зрения. Она вообще невероятно быстро приобрела в нашей «семье» очень большое влияние.

Это влияние было основано на том, что Старик не мог совладать с ней теми средствами, которые использовал по отношению к нам. Более того, Марианна представляла для него опасность: она теперь знала о нем слишком много, и ему приходилось считаться с ней, потому что он отнюдь не хотел, чтобы девушка рассказала кому-нибудь о том, что творится в доме мсье Гуардо. Пользуясь этим, Марианна со свойственной ей доброжелательностью и привычкой говорить правду в глаза, не стесняясь в выражениях, пыталась заставить меня бороться за свои права.

Именно это я и стала делать. После рождения Рюди я, приехав в службу охраны материнства и детства города Мо, рассказала обо всем ее сотрудникам. Они посоветовали мне подать жалобу по поводу изнасилований, побоев и истязания. Я так и поступила, однако, как и раньше, данная жалоба была передана в жандармерию Креси-ла-Шапель и там ее «похоронили».

Мне хотелось бы когда-нибудь разобраться, почему все мои обращения за помощью в правоохранительные органы систематически блокировались жандармерией Креси-ла-Шапель. Не все же там, в этой жандармерии, были негодяями! Но тогда кто из жандармов Креси-ла-Шапель покрывал Раймона Гуардо в течение стольких лет? Об этом там наверняка известно, потому что после смерти Старика, когда вся история получила огласку, молодые жандармы приезжали ко мне, чтобы принести свои извинения.

Так кто же покрывал Раймона Гуардо?

Когда эта история подошла к концу, я не стала пытаться выяснить, кто покровительствовал Старику. Я уже никому не верила, потому что окружающие своими действиями еще больше усугубляли мою жизненную ситуацию, вместо того чтобы хоть в чем-то мне помочь. Кроме того, тогда я не имела никакого представления о том, какими серьезными правонарушениями являлись действия Старика. Не видя в жизни ничего другого, я не имела возможности сравнивать. Мой отец всегда подчинял окружающих своей воле. У него имелось так много друзей, что это производило на меня сильное впечатление. Он всегда, как мне казалось, был прав, всегда добивался того, чего хотел. На меня же все смотрели как на какое-то странное существо.

Разговаривая со мной, Марианна настойчиво пыталась заставить меня понять, что происходящее — ненормально. Я, конечно, и сама это чувствовала, однако не осознавала, насколько это ненормально. Кроме того, если бы Старика посадили в тюрьму (а Марианна говорила, что посадят), кто бы стал кормить меня и моих детей? Одна, без него, я бы ни с чем не справилась: я не умела ухаживать за детьми, не умела писать, не умела читать…

Старик меня хорошенько «отформатировал» — как говорят теперь про меня мои дети. Мое упрямство едва не доводило Марианну до истерики, и она уже не сдерживалась в выражениях.

— Ты самая настоящая дура! И зачем я только взялась тебе помогать?!

Я в ответ лишь улыбалась, глядя на нее, и гнев Марианны вскоре проходил. Она вообще по своей природе человек незлобивый.

А вот что ей удалось — так это заставить меня проявлять интерес по отношению к моему недавно родившемуся ребенку. Несмотря на то что до него у меня родилось шестеро детей, я не знала, как мне с ним обращаться. Марианна же, хотя и не родила еще ни одного, без труда подбирала жесты и звуки, которыми можно было рассмешить мальчика или же, когда он начинал плакать, успокоить.

Марианна возила его в детской коляске по улицам деревни. Я тоже время от времени — когда Старик пребывал в хорошем настроении — участвовала в этих прогулках. Старик поначалу не позволял нам выходить из дому вместе, но Марианна в конце концов заставила его дать нам на это разрешение. Кроме того, увидев, что я уже не пытаюсь убежать, он ослабил свой контроль надо мной.

Во время одной из таких прогулок Марианна вдруг выпустила ручку коляски.

— А теперь твоя очередь. Ну давай, кати коляску со своим ребенком!

— Нет, я не смогу…

— Не будь дурой! Давай, попробуй, катить детскую коляску сможет кто угодно!

Я, немного посомневавшись, в конце концов решилась. Мне очень хотелось покатать своего малыша, но я так боялась сделать что-нибудь не то, что лишь легонько толкнула коляску перед собой и тут же ее остановила. Затем снова легонько толкнула и опять остановила.

— Да смелей же ты, черт тебя побери! Он сделан не из сахара!

Тогда я стала толкать коляску уже быстрее, не отрывая глаз от малыша: я была уверена, что сейчас он начнет плакать. Однако мальчик продолжал спать, и я почувствовала, что меня охватывает невыносимая нежность к нему.

В свои тридцать четыре года я гуляла с ребенком впервые в жизни.

Позднее Марианна научила меня держать его на руках и даже кормить из бутылочки с соской (она учила меня этому, когда Старик и Старушка были чем-то заняты и нас не видели). Я начала испытывать к Рюди чувство, которое чем-то походило на материнскую любовь.

Я стала сильно за него переживать.

Марианна не ограничилась заботой о моем последнем ребенке: она решила постепенно сломать все те порядки, которые установил в своем доме Старик.

В том числе и так называемый «послеобеденный отдых».

После дневной трапезы Старик неизменно тащил меня в свою комнату и, в течение четверти часа удовлетворив свою похоть, засыпал. Спал он глубоким сном и громко при этом храпел. Чтобы я не смогла в это время убежать, он запирал дом на ключ.

Когда у нас появились дети, он завел привычку укладывать их перед этим своим отдыхом на пол вокруг кровати. Они к этому привыкли и ежедневно дрыхли по два-три часа, расположившись вокруг нас, словно выводок щенков. Дети были рады этой передышке, потому что затем Старик заставлял их работать до поздней ночи. Однако, подрастая, они уже с гораздо меньшим энтузиазмом относились к этому принудительному отдыху и зачастую просто лежали с открытыми глазами.

Я поступала так же и даже привыкла к этому.

Марианна решила, что она будет выводить детей во двор, где они могли немножко поразвлечься, резвясь на свежем воздухе, вместо того чтобы тупо лежать с открытыми глазами в запертой на ключ душной комнате. Она называла это «активным отдыхом». Я смутно помнила о том, что у нас практиковался такой отдых во время переменок в школе. Я тогда с боязнью выходила из класса на школьный двор, потому что там меня ждали насмешки со стороны школьников, которые издевались надо мной из-за того, что я не хотела с ними разговаривать.

Как-то раз после обеда Марианна постучала в оконное стекло. Я осторожно поднялась с кровати, стараясь не разбудить Старика, и открыла окно. Марианна позвала к себе детей, и они один за другим вылезли во двор. Я осталась со Стариком, чтобы своевременно заметить, когда он начнет просыпаться.

С тех пор у детей появилась возможность поиграть полчасика во дворе. Они прекрасно поняли, что шуметь им при этом нельзя и что они должны вернуться в комнату еще до того, как их отец проснется.

Влияние, которое приобрела Марианна в нашей «семье», основывалось на «постельном праве», введенном Стариком. Марианна соглашалась удовлетворять его сексуальные прихоти, но заставляла платить за это высокую цену. Каждый раз, когда он хотел ею овладеть, ему приходилось жертвовать частичкой своей власти. Марианна говорила мне: «Он думает, что он меня трахает. Да это я его трахаю!»

Марианна делала это ради меня.

Едва я вернулась из больницы после рождения Рюди, как Старик снова принялся за все то, что обычно вытворял со мной. Я уже не выдерживала и начала оказывать сопротивление, вызывая у него гнев. Он колотил меня, чтобы заставить «образумиться». Марианна не могла мириться с тем, что он меня бьет, и, когда я была уже на пределе, «сменяла» меня под Стариком.

Их интимная близость не была основана на доброй воле и взаимном согласии. Она позволяла ему себя насиловать только потому, что хотела, чтобы он хотя бы ненадолго оставил в покое меня, или же пыталась избавить меня от мучений, когда я не могла больше терпеть и была готова наложить на себя руки.

В подобные моменты Марианна, по сути дела, спасала мне жизнь. В те периоды, когда во мне нарастало желание взбунтоваться (оно подогревалось осознанием того, что мне никто никогда не поможет), я неоднократно — уже даже и не помню, сколько раз — пыталась покончить с собой, перерезав себе вены, так как то, что мне приходилось переносить, подавляло во мне страх смерти. Я уже абсолютно не боялась физической боли, а потому была вполне способна схватить нож и изрезать себя на глазах у всех, наслаждаясь при этом охватившим их ужасом. Ужас наверняка охватил бы и Старика, потому что он не выносил ни истерических припадков, ни насилия, исходящего от кого-то другого.

Старик ведь в действительности был настоящим трусом, который терроризировал окружающих потому, что сам боялся стать жертвой физического насилия.

Как-то раз, когда Старик ехал на грузовичке, сидя за рулем, а я находилась в кабине рядом с ним, он вдруг резко обогнал и «подрезал» парня, мчавшего на мотоцикле, отчего тот едва не потерял равновесие и чуть не грохнулся на мостовую. Старик злорадно рассмеялся, однако мотоциклист нагнал его, когда тот остановился на красный сигнал светофора.

— Ты что, болван, не можешь ездить поаккуратнее? Ты меня едва не убил!

— Да пошел ты к черту, придурок!

Парень, еще больше разозлившись, соскочил с мотоцикла, распахнул дверцу со стороны Старика и ударил его своей головой в мотоциклетном шлеме прямо в лицо. При этом раздался какой-то забавный звук. Лицо Старика окрасилось кровью, и он принялся стонать, грозясь пожаловаться жандармам.

— Давай, иди жалуйся своим дружкам жандармам, — презрительно фыркнул парень.

Я сразу же влюбилась в этого абсолютно незнакомого мне мотоциклиста.

Жизнь у нас дома как-то незаметно для меня менялась. Старик по-прежнему вел себя, как тиран, однако его самого уже терроризировала болезнь: организм «грыз» диабет. Это началось со ступней, и через некоторое время, поскольку боли усиливались, Старику пришлось сделать операцию. Он очень боялся ложиться в больницу, однако болезнь постепенно «сжирала» его плоть, и ему пришлось преодолеть свой страх. Врачи ограничились тем, что ампутировали ему пальцы на левой ноге.

Однако это было всего лишь начало.

Вернувшись из больницы, он снова стал управлять своими домочадцами при помощи бамбуковой палки, однако через некоторое время диабет опять начал одолевать его, и мальчики, пользуясь этим, вели себя более независимо. Это были славные ребята — крепкие, коренастые, сильные (они стали такими благодаря строительным работам, которые у нас дома не прекращались никогда), но при этом немного дикие и нервные (а вот это уже заслуга воспитания палкой).

Ими уже начали интересоваться девочки, и ребята отвечали им взаимностью.

Старик им в этом не препятствовал, хотя, конечно, у него всегда имелась одна и та же задняя мысль.

Ампутация пальцев отнюдь не убавила его сексуального пыла — как раз наоборот. Единственное изменение для меня заключалось в том, что во время ежедневной физической близости он теперь обходился без своих «штучек» и вводил в меня только собственный член.

Старушка становилась все более сдержанной в обращении со мной, но при этом все больше озлоблялась на Марианну. Она частенько спорила с ней по поводу ее отношений со Стариком.

— Почему ты отсюда не сваливаешь — ты, шлюха? Тебе нравится спать с моим мужем, да?

— А тебе хотелось бы, чтобы я уехала, ведь так? Тогда ты смогла бы снова взяться за свои маленькие гнусные шалости. Что, скучаешь по псу, да? Даже не мечтай об этом! Слишком много было бы для тебя удовольствия!

Старушка уделяла особое внимание Брису, моему пятому сыну. Она относилась к нему очень ласково, всячески его баловала. Постоянно держала его рядом с собой, заставляла спать в ее комнате, покупала ему одежду и различные подарки. Эти подарки вызывали у его братьев зависть, и Брису частенько приходилось спасаться от ребят за юбкой Старушки. Более того, он возгордился своим статусом любимца и зачастую относился к братьям пренебрежительно.

Старушка не ограничивалась тем, что заваливала Бриса подарками, — она сделала его своим «сожителем», причем даже не пыталась этого скрывать. Она заставляла его спать с ней в ее постели каждую ночь. Ему приходилось терпеть ее прихоти, и он постепенно становился все более замкнутым и молчаливым, что усугублялось тем, что братья его сторонились. Лишь многим позднее — когда проводилось расследование — он решил рассказать о том, какой характер имели те отношения, к которым его принуждала Старушка. А я не могла в это вмешаться, потому что была для них не матерью, а так, просто женщиной, которая их родила!

Старик не баловал хорошей одеждой не только меня, но и своих сыновей: они носили лохмотья, которые приносил им отец, причем эти лохмотья затем переходили от старших братьев к младшим. Занимались они главным образом тем, что помогали Старику в его строительных работах. В школу ходили лишь изредка — в соответствии с предписаниями Национальной кассы по выплате пособий многодетным семьям, а также в тех случаях, когда директор школы грозил сообщить куда следует о том, что эти дети не посещают школу.

В тех случаях, когда детям нужно было что-то дарить, Старик организовывал садистскую игру. На Рождество он устраивал «пир», во время которого все должны были пить алкоголь и ели что-нибудь повкуснее, чем обычно.

Подарки при этом лежали в пакетах под елкой.

После ужина Старик разрешал эти свертки открыть, а сам снимал на фотоаппарат сцены, где его — хорошо одетые — дети раскрывают пакеты с подарками.

На следующий день он все у них отнимал.

Я думаю, затем он продавал эти подарки или же прилюдно вручал каким-нибудь чужим детям, чтобы заработать себе хорошую репутацию у жандармов и функционеров «Объединения в поддержку республики».

После одного-двух таких «праздников» мальчики поняли, что подарки в любом случае пробудут у них в руках не более нескольких часов, и либо пытались насладиться ими вдоволь как можно быстрее, либо вообще их игнорировали.

Старик печатал сделанные им снимки и помещал в специально приготовленный для этого альбом, на страницах которого рядом с фотографиями делал лживые записи о том, как хорошо живется его детям.

Он, конечно же, не фотографировал того, как на следующий день после «праздника» отнимал у своих детей подарки и самые маленькие из них рыдали при этом от горя.

Я часто задавалась вопросом, зачем Старик делал подобные фотографии. Думаю, на тот случай, если он вдруг попадет под какое-нибудь расследование. Тогда при помощи этих снимков он смог бы продемонстрировать, что является очень даже хорошим дедушкой…

Старик был хитрым и всегда заботился о своей репутации.

По настоянию Марианны Старик установил на кухне телевизор — старую модель, позволявшую ловить с более-менее приемлемым качеством три канала. Для меня это было настоящим чудом, которого я ждала больше двадцати лет — с тех самых пор, как увидела телевизор в больничной палате в Лионе. Теперь, благодаря Марианне, я целыми днями просиживала у телевизора, открывая для себя мир, о котором раньше ничего не знала.

Тогда я не отдавала себе отчета в том, насколько сильно жизнь других людей отличается от моей собственной. Я осознала это в полной мере лишь через какое-то время после смерти Старика. Иногда прозрение причиняет боль — как причиняет боль дневной свет глазам человека, долго находившегося в темноте. Боль могут причинять и другие люди — если, например, они тебе не верят или же отвергают тебя. В настоящее время я заставляю себя думать, что мне необходимо смело смотреть в лицо реалиям жизни и подавлять в себе невольное желание вернуться туда, где я была раньше. Эта книга — одно из средств, помогающих мне делать это.

Мне хотелось бы написать здесь о том, о чем я еще никогда никому не рассказывала. О чем, возможно, знали только Марианна и я. Это касается исчезновения нескольких маленьких девочек в различных населенных пунктах нашего региона, удаленных от деревни Куломм не более чем на пятьдесят километров.

Как-то раз весной 1997 года мы с Марианной возились на кухне, готовя еду. По телевизору показывали документальный фильм о похищении и убийстве четырех маленьких девочек. Они исчезли десять лет назад, в мае-июне 1987 года. Комментатор сообщил, что расследование данных исчезновений так и не было доведено до конца и что установить личность убийцы — или убийц — до сих пор не удалось.

Исчезновение одной из этих девочек — ее звали Перрин Виньерон — очень заинтересовало Марианну, которая родилась с ней в один и тот же год. Данное происшествие в свое время вызвало в нашем регионе большой переполох, и мы с Марианной смотрели этот документальный фильм с большим вниманием.

Вот факты в том виде, в каком я представила их своему писателю, который, будучи журналистом, любит докапываться до малейших подробностей.

Перрин Виньерон жила в Булé — деревне, расположенной в неполных трех километрах от деревни Куломм. Ее похитили 3 июня 1987 года на одной из улиц Булé, когда в четыре часа дня она шла в кружок лепки гончарных изделий, помещение которого находилось в нескольких сотнях метров от ее дома.

Ее тело нашли через двадцать четыре дня на рапсовом поле неподалеку от города Шель. Состояние, в котором находился труп, не давало возможности определить, чему была подвергнута девочка, однако следователи установили, что ее тело было брошено туда более чем через три дня после того, как ее похитили: крестьянин, обрабатывавший землю шестого июня, никакого трупа на поле не видел.

В документальном фильме рассказывалось также о целой серии других похищений, совершенных на протяжении последующих двух месяцев: были найдены тела еще трех девочек. Во всех трех случаях личность убийцы установить также не удалось.

Старик зашел на кухню во время трансляции этого фильма и, ни слова не говоря, уставился в экран, внимательно слушая комментатора. Затем вдруг, подскочив к телевизору, резким движением выключил его.

— Так им и надо! Их родители не присматривали должным образом за своими детьми!

Марианна шепнула мне на ухо:

— Похоже, что все это сделал он.

Высказанная ею мысль заставила меня всерьез задуматься. Не знаю почему, но у меня тут же возникло ощущение, что это и в самом деле был он. У меня не имелось никаких доказательств, да и события эти произошли довольно давно — целых десять лет назад. Однако за годы общения со Стариком я так хорошо изучила, на что способно это чудовище, что предположение о его причастности к убийству девочек отнюдь не казалось мне неправдоподобным.

Я переговорила об этом с Марианной, пытаясь откопать в своей памяти — надо сказать, очень часто меня подводившей — что-нибудь такое, что подтверждало бы это жуткое предположение.

Все то, о чем я рассказала в этой книге, с избытком подтверждает мои опасения. Я видела в глазах Старика желание убить меня, когда оказывала ему сопротивление или когда он, поддавшись своим эмоциям и потеряв контроль над собой, начинал безжалостно избивать меня.

Я даже не знаю, каким образом мне удалось выжить.

Мне было известно о его сексуальном влечении к малолетним, безмерных сексуальных запросах, садистских наклонностях и менталитетехищника.

А еще со временем я заметила у него недюжинные способности по части сокрытия своих злодеяний и заметания следов, что создавало иллюзию его полной безнаказанности.

Разговаривая обо всем этом с Марианной, я изо всех сил пыталась напрячь память… Тех девочек похитили и убили в мае и в июне 1987 года, то есть в то время, когда моему второму сыну Брюно, родившемуся в конце декабря, было около пяти месяцев. Я забеременела от Старика своим третьим сыном, Реми, в июле 1987 года. Получается, через неполный месяц после исчезновения последней из тех девочек.

Хотя я помню то время довольно смутно, мне кажется, что именно тогда я подвергалась наиболее ужасным истязаниям.

В апреле 2003 года в одном из номеров газеты «Ле-Паризьен» была напечатана статья, в которой снова говорилось о похищении и убийстве Перрин и сообщались кое-какие дополнительные подробности.

Во-первых, веревка, при помощи которой задушили Перрин, была изготовлена из синтетических материалов. Специалисты обратили внимание на то, что тот, кто ее использовал, очень хорошо завязывал узлы.

Уж кто-кто, а я-то знаю, что Старик умел завязывать очень сложные узлы, развязать которые лично у меня не получалось — даже когда я упорно пыталась сделать это в течение многих дней.

Во-вторых, хотя непосредственных свидетелей похищения найдено не было, в материалах дела упоминался подозрительный автомобиль белого цвета, который кто-то видел неподалеку. Белых автомобилей вообще-то довольно мало, однако в этот цвет довольно часто красят такие грузовички, как у Старика.

В ходе проводившегося следствия было допрошено несколько подозреваемых, однако Старика никто даже не потревожил. В те времена он, по правде сказать, пользовался репутацией добропорядочного главы семейства — немного, правда, крикливого, — который вкалывал как проклятый, чтобы прокормить детей, один за другим рождавшихся непонятно от кого у его слабоумной дочери.

Что побудило меня рассказать об этих подозрениях в своей книге — так это концовка статьи, напечатанной в газете «Ле-Паризьен»: журналист написал, что «был проведен анализ органических веществ и волос, обнаруженных на одежде Перрин». Я поговорила со своим писателем и выяснила, что можно сравнить результаты этих анализов с результатами экспертизы ДНК детей Старика, а может, и ДНК останков его самого, гниющих на кладбище деревни Куломм.

Уж я-то против этого не стала бы возражать.

Я не утверждаю однозначно, что эти преступления совершил именно Старик, но думаю, что, если бы следователи в то время знали, какое чудовище — имевшее, кстати, белый грузовичок — живет в нескольких минутах езды от того места, где похитили малышку Перрин, они наверняка присмотрелись бы к нему повнимательнее.

Посмотрев тот документальный фильм, мы с Марианной не задумываясь решили, что избавить нас от Старика может только его смерть.

В течение жизни у меня не раз и не два возникало желание его убить.

Но я так и не решилась этого сделать.

Однако теперь события развивались в мою пользу.

Его запущенный диабет, его сердечно-сосудистые заболевания, принимающие все более серьезный характер, и, главное, участившиеся общие недомогания сильно ослабили Старика физически. По мере того как ситуация выходила из-под его контроля, он становился все более раздражительным и постепенно терял всякое чувство меры. Что оставалось в нем таким же, как прежде, — так это его сексуальная ненасытность.

Двенадцатого ноября 1999 года — а затем еще и тринадцатого ноября — он изнасиловал меня снова (уже в последний раз), надеясь, что я забеременею и рожу восьмого ребенка. Он полагал, что я «забрюхатела», но на следующий день ему захотелось овладеть мной еще раз, «на всякий случай». Однако в тот день он почувствовал себя таким больным, что у него почти ничего не получилось. Его кожа стала какой-то желтой, и он пребывал в жутком состоянии. Старик даже забыл привязать меня к кровати на чердаке, подняв мои ноги вверх, как делал это раньше. Я воспользовалась этим и тщательно вымыла все из своих половых органов при помощи сильной струи душа.

В последующие дни он стал есть и пить все подряд без всякой меры, глотал медикаменты, не обращая внимания на то, какие допустимые дозы указаны в инструкциях и рецептах, объедался вареньем и лопал — ложку за ложкой — «Нутеллу».

Никто, даже Старушка, не пытался ему в этом помешать.

Мы с Марианной спокойнехонько наблюдали за тем, как быстро прогрессировала его болезнь и как он чах прямо у нас на глазах.

11

Я сидела за рулем грузовичка. Слезы, наворачивавшиеся мне на глаза, мешали наблюдать за дорогой. Но мне на это было наплевать: я и так знала, куда и как мне ехать. Я направлялась к мосту через реку Марна, путь к которому был известен мне очень хорошо.

У меня в голове крутилась только одна мысль: я должна была выполнить обещание, которое дала Старику. Я пообещала ему после его смерти отправиться вслед за ним.

Дни, последовавшие после его похорон, стали настоящим кошмаром. Я замкнулась в себе, ни с кем не разговаривая и даже отказываясь принимать пищу. Наш дом погрузился в какую-то жуткую тишину, и мы — дети, Старушка и я — жили, отрешившись от внешнего мира, постепенно поедая скудные запасы еды, имевшиеся в холодильнике, и даже не задумываясь о том, что их надо восполнять. Мы утратили свое Солнце и теперь блуждали в бездонной черной пустоте, одинокие и растерянные.

За покупками всегда ходил Старик, и именно он решал, что и когда мы будем есть. Когда он умер, мы не знали, как нам себя прокормить.

Самой здравомыслящей и практичной среди нас оказалась Марианна. Увидев, что мы все словно застыли, она решила действовать. Взяв немного денег из тайника Старика, о котором мне было известно, она буквально силой притащила меня в супермаркет, куда я ни разу в жизни еще не ходила.

Этот «поход» произвел на меня ошеломляющее впечатление. Я таращилась на людей, на прилавки, на всевозможные продукты питания и напитки, большинство из которых видела в первый раз. Мне казалось, что мне снится какой-то умопомрачительный сон.

Проходя вдоль полок с молочными продуктами, я увидела йогурты знакомой мне марки. Я пальцем показала на них Марианне, катившей перед собой тележку.

— Я хочу вот это.

— Ну так возьми!

Поскольку я не осмеливалась этого сделать, она схватила большую упаковку этих йогуртов и положила их в тележку поверх других покупок. Я не отводила глаз от этого сокровища, опасаясь, что, когда мы подойдем к кассе, у меня его отнимут.

Вернувшись домой, я уселась в укромном уголке с этими йогуртами и начала пожирать их, срывая крышки зубами и загребая пальцами подслащенную молочную массу.

Сладкие йогурты были единственным лакомством, которое я когда-либо пробовала…

Я обгоняла один за другим ехавшие впереди меня автомобили и смело выезжала при этом на соседнюю полосу, почти не глядя, едет ли кто-нибудь мне навстречу. Я пребывала в состоянии полного отупения, целиком поддавшись своей навязчивой идее. Встав рано утром после бессонной ночи, я, твердо решив покончить с собой, побежала к грузовичку как к своему избавлению.

Я не могла жить без Старика.

Он меня ждал, и мне надлежало отправиться вслед за ним.

Я стремительно приближалась к мосту (мне, однако, казалось, что это он приближается ко мне). Я уже могла различить черную воду, сквозь слезы казавшуюся мне поблескивающим жидким зеркалом.

Заехав на мост, я крутанула руль, и грузовичок резко свернул влево. Я увидела приближающиеся перила, увидела похожую на черную дыру воду и… надавила на педаль тормоза. От резкой остановки меня бросило вперед, на руль, и хорошенько тряхнуло, и я, больно ударившись головой о дверцу, потеряла сознание.

Когда я пришла в себя, то прежде всего увидела черную воду — воду, которая меня так и не поглотила. Затем я обратила внимание на то, что стало очень тихо: двигатель заглох. В кабине чувствовался запах горячего металла. Я ощупала свой висок и посмотрела на пальцы: на них была кровь. Затем, с трудом открыв дверцу, я вылезла из кабины. Неподалеку остановилось несколько автомобилей. Ко мне подбежали какие-то люди.

— С вами все в порядке? Вы не сильно ушиблись?

— Мы уже позвонили в полицию. Старайтесь меньше шевелиться. У вас на голове кровь.

— Сейчас приедет скорая помощь!

Кто-то взял меня за плечо и вытер мне лицо бумажной салфеткой. Какая-то женщина посоветовала мне присесть, пока не приехали полицейские. Еще кто-то громко разговаривал по мобильному телефону.

Я села прямо на асфальт и заплакала.

Это был первый в моей жизни случай, когда незнакомые люди проявили ко мне интерес.

Моя попытка покончить жизнь самоубийством была принята за простое дорожное происшествие.

— Вы еще легко отделались, — вот и все, что сказал мне по этому поводу полицейский, оформляя протокол.

Когда я вернулась домой, Марианна сжала мою руку и посмотрела мне прямо в глаза.

— А теперь давай-ка прекращай свои глупости! — сказала она. — Ты должна сама за себя бороться, черт тебя побери!

— Ну что ж, именно это я и собираюсь делать. Причем начну прямо сейчас…

Период депрессии, начавшийся у меня после смерти Старика, сменился периодом лихорадочной деятельности. Меня охватило непреодолимое желание покончить со всем, что было в прошлом.

Я решила распродать за бесценок все вещи Старика — как будто, избавившись от принадлежавших ему предметов, можно было вычеркнуть его из своей жизни.

Я начала с печатного оборудования — всех тех агрегатов, которыми он так гордился и которые — точнее, некоторые из них — использовались для истязаний. Я поспешно избавлялась от мерзкого наследия Раймона Гуардо. Мне предлагали за эти агрегаты смехотворно маленькую цену, и я тут же соглашалась, требуя, однако, чтобы их забрали немедленно.

Дети, которые раньше не осмелились бы даже прикоснуться к предмету, принадлежащему их отцу, тоже приняли участие в распродаже его имущества. Раймон-младший быстро заметил, что коллекции марок Старика вызывали интерес у различных торговцев, главным образом его бывших клиентов. Они друг за другом являлись к нам, чтобы унести под мышкой один из альбомов с марками, купленный у нас по сходной цене.

Мы стали шарить по всем углам, разыскивая припрятанные Стариком «сокровища», и затем с ликованием выносили или выметали метлой эти предметы из дому. Нас всех охватила эйфория, и эта радость по поводу растранжиривания «наследия» Старика была своего рода местью ему.

Старушка пыталась вмешиваться, но ее уже никто не слушал.

Мы устроили самый настоящий грабеж.

То, что не смогла продать, я попросту выкинула на помойку. То, что не смогла до нее дотащить, я сожгла. То, что нельзя было сжечь, я разломала на куски.

Я не знала цену деньгам, и они потекли у меня между пальцев. Открыв для себя сокровища супермаркета, я восторженно набросилась на них, покупая все, что попадалось мне на глаза. Марианна показала мне отдел нижнего белья, и я совершила на него опустошительный набег, покупая женскую радость всех видов и не обращая при этом внимания на ее размеры. Я набросала в свою тележку банки с консервами, лифчики и плитки шоколада. Еще я сгребла с полок множество быстрозамороженных продуктов и баночек с десертами (их я потом опустошала одну за другой, будучи не в силах остановиться)…

За несколько недель я поглотила столько еды, сколько недодавал мне Старик в течение пары десятилетий, и все никак не могла насытиться.

Я ела до тех пор, пока у меня не начиналась рвота, но как только она проходила, я снова принималась за еду.

У мальчишек каждый день превратился в канун Рождества. Они дарили друг другу подарки, которые Старик в свое время безжалостно у них отнимал. Их внимание привлекли красивая одежда, компьютеры, видеоигры, и они стали покупать себе то, о чем мечтали годами. Они наверстали это многолетнее отставание за несколько месяцев.

У нас дома стали накапливаться целые кучи различных предметов. Мы все впали в какое-то потребительское безумие. Беспредельная анархия сменила тиранию, более двадцати лет давившую на эти стены и на живших тут людей.

Ничем не ограниченная свобода возымела на меня разрушительный эффект. Марианна, к советам которой я раньше всегда прислушивалась, уже не могла меня контролировать. Да я и сама не могла это делать. Мне хотелось насладиться жизнью, которая была для меня незнакомой и которую я не умела правильно организовать. Поскольку я этой жизни еще и боялась, то бросилась в нее как в омут с головой.

Я не интересовалась уже ни своими детьми, ни домашним хозяйством. Я покупала себе сумочки, обувь, одежду, не задумываясь о том, подходят ли мне эти вещи: за предыдущие годы жизни у меня не было возможности выработать у себя хороший вкус.

Иногда я, правда, замыкалась в себе, придя в ужас от осознания беспредельности своей свободы, и боялась выйти на улицу.

* * *

Во время одного из таких периодов добровольного затворничества Марианна, с тревогой наблюдая за моим состоянием, предложила мне пойти прогуляться. К тому моменту я, по-моему, уже целый месяц не выходила из дому.

— Сегодня мой день рождения, и я хочу развлечься. Пойдем в пивной бар!

— Нет, я не пойду. Иди одна…

— Нет, ты пойдешь со мной. Сегодня мой день рождения, ты не можешь мне отказать!

Подчинившись настояниям Марианны, я пошла в тот вечер с ней.

После смерти Старика я с удивлением открыла для себя эти магические заведения, в которых пьянела от алкоголя, музыки и присутствия других людей. Мне нравилось ходить в пивные бары: я не задумываясь платила не только за себя, но и угощала выпивкой окружающих, легко тратя деньги, которые буквально жгли мне руки.

Именно в тот вечер я его и встретила.

Я немножко потанцевала, немножко выпила. А вскоре заметила его. Он и его приятель болтали с группкой девиц. Мужчина он был на вид крепкий. Это было первое, что я о нем подумала. «Крепкий парень…» Я еще не видела его лица, но уже влюбилась в его плечи.

Он танцевал с Марианной и еще одной девушкой, с которой, по-видимому, был хорошо знаком.

Это заставило меня нервничать.

Я стала его ревновать, хотя еще ни разу даже не разговаривала с ним.

Он потанцевал со мной, затем опять с Марианной. Она, знавшая меня лучше, чем кто-либо другой, почувствовала, что он мне нравится. Тут же перестав танцевать, она сказала:

— Я больше не могу… Потанцуй с моей подружкой!

Весь оставшийся вечер мы с ним провели вместе.

Я не хотела его отпускать, и он остался со мной.

Естественно, завязался разговор. Он спросил, замужем ли я и есть ли у меня дети.

— У меня двое детей, но я не замужем.

Мы снова танцевали, и я при этом думала только об одном — о своих ожогах. Он провел ладонью по моей спине и почувствовал что-то неровное. Это были следы от ударов ремнем, которые так полностью и не зажили.

— Что с тобой произошло? У тебя там какие-то странные неровности.

— Ничего страшного. Я просто обожглась.

— Обожглась? Это был несчастный случай?

— Да. Я входила в состав добровольной пожарной дружины и, когда однажды пыталась спасти кого-то на пожаре, сама угодила в огонь. Меня потом едва спасли. Я получила ожоги третьей степени.

— А разве в добровольные пожарные дружины берут женщин?

— Конечно. Но теперь я уже не могу быть пожарником …

Я видела по телевизору фильм, в котором происходили примерно такие же события, а потому ничего выдумывать мне не пришлось. Этот мужчина вел себя со мной очень обходительно, и я не хотела, чтобы он потерял ко мне интерес слишком быстро.

Он сказал, что его зовут Сильвен. Я подумала, что это красивое имя и что оно ему очень подходит. Но ему этого говорить не стала: я разыгрывала из себя самоуверенную и лукавую женщину, которой на все это наплевать.

Когда вечер стал подходить к концу, я рассказала о своих с ним разговорах Марианне.

— Ты сглупила, не нужно было врать, что у тебя двое детей, хотя их у тебя семеро… Когда он узнает, что ты лгала, он тут же прекратит с тобой отношения.

— Да, но если бы я сказала, что у меня семеро детей, он сразу потерял бы ко мне интерес.

— Лидия, ты должна немедленно рассказать ему правду о своих детишках, а там будь что будет.

Я рассказала ему о своих детях. Он ко мне интереса не потерял…

Вот так у меня появился спутник жизни.

Сильвен стал постепенно вливаться в нашу семью. Он делал это настойчиво, но спокойно и не спеша. По своей манере поведения он был прямой противоположностью Старику.

Первым делом он наладил отношения со мной.

Когда он узнал о моих ожогах и обо всем том, что мне пришлось перенести, он — постепенно, «по кусочкам», со вспышками гнева, стыда, с провокационными заявлениями — все «проглотил», потому что был, как я с самого начала предположила, сильным. Он был сильным не только физически, но и духовно.

Затем Сильвен наладил отношения с моими детьми. Он постепенно их «приручил», наглядно демонстрируя им, что представляет собой настоящий мужчина. Это было нелегко. Как можно приручить выводок волчат, спаянных единым духом стаи? Сильвен, однако, знал, как с ними нужно разговаривать, и, даже если они не хотели его слушать, им волей-неволей приходилось внимать этому спокойному, но твердому голосу, произносившему слова решительно, но без крика.

Я иногда задаюсь вопросом, а не был ли Сильвен послан нам свыше. Пусть даже я и не верю в подобные вещи.

Он — в своей собственной манере — навел в нашем доме и в нашей жизни порядок. Мои сыновья начали устраиваться поблизости, в жилых автофургонах и в домиках из сборных элементов. Рядом крутились девушки, некоторые из них остались с ними жить. Появились собаки, гуси, кролик с отвислыми ушами…

Затем Сильвен решил трансформировать строение, в котором мы жили, в настоящий дом. Он был трудолюбивым, и ему — при помощи моих сыновей — удалось создать уютный семейный очаг.

Именно тогда я, сама того не осознавая, приступила к самой трудной в своей жизни учебе: я начала учиться быть матерью.

Старушка еще некоторое время жила с нами, но совсем недолго. Она изо всех сил пыталась противостоять Сильвену, но он обращался с ней в своей специфической манере. Он не трогал ее и пальцем, не повышал на нее голоса. Она знала, что ему известно о том, чем она занималась. В конце концов она сдалась и в один прекрасный день уехала жить к своему брату в Мо.

Живя там, она, видимо, надеялась, что мы о ней забудем.

Однако Сильвен не собирался ни о чем забывать.

Я забеременела. Это одновременно делало меня счастливой и вселяло в меня ужас. Я хотела, чтобы у меня родился ребенок от Сильвена, но при этом боялась его рожать. Это был мой восьмой — и в то же время первый — ребенок. В глубине души я знала, что, вынашивая этого малыша, тем самым противостою Старику, и по мере того, как плод рос в моей утробе, я все больше боялась, что Старик его у меня отнимет.

Однако Амандина родилась на свет благополучно, без каких-либо серьезных проблем.

Тогда я поверила в Сильвена. Я поняла, что он человек хороший и правильный. И согласилась сделать то, на чем он настаивал с того момента, как узнал меня поближе: я согласилась подать жалобу на Старушку, раз уж у меня больше не было возможности подать ее на Старика.

Мы наняли адвоката, и когда я принялась рассказывать ему историю своей жизни, то увидела, что он мне не верит. Однако Сильвен находился рядом со мной, морально меня поддерживал, и я сумела заставить себя рассказать абсолютно все. Даже то, чего я очень стыдилась.

Затем началось следствие, ставшее для меня настоящим кошмаром.

Был назначен следователь, и полицейские принялись допрашивать меня и свидетелей — моих детей, Марианну, других людей… Правоохранительные органы начинали действовать. Делали они это как-то настороженно, как будто им было стыдно, что в свое время они не вмешались и не прекратили творившиеся безобразия.

По выражению лиц тех людей, которые слушали мою историю, я поняла, что события, происходившие в моей жизни в течение многих лет, вовсе не были такими обычными, какими я их считала.

Оттого что мне пришлось как бы заново все пережить, снова пройти через побои, страх, изнасилования, издевательства, я сильно разволновалась.

Все эти люди, которым раньше было наплевать на меня, вдруг стали активно интересоваться подробностями моей жизни. Мне пришлось столкнуться с педагогами, судьями по делам несовершеннолетних, пройти через многочисленные допросы, разговоры со следователем, очные ставки.

Старушка все отрицала, заявляя, что она ничего не знала, и отказываясь признать, что Старик был отцом моих детей и что она была свидетелем — а иногда и участником — всех тех жутких событий, которые происходили в ее доме в течение более чем двадцати лет. Защищалась она, правда, довольно неуклюже — как перепуганная глупая баба.

Многие факты утратили свое юридическое значение за давностью лет, однако и тех фактов, которые такого значения не утратили и были доказаны, наверняка хватило бы для того, чтобы посадить Старушку в тюрьму. Лично мне очень хотелось, чтобы ее предали суду, признали виновной и наказали. Мне также хотелось, чтобы она во всем призналась и попросила прощения. Однако чего я хотела больше всего — так это того, чтобы было признано, что я, Лидия, сначала маленькая девочка, а затем взрослая девушка и женщина, была человеком и что поступать со мной так, как со мной поступали, никто не имел права.

Меня использовали только для того, чтобы я удовлетворяла чью-то похоть, рожала детей и служила источником денежных поступлений. Окружавшие меня люди об этом знали, хотя большинство из них сейчас пытается выгородить себя традиционным лживым заявлением: «Мне об этом ничего не было известно».

В то время я опять забеременела от Сильвена. Однако состояние, в котором я находилась, не благоприятствовало беременности, пусть даже та и была желанной. Мое погружение в свое жуткое прошлое весьма негативно сказалось на ребенке, которого я вынашивала, — как будто на меня подействовало проклятие Старика.

Именно так оно, наверное, и было. Депрессия, в которую я впала, вспоминая о прожитых ужасных годах, привела к истощению моего плода. Он начал худеть в моей утробе — это у меня, родившей без каких-либо проблем восьмерых детей! Ситуация стала критической: эхографическое исследование показало, что ребенок весит всего лишь девятьсот граммов.

Тогда врачи решили ускорить наступление родов. Максанс появился на свет раньше положенного срока и был очень маленьким. Я отказывалась рассылать знакомым уведомления о его рождении: настолько сильно боялась, что потом придется сообщать о его смерти. Мой малыш Максанс родился 20 ноября в два часа дня — в тот же день и тот же час, когда умер Старик. Я усмотрела в этом дурное предзнаменование и была уверена, что Старик заберет его к себе. Максанс весил при рождении семьсот пятьдесят граммов и целиком помещался на ладони своего отца. Те два месяца, которые он провел в педиатрическом отделении больницы, были самыми ужасными в моей жизни. Мне казалось, что если он умрет, то я вскоре отправлюсь на тот свет вслед за ним, потому что тоже стану жертвой проклятия Старика.

Однако жизнь оказалась сильнее, чем я предполагала. Максансу удалось выжить, он постепенно набрал нормальный вес. Я поняла, что это был знак судьбы. Череда моих несчастий закончилась, и этот ребенок стал для меня подарком, в котором я нуждалась для того, чтобы суметь выдержать испытание воспоминаниями.

Сильвен продолжал преобразовывать наш дом, пытаясь сделать его по-настоящему уютным жилищем. Он благоустраивал жилые комнаты и обновлял все постройки.

С момента смерти Старика я еще ни разу не поднималась на чердак.

Однако было необходимо капитально отремонтировать крышу. Кровельщик, увидев кровать и привязанные к потолку веревки, все понял и не стал задавать никаких вопросов. Он разобрал все это и сжег во дворе на костре. Я смотрела через окно, как превращается в пепел и дым кровать, на которой я так много вытерпела и на которой зачала шестерых сыновей.

Однако огонь не мог уничтожить мои воспоминания.

Председатель суда города Мо потребовал, чтобы судебное заседание по делу Старика проходило при закрытых дверях, хотя его об этом никто не просил. Судья, видимо, не хотел предавать огласке события, в ходе которых весьма наглядно проявилась бездеятельность судебной системы, жандармерии и социальных служб — не говоря уже о попустительстве со стороны отдельных конкретных лиц. Обвинительное заключение заместителя прокурора, который придал новый импульс следствию, проводившемуся — ни шатко ни валко — в течение уже шести лет, содержало немало доказательств вины Люсьен Юльпа (так звали Старушку), однако наказание, которое назначил ей суд, было, как мне кажется, слишком легким: Старушку осудили на три года с отсрочкой приведения приговора в исполнение (прокурор, правда, подал на апелляцию).

Для Марианны, Бриса и меня, выступающих в данном судебном разбирательстве в роли потерпевших, такой приговор стал очередным проявлением нежелания признать реальную тяжесть преступных деяний, совершенных в отношении нас.

Хотя смерть Старика сделала невозможными какие-либо преследования его в судебном порядке, многолетняя его сообщница отделалась очень легким наказанием!

Как бы там ни было, о подробностях моей жизни стало известно за пределами стен дворца правосудия и полицейского участка города Мо. Брюс де Сен-Сернен, журналист издания «Ла-Марн», первым заинтересовался этой историей и опубликовал статью, которая вызвала резонанс во всем нашем регионе.

В этой статье выражалось негодование по поводу того, что судебное заседание проходило при закрытых дверях и что подсудимой назначили слишком мягкое наказание, явно не соответствующее ее вине.

Смущенные извинения моих соседей и некоторых других жителей деревни Куломм вряд ли компенсируют нанесенный мне моральный ущерб.

Не компенсируют его и сожаления молодых жандармов Креси-ла-Шапель, «которые ничего не знали…» Их предшественники, я думаю, благополучно ушли на пенсию!

О том, что чувствую сейчас, я рассказала психотерапевту, ведущему за мной наблюдение в течение уже шести лет. Ниже я привожу запись, которую сделала в тетради по просьбе психотерапевта, сделала, как смогла, потому что до сих пор не умею толком ни писать, ни читать:

Инагда или часто яуже не хочю жить я претпочла бы умиреть. Я хочю штобы всьо было харашо а мне не харашо. Мне надаела занематся всем. моя новая жызнь была сначала харошей, мне неследавалобы никогда об этом гаварить. жыть не зная ничево этобыло для меня лутше всево. Яхочу зделать все для таво штобы забыть.

Но у меня не палучаеца.

Эпилог

Лидия хочет взять себе другую фамилию.

Дожидаясь, когда ей удастся продать дом в деревне Куломм, она все еще живет там со своим другом Сильвеном и их двумя детьми — Амандиной и Максансом, — а также своими сыновьями Реми, Режисом, Брисом, Борисом и Рюди. Еще с ними живет Марианна, у которой от ее приятеля родилась девочка. Раймон-младший и Брюно покинули родительский дом и приезжают в гости лишь время от времени.

Оба обзавелись спутницами жизни и стали отцами. Живут в соседних деревнях.

Реми и Режис завели себе подружек и пытаются вместе с ними как-то устроиться в жизни.

Брис осваивает мастерство строителя, работая на стройке, и надеется, что органы правосудия все-таки должным образом накажут Старушку за совершение развратных действий в отношении его.

Борис, Рюди и Амандина ходят в школу. Максанс с нетерпением дожидается, когда ходить в школу придет время и ему.

Волчонок уже состарился, но живется ему очень хорошо, и он, как и раньше, спит в ногах у своей хозяйки.

Старушка живет у своего брата в Мо — по-прежнему на свободе.

Ее можно встретить на улицах этого города: она ходит и бросает рекламные листки в почтовые ящики.

В апреле 2008 года Люсьен Юльпа предстала перед судом апелляционной инстанции. Ее приговорили к четырем годам лишения свободы с отсрочкой приведения приговора в исполнение, хотя прокурор требовал для нее пяти лет, из которых четыре — с обязательной «отсидкой». Адвокат Лидии, мсье Ален Миковски, сделал все для того, чтобы дело рассматривал суд присяжных и чтобы заседания проходили открыто. Однако ему в этом было отказано. Суть того, на что подала жалобу Лидия, была квалифицирована как «невоспрепятствование совершению преступления», тогда как факты свидетельствовали о том, что имело место совершение преступления и соучастие в преступлении. Проведение расследования было поручено жандармам Креси-ла-Шапель…

Теперь Лидия намеревается инициировать судебное разбирательство против государственных органов, чтобы получить компенсацию за бездеятельность со стороны социальных служб, органов системы образования и органов охраны правопорядка.

Как-то раз ноябрьской ночью сыновья Лидии пошли все вместе на могилу Старика, чтобы сломать там все, что только можно сломать. Они оторвали пластинки с позолоченными надписями, разбили вазы и вырвали с корнем растущие на могиле растения.

А еще они попытались при помощи долота затереть на могильном камне высеченные там имя и фамилию Старика.

Приложение

Апелляционный суд Парижа

Суд высшей инстанции г. Мо Уголовное судопроизводство

Делопроизводство прокурора Республики

Регистрационный № прокуратуры: 01/21629

№ следственного дела: 2/04/67

Обвинительное заключение с целью направления дела в исправительный суд и установления судебного контроля

Прокурор Республики при суде высшей инстанции Мо

Изучены материалы по обвинению, выдвинутому против г-жи ЮЛЬПА Люсьен, находящейся под судебным контролем, установленным 16.11.2004 г.

Родилась 17.12.1939 г. в г. Оран (Алжир)

Вдова

На пенсии

Заявила, что проживает у г-на ЮЛЬПА Рауля по адресу: дом № 4, улица Альбер Камю,

г. Мо (77100)

Ранее к уголовной ответственности не привлекалась

Ее адвокат: г-н Франсуа Ла-Бюрт

Обвиняется в следующем:

— Невоспрепятствование совершению преступления

— Неоднократное совершение развратных действий в отношении несовершеннолетнего

Г-жа ГУАРДО Лидия, проживает по адресу: дом № 20–22, ул. Курсель, Куломм (77580)

Ее адвокат: г-н Кристин Бальдусси-Герен

Г-н ГУАРДО Брис, проживает по адресу: дом № 20–22, ул. Курсель, Куломм (77580)

Его законным представителем является г-жа ГУАРДО Лидия

Его адвокат: г-н Кристин Бальдусси-Герен

Г-жа БЛО Марианна, проживает по адресу: дом № 20–22, ул. Курсель, Куломм (77580)

Ее адвокат: г-н Кристин Бальдусси-Герен

Потерпевшие

Описательная часть

В рамках следствия и принятия воспитательных мер, инициированных решением судьи по делам несовершеннолетних г. Мо, принятым 14 февраля 2001 года в связи с неадекватным поведением детей Лидии ГУАРДО, родившейся 13 ноября 1962 года, и по ее просьбе, служба воспитательного воздействия г. Мо сообщила — в отчете от 1 августа 2001 года — об изнасилованиях, побоях и истязаниях при половых сношениях и насильственном удовлетворении половой страсти в извращенных формах, совершавшихся в отношении Лидии ГУАРДО, начиная с девятилетнего возраста и вплоть до кончины ее отчима Раймона ГУАРДО в 1999 году. Воспитатели также сообщили, что, по словам Лидии ГУАРДО, супруга вышеупомянутого г-на — Люсьен ЮЛЬПА — была свидетелем вышеупомянутых действий и не пыталась воспрепятствовать их неоднократному совершению. D1.

Девятого августа 2001 года прокуратура г. Мо опросила группу несовершеннолетних относительно вышеупомянутых действий. D8.

Во время первого допроса полицейскими органами Лидия ГУАРДО заявила, что ее отчим в течение 27 лет ежедневно заставлял ее вступать с ним в орогенитальный контакт, предавался с ней содомии и вводил ей во влагалище как свой половой орган, так и различные рабочие инструменты. Она указала, что в результате этих неоднократных изнасилований родились шестеро из ее восьми детей.

Она, кроме того, описала, как ее начиная с 1978 года неоднократно лишали свободы, запирая на чердаке дома в деревне Куломм, до и после вышеупомянутых изнасилований, и как Раймон ГУАРДО держал ее в изоляции и в состоянии крайней нищеты. Она также заявила, что ей не позволяли ходить в школу, что она была лишена возможности беспрепятственно выходить на улицу и что ей не разрешали играть в детские игры.

Лидия ГУАРДО сообщила, что в возрасте восьми лет она получила очень сильные ожоги на многих участках своего тела после того, как Люсьен ЮЛЬПА опустила ее в ванну, наполненную кипятком. Затем она в течение нескольких недель находилась в больнице, после чего вернулась домой, где за ней ухаживал ее отец. Она добавила, что именно тогда начались изнасилования и вообще половые отношения, сопровождаемые проявлением жестокости.

Лидия ГУАРДО также заявила, что в течение всех этих лет ее мачеха знала о том, что происходит, но никогда не вмешивалась — даже тогда, когда она, Лидия, громко кричала. Она добавила, что каждый вечер была вынуждена вступать в интимные отношения со своим отчимом, который обычно спал с ней. Она, кроме того, заявила, что, если она пыталась отказывать ему или угрожала сбежать, он обжигал ее соляной кислотой. ГУАРДО неоднократно — перед изнасилованиями — заставлял ее дышать эфиром и вливал ей в рот алкоголь при помощи воронки. D31.

Лидия ГУАРДО, кроме того, сообщила, что ее единоутробный брат и единоутробная сестра, Брюно и Надя ГУАРДО, родившиеся от г-на Раймона ГУАРДО у их настоящей матери, Жаклин РЮТМАН, также были жертвами изнасилований и жестокости со стороны их отца. Она указала, что Марианна БЛО, которую приютила у себя семья ГУАРДО после достижения ею возраста 18-ти лет, также была жертвой Раймона ГУАРДО и может рассказать о тех событиях, свидетелем которых она была. D14; D30; D31.

Анатомические описания, сделанные во время медицинского осмотра, проведенного судебно-медицинским отделением больницы города Ланьи-сюр-Марн 1 августа 2002 года, подтвердили в отношении того, что еще можно было установить, показания Лидии ГУАРДО. Эксперт в своем заключении заявил, что имеющиеся телесные повреждения действительно похожи на сильные термические ожоги, а также ожоги, вызванные воздействием кислоты, которые, судя по их многочисленности и характеру, не могли быть случайными. D35.

Психиатрическое обследование Лидии ГУАРДО установило, в частности, правдоподобность ее показаний и вызвало у нее сильную эмоциональную реакцию. D36.

В ходе проведения следствия были взяты показания у нескольких лиц.

Сильвен СКИРЛО, являющийся в настоящее время сожителем Лидии ГУАРДО, с которой он познакомился в 2000 году после смерти ее отчима, сообщил, что ему постепенно, по мере того как он слышал признания Лидии и получал другие сведения из ее окружения, стала известна сложная история этой семьи. Он заявил, что пытался заставить Лидию ГУАРДО понять, что то, чему ее подвергали, есть нечто ненормальное и что обращение в правоохранительные органы могло бы помочь ей разобраться во всем этом. Он также сообщил, что Люсьен ЮЛЬПА требовала, чтобы дети Лидии называли мамой ее, а не Лидию. Раймон ГУАРДО требовал, чтобы эти дети называли его отцом, а не дедушкой. D33.

Марианна БЛО рассказала, что она почувствовала симпатию к Лидии ГУАРДО после того, как несколько раз столкнулась с ней на стоянке супермаркета «Ла-Верьер», где припарковывался грузовик, на котором в качестве оператора печатного оборудования работал Раймон ГУАРДО.

Она сообщила, что в 1995 году у нее начались проблемы в отношениях с ее родителями и она приняла предложение Лидии ГУАРДО переехать к ней, Лидии, после того как Лидия объяснила ей, что нуждается в том, чтобы кто-то жил рядом с ней. Вплоть до смерти Раймона ГУАРДО Марианна БЛО проживала в автофургоне, припаркованном в глубине сада. Она заявила следователям, что Раймон ГУАРДО регулярно спал со своей падчерицей Лидией ночью или же во время послеобеденного отдыха и что, следовательно, Люсьен ЮЛЬПА не могла не быть в курсе поступков своего мужа. Марианна Бло, кроме того, сообщила, что во время одного из споров между Люсьен ЮЛЬПА и Лидией ГУАРДО, при котором присутствовали она, Марианна, и Сильвен СКИРЛО, друг Лидии, Лидия упрекнула свою мачеху в том, что та никогда не вмешивалась; мачеха же в ответ сказала, что «так ей и надо», что «этого было даже недостаточно». Марианна БЛО также рассказала, что шесть лет назад, когда Лидия ГУАРДО предприняла попытку совершить побег, Раймон ГУАРДО признался ей, что он — отец детей его падчерицы. D34.

Надя ГУАРДО, единоутробная сестра Лидии, родившаяся 25 августа 1961 года, рассказала, что отец принуждал ее к интимным отношениям — как вагинальным, так и анальным, примерно с девяти-десяти-и до восемнадцатилетнего возраста (в котором она покинула родительский дом). Перед изнасилованиями он обычно заставлял ее дышать эфиром или нюхать хлороформ. Она сообщила, что отец вводил в нее половой орган и различные предметы, а также два раза заставил ее вступить в сексуальные отношения с псом. Надя ГУАРДО рассказала, что ее отец стал, иногда в ее присутствии, насиловать ее единоутробную сестру Лидию — после возвращения той из больницы, в которой она лежала после получения сильных ожогов. Она, Надя, также была свидетелем сексуального насилия, совершенного в виде содомии ее отцом по отношению к ее брату Брюно, которому тогда было примерно пятнадцать лет. Надя ГУАРДО заявила, что, когда Лидия кричала на чердаке, Люсьен ЮЛЬПА, бывало, мыла посуду с таким видом, как будто ничего не происходило. Как-то раз, после совершения ее сестрой неудавшегося побега, она, Надя, увидела Лидию окровавленной на чердаке после того, как отец привязал ее там к балке и ввел в нее поочередно несколько различных предметов. При этом Люсьен Юльпа сказала ей, что ее это не касается и что это не ее проблема.

Надя ГУАРДО добавила, что Люсьен ЮЛЬПА не вмешивалась и в том случае, когда сексуальному насилию подвергалась она, Надя, и что ее отец иногда заставлял ее, Надю, участвовать в его сексуальных сношениях с Люсьен. По словам г-жи Нади ГУАРДО, ее мачеха часто присутствовала при изнасилованиях ее, Нади, и Лидии и даже получала от этого какое-то удовольствие. D41; D112.

Брюно ГУАРДО, родившийся 7 мая 1959 года, сообщил, когда его допрашивали во время проведения следствия, что отец часто бил его и несколько раз принуждал вступать с ним в орогенитальный контакт, предварительно заставив выпить алкоголя и подышать эфиром. D111.

Заявление относительно Люсьен ЮЛЬПА, а именно о ее невоспрепятствовании совершению преступления в период с неустановленного момента времени и по 1999 год в деревне Куломм, поступило 17 сентября 2004 года. D46.

По отдельному требованию были допрошены еще несколько человек.

Так, например, жители деревни Куломм и, в частности, соседи семьи ГУАРДО сообщили, что по деревне все время ходил слух о том, что Лидия ГУАРДО рожала своих детей от Раймона ГУАРДО. D68; D71; D72; D73; D76.

Марсель РОССИНЬОЛЬ, ближайший сосед, являвшийся муниципальным советником с 1977 года и заместителем мэра с 1996 года, сообщил, что один раз слышал, как Лидия ГУАРДО сказала, что ей «надоело спать» с Раймоном ГУАРДО, а Люсьен ЮЛЬПА ей ответила, что так ей и надо. D74.

Были также допрошены все дети Лидии ГУАРДО: Брис, родившийся 4 апреля 1991 года (D59); Борис, родившийся 30 января 1993 года (D60); Рюди, родившийся 24 апреля 1996 года (D63) — он давать показания отказался; Реми, родившийся 23 апреля 1988 года (D63); Брюно, родившийся 24 декабря 1986 года (D64); Режис, родившийся 19 августа 1989 года (D65), и Раймон, родившийся 8 декабря 1982 года (D67).

Брюно, Реми, Борис и Режис рассказали — каждый отдельно, — что их так же, как и их мать, избивал Раймон ГУАРДО, который, однако, никогда не совершал насилия над Люсьен ЮЛЬПА. Все они заявили, что все время видели, как их дедушка, заставлявший их называть его папой, спал вечером с их матерью на чердаке или же в одной из комнат второго этажа, а Люсьен ЮЛЬПА спала отдельно от него.

Реми, Брюно, Режис и Раймон сообщили, что они часто слышали, как их мать, находясь на чердаке с Раймоном ГУАРДО, громко кричала, и при этом Люсьен ЮЛЬПА, находясь дома, никогда не вмешивалась. Они также сообщили, что несколько раз видели, как Раймон ГУАРДО и их мать, будучи голыми, занимались любовью. Брюно и Режис добавили, что Раймон ГУАРДО заставлял их мать глотать алкоголь, вставив ей в рот воронку. Кроме того, Реми, Режис, Брюно и Раймон заявили, что они неоднократно видели, как Раймон ГУАРДО врывался в автофургон, в котором жила Марианна БЛО, а Люсьен ЮЛЬПА этому не препятствовала. Реми, Брюно и Раймон также сказали, что они видели, как Люсьен ЮЛЬПА спустя некоторое время после смерти Раймона ГУАРДО завела вечером Бриса в свою комнату. Брюно рассказал, что, спрятавшись в шкафу в этой комнате по просьбе Сильвена СКИРЛО, он видел, как Люсьен ЮЛЬПА разделась перед Брисом (Брис подтвердил это, когда его допрашивали). Брис рассказал о том, что он был жертвой сексуальных домогательств со стороны своей «матери»: она практически каждый вечер брала его за половой член и возбуждала его движениями руки.

Принимая во внимание вышеизложенные показания, 15 ноября 2004 года были проведены дополнительные следственные акты по поводу неоднократного совершения развратных действий в отношении несовершеннолетнего. D78.

Будучи допрошенным следователем, Брис подтвердил вышеизложенные показания и также сообщил, что Люсьен ЮЛЬПА иногда терлась о его половой орган и ложилась сверху на него (он, однако, в нее свой половой орган не вводил), а также издавала такие звуки, как будто тихонько вскрикивает от удовольствия. Люсьен ЮЛЬПА также один раз сделала ему фелляцию против его воли. D121.

Проведя психиатрическое обследование данного подростка, эксперт пришел к выводу, что у того не имеется отклонений психопатологического характера. Его речь была связной, без эксцессов, без попыток что-либо выдумывать. Подросток рассказал эксперту то же самое, что и во время допроса. Эксперт отметил, что Брис, несмотря на свой юный возраст, испытывал чувство стыда по отношению к тому, что с ним происходило. D129.

На первом допросе, проводимом следственным судьей 17 января 2005 года, Лидия ГУАРДО подтвердила все свои показания, которые она дала полицейским органам при проведении ими следствия. Она при этом особо отметила, что ее отец насиловал ее в течение двадцати семи лет — и при помощи своего полового члена, и при помощи других предметов (в томчисле и рабочих инструментов), — вплоть до того месяца, когда он умер. Она также заявила, что Люсьен ЮЛЬПА в свое нерабочее время постоянно находилась дома и поэтому не могла не знать о том, что там происходило, в частности, вечером, поскольку ее комната находилась рядом с комнатой, в которой спала она, Лидия ГУАРДО, и в которой она подвергалась насилию. На вопрос о том, почему она, Лидия ГУАРДО, сообщила обо всем этом лишь через два года после смерти своего отчима, она ответила, что после смерти ее отчима она чувствовала себя пропащей, потому что считала, что ничего не умеет делать. Она сообщила, что Сильвен СКИРЛО и Марианна БЛО помогли ей взять себя в руки и понять, что пережитое ею есть нечто ненормальное и что она абсолютно ничем не обязана своему отчиму и ничего ему не должна.

Относительно своего сына Бриса Лидия ГУАРДО заявила, что после смерти ее отчима Люсьен ЮЛЬПА насильно заводила Бриса в свою комнату в течение то ли года, то ли полутора лет. По поводу изнасилований, жертвой которых была Марианна БЛО, Лидия ГУАРДО пояснила, что ее подруга поселилась у них в доме по ее просьбе. По словам Лидии ГУАРДО, автофургон, в котором разместилась Марианна БЛО, находился как раз напротив комнаты Люсьен ЮЛЬПА, а потому та не могла не знать о том, что ее муж захаживал в автофургон. D120.

При проведении второго психиатрического обследования эксперт установил, что речь Лидии ГУАРДО была связной и что Лидия сообщила то же самое, что и во время допросов. Изучение ее личности не выявило ни признаков мифомании, ни склонности к фантазиям истерического характера. Она неоднократно обращала внимание на отсутствие какого-либо сочувствия к ней со стороны той, кого все еще иногда называла своей матерью. Эксперт пришел к выводу, что Лидия — молодая женщина нарциссического типа, пребывающая в крайне неустойчивом психологическом состоянии и способная совершить самоубийство. D127.

На допросе у следователя Марианна БЛО подтвердила свои предыдущие показания, заявляя, что ее с 18-летнего возраста в период с 1996 по 1999 год насиловал Раймон ГУАРДО, причем даже после ампутации пальцев на его левой ступне. Она также заявила, что эти изнасилования прекратились примерно за полгода до смерти Раймона ГУАРДО по причине того, что он заболел. Она пояснила, что во время этих принудительных интимных отношений она не кричала, потому что Раймон ГУАРДО зажимал ей рот ладонью.

По ее словам, Люсьен ЮЛЬПА наверняка знала об этих поступках своего мужа по отношению к ней, Марианне БЛО, потому что она говорила ей, Марианне, во время их споров: «Ты спишь с моим мужем». Марианна БЛО также сказала, что Рюди ГУАРДО являлся единственным ребенком, родившимся у Лидии ГУАРДО не в результате ее принудительных интимных отношений с Раймоном ГУАРДО, а в результате интимной связи, возникшей у нее с неким Паскалем ДИТТОМ, разносчиком хлеба, во время одного из ее побегов. D122.

При проведении психиатрического обследования эксперт не обнаружил, чтобы Марианна БЛО путала реальное и воображаемое, и установил, что она способна к анализу и синтезу. Эксперт отметил, что относительно происшедших событий Марианна БЛО не смогла сформулировать никакую жалобу от себя лично. Она, правда, заявила, что в период с 1996 по 1999 год была жертвой сексуального насилия со стороны Раймона ГУАРДО, однако она не имела личных претензий к Люсьен ЮЛЬПА, потому что считала, что никак от нее не пострадала, поскольку, по ее словам, была способна ей противостоять. Эксперт обнаружил у Марианны БЛО явную склонность к преуменьшению значимости того, что пережила она, по сравнению с тем, что пережила ее подруга Лидия: «Я осталась там только для того, чтобы защитить Лидию». D131.

Родители Марианны БЛО со своей стороны заявили, что их дочь никогда не ставила их в известность об изнасилованиях, жертвами которых были она и Лидия. D147-D148.

Будучи допрошенным по отдельному требованию, Паскаль ДИТТ заявил, что он близко общался с Лидией ГУАРДО в течение примерно месяца в тот период, когда она убежала из дома. Он сообщил, что она говорила ему, что несчастна и что к ней очень плохо относятся, а также призналась ему тогда, что ее дети от Раймона ГУАРДО. Она, по его словам, вернулась домой после того, как забеременела, и после того, как Раймон ГУАРДО несколько раз в угрожающей форме потребовал ее возвращения в родительский дом. D149.

На допросе у следственного судьи Сильвен СКИРЛО подтвердил свои предыдущие показания и сообщил, что он был свидетелем бурной ссоры между Лидией ГУАРДО и Люсьен ЮЛЬПА, во время которой Лидия ГУАРДО крикнула: «Ты меня обожгла, ты вместе со стариком исковеркала мне жизнь», на что Люсьен ЮЛЬПА ответила: «Если даже и исковеркала, то так тебе и надо». На вопрос о том, знает ли он, почему Лидия ГУАРДО не покинула родительский дом, как это сделали Брюно и Надя ГУАРДО в возрасте пятнадцати и восемнадцати лет, Сильвен СКИРЛО ответил, что она привыкла там находиться, не отличалась самостоятельностью и не могла прожить одна — в частности, она не могла оформить себе документы, так как не умела ни читать, ни писать. D138.

Во время различных допросов по отдельному поручению, проведенных позднее следователем, Люсьен ЮЛЬПА активно оспаривала все те показания, которые были даны против нее и ее покойного мужа.

Она, во-первых, отрицала факт изнасилований, жертвами которых якобы были Лидия, Надя и Брюно ГУАРДО и Марианна БЛО (по их показаниям), и утверждала, что, следовательно, она не могла присутствовать при таких действиях, якобы совершенных ее мужем, который, по ее утверждению, каждый вечер спал в своей кровати. Она, кроме того, сказала, что не знает, кто был отцом детей ее падчерицы, тут же добавив при этом: «Мой муж очень многое от меня скрывал». Она заявила, что обычно каждый день уходила на работу и поэтому не имела возможности знать о том, что происходит дома, и никогда не слышала в деревне сплетен относительно того, кто является отцом детей Лидии ГУАРДО. Она заявила, что не видела Брюно и Надю ГУАРДО уже много лет и что не знает, по какой причине они покинули ее дом. Она признала, что все дети Лидии называли ее, Люсьен ЮЛЬПА, мамой, а ее муж заставлял их называть его папой. Когда Люсьен ЮЛЬПА зачитали показания, которые дали ее оппоненты, она сказала, что они между собой сговорились. D86; D89; D96; D113.

Говоря об инциденте в ванной, имевшем место 31 января 1971 года, и об ожогах, являвшихся результатом данного инцидента, Люсьен ЮЛЬПА заявила, что Лидия сама залезла в кипяток. Будучи опрошенной о своих отношениях с г-ном Раймоном ГУАРДО, Люсьен ЮЛЬПА — в противоречие тому, что сказали по данному поводу другие члены семьи ГУАРДО, — заявила, что муж регулярно ее бил. D113.

Относительно совершения развратных действий в отношении несовершеннолетнего, в которых ее обвинили, Люсьен ЮЛЬПА сказала, что не делала ничего подобного в отношении Бриса ГУАРДО и не спала с ним ни разу. При этом она не смогла объяснить, почему Брис ее в этом обвинил, и сказала, что считает, что его надоумило какое-то третье лицо. D94; D113.

Две очные ставки, организованные следователем между Люсьен ЮЛЬПА с одной стороны, и Сильвеном СКИРЛО, Лидией ГУАРДО, Марианной БЛО с другой стороны, а также допрос Бриса ГУАРДО не дали ничего нового: все они продолжали утверждать то, что утверждали раньше. D183; D184.

По просьбе защитника Люсьен ЮЛЬПА, заявившей, что у Раймона ГУАРДО начиная с 1997 года имелись проблемы с координацией движений и со зрением, было принято решение поручить судебно-медицинскому эксперту изъять и изучить медицинскую книжку Раймона ГУАРДО. С ее помощью удалось выяснить следующее: Раймон ГУАРДО, будучи диабетиком, не являвшимся инсулинозависимым, но страдавшим от осложнений в сосудах и от коронарной недостаточности, был госпитализирован в больничный центр г. Мо 18 августа 1997 года в связи с обнаружением у него гнойной инфекции в передней части левой ступни. Воспаление, возникшее у Раймона ГУАРДО, потребовало удаления — посредством проведения двух отдельных операций — пяти пальцев на данной ступне. Начиная с 1998 года Раймон ГУАРДО находился под постоянным наблюдением врачей в связи с появлением у него в правой нижней конечности воспаления незлокачественного характера, похожего на рожистое. В ходе данного наблюдения 19 ноября 1999 года у него были выявлены признаки упадка сил — возможно, вызванного сердечной недостаточностью, — в результате чего 20 ноября 1999 года его пришлось госпитализировать (в тот же день он и умер).

Эксперт пришел к выводу, что выявленные патологии не могли как таковые помешать Раймону ГУАРДО иметь интимные отношения с Лидией ГУАРДО, показания которой, данные во время допросов, были признаны соответствующими записям, сделанным в медицинской книжке Раймона ГУАРДО.

Аргументация

Относительно срока давности

Началом течения срока давности, как и при всех преступлениях, совершаемых путем одноактного действия, следует считать момент совершения преступления или другого правонарушения, а именно — в рассматриваемом случае — момент, когда было проявлено желание не препятствовать совершению преступления.

Если вопрос об истечении срока давности не встает относительно фактов совершения развратных действий в отношении несовершеннолетнего, в которых обвиняется Люсьен ЮЛЬПА, то относительно фактов невоспрепятствования совершению преступлений следует в первую очередь отметить, что к уголовной ответственности можно привлечь только за те из них, которые были совершены в период с 10 августа 1998 года по 19 ноября 1999 года, то есть по дату госпитализации Раймона ГУАРДО, непосредственно предшествующую дню его смерти.

Первое действие, прервавшее течение срока давности, а именно выдвинутое прокуратурой требование о проведении следствия, имело место 9 августа 2001 года.

Если деяния, которые еще можно поставить в вину Люсьен ЮЛЬПА, имели место на протяжении сравнительно короткого временного периода, то те деяния, которые выявлены в ходе следствия и из которых некоторые имели место еще в начале 70-х годов, позволяют взглянуть на ход рассматриваемых событий более широко и тем самым лучше понять сложные взаимоотношения, сложившиеся в данной семье в целом и между отдельными ее членами в частности.

Относительно невоспрепятствования совершению преступления

В первом абзаце статьи 223-6 говорится, что лицо, которое может своим немедленным вмешательством воспрепятствовать совершению преступления или другого правонарушения, заключающегося в посягательстве на физическую неприкосновенность какого-либо человека, обязано вмешаться. Данное вмешательство не считается обязательным лишь в том случае, если указанное лицо в результате такого вмешательства подвергло бы опасности себя или каких-либо третьих лиц.

Обязанность вмешаться, безусловно, является обязанностью по отношению к действию, но не к его результату, и поэтому тому, кто искренне, используя все имеющиеся у него средства, попытался, хотя и безуспешно, воспрепятствовать совершению преступления, не следует вменять в вину то, что у него ничего не получилось.

Для установления факта невоспрепятствования совершению преступления, а именно невоспрепятствования изнасилованиям, совершенным при отягчающих обстоятельствах, необходимо сначала установить факты изнасилований Лидии ГУАРДО и Марианны БЛО, совершенных с использованием угрозы или эффекта неожиданности, причем тех изнасилований, относительно которых срок давности еще не истек.

Изнасилования Лидии ГУАРДО

Факты изнасилований были установлены на основе многочисленных показаний свидетелей, результатов проведенных экспертиз, а также изучения обстоятельств, которые побудили пострадавшую сообщить о данных изнасилованиях. Проведенное следствие показало, что имели место изнасилования Раймоном ГУАРДО его падчерицы, которая лишилась возможности ходить в школу еще в очень юном возрасте и жила взаперти под постоянным наблюдением Раймона ГУАРДО. В отличие от Брюно и Нади ГУАРДО ей не удалось добиться успеха в попытках убежать из родительского дома (даже когда она была уже совершеннолетней) — отчасти из-за угроз в ее адрес со стороны Раймона ГУАРДО, а отчасти из-за того, что у нее имелись дети и что она не могла прожить самостоятельно. Она заявила о фактах изнасилования после смерти своего отчима, причем не сразу, а лишь через два года — в результате вмешательства судьи по делам несовершеннолетних. Сильвен СКИРЛО, ее сожитель, сыграл важную роль в том, чтобы она постепенно осознала, что жила в ненормальной обстановке, а также в вопросе ее возвращения к нормальной жизни. Он совместно с Марианной БЛО, которая, по ее словам, поселилась в доме семьи ГУАРДО, чтобы оказывать поддержку Лидии ГУАРДО, убедил Лидию в необходимости рассказать о том, что с ней происходило, и подать жалобу.

Даже без учета устойчивых слухов, ходивших по деревне, можно сделать логический вывод о том, что совокупления и в самом деле происходили, на основании того, что у Лидии ГУАРДО имелось с ее отчимом шестеро детей, причем ее отчим заставлял их называть его папой, а также на основании различных свидетельских показаний, полученных на начальном этапе следствия и затем в ходе следственных действий, производимых по отдельному требованию, в общем и целом подтверждающих подробные и взятые не один раз показания потерпевшей относительно принудительных сексуальных отношений и других насильственных действий, на которые она никогда не давала согласия, что подтверждается фактами, установленными в ходе следствия. В дополнение к фактам систематического жестокого отношения Раймона ГУАРДО к его падчерице и связанных с ним угроз, частые громкие крики Лидии ГУАРДО, а также то, что ее единоутробная сестра однажды видела ее всю в крови привязанной на чердаке, и принуждение к употреблению алкоголя и вдыханию эфира свидетельствуют о насилии и принуждении, имевших место при сексуальных сношениях между Раймоном ГУАРДО и Лидией ГУАРДО.

Относительно изнасилований, имевших место в прошлом, Лидия ГУАРДО неизменно на протяжении всего следствия перед дознавателями, следователем и судебно-медицинскими экспертами заявляла, что они начались в 1971 или 1972 году, после того как ее в первый раз положили в больницу, и затем систематически повторялись вплоть до смерти ее отчима в ноябре 1999 года. Она помнит, что была изнасилована 13 ноября 1999 года, в день своего рождения.

Кроме того, согласно показаниям Лидии ГУАРДО, Раймон ГУАРДО насиловал ее на протяжении всего этого периода, используя не только свой половой член, но и различные предметы. Надя ГУАРДО при описании ею изнасилований, жертвой которых она была, упоминает точно такие же методы. Анализ медицинской книжки Раймона ГУАРДО позволяет установить, что он был способен в течение двух последних лет своей жизни иметь сексуальные отношения и силой навязывать их другим лицам.

Исходя из вышеизложенного, следует полагать, что показания Люсьен ЮЛЬПА, согласно которым г-н Раймон ГУАРДО никогда не совершал насильственных действий по отношению к своим детям, не соответствуют действительности.

Изнасилования Марианны БЛО

Марианна БЛО заявляет, что она неоднократно была изнасилована в автофургоне, в котором жила и который располагался во дворе дома Гуардо, г-ном Раймоном ГУАРДО в период с 1996 по 1999 год, за исключением шести месяцев, предшествовавших его смерти, в течение которых он был болен. Первый раз она была изнасилована в возрасте 18 лет. Хотя несколько человек заявляют, что они видели, как Раймон ГУАРДО регулярно врывался в автофургон, криков не было слышно по той причине, что, по словам пострадавшей, он зажимал ей рот ладонью.

Марианна БЛО, однако, рассказывала обо всем этом Лидии ГУАРДО, которая признает, что уговаривала Марианну остаться у них дома, несмотря на то что там происходило. Заключения, сделанные в результате ее психического обследования, психологическая атмосфера этой семьи, в которой несколько человек подвергались сексуальному насилию со стороны Раймона ГУАРДО, позволяют прийти к выводу, что Раймон ГУАРДО и в самом деле насиловал Марианну БЛО, которая в любом случае не имеет причин для того, чтобы преувеличивать тяжесть деяний, совершенных в отношении Лидии ГУАРДО.

Многочисленные подробные и совпадающие друг с другом показания, полученные в ходе проведения следствия, подтверждают показания Лидии ГУАРДО и Марианны БЛО и позволяют без каких-либо сомнений установить, что Люсьен ЮЛЬПА, хотя она это и отрицает, была полностью в курсе того, какие поступки совершает ее муж.

Хотя можно допустить, что Раймон ГУАРДО пользовался определенным влиянием на свою супругу, следует принять во внимание, что, происходя из другой социальной среды, имея профессиональное образование, работая и, как она сама утверждает, боясь быть избитой своим мужем (хотя это и отрицается другими членами семьи Раймона ГУАРДО и близкими к нему людьми), она имела реальную возможность — как сделала это в 2001 году — переехать жить к своему брату Раулю или в любое другое место.

В данном случае собранные в ходе следствия сведения позволяют прийти к выводу, что, с одной стороны, муж Люсьен ЮЛЬПА совершал изнасилования Лидии ГУАРДО и Марианны БЛО и что, с другой стороны, Люсьен ЮЛЬПА, зная о характере этих действий, осознанно воздерживалась от вмешательства, которое могло бы помешать их совершению.

Исходя из вышеизложенного, будет выдвинуто требование о передаче дела на рассмотрение исправительного суда.

Относительно фактов неоднократного совершения развратных действий в отношении несовершеннолетнего

Различные лица, допрошенные по данному вопросу, заявили, что Люсьен ЮЛЬПА уделяла особое внимание Брису ГУАРДО, который почти каждый вечер ложился спать с ней — с момента смерти Раймона ГУАРДО и до момента вмешательства Сильвена СКИРЛО. Подробные показания по данному поводу, проникнутые чувством стыда, были даны подростком в ходе проведения следствия несколько раз, в том числе и в присутствии Люсьен ЮЛЬПА во время устроенной для них очной ставки. Результаты психиатрического обследования данного подростка, а также тот факт, что он был единственным среди сыновей Лидии ГУАРДО, кто открыто рассказал о данных событиях, подтверждают правдивость его показаний. Ее подтверждает и тот факт, что специалист-психиатр выявил у Люсьен ЮЛЬПА проблемы, имеющие отношение к сексуальности.

Ничем не подтвержденные заявления Люсьен ЮЛЬПА о том, что она только лишь один раз спала с Брисом и никогда не раздевалась перед ним, по всей видимости, не должны считаться соответствующими действительности. Не стоит принимать во внимание и ее заявление о том, что Бриса якобы заранее «надоумили» дать те показания, поскольку она не смогла дать убедительного объяснения относительно того, зачем это могло бы быть сделано.

Установлен факт использования эффекта неожиданности относительно действий, совершаемых ночью в постели, и принуждения, связанного, само собой разумеется, с действиями, совершаемыми лицом, обладающим властью над подростком в возрасте восьми-девяти лет, лишенным какого-либо четкого представления о нормах поведения и находящимся в семье со сложными — и, для некоторых ее членов, заслуживающими как минимум порицания — внутренними взаимоотношениями.

Исходя из вышеизложенного, будет выдвинуто требование о передаче дела на рассмотрение исправительного суда в связи с обвинением в неоднократном совершении развратных действий в отношении несовершеннолетнего.

Характеристика личности обвиняемой

В досье криминалистического учета Люсьен ЮЛЬПА нет каких-либо упоминаний о привлечении ее к уголовной ответственности.

Люсьен ЮЛЬПА сначала выучилась на машинистку, затем на бухгалтера. Она познакомилась с будущим мужем по объявлению, которое он дал после своего возвращения во Францию.

Она была поставлена под судебный контроль определением суда от 16 ноября 2004 года, согласно которому на нее, в частности, возлагалась обязанность не вступать ни в какие отношения с потерпевшими, а также с Брюно и Надей ГУАРДО. Данное требование нарушено не было.

Эксперт-психолог, который осмотрел ее, смог установить, что она обладает нормальными интеллектуальными способностями и что у нее не имеется каких-либо психомоторных проблем и дефектов психики. Эксперт, однако, констатировал, что она отличается повышенной нервозностью, что ее речь зачастую уклончива или же малопонятна и в проблемных и конфликтных ситуациях в ней часто проскакивают заявления о том, что она ничего не знает.

Эксперт отмечает, что, хотя у Люсьен ЮЛЬПА не замечено ничего, что указывало бы на отклонения от нормы в психике, тем не менее можно заметить достаточно отчетливые последствия имевшихся у нее трудностей, относящихся к сексуальности и повлиявших на ее психику: с одной стороны, относительно сексуальных отношений Люсьен ЮЛЬПА высказывается исключительно расплывчато, но при этом чувствуется, что у нее имелись значительные проблемы в супружеской интимной жизни; с другой стороны, она примерно в такой же манере высказывается относительно своего бесплодия. D11.

Во время обследования Люсьен ЮЛЬПА экспертом-психиатром она заявила, что никогда не замечала ничего настораживающего в поведении своего мужа по отношению к детям, а также не совершала ничего зазорного по отношению к Брису. В ходе психиатрического обследования у нее не было выявлено отклонений интеллектуального, психического или физического характера, способных оказывать влияние на ее личность. На момент совершения действий, в которых она обвиняется, у нее не имелось каких-либо психических или нейропсихических отклонений, которые делали бы ее полностью или частично невменяемой.

Требование о передаче дела на рассмотрение исправительного суда

Ввиду того что проведенное следствие дало достаточно оснований выдвинуть против Люсьен ЮЛЬПА обвинение в том, что она:

— находясь в деревне Куломм, и уж во всяком случае на территории Франции, в период с 10 августа 1998 года по 19 ноября 1999 года, имея возможность своими незамедлительными действиями, не подвергая опасности ни себя, ни какое-либо третье лицо, воспрепятствовать совершению преступлений против физической неприкосновенности Лидии ГУАРДО и Марианны БЛО, а именно неоднократным изнасилованиям, осознанно уклонилась от таких действий (деяния, предусмотренные статьями 223-6, абзац 1, и 223-16 Уголовного кодекса);

— находясь в деревне Куломм, и уж во всяком случае на территории Франции, в период с 19 ноября 1999 года по 2001 год совершала развратные действия с применением насилия, принуждения, угрозы и эффекта неожиданности в отношении Бриса ГУАРДО, а именно касалась его полового органа и возбуждала его, терлась своим половым органом о его половой орган и делала ему фелляцию против его воли, причем эти действия были совершены законным — кровным или приемным — родственником по восходящей линии или же лицом, обладающим властью над пострадавшим, а именно женой дедушки пострадавшего, в отношении несовершеннолетнего (деяния, предусмотренные статьями 222-22, 222-29, 222-30, 222-31, 222-44, 222-45, 222-47, 222-48 и 222-48-1 Уголовного кодекса),

и исходя из содержания статей 138, 175, 176 и 179 Уголовно-процессуального кодекса, прошу госпожу следственного судью передать уголовное дело, возбужденное в отношении вышеуказанного лица, на рассмотрение исправительного суда, чтобы данное лицо было предано суду в соответствии с законом, и вынести постановление об определении этого лица под судебный контроль вплоть до завершения судебного разбирательства и оглашения приговора, чтобы гарантировать, что оно предстанет перед судом, и предотвратить какие-либо попытки общения с потерпевшими, Надей и Брюно ГУАРДО и детьми г-жи Лидии ГУАРДО, или оказания на них давления.

Составлено в г. Мо 15 февраля 2006 г.

Прокурор Республики

(подпись)

Филибер Демори,

Заместитель прокурора Республики

Составлено судебным аудитором

Стефаном ЖАВЕ

Оглавление

Предисловие

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

Эпилог

Приложение