Лелейская гора [Михаило Лалич] (fb2) читать онлайн

МИХАИЛО ЛАЛИЧ
ЛЕЛЕЙСКАЯ ГОРА

БЫЛА ТЬМА

Мужество в груди мужчин угасло,

умерла у них прежняя свобода,

словно на вершинах горных отблеск

солнца, потонувшего в пучине.

Негош ¹

ТУМАН

Еще совсем недавно здесь были луга, а вдоль тропинок росли дички и кустарник. По ту сторону долины, насколько мне помнится, простиралось плоскогорье с оврагами. Теперь ничего нельзя было узнать: туман окутывал руины прошлого, медленно и упорно уничтожая в тишине его приметы. От растительности и твердой почвы под ногами остались лишь неясные воспоминания - они то исчезали, как во сне, то наплывали волнами, всякий раз неожиданно возникая передо мной, словно бы нарочно, для того чтобы захватить меня врасплох. Иногда мне кажется, что это и в самом деле мне снится какой-то невиданный сон - сон, которому нет конца.

Временами из мглы проступают очертания призрачных скал - жалкие обломки сокрушенных и размытых туманом громад. Впрочем, может быть, это вовсе не скалы, а космы тумана, показавшиеся в разрыве облаков, мгновенно затянувшемся вновь. А потом долгое время сплошные потемки, только мы, без тени, неслышные, ныряем в расплывшуюся мглу, липким податливым тестом застелившую небо и землю.

Понятия не имею, где мы, и не собираюсь думать об этом. Пусть думает Василь - это он потащил нас мимо Дьявольского источника. Или Иван Видрич - ему по штату положено заботиться о нас, а мне сойдет и так. Бреду и едва различаю, как они пробираются гуськом в клубящемся туманном лабиринте, который, петляя, неуклонно взбирается вверх; взбирается вверх, хотя в этом нет никакого толку, и как бы именно поэтому делает иногда небольшие спуски. И тогда начинает казаться, будто перед нами открываются двери подземных покоев, приглашая войти в таинственный мир мечты, неожиданно ставший столь осязаемым и доступным. Как бы я хотел вновь очутиться в стране сказочных образов, бесцельно созданных воображением из пустоты, и остаться в нем навсегда! И упиться его сладкой отравой, чей темный зов временами слышится мне где-то рядом … И я ищу его, нигде не находя, но он ускользает от меня сквозь какие-то поры, ускользает - и вот уже совсем ускользнул.

И вместо сказки, как это часто бывает во сне, когда погонишься за бабочкой, а столкнешься нос к носу с чертом, мне является мой собственный портрет, весьма близкий к оригиналу: бородатый, вшивый, кожа да кости, нечто омерзительное, затравленное - ходячий склад воспоминаний кое о ком из погибших, и больше ничего, только ворох лохмотьев … Чесотка на боку замучила меня - переползая с одного ребра на другое, она все глубже разъедает кожу. А тут еще заплата задралась, хлопает целый день по колену, и от этого мне то и дело чудится какой-то шорох невдалеке. То удаляясь, то приближаясь, этот шорох временами напоминает человеческие шаги, как будто бы кто-то невидимый, задыхаясь, крадется за нами, готовясь выстрелить без промаха в упор. Дважды эта заплата напугала меня, а третьего не бывать. Я отхватил ее ножом и смотрю: неодушевленная вещь, бессловесная тряпка, эта заплата заключает в себе тайный смысл, словно я сорвал ее с мертвеца или с кого-то чужого, словно она сама пробилась сквозь туман, спеша передать мне какой-то загадочный знак.

И, глядя на эту заплату, я вспомнил Куштримову пещеру и груду камней на месте зверской казни Фаты Куштримовой. Жуткий ветер завывал тогда у входа в пещеру, словно горный дух орал без передышки: «А-а-а! Курва-ку-шет-рим!»

Нико Сайков выходил на разведку, приносил дрова для костра и снова уходил в дозор. Я натянул на себя одеяло до пояса, а брюки снял и отдал их Ане чинить и, наблюдая, как Аня порола чью-то старую шинель, видел, как она извлекла из нее эту самую заплату. Швы кишели вшами, но Аня, сжав губы, порола, не говоря ни слова. Она уже привыкла к ним, но я все равно сгорал со стыда и размышлял о том, есть ли что-нибудь между Нико и Аней, ведь они так часто остаются вдвоем, и любовь ли это? …

Наверное, все-таки любовь, подумал я, то самое загнанное внутрь глухонемое чудовище, которое называется первой любовью и не находит себе выхода.

- Ты что остановился, Ладо? - окликнул меня Василь и добавил язвительно: - Читаешь там, что ли?

- Освобождаюсь от прошлого! - И я швырнул заплату в темноту.

- Послушай, не валяй дурака! Этак у тебя ничего не останется, а нагишом ходить не очень-то прилично.

- Чесотка и борода останутся при мне, а это уже кое-что.

- Нашел чем хвастать.

- Может, у тебя найдется что-нибудь другое?

Василь воображал, что да, и ему было неприятно разубедиться в этом. Он посоветовал мне заткнуться, я напомнил ему, что он начал первый и всегда начинает первый. Физиономия у Василя скривилась и белела во мгле, как какой-то пузырь. Василь заявил, что ему со мной хуже, чем с итальянцами. Я сказал, что мне с ним хуже, чем с итальянцами и четниками, вместе взятыми, - от них мне еще удается иногда отделаться, а от него никогда. Зачем же мы тогда топаем вместе, взъерепенился он, разве нельзя разойтись… На самом деле у Василя и в мыслях нет ничего подобного, скорее всего, его просто клонит в сон и он нарочно кричит, чтобы как-нибудь взбодриться. Я испытываю примерно то же самое - коль скоро я стал невидимым, я хотел бы на худой конец услышать свой голос. Казалось, нам необходимо вещественное доказательство того, что мы еще существуем на белом свете, что-нибудь вроде зеркала, что ли. И мы получили его - да, мы живы и еще способны … если не на что другое, так хоть на мелкую передрягу в тумане. И только мы начали ощущать прелесть этой вспышки, как Иван Видрич кинулся тушить ее:

- Эй, бросьте там! Что за привычка вечно цапаться!

- А мы и не думаем цапаться, - заявил Василь. - Мы просто разговариваем, все-таки ведь живые люди, нельзя же все время молчком.

- Верно, - ополчился и я против Ивана. - Это ты только можешь молчком.

- Поговорили бы о чем-нибудь другом, - сказал Иван.

- А ты укажи нам тему для беседы, - поддел его Василь.

- И тезисы напиши, - прибавил я. - В свете научных взглядов.

- Лучше уж спорить, чем толковать про голод да Западный фронт.

- А сегодня неплохой денек для перехода, - примирительно заметил Иван.

- Какой же это день, - пожал плечами Василь. - Не день это, а сплошная те-мень.

Иван промолчал и отошел, стараясь скрыть улыбку, скользнувшую по его лицу. Мы одержали над ним верх, но он даже не заметил этого. Мне кажется, он счастлив, что сумел объединить нас, хотя бы и против себя. Впрочем, это так естественно для него, увлеченного борьбой и неожиданно очутившегося в привычной для него атмосфере. Я всегда подозревал, что он не такой, как я и Василь, - абсолютно лишенный показухи и суеты. Ивану не требуется ни зеркала, ни отражения, ни отзвука для доказательства того, что он существует на свете. Он твердо знает, чего он хочет и как этого добиться. И, как натура глубокая, знает, что даже если сейчас чего-нибудь не знает, так будет знать, и, не раздумывая, спокойно делает свое дело. Иван - один из тех, кто в безвестности и глуши упорно месит некий сверхпрочный материал, который в один прекрасный момент предстанет взорам изумленного мира. Иной раз он выходит достаточно прочным; в другой - не выдерживает испытания, но его терпеливо замешивают снова из того же или из другого теста: и вот второе восстание, третье, потом четвертое - и так без конца…

Полусгнивший ствол давным-давно упавшей ели, источенный временем, белел, словно обглоданный скелет морского чудовища. Вокруг него черника, в ее упругие заросли мы проваливаемся по колено. Черника ничем не пахнет - душная затхлая сырость пришибла лесные запахи. Из-за редких деревьев лесными призраками выглядывают мелкорослые сосны. Медленный, нерешительный рассвет, не разродившись ни утром, ни днем, совсем зачах и стал отступать, виновато затухая. Незнакомый лес, невесть откуда взявшийся в этих краях, вдруг окружил нас кривыми саблями ветвей. В темноте потерялась тропа, и другая не заменила ее - все равно что последний фонарь погас на нашем пути. Мы уселись на еловые корни, прижимаясь к стволу и догадываясь о существовании кроны, невидимой в вышине, лишь по дождинкам, капающим из тумана. Едва уловимый, разбавленный влагой запах хвои долетел откуда-то, словно сказка о чем-то далеком, безвозвратно ушедшем и прекрасном.

Василь натаскал сухого хвороста для костра. Нет для него большего удовольствия на свете, чем пожарить пятки у огня да прикурить от уголька. Для меня, например, самое большое удовольствие смотреть в огонь: он как живое существо, единственное на земле, сохранившее нам верность и только предательским дымом еще способное выдать нас. Но сегодня пусть чадит, в тумане дым не виден. Вот он уже и затрещал значит, вскорости жди перестрелки! - и языки пламени, словно маленькие красные белки, распушив хвосты, вскачь понеслись друг за другом. Горько запахло горящей корой, потом сердцевиной. И перед нами возникают забытые картины: закопченный потолок, подвешенное мясо коптится под ним, бревенчатые стены, в пазах протыканные мхом. Давно уже умерло наше прошлое, но в отблесках волшебного пламени оно возрождается вновь. Может быть, еще не все потеряно - мы соберем разбитые остатки и вдохнем в них жизнь; там, где сейчас один или два, будет целая десятка!

Иван что-то заметил вблизи, толкает меня локтем, кивая головой направо. Усмехается - значит, ничего опасного. Я обернулся: передо мной на корточках сидел заяц, уставившись на нас и протирая лапой глаза, чтобы получше разглядеть. Видно, не совсем уверен, кто мы такие, друзья или враги. Неопытный заяц, не знает еще жизни. Так бы и погладил его по голове - давно уж я никого не гладил, - да побоялся спугнуть. Лучше я на него так посмотрю: подрагивая чуткой мордочкой, зверек как бы спрашивает нас о чем-то и предлагает поближе познакомиться. Заяц явно поставлен в тупик: до сих пор все живое преследовало его, а эти не лают и не кидаются вслед. Кто же они такие?.. Василь тоже почувствовал, что рядом с нашим костром кто-то есть. Винтовка лежала у него на коленях, он повернул ее немного и нажал спуск. Тупо хлопнул выстрел, и звук его тихо замер вдали, только клочок серого пуха рассыпался в тумане.

- Зачем ты его спугнул? - упрекнул Василя Иван.

- А чего он тут вынюхивает, как шпион!

- Уж лучше б Ладо выстрелить дал, он бы попал.

- Да ну? У него было время, чего ж он тогда не стрелял?

- Уж очень ты на руку скор, можешь все дело испортить.

- Такой уж я от природы, так что все претензии к ней.

- Если бы только не ты, был бы у нас сейчас обед, а так его нет. И кроме того, надо смываться.

Надо, потому что этим выстрелом мы выдали себя, если только было кому выдавать. Вполне вероятно, и было - они буквально наводнили здешние леса «летучими десятками», в подражание нам снабдив их для устрашения невероятными названиями. Мы еще немного мешкаем - уж больно хорошо нам было под этой елкой у костра. Иван растаскивал головешки и тушил, тыча в землю. Угли шипели, не желая сдаваться и мстя нам едким дымом. В конце концов дым прогнал нас. Мы нащупали какую-то бровку, похожую на тропу, пошли. Видимость не везде одинакова: на полянах вроде бы занимался рассвет, в лесу царили сумерки. Идем долго - сколько полян, сколько дней минуло. И вдруг выныриваем на голый пятачок, который смахивает на тот, что возле Дьявольской кормушки. Мне кажется, Кормушка слева; Василь, напротив того, тянет вправо. И, словно в доказательство его правоты, передо мной вдруг возникает скала, однако вскоре я убеждаюсь в том, что и она не более как плод моей фантазии и тумана. И родника нет, воды нигде не слышно, тропинка круто забирает в гору - не то, совсем не то …

Теперь уж я и вовсе сбился с толку, но это мне не впервой. Кто свяжется с Иваном, тот быстро привыкает держать язык за зубами и не артачиться. С ним всегда куда-нибудь да выйдешь - или на дорогу, или к реке. Теперь вот к какой-то горе. Что это за гора - не знаю. Мне запомнился только невероятно длинный подъем. Лезешь, как по хребту, проткнувшему воздушную оболочку земли и вознесшемуся в бескрайний небесный простор. А ну-ка посмотрим, что там такое! Если этот хребет и впрямь торчит над землей, значит, там нет тумана. Вот это было бы здорово - влезть на макушку и растянуться под солнцем. Вроде как на балконе или на каланче, между небом и землей: лежишь и видишь, как туман гложет землю, перекроенную оккупациями, погонями, засадами и тому подобным. А ты себе лежишь в свое удовольствие да поплевываешь сверху на все, пусть они там внизу набивают цену за наши головы и рыскают за нами по лесам. Правда, голод останется при нас, но это не имеет значения - на солнце голод не так мучителен, как в тумане.

Но вот и этому подъему пришел конец, и нам открылась обыкновенная вершина, корявая и каменистая, и ничего больше. Василь не желает с этим смириться, но дальше лезть просто некуда. Я тоже ропщу, но Иван неумолим.

- Вниз, - говорит он Василю, - чего раздумывать?

- Меня ноги вниз не несут, - бурчит Василь. - Опротивело мне, все вниз да вниз.

- Ты, я вижу, представления не имеешь, где мы?

- Ни малейшего. Может быть, ты имеешь?

- Надо было раньше говорить.

- А что, разве от этого нам стало бы лучше? Не верю.

- Можно было бы подождать, пока туман рассеется.

- Осточертело мне ждать. Вечно приходится чего-то ждать. Не желаю я больше сидеть и ждать потому только, что не знаю, где мы. Немцы тоже не знают, однако не ждут. Да и кто что-нибудь знает под этими предательскими небесами?

Ну вот, отвел душу. Иван пожал плечами и зашагал. Пошел и я. Надо идти, даже если не знаешь куда. Все так идут, и никто не знает, и ни у кого нет времени подождать, пока что-нибудь выяснится. Ожидание подтачивает волю-и разъедает человека ржавчиной сомнения, оставляя от него один обглоданный скелет, который еще некоторое время белым пятном маячит в тумане.

Из-под наших ног то и дело срываются камни. Но мы не обращаем на них никакого внимания. Нам все равно. Бывают мгновения, когда Ивану Видричу тоже все равно, хотя он в этом никогда бы не признался. Впрочем, камни нам ничем не угрожают: выше нас никого нет, а те, что внизу, убегут или погибнут. Гораздо хуже угодить ненароком в чужие края; вот уж там никому нельзя доверять и слушаться добрых советов, потому что не известно, на чьей стороне этот самый советчик. Куда ни ступишь, всюду эта проклятая рознь, враждующие партии и наговоры и вранье, в котором сам черт ногу сломит.

Крутизна пошла на убыль, сорвавшиеся камни быстро затихали внизу. Появились кусты. В их существовании мы убеждаемся, натыкаясь на колючки, небезопасные для глаз. Мы спустились в неглубокую долину или что-то в этом роде. Казалось, каменные завалы стеснили ее с обеих сторон, но ничуть не бывало - куда ни ткнешься, проход везде свободен и под ногами ровно и мягко выстлано туманом. В тишине рокотал и бурлил поток, берущий, должно быть, где-то поблизости свое начало, обмыливал валуны на бегу и внезапно обрывался в котел пропасти. А может быть, у этого потока' нет начала, подумал я, может быть, он тоже состоит из тумана; все, к чему ни притронется туман своими щупальцами, все обращается водой и течет, и проходит. Мы умылись над пропастью и вытерлись рукавами, но и это не помогло - небо не прояснилось и не померкло, все осталось по-прежнему. Ковыляем потихоньку, едва различая друг друга. Да это и к лучшему - чем меньше пройдешь, тем меньше наплутаешь. Скоро ночь, а завтра будь что будет.

Под ногами ощущается тропа, а кругом все размыто и сглажено туманом, но это уже почти не раздражает нас. Мы уже освоились с ним, и Василь освоился, молчит. Вдруг он нагнулся, приглядываясь, - что-то померещилось ему за пеленой тумана.

- Ну вот, туда же и пришли.

- Куда это туда же? - удивился Иван.

- Не твое ли это имущество, Ладо? Во всяком случае, недавно было твоим.

- Что там такое? Да к тому же еще и мое? Тут ничего моего не может быть.

- Посмотри, а уж потом и отпирайся! Так как же?

И он сунул мне в нос заплату из Куштримовой пещеры, снова напомнив о Нико Сайкове и Ане и о той тревоге, которая тогда терзала меня: вдруг Нико схватят так же, как схватили Куштрима, и Аню до смерти забьют камнями, как забили Фату? Как очутилась здесь эта заплата? Может быть, у меня в голове помутилось от этого тумана и никак не прояснится? Присмотрелся - действительно она. Та самая заплата, в этом нет сомнения. Должно быть, какая-нибудь птица подобрала ее и бросила сюда. Птица-проказница, вещая птица сова, которая умеет читать в книге судьбы. Или другая вражья сила, или черт его знает что - я уж не знаю, что и подумать. Иван тоже не верит своим глазам, рассматривает заплату, ощупывает ее, будто рану неверный Фома. По краям кое-где еще висят обрывки ниток - толстая шерстяная пряжа, которую Аня с трудом вдевала в игольное ушко. Эта пряжа окончательно убедила Ивана.

- На этом самом месте вы поссорились, - сказал он.

- Так точно, - согласился Василь.

- Из-за парши или чего-то в этом роде.

- Из-за прошлого, он хотел освободиться от него.

- Видал, какие оно штучки может выкинуть порой?

- Какие? Ты думаешь вернуться?

- Подстеречь кой-кого на дороге и заставить пересмотреть неправильные взгляды.

Теперь нам известно, где мы, а это уже чего-нибудь да стоит. Надо бы идти, но сумерки и туман сгустились. Скоро не будет видно ни зги. Совсем исчезли руины прошлого, а земля и растительность теперь даже изредка не напоминали о себе. Слились клубящиеся лабиринты, расплывшись удушливым доисторическим маревом. Туман давно уже представляется мне серым негреющим огнем, захлебнувшимся собственным дымом. Все, что было, прошло, а может быть, то, что должно было прийти, растаяло на этом огне и вот уже потрескивает в нем, смешиваясь с дымом. Серый огонь растопил подземные покои, сказочные страны и все, что напоминало действительность или сон. Осталось холодное и пористое вещество, замешанное на времени и пространстве; казалось, будто в гигантской колыбели качался материал для еще не созданного.

КАТУН ² «ТОПОЛЬ», ИСТОЧНИК И ДЕВУШКА

Незримая тень тревоги пронеслась по воздуху, а может быть, и по земле. Она потрясла меня смутным ощущением нависшей угрозы и скрылась. Я остановился, озираясь по сторонам и тщетно ища разгадку ее холодного дыхания. К сожалению, я в последнее время все чаще поддаюсь дурным предчувствиям, совершенно необоснованным и являющимся не чем иным, как следствием болезненного страха, который преследует меня по пятам.

Тревожная тень подернула рябью давнишние воспоминания, которые она всколыхнула во мне, они увлекали меня обратно, в прошлое, назад, пока я наконец не очутился в детстве. Снег завалил долину, низкие тучи придавили ее, глухо шумела река, перекатываясь через камни; старые вербы, присев у реки, гляделись в мутное утро, подобное сумеркам.

По утрам в те далекие дни у нас в долине собаки устраивали грандиозные сходки неведомых нам собачьих партий или религиозных сект. Косматые овчарки из горных деревушек, закаленные в побоищах с волками, крупные, как телята, стремительные и страшные спускались вниз, дабы установить истинную веру и подавить еретиков из долины. Они начинали свои проповеди величественным басовыми аккордами, звучащими отчетливо и раздельно - хам, грум, гр-р-рум, - во имя всевышнего, царя и закона. По мере перечисления тяжких, непростительно тяжких грехов равнинной секты гнев горных овчарок нарастал. И, выйдя окончательно из себя, они кидались в бой, сплетаясь в один клубок с обитателями долины. Заранее ужасаясь той участи, которая их постигнет, противники молили овчарок о пощаде дрожащими голосами и оглашали воздух пронзительным визгом, переходившим вскоре в затихающее поскуливание. Звуки, долетавшие с поля брани, свидетельствовали о том, что наиболее сильные сдирают кожу со слабых, перегрызают им глотки и выпускают кишки.

Вороны перелетали с дерева на дерево, присаживаясь на оголенные ольховые ветви, и старались держаться подальше от грозной сечи, но, вспугнутые отчаянным лаем, то и дело срывались с места. Верховые с опаской проезжали мимо, отгоняя собак истошными криками и дубинками. Безлошадная голытьба безопасности ради собиралась группами - не отваживалась ходить в одиночку. Собачий смерч, с молниеносной быстротой перемещавшийся с места на. место, держал долину в страхе и трепете, и самой главной моей заботой в те дни было изыскивание наиболее надежного способа спасения своей жизни от этой напасти. Между тем мне был известен один единственно верный способ - сидеть безвылазно дома! Но как раз в те дни шли занятия в школе, путь в которую лежал через мост, мимо кладбища. И я всю ночь напролет цепенел от ужаса, представляя себе, как я пойду один пешком сквозь этот ад, где каждый слабый получает должное и раздирается в клочья.

Какой-то хриплый голос или, вернее, отзвук, докатившись снизу, прервал цепь моих воспоминаний. Это злая собака брехнула где-то под горой, и брех ее умножили горы. Неуловимая тень, вселившая в меня тревогу, хотела было ускользнуть от меня неузнанная. Не вышло - я столкнулся с ней лицом к лицу, и все стало ясно, но все же легкое беспокойство не покинуло меня. Конечно, теперь уж это не та давнишняя моя боязнь собак, а другое: ведь где собаки, там есть и люди. А мы устали од этих встреч, устали держаться начеку, напряженно следить, как бы тебя не перехитрил твой собеседник, чью принадлежность к той или иной партии ты стараешься выведать исподволь, с трудом докапываясь до истины, скрывающейся под ворохом вранья, и постоянно думая о том, как бы самому не сболтнуть чего-нибудь лишнего и нечаянным словом не выдать себя. Выдержать такой словесный бой не всегда удается даже при тщательной подготовке. А по окончании его я неизменно напоминаю самому себе побитого пса, который храбро бился и едва унес ноги с поля брани.

Длинные пряди тумана еще вились над ущельями. Умирающие, но все еще живые, они, подобно расчлененной каракатице, сокращаясь и вновь растягиваясь, вслепую тянулись навстречу друг другу, мучимые страстным желанием слиться. Некоторые стали совсем прозрачными, и сквозь их истончившуюся плоть проглядывали зеленые леса и поляны с обгорелыми пнями. И от этого волнообразного движения тумана казалось, что волнуются горы: то вынырнет вершина или крутой склон, то ребристый бок размежеванных лугов, где некогда были покосы; то выпрямится во весь рост скала, озаренная солнцем, улыбнется или' оскалится и снова погрузится в туман. И чудится мне, что это в муках рождается мир, удивительный мир, такой знакомый и неизведанный. Но что мы знаем о нем кроме того, что мир этот таит в себе бесчисленные опасности, искусно скрытые от взоров в самых что ни на есть проверенных местах.

Летние пастбища, уцелевшие после осенних поджогов, нередко оказываются заброшенными. Заросли лопухов буйно поднимаются на унавоженной почве загонов, хижины разваливаются: кажется, будто люди покинули жилье много лет назад. Такова война - сообщница безвременной старости и запустения. Но даже если над хижиной и вьется дым, на дружеский прием рассчитывать не приходится. Власти тщательно отобрали тех, кому, по их понятиям, следовало бы дать разрешение подняться на лето в горы. В число таких счастливцев иной раз попадали и наши бывшие друзья - в качестве приманки, на которую можно нас поймать. Одни прекрасно сознают, с какой целью им выдано разрешение, и стараются оправдать оказанное им доверие; другие выкручиваются, отделываясь обещаниями и всячески оттягивая момент расплаты. Есть и такие, которые не понимают и не желают понимать смысла полученной льготы. Спокон веков привыкнув подниматься в горы на летние пастбища, они и сейчас не видят в этом ничего особенного.

Добравшись наконец до катуна «Тополь», мы вступили на территорию Велько Плечовича. Нам необходимо повидаться с ним, но как это сделать? Велько издали заметит приближение вооруженных людей. Между тем он нас не ждет, и у нас нет никаких особых примет, по которым он смог бы понять, что мы свои, а не те, от кого он скрывается. Кричать - не известно, кого докричишься. Только счастливый случай может свести нас с Велько, но счастье давно уже изменило нам. И мы остановились в растерянности. Перед нами, с двух сторон обрамленные лесами, простирались широкие поля - обходить их слишком долго, а пересечь опасно. Где-то недалеко должен быть источник - до нас доносились явственные звуки булькающей воды.

Катун расположен на склоне выше источника. Меня послали на разведку: если у источника никого не окажется, мы пройдем под склоном, не рискуя быть замеченными. У колодца брызгались водой двое ребятишек - судя по всему, это занятие им никогда не могло надоесть. Но вот они подрались и убежали.

Я уж собирался было дать своим условный знак, что путь свободен, как у источника появилась девушка с двумя деревянными бадейками. Боже мой, до чего красивой может показаться девушка мужчине, давно уже отвыкшему от женского общества! Я был уверен, что и деревья и горы любуются ее красотой - вон та вершина вытянула шею и, склонив лобастую башку, так и ела ее глазами. Девушка поставила бадейки и осмотрелась, нет ли кого-нибудь поблизости. Такое уж теперь время, - все чего-то боятся и пугливо озираются по сторонам.

Удостоверившись, что кругом никого нет, девушка задрала вышитую юбку выше колен и пустила струю воды на свои загорелые икры. Вода отскакивала от них, блестели капли, наполненные солнцем, и сами становились маленькими солнцами, которые плясали вокруг ее ног. Я загляделся на это чудо и позабыл, на каком я свете. Опомнился я, заметив, что иду, иду прямо к ней, и надо срочно придумать, с чего начать разговор. Девушка вздрогнула и побледнела.

- Не бойся, - сказал я. - Я не ем живых людей. Как поживаешь?

Девушка пробормотала какое-то заклинание, приоткрыв ряд белых зубов. Расширенными от ужаса глазами она вначале уставилась на мою бороду, потом отметила кокарду с перекрещенными костями и наконец добралась до огромного ножа, который я таскал за поясом. Это меня рассмешило: девушка, должно быть, так же красива, как безобразен я в своем идиотском наряде! Однако одно уравновешивалось другим, и, таким образом, гармония была сохранена.

- А не скрывается ли тут какой-нибудь куртизан? - спросил я.

- Куртизан? - переспросила девушка. - А что это такое?

- Куртизан - сиречь партизан. Так водятся они тут или нет?

- Нет. Теперь с партизанами покончено навсегда.

- Ты уверена в этом?

- Так ваши говорят. А какие и были, те в Боснию ушли.

- Знаю. Только Велько Плечович не ушел. Вы его здесь прячете, на развод бережете. Кто-то из здешних кормит его, это нам доподлинно известно. Но я его все равно найду. И прирежу вот этим ножом!

Она бросила на меня испуганный взгляд и потупилась. Видимо, мои лохмотья и бесчисленные заплаты интересовали ее сейчас больше всего. Я смутился - она нашла способ мне отомстить.

- Дома у меня лежат новые штаны, эти у меня специально для таких вот прогулок. Иначе они мне не поверят и не подпустят близко. Но признайся лучше, ты замуж не собираешься?

- Замуж выскочить проще всего, - ответила девушка и подставила бадейку под струю воды.

- Не скажи. Война, люди гибнут. Советую тебе поторопиться.

- Не твоя печаль, - сказала девушка и подставила под струю вторую бадейку.

- Послушай, ты мне нравишься!… Глаза у тебя - три царева града не пожалел бы за них. И ноги, черт возьми, тоже хороши! А что, если нам пожениться? Пойдешь за меня?

Она схватила бадейки и кинулась было наутек, но обернулась:

- Ни за что! С такой бородищей! Даже если ты один останешься на белом свете!

- Я могу бороду сбрить, - крикнул я ей вдогонку. - Будь она хоть из чистого золота, сбрею, если уж тебе хочется. Да я хоть сейчас ее отхвачу. Вот увидишь, только остановись!

И я без колебания исполнил бы свою угрозу, но девушка не пожелала обернуться. Убежала к своему катуну, расплескивая воду по пути. Мы тоже поспешили убраться, прежде чем она поднимет тревогу. В лесу присели отдохнуть. Я все ждал, что Иван при активной поддержке Василя начнет проработку, но они молчат. Устали, поэтому и молчат. Сквозь деревья виднелся катун «Тополь» - четыре хижины, у пятой провалилась крыша, а возле них загоны и сарай. Ребятишки - те двое и еще пара других - играют в партизан и четников. «Бах, бах! Вы окружены, сдавайтесь! Не губите себя понапрасну!»

- «Живыми мы в плен не сдаемся!» Наконец Иван, сдерживая дыхание, обращается ко мне:

- С какой это ты стати растрепался с девушкой у колодца? …

Действительно, с какой это я стати растрепался? - в свою очередь спрашиваю я себя, но это не похоже на раскаяние. Напротив, я поистине восхищаюсь собой, мысленно жму себе руку и поздравляю: на какое-то мгновение я посмел заглянуть в другой мир, в другую жизнь. И снова заглянул бы туда, если бы только это было в моих силах. И я исподлобья слежу, не выйдет ли девушка из хижины, не увижу ли я ее еще разок. Я даже имени ее не знаю и не представляю себе, как его узнать. Ага, значит, она была в лесу - вот она появилась на тропинке с вязанкой зеленых веток для телят. Телятник сейчас же за добротным домом, обшитым поверх досок берестой. Видимо, хозяева живут вполне прилично, но моя знакомая совсем не похожа на хозяйскую дочь. Хозяйская дочь была бы посмелей; наверное, она доводится хозяевам родней, притулилась тут возле тетки перебиться в лихую годину. Верно, хозяева не особенно-то ласковы с ней; не успела девушка принести воды, как ее уже послали за кормом для телят. Да они небось и не заметили, что на ней лица нет от страха: давно привыкнув пользоваться ее услугами, они точно так же давно уже привыкли не замечать ее самое. Девушка скрылась в телятнике. Прощай, милая!

Мы уже достаточно отдохнули. Василь с Иваном торгуются, куда идти. Я молчу - мне безразлично. Из-за деревьев неслышно, как во сне, появляется Велько Плечович. Красномордый, щеки округлились, на голове заячья шапка. Наверное, уже давно следил за нами, выжидал, хотел врасплох захватить.

- Привет, - сказал он, - ну и вид у вас - как у таборных цыган!

- А у тебя - как у цыганского старшины, - в отместку ему заметил Василь.

- Винтовки мешают, - продолжал Велько, - не будь винтовок, я бы вас за нищих принял. Таким сердобольные граждане никогда не откажут в миске крапивной похлебки.

- Как ты пронюхал, что мы здесь? - спросил Иван.

- Контрразведка, братец, доносит мне о каждом, кто переступает границы моих владений.

- Коли у тебя есть владения, - сказал Иван, - так не найдется ли у тебя и чего-нибудь съестного?

Но Велько, к нашему удивлению, и тут не растерялся.

- Найдется, - ответил он.

И повел нас через лес, мимо пещер, наполненных подземным гулом, и всю дорогу расхваливал нам эти пещеры, так что можно было, подумать, будто он построил их собственными руками. Одна уж очень просторная, в ней целая рота поместится. Вполне возможно, что и поместится, только у нас давно уже роты нет. И вот эта уж больно хороша - вход в нее закрывают два куста, и его совсем не видно. Таких пещер еще с десяток наберется. Я уж стал не на шутку опасаться, как бы он не вздумал устроить нам экскурсию по пещерам, однако, на наше счастье, пещеры были вскоре забыты. Мы вышли на скалистый уступ; катун, луга и тропинки лежали перед нами словно на ладони. Из одного дупла, прикрытого кудрявой веткой, Велько вытащил торбу с хлебом и лепешку сыра, завернутую в лопух. Настоящий хлеб! Правда, с примесью мякины, но в основном из муки. Иван Видрич для верности пощупал его руками, а Василь в предвкушении удовольствия понюхал. Я вытащил нож, собираясь разрезать краюху, а Велько и говорит:

- Уж не тот ли это самый нож, которым ты грозился проткнуть мне брюхо?

- Уж не та ли это самая девчонка сказала тебе об этом? - спросил в свою очередь я. - Уж не она ли и есть твоя контрразведка?

- Она самая. Мага! Напугал ты ее, черт бы тебя побрал, своим ножом!

- Мировая у тебя Мага, познакомишь меня с ней.

- Это можно, у меня тут знакомых полно. Три катуна, и в каждом родственниц до черта, родственников и всяких кумушек.

- Не потому ли шея у тебя такая красная, - заметил Василь. - Ишь как раздался, все равно что дуб.

И верно, Велько напоминает дуб. Сухожилия у него как коряги, да и больше их, чем у прочих людей. Плечи широкие, а руки тонкие, маленькие, почти детские; но уж если ухватит он что-нибудь этими руками, так не выпустит - они у него, как клещи железные. Движения у Велько медлительные. И крепко сбитый торс, как бы нечувствительный ко всем превратностям судьбы. Это у всех Плечовичей наследственное. Несмотря ни на какие примеси, они до сих пор сохранили свойственные им физические особенности, да и душевные тоже: например, видимость этакой благородной прямоты, которая, казалось бы, в данный момент им даже и невыгодна. Однако было бы ошибочно думать, что и Плечовичи не умеют, когда надо, ловчить и выкручиваться. Девушки, взятые в жены из рода Плечовичей, ценятся очень высоко - известно, что они рожают здоровых и красивых детей, - и поэтому у Плечовичей везде находятся богатые и влиятельные приятели.

- Мы наверху базу хотим основать, - сказал Иван. - Чтобы знали, где нас искать.

- Лучше, если не будут знать, - заметил Велько.

- Об этом уж мы позаботимся, а потом и ты присоединишься к нам.

- Столовая у вас не слишком-то шикарная.

- Твоя, бесспорно, лучше.

- Чего же ради мне к вам идти? Только голодных плодить.

- У нас радио, будем слушать последние известия.

- Известиями сыт не будешь, даже если они и хорошие.

- У тебя, видать, тут вдовушка завелась, - заметил Василь, - вот тебе уходить-то и не хочется. Мне бы тоже на твоем месте не хотелось.

Велько усмехается - значит, действительно завелась. Неважно, вдовушка или не вдовушка - главное, женщина. Я готов возненавидеть его от зависти. О таких вещах я могу только во сне мечтать. Но Иван от своего не отступается, доказывает, что вместе лучше, чем в одиночку. Это у него в крови - вечно пичкать людей тем, что им в глотку не лезет. Я слышу, как отбивается Велько, подобный одиноко стоящему утесу, совершенно довольному своей судьбой. Однако все напрасно. Уж если Ивану втемяшится что-нибудь в голову, всякое сопротивление бесполезно, и убеждать его бесполезно, он сокрушит любые убеждения потоком слов, неиссякаемым, как дождь, и нудным, как тоска.

Я отвернулся, предпочитая не слышать, как этот нудный дождь капля до капле долбит камень. И принялся рассматривать катун - там выпустили телят порезвиться. Все бурые телята, на серн похожи, а носятся, как бабочки: то устремятся куда-то всей стайкой, то вдруг вернутся назад. Моя девчонка, Мага, не появляется больше. Нарочно, ведь злит меня, плутовка, знает, наверное, что я за ней слежу, ни за что теперь не выйдет. Я прислонил голову к камню; ладно, я ее когда-нибудь еще подкараулю…

Вдруг, во сне ли или наяву, мне является странная мысль, будто она не Мага, а Видра! И я удивляюсь, как это я раньше не заметил этого. Я почему-то вбил себе в голову, что Видра погибла, но, оказывается, она жива! Ее вылечили в той больнице, в районной больнице под Звездарой, а потом она связалась с партизанами и теперь скрывается здесь. Она опоздала, мы уже были разбиты, и Видра переоделась крестьянкой и имя сменила. Она все еще сердится на меня за то, что я оставил ее одну в горящем Белграде, и потому не подает о себе вестей. Она, конечно, не знает о том, как меня отшвырнули тогда от грузовика, который ее увозил, и как машина рванула с бешеной скоростью с места. Но какое это имеет теперь значение! Главное - ты жива, Видра! Сама мысль о том, что ты жива, наполняет меня сладостной надеждой, с которой я уж было распростился совсем.

ТРАВОЙ ДА ВОДОЙ

Если хочешь понравиться девушке, которая тебе снилась, надо перевернуть подушку. Я перевернул камень, и сороконожки бросились из-под него врассыпную. Иван посмотрел на меня и отвернулся. Решил не задавать мне никаких вопросов; тем лучше, ибо я не представляю себе, что бы я стал ему отвечать. Конечно, я не верю в приметы, но все-таки человек должен сделать все, что от него зависит. Если под этой каменной подушкой притаилась частичка ее заплутавшей души, которая посетила меня во сне, пусть она будет теперь свободна и проводит меня хоть кусочек пути. Я чувствую, как она следит за мной откуда-то - или это только так чудится мне - и провожает меня. Выглядывая из бородатого леса, она разливается детской радостью над тропой и полянами. Повязав голову солнечным светом и подпоясавшись сиянием луны, эта летучая прозрачная радость озаряет все, чему улыбается, и разгоняет сумрачные тени. Ее нельзя описать, потому что еще не созданы для этого слова. Я вспоминаю видения из моего сна, и, сверкая и переливаясь фантастическими красками, они преображают сосновый бор, людей и горы. И мир, хотя бы на краткое мгновение, становится богатым и щедрым - таким, каким представлялся он нам в детстве. Велько Плечович, властелин пещер и родственник девушек, шагает впереди нас и держится по-хозяйски. И с полным правом, ибо это его владения. Они значительно расширились и теперь граничат с территорией Нико Сайкова Доселича и представляют собой подлинно феодальный надел лесов и пашен с горными вершинами и истоками рек. В то время как другие наши товарищи, по тем или иным причинам потерпев провал, постепенно сходили со сцены, Велько и Нико выстояли, словно два дуба, которые своими корнями скрепляют почву. Не будь их, эти края были бы сейчас чужими и неприветливыми.

- Ты с Нико видишься? - спрашивает его Иван.

- Давно не виделся, - отвечает Велько. - Дважды пробивался к нему, да не пустили.

- Кто не пустил?

- Засады. Район у него отвратительный, сплошь четники, я еще удивляюсь, как он там держится.

- Сейчас все районы до самого Кавказа отвратительные.

- Но у него, я думаю, самый скверный - никого из родни, никакой опоры.

- Ты бы тоже не слишком сильно на свою родню опирался!

Оно и верно, нынче все люди размежевались, даже и родные. И добро бы сразу размежевались, тогда бы хоть известно было, кто на чьей стороне. Но нет же - набегающие волны подтачивали самых стойких. Одна часть родственников была заранее настроена против нас, другая перешла на ту сторону по чисто утилитарным соображениям, а вслед за ней, не вынеся испытания голодом и ужасов оккупации, туда же подалась и третья. Но даже после этого еще остались тугодумы, чья позиция до сих пор не определилась. Им любое решение дается с трудом, и они изворачиваются, пытаясь не принимать никакого, но и на них нельзя рассчитывать. Им даже соли не выдают по талончикам, а из-за соли еще во времена турецкого ига люди принимали мусульманство. И не только из-за соли, но также из зависти к соседу, который сумел устроиться гораздо лучше, из боязни оказаться в положении белой вороны и поплатиться за это собственным домом, который в назидание всем непокорным подлежит сожжению. Долго идет в них внутренняя борьба, но неровен час, и они рухнут и выдадут первого, кто слишком им доверился.

- Будь осторожен, - предупреждает Иван Велько Плечовича, - сейчас не то, что раньше, сейчас людям верить нельзя!

- Знаю, в этом я уже успел убедиться.

- Кое-кто наверняка не прочь тебя продать, поскольку другого источника заработка сейчас нет.

- Вполне возможно. Но как узнать - кто?

- За тебя назначен выкуп, а за деньги чего только не сделает человек, так что никому не верь.

- Верить плохо, а не верить еще хуже. Но ведь должен же человек на чем-нибудь голову. себе сломать, иначе он бы жил сто лет, а это слишком много.

Мы пожали Велько руку, и он повернул назад. Теперь мы одни. И как-то сразу вдруг повеяло холодом, и все стало серым вокруг. И мне уже больше не удается вызвать ни одной картины, ни единой краски из моего сна. Они незаметно сами собой потухли - все рассыпается в прах, и эти видения быстрее, чем что-либо другое, потому что они питались дальними отзвуками и отблесками. Остается поражаться, что после всего, что было, я мог еще заметить их. Вместо прозрачного покрова предметы покрылись корой тоски и тревоги. Вероломный, стелющийся по земле ветер вырвался из пещер и перевернул листья тыльной стороной, а поздние альпийские цветы закрыли свои короны, словно бы солнце уже закатилось. Я обернулся: Велько исчез из вида - и он закатился. Странно, что он так быстро скрылся, если только не превратился в один из тех дубов на лугу. На лугу растут дубы всех возрастов, и старые и молодые, а самый мощный облепили вороны и ссорятся - похоже, делят добычу.

Вокруг нас, погруженные в безмолвие, медленными волнами колыхались горы и вечность. Небо нахмурилось, брызнул мелкий дождь, холодный и пронизывающий. А с севера ползучей дымящейся стеной, загородившей небо и землю, на нас надвигался страшный ливень. Он еще далеко, но уже ощущается всеми нервами, и уши улавливают его вой, прерываемый громовыми раскатами. Мы наблюдаем его неритмичную поступь: он то застревает надолго, преодолевая глубокое ущелье, невидимое отсюда, то, оседлав перевал, единым махом перекатывается через горную цепь, закрывая ее серой пеленой. Мы разулись, щадя свою обувь. Василь злится, проклинает богов дождей и непогоды - это единственное, чем он может отомстить богам за все те подлости, которые в сообщничестве с итальянцами и четниками они нам учинили.

Лишь Иван по-прежнему хладнокровен, - этот человек не даст и ломаного гроша за всю эту небесную возню. Многочисленные испытания, которые выпадают на нашу долю, он воспринимает как нечто само собой разумеющееся; перейди все сейчас в мусульманство, он и этому, пожалуй, не удивится. То, что нас ненавидят и выслеживают, клянут и ругают, когда не остается ничего другого, - это он словно бы давно предвидел. А если его спросить, почему это так, я думаю, он ответил бы, как Иисус: не ведают, что творят. Жена его, Гара, где-то в лагере, в Албании; сынишка, грудной младенец, в какой-то четнической семье, но он никогда не говорит о них, будто бы и этому так положено быть.

Иван увидел хижину с провалившейся крышей - именно такая нам сейчас и нужна. Над дверью сохранилось еще с десяток досок, а под ней полоска сухой земли - тут мы отлично переждем бурю. Сквозь щели в бревнах виден луг - значит, с той стороны никто не подкрадется.

Но вот сгустились сумерки, потом стало почти совсем темно и наконец ливень забарабанил по доскам и по мгновенно образовавшимся лужам. Казалось, из земли тоже выступает вода - навстречу той, что льется сверху. Слышно было, как крупный град обивает ветки в лесу; скверно пришлось бы нам, если бы он нас там застал. Ливень то ослабевал, словно для того чтобы выманить нас наружу, то хлестал с удвоенной силой. Порыв налетал за порывом, и не было им конца. Размахивая ветром, словно руками, буря, как бы доказывая свою мощь, сорвала с нашей кровли две доски и, стеганув косой струей града, нащупала нас, скорчившихся, устены. Казалось, какое-то сознательное существо управляло разбушевавшейся стихией. На полу перед нами рассыпались белые снежные шарики. Одним из них я запустил Василю в лоб - я знал, что он мне тотчас же отомстит. И он не замедлил отомстить - если уж не на ком выместить злость, так хоть на мне, - и ему стало легче.

Наконец буря угомонилась, и в небе стало проясняться. Дождь все еще шел, в свете утверждавшегося дня поблескивали капли.

Тут Иван ткнул меня пальцем - посмотри, мол, на луг. Что такое? Заяц снова, что ли, или медведь объявился?.. Ни тот ни другой, похуже чудовище - человек! Я вздрогнул. А что, если он нас заметил? Но, видимо, нет, иначе он бы тут не торчал. Ишь, топчется на лугу, босой, в джемадане ³, голову накрыл мешком. Лица не видать, но сдается мне, что я его знаю. Мы с ним когда-то встречались, внизу, в городе: он околачивался там в этих самых штанах … Промок, видно, весь до нитки, а все ему мало воды - разводит ее канавкой, делит, поит землю клочок за клочком. И доволен. А почему бы и нет? Этот тип - потомственный скотовод из докосовской ⁴ и дохристианской эры, который превыше всего на свете ставит своих овец, а за ними воду и траву - своих исконных поильцев и кормильцев. Нехорошо, если он завернет в нашу лачугу. Нехорошо, потому что он проболтается об этой встрече и поползет слушок. Заглянет - тогда уж лучше и живым его не выпускать. Только что ему тут делать? -успокаиваю я себя. Человек занят работой, помогает воде пробиваться канавой и вот уже скрылся из виду, только слышно, как тяпает мотыга. Тревога рассеялась, на смену ей пришла грусть: вот до чего мы дошли, до чего дожили. Боимся жалкого промокшего скотовода и земледельца, и это после всей нашей громкой славы и не менее громких слов. Мы, которые еще совсем недавно только и мечтали побыстрее заговорить с людьми, вынуждены теперь прятаться от них. Куда ни обернись - всюду мерещится нам оскаленная пасть, во всем мире, кажется, нет живого существа, которое бы чем-нибудь не угрожало нам…

Мы подняли головы как по команде: мотыга тюкала возле самой нашей лачуги. Иван закрыл лицо шарфом, чтобы не узнали. Тот, на лугу, бросил мотыгу и направился к лачуге в полной уверенности, что внутри никого нет. Что-то его все-таки насторожило, и он замешкал у дверей. Василь схватил его за полу и втащил внутрь.

- Лежать, - гаркнул он, - не двигаться! Тебя-то мы и ждали!

- Братик мой, пощади меня, - заскулил тот,

- Чем я перед тобой провинился?

- А чего ты луг заболачиваешь, когда его и без тебя господь бог водой залил?

- Так надо, братик. Этот год хуже, чем лихая година Арслан-паши. Голодно…

- Как это голодно? Сколько у тебя овец?

- Клянусь святой пятницей, обменял тридцать штук на зерно!

Значит, врет. Слава ⁵ у него на фомин день; на заведомое вранье своим святым не покрывают, а клянутся тогда святой пятницей. К тому же отдал он не тридцать овец, а всего восемь, да и этих за луговой участок. Все эти открытия принадлежат Василю, которому было поручено вести перекрестный допрос, поскольку он был знаком с подследственным. Иван тоже знал его, да и я о нем много наслышан, ибо это был тот самый Мирко Кадушин, владелец отары овец в сто голов и мелкий вор, который не мог удержаться от того, чтобы не стащить за зиму у пастухов хотя бы охапку сена. Уличенный в краже, Мирко частенько и безропотно сносил побои и не менее часто привлекался к суду, слезно вымаливая скостить сумму штрафов. Шерсти у него достаточно, но штанов он никогда не меняет. Прошлым летом, когда мы вели бои за город, он вертелся возле нас в этих самых штанах. Был он без оружия, но с мешком - в надежде поживиться какой-нибудь безделицей, когда начнется повальный грабеж. Напрасно убеждали мы его, что грабежа вообще не будет, он этому попросту не мог поверить. Он примелькался нашим, и они отовсюду гнали его взашей, но, несмотря ни на что, Мирко ухитрился набить мешок веревками, сбруей и еще всякой всячиной и уж какие слезы лил, когда наш патруль вытряхнул из мешка все это барахло.

- Если ты меня знаешь, так скажи, чей ты сам - спросил Мирко Василя.

- Дьявольский сын, - ответил Василь. - Ты дьявола боишься?

Крестьянин перекрестился.

- Боюсь, видит бог!

- А партизан боишься? - спросил я, расчесывая пятерней свою бороду.

- Я всякого боюсь, ведь беззащитный я.

Наконец Мирко обратил внимание на мою бороду и, решив, что мы принадлежим к четнической партии бородачей ⁶, заторопился подладиться к нам. Он заявил, что ненавидит коммунистов, потому что они едят из общего котла. Лично он ни за что не стал бы есть из общего котла, потому что ему глубоко противно есть из общего котла. Еще он не любит коммунистов за то, что они церковь не признают, и за то, что у них жены перепутаны, где сумеют, там и делают детей, не разберешь, который чей… Смотрите-ка, они уже и Мирко успели забить голову всей этой дребеденью. Впрочем, потеря не велика. Единственное отличие Мирко от его прапрадедов-овцеводов состоит в том, что те понятия не имели про общих жен и общие котлы. Он является типичным представителем пещерной эпохи, а нам выпал жребий заполнить разделяющую нас пропасть своей жизнью, своими телами. И нет ничего удивительного в том, что Мирко ненавидит нас, ибо мы намеревались протащить его живьем сквозь теснины времени и бросить в колхоз, в котором он был бы лишен вшей, скотоложества и возможности воровать.

- Слушай, дядька, а не возьмешься ли ты убить Нико Сайкова? - спросил я для маскировки.

- Я такого не знаю, - ответил он.

- Жаль, - сказал Василь. - Мог бы заработать крупную сумму. Тот, кто его убьет, получает сто тысяч лир, и пятьдесят - кто выследит.

- Не он ли приходится сыном Сайко Доселича? - припомнил старик.

- Точно, он самый, видишь, теперь ты знаешь, про кого идет речь. Нико от тебя никакого подвоха не ждет и не прячется от тебя, ты бы его запросто прихлопнуть мог. Возьмешься?

Он снова помрачнел.

- Нет, нет, упаси бог! Да и нечем мне.

- А винтовкой. Если хочешь, мы ее тебе хоть сейчас дадим.

- А что толку, он все равно меня первым уложит. И отец у него такой был: с виду тихий, а многим свечки задул.

- Ну, раз ты против, мы сами им займемся, - заявил я. - Только - т-с-с! Никому ни слова! Не миновать тебе тюрьмы, не сносить тебе головы, если проболтаешься кому-нибудь про нас! Понял?

Понял, и мы его оставили сидеть в лачуге. Натерпелся, бедняга, страху, теперь я думаю, до ночи не посмеет высунуть нос наружу. Иван все же требует идти лесом, а не лугами - старик не должен знать, куда мы пошли. Земля покрыта сбитыми градом листьями и ветками, но мы по щиколотку увязаем в густой жиже, хлюпающей под ногами. С полян рассматриваем горы вдали: окутанные туманом, они высятся перед нами в беспорядочном нагромождении, знакомые и незнакомые. Одно время казалось, что погода разгуляется, но она, видать, передумала. Словно какое-то вероломное существо управляло этими переменами: посулив для начала исполнение желаний, оно затем преподносило нам сюрприз, которого мы меньше всего ожидали. Не успели деревья стряхнуть с себя воду, как уж снова зарядил дождь. Занавесил вершину за вершиной, задернул мокрые долины, словно мешки, и, только подойдя к источнику, я узнал ущелье и дорогу, которая вела к селам.

Василь обозлился.

- Если вы лучше знаете, чего же сами не ведете?

Напрасно он злится, ведь всем давно известно, что Василь до смерти любит быть ведущим, вне зависимости от того, насколько хорошо знакома ему дорога. В этом отношении я не безупречен - не будь Василя, я бы сам бежал впереди всех. Видно, в нас с ним с рождения сидят такие бесенята, которые подхлестывают людей в дороге, торопя примчаться к цели как можно скорее, как будто бы любое промедление грозит нам вообще никуда не добраться. И, прекрасно понимая всю бессмысленность этой гонки, я снова забываюсь; к счастью, Иван служит нам тормозом, не то бог знает куда бы мы с Василем убежали.

Снизу из катуна до нас доносится собачий лай. В тяжелом влажном воздухе приглушенно позванивает овечий колокольчик. Вечереет, доят овец. Горят костры. Бранчливо перекрикиваются пастухи, обсуждая мирные проблемы сельской жизни: было бы только тепло, уродится тогда трава на славу, вдоволь будет и сена.

Первый, веселый голос принадлежит Вучко Сало, кому второй - не знаю.

- Нечего туда ходить, - сказал Иван. - Зачем туда идти? Нико в катуне нет.

- Знаю, что нет. Скорее всего, он в пещере на Прокаженной.

- Не может быть, они бы там его давно накрыли.

- В Куштримовой пещере они бы его и подавно накрыли.

- Верно. Он, должно быть, где-нибудь под деревьями прячется.

И я так думаю, но в лесу полным-полно деревьев, тысячи деревьев в каждой из этих долин и на горах. И было бы чистейшим безумием продираться лесом впотьмах. Я давно еще приметил маленькую хижину на склоне, позади заброшенного катуна, и теперь по памяти отыскал ее в темноте, убедившись таким образом, что я тот самый, который существовал когда-то раньше. Да полно, тот ли я? Во всяком случае, во мне есть что-то такое, что остается со мной многие годы, и одно сознание этого наполняет меня внезапной радостью. Мы вошли; сухо, пахнет сосновыми досками. Я чиркнул спичкой - дощатые нары стояли на прежних местах. Сменявшиеся здесь постояльцы постарались уничтожить все сколько-нибудь компрометирующие их следы. Иван вздохнул, как будто и он подумал об этом. Василь стал сгребать головешки в очаге.

- По-моему, не стоит разводить, - заметил Иван, - огонь нас выдаст.

- Кому? Ни одна душа не шляется по этой слякоти, но, даже если и шляется, должны же мы где-нибудь просушить свои лохмотья.

- Ладно, обсохнем и сразу потушим.

- Потушим, дай только согреться.

Василь вытащил из ранца неизменный пучок лучин на растопку - он всегда таскает в ранце лучину, предпочитая набитый ранец пустому. Запалив лучину, Василь дает мне ее подержать. Я уже давно прислуживаю ему при ритуале разжигания костра, не удостаиваясь, однако, чести священнодействовать самостоятельно. Этой чести я не удостоюсь до тех пор, пока у него руки целы, ибо Василь любит сам - лично и собственноручно - разбудить первый язычок пламени и почувствовать рядом со своей щекой его застенчивый трепет, подобный дыханию новорожденного. Но вот огонь весело затрещал, и Василь с наслаждением потирает руки и хлопает себя по коленям от удовольствия. Иногда я склонен думать, что это у него своеобразный вид колдовства или средство от злых заговоров. А может быть, замена любовных радостей или способ пробуждения к жизни засыпанных золой воспоминаний, невидимыми нитями связанных с огнем.

ГОЛОДНЫЙ ГОД АРСЛАН-ПАШИ

Воткнув рогатки у очага, мы развесили на них свои пальто сушиться. Шапки нахлобучили сверху. Получились три пугала в шапках; глазеют на нас и молчат. Если кто-нибудь, подкравшись к хижине, станет подсматривать в щель, пусть шарахнет первым залпом по ним, а потом мы ему продырявим кокарду, чтобы впредь неповадно было подсматривать. Мы постелили доски на пол - ближе к земле чувствуешь себя уверенней, чем на нарах. Сон одолевает нас. Но Ивану не лежится - он вспомнил, что необходимо обследовать заднюю стену хижины. Потряс слеги, проверил, крепко ли стоят, ищет податливое место, где можно было бы пробить запасной выход, он пригодится в случае внезапного налета. И в конце концов обнаружил лазейку, кто-то еще до нас проделал ее в стене иг прикрыл ветвями. Может быть, даже кто-нибудь из наших, Нико Сайков, например, или какой-нибудь связной, пришедший из дальних краев, а может быть, кто-нибудь из наших противников, у них тоже душа не на месте, когда ночь застигнет их в горах.

Теперь нам совсем хорошо: огонь полыхает, дождик, лес шумит. А по бревнам, словно по экрану бесплатного кинематографа, скачут тени, рисуют елки и поляны; вот через поле мчится конница, мимо уснувших постоялых дворов тянутся обозы, и цыгане, и повозки - Дикий Запад. В бестолковой сумятице разрозненных кадров - видимо, ленты перепутались и некоторые изображения перевернулись даже вверх ногами - постепенно возникает связь и звук. Из-за гор доносится чуть слышная песня возчиков, скорее, бледный призрак прерывистой песни: то ли это возчики поют или статисты нового Голливуда, затаившегося в пещерах Проклятых гор. Завтра, кажется, день архангела; мы с Бранко сидим у ограды. Джана жарит оладьи на очаге. Вот она переложила оладьи из сковородки в миску. Бранко, накалывая их заостренным прутом, словно рыбу, подает их мне: «Бери, Ладо, это же нам. Чего стесняешься? Бери, всем хватит…»

Это сон, говорю я себе. Обидно, что сон приводит ко мне одних только мертвых, неизменно мертвых, и, как ребенка, манит тем, чего не может дать. Я перевернулся на другой бок и услышал свой собственный голос: «Если ты, старик, отказываешься прикончить его, мы это сделаем сами!» Кого это надо прикончить, спрашиваю я себя и вспоминаю: ах, да это Нико Сайкова! Так ведь он наш, почему же его? Это я спрашиваю самого себя, а чей-то хмурый голос отвечает мне издалека: «Подло, как воевода Радоня убил атамана Марковича…» Но с какой стати нам убивать Нико?.. Тишина опустилась на землю, лишь откуда-то издалека до меня доносится хриплый шепот: «Почем мне знать? Ты сам так сказал». Да, я действительно сам сказал, но это же я не по правде. Я хотел испытать того рыжего паскудного пса с мешком на голове, я хотел посмотреть, что он ответит. «В каждой шутке есть доля правды, - шепчет далекий голос. - Есть она и в этой. Погубим ли мы его ненарочно, нечаянно, этого я не знаю. Но стоит человека убить однажды, как уж больше его не оживишь…»

Мне сделалось жутко: слишком упорно нашептывает мне этот страшный голос, голос пророка. Но это самое настоящее пророчество - ведь если случится, что Нико погибнет, скажут, что я это предсказал. Я вздрогнул, и мне явился Мирко Кадушин с мешком ворованных веревок и сбруи, жалуется на голодный год Арслан-паши. Это я его испытывал, не возьмется ли он убить Нико. Это он в свой памятный мешок сунул пленку с записью моего голоса и отправился демонстрировать ее в народе. Необходимо догнать Мирко и раскроить ему череп. Да, раскроить, потому что в этот памятный мешок Мирко запихивает все, что плохо лежит, - сбрую, разговоры, подковы и бредовую трепотню про коммунистов. А стоит его поймать, как он начнет скулить противным голосом: «Братец, братец …», но хватит, многих я прощал, а больше никого прощать не буду. На его место достаточно найдется охотников красть сено да принимать ягнят.

На том я успокоился - я всегда успокаиваюсь, придя к какому-то определенному решению, - и стал понемножку просыпаться: очаг, пугала, дождь барабанит по крыше. И радостно сознавать, что все это был только сон, и обидно, что сон сыграл со мной такую злую шутку. Я не могу рассматривать ее иначе как знак серьезного разлада в тех внутренних потемках, которые мы сокращенно именуем душой. Ко мне взывал какой-то голос, голос угнетенного класса, задавленной райи ⁷, но, разбудив, не захотел говорить или не знал, что сказать. А может быть, это звала меня самозванная стража, которой наскучило стоять на часах в одиночестве, или шестое чувство, угадавшее вдали незримую опасность, нашедшее верный способ вернуть меня к действительности. Как бы там ни было, но этот таинственный некто ловко воспользовался старым приемом слепых гусляров, пробуждавших от спячки народ и юнаков; выхватив старую ветошь в кладовке, не то чтоб совсем уж забытую, но и не то чтобы новую, подмазал, подкрасил ее и пустил в оборот.

Собственно, Мирко Кадушин здесь ни при чем: он случайно пришел мне на ум, по свежему следу, сохранившемуся в моей памяти. И красок на подновление этого чучела потребовалось не так уж много: Мирко от природы наделен достаточно выразительными и стойкими красками: засаленные штаны, джемадан сурового сукна, а вместо волос серая пакля, которую не берет седина. Приземистый, на коротких ногах, обладающих способностью пружинисто сжиматься, Мирко двуногим гадом, ползучей тварью отирался возле города под обстрелом. Отирался целых два дня, без еды и без сна, беспрестанно обливаясь потом от страха, желания и надежды прорваться в некую сказочную лавку, наполненную дивными сокровищами - связками серпов и кос, свисающими с потолка, и мешками с солью, заманчивыми и недоступными богатствами, без которых немыслима крестьянская жизнь, и все это схватить и унести, обеспечив себя и правнуков своих по гроб жизни.

Казалось, это счастье - предмет вожделенных мечтаний с юных лет - уже близко, как вдруг между ним и этим счастьем встал скоевский ⁸ патруль: мальчишки с винтовками, какие-то школьники и девчонки, выросшие из своих рукавов. И все почему-то видят его насквозь и подвергают мукам, достойным Иисуса Христа: «Чего тебе здесь делать, дяденька, безоружному, чего ты тут не видел?.. Воровство запрещено, грабежа не будет, убирайся-ка домой, пока мы тебя не отправили в тюрьму!» Мирко доказывал им, что он бедняк, голодный, беженец, стараясь разжалобить ребят слезами, но ничто не действовало на этих неумолимых юнцов. Мирко для вида уходил и снова возвращался, надеясь прошмыгнуть мимо патруля, но юнцы передавали, от поста к посту: «Вон он опять крадется, чучело с мешком, смотрит, где бы чего стащить, а прикидывается дурачком. Задержите его, пусть проваливается подобру-поздорову, а не то посадим его в темную!…» Когда Мирко все же удалось пробраться в освобожденный город, там все уже было взято под охрану, и даже ту жалкую поживу, которую Мирко ухитрился наворовать по чужим дворам, они вытряхнули из мешка.

Вытряхнули у дороги и сами растерялись: что же им теперь делать с краденым добром, кто будет его стеречь и кому его передать?! Мирко между тем сидел на земле, слезы капали в пыль. До сих пор перед глазами у меня стоит эта картина - Мирко сидит в пыли, качает безобразной головой и шевелит губами. Тогда я не знал, что он шепчет, а теперь знаю и словно слышу, как он клянет нас на чем свет стоит: «Бог даст, проиграете вы эту войну, затеянную вами на свое несчастье! Должны же вы ее проиграть, коли сами не знаете, для чего вы ее затеяли. Война и грабеж всегда заодно, а вы задумали их друг от дружки отделить, чтоб у вас так-то мясо от костей отделилось! Видать, уж такая судьба пропадать моим клячам босиком, ишь, ведь не дают бедняку подковой разживиться; о, всемогущий боже, вели их самих босиком по снегу погнать да раскаленным свинцом подковать! ..»

Не могу я это слушать больше, не дают мне спать его проклятия, давно уже превратившиеся в жизнь. Я встал, а Иван говорит:

- Куда это ты направился?

- Туда, посмотреть, что делается на дворе.?

- Я недавно смотрел: дождь и тьма-тьмущая. По такой погоде никто сюда не придет, никакой опасности нет.

- А ты что не спишь, раз опасности нет?

- Не спится мне, один старый черт не дает мне покоя.

Отморозил он ноги да Дубе, пальцы у него отвалились в больнице на Жабляке - вот что за черт не дает ему спать в дождливую погоду. Я вышел; вожу перед глазами рукой, заслоняя их от веток. Днем с этого склона видно было с десяток селений, теперь сплошная темнота. Не залает собака, не вскрикнет человек, и мне захотелось завыть над этой пустыней. Лишь на дне долины светится огнями город - горстка шлака, а в шлаке тлеют догорающие угли. Надо полагать, город находится на том же самом месте, где он и прежде стоял, но мне мерещится, будто от страха он съежился и подался куда-то в сторону. Город трясся, сжимаясь в комок, когда наши вооруженные отряды отбили его у противника и крестьяне с мешками хлынули его грабить. Мы тогда едва отстояли город от крестьянского нашествия и с трудом предотвратили погром; при этом мы лишились симпатий и доверия села. Вот почему и звучит сейчас во мне голос угнетенной райи: зачем вы защищали тогда город?

- Отдыхай, Ладо, - говорит мне Иван. - Ложись и усни.

- У меня тоже есть свой черт, и мне он не дает покоя.

- Завтра нам предстоит немало потрудиться, надо хорошенько отдохнуть.

- А что такое?

- Надо Нико найти, возможно, на это уйдет целый день.

- Вполне вероятно, что мы его и за целый день не найдем. Одного дня для этого мало.

- Если мало, поищем, когда вернемся. Тогда нам некуда будет торопиться.

Все это он произнес безразличным тоном. Может быть, теперь ему и правда все равно, он поднялся выше своих личных интересов, а я нет. Я бы предпочел заняться поисками Нико после возвращения и без спешки, обстоятельно обшарить округу. Я бы спустился ночью к Меже навестить развалины старого дома Тайовича; посмотреть, не пророс ли травой очаг, на котором Джана когда-то пекла оладьи под праздники, не свисают ли лозы дикого винограда над. очагом, над которым некогда свисали цепи; посмотреть, не появились ли молодые побеги на старых сливах, опаленных пожаром… Потом я поднялся бы к Лазу, к летнему дому, проведал бы Иву с Малым. Нет у меня ничего отнести им в подарок, даже яблока нет, зелены еще яблоки. Ничем не могу я им помочь, так пусть хоть увидят, что я еще жив и на свете есть одна душа, которая вся изболелась о них. Это их приободрит, и у меня отляжет от сердца; может быть, и не все так черно, как мне кажется подчас.

Потому-то я и думаю, что лучше искать Нико после возвращения, тогда у нас будет больше времени. Будет у нас вдоволь времени, до самой могилы, да и потом еще будет его у нас хоть отбавляй, покуда все живущие на земле не позабудут нас, не выбросят вон из памяти, как будто нас и вовсе не было на этом свете. Нечего нам время беречь; время ведь пустота, пустота, перекатывающаяся в пустоту, и эта пустота равномерно сочится и сочится и никогда не иссякнет. Время - пустота, но у этой пустоты есть зубы; должно быть, это единственное, что у нее есть. Время чавкает, гложет, жует, но никогда ничего не приносит, ему неоткуда принести. Мне чудится, я слышу, как оно грызет зубами из воды и воздуха, грызет каждой каплей дождя. Только во сне я не слышу его, поэтому-то Иван и велит мне заснуть. Я и сам хочу заснуть. Закрываю глаза, а тот далекий голос из канувших в прошлое деревень, из дали годов теперь совсем отчетливо зовет меня и спрашивает: «Для чего мы тогда защищали торговцев, магазины, городских лавочников от крестьян?..»

Смущает меня этот голос, и я не знаю, что ему ответить. Да мне и самому не совсем понятно, зачем мы впутались тогда в эту историю. В то время у нас ответы были наготове и наши выкрикивали их, не дожидаясь вопросов: для того чтобы соблюсти порядок, внушить уважение к собственности, оградить личное имущество от посягательств и не допустить раскола единства нашего народа в дни, когда решается его судьба… Мне это и тогда напоминало пустую адвокатскую брехню и поистине заставляло поражаться нашим, которым с какой-то стати понадобилось отстаивать единство народа с адвокатами и лавочниками, когда все они от мала до велика мошенники и негодяи. Насколько мне известно, торговцы ни в какие времена не уважали ничьи интересы, а терпеливо перекачивали копейку за копейкой из чужих карманов в свой. Лысые раздувшиеся проходимцы из-за прилавков, что недовешивают и обсчитывают, врут, смеясь, и без зазрения совести клянутся во лжи - вот кто в действительности годами занимался бесшумным грабежом, презирая ограбленных крестьян в опанках, как некий наш особый национальный позор.

Я, собственно, и по сей день не знаю, почему бы этот грабеж исподтишка должен считаться более честным, чем шумный крестьянский набег, который отгремит и захлебнется в двое суток. Очевидно, так повелось по традиции, в каком-то смысле узаконенной, но каждый раз в войну село и город пытаются свести свои старые счеты и восстановить нарушенное равновесие. Мы им непрошено помешали, и они с завидным единодушием возненавидели нас - как те, так и другие. Нам бы лучше было тогда отвлечься чем-нибудь другим: армией или фронтом что, впрочем, совершенно безразлично, и предоставить им возможность свободно мстить или защищаться. Хуже того, что случилось, все равно не могло бы случиться, разве что у торговцев осталось бы меньше денег - тех самых денег, которые они потом преподнесли своим предводителям для нашего скорейшего уничтожения. То, что денег было бы меньше, - это совершенно очевидно, ибо, отторгнув их, крестьяне немедленно обратили бы монеты в зерно. И, обеспечив себя таким образом и продолжая для вида преследовать нас - однако совсем не с таким ожесточением, с каким они травят нас сейчас, - крестьяне в расчете на новый грабеж втайне помогали бы нам.

Вот он, тот черт - стоило мне днем слегка вздремнуть, как ночью на меня налетели толпы диких мыслей, бестолковых, обезумевших, как стадо взбесившихся овец. Они давно уже носились по полям без всякого присмотра, брошенные на произвол судьбы. Безнадзорные и голодные, давно уже мечутся они по прошлому, питаясь скудной травой, которой поросли чужие и наши следы. И, пьяные от соков этой грех-травы, они теперь кружатся, блуждают в потемках, жалобно блеют, вопрошая время от времени, почему то и отчего это, как будто прошедшее можно вернуть и засеять другими семенами. Напрасно внушаю я им, что это невозможно, они неотступно преследуют меня и тянут: как было бы теперь, если б то, что было и прошло, изменить хоть немного? Никак, иступленно кричу я, все равно было бы то же самое! Лучше, чем было, ничего не могло быть. Другие семена не могли взойти на нашей почве, она бы вовсе их не приняла или из упрямства взрастила бы из них что-нибудь еще похуже.

Если кто-нибудь вздумает искать первопричину всего, что случилось, пусть во главу угла поставит голод, и не ошибется. Вернее, даже наводящее ужас предвидение голода, ибо это предвидение явилось раньше, чем голод. И почуял народ, что эта адская сушь не обойдется без пожарищ, а там жди новых бед - известно ведь, что беда по свету не ходит одна. Мудрые люди предрекали ранние заморозки, гибельные для зеленой кукурузы, грядет голод, говорили они, как в прошлую войну, грядет год злее голодного года Арслан-паши, Джин-паши и Кариман-паши, чья худая слава пережила сто лет. Толпы неприкаянных переселенцев слонялись тогда по стране, тут и там сновали голодные дети, и гусляры извлекали со дна памяти старинные песни о прежних голодных годах, когда люди принимали мусульманство за мешок пшеницы, когда снимались с насиженных мест переселенцы и мерли в пути от голода, когда брат выдавал брата за горсть муки, когда большие племена и те покрыли себя позором:

Мы тогда только и мечтали что о восстании и свободе, и нас удивляло, что крестьянин хмурится, а он про себя так рассчитывал: зерна мне и до рождества не растянуть, перемрут у меня детишки с голода, а после для меня все едино - рабство или свобода… О предательстве крестьянин и не помышлял, у него этого и в помыслах не было, не хватало ему еще того, чтобы потом его вечно песня позором корила, крестьянин соображал, куда ему податься, где бы хорошенько поживиться и обеспечить себя про черные дни. И двинулся он первым делом в город на торговцев, а тут ему наши ни крошки на зубок не дали; поднялись тогда крестьяне на мусульман, наши и тут встали народу поперек дороги. Больше крестьянину не из чего было выбирать; ему осталось только одно - ловить нас живыми или мертвыми, пока всех до последнего не переловят. Так перебился крестьянин от рождества до молодой крапивы, и перед ним забрезжила надежда дотянуть до нового зерна. Он даже и каяться перестал, привык к своему положению, да и оправдание есть: в голодный год Арслан-паши ничуть, мол, не лучше было.

ЖАЛО НОЮЩЕЙ БОЛИ

Далеко за пористой стеной расстояния мерцал, возникая и растворяясь в пустоте, слабый отзвук какого-то голоса. Равнодушно приняв его вначале, я позабыл о нем, как только он угас, - дохнул ли это легкий ветер, а может быть, туман. Но вот он снова плеснулся во мгле и, выплыв на поверхность двумя сильными взмахами, забился во тьме. Усиливаясь, он приближался ко мне, и в поступи его четко различались два такта, два слога, составляющих мое имя. Кто-то зовет меня, догадался я наконец, но это меня ничуть не обрадовало. Кто-то звал меня из темноты, не надеясь услышать мой отклик. Как утопающий, взывал он ко мне, умоляя подать ему руку помощи. Но кругом царит непроглядная тьма, и ничего не видать, и невозможно подать ему руку, я и сам не различаю, где вода, а где берег. Я окончательно проснулся и сел, прислушиваясь, не зазвучит ли снова этот голос… Потревоженный мной, вскочил и Василь:

- В чем дело, Ладо?

- Мне почудилось, будто кто-то меня звал.

- Может, это во сне?

- Нет, не во сне.

Он прислушался:

- Нет никого. Мне тоже часто чудится во сне.

- Может, погасить огонь?

- Пусть горит, сам погаснет. - И Василь тут же заснул.

Дождь перестал. С одного листа на крышу стекали капли, и каждая тренькала раздельно. Кроме капели, ничего не слышно было в целом мире.

Крик не повторялся - наверное, это был сон. Человек тщеславен и во сне: что бы ни услышал, что бы ни почудилось ему, он готов все отнести на свой счет. Но забыть этот голос я не мог. Он снова вселил в меня тревогу, которую я подавил в себе с таким трудом. И если это был не голос, а бесплотный вестник, то и он пришел не без причины. Устремившись в неизвестность из неведомой дали, ко мне прилетел заряд воздуха, сбитый болью чей-то страдальческий стон. Так человек, случается, взывает к своей покойной матери. Может быть, это Ива с ребенком звала меня, но нет, это не женский голос. Это мужской, охрипший, искаженный страданием вопль. Может быть, Ненад Лукин стонет где-нибудь в Боснии, может быть, он ранен и его некому вынести с поля боя; может быть, старик Лука Остоин умирает в Колашинской тюрьме.

Но кто бы то ни был, напрасно он зовет меня. Мне не надо оправдываться, он и сам знает это. И это очень скверно, что я постоянно думаю о своих, о близких - и другие тоже страдают, каждому отпущена своя мера страданий, и, может быть, большая, чем мне. Подумать бы о чем-нибудь другом! Вот пляшут по бревнам тени. Заснул наконец Иван Видрич и тихо дышит. Должно быть, сон внезапно сморил его, не то он потушил бы огонь в очаге. Одна головешка, изъеденная огнем, никак не сдается: язычки пламени, словно рой бабочек, облепили ее, золотистые бабочки, лиловые, а среди них мелькают мотыльки с красными крылышками. Бабочки гоняются друг за другом, но, заблудившись в пустоте, растворяются в воздухе. Все меньше становится бабочек. Потянуло едким смолистым дымом. Неправда, будто дым - исчадие огня, как думал я раньше, дым - его первые и последние слезы, слезы рождающегося, слезы угасающего огня. Вот так же дважды в жизни плачет человек, и революция, и весь наш огромный и грязный земной шар, некогда бывший звездой…

Я незаметно заснул и очутился на Глухомани с овцами; золотая осень, догорает пастуший костер. Кто-то выкатил из золы груду печеной картошки, корочка у картошки запеклась, порозовела, соблазнительно пахнет. До чего же вкусно она пахнет, никак я не дождусь, когда приступят к еде. А вокруг меня вьются девушки из Межи, из Утрга, с Калемегдана, и среди них та, хорошенькая, босоногая, контрразведка Велько Плечовича. Она превращается в невидимку, стоит ей перехватить мой внимательный взгляд. Ужин не интересует их, подросли девчонки для замужества. Они играют вперегонки и машут платочками, отваживая нежеланных сватов.

Под рубашками у них набухли груди, и нравится им почему-то, когда я протягиваю к ним руку, и нравится увертываться от меня, прежде чем я успею притронуться к ним. Босые ноги мелькают под вздувшимися юбками, девушки кружатся все быстрее и исчезают; наверное, это они со мной в прятки играли.

Все попрятались за серебристой ежевикой, за плетнями, схоронились в тенистых оврагах, поросших ольхой. Давно затихла песня девушек - каждую осень так затихают песни. Я почувствовал себя ужасно одиноким, и еще я почувствовал, что кто-то непрошеный стоит в дверях. У меня не хватает мужества открыть глаза и посмотреть, но я ощущаю его тяжелую тень, которая надвигается на меня. Я и с закрытыми глазами знаю: он держит в руках пистолет и нащупывает меня взглядом. Я пробую срочно придумать какое-нибудь спасительное средство, прежде чем он заметит, что я не сплю, но сейчас это все равно что кружиться волчком на маленьком пятачке свободного пространства. Все же мне удалось нащупать винтовку, она поразила меня своей непомерной тяжестью и громоздкостью. Может быть, она и не так уж тяжела, но сейчас кто-то навалился на нее всем телом и освободить ее незаметно не представляется никакой возможности. Может быть, просто вскочить и бежать? О нет, это просто смешно. Тут-то я и вспомнил про свой пистолет, тот, что стоял у дверей, держал меня на мушке, дожидаясь малейшего движения. Остается оттянуть как можно дальше время, но особенно долго не протянешь.

Вот уже несколько минут, лихорадочно копаясь в памяти, я пытаюсь понять, каким образом угодил я в ловушку. Кругом в хаотическом беспорядке простирается горная страна долин и возвышенностей, вдали виднеются городские огни. Василь и Иван были со мной, но, видно, вовремя смылись. Наверное, вылезли в ту самую лазейку, обнаруженную Иваном в задней стене, а меня неизвестно за какие грехи бросили тут одного. Может быть, им показалось, что я выбрался из хижины еще прежде их, или, понадеявшись друг на друга, никто из них не разбудил меня. Обидно, но все-таки я рад, что они ушли. И к тому же это так естественно для человека - в первую очередь спасать свою шкуру. Надо наконец запомнить это, сказал я самому себе, своя шкура - это наше священное знамя. Да нет, не стоит и запоминать, тут же спохватился я, поздно мне переучиваться, а кроме того, от этой заповеди попахивает гнилью.

Нет, не надо мне таких правил, да и каким гадким станет весь мир и вся наша жизнь, если своя шкура будет нашим священным знаменем!…

Я кинул быстрый взгляд на дверь - она была наполовину приоткрыта. И так оставлена; с улицы тянуло холодом. От страха в пустоте желудка прорезалась острая боль и стала расходиться кругами. Мои конечности, до сих пор пребывавшие в полном покое, вдруг стали трястись мелкой дрожью. Глаза наполнились слезами, но не от дыма, а от тоскливой жалости к себе - к тому, кого до сих пор я считал выдержанным и закаленным товарищем и кто неожиданно превратился бог знает в кого! К горлу подступила тошнота, дыхание стеснилось, еще немного - и перед глазами все поплывет. Так вот что испытывает человек перед своим позорным падением, подумал я, пытаясь найти себе хоть какое-то оправдание в том, что все это и раньше было с кем-то. Стоит переступить черту, и будет поздно, пошатнувшийся мир никогда не сможет вновь занять своего исходного положения. Между тем я нахожусь где-то рядом с этой чертой, надо немедленно выпрямиться, а уж если и падать, так на что-нибудь твердое. Довольно нюни распускать! Я быстро выхватил пистолет и уже намеревался было протянуть руку, когда стоявший в дверях проговорил:

- Не валяй дурака, слышишь! Ты у меня на мушке!

И прежде чем я нащупал спусковой крючок, моя рука бессильно опустилась. Я колебался: человек, стоявший за дверью, говорил вполне гуманно и предоставлял мне некоторый выбор. Может быть, имеет смысл проволынить до тех пор, пока не уймется дрожь в руках и я не нащупаю спусковой крючок. Сейчас он станет предлагать мне сдаться живым, мы и по сию пору больше ценимся живые, чем мертвые. Голос у него чудной, неестественный какой-то голос, наверное, он закусил зубами ветку, чтобы изменить его. А зачем, собственно, ему менять голос? Должно быть, продувная жандармская бестия, предпочитающая держаться в тени, а может быть, один из бывших наших сообщников не желающих лишиться последнего нашего доверия. Хуже таких вот двурушников никого нет на свете: втершись в доверие к тем и другим, они теперь только и ждут, какая сторона перетянет. Ух, с какой радостью я бы кокнул такого! Один двурушник дороже стоит трех откровенных предателей…

- Эй там, внутри, кто вы такие? - спросил неизвестный.

Может, он вправду не знает, кто мы такие. Ждет, что мы скажем, а там посмотрит. Или у него есть родные среди наших, может быть, старый обидчик, на которого он затаил зло с незапамятных времен после пустяшной ссоры? Сейчас предложит сдаваться, клянясь всеми святыми, что нам ничего не угрожает. Многие на эту удочку попадались, только нас на нее не возьмешь. И голос у него не такой противный, как вначале, а может быть, это он его нарочно приглушил, чтобы за подлым смыслом его речей звучали какие-то теплые и знакомые нотки. Этот голос кого-то мне напоминает, если он произнесет еще одно только слово, прежде чем выстрелит, я вспомню кого. Какую-то долю секунды мне казалось, что это Вуйо Дренкович, известный любитель острых ситуаций, однако голос был явно не его.

- Да ну же, поворкуйте, голубки, - насмешливо заметил тот, за дверью. - Ничего я вам не сделаю, вот вам честное партизанское слово, поговорить только охота.

Старый трюк это «честное партизанское слово», слишком часто попадались мы на эту приманку в конце зимы и весной. Мы тогда еще верили людям, особенно тем, кто клялся «честным партизанским словом», они это усвоили и не замедлили воспользоваться. А не то, бывало, нацепят на шапку звезду и, проникнув под ее прикрытием к нам в отряд убивают из-за угла наших комиссаров. Но этот номер давно уже у них не проходит, тем более странно, что этот взялся за старое. Я выставил руку, целясь в него, он бросился на землю и крикнул из засады:

- Не двигайся!

- А вот и двинусь, - крикнул Василь и звякнул винтовкой, - очень я тебя с твоей железной челюстью испугался!

Тот, за дверью, выплюнул свою распорку и проговорил самым натуральным голосом Нико Сайкова:

- Это ты, Василь?

- Я, болван!

- Так что же ты, идиот, молчал?

- А что же мне, дурак, говорить, когда ты голос изменил!

Я поскорее опустил руку, как бы не садануть в него ненароком, и запихнул пистолет от греха в кобуру, не то еще пристрелю в припадке злости. Лицо мое покрылось потом, я поспешил отереть его, пока не заметили наши. Нико ворвался в хижину и кинулся целоваться. Казалось бы, я тоже должен был радоваться и вскочить, как Василь, но никакого желания бросаться к нему с объятиями у меня не обнаружилось. У меня по-прежнему подкашивались ноги, я сам себе противен за свой недавний испуг, но еще более терзает меня мучительный стыд, что я испугался напрасно. Мне было бы сейчас гораздо легче, если бы я подвергался настоящей опасности. Между тем все обернулось шуткой, но чувства юмора нет во мне и следа. Наконец я встал, нетвердо держась на ногах, с помутившимся взором. Протянул Нико руку, рука дрожит, и мне отвратительна эта дрожь, которая может выдать ему мой недавний испуг. К счастью, Нико ничего не заметил, крепко стиснув мою руку он с чувством трясет ее, удивляясь, что у меня так быстро выросла борода.

Я забрал свою руку - это бурное проявление восторга кажется мне лишним. Да и весь он, еще более ободранный, чем я, изголодавшийся, смахивает на подточенную скалу, которая держится каким-то чудом, каждую минуту готовая рухнуть. Иван тоже с неодобрением разглядывает Нико, невольно выдавая голосом свою досаду:

- А что, если бы ты нарвался на тех, которые за тобой охотятся?

- Это мне не впервой.

- Значит, такое уже было. Зачем это тебе?

- Как помолчишь три дня, а то и десять кряду, так хоть с ними мечтаешь словом перемолвиться.

- Мы ведь могли тебя нечаянно прикончить.

- Мало ли что может нечаянно случиться.

- Не думаю, чтобы это было умно.

- Возможно, - сказал Нико и сел. Задумался, потом вдруг и спрашивает: - А это не глупо, что я тут без дела кружусь, точно конь на пустой соломе? И бегаю взад-вперед, как чокнутый Робинзон по острову, вшивею да обираю с себя вшей - вот и вся моя работа. Какая от этого польза, какой толк в этом тупом существовании, оторванном от общества, от борьбы, от жизни, от всего? …

Несколько секунд Нико ждал ответа, а затем продолжал:

- Когда я провинился, Иван? В чем? Я подчинялся, даже будучи несогласным, и брался за поручения, от которых всеми способами отмахивались другие. Так за что же вы стреножили меня, привязав к этим проклятым местам, где я вынужден прятаться от карателей, от патрулей, от женщин, от детей, от всего, будто прокаженный? Мне бы хоть знать, кто меня так наказал и за что, и то было бы легче сносить свою участь, но я не знаю. Я теперь вообще не понимаю, что глупо, а что умно…

Два месяца назад мы твердо знали, что умно: собрать остатки отряда и пробиваться к действующим соединениям. Эта мера помогла бы нам спасти хотя бы часть наших людей, и всем нам от этого было бы лучше. Но тут-то как раз Мартич и размахнулся директивой, словно саблей, и закатил речугу: русские крестьяне, мол, большевиков живьем в землю закапывали, а партия на место закопанных присылала других, чтобы и этих тоже закопали или чтобы они выстояли!… Мы не проронили тогда ни слова, нам казалось, что он прав, а он стал упрекать Нико в отсутствии коммунистической сознательности и самоотверженности. Сам Мартич после своей речи не стал дожидаться, пока его крестьяне живым или мертвым закопают в землю, он обновил старое кумовство с четническим начальником Арсеничем, перешел на их сторону, и не исключено, что, мирно сидя теперь дома, готовится к экзаменам. Это он наказал Нико, и меня, и Василя; а Иван сам себя наказал, поэтому его и жалеть нечего.

Да и Нико не стоит жалеть: такие люди с виду тверже, чем положено быть человеку. Он даже жалуется, как бы нападая. Настоящий камень. Никому ведь в голову не придет пожалеть какой-нибудь камень, даже если он катится в пропасть: внизу ему будет ничуть не хуже, чем наверху. Вот и сейчас в отсветах огня, который раздувал Василь, лицо Нико с резким изломом острых линий кажется вытесанным из грубого камня. Глубокие трещины избороздили его лицо вдоль и поперек, но он еще держится и будет держаться до скончания века. Такие лица не меняются, но в изменчивом свете неожиданных поворотов судьбы каждый раз приобретают новое выражение. Этим они напоминают скалы - мрачные в непогоду, таинственные в тумане, они улыбаются в красных отсветах заката.

Иван Видрич не стал настаивать - он обладает счастливой способностью уступать, стоит ему только убедиться, что он неправ. Виновато улыбаясь, он принялся угощать Нико табаком, который тот взял после минутного раздумья. Скрутил цигарку, прикурил от уголька и жадно затянулся - видимо, не курил по меньшей мере три дня. А может быть, и дольше, кто ему курево даст. Я чуть было не разжалобился снова, но в то же самое мгновение вспомнил, как он меня напугал, и все во мне остыло. Жало ноющей боли, засевшей у меня где-то вживоте, стояло между мной и Нико. Я знал, он нанес мне ее совершенно невольно, но от этого боль не утихала, и я уже стал опасаться, что долго не смогу отделаться от нее.

- Я не знал, как обстоят дела, - сказал Иван.

- Они, может быть, еще и хуже обстоят, да всего сразу не опишешь.

- А Велько не жалуется.

- Будь я на его месте, я бы тоже не жаловался, ему здесь вольная волюшка. У него родни полно, и все за него горой. Даже те, которые не любят коммунистов, укрывают его, потому что он свой. Они действуют по примеру Рамовичей, а у Рамовичей в каждой партии свои люди есть. Рамовичи в трудную минуту выручат человека, смотришь, а уж он им по гроб жизни обязан, так что в следующий раз сам должен им услугу оказать. У них прямой торговый расчет, зато Велько в этих условиях может работать, а это самое главное. Если бы я имел возможность делать хоть что-нибудь полезное, хоть самую малость, тогда другое дело, я бы тогда знал, зачем я здесь торчу. Для местных я такой же чужак, каким был в свое время мой отец. Обидно им, что я уцелел, тогда как многие их близкие погибли. Время от времени они подкармливают меня, но при этом откровенно смотрят в рот и считают куски. И неизменно напутствуют одними и теми же словами: «Больше к нам не ходи, нам самим есть нечего, а если встретишь Видрича, или Иванича, или Ладо, передай, пусть заглянут». Где нет для меня - для вас всегда найдется, но ведь это же тоже может в конце концов надоесть, вечно таскать на себе клеймо отверженного, доставшееся сыну в наследство от отца…

Голос у него скрипит, подобно кинжалу, который натачивают о брусок. Из-под ножа вырываются искры, а иногда на брусок капают злые слезы, кипящие у него внутри. Чего доброго, еще расплачется тут, а за ним и я, а за нами все остальные. И все потому, что действительное от желаемого отделяет огромная пропасть, а мы по наивности своей не имели ни малейшего понятия о том, чем нам предстоит ее заполнить, чтобы перейти на другую сторону. В темном царстве племенного строя, в пестрой путанице общинных и родовых обычаев переплелись корневища, корни и корешки - бог весть когда их разберешь. Они выискивают среди нас Кучевичей и поневоле втягивают нас в эту игру, это та цена, которой приходится расплачиваться за вековое пастушество и гайдутчину. И все, что отжило свой век, не признает своего поражения, пока не отомстит сполна всему, что приходит ему на смену.

БЕСПРАВНАЯ ТРАВА

Мы лежим на солнце под высоким небом в благоухании можжевеловой хвои и корней. Я голоден, как всегда, однако мне это не мешает думать о посторонних вещах и наслаждаться, любуясь Лимом. Ночью он, точно привидение из могилы, вырвался в некоторых местах из старого русла и пошел куролесить по округе. Растрепал мимоходом ивняк, снес пастушьи площадки для игр. Один широкий рукав под дорогой воздвиг запруду из камней и валежника, преградив самому себе путь, и повернулся вспять. Не живется ему в покое и мире, вечно бунтует Лим; не потому ли и наделен он мужским этим именем - Лим. После каждого дождя Лим меняет свой облик, при каждой новой встрече он предстает передо мной помолодевшим и вновь вызывает в моем воображении чудесную картину вечного движения, образ неиссякаемой молодости и упорной борьбы с временем, образ, навеянный мне когда-то в детстве, при первом свидании с ним, его неумолкаемым рокотом.

Жужжащей пулей в небо взвился жаворонок и залился песней.

Ишь как радуется, - сказал Иван. - И придет же в голову на такую верхотуру забраться, а там и радостного нет ничего - воздух один, пустота, даже гусениц нет.

- Нам то же самое в голову пришло, - заметил Василь. - Потому-то мы и очутились здесь.

Василь поднял голову и посмотрел на него - шутит он, что ли? Нет, не шутит, опротивела ему тишина; слишком уж беспросветная тут тишина, а если ее что-нибудь и нарушит, так только пальба погони. А мне в отличие от Нико надоели бесконечные разговоры про погони; как бы их заставить помолчать, не мешая мне разглядывать село Ровное в долине Лима.

Среди зелени белеет кусок дороги, на повороте притаился тот самый дом, в котором мой отец Йоко держал трактир и, не особо заботясь об угощении посетителей спиртным, затевал споры с комитами ⁹, с жандармами и со всеми прочими. Вон то пятнышко у обочины дороги - колодец; там я скакал верхом на вербовом пруте, когда мимо по дороге проезжали сваты. Как бы мне хотелось вернуть то время, но это невозможно. И дом, и дорога так холодно взирают снизу на меня, и взгляд их не выражает ровно ничего, будто бы я им вовсе не знаком. И этот равнодушный взгляд природы меня почти что сердит, хотя от нее и нельзя ожидать ничего другого. Я думаю, люди у нее научились смотреть таким холодным взглядом и забывать.

Наши снова затараторили; на этот раз беседа течет, как рассказ: про какое-то поле, которое кому-то там принадлежало и было последним клочком унаследованной от отца земли, так сказать, единственной живой связью владельца с, землей, и тем не менее проданное этим владельцем за пятьдесят кило пшеницы. Купила поле некая Микля, известная под кличкой Микля-грабитель. Микля-грабитель обделывала кой-какие делишки, впрочем, делишки вполне определенного свойства: примкнув к разбойничьей банде, она отправилась в Бихор и пригнала награбленный скот в тот самый год, когда вышла замуж; она тогда страшно гонялась за Вучко Джемичем, хотела связать с ним свою судьбу, а он почему-то все отнекивался. Односельчане дали ей оригинальное прозвище Волчья сучка, и Вучко сам же ей об этом доложил, а Микля ничуть не рассердилась. И вот сторговала Микля это поле, а сама за него не собирается платить. Нет, говорит, у меня ничего, а известно, что есть; подавай, говорит она, на меня в суд, хотя прекрасно понимает, что подавать тому малому некуда. Так она и будет волынку тянуть, пока он концы не отдаст, а поле перейдет ей даром…

- Отхлестать бы ее мокрой веревкой, - с неожиданным ожесточением ввязался я в разговор.

- То есть как это так? - ужаснулся Иван и глянул на меня налившимися кровью глазами.

- А очень просто - по заднице, - пояснил я. - Завернуть юбку на голову и всыпать по первое число.

Иван закрыл глаза и покачал головой:

- Какая дикая идея!

- Тут уж четники не преминут во все колокола растрезвонить про ее разукрашенную задницу, - вставил Василь.

- Я и сам подумывал насчет того, чтобы всыпать ей горячих, - признался Нико. - Только ты бы первый проголосовал потом за мое исключение.

Я замолчал. Я как-то не сразу сообразил, что Нико и есть тот самый малый, который продал Микле луг. У меня и в мыслях ничего такого не было, когда я сказал про порку, имея в виду всего только восстановление справедливости; но, поскольку речь идет о Нико, дело меняется. Нико, безусловно, не имеет права рассчитывать ни на какую справедливость, так же как и мы. Пусть терпит! Кто заставлял его быть коммунистом по убеждению, да к тому же еще членом партии? Сначала он здорово помучился при вступлении в партию, а вступив, заметил, что него связаны руки!… Отныне ему предстоял жить воздухом, идеями и созерцанием будущего, ибо он действительно вызовет нежелательную реакцию в народных массах, если попытается с помощью насилия осуществить то, что без насилия осуществить немыслимо. Если кто-нибудь из наших осмелится задать трепку Микле, это нанесет непоправимый ущерб фронту и сотрудничеству Сталина с Черчиллем. А так как мне совсем не улыбается послужить причиной ссоры наших союзников, мне не остается ничего другого, как покорно взять свои слова обратно, бормоча что-то в том духе, что дескать, нам никто ни за что платить не обязан и вообще мы не должны обнаруживать свои права собственника, если кому-то приглянется что-нибудь из нашего имущества. Уж если кто-нибудь и должен приносить жертвы, так это в первую очередь мы, и во вторую тоже мы, и в третью, и так до бесконечности…

- Как там Леко поживает?

- Он от меня бегает, как черт от ладана. Всё бегают, вот и он стал бегать. Приду, а его жена так и загородит собой дверной проем в твердой решимости лучше умереть, чем пустить меня внутрь, а уж это верный признак того, что Леко дома. На чердаке или еще где-нибудь прячется. Нет его дома, божится жена, и больше чтоб ноги твоей здесь не было - наш дом под надзором. И это сущая правда, ибо сейчас все дома под надзором, все наши семьи взяты под строжайший контроль и подвергаются травле, шантажу и даже лишены возможности купить себе соли. Они издеваются не только над людьми, но и над скотом - несчастная скотина прямо-таки бесится без соли и хиреет на глазах. Вообще говоря, мы и вправду не должны к ним заходить - ведь они действительно наши, наши хотя бы потому, что ничьими другими быть им не дают. Так почему же тогда мы должны ставить их под удар? Четники замучили не только их скотину, но и траву стараются ущемить в правах, и, если бы не эти дожди, их наделы можно было бы отличить от всех прочих за версту, потому что нашим запретили поливать свои участки водой.

- И посевы тоже, и кукурузу запретили поливать?

- Это смотря где, все зависит от соседей. Запретят, если начнется засуха.

Спросили его про Гальо. Нико пробормотал:

- Гальо как Гальо.

- И это все? - настаивал Иван.

- Нет, еще хуже.

- Что же может быть хуже?

- Вот и я тоже думал, что хуже некуда, но Гальо выискал такую возможность. Леко - это одно дело, а Гальо - совсем другое, их и сравнивать нечего. Просто Гальо протух от страха, и этой гнилью от него несет на всю округу. Если тебе вздумается кого-нибудь морально уничтожить, отнять веру в людей и заставить жизнь разлюбить - прямиком посылай его к Гальо, чтобы он с ним немного побеседовал. Если бы ты хоть раз понаблюдал его вблизи, как я, у тебя отбило бы всякую охоту встречаться с ним.

Нико нервничает, весь этот разговор тяготит его, но Иван не отступается и вытягивает из него подробности по нитке, твердо вознамерившись все до дна ощупать собственными руками. Можно подумать, что это бессмысленное копание в развалинах доставляет Ивану особое удовольствие. Нам хорошо известно, как Гальо инсценировал внезапный налет своего тестя с бражкой на самого себя. Тесть захватил Гальо, отобрал у него оружие и с миром отпустил домой. По замыслу, который четникам вполне удался, этот пример должен был убедить кое-кого из уцелевших скоевцев и беспартийных сдаться. Потом было еще несколько случаев таких подстроенных нападений, кончавшихся добровольной сдачей пострадавшего в плен. Иван задался целью изучить эти случаи до тонкости. Вместе с Гальо был захвачен один крестьянин, у которого как на грех оставил Нико свою винтовку - так Нико лишился сразу и товарища, и оружия. Осталась у него ручная граната, одна-единственная, но и ту одолжил он когда-то у Гальо. На следующий день после сдачи в плен Гальо послал свою мать к Нико - она должна была выклянчить у Нико гранату и таким образом оставить его совсем беззащитным.

- Надеюсь, ты ее не отдал? - в бешенстве рявкнул Василь.

- Как раз наоборот - отослал гранату Гальо

- Да ты, видно, спятил!

- Тошно мне стало.

- Тошно, так ты бы и вырвал, а гранату не отдавал!

- Иногда можно сойти с ума от одного отвращения и натворить такого, что и сам не рад.

Точно, он отдал гранату, теперь и я припоминаю: в Мойковац Нико явился ободранный и с пустыми руками, как погорелец какой-то. Над ним посмеивались тогда за глаза, при этом особенно усердствовали комитетские и разные личности из местной комендатуры: каков, мол! Дошел до того, что четники безнаказанно содрали с него оружие, и после этого лезет критиковать. Не знаю, уж какие обвинения предъявлял им Нико, но, видать, он здорово насолил комитетским и они ему этого не простили. Но ведь всем давно известно, что утверждение о благотворном воздействии критики - не более как любимая сказка вышестоящих, направляющих острие своей критики на нижестоящих, а вообще-то поучения никому не нравятся. Да оно и понятно: ведь критика напоминает своего рода моральный мазохизм, а этим недугом никогда не страдали на Балканах. У нас, в том числе и у меня, болезнь другого сорта - месть. Стоит кому-нибудь немного задеть меня, как я уж чувствую потребность воздать ему вдвойне - не зуб за зуб, а два за один. Нико должны были послать в ударный батальон, однако отправка его откладывалась со дня на день, пока такая возможность вовсе не исчезла. А потом ему не из чего было выбирать.

- С тех пор ты так больше и не виделся с Гальо? - спросил Иван.

- Виделся. Ввалился к нему в дом без всякого предупреждения, как раз накануне того, как он замок повесил.

- И что же он сказал?

- Он сказал: заклинаю тебя господом богом и святым Иоанном - уходи из моего дома.

- Что же ты не напомнил ему, что он был членом партии?

- Я не мог вставить ни слова, потому что Гальо твердил без передышки одно и то же, так что у меня к горлу подступила тошнота. Мне кажется, он принял меня за дьявола или что-нибудь в этом духе - в этих краях дьявола обычно изгоняют именем святого Иоанна.

Он неожиданно расхохотался, и нам открылись его расшатанные зубы и воспаленные десны. Из них вытекла струйка сукровицы. Нико утер ее ладонью и смутился. Иван остановил на нем остекленевший взгляд, больше и у него не было вопросов. Все ясно, дела обстоят хуже, чем он предполагал, дела обстоят почти так, как говорил я в минуты отчаяния. Мы получили сполна за ту ошибку, которую совершили, вернув-злись со своим отрядом с Тары на Лим, в наши родные края. Тогда один только Нико протестовал: куда мы возвращаемся, это же сумасшествие, настоящее дезертирство, разбредутся люди по своим углам, и нам больше их не собрать, не пройдет и десяти дней, как отряд распадется … Нико точно все предвидел, но от этого ему ничуть не легче - чаще всего везет тем, кто ничего не предвидит.

Командир наш оказался предателем, мы с Василем впали в оцепенение от усталости, люди мечтали о мамалыге, а комиссара Велько Плечовича даже и в полудремотном состоянии не покидала уверенность в том, что ему помогут продержаться родные. Кое-кто уцепился за «связь с народом», связь эту превратили в целую теорию и надули, как баллон: на Лиме, мол, спокон веку существовали мятежники, и народ их всегда кормил и нас точно так же прокормит… Ивана тогда с нами не было, а если бы и был, мало что изменилось бы. Крестьяне были в отряде в большинстве, им осточертело голодать на чужбине, они могли сговориться каждую ночь и исчезнуть. Мы хотели во что бы то ни стало сохранить свой отряд, ибо это был действительно превосходный отряд, на редкость смелый в бою - на самом же деле мы катились вниз по наклонной плоскости. Мы мечтали снова увидеть эти мерзкие долины и на этом основании решили, что и они тоже испытывают к нам те же самые пылкие чувства. И они действительно мечтали заполучить нас обратно, однако не для того вовсе, чтобы мы тут болтались по ним живыми, а для того, чтобы засосать одного за другим, покрыть землей и зеленой травой.

В ту памятную ночь травы еще не было, только таявший мягкий снег. Грязный снег, рваное небо да белые, словно скелеты, стволы берез. Отряд поднимался вверх по тропе, с того берега Тары доносился лай собак и оклики четнических сторожевых. Вдруг Нико вышел из строя и сел у обочины. Обхватил руками голову, закачался и растянулся на снегу - зарылся в него лицом, как будто решил пошептаться о чем-то с матерью-землей. Люди проходили мимо, никто не спросил, отчего он страдает, никто не подал ему руки. Проходили мимо и его земляки из Утрга, проходили, словно он чужой, - и этих Нико восстановил против себя тем, что хотел увести их прочь от Лима и от мамалыги. Прошел и я - мне тоже насолил этот человек, насолил уже тем, что точно предсказывал все то, что ожидало нас впереди. Наверное, Нико решил остаться, размышлял я про себя; задержаться здесь и присоединиться к другому отряду; ну что ж, думал я, пусть остается, все равно он неприкаянный среди нас; с тех пор как погиб Юг Еремич, нет у него тут друга.

- Почему ты зимой не остался на Таре? - спросил я Нико. - Мог бы вступить в какой-нибудь другой отряд, тебя бы приняли в любой.

- А какая разница, другие отряды потом тоже в тыл ушли.

- Надо было как-нибудь выкрутиться, -сказал Василь.

- Не умею я выкручиваться.

Не знаю, с какой стати мы об этом заговорили, все это уже прошло и так далеко от нас, и теперь уже не исправишь того, что было. Сейчас мы здесь. Вокруг нас низкорослые кусты можжевельника - колючие непролазные заросли. Облава нам не угрожает - мы услышим ее издалека. Под нами голодные селения, над нами солнце. Пригревшись под его лучами и начиная дремать, мы прячем головы в тень; при каждом новом приступе голода тянем воду, из фляжек. Жарим на солнце голые спины и ребра, и все-таки никак не удается нам изгнать холодный озноб, засевший внутри. Нико отправился раздобыть какой-нибудь еды и должен был уже вернуться. Откуда-то издалека до нас доносится перезвон овечьих колокольчиков, но стоит нам прислушаться к нему, пытаясь определить по звуку, где пасется отара, как звон умолкает. По дороге с воем проходят машины с солдатами. Вот уже трижды мне начинало мерещиться, будто это идет рать Арслан-паши: поскольку ей не удалось одолеть нас с востока, она переоделась в другую форму и собирается захватить с запада…

В можжевеловых дебрях хрустнули ветки - это Нико подает условный знак. Какой-то новый запах шагает впереди него; Василь морщится, он узнал запах - это бобы! Вернее, отруби из бобовых стручков, корм, предназначенный для королевских мулов итальянской империи, но, поскольку мулы частенько дохнут от такой кормежки, хозяйственное управление охотно меняет бобовые отруби на сено - кило за кило. Выяснилось, что наше население не столь изнежено, как мулы, и обладает более крепкими желудками, способными переварить любую пищу, на базе этого факта и развился товарообмен. Случается, конечно, и заболеет кое-кто, не без этого, но от травы люди тоже болеют, и все же достойнее умереть от корма для мулов, чем с голодухи. Поэтому-то наши так рано нынче косят луга, поэтому-то так часто мелькают они на дорогах, навьюченные мешками с травой. Некоторые перевозят ее на лошадях, но это богатые, большинство, взвалив вязанку на спину, долго плетется дорогой до города меняет там мешок на мешок и снова долго плетется, покуда не доберется до своего села, своей мельницы, жалкого обеда и горького ужина. Но я все равно не стану их жалеть. Мои, то есть Ива с малышом, не имеют и этого: Ива не может косить, у нее нет сил снести сено в город, у них вообще ничего нет…

Первые куски кажутся мне вполне приятными на вкус - нечто вроде шоколада, слегка заплесневевшего и горьковатого. Они напоминают какао, город, пачки с изображением негритянки. Василь не прикасается к еде - однажды он уже угощался этим зельем, с него достаточно. Он проглотил кусочек сыра и закрыл глаза, надеясь добрать остальное с помощью воображения. Иван говорит, что в тесто подмешаны какие-то неорганические вещества. Может быть, так оно и есть, только мне гораздо больше мешает сладковатый привкус, который становится все более назойливым. Однако я продолжаю поглощать кусок за куском, ибо утроба жаждет, она бы и камни проглотила и переварила. Иван потребовал от меня умеренности в еде, взывая к благоразумию, но я не внял его советам - умеренность предвестник трусости. Вдруг я почувствовал невыносимую тяжесть в желудке.. Камни, вероятно, давили бы меньше, но там была глина. На шее вздулись жилы - негритянки с пачек в серьгах пустились вокруг меня в неистовый чардаш. В глазах потемнело. Все слилось передо мной. Горы за Лимом подернулись туманом и скоро совсем растворились в нем. На дне долины, на дне этого колодца, словно отзвуки прошлого, заходили волны выстрелов.

- Это на Рамовичей напали, - сказал Нико.

- Как они внизу очутились? - спросил кто-то.

- За хлебом вниз сошли, они голодать не привыкли.

- Не может быть, - сказал Василь, - это, наверное, четники пирушку устроили.

- Они всегда пируют, когда нашей кровью запахнет.

Эти слова принадлежат Нико, голос его, как всегда, предвещает недоброе. Как я его ненавижу за этот сиплый голос и мрачные предчувствия, переполняющие его. Порой мне кажется, что другие люди когда-то и где-то уже говорили мне об этом. Какие бы слова ни говорил он этим своим голосом, слова эти вызывают у слушателей чувство протеста, даже если в них заключена очевидная истина. Есть такая порода мрачных людей, и Нико принадлежит именно к ней. Я через силу поворачиваюсь и рассматриваю его каменное лицо, изборожденное глубокими складками, через которые, словно муравьи, выползают наружу капельки пота. Ну что ты за парень, Нико! Неужели нельзя забыть на мгновение зловещие мысли и дурные предчувствия! Не может же все время случаться одно только плохое! Вот уже полгода как с нами случается одно плохое, сейчас как раз пора, чтобы этому пришел конец. Но даже если бы оказалось, что все твои предсказания сбудутся, зачем нам такая правда и для чего нам знать ее заранее? Впрочем, мы ничего не знаем и не можем знать, лишь хлопают вдали винтовочные залпы.

ПРАВДА И КРИВДА

Я поплелся вслед за нашими, иду и еле передвигаю ноги - они у меня как свинцовые. Напрасно я их рассматриваю - снаружи ничего особенного не заметно. Должно быть, по какой-то неизвестной причине отмерли связующие нити, которые управляли ими изнутри. Единственный раз в жизни испытал я нечто подобное, и товарищи мои жаловались тогда на то же самое. Было это после восстания в лесу, мы долго сидели без соли, на одном рисе и сахаре с итальянских складов. Мы подозревали тогда, что продукты отравлены или испортились от долгого хранения. Может быть, и теперь это у меня от еды, но у Нико все в порядке. У Ивана тоже - не повезло одному мне. Они идут, не оборачиваясь, совсем позабыв про меня. И мне ужасно обидно, что они про меня позабыли - выходит, я им не нужен. Я пытаюсь их догнать и, по моему представлению, долго бегу, запыхавшись, но усилия мои напрасны - они чертовски быстро удаляются и разрыв между нами все увеличивается.

Это они нарочно так торопятся, цежу я сквозь зубы, небось секретничают и скрывают что-то от меня. Узнаю повадки Ивана, уж я его изучил это его манера шушукаться с каждым по отдельности, с глазу на глаз. Какой, однако, все это вздор, мне достоверно известно, что у них нет от меня никаких тайн, но мне необходимо найти объяснение злобе, кипевшей во мне. Я опустился на землю, дальше идти не могу. Пусть бегут без меня, раз уж они задали этакий темп. Один листок на ветке повернулся и озабоченно зашептался со своим соседом обо мне. И птица какая-то заметила меня и сообщила своим подругам, что я тут. Вдруг поднялся невообразимый шум и гвалт. Надо двигаться, сказал я себе, в этой круговой поруке мне нет места. Но на опавшей листве не видно следов, и я не знаю, куда идти. Я свистнул пронзительно и укоризненно, потом еще раз. Наконец мне ответил Василь - они меня дожидаются. Я иду нога за ногу, часто отдыхаю - пусть подождут. Меня встретил Нико, он вернулся на поиски.

- Не годится здесь свистеть, - проговорил: он.

- Это ты о птицах, что ли, заботишься, боишься, как бы я их не потревожил?

- Здесь часто засады устраивают, поэтому я тебе так и говорю.

- Где же они, эти засады, что-то их не видать?

- Если бы мы их видели, так они бы не были засадами. Надо быть начеку.

Надоел он мне со своей бдительностью и со своим охрипшим голосом. Говорят, у людей в древности были такие же глухие голоса, может быть, и сам Нико - потомок вымершей народности, предчувствовавшей близкую катастрофу и постепенно угасавшей. Предки его бежали к нам, спасаясь от насильственного обращения в мусульманство; пришли они из Досела, потому и именуются Доселичами. Должно быть, Досел этот был не селом, а маленькой деревушкой или катуном, да и утргское поселение Доселичей больше похоже на катун. Давно уж пришли сюда Доселичи, а род их за это время не шибко увеличился; все у них девочки рождаются, а счастье с невестами в другие деревни уходит…

И вот тут-то только меня и осенило: ведь вот почему Джана так упорно не хотела взять себе Иву в снохи! Вовсе это не потому, что Ива - дочь Джемича, а потому, что Ивина мать из рода Доселичей. Джана не сказала об этом ни слова есть вещи, о которых не принято говорить, но конечно, она опасалась, как бы не зачастили у Ивы девочки, которыми некогда Ивина мать запрудила дом Пеки Джемича.

Нико - единственный Ивин дядя, брат ее матери, и я спросил, не навещал ли он свою племянницу. Нико кивнул головой: навещал.

- И это все, что ты мне можешь о них сказать? - спросил я.

- А что бы ты еще хотел услышать?

- Голодают они?

- Сейчас все голодают.

- Другие меня не волнуют, меня волнует она и ребенок.

- Ребенок не голодает, у него есть молоко.

- От одной-то коровы?

- У них две коровы, вторую оставил им Лука Остоин. И сыр у них есть.

- А Треус пристает к ним?

- Еще как пристает.

- Что это я из тебя каждое слово должен клещами вытаскивать, что ж он им сделал?

- Скотину свою на их поле выгнал, а в сад коз запустил, да мало ли что еще!

- Я его убью, - гаркнул я на весь лес.

- Не стоит стараться, он сейчас и так угомонился.

- Не верю я, что он угомонится, знаю я этого Треуса, он до тех пор не угомонится, пока я его пулей не прошью.

- Я уже пообещал ему то же самое, поэтому он и присмирел. Даже ужин мне вынес.

- Ты что же, в самом деле ему пригрозил?

- Вынужден был пригрозить - у этого типа только страх может совесть пробудить.

- Спасибо тебе за это!

- Pas de quoi! ¹⁰

Хорошо, что мне удалось поговорить с ним с глазу на глаз. По крайней мере Иван не узнает, что меня мучает. И я как-то сразу полюбил Нико, и его сиплый голос - пока он здесь, могу не беспокоиться за Иву. Должно быть, у Треуса коленки тряслись, когда он выносил Нико ужин; а после ему пришлось втянуть голову в плечи - с сыном Сайко Доселича, как и с огнем, шутки плохи. Пока я об этом размышлял, я чувствовал, как ко мне возвращаются силы, но стоило подумать о чем-нибудь другом, я снова слабел.

Я прислоняюсь к стволам, хватаюсь за ветки, стараясь удержаться на ногах. Едва доплелся до Ивана и сел на землю передохнуть. Жду, когда он начнет читать мне проповедь сам не знаю о чем, но он молчит. Это мне тоже не нравится: надоели мы друг другу, каждому известно наперед все, что сделает другой, и ничего нового к этому нельзя прибавить. Мы очерствели, жизнь научила нас не знать снисхождения. Наверное, и я такой же, когда им плохо. Ни разу не пришло мне на ум спросить, как они себя чувствуют. И они отвечают мне тем же.

Иван как ни в чем не бывало продолжает прерванный разговор с Нико:

- Учитель тот безногий - наш человек. Ты с ним свяжешься.

- Я уже пробовал, но он, как и все другие, прячется от меня.

- Наверное, ему хотелось бы установить с нами связь.

- Ему хотелось бы отвертеться от всяких связей. Для чего же попусту время тратить!

- Мы должны иметь здесь своих и удержать за собой этот край.

- Так вы и край, и меня потеряете.

Ему хочется уйти с нами немедленно, без проволочек и предварительной подготовки. Бросить тут все как есть. Бросить Треуса, развязав ему тем самым руки и разрешив безнаказанно издеваться и притеснять. Я не знал, что Нико так слаб. Его, наверное, испугала эта перестрелка внизу - та самая перестрелка, принятая им за нападение на Рамовичей. Уж если, мол, Рамовичи с их мощной поддержкой не могут выстоять, что же тогда говорить о несчастной сиротине Нико Доселиче! Он смотрит на меня умоляющими о помощи глазами. Поколебавшись несколько секунд, я склоняюсь к мысли о том, что ему надо бы помочь, но я просто не представляю себе, как к этому приступить. Однако волна холодного протеста уже поднимается во мне: а вот не буду ему помогать! Я ненавижу всякие слезные просьбы - испытанный способ подкупить человека и свернуть его с правильного пути. А того безногого учителя я прекрасно знаю - он бежал из Цетинья, не желая работать на оккупантов,, но, увидев, что здесь творится, пришел в ужас; от него нам не будет никакого прока, если бы сам он и хотел нам помочь, так ему жена не даст. Но почему бы еще раз не попытаться установить связь, раз таково задание? Все мы выполняем какие-нибудь задания, от выполнения которых ничего не ждем.

- Через неделю, когда ты выполнишь это задание, - говорит Иван, - мы пришлем за тобой связного, и он приведет тебя к нам наверх.

- Лучше бы мне сейчас уйти с вами.

- Выходит, ты мне не веришь.

- Не то чтобы не верю, но все мне кажется, что снова стрясется какая-нибудь чертовщина и все дело испортит. Такой уж я везучий, стоит мне к елке прикоснуться, как с нее колючки осыпаются.

- Ну и чудеса! - заметил Иван.

Именно чудеса: нынче все верят в наговоры; и боятся попасть в меченые; Нико, стало быть, тоже поверил. Его отец Сайко Доселич десять с лишним лет один гайдучил, а этот и десяти недель выдержать не может. А это верное свидетельство того, что человеческий род с необыкновенной быстротой от поколения к поколению вырождается и мельчает. Но если так, значит, наш конец где-то совсем близко. Больше всего Нико гнетет одиночество. Про голод он даже не вспоминает, не вспоминает про погони и стычки с патрулями, но одиночество наводит на него ужас. Глупый, думаю я, неужели он не понимает, что одиночество - естественное состояние человека? Правда, мы привыкли к стадности - с тех времен, когда нам приходилось отбиваться от полицейских дубинок и пистолетов карабинеров, - однако не следует воображать, будто наш век является веком исключительно стадного существования человека. Внутренняя сущность человека осталась неизменной: поодиночке родившись, мы поодиночке умрем, как все бывшие до нас.

Но ведь и сама жизнь, заполняющая пустоту между этими двумя одиночествами, тоже исполнена одиночеством. Подчас в кругу друзей, поглощенные развлечениями или любовью, мы тешимся минутным обманом, говоря себе, что мы не одиноки. Не знаю, какая польза в этом обмане, если учесть, что всем заранее известно, что в конечном итоге каждого ждет одиночество и избежать его невозможно. Я, например, мог бы запросто примириться с одиночеством. Подумаешь, тоже мне трагедия - быть одному; ну и что тут такого? Предоставленный самому себе, человек только тут-то и может полностью располагать своим временем и действовать сообразно со своими желаниями, ибо никто не ворует его время своей ненужной болтовней, не навязывает ему готовых решений, никто не вынуждает его выслушивать чужие глупости и возражать. Он никому ничем не обязан, чужие недостатки не режут ему глаз, а его собственные слабости остаются невидимыми для посторонних, он вообще может растянуться на земле и уставясь в небо, повторять про себя одну непреложную истину: я тень между двумя преходящими моментами, которым я принадлежу - одному в меньшей, другому в большей степени.

- Ступай же, Нико, - сказал Иван, - если уж ты выдержал целых два месяца, выдержишь и эти восемь дней, - и протянул ему руку на прощание.

- Эти восемь дней будут для меня тягостней всего предыдущего.

- Но почему? Может быть, ты боишься чего-то конкретного?

- Я боюсь самого себя, как бы мне тут глупостей не натворить, ведь когда ты предоставлен самому себе, никак не разберешь, что хорошо, а что плохо.

- Брось, не валяй дурака!

Пожимая мне руку, Нико смотрит на меня каким-то странным взглядом: больше он ни о чем не просит, но как бы предупреждает и корит. И упрек этот необычен: словно бы он упрекает меня не за то, что было, а за то, что будет. И взгляд у него теперь такой же, как голос: мрачный и тяжелый, идущий из глубины его существа. Мне почему-то кажется, что он убежден, что мы его обманули или обманем, и хочет выразить взглядом, что заранее к этому готов. На мгновение мной овладевает жалость - надо как-то подбодрить его, каким-нибудь словом, которое мне никак не приходит на ум. И снова поднимается во мне волна холодного протеста: с какой стати я должен без конца гадать и сожалеть? . . Он не дитя, а мужчина с винтовкой. Чем я перед ним виноват? Не я его тут оставляю, а Иван, а Иван знает, что делает, иначе он не был бы членом всех комитетов, включая самые что ни на есть вышестоящие. Значит, эта необходимо - этот край нам необычайно важен, пусть установит связи и все будет в порядке.

Наконец мы двинулись в путь. Все мы устали от этого тяжкого, как трудные роды, прощания. Мы шагаем в надежде обрести облегчение в пути, но облегчение не приходит. Внизу под нами за редкими деревьями виден озаренный солнцем луг, на лугу возвышается скала, напоминающая мне двухэтажную башню с плоской крышей; на первом этаже выступ, некое подобие балкона без перил, балкон этот устлан ковром из мха. Нико взобрался на этот балкон и стоит. Стоит, как окаменелый, и смотрит над вслед. Глаза у него горят и бегают в надежде нас увидеть, они почти вопят. Я испугался: если он вздумает крикнуть нам что-нибудь на прощание, этот крик невозможно будет забыть. Моя рука невольно поднялась, и я машу ему, словно пассажир с отплывающего корабля, посылающий прощальный привет одинокому смотрителю маяка. Он не ответил, не шелохнулся. Вероятно, не заметил мой знак; взгляд его вперился в какую-то невидимую точку. Может быть, он всматривался в хаос грядущих событий, подобно волнам, наплывающим на нас?

- Почему ты не окликнешь его? Пусть уходит с нами! - сказал Василь.

- Он должен наладить контакты с людьми, - ответил Иван. - Ты все слышал, мы не имеем права остаться здесь без всякой опоры, он должен выполнить порученное ему задание.

- Тут что-то такое есть, он что-то такое предчувствует, и это предчувствие мучает его. Ты же видел, как ему хотелось уйти с нами?

- Мне бы тоже очень многого хотелось, да не все по-моему выходит.

- Ладно, упирайся. Только мы сюда шли поддержать людей, а так какая же это получится поддержка, тогда и ходить не стоило.

Достаточно мне хоть одним словом поддержать Василя, Иван уступит и позовет Нико с нами. Надо бы его окликнуть, думаю я, потому что этот учитель не годится для нашего дела, да и другие тоже, нам здесь не на кого опереться, и все тут. Можно пока побыть и без опоры, подождать, что будет дальше. Я уж было собрался заявить об этом во всеуслышание, как вдруг у меня потемнело в глазах от приступа головной боли. Я схватился за сук. Все-таки странно, что головная боль является именно в тот момент, когда я решаюсь прийти на помощь Нико. Вероятно, и впрямь существует какое-то проклятие, какие-то тайные силы, действующие против него и всюду протянувшие свои щупальца. Что я могу поделать, если уж ему так суждено? Пусть остается, если уж судьбе угодно оставить его здесь - перебьется как-нибудь эти восемь дней и убедится в том, что каждый может выдержать то, что ему положено. Потом у него будет больше уверенности в себе, а это тоже важно.

Мы повернули за выступ горы, и теперь я мог безбоязненно оглянуться - Нико не видать, не видно и того балкона, на котором он стоял. Вдруг Василь остановился и накинулся на Ивана:

- С чего это тебе втемяшилось в голову сорвать Велько с насиженных мест? Зачем тебе это надо?

- Мне за него как-то страшно, - проговорил Иван. - Как бы его местные не продали. Он совсем перестал остерегаться, так мы его можем потерять.

- А Нико ты оставил. Сам не знаешь зачем. Думаешь, его пуля не берет?

- Нико не проведешь. Нико, как ты видел, никому не верит.

- Вот именно - никому. В том числе и самому себе. Не знаю, бог или дьявол, но что-то подточило его.

Во всяком случае, не страх его подточил, подумал я про себя, от страха человек вбирает голову в плечи, а не шляется по ночам в непогоду, норовя угодить в какую-нибудь переделку. И не болезнь его подточила - он не кашляет, на здоровье не жалуется. А тощий он от голода, но ведь нынче все голодны. Нико как раз не избалован судьбой, да и голодным ему быть не впервой. Ни мать, ни отец не имели времени баловать его. От своей тетки по отцовской линии он перебежал к дядьке по материнской на ту сторону Кома, но и у дядьки Нико пришлось не слаще. И только у наших нашел он немного участия и любви. Вероятно, с тех пор Нико вообразил, будто у всех такое сердце, как братьев Затаричей и Юга Еремича. Ему, очевидно, пришлось пережить несколько тяжких мгновений, убедившись в том, что и наши не все как один добряки, но в конце концов и это перемелется. Как-нибудь справится и с этим кризисом и после не будет требовать, чтобы люди были лучше, чем они есть на самом деле.

- По сути дела, ты поступил несправедливо, - заявил Василь.

- Это почему же? - спросил Иван.

- Велько тебе больше жаль.

- Не болтай глупости.

- У Велько за спиной братство, народная масса. Это тебе не одиночка Нико.

- У меня даже в мыслях такого не было.

- Знаю, это невольно получается само собой

Мы подсознательно определяем, кто приносит большую пользу движению, нашему делу, кому, следовательно, нужно уделять большее внимание. Но, обманывая самих себя и окружающих, мы все же утверждаем, что для нас все равны. А на самом деле ничего подобного - нам всегда был дороже тот, кто сильнее, у кого обеспечены тылы, кто пользуется влиянием и так далее, так было с самого начала и так было со всеми. Мы боремся за справедливость, Иван Видрич, но по дороге сплошь и рядом творим несправедливости. Меня долго точила эта мысль. Так неужели же и других она не могла подточить?

Голос у него срывается, то взмывая вверх, то затухая, словно пламя пожара: три года дожидался Василь приема в СКОЮ, в то время как других оформляли в три месяца и даже быстрее, руководствуясь какими-то дурацкими принципами. До того извелся парень от этого ожидания, чертыхаться стал, а другие и вовсе не выдержали, на все махнули рукой и в результате оказались по ту сторону черты… Иван перекрестился левой рукой и ничего не сказал. Он мог бы возразить Василю, что одной справедливостью невозможно обойтись, что по мере приближения к земной поверхности прямая правды искривляется, но Иван умный, он молчит. Опустил голову, взгляд обращен куда-то внутрь. Тишина, лишь под ногами шуршит сухая листва - прошлогодняя и позапрошлогодняя. Да иногда под легким ветерком весело зашелестят живые листья наверху, но их беспечный лепет заглушает глухой загробный разговор - это сухой лист с земли окликает своего увядшего собрата с ветки. Через семь-восемь недель, где-то в сентябре, листья смешаются на земле и только тогда поймут друг друга.

ЗМЕЯ, ГЛЯДЯЩАЯ ИЗ ГЛАЗ ВЕРБЛЮДА

Сокращая свой путь, мы переходим вброд озерцо луга. Утопаем по пояс в траве, и, словно на память о том, что мы здесь прошли, на лугу за нами ложатся три извилистые борозды. Откраивая каждый свою особую, увитую зеленые калитку, мы вступаем в твердыню соснового леса. Здесь сумрачно, пахнет хвоей, и все вокруг исполнено таинственной прелести. Обыкновенные просветы среди стволов кажутся нам колоннами из хрусталя и лазури, а высохшая ель - колокольней загробного храма. Призраки роятся перед нами, как во сне. Скалы, обросшие мхом, - это шатры дьявольского войска, которое все еще колеблется и до сих пор не знает, к кому оно примкнет. Вот выглянул из-за деревьев вождь в мохнатой шапке и скрылся; вот показался отряд дозорных, но в тот же миг исчез, не успев произвести разведку. В клубах тумана нам чудится окутанный паром источник. Но из тумана неожиданно выплывает поляна; тропинки, пересекающие ее, поглотили заросли гигантских лопухов.

И снова сгущается зеленая дымка леса, давая новую пищу разгулявшейся фантазии. Воображение рисует нам дворцы для отдыха горняков, с террасами для ткачих и вязальщиц, озера с лодками для литейщиков и кочегаров, беседки со скамейками для строителей, подземные темницы, где для торговцев и банкиров предусмотрительно заготовлены мешки с фишками - ведь должны же они что-нибудь считать. Одно за другим возникают перед нами видения и растворяются. И вдруг мы увидели белое ребро доски, поставленной сохнуть; стоит себе доска и не в пример всему остальному не думает исчезать. Мы протираем глаза, но доска, стойко выдержав пристальный взгляд, неодолимо влечет нас к себе своей белизной. Мы устремляемся к ней: всем нам не терпится воочию увидеть творение человеческих рук, не предназначенное для нападения или защиты от нас, но совершенно невинно стоящее в лесу. Предоставленное тишине и одиночеству, оно нам ничем не угрожает; напротив, напоминает о счастливых временах, когда считалось, что на белом свете можно прожить мирным трудом.

- Если бы мне разрешили выбирать профессию, - сказал Василь, - я бы выбрал вот эту.

- Какую именно - шлифовать доски рубанком или глазами? - спросил Иван.

- Все равно, только что-нибудь связанное с древесиной.

- Понимаю, - заметил Иван. - Уж тогда бы ты запасся растопкой на всю свою жизнь.

- Дерево - самое благородное создание на свете, - продолжал Василь, - поэтому-то оно, наверное, и мертвое так здорово пахнет. .. Смотри, куда топор запрятан.

Василь вытащил топор, стукнулись бревна. Из-за штабеля сложенных досок вынырнула удлиненная голова Вучко Сало с усами. Лицо его спросонья хранило необычайно тупой вид; быстро моргая веками, он пытался сообразить, что происходит. Под веками, норовя удрать в разные стороны, метались два обезумевших глаза, будто два ободранных мышонка; связанные хвостами, мышата не могут разбежаться в разные стороны и дергают Вучковы щеки. Позабытая нижняя челюсть его совсем отвалилась: о, горе мне, меня захватили во сне!.. Короткое мгновение, но как оно богато сменой разноречивых ощущений! Выражение ужаса на его лице сменяется гримасой ненависти, потом - замешательства, ибо Сало узнал Василя. Но вот он усмехнулся, следовательно, Сало принял решение подготовить почву для изображения радостной встречи. Руки, инстинктивно выставленные для защиты, как бы раскрываются для объятий. Наконец к нему вернулся дар речи:

- Василь, бедовая голова, какие вилы ¹¹ принесли тебя сюда?

- Быстрые ноги, а не вилы. Нынче вилы перевелись.

- Но-но-но, вот вы-то и есть наши вилы и наша слава…

Сало осекся на полуслове, это он меня увидел прежде всего, конечно, мою бороду, и остолбенел от удивления. И теперь терзается сомнениями: а не слишком ли он поторопился? С каким удовольствием забрал бы он свои слова обратно. Вытянув шею, Сало осведомляется:

- А это кто же такой будет, с бородой?

- Не знаю, какая-то вила бородатая. Здешняя она, из Межи, тебе ее лучше знать.

Сало снова воодушевился:

- Да это же Ладо, вот те истинный крест!

- Ты, поди, без него соскучился? - усмехнулся Василь.

- Еще бы! Вы даже и представить себе не можете, как я без него соскучился. Добро пожаловать!

Весь он огромный и сгорбленный, шея у него длинная, задубевшая от тяжелых нош и ковырянья в земле под дождем и солнцем. Его сухощавые ноги оголены до колен; одет Вучко Сало в темные шаровары и вязанку цвета суровой пустыни, и этот наряд каким-то чудесным образом дополняет его сходство с верблюдом, внезапно поразившее меня. Он, конечно, ираньше напоминал верблюда, просто я никогда не обращал внимания на это явное сходство. И я подумал о том, что вся его жизнь под стать его внешности - жизнь вьючного животного. Зимой Сало тащит мешки сена и листьев с гор, летом - кукурузу и перец из Печа, а осенью везет разведенную водой ракию в Жабляк и Шавник, торгует, наживаясь и расплачиваясь за купленные в долг наделы и обрезки. Только что весной и застанешь его в своем селе, да и то не дома, а где-нибудь в поле, где он копает, роет, чертыхаясь на ворон и шугая их комьями земли.

Тут Сало снова оторопел, крестится в недоумении:

- Ты ли это, Иван?

- Кажется, я.

- А они говорят, что ты в Боснии.

- Я и точно был недалеко от Боснии.

Но Сало не слушает Ивана, он свое твердит:

- Да все они, братцы, врут, изоврались вконец. А про Ладо набрехали, что он будто бы погиб, уж и могилу его видели, и еще черт-те что они видели и черт-те что увидят! Ну как ты, Иван?

- Да вроде ничего по нашим временам, а могло бы быть и лучше.

- Еще будет лучше, - заверяет нас Сало. - Должно быть лучше, потому что хуже некуда, долго так не может продолжаться.

Пришла ему в голову занятная идея: показать нам свою хибарку, дабы мы знали, где его искать на случай, если он нам вдруг понадобится, ибо человек никогда не знает заранее, что ему понадобится. На самом деле это способ подкормить нас как бы невзначай, словно бы и не замечая, какие мы голодные, и не дожидаясь унизительных просьб с нашей стороны. Сало пошел на десять шагов впереди нас; озирается по сторонам. Время от времени он останавливается, тщательно изучает местность, принюхивается, нет ли подозрительных запахов. И смелее шагает дальше. Сало ничего не говорит, но лицо и походка его выдают растерянность и страх - видимо, он боится наскочить на засаду. Иногда мне кажется, что весь страх специально разыгрывается перед нами с нарочитыми передержками; Василь тоже находит, что Сало играет, но Иван не видит в его поведении ничего неестественного. Наконец мы пришли к его хибарке, окруженной загонами, оградами, отводными канавами и тропинками; Сало с гордостью показывает нам свои владения и велит подождать его тут.

- Насколько мне помнится, он принимал участие в восстании, - замечает Иван.

- Верно, - подтверждаю я. - И в первом же бою захватил в плен итальянца.

- Я знавал Сало еще бедняком, а теперь он заправский хозяин. Скупил землю, да и скот сумел сохранить. Оборотистый мужик.

- Он был членом сельского народного комитета, - припоминаю я, - представитель, так сказать, народной власти.

- А не может он каким-нибудь образом известить тех, внизу? - забеспокоился Василь.

- Да нет, - сказал Иван, - они еще не провели телефон.

Смотрю, из хибарки никто не выходит, только дым пробивается из щелей между стенами и крышей. На ограде сушатся под солнцем новые одеяла. Собака дремлет, ей и дела нет, что кто-то пришел. В тишине жужжат мухи над соломенными копнами под навесом. На одном огороде зеленеет буйная картофельная ботва; на другом завязываются кочны капусты. По всему видать, что будет добрый урожай, после длинной зимы всегда так бывает. На кольях белеют конские и воловьи черепа, насаженные для устрашения зайцев и барсуков. Под легким ветерком колышется ячмень на маленькой делянке, как бы дразня нас мирным деревенским уютом, счастливой трудовой жизнью, от которой мы отбились, свернув на опасную тропу. Наконец явился Вучко Сало с миской горячей мамалыги. Не забыл он и ракию прихватить; ракия крепкая, так и обжигает нутро.

- Зерно у тебя есть? - справляется Иван.

- Растянул, перебьюсь до нового.

- Тяжелый выпал год!

- Не легче года Арслан-паши.

- Мрет народ с голодухи?

- Нас итальянская помощь выручает. Не то бы все подохли, а так меньше. Животы с травы, конечно, пухнут, ну и болеют люди, да всё же кое-как перебиваются.

- Что же они, всем помощь оказывают?

- Только тем, которые попали в списки, так называемым лояльным, а партизанским семьям и подозрительным - нет. Тем даже соли не дают, не разрешают даже на деньги покупать. Поделились бы с ними люди, да не смеют, потому что за это наказывают, если узнают. В воскресенье из-за соли целый бунт поднялся, дело дошло до потасовки, и еще немного - не миновать бы резни. Сын Бондаря, до сих пор считавшийся дурачком, прямо так и заявил: соль, мол, всем должны выдавать, на соль все записаны. Факт, записаны. Наши вставили в списки покойников, надеясь вытрясти побольше соли из итальянцев и раздать партизанским семьям. Все согласились поделиться с ними солью, да Мияйло Савович вдруг заартачился: я, говорит, сам лично крестил всю Врезу и Межу до самого Утрга, и если вы тут теперь к большевикам перекинуться задумали, так уж позвольте мне самому разобраться, кому соль полагается, а кому - палка. Должен тебе сказать, что не только наши, но даже и кое-кто из четников проклинает вас за то, что вы в свое время оставили этого гада в живых. Впрочем, этот промах еще и сейчас не поздно исправить, а народ вам за это только в ножки поклонится!

- Нам сейчас не до него, - сказал Иван. - У нас есть дела и поважнее.

- Дел у вас, ясно, хватает, но это главнее других.

- Нико Сайков заходит к тебе?

При этом имени Сало невольно вздрогнул:

- Изредка, когда его голод прижмет.

- Ты должен ему помочь.

- Но как? Ему сам господь бог не поможет. Если он до осени концы не отдаст, зарежь меня и в усы мне плюнь!

- Почему же это ему до осени не дотянуть?

- Они ему ни за что не дадут до осени дотянуть, - проговорил Сало. - Им известны все тропки, по которым он ходит, все ключи, где он воду пьет, все броды, через которые переходит. Они знают, к кому он может зайти поужинать и у кого заночевать в непогоду. Они неотступно следуют за ним по пятам, одни провожают, другие встречают. Да это и не мудрено: Нико тут, как рыба-одиночка в обмелевшей, застойной воде, куда ни сунется, как раз в перемет или в вершу угодит, а то и прямиком на крючок попадется. Просто чудо, что он до сих пор еще не попался. Впрочем, попадался уже и не раз у них на прицеле бывал, да, видимо, они решили во что бы то ни стало живьем его захватить. Из мертвого слова не вытащишь, мертвые уста не раскрывают, вот они и стараются его живым заполучить и предать Иисусовым мукам. У них в Колашине есть один такой заплечных дел мастер, говорят, из Белграда прибыл, специалист. Плохо нам придется, если Нико живым сцапают: уж они вытянут из него, к кому он заходил и кто ему помогал…

Каждое слово Сало больно бьет меня по башке. Я даже и слушать перестал, пусть Иван Видрич слушает - это прежде всего касается его. До моего слуха доходят обрывки фраз, напоминающие зловещее завывание далекого пса. И, оглушенный этим слитным гулом близких и далеких голосов, я прислушиваюсь к тому внутреннему голосу, который спрашивает меня: а не слишком ли рьяно выгораживает себя этот тип, может быть, он и есть один из припасенных крючков? Может быть, четники оказали ему услугу и взамен потребовали Нико, а теперь он струсил, поняв, что Нико не совсем один? Нас он давно уже списал со счета, полагая, что мы в Боснии или в могилах, а мы возьми да и объявись тут без всякого предупреждения, посреди его незавершенных дел… Возможно, я и ошибаюсь, ведь человек - это дверь с девятью замками, и одной отмычкой это чудо не открыть. Словно сквозь пелену тумана, смотрю я на Сало, и мне уже чудится, будто это не человек и не верблюд, а говорящая змея. Старая длинная змея с каменистого кладбищенского пустыря, извивающаяся и горбатая, а горб у нее набит проглоченной добычей…

- Он сам-то знает ли об этом обо всем? - спрашивает Иван.

- Ничего он не знает. А говорить ему - все равно что камню.

- Не верит?

- Возомнил себя, видишь ли, героем, а героев подличать, видит бог, и на той стороне не занимать стать. Думает, он в отца, ан кишка слаба. Черт его знает, а только мне иной раз кажется, что он немножко того. Да я бы и не удивился - ведь ему столько выстрадать пришлось.

- Ну что ж, - сказал Иван. - Теперь уж ничего не поделаешь.

- Заберите его отсюда! Он тут у вас долго не продержится.

- Если с ним что-нибудь случится, мы им отомстим, что они надолго запомнят.

До этого самого дня мне ни разу не приходи лось слышать, чтобы Иван помянул при мне месть и кому-нибудь ею пригрозил, наоборот, всегда останавливал нас, утверждая, что месть - пережиток прошлого, а вот теперь вдруг ухватился за нее как за последнее спасительное средство и давай ею размахивать. Только вряд ли это ему поможет. Да и кого он хочет запугать? Волны, стремящиеся поглотить одиноко стоящий утес … Безымянные волны времени, набегающие бесконечной чередой, подгоняя друг друга и не заботясь о будущем… Что им за дело до будущего? Разметав их по океану, будущее перельет их в новые волны… Однако Иван упрямо твердит свое, обещая непременна отомстить за Нико, хотя бы это и противоречило его правилу не применять в своей практике месть, но Нико - другое дело, Нико здесь ни кого не обидел, мухи пальцем не тронул, воды не замутил. Мы уже встали, а Иван все никак не уймется: он этого без возмездия не оставит и будет считать своим первейшим долгом отплатить за Нико, да будет это каждому известно … В конце концов Сало отправился в лес стругать свои доски, а мы полезли в гору.

- Что ты привязался к нему с этой местью? - спросил Василь.

- Подозрителен мне этот тип, - ответил Иван. - Пусть знает наших! А кроме того, надо же когда-нибудь и отомстить за своих.

- Я давно это говорю: больше уважать будут! Пусть не думают, что мы этакие мягкотелые христиане.

- Мне кажется, Сало уже все подстроил и собирается убрать Нико. Осталось только отвести от себя подозрения и прикинуться другом.

- Мне он тоже недругом кажется.

Итак, мы единодушно пришли к одному и тому же выводу, но, может быть, именно это единодушие является самым верным доказательством того, что мы ошиблись. Поскольку мы привыкли, не доверяя словам, делать выводы на основании случайных признаков, вполне возможно, всех нас обманул один и тот же признак. Я бы предпочел ошибиться, ибо тогда по крайней мере остается слабая надежда снова увидеть Нико, и поэтому я стараюсь убедить себя в этом. Насколько я помню, Вучко Сало всегда был примерным семьянином и этаким смиренным тягловым верблюдом. Все свое благополучие Вучко Сало создал собственными руками, собственным горбом, натруженным непомерными ношами, загривком, натертым веревками. Никогда в жизни Вучко Сало не был замечен в каком-нибудь плутовстве, а если ракию водой разбавлял, так это уж так давно повелось. А когда Сало в плен захватил того итальянца, то возвратил ему бумажник с деньгами и фотографии, ничего у него из кармана не взял. На фронте под Плавом и на Мокрой Сало терпеливо сносил голод и тревоги, нес караул, врывался в окопы, но не в пример другим никогда не скулил и не хвастался…

Мне почти удалось усыпить свою совесть, но какой-то внутренний голос звучит во мне не умолкая и нарушает гармонию духа. Если все это так, спрашивает этот голос, почему же Сало позволили вывести скот в горы? … Стало быть, он получил какое-то задание и теперь обязан выполнить его. В противном случае они не разрешили бы ему переступить границы села и немедленно согнали бы вниз, как сгоняли они всех других. Что же касается истории с пленным итальянцем, так дело здесь не в порядочности, а в точном расчете получить с этой порядочности проценты в будущем… И наконец, в один прекрасный день каждому может надоесть ходить в верблюжьей шкуре, невмоготу станет таскать ее на плечах, а может быть, просто невыгодно, и тогда он превратится в змею. Может быть, Сало как раз сейчас меняет шкуру или уже сменил ее? Не знаю, в голове у меня сплошная каша. «Кому знать дано все имена, которыми наречется всевышний», и кому знать все подлости, которые тоже есть промысел всевышнего?…

НЕМНОГО ДЫМА, А В НЕМ ЯКША

Сегодня воскресенье, торжества и сборища, малиновый звон медалей и напрасные ожидания. Пахнет подливкой, мяукают кошки, причитают богомольцы; кое-где совершаются тайные подлости, завывают собаки и сирены. Орут радиоприемники, возбуждение сменяется недоумением, женщины выходят на балконы, красуясь перед солдатами и офицерами. И может быть, кто-нибудь вспоминает кого-нибудь из наших погибших товарищей, и может быть, кто-нибудь с грустью думает о нас и о закопанных книгах, и может быть, где-нибудь играют свадьбу с гармоникой и ракией. Маловероятно, но все же, может быть, какой-нибудь маменькин сынок и вздумал жениться именно сейчас, когда сам дьявол что ни день справляет свадьбы на море, на суше и в воздухе… Почему бы ему, собственно, и не жениться, когда кругом творятся веши и похуже? И ныне вполне лояльные граждане из бывших патриотов и бывших салонных коммунистов, бретонцев, фрейдовцев и прочих, разодетые в пух и в прах, веселятся на всяких там курортах и загородных виллах, мирные, словно овцы в загоне, и посиживают сейчас, сытые, в четырех стенах, слушая колокольный звон, листают газеты, моют руки, натягивают перчатки, разгадывают сны и даже записывают их, дабы, упаси бог, не позабыть свои драгоценные сновидения.

Боже мой, каким невероятным чудом - ничуть не меньшим, чем свадьбы, - кажутся мне сейчас обыкновенные комнаты, и мне стоит огромного напряжения вызвать в себе образ этого комнатного мира. Он представляется мне в каком-то перевернутом виде. Стулья прилеплены к потолку, люди прилеплены задницами к стульям и, словно летучие мыши, свисают с потолка вниз головой, прекрасно понимая, как безобразно они выглядят при этом. Они трясутся от страха перед постоянной угрозой падения и громко стонут, ничуть не стесняясь, сейчас им явно не до того. Должно быть, это тяжкий труд - удержаться в висячем состоянии, но я им нисколько не сочувствую, они сами выбрали себе эту участь, так же как и мы свою. Нам все же лучше - у нас просторно, чисто. Не слышно колокольного звона, и лживые газеты не доходят до нас. По лугам разбрелись чьи-то черные козы. Однако, присмотревшись в бинокль, я понял, что это не козы, а люди: они собирают щавель, надеясь с его помощью обмануть голод. Внизу, вокруг сел, давно уже оборвана и вытоптана крапива; горы позже покрываются травой, но вот и до нее дошел черед. Итак, голод! Все патетичнее звучит его песня, страшная песня голода, и оглушенный ею народ невольно вынужден встать на путь предательства и ненависти.

- Давайте подойдем поближе, - говорит Василь.

- Зачем? - протестует Иван.

- А вдруг увидим кого-нибудь из наших?

- Наших тут нет. На щавель тоже нужно разрешение получить, а нашим его не дают.

- Голод, - проговорил Василь. - Если бы не он, мы бы так не мучились, было бы гораздо легче.

- Во всяком случае, дезертиров было бы меньше, - вставил я.

- Как есть, так и есть! - вспыхнул Иван. - И нечего зря обсуждать! Человек не волен выбирать себе отца и мать, точно так же как и время, в которое он живет.

Я с ним вполне согласен: никому не дано выбирать в этой свалке, начавшейся до его прихода. Лишь в редких случаях человеку удается приблизительно выбрать время и место своей смерти. Но и в этом выборе он не может быть вполне уверен, одно только молчание никогда не подводит. В молчании перешли мы Лебединый ручей и Бабину воду. На илистой почве поднялись буйные заросли травы, доходящей нам до груди. Вот где уродилась бы роскошная картошка, но крестьяне не получили разрешения обрабатывать эту землю. Выходит, и в этом виноват Нико Сайков; это из-за него, из-за того, что он еще жив, из-за того, что он кружится в этих местах, из-за того, «что его кормят и прячут», крестьянам не выдали разрешения. Так, пользуясь народной бедой, они плетут ту самую петлю, которая затянется вокруг нашей шеи. Не слышно здесь звона овечьих колокольчиков, не лают собаки, не перекликаются пастухи и косари. Пустует Кремневый луг, покинуты катуны, разбросанные вокруг него. Только издали и кажется он еще красивым. Улетела его красота за Бурную, за Турию и далекую Белоснежную, красота всегда улетает, когда к ней приближается человек, наподобие той библейской церкви, которая исчезает сама собой, стоит только безбожнику приблизиться к ней.

Отстоялась вода в озерце под скалистой грядой, поросшей соснами, стало озерцо прозрачным до самого дна, давно уже не приходит к нему скот на водопой, не мутит воду. И лесное зверье не приходит к нему - разбежалось зверье, распуганное стрельбой, на мягком иле у берега не видно ни единого следа. Под лучами солнца блестит гранитное надгробие на могиле Машана Замерзшего. И, глядя на него, я вспоминаю осень, костер и посиделки у кипящего котла. В роду у Вуколичей, задолго до того, как они получили свое настоящее имя, был некий Машан, знаменитый силач, воспетый гуслярами в песнях; Вуколичи мечтали взрастить достойного преемника прославленного героя и поэтому младенцев мужского пола нарекали преимущественно именем Машан, надеясь таким образом заручиться покровительством духа покойного Машана. Но не везло Вуколичам с этим именем, самая несчастная судьба выпадала на долю тех, кто его носил: один Машан сорвался с обрыва в пропасть, второго зверски убили Рамовичи на турецкой границе, третьего настигла в горах метель, и он нашел свою могилу здесь возле озера, четвертый в прошлую войну сделался швабским шпионом и опостылел своим и чужим.

В лесах под Головоломкой прячется родник, от которого берет свое начало речка Бурная; за рекой лежат гиздавские земли, безлюдные просторы. Тишина, раньше ничуть не раздражавшая меня, загустела так, что ее впору было резать ножом, и стесняла дыхание. Сразу было видно, что это не наши земли, что там царят не наши обычаи. Поскольку гиздавляне представляют собой смесь переселенцев из разных земель (многие из них позабыли, когда и откуда пришли их предки), кровное родство и племенное единство не могли служить им оплотом в войнах; поэтому они вынуждены были изобрести другие виды союзов - легальных и нелегальных кружков, партий и партийных объединений. Заговоры, забастовки и круговая порука стали для гиздавлян столь привычными явлениями, что правящая десница вынуждена была покрепче натянуть узду, натянуть до того, что сама она чуть было не задохнулась в мертвящей тишине, затопившей все вокруг.

Мы обогнули Головоломку и остановились, как громом пораженные: над верхней опушкой леса поднимался дым - тонкая струйка дыма, чуть приметная струйка самого настоящего дыма. Он живо напомнил мне легенду о псоглавцах, давно уже вымершем лесном народе. Псоглавцев истребили те, кто обитал в этих краях еще до наших предков, во всяком случае, так утверждают сами наши предки. И вот как эта было: однажды исчез один ребенок, его стали искать и обнаружили в лесу дым, по дыму пришли к избе псоглавцев и увидели в ней старуху с грудями, переброшенным за плечи, а в котле, бурлящем над очагом, обнаружили растерзанное дитя … Рассвирепели тогда люди и уничтожили всех псоглавцев, какие только водились в лесах.

- Кто бы это мог быть - воскликнул Василь.

- В лучшем случае какой-нибудь бондарь или лубочник.

- Сегодня воскресенье, а по воскресеньям они тоже отдыхают.

- А может быть, костер со вчерашнего дня все тлеет: какая-нибудь здоровая коряга никак не сгорит?

- Дай-ка я взгляну, - сказал Василь. И помчался со всех ног, опасаясь, как бы мы не вздумали его остановить, а хозяин костра не исчез вместе с дымом.

Нам не оставалось ничего другого, как следовать за ним, на ходу поднимая винтовки. Однако из чащи леса, в которой скрылся Василь, да нас донеслись голоса, и ничего больше; похоже, там произошла мирная встреча, а мы к таким не привыкли. Наконец подоспели и мы и что же видим: косматое и босоногое чучело в обносках варило себе что-то на костре, помешивая в котелке сосновым сучком. Чучело заметило нас, но не обратило никакого внимания - по всей вероятности, его гораздо больше занимает похлебка, с которой он не сводит глаз. Нос и лоб этого загадочного существа выпачканы сажей. Наконец он положил сучок на камень возле очага. Обтер рукавом бороду и окинул нас равнодушным взглядом. На голове у него нахлобучена дырявая шляпа, из-под которой выбиваются два клока волос; он сдвинул шляпу на затылок, продолжая изучать пришельцев.

- Знакомы? - спросил Василь.

- Подожди, дай припомнить, - ответил Иван. - Сдается мне, что это Якша. Боже мой, Якша, да что это с тобой! Что за вид?

- Понятия не имею, - отозвался тот, - я в зеркало не смотрелся. Кроме лужи, у меня другого зеркала нет. Да и у вас тоже вид не блестящий.

- Понятно, не блестящий, но мы хотя бы умыты.

- Я тоже умоюсь, еще будет время. А сейчас мне важнее хлеб мой насущный.

И Якша снова принялся мешать в котелке, ухватившись за это спасительное средство против нашего внезапного вторжения. Смотрю я на Якшу, а позабытые имена и лица выплывают из бездны времени и на мгновение оживают передо мной: племянник аптекаря, сын школьного инспектора, два сына начальника почты и с ними несколько девушек. У Якши был младший брат Заро, высокий, сильный, видный парень, необыкновенно способный к иностранным языкам, скрипке и математике. Правда, в отличие от Якши он не писал стихов, зато был великий покоритель женских сердец - должно быть, владел секретом какого-нибудь приворотного зелья. Ему ничего не стоило то отрегулировать шапирограф, то произвести эффективный взрыв с помощью консервной банки, наполненной какими-то там химическими веществами. Однажды Заро одним ударом сшиб с ног и заставил замолкнуть навек расхваставшегося жандарма, известного насильника, заявившего, что он, дескать, может делать с коммунистами все что угодно, а они против него и пикнуть не посмеют. Раздосадованный несправедливым замалчиванием своих заслуг, Заро из тщеславия хотел было переметнуться на сторону наших противников, но сразу же раскаялся в содеянном. После этого парня бойкотировали целых четыре года, что было явным перегибом сектантского характера. Никто, даже его родной брат Якша, не разговаривал с Заро вплоть до начала восстания.

- Ну, как дела, Якша?

- Прекрасно, мука и соль есть.

- А больше тебе ничего и не надо?

- Больше мне ничего не надо.

- Гм, так. Ты, однако, довольствуешься малым.

- Могло быть и того меньше.

Мне вспоминается, что Заро никогда не расставался с палкой, все ждал, что мы нападем на него, а поскольку не такой он был парень, чтобы плакаться и вымаливать прощение, он и носил вместо оружия палку.

Первое время Заро пребывал в изоляции, но потом наши противники оценили его по достоинству и выбрали секретарем молодежной организации. Эта молодежная организация через капитана Перхинека и через овру ¹² раздобыла оружие и готовилась учинить погром коммунистам. Погром должен был произойти за неделю до восстания. Заро трижды пытался предупредить Якшу о том, что затевается, но Якша не желал его слушать. В конце концов Якша все же согласился выслушать брата и с недоверием передал свой разговор комитету. Таким образом, нашим удалось открыть склад оружия на монастырском постоялом дворе. Не преминув при этом укокошить одного богослова-лётичевца ¹³, охранявшего оружие, наши и не подумали позаботиться о том, чтобы спасти Заро. Он, конечно, понимал, что его ожидает, но не хотел навязываться, он просто сидел в своей комнате и ждал. Карабинеры арестовали его и расстреляли.

- С тобой ведь был Йоджа, Якша, - заметил Иван, - где же он?

- А в Колашине, в тюрьме.

- Сдался?

- Посчитал, что он перед ними чист.

- Смотря перед кем. А хотя бы и так, зачем ты его отпустил?

- А что я мог сделать? Разве что к буку привязать - другое бы не помогло.

Из ранца, изрешеченного пулями, Якша вытащил нечто напоминающее кисет, стал развязывать его костлявыми, как у скелета, пальцами. В кисете не табак, а соль - грязная, черно-желтая, с шерстинками и крошками, а возможно, и с порохом. Он отсыпал порцию соли и сожалением отметил, что запасы его тают. Может быть, он скряга по натуре, подумал я, мы никогда не знаем своего ближнего и тем более не можем знать, каким он будет. Якша посолил кашу и составил котелок с огня. И с мешалкой пошел к потоку, должно быть, решил ее вымыть. Мы молча провожаем его глазами и ждем. Слышно, как, прорезая тишину, рокочет Бурная, и тишина снова смыкается над ней. Вскоре Якша вернулся - он умылся и пригладил свои вихры. Теперь он чем-то напоминал мне того прежнего Якшу, неустрашимого левого нападающего из «Рабочего», знаменитого футболиста, не имеющего себе равных во всей округе между Лимом и Тарой. Теперь это бледная тень, жалкое подобие того, что было раньше и к чему больше нет возврата - ни Якше, ни нам.

Якша приглашает нас к столу. Нет, мы не голодны. Мы и правда сыты по горло - сыты по горло горечью, а не едой. Якша пожал плечами - я, мол, вас сюда не звал, так что и уговаривать не стану… Попробовал кашу - видать, она ему здорово понравилась. Должно быть, давненько он не ел, поэтому глотает ее с такой поспешностью. При этом Якша искоса поглядывает на меня и во взгляде его сквозит чуть заметная насмешка: вы-то, конечно, не станете есть такую простецкую пищу, для руководящего состава всегда найдется что-нибудь более деликатное, а мне сойдет и это. И Якша отвернулся в сторону, давая понять, что наше присутствие ему неприятно - что еще за комиссия такая, изучающая разницу между голодным и сытым. Якша пригнулся к котелку, сгорбился, прикрывает спиной поспешные движения рук. Даже кабаницу ¹⁴ не снял, должно быть, штаны у него прохудились в самых неподходящих местах, да и кабаница разлезается по швам и сквозь прорехи виднеется рубашка, перешитая из итальянской палатки. Одеяла у Яшки нет; должно быть, ночью ему приходится мерзнуть в этой рубашке и под этой кабаницей, но Якша жилистый, словно кизиловое дерево, и зол на весь свет. Может быть, только злость и дает ему силы все это выдержать.

- Дым от костра далеко видать, - говорит Иван. - Он тебя выдаст.

- А куда же мне его деть? Без дыма кашу не сваришь.

- Мы никогда не разжигаем днем костров.

- Я знаю, вы себя бережете. Но в конце концов, братец ты мой, и беречь надоест.

- Такое уж время: не побережешься, долго не протянешь.

- По совести говоря, мне и так уже надоело.

- Это потому, что ты один. С этим пора кончать.

И в качестве первого шага на пути к решению этой проблемы Иван принялся растаскивать и гасить головешки. Затем он веткой замел в траву угли и пепел, а плешь от костра забросал рыхлой землей с кротовой кучки. Якша критическим взором следил за его действиями. А что тут, собственно, такого необыкновенного, надо полагать, Якше не в первый раз приходится наблюдать за тем, как люди уничтожают за собой следы. Потом пожал плечами: может быть, во всех этих предосторожностях и есть смысл, только ежели суждено человеку долго бедовать на этом свете, он проживет и без того… Есть тут у него кой-какие книги, сказал Якша, да он их выучил наизусть, надоело ему таскать эту охапку; если хотите, он может нам подарить. Василь отобрал кое-что для себя; Иван прихватил и те, которые Василь отверг. Мне досталась «Английская грамматика», принадлежавшая, очевидно, Заро; не знаю, зачем она мне, ведь я, не в пример Макару Нагульнову, не надеюсь дожить до всемирной революции; все же я взял «Английскую грамматику» - надо же избавить от нее Якшу. Бывают мгновения, когда человек мечтает избавиться от вещей, пробуждающих в нем разные воспоминания.

Больше ему нечего было предложить; нам тоже. Василь протянул ему табаку на закрутку. Якша взял и понюхал. Он колебался, как Нико Сайков в тот вечер. Якшу одолевают сомнения - принять или отказаться. «Нет!» - сказал он наконец. С удовольствием затянулся бы он дымком, да лучше не привыкать. Достаточно и без одной слабости. Иван спросил его про Рамовичей, Якша сказал, что не видел их по крайней мере с месяц. Где они теперь, он не знает, вероятнее всего, кружат где-нибудь неподалеку от родных деревень. У Рамовичей родственников до черта, и они им помогают, если кто-нибудь из наших выдержит, так это они. О нападении на Рамовичей Якша ничего не слышал. Стрельба, правда, не прекращается, продолжал Якша, они выдумывают всякие предлоги для пальбы, потому что им надо оправдать то жалованье, которое они получают. Он на эту пальбу не обращает никакого внимания. А новости ему узнать не от кого. Единственная его связь с внешним миром осуществляется через престарелую тетку его матери, но она глуха, как пень, не слышит решительно ничего.

- Мы пробираемся к Лому, к вашим, - сказал Василь. - Пошли с нами?

- Нет. Что мне там делать? Они меня не звали.

- Объединишься с кем-нибудь, чтобы не мыкаться тут одному, как черту.

- Я их долго искал, пусть-ка они теперь меня поищут.

- Нашел бы ты Нико Доселича, - говорит Иван. - Вдвоем легче.

- Никто мне не нужен. С этой моей работой я и один могу справиться.

Мы сидим и молчим, а лучше было бы нам уснуть или идти. На ходу меньше думаешь, а подчас удается и вовсе не думать. Вообще же тут и думать не о чем. Нет, неправда это, будто псоглавцы, настоящие псоглавцы, уничтожены; просто народ, как простодушный ребенок, сочинил сказку себе в утешение. Настоящие псоглавцы, изменив свой облик, притаились до поры до времени в долинах, плодясь и размножаясь. Они обратились жандармами, офицерами, политиканами, хозяевами и прочим сбродом. Они только того и ждали, когда их снабдят оружием, обмундированием и продуктами, чтобы начать поход против человека. И человека загнали в горы, но псоглавцам и этого мало. Они продолжают травить человека, мстя ему за то, что он мешал им грабить, торговать, справлять свадьбы, продавать женщин. Они объявили человека псоглавцем, довели до полного одичания и теперь веселятся, смеются и пируют в ожидании того момента, когда он окончательно свихнется.

ВЫБОР ИГРЫ

Старая дорога спускалась вниз в прохладной тени деревьев. Вдоль дороги бежал ручей, тараторил, пробираясь среди древесного мусора и камней, заваливших русло, и чудилось нам, будто это текла вереница невидимых женщин без конца и без края. Но это только так чудилось нам, женщин не было - за ручьем летели их души, переселившиеся в голоса. Я давно уже прислушиваюсь к этим голосам, стараясь представить себе лица тех, кому они принадлежали. Кое-кого я почти совсем узнал, припоминаю и других, выхватив из разговора отдельное, чуть громче сказанное слово. В те времена, когда эти женщины были живы, они таким же вот потоком устремлялись вниз, смешиваясь по пути со своими товарками из других деревень. Субботним базарным днем спускались женщины в город за солью, за керосином, делясь по дороге с подругами заботами и делами, рассказывая про свое житье-бытье, а молодые слушали, притихнув, что ожидает их в будущем. Некоторых я совсем не знаю, хотя и различаю в толпе древние голоса прабабок и свекровок, которым тоже случается порой разразиться старинным загадочным словцом; это души давно умерших, утомленных жизнью старух, много раз проделавших этот путь; приходилось им хаживать в город и под нынешними полицейскими, и под черногорскими, и под турецкими легавыми, и точно так же, как теперь, одни роптали, другие надеялись.

Прислушиваясь к женским голосам, я забываю голод и себя, я забываю, что идет тысяча девятьсот сорок второй год и что годы имеют численное наименование. Все бледнеет перед великим единством, которое воспевают, сплетаясь, женские голоса. Подобно хлопотливым пчелам, по крупице извлекали женщины из скупой земли, из камней и колючек, из тощих коров и коз, прикапливая и отрывая от своего рта, таская тяжести на горбу, продавая за бесценок и покупая втридорога, торгуясь с лавочниками, умащивая таможенников, и лучшие куски из жалкой своей выручки уступали мужчинам, потому что кто, как не мужчины, гайдучат, воюют и мстят, покрывая славой свое имя, едут в Америку, идут на каторгу, уезжают набираться ума-разума, уезжают, чтобы не вернуться никогда, а женщины остаются одни у домашнего очага соломенными вдовами в вечном трауре, убогими матерями-одиночками, хранительницами праздной семейной славы. И женщины хранят ее до тех пор, пока сами не сойдут в могилу. И теперь от них остались только тени. Но и тени не идут дорогой, идут обочиной, уступая прохожую часть нам, живым.

Иван Видрич остановился и оперся на винтовку.

- Постойте, - сказал он. - Не годится здесь идти, не нравится мне эта дорога.

- А мне как раз очень нравится, - сказал я.

- Дорога как дорога. Чего тебе недостает?

- Мне ручей на нервы действует, из-за него не слышно ничего. Если они подойдут к нам на десять шагов, мы их и то не услышим.

- Так же, как и они нас.

- Я не за них, а за нас волнуюсь. А другой дороги здесь нет?

Вероятно, есть, но и та, другая дорога, вероятно, идет вдоль какого-нибудь потока. Наши дороги любят воду, они так и жмутся к воде. Но Иван уже рыщет вокруг и наконец отыскал чуть заметную стежку, временами терявшуюся под слоем сухих листьев. Эта стежка, по его мнению, нам вполне подходит, но нам она не по вкусу - старая дорога с рокотом потока нравится нам куда больше. Первым сдался Василь, за ним поплелся я, и тишина мгновенно раскололась и, подхватив, умножила каждый шорох, который производили мы своими шагами. Хрустнет ли ветка, встрепенется ли и закричит испуганная птица, вскочит ли мирно спавший заяц - все, что до сих пор дремало, притаившись, бросалось врассыпную, разлеталось в разные стороны, как бы спеша оповестить всю округу о нашем приближении. Ну и пусть, подумал я, пусть трезвонят во все колокола! Наводить ужас, может быть, самый сильный из всех соблазнов. И я готов поспорить, что Василь думает то же самое и нарочно хрустит ветками. Вскоре все живое разбежалось, а за живностью потихоньку улизнула и тропа, спряталась, нет ее, перед нами гладкая скалистая стена.

- Ну вот, привел, - процедил Василь.

Иван пожал плечами:

- Тут самому дьяволу не пройти.

- Надеюсь, теперь ты убедился, какой из тебя проводник.

- Может быть, где-нибудь найдем обход.

- Безусловно, найдем, если обзаведемся крыльями, но это маловероятно.

- А что было делать? Не идти же дорогой - надо соблюдать элементарную осторожность.

- До чего ты мне со своей осторожностью надоел! Сколько раз мы из-за нее топали по бездорожью!

- Это потому, что бездорожья здесь более чем достаточно.

Мы спускаемся от дерева к дереву вниз, к потоку, к дороге. Стесанные подметки постоянно скользят, а сил маловато, и я поминутно хватаюсь за ветки. Василь ворчит. Голодный, думаю я, вот и ворчит. Все мы голодны, но голод имеет разные фазы, а мы находимся на разных стадиях голода. И хорошо, что на разных, не то, пожалуй, мы взвыли бы хором. Временами мне кажется, что голод - скорпион или какая-нибудь другая гадкая тварь; эта тварь забралась мне в нутро и ползает там по кишкам и кусает меня. Иногда я точно ощущаю, где находится её голова, я прижимаю рукой это место и стараюсь схватить, но тварь выползает из-под руки и вонзается в другое место. Вонзается без всякой пощады. Мне хочется завопить от боли или, не медля, приставить винтовку и выстрелить в эту самую точку - именно так я и сделаю, когда мое терпение лопнет. Потом голод отпускает меня и наступает вторая фаза: мир преображается, возникает смутная надежда, что когда-нибудь где-нибудь найдется что-нибудь съестное и все наладится.

Василь неожиданно остановился, как бы осененный какой-то необыкновенной догадкой.

- Слушай, а ведь Якша, кажется, исключен из партии, - сказал он.

- Правильно, - подтвердил Иван. - Его исключили после истории со складом.

- Что-нибудь свистнул со склада?

- Нет, сам он ничего не брал, а вот другим дал вынести со склада мешки. В этих мешках была пшеница и рис.

- Они что же, подкупили его?

- Нет, до подкупа мы еще не дошли. Они его обманули.

Обманули Якшу крестьяне, точнее, банда заядлых грабителей, успешно действовавшая в конце прошлой войны. Якша был начальником охраны одного из важнейших продовольственных складов, захваченных у итальянцев. К нему подослали вестового с донесением, что склад окружает какая-то воинская группировка. В то же время с наблюдательного поста доложили, что на полянах замечено подозрительное движение. Это подозрительное движение производило с десяток местных жителей, переодетых в итальянские шинели. Докуда Якша, готовясь отражать атаку, разводил охрану на позиции и рассылал вестовых с просьбой о помощи, грабители с другой стороны выносили мешки с продовольствием. Им помогали женщины. Кое-что они вывезли на телегах, кое-что навьючили на лошадей, а большую часть свезли вниз на ветвях. А поскольку среди грабителей оказался кое-кто из Якшиной родни, возникло подозрение, что вся эта операция была проведена по договоренности с Якшей.

- Я не верю, что ограбление было подстроено, - заявил Василь.

- Я тоже, - отозвался Иван. - Да и никто не верил, однако эту версию распространяли даже те, кто в нее не верил, реакция готова была ухватиться за все, лишь бы нам напортить и внести раскол.

- Так за что же его исключили?

- Надо же было кого-то! Нельзя же было оставить это дело безнаказанным.

- С этими складами нам вообще не везло.

- Как будто бы какое-то проклятие тяготело над ними. Лучше бы у нас их и вовсе не было.

- Ну, положим, не лучше. Чем лучше-то? А за науку надо платить.

За эту науку мы дорого заплатили, и я сомневаюсь, что она сможет нам когда-нибудь пригодиться. Грабители учатся быстрее и лучше приноравливаются к соответствующей обстановке, у них наследственный талант отыскивать кратчайшие пути. Не скоро еще завладеем мы средствами производства, а до этого они пролезут в органы, распределяющие продукты производства. Надо было раздать крестьянам продукты со склада или махнуть на все рукой - пусть грабят. Пусть дерутся, ссорятся, пусть сильные захватывают половину добычи и рассыпают остальную в потасовке. Но мы не допустили грабежа; грабежа не было, был один только позор. Позор, который пал на нас, зато рассыпалось почти все. Мы извелись, охраняя в горах эту растреклятую добычу, перетаскивая ее из пещеры в пещеру на ослах да на своих горбах, для того чтобы в конце концов все растащили мыши, дожди, мелкие воришки и наши собственные братья.

Уж если мы что-нибудь и вынесли из всей этой науки, так это то, что нельзя доверять своим братьям. Мы поймали с поличным Маркелеза, который залез в склад, где начальником охраны был его брат коммунист, и много раз потом в других селах застигали на месте преступления других Маркелезов, которые пекли лепешки из складской муки. Для реакции это была сущая находка, с помощью которой они отвратили от нас и тех, кто нам еще верил. Мы только диву давались: и откуда у наших товарищей берутся такие скверные братья?.. Но право же, тут нет ничего удивительного. И если внешний облик братьев, их фигуры, голос и движения имеют какие-то общие черты, так это не более как обман, ибо их внутренние достоинства и склонности могут быть совершенно различны. Очевидно, в самих зародышах заложен какой-то дальний расчет природы, а может быть, в этом разделении сказывается забота о продлении рода, ибо «горе матери, родившей одинаковых сыновей: коли храбрые они - так в бою помрут, а трусливые - домой с позором придут». Если один брат юнак, второй всегда норовит отсидеться в тихом углу; если один брат честный, второй полагает, что дань честности, которая на этом свете все равно не приносит барышей, выплачена им сполна. Так, под сенью семьи, прикрываемые ею и поощряемые, часто взращиваются полные противоположности.

- Только позора нахлебались, - проговорил Василь.

- Какого позора? - не понял Иван.

- Да с этой жратвой. Все равно она нам впрок не пошла.

- Конечно, если ее у нас отняли. Какой же позор? А то, что они клеветали на нас, так это у них была артподготовка перед боем. Не будь этих складов, они бы придумали что-нибудь другое. Просто ушам не верится, какие они про нас небылицы плетут - контрреволюция никогда не спит, но иногда притворяется спящей,

- У нас ведь и мулы были. Куда подевались все эти мулы?

- Не знаю. С голода передохли.

Это были одичавшие мулы, ничейные, пропащие мулы, которые разбрелись по горам. Одно время крестьяне охотились на них и сдирали с них кожу на обувь. Но вскоре убедились, что кожа эта не годится для обуви, и перестали их убивать. Мулам жилось привольно, покуда на пастбищах была трава, но вместе со снегом и для мулов настали черные деньки. И мулы стали спускаться к воде, скакали на трех ногах, ободранные, оголодавшие, их забирала полиция, словно каких-то дезертиров, и передавала итальянцам. Тут как-то и приходит ко мне Галё и говорит: «Сегодня утром прошел Стефан Савович, вел коня с гор, а на седле и попоне у него блестит сахар». - «Ты уверен, что это сахар?» - «Я на палец собрал и лизнул - точно, сахар». - «Ты думаешь, это с нашего склада?» - «Не мог он этого сделать: он нам помогал прятать его в надежное место». - «Если бы он вам не помогал, он бы не знал, где вы его спрятали». - «Тогда пойдем проверим, осталось ли там что-нибудь». - «Ты иди, а я не хочу в это дело встревать. Нет у меня никакого желания пачкать руки в этой истории, после их в Лиме добела не отмыть». - «А ты думаешь, мне хочется руки марать?» - «Я не пойду, а ты как знаешь…»

Вдруг Иван вскочил и схватил меня за руку.

- Чу, - шепнул он. - Я что-то слышу.

- Это тебе показалось, - успокоил его Василь. - Просто ты слышишь наши шаги.

. - Тут кто-то есть. Тсс!

- Тебе сегодня весь день что-то мерещится.

- Разуйся, Ладо, да посмотри!

Я повиновался. Пробираюсь от дерева к дереву. Насторожился; нет, Иван не ошибся. Кто-то действительно идет, только для нас он не представляет опасности: сквозь журчание потока до меня доносятся обрывки разговора. Что-то такое про сливы и свинью: видимо, это крестьяне, мирные домоседы, из тех, что водились у нас до войны, этакие старомодные крестьяне, которые не суются в чужие дела. Может быть, у них найдется что-нибудь съестное, и они дадут нам кусок хлеба, сжалившись над нашим голодным видом. Крестьянин склонен выручить отверженного, ибо сам он тоже своего рода отверженный, находящийся в постоянном конфликте с городскими властями. Вдруг я увидел ствол винтовки - один, за ним второй. Винтовки так и зарябили у меня в глазах, но, пересчитав их, я убедился, что их всего три. Три винтовки - это не так уж много, одна промахнется, вторая запоздает, третья может дать осечку. Винтовки у них за плечами, я успею дважды выстрелить, прежде чем они их скинут. На спине они тащат пузатые мешки, должно быть, грабили по деревням в окрестностях Колашина; надо их хотя бы припугнуть …

Василь заметил:

- Нечего пугать, надо отобрать у них добро.

- Налетай с ходу, - сказал я, - пусть знают, что награбленное добро отмечено проклятьем.

Иван Видрич перекрестился, показывая, что одна мысль о затеваемом разбое приводит его в ужас. Все это мне известно наперед, и я готов возненавидеть его за эту верность себе.

- Ну чего ты вылупился? - допытывается Василь. -Скажешь, мы тебе не дело говорим?

- Вот именно. Сейчас мы не имеем права затевать эту игру.

- А какую же имеем? Прятки?

- Лучше играть в прятки, чем превратиться в банду разбойников.

И только было мы настроились раз и навсегда разобраться в этом вопросе и сделать выбор между прятками и бандой, как вдруг в лесу над нами грохнули выстрелы, которые сопровождались криком. И не каких-нибудь три, а все триста: одни винтовки спрашивали, другие отвечали. Несколько мгновений мы пребываем в уверенности, что карательный отряд наскочил на одну из наших групп и погнался за ней, заранее торжествуя. Нам ужасно жалко этих бедных ребят, мы их ругаем за легкомыслие и не теряем надежды, что, может быть, кому-нибудь из них посчастливится вырваться живым из ловушки или по крайней мере отомстить за себя. Вскоре, однако, до нас начинает доходить истинный смысл всего происходящего: ведь это не то, что было весной, никаких других наших групп тут нет, а следовательно, речь идет о нас самих. Они засекли нас и теперь прощупывают, ждут, когда мы сами выдадим себя. Очевидно, кто-то из них заметил нас, когда мы пересекали поле, и точно рассчитал, где можно нас перехватить.

Мы смотрим друг на друга налитыми кровью глазами; о господи, похоже, что нас окружают. Возможно, кольцо уже сомкнулось и выстрелы подгоняют нас к цепи, поджидающей нас впереди. Нам не остается ничего другого, как только отступить к скалам и тоже занять выжидательную позицию - под прикрытием скал мы по крайней мере будем защищены со спины. В мгновение ока мы уже там, прячемся за камнями. Не очень-то это надежное укрытие для человека - то одна, то другая часть тела непрошено выглядывает из-за них. Дальше своего носа нам ничего не видно, наш кругозор задушила густая сеть кустарника, тревожно колыхавшегося на ветру. Не находя себе места, Василь поминутно перескакивает от одного камня к другому и наконец находит узкую щель между скалами и зовет нас к себе. Мы карабкаемся вверх - оттуда мы хоть бы сможем увидеть местность, где предстоит нам погибнуть. С одного уступа перебираемся на другой; мы могли бы перебраться и на третий, но в этом нет никакой нужды. Мы заняли плацдарм, который штурмом не возьмешь; сюда можно влезть по одному, и каждый, кто покажется над щелью, будет опрокинут вниз.

Наши противники сразу же сообразили, что численное превосходство им не поможет. Все реже бухали выстрелы, умолкли крики: Вскоре они скатились в долину и все затихло. Нам с нашей скалы видна вся долина: поля, реки, черные заросли ольхи и - словно на снимке, сделанном с самолета, - едва намеченная лента дороги, идущей вдоль берега. Трое патрульных с винтовками, сгорбившись под тяжестью своих нош, бредут по дороге. Бредут, не глядя по сторонам, - три скота, не подозревающие о том, что все могло бы кончиться для них иначе. Василь с усмешечкой смотрит на меня: то-то влипли бы мы в переделку, если бы затеяли эту стычку!.. Иван молчит и даже всыпать нам как следует забыл. Иван всегда забывает все страшное, оставшееся позади, и взором, устремленным в будущее, старается разглядеть в тумане новые ловушки, подстерегающие нас впереди. Через несколько минут вслед за патрульными на поле высыпала целая толпа: тут и долговязые понурые верзилы, и плечистые нахалы, многие хромают, некоторые подскакивают, однако все до единого тащатся с мешками и винтовками. Устали, еле плетутся; должно быть, карательная экспедиция возвращается с Тары после погонь, бесчинств и грабежей.

- Эх, вот бы мне сейчас тот славный пулеметик, который мы закопали на Градине, да каких-нибудь две сотни пуль, то-то украсил бы я облик нашей планеты.

- Вот тот, на коне, - сказал Василь, - страшно похож на Гиздича.

- Еще бы ему не быть похожим, когда он и есть Гиздич, - отозвался Иван и тут же спохватился: - Постой, уж не собрался ли ты в него стрелять?

- А что! Только лучше всем вместе стрелять: если двое промажут, третий попадет.

- Сейчас уже поздно, оставь! Гиздич уже сыграл свою роль; как бы его в герои не произвели, если мы его убьем, а он такой чести не заслуживает. Кроме того, они не преминули бы каким-нибудь гнусным образом отыграться на нашей бедноте, а ей и без того несладко приходится.

- Бедноте и так приходится расплачиваться, стрелочник всегда находится. Если думать об этом, лучше сразу винтовки бросить.

- Винтовки мы не бросим, но думать надо обо всем.

Хуже всего, думаю я про себя, что все это он произносит этим своим бесстрастным холодным голосом, который в конце концов выведет меня из терпения. Этот голос - без призвука злости, бесцветный, тусклый - наводит на мысль о том, что Видрич состоит в сговоре с судьбой: по какой-то причине она остановила на нем свой выбор и поведала ему по секрету, что бывает на белом свете и что должно быть. И поскольку ему все известно наперед, он заранее примирился со всем. Иван не удивляется, и не приходит в ярость, и не торопится сообщить нам, какую поблажку выклянчил он у судьбы, он предпочитает заставить нас самих обо всем догадаться. Действительно, наверное, надо думать обо всем, но согласиться с этим трудно. Если я начну думать о тех, кто сидит в тюрьме, кто выведен на расстрел или дожидается ареста, если я начну думать об их детях, голоде и стариках, своим трудом добывающих горький хлеб, я никогда не смогу поступать так, как считаю нужным, не смогу защищаться, мстить или вселять в кого-нибудь надежду; ничего этого никогда я сделать не смогу и буду годен только на то, чтобы скрываться в дебрях леса, подобно редкому зверю, чесоточная шкура которого, к его великому изумлению, так дорого ценится.

НА ВСТРЕЧЕ РАЗБИТЫХ ОСТАТКОВ

Некоторое время назад я думал, что моя шкура не стоит ни гроша, а с паршой и подавно, если уж и без парши она ни на что не годится. И что сам я полное ничтожество, ничтожный нуль и все в таком же духе. И вдруг под давлением обстоятельств все мои прежние представления перевернулись с головы на ноги.

Верховья Лома представляют собой приятный уголок со множеством пещер, товарищи из Гиздавы - мускулистые парни, уверенные в победе; сдержанные объятия, рукопожатия, затем немного общих воспоминаний, однако воспоминания быстро отброшены в сторону ради миски с картошкой - ее нам предстоит исследовать до дна. Неважно, что ее варили ночью, соленая рассыпчатая картошка так и тает во рту. Мы наелись до отвала, а в миске еще полно - давненько не творилось с нами таких чудес. Я было нацелился рассовать остатки по карманам, да вовремя вспомнил, что мы в гостях и это было бы неприлично. Нежданное счастье скорее, чем беда, может ввести человека во грех, ведь люди не привыкли к счастью.

Качак стал спрашивать нас, как настроение.

- Отличное! - говорит Василь. - Лучше и быть не может.

- Что же ты насупился, как будто недоволен чем-то?

- Это я от жажды.

- Воды у нас тут полно, можешь не экономить!

- Не такой я дурак, чтобы напиться и снова голодным стать.

- А почему бы и нет? Ешь на здоровье, продуктов мы натащили до черта.

Продуктов хватит на три дня, они любят, чтоб было с запасом. Гиздавляне всегда были такими, уж если они к чему-нибудь готовились, так готовились основательно. Не в пример нам, высокомерно ожидающим своего урочного часа, когда мы совершим тот великий подвиг, о котором долго потом не смолкнет людская молва. Гиздавляне привыкли уважать повседневную работу и бытовые мелочи, без которых немыслимо жить. Прежде всего они пишут список: соль, лук, мука, табак, папиросная бумага. Добыв все перечисленные предметы, они их сносят затем в условленные места. Судьба покровительствует им: край у них солнечный, хлеба вызревают быстро, голод им больше не грозит, да и в прошлые годы голод не так у них лютовал, как у нас. На пригорке сидят на корточках два пулемета. В отличие от нас гиздавляне и не думали их закапывать; они нашли людей и за деньги покупают патроны, перекупают их у полиции, у мусульман и четников из регулярных частей, перекупают через жен, детей и пастухов - кругом ведь все свои, так из рук в руки к ним и доходит.

Говорят, у них и аптечка есть. И в доказательство демонстрируют ее: два пакета бинтов, немного ваты, коробка аспирина и два флакона йода. Аптекарем у них Райо Боснич - я это сразу по нюху определил. Вокруг него распространяются необыкновенные запахи. Я пожаловался на свою чесотку, он отыскал банку какой-то серой мази и объяснил мне способ ее употребления. Особого доверия эта мазь во мне не вызывает, зато разит от нее крепко: как есть все вши во швах передохнут от вони. Туда им и дорога, подумал я, и забился в пещеру над тропой. Скинул с себя тряпье и намазался до ушей. То, что Райо липовый аптекарь, - это факт, зато его снадобье дерет, как из самой настоящей аптеки. А может быть, оно и впрямь из настоящей аптеки и предназначено специально против чесотки. Если я когда-нибудь избавлюсь от этой проклятой парши, я почувствую себя новорожденным младенцем. Я напялил на себя штаны и рубаху, и в глазах у меня потемнело от жгучих муравейников, копошившихся на моих коростах.

Вдруг откуда ни возьмись Байо - вот уж некстати! Как делегат и секретарь, он по должности обязан все видеть и знать; однако увидев, что в пещере кто-то есть, он не знает, кто это и что он там делает.

- Ты что там, загораешь, что ли? - спрашивает Байо ироническим тоном.

- Не то, коросту мажу, - процедил я сквозь стиснутые зубы.

- Какую еще коросту? - Ему необходимо знать все до тонкости.

- Чесоточную. Чесотка у меня.

- Что же, у вас не нашлось товарища без чесотки?

- Не нашлось. Ныне не из кого выбирать.

Он не узнал меня по голосу, прошел мимо.

Суставы у него хрустят, как у козла, но это еще недостаточное основание для того, чтобы задаваться и презирать меня за мою чесотку. Я его знал еще по тем временам, когда он не был ни делегатом, ни секретарем, тогда он блеял совсем другим голосом. Когда полиция с дубинками мчалась по Васиной улице и гнала нас прикладами по Гроблянской и конница давила людей у Ташмайдана, Байо носил пальто из лучшего торгового дома и жался к подворотням, в которые можно было бы прошмыгнуть в случае необходимости. Пальто и шляпа - вот что его выручало. Да еще шарф. В этом своем оперении Байо смахивал на птицу из высшего света, случайно залетевшую в нашу стаю. В нашей стае было несколько таких приблудных птиц, и жандармы смотрели в оба, как бы не зацепить их ненароком. Никто не осуждал Байо за эту находчивость, удар средней силы мог уложить его замертво; да нам и некогда было его осуждать - он первый отпускал шуточки по адресу своих быстрых ног. С тех пор в нем что-то изменилось, но интересно, что же именно. Я выскочил за ним вдогонку, он услышал шага и обернулся.

- Ты меня не узнал, - сказал я. - Забываешь старых друзей.

- Еще бы узнать, когда ты отпустил этакую бородищу!

- Конечно, если кому борода не идет, так и отращивать нечего.

Он все же протянул мне руку.

- Не стоит, - заметил я. - А то еще чесотка перейдет.

Он побыстрее сунул руку в карман и перевел разговор на другую тему.

- Вот дожидаемся этих парней из Дырявых выселок, а их опять нет. Они всегда опаздывают, это у них в крови.

- Им идти далеко, потому они и опаздывают.

- Но ведь расстояние им известно, надо было заранее рассчитать.

- Может быть, их что-нибудь в пути задержало?

- И это надо было учесть. Ну и закачу же я им выговор! Надо, дорогие товарищи, являться в назначенный срок, а не когда вздумается!

Он даже не замечает того, что весь его словарный запас сводится к глаголам «надо» и «должно». Вероятно, где-нибудь существует особая закрытая школа, где ученикам вдалбливают в голову «надо-должно», «надо-должно», пока все прочие слова не выбьют у них из головы. Смотрю я на него, слушаю и только диву даюсь - непререкаемость унтер-офицера и резкость палача. Я не мог бы с уверенностью утверждать, что он и есть тот самый Байо, которого я знавал когда-то. Он вычеркнул из памяти все общие воспоминания, отшвырнул их прочь и холодно переступает через все мои попытки возродить их. Позабыл про пальто, и про шляпу, и про подворотню, и даже про ту пресловутую справку из больницы. В кармане у него тогда имелась пачка бланков, которые выдаются при выписке из больницы: печать, подпись врача и диагноз были на месте, недоставало только даты; и Байо вносил в бланки дату очередной заварушки - в случае ареста он мог сказать, что, выйдя из больницы, был увлечен толпой. Таким образом, Байо ни разу не довелось посмотреть, какова Главняча ¹⁵ изнутри. Но я совсем не собираюсь ставить ему это в упрек, мне, например, этот вид изнутри не доставил ни малейшего удовольствия, только зачем же сбивать меня с толку, делая вид, будто тот, с бланками, был не он, а кто-то другой…

Не могу понять, отчего я так страстно ненавижу его. Может быть, просто из зависти к его делегатскому сану? Но это и не зависть, а какое-то кислое раздражение, предшествующее зависти. Так же начинается и чесотка - с легкого и все усиливающегося зуда. Ловко, однако, этот Байо обошел все подводные камни: очутился в горах в качестве посланца свыше да еще втирает мне очки… Почему к нам послали именно Байо, неужели не нашлось кого-нибудь другого? И кроме того, каким образом, почему и зачем этот человек будет осуществлять руководство надо мной, когда я знаю его и все, что он знает? … Единственное, в чем я его не могу превзойти, так это в искусстве прятаться по подворотням; впрочем, здесь это искусство не имеет применения. Если уж выбирать по заслугам, так у меня их больше!.. Я не говорю, что у меня их больше, чем у других товарищей, но, во всяком случае, больше, чем у него, потому что я получил ударов прикладом по ребрам больше, чем он хлеба съел, и столько же вернул кирпичами и камнями. Наверняка больше, потому что Байо мало ест. Итак, значит, не по заслугам, а просто потому, что Байо оказался на виду или нашелся кто-то, кто его проталкивал, а это означало бы, что в нашем храме племяннику господа легче в святые пролезть …

Наверное, все же зависть, но как хитро она замаскировалась! Приняв облик искренней озабоченности нашим общим делом, она подсовывает мне сомнения, как потаскушек: не успею я одну вытолкнуть в дверь, как две другие уже лезут в окно. Да, трудно будет нам, тем, кто так часто сам бывает несправедливым, претворить в жизнь ту правду, к которой мы пробиваемся через море всего этого. Мы бываем несправедливы по небрежности, по неведению или поневоле, а иногда потому, что не было времени на размышления. И всегда находились святые, которых посылали нам на помощь, когда наверху не знали, что с ними делать. Гоян, например, тот самый, который первым прибыл к нам, выдавал себя за рабочего, а на самом деле был шоферюгой. Первой его заботой было нажраться, а единственной тактикой - застращать: «Вот приведу сюда батальон Лакцев и всех вас на колени поставлю!» Похоже было, что Гоян задался целью раздразнить зверя племенной ненависти: «И приведи, приведи! Хоть Лакцев, хоть еще кого! Знаем мы этих Лакцев, приходилось нам с ними дело иметь, мы и раньше спуску им не давали. Не такие мы суки, чтоб сдрейфить перед ними!»

- Я прямо-таки осип, - говорил Байо, - уговаривая их не лезть на рожон и соблюдать осторожность.

- По этой части ты мастак.

- Не помогает. Ничего до них не доходит.

- Молоды, вот и дурные. А не будь в них дури, они бы не были с нами.

- С моей стороны, конечно, чистейшее безумие рассказывать тебе все это, когда ты был их главным наставником. Какие учителя, такие и ученики, не так ли?

- Если бы они не были такими, мы бы ничего с ними не сделали, а это было бы совсем уж плохо.

- Но теперь надо быть начеку, ты же видишь - нас бьют!

Бьют, видит бог, бьют без всякой пощады. Полагая при этом, что творят добро на благо кому-то. Легче всего они расправляются с нами весной, пока лес не оделся еще в зеленый наряд; осенью, когда опадают листья, они снова начинают нам угрожать и преследовать по первому снегу, открывающему наши следы, но и теперь не упускают возможности подстрелить кого-нибудь из наших. У них есть отличные снайперы - из бывших охотников, военных и грабителей, они бьют без промаха. Удачливому стрелку достается слава, из Лондона ему шлют медали, а из Италии - деньги. Худо нам придется, если осень захватит нас в этих краях: заморозки, дождь с ветром, да и снег может рано выпасть. Сталин сказал, что война закончится к концу года, а что, если не закончится? Ничего, к тому времени нас уже не будет. Вымрет вся порода наша, как вывелась порода пегих лошадей. И скоро на земле не останется ни одного человека, который вспомнил бы про нас. От этих мыслей мое сердце сжимает холодная тоска, и поэтому я не хочу об этом думать. Пусть думает тот, кто вроде нашего Ивана привычен к этому или обязан думать по долгу службы, как, например, Байо. Пусть додумается до этой самой выписки из больницы или чего-нибудь еще, только бы выжить, только бы сохранился хоть один живой свидетель всего того, что было…

На бугре, в окопе, поросшем травой, сидят руководители разбитых отрядов. Вот Шанчевич, он прекрасно одет - легла ему дорожка пройти мимо склада, и одежда сама собой наделась на него. Что до меня, так я бы на его месте чувствовал себя не в своей тарелке; однако Шанчевич, напротив, считает вполне нормальным то обстоятельство, что он одет лучше других. На всех разномастные шапки, но до чего же одинаковы лица под этими шапками - их породнили голод, тревога и ночные переходы. Над растянувшимися ртами со страшным оскалом зубов заострились носы. Незнакомец принял бы нас за родственников, за двоюродных братьев из какого-то рода, над которым тяготеет проклятие, но он все же упорно цепляется за жизнь и никак не может угомониться. Безобразный род, костлявый, с облупленной кожей, тощий, бесцветный, с тяжелым взглядом насмешливых глаз, вперившихся в Байо, который с новой силой ратует за осторожность, превознося ее над всеми прочими добродетелями, свойственными людям.

- Мы сейчас переживаем период гонений, - вещает Байо, - поэтому каждый из нас должен иметь глаза на затылке.

- Мы и без того хороши, - бурчит Василь, - только этого нам еще недоставало.

- Когда идут двое, - продолжает Байо, - один должен смотреть направо, другой - налево.

- А замыкающий, - подхватывает Магич, - пусть исхитрится и ползет задом наперед, наподобие рака.

- Скаль зубы, скаль, только наши падают один за другим и больше уже не встают. И тем, которые остались лежать там, в долине, теперь уже не до смеха.

И вытянув руку, Байо указал на извилистую ленту долины, простиравшуюся между Плавом и Тифраном подобно гигантской гробнице. Гробница переполнена мертвыми телами наших товарищей, но ей об этом ничего не известно. Растет трава, пасутся овцы. Жизнь течет своим чередом, не обращая внимания на то, что кого-то уж нет. Теперь они взяли новую моду - не принимать наших на кладбище, нечего, мол, путать могилы безбожников с христианскими, нечего, мол, мертвым коммунистам смущать прочих покойников невероятными рассказами о том, какие невообразимые и постыдные дела творятся на земле. Несколько партизанских могил по их приказанию было раскопано и останки вынесены за кладбищенскую ограду, на неосвященную землю, где среди канав и чахлых деревьев гулящие девки закапывают своих неродившихся последышей, а люди зарывают дохлых лошадей. И покуда близкие покойников мучились с трупами и полусгнившими гробами, извлеченными из земли, их родня, враждующие соседи и недавние друзья топтались у кладбища, глазели и распевали:

Настал наш черный час, что и говорить, давно уж настал; пора бы уж и миновать этому черному часу, ведь все когда-нибудь минует, но он не желает уходить.

Я оглядел собравшихся: кому из нас теперь черед? Кому первому споют они эту песенку? … И вспомнилась мне перестрелка в долине и хриплый голос, которым Нико Сайков сказал: «Это на Рамовичей напали!»

- А где же Рамовичи, - спросил я Байо. - Я что-то никого из них не вижу.

- И не увидишь, с ними все кончено.

- Как, они что же, погибли?

- Если бы погибли. Рамовичи в плену. Один Петар ушел неизвестно куда, наши до сих пор не могут его найти. Вот что происходит, когда люди утрачивают бдительность: они позволили взять себя в мешок.

- Может быть, их еще не расстреляют, - проговорил я, ища хоть какое-то утешение.

- Если их и оставят в живых, так только для того, чтобы приманить других.

- Никого другого они не приманят, ни у кого больше нет таких надежных тылов.

В действительности у Рамовичей тылы оказались тоже ненадежными. Рамовичей выдал один родственник, пользовавшийся их абсолютным доверием. Этот человек нашел для них убежище, снабжал продуктами, предупреждал о выходе очередной карательной экспедиции и сообщал ее маршрут, а сам у них за спиной связался с Юзбашичем да еще добился от него обещания сохранить им жизнь, когда их задержат. На этот поступок он пошел не из-за денег, а по глубокому убеждению, что только таким образом можно спасти Рамовичей от гибели, которая неминуемо ждет каждого из нас. Теперь все Рамовичи поднялись на выручку своих: просят выдать их на поруки, предлагают выкуп, как бывало во времена турецкого ига; ссылаются на прежние свои заслуги перед четниками и призывают на помощь бранную славу дедов и прадедов столетней давности. Возможно, Рамовичам и удалось бы отстоять своих, но тут взъерепенились Липовляне, эти пьянчуги, жаждущие крови, Гиздичи, Брадаричи, Груичи и Вуколичи и потребовали расправы. У нас тоже, мол, близкие в лесах скрываются, с какой же стати мы их будем травить, когда вы своих норовите вызволить? Если ваши головой не поплатятся, мы наших тоже домой приведем и попробуй только кто-нибудь косо взглянуть на них!

- Слишком долго они в дружбе жили, - заметил я, - пора бы им и поцапаться.

- Не мешало бы им и поцапаться, - заметил Качак.

- Не мешало бы, потому что не известно, кто из них хуже.

- Господи, да они злы на тех и на других, а от злых добра не жди. Если положение окажется безвыходным, Рамовичи отступятся от своих.

- Не в их обычае отступаться.

- Это верно, но сейчас они сильно сдали: все, что было у них лучшего, угнано в лагеря.

- Неужели же мы не могли бы им чем-нибудь помочь?

- Ты что! Они тотчас же узнают наш почерк.

Конечно узнают, как это я сразу не подумал об этом. Натасканным ищейкам из полиции и овры не впервой узнавать наш почерк даже там, где им и не пахнет. Достаточно кому-нибудь из них намекнуть, что ему, дескать, показалось, что мы тут замешаны, как все побросают свои непосредственные дела и, объединившись, двинутся на нас. У нас связаны руки. Не поможет нам и то, что мы сошлись здесь из разных краев: из Проклятых гор, и Лелеи верхней, и из Дырявых выселок. Ничто не поможет нам - ни храбрость, ни ум. Мы ничего не можем сделать или даже просто попытаться сделать из боязни им же навредить. Но мне надоело терзаться своей беспомощностью вместе со всеми, я предпочитаю терзать упреками Рамовичей: вы, мол, сами виноваты, во всем виноваты вы одни! Почему недоглядели, почему доверились неверному? Почему не отбивались, почему не погибли, вместо того чтобы мучить нас этим проклятым ожиданием?

ПРЯМО ПОД ДЕРЕВЬЯМИ

К нам пришел свежий человек, и все разъяснилось. Вчера, когда я думал о Рамовичах и злился, что им ничем нельзя помочь, им уже было все равно. Их тела недвижимо лежали на утрамбованном лугу возле стадиона, на котором цыганские кони выщипали все до последней былинки. Невдалеке от этого лука река делает излучину и каскадом падает вниз. Вырываясь из городской тесноты, оставляя позади бойни, казарму и больницу, Лим в этом месте, испуганный тишиной, завывает, точно собака, в тоскливом предчувствии накликающая смерть. И этим своим воем Лим один от имени всей округи простился с ними. Потом их закопали, но не в братской могиле, как обычно закапывают коммунистов, а в трех раздельных. Пришедший к нам человек сказал, что их похоронили под дичками в стороне от дороги, но какой-то дьявольский голос шепчет мне, что они еще живы. Стоит подумать о чем-то постороннем или забытом, прислушиваясь к оживленным разговорам, как Рамовичи оживают, встают из могил и незаметно приближаются к нам, останавливаясь за тем вон кустом, который треплет ветер.

То, что могло их спасти, - заслуги их предков-головорезов, единство братства, обладающего огромными связями как в том, так и в другом лагере, дядья с медалями и сыновья этих дядей, засевшие в четнических штабах, - все это лишь ускорило их конец. Пошли распри, ничтожные душонки возжаждали выместить на них всю свою ненависть, которую затаили они за старые обиды, нанесенные им когда-то Рамовичами, назревала кровавая расправа; словом, останься партизаны в живых, страсти разгорелись бы вовсю. Вот почему Юзбашич срочно отправился в Колашин под предлогом неотложных дел, а в действительности же изображая полную свою непричастность к этому делу. Вслед за тем были вызваны итальянцы - им-то, как высшей силе, и вменялось в обязанность покончить с инцидентом. Отряд войск, укрепленный карабинерами, перейдя через мост, пересек «границу» и, совершив якобы внезапный налет, захватил силой четническую тюрьму, сдавшуюся без сопротивления. Не обращая никакого внимания на прочих заключенных, итальянцы кинулись искать Рамовичей и тут же их нашли. Их вывели ночью, потихоньку, а утром расстреляли. И все страсти улеглись - конфликт был исчерпан.

- Их, что же, тайно расстреляли? - спросил Иван.

- Какое тайно, это было утром. Сохранить это дело в тайне было невозможно, это знали и слышали все - они все время пели.

- Солдаты пели?

- Нет, солдатам было не до песен, а потом они и вовсе плакали. Да и карабинеры были желтые, лица у них пожелтели, как воск, а смотрели они прямо перед собой и так шагали.

- Так кто же тогда пел? Четники, что ли?

- Нет, Рамовичи пели. Все трое, точно на свадьбу шли.

- Я так и думал, что Рамовичи нас не посрамят.

Они мужественно встретили смерть, вечная им слава! С какой-то особой гордостью, как бы презирая все живое! Это я прекрасно могу себе представить, они и раньше все презирали. И на всех смотрели свысока - им никогда не удавалось это скрыть. Сдержанные по природе, они отличались, кроме того, врожденным чувством собственного достоинства и особенной манерой держаться: ходили прямо, красиво одевались, а в разговоре тяготели к возвышенным и книжным оборотам речи. Все это Рамовичи унаследовали от своих знатных предков и утвердили долгими годами прочного общественного положения крепких хозяев: Рамовичам никогда не доводилось испытать ни голода, ни страха, и поэтому они не понимали, что иной раз приходится склонить голову и понизить голос! Их независимость граничила с надменностью, и это отталкивало людей, а гиздавляне не могли им этого простить. И до сих пор, мне кажется, не простили, хотя и совсем напрасно. Но если некоторых высокомерная манера Рамовичей отталкивала, то других, напротив того, привлекала. Народ наш по своему составу пестрый, тут встречаются разные люди, и большинству гораздо легче разглядеть человека снаружи, чем изнутри, и прилепиться к бравому молодцу, чем к скромной бедности, чья народность проще фасоли.

- Все равно ничего бы не вышло, - сказал Качак, - они и не думали отбиваться.

- С моей стороны было ужасно глупо надеяться на это, - сказал я.

- Это в порядке вещей: когда человек тонет, он хватается за соломинку.

- Теперь и соломинки нет.

- Может быть, даже в этом есть что-то положительное.

- В том, что соломинки нет? Может быть, и есть, но я не знаю что.

- А то, что теперь человек должен сам выплывать без помощи соломинки.

Он думает, что Рамовичи последние из тех, кто был так жестоко обманут. А после них никому и в голову не придет полагаться на родню или сдаваться, пока еще есть патроны в патронташе. И я так думаю, ибо, если уж прославленным Рамовичам не было спасения, другим и надеяться не на что. Но ведь надежда на спасение - не единственное, что подтачивает нашу храбрость. Тут есть разные обстоятельства. Некоторые заключены в нас самих. Бывают минуты, когда мы представляемся самим себе этакими сумасшедшими, над которыми тяготеет проклятие и насмехается все живое. Впрочем, может быть, и не насмехается, а просто спрашивает: на что вы надеетесь? … Не знаю на что. В городах никого не осталось, всех упрятали в лагеря и тюрьмы. Крестьянство, прижатое голодом, предало нас. Ряды молодежи поредели, нет больше той прежней молодежи; та, что приходит ей на смену, и на молодежь-то не похожа: нахлобучив на головы папахи, нацепив на папахи жандармские кокарды, молодые люди шляются, горланят песни, пристают к девушкам и палят из винтовок по домам, которые, когда-то были партизанскими.

Вышестоящие товарищи тоже давно уже от нас отказались и даже глаз к нам не кажут. Все сумели устроиться, только мы неизвестно зачем скитаемся по горам. А с нами - голод, вши, чесотка, обмороженные конечности, лохмотья, дожди. Составив тайный заговор против нас, они играют с нами всякие шутки. Да и сами мы в мечтах взлетаем высоко, а как посмотрим вокруг - до чего же мы низко пали. Наши книги истлели; газет у нас больше нет, и мы постепенно забываем, что они когда-то выходили. Наши разговоры о свободе напоминают древние пророчества, над которыми даже дети смеются. Наши песни исказили и теперь поют их шиворот-навыворот. Несчастные, немытые, мы клянчим милостыню, и жалкие крохи, выпрошенные нами, отравлены унижением. Некоторые с тоски забились в норы, забились, как хорьки, и вылезают оттуда только тогда, когда их выгонит голод. Если кто-нибудь и протянет нам иной раз кусок хлеба или миску крапивной баланды, так только из жалости; а взяв протянутое, мы не знаем, кого надо больше жалеть: себя за то, что докатились мы до этой черты, или того, кто дал, трепеща от одной только мысли, что его благодеяние выплывет наружу.

Но Байо о таких вещах не желает задумываться. Он поглощен досадным инцидентом, происшедшим в Дырявых выселках:

- Ты можешь этому поверить?

- Могу и не такому. Всякие бывают случаи.

- Но только не это, нет! Чтобы два месяца бок о бок с ними жил четнический шпион, ходил с ними, спал с ними и они не разоблачили его! Он мог их всех перерезать, но ему нужно было открыть их связи… Где были ваши глаза? Почему вы не справились о нем в той роте, откуда он пришел?

- Из всей роты выжил он один, - доказывал Войо, - кого же спрашивать?

- Значит, он и обработал их. Это вам в голову не пришло!

- Да мы смотрим - голодранец пришел, голодный, бедняга, словом.

- Ну так нам и надо, раз мы принимаем к себе всякий сброд!

- А нам и выбирать-то не из кого, сейчас не тот народ, что прошлым летом был, такого уж нет, потеряли мы такой-то народ.

Только Иван не согласен с тем, что мы потеряли народ. По его выходит, что это невозможно и что народ как был, так и будет за нас. Ого! Вот это уже что-то новенькое. Изумленные взоры всех присутствующих, в том числе и Байо, обращаются к оратору. Случись, например, мне ляпнуть что-нибудь в таком духе, я бы сгорел со стыда, но Ивану хоть бы что. Он не спеша разматывает перед нами клубок своей мысли: в каждом селении осталось-де не менее десятка наших семейств, которые при всем своем желании не могут перейти на сторону наших противников. Им не дают перейти, ибо таков общественный строй, против которого мы боремся, строй, где непременно должен быть угнетенный класс, необходимый для господства других. У каждого есть свояки, кумовья, родственники и приятели в домах замужних дочерей. Они ещё боятся помогать нашим, но совесть гложет их, мучает раскаяние, и в недалеком будущем они постараются загладить свою вину перед нами…

Искусно и тонко плетет он свою пряжу. Будь мы здесь чужими, мы бы, пожалуй, поверили ему.

Многие, продолжает Иван, исключительно с голода, ради спасения детей от голодной смерти, за ничтожную меру муки и соли, полученную от итальянцев, временно перешли на ту сторону. А минует голод, и они снова вернутся к нам. Некоторые уже пошли на попятный: собирают боеприпасы, переводят через мосты людей без пропусков. Не забудьте и другое: наш народ с его вздорным нравом и в хорошие времена не отличался единодушием, а уж в плохие этого от него тем паче не дождешься. Среди заядлых четников все громче звучат разочарованные голоса: одни считают себя обойденными чинами, другие - и вовсе обманутыми. Но все же большинство составляют те, кто слепо идет за горнистом по известной пословице: «Куда все турки, туда и босой Хасан»; но когда горнист, то есть армия, будет нашим, когда вернется из Боснии хоть одна наша бригада, большинство снова будет за нас. А до тех пор мы, подобно семенам, подобно дрожжам, необходимым для огромной народной квашни, должны отсиживаться в убежищах и пещерах.

- Не говори при мне про пещеры, - перебил его Байо, - только не в пещерах.

- Это почему же, если дождь? - удивился Шако. - Есть отличные пещеры.

- Отличные пещеры им не хуже нашего известны. Они в них ловили и лис, и куниц, а уж нас и подавно поймают.

- Где же нам тогда быть?

- Прямо под деревьями. И не забудьте выставить сторожевое охранение - это правило надо соблюдать неукоснительно!

- А как же быть одиночкам?

- Одиночки должны объединиться по двое и по трое.

Иван вспомнил Якшу и предложил снять с него взыскание. Вспомнили, кстати, и еще кое-кого и договорились восстановить их в партии. Итак, пусть объединятся по двое, по трое просто под деревьями и мечтают о счастливых городах и крылатых кораблях человечества. Я это уже испробовал, знаю, как все это выглядит. Когда человек голоден, холоден и щелкает вшей на своей спаленной над костром рубашке, мечты увядают, дворцы исчезают, вечные двигатели ломаются, а лампы и солнце гаснут… Насколько лучше было прошлой осенью: красный лес, красное небо, и мы пишем грозные письма шпионам красными чернилами: «Нет такой щели, где бы не настигла вас волна нарастающего народного гнева». Но неожиданно все перевернулось, и теперь нет такой щели, где бы мы могли спокойно отсидеться. И если вдуматься хорошенько, так выходит, что Байо прав: безопаснее всего прямо под деревьями.

Однако Байо нами явно недоволен и остается в твердом убеждении, что мы представляем собой некую неслыханную и единственную на свете разновидность коммунистов, подверженных самым невероятным крайностям. Одни, потеряв волю к жизни, погрязли во вшах и неверии и, впав в сонливую апатию, не бреются, не умываются и так в полудремотном состоянии перейдут, видимо, в мир иной. Другие, напротив, проявляют чрезмерную активность. Например, стащив овцу, зарезав, съев ее, пишут владельцу в утешение благодарственное письмо. Или, ворвавшись в неприятельский дом, избивают хозяина за то, что он не дал им есть, а после самочинно угощаются, нисколько не смущаясь тем, что так поступать может только разбойничья банда. А вот еще один случай: на Таре эти чрезмерно активные лица убили одного унтер-офицера - типичного, по их выражению, пятоколонника - в отместку за старые грехи. И таким образом снова повторили старые ошибки, которые были в свое время осуждены …

Релич откашлялся:

- Из этого следует, если я правильно понял, что отныне мы не имеем права наказывать фашистов за те злодеяния, которые они совершили в прошлом, мы можем наказать их лишь за то, что они совершают. Так, что ли? Значит, сначала надо подождать, пока фашист меня убьет, а тогда уж и мне за него приниматься!

- Понял-то ты все правильно, только прикидываешься дурачком - не нравится тебе такая постановка вопроса.

- Вот именно, не нравится! А как же быть с отъявленными бандитами, которые прославились своим злодейством?

- Отъявленными или не отъявленными - это сейчас не имеет значения. Ты что, не понимаешь, что мы переживаем кризис?

- Значит, если Шицо попадается мне на мушку, я не должен уничтожить его?

- Ни Шицо, ни кого бы то ни было другого - исключение составляют те случаи, когда человек вынужден защищаться. Решение есть решение, его нельзя во все стороны повертывать.

- Тогда лучше всего спать, - промолвил Шако и закрыл глаза.

Я почувствовал, что меня тоже клонит в сон. Сквозь дремоту я слышу, как кипятится Байо и трещит суставами: надо… должно … авантюристы… анархизм необходимо наказывать…

Иван Видрич поддерживает Байо, но этот не беснуется, этот действует тихой сапой: лучше всего нам отсидеться до тех пор, пока мы не залижем свои раны и не восстановим старые, порванные связи… Дальше я не слушаю Ивана. Пусть говорят что угодно, у меня на этот счет свое особое мнение. Но спорить с ними я не собираюсь - все равно все будет так, как хочет Байо, хотя бы мне это и было не по вкусу. Я против всяких отсидок - ведь сидя притаившись и в самом деле трудно не впасть в спячку. Я за активные действия, ибо злодей не осознает себя злодеем, покуда не получит по шапке. Я бы давал им всем без разбору, ведь сейчас невозможно понять, кто хуже, а кто лучше - все они хуже. И Миклю, что бы не грабила впредь, по крайней мере коммунистов! Я бы уволок ее в укромное местечко да мокрой веревкой по заду! Что, больно, когда бьют? И Гальо - не трусь, брат, не трусь! И Треуса - не притесняй беззащитных! Да мало ли их, и для каждого я бы придумал особое наказание…

Увлекшись своими мечтами, я очнулся, когда беседа была закончена и, перед тем как разойтись, люди стали прощаться. Василь растолкал меня:

- Айда, Ладо, ты чего уставился!

- Куда айда?

- Да ты никак спал!

- Никак и в самом деле малость соснул! Но ведь нам велели затаиться на время.

- Сперва надо найти для этого подходящее место.

- А чем здесь плохо? Я бы с удовольствием остался здесь.

- Ну и оставайся на здоровье, если тебе эта поляна нравится больше, чем наши.

Она, конечно, ничуть не лучше наших - надоели мне эти поляны, надоели и заросли и просветы. Но по пути сюда я в тайне от самого себя мечтал об этой встрече как о каком-то поворотном моменте и ждал ее, как пробуждения после кошмарного сна. Да и прибыв на место, я все еще надеялся услышать заветную и радостную весть, которая под конец будет объявлена нам. Но вот конец наступил, а радостная весть так и не была нам объявлена. Не надо было строить никаких иллюзий. Я уговаривал себя дорогой не надеяться, но все равно надеялся. Теперь надеяться больше не на что. Мы снова вернемся к тому, от чего ушли, и снова будем кружить вверх и вниз но горам, сонные от истощения, оборванные, отверженные, издерганные, погрязшие в мелких склоках, в которых так легко потерять чувство меры и уронить человеческое достоинство. И ужас перед тем, что нас ожидает, ужас, смешанный со стыдом, обратился предчувствием страшной тоски и несчастий, навстречу которым мы отправлялись, и у меня приросли к земле ноги.

Тропа, приведшая нас сюда, ничего нового показать мне больше не могла, она не могла поразить меня какой-нибудь долиной, открывающейся изумленному взору путешественника подобно прекрасной тайне, ослепительной, как обманчивая мечта. Теперь все было известно наперед и убийственно скучно. Временами дорога напоминала мне вертел, упирающийся своими концами в седловины горных перевалов. На этот вертел нанизаны просмотренные нами картины в обратном порядке. Горы кусками зеленого мяса с выпирающими ребрами скал медленно поворачиваются на этом вертеле, поджариваясь на слабом огне к обеду прожорливой вечности. Вначале кажется даже занятным думать, что ты представляешь собой нечто большее, чем жалкий червь, копошащийся в мясе, но потом эти мысли переходят в лихорадочный и неотвязный бред. Гораздо лучше ничего не видеть и не знать, уснуть под пеленой тумана и никогда не просыпаться. И унести с собой воспоминания о наших несбывшихся надеждах, блужданиях и бесполезной борьбе.

Часть пути мы прошли вместе с товарищами из Дырявых выселок и с Тары, но вот наступила пора распроститься и с ними. Зеко Аралия сердечно стиснул мне руку и крепко потряс:

- Эй, ты что это нос повесил! Выше голову, ведь хуже все равно не бывает!

- Пожалуй, что и так, а вдруг все же будет?

- Если будет, постарайся тогда хотя бы сытым быть.

- Наверное, ты прав.

- Определенно, лучше сытым погибнуть, чем с голоду сдохнуть.

После только что принятых решений такой совет был для меня полной неожиданностью и невольно вызвал улыбку - казалось, из-за хмурых туч выглянул краешек солнца и озарил все вокруг. Солнце озарило Зеко, и его лицо расплылось в улыбке, оно озарило всех нас, и все мы улыбаемся на прощание и любим друг друга. Я с поразительной ясностью вижу, что десяток улыбающихся лиц, излучающих искреннюю любовь, потому что они действительно любят друг друга и не могут не любить, освещают мир ярче всякого солнца. Они, эти лица, - это и есть наше солнце, солнце человека, они и есть та радостная весть, тот перелом, которого ждал я с таким нетерпением. И пусть будет кризис и голод, и пусть облака закрывают светило, а горы придавила темнота, но не угасло еще мужество в груди мужчин и мы еще сами можем выковать себе солнце. Еще немного терпения. Ошибаться и прощать - такова наша жизнь; гибнуть - такова борьба; никогда больше не собраться нам вместе - тем, кто расстается сейчас, - но краешек солнца, который подарили мы друг другу, больше никто не сможет у нас отнять.

ОДИН

О страна проклятая, ты гибнешь!

Имя грозное твое ужасно:

если у меня есть юный витязь,

в ранней юности его ты скосишь.

Человек ли есть, полезный людям,

ты его отнимешь раньше срока.

Негош

Перевод М. Зенкевича.

БАЗА НА ПУСТЫРЕ

Нас, словно кошмар, преследует тот самый «отлив революции», тот «кризис», о котором так многословно распространялись на Ломе. Стоит нам сделать привал, как пресловутый «отлив» накатывается на нас тревогой и тоской и отступает лишь тогда, когда мы снимаемся с места и снова идем или находим, чем занять свои руки. Стараясь уйти от преследования, мы превратились в законченных бродяг. Впервые подумав об этом дней десять назад, я теперь все больше убеждаюсь в справедливости этой мысли. Возвратившись с Лома к себе, мы стали кружить по окрестным горам в поисках подходящего места для базы. У нас и раньше были на примете совсем неплохие места, но в каждом из них мы непременно замечали какой-нибудь изъян: то далеко вода, то слишком близко тропа, то пастухи могут зайти. Места, безупречные во всех отношениях, тем более отвергались, так как они, безусловно, давно уже на заметке у местного населения, которое только того и ждет, как бы нас там накрыть. Таким образом, мы забирались все дальше, подхлестывая друг друга и обольщаясь несбыточной мечтой обнаружить где-то там затерявшееся в бескрайних просторах лесов и голых скал специально для насприпасенное идеальное место, которое мы узнаем с первого взгляда.

Измотавшись вконец, мы сошлись на том, чтобы остановить свой выбор на Пустыре. Хотя Пустырь и не самое безукоризненное место, зато, несомненно, весьма оригинальное. Издали Пустырь напоминает торс обнаженной женщины в изображении французских художников или белградских хулиганов, украшающих рисунками стены уборных: нечто обтекаемое, гладкое, обнаженное и серое с клинообразным пучком леса посредине. Два симметричных ручейка обрамляют стороны треугольника и сходятся внизу под лесом; место слияния - топкое и глинистое - выставилось из леса красным рыльцем. В верхней части Пустыря рухнувшее дерево с вывороченными корнями образовало большую выемку - своего рода пупок. Рощица представляется совсем невзрачной на вид - казалось, преследуемый охотником зверь никогда бы не отважился искать здесь спасения; но именно ее мы и облюбовали для своей стоянки, рассчитывая обмануть нижних, которые решат, что раз не посмеет зверь, значит, не посмеем и мы. Совсем по-иному выглядит рощица изнутри: просторная, овражистая, с каменистыми порогами и непроходимой чащей папоротника, боярышника и шиповника по буеракам. Родник, лягушки и птицы. Дороги нигде не видать, нигде не видать следов топора.

Василь стащил в деревне мотыгу и лопату - у родственников уволок. Три дня мы копали, расширяя неприметную расселину среди корней и стелющихся веток. Двое копали, третий караулил. Дождавшись сумерек, мы сбрасывали вырытую землю в пропасть. По окончании работ мы засыпали следы сухими листьями. Из дальнего третьего катуна принесли доски для кровли, сняв их с чьей-то заброшенной хижины: уложили доски и засыпали их сверху гнилушками, мхом и ветками. Получилась прекрасная берлога. Можно было бы подправить кое-что внутри, подравнять стены или утрамбовать пол, но мы ничего этого не делаем, боясь испортить свою нору. Особенно постарались замаскировать вход. Когда на него накидывается сетка из веток, связанных вьюном, вход становится совсем незаметным, так что нам самим с трудом удается отыскать его. Берлога будет укрывать нас от дождя и создавать иллюзию дома. Сначала мы думали приспособить ее под ночлег, но для ночлега она не годится.

Ночуем мы, как и раньше, прямо под деревьями - таково принятое решение, а кроме того, так и нам будет легче вовремя обнаружить непрошеного гостя, который вздумал бы нагрянуть к нам в рощу. Иван хотел установить круглосуточное дежурство, но потом передумал. Каждый, кто попытается проникнуть к нам днем, будет замечен еще издали; ночью незваный пришелец запутается в колючих зарослях или переломает себе ноги на каменистых порогах. Мы выкопали радиоприемник; Василь утверждает, что он в полной исправности; теперь мы могли бы узнать обо всем, что происходит на свете, и выяснить, долго ли еще продлится этот кризис, да нет электричества. Когда-то к радиоприемнику существовали батарейки, но единственный человек, который мог знать, где они запрятаны, - это Лако, а все дело в том, что сейчас никто не знал, куда запропастился сам Лако. Иван считает, что он скрывается где-нибудь возле Волчьего потока, или на Какарицкой горе, или где-нибудь дальше, там, на албанской границе, вместе с Гояном, делегатом. Должно быть, выискали такое местечко, где самому дьяволу не придет в голову их искать.

Первые дни мы необычайно гордились своим Пустырем с его рощицами и грибами, с оврагами, где прятались ключи, словно все это мы сами создали по собственному плану. Впоследствии мы открыли дополнительные достоинства этого уголка. Оказалось, что в расселине на опушке рощи, глубокой, как колодец, можно было безбоязненно разводить костер и готовить еду. Мы нашли черешню - значит, у нас будут ягоды! Если неприятель окружит нас, зайдя сверху и с флангов, мы сможем отступить через ручей. Я ощутил потребность похвастаться перед кем-нибудь из тех, кто не участвовал в поисках, нашим Пустырем и в первую очередь подумал о Нико Сайкове. Стой, так ведь мы же его обманули!.. Мы должны были найти его сразу же по возвращении с Лома; и мы уже отправились было за ним, да нас повернул с полпути четнический патруль. И Нико снова остался один, чтобы и в нас разувериться. Потом Иван велел ребятам из Устья найти Нико и привести его к нам. Мы ждем условленного знака, смотрим, не появится ли дым на Суке, но дым не появляется.

- Давно пора бы ему быть! - заметил Василь.

- Ах уж эти парни из Устья, - сказал Иван и покачал головой. - Нехорошо это с их стороны.

- А с нашей стороны, по-твоему, хорошо? Мы обещали ему управиться за восемь дней.

- Мы обещали, это верно, но парни из Устья сваливают один на другого - поп на дьякона, дьякон на пономаря - и, как всегда, тянут волынку.

- Тянут-то они тянут, но с тех пор все равно прошло уже две недели.

- Двух еще, наверно, нет.

- А ты посчитай! Две недели да еще два дня.

- Как быстро время пролетело.

Потом уже оно так быстро не. летело. Мы начали цапаться со скуки, и это не были уже те беззлобные вспышки, после которых быстро мирятся. Люди, живущие под одним кровом, обыкновенно не могут обойтись без ссор. Наш кров необъятно широк - все небо с облаками и без облаков, но это не меняет положения, поскольку мы представляем собой единый семейный клан, а склоки, как известно, главное семейное развлечение: чем хуже жизнь, тем больше злости и страсти вкладывается в родственные дрязги. Василя раздражает решительно все. Начал он читать «Фауста» и немедленно нашел в нем слабые места, особенно мешают ему хоры и тривиальные рифмы перевода. Взялся за «Английскую грамматику» и возненавидел англичан - хитрые лицемеры эти англичане, нарочно создали путаницу в правописании, чтобы рабочий люд не мог одолеть проклятую грамоту. Но поскольку англичане находятся за пределами его досягаемости, Василь вымещает свой гнев на мне и Иване, и не только тогда, когда мы возражаем ему, но также и тогда, когда соглашаемся. Однако и мы с Иваном не отличаемся былой выдержкой - стоит нас задеть, как вздорный черт уже выскакивает из, нас.

В конце концов мне надоело мириться и мирить, я собрался и отправился ночью на розыски Волчьего потока и убежища, где прячется Лако с Гояном или без оного. Пустынны леса, безлюдны луга, тишина объяла вершины - нигде нет людей, нет и войны в этих владениях запоздалой весны. Наконец мне попалось стадо, и я увидел пастуха. Но напрасно обрадовался я встрече с человеком - пастух по мере надобности прикидывался глухим, немым, албанцем или сербом. По всей видимости, ему никогда не приходилось иметь дело с людьми и законами долины и он презирает их, гордо возносясь над ними, подобно Тибету, подобно далай-ламе в башлыке и с посохом. Попахивает давно не стиранной одеждой и сожительством с овцами, а на любой обращенный к нему вопрос пастух отвечает длинным плевком сквозь щербину в зубах, который без промаха настигается его посохом. Он вроде бы знает Гояна, но ничего не хочет сказать, старается сначала вытянуть что-нибудь из меня.

- Это плечистый, что ли, такой, - допытывается он, - башкастый такой?

- Тот самый. Мы его за это так и прозвали Головастиком.

- И пожрать не дурак?

- Бог мой, да он один с барашком справится.

Пастух кивает головой:

- Тот самый, учитель.

- Да не учитель, а механик.

- А что, механик - это учитель учителя?

Я смотрю на него, нет, он и не думает насмехаться, он спрашивает совершенно серьезно. Может быть, он впервые слышит слово «механик» и не знает, что оно обозначает. Вероятно, Гоян в его воображении важная персона, гораздо более значительная, чем какой-то там учитель. Пытаясь сбить Гояну цену, я взялся растолковать пастуху, что механик - это тот самый человек, который чинит грузовики и разные другие машины у дороги. Результат получился прямо противоположный. Пастух выпучил на меня глаза и изумленно присвистнул.

- Он, он самый! Он наказывал вам передать, чтобы вы принесли ему муки и чего-нибудь скоромного.

- А где он?

- Где-то внизу. Он свои места не любит открывать.

- Куда же тогда нести, если мы не знаем, где он?

- Ты сюда принеси, а уж я постараюсь ему переправить.

- Я ему гроши несу, деньги и, кроме того, имею кое-что на словах передать. Так где же мне его найти?

- Этого сам черт не знает. Ему все этак с рук на руки передают.

Заладил свое «с рук на руки» и ничего больше слышать не хочет. Напрасно соблазняю я его скоромным и мукой: притворяясь то ненормальным, то дураком, то не понимающим по-нашему албанцем и доверчиво усмехаясь, он не спускает с меня цепких глаз - меня, мол, ты не проведешь!.. Но вот вместе с улыбкой потухли и его глаза: нет, он не станет вмешиваться в эти дела. Он застегнул тулуп, надвинул на глаза башлык - все окна заперты, все двери заложены засовом. Теперь из него клещами слова не вытащишь.

Я возвращался на Пустырь с надеждой застать там Нико, а может быть, просто что-нибудь новенькое, но нашел все в том же виде, в каком оставил, только Василь вывихнул руку, спускаясь с луба, где был наблюдательный пункт. Это несколько образумило Василя и заткнуло ему глотку. Наше логово пусто, радио мертво, мы потеряли к нему всякий интерес. Детская игрушка! Только зря мучились. Обыкновенный деревянный ящик, разукрашенный всякими кнопками, его запросто можно было бы одолжить воронам под гнездо. Единственное развлечение - это ручей, перекатываясь через камни, он лепечет неумолчно и монотонно. Рокот его звучит, как переборы гуслей, и звонкие струи запевают под их аккомпанемент:

Внизу под нами, срываясь в пропасть, тоскливо завывает вода. Но я никогда не мог стоять над пропастью: стоит только мне представить ее низвергающуюся в бездну лавину, как у меня начинает кружиться голова.

Наконец у Ивана тоже лопнуло терпение.

- Сходить, что ли, мне к ребятам с Устья, - сказал он, - посмотреть, что они там делают.

- Ничего не делают, - возразил Василь. - Загорают вроде нас.

- Попроси их достать батарейки, - сказал я, - пусть им из Плава пришлют.

- Ну еще бы, - ухмыльнулся Василь, - ведь в Плаве колоссальная радиоиндустрия.

- Попрошу, да только вряд ли их можно достать.

- Почему это вряд ли? Индустрии там, конечно, нет, зато есть контрабанда из Скадара, из Италии, со всего света, и отовсюду на барахолку стекаются самые неожиданные товары.

Впрочем, как бы там ни было, а я доволен, что Иван уходит. Все-таки что-то новое - одним меньше. Кроме того, у нас появляется надежда дождаться человека, который принесет новости с Большой земли, кажущейся из нашего далека столь богатой событиями. Когда мой отец Йоко уходил в город навестить дядьку Тайо в тюрьме, он всегда, бывало, вернувшись из города, рассказывал нам что-нибудь новенькое, что случалось ему услышать или увидеть по дороге. При этом он неизменно приносил мне кусковой сахар - снежно-белые, аккуратно напиленные кубики, из которых я строил маленькие башни с окошками. Иногда отец запаздывал, и я дожидался его, сидя на окне и наблюдая за тем, как сумерки меняют облик долины, превращая ее в таинственный мир, населенный смутными воспоминаниями.

Что-то от детского ожидания и его томительной сладости и нетерпения появилось во мне и сейчас. Ожидание это создает ощущение некой предопределенности, наполнившей смыслом грядущий отрезок времени и выделяющий его из хаоса, который называется будущим. Оставшись вдвоем, мы с Василем заключаем безмолвный союз - должно быть, потому, что теперь нас некому мирить. Василь покидает меня задолго до рассвета, стараясь незамеченным пересечь открытое пространство Пустыря, и углубляется в необозримые просторы древних гор, которые теряются где-то там за пределами, доступными моему зрению. Ночью он возвращается, молча ужинает, а потом ложится спать или смотрит на звезды, так же как и я. Я никогда не спрашиваю его, а он никогда не рассказывает мне, где провел день. Возможно, он ищет залежи руды или драгоценных камней, а может быть, собирает лекарственные растения. Но до сих пор он, по всей видимости, ничего не на шел, ибо в ранце у него все тот же пучок лучины. Я думаю, у него в горах есть укромное местечко, где он разводит костер и целыми днями поджаривает пятки на огне. Пусть поджаривает на здоровье, я ничего не имею против - лишь бы здесь не разводил костер.

На третий день он принес зайца. Он подстрелил его на обратном пути, возвращаясь из такой чертовой дали, что эхо выстрела не долетело до меня. Мы ободрали зайца и закопали кожу в трясине у берега. А тушку долго вымачивали в воде, чтобы отбить особый дух дичины, после чего сварили. Большую часть оставили Ивану и Нико, но они в ту ночь не пришли, и мы на заре докончили зайца - не протухать же такому завидному куску, который вливает в нас новую силу. По всем правилам нам полагалось закопать после себя объедки, но нам неохота было возиться с ними, и мы разбросали объедки вокруг. Авось лисицы и вороны растащат по лесу эти кости, впрочем, они и так не могут выдать нас.

- А хоть бы они и выследили нас, - заявил Василь, - тоже не беда.

- Как это не беда? Тогда надо искать новое пристанище.

- А мне и так уже это порядком надоело. Неужели тебе еще не надоело?

- С чего это ты взял? Нисколько. Прекрасное местечко.

- Это наше-то прекрасное? .. Да что же в нем прекрасного? .. Ты, я вижу, понятия не имеешь о том, какие тут есть места.

Видать, подыскал для нас новую квартиру.

Ну что ж, посмотрим, когда понадобится. А пока я с помощью «Фауста» коротаю время, но никак не могу его скоротать. Старый, обветшалый хлам. Клинки, ровесники этой книги, видит бог, давно уже обломались; а тяжкие цепи тех времен порваны все до единой. Все же некоторые строки трагедии выдержали испытание временем, а кроме того, со стороны старого немца было в высшей степени благородно представить архангелов в лакейском обличье. В их окружении надутый бог как две капли воды похож на Бойо Мямлю, похваляющегося перед соседями своим достатком, лошадью, полями, сыновьями и пчелами. А вот за дьявола прямо-таки обидно: и за что только вечно ему навязывают эту торгашескую роль? Я бы изобразил дьявола как-нибудь иначе. И уж во всяком случае, не заставил бы его обманывать и ловчить.

Я бы не пожалел усилий, чтобы сделать своего дьявола хоть капельку честнее бога, и это было бы ближе к истине, чем все поповские басни, вместе взятые.

Вчера первый раз за все это время к нам забрела белка. Должно быть, где-нибудь неподалеку прячется и вторая - белки порознь не живут. В течение нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза, потом, вильнув в знак приветствия хвостом, белка юркнула в непроглядную гущу ветвей. Я на нее нисколько не обиделся - может быть, здороваться хвостом считается у них верхом почтительности. Мне очень хочется, чтобы она снова пришла, я угощу ее чем-нибудь вкусным. У нас здесь совсем нет зверей. Даже змеи расползлись - они не выносят запах табака. Василь видел серн. Это он за ними гоняется, а серны нарочно заманивают его все дальше в горы. Но в отличие от Василя серны никогда не теряют его из виду и, взобравшись на отвесные скалы, рассматривают сверху. Итак, среди животных мы слывем опасными существами, которым не следует доверять. Должно быть, за нами тянется запах хищника, специфический волчий запах, который разгоняет все живое вокруг нашего жилья. Даже птицы улетели от нас, а те, что остались, умолкли.

Три раза в день, а иногда и чаще я купаюсь в ручье - купанье ведь занятие. Чесотку мою сняло как рукой - спасибо Райо Босничу и его аптеке!.. В гнилом буке я нашел муравейник и, сняв рубаху, расстилаю ее на нем, регулярно подкармливаю муравьев своими вшами, поголовье которых также заметно убывает. Но и после всех этих процедур времени остается еще целая пропасть - до чего же длинными и невыносимо скучными кажутся эти праздные дни кризиса, когда человеку решительно нечего делать. Ведь человек не дерево, обреченное вечно торчать на одном месте да глазеть на небо. Нет, не дерево, твержу я про себя, соображая, какой бы выдумать предлог для того, чтобы смыться отсюда. Уйти куда глаза глядят, лишь бы не сидеть на приколе ни здесь, ни в любом другом месте, а быть везде понемногу, шагать и не думать ни о чем и выбросить из головы этот бесконечный отлив революции, все сроки которого давно уже истекли. А может быть, отлив давно уже кончился, только мы ничего не знаем об этом? ..

ЛЕЛЕЙСКАЯ ГОРА СО ЗМЕЯМИ

Вчера вечером Иван вернулся один, без Нико. Осторожно прокрался и опустился на землю в сторонке у куста, стараясь не потревожить нас с Василем. Его поведение свидетельствует о том, что он не принес никаких отрадных вестей, - будь у него за душой что-нибудь хорошее, он бы не утерпел до утра. Я кашлянул, давая понять, что не сплю, но Иван молчит, притворяется спящим. Тут на него накинулся Василь: если, мол, у тебя ничего хорошего нет, выкладывай все, нечего мучать нас до утра. Но Иван отнекивается: он ничего не узнал и выкладывать ему абсолютно нечего, кроме того, что его ужасно расстроили люди из Устья. Они там полностью разложились и не собираются встряхнуться и сбросить с себя сонную одурь. Разделившись на группы по два-три человека, они прилепились к своим норам и дрыхнут там целые дни напролет, голодные и разуверившиеся во всем, и от этого их малодушия, презренного и обывательского, несет за три версты. Короче говоря, завалились в зимнюю спячку задолго до положенного срока с единственным желанием пропустить во сне побольше трудностей, которые нам предстоят.

Нико Сайкова они не нашли. В сущности, они его и не искали - дойдя до Лима, они решили, что вода в нем чересчур холодная и глубокая, но ведь известно, что всякое препятствие покажется непреодолимым, если заранее убедить себя в этом. Они заняты мелкими склоками, на которые уходят последние остатки энергии. Они не выносят друг друга и, не понимая истинной причины зла, видят его в своих ближних, что непременно приводит к расколу. И только родственники еще стараются держаться заодно; а вернее, единоутробные и двоюродные братья, которые создали круговую поруку не столько для защиты от внешнего врага, сколько для того, чтобы объединенными усилиями выгораживать «своих» от всех решительно обязанностей и поручений. Все это, по сути дела, самый настоящий оппортунизм, переряженный по обыкновению в старые обноски и прикрывающийся прошлыми заслугами. Они теперь видят свою основную задачу не в том, чтобы выполнить задание, а чтобы дать свидетельские показания, подтверждающие, что вода в Лиме была мутная. Групповщина тем и страшна, что она напоминает стоячие лужи, в которых так быстро протухает вода…

- Это еще ничего, - сказал Василь. - Я думал, что-нибудь похуже.

- Куда уж хуже, когда человека бросили одного.,

- Завтра мы с Ладо отправимся на поиски.

- И я с вами, все вместе пойдем.

- Ты бы лучше отдохнул. Или не находился еще?

- Находился и ужасно устал, но все равно я тоже с вами пойду. Хочу себя наказать, потому что я кругом виноват.

- Виноват, это факт, я это тебе еще тогда сказал.

- Сказал, когда было поздно, а после драки кулаками не машут.

- Все мы виноваты, а теперь надо спать.

По чести говоря, виноват я, потому что все происходящее тогда напоминало голосование, и в этом голосовании мой голос мог сыграть решающую роль. Я и собирался им воспользоваться, но почему-то передумал. Меня терзает раскаяние, но этим дела не поправишь, а поэтому бесполезно раскаиваться. И я заснул, но вскоре Василь разбудил меня - ночь коротка, рассвет уже близок, нечего разлеживаться. Еще до рассвета перейдя Пустырь, мы углубились в леса, покрывающие отроги гор. Мы размялись и заметно повеселели: ноги несли нас сами собой, а голова не рождала ни единой мысли.

Время мучительно ожиданием и тягостным сознанием того, что ждешь напрасно. Но теперь я сам отправился вырвать у будущего перемены и новости - дары, о которых мы мечтаем с таким вожделением. Нам надо за день прийти в катун «Тополь», где мы должны увидеться с Велько Плечовичем, может быть, он скажет нам что-нибудь хорошее. И может быть, мне суждено еще разок увидеть его родственницу Магу - у колодца, или на дороге, Или хоть издали. Странно, но мне почему-то не хочется, чтобы она меня совсем забыла, потому что забыть - похоронить наполовину.

Я зачерпнул в котелок воды из ручья, Василь тем временем развел костер под старым дубом. Мы поставили варить мамалыгу и стали смотреть в три пары глаз, как бы кто-нибудь не подкрался к нам незаметно. Смотрим и предаемся мечтам. Солнце припекает, а на ветке качается ранец с мукой. Вдруг что-то зашуршало в ветвях, и мы вздрогнули: безобразная старая мышь, привлеченная запахом муки, вскарабкавшись по стволу, перебралась по ветке прямо к ранцу. Схватив головешки, мы в ярости кинулись в атаку, намереваясь разом проучить ее и за то, что она мышь, и за то, что испугала нас, и за ее неловкие попытки от нас удрать. Головешки с переменным успехом достигают своей цели, но перед нами была невероятно выносливая тварь - обитательница каменистых пустырей: она пищала, дулась и оказывала нам посильное сопротивление. В конце концов она замертво свалилась с ветки, окровавленная, со скрюченными коготками.

- Вот так когда-нибудь четники и с тобой разделаются, - сказал Василь и глянул на меня.

- Разделаются, но для этого еще нужно застать меня врасплох, - вспыхнул я. - Между прочим, тебя они тоже не помилуют.

- А я и не жду от них помилования.

- Может быть, ты скажешь, что я этого жду? Когда ты это слышал или видел, чтобы я пощады просил?

- А я и не говорю, что слышал.

- Нет, ты хотел подчеркнуть, что между нами есть определенная разница, теперь отвечай, в чем она заключается!

- Да просто брякнул, что в голову взбрело.

- Ты больно часто брякаешь, но я не обязан это терпеть и не намерен терпеть!

- Довольно, что вы, дети, что ли! - прикрикнул на нас Иван.

Нет, мы не дети, мы черт его знает кто. Подчас мы хуже скорпионов. К счастью, эти вспышки мгновенно проходят. До чего же все это дойдет, если они будут чаще повторяться. Страшно и подумать. За ссорой мы позабыли посолить мамалыгу. А впрочем, ее и так мало, и мы проглотили мамалыгу какая есть. Лощиной, обходя перекликающихся друг с другом пастухов, мы спустились в долину и пересекли дорогу. В зарослях ивняка скинули с себя обувь и штаны, перед тем как перейти реку вброд. Лим не доходит нам до пояса и не представляет собой сколько-нибудь серьезного препятствия; парни из Устья запросто могли бы его перейти, им просто было лень. Выбравшись на противоположный берег, мы разглядываем горы, с которых только что спустились. И медленно идем дорогой: с того берега нас разглядывают вооруженные люди, видимо принимая нас за своих.

Они этому верят и в то же время не верят и поэтому так пристально рассматривают нас. Лес рядом, он нависает над нашими головами, и нам ничего не стоит скрыться в нем, но тогда обнаружится, кто мы такие. Для отвода глаз мы идем вразвалочку прямиком по дороге и время от времени останавливаемся, любуясь окрестным пейзажем.

На террасах лепятся селения, на лугах пасутся кони. Хлеба еще не вызрели. Лето, как нарочно, запоздало, продлевая голодный год. В этих краях лето частенько запаздывает, зато зима неизменно является слишком рано. На припеке, там, где солнце успело прогреть неглубокий слой почвы, желтеют кромки наделов, сжатые раньше времени. Зерно, с трудом извлеченное из зеленых колосьев, сушится перед домами на расстеленных холстинах. Эти холстины непременно кто-нибудь караулит, оберегая от птиц и кур. Чаще всего сторожить приставлена женщина - она, не теряя времени даром, прядет свою пряжу - или старик, разомлевший на солнце, а иногда и ребенок, задумчивый не по годам. Потом это горе-зерно поджарят на сковородках из-под кофе и скорее всего не будут молоть - от такого зерна любая мельница сломается.

Полдень миновал. Мы уже долго сидим, а все еще не отдохнули как следует. Под нами небольшая равнина и хижина на полянке. Над дверью хижины вьется рой мух, свидетельствуя о том, что внутри есть кто-то живой.

- Сейчас бы молока стаканчик выпить, - неожиданно вырвалось у Ивана.

- Можно достать, - ответил я, - продадут, если не согласятся даром дать.

- Может быть, и согласятся, но это неудобно. И вообще этого делать нельзя, рискованно попадаться людям на глаза.

- Чего тут рискованного? Заплатим, сколько требуется, и до свиданья. Они и знать не будут, кто мы такие и куда идем.

- Сейчас им лучше всего вообще не знать о нашем существовании.

- Как хочешь, - пожал я плечами. - Лично я не так уж и голоден.

Это я для форса соврал, а на самом деле я так голоден, как может быть голодной рыба, готовая сорвать с крючка приманку. Василь молчит. Я оглянулся, а его и след простыл. Улизнул за своими сернами, усмехнулся я про себя. К вечеру мы будем у Велько Плечовича, а у него уж непременно найдется что-нибудь поесть. А в крайнем случае мы и без него сварим себе мамалыгу и не забудем хорошенько ее посолить. Когда нет никакой другой приправы, надо солить покруче. Мы могли бы набрать себе луку вдоль дороги, но над нами всегда висит какая-то угроза, которая мешает нам вовремя вспомнить о себе. А лук сейчас сочный, головки у него только завязались, и он так приятно обжигает десны, когда ешь эго вприкуску с чем-нибудь. Впрочем, иногда еде придают вкус те руки, которые ее готовят. Если бы та самая Мага из катуна «Тополь», родственница Велько, сварила мне похлебку из одной полыни, такая похлебка, наверное, показалась бы мне слаще меда!…

Вернулся Василь и вместо дичи принес нам пригоршню фиолетовых ягод - не то малины, не то ежевики. Впрочем, нет, это не ежевика, эти ягоды куда крупнее, вроде волчьих, тех самых волчьих ягод, из которых мы, бывало, делали чернила. Василь протянул мне пригоршню ягод: мол, угощайся, я уже попробовал; можно и еще набрать, там их полным-полно. Я сплющил языком две ягодные бусинки, они были приторно сладкие на вкус и наполнены густым, как кровь, соком. Меня сильно смущает их запах, отдающий раздавленным насекомым, вроде тех, что вьются над кустами бузины и над коноплей. Я взял в рот еще две бусинки из ягоды - запах стал еще сильнее. Кожура у них с горчинкой, лучше ее выплюнуть. Просто поразительно, что крестьяне брезгуют этими ягодами, когда вокруг ободрано все съедобное. Василь и Ивану отсыпал немного на пробу, тот дернулся, будто бы ему на ладонь положили пылающий уголь. Рассматривая ягоды, он раздавил одну и понюхал.

- Да ты знаешь, что это такое?

Иван сморщился, отшвырнул раздавленную ягоду прочь и кинулся ко мне. Только было я собрался проглотить то, что оставалось у меня во рту, как он заорал:

- Плюнь! Этот дурень отраву принес. Да ее скотина и та не станет есть, даже с голодухи и то к ней не притронется, а эти, ишь, нашли, чего налопаться!

- А я уж, наверное, полкило съел, - заявил Василь, - и что мне от этого сделалось?

- Когда же ты успел съесть полкило?

- Только что. Там еще полно осталось.

- Сейчас начнется! Ладо, стереги этого идиота и запихни ему в глотку ремень, чтоб его вывернуло наизнанку! Обязательно, слышишь, и уводи его вверх, подальше в лес веди, пока он еще может идти. А я побегу вниз, постараюсь раздобыть молока.

Лучше бы мне пойти за молоком, но Иван уже бросился вниз по склону к хижине. Василь с усмешкой посмотрел ему вслед. Вдруг в животе у него что-то шевельнулось, он ощутил неясный намек на боль, и усмешка застыла на его лице, не успев исчезнуть; на бледном лице, искаженном страхом, остался от нее безобразный скелет. Он понял все и бросился вперед меня в лес. На ходу он отстегнул ремень, но позабыл, что с ним надо делать. Я провел его еще несколько шагов, как вдруг он скорчился и рухнул на колени. Я засунул ему ремень в глотку, и некоторое время он стоял на коленях, упираясь о землю руками. Но вскоре его схватили судороги, он извивался и катался, вращаясь вокруг какой-то невидимой оси, проходящей сквозь его тело. Я приложил руку к его лбу - лоб был покрыт липким потом. Василь стонал, прерывисто дыша, катался по земле, на лице выступила сыпь - его нельзя было узнать. В нем поднимались тяжкие клокочущие хрипы, прорываясь наружу, и вскоре он уже не в силах был сдерживаться. Наконец из него извергся красный поток, и он уронил в него голову. Я вытер ему физиономию, но она не принадлежала больше Василю. Красные глаза вылезли из орбит, на лице, покрытом пятнами, блестели капли пота и слез. «Это не Василь, - подумал я, - Василь не может быть таким уродливым…»

- Теперь тебе будет легче, - успокаивал я его, - самая отрава вышла наружу.

- Нет, - простонал он, - она не может выйти.

Я снова запихнул ему в рот ремень.

- Не бойся, - сказал я.

- Легко тебе говорить, - простонал он с завистью.

- Чего же легкого? Вот именно что не легко! Если бы я знал, что надо делать, но ведь я не знаю.

- Никто не знает, никто!!! Все это проклятая ведьма! Я ее видел во сне.

- Что ты несешь?

- Я раньше тоже не верил в колдовство, но теперь знаю - это все от нее, - бормотал он в каком-то полусне, то замирая на полслове, то с неожиданным жаром продолжая свой бессвязный рассказ. - Мы ее разбудили выстрелами, но мы должны были стрелять! Всегда так бывает - одно цепляется за другое. Нет, нам без стрельбы невозможно было обойтись, ведь мы не какие-нибудь жулики, а коммунисты, мы за народную правду…

- Ладно, ты сейчас не думай об этом! - уговаривал я его. - Нагни голову и молчи! И постарайся выбросить из себя всю отраву.

Он пришел в себя, присмирел, сам себе сунул в глотку пояс, время от времени отрыгивая хлопья красной пены и внимательно изучая ее. Он хотел было встать, но передумал и, продолжая стоять на коленях, произнес изменившимся голосом:

- Днем она называется реакцией, у нее сто названий, а ночью превращается в ведьму и душит во сне. Ведьма объявила нас нечистой силой и заманила хитростью на Лелейскую гору. Она знает особое заклинание: ладаном окурю, водой окроплю, топором зарублю, огнем спалю, кыш, кыш отсюда! Проваливай, дьявол! Убирайся вон! Уходи, проклятый, на Лелейскую гору, сгинь, проклятый, за Невозврат-горой, где и колокол не звонит, и коло не пляшут, где кони не ржут, и петухи не поют, где не пашут, не копают, а девки волосы не чешут. Где никого не увидишь, никого не услышишь, никого не встретишь! Вот какое у них заклинание, и они шарахнули в нас винтовочным огнем, и лампадным ладаном, и бомбами, и штыками, так что только держись, и вот мы очутились здесь, на Лелейской горе, где одни только черти водятся. Черти да змеи. О, змеи - у меня в желудке змеи, клубок змей, они извиваются.

- Что это он там бормочет? - раздался голос Ивана.

- Я думаю, он сам не понимает что.

- Выпей молока, - стал уговаривать его Иван.

- Не буду!

- Почему это не будешь? Молоко - самое верное средство при отравлении.

- Вот и пей его сам!

- Отхлебни, Ладо, - сказал Иван. - Ты видишь, он не верит.

- И не буду верить, - бросил Василь. - Это ты нарочно подсунул мне эту гадость. Снеси ее своим чертям - пусть передохнут.

Я отпил несколько глотков и облизнул губы, стараясь возбудить в нем жажду, и протянул ему горшок. Василь его оттолкнул и немного пролил. Тем временем Иван незаметно подкрался к нему сзади, схватил руку и завернул ее назад. Я завладел его левой рукой, но Василь стал брыкаться ногами и испускать пронзительные получеловеческие, полузвериные крики. Мы скрутили ему руки ремнем, лишив его возможности отбиваться; ноги привязали к молодому дубку - деревцо сотрясалось от его судорожных рывков. Пока мы разомкнули ему челюсти, он искусал нам руки. Иван держал голову, я левой рукой прижимал подбородок к груди: и тонкой струйкой вливал молоко прямо в рот, смачивая мгновенно высыхавшие губы.

В таком положении кричать при всем желании невозможно; он захлебывается, кашляет. Мы даем ему передохнуть, он пытается воспользоваться короткими передышками и вырваться. Убедившись в своем бессилии, снова - в который раз! - принимается что-то бубнить про Лелейскую гору: кривая гора всему виною, макушка у нее скособочена, для неправых создана, но и правые на ней искривляются… Обрывки этого бормотания, бессмысленные сами по себе, зацепляясь непостижимым образом один за другой, приобретают скрытый смысл. Подчас мне начинает казаться, что когда-то давно я знал, в чем заключается смысл этих слов, или, может быть, когда-то раньше слышал эти же самые слова, сложенные в более складный рассказ; эти слова подводят меня к невидимому порогу, за которым лежит нечто давно прошедшее, отброшенное и позабытое. Не знаю, было ли это во сне или в раннем детстве, а может быть, еще и до него, но я всегда носил в себе смутный облик этой горы, Лелейской горы, прекрасной и проклятой, пустынной и безлюдной, для змей да чертей одних, не для людей предназначенной.

МОГИЛА У ИСТОЧНИКА

Неподвижны листья, затихли птицы, вода и вся природа вокруг. Одинокие в пучине тишины, наши голоса неестественно растягиваются, догоняя друг друга, сталкиваются, неприкаянными чудаками блуждая по округе. Мы переглядываемся встревоженные - уж не подслушивает ли кто-нибудь нас - и замолкаем. Деревья нам не товарищи: создавая видимость защиты, они в то же время заслоняют от наших взоров все, что исподволь затевается против нас. Вот так же и люди: не раз уже мнимые наши друзья слушали наши речи, а потом все, что слышали, передавали кому следует. В то время все дышало затаенной подлостью: осень, зима, нужда, битва под Москвой и под Плевлями. Сам воздух был напоен тревогой: они точили ножи, готовясь спустить с нас шкуру. Время от времени мы застигали их за этим занятием, но они божились отцами, своими детьми и честью, что ножи предназначаются вовсе не для нас, а точатся просто так, на всякий случай. И мы все-таки продолжали верить им, потому что нам хотелось верить.

Они проникали к нам в роты, а кое-где пролезали в штабы и убивали командиров и комиссаров из-за угла. Мы укокошили кое-кого из мелкоты. Но это было все равно что соломой тушить пожар. Больно мы молоды были тогда, мечтатели в драных волчьих шапках, и в ослеплении гнева, подобно Змею Горынычу, решили окутать себя таинственным ореолом ужаса. Для острастки вероломного врага мы публиковали в газетах имена расстрелянных мелких вредителей с «продолжением следует» из номера в номер. Вначале мне это нравилось, и нравилось очень долго: именно так вот - честно и открыто, открыто до конца - подобает вести борьбу истинным героям… Но вскоре мне стало тошно на все это смотреть. Птицы более высокого полета упорхнули от нас и под прикрытием пулеметов затерялись в непролазной чаще городских домов. Теперь мне понятно, в чем заключалась наша ошибка, - мы хотели с помощью малых жертв достичь большого. Если бы мы чаще стреляли и реже об этом писали в газетах, проку было бы гораздо больше. Но мы этого не понимали, и роли переменились: вот уже полгода, как они уничтожают наших, а «продолжение» все следует и ему не видно конца. При этом они действуют молчком, не считая нужным распространяться на этот счет. Они, видите ли, не страдают избытком честности и не такие дураки, как мы, чтобы объявлять о своих подвигах в газетах.

- Кого ты в хижине застал? - спросил я Ивана.

- Никого, она пуста.

- Хоть на этом спасибо, повезло.

- Прямо удивительно.

- Надеюсь, ты не выложил им денежки за молоко?

- Нет, иначе они сразу догадались бы, что это мы.

- Правильно сделал, слишком дорого нам эта честность обходится.

- Да честность - это роскошь, и подчас она бывает нам не по карману.

- Вернее, всегда.

Василь откинул голову в тень. Из него вырвался фонтан красноватой, плохо пережеванной жвачки, и теперь он выглядел бледным и измученным. Он забрызгал мне ботинки и насажал на штаны зловонных пятен - их надо немедленно застирать. Но сейчас я не в состоянии шевельнуться, так измучились мы с Иваном, вытряхивая из него, как из утопленника, содержимое желудка. Наконец мы развязали ему руки; Василь ощупал натертые места и посмотрел на нас с укором. Не такой он дурак, что бы вырываться, мы просто не поняли его. Он хотел сказать нам что-то важное, но теперь забыл, что именно. Забыл, ну что ж, не велика беда, боюсь, что никакие гениальные откровения с этой стороны нам не грозят. Время от времени спазмы начинаются снова, и тогда Василь дико вращает глазами и дергает головой, но вскоре затихает и нерадостно узнает нас: где-то мы с ним встречались, ах, так это мы его так мучили, и веки его снова устало смыкаются. Приступы все короче, все реже - Василь вернулся к нам из-за Невозврат-горы.

- Ну, как там твои змеи? - спрашивает его Иван. - Угомонились?

- Угомонились, - бормочет он.

- Здорово ты нас помучил.

- И вы меня тоже.

Ты можешь подняться на ноги? Мы и так слишком долго здесь задержались, пора уходить.

- Попробую, - ответил он.

- Это место нехорошее, дорога близко…

- Теперь дорога от любого места близко.

Мы идем по склону. Василь, припадая на правую ногу, все время клонится под откос, уверяя нас, что правая нога стала у него короче левой. Напрасно мы ему объясняем, что она ничуть не короче, ноги все равно не слушаются Василя. А голова, по его утверждению, раскалывается пополам и так отяжелела, что не хочет прямо стоять, отчего он вынужден поддерживать ее рукой. Наверное, это у него шарики с роликов сошли и теперь перекатываются где-то в затылке. Время от времени Василь останавливается, вздыхает и с силой бьет землю ногой, как бы норовя оттолкнуться от нее и взлететь. Вверх по склону он пошел бодрее, уверяя нас, что ему с самого начала недоставало горной высоты. Лес постепенно редел, в просветах виднелся лысый пик, но Василь продолжал упорно карабкаться дальше, в полном убеждении, что горный воздух и ветер одни только еще способны его исцелить. На опушке мы его остановили - дальше идти нельзя, если мы не хотим попасться на глаза дозорным. Дали ему понюхать кусочек смолы - за неимением других средств сгодится и смола.

- Все-таки невезучий этот Нико, - сказал Иван.

- Уж не думаешь ли ты и на этот раз его бросить?

- Бросать его я не думаю, но тебе придется выбирать: либо ты отправишься на розыски, либо вернешься с Василем на Пустырь.

- Я отправлюсь на розыски, хватит с меня Пустыря.

- Лучше было бы мне пойти.

- Почему это лучше?

- Заведет тебя садовая голова в катун, а там-то нас как раз и поджидают.

- Не беспокойся, я напролом не полезу.

Это я сказал, чтоб отвязаться от него; а вообще-то я предпочитаю действовать именно напролом, полагая, что всякие обиняки таят в себе больше опасности. Кое-как дотерпев до поворота и скрывшись с глаз долой, я поспешил свернуть на кратчайшую дорогу. Иду один, сам себе хозяин - куда хочешь, туда и ступай. Враг - это такое существо, которое думает, что оно подстерегает меня там, где его, по моим предположениям, быть не должно, поэтому единственная возможность обмануть врага - идти именно там, где, по его мнению, я пойти не осмелюсь. Из этого хаоса противоречий одно везение может иной раз вывезти или подвести человека. И меня охватило безудержное веселье от сознания того, что я могу испытать свое счастье и это испытание ничего не будет стоить мне, кроме разве что жизни, но ведь жизнь не мое достояние. И еще мне весело от сознания того, что я один, что я свободен, что я могу, если мне охота, прибавить шагу и перескакивать ручьи, и никто не остановит меня.

Один ручей уже остался позади. Заяц стрелой промчался через поляну в полной уверенности, что я гонюсь за ним. Если ноги не подведут, к концу дня я буду в катуне «Тополь», в суверенной республике Велько Плечовича. Хорошо бы дождаться наступления темноты у источника, где Мага берет воду на ночь. Лучше бы нам встретиться с ней вечером - в сумерках не так видны заплаты на штанах. Она меня сразу же узнает по голосу да еще по моей бороде и вспомнит, как мы с ней встретились в первый раз, и скажет, что не знала тогда, кто я такой… То умопомрачение, которое, бывало, нападало на меня, когда я долго не видел Видру, с прежней силой нахлынуло на меня. Я был уверен, что старое никогда больше не повторится и не сможет привязать меня к другому существу, но человек, оказывается, может изменить самому себе!… От этих воспоминаний мне и грустно, и больно. И я пытаюсь утешить себя, что эта моя новая любовь, если уж действительно суждено ей стать любовью, зародилась не во мне, не в сердце, но вспыхнула в глазах, ослепленных страстью.

Во мне до сих пор жива еще какая-то часть моего детского «я» - упрямое и неподвластное доводам рассудка, но бесконечно близкое мне, оно доставляет своему хозяину немало огорчений, вынуждая меня тем не менее идти на всевозможные уступки. Это «я» живет исключительно созерцательной жизнью и во что бы то ни стало желает иметь перед глазами манящий свет какого-нибудь огонька, пусть даже обманчивого и недолговечного и называемого на детском языке «блесточкой».

Найдя свою «блесточку» в той девушке у источника - впрочем, в ком, как не в девушке, его и искать? - оно теперь ничего другого не требует ни от нее, ни от меня, ни от целого света, кроме как видеть ее хотя бы изредка. Скромное требование, если к тому же учесть, что оно никому не может причинить никакого вреда. Некоторым другим девушки достаются все целиком, с их волосами, с их неразгаданной тайной, и никто не ставит им это в упрек. Бог ты мой, да ведь есть же на свете такие счастливчики - и может быть, даже сейчас, - которые ухитрились завести себе самую настоящую девчонку и могут пройтись с ней по дороге или свернуть в кусты и там целовать ее в губы и всякое такое, а кто, собственно говоря, эти парни? Обыкновенные болваны, слюнтяи и трепачи, известные любители похвастаться перед приятелями своими победами, а потом оставить свою девчонку обесчещенной, потому что они, видите ли, недовольны приданым или родней. Но подождите же, дайте нам только добраться до них, и мы вытравим этих гадов всех до единого! …

Солнце вдруг заторопилось к закату. Я бегу наперегонки с ним и еще не теряю надежды прийти первым… С гор мне кажется, что я его обгоню; но стоит мне сползти в ущелье, как мной овладевает страх настигающей меня ночи. А горы толпятся передо мной непроходимой стеной и преграждают мне путь ущельями, которые никогда раньше не казались мне такими глубокими. С наступлением первых сумерек надежда все еще не оставляла меня - иной раз сумерки не скоро гаснут, - но лес, словно нарочно, растопырил ветки и не желал расступиться и пропустить меня. Но вот на землю спустилась ночь, темнота, источника не видать, лишь слышится, как плещется вода и дразнит меня, что я опоздал. В катуне светятся огни и тявкают собаки. Я сел отдохнуть, раз уж на сегодня все потеряно. Некоторое время любуюсь звездами, но вскоре прежнее нетерпение овладевает мной: почему это я должен откладывать, когда мне хочется увидеть ее сию же минуту?…

Я пробрался к хозяйской хижине и заглянул в нее: какая-то женщина - не она, другая -скоблила миски и споласкивала их теплой водой. А моей девушки нет. Может быть, я ее выдумал. Я повернул к лесу, но остановился на полпути - ноги не повиновались мне. Как будто меня привязали к хижине эластичной веревкой и она не пускает меня: три шага вперед, четыре назад. Так я снова очутился перед хижиной и, оглушенный собачьим лаем и звоном в ушах, постучал.

- Добрый вечер, - с недобрым чувством промолвил я. - Здесь девушка одна была, наверное, твоя сестра.

- Да, Мага, - и женщина насупила брови. - Так чего тебе надо?

- Точно, Мага. Мне надо спросить ее кое о чем.

- Как же ты ее спросишь, когда она в тюрьме?

- Как это в тюрьме? За что?

- А черт вас разбери, за что вы над народом измываетесь. Сажаете, губите, грабите! И что только вы себе думаете?

И взгляд ее вперился в мою бороду - так бы, кажется, и плюнула в нее. Что делать? Садиться мне не предлагает, а между тем у меня подкашиваются ноги. В руках у нее нож - сейчас выгонит меня, как вшивую собаку, прежде чем я успею сказать ей, кто я такой.

И я продолжаю бессмысленно торчать перед ней, непрошеный и неловкий, понемногу пятясь назад, всякую минуту готовый выскользнуть за дверь, как и подобает бродячей собаке, незвано прошмыгнувшей в чужое жилье. Так, значит, эта женщина - ее сестра; если у Маги столь же решительный характер, не удивительно, что она угодила в тюрьму. Эта постарше, но очень похожа на свою сестру. Не будь на ней черного платка, их невозможно было бы различить. И хижина вдруг показалась мне тесна, и воздух душен от запаха молока, женщины, хлеба, всего того, чего я так давно уже был лишен. И совершенно сбитый с толку чадной духотой непривычного мне домашнего уюта, я топчусь на месте и твержу:

- Мне Мага нужна, я хотел узнать у нее кое-что очень важное.

- Так нет же ее, видишь, нет ее здесь!

- Я сюда заходил как-то раз …

- . Много к нам всяких заходило.

- Собственно, не сюда, а к источнику и через Магу установил связь с Велько Плечовичем.

- Ну и что же?

- А то, что мне бы снова нужно с Велько связаться. Но самому мне его ни за что не найти, а он мне срочно нужен по одному делу - я ведь тоже партизан, Тайович из Межи, Ладо. Ты про меня случайно не слыхала? А бороду я просто так, для маскировки отпустил.

Вот так при первой же возможности я выложил всю свою подноготную. И теперь стою перед ней, точно голый. Одна борода при мне осталась. Но и ее я тоже сбрею - для краткости объяснений, как только мне в руки попадется бритва. Прискорбнее всего мой голос: голодный, слабый, неубедительный, боязливый. Признанию, сделанному таким голосом, поверить, разумеется, невозможно. По иронии злой судьбы голос голодного человека всегда звучит фальшиво. Женщина между тем изменилась в лице и как-то странно посмотрела на меня. Должно быть, удивляясь наглости, с какой я пускаю в ход затасканный прием: четники неоднократно раскалывали партизанских ятаков ¹⁶, выдавая себя за наших. Глаза женщины затуманились, потемнели, сейчас в них вспыхнет огонь. Губы искривились, казалось, она вот-вот закричит, но потом я услышал:

- Послушай, несчастный, да Велько же погиб! Разве вы не знаете об этом?

Больно отозвавшись в ушах, слова эти будто обухом хватили меня по голове.

- Не может быть! - крикнул я сквозь стиснутые зубы. - Когда?

- С неделю уже как похоронили Велько.

- Здесь где-нибудь?

- Да, вот его могила у источника.

Я потряс головой, отгоняя боль, и прошептал:

- Так, значит, он погиб?

- Погиб, так что можешь его больше не искать. И никому не доверяй, ни родне, ни товарищу, предадут, нынче у всех предательство одно на уме.

Я опустился на стул, ноги отказывались меня держать. Тебе хотелось услышать что-нибудь новенькое, спрашивал я себя, не довольно ли с тебя теперь новостей? .. Это случилось неделю назад, как раз в те дни, когда необъяснимая тревога гнала меня с Пустыря сюда. Если бы я был здесь, он был бы сейчас жив. В тот день Велько сидел один возле ручья, грелся на солнце и читал какую-то книгу, и вот на этой самой опушке возле ручья и увидел его один человек, спускавшийся в горы. Он его увидел и беззвучно повернул обратно в лес, а там прямиком побежал за солдатами. Ему было доподлинно известно, где стоит часть, должно быть, он давно уже на жалованье у них состоял и выслеживал Велько. У этого типа всегда деньжата водятся, но ему все мало. Предупредить Велько было некому; Мага в то время была уже арестована, как и многие другие, на которых держался Велько; когда он заметил окруживших его солдат, было слишком поздно. Он даже встать не успел, только вскинул винтовку, но они прошили его очередью.

- Значит, известно, кто его выдал? - спросил я.

- Известно, да что толку в этом?

- А то, что не заподозрят кого-нибудь другого и не пострадает невиновный!

- Ты что же думаешь, виновный пострадает?

- А почему бы и нет? За все приходится расплачиваться.

- Они говорят, вы за своих не мстите.

- Кто как, наши тоже разные бывают.

- Теперь уж это ни к чему. Седая башка не расплата за молодую жизнь.

- Ага, значит, это дело обстряпал старый негодяй … Дай мне кружку воды!

Вместо воды она протянула мне молока. Густое молоко никак не проходит мне в глотку. Я вернул молоко, взял воду - вода успокаивает и охлаждает. Выпил вторую кружку, и в голове у меня все прояснилось и улеглось. И пришли мне на память наши старые газеты: «Продолжение следует». И уже, совершенно трезво я сказал себе: продолжение непременно должно последовать. Не знаю, кто на очереди: Нико, я или Якша, если он еще цел. В первую очередь страдают одиночки, за ними группы. В действительности нас всегда оказывается меньше, чем мы предполагаем. Жизнь скомкана, точно конец книги: содержание написано, никаких продолжений не последует, судьбы героев предрешены, но обо всем этом можно узнать, лишь дочитав до конца книгу жизни. И мне кажется, существует где-то такая книга, в которой описаны все, кто жил и кто будет жить; и каждый читает эту книгу до определенного места, а потом приходят другие и читают ее дальше, пока тоже не уйдут. И мне стало тесно в этой книге, в этой шкуре, под этой крышей, где тени водили черный хоровод, и я, не попрощавшись с хозяйкой, выскочил в дремотную темноту лесов и пещер.

ПРОКЛЯТЫЙ ХЛЕБ, ДОБЫТЫЙ БЕЗ МОТЫГИ

Откуда-то из-за дальних гор, из невидимого мира до моего слуха доходят размеренные удары одинокого топора, словно голос бога, перелетевший через хребты и долины. Давненько не приходилось мне слышать, как стучит топор. Но с той самой поры, как в наших краях раздаются звуки выстрелов, я все мечтал услышать топор и поэтому вижу в нем добрый знак: кто-то строит мирную жизнь, с плоской крышей, с окнами и галереями на юг и на восток. Топор мне кажется огромным, а тот, кто работает там, в одиночестве, обладает, должно быть, невероятной силой. Долетающие до меня звуки искажаются расстоянием - когда я иду по гребню гор, они настигают меня, блестящие и отрывистые, звенящие, как сталь; спустившись в долину, в дремотную прибрежную тень реки, я слышу гулкие удары, и тогда мне начинает чудиться, что где-то далеко топор сколачивает гигантский гроб. Подчас топор и вовсе пропадает, словно последний оставшийся под солнцем человек, одинокий и сломленный, выпустил из рук орудие труда и рухнул на землю; но нет, этот человек не сдается и, собрав остатки сил, поднимается и снова берется за работу…

Некоторое время кажется, будто топор уходит все дальше в глубь гор, заманивая меня за собой, словно нечистая сила, обернувшаяся дровосеком. Но вот я подкрался к дровосеку совсем близко и рассматриваю его из-за дерева. Он вроде бы несколько усох, однако и того, что осталось, вполне достаточно. Он скинул с себя рубашку, но и в таком виде необыкновенно похож на Плотника… Впрочем, это он самый и есть - Вукола Дрмелич с Перевала, по прозванию Плотник… И перед моими глазами суматошной толпой заплясали давно уже не навещавшие меня призраки детства. Сначала Плотника прозвали Босяком, потому что у него и вправду не было ни кола ни двора. Он пришел к нам из армии, откуда-то из-за третьей деревни, и поселился у дядьки - высокий, сильный, лицом грубый, носатый - скандалист с пистолетами, кинжалами, в сапогах и в кепке набекрень. На свадьбах Босяк был неутомим, а в коло целовал подряд всех женщин - боялся кого-нибудь обидеть. Отвергать домогательства Вуколы, когда он приглашал танцевать или лез целоваться, было небезопасно, потому что отказ, а по-нашему «корпа», приводил обычно к драке, и ради сохранения всеобщего покоя и мира женщины шли на уступки и весело сносили выходки Босяка. Одна только Джана, моя тетка, не пожелала спускать Плотнику его вольности и, замахнувшись бутылкой, велела ему убираться подобру-поздорову. Нас всех поразило тогда, с какой легкостью отступился от нее Плотник и с каким смирением перенес ее «корпу». И как ни в чем не бывало продолжал танцевать с другими. Через год-другой Плотник и вовсе угомонился, но Видричи заманили его как-то на гумно и стравили с Гавро Гривичем, и между ними произошла страшная драка. Это была последняя драка Плотника, он от нее едва оправился. После этой драки Плотник продал оружие и гармонь, приспособился корчевать лес, женился, наделал себе детей, построил дом на Перевале над Межой и Утргом, там, где раньше никто не строился. Когда жгли дома коммунистов, итальянцы по чьему-то навету или сгоряча спалили и его бревенчатую избу.

- Ты это что, для дома готовишь? - вместо приветствия крикнул я.

Он поднял голову и кивнул:

- Угадал, это слеги.

- А не рано ли ты строительство затеял?

- Это ты войну имеешь в виду? Возможно, что и рано, но если мне и этот дом спалят, я третий построю. Для детишек построю, сам бы я мог и без дома обойтись.

- Что ж ты мобу ¹⁷ не созвал?

- Да кто это ко мне на мобу пойдет? Сейчас не только к таким не ходят - брат брату не подсобит. Испохабился народ, слаще ему теперь хлеб не мотыгой, а оружием добытый, всех черт под ружье несет.

- Новости какие-нибудь есть?

Он пожал плечами: возможно, дескать, и есть, да только его дело сторона. С тех пор как Гавро Гривич тюкнул Плотника вилами по голове на том гумне, у него отпала всякая охота вмешиваться в чужие дела, а все, что не свое, - чужое. Грохнувшись на колени под страшным ударом, он еще слышал, как Бойо Мямля бубнил: «Бей, Гавро, прикончи собаку!» Больше он ничего не слышал. Его били и месили, как глину, из которой делают горшки; присутствовал при сем и старый Сеньо, и поп Неджелько Морачанин, и пьяный Глашатый с усами, и никто не подумал вступиться за него, да еще подначивали. На суде свидетели ложно показали, что Плотник сам полез на рожон и вообще надоел своими скандалами всему селу. Один только Райо Цыган, поденщик с Брезы, сказал правду, но его заявление суд не принял во внимание. Возвращаясь из суда по лютому морозу, свидетели обмотали головы шарфами и вернулись домой невредимыми; только у Райо Цыгана шарфа не было, и он простудился и оглох. Цыган решил, что это бог покарал его за его справедливое заступничество, и дал зарок никогда больше правду не отстаивать. Так он теперь и поступает: Цыган записался в регулярные четнические части, получает жалованье, отпустил бороду.

- Нико Сайков к тебе не наведывался? - спрашиваю я Плотника.

- Нико не наведывался, а вот охотничьи ищейки частенько наведываются.

- Кто же это такие?

- Те, которым не терпится его прихлопнуть, при первой же возможности.

- Они, что же, прямо в дом к тебе заходят?

- В дом не заходят, а подкрадутся к дому и ждут. Притаятся где-нибудь и думают застичь меня врасплох. Это их ко мне сосед мой, Сало, подсылает. Участок мой, видишь ли, мешает ему с того боку расшириться. Отравил мне этот Сало всю жизнь; замучился я через него - и в горах нынче покоя нет.

- В горах его меньше, чем где бы то ни было. И надо же тебе было здесь на отшибе селиться, теперь вот и отдувайся.

- Не я это место выбирал, но куда же денешься, если хорошие места до меня другие расхватали.

Мне стало жаль Плотника, и я угостил его табаком. Он взял щепотку, скрутил козью ножку, задымил. Призадумался слегка, а потом показывает мне на торбу с картошкой и котелок: сварю, мол, если велишь. Не беспокойся, сказал я, я и сам себе сварю, нечего тебе даром время терять. И не потому, что мне его времени жаль, а потому, что верить никому нельзя, а тем более таким вот отшельникам. Еще подсыплет мне в картошку отраву какую-нибудь или дурман, который по запаху не чувствуется. Однажды таким образом опоили весь отряд Сайко Доселича, один только Сайко уцелел, потому что у него живот болел и он к тому питью не притронулся. Выпьет такого дурмана человек и заснет, я потом уж ничего не стоит его обезоружить и руки связать. Меня они сразу не убьют, тут они не станут, как с Рамовичами, торопиться: меня они ненавидят пуще, чем Рамовичей, а заступиться за меня некому. Они меня стащат вниз и станут по селам водить напоказ и шкуру с меня сдирать узкими лентами, чтобы вытянуть из меня побольше имен…

Картошка грязная и мелкая, должно быть, ее нынче утром накопали. Но какая разница, все едино, я ее вымыл в ручье и котелок заодно вычистил, теперь в нем не осталось ни крупицы того яда, который, может быть, предназначался для Нико Сайкова. Тут я вспомнил, что никогда не видел вблизи, как выглядит Плотникова жена Данко. Вообще-то ее настоящее имя Даница, но отец ее, мечтавший иметь хоть одного сына, с тоской называл ее Данко. В те времена, когда Плотник не выстроил еще дом на Перевале, они вдвоем кочевали над селом перебираясь из одной заброшенной хижины в другую, и по этому поводу ехидный сын Глашатого сочинил песенку:

Может быть, потому Плотник и заторопился со строительством нового дома, чтобы не вспоминали про старую песенку.

- Я хотел передать кое-что Нико, - проговорил Плотник, - но давно уже не вижу его. Может, ты ему сам передашь, да и тебе это знать не мешает.

- А что такое?

- Передай, чтоб он Сало остерегался пуще огня!

- Глупости, не так уж Сало страшен.

- Я его лучше знаю. Он одной рукой гладит, а второй нож вонзает, иначе его бы Сало не прозвали. Кто подговорил итальянцев поджечь мой дом?

- Ты думаешь - Сало? На него не похоже, он порядочный человек.

- Когда порядочность сулит ему завидные барыши или может быть использована во вред другому, тогда он и, верно, порядочный, а когда нет, так он своего не упустит.

Я подобрал заостренную щепку и воткнул ее в самую крупную картофелину - мягкая картошка, готова. Слил кипящую воду и вывалил картошку на пень, гладкий, как стол. От картошки повалил горячий пар, но Плотнику и пар не помеха: он сует руки прямо в пар, торопится выхватить себе картошку, невтерпеж ему. В нем проснулся голодный волк, еще более голодный, чем тот, который сидит во мне, и этот волк старается захватить себе куш побольше. Кожицу Плотник не счищает и всю картошку целиком запихивает в рот, проглотит мякоть и энергично выплевывает плотный катышек кожуры, пулей отскакивающий от земли. Тут же, без промедления, принимается за следующую. Раньше у Плотника был пес - ох, и надоел же он мне прошлой весной своим непрерывным воем, не смолкавшим на Перевале ни днем, ни ночью! Особенно действовал он мне на нервы ночью, когда пес перекликался с собакой Йована Ясикича и обе они завывали то порознь, то хором. Потом плотниковский пес замолчал. Не знаю, что с ним случилось, но спрашивать не буду, об этом спрашивать неудобно, потому что таких собак, которые накликают беду, обычно убивают или заводят в глушь леса, связывают и оставляют там подыхать голодной смертью.

Мы закончили обед, выкурили по самокрутке, распрощались. Я не выказал желания сесть с ним еще раз за общую трапезу: я еще не дорос до того, чтоб ему в партнеры годиться. А то, что он про Сало болтал, так, может быть, он и сам в это не верит. Между соседями такое часто случается: не поладят, затаят друг на друга злобу, повздорят из-за какой-то ерунды и норовят всех окружающих втянуть в свою склоку. Я повернул за гору, а стук топора шел за мной следом. Вверх-вниз по тропе, то звонче, то глуше топор, то строит новый дом, то заколачивает гроб. Но все-таки мне приятно слушать его, слушать его человеческий голос. Кроме выбитой подошвами тропы под моими ногами, этот топор - единственное, что есть человеческое на всех этих необъятных просторах. Но вот и он пропал. Остались одни только деревья, кусты да редкие муравейники. Сверху ко мне скатился камешек. Я обомлел, да это же, наверное, Нико! Он увидел меня еще издалека и кинул камешек, а сам спрятался - охота ему поиграть. Я взбежал наверх - нигде нет Нико, никого нет, ни единой живой души, пустота и только голая скала взирает на меня со своей высоты, как на помешанного.

Пещера Прокаженного зияет своим зевом, напоминая мне ночлежку, впопыхах брошенную людьми. На полу разбросан уголь и пепел, никто не позаботился о том, чтобы уничтожить следы пребывания скрывавшихся здесь людей, но по этим следам невозможно определить, когда они здесь были, в эту ли войну или в прошлую, а может быть, в нынешнюю. В каменных складах в глубине пещеры прячутся стертые ступени и пороги, и, пробираясь по ним, я сам себе напоминаю насекомого, забравшегося в грязное ухо мертвого исполина. Мертвого, а может быть, уснувшего и каждую минуту готового проснуться. Один грот ведет в маленькую пещеру, мрачную, с лужами, которые натекли по капле с потолка, из этой пещеры расходятся три коридора, населенные хорьками. Хорьковый дух стоит в них и сейчас. Стоило человеку покинуть пещеру, как зверьки уже снова обосновались в ней. Но что это, - на меня вдруг дохнуло могильным смрадом. Мне померещился в темноте человеческий труп, но нет, это старый хорек, уже тронутый тлением. Задыхаясь от вони, я поспешно выскочил наружу.

Я обшарил все, что только мог, но Нико нигде не нашел. Может быть, он ушел, спасаясь от засад, но засад, видно, тоже здесь нет. В противном случае я бы уже давно смог убедиться в их существовании - ведь им решительно безразлично, кого убивать, его или меня. Изуродованные деревья на склоне, освещенные заходящим солнцем, белеют, будто зубы. Длинные и тонкие неровные зубы, чудовищная разверстая пасть, утыканная клыками, оскалилась на солнце, похваляясь тем, что сожрала овцу, и волка, и охотника, который преследовал волка. Мне стало тошно одному в этой безлюдной пустыне, населенной призраками. Мое протяжное «ау» напоминало мне ошалевших безумцев, убегавших друг от друга и от меня. Я вспомнил, что где-то рядом должен быть склад, где Сало хранит свои доски, и молча побрел к нему. Сало был там - послышался визг тесака. Потом донеслись слова песни:

Сало оборвал песню и обернулся. Мое внезапное появление нисколько не обрадовало его. А сознание того, что его застали напевающим беспечные песенки в то время, как умный человек не может иметь никакого повода к веселью, явно смущает его.

- А я вот работаю помаленьку, - промолвил он, - и напеваю.

- Сыт, вот и поешь, с голодухи небось не распоешься, - сказал я. - А я вот Нико ищу, да нигде его нет.

- ; И не старайся. Кончился твой Нико.

- То есть как это кончился? Или он тоже погиб? Когда же?

- Не погиб, а все равно хорошего мало.

- Значит, ранен. Но сейчас-то он где?

- И не ранен. Он, - выдавил наконец из себя Сало, - сдался.

«Сда-а-ался!» - простонало у меня в ушах и еще раз отозвалось: «Сда-а-лся!» Словно бы это слово выговорил не человек, а прокаркала целая стая ворон над несчастным, сорвавшимся в бездну, но еще не докатившимся до дна. Лес, овраги и теснины, меловые уступы, горы и долина с невидимой рекой - все смешалось и завертелось у меня перед глазами, будто это не Нико, а я тот несчастный, который летит в бездонную пропасть вниз головой. В глазах потемнело от кирпичной пыли, обсыпавшейся штукатурки и дыма объятого пламенем и ужасом Белграда в пятнистых бликах солнца. Не эта ли самая ослиная морда, не эта ли змеиная голова сидела тогда за рулем грузовика, того самого грузовика газеты «Политика», из которого торчали обрубки рук и опаленные огнем голубые конвертики с младенцами - две тонны человеческого мяса и костей? Может быть, это он отшвырнул меня от машины, в которую забросили Видру прямо в груду мертвых тел; его надо пристрелить, немедленно пристрелить!…

- Сидеть! - заорал я, пытаясь остановить это головокружительное падение.

- Да я же сижу, - сказал он. - Смотри, я же сижу!

- А теперь начинай все сначала! Я ничего не понял.

- Я вам тогда не зря говорил, чтоб вы его здесь не оставляли.

- Вот я и пришел за ним.

- Что бы тебе на три денечка раньше прийти, ты бы еще застал его, а теперь …

- Что теперь?

- Он решил, что вы в Боснию ушли, и свихнулся.

Не может этого быть, чтоб Нико свихнулся, значит, его отравили какой-нибудь дрянью. Вот эта самая змея, может быть, и отравила его, вот эта змеиная седая голова подсыпала ему яду в харчи или еще какой-нибудь отравы, от которой человек теряет разум и кидается в пропасть. Он говорит: Нико рвал на себе волосы и орал, что он тут не может один, что он пасынок и что вы его обманули. Он все хотел наложить на себя руки и бился головой о деревья. И хотя это верные признаки помешательства, я понимаю, что помешался он не случайно. Кто-нибудь взялся подготовить для этого почву и, может быть, не безвозмездно, а теперь приговаривает: не по зубам, мол, ему эта гайдуцкая доля, не в отца пошел Нико, не та порода, не тот характер. Совестливые для гайдутчины не годятся, доходил до меня голос Сало, а этот хлеба корку и то попросить стеснялся, а когда брал, краснел, смущался. Других жалел, а себя-то вот и упустил, иссох весь, с голодухи иссох, дошел до ручки, а под конец умом рехнулся. Да это и понятно, с голодухи человек всегда глупеет и с шариков сходит.

- Кто ему сказал, что мы в Боснию ушли?

- А черт его знает кто.

- Уж не ты ли его надоумил?

- У меня и в мыслях такого не было. С чего это я бы стал ему про Боснию говорить?

- Ведь кто-то должен был ему сказать. А кто, как не ты?

- Может быть, он сам это выдумал. В одиночестве всякие глупости в голову лезут.

- Уж лучше бы он покончил с собой.

Некоторое время мы молчали, потом Сало сказал, что так все-таки лучше. Они знали, где Нико пьет и где получает горбушку хлеба, они, словно ищейки, шли за ним по пятам. И могли прихлопнуть его месяц или два назад, но торопиться им было некуда, да к тому же никак не находилось желающего затянуть эту рискованную петлю. Им было достаточно знать, что Нико у них всегда под рукой и далеко не уйдет, но все равно долго так продолжаться не могло, потому что в конце концов должен был найтись такой отпетый негодяй, который, не дрогнув, поднял бы оружие, целясь в сына Сайко Доселича.

Или, например, самоубийство. Да разве ж допустимо это, чтобы человек сам себя жизни решил? Нет, никак не допустимо! Если уж он до такой точки дошел, значит, и вовсе всякую веру потерял и признает себя кругом неправым. А так совсем иное дело - так он им всю правду в глаза выложит, и при этом совесть его будет чиста. В самом деле, чего ему стыдиться? И в старину хватали юнаков, ссылали на каторгу, бросали в тюрьмы. Стоян Янкович был в рабстве, и Вук Левак тоже. К тому же никто не может сказать определенно, что ему предстоит, ведь суд, в Колашине, и Нико пойдет под суд, и бог даст, может быть, смерть и не заденет его...

Вот теперь я точно знаю: это же самое внушал он и Нико и этим надломил его. Украл у Нико душу и подбирается к моей. Надо его немедленно прикончить, пока еще я не передумал. Я загнал пулю в ствол и посмотрел на него в прорезь винтовки. Какое безобразное чудовище - голова змеи на туловище верблюда. Я уже давно не стрелял вот так - в людей, в сущности, мне ни разу не пришлось стрелять в упор, зная наверняка, что сейчас я убью человека. Но этого я убью!.. Он почувствовал это и побледнел. Хрустнув суставами, он вонзился пятками в землю, как бы ища опоры для решительного рывка. Малейшего его движения, попытки протянуть руку к тесаку будет для меня достаточно, и, поняв что спасения нет, он как-то сразу обмяк, расслаб, нижняя челюсть у него отвисла, глаза помутнели, как будто он был уже мертв.

НЕСКОНЧАЕМАЯ ЦЕПЬ ПОГОНИ

Корчевина и поляна перед нами пестрели бесчисленными пятнами тени: тени, точно собаки на привязи, сидели на корточках под кустами и деревьями и незаметно увеличивались. Постепенно сокращаясь численно, пятна растекались вширь, занимая все большую площадь. Они не то что объединялись друг с другом - объединение не часто наблюдается в природе и нередко бывает обманчивым, - они взаимоуничтожались в междоусобной войне. Выжили с десяток самых крупных теней, но им тоже не живется в покое. Незаметно подкрадываясь, тени набрасываются друг на друга из-за спины, коварные и прожорливые, как рыбы, как богачи, как все люди. Растягиваясь, раздуваясь и стараясь во что бы то ни стало вместить в себя заглоченные куски, тени и не думают защищаться от нападения сзади, помышляя лишь о том, как бы ухватить приглянувшуюся им добычу. Редко когда какая-нибудь из них, дрогнув, отпрянет в сторону - это лишь продлевает срок ее мучений. Некоторое время проглоченные тени, вытянувшись, лежат в утробе победителя, просвечивая темным пятном. Но потом и оно рассасывается.

Я увлекся игрой этих теней - они напоминают мне Европу и человеческую жизнь. Но меня не устраивает ни такая Европа, ни такая жизнь, и я отвергаю это сравнение … Нет, думаю я, это не настоящая жизнь, это ее отблески. И я воображаю, будто я сижу на берегу какого-то призрачного озера, в водах которого не отражается ни небо с облаками, ни скалистые утесы с деревьями, а что-то совсем другое. Но что, я не могу сказать, может быть, время, а может быть, просто наше земное существование. Прошлое ищет спасения и покоя в глубинах озера; его теснит настоящее, подпираемое сзади грядущим, и обрывает ему плавники, вспарывает живот, разрывает в куски. И эти странные отблески материи, но не той материи света, которая воспринимается глазом, нисколько не заботясь о том, чтобы утихомирить отражаемый ею вихрь, взвинчивает его, немилосердно увеличивая скорость мелькающих бликов. И наконец все слилось в беспрерывном движении. Проносятся вытянутые шеи, копья клювов, клыками оскаленные пасти, и, догоняя друг друга, они сплетаются в длинную цепь - цепь погони, которой не видно конца.

Краем глаза я покосился на Сало - уж не вздумал ли он незаметно достать свой тесак? И он тоже косится на меня, и я понимаю, что у него этого и в мыслях не было.

- Я же вам говорил, чтоб вы его отсюда увели.

- Верно, говорил.

- Я не виноват, что он …

- А кто говорит, что виноват?

- Я его учил, где прятаться, показывал надежные пещеры, про которые мало кто знает, хлеба ему давал да еще и к хлебу кой-чего, а ты сам прекрасно понимаешь, что такое хлеб в нынешний год…

- Понимаю.

- Мой дом для него всегда был открыт.

- И это мне известно.

Сало разжалобил сам себя, глаза его наполнились слезами. Выждав достаточное время, чтобы убедить меня в том, что это самые натуральные слезы, он их утер заскорузлыми лопатами своих лап. И замолчал. А это сущее спасение для меня. Теперь он ждет, что я ему отвечу: пусть подождет! И пусть благодарит Ивана и Байо, не то бы привязал его к дереву и вытряс из него всю правду. Далеко под нами, невидимая в теснине, едва слышно шумит река. Вода в глубине угольно чернеет. Она уходит, срываясь в бездну. И мне пора уходить. Но как мне уйти и не сорваться в бездну - ведь это очень трудно. Для начала хорошо бы подняться, но я забыл, как это делается. Мне кажется, на земле и в воздухе воцарилось хрупкое равновесие и первое же мое неосторожное движение может нечаянно нарушить его. И, боясь этой минуты, я всячески оттягиваю ее. В действительности это не что иное, как подавленный страх перед необозримым и необитаемым миром, в который я должен погрузиться один, обессиленный, угнетенный тяжестью двух ужасных известий.

- Пошли ко мне, - произнес Сало, - здесь недалеко, - и взял тесак.

- Зачем к тебе?

- У меня найдется что-нибудь поесть, а если нет, так я тебе сготовлю.

- Не хочу я есть, я и так сегодня сыт по горло.

- Сыт, это верно, сегодня ты по горло сыт своим горем, но подкрепиться все равно необходимо, иначе у тебя не будет силы справиться с этим. У меня есть отличная ракия, золотая, не хуже препеченицы ¹⁸. Я знаю, что тебе тяжело, мне тоже было тяжело… а ракия тебя подкрепит.

- И ракии не надо, в другой раз.

- Ты здесь решил остаться?

- Я должен быть здесь, потому что это он из-за меня остался тут и не вынес. Я хочу искупить свою вину перед ним.

- Я бы не советовал тебе задерживаться в наших краях.

- Может, еще и уйду.

Я встал. Взвалить на спину непосильный груз и, согнувшись, ощущать за плечами его тяжесть, было бы для меня сейчас великим счастьем. Но за плечами у меня не было никакого груза, а между тем каждая клетка моего существа несла на себе непомерное бремя. Подъем сейчас мне не по силам, идти вдоль склона совсем не удается, что-то так и тянет меня, толкает вниз, в долину, утыканную людскими поселениями, пересеченную Лимом и дорогой. А впрочем, какое мне дело до патрулей и прочей трусливой праздношатающейся публики! И я стал спускаться по откосу вниз вслед за убегающими тенями - во так еще куда ни шло! Однажды Нико Сайков тоже решил спуститься в долину, подумал я, а теперь уже он никогда спускаться не будет, это совершенно очевидно. Очередь теперь за мной, но я спущусь не так, как он. Совеем не так, я постараюсь быть во всем полной его противоположностью.

С обрыва виден Лим. Может быть, он и есть та притягательная сила, которая увлекает меня вниз вместе с ручьями и тенями? Ну что же, я перейду его вброд! Рано или поздно мне все равно придется это сделать. Так зачем же откладывать? Может быть, вода освежит меня, а счастье снова вернется ко мне на другом берегу?

На отмели у села Ровного река широко разлилась и сварливо бурчит, недовольная сама собой. Прислушиваясь в ожидании сумерек к ее неумолкаемому рокоту, я начинаю различать голоса притоков, поглощенных рекой. Лесные ручьи, привычные к тени, впадая в Лим, невнятно бормочут и жалуются, плачась на свою судьбу, и, вплетаясь в их скорбную песню печали, звонко лопочут горные речки, текущие по каменистому ложу, и кристально чистые голоса их алмазно искрятся солнцем и металлом. Они сохранили свою живую душу, зубастую, непокорную, и только ждут той минуты, когда им снова можно будет разбежаться в разные стороны: недаром Лим упорно разливается на рукава, протоки и старицы. Я влез в холодную воду, и враждующие души протоков мгновенно объединились против меня. В их голосах зазвучала тревога, поднимая исконное местное племя на недруга и чужака. Звонкие голоса кричали: «Держи его за ноги да тяни, тяни, наддай ему камнем, толкни посильнее в грудь, бей, не жалей!» Другие глухо шептали: «Подайте его сюда, подайте сюда, подтолкните его!» И, налетев и подхватив меня мощным напором, река поднимала ликующий шум, преждевременно празднуя победу. Но стоило мне выйти на берег, как потоки снова повздорили между собой и плачущими голосами обвиняли друг друга в том, что выпустили меня.

Продравшись сквозь заросли ивняка, я подошел к трактиру, внушительных размеров зданию, где некогда мой отец подливал ракии жаждущим русским эмигрантам, полицейским и комитам. В те времена вокруг трактира топорщили ветки молодые сливы; я пригибал их макушки к самой земле, ломая сучки, сливы нещадно обдирали соседские козы, и нередко из-за них вспыхивали громкие ссоры; теперь на их месте, отчужденно взирая на меня, высились рослые деревья. Когда-то в трактире собирались на посиделки односельчане, приходили девушки и пели:

На этот куплет им отвечали:

В те времена и долго еще потом я никак не мог понять, что такое свобода. Несколько раз приступался я с расспросами к отцу, но он все откладывал объяснение на потом, спрашивал я. и других, но взрослые придумывали тысячи отговорок, лишь бы не признаться в том, что они сами несведущи в этом вопросе, а может быть, и в том, что свобода вовсе не существует на свете. Вскоре я пришел к выводу, что слово это придумали специально для песен, и очень-здорово придумали, потому что с виду оно кажется вполне осмысленным. Тогда мне, конечно, и в голову не могло прийти, что это слово станет когда-то моей идефикс, ради которой я живу и готов умереть. Человек никогда не знает, каким он будет и чего захочет, так же как не знает он того, которая из тех девчонок, безликой гурьбой гоняющих в пятнашки и в пряталки, станет однажды его несчастной любовью.

Мне страшно хотелось подойти к колодцу, но это было невозможно: кто-то стоял на шоссе и тараторил, на все лады склоняя мост у Фочи: трупы, одни сплошные трупы, дети, женщины, их добивали и сбрасывали в реку… Я перешел через шоссе, кто-то окликнул меня, над моей головой просвистели две пули, а в селе забрехали собаки. Я нащупал лесную тропу, ведущую к Меже. В тот раз, когда дядька Лука пришел в город узнать, где найти доктора Храброго, чеха, он, должно быть, шел именно этой глухой тропинкой... Уж раз я тут, сказал я себе, надо было бы завернуть к моим, посмотреть, как растет Бранков сын, Тайо-младший, который должен отомстить за нас, и есть ли у Ивы чем его кормить. Я перешел речку, рассматриваю дома с противоположной стороны. У Бойо Мямли горит свет, наверное, купил керосину у Илии Керосинщика. Светится огонь и у Вуколичей - в карты, поди, режутся; и Треус со светом сидит - с началом войны для него настало нескончаемое рождество. И только на Лазе, в жалкой летней халупе, где должны быть мои, темно. Я поднял руку, собираясь постучать, но на пол-пути остановился - сегодня день дурных известий, как бы еще одно не получить.

Поднимаюсь по круче, ветки подставляют мне ножки, птицы шарахаются в испуге, нагоняя на меня жуть, мелкие камешки с предательским шумом скатываются вниз. Страшно. Она ли это, моя зеленая Межа с ее осенними деньками, с Глухоманью и прохладой ореховых рощ над Ключом? Та самая Межа, для которой изобретал я мосты из тесаного камня и опорные дамбы от наводнений? Нет, это не она, эта Межа совсем не похожа на ту, прежнюю Межу и, ощетинившись и ненавидя, бросает мне в лицо: предатель! И самое ужасное, что она по-своему имеет основание ненавидеть меня и называть предателем: ведь как-никак я предал древнее племя вампиров, под угрозой нашествия соседних племен возрожденное из небытия Гояном. В их глазах я представляю здесь слугу Гояна, и ничего более, вот почему так недоверчиво следит за мной Межа. Она затаила что-то недоброе, лает, прислушивается и угрожающе рокочет речными перекатами со дна ущелья: я тебя выходила, я тебя и схороню!.. Кровожадная теснина разинула чудовищную пасть, готовясь проглотить меня. Горные вершины, достающие до звезд, - это ее челюсти. Я сжался от ужаса. Стоит ей понять, что я в ее утробе, и челюсти сомкнутся.

Около полуночи я взобрался на Орлиный залет и там спал и не спал до восхода солнца. Я проснулся не сразу и еще некоторое время воспринимал действительность как бы сквозь сон. С высоты мне открывались долины; на самом деле это не что иное, как ящики, подбитые зеленым сукном и расставленные для приманки.

Ящики различны по форме. Здесь и футляры из-под скрипок, и шахматные коробки. Специальные углубления рассчитаны для пешек, коней, ферзя и королевы, а многочисленные застежки из потемневшего серебра выполняют роль украшений. Ящики временно открыты, но в любую минуту они могут захлопнуться: в глубине их поблескивают змеевидные петли. Распахнув створки, ящики ждут намеченную жертву; стоит этой жертве оказаться внутри ящика, как створки захлопнутся, ее запрут, и она никогда уже больше не сможет играть и развлекаться и - уже не будет ни скрипкой, ни пешкой - никем. Вот почему меня нисколько не соблазняет перспектива быть пойманным и не тянет спуститься в долину. Если кому-нибудь не терпится туда спуститься, пусть спускается, а мне надежней бродить по вершинам и хребтам, с горы на гору …

Решение, принятое мной во сне, я неукоснительно выполняю наяву, беспрекословно подчинившись ему, как некоему тайному зароку. И не будь этого тайного зарока, один бог ведает, что сталось бы со мной, потому что перед заходом солнца я увидел сверху, как на перевал выползла откуда-то колонна четников. Колонна часто останавливалась, высматривая и сзывая своих, засевших в кустарнике. Я подождал, пока они все соберутся и уйдут. За последнее время четники впервые появились в этих краях - не знаю, какого дьявола надо им в такой глуши. Группа четников задержалась под дубом, где мы с Василем убили мышь, показывают друг другу на остатки костра, на котором мы варили мамалыгу, и галдят. Прямо-таки сверхъестественный нюх! Если Гитлер после войны смоется куда-нибудь, надо четников на поиски послать. Наконец ушли. Путь открыт, но мне не терпится спуститься вниз - а вдруг они вздумают вернуться! Подожду-ка ночи, а там спущусь на Пустырь - печальный вестник всегда приходит слишком рано.

Ослабевшие от усталости и голода ноги занесли меня ниже, чем полагалось. Потом я поднимался вверх по ручью, соображая, как бы преподнести им мои ужасные новости. По краю ущелья я вышел на Пустырь и наткнулся на них на первой же поляне. Это меня несколько озадачило - прежде мы никогда не ночевали на этой поляне, но вероятно, какие-то неизвестные мне обстоятельства заставили их переменить место ночевки. Я толкнул Василя:

- Пожрать что-нибудь есть?

- Свинья, - зыкнул он на меня чужим голосом, - смотри, кого будишь!

- А кто ты такой? - спросил я и вскинул винтовку.

- Ну и ну! Он, видите ли, не знает, кто я такой!

Я отскочил на два шага, опасаясь, как бы он не схватился рукой за ствол, и навел на него винтовку. Но тут же спохватился: а вдруг это кто-нибудь из Устья дурит спросонок?

- Ты что, из Устья, что ли? - крикнул я.

- Так точно, - отвечает тот. А сам по земле шарит, ищет что-то. - Ты что, не узнаешь меня?

- Чего ты там ищешь?

И в ту же секунду я понял: он искал винтовку и вот уже нашел ее. Медлить некогда - болезненно отозвалось у меня в голове. И, пересиливая боль, я выстрелил в черноту, в груду костей и мяса. Я услышал крик, которому вторило эхо выстрела, и вздрогнул: а вдруг я убил своего, что тогда делать? Я попятился назад и ухватился за куст, свисавший над краем ущелья; корни его были подмыты водой, и вместе с ним я покатился в пропасть. Я задыхался, в груди стеснилось, я хватал воздух, ловил его ртом, но рот был забит землей и соленой кровью. Винтовка вырвалась из рук и первой докатилась до дна, и лежала у меня под ногами, как мертвая.

Я схватил ее и крепко прижал к себе, боясь, как бы она снова не выскользнула из рук. Я ободрался об корни, колючки и мелкие камешки, забившиеся глубоко под кожу. Наверху тишина. Потрясенные случившимся, они, должно быть, до сих пор не могут прийти в себя. Боже мой, рвалось у меня в груди, неужели я убил своего и потому они, сраженные, молчат! Но в тот же миг грянули винтовочные залпы и кто-то гаркнул:

- Что там такое? Кто позволил открыть огонь!

- Они убили нашего.

- Кто убил? .. Держи, не выпускай его!

- Убили и тут же смылись.

- Если вы не бабы, вы им далеко не дадите уйти!

Кричало человек десять, а то и больше. Но я ни одного по голосу не узнаю. Хорошо, что они не наши, хорошо и то, что они приняли меня за нескольких. А еще лучше, что я прихлопнул одного негодяя, пусть помнят и не выслеживают по ночам. Если Василь и Иван погибли, по крайней мере я за них расквитался, если они живы, пусть это пойдет авансом за Нико Доселича…

- Они вниз скатились, голову даю на отсечение! - заорал Сало.

- А ну, бегом марш! Перехвати их!

- Отряд, оцепляй гору!

- Сегодня им даже на крыльях от нас не улететь!

Мне хотелось еще разок услышать голос Сало и убедиться в том, что это он, но наверху ревела целая орава. В смутном и все нарастающем гуле голосов невозможно было выделить какой-нибудь один. Да и сами орущие не в состоянии были расслышать друг друга и понять, какая команда дана: стрелять или нет. Они матерились, извергали проклятия, рычали. Они вдохновенно, как воды Лима, отдались единому порыву ярости. Какая-то неведомая сила объединила их - воду и людей, саму природу - против меня одного. Спасаясь от преследования, я не перестаю думать, что это Сало. Может быть, он шел за мной следом, пока я спускался в долину, и потом, когда я переходил Лим и когда пробирался сквозь заросли ивняка. И пока я прислушивался к тем людям, болтавшим у колодца, он обогнал меня и поджидал с кем-то там, на шоссе. Вполне вероятно, что все это моя фантазия, но теперь это не имеет значения. Имеет значение только то, что я еще держусь на ногах и могу уйти.

Две осветительные ракеты вдогонку одна за другой взвились в небо, превратив безлесые плеши с ручьями в голубые просторы подводного царства. Куда это я погрузился, в какие глубины? Кругом так красиво, а красота всегда фатальна - для того, кто ее создает, или для тою, кто любуется ею. Кто-то из них увидел меня, и вдруг, отскакивая от камней, завизжали пули. Пригнув голову, я бросился в темноту, и она подалась мне навстречу. Впереди меня взорвался камень, разлетевшись вдребезги под пулей и угодив мне в голову осколком. И свет померк переду мной. И я покатился куда-то сквозь непроглядную тьму и не мог улучить ни минуты, чтобы подняться на ноги. В голове у меня все перепуталось: крики, грохот выстрелов, обрывки мыслей и тоскливое предчувствие развязки. Наконец при помощи винтовки мне удалось встать. Позади меня все еще слышался шум, но он был уже далеко. Я медленно продвигаюсь вперед - после такого стремительного спуска у меня всегда болит голова. На заре я набрел на коня - он пасся на привязи. Я его поймал, накинул недоуздок, сел на него верхом и погнал рысью через поле, объезжая селения низом. Переправился на нем через Лим и проехал еще часть пути, а потом пустил коня в кукурузу - пусть поскандалят утром из-за потравы.

ЗАЖИВЕТ ЛИ ТВОЯ РАНА

Некоторое время я еще шел, чувствуя, как нарастает боль и как от нее распухает голова, заваливаясь куда-то вбок и становясь невыносимым бременем для моего тела. Тут-то я и пожалел, что слишком рано отпустил коня. Да и вообще не надо было его отпускать, никому бы и в голову не пришло, что это я его увел, коммунисты здесь вне всяких подозрений. Ямог бы добраться верхом до самых гор, а потом отпустить коня - назад он может вернуться и сам. А впрочем, не моя печаль, вернется он или нет! Это же хозяйский конь - у бедняков лошадей и в помине нет … А какое мне, собственно, дело, если у четников одним конем будет меньше! Эти мысли завели меня в поля, и мне все чудилось, что в полях пасутся кони. Может быть, эти кони всего-навсего духи, но я отчаянно долго гонялся за ними, тщетно стараясь поймать хоть одного, а кони исчезали, стоило мне приблизиться к ним. Неслышные и легкие, они мягко ускользали от меня на своих неподкованных ногах и растворялись на глазах, а вдали маячили другие кони, увлекая меня за собой.

Так я забрел в село, где никогда прежде не бывал. Кладбище, какие-то развалины, потом что-то вроде церкви, все вверх и вверх и наконец лай. Еще немного, и я подниму погоню и ввалюсь в засаду, поджидающую кого-нибудь другого. Надо скорее убираться отсюда, но, поскольку я не знаю местности, мне остается только одно - лезть в горы. Я должен во что бы то ни стало добраться до леса и затеряться в его безграничных просторах. Переждав в лесу до рассвета, я могу по вершинам наметить себе дальнейший маршрут. Но силы окончательно покинули меня - ноги отяжелели, руки повисли, как плети. Если этот лес и существует на свете, мне все равно до него не дотянуться. Еще секунда, и я упаду. Но, сжалившись надо мной, лес сам поспешил мне навстречу. Надвинулся на меня черными рядами, белея в темноте кривыми саблями берез, размахивая ветками, гудя и наступая. Однако моя радость, вызванная встречей, нисколько не трогает это черное войско. Всем своим поведением оно как бы нарочно старается вызвать во мне противоположные чувства: толкает меня твердой грудью стволов, сбивает с ног и проходит мимо. Чуть поднимешься, оно снова швыряет тебя на землю - сиди, мол, не рыпайся, чего путаешься под ногами …

Подобные советы мне приходилось слышать и раньше, на школьных празднествах, а также во время высочайшего пребывания в наших краях короля, объезжавшего с визитами старейшин непокорной страны Васоевичей. И я решил послушаться. У меня нет сил сопротивляться, я лежу и слушаю петухов - дома где-то совсем близко. Надо было немножко отползти - как бы утром не попасться на глаза пастухам! … И я кое-как поплелся дальше. Не знаю, долго ли я шел и когда рухнул на землю. Я очнулся в лесу под деревьями - покачиваясь, они тихо скрипели. Прислушавшись к их скрипучим голосам, я начинаю различать гнусавый старославянский говор. Чем дальше я слушаю, тем больше понимаю. Впрочем, это уже и не деревья скрипят, это что-то бубнят бородатые люди. Они вспоминают Марко Кралевича ¹⁹ - приходилось когда-то и Марко Кралевичу у султана турецкого на побегушках служить, да не помешало ему это сербской славой стать! Вот и им точно так же не помешает. Эй, кто там брешет, что помешает? Никто! … То-то же! Пусть и впредь себе помалкивает, а не то голову с плеч долой; в свое время сам князь Милош ²⁰ политики ради продавал воевод пашам, а голову Георгия Черного ²¹ послал султану и, может быть, именно благодаря этому образовал Сербию …

Они осточертели мне своей болтовней, и я проснулся, чтобы не слышать ее. В небе сияла заря, облизывалась, глядя на горы, точно лиса на курятник. Неплохо было бы осмотреться вокруг, но мне неохота вставать. Да сейчас ничего и не видно, сказал я себе, после посмотрю. И я опять забылся. Стоило мне закрыть глаза, как они снова завели разговор о Пашиче ²² и о том, как лисица лакомится мясцом, покуда на волка облава идет. Вначале до меня доходит невнятное бормотание, мелькают имена. Но постепенно я начинаю различать слова. Наконец они добрались и до нас. Один объявил враньем заявление коммунистов о том, что они хотят завоевать свободу будущим поколениям. Если коммунистам волю дать, будущего поколения просто-напросто не будет. Откуда ему взяться, если наши дети с голодухи перемрут. А в Сербии немцы будут десять сербов за одного немца убивать. От кого же сербы пойдут, если немцы все наше племя под корень сведут? … Да спасибо, мужик во время спохватился - да здравствует мужик, честь ему и хвала! Умница мужик, обзавелся Пашичем, не допустил мужик, чтобы немцы десять сербов за одного убивали. Тертый-перетертый калач, мужик прекрасно понимал, что сила шею ломит и города берет, и для ублажения обеих сторон завел две партии: Недича ²³ - для немцев и Дражу ²⁴ - для англичан… Еще есть третья партия - для самого себя! - крикнул я и проснулся.

Когда я окончательно пришел в себя, последние звуки еще дрожали в воздухе, странно отдаваясь в тишине, в которой ветер трепал кусты, отчего казалось, что они о чем-то шепчутся друг с другом. Кусты шептались обо мне: «Посмотри на этого дурака, он даже не знает, куда забрался …» Меня беспокоит этот шепот, а также и то, что я лежу на открытой поляне, между тем как из-за гор вот-вот появится солнце и озарит все вокруг. Но несмотря на это, я опускаю свинцовую голову в росистую траву и пересохшими губами слизываю капли влаги. Я сам себе сделал ночь и, если бы не этот холод, мне было бы совсем неплохо, но о тепле не приходится и мечтать, поскольку я лежу на Марковой вершине и между мной и землей два метра снега. Костер ни черта не греет, он только чадит да растапливает снег под собой и постепенно погружается в снежный колодец, а мы плачем над этим колодцем от дыма, от горя и этих бесконечных разговоров про Пашича, как он убрал самого знаменитого Аписа, ради того чтобы угодить Австрии и Франции.

Вскоре поредел и мой островок темноты. Я закрываю глаза, но это больше не помогает: кругом все бело от белых девичьих платков. Девушки столпились у моей постели: Злата, и Сокола, и маленькая Нора Фрейденфельд, и Видра, и Аня Окриджанчева, а я - это вовсе не я, а какой-то другой товарищ, раненный во время декабрьской демонстрации, высокий красивый парень с золотистыми кудрями. Тяжело дыша и пересиливая боль, он, улыбаясь, говорит: ничего особенного, пустая царапина, через день-другой пройдет бесследно. Подо мной мягкая постель с белыми простынями, а солнце бьет в громадное окно, и оно так блестит, что на него невозможно смотреть. Теперь мне нисколько не холодно - как они здорово догадались положить меня в постель, я им так благодарен за это, только в этой постели я смогу отогреться после проклятого снега на Марковой вершине. Я совершенно уверен, что все обойдется благополучно, раз они знают, где я, и раз они со мной. Скоро я встану. Надо полагать, судьба не уготовила мне смерти в постели, как какому-нибудь буржую, и поэтому я прошу их что-нибудь спеть - безразлично что, ведь на свете столько песен.

Но пока они совещаются, с чего начать, у моей постели оказался один из тех коней, которых я ночью ловил в лугах; конь понюхал меня за воротом и спросил: «Ты что это тут делаешь?» Я молчу, потому что, может быть, коня-то никакого и нет, а может быть, он снится мне во сне. Но кони один за другим стали сходиться ко мне - второй, третий, и все обнюхивают и спрашивают, что мне тут надо и откуда я взялся. Я открыл глаза и вижу: передо мной стоит оседланная кляча, а возле клячи - деревенская колдунья с прялкой, веретеном и бадейкой на голове. Заткнутая за пояс прялка задрала сзади юбку, как будто у колдуньи под прялкой хвост.

Колдунья уставилась на меня во все глаза и спрашивает:

- Да что с тобой? Ты что здесь делаешь?

- Сама, видишь, ничего!

- Да тебя никак кто-то избил?

- Они еще поплатятся за это.

- О-о-ох, как же они тебя отделали да вываляли! Видать, ты сегодня самим чертям налог уплатил! Все твои обноски в клочья изодрали, как же ты в таком виде на люди покажешься?

- Никак, поэтому-то я здесь и лежу.

- Небось, партизаны тебя этак-то отделали?

- Да нет.

Но она не слушает меня, недосуг ей меня слушать, она знай свое твердит.

- Еще спасибо скажи, что голову тебе не оторвали, они с бородачами шуток не признают! А что же ты, один им, что ли, попался.

- Нет, не один, но другие убежали.

- А что у тебя болит?

- Голова.

Невозможно любопытная женщина, все-то ей надо знать.

Но моя изобретательность по части вразумительных ответов быстро иссякла, я стал отмалчиваться, а потом и вовсе закрыл глаза. И когда открыл, ее уже не было. Испарилась, точно видение сна. Впрочем, может быть, она им и была, созданная игрой воображения или страхом перед чем-то неведомым и подосланная ко мне, чтобы разбудить меня. Я окончательно проснулся и с удивлением огляделся вокруг: поляна, на которой я лежал, оказалась. волнистой равниной, простиравшейся между двумя лесами. Равнину пересекает дорога, а непосредственно под дорогой сижу я, как бы только что скатившись сюда с обочины. Худшего места невозможно себе и представить. Кое-где торчит редкий кустарник, но я подгадал растянуться на самом виду. Меня давно уже мог обнаружить патруль и несколько спутать мои планы. Не помогла бы и моя борода - они ведь тоже не очень-то доверяют бороде, пока не выяснят, кому она принадлежит.

Я встал и пошел, а равнина закачалась у меня перед глазами, вынося на волнах отдельные предметы, которым тут вовсе не место. Слева от меня всплыла скала, на скале бадейка, прялка и веретено. Наверное, та женщина все-таки была колдуньей: застигнутая врасплох солнцем, она для маскировки превратилась в скалу, но атрибуты колдуньи выдавали ее с головой. Эти ее заветные предметы, наверное, не могут превращаться. И лошадь осталась, как была: самая натуральная живая кляча с седлом и сбруей, нагнув голову, пощипывала невдалеке от меня траву. Хорошо бы ей поближе подойти, я бы ее оседлал, невзирая на ее связь с нечистой силой. Сегодня мне сгодится любая, божья или чертова, лишь бы до леса добраться!… Я все ждал, когда лошадка подойдет поближе, от надежды переходя к отчаянию и временами забывая, где я и чего жду. Вдруг колдунья откуда ни возьмись снова очутилась передо мной. Она отыскала где-то родник - колдуньи вечно у родников шатаются, - смочила в нем какую-то тряпицу и вытерла мое лицо, задев при этом рану.

- Потише ты! - взревел я. - Больно!

- Да ты никак ранен, несчастный! Что же ты мне сразу не сказал?

- Это не рана, а ссадина, это я об камень по-корябался.

- Пуля тебя покорябала, а не камень.

- Уже мне, наверное, лучше знать, что меня покорябало.

- Нет, вы только посмотрите на него. Да нешто камень тебе волосы бы опалил!

- Зато от пули должно болеть сильнее.

- К счастью, стрелок попал не туда, куда целил. Забери он чуточку пониже или в сторону, ты бы и пальчиком не шевельнул. А все по милости бороды. Вот теперь за свои веники и получайте. И на кой вам эти веники сдались?! Только людей пугаете, а людям тошно и без вас. Заважничались, зазнались, юнаков из себя корчите, этаких мстителей, а на самом-то деле бедноту притесняете. Ракию с итальянцами лакать да под хвостом у них вылизывать - вот и все ваше геройство! Уж какие партизаны ни есть, а только перед вами они - голуби белые! … Господи, да забери он малость ниже, плакать бы сегодня твоей матери горючими слезами, если только она у тебя еще жива.

- Нет ее в живых, она уже давно умерла.

- Тем лучше для нее. А теперь я тебя к врачу должна свезти, в больницу.

- К врачу еще успеется.

- С этим делом медлить никак нельзя. Верхом доедешь?

- Нет, упаду.

- Не упадешь, я поддержу.

- Какое там поддержишь, когда я встать не могу.

- Тогда лежи и дожидайся тут! Как бороду отпускать, так небось ни меня, ни матери - никого не спросился, знай себе буянил со своей ватагой по округе да бесчинствовал. И подходить бы к тебе не надо, довольно я от вашей шайки лиха натерпелась, да уж ладно, спущусь в село, скажу, что ты тут издыхаешь один. Может, сжалится кто и сволочет тебя вниз. Да как сказать-то мне? Как хоть звать-то тебя?

Вместо ответа я закрыл глаза и сцепил покрепче зубы. Не сболтнуть бы ей чего-нибудь лишнего. Откровенничать мне с ней никак нельзя, ибо ее высказывания насчет бороды еще ничего не доказывают. Может, это она нарочно прикинулась, а после другую песню запоет. Я прижал к себе винтовку обеими руками - вся моя надежда только на нее.

Наконец женщина убедилась в том, что больше ей не удастся вытянуть из меня ни слова. Она водворила свою бадейку на голову, прялку запихнула за пояс и, ткнув веретеном лошадку, погнала ее перед собой. А там, по моим представлениям, колдунья в мгновение ока объявилась в селе, разглашая всем и каждому любопытную новость. Люди сбежались, взвалили меня на носилки и понесли в больницу. Они не узнали меня; им даже и в голову не могло прийти, что это кто-то другой, а не их бородач, пропавший дня три тому назад. Дорогой они галдят, толкуют про соль, нас обгоняют грузовики, вздымая тучи пыли, вызывающей у меня приступы кашля. Вот, громко трезвоня и выкрикивая новости на ходу, мимо нас промчались два велосипедиста, продавцы газет - это уже город.

Меня внесли по лестнице, подо мной скрипнула кровать. Кругом все бело, на потолке блестит окно. Незнакомый врач велит сбрить мне бороду; другой доктор - Света из Сремских Карловцов - узнав меня, хмурится. Нет, говорит он, не надо его брить; четников это может разозлить, они еще скажут, что мы уничтожаем их эмблемы, а у нас на это нет никаких полномочий; не стоит давать им лишний повод для скандала, они и так из-за каждой мелочи жалуются на нас… И меня оставили одного в пустой палате. Но мгновение спустя палата каким-то чудесным образом снова наполнилась народом, хотя я не слышал, как открывались двери, и подумал, что все они проникли сюда через какие-то потайные ходы, целая стайка медицинских сестер, вся экскурсия со Стражилова в полном составе, и санитарки из Нового Сада, и среди них та маленькая девчушка с косой, по которой сразу узнаешь, что она из Кикинды и Смиля и Даворянка. Под покровом белых халатов и вымышленных имен они столпились у моей кровати, собираясь дать решительный бой смерти, и запели:

Они меня ужасно испугали: ведь те, что стоят под окном могут услышать песню и догадаться, что я и есть тот самый Ладо, про которого в ней говорится. Я машу на девушек руками, верчу головой в знак того, чтоб они перестали, но девушки только смеются в ответ: ведь таков закон борьбы - с песней смерть встречаем мы…

Я вздрогнул и проснулся: потолочное окно над моей головой было не чем иным, как небом, солнце всходило к самой его середине, слепило глаза, невыносимо пекло голову. Прежде всего я пожалел, что проснулся: не стало песни, не стало девушек. Разметало девушек по белу свету, многие погибли, замученные, другие в тюрьмах. Никогда уже не соберутся они, не споют вместе песню. Разве только изредка, во сне, да и то недолги будут эти встречи. Если же я сию минуту не уберусь с этой проклятой равнины, простершейся в раздвинутой раме лесов, не уберусь подальше от дороги, где я растянулся по соседству с селом на виду у всего честного народа, девушки совсем исчезнут, они уйдут из снов, уйдут из памяти и никогда не вернутся.

И меня охватил ужас: несравненно больше, чем перспектива дождаться здесь людей из села, которые вот-вот должны за мной явиться, меня пугает мое собственное состояние полнейшего оцепенения, так прочно и надолго приковавшее меня к земле. Не имея мужества подняться и не веря, что когда-нибудь я обрету его, я пополз на четвереньках, но ранец и винтовка и все на свете мешает мне ползти. Я пересек дорогу, закинул винтовку на спину - ползти стало легче, но все же я невероятно медленно продвигаюсь вперед. Я ободрал локти и колени в кровь, и это заставило меня подняться на ноги. Через каждые три-четыре шага я хватаюсь за голову обеими руками и старательно водворяю ее обратно в свое гнездо; увидев дерево невдалеке, я устремляюсь к нему и, обняв его за ствол, перевожу дыхание. Самая тяжелая часть моего тела - голова; по сути дела, она и есть моя главная помеха - поминутно теряя равновесие, она грозится увлечь меня за собой в черный омут боли. По временам я останавливаюсь и восклицаю: «Конец, брат, конец! Больше не могу, и пусть все катится ко всем чертям! Пусть приходят, хватают - одной смерти не миновать, а двум не бывать!..» Но в ту же секунду я слышу стук своего сердца:

И снова плетусь, катя перед собой голову, точно мельничный жернов.

Наконец докатил ее до леса и сам себе не верю, что я в лесу. А лесочек редкий такой, весь в просветах, не иначе, как узкий перелесок, скорее способный выдать, чем укрыть.

Хватаясь за ветви и спотыкаясь о корни, я из одного просвета попадаю в другой. Надо бы отдохнуть, я уже давно обещал себе сделать привал, да все откладываю, боюсь, потом не встану с земли. Я поднялся вверх по косогору, но ничего не прояснилось, я ничего не увидел с него, кроме клочка голубого неба да зеленого моря под ним. Я обошел гору вокруг, но и с другого склона увидел не больше. Я переставляю ноги, но не двигаюсь с места, а в глазах так и мечутся, рябят, мелькают деревья. Мало-помалу насборенные сапоги хвойных солдат начинают отбивать парадный марш. И я один виновник этого смятения - деревьям несносно мое присутствие в лесу. Они по очереди устремляются на меня с явным намерением размозжить мне голову, но в последний момент делают промах, и тогда другие деревья, от которых я меньше всего ожидаю подвоха, толкают меня в спину и опрокидывают на землю. Я поднимаюсь, торопясь посторониться с дороги шагающих гигантов, но снова падаю, споткнувшись о чьи-нибудь корни, нарочно подставленные мне под ноги. Всегда одно и то же - не любит меня лес, не принимает и вымещает на мне грехи моих предков.

ОДИН ПРОТИВ ЦЕЛОГО СВЕТА

Стоит мне открыть глаза, как передо мной возникает какой-то странный ствол. Массивный серый столб его, лишенный веток, морщинистый напоминает ногу слона, в задумчивости остановившегося где-то рядом да так и застывшего на месте. Теперь я понимаю, почему изгнанный из стада слон (дьявол его знает, за какие провинности) лишается рассудка, валит деревья и давит на своем пути все живое. Оказавшись в изоляции, общественное существо, привыкшее к солидарности с себе подобными, во всем продолжает видеть плоды объединенных усилий, с той только разницей, что теперь они направлены против него. И тогда ему кажется, что тишина подслушивает, неподвижность коварно усыпляет, а малейший шорох угрожает смертельной опасностью. Листья нашептывают ему о безысходности, вода пророчит скорый конец. Звуки, слышимые лишь в одиночестве, час от часу нарастают и доводят его до бешенства. И броситься на них очертя голову - это единственный способ заставить их замолчать и доказать самому себе, что у тебя еще есть силы и право на жизнь.

Итак, я знаю или предчувствую многое из того, что мне совсем не обязательно знать, зато не знаю совершенно необходимого - где я сейчас. Напрасно пытаюсь я мысленно восстановить проделанный мною путь - его поглотила ночь. Особенно смущает меня та церковь возле кладбища; должно быть, она почудилась мне: ведь церкви - редкость в этих краях. В свое время турки сожгли многие церкви, а крестьяне не торопились восстанавливать их. Два солнечных блика подкрались ко мне двумя золотыми и красными клубками сплетенных в жестокой схватке скорпионов и заставили вздрогнуть от испуга. Муравейник, который я обнаружил рядом с собой, напоминает мне огромную сухопутную губку, из ее пор тонкими ручейками вытекает вода, и поэтому у меня мокрые пальцы и руки - по самые локти. Продолжая лежать, я сорвал прут и ногтями содрал с.него кору. И этим прутом проткнул муравейник до нижних этажей - на это у меня еще хватило сил, а через несколько секунд, когда на пруте накопился желтоватый «муравьиный мед», вытащил прут из муравейника и освежил муравьиным медом губы. Мед этот горький на вкус, он ожег мой пустой желудок, как месть, но даже и чья-то месть лучше, чем холодное безразличие.

Я отбросил прут в сторону и стал наблюдать за муравьями, в смятении метавшимися по муравейнику. Мне стало жаль, что я разорил их дом. Развороченный муравейник напоминал мне вспоротое тело, пронизанное множеством полых сосудов и трубочек с отверстиями, из которых с трудом вылезали его несчастные обитатели, израненные и помятые. Выбравшись наконец из-под обвалившихся прутиков-балок, они разбегались в страхе, но, вспомнив о чем-то забытом в развалинах, кидались назад спасать пострадавших. Сталкиваясь на бегу, муравьи сшибали друг друга, скатывались с третьего этажа своего развороченного дома и тут же забывали, куда они только что так торопились. Некоторое время муравьи в нерешительности мялись, стараясь сообразить, где они и куда им надо спешить, вытягивались от натуги, терли головки, что-то мучительно припоминая, но, опрокинутые в сутолоке кем-нибудь из своих, снова катились навзничь. Муравейник охватила всеобщая паника, превратив его в живой водоворот.

Вот так же и в моей душе теснятся и кружатся толпой безумные надежды, страхи, тоска и обрывки мыслей. И, подхваченные враждебными вихрями, мечутся, сталкиваясь и сшибаясь друг с другом и забывая о том, что их мучит и что им хотелось найти.

Я отвернулся, не в силах видеть это немое бурление, этот клокочущий ключ, с бесстрастием живого зеркала отразивший мой внутренний разлад и раздвоенность. Я решил перебраться на другое место, но, поднявшись с земли, пожалел о своем легкомысленном намерении - в большинстве случаев человеку бывает неприятно убедиться в собственной слабости и немощи. Отыскав лужайку без муравейника и с редкими цветами, я стал осторожно опускаться в траву. Цветы точно так же, как когда-то в былое время, источали аромат, и это поразило меня. Значит, есть еще на свете крохотное царство, которое не признает фашизм и не дает войне спутать все земные дороги. У него своя дорога, свой лучезарный мир, косвенно отраженные лучи которого мы ощущаем в воздухе, как ощущаем свет на озаренных солнцем предметах. Но в лучезарном сиянии этого мира я гаи чему-то не вижу тщеславного желания привлекать, я вижу в нем, скорее, желание ослепить и отвратить от себя незваных гостей. И то, что мне так хорошо и уютно в том мире, где незваному гостю было бы невыносимо, наводит меня на мысль о том, что когда-то давным-давно меня связывали с ним прочные родственные узы.

Я склонил голову на мшистый ковер и сейчас же весь мир покрылся цветами и растворился в запахах. Сохранилась одна только ветка, она закачалась и из-под нее вышел, пошатываясь, Нико Сайков. Лицо черное, ноги перебиты, едва стоит.

- Нико, - крикнул я, - что они сделали с тобой?

- Это все я сам. Я нарочно сдался, нарочно.

- Зачем ты это сделал, Нико?

- Из чувства протеста. Впрочем, вы тоже хороши! Сами смылись в Боснию, а меня тут бросили на произвол судьбы, предоставив с голоду дохнуть, гайдучить по стопам моего отца, и таскать вслед за ним проклятые цепи отверженного. Какое вы имели право смыться отсюда и бросить меня тут одного?

- Не далеко же мы смылись отсюда.

- А я-то думал, что смылись.

- Но теперь ты убедился, что мы тут.

- Почему же вы тогда скрывались от меня?

Он раскинул руки и бросился на землю, уткнувшись в нее лицом. И заплакал, пряча от меня свои слезы. Вот так же и камень - он тоже плачет тайком, оттого что он камень и поэтому его топчут ногами. Сверху камень сухой, но стоит его приподнять, и на обратной стороне всегда увидишь капли влаги. Прильнув к земле, Нико подавил рыдания и лежал теперь неслышный и мертвый, как камень. На спине его зияли раны - пулевые и штыковые, из них вылезали мухи с разноцветными чешуйками, края облепили бабочки. Я не заметил, когда он обернулся, лицо у него расцарапано и выпачкано землей, зубы черные, щербатые. Муравей заполз было в рану между верхними зубами, но в ужасе метнулся назад и убежал.

- Ты знал, что Рамовичей расстреляли? - спросил я.

- Знал, и про Велько знал.

- На что же ты рассчитывал тогда?

Нико передернулся:

- А что, разве кто-нибудь думает, что я на что-то рассчитывал?

- Нет, никто так не думает, но скажи, зачем ты добровольно кинулся им в пасть?

- Чтобы доказать, что я их пасти не боюсь.

Ну что ж, для этого достаточно было одного тебя; теперь по крайней мере другие избавлены от этого долга. Попробуем доказать им то же самое каким-нибудь другим способом. Совсем не обязательно повторяться, копировать других и топать проторенной дорожкой, во всяком случае, от меня им этого не дождаться! Я-то уж постараюсь избежать всего того, что хотя бы издали напоминает пасть, и не полезу ни в какую щель. Лучше подыхать с голоду прямо под деревьями, лучше воровать, если понадобится. А не то пойду гайдучить, как покойный Сайко Доселич. Чем я хуже его? Меня, во всяком случае, никто не обвинит в наследственной склонности к гайдутчине. Мне вообще непонятно, почему мы должны стесняться гайдутчины, когда сама природа и судьба толкают нас на этот промысел. Главное - держаться подальше от всяких дверей, от всего, у чего есть двери, ибо за дверью нёпременно окажется и тюрьма - вот почему меня не заманит ни пещера, ни тенистая глубина ущелья, откуда так трудно бывает выбраться, не заманит ни крыша, ни теплый ночлег. Кстати, можно обходиться и вовсе без сна, вот я уже давно не сплю, а что в том плохого? …

- Я одного убил, - заявил я хвастливо.

- Убей хоть десяток, хоть сотню - все равно ничего не изменится.

- Мне кажется, Сало тоже порядочный гад. Ты согласен со мной?

- Мало ли всяких гадов на свете.

- Я хотел и его туда же спровадить, но он у меня будет следующим.

- Это его не исправит.

- Исправит, да еще как, во всяком случае, он больше не будет гадить.

- Оставь его, пусть все будет так, как есть.

- Нико Сайков никогда бы не мог так сказать, значит, ты кто-то другой.

Я присмотрелся к нему: конечно, он похож на Нико, но ведь это сходство может быть случайным, специально подстроенным умелой рукой.

- Ты, должно быть, кошмар или разыгравшиеся нервы, подозрение - словом какая-нибудь чертовщина. Только не Нико!

Он опустил голову и уставился в землю с виноватым видом. Меня всегда раздражает, когда виновный молчит, не имея мужества признаться вслух или отрицать свою вину. Я поискал, чем бы его уколоть пообидней, и сказал:

- Ты жалкий богобоязненный дух, засланный сюда снизу. И ты нарочно подделался под Нико, чтобы провести меня на мякине, да только шалишь, ничего у тебя не выйдет.

Он кивнул головой - верно! Это меня прямо-таки озадачило: выходит, разоблаченные духи - обманщики, пойманные с поличным на месте преступления, даже и не пытаются лгать. А та личина, которую они надели на себя, мгновенно бледнеет и исчезает, обнажая истинное лицо притворщика.

- Как ни хитрите, - заметил я, - но только вы нас не проведете! Хотя бы потому, что мы вообще не верим в ваше существование. Передай это всем своим, пусть не стараются понапрасну, и проваливай!

Он усмехнулся и, спрятавшись за этой усмешкой, как за платком иллюзиониста, исчез. Я уставился в его сторону, однако так и не увидел, куда он девался, - на его месте передо мной торчал из земли обломок скалы в вязаной шапке из мха и улыбался из-под шапки улыбкой скелета. Странное дело: когда я пришел сюда, этого камня здесь не было, были одни цветы. Я огляделся вокруг: а вот и цветы, но совсем в другой стороне. Должно быть, я незаметно для себя повернулся во сне. И это пугает меня: когда человек теряет над собой контроль во сне, он может такого натворить, что не расхлебаешь потом, - угодить в ловушку или связаться с призраком. К тому же мне почему-то все время кажется, что давешний призрак прячется где-то здесь: то ли превратился в обломок скалы, то ли заполз под него; нащупав мою слабинку, он теперь от меня не отвяжется. Сначала он спрятался за усмешкой, потом обернулся лужицей, оставшейся после недавнего дождя, а потом просочился в эту щель под скалу, в его влажную тень.

- Глупости, - сказал я, - Все это выдумки.

Голос у меня хриплый, прерывистый, словно чужой. Я обернулся. Может быть, это сказал кто-то другой? Нет, никого. Я один, но я и сам себя могу напугать, если буду разговаривать вслух. Хотя, казалось бы, в такой день бояться нечего: солнце, кругом светло и тихо.,. Да, это действительно так, и вокруг действительно светлый день, но поскольку я не знаю, сегодняшний он или вчерашний, он для меня не менее загадочен, чем ночь. Этот день для деревьев и птиц, этот день, может быть, для людей, для тех, кто вместе, этот день для всего, что находится там, где ему положено быть, а для меня этот день - лишь мятежный мерцающий свет, бездонная сияющая бездна без конца и начала. Меня тяготит его взгляд, подозрительный и двусмысленный, он выражает нечто недосказанное. Он взирает на меня сверху и сбоку, неумолимый, как окружение, я постоянно ощущаю затылком его взгляд, будто ствол наведенного в спину оружия. Я оборачиваюсь, я прижимаюсь к дереву спиной, но все напрасно: плечи по-прежнему остаются незащищенными, и я по-прежнему чувствую затылком его прицельный взгляд.

Видно, это место окаянное такое, решил я про себя. Место, которое пользуется дурной славой нечистого. Надо поискать себе пристанище получше, но у меня нет сил подняться, потому что ни одно не привлекает меня. Ни Глухомань с его безлюдными лугами, ни Межа, съехавшая в яму, ни Прокаженная и ни село Ровное, прогнавшее меня винтовочным огнем. И тогда мне вспомнились катун «Тополь», и Мага, и ее сестра - вот у кого я мог бы узнать, какое сегодня число, чтобы по крайней мере привести мой персональный календарь в соответствие с общепринятым … И если до сих пор я понятия не имел, где находилась эта поляна, на которой я лежал, то при одной мысли о катуне «Тополь» откуда-то из глубины сознания мне навстречу выплыли забытые представления о четырех странах света и, подчиняясь интуитивному чутью, я с необычайной точностью выбрал для себя самый короткий путь. С наступлением темноты я был в катуне, подкрался к дому и приоткрыл дверь. Маги нет. Значит, до сих пор не выпустили из тюрьмы. Ее сестра глянула на меня и знаком дала понять, что входить нельзя. Я нехотя попятился назад, не понимая что случилось, но она сейчас же выскользнула вслед за мной.

- Свекор дома, - прошептала она с таинственным видом, как бы поверяя мне страшную тайну, и обдала меня запахом очага, на котором жарилась погача ²⁵. - В погоне умаялся, спит.

- Кто-нибудь убит в погоне?

- Один готов, его коммунисты прихлопнули.

- Про того я знаю, а как там у наших обошлось?

- Один, видно, ранен, но ушел от них верхом.

- Откуда они узнали, что он ранен?

- Того коня нашли, а у него весь загривок в крови. Не знаешь, кто это?

- Знаю, я. Я искал товарищей, а напоролся на них.

- И сильно тебя ранили?

- Да не особенно. Ты мне дай немного сыворотки или молока.

Она пошла за молоком. Я слежу за ней в щель: у нее красивые плечи и стройные красивые ноги, освещенные огнем из очага. Сейчас самый подходящий момент разбудить свекра и шепнуть ему: здесь он, тот самый, который удрал от вас на коне. Но она даже не поворачивается к постели, где дрыхнет старый. Вот зачерпнула молоко здоровым черпаком и осторожно понесла, стараясь не расплескать. Рука у нее слегка дрожит при одной только мысли о том, что она сделалась партизанским сообщником. И у меня немного посветлело в душе; в ушах зазвенели веселые голоса, хотя вокруг по-прежнему тихо. Иван и Василь выбрались с Пустыря целые и невредимые и теперь отсиживаются в тихом закутке и добрую половину своих беспокойных мыслей посвящают мне. Но и я тоже неплохо устроился. Меня ласкает запах жилья, скота, смачно жующего сено, от него веет человеческим духом, без которого трудно прожить. Рядом с ним легче вынести одиночество, чем в лесу, рядом с ним забываешь о том, что ты один против целого света.

Я выпил молока и спросил:

- Какой сегодня день?

- Четверг.

- Такого длинного дня у меня в жизни еще не бывало.

- Да, дни нынче длинные стоят, особенно когда делать нечего.

- Когда твой свекор вернулся?

- К ночи.

- Чего это он так задержался?

- Все тебя искали.

Особенно подозрительны были им две деревушки, возле которых я бросил коня, они обыскали в них все дома и сараи, прочесали дубравы. Значит, и по сей день существуют подозрительные деревушки. Значит, Иван не без оснований утверждал, что мы не совсем еще потеряли народ. И вообще не можем его потерять, пока они мучают его своей подозрительностью и тем самым толкают к нам в объятия. Никому не доставляет удовольствия наблюдать за тем, как в твой дом врывается банда мерзавцев, переворачивает все вверх дном, до смерти пугает детей, и будучи однажды заподозренным без всяких на то оснований, каждый постарается следующий раз оправдать эти подозрения.

Иван и Василь сидят теперь в одном из тех тайников, которые присмотрел Василь. Должно быть, это надежные тайники; пытаться их открыть - значит наверняка угодить в засаду. Итак, я сам очутился в той шкуре, в которой не выдержал Нико. Это мне в наказание, и нельзя сказать,, что оно несправедливо. Теперь надо искать свою дорогу, какой-то выход, но не тот, который выбрал Нико.

- Как тебя зовут? - спросил я ее.

Она растерялась. Не ожидала такого вопроса.

- Неда, - ответила она.

- Ты о чем-то задумалась, Неда.

- Думаю, как же ты теперь будешь один. У волка и то товарищ есть, а ты вот сам по себе.

- А так вот и буду сам по себе, как в свое время на свет появился.

- Люди всегда родятся сами по себе, а вот жить в одиночку не могут. Ты, наверное, сегодня не ел?

- Нет, и вчера не ел.

- Погоди, не уходить же тебе голодным.

Она принесла мне добрый ломоть хлеба и лепешку сыра, завернутую в лопух. Но что-то в ней изменилось, какая-то тайная тревога терзала ее, а может быть, она сердилась на меня и держалась поодаль, не говоря ни слова. Надо бы порасспросить ее о чем-нибудь, неприлично есть молчком, будто сам у себя вырывая кусок. Например, о том, где ее муж, что он делает и почему оставил ее тут одну. Но я подумал, что это может ее обидеть, и смолчал. Нет, не хочу я ее потерять, кроме нее, у меня никого больше нет. Я ее лучше о чем-нибудь другом спрошу - как нынче уродились фрукты или пшеница. Но прежде чем я успел открыть рот, в хижине закашлял свекор. Чтоб тебе совсем задохнуться, пожелал ему я. Она в тот же миг сорвалась и убежала, и дверь за ней закрылась. Даже «до свидания» не сказала, видно, нет у нее никакой, охоты снова видеть мои вшивые лохмотья и бороду. Нарочно не попрощалась со мной, и в этом нет ничего удивительного - беду никто не станет кликать, она сама не замедлит явится в дом.

На душе у меня помрачнело: снова я был один. Кто-то должен отплатить мне за это, но я еще не знаю, кто. Может быть, именно этот свекор, который кашляет там, в хижине. Этот тоже хороший гад - старик, а туда же, лезет в погоню. День-деньской вынюхивал и шарил по деревням, а теперь развалился себе как ни в чем не бывало в постели, дышит одним воздухом с Недой и любуется ее красивыми ногами, не такой он дурак, как я, чтобы сидеть со своей неподкупной честностью под открытым небом и дрожать перед каждой собакой. А собаки между тем не унимаются, дружнее лают, почуяли, видать, меня, узнали. И опять напоминают мне про князя Милоша, и про Пашича, и про Печанаца ²⁶; ну и пусть себе. Мне сейчас терять нечего. Лучшего места для отдыха не найти. Мягко, как на отаве, просторно и ароматно, и кто-то думает обо мне. Пусть знает, что я здесь и спровадить меня отсюда не очень-то легко. Наконец и собаки утихли, псы и те добрее своих хозяев. И теперь мне совсем хорошо и покойно, но в небе всходит выпуклый глаз пятницы и гонит меня в горы.

ЛЕСНАЯ ТЮРЬМА

Вчера вечером внизу, в долине, в домике у дороги, я встретился наконец с безногим учителем. С ним должен был установить связь Нико Сайков. Он пробовал, но безуспешно. Я покончил с этим вопросом в две минуты. Учитель порядочный человек и, как все порядочные люди, несчастен: я свалился на него как снег на голову, и на этот раз у него не было никакой возможности увернуться от меня. Некоторое время он утешал себя тем, что я призрак и через несколько минут исчезну так же внезапно, как появился; однако вскоре мне удалось внушить ему мысль, что от меня не так-то просто отделаться. Учитель сдался и стал предлагать выкуп за спасение своей души. Он признался, что был коммунистом, но только идейным его сторонником и не давал никаких обязательств принимать участие в практической деятельности. Практика - нечто совсем иное, в наше время она неизменно связана с риском, а он не может подвергать свою семью смертельной опасности … Учитель дал мне мешок муки, пачку албанского табака и пару коробок спичек. Он отдал бы мне половину Америки, а может быть, и всю ее целиком, окажись она у него под рукой, лишь бы спровадить меня из дома и откупиться навсегда.

На обратном пути я наткнулся на чей-то огород и вспомнил, что было бы неплохо набрать лука. Я промыл его в ручье и хорошенько оббил, чтобы не замочить остальные продукты. Оббил и сам удивился: решительно, я замечаю в себе большие перемены, незаурядную практическую сметку в соединении с предусмотрительностью и необходимой дозой нахальства; может быть, гайдутчина и подрывная работа в тылу врага и есть мое истинное призвание? И даже если в этом утверждении имеется известная доза преувеличения, то есть в нем и несомненная доля истины. Воспользовавшись сменой караула, я перешел через мост и благополучно очутился на на том берегу. Выглянул месяц, дорогой протопал громкоголосый патруль, поп с компанией возвращался из трактира, какие-то люди пробирались на водяную мельницу, надеясь за ночь смолоть потихоньку свои запасы и не подозревая о том, что я стою за деревом и вижу и слышу все, что они говорят. Потом я встретил лису: стоит себе, раздумывает, куда направиться. Я швырнул в нее камешком, и она, поджав одну лапу, припустила на трех еще быстрее, чем бегала на четырех.

Теперь я настоящий богач. У меня есть все, что требуется человеку, а времени даже больше, чем требуется. Я выкопал четырехугольную яму для очага и огородил ее с двух сторон камнями. Получилось нечто похожее на те подпорки, на которые ставят казан для перегонки ракии. Снизу ракию поджаривает огонь, а сверху обдувает ветерок. На моем очаге вместо казана стоит жестяная банка и булькает мамалыгой и брызжет во все стороны, вроде Бойо Мямли в моменты гнева. Я сижу неподалеку на пне и вытачиваю из буковой ветви мешалку. Кривая выходит мешалка, я ее брошу, как только сварю мамалыгу, а после сделаю другую. Я себе и трубку смастерю с длинным чубуком из бузины и с головкой из какого-нибудь корня; в старину гайдуки курили трубки, а не какие-то там сосульки самодельных цигарок, свернутые из «Английской грамматики». Резчик я не ахти какой искусный, пожалуй, испорчу десяток трубок, покуда руку набью, но все-таки я доведу свой замысел до конца. Одна стружка отлетела дальше других и, пропоров облако пара, угодила прямиком в мамалыгу. Ну и пусть, подумал я, будет вместо приправы.

Как-то в связи с этой трубкой меня и осенила блестящая идея: а что если мне на досуге заняться изобретением нового оружия? … Я отнюдь не думаю о том, что оно должно быть принципиально новым. Как правило, новые виды оружия в той или иной мере являются соединением старого и нового, и многие из элементов, этих самых гибридов поначалу казались совершенно несовместимыми. Главная задача заключается в том, чтобы мое оружие производило максимум шума, выпуская вместо пуль каменную дробь. Эта мысль мне понравилась - она полностью разрешала проблему, над которой я бесполезно ломал себе голову. Ибо, по существу, все наши поражения со времен Испании явились прямым последствием нехватки боеприпасов. У нас никогда не было вдоволь пуль, и нет никакой гарантии, что в будущем у нас их будет больше. Оружие, работающее на дармовом сырье, явилось бы подлинно демократическим завоеванием.

Человеку, обеспеченному подобным оружием, не надо дрожать перед каждой ефрейторской мордой. С таким оружием в руках он может никого не бояться, а коль скоро человек никого не боится, его не заставишь выдавать, участвовать в погонях и гибнуть …

Пораскинув еще немного мозгами, я пришел к следующим основным выводам: нет никакой необходимости делать оружие дальнобойным и убивающим наповал, достаточно ошеломить противника и спровадить его в госпиталь. На этом я и оборвал нить своих рассуждений, не желая вдаваться в мелкие детали, а тем более приступать к разработке чертежей, покуда эта великолепная идея не созреет в целом. На некоторое время я притормозил полет своей фантазии, дабы дать себе передышку и помешать мамалыгу. Каша была соленой и горячей и издавала благоухание, отлично сочетавшееся с запахом лука, обмакнутого в соль. Конечно, кое у кого к обеду бывает мясо, салат с уксусом и еще невесть какие яства, зато на свете немного людей, которые получат от еды такое же удовольствие, как я, и ощутят потом такое же блаженство. Я погасил костер, чтобы он не дымил понапрасну, и прикрыл очаг сухими ветками - теперь его никто не сможет найти и разрушить. Этот лес имеет непосредственное отношение к моему изобретению, и я собираюсь почаще навещать счастливый уголок. Его нетрудно найти над ручьем, если отмерить три шага к северо-востоку от дуплистого бука.

Я напился воды из ручья, и снова мне вспомнился Нико. Несмотря на всю свою храбрость, он все же был ограниченным человеком, начисто лишенным творческого воображения. То обстоятельство, что он не мог выдержать одиночества, свидетельствует об отсутствии в нем некоторых особенностей, без которых немыслимо представить себе выдающуюся личность. Между тем сильная личность, обладающая творческим воображением и внутренним горением, легко и просто переносит одиночество, не сбиваясь при этом на всякие сомнительные пути. Справившись с первым мучительным этапом, когда одиночество действительно переносится с трудом, творческая личность берет себя в руки и осваивается со своим новым положением настолько, что оно прямо-таки само наталкивает его на поразительные открытия, призванные обогатить сокровищницу боевых средств, служащих делу освобождения. После того как я завершу работу над моим новым оружием и вызову этим всеобщий переворот, я перейду к созданию механизмов первостепенной важности. Прежде всего необходимо будет заняться авиацией, ибо нынешняя авиация, находящаяся в полной зависимости от бензина, далека от совершенства, не говоря уж о том, что крылья являются рабской копией разных пташек, а это само по себе свидетельствует о порочной идее конструкции. Летательные аппараты будущего должны представлять собой одноместный корабль чрезвычайно простого устройства иуправляемый при помощи нескольких педалей, установленных под ногами пилота…

Для того чтобы эти два изобретения не смешались и не спутались в моей голове, я решил начертить проект оружия. Ствол должен быть почти вдвое шире пулеметного, а для ударного устройства понадобится пластина из гибкой стали - пока что я не представляю себе, где раздобыть кусок такой стали. Помимо пластины оружие необходимо снабдить специальным курком с усилительными пружинами, который можно было бы привести в движение одним пальцем. Таким образом, возникает опасность, что количество различных рукояток превысит количество рук, однако я утешаюсь надеждой, что некоторые детали упростятся в процессе производства. Мой чертеж приобретал все более разительное сходство с катапультой, нелепо разукрашенной многочисленными рычагами. Не нашлось только места для шестеренки. Однако не следует поддаваться унынию - еще не все потеряно. Если кто-нибудь посмеет оскорбить мое изобретение насмешкой, я предложу ему встать и на своей шкуре испытать его, и, если этот скептик не дурак, он, разумеется, откажется. Впрочем, все человеческое по крайней мере дважды бывает смешным и нелепым - в момент рождения и смерти. Гораздо больше волнует меня проблема стали: без нее обойтись невозможно, а достать ее негде.

Не мешало бы мне, однако, и поспать, подумал я наконец. Мозг все равно что осел, если ему вздумалось застопорить, его уж с места не сдвинешь. Пусть немного постоит, пусть отдыхает - время есть. Может быть, во сне меня осенит счастливая идея, как заменить несуществующую в мире сталь чем-нибудь другим. Ведь обычно бывает именно так: решение проблем, определяющих прогресс, приходит неожиданно и как бы невзначай, когда уже поиски оставлены, а проблемы забыты.

Надо мной тихо закачались ветки, закачалась вся земля, пронизанная сетью корней. И я почувствовал, что лечу с ними вместе сквозь сумеречную пустоту вселенной. Не было больше деревьев, погони, дороги и бездорожья, все смешалось в одно. В необъятности забытья, огромном, как ночь и тишина, рассеялась тревога и страх. Исчезли различия, стерлись границы и краски, день слился с ночью, и в этом расплывшемся мареве зеленой колыбелью мерно покачивалась гора.

С сучка спустился паук и стал возиться возле моего уха, стараясь прикрепить свой канат к пучку волос и съехать дальше. Я почесался, но паука не прогнал, хотел стряхнуть его, но паук увернулся. Он отполз немного в сторону, немного подождал и снова принялся за свое. Наконец я проснулся. Весь в поту, разморенный сном, в полной уверенности, что проспал три дня подряд. Возможно, так оно и было - ведь кругом никого нет, кто мог бы это подтвердить или опровергнуть. Какой сегодня день? … Завтрашний или вчерашний? Тени вытянулись, деревья как бы покосились; лес неузнаваемо изменился - нахмурился, ушел в себя, коварно замкнулся, как народ в беде. Кажется, я помешал какому-то тайному заговору и этим навлек на себя его гнев. И этот заговор направлен против меня, но я не подготовлен к защите, я совершенно растерян. Рука онемела, шапка валяется рядом, ранец с прилипшими ворсинками мха брошен под деревом, как сиротливое имущество покойника. Винтовка соскользнула с груди на землю, как будто кто-то хотел ее стащить. Может быть, так оно и было, пронеслось у меня в голове, и глаза мои расширились от ужаса. Он где-то здесь, он прячется за деревьями и хочет взять меня живьем. Вот он следит за мной, готовясь к решительному броску. Я отпрянул в сторону всем телом, стараясь увернуться от удара и сделал вид, что тоже увидел его. Сидящий во мне неведомый зверь издал страшный рев, и мне почудилось, что наши голоса столкнулись и слились. Я вскинул винтовку, целясь в своего воображаемого врага и, обводя особо подозрительные места, обливался потом со страха, между тем как мой противник сохранял полнейшую невозмутимость и ни единым выстрелом себя не выдал. Я забрал сильнее в сторону - он хрустнул веткой. С меня было Довольно, я рванулся вперед свернуть ему шею. И я, несомненно, свернул бы ее, согнул, но там никого не оказалось, я только напрасно ободрал себе бок о пень. Корневище упавшего бука смотрело на меня поверх образовавшейся под вывороченными корнями ямы взглядом головы, увитой змеями.

И все-таки я был уверен, что попал в котел: у них было достаточно времени окружить меня невидимой цепью. И, позабыв про ранец и шапку, я рванулся прочь с оцепленного места. Они должны были мгновенно раскусить мой план и открыть огонь, прежде чем я успею добежать до дуплистого бука; весь вопрос в том, попадут ли в цель первые пули, а если нет, так уж они могут быть уверены, что мои кого-нибудь из них да продырявят. Какому-нибудь неудачнику сегодня крупно не повезет, но чем я могу ему помочь, когда я и сам неудачник!… В мгновение ока я очутился в дупле большого бука, и никто не выстрелил, но этим меня не проведешь. Я перешел в наступление, всем корпусом подавшись вперед, выставив перед собой штык винтовки, движимый смутным желанием одним своим диким, безумным, отчаянным взглядом смутить неприятеля и обратить его в бегство. И мне показалось, что устрашенный моим видом враг дрогнул и стал покидать свои засады. Выходя из-за деревьев, враг расступался передо мной, открывая мне путь дальше. То-то, сказал я, со мной шутки плохи. Мои противники знают, что я бью без промаха, и никто не хочет подставлять свою шкуру под пули…

Приятное ощущение победы начало уже было кривить мое лицо в улыбку. Но улыбка вытянулась на полпути, внезапно сменившись унынием: какие глупые выдумки!… В лесу нет ни души, иначе они не дали бы мне и двух минут на то, чтобы корчить из себя героя и победителя … Я повернул назад за шапкой и ранцем; руки у меня трясутся, сердце бьется и в каждой тени, в каждом дереве чудятся вооруженные люди. Брошенные вещи, дожидались меня на том самом месте, печальные в своей безответной преданности. Вот так же печальны будут они и тогда, когда кто-нибудь прикончит меня и присвоит эти вещи себе. И запретить, чтобы кто-то другой забрал их себе, так же невозможно, как невозможно запретить брать замуж вдов или захватывать пустующие земли. Ну и пусть забирает, решил я, они не принесут новому владельцу счастья! Подумаешь, какое добро! Старый, обтрепанный хлам, да к тому же еще и невезучий, он и мне-то давно уже до смерти надоел. Таскаешься с ним по горам и долам, как безумная мать с мертвым младенцем, забудешь где-нибудь и снова возвращаешься к нему, сам не зная зачем и не понимая, до каких пор все это будет продолжаться…

Лесные сумерки прорезали узкие полосы света, они беспокойно метались и ползали по земле, явно сговорившись с ящерицами, которые шмыгали из-под ног, расшатывая хрупкое здание покоя, воздвигнутое мной с таким трудом. Надо мной чуть приметно колышутся ветви, неподвижно застыла листва, а внизу не прекращается безмолвная возня, яростная схватка невидимых противников. Вот, спасаясь от преследования, под мой ранец забилась ящерица, от сильных толчков ее сердца сотрясаются мои пожитки. Я закинул ранец за плечи, ящерица шарахнулась в кусты и затаилась. Дьявольское какое-то место, подумал я и полез в гору. Лес окружал меня со всех сторон, но раньше я не замечал, что лес так похож на решетку. Высокие деревья - вертикальные столбы, а ветви - поперечные прутья, и нет этой решетке ни конца ни края. Моя свобода и воля - всего лишь заблуждение, на самом деле я в ловушке, как и все другие, и данная мне отсрочка - вопрос дня или часа.

Время от времени на моем пути попадаются поляны, но и поляны - это еще тоже не свобода, а внутренний двор тюрьмы, обнесенный решеткой. Обычно здесь приводят в исполнение приговор, и на этих внутренних двориках появляются безвестные могилы; поэтому я на них не выхожу. На одной опушке я присел отдохнуть и принялся для забавы рассматривать чертеж той самой поливалки, которая призвана изменить соотношение социальных сил. Смотрю и не узнаю свой собственный чертеж, как будто бы черт подсунул мне чью-то невразумительную мазню. Разумеется, все это вздор, но мне так и чудится, будто дьявол вынул душу из моего изобретения - то главное, что воодушевляло в нем меня, - и уволок ее неизвестно куда. Успокойся, говорю я себе, не о чем жалеть. Твоя выдумка не стоит выеденного яйца. Да и могло ли быть иначе? Мы унаследовали от древних греков презрение к мелочной и сомнительной практике, а у Запада - презрение к пустой теории, и посему мы давно уже не в состоянии создать что-нибудь путное. Возможно, в этом скрывается одна из причин, толкнувшая нас на революцию, ибо революция для нас - единственная надежда вытащить телегу из болота…

Я смял бумажку с чертежом, но не удовольствовался этим. Разодрал ее в клочки, а обрывки закопал под кустом - словом, совершил настоящий похоронный обряд. Потом обхватил руками голову и ощупал ее всю - волосы, рану. Моя ли это дурная голова? Моя, и, признаться, ничуть не изменившаяся за последнее время. Ей не впервой фантазировать и предаваться суеверным выдумкам. Но не заботясь о прошлом, я с ужасом думал о том, какие новые сюрпризы готовит она мне в будущем. И ни одна живая душа не может мне сказать, давно ли я свихнулся и далеко ли это зашло. И никто не скажет «добрый день» и никто не спросит, чего я тут дожидаюсь. Один с утра до ночи, а те, кто встречался мне на этих днях, подозрительно поглядывали на меня и озабоченно качали головами. Караульные, охранявшие мост, казалось, сознательно пропустили меня прошлой ночью, а может быть, позапрошлой или вообще когда-то давным-давно. И тот патруль, и люди, которые шли на мельницу, - может быть все они чувствовали и знали о моем присутствии, но не хотели связываться или вступать в разговоры с нечистой силой, которую я теперь тут представляю.

Новая волна панического страха охватила ящериц - с деревьев посыпалась сухая листва, хрустнули мелкие ветки, ящерицы кинулись врассыпную. Вот треснула ветка потолще, обломившись под тяжестью гада больше метра длиной и тяжелее теленка. Прильнув к земле, я напряженно смотрю в квадрат тюремной решетки и привожу винтовку в боевую готовность. Вдруг из-за дерева появляется женщина в вязаной юбке до колен - длина ее наряда диктовалась отнюдь не модой, а крайней нуждой - и тут же исчезает. За ней вторая, ищет грибы или травку-змеевик, а может быть, пропавшую лошаденку. Хорошо, что они обошли меня стороной и не заметили моего безумного вида. Та, что шла последней, поцарапалась или кто-то ее укусил, и она, задрав юбку, стала чесаться. Захваченный этим зрелищем, я слишком поздно обнаружил приближение третьей женщины, которую нелегкая несла прямиком на меня. Не на шутку взволнованный этим бабьим нашествием, я расчесал пятерней свою бороду и прислонился спиной к дереву. Увидев меня, бабонька побледнела и застыла на месте, выдохнув сдавленным голосом:

- О-хо-хо! - и прикрыла рот ладонью.

- Чем охать, лучше бы поздоровалась со мной, трусиха!

- Да я ж не видела, мы ж не видели, да что же это такое теперь будет?

- Ложись, а дальше я тебе скажу, что будет, - ответил я в том духе, который более всего приличествовал обладателю бороды.

Она засмущалась и взыграла задней частью:

- Мы корову ищем. Ты не встречал корову, бурую с теленком?

- Нет. А вы - вы не встречали коммунистов?

- Нет их тут, давно уж не видать!

- Я тебя не спрашиваю, есть или нет.

- Ты спросил, не встречали ли мы коммунистов.

- Если встретите, чтоб немедленно мне сообщить.

Она тем временем все пятилась назад, на всякий случай выставив руки вперед. Сойдясь с товарками за деревьями, стала им что-то нашептывать, видимо рассматривая меня из-за укрытия. Я спросил, откуда они и кто такие - молчание. Спросил, дома ли их мужья; этот вопрос обратил их в бегство. Только свежие следы на опавшей листве говорили о том, что бабоньки не были призраками. Они неслись во весь опор, невидимые за деревьями. Вскоре топот ног замер вдали. Одну из беглянок подвели, видать, ноги, и она пропахала широкую борозду по склону. Когда они наконец сделают остановку, им будет что порассказать; когда же, передаваясь из уст в уста, легенда раздуется и разбухнет, бабоньки придут к выводу, что видели дьявола с бородой и этот бородатый дьявол старался заманить их в пещеру. Что и говорить, занятная скотина этот дьявол и гораздо более практичная, чем его противник бог. Колдуньи доят его, как корову, попы используют вместо вьючного животного, а физики вставляют в формулы; всяк кому не лень старается извлечь из него выгоду, застращать его именем или свалить на него чужую вину, только мы одни никак за него не возьмемся.

АТЛАНТИДА НЕ УТОНУЛА

Тени смешались, точно покойники в братской могиле под холмом. Горы провели между собою резкую черту, и теперь одна только вершина купалась в лучах золотого закатного солнца, остальные почернели, нахмурились под сгустившимися облаками. Вот так же и я: часть моей души радуется наступлению ночи, вторую оно пугает. Хорошо, что кончился длинный день, который больше никогда не повторится, зато теперь мне предстояло выдержать бесконечные часы ночного мрака вплоть до наступления нового дня, не обещающего быть лучше прежнего. Выспавшись днем, я не смогу скоротать эти часы во сне и вынужден буду всю ночь напролет аукаться с филинами. Я вышел на каменистый уступ над деревней и развел костер - пусть люди видят огонь и помнят обо мне. Я испытываю настоятельную необходимость в том, чтобы люди видели мой костер и помнили обо мне, ибо уйти в подполье - значит примириться с забвением, а забвение есть образ смерти, но я не желаю мириться ни с тем, ни с другим. Я подбросил в костер зеленых веток - пусть побольше дымят, так будет дальше видно. Эй, там внизу, небось не ждали увидеть мой костер? Привет, это я!… Я жив наперекор всему…

Поскольку я выдал себя, завтра мне придется смываться отсюда. Но зачем откладывать до завтра, а не уйти сейчас, сию секунду? Никто меня не гонит отсюда, как, впрочем, не погонит и завтра, но ей же богу, мне совершенно не улыбается торчать в этой дыре, где все мне наперед известно и все одно и то же. Везде одно и то же, всегда одно и то же, жизнь в горах течет замедленным темпом, перемены не скоро приходят сюда, и, для того чтобы войти в размеренный ритм этой жизни и привыкнуть к нему, человек должен набраться терпения. А что такое терпение, как не печальное мужество бедовать весь век, приклеившись к месту, подобно кустам и деревьям, и весь свой век ждать прихода того, что не приходит, и, пытливо вглядываясь в пустоту, принимать удар за ударом - и нет им числа! - от чудовища бесконечного времени. Никому из нас, даже Нико, не доставало такого мужества. Разве что Ивану, но, может быть, оно изменило бы и ему, останься он, как мы, совсем один. И в этом нет ничего странного - мы не пустили в землю корней. Легко кусту удержаться на месте: он прощупывает почву корнями, разжижает ее своими соками, ищет, сосет, копошится. И дереву тоже легко: взмахнет одной веткой, взмахнет второй - и так проходит сквозь время, а человек, как всякое живое существо, обречен скитаться по свету.

И вот, скитаясь по свету, человек ставит перед собой некие конкретные цели, дабы не свихнуться от этих своих скитаний и несколько умерить свой бег, ибо, когда перед ним нет никакой цели, ему никак не удается овладеть своей скоростью и сбавить ее до нормальной. Ни частые задержки в пути, ни бессмысленное глазение на деревья и скалы - ничто не помогает ему; в результате он всегда приходит слишком рано, а то место, куда он пришел, оказывается для него самым что ни на есть неподходящим. Справедливости ради следует заметить, что подходящих мест для такого человека вовсе нет в природе, все они подозрительны и плохи, а то место, на которое ступила его нога, тем самым сейчас же становится наиболее непригодным из всех прочих. Все это мне было давно известно, и потому долина нисколько не привлекала меня, но я хотел победить в себе страх перед ней и добился своего: силком приволок сам себя к селу. Стою над Окопным. Здесь единственный источник на всю округу: самое неподходящее место, специально созданное для засад. Не испытывая особой жажды, я себе и им назло, назло своему собственному страху, пью воду, умываюсь и брызгаюсь, щедро поливая траву у источника: смотрите, я позволяю себе делать все недозволенное!… Тут-то мне и вспомнилась Шапка - что-то я давно ее не навещал. Когда-то Шапка называлась Малой Москвой, и именно в силу ее дурной репутации мне вдруг ужасно захотелось посмотреть на нее хотя бы издали.

В небольшом селении Шапка проживают Дедичи или Неждановичи, представляющие собой примечательную ветвь потомства хитрого Луки по прозванию Видра. Внук Луки, Деян Видрич, а попросту Дедо, будучи еще мальчишкой, проник в дом к потурченцу Омеру Груяче, намереваясь отомстить за отца. Омер узнал мальчишку и сразу же разгадал цель его прихода, он успел только проговорить: «Подожди!», надеясь выиграть время, но, выкрикнув в ответ: «Не подожду, некогда мне ждать», мальчишка прикончил потурченца прямо за накрытым столом и удрал. С того «Неждановича» одна часть села стала именовать себя Неждановичами, а другая продолжала называться Дедичами, подчеркивая тем самым исконное отличие от первых. Соседи в запале и за глаза дразнили жителей Шапки Шишкарями - из-за шрамов и шишек, приобретенных в бесконечных драках, казалось, совершенно необходимых Шишкарям для самоутверждения. Самое примечательное свойство Шишкарей состояло в том, что без войны жизнь положительно не радовала их. Зато в войне они преображались и неизменно покрывали себя ратной славой бесстрашных и необычайно удачливых воинов, обувались и разряжались в награбленное добро, полнели от сытной еды, увешивались оружием, портупеями, саблями и медалями, а бывало, что доходили и до офицерских чинов. Однако после окончания войны слава Шишкарей быстро меркла, а удача недолго сопутствовала им - за год-другой они успевали порастерять свои звания, завязнуть в долгах и впасть в нищету и ничтожество. Так уж, видать, на роду нам написано, говорили они себе, стараясь утешиться тем, что не менее счастливая судьба приуготовлена всей Черногории.

Мне кажется, инженер Драго Нежданович решил попробовать хотя бы однажды повернуть эту судьбу в другую сторону и совершенно неожиданно преуспел. Отличник гимназии, знаток Негоша, запоздалый романтик, болезненный по природе, Драго как бы из чистого чувства протеста поступил в военное училище и, закончив его в мирное время, нацепил на себя эполеты и саблю, прославившись без драки и без кровопролития и удостоившись наград. Потом он закончил технический факультет и постарался избежать командных должностей. Теперь, когда все от мала до велика поднялись на войну, он, опершись на палку, ушел на покой. Сначала инженер был за нас, всю зиму он был с нами, как и все население Шапки, правда, больше находился в штабе, чем на позициях. Негош и Пушкин, славянство и Россия привязывали его к нам гораздо сильнее, чем любовь к коммунизму. Драго испытывал приступы беззаветной отваги, когда ему казалось, что он на все способен и все ему по плечу, но эти счастливые дни сменялись периодами острой хандры, и тогда Драго проклинал себя, казалось, за одно только то, что он еще живет на белом свете. Когда инженера скрутила подагра и свалила его в постель, мы готовы были заподозрить его в преднамеренном дезертирстве. Сперва его поносили наши, потом четническое начальство, но Драго стоически вытерпел все нападки и, воспользовавшись своими довоенными связями, спас Малую Москву от полного уничтожения. С тех пор я потерял его. из виду. Может быть, четники впрягли Драго в свою телегу и заставили тащить ее точно так же, как, бывало, мы заставляли его тащить нашу …

Взошла луна, и на дороге заблестели камни. Будь на моем месте Иван, он непременно свернул бы с дороги, но я не таков. Я свернул с дороги над самой деревушкой, боясь разбудить собак. Продвигаясь вперед скалистым верхом Гребня, я стараюсь не потревожить камни ногой; один или два все-таки сорвались и покатились вниз, но никто не подал голоса. Может быть, в Шапке нет собак, может быть, их отравили из опасения, что они своим лаем могут выдать засаду? Я углубился в маленький лесок над полями. Здесь я мог идти не таясь, потому что звук моих шагов заглушал соловьиный свист. Раньше я считал соловьев вымышленными существами, но, оказывается, я ошибался. Самые настоящие соловьи разукрасили лес серебряными и жемчужными трелями, развесили кружева на ветвях и, не обращая на меня ни малейшего внимания, продолжали плести свой тонкий узор. Сколько в нем роскоши и изобретательности, какое богатство красок, оттенков и переливов!.. Оставаясь невидимыми для меня, соловьи напоминали мне цветы, которые раскрывают свой венчик на рассвете и, собрав в него каплю росы, превращают ее в нектар. Соловьев объединяет с цветами и другое: в игрушечном царстве птиц, как и в царстве цветов, господствуют свои законы, не подвластные законам человека, законам войны и жестокости. И зависть сдавила мне горло тоской: должно быть, люди никогда не смогут создать себе такого царства, где все будет подчинено законам любви и красоты.

Меня разбудил рассвет. На дороге показался Милан Трепло, артиллерист и симулянт. Вот кому встреча со мной могла бы доставить истинное удовольствие - по крайней мере потом ему было бы о чем поговорить. После него прошли две женщины, а потом долго не было никого. Только убедившись собственными глазами, понимаешь, до чего же пустынны у нас дороги. Прошел, напевая, Перо Крикун. Крикуну невмоготу помолчать даже наедине с самим собой. Взошло солнце и жгло все сильней, мне стало тесно в плену дорог. На тропинке, пересекавшей луг, показался инженер Драго. Я узнал его издали по палке и прихрамывающей походке. Он не удивился, увидев меня: как раз накануне ему приснился удивительный сон, и Драго ждал чего-нибудь необыкновенного. Мы отошли подальше от дороги, и я спросил, куда это он направляется.

- На пески к Лиму, - ответил он. - Лечу свои суставы.

- И что же, помогает тебе солнце или все это басни?

- Днем помогает, а ночью все начинается сызнова.

- Что поделывают итальянцы?

- Итальянцев не видно и не слышно. Зачем их самим руки марать, когда у них наемники есть?

- Теперь у них масса свободного времени ловить лягушек.

- Лягушек они уже всех истребили, а за ними и кошек.

На берегу Лима у инженера подобралась целая компания: аптекарь, беженец из Подгорицы, адвокат Пешич, выпущенный по болезни из Колашинской тюрьмы, молодой священник Петар Джемич, беженец из Метохии, и брат его по дядьке доктор Кондич. Одно время к ним присоединялся еще безногий учитель, но, побоявшись быть втянутым в подпольный союз коммунистов, забросил купание.

- Я смотрю, вы там на берегу либеральный мозговой трест образовали.

- Мозговой от слова «осел», как говорит наш Пешич. Так оно и есть, ибо что такое в нынешнее время человек и зачем ему мозг? Исключительно затем, чтобы быстрее осознать, что он есть круглый нуль.

- Неужели дела на фронте обстоят так скверно?

- Хорошего мало. Немцы рвутся к югу.

- Это тебе, наверное, поп сказал.

- Именно он. Как ты догадался?

- По его всегдашней привычке каркать.

- Но ведь не сам же он все это выдумал. А правда остается правдой, даже и тогда, когда она нам не нравится.

Отчасти так, но не совсем. Кроме того, есть такая правда, которая нам заведомо не по душе, и вот ею-то не преминет он кольнуть нам глаза Или, может быть, не правда, что коммунисты совершили невозможное и держатся несмотря ни на что, в то время как все другие сложили оружие? Правда и то, что четники - изменники родины, преступники и наш национальный позор и что немцы - бандиты, а фашизм - бандитизм и его надо уничтожить, покуда он не уничтожил человечество. Когда одна правда замалчивается, честнее было бы и другими не торговать оптом и в розницу …

- Он сообщил это нам по секрету, и лучше уж знать, чем не знать.

- Смотря кому и когда.

- Во всяком случае, тебе не повредило бы знать побольше.

- Мне, может быть, и не повредит, а вот вам повредит.

- И нам не повредит, мы тоже тертые калачи. Да если бы мы и хотели, они ни за что не позволят нам перекраситься в другой цвет; пока они стоят у власти, мы обречены нести свой крест.

- Почему же они тогда вас не сажают?

- Еще не все потеряно! Мне, например, со всех сторон обещано предоставить первое же место, которое освободится в тюрьме. Ну и пусть сажают, мне плевать! Там по крайней мере я буду чувствовать себя на месте и буду знать, кто я такой, и буду жить, не стыдясь этого. А здесь я и сам не разберусь, кто я: ни наемник, ни вольный, ни враг, а презренное создание, которому только и остается что брюзжать.

- Пошли со мной и брюзжи сколько душе угодно!..

- В гору с костылями не ходят.

- Когда подопрет к горлу, и без костылей побежишь.

- Оттого, что вы бегаете, вы себе тоже славы не стяжали.

- Время есть, мы еще учимся.

Что-то взбесило Драго, и в нем закипела горячая кровь старых Шишкарей, жаждущих затеять ссору с первым встречным. И все предыдущие стычки с Юго, с Нико, с Иваном и со мной ожили в его памяти. Он заявил, что мы дилетантами были и таковыми останемся, вечно учимся, а ничему не научились, кроме как платить своей жизнью. И самое обидное, что мы не расплачиваемся за своих погибших товарищей и не находится человека, который прихлопнул бы того паршивого пса, выдавшего Велько Плечовича …

- А кто этот пес, выдавший Велько? - перебил я его.

- Один старый жулик по прозванию Коста Америка.

- Из тех, что в Америке побывали?

- Из тех; привык там деньгу зашибать и здесь без этого не может обойтись. Сноха у старика из рода Плечовичей, поэтому-то Велько его и не боялся. Легко же вас дружбой купить!

Вдруг меня осенило:

- Уж не тот ли это тип, у которого в «Тополе» катун?

- Катун у него как раз в тех местах, где Велько погиб.

- - Надо будет мне наведаться к нему, справиться о его драгоценном здоровье.

Инженер отделился от брата и дома теперь не столуется. Он обедает у своих родных или у деда по материнской линии, вот там, внизу у дороги, и я подозреваю, что похвастаться кормежкой он не может. Лицо у Драго вытянулось, глаза потускнели, кожа обтянула кости - сквозь, рубаху можно ребра пересчитать. Но пока душа еще держится в теле, Драго мечтает и ненавидит, и таскает с собой этнографический сборник «Расселение и происхождение племен».

- Что это у тебя, - спросил я его. - Этнографию изучаешь?

- Тут есть масса любопытных вещей. Тебе бы тоже не мешало ее изучить.

- Уж не подаришь ли ты нам какое-нибудь-крупное открытие?

- Думаю, что да. Я утверждаю, что Атлантида не потонула.

- В таком случае где же она?

- Ее уничтожили соседние народы - разорили, перебили основное население, а оставшихся в живых угнали в плен.

- Новая гипотеза, отвечающая духу времени.

- Гипотеза, отвечающая человеческой природе, и потому я верю в ее справедливость. Могу привести множество доказательств в ее пользу, и чем ближе к нашим дням, тем их больше, ибо история продолжает повторяться и поныне. Вырезая коренное население из боязни мести, захватчики, кто бы они ни были - псоглавцы, демуне, кричи, лужане, големады, матаруги, букумиры, - после одержанной победы всегда распространяют одну и ту же версию: будто бы коренное население, раздираемое взаимной враждой, перебило друг друга до последнего ребенка, а не то ушло куда-то, спасаясь от землетрясения или наводнения, и бесследно исчезло. Стоит мне услышать такую басню, как мне становится ясно, что за ней кроется кровавая резня и страх перед возмездием. Дрожит орда, у ней штаны полны страха перед неведомыми судьями, и орда пытается задурить им головы с помощью сказки. Ложь кроится по старой мерке, гораздо более древней, чем стены Атлантиды, и через три-четыре поколения, украсившись местным колоритом и именами, она провозглашается, за неимением других данных, народным преданием, родником, питающим историю. И нынешние орды, те, что подняли сегодня голову…

Я так и не узнал, что он хотел сказать мне о нынешних ордах, ибо его мысль оборвал выстрел в долине, а за ним второй - в горах. Эти ножницы из двух выстрелов, следующих с небольшим интервалом один за другим, знакомы нам еще с марта. Обычно они являются зловещим сигналом незаметно сомкнувшегося кольца окружения, более тесного, чем может показаться по выстрелам. Устье мешка блокировано, замаскированные засады расставлены в лесу: они спокойно ждут, когда жертвы, застигнутые врасплох, в безнадежной попытке прорваться из кольца сами кинутся на винтовочные стволы. Вначале расчеты неприятеля полностью оправдывались, но вскоре мы разгадали их уловку. В подобных случаях лучше всего прислониться спиной к скале и дожидаться, когда они сами приблизятся к тебе, стараясь не промазать в решающий момент. А поскольку известно, что занявший выжидательную позицию находится в более выгодном положении, чем нападающий, чаще всего противники расходятся, так и не успев сойтись. Они томятся до ночи, нагоняя ужас друг на друга, исходят потом и плавят жир, изматывают нервы себе и врагу, а затем расстаются, не сказав последнего прости. Отступая, преследователи собирают пустые гильзы от патронов, расстрелянных ими или кем-то другим, чтобы завтра получить от итальянцев взамен на них новые пули для новых погонь.

Я взглянул на инженера:

- Чего же ты ждешь? Иди!

- Куда?

- Спускайся к Лиму, все равно куда. Выбирайся, пока еще не поздно.

- Поздно. Они, должно быть, уже тут.

- Выходи на луг, покажись им и крой отсюда лугами…

- Этого-то я и не хочу, кое-кто из них кокнул бы меня за милую душу, может быть, с большим удовольствием, чем тебя. Давай мне пистолет, я тоже умею стрелять.

- Вот тебе граната, отбивайся, раз уж тебе драться охота!

- Вот увидишь, они сами к нам не полезут! Ни за что не полезут, мне назло, такой уж я везучий.

Мы вдавились в скалу, разделенные деревом, и прильнули к нему с обеих сторон; теперь они не смогут спуститься к нам сверху без парашюта; если же им вздувается подступить к нам снизу, я или Драго увидим их раньше, чем они нас. Мы замолчали, притаились и стали всматриваться в просветы между ветвями. Резкие выстрелы рвались вдалеке, и эти выстрелы напоминали крупные капли перед ливнем: ливень разразился в районе Окопного и источника, но он мог быть новой уткой, рассчитанной на то, чтобы отвлечь наше внимание от патруля, который обыскивает кусты. Видно, они где-то здорово обожглись и теперь у них поджилки трясутся от страха, и, крадучись от дерева к дереву, они замирают на месте при каждом лесном шорохе. Боже мой, какие отвратительные трусы, боже мой, до чего же несносно сидеть в бездействии и ждать! И в моем разгоряченном воображении замелькали мстительные планы уничтожения врага и различные боевые эпизоды. Расправившись мысленно с толпой нападающих, я уступил остальную массу противника инженеру, дабы и он мог показать себя. Вокруг нас высились груды тел, слышались стоны и причитания раненых, в мой адрес неслись проклятия, а кое-кто уже съезжал на ветках в долину . ..

Праздные мечты! Бывало, еще босоногим мальчишкой, мчась вдоль канавы, я сбивал прутом головки репейника и лопуха, воображая при этом, будто рублю усатых турков на конях под зелеными знаменами … В разгар жестокой сечи нелегкая приносила кого-нибудь из взрослых, кого-нибудь из этих противных взрослых, и они с усмешкой подмигивали мне: рубишься, юнак? .. Мне кажется, они и теперь смотрят на меня из далекого прошлого, а с ними вместе смотрит на меня и мой отец Йоко Бранков и тоже подмигивает мне: турков нету, прогнали мы турков, оставь лопухи в покое!.. Но разве можно оставить их в покое, когда прогнав турков, мы не очистили нашу страну от прочей нечисти. Сейчас у нас другие турки и потурченцы другие, а мира все-таки нет. Значит, моя мечта не столь уж праздна и я не могу ее предать. Она рождена одним желанием, и это желание вполне закономерно.

А может быть, воображение наподобие зеркала улавливает и отражает то, что есть на самом деле. И кого-то там разбирает самый настоящий страх, что я подобью ему глаз, а второго - что я перебью ему копыта, а третьего - что я угожу ему прямо в горло, в кадык. И все эти дальние страхи, собираясь, как в фокусе, в зеркале моей мечты, образуют заманчивые картины.

ВОЗЛЕ УРОЧИЩА ДЬЯВОЛА

Вот уже три дня как я безрезультатно мотаюсь по гиздавским и нижнекрайским заброшенным пустырям, прослеживая Якшин путь, отмеченный частыми кострами, которые он не потрудился засыпать после себя.

Сдается мне, что Якша, в точности как наш Василь, стоит ему присесть, как он уже разводит костер. В таком случае остается удивляться тому, что его до сих пор не схватили. Впрочем, может быть, и схватили, просто мне некому об этом сообщить. По всей вероятности, Якша долго околачивался у Лома и в его окрестностях, здесь внезапно теряются его следы. На Ломе стоит тишина, пещеры пусты, родники заметно пересохли. Выпрямилась трава, которую мы примяли тогда, собравшись на нашу встречу, и теперь ничто не напоминает о ней. С нижних лугов, словно из. бездны, доносится перекличка косарей. Людские голоса обладают для меня необычайной притягательной силой, а когда кто-нибудь из косарей принимается натачивать косу, мне так и кажется, что на земле наступил покой, война окончилась и люди вернулись к мирному труду и только я один, как безумный, продолжаю носиться по горам. От этих мыслей меня пробирает озноб и охватывает страстное желание сойти вниз и спросить косарей, так ли это, а потом закурить и поговорить, как бывало когда-то.

Но прекрасно понимая, что это было бы рискованно не только для меня, но и для них, я ускоряю шаг, торопясь уйти подальше от соблазна. Прижатый, таким образом, к мусульманским горам, я кое-где, вероятно, пересекаю границу их владений. Мне попадаются на пути места прошлогодних боев, где в тишине зарастают окопы и пулеметные гнезда, усеянные заржавевшими стреляными гильзами, осколками и порожними банками из-под консервов. Год назад здесь горланили итальянцы и пальбой из пушек, способствующей поднятию боевого духа воинов, кидали в атаку албанцев, руговцев и мусульман из Рабада, временами поддававшихся на уговоры. Вдруг где-то рядом заблеяла овца, заставив меня вздрогнуть, как от пушечного выстрела. Я отскочил за дерево и осмотрелся, но не увидел ни солдат, ни пастухов, ни собак, - никого, кроме этой овцы. Нестриженая, несмотря на жаркое лето, она бежала ко мне, а рядом с ней трусил белый ягненок. Если бы не ягненок, я бы ни за что не поверил, что это овца. Не разбирая дороги, ко мне мчалось во весь опор какое-то ополоумевшее сильное, крупное и косматое животное.

Добежала, едва перевела дух и поскорее свое «бэ-э-э», как будто мы с ней старые знакомые. Бесстрашно уставилась мне в глаза, как бы укоряя меня за то, что я позабыл ее имя. «Бэ-э-э-э», «бэ-э-э», - на все лады повторяла она, силясь сказать мне ласковое слово, точно околдованная душа, прекрасно говорившая до того, как чары злого волшебника превратили ее в овцу. Потом она ткнулась в меня и принялась облизывать мои лохмотья, стараясь в то же время дотянуться до рук, которые я в замешательстве спрятал за спину. Поскольку руки ей не достать, овца стала обнюхивать мои ботинки, но это мне тоже неприятно; она напоминает мне несчастных матерей, в качестве последней мольбы срывавших с себя головные платки и окутывавших ими ноги насильников, от единого слова которых зависит спасение детей. Ягненок между тем держался на почтительном расстоянии. Два противоречивых стремления раздирали его: с одной стороны, быть по возможности ближе к матери, а с другой - подальше от меня, и потому он бегал вокруг нас, описывая почти правильные концентрические круги, которые постепенно сужались. Ягненок бегал и печально блеял при этом, совершенно уверенный в том, что мать его сошла с ума, и смущенный появлением существа, явившегося причиной помешательства матери.

Я вытащил пригоршню соли - овца уплела ее в мгновение ока. Несколько крупинок просыпалось с моей руки, но она выловила их, засунув голову в траву. Надо бы заколоть ее, подумал я, на моем месте каждый заколол бы эту овцу. Ее мяса мне хватит на три дня, а мясо - это сила, а сила мне сейчас совершенно необходима, но заколоть - значит обмануть. Сами же их приручили, подчинили себе полностью во всем, а теперь бессовестно пользуемся доверчивостью бедных животных. Нет, при всем моем желании я не могу ее заколоть. Жалко мне ее да к тому же и не знаю, как к ней подступиться, а ее мясо не полезет мне в глотку или прожжет нутро. Получила соли - и проваливай подобру-поздорову… Я повернулся и пошел, она за мной, за ней - ягненок. Теперь нас стало трое, и эту троицу видно за версту. А между тем эта компания мне вовсе не подходит: представьте себе, что меня выследят четники и обнаружат в обществе овцы и ягненка, да они же потом распустят слух, что я украл овцу с ягненком, но не успел полакомиться, оставил им. Впрочем, не будет же эта овца вечно таскаться за мной, в конце концов ей это надоест, и она бросит меня, как бросили меня многие из моих друзей, так и не сказав последнего «прости»…

Овца следовала за мной целый день, припуская рысцой, когда я ускорял шаг, или догоняя меня вприпрыжку при моих безуспешных попытках удрать от нее. Одно время меня забавляла эта игра, потом надоела. Мы заночевали вместе под развесистым деревом, и мне снилось всю ночь, будто я околачиваюсь у чужого загона. Проснувшись на заре, я увидел, что она уже на ногах: пощипывая травку, косится на меня краешком глаза: не улизни, мол, как-нибудь от меня ненароком. Ладно же, подумал я, пусть идет! Проводит меня до реки, а там отстанет. Но овца не отстала ни у реки, ни потом, белым проклятием упрямо следуя за мной. И, лишь услышав дальний звон овечьих колокольчиков, овца на мгновение приостанавливалась, мучительно что-то вспоминая и снова кидалась вдогонку за мной, как собака. Ничего, сказал я себе, найдется лекарство и от этой болезни. Дай только встретить стадо, стоит тебе увидеть овец на лугу, как ты и отпустишь меня с миром. Вот тут-то тебя и прирежут как миленькую, торопясь определить тех, кто может явиться на розыски беглянки, но это уже не моя забота и не мой грех.

Однако за весь день стадо нам ни разу не попалось, но меня это ничуть не расстроило - еще все впереди. На этот раз мы снова заночевали под деревом, держась одной семьей, опечаленной предстоящей разлукой. Где-то вдали ухнул топор Вуколы Плотника, и глухое эхо пророкотало в горах. Вот ему-то я и подарю мою овцу, в то же мгновение решил я. Это будет даже очень кстати, потому что до сих пор никому не приходило в голову подарить что-нибудь Вуколе… Я застал Плотника за его обычным занятием - он обтесывал слегу. Я покашлял слегка, он поднял голову. Вукола оглядел овцу с ягненком и смерил меня взглядом с головы до пят:

- Чья это?

- Моя, видишь, за мной идет.

- Не за тобой, а за солью в руке.

- Она сама ко мне привязалась, а уж потом я ей и соли дал.

Это показалось Вуколе сомнительным и он произнес:

- Гм…

Я понял намек, но меня разозлило это его нежелание выражаться яснее.

- В каком смысле «гм»? - переспросил я его.

- И что ты с ней собираешься делать?

- Загнать подороже.

Вукола задумался:

- Не стрижена овца… Должно быть, еще весной отбилась. Чья же она может быть?

- Не знаю, может быть, мусульманская. Хочешь, я ее тебе подарю?

Он встрепенулся - такого оборота Вукола совсем не ожидал и никак не мог поверить своим ушам. Осмотрев еще раз овцу, он убедился в том, что она ему положительно нравится; это вызвало в нем бурю противоречивых чувств; Вукола нахмурился и замахал руками: нет, нет и нет, у него есть свои овцы и с него достаточно тех, которые у него есть. Чужого добра он не желает! От чужого одно только горе. В их семье отродясь такого не водилось, чтоб на чужом добре наживаться, чужого ему ни вот столечко не нужно - и Вукола показал чернозем под ногтями. Нет и нет, в их роду такого и в заводе не было! А ничего, жили, да, бывало, еще и лучше тех, которые на чужом добре набивались; и он тоже живет, ни от кого ничего не ждет, ни у кого не одалживается. Конечно, было дело, спустил по молодости лет жалкие крохи, доставшиеся ему в наследство от отца, и не без помощи опекуна, зато все то, что есть у него сейчас, они вдвоем с женой своими горбами заработали, ногтями наскребли и кровавым потом полили. Во всем его хозяйстве крошки нет чужой, и ему не хотелось бы о чужое добро мараться, чтобы потом не иметь права честно смотреть людям в глаза.

Он вошел в раж и заплетающимся языком твердил одно и то же. Я едва ухитрился вставить слово:

- Все это превосходно и замечательно, и я не понимаю, о чем тут так долго толковать. Не хочешь брать овцу - не надо. На нее охотники всегда найдутся, да еще и благодарить меня будут.

- Зачем тебе отдавать ее кому-то? Лучше ты ее сам зарежь!

- Не могу.

- Тогда давай я ее заколю. Хочешь, прямо сейчас и заколю?

- Не хочу ни сейчас, ни потом.

- Да где тебе овцу заколоть? В школе тебя небось этому ремеслу не обучали. Мне кажется, вас там ничему толковому не научили, напрасно только штаны протирали.

- Мне тоже так кажется, но эту овцу я резать все равно не дам.

- Уж не священная ли она какая-нибудь овца?

Я рассказал Вуколе, как овца прибилась ко мне, какой у нее был при этом вид и как вот уже два дня я не могу отделаться от своей непрошеной спутницы, и в глазах у Плотника мелькнули чуть заметные искорки сочувствия и грусти. Он перевел взгляд на овцу, она как раз обчищала буковую ветку - сразу видать, что голодная, а все-таки веселая, как щенок. Отщипнет два-три листка, потом поднимет голову и проверяет, здесь ли я. Она извелась в одиночестве; от страха и бесплодных поисков стала овца невероятно мудрой и теперь почти что понимала человеческую речь и навостряла уши всякий раз, как разговор касался ее. У меня мелькнула даже мысль, что овца предвещает счастливую перемену в моей судьбе: было время, когда все бежало от меня, но вот нашлась живая душа, добровольно прилепившаяся ко мне. Может быть, за ней найдутся и другие. Все меняется - было так, и стало наоборот. Плотник молчал; мне почему-то кажется, что он думает о том же самом. Мы скрутили козьи ножки, сквозь дым разглядываем небо с белыми облаками и каменистые вершины гор. Не знаю, с чего это мне вздумалось спросить его:

- Ты про Лелейскую гору что-нибудь слышал?

- А как же, - сказал он и призадумался.

- А ты знаешь, которая она?

- Когда-то знал, а теперь вот никак не могу ее определить. Здесь она, перед нами, а которая, никак я что-то не пойму.

- Может быть, Лелейская и не одна гора, а несколько?

- Что ты имеешь в виду?

- А то, что все они прокляты богом и стоном стонут. Стон стоит на Лелейской горе. Стоном стонут долины и села, внизу еще чаще стонут, чем здесь, на Лелейской горе. Под порывом ветра воем воет Лелейская гора, а народ внизу и без ветра воет. И весь край наш у горы Лелейской надо бы назвать землейлелейской.

И Вукола погрузился в глубокую задумчивость, уставившись взглядом в пустоту и вспоминая детство, вечерние сходки и рассказы стариков, которые они извлекали из памяти, нанизывая один на другой, страшные рассказы про Лелейскую окаянную гору и про души покойников, что сходили с горы и кружили вокруг кладбищ и источников. А может быть, это вовсе не духи кружили у источников, а деревенские ворожейки, что ворожат на углях, кидая их в котелок с водой из девяти источников и приговаривая своими сморщенными губами: «Сгинь, болезнь, сгинь, беда, сгинь, нечистая сила, убирайся на Лелейскую гору, убирайся на Лелейскую гору, убирайся на Лелейскую гору, где овца не блеет, где топор не ухнет, где конь не заржет и петух не пропоет…» Когда-то одна ворожея, обладающая секретом против колдовства, лечила меня от сглаза и точно так же заговаривала воду, обрывая над ней разноцветные нитки. Тогда я не очень-то разобрал, что она там бормотала, но теперь мне кажется, что именно эти слова и точно так же трижды повторяла их. Но видно, та ворожея была недостаточно квалифицированным специалистом в своей области и, перепутав ненароком строгую последовательность ритуальных священнодействий, обрекла меня на пару с сатаной таскаться по Лелейской горе…

- Значит, - сказал я, - не берешь овцу?

- Неловко мне как-то, - ответил Плотник. - Деревенские внизу то и дело друг у друга овец таскают. И телят, и коров - все что под руку попадет.

- Во всем война виновата, она-то и расплодила жуликов да воров.

- Здешние воры все наперечет известны, кто раньше воровством промышлял, тот и теперь промышляет, да только все на Ладо валят!

- Этого не может быть! Ведь они не знают, что я тут.

- Они все про тебя знают: и то, что ты бороду отпустил и петляешь один по округе, а недавно одна женщина видела, как ты раненый у дороги валялся, они еще потом жалели, что не поторопились взять тебя без пуль. Они про тебя такое знают, что тебе и во сне не снилось.

- Если так, им должно быть известно также и то, что я не ворую.

- Им главное - убедить в этом власть.

- Но власти тоже прекрасно знают, что я не ворую.

- Да, но власть-то они подкупили, для властей же и тащат, а для отвода глаз сваливают свои грехи на других, и всех это вполне устраивает. Раньше они таким же образом на Нико сваливали.

- Как, неужели и Нико не постеснялись приплести к этим грязным делам?

Вукола кивнул. Конечно, никто этим басням не верил, но кто же признается в этом вслух? Одни верили ради собственной выгоды, как говорится, рука руку моет; другие попросту пикнуть не смели. Что же касается всякого жулья, так оно отсюда и до самого моря, а может быть, даже и за морем одной веревочкой связано. Местные силы вылавливают коней на Проклятых горах и уводят их через границу, а потом гонят дальше бог весть куда. Днем прячут в перелесках; ночью идут сначала по шоссе, потом - над селами. Если кто их и увидит, притворится, что не видел - это самое благоразумное; конокрады ведь тоже оружие носят; если же кто-нибудь вздумает заявить на них властям, то получит в ответ уверения в том, что ему явились привидения! Неверие в привидения будет немедленно истолковано как неверие в бога, а следовательно, сочувствие коммунистам. Таким образом, потравы, произведенные конокрадами, приписываются нечистой силе, а понесенные убытки хозяевам не оплачиваются… И горе тому, кто попытается сломать раз навсегда установленные порядки! Обыватель мгновенно решит, что возмутитель покоя не только портит им всю обедню, но и угрожает самому их существованию. И его провозгласят вероотступником, обвинят во всех пороках, которыми страдают сами, забросают грязью и будут преследовать до тех пор, пока не скрутят в бараний рог…

- Ей-богу, они еще мне должны приплатить, - заметил я, - потому что я им, оказывается, нужен позарез.

- Черт рогатый, вот кто им нужен.

Теперь я понимаю, почему при нашем последнем свидании Нико так судорожно цеплялся за нас. Он многое знал из того, что рассказал мне Вукола, или по крайней мере догадывался об этом, но стеснялся сказать. Он надеялся, что мы его вызволим отсюда, но мы его оставили ни с чем. Бросили одного между двумя кругами ада - нижним и верхним. Внизу, в долине, - сущий ад, хоть он и населен людьми. Унаследовав этот ад от прошлого, люди неустанно и небезуспешно трудились над усовершенствованием всех его темных сторон. С малолетства обитая в этом аду, люди привыкли изворачиваться, выкручиваться, травить друг друга и подсиживать, полагая при этом, что именно такая атмосфера более всего соответствует природе человеческой. Может быть, так оно и есть. По сравнению с нижним вертепом Лелейская гора куда более приятное место - здесь, по крайней мере чистый воздух и нет людей, уже не считая того, что сюда не доходят слухи обо всем том, что творится у них внизу.

Тем временем Плотник успел передумать. То ли меня пожалел, то ли так уж сильно приглянулась ему овца, но только Вукола вдруг согласился принять ее в свою отару. Согласился подержать мою овцу, но не для себя, а для меня. Принять к себе приблудную овцу - все равно, что пчел в лесу найти, рассудил Вукола, ведь иначе она погибнет. Он, понятно, ее острижет, чтоб она не мучилась в шубе по этакой жарище, а шерсть отложит впрок. А если объявится ее настоящий хозяин и сообщит ее приметы или опознает свою овцу в загоне, Вукола скажет, что нашел ее…

- Скажи, что нашел ее у окопов, под Караульней. Знаешь, где шли бои?

- Еще бы не знать, когда там из пушек палили …

- Забрела, мол, туда, и все.

- Обижаться тут на меня не за что, здесь дело чистое.

- В нечистое дело я бы тебя впутывать не стал.

В честь заключенного соглашения мы закурили с ним еще по одной, и я поднялся, собираясь уходить. Вслед за мной неотступной тенью, семенящими шажками двинулась овца. Она резвилась и беззаботно подпрыгивала, пребывая в глупом овечьем убеждении, что именно такое-поведение должно мне нравиться больше всего. Но меня оно только раздражало - от того ли, что мне не хотелось с ней расстаться, или потому, что мне было жалко ее оставлять. Я схватил овцу за шкуру и приподнял над землей. Держу ее так, потряхивая, пусть немножко ногами подрыгает, пусть немножко помучается. А потом еще тряхнул как следует на прощание - не пора ли тебе образумиться! И чего это она во мне нашла такого? И чего это она прицепилась ко мне? Или не видит, что со мной ее погибель, ждет? Я еще не дошел до того, чтобы собирать коллекцию ангельских душ, священных животных или мамаш с детьми, и, кроме того, я не Красный Крест - мне и без них хватает горя, Я не испытываю потребности в чьем-нибудь обществе или, уж во всяком случае, в ее, так же как не испытываю потребности обзавестись вещественными доказательствами, уличающими меня в краже, или пригреть у своей груди заблудших и творить благодеяния на каждом шагу! Последнее благодеяние, которое я сделал в; жизни, - это то, что я не зарезал овцу, так пусть же она оставит меня в покое и не липнет ко мне как смола …

Я опустил овцу на землю. Надеюсь, до нее дошло мое внушение, но она стоит и глаз с меня не сводит, как безропотная жертва, не помышляющая о побеге. Ягненок тем временем задал стрекача через ручей, оглянулся и смотрит, что происходит там с матерью, а потом заблеял жалобным детским голосом. Я стал стряхивать шерсть, приставшую к пальцам, и шерсть тоже липнет ко мне, как смола. И стряхивать бесполезно. Я бросил это занятие и стою в растерянности. Плотник между тем нашел обрывок веревки и кинул ее мне, и я привязал овцу к дереву. Она рванулась было за мной и заблеяла, поняв, что привязана. Овца блеяла не переставая, посылая за мной вдогонку свое печальное «бэ-э-э, бэ-э-э-э» - безнадежное, надрывное, как бы предостерегающее меня не ходить туда, куда я надумал идти. Порой ей вторил и ягненок; встревоженный страданием матери, он как бы тоже спешил присоединить свой тоненький голос к ее мольбе: о, вернись! О, не ходи туда, где овца не заблеет и петух не пропоет!

Я был уже достаточно далеко, здесь овцу не было слышно. Замер наконец и стук топора, пропал где-то там, за горой, и только поток, шумевший в долине, был еще слышен мне, да и он лопотал теперь невнятно и глухо. Должно быть, отсюда начинается Лелейская гора. Кругом пещеры да ямы и, несмотря на день, темно, как ночью, только вот дороги нет. Деревья, рухнувшие под ударами времен, лежат, точно трупы, ничком, задрав корневища с зажатыми в них камнями, и кажется мне, будто это мертвые матери держат в руках своих мертвых детей. Иные из них похожи на гигантских ободранных ящериц, на хребте у которых на месте облезшей шкуры выросла чешуя древесных грибов. В полумраке чащи резвятся черти разных возрастов, перескакивая с одного упавшего дерева на другое, они исполняют свой дьявольский танец. От их возни в мутном воздухе, где мечутся колышимые ветром тени и разливаются гнилостные испарения, стоит тихий гул. В этот гул вливаются новые звуки, и, постепенно усиливаясь, они достигают накала грозного рева воды, зажатой тесниной. Но стоит мне приблизиться к валежнику, где прячется гудящий водоворот, черти разбегаются, как стая обезьян, молодняк взбирается на деревья, а хвостатые старики заползают в тень.

ВОДЯНОЙ ПУЗЫРЬ НАСТОЯЩЕГО

Я все иду и иду, иду невесть с каких пор, на за все это время мне ни разу не попалось ни единого дерева, спиленного пилой, срубленного топором, - словом, поверженного рукой человеческой. Человек не произвел здесь решительно никаких разрушений, никого не убил и не ранил. И не в силу своей безграничной доброты - он доказал, на что он способен, когда что-нибудь попадет ему в лапы; и не в силу излишней робости - человек животное дерзкое, с потомственной склонностью переоценивать свои возможности. Человек воздержался от разрушений исключительно потому, что он не любит утруждать себя понапрасну. А между тем совершенно очевидно, что здесь его усилия пропали бы даром, ибо, отрезанный от мира, запертый бездорожьем в этом глухом краю, человек лишен возможности воспользоваться его богатствами.

По обе стороны глубокого ущелья высятся неприступные скалы, на гребне которых едва отыщешь ровный пятачок, где можно развести костер и отдохнуть минутку, свесив ноги над бездной. Однако и опустившись на землю, человек остается во власти ощущения, что почва под ним сползает вниз, увлекая его на дно мрачной пропасти, неумолчно гудящей о смерти и о небытии. Деревья, растущие на дне теснины, не имея другого способа выпрямиться во весь рост, изогнулись у основания дугой, те, которые еще держатся на круче, покосились и, медленно стаскивая почву, постепенно съезжают друг к другу. Цепляясь ветками, сплетаясь корнями, они ни на секунду не прекращают кровопролитной схватки в воздухе и под землей.

Я заночевал на поле брани, пригревшись, как в постели. Черти обходили меня стороной - стеснялись своей наготы, а может быть, своей бесовской сути. Только один старый черт в тулупе подал голос с той стороны ущелья, ухнул филином где-то около полуночи. Ему непременно хотелось втянуть меня в безнадежно запутанный диспут о четвертом измерении и ничем не оправданной нелепости космоса с его однообразной простотой. Помню, как этот черт с видом проповедника, вещающего с кафедры, выкрикивал без конца: «Мрак - это принцип!… Мрак - это основа основ… Свет есть только исключение, подтверждающее правило …» Мне тогда показалось, что он агитирует болеть за какой-то футбольный клуб, который мне почему-то не нравится. От этих назойливых болельщиков не избавишься до тех пор, пока не покажешь им спину. И я не замедлил показать ему спину, повернувшись на другой бок, и точно кур в ощип угодил в самую давку. Озверевшая полиция, пустив в ход дубинки, приклады и броневики, прибывшие из Берлина, как раз оттирала наших от Славии к Ташмайдану - в назидание за оскорбление графа Чиано и его тестя Хистера, обладателя великолепных усов, как бы заимствованных с погашенной почтовой марки.

Я не тронулся с места весь день, хотя ничто не говорило мне о том, что, выйдя из состояния лихорадочного бреда, я перешел в состояние бодрствования. Правда, несколько раз у меня мелькнула здравая мысль о том, что, поскольку запасы муки иссякли и есть больше нечего, не мешало бы мне спуститься в какое-нибудь село и раздобыть продовольствия. Но одно только воспоминание о каком бы то ни было передвижении вызывало во мне тихую ненависть и еще сильнее приковывало к месту. Порой я усматривал в этом следствие болезни, но потом стал склоняться к тому, что это - следствие болезненного страха, внушенного мне долиной. Вдруг я увидел вверху над собой клок неба, седого от пепла, и грохочущий каскад взметнувшейся к черту земли, но, так и не выбрав дверь, в которую мне лучше всего постучать, и не успев подготовить необходимые вступительные слова, я уже отвлекся на другое: велосипедисты, формулы органических соединений, скоевские мстители с револьверами мчались по улице Змая от Ночая. И только к вечеру я окончательно пришел в себя и дождался спасительного лунного света, который должен был вывести меня из этого хаоса. Переходя ручей, я промочил ноги, раскисшая тонкая кожаная стелька сбивалась к пальцам и вылезала наружу. Продлись этот спуск немного дольше, и мои подошвы вывернулись бы пяткой наперед, как у дьявола, а это свидетельствует о том, что дьявол представляет собой конечный результат развития при крайне неблагоприятных обстоятельствах.

Озаренное лунным сиянием, ущелье подо мной разверзло свою пасть, ощерившись обломками известняковых и сланцевых клыков. Я постоял над ним в нерешительности. Стал было спускаться, передумал и повернул обратно в горы. Прошел немного, как в дурмане, и думаю: но ведь одним воздухом и благородными порывами сыт не будешь … И снова повернул в долину и никак не могу припомнить, куда и к кому я собирался зайти? Впрочем, это не имеет особого значения - сейчас все для меня одинаково чужие. Моему приходу никто не обрадуется, и в каждом доме меня встретит хмурый взгляд: пришла беда, отворяй ворота, не откупишься хлебом, не спровадишь из дома беду … Нет, уж лучше не показываться им на глаза, думаю я, и поворачиваю назад, снова в горы, в смутной уверенности, что там, в горах, свершится чудо и что-то свалится с неба прямо в мой ранец. Но все дело в том, что я не верю чудесам, и ноги мои невольно начинают подгибаться в коленях, а шаг замедляется. Да это уже и не шаг, а какое-то странное топтание на месте. И в каком-то бредовом отупении я бессознательно твержу: «Сейчас я встану, сейчас я встану», но это «сейчас» неуловимо закругляется, увертываясь от меня при каждой моей попытке опереться на его выпуклый водянистый бок.

И передо мной выплывает кладбищенская ограда, и я ничуть не удивляюсь ей, потому что настоящее - не что иное, как водяной пузырь, который вздувается и лопается где-то на границе настоящего и будущего, и некий Успенский, окруженный монахами, размахивает кадилом, а над ним все балконы, уходящие ввысь. На одном из балконов стоит Бойо Мямля и неразборчиво бубнит себе под нос, ругает коммунизм, в то время как на другом балконе появляется Зеко Аралия и провозглашает: «Уж лучше бы тебе погибнуть сытым, чем сдохнуть с голода». Это меня окончательно убеждает, и я принимаю мгновенное решение: идти в Межу на Лаз, в этот многострадальный летний домик. Ива не встретит меня хмурым взглядом и не подумает о том, что к ней пришла беда. И всю болезнь мою сняло как рукой, я мчался со всех ног, торопясь наверстать упущенное время, потраченное на бесплодные сомнения. Я остановился у самой реки и вздрогнул. Ночь умирала бледнея. Я встал как вкопанный: что делать? День незаметно подкрался ко мне, норовя схватить меня в плен дорог. Что ж, пусть хватает, если судьба такая сука!… И до самого Лаза я больше ни разу не осмотрелся вокруг. Приближался ненастный серый рассвет. Я постучал в окошко и, прильнув к стеклу, увидел, как испугалась Ива, но, узнав меня по голосу, она кинулась открывать.

Босая, бледная, она с недоверием всматривалась в меня, как бы упрекая за то, что я стал так не похож на самого себя. Да и она тоже ничем не напоминает мне ту, прежнюю Иву. Женщина, которая стоит передо мной, даже и не тень той Ивы, что была когда-то. У этой тонкие ноги и горячие руки. Может быть, она подцепила чахотку? Да что чахотка, тут же спохватился я, когда в такое время можно подцепить и кое-что похуже. Она осталась совсем одна в этой глуши - одна, беспомощная и слабая. Возможно, мерзавцы, привлеченные ее исчезнувшей красотой, не давали ей прохода, а может быть, кому-нибудь из них посчастливилось больше других…

Я вглядываюсь в нее, стараюсь угадать правду и спрашиваю про то, что сейчас для меня самое главное:

- Ну как вы, живы?

- Живы. Пока жив ты, с нами ничего не сделается, Ладо.

- Где Малый?

- В комнате, спит.

- Не надо его будить, дай только гляну.

Ива подвела меня к люльке, и это меня ужасно удивило. По моим представлениям, Малый должен был здорово подрасти - в полном соответствии с той ролью, которую он занимал в моих мыслях, - и спать теперь в нормальной кровати, как и подобает взрослому человеку. Правда, времени у него для этого было в обрез - -ведь Малому едва сравнялся год, но для меня один этот тяжкий год, наполненный столькими событиями, значил несравненно больше десяти других. Не в состоянии вместить в себя бесчисленные превратности судьбы, этот год-громадина лопался по швам. Люди облетали, как листья, люди падали, перегоняя листья, потому-то я, должно быть, и вообразил, что дети тоже растут в этот год быстрее, чем в обычное время. Я откинул занавеску - Малый безмятежно спал, как будто на свете не происходит ничего плохого. Для него это так и есть - внешние события жизни еще не коснулись его. Джану он не помнит, о Бранко ничего не знает и не имеет никакого понятия об этом мире, где люди воюют и гибнут. У Малого бровки и дерзкий носик, и он морщится, недовольный тем, что мы нарушаем его покой. Потом ему приснилось что-то вкусное, и он облизнул губы. И пока я гляжу на него, я забываю, что заперт в ловушке, в четырех стенах, за притворенной дверью.

- Обувь у тебя совсем развалилась, - сказала Ива.

Я отмахнулся:

- Знаю, одно название, что обувь.

- Сними, я ее залатаю.

- Эти опорки самому господу богу не залатать.

- Залатаю, залатаю - лучше хоть такая, чем ничего.

- На селе не думают, что я к тебе захожу?

- Треус подозревает. Я ему сказала, что ты к нам частенько заглядываешь.

- Для чего ты ему так сказала, Ива?

- Его не припугнешь, так не отвадишь.

Раньше Треус побаивался Нико Сайкова, теперь побаивается меня. И только поэтому перестал выгонять своих коров в нашу кукурузу и отпускать в адрес Ивы сальные словечки. Можно сказать, совсем угомонился, больше не кляузничает и не доносит. И не приводит патрулей, авось ему не стукнет в башку привести их именно сегодня. Я влез на чердак осмотреть окрестности. За рекой выстроились белые дома Вуколичей, нацелившись на меня своими окнами, как снайперскими винтовками, и поджидая, когда я высунусь наружу. Головная боль у меня утихла. Пошел дождь.

Несколько человек завернуло в дом к Бойо Мямле переждать дождь и выпить по рюмке ракии. Дрова, горящие в очаге, распространяли приятный запах, как в старые добрые времена. Ива принесла мне котелок картошки и миску молока. Проснулся Малый, заскандалил внизу. Ива и его притащила на чердак показать во всем блеске. Занятный Малый, вполне подходящий парнишка, и храбрый такой, ничего не боится. Я думал, он бороды испугается: ничуть не бывало - тянет к бороде свою руку, норовит ее цапнуть. Но я стараюсь не подпустить его к себе, потому что боюсь заразить мальчишку - во мне наверняка сидит какая-то хворь. И эта хворь находит на меня волнами, и тогда я с трудом ориентируюсь в обстановке и не помню, где я. Где-то рядом протяжно замычал теленок, и мне представилось, что я сижу на берегу Дуная, поблизости от бойни. Я прекрасно знаю, что Дунай отсюда не достать, что Дунай давно протек уже мимо и остался в прошлом, а бойня невероятно расширилась в пространстве и времени. В лужах плавает кровь и гниет солома, а черный намокший пепел разит навозом. Треус угощает меня самокруткой, он набил ее порохом, и стоит мне поднести к ней спичку, как самокрутка взорвется. Собака скулит под дождем на цепи, скулит от голода, и я снова переношусь в Белград: Карабурма, живодерня, ободранные шкуры распространяют вонь, ласточки гоняются за мухами … Судя по всему, и это тоже стало необычайно распространенным явлением, прохожие все до единого напоминают мне живодеров и носят за плечами ременную петлю. И не просто напоминают, а на самом деле являются самыми настоящими живодерами. Каждый их шаг - неслышное выслеживание жертвы, каждая остановка - приготовление к броску.

Где-то на Карадже загрохотали выстрелы, я в ужасе очнулся и прежде всего проверил, свободны ли у меня руки. Свободны, но бессильно повисли, как две вялые плети, сомневаюсь, что сегодня они смогут постоять за меня.

- Тут часто стреляют? - спросил я Иву.

- Часто. Дня без стрельбы не проходит - веселятся.

- Чего же они веселятся?

- Как чего? Того, что власть захватили.

- Мне надо уходить отсюда, но у меня нет сил и я не знаю, куда мне идти.

- А зачем тебе уходить?

- Как бы они меня здесь не накрыли.

- Они сюда не пойдут. С какой стати они должны именно сегодня нагрянуть ко мне?

Мне бы тоже не хотелось, чтобы они столь некстати нагрянули к Иве, но этот дом проклят небом - заманит человека и готово, тут-то ему и свяжут руки. Пальба между тем не утихала, она так просто прекратилась. Одна группа шла верхом, вторая - лугами. А вдруг кто-нибудь подкарауливал меня и засек? Они успели расставить засады - в противном случае бессмысленно было бы устраивать столь шумную облаву. Оцепив дом, они притаились в лесу и в кустарнике на Чукаре, и теперь каждый мечтает только о том, чтобы я достался ему, и крестится и молит бога подставить меня ему под пулю. Нет, вам меня не получить. Я не двинусь с места, не на такого напали, пусть-ка лучше кто-нибудь из вас подберется ко мне. Но подумать только, что за проклятый дом, его бы следовало сжечь, раз и навсегда отбить охоту приваживать беду. Иву с Малым я выпровожу на улицу, пусть идут в село или в поля, а я тут подожду и вдоволь настреляюсь в упор. Но внутри у меня зашевелился уже страх, он как раздор, вошедший в дом, стал сеять смуту в бессловесном племени моих чувств, восстанавливая их против доводов рассудка, стеная, причитая и шипя, точно клубок змей. От этого гвалта у меня заложило уши. В глазах мелькают черные тени голов, то и дело высовывающихся в окна. И я заорал, надеясь криком подавить мятеж:

- Ива, выходи! Проваливай отсюда куда хочешь со своим ребенком!

- Не пойду! - отвечает она.

- То есть как это ты не пойдешь? Немедленно уходи!

- С меня довольно своих хоронить, пусть теперь меня первую убьют.

- Ради ребенка убирайся, дура! Катись с ним отсюда! Ты что, погубить его хочешь?!

- И ему тоже жизнь не нужна, если он один как перст останется.

- Не один, а с тобой, идиотка! Уж не хочешь ли ты, чтобы меня тут из-за тебя живьем схватили? Уж не снюхалась ли ты с ними?

Она молчит как каменная и ни с места. Может быть, и в самом деле снюхалась, мелькнуло у меня в уме, все подстроено, согласовано и осуществляется в точном соответствии с заранее намеченной программой?

Но стоило мне глянуть на нее, как мне захотелось треснуть себя кулаком. Как я только мог подумать про нее такое? Я перемахнул через ограду и плюхнулся в мокрую траву. Отныне я не коммунист и не борец за свободу, отныне я всего лишь ворох тряпья, напоминающий рухнувшее пугало. Удивительно, что они до сих пор не открыли по мне огонь. Удивительно, что никто не крикнул из домов Вуколичей, только река лопочет жалобно да лает собака, но я готов поклясться, что это не собака, а кто-нибудь из Вуколичей собачьим лаем подает условный знак: вон он перед домом, притаился в траве, а ну-ка всыпьте ему горяченьких!… Положение у меня незавидное: я лежу ничком на животе и почти ничего не вижу. Я же им открыт со всех сторон, и вполне возможно, они давно уже увидели меня и нарочно тянут, желая дальше помучить. И я пожалел, что выпрыгнул из дома, и злюсь на Иву за то, что она не смогла удержать меня, и руки у меня трясутся от бешенства и раскаяния. В глазах мутится, мешая видеть то малое пространство, которое может охватить мой взгляд.

В то время как на Карадже все еще продолжалось буйное веселье и не смолкали песни, из лесочка над нашим домом до меня доходил приглушенный шепот.

Собака умолкла, видимо высказав все, что хотела, и только река настойчиво взывала: подайте его мне, да столкните же его сюда!.. . Прямо под дорогой, в каких-нибудь десяти шагах от меня, рос ореховый куст - не бог весть какой заслон для обороны, но все же лучше, чем ничего.

Я прополз расстояние, отделяющее меня от куста, и схватился за ветку, подобно утопающему, который вылезает из мутного потока. Под прикрытием куста я перемахнул через тропу. Задыхаясь больше от страха, чем от физического напряжения, я сел отдышаться под первым попавшимся кустом. Немного подальше тоже есть кустарник, я мог бы, наверное, добраться и до леса. Я свернулся под кустом, словно еж, и выставил вперед свою единственную колючку - мою винтовку, - слившись с ней всем телом. Недавний страх отпустил меня, рассеялся или просочился в землю. Улегся внутренний бунт, замолкли во мне голоса потомков и предков, напрягая все свои силы, обратившись в зрение, в слух, в решимость защищаться до последнего вздоха.

С дороги доносится топот многих ног, создающий впечатление большого стада, которое медленно приближается ко мне. Все они обуты в итальянские ботинки, и каждая пара ботинок подбита для вящей прочности гвоздями с большими шляпками. Эта обувь не очень-то подходит для наших дорог, да и скроены ботинки не для нашенских лап - одному они жмут, другому трут; многие прихрамывают. Сквозь листву передо мной мелькают головы: молодые и чубастые и сивые от седины. Вот эти сивые и есть-самые вредные - седина в голову, бес в ребро. Когда дело дойдет до стрельбы, первая моя пуля достанется седому. Они установили перед дверью пулемет, стали Иву звать:

- Эй, кто там у тебя дома есть?

- Я и ребенок, больше никого, - отвечала она.

- Не ври, не ври, еще кое-кто и третий должен быть.

- Если так думаете, подите, поищите его!

- Говори,где он?

- Не мое это дело говорить, да вы мне все равно не поверите.

Дверь распахнута, повалили в дом. Испугали Малого своим криком, и он заплакал. Громыхают по комнатам, хлопают дверьми, садят пули в чердак для страховки; полезли наверх, спустились вниз и страшно воодушевились, обнаружив лестницу в подклеть, но, никого там не найдя, пришли в негодование. Высыпали на двор и брюзжат - пусто, хоть шаром покати, ни тебе ракии, ни жратвы. Шарахнули залпом по курам, вымещая на них свою досаду, и расхохотались, наблюдая за таявшим облачком взлетевших перьев. Ребенок снова расплакался, но им на это наплевать. Я едва сдержался, чтобы не выстрелить, - плач Малого, смешанный с гоготом солдат, окончательно взвинтил мои нервы. Наконец они убрались. Топают ко мне по дороге и галдят, посылая Иве грозные обещания не церемониться с ней в следующий свой приход. Вот они поравнялись со мной. Не будь, кустарника, я непременно узнал бы эти рожи, но в просветах густой листвы передо мной мелькают профили, черные шапки, как бы выхваченные отдельно. Они все шли и шли, и я уж стал побаиваться, что им не будет конца, но в это самое время послышалась иностранная речь и вскоре хвост колонны поглотила темнота.

Мое лицо пылало, и дождевые капли, едва коснувшись кожи, мгновенно испарялись. Впрочем, какое это имеет значение, когда кругом стоит такая божественная тишина и я свободен и цел, не ранен, не переломан, когда все то, что грозило мне, на сей раз меня миновало. В ознаменование счастливого исхода дня я, вероятно, должен был бы каким-то образом выразить свою радость, и я честно собрался это сделать, но не знал как. Человек не может веселиться в одиночестве, не рискуя при этом показаться самому себе сумасшедшим. Может быть, у меня и хватило бы сил доползти до порога дома, но как я теперь посмотрю в глаза Малому? В ком-то веки явился проведать его и какой же подарок принес! Но откуда у меня взяться другому подарку, если я пришел к нему сверху, с Лелейской горы, и обречен повсюду таскать за собой беду? Хватит, больше ни к кому не пойду, по крайней мере к тем, кого люблю, лучше не видеть их совсем. И может быть, не увидеть больше никогда. Страшная слабость овладела мной, и, распростершись на мокрой траве, я считал капли, которые падали мне на лицо и тут же испарялись. Казалось, все те кованые башмаки, которые громыхали на чердаке и топали по нашему двору, прошлись по мне, и они раздавили меня, и я лежал совсем мертвый. А надо мной проносились рваные дождевые облака.

ДЬЯВОЛЬСКАЯ ЛЮБОВНИЦА

Черная рубка мокрого мрачного леса, пнистого и гулкого, отделяет селение от гор. До гор не более двух часов хода, мне хватило на все четыре. Я плетусь нога за ногу, из просвета в просвет, под градом капель, падающих с деревьев. Глаза мои привыкли к темноте, и мне кажется, что опушка, распахнувшая дверь в луга, выводит меня из ночи в преждевременный рассвет. Посредине луга возвышается скала, вокруг нее пасется черное стадо можжевеловых кустов. Один куст, завидев меня, сорвался с корня и помчался вскачь по лугу; это вывело меня из дремоты: может быть, это не куст, а призрак, обман расстроенного зрения или чувств? Может быть, я все-таки схожу с ума? И все, что еще стоит на своих местах - деревья, леса и горы, - все бросится вот-вот куда-то, обгоняя друг друга? Объятый ужасом, спеша остановить это повальное бегство, я кинулся за первым возмутителем спокойствия. Босой, быстроногий, я нагнал его и замахнулся прикладом, намереваясь раздавить зачинщика этого бегства. Но он словно тень свернулся у моих ног. Трется об ногу мокрой шкурой, и я ощущаю кожей его дыхание и слышу биение его сердца. Он хотел было меня укусить, но трава помешала; хотел напугать, но издал гортанный сиплый скрежет. Ах. да это жалкий грызунок из норки, сообразил наконец я, и не такой уж проворный, и уж совсем не опасный, как мне показалось вначале. Один он, как я, на белом свете, и нет у него ни когтей, ни клыков, ни рогов, ни яда, вечно гонимый, голодный, преследуемый. Все его травят - и люди и волки, и мне ли умножить собой число его преследователей? Мне встречались грызуны и покрупнее, вот на них бы и проявить свой героизм, но тогда я его не проявил. Я предоставил Треусу и дальше терроризировать обездоленных, пьянчуге Мияйло Савовичу шпионить, а желтушному Илие Глашатому изощряться во лжи. И уж если я пощадил этаких злостных вредителей, стыдно было бы мне сгубить беззащитную тварь …

Покуда я предавался размышлениям, зверек собрался с духом и отважно задал деру. Едва различимый в темноте, прильнувший к земле, он озирался в счастливом недоумении, что еще жив. Я помахал ему рукой и засмеялся, а стена леса, окружившая луг, гаркнула мне в ответ громким эхо. Как будто бы кто-то огромный - бог или идиот, от земли и до неба - стоял за этой стеной, все видел и надо всем насмехался.

На этом лугу был когда-то плетень, я его отыскал по памяти в темноте, надергал из него целую охапку хвороста и приволок к скале. В каменной нише, защищенной от ветра, развел костер. Воткнул в землю рогатые сучки и развесил на них сушиться свою одежду. И на мгновение представилось мне, будто я сижу в кругу семьи в каком-то старом доме на берегу Тары, куда меня пустили переночевать. Посмотрел бы кто-нибудь на меня со стороны, как я, голый и бородатый, прыгаю у костра, разглагольствуя со своими собственными штанами, ну и сумасшедший, подумал бы он. Ну и бог с ним, пусть думает, по сути дела, он был бы недалек от истины, возможно, даже ближе, чем я предполагаю. Кроме того, быть сумасшедшим, оказывается, не так уж страшно. Если наш народ и в самом деле разделился на сумасшедших и предателей, как утверждают иные, лучше уж быть среди первых, чем среди вторых. Впрочем, сейчас все эти досужие вымыслы не имеют никакого значения, имеет значение только то, что мне тепло у огня. Я прогрелся до костей и, находясь в состоянии тупого блаженства, приятно убаюкивавшего меня, наблюдал за искрами, которые наподобие рентгеновских лучей проникали в дыры, образовавшиеся на месте прежних заплат.

К рассвету мои лохмотья высохли, я ощупью натянул их на себя и собрался уже было распрощаться с гостеприимным хозяином. Глядь, а его и след простыл, смылся куда-то мой хозяин - честно говоря, он мне с самого начала показался подозрительным. Костер догорел и перестал дымить. Я сижу возле него, уставившись в пепел, - в конце концов все обратится в траву и в пепел. Я жду, когда взойдет солнце и ветер поднимет росу, вслед за тем двинусь и я. Так я оправдываюсь перед самим собой, хотя вовсе ничего не жду - просто-напросто мне неохота сниматься с места. Меня клонит в сон, и голова, словно ветвь под тяжестью плодов, свешивается то в одну, то в другую сторону.

Кто-то толкает меня в бок: non decet!.. ²⁷ Что нельзя? Нельзя смотреть на все сквозь пальцы и укладываться спать на перекрестке. Ах, вот в чем дело, сообразил наконец я, действительно крайне глупо позволить им сцапать меня во сне, и я восстал из мертвых. Пошатываясь из стороны в сторону, с трудом вытаскиваю правую ногу из вязкого сна, но стоит мне вытащить правую, как в нем застревает левая. У заросшей летней дороги я нашел густые буковые заросли и забрался в них. Расстелил на опавшей листве одеяло, чтоб не подмокнуть снизу. И сейчас же рогатые жучки, саламандры, пауки - все, сколько их было, - зашевелились, зашуршали и кинулись врассыпную. Я опустил голову на свой грязный ранец, и мне тут же представилась улица. Странная улица без окон, без калиток и номеров, крытая сверху крышей, как коридор. И к тому же она вела себя как живая, дергалась и извивалась, точно змея, то сокращаясь, то распрямляясь. Движения ее отличаются крайней беспорядочностью, и потому их невозможно заранее предугадать. От этих ее судорожных спазм меня швыряет вверх и вниз по мокрой, покрытой слизью стене. Я в чем-то провинился, нарушил какие-то правила, и за это улица наказывает меня столь мучительным способом. Вдруг она дрогнула, выгнулась и забросила меня в лифт, спустившийся в подвальное помещение, где пьяный Джоко Космаяц орал: «Vae victis!» ²⁸, а Вуйкович ²⁹ ехидно посмеивался: «Вот мы и встретились снова, ласточка, с тобой!» Кто-то схватил меня сзади за плечи, поставил на колени и пригнул к земле, принуждая кланяться шефу и целовать его ногу.

Нога вытянута в ожидании поцелуя, после которого последует пинок. Все это кажется мне в вполне естественным, но почему-то эта нога обута в ботинки Вуколы Плотника с Перевала. Выходит, они и его ограбили? Может быть, это из-за меня или из-за моей овцы? Я стряхнул с себя державшие меня руки, вырвался, поднял голову и что же вижу: надо мной возвышался Вукола Плотник собственной персоной.

- Ты что, болен, что ли? - спрашивает он.

- Нет, просто сплю.

- Уж не нашел себе места получше?

- Ты имеешь в виду помягче? А мне и здесь мягко.

- Да ты, видать, совсем рехнулся! Этак недолго и загреметь. Напорись на тебя кто-нибудь другой, он бы и будить тебя не стал.

- Возможно. Только я не знаю, чем лучше, когда будят.

- Если не знаешь, клади ухо под голову и храпи дальше.

До чего же он, однако, обнаглел! Закинув топор на плечо, торчит этакой важной жердью где-то надо мной. Смотреть на него ужасно неудобно; резкий блеск стали слепит глаза, да и жутковато как-то: а ну как он саданет разок, тут уж мне сам черт не поможет. Не саданет, успокаиваю я себя, уверен, что не саданет. Он также не испытывает особой неприязни ко мне, как и склонности к убийству, но, несмотря на. это, я бы предпочел очутиться сейчас где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Например, внизу, в Балабан-долине, возле журчащего Монастырского канала, под сенью яблонь, и набрать полный ранец яблок. Вот только жаль, что у меня в глазах рябит, - секунду назад я видел развесистую яблоню, а сейчас передо мной взъерошенный Вукола Плотник с топором на плече. Не следует обольщаться, говорю я мысленно себе, у него более выгодная позиция, чем у меня, а раз оказавшись в более выгодном положении, человек стремится во что бы то ни стало удержать и упрочить его. Глупо было бы просить его уравняться со мною в правах, да и вообще не подобает мне о чем-нибудь его просить. Лучше всего укусить его за ногу. Правда, от этого позиция моя не изменится, но я таким нехитрым способом выбью из него эту спесь, с которой он взирает на меня со своей верхотуры.

- Я бы мог забрать твою винтовку, - проговорил он, как бы сожалея о собственной слабости.

- Я тоже мог бы многое сделать, да не сделал.

- Ты бы этого даже не заметил.

- Возможно, что и так. А для чего тебе, собственно, винтовка? Что тебе с ней делать?

- : Как что? Я бы ее продал. Снес бы вниз - -турки дают за винтовку меру зерна.

- Да к тому же и наградные получил бы, денежки завидные.

- Тьфу мне на эту награду, проклятые это деньги. А вот зерно по нынешнему году - совсем другое дело для семейного человека, у которого дети хлеба просят. Зерно - святое дело, под зерно все спишется.

- Верно, это ты правильно говоришь. Так что же ты ее тогда не взял?

Вукола облизнул губы, потрескавшиеся от терзавших его сомнений и раскаяния.

- Потому что дурак! Как был дураком, так дураком и умру. Поздно мне уму-разуму учиться и шкуру менять. Чему с молодости не научишься, тому уж никогда не научишься. Другие все гребут, что под руку попадет, да и не только то, что само под руку попадет, но и то, что можно отобрать и присвоить. Зато уж их и по достатку сразу видать. Небось никто из богачей, что разъезжают верхом на конях да заседают, вырядившись с джемаданы с золотым шитьем, делами ворочают да языком молотят, не нажил себе состояние доблестью или горбом, а только подлым грабежом исподтишка. Кто серба обобрал, кто гайдука на зимовке, а кто и родного брата. Трудом праведным не наживешь палат каменных - это давно всем известно. Проклята эта земля, ненавидит она человека, только и смотрит, как бы его в бараний рог согнуть. Сколько ты ни бейся наверху - все унесет вода, обвалы, ветры и прочая чертовщина; да и внизу не больше счастья: найдут чужеземцы, разорят, спалят и начнут хозяйничать, пока их не свалят, и оставят в память о себе кровь и пожары. Нет, чтобы жить на этой земле, нужен крепкий орешек, а не душа. Душа мешает.

И мне она мешает, это я давно заметил. Рухлядь какая-то эта душа. Вроде левой руки или левого бока, средоточие сердца и прочих слабостей. И, только сжав пистолет правой рукой, человек и может чувствовать себя уверенно. И, презрев церемонии, я выхватил пистолет. При виде оружия Вукола часто заморгал глазами, скорбя о потерянном преимуществе. Ничего, ему как раз пора с ним расстаться. И это мое общественное положение человека, растянувшегося на сырой земле среди червей и сороконожек, вшивого и малость ошалевшего со сна, не дает ему никакого права возноситься надо мной со своим топорам, угрожать и щадить из сострадания. Я не желаю терпеть над собой чьего бы то ни было превосходства, не позволяет мне сносить чужое превосходство родовая безрассудная гордость потомка боковой ветви Неманичей ³⁰, в обычае которых было грабить и мстить, но не просить и одалживаться. И хотя я по-прежнему лежу, распростершись у его ног в опаленном на костре тряпье, покрытый кровавой коростой, пусть он кончает бахвалиться своей душевностью и милосердием и еще невесть чем, если не желает, чтобы я осадил ему в горло пять пуль подряд!… Я прохрипел сквозь зубы:

- Итак, должен ли я сейчас же отблагодарить тебя за то, что ты даровал мне жизнь?

- Да я ничего такого и не говорил никогда, да я ни о чем таком и не думал …

- И не надо! А благодарности ты от меня не жди.

- Разве я просил у тебя благодарности?

- Если ты жалеешь, что пропустил удобный случай…

- Постой, ты не понял …

- Если ты жалеешь, что пропустил удобный случай, так постарайся воспользоваться другим. Я очень часто сплю днем.

- Ну и дурак. Не долго тебе этак спать… придется…

- Проваливай, иди жалей кого-нибудь другого!

- А я тебя и не жалею, только обидно мне, что в мире все перевернулось шиворот-навыворот и не видать, чтобы когда-нибудь встало на свои места.

Он сжался, повесил голову; была у человека слабая надежда, да и та погасла. Пожал плечами - что тут говорить. Видимо, примирился с потерей и собрался уходить. Я его остановил, предложил выкурить по одной - похоже, он тогда только и курит, когда я угощу. Мы перешли в тень, уселись на двух отколовшихся половинах гниющего дерева, сидим, равноправные и миролюбивые. Вукола рассказывает мне про овцу - приручилась она; про соль - дорога нынче соль, ее где-то прячут, торгуют из-под полы, заламывают несусветные цены, совесть совсем потеряли. Те, у которых дома у шоссе, наживаются на бензине - эти не прочь, чтобы война еще лет с десяток продлилась… Потом заговорил про вола: четники увели у кого-то вола, но он по дороге сбежал. Матерый такой вол, черный, страшный и одичавший, шатается теперь по горам без хозяина. Обидно, если волки его задерут или четники снова поймают. Не те пошли теперь гайдуки, что бывали в старину, - в прежние времена Тодор Дулович или Сайко Доселич с товарищами не стали бы дожидаться, покуда этот вол сам им в руки отдастся, а вот Ладо предпочитает с голоду помирать, а вола сытому уступить …

- Вот что мне обидно, - продолжает Вукола, - хватки у вас нет, мягкие больно.

- Есть среди нас и твердые.

- Нутром-то вы тверды, да и к себе у вас тоже твердость есть, а надо бы как-то наружу ее вытащить да другим показать. Больше уважения будет, когда поймут, что и вы тоже кусаться умеете. В наших краях без кулака, без обмана, без грабежа и насилия не проживешь.

- Ты, я смотрю, всякую веру в человеческую честь потерял.

- Нет уж, уволь, сыт я этой вашей честью по горло, она у меня вот где сидит! На этой вашей честности, братец ты мой, далеко не уедешь, а весь век будешь прозябать да поститься. Я со своей колокольни давно уже любуюсь на эти чудеса: честные и добрые люди в первую голову страдают, за ними достается средним, а которые самые что ни на есть мерзавцы, те всегда сумеют выкрутиться.

- Почему же ее так превозносят, эту честность, если она ни к черту не годна?

- Чтобы всучить ее кому-нибудь, как залежалый товар или невесту с изъяном. Да теперь уж и не превозносят, поскольку вам сбагрили. Стоит кому-нибудь заикнуться о честности, как уж на него косятся, как на белую ворону, и так и рвутся записать в коммунисты. А уж если кто-нибудь поклянется честным словом, тут уж всем сразу станет ясно, что он вашей - выучки. Только открывать ее вовсе не следует - затакую науку больно наказывают.

- Знаю, вот поэтому-то я бороду и отпустил. Для маскировки.

- Одной маскировки мало. Надо и вести себя соответственным образом, как все бородачи себя ведут. Отбирать, есть. Голод не тетка, чего ж тут стыдиться, когда натура и нужда заставляют.

Я подарил Вуколе пачку табаку - один этот его совет, хотя бы и затасканный и часто повторяемый, стоит того. Пообещал и соли для овцы раздобыть, если сумею, но он на это не рассчитывает. Мы распрощались, и Плотник зашагал прочь с топором на плече. А я, полусонный, остался наедине со своими мыслями, слишком глубокими, чтобы в них разобраться, и слишком сбивчивыми от лихорадочного жара. Я думал о том, что они кой-чему научились у нас, а теперь вот настал наш черед кой-чему поучиться у них.

Происходит взаимное обкрадывание. Мы воруем друг у друга громкие фразы, бороды, мелкие хитрости и считаем, что при создании необходимых условий для этого у человека появится естественная тяга к честности. Нам эти взгляды достались в наследство от утопистов и народников и, прекрасно сочетаясь с благими намерениями, не совпадали с действительностью. Между тем наше воображение работало на всех парах и продолжало нестись в заданном направлении, а так как оно было плодом коллективного заблуждения, одну иллюзию мы дополняли другой, пока окончательно в них не запутались.

Нужно было подать личный пример неподкупной честности; мы почему-то и это сочли своей обязанностью и довели эту честность до слепоты, до мелочного педантизма, пока нас в конце концов не перестали понимать и молодежь, и старики.

По моему мнению, честный человек - это жалкая и бесплотная выдумка, не приспособленная для жизни в этом жульническом мире и в это жульническое время. Беспомощный и неловкий, честный человек на каждом шагу попадается на крючок, всегда и во всем остается в дураках, теряет голову и в глазах всех мерзавцев представляет собой прекрасную мишень для насмешек. Честный человек - всего лишь половина человека, к тому же не известно, лучшая ли его половина. Но если даже и лучшая, разве ему от этого лучше живется?

В эпоху массовости и господства масс и без того на долю отдельного человека выпадает жалкая роль: подобно Чарли Чаплину, вертится он под ногами, его топчут, отшвыривают, обливают помоями. Главное - это массы, а не отдельный человек, и самое главное, кто завладеет массой, - мы или они? Мы подняли массы, вооружив их винтовками с чужих складов, они отбили у нас массы и повели за рукой с солью, мы должны переманить их чем-нибудь, но чем?

Соли у нас нет, нет ни итальянских паек хлеба, ни денег - одни только горы да неприступные бастионы нищеты, которые их ничем не привлекают. И, только доказав на практике, что негодяям подчас приходится не лучше, чем порядочным людям, мы могли бы поразить воображение народных масс и завоевать их симпатии … Я так устал от этих бесконечных и бесполезных раздумий, что решил поспать и закрыл глаза. Вдруг знакомый с детства зловещий шорох заставил меня содрогнуться от ужаса, и я проснулся. Осмотрелся кругом, так и есть: красивая змея, гордо подняв маленькую голову с раскосыми глазами, тащила за собой монисто из серебра и жемчуга. Она меня прекрасно видела, но не удостоила вниманием! И поползла мимо, будто я портянка какая-то или пустое место. Не оборачиваясь в мою сторону, не останавливаясь и не прибавляя ходу, всем своим видом показывая свое презрение ко мне и воображая, будто ее наводящая ужас красота открывает перед ней все двери. И перед моими глазами воскрес один давно забытый эпизод - зимний рассвет, новый год. Теразии усыпаны конфетти, по улице идет красотка в серебряных туфельках, позвякивая браслетами и ожерельями, и смотрит на меня в упор, презрительно смотрит в упор, требуя взглядом, чтобы я уступил ей дорогу на том только основании, что она любовница министра попа Корошеца!… Но будь эта красавица полюбовницей самого дьявола или его главного сподручного, я умру со стыда, если уступлю ей дорогу. Я огрел ее прутом и рассек на спине кожу, она выгнулась и зашипела. Я осыпал ее градом новых ударов, мстя ей за свой недавний испуг. Сначала она пыталась достать меня и укусить, но, скребнув зубами по металлической подошве приклада, она сдалась и стала прятать голову под кольцами изодранного в клочья тела. Однако часы ее были сочтены - нет, не такой я дурак, чтобы выпустить ее живой, а потом поплатиться за это. Я пригвоздил ее голову к земле и проткнул глаза, слушая, как трещат ее мелкие кости и лопаются сосуды с ядом. Змея судорожно извивалась, обезглавленная, но все еще сильная, пытаясь найти какую-нибудь щель и проскользнуть в нее. И мне было мучительно и сладко смотреть на ее страдания - нет, не такой уж я неженка и слюнтяй и тоже могу при желании заставить себя истязать, убивать и лицезреть предсмертные муки. Сплющенная голова змеи - лоскут пустой кожи - упорно лезла под брюхо, туловище свивалось и развивалось, каждый член ее бился, охваченный агонией …

ОДИН НА ОДИН С ДЬЯВОЛОМ

Дьявол черный, брат мой!

Радосав Люмович

ПЕРЕКЛИЧКА

Взъерошенные старикашки, а может быть, старые вороны, смутно различимые в темноте, чесались и чистили перья. Они кряхтели или калякали, коротая время. Они то и дело сбивались, теряя нить рассказа, и принимались плести все сначала, нисколько не утомляя этим своих собеседников, поскольку никто и не думал слушать друг друга. Одни плакались на ревматизм, другие - на годы. Старикашки окружили больного - не для того, конечно, чтобы облегчить его страдания (облегчить их невозможно, да и не нужно), а просто для того, чтобы несчастный не чувствовал себя одиноким в свои предсмертные часы. Они напоминали ему секундантов, явившихся присутствовать на поединке, который должен состояться между безоружным кандидатом в покойники, с одной стороны, и зубастой сукой смертью - с другой. Эта схватка сама по себе не представляет особого интереса, однако секунданты ни за что не хотят допустить, чтобы несчастный умирающий при этом роковом свидании был один, хотя и разрешили ему пребывать в одиночестве всю его предыдущую жизнь. Умирающий находится где-то рядом, но держится скромно, не жалуется и только изредка скрипит зубами, досадуя, что смерть так медлит. Этот подозрительный вселяет в меня невероятную и нелепую мысль о том, что невидимый кандидат в покойники есть не кто иной, как я. Впрочем, теперь я уже ничему не удивляюсь, настолько все перепуталось в моем воспаленном мозгу, измученном жарой и болью трехсот других умирающих, которые вместе со мной испускали дух в лазаретах, болотах и загаженном кустарнике у окопов.

Я успокоился после того, как все они покорились смерти: англичане почти равнодушно, русские - изрыгая проклятия, немцы - рыча и негодуя на судьбу, партизаны - с затаенной и горькой мечтой о мщении. Когда все было кончено, в мире воцарился покой, но и он не предвещал ничего доброго, встревоженный, обезумевший от страха, населенный кровопийцами, которых невозможно истребить, и мертвецами, которых некогда хоронить. Никто не знает, где погребены его покойники: под водой ли, увлекаемые течением, под руинами ли, изглоданные крысами, истерзанные, избитые, с опаленными лицами и выжженными ногтями, обезображенные до такой степени, что их не могла бы признать родная мать. Тот пропал, исчез другой. И про Ладо Тайовича тоже ничего не слыхать, истлели его косточки, да его давно уже и не ищет никто - есть у людей дела и поважнее. На том месте, где я расстался с ним, чернее чернявого Ладо булькал котел с ракией. Набитый доверху перебродившей сливой и опоясанный глиной, котел присел на корточки над огнем, светясь в темноте и попыхивая открытой пастью, из которой валили едкие испарения. Вокруг котла расселись седые вороны - они попивают ракию, чмокают и перебирают мертвецов, поражаясь их количеству.

- Не все покойники мертвые, - ни с того ни с сего заявляет старый Глашатый.

- Ох, не все, - бубнит Мямля. - А какие же они?

- А ты слышал про Пренка Пиле из Никмараша? .. Который заночевал со скотом у загона, а после сгинул куда-то и следа по себе не оставил?

- Кто-то подбил его на воровство, а потом отделал как следует и в яму сбросил.

- Все ямы обшарили, нигде ни косточки не нашли.

- А вот и не все. Ты что же думаешь, так уж все ямы, какие есть, на учете? Люди приберегают ямы про черный день, и никто не станет попусту их открывать.

- Знаю и без тебя, а только наш Пиле вовсе не в яме. Ходжа вычитал в Коране, что наш Пиле веселится с русалками на Джутезе, над Никмарашем, и чувствует себя распрекрасно. Он стережет диких коз, предупреждая их о приближении охотников, да следит, как бы они к Проклятым горам да к Лелейской горе не зашли, не то их там черти выдоят и приручат. И за свою службу ежедневно получает солдатскую пайку хлеба …

- И этот вот тоже к русалкам собрался, - насмешливо вставил кто-то и пальцем указал на котел, - то есть на меня.

Вся компания восприняла этот подстрекательский жест за прямой сигнал к действию и, угрожающе рыча, уставила на меня, словно штыки, свои персты. Очи старцев сверкали ненавистью, освещая темные морщины под глазами и черные складки, идущие от носа к бороде. Тут только я сообразил, что старые вороны, слетевшиеся к постели умирающего, куда-то подевались, а на их месте расположился своеобразный суд. Судили меня. Один из старцев, понаторевший в законах не хуже Илии Керосинщика, перечислял мои провинности и соответствующие статьи, по которым они караются. Он набрал целую кучу провинностей, свидетельствующих о том, что я не зря прожил жизнь, и это почти что развеселило меня. Прежде всего я обвинялся в том, что втянул молодежь в безнадежную борьбу с превосходящими силами противника и обрек ее гибнуть в горах. Вслед за молодежью я совратил остальной народ, поссорив его с благодетелями, в том числе кое-кого из господ офицеров и других добропорядочных граждан, которым задурили голову наивные идеи свободы и безудержное восхваление России. Судя по всему, мне удалось заманить и кой-кого из присутствующих, но судья нашел им веское оправдание, приведя цитату неизвестного автора: «Decipimur special recti» ³¹.

Силясь на основании этой цитаты доказать, что сам дьявол внушил мне искусство совращать людей призраком прекрасного, старик запутался, поперхнулся и, превратившись в придурковатого попа Дубака, загнусавил его голосом: «Полагая, что заблудшие - наши братья, сестры и дети, сбившиеся с пути добродетели и веры, мы попытались советом и благостным словом родительским вернуть их под сень церкви, семьи и племени. Но не смогли. Заблудшие больше верили словам еврея Моши Пьяде, чем светлейшим государственным умам и национальным героям. В последний раз вгляделись мы в их лица и узрели тогда, что это отнюдь не братья и сестры наши, не кровь от крови нашей, но отступники и неверные, кровавое семя сатанинское с поганым взглядом, языческой душой и устами, жаждущими невинной крови родных братьев…»

В конце концов поп всем надоел, и судьи затянули, стараясь заглушить его речь:

Вранье! Никто не запрещал им креститься, просто какому-то незадачливому стихоплету с помощью этого мелкого штриха вздумалось подлить масла в огонь. Можно было бы возразить им хотя бы по этому пункту, но к чему? Я не такой дурак, чтобы утруждать себя, убеждая лгунов в том, что они лгуны, им это и без того давно известно, и моя наивная попытка уличить их в этом будет поднята на смех. До сих пор им безнаказанно сходила отчаянная брехня у нас за спиной и ночные сходки, на которых они сговаривались о том, как бы половчее обмишурить нас днем. Мы им все прощали: дескать, крестьяне, народ, что с них возьмешь? Мы были слишком мягкотелы, и, воспользовавшись этим, они нас оседлали, а теперь уже поздно об этом жалеть. Я даже не стану отрицать свою связь с дьяволом, не то они еще решат, что я раскаиваюсь и мечтаю порвать эту связь, дабы установить контакт с господом богом, а я, истинный крест, не хочу. Если уж у человека непременно должен быть какой-то контакт, пусть будет контакт с дьяволом, ибо дьявол - это поверженное божество, не имеющее ни власти, ни полицейских и нещадно оклеветанное попами; следовательно, нынешний бог - будущий дьявол, который тоже будет оклеветан, как только его свергнут с престола…

Я закрыл глаза, сомкнул губы, молчу, а судьи ерзают в нетерпении, не знают, как им быть. Наконец один не выдержал:

- Не можем мы ждать вот так всю ночь, - выкрикнул он, - утро уже скоро.

- Все проходит, должна и ночь пройти.

- Он ждет прихода дня. Стоит прокричать первому петуху - и он будет спасен. Но пусть дожидается на здоровье, наше дело - заставить его во всем признаться!

- Но как, если он не желает?

- Силой!

- Силой невозможно, пока у него в руках эта страшная штука.

- Что еще за штука такая?

- Винтовка. Адская кладовая ужаса и крови.

Я пошарил рукой - винтовка была действительно со мной, я крепко прижимал ее к себе. А я и забыл, что у меня есть прекрасное средство защиты, и только поражался их робости. Я облегченно вздохнул. Приоткрыл веки - вокруг меня торчат пни, горбатые старикашки в тулупах поспешно прячутся за ними. Того не-терпеливого нигде не видно, должно быть, он первый смылся. Странное место выбрал я себе для ночлега - не лучше ли было убраться с корчевья в лес? И вообще непонятно, где я и что меня сюда занесло. Может быть, это корчевье - нейтральная полоса между потусторонним и этим миром? Оно напоминает мне языческое кладбище, где под слоем мха и ежевикой еще сохранились остатки загадочных надписей, а изглоданные временем разномастные надгробья превратились в корявые пни, под которыми кое-где горели маленькие лампочки фосфоресцирующих гнилушек. И эти мерцающие огоньки вызвали в моей памяти знакомые картины осени, кипящие котлы и старых пьянчужек в тулупах, поминающих покойников за чарочкой.

Я хочу пить, как сто чертей, изо рта несет гарью от внутреннего пожара, еще не утихшего во мне. Слышится шум воды, которая рокочет где-то внизу в долине, но, может быть, это всего лишь обман, созданный временем и тишиной. Старикашки между тем высовываются из-за пней, ждут, когда я закрою глаза. Но не дождавшись, начинают аукаться, перекликаясь между собой условным шорохом, скрежетом, криком филина и наконец переходят на шепот, в котором явственно различаются латинские окончания: is, ere, orum, ram… Если я не ошибаюсь, речь идет о какой-то науке; эта наука зашла в тупик, из которого ей нипочем не выбраться без помощи дьявола; таким образом, дьяволу удалось снова завоевать популярность (подтвердив многочисленные предсказания) и войти в моду через ту же самую калитку, через которую его когда-то вышвырнули вон.

Этот проныра затесался в магнетические явления, присоседился к нейтронам и четвертому измерению - словом, ко всем тем темным местам, где бессильная человеческая мысль вынуждена расписаться в своем убожестве. Некоторые ученые обозначают вездесущего дьявола буквой «t», и это не случайно, ибо дьявол представляет собой не только понятие времени, тьмы, тайфунов и теологии, но также и трагедию всех времен и народов …

Мне кажется, я слышу речи русских эмигрантов: коммунизм - это когда своруешь чьи-то новые брюки и напялишь их на себя … Среди них и Николай Черновольский, лысый полковник бывшей царской армии, он то и дело козыряет именем И. В. Успенского ³², сравнивая его с Пифагором. Вероятно, они пифагорейцы, ибо всегда достигали результатов, обратных желаемому. Каким-то чудом в их компанию попал албанец из Гусиня. Албанец в третий раз твердит: азди чка ме чпан, азди чка ме мар ³³, желая, очевидно, немножко подробнее растолковать нам то, о чем прокричал недавно филин. Среди них есть и наши, но это те, которые пришли издалека; они дрались на Гребне и освобождали Джаковицу, сражались на Брегальнице и прорывались к Сараеву, к Майковцу и Наджмеджеру и в конце концов были разбиты полицией. Они столпились вокруг меня, гадая, что со мной такое и чем я болен.

Старый Мап прокаркал вороном:

- Это голод, го-о-лод, и ничто другое!

Мой отец Йоко крикнул сердито:

- Ты, Мап, голову нам не морочь!

- Чего же мне морочить, когда я своими глазами вижу, уж голод-то я как-нибудь умею различить.

- Вот разве что голод, он от тебя весь мир заслоняет. Но довольно того, что ты сам от голода загнулся, другие до этого не дойдут.

- Не хотели бы, но частенько доходят.

- Мой сын себя до этого не допустит, - заметил Йоко.

- Думаешь, твой лучше других?

- Я ему порядочно всего оставил, а у нас в семье отродясь таких скряг не водилось, чтоб при своем-то хозяйстве на харчах экономить и с голоду пухнуть.

- Да, это, несомненно, голод, - подтвердил доктор Храбрый, щуплый белобрысый чех, доброволец со Скадара, - но только не элементарный голод, fames vulgaris. Это malesuada fames - голод-провокатор. Он спровоцировал, больного съесть какую-то отраву, гнилое мясо или поганку, и у него начался воспалительный процесс…

Недолго метился доктор Храбрый и, как и следовало ожидать, промазал. Он не имеет никакого представления о том, что происходит. О каких избытках мяса, о каких залежах может быть речь, когда кругом столько алчущих хищников? После того хлеба с мякиной и ядовитых ягод, которые нам принес Василь, я не притронулся ни к чему сомнительному. Мяса я в глаза не видел, грибов в рот не брал, даже к дикому чесноку не притронулся и только однажды надкусил с дикарки яблоко - попробовал, можно ли их есть. Я и раньше грыз зеленые яблоки, и они никогда не причиняли мне никакого вреда. Так почему же сейчас они должны были меня отравить?.. Вся честная компания тоже не верит Храброму, невзирая на то, что он доктор, брат чех, доброволец и европеец, шумит, стараясь его перекричать. Прокаженный утверждает, что всему виной мушка. Малюсенькая мушка, едва различимая невооруженным глазом, эту мушку можно иногда увидеть на закате солнца, и выглядит она этакой легкой пушинкой, а гнездится в пещерах, возле теплых источников. Иногда она пропадает, и несколько лет ее совсем не видать, а потом эта напасть откуда-то снова берется, особенно в жаркое лето. Укусы ее не чувствуются, и от них на коже не остается никаких следов, а яд бросается прямо в голову, и потому считается, что яд этой мушки хуже змеиного. От одного укуса ядовитой мушки вол падает замертво, а человек, существо более могущественное, чем вол, иногда выживает, но долго мучается …

Позвали Сайко Доселича, потеснились, пропуская его ко мне. Он долго смотрел на меня изучающим взглядом и думал, но не говорил ни слова. Наконец, когда я уже начал забывать о нем, Сайко произнес хриплым голосом:

- Это у него не от голода, и не от пищи. И не от мушки.

- А от чего же?

- От самого себя. Один он, вот голова у него кругом-то и пошла.

Тот албанец поспешил поддержать его:

- Шуми шок, трими мир. Много друзья - вся болезнь прошла, один юнак - нет юнака!

- Вы вот тут всю ночь гадаете, - говорит дядька Тайо, - а истины никто не угадал. Это он от раны болеет.

- Ты по своим ранам не суди. Это у тебя никогда не хватало терпения дать своим ранам зажить.

- Вот и у него тоже терпения нет. Человек и в добре бывает нетерпелив, а уж в худе и тем паче.

И словно дыхание этот хриплого голоса, порыв сердитого ветра пронесся по горам. Прошумел в ветвях, переходя от дерева к дереву, и завыл, ударившись в скалы. И все разошлись - неслышно или шурша листвою, и редкие камешки, вырвавшись из-под ног, скатились по осыпи. Надоели они мне своими спорами и шумом, надоело находиться от них по ту сторону черты. Когда они ушли, мне стало еще хуже. Конечно, все они давно уже умерли, и теперь это тени былого, выхваченные из небытия красно-синими бликами сжигавшей меня лихорадки, однако, вступая в реку времени, в ее безбрежную стремнину, которая подтачивает и возводит утесы, но, разрушая, не возрождает людей, всячески способствуя тому, чтобы они сами растрачивали себя сотней различных способов, человек не может быть один - лучше с тенями, с призраками, лучше с самим дьяволом. Человеку трудно в одиночку справиться с ее мощным течением, и он жмется к себе подобным и лепится на отмелях и островках людских бедующих поселений, теснясь вокруг котлов с ракией, у постели больного, забываясь в разговорах, картах или беседах с душами покойников.

И вот уже снова они сошлись - сербы и турки, и кто-то еще из давних времен - и принялись убеждать меня в том, что болезнь - это божий дар, а всякое врачевание ее - промысел дьявола, и что сам сатана посвятил шаманов из Рабана в тайны лекарского искусства, и что поп Завиша Вуевич из Люботина призывал дьявола по утрам сорок дней подряд. Вызвал его наконец, встретились они с дьяволом и побратались, поп выудил из своего побратима всю его лекарскую премудрость, вытряс из него все что мог, а потом, наверно, застрелил из винтовки. Но не один Завиша Вуевич воспользовался доверчивостью дьявола; его обманывали святые и некий немец, его обманывал сам святой Савва, и во всех этих историях дьявол выглядел этаким наивным простофилей, которого надувает каждый кому не лень. Позднее дьяволу стали приписывать невероятное лукавство - эти байки, столь упорно распространявшиеся, выдумали специально для того, чтобы как-нибудь оправдать предательство людей. Но никакие прикрасы не могли убить тлетворный дух, который исходит от любого предательства, и помешать мне с отвращением думать о том, что святые и жулики - без пяти минут родные братья. Мучимый этой мыслью, я начинал со страхом замечать, что в сердце моем растет симпатия к обманутому Прометею-Люциферу, охромевшему от цепей, прокопченному на костре, очерненному клятвами и клеветой.

Наконец ушло и это, померкло, угасло. И ничего не осталось и ничто не пришло. Лишь алая точка боли маячила, мерцая в пустоте, оглашаемой чьими-то хриплыми стонами. Точка отсвечивала то голубым, то красным, дымилась и томила, как вонзенный в тело клинок, как удар топора, застрявшего в костях. Я проснулся и огляделся, - тот, кто нанес мне из мрака удар, давно уже скрылся. Вокруг никого, только боль и ночь да нависшие дождевые облака. Я лежу на крутом склоне, вдавившись затылком в камень, камень сопротивляется, упираясь в землю всеми своими зазубринами, затупившимися от сильного нажима. Я вскочил на ноги. Боже мой, куда же я забрел! Ни леса, ни корчевья, которые я ожидал увидеть вокруг, нет, в действительности я очутился на осыпи, в потоке застывших камней. В голове все спуталось, все смешалось, и невозможно вспомнить, какого черта меня сюда занесло. Впрочем, это не важно. Главное - поскорее выбраться отсюда, пока не хлынул дождь и каменные волны мертвой реки не устремились вниз.

Собирался дождь, и я подался на Прокаженную, поближе к пещере. Пещера на Прокаженной принадлежала некогда Якову Отверженному, больному проказой, умершему где-то в этих местах между балканской и первой мировой войной. Видимо, прокаженные селились тут еще задолго до Якова - название Прокаженная восходит к давним временам и упоминается в старинных указах о разделе монастырских земель. После смерти Якова пещера перешла к комитам, от комитов - к Сайко Доселичу, от Сайко - к его сыну Нико, но никому из них не принесла она счастья. Теперь пещера моя, но памятуя о вредной мушке, что плодится в теплых лужах в особо жаркое лето, меня совсем не тянет внутрь. Дождь зачах на корню. Он побрызгал слегка, но, не нащупав меня, прошел стороной. Те жалкие брызги, которыми он окропил мою гору, я переждал, дремля под буком. Небо перед рассветом очистилось, в наступившей тишине поднималось солнце. Из долины к восходящему светилу длинными белыми духами потянулись испарения, напоминая людей с воздетыми к небу руками, а может быть, войско с поломанными копьями.

Я решил отдохнуть и никуда не ходить. Ни завтра, ни послезавтра - какой смысл плутать по лесам, когда и здесь неплохо. Где-то невдалеке кто-то кружит по лесу, и, хотя я не слышу его шагов, я всем своим существом чувствую его приближение. Я беспокойно озираюсь по сторонам и наконец отыскиваю его взглядом: вот он бредет прихрамывая от дерева к дереву, задумчивый, рассеянный - точь-в-точь пенсионер и, видать, новичок в лесу, высокий такой, в черном городском костюме. И что-то выискивает - должно быть, целебные травы, а может быть, змей - змей ведь тоже целебны. Прежде всего я подумал про Николая Черновольекого - не помню точно, Николай он или Александр, но только имя у него было царское, хотя мы попросту прозвали его Лысым. Лысый преподавал математику, замещал латиниста, никогда не ходил ни в кафе, ни в публичный дом, ни в церковь и все свое время проводил в школе или в своей холостяцкой конуре, где он сам себе готовил пищу и чинил ботинки. У него не было ни родни, ни привязанностей, а была одна только ненависть к коммунизму, да еще, по слухам, какие-то темные связи с полковником Кутеповым.

Лысый не ездил на экскурсии и никогда не ходил в лес. И я не могу себе представить, какая страшная неволя могла загнать его ко мне, в эту глушь … Ах, да ведь Лысый же умер, вспомнил я. Да, да, я совершенно уверен в том, что он умер, - у него похитили из банка все его сбережения и был суд, волокита, огласка. Да, впрочем, это вовсе и не Черновольский, он на него нисколько и не похож - это просто вылитый Ага Видрич из Межи. Был у Аги сын, искусствовед, долгое время проживавший в Париже, и время от времени старик являлся ко мне и просил меня написать его сыну письмецо и адрес: Rue d`Assas, Quatrier Latin. Время от времени старик получал от сына поношенные носильные вещи, черные, как экспонаты упраздненного музея, и, облаченный в эти экспонаты, но босой, так как на его корявые ноги ни в одном музее не нашлось бы подходящей обуви, отправлялся на работу, в поле и на базар. Привык без башмаков ходить, вот босой и в лес забрел. .. Заметив меня, он заволновался и побледнел. Черная одежда старика сначала утратила свой цвет, потом форму. Остался лишь неясный силуэт, но и он оказался деревом, освещенным косым лучом солнца. Потом в один прыжок перескочил к другому дереву и притаился в тени.

Нет, это и не Ага, решил я, Ага умер за год или за два до войны. Теперь я припоминаю, что он умер во время чешского кризиса, когда мы записывали добровольцев для защиты Златой Праги. А это какой-то неизвестный мне старик, его принес сюда дьявол; а может быть, это дьявол, принявший облик старика. Я махнул ему рукой, он приостановился, подумал и, ничего не ответив, захромал ко мне.

- Ты, наверное, ищешь змею, - сказал я ему. - Могу показать, где она.

- Нет, я ее не ищу, - проскрипел он сквозь гнилые зубы. - Ты ее убил, а этого не следовало делать.

- Это почему же? Кажется, тут этих змей более чем достаточно.

- Тебе никто не давал полномочий распоряжаться здесь и наводить свои порядки.

- Пока еще не давал, но даст, я сам себя уполномочу. А убил я ее потому, что она слишком нос задирала, а я не выношу презрительного взгляда.

- Эта змея ни разу не тронула человека.

- На лбу у нее об этом не написано. С виду она самая обыкновенная змея, только чуть больше обыкновенной.

Больше - значит, старше и хитрее. Дольше выкручивалась, дольше мудрости набиралась. Она, должно быть, моя ровесница, а может быть, немножечко моложе. Если так, ей оставалось прожить еще каких-нибудь девятьсот восемьдесят лет, чтобы превратиться в дракона. А превратившись в дракона, безнаказанно мучить людей… Я поднял голову, а старика и след простыл. Удрал, догадался я, испугался, что и его прихлопну. Но не успел я устроиться поудобнее, как снова увидел его. Он сидел на камне, и поэтому я сначала не заметил его. Вид у него худой, изможденный, нос крючковатый, как у шаляпинского Мефистофеля. А бороды нет, видимо, ее и не было. Кожа у него, как матовое стекло или дымчатая пленка, за которой ничего нет. Сквозь его тело просвечивает лес, деревья, опавшие ветки на прошлогодней листве и камешки на тропинке, словно подернутые легкой тенью.

- Я рад, что мы встретились, сказал я.

- Подумаешь, - ответил он равнодушно, уставившись в пустоту.

- Нам надо кой о чем с тобой потолковать.

- Толкуй, никто тебе не запрещает.

- Я бы мог продать тебе душу, - и я внимательно посмотрел на него, ожидая увидеть радость на его лице.

Он засмеялся, но лицо его было по-прежнему хмурым.

- Мою душу, - продолжал я. - Она мне ни к чему, только мешает, а ты собираешь этот хлам.

- Это тебе кто-то наврал. Зачем мне души?

Я и сам не знаю зачем, я этого никогда не мог понять. Вероятно, для каких-нибудь выборов, которые должны состояться в далеком будущем и принести ему полную победу над противником с помощью абсолютного большинства голосов … Ну и везет же мне, подумал я, в кои-то веки раз удалось зазвать к себе дьявола, так надо же ему оказаться чертовой скрягой, которая стесняется своего ремесла… А может быть, это у него тактика хитрая такая; может, он нарочно цену сбивает? Вроде нашего Реджо Неудачника, мясника из Беран: тот, бывало, вот так же сидит себе в своей феске на ступеньках, курит, молчит и дремлет, а над головой у него на железных крюках висят куски мяса, облепленные жужжащим роем мух и пожираемые алчными взорами городских и сельских собак, которым приходилось довольствоваться лицезрением вожделенного лакомства. Весной, когда начинались полевые работы, для угощения соседей, занятых на «мобе», скот шел под нож косяком, я приносил на продажу Неудачнику ягнячью кожу. Мне не терпелось поскорее сбыть с рук проклятую кожу, чтобы не опоздать на уроки и отвязаться от назойливого роя мух, который следовал за мной по пятам. Но Неудачник взирал на меня с врожденной ненавистью потурченца и заявлял, что он в этой коже не нуждается, ее, эту кожу, не то что продать - задаром подарить и то некому … И лишь заметив, что я поворачиваюсь к дверям, собираясь нести свой товар кому-нибудь другому, Неудачник разражался отборной бранью в адрес своих конкурентов, которые портили ему всю коммерцию…

- Сколько вас здесь? - спросил я старика.

- Все перед тобой.

- Ты что же один?

- А кто тебе нужен еще?

- А на Лелейской горе?

- Это она и есть. Все эти горы Лелейские - холодные и голодные, а эта и еще голодней, чем другие.

- Я думал, Лелейская вон та, крутая, бездорожная.

- То голова, а это шея. А еще ниже - туловище. Ну, а дороги мне не мешают - жалость одна эти их дороги.

Но мне все равно не верится, что он один в этих бескрайних просторах, один, как я. Врет, подумал я, врет не без заднего умысла. Реджо Неудачник ответил бы точно так же, если бы его спросили про его конкурентов. Он бы сказал, что других мясников нет на свете, что он один-единственный на все торговые ряды, и здесь, и на всех базарах, от Салоников до Стамбула, и что вся торговля убойным скотом и кожами проходит через его грязные руки. Но тогда мне и в голову не приходило спрашивать Неудачника, как пройти в другую лавку. Они сами заявляли о себе за версту страшной вонью, невероятным скопищем собак и мух и связками мяса, которое разлагалось на крюках над полусгнившими ступеньками. Некоторые из них были в придачу ко всему снабжены вывесками: «Рагип Кудук. Отличное мясо», «Торговля мясом „Европа” Суляги Манджука», «Мясная лавка „У Зубоскала”» ... Другое дело здесь, где нет ни вывесок, ни крючков, ни собак, ни ступенек, только время от времени пронесется с жужжанием заплутавшаяся муха. Может быть, этот старый дьявол и в самом деле ухитрился разогнать или поглотить всех своих конкурентов, дабы не мешали его коммерции? Если так, надо немедленно спускать цену.

- Я за свою душу много не спрошу, - бросил я.

- Знаю. Тебе охота, чтобы я довел до конца твою дурацкую военную хлопушку.

- А ты, однако, здорово угадываешь мысли.

- Я не угадываю, а читаю.

- Тогда тебе нетрудно будет довести мой замысел до конца.

- Нетрудно, но известно ли тебе, что ты с ним будешь делать?

- Мое изобретение будет иметь колоссальное значение для будущего.

Он задумался, нахмурил брови. Беззвучно зашевелил губами - не иначе, как принялся ворочать в уме многозначными числами, подумал я. Сощурив свои ястребиные глазки, старик как бы проник ими в далекое будущее и узрел там нечто весьма неприятное. Возможно, будущее и не так прекрасно, как мы воображаем, но и он тоже явно перестарался в своем стремлении запугать меня им. Не пугает меня и то, что он видит меня насквозь и читает мои мысли - я тоже читаю его мысли, и сквозь его прозрачное тело вижу землю, как бы покрытую тенью, и сучки и камешки на ней. Возможно, он в чем-то сильнее меня, зато у меня есть свои преимущества, и это уравнивает нас. Мухи, например, целиком на его стороне: я их не вижу, но слышу их злое жужжание. Мухи помогают старикашке орудовать цифрами, возмущаются, обнаружив ошибку, все стирают и начинают сначала. Временами меня окатывает волна смрада, отдающего тухлым мясом, невидимым облаком она становится в воздухе на прикол и, словно из упрямства, не желает сниматься с якоря. Мне кажется, моему собеседнику тоже противен этот запах, и это придает мне силы сносить его присутствие.

- Нет, я отказываюсь, - процедил он наконец сквозь расшатанные зубы.

- Почему?

- Отказываюсь тебе помогать. Из этой твоей затеи получится обыкновенный самострел, а их на земле и так слишком много.

- Не такой уж обыкновенный. С появлением моего аппарата часть средств уничтожения мгновенно выйдет из строя, а вслед за тем и все, что называется огнестрельным оружием.

- Вполне возможно, но только для того, чтобы заварить новую кашу.

- И покончить с деспотизмом.

При слове «деспотизм» он вздрогнул, дернувшись головой, коленями, руками. Убедил, подумал было я. Нащупал слабинку, ведь он и сам изнемогает под гнетом деспотизма, скрывается, выкручивается и должен ненавидеть всякий деспотизм по крайней мере не меньше, чем я. Он долго искал себе союзника и, обретя его, вздрогнул от радости… Но мое заблуждение длилось какую-то долю секунды; я понял, что не радость, а негодование заставило вздрогнуть старого дьявола. Точно такое же брезгливое движение не раз приходилось мне замечать у представителей Объединенной оппозиции ³⁴, когда мы помогали им проводить предвыборную кампанию. И как правило, именно в те моменты, когда кто-нибудь из коммунистов слишком уж. рьяно ополчался против шпор и прикладов и деспотизма. Я тогда прекрасно понимал причину раздражения этих старых демагогов с бородками. Некоторым из них приходилось стоять у кормила власти, и нельзя сказать, что проведение в жизнь программы насилия было им так уж противно; готовясь при нашей поддержке снова вскочить на коня, они не одобряли всякого, кто пытался опорочить методы правления, на которые они рассчитывали опираться. Но у того, кто сидит сейчас передо мной, даже и бородки нет, не говоря уж о том, что он никогда не стоял у власти. Так почему же он против того, чтобы было покончено с насилием? … У него уже был наготове ответ:

- Деспотизм не так страшен, как его малюют.

- Ты действительно так думаешь?

- Я это знаю, В действительности насилие - надежный двигатель, толкающий повозку вперед.

- Но двигатель может устареть. И тогда его необходимо сменить.

- Можно сменить двигатель, но принцип должен оставаться неизменным. Вообрази, что станет с людьми, если они вдруг получат свободу? Да еще к тому же получат эти твои самострелы и перестанут бояться кнута, шпор и приклада! … Некоторые называют такую свободу анархией, но я бы назвал ее попросту свалкой. В этой свалке все передерутся и поделятся на голубых и красных, на худых и толстых, на проклятых и благословенных и еще не знаю на каких и будут делиться до полного уничтожения. А предлог для раздела всегда найдется: одни будут мстить за прошлый произвол, другие - из боязни стать жертвой мести. Но если бы паче чаяния и осталась в живых жалкая горстка свободолюбцев, у кого нашлись бы такие средства и силы, которые могли бы заставить их работать? Их невозможно было бы заставить умыться, смыть с себя кровь и закопать мертвых. Расплодившиеся крысы переносили бы чуму и проказу от жилища к жилищу, живых пожирали бы вши, а мухи вились бы над трупами. Слышишь, вон и сейчас они вьются? …

- Ты случайно не из потурченцев ли будешь? - язвительно заметил я.

- Из чего это ты заключил?

- Они тоже за деспотизм, причем безразлично чей.

- Сталин тоже за деспотизм, особенно за свой собственный.

- Сталин совсем другое, для него насилие является средством подавления насилия.

- Нечто в том же духе заявляют и ваши противники, но я им тоже не верю.

Последняя фраза пришлась ему по вкусу, очевидно, он нашел ее остроумной, и расхохотался, давясь смехом. Мощная волна зловония, еще более густого, чем раньше, нахлынула на нас. Такой ужасный запах может источать труп, разлагающийся на солнце, но я готов был поспорить, что это несло из его открытой пасти. Как бы торжествуя какую-то победу, старик хохотал, клацая от хохота черными зубами, которые плясали у него во рту и множились, пока не образовали третий ряд. Он всхлипывал, скрежетал зубами, наподобие кузнечного меха и выталкивал из своей утробы тучи мух и заряды вони. Но вместо того чтобы съежиться от этого бесконечного испускания воздуха, старик заметно раздувался и затвердевал. Теперь уж это не тот оголодавший старикашка - глаза у него грозно сияют из-под темных век. Позабыв со страха про свою винтовку, я сгреб рукой горсть земли и запустил ему в рожу. Комок прошел сквозь него, как сквозь тень, и рассыпался по земле. Зловоние отступило, а дьявол взвыл, будто бы десяток кинжалов пригвоздил его к земле. Несколько мгновений он трепыхался, пронзенный кинжалами, а потом произнес:

- А ну-ка, посмей еще разок!

- И посмел бы, да не желаю. Хватит с тебя и этого.

- За что же ты меня этак?

- Разит от тебя, как из мясной лавки.

- А это и есть мясная лавка - твое воображаемое будущее. Я хотел продемонстрировать тебе натуральный запах будущей жизни.

- Не жизни, а смерти.

- И жизни, ведь жизнь и смерть связывают нерасторжимые узы.

- А тебя, я смотрю, нерасторжимые узы привязали к юбке божьей матери.

Глаза его снова сверкнули.

- Только невежды могут недооценивать роль женских юбок. Не будь юбок, нечем было бы прикрыть то, что под ними. Обнаженная нагота мгновенно приедается, ибо нагота проста, она проще фасоли. Другое дело прикрытая нагота, она будоражит, она как бы зовет к открытиям, и лишь благодаря юбкам открытия эти стали достоянием человечества. Юбка, если хочешь знать, развивает мечту, и все эти пугала, эти боги, все оттуда, так же как и первооткрыватели, на которых вы возлагаете такие надежды. И напрасно возлагаете, ибо все это прах - что было и будет.

- Послушай, долго ты тут будешь вонь распускать? - воскликнул я. - Убирайся отсюда!

- И не подумаю, - возразил он. - Мне и тут хорошо.

Дело вовсе не в том, что ему хорошо, дело в том, что его приковали к земле кинжалы, пронзившие его. И он не тронется с места, пока я вторым ударом не перережу связующие нити. Он нарочно источает зловонные запахи - решил взять меня измором и вырвать из меня этот второй удар, который принесет ему освобождение. Так получай же! Я сгреб горсть, земли и снова швырнул в него. Он сразу же слинял, как будто бы краски отхлынули волной к его ногам и вытекли вон. Остался один только контур, но постепенно таял и он, сливаясь с замысловатым узором сухих листьев и сучков. Он как бы весь просочился в почву в том самом месте, где сидел, и, пройдя по какому-то подземному тоннелю, вынырнул в десяти шагах от меня и огляделся. Сгорбленный, съежившийся, он тем не менее довольно ухмылялся, радуясь своему чудесному избавлению. Я пошел за ним следом - может быть, он мне еще когда-нибудь понадобится, надо же мне знать, где его искать. Временами он терялся из виду, сливаясь с лесными тенями, а потом снова возникал впереди. Как я и ожидал, он повел меня прямо к пещере. Но здесь хитрый бес обманул меня, и я так и не видел как он туда входил. Должно быть, у него есть свой потайной вход в пещеру, но он ни за что не хочет выдавать мне свое убежище.

Некоторое время я размышлял обо всем случившемся механически и вяло, как бы вполсилы, оставшейся у меня после того, как вторую половину кто-то выкрал. Вероятно, во всем этом есть нечто странное, но что, я не знаю, и оттого мне все это кажется вполне естественным. Оглядевшись вокруг, я увидел, что сижу перед пещерой, наведя оружие на вход. Ранца со мной нет и шапки тоже - они остались под тем буком, где я спал. Видимо, все это неспроста, подумал я, какая-то нечисть пыталась заманить меня в пещеру - Яков Прокаженный или кто-нибудь из его предшественников, превратившихся в вампиров и ощутивших потребность похвалиться этим передо мной. Пусть потешатся - под открытым небом они мне не страшны. За время своих бесконечных скитаний они изобрели на досуге немало теорий, но главным их боевым средством по-прежнему остается невыносимая скука, проповедь непротивления насилию и вонь. Нет, такой дьявол мне не подходит. Не известно, что было бы со мной, если бы ему удалось заманить меня в пещеру. Какое счастье, что я рухнул у входа и мне сейчас не надо выбираться оттуда… Я поспешил уйти подальше от его подземного царства, а сухая листва под низовым ветром зашуршала, как погоня…

Я вернулся к корявому буку и нагнулся за шапкой и ранцем. Где-то совсем рядом громко зажужжали мухи, и на меня снова дохнуло зловонием. Я обернулся на запах - под тропой, шагах в трех от нее, торчали чьи-то скрюченные ноги в грязных брюках. Ниже находилась голова, в стороне валялась шапка. Лицо лежавшего покрывала движущаяся черная корка из мух; перелетая кучками с места на место, мухи открывали клоки рыжих волос. Брюки принадлежали Мирко Кадушину, ему же принадлежала и эта рыжая голова с провалившимся затылком. Из нее на землю просыпались осколки костей, а может быть, и черви. Похоже, Мирко не защищался, а только молил о пощаде: его раскинутые руки словно бы и теперь умоляли простить ему и воду, и траву, и краденые вязанки сена, мимо которого он не мог пройти зимой, и подковы, подобранные им на городских улицах. Его неизменного мешка, которым Мирко покрывал голову в случае дождя, при нем не было; мешок, вероятно, стащили. Я так и не понял, что там такое белело у него под затылком - нельзя было медлить ни секунды. По-видимому, его давно уже ищут и неровен час вместо него наткнутся на меня.

Три дня клубились и растекались они по горам, разыскивая Мирко Кадушина. Мне было видно, как они звали его, вытягивая шеи, и, обманутые эхом, лезли в адские расселины и трещины, куда,по их мнению, грохнулся Мирко. Похоже, что тот самый вредный дьявол решил позабавиться нами: сначала поведет их для виду на Прокаженную, а потом, усыпив мою бдительность, выведет с другой стороны прямо на меня. Меня так и подмывало выскочить к ним из своего тайника и сказать, где его искать. Хорошо, что я сдержался: вчера они его наконец нашли. И страсти улеглись, а болезнь моя прошла. Во всяком случае, судя по аппетиту - я бы, кажется, мог сглодать старые ботинки или кривое чертово копыто, попадись они мне в руки. Надо бы поискать чего-нибудь съедобного, но у меня совершенно нет сил двинуться с места - ноги не ходят, да и со зрением плохо. Поэтому мне остается ничего другого, кроме как ждать, когда по своему обыкновению ко мне припожалует дьявол. Вчера он, кажется, снова приходил и долго и нудно твердил: «Пойми, все равно ты пропал, погиб, ни один человек не думает о тебе. Да и какой с тебя прок, кто ты такой? Не борец, не гайдук, не жертва - никто. Свернись кольцом, как голодная змея, и медленно подыхай…»

Я свернулся кольцом, колени поджал к подбородку - так как будто бы легче. Оказывается, и у змеи можно кое-чему научиться. Я где-то слышал, что некоторые змеи жалят сами себя в хвост и, омолаживаясь собственным ядом, продлевают себе жизнь. Хорошо бы и мне укусить себя - не для омоложения, конечно, плевать я хотел на это омоложение, а просто так, со скуки, подкормиться собственным ядом, коль скоро под рукой у меня нет другой пищи. Яда у меня хватит на целое змеиное племя, не знаю только, как его использовать. Ногти я уже сгрыз, принялся за пальцы - не помогает. Взялся за колени. Чего их щадить, эти безобразные тощие колени, вылезшие из заплатанных штанов? Зубы у меня заострились, продирают до самых костей и скрипят: а зачем в коммунисты полез? Ведь ты же прекрасно знал, что ждет этих несчастных впереди! Каждый сам кузнец своего счастья, тебе твоего тоже никто не навязывал; теперь терпи и молчи!…

Или прорывался бы на Плевли, в Первую пролетарскую, к своим, чтобы вместе с ними бороться и смерть встречать, а не мыкаться тут одному!… Не прорвался, так теперь молчи, молчи и еще раз молчи!… Опоздал, не погиб вовремя, дождался поражения - какого же теперь тебе надо рожна? …

Я кусаю колено, но не чувствую боли - оно занемело. Только горькая сукровица жжет ободранное место хуже йода. Наконец прискучило и это. Я променял бы один кусок мяса с вертела, обжигающего пальцы и нёбо, на три дня этого рвотного самоедения. Размечтавшись о куске мяса, я поражаюсь самому себе: неужели когда-то я был таким кретином, что справедливость, свободу и еще черт-те что ставил превыше куска мяса? … Вдруг я вспомнил про того вола.. Кто-то говорил недавно мне про одичавшего вола, вырвавшегося из загребущих четнических рук и теперь шатавшегося безнадзорно по горам. Чьей добычей он станет - людей или волков? Ведь одиночка не может долго продержаться в этих горах. Вот бы мне найти порядочного дьявола - да только где его возьмешь, - который согласился бы привести ко мне вола, я бы ему душу отдал за это одолжение. Причем без всякого сожаления! Для чего мне душа? … Душа, раздираемая любовью, душа с ее вечным страданием и болью, болью не за себя, за других, за то, что им плохо, и что они беспомощны и ничего не могут, и что они беззащитны, и голодны и несчастны тысячу раз? Почему я должен страдать за других, когда другие давно уже забыли про меня?..

Впрочем, я сильно сомневаюсь, что дьявол при всем своем желании может заманить вола ко мне - вол животное упрямое и предпочитает пощипывать траву в лугах, чем плутать по угрюмым лесам. Разве что мне самому поискать его? Шансов на успех у меня немного. Если этот вол не сказка, хищные звери и четники не дадут ему слишком долго зажиться на свете. Но, предположим, вола растерзали волки - после волчьего пира и мне найдется какой-нибудь кусочек на жаркое. Не беда что он будет начат чужими зубами, я его хорошенько промою. Бог мой, да можно и не мыть, огонь от всего очищает. А если нет, так тоже не страшно: мои и волчьи зубы - зубы братьев, и движет нами одна и та же алчная страсть… Эта мысль, назойливая, как муха, как целый мушиный рой, непрерывно пополняемый и гудящий, наконец подняла меня на ноги. Искусанные, они как бы и в самом деле обновились. Я осмотрел свои ноги: вот они, мои верные слуги. И я мог допустить, чтобы они погибали голодной смертью?! Они служили мне верой и правдой и всегда выручали меня из беды. Если мне удастся найти вола или хотя бы его половину, я сдеру с него два куска кожи и справлю им обувку по всем правилам.

Я влез на гору, осмотрел окрестность - никого. Просто глупо думать, что тут можно кого-нибудь увидеть, моего вола давно уже облюбовали патрули, летучие отряды карателей плите, кто разыскивал Мирко. Нет, решительно никого, пустынны распадки, уходящие до горизонта. Лишь стелются к земле зеленые волны да вихри закрученных ветром трав на унавоженных выгонах вокруг катунов. Здесь до сих пор не разрешают косить, а все из-за меня. Пока не разделаетесь с ним, сказали нашим, забудьте и думать о покосе - вот какими средствами разжигают они ненависть ко мне, а через меня вообще к коммунизму, озлобляя против нас самых доброжелательных. В конце концов, даже Плотник возненавидит меня, если не возненавидел до сих пор, и раскается, что не зарубил меня во сне. И мне захотелось снова свернуться клубком, поджидая смерти. Нет, нет, нельзя поддаваться - потерять надежду никогда не поздно. Но даже и без всякой надежды человек может идти шаг за шагом - движение само по себе обещает какую-то встречу впереди. Например, с одиноким четником на узкой лесной тропинке. А встретившись с четником, его можно задержать и проверить, что он несет в своем ранце. Может быть, там найдется банка мясных консервов, которую он сэкономил для ребятишек, я у него эту банку конфискую, чтоб не повадно было травить детей сомнительной консервированной пищей.

Я излазил все горы сверху донизу; внимательно исследуя почву, но нигде не обнаружил следов крови и вообще никаких следов - чисто. Это меня ничуть не удивляет. Бог давно уже от меня отвернулся, равно как и я от него, между тем как дьявол меня тоже не понял. Вот почему я такой невезучий! Никого, хоть бы один вшивый четник попался, или обратный извозчик, или монах с котомкой, или цыган - не все ли равно, кого грабить! На Плесе, ниже Врагановской воды, явственно отпечатались копыта - какое-то крупное животное переходило здесь реку. Это было уже давно, по меньшей мере с неделю назад, с той поры уже много их позарезано, а косточек их поразбросано. На взгорье по ту сторону реки ровными пятачками выделяются полянки, точно озерца, окруженные лесом. Я увидел его на одной из полянок и сразу же решил, что это мираж. Мираж лениво передвигался с места на место, черный, как головешка, - то ли вол, то ли дьявол. Но уж во всяком случае, не тот вол, которого я искал; тот не стал бы без злого умысла столько времени дожидаться меня. А вдруг все-таки тот: волки разбежались от стрельбы в разные стороны, а четники, прочесывая леса, не обращают внимания на поляны.

Густым ельником я спустился к реке, на дно ущелья. Река была прозрачная и мелкая, я перешел через нее по упавшим деревьям. И, не разбирая дороги, стал карабкаться вверх с прямо-таки невероятной быстротой - человек все равно что птица, в особенности одержимый какой-нибудь идеей. Временами я с ужасом думал о том, что вол улизнет от меня, прежде чем я успею добраться до него, и я только напрасно мучаюсь, и что это обычная история со мной, и было бы странно, если бы на этот раз вышло по-другому. Но вскоре я увидел его - значит, не ушел! И тут я совсем растерялся: соблазн велик, но где взять силы первому напасть! Да и какой из меня боец, когда душа еле в теле держится? Нет, лучше и не пытаться. К тому же этот вол может оказаться обыкновенной приманкой: они давно уже сидят в засаде и поджидают, когда я объявлюсь, чтобы с криком выскочить и навалиться на меня гурьбой. А потом долго хвастаться, как лихо они меня провели. Про вола сказал мне Плотник, а может быть, он давно уже снюхался с ними: а может быть, они его угрозами заставили зазвать меня сюда…

Бык между тем по каким-то неведомым признакам почуял мое приближение. Он дунул в нос, поднял голову и стал дико рыскать глазами. Я пригнулся к земле и съехал вниз по склону, но перестарался. Никто не крикнул, никто не выстрелил. Значит, никакого подвоха, сказал я себе. Просто бык одичал и у него обострилось чутье, как у каждого дикого зверя. Я вернулся на свое место, гляжу на него и не могу наглядеться… До чего же невероятно красив этот зверь, с шеей, пригнутой к траве, с широким лбом под кудрявой челкой и полированными острыми рогами. Какая вопиющая несправедливость, что такое убогое создание, как я, измученное, изверившееся, смеет и может уничтожить такую красоту и мощь!.. Солнце стояло высоко в небе, начинать было рано, и я был ужасно рад, что можно немного потянуть. Еще не все потеряно и пока можно надеяться, что все обойдется как-нибудь иначе, например, нагрянет погоня и помешает мне убить животное. Вдруг я вспомнил Ефрема Срджича: «Если, метясь в человека, ты начинаешь испытывать к нему чувство жалости, вообрази, что это вовсе и не человек, а некая злая сила и кровожадный дракон, которого ты должен уничтожить…» Вот и вол тоже настоящий дракон, уговаривал я себя, черный, одичалый, может быть, это и не дракон, а Минотавр из ущельев Лелейской горы…

Я навел винтовку на середину лба и спустил двумя пальцами ниже. В левой руке появилась дрожь и улеглась. Он увидел меня и понял все, как человек, увидевший свою смерть и понявший неизбежность конца. И поднял голову - не для того, чтобы бежать, но для того, чтобы запечатлеться во всем своем блеске на этом последнем кадре. Может быть, он верил человеку, а может быть, хотел спросить: за что? Мои глаза заволокло слезами - да, за последние дни я сильно ослаб. Но вытирать глаза было некогда и некогда было ждать, пока слезы высохнут сами. Мгновение проволочки, и руки и нервы окончательно откажут мне. Я нажал спуск, и меня оглушил грохот. Бык кивнул головой - поклонился солнцу. Обернулся к Лелейской горе - поклонился и ей. Словно хотел им сказать: прощайте, убили меня!.. Я бросился к нему перерезать горло, пока он еще не издох; он поглядел на меня крупным глазом: так это ты убил меня!.. И моя занесенная рука застыла на месте: нет, это не я, это кто-то другой, лукавый и вероломный, воспользовался моей рукой и винтовкой.

Но теперь все равно, сказал я себе. Во всяком случае, для него совершенно безразлично, я или другой, теперь уже этого ничем не исправить. Ни бог, ни дьявол, ни весь всемогущий мир во всеоружии невероятного количества разнообразных познаний и медикаментов не в состоянии был бы восстановить то, что я разрушил в мгновение ока. Я поспешил прервать его мучения и заглушить голос совести, которая стонала, нисколько не радуясь победе. Кровь брызнула мне в бороду, залила глаза и заклокотала в траве. Я бросил нож и подставил пригоршню под струю и втянул ее всю на одном дыхании, в точности как делал это Беле Треус при убое своего и чужого скота. Кровь была теплой и липкой и не такой противной на вкус, как я думал, она отдаленно напоминала густой сок дыни, нагретой на солнце. А ну, подставляй ладони, завопило мое нутро, грех проливать такое добро! Я подобрал жестянку, наполнил ее и выцедил до капли. Напившись кровью, как вином или каким-то черным молоком, я почувствовал внезапный прилив сил и весь содрогнулся от неукротимой жажды вспарывать ножом связки и жилы, вскрывать заветные тайники, кромсать, колоть, рвать.

Мне кажется, я не один. Во мне проснулись дикие, плотоядные предки, привычные к виду крови, и решили потехи ради обучить меня тому, чему не успели обучить других. Они подталкивают, поправляют, показывают, куда забирать, а иной раз сами ведут мою руку. В голове у меня стоит гул от множества голосов, советов и возгласов одобрения и гнусных реплик, превращающих свежевание туши в насилование. И, оглушенный этим гулом, я смутно сознаю, что, увлекшись, позабыл об опасности. Гладкая и мягкая ворсистая кожа похожа на бархатную юбку. Юбка прилипла к телу, и для того чтобы добраться до скрытых и плодоносных источников наслаждения, надо отдирать ее ножом. Я должен добраться до них, добраться немедленно. И, охваченный лихорадочным жаром, с каждой секундой разгоравшимся во мне, я сдирал ее с тела, она же, томимая противоречивыми чувствами, молча покорилась мне и не оказывала сопротивления. Мой острый нож безошибочно делал разрез, оставляя двойной волан кружев но краям. И нигде не прорвал шелковистой подкладки, шуршащей и стыдливо белевшей, словно нижняя юбка.

От туши веяло теплым дыханием жизни, которая в предчувствии скорого конца торопилась переселиться на новое место. Я добрался до пены жира и тут остановился передохнуть. Жир был на ощупь как снег, теплый и мягкий снег, напоминавший по виду девичью вышивку: кисейная канва, накинутая утренним солнцем на склоны гор. И вспомнилось мне, как Беле Треус на убое скота вечно жевал губами, и чавкал, и глотал, и дергал усом. Теперь наконец я понял, что он жевал; я вслед за ним пошел его дорожкой и с сильным опозданием сдавал экзамены. Ноздреватая пена жира таяла во рту и пахла яблоками. Если я буду продолжать в том же духе, подумал я, и задержусь еще какое-то время на этом свете, я, может статься, догоню и перегоню Треуса. И я пожал плечами: что же, пусть будет так, если нельзя иначе!.. Лучше уж так, чем похоронить себя заживо, как Нико, лучше живой Треус, чем издыхающий с голода Ладо.

Я отделил голову от туши и отодвинул ее в сторону, стараясь избавиться от ее назойливого взгляда. Содрал шкуру с брюха и обрубил ему ноги по бабки. Придерживая шкуру левой рукой, я правой - пальцем и кулаком - пробираюсь дальше. Дошел до хребта. Здесь самая лучшая кожа для обуви, надо снять ее острожно и по возможности без ножа, жаль, если проткнешь. Руки у меня покрылись слоем жира, набухли, будто я надел на них хирургические перчатки, и застревали на ходу, а нож затупился. К тому же мои израненные колени натирала трава. Я устал, лихорадка прошла, я окончательно протрезвел и с ужасом подумал: что это я делаю? .. В угаре скотобойного азарта, пьяный от крови, я позабыл про ощетинившийся мир, подстерегающий меня. Они могли подкрасться ко мне сзади. Может быть, они уже стоят у меня за спиной и беззвучно смеются надо мной… Одним рывком я отскочил назад, вторым, не дав им опомниться, перемахнул на опушку леса. Удивительно, что до сих пор никто не крикнул и не выстрелил. Я огляделся - никого нет, только деревья махали ветвями.

На горных вершинах догорали солнечные блики, их золотые заплаты все уменьшались, постепенно угасая, бледнели красные пятна. Из долины поднималась ночь, и недалек тот час, когда она хлынет с неба. Я закурил самокрутку, мне надо было успокоиться и поразмыслить. Не может быть, чтобы они не слышали выстрела - здешние леса кишат засадами. Однако издали они могли принять меня за своего и поспешить к дележке мяса. Времени для этого у них было вдоволь, и сейчас они должны быть где-то близко. Нужно забирать часть туши и уносить ноги, пока цел. Давай, приказываю я себе, но не двигаюсь с места. Разительная перемена, происшедшая во мне, мешает мне действовать разумно. Я стал собственником мяса и не могу за здорово живешь отступиться от него - я буду биться за это мясо, как подобает всякому собственнику, буду стрелять, рычать, вырывать. Я наточил нож о камень и вернулся к своей работе. Свернул кожу длинной трубой, и она затрубила сверхмощными трубными звуками о крови, смерти и собственности. Я наложил полный ранец сала и красных ломтей мяса. Пусть засалят и окровавят мои книги - я их вышвырну вон. Зачем мне книги? Расчленить бычью тушу и на плечах перенести ее в лес стоило мне немалых трудов. Но оставлять ее на земле или даже в земле было слишком рискованно - пронырливый народ все разнюхает.

Я нашел подходящую ель - она вконец изодрала мои лохмотья и исцарапала меня, пока я по кускам втаскивал тушу на верхушку и спускался вниз за новой порцией. Таким образом, черный бык был водворен на верхушку ели, где его будет обвевать ветер и сушить солнце. Я замаскировал мясо ветвями от ворон и нескромных взоров. И наконец сел отдохнуть. От усталости я не ощущал голода и не испытывал радости, только глухое и волнующее удовлетворение собственника и богача. На поляне, издали привлекая глаз своей бело-красной расцветкой, остался лежать бычий остов. Жаль мне бросать добро: я оттащил остов в лес, пусть хоть не колет глаз. Подумал было сказать Плотнику, где можно славно разжиться мясом, но тут же отбросил эту мысль: без особой нужды не твори добра, не желая получить гадости взамен!..

В наступающих сумерках на поляне чернела бычья голова. До сих пор я виновато обходил ее стороной, прячась от ее взгляда, как преступник, но на прощание набрался храбрости поглядеть ей прямо в глаза: «Ну вот, голова, я перед тобой стою и смотрю на тебя! Снял я тебя с плеч долой, потому что так надо было, ведь это Лелейская гора, здесь без крови нельзя. Не я, так другой снял бы тебя с плеч, а этот другой еще хуже меня, поверь, все они гораздо хуже меня. Прощай, голова!»

И я пошел. Несу кожу, а она, как живая, разворачивается на ходу, вырывается из рук в безрассудном стремлении вернуться к тому, чем она была. Не выйдет! Я снова свертываю ее. Утром я растяну ее на солнце сушиться. Растяну у пещер, подальше от мяса - одно пропадет, так пусть хоть кожа мне достанется. В долине у реки я почувствовал голод. Развел костер - теперь мне все нипочем. Тени вокруг заплясали, развевая юбками, но я на них не обращаю никакого внимания. Заострил сосновый сук, нарезал мясо тонкими пластинами, каждую пластину посолил по отдельности - не стану я больше экономить соль, и мясо не стану экономить, ничего не буду экономить. Переворачиваю вертел над огнем и слушаю, как шумит вода. Такого ужина, соленого и сочного, никто не имеет в целой Европе - ни Геринг, ни Муссолини. Впрочем, черт с ними!.. Может быть, только Беле Треус, стащив у кого-нибудь теленка под мою марку. Но теперь, когда мы с ним квиты, когда нас стало двое, двое воров на округу, это уже чересчур. Один должен исчезнуть - он или я. Я погасил костер и заснул на том же месте и всю ночь напролет мучился от жажды и во сне видел воду.

КАК БЫЛ НАКАЗАН БОЙО МЯМЛЯ

Похоже, что в крови черного быка содержались какие-то ферромагнитные элементы. Вместе с его кровью они перешли в мою кровь и тут обжились. Произведя во мне некоторую революцию, они и сами при этом видоизменились. Их основное свойство - притягивать металлические предметы, как-то: пули, штыки и тому подобное - неожиданно преобразилось в силу, притягивающую разнообразные плоды земли. Я начал с картошки, которой были засажены крутые склоны по околицам сел, затем, запутывая следы, спустился в сады у дороги. Там поспевали ранние яблоки, издававшие аромат детства, и сливы-«пищалки», которые трескались и сразу опадали, на огородах равнинных сел подходила стручковая фасоль, лука и перца везде было вдоволь, а для разнообразия хороша была и тыква - все это, приготовленное с жиром и мясом, шло за милую душу. Лунный свет меня теперь ничуть не смущает, а в потемках иной раз самые неожиданные вещи так и лезут мне в руки: уж и не знаю, чутье это или везенье, только мне частенько случалось впотьмах наткнуться на вершу с рыбой, которая вносила приятное разнообразие в мой рацион.

И все же какое-то странное беспокойство неотступно гложет меня: проснувшийся во мне прожорливый хищник никак не может насытить свою утробу. Я стал мало спать, забросил книги и ни разу не выбрал времени подумать на просторе о чем-нибудь таком, что не связано с едой или со способом ее добычи. Однажды все же я сделал жалкую попытку осмотреться и призадуматься; ведь я ворую, сказал я себе. Нет, не ворую, а наказываю, прорычал изнутри хищник, наказываю их за то, что они преследуют меня. На том и закончился этот спор. И я был доволен, что он закончился мирно, ибо худой мир лучше доброй ссоры.

Я распялил кожу на скале, кожа высохла, и теперь у меня будет обувь. Я хожу по горам уверенной походкой победителя и так же уверенно спускаюсь, когда надо; от былого страха, который внушала мне долина, остались лишь смутные воспоминания. Светит луна, белеет дорога, разворачиваясь передо мной. Кони, привязанные на лугах, ждут, присмирев, когда я подойду и похлопаю их. На Гривичевом гумне сложена в копну чья-то пшеница - голод прошел, в голодный год хозяин ни за что не бросил бы свою пшеницу без присмотра. Я решил на обратном пути набрать себе зерна. Пересекая Страментиевский луг, я пустил воду на наш участок - трава меня не волнует, ей такая поливка не поможет, но мне ужасно хочется позлить старого лиса.

В воде отражаются белые облака; маленькие лягушата, народившиеся этой весной, бултыхнулись из травы в канаву. Я решил было завернуть на развалины старого дома Тайовича, да передумал по дороге - нечего попусту душу травить. Добрался до Лаза, подошел ко летнему дому, стукнул в окошко. Ива отворила мне.

- Хорошо, что пришел, - сказала она, - я муки намолола.

- А самой-то тебе хватит?

- Хватит, теперь уже не пропадем.

- Миновал голодный год, Ива?

- Миновал, не приведи господь и врагу такого года пережить!

- А я вот тебе говяжьего сала принес. Надо Малого подкормить, пусть мальчонка растет поскорее.

- Да он и так растет как может.

- Пусть побыстрее растет, не известно еще, что нас ждет впереди.

- Наверное, что-нибудь хорошее. Сколько же можно горя хлебать?

Я спросил, как Треус. Он снова обнаглел. Дважды с тех пор перетряхивали они Ивин дом, обыскивали кусты; Треус с Локаром облазил боярышник и, вообразив, что со мной покончено, совершенно распоясался. Выпускает своих коров на нашу пашню, кур в кукурузу, кормит свиней нашими сливами, а Иве не дает прохода в поле. Стоит Треусу завидеть ее, как он начинает выкрикивать самые гнусные оскорбления, какие никому, кроме него, и в голову не придут. Соседи покатываются со смеху и подзадоривают его на дальнейшие подвиги. Дело до того дошло, что дети стали вслед за ним повторять всякие гадости. Треус заменил им теперь и школу, и учителей… Я слушаю Иву и молча страдаю. Отродясь еще не было такого, чтобы кто-нибудь чужой посмел безнаказанно оскорблять человека, принадлежащего к роду Тайовичей. Не будь дядька Лука в тюрьме, он бы этого не стерпел. И Миго, будь он жив, ни за что не спустил бы Треусу. А я, значит, должен терпеть? Но почему? За какие грехи? Если слушать Ивана и Байо и все их разглагольствования о незаметной работе и терпении, так надо подставить спину и дать себя оседлать. Но я этого не позволю! ..

Ива смотрит на меня во все глаза и жалеет.

- Бедный Ладо, ну и вид же у тебя!

- А что? Я как раз считал, что вид у меня вполне приличный. По крайней мере должен быть приличным, потому что такой жратвы у меня никогда еще не было.

- Оборвался ты весь.

- Зато и поносил на совесть.

- Я бы залатала, рук мне не жалко, да нечем. Ни одной тряпки в доме нет, вконец обносились.

- Нечего тут латать, надоело мне в заплатах ходить. Стащу где-нибудь или отниму, тогда уж и приоденусь.

Из глаз у нее так и посыпались слезы, но она усмехнулась сквозь них:

- Еще только того тебе недоставало - воровать!

- А что ж ты думаешь, я воровать не могу?

- Можешь, но только это гадко. Тебе воровать не к лицу, стыдно тебе воровать.

- Голым тоже стыдно ходить и людям глаза колоть. По-твоему, я должен стыдиться каждого своего шага, а они пусть воруют и грабят, да что там грабят, они бы с меня живого за деньги шкуру спустили, если бы только это было в их власти. Почему же я должен быть исключением и ходить со своей честностью нагишом?

И я вдруг с ужасом подумал о том, что воровство давно уже стало всеобщим бедствием, а я только сейчас заметил это! Боже мой, как я далек от жизни, от народа, как, поглощенный совсем другими проблемами, бесконечно отстал от времени! Но так же как местность, которая пользуется дурной славой, бывают времена, пораженные эпидемией воровства, и тот, кто не может этого усвоить, плывет против течения, напрасно пытаясь его побороть и вызывая всеобщие насмешки. Молчаливые или откровенные, они дружно высмеивают наивного простофилю. Воровство при ближайшем рассмотрении вовсе не является таким уж страшным зверем, каким его принято расписывать; оно всего-навсего означает переход определенного предмета из одних рук в другие или вовлечение в обиход предмета, ранее не бывшего в нем. Другое дело, когда человека поймают. Тогда воровство становится отвратительным, но ведь совсем не обязательно быть пойманным, а если меня не поймают, все свалят на Треуса. А это может привести к самым неожиданным последствиям, ибо такой артист по части воровства, как Треус, может погореть разве что в том редком случае,, когда он действительно не виноват и не подготовлен к защите. Но если даже ему и удастся вывернуться, пусть на худой конец недоумевает, гадая о том, кто же этот нахал, посмевший без его ведома сыграть с ним злую шутку; может быть, такое предупреждение заставит его одуматься. А мне давно уже пора скинуть с себя мои вонючие и вшивые лохмотья, пока они своим зловонием не выдали меня ближайшей засаде.

Расположившись в тени сливы, я съел кусок хлеба с мясом, поджаренным на сале. Выпил чашку молока, болтая с Ивой о том о сем, а мысль о том, что мне надо украсть где-то одежду, росла между тем как на дрожжах и окончательно упрочилась во мне. Невидимая, она постоянно напоминала мне о своем присутствии, будто кто-то третий притаился в тени под деревом и, улучив мгновение, когда разговор наш замирал, нашептывал мне: «Сообрази, с кого начать? …» И я теряюсь в догадках и не знаю, на ком остановиться. Где есть добро, там его стерегут как зеницу ока; одна голытьба не держит сторожей, но ее я и трогать не стану. Потормошить бы Настича, да там соседи близко и старичок живет один, беженец, а старички никогда не спят; да и что толку к Настичам идти - пустозвоны они, все, что у них дорогого есть, они на себе носят. Другое дело братья Вуколичи - те служили унтерами по интендантской части и здорово погрели себе руки на казенном добре, часть спустили, но много еще и непроданного осталось, и поэтому Вуколичи держат пса. Днем собака спит, а если не спит, я по старинке заткну ей глотку мясом. Только не лежит у меня душа с этими унтерами связываться; сидят они себе и не рыпаются, и ничего мне худого не сделали.

А вот кого бы надо было потрясти, так это Бойо Мямлю - у него отродясь никто ничего не стащил, а это само по себе несправедливо. Когда мы собирали зерно для армии, Бойо решил меня поддеть: «Для какой же это армии ты зерно-то собираешь?» - «Для нашей, партизанской». - «У нас же теперь другая армия есть, для нее я и даю, а сразу двум давать не могу …» И оставил меня с носом, за что теперь я его и проучу! . .

- Где Бойо Мямля этим летом держит скот? - спросил я Иву.

- На Думаче. В горы не стал выгонять, боится, не ограбили бы.

- Невестки с детьми у него со скотом, как всегда?

- Это уж как положено.

- А он возле дома околачивается, сливы стережет, боится, как бы они не дай бог не сбежали?

- Они с сыном вдвоем стерегут, только на собрания и отлучаются. А что это ты так расспрашиваешь про него, Ладо?

- Соскучился я по нему, давно его ворокотни не слышал.

Месяц зашел. Спускаясь к реке, я размышлял о том, что недурно бы и Бойо раскошелиться хоть разок; до сих пор он только тем и занимался, что выуживал деньги у других. Воображаю, как он будет беситься и кусать себе локти с досады,. что не сумел укараулить своего добра, и допекать Треуса, жалуясь на него всем властям … У реки я остановился. Почему это нелегкая тянет меня в горы, когда все живое с гор бежит, даже и вода? Опостылели мне эти горы, голодные, мрачные, уж там ничего не украдешь. А что, если мне переждать денек в селе? Дни нынче длинные, авось что-нибудь, умное в голову придет. В самом деле, почему бы мне в селе не остаться? Посмотрю, что здесь творится. Уж наверное, выдержу как-нибудь один день в этом аду - ведь другие люди варятся в нем изо дня в день … Я залез в заросли орешника и шиповника, доступные разве что козам, и заснул, а проснулся, когда солнце было уже в зените. Меня разбудили какие-то крики, и я увидел, как по дороге, поспешая изо всех сил, бежал вприпрыжку хромой Глашатый. А уж эта спешка - верный признак того, что где-нибудь в девятом от нас селе помер кто-то и намечается выпивка…

За Глашатым высыпали гурьбой утржане. Стали кликать братьев Вуколичей, делопроизводителя и Бондаря. Треуса никто не окликнул - он и сам явится,, если только не на промысел отправился. Покричали и Бойо Мямле перед его крыльцом, он откликнулся из сада.

- Эй ты, айда на кунференцию!

- Больно надо мне туды тащиться! Дудун, дадон, дуду!

- Велено, приказание такое, мы бы и сами по доброй воле не пошли.

- Щас, щас, вот дай оденусь!

- Чего это он говорит?

- А леший его знает. Идешь, Бойо, или нет?

- Он мигом, вот только плащ оденет! - пояснил сын Бойо.

Бойо натянул на себя плащ и вышел вместе с сыном. Обернулся и окинул взглядом свой дом, как бы желая удостовериться, что с уходом хозяина дом остается на прежнем месте. Эта нервозность Бойо убедила меня в том, что дома у него никого нет. Он еще разок оглянулся на ходу, словно прощаясь со своим домом перед дальней дорогой, которая ему предстояла. Повезло мне с этим собранием, если, бы не собрание, Бойо калачом не выманить из дому. По мнению Плотника, эти собрания - то бишь «кунференции» - выдумали офицеры специально для того, чтобы поупражняться перед живой аудиторией в ораторском искусстве, которое будет им совершенно необходимо при учреждении нового государства. Таким образом, по меньшей мере два раза в неделю офицеры публично поносили коммунизм. Присутствующие на этих сходках делились на два лагеря: одни угощали, шумели, орали, сулили золотые горы и раздел турецких земель по Рабану вплоть до Косова, другие попивали ракию, слушали и не слушали и на все утвердительно кивали. Трактирщику эти «кунференции» приносили несомненную выгоду. Да и я ничего не имею против них, поскольку остаюсь полноправным хозяином в опустевшем селе.

Я спустился орешником к реке и дошёл по ней до того места, где в нее впадал Петух-ручей. Петух-ручей, заключенный в стены старой каменной кладки и обсаженный разросшейся изгородью, состоял из множества луж и был усеян копытами, рогами и гниющей требухой. Перейдя через него, я вышел к дому Мямли. Высунулся из-под моста, осмотрел дорогу - никого не видать. Здесь все по-старому: журчит источник, пахнет ромашкой, сливы рассматривают меня, под ними снуют, подрагивая, тени, не веря, что я пришел сюда с такой постыдной целью. Вокруг яблонь вьются пчелы и недоуменно жужжат. Я покашлял и подождал, не откроют ли дверь. Мне почудилось, будто кто-то медленно шел по коридору к двери, что-то бубня про себя, но так и не дошел. Я нажал ручку, но дверь не поддалась, и металлический звук брякнувшей ручки без отклика растаял в тишине. На дороге показалась группа людей, торопившихся на собрание; я спрятался за углом. Они прошли не оглядываясь. Сообщить бы волку про эту сходку, опустошившую село, он бы тут всю живность перерезал. Я сошел в подклеть, она была открыта и пуста, пахло перепревшим навозом, в углу виднелись ясли с обглоданной доской.

Эти ясли живо напомнили мне арабского скакуна Бойо, а затем воспоминания перенесли меня дальше, в ту далекую осень, когда случалось по два-три землетрясения в день. Тогда как раз достраивался дом Бойо. При первом подземном толчке мастер Бошне, мусульманин, со страха вцепился в балку, а Мямля решил, что мастер трясет его дом и в бешенстве зарычал: «Что ты делаешь, Бошне, разрази тебя гром?» После обеда мы собрались поглазеть, как Бошне выпиливал люк, ведущий из яслей в дом. Я поискал глазами этот люк и нашел его. Поднял с яслей один конец доски и прислонил его к стене. Влез по этой доске к потолку и толкнул крышку люка головой и руками. Голову облепила старая пыльная паутина. Я выпрямился и, вырвавшись из душного плена, жадно глотнул свежего воздуха. Осмотрелся. В полутемной комнате, окна которой были забиты досками, на скамье сидела жена Бойо Цага и, разводя пустыми руками, делала вид, что прядет. Боже мой, я совсем про нее позабыл! Год назад пронесся слух, что Цага сошла с ума, а потом все смолкло: должно быть, тихо скончалась.

- Что это ты делаешь, Цага? - спросил я ее, стоя в проеме люка.

- Видишь, пряжу пряду. Моему Джукану на фуфайку, а то он зябнет очень.

- Как же это ты без прялки и веретена прядешь?

- Как могу, так и пряду. Все от меня попрятали и заперли, и саму меня заперли. Думают, я турчанка. Распустили слух, что я мусульманство приняла, ни одной стопки ракии не дают. Дай мне ракии, ведь у тебя есть ракия!

- У меня нет, но я поищу. Джукан твой, Цага, умер, ему теперь фуфайка не нужна.

- Врет все это Бойо, Мямля поганый, я ему ни капельки не верю. Мой Джукан жив-здоров, я знаю, где мой Джукан, он с овцами зимует на Сутиване, иззябся весь.

- Дома-то есть кто-нибудь?

- Нету Бойо, за бабами гоняется. Ему бы только срам в шаровары спрятать да стрекача из дому задать. Если бы я за ним не следила, он бы на этих баб, на этих цыганок, потаскушек, мерзавок проклятых все добро разбазарил, весь дом до нитки спустил …

Вдоль стен под одеялами и грудами подушек стояли четырехугольные расписные деревянные сундуки. Вот где надо искать то, что мне требуется. Было бы глупо вернуться отсюда с пустыми руками. А эту дурочку в случае чего можно угомонить кулаком. Впрочем, пока она ведет себя смирно и даже не смотрит на меня, видимо, не понимает, зачем я пришел, и знай себе мелет о своих невзгодах. Меня ничуть не удивляет, что она свихнулась, и осел свихнулся бы от этого тупого скопидомства, вечной экономии и брюзжания. Я открыл сундук, набитый полотном, переложенным сморщенными яблоками, - оттуда пахнуло яблочным настоем. Откопал груду мужских рубашек и без колебания сунул в свой ранец. В другом сундуке мне попались носки и черные суконные брюки, совсем новые; я поспешно выхватил брюки из сундука, будто кто-то отнимал их у меня из рук. Все это было похоже на сон или бесклассовое общество - добра полно, бери что твоей душе угодно … На вешалке висело поношенное мужское пальто, я сорвал и его. Цага замолчала и окинула взглядом мой ранец, доверху набитый тряпьем. Я побоялся, как бы от шока к ней не вернулся рассудок, и сказал:

- Я это Джукану отнесу и передам ему привет.

- Ты тоже с Сутивана?

- Нет, я с Лелейской горы.

- В прошлом году приходил сюда один с Лелейской горы, черный-пречерный и без усов, стройный такой. Ногти у него длинные-предлинные, а штаны расстегнуты и все видать. Он тебе родня?

- Нет, дружок.

- Красивый у тебя дружок, очень он мне приглянулся.

- Я могу сказать, чтоб он снова зашел, раз он тебе так понравился.

- Ой, и правда скажи. Да пусть прихватит с собой то, что у него там этаким маятником мотается! Бабы прямо со смеху померли, глядючи на него: беда с этим бабьем ненасытным, все нам этого мало.

Меня чуть не вырвало, и я бросился вон из дома. Подбежал к двери и обомлел: дверь заперта! В голове у меня помутилось, и в оледеневшем мозгу уцелела одна-единственная мысль: как мог я не услышать, когда меня запирали? .. В ушах звенело от злобных голосов, голова гудела, словно роящийся улей. Окна забиты, пока оторвешь доски, будет поздно. Это дьявол меня сюда заманил, нарочно, чтобы меня застукали с поличным!.. Что будет, какой позор! Даже если бросить это барахло, даже если бы я ни к чему не притронулся пальцем - все равно я пропал. Я рванул дверь. Дом содрогнулся, но подлый замок не сдавался. Подожди же, я тебя не силой, а хитростью возьму!.. Это бык идет напролом, а человек должен хитростью брать, он должен быть хитрее самого дьявола, чтобы уметь разгадывать его злые козни! Я обернулся в поисках предмета, которым можно было бы разнести дверь в щепки, и только тогда увидел открытую крышку люка и вспомнил, каким образом я сюда попал. Я шагнул к люку и нагнулся; что-то кубарем скатилось в темноту. Может быть, тень, но мне показалось, что это был дьявол: наигравшись вдоволь со мной, он бросился наутек, спасаясь от расплаты. Я кинулся за ним. Но винтовка и ранец не пускают меня, не лезут в проем, а он нарочно стягивается, хочет меня поймать. Цага между тем безмятежно пряла и бубнила под нос: «Они раздобыли пятьдесят тюков зерна, а им хватило прошлогоднего, и налетели на них всякие гады и вороны и черти, шекуларцы в зеленых мундирах, и албанцы с орлами на шапках, и бородачи, и бес его знает еще кто…» Я опустил крышку люка над своей головой, спасаясь от старухиной болтовни, и водворил на место доску с яслей - теперь никто ничего не узнает - и вышел на солнце, в тишину, выставив вперед бороду и винтовку. И смело смотрю в глаза всему миру: нет, это не воровство, это лишь справедливое возмездие, отныне я буду всем воздавать по заслугам! … Мир равнодушно взирал на меня пустыми глазами: ему-то до этого что за дело! Жужжали пчелы вокруг яблок, журчал родник, ромашки пахли. Вдали слышался глухой рокот пересохшего водопада, белые бабочки летали над кукурузой и живой изгородью.

НЕУДЕРЖИМЫЙ ПОЛЕТ В НЕВЕДОМОЕ

Во всей округе не найти теперь такого тихого уголка, как Прокаженная. Охотники и шпики обходят ее стороной, резчики веток для обручей предпочитают другие леса. Похоже, и патрульных пробирает дрожь при одном вспоминании о том, что здесь был найден мертвец в грязных штанах. Людам свойственно (как будто кто-то нарочно устроил их наоборот) питать преждевременные иллюзии и приходить в ужас задним числом. Да и мне поначалу все чудилось, что тени на, Прокаженной зловеще почернели, птицы покинули ее и только безутешная душа погибшего блуждала и плакала у потока. Но постепенно я освоился, и души перестали меня волновать. Я купаюсь в потоке, и меня нисколько не смущает, что, может быть, на этом самом месте Яков Отверженный промывал язвы и освежал водой свое тело, изъеденное проказой. Я слушаю, как поток меняет песню, когда я переворачиваюсь с живота на спину или сажусь поперек течения, заставляя воду выходить из берегов. И любуюсь собой, мне еще незнакомым, я плещусь и кричу - чудесно, красота!

На локтях и коленях кожа у меня загорела; в других местах, прикрытая заплатами, так и осталась белой. Я долго лежал на припеке между двумя муравейниками, ловил муравьев и стравливал соседей. Но вскоре бросил эту гиблую затею - муравьи не такие идиоты, как люди. Я натянул на себя чистую рубашку и, почувствовав запах яблок, поежился от удовольствия. Вдруг мне почудилось, что на поляну откуда ни возьмись вышла голая женщина и побежала, за ней вторая; приподняв юбку выше колен, она вступила в тень, как в воду. Может быть, это моя тоска, может быть, заплутавшиеся отражения каких-то далеких женщин, которые сейчас раздеваются перед зеркалом, но соблазнительные видения снова заплясали передо мной, как уже было однажды. Они дразнили меня, мелькая обнаженными телами; то это были прачки, которые стирают на берегу, подоткнув свои юбки за пояс, то купальщицы на пляже, то юные циркачки. Я поспешил отогнать от себя соблазны и стал примерять новые брюки, джемадан и носки Бойо Мямли.

Старое рубище, брошенное на землю, уставилось на меня глазницами своих дыр. Оно не плакало, потому что не умело плакать, и молчаливо укоряло меня за совершенную измену. Я стою над ним в раздумье: как с ним быть? Оставить здесь? Но сваленное кучей, оно напоминает безобразную шкуру слинявшей змеи. Бросить в поток - загрязнится вода, и в землю нельзя закопать - еще утянет и меня за собой; до него просто страшно дотронуться, того и гляди наберешься вшей. Подобрав рогатый сук, я подцепил на него свои обноски и поволок весь этот ворох к пещере, и, пока я его волок, меня не покидало странное ощущение, что это я с позором тащу по земле свое поверженное прошлое, слишком правильное и чувствительное, добродетельное и застенчивое, свое жалкое прошлое с его обанкротившейся склонностью к самопожертвованию и аскетизму - одним словом, прошлое поистине честного человека, который вызывает глубокое сочувствие своими наивными представлениями о жизни. Остановившись у входа в пещеру, я с ненавистью отшвырнул охапку проклятого и вшивого тряпья на потребу чертям и гадам.

В новых суконных брюках мне было жарко и непривычно, ни одна дыра не пропускала свежего воздуха. Зато теперь у меня, по всей видимости, был вполне пристойный вид, и мне стало ужасно обидно, что никто не может по достоинству его оценить. За неимением другого зеркала я отправился к Водопою, решив на худой конец хоть самому на себя полюбоваться. Водопой представляет собой лесное озерцо, лежащее у подножия дробящихся скал, которые некогда венчали мацурские или бог знает чьи укрепления. Одинокая сосна в страстном порыве слиться со своим отражением рухнула вершиной в озеро, да так и осталась там лежать. Продвигаясь вперед по ее круглому стволу, я поминутно останавливаюсь, любуясь своим изображением. По обратной стороне ствола шагал вниз головой какой-то совсем незнакомый мне человек - рослый, уверенный. Если бы не борода, я бы не поверил, что это я, но борода-то и кажется мне лишней в его облике. Я давно уже хотел ее снять, да так и не собрался по лени. Я наточил нож, оседлал сосну и принялся соскабливать щетину, морщась от боли и следя за тем, как под ножом открывается белая кожа и какая-то совершенно новая физиономия, которая мне чем-то даже симпатична.

Развалины, озаренные солнцем, четко выписанные в воде, выглядывали из глубины, словно какое-то живое и приветливое существо. Они смотрели на меня своими зелеными глазами - блестящими листьями тиса, как смотрят на родного человека после долгой разлуки. Ели хмурились, спрятав глаза под темными веками, зато сосны мигали мне всеми бликами и кружочками света и голубыми зазорами между зелеными кудрями, и каждая старалась мне чем-нибудь понравиться. А под всем этим перевернутый купол прозрачного неба, оно подкралось низом, водой, желая дополнить своей бездонной красотой общую картину. И мне кажется, что я нужен и этому небу, и лесу, и развалинам, и всему тому непрочному равновесию, что трепетало в отблесках и сиянии дня и каждую секунду могло нарушиться. И вдруг мне вспомнилась Мага, и катун «Тополь», и Магина сестра Неда, и меня охватило безудержное бешеное желание увидеть их в ту же секунду. Оно вспыхнуло во мне, как пожар, и я бросился его тушить и позабыл и озеро и все на свете. В сумерки я был уже в катуне и распахнул дверь, едва дождавшись темноты.

- Ого, - воскликнула Неда, наконец узнав меня. - Здорово же ты изменился, совсем другой человек.

- Тот же, только бороды нет.

- Тебе без бороды больше идет.

- Мага мне тоже так сказала.

- Когда это она тебе сказала?

- Тогда, давно. Пока не сбреешь бороду, я, говорит, за тебя замуж не пойду.

- Я сразу догадалась, что тебе Мага понравилась.

- Ее сестра мнебольше нравится.

Я это ляпнул наобум, но тут же понял, что сказал сущую правду. В самом деле, что мне Мага? Девочка, которая совсем еще себя не знает, сущий ребенок, невозможный ребенок, прелестный, как бабочка. И боже мой, каким безумием с моей стороны было бы пытаться возобновить сейчас то, что не могло начаться и тогда! А вот сестра ее Неда, та, что рядом со мной, - это совсем другое, она знает цену мужчине и женщине и не ждет ничего другого от того, что может быть. Мы смотрим друг на друга долгим взглядом, как будто зацепившись глазами.

- Магу выпустили из тюрьмы, - проговорила она наконец, меняя тему, - она сейчас в селе, а в горы ей до сих пор не разрешают подниматься.

Вот и хорошо, подумал я. Я сижу на стуле и смотрю в огонь. И теперь уже могу не бояться наградить хозяев вшами, но почему-то мне все-таки не по себе. Вернее всего с непривычки чувствовать себя запертым в четырех стенах, да еще вот, быть может, от этих теней, что пляшут по бревнам, как бы напоминая мне: беги, сматывай удочки, тебе здесь не место!…

- А что, если нам в поле выйти?

- Не надоели тебе эти поля? - удивилась она.

- Еще принесет кого-нибудь нелегкая. Твоего свекра, к примеру.

- Он только днем заходит: шкуру свою бережет.

- От кого же это он ее так бережет?

- Да от всех; он никому не верит.

- Вот и я почти никому. Под открытым небом свободней дышится, пошли.

- К вольному простору привык, - сказала она и распахнула дверь.

Мы идем по траве, тишина, я прислушиваюсь к ее дыханию, а внутренняя тревога и желание и сто драчливых дьяволов так и пляшут у меня в крови. Мне хочется схватить ее и сжать в объятиях из благодарности, что она согласилась пойти со мной, но я не решаюсь: нельзя же так, сразу, это было бы гадко, она убежит, испугавшись алчного блеска в моих глазах. И, боясь выдать дьявольский след, отпечатавшийся в моих глазах, я долго не смею взглянуть на нее: Шея моя то и дело вытягивается, склоняясь головой к ее уху и в испуге возвращается в свое привычное гнездо, ставшее вдруг таким неудобным. Мы сели врозь, поодаль друг от друга, а это самое скверное начало, не предвещающее ничего доброго; стоит человеку прилепиться к месту, как уж потом он нипочем не может порвать с этой проклятой разобщенностью. Мне почему-то кажется, что и ей неуютно сидеть на отшибе. Впрочем, не стоит торопиться с выводами! Подожди еще, все может неожиданно измениться … И, занятый своими мыслями, я совершенно забываю о том, что надо с ней о чем-нибудь заговорить.

- Я смотрю, ты во все новое переоделся, - сказала она. - Это тебе твои из дома принесли?

- Нет, это я сам кой у кого одолжил, попросту говоря украл.

- Шутишь.

- Не шучу, а точно украл. И впредь собираюсь красть, грабить и отбирать все, что мне понадобится.

- Так уж и все, - усмехнулась она.

- А что же мне делать, раз они иначе не дают?

- Не верю я тебе, чтобы коммунист да воровал …

- Коммунисты мы, когда собираемся вместе, а поодиночке человек не может быть коммунистом. Он прежде всего должен как-нибудь жить, а благими порывами и двух дней не протянешь.

И я выложил ей решительно все, потому что мне необходимо было удержать ее тут, рядом с собой, постепенно придвигаясь к ней все ближе или, по всяком случае, не теряя надежды, что мне удастся подвинуться. Я рассказал ей, как высмеял меня Бойо Мямля, когда я собирал налог в пользу армии. Поднял меня на смех в своем собственном доме, а в своем доме грешно и над нищим смеяться… И сын его тоже был при этом, и оба они наслаждались, наблюдая за моим смущением, а после бахвалились соседям, как остроумно они меня отшили и выставили вон с пустыми руками. Хотя на самом-то деле никакого остроумия здесь не было, а только жадность одна - эти люди давать не привыкли, они от своего рта и то кусок оторвать норовили.

Младшего сына, Джукана, до смерти замучили. Отец - непосильной работой, а мать - скверной кормежкой. После, когда парень схватил чахотку, Цага опомнилась и стала пичкать его насильно, но он отказывался от еды: «Не идет кусок в мертвые уста, Цага! Что же ты меня раньше, когда нужно было, не кормила? Тогда ты все продукты под замком держала, так и дальше держи!…» Нарочно так при других говорил ей в отместку.

- Так всегда в жизни бывает, - заключил я. - Человек получает то, чего он хочет, когда это ему уже больше не нужно.

- Верно, так очень часто бывает.

- Вот мы и хотели кое-что тут подправить и немножко ускорить эту выдачу, да что-то туго у нас это дело идет.

- Но вы еще все-таки не совсем потеряли надежду?

- Конечно, нет, мы обязательно победим. Только не знаю, доживет ли кто-нибудь из нас до этого часа.

- Кто-нибудь да выживет, не всем же погибать.

Если кто-нибудь и выживет, подумал я, так уж будет не тем, чем был раньше. Вот и я теперь, совсем не тот, прежний Ладо; остатки того прежнего Ладо вместе с лохмотьями я закинул в пещеру на Прокаженной и надеюсь таким образом избавился от их докучливых посещений, попреков и увещеваний. Та же участь постигнет всех одиночек, да и не только их. На смену нам придут другие, более гибкие и реальные люди, и когда наконец наше дело восторжествует, снова, начнется драка и рвачка, зависть и мелкие подлости … И не в силах выносить эти мрачные мысли, я быстро нагнулся и поцеловал ее. Она дернулась. Попробовала вырваться, но не тут-то было! Я сжал ее и не пустил, она пыталась спрятать от меня лицо, крутила головой, зарывалась в грудь, но, поняв, что все ее усилия напрасны, вдруг сама порывисто протянула мне навстречу свои набухшие губы, обезоружив меня этой внезапной переменой. Я разжал на мгновение руки, она не замедлила воспользоваться этой минутной слабостью, чтобы вырваться и отнять у меня губы и шею, и все сокровища, без которых я не мог больше жить.

- Довольно, - плачущим голосов простонала она.

- Нет, - взревел я, - теперь мне никогда не будет довольно.

- Довольно, довольно.

- Ничего не довольно!… Я хочу все!

- Ишь какой! Тебя только допусти, так ты и впрямь не остановишься.

- Не хочу я останавливаться, я хочу все, сейчас!

Нет той крепости, которая бы не сдалась. И нет во мне страха, ни боязни возмездия, ни даже тени мысли о том, что меня могут задержать на этой опушке - вот до какой черты я дошел. Закричит, грозится она и вырывается. Ну и пусть кричит, если она такая дура, мне наплевать! Все то, другое, будет после, когда-нибудь в другое время. Но после мы все равно когда-нибудь умрем, а сейчас это то, что происходит с нами в данный момент, и только это имеет значение. Две крупные рыбы вынырнули из темноты и снова скрылись. Я знаю, где они прячутся от меня, и не даю им уйти далеко, но они ловко увертываются от меня. Быстрые, сильные, они играют со мной и, плотно прижимаясь друг к другу, только дольше мучают меня. Но никакие проволочки не помогут. Временами я ощущаю в себе прилив невероятной силы и, призвав на помощь всю свою природную хитрость, упорно продолжаю охоту. И рыбы не выдержали и сдались, и я оторвался от земли и поднялся на крыльях. И все исчезло, исчез весь мир с его запретами и борьбой, вместо него бесконечность ж крылья, и я, задыхаясь, неудержимо лечу к какой-то неведомой цели, лечу над темными и жаркими просторами, над зеркальной гладью воды, посылающей отблески в вечность, в будущее, чтобы перенести мою живую плоть из этой тесной шкуры в какое-то другое существо и сохранить для будущего лета, для осени и праздников, для тех времен, когда уже ничего от меня не останется на этой земле, под этими небесами.

Мне показалось вдруг, что я ее задушил. Бездыханная, затихшая и какая-то странно обмякшая, она неподвижно лежала на траве и не открывала глаз. Я в ужасе выронил ее голову и она наполовину погрузилась в траву. Господи, да это я сам угробил ее своей дикой, необузданной страстью, но тогда я не отвечал за свои поступки, а теперь не знал, чем ей помочь. Во тьме, точно мертвые, белели две рыбы, и больше не убегали от меня, когда я прикасался к ним, и не прятались. Я поцеловал их, думая оживить, она от этого совсем потухла. Что делать? Я чуть было не заорал, чуть было не крикнул на помощь, но тут почувствовал, как она, едва касаясь меня, нежно пробежалась пальцами по» моему затылку и слегка взъерошила волосы.

- Тебе очень больно? - спросил я.

- Нет, нисколько, - усмехнулась она.

Но я не поверил ей:

- Что мне такое сделать, чтобы тебе стало лучше?

- Лежать спокойно!

- Как же я могу лежать спокойно, когда тебе плохо?

- Мне совсем не плохо. Мне хорошо, молчи!

Я вытянулся рядом с ней, обессиленный, стараясь прильнуть к ней плотнее, и в эти короткие мгновения отдыха, пьяного от ее волос, смешались наши дыхания и сны. Некоторое время спустя она сделала слабую попытку встать и уйти без слов, но это ее нерешительное движение мгновенно вызвало другое, и мы взмыли на крыльях ввысь, блаженно рея над миром и уносясь туда всякий раз, когда во мне или в ней после короткого перерыва вновь с потрясающей для нас самих силой вспыхивала неутолимая чувственная жажда. В тишине через поле до нас доносился лепет источника, лаяла потревоженная нами собака, но мы быстро забывали обо всем, что слышалось и не слышалось. В какой-то пещере, по ту сторону ущелья, прогромыхал отвалившийся камень, и мне почудилось, что это я задел его на лету ногой и столкнул с места. Вспыхивали метеоры, сверкали зарницы - мы улыбались им, бледные и нерасторжимые. Над нами пролетали звездные стада по каким-то неведомым дорогам, которые, может быть, когда-нибудь откроет или поможет открыть мой сын, а мы нежно гладили друг друга по волосам и улыбались, молча удивляясь тому, что все это так неожиданно с нами случилось.

На заре, когда мы расставались, она была очень бледна, да и я, должно быть, тоже был хорош. Об этом недвусмысленно свидетельствовала моя походка, напоминавшая корабельную качку: мягкий и опустошенный, словно разлившийся по бескрайним просторам, я шатался, спотыкаясь на ровном месте. Я часто останавливался, собираясь с мыслями, но и после этих продолжительных пауз не в состоянии был держаться одного направления и колесил из стороны в сторону в каком-то сладостном опьянении, ничуть не сердившем меня. И, слегка стесняясь своей собственной снисходительности, я обращал блаженную и глуповатую улыбку к небу, которое благосклонно наблюдало меня, такого, со своих высот. Я улыбался кустам и деревьям, и петухам, кричавшим в катуне, - да, брат, каждому назначено свое!…

Над пещерой повисло алое облачко, озаренное первым лучом восходящего солнца; я и ему дружески подмигнул, потому что только теперь я узнал, что такое «я», и это «я» ничем не напоминало мне «я» вчерашнее.

Я распростился со вчерашним своим неведением и открыл для себя женщину. Вот какое открытие сделал я и, надо сказать, приятное открытие, корень всех открытий, в том числе и самого имени, которым она называется. Ну а после этого будь что будет, все-таки я не совсем напрасно жил на белом свете.

СТАРАЯ ИГРА: «СИЛА СИЛУ ЛОМИТ»

Лес надоел мне досадной путаницей корней и веток. Что толку хорониться от любопытных глаз в лесу, когда ты сам при этом становишься глухим и слепым ко всему, что происходит за его пределами. Я хочу все видеть, будучи невидимым для других, и поэтому шатаюсь по околицам, верчусь у полей и дорог, где для меня на опушке всегда отыщется распахнутая дверь или окно. Сквозь занавески из листьев и ветвей прекрасно видно, что делается вверху и внизу: кто куда идет, кто о чем говорит, когда думает, что его никто не слышит. Поблизости, как правило, всегда находится подходящий камень, годный для того, чтобы прислонить к нему винтовку. А еще лучше, если за камнями торчат присевшие на корточки пни, одинаково похожие на людей или чертенят. При виде их сбитые с толку каратели пугаются нашей многочисленности и не могут выбрать, в кого им раньше метить. Я отыскал удобный камень, из-за которого выглядывал пень, он вполне мог сойти за моего напарника. Хоть пастухи и разжигали костер у него на макушке, он все еще был жив, и его разлапистое корневище отличалось прежней мощью и производило впечатление длинных ног, простершихся под землей.

Глухой подземный гул разбудил меня и заставил оглянуться вокруг; казалось, огромная змея вылезала из недр земли, разматывая свои кольца. Прежде всего я увидел, что обгоревший пень раскачивался из стороны в сторону. Он скособочился, искривился и, охая, с превеликим трудом вытаскивал из земли один из своих корней, самый верхний. Вытащил, отряхнул и стал рассматривать его раздвоенный коготь. Потом склонился в другую сторону с лицом, исказившимся от напряжения, и только что извлеченным из почвы когтем стал рыть землю. Роет, стонет. Обнаженная от верхнего слоя влажная глубь земли кишит червями, с треском рвутся тонкие корешки, но эти мелочи его не занимают, Откопав вторую лапу, обезображенную топором и сухую, пень осмотрел ее, ощупал и стал тереть комком земли. Этот способ лечения землей навел меня на мысль, что передо мной один из древних местных жителей из времен Кариман-паши или Бушатлины, а может быть, Арслан-паши, схоронившийся в глуши лесов от потрясений военной кампании да и проспавший все на свете…

Несомненно, это кто-нибудь из древних, если только не Яков Отверженный, на моих глазах преобразившийся в вампира для того, чтобы отомстить за себя живым. Отомстить им за долгие годы сплошных унижений, отомстить им за то, что они кидали ему куски через забор и камнями выгоняли из села, натравливая на него собак и ребятню; отомстить им за то, что они подбрасывали кошку лизать его кровоточащие раны, когда у него уже не было сил отбиваться. Я должен первый кинуться на него, прежде чем он успеет совсем освободиться от земли, но рука моя остается недвижимой, а боевая решимость - парализованной непреодолимым желанием посмотреть, что будет дальше. Можно еще чуточку повременить, уговариваю я себя, он не откопал еще ноги, подожду, пока он их откопает.

- Удивляешься? - спросил он бесцветным голосом, который мне был определенно знаком.

- Нет, нисколько, - ответил я. - Чему тут удивляться?

- Да так. У тебя сегодня вид усталый.

- Не выспался.

- Не только в этом дело.

Брось болтать, видишь, мне спать охота!

- После этого люди всегда какие-то квелые.

- Чего «этого»?

Он не ответил и больше на меня не смотрел. Забыл про меня, занялся своей работой - снова роет и раскапывает землю под собой. Некоторое время мне казалось, что он копает наобум, где попало, бессмысленно, но потом все его усилия сосредоточились как раз там, где находились его колени. Лицо его снова исказилось, упершись подбородком в грудь и вращая глазами, он прислушивался к содроганию земли, высвобождавшей его конечности. Вытащил левую ногу, перекрученную, облепленную землей, расправил лишние узлы, будто складки на смятых брюках, вздохнул и вытащил правую. Правая нога у него заметно короче левой, поэтому он хромает. Босой, он прячет от меня свои голые ноги. А зачем их, собственно, прятать, когда отсутствие обуви доказывает его принадлежность к бедноте и непримиримость к высшим классам, которые его, как такового, всячески опорочили своей антирелигиозной пропагандой. Он поджал свои босые ноги под себя, уселся по-турецки и осклабился, уставившись на меня. На голове изодранная шапка, из-под нее выбиваются жесткие седые космы, надо лбом красуется шелудивая шишка - обломок старого рога или росток нового.

Разглядывая его, я неизменно нахожу в нем новые черты. У него нет ни иглы, ни наперстка, но тем не менее он всем своим видом напоминает мне портняжку или какую-нибудь другую мелкую ремесленную сошку, которая стесняется своего бедственного положения и всеми правдами и неправдами старается выкарабкаться из него. Тут-то я и вспомнил, что мы с ним встречались как-то раз на Прокаженной, и я обернулся посмотреть, не валяется ли где-нибудь поблизости труп. Нет, мух не слышно и запаха не чувствуется. С той поры, как мы виделись с ним в последний раз, он заметно помолодел. У него отросла черная борода, в точности как была у меня. Мне даже пришло в голову, что он ее собрал по волоску на Водопое, там, где я вчера ее сбрил, и налепил каким-то дьявольским способом. Но он усмехнулся и промолвил:

- Маленькая птаха ласточка, а вымотает и коня и юнака.

- Это еще что за ласточка?

- Та, за которой ты всю ночь гонялся.

Больше я ему ни одного вопроса не задам.

Видно, что-то его сегодня бесит, вот он и метит куда-то, но мне сегодня не до споров. Я чувствую себя разбитым и усталым. Я и не знал, что это так выматывает человека.

- Ну что? Я вижу, не до разговоров сегодня тебе.

- Верно, - ответил я.

- Какой-то ты дохлый.

- Похоже.

- Все вы, люди, таковы. Сначала шебуршитесь, все вам мало, никак угомониться не можете, а все кончается тем же, и в результате остается один пшик.

Вдруг он на моих глазах превратился в пьяного Бочара, пирующего на чьих-то именинах. Девушки поют: «Ой, не грустно ли тебе расставаться со мной». И тянут хором: «Расставаться, расставаться, с любой милой не встречаться». И заклинают: «Злой разлучник мой умрет, травкой холмик порастет». А Бочар знай себе ест да облизывается, доставая языком аж до раны, зияющей на щеке на месте недавно отхваченного полипа, и распекает гостей за то, что они отказываются с ним выпить: «Ну и не пейте, раз вы такие дураки, ну и не пейте, раз вы такие трусы безмозглые, понаделаю я для всех вас еловых гробов да провожу по очереди на кладбище, и на том кончен бал; выпью по своему обыкновению на могилке и отслужу свой собственный молебен: „Ах ты, водочка, водяра, я люблю тебя недаром! Выпью стопочку-другую да скорей к ручью бегу я!…” Бочар и в самом деле многих проводил до могилы и оплакал пьяными слезами на ручье, и даст бог, еще многим ныне здравствующим точно так же смастерит еловые гробы. Может статься, в числе его клиентов окажусь и я, и Бочар с превеликим удовольствием заколотит мой гроб, ибо он люто ненавидит коммунистов всех до единого.

Я открыл глаза, и шум веселья утих. Я опоздал, пир кончился, гости выпили все вино и разошлись. А девушки, распевавшие песни, повыходили замуж и обзавелись детьми. Вместо Бочара на краю камня сидел его старый собутыльник Дьявол и взирал на меня.

- Эк ведь куда тебя занесло! - произнес он наконец. - Задурил себе голову воспоминаниями и прочими глупостями, а истинные свои дела побоку.

- Не желаю я знать никаких дел.

- Не желаешь? Ну и ловкач!… А еще хотел заключить сепаратный пакт с нечистой силой.

- Послушай, может быть, ты моя совесть, принявшая облик дьявола?

- Нет, просто у меня профессия такая…

- Превращаться в то, чем ты на самом деле не являешься?

Он кивнул головой.

До сих пор мне все время казалось, что он сон или какая-то игра, похожая на сон. Поразительно, что я так точно угадал, что он ремесленник и мелкая душа, ни рыба ни мясо, из тех, которые придуриваются и бродяжничают. «Эй, лудильщик, белоличка, заклепай дыру затычкой!…» О них писали Лавровский и Мейер, правда, не столь определенно, как следовало бы ожидать, а впоследствии Мааз и другие авторы, в трудах которых замена одного другим, являющаяся в действительности подтасовкой, обозначена гораздо более четко. В результате этой подтасовки мелкие личности лудильщиков пришли на смену древнему кузнецу и Прометею. Совершенно очевидно, что отцы церкви сыграли немаловажную роль в осуществлении этой подмены; можно вообразить, что и классовое государство охотно помогло церкви оклеветать своих заклятых врагов, которых заковывали в цепи еще со времен рабовладельческого строя. Черномазые типы с востока, хромые странники с деформированными босыми ступнями, а также ловкие ярмарочные фокусники упрочили злостную клевету без особого труда.

- Ты, наверное, считаешь меня аферистом? - спросил он.

- С чего ты это взял?

- Вижу по твоим глазам. Если так, я с тобой и разговаривать не стану!

- Подумаешь, как напугал!

На этот раз он обозлился не на шутку и, ворча себе под нос, стал торопливо швырять в землю, словно в кошелку, свои перевитые щупальца, отростки и ответвления. В мгновение ока зарыл в землю все до единого. Остался голый пень с обгоревшей макушкой, на котором пастухи разводили костры. И я подосадовал на свои предательские глаза. Был у меня единственный собеседник, а теперь и того не стало, и снова я один с глазу на глаз со временем. А время - это мой ворон; подкрадываясь ко мне со спины, время втерлось в щель между мной и моей тенью и разнимает меня пополам и на четвертушки. Поссорив меня с самим собой, оно норовит изгадить все, что меня окружает, и долбит меня, как капля камень. Лучше с нечистой силой, лучше с самим дьяволом, чем эта очная ставка с ужасной пустотой, которая называется временем. Если бы старое чучело снова пожелало вылезти из пня, я разрешил бы ему молоть любой вздор, лишь бы он помог мне убить время. Может быть, он не так уж и противен, как мне казалось. Но если и так, что тут поделаешь? Надо быть более терпимым… Он, словно прочитав мои мысли, снова появился передо мной и зарычал:

- Ты вор vulgaris, а это еще хуже афериста.

- Смотря с какой точки зрения.

- С любой. Ты обыкновенный прохвост, всегда готовый стибрить тряпку, бабу и вообще все, что плохо лежит. Даже носки.

- Кто-то мне в этом деле подсобил. Уж не ты ли?

- Моя задача заключается в том, чтобы скомпрометировать тебя и отрезать пути отступления.

- Ты меня уже и так скомпрометировал, чего же ты кипятишься?

- А ты отпираться должен, на то ты и человек! … Что ты товарищам скажешь, когда они будут допрашивать тебя?

Все понимает, проклятый, вот это мне в нем и не нравится. Нащупал больное место и бьет в него без всякого снисхождения. Но я и не жду от него снисхождения, пусть катится с ним ко всем чертям! Да и какая разница, черт побери, что я отвечу нашим! Для этого нам прежде всего надо встретиться, а до той поры много воды утечет, прозрачной и мутной. Если они будут приставать ко мне с вопросами, я им отвечу, что крайняя нужда - а попросту нечистая сила - научила меня приспосабливаться к этой жизни. Я и послушался дьявола, да и как мне его не послушаться, когда в этих краях в три раза выше ценится хорошо одетый вор, чем коммунист в опорках… Если же их не удовлетворит этот мой ответ, я выверну перед ними всю свою душу наизнанку. Я и сам прекрасно знал, где нашему брату хорошо, а где земля горит под ногами, и потому мечтал уйти на Плевли, в Первую пролетарскую бригаду, туда, где война открыто ведется - армия против армии, бомба против бункера, - но они не дали мне туда уйти. Они замуровали меня в этом проклятом тылу и для верности в кандалы заковали, а здесь господствуют свои законы - крестьянско-пастушеско-воровские законы, - и тот, кому жить не надоело, волей-неволей должен к ним приноравливаться. Мне совсем не хотелось последовать примеру Нико и трусом прослыть; не хотелось также и того, чтобы мне, как Якову Отверженному, куски за забор швыряли. Вот я и выбрал себе иной путь, потому что в этом краю, у подножия Лелейской горы, невозможно по-честному прожить…

- Внизу тоже невозможно, - фыркнул он. - Нет такого места на земле, где бы это было возможно.

- И что же дальше?

- А ничего. Ты вот думал - возможно, а выходит и нет.

- Когда-нибудь это будет возможно.

- Когда рис на Лелейской горе уродится.

- И уродится, когда мы ему подготовим почву.

- Не дури! Не звалась бы она Лелейской горой, если бы жизнь вокруг нее не была стоном сплошным.

- Но это было раньше…

- А теперь разве нет! И откуда ты знаешь, что не будет потом? Брось ты эту бредовую веру в какие-то там перемены, в мире нового ничего быть не может, одно только старое. Все в мире держится на кругах, понимаешь ли ты, вертится и снова возвращается на круги своя, nihil novi sub sole ³⁵. Существуют климатические и аэродинамические законы, и все они построены на кругах, и заранее предопределено, где какому цветку цвести и какому зреть плоду. А всякие там мичуринские фокусы со скрещиванием - сплошная ложь и сказки для детей. И Днепрострой тоже ложь - они его сами взорвали. И хотя сами русские все еще продолжают упорствовать, привитые яблони и вишни и цветущие колхозные сады рассеялись туманом и прахом. Или, может, по-твоему, там где родится рис, там люди сыты? … Ничего подобного! Там тоже они несчастны и хилы, там они еще более голодны и ободраны, чем здесь. Не таращи глаза и не удивляйся, все это очень просто: большой хозяин отбирает у них весь урожай, перевозит его на пароходах и кормит им полицейских и штрейкбрехеров, офицеров, либералов, доносчиков и шлюх, потому что все это его люди, потому что он закупает души оптом, а не так, по одной, как воображает твой примитивный ум. Теперь тебе ясна картина?

- Я не понимаю только, чего он этим достигает?

- Уважения к правилам игры. Игра называется по-разному: «Кошки-мышки» или «Сила силу ломит». Однако название игры не суть важно, куда важнее сделать правильную расстановку сил. И распределить. их таким образом, чтобы на самом верху оказался отряд наиболее прожорливых, который никак не может насытиться. А под ними располагались бы словословы, поющие хвалу, кардиналы, гувернеры, премьеры и всевозможные бизнесмены. Ниже - армия, чье назначение охранять вышестоящих, а на самом дне - честные дураки, которые тянут свою лямку, время от времени бунтуют и непоколебимо верят в прядущие счастливые перемены и тем самым тоже имеют чем поразвлечься на досуге. Нравится ли тебе подобная система?

- Нет, если ее не перевернуть на попа.

- Как это перевернуть? Чтобы мыши да ловили кошек? Ты, верно, спятил?

Это мне многие говорили. Да я и сам подумываю об этом, потому что слишком часто не замечаю перехода от сна к реальной жизни. Сейчас, например, я тоже не могу с уверенностью сказать, бодрствую я или сплю; наяву или в беспокойном сне меня ослепляют молнии вспыхнувших мыслей, во сне или наяву всплывают передо мной знакомые лица, во сне или наяву терзают меня отголоски мучительных раздумий о неотъемлемом праве человека надеяться и верить. Невозможно представить себе, что эта исконная вера человека не имеет под собой никакой почвы, ибо если бы это было так, чем бы тогда могла она питаться? И вспомнились мне безумцы, мечтавшие с помощью самодельных крыльев подняться в воздух и разбивавшиеся вдребезги о землю. Время доказало их правоту, значит, в их безумной мечте было рациональное зерно, призывавшее их к новым подвигам. Но неужели наша мечта о справедливости лишена какого бы то ни было рационального зерна? …

- Лишена, - ответил он, - начисто лишена. Одно дело, когда мечта сообразуется с природой, и совсем другое, когда она дерзает вырваться из предначертанного круга и улетает в пустоту.

- Мы вырвались и осуществим свою мечту.

- На пути к ее осуществлению вам пока что бесспорно удается одно: с максимальной быстротой уничтожать друг друга.

- Это временное. Это пройдет.

- Ты уверен, что не будет хуже?

- Хуже быть не может, хуже некуда, может быть только лучше.

- Никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом.

Про поворот я тоже слышал от кого-то: но некоторые уже дошли до поворота и увидели, что открывается за ним; увидели и не вернулись обратно, значит, ничего страшного там нет. Можно было бы сказать ему об этом, да стоит ли стараться. Он уперся на своем, вроде нашего Бочара. Я устал, у меня трещит башка от всех этих проблем. Да и какой толк биться над ними, когда все они так от меня далеки, а мои возможности сделать что-нибудь для их разрешения столь ничтожны. Гораздо хуже, что мне вообще нечего делать, я исключен из активной деятельности, мне полагается сидеть и ждать, а время от ожидания разбухает, как на дрожжах. Мой собеседник тоже наконец угомонился и затих. Я присмотрелся к нему - он снова превратился в обгорелый пень с корнями, ушедшими в землю. Разрыхленная земля высохла на солнце, и теперь незаметно, что ее когда-то разрывали. Кора на пне ободрана, обожжена, тонкий солнечный луч проходит как раз под древесным наплывом в форме крючковатого носа, и от этого кажется, будто пень ухмыляется, довольный, что остался при своем. Я сшиб прикладом обгоревшую шишку, она разлетелась прахом и рассыпалась по земле. Я хотел стереть ухмылку с его физиономии, но ухмылка расплылась во всю ширь и застыла.

Я обернулся к лесу. Поднявшись на ноги, лес угрожающе надвигался на меня. Кинул взгляд, на волнующийся луг - он манил меня к себе, зазывая выйти на его предательски открытые просторы. Дорога была безлюдна, но я не помню, чтоб кто-нибудь по ней ходил, и от этого дорога кажется мне искусной декорацией, нарисованной специально для того, чтобы соблазнять людей видимостью практического назначения. Я вскочил на ноги, выставив винтовку вперед, - это единственный способ усмирить взбунтовавшийся вещественный мир. Застигнутые врасплох деревья застыли на ходу, и только несколько стволов, раскачиваясь по инерции, еще кивали верхушками. Луг снова принял невинный вид, и на него спустилась тишина, ветер притаился за ветвями, все торопливо занимало свои обычные места. Небо приняло свой прежний вид, тонкая пряжа облаков зацепилась за кривой рог Лелейской горы. Мятеж был подавлен. На этот раз подавлен, что, однако, не давало мне никакой гарантии того, что в следующий раз мне снова удастся сладить с возмущенной толпой неодушевленных предметов, грозно наступающих на меня.

РУКИ, ОБАГРЕННЫЕ КРОВЬЮ

Я не таскаю по горам тяжелых нош, не мерзну по ночам и не пекусь на солнце днем, не голодаю и ничем не болен. Казалось бы, лучшего нечего и желать, но не тут-то было - какая-то глухая давящая тоска все чаще и чаще нападает на меня. Постоянно видоизменяясь, она не дает мне возможности назвать ее по имени, понять причину ее возникновения или найти противоядие против нее и каждый раз является синтезом самых противоречивых настроений, оспаривающих друг у друга пальму первенства. Порой над всеми ними преобладают угрызения совести за бездарно потраченное время в роковые дни, когда решается наша судьба, в дни, требующие от каждого максимального напряжения сил и полной отдачи нашему общему делу. Но стоит мне дать себе волю и увлечься мечтами о моей воображаемой деятельности, как я в ужасе хватаю себя за руку: стой, говорю я себе, а не принесут ли твои действия больше вреда, чем пользы? Так уж устроено вое в этом нелепом мире, где зло переплелось с добром, где действовать, оказывается, так же плохо, как и сидеть сложа руки. Отсиживаться в лесу считается трусостью, выйти из леса - непростительным легкомыслием и провокацией; прикончить какого-нибудь гада - значит, вызвать новую волну репрессий; погибнуть самому - доставить удовольствие врагу. От этих мыслей я впадаю в черную тоску и меланхолию и серьезно подумываю о том, что, может быть, лучше всего было бы броситься в какую-нибудь чертову щель, где ворон не отыщет твоих костей…

Но вот тоска проходит, сменяясь припадками бурного веселья, и мне хочется кричать и прыгать от безрассудной радости, что тоска прошла. Прошла, и я жив, и продолжаю здесь дело Вука Брайотича, правда, в несколько измененных условиях, продолжаю дело немногочисленной горстки героев, которые выстояли и не сдались в голодный год Арслан-паши, и коммунистов, способных вынести любые трудности, в том числе и одиночество. Я не должен марать руки об разную сволочь - для них убийственна самая мысль о том, что я жив. Но даже когда меня не станет, когда меня пристрелят из засады, как застрелили Янко Шарца или Божо Вешова, - даже тогда смерть не смоет того, что было и что есть. И не надо жалеть, что рядом нет гусляра,, который бы меня воспел; можно с уверенностью сказать, что песни уже воспели меня, может быть, они изменили мое имя, а может быть, поставили его рядом с другим героем, как это часто случается в старинных песнях, где смешиваются разные времена, порожденные общими бедами. И никакие невзгоды, ни даже медленно текущее время, которое тщится отравить мою душу сомнениями и наветами дьявола, не сможет меня сломить.

Между этими двумя крайностями у меня бывают переходные периоды относительного покоя: тогда я сам себе кажусь вполне ненормальным и думаю, что навсегда избавился от приступов безумия. К несчастью, я начинаю замечать, что эти периоды душевного здоровья становятся все короче. Зависит ли это от климата или просто от одиночества, но постепенно я убеждаюсь в том, что хрупкое равновесие, которое существовало между мной и окружающим меня миром, каким-то образом оказалось нарушенным. Поскольку я не могу понять, чем вызван этот разлад, я не вижу путей его преодоления. В моменты восторженного подъема я с трудом сдерживаюсь, чтобы не спрыгнуть с какой-нибудь скалы, и потому намеренно обхожу отвесные обрывы, но этим воздерживанием лишь ускоряю приближение того противоположного состояния духа, под воздействием которого я в конце концов пущу себе пулю в лоб и расквитаюсь с жизнью. Мне стало ясно одно: я должен найти для себя какую-то опору. Искать ее в природе бесполезно, раз я до сих пор не нашел ее там, но, как дерево поддерживает дерево, так и я должен опереться на человека.

И я вспомнил Якшу и отправился его искать - посмотрим, на что опирается этот тип. Я надеялся, что теперь мне больше повезет, чем раньше, я аукался, раскладывал костры, оставляя их дымить - все напрасно. Должно быть, он переселился в другие края, если только в порыве восторга не бросился вниз с отвесной стены или не продырявил себе пулей голову, положив тем самым конец тоске. В движении мне все же легче, чем в неподвижном состоянии: то забрезжит луч надежды, то грозные знаки опасности прикуют к себе мое внимание, а ночью после дневной усталости ко мне приходит сладкий, как мед, сон!

Возвращаясь как-то раз из своих скитаний и проходя мимо окопов по полям, залитым сиянием луны, я вспомнил про овцу, которую подарил когда-то Плотнику. Если бы вдруг сейчас ко мне прибилась овца, подумал я, я бы ее никому не стал дарить.И я сел на землю под каким-то кустом, совершенно уверенный в том, что желанная овца немедленно появится передо мной. Жду, но что же она не появляется так долго? На свете ведь сотни овец, а сколько их режут ежедневно, мне же нужна всего одна… Вместо овцы из тени выросло ветвистое, черное существо.

- Нет овцы, - сказало оно бесцветным голосом, - можешь ее не дожидаться.

- Вижу и без тебя, что нет.

- Да если бы и была, она бы к тебе сейчас не подошла.

- Это почему же?

- Твои руки обагрила кровь.

- Я их вымыл, нигде ни пятнышка. На, посмотри.

- Никакая вода теперь их не отмоет, а кроме того, от тебя несет скоромным духом.

Наверное, и правда, несет, несет, как от волка или мясника, а овца - благородное создание, она не переносит зловещего запаха крови. Ему-то это прекрасно известно, потому что от него разит ничуть не лучше и он сознательно использует это и скалит зубы, злобно торжествуя. Интересно, по каким приметам он меня находит? Находит он меня очень часто, но чаще всего в тот момент, когда я, обессиленный, опускаюсь на землю. Впрочем, может быть, он меня и не думает искать, может быть, я сам его таскаю за собой, ощущая тяжесть своей ноши в минуты усталости. На нем болтаются безобразные обноски, еще почище тех, что я забросил в пещеру на Прокажённой, а в бороде поблескивают гниды. Он раскачивается между двумя ветками, высунув физиономию из густой листвы, залитой лунным сиянием, и выглядит значительно моложе, чем в предыдущую нашу встречу. Виски его посеребрила седина, но в остальном он выглядит двумя-тремя годами старше меня, не больше. Он заметно поправился за последние дни, вероятно, подкормился остатками бычьей туши.

- Тот бык, - сказал он, словно прочитав мои мысли, - принадлежал, в сущности, мне.

- Да что ты говоришь? А я-то, признаться, считал его своим.

- Он забрел в мои владения, добровольно забрел.

- Но это еще не значит, что он принадлежит тебе.

- А то как же? Он пасся на моей траве и пил мою воду. Кто зайдет сюда и вдохнет хотя,бы глоток этого воздуха, становится моим.

- Вот я, например, тоже здесь, но это еще не значит, что я твой.

- Терпение, не надо торопиться, придет время, и ты тоже будешь моим.

- Ну да, твоим преемником, когда тебя утащит в преисподнюю тот черт, который еще чернее тебя.

Он усмехнулся. Многие в здешних краях лелеяли мечту стать его преемником, да он их всех пережил. Среди них знаменитый Куштрим, сын Раблена Миомановича, волосатый, с гривой по плечи и невероятно злой. В отместку Шемовичам, притеснявшим сербскую райю в округе Будимлей, он соблазнил их сестру Фату, привел ее на Рабленушу и делал с ней детей, оскверняя тем самым ислам. Не снеся обиды, Кариман-паша двинулся сюда от Ипека войной. Решил паша покарать злодея, а заодно разделаться с лютым князем Мирчетом, избившим до смерти его племянника, бека Одноглазого, буковой палкой: «Вот, мол, тебе, бек, и дань, и подать, получай сполна по заслугам». Куштрим с Фатой укрылся в Дьявольской пещере, называвшейся так до того, как ее переименовали в Куштримову пещеру. Куштрима изрубили в мелкие куски, а Фату забили до смерти камнями и назвали ее именем зловещую каменную груду, что высится на берегу Лима по сей день. Потом сюда пришел Яков Отверженный, изгнанный людьми за его смертельный недуг; несчастный Яков заживо разлагался, и, спасаясь от смрада, исходившего от его язв, волки убегали за Лим. Много ли мало ли времени минуло с той поры, как сюда явился Нико Доселич, Сайков сын, со своей девчонкой, с Анной, но и эту парочку схватили и, конечно, их тоже камнями до смерти забьют, потому что земля на кругах стоит и возвращается на «круги своя». И, повторяя историю Якова Отверженного, кто-нибудь будет еще разлагаться живьем, только интересно бы знать кто?

- Ты! - поторопился первым выпалить я.

- Напротив того, ты. Да ты уже и начал разлагаться.

- Это была обыкновенная чесотка. Но я ее свел, у меня на теле не осталось ни единого пятнышка.

- Зато теперь у тебя чесотка не снаружи, а внутри.

Временами мне кажется, что все, что он говорит, он извлекает из моей головы - помыслы, тревоги, опасения, воспоминания о чем-то давно позабытом. И выдавая их за свои, прибавляет к ним такое, что я раньше никогда не знал; впрочем, сейчас это невозможно проверить. Только я никогда не слыхал, что Куштримова пещера называлась прежде Дьявольской …

- А как же она до Куштрима называлась?

- Не знаю, все это ты выдумал.

. - Может быть, я еще что-нибудь выдумал?

- Про лютого князя Мирчету ты тоже выдумал. Видно, это кто-то из твоих.

- Скорее из твоих, потому что тогда тоже было два лагеря. Князь Милутин хотел покориться Кариман-паше, задобрить его податью и вымолить прощение Фате и Куштриму. Сходка поддержала князя Милутина, но тут возмутился князь Мирчета и бросил Милутину: «Коли так, складывай знаки верховной власти! Снимай шапку, снимай шубу, меч отстегивай, а голову наголо обрей да чалмой повяжи да ступай целовать подол у паши». Об этом эпизоде поется в народной песне: «Как на сходке сошлись двое братьев родных, гулом сходка гудит, не расходится, при народе при честном братья ссорятся …» И обрекло себя племя на страшные муки, а все из-за князя Мирчеты, воеводы лютого, не пожелавшего послушаться своего мудрого брата… Небось ты думал, что все гусляры на вашей стороне, а выходит, ничего подобного. И поделом вам, ибо вслед за этой сходкой началась резня и ужас, разбой и рабство, и тогда же Писклявая долина получила свое страшное имя, потому что там дети пищали под саблями, и тогда же люди дали прозвище Пещере беженцев и Рабскому лазу, а Мирчета Лютый, спасая свою шкуру, отсиживался тем временем, вроде как ты теперь, в Омандо под Любанами.

- И что же, удалось ему свою шкуру спасти?

- Удалось, да ненадолго. Он потом под Плавом погиб у моста, напоровшись на собственный меч. Раненый с коня упал.

Мне вспоминается, что я слышал об этом когда-то. И с превеликой радостью вернулся бы в то блистательное, расшитое золотом «когда-то», когда я это слышал. Мне кажется, он все это извлекает из моих воспоминаний, относящихся к той счастливой поре, когда мы лазили в соседние сады, расширяли дорогу и распевали песню: «Ой ты, девушка-девица, горячее нет вина, пройдет лето, пройдет лето, ни при чем останусь я …» Помнится, тогда Марта Пантелина хватила стиральной колотилкой по голове одного парня, прихвастнувшего, что он с ней спал. Я тогда не понимал, что может быть плохого в том, что он с ней спал, и все собирался выяснить у кого-нибудь этот вопрос, но так и не собрался, поглощенный теми новостями, которые приходили к нам каждый день. Комиты гибли пачками, а уцелевшие сдавались, австрийские шпионы постепенно возвращались обратно, разгуливая на свободе под охраной закона и разглагольствуя о том, как они, спасали народ от мятежников и австрияков. Я думаю, один из этих с запозданием вернувшихся кой-откуда субъектов, в ботинках, при шляпе, с рубцом после раны через лоб и неподвижным стеклянным глазом, как раз и трепался о том, что Мирчета Лютого поразило в конце концов народное проклятие и он пронзил себя собственным мечом.

- Тебя, наверное, тоже прозовут Ладо Лютый.

- Это не имеет значения. Смотря кто прозовет.

- Самое смешное, что, по-твоему, ты якобы отстаиваешь дело народное.

- Не только якобы, но и на самом деле. А чье же как не его?

- Да народ ненавидит тебя ничуть не меньше,чем ты его.

- Это твои прихвостни ненавидят меня, так же как и я их.

- Теперь все мои, других нету. Люди живы хлебом насущным, а праздными разговорами им не прожить. Они предпочитают итальянскую пайку хлеба сегодня, чем колхоз и свободу послезавтра.

- Не все такие, просто других не видать; они вынуждены были временно уйти в подполье.

Он затрясся от приглушенного смеха. Над кустом торчит верхняя половина его туловища. Свои кривые нош разной длины он тщательно прячет от меня. И вслед за перемещающейся лунной дорожкой переходит на новое место, прилежно скрывая от меня отсутствие тени. Видимо, он стесняется, что у него нет тени, а может быть, боится?.. Если так, надо использовать эту слабость. Только тень лишена тени, а значит - сам он тень, а может, дух, и не исключено, что не будь меня, не было бы и его. Вот почему он так меня оберегает. И если бы я не был одинок, его бы тоже не было, и поэтому всякая моя попытка найти себе компанию так его бесит. Я знаю, это время, разрушающее горы теми водами, которые выбиваются из их утробы на поверхность, подослало ко мне этот дух, поручив ему расчленить меня на составные части. Прежде всего время внушило мне пагубную мысль вызывать к себе этот дух, созданный игрой воображения, вызывать просто так, со скуки, а теперь, когда этот дух упрочил свое положение некоей адской самовозникающей машины, я не могу отделаться от него…

- И никогда не отделаешься, - зарычала тень.

- Это почему же? Не вечно же тебе за мной таскаться.

- До гробовой доски. Сам посуди, каким образом ты от меня отделаешься? .. Когда?

- Как только я своих товарищей найду.

- Да где же их найти? Давно уже разметало твоихтоварищей по горам и долам - кто на дне лежит, кто в могиле. Такие товарищи для дружбы не годятся, для слез одних.

- Не могли же они все погибнуть, кто-нибудь ведь должен был в живых остаться.

- Судя по тому, как усердствует та и другая сторона, немудрено и всем погибнуть. Впрочем, если кто-кто-нибудьи выживет, его так войной покорежит, что родная мать не узнает. Кто придет выжатый и смятый - не человек, а тряпка, кто - одичавший и продувной, как сто чертей. Но будут еще и третьи - привыкшие воровать, вроде вот как ты сейчас привыкаешь, и загребать, что под руку попадет, и опьяненные угаром легкой наживы, не имеющие времени оглядеться вокруг. Но даже если бы они подняли голову и огляделись, они бы не узнали прежних знакомых, если только у них нечем поживиться. И это, по-твоему, товарищи? Какие тут могут быть товарищи, и кто кому тут будет верить, если эта вера сто раз была обманута? Учти, что не все вступили в эту борьбу для того, чтобы погибать за других, многие к этому делу примазались ради собственной выгоды. И не прогадали; посмотри-ка на всяких там интендантов и прочих: и сало у них, и сапоги, и с десяток ремней на груди перекрещено …

- Да прекратишь ли ты! - завопил я.

- Это еще зачем? А чем мне так-то плохо?

- Неужели никому на тебя управы не найти?

- Во всяком случае, не такому ненавистнику, как ты. Мои могли бы, но я их не боюсь. Они ужасные трусы.

- Не такие уж трусы, когда навалятся всем скопом.

- Но кто же это их объединит?

Вот и я задаю себе тот же вопрос. Конечно, при известных усилиях я бы мог их, пожалуй, объединить, но поскольку я не представляю, как натравить их на него, я бы этим все равно ничего не добился. Прежде всего они кинутся на меня, он же тем временем укроется в пещере и будет оттуда потешаться над нами. До чего же он мне надоел - нет сил его терпеть. Противоборствовать отраве скепсиса и недоверия, и упорного стремления извратить и изгадить все мои совершенные и не совершенные поступки и вечно видеть перед глазами его образину, являющуюся мне живым напоминанием о дьяволе, который оседлал человека. Оседлал его самым примитивным способом - накинул на шею дьявольскую петлю, тонкую, как паутина, и невидимую для человеческого глаза, и давай гонять беднягу и пришпоривать. Несчастный воображал при этом, будто это он спешит по своей надобности, а на самом деле это дьявол таскал его из одной пещеры в другую, от одной беды к другой. Меня он, ей-ей, еще не оседлал, до сих пор я не замечал за собой ничего подобного, однако я далеко не уверен в том, что эта моя уверенность, так же как и зрительное восприятие событий, соответствуют действительности, и никто в мире не может разрешить мои сомнения.

- Когда ты спишь? - спросил я его.

- Почему ты вдруг вспомнил об этом?

- Мне бы хотелось немного отдохнуть, а ты мне мешаешь. Вот я и решил воспользоваться тем временем, когда ты ляжешь спать, и хотел узнать, когда это будет.

- Когда дождь пойдет. Не выношу я дождь и всегда от него прячусь.

- И я тоже не выношу - это, наверное, единственный пункт, в котором мы с тобой сходимся.

- Дождь землепашец любит, тот, кто копает и пашет, а мы с тобой этим не занимаемся, мы с тобой о всеобщем благе радеем.

- Все несчастье заключается в том, что мы с тобой никак не можем договориться, что такое это самое благо.

- Погоди, еще успеем договориться, времени нам с тобой не занимать.

Эти его слова звучат прямой угрозой. Времени нам отпущено ровно столько, сколько страданий и праздности, и мне кажется, что время тождественно с ними. Людям, которые расчленяют время на отрезки труда и отдыха, гораздо проще справиться с временем, проще было бы справиться с ним и мне, если бы я мог заняться полезной деятельностью - опрокидывать навзничь деревья, мужчин или женщин или хотя бы охотиться на зайцев. Но так как мне заказана любая форма деятельности, мне остается глазеть в голодные зеницы времени, под взглядом которых рассыпается в прах мечта о счастье, а надежда оборачивается злой издевкой. Под этим взглядом человек быстро сходит с круга; теперь мне совершенно ясно, что Нико Сайков надломился в припадке безумия. Одиночество измучило его, как надоедливый дождь, и, ища от него спасения, он кинулся в омут, но я не кинусь. Я решительно поднялся с земли, а дьявол тут как тут: уж не от него ли это собрался я спасаться бегством? От него, признался я, к чему скрывать, когда ему это и без того известно. Все равно я тебя догоню, говорит дьявол; ну и пусть догоняет, не могу же я ему этого запретить. И я зашагал прочь, напрямик через окопы, только бы поскорее убраться отсюда. Вдали передо мною гордо высится громада Лелейской горы; прежде у нее были две вершины, два вопля, вознесшихся к небу и застывших камнем, теперь, невесть откуда взявшись, к ним прибавился еще и третий.

УЦЕЛЕЛА ШАПКА НА БАЦАНЕ

Хорошо, что у меня нет часов, не то бы, полный недоверия, я поминутно встряхивал бы их, подгоняя ленивые стрелки; еще вернее, наблюдав за их неустанным бегом, напоминающим мне о вечном стремлении всего живого вперед, в отличие от меня, пребывающего в постоянной праздности, я бы терзался и мучился; не имея часов, я без зазрения совести могу валяться на поляне и смотреть в высокое безоблачное небо. Прозрачная синева его, вызывая во мне жажду, плещется отмелями по краям, манит бездонными чистыми омутами и толщей глубины надо мной. В безграничной дали его пляшут светящиеся искры, но взгляд мой проникает дальше, шаг за шагом осваивая глубины неба, а каждый шаг - это бездна, и я пролетаю ее, затаив дыхание от блаженства и страха. Я падаю, падаю, промытый пустотой, пронизанный до костей ее голубизной, растворившийся в небесном просторе и слитый с его сиянием. И только глаза его живут во мне и увлекают меня все дальше и дальше, и я лечу, я рею над миром прозрачной искрой, мелькающей в необозримой дали между безднами.

И так я парю с полчаса или дольше, пока не натешусь всласть. Утомившись и внезапно отяжелев, я опускаюсь на землю и спрашиваю себя: что ты все бредишь, горе мое, Ладо, не даешь себе покоя?.. Будь глаза твои зорче в три раза, что б могли они увидеть в этой бездне? Ту же самую бездонную пропасть, где сгустилась голубая пустота, омывающее мир голубое безбрежье, которое к тому же только кажется голубым. Хватит смотреть в него, ты уже высмотрел все и глаза проглядел от этого глядения. Хватит, ведь ты не какая-то безмозглая пушинка, в страхе умчавшаяся в пустоту, а человек и коммунист, который не разучился еще верить и мечтать о лучшем будущем на этой земле. Не знаю, кто заронил в меня эту прекрасную мечту. Но кто бы он ни был, я его ни в чем не обвиняю, наоборот, я буду всегда благодарен ему, ибо при здравом размышлении эта мечта, несмотря ни на что, есть самое великое счастье на свете. И он был не один, человек, открывший мне эту мечту; их было много, разных людей, и один дополнял другого; дядька Тайо, который услышал краем уха, что Ленин скидывает в России кулаков и буржуев, и доктор Маркович, открыто перешедший в оппозицию, и Вранович, стойко переносивший всеобщий бойкот…

И снова я окунаюсь в пустоту, но не в голубые небесные просторы, а в мрачную бездну, населенную тенями, безвозвратно канувшими в небытие, но ведь это тоже бегство от себя. Нет, не бегство, пытаюсь я возражать себе, ибо признаться в бегстве постыдно, это попытка углубиться в себя, в свое прошлое, и найти в нем какую-то опору или пример для подражания. Я перебираю, ищу, но все мои усилия напрасны: у всех были товарищи, контакты с людьми, один только Вранович полностью изолировал себя от общества, но долго не выдержал, да еще Нико Сайков, и тоже сдался. Человек, предоставленный самому себе, превращается в жалкого безумца, который занимается мучительным самоанализом, бесплодными диспутами и измышлениями. Безотносительно к возрасту он быстро становится старым безумцем, пропащим и пережившим всех своих сверстников, и, пошатываясь, бредет, не разбирая дороги, и ворчит, и поет, и плачет, волоча свои рубища и вериги. И напоминает этим реку, которая ропщет, не в силах остановить свой бег или найти в себе опору и повернуть его вспять. Разделиться на два, на четыре рукава - это единственное, что ей остается, чтоб не погибнуть всей разом без отпора и сопротивления, без поисков окольных путей.

К несчастью, я не умею долго думать, мысли мои очень быстро принимают самый фантастический оборот, и я начинаю беспомощно барахтаться в них. Гораздо увереннее чувствую я себя, когда смотрю, ни о чем не думая, на мир материальных предметов, который так же бездумно взирает на меня. Здесь все так прочно держится на своих местах, и так же, как в прошлом и позапрошлом году, торчат обломки скал, сидит на корточках можжевельник, возносятся пики елей, сияет солнце. И, приумножая блеск августовского дня, сверкает в траве и у дороги бесчисленными серебряными прожилками, гранями кристаллов, осколками крошечных зеркал, раздробившийся от старости камень. И чудится мне, что это рассыпаны гайдуцкие и солдатские, сербские и турецкие, немецкие и повстанческие кости, которыми так щедро усеивались в мирные и в военные времена проклятые земли вокруг Лелейской горы. И дорога белеет кое-где, точно бы посыпанная костной мукой. Тут и там простирают свои чудовищные лапы скелеты сухостоя, безмолвно повествуя миру о своих горестях. Я теперь наверное знаю, что эти поседевшие после смерти неугомонные мертвецы - предки вампиров и дьяволов из лесных былей.

Крошечная желтоголовая пичуга с желтым пятном на груди, выпорхнув из ельника, принялась скакать по моему ранцу, пробуя его клювом. Обнаружив подвох, она поскакала прочь, но снова вернулась проверить, не вышло ли ошибки. Изучает меня одним глазом и деловито скачет; однако надо же глянуть для верности и вторым, и, мгновенно перевернувшись, она затрепетала крылышками и с налету взвилась в воздух. Удостоверилась в том, что я живое существо, и, вспугнутая неосторожным движением,, умчалась на спасительную ветку и теперь сидит на ней, наслаждаясь благополучным исходом дела. Исход этот, правда, весьма относителен, потому что мгновение спустя моя птичка шмыгнула с ветки и - скок, скок - ко мне. Вертится под руками, но стоит мне шелохнуться, как она вспорхнет и улетит. Да меня не проведешь, и за удовольствие полюбоваться на нее я прощаю этой птахе столь явную недооценку моих умственных способностей. Не сумев спровоцировать мою правую руку, маленькая обманщица предприняла обходной маневр и стала заходить слева, необычайно ловко пробираясь в травяных джунглях. Может быть, где-то тут, рядом, находится ее гнездо, подумал я; но стоило мне обернуться, как птичка вспорхнула и унеслась от меня без оглядки. Перепугалась насмерть, бедняга, но и ей тоже какой-то птичий дьявол не дает покоя, снова ей надо дразнить меня. Клюнула два раза, подняла готовку и задрала хвостик; видимо, удивляется, почему бы и мне не попробовать вот так же поскакать.

В конце концов надоела мне эта птица, я встал и отправился в ельник над дорогой. Пусть луг со скалами загорает в одиночестве. Но он и секунды не пробыл в одиночестве, как на нем появился человек. Я вздрогнул с перепугу - где один, там и множество. Я уже собрался было задать деру, но, в замешательстве озираясь по сторонам, продолжал рассматривать его: высокий, сутулый, с седой бородой, человек этот опирался, как на посох, на длинную итальянскую винтовку. Вслед за ним никто не появился, а при виде одной бороды гордость не позволяет мне бежать. Ты должен прикончить его, говорю я себе. Невозможно столько времени бездельничать, покрываясь ржавчиной лени, один выстрел сразу меня исцелит. Пора и мне совершить какой-нибудь поступок, а это сейчас единственное, что я могу сделать для блага человечества. Подумаешь, какое дело, я прихлопну его легче, чем змею. Да это и вполне понятно; какой же из меня получится судья, если я, казня малых змеек, пощажу большую с бородой? … Я нашел для винтовки упор так, чтобы она не вихляла в руках и, прицелившись, следил через прорезь прицела, как верхняя часть его туловища надвигается на меня - еще три шага, и больше ты вовек не сделаешь ни одного!…

И как бы почувствовал, что его ждет, человек застыл на месте и проговорил:

- Ах ты, кроха, поскакушка желтая! Скок, скок, оп-па!

Значит, он меня заметил, пронеслось у меня в мыслях, и тронулся со страха.

Искривив физиономию в небритой щетинистой улыбке, человек между тем частил скороговоркой:

- Подь, подь сюда, красавица, подь сюда, душечка! Цы-цы-цы, сладкая моя! Клювик, хвостик, глазки твои сладкие, крылышки твои этакие здоровенькие и проворные!

Нет, это он не со смертью, а с птицей болтает. Наверное, и впрямь полоумный какой-то, а птице он нравится. От него она не улетает, как от меня, так и вертится у него под ногами и весело чирикает.

- Одна была, вот и соскучилась, махонькая иволга. Нет в лугах ни овец, ни ягнят, сиротливо нынешнее лето. И пастухов не встретишь, как прежде, не с кем птичке поиграть. Ну, поиграй, поиграй со мной, махонькая иволга, наиграйся досыта, а я на тебя полюбуюсь!… Так, так! Хоп, гоп, так-так лапками, лапками, цака-дака, цака-цака, непоседа моя…

Позабыл я про свою винтовку, позабыл, для чего я ее приготовил, позабыл про все на свете. Обида меня взяла на эту птицу, я ее почти ревную: как могла она, обитательница поднебесья и, следовательно, моя товарка, так легко мне изменить и сойтись вот с этой бородой.

- А теперь довольно, птичка-невеличка, - проговорил он. - Устал я, сил нет. Прощай, малая пташка!

Голос у него, действительно, усталый да и глаза совсем не веселые, видно, просто растаяло его стариковское сердце на минуту и потянуло его позабавиться с птицей, как с ребенком. Я его раньше никогда не видел, но почему-то мне кажется, что я о нем знаю. У него определенно сходство со святым Николой из нашей церкви и борода, как на иконе, но главное не в ней: для меня он скорее всего живое воплощение загадки мудрого и примирившегося человеческого духа, сплетенного из крайних противоположностей. Вот он пошел, шаг за шагом, сутулый, невидящие глаза скользят по дорожной пыли. Улыбка сбежала с лица, осталась одна печаль. Вот он поравнялся со мной, и прошел мимо. Веки опущены, губы беззвучно шевелятся, идет и спит на ходу. Чего ему надо в моих ущельях, зачем он забрел сюда один в итальянских башмаках и со своей бородой? … Башмаки я заметил, когда он мимо проходил, и пожалел, что отпустил его с миром. Однако погоди, сказал я себе, еще не поздно! Сами по себе разговоры с птицами еще не могут служить оправданием всяким мерзавцам… Я встал и кинулся за ним вдогонку, выяснить наконец начистоту, чего он позабыл и чего ему надо в моих владениях. И если он вздумает увиливать от прямого ответа, опалить ему бороду на добрую память по себе! Тем временем человек вышел из ельника на луг и, оставляя в стороне густую чащу леса, свернул с дороги к источнику. По той уверенности, с какой он зашагал прямиком к источнику, я понял, что он тут бывал не раз. Сбросив с плеча винтовку и как бы освободившись от тяжкого груза, он бухнулся перед водой на колени и стал мыть руки. Вытер их, смочил себе глаза и шею и загляделся в облака, отраженные водой, а потом запрокинул голову к небу - проверить, вверху ли оно. Напился воды, сел на траву, разулся и снял носки; Снял пиджак, разостлал его, положил под голову ранец и растянулся. Услышав мои шаги, человек поднял голову и, увидев меня, нахмурился. Поравнявшись с его башмаками, я поддел один из них ногой.

- Ты свои колодки уберег, - сказал я, - а мои сгорели.

- Как сгорели?

- В караулке у моста, когда они в первый раз на нас напали.

Усмешка, заигравшая у него возле губ, растопырила бороду:

- Значит, драпал без оглядки?

- Куда уж тут оглядываться! С пулями не шутят.

- Это что же, у тебя ботинки на ходу загорелись? В жизни ничего подобного не слыхивал!

- Да не на ходу, - обозлился я. - Они мне сильно жали, вот я и скинул их с ног да в суматохе надеть и позабыл. Так и сгорели в караулке.

Итак, вру без зазрения совести, словно по наущению дьявола. Вот уж никогда бы не подумал, что смогу так складно врать без всякой подготовки. Но теперь я понял, что самое главное - переступить порог, а там уж ложь покатится вперед сама собой, подгоняемая сзади новой ложью, торопясь избежать рокового столкновения, которое могло бы опрокинуть ее навзничь. Более того, я нахожу это занятие весьма увлекательным, ибо ложь неудержимо разветвляется, разрастаясь целым лесом и при этом используя правду в качестве дымовой завесы, за которой можно укрыться при нужде. Во всем моем рассказе правдой является только то, что мы в караулке нашли две винтовки и чей-то ранец с хлебом и консервами. Под скамейками валялось, верно, и какое-то тряпье, возможно, были там и ботинки, которые, действительно, потом сгорели, но разбираться в барахле мы не могли, кто-то из наших плеснул снаружи на караулку бензином и поджег ее. Так всякий лжец непроизвольно извлекает на божий свет крупицы полузабытой правды и часто сам не в состоянии отличить вымысел от истины, в чем и состоит его преимущество творческой личности перед слушателем, доверчиво или с сомнением внимающим его вранью.

Мой слушатель все еще сомневался, изо всех сил стремясь сбить меня с панталыку.

- Это они тогда захватили командира Шингелича?

- Захватили, но вскоре выпустили.

- Живым?

- Живым. Он обещал распустить чету и выполнять любые требования партизан,

- Гм, а я почему-то думал, он погиб.

- Погиб он после, в бою на Шатре: пуля вошла под подбородок, а из темени вылетела.

На этот раз мне помог вывернуться фитилек правды, оказавшийся у меня под рукой. А что, если в следующий раз его не окажется, что делать? Вся предварительная подготовка пойдет насмарку. Во избежание катастрофы надо немедленно перестроиться и самому перейти в наступление - довольно уже ему прощупывать.

- Пусть говорят, что угодно, - заявил я, - а только итальянцы славные ребята.

Он пробурчал что-то невнятное - похоже, не соглашается.

- Даже очень славные, внизу никого не трогают да еще и кормят.

- Положим, кормят они не потому, что они такие добрые, а просто потому, что у них другого выхода нет.

- Это почему же нет? Что они, наши хозяева, что ли?

Он снова промямлил что-то себе под нос - чует наживку, а попасться не хочется.

- Разве не так?

- Так, если уж ты настаиваешь, - отрезал он. - Только тут хозяевам тоже не сладко приходится. Ты эту землю видал? На первый взгляд кажется, что здесь самая натуральная земля, а на самом деле ее нет, один голый камень, припорошенный жалким слоем почвы. А под почвой камень, а под камнем пустота: провалы, трещины, пропасти, подземные реки и прочее, и все, что нужно и не нужно, сквозь эти щели проваливается вниз. Начнешь пахать, а камень подкараулит лемех и сломает его; бросишь в землю зерно, земля похитит его у тебя. На этих землях хозяева спокон веку последние гроши просаживали, а те, которых и это не образумило, ломали шею. Сколько хозяев на моем веку сменилось, да все куда-то подевались. Ненасытные богачи Бушатлии вкладывали в эти земли больше, чем выручали, и, конечно, прогорели. Посмотри, какие тут названия кругом: Проклятые горы, Чертовщина и Лелейская гора, по одну сторону Злое счастье, по другую - Черная речка и Кровавая поляна. А итальянцы вздумали тут хозяйничать и при этом кровью своей не расплачиваться. Да разве это мыслимое дело! Кто бы их от партизан защищал, если бы не мы? А кто же согласится даром защищать? … А раз так, пусть платят и не ждут от меня за это никакой благодарности!

Мы изучаем друг друга взглядами, как зарвавшиеся покеристы: назад нам хода нет.

- Если ты так думаешь, зачем же ты бороду носишь? - спрашиваю я его.

- Интересно знать, почему ее ты не носишь, если действительно думаешь то, что говоришь?'

- До последних дней носил.

- Верно, я это сразу заметил. А сбрил зачем?

- Борода мне действовать мешает, издали выдает. Так оно ловчее.

- Ловчей выслеживать, покуда тебя самого не ухлопали. А по мне, так с бородой удобней.

- Ну да, под бородой удобней мысли прятать.

- Мысли прятать всегда полезно, а лучше всего вообще не думать. Не думать, и точка, нехай все катится куда хочет, авось куда-нибудь да выведет. И еще мой тебе совет - никогда никого не поучай: люди и без тебя понимают, что хорошо, что плохо, а делают все равно по-своему.

Видимо, мне все же удалось его провести, но полной уверенности в этом у меня нет. Его сбила с толку моя борода, причем как раз тогда, когда ее у меня не стало, и он открыл свои карты, если только это и есть его подлинные карты и за ними нет других в резерве. Я тоже мог бы открыть ему свои карты, если бы видел в этом какой-нибудь смысл. Пожалуй, теперь мне была бы трудно выпутаться без того, чтобы не прервать картежную игру. А прерывать мне ее совсем не улыбается, потому что эта игра положительно пришлась мне по вкусу: она убивает время, тренирует нервы и открывает во мне некоторые способности, о которых я прежде не подозревал. Так иной раз осенью, под вечер, когда окна открыты и в стеклах отражаются окрестности, кажется, что приметы пейзажа, словно буквы в зеркале, перевернулись наоборот: в неурочном месте белеет дорога, на зеленой простыне жнивья образовался сад, а река течет там, где ее отродясь не бывало. Когда-то у меня это была любимая игра: потихоньку двигая створку окна, я самовольно передвигал дома, деревья и поля. Может быть, именно тогда и зародилась во мне мечта о перестройке мира, ребяческая, наивная мечта, которая в конце концов и завела меня в эти горы …

- Все равно, - сказал я, - не стоило тебе соваться сюда с твоей бородой.

- Это почему?

- Тут дьяволов полно: оседлают и поедут.

- Внизу их еще больше, всех сортов. И все норовят кого-нибудь оседлать, а то и своего оседлают, и такая неразбериха, что не поймешь, где зад, где перед. Одного сбросишь, двое вскочат, да еще и подерутся на радость окружающим. Что такое дьявол по сравнению с этой напастью? Пустое место!

- Кроме того, здесь есть и партизаны, а эти тоже бороду не прочь подпалить.

- Не до того им теперь, самим бы голову где-нибудь преклонить.

- Похоже, ты их жалеешь?

Я нарочно оставил ему лазейку - отрицать это предположение, но в отличие от всякого другого он не спешил воспользоваться ею и в ответ на мой вопрос посмотрел на меня с сожалением и мягкой укоризной, и мне почудилось, что из его глаз на меня глянула, очнувшись от дремы, древняя совесть народная. Да в своем ли он уме, а может быть, прикидывается? А может быть, у него есть надежный козырь в запасе, и поэтому он ничего не боится, а может быть, он к угрозам оглох - нарочно пропускает их мимо ушей. Еще какое-то мгновение он пристально смотрел на меня, но потом не выдержал, опустил глаза и отвернулся.

- Я тоже их жалею, - чуточку ослабил я петлю и тут же снова ее затянул: - За их дурость жалею!

Он и тут отмолчался.

- Тут их все ненавидят, - продолжал я. - Поневоле возненавидишь, если не хочешь - видеть свой дом сожженным. Ободранные, чесоточные, голодные, брошенные, куда ни явятся - всюду беду за собой ведут. Русские отступают, англичане отлынивают, а эти все еще на что-то надеются. На что? Слыхано ли что-нибудь подобное?

- Конечно, - пробубнил он как бы сквозь сон. - В истории были уже подобные примеры.

- Когда же?

- Давно, - пробормотал он, не поднимая глаз. Казалось, тут он исчерпал запас своих познаний, но, выбираясь усилием воли из какого-то мутного сна, из глубоких пещер, заплетающимся языком с расстановкой продолжал: - А было это в ту пору, когда Кара-Мехмед-паша с Малесием огнем и мечом покорил Верхнюю Лелею и одним дома палил, а других возвышал, дабы посеять вражду в народе и укрепить свою власть. И среди этой разрухи и розни, пожарищ и горя едва нашелся десяток людей, еще способных сопротивляться. Они ушли в леса, а с ними вместе ушел Бадан, сын воеводы Мирчета Лютого, и на голове у него шапка была. И объявили людям, что шапка эта принадлежала некогда самому воеводе, а теперь это все, что осталось от былой свободы и независимости, и прогремело в народе: «Уцелела шапка на Бацане», а эхо ответило: «Польское царство и то рушится, а Лелейская шапка не переводится». Одно время гайдуки кружили вокруг селений, те места и по сей день Шапкой зовутся; резали турецких богачей и пашу из Гусиня ранили, а потом подались на Лелейскую гору и там перессорились. Один обратился в мусульманство, второго застрелили, заманив в ловушку, третий бежал к Лакцам, а четвертый ушел через Старый Влах. И так восставали и гибли мятежники, а старая шапка дождалась самого Георгия Черного. Потом…

Он не договорил, а может быть, я не расслышал. Что же было потом? Я все ждал продолжения, но он молчал, даже и дышать перестал и совсем пропал - растаял, словно тень. И я подумал о том, что в нем действительно есть что-то общее с тенью, в этом призраке или духе, духе народа, а может быть, племени, созданном моей праздной мечтой для забавы. Наигрывая без гуслей, он напевал, словно бы под их неслышный аккомпанемент: «Как при нашем ли воеводе Лакиче и святом ли Петре Петровиче, когда стали мы райей турецкою, мусульманам мы не покорилися и к руке турецкой не прикладывались. На грабеж грабежом отвечали мы, за одну нашу голову две с плеч катилися, без возмездия никого не оставили…»

Мелькали имена, чередовались, повторялись события, и это усыпило меня в конце концов, а разбудила меня тишина. Я поднял голову и поразился: нет, не пропал бесследно призрак! Он где-то рядом, он просто уснул… В бороде его играет солнце, голова съехала с ранца. В ранце горбушка хлеба и толстый том «Жития святых», перевод с русского епископа Николая. «Любит сучка яйца», - приписал я напротив имени переводчика, захлопнул книгу и снова сунул ее в ранец. Если эта надпись попадется старику на глаза, он конечно, увидит в ней руку дьявола.

СТРАШНЫЙ КОСТА АМЕРИКА

Весь следующий день моя душа пребывала в блаженном покое, наблюдая, прислушиваясь и безмятежно рея над ничтожными передрягами прошлого или будущего. И, подобно ели или можжевельнику, находилась в абсолютном согласии с окружающим миром, не терзаясь своей праздностью, не жалуясь на скуку, не презирая малые создания и не страшась больших и чувствуя себя частицей общего братства. Муравьи сновали по трещине в камне мимо крошечных зеркал кристаллов, облака, сбившись стадом, тихо скользили по небесным лугам. Каждому своя дорога, даже и время, поглощенное старой распрей с горами, не томило меня. Время испещрило горы трещинами, и это единственное, что было в его силах. Теперь оно ведет их выше, норовя заострить и отрезать вершины; нащупав податливую почву, оно образует расселины, превращает затем их в распадки; углубляя распадки, роет ущелья и рассекает на части пустынные плоскогорья. Было ли это или будет, какая разница, но слитое воедино прошлое и будущее дает мне возможность разглядеть существо и облик времени, представляющие собой синтез ничтожно малых событий и незначительной деятельности, столь же суетной, сколь и бесцельной, и напоминающие старообразного идиота, который копается в куче песка, поминутно бросая только что начатое сооружение и принимаясь за новое.

Затем наступила ночь и прошла, а сегодня уже все совсем иначе. От вчерашнего покоя не осталось и следа - он разлетелся вдребезги. Напрасно гляжу я на ели и можжевельник, стараясь заразиться их покоем. Легко деревьям в лесу - им незнакомо одиночество отверженного пришельца на чужбине. Зато оно знакомо мне, но что такое одиночество, как не потерянное время, которое ничем не возместишь? Ничего не предлагая, ничего не обещая, оно преследует вас, как призрачный и принудительный излишек свободы, которую человек, предоставленный самому себе, не может ни на что у потребить. Одиночество, по сути дела, и есть тот дьявол, который искушает человека использовать мнимый дар свободы для совершения поступков, необходимых ему для самоутверждения в окружающей его пустоте. Бездеятельный, ты мертв для общества, нашептывает оно ему. Те, которые отвергли тебя, сейчас ликуют и веселятся. И если ты не восстанешь, твоя мнимая смерть восторжествует на вечные времена. Так соверши же что-нибудь - убей, подожги! Отомсти за себя, не жалей их, не уподобляйся трусливому выродку! Отомсти за себя, отомсти! На грабеж грабежом отвечали мы, за одну нашу голову две с плеч катились, без возмездия никого не оставили…

Эта поразительная способность при более или менее стойком отпоре поворачивать курс на сто восемьдесят градусов заставила меня и здесь заподозрить промысел дьявола. Перевернув свою шкуру наизнанку, он принялся беззастенчиво охаивать все, что раньше хвалил, и квохтать: терпи! Ты должен терпеть! Помалкивай да береги себя. Люби ближнего своего с бородой! А то, что он рыщет за тобой по пятам, - это нормально, прости ему это, ибо он не ведает, что творит!… И так одно и то же, как нудный

дождь, ж так до той поры, пока своей долбежкой: не вызовет обратную реакцию. При этом время всячески помогает ему. Впрочем, какое мне дело, кто кому помогает, главное заключается в том, что я по-прежнему один, затерянный в этом лесу. Я бреду опушкой, ныряя из прохлады в прохладу и, стиснув зубы, стараюсь не поддаваться. Поскольку второй подкоп вслед за первым потерпел поражение, вражья сила решила использовать третий. Я сразу почувствовал, что на этот раз она попала прямо в цель и, обернувшись, осмотрелся кругом: солнце катилось к закату, освещенные его косыми лучами, стволы деревьев замелькали у меня перед глазами голыми икрами бегущих женщин. Клонясь верхушками к земле и бесстыдно раскинув ноги, лес приглашал меня на оргию, призывая сотней голосов: вот это и есть сама жизнь, вот ради чего живут на свете, все остальное один обман …

Потрясенный этим видением, я вздрогнул и подавил поднимавшийся во мне вой. А лес по-прежнему призывно звал меня или солнце с неба - словом, кого-нибудь мужского рода. Я закрыл глаза от соблазна, но перед моим внутренним взором немедленно ожила еще более обольстительная картина. Вот еще наваждение какое, не наделать бы мне глупостей, подумал я и вскочил: быстрее к Неде, в катун «Тополь», надо немедленно увидеться с ней, поговорить, а по дороге придумать подходящий предлог для этого внезапного налета. Бычья кожа уже высохла, я отхватил от нее кусок на две пары опанок, для нее и для себя. Не слишком удачный подарок, но другого нет. А может быть, и не такой уж плохой, вероятно, на заре человечества люди тоже дарили друг другу кожу, а мы катимся именно в каменный век и, надо полагать, скоро докатимся. Я спешу, припускаюсь бегом, а в душе закипает смутная злоба на самого себя за то, что я запутался и не могу без нее жить, за то, что одна мысль не застать ее дома повергает меня в ужас. Сбавь скорость, кричу я, куда несешься, что у тебя, земля горит под ногами, что ли!.. Приостанавливаюсь на секунду, прислушиваясь к себе, но внутри у меня полыхает пожар - надо бежать.

В тот же день я был у пещер, обследовал их по очереди, дожидаясь сумерек. Наконец подкрался к хижине. Едва держась на неверных ногах, прильнул к щели. Какой-то мерзавец, здоровый и седой, плечистая дубина средних лет, трясла там усами и молола какой-то вздор. Волна гнева оглушила меня, долгое время я не мог разобрать, о чем идет речь.

- Прямо-таки не помню я такого урожая, - говорила дубина. - Ветки от тяжести ломятся.

- Вот и хорошо, - отвечала Неда.

- Хорошо для свиней, а больше ничего хорошего нет.

- Хоть ракии будет вдоволь.

- Не будет, вся слива опадет. Все равно кадок нет, а какие и есть, так на них некому обручи делать.

- Куда же все люди-то подевались?

- Зажрались люди, их нынче Италия кормит, все чиновниками заделались на жалованье. Боятся руки к чему-нибудь приложить, боятся уронить свое достоинство.

Неда придвинула столик и расставила перед ним миски. Он перекрестился и ринулся на них - хватает, чавкает, жует, глотает и… Усы ему мешают - немилосердно закрученные и задранные вверх, они все равно раскручиваются и лезут в рот. По усам текут густые сливки, и усы сверкают как после свежей побелки; время от времени он придавливает их нижней губой, выжимая, словно губку. Ест он обстоятельно - этакой крупной детине есть куда набивать. Лопает без всякого стеснения, точно он здесь хозяин. Я даже устал, дожидаясь конца этой трапезы, но ему невдомек, что его ждут, он продолжает молоть. А вдруг он и есть хозяин, подумал я, Недин свекор, тот самый, который ходит в облавы на наших. Один клык у него подозрительно поблескивает, похоже, он у него в золотой коронке. И вспомнилась мне Америка и наш инженер Драган Нежданович: возможно, это и есть тот самый негодяй из Америки, выдавший Велько Плечовича, здоровая детина, а вот эти самые здоровые дубины нередко становятся шпиками, потому что надо же им чем-нибудь прокормить свои телеса… И как бы уловив мою мысль через бревна, он отмахнулся ложкой.

- А Плечовичи, - промолвил он, - чего-то там брешут на меня.

Неда поставила котелок с молоком на огонь и смолчала.

- Ну и пусть брешут, - взвизгнул он. - Меня это мало трогает! И без них обойдемся.

Неда посмотрела на него и опустила плечи - ей на это нечего ответить.

- Ты случайно не знаешь, с чего это они?

- Откуда мне знать? - возразила она. - Я с ними не вижусь.

- Они с чего-то взяли, будто это я выдал Велько и навел карателей на след.

Он поднял голову и уставился на Неду не мигая: нахально выведывает, о чем она думает, читая ее мысли по лицу. Неда нагнулась пошевелить огонь. Красивая, взволнованная; ее волнение невольно передается мне, но как бы ни хотелось мне защитить ее, я ничем не могу ей помочь. Какая-то неловко потревоженная головешка обожгла Неде палец, и она поднесла его ко рту. Мне кажется, она нарочно обожглась, чтобы только ничего ему не отвечать. Свекор посмотрел на ее и сочувственно покачал головой - старый притворщик. И в утешение себе отхватил челюстями огромный кусок и стал с ним сражаться. Он дал ей достаточно времени на размышление и, вылакав чашу молока, заявил:

- Тебе бы надо поговорить с ними об этом.

- Почему это мне?

- Ты им одива ³⁶, они тебе больше поверят.

- Они меня не спрашивали, - проговорила Неда. - Я их не вижу, и слава богу, потому что я все равно не знала бы, что им сказать.

- Это на него Кривой доказал, - прошипел он.

- Кривой тогда несколько дней из дому не выходил.

- Выходит, я на него доказал, так, что ли, сношенька? .. Теперь я знаю, что ты им на хвосте принесла в отплату за все добро, которое я тебе сделал. Так-то вы платите - злом за добро.

- Ничего я им не приносила, а просто говорю, что Кривой тут ни при чем.

- А чем ты это докажешь?

- Кривой лежал тогда больной и за порог не выходил.

- Прикидывался! Он мог за ними кого-нибудь вместо себя послать. Наверное, жену с запиской, или ребенку на словах велел передать. Кто-нибудь да выдал его, только не я. Вот тебе истинный крест, Неда, честью тебе клянусь, что никакой грязью не запятнал я этих седых волос!.. Да если бы такое дело, я бы и оправдываться перед тобой не стал, нынче доносчиков никто не осуждает - доносчикам слава, и деньги, и награды. Просто я не желаю на себя чужие грехи принимать, с меня своих хватает. Правда, Велько я часто встречал, когда охотился, но он от меня и не думал прятаться; я знал, где он ночует, и кто ему еду приносит, и где он ее держит; если бы у меня в мыслях было доказать на него, он бы и до лета не дотянул. На кого другого я бы и доказал, но этого я из-за тебя жалел, из-за родни твоей. Не подумай, что я со страха оправдываюсь, слабосильны они меня пугать, я вон в Америке мафии не испугался, недаром меня там Коста Колдун прозвали, а мой кольт - «волшебной стрелой», потому что он бил в самую точку. Вот он, глянь-ка на него, я им продырявлю хоть дюжину, хоть две, если только они мне поперек дороги встанут…

Коста распалился и теперь орал во все горло. Вдруг Неда прошептала что-то неслышным голосом и одним словом укротила разбушевавшуюся стихию. Схватила две бадейки и выскочила из дому за водой. Я едва догнал ее, так быстро она бежала. Залилась собака. Я тронул ее за плечо, она вздрогнула и замахнулась бадейкой. Я перехватил ее руку, и рука бессильно опустилась. Вслед за рукой и голова ее нежным грузом склонилась ко мне на грудь и только тут наконец успокоилась. Измученная до смерти, она едва переводила дух, ничего не говорила, только дрожала всем телом. Но это длилось всего мгновение - было и прошло. Вдруг она напряглась, выпрямилась и отшатнулась от меня, и в ту же самую секунду мы стали двумя обособленными мирами, увлекаемыми каждый своим движением, безнадежно удаляющим нас друг от друга. Никто не стоял между нами, только воздух, черный от ночного мрака, но и в нем властвовал зловещий закон всеобщего разъединения, уводящий нас в такую даль, из которой немыслимо дозваться друг друга. Началось! Она уплывает от меня. Сначала это все расширяющиеся круги и. перекличка, приглушенная расстоянием, а потом только грусть, слабые уколы памяти и наконец забвение. И ощутив все это, словно в зародыше, в этот единственный миг, я едва устоял на ногах, с трудом нащупав заколыхавшуюся почву.

- Так это он выдал Велько? - спросил я.

- А леший его разберет, - проговорила Неда. - За это, наверное, ни один человек поручиться не может.

- Как это так? Раньше ты говорила, что может.

- Вначале мне и правда так казалось, а теперь все так запуталось - ничего не поймешь.

- Это он тебя сбил своим криком.

- Не он один - они все горазды друг на друга сваливать.

- Но я почему-то думаю, что истинный виновник - это он.

- Всему виною моя мать, что родила меня.

Наши матери перед каждым из нас виноваты, потому что произвести на божий свет - значит бросить младенца в зазор между молотом и наковальней. Божий свет - это старая кузница, в ней гуляют ветры, раздувая огонь, и лужи охлаждают после жаркого пламени, закаляя сталь, и клещи сменяет тяжкий молот. Большую часть жизни человека куют, подвергая испытаниям на прочность, в то время как другие, прячась у него за спиной, заставляют его принимать на себя удары, видоизменяясь под ними, видоизменяясь до тех пор, пока его за негодностью не выбросят в помойку или на свалку старого лома. Говорят, это временно, пока на смену теперешнему не придет более совершенное общество будущего, да только я, к несчастью, почему-то все меньше верю этим сказкам и все больше разочаровываюсь в них. Как-то не укладывается у меня в голове, что на этой нашей планете, оглашаемой стоном и воплями, воцарится блаженная тишина, а на месте посредственной кузницы со всеми ее непременными атрибутами вознесется прекрасное здание будущего. Но, затаив в груди безотчетную веру в счастливую звезду, бесстрашно взирают на будущее наши матери, беззаветно преданные ей, как дети, как самые стойкие коммунисты, и что бы там ни говорили, но, значит, в этой вере есть крупица здравого смысла.

Я смотрю на Неду, проклиная себя за только что учиненный допрос, мучаюсь совестью: в силу каких-то тайных обстоятельств она все же вынуждена покрывать преступника. Что это, родственная солидарность или давнишние благодеяния, которыми он ее попрекнул? Благодеяния его мне подозрительны, а сам он ненавистен мне.

- У меня почему-то такое чувство, - сказал я, - что я давно уже должен был бы его пристрелить.

- Я очень рада, что ты не сделал этого - злое дело сотворить никогда не поздно.

- Велько отомстил бы за меня. Уж это точно. Почему же я должен прощать, как будто он нам пасынок какой-то?

- Но вам же запрещается мстить.

- Запрещается, но я не стану слушаться этого запрета.

- А должен был бы слушаться, если не хочешь от своих оторваться.

- Уже, как видишь. Чуть-чуть я от них, чуть-чуть они от меня - словом, как бы там ни было, а я не стану слушаться.

Впрочем, что там от своих, я могу от себя самого запросто оторваться, да и начал уже понемножку - от того смирного, послушного, образцово-показательного ободранца, насмерть прилипшего к «генеральной линии». И по этому поводу давно уже поджидаю, когда какой-нибудь указующий перст пригрозит мне за это, но перст не является, все они ужасно далеко отсюда, бог знает где, да и есть ли на свете! И партия от меня далеко, но даже и партия меняет «линию», обнаружив в ней неточности. И вполне возможно, за истекшее время она уже успела переменить свою линию и придвинулась ближе к моей, ведь и у них там тоже есть Лелейские горы, обрывы, неурядицы и возникающая порой живейшая потребность свиснуть и кокнуть как раз во имя высшей справедливости и морали. Но если до сих пор партия свой курс не изменила, это еще не значит, что она его не изменит в будущем. А не изменит, ну и бог с ней! Я сам себе тут голова и, предоставленный полной свободе, по своему усмотрению намечаю себе свой собственный курс. За неимением других преимуществ в конце концов сойдет и это. И мне начинает казаться, будто я сам избрал себе эту свободу, она привлекла меня, как привлекает поляна уставшего путника, невыносимо долго тащившегося перед тем по дороге пресловутой линии в сопровождении опекунов и вместе с ними осторожно обходившего опасный камень преткновения под общим названием «народ», которому никто никогда не может угодить. Но хватит. Отныне я ему не собираюсь угождать, стыдливо прячась в. тени и делая вид, что меня вовсе не существует на свете…

Неда опустила бадейку на землю и взяла меня за руку:

- Ты чего?

- Так, ничего. Думаю.

- Все про своих товарищей думаешь. Узнать бы мне как-нибудь, где они сейчас, и отвести тебя к ним.

- Сейчас их многие ищут, потому-то их так трудно и найти.

- Что с тобой будет, если ты их до осени не найдешь?

- До осени далеко, до тех пор что-нибудь выгорит.

Честно говоря, до осени не так уж далеко. Дни стоят еще ужасно длинные, но и ночи тоже заметно удлиняются. Лист в горах еще не пожелтел, но лес нынче поздно оделся листвою, зато в долине совсем другая картина - орешник на межах успел приобрести подозрительную окраску. Осень может нагрянуть внезапно, после первого затяжного дождя, и тогда … тогда я вберу голову в плечи, точно коза в непогоду, и буду утешаться тем, что осень еще не зима. Недины руки скользили по кончикам моих пальцев, и их прикосновения ласкали меня, как пламя тихого огня. Но вот огонек стал подниматься выше. Залез в рукава, прокрался под рубашку.

- Пусти, - сказал я. - Ты что, не видишь, что мне сейчас совсем не до того.

- И мне не до того, но я все равно хочу сейчас, чтобы потом не жалеть.

- Неудобно сейчас, - там тебя свекор ждет.

- Ну и пусть его ждет, пусть хоть протухнет ждавши! Я тоже хочу иметь что-нибудь свое, я тоже жить хочу!

- Ладно, но что он сейчас-то подумает?

- А пусть его думает! Я потому и хочу, что он там сидит и может обо всем догадаться. Хватит с меня и свекра, и свекрови, хватит с меня вечного ихнего «сторожи то», «береги это», и бойся, и кайся за каждый шаг… А вот назло им не буду я больше каяться ни в чем …

Покуда, ошеломленный этой,любовью из чувства протеста, япытался разобраться в ее необычной природе, я был незаметно для самого себя повержен на землю, а ее армии, осененные знаменами и без знамен, бросились атаковать мои границы: они рвались вперед, стягивали кольцо окружения и брали с боями город за городом. Ее проворные руки проникали, подобно маленьким поджигателям, во все закоулки, оставляя после себя пожарища. Губы не давали мне дышать, душный туман волос застилал глаза. В ход были пущены зубы; сама земля и трава, ее союзники с детства, помогали ей. И я забыл, где я и что со мной, и помнил только о том, что единственное мое спасение - самому перейти в наступление и ответить атакой на атаку!.. Мы быстро поменялись ролями, и при этом что-то чиркнуло, что-то вспыхнуло, и на окраинах села залились две собаки и разбудили хозяев. Хозяева выскочили из домов, зашикали на волков, засуетились у загонов, кидая в темноту головешки. Но все это нас не касается, - ведь все это происходит внизу, на земле, поросшей травой; мы же плавно парим над землей на волнистом ковре стенаний и вздохов. Что нам за дело до того, что кто-то кричит на земле!.. Вокруг нас мерцают и роятся блестящие искры, одни гаснут, другие светятся и пляшут и плавают над безднами.

Наконец мы выплыли на траву. И не успел я перевести дух, как из меня хлынула лавина неудержимого, громкого хохота, и эхо прокатило его от горы до горы.

- Ты что? - толкнула меня Неда. - Чего ты смеешься?

- А что, разве нельзя смеяться от счастья?

Впрочем, я и сам не знаю, отчего на меня напал этот дурацкий смех. Конечно, я мог бы найти для него массу оправданий, но в данный момент я был далек от мысли посмеяться над несчастным человечеством, которое позволило ввергнуть себя в пучину чудовищной бойни и теперь, позабыв про радости мирной жизни, истекало кровью на полях сражений. Нет, это смеялся не я, это смеялся кто-то другой, использовав меня вместо рупора. Если в крови человека действительно живут его предки, значит, это смеялся кто-то из них, отпетых головорезов, не признающих никаких законов. Теперь он может успокоиться, он своего добился.

Я велел Неде побыстрее привести в порядок волосы и платье. Зачерпнув воды в бадейку, проводил ее до самой хижины и обнял на прощание. Когда-то мы снова увидимся с ней?.. Может быть, скоро, а может быть, никогда - никто не знает этого.. .На обратном пути я вспомнил, что позабыл отдать ей кожу на опанки. Да ладно, может быть, это и к лучшему, подумал я, наша горькая любовь, рожденная протестом двух сердец, не нуждается в том, чтобы ее подогревали подарками из каменного века. Пусть лучше Ива сошьет мне опанки, а вторую пару пусть сделает себе, она и так с самой весны босая ходит…

БОЙ ЗА ВОДУ

От старого дома Бранко Тайова сохранилась одна стена, чудом удержавшаяся в распорке между двумя опаленными пожарищем сливовыми стволами. Мне кажется, еще в прошлом году эти развалины не имели такого плачевного вида. Во всяком случае, стены точно были целы, но их доконали дожди, и они обвалились внутрь. За год или два развалины покроет бурьян, да вот он уже и принялся за работу. Крапива, воспользовавшись своим близким соседством с домом, первая захватила руины, бурно разросшись по углам постройки, за ней двинулись полчища лопухов и разного сорняка, перекинувшиеся сюда с заброшенной плотины на речке. Растения-стервятники, привлеченные издали запахом гари, скликая друг друга, слетелись к остывшему пепелищу, словно стая ворон, вонзили в него когти, зарылись клювами по самые глаза. В их благодатной сени немедленно образовался свой особый животный мир, пресмыкающийся, скользкий, преданный вечной темноте; копошась под зарослями ежевики, таясь под каскадами плюща, он нащупывал, грыз, разъедал, способствуя процессу неумолимого разложения. Выдавая себя чуть слышным шорохом, он возился в развалинах, словно на трупе, совершая безмолвный разбой, наливаясь соками, жирея и зеленея до самого прихода мертвящего дыхания поздней осени.

Кое-где сквозь буйные заросли еще проглядывал опаленный огнем камень. Чернея под луной, он смотрел на меня с укоризной: ты один виноват во всем этом… Знаю, виноват и не собираюсь отпираться. Если бы я остался в Белграде с Видрой, если бы черт не занес меня в эти Лелейские горы, сейчас здесь было бы все по-прежнему и так же беззаботно в саду распевали бы птицы. Переждав опустошительный вал Пустерии ³⁷, старый дом Бранко Тайова с прокопченной кровлей, как многие другие соседние дома, все так же стоял бы сейчас на своем исконном месте. И эти самые сливовые деревья простирали бы сейчас ко мне не эти безобразные обугленные обрубки, а здоровые зеленые ветви. И там, где вытянул свою змеиную голову плющ, горело бы ласковое пламя очага - не крапивы. Окна дома украшали бы монисты из груш, нарезанных кружком, которые медленно сушатся до самой поздней осени, привлекая к себе тучи пчел. А под окнами шумел бы зеленый лес кукурузы, переливаясь шелковистой пряжей, колыхаясь, размахивая кривыми зелеными саблями, не чета этой пергаментной жалости, у которой перья свернулись от жажды. Хлопая крыльями, кричали бы на заре петухи, и, встав с рассветом, неугомонная Джана кинулась бы поливать кукурузу. Уж Джана не остановится ни перед чем и, если надо, у самого, бога когтями вырвет воду, а каждый стебель напоит водой по порядку.

Первая мировая война и волна эпидемии оставили после себя на Меже и Брезе несколько таких поросших бурьяном развалин. Все они получили странные прозвища, от которых веяло пустотой и жутью: Заброшенное жилище, Покосившаяся стена, Развалина чесальщика. В этих развалинах никто не жил: их обитатели давно уже умерли или покинули здешние края. Фундамент растрескался, вьюны оплели хозяйственные постройки и высохли, фруктовые деревья одичали и захирели. Но что-то неодолимо тянуло меня к ним, мне чудился глухой призыв, доносившийся из этих заброшенных жилищ. В россыпи красных точек лишая, окропивших сливовый лист и вьюны, мне мерещились странные знаки того невидимого глазом мира, чью тоску я должен был разделить вместо тех, кого уже не было здесь, и что-то еще такое, что невозможно выразить словами. Наверное, я уже тогда предчувствовал все, что готовило мне мое будущее. И это была подготовка, смутное детское предчувствие того, что у каждого должен быть свой Ковентри, или Белград, или Витебск, который он сам принесет в жертву пожарам и разрушению. Тот, кто больше имеет, и жертвует большим; кто жертвует всем, что имеет, за все расплатился сполна. Может быть, я тогда завидовал тем, кто наперед заплатил все долги и никому теперь не должен?!

Выбравшись наконец на поверхность из омута этих мыслей, я зашагал вдоль межей, держась тени, к летнему дому учителя, где теперь жила Ива с Малым. Ива отворила мне дверь и, глянув на меня, остолбенела как громом пораженная.

- Ты что это, Ива? Да что ты на меня так уставилась?

- Мне показалось, я думала, это кто-то другой.

- Кто же другой?

- Не знаю. Что это на тебе?

Я хлестнул рукой по плечу - проверить, не оседлал ли меня дьявол по дороге. Но вроде нет, а может быть, я его просто не чувствую; но что же это она так вылупилась на меня?

- Ты такой нарядный, - промолвила Ива. - Тебе все это кто-нибудь дал?

- Дал. Только не совсем по доброй воле.

- Я никогда не поверю, что ты мог это сделать …

- Украсть-то? Да что ты - все это барахло свалилось мне с неба…

Ива ухватилась руками за стойку перед дверью. И плечи ее затряслись от смеха, как показалось мне сначала. И только было я стал гадать, чем это я ее так насмешил, как отгадка явилась сама собой - до нее дошла уже забавная история про мое вторжение к Бойо Мямле, которая кружила по селу… Но не успел я подумать об этом, как понял, что не смех, а слезы душили Иву. Обхватив стойку, чтобы не упасть, она рыдала, спрятав лицо в рукав. Я развел руками: что прикажете с ней делать? Прикрикнуть, что ли, чтобы перестала? И я уже раскрыл было рот, но в это самое мгновение ее имя вдруг вылетело у меня из головы, и я как бы вдруг вообще позабыл, кто она такая. В том месте, где у меня в сознании должна была храниться память о ее имени и о ней самой, теперь зияла пустота. Я мучительно припоминал, что она моя сноха и мне стоило немалых усилий привести ее в старый дом Бранко Тайова, и что она дочь Марицы Сайковой, и что Нико Сайков доводится ей дядькой по матери. Не совсем, правда, настоящим дядькой, а только наполовину, потому что Марица была от первой, а Нико от второй жены Сайко. Все это кубарем пронеслось в моей голове, а имя ее так и не пришло. Пропало, да и все тут, будто кто-то стер его губкой. Это начало меня раздражать.

- Замолчи, - прикрикнул я. - Что я, бедняка что ли ограбил?

- Я не говорю, что бедняка, но все равно ты не должен был так поступать.

- А как же тогда? Уж не прикажешь ли пойти к ним с протянутой рукой? Интересно, что они мне подадут?

- Наверное, ничего, но все равно так - стыдно.

- Мне это и без тебя известно. Ведь что бы я ни сделал, все это стыдно, тогда как им позволено решительно все и ничего не стыдно. Но ведь и меня тоже ограбили, и меня обчистили как липку. Ты что, сама не видишь, что ли?

- Наши никогда не воровали, - пролепетала она.

- Как бы не так. Только не пойманный - не вор. Будь покойна, и воровали, и грабили, тут ты ни одного не найдешь, за кем бы не водился какой-нибудь грешок.

У нее от неожиданности высохли слезы, только две влажные бороздки спускались вниз, поблескивая еще на щеках. Она смотрела на меня долгим-долгим внимательным и как бы недоумевающим взглядом - уж не другой ли кто-нибудь, приняв мой облик и голос, выдает себя за прежнего Ладо. Так оно и есть, воскликнул я про себя, теперешний я совсем не похож на того, каким я был раньше. Мне теперь нет никакого смысла быть таким, как прежде. Пока я самозабвенно упивался восхвалением кристальной чистоты и прочих добродетелей, мой дом родной взвился к небесам столбом густого дыма. А после этого, в то время, когда я верил еще в гуманность человека и прочую чепуху, они убили мою Джану и Юга. Но им и этого было мало - да разве они когда-нибудь могут насытиться! - они объявили Нико вором, вынудив его спуститься вниз и отстаивать свою честь. Только со мной у них этот номер не пройдет! Пусть объявляют меня кем угодно - мне наплевать! Пусть хоть дьяволом! Уж тут я расшибусь в лепешку, а постараюсь переплюнуть дьявола. Я и так уже вывернул свою шкуру наизнанку. Но все равно им не придумать для меня казни хуже той, которую мысленно они уже мне приготовили… И вдруг я вспомнил ее имя - Ива.

- Что же это ты, Ива, кукурузу забросила совсем?

- Мне воды не дают.

- Если ждать от них щедростей, так у них бог ладана не дождется, а святой - свечки. Тут добровольным подаянием сыт не будешь, тут надо когтями выдирать, силой отнимать.

- Вчера моя очередь на поливку была, а все равно Треус воды не дал.

- Будь сейчас Джана жива, она бы его и спрашивать не стала. Да она бы и очереди не дожидалась, когда кукуруза пропадает.

- Джана совсем другое дело, а я не могу. На меня и так говорят, что я коммунистка, и обзывают по-всякому.

- Сейчас я тебе пущу воду, а ты выходи в поле. Да нарежь веток корове или травы нарви - нечего ей голодной стоять. А Малого с собой забери и воду никому не отдавай, пока все поле не польешь. Дерись за воду, все за свое дерутся и спокон веку дрались. Пускай хоть стреляют, а ты не отступайся - это же ваш хлеб на весь год, другого неоткуда ждать!

И совершенно не заботясь о том, чтоб держаться в тени, я зашагал прямиком через поле. Вода, как и следовало ожидать, была на Страментиевском лугу; я согнал ее всю до последней капли в канаву и пустил к нам. Итак, начало положено; но оно пропало бы даром, если бы за ним не последовало продолжение. Я подошел к дому, прикусил зубами прут и, дважды грохнув прикладом в дверь, сказал не своим голосом:

- Страментий!

Он терпеть не может, когда его так величают, но струсил и все-таки отозвался.

- Если ты посмеешь сегодня притронуться к воде, - сказал я, - я тебе руки-ноги поломаю!

- А кто ты такой?

- Черный-пречерный, впрочем, сам увидишь, если только посмеешь прикоснуться к воде! И кроме того, советую тебе поменьше выспрашивать да получше соображать! Моя кукуруза важнее твоей отавы!

Я жду, что он скажет, но он молчит. У него уже был печальный опыт общения с комитами в прошлой войне, и, памятуя об этом, он прикусил язык. Я прошелся по его усадьбе, саданул пару раз прикладом в стену и, нагнав на него страху, удалился. Вода как раз подошла уже к ограде, Ива вовремя подоспела и направила ее в поле - наша спаленная кукуруза зашумела, шурша листвою и выражая мне сердечную благодарность. За оградой в густой траве спал Малый в колыбельке. Я расчистил мотыгой бурьян и посыпал землю табаком от змей, которые могли переползти сюда через стену, я стал смотреть на Малого, как он жмурился от лунного света и сладко чмокал и пыхтел на пороге жизни - той мутной воды, в которую он собирался вступить. Когда, устав бороться, мы опустим руки и отдадимся на волю течения, он еще долго будет сильным и смелым и все еще будет держаться стремнины и плыть по ней дерзко, с гордо поднятой головой, устремляясь навстречу теснинам будущего, где клубятся туманы неизвестности, мерцают огоньки надежды и куда нас влечет судьба, обольстительно улыбаясь нам и швыряя в нас поленьями и камнями и всем, что попадается ей под руку.

Меня убаюкало журчание воды, своим благостным лепетом сглаживая острые углы, зализывая раны и смягчая боль. И я понял, что ничто не проходит, не меняется и не исчезает бесследно. Время от времени звякала где-то мотыга, ударившись об камень, и звон ее долетал до меня из какой-то неведомой дали. И я думал о том, что это Джана: она сходила в город по делам, а теперь вернулась и снова взялась за работу. А Малый, в сущности, - Бранко. Как глупо с моей стороны было думать, будто Бранко вырос и погиб на войне. Вот он, мой Бранко, лежит себе тихо и не мешает мне выспаться хорошенько. Сорвавшись с ветки, на землю шлепнулось яблоко, как бомба, и я с перепугу схватился за винтовку. Лунное сияние стало бледнеть перед рассветом. Чернели джунгли сорняков на развалинах дома, и ветер трепал и вздувал у них перья, как у ворон, слетевшихся на падаль. Пора идти, подумал я. Я хорошо отдохнул, и в голове у меня прояснилось. Я вспомнил про бычью кожу, которая лежала в моем ранце, и окликнул Иву; она положила кожу в канаву отмокать и придавила камнем со стены, чтобы ее не сносило течением. Взглянув на прощание на спящего Малого, я полегоньку зашагал в горы.

Но, дойдя до первых же кустов, остановился - положительно, ноги отказывались нести меня сегодня вверх!… Тяжелый подъем взбирался на самую кручу, а дальше гряда за грядой уходили горы бескрайней чередой. Но почему я обязательно должен забираться в горы? Никто не гонит меня отсюда и никто не ждет наверху. Я совершенно свободен, я сам себе хозяин, и только я один несу ответственность за все свои поступки. Значит, могу делать, что мне заблагорассудится, и жить, как мне хочется. То беспокойное чувство, которое не дает мне ни минуты покоя, - простое проявление страха, а страх слишком часто не может отличить плохое от хорошего. Они, вероятно, считают, что я в горах, и, может быть, именно сегодня решили устроить на меня облаву: им и в голову не может прийти, что я здесь, ведь я же еще не сумасшедший, и поэтому мне ничто не мешает спокойно провести в селе целый день, следуя за передвижением тени. Родник близко, продукты у меня есть. Послушаю, как Джана, то есть Ива, будет скандалить с соседями из-за воды и понаблюдаю вблизи за селом, за этим крошечным адом, оглашаемым лаем собак и криками. Я нашел подходящий бугор над поляной, забрался в заросли орешника и подложил под голову ранец.

Рассвело, солнце озарило каменистую вершину Седла, вознесшуюся над Утргом, и занялся длинный и нудный день. Я уже было пожалел, что остался тут, и со скуки заснул. Сквозь сон до меня донесся жалобный плач Малого. И я смутно подумал о том, что время в отличие от прочих рек течет как бы кругами, возвращаясь к прошлому и вызывая к жизни позабытые картины и голоса. Вслед за первым голосом послышались и другие, они звенели, сливаясь с металлическим лязгом мотыги, и яростно сталкивались. Я высунул голову из-под веток и обернулся к ограде: Локар, рахитичный сыночек Треуса, стоял у канавы, переругиваясь с Ивой.

- Вчера твоя очередь была, - орал он. - Говори, вчера?

- Ну, вчера.

- Чего ж ты, потаскуха, вчера воду не брала?

- А ты мне ее не давал вчера, урод!

- А с какой стати я тебе сегодня должен ее дать, потаскуха?

- Сегодня я у тебя и спрашивать не стану, щенок паршивый!

- Проваливай отсюда, покуда я тебя не вздул хорошенько!

- А ну попробуй! Как бы я сама тебя не вздула, если ты сию секунду не уберешься отсюда!

Но Локар не унимался. Выскребая мотыгой мелкие камешки со дна канавы, он взялся сбивать кукурузные стебли. Эти мелкие пакости хоть кого из себя выведут. Ива замахнулась на него мотыгой, он испугался и бросился наутек. Пробежал приличный кусок, и тут его вдруг осенило завыть побитой собакой. Однако вой показался ему недостаточно убедительным, и, кинувшись на землю, он принялся кататься и корчиться, красочно изображая невыносимые страдания и муки раненого. Он пронзительно визжал под стать подыхающему щенку, взывал к отмщению и в довершение ко всему заскулил жалобным голоском. И, не вставая на ноги, пополз восвояси на четвереньках. Ни жива ни мертва от страха, Ива в отчаянии уткнулась лицом в ладони и, кинувшись опрометью в кукурузу, скрылась из виду.

Меж тем недремлющие Вуколичи, безошибочным нюхом почуявшие скандал и жаждавшие увидеть продолжение, уже взывали к соседу из-за реки с лицемерным участием. Из кустов, откуда неслись стоны Локара, им ответил голос Треуса. Возмущаясь и угрожая, он взмыл в небо, отозвавшись в горах. Вуколичи допытывались у соседа:

- Эй, Треус, что там у тебя за потасовка такая?

- Да я и сам не понимаю, - кричал им в ответ Треус, появляясь вслед за своим голосом.

- Что ж мне делать-то, братцы, теперь! Да что ж это такое на свете творится - невинных людей избивают!

- Кто избивает? Кого избивает?

- Вдова избивает! Ишь как разошлась, поганая, моего ребенка прибила.

- Ну и ну! Этак она, того гляди, и тебя прибьет!

- Меня-то она не тронет. Она меня еще попомнит. Я ей это бешенство вылечу, чтоб неповадно было на людей кидаться. Знаю я, чем этот жар остудить,, знаю!

- А ну, давай, Треус, давай! Раскорячь ей ходули да вдарь как следует!

- Вдарю, ей-богу, вдарю, дай только выслежу!

И Треус, подстрекаемый соседями, пошел по следу, как зверь, не привыкший в охоте полагаться на зрение: шаг шагнет, вбок заберет и лавирует принюхиваясь. Подкрался к дому, обнюхал тень под оградой, покачал головой и прислонился к обгоревшей сливе пораскинуть мозгами, где ее вернее искать. Обугленный, ствол, к которому он прислонился, его ничуть не занимает: какое ему дело до того, что здесь когда-то была чья-то кровля и обитало лишившееся этой кровли семейство. Треус принадлежит к породе хищников, для которых несчастье ближнего самый верный, способ обогащения. Для них чужая беда всегда на руку, а так как на этом свете горя более чем достаточно, они этим светом вполне довольны. В прошлую войну он прекрасно устроился: тогда тоже многие уходили в партизаны и немногие вернулись, а Треус тем временем воровал под сурдинку и выжил. В эту войну он устроился еще удачней, что можно безошибочно угадать по одной его физиономии: теперь он состоит на службе и по первым числам получает жалованье. Но для своего любимого занятия тоже умудряется урвать часок-другой и чем-нибудь славно поживиться. Ходит он всегда босой, но не потому, что обувь бережет, а просто по привычке. Редкие случаи, когда Треусу приходилось заключать свои разлапистые стопы с огрубевшей кожей в ботинки, он рассматривает как сущее наказание и пытку.

Я подошел к нему со спины, но он все же почувствовал мое приближение и обернулся. Все три уса его так и запрыгали. Он оторопело раскинул руки и даже пальцы растопырились у него от страха. Приковав к себе его взгляд, моя винтовка не давала ему поднять на меня глаз, а физиономию исказил беззвучный яростный рев, рвавшийся наружу: «А-а …»

- Что ты здесь вынюхиваешь, Треус?

- Я? - переспросил он, задыхаясь от волнения и неловко маскируя его кривой ухмылкой. Не будь между нами винтовки, он, без сом-, нения, ринулся бы ко мне с раскрытыми объятиями и, наврав с три короба, уладил этот неприятный конфликт; но под пристальным взглядом винтовки ничего не шло у него на ум, и он бессильно выдохнул из себя: - Ты?

- Точно, я! Ну как, соскучился обо мне?

Видя, что притворством не возьмешь, Треус скромно признался:

- А я и не знал, что ты тут!

- Если бы знал, ты бы удрал отсюда, а теперь ноги коротки…

Не успел я докончить эту фразу, как он метнулся в сторону. До сих пор у меня не было определенного решения относительно дальнейшей его судьбы. Пока что все его действия ограничивались, по существу, пустопорожней болтовней. И вот за эту самую брехню я и хотел ему всыпать двойную порцию страха и начал уже входить в азарт, наслаждаясь игрой, как вдруг он столь грубым образом прервал мое наслаждение. Уйдя от меня живым, подумал я, он, безусловно, припишет это себе в заслугу и пойдет бахвалиться на всю округу, как он меня обдурил, а я не позволю себя дурачить. Я прицелился ему вслед, грянул выстрел. Треус споткнулся и перекувырнулся через голову. Подрыгал ногой и взвыл для вида, но тут же вскочил и помчался вприпрыжку. Прыжки у него неровные - это он нарочно прикидывается передо мной, разыгрывая из себя раненого; но я ему теперь не верю ни на грош, получай еще. Выстрел скинул его с дороги, и он покатился под откос, мотая в воздухе всеми конечностями и истошно вопя. Змея, форменная змея, пронеслось у меня в голове, никогда ее с первого раза не уложишь. И я саданул в третий раз в этот мелькающий клубок, с единственной целью присмирить его, но выстрел лишь подхлестнул Треуса, он вскочил и стрелой полетел в кукурузу, но на самой опушке кукурузной плантации поскользнулся, шлепнулся на землю и здесь его настиг четвертый выстрел.

Я поспешил к нему, думая добить в. упор, но Треуса там уже не было. Далеко уйти он, конечно, не мог, и настичь его не стоило особого труда, но у меня почему-то отпало всякое желание преследовать его. Ну его к черту, сказал я про себя, не стану я за ним гоняться! Не тот он человек, которому суждено погибнуть от пули, а раз так, пусть проваливает… От грохота пальбы у меня гудело в ушах. Сквозь гул доносился плач Малого. Далеко-далеко отсюда где-то Малый, и никого с ним нет, и некому его утешить. Но больше я ничем не мог ему помочь. Мне лучше вовсе не показываться ему на глаза: кроме глупых выходок, ему, видно, от меня ничего не дождаться. За рекой заголосила какая-то женщина, ее вопль подхватили другие. Из верхних домов кричали встревоженные голоса, но снизу им никто не отзывался. Вуколичей будто сдунул кто-то, теперь их не докличешься. Снизу от реки до меня докатилось глухое рычание невидимого мне Бойо Мямли; ему вторил Бочар из кадки; мясо, мясо, бухал он, как какое-то заклинание … И наконец закрученный смерчем клубок оглушающих криков, пронзенный винтовочными выстрелами, взмыл вверх, отрезав мне путь к горам.

ГАЛЬО

Уже давно рассвело, уже солнце, поднявшись в небе, загнало под деревья скрюченные тени, и только тогда в горы потекла мутная черная река погони. Люди небольшими группами пересекали поляны, скрытые лесом, они галдели как бы нарочно для того, чтобы по крайней мере на расстоянии ружейного выстрела каждый мог знать об их приближении; не удовлетворившись, однако, и этой мерой, оповещающей мир об избранном ими маршруте и мощи, кое-кто горланил песни, другие же палили в воздух, издавая воинственные кличи. Столь поразительная перемена тактики поневоле заставляла меня усомниться в том, что это шествие следует считать погоней. По крайней мере раньше они окружали карательные экспедиции глубочайшей тайной: неслышно собирались до зари и шли, не проронив ни звука, стреляли исключительно в живые мишени и пели лишь на обратном пути. Сегодня все было как раз наоборот: словно они и не собирались меня ловить, просто так, попугать для острастки и отогнать подальше, спихнув в соседний округ. Одно из двух: или ночью они укрыли в засадах настоящих охотников, которые спокойно поджидали, когда я сам попадусь в ловушку, или им осточертело убивать и они горланят специально для того, чтоб я убирался с дороги…

Один рукав колонны потянулся к вершине Седла, второй на Перевал, и вскоре оба скрылись в ущельях. Утихли крики, и даль заглушила стрельбу. Наконец умолка и она. Не слышен и водопад - пересох. Тишина и зной. Джемадан я сунул в ранец, рубаху тоже скинул; я бы с удовольствием содрал с себя кожу, если бы только мог, я буквально погибал от жары в спертой атмосфере тесного котла долины. Мучительнее всего, что нечем дышать. Листьям тоже не хватает воздуха, и они один за другим, хлопаясь в обморок, повисают на ветках вниз головой. Откуда-то сверху на меня сыплются слепни, впавшие в беспамятство от жары или какой-нибудь мушиной чумы. Они не жужжат, не кусаются, а, безучастно шлепаясь на землю, запекаются кусочками падали. Напрасно стегаю я их веткой - слепни не шевелятся; хочу придавить - они не убегают, пробую сбросить с себя - они прилипают к пальцам, точно черная мертвая смола. Эта мертвенность от слепней перешла и ко мне - меня одолевает дремота, клонит в сон, и, ко всему безразличный, я чувствую, как глаза слипаются сами собой, а руки выпускают винтовку.

Я нарочно начинаю думать о чем-нибудь страшном, стараясь спугнуть и рассеять одолевающий меня сон каким-нибудь загробным кошмаром или дьяволом. Но если до сегодняшнего дня мне это вполне удавалось, то сейчас у меня ничего не выходит. Должно быть, я сильно закалился и огрубел и страх во мне отболел и отвалился коростой и снова его пробудить невозможно. Напрягая волю, я заставляю себя подняться на ноги, но она ворчит и огрызается на меня: зачем тебе понадобилось вставать? … А мне отвратительна мысль, что они могут захватить меня во сне, но, наверное, еще глупее самому лезть в расставленные сети. Все-таки я встал и заковылял от дерева к дереву. Сначала пошел налево, потом забрал вправо, через пригорки и буераки, мимо вымерших муравейников и скал, покрытых засохшим мохом. Иногда я останавливаюсь, стою и смотрю, пока не надоест. А надоедает очень быстро, ибо унылые места, окружающие меня, ничем не могут порадовать взгляд. Мне эта безотрадность представляется заведомо предопределенной чертой этих мест, ниспущенной сюда в соответствии с планами каких-то высших сил, - ведь здешние леса не что иное, как одиночная камера с густой решеткой, толстыми прутьями и кривыми перекладинами, закоулками и тупиками, тоже окруженными решеткой. Запертый в камере, я начинаю медленно сходить с ума, но за ее стенами меня ждет гибель. И я плетусь дальше, петляю, тащусь нога за ногу и временами останавливаюсь передохнуть и закрываю глаза, а потом снова гляжу в оба, как бы не выскочить на опушку, не перейти опасную черту или что-нибудь в этом роде.

Так, нежданно-негаданно кривая вывела меня к жилищу Гальо. Гальо - бывший коммунист, и это именно про него рассказывал мне Нико, что он протух от страха и теперь от него несет тухлятиной за три версты. Мне вдруг ужасно захотелось посмотреть, прошло у него это или нет. Меня и раньше подмывало заскочить к нему как-нибудь при случае, не потому, что я очень по нему соскучился, а просто так, помучить. Трудно сказать, почему я столько тянул, откладывал свой визит: может быть, меня удерживало презрение, которое вызывают во мне люди подобного сорта, составляющие наш позор, или смутное ощущение того, что само это чувство является весьма недостойным и предосудительным. Самое неприятное заключается в том, что презрение - в каком-то смысле родной брат гордости: презирая других, человек тем самым как бы возвеличивает самого себя и, высокомерно возвышаясь над окружающими, поневоле обосабливается, выделяясь в самостоятельную касту избранных, что, безусловно, совершенно несовместимо с идеей всеобщего равенства, с которой мы до сих пор еще продолжаем носиться. Рассматривая проблему с другой стороны, мы и здесь становимся в тупик: если мы, коммунисты, в один прекрасный день лишим себя права на такие чувства, как гордость и презрение, если мы лишим себя права клеймить позором отступников, какие способы борьбы тогда нам останутся, каким оружием будем мы тогда сражаться против всей этой подлости? ..

Многие из этих бывших коммунистов - главным образом крестьян из рода Вагановичей ³⁸, никогда не прерывавшего родственных сношений с Кучевичами и одно время, казалось, вполне поддавшихся приручению, - теперь находились на положении выздоравливающих больных. Их не брали в походы, не посылали в облавы, как не заслуживающих доверия, им запрещалось носить оружие, равно как и надолго отлучаться в лес. И все эти суровые запреты сыпались на Гальо, как манна небесная, с помощью которой он надеялся вернее всего перехитрить войну и все воюющие стороны. Вот уже много месяцев подряд Гальо вел мирный образ жизни, мечтая только о том, чтобы продержаться таким образом до самого конца. В данный момент он как раз предавался мирному труду: Гальо сидел перед домом и садовым ножом заострял колья. Перед ним возвышалась целая груда уже готовых кольев - видимо, Гальо задумал огородиться частоколом от всего белого света. А уж если и частокол не поможет - пиши пропало. Я подкрался и вместо приветствия направил на него осколком зеркала солнечный зайчик. Он обернулся и пожалел, что сразу не удрал без оглядки. Нож выпал у него из рук, и он стал медленно подниматься на ноги, соображая, как бы ему половчее выкрутиться. Я поманил его пальцем в лес; он двинулся, согнувшись, выставив сгорбленные плечи и прикрывая ими голову. Я поджидал его за первыми кустами и прежде всего спросил про Треуса.

- Итальянцы увезли его на грузовике в больницу.

- И он не сдох по дороге?

- Ничего ему не делается. Только и есть что несколько ребер поломано, да левую ногу ты ему в двух местах прострелил. Через месяц выздоровеет. Пока его топором не тюкнешь, его на тот свет не спровадишь.

- А я не собирался Треуса на тот свет спроваживать. Я хотел постращать его немножко. Что люди об этом говорят?

- Четники премного тебе благодарны, поскольку ты им оказал большую услугу.

- Это верно, теперь некому будет воровать.

- Не в воровстве дело, подумаешь, чепуха какая! Ты им жалованье обеспечил.

- Какое еще жалованье?

- Которое они от итальянцев получают. Четники чуть было с ним не распростились. Уже давно поговаривали о том, что начальство собирается срезать деньги. С какой стати платить, когда кругом тишь да благодать? Никакой опасности нет, значит, четникам и делать нечего. Ну, а раз находятся еще охотники стрелять - значит, уж теперь не срежут.

Вот так он разлагается - подло, нутром. И смотрит на меня печальными желтыми глазками. Эти глазки выдают все то, что не смеют произнести его поганые уста: напрасно ты, мол, бьешься, сердечный, все равно, мол, ничего у тебя путного не получается! Решительно ничего, ибо за что бы ты ни взялся, все оборачивается им на руку. Такой уж ты, видно, счастливчик! Попадешь ли ты или промахнешься, так или этак, а в результате только воду на их мельницу льешь. Не будь тебя да дружков твоих, таких же неудачников, как и ты, четнические отряды давным-давно рассыпались бы сами собой. Прежде всего они лишились бы поддержки и материальной помощи: денег, муки, боеприпасов, затем крестьяне разошлись бы по домам возделывать хлеб, а офицерики и прочие бездельники - употреблять его. И разбрелся бы народ по своим углам, утихомирился, и вот тут-то, вздохнув свободно, и можно было бы снова приступить к активной работе с массами. Вот и выходит, что ты сам четников от верной гибели хранишь, а умным людям не даешь взять дело в свои руки …

- Мне тут надо кое-что твоему тестю передать, - сказал я. - Сегодня же спустишься к нему и скажешь …

- Нет, нет, нет, и не рассчитывай на меня, мне это никак невозможно.

- Да я на тебя никогда не рассчитывал и впредь не собираюсь, я тебе задание даю!

- Это мне никак невозможно, и вообще ни одна живая душа не должна знать, что я тебя видел! Я тебя в глаза не видывал, потому что, потому что… - мычал он, теряя рассудок от страха.

- Потому что что?

Он закрыл глаза как бы в приступе рвоты:

- Они велели мне убить тебя при первой же встрече.

- Ого! Чем же это? Уж не этим ли ножом?

- Какое там, они мне дали револьвер.

- И ты его взял?

- Взял. Думал, ты не придешь. По правде говоря, нехорошо с твоей стороны ко мне ходить, потому что за всеми нами тут следят, и в особенности за теми, у кого дом возле леса и дети есть. Если тебе уж так приспичило за народное дело бороться, нечего тогда людей мучить.

- А ну-ка покажи мне этот револьвер!

Он засуетился. Стал шарить там, где его заведомо нет. Страсть как ему не хочется показать мне револьвер, и, кляня себя за свою болтливость, он извивается, словно на него зуд напал. Наконец дрожащей рукой он извлек что-то черное и неприглядное, как огрызок ячменной лепешки. Я цапнул у него с ладони: действительно, револьвер, крошечный такой, еще не петух, а револьверный цыпленок. Если им можно уложить человека, лучшего оружия для подлого убийства не придумаешь. Гальо протянул за ним руку, я ее оттолкнул и опустил игрушку в карман.

- Ты что же, не вернешь его мне, - заскулил он.

- Может быть, и верну, но не сразу. Прежде всего принеси мне чего-нибудь поесть!

- Не могу я, - проговорил он и прибавил: -Из-за баб не могу.

- Из-за каких еще баб?

- Пришли к нам из села шерсть чесать. Они сразу догадаются, что я кому-то еду понес.

- Неважно, пусть догадываются. Я уйду, тут не задержусь.

- Правильно. Ты-то уйдешь, зато я здесь останусь, и все мое семейство тоже. Куда я с семьей денусь, если они мой дом сожгут? Да где уж тебе о других подумать, тебе это и в голову не придет!

Он меня почему-то не спрашивает, была ли у меня семья, ему почему-то и в голову не приводит подумать о том, что в прошлом году сожгли мой дом. Все это ему и в голову не приходит, и он не желает думать о другом и о других, пребывая в вечном страхе за свое и своих. Он ослеплен этим страхом, страх заливает его глаза кровавой пеленой немой ненависти… И глядя на меня сквозь пелену этой ненависти, как на какое-то исчадие ада, он думает о том, с каким наслаждением он раздавил бы меня, если бы только было чем. Я усмехнулся: мы прочитали мысли друг у друга, а в таком случае слова совершенно излишни. Уразумев наконец, что ему от меня просто так не отделаться, Гальо встал и, бледный, как мертвец, поплелся домой поискать, чем бы от меня откупиться, а может быть, схватить винтовку. Если у него дома и правда собрались женщины из села, они с первого взгляда обо всем догадаются. И могут завтра же упечь его в тюрьму, но мы от этого ничего не теряем. Тесть постарается вызволить Гальо оттуда, а если нет, я тоже не заплачу! Гораздо больше беспокоит меня моя голова, она у меня прямо-таки раскалывается, а перед глазами расходятся темные круги. И в животе тоже явные нелады - уж не наградили ли меня эти проклятые слепни каким-нибудь лошадиным тифом?

Я смотрю на Глухомань, что виднеется вдали за долиной, и от одного ее вида мне становится легче. Перенестись бы сейчас туда и поваляться по мягкой траве, так бы вот, кажется, и сняло с меня всякую хворь. Но тут появился Гальо и прервал мои мечты: он вытащил из-под полы сверток с хлебом и сыром. Хлеб черствый, сыр тоже черствый и ужасно пересоленный - наверное, он сотню раз проклял эту жалкую снедь, пока донес ее сюда. Проклял, мечтая раз и навсегда отвадить меня от своего негостеприимного дома. И хотя я совсем не голоден, я усилием воли заставляю себя глотать и проталкивать по пищеводу эту проклятую снедь, надеясь с ее помощью заглушить боль в желудке. Не переставая жевать, я спрашиваю его:

- Нико Сайков к тебе не заходил?

- Нет, - ответил он.

- Врешь! Он к тебе в дождь приходил, а ты заклинал его богом и святым Иоанном Крестителем побыстрее уйти.

- Что-то не припомню такого.

- Зато я припоминаю, и кое-кто другой тоже. И еще я припоминаю случай с ручной гранатой, когда ты подослал свою мать выклянчить ее у Нико. Может быть, это все, чем помянут тебя после смерти.

Я, например, гораздо больше оставлю после себя на память. Например, Треуса, который, выйдя из больницы, будет скакать на трех ногах и, может быть, получит прозвище Тренога, и все будут вспоминать, что эту тройню сварганил ему я. И не один Треус, найдется и кое-кто еще, кого я в свое время здорово припугнул. Однако для бессмертия этого маловато. Надо срочно замесить что-нибудь новое, грандиозное, что будут долго вспоминать потом. Такое, чтоб рвануло вверх и полыхнуло, может быть, пожар, а может быть, целых два, ибо трудно стяжать мрачную славу злого гения на Лелейской горе, где многие состязались за честь быть победителем … Поглощенный этими мыслями и непрекращающейся головной болью, я краем уха слушаю жалобные стенания Гальо: вечно они тут вертятся, вынюхивают, дом перетряхивают, чердак обыскивают и тюрьмой грозятся … Погубил он семейство свое, бормотал не умолкая Гальо, разорился в пух и в прах, и одна теперь осталась ему дорога - петлю на шею или вниз с вершины Стены… Отец у него разболелся с расстройства, мать от сердца при смерти, жена, дети, засуха, скот, и все это на его бедную голову … В конце концов я не выдержал и сказал, чтобы заткнуть ему глотку:

- А той паскуде передай, пусть оставят Иву в покое! Она за меня не в ответе.

- Какой паскуде?

- Тестю твоему. Он там на них влияние имеет.

- Имел когда-то. А сейчас они его нисколечко не слушают.

- Уж коли он тебя выгородить сумел, так ее и подавно сумеет. Она небось не в пример тебе никогда не числилась коммунисткой. А если он ее не защитит, я ей другого защитника найду, так ему и передай.

- Не могу я ему этого передать, мне нельзя от дома отлучаться.

- А ты жену пошли. Я ему письмо напишу, а жена отнесет.

И я написал деловое письмо без обращения, не слишком распинаясь в любезностях и не слишком надеясь на успех моего предприятия: «Все ваше имущество находится под открытым небом: скирды, сено, дома, стойла и сараи. И все это я могу запросто спалить с помощью двух спичек и без всякого сожаления, поскольку вы не жалеете ни женщин, ни детей, ни грудных младенцев, ни стариков. Если ваши мерзавцы снова будут приставать к моей снохе Иве и не выпустят из тюрьмы моего дядьку Луку Остоина, тебе первому представится возможность полюбоваться, как однажды в полночь пламя озарит Межу и Утрг до самой маковки Седла. Командир Ладо. Комиссар Дьявол».

Сложив листок, я подал его Гальо. И он его взял, терзаясь внутренне. Рука его дернулась, как бы схватившись за острие ножа, что не помешало ему тут же вступить со мной в торговую сделку: он слезно вымаливал револьвер в качестве ответной услуги за услугу.

- Револьвер пусть будет у меня, - ответил я.

- Что же я им скажу, когда они прикажут мне его предъявить?

- Скажи, что я свалился на тебя прямо с неба, как дьявол.

- Так оно и есть. Но они мне ни за что не поверят.

- Подумаешь, важность какая. Мы вот тебе тоже не верим, но это тебя нисколько не трогает.

- Ведь ты же знаешь, что из-за этого револьвера я погибнуть могу?

- Ну и на здоровье. Не одни только русские, немцы тоже гибнут. И даже англичане, случается. А ты что за исключение такое? Чем ты лучше других?

Для наглядности я показал ему язык да еще и хрюкнул вдобавок. Теперь уж он отцепится от меня. Гальо опустил глаза. Понурил голову, втянул шею в плечи, стараясь сжаться в комок. И побелел - в лице ни кровинки, оно как-то сразу пожухло, стало пепельно-серым. Больше он не сказал ни слова и, раздвинув грудью кусты, поплелся домой. Ну и поделом тебе, подумал я. Небось перед теми ты и пикнуть не смеешь? Так знай же, что мы тоже не ангелы! Пусть расскажет потом, что я сумасшедший, это, наверное, единственное, что они еще уважают. Вот если бы только Нико Сайков мог огрызаться, ничего подобного не было бы с ним сейчас, так же, как и со мной. Но я не стану Нико осуждать, ведь в то время мы все были склонны уступать и прощать и за чужие грехи расплачиваться собственной головой. Может быть, Нико уже и расплатился, а если нет, я его все равно не буду осуждать: он до конца испил чашу страданий, прежде чем ступил на свой тернистый путь. Извилистый путь, но ведь и другие тоже не прямее.

Я перехожу из тени в тень, находя каждую последующую более густой, чем предыдущая. Боль меня не хочет отпустить - сижу ли я, стою ли, все мне плохо. Про голову я уже позабыл, теперь очаг боли спустился ниже и сосредоточился на пояснице и под ребрами. Тщетно я исследую себя наподобие заболевшего коня, когда он взглядом пытается проникнуть в свои внутренности и увидеть, какая это там вражья сила копается в его нутре. Лягу на живот, а меня как полоснет острой болью, словно бритвой; перевернусь на спину - еще хуже, чем бритва, встану, хочу бежать - ноги подкашиваются и не держат. Я перепугался не на шутку. В этом смысле у каждого есть свой пунктик: одни до потери сознания боятся самолета, другие - какого-нибудь человека, я больше всего на свете боюсь болезней. Самое страшное, что тут моя фантазия буквально не знает никакого удержу и нет никакой силы, способной ее остановить. Совсем недавно самую обыкновенную чесотку я принимал за проказу; в данный момент я подозреваю отравление или тиф. В обоих случаях мне необходима вода. При отравлении зараза выходит с потом; при тифе вода побыстрее спровадит меня на тот свет. Плетусь через силу. Хватаюсь за ветви, подпираюсь винтовкой и утешаю себя только тем, что и в прежние времена тоже были страдальцы, вроде меня:

Где-то тут в лесу должен быть один родник; прошлым летом мы возле него устраивали встречу. В поисках этого родничка я обшарил все ложбины вокруг, нигде его не нашел. Пересох он, что ли, или его нарочно засыпали опавшими листьями, чтобы я не мог его отыскать? И я вспомнил ключ под Окопным; конечно, он отсюда далеко, и я не знаю точно где и вряд ли дотуда дотяну. Но все равно иду - ведь надо же идти куда-то. Очень может быть, что именно к Окопному, но перед глазами у меня все сливается и плывет. Гирлянды веток, повторяясь, наводят меня на мысль, что я хожу по кругу. Вдруг мне почудилось журчание ручейка, но, на мою беду, уж слишком сильно напоминало оно журчание неторопливо льющейся беседы. То плеснется водой, то снова струится человеческой речью - никак не разберешь. Но вот он уже близко, и наконец все разъяснилось - и то и другое. В холодке у воды кружком сиделилюди и размахивали руками - они играли в карты. В кружке играющих сидел и Вуйо Дренкович - я его сразу же по голосу узнал. Но больно уж сейчас у меня неверный глаз, да и руки тоже; еще промажу с первого раза, зато он наверняка не промахнется. И в ожидании ночи я повалился на землю возле какого-то куста.

У ИСТОЧНИКА

Ночь хлынула с гор раньше времени, увлекая за собой орды беженцев и отары скота из Гусиня. Ночь катилась вниз со звоном и грохотом, мрачная от тучи черных копоранов ³⁹ и рева толпы. Ежась от посвиста и громыханья, поджимая под себя хвосты, вкрадчиво льстя, она скулила и упрашивала:

Растекаясь на распутьях рукавами и волоча за собой деревья и камни, она угрожающе ощетинилась. Здесь не одни только жители Гусиня, попадаются тут горемыки из Пештера, и православные из Рожая, и бывшие хозяева из Метохии, и сторожевые полицейские псы, брехавшие отрывисто и резко. Мимо меня, настигая друг друга, валят темные волны, сверкая прикладами, со скрежетом шаркая по камню подкованными ботинками, отборно ругаясь, черные, голодные, запыхавшиеся, высунув языки от усталости… Безжалостно вытряхнув их сперва из насиженных гнезд, затерявшихся в позабытых богом углах, а затем, сбив кучами, теперь та же сила пригнала их сюда, в лелейские земли, суля жратву в обмен на преступления и злодейства. И вот теперь они идут, идут, завывая тоскливо:

Подчас поток обрывается, и тогда передо мной, подобно поляне или раннему утру, открывается просвет, где нет ни криков, ни боли. Я открываю глаза и в наступившей тишине узнаю очертания далеких гор в болезненном свете ущербного бессмысленного дня. Я знаю, эти просветы - остатки того, что еще не успело разрушить время; возвышаясь островками над разлившимся морем черной пустоты, они покачиваются, ежеминутно готовые скрыться под ней. Я знаю, между этими разрозненными островками земли существуют невидимые связи, рухнувшие мосты и клочки разорванной дороги. И я, изнемогая от усилий, копаюсь в лихорадочно мерцающей памяти, стараясь отыскать в ней недостающие звенья. Но там, в хаосе отрывочных мыслей, тупиков и провалов, все распадается, тонет в забвении, порой прорываясь бредом, и мне кажется тогда, что мозг мой превращается в огромный, как сама Лелейская гора, муравейник, задыхающийся под гнетом живых напластований. И сам я как бы тогда перестаю существовать, во мне живет один только этот муравейник с верхушкой, охваченной пожаром, застойными лужами в подземных коридорах и беспорядочно мигающими огоньками посредине. В подземных лужах шипит уголь и, поднимаясь вверх, испарения смешиваются с дымом.

Растопленная потом, земля подо мной отсырела, раскисла и расползлась, как тесто. Бог знает сколько времени пытаюсь я найти под собой твердую опору, но только напрасно шарю руками. Подо мной на земле образовалась борозда, и я догадываюсь, что это губы: мокрые и липкие уста земли подкрались ко мне со спины, все глубже затягивая меня в свою утробу. Я уже чувствую запах ее нутра: это она так медленно душит меня. Начнешь вырываться - ускоришь свою гибель, начнешь кричать - окружающие только посмеются надо мной, конечно, если таковые найдутся. И я продолжаю неподвижно лежать, погружаясь в ее глубины. В тишине слышится плеск воды и чье-то негромкое рычание. Я открыл глаза посмотреть, кто там рычит: в мерцании дня, прокопченного влажными испарениями, висел дьявол с черным докторским саквояжем. Я обрадовался, увидев его: появление нового лица обещает что-то новое. А так как это новое не может быть хуже старого, ибо это невозможно, значит, будет лучше. Если он задумал подвергнуть меня пыткам клещами и пилами, он должен будет сначала вытащить меня из трясины, а это может в корне изменить мое положение.

Дьявол не спеша открыл свой саквояж и вместо пилы вытащил оттуда заплатанные штаны. Он швырнул их к моим ногам, продолжая вынимать из саквояжа какие-то обноски. Я воскликнул в недоумении:

- Что ты собираешься делать с этими тряпками?

- Тебя в них одеть, - поскрипел он.

- Эти лохмотья! Ты что, рехнулся? Не видишь, что я одет с иголочки?

- Все краденое ты снимешь, а на себя наденешь свое благородное рубище.

- Не валяй дурака! Уж не воображаешь ли ты, что я тебя послушаюсь?

- А как же иначе? Поиграл, и будет, надоело небось. Впрочем, если еще не надоело, все равно пора тебе понять, что дальше так продолжаться не может.

- Но я этого пока еще не понял. Почему не может? И в чем тогда твое искусство, если невозможное невозможно, если выигрывает неоднократный чемпион, а старый принцип «сила города берет» торжествует полную победу! Никакой ты после этого не бес, а просто старый пузатый безобразник с облезлой шерстью. Плевать я хотел на этакое твое искусство, катись с ним к чертовой матери, не желаю я больше тебя видеть…

Я распалился и орал как сумасшедший. Проснулся от собственного крика, распиравшего меня. С кем это я так схватился? … Кажется, с дьяволом; но его нигде нет. Я верчу головой по сторонам, насколько позволяет боль, ищу его глазами. Деревья, застыв в истоме, в недоумении смотрят на меня, но я не верю им. Позлащенные там и сям отблесками заходящего солнца, они, казалось, смеются надо мной; окутанные сумерками, хмурятся, куя коварную измену. Сухие листья и тени в драных штанах, испещрившие землю, напоминают мне те самые штаны, из дьявольского саквояжа, а самого дьявола нет как нет. Может быть, дьявол в том виде, в каком он является мне, вовсе не существует на свете, может быть, он - всего лишь предвестник беды, зловещая, мрачная тень, уже закрывшая или грозно надвигающаяся на меня. Или та самая пустота, в которой смешалось время, раскаяние и предчувствия и бледные отголоски извечных тревог и сомнений. Созданный игрой воображения, он воплотил в себе все малодушные доводы падших; и теперь, подобранный памятью вместе с прочим ненужным хламом, который память таскает за собой, он - кстати и некстати - вплетается в мои видения и сны.

Жестокая жажда неотступно соблазняет меня призраком воды; вот и сейчас я слышу лепет воды там, на поляне, в глубине леса. И явственно представляю себе ее кристально-прозрачные, ее холодные струи, которые прыгают по камням, устремляясь к обрыву и исчезая из виду. Вода спускается в долину и там соединяется с другими ручьями. И я завидую камням и травам, стрекозам, вьющимся над водой, но больше всего завидую я канавам, которые могут пить сколько душе угодно. У меня от жажды запеклись губы, а нёбо покрылось коркой. Я поднял голову, прислушиваясь: действительно вода. Звонко поют ее струи и, убегая, манят с собой, как та девушка, которая знает, что она желанна. Там много девушек, и все они спускаются вниз вереницей и машут мне руками: до свидания … Они появляются из-под земли где-то тут рядом, я мог бы докатиться туда, да ограда мешает. Настоящая ограда, и к тому же двойная, составленная из двойного ряда стволов с прикладами, которые шипят друг на друга:

- Бьешь?

- Бью!

- Клади деньги на бочку!

- Отдам я тебе деньги, просто у меня с собой мелочи нет.

- Не нужно мне твое «отдам», мне деньги подавай!

- Ах, значит, мне не верят?

- Самому господу богу не верят, покуда он денежки не выложит.

- Ты меня первый день знаешь, что ли, получишь свои деньги!

- Вот оттого-то, что я тебя знаю не первый день, ты их сюда и клади!…

Дьявол вздохнул из моей тени:

- В карты режутся.

- Точно, - согласился я, - Завидуешь?

- У меня в кармане новенькая колода лежит, могли бы и мы с тобой от скуки переброситься, все время быстрее пройдет.

- У меня денег нет, все утекли. А у тебя деньги есть?

- И у меня нет. Но если нет, необязательно на деньги. Можно на спор: проиграешь - сдаешься и снова влезаешь в свою старую шкуру.

- А если выиграю, что тогда?

- Тогда ты загадаешь желание, а я его исполню.

- Все сказками меня кормишь …

- А что такое сказки, как не поиски истины в потемках? Истину искали ощупью тысячи лет; согласись, что в таком случае даже одноглазая курица должна найти хоть крупицу истины.

Одноглазые курицы раскудахтались так, что у меня голова пошла кругом: каждая расхваливала свое зерно и норовила всучить его мне. Но меня эти зерна не интересуют, самое заветное мое желание - добраться до воды. Я зашел бы в нее не разуваясь, по колена, потом по пояс и пил бы без передышки. Ну а напившись - чего бы я после этого пожелал? Второе мое желание тоже заранее известно - соединиться с товарищами. Конечно, я загадал бы именно это желание, только позднее поняв, что его осуществление не принесет мне счастья. Товарищи уже привыкли обходиться без меня, и своим появлением я только испорчу сложившуюся компанию. Они, конечно, не замедлят засыпать меня вопросами: чем объясняется мой наряд, столь не похожий на их лохмотья, скоромный дух и запах женщины, и руки, обагренные кровью, и издевательские шутки с Гальо, и ранение Треуса, и так далее, и тому подобное … Где уж им догадаться, что иной раз и зло творишь во имя добра; для них эти понятия несовместимы, и потому они не в состоянии осознать, что не всякое зло преступно. Затем начнутся ожесточенные дебаты о мере наказания, потом исключение, сочувствующие или презрительные взгляды, и я тащусь за ними следом, являя собой жалкий портрет несчастного, отверженного обществом …

Через некоторое время - в том случае, если я до того момента не сыграю в ящик и буду покорно сносить свою долю, - срок наказания истечет, но оставит по себе неизгладимый след, в памяти, нечто вроде небольшой заплатки, а мне до смерти надоела всякая залатанная рухлядь.

Конечно, я мог бы загадать и что-нибудь другое - пожелать, например, оказаться в Боснии, в бригаде. Но и там мне будет не слаще: в бригаде меня примут как первоклашку, чересчур долго предававшегося сомнениям и потому неисправимо запоздавшего, а мне до ужаса надоело ходить в первоклашках и учениках. Лучше всего потребовать от дьявола изобрести какой-нибудь летательный аппарат, не это современное барахло с мотором и крыльями, а нечто вроде пружин, которые прикручиваются к подошвам и уносят тебя далеко-далеко от сынов земли, когда они чересчур уж тебе надоедят…

- Долго думаешь, - сказал дьявол. - Ну, согласен?

- Время есть. Куда ты меня гонишь?

- Никуда, просто мне поиграть охота. Так руки и чешутся.

- Если чешутся, ты их хвостом почеши. А меня не жди, не стану я играть в твои карты. Они же у тебя крапленые! Так что выигрыш тебе обеспечен - какая уж тут игра!

- Это новая колода, видишь, не распечатана еще. Как же я мог их пометить, когда обертка не разорвана?

- Не знаю как, а только я тебе не верю.

- Выкручиваешься! Боишься проиграть. До того боишься, что даже играть отказываешься, трус несчастный! А чего тебе, собственно, терять?

- Нечего, но и от тебя мне тоже решительно ничего не надо. Мне и так хорошо.

Какое там хорошо, хорошего у меня мало, но я не собираюсь ему жаловаться, так же как и перелезать в свои лохмотья, пусть катится к черту! Может быть, он и не дьявол вовсе, а провокатор, подосланный ко мне всевышним. И тут каким-то странным образом я очутился в мастерской, где чинят зонтики. Над головой у меня висели распластанные и проржавевшие проволочные скелеты со сломанными ручками и обрывками материи. Обрывки эти по чьей-то прихоти обмакивали в зеленую и голубую краску; одни при этом окрасились, другие нет. Хозяина в мастерской не видать, он в панике бежал, не заперев помещения. На столе стоят сданные в ремонт часы, некоторые из них тикают, другие молчат. В ящике кое-что из серебра - я плюнул в него и задвинул обратно. На полках блестят бокалы, но при ближайшем рассмотрении они оказались пустыми. На дне бокалов есть маленькие дырки, сквозь которые только что просочились последние капли влаги. Во всей мастерской нет ни капли воды, значит, мне тут нечего стащить. Я перешел в соседнюю комнату, загроможденную поломанной мебелью, стал ощупывать ее руками, но под моими пальцами все крошилось и рассыпалось в прах.

- Ого, куда тебя занесло, - воскликнул дьявол из темноты.

- А тебе какое дело?

- Обидно, что ты так безнадежно погряз в этом деле. Я имею в виду - в воровстве и всем прочем, зря позоришь свое доброе имя.

- Ничего не зря. По крайней мере испробую мою дорогу. Если она подведет - другие по ней не пойдут.

- Такое испытание не для тебя, не для твоей натуры.

- Мы, когда надо, и натуру меняем.

- Руки коротки у вас натуру менять.

Это правда, руки у нас коротки. Вот я, например, никак не дотянусь до лепечущей рядом воды. Где она лепечет, я не знаю, может быть, в подвале. Я дополз до лестницы, она разрушена бомбой, сохранились одни перила, они висят над пропастью, подобно канатной лестнице на корабле. Спускаясь с перекладины на перекладину, я иду на звук текущего ручья, но ручей течет за оградой, а под ней расположилась картежная компания.

- Свою натуру, - промолвил дьявол, - самовольно менять вы не можете.

- А как же я? Разве я ее не изменил?

- К худшему - да, это могут все. И меняют.

- Сейчас время такое, оно того требует.

- Время и потом будет таким, чего ты от него ждешь? Время нейтрально, почему оно должно меняться?

- Потому что революция его изменит, потому что мы победим!

- Это гипотеза, всего лишь предположение. И кажется, необоснованное. Но даже если твое предположение окажется правильным, что значит победить? Допустим, вы разогнали алчущих и захватили кой-какие кормушки. Но пока вы до них доберетесь, кормушки будут пусты. Да они уже сейчас разворочены и разграблены. И что же? Чем вы будете кормить народ? Обещаниями можно кормить, покуда ты внизу, но не тогда, когда приходишь к власти. А сами-то как жить станете? Немало вас без рук без ног вернется, кто глаза не досчитается, а кто ребра, и в этом своем жалком состоянии, разбредясь по своим углам, вы попадете в полную зависимость к всесильному обывателю, как это случается после каждой войны: сила города берет. Кое-кто из ваших ребят вырядится в новые штаны и как раз попадется на крючок красотке «parlez-vous francais», и красотка мгновенно кинет голубчика на раздобычу кредиток для покупки новых тряпок и побрякушек. И так его впряжет, что он и опомниться не успеет, глядь, а уж коготок в каком-нибудь грязном дельце и завяз. А торговцы, маклеры, а спекулянты - какая дремучая чаща, какое болото с ползучими гадами! Все они вылезут на свет божий через старые дыры. Которые позажиточней отгрохают себе, как и положено, домишки будь здоров, в остальном же все будет так, как раньше, а кое-где и хуже: лес и дожди, темнота и тоска, голод и грабёж, а Лелейская гора, безлюдная, как всегда, по-прежнему будет возвышаться над нами: для нее-то уж времена никогда не меняются …

- Заткнись! - прикрикнул я. - От твоей болтовни уши вянут!

Он скривился в усмешке:

- Может быть, тебе не нравится эта пластинка?

- Признайся, тебе дорого платят за эту безобразную травлю?

- Никто мне не платит, просто мне хочется предупредить тебя, чтоб ты не ждал от своего «лучшего будущего» ничего особенно хорошего. Мы ведь живем на земном шаре, а на нем все постепенно искривляется. Опомнись, игра не стоит свеч и, пока не поздно, вернись со своего скользкого пути.

- Ты имеешь в виду - с дьявольского?

Он кивнул головой.

- Но я его не искал, - сказал я, - они сами толкнули меня на этот путь. И заставили стать таким. Тот старый дьявол - а мне почему-то кажется, что это ты и есть, - ужасно обленился и перестал их устраивать. За последнее время он здорово одряхлел, зубы поиступил, нервишками сдал, когти стал беречь и не может обеспечить им достойную программу развлечений, совершенно необходимых для оправдания тех требований, которые они предъявляют итальянцам. Ведь должны же они время от времени устроить маленькое кровопускание или там перелом ребра. Вот они меня сюда и заманили тебе на подмогу, а может быть, на смену…

- Твои товарищи первые от тебя отрекутся, - заметил он. - И ты это прекрасно знаешь.

- Ну и пусть отрекаются. Что с ними сделаешь?

- И никакие трудности тебя не оправдают: им ведь тоже приходится туго, но ничего не попишешь, терпят.

- А я и оправдываться не стану.

- Но неужели ты не понимаешь, что я не в состоянии выносить здесь твое присутствие? Здесь двоим таким тесно, тут места только на одного - так я или ты?

- Я! - воскликнул я. - Здесь буду я, а ты проваливай! Ты слишком стар и нерасторопен, ты слишком старомоден, все копаешься, раздумываешь, когда раздумывать нечего. Скоро заладят дожди, а ты не любишь копыта мочить. Забирайся в пещеру, спи и ни о чем не беспокойся, а уж я тут на твоем посту постараюсь тебя переплюнуть. Думаю, я с этим запросто справлюсь, потому что какой же ты бунтующий дьявол, когда ты самый обыкновенный агент и шпион господа бога…

Должно быть, я попал в самую точку - дьявол остолбенел. На нем были те самые лохмотья, которые незадолго до этого он безуспешно пытался мне всучить; вдруг лохмотья съежились, запорхали над землей. Но не успел я и подумать о том, что это разбег перед прыжком, как он шмякнулся мне на грудь всей тяжестью и придавил, словно куль с мокрой землей. Выдавил из меня воздух, залепил грязью рот, стараясь задушить. Он мог бы задушить меня сразу, но ему хочется помучить свою жертву, и поэтому он работает с прохладцей. Пляшет у меня на груди, бубнит себе что-то под нос, рычит и обнюхивает меня: нащупал горло и разверз над ним зубастые, как гребни, волчьи челюсти, явно взятые напрокат. Я занес кулак, готовясь нанести ему удар, и угодил в самую мякоть его огнедышащей влажной пасти. Схватил основание языка и сжал, словно скользкую рыбу. Держу, крепче стискивая руку, и дьявол уступил - мой кулак засел у него в глотке, как здоровая кость. Рычать не может, дыхание сперло, извивается, ползает, тщетно пытаясь вырваться от меня. Я изловчился и боднул его головой, щелкнув от сотрясения зубами.

Вдруг земля поплыла подо мной, проваливаясь в мрачную бездну. Провалилась; я повис в пустоте. Объятый ужасом, я ухватился рукой за его когтистую лапу - или удержусь, или увлеку и его за собой. И сплетясь в клубок, мы обрушились в пропасть без дна и предела. Падая, мы стараемся дотянуться ногами до дна, но при этом, как бы проскакивая сквозь воронку, еще стремительней низвергаемся в глубины бездны. Я пришел в себя при последней отчаянной попытке глотнуть воздуха. И с чувством радостного облегчения ощутил под собою землю - вот она, на месте!.. Надо мной торчал корявый скелет сухого дерева; в руке я судорожно сжимал отросток его корневища. Решившись наконец выпустить его из рук, я встал. Свежая рана жгла лоб, к подбородку стекала струйка крови - я лизнул ее, смочив себе губы. Вокруг меня лес и ночь. Слышится журчание ручья. Я нащупал свою винтовку, забросил ранец на плечо и пошел - путь был свободен. Спустился к Окопному - никто меня не окликнул. Вокруг ни души, лишь белеют бумажки в траве - это картежники записывали на них свой выигрыш.

ДЬЯВОЛ ЛИЧНО

… Потеряв и стыд свой и совесть, не думая о чести и спасении души, никак не насытитесь вы братской кровью и отныне за славу, честь, гордость, геройство и доблесть почитаете рознь и вражду внутри своей страны, находя в ней наивысшую свою радость и счастье …

… С сего дня и впредь запрещаю вам призывать меня в судьи ваши, не желая отныне вовсе вмешиваться в ваши дела… и, каясь, остаюсь при сем несчастным доброжелателем вашим.

Владыка Петар

(Послание черногорцам и брчанам)

БЕГСТВО ЯЩЕРИЦ И ДЕТЕЙ

Прежде всего я постарался раздобыть себе какое-нибудь пропитание и умилостивить свою утробу, промытую водой, а потом мирно спал под можжевельником весь день и всю ночь напролет. Если мне и снились какие-нибудь сны, они сразу же забывались, и ни единое предчувствие не омрачало приход зари и открывающийся передо мной день. Оседлав хребет каменистого Седла, я ухватил его за гриву и поддал ему шпор, норовя взвиться в небо на бешеном коне над жалким равнинным миром, распростертым внизу подо мной. Как хороша жизнь и как чудесно жить, и от прилива сил и счастья мне хочется кричать. Рассвет между тем обнажал горбы, загривки и далекие лысые макушки со снежными складками, и, постепенно успокоив дрожавшие во мгле силуэты, то и дело менял их цвет. Напуганные громыханьем каменного скакуна, кусты вслед за деревьями кинулись спасаться в ущелья, будто малые дети, увязавшиеся вдогонку за старцами в трухлявых тулупах. Стоящая на отшибе сосна наклонилась к востоку, словно журавль над колодцем. Качнув журавль, я зацепил солнце, и повисло, покачиваясь, его сверкающее ведро. Остановившись на полпути, малые дети протянули к солнцу свои озябшие руки да так и застыли, румянея в сиянии зари, в алых шароварах с золотистыми, как у маленьких вил, волосами.

В темных ямах долин едва различаются в глубине разбросанные там и сям поселения и клочок дороги. Там, на соломе, в тряпье, в смрадных каморках над подклетью с навозом, спят братья сербы, сыновья земли черногорской и лелейской. Искусанные блохами, они начинают чесаться задолго до пробуждения, да и потом еще долго не могут оставить в покое свои болячки. Почесываясь, они отхаркиваются, вспоминая мало-помалу свои сны. Снится им по обыкновению всякая чепуха, но они стараются приукрасить ее, чтобы было о чем порассказать. Они готовы болтать или слушать других, подлизываться, склочничать, травить, воевать - что угодно, лишь бы только не работать. Считая труд проклятой кабалой, мучением и пыткой, ненавидя и презирая его, от отца к сыну передают они изустное предание о том, что не тягловая крестьянская скотина они по рождению, а побочная ветвь непризнанных потомков князя Милутина Неманича и прекрасной цыганки из Смедерева. И, отягощенные, таким образом, наследственными пороками - по мужской линии стремлением властвовать, выкалывая глаза непослушным отпрыскам, а по женской, цыганской, веселиться и петь, - они всеми правдами и неправдами отлынивают от работы, предпочитая жить за счет чужого труда и за неимением других подданных нещадно эксплуатируя детей и женщин.

Позевывая и ворча, мужички направляются босиком и в подштанниках под кусты и заборы, дабы глотнуть свежего воздуха. Их прадеды были потомственными князьями задолго до Кандийской войны ⁴², они получали дукаты от Млетака, воспевались гуслярами, складывали буйные головы на Скадаре и жестоко мстили за погибших товарищей; и, хотя многие позабыли об этом их славном прошлом, теперешние потомки древних князей считают своей первейшей обязанностью снова как-нибудь дорваться до кормушек и дукатов, гуслей и безразлично чьих медалей. Поэтому нет ничего странного в том, что, прежде чем натянуть на себя брюки, они нахлобучивают на голову фуражку с кокардой и прицепляют к поясу что-нибудь из оружия: эта мера придает им все же некоторый вес и возвышает в глазах женщин, яростно скребущих свои кастрюли. Да, они опустились до положения крестьян, но, припертые к стене стечением несчастных обстоятельств, они были вынуждены пойти на эту временную уступку - ведь и орел в непогоду вынужден зимовать с курами. Но погодите, дайте только срок, и они снова разбогатеют или выбьются в большие начальники - из тех, что расхаживают с плетью, наводя страх и ужас на окружающих. Когда-то они были здесь не последними, и вот увидите, будут опять - есть еще порох в пороховнице.

Вдруг долину, наполненную блеянием, лаем собак и мычаньем голодных коров, огласили тревожные голоса. Словно из ада или открытой могилы вырывались оттуда жалобные стоны - значит, снова людей постигло какое-то горе. Пронзительный тягучий вопль, выделившись из нестройного хора голосов, оповещал о том, что в селе появился покойник. Он исходил из самого сердца долины - уж не Беле ли это Треус отдал наконец свою грешную душу дьяволу? Если так, сегодня простятся ему многочисленные барашки и телушки, которых выкрал и сожрал Треус за три десятилетия своей неутомимой деятельности. И над его открытой могилой, сменяя друг друга, произнесут речи унтер-офицеры и высшие чины, оттачивая свое ораторское искусство и превознося до небес его заслуги. Однако именно такой исход прельщает меня меньше всего. Пусть бы он лучше живым напоминанием обо мне скакал по земле на трех ногах еще много лет спустя после моей смерти. Но поскольку я не властен над судьбой, остается найти положительную сторону случившегося. Если Треус и в самом деле сдох, слух об этом непременно дойдет до Ивана с Василем, и, может быть, именно это заставит их сняться с места и поспешить на розыски заблудшего собрата, пока он еще не успел окончательно погрязнуть в пороке.

Представляя собой неиссякаемый источник вдохновения, подобные события, развиваясь и обрастая деталями, вырастали в моем воображении до размеров поистине роковых. Дабы остановить полет фантазии, я решил сойти в долину и посмотреть, что там творится. Я спустился лесом к дороге, дошел обочиной до перекрестка и здесь остановился, ожидая, когда с той или с другой стороны появится кто-нибудь из сведущих людей. Дожидаясь, я вспомнил Гальо: я его проучу, если тесть ничего не сделает для моих. Недурно было бы напомнить ему об этом и черкнуть письмишко для острастки! .. И постараться, чтобы это письмецо попало прямо в руки коменданта. Содержание письма должно быть примерно следующим: «Благодарю тебя за револьвер - отличная штука, что же касается твоего сообщения, так оно подоспело как раз вовремя…»

На этом месте мысли мои прервал Вукола Плотник, как раз спускавшийся сверху. Он приоделся в чистую рубаху, новый джемадан, побрился и постриг усы; должно быть, в селе на самом деле стряслась какая-то беда, если уж Плотник решился на такой шаг. Заметив меня, он хотел было потихоньку улизнуть. Но мой оклик пригвоздил его к месту.

- По ком это там голосят внизу? - спросил я.

- По Цаге, - сказал он, - Мямлиной жене.

- Той полоумной? А разве их положено оплакивать?

- А как же! Она себе шею свернула.

- Должно быть, не без помощи своего муженька Бойо Мямли?

- Мямля здесь ни при чем, это она по наущению черного дьявола из пещеры.

- Выходит, эта тоже имела сношения с дьяволом?

- Должно быть, имела, потому что в этом деле не обошлось без лукавого. Представляешь себе: Цагу заперли в комнате одну, окна забили досками, опасаясь, как бы она не вылезла на волю и не осрамила семьи. Ведь у нее на уме одно похабство было и вечные жалобы, что ее в черном теле держат и ракии не дают, и она ко всем приставала и выпивки выпрашивала. В той комнате был люк в полу, из этого люка видно все, что происходит в подклети. Но с тех пор как дом построили, этот люк, по их словам, ни разу не открывали. Все домашние про него позабыли, и уж где тут Цаге вспомнить про него, если бы ей дьявол на ухо не нашептал. И вот вчера открыла Цага люк и давай в него сбрасывать постели, одеяла, подушки - все, что могла дотащить. Как будто решила из дому съехать. И точно: съехала в мир иной - вниз головой и насмерть. Прямо удивительно, откуда у нее такая силища взялась, чтобы крышку открыть, - петли-то все проржавели…

- Может быть, ей дьявол открыл?- спросил я.

- Они тоже так думают. Кому ж другому-то?

- Должно быть, ей дьявол приглянулся, вот она и кинулась за ним вдогонку, да и грохнулась.

- Может быть, и так, этим выжившим из ума старикам чего только на ум не взбредет. Может быть, она за ракией ринулась, а может быть, еще какая-нибудь блажь ей в голову пришла.

- Теперь они, должно быть, этому дьяволу по гроб жизни благодарны, - заметил я.

- Что он их от старухи избавил?

- Ну да, такую обузу с шей снял.

- Обузу, да еще какую! И надоела же им покойница! Да и ей так-то лучше: намучилась она в своей темнице, все взаперти да взаперти сидела. С коих пор божьего света не видела!

Внезапно, как бы осененный какой-то догадкой, Плотник замер и вперился в меня проникновенным взглядом. Смутила ли его моя одежда или какая-нибудь другая примета, но этот его взгляд заставил меня пожалеть о тех неосторожных похвалах, которые я расточал в адрес дьявола. Я перебрал в памяти весь наш разговор с Плотником, но не нашел там ничего такого, что могло бы послужить достаточно веской уликой против меня. Нет, это проделки кого-то другого, ловко воспользовавшегося тем временем, когда я отсыпался в можжевельнике под Седлом. И если я действительно открыл однажды крышку старого люка с проржавевшими петлями, то было это бог знает когда; Цага давно уже позабыла тот случай и никогда бы не вспомнила о нем, если бы тот, другой, явившись к ней, не повернул в ее потухшем, помутившемся сознании какой-то рычаг. С единственной целью - напакостить мне и растревожить душу укорами совести. Придя к этому выводу, я окончательно убедился в том, что двум дьяволам здесь не ужиться: мы никогда не сможем поладить и, вечно враждуя, будем только мешать друг другу.

- У меня такое впечатление, - произнес Плотник, не отрывая взора от моей головы, - что кто-то зверски треснул тебя по башке.

- Точно. Довелось-таки и мне столкнуться с косматым дьяволом.

- Видит бог, он тебя не пожалел!

- Как, впрочем, и я его, так что ему тоже нечем похвастаться.

- Ты что ж, его совсем укокошил?

- Да не совсем. На этот раз он от меня ушел, но в следующий раз ему уж не уйти.

- Берегись, видать с ним шутки плохи!

- Какие шутки, когда тут спор не на жизнь, а на смерть. А я не успокоюсь, пока не разделаюсь с ним…

В глубине души я не слишком уверен в том, что сумею с ним разделаться: ведь он лучше моего знает здешние норы и в случае чего в любую спрячется. Есть у него и второе преимущество - появляться в тот момент, когда это выгодно ему, но отнюдь не мне. Силой его не возьмешь - силы у нас равны, зато он превосходит в хитрости. И на винтовку надежда плоха - оружие, которое бьет прямой наводкой, его, мне кажется, не берет. Для него хорошо бы такое оружие, которое стреляет под углом или зигзагом, а спусковой крючок имеет не с той руки. Сейчас у меня такого оружия нет под рукой, но погоди, если я сам не сыграю в ящик, может быть, я еще и раздобуду его …

- Слушай, тебе придется передать тут одно письмецо.

- Кому это?

- Гальо. Постой, сейчас напишу!

- Даже и не подумаю, я с Гальо никаких дел иметь не желаю. Нет, нет, я к нему не ходок - знаю я этого Гальо!

- Что же ты такое знаешь?

- А то, что он это письмо немедленно доставит прямо в руки коменданту. Да еще доложит, кто его принес. А у меня дети малые, я не могу!

- Мне как раз и надо, чтоб письмо попало в руки коменданту. Понимаешь? .. Я его Гальо напишу, а ты его коменданту снесешь… Ну, теперь понятно?

- Ничего мне не понятно, и я не позволю впутывать себя в эту историю.

Долго втолковывал я ему, что присяга, добровольно или вынужденно данная им четнической власти, обязывает его доставлять этой власти любое подозрительное письмо, которое попадет ему в руки. Бесполезно. Плотник не желал меня понять, прикидываясь настоящим дурачком. Легче дикого осла втащить на мост, чем обработать неподатливого Вуколу Плотника. Наконец он смекнул, что от него требуется, и стал отбрыкиваться обеими ногами: мол, с тех самых пор, как существует род Дрмеличей, даже еще до того, как они получили свое настоящее имя, ни один человек из их рода не строил таких гнусных козней своему самому заклятому врагу! Когда дело доходило до кровавой вражды, они выхватывали мечи и винтовки, но никому и в голову не приходила мысль наклепать на своего противника властям, ибо власти были для них чужими с того самого времени, как пало их воеводство. И он тоже не станет старинный завет нарушать, не станет он марать честь своих предков, которые в содружестве с патриархами из Печи привели свое племя в лелейские земли, дабы отстоять пустынный край от нашествия католических Климентиев, с одной стороны, и волны потурченцев - с другой … Наконец Плотника осенила счастливая идея - спихнуть щекотливое поручение на плечи ближнего.

- А знаешь ли ты, кто может отлично обстряпать это дельце?

- Не знаю. Кто?

- Сало! Лучшего кандидата не придумаешь?

- Ты же говорил мне, что он гад.

- Так оно и есть, и вот именно поэтому он его и обстряпает… Ты его только попроси никому письмо не показывать, дескать, в этом письме очень важные сведения. И уж будь покоен, Сало тотчас подсунет его коменданту или начальнику, а не то и самому воеводе.

- Похоже, что так оно и будет.

- А не будь по-моему, я тебя на закорках на самую макушку Седла втащу!

Вдруг из-под горы раздались писклявые голоса мальчишеской ватаги. Едва заслышав их, бывший забияка и поножовщик, потомок славных воевод, Вукола Плотник, побледнев и озираясь по сторонам, припустился наутек глухой тропинкой, трепеща при одной мысли, что его застукают в моем обществе. На опушке мальчишки сбились гурьбой. Их толстощекий предводитель, не иначе как сынок какого-нибудь четнического главаря, взобрался на пень, собираясь произнести напутственное слово перед началом боевой операции.

- Дорогие братья, - провозгласил он торжественно, подняв кверху свою маленькую руку, - народные мстители за раны сербов со времен Косова по сей день! Вы встали грудью на защиту семьи, племени, сербской нации и всего, что мило сердцу и господу богу нашему, от красной опасности, от чудовища из борделей и бараков …

- Верно говорит! - хором гаркнули слушатели.

- Да здравствует оратор! Забодай его черт полосатый!

- Выпьем чашу за победу нашу!

- Но борьба наша еще не окончена, - продолжал оратор с пня.

- Пустим турок под нож! - звонко лупил один из слушателей в чугунный котел.

- И до них еще очередь дойдет, - ответствовал предводитель, - но сначала нам надо со своей нечистью расправиться. Наши леса кишат красными, заклятыми врагами короля и отечества, церкви и алтаря, священников и мошенников и всего, что есть святого и прекрасного в нашем народе и государстве. И вот мы собрались здесь, чтобы извести под корень эту заразу и уничтожить всех свидетелей до единого! Так пусть же, дорогие братья, головы красных летят с плеч долой без всяких разговоров! Кто больше голов снесет, тот больше получит и удостоится похвалы и одобрения как нашего, так и союзного командования! А всякие там хлюпики нерешительные останутся с пустыми руками и с пустым брюхом и покаются, но только тогда уж им никакое раскаяние не поможет… Постой, да я еще не кончил! Прекратить там всякие разговорчики, а не то получите двадцать пять горячих по заднице в соответствии с сербскими законами!.. Взводные, выстроить роты. Бойцы, оружие на изготовку! Не забывайте зорко следить за ятаками! Ятаки, братья, наш национальный позор и подлая измена, вырвем ее с корнем без всякой пощады! Итак, братцы, в бой, вперед на врага!

- Ура-а-а!

И, растянувшись цепью, ребята пошли на лес настоящей облавой. Расходятся, кричат, орут, колошматят в кастрюли и котлы. В большинстве своем босоногие или обутые в какие-то опорки, худые загорелые голодранцы, вымазанные сливами. Я отступаю, прячась за деревьями, ребята наступают. Ребята преследуют и казнят землянику, которая заменяет им красных. Одни немедленно отправляют ее в рот, другие - в посудину, третьи накалывают на травники, нанизывая ягодные ожерелья. Завидев султан папоротника, они налетают на него, громко оповещая товарищей о разоблачении нового ятака, и топчут его ногами в назидание другим. Что ни шаг, то новый ятак - видимо, это единственный способ подвинуться вверх по служебной лестнице. Да это же ребячья игра, уговариваю я себя, но как-то тоскливо у меня на душе от этой игры. Дети - наше будущее и грядущий судья, к которому мы с надеждой обращаем свои взоры, а этот судья уже предубежден!… Нечесаная, немытая, вихрастая голытьба - наше будущее - уже осуждает нас, еще не успев ни в чем разобраться. И пусть случится невероятное, пусть победит революция, для этих детей, чью игру я сейчас наблюдаю, самыми прекрасными днями жизни останутся те, которые скрасила им облава на красных и ятаков!

Я было собрался уходить, сытый по горло всем, что, я услышал, но потом раздумал: правильно ли это убегать от детворы? Может быть, лучше с ними потолковать - дети не виноваты в том, что не знают правды, им некому ее открыть. И если взрослых и закореневших мы уступили итальянцам, то от детей мы не имеем права отступаться. Может быть, ко мне придет то единственное слово, которое разит и заставит их призадуматься и понять. На худой конец я хотя бы предоставлю ребятам возможность, страшно важничая и вызывая зависть окружающих, рассказывать о том, как они повстречались со мной в лесу. Представляю себе, сколько шума разведут вокруг этой истории. Может быть, она докатится до Ивана с Василем и поднимет их на поиски пропавшего? С чего бы только мне начать, чтобы не спугнуть ребят? … Но начинать мне так и не пришлось: кто-то из детей увидел меня и подал остальным сигнал к отступлению. И вся ватага кинулась врассыпную с воплем и писком, обгоняя друг друга, перекувыркиваясь через головы, не успев хорошенько рассмотреть, от какого они черта спасаются.

Лес опустел. Только одна отставшая ящерица, запыхавшись от бега, приостановилась на камне. Смотрит на меня неподвижными глазами, и видно, как под кожей бьется ее объятое ужасом сердце. Ну что, паршивый гад, спрашиваю я ее, что ты на меня уставилась? Кого я тебе напомнил, прокаженного или дьявола?.. Ящерица еще мгновение разглядывала меня, а затем стрелой юркнула в залежи опавшей листвы. Удирая, она ныряла в нее и снова появлялась на поверхности. Потревоженные шуршанием листьев и хрустом прутьев, которые беглянка задевала на ходу, проснулись целые семейства, целые полчища ящериц и змей, подстерегавших птиц в засадах у ежевичных кустов. И тоже устремились вслед за ней, распространяя вокруг себя хрупкий шорох, расходившийся волнами, подобно кругам на воде. Все живое обратилось в бегство, увлекая за собой все, способное передвигаться. Оглянувшись, я увидел, что моя тень тоже рвется с цепи, которой она прикована к моим ногам. Только деревья по-прежнему стояли на своих местах, отмахиваясь от меня ветками и не подпуская близко к себе.

СОН И ЯВЬ

Как ни старайся, как ни гадай, но никакая прозорливость не в состоянии предвидеть будущее, приуготовленное нам судьбой. Иной раз заранее продуманный и, казалось бы, безошибочный расчет жестоко подводит человека, тогда как другой неподготовленный и совершенно стихийный жест может вдруг увенчаться полным успехом.

Несколько дней тому назад, изнуренный невыносимой жарой, я черкнул короткую записку: если, мол, вы не отпустите из тюрьмы старого Луку Остоина, я подожгу у вас сено в лугах и скирды на гумне. Я написал это в горячке, вовсе не имея в виду всерьез заниматься поджогом, и уж тем более не надеясь добиться чего-нибудь путного этой угрозой, но вот, представьте себе, добился: старика выпустили из тюрьмы и два дня назад он вернулся домой, вызвав на селе великий переполох. Особенно раскричались завзятые горлодеры, вечно подстрекаемые неудовлетворенным честолюбием: они обвиняли власти в попустительстве, боясь, как бы это не повлекло за собой новых уступок, жужжали о подкупе, досадуя при этом, что на их долю не перепала малая толика. И поутихли только вчера, после того как был арестован и уведен в тюрьму инженер Драго Нежданович из Шапки.

Я никогда раньше не слышал, чтобы кого-нибудь выпустили живьем из тюрьмы, из пасти этого дракона, и прямо-таки не верю своим ушам. Однако Ива развеяла мои сомнения - она собственными глазами видела старого Луку, вернее, обтянутый кожей скелет, оставшийся от него, глянула и перекрестилась в ужасе, словно на живое привидение. Выйдя из тюрьмы, Лука в первую очередь пошел проведать ее и Малого, расспросить про меня и про соседей. Он сидел на крыльце, протягивая руки к солнцу - никак не может согреться старик. Выпил кофе с молоком и велел ей обдать кипятком его чашку - это из-за болезни. Потом пообедал на солнышке, а после Ива повела его домой - ей хотелось немножко прибрать его сиротливую хату и постелить постель.

- Лучше бы он здесь остался, - сказал я.

- Уж как я его просила, но он ни в какую.

- До чего же упрямые эти старики! Привык к своему очагу, жить без него не может. Ему, поди, кажется, что таких цепей, какие спускаются с его прокопченного потолка, в целом свете не сыщешь.

- Дело тут не в цепях, а в кашле. Кашель его замучил, вот он и боится, как бы ребенка не заразить.

- Ну тогда уж пусть лучше у себя живет; только как он там будет один?

- Говорит, ему хочется одному побыть.

- У всякого свои причуды. А может, ему и правда одному захотелось побыть, ведь в тюрьме - там все на людях. Ты его про Нико не спрашивала?

- Он его видел, говорит, Нико жив!

Неужели это правда?

Может быть, и правда, только я в нее не верю. И я пошел к Луке удостовериться. По дороге я стараюсь трезво разобраться во всем происходящем, но все равно мне кажется, что я смотрю какой-то дивный сон, в котором чудесным образом исполнилась часть моих желаний. Он разворачивается передо мной невероятно длинной лентой, все усложняясь и соблазняя меня самыми легкомысленными обещаниями. Но, убаюканный им, я продолжаю сладко спать. В вышине над горами течет и пенится звездная река, которую так часто наблюдал я наяву. Луга простираются там же, где прежде, и каждый куст занимает издавна отведенное ему место, и те жё тропинки вьются по ним, и тот же ольшаник, и лопухи, и пасущиеся кони - и все эти немые приметы реальной жизни как бы уговаривают меня не прерывать счастливого сна. Если бы только Нико был жив, он бы мог еще вырваться оттуда - через стену, через крышу, через подземный ход, найти меня и никогда уже со мной не расставаться и быть до гроба вместе, как две руки - правая и левая. И даже после нашей смерти, уже сойдя в могилу - а они у нас будут рядом, - не разлучаться никогда, чтобы не скучать и не томиться в одиночестве…

Может, он уже на воле. И ждет, притаившись за кустом, и вот-вот выскочит мне навстречу … Я иду осторожно, обходя кусты, заглядываю за деревья, - никого нет, даже засад. Не брешут собаки в селе - значит, там сегодня не хозяйничают патрули. Но эта подозрительная тишина не успокаивает, она пугает и настораживает меня. Если в мире стало так тихо и я действительно не сплю, значит, это неспроста. И если даже они на самом деле выпустили старика из тюрьмы, так это ненадолго - пока не прихлопнут меня, поймав на эту приманку… Порой в тишине зашуршит кукуруза, и мне кажется тогда, что кто-то испуганно убегает от меня; закачается куст, и мне чудится, что я окружен. Но только я вскину Винтовку, как шорох стихает вместе с порывом ветра, и снова, наслаждаясь сама собой,устанавливается вокруг глухая тишина. Ее нарушает только старческий кашель. Не пойму я, зовет он меня или предостерегает. Возле дома никого нет. Да и кашляют вовсе не в доме, а как раз под той яблоней, где раньше были пчелы.

Я подошел и сразу же увидел его; Лука сидел, прислонившись своей старой спиной к стволу старого дерева, курил и смотрел на звезды. Я покашлял в промежутке между двумя его приступами, он обернулся и спросил:

- Это ты, Ладо?

- Да, - сказал я, подходя к нему. - Ты меня сразу узнал!

- Я тебя давно поджидаю, я знал, что ты придешь.

Руки у него - кожа до кости, лицо - опавший бурдюк серого цвета, с колючей щетиной, и - кашель. Усохший, сгорбленный - мешок костей, которые тянет к себе земля. Но, как бы не сознавая этого, Лука по-прежнему считает себя больше, сильнее, выносливее меня и по-отечески треплет по лицу, пробираясь, как бывало в детстве, за волосы к уху.

- Здесь гораздо приятнее, чем в доме, - говорит он, - поэтому я тебя здесь и поджидаю.

- Хорошо здесь пахнет.

- Пахнет. Запустением пахнет.

- Нечего его понимать, дядька Лука, мы ему не поддадимся.

- Да если оно сюда и придет, что ж, тут его исконные владения.

- Ты поправишься, вернется Ненад, и все устроится.

Он оживился:

- А знаешь, я ведь слышал, что Ненад мой жив. Ей-богу!

Ага, так это разветвляется мой сон, подумал я про себя, недаром ведь он обещал мне исполнение всех желаний. Стоит мне только о ком-нибудь подумать или произнести чье-нибудь имя вслух, как сон мгновенно вплетает его в свое повествование и сообщает о нем все, что -знает. Ну что же, это неплохо - я ведь так давно не имел никаких вестей. Оказывается, Лука видел в тюрьме кой-кого из ребят, встречавшихся в Боснии с Ненадом. Вот на какие проделки пускается старый враль-сон, стараясь затянуться подольше. Едва обнаружив где-нибудь опасный пробел, он без промедления перескакивает на другую тему и, нащупав точку опоры, снова набирает силу, разветвляясь молодыми побегами.

- Да, хорошо им там, в Боснии, - проговорил старик, словно в подтверждение моих собственных мыслей, подтверждение, которое я так давно уже жаждал услышать. - Они освободили большую территорию и все время расширяют ее. Ее площадь вдвое больше нашей Черногории, и земля там не то, что у нас - бесплодный камень да скопище скалистых громадин. У них там равнинная местность, удобная для жилья и посевов, привольные пашни и сады, города, магазины, автомобильные дороги и всякое такое. Иной раз под натиском превосходящих сил противника нашим приходится отойти и кое-чем поступиться, зато потом они прорвутся там, где их никто не ждал, и не останутся в накладе. Подорожную им брать не надо, ни царь, ни визирь им не указ. Да и шутка ли сказать, десять бригад, и все как на подбор - молодые буйные головушки, огневые ребята, им сам черт не страшен. Хлеба у них вдоволь, трофейного оружия полным-полно, обуви тоже хватает и одежонка имеется - они пленных вмиг разденут. Днем отдохнут, ночью нападают. Боеприпасов у них сколько душе угодно, чего ж еще желать солдату…

- Нечего, - сказал я с завистью, - даже если половина из этого правда.

- Все правда, от слова до слова. Я их всех подряд допрашивал, потому что и меня тоже сомнение брало. Счастье их, что там четников нет. Даже духа их нет, им наши в Боснии не дали голову поднять, и потому сейчас там некому народ мутить и раскалывать, там все как один, и даже в песне про это поется: «все мы братцы из-под Козарицы, не рожают у нас матери предателей». А если уж народ сплотился каким-то чудом, он сам способен чудеса творить.

Все это вполне правдоподобно и логично, но все-таки похоже на сон; привычные понятия перевернулись вверх дном, тюрьма оказалась источником добрых вестей, и, слушая их, лес только диву дается.

- Как хорошо, что тебя выпустили, - сказал я.

- Не знаю, что это им в голову ударило, вот уж не надеялся выбраться оттуда.

- Должно быть, кто-нибудь замолвил за тебя словечко!

- Представления не имею, разве что дьявол им на ухо нашептал; они ведь никого, кроме дьявола, не слушаются. Боюсь, не кроется ли здесь какой-нибудь подвох, ты ко мне пореже наведывайся.

Табаком он меня не угощает, боится заразить. Когда я прикурил самокрутку, он свою потушил, как бы не выдал меня второй огонек, если к нему приставлен какой-нибудь шпик.

Там у них на тюремном дворе росло одно единственное деревце, должно быть, ветер откуда-то занес яблочное семечко и в окружении серых стен прижилась и выросла тонкая яблонька. Все заключенные норовили пройти мимо той яблоньки и ласково погладить ее рукой: она была для них чем-то живым, чем-то своим, что не питало к ним ненависти и не кричало на них, а только вздыхало с ними вместе. Весной заключенных под конвоем гоняли за город к Таре на пойменные луга раскапывать Собачье кладбище и вытаскивать из ям предателей, которых прошлой осенью постреляли наши; в тюрьме оставались одни только старики, тяжелобольные и закованные в кандалы коммунисты - их выпускали на пять минут во двор, глотнуть свежего воздуха, и тогда они видели цветущую яблоню. Частенько вспоминалась ему тогда вот эта яблоня, но он распростился со всякой надеждой увидеть ее когда-нибудь… Когда же в ненастный день облетел с яблоньки цвет, ему казалось: вот и осень пришла, вот и снег повалил, перевернулся белый свет вверх ногами …

- Должно быть, намерзся ты там? - спросил я.

- Меня и теперь еще дрожь берет, как вспомню эту могилу для живых людей.

- Зато у тебя там компания была, свои люди, а с людьми не так скучно.

- Люди были, но каково мне было смотреть, как они исчезают. Молодые парни, твои и Ненадовы сверстники, да еще и моложе вас, совсем еще дети, у которых еле-еле пробился пушок над губой и голос окреп, и вот наступает ночь, а утром парнишка уж не проснется живым. А который проснется, так тоже на горе себе, и еще до полудня для него наступит последняя ночь. Таких убивают, а предателей не трогают.

- Неужели там тоже есть предатели?

- Сейчас их везде полно. Когда у власти стоит партия предателей, предательство процветает, предательство кормит и наживается. В совершенстве овладев искусством пользоваться человеческими пороками, оно извлекает из них выгоду и в тюрьме. В камеры подсаживают провокаторов и доносчиков, иногда их приводят избитыми - это верный способ влезть в доверие; другие кичатся своими кровоподтеками и ранами и, разжалобив сердобольного соседа по камере, потом доносят на него тюремному начальству. Пока пуд соли не съешь, верить никому нельзя…

Он устал, вздохнул. Тот дивный сон Лука давно уже развеял, осталась голая жизнь без прикрас - рыба рыбе не верит, даже когда на одном вертеле жарится. Он вытащил из-под подушки бутылку ракии - кто-то принес из гостей. Я отхлебнул два глотка, закинул голову к звездам, сиявшим над отрогами Лелейской горы. И мне почудилось, что кто-то смотрит на меня оттуда, с той линии, где лес граничит с небом, и сдавленно хохочет, вздрагивая плечами. И меня охватил внезапный ужас: мне подсунули отравленную ракию … И сколь нелепой ни казалась бы мне эта бредовая идея и сколь смешным ни казался бы я самому себе, но, не в силах ей сопротивляться, я возвращаю бутылку назад и спрашиваю Луку:

- Скажи, что с Нико?

- Он жив, сидит и ждет.

- Ждет, когда его расстреляют?

- А что ему остается делать? Эх, сгубили вы парня! Грех вам на душу!

- Он сам себя сгубил, сам им в руки отдался.

- Нет, не сам. Как это сам? Сам себя сгубить может тот, кто для своей выгоды живет и об одной своей шкуре заботится, а он не из таких. Вы виноваты, и молчи! Нечего сказать, хороша артель - выжали человека, как лимон, а после бросили: выкручивайся, мол, сам как знаешь, если подохнуть не хочешь.

- Нам тоже не сладко приходится. А вся наша артель давно рассыпалась - каждый сам по себе барахтается.

- Значит, у кого сил нет, тони. И никто руки не протянет…

- Мы опоздали на три дня.

- Некоторое время мы с Нико вместе в одной камере сидели. Он им не поддается и никогда не поддастся, не такой это парень. Одно только меня тревожит, как бы он умом не свихнулся: уж больно часто твердит про Иону-пророка. Есть такая древняя легенда о том, как еврейский бог Иегова послал Иону в растленный город Ниневею насаждать добро и прочее.

Иона не хотел туда идти: прекрасно зная жителей Ниневеи, он заранее предвидел тщету слов, которые он должен будет расточать, и задумал бежать в Тартезис на попутном корабле. Иона уложился, сел на корабль и поплыл, но тут поднялся страшный ветер, нагнал волны и стал играть с кораблем, как с игрушкой. Матросы заподозрили, что на корабле находится какой-то человек, приносящий несчастье, и стали гадать, кого бы им ради своего спасения выбросить за борт. Долго гадать им не пришлось - Иона сам отдался им в руки, и его бросили в море на съедение огромной рыбе, и буря мгновенно утихла, и корабль спокойно поплыл дальше. Вот и Нико тоже вообразил себя пророком Ионой, а здешний край - развращенной Ниневеей, а вас матросами, которые бросили его за борт, чтобы самим доплыть до Тартезиса, то есть до партизанской территории в Боснии. Он совершенно уверен в том, что вы находитесь в Боснии, и завидует вам.

- С чего он это взял?

- В одиночестве человеку всякие небылицы в голову лезут, а еще тут Сало подзуживал.

- Нико не мог поверить Сало.

- И ты бы поверил, если бы был один.

- Ты думаешь, Сало нарочно подзуживал?

- Уж наверно не без заднего умысла. Этот зря ничего не делает, просто из кожи вон мужик лезет, старается как-нибудь поднажиться. Вчера ко мне с визитом заявился; уж так он меня жалеет, так жалеет, а сам все расспрашивает, выведывает, вынюхивает, будто что в воздухе ловит.

- Я давно уже его под сомнением держу. А что, если его вообще убрать?

- Ты что! Он нам сродни, это Видричева ветвь, наша кровь.

- И Треус тоже из рода Видрича, однако я ему ходули подкоротил.

- Треус другая статья. Треус - известный тип и всем осточертел. Слава богу, что он живым остался, не то б они и этого тоже объявили святым. Это же какой-то несуразный народ - мертвые у них ценятся выше живых. Конечно, надо было бы прежде всего вывести своих паразитов, но сейчас еще не время для этого. Так что ты сейчас его не трогай, а сам от него подальше держись. Пусть его лучше кто-нибудь другой на тот свет отправит.

- Кроме меня, тут некому.

- Как это некому? А где ж твоя артель?

- Нет у меня никакой артели. Ни черта тут нет, кроме меня.

- Это что же, они и тебя тоже бросили на произвол судьбы?.. И давно ты один мыкаешься?

- Да я уж привыкнуть успел.

- К этому нельзя привыкнуть, человек не может без товарищей. Без товарищей человек все равно что безрукий, и привычка тут не поможет. Тогда я сам с тобой пойду. Не позволю я тебе тут одному с ума сходить!.. Не такой уж я старый, ноги еще держат, да и опыта у меня в таких делах побольше твоего. Еда сейчас не проблема, а укрытие тоже найдется. Ведь находят же его и волк, и медведь, и куница, и мы тоже подберем себе славную нору. Сиди хоть до зимы. Ночью никому под пулю лезть неохота, а день мы где-нибудь в холодке переждем…

- Постой, дядька Лука, повремени еще тут, пока не выздоровеешь…

- А может, прямо вот сейчас и пойти?

- Нет, нет, не надо. Ты ведь кашляешь, еще выдашь нас. Я тебя заберу, когда ты поправишься.

- Ну смотри, будь осторожен! Главное - в случае чего старайся первым стрелять!

Я поторопился скрыться с глаз долой, покуда он не передумал. Ночь темна и пахнет кукурузной молокой и ее шелковистым волокном. Нет-нет, да и прошумит ветерок или тявкнет сонно собака, а не то на Желине гаркнет горластый пастух. А внизу, под ними, в лощинах, на тропинках и в пещерах, на заброшенных пашнях, где увядает папоротник, ни единая душа не повстречается мне на пути. Нет никого, и все это принадлежит теперь мне - для меня шумит, для меня качается на ветру. Я пошел через Глухомань и нашел родник, еще не успевший заглохнуть; выложил дно листьями, подождал, пока осела муть, и стал цедить сквозь зубы мелкую воду, с каждым глотком выпивая пригоршню звезд. Мое нутро набито звездами, я счастлив и ужасно жалею, что не могу сочинить красивую песню про одиночество и распевать ее и слушать эхо. За неимением песни я закурил самокрутку. Если кто-нибудь увидит ее, пусть лопнет со злости! Я исчезну в темноте вместе с ее огоньком, и никто никогда не узнает, что за дьявол шатался ночью по Глухомани и куда он девался под утро.

ПОГЛОЩЕННЫЕ НОЧЬЮ

Было бы наивно думать, что рассвет всего только рождение дня, этого мокрого, неоперившегося птенца, который мучительно рвется на волю и, состарившись, окровавленный, вылупляется наконец из черного яйца ночи. Имеющий уши может услышать, как он бьется, упираясь, и сотрясается всем телом, поднимая свою тяжелую голову с голодным клювом Лелейской горы. Стоит только закрыть глаза, как в уши врывается шум клокочущей битвы и отзвуки дальних криков, долетающие из-за линии горизонта, неясных призывов, ликующих возгласов и жалобных стонов… Но мне почему-то кажется, что сегодня в этот хаос звуков вплетаются, исторгаясь из бездны ущелья, людские голоса. К чему взывают они? .. Только не к радости. Их прерывистые тоскливые всплески, тусклые, глухие, слабые, как бы с огромным трудом выбиваются на поверхность из глубин прошедшего. Живые ли это голоса или отзвуки воспоминаний? Да и сами эти воспоминания, по существу, не более как смутный зов минувших дней. Тех дней, когда будущее представлялось нам прекрасным и обещающим, когда мы видели душу в живом и неживом, а деревьям, как и людям, давали обычные и необычные имена.

Росли когда-то над Глухоманью три дерева из одного корня: брат Йован, сестрица Ела и склонившаяся над ними мать Анджа. Набрав черники, грибов или других даров леса, пастухи по установившемуся обычаю должны были выделить долю и для Йованова семейства. Мы свято соблюдали лесную традицию, но то не спасло от гибели древесное семейство: однажды явились люди, срубили Елу и Йована, а старую Анджу бросили подыхать медленной смертью от тоски и печали. Из всех деревьев, окрещенных именами, выжила одна только Вонючка - развесистый бук на поляне. Долго я бился, покуда не выяснил, откуда взялось это имя - Вонючка. И вот что оказалось: во время прошлой войны солдаты венского императора ловили в горах мятежников, а поймали девочку с отарой овец; ее затащили в лес, приволокли к этому буку и здесь изнасиловали. Несчастную нашли на пятый день мертвой, истерзанную и опозоренную, от трупа шел уже смрадный дух. Девчушка была из бедных, и ее недолго оплакивали: чего ж грустить о тех, кого поглотила темная ночь. Близкие покойной постарались как можно скорее вычеркнуть из памяти само ее имя, напоминающее им о несмываемом позоре и, трепеща при одной только мысли о том, что старая история может повториться, в следующей войне сами кинулись в горы выслеживать мятежников и, таким образом, навек заклеймили позором свое доброе имя.

Улеглась наконец предрассветная возня, тени и краски распутались, все распределилось по своим местам и умолкло. Теперь должна была, наступить тишина, как это было вчера, как бывает всегда, когда одержавший победу день устанавливает на земле свои недолговечные порядки, но у подножия гор не умолкали жалобные стенания людей. Они, казалось, звали кого-то из мертвых, звали без всякой надежды дождаться ответа. Порой их голоса бледнели, как бы угасая, и напоминали тогда зловещий рокот черных гуслей, доносящийся откуда-то из-под земли. Потом, захлебнувшись, смолкали совсем, и я облегченно вздыхал, думая, что этому пришел конец, но тут вздымалась новая волна человеческого отчаяния, и эхо прокатывалось по горам: о горе, горе, темная ночь поглотила и унесла его от нас … Стонут подо мной ущелья и долины, но громче всех рыдает и плачет Шапка. А это как раз недобрый знак: Шапка, по прозванию Малая Москва, - непокорное село, в свое время доставившее им много неприятностей, за что его и держали под вечной угрозой пожара и расправы. Однажды грабители прокатились по ней разорительным валом и, порубав фруктовые деревья и пчелиные ульи, схлынули, сытые, пьяные и неудовлетворенные тем, что не стерли Шапку с лица земли. Возможно, они сейчас решили взять реванш, и Шапка отбивается, тщетно взывая под горой о помощи, подобно той бедной девочке под проклятым буком…

Странно, что молчат винтовки, чего это они там церемонятся! Ружейная пальба по крайней мере заглушила бы эти жуткие вопли. Само несчастье я всегда предпочитаю томительному предчувствию, преследующему вас и днем и ночью. И наверное, не только я, ибо самое страшное несчастье представляет собой уже совершившийся и отходящий в прошлое факт, который невозможно исправить или предотвратить, тогда как предчувствие подобно боли еще неоткрывшейся раны, подобно страху перед нависшей угрозой, подобно ожиданию под занесенным мечом, требующему от человека принятия срочных мер, ни на одну из которых он не может решиться.

Отлепившись усилием воли от того места, на котором сидел, я ввиду своей полной беспомощности и невозможности прийти на помощь несчастным решил укрыться за горой от их невыносимых воплей. За горой их не должно быть слышно; и их наверняка не слышно, но моя бездумная память, как идиот свою игрушку, таскает за собой полный мешок разных клочков и обрывков. И, вытряхнув из мешка глухие призвуки и невнятные вздохи, оживляет в тишине бледные тени умерших звуков, стараясь продлить срок их земного существования. Я отмахиваюсь головой от их жужжащего мушиного роя и, стараясь сосредоточить свое внимание на чем-нибудь другом, рассматриваю ели, корни, ветви, птиц, но все эти предметы недолго занимают меня.

Приглушенные удары топора за горой явились для меня сущим спасением. Я кинулся бегом, торопясь застать его на месте, и поспел как раз вовремя: широко расставив ноги и чем-то напоминая стервятника, Плотник терзал топором поверженные деревья. Застыв на середине взмаха, он обернулся, интуитивно почувствовав опасность. Впившись глазами друг в друга, мы крепко сжимаем в руках свое оружие - шутки в сторону! Между нами давно так повелось: сохраняя приятельские отношения, мы предпочитаем держаться на расстоянии и никогда, не здороваемся за руку. Похоже, рукопожатия вообще уже вышли из моды, во всяком случае, за последнее время один только старый Лука да Драго Нежданович пожали мне руку, остальные воздержались.

- Болен, что ли, кто-нибудь в Шапке? - спросил я Плотника.

- Не слышал. А что, причитают внизу?

- Завывают на все лады.

- Были там кой-какие старухи при последнем издыхании. Но по старухам никто не станет особенно причитать - они свое отжили. Боюсь, как бы не было чего похуже.

- А что может быть?

- Они на Шапку еще с той зимы зуб точат. Уж не надумали ли они сегодня спалить оставшиеся избы. Раньше их не давал в обиду инженер да еще кое-кто из нейтральных; а теперь инженер им не защитник, вчера его в тюрьму увели.

Во время разговора Плотник пугливо озирается по сторонам, высматривает кого-то за деревьями - словом, проявляет явные признаки крайнего беспокойства. И говорит, понизив голос почти до шепота. Теперь, шепчет он, и нейтральных почти не стало, потому что это преследуется законом. Богачам надо было стричь всех под одну гребенку, вымазать и лишить всякой возможности оправдаться в будущем, поэтому нейтральные объявлены врагом номер один и идут впереди партизан. Сами-то богачи их не трогают, а препоручают итальянцам, а те присылают за ними солдат. А с солдата что возьмешь - втолкнули в грузовик без всяких объяснений, и в лагерь .. .

- Ты чего это озираешься? Ведь никого же нет, мы одни.

- А говорят, с тобой ходит один по кличке Комиссар Дьявол.

- А, это верно. Но я ему там велел подождать.

- Они думают, это Василь.

- Скажи, что ошибаются. Этот один как перст - без роду без племени. Усташи и четники всех у него перебили. Я даже имени его настоящего не знаю.

- Должно быть, отчаянный парень.

- Да уж, ему терять нечего, поэтому он такой беспощадный и есть.

Мне именно такой беспощадный и нужен, которому нечего терять. Одно время я надеялся обрести его в самом себе, когда все во мне перегорит. И обретаю подчас. Но ненадолго - истощив свои силы в мечтаниях, он быстро сникает, а потом начинает тянуть и мучиться совестью, постепенно размягчаясь и добрея. И вместо ошеломительных действий принимается анализировать воображаемые последствия своего поступка, возводя их в квадрат, в куб, переводит их в четвертое измерение и, замирая от страха, заползает в тень, стараясь, упаси боже, не примять какую-нибудь травку. В самый ответственный момент он уходит в кусты, а пропустив его, снова воодушевляется, загораясь новыми планами, и расхаживает этаким гоголем, как бы одержавшим все те победы, которые он благополучно проморгал. Мне стоило немалых трудов уговорить его расстаться со старым и вшивым рваньем и одеться по-человечески и как следует наесться мяса. Но несмотря на все мои старания, он остается неисправимым неудачником: замахнувшись кулаком, наносит легкую царапину, а метясь в цель, попадает мимо. Он припугнул пару трусов - эка невидаль! Да спутался с чужой женой - вот и все его героические подвиги!…

Подхлестывая себя подобным образом, я взлетел на вершину Седла. Клокотавшая во мне ярость рвалась наружу: мне хотелось бить, крушить. Но на вершине она вышла из меня теплым паром и улетучилась. Пожар потух, огня больше не было. И не было больше ни дыма над Шапкой, ни стонов, ни плача. Вероятно, все это мне почудилось. Передо мной простирались поля и пашни, маленькие домики как ни в чем не бывало высовывались из сливовых зарослей. Крошечные грузовички жужжали на дороге, словно заводные: строго соблюдая правила движения, они без всяких отклонений и остановок упорно ползли вперед узкой лентой шоссе, пока совсем не скрывались из вида. Вот уже улеглось небольшое облачко пыли, вившееся следом за ними. Окрестность представлялась мне отсюда как бы в миниатюре: в три прыжка очутишься у Окопного, а там уж рукой подать до Шапки и до того лесочка над лугом, где инженер Драго Нежданович некогда выдвинул новую гипотезу об исчезновении Атлантиды. Но стоит заслонить глаза ладонью, и все исчезнет. Вот так же, должно быть, и бурные перипетии наших дней с их громкой ненавистью и враждой - какими ничтожными покажутся они с высоты великого горного пика или грядущих времен.

Все же что-то там у них стряслось - предчувствие не обмануло меня. Дурные предчувствия никогда не обманывают. На дорогу из леса выползла длинная вереница людей, черная и молчаливая, как муравьиное войско. Вот они вышли на луг и были мне теперь отчетливо видны. В колонне были женщины и девушки и даже дети. Должно быть, всех сгребли под гребенку, согнав из домов и с полей и теперь вели своих невольников к шоссе. А там - на грузовики и в лагеря. Вот наконец показались погонщики, замыкающие колонну; спереди они обвешаны награбленным добром. Все это стадо рабов они захватили без единого выстрела. Конечно, одна винтовка против них бессильна, так же как и две, но все равно они должны были подать свой голос. Какая досада, что я опоздал, но я всегда являюсь к шапочному разбору, в точности как Стево на Косово. Ни на минуту не упуская из виду колонну, я незаметно спускаюсь все ниже. Так я съехал к Окопному и беспрепятственно пересек открытые поляны. Да и кто бы мог мне помешать, когда вокруг ни души, все слишком заняты обращением в рабство и грабежом. В роще над Шапкой бродит скот без пастухов и колокольчиков, волы подозрительно глядят на меня, кивая головой и пятясь назад при моем приближении. Я прохожу знакомые места - они успели оголиться, выцвести, насупиться. Шиповник, где прежде распевали соловьи, топорщил колючки, да и соловьи удивились бы сейчас, чему это они так радовались недавно. Я пробрался к дороге, сижу, жду. Сам не знаю, кого - первого встречного. Если бы мне бог послал ворюгу, который оторвался от своих, шаря по домам, я бы его уложил на месте и, ей же ей, на этот раз не промахнулся бы. И, хотя этот выстрел еще не был бы истинной местью, все же он был бы намеком на месть, вполне достаточным для того, чтобы положить начало новой эре, долженствующей доказать местному населению, что пока еще в этих краях не перевелись те люди, которые будут вершить правосудие. Я живо представил себе, как этот подлый ворюга идет дорогой, увешанный разным скарбом, и как растопырит усы, не зная, на что решиться: молить ли о пощаде, бросить награбленное добро или кинуться наутек, унося добычу с собой. Несмотря на несомненные изменения в костюме, он чем-то странно напоминает мне одного из тех варваров, некогда разоривших Атлантиду. Я примостил винтовку на суку, приготовился к бою. Но к чему приготовления, когда не в кого стрелять. Прошел час, второй, а может быть, и больше - никого. Положительно, дороги находятся у нас сейчас в долгосрочном простое, ибо пешеходы, по всей видимости, бесповоротно переселились на тропинки, предоставляющие гораздо больше возможностей для всяких махинаций.

С противоположной стороны широкого поля до меня доносилось тихое журчанье разговора, подобно ручейку набиравшее силу до мере приближения ко мне. Это были встревоженные женские и детские голоса - невольники возвращались из лагеря. Собственно, они не успели добраться туда - кто-то смилостивился по дороге и отпустил их, а может быть, невольники выпутались как-нибудь сами или для них не нашлось свободного места. Я спрятался за кустом. Сегодня не стоит попадаться им на глаза: у женщин сейчас самое вздорное настроение, обед не сготовлен, и они с досады могут во всем обвинить меня. За женщинами показались и мужчины - над ними повисло тяжелое молчание и запах ракии. Угрюмые, понурые, униженные, они плелись, опираясь на палки, и тяжело вздыхали. И хоть бы одно ругательство, облегчая душу, сорвалось с чьих-нибудь уст - нет, какая-то страшная немота сковала им рты и превратила их в толпу привидений. Прошли, за ними сомкнулась тишина, и лес задремал, убаюканный ласковым солнцем. Но вот на смену безмолвию явился шум и рев: это шествовал в полном одиночестве Милан Трепло, артиллерист и симулянт, объявивший саботаж всем родам войск. Пытаясь нагнать свои размякшие и разъезжающиеся ноги, он вынужден был мотаться следом за ними из стороны в сторону. На ходу он изрыгал угрозы: перебить кому-то ребра, зубы и обломать рога. Остановившись отдохнуть, Милан узрел высокий муравейник у обочины и ринулся его крушить.

- Ах, ты напасть поганая! Поганая, поганая, ишь развелось вас здесь до черта! Небось, полезную тварь днем с огнем не сыскать! Подавись своей трухой, задыхайся в пыли, получай, с тобой-то еще, слава богу, я запросто справлюсь!

- Куда это вас гоняли? - спросил я из своего укрытия.

Милан закачался от неожиданности и, схватившись за ветку рукой, ответил:

- На кладбище.

- Не слишком далеко, наверное, просто так, для острастки.

- Это еще что за притча такая? Да меня господом богом не запугать, ежели я в своем праве. Пусть виновный трепещет. И напрасно он прячется - все равно все откроется. Добрая слава под землей лежит, а худая по земле бежит.

- А ты вроде бы к стопочке приложился?

- Да, приложился, правильно. Ну, и что ж тут такого? На кладбище положено пить, как же можно без этого? Эхма! Погубили, проклятые, нашу славу, гордость нашего рода - вот ведь что! Да нешто мыслимо этакую пилюлю всухую проглотить - унесла, мол, черная ночь, и поминай как звали!.. Нет, мы его схоронили по закону, по обычаю, а потом помянули ракией, а ракия и существует для того, чтобы пить ее, а пьют ее, чтобы не плакать, потому что стыдно мужчине слезы лить, потому что мужские слезы не к добру. И не такие мы хлюпики, чтоб от собственного бессилия реветь, а Дедичи и Неждановичи. И уж будь покоен, отомстим за невинно пролитую кровь!

- Чью кровь-то?

Он просунул голову в кустарник, любопытствуя наконец увидеть своего собеседника, и, узнав меня, воскликнул:

- Ты чего это здесь делаешь?

- Пришел посмотреть, с кем это у вас расправились?

- Хватит нам за тебя да за твоих дружков-товарищей страдать, хватит нам из-за одной вашей тени страдать. С этого дня я тебе не позволю тут колобродить!

- Каким же это образом?

Наведенная винтовка мгновенно охладила его пыл. Он поднял руки вверх, попятился назад, отскочил к дороге и задал деру. Я затопал ему вслед, он запнулся; я щелкнул затвором - подкинул ему материальчик для последующей трепотни. Он припустился сломя голову, а на дороге в это время показались братья Сретко и Осташ, известные спорщики. Поминутно останавливаясь на ходу, братцы хватали друг друга за грудки и тыкали пальцами чуть ли не в глаза. Увы, оказавшись в досадном одиночестве и понимая, что разнимать их некому, они вынуждены были по очереди уступать друг другу. Сретко и Осташ не могли сойтись решительно ни в чем; один был радикал, другой - демократ; один - правоверный, другой - оппозиционер и так далее. Кабы не затянувшийся спор, не бывать бы им сегодня вдвоем. Лично я впервые видел их вместе. Не иначе как большая беда свела сегодня братьев. Дождавшись, когда они поравняются со мной, я спросил, кого это они похоронили.

- Самого достойного из нас, - сказал Осташ.

- Драго, инженера, - пояснил Сретко. - Его итальянец убил.

- Итальянец только гашетку нажал, убили его другие.

- Известно, кто его убил, ты воду тут не баламуть!

- Вот и я говорю, известно! А со временем вся эта история досконально выяснится. Итальянец в этом деле был всего лишь стрелочником!

- Стрелочником или нет, а только он его убил.

- Откуда же итальянец в тюрьме взялся? - спросил я в тщетной надежде прекратить спор.

- Все это случилось еще до тюрьмы, - сказал Осташ. - До тюрьмы дойти ему не дали. Они ведь прекрасно понимали: попади он в тюрьму, и точка, там уж его не достанешь. Нельзя же всех убивать без разбору, а он тем более не член партии. Но Драго давно им мешал, да вот охотников оговорить его перед властями все не находилось: во-первых, на него и клепать-то нечего, а во-вторых, на такую подлость никто отважиться бы не посмел. И тогда они решили уничтожить его по дороге в тюрьму с помощью подставного лица. Все это было заранее спланировано и отрепетировано, оставалось только спровоцировать его…

- Бежать?

- Да нет, - вступился Сретко, - просто конвойных замучила жажда…

- Жажда, жажда, - рявкнул Осташ, - как будто по дороге напиться негде.

- А вот и негде, когда все источники пересохли.

- Только в трактире не пересохли.

Так или иначе, но конвойные, мучимые жаждой или притворившись, что им хочется пить, завернули в придорожный трактир, куда вообще-то с арестованным заходить не полагается. В трактире они застали карабинеров, с которыми был один тип в черной рубашке - из тех, кто сдавался в плен во время восстания и после выдавал коммунистов. Этот тип и узнал Драго, хотя до этого в глаза его не видывал. Показалось ли ему, что он его узнал, или велено было, чтобы показалось, неизвестно. Да и то сказать, узнать Драго было проще пареной репы, поскольку у него были связаны руки. Карабинер указал на него пальцем и потребовал, чтобы Драго предали какому-то там высшему суду. Конвойные запротестовали или сделали вид, что протестуют; завязалась небольшая стычка, заранее предусмотренная, как и все в этой инсценировке, и тогда итальянец, выхватив пистолет, всадил в Драго семь пуль подряд, якобы в отместку за брата. Вслед за тем четники арестовали конвойных - для маскировки истинной подоплеки событий. Предъявили обвинение карабинерам и потребовали предать убийцу казни, понося на чем свет стоит итальянцев, конечно, из-за спины, произнося речи о великом сербском народе и бессовестно обманывая его…

- Никто никого не обманывает, - заметил Сретко. - С какой стати они будут кого-то там обманывать?

- А с такой, - вскипел Осташ, - что голодный год проходит, а для них это полный зарез. Старые сказки приказали долго жить, поэтому надо срочно придумать новые, чтобы такие дураки, как ты, верили всей их брехне, черт бы тебя подрал.

- Меня не черт, а язык твой дерет. Больно ты много знаешь, не знаешь только, когда остановиться!

- А с чего это мне останавливаться?

- Кто много болтает, тот мало делает, а расплачивается сполна…

И между братьями с новой силой разгорелась перепалка, да она, собственно, и не прекращалась никогда. Сретко уверяет Осташа, что он дурак, Осташ доказывает Сретке, что он баба, ничтожество, трус. И, схватившись за грудки, братья толкаются, испепеляя друг друга презрительными взглядами. Но все же не забывают и о своем кровном родстве: когда один напирает, другой уступает, и так по очереди, дабы не допустить до настоящей драки. На меня они не обращают никакого внимания - сейчас им не до меня. Видимо, я был для них не более как привидение, явившееся на миг в угаре ссоры, чтобы тут же исчезнуть без следа. Я смотрю на их удаляющиеся фигуры и даже в них нахожу печать согласия: они по очереди несут тяжесть несчастья, постигшего их, не успевшего еще переселиться в прошлое, вдвоем нести гораздо легче. Когда устанет один, подхватит другой; когда одному захочется взвыть, другой бешено рявкнет, и стон застрянет в горле. Все постарались часть тяжести сбросить на других: на жен, на детей, на скот, безнадзорно плутающий по лесам. Только я ни с кем не могу поделиться, только мне не на ком сорвать свою злость; и я стою, молчу, кусаю ногти.

ДВЕ ЛОВУШКИ, РАССТАВЛЕННЫЕ ДЛЯ САЛО

Прежде всего мне в голову пришла блестящая идея: доказать им всем, что не только темная ночь, но иной раз и светлый день может поглотить человека. И я, не щадя своих сил, день-деньской мотался вчера у дороги, поджидая какого-нибудь подходящего кандидата в покойники. Но словно по наущению дьявола, указавшего им место, где я караулю, ни один черт не вылез из норы, а если и вылез, так выбирал себе другие дороги. Сегодняшний день сулит мне не больше удачи. Моя вчерашняя непримиримость бесследно исчезла вместе с тревожным чувством, выполнявшим роль подстрекателя: известно, что достаточно покойнику одну ночь пролежать в могиле, не будучи отомщенным, как он уж свыкается со своим положением и все реже напоминает о себе живым. После бессонной ночи у меня была тяжелая голова. В затуманенном сознании мелькали видения нездорового сна Gigantissimum ⁴³ с хоботом трубой и усами главного полицмейстера, увешанный медалями и саблями. Всю ночь он неотступно преследовал меня. Но вернулся опять со своей порядком надоевшей мне теорией о том, что прогресс - это жалкий обман и все возвращается назад по ступеням старой и привычной лестницы: ефрейтор, начальник, комендант, воевода, губернатор, а над всеми нами - Верховный Dinotherium Gigantissimum.

Я пошел бродить по горам - вверх и вниз, лишь бы ни о чем не думать. Брожу и рассматриваю окрестности. Но кругом давно знакомая картина: непроходимые заросли ольшаника и бузины, всеобщее запустение и одичание. Времена честного труда, когда отроги гор засеивались гречихой, канули в вечность. Бывало, на лугах паслись стада и отары, а на унавоженных низинах волновались ячмень и рожь, кое-где колосился овес, а возле жилья на Делянках, обнесенных плетнем, цвела картошка. Нынче ничего подобного нет и в помине. Редеют стада, уменьшаются пашни, исчезают продукты. Одни только Плотник да Сало ценой титанических усилий пытаются придать прежний облик Лелейской горе, пестревшей, бывало, чуть не до самого верха клочками возделанной почвы. Сало, заблаговременно подготовившись к засухе, восстановил старую канаву и с рассвета разводит воду, тяпая мотыгой и создавая запруды возле каждого пучка картофельной ботвы. Заглядевшись на ее растрепанные зеленые прически, он ничего не замечает вокруг. На лице у Сало застыло блаженное выражение верблюда, который удовлетворенно месит копытами грязь, распоряжаясь по своему усмотрению резервами жидкости и провианта, необходимыми для путешествия по неизведанным дорогам зимних месяцев навстречу голодной весне.

Мне ничего не стоит уложить его на месте. И быть совершенно уверенным, что ни одна живая душа не сможет доказать мою причастность к этому убийству. Но что-то - я и сам не знаю что - удерживает меня, и сердце подсказывает повременить. И это не голос совести - совесть моя молчит, но отчего-то руки опускаются сами собой. И все слухи о нем представляются мне глупыми наговорами, а мои собственные подозрения бледнеют и отступают. Мне кажется просто невероятным предположить подлые замыслы в этом самоотверженном труженике, объявившем непримиримую войну голоду, засухе, смерти и одичанию. Сначала его надо испытать, решаю я про себя, дьявол всегда искушает свои жертвы, отчего бы не последовать его примеру и мне?.. И, примостившись на камне в холодке, я настрочил письмо:

«Товарищ У, передаю тебе распоряжение М. К. выяснить доподлинно обстоятельства ареста и гибели инженера Драго Неждановича, поскольку существует подозрение, что весь этот спектакль подстроен по чьей-то личной инициативе без ведома высшего начальства. X отобрал у меня твою хлопушку, которую ты мне подарил, постарайся как-нибудь выудить для меня другую. Явка у N, место и время то же. Привет Л. Д.»

Сложив записку втрое, я загнул концы таким образом, что первый укусил второй за хвост и, всунув их друг в друга, получил нечто вроде аптечного порошка, заключающего в себе страшную отраву. Края залепил для прочности сосновой смолой. Запечатанное таким образом, оно непременно заинтригует Сало, и ему захочется прочесть его. А содержимое моей записки не оставит его равнодушным. Если Сало действительно честный человек, каковым представляется мне сейчас, он передаст письмо истинному адресату; если темные силы возьмут над ним верх, он покажет его коменданту или еще кому-нибудь из вышестоящих чинов, и тогда его содержимое не улежит в тайне. Я бесшумно подошел к ограде - Сало не поднял головы. Покашлял. Он подскочил, будто наступил ногой на раскаленные угли. И, ожидая увидеть какое-то страшное и огромное чудовище, шарит глазами по небу и ничего не находит. Вертит головой во все стороны, дико вращает глазами - ну копия застигнутой врасплох змеи, никак не удосужившейся впопыхах определить, с какой стороны нагрянула опасность. Наконец, опустив взгляд, Сало обнаружил меня. И как ни хотелось ему выругаться, он все-таки сдержался:

- Ч-черт, долго ли ты еще будешь меня пугать!

- А ты чего уткнулся носом в земле, точно деньги считаешь?

- Лиса вот ни за что бы ко мне не подкралась, а ты подкрался.

- Это потому, что моя шкура дороже лисьей. Такую шкуру следует беречь, вот я и берегу - теперь это моя основная профессия.

- Ну что ж, поздравляю, лихо же ты ее освоил!

Он уже овладел своими нервами, усмехается. Подошел к ограде, вытирает руки о штаны, собирается пожать мне руку. Я сделал вид, что не заметил его намерения, тем более что руки у меня заняты, и Сало ухватился за ограду. И снова превратился в верблюда - мнется, глазеет. Физиономия у него и точно верблюжья - сухощавая, морщинистая и волосатая, серым цветом своим напоминающая вечный холод и безлюдье пустыни. Но под этим внешним покровом у него свернулась змея. Может быть, каждый из нас - двойник под одной крышей. Змея выглядывает из его ухмылки и глаз, выдавая себя косыми изучающими взглядами. Теперь мы будем долго играть друг с другом в прятки, хотя я не вижу ничего увлекательного в этом занятии: если его рентгеновская установка может читать мысли, моя теперь уже тоже не столь безграмотна, как раньше.

- Ты слышал про Луку Остоина? - спросил он. - Его из тюрьмы выпустили.

- Слышал, что выпустили, но теперь ему один черт. Больному да старому, ему и дома та же тюрьма.

- Я к нему заходил. Еще поправится, он старик жилистый. Ходят слухи, будто это он кого-то подкупил. Но я-то сразу подумал на тебя.

- На меня? Ну еще бы. Это я их подкупил теми денежками из Москвы!

- Не денежками, а одолжением. Подцепил какого-нибудь типа на крючок или вынудил угрозой похлопотать за старика. Без этого дело не обошлось, по-хорошему с ними не договоришься.

- Тут что-то третье кроется, и вернее всего - приманка!

- Приманка? Подманить тебя к нему и прихлопнуть? … Я, как видишь, и сам уж подумывал об этом - может быть, действительно приманка. В прежние времена такие штучки откалывали швабы, да и полицейские, видит бог тоже. В таком случае лучше тебе туда носа не совать. Будете живы-здоровы, налюбуетесь еще друг другом. Молодец, что подумал об этом, да это на тебя похоже - береженого, говорят, бог бережет. Вон для инженера Драго нашелся-таки итальянский палач. Люди говорят - случайность, а я полагаю, никакой тут случайности нет. Так и будет у меня на сердце камень лежать, покуда не размотается этот клубок. Да ты сам посуди: как мог его этот итальянец узнать, когда Драго из штаба не выходил? Я и то его в глаза не видывал до самого конца, куда уж тут итальянцу, пленному? Нет, кто-то ловко свел с ним свои счеты чужой рукой. Дедичи да Неждановичи кругом должны, потеряли счет, кому они кровью своей задолжали, а за долги приходит срок расплачиваться. Теперь за деньги можно запросто убийцу подослать, через третьи или четвертые руки, поди потом докапывайся, кто его нанял. Что и говорить, скверные настали времена, вся человеческая пакость выхлестнулась наружу и покрывает друг друга и выгораживает. Поэтому-то я и предупреждаю тебя: будь начеку, не доверяйся, никому не верь - ни мне, никому другому …

- У меня тут записочка есть для Гальо, - сказал я. - Передашь ее к вечеру, неохота мне из-за мелочи вниз спускаться.

Сало нахмурился.

- А не рискованно ли браться за это? Выдаст меня Гальо, что тогда делать?

- Не выдаст, не бойся. Гальо наш.

- Вот уж не сказал бы. Он у тестя на поводу, пискнуть поперек не смеет.

- Это он для вида, иначе не сможет работать.

- А нельзя на словах передать, чтобы письмо не тащить?

- Письмо-то это не ахти какое важное, я бы сам: ему в руки отдал, если б важное было. Передашь, и дело с концом.

- Ну уж ладно, передам, раз ты просишь. Я мимо его дома хожу, мне не трудно.

- Да в нем ничего особенного нет, просто свидание назначено. Однако ты все-таки того, если попадешься, советую уничтожить его, прежде чем его у тебя отберут.

Он взял записку и, поняв наощупь, что она запечатана, сунул за пазуху, даже не взглянув. Этот видит все насквозь, а чего не видит, о том догадывается, чувствует, чует, храня при этом бесстрастную мину на лице. На секунду мной овладело подозрение, что он знает больше чем нужно и уже имеет в связи с этим далеко идущие планы. Эта его чрезмерная проницательность внушает мне серьезную тревогу: а ну как он уже теперь догадывается, с какой целью я вручил ему это письмо? … Ну и что ж? Мне это ничем не грозит, зато сам он благополучно выберется из ловушки. Прочтет письмо и сейчас же уничтожит его, а в крайнем случае всучит тестю Гальо, получив таким образом возможность для шантажа. Но тогда мы тебе расставим второй силок, а пока что постараемся не угодить в твой… Сало междутем не спускал с меня внимательного взгляда, стараясь выведать, что у меня на уме. Вытащил из кармана жестяную коробку, угощает табачком, а это прекрасный повод для перемены разговора. Ребенок у него разболелся, жалуется Сало. В действительности этот ребенок - взрослый балбес. Он участвовал в восстании с оружием в руках. Кроме того, он ничем не болен, смекаю я, это Сало нарочно распускает слухи из опасения, как бы его сыночек не загремел в поход, из которого можно иной раз и вовсе не вернуться.

- И верят ли они в эту его болезнь? - осведомился я.

Сало оторопел:

- Да это ж видно, и ноги покраснели и раздулись от щиколоток аж до самого колена. Это он тогда зимой по вашей милости заработал.

- Не столько по нашей, сколько по милости какого-то снадобья, которым ты его натираешь. Смотри не переборщи, как бы он у тебя без ноги не остался…

- Какого еще снадобья?

- Сам знаешь какого.

- Что поделаешь, в наше время приходится выкручиваться.

- Что правда, то правда, только смотри, как бы тебе не сделать из парня калеку.

- У меня уж и то башка от этих мыслей раскалывается. Но пойди разберись, что хуже: живой калека или мертвый герой из братской могилы или такая вот шкура, как я и все наши, которые сейчас продались итальянцам, чтобы потом по гроб жизни казниться, вспоминая о своем позоре. Существует еще и четвертый путь: работать на два фронта. Но и это тоже не сахар - рано или поздно двойная игра откроется и начнется беспощадная травля и издевательства с двух сторон. Вот уж кому действительно повезло, так это тем ребятам, которые попали в лагеря. Конечно, им там тоже всякие мучения приходится терпеть - холод и голод, но зато их не заставляют в своих стрелять; а если им и вздумается подраться, так опять же вполне безобидно, поскольку голыми руками, да к тому же еще и без сил особых увечий никак не нанесешь. Голодные сироты им там небось глаза не колют, так что против совести грешить им не приходится да свое доброе имя срамить. Ну и выйдут ребята из лагеря в полной сохранности и без единого пятнышка. Жаль, что нынче нас в лагеря не сгоняют, не то бы полно желающих нашлось. Что и говорить, перевернулся белый свет вверх тормашками; невольно позавидуешь какому-нибудь пленному или несчастному калеке: его по крайней мере в армию не загребут, и не погонят в облаву, и не поставят под чужие знамена присягу давать.

И Сало испустил глубокий вздох. Еще немного, и он разжалобит меня и я завою вместе с ним, проклиная и эту войну и свою горькую долю. Однако завыть мне так и не пришлось, ибо Сало допустил серьезный промах и заставил меня усомниться в своей искренности: блестяще справившись с первой задачей и доведя меня почти до слез, но не рассчитал и чересчур поспешно перескочил на то, что не давало ему покоя:

- Кто же это ходит с тобой, Василь или Якша?

- Ни тот, ни другой, у них свои дела.

- Последнее время только и разговоров, что о твоем напарнике, Комиссаре Дьяволе, или как вы его там величаете, вот я на них и подумал. Кто же он такой?

- Ты его не знаешь, он не из здешних краев.

- Говорят, он все время ходит с тобой.

- Ходил, но сейчас заболел. Я его в пещере оставил поправляться.

Про пещеру я нарочно удочку закинул: теперь Сало постарается выведать окольными путями, в какой именно пещере. А уж я позабочусь, чтоб с языка у меня как бы невзначай слетело название горы Прокаженной. Таким образом, будет поставлен второй капкан для Сало, который может ввести его в искушение послать туда карательную экспедицию … Но Сало, как бы почуяв подвох, переменил разговор:

- Если он серьезно заболел, я могу доктора прислать.

- Да разве туда доктор пойдет? - удивился я.

- Хочешь, сюда придет - словом, куда тебе надо, только скажи.

- А не может он подойти к горе, к развилке, где старая дорога ответвляется?

- Куда угодно. Хоть в пещеру, если прикажешь. Этот за вас голову отдаст на отсечение. Сам он из Печи или откуда-то из тех краев, родня тому попу из Утрга. Давно уже пристает ко мне свести его с тобой или с кем-нибудь из ваших. Работает в больнице, и надоело ему там до чертиков, рехнусь, говорит, если не сбегу отсюда. Ты его должен приструнить, пусть подождет, сейчас еще не время такие штучки выкидывать. А вот то, что вы в пещере, это мне совсем не нравится, я лично против пещеры.

- Мы же там наскоками - в дождь да вот еще когда болезнь загонит.

- Я бы на вашем месте и в дождь не пошел - эта пещера на Прокаженной исхожена вдоль и поперек.

- Исхожено то, что снаружи, а вот куда она ведет и что там дальше - этого даже я не знаю. В ее лабиринтах можно целое войско спрятать.

Сало остолбенело уставился на меня. И этой секунды было достаточно, чтобы по некоторым едва уловимым чертам безошибочно определить, что он уже там был, и шарил, и вынюхивал. И теперь судорожно припоминал, что в кромешной тьме недостаточно тщательно исследовал кой-какие окутанные мраком закоулки. И, негодуя на свою небрежность, досадовал и хмурился: почему-то, забравшись в чужой огород, человек начинает пугливо озираться, чувствуя себя на редкость неуютно, и никогда не может удосужиться общупать все досконально… На этом месте Сало спохватился и уже совершенно сознательно посмотрел на меня, предварительно стерев с лица все тревоги, которые его точили. Не замедлив воспользоваться представившимся мне случаем, я дал простор своему воображению и за какой-нибудь час работы набросал ему радиальный план подземелья с источником в глубине и узкими извилистыми коридорами, которые поднимались к поверхности, разветвляясь и расширяясь подземными залами, а затем, образуя нечто вроде лестницы, соединялись с пещерами на той стороне горы… Критически осмотрев свой рисунок, я был искренне поражен: какая чудовищная беспардонность! Видимо, одиночество все-таки испортило меня, и от недостатка общения я стал завираться и молоть всякий вздор… И, как бы раскаиваясь в своей чрезмерной откровенности, я вдруг остановился.

- Если все это так, - сказал Сало, - тогда вам там действительно прекрасно.

- В том-то все и дело, что ничего прекрасного нет, там ужасно воняет.

- Это чем же?

- Не знаю. Должно быть, серой или каким-нибудь подземным газом, но только невозможно воняет. И такая духота, что в безветренную погоду огонь не горит, а если глубже зайти, свеча гаснет и дальше можно идти только с электрическим фонарем. И голова начинает болеть. Но куда же денешься в дождь или при такой вот оказии, тут уж поневоле приходится терпеть.

Сало хотел было что-то сказать, да прикусил язык и смолчал. Вспомнил, что ему надо срочно перевести воду, но на самом деле это был удобный предлог справиться с волнением. Он заодно ополоснул руки, смочил глаза и шею, остужаясь. Утомился, бедняга, каждое слово стеречь и выкручиваться. Наконец вернулся ко мне:

- Когда тебе доктора привести?

- Пусть обождет немного, я дам знать, когда понадобится.

- Уж он заплесневел ждамши.

- И я вот плесневею тут, да ничего.

- А мне понравилось, что вы Треуса проучили. Получил наконец по заслугам, да видит бог, вы его и так долго терпели.

- Я бы его и дольше терпел, да Дьявол не давал…

- Треус то же самое говорит: от тебя, мол, он целехонек ушел, а вот чернявый, тот, что за сливой стоял, пригвоздил-таки его своей пулей к земле. Винтовка у него длиннющая, говорит, он такой сроду не видывал. Молодец этот черный, и винтовка его длиннющая не подкачала! За это дело вас сейчас многие благословляют!

- А кое-кто собирается наказать.

- Это кто же?

- Иван Видрич и Байо. Нам не положено в людей стрелять.

- Треус дрянной человек, ты так Ивану и передай. Пусть придет, я подтвержу, если он не верит. За этим Треусом еще комиты в прошлой войне охотились - собирались его прихлопнуть. Он вдовье грабил, беззащитных сирот да немощных обирал, а всех собак на комитов вешали. Однажды сам Сайко Доселич приходил сюда по его душу - это когда он на швабскую засаду нарвался и едва ноги унес. Потом Треус бежал от комитов через Рибань в Сеницу. Говорили, будто бы он там мусульманство принял. Я-то думаю, что это сущая правда. Треус и сейчас за кусок мяса какую хочешь веру примет. Больно нужна ему какая-то там вера и тому подобные глупости!…

- Сейчас так многие думают.

- Факт, прямо-таки удивительно. И к чему все это приведет?

- К товарно-денежному производству. Так ты, значит, письмо-то береги, смотри не оброни.

- Не оброню, надежно спрятано. - И он нащупал письмо за пазухой. - Не бойся!

- За себя-то я не боюсь. Только бы вам не напортить, если это письмецо попадется кому-нибудь в руки.

И я ушел, утомленный этим разговором. Он оседлал ограду, провожает меня взглядом. Смотрит, прислушивается к журчанию воды, вертит головой, ища меня глазами, и раздумывает, стоит ли мне верить. Старая лиса, может быть, он с самого начала мне не верил. А письмо за пазухой жжет его, и он беспокойно чешется. Угрюмое копание в картофельной ботве теперь нисколько не привлекает его, очень уж медленно она растет, чертовски медленно, больше сохнет, чем растет, за сто лет заработаешь девяносто грошей, да и нет в ней того блеску, что в деньгах и медалях. Зайдя за деревья, я вернулся назад посмотреть, как он в одиночестве качает головой. Залетела к нему в ухо маленькая мушка и своим жужжанием заглушает те остатки благоразумия, которые называются совестью. Да у него эти мушки и раньше водились, а теперь расплодилось их видимо-невидимо, и они съедают его заживо. Сало снова побрел на делянку, тяпает для вида, звенит мотыгой, наткнувшись на камень, и вертится, точно на вертеле. Но я ничуть не раскаиваюсь, что обрек его на эти муки; за ним следом я подвергну испытанию следующих; кто не устоит, того и жалеть не стоит; тот же, кто с честью выдержит испытание, только крепче будет.

И я пошел прочь куда глаза глядят, времени у меня, слава богу, достаточно. Попробовал было закрыть глаза, и передо мной тут же возник он - мой гигантиссимум!.. Я сразу открыл глаза и стал осматриваться по сторонам - мне сейчас не до чудовищ. Ноги бессознательно понесли меня к Прокаженной, и я подумал: надо бы там подстроить какую-нибудь ловушку. Какую, я и сам не знаю, я это на месте решу. Зацепившись ногой за стелющуюся ветку, я выгнал из потревоженного куста серого зайца-неудачника. И остановил его пронзительным свистом - иначе его не догонишь. Выстрелил наугад, он трепыхнулся и пропал. Я нашел его немного ниже: заяц трясся в предсмертной агонии, умоляя меня страдающими глазами прекратить его муки. И тогда меня осенило - мне нужна кровь … Одним взмахом ножа я перерезал ему глотку и подставил жестянку, стараясь не пролить ни одной капли крови. Когда я вошел в пещеру, хорьки прекратили свою возню. Привыкнув к темноте, я разглядел свои разбросанные лохмотья, и они мне живо напомнили падаль, растерзанную чертями. Я обильно окропил их свежей кровью - пусть думают, что и тут гуляла смерть…

ОЙ ТЫ, ПОЛЮШКО МЕДВЯНОЕ

Овал Водопоя сверкал на солнце - горное око в морщинах и складках. Тени легли на берега - зубчатое кружево ресниц; вздымается вверх скалистый лоб, отороченный темной зеленью тиссовых бровей. Нет ни овец, ни волков, давно уже никто не приходит сюда мутить незапятнанное зеркало Водопоя. Брошенные черные хижины пастухов заглушил бурьян, позарастали старые тропки, словно шрамы, природа исподволь возвращает себе свой прежний облик, и теперь передо мной лежит уже не озерцо, куда водили скот на водопой, а прозрачный глаз Лелейской горы, воззрившийся в пустоту. Где-то по другую сторону возвышенности, под лесами и скалами, под тиссовой гривкой бровей, непременно должно быть такое же второе; когда-нибудь я его открою или на худой конец отыщу глазную впадину, в которой оно когда-то было. Прильнув к воде, простирается над гладью озера упавшая молодая сосна, влюбленная в свое отражение, и, уронив голову в воду, целует в глубине предмет своей любви. Скользя по ее стройному телу, раскачивая его, я гарцую, подпрыгивая на нем, и, отрекаясь от прежнего Ладо, превращаюсь в синий силуэт между двумя океанами голубизны.

Изогнувшись, загляделся в бездну неба, опрокинутую к моим ногам; налюбовавшись всласть и запрокинув голову вверх, я увидел над собой нескончаемое множество бездонных миров. Распахиваясь передо мной и вливаясь один в другой, они как бы затягивают меня в свои сферы, передавая с рук на руки. И, становясь невесомым, теряя связь с землей, я растворяюсь прозрачной дымкой, подобно легкому облачку, и исчезаю в бесплотной пустоте воздуха, как пригоршня пушинок. А где-то там, на дне, от меня осталось лишь бледное воспоминание, потерянный отголосок песни: «Ой ты, жизнь моя …» Поет какой-то незнакомый давнишний голос, смутно напевает на краю земли как бы одним дыханием: «Ой ты, жизнь моя, ой ты, полюшко, ой ты, полюшко медвяное, ты медвяное мое, чемеричное…» Дальше слов не разобрать, потускнели старые краски, и умолкшие свирели едва слышно наигрывают в туманном полусне: «Ах, зачем ты меня, полюшко, поле-полюшко чемеричное, чемерицею вскормило да полынь-травой вспоило? ..» Это чья-то чужая песня - я так не пел. Да к тому же и вскормлен я не такой отравой, перепадали мне куски и послаще, хотя их далеко не всегда давали мне по доброй воле и поэтому иной раз их и приходилось силой вырывать.

Не знаю, сколько времени продлился бы еще этот сон наяву, не отравленный угрозой встречи с людьми и желанием вернуться к ним. Я заставил себя очнуться - хватит. Где-нибудь за горой под скалами и тиссовой бровью лежит второе такое же озеро. Пойду искать его; там на берегу тоже, наверное, сидит какой-нибудь Ладо или Якша и предается праздным грезам, в то время как другие, не теряя даром драгоценного времени, стараются как можно быстрее истребить друг друга. Я медленно поднимаюсь в гору, переваливая с гребня на гребень, и замечаю в них странную систему и как бы сознательно замаскированную симметрию в расположении и формах вершин. Казалось, существовавшая вначале симметрия, единый каркас были нарушены впоследствии. Дважды я обманывался и напрасно спускался в низины, которые казались мне сверху высохшей чашей озера, и заблудившись в строевом лесу, к ночи едва выбрался из него. Выбрался и, к величайшему своему изумлению, обнаружил, что лесистая гора, по склону которой я спускался, была мне чем-то знакома. Долина под горой удивительным образом напоминала катун «Тополь»; сходство шаг за шагом увеличивалось, и наконец у меня не осталось никаких сомнений, что я каким-то чудом набрел на двойник катуна «Тополь» на противоположной стороне горы. Однако минуту спустя я понял, что это не двойник. Знакомые луга, просто я вышел на них с другой стороны. Местность обладает любопытным свойством видоизменяться в зависимости от ракурса, как бы переворачиваясь в нашем сознании. Но в катуне никто не замечал этого удивительного явления: там как ни в чем не бывало разводили по дворам скот, кричали на детей, хлопали калитками и гремели котлами. Сгущались сумерки, в домах собирались ужинать. Я подождал, пока не смеркнется, и заглянул сквозь щель в ее лачугу. Старика не было, Неда была одна; что-то изменилось в ней, она недоверчиво смотрела на меня.

- Долго же ты пропадал, - промолвила она, - видно, вилы далеко затащили.

- Не вилы, а дела.

- Дела всегда найдутся, не нашлась ли женщина другая?

- Я ее и не искал. И не собираюсь, покуда ты у меня есть.

- Я для тебя временная - пришел и ушел.

- Не совсем так. Весь мир временный, даже горы. Когда камень с кручи скатится, он уж назад не воротится, а мы привязчивые, вечно нас на старое место тянет. Ну чего ты упираешься, все равно не вырвешься от меня!… Тебе и, самой того же хочется, признайся, хочется!

- Постой, - сказала она, отстраняя мою руку. - Здесь нельзя!

- Это почему?

- Здесь их дом.

- Ну и наплевать! А я здесь хочу, посмотрим, как это в ихнем доме получается.

Если все силы мира, несмотря на мое отчаянное сопротивление, сговорились ввергнуть меня в пучину греха, пусть он по крайней мере свершится там, где будет выглядеть всего греховней! Выбрав из чувства протеста это гнездо собственности, я и сам не знаю, чего хочу - оскорбить ли его или отомстить за себя? Но я должен остаться здесь, под этим кровом, в запахе шерсти и молока, слышать скрип досок и дробный стук трясущихся бревен и знать, что испуганные коровы прислушиваются к нам в загоне, перестав жевать свою жвачку. Достаточно того, что эта собственность дает доходы, обеспечивающие им существование, и было бы слишком несправедливо, если б она к тому же охраняла их честь. Потом мы найдем с ней другие места: у реки, поющей о вечности, в лесу меж двумя слоями листвы - опавшей и той, что собирается опасть и сберечь для нас воспоминания. И непременно под березой, и под одиноким дичком, и на горе, с которой открывается широкий вид, и под стогами, хранящими запах сенокоса, и на подстилке из моха, где-нибудь на скале, озаренной луной. Что ни новое пристанище, то новые ощущения. И новые откровения природы и земли, за которую столько крови нами пролито. И, блеснув нам новой гранью, эта наша земля снова становится нам бесконечно любимой, любимой…

И нет больше мыслей, нет сознания, нет меня, лишь пляшет над темными долами синий огонь в безумной жажде слиться с ними воедино и, обратившись дымом, вознестись к небесам.

- Какой же ты, - заметила она с укором, когда дыхание снова вернулось к ней. - Какой же ты!

- А что, похож я на дьявола?

- Иной раз еще похлеще. Но какая разница, мне все равно хорошо с тобой.

- Тебе и раньше было хорошо, так что это не только со мной.

- Оставь это, ты ведь знал…

- Что я знал?

- Что я не девочка.

Знал, ну и что ж? Значит, надо было смыться, а ее тут бросить на произвол какому-то прохвосту? А кому от этого было бы лучше? Ни мне, ни ей; ни даже ему, ее мужу, но он сам кругом виноват. Нечего было и жениться глядючи на войну и бросать молодую жену. И ведь надо же быть таким подлецом, чтобы выбрать именно ее за ее красоту, нагло воспользовавшись при этом своим преимуществом единственного хозяйского сынка. А когда началась вся эта заваруха, дать, как бабе, увести себя в плен. Рискуй, беги, у тебя для этого гораздо больше причин, чем у тех, которые сумели выбраться оттуда. А не хотел рисковать - дело твое! Валяйся теперь на соломенной трухе и гадай, кто виноват. И все-таки мне его жаль, хотя, казалось бы, и не за что его жалеть. Предположим, сбежит он из лагеря. Что хорошего ждет его здесь? Опять постылая винтовка, и непременная борода, и братание с итальянцами по харчевням, и страх и позор, и тщетные попытки откупиться от страха деньгами, и залить позор вином …

- Меня в сон клонит, - сказал я наконец. - Пора идти.

- Что так скоро? Спи, я тебя постерегу.

- Я тут не засну - так и буду всю ночь прислушиваться. Да и душно в доме.

- Давай на луг выйдем вместе. Хочешь?

- Хочу, только тебе холодно будет.

- Я постель постелю, надо же тебе хоть разок в постели выспаться.

- А вдруг да я в постели как раз и не выдержу испытания?

- Ничего, я тебе заранее все прощаю.

Загорелось ей сегодня поухаживать за мной.

Вытащила из дому простыни и одеяла, нашла ровный пятачок, стелет. Руки у нее быстрые и ловкие, в темноте мелькают пальцы. В мгновение ока она сняла с меня все, что ей мешало. Вот наконец-то и я мог разглядеть ее всю, и ничего больше не было под звездами, только она - белело, извиваясь, ее тело, мстя за все, что оно пропустило. Вымотала меня, измучила, убаюкала. Во сне я ее потерял, а потом позабыл. Позабыл и себя, как будто бы меня и не было на свете или уже не стало. Ночь и мгла, и тусклый лунный свет струится на желтые листья. Дунай, луга, виноградники, у виноградников брешут псы, сторожа размахивают фонарями. Один из них, подойдя к ограде, вопрошает меня грустным голосом Ивана Видрича: «Ты чего тут делаешь?» - «Небось сам видишь, если не слепой!» - «Кто поручил тебе это задание?» - «Прадед какой-то, а может быть, прапрадед, в темноте-то я не разглядел. Да к тому же не уверен я, что и днем его узнаю». - «Нечего тебе тень на плетень наводить и увиливать от прямого ответа!» - «Он считает, что у него есть особые права». - «Права на что?» - «Задания мне давать …»

Тут я наполовину проснулся. Вернее, приоткрыл краешек глаза - посмотреть, сон ли это. Похоже на сон, сон потревоженной и предостерегающей совести. Пусть-ка она лучше оставит меня в покое. И проваливает подобру-поздорову: я не хочу просыпаться!… Пора наконец и мне отдохнуть в постели в объятиях двух белых рук, которые сплелись вокруг меня во мраке, как бы присваивая и защищая. Не хочу просыпаться, никогда не проснусь. Зачем просыпаться? … Если жизнь - это поле с расставленными силками, не лучше ли мне тогда остаться здесь, пожертвовав и тем и другим. Тут мне прекрасно - в стране обнаженного детства, которое ничего не ведает ни о себе, ни о мире и, тихо посмеиваясь, неслышно дышит на дне просторной люльки для близнецов. Люлька стоит не на земле, земля уплыла куда-то вниз, ее не различишь. И катун «Тополь», ничем не примечательное местечко, доступное всякому, кому взбредет в голову посетить его, превратился в его призрачный двойник по ту сторону Лелейской горы. Раскачиваясь подобно качелям, он парит между небом и землей.

Чуть покачиваясь, мы летим у самого неба вдоль звездной стремнины, мимо тихих плавней. Но, подхваченные внезапным порывом, качели раскачиваются все сильней, обрываются и падают, падают вниз …

- Тебе не спится, Ладо. Ты и во сне все мечешься, - сказала Неда.

- А я и сам не знаю, как я сплю, мне ведь некому сказать об этом.

- А что, если мне пойти с тобой, Ладо? Я буду караулить твой сон, и мы всегда будем вместе.

- Тогда уж нас не будет так сильно тянуть друг к другу, как теперь.

- А мне и не хочется, чтобы тянуло. Мне бы только быть всегда с тобой.

- Тебе, наверное, что-нибудь приснилось. Проснись скорее.

- Я и так не сплю и все прекрасно понимаю. У меня ребенок будет от тебя. Ну что ты так уставился на меня? Попалась я, теперь уж ничего не поделаешь!

- Как так? - рявкнул я и вскочил на ноги.

Она приложила голову к моей груди и слушала, как бьется мое сердце, она и плачет, и смеется, и слезы сменяются смехом. Едва успокоилась. Нет, она ни в чем не раскаивается и не видит в этом ничего зазорного. Так часто бывает. И нисколько не стыдится, а даже рада, что так случилось. С мужем она прожила целых два года, а детей все не было. Значит, тут что-то было не так, как надо, вернее, все было не так, как надо. Свекровь попрекала ее этим и перед всеми обзывала пустоцветом и яловой овцой. Она хотела допечь ее своими насмешками, и согнать со двора, и женить своего сына на ком-ни-будь другом, и заиметь внучат. Еще бы, единственный сынок, он должен род продлить, чтоб не разграбила добро стая голодных родственников. И выгнали бы ее из дому, да война помешала; и оставили Неду, потому что некому было за скотом ухаживать. И вот наконец выяснилось, кто пустоцвет и в ком вся загвоздка: долго она таилась и терпела, нет больше ее моченьки…

И у меня тоже нет больше сил слушать эту исповедь.

Все дороги завалены обломками, смята любовь, все растоптано беспощадной войной, война ворвалась в жилища,, на мирные поля, война идет на земле и под землей. Тут уж поневоле растеряешься. Куда податься, что делать? А у тебя под боком тоже ведется ожесточенная война, исконная война, о которой ты никогда не догадывался; в ней без твоего ведома тебе отведена та роль, о которой ты не имеешь ни малейшего понятия. В домашнюю войну между Недой и ее свекровью оказался втянутым и я: мне предназначено было сыграть в ней роль самца и рассудить, кто прав, кто виноват. Может быть, они до сих пор втихую помирают со смеху, вспоминая, с каким огнем сыграл я эту роль. Но после драки кулаками не машут! Как бы там ни было, но мой ребенок - во всяком случае, наполовину мой - намеревается появиться на свет божий, плакать, жить и все такое прочее. Я еще не знаю, что о нем и подумать, все так смутно у меня в голове. А тихий голос уговаривает меня - пусть родится, дабы не переводились на земле голодранцы и бесшабашные балагуры, дабы луженые глотки неуемных Тайовичей и впредь вносили огневой задор в угрюмые драки будущего… Но сердце внезапно сжимается болью: там, на лугах, покрытых чемерицей и полынью, его поджидают тернии и камни…

- Не могу я больше оставаться в этом доме, - между тем говорила Неда. - А куда мне деваться?

- Подожди немного, может быть, как-нибудь все само собой утрясется.

- Само собой никогда ничего не утрясается. И свекор точно с цепи сорвался, невесть что несет.

- Я уже когда-то давал себе зарок прихлопнуть этого гада и не могу понять, зачем это надо откладывать. Давно пора убрать его отсюда, и так уже зажился этот свекор твой на свете …

- Не надо, прошу тебя, не связывайся с ним! Я его боюсь…

- Американского кольта испугалась? Врет он все.

- Не врет, он его всегда при себе носит. Боится, как бы Плечовичи его не убили или не подослали наемных убийц. Незнакомых он пуще всего боится и глядит в оба, потому и сюда редко является, только днем, да и то с дружками. Недаром его колдуном-то прозвали!

- Я тоже колдун, потому-то мне и хочется помериться с ним силами!

- Ты глаза его когда-нибудь видел? Они у него затянуты какой-то пеленой - не поймешь, на кого он смотрит, но он все видит и все замечает. Старый охотник, он и волка, и лисицу издали распознает и никого к себе не подпустит. Прошу тебя, не связывайся с ним, куда же я-то денусь, если он в тебя угодит?

- Если он в меня угодит - в конце концов должен же кто-нибудь в меня угодить, - ты, не раздумывая, отправляйся в Межу, к Иве, да скажи ей, что это я тебя послал. Еще у меня есть дядька Лука, но ты прежде к Иве иди - она мне сноха. Будете невестками, одна незаконка под стать другой, потому что наша Ива тоже до замужества понесла. Будете на пару воспитывать двух голопузых последышей Тайовичей. И заживете в чужом дому, но, между прочим, и в чужом дому дым из трубы прямо в небо валит, не хуже, чем в своем. Иной раз повздорите, так что в ушах зазвенит, да шарахнете котлами и другими железками, норовя разнести скандал на всю округу. А потом придет Лука и помирит вас. Но посмей только кто-нибудь чужой задеть невестку - тут уж вы друг за друга горой и такого жару зададите обидчику, что он свету белого не взвидит! Но прежде чем ты туда пойдешь, белого света не взвидит колдун из Америки. Я зарок дал и нарушать его не могу. Хорошо, что он охотник, а не дряхлая развалина. Я его в селе караулить не стану, не люблю я ваше село, я его здесь подожду. Когда он придет сюда ночевать, ты вывесь на крыльцо белую тряпку, рубашку какую-нибудь, что ли, сушиться, а уж я буду знать, что он здесь…

- Так ты его решил во сне? …

- Нет. Это гадко.

- А как же?

- Распугаю кур, он подумает на лису и выйдет …

- Он по ночам не выходит. Меня пошлет.

- Тогда придется до следующего дня подождать, потому что когда-нибудь надо же с этим делом кончать. Я буду целый день караулить у пещеры, а ты подгадай момент и распугай кур, а потом закричи, будто на лису, и скажи ему, что она к пещере побежала.

- Не могу я этого. Не умею я врать и ни за что не буду.

- Так уж прямо и ни за что?

- Я его хлеб ела, потому и не буду.

- Не его, а свой. Небось ты больше заработала, чем съела.

- Не буду я врать, не хочу, чтоб у меня ребенок вруном родился.

- Тогда я сам буду, а ребенок пусть каким хочет, таким и рождается.

Звезды поредели, поднялись высоко и померкли. Чей-то петух захлопал крыльями, кукарекнул разок и разбудил всех кур на горе. Наступили предрассветные сумерки - надо поскорее отнести домой постели и водворить на место, чтоб никто ничего не заметил. Я зашел в хижину - хоть молока напиться вдоволь. Хлеб и каймак у меня были, экономить мне не приходится; если я авансом не отработал за этот харч, расплачусь потом пулей или собственной шкурой. Телята, словно маленькие арестанты, уставились на меня своими блестящими глазами, принюхиваются. Недоверчивые вначале, они пугливо шарахались от моей руки, но, почувствовав запах соли, принялись ее лизать. За ними придвинулись и коровы, за коровами бычки, и мы заключили с ними дружеский союз. Я погладил их влажные морды, похлопал женщину по спине, - надо же и мне когда-нибудь изведать приятное чувство хозяина. Так, а теперь можно идти. Столько перемен, столько важных событий произошло за одну эту ночь, а техника ходьбы за это время ничуть не изменилась: с левой на правую, шаг за шагом.

В лесу благодать, в листьях попыхивает ветерок, предвестник мятежного рассвета. Мелкие сучки трещат под моими ногами, белки прячутся за деревья и снова любопытно выглядывают из-за них. Мне и не грустно и не весело, мне всего понемножку, у меня, если так можно сказать, половинчатое настроение, но по нашим временам так-то оно, может быть, и лучше. А гордиться мне и вовсе нечем - делать детей не такая уж тяжелая работа. Гораздо тяжелей другое: если моему ребенку и суждено появиться на свет, так появится он у подножия Лелейской горы. И с первых дней будет бояться и плакать, ночью он будет бояться собак, днем и ночью - людей. Он будет плакать от голода, от шипов и несправедливости, от жалости и унижения, плакать до тех пор, пока не привыкнет отстаивать свои права, обходить ловушки и сам расставлять их другим. Потом ему будет легче. У деревьев он научится стойкости, у камней - твердости, остальное придет к нему само. И когда все от него отвернутся и он останется совсем один, он откроет для себя небо и найдет в нем свое утешение.

ДЫМ И КРИК И ВСЕ ПРОПАЛО

Описывая три с лишним столетия назад Скадарский саджакат, Мариан Болица сообщал, что село Berresa (включавшее в себя Брезу с Межой, Шапкой и Утргом) насчитывает 100 домов и 150 воинов - следовательно, несколько больше, чем в наши дни. Известно также, что в те давние времена брежане ниоткуда никакой помощи не получали, их же, напротив того, обдирали как липку и турки, и попы, и гайдуки, и все же они могли прокормиться за счет своей худосочной земли. Каждый клочок обработанной почвы подпирала каменная кладка, не давая ни одной песчинке пропасть даром, каждая пядь придорожной земли была использована за счет сужения самих дорог. Работая и накопляя, эти безумцы мечтали прожить здесь честным трудом. Убедившись в конце концов в своем заблуждении, они ударились в бунтарство, но, дрогнув перед грозной силой, израненные, обратились в бегство, во главе с патриархом переправились через Саву и рассеялись по равнинным просторам австрийских владений, где и теряется их след. Однако память о них и до сей поры хранят еще кое-где ложбины и долы: то в виде остатков каменной кладки, то куска дороги, то названия лесных полян (Караджин лаз, Пеёв дол), пашен (Овсы, Льны, Сад, Огород) да островков одичавших фруктовых деревьев, которые изредка попадаются в лесу.

Но даже и там, где от них не сохранилось решительно ничего, где давно уже заглохли оставленные ими следы и предано забвению их имя, странное ощущение говорит вам о том, что дух ушедших поколений витает в воздухе, как бы присутствуя в причудливом рисунке деревьев и мирно растущих трав. Вначале это приводило меня в смущение. Иду, бывало, глухими нехожеными тропами, и вдруг мне начинает мерещиться, что где-то рядом ограда, а за оградой запущенный сад, откуда выглядывает соломенная крыша, доносится жужжание пчел, и босой старикан, болтая ногами, радостно смеется, довольный, что жив и видит меня. В другой раз, проснувшись, я слышу где-то рядом с собой говор семьи вперемежку с гомоном живности, вдыхаю аромат хлеба и дыма и просто диву даюсь, как это я мог незаметно для самого себя подойти к человеческому жилью … Возможно, какая-то часть этих галлюцинаций и вызвана расстройством чувств, измученных голодом и неудовлетворенными желаниями, но разве другая их часть не объясняется все же повышенной обостренностью тех же самых или других каких-нибудь чувств? Я почему-то верю в существование необычайно проницательного сверхзрения и сверхобоняния, способных уловить невидимый след минувших человеческих поколений, что, теснимые с востока и запада, гибли где-то на перепутье между гайдутчиной и долевыми работами.

Однако вовсе не всякая местность радушно встречает меня. Есть и такие места, которые при моем появлении волнуются и хмурится. Вероятно, тут жили когда-то угрюмые люди, отнюдь не славившиеся любезным приемом незваных гостей. В этом отношении особенно выделяется Прокаженная - стоит ей завидеть меня, как она темнеет, сдвигая тени, точно хмурые брови, и невнятно бормочет слова, угрозы. Деревья подставляют мне под ноги корни, обрывы, поджидая меня, скалят острые зубы, поток завывает тоскливо, подпевая песне вымершего рода прокаженных, промывавших некогда в нем свои раны и рубища, а пещера таращит свой страшный глаз чудовища, в бессильных потугах вылезающего из-под земли. Все подозрительно следит за мной, как будто бы я пришел сюда грабить, как будто бы на Прокаженной есть что грабить. На самом же деле на всей этой горе нет решительно ничего, что имело бы хоть какую-то ценность, кроме разве деревьев; вот они скрипят и машут друг другу лапами: «Смотрите, проклятый изгнанник снова явился сюда. Думает, мы по нему очень соскучились… Это не тот ли самый, который хочет, чтоб из-за него нас сожгли живьем? Разве он еще жив?» - «Представь себе, жив. Все таскает свою винтовку и воображает из себя черт-те кого». - «Бог мой, до чего же долго зажился он на этом свете!..»

Что верно, то верно. Я и сам давно уже думаю об этом, и порой мне становится жаль, что столь затянувшийся спор между мной и смертью мне все-таки придется проиграть. Не знаю уж, кого благодарить или, может быть, обвинять в том, что я все еще жив вопреки страстному желанию бесчисленного множества людей избавиться от меня. Причем желанию отнюдь не платоническому, но и самому действенному, ибо активные действия, направленные на мое изничтожение, составляют основное содержание этого лета. Я абсолютно уверен, что ко мне подосланы ищейки, но поскольку они давненько не попадались мне на пути, я начинаю подозревать, что они нарочно для чего-то приберегают меня. Им доподлинно известно, что я в лесу, ведь не в селе же я и не в небе; а иной раз известно даже и в каком - не так уж трудно определить предел скитаний лесного узника, который еще не обзавелся подходящим летательным аппаратом. Одни ищейки висят у меня на пятках, другие подкарауливают впереди. Будь ты хоть семи пядей во лбу, их не проведешь - давно уже разгаданы все уловки и архиуловки. Должно быть, меня хранит все то же сверхобоняние. Вслепую обнаруживая, приближающегося неприятеля, оно уводит меня в сторону и держит там, покуда не минует опасность, а потом отсыпается.

Употребляя понятие «сверхобоняние», подразумевающее особую напряженность и подсознательное сотрудничество чувств, я все же недоволен приставкой «сверх», которая уводит к богу и высшему порядку, чем она мне и не нравится. Я предпочел бы верить, что мои преследователи по каким-то неизвестным мне причинам просто пожалели меня. Пожалели раз, и второй, и третий, когда я уже сидел у них на мушке - им ведь тоже знакомо чувство жалости, и к тому же не все из них законченные убийцы. Иной раз человеку случается и зверя пожалеть, в другой - он упускает верную добычу из-за минутной слабости. Впрочем, как бы то ни было, а время идет. Проходит день за днем, и так же будут проходить они потом, безотносительно к тому, существую я или нет… С этими мыслями я заснул, ощущая сквозь сон, как собираются тучи и как тень, бегущая впереди, подобно погоне, вздувает сухую листву, притаившуюся под деревьями. Я проснулся и осмотрелся: небо, превращенное в каменоломню, низвергалось на поляны, затопляя леса серой лавиной густых облаков. Зеленые маковки гор редкими островками возвышались над морем и, покачавшись над ними, быстро скрывались из виду. Бешеный ветер кидался на деревья и, закрутив, смешав с пылью зеленые и увядшие листья, вздымал их вверх, швыряя небу в лицо.

Все слилось, подхваченное ураганом, и растворилось в мутной полутьме. Хлынул ливень, вынудив меня искать укрытие. И все, что отвращало меня от Прокаженной, было вмиг забыто, когда мир превратился в сумрачную, богом проклятую обитель прокаженных. Я вбежал в разверстую каменную пасть пещеры; глухое эхо, метавшееся под сводами, нагоняло на меня жуть, а снаружи бесконечной вереницей громоздились серые пещеры облаков, подминая, проглатывая друг друга. Ветер загнал запах хорьков в глубину пещеры, но не мог загнать туда тьму - она растекалась, вылезая из подземелья, подбиралась со спины, норовя оседлать меня, обвивалась змеей вокруг шеи. Вот она заполонила всю пещеру, источая запах убитой змеи, красной глины с прожилками и грибов. Поток, заглушенный плеском ливня, собравшись с силой, загудел и, захлебываясь дождем и разбухая, с ревом поскакал, облизывая камни и впитывая в себя влагу земли. Казалось, я слушал не голос потока, а воинственные кличи разбойничьей ватаги, сзывающей своих в грабительский налет. Плохо придется сегодня посевам в долине, плохо придется сегодня горной бедноте, как, впрочем, плохо ей приходится всегда.

К сожалению, я ей ничем помочь не могу, подумал я. Как бы там ни было, а никто из них не согласится поменяться со мной местами. Пригревшись, я задремал, и. все мучительные раздумья как бы отодвинулись от меня. И я позабыл, где я, ни на минуту не расставаясь, однако, с приятным сознанием кровли, имеющейся над головой. Она находится на берегу какой-то бурной реки, проносящейся мимо. Сквозь шум реки до меня долетают искаженные звуки. Подчас это крики, ауканье, а потом топот промокшей толпы - появись передо мной табун чертей вперемежку с людьми, я бы ничуть не удивился. Где-то позади меня пылает очаг, черный огонь пожирает черные дрова, от чего сгущается темнота. Щербатый старик, один из тех негостеприимных хозяев, сидит, невидимый у очага, и распекает меня на все корки. «Все-таки ты сюда приполз, притащил свои портки, теперь тебе и здесь хорошо, а?» - «Я ненадолго, пока уляжется непогода». - «Теперь повадишься, знаю я вас! Все сюда лезут, чуть только брызнет». - «Что значит брызнет? Ты выстрелы, что ли, имеешь в виду?» - «Да всякое. На ваш век и того и другого хватит». - «Поэтому-то ты здесь и окопался?..»

Он не ответил, не расслышал за воем потока и громовыми раскатами.

«Ты что же, с перепугу сюда забился?» - переспросил я его. «Не с перепугу, а потому что больной. Я всегда болею, когда верхние начинают свою возню». - «Да ты голову подними, а то я не вижу тебя!» - «А зачем тебе меня видеть?» - «Если не ошибаюсь, мы как будто знакомы». - «Знакомы, знакомы, да не по-доброму». - «Ты не тот ли самый, что не выносит дождя?» - «По-моему, дождь любит тот, кто копает и пашет, а среди нас таковых не имеется …»

Я начинаю смутно припоминать, что однажды убил его змею, а потом расставил даже кой-какие силки в расчете на то, что он в них попадется. И, вспомнив это, я содрогнулся от ужаса: а вдруг это он же и заманил меня сюда, надеясь поймать в тот самый силок, который был предназначен для него? Надо срочно сматываться отсюда. Но второпях я никак не могу найти свою винтовку, шапку, билет, чемоданы. С трудом собрав багаж, я потерял в темноте выход. Он поднял голову.

«Куда это ты собрался?» - «Воняет от тебя, как от хорька, дышать невозможно». - «Стало быть, погони испугался, потому и удираешь». - «Да, удираю, ну и что? Не желаю я попасться им в этой яме!. .»

Я нащупал у себя под рукой дверной косяк. Где-то здесь должен быть засов. Ощупываю, хочу понять, как он открывается, но засов не поддается; он же продолжает методично уговаривать меня остаться:

«Ты же ничего не потеряешь, отдавшись им в руки, этого тебе все равно не миновать. Это единственное, что может ждать тебя по выходе из этой пещеры. Ведь не станешь же ты воображать, что представляешь какое-то особое исключение и можешь выйти сухим из воды? А смерть, если хочешь знать, сущая безделица. Ничуть не страшная, самый обыкновенный зубодрал - хвать тебя за шею, в точности как зубы тащат. Вначале немножко больно, ну, подергаешься, когда клещами захватит, подрыгаешь ногами, зато потом наступает блаженство. Стоит только переступить порог, и никто уж тебя не достанет - отныне ты не чувствуешь боли и знать ничего не желаешь! Вот так. Какой же смысл тянуть? Одна канитель. Представь себе, что ты бы еще прошлым летом отделался от этой канители, от скольких мучений избавил бы ты себя и других …»

Это он намеренно растягивает слова, соображаю я, это он хочет убаюкать меня и как можно дольше задержать в пещере, пока не подоспеют зубодралы и кондукторы с клещами и коновалы. Надо скорее исчезнуть, спрыгнуть прямо на ходу, как только поезд выскочит из туннеля, но проклятый засов как на зло никак не открывается. Я столкнулся с кондуктором в дверях и проснулся; я лежал один в пещере у края черной лужи. Дождь спал, а страх, засевший во мне, тут же выгнал меня из этой ямы. Я пошел от дерева к дереву - всюду мокреть. Смерть искала кого-то, рыская по лесу и засыпав кусты камнями и повалив кое-где деревья, удалилась, скорее всего спустилась вниз, ведь и ей тоже под гору легче. Наискосок через реку лежал опрокинутый ясень. Я перешел по нему на тот берег, в надежде что там будет лучше. Но и здесь точно так же: мокрая земля, сползая вниз, тащит меня назад к Прокаженной. Упираясь изо всех сил, хватаясь за мокрые ветви, я едва выбрался из ущелья и, на свое счастье, наткнулся на ту самую щель, где прошлым летом Консул спасался от нападения с воздуха.

К моему удивлению, с виду она ничуть не пострадала. Да и внутри было неплохо - только в одном месте протекало. Я чиркнул спичку и зажег свернутую трубкой бумагу. Огонь вызвал переполох в царстве сороконожек, гусениц и красноватых мух с раздвоенным хвостом. Я наметил себе место и потушил огонь, предпочитая ничего не видеть … Может быть, тут водятся скорпионы, кормятся маленькие змейки - пусть выбираются как знают. Я расстелил одеяло и растянулся. Если бы Консул знал, какую оказал мне услугу, он сожрал бы себя от досады. Некоторое время я размышлял о том огромном разрыве, который разделяет угодья пещерных гадов и небесную вышину: одни деревья корнями и верхушками соединяют эти крайности, да вот теперь еще и я. И так заснул, где-то посредине между добром и злом; проснувшись, ощупал уши и был ужасно поражен, обнаружив их в целости и сохранности. Ни одна из кишевших вокруг тварей не ужалила и не укусила меня, только лужа растеклась от дождя, который шел всю ночь. Я выбрался на волю и раскаялся: капало с неба и с листьев, вокруг было мокро, мрачно, неуютно. Поток с воем несся с Прокаженной, являя собой картину битвы, которая никогда не кончается.

Между тем рассвет никак не наступал - у него, видимо, не было для этого ни настроения, ни охоты. Да и для кого ему было стараться? У меня тоже не было никакой охоты ни оставаться здесь, ни идти куда-нибудь еще, ни разводить костер, ни мечтать о лучшем будущем. И мы бесстрастно взирали друг на друга. Два равнодушия - огромное и крошечное. В ожидании чего-то третьего.Сорвавшись, по ущелью вниз скатился камень и смолк в бушующем потоке. Какое-то странное чувство подсказало мне, что он скатился неспроста. Не успел я подумать об этом, как грянули выстрелы, и горное эхо смешалось с хриплыми криками людей: «Стой, стой! Не беги, держи его!» - «Не сюда, куда стреляешь?» - »Чего не стреляешь?» - «Чего стреляешь?» - «Постой, ай, ай…»

Когда все стихло, кто-то крикнул с горы:

- Ну что, выпустили их, предатели?

- Только не туда! Внизу их нет, - ответили ему со дна ревущего ущелья.

- А наверху тем более - крылья у них пока еще не выросли.

- А в пещере кто-нибудь есть?

- Есть, не беспокойся, этим-то от нас не уйти.

- Чего ж вы тянете?

- Мы дали им на размышление пять минут.

Это они мне дали пять минут поразмыслить, какую предпочел бы я выбрать смерть - мгновенную или несколько более затяжную. Должно быть, им почудилось, что в пещере есть кто-то живой - несомненно я. И они напирают, галдя. Орут: «Сдавайся!» И, выкликивая меня по имени, велят отвечать, кто из нас предатель: я или они. И эта их уверенность, что я нахожусь в пещере, перевесив наконец чашу весов, перешла ко мне. Возможно, я заснул и остался там, а здесь трепещет безумный фитилек заблудшейся души, покинувшей меня во сне. Плутая по лесам, моя душа прислушивается, что происходит там со мной, с тем, настоящим, который до недавних пор никак не мог расстаться со своими лохмотьями, паршой, вшами и честными намерениями и мечтает втайне услышать от соседа или знакомого хотя бы и лицемерные слова надежды или сочувствия.

- Ну что они там говорят, - теряя терпение, крикнул тот с горы.

- Ничего не говорят.

- Как это ничего?

- Так, молчат.

В глубине под землей загрохотал глухой взрыв. Острая боль оторвала меня от земли, подняла и швырнула в зеленоватое туманное марево. Я опустился на встревоженные ветви криков и грязную мокрую землю. Ощупал себя: все цело, ранений нет, только в ушах шумит. Сквозь этот шум до меня доносится слабый голос того с горы:

- Это они сами себя?

- Нет, это мы их!

- Еще, еще поддай - в следующий раз не будут корчить из себя героев. Да смотри, как бы кто-нибудь не сунулся туда раньше времени и не нарвался на недобитого пса. Подкинь им еще динамита, не жалей его! Пусть погреются, а то небось совсем замерзли …

И они подкинули. Пальба продолжалась - каждый хотел внести свою лепту в общее дело. И каждая выпущенная пуля приносила мне облегчение. Одни за другими рвались узелки и путы, связывавшие меня, рвались, извиваясь словно обрубленные корни. Вот теперь я был свободен, выйдя уже вполне закаленным из того огня, который они развели для меня, а кто однажды выйдет из пекла живым, тот будет долго жить, наслаждаясь расчетливой местью. Любуясь рассветом, я прислушивался к тягостному спору по поводу того, кому первому надлежит войти в пещеру. Вошли, выскочили обратно, недоумевают, галдят.

- Ну как, вытащили кого-нибудь?

- Одни тряпки.

- Какие еще тряпки?

- Тряпки и книги, все окровавленное. Они ранены, забились в какую-нибудь яму.

- Дымом, дымом их! Подпустите чаду, их надо всех до единого выкурить!

Послушались, стали раскладывать костер у входа, таскать сырой хворост. Пещера отрыгнула поток сизого мутного дыма, он ручьями растекся по земле, пополз по деревьям вверх. В свете занимавшегося утра видно было, как они отпрянули назад, выставив вперед винтовки и приковав взгляды к зеву пещеры. Вырвавшись из подземелья, мощный сноп дыма превратил их в привидения, но порыв ветра рассеял дым, и привидения снова стали людьми. Они кашляли, лаяли, перекликались и, прячась за стволами, держали оружие наизготовке. А Сало среди них не видно и не слышно. Да его тут, скорее всего, и нет, он, должно быть, отсиживается в укромном уголке, заручившись показаниями надежных свидетелей о полной своей непричастности к делам такого рода. Но если для всех моя смерть станет отныне очевидным фактом, то Сало ни на минуту не поверит в нее и удвоит бдительность.

Вдруг вместе с дымом подземелье исторгло из своей утробы страшный рев или вопль, переходящий в хохот. Смолкнув на мгновение, он снова взметнулся вверх - мрачный хохот, зловещий и ядовитый. заткнул уши руками, зажмурился, спасаясь от его когтистых лап, стиснул зубы, стараясь скорее забыть. И проглядел, как они бросились врассыпную от пещеры; когда же я открыл глаза, они уже опомнились и подходили назад посмотреть, что случилось. Страх уступил место веселью, некоторые пытались даже подражать подземному хохоту. Для вящей храбрости они грянули песню:

Песня объединила их. С горы спустились наблюдатели понюхать и поглазеть, громким свистом сняли караульных. Теперь им совершенно неважен конечный результат проведенной операции, с их достаточно и того, что, по всей видимости, они не зря сюда тащились. Взобравшись на камень у входа в пещеру, какой-то балагур стал благословлять толпу именем короля и всех святых. Его сменил другой, более пылкий оратор и затянул анафему. Его оборвали криком, запели хором и стали спускаться, увлекая за собой камни. Наконец они скрылись из виду в узкой теснине, но долго еще следом за ними неслись отголоски стрельбы и песен. Догорел костер в пещере, над входом вилась тонкая спираль дыма. Но вот и он исчез, и все пропало.

ПРОКАЗЫ НОЧНОГО ДУХА

Я сижу и рассматриваю облетевшие листья. Они еще не успели завянуть и, оставаясь такими же зелеными, как вчера, не отличаются красками от живых, но тем не менее они мертвы. Мертвы бесповоротно, хотя и не желают поддаваться смерти, трепещут, как живые, Стараясь повернуться к солнцу, которое припекает порой, блестящим краем выглядывая из-за туч. Но все напрасно: все связи порваны, листья вычеркнуты из списков живых и получили полную свободу лететь куда им вздумается, но пути возвращения назад для них отрезаны навсегда. Судьба этих листьев странно совпадает с моей: и у меня тоже порваны связи, и я свободен, и я тоже лишний и тоже могу идти на все четыре стороны, но только не туда, откуда я вырван. Там меня скоро зачислят в покойники; спускаясь туда, они распевают песни и веселятся. Бог с ними. У меня нет охоты ни переубеждать кого бы то ни было, ни просиживать тут штаны на мокром камне, ни искать другой, когда все равно везде одинаково сыро. Даже тени моей нет, и поэтому мне не с кем побеседовать или хотя бы с ее помощью удостовериться, что я существую на свете. Я дотащился кое-как до Водопоя и наклонился над его. зеркальной гладью. Оттуда на меня уставилась злая рожа черного дьявола, костлявая и косматая:

- Ну вот ты и жив, а много ли тебе в том радости!

Под развесистыми елками земля не успела промокнуть. Я сижу на сухом пятачке, покрытом иголками, сижу час или два, пока не отдохну и не наберусь сил, чтобы переселиться на другой и сменить пейзаж. Над ожившими ручьями перекинулись стрельчатые радуги; в радужных арках проплывают клубы тумана, складываясь фантастическими башнями. Освещенные внезапно выглянувшим солнцем, преобразились горные поляны и скалы, покрытые сверкающими каплями. Порой расчистится кусочек неба и на опушке столпятся тени, а потом исчезнут вслед за солнцем. Перед заходом яркое солнце озарило окрестность. Тень Скобы покрыла всю долину и поползла выше, через реку к Глухомани. Она напоминала пьющего воду коня и постепенно увеличивалась. Пригнув голову к копытам, конь метет землю гривой, на спине у него Седло, а в Седле я, черный всадник. Стоит мне вытянуть руку, как я, не сходя с места, достану до жилища Джола Огрия на Глухомани, затерянного среди одичавших слив.

Солнце закатилось за горизонт, стерлись тени, и землю окутал таинственный полумрак с прядями тумана по лощинам. Дорогу загромождали наносы и обвалы, и я сошел с нее, решив обойтись как-нибудь так. Пробираясь впотьмах, я ничего не видел вокруг, кроме горных вершин, вонзившихся в небо, да нескольких звезд, сиявших в разрывах облаков, но по запаху свежей земли догадывался о том, что вокруг села за ночь образовались новые овраги и ручьи. Река Межа глухо шумела, подавая голос оттуда, где ей вовсе не положено было быть; видимо, она прорвала дамбу и, разделившись на рукава, ринулась на кукурузные поля. Но никому до этого и дела нет: снявши голову, по волосам не плачут. Так и будет хозяйничать своевольная Межа, покуда новое трудолюбивое поколение не водворит ее обратно в старое русло. С давних пор предостерегала река местных жителей, грозным рокотом своим повелевая распроститься с наивной надеждой продержаться сохой и мотыгой и найти другие средства существования, коль скоро обречены они судьбою жить в этом краю; она предупреждала их воем и гулким топотом водопада: тут - все - мо-ё, тут - все - мо-ё!… В другой раз она вырывалась из берегов, безжалостно разрушая плоды многолетнего человеческого труда. До недавнего времени люди стойко отражали внезапные вторжения воды, теперь же все их помыслы сосредоточены на одном: раздобыть себе пропитание без помощи мотыги.

Но вот и жилище старого Луки - из-под яблони до меня доносится кашель и брань. Я прислушался; старик бранился со старостью, но она ничего не отвечала ему. Почувствовав, что кто-то стоит в темноте, он, как безумный вскрикнул:

- Это ты, Йоко?

- Всего только Йоков сын, - сказал я. - Йоко давно уже не досаждает тебе.

Он радостно всхлипнул:

- Йоков сын, чертово семя, да ты никак жив? Как же ты выбрался из этой проклятой дыры?

- Я был от нее далеко.

- Дай я пощупаю тебя, я теперь ни ушам, ни глазам своим не верю.

- На вот тебе руку. Ну как, убедился теперь?

- А они-то думают, что ты был там. Готов, говорят, конец, в куски разнесло!.. А я-то им поверил и до сей минуты верил …

От него здорово попахивало ракией, язык заплетался, но он хорохорился, смущенный своим состоянием. И наконец признался, что запил с горя и вот все крепился, не плакал, не давал поганым извергам насладиться видом своих слез. Ему сказали, что меня разорвало динамитом в клочья, остались одни кровавые обрывки одежды и растрепанные книги. Целый день искал старик себе помощника в селе - собрать мои останки, покуда их хорьки не обглодали. Но безуспешно. Никого старик не нашел - одни не хотели, другие боялись. Перевелись, видать, друзья-друзья-товарищина свете, не те стали люди, какими прежде были, прежние-то люди исчезли куда-то, пропали, пропали бесследно. А если случайно какой и замешкался тут, так и тот постарался перекраситься и сжаться до макового зернышка и тоже человеческий облик потерял, и от него осталось жалкое воспоминание о прежнем человеке. Вот ведь какие дикие вещи в мире творятся, но ими мир не удивишь: бывало такое и раньше, в те времена, когда зло, перевернув все понятия наизнанку, торжествовало победу. Наконец он договорился с Ивой встать завтра до свету и пойти в пещеру, но односельчанам он этого не простит…

- Тише ты, - сказал я, - еще услышат.

- Кто услышит? Сегодня никто не услышит, все налакались и перепились.

- Это все за упокой моей души?

- А уж песни орали, аж скулы набок свернули.

- Скоро они пожалеют об этом.

- Не торопись!

- Это еще почему?

- Не нужно торопиться, пусть подольше считают тебя покойником.

И он протянул мне ракию в утешение.

- Их надо хитростью взять, - продолжал он, - они ведь тоже на каждом шагу ловчат. По привычке ловчат, даже когда в этом нужды нет. Так уж издавна повелось. Сайко Доселич потому так долго и продержался, что не спешил: он нашел верных людей и через них распустил слух о своей смерти. Дошло до того, что однажды полезли проверять его могилу и обнаружили в ней мертвеца и приняли его за Сайко, хотя на самом деле это был один шпик, которого комиты заманили в лес и прикончили. И люди поверили, клюнули на приманку и на год-другой оставили Сайко в покое. Тем временем он отдохнул, подлечился и ятакам дал передышку после бесконечных обысков и арестов. А врагам своим предоставил упиваться торжеством и в припадке неудержимого хвастовства выбалтывать сведения о своих неприглядных подвигах и связях. Теперь другое время, другие силы пущены в ход, и вся эта мерзость недолго еще продержится на свете, но сколько еще, не известно. А между тем проходит лето, приближается дождливая осень и коварная зима со снегом, а снег открывает следы. Надо серьезно призадуматься об этом и затаиться до поры…

Пообещав ему затаиться, я пошел к Лазу повидать Иву. Она не ложилась и открыла на первый мой зов. Похудевшая и бледная, она упала головой ко мне на грудь и приникла к сердцу: бьется ли оно еще там, не обман ли это? Нет, она не испугалась, не поверила - какое-то чувство говорило ей, что я жив. И это чувство не покидало ее весь день, пока Локар, Треусов сын, распевал со своими приспешниками:

- Если к тебе женщина одна придет, пустишь ли ты ее, Ива, к себе?

- Какая женщина?

- Черная, как я, коли моя.

- Твоя? Когда же ты успел жениться, Ладо?

- В самое неподходящее время. Наши всегда так женятся.

Она усмехнулась - вспомнила прошлую весну. И радостно закивала: лучше сейчас, чем никогда. Правильно я сделал, и ей теперь лучше будет, не придется больше одной куковать, будет с кем душу отвести и поплакать, когда к горлу тоска подопрет. Вдруг на лице ее изобразилось беспокойство: а ну как это ученая какая-нибудь женщина, непривычная к деревенской жизни? .. Но, узнав, что и она тоже простая, Ива вздохнула с облегчением. А высокая ли она? .. И какие у нее глаза? .. Должно быть, она очень красивая и славная. Кровать она ей поставит у окна и уступит горницу, а сама с Малым может и в боковушке, чтоб не будить ее, когда Малый плачет. Полы она выскоблит, они у нее желтее воска будут, и яблоки на полках разложит для запаха... Мечты о том, как она уберет свой дом, как украсит свою жизнь, взлелеянные в одиночестве, казались ей сейчас почти осуществимыми. Главное - нашелся бы повод, а остальное приложится, была бы только охота, да пара рук, да ножик, да теплая вода… Ива нетерпеливо теребила меня:

- Когда же она придет?

- Точно не знаю, ей еще надо кой-какие дела уладить. Может быть, к осени.

- До осени так долго ждать. Неужели она раньше не может?

- Еще успеете повздорить.

- Зачем нам вздорить?

- Невестки вечно ссорятся.

- У нас, у коммунистов, другое дело - мы с ней подружимся, как две сестры.

Ночь была уже на исходе, когда лунный свет позолотил скалистые вершины на Седле и Желине, и то ли от этого лунного света, а может быть, и без всякой причины, но меня вдруг охватило какое-то неуемное веселье. Нет, нет, не могу я затаиться, хоть я обещал это старому Луке Остоину; меня так и подмывало пройтись по загулявшему на радостях селу. Я трижды бухнул кулаком в дверь Треусова дома и столько же раз проблеял голосом овцы, явившейся с того света с явным намерением отомстить своим палачам. Притаившись за углом, я дождался, когда Локар отопрет, и стал манить его к себе: «б-э-э-э, б-э-э-э…» Он помялся на пороге, но страх взял верх, и Локар судорожно захлопнул дверь и запер ее. Я запустил камнем по крыше - пусть по крайней мере знает, что это не совсем обычная овца, и трясется до утра!.. На дворе у Бочара я нашел в груде стружки подходящую завитушку и продел ее между зубами - -теперь уж никто не узнает мой голос. И принялся колотить кулаками и орать, пока не проснулась Ерга и не крикнула из-за двери:

- Кого это тут по ночам черти носят?

- Я за гробом пришел, - зарычал я страшным голосом. - Подавай его сюда!

- Нет тут никакого гроба, позабыл про твой гроб мой Бочар. У него от ракии всегда отшибает память. С утра приходи.

- Не желаю с утра, подавай сейчас! Не желаю, чтоб меня без гроба в землю закопали.

- Во имя отца и сына, - пробормотала она.

- Нечего тебе креститься, пойди его растолкай, пусть сейчас.же принимается за работу!

- О господи, отведи нечистую силу от меня и моего дома, - проскулила она и с разбегу опрокинула на пол стул.

Тут меня осенила идея навестить Бойо Мямлю, передать ему привет от Цаги и посмотреть, что он на это скажет. Завернув мимоходом к яблоне, я порядком задержался под ней. Яблоки были ядреные и зрелые, и я их ел, пока у меня не свело рот, и набил ими полный ранец. За едой я как-то позабыл о своем решении. И пока шел через луг, все мучился, чувствуя, что позабыл о чем-то необычайно важном, и никак не мог припомнить о чем. Так подошел я к самому кладбищу и залюбовался на дубы, облитые лунным сиянием, в тени которых прятались могилы. Вдруг на глаза мне попался терновник, росший над дорогой, и я подскочил от ужаса: там лежала половина человеческого туловища, верхняя часть его, с закинутой головой. Собрав кое-как остатки самообладания, я подошел поближе и тут только рассмотрел, что это была вовсе не половина туловища, а как есть, все целиком, да к тому же еще и с усами. Свет луны перерезал беднягу пополам, и видна была только освещенная верхняя часть его туловища, ноги же, которые спьяну завели своего хозяина в куст, оставались в тени. Усы дергались при каждом вздохе, и по ним я узнал их владельца - это был старый Глашатый.

Я принялся дергать его и тормошить:

- Эй, поднимайся, чего ты тут делаешь?

- Пусти, - пробормотал он. - Проваливай, дьявол паскудный, разрази тебя гром! Отстань от меня, привидение с Лютой Гряды, убирайся тебе говорят!

- Давай лучше тяпнем по рюмочке. Тут у меня есть кое-что из старых запасов …

Он шевельнул головой и приоткрыл веко на правом глазу. И в тот же миг оба его глаза распахнулись настежь, как будто он увидел черта у меня за спиной. Я обернулся посмотреть, что там такое, он закрыл лицо руками.

- Что такое, - спросил я, - чего ты там увидел?

- Нет, нет. Ничего я не видел и не вижу.

- Хочешь яблочко? Посмотри-ка, до чего красивое, наливное.

- Ничего я из твоих рук не возьму. Я человек смирный, в драки не лезу, а тебе я никогда ничего плохого не сделал.

Это правда - ни плохого, ни хорошего, как, впрочем, и всем остальным. Да и что может сделать человек, который никогда ничего не делает? Если есть на что - выпивает, если не на что - гадает, как бы выпить. Когда-то на заре туманной юности, воспоминания о которой терялись где-то вдали, пастухи до страсти боялись его кустистых длинных усов и зеленых библейских очей. Ходили слухи, будто бы однажды, где-то перед началом балканских войн, Глашатый совершил славный подвиг. Случилось это на выборах, знаменитых первых выборах Черногорского королевства. Прежде всего Глашатому представили два ящика и объяснили, какой за государя, какой против; затем вручили резиновый шарик и указали, куда его следует бросать. Но тут на Глашатого что-то нашло, и он шмякнул шарик на стол: раз так, пусть они сами его бросают куда им надо, а он в этом представлении участвовать не согласен!… Никакие угрозы не помогли, Глашатый уперся и ушел. После вышеописанного эпизода с ним, несмотря на многочисленные предсказания, не случилось ничего плохого, но с тех пор он неуклонно избегал тех мест, где требовалось проявить храбрость, упорно ища и находя те места, где цедили ракию.

Вдруг я почувствовал на себе его косой взгляд и уловил чуть слышное:

- Уж не тот ли ты самый и есть? …

- Верно. Тот самый.

- Тебя на Прокаженной в пещере убили.

- Верно, меня динамитом разорвало, а потом еще дымом удушило.

- Ты ведь сейчас не живой, а?

- Как же я могу после этого живым быть?

- А зачем ты сюда явился?

- А где же мне еще быть? На этом кладбище все мои родные лежат, кто с головой, а кто и без. И я обречен тут маяться, покуда люди не смилостивятся и не похоронят меня - ведь и я тоже был когда-то крещеной душой. Небось они меня крестили не спросившись, а это все равно что вперед квитанцию на похороны выдать. Нет мне покоя, понимаешь ли, нет; пещерные черти да хорьки для меня не компания! Так я и буду вокруг кладбища шататься, покуда мне место не выделят, и не объявят, что я тут лежу, и гроб мой в землю не закопают. Пусть хоть и пустой, это не важно, они ведь никак там останки не соберут. А могилу должен Сало выкопать, один Сало, и никто другой, - это он меня продал. Да чтоб не вырыл как-нибудь ненароком за оградой, я со всеми вместе хочу, хочу им рассказать, какого ирода они на свет произвели. А ты, как домой придешь, сразу в постель сляжешь и будешь болеть до тех пор, пока не выполнишь всего, что я тебе сказал! А теперь вставай и уходи! Чего ждешь? Да не обернись ненароком.

Он нашарил в темноте свой посох, лежащий рядом, воткнул в землю в качестве опорного столба и поднялся. Стоит согнувшись и не поднимая глаз, а это верный признак того, что Глашатый что-то надумал. Что, еще не известно, но вернее всего что-нибудь подлое, и, следя за каждым его движением, я прикидываю в уме, куда отскочить, когда он замахнется. Он промажет, а я над ним посмеюсь да еще позабавлюсь как-нибудь по дороге. Но Глашатый не замахнулся, не до того ему было, и заковылял прочь. Спотыкаясь о камни, путаясь в терновнике, он едва выбрался из кустов на дорогу, но и дорога прыгала у него перед глазами и вырывалась из-под ног. Он ее догонял, останавливал, тыкал палкой, словно в змею, стараясь удержать, покуда он сделает шаг, но при этом крепко держался моего наказа и ни разу не обернулся. Так он и шел прихрамывая - это у него уже давно, с той самой ночи, как Глашатый, сорвавшись спьяну с Торчка, скатился в реку и сломал себе ногу выше колена. Верный конь так и простоял всю ночь на Торчке, не сходя с тропы и храпя над пропастью; после этого коня пришлось продать для покрытия расходов на бесконечное лечение, стоившее уйму денег.

Глядя на его удаляющуюся фигуру, я хохочу до упаду - ей-ей, эта игра в ночного духа кажется мне очень занятной!… Но смех внезапно оборвался, и острое чувство жалости пронзило меня. Нет, мне не жалко Глашатого, он всего лишь случайный повод лишний раз представить себе капитана Салоника, обвешанного медалями и забросанного городской ребятней огрызками и пометом, представить себе комитов, отдавшихся в руки властям, и себя самого в туманном и далеком будущем, забросанного огрызками и пометом… И все мы так: навьюченный непомерным грузом верблюд вдруг падает от лишнего грамма. Прославившийся храбростью человек становится посмешищем детей… В терновнике, где валялся Глашатый, лежала позабытая им шапка. И меня разобрала злость и на тоску, охватившую меня, и на мою судьбу, на эту шапку - я поддел ее ногой и забросил за ограду на могилы. Получай!… Это придаст большую достоверность рассказу Глашатого о проказах ночного духа. Глашатый оступился и упал, потом поднялся кряхтя. И, бормоча себе что-то под нос, снова заковылял по дороге, а дубы на кладбище, до самых копией облитые лунным сиянием, покачивались, точно стервятники, захмелевшие от мяса и ракии, которую распивали под ними.

УТОМИТЕЛЬНАЯ ОХОТА

С запада, петляя по отрогам гор, движется караван итальянских грузовиков, поднимая облака пыли на шоссе, проходящее через старую Брезу. Неразрывной цепью следуя друг за другом, машины подпрыгивают на ухабах, раскачиваются и подталкивают под зад передних. И так каждое утро, отравляя своим появлением наступающий день и утверждая существующий порядок вещей, немыслимый без этого потока машин, ползущего по шоссе. Он представляет собой единственную нить, связывающую местный гарнизон с Римом через море, Драч, Скадар, извивающуюся, пульсирующую жилку высшей силы, что попирает и властвует, безобразно растекаясь по лику земли в тщетных потугах скрыть свое неуклонное и бесславное одряхление. Одни караваны доставляют провиант и снаряжение заброшенной в эту дыру дивизии, которая с осени бездельничает, прилежно унавоживая земли и воды Лелейских долин; другие тянут мешки с мукой и боеприпасы для четников, предохраняющих деморализованное войско от окончательного разложения. Транспорт делает частые остановки, подолгу отдыхает, еле ползет по дорогам - то ли от непосильной тяжести, то ли в страхе перед мрачными безднами, куда не сегодня-завтра предстоит ему сорваться.

И в лучшие времена не отличавшаяся изысканной красотой, теперь итальянская техника издали выдавала очевидную бедственность своего положения. При ближайшем же рассмотрении об этом все кричало. Кричали заезженные .машины, залатанные, зачиненные, разболтанные, изношенные; они дымили и протекали, взывая к милосердию. Облезшая краска, обшарпанные покрышки, изодранный в клочья брезент, хлопавший сзади и полоскавшийся по ветру, точно протяжный вопль нищего, облетевший полмира. Шоферы спешили использовать любой предлог для остановки и, меняя бензин на ракию, тешились несбыточной мечтой обзавестись когда-нибудь хозяйством и открыть свою торговлю. Солдаты выскакивали, норовя поймать кошку, выпросить яйцо или вырвать из огорода куст картошки и, не обив земли, засунуть ее в штаны. Застигнутые кем-нибудь за этим занятием, они при первом же окрике стаскивали с себя портки и, присев где попало, пускали в ход ядовитые газы, подобно вонючим хорькам. Измотанные бесконечными переездами, измученные страхом и тоской, в обтрепанной униформе, с оружием, траченным ржавчиной… Это уже не армия - да она никогда таковой и не была, - это понурое скопище страдающих людей, которые отчаялись выбраться из этой заварухи.

Наконец солдаты собрались, втиснулись в машины и со вздохами тронулись. После них остались масляные лужи и пустое шоссе. Теперь можно было перейти на ту сторону: никто меня не остановит, никто не окрикнет. В один прекрасный день шоссе станет совсем свободным, и днем и ночью, ибо время одинаково безжалостно как к нам, так и к нашим врагам. До сих пор явное численное превосходство противника внушало мне мысль о том, что время против них бессильно, но когда-нибудь они точно так же подумают про нас, убедившись в том, что наш костяк крепче. И может быть, именно благодаря этому крепкому костяку я доживу до того дня, когда увижу своими глазами совершенно свободную ленту шоссе и это меня ничуть не удивит. Что может помешать осуществлению этой заветной мечты? До снега еще далеко - впереди у меня добрая половина лета и целая дождливая осень, а пока что у меня есть хлеб, нехоженые тропы и, кроме того, женщина … Хотя, говоря откровенно, мне так и не удалось разглядеть ее хорошенько, как, впрочем, и ей меня. Мы с ней встречались только ночью, при отблесках огня, догорающего в очаге, да под звездами, а днем так и не пришлось нам встретиться ни разу. Уж такая, наверное, наша судьба - видеться по ночам, чтобы наша грешная ночная любовь так и осталась незримой мечтой где-то на грани между действительностью и сном.

Но мне достаточно знать и того, что с ней мне хорошо, а без нее мне плохо. Когда я слишком долго не вижусь с ней, на меня нападает тоска и страх и я лишаюсь аппетита, курю без удовольствия и, одолеваемый глупыми мыслями, не вижу никакого смысла в своем бездарном и пресном существовании.

И я вскочил и кинулся к ней со всех ног, в ужасе, что она может куда-нибудь улизнуть от меня. И спозаранку явился в катун «Тополь», позеленевший после ливня. Коротая время, я принялся рассматривать луга, пересчитывать колышки, к которым привязывали коней. Но вот уже все пересчитано, считать больше нечего. Мне предстоял томительно длинный день - до чего же осточертели мне эти длинные дни и несносное ожидание!… На той стороне ущелья зазвенел овечий колокольчик, и было бы совсем некстати попасться в чистом поле кому-нибудь на глаза. А если это Неда пасет овец, тогда я ночью залягу где-нибудь там и буду завтра караулить хоть целый день - так хочется мне посмотреть, как она выглядит днем. Со скуки я решил обойти подряд все пещеры. Самая большая широким коридором уходит вглубь - это бывшее русло подземной ледниковой реки, иссякшей со временем или просочившейся в другую расселину. Перекаты хранят еще память о прежних водопадах, которые вырыли котлованы, соединенные друг с другом просторными залами с каменистыми порогами. Над последним залом рухнула пещерная кровля и в расселине зияло небо. Запрокинув голову, я засмотрелся в небо, но и это в конце концов надоело мне. Во рту у меня застоялся вкус плесени, в носу - удушливый запах земли, тонкая паутина, осевшая на бровях, щекотала меня, из-под земли доносилось глухое завывание, как будто бы кто-то звал меня из недр пещеры. Пугливо озираясь по сторонам, я не могу понять, что мне тут надо. В лесу гораздо лучше, там мой невидимый соглядатай по крайней мере вынужден прятаться за деревьями. Я взобрался на скалу, торчащую над лесом, и, отыскав глазами большое дерево с дуплом, в котором Велько хранил свои продукты, стал вспоминать, как мы однажды тут с ним обедали. Внизу виднелись домишки и дети, а через луг шагал человек с охотничьим ружьем. Я не знаю, кто это такой, но думаю, что вряд ли это Недин свекор: для свекра он слишком молод. Рослый, статный, этот человек не похож на предателя; наверное, это тот самый Кривой, который, по Нединым словам, не имеет никакого отношения к убийству Велько Плечовича. Он шел открыто, не оглядываясь, с решительным видом охотника, шагавшего, впрочем, с такой уверенностью, как будто ему было доподлинно известно, где затаился нужный ему заяц.

Пробираясь папоротником по краю поляны, он стал беспокойно озираться - почувствовал, видно, что кто-то тут есть. Облюбовал подходящее местечко, сел на пень, повернувшись лицом к заходящему солнцу, и прислонил ружье к стволу по правую руку от себя. Виски его посеребрила седина, и эта седина выдала его с головой - нет, это не Кривой. Мне ничего не стоило убить его, но я не люблю ничего не стоящих вещей. Я откашлялся и для пробы выставил из-за дерева наведенное на него дуло того самого пистолета, который я отобрал у Гальо. Физиономия у него исказилась, шапка приподнялась на волосах, черные брови сошлись к переносице.

- Это ты и есть Кривой? - спросил я его.

- Нет, - усмехнулся он, - Кривой внизу.

- Все равно, ты тоже в курсе ихних дел. Встань на ноги!

- Чьих это - ихних?

- Руки вверх, обе, вот так! Так и держи, если не хочешь, чтобы я всадил в тебя десяток пуль! Значит, говоришь, ты не Кривой?

- Значит, так. А ты кто такой?

- Отойди от своего ружья да не зыркай на него глазами - все равно тебе на это времени не отпущено.

Он отодвинулся от ружья и спросил:

- А ты сам-то понимаешь, что делаешь?

- Исполняю свой законный долг. Мы видели, как ты крался по лесу, и наши тебя узнали. Ты уже давно у нас на подозрении за связь с партизанами. И меня послали привести тебя живьем или изрешетить пулями при первой же попытке к сопротивлению. Одним кривым меньше, одним больше - никакой, говорят, разницы нет. Все ясно? А теперь выбирай, что тебе больше нравится!

- Только вы ошиблись, я не Кривой.

- Это ты им рассказывай, а мне все едино.

- Кривой должен быть с одним глазом, соображаешь?

- Подумаешь, я тоже могу стать кривым, если мне прикажут. Моя служба такая - выполнять что приказано. Наши тебя внизу ждут У пещеры, возле той, большой, только я тебя с оружием не поведу, охота была нарываться на выговор. Давай сюда пистолет!

- Нет у меня пистолета, - сказал он, инстинктивно потянувшись к нему рукой.

- Не шевелись, я его сам вытащу!

Его невольное движение указало мне, где спрятан пистолет, и я извлек его знаменитый кольт из-под полы и дал ему такого пинка ногой под зад, что он закачался. Это его сразу образумило - он понял по почерку, что нежность не является основной чертой моего характера. Но второй пистолет мешает мне идти, и я сунул его кольт в ранец с яблоками. Потом шарахнул прикладом охотничьего ружья по ребрам и заорал, подражая для вящей правдивости полицейским окрикам. Не ограничиваясь одними этими мерами, я изрыгал угрозы и проклятия, запугивая его страшными карами, которые постигнут его за непослушание властям и за попытку укрыть оружие. Он посмотрел на меня недоверчиво, покачав головой: если бы одно только это!… Он все еще надеялся - ведь человек надеется до последней минуты, - что я всего-навсего легавая образина из летучего патруля или какого-нибудь карательного отряда, прибывшего откуда-то издалека и еще не успевшего разобраться в обстановке. Вышли на дорогу, он помедлил и спросил:

- Дорогой?

- Дорогой, - прикрикнул я, - а то чем же?

Это укрепило в нем надежду: партизан не повел бы его дорогой. Теперь ему уже не терпелось поскорее прибыть на место и объясниться. Он даже начал слегка роптать, не теряя, однако, чувства меры: с начальством, мол, он быстро найдет общий язык, его тут все знают, и всем известно, что он не заслуживает подобного обращения … Мы подошли к большой пещере, и наши голоса, отраженные скалами, превратились в гомон толпы, спрятанной где-то внутри.

Меня это смутило, его же подстегнуло поскорее войти внутрь. Внезапно он остановился как вкопанный и воскликнул:

- Что же это?

- Ловушка, - сказал я. - Или все еще не понятно?

- За что?

- А теперь выкладывай по порядку, кто выдал Велько Плечовича и кто ему за это заплатил?

При одном этом имени судорога прошла по его телу, пробежала по щекам и свела руки, сжав их в кулаки.

- Нечего тут по порядку выкладывать, - сказал он и выдавил на своем лице подобие усмешки. - Это я его выдал, только не за деньги. За деньги я бы никогда его не выдал.

- А за что же?

- Он с моей снохой жил! - выкрикнул он. - Я за свою поруганную честь отомстил.

Крик его, отраженный от скал, подхватило и умножило эхо, многократно повторяя каждое слово и растягивая его по складам. И так, насмехаясь, слог за слогом, а за ними пряталось множество невидимых рож, хохотавших до упаду: охо-хо-хо-о-о-о… У меня перехватило дыхание. С которой снохой, сквозь вихрь, поднятый во мне этим издевательским смехом, хотел было крикнуть я, но в этот миг свет померк передо мной от сильного удара каблуком в лицо. Он угодил мне прямо и зубы, ноги у меня подкосились, и я кубарем покатался на землю. Я лежал на спине, задрав ноги вверх и прикрыв рукой глаза, раздавленный, точно огромный, поверженный навзничь таракан-прусак, не умеющий защитить свое брюхо. Пистолет выскользнул у меня из рук, как бы украденный чертями. Винтовка оказалась подо мной вместе со злополучным ранцем, набитым яблоками, которые покатились во все стороны, ища спасения. Но вот какие-то старые прадеды заголосили во мне в десять глоток: «Чего ты разлегся! Защищайся, трус! Вставай, не срамись!…» И я увидел его нагнувшееся туловище - может быть, он потянулся за чем-то, валявшимся на земле, а может быть, готовился нанести мне новый удар; я сгреб его ногами, точно вилами, и перебросил через голову. Должно быть, он приземлился не очень-то удачно и взвыл.

- Ну как, получил? - крикнул я, вскакивая на ноги.

- Постой, постой же, я тебе сейчас покажу, как со мной связываться!

- А ну покажи!

- Ты у меня еще узнаешь, с кем вздумал дело иметь!

Винтовка тяжким грузом все еще болталась у меня за плечами, но у меня не было времени ее снимать. Я схватил его охотничье ружье и огрел по голове, не подпустив к себе. Ствол сломался, но он зашатался и чуть не упал. Вцепившись обеими руками в его правую руку, я завернул ее за спину, но он коротким ударом левой вынудил меня отпустить ее. Ловко увернувшись от нового удара, я зарылся головой ему под ребра. В нос ударило запахом пота, и я услышал биение сердца и прерывистые всхлипы легочных мехов. Пальцы наши сплелись, и мы впились друг в друга глазами - равноправные, взъерошенные и ошалевшие от страха. Ему все же больше досталось: одна половина головы у него представляет собой кровавую кашу, из глаза струится кровь, зато руки у него совершенно целые и ужасно сильные. У меня хрустят пальцы, и я извиваюсь, иначе он сломает их. Он явно сильнее меня, и, что еще хуже, он знает об этом. Если ему удастся еще разок треснуть меня, как вначале, я пропал. И останется тогда Сало на свете потешаться надо мной, Микля - стяжать, а прочие гады - унавоживать нашу землю. Может быть, я это предчувствовал, передавая Бочару заказ на свой гроб?

- Получил, - тряс он меня. - Получил свое, - орал он.

- Получил и тебе вернул!

- Я Колдун, Коста Колдун, конец тебе!

- А я Дьявол, Ладо Дьявол, смотри, куда я тебя завел!

- Придушу, как змею, сукин сын!

Я резко вырвал свои полураздавленные пальцы из его клещей и увернулся от удара, метившего мне в голову. Обхватив его за пояс, я приподнял его и шмякнул об камни. Пока он пробовал встать, я нащупал его правую руку и, завернув за шею, пригнул голову к ребрам - на, мол, кусай свой собственный бок. От этого он захрипел каким-то тонким жеребячьим голосом, как будто бы в нем проснулся кто-то другой, призывая неведомую силу прийти к нему на помощь. Невольно ли вырвался у него этот хрип или он хотел напугать меня, только и сейчас при одном воспоминании о нем у меня мурашки пробегают по коже. Хрип этот временами прерывался, указывая на необходимость глотнуть воздуха перед новым. ударом свободной левой рукой, и эти паузы служили мне предостерегающим знаком. После десяти или двадцати промахов голос его ослаб и охрип и превратился наконец в какое-то бульканье. Подожду еще немножко, подумал я, а потом свяжу и заставлю ответить мне, с какой это снохой жил Велько - с Недой или какой-нибудь другой …

Внезапно меня пронизала острая боль где-то пониже живота: вытащив правую руку, он завернул мне рубашку вместе с мясом, закручивая его и выдирая.

- Ну что, получил теперь, прокаженный, прокаженный! - проревел он нечеловеческим голосом.

Я выпустил его, согнувшись пополам от боли. Пот выступил на пояснице и на бровях. Схватив длинный заостренный камень, я хотел было садануть им его, но не смог, силы оставили меня.

- Будешь связываться со мной, сучий пащенок! - вопил он.

Я долбанул его камнем в руку, потом в плечо, но все это были немощные удары, не причинявшие ему никакого вреда.

- Вот как я этого дьявола оскопил, -прокаркал он, - вот как, вот как …

И, уже почти теряя сознание перед тем, как погрузиться в темноту, я увидел где-то далеко от себя его шею и затылок. Вот бы кинуть туда камень, подумал я и, наверное, кинул. Но в ту же минуту все позабыл от боли, а потом и саму боль. Я лежал на спине, на мокрых камнях, на краю какого-то обрыва, и не мог от него отодвинуться. Я лежал так ужасно долго, но по-прежнему не приходил в сознание, по временам просыпаясь от холода, который, однако, не приводил меня в сознание и только возвращал мне нестерпимую боль, тупую муку, перекатывавшуюся по гребню моего хребта, срываясь в ущелья вслед за летящими туда под вой моторов и крики шоферов камнями. Но вот я снова остался один на один со своей болью, она разлилась во мне от живота до затылка, и это дает мне основание думать, несмотря на потемки, сгустившиеся снаружи и внутри меня, что я еще жив. Тут где-то рядом есть еще кто-то другой. Он с руками и копытами, он меня ищет, шарит ими в темноте, нюхает воздух, перекатывает камни. У меня нет времени вспоминать, кто это, и винтовки нет, и палки, но в кармане я нащупал пистолет Гальо и изо всей силы стиснул его в руке, не давая ему вырваться от меня. Пистолет этот невероятно маленький и в нем, должно быть, крошечные пули, ими трудно прикончить Колдуна, но сейчас не приходится выбирать … Почуяв опасность, он вдруг передумал и, переменив направление, стал от меня отодвигаться.

- Куда ты? - крикнул я. - Вот я где!

Он остановился в раздумье и успокоился.

- И не стыдно тебе удирать, когда я все равно тебя достану, - сказал я.

Он снова стал отодвигаться. Но не шагом, а ползком, наподобие раздувшейся змеи, заглотившей целиком непомерно огромную жертву. Дышал он подозрительно тяжело, с присвистом и клокотаньем …

- Давай договоримся, - сказал я. - Я тебя прощу, даю тебе честное слово, ёсли ты мне скажешь, с которой снохой жил Велько. С Недой или с другой?

Два-три камешка скатились в яму обнажив бугор земли, показавшийся мне неестественно-громадным.

- Значит, не желаешь отвечать, - воскликнул я и подождал немного. - Ну и не надо! Я бы все равно не поверил тебе. Ни одному слову твоему не поверил, потому что ты подлый старый врун и нарочно выдумал это, мне назло. Разве стала бы Неда с ним жить, когда они родственники? .. Но тебе это даром не пройдет, ты мне заплатишь за эту ложь и за все остальное …

Он ничего на это не ответил - понял, что молчание самый верный способ мучить меня. Даже и отползать перестал, а может быть, мне больше не слышно его. Утомила его эта охота,, ему тоже здорово досталось. Молчит, целится в меня и чуть слышно дышит - напрасно тратить пули не в его вкусе, да и на слова он скуп. Выдержки у него явно больше, чем у меня, даже и в этом. Уступлю, подумал я, и будь что будет, невозможно ведь томиться тут целую ночь! .. Я зажег спичку, и на конце ее затрепетал язычок пламени, образовав небольшую пещеру в пещере - тесную, залитую кровью, с колыхавшимися стенами и тенями, которые метались, нагоняя друг друга. Зажег вторую - его нигде не было. Вокруг меня рассыпанные яблоки, да лужа крови впереди, да сломленный ствол ружья. Да ему же нечем стрелять, спохватился я, ведь моя винтовка у меня за плечами, а его сломалась! И ранец у меня за плечами, а в нем его кольт среди помятых яблок. Я снял с плеча ранец, вытащил пучок лучин и зажег их, и тени, скопившиеся под каменным потолком пещеры, разлетелись в разные стороны и забились по углам.

Я встал на колени и попробовал разогнуться, думая, что так мне будет легче. Ничего подобного. Я расставил ноги, стараясь не тревожить рану, но каждый шаг причинял мне острую боль и заносил куда-то влево. Передвигаясь мелкими шажками, я неловко крался бочком вдоль жирно блестящей борозды крови, вьющейся среди камней. Не доверяя своим глазам, я нагибался и трогал эту липкую полосу и размазывал по ладони и чувствовал радостное удовлетворение от того, что это была кровь, его кровь. Я доковылял до края ямы, вытянул руку с лучиной, и первое, что бросилось мне в глаза, были его ноги в огромных опанках. Ноги торчали вверху, тогда как голова свешивалась в яму, как бы прислушиваясь к пульсу подземных водопадов. Я окрикнул его - он не шелохнулся. Дал ногой под дых - он не противился. Сел ему на спину, схватившись за шею: он дрогнул и выдохнул воздух. Я осветил его упавшую в яму голову - рана разверзла свои уста, в глубине ее белели раздробленные кости. Я поднялся на ноги и стоял над ним, дрожа всем телом и вспоминая старую игру пастухов: «Тут мертвец. Игре конец. Мы на Вилином кладбище похороним мертвеца…»

КРИЧАТ И РАЗМАХИВАЮТ ГОЛОВЕШКАМИ

В былые времена глухоманские девчата, приставленные к овцам, и знать не знали, где и какое оно из себя, это Вилино кладбище. Они воображали, будто бы Вилино кладбище находится на облаке, а не то на какой-нибудь поднебесной вершине, там, куда живым людям путь заказан.. Взрослые могли мне сообщить по этому поводу не многим больше, чем пастушки, даже и такие мудрецы, как лесорубы и гусляры. Одни высказывали самые невероятные предположения насчет того, что в горах естьтакое кладбище, где закопаны заблудившиеся охотники и преступники, над которыми чудесный промысел совершил справедливое возмездие; другие же мрачнели при одном упоминании про Вилино кладбище, считавшееся как бы запретной темой. Так и не удалось мне узнать, является ли этот вопрос нескромным или неприличным и кому он приносит несчастье - тому ли, кто спрашивает, или тому, кто отвечает. Наконец я и вовсе перестал интересоваться Вилиным кладбищем и вскоре позабыл про него. А про себя решил, что скорее всего это место древнего захоронения дославянского или валашского происхождения, затерявшееся где-то возле Вилиной воды или Вилиного кола, и решил при случае непременно туда завернуть и посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь следов древнего погоста. Но в данный момент для меня этимологические байки не имеют сколько-нибудь существенного значения, гораздо существенней сейчас для меня сознание того, что в один прекрасный день и мне тоже выпала честь сыграть роль чудесного промысла, свершившего справедливое возмездие …

Лучина догорела и погасла, оставив на память о себе струйки дыма и запах сосновой смолы. По всем правилам мне бы следовало поднять руку, вытащить из ранца другую лучину, затем спичку, долго мучиться, разжигая ее, потом искать потерянный пистолет и тащиться с ним по темному лесу и карабкаться по тропинкам, с горы на гору - словом, делать сто разных дел, которые невозможно переделать, а потому я предпочитаю их вовсе не начинать. К чему затевать всю эту обременительную возню, когда можно мирно лежать в темноте над котловиной рядом с мертвецом, подремывая на лаврах каменистого ложа, любуясь звездами, виднеющимися в расселине, и прислушиваясь к подземным водопадам, давно уже пересохшим? Не сон, а усталость, непреодолимая слабость сморили меня, как страшный кошмар. Тело мое стало тяжелее свинца; должно быть, камням, на которых я лежал, тяжело было выдерживать его; сырость и холодное равнодушие пронизывали меня до мозга костей, и я с полнейшим безразличием относился к попыткам мертвеца стащить меня то за ноги, то за руки куда-то вниз, в пучину темноты. Возможно, это он меня пытается достать из-под земли, рассуждал я про себя, с намерением удержать тут до прихода карателей; надо бы чем-нибудь откупиться от него пулей, или опанком с ноги, или пуговицей, или прядью волос …

Я вытащил спичку, примету новой эры Люцифера, и кинул ее покойнику. Это придало мне силы. Теперь можно было приподняться к встать. Я зажег новую лучину и пошел, покачиваясь и обходя камни. В голове моей крепко засела мысль - забрать с собой его пистолет; я с трудом отыскал его, весь облепленный грязью, словно его потеряли год назад, и кое-как выбрался из пещеры на вольный воздух, но и воздух не освежил меня. У меня ныли зубы, болело ниже живота, болела поясница - болело все, до чего бы я ни дотронулся; я внимательно ощупал себя руками, жалея, что у меня так мало рук. Выйдя на дорогу, я намочил в луже тряпку и, обвязавшись ей, почувствовал некоторое облегчение. На дороге, ведущей в катун, раздались голоса, преимущественно женские, и вскоре на ней показалась группа людей с лучинами и головешками; они приближались ко мне, часто останавливаясь, аукая и прислушиваясь, должно быть, искали отбившегося от стада борова. Наверное, это Неда подняла их на поиски; уж больно она торопится, могла бы немного и повременить - я был теперь уверен, что все мои невзгоды так или иначе исходят от нее. Люди подошли к большой пещере, остановились, и кто-то, вполне возможно, что как раз Кривой, заорал во все горло:

- О-о-о-о, Ко-о-сто!

- Эге-е-е-е! - крикнул я, стараясь перекричать эхо и отвадить их от пещеры.

Они обрадовались, услышав отклик, загалдели, принялись гадать, откуда это им отозвались, указывая на то место, где был я. Из общего гвалта выделился мужской голос:

- Мы тебя целую ночь ище-ем, где ты, эй, Косто-о?

Я пригнулся к земле и протрубил:.

- О-а-о-о-о!

- Непонятно, чего ты говоришь, - прокричал тот, - повтори погромче, если можешь!

Но довольно с меня переговоров - сейчас самое время уносить отсюда ноги. Чувствуется, что они спешат изо всех сил, а встречаться мне с ними не имеет никакого смысла. Не позволив себе ни разу оглянуться, я шел вперед, но и они не отставали, и вот уже снова послышались удивленные голоса - значит, дошли и, к своему изумлению, никого не обнаружили. Они кричат, передавая своим, что никого не нашли, размахивают головешками и поминутно справляются друг у друга, что нового. Стали гадать, куда идти, заспорили, и наконец тот самый голос принялся снова аукать. Я разрешил ему как следует прочистить горло, пока не отошел на приличное расстояние, и отозвался только на третий оклик. Спор перешел в перебранку, когда тот же голос громко произнес:

- Ты чего таскаешь нас за собой всю ночь, Косто?

- Уносит меня, - крикнул я надсадным голосом.

- Помешался, - вскрикнула какая-то женщина.

- Кто уносит? - закричал Кривой.

- Дья-я-во-о-ол! - заверещал я и захохотал.

Люди остановились, притихли, замахали своими факелами, отгоняя нечистую силу. Не знаю, шли они потом за мной или нет, только я, обогнув выступ, зашел за гору и съехал в мрачную теснину, о существовании которой никогда раньше не знал. Иду и дремлю на ходу, забывая обо всем, и только боль смутно напоминает мне о том, что было, а может быть, еще и есть.

С закрытыми глазами легче переносится боль, а потому я открываю их в исключительных случаях, оказавшись, например, верхом на дереве, не пожелавшее посторониться с дороги. Лес постепенно редел, а может быть, это взошла луна или заря занялась над горами, но вот незнакомый лес кончился, и я увидел знакомые скалы с источниками-памятниками у дороги. В сущности, здесь одна только видимость дороги, и я постоянно сбиваюсь с нее, зато очертания знакомых гор предстают передо мной на какое-то мгновение в двойном освещении - озаренные сиянием звезд и моими воспоминаниями. И, глядя на них, я испытываю какую-то необъяснимую, глупую радость, которая, впрочем, кажется такой только на первый взгляд: на самом деле она вызвана встречей с надежными и верными друзьями, которых напрасно так долго искал я в мире мужчин и женщин.

Но впереди меня ждали новые встречи, повергшие меня в ужас. Неожиданно я оказался на улице перед домом номер 44, который в то же время сильно смахивал на знак отрядов СС, написанный рукой какого-нибудь лакея-лётичевца. Справиться у дворника я не решаюсь - он ведь сейчас же на меня донесет. Улица длинная и кривая, стены облупились, ставни закрыты, воняет клопами и стиркой, на балконах сушатся бесцветные обноски, пеленки и облезшие веники. Давно знакомая картина, но тем хуже: она живо напомнила мне то смрадное существование, из которого я выкарабкался с такими муками, лелея безумную мечту никогда больше в него не возвращаться. Я не могу сказать, что это, - сам ли я сбился с пути и нечаянно забрел сюда или, возродившись само собой, это давно отжившее засосало меня в свою утробу, в серую тоску мелких лавочников и хозяек с подхалимством, воровством, сплетнями и вонью вареного томата. Я пойман, выхода нет, и, опираясь на локти, я выворачиваю наизнанку свою утробу. Вдруг две трухлявые стены стали сближаться спазматическими рывками, словно сокращающиеся, стенки змеиного желудка, который принялся переваривать проглоченную заживо жертву.

Я упирался, пока хватало сил, потом мне стало совершенно безразлично, что городская улица превратилась в змеиное нутро с раздувшимися до предела ребрами в форме эсэсовского знака. Я заключен в ее внутренности, в желудок, и, разглядывая его изнутри, бреду по скользкой и густой каше переваренной пищи.

Ей нет конца, а сокращающийся желудок, извиваясь, играет со мной, сбивая с дороги. Я продвигаюсь вперед, возвращаюсь и осматриваюсь и наконец догадываюсь, что змея укусила сама себя за хвост, образовав замкнутый полый круг, который с давних пор называется вечностью, ибо не прекращается в ней вечное движение и переливание одного в другое. Из этой тюрьмы, сказал я себе, еще никто не мог выбраться; и я тоже не должен, потому что не в моем характере выделяться из общей массы, и пусть она и меня переваривает!.. Я покорился; тогда змея, желая продлить мои мучения, снова превратилась в улицу, увешанную знаменами, шлафроками, трусиками и окороками. Но вот дома раздвинулись, растворились, словно туман у огня. Вокруг трава и ночь, и надо спать. Зарывшись с головой в траву, я отдыхаю, утешая себя надеждой, что доберусь до Лелейских отрогов, дай только соберусь немного с силами. Но надежда всегда подводит меня, всю ночь она играет со мной, и снова на меня надвинулся коридор с кривыми СС-образными подпорками по бокам, смыкавшимися у меня над головой. Я притаился, едва дыша, но они меня все-таки увидели и стали звать, размахивая головешками: Косто, Косто, Косто-лом… Видимо, только в одном они удивительно единодушны: в том, что я кругом виноват, виноват перед теми и другими. Они пытаются накинуть на меня лассо, как на дикую лошадь, проткнуть острогой, как рыбу, а в довершение ко всему откуда-то появляется Сало с живодерским сачком за спиной. Он замахнулся, и каркас сачка звякнул о камни позади меня, задев меня за пятки и сгребая в кучу грязь, палки, гальку, а среди всего прочего и мою тень. Я обернулся и успел увидеть, как моя тень бьется в сачке, точно пойманный пес, брыкается и, вырвавшись, исчезает, перепрыгнув через стену. Люди зашумели, обрадовались, закричали, что никого не нашли и, попрятавшись по канавам, запели:

Какое-то чувство подсказало мне, что уже рассвело и что волосы у меня на затылке позолотило и нагрело нежное сияние. Я заглянул в вышину сквозь мохнатые просветы и слизнул языком с травинки сверкающую каплю росы. Подкрепившись таким образом, я стал смутно припоминать, что по убеждению Байо и Ивана бессовестно, по мнению же других - неприлично и вредно с точки зрения общественной морали оставлять валяться на улице избитых и обнаженных граждан. Поэтому первым моим движением было прикрыться как-нибудь шапкой с головы до пят, но, пошарив вокруг и ничего не найдя, я вспомнил, что шапки у меня нет. Потом я пополз на четвереньках вверх по склону. Я быстро уставал и впадал в беспамятство, а потом спешил наверстать упущенное время, пробираясь сквозь толпу опаздывающих по уважительным причинам. Все они одеты в зеленое и ворсистое, а некоторые нарочно царапают и колют меня, стараясь подольше задержать. Я прислонился к зеленой ветке, она подалась, и дверь открылась. За дверью царил зеленый полумрак и невозмутимый покой давно прошедшего, не ведавшего измен и неистовства погонь.

Я вытянулся на коричневом ковре иголок - это единственное, что я мог сейчас сделать, перед тем как уйти из царства необходимости. Я раскинул руки, разжал пальцы, расслабил напряженные мышцы и скомандовал шепотом: рота, вольно!.. Я глубоко вдыхал запах смолы, настоявшийся с весны в тихом закутке, укрытом густыми еловыми лапами, и ощутил его в глубине под ребрами и в волосах. Боль кое-где притупилась, в других местах свила себе новые гнезда и терзала меня своими клювами. Но клювов стало меньше, и вот уже откуда-то явилась и Джана, постелила чистые простыни и пропитала примочки настойкой лаванды и рябины. Управившись со всеми этими делами, она окурила комнату и уселась перед домом, оберегая мой покой. Я спал уже давно, я спал с самого детства, подобный необитаемой глухой теснине под высоким утесом в горах. Я проспал смерть Джаны, и Бранко, и Юго, и Велько с Нико, как вдруг с горы покатились прокопченные камни человеческих голосов. Они катились в долину, обдирая деревья, приминая траву, засыпая все на своем пути; они и меня засыплют живьем, если я тотчас же не проснусь.

И я проснулся, а голоса не утихали.

- Видишь, нет, - говорил один.

- Странно, - проблеял другой.

- Только напрасно таскал меня по этим проклятым буеракам! Кто мне заплатит за то, что я даром подметки продрал?

- Вон там он лежал, видишь, трава примята.

- А где она не примята? И здесь точно так же - ветром или еще чем.

- Да говорю же тебе, я его видел! Лежал, как мертвец, голова набок свалилась, живой человек никогда так не станет лежать.

- Так кто же его отсюда уволок?

- Не знаю, Дьявол, наверное.

Это сущая правда, подумал я, да и кто же позаботится о бедном дьяволе, если он сам о себе не позаботится? Вот поэтому-то я, не рассчитывая на чужую помощь, собрал с грехом пополам свои перебитые и раздробленные кости и оттащил их с перекрестка в кусты. И вынужден теперь защищать их до последнего вздоха. Но к сожалению, у меня только две руки, и обе неловкие, обе левые. Кое-как овладев ими, я установил перед собой три пистолета. Начав с кольта, я на том и закончу; ведь, укокошив одного, я тем самым спугну второго. День длинный, а люди хитры, они не позволят дважды застичь себя врасплох. Самое лучшее, если бы они подошли сюда, не заметив меня; да разве скроешься от этих ищеек? И давний страх, забытый младенческий страх, истоки которого теряются в детстве или даже где-то за ним, начал трясти мою руку и застилать пеленой влаги глаза. Я не успевал утирать глаза, как они снова заволакивались слезами; победив дрожь в одном суставе, я терял власть над другим. Стараясь оправдаться перед самим собой, я ссылаюсь на то, что этот проклятый страх подло захватил меня врасплох, сорвавшись с цепи и набросившись на меня из-за угла… Я вдавился локтями и коленями в землю, вгрызался в нее пальцами ног и наконец сжал зубы, стараясь унять их стук.

- Он где-то тут, - проговорил своим блеющим голосом первый.

- Где бы он ни был, я тут ни при чем, - возразил второй.

- Давай заглянем под ветки, может, там найдем.

- Да я отца своего родного искать не стану, пусть каждый как хочет, так и выкручивается.

- Да ты никак его боишься?

- А чего мне бояться, бояться не в моем обычае! Только я не вижу никакого расчета стараться, когда никто мне за это не заплатит. Ну а уж если на человека страх нападает, это верный признак того, что дело нечисто. А сегодня как раз таким делом и пахнет.

- Я что-то ничего не чувствую. Объясни хоть, чем пахнет-то?

- Дохлятиной пахнет, а где одна падаль есть, там быть и второй.

Они сошлись и с жаром зашептались. Я догадался: они обсуждали приметы и дурные предзнаменования, в которые кто-то не верил, а потом горько в этом раскаялся. Выхватывая из разговора отдельные слова, я вдруг отчетливо услышал: шабаш. Один раз и второй, произнесенное таинственным шепотом, а вслед за ним явились ведьмы, и получился шабаш ведьм. Но дальше я уже не знал, что со мной было: слышал ли я их наяву или в каком-то странном сне, явившемся как бы продолжением их разговора. Нет, говорил один, траву-то примял здесь не ветер; и боже упаси к ней притронуться, не то сразу умом рехнешься. А колдуны - они всегда так странно умирают, возьмут да исчезнут, обычно и трупа их не находят. Да и встречаются они не часто, а все потому, что не терпят близкого соседства себе подобных. Если же заведутся два колдуна в одном краю, они сейчас же вызывают друг друга на адский поединок без свидетелей и бьются, пуская в ход тучи, туманы, ветры и молнии. Оттого-то и бывает трава примята и опалена, оттого и ветки поломаны, а иной раз все деревья в лесу пригнут в одну сторону. Один из них не возвращается с этого поединка, а случается, что и оба …

- Давай окликнем его, - предложил блеющий голос.

- Не стоит. Они его всю ночь кликали и все равно не нашли. Он им из разных мест откликался, заманивал в чащу.

- Слушай их побольше. Его Плечовичи убили в отместку за своего.

- Плечовичи сумерничали в селе, у них свидетели есть.

- Тогда еще кто-нибудь, на деньги польстился.

- А зачем ему понадобилось прятать труп? И куда это он его так спрятал, что его никак не найти?

Теперь уж я окончательно убедился, что искали его, а не меня. Я был забыт, будто меня вообще не существовало на свете. Обидно даже, старый гад совершенно затмил меня, отодвинул куда-то на задний план. Надо было хоть деньги у него отобрать и купить на них чью-нибудь душу. Но теперь поздно, а может быть, так-то оно и лучше, пусть думают, что его задушил своими руками пресловутый дьявол, а этого, понятно, не интересуют бумажные кредитки. …

Тут объявился еще какой-то голос, он кричал с перевала: «Спускайтесь, вон там чернеет что-то в долине, на лугу!»

- Вверх-вниз, так день-деньской и маешься.

- Ничего, это нам в службу зачтется.

Вскоре их голоса смолкли, воздух очистился, я глубоко вздохнул и прослезился. Надо мной были легкие арки ветвей и небеса, уходящие в бесконечность, и, покачиваясь чуть приметно, они баюкали меня: долго ты блуждал, намучился, устал, а теперь засыпай!.. Меня клонило в сон, и постепенно я стал забываться. Но, погружаясь в забытье одной половиной сознания, я другой вспоминал урывками прошлое. Мне вспомнилось, как однажды женщины жали пшеницу у кого-то на мобе, недалеко от Глухомани, и мать утыкала дужку моей люльки ольховыми ветками для защиты от солнца. Вот и сейчас между мной и полуденным солнцем простираются ветви и мать где-то рядом со мной, она собирает жито и думает обо мне. Я услышал, как она вздохнула и прилегла отдохнуть. И отодвинул ветку в безумной надежде увидеть ее. Но опоздал. Вместо матери передо мной возвышалась Лелейская гора, утонувшая по самые плечи в охапках кудрявой зелени. Добрая мать не переживает своих детей, крикнул я ей прямо в лицо. Ты злая мать - поздно сеешь, а жнешь недозревшее жито! Твои голодные дети дерутся за эти голые камни или скитаются на чужбине, где каждая мразь смеется над ними. А заманив их обратно домой, ты их кидаешь в погоню за жалкие подачки, которые они получают от чужеземцев …

Гора незыблемо возвышалась надо мной, немая каменная громада, вознесшаяся к самому небу; ей дела нет до человеческих страстей! Стояла непроницаемая тишина, и я заразился ею, как какой-то болезнью, и наконец успокоился. Я смотрел на гору и видел, как она поднимала голову на моих глазах, вытягиваясь вверх, подрагивая всем телом. И в этой дрожи, в этом тяготении к небу чувствовались мука, и страх, и ослепление мрачной страсти. Гора по-своему жила и заблуждалась; в безумном порыве она старалась оторваться от земли и сквозь прозрачную чистую синеву улететь к солнцу. Она издавала высокий неслышный звук, смутно улавливаемый слухом в те редкие мгновения, когда он бывал в контакте со зрением и сверхзрением. Тот же самый звук рождается за горизонтом на рассвете и сопутствует реву бури. Давно уже всем своим существом стремилась Лелейская гора в объятия, которые от нее ускользают. Все подчинив своей страсти, она заострила и вытянула деревья, поставила на ребро отвесные скалы, выпустила к солнцу орлов и мечту человека о недостижимом счастье, которая сводит его с ума.

В период бабьего лета выдаются безумные дни, когда змеи взбираются на дерево и бесятся оттого, что не могут взлететь. Это точка наивысшего подъема всех желаний, неистовой жажды жизни, после которой наступает перелом - пора осени, зрелости, увядания. Опадают иголки и листья, с гор устремляются оползни, с веток срываются плоды; гайдуцкие дружины рассыпаются, знамена свертываются и прячутся. И, словно грозный предостерегающий знак, приходит старость, и страх, и кошмарные сны; затяжные дожди, изморозь и иней являются предвестниками ветров и метелей. Все живое свертывается, клонится вниз, в землю, в спячку, в свою скорлупу. Орел истребляет свой молодняк по пещерам, и заяц душит зазевавшийся выводок, змея ищет нору, медведь - берлогу, а старейшины отдаленных горных селений тянутся к подолу скадарского визиря или итальянского губернатора и падают перед ним ниц, клянясь в верности и выманивая сукно и дукаты про черные дни, которые уже не за горами. Бывает, что осенняя пора не совпадает с календарем природы и длится в лелейских долинах год или два. Эта последняя осень затянулась дольше обыкновенного, ей не видать конца…

ЦЕЛИТЕЛЬНОЕ СРЕДСТВО ОТ РАНЫ

Клок волос, красных, как пламя, вспыхнул вдруг в полумраке на фоне колонны и, сосредоточив на себе пятно тусклого света, обрел материальную сущность. Сверкнули выпуклые стекла очков, под которыми прятались выпученные глаза, и осветили припухшее лицо. Их обладатель, неунывающий еврей из Дорчола, маленький кривоногий Исаак-Саки, по прозванию Спиноза, по кличке Невезучий, что-то искал на лестнице, по всей вероятности окурки, и тихо посмеивался, когда ему удавалось что-нибудь найти. Он никогда не отличался особой состоятельностью, но это уж чересчур. Мне кажется, он намеренно преувеличивает свою патологическую страсть ставить себя в унизительное положение хотя бы даже и перед самим собой. Для еврея это несколько необычно. В отличие от своих преуспевающих собратьев он проявляет полнейшее равнодушие к земным благам. И меня ужасно злит это его упрямство, и эти рыжие космы, и мятые штаны; он как бы кокетничает своей неприспособленностью к жизни. По-видимому, он принадлежит к той категории людей, которым доставляет удовольствие выделяться своей внешностью - лохмотьями, если уж не роскошными нарядами, - добиваясь с помощью этого обратного приема исключительного внимания окружающих. Это суетное стремление является, как мне кажется, признаком некой обособленной касты вечных неудачников.

Только было я собрался выложить ему все это, как он съежился у колонны, словно заяц, дрожит, трепещет, замер на месте. Не знаю, чего это он так испугался: топота вроде,не слышно, полиции не видать. Две ящерицы проскользнули по груде развалин, ныряя из щели в щель, и скрылись совсем. А люди давно уже забились в щели, опустела Васина улица, безлюден парк вокруг Досифея ⁴⁴ и дальше, до самого Дуная. Я обернулся, он уставился на меня, растерянный, словно князь Мышкин Достоевского, изображенный на обложке.

- Или ты не узнаешь меня, Саки? - спросил я.

- Что-то не пойму, ты ли это?

- Я и сам никак не пойму, все меняется. Ты чего это так испугался?

Он качнул головой.

- Это я тебя испугался. Больше никто не знает, что я здесь.

- Можешь не бояться, я не доносчик. Все что угодно - лгун, грабитель, отчасти бабник, даже убийца, при случае и ловкач, и обманщик, а вот доносчиком, наверное, никогда не буду - это для меня табу.

- И для других было табу, но они нарушили его, когда попались.

- Есть такие, которые все-таки не нарушили, а я постараюсь им не попадаться.

- А во сне?

- Я им такого перцу всыпал, что они теперь не посмеют меня и спящего взять. Я разработал эффективную систему рекламы и уже испытал ее, теперь они предпочтут убить меня на расстоянии, чем возиться с поимкой. А это уже кое-что, ведь верно?

- Н-да, на худой конец сойдет и это.

- Но я еще усовершенствую свою систему. А ты что здесь делаешь?

- Ничего. Просто скрываюсь, - и он указал толовой вверх.

Саки нашел себе славную каморку над колоннадой разрушенной лестницы - подобие чердака между небом и землей. Никому и в голову не может прийти искать его здесь. Он там один, последний обломок семьи. Он не хотел быть последним, этого не хочет никто на свете, но так уж вышло. Пока он шарил по чердаку в поисках каких-то вещей, солдаты разом увели его мать и трех сестер. Он даже не сразу понял, что их увели, когда обнаружил комнату и кухню опустевшими. Саки еще не решил, что делать, все еще колеблется. Конечно, он мог бы сразу отдаться им в руки, но этим ничего не добьется. Его бы стали пытать, но это неважно; а потом его бы расстреляли или что-нибудь в этом духе - это уж как пить дать. Но даже и тогда он не сумел бы - будучи уже по ту сторону черты - отыскать своих в страшном нагромождении мертвых тел, которые ежечасно пополняются тысячею тысяч новых покойников. Эти ужасные свалки безгласных тел, где в хаосе и темноте каждый тщетно пытается соединиться со своими, просто сводят его с ума.

- Но ты же не сумасшедший - разрешать себе думать об этом, - сказал я.

- У каждого своя печаль.

- А ты плюнь на печаль, выбрось ее из головы, вытолкай взашей к чертовой матери! Лучше думай о чем-нибудь другом, о жизненном, и точка. Например, о том, что ты голоден и тебе не мешало бы раздобыть чего-нибудь съестного.

- Еда меня не интересует, еды у меня полно.

- Как это полно? В таком случае поделись со мной - я страшно голоден.

- А я вот подбираю огрызки и помидоры, а кроме того, кое-что попадается в помойных ящиках. А по воскресеньям на кладбищах остается угощение, которое приносят покойникам, нищие не успевают его сразу расхватать, нищих тоже стало заметно меньше.

- Но кладбище очень далеко. Разве тебе не опасно туда ходить?

- А я и не хожу, в этом нет никакой нужды. Кладбище само приблизилось ко мне - оно теперь повсюду, все парки превратились в кладбища …

Все это невероятно, как во сне, - ведь этот близорукий и неуклюжий юноша не умел устраиваться и в более счастливые времена. Голова, отяжелевшая от Гегеля, ноги слишком слабые для атлетических состязаний с полицией, беспомощный и безропотный, он в любом переплете неизменно падал первой жертвой. Потому-то мы и прозвали его Невезучим. Его сажали в тюрьму по всякому поводу и без повода, дабы наглядно доказать, что одни только евреи и черногорцы повинны в студенческих беспорядках. Черногорцы, как правило, дрались и вырывались из цепких рук полиции, евреи откупались взятками, которые их родители пересылали через маклеров и адвокатов, и только Саки Невезучий де Спиноза засиживался в тюрьме, отдуваясь за всех, первый на зуботычины и последний в списках подлежащих освобождению наравне с уголовниками и забастовщиками, с этим презренным сбродом, который своим молчанием расписывается в своей виновности и упорно стоит на своем. И вот на долю Саки выпало испробовать одиночество, и оно не понравилось ему. Голод ничуть не беспокоит его, он готов был питаться хоть голубями, если бы только кто-нибудь научил его ловить этих птиц и совесть позволила поднять на них руку. И в куреве Саки не испытывал недостатка - ведь под ногами валялось столько превосходных окурков…

Он и меня угостил окурком, задабривая, чтоб я не оставлял его одного. Одиночество - вот что ужасно его тяготит… Это меня вывело из себя, и я раскричался:

- Чем это оно тебя тяготит? Как это тяготит? Что еще за выдумки?!

- Тебе этого не понять!…

- А может, и понять. Одиночество - это просто когда поблизости нет людей. Отсутствие людей, пустота, а пустота по природе своей не должна тяготить, напротив того, она как бы сама приподнимает над землей.

- Правильно, приподнимает, но при этом толкает тебя то в прошлое, то в будущее, но непременно к людям. Она тебя тянет к людям, а ты сопротивляешься, потому что они ведь убьют тебя и выйдет страшно глупо, не следует вводить их во искушение, чтоб они потом проклинали тебя мертвого, за то, что ты, как последний идиот, сам подставил голову под пулю. И кроме того, одиночество лишает тебя всех тех барьеров, которые изобрело и создало человеческое общество для защиты от времени, от его невыносимого гнета, который сказывается в постоянном сознании того, что и тебе тоже судьбой предназначено умереть. Нет барьера и вокруг тебя, куда ни кинешь взгляд - бездна, и ты висишь над ней и видишь четвертое измерение. Можно закрыть глаза, но и это не спасает тебя…

- Не скажешь ли чего еще? - насмешливо спросил я.

- Я могу говорить хоть весь день. Одиночество действительно пустота, но эта пустота не столь безобидна, как кажется. Она не та нейтральная среда, которая никак не воздействует на тебя, нет, пустота тянет тебя в разные стороны, разрывает на сто частей, заставляет тебя быть одновременно теми, кого с тобой нет, и спорить самому с собой до хрипоты, как спорили бы между собой те, кого ты заменяешь. Иной раз кажется, что это бранятся твои враждующие предки, в другой - ты слышишь голоса своих потомков, возмущенных тем, что еще до рождения их вынуждают покориться, и так тебя терзают без конца. Ты, конечно, стараешься их примирить, изворачиваешься, как угорь, надеясь привыкнуть к своей роли, но привычка тут не помогает. Страх сменяется надеждой, но и то и другое оставляет после себя маленькие раны. Сегодня рана, завтра рана, и, постепенно сливаясь, они превращают человека в одну сплошную рану. Незаживающую рану, которую невозможно залечить, потому что она постоянно растравляет человека изнутри, растравляет ненавистью, завистью, внушая ему мысль отплатить людям за страдания злом, коль скоро они не желают принимать сделанного им добра…

- Так отплати, за чем же дело стало!

- Как отплатить?

- Как-нибудь поумнее, исподволь.

- Что же это - значит, я должен причинить кому-то боль?

- А то как же иначе? Два зуба за зуб - вот это действительно целебное средство от раны!

Саки стал с жаром доказывать мне, что это отжившая и вредная теория. Однажды Маркс упомянул о ней в одном своем письме, да и потом она под разными личинами периодически всплывала на поверхность, воскресая из небытия. Саки сыпал названиями книг, заголовками, страницами, беспокойно озираясь и как бы вымещая на мне все те часы молчания, которые провел в одиночестве. Он заморочил мне голову цитатами и, образовав из них настоящую дымовую завесу, сам исчез за ней. Скрылся без следа, как будто бы его никогда и не было; передо мной остался стоять длинный стол в общестуденческой столовой, тарелки розданы, из них поднимается пар, пахнет вкусной сербской фасолью со шпигом, а девушка в белом расставляет между двумя рядами тарелок миски с нарезанным хлебом. Все готово, все очень голодны, но все-таки чего-то ждут. То ли какого-то известия, то ли условного знака. На самом деле они ничего не ждут, просто никто не берет на себя смелость первым сесть за стол. У них не так, как бывало у нас, когда каждый старался первым выстрелить или добежать до окопа, но, памятуя о том, как-то неприлично первым кидаться на штурм наполненных до краев кормушек…

Впрочем, все это жалкие предрассудки, уговариваю я себя; никто не осудит меня, если я пренебрегу ими и пойду первым. За мной ринутся остальные, не менее голодные, чем я, а там, глядишь, кто-нибудь обгонит меня, а потом вообще позабудется, кто зачинщик. Все это правильно, но все-таки я не решаюсь броситься в пылающий костер одиночества, уготовленный мне на те короткие мгновения, которые потребуются для того, чтобы сделать несколько первых шагов под взглядами всех собравшихся. Другие тоже не решаются. Тщеславные и лицемерные, они ни в коем случае не позволят себе унизиться, признав себя голодными. И так мы стоим, перебирая отсутствующих и вспоминая, где мы расстались с ними. Голод между тем волнами находит на меня и гоняет по столовой от одного собеседника к другому. В конце концов он взбунтовался и все испортил - я проснулся. Я лежал под низкорослой елью особой карликовой породы со стелющимися по земле ветвями. Под раскидистым шатром еловых лап сводчатая горенка с низким потолком, застланная желтым ковром иголок, и на этом-то маленьком пятачке уцелело каким-то чудом от всего понемногу: от меня, от снов и от боли и даже от робкой привычки семь раз отмерить, а уж потом отрезать и очертя голову броситься на роздобычу съестного.

Долго еще, терзаемый страхом, раздумывал я, не решаясь покинуть свое убежище, которое, по моему глубокому убеждению, было окружено врагами, притаившимися в лесу в ожидании той минуты, когда я вылезу под пули. Наконец я отважился выбраться из-под еловых лап. Стою, изнеможенный и ослепленный светом, точно медведь после зимней спячки, жду, когда они крикнут и выстрелят в меня. Но кругом ни души, только птицы да бабочки, а их война не касается. Деревья отчужденно взирают на меня взглядом хозяина, провожающего случайного постояльца, собравшегося в дорогу после ночлега. У меня такое чувство, что сосны тоже могли бы пуститься в путь, стоит им только порвать с предрассудками, привязывающими их к их каменистому ложу; для меня это было бы счастьем - в их компании я мог бы безбоязненно пересекать луга. На ручье я отмыл с рук коросту запекшейся крови. Каждый поворот туловища сопровождается острой болью в пояснице, поэтому я перестал оборачиваться и смотреть по сторонам. Не все ли равно, где я; через некоторое время я уже буду в другом месте, потом в третьем и так далее. А когда устану, когда мои клячи выбьются из сил, тогда я постараюсь представить себе ель, распространяющую вокруг себя хвойный аромат, и с помощью этой приманки заставить себя идти дальше. Позади меня, словно прожитые дни, ложатся один за другим крутые откосы - ничем не примечательное, безрадостное прошлое, которое позабудется в пути.

Неожиданно моим глазам предстало рассыпанное по склону село Утрг - положительно, мне не миновать сегодня встречи с людьми. Пошел наобум, а теперь уже поздно сворачивать. В роще надо мной, пронизанной солнечными лучами, видны разбросанные там и сям движущиеся точки, с деревьев раздаются скрипучие, как у змей, голоса, слышится визг и стук садовых ножей - значит, я могу не волноваться, поглощенные своим делом заготовители режут на зиму лист, не отрывай глаз от рук и все свое внимание сосредоточив на том, чтобы не свалиться; они и не заметили меня. Я уселся под кустом у дороги, поджидая деревенских хозяек с горшочками фасоли и хлебом в торбах - выпрошу у них чего-нибудь поесть. Снизу из долин до меня долетают крики пастухов. В этом году они не такие голодные, как в прошлом, это сразу чувствуется по их окрепшим голосам. В этом году пастухи даже песни поют; песни их воссоздают картину гор - высокий взлет, затем падение. Изредка выпущенная длинная трель как бы олицетворяет собой горный хребет, заостренный обрывами. До меня долетают отдельные фразы: «Как у ясеня в лесу вд-о-воль листьев на суку!», «У хозяина Ивана вдоволь денег по карманам», «Вдоволь у меня добра, а мне люба дорога», - по всей видимости, слово «вдоволь» преобладает в поэтическом лексиконе этого нищего края.

На дороге долго никто не появлялся, и я уж совсем отчаялся дождаться хозяек с обедом, как вдруг внизу показалась группа ребятишек и женщин с торбами. Пока я раздумывал, подождать ли их здесь или выйти навстречу, я увидел толстую тетку, которая семенила вдогонку за остальными. Ее резвая иноходь живо напомнила мне Миклю. Вполне возможно, что это Микля и есть, подумал я, она всегда старается оттянуть момент расплаты, даже если под ней подразумевается простой обед. А хорошо, если б это была Микля, у нас с ней есть кой-какие старые счеты. Но все равно, Микля или кто-нибудь другой, я ее подожду - с глазу на глаз все как-то легче вести переговоры. Я спрятался от стайки востроглазых ребятишек и вышел на дорогу как раз в тот момент, когда тетка поравнялась со мной. Она заметила меня краешком глаза и сейчас же узнала - в этом не было никакого сомнения - и с видом полнейшего равнодушия отвернулась в другую сторону. Идет себе как ни в чем не бывало и даже не думает отдавать долг. Эта невозмутимость меня ужасно разозлила, и я крикнул громче, чем собирался:

- Где ж это видано, проходить молчком мимо живого человека?

- Ах ты боже мой, - воскликнула Микля с наигранным изумлением. - А я-то бегу и глаз не поднимаю.

- Чего у тебя там есть хорошенького?

- Некогда мне сейчас, работники меня заждались наверху. Я и так опаздываю, они уж, поди, ругают меня последними словами. Сейчас не до того, а вообще-то ты заходи, заглядывай ко мне при случае!…

- Да ты, кажись, не узнаешь меня?

Микля вытаращилась на меня:

- Ей-ей не узнаю! Да кто ты такой?

- Таможенник. А ну подавай сюда свою торбу! В наказание за вранье.

Она остановилась в недоумении. Уставилась на меня своими зелеными глазищами и капельками пота, выступившими вокруг. Она неотрывно всматривается в меня, а про себя прикидывает: возможно ли, чтобы ее вот так подкараулили и ограбили на дороге, среди бела дня и при всем честном народе? … Нет, не может она в это поверить. Вот уж истинно не ждала не гадала! А уж кто-кто, а Микля знает, что такое грабеж, - это она стаскивала шинели с австрийских солдат в конце прошлой войны и ходила грабить мусульманские села на том берегу Рачвы. Она промышляла вместе с Вучком Джемичем и другими, а может быть, и вместе с моим дядькой Тайо и получала равную долю, а может быть, даже и большую, чем остальные. И всегда умела устраиваться так, чтобы самой не остаться в накладе, а поэтому ее не покидает надежда выкрутиться как-нибудь и сейчас. Я вырвал у нее торбу, отломил краюху хлеба. Она посмотрела на меня таким взглядом, будто это я ей руку оторвал. Я вытащил из торбы головку сыра, завернутую в тыквенный лист. Она вздохнула и покосилась на винтовку, прислоненную к моему локтю, испытывая сильнейшее искушение сцапать ее и огреть меня по башке. Я замахнулся прикладом и дал ей тычка под ребра. Получив свое, Микля посмотрела на меня с уважением.

- Это для нас обоих, - заметил я, - для меня и для Дьявола.

- Ты мне работников без обеда оставил.

- Пусть едят фасоль, - сказал я, не переставая жевать. - Так за тобой должок остался деньгами и мукой, - который ты Нико Сайкову не отдала, припоминаешь? … За поле. Он целый месяц голодал, а ты ему ни крошки не дала.

- У меня тогда не было.

- Сейчас ему деньги не нужны, сейчас ему ничего не нужно… Он просил у тебя меру муки, всего пятьдесят кило, а ты понадеялась замотать ее как-нибудь. За это ты мне принесешь сто кило вот на это самое место!

- Не много ли будет, - с издевкой передразнила она.

- Это вместо штрафа, а за поле ты мне особо заплатишь.

- Да тебе и этого не унести.

- Какой сегодня день?

- Четверг.

- В пятницу или в субботу смелешь зерно, а в воскресенье принесешь вот сюда.

И я саданул подкованным прикладом в камень, дабы точнее обозначить то место, куда Микле надлежало доставить муку. Отныне я всегда намерен вести себя именно так: жертву надо держать в страхе и трепете с помощью начальственного окрика, может быть чересчур громкого, зато не оставляющего места никаким сомнениям. Микля закусила губу, поняла, что дело не шуточное. Ее физиономия, раскрасневшаяся от жары, на глазах посерела, усохла и сморщилась. Хлопая ресницами и щуря злые глаза, она пыталась разрешить мучивший ее вопрос: продолжать ли сопротивление или с выгодой отступить. Несколько мгновений я наслаждался, наблюдая, как хмурая готовность бойца сменялась на ее лице трусливой робостью. Наконец, сказал:

- А если вздумаешь водить меня за нос, тебе это поле выйдет боком.

- Ты думаешь, хорошо так с людьми обращаться?

- Если так тебя не устраивает, я могу придумать что-нибудь похлеще.

- Ну например?

- Сколько мне помнится, дом у тебя всю ночь на улице стоит. Так вот, в один прекрасный день он без бензина может прекрасно посветить соседям. Кое-кто совсем не прочь увидеть такую картину, еще и отблагодарит меня щедрой рукой, как за Треуса и некоторых других.

- Давай лучше как-нибудь иначе договоримся.

- А именно?

- С выгодой для обеих сторон.

- Значит, ты мне предлагаешь в долю с тобой войти? Ну что ж, можно и это, только прежде ты мне муку сюда доставь. Если я сам не приду, тут будет кто-нибудь из наших. А если никого на месте не окажется, ты муку оставь и уходи. Поняла?

Поняла. Микля окончательно сдала позиции и сникла, голосок у нее стал тонким, в глазах заблестели слезы. Она-то прекрасно знает, запричитала она, как тяжело живется в горах. Ей тоже приходилось с комитами скрываться и с Сайко Доселичем, а доктору Марковичу в лес продукты носить. В горах человеку и холодно и голодно, горы - что зубастый хищник человеку. Она, бывает, всю ночь напролет глаз не сомкнет, все думает про коммунистов и про других страдальцев, которые отстаивают народное дело. Но разве все такие, встречаются еще отдельные бесчувственные личности, у которых и душа о них не болит, которые только того и ждут, как бы на чужой беде руки погреть. Одни наживаются на торговле, вроде Илии Керосинщика. Другие не дают партизанским семьям воды для поливки, не пускают на шоссе зерно обмолотить, им даже соли купить не разрешают. Хоть бы того же Савовича взять, да и знаменосец Гривич тоже гусь хорош: все лето издевался над несчастными семьями, которые остались без соли. Перебегал с горы на гору и орал на все село, призывая их облизывать за ним листья, на которые он помочился, если не хотят без соли сдохнуть. Вот кого следует проучить, а не бедную женщину, которая спит и видит, когда все это кончится …

Еще немного, и она расплачется. Бедняжка думает, что я все такой же, каким был в прошлом году: безответный, вроде Нико Сайкова, младенчески наивный и доверчивый, податливый, чувствительный и совестливый юноша, который растает при виде слез и отдернет руки, как от святыни, при одном упоминании о бедноте. Для некоторых с тех пор прошли недели и месяцы, для меня - целые годы. Я нагляделся крови, мертвых и раненых, я видел их столько, что хватило бы на три жизни, и от этого состарился, зачерствел, перевернулось у меня нутро, а кожа вывернулась наизнанку. Я теперь старый и тертый дьявол, который никому не верит, а слезам и подавно. Я знаю, что Керосинщик не сахар, Савович - еще того хуже, а знаменосец стоит их обоих; неплохо было бы, конечно, захватить кого-нибудь из них врасплох, как эту Миклю, но теперь я не такой дурак, чтобы выпустить ее и погнаться за теми. Всему свое время, спешить некуда, им еще предстоит получить свое, а сейчас пусть ждут и мучаются … Я пристально смотрел ей в глаза, покуда она не поняла меня и не заткнулась.

- Так в воскресенье, - напомнил я. - Попозднее, на этом месте!

Она обозлилась и ушла, унося с собой заметно опустевшую торбу.

УМ ХОРОШО, А ВЕЗЕНИЕ ЛУЧШЕ

Вскоре придорожные кусты скрыли ее от меня, а еще через некоторое время вдали замолкло злобное шипение и шарканье подметок по камням. И снова я остался в одиночестве, полностью удовлетворенный едой, бранными подвигами и молодечеством, царапинами и ушибами, перебранкой и всем прочим. Делать мне тут было больше нечего, и самым разумным было бы куда-нибудь убраться, но, к несчастью, я испытывал равное отвращение ко всем четырем сторонам света. Мне было везде одинаково плохо и могло быть только хуже - в таком случае бессмысленно и глупо скитаться, отмечая свой путь бесконечной цепью ошибок. Лениво шевельнувшись, в моей душе проснулась запоздалая тревога: женщина, змея, гадюка - в это самое мгновение, снедаемая жаждой мести, она, наверное, вынашивала план погони. Как это я раньше не подумал об этом - в последние дни я удивительно неповоротлив во сне и наяву. То уставлюсь как баран на новые ворота, пока не заработаю зуботычину, то как дурак задремлю посреди разговора и опять окажусь в дураках. Эта забывчивость всерьез беспокоит меня - уж не является ли она свидетельством внутреннего разброда и смятения мыслей? Как будто бы какая-то пятая колонна сеет смуту и вносит разлад в мою душу, а может быть, изнуренное боями войско, которое не чает дождатьсяпривала и поскорее распрощаться с бесконечной войной, надоевшей до одури.

Мне не оставалось ничего другого, как ждать тревоги, ибо Микля не та покорная овечка, которая безропотно снесет грабеж среди бела дня. Она этого никогда не потерпит, конечно со стороны других, и, уж конечно, не преминет на все село раструбить о пропаже цыпленка, унесенного вороной. Все эти соображения, однако, ничуть не мешали мне, отправляя в рот кусок за куском, с наслаждением перемалывать их челюстями, не испытывая при этом ни тени благодарности к Микле, скорее даже напротив… Теперь мне было совершенно очевидно, что это Миклина снедь околдовала и одурманила меня, усыпив во мне элементарную осторожность, вместо того чтобы удвоить ее. И вот я снова прозевал возможность заблаговременно предотвратить беду. Ну, а если бы не эта сонная одурь, которая напала на меня, разве мог бы я что-нибудь предпринять? Ровным счетом ничего! Пригрозить Микле страшными карами и адскими муками значило выдать себя с головой, предоставив ей прекрасный повод посмеяться надо мной про себя. Так она по крайней мере не раскусила, в чем тут дело, и это бесит ее больше всего. Нет уж, лучше так, лучше беспечное легкомыслие, чем предусмотрительная озабоченность, которую невозможно было бы утаить от ее проницательных зеленых глаз. Рассудив таким образом, я начинаю подозревать, что за видимым хаосом в моем сознании кроется некая хитроумная система, благодаря которой везение вывозит меня гораздо чаще, чем ум.

Человеческий ум слишком ненадежен и робок, он отличается крайней нерешительностью и боится ответственности. Я подбросил вверх полдинара, предоставляя ему возможность определить мой дальнейший маршрут. Монета упала решкой вверх, указывая, что мой путь лежит в горы; подбросил снова - она упала вверх орлом, предлагая мне идти направо. Я встал лицом к горам, повернулся направо - это направление выводило меня прямиком в дубовую рощу к заготовителям, обеду и веселому говору. Я нахмурился - только этого мне еще недоставало! - и в сомнении остановился. Может быть, лучше свернуть налево или снова попытать счастья у монеты? Но тотчас же отбросил к черту всякие колебания и упрямо стиснул зубы: не стану я жульничать и подправлять судьбу, не стану нарушать свое слово! Да и какой смысл жульничать, когда указанный мне путь, право же, не так уж плох, как может показаться с первого взгляда. А возможно, даже имеет свои преимущества перед другими - ведь никто никогда не поверит, что я выберу именно его. Если в погоню за мной и выслан карательный отряд, он прохлаждается сейчас где-нибудь за тридевять земель отсюда, ибо ленивые скоты, по обыкновению возглавляющие его, не выносят запаха рабочего пота и грубых голосов трудового люда.

Пока я пробирался сквозь кустарник, невидимая птица-призрак или змея, спрятавшаяся в ветвях корявого бука, издала пронзительный скрежет, предательски оповещая лес о моем приближении; ее крик подхватила другая, и тоже с корявого бука. Сверху скатился оклик и рассеялся в воздухе, оставшись без ответа. Я притаился - ни звука. Замолкли песни пастухов, никто не шел по дороге, в выжидающем затишье сверчки оттачивали свои смычки. Я вышел на склон под еще нетронутые дубы, дожидавшиеся своей очереди: все было спокойно, резчики переговаривались между собой и, посмеиваясь, перебрасывались двусмысленными шутками, напоминавшими мне старые добрые времена. Ввиду отсутствия Треуса общее руководство операцией принял на себя Маркелез - он поддерживал связь, отдавал распоряжения, кричал дальним:

- Эге-ге, принесли тебе чего-нибудь пожрать?

- Принесла тут бабонька одна сердечная, оторвала от своего куска.

- Если ты сегодня же не разуважишь ее за ее доброту, какой же ты тогда серб!..

- Ого-го, а ты-то свою уважил? ..

- Ей же ей, уважил, да еще как - лучше, чем требовалось. Видал, как она у меня повеселела, разыгралась, так и прыскает со смеху.

- Браво, Маркелез, браво! Не вечно же тебе от работы отлынивать, надо хоть в этом деле свою честь поддержать.

Слушая их задорные прибаутки, я с сомнением взираю на прогресс. Может быть, где-то там на равнинах и весях, вдоль шоссе и дорог действительно когда-нибудь восторжествует прогресс - ведь это там войска и техника прокатываются по затаившимся селениям, стирая их с лица земли и сами рассыпаясь прахом. Сперва казалось, что лавина войск затопит, сметет, сравняет и перекрасит в защитную краску все, что попадется ей на пути, однако через некоторое время стало ясно, что тут не все так гладко: в глухих углах, позатерявшихся в горах, уцелели старинные обычаи тех времен, когда на свете еще на было пулеметов, грузовиков и прочих усовершенствований современной эпохи. Здесь сохранилась старая летняя сцена с доставшимися ей в наследство от дедов горестями и нехитрыми радостями; долгое время молчала она под гнетом, и вот теперь, стряхнув с себя оцепенение, восстанавливает декорации, расширяется, перекликаясь с вершинами гор, и слушает эхо, смеясь над пролетевшим ураганом перемен. Одни, слушая эту веселую перекличку, забывают о том, что происходит внизу, другие, вспоминая детство, будят эхо, надеясь расслышать в нем голоса своих предшественников.

Когда одни устанут, их сменят другие, когда надоест слушать, придумают что-нибудь еще, чтоб не остаться с глазу на глаз со своими заботами и тревогами.

Где-то неподалеку оказался и знаменосец Гривич, по горам прокатилась волна его мощного баса:

- Эге-ге, Маркелез, партизанский горлодер, повернись-ка сюда!

- Повернулся, итальянский лизоблюд, выкладывай, в чем дело.

- Я с тебя кожу на бурдюк содрать решил!

- Смотри, как бы я тебя на мыло не переварил!

- На что тебе мыло, когда тебя все равно никакое мыло не отмоет: черного кобеля не отмоешь добела! Лучше расспроси-ка ты Сало, с чего это он сегодня язык проглотил?

- Попробовал бы ты всю ночь напролет бревна да кули ворочать, попробовал бы ты над ними попыхтеть да попрыгать взад-вперед, и ты бы небось проглотил.

- Господи помилуй, да какие же это бревна такие по ночам?

- Ох уж и тяжелые бревна, вдовьи. Пустился человек во все тяжкие, выдоят его по капле, сгубят его соседушки любезные. Днем мужик батрачит и ночью батрачит - этак долго не протянуть, коли вовремя не отстать.

Тут загалдели новые голоса, которые раньше помалкивали. У стеснительных, видно, тоже языки развязались, коль скоро речь шла о другом. Каждый спешил вставить свое словечко, зазвенел заливистый женский смех. Один из братьев Вуколичей окликнул Сало:

- Эй, слышь, что рассказывает про твое удальство Маркелез?

- Не слушаю я, что там Маркелез со своими дружками треплет, некогда мне.

- Он говорит, будто ты всю ночь напролет какие-то бревна ворочал.

- Пусть болтает себе на здоровье, это ему не впервой. Его хлебом не корми, дай только посплетничать.

Хриплый звук этого дерзкого и злобного голоса мгновенно затянул меня в свой водоворот. Не успел я подумать, зачем это я делаю - но звук этого голоса лишал меня способности соображать, - как уже весь инстинктивно устремился к нему. Ноги сами собой срывались с места, руки крепче сжимали винтовку, а волосы встали дыбом и ощетинились. Я как бы вышел из своей кожи, распространившись, подобно облаку, вокруг. Не потому ли так тревожны стали крики, что люди обнаружили мое присутствие и предупреждали друг друга о грозящей опасности? Шорохи, прятавшиеся за моей спиной, преобразились в живые существа и шли за мною. Их становилось все больше, больше, однако не все они против меня, среди них попадаются и такие, которым просто не терпится узнать, что будет дальше. В сопровождении этой свиты я проскользнул мимо участка Маркелеза, Вуколичей и других резчиков и наконец добрался до Сало. Должно быть, он еще с ночи принялся за работу - полрощи оголилось под его ножом. От деревьев остались скелеты с остро срезанными рогатками, зубьями и крючками вместо ветвей.

Я увидел его высоко на дубе, в переплетении обрубков, обнаженно торчавших над нижними, еще зелеными ветвями. Сало был один - он сосредоточенно резал лист. Я остановился и зашипел, подражая змее, огромной змее, равной ему или даже больше. Он забеспокоился, нащупал меня глазами, окаменел и выдохнул из себя воздух.

- Много ты наработал, - заметил я.

- Человеку положено до смерти работать.

- Когда-нибудь надо и отдохнуть от этого всего.

Он понял все и усмехнулся:

- Что ж, отдохну, если ты меня берешься освободить.

- Я потому и пришел, надо же, думаю, хоть кого-нибудь освободить.

- Мало вы еще о свободе болтали.

- Мы кое-что и делали ради нее.

- Только все у вас сикось-накось получается.

- Что поделаешь, когда весь мир устроен сикось-накось. Да к тому же еще и закругляется и все искривляет.

Не надо было вступать с ним ни в какие дебаты. Я сразу почувствовал, что между приготовлением к действию и самим действием открывается огромный простор для работы сознания, но я пришел с намерением его убить, и через мгновение я его убью, а потом эти короткие мгновения ничего уже не смогут изменить ни в моей, ни в его судьбе. И смутным предчувствием запоздалого сожаления или раскаяния в моем сознании заговорили тревожные голоса: а действительно ли так должно быть и имею ли я право на это?.. Я отступил на шаг - Сало вызывал во мне такую же ненависть, как жара, дождь, бесплодные скалы и другие явления природы, которые, однако, мне и в голову не приходило уничтожать. Почему же тогда я решил убить его? Он составляет неотъемлемую часть этой природы, так же как и его упорное стремление выколотить деньги и выбиться из нищеты, тогда как я представляю собой инородное тело, чудовище, вылезшее из книги, мрачного фантаста, в тщетных потугах пытающегося изменить естественный ход событий. Может быть, лучше не трогать его, ведь и он тоже Видрич, и старается спасти своего сына, и потеет от зари до зари, и, может статься, не заслужил мгновенной смерти от пули, потому что сам никого не убил собственной своей рукой…

- Уж не ты ли это, - сказал я, - послал карателей за мной в пещеру?

- А не я ли честью просил тебя не ходить на Прокаженную?

- Как это они догадались явиться туда именно в дождь?

- Иногда и они тоже головой думают - неровен час и угадают.

- А почему это Гальо в тюрьму увели?

- Ты тех и спрашивай, которые увели, а мне ведь ты все равно не поверишь.

- Конечно, ты ни в чем не виноват - только и делов, что письмо не по тому адресу доставил. А теперь послушай: я тебе это письмо затем и дал, чтобы проверить, куда ты его понесешь.

- Послушай и ты меня: я прекрасно знал, зачем ты мне его даешь, и отнес точно по адресу. Письмо никакой связи с арестом не имеет - просто тесть Гальо, вздорный мужик, досадил кому-то там, вот ему и отомстили.

- А ну-ка слезай с этого проклятого дерева, - крикнул я.

- Слезу, когда работу кончу.

- Я тебя сейчас оттуда сам спущу в два счета.

- Видит бог, что я чист перед тобой!

- Посмотрим, что он там видит. Если ты действительно чист, так я промажу.

Я прицелился, но не в него, а в сук, на котором он стоял. Я не хотел его убивать и стрелять не собирался, решил просто страхом его испытать, но он не выдержал этого испытания. Лицо его покрыла мертвенная бледность, глаза расширились от ужаса, и он закричал, вынуждая меня тем самым стрелять. Подсеченный пулей, сук обломился под его тяжестью, и Сало, хватая руками воздух и теряя опору, повалился в пустоту. Пролетая мимо торчащих рогаток, он на секунду повис на какой-то и взвыл. И, оставив на ней клок ткани или внутренностей, полетел дальше. Он летел медленно, подобно огромному пауку, который разматывает нить, вытягивая ее откуда-то из рваных брюк и спускаясь на ней, как на канате. Он падал вниз головой и успел на лету обхватить самую нижнюю ветку дуба и навалиться на нее всей грудью, свесившись поперек. Он стонал, распускал вонь. Его вид вызывал во мне тошноту, но уйти я не мог. Я прицелился, желая сократить его муки, но опустил винтовку - рука не поднималась на это убийство. Впрочем, так оно и должно быть, не суждено ему погибнуть от пули, не заслужил он этой чести.

Силы оставили его, руки разжались, и он тяжелой грудой рухнул на камни. Но и тут еще не разбился насмерть, а с воплем перевернулся на спину, устремив свой взгляд на дерево, взнузданное петлей его кишок. Он смотрел на него с ненавистью, как смотрит наездник на коня, скинувшего его со спины. От боли и ярости он стал колошматить кулаками по камням; потревоженная судорожными рывками длинная сизая змея, раскачавшись, обрызгала меня сверху каплями слизи и крови. Покуда я вытирал их сухими листьями, ему стали кричать с других участков:

- Эге-ге, Сало, что там такое происходит?

- Охо-хо, - откликнулся я вместо него.

- Это кто еще там стреляет?

- Охо-хо-хо, - пробасил я, изменив голос.

Сало обернулся и посмотрел на меня. Лицо его представляло собой окровавленную, покрытую потом кашу, которая корчилась в гримасах, обнажая зубы, двигала челюстями, стараясь что-то вытолкнуть из себя или, наоборот, проглотить.

- Убей меня, - выдавил он наконец.

- Не такой я дурак - наживать себе кровных врагов.

- Я все это сделал - письмо и еще, о чем ты понятия не имеешь. И еще добавил бы к тому, если бы только жив остался.

- Никаких если, сегодня ты подохнешь.

- Убей меня, убей, я бы убил тебя, если бы только мог.

- Чужой рукой - на это ты известный мастер.

Он с усилием поднял голову, как бы собираясь сказать что-то важное, собрал губы в дудочку и плюнул, норовя попасть в меня, и закрыл глаза от боли. Дыхание с трудом вырывалось из его груди, он подавлял стоны: чувствовалось, каких мучений стоит ему сохранить этот последний, столь необходимый ему сейчас покой. Кругом тишина, лишь легкий ветерок, забравшись в груду срезанных веток, прошуршит порой, играя листьями, и кажется тогда, что листья весело лепечут, радуясь тому, что за них отомстили. На деревьях ветру не с чем было поиграть, и он принялся раскачивать со скуки красновато-сизую плеть кишки, свисавшую с рогатки; по кишке волна колебаний с опозданием добегала до Сало, вызывая в нем новый приступ боли, от которой он скрипел зубами и хрипел в нос. И, напрягаясь, снова заставлял себя лежать спокойно - то ли спал, то ли прикидывался спящим. На какое-то мгновение по лицу его разлилось блаженное выражение: никогда еще не был он так огромен, так разбросан по воздуху, по деревьям, по земле. Это был апогей его стремления к распространению: покрывая своим телом всю эту окровавленную, обрызганную потом почву, он хотел бы, задыхаясь и стеная, запихать ее в пудовые мешки и утащить с собой. И он царапал землю пятерней, сгребая ее вместе с камешками и ветками и судорожным движением сжимал свою добычу в кулаках, выцеживая из нее соки и разминая.

- Ты мне за это заплатишь, - цедил он с закрытыми глазами.

- Ты же сам свалился, за что же мне платить?

- Тебе еще за меня отомстят.

- Пуля тебя ни на волосок не задела, ты не от пули погиб. Кто же виноват, что ты трус? За тех, кто срывается с веток, не мстят.

- Я им расскажу, как было дело.

- Не успеешь, твоя песенка спета.

- Успею, успею, я им обо всем расскажу.

- Рассказывай, подумаешь дело какое. Я уж и так кругом в долгу - за то, что было и чего не было. Так уж лучше за дело расплачиваться - по крайней мере не обидно.

- Я им все расскажу, все расскажу, - твердил он. - Я еще три дня проживу.

С помощью этой нехитрой угрозы он надеется выманить из меня последний удар. Добить его ничего не стоит - дать камнем, и готово. И сразу можно уходить, не тратя тут попусту времени. И камень есть подходящий под рукой, но почему-то не поднимается рука. На камень села муха, закружилась, зажужжала, за ней налетели другие, учуяли - скоро их тут будут тысячи. Сало приоткрыл глаз, хлопнул в ладони, скрежетнул зубами и заслонил глаза локтем. То ли смерть увидел, то ли солнце ему мешает, и он отгоняет его рукой, словно муху. Он жует ртом, сглатывает, борется с отрыжкой, подступающей к горлу, и что-то невнятное шепчет - то ли читает молитву, то ли вспоминает грязные делишки, которые он еще не успел доделать на этом свете. На губах у него запеклась корка пены и крови, сквозь которую пробивается редкая, рыжая с сединой щетина. Смрадное дыхание не давало мне возможности приблизиться к нему и послушать, что он там бормочет. Но это уже не шепот, а беззвучный шелест губ, заглушенный трещотками сверчков.

Вместе со стрекотанием сверчков в уши ко мне проникли звуки внешнего мира и затопили все. Птица-дух или змея прокрякала с корявого бука, склоны гор огласились криками. Аукался знаменосец Гривич, ему отзывались Вуколичи, визжали женщины. Все это давно уже, должно быть, началось, но только сейчас дошло до моего сознания.

- Нет его, не откликается, не знаю, что и подумать, разве что разозлился на нас.

- Наверное, ушел, - кричал Маркелез. - Закончил работу и ушел.- у него делов полон рот, он хочет весь свет перевернуть.

- Ей-богу, меня жуть берет - стреляли вроде.

- А ты, паскуда, сбегай да посмотри - человек ведь, мало ли что случиться могло.

- Сбегай-ка, знаменосец, сам, коли ты такой храбрый, а мне никакой охоты нет с садовым ножом против винтовки выходить.

- Если другие не желают, я тоже не пойду, подо мной тоже земля не горит.

- Лучше всего женщин послать.

- Посылай женщин, посылай кого хочешь, я уж сбился, кто у кого в должниках тут ходит. С меня своих забот довольно, не хватает еще в эту историю вляпаться, чтобы потом тебя Лим не отмыл.

После бесконечных препирательств, затянувшихся на час или два, они наконец, галдя и ругаясь, двинулись всей толпой. Сало приподнялся и откинулся назад. Приподнялся снова и огляделся вокруг: он беспокойно шарил вокруг глазами, искал дыру в земле, как змея. Больше он сдерживаться не мог: стонал, храпел, подползая на лопатках к груде срезанных веток. Он успел засунуть под них голову и зарыться пятками в землю. Я сбросил ветки и посмотрел на него: глаза остекленели, он расплатился. со всеми своими долгами и больше уже никому ничего не мог сказать.

Сейчас самое время бросить его, но меня удерживает смутное предчувствие, что я тут что-то позабыл. Я беспокойно озираюсь, но не могу припомнить ничего, кроме разве что денег и документов покойного. Заставив себя усилием воли окунуться с головой в смрадное облако, я обшарил его карманы. Никаких писем нет, только бумажник во внутреннем кармане. А в нем немного мелочи - было бы слишком гадко забрать это у покойника. В другом отделении, прилепившись друг к другу, лежали итальянское удостоверение личности и четническая книжечка: Вучко Видрич, взводный третьего взвода брезанской четы. Вот уж не подумал бы, что Сало взводный - человек никогда не знает, с кем имеет дело. В другом краю эти документы могут сослужить мне добрую службу, стоит только сменить фотографию на обложке. Я забрал документы себе и подумал, что не худо было бы оставить что-нибудь ему взамен. И тут же написал: «Расписка. Принял душу раба грешного Вучка Сало. Дьявол лично и собственноручно». Сложил записку, положил в бумажник, а бумажник сунул в карман; пусть знают, что умер он все-таки неспроста.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Бессмысленность названий дней недели, обезличенных частым повторением, видна особенно наглядно, когда какой-нибудь день из непроглядной тьмы будущего уходит в безвозвратное прошлое. Одноглазой уткой проползла пятница-утица, затем суббота - грязная работа, сегодня, если не ошибаюсь, воскресенье, но мы бы не ошиблись, назвав его «растрясением». «Растрясение», на мой взгляд, гораздо больше подходит к этому сумбурному и суматошному дню, по примеру которого и другие дни недели могли бы получить более соответствующие действительности названия. Так завтра наступил бы подневольник, послезавтра уморник, за ним беда, потом череда, давая человеку ясное представление относительно грядущих радостей, уготованных ему на этом лживом свете. А пока изволь довольствоваться воскресеньем и, таскаясь за ним от одного корявого бука к другому, от одного дупла со сверчками к другому, ждать от этого расфуфыренного и разряженного в обещания господина необыкновенных происшествий, празднеств, перестрелки и тысячи других вещей, которыми он попусту заманивает вас. Тревоги не слыхать, погони нет, ничто не подтверждает факта моего существования, ничто не доказывает мне, что я что-то значу на этой земле, вызывая своими действиями чью-то ненависть, а может быть, и страх. Наоборот, у меня создается такое впечатление, что они совсем не боятся меня, как будто я выдуманный персонаж, или пустое место, сквозь которое продувает легкий ветерок.

В роще на склонах гор сегодня больше шуму, чем вчера. Они привели с собой и женщин, надеясь до дождя собрать и сложить нарезанные ветки: для местных жителей заготовка корма на зиму несоизмеримо важнее партизан и четников, свободы и рабства, вместе взятых, от султана Мурата до Гитлера. Люди мелькают среди деревьев в рубашках и без рубашек, поглощенные своим делом; меня они не замечают, им глубоко безразлично, есть я или нет. Тащат, кричат, поторапливают водоносов быстрее подносить воду с источника и как ни в чем не бывало позвякивают вилами и котелками. В конце концов я и сам стал подумывать о том, что ничего такого не было, а вся эта история с Сало, ни с того ни с сего сорвавшимся с дуба на камни, приснилась мне во сне. И с тех пор оставила меня в покое - с Сало было покончено навсегда, он был уже за оградой. Вместо Сало откуда-то взялся Исаак-Саки из Дорчола, сгорбленный и шелудивый, как сам Восток, с неизменными огненными вихрами. Выполз откуда-то себе на горе и отшатнулся; споткнувшись на развалинах о камень, съежился у опаленной стены и закрыл лицо руками. Бормочет что-то себе под нос, шарит по карманам в поисках платка, но так его и не находит; пожав плечами, он покачивает головой и вытаскивает подол рубашки, намереваясь протереть им очки.

Под очками обнажились его глаза - два набрякших выпученных шара, каждую минуту готовых выскочить из орбит и оставить пустые глазницы. По сути дела, они уже и выскочили, но теперь это просто вода и земля. Я часто вижу во сне его глаза; это объясняется непреодолимой потребностью какой-то части моей души видеть новые горизонты и новых людей. Напрягаясь и призвав на помощь воспоминания, эта часть моей души по какой-то неведомой прихоти задумала восстановить его, Исаака-Саки, портрет, и, обновив и оживив его, она теперь разглядывала его, поворачивая со всех сторон и одновременно заслоняя им то, что ей не хотелось видеть. Припоминаю, как вчерашней ночью мне впервые явился Велько Плечович. Озабоченный чем-то, он беспокойно вертелся между двумя оголенными дубами. Я не торопился выйти к нему навстречу - нам предстоял мучительный, тягостный разговор, напоминающий омерзительные склоки из-за межей и мелкой собственности сомнительного происхождения. И я страшно обрадовался, увидев, как с другой стороны к нам скатился Исаак-Саки, прибывший, словно нарочно, сюда, чтобы предотвратить и сгладить назревавшую ссору.

Они обрадовались друг другу, смотрят и смеются, прежде чем броситься друг к другу в объятия, и от этого смеха расцветают их лица. Я по своему обыкновению встал в сторонке, прислушиваясь к их разговору и наматывая на ус все, что может потом пригодиться в нашем споре. Сначала мелькали города: Шанхай, Бомбей, потом проливы, Южная и Северная Америка, Додеканез … Ах да, ведь это же довоенная игра! Ребята решили со скуки тряхнуть стариной: два мальчугана в матросских костюмчиках, гоняя на самокатах, присваивают географические названия отрезкам тротуара, взятым с одного разбега. Благополучно добравшись до Агадира, они устремляются в Самарканд, постепенно исчезая из виду и уступая опустевшие просторы молчанию безвестных кораблекрушений. И снова возвращаются, серьезные, хмурые, и озабоченно шепчутся о том, что вдоль берега в кустах залегла засада. Они проявляют полнейшее единодушие по всем вопросам, и эта слащавая бесконфликтность меня начинает бесить. И только в еврейском вопросе у них обнаружилось некоторое расхождение, и Велько повысил голос:

- А ну их к бесу, не хочу даже думать о них.

- Они чем-нибудь досадили тебе?

- Да, они действуют мне на нервы.

- И мне тоже очень многое действует на нервы.

- Поляки, например, совсем другое дело. У них там шляхтичи, конечно, но даже шляхтичи дрались. И норвежцы тоже дрались.

- Подожди, до поляков мы еще дойдем, давай сначала с первым вопросом разберемся.

- Ты рассердишься, если я выложу все начистоту.

- Не рассержусь, выкладывай!

- Так вот что я тебе скажу - трусы твои евреи, нытики и трусы! Сами, как чуть что, в кусты, а над другими смеются, и все на себя разноцветные лоскутики нацепляют - зеленые, желтые, голубые, розовые, стращая всей этой пестротой женщин и простаков. Как будто они не знали, что ждет их впереди, как будто бы у них не было времени заранее предпринять необходимые меры. И что же, как они к этому подготовились? Решительно никак, их не хватило даже на то, чтобы бежать, они предпочитали до самого судного дня раскладывать свои лоскутки да квохтать над добром подобно наседкам. А потом спустить все до нитки палачам, предоставив новым хозяевам курятника безнаказанно душить своих детей. Детей-то уж больно мне жаль, в чем дети-то виноваты? Да и женщины не растерялись бы, если бы только им волю дали: они бы на худой конец царапались, кусались и выдирали глаза. Но жалеть пузатых мещан - это уж ты меня извини, не могу, нечего было без драки кверху лапки задирать.

Саки вздохнул и спросил:

- А разве ваши не задрали лапки кверху?

- С нашими совсем другое дело.

- Тебе кажется, перейти на их сторону - это совсем другое дело?

- Прежде чем перейти, наши много крови пролили.

- Смотря кто и смотря чьей. Классы - это отнюдь не выдумка.

- Наши ни за что бы не сдались, если бы их урожай не подвел.

- Всегда можно найти подходящую отговорку.

Мне надоело слушать этот спор, и я пошел к ним. Но по пути мою шапку подцепила ветка и сорвала ее с головы. Я оглянулся - это была не ветка, а рука. Женщина, похоже Неда, незаметно подкралась ко мне и, двусмысленно улыбаясь, бросилась бежать, Я догнал ее, обхватил, но она кинула шапку другой женщине, Микле, а может быть, ее сестре. Не успел я съехать к Микле, как она швырнула шапку обратно и расставила свои длинные руки, не пропуская меня. Мне хотелось крикнуть им, но я сдерживался и не кричал, потому что женщины за все это время не проронили ни звука. Наверное, это особая игра в молчанки и мой крик означал бы нарушение правил, а вместе с тем и проигрыш. Конечно, я все равно проиграю, потому что не знаю условий игры, да и как их можно знать, когда женщины на ходу устанавливают правила, какие взбредут им в голову. Стоит мне остановиться, перевести дух, как они начинают комкать мою шапку, запихивая ее в потаенные места под платья. Я гоняюсь за ними, размахиваю руками, но неизменно, к великой радости насмешниц, попадаю в пустоту, замирая от жаркого мальчишеского стыда и страха, который внушает мне эта опасная возня. С поляны мы перекочевали в дебри перевитых корней и веток. Вокруг стали собираться люди. Двусмысленно ухмыляясь, они наблюдают за моими муками. Может быть, это Неда подстроила надо мной такую шутку, научив Миклю неслышно подкрасться ко мне со спины. Но и проснувшись, я все еще остаюсь во власти своих подозрений, тщетно пытаясь растолковать значение этого странного сна. Собственно, эти сомнения вселил в меня коварный Коста Америка, для того чтобы выиграть время и двинуть меня по зубам. Теперь Коста мертв и разлагается под могильным дерном, и было бы непростительной глупостью поддаваться разъедающей язве его вранья. Призывая на помощь доводы рассудка, я без труда подавляю их в себе, но где-то в мрачных глубинах души, куда не доходит свет мысли, все еще шевелится трава и что-то копошится в ней, и там вздуваются, плодясь на глазах, пузыри, начиненные ядовитыми газами. Временами я начинаю ненавидеть Неду - не за ее вину передо мной, которая так навсегда и останется для меня неразгаданной тайной: я ненавижу ее за то, что где-то очень далеко, в прошлом, а может быть, в будущем, которое я бессилен защитить и за которое бессилен отомстить, я стал из-за нее беззащитным и ранимым.

И я понял, что должен сию же минуту увидеть ее. Захватить врасплох и вырвать признание добром или силой. Может быть, она ответит мне по совести - ведь я не властен над ее прошлым, а Неда давно уже мечтала иметь ребенка, и этот ребенок, независимо от того, чей он, ни в чем не виноват. Да, но как унизительно для меня было бы выслушать такое признание - все равно что снова дать втянуть себя в ту постыдную возню на поляне, и, воспользовавшись встречей с ней, снова сдаться и пасть, а потом примириться со своей слабостью… Вот к чему приводит человека вынужденное безделье - к бессмысленным переживаниям, раздутым его непомерной мнительностью. Я вскочил на ноги. Бежать! Бежать подальше от катуна «Тополь», иначе ноги сами собой понесут меня туда, куда влечет меня желание. Я нарочно заставляю себя отворачиваться в другую сторону и думать на посторонние темы, но справиться со своей походкой не могу: она у меня петляет из стороны в сторону, заплетается и колобродит вкривь и вкось. Но ведь сегодня воскресенье, соображаю я, а следовательно, такая походка как нельзя более подходит к этому дню. Я ждал погони, но погони нет. И мне обидно, что я не заслужил ее, несмотря на все мои старания. Я был уверен, что Микля на меня донесет, но она почему-то не донесла - затаилась, ждет …

Поглощенный своими мыслями, а то и вовсе ни о чем не думая, я вышел на Перевал к тем самым букам, которые росли над хижиной Вуколы Плотника. Постоянное общение с человеком придавало этим букам вполне домашний облик, и они склонялись над лугом с видом самых что ни на есть обыкновенных садовых деревьев. Из-под самого старого бука бил журчащий ключ, прозрачной струей вливаясь в водоем, возле которого на подстилке спал Плотник. Для Плотника сегодня было настоящее воскресенье, и ради такого дня, привольно раскинувшись на земле, человек решил отдохнуть. Одна рука его, повернутая ладонью вверх, оказалась на самом солнцепеке - по ней бежали два муравья, то и дело соскальзывая в бороздку плотниковской линии жизни. Какая-то гадкая муха, внимание которой привлекла эта бороздка, прожужжала мне в ухо: а что, если прикончить его во сне? Не то чтобы за дело, а просто так - в награду за его честность. Это был бы легкий конец, не омраченный горечью предсмертного страха и мук… Я потряс головой, отгоняя гадкую мушку с ее надоедливым жужжанием, но не тут-то было: если это твой единственный друг, жужжала муха, лучше тогда уж тебе избавиться и от него. К тому же он ничего не почувствует, кроме внезапно обрушившейся на него темноты - преддверия к просторным залам потустороннего царства, сияющего исконным величием.

Я покашлял, чтобы покончить с этим. Плотник подобрался, вскинул голову, вытаращил глаза. Шарит глазами где-то между землей и небом, стискивает кулаки, готовый ринуться в драку. Он узнал меня, но испуг от этого не проходит: в наш век, охваченный войной, в нашей воюющей стране, где каждый противник дорожит своим преимуществом и подозрительно следит за другим, и дружба отравлена горечью.

- Что, отдыхаешь? - спросил я.

- Да так, немного, - ответил он, посматривая на свой топор.

- Я бы мог запросто стащить твой топор.

- Бери что тебе надо.

- Я шучу, ничего мне не надо. Что нового слыхать?

- Может и слыхать, да только до меня не доходит.

Так. Значит он не желает сообщать мне о том, что Сало сорвался с дуба. Похоже, все они связаны круговой порукой. А я-то думал, что Плотник по крайней мере будет рад - ведь он всегда так жаловался на Сало, - но ничего подобного. О чем только он ни болтает, но эту тему тщательно обходит стороной. Пошел к хижине принести еды, приволок на троих, смотрит, как я уплетаю, и молчит.

- Облаву на меня не готовят? - спрашиваю я его.

- Откуда мне знать? Они мне про такие дела не докладывают.

- А Микля не собирается на меня доказать?

- А откуда ей знать, где ты тут бродишь?

- Она знает, где я буду. Я ей назначил свидание.

- Я бы на твоем месте не пошел на это свидание.

- А я пойду. Разве она из таких?

- Не знаю, из каких. И никто не знает. Ей иной раз такое на ум придет, что никому бы в голову не пришло. Небось ни один человек не додумался еще деньги брать за козла, который по осени коз покрывает, а она вот целый капитал сколотила, огребая по три десятки за каждый наскок.

- Время такое, теперь за все деньги берут.

- На этом еще сроду никто не наживался, а она сумела двойной куш сорвать.

- Как это двойной?

- Деньги надо умеючи делать!… Завязала баба козлу шерсть под брюхом - вот первый-то заряд у него в трубу и вылетел. А потом к нему тех же самых коз повторно приводили, и Микля снова не моргнув глазом деньги огребала.

- Надо ее проучить за такие проделки.

- Еще не родился тот, который взялся бы ее проучить.

- У меня на примете есть один, который берется за такие дела, посмотрим тогда, родился он или нет.

- А я бы посоветовал ему подальше от нее держаться.

- Поздно, я уже послал его к ней.

И я собрал остатки еды.

Я досконально обследовал всю окрестность вокруг того места, где было назначено свидание, обозревал ее с холмов, но не заметил никакого движения. Безлюдны дороги, и пусты лощины, тишину нарушало ауканье, доносившееся из оголенных дубрав. Просто невероятно, что Микля сохранила в тайне наш договор; и в этом отчасти моя заслуга - значит, мне удалось каким-то образом убедить ее в том, что по крайней мере в некоторых исключительных случаях в коммерции выгодна точность. Миновал полдень, приближался вечер, в долине извивался Лим, солнце клонилось к закату. Вдоль старой дороги вытянулись, все удлиняясь и сползая в долину, тени деревьев; а снизу, навстречу этим теням, поднималась Микля, погоняя перед собой навьюченную клячу. Едва переставляя ноги, она медленно брела за лошадью, раздавленная отчаянием и стыдом. Еще немного, и она разжалобит меня своим видом и я отошлю ее домой вместе с мукой. Возможно, кое-кто и одобрил бы мой поступок, зато Микля раззвонила бы на всю округу, как она оставила меня с носом. И тогда прощай те жалкие крохи уважения, которые с таким трудом удалось мне внушить к своей особе вовсе не для того, чтобы тотчас же потерять!

- Та-ак, - прорычал я. - А что бы тебе было Нико долг отдать?

- Не было у меня тогда.

- Пожалела святому свечку пожертвовать, так изволь теперь дьяволу две поставить.

Она окинула меня подозрительным взглядом, закрыла глаза и замолчала. Ишь, напялила на себя лохмотья с пугала, а на ноги дырявые башмаки, из которых высовывались пальцы. Этот маскарад, рассчитанный на сострадание, меня ужасно разозлил. И так почему-то всегда: злые умыслы не остановят нас и перед самым невозможным маскарадом, в то время как добрые намерения, ничуть не привлекая нас возможностью показаться людям хоть капельку лучше и чище, не способны вдохновить нас на какие бы то ни было превращения.

Микля осадила клячу и остановилась. Ее не покидает надежда, что, может быть, я сменю гнев на милость и скощу штраф. Стоит, вздыхает, ждет чего-то и мигает глазами, покрасневшими от слез, которые она старательно выдавливает из себя. Наконец последняя искра надежды оставила ее, и Микля принялась развязывать веревки.

- Что это ты делаешь? - гаркнул я.

- Сгружаю. Ты ведь сюда велел привезти.

- Это что же, я должен на своем горбу переть эти мешки в горы? Да ты в своем уме?

- Уж не прикажешь ли и лошадь тебе подарить?

- Пока что нет. Гони свою клячу вверх, а не то так сама тащи, это уж как тебе нравится: только муку изволь мне наверх доставить.

Она стегнула лошадь и снова остановилась - пропускает меня вперед. По обычаю мужчине полагается идти в горы первым, а у Микли есть сейчас особые мотивы для столь почтительной благовоспитанности - она могла бы предоставить ей прекрасную возможность запустить мне в затылок каким-нибудь камешком. Дабы избавить ее от этого искушения, я подтолкнул ее вперед. Мы молча поднимались к перевалу, постепенно погружаясь в тенистый сумрак. Из распадков и со склонов, поросших лиственным лесом, до нас долетали крики. Что-то уж больно они раскричались, надо бы их приструнить. Я окликнул Миклю:

- Какой сегодня день?

- Воскресенье.

- Не воскресенье, а растрясенье, запомни это.

- Во имя отца и сына, - проговорила она и перекрестилась.

- Небось когда по тридцать динаров за козлиное семя драла, так не крестилась.

- Бесплатно ничего не дается. Государство вон богаче меня, так и то за быка берет.

- Государственный бык племенной и работал на совесть, а ты своему козлу связала шерсть под брюхом и обезоружила его.

- Каждая пчела для своего дома тащит, так спокон веков повелось и впредь так будет.

Ах вот ты как, замахнулась на будущее, решила и будущее загадить!…

Поскольку я и сам слишком часто терзаюсь сомнениями относительно незапятнанной чистоты этого будущего, я отличаюсь повышенной чувствительностью в этом вопросе. Березовый прут был у меня заготовлен заранее. Я замахнулся им:

- А ну-ка изобрази, как блеет твой козел! Да поживее!

- Брось дурачиться, - губы поползли у нее куда-то вбок, как бы собираясь расплакаться и рассмеяться одновременно.

- Живей, живей! Я не шучу, мне не до шуток!

- Никак тебя дьявол последнего разума лишил!

- Некогда мне тут болтовней заниматься, живей, тебе говорят! - и я огрел ее прутом по выпуклой части.

Она взвизгнула, я оборвал этот визг новым ударом. Она было рванула с дороги в кусты да запуталась в ветках и упала. И началось соревнование - я стегал, она визжала. Женщины в валежнике загалдели, как вороны. Платье на Микле повисло, изодранное в клочья, сквозь него проглядывало голое тело, исполосованное рубцами. Спасаясь от новых ударов, она пыталась удрать от меня на четвереньках, вынуждая тем самым усилить темп порки. Наконец она признала факт моего существования, запросила пощады и заблеяла. Голос у нее к этому времени достаточно осип, и с третьего захода ей удалось достичь подлинного сходства с козлиным блеянием. В качестве поощрительной меры я сократил число ударов в минуту. Я был полностью удовлетворен этим спектаклем, да к тому же рука устала. Микля, распростершись на земле, продолжала совершенствоваться в искусстве блеянья, пока не достигла в нем неподражаемых высот. Сборщики веток, пораженные странными звуками, онемели. Я скатил на них камень, напоминая о том, что не следует совать нос не в свои дела. А лошадь хлестнул огрызком прута, и она так рванула с места, что выбила подковами пригоршню искр. Если бы Василь только знал, чем я тут занимаюсь, он бы пламенно ратовал за расстрел. Его поддержал бы Байо, за ним ребята с Устья, и так все по очереди, и только Иван, уклонившись от прямого ответа, предпочел бы воздержаться от голосования.

Так нате же вам, голосуйте! Эта история непременно дойдет до их слуха, о ней еще долго будут судачить. А я как раз того и добиваюсь: коль скоро у них не было потребности вытащить меня из этой трясины, пусть хотя бы появится желание поскорее подвергнуть меня заслуженному наказанию. Мой спор с миром близок к завершению; согласно договору, мы бьем через раз, сохраняя ничью. Я не раскаиваюсь, совесть моя чиста - загорелось же мне во что бы то ни стало с помощью зла творить добро, а это не так-то просто.

Мягкая и податливая тропа вела сквозь помрачневший буковый лес. Вот и миновало растрясенье. Я погонял лошадку, как вдруг услышал за собой какой-то шелест. Обернулся - Микля. Драной тенью, прихрамывая, ковыляла она за мной. Такой чести я обязан лошади, теперь уж Микля не покинет меня до самых врат ада. Я остановлюсь - и она остановится. Замахнусь - начинает блеять. Я разрешил ей сопровождать себя до самого хребта, а уж оттуда вниз по склону мне не составит никакого труда в любую сторону свезти мешки с мукой на ветках. Я размотал веревки, она схватила лошадь под уздцы и утащила ее за собой в темноту. Она не сказала мне на прощание ни единого слова, но я инстинктивно почувствовал, что Микля чтит меня больше господа бога и сохранит воспоминания обо мне вплоть до смертного часа.

КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО

Разбудила меня птичка-невеличка.

Растревожила в груди заботы,

возвестив приход сияющей зари…

И я думаю, все об одном я думаю:

растревожит зорька ночи темноту.

Но не знаю я, ах, не ведаю,

то ли счастье, то ли горе принесет рассвет!

Марко Милянов

ОТ ЖИВЫХ СМЕРДИТ СИЛЬНЕЕ

Погоня все же началась, но вопреки моим ожиданиям началась совершенно открыто. Впрочем, насколько мне известно, они давно уже перестали делать тайну из своих военных операций, в силу чего все операции неизменно кончаются провалом. Одержимые идеей создать национальную армию, они забривают в нее левых и правых, надежных и сомнительных - всех без разбору. Одних в наказание за нерешительность и саботаж, других - для ассимиляции с прочим сбродом. Возможно, когда-нибудь в будущем такая практика принесет свои плоды, но сейчас по крайней мере она им выходит боком: в общей массе всегда находится слабонервный балбес, который раньше времени нажимает на спуск и своим дурацким выстрелом срывает все предприятие; вслед за ним с идиотским усердием принимаются палить другие. Так, вспыхивая и разгораясь, грохочет пальба по нижнекрайским просторам. Она началась сегодня чуть слышными хлопками выстрелов где-то за горизонтом, напоминая мне вшей, которые лопаются, поджариваясь на огне, и я принял ее сперва за очередной разбойничий налет или религиозную стычку на беспокойных границах православных и мусульманских владений. Около полудня пальба достигла Гиздавы и с тех пор, не прекращаясь, все усиливалась, стремительно надвигаясь и сжимая кольцо облавы.

С вершины ветреной Головоломки я наблюдал, как, рассыпавшись по полям и лощинам, черная орда, перебегавшая из одной ложбины в другую, изгадила прекрасный лик земли. Промоины и ямы с вывернутой почвой напоминали теперь обнаженные кровавые раны, по которым ползали черные черви. И день отравило зловоние, исходящее от этих ран и от этих копошащихся червей - в нем смешались запахи пота, крови, нестираного белья, стыда и страха, подавляющегося стадным чувством близости других. Временами стрельба учащалась, как бы нацеливаясь острием в одну точку, куда спешили вдогонку друг другу визжащие пули; казалось, они нащупали живую мишень и терзали ее, как стая алчных коршунов. Потом стрельба прекращалась, орда сбивалась кучей, к ним сбегали дозорные с гор, принимаясь рычать и орать вместе с нижними. Их шумные сходки трижды повергали меня в ужас, заставляя думать, что это попался кто-нибудь из наших - Якша, или Иван, или незнакомый связной из Боснии, и они его давят и топчутногами, пропитывая кровью башмаки. Но черная стая слеталась все чаще, и я успокоился. Очевидно, это у них тактическая игра с ритуальными кликами, долженствующими изображать их восторг при заклании будущей жертвы.

Они угомонились перед самым заходом солнца. Растворились в сгущавшихся сумерках и только кое-где мелькали тени отставших да бухали редкие выстрелы, но местность, по которой они прошли, по-прежнему хранила унылый вид. Я повернулся лицом к небу; большое облако с рыбьим хвостом, рыбьим туловищем и чешуей, с озерцом голубизны как раз на том месте, где должен был находиться глаз, с разверстой пастью небесного крокодила, устремилось на беззащитную рыхлую перистую плоть неба. Ра­зинуло ненасытную пасть, распахнуло зев, отвалив до от­каза нижнюю челюсть и выдавив струйки крови из разо­рванной глотки. Солнце закатилось за гору, закат потух — пролетел и исчез еще один день, присоединившись к тем, которые канули в вечность. Смотреть больше было не на что, я обернулся, ища, где бы укрыться от ветра, и взгляд мой случайно упал на поляну. Из-за кустов показался че­ловек и стал осматривать долину, не решаясь выйти со­всем. Я осторожно опустился на землю — подожду в заса­де, пока он выберется на поляну и попадет ко мне на мушку, а тогда уж и спрошу его, на чьей это он мобе тру­дился.

Незнакомец медленно пробирался вперед, останавли­ваясь и принюхиваясь, словно бы учуяв меня носом. В правой руке у него ружье, в левой котелок, сам он ободранный, босой, в кепке без козырька. Он здорово смахивал на кого-то из наших, точнее — на Якшу; да это Якша сам и есть! Я чуть с ума не сошел от радости и гаркнул из своего укрытия:

—  Здорово, Якша!

Он отскочил, звякнув котелком, и спрятался за кустарником.

— Тут свои, Якша! — крикнул я ему вдогонку.— Не бойся меня!

Вырвавшись у него из рук, котелок покатился под гору, и больше решительно никаких признаков жизни.

— Не дури, Якша, ты сперва посмотри, от кого убегаешь! — крикнул я ему вслед уже без всякой надежды.

— Ну так от кого?— язвительным тоном осведомился он из своего тайника.

— От Ладо,— ответил я и засомневался: прежде я действительно был Ладо, а теперь и сам не знаю кто.

— Выйди на открытое место, я на тебя посмотрю.

— Ты что же, мне не веришь?

— Никому я не верю.

— Только не убивай меня, Якша! Тебя потом совесть за это заест.

И я вышел не без боязни. Положение мгновенно изменилось — теперь преимущество было на его стороне. Я его не вижу, а он видит и держит под прицелом. Я потихоньку шагаю, чувствуя, как поднимается во мне страх, напоминая обо всех совершенных и несовершенных грехах. Неприятно, однако же, быть под прицелом, зная, что каждую секунду можно оступиться и упасть. Покрываясь от страха влажной испариной, я думаю: не лучше ли сбежать отсюда, пока еще у меня ноги целы? Еще убьет меня, позарившись на тряпки или на десяток пуль и пачку табаку, а то и просто без всякой причины,— он так долго блуждал в одиночестве, что, наверное, успел одичать еще больше, чем я... С этими мыслями я пересек поляну и дошел до веревочного моста, перекинутого через пропасть. Войдя в кустарник, я увидел, как он опустил винтовку, и с облегчением вздохнул. Он смотрел на меня по-прежнему холодно, и взгляд его как бы кричал, негодуя на то, что я напрасно побеспокоил его. Физиономия хмурая, на носу размазана копоть от котелка. Я остановился. Что же дальше? Я бы с радостью обнял Якшу, но меня смущает его взгляд. Не могу понять, почему он так смотрит на меня: то ли я так сильно изменился, то ли он слышал обо мне что-нибудь такое, что ему не по вкусу.

— Я тебя два раза принимался искать,— проговорил я как бы в свое оправдание.

Но это сообщение нисколько не смягчило его, и он так же молча продолжал рассматривать меня.

— Все горы обшарил и нигде не нашел.

— Меня тут многие искали.

— Да, ты и теперь чуть было не улизнул от меня.

— И ты бы улизнул на моем месте.

— Это на тебя, что ли, облава сегодня была?

— Они еще и завтра могут прийти.

— Хорошо, что они подняли тебя из гнезда, не то бы мы с тобой так никогда и не встретились.

Он отмахнулся рукой — в нем наша нечаянная встреча не вызывает никакого восторга, и он никак не может по­нять, чему это я так радуюсь. Я для него просто-напросто обременительный и надоедливый собеседник, а моя навяз­чивая болтливость внушает ему подозрение. Взгляд его упорно обращается вниз, в глубину ущелья, куда скатился котелок, отыскать который является сейчас его первооче­редной задачей. Приглядевшись, он стал спускаться вниз зигзагами, бочком, стараясь не подставлять мне спину. Всячески желая ему угодить, я из солидарности съезжаю за ним следом от дерева к дереву, но мои усилия отнюдь не вызывают в нем расположения к моей персоне. Я нашел его котелок возле пня, у которого он задержался. Якша грубо вырвал свое имущество у меня из рук, как будто бы я его не давал, и прежде всего проверил, нет ли где вмя­тин. К счастью, таковых не оказалось, иначе не миновать бы ссоры, ибо и мое терпение, как это ни странно, имеет свои границы. Я сел на упавшее дерево, опустился и он чуть поодаль, и так мы сидели без слов, ибо нам нечего было друг другу сказать. Наверное, после войны, если только это «после» когда-нибудь наступит, вот так же бу­дут встречаться счастливцы, которым удастся выжить, и точно так же, измученные травлей и одичавшие в лесах, не будут знать, что им сказать друг другу. Вдруг Якша прогудел:

— Чего ты на меня так уставился?

— Уж больно ты хорош собой,— поддел я его.

— Можешь над своей рожей смеяться, а мою не тронь!

— Моя рожа в полном порядке, чего не скажешь про твою. Ты, видать, с весны не удосужился смыть с нее ко­поть, а уж ободрался, как таборный цыган.

— Если у моего господина товарища слабые нервы, он может повернуть оглобли в другую сторону! Я никого не искал, и никто мне не нужен.

— Не худо бы тебе штаны какие-нибудь завести нельзя же нагишом ходить, как дикий зверь. Ты своей голой задницей только движение наше срамишь и партию - никто ведь не знает, что ты исключен.

— А ты растрепли языком, вот и будут знать. Пожрать у тебя нет ли чего?  

Меня ничуть не удивило, что я ему сам не догадался предложить: я не привык угощать. С каких-то незапамятных времен, а может быть, и отродясь мне не представилось возможности выручить чем-нибудь нуждающегося человека. Нет, куда там, я все только для себя добывал, выманивал всеми доступными способами, хватал что подвернется. Я вытащил из ранца остатки еды, которые там нашлись. И в своей протянутой руке ощутил непередавае­мую радость даяния, сладостная прелесть которого, веро­ятно, послужила основой старинных поверий и обрядов, связанных с поднесением хлеба-соли. Бог ты мой, подумал я, вот и мне в кои-то веки выпало счастье помочь своему ближнему! Ей-же-ей, в этом есть что-то знаменательное!.. И уж если я способен на такое, разве существует что-нибудь невозможное для меня? Мои скитания и гайдутчина, окольные дорожки, заблуждения и ошибки — значит, это не пропало даром, как я думал. Значит, я несу в себе не только мои нынешние черты, но и наметки того, что могло бы послужить основанием для какого-то другого человека. Каждый, для кого делиться с ближним является обычным делом, должен быть благодарным судьбе, ибо, мне кажет­ся, доставлять удовольствие по меньшей мере такое же счастье, как получать его.

- Подели, - сказал Якша.

- Бери все, я сыт.

- Сыт, - воскликнул он, пораженный этим столь непривычным для его слуха словом.

- Вот спустимся к реке, будем варить себе мамалыгу.

- А есть из чего?

- Да еще и с лихвой.

После, когда мы у реки собирали хворост для костра, мне показалось что Якша уже не смотрит на меня с такой злобной подозрительностью. Видимо, убедился, что я еще не самый бесполезный из всех потребляющих производителей на белом свете. Вот что, в сущности, значит голод. Голод и ожесточение идут рука об руку и одинаково многообразны и одинаково трудна поддаются излечению, покуда желудок не будет туго набит или по крайней мере обманут - вот почему народная медицина в неплодородных краях предписывает пить воду против приступов гнева. Якша развел костер на берегу, костер весело затрещал. Для того чтобы выбрать место для костра и сложить хворост по всем правилам искусства, а не просто свалить его кучей, надо обладать особым талантом. Сотни раз приходилось мне разводить костры в самых разных местах, но всегда получались они у меня грустными и потерянными на вид и все, бывало, жалобно пыхтели, пока совсем не гасли: зловеще гудел огонь, а тени тревожно плясали вокруг в явном сговоре с дурными предзнаменованиями, и, едва дождавшись, когда поспеет скорбный ужин, я спешил погасить свой костер и бежать от него без оглядки.

Якша молчал. Поразмыслив, я решил, что, может, так оно и лучше. О чем нам говорить? Еще наговоримся досыта, время будет, еще успеем за три дня друг другу надоесть. Спешить некуда, оставим разговоры на потом. Не бог весть какая доблесть в том упорстве, с каким мы сохраняли свои драгоценные шкуры с весны до самой осени. И если это единственное достижение - а других я что-то пока не вижу, - с которым мы подошли к концу лета, тогда уж лучше, может быть, его замять. А если не это, то что же остается: сетовать на то, что мы не попали туда, где наше место, - в бригады, в атаки, штурмующие заграждения из колючей проволоки, оправдываясь и возмущаясь тем, что нас тут бросили одних, бросили, как пасынков, предоставив погибать ни за грош? Но и об этом лучше промолчать, совсем не вспоминать. Перекатываясь через коряги и камни, завывала река, и плач ее оглашал округу, как голос плакальщицы в пустыне. О, сколь-ко на свете страданий и горя, несправедливости и пасынков, что уходят и снова приходят, и нет им конца!… И никогда не будет, нечего рассчитывать на это, потому что, если бы наступил конец, разве справедливо было бы это по отношению к тем, которые были и ушли или уходят?..

Так пела вода. И в песне ее звучали голоса костей и листьев - всего, что оседает на дно, постоянно видоизменяясь до полного своего уничтожения. Черные ольховые деревья склонились над рекой, как черные коровы на водопое, - им был привычен жалобный ропот реки и слушая его, они пережевывали свою жвачку, добродушно обмахиваясь хвостами кудрявых веток. Другое дело я. Когда-то раньше под заунывный гул воды я живо представлял себе какую-то зубастую дрянь, которая вылезает на берег и, бегая от дерева к дереву, будоражит хмурый лес, призывая его мобилизовывать силы и подниматься в последний поход - в поход на меня. Каждая тень повергала меня в ужас, ибо одиночество не жнет, не сеет и, обреченное над полнейшее безделье, только тем и занимается, что с мрачным недоверием присматривается к окружающему, неизменно сгущая краски и решительно во всем подозревая дурной знак. Это оно никогда не давало мне спокойно прослушать песню струй и осмыслить ее до конца, настойчиво заставляя искать рискованных встреч и искушая презренными соблазнами. Это оно толкало меня в объятия к Неде. Но больше этого не будет. С этим покончено навсегда. Пелена одиночества разорвана, и теперь оно не властно надо мной!.. Мир наконец успокоился, обрел равновесие и теперь уже не казался мне таким вероломным, как в одиночестве.

Якша наконец наелся и вытер руки об землю.

- Теперь не худо бы и соснуть, - заявил он.

- А табачку не хочешь?

- А что, у тебя и курево есть?

- Хватает, а когда это выйдет, я еще достану.

- Я смотрю, у тебя есть все, что необходимо человеку. Может быть, и женщина тоже?

- Женщины нет, не нужна она мне - женщина несчастье приносит. Стоит человеку запутаться с женщиной, как с ним начинает твориться что-то несусветное.

- Вечная история - одним достается все, а другим ничего.

- Не столько достается, сколько добывается.

- Главное - связи у тебя хорошие.

Я утвердительно кивнул головой. А почему бы и нет? Для него же лучше верить в эту сказку день-другой. К тому же я и не соврал, да и вообще ничего не сказал, а просто небрежно кивнул головой, так что совесть моя совершенно чиста. Было бы, видимо, несколько преждевременно в первый же день удариться в покаянную исповедь; впрочем, может быть, и позже следует от нее воздержаться? Боюсь, как бы мои связи не показались слишком вольными такому монаху и отшельнику, как Якша. Мы выкурили с ним по самокрутке, повторили и отправились ночевать под карликовую ель, свесившую ветки до земли, - через канавы, мимо пней и полуистлевших деревьев, поваленных бурей и распластавшихся по земле, подобно трупам, с ворсистым покровом мха. Когда-то этот валежник, насыщенный ядовитыми испарениями, кишел чертями, большими и малыми, которые любили возиться здесь, перескакивая с одного мертвеца на другого, но, видимо, и черти устали и пошли отдыхать. Только один старик никак не мог угомониться - тот самый в изодранных шароварах - и, высовываясь из дупла, с сожалением поглядывал на Якшу и с почтительным страхом на меня. Но вскоре и он заковылял от нас прочь.

Все те же давно знакомые лужайки попадаются нам на пути, но только выглядят они теперь гораздо веселее. А заостренная высокая скала напоминает домик с кровлей; с ней мы и раньше встречались не раз, но сейчас я почему-то уверен, что позади у нее обязательно должна быть потайная дверца, и мы поселимся в этой скале, когда наступит зима, и проделаем бойницы, из которых так удобно отбиваться при нападении…

- И приоделся ты, будь здоров, - заметил Якша.

- Надо; нехорошо же голодранцем отправляться на тот свет.

- Дал кто-нибудь, что ли?

- Нет, сам золотой ручкой раздобыл.

- Золотой ручкой - значит, украл…

- И тебе раздобуду. Что поделаешь, если они такие гадкие и ни за какие коврижки не отдают по доброй воле.

- Я и без нарядов могу обойтись, больно они мне нужны.

- Если, по-твоему, честнее кого-нибудь ограбить, я ограблю…

- Брось свои шуточки, мне спать охота.

Место для ночевки Якша одобрил - на горе, у дороги, и слышно, если пойдут. Зато сама наша тесная спаленка под шатром еловых лап явно не понравилась привыкшему к вольным просторам Якше. Теперь любая комната придется ему не по вкусу. Он вылез из-под ели и растянулся у порога, намереваясь провести ночь под звездным одеялом. А по мне так еще и лучше - пусть подольше держит при себе своих откормленных вшей. Может быть, и Якша подумал то же самое, да не хотел сказать. И я погрузился в какие-то странные сны: мне подарили на счастье бокал из тонкого стекла, но куда бы я ни ставил его, он всюду мог разбиться. Потом мне в руки попал каким-то образом кавалерийский карабин Вуйо Дренковича, но я поминутно терял его. На заре меня разбудил скрежет зубов, легкое подрагивание ветвей и какой-то неясный шелест. Я поднял ветку посмотреть, в чем дело: Якша уже встал и, наставив ладони рупором к ушам, прислушивался, медленно поворачиваясь вокруг своей оси и нюхая воздух.

- Идут, - сказал он. - Снова начинается вчерашнее.

- Тебе показалось.

- Они где-то рядом - по запаху слышно.

- Я ничего не слышу. Да и какой может быть запах от живых?

- От живых несет еще сильнее. Бери ранец и пошли!

- Куда идти-то?

- Давай быстрее да помалкивай! Сейчас увидишь.

Он закинул пустой ранец за спину, взял котел в левую руку и, неслышный как тень, стал спускаться к дороге. Я - за ним, втягивая воздух ноздрями, прислушиваясь: тихо, пусто, безлюдно под набухшими звездами. Вот сумасшедший, подумал я, но лучше уж с сумасшедшим, чем с самим собой. Только возле дороги я уловил в воздухе едва заметную дрожь: тишина не была теперь однородной, как раньше, ее разлиновали полосы пустот и заполненности. Расстояние между ними планомерно уменьшалось, сопровождаясь непрерывно возобновляющимся звуком, напоминающим шорох трущихся об бока рукавов или брючных швов. Вдруг хрустнула ветка и кто-то матюкнулся.

- Слышишь?

- Слышу.

- Куда пойдем?

- Давай перейдем на ту сторону, где они были вчера.

- Я тоже об этом подумал.

- Сразу?

- Пусть пройдут сначала.

Они вышли на луг, послышался приглушенный топот сороконожки в итальянских башмаках на деревянном ходу. И вот уже над дорогой заколыхался частокол устремленных в небо веников, насаженных на длинные шесты, которые они держали в руках. Временами веники напоминают мне скорее грабли, а не то верхушки мелколесья, сорвавшегося под шумок с насиженного места. Нигде не видать ни единого огонька папиросы, но разве заглушишь вонь паленой щетины, пропитанной запахом никотина! Вслед за первой волной запахов на нас нахлынули новые ароматы: жратвы, живодерства, ракии, лука, козьего сала, насилия и вдовьих слез. В беспорядочном плеске этих волн ощущалась мрачная агрессивная мощь, которая бросала мне вызов. Не в силах противиться страшному смерчу, вдруг закружившему меня, я сорвал с плеча винтовку в отчаянной жажде стрелять в них в упор, но Якша схватил дуло за горло и потащил меня вниз. Мы сбежали к реке и стали карабкаться вверх по нижнекрайским скалистым откосам. Головоломка осталась у нас позади, перед нами вздымалась скала, подобная пенистому летнему белому облаку. Но даже и в скалах всегда найдется расселина, дающая возможность продвинуться вперед, или каменные ступени, увлекающие нас на самую верхотуру, недоступную человеческим запахам.

НАГЛЯДНОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО НАШЕЙ БОЕВОЙ АКТИВНОСТИ

Теперь у меня не оставалось сомнений: вчерашнее было всего лишь репетицией, предпринятой отчасти для того, чтобы усыпить нашу бдительность. Настоящая охота назначена на сегодняшний день, о чем свидетельствуют свежие пополнения, брошенные в операцию. Они заняли ключевые перекрестки, склоны над селами обложили сетью засад и так, на свежем воздухе, томились, клевали носом до рассвета и еще до восхода солнца обнаружили себя пальбой и криками за Головоломкой. Раскатистое эхо, неимоверно растягивая слова, превращало их в сплошное «а-а-а-а», прерываемое дробью выкриков «дер-жи-его-бей-его!», несшихся со всех сторон. Но так как держать было некого, охотники тем громче орали, надеясь вспугнуть зверя и поднять с насиженного места. С горы они скатались в долину, откуда до нас не доносилось ни единого выстрела. Исчезли, словно канули в прошлое, но вскоре в строй вступили новые глотки, столь яростно вопившие «дер-жи-бей-из-ре-ше-ти-его», что временами мне начинало казаться, будто у меня и в самом деле трещат перебитые ребра. Однако невзирая ни на что, операция продолжалась. Можно было подумать, что изрешеченный пулями призрак таскает их за нос вверх и вниз по горам, пока они не вымотаются совсем и не осипнут от крика.

Крупный отряд карателей - возможно, что и основное ядро экспедиции, - свернув к Водопою, стал спускаться к Прокаженной. Долетавшие до нас отголоски, точно воспроизводя ее маршрут, рассказали о том, как они двумя рукавами обтекали ущелье. На дне каменного мешка глухо рокотала упорная битва за пещеру. Проклятая пещера прямо-таки приворожила наших преследователей, и они вбили себе в голову во что бы то ни стало ею овладеть, дабы иметь потом право гордиться хотя бы одним своим завоеванием. Это их упорство очень меня развеселило, и я невольно усмехнулся. Мне показалось, что и Якша тоже улыбнулся, тотчас же, впрочем, растопив улыбку в гримасе удивления, которая сменилась затем презрительно-досадливой миной. Эта его мина своей загадочностью отравила мою нехитрую радость. Что она выражала - то ли горькую жалость к тому сброду, который бился внизу, являя собой типичную картину зашедшего в тупик человечества, в напрасных и бестолковых мучениях мечущегося на перепутьи где-то между прогрессом и регрессом, то ли искреннее сострадание к несчастной крестьянской голытьбе, которую лютый год, превзошедший страданиями и голодом страшную годину печальной памяти Арслан-паши, вынудил идти срамиться в отряды наемных карателей. У меня был заготовлен ответ на то и на другое, но Якша перевернулся со спины на живот и, приложившись к камню лбом, мудро молчал. Перевернулся с явным умыслом избежать разговора, и это задело меня за живое и разозлило. Какое-то щемящее чувство отличало эту мою обиду от обычной размолвки. Под ней ныл свежий ожог разочарования, ибо я мечтал обрести в Якше друга, но оказалось, что этому не суждено свершиться. Якша представляет собой еще одно обособленное одиночество, распростершееся на земле подле меня, одиночество убежденное, закосневшее и безнадежно влюбленное в самого себя. Оно никому не открывается, никому не верит и отвергает какой бы то ни было обмен мнениями из-за боязни поддаться дурному влиянию. Она живет и дышит, эта ходячая пустыня чести, голода и лохмотьев, гордо подставившая себя солнечным лучам и предоставившая вшам ползать по ее плоскогорьям. Я веду наблюдение за вереницами вшей, которые вылезают из многочисленных прорех и карманов, карабкаются на косогоры потертых заплат, спускаются на горные, плато, снуют туда-сюда по три и по четыре сразу, живо напоминая группы карателей, преследующих беглецов. На какую-то долю секунды мое разгоряченное воображение превращает Якшу в живую миниатюрную модель нашего горного края, где мы с ним барахтаемся вдвоем, подобно двум ползучим тварям. Я отодвинулся от него подальше, спасаясь от вшей. Если он будет спорить со мной относительно нашего дальнейшего маршрута, я, ей-же-ей, не много потеряю, лишившись его.

Глубоко под нами расстилалась долина, испещренная желтыми клочками жнивья, яркими пятнами осенних садов, межами и канавами. И, раздвигая заросли ивняка и пепельно-серые кукурузники, блестел, извиваясь, Лим, как огромное дерево с многочисленными отростками-притоками, поваленное на луга. И мне кажется, что это дерево стояло когда-то прямо и я взбирался на него, перелезая с одного сучка на другой, исполненный веры в будущее. Было это бог весть когда, может быть, даже во сне; а теперь, поверженное на землю, дерево обратилось ползучим растением, стремясь изо всех сил дотянуть до следующего геологического периода. Над ним сверкает солнце, пустынны его берега, и Девичий омут под скалой манит его мигающими вспышками огоньков: приди, приди!.. Говорят, когда-то, в незапамятные времена, здесь утопилась девушка. И по сей день осталась она такой же юной, как тогда, ибо мертвые не подвластны току времени; она и меня призывает слабой улыбкой и слезами: приди, приди, не бойся меня, я не подведу тебя!.. Вот так же манила она меня и раньше, каждое лето и каждую осень; я уходил, но после наших встреч легче как-то переносились туманы и снега, полицейские застенки, а иногда, бывало, что и безумства любви, временами нападавшие на меня.

Долго еще предавался бы я своим мечтам, да Якша насупился: в котелке у него что-то медленно закипало, и сейчас мне предстояло ознакомиться с его содержимым. Он сдвинул брови и спросил:

- Кто бы это мог отдать концы - внизу?

- Из наших никто, раз я здесь.

- Странно, мне показалось, что они кого-то убили.

- Слушай, а что, если нам выкупаться в Девичьем омуте?

- Глупости, - ответил он и плюнул для вящей убедительности.

- Я в нем каждое лето купаюсь, и это купанье придает мне силу и бодрость. Я в нем и прошлым летом купался, несмотря на пальбу - прорвался однажды и выкупался. И если я пропущу хоть одно лето, боюсь, вот тут-то мне и настанет каюк.

- Вот попадешь внизу в ловушку, тогда уж точно каюк тебе настанет.

- В таком случае мы с тобой вместе отправимся на тот свет - не оставлять же друг друга в беде - и уж по крайней мере будем лежать рядышком чистые, вымытые.

Он качнул головой жестом упрямца, занятого своими соображениями, и засмотрелся вниз, ловя мигающие позывные, которые посылала ему вода. Потом он отер пот с лица огрызком бывшей шапки и встал. Взял в левую руку свою посудину и пошел. Вниз, в долину, к Лиму, к омуту. Понятия не имею, что заставило его принять столь быстрое решение. Может быть, только то, что он не встретил никакого сопротивления с моей стороны.

До сих пор его душа представляла собой царство мертвого равнодушия, пустыню холодного равновесия, которую всколыхнуло легкое дуновение моих слов, пробудив в нем уснувшие желания, привычки и воспоминания. Но мне-то почему-то кажется, что его привлекло совсем другое: его привлекла идея совместной гибели. Да, да - для тех, кто долгое время думал о том, что ему, как змее или дикому зверю, предстоит умереть в одиночестве, своим жалким концом вызывая насмешки убивающего его мира, представляется великим благом, почти что счастьем встретить с кем-нибудь вместе свой последний час. Мне самому слишком часто приходили в голову подобные мысли, поэтому было бы вполне естественно предположить, что они могли прийти и ему …

Внизу между тем не прекращалась стрельба, и отзвуки ее, долетавшие до нас, ухали, как выхлопы мехов, которые раздували в гигантской кузнице где-то за горой.

- Боеприпасов у них сколько хочешь, - сказал Якша.

- Судя по тому, сколько они их на нас израсходовали, можно подумать, что мы ужасно опасные противники.

- Конечно, опасные, а то нет?

- Это не совсем так, поскольку мы никого не убиваем.

- Убивать - еще не самое главное.

- Я-то, правда, одного убил.

- Какого-нибудь убогого, поди?

- Этот убогий чуть было меня самого не угробил. А до тех пор убогим не числился - пока живые живы, у них шансы равны. Зато теперь я с ним рассчитался сполна. И было бы несправедливо оставить без расплаты других. Вот, например, тех, которые там сейчас воюют внизу.

- А что мы им можем сделать?

- Не знаю, но ведь можно же что-нибудь придумать для наглядного доказательства того, что и мы тоже еще способны предпринимать кой-какие действия, а не только скрываться от них.

- Гм, - пробурчал он.

Я понял по голосу, что на него напали дремота и хандра. Не стоит пережимать, иначе он взбунтуется, не успев приручиться. Полегче на поворотах, и я нажал на тормоза, оберегая его от преждевременных открытий. Употребить свое влияние во зло не так-то просто, здесь не годится действовать прямолинейно, но, видимо, такая уж мне выпала судьба - браться за самые неблагодарные задачи. Они сами толкнули меня на этот путь, с которого невозможно свернуть, пока мои поляны топчут башмаки с итальянских складов, и грязные плевки портят зеркало Водопоя, и оскверняются заглохшие тропинки, проложенные когда-то Нико и Велько Плечовичем; пока они могут явиться в катун «Тополь» и надругаться и осрамить мою Неду, как унижают они все, к чему ни прикоснутся; пока они могут пронюхать про те остатки мяса, которые еще хранятся на вершине ели, и отобрать муку, вырванную кровью и потом. И после всего этого требовать, чтобы я не уводил из их загонов скот и не забирал зерно с гумна! В этих краях издавна властвует суровый закон мести: отвечать на грабеж грабежом, а за голову платиться головой.

- А что, если мы тут с тобой сами кого-нибудь ликвидируем? - спросил Якша.

- Это можно.

- Шица, например.

- Ничего не имею против.

- Он первый выстрелил в нашего, еще до того как заварилась вся эта каша.

- Какой позор, что он до сих пор не поплатился за это!

- Я и сам не пойму, как это получилось.

Очевидно, Якша понятия не имеет о тех запретах, которыми обложил нас Байо, иначе он не попался бы на мое провокационное заявление. Но я не дурак раскрывать ему глаза - может быть, позже, когда и у него завязнет коготок. Однако мне не улыбается сама идея начать с Шица. Даже если по счастливому стечению обстоятельств мы его и отправим на тот свет, они сразу догадаются, кто его туда спровадил. Но именно этой-то ясности мне бы и хотелось меньше всего, ибо сейчас самое время подпустить тумана и посеять между ними взаимное недоверие - пусть бы они немножко пощупали друг друга по-свойски.

Мы спустились к шоссе - грузовиков не видно и никакой охраны тоже. По дороге шагал какой-то бродяга с мешком за плечами и напевал:

Но вот и он скрылся за поворотам. Мы перебежали открытое пространство, вспугнув стаю галок в дубовой роще, и пастушьими тропками вышли к зарослям ивняка. Лим тихо журчал на стремнине, омут поблескивал сквозь листву, словно тело голой женщины. Я разорвал .его гладкую кожу, пробивая себе дорогу к синему небу, мерцавшему в глубине. Постепенно прорыв сужался, и я повис, покачиваясь, над золотой и зеленой галькой и желтыми плитами открытой книги подводного мира, исполненной мудрости и тайн. В поисках девичьей души я поднырнул к золотому песку, пронесясь мимо изумленной рыбки, застывшей в своем одиночестве, и поднял со дна белый камешек, вызволив его из-под пласта наносного ила и сберегая его для грядущих веков. Я кувыркался, теряя дыхание, парил без движения, возмещая все то, что недополучил и недополучу в ближайшее время. Наконец изнемог и уступил очередь Якше. Он тем временем растащил свои лохмотья по двум муравейникам, отдавая вшей на съедение муравьям. Но разве два муравейника в состоянии выдоить тучные стада, взращенные и вскормленные Якшей, когда и десяти-то это едва ли по плечам! Прислушиваясь к шорохам под его обносками, я живо представлял себе картину кровавой бойни, которая, однако, не могла причинить сколько-нибудь заметного ущерба поголовью якшиного стада. Пока я не стащу для него три-четыре чистые рубашки, мне нечего ждать спасения, и, если я не стащу их сегодня же вечером, не далее как завтра утром я обзаведусь коростою и вшами. Кожа у него так расчесана, что смотреть тошно.

- Сегодня вечером мы заявимся в гости к какому-нибудь хозяину, - сказал я.

- С какой это стати?

- А до каких это пор нам с тобой тут сложа руки сидеть да прятаться? Сегодня они уморились и патрулей нет - вот мы и выдадим себя за патруль. Ввалимся в дом, перевернем все вверх дном - пусть-ка и они раз в жизни на своей шкуре испробуют, каково нашим людям надругательства сносить. А заодно я с собой какую-нибудь безделицу прихвачу - бутыль ракии, кусок полотна, что подвернется, для пущей убедительности. Надо же когда-нибудь представить им наглядное доказательство нашей боевой активности, надо же когда-нибудь дать им возможность взвыть от насилия. Хорошо бы только выбрать кого-нибудь погорластей, из этаких неуемных, которые будут вопить на каждом углу.

- Мой дядька по отцовской линии в точности такой - этот будет канючить до самого судного дня!

- Вот к нему и пошли!

- Да как же я к нему пойду? Он меня сразу признает.

- По твоим лохмотьям тебя кто хочешь признает, поэтому придется тебе за дверью на стреме постоять и лупить для острастки прикладом в стену.

Мы по очереди караулим друг друга - один охраняет, другой купается; попутно мы разрабатываем план нападения. Губы у нас посинели от усталости и наслаждения. По шоссе обратным рейсом быстро катились порожние грузовики, торопясь из последних сил выбраться засветло из теснин отверженной богом страны. Солнце спускалось к горизонту, в горах стихала стрельба. Мы неохотно одеваемся - прощай, лето, прощай, омут! Якша с грустью оглядывает свои обноски, отрясает с них муравьев, путаясь в многочисленных дырах, никак не может попасть ногами в штанины. Мы шлепаем по теплому песку, переходя вброд или перескакивая через узкие рукава. Тень горы доползла до реки и, накрыв нас с головой, перешла на другой берег и стала подниматься вверх по склону, захватывая дома, тропинки, огороды и козлы, на которых сушится фасоль. Этот Якшин дядька - богатый скряга. К несчастью, он возомнил себя невероятным умником и не может удержаться от назиданий. Он всегда поддерживает власть, безразлично какую. Власть для него - все равно что подпорка, а человек - все равно что плющ, который цепляется за подпорку и при ней растет. Если власть пала, он не слишком терзается - ведь под рукой всегда отыщется другая подпорка, за которую можно уцепиться …

Мы прошли берегом под селом и переждали, пока прогонят стадо.

… Только вот с сыном, артиллерийским офицером, старому умнику не повезло. Добряк и лоботряс по природе, этот его сын не признает никакой власти, кроме власти женских чар, никакого знамени, кроме юбки, и не может жить без улицы. Эти наклонности привели его в Колашин, ибо Колашин как-никак является городом, с улицами, невестами и вдовушками; там он и франтит в своем мундире, получая жалованье и проматывая ею по меньшей мере на три месяца вперед …

В сумерки мы подошли к зарослям сливняка, вольно разросшегося вокруг каменного дома. Сердце у меня колотилось, как всегда перед началом рискованного предприятия. Перед домом я заметил сушилку для овощей, груду камней и досок, очевидно предназначенных для какого-то нового строительства, и бестрепетно вручил свою судьбу охраняющей меня счастливой звезде: если дело примет серьезный оборот, на дворе найдется прекрасное укрытие. Подражая солдатскому шагу, мы стали отбивать прикладом такт по доскам; сначала тихо, потом все громче. Выскочила служанка, испугалась, кинулась за хозяином. Он вышел без шапки, плешивый, угловатый; во рту у него недоставало одного переднего зуба, и мне почудилось, что он разглядывает меня именно этой вот щербиной.

- Кто у тебя есть в доме?

- Мои домашние, кто же еще?

- А на чердаке?

- Да ты кто такой?

Я протянул ему удостоверение Вучко Сало. Он глянул в него и стал искать очки. Смеркалось, впотьмах ему и в очках ничего не разобрать, но мне не по вкусу пришлось его лицо с дырой в дыре, так же как и его намерение наводить ревизию. Я вырвал документы у него из рук - хватит с него и того, что я разрешил их пощупать.

- Мы Якшу ищем, - шепнул я ему. - Где ты его спрятал?

- Это шантаж, - взвизгнул он. - Ищи его у тех, кто меня вздумал шантажировать!

- Я буду искать, где мне велено, а ты иди вперед!

- Это еще зачем? С какой это стати мне впереди тебя идти?

- А с той стати, что у него винтовка есть. Пусть сначала в тебя стреляет… - И я втолкнул хозяина в избу.

Он повернулся ко мне, возмущенный, я смазал его прикладом, не дав ему и пикнуть. Он выпрямился и снова было разинул пасть, но я замахнулся с явным намерением добавить еще. Это его образумило, и, стараясь держаться от меня подальше, он, ни о чем больше не спрашивая, взял спички и осветил ясли, показывая мне, что там нет никакого подкопа. Стали подниматься вверх по лестнице, он прикрикнул на женщин, велев им помалкивать. Взяв лампу, он вывел меня на чердак, загроможденный сундуками с тряпьем и корзинами, облепленными навозом. Над всем этим, подвешенный к жерди, висел прошлогодний копченый окорок. Пока он по моему приказанию передвигал с места на место старую рухлядь, я сорвал с крюка свиную ногу и побыстрее запихал ее в ранец. Потом прогулялся и сам по чердаку и убедился, что Якши здесь нет. Спустились в комнату; мне поднесли ракии - пришлось опрокинуть стопку, как и полагалось заправскому вояке. Добрая ракия, похвалил я хозяев и нацедил себе еще, терзая их скаредные души. Больше они меня ничем не угощали - ни питьем, ни закуской - и даже не приглашали сесть. Напряженные взгляды хозяев невольно выдавали их затаенную мечту увидеть мою спину.

Я сунул нос под кровать, перерыл постели, открыл шкаф. Там висел новехонький офицерский мундир, и на меня пахнуло благоуханием одеколона, парикмахерской, свидания и влюбленных гимназисток. Я сунул руку в это наваждение - под ним зашуршали стираные рубашки и носовые платочки с метками. Я задумался на секунду, словно бы напал на верный след:

- А-а, так это вы для него приготовили? …

- Для кого? - спросил старик, поежившись.

- Сам знаешь для кого.

- Это форма моего сына, - вставила старуха и задрала нос, - капитана …

- Все так говорят, когда попадаются, признаваться раньше времени нет дураков. Завяжи мне мундир в узел, я его в комендатуру снесу. Если эта форма капитана - получите все обратно по списку; если нет - получите свое и еще сверх того.

- Не тронь, - взревел старик.

- Говори, где ты его прячешь, тебе же лучше будет.

- Я тебе не позволю грабить мой дом иначе как через мой труп.

- А по мне хоть бы и через труп, - и я отпихнул его на кровать.

Я отступил на шаг и выхватил кольт из кармана с твердым намерением пристрелить старика. Чего его жалеть? Чем эта дряхлая шкура и трухлявые кости лучше молодых, тех, которые давно уже гниют под землей, умирают от ран и погибают ежесекундно, ежечасно?.. Чем заслужил он право жить и дотянуть до коммунизма только для того, чтобы подкапываться под него? Решительно ничем. А так он подрыгает малость ногами, прежде чем у него остекленеют глаза, и даст мне возможность полюбоваться мгновенной картиной затухания, всегда одинаковой и в чем-то все-таки каждый раз неповторимой. Эта будет в значительной степени отличаться от всех виденных мною раньше, ибо мне никогда еще не доводилось наблюдать, как отдает концы плешивый гад… Однако мне так и не довелось насладиться видом его смерти: две бабы подняли невообразимый крик и замахали множеством мелькающих в воздухе рук: нет, нет, ради святого Иоанна! Пусть все летит к черту, пусть все огнем горит, только бы ты жив остался!… Одна, стараясь чем-нибудь меня отвлечь, сует мне в руки бутыль, вторая, раздвинув юбку, закрывает ею старика. Эти паршивые бабы всегда своего добьются: остудив его пыл, они остудили и мой.

Отыскав чистую наволочку, они стали запихивать в нее, как в мешок, френч, брюки, и ботинки, и надушенные платки.

- Завтра приходи в комендатуру! - крикнул я старику.

- Держи карман шире!

- Там для тебя припасут хорошенькое угошеньице!

- Знаю я этих поваров.

- Не слишком удивляйся, если тебя в кутузку упекут.

- Кто-то еще заплатит мне за это!

Выйдя из дома, я задал взбучку патрульному, застигнутому за кражей хозяйских яблок: запомнит он у меня эти яблоки, зубы повыплюет вместе с этими яблоками! Не будет больше таскать, не будет зариться на чужое добро! Запомнятся ему эти яблоки, вору поганому, задумавшему посрамить благородное четническое войско, которое борется за великую Сербию… Подойдя к доскам, я затарахтел по ним прикладом, стараясь произвести побольше шума. В селе залилась собака, две другие поддержали ее. Ага, признали меня, струсили, предупреждают село о грозящей опасности. Вот это мне нравится, ибо стращать и наводить ужас, пожалуй, самое веселое занятие в нашем положении.

Якша кинулся ко мне с вопросом, в своем ли я уме. Рассказывая о трогательной встрече, которая мне была подготовлена, я обдал его спиртным перегаром. Якша поморщился, а меня распирало от желания поупражняться в пении. Я расставил ноги по примеру Бочара, возвращающегося со свадьбы домой в нетрезвом состоянии, и хриплым голосом затянул его излюбленную песню:

НОЧНЫЕ ИГРЫ

Меня-то вел Якша, и вид у него при этом был самый несчастный и растерянный. По мнению Якши, его плешивый дядька прямо-таки ясновидец - он меня раскусил и опоил каким-то зельем, чье действие не так-то скоро выветрится. Якша проволок меня через мост и преданно служил мне опорой, проклиная злосчастную минуту, которая свела двух идиотов, столь бездарно угодивших в ловушку. Временами, свирепея, он принимался яростно трясти меня, надеясь оборвать пение или попросту затыкая мне рот ладонью, и плачущим голосом грозился поссориться со мной и разойтись в разные стороны, если только нам посчастливится выбраться живыми из долины. Бедняга действительно порядком намучился со мной, и я прекрасно понимал, что настало самое время прекратить эту комедию, но мне ужасно нравится ночная шутка, позволяющая мне невидимыми ходами проникать в его душу и незаметно отмыкать кладовки и скрытые там тайнички. И хотя я знаю, что обманом добытая победа часто бывает дутой, я предпочитаю какую ни на есть, чем никакую. Какая разница, что это всего лишь видимость победы - недолговечной, кратковременной и бесполезной, когда все в мире, в том числе и победы, бессмысленны и преходящи. Важно создать иллюзию победы, да набить потуже ранец харчами, да чтоб огонь играл в крови. Что же касается ночи, так чем, как не шуткой, лучше всего заполнить ее бездонную пустоту, если к тому же эта шутка предоставляет человеку неповторимую возможность разделиться надвое? Придя к такому выводу, я понял, что сделал для себя весьма полезное открытие: если бы каким-нибудь чудом тот Ладо, который теперь валяет дурака, и попался в ловушку, у меня в резерве остался бы еще другой, который действует винтовкой. По чести говоря, он у меня теперь единственный козырь, но из этого еще не следует, что только он и есть мое «я», которое я должен выдавать за подлинное мое лицо.

Никто не может быть совершенно уверенным в том, что является его истинным лицом, никто не может предвидеть, Какие невероятные обстоятельства, заготовленные ему благосклонной или неблагосклонней судьбой, могут заставить его так перекраситься и перекроиться, как ему и во сне не снилось. Очевидно, я не создан для будничной и мелкой деятельности, которую мне силой навязали и которую я отчасти сам взял на себя. И если моя голова до сих пор еще держится на плечах, этим я должен быть обязан не только своей счастливой звезде, но и находчивости, изворотливости и актерскому мастерству. Все становятся актерами, когда им к горлу подопрет, а я люблю разыгрывать комедии без всякой на то необходимости - этакий самобытный лелейский Гаррик, который не может жить без публики и сцены.

Я спросил Якшу:

- Какого ты мнения об Гаррике?

- Это еще что за невидаль взбрела тебе в голову? - рявкнул он.

- Да так, актер один - англичане, Лондон, Шекспир и тому подобное.

- Налакался ты и пошел пороть всякую чушь - вот какое мое мнение.

- А что, если он происходит из рода наших Гаричей из Брскута? Почему бы и нет? Вот, например, мог же быть Тесла родом из Лики, а Марко Поло - с Корчулы. Знаешь, этакий бездомный талант, наподобие евреев, которые рассеялись по белу свету, украшая своими звездами чужие небосклоны. Гаричи тоже давно уже рассеялись по свету, поэтому-то их так мало и осталось. Кто осел в Канаде, кто на Аляску подался, а кто и еще бог весть куда. И пока это они странствовали по земле, один возьми да и задержись в том самом Лондоне и прогуляйся по сцене, являя публике свое искусство …

- О господи! Да перестанешь ли ты нести околесицу!

- Конечно, это пока что всего лишь предположение, но его можно проверить. Более того, совершенно необходимо проверить, ибо, сам посуди, откуда у англичанина могла взяться фамилия Гаррик, Давид Гаррик, да еще к тому же отмеченная таким необыкновенным даром…

- Подожди же, дай только мне, дотащить тебя до леса…

- Ну а когда дотащишь, что тогда?

- Тогда я тебе такой подарочек преподнесу, что ты его долго не забудешь.

- Знаю какой - вшей. Но я его не принимаю. И не смей больше прикасаться ко мне, потому что вши тоже любят заселять необжитые континенты. Я в твоей помощи не нуждаюсь, смотри!

И, вскочив на каменную ограду, я станцевал ему «бабасеяла горох», сначала на левой, потом на правой ноге в доказательство того, что я и сам могу удержать равновесие. Якша недоуменно молчал. И больше уже не спрашивал, куда нам идти и зачем. Израсходовав все свои душевные силы, он снова замкнулся в деревянном равнодушии и на все махнул рукой. Зашумит в излучине Лим и снова стихнет, удаляясь. Вспыхнет звезда и погаснет. Молодая лягушка, вылупившись из икринки в мягком иле протока, в вот самый момент, когда все прочие представители ее рода были уже проглочены кем-то, тщетно пыталась дозваться кого-нибудь из своих, безмерно изумляясь своему одиночеству. Мы приближались к деревне с несколько необычным расположением очагов собачьей активности. Перед ней на лугу паслись кони. Я подошел к одному из них, отвязал и сплел из веревки недоуздок. Якша спросил, что это я собираюсь с ним делать.

- А ну садись, - сказал я ему, - не мешает и тебе поучиться ездить верхом.

- Или ты все еще не надурачился?

- Я не дурачусь, а серьезно. Я хочу начать вое сначала и завести себе конницу, как у русских. Во всяком случае, все книги и фильмы о революции наводнены конниками, эскадронами, топотом, грохотом, скребницами и лошадиным храпом; значит, так надо, значит, все средства, в том числе и копыта, хороши в борьбе с мрачными силами зла.

- Ракия высушила тебе все мозги.

- Какая ерунда. Просто, понимаешь, надоела мне хуже горькой редьки пехота, партизанщина, игра в пряталки и рванье. Не хочу, чтобы на каждом шагу мне тыкали в нос вшивым трусом, болотным зверем, который отсиживается в медвежьих углах. Так и тянет меня с грохотом промчаться по дороге да хорошенько постращать этих гадов, и напомнить им о себе, и доказать, что я их не боюсь и прятаться не собираюсь. Промчаться вот сейчас, не откладывая, и тем отпраздновать нашу с тобой встречу. Погоди, еще придет время, и мы с тобой обзаведемся седлами, сбруей, всем чем надо. А пока давай хоть помечтаем об этом. А теперь - по коням, если не хочешь разозлить меня и снова слушать мои пьяные крики!

- Хорошо, предположим, я сяду на этого коня, а ты как же?

- Я себе поймаю другого.

- Когда поймаешь и оседлаешь его, тогда оседлаю своего и я.

Он крепко надеялся, что из моей затеи ничего не выйдет. И то сказать, я немало намучился, пока совладал с упрямым животным; но в конце концов я его оседлал, а вслед за мной и Якше пришлось выполнить данное слово. Я угадал: Якша относится к породе старорежимных простаков, которые дорожат обоим словом, как вол своими рогами. Говорят, это делает им честь, хотя лично я не представляю себе, что они делают с этой своей честью. Впрочем, сейчас это не имеет значения, при первом же удобном случае я снова поймаю его на слове и незаметно втяну в новую авантюру.

Мы поскакали вдоль живой изгороди, вдыхая густые ароматы ежевики и свежепримятой травы. Вдруг в ольшаннике за нашей спиной раздалось ржание, потом топот и, как живое предзнаменование счастливого пути, нас догнал еще один конь. Молодой горячий жеребец, он сорвался с привязи и увязался за нами исследовать незнакомые края. Он радовался свободе, не представляя еще себе, чем обернется для него эта свобода и бунты грядущих лошадиных поколений, он забегал вперед на разведку местности, возвращался, скакал, вставал на дыбы - словом, производил гораздо больше грохота, чем два других, вместе взятых. Нежданно-негаданно мы превратились в конный патруль, оторвавшийся от основных соединений и решивший покуражиться в глубоком тылу. Цокают подковы, пляшут искры, развеваются буйные гривы, и с перепугу прячутся за деревьями темные силы, утрачивая свою грозную мощь. И только один представитель этих темных сил - хромоногий, старый, безоружный и беззубый, не успев убраться с дороги, закачался на обочине и пропищал:

- Полегче, братцы, не раздавите…

- А ты поскорее копыта подбирай, - крикнул я ему.

- Да кто вы такие?

- А тебе какое дело? Уж не думаешь ли ты пожаловаться на нас воеводе?

- Да я просто так спрашиваю.

- Откуда ты сам-то будешь?

- Здешние мы, из Житняка.

- Хуже твоего Житняка, говорят, не сыскать села на всем свете.

Он проглотил этот выпад. Видно, не впервой приходится ему слышать такие слова и он уже привык сносить их молча. Да ему и крыть-то нечем, потому что Житняк и в самом деле самое паршивое село. Земли, удобренные наносами с гор, славятся в Житняке своим плодородием, луга дают три урожая трав в год, зерна с лихвой хватает для посевов, а ракии и на продажу и на разгул. И от этого беззаботного житья бедняги вконец обленились. Пока поденщики обрабатывают поля, хозяева помаленьку торгуют в городе, судятся, околачивают пороги адвокатов, подмазывают полицию и подпаивают писаришек. Одно время повадились они таскаться по кофейням, промотались в пух и в прах, докатились до публичных домов, подцепили сифилис, перезаразили жен один другому и погрязли в таком вонючем болоте, из которого немыслимо выбраться. Домашнее хозяйство у большинства пришло в упадок, если только не превратилось в трактир. Дети у них хилые и слабоумные. Если который и вытянет, так все равно хромым или уродом получится: то с красным наростом на шее или с какой-нибудь громаднейшей башкой, в которой гнездятся подлые мысли… Одно воспоминание о них наводит меня на грустные мысли: мы вот бьемся сейчас, мечтая покончить с голодом и непосильным трудом, а глянь-ка, до чего житничан сытая жизнь довела - это еще почище голода.

- Партизаны у вас есть? - спросил я старика.

- Нет, нет, нет, их давно и след простыл.

- То, что в Житняке партизан нет, это мне и без тебя известно - вот уж где действительно порядочного человека давным-давно след простыл, - а нет ли их где-нибудь в окрестностях?

- Нигде нет, спета их песенка! Хватит, побаламутили они народ, а теперь настал наконец мир и покой, как будто никакой и нет войны. Да здесь-то ее истинно нет - всяк своим делом занят, всяк по своей воле живет. Ежели, скажем, человек на деньги не скупится, он себе может разрешение взять и отправляться на все четыре стороны - еще тебя и на грузовике подбросят и платы за проезд не потребуют. Вот это я понимаю свобода, а не то, что было. Нынче последнего ихнего коммуниста прихлопнули - какого-то одиночку, опасного типа, его на Прокаженной в пещере захватили, где-то там за Лимом, над Брезой. Он было в пещеру от погони забился, а его уж там поджидали - нечего, мол, воду мутить, сукин сын! А как глянули, никто его и не признал. Чужак какой-то, видать, из Боснии сюда забрел…

- Что ж он, отбивался?- Да как же ему отбиваться, когда на него всей кучей навалились?

- Кто бы это мог быть? - спросил я Якшу.

Он огрызнулся сердито:

- Это надо бы у тебя спросить!

- Кто бы ни был, но мы должны за него отомстить!

- Отомстим, не отомстим - ему уже ничего не поможет.

- Отомстим, как только вернемся. Согласен?

- Погоди! Нечего наперед болтать.

Старик остановился, с нетерпением ожидая, когда мы наконец уберемся и дадим ему возможность шмыгнуть с дороги в кусты. Я придержал коня и стеганул его взглядом - он согнулся и пошел вперед. Еле живой от страха, он спотыкался об камни, поспешно ковыляя на своих хромых ногах. Время от времени он боязливо поднимал голову, поглядывая на медленно приближавшиеся к нам огоньки села. Но поскольку ничего плохого мы ему не делали, старик постепенно осмелел и обрел дар речи:

- А сами-то вы будете издалека?

- Издалека, занесло нас сюда аж из Боснии, - передразнил я его.

Он промычал:

- А-а, куда ж это путь держите?

- А-а, скажу тебе, когда вернемся.

- Мне бы вот направо сейчас свернуть …

- Да неужели? Погоню за нами выслать? Ни направо, ни налево, а вместе с нами прямиком через село. Если кто-нибудь спросит, кто мы такие, скажешь: наши! Понял?

- По-оня-ял!

- А когда пройдем, бреши, что хочешь!

Миновав две мрачные постройки, мы вышли на перекресток: одно ответвление дороги вело к мосту, второе в село. Жеребец остановился и, учуяв кобылиц, спрятанных под покровом темноты, выбрал дорогу к селу и заржал, оповещая о своем приближении и торжестве. Мы пустили коней за ним следом. С дороги, ведущей к мосту, кто-то окликнул нас, откашлявшись:

- Эй, кто там верхом?

- Сербы, - крикнул я, стараясь подавить страх.

- Какие еще сербы?

- Лихие сербы на турецких конях.

- Ах, это ты, Вельо, мать твою так! Ишь ведь, повадилась лиса в курятник, но больше я тебя не пропущу, покуда ты мне за все не заплатишь!

Старик наш в ужасе заверещал:

- Леко, Леко, не надо, не стреляй! Убьешь ведь меня, коней вспугнешь, меня кони раздавят в темноте, ай, ай, не надо!…

Молит, заклинает, визжит, точно струсивший пес на цепи, совсем меня оглушил. Их тоже, наверное; они приготовились и, заглушая стариковские крики, дружно открыли огонь. Стреляли они не в нас, а в воздух, видимо решив распугать коней и лелея тайную мечту заарканить потом себе какую-нибудь отбившуюся от табуна конягу. Я эасек то место в кустах, откуда вылетали, как молнии, пули, и разрядил в них свой кольт. Якша саданул туда же из своей ужичанки⁴⁵ и на какое-то мгновение заставил их замолчать. Жеребец заржал и рванул вниз по склону, вдогонку за ним пустились и наши кони и поскакали, шаркая боками по плетням, образовавшим узкий коридор. Мне почудилось, будто старик тоже бежит за нами следом, отдувается, пыхтит, отстает. Его подгоняет завывающий собачий лай, гомон всполошившихся птиц, карканье ворон, крики. Ветка яблони хлестнула меня по глазам, и я зарылся в гриву лицом. Я обхватил коня за шею, он срывался вниз с откоса, мы были теперь больше, чем братья, - два боевых товарища, слитые в единое целое, в грозный черный топот, откровенно промчавшийся мимо садов и домишек с постыдной поспешностью тушивших в окнах огни.

Вот погас последний огонек, и теперь уже нельзя было различить, где кончалось село и начинались заросли ивняка. Мы быстро уносились вперед, но отдельные домишки, мельницы и брехливые псы все еще не хотели отстать и продолжали преследовать нас. Даже земля не дает промелькнуть нам бесследно и отбирает у нас отпечатки конских копыт, надеясь с их помощью рассказать о нас нашим потомкам и сохранить для бессмертия. И только Лим отрезал нас от шумного переполоха. Выйдя на берег, мы перевели дух, и Якша сказал:

- Видал, в какой компот мы влопались из-за тебя?

- Против чего, собственно, ты возражаешь?

- Против того, чтобы меня укокошили, приняв за конокрада. Не понимаю, к чему нам все эти штучки?

- Как это к чему! Я не позволю им тут разлагаться в тишине и покое. Уж раз везде война, пусть и здесь тоже хоть что-нибудь ее напоминает! Сроду еще такого не бывало, чтобы другие воевали, а здешние блаженствовали в мире, так с какой же это стати новые порядки заводить именно в то время, когда мы здесь?

- Это вопрос второй, но есть такие вещи, которые делать стыдно.

- Если стыдно, надо идти в монастырь.

Я и сам питаю слабость к подобным чувствам, во всяком случае питал, но теперь из принципа намерен отказаться от них. Случилось мне однажды застать некую пару на опушке леса - сплетясь в клубок, мужчина и женщина катались, приминая траву над тропой, и стонали. Остолбенев от неожиданности, я замер на мгновение, пытаясь понять, отчего это они так стонут. И вдруг меня осенило, что ведь это то самое и есть, о чем стыдно говорить. Те двое тогда нисколько не смутились - напротив, сердито глянули на меня. Краска стыда залила мне лицо, я опустил глаза и обратился в бегство и долго еще потом конфузливо обходил эту тропу, будто бы я, а не они творили здесь что-то постыдное. Потом я стыдился взрослых за их недоброжелательство и презрение, стыдился полицейских за их грубые окрики, стыдился шалопаев в штиблетах и задирающих нос девчонок, стыдился дам и богачей, обладавших всем тем, чего я был лишен, стыдился надутых представителей власти, воображавших, будто надменная мина более всего приличествует им, и так далее. Если и дальше будет продолжаться в таком духе, моя жизнь пройдет под флагом смущения, а мне это вовсе не улыбается. Пора изменить игру в мою пользу; и уж если кто-нибудь должен испытывать стыд, пусть это будет другая сторона, тем более что слишком долгое время она отличалась бесстыдством…

- Спешимся? - спросил Якша.

- Ни в коем случае! Двигай дальше!

- Это что же, опять через село?

- Через село не поедем, хватит с нас сел, но надо же нам проехать эти плавни и терновник, не то нам всю ночь напролет придется сбрасывать обувь и снова натягивать ее. Верхом все-таки легче.

Терновника здесь и правда больше, чем прошлым летом, он разрастается, поглощая пашни, а плавни я нарочно выдумал, надеясь хитростью удержать его на коне. Из Житняка, словно бледные отзвуки давно минувшего, до нас долетают тревожные голоса людей, предающихся поздними сожалениям о невозвратно упущенном. Я ощупал ранец за спиной - полный, тяжелый, ничего из него не выпало. Вытащил вслед за узлом копченое мясо, отсек ножом солидный ломоть и протянул его Якше.

Он удивился:

- Откуда это у тебя?

- Ешь да помалкивай! К чему тебе эти подробности?

- Ах, так это ты у них отобрал, - сообразил он.

- Взял и таким образом обеспечил им прекрасный повод для нытья. Мы ведь с тобой так условились.

- Верно, условились, но только не насчет мяса. Почему именно мясо надо было у них отобрать?

- Возьми я что-нибудь другое, ты бы все равно ворчал. Ну, согласись? Держу пари, ворчал бы, ибо так уж ты устроен: совестливый, брезгливый, воплощенная застенчивость с комплексом предрассудков в вопросах чести, которые и завели тебя в лес и чуть было не уморили голодом. А между тем стыдливость - это страх ни в чем не повинных людей, которые, дрожа и заранее испытывая отвращение, клянутся не быть виноватыми никогда. Я и сам раньше принадлежал к этому клану, а ты и по сей день остался ему верен. Тебе и сейчас небось совестно перед этим конем, что ты вот сидишь на нем верхом, до смерти стыдно за эту чудовищную несправедливость, что ты на нем сидишь, а он тебя везет. Пораскинь-ка немножко мозгами, не имеет ли это некоторой связи с религиозным учением о переселении душ? ..

Что-то все-таки его задело, он стегнул коня и пустился вскачь. В полном молчании мы проехали луга и кусок дороги между двумя селами. Якша придержал коня, поджидая меня:

- Кто бы это мог погибнуть там, на Прокаженной?

- Врет старый поганец. Кому там погибать?

- А если не врет?

- Если не врет - увидим.

На опушке леса мы спешились и отогнали коней в луга. Жеребец убежал куда-то далеко и пронзительно ржал, взывая ж мрачным теснинам будущего. Я нащупал тропу в темноте, вьющуюся вдоль потока по лесистому ущелью под Прокаженной. Мирно урча на пологом спуске, вода бормотала: «Лю-буль-буль-лю, буль-буль-лю», томясь извечной жаждой объять своей любовью весь этот мир, пестро изукрашенный кровавой жестокостью и страстями. Страсти его обманчивы, а кровавая жестокость имеет подчас свое оправдание.

Внезапная усталость сморила меня: непонятно, с какой это стати я так несусь на Прокаженную, сколько раз уже эта гора заставляла меня раскаиваться в моей поспешности. Я свернул на боковую тропу, ведущую к плоскогорью, - можно и тут переспать до рассвета. А если Якше моя проповедь пришлась не по вкусу, пусть удирает, пока я сплю, только бы не наградил меня вшами. И, ничуть не стесняясь его больше, я взобрался повыше на пригорок, где почувствовал себя в полной безопасности от вшей, лишенных возможности взять такой подъем. И закрыл глаза: с горы бежит поток, прыгая по камням и сучьям, тараторит вода - невидимая вереница женщин без конца и начала.

ШЕПОТ ОПАДАЮЩИХ ЛИСТЬЕВ

Якша хмурится, смотрит на меня исподлобья и трясет головой. Говорит, всю ночь не спал; и, мучаясь бессонницей, должно быть, никак не мог решиться, бросить меня или нет. И не бросил, покорившись желанию выйти со мной на Прокаженную и увидеть своими глазами следы вчерашних событий. Не знаю, что это - причина или следствие, курица или яйцо, но только в голове его засела идефикс, что там вверху лежит покойник и надо как можно скорее опознать его и восстановить обстоятельства его гибели. Я повел его нарочно напрямик, штурмуя горы в лоб, чего ни один нормальный человек, каковым до сих пор был и я, не станет делать. Отсюда гора Прокаженная не похожа на самое себя и кажется незавершенной и изуродованной копией подлинной Прокаженной. Покуда я пытаюсь определить, где мы находимся, Якша нашел дерево, раненное огнестрельным оружием, ветку, сорванную пулей, отпечаток ботинка, подбитого гвоздями, и пригоршню гильз. Перед пещерой гильзы попадаются чаще - они даже не потрудились их собрать, хвастливо выставив напоказ всю эту груду боеприпасов, израсходованных в боевой операции. У куста валялась пустая итальянская коробка из-под патронов, с надписью: «Не экономь боеприпасы!»

Мы стоим, уставившись на эту надпись, и диву даемся! Прошлым летом наши на Таре захватили несколько мулов, груженных такими же коробками; коробки были набиты боеприпасами и, глядя на них, разгорались от радости наши глаза, только на сердце радости не было: дело в том, что коробки снабжены были тем же самым призывом и смысл его повергал нас в ужас. Теперь эти слова не вызывали в нас ни страха, ни даже тревоги, - все это ушло, растаяло, как прошлогодний снег. Мне даже приятно, что они не берегут боеприпасы: значит, эти самые наши изодранные шкуры получат больше металла и станут совершенно неуязвимыми. На этом месте нить моих рассуждений внезапно оборвалась: я вздрогнул - мы были не одни! Где-то рядом с нами слышались человеческие голоса. Кто-то тихо пробормотал: «Ну и жарища» - или что-то в этом роде; второй голос ответил ему: «Жарища, факт». Потом первый как-то странно кашлянул, за ним второй, но я никак не мог уловить, где они - внизу или в воздухе. Якша уверил меня, что это мухи, а где мухи, там и труп. Мы стали искать труп в кустах, под деревьями - нигде нет. Перед пещерой земля истоптана, в пещере вонь от пороха вызывает кашель. От усердных поисков у нас заныли шеи и заболели глаза - мы бросили искать и перешли через поток.

На поляне белеют обглоданные кости, возле них валяются вскрытые консервные банки, кишащие муравьями. Может быть, это и правда были мухи; в тишине жужжание мушиного роя разносится далеко. Постепенно поднималась трава, готовясь поглотить и эти следы. Трава поглотит и металл, и кости, как поглощает она все человеческие бури, славу и безумства, покрывая их зеленой губкой, стирающей все подряд - написанное и ненаписанное.

Мы поднялись к Водопою - на его зеркальной глади не отражалось ничего. Прозрачная, голубая, ровная его поверхность нежилась под лучами солнца. Я протянул Якше мыло - пусть отмоется от усталости и дурных предчувствий. Вымоемся по очереди, а потом побреемся. Все равно делать нечего, а тропинки не манят. Он разделся за кустом, сошел в воду и поплыл. Я срезал длинную ветку, поддел на нее Якшины отрепья и осторожно потащил к тому месту, где из озера вытекает ручей. Чистый ручеек беззаботно болтал - было бы грешно осквернить его у самого истока. Я собрал сухих листьев и хвороста, поджег кучу и сунул обноски в огонь.

Якша сразу услышал запах паленого и крикнул из озера:

- Что-то горит, чувствуешь, горелым пахнет?

- Не беспокойся, это я тут кой-какие тряпки жгу.

- Какие тряпки?

- Старье какое-то, кто-то у дороги бросил.

- Посмотри, не выйдет ли из них заплата мне на штаны пришить.

- Ничего из них не выйдет, гниль одна.

Я вернулся на берег, вытащил из наволочки офицерский китель и брюки, потом свежее белье и в довершение ко всему платочек с вышитой монограммой. Преподношение подарков, конечно, доставляет человеку известное удовольствие, но я не слишком горячий поклонник его вызывающе скромных красок; я бы сам предпочел получить от кого-нибудь приятный сюрприз, но какое-то чувство подсказывает мне, что этого я не дождусь. Я заранее завидую Якше и слегка упрекаю себя в том, что в отличие от прочих христиан недостаточно свято следую примеру господа бога нашего, который, как известно, в первую очередь сотворил бороду себе. Прямо-таки жалость берет, что Якша влезет в эти штаны. Он их истреплет за пару дней и так отделает сажей и копотью, что от их новизны ничего не останется. Я вышел из кустов и, рассматривал небо над деревьями, умирал от нетерпения. Якша вышел на берег, увидел мундир и ахнул:

- Это что такое?

- Это тебе твой дядька прислал, велел переодеться.

Он заревел:

- Скажи лучше, что ты его ограбил!

- В народе говорится: молодое целовать, что богатое пощипать, - не грешно и не зазорно.

- Болтай что угодно, но я это надевать не стану. Где мое барахло?

- Тебе лучше знать, где ты его бросил.

- Оно вот здесь лежало. Ага, это ты меня нарочно дурачишь, говори сейчас же, куда ты его девал.

Я пожимаю плечами и делаю недоуменный жест рукой - понятия, мол, не имею. В глаза не видел. Пусть пошарит вокруг, коли он такой никудышный хозяин, который расшвыривает свои вещи где попало; а вдруг у них выросли ноги и они убежали, а вдруг их вши затащили в пещеру? Якша хихикает, благосклонно принимая розыгрыш, и грозится мне отомстить. Ищет за деревьями, в кустарнике, в камышах, а потом, задрав голову, подозрительно оглядывает развилки деревьев. Наконец это занятие ему надоело, и он разозлился всерьез, а я посоветовал ему напиться воды, которая разжижает гнев и успокаивает нервы. Он подошел к ручью, остановился у догоравшего костра и хлопнул себя но лбу:

- Так это, значит, ты мою одежду сжег!

- Невероятно! В этой груде тряпья не было никакой одежды, одни лохмотья.

- Ты форменная скотина! Что же мне теперь делать?

- Придется напялить мундир, пока не выклянчишь у кого-нибудь другой комплект рванья.

Он посмотрел на меня с ненавистью и прикусил язык. Ему не оставалось ничего другого, кроме как влезть в офицерский мундир. Он сделал было движение к нему, но замер, смущенный блестящими пуговицами, уставившимися на него множеством безмолвно отстраняющих глаз. Это неожиданное препятствие взбесило меня: положительно, он не может шагу ступить без принуждения. Когда мы наконец победим и станем кормить оголодавших и одевать оборванных, мы еще столкнемся с этой внезапно вспыхнувшей любовью к дорогим, благородным обноскам, а почтительная боязнь перед пуговицами и прочей дребеденью явится нам непредвиденной преградой на пути к прогрессу. Сто преград, и без конца возникают новые, и никогда не узнать, которая из них будет последней… Якша протянул было руку к обновкам, но на полпути остановился и застыл в задумчивости. Казалось, парфюмерный запах одеколона, крепко засевший в мундире, пробудил в нем какие-то неприятные воспоминания, которые повергли его в смущение и заставили отступиться на шаг.

- Все это ты подстроил специально для того, чтобы втянуть меня в свои бандитские махинации. Не выйдет! - крикнул он.

- И не надо! Можешь скакать нагишом.

- Нет, ты только сам посуди: что, если меня убьют в этом наряде? Что они будут про меня говорить?

- Пусть говорят что угодно, это тебя не касается.

- Вот так здорово! Это меня не касается, а на то и вовсе наплевать, на что же тогда не наплевать? Интересно ты все-таки рассуждаешь!

- Очень интересно. И кажется, в этой жизни только так и надо рассуждать.

- В таком случае и жить не стоит.

Что до меня - так стоит. Самое главное для меня - моя жизнь и вера в коммунизм. Только это, а все остальное - предрассудки и православные глупости, в которые давно уже не верят даже звонари. Я беру пример с природы - уж если опадание предопределено судьбой, так пусть лучше падают листья, чем ветки, и ветки, чем сами деревья. Вот и наши поступают так, как это заведено в природе, потому-то они и оставили нас тут, предоставив нам полную возможность падать, как листья, один за другим. Но листья тоже не сдаются без борьбы, они пробуют сначала откупиться и выиграть отсрочку. Прежде всего они жертвуют своей красотой и красками, но и пожухнув, они продолжают упорно сопротивляться, отстаивая право на жизнь. Одним удается дотянуть до зимы, а дубам до весны. Вот и мне не остается делать ничего другого, коль скоро мои товарищи поручили мне сохранить до их прихода пробивающиеся из горы родники. Дались же им эти. родники и девственные дали вершин, далось же им непременно приставить к этому краю сторожа в нашей шапке, обязав его маячить тут, бегая вверх и вниз по горам и создавая видимость нашего присутствия в этих местах. И я сберег для них, что было можно, пусть будут благодарны и за это, но вымаливать корку заплесневевшего хлеба у какой-то там тетки, доводящейся мне седьмой водой на киселе, да потом еще униженно благодарить ее за милость и откармливать полчища вшей, уподобляясь последней побирушке, - нет уж, от этого вы меня, пожалуйста, увольте!..

- Якша, - сказал я, - поскольку тебе не слишком-то пришлась по душе моя рожа или мои взгляды, поищи для себя более подходящую компанию, авось да и найдешь!… А не то возвращайся в свое праведное одиночество. Проваливай, чего озираешься? Правда, твои лохмотья обратились в дым, но это не должно тебя смущать - они не лучше прикрывали наготу. А брюки отошли обратно дядьке! Таким образом, ты будешь чист, а виноват во всем один Ладо. Это будет весьма убедительным доказательством твоей умственной неполноценности,

- Лучше уж прослыть дураком, чем бандитом.

- Бандитом ты и так давно уже прослыл.

Он выпучил на меня глаза:

- Это кто же меня в бандиты записал?

- Те самые бандиты, которые орудуют внизу. Уж не воображаешь ли ты, что они на все лады воспевают твои добродетели; за такую трепотню им бы сразу язык укоротили. Они всегда найдут, на кого свалить свои грешки. Они и про Нико распускали слухи, что он овец таскает, когда он с голода пух, и про меня то же самое.

- Насчет Нико ни один человек не верил.

- Ну и что, помогло ему это?

- Нам помогло.

- Мне, например, ни капли.

- Ты только о себе и думаешь.

- Когда я был один, я думал про всех одиночек, но только никакие размышления не помогли ни мне, ни им. Если бы я продолжал философствовать, я бы с голоду сдох и вы бы меня очень быстро забыли. Я уже был близок к этому, мне осталось выбрать наиболее приятный способ протянуть лапы. Вот тогда-то я и приобщился к разбойничьим законам и обычаям здешних мест: хватай, отбирай, вырывай, загребай и не жалей. И это меня спасло. С какой стати мне жалеть твоего или еще какого-нибудь дядьку, когда он меня ненавидит, травит и молит бога поскорее меня прибрать к себе? Почему это я должен с презрением отвергать законы и обычаи, выражающие дух места и времени, законы, принятые самой великой Лелейской горой? Сначала я воображал, что гора переняла эти законы у змей, лисиц, орлов, волков и филинов, но вскоре понял, что это не совсем так. Эти обычаи пришли к ней из равнин от самодовольных горожан и постоянно пополняются по мере, того, как волны новых завоевателей подкатываются к ее подножию с запада и востока. И не говори мне, что это не имеет связи с марксизмом, - нет, это имеет! Не знаю точно, Энгельс или кто-нибудь другой, но совершенно уверен, что кто-то из наших написал: природой можно овладеть, только изучая ее и применяя ее законы. Те механизмы, которые управляют природой, управляют и человеческим обществом…

Тут я почувствовал, что надоел не только Якше, но и себе. Голова раскалывалась от этой зауми. Хватит, пусть все идет своим чередом…

Я сбросил одежду и ботинки и спустился к воде освежиться. У поверхности вода была приятной, и я попался на эту приманку. С глубиной острее чувствовался холод и каждый новый пласт метал мне навстречу копья и стрелы. Они обжигали, обдирали кожу, настораживали. Дыхание стеснилось у меня в груди, я кое-как вынырнул на поверхность с ледяным компрессом на животе. Поплыл, плескаясь, но и здесь не чувствовал себя в безопасности - коварная синяя бездна неба, разверзшаяся подо мной, только того и ждала, чтобы скрутить меня невзначай и затащить на дно. Я подплыл к упавшей сосне в последний раз насладиться ее ароматом. Вылез позагорать и задумался о смерти, которая неотступно следует за нами, облизываясь, как вечно голодный пес. Обсохнув, я вышел на берег. И что же вижу: Якша все же усвоил часть моей теории. Он оделся в мое барахло и преобразился, даже повеселел. Сидит, посмеиваясь, робеет и ждет, что я устрою скандал. Я усмехнулся - он предугадал мое затаенное желание.

Мы пришли к согласию без слов - я не имел ничего против снова остаться в выигрыше. Примерил брюки - лучше и не придумаешь: на голенях они застегивались на три пуговицы, в коленях искусно расширялись, не стесняя движения. Правда, китель чуть-чуть широковат, но это не беда; когда понадобится, под него можно будет поддеть что-нибудь теплое. И даже блестящие пуговицы ничуть меня не смущают, я нахожу подлинное удовольствие застегивать и расстегивать их. Китель испещрен бесчисленными прорехами, петлями и крючочками неизвестного назначения. У него имеется четыре наружных и два внутренних кармана да еще один потайной - необходимо раздобыть немножко мелочи и разных безделушек для заполнения моих карманов, которые не должны томиться в праздности. Кольнувшее меня ощущение голода, самовольно вырывшего во мне глубокую яму, быстро позабылось. Склонившись над озером, я огляделся в затуманенной полосе прибрежных вод и обнаружил в себе несомненное сходство с одним из тех дамских угодников - обладателей подбитых ватой плеч, которых я ненавидел нисколько не меньше, чем полицейских. Пытаясь оправдаться в собственных глазах, я убеждал себя, что эта ненависть имеет примитивный характер и объясняется завистью, однако ради идеи человеку часто приходится жертвовать собой, а иногда и самому вызывать зависть окружающих. Достану себе где-нибудь приличную шапку, да и ранец пора на смену - этот старый не подходит к моему костюму, особенно пустой.

Мы отправились проверить наши запасы. Мука стояла в целости на той самой развилке, закрытая ветками, где я ее спрятал, а мяса не осталось ни крошки - пронюхали наше мясо какие-то воришки и слопали. Хоть и не бог весть какая пожива - мясо было уже на исходе, но все-таки мне ужасно обидно, что они его уплели без всякого спасибо. Якша принялся обираться и насупился - видно, не богатый у него нынче улов. Потом стал чистить винтовку, напомнив мне о моем кольте. Барабан был пуст, в нем не осталось ни единой пули - значит, нечего и чистить, можно со спокойной совестью выбросить его, но меня не увлекала идея расстаться с этим великолепным оружием как раз тогда, когда я с ним вполне освоился. Коста Америка наверняка припрятал где-нибудь мешочек или коробку с пулями, и Неда обязательно мне его найдет … Воспоминание о Неде испортило мне настроение. Что-то тревожное встало между нами. Слишком много накопилось между нами недомолвок, и невозможно понять, кто перед кем виноват, и невозможно так долго тянуть с объяснением. Давно пора распутать этот узел и убрать с моего пути капкан, в который я, быть может, и попался.

Я заявил Якше, что мне до смерти захотелось молока и что я знаю один катун, где его можно достать. Он встал без возражений - или я его наконец приручил, или вместе с одеждой к нему перешла и частица моего мятежного духа. Я подгадал выйти из леса как раз над тем лугом, где паслись овцы в день гибели вероломного Косты Америки. Пастбища были пусты, колокольчики позванивали на другой стороне склона за горой. Как будто бы высшие силы объединились против меня, или Неда не более как плод моей фантазии, а может быть, небо не желает благословить наш союз и сознательно прячет ее от меня днем. Что же, в таком случае дождусь ночи. Два бука, росшие на перевале, успели пожелтеть, и Якша с напряженным вниманием вглядывался в них, как будто узрел там какое-то живое существо, представляющее собой невероятную опасность, и вдруг сказал каким-то странно изменившимся голосом:

- Кончилось лето!

- Лето кончилось, а мы остаемся здесь. Теперь уж никто и не вспомнит про нас.

- Если даже и вспомнит, так не вернется за нами. Не возвращаться же каравану собирать солому, выпавшую по дороге.

- Это мы-то солома, выпавшая по дороге? Впрочем, так оно и есть, кто же еще?

- Второй раз они этим маршрутом не пойдут, смысла нет.

- Прошли бы, если бы думали найти здесь что-нибудь ценное, но ценного нет ничего, все выродилось.

Плодородная почва и та вырождается и после долго отдыхает, бесполезная, презираемая и ничейная - непаханная, пустующая целина, бросовый выгон, отданный под пастбище и место последнего успокоения заезженным клячам да цыганским лошадям. И долго будет она так лежать, поражая прохожего: возможно ли, что эту хилую почву когда-то обрабатывали и она приносила урожай? … И немало утечет мутной воды, прежде чем она снова станет родить и вскормит новое поколение отважных безумцев, беззаветно влюбленных в мечты о человеческом братстве и единении. А взрастив, обессилеет и спустит своих детей в долины к ее удобренным пашням, достатку и городам с трубами, куда по тысяче каналов и желобов, цепляясь друг за друга, устремляется все и вся. И останется еще более опустошенной, чем прежде, - тощая с оскалом острых скал. И вскормленные ею дети будут стесняться ее и редко станут вспоминать свою вечно голодную и безобразную мать и вскоре вовсе позабудут к ней дорогу и вычеркнут из памяти само ее имя.

- Здесь, должно быть, зайцы водятся, - сказал Якша.

- Место для них вполне подходящее, может, какой-нибудь быстроногий пострел еще и уцелел на наше счастье.

- Они под вечер выходят пастись. Ты здесь покарауль, а я с той стороны залягу.

И он ушел. Я обернулся и обежал взглядом катун, источник, возле которого встретился с Магой, и тропинки. Мага была всего лишь приманкой, настоящая ловушка - Неда. И я ее люблю и ненавижу. Хорошо, что Якши нет и он не может прочитать эту быструю смену чувств на моем лице. Луга разукрасились подвижными вечерними тенями, которые постепенно сливались друг с другом. Потемнели в преддверии сумерек, пестрея белыми пятнами овец. Эти белые пятна напомнили мне гадалку, рассыпавшую белые бобы по подолу своей зеленой юбки, намереваясь угадать мою судьбу. Но гадалка нема, а может быть, просто не хочет говорить и безмолвно нанизывает передо мной живые ожерелья, которые распадаются и соединяются вновь? Из домишек выходят женщины, а Неды нет. И тревожное волнение охватывает меня - уж не случилось ли с ней что-нибудь плохое? Сумрак затопил землю, зажглась пастушеская звезда. Я зашел за Якшей в его засаду, и мы пошли - я насилу сдерживаю себя, стараясь не припуститься бегом. Мы уже подходили к кромке лугов, когда Якша неожиданно схватил меня за руку.

- Стой!… Назад!…

- Что такое?

- Они тут, я по запаху слышу. С десяток будет.

- Вечно тебе эти запахи чудятся.

- А тебе доказательства непременно нужны? На, послушай!

Он завел меня за дерево, опустился на землю и переломил прут. Спугнутый зверь зашебуршился в кустах - завозился, замешкавшись, звякнул оружием и обругал самого себя. Мы неслышно отползаем назад, улавливая вдогонку нам летящие сдавленные голоса:

- Что это там такое?

- Лист зашуршал.

- Зашуршал, только, видит бог, не лист, а лис двуногий!…

- Так куда же он делся?

- Тсс, тише!

Я вырвался вперед и повел Якшу в обход - мне необходимо прорваться в катун с другой стороны и узнать, что там с Недой. Якша не имеет ни малейшего представления о нашем направлении, но ему главное - подальше уйти от злосчастного места. Вот уже и Велькова могила близко, и только было я открыл рот, собираясь показать ему могилу, как Якша цапнул меня за руку и поволок назад. Я без сопротивления покорился ему, чувствуя, как гаснет во мне желание увидеть Неду; да и надо ли нам видеться с ней, когда мы оба в тисках беды и прокляты оба? Мы идем высохшим руслом реки, обрывистые берега которой стали ареной бесшумной схватки между буками и елями, исход которой еще не определен. Пройдя порядочное расстояние и оказавшись вне опасности, мы сели отдохнуть. С ветки в тишине сорвался лист и полетел, шурша, на землю. Не успел затихнуть легкий шум его падения, как два новых листка, сорвавшись с ветки, подхватили и продолжили его печальный шепот. Пролетели вслед за ними еще один, потом второй - это так неслышной поступью подкрадывалась осень. Кончилось лето, кончимся с ним и мы. Но прежде чем уйти совсем, мне хотелось бы оставить на земле какую-нибудь память о себе. Только я еще не решил какую. Если бы я мог сказать им на прощанье что-нибудь умное, но любые слова быстро улетучиваются из человеческой памяти; если бы я мог создать для них что-нибудь прекрасное, но ведь люди не замедлят испортить или разорить любое творение моих рук. И только смерть дает надежную гарантию прочности: сбить кого-нибудь одним махом с катушек - вот это они надолго запомнят.

ПОСРЕДИ ПЕСНИ

Рассвет застиг нас возле одной скучной деревушки - я позабыл ее название - в поле желтой кукурузы, мокрой от росы. Над нами возвышался неоперившийся бугор с тропинками; у подножия его лепились цепочкой с десяток домишек, окруженных амбарами, сараями, плетеными свинарниками и заборами. Под стрехами между окнами сушились подвешенные гирлянды перца и лука. В одном из этих столпившихся домишек, в крайнем справа, проживает Шицо. По описанию это низенький человечек с красной мордочкой, один из тех мелких склочников, которых соседи предпочитают обходить стороной во избежание позора и скандала. Он был обыкновенным ничтожеством и навсегда остался бы таковым, если бы не прославился своей антикоммунистической шумихой. Сразу же после поджогов, пока другие, раздираемые мучительными сомнениями, спрашивали себя, стоит ли особенно усердствовать во всей этой канители, затеянной неверными итальянцами, Шицо заделался начальником полиции и получил первую пару ботинок, а также мост для охраны. Но вскоре стал демонстрировать явные признаки раскаяния и сумел заманить письмом двух партизан на совещание; партизан поджидала засада - один был убит, второй ранен и взят в плен.

Это были первые жертвы гражданской войны в Гиздаве и Лелее, а застреленный партизан - ко всему еще и лучший Якшин друг. Братьев у погибшего не было, только сестры да престарелые родители - отомстить за него было некому; поэтому-то они его и выбрали: стреляй, мол, без всякого риска для собственной шкуры.

Заронив Якше мысль о расплате и недвусмысленно напросившись к нему в помощники, я сам теперь раскаивался в содеянном. Поджидая Шицо, мы рассматривали его жилье: ставни закрыты, домишко ветхий и бедный, на всем лежит печать запустения. Выгнувшийся посредине фасад подпирают жерди; над дверью выкрошилось несколько камней и там зияет дыра. Через нее, подталкивая друг друга, продираются проснувшиеся куры, спеша раздобыть чего-нибудь съестного. Распушив перья, они пролетают несколько шагов и, спотыкаясь, неловко приземляются. Одна покатилась кубарем и, издав вопль ужаса, метнулась под укрытие покосившегося амбара. И я от души позавидовал этой курице, потому что мне тоже хотелось бы забиться в какую-нибудь дыру - до того неуютно чувствовал я себя в этом дурацком поле. Так, предаваясь запоздалым раскаяниям, я не чаю дождаться рассвета, хотя и понимаю, что день не обещает нам ничего хорошего. Кукурузные перья торчат вокруг, как заржавевшие штыки. Мне тесно в их плотном кольце, и взгляд мой повсюду встречает в шею, в плечо, в глаза мне нацеленный клинок. К штанам на коленях прилипла земля, напрасно я стряхиваю ее - она пристает ко мне снова. Между тем в нашем положении выявляются все новые и новые минусы. Слишком узкий кругозор, ограниченный домами и склоном, поросшим редкими деревьями, отсутствие леса и высокого горного неба. Нет, положительно все здесь не по мне, все раздражает меня, и я начинаю жалеть, что залез в эти дебри, которые, судя по всему, не собираются выпустить нас с миром. Эта моя мрачная прозорливость диктуется обыкновенным страхом - вот уж никогда бы не поверил, что сидеть в засаде возле какой-то паршивой деревушки, где тебя не знает ни одна живая душа, такое скверное дело.

Солнце наконец соблаговолило озарить макушку орехового дерева и поднять над крышами узкие струйки дыма. Зажужжали пчелы, затараторили женщины. Мирная жизнь, исключившая нас из своего течения, словно неторопливая равнинная река, продолжала свой повседневный бег. Меня никогда не потянет снова вернуться ни к этой неторопливой реке, ни к этой равнине!

Но вот ставни распахнулись - из окна высунулась косматая старуха и занялась исследованием местности, буквально нащупывая нас взглядом. Она нагнулась, стараясь заглянуть под выпученное брюхо фасада, осмотрела канаву, обшарила глазами кукурузник, но все еще осталась неудовлетворенной. Возможно, ей приснилось, что мы придем, и наше отсутствие ее удивляет. После этакой предварительной разведки вполне естественно было бы ожидать появления самого Шицо. Мы навели оружие на его дверь и замерли в волнении, чувствуя, как кровь стучит у нас в ушах. Из сараев выгнали коров, и женщины, присев на корточки, чем-то смочили им вымя и стали доить, а потом еще долго стояли с подойниками, поверяя друг другу свои сны. Вскоре на крылечках показались и мужчины, спеша дополнить некоторыми подробностями рассказы женщин. Из одного дома выполз, пошатываясь, громадный старик, проковылял по двору и, почесываясь, воззрился в небо. Последними из домов повысыпали детишки, взобрались на бугор и принялись пускать оттуда жестяные банки из-под консервов. Прямо беда с этой ребятней - ни припугни ее, ни пристрели.

Стоит им явиться сюда собирать початки или траву для свиней, и мы вынуждены будем обратиться в бегство, дабы в их памяти навек запечатлелись наши сверкающие пятки…

- Его дома нет, - высказал я свое предположение Якше.

- Почем ты знаешь?

- Он бы уже вышел, а не то кто-нибудь окликнул бы его.

- Не будь таким нетерпеливым - без труда не вытащишь и рыбки из пруда.

- Бывает, что и трудишься зря. Хуже всего, что мне курить охота.

- Им тоже охота, когда они нас в засаде караулят, да ведь терпят же.

- Ладно, до вечера потерплю, но не дольше.

Солнце высушило росу. Потянуло сладковатым ароматом кукурузного хлеба и цветущей тыквы. Разнообразные благоухания, перемежаясь, доносились из раскрытых сараев, свинарников и кадушек с перепревшими жмыхами ранних слив. Воздух загустел от вони и пыли, выбитой из одеял, развешанных сушиться по заборам и веревкам. Дышать стало трудно, время ползло невероятно медленно, к тому же меня разбирал кашель и щекотало в носу. Борясь со сном, я дремал, убаюканный журчанием разговоров, похрюкиванием и птичьим писком, и вдруг очнулся от взрыва внезапного хохота, я готов был поспорить, что это кто-то над нами смеялся. Видимо, они пронюхали про нас и теперь наблюдали исподтишка, кто через щель в бревнах, кто сквозь просветы в листьях, и потешались над добровольными пленниками кукурузной плантации, которые вздрагивали при каждом шорохе, прижимаясь кизрытой канавами комковатой земле. И речи их полны двусмысленных намеков, угроз и адских замыслов. Монотонно и зловеще жужжит, роясь, мошкара и крупные навозные мухи: вот они, тут сидят, ждут, пусть подождут - легче прийти, чем ноги унести…

- Наверно, и правда, его дома нет, - проговорил Якша.

- С чего это ты взял, - в отместку ему заартачился я.

- Он бы дома не усидел. Не тот это человек, который любит свой дом - это сразу видать. Наверное, где-нибудь в городе заночевал или в трактире, черт бы его подрал. Больше ждать не имеет смысла, и так уж скоро полдень.

- Уж не испугался ли ты?

- Чего мне бояться, к страху я давно притерпелся, да вот ноги и руки затекли, невозможно больше без движения сидеть.

- А ты их разотри, пройдет.

- Уж не намерен ли ты тут весь день торчать?

- Наоборот, намерен убраться, пока нас ребятишки не открыли.

И мы двинулись. Вернее, поползли по-пластунски длинными, извилистыми лабиринтами среди кукурузных стеблей. Винтовки не дают нам ходу, плечи и ранцы поминутно задевают длинные копья листьев, а не то и тыквенные плети, отчего из конца в конец кукурузного поля пробегает стремительная волна. Шорохи сливаются, сталкиваются, нагромождаются и, вздымаясь над полем, выдают нас с головой. Смолкло тихое журчание беседы, прервавшись на полуслове, люди перестали смеяться и теперь, подмигивая друг другу, указывали глазами на неспокойную борозду, отмечавшую наш путь. Они уже, конечно, обнаружили нас и теперь только ждали, когда мы сами выйдем под выстрелы. И нам совершенно невозможно избежать этого, поскольку мы не знаем, какое место они держат под прицелом. Мы и вообще не видим, куда идем, а все из-за мести, этого фольклорного ископаемого, да какого-то мерзкого Шицо, чья шкура не стоит ломаного гроша!…

Если бы я был один, я бы поднялся на ноги и задал стрекача, а там пусть себе на здоровье величают меня трусом. Но теперь я вынужден ждать, когда мне подаст пример Якша поскольку он предводитель. Якша примера не подает, и я ползу за ним; авось да и выползу.

Наконец мы выползли канавой к руслу пересохшего ручья, изборожденного рытвинами промоин. И с облегчением вздохнули, встали на ноги, дышим и учимся ходить. Нас встретила опушка леса. Редкие дубы, распахнув плащи, предлагали нам свое гостеприимство и защиту. Я опустился в холодке передохнуть, но Якша был неумолим:

- Только не здесь! Поднимайся! Мы должны выйти лесом к дороге.

- На сегодня я сыт по горло и дорогами, и дорожками.

- Да это совсем близко, рукой подать.

- Довольно с меня твоего предводительства, я желаю здесь закурить.

- Там и закуришь! И мне тоже курить охота, но пока мы тут будем раскуривать, Шицо как раз и прошмыгнет дорогой. Ему сейчас в аккурат пора домой возвращаться, если он вообще когда-нибудь возвращается домой, а нам с этим делом надо разделаться, не век же его тут караулить.

- Пусть катится к черту, я его больше не собираюсь караулить. Мне одна моя целая башка дороже, чем три его живые или мертвые.

- Но-но-но, мы же договорились его прикончить.

- Такого гада следовало бы палкой прибить, а не пулей.

- А ну-ка поднимайся! Там возле дороги холодный родничок, такой воды ты сроду еще не пробовал.

Соблазнившись водой, я дотащился с Якшей до источника, и его звонкий лепет и тонкая струя быстро освежили меня. Я умывал водой лицо и пил ее, разрешая ей стекать за ворот и по спине. Над источником и дорогой нависала темная, старая, растрескавшаяся и развалившаяся на куски скала, поросшая боярышником, шиповником и кизилом. Зеленевшая кое-где листва бузины придавала ей вид развалин старинной крепости, господствовавшей некогда над равниной, еще не одевшейся лесом. Я нашел удобное ложе во мху, прислонился головой к кизиловому корню и закурил. Все-таки здесь были какие-то стены - потемневшие камни хранили следы бушевавшего здесь некогда пожара. Я закрыл глаза. Прямо подо мной извивалась дорога, но мне было сейчас совершенно безразлично, кто по ней проходит, - пусть Якша караулит, если хочет. Даже если эти руины и в самом деле представляют собой остатки какой-то погибшей цивилизации, они все же еще не являются прообразом грядущего или настоящего распада современной цивилизации. Наша цивилизация крепче той: она из бетона и стали, она не поддается разрушительному действию времени, о котором случайно напомнили мне эти развалины, наводящие на грустные размышления. Пробиваясь сквозь них, подобно траве, передо мной возникают странные видения. Трава, кругом трава, ящерицы, и еще чевапчичи ⁴⁶ - они шипят за той чертой. И, соблазнившись ими, я пересек эту черту, движимый смутной надеждой стащить пару штучек с жаровни, когда зазевается продавец. Я завернул за угол и обомлел: из крапивы и груды закопченных развалин поднималась круглая башня из бетона и стали, ворота ее были распахнуты настежь. Шипенье мяса и жира все явственнее доносилось до меня; казалось, оно исходит из башни, и никто не воспрещает мне войти в нее и понюхать. Я проскользнул в прихожую, коридор вывел меня в парадный зал, где не было ни столов, ни прислуги, ни жаровни - все эти старомодные атрибуты кухни выброшены, остались одни машины: они жужжали, извлекая из пластинок странные мелодии. В стене зияли круглые отверстия, а сквозь них, параллельно и одна над другой, проходили движущиеся ленты конвейера, конвейер подавал сюда сырье для чевапчичей: окорока, шеи, копыта вперемешку с ногой в солдатской штанине и носке, а то и рукой с растопыренными пальцами, как бы застывшими в прощальном привете.

Прислуга тут совсем не нужна, все скользит по конвейеру из машины в машину, превращается в месиво, перемешивается и через сборные трубы сваливается в гигантские чаны на рельсах под башней. «Кому предназначаются эти ужасные чевапчичи?» - крикнул я громко, а эхо ответило мне: «Кому? Никому!» Но это не эхо вторило мне, на самом деле я слышал голос машины, снабженной специальным отвечающим устройством на случай, если кому-нибудь из заблудившихся граждан вздумается задать ей вопрос. «Как это никому? Зачем же их тогда делают?» - крикнул я, желая убедиться в том, что это действительно отвечала машина. И она проговорила с металлическим призвуком: «Для удобрения, это прекрасное удобрение для травы». Объятый ужасом, который наводили на меня скрип и гудение машин, я бросился бежать. Даже и не посмотрел куда бегу и с опозданием заметил, что не туда. Двери были везде открыты, но каждая из них вела на мясорубку. Кто-то схватил меня за руку, я вырвался и отбежал на середину коридора и запутался в лентах конвейера. Снова попался, и на этот раз прочно, и мне кричат: «Проснись! Проснись!»

Я узнал Якшин голос и ужасно обрадовался, что он тоже запутался в этой кровавой цивилизации - может быть, вместе нам удастся как-нибудь выбраться из нее. Я открыл глаза и, вынырнув из мглы, пробился в верхний свет: Якша, винтовка, листья, ветви и даже клок неба над деревьями. Я задрал голову, отыскивая глазами исчезнувшую башню, Якша меня подтолкнул - не в ту, мол, сторону смотришь, правее, вниз, на дорогу… Дорога проходила лесом, по ней шли два человека - у одного за спиной была винтовка, у другого топор на плече.

- Того, вон с винтовкой, видишь? - спросил меня Якша.

- Вижу, и что же? Это и есть Шицо?

- Не сам он, а его правая рука.

- Был его правой рукой, а больше не будет - и я вскинул винтовку.

- Не надо! Постой. Если мы его сейчас прихлопнем, Шицо так запрячется, что его сам дьявол не найдет.

- По крайней мере страху натерпится.

- А какой в этом толк?

- Толк кой-какой есть - от страха тронуться можно. Вот было бы здорово, если бы он в назидание остальным спятил со страху!

- Брось винтовку, нечего с хвоста начинать.

Вот так же мы судили да рядили всю прошлую осень - этого не надо, того нельзя, нечего с хвоста приниматься. Пе-Ка ⁴⁷ нас постоянно теребил: долго ли будет тянуться эта волынка, саботаж, оппортунизм и попустительство силам реакции? … По совести говоря, мы и впрямь отлынивали и попустительствовали. Не то чтобы мы намеренно потакали реакции, а просто не было в нас энтузиазма убивать, не было в нас жажды крови, и при одной мысли о том, что без этого не обойтись, мы зябко ежились и в самый ответственный момент ощущали неуемную дрожь в руках. Нам хотелось как-нибудь отвертеться от мокрого дела и передать лавры убийц кому-нибудь другому. С невероятными муками мы все же ухлопали трех-четырех главарей, тогда как остальные нашли защиту под крылышком итальянцев, предоставив мелкой рыбешке расплачиваться за их грехи. Мы хватали эту мелкую рыбешку и выпускали - одних как беженцев, других из снисхождения к их бедности, третьих за их невежество заблудших овец, клятвенно заверяющих нас исправиться. Я и по сей день не знаю, надо ли было тогда рубить хвосты - ведь и они, немало порубившие этих хвостов, находятся сейчас не в лучшем положении, чем мы.

Однако все это дело прошлое, и что было, того не исправишь. Сейчас мы поставлены перед конкретной проблемой текущего дня: по дороге идут двое, что-то невнятно бубня себе под нос. В этом журчащем ручейке нет-нет да и всплеснется отдельное словечко, освещая тьму вокруг себя; через какое-то время - второе. По этим вехам я могу восстановить недостающие звенья. Судя по всему, речь идет о каком-то долге и заимодателе, поднявшем преждевременную панику. Он клянчит, вопит и всем своим поведением напрашивается на хорошую зуботычину.

- А чего это он паникует? - спрашивал человек с топором.

- Боится, как бы меня коммунисты не кокнули, - отвечал тот, что был с винтовкой.

- Ишь как у него душа-то о тебе болит.

- Это у него о себе душа болит - как бы его денежки вместе со мной не уплыли.

- И на чем же вы договорились?

- Договорились, что я ему ничего не дам. И есть у меня, а не дам, так я ему и отрезал. Пусть молит бога до конца войны послать мне доброго здоровья, а не то - хоть в суд на меня подает.

- В какой же это суд?

- В какой хочет, в такой пускай и подает, это уже не моя забота.

- Только разве что в кладбищенский.

- А хоть бы и в кладбищенский. Я же не виноват, что сейчас других судов нет.

- Господи боже мой, по каким только судам этот тип не таскался в былые-то времена!

Есть такой особый сорт людей - заядлых кляузников, их по два-три человека в каждой деревне, им без тяжбы и жизнь не мила. Обычно это слабаки, не способные постоять за себя кулаками и по уши влюбленные в адвокатские трюки и параграфы. У них тоже есть свои заслуги перед прогрессом: они являются активными потребителями бумаги, засыпают писарей работой и вынуждают своих диких соседей обивать пороги судов и набираться городского духа. Сейчас они переживают период упадка: грабители давно уже не боятся бумажного пугала, закон олицетворяет не свод указов, а кулак и винтовка, суд вершится мгновенно и всегда в ущерб слабой стороне. И все эти новые порядки доподлинно известны здоровому верзиле, бандиту на длинных ходулях, и он ими чрезвычайно доволен. Прежде чем напиться, он вымыл руки и теперь вытирал их платочком. Я готов поспорить, что этот платок он взял на память о каком-нибудь грабительском налете. У него красивое лицо горца, загребущие руки и крупные кости, и мне жаль его убивать. Но если я его не убью, завтра Якша снова затащит меня в кукурузные дебри караулить Шицо, и так до тех пор, покамест какой-нибудь гад не выследит меня в этом поле, как барсука. А коль скоро вопрос поставлен таким образом, лучше уж мне быть живым, а ему подавать слезные жалобы кладбищенскому суду.

Я тщательно прицелился ему в ямку под горлом, но он стронулся с места и сел на камень за деревом. Его приятель занял место на пне у источника. Оба загляделись на верхушки деревьев и безоблачное небо в просветах.

- Чудесный лес, - заметил человек с винтовкой, - этот лес вспоил меня молоком.

- Знаю - ты ведь коз здесь пас.

- И коз, и овец, и коров, они здесь все вместе отдыхали возле Градины, и молока было - хоть залейся, пей - не хочу.

- Прямо из вымени? Это я не признаю.

- А по мне так и сейчас парное молоко слаще кипяченого.

- Ну и девчонка для развлечения была у тебя тогда?

- Одна мне нипочем не давалась. Ну и помучила ж она меня, чертовка! У меня до сих пор сердце болит, как вспомню, какая она была и что от нее осталось. Прямо-таки удивительно, как в замужестве бабы линяют.

- Всякая красота быстро проходит - не успеешь и глазом моргнуть, как уж она отцвела и облетела.

Под впечатлением грустных мыслей он затянул печальную песню:

Его поддержал человек с винтовкой, но этот решил развеять грусть:

И если до сих пор я колебался, то, выслушав этот куплет, совершенно хладнокровно оттянул спуск на себя. Грохнула винтовка, приклад ударил меня в грудь. Сперва мне померещилось, что он удирает, затем он как бы раздвоился в моих глазах, улепетывая одной половиной и катаясь по земле у источника другой. Мелькала его спина, колени, потом все исчезло, и слышалось только, как он молотил кулаками и пятками по сырой земле.

- Ты его убил! - вскрикнул Якша.

- Так пропал наш след или нет?

- Так ему и надо!

- Пусть расплачивается за молоко!

- Дай посмотрю, сполна ли он за него расплатился.

Опасаясь раненого, который мог нас накрыть неожиданным выстрелом, мы перебегаем от дерева к дереву. Тот, второй, испарился, завещав нам на память свой топор. Мертвец лежал неподвижно в луже крови, разбавленной водой. Пока он катался, из кармана у него выпала коробка табака и пачка скадарских папиросных бумажек «Славный курильщик» с портретом бородатого эмира на обложке. Я снял боеприпасы у него с пояса - надеюсь, мне с ними больше посчастливится, чем предыдущему владельцу. Вытащил документы из бумажника. Документы тоже могут нам понадобиться. Хотел взять .деньги, но Якша был категорически против; я уступил ему, а жаль, - первый, кто на него наткнется, обчистит покойника до нитки. Винтовка валялась здесь же под деревом, Якша смотрел на нее подозрительно и брезгливо, как на змею. Не исключено, что именно эта винтовка отправила на тот свет его лучшего друга. Вдруг он кинулся на нее, вытащил затвор, оторвал ствол, разбил приклад об камень и смачно плюнул - отныне это не винтовка, а растопка. Но и этого ему еще мало - он забил ее глоткой в землю и так и оставил торчать, опозоренную, у дороги.

МИНОВАЛ ГОЛОДНЫЙ ГОД АРСЛАН-ПАШИ

Бывает в юности такой период, когда парень ежеминутно напрягает мышцы, стискивает кулаки и сдвигает брови, порываясь по любому поводу затеять драку и дать выход распирающей его энергии. И мнит, будто этой энергии хватит на то, чтобы переделать мир, и стоит только лицу или голосу какого-нибудь прохожего чем-нибудь ему не угодить, как уж он начинает строить мстительные планы, воображая, с каким наслаждением врезал бы он этой матерой морде, с каким упоением саданул бы его по башке и двинул в челюсть так, чтобы зубы рассыпались по траве. Порой ему и удастся осуществить кое-что из своих великих замыслов и потешить душу, а вслед за тем сразу же и раскаяться в своей горячности: остальное улетучивается с течением времени. Подобные настроения появляются подчас и у меня, однако их характер не столь уж безобиден. При виде человека, мирно идущего по дороге или суетящегося во дворе, первым моим инстинктивным побуждением бывает посадить его на мушку и уложить на месте. И, хотя я знаю, что этим мир не переделать, все равно рука поднимается сама собой, машинально наводит винтовку, глаз впивается в определенную точку на груди или голове живой мишени, указательный палец автоматически нащупывает спусковой крючок и, сгибаясь, покрывается потом, томясь бесплодной жаждой рвануть его на себя.

Я отворачиваюсь от соблазна, невпопад заговариваю с Якшей, но внутри у меня все гудит от настойчивого желания посмотреть, как грохнет наземь покойник, точно громом с ясного неба пораженный внезапной пулей. И, развалясь в холодке, я предаюсь своим мечтам, сожалея о невозвратно упущенном. Сожаления копятся изо дня в день; и по сравнению с грудой несбывшегося мне представляется ничтожным все, что мне удалось осуществить. Собственно говоря, что же я такое совершил? Три или четыре жалких убийства после мучительных сомнений и бесконечных отсрочек. А между тем люди убивают себе подобных косяками - на востоке, на западе, в воздухе и на море. Эти люди в основном меня моложе и, уж конечно, не так сознательно подходят к целям и задачам борьбы, но тем не менее они борются, борются не на жизнь, а на смерть, в то время как я провожу свои краденные у бога дни за варкой горестной мамалыги из Миклиной муки. Эти мысли точили меня, как могильные черви. И, как это часто бывает с курильщиком после вынужденного воздержания, ненасытная жажда крови обратилась у меня в ярость самца, слишком долго не знавшего любви, и, спасаясь от этого наваждения, я взлетал на вершину горы, оглашая воздух жеребячьими воплями и всаживая несколько пуль подряд в первый попавшийся камень по ту сторону пропасти.

Якша не мог меня понять и, с недоумением встречая каждый новый приступ бешенства, дулся и грозил мне разрывом. Но я и не удерживал его и в каком-то смысле даже мечтал отделаться. Присутствие Якши не могло заменить мне общества - ведь мы с ним два одиночества, сильно потрепанных жизнью и успевших прогоркнуть. Моя свобода наполовину урезана, а скука осталась при мне целиком. И, глядя на Якшу, я вижу в нем отражение самого себя - нет, мы не вольные ласточки, а изгнанники, и не весна, а осень стоит у нас перед глазами. Частенько я ловлю свой взгляд, прикованный к маленькой ямке у него под горлом: задушить его было бы минутным делом. И, стыдясь и пугаясь этих мыслей, я с неподдельной горечью думаю о том, что Якша для меня всего лишь досадная помеха. Он тоже исподволь изучает меня и, чувствуя мою неприязнь, про себя осуждает меня. Я представляю для него всего лишь объект для осуждения, этакую мумию, обшитую кожей, запечатанную семью печатями идеологии, забинтованную до самого подбородка правилами довоенных кружков и не подверженную, по его мнению, влиянию времени, которое может заставить, а вернее сказать, не может не заставить пересмотреть и изменить свои прежние взгляды и противопоставить чудовищной подлости мира и общества маленькие подлости отдельной личности, дающие возможность этой личности из дня вчерашнего перейти в день завтрашний.

И каждый раз, когда тоска по Неде подкатывается к моему горлу, я откладываю свидание с ней, боясь оскорбить Якшины дурацкие чувства. Кроме того, он обладает целым рядом других недостатков, которые действуют мне на нервы. Дымит, как паровоз, и при этом даже не думает поинтересоваться, откуда у меня табак; лопает мамалыгу и не спрашивает, где я взял муку. Он с негодованием отвергает воровство и грабеж, а между тем с такой небрежностью расходует мое добро, как будто бы оно свалилось с неба. Вероятно, он относится к той распространенной породе достопочтенных святош, которых отвращает вид бойни, но ничуть не отпугивает предложенный им кусок мяса. Наевшись, Якша молчит и курит. Он может промолчать весь день, устроившись где-нибудь в тени и разглядывая паутину, растянутую между двумя ветками. Если же я со скуки начинаю донимать его расспросами, он замыкается, как перед классовым врагом, и с видом сухой кизиловой древесины, из которой я с превеликими муками капля по капле выцеживаю слова, снисходит до беседы со мной.

- Сам-то ты хоть знаешь, Якша, за что тебя исключили?

- Исключили, и черт с ними!

- Ты хотя бы пробовал обжаловать это решение?

- Нет!

- Но почему же?

- Да кому жаловаться-то? Судье?

- Иван Видрич считает, что тебя исключили неправильно. Вероятно, другие товарищи тоже так думают. Просто им в это время некого было наказать, а ты как раз под руку и подвернулся. Если бы ты похлопотал, тебя бы давно уже восстановили.

Но Якша не слушает меня. На лице его застыла сонливая мина глухого молчания, она не выражала ни одобрения, ни протеста, не выражала решительно ничего. Он засмотрелся куда-то вдаль, слившись с тишиной вселенной.

- Ты потом видел тех людей, которые ограбили твой склад?

- Нет. А чего мне на них смотреть?

- Просто так, для удовольствия, - усмехнулся я.

Он оставил эту реплику без внимания.

- Будь я на твоем месте, я бы им как следует всыпал в отместку.

Он пробормотал что-то непонятное сквозь зубы и сплюнул в траву.

- Они посягнули на твою честь, но точно так же могли бы посягнуть и на твою жизнь. Чего же ты их жалеешь, когда они тебя не пожалели?

- Я не их жалею, а детей.

И Якша снова уставился на паутину. В нее попалась какая-то мушка, она билась в тенетах и надсадно жужжала, эта мушка вынудила Якшу переместиться на пригорок, с которого открывался чудный вид на ветвистую крону Лима, вольно раскинувшуюся по равнине. Это его любимое занятие - рассматривать сверху Лим, возводя на нем мысленно полукруглые дамбы, которые когда-нибудь перегородят теснины. Дамбы запрут воду, каналы разнесут ее по полям и напоят сотни гектаров земель, пролежавших невозделанными многие тысячи лет. И весь этот лысый, засушливый и суровый ландшафт раскрасится зеленью и садами - фермы, пасеки, огороды на этих тощих лугах и картошка на месте теперешних каменистых пустырей. А по узкой полоске земли вдоль каналов и водохранилищ протянется линия железной дороги и свяжет Печ с Адриатической веткой через перевал за Дечанским монастырем или здесь у Колашина, и, таким образом, Косово и Македония получат наконец выход к морю. Якша наметил две трассы будущей дороги, попеременно отдавая предпочтение то одной, то другой. Селения сконцентрируются вокруг станций, раскинутся, любуясь на свое отражение, на холмистых берегах искусственных озер.

Увлеченный экскурсией в будущее, Якша забывал о своем теперешнем положении, и лицо его просветлялось. И это его особое выражение лица неопровержимо свидетельствовало о новом творческом подъеме, связанном с неким новым изобретением и детальной его разработкой, в которую он мысленно погружался. К сожалению, его радостный восторг вызывал во мне прямо противоположные чувства. Во мне давно уже зародилось сомнение относительно безоблачного будущего, которое ждет нас впереди и наверняка обманет наши наивные ожидания. На расстоянии оно нам кажется прекрасным, но ведь и горькое прошлое с его болью, страданиями, головокружительными взлетами и падениями по прошествии времени предстает перед нами в ореоле золотого сияния. Однако пусть себе мечтает, я не собираюсь портить ему настроение, так же как и порывать с ним до времени. И совершенно сознательно, ибо все наши мелкие ссоры и крупные размолвки, на первый взгляд случайные, представляются мне в действительности проведением в жизнь тайной программы темных сил, ростками черного семени раздора, которые она сеет из года в год где только может. Порвав приятельские и родственные связи, эти темные силы обрекли нас на одиночество, разделив на маленькие группки. Пришла пора противопоставить им некую, пусть вынужденную, сплоченность, некую, пусть однобокую, любовь - залог будущих преобразований.

Лучше всего шагать себе и шагать и ни о чем не думать. Прохладно, пусто, тихо. Тишина дышит близостью необъятных просторов и усыпляющим слиянием с ними, и ни единый звук не нарушает их безмолвия, воцарившегося в мире. Редко попадавшиеся птицы равнодушно пропускали нас мимо, как бы признав нас своими. И только на лугах под Водопоем шла какая-то своя жизнь, слышались человеческие голоса. Похоже, они там внизу совсем похоронили меня и теперь ничего не боялись. Они получили разрешение на покос и косили пожелтевшую, высохшую траву. Луга общественные, загребай сколько можешь, и косари разбрелись поодиночке, стараясь заграбастать побольше. Из низин и логов, где еще зеленели сочные травы, доносились голоса поющих косарей, которые делали широкие взмахи руками и, уловив на себе чей-то непрошеный взгляд, выпрямлялись, озираясь по сторонам, натачивали косы и кричали своим, отгоняя тягостное чувство одиночества. Мы обошли косарей поверху и стали спускаться к источнику. Из лощины до нас долетела частушка невидимого нам певца:

Якша остановился:

- Что еще за знаменосец такой?

- Да так - мразь одна, реакционер чистейшей воды.

- В таком случае странно, что он его до сих пор не прихлопнул!

- Еще успеет.

- А тот, который поет, должно быть из тех, кто раньше был за нас.

- Что-то подозрительна мне его смелость …

Мы спустились к источнику. В дубовом стоке под струей воды, между двумя камнями охлаждалась бутылка ракии, заткнутая огрызком кукурузного стебля. Над источником на сучке болталась торба с двойной порцией обеда. На лугу между тем косил один-единственный человек - знаменосец Гривич собственной персоной и бородой. Правда, бороду он успел сбрить, но отнюдь не в связи с пересмотром взглядов, а всего лишь в связи с работой - борода мешала ему косить. Покончив с одним рядом, Гривич возвратился назад, намереваясь начать новый и запел:

Белый день, сияет солнце и, хотя наяву не бывает чудес, я, застыв на месте, таращу от удивления глаза, сильно опасаясь, что линия связи между моими органами чувств и сознанием серьезно повреждена. Я долго не могу определить, обманывает ли меня зрение или слух или это знаменосец Гривич порвал сам с собой и вырвался из цепкого плена страха. И сколь невероятным не показалось бы второе предположение, я начинаю склоняться к нему: видимо, в Гривиче возмутилась горячая кровь неведомого предка, в течение многих лет томившегося в глубокой темнице. Заточенный в темницу узник давно уже не подавал признаков жизни, так что все позабыли о его существовании, как вдруг он выбился на волю и в мгновение ока сверг с престола старого Гривича, отвратительного горлодера, который, помочившись, призывал этим летом партизанских сторонников облизывать за ним листья, дабы не свихнуться умом на бессолевой диете. Узник торжествовал над Гривичем временную победу, пользуясь уединением, недоступным бдительному оку соседей и начальства. Пусть мятежное господство узника продержится недолго, но разве не замечательно оно само по себе, разве не слышится в его проклятиях старому какая-то сдавленная, но искренняя печаль, когда он горько сетует:

Якша придвинулся ко мне:

- Ты его знаешь?

- Это и есть тот самый знаменосец Гривич.

- Как это? Выходит, он насмехается сам над собой?

- Ну уж этого ему никто не может запретить!

- Значит, раскаивается человек!

- Не верю. Просто он решил поиздеваться над нашими песнями и предрассудками морального порядка. Какое ему дело до свободы и чести - в наше время мародер ценится выше морали. Я предлагаю свистнуть у него обед, пусть себе чешет пустое брюхо, пока не набьет его за ужином.

- Не надо! Давай лучше с ним потолкуем.

- Уж не мечтаешь ли ты сагитировать этого типа перейти на нашу сторону?

- Сагитировать я его не мечтаю, но, может быть, нам удастся выяснить, что у него на уме.

Пустая затея - до тех пор, пока не вскроешь черепную коробку, невозможно выяснить, что у человека на уме, но на сей раз я решил пойти на уступку. Один раз я, а затем когда-нибудь и он должен будет мне уступить. Коротая минуты ожидания, я отхлебнул глоток ракии: прошлогодняя. Она вызывала в памяти осенние картины, котлы на кострах и в кружок усевшихся стариков и рассказы о том, как они бились с турками и подгорийскими торговцами. В те времена и знаменосцу приходилось таскаться в Подгорицу, а потом и в Белград клянчить пенсию за свои боевые заслуги. Ему, конечно, ничего не дали, зато он имел возможность напиться водицы из Савы и Рыбницы. Песня оборвалась, видимо, Гривич только что заметил нас. Я высунулся из ветвей - он был тут, не убежал, но уже успел подавить в себе бунт воинственных предков. Певец, чей насмешливый голос прорвался в частушке, вынужден был замолчать и снова был брошен в подземелье, и Гривич морщится, стараясь стряхнуть с себя все, что напоминало ему о недавнем досадном инциденте. Молча прошел Гривич еще два ряда, воткнул косу в землю, взял винтовку и направился по тропинке к источнику. Заметил меня и улыбнулся - в знак уважения к офицерскому кителю. Но, узнав, кто я такой, нахмурился, а увидев Якшу, побледнел и смешался.

- Гм, - выдавил он из себя, пытаясь овладеть своими нервами. - Поджидаете меня, господа партизаны?

- Не ори, - ответил я, - а винтовку брось вон туда!

- Брошу; попавшись в капкан, смешно было бы надеяться на свою меткость. - Он прислонил винтовку к дереву и, посмотрев на меня, слегка повеселел: - А ты тут, сдается мне, угощаешься моей ракией?

- Твоей она была когда-то, теперь она моя. Мы от вас тоже кой-чему научились.

- Ну и на здоровьице, раз так!

- Куда ж ты свою бороду подевал?

- А ты свою пятиконечную куда? Все мы сбрасываем с себя лишний балласт, без него шагать легче,

- А ракия у тебя неплохая. Лучше той, которой ты кусты поливал , и дразнил партизанских ятаков, приглашая их облизывать лист после себя.

- Значит, они тебе и про это успели наябедничать?

- Я им, признаться, не поверил.

- Что так?

- Да ведь ты уже старый, а для старика это уж больно гадко.

- Все подлости творятся по наущению дьявола, а дьявол - он еще и не такую гадость внушит человеку. Это я Маркелеза зазывал полакомиться солью, у меня с Маркелезом особые счеты. Ох уж и натерпелся я от Маркелеза за время вашего правления, а теперь пора и рассчитаться с этим гадом. В наших краях месть почитают священной, поскольку иного закона у нас нет. Закон в городе, а город далеко. Эй, не разрешишь ли ты и мне промочить горло?

- А ты бы разрешил, будь ты на моем месте?

- До сегодняшнего дня - нет, а с сегодняшнего дня - разрешу.

- Это что же, разве со вчерашнего дня что-нибудь изменилось?

- Изменилось. Природа изменилась. Вчера был день преображения - преобразились горы и воды. А человек не камень - он тоже должен меняться. Пойдет в одну сторону - видит, не годится этот путь, тут за сотню лет гроша не заработать. Пойдет в другую - а там еще хуже, там и вовсе шкуру спустит, свою бесценную шкуру, защищающую его от мух. Так и кидается до изнеможения из стороны в сторону, а потом прикорнет в борозде - тут-то его косая и подкараулит.

Я дал ему ракии, он перекрестился, кивнул мне и опрокинул бутылку в горло, как бы вознамерившись залить водой некое алчущее влаги растение, произрастающее у него в желудке. У меня сложилось впечатление, что там у него расцвел цветочек «позабудка». Оттого-то Гривич, позабыв, что мы с ним не ровня и не приятели, велел мне снять с сучка его торбу и заставил разделить с ним обед. Затем, позабыв немедленно, что мы его гости, захватил и уписал за обе щеки лучшие куски. А наевшись, растянулся на траве, давая возможность обеду как следует распределиться в животе, и возжаждал любви для себя и для нас. Тут на его цветке распустились бутоны воспоминаний: когда в первый раз освобождали Джаковицу, встретил он там молодую вдову - налитую, здоровую, что хоть паши на ней, а уж румяная да крутобедрая - ну просто объедение одно! Напрасно он потом искал себе такую - нет теперь таких, вовсе такие перевелись. Всякие ему, помнится, попадались, и все славные женщины были. Вот только никак не припомнит Гривич, что это за частушку распевал он недавно на лугу. Он распевал? Может, кто-нибудь другой? … А этой песенкой про знаменосца донимали его племянники-скоевцы, думали, дразнилка помешает ему в четники записаться. Частушкой, видишь ли, удержать его захотели, а частушкой хлеба не добудешь, все эти частушки не стоят выеденного яйца…

- Иногда и стоят кой-чего, - возразил я. - Сегодня, например, эта песенка спасла тебя от смерти.

- Как это спасла?

- Самым натуральным образом: я уж было взял тебя на прицел, как тут ты эту самую частушку и затянул.

- Гм, вот уж никогда бы не подумал. Истошно не ведает человек, где найдет погибель, а где спасение. А все из-за поганого Маркелеза, который ни ваш, ни наш, а свой собственный. Ого, а ведь ты бы, надо думать, не промазал?

- Скорей всего что нет. Да это мы и сейчас можем проверить, еще не поздно.

- Брось ты свои штучки, ну его к дьяволу! Я три войны пережил, чем же эта хуже? Нехорошо было бы с твоей стороны меня угробить! Верно, нехорошо. Не те сейчас времена. Прошел голодный год Арслан-паши. Этим летом и кукуруза, и овощи, и фасоль на славу уродились, будет вдоволь хлеба и картошки - оттого-то народ и подобрел, а вовсе не от вашей пустопорожней болтовни. Народ и сам прекрасно понимает, как ему по правде надо поступать, да на пустой желудок не всегда по правде-то выходит. Не удивительно, что люди озлобились в беде - и прежде так бывало. Когда-то сто лет назад выдался такой же вот голодный год, а потурченец Арслан-паша, хитрый личанин, решил на людской беде руки погреть. Навалился он с войском из Боснии, со стороны Скадара и Албании, от Гусиня, Печи и Пазара, из Плевлей - отовсюду. А у наших от голода уж глаза повылезали на лоб, а с голодом страх и подлость всегда заодно. И настало тут помутнение и позор, и, спасая от голодной смерти детей своих, брат брата за пригоршню муки выдавал, и сдались на милость туркам большие и вольные племена. С той поры и песня поется: предали веру Лакци и Брзани, не осталось в народе духа православного … И если из целого племени еще удержалась горстка непокорных, она вынуждена была уходить гайдучить в горы, в точности как вы сейчас…

- Интересное дело, - заметил Якша, - про голод вот все вы помните. Но голод прошел, а позор так и остался лежать на вас несмываемым пятном, но про него вы все почему-то забыли!

- Погодь, парень, я еще не все тебе выложил! Наши предки, жившие на этих самых землях, так и не покорились. У них было много скота, и они его резали и не особенно чувствовали голод. Они отразили нашествие трех армий, они зарубили одного пашу и подоспели на подмогу к морачанам. И конечно, отстояли бы свой край, потому что главные силы противника обошли их стороной, но тут был кинут клич: каждый истинный серб должен встать на защиту Цетинья! И вот, оставив свои дома на растерзание грабежам и пожарам, они в составе трех тысяч винтовок прибыли на Риеку Црноеву. И погорели на этом. Местные жители затаили чудовищную ревность к нашей бранной славе. И не могут нам этого простить по сей день. Вот уже сто лет они мстят нам сотнями подлых способов и потомки их вымещают на нас старую злобу, хотя и не знают ее причины, а ваш хваленый Гоян прошлой зимой особенно сильно задел нас за больное место. Он нам пообещал пригнать сюда батальон Лакцев, чтобы те намылили нам шею и заставили покориться!… Но не тут-то было - извините, пожалуйста!… Не стану я шею гнуть перед Лакцами и Брзаками, я их знаю как облупленных и сам ничуть не хуже их, понятно? …

- Понятно, что ты лишнего хватил.

- Если и хватил, так своей же собственной ракии, а шею гнуть не желаю.

- И, однако, согнул ее перед итальянцами.

- И раньше тоже случалось, что люди на зло другим принимали мусульманство. Но раз уж вы свою веру не продали, помогите нам спасти остатки нашей чести. А кроме того, хорошенько берегитесь в эти дни - наши воеводы вышли из доверия, и начальство грозится привести сюда подкрепление из других краев, и неровен час, приведет тех самых Лакцев и Брзаков, иродов и предателей, и кинут их на ваши розыски. Убирались бы вы куда-нибудь подальше.

Он встал, взял винтовку, сделал рукой салют и пошел тропинкой к лугу. Позабыл про нас, оглядывает скошенную траву, заметно усохшую под солнцем. Прислонив винтовку к кусту на краю луга, воткнул в землю косу и стал натачивать бруском. Как будто нарочно под пулю подставляется: я бы мог за это время трижды прихлопнуть его, но у меня почему-то отбило всякую охоту убивать. И он каким-то образом пронюхал это и беспечно натачивал косу, напевая:

СЛАВНОЕ МЕСТЕЧКО ДЛЯ ЛАДОВОЙ МОГИЛЫ

Знаменосец Гривич оказался прав: на наши поиски кинуты свежие соединения, прибывающие сюда из других мест. Под казарму отведена школа - в нее натаскали ржаной соломы для спанья, собрали по селу лампы, дабы гости не заскучали в темноте. К двум оккупантам прибавился еще и третий. Когда-то было принято решение возложить все расходы по содержанию армии на партизанские семьи; потом было сделано некоторое послабление, и с них стали брать овец и коров, с тем чтобы «летучие отряды» трижды в неделю могли жрать мясо. Уже известно, кто сколько мяса должен сдать; Иву и Луку в знак некоей особой привилегии вообще освободили от налога. Основная тяжесть пала на Шапку Неждановичей и Дедичей - вопиющая несправедливость! И, не желая даже издали наблюдать за этим произволом, мы с Якшей подались через Головоломку к северу. Высокие горные пики, чьи контуры, подобно бледным призракам или облакам, едва угадывались за линией горизонта, теперь надвинулись на нас со всех сторон. С любопытством вглядываясь в незнакомые очертания вершин, я сравниваю их с гигантским орлом, распростершим бурые крылья. Я зажмуриваюсь и, внезапно открыв глаза, ловлю полет гор, и в этот миг постигаю сущность нашей планеты, в припадке отчаяния взвившейся на дыбы, пытаясь вырваться из пустоты и одиночества.

Пока мы преодолевали последний перевал, за которым, казалось, не было ничего, кроме неба, перед нами, заслонив плечами мир, неожиданно выросла гора. Длинная и нелепая, она скорее напоминала страшную стену, возведенную здесь, чтобы скрыть от взоров смертных тайны, которые им недозволено знать. Поразительная линия ее хребта - ровная, чудовищно ровная - была, казалось, проложена кем-то по веревке. Под стеной на откосах среди зеленых пятен горного кустарника белели выходы солончаков, напоминавшие груды раздробленных костей и извести, местами посеревшей, местами окрашенной примесью красной глины и словно бы замешанной на живой крови. Все это наводило меня на мысль, что когда-то по этим бескрайним просторам бродило неведомое существо, неизмеримо более могущественное и еще более несчастное, чем человек, и со скуки задумало построить мост до неба; испробовав для своей постройки все материалы и секреты, известные на земле, оно оставило нам в наследство свое безумное сооружение, напоминающее о тщетности наших усилий возвыситься над собой.

От этой страшной предупреждающей горы нас отделяла пропасть, подобно страшному рву, опоясавшая обручем стену. Ни дна, ни воды, ни даже отблеска воды не видно в глубине, и над этой бездонной пучиной прямо под нами в венце соснового стройного бора висел зеленый балкон травянистого выступа. Я замер на месте и протер глаза: где, когда, во сне или наяву, впервые возникло передо мной это видение? Да, это было еще в те времена, когда я верил тайком, что где-то на земле сохранился еще кусочек бывшего рая. Он рисовался мне именно таким - повисшим над бездной, с соснами, травой, сверкающими скалами, у подножия которых бежит поток, втекая в озерцо с водой, прозрачной до самого дна. Я с грустью заметил, что рай этот уже занят. Трава скошена, сено сложено в копны, мои собратья люди и тут опередили меня. Видны тропинки и ограды, делянка картошки, какие-то посевы, загоны, хижины, сеновал с дверью на крыше и домик с окнами. Перед домом расчищенный от травы двор со скамейками, поджидающими гостей. Кто-то тут живет - да еще как славно живет! - не обращая внимания на кровопролитную схватку мирового человечества с фашизмом.

- Смотри-ка, тут какой-то крепкий хозяин обосновался, - сказал я.

- Единоличник. Ишь как обособился.

- Только позавидовать можно.

- Хорошего мало, и завидовать нечему. Да ты его знал когда-то, может, вы еще и приятели с ним.

- Рассказывай сказки. Какие еще приятели?

- Так ведь, это тот самый тип, который взялся нас вывести, а потом струхнул и пытался смыться.

- Так, значит, это Вранович. А это что ж, его усадьба?

Якша кивнул головой.

- Чудесное местечко он себе выбрал - на него похоже. И как это я сразу не догадался?

Все говорило о том, что в этом раю обосновался именно он, Вранович: уж он постарался выбрать себе рай с водой, потому что Вранович больше всего на свете любит ручейки да озерца. Он и нас так вел - от родника к роднику, да и после я его однажды застал у нас в горах над озером. Возможно, он по природе своей Нарцисс, к тому же невероятно упрямый. Якша самое его имя произносит с отвращением. В прошлом году я еще недостаточно четко определил свое отношение к Врановичу, но с той поры многое изменилось. Наши тогда совсем запутались: голосовали и за и против, покамест все же не постановили ликвидировать Врановича, после чего под разными предлогами откладывали казнь, засылая к нему делегатов, и пытались с помощью высоких авторитетов призвать его к порядку. Может быть, в истории Врановича немалую роль сыграл этот самый катун, который бывший мечтатель, грезивший некогда об идеальном устройстве мира, превратил в идеальный мирок для себя одного, решив, что судьба этого обетованного уголка важнее для него, чем судьба всей Европы и России. Вранович объявил восстание антинародной авантюрой и, ограждая свой крошечный рай от пожара и разорения, заключил союз с силами зла.

- Я предлагаю осмотреть катун, - сказал я.

- Обыкновенный катун, как все другие, нечего и смотреть.

- Не совсем обыкновенный - другого такого нигде нет.

- Смотри отсюда и все увидишь.

- А я хочу спуститься и рассмотреть вблизи. Ну чего ты боишься? Уж здесь-то засады нет наверняка.

- Здесь нам даже малые дети хуже засады.

- Итак, значит - ненависть?

- Боль еще слишком свежа, для них он и при жизни был святым.

- Другие к нам не лучше относятся, - не станем же мы убиваться из-за этого.

Я и сам знаю, что всякая красота подозрительна и легко может сбить человека с пути истинного, но мне охота испытать, может ли совратить она меня. А еще мне хочется увидеть, каков этот уголок вблизи - так ли уж он красив, как представляется издали? И понежиться немного в этой лубочной красоте. Ведь любоваться красотой - все равно что на мгновение получить ее в собственность; дольше красоту все равно не удержишь, или, пресытившись, бросишь сам, или ее отнимет у тебя другой. И в эти мгновения зрительного наслаждения красотой время как бы остановится для меня и перестануттикать часы, и, собрав эти блаженные минуты в амфору воспоминаний, я сохраню их до тех дождливых, слякотных дней, которые ждут меня впереди. И еще что-то тянет меня в этот катун, какое-то смутное и отрадное чувство: ведь если человек из прозрачной воды и камня, из сосен, травы и семян смог сотворить это дивное чудо, тогда еще не пропала надежда, что много лет спустя во всеоружии несравненно большего количества рабочих рук и средств человек сумеет наконец освоить необъятные области хаоса, оцепившего нас плотным кольцом …

Мы спускались с торы. Осененный внезапной идеей, Якша вдруг остановился:

- А сможем ли мы на голодный желудок выбраться из этой ямы?

- Подкрепимся внизу. Что ж они нас не накормят?

- Меня они могут узнать, мы с ними встречались.

- Ну и пусть узнают - тебе-то что за дело?

- Но тогда они нам ничего не дадут. И поразятся нашему бесстыдству. А ведь и верно стыдно - наши же его убили, а мы у них жратву требуем.

- Ты знай себе помалкивай да не вздумай отнекиваться, когда нас станут угощать, а уж остальное я сам как-нибудь улажу.

- Только смотри, если там будут одни женщины, не принуждай их силой, и угрозами!

- Не буду, не волнуйся!

Я и правда не хотел бы их силой принуждать, если обстоятельства позволят. Я вообще по природе не насильник, так, во всяком случае, я сам себя представляю, и прибегаю к насилию, лишь убедившись в бесполезности всех прочих способов. Но при этом считаю себя в полном праве поступать именно так, ибо твердо знаю, что одной лишь честностью не проживешь, а подыхать от лишений и голода стыдно. Если кто-нибудь из нас неправ, так это только они, потому что разве это справедливо - одним отваливать полной пригоршней, а другим лишь под угрозой расправы? А про стыд я не желаю думать, ибо и так уж убил слишком много времени, размышляя на эту тему. Прислушиваться к совести - все равно что искать дорогу, по которой закрыт проезд. И, оказавшись в плену запретов, лишь в одном располагать свободой: погибнуть наиглупейшим способом. К чертовой матери такую свободу! Выживу им назло! Не так-то меня много на этом свете. Всего один-единственный Ладо, и достаточно маленькой пульки, чтобы я ушел из этого мира, ничего с собой не захватив и оставив им навечно все леса и сады, которые они не успели насадить, и плоды, и города, и ручьи, и любвеобильное солнце, согревающее своим светом несчастных, но пока еще я не ушел, я тоже хочу вкушать плоды земли и любоваться ее красотой.

Там и сям торчащие скалы напоминали мне надгробные памятники великанам, которые строили или разрушали в этих горах небесный мост. Кое-где могильные холмы, казалось, были разрыты изнутри, а может быть, это земля выплюнула из своего нутра груды непереварившихся древних костей. У края обрыва тяжелые плиты присели на корточки над своими тенями, и каждой из них кристаллические тесаки ледников придали особую форму. Возле обтесанных плит, словно овцы на зачарованных пастбищах вокруг своих пастухов, рассыпались отколотые куски. И среди всей этой красоты выделялись своим великолепием ноздреватые и сыпучие янтарные скалы на берегу озера. Облитые тусклым золотом клонящегося к закату солнца, они опрокинули в воду свои отражения и, уходя вершинами в глубину, тихо покачивались в прозрачной синеве, подталкивая плавающие там облака. К счастью, человек ни к чему не притронулся здесь. Его присутствие едва угадывалось по боязливым следам, оставленным им: тропинке у родника, канаве в траве и баркасе на озере.

За озером, в заветренной стороне, человек, отвоевывая землю у оползней, возвел низкие подпорные стены, да кой-какие как бы игрушечные дощатые постройки: беседки, будки для собак, купальню с бассейном для женщин и качели для детей. Собаки, почуяв чужих, вылезали из будок, крупные, как прошлогодние телята, и разглядывали нас. Одна не выдержала и брехнула, оповещая о нашем приходе. Из домика вышла женщина и, заслонившись от солнца рукой, старалась издали угадать, что мы за люди. Двое ребятишек, бросив качели, спрятались за каменной оградой. Вслед за первой из дома вышла вторая женщина: гости здесь бывают редко и их визиты не проходят без последствий. Хозяйки поджидали нас во дворе; узнав Якшу, одна из них чуть нахмурилась. Все же нас пригласили войти, но в четырех стенах нам было бы непривычно тесно, да к тому же не исключена возможность задержаться там на непредвиденно долгий срок. И мы придвинули скамейку к бревнам - так мы по крайней мере будем защищены со спины, - окончательно убедив женщин в том, что мы несколько необычные гости. Якша правильно угадал: в катуне были одни только женщины и дети. Их мужья находились сейчас внизу, в селе, осуществляя общение с внешним миром; младший деверь, холостой парень, в прошлом марксист, а теперь гестаповец, заседал в штабе, обучая четников, как налаживать контакт с народом; пастухи со своими овцами - в полях и вернутся в катун с наступлением темноты.

Нам предложили по чашке молока. Не спеша попивая его, мы расспрашиваем женщин про всякую всячину. И постепенно у них - а женщины ведь известные любительницы поболтать - развязались языки. Сена, по их словам, они накосили вдоволь, да в этих краях никак не угадаешь, сколько продлится зима: то ранней осенью оскалит она клыкастую пасть, то огреет хвостом поздней весной. Кукуруза дружно поднялась - в возмещение прошлогодних убытков. А фруктов уродилось как никогда, но и пропало не меньше половины за недостатком рабочих рук. Зато уж картошка не задалась - какой-то червь в ней завелся и все побеги пожег… Катун их принадлежал когда-то туркам; беги приезжали сюда поохотиться, а однажды на ночлег остановился сам паша, - его шатер как раз на месте теперешнего курятника - раскинули. Вранович купил этот катун, надеясь тут вылечиться от болезни легких, и действительно вылечился. Итальянцы в прошлом году тут у них ничего не сожгли, только закололи на ужин теленка да с десяток ягнят ночью выкрали. Хотели было утром дом запалить, но с ними шла милиция и не дала.

Все это было лишь прелюдией к настоящему знакомству - придет еще и наш черед отвечать на их вопросы. Первой приступила к расспросам та женщина, которая узнала Якшу:

- Что бы вам поесть приготовить?

- А чего-нибудь готового нет?

- Найдется, да вы в дом заходите!

- Не стоит, отсюда легче будет выйти.

- Ну, как хотите! Хлеб у нас есть, а к нему что-нибудь еще приложится. Сроду еще такого не бывало, чтоб из нашего дома человек голодным ушел.

- Так уж и сроду?

- Даже в самые плохие годы.

- Я смотрю, у вас политика правильная.

Она удивилась:

- Какая же это политика?

- Да ведь голодный человек прескверное животное. Сначала он теряет совесть, потом лишается разума и страха, а потом наступает самое страшное, и человек может такое натворить, чего и сам за собой никогда не подозревал.

Якша сверлит меня глазами, но все его труды напрасны - я чувствую его взгляд кожей, но в его сторону не гляжу, ну а ссориться в их присутствии он со мной все равно не станет. Да и с какой стати я должен к ним подлаживаться - я сюда не для того пришел, чтобы разыгрывать перед ними роль ангела-марксиста, и не для того, чтобы петь этим женщинам дифирамбы только потому, что они тут хозяева. Я вообще поклялся оставлять без благодарности мелкие подачки богачей, дабы им неповадно было бахвалиться крохами милосердия! Женщины вынесли начатый хлеб с обеда, на скамью между нами поставили миску молока. Якша жмется, будто у него зубы болят. Совесть, его заела, ежится, как от вшей, - свербит, а где чесаться, не знает. Я наступил ему на ногу, желая привести в чувство, и наконец привел. Постепенно мотор у него разошелся и затарахтел лучше нового. Женщины умолкли. Искоса поглядывая на нас, они поражались про себя нашему аппетиту. И вдруг, смутившись, отвернулись к озеру - западный край его полыхал пожаром, подожженный огненной громадой закатных облаков.

Я подмигнул Якше, он в отместку пробурчал какое-то ругательство. Я рассмеялся. Он, не доев, отложил ложку в сторону. И мы стали скручивать козьи ножки из атласных бумажек: «Хороший курильщик». Молодая женщина пошла за огоньком, пожилая нахмурилась и решила, что сейчас самое подходящее время обнаружить свою проницательность:

- Не годится вам днем расхаживать, - проговорила она.

- Это почему же?

- Узнает кто-нибудь и выдаст - вот вам и каюк.

- Пусть выдает сколько хочет, - сказал я, ублаготворенный сытостью и распираемый внезапно пришедшей мне в голову выдумкой. - Мы в Боснию идем и останемся там до самой зимы, а там и до весны, а они пусть себе ищут на здоровье.

- С пустыми руками в Боснию не ходят, - возразила она.

- С пустыми руками идти легче, главное, брюхо было бы полное. А где люди, там и еда. Смотришь, кто-нибудь и поднесет …

- Подносить вам никто не станет, вы от себя всех оттолкнули.

Я взглянул на неё: по всей видимости, она задалась целью отравить мне недавнее удовольствие, полученное от ужина. Сейчас она выложит все: и про народ, и про доверие и надежду, коих мы лишились, не послушавшись советов ее деверя, этого мученика, святого, слух о котором дошел до самой Москвы… Я поспешил отвлечь ее внимание другим:

- Кое-кто сам подносит, кое-кто, конечно, и со страха дает, ну а иной раз можно и без спроса взять. Фруктов везде полно, и картошки, и кукурузы, и стручков, а там, смотришь, барашек жирный в руки попадется - зря мы, что ли, оружие носим! С едой дело просто обстоит, зато в другом отношении тяжело. Тяжело с родным краем расставаться, и, быть может, расставаться навсегда. Бог знает, суждено ли нам когда-нибудь вернуться назад и взглянуть еще разок на эти горы …

Женщины доверчиво слушали меня и вдруг расплакались. В этой глуши, где так редко бывают прохожие, слова не потеряли еще своего изначального значения и первозданной свежести и принимались за чистую монету.

- Только не говорите своим, что мы в Боснию пошли!

- Нас вы можете не бояться, мы не доносчицы.

- Хотя бы первые дни, пока мы через Тару не переправимся, а потом уж можно и сказать.

Они будут немы, как могила, уверяли нас женщины. И, давая нам страшные клятвы, искренне верили, что сдержат слово, хотя было бы прямо-таки невероятно и противоестественно, чтобы две женщины долго хранили свою или чужую тайну. Они передумают, стоит им увидеть наши удаляющиеся спины, и еще засветло пошлют нарочного за своим деверем гестаповцем. Я по крайней мере абсолютно в этом убежден и едва скрываю свое торжество: я уже давно искал возможность ворваться в телефонные провода, вызвать смятение, панику и, кажется, нашел ее. И завертится сумасшедший хоровод! Полегоньку да все быстрее! Пусть-ка побегают да попотеют, пусть, проклиная все на свете, помаются, карауля нас на каменистых берегах Тары. Холодная, обмелевшая за лето Тара с ее бесконечными излучинами протянулась на многие. километры, и у них, конечно, не хватит людей, чтобы взять под контроль все броды. Придется-таки карательным отрядам тоже помучиться и обмочить в реке штаны. Три-четыре дня они с энтузиазмом будут караулить нас, а потом, истомившись ожиданием, поймут, что мы нашли прореху в сети и улизнули от них. И, злые, повернут обратно, унося с собой ощущение понесенной потери, ломоту в пояснице и кучу воображаемых болезней. И, убедившись в нашем исчезновении, по меньшей мере на десяток дней оставят нас в покое, предоставив нам бродить где нам заблагорассудится.

Донесшийся из-за перевала слабый звон овечьего колокольчика вернул меня к действительности. Пора идти, если мы не хотим столкнуться с пастухами. Пожилая женщина сделала знак младшей, та сорвала нисколько крупных капустных листьев и, обернув ими две лепешки сыра, дала их нам в дорогу на счастье. Я кинул взгляд на озеро: полоса тени, пролегая посредине, разделила его на два одинаковых блестящих зеркала. И, не в силах оторваться от этого зеркала, я потянул к нему Якшу прощаться: мы сели в баркас и, взмахнув веслами, понеслись над опрокинутым миром. На берегу озера паслись белые овцы, а внизу под водой по берегу гуляли их белые души. Висели перевернутые вершинами вниз скалы и сосны, озаренные подводным солнцем. Сверху нас разглядывали пастухи, один, вскинув ружье, стал целиться в нас. Пусть целится, пусть убивает - какое мне дело! Нигде, никогда в жизни не будет мне больше так хорошо, как здесь, только хуже. И не будет больше такого счастливого дня и часа, такого счастливого места, где бы мне наконец захотелось вытянуть ноги. И если когда-нибудь придут сюда будущие коммунисты, размягченные перинами и ласками, они отдадут нам должное по крайней мере в одном - в том, что мы сумели выбрать для своей могилы правильное место.

БЕЛЫЙ СВЕТ ИЛИ МЕШОК С ЧУДЕСАМИ

Ветка за веткой, дерево за деревом линяют леса днем и ночью, засыпая желтыми и просыпаясь багряными. Безнадежно больные листья, съежившись, шуршат и опадают. И в буйном разливе желтизны, ржавой пеной вздувшейся из долин, в мерном покачивании ветвей и в ожидании все сильнее звучит неумолкаемый прощальный шепот, растекаясь по ручьям, разливаясь по лощинам вдоль тропинок, перекидываясь с утеса на утес, охватывая холодным пожаром все горы до самого горизонта. Птицы чем-то встревожены, стали теплыми и грязными источники, замутившаяся сама собой вода, словно змея, спешит заползти под наносы опавшей листвы. И небо не такое глубокое, каким было до вчерашнего дня, оно поминутно хмурится и бледнеет. А вечером набегают облака - пока еще бесплодные - и, наводняя мир тревогой и тенями, расстилаются по небу, гася звезды, и погружаются в дремоту.

Но пасмурные дни еще куда ни шло - ясная погода грозит ранними заморозками. Стоит явиться первому утреннику, как уж там и пошло, а я до ужаса боюсь их ледяной зубастой красоты. После утренников заладят затяжные дожди, длинные ночи с туманными рассветами, потом ветры, снега и следы на снегу и погони.

И вот, когда это придет, ни один дьявол больше нам не поможет. Для каждого наступает такой час, и бессмысленно заранее думать о нем. Внизу у людей совсем тихо, они устали гоняться, за нами, и передышка затягивается на неопределенное время. Тропинки между селом и горами брошены без всякого надзора, давно уже не слышно ни выстрелов, ни песен, разве что в глубине долины, в окрестностях городка, итальянцы стреляют ворон и караульные бабахнут иной раз ночью с перепугу из винтовки. Если бы не эти шальные выстрелы, можно было бы подумать, что война незаметно кончилась. По всей видимости, возымела действие та маленькая хитрость, та утка, которую я пустил в катуне Врановича. Они поверили, что мы ушли, и потому прекратили поиски. Якша недоумевает: просто невероятно, что они, как последние дураки, развесив уши, послушались двух женщин из катуна; но через некоторое время и он рухнул: попались, попались на самую примитивную приманку. Но на такую-то, видать, еще живей клюет…

От нечего делать мы день-деньской подстерегаем зайцев на полянах; но ловить не ловим, потому что зайцев нет, по всей вероятности, до них не дошел еще слух о нашем новом местопребывании на Таре. Прокрадываясь в селения, мы ищем своих старых и уже несуществующих знакомых и пасемся в зарослях сливняка. От слив у нас раздулись животы и сводит рот, но не находится ни единой души, которая отогнала бы нас от этих слив. И патрулей не слышно. Да разве в этом гвалте их услышишь: всеми своими помыслами крестьяне устремились теперь на барсуков, и для устрашения этих тварей разводят костры на опушках рощиц, швыряют головешки в темноту, всю ночь напролет бьют в колотушки и лупят в жестянки. Но никакие меры не помогают, и маленькие пушистые воришки упрямо продолжают начатую работу: крадут, тащат, запасаясь на зиму, радея о продлении своего рода, отмеченного совершенной красотой и сотворенного всевышним по облику и подобию какого-то звериного бога. Я тоже частенько подумываю о том, что недурно было бы и нам подыскать или соорудить себе надежную нору и натаскать в нее съестного про черный день. Но Якша все отнекивается - дескать, не к спеху это, в скором времени все должно измениться … Мне удалось с превеликим трудом вырвать у него признание в том, что под изменениями, которые ожидают нас в скором будущем, он подразумевает близкое окончание войны. При этом он ссылается на Сталина, который сам, мол, Первого мая на Красной площади сказал, что к концу года с войной будет покончено. Не знаю и не верю, не вижу в этом обещании здравого смысла и уповаю лишь на то, что кто-то неправильно понял и извратил его слова.

Нам никак не удается связаться с кем-нибудь из тех, кто был некогда с нами: их матери и жены несут возле них бессменную вахту и, едва завидев нас, прячут своих мужчин, заклиная нас Христом богом поскорее убираться и не вздумать до конца войны показывать к ним носа. Насмерть запуганные люди теперь во всем видят подвох и ловушку. Три дня искали мы Вуколу Плотника, надеясь получить от него какую-нибудь информацию, но он как сквозь землю провалился, даже и топор умолк. Скорее всего Плотника забрили и послали с экспедицией на Тару, где он сейчас и заседает в каком-нибудь ольшанике, мерзнет, ворчит и взапуски с другими поносит нас последними словами. Однако сегодня утром Вукола Плотник нежданно-негаданно появился на дороге: плетется, понуро сгорбившись, и вдобавок ко всему хромает, будто и в самом деле возвращается с неудачной охоты. Завидев нас, Вукола не сразу пришел в себя и долго хлопал глазами, остолбенев от удивления. Уставившись на меня, он как бы высматривал во мне еще кого-то и старался нас разъединить. Обнаружив на Якше мою одежду, Плотник совсем растерялся и, опустив глаза, тайком оглядел его ноги - а не вывернута ли у него ступня пяткой вперед!

Я дал ему возможность наглядеться вволю, а потом спросил:

- Уж не на Таре ли ты себе хромоту заработал?

- При чем здесь Тара? - изумился Плотник. - Чего я там не видел?

- Разве тебя не гоняли туда охотиться на нас?

- Никто нас никуда не гонял, сейчас все спокойно.

- Разве тут не прошел слух, что мы пробираемся в Боснию?

- Внизу об этом ничего не знают. Да и не надо им про это знать, если вы и правда надумали туда пойти, иначе вас туда не пустят.

- Получил, - мстительно ввернул Якша. - Не сработала твоя хлопушка!

- Иной раз может и осечка получиться, значит, порох отсырел!

- От чего это он отсырел?

От слез. С женщинами вечно так: всегда у них найдется, чем порох подмочить. Я-то думал, они помогут мне, а оказалось - подвели. Я бы им, конечно, все равно не дался, но вот уж истинно, чего я никак не ожидал, так это встретить в наше время старомодных женщин, да еще в пострадавшем семействе. Но беда не велика - я еще откопаю других женщин и уж те не станут перегибать палку, храня чужую тайну. Таких найти нетрудно, их большинство; вот тогда-то моя хлопушка и сработает. Плотник, так ничего и не поняв, опустился на землю, вытянув вперед больную ногу. Оказывается, его придавило на повале, и все могло бы кончиться плачевно. Так уж спокон веков повелось, что рабочему человеку и дерево и камень норовят при случае отомстить. Но на этот раз по счастливому стечению обстоятельств он легко отделался: незадолго до этого из городской больницы сбежал один доктор, он-то и вылечил Плотника. Этого человека считают ненормальным и называют его Ненормальным Доктором; да он и ест ненормальный, коли бросил теплое местечко и белый хлеб, но раны и прочие увечья он здорово лечит.

- Где же он теперь? - спросил Якша.

- Его прячут у себя утржане. Четники разыскивают его, хотят обратно в больницу водворить, но, пока он жив, его туда не заманить - боится, не сцапали бы его там итальянцы.

- Какие еще новости? - спросил я его.

- Что ни день - то новости. Умер Глашатый, старик Глашатый.

- Спился. Не иначе как перебрал за упокой чьей-нибудь души.

- Угадал, именно за упокой души и перебрал, и притом твоей души. В аккурат после того, как в пещеру на Прокаженной бросили динамит. Они были уверены, что тебя доконали, и собрались в трактире отпраздновать это событие. Нализались, песен наорались, перессорились из-за геройства и медалей и разошлись поздней ночью. Последним из трактира выполз старый Глашатый, а по дороге на него напали привидения и ночные духи со шпорами - это он сам так рассказывал. И хоть многое врал, но в то же время в его вранье была и сущая правда: шапку его потом на кладбище нашли. Вот и пораскинь умом-то - кладбище ведь огорожено, а старый человек через ограду не полезет, если его силком не вынудишь. Каким-то образом Глашатый доковылял до дому, только стал мосток переходить, как тут его сила и покинула. Утром его нашли у воды - мокрый, синий, ни жив ни мертв. С той ночи разболелся старый, и все молчал, когда в своем уме был, а как пойдет его жар трепать, так и понесет околесицу. И все какую-то белиберду порол. Только одно он правильно предсказал: сверзится, мол, Сало с верхотуры, прежде чем с дерева лист облетит. И все про гроб твердил, гроб да гроб, для него и для Сало…

- Не понимаю, - прервал его Якша. - Так что же он правильно-то предсказал?

- А то, что Сало сковырнется. Это мой сосед один. И точно - Сало сорвался с самой верхушки превысокого дуба да вниз головой - и бац, насмерть!

- Сам по себе?

- Сам по себе. Люди говорят, будто бы они выстрел слышали. Все его слышали, и в селе тоже, но раны пулевой на покойнике не обнаружили. Рана от сучка была. Сало при падении брюхом на сук напоролся, а сучок-то острый был, срезанный. После этот самый сучок окровавленный на дубу нашли. Сучок-то не нынешний, старый, и надо же, чтоб он его тут три года поджидал, чтоб брюхо распороть. Вот оно как в жизни бывает; никогда не знаешь, где смерть свою найдешь, только, может быть, это и к лучшему.

- Вот дьявольщина, - заметил Якша.

- Именно, дьявольщина, - подтвердил Плотник и неожиданно спросил: - Послушай, а не ты ли тот самый и есть, которого Комиссар Дьявол зовут?

- Гм, - поперхнулся Якша, кинув на меня укоризненный взор. - Про это мне ничего не известно.

Плотник истолковал этот взгляд и ответ по-своему и добавил:

- Они как-то тут объявили, будто ты убит.

- Где же это?

- На Прокаженной, в тот день, когда там свалка была.

- Ну, теперь ты им можешь передать, что это враки.

- Да они сами знают.

- Откуда?

- Тот, которого убили, до этого сидел, оказывается, в тюрьме. Это потом узнали: с лица он белый, форменный арестант, а руки у него веревкой порезаны. И потому они его побыстрее уволокли куда-то и потихоньку в землю зарыли.

- Вот чудеса, - проговорил Якша. - Значит, те мухи на Прокаженной…

Плотник перебил его:

- Куда ни глянь - кругом чудеса творятся. С некоторых пор превратился белый свет в мешок с чудесами - на смену одному чуду два новых являются. Про это мне еще тот бородатый старик говорил - бродит, мол, тут у нас один придурковатый такой. Странный старикан, никак не разберусь - не то помешанный он, то уж чересчур умен. Видно, он глазами переболел или нервы у него пошаливают, только мерещится все ему, будто источники в долине красные: красные от крови, пролитой теми, кто пал этой зимой, и всякое такое. От этих мыслей он не может воды в рот взять, все она ему грязной кажется и кровью отдает. Процедит он эту воду сквозь белое полотно, и чудится ему, будто полотно покраснело, проглотит через силу два-три глотка, а потом уснуть не может. Вот допечет его жажда, он и взбирается к нам сюда чистой водицы напиться. Напьется вдоволь и завалится спать у источника …

- Это не тот ли, что с птицами разговаривает? - спросил я.

- Чтобы с птицами я не слыхал, а вот себе он что-то вечно под нос бубнит.

- Он еще в башмаках итальянских ходит, с книгами?

- Тот самый и есть! С целой охапкой книг, и все они у него до корки прочитаны. А уж истории он знает, что ум за разум от них заходит - и все про дьявола, переодетого ангелом, который искушал святых. Меня башмаки его смутили, а то уж я подумал, что он тоже явился меня искушать. Теперь-то я знаю, что нет, но вообще-то внизу черт-те что заваривают, такую страшную кашу, что и к нам брызги летят. И убийства из долины постепенно поднимаются, того и жди, что тут тоже источники покраснеют. Одного охотника где-то возле «Тополя» заманили в пещеру и разбили ему камнем голову. И не известно кто. Не верится мне, что это коммунисты: коммунисты из винтовки бы его шарахнули. Да и вообще не похоже, что это дело рук человеческих: при покойничке-то большие деньги нашли, а разве же люди оставили бы их при нем? Люди и у живых-то деньги норовят отобрать - нынче им грабеж и воровство милее родной матери. А недавно ночью конокрады прогнали прямиком по дороге ворованных коней и волов из-под Плава; и никто не встал им поперек дороги, не спросил, откуда это они коней ведут. Понятно, заплатили люди кому надо за то, чтобы путь был свободен. Так всегда бывает: птица высокого полета запросто большой ложкой огребает, а всякая мелюзга по крохам тащит. Выволокли тут из торбы у одного лампаду, стащенную в Пивском монастыре…

- Раз так, - вставил я, - значит, Микля должна разбогатеть.

- Микля наша скисла отчего-то.

- Отчего же это?

- Не знаю, видать, задумала что-нибудь.

- Вынашивает планы втихаря. А какие у нее отношения с властями?

- Хуже быть не может.

- Проштрафилась, наверное.

- Не она, а муж ее, Божо Блаженный. Так бы и позабыли все про него - за Миклиной-то спиной его и не видать, - если бы в один прекрасный день не прославился Божо на весь околоток, сделавшись чем-то вроде пророка. Приснился ему, видишь ли, петух, и будто бы этого петуха четники где-то достали: пестрый, красавец, о двух головах. И принялись будто бы четники его перед трактиром проваживать, ожидая, что он им пропоет. Гоняли, гоняли, пока не умаялись, а петух свесил одну голову, потом вторую, поник весь и облезать стал. Дунет ветер, подхватит перья, да в лицо четникам и швыряет; к чему перо прикоснется, к тому и прилипнет, а когда отлепишь его, на том месте черный след остается, и смыть тот след нельзя. Обозлились в конце концов четники на петуха, некоторые стали плевать в него, другие ругать, сунули четники петуха в мешок и поволокли на кладбище … Доподлинно не известно, снилось ли все это Блаженному или кое-что присочинили сами слушатели, но так или иначе, а только четники избили Божо до смерти, чтоб не повадно было больше сны рассказывать. Если бы такой сон кому-нибудь из ваших приснился, его бы сейчас изобличили в злостной лжи и после основательной трепки упрятали бы в каталажку, на том и дело с концом; а тут их, видишь ли, совесть замучила: Божо ведь смиренный дурачок, а бог таким вот блаженненьким и открывает будущее.

- Выходит, это он им конец предсказал.

- Вроде того.

- И Микля не сумела из этой истории выпутаться?

- Ничего у нее не получилось, они на нее зуб точили еще за старые проделки и знали, что люди тоже ненавидят ее, а тут как раз и подвернулся удобный случай за чужой счет проявить свою справедливость. Они давно уже зацепку какую-нибудь искали. И содрали с Микли в наказание половину всех поставок мяса для летучих отрядов: половину с нее, а половину с Дедичей и Неждановичей.

- Ого, - воскликнул Якша и спохватился. - Послушай, а куда же эти самые летучие отряды подевались?

- Они все больше понизу летают, по лужкам - из тенечка в тенечек.

- Мы что-то их нигде и не встречали.

- Да это и не удивительно! В лесу вы их и не встретите - они не жалуют подозрительных мест, где с вами паче чаяния можно столкнуться. Сначала они хорошенько местных выспросят, потом крик поднимут, опасаясь, как бы вас ненароком врасплох не захватить, потом подберут себе славное местечко у воды и расположатся табором - полощут ноги, вшей щелкают, картишками да шуточками перекидываются. Гусли где-то раздобыли, объявились у них и гусляры, так что внизу у трактира полсела послушать собирается. Прекрасные люди и умники - дробнячане. Жаловался мне ихний один: «И так уже много, дескать, наших и на той и на другой стороне головы свои сложили, кругом задолжали мы - и красным и черным, пора бы уж экономнее стать … И еще один покаялся мне с глазу на глаз: «Привели, мол, нас сюда, словно оккупантов каких-то, в точности, как ваших к нам приводили, а нам это не по душе. Если вы со своими коммунистами не можете справиться, так это потому лишь, что не хотите. К чему же тогда нам в это дело встревать и сеять рознь между нашими племенами, чтобы они потом друг друга резали…» Мне почему-то кажется, что это ваши ребята под их личиной до поры до времени скрываются …

- Кто же это нашим оружие даст?

- А вот и дают. Теперь оружие в наказание носить велят. Если кому-нибудь до сих пор и удавалось от него отвертеться, ему сейчас винтовку всучат, мечтая заляпать грязью незапятнанного человека. Боюсь, и мне то же самое предстоит - долго я их за нос водил, да сколько веревочке не виться, а все кончик будет.

- В наказание или добровольно, а только все поголовно с оружием.

- Какое все! Теперь дубинки да трости в моду вошли. Раненые первые эту моду завели. После первого наступления раненых было полным-полно; стали они из госпиталя выходить, палку вперед, нос кверху, ногу, вроде меня, волочат, бинты нарочно выставляют напоказ и на всех двуногих поглядывают с этакой презрительной миной. Наши дураки сначала помирали от зависти, а потом их осенило подделаться под раненых, теперь каждый выглядит победителем, заработавшим право на пенсию. Старые многоопытные люди, толкователи примет, видят в этом дурное предзнаменование. Сколько мне помнится, и в прошлую войну швабы стали палки носить; старики по этому признаку предрекли им гибель, и слова их полностью сбылись. Один старик из Утрга, Младжо Радишич, говорит, что во всем виноват не кто иной, как голодный год: это, мол, он задал страху народу и разделил его на две враждебные партии и натравил их друг на друга, чтобы меньше ртов осталось; а пройдет голод, и одна из партий станет лишней и исчезнет…

- Это которая же?

- Которая, он не говорит, боится, посадят…

Накурившись впрок на целый день, Плотник вспомнил, что в отличие от нас, бездельников, у него полно забот, и встал, опираясь на топорище. И пошел прочь, прихрамывая и перекатываясь широкими плечами из стороны в сторону. Не знаю, верит ли он в то, что говорил, может быть, его симпатии и вера так же вот перекатываются из стороны в сторону. Может быть, история про чудеса и предзнаменования и про сумасшедшего доктора заранее заготовлена для нас; а для тех запасена какая-то другая. Пусть так, я все равно благодарен ему. Невзгоды научили нас довольствоваться малым, а Плотник был поистине великодушен. Он дал нам все, что мог, рассеяв свой скромный дар по воздуху под ласковым солнцем. Самый звук его журчащей речи наполнил уютом наше пристанище, определив его во времени и пространстве. Да и нам помог определиться. И, снова ощутив под ногами твердую почву, мы поняли, что не напрасно существуем на свете, и если заслуги наши не так уж велики, то и ошибки не столь непростительны, и вопреки всему мы еще держимся в этом самом удивительном из миров!

Плотник как раз пришел на свой участок, и за горой послышались удары топора. Якша повернул голову на звук, и по лицу его разлилась добродушная и тихая улыбка. Мы молча прислушиваемся к ударам - дела не так уж плохи! Все встало на свои места и пришло в относительное равновесие: посреди безбрежного моря листопада и увядания, над долинами, где гибнут и стенают, грабят, предсказывают и колеблются, существует по меньшей мере один представитель рода человеческого с твердой волей и ясной целью, к которой он неуклонно идет. И будет балка, и будет крыша, и, когда заладят дожди, будет сухо под кровлей, и будет горячая каша на очаге.

ОДНИМ МЕНЬШЕ

Сопротивлялись, но сдались, устали впитывать в себя каждый луч солнца и облетели с ветвей и теперь, неслышные, лежали под деревьями, постепенно теряя краски и приобретая цвет земли. Сникла вода, утратив и блеск свой и звонкость, галстуком мертвых листьев перехвачена клокочущая глотка перекатов. Напрасно раскрывают свои зонтики вызревшие семена, не шелохнется ветерок, не подхватит их - оцепенение осени снизошло на землю и воздух. Вчера весь день стоял такой - тихий и серый, с пятнами багрянца; догорает мое лето. Еще один такой же неподвижный день, и можно оглохнуть совершенно незаметно для себя. Мир воспринимается глазами и кожей - со святого Ильи солнце становится все милее всему живому. Горы подставили ему поросшие травою ребра, раны, горбы, связанные крылья, изодранные в жестоких ночных побоищах шеи. Время от времени, ощетинившись, горы щелкают каменными клыками, исторгая из недр своих беззвучный вопль, но вопль этот обращен к богу, их давнему и кровному врагу, да еще голодной бездне синего неба, откуда, кривляясь, на горы взирает время. Горы обессилели, пресытившись взаимной враждой, и теперь, довольствуясь своим местом под солнцем, каждая из них мечтала об одном: урвать еще немного тепла и покоя.

Точно так же и род людской: смертельно усталый, он однажды положит конец Варфоломеевской ночи, затянувшейся на долгие годы, ввергая его из одной пучины безумия в другую. Вот уже час или два мечтаю я о том долгожданном времени и не вижу в нем ничего отрадного. Будет шумное веселье и свадьбы, будут праздники с пением, но все это снова на той же земле, доставшейся вам в наследство со всей ее грязью, как было и после прошлой войны, и снова залатанные штаны и сапоги, стащенные с покойников, и снова вдовушки, задирающие юбки, и тыловые симулянты, нажившиеся на ракии, и костыли, и модные трости, и снова подгулявшие инвалиды, которые при звуках музыки беспомощно пританцовывают на месте: «Ай да Йово, Йово, коло заведи! Ай да Мара, Мара, сама в пляс идет!…» При одном воспоминании об этом жалком зрелище с участием измученных, ободранных, больных, голодных тоска и ужас находят на меня: неужели безжалостная судьба заставит нас еще раз все это пережить? …

Что-то где-то надломилось - на солнце или в воздухе, над нашими головами пронеслась тень холодного дыхания и возмутила мою кровь. И я заорал, обернувшись к Якше:

- Долго ли нам так сидеть?

- Покуда высидим, - ответил он, не поднимая головы.

- Неужели тебе еще не осточертело бездельничать?

- Осточертело, все шарниры от безделья болят, но что поделаешь?

- Тогда ругайся или хоть рычи, как человек!

- Начинай ты первый.

Он привык, что начинаю я, поэтому и выдержки у него хватает на несколько минут больше. До сих пор он пристально разглядывал султан папоротника, теперь, переведя глаза направо, уставился на можжевёловый куст и покинутый муравейник.

- Чего мы, собственно, ждем? - допытывался я.

- Когда на нас что-нибудь с неба свалится.

- Уж не воображаешь ли ты, что при таком безделье можно вписать какую-нибудь светлую страницу в историю человечества?

- Но и так, как ты думаешь, ее тоже не впишешь.

- А почем ты знаешь, как я думаю?

- По голосу. И злобной ненависти, которая буквально душит тебя, и жажде прихлопнуть какого-нибудь негодяя, будто, прихлопнув еще одного негодяя, можно переделать мир.

- А сам-то ты знаешь, как его можно переделать?

- Знаю. Постепенно!

Все они уцепились за это слово - постепенно. Одному мне, дураку несчастному, все не терпится: быстрей, быстрей, подгоняю я, но, не довольный и этим, еще жалею о том, что невозможно исправить прошлое, воскресить мертвых и сделать их счастливыми. Да еще злюсь на всю эту бабью волынку и думаю: куда ж откладывать, когда и так уже потеряно столько времени даром?…

Вдруг откуда ни возьмись передо мной оказалась настоящая баба, ядреная и сильная; она опустилась на землю у куста и усмехнулась, когда я потянулся к ней рукой, и потом все посмеивалась, глядя, как я, заголив ей колени, полез выше. Но в это самое мгновение в долине грянул выстрел. Я открыл глаза, и тут же, словно в подтверждение первого, ухнул второй. Стреляли где-то в районе Ровного и Зендича; глухо пророкотав, выстрел без отзвука замер вдали. Якша встрепенулся и устремился взглядом в долину в несбыточной надежде рассмотреть, что там происходит. Напрасный труд - слишком велико было разделяющее нас расстояние и слишком мелки события человеческой жизни, включая и саму смерть, столь значительную в наших глазах. Тишина уже стерла ее, но теперь это была другая, не прежняя тишина, что-то сломалось в ней, и она тихо плакала, как, плачет девушка, горюя о своей потерянной невинности.

- Какой-то звук тупой! - замётил Якша.

- Когда угодит в мякоть, всегда такой.

- Думаешь, угодило в мякоту? А мне показалось, что в какую-то труху.

- Мякоть - она и есть будущая труха.

- Может быть, они лисицу подстрелили.

- Непохоже. Лиса не дура у дороги шататься да под пули себя подставлять.

- Ты, конечно, думаешь, что в человека.

- Давай поспорим на пяток патронов. Согласен?

- Нет, у меня слишком мало патронов, чтобы швыряться ими зря. Но если действительно кого-нибудь убили, это убийство могут нам приписать, а у нас нет свидетелей для доказательства обратного.

Плевать я хотел на свидетелей! Если бы они и были у меня, я бы все равно с ними возиться не стал. Я ни перед кем не собираюсь оправдываться, в том числе и перед нашими, ну их к черту! Всякая попытка оправдаться означает сдачу позиций и унизительное покаяние, а я не желаю на веки вечные запятнать позором паспорт свободы. Мой бюджет имеет прочную гарантию и активный баланс, но одной моей шкуры не хватит на то, чтобы расплатиться за все те шкуры, которые из-за этой самой шкуры гниют там внизу. В случае с Якшей дело вы глядит совсем не так просто - его история за путанна и сложна. За ним неотступно следуют непомерно раздутые им терзания на тему о том, что у какой-то безвестной стены вместо него изрешетили пулями его брата Заро. Бедняга, он не в состоянии этого забыть, он не в состоянии примириться с этим. И мысль о том, что за все совершенные им или его товарищами поступки придется расплачиваться его младшим братьям - несмышленым и беззащитным детям, - держит Якшу в постоянном страхе. Эта мысль угнетает его больше, чем исключение из партии, и, вероятно, именно она толкнула Якшу искать от нас спасения в одиночестве, из которого на короткое время я вырвал его. Но это время уже истекает, и Якша мечтает снова погрузиться в него.

- Ну вот, - промолвил он, - теперь все улеглось.

- Еще бы, не станут же они целый день палить.

- Может быть, еще ничего и не случилось.

- Конечно, по сравнению с тем, что предстоит.

- А может быть, они пристрелили бешеного пса.

- Из всех бешеных псов самый страшный человек - туда ему и дорога!

- Как ты можешь так говорить? А если это кого-нибудь из наших? … К тому же здесь все наши в широком смысле этого слова.

Правильно. В каком-то смысле все они наши: всех нас секут одни и те же дожди и обдирают одни и те же торговцы. Жаль, что при встречах с ними ни у кого из нас нет времени поразмыслить над этим: когда речь идет о том, кто первый выхватит оружие, тут некогда размышлять, тут надо беззаветно ненавидеть. Но даже если этот выстрел внизу оборвал жизнь кому-нибудь из наших, я все равно жалеть его не стану, потому что жалостью ему уж не поможешь. Если наш, зачем же он тогда у дороги слонялся, зачем же он тогда на двух стульях сидел? Не люблю я этих половинчатых, зарабатывающих себе заслуги перед будущим, сладко отсыпаясь в собственной кровати. Захотелось будущего, браток, изволь-ка вылезти на свежий воздух, изволь-ка потомиться, изнывая в засаде, принимая солнечные ванны, покамест не сойдешь с ума от страха, скуки и несносного ожидания…

Медленно тянулся день, удлинялись косые тени. Скалы в отсветах западного сияния напоминали разрушенные города. Когда-нибудь я обязательно обследую эти города, таящие в себе сокровища старины, но только не сейчас. Сейчас я спешу на поляну в засаду, караулить зайцев. Собственно, дело не в них - зайцев мне все равно не видать, - а в Якше: если он решил меня покинуть, пусть себе уходит без помехи. Однако в сумерки Якша явился и сел на поваленный ствол передо мной. Я успел уже забыть про те два выстрела в долине, как и про многие другие, но Якша снова принялся гадать, что бы там такое могло стрястись. Прямо-таки невероятное пристрастие к покойникам! Втемяшились ему в голову эти выстрелы, и теперь уж он не успокоится до тех пор, пока мы не узнаем, кого там прихлопнули внизу.

Мы спустились ущельем в Межу и завалились в первый же попавшийся сад подкрепиться сливами. На кровати под яблоней мы отыскали Луку - он любовался звездами, прислушиваясь к травле барсуков. Страшно обрадовался старый, увидев, что у меня появился товарищ, и принялся исследовать Якшину генеалогию, перебирая его дедов и прадедов. Теперь уж он не кашляет, как раньше, исцелился яблоками и ракией, настоянной на корешке травы змеевика. Лука вытащил бутылку из-под подушки - нате, мол, подлечитесь и вы немного впрок. А в дом он ни за что не переселится, пока дожди под крышу не загонят, тесно ему в четырех стенах, насиделся в тюрьме, да и потом еще успеет надоесть. То ли дело под открытым небом: чуть слышный лепет реки, людские голоса то усыпляют, то будят его. Прекрасная пора, длинное лето стоит; может быть, это его последнее лето, и надо взять от него все, что можно.

- Кто-то стрелял внизу сегодня, - сказал Якша.

- Точно, два раза кряду.

- Кого-нибудь убили?

- Убили одного, по прозвищу Керосинщик. Он торговал ворованным бензином, а прозвали его Керосинщиком. У него дом при дороге, шоферы таскали армейский бензин и сбывали ему по дешевке. И Керосинщик здорово на этом подработал, а люди завидовали ему, вот он в конце концов и заработал на орехи!…

- Выходит, потеря невелика?

- Какое там, считай, одним меньше стало.

:- А кто его убил, известно?

- Догадываются, да черт их разберет. Вернее всего, старые счеты свели. Кляузный он был тип, вечно соседей по судам тягал, а кому ж охота ни за что ни про что нервы трепать и время даром губить. Вот кто-то и воспользовался этой кутерьмой и отомстил Керосинщику за свои обиды. Раньше Керосинщик в чиновниках служил, писарем при суде или чем-то в этом, роде где-то в Сербии, да загремел оттуда, но с той поры сохранил дурацкую привычку обивать судебные пороги и травить людей. Зато нынче кто-то вздохнул с облегчением: по крайней мере после войны не придется больше с адвокатами маяться. Но тут еще и другая есть загвоздка: один из сыновей Керосинщика, штурмовик, - сволочная поганая собака, что бесчинствуют под охранной грамотой своей бороды, - однажды этот штурмовик до полусмерти избил одного старика из Расовых. Поговаривают, будто ему за старика и дали прикурить, но я-то думаю, это люди нарочно на ложный след наводят. Целились в Керосинщика меткие стрелки, так их растак, в молоко их матери: две пули одна под другой так в тело и вошли, Керосинщик и пикнуть не успел, как уж был готов!

Я припоминаю этого Керосинщика, который тогда был еще обыкновенным Милуном, молодым пенсионером и вдовцом с четырьмя ребятишками от первого брака. Он женился на девушке с приданым и стал со своей богачкойрасхаживать по гостям да по званым обедам. И ни на минуту не разлучался с ней, будто .их кто веревкой связал. Про них даже пословицу сочинили: «Милун за Стакой тянется, как нитка за иголкой ползет». Стака быстренько распихала троих старших приемышей по заведениям и нарожала вместо них целую кучу своих детей. Супруги выстроили новый дом с террасой, выходившей на дорогу; на террасе поставили стол и стулья и в доказательство своего превосходства над прочими завели новый обычай обедать на свежем воздухе. На террасе же помещался и зонт - символ его величества пенсионера и домовладельца, зонт, с которым Керосинщик не расставался ни в дождь, ни в солнце. После обеда чета Керосинщиков пила кофе, дабы каждый мог видеть, какой шикарный и светский образ жизни они ведут. Возле чашек на столе лежал обычно уголовный кодекс в черном переплете, чернила и тетрадки с пометками по ходу уже ведущихся или предстоящих судебных процессов. Теперь все эти вещи Стака положит мужу в гроб, потому что они должны быть у него под рукой, если он вздумает с кем-нибудь судиться на том свете.

- А кукуруза в этом году уродилась на славу, - сказал Якша.

Лука вздохнул:

- На славу-то оно так, да все равно не впрок.

- Как так не впрок?

- Кукурузу убирать надо, а убирать-то ее и некому.

- Что же Ива не может тебе подсобить?

- Да куда уж ей! У нее ребенок, а тут еще коровы, и других дел полно. Ива со своим хозяйством никак не управится.

- Справится уж как-нибудь.

- Как-нибудь зерно в землю просыплется, тем дело и кончится, да уж, видно, ничего не попишешь!…

Вот тут-то я и пожалел, что не очистил карманы Косты Америки. Добро бы это были трудовые денежки, а то ведь ничуть не бывало. Тут бы они как нельзя более кстати пришлись, на деньги ведь можно поденщиков нанять и перебиться до той поры, пока вся эта каша не уляжется. В следующий раз я буду умнее и ни за что не выпущу деньги из рук. А Якша, если это ему не нравится, может отвернуться…

- Нам бы хоть одного человека в помощники себе раздобыть, - проговорил старик.

- Где ж ты его возьмешь?

- Всего-то одного и надо - присмотреть за скотом да ребенком.

- Женись, вот тебе и помощник будет.

- Мне-то уж поздно, я все на вас, на молодых, надеялся, - и Лука взглянул на меня с немым укором.

По всей вероятности, он совершенно убежден, что я могу, но по какому-то капризу не желаю дать ему этого самого помощника. Мы пожали друг другу руки и пошли. С камня на камень перебрались через реку, а там - по лугам, по выжженной траве, оставляя внизу крики шумной облавы на барсуков. Пришли на Лаз, я стукнул в косяк. Ива открыла дверь. Лицо ее округлилось. Сразу видать, что в этом году богатый урожай слив, а Треус оставил ее в покое. И снова она стала красивой, конечно, не такой, как прежде, но почти такой. Я спросил Якшу, как ему понравилась моя сноха, да куда там! Он и глаз-то не смеет на нее поднять. Бедняга знает женщин лишь по книгам, а еще мечтает переделать мир!…

- Что ж ты мне невестку-то обещанную не привел? - налетела на меня Ива.

- На кой она тебе невестка, оставь это!

- Да мы ее как озябшие солнышка ждем.

- А ты уж не могла Луке не наболтать?

- С какой же это стати я буду от него скрывать? Наоборот, я его обрадовать в тяжелую минуту хотела. Если бы ты только знал, как у него лицо просияло. До того растрогался старик, что сразу муштулук ⁴⁸ мне за добрую весть подарил!

- Ты ему этот муштулук верни - из моей женитьбы ничего не выйдет.

- Как так не выйдет?

- Раздумал я жениться. Раздумал, и точка!

- Ага, значит, кто-то уже успел тебе насплетничать.

- Оставь, давай не будем об этом!

- Вечно вы всякую брехню подбираете!…

Вот так, не зная даже, как ее зовут, ни разу не видев ее в глаза, Ива очертя голову кидается на ее защиту, заранее во всем осуждая меня. Теперь это не та безответная молчаливая Ива - передо мной была одна из шести дочерей Марицы Сайковой, и эта Ива, сама не ведая того, какую боль мне причиняет, ковыряла пальцем в моей ране. Возмутительно, с какой легкостью она предала ту, первую: а может быть, просто ловко скрывалась под маской безобидного существа, а может быть, чутьем догадалась о том, что так мучит меня! Я чуть не взорвался, но пересилил себя - мне стало жаль ее. Ведь и я во многом виноват: сначала увлек ее мечтой, а потом одним ударом разрушил ее радужные замки. И все из-за чего? Из-за гнусной сплетни, которой Коста Америка рассчитывал оглушить меня и, воспользовавшись минутным замешательством, нанести решающий удар. И если это не старческая подозрительность без всяких оснований, так, значит, злостное вранье. Но предположим, у Неды с Велькой и было что-то, что ж из этого? Ведь все это было до меня, когда Неда не знала о моем существовании. Какие же могут быть обязательства перед тем, кто для тебя не существует на свете?..

Тщетно однако взываю я к доводам рассудка, пытаясь обрести душевное равновесие. Стоит мне вспомнить тот сиплый голос из пещеры: «Потому что он жил с моей снохой», - как тошнотворное чувство брезгливости, как и в первый раз, волной накатывается на меня. Может быть, это даже и не ревность, вывернутая наизнанку и обращенная в прошлое, а незаживающая рана в памяти и страх и ужас той минуты, когда я падал мешком на камни…

И я сказал, решительно меняя тему разговора:

- Как же это с Керосинщиком так получилось, Ива?

- Мертвым легко, а вот живым как-то жить надо, Ладо.

- Не забудьте раскрыть над могилой его знаменитый зонтик, не то он до страшного суда свои склоки не кончит.

- Нет, никак я этого не ожидала от тебя…

- Чего ты от меня не ожидала?

- А вдруг она руки наложит на себя?

- Не суйся в чужой огород, - крикнул я, - лучше за своим ребенком смотри, это самое главное, а других не трогай, пусть каждый своими делами занимается!

Она пошатнулась, как бы от резкого удара в грудь, и поглядела на меня с укором; лицо ее было искажено болью. Нет, это не я, мелькнула у нее мгновенная мысль, это кто-то другой перелез в мою шкуру. Плечи ее сотрясались от беззвучных рыданий, слова не шли с языка. Так я и оставил ее - пусть выплачется, слезы приносят облегчение. И бодро зашагал прочь, стараясь уйти от Якшиного любопытства. Я не задерживаясь мчался вперед - авось да у него и пропадет охота расспрашивать меня или мне в голову придет какая-нибудь вдохновенная ложь. Но напрасно я бился - спасительная идея так и не посетила меня. Время от времени, предприняв очередной бросок, Якша нагонял меня, но стоило ему открыть рот, как он начинал оступаться и падать и поневоле отставал. Лучше всего ему ни о чем не спрашивать меня - у каждого свои заботы. И так же, как я не вмешиваюсь в его дела, пусть и он оставит меня в. покое. Я нарочно рванул через Глухомань, по скошенным лугам, мимо пересохших источников. Сел отдохнуть у ограды под одичавшими сливами и многозначительно покашлял, как бы отодвигая его от себя. Якша опустился поодаль под сливой и притворился спящим.

Из оврага поднимались горькие запахи ольшаника и травы, увядшей от жаркого солнца И эти ароматы оживили картины, с детства полюбившиеся мне: овцы, а с ними девушки. Теперь они исчезли, не встретишь больше девушек в лугах, но ведь когда-то они существовали на свете и играли в странную игру: «Вот мертвец!» - «А где нашли?» - «У тропы-злодейки!» - «А куда ж его снести, а куда ж его снести?» - «На кладбище к вилам, к вилам-чародейкам …» Похоронят девушки покойника и, помянув его фруктами из своих корзинок, запоют:

И вот уже явственно звучат девичьи голоса, взмывая к небу и возносясь над Турией к развалинам турецкой крепости. Итак, сбылись предсказания девушек: будучи до сих пор причиной стольких горьких слез, я стал наконец виновником сладкой боли, той боли, которую воспевают в песнях, стараясь донести ее до будущего. Еще немного, и круг замкнется, и все начнется сначала. Не хватает только маленького мальчика с овцами, не хватает только, чтобы снова он пришел сюда на Глухомань и, заслушавшись девичьей песней, засмотрелся вдаль, любуясь развалинами старой крепости, которая возвышается на высокой горе, медленно рассыпаясь под солнцем в прах.

ПРОМЕЛЬКНУЛО НАШЕ КОРОТКОЕ ЛЕТО

Дождь собирался основательно, а это верный признак того, что пройдет он, не иначе как окончательно вымотав нам душу. Мы видели, как постепенно, осваивая вершину за вершиной, с запада наступали на нас полчища черных копий. Вчера он накрыл нас, загнав в душную каморку за пазухой хвойных деревьев. Дождь лил всю ночь и весь день, размягчая камень и дерево. В довершение к прочим несчастьям мы погибали от тесноты: спасая муку от сырости, мы притащили ее в наше убежище, и теперь кислый мельничный запах отравлял последние благоухания деревьев и лета. Медленно катились часы, клубком скорпионов и змей свернулись в них тревога и страх. Со скуки я взялся читать «Учение о наследственности», в котором один бородатый академик изящно доказывал бессмысленность нашей борьбы. Исходя из сомнительных предпосылок и туманных гипотез высказанных другими учеными, сей муж подводил к тому, будто гены, носители наследственных признаков, являются неиссякаемым источником взаимной ненависти и вражды. А поскольку гены не поддаются изменениям, никакие революции нам не помогут: одни в силу своих наследственных признаков обречены гнуть спину и питаться ботвой, другие - притеснять этих первых, помыкая и объедая их до скончания света …

Я отшвырнул книгу, но облегчения не почувствовал. Поймать бы эту старую лису, уж я бы вытряс эти гены из его башки, Но поскольку академик был далеко, я стал утешаться мыслью, что счастья ему все равно не видать. Пусть он врет что угодно, а счастья ему не было и, судя по всему, не будет. Прежде всего он и сам прекрасно сознает, что не принадлежит к той высшей расе, к которой старается примазаться, а потому напрасно он строчит трактаты в ее защиту и выступает адвокатом, просиживая взаперти свои штаны; второе - если он не слепой, он должен видеть, что избранные тоже несчастны: оттого ли, что мало захватили, тогда как другие цапнули гораздо больше, оттого ли, что невозможно утащить с собой в могилу все, что, по их мнению, им принадлежит. Они несчастны из-за женщин, из-за страха, из-за старости, несчастны на сто ладов, а если и счастливы, то ненадолго. Призрачность человеческого счастья особенно остро ощущается в моменты беззаботного веселья, наблюдая которое я никогда не мог отделаться от какого-то грустного чувства. И если некоторым эта мистическая, по их словам, и еще невесть какая грусть кажется врожденной чертой динарской расы, то я склонен считать ее тихим шепотом многовекового опыта, распознавшего в разгульном веселье ту обманчивую завесу, которой люди пытаются отгородиться от того, что грядет им навстречу. Один вид веселых и счастливых людей заставляет меня подозрительно насторожиться. И это немудрено - в наше время могут веселиться лишь дураки или авантюристы, которым на время удалось кого-то обмануть.

Однако подобные мысли вскоре покинули меня, растворившись во сне. Блуждая по окрестности тонким лучом, моя душа скинула тяжкое бремя времени и пространства. Лавируя между каплями дождя, она озаряла леса и горы тусклым светом и, осмотревшись, снова пускалась в путь, неверным огоньком мерцая в пустоте. Я следовал за нею по пятам, готовый сопровождать ее повсюду, но некий таинственный звук странно тревожит меня - мне чудится страдальческое блеяние потерянной овцы, зовущей кого-то из облаков, куда завела ее черная тоска и откуда она теперь не может спуститься на землю. Я проснулся и обнаружил себя лежащим на сухом островке, обойденном дождем. Теперь уже не слышно было, как, падая в лужи, долбят по воде капли, заглушенные прекращающимся воем вздувшихся диких потоков. На меня дохнуло запахом муки, мельницы, сырости, и дыхание в груди стеснилось. Якша между тем безмятежно спал, витая где-то далеко отсюда и не зная о том, что творится со мной. С завистью глянув на него, я тоже закрыл глаза, мечтая снова погрузиться в сон, но в это время с облаков или с невидимой вершины горы, окутанной черной тучей, до меня дошел призывный крик:

- О мой Пегий, куда же ты запропастился!

Я не знаю, слышал ли я этот крик, прилетевший издалека, но голос этот я сразу узнал - это могла быть одна только Неда или ее сестра. Может быть, все же сестра? Перед ней моя совесть чиста, но нет, это непременно окажется Неда. Раз дождь, значит, Неда, ибо беда никогда не приходит одна. Но с меня достаточно и одной этой женщины - ведь Неда заключает в себе целое море страданий и бездну мучительных противоречий, страстного желания и раскаяния и неразрешимых сомнений в том, что она такое для меня - святыня или обман? Весь предыдущий день и ночь меня не оставляло странное предчувствие того, что Неда где-то близко, что она настигает меня своей тенью, и все то постороннее, о чем я старался думать было бессознательной попыткой отвлечь от нее свои мысли. А она тем временем все приближалась и вот наконец пришла и теперь уже тут совсем рядом опустилась на землю из клубов тумана и перестала парить. Она идет по горам и шлепает по лужам, а этот самый Пегий, заплутавшийся жеребенок, а может быть, бычок, всего лишь условный код, с помощью которого она посылает в ночь свои сигналы. И сигналы эти предназначены мне, и никому другому, ибо ни бык, ни вол, ни дьявол не осмелятся зайти в непогоду на Лелейскую гору. Какая-то беда выгнала ее ночью из Дому и привела ко мне - может быть, безудержная тоска, может быть, внутренний голос, шепнувший ей о том, что я полегоньку выпутываюсь из ее сетей…

Что-то потревожило и Якшу - вечно он слышит то, что ему не надо слышать, - он сел и произнес:

- Если ей и нужен кто-то, так только не Пегий!

- Точно! Кого-то она другого ищет…

- И чего ты кривляешься и петляешь, лицемер! Ведь не меня же она ищет, а тебя, так отзовись ей!

- Подожди, я хочу посмотреть.

- На что смотреть-то?

- Кого она с собой привела. Ведь не одна же она сюда явилась, одна она бы побоялась. Ее катун за девятью горами.

- Кого же она может за собой привести?

- Кого-нибудь, кто хочет знать, где я скрываюсь.

- Ты что же думаешь, это ее кто-нибудь подослал?

Думаю и не думаю. И ничего наверное не знаю, а потому надо быть начеку и никому не, доверять. Я ведь и себе подчас не верю, опасаясь, как бы самому себе не вскочить на загривок. Время меняет человека, и ему надоедает быть героем и идти напролом все вперед да вперед. В отличие от нас им дождливая ночь не страшна - у них добротные плащи с капюшонами из непромокаемой ткани и чехлы, защищающие от сырости винтовки. А если даже кто-нибудь из них простудится и заболеет, так тоже не беда - его мгновенно вылечат в больнице. Они могли погнать ее силой, всю дорогу подталкивая ударами в спину, не потому ли голос у нее охрип и пресекается от боли. К тому же и сила нужна не всегда - случается им угрозами и обманом сбить с толку затравленных людей и впрячь их в свою упряжку. Мало ли на свете прохвостов и негодяев, которые умеют втереться в доверие к женщине? Может быть, один из них оказал услугу Нединой семье, пообещав ей золотые горы, если она поможет им расправиться со мной. А может быть, движимая жаждой мести, она сама вызвалась им помочь. Все живое готово отомстить за себя, и дерево, и камень, а женщины, подобно воде, мстят вероломно, и многие бесстрашные гайдуки, воспетые песнями и легендами, пали, доверившись женщине.

- Ну вот, теперь ничего не слыхать, - сказал Якша.

- Когда не слыхать - это самое опасное.

- Ни за что не поверю, что кто-нибудь идет за ней по этой непогоде, и никакой опасности не вижу.

- Еще бы что-нибудь увидеть в этой темноте!

- Я бы на твоем месте откликнулся ей.

- Ну и откликнись, кто тебе мешает?

- Снова ты крутишь чего-то. Что это напало на тебя? Ведь она моего голоса не знает, еще убежит с перепугу. Тебе хочется, чтоб она убежала?

- Не нравится мне, что она сюда пришла.

- А ну, вылезай, посмотрим, кто там за ней идет.

- Где мы потом сушиться будем, если промокнем?

- Ничего, она тоже мокнет. Иди, иди, небось не растаешь, не сахарный. Да не жалей ты свою форму, не так уж она дорого тебе обошлась.

И Якша вытолкнул меня из нашего убежища. Я не сопротивлялся больше и покорно вылез под дождь, ощущая странную раздвоенность чувств и безразличие; но поскольку без нее мне так же плохо, как и с ней, пусть будет так, как будет… Нащупав нас, дождь усилился, затопал громче, заглушая шум рокотавшей воды. Столь хорошо знакомая мне до вчерашнего вечера местность, размытая и обезображенная оползнями, за ночь успела нам изменить. И, озираясь вокруг, мы невольно думаем о том, что такова судьба всего, что нам принадлежит и что казалось бы познано нами до конца, включая и чье-то сердце. Образовавшиеся за ночь потоки мчались там, где их не было отродясь, вырванные с корнем деревья валялись, опрокинутые навзничь, зажав корнями камни, выхваченные из земли, ямы провалов расставили нам на пути коварные капканы. Вот так же и в моей душе - давно уже царит в ней отчужденный холод разрухи.

Далекий голос женщины не появлялся снова, и след, оставленный им в памяти, постепенно бледнел. И у меня мелькнула надежда, что этот призрачный голос - пустой обман слуха, разбуженного ревом потока в ущелье. И страстно захотелось верить в то, что он не повторится больше никогда, так же как и все это безумие с Недой, которое явилось мне в кошмарном сне и рассеялось вместе с ним …

Поднимаясь в гору верхним краем сгоревшего соснового бора, мы искупались с ног до головы. Пожар свирепствовал здесь прошлым летом, но в воздухе воспоминанием о несчастной любви, не оставившей по себе никакого другого следа, до сих пор стоял запах гари и пепла. Наконец мы очутились на голой скалистой вершине, в облаках, лизавших камень. Глаза привыкли к потемкам и, собирая по крохам мерцание света, выхватывали из темноты искаженные облики предметов. Останавливаясь, мы прислушивались к шуму побоища и стонам, доносящимся из долины: сучья, кусты и камни - все устремилось куда-то вниз, само не зная куда, и в отчаянии взывало о помощи. Мы тоже не знаем, куда лежит наш путь, но по крайней мере молча сносим невзгоды, во всем полагаясь на свои винтовки. Наше убежище под деревом осталось где-то далеко позади, отошло в прошлое и теперь казалось нам таким же далеким и недостижимым, как, например, комнаты с кроватями и розами под окнами. Спускаясь вниз по каменистым уступам, мы снова наткнулись на один из отрогов сгоревшего леса и запутались в зарослях ежевики. На месте пожарища беспорядочно торчали обгоревшие пни, кривые и почерневшие и напоминавшие разложившееся и деморализованное войско, которое невозможно собрать и двинуть в поход.

При выходе из хаоса мертвого леса Якша вдруг задержал меня и вытянул руку вперед: маленькая сгорбленная тень, выбравшись из обгоревших скелетов, побрела, пошатываясь, по лугу. Но за ней никого не видать, она одна, совсем одна прошла сквозь эту мокрую темь и теперь плелась понуро, причитая плачущим голосом:

- Ой мой Пегий, Пегий, горе мне с тобой горькое!..

- Эй, Неда! Какого это ты там ищешь вола? - крикнул я ей вслед.

Она остановилась как вкопанная и повернула голову на крик:

- Слава господу богу и дьяволу, приведшему меня к тебе!

- Кто тебе сказал, что я здесь?

- Кто мне мог сказать, сама наугад пошла.

- Беда какая-нибудь случилась, что ли?

- Беда, а то как же! Василь тебя ищет. Ранили его, и он теперь не может за тобой гоняться.

Ох уж этот мне Василь! Вечно ему надо сунуться вперед, в самое пекло, потому что ему, видите ли, хочется необыкновенных приключений, из-за которых другие потом должны страдать. Но все равно, это ужасно здорово, что он пришел за мной, - выходит, они там не вычеркнули еще меня из списков, хотя и неизвестно, к добру это или к злу. Но как бы там ни было, а на Василя меня все равно досада берет: в глубине души я лелеял тайную мысль о том, что Неда пришла за мной по собственной воле, и теперь мне жаль разубедиться в этом. Мы вышли на луг. Неда поджидала нас на том самом месте, где застиг ее окрик. Различив в темноте фигуру Якши, шагавшего рядом со мной, она вдруг заподозрила, что это я каким-то образом раздвоился, и испуганно вскрикнула:

- Это кто-то идет там, что ли, с тобой?

- Да, это Якша. Он свой, не бойся!

- Не бойся меня, - подал в свою очередь голос и Якша. - Ты, должно быть, уморилась в дороге.

- Не столько уморилась, сколько натерпелась страху.

- А что Василь, тяжело он ранен?

- В ногу, ходить не может.

Я чиркнул спичку и поднес к ней поближе - она поспешно убрала с лица упавшую прядь волос, стараясь показаться мне красивее. Платье облепило ее всю, образовав странные выпуклости и складки. Ее былая красота, ее фигура - все это куда-то бесследно исчезло. Она это знала и, тревожно вглядываясь в меня, читала на моем лице все сомнения и муки, разлучившие нас с ней. Все прочитала, все поняла и молча ожидала, когда я выскажу ей это вслух, а до тех пор она мне даже руки ни за что не протянет.

Спичка догорела до ногтей, я выпустил ее, и все потонуло во мраке. И вдруг, как бы прорвав плотину и грозно нарастая, на поле хлынула мутная волна. Я кинулся к Неде и выхватил ее из этого потока. Прижал к груди, ощущая всю ее сквозь мокрое полотно, которое мешало мне, вбирая ее глазами кожи и тела. Никогда еще не была она такой красивой! Ее руки, словно птицы, вырываются от меня, а губы, свежие, как сливы, вымыты дождем. Не отнимай, не отнимай же у меня эти сливы, я не успел еще досыта насладиться ими и никогда не успею! Не отнимай, какая разница, что раньше они были чужими! Горные ливни, и ночь, и страх смыли прошлое, и теперь эти губы только мои!…

И на секунду я позабыл тревоги и сомнения, я позабыл, что теперь не время для любви и что его никогда у нас не будет, и многое-многое другое, что так надолго оторвало меня от нее. Но, угадав каким-то чудом, что этот порыв пройдет через мгновение, она вырывается, выскальзывает, высвобождаясь из моих объятий. И вырвалась. Я удержал только руки и, стиснув их в своих ладонях, заглядываю ей в глаза и читаю в них ее мысли: какое-то предчувствие говорит ей о том, что кончилось, промелькнуло наше короткое лето, украденное, отнятое, полное опасностей и капканов, прерываемое выстрелами и стонами, - страшное лето лелейское. Прошло безвозвратно и никогда не воротится, и никакие силы не могут его снова разжечь. И так же, как и мне, ей жаль, что оно промелькнуло так быстро. Но от этого щемящего чувства утраты нет иного лекарства, кроме молчания и терпения. Кончилось, не досаждает больше и не стонет, но ведь и кроме обманчивой страсти есть еще другие основания для того, чтобы жить, пока живется…

- Как все это вышло с Василем?

- Налетел на засаду у «Тополя».

- Горячий больно, потому и налетает.

- Не поэтому. Они весь катун засадами обложили и не сходили с места, поджидая тебя.

- Хорошо еще, что ноги унес.

- Просто ему повезло.

Не столько повезло, сколько смекалка вывезла. Он скатился с обрыва к потоку для отвода глаз, а потом поднялся лесом наверх и поспешил уйти подальше, пока не остыла рана. Они же, решив, что рана потащит его вниз, как это бывает всегда, ринулись ему наперерез. И при малейшем шуме потревоженных ветром ветвей, при каждом шорохе вспугнутой дичи думали, что это Василь от них уходит. Так они дошли до села и обложили его и всю ночь перетряхивали подряд все дома. А Неда, услышав выстрелы, выпустила до света коров из загона и погнала их в ту сторону, где стреляли. Так, на всякий случай, думая быть при надобности под рукой. Раньше она никогда не встречалась с Василем, только слышала о нем кое-что, а тут смотрит - человек ранен и, налегая на винтовку, молча ковыляет от дерева к дереву. И сразу поняла, что это наш, потому что ихний не стал бы молчать. Она подставила ему плечо и отвела в пещеру. Единственную, про которую еще никто не пронюхал, он вполне бы мог отсидеться в ней, пока совсем не поправится. Мог бы, да не желает - невтерпеж ему, не дают ему черти покоя, поднимается через силу, тревожит рану и в конце концов нажил себе горячку.

Так как пещера находится за перевалом, мы идем водоразделом с гребня на гребень, в обход истокам реки, которую в крайнем случае можно перейти вброд в самом начале. А под нами где-то внизу клокочет какая-то бурная жизнь, развертывая сцены баталий и переселения народов. И кажется, будто в долины переселяются целые села и племена, влача за собой стада и стариков, обвешанных допотопными кремневками, ведя с собой собак и детей с игрушечными духовушками и трещотками. Толпа народа эапрудила дороги, плачут женщины, толкаются, кличут своих, посылая горам прощальный привет, ржут кони, гулко бухают пустые бочки и маслобойки, мычат телята, хнычут новорожденные в подвесных корзинах, и саркастически хохочут умалишенные, вырвавшись из пут. Беглецов перехватывают у переправ, расстреливают из орудий и с воздуха, и с нарастающим гулом и грохотом толпы людей съезжают в низины.

Поймав на ходу Недину руку, я крепко сжал ее в своей - я здесь, не бойся. Другой рукой придерживаю ее за талию, не то еще оступится и упадет. На скользком склоне под громыхание, сотрясающее долину, эти моменты невольной близости затягиваются. И постепенно из них рождается новая любовь, мудрая и ровная, почти что братская, не ослепленная страстью и не отравленная ядом ревности…

- Ты знала, что «Тополь» обложен засадами?

- Теперь уже сняли, куда-то дальше перенесли.

- А раньше были с обеих сторон, в катун невозможно было пройти.

- С тех пор как мой свекор погиб, они ставили засады каждую ночь.

- Должно быть, заподозрили что-то.

- Это моя свекровь им нашептала, да ведь она подозревает всех на свете.

Самое ужасное, что наступила осень и скот угонят в долину. Трудно ей будет жить под одной кровлей с ненавистной свекровью, постоянно видеть ее перед глазами и есть ее хлеб - проклятый, пересчитанный по куску …

- Ступай в Межу, - сказал я, - там тебя ждут.

Она вскинула на меня глаза:

- Ты это всерьез говоришь?

- А то как же? Теперь не до шуток, да я и раньше не шутил. Я им сказал, что ты придешь.

- Незваному гостю место за дверью.

- Об этом ты не беспокойся - они тебя ждут не дождутся. Им рабочая сила нужна - убирать кукурузу.

- В чужой дом с пустыми руками не ходят.

- Они тоже в чужом доме ютятся, но ведь надо же как-нибудь перебиться. Так что ты не мудри, а собирай свои тряпки и отправляйся туда прямиком. Если кто-нибудь спросит, кто ты такая, скажи - моя жена. Да постарайся быть покрасивей хотя бы первые дни - пусть они мне там позавидуют. И чтоб тебе немножко раньше собраться, тогда бы это тебе легче было сделать.

- Раньше я Василя бросить не могла.

- Теперь сможешь. Ты ему сказала, кем мы друг другу приходимся? …

- Он меня не спрашивал про это.

Неда призадумалась и наконец решилась: да, она идет, теперь ей выбирать не приходится. Сроду она не видывала этой Межи, но, уж конечно, ей там будет не хуже здешнего. Хуже просто не может быть, а выходит - будет лучше. Так она и выложит свекрови напрямик: ухожу, ухожу от тебя, лучше к дьяволу в пасть, чем с тобой!… Завтра же утром все поломает, надоело ей канителиться. Продукты Неда отправила два дня назад, скотину старуха спустит сама, а за вещами пускай присылают наемного работника с лошадьми…

ВАСИЛЬ И ОГОНЬ

Водовороты и бури, мутные воды и людские скопления, как и всякое нагромождение заслоняющих друг друга предметов, плохо поддающихся зрительному охвату, могут быть познаны слухом до самых глубин. Проникая порой до дна, слух исследует мрачные бездны, где безумства отгремевших сражений смешались в чудовищном хаосе с предвестниками грядущих побоищ, в которых погибнет и правый и виноватый. Всю ночь напролет в ушах моих стоит рев битвы и верещание коней под завывание бомбардировщиков; я слышу, как хлещут бичи пулеметных очередей и свищут уже затупившиеся мечи, валя направо и налево груды мертвых тел, улюлюканье и лай собачьей своры, пущенной вдогонку отступающим, и дикие вопли людей, гибнущих под колесами ими же самими спущенной под гору колесницы. Но слух мой больше не выдерживает этой музыки, безумство звуковой фантасмагории становится невыносимо, я отгоняю ее кулаками, отпихиваю ногами, ищу, за что бы зацепиться глазом и выключить слух.

И нету больше звуков - вокруг меня мокрый лес, осень, уныние да грустное ощущение неминуемой утраты, растущее по мере того, как я спускаюсь в долину. Я теряю серебристую ризу одиночества, призрачный дар свободы, которая, сомневаясь и жаждая услышать слово одобрения, толкала меня на путь насилия. Я мог бы примириться с этой двойной потерей, получив взамен нее что-нибудь более ценное, но внизу меня ждали Василь и товарищи и бесконечные прения по поводу того, что я недоучел и не продумал …

Я встал, обхватив руками ствол, но в моих объятиях он оставался по-прежнему деревяннобезучастным, холодным, мокрым и немым - мои волнения не трогали его. Я не двигался с места, пропуская моих спутников вперед. Пусть идут. Они получили от меня больше, чем могли ожидать. Неда прошла мимо, не сказав мне ни слова - она все поняла и согласилась со мной. Якша прошел было, но вернулся:

- Что с тобой, Ладо?

- Ничего особенного, Якша. Я тоже имею право постоять.

- Ты не ушибся?

- Нет, просто делаю кой-какие расчеты в уме. И прежде всего пытаюсь понять: надо ли к ним идти. Да или нет?

- Воздержавшийся раскается точно так же, как и павший.

- Следовательно, это безразлично.

- Для нас не безразлично, поскольку выбор уже совершен.

Да, выбор уже совершен. Надо уметь отдавать всего себя без остатка, отказываясь от индивидуальности, уметь сливаться с общей массой, становясь безыменной частью единого целого, призванной исполнять приказания, или томиться ожиданием в резерве, вне зависимости от твоего отношения к настоящему составу штаба. Все это достаточно неприятно, но без этого невозможно обойтись. Невозможно, ибо в этой войне не в чести поединки, как бывало во времена турецкого ига, здесь строй идет против строя, используя в борьбе заимствованный друг у друга боевой опыт, и военные хитрости, и агитационные уловки, с помощью которых обеспечивается наиболее эффективная мобилизация и закабаление рабочих рук, оружия, душ, техники, раненых, детей, скота, старых гор, новейших песен и дьяволов. Строй врубается в строй с лязгом, скрежетом, ревом, напирая и атакуя и не давая мертвым покинуть ряда, покуда они еще могут служить мишенью или заслоном. Но все же нам гораздо лучше, чем нашим противникам: томительное ожидание нам скрашивают сладостные мечты о прекрасном будущем и ласковом свете солнца, которое непременно появится из туч; а кидаясь в бой, мы убиваем и отдаем свои жизни за коммунизм, за этот вдохновенный синтез мечты и здравого смысла.

Мы перешли с десяток бешеных потоков по шатким мосткам поваленных деревьев - больше на нашем пути нет ни мостов, ни потоков. Остановились на поляне. Дождь незаметно прошел, и только с ветвей еще падали капли. Глухо шумела река, над ней поднимался туман, угрожающе наползая на лес, перекатываясь и клубясь. В прорывах облаков показались звезды и, побледнев, погасли. Кротовые кочки на лугу превратились в клокочущие ключи, выплевывая воду на траву, они булькали и, опорожнившись, затихали. Мы идем по пояс в сырости, но это нас ничуть не беспокоит: если утром будет солнце, наша одежда мгновенно высохнет. А муку мы обязательно перетащим в другое место, я не позволю разводить в моей спальне затхлый дух старой мельницы и крыс. Зима с ее холодами и тревогами еще далеко - у нас еще бабье лето в запасе, а это целые десять дней, а может быть, и больше. Возможно, даже месяц, целый месяц с белыми утренниками, и мало ли какие изменения могут произойти за этот месяц. Может быть, они уже произошли, а мы об этом ничего не знаем, да и поди-ка что-нибудь узнай на нашей верхотуре - как же!..

Ничем не примечательная с виду косматая гора-дворняжка с раздувшимися боками, вытянув длинную, исполосованную шрамами морду к реке, зарылась носом в ил, вылавливая оттуда улиток и червей, вытянула влажный шероховатый язык галечной отмели, ощерила стесанные клыки, пожелтевшие от старости. Это и есть та самая пещера, и Якша мгновенно распознал ее по неуловимому запаху дыма. Запалив лучину, он дал ее Неде осветить нам вход в подземелье. Согнувшись, мы вошли гуськом, а вокруг нас заплясали тени, словно души мертвых птиц, неохотно отлепившиеся от стен и, лениво расправив крылья, слетавшие с потолка. Где-то в глубине, за выступом стены, щелкнула винтовка, и резкий голос крикнул из расселины:

- Кто идет?

А эхо подхватило его: «Кто?.. Где?.. Нигде! Напрасно ищете!»

- Я привела их, - крикнула Неда.

- Кого? - недоверчиво отозвался Василь из своей щели.

- Якшу и Ладо.

- Вот это так молодец!

Я поспешил рассеять его сомнения:

- Эй там, Василь, не вздумай шарахнуть в меня из винтовки, не то тебя черт сейчас же в преисподнюю утащит!

- Из винтовки не буду, а стоило бы.

- Это почему же?

- За все твои тяжкие грехи.

- Грешные-то оказываются на поверку еще крепче святых, об них многие зубы ломали.

Через десяток шагов, которые мы прошлепали по гальке и лужам, перед нами за выступом скалы открылось широко раскинувшееся вокруг подземное поселение: черные стога сена, покосившиеся кровли, черные яблони, качающиеся под низкими закопченными облаками на неслышном ветру. Посреди поселения костер и человек - знаками и шепотом они плетут сети древнего заговора против ночи и природы. Они плетут его давно, начиная с пещерной эпохи, но до сей поры еще не решен вопрос, кто они такие: вероломные заговорщики или передовой отряд разведчиков, высланный природой для исследования новых путей.

Я подошел к Василю, подал руку, он притянул меня к себе, боднув в ознаменование поцелуя колючками усов и костей. Все тот же неисправимый Василь, каким я покинул его летом, - кожа да кости. Но под костями, где-то в области ребер, в нем бушует все то же пламя, гудит, рвется наружу, нетерпеливо прорываясь огненными языками и увлекая за собой его обладателя. На нем сменились одни штаны, да и те не блещут новизной. Рубаха составлена из старых заплат с теми же неизменными прорехами для вентиляции. Видно, он давно уже не мылся, вода и огонь несовместимы друг с другом, но этот ужасный запах исходит не столько от грязного тела, сколько от свежей раны.

Меня сменил Якша, и они с Василем принялись обниматься, чмокаться, похлопывая друг друга по плечам, как вдруг посреди всей этой процедуры Василь изумленно воскликнул:

- Якша, да никак это ты?

- Я, во всяком случае мне так кажется.

- Но тебя прямо-таки невозможно узнать, ты за это время здорово изменился. Когда я видел тебя в последний раз, ты был этаким ободранным бродягой, отшельником со своим персональным котелком и полным отсутствием каких бы то ни было интересов …

- Это я его так прифасонил, - похвастался я.

- А уж как ты сам себя прифасонил!..

По сути дела, это угроза, но я не ощущаю никакой потребности раньше времени кидаться в бой и предпочитаю ее не замечать.

- Что поделаешь, - вздохнул я. - Народ одевает…

- В офицерскую форму? Так я тебе и поверю.

Василь хмыкнул, ему прекрасно известно, откуда взялись у меня эти обновки. Я глянул на Неду - и она тоже, как мне кажется, усмехается, а глядя на нее, и Якша. Итак, эти трое уже успели объединиться против меня, а потом их будет гораздо больше. Катитесь вы все к дьяволу или в чертовой матери с вашим подлым большинством, завистью, заплатами и нищетой!.. К чему эти намеки? Спрашивайте меня напрямик, и я вам выложу все начистоту. Я скажу, что у меня наследственная склонность присваивать себе все, что приглянется. Ведь родятся же люди, наделенные природой ярко выраженными талантами скрипача, торговца или математика. А я вот прямо-таки не могу сдержаться и не стащить при нужде что плохо лежит или не выкрасть из чужого сундука - проклятые гены Неманичей или каких-нибудь других дворянских выродков, застрявшие где-то в моей крови, так и толкают меня воспользоваться чужим добром. Ведь, кажется, это так понятно! Привилегии потеряны бог весть когда, а гены и аппетиты остались прежними. Отпрыску такого рода не остается ничего другого, как сыграть ва-банк на ратном поприще в составе какого-нибудь войска и постараться восстановить былую славу своего имени. Если же я со всеми этими своими генами не подхожу для их компании, так пусть они тогда меня прогонят. Как-нибудь и без них обойдусь, как обходятся волки, как долгие годы обходился Сайко Доселич…

Якша нагнулся над раной. Его озабоченная физиономия меня ужасно злит и напоминает подхалимство.

- Ты чувствуешь, что она у тебя нагноилась?

- Я чувствую жуткую боль, и она никогда не проходит.

- Гм. А кость?

- Кость цела, я это точно знаю, я ушел от них по крайней мере на ружейный выстрел, пока рана была еще горячей. Если бы кость была перебита, я бы не мог двинуться с места. Согласен?

Это он спрашивает Якшу. С каких это пор Василь вообразил, что Якша разбирается в телесных повреждениях? Я, например, ни черта не смыслю в этом деле. Если не считать того, что умею наносить их другим и терпеливо сносить заработанные самим. И, может быть, именно это невежество меня больше всего и доводит до бешенства. И как только мы посмели очертя голову кинуться, как в омут, в эту войну, неподготовленные и беспомощные, как ягнята, как дети! Куда уж нам, таким-то, тягаться с этой его раной, которая, быть может, является не чем иным, как затаившейся, неторопливой и отвратительной смертью? Смотреть на эту дрянь и ждать от нее снисхождения и милостливого разрешения на благополучный исход …

- Надо бы ему прикладывать холодные примочки, - заявил Якша.

- Примочки вечно сбиваются и сваливаются, ничего мне, кроме солнца, не поможет.

- Солнце поможет червям развестись.

- Я слышал, черви даже полезны - они будто бы чистят рану.

- Я бы предпочел обойтись без чистки.

- Солнца надо ждать до весны.

Все в недоумении уставились на меня, да я и сам себе поражаюсь: к чему это я говорю? Какой-то бес противоречия весь день сегодня не дает мне покоя; может быть, я встал не с той ноги? Конечно, все эти приметы не более как вздорные предрассудки, но стоит мне по рассеянности утром встать на левую ногу, как уж днем не оберешься неприятностей.

- Да я это так, шучу, - поправился я, - будет еще солнце!

- Должно быть, - сказала Неда, - если солнца не будет, весь урожай пропадет.

- Может быть, как раз сегодня утром и начнется солнечная погода, небо вроде проясняется.

- Проясняется или нет, все равно вытаскивайте меня из этой дыры.

.Неда вспорола соломенный тюфяк и вытряхнула солому в огонь - осветить приготовления к переселению. Тени с черными флагами метнулись в стороны и скрылись за выступами скал. Перед нами, озаренная пламенем костра, простиралась подземная равнина с черепами в лужах стоячей воды, обломками неведомых построек, рухнувшими в грязь, и утрамбованными площадками, покинутыми постояльцами. В груде всякого хлама Якша нашел два крепких шеста для носилок. Настала пора и мне проявить участие к судьбе Василя: с этой целью я расстелил на земле полу палатки, проковырял ножом четыре дыры по углам и продел в них шесты - получились носилки. Тем временем Неда собрала посуду, разбросанную возле костра, Як-Ша раскидал головешки и кучу заготовленных дров. Нельзя сказать, что таким образом мы уничтожили свои следы; уничтожить их невозможно, да и не нужно; главное, уничтожить приметы времени. Это убежище еще не раз послужит приютом терпящим бедствие, а может быть, мне самому придется еще залечивать раны или прятать заблудшие души в этом подземном гроте, скрытом от бога и дьявола.

Мы переложили Василя на носилки и подняли его - по весу он легче щуплого мальчишки, и только винтовка составляет существенную прибавку к этой ноше. Неда с лучиной шла впереди, осматривая дорогу и освещая неровности почвы. У выхода из пещеры она загасила лучину, и сразу же заревел поток, до тех пор дремавший внизу. Вдохнув полной грудью свежего воздуха, Василь почувствовал прилив сил и засмеялся. Зарывшись в пепел облаков, в вышине тлел маленький уголек месяца, создавая впечатление наступившего рассвета, в мерцании которого отчетливо выделялись островки возделанной земли и корчевья в черноте леса на той стороне. Мы сошли на тропу, Неда стала прощаться. Василь пожал ей руку и ничего не прибавил, и это мне очень понравилось - гораздо лучше пожать молча руку, чем рассыпаться в благодарностях и сулить золотые горы. Страшно подумать, сколько мы всего наобещали, но еще совсем не ясно, какую часть обещанного сумеем выполнить. Мстительная судьба преследует тех, кто дает зароки и обещания, из тупого упрямства не давая им выполнить их.

Я отошел с ней шагов на десять, мне так много надо ей сказать, но я не могу выдавить из себя ни слова. Наконец я нахмурился и сказал:

- Значит, мы с тобой договорились. Ты идешь в Межу.

- Пойду, раз ты так хочешь.

- Еще бы не хотеть, когда ты моего ребенка носишь. Ведь моего?

- Твоего. А что, ты сомневался в этом?

- Не то что сомневался, но разве кто-нибудь может быть в этом уверен до конца? Даже бабьи прихвостни внизу и те подозревают, не верят, позора боятся. А я не стану бояться - позднее разберемся. Да и что тут долго рассуждать? Отправляйся туда, куда тебе велят, и точка!

- Может быть, и ты когда-нибудь туда заглянешь?

- Не известно, куда меня кривая заведет.

- Ну хоть разок-то загляни…

- Если какая-нибудь чертовщина поперек дороги не встанет.

Она оглянулась еще раза два и скрылась за. деревьями. Господи, да ведь я, может быть, никогда больше не увижу ее, пронеслось у меня в голове. И горькое раскаяние в том, что в наше время бесконечных расставаний я был так холоден с ней, кольнуло меня. Или уж так мне суждено причинять боль именно тем, кому я меньше всего хотел бы ее причинить. И я пожалел, что Василь такой легкий, - мне хотелось бы в наказание самому себе задыхаться от тяжести и позабыть все на свете. Мы идем лугами, спасаясь от плевков с ветвей, которыми награждает нас лес. Лугами идти, конечно, дольше, но зачем нам время: чем больше мы его потратим, тем больше выиграем. В небе громоздятся и расходятся облака, под ними гуляет легкий ветерок и сушит нам одежду. Мы расстегнули пальто, выпростали наружу рубахи сохнуть, останавливаясь на пригорках, смотрим, как вздымается туман. Рев в долине спал, потоки, мчавшиеся мимо нас, теряли силу, а из ущелья все поднимался туман, беспрестанно клубясь и растекаясь. Вот так же поднимались некогда из моря горы и постепенно разрушались. И в этом безостановочном движении слышится беззвучное гудение вечности - проносясь мимо мгновенных изменений, она остаетсясовершенно равнодушной к тому, горы это или туман вздымаются и распадаются на куски.

Мы пересекли сгоревший лес и мокрые заросли черники. Мне показалось дважды, что Василь смеется. Когда он засмеялся в третий раз, я не выдержал:

- Над чем это ты потешаешься? Уж не надо мной ли?

- Почему это именно над тобой?

- Не знаю. Но ведь ты же смеялся.

- А что, тебе приятней было бы, если бы я стонал?

- Нет, вовсе не приятней.

- Ну тогда знай неси да помалкивай!

Я получил сполна за свое самомнение - не надо забывать, что у каждого есть своя боль и свой стон, запертый до поры до времени в сердце, и у каждого есть свои мысли, занимающие его неизмеримо больше, чем моя персона и желание ей насолить.

Но вот наконец и наше убежище. Якша отодвинул стелющиеся по земле ветви и втащил носилки внутрь. Здесь тепло и сухо, ни единая капля не упала на ложе из коричневых игл. Почувствовав запах муки, Василь огляделся вокруг:

- А вы, я смотрю, запасливые хозяева.

- Это нам подарил тут один, - заметил я. - Угадай кто!

- Не иначе, как тот, у кого она была и кто не мог ее отбить.

- Откуда ты знаешь?

- Известно, кто сейчас дает и как дает.

И больше ни слова, как будто бы ему и так все ясно и вопрос исчерпан. Вот уж это не похоже на Василя, который должен был бы со всей пылкостью своей натуры немедленно и категорически занять в этом вопросе определенную позицию. Он всегда был горячим и вспыльчивым, но с той поры много воды утекло и все мы успели постареть. Остыл и наш Василь, а может быть, его остудил Иван Видрич, напичкавший его своими мудрыми советами действовать исподволь и постепенно, по порядку переходя от одного к другому. Но как бы там ни было, а мне противны все эти недомолвки и утайки. И я спросил Василя напрямик:

- А что, и вам тоже приходилось заниматься подобными делами?

- Приходилось, хотя и не совсем такими.

- А какими же?

- Это долгая история.

- Ты, может быть, хочешь спать?

- Нет, спать я не хочу. Так вот, попался нам один такой упрямый тип из Устья: мол, есть у меня, а коммунистам все равно корки хлеба не дам. А из-за него и другие боятся, потому что он на них сейчас же донесет. Выхода не было; и вот в один прекрасный день на глазах у всего села мы отправились к нему домой обедать. Сначала он упирался, но, припертый к стене, уступил.

- А что, если бы не уступил?

- Что? Мы бы его кокнули на месте.

- А наш ни за что не хотел уступить, верно, Якша?

- Ни за что, - пробормотал Якша. - Этот сроду бы не уступил.

- Теперь по его милости Байо протащит меня сквозь игольное ушко.

- Ничего он тебе не сделает, если ты сам ему не наболтаешь, - сказал Василь. - А ну-ка гляньте, выйдет все-таки сегодня солнце, или нет?

Якша высунул нос наружу:

- Выйдет, если только туман не затянет.

ИЗ ТУМАНА

Гордо вознесясь своей непокорной мятежной главой, порвав все связи с миром и отделившись от своего основания, в небе, подобно золотисто-зеленому чердаку, повисшему между воздухом и землей, маячила несколько мгновений одинокая гора, озаренная солнцем. Остроконечные знамена сосен на ее плечах, вздутые далеким ветром, хрустальные башни из бусинок оледеневших капель, отороченные по изгибам снежным кружевом, постепенно гасли и разрушались. Под ними обнажилась пасть горы, но с последним воплем, который планета посылала пустоте, и она исчезла. И все потонуло в мареве. Волны тумана, чьи раздельные и сильные удары четко различались до сих пор, улеглись. Огромная серая каракатица, вышедшая из неведомых морских пучин и всю ночь собиравшая беспорядочно разбросанные щупальца и хвосты, склеила их наконец и поглотила, покрыла собою, сравняла долины и горы и принялась переваривать в своей утробе прелести и мерзости земли-старушки, смешанные в ней воедино. И больше ничего не стало - все вокруг затянула подрагивающая серая пелена и не слышно ни звука в разъедающем натиске тумана.

Некоторое время мы еще лелеяли надежду дождаться солнца и увидеть свет. Но мало-помалу надежда потускнела и погасла. День, видимо испугавшись чего-то, задержался в дороге или вовсе вернулся вспять, в ту пустоту, из которой пришел. Ночь застигла нас врасплох, как тот неодолимый сон, который валит на месте. Не нравится мне наш ночлег, не нравятся незнакомые дали и черные плавни с озерами, окутанными черными испарениями, густыми и тяжелыми. Снаружи сырость, внутри страх, и мы поминутно выглядываем из своего укрытия, с опаской обозревая черные лужи, из которых каждую секунду может высунуться морда или лапа водяного чудовища. Маловероятно, что это гигантское страшилище окажется в единственном числе, как это бывает в сказках, скорее всего тут целые тучи, целые полчища мелких гадов, которые бросятся на нас со всех сторон. Стоит только прислушаться получше, и слух отчетливо различит, как они лижут, скребут и чавкают, высасывают время ворсинками капель и секунд. Обгладывают ветки, хрустят листьями, растаскивая по волокнам, и один за другим размягчают камень, последний оплот земной твердыни.

И наконец все растворили. Не стало больше ни лесов, ни подсолнухов на огородах, не стало зеленой грусти нарциссов, глядящихся в воду, не стало цветов с их чашечками, круглые зеркальца которых вбирали в себя золотую солнечную манну. Перевернув свой лик, природа на попутном ветре исторгнутых из себя отбросов - пыли, дыма, мути и мглы - летела на всех парусах куда-то в обратном направлении, в пределы сна и смерти.

- А что, Якша, если бы ты сейчас был один? - спросил я.

- Зимой человек и с товарищами одинок.

- Но сейчас еще не зима.

- Это хуже всякой зимы.

Василь встрепенулся:

- Именно зима, самая настоящая зима. Хорошо бы развести костер. Вы как, не против?

- Можно, только не здесь, - сказал Якша. - Это укрытие еще не раз может выручить нас в непогоду.

- А где же?

- Я пойду присмотрю подходящее местечко.

- Смотри не заблудись!

Якша отыскал огромный старый можжевельник, задушенный лишаями, это привидение не грех и подпалить. Сначала огонь чадил на корнях, но вот робкий язычок пламени вспыхнул красной гусеницей и пополз по ветвям. Мы натащили валежника и пней, устроили из них скамейки - хочешь лежи на них, хочешь сиди. Перенесли Василя на носилках, предоставив ему по своему желанию выбрать место у костра. Он уселся, засмотревшись в огонь, прикурил от головешки и бросил самокрутку в огонь - не курится что-то ему. Затрещала маслянистая можжевеловая древесина, пропитанная смолой, - скоро начнет стрелять. Пламя рвануло ввысь и, стараясь добраться до нас, пронзало красными штыками и золотыми искрами плотное тело слезоточивого дыма. По сути дела, это отчаянная борьба за существование, но секунды его уж сочтены; пламя угаснет, как только огонь исчерпает запасы горючего, если только не нащупает спасительного выхода. И в поисках его оно металось вверх и вниз, тыкалось в стороны, проползая коварной огненной змейкой, стараясь по примеру наших преследователей взять нас хитростью и обманом.

- Теперь эта мразь может надолго затянуться, - проговорил Василь.

- Может, но не затянется, - утешает его Якша. - Через пару дней пройдет.

- Раздобыть бы где-нибудь коня …

- И что ты с ним станешь делать?

- Переправлюсь на нем через Лим, на ту сторону.

- На той стороне,, наверное, тумана нет, - подстрекательски поддакнул я. - А коня я могу тебе достать - в лугах полно коней.

- А потом он сам вернется, - сказал Якша.

- Куда?

- Обратно, к хозяину, чтобы они не думали, что мы его украли.

- Нет, не нужен мне конь, - передумал вдруг Василь.

Мы замолчали. Если ему не нужен, так мне и подавно - на свете нет такого коня, который переплыл бы нынче через Лим. А следовательно, нечего и воровать, и сбивать с пути истинного невинные души. И если они думают, что воровство доставляет мне какое-то удовольствие, так они ошибаются. Этот промысел пока что не стал ни моей страстью, ни второй натурой, в чем они могут теперь убедиться собственными глазами; мне же лучше греться у костра, прикуривая от уголька и вдыхая запах горящей можжевеловой древесины, чем плавать в мутной мгле, понапрасну рискуя головой. Я набрал девять белых и девять черных камушков и, начертив углем на пне три квадрата один в другом, соединенные поперечными перекладинами, пригласил Василя сыграть со мной в «кошки-мышки» - пещерную, а может быть, пастушескую прабабку шахмат. Иногда мне удается его обыграть, но от этого в мире не прибавляется света; иногда я нарочно поддаюсь ему, но и это ничего не меняет. Вдруг Якша ткнул себя пальцем в лоб:

- Стой, уж не Плотник ли рассказывал нам про это?…

- Про что?

- Про то, что один доктор сбежал! Говорят, он ненормальный, зато здорово залечивает раны. А что, если нам попробовать с ним встретиться, вдруг он согласится сюда пойти?

- Согласится или нет, мы его все равно сюда приведем, если только они его не упрятали куда-нибудь.

- А ты сможешь его один привести?

- Приведу, мне сейчас никто не нужен - в тумане все равно не видать, сколько нас есть.

- Одного тебя я не пущу, - сказал Василь.

- Тогда тебе самому придется посидеть тут одному.

- За меня не беспокойся. А если доктор все-таки не захочет прийти, пусть посоветует, что надо делать и где добыть лекарства.

Мы сложили в поленницу сучья, корни, ветки и пни, посеребренные лишаями; теперь Василю хватит растопки на весь день. Знай себе подкладывай да гляди в огонь. Я сунул ему в руки «Учение о наследственности» - пусть познакомится с ролью ген, - и мы отправились на поиски Ненормального Доктора. Собственно, это надо было сделать давно, поскольку вполне вероятно, что Ненормальный Доктор - наш человек; но чем скорее мы его обретем, тем скорее потеряем, и сейчас нам не на что было бы надеяться. Одно меня тревожит: а что, если при виде нас у доктора со страху снова прояснится в голове …

На лугу чуть-чуть светлее, чем в лесу, в трех шагах от себя я вижу Якшу, принявшего облик морского чудовища. Вокруг нас вообще немало всяких духов, они то возникают, то исчезают в тумане. Будь мы немного осторожней, мы могли бы застичь у Дьявольского стола целую компанию чертей, которые обедали здесь и подрались, отнимая друг у друга куски, и разбежались при нашем приближении. На столе одиноко лопотал источник, заглушая плеском цокот копыт. Мы умылись, попили воды, я вытер губы платком с вышитой шелком меткой, окруженной цветными виньетками. Вода в этом источнике обладает чудотворными свойствами, недаром ее называют дьявольской. Стоило нам выпить ее, как наше зрение обострилось и, постепенно расширяя кругозор, проникло до корчевья и скал. Вдруг перед нами, словно колодец, вырытый в тумане, открылась маленькая долина, которая просматривалась до самого дна. Сначала я принял ее за очередной мираж, созданный прихотливой игрой природы. Но мираж не рассеялся даже и тогда, когда мы стали спускаться в долину: теперь мы отчетливо видели пушистые склоны, поросшие сосняком, заброшенную глухую тропинку без конца и начала и группу желтых камней, напоминающих нестриженых овец. Долину пересекала речушка, обросшая ольшаником, до сих пор еще ярко-зеленым. Вдруг откуда ни возьмись на берег выскочил крупный заяц и, навострив уши и подняв хвост, поскакал впереди нас. Скрылся в кустах, пропал, но только было я успел мысленно распрощаться с ним, как заяц снова появился перед нами и давай дразнить меня, играя задним местом. Три раза подряд проделал он со мною такую шутку - нипочем не отстает. Я не вытерпел и вскинул винтовку, Якша схватился за ствол:

- Не смей, ты что, рехнулся?

- Надо же проверить, настоящий он или нет!

- Конечно, настоящий, а то какой же? Не из тумана же он.

- Если не из тумана, мы его посолим и съедим.

- А что решит Василь, услышав выстрел?

Решит, что мы наткнулись на засаду, и будет сходить с ума от беспокойства. Вот так: чем больше нас, тем больше волнений и тем меньше свободы.

- Заяц приносит несчастье, - сказал Якша, - отпусти его ко всем чертям!

- Если он еще раз попадется мне на глаза, я опущу его в котел.

- Не попадется, вот увидишь, он тоже чувствует, когда жареным пахнет.

И точно, не попался. А пока мы смотрели ему вслед, с гор обрушилась лавина тумана и накрыла нас в котловане долины. Веселый лепет ручья, придавленного туманом, мгновенно осекся, сменившись чуть слышным бормотаньем, глухим, как сама тишина. Я бросился обратно в горы, надеясь по памяти добраться до них; но через несколько шагов я понял, что сбился с пути. Оставалось надеяться, что, может быть, позднее дорога восстановится как-нибудь в памяти и, может быть, просто сама выведет меня в горы, а пока что, не желая тревожить Якшу, я шагаю вперед. Все вперед и вперед, а гор все нет. Наверное, их проглотила ночь. Вот вверх взбегает невысокий холм, но за ним провал, котлованы, и так мы качаемся вверх и вниз, а белые камни белеют, как кости. Тишина угнетала, давила, отзывалась звоном в ушах, и мне поминутно мерещилось, что где-то недалеко от нас косари натачивают косы. Мы лавируем в тумане, стараясь избежать с ними встречи, но избежать ее очень трудно, потому что кругом, полно косарей и все они точат косы или звякают затворами винтовок.

В густом и влажном воздухе, насыщенном болотными испарениями, отстоялись запахи испорченных томатов, мочи и мокрой соломы и гнили. Дышать тяжело, кашель не приносит облегчения. Туман душит нас без петли, сдавливает глотку, не имея рук, обдавая зловонием чавкающей под ногами глины, в которую в конце концов обратится все, что питалось ее соками. Я иду, размахиваю руками, напрягаясь из последних сил, но никак не могу выбраться из вязко-ко теста, замешанного на змеином молоке и холодной крови каракатицы. С лицом, искаженным гримасой отвращения, ощетинившись, я отрываю зубами щупальца тумана и выплевываю их. Я уже оборвал добрую сотню, но ничего не изменилось. Обернусь назад - позади меня плотной стеной смыкается туман; посмотрю вперед - податливая и липкая муть серой расплывшейся вселенной, бесформенной и безграничной, затягивает меня в свои глубины, где ждет меня, лишенного поддержки зрения и ориентиров, неминуемая гибель. И в дремотном полусне, как-то вдруг глупо сморившем меня, на уме у меня непрерывно вертится навязчивая мысль о том, что я не кто иной, как ядовитая рыбка, которая еще отбивается и барахтается, хотя прекрасно знает, что давно уже проглочена.

- Где это мы, ты не знаешь? - разбудил меня Якша.

- Как это не знаю, - заорал я, стараясь заткнуть ему глотку.

- Не знаешь, и нечего орать.

- Почему ты решил, что я не знаю?

- А вот по этой скале. Один раз мы уже проходили мимо нее, а теперь она снова нам попалась. И долго мы так будем кружить вокруг нее?

- Никакая это не скала, а туман.

- Самая настоящая скала - пощупай и увидишь!

Я с размаху треснул по ней кулаком и разбил пальцы в кровь - острая боль окончательно развеяла сон. Слава дьяволу и его несгибаемой воле - все-таки нашелся на земле кусочек тверди, еще способный оказывать сопротивление. Напрасно, однако, пытаюсь я припомнить, где может находиться эта проклятая скала. Она ни чуточки не похожа ни на одну из тех, которые попадались нам на пути. Может быть, это какая-то новая скала, выкованная сегодня ночью в подземной кузнице, а может быть, это древнее ребро Лелейской горы, оголившееся от плоти, которую обглодал туман. Какая разница. Я ласково похлопал ее рукой, будто коня на лугу, наслаждаясь ее твердостью, свидетельствующей о том, что не все еще на свете растворилось. Нет, не все! Кой-какие предметы незыблемо стоят на месте и не желают признать себя побежденными. И, пробираясь вдоль скалы, я с грустью думаю о предстоящей разлуке, когда я брошу ее одну в тумане наподобие верного стража и никогда не узнаю потом, где она стоит, где затерялся ее одинокий пост. Я поднял камешки с ее подножия и положил в карман - пусть будет мне амулетом от злых чар неверия, зыбкости и распада.

И у меня как-то сразу отлегло от сердца и стало легче дышать. Мы взбираемся вверх по откосу, то и дело спотыкаясь о толстые корни, свидетельствующие о близости леса. Так оно и есть. Я столкнулся с деревом и, обняв ею обеими руками, удержался на ногах. Аромат смолы, сильно разбавленный туманом, долетел до меня щемящим напоминанием о промелькнувшем лете, которое было так прекрасно и ушло от меня навсегда. Ушло и никогда не повторится более это жаркое и короткое лето, отмеченное невосполнимыми потерями и нежданными дарами.

Должно быть, мы были недалеко от вершины: сквозь густую туманную мглу до нас доходит дыхание слабого ветерка, прошелестевшего в ветвях, и размеренный стук тупых ударов, глухо ухающих вдали. Якша окликнул меня:

- Чу, слышишь? … Топор!

- Это Плотник рубит.

- Новый дом себе строит!

- Строит дом.

- Давай пойдем на звук?

- Он пропадет, как только мы спустимся вниз.

- Тогда валяй напрямик, куда-нибудь да выйдем.

Мы выбрались на открытое поле, зашли в черничник, утопая по колено в мокрых зарослях. Запахло раздавленными зрелыми ягодами; в сопровождении этого запаха мы дошли до корчевья с обгоревшими пнями. Кто-то пытался отхватить тут участок земли - Мирко Кадушин, Сало или кто-то другой, не все ли равно. Нет ни одной приметы, по которой я мог бы вспомнить это место, но инстинктивное чувство говорит мне о том, что однажды я уже тут проходил, и я узнаю кой-кого из этих призраков, попрятавшихся за пнями и с любопытством выглядывающих из-за них. Обрыв скользит под ногами, увлекая нас в темные дебри лесов и потоков. Выбившись из зарослей на ровную площадку, я ощутил присутствие чего-то знакомого в воздухе, а может быть, и на земле. Я определенно был тут раньше и кому-то здорово насолил. Тогда тоже не было видно ни зги, а из долины доносились тревожные человеческие голоса. Воздушные струи, обвевая лоб и виски, вот так же устремлялись тогда вниз. Я крикнул, прислушиваясь к отзвуку, - и отзвук тот же, только слегка притушен туманом. Якша остановился:

- Какого еще черта, Ладо?

- Теперь я знаю, где мы, отсюда уже совсем недалеко.

- Докуда недалеко?

- До села. Оно под нами, а в этом кустарнике должна быть дорога. Дай-ка я ее тут пошарю!

- А может, мы на ней стоим? Похоже, что на ней. Тебе не кажется?

Сомнительно, но все же я нагнулся проверить руками - ощупал землю у себя под ногами. Точно - дорога, старая дорога, по которой так часто уходили в лес гайдуки и возвращались с мятежных сходок. Сама приластилась к нам, молчаливо предлагая свои услуги. Вот она нежно трется об ноги, желтая, мокрая, точно преданный пес, который долго рыскал по свету, тщетно разыскивая людей, и теперь прижимался к ним запавшими боками. Я погладил ее рукой, и мне захотелось поцеловать ее как родную - ведь ближе этой дороги, которая и после нашей смерти будет еще долго и стойко держаться, нет никого у нас в этих краях. Узкая, с незапамятных времен борется она с окружающей ее дикостью и запустением и указывает нам путь к заветной цели. Неровная и каменистая, плотно утрамбованная пятками и копытами, сообщившими ей особую выносливость, пробирается она сквозь непроницаемую стену темноты и угнетения. И мы идем по ней, утирая испарину, и едва сдерживаем себя, чтобы не запеть. Давно уже не было мне так хорошо, давно уже не было у меня такой твердой уверенности в правильности избранного пути.

Нерожденный день клонился к вечеру. Обычно в эти часы удлиняются тени, выдавая неслышную поступь тихой сапой крадущейся ночи. Приближение ее чувствуется и сейчас по тому холодному ветру, который сотрясает пелену тумана, прибивает его к земле, прочесывает гребнем лесные чащи. И вот уже два ветра, а не один, скрещивая копья, пошли гулять по лесу. Верхний пробил брешь в тумане, оголив оскаленные хребты знакомых и незнакомых гор. За первой брешью показались другие, открывая по частям неузнаваемо изменившийся пейзаж; одна вырвала клок леса с растрепанными поникшими пожелтевшими деревьями, на которых присягой верности лету виднелись кое-где зеленые листья. Деревья размахивали ветвями, царапаясь когтями, лезли к небу, отрясали с себя застрявшие клочья тумана. Мы остановились, пораженные зрелищем предсмертной борьбы гигантской каракатицы, которая расставалась с душой, распадаясь по кускам; вот так же когда-нибудь будет биться в агонии другое чудовище, чью смерть нам, может быть, не суждено пережить. От прежнего гиганта остались расчлененные щупальца и хвосты, отчаянно стремившиеся соединиться: от их содроганий, сказалось, волновались горы. Зелеными валами выплывали крутые склоны с ребрами недавних поносов, а за ними, озаренные невидимым солнцем, показались скалы, золотые и красные.

This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

22.12.2014

1

Перевод М. Зенкевича.

(обратно)

2

Катун - летнее пастбище в горах с загоном для скота и хижиной для пастухов. - Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

3

Джемадан – национальная одежда, род суконной безрукавки.

(обратно)

4

Времен битвы на Косовом поле (1389 г.), проигранной сербами туркам.

(обратно)

5

Слава - семейный праздник типа русских именин, в честь святого-покровителя.

(обратно)

6

Четники дали обет не сбривать бороды, пока не «расправятся с красными».

(обратно)

7

Райя - христианское население Сербии, платившее дань туркам.

(обратно)

8

От СКОЮ - Союз коммунистической молодежи Югославии.

(обратно)

9

Комиты – повстанцы в Македонии в начале ХХ века.

(обратно)

10

Не стоит благодарности! (франц.)

(обратно)

11

Вилы - феи, волшебницы (сербохорв.).

(обратно)

12

Овра - итальянская охранка.

(обратно)

13

Лётичевцы - члены организации Димитрия Лётича, одного из руководящих фашистских деятелей в Сербии во время второй мировой войны.

(обратно)

14

Кабаница - род длинной накидки, плаща (сербохорв.).

(обратно)

15

Главняча - тюрьма в Белграде.

(обратно)

16

Ятак - помощник партизан из гражданского населения (сербохорв.).

(обратно)

17

Моба - добровольная помощь крестьян на сельскохозяйственных работах или на строительстве (сербохорв.).

(обратно)

18

Препеченица - дважды перегнанная водка (сербохорв.).

(обратно)

19

Кралевич Марко - национальный сербский герой, живший в XIV в., воспетый многими песнями.

(обратно)

20

Обренович Милош (1780-1860) - сербский князь, прославившийся своей деспотичностью.

(обратно)

21

Кара Георгий (Георгий Черный) Петрович (1768-1817) - один из вождей сербского освободительного движения против турок, убитый по приказу М. Обреновича.

(обратно)

22

Пашич Никола (1845-1926) - политический деятель Сербии, глава радикальной партии, глава правительства Сербии, впоследствии Югославии.

(обратно)

23

Недич Милан - генерал королевской югославской армии, глава квислингского правительства в оккупированной Сербии 1941-1945 г.г.

(обратно)

24

Михайлович Драголюб, Дража - офицер королевской армии, военный министр эмигрантского правительства, глава четнического движения.

(обратно)

25

Погача - мучная лепешка (сербохорв.).

(обратно)

26

Печанац Коста - четнический главарь, прославившийся своей жестокостью.

(обратно)

27

Нельзя (лат.).

(обратно)

28

Горе побежденным! (лат.).

(обратно)

29

Космаяц и Вуйкович – агенты белградской полиции.

(обратно)

30

Неманичи - средневековая династия сербских королей.

(обратно)

31

Нас обманывает видимость добра (лат.).

(обратно)

32

И. В. Успенский - русский эмигрант, профессор математики в США, занимавшийся теорией вероятности.

(обратно)

33

Я также не знаю, что меня спасает, как не знаю и того, что меня погубит (албанск.).

(обратно)

34

Объединенная оппозиция – объединение разных оппозиционных партий, выступавших совместно в политической борьбе 30-х годов.

(обратно)

35

Ничего нового нет под солнцем (лат.).

(обратно)

36

Выданная замуж из другого рода.

(обратно)

37

Пустерия - название итальянской дивизии.

(обратно)

38

Вагановичи - сербский род, известный своей зажиточностью и хозяйственностью в отличие от рода Кучевичей, славившегося своей храбростью.

(обратно)

39

Копоран - род пиджака, часть крестьянской национальной одежды (сербохорв.).

(обратно)

40

На Ровной горе находилась штаб-квартира предводителя четнической армии Дражи Михайловича.

(обратно)

41

Юзбашич - один из четнических предводителей.

(обратно)

42

Кандийская война (1645-1649), начатая турками против Венеции и имевшая целью захват Крита (Кандии).

(обратно)

43

Gigantissimum (Dinotherimum) - один из самых крупных представителей вымерших пресмыкающихся. (Прим. автора.).

(обратно)

44

Имеется в виду памятник Досифею Обрадовичу, выдающемуся сербскому просветителю и писателю (1739-1811).

(обратно)

45

Винтовка, сделанная на оружейном заводе в городе Ужице, который партизаны освободили в 1941 году.

(обратно)

46

Чевапчичи - национальное мясное блюдо, напоминающее люля-кебаб.

(обратно)

47

Пе-Ка - краевой комитет партии.

(обратно)

48

Муштулук - подарок, который дают за добрую весть.

(обратно)

Оглавление

БЫЛА ТЬМА

ОДИН

ОДИН НА ОДИН С ДЬЯВОЛОМ

ДЬЯВОЛ ЛИЧНО

КОНЧИЛОСЬ ЛЕТО

*** Примечания ***