Жак Простак [Александр Дюма] (fb2) читать онлайн

- Жак Простак (пер. И. Мягкова) 303 Кб, 52с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Александр Дюма

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Александр Дюма ЖАК ПРОСТАК

КОММУНЫ (957–1374)

Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.

Речь о французском народе.

В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.

А между тем, в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.

Три власти тяжким бременем лежат на нем.

Короли, сеньоры, епископы.

И вдруг к 957 году, то есть шестьдесят лет спустя после того, как во Франции обнаружились национальные интересы, заставившие на выборах предпочесть Эда Карлу Простоватому, странная, невероятная и неслыханная молва распространяется в сердце Франции.

Будто бы епископ Камбрейский, вернувшись в свой город после посещения короля, нашел ворота запертыми.

Жители организовались в коммуну.

Хотите ли знать, что такое коммуна? Писатель XII века Гибер де Ножан расскажет нам об этом в истории своей жизни.

«Ну так вот, — говорит он, — что понимали под сим мерзостным и новейшим словом. Оно означает, что сервы отныне станут платить своему господину полагающийся ему оброк лишь раз в году, а ежели совершат они какое преступление, то поплатятся за него лишь незначительным штрафом. Что до иных денежных поборов, кои принято было взимать с сервов, так они совершенно упраздняются».

Как раз этого и попытались добиться жители Камбре в отсутствие своего епископа.

Вы прекрасно понимаете, что достойный прелат никак не мог согласиться с подобной гнусностью. Он вернулся к императору, изложил ему суть дела, получил от него войско из немцев и фламандцев, с ним и вернулся в мятежный город. Войско было большое. Коммуна силу еще не набрала. Многие из тех, что вошли в организацию, испугались собственной смелости. Убоявшиеся жители открыли ворота.

Епископ вернулся в город с триумфом.

И тут начались ужасные репрессии. Епископ, в ярости и унижении оттого что его не хотели впустить, приказал своим войскам освободить город от мятежников. Воины повиновалось с тем большей легкостью, что были они чужеземцами и недругами. Они преследовали заговорщиков даже в церквах и святых местах, а когда солдаты устали убивать, они стали брать пленных. И рубили им руки и ноги, вырывали глаза или вели к палачу, чтобы заклеймить им лоб каленым железом.

Однако посеянная в людских сердцах живая воля к свободе лишь в редких случаях не дает всходов.

В 1024 году камбрейцы предпринимают новую попытку освобождения. И вновь церковные власти при поддержке власти императорской эту попытку пресекают.

В 1064-м жители опять берутся за оружие, но и на сей раз оружие вырвано из их рук.

Наконец, в 1108-м, воспользовавшись волнениями, последовавшими за отлучением Генриха IV Германского от церкви и принуждением этого императора вернуться к его внутренним делам, камбрейцы восстанавливают свою трижды разрушенную коммуну, да так прочно и разумно ее организуют, что она послужит моделью для других городов, которые предварят этим последовательным и локальным освобождением свободу всеобщую.

Во Франции того времени зрелище города, единственного из всех пожинающего плоды подобной свободы, вызывало огромное волнение. Отсюда и суждение современника:

«Что же могу я сказать о свободе этого города? Ни епископ, ни император не вправе повысить подати, никакая дань не может взиматься с него, наконец, никакое войско не может быть приведено под стены его, если только оно не приглашено защитить коммуну».

Здесь автор толкует нам о правах, потерянных церковью. А вот какие права приобрел народ:

«Горожане Камбре объединились в своем городе в коммуну. Из собственного числа и путем выборов они избрали восемьдесят присяжных. Последние всякий день собираются в городской ратуше, дабы заниматься делами коммуны, разделив меж собой административные и юридические функции. Каждый из присяжных за свой счет обязан содержать слугу и верховую лошадь, чтобы в любой момент и без промедления перемещаться туда, где обязанности, связанные с его должностью делают его присутствие необходимым».

Как мы видим, то был первый опыт демократического правления, возникший во Франции. Первая пядь земли, плодоносящей от пролитой народом крови. Камбре сделался священным городом всех городов. Иерусалимом свободы.

И при виде этого маяка, вознесшегося среди них, при свете его поднимаются и другие города. За Камбре последует Нуайон, но уже с гораздо меньшими трудностями: первые роды были самыми тяжелыми. Епископ Нуайона Бодри де Саршенвиль, человек образованный, здравомыслящий, справедливый, понимает, что рождается новый порядок, что дитя уже слишком окрепло, чтобы можно было его удушить, и что гораздо разумней проследовать впереди успеха, нежели дождаться его и всецело ему подчиниться.

Итак, в году 1108-м, за несколько дней до восшествия на престол Людовика Толстого, он организует собственное движение, собирает всех жителей города и представляет собранию, состоящему из работного люда, купцов, ученых грамотеев и даже рыцарей, свой проект Хартии, объединяющей горожан и предоставляющей им право избирать своих присяжных, гарантирующей им незыблемое право на собственность и объявляющей их подсудными лишь муниципальным магистратам.

Сразу же видно, что Хартия предполагала гораздо больше свобод, чем имели мы сами в недавно прошедший период. Период, во время которого муниципальный совет несколько напоминал старинных присяжных, с той, однако, разницей, что возглавлял его мэр с королевскими полномочиями.

Именно эту коммуну взошедший на престол Людовик Толстый призвал выразить ему свое одобрение, ибо Нуайон расположен как раз в той части Пикардии, которая принадлежала королю Франции.

Кстати, отметим попутно допускаемую почти всеми историками ошибку, вследствие которой Людовику Толстому приписывается честь освобождения коммун.

Когда Людовик Толстый оказался на троне, четыре коммуны уже были свободны: в Камбре, в Нуайоне, в Бовэ и в Сен-Кентене.

Стало быть, это еще одна ложь, бесстыдно обслуживающая Хартию Людовика XVIII в той ее части, где она приписывает королю самую мысль об освобождении, хотя за сто шестьдесят лет до восшествия короля на престол мысль эта клокотала в сердцах нескольких французских городов.

Слушайте дальше: в 1302 году, 10 апреля, запомним эту дату, ибо это начало национальной эры, акт рождения буржуазии во Франции, итак, в 1302-м, то есть сто девяносто четыре года спустя после признания Людовиком Толстым Нуайонской коммуны, Филипп Красивый, только что купивший Монпелье у короля Якова, этого блудного сына, часть за частью продающего свое добро, Валансьен, который сблизил его с королевой прекрасной Фландрии, состоящей в родстве с англичанами, Керси с его невозделанными, гористыми и сухими землями, зато открывающими дорогу в Аквитанию. Филипп Красивый, отнявший золото и жизни у евреев, Филипп Красивый, чеканивший фальшивую монету, Филипп Красивый, изобретший фиск, этот ненасытный гигант, прожорливый циклоп, людоед, постоянно требующий свежего мяса, Филипп Красивый, исчерпавший, наконец, все свои ресурсы, этот самый Филипп Красивый 10 апреля 1302 года созывает Генеральные Штаты.

Уже не Штаты духовенства и дворянства и не только с Юга, как это было полвека назад при Людовике, но и Юга, и Севера, Генеральные штаты, представляющие три сословия: духовенство, дворянство и городскую буржуазию.

Конечно, народ позвали сюда с единственной целью — попросить у него денег. Но прежде у него ведь и не просили, а просто брали. Стало быть, прогресс налицо.

На сей раз Филипп Красивый просил денег на войну с Папой. Как известно, войну он выиграл. Колонна, наемник на французской службе, дал Бонифацию XIII пощечину своей железной перчаткой и одним ударом сбил с него тиару.

Три года спустя местом пребывания Папства стала Франция, а беззаветно преданный Филиппу Красивому Бертран де Готт, продавшийся королю в лесу Сен-Жан д’Анжели, становится в Авиньоне Папой под именем Клемента V.

Народ с печалью наблюдал за этой религиозной и политической революцией: уж слишком был он нищ. Один из университетских грамотеев осмелился слишком громко заикнуться об этой нищете и был повешен. Одной бедной бегинке (бегинка — монашенка. — Примеч. пер.) из Меца было откровение о возмездии дурным королям, и ей сожгли ноги.

Как видим, у народа появились уже и защитники, и пророки.

Девять лет спустя дело уже не ограничивается повешенным студентом или замученной бегинкой. Упразднен Орден тамплиеров, пятьдесят четыре рыцаря отправились на костер, сложенный на острой оконечности острова, где возвышается сегодня статуя Генриха IV.

В 1314 году Филипп Красивый умирает, оставив после себя трех сыновей, трех братьев, ни один из которых не будет иметь детей и, поцарствовав, умрет, как умрут Франциск II, Карл IX и Генрих III, как умрут без наследников Людовик XVI, Людовик XVIII и Карл X.

В 1328-м на трон восходит Филипп де Валуа. Он выигрывает битву при Касселе, терпит поражение при Креси, собирает Штаты, устанавливает налог в четыре денье с каждого ливра, наблюдает печально известную эпидемию черной чумы, сильно сократившую население, выкупает Монпелье и Дофине, женит сына на наследнице Булони и Оверни и умирает во время свадебных торжеств.

Королевство бедствует, но увеличивается в размерах.

Иоанн всходит на престол в 1350-м. Терпение, народ скоро появится вновь.

В 1351-м Иоанн созывает Штаты.

Ему надо добиться от них права на безбедное царствование, однако горожане выставляют встречные условия.

Дабы добиться своего, Иоанн вынужден пообещать:

горожанам Нормандии — запретить междоусобные войны;

ремесленникам Труа — исключительное право на производство узкого полотна и головных уборов;

хозяевам мастерских в Париже — упорядочения заработной платы рабочим, слишком завышенной в результате чумы и вымирания населения.

В последнем случае жители Парижа выступают в качестве самостоятельной силы, а не как депутаты. Они собираются на собрание, названное Приемная для горожан, и свое согласие королю на установление цен дают лишь в обмен на его обещание, что люди короля не будут больше уносить из домов, где их размещают на постой, матрацы и подушки.

Через пять лет Иоанн будет пленен в битве при Пуатье, и дезертиры до самого Парижа разнесут весть, что во Франции нет больше ни короля, ни баронов, все убиты или взяты в плен.

Дофин, понятие, существующее во Франции со времен Карла V, был девятнадцатилетним юношей, бледным, тщедушным и слабым, далеко не храбрецом: с поля боя он побежал первым с криком: «Спасайся, кто может».

Народ парижский понимал, что рассчитывать можно лишь на самого себя. Купеческий старшина Этьен Марсель встал во главе. Его истинно народный гений все замечает и все предвидит. Куют и вытягивают цепи с внешней стороны старых стен Филиппа Августа, ибо от переизбытка населения они того и гляди треснут по всем швам. Воздвигают еще одну линию стен. Запасаются боеприпасами для имеющихся в наличии пушек и для машин, которые еще только в процессе изобретения. И, наконец, возводят на укреплениях семьсот пятьдесят дозорных будок.

Этот гигантский труд был проделан за три года.

Однако для исполнения его нужны были деньги, а чтобы получить деньги, следовало созвать Генеральные Штаты.

На сей раз депутаты требовательны, как никогда. Они согласны платить, но желают знать, что сталось с теми сокровищами, которые достались в наследство от прежнего королевства и были собраны в качестве десятины, незаконных поборов, налогов и разного рода иных вымогательств, лежавших на них тяжким бременем и тем не менее не обеспечивавших ни достойного жалованья трудящимся, ни охраны и защиты королевства.

Вы видите, как у народа начинают резаться зубы, и он их показывает.

Несмотря на точность поставленных вопросов и категорический тон, узнать удалось не слишком много, разве что среди королевских офицеров не оказалось ни одного честного, а король пожаловал однажды какому-то из своих рыцарей пятьдесят тысяч экю.

Итак, Париж был спокоен и укреплен, но остальное королевство гибло. Дороги были во власти разбойников, деревни — ареной бесконечных боев. Англичане и наварцы грабили наперебой. Дофин решил, что настало время вернуть себе место правителя королевства. Он заявил, что намерен править и обойдется без опекунов. Чтобы выручить деньги, он принялся продавать должности, да только они никак не продавались. Он покинул Париж, чтобы усмирить воюющую провинцию. Она была в огне. В первом же городе, куда он явился, его чуть было не похитили разбойники. Дофин убрался восвояси, известно, что он привык подчиняться ситуации, посему и вернулся в Париж — прятаться.

Он тоже решил прибегнуть к помощи Генеральных Штатов. В результате, начиная с 1358 года без Штатов он не имеет права ни на что. Штаты назначают его регентом. Теперь они станут действовать, прикрываясь его именем.

Тем временем происходит событие, вызвавшее в Париже необычайное волнение.

Дофин, которому по-прежнему не хватает средств и который от продажи должностей и подделки денег богаче как будто не стал, сей дофин купил двух лошадей, заплатить за которых позабыл. Продавец, имя коего Перрен Масе, случайно встречает на улице Нсв-Сен-Мерри Жана Байе, казначея, останавливает его и просит дать цену за своих лошадей. Либо из нежелания, либо от отсутствия денег Жан Байе платить отказался. Завязывается ссора, и Перрен Масе убивает Жана Байе и прячется в церкви Сен-Жак ля Бушри, у которой есть право убежища. Маршал Франции Робер де Клермон, благородный сеньор Жан де Шалон и парижский прево Гильом Эр преследуют убийцу, пренебрегая правом священного места на убежище, вытаскивают его из церкви, тащат на площадь Шатле и там вздергивают, предварительно отрезав кисть.

Епископ выступает с протестом: налицо нарушение церковной неприкосновенности, но все, чего ему удается достичь, это выдачи тела Перрена.

Оно было погребено с соблюдением всех надлежащих процедур в Сен-Мерри.

Этьен Марсель присутствует на заупокойной службе.

Дофин — на похоронах Байе.

Два короля было в Париже: короля аристократов звали Карл, короля горожан звали Марсель.

Заметим, что пока что во всем этом никак не замешаны крестьяне. Пока что борются между собой лишь королевская власть и городские граждане.

Терпение!

Вернемся на какое-то время в Пуатье.

Все важные господа, взятые в плен после битвы, договорились с победителями о выкупе. Все это были люди чести, и на их честь по праву полагались противники. Посему английские рыцари позволили им вернуться во Францию за договоренной суммой.

Кто же заплатил за все эти прекрасные позолоченные доспехи, гербы и эмблемы, покореженные в Пуатье?

Крестьянин.

Кто будет платить обещанный сеньорами выкуп?

Опять крестьянин.

Однако суммы выкупа были весьма значительными, а крестьянин был беден. Господа велели продать все — мебель, лошадиные упряжки, вплоть до плугов.

Когда же у крестьянина не осталось ничего, кроме собственной кожи, его обвинили в том, что он закопал свое золото, и, требуя, чтобы он сказал, где именно, ему плетью эти куски его собственной кожи сдирали с плеч и сжигали на подошвах.

Париж был охвачен террором, а деревня — отчаянием. В Париже горожане пожертвовали Собору Парижской богоматери свечу длиною в целый город.

В деревне крестьяне перестали спать. Те, кто жил поблизости от реки, ночевали на островах или в лодках подальше от берега.

В некоторых местностях, в особенности в Пикардии, бедные люди вырывали землянки, которые сохранились до сей поры, и в них прятались. Но и в этих норах доставала их охота, как кроликов, и выкуривала, как лисиц!

Если же случалось какому-нибудь доброму христианскому сердцу или благородному уму дать понять аристократам, сеньорам, дворянам, что они играют в игру не только жестокую, но и опасную, то им отвечали:

— Ба! Чего можно ждать от Жака Простака?

Жаком Простаком они смеха ради называли крестьян.

И, наконец, доведенный до крайности, пухнущий с голоду, разъяренный нищетой Жак Простак взбунтовался.

Страшной была эта война Жака, или Жакерия, как вам угодно будет ее назвать.

Проявление невыразимого отчаяния, за которым последовали невероятно жестокие карательные меры.

Так продолжалось целый год. Целый год Франция горела в огне и тонула в крови. Жак встал под ружье. У него были свои капитаны. У него был даже свой король: по имени Гильом Каль.

Они палили замки, убивали их обитателей, резали младенцев. Дьявольский расчет, имеющий целью уничтожить также и честь знатных людей, побуждал их оставлять в живых женщин и девушек, которых они насиловали.

Так создавалась новая раса, двухцветная, как те шапочки, наполовину красные, наполовину синие, которые они носили, смешанная раса дворян и вилланов.

В конце концов дворяне объединились и общими силами уничтожили Жака. Карл Скверный (имеется в виду Карл V Мудрый. — Примеч. пер.) захватил в плен его короля и надел ему на голову корону из раскаленного железа.

Однако Жак Простак успел показать, на что он способен.

В ночь с 31 июля на 1 августа 1358 года Этьен Марсель был убит людьми дофина в тот самый момент, когда он сдал ворота Сен-Дени тому самому Карлу Скверному, который надел на голову короля всех Жаков корону из раскаленного железа.

Дофин мог царствовать спокойно, и через шестнадцать лет, когда он вот уже десять лет, как был королем, нашел, наконец, свободное время, чтобы построить Бастилию.

ПЛЯСКА СМЕРТИ

Считалось, что Жак Простак погребен под фундаментом Бастилии.

16 января 1380-го король почил с этой мыслью, кстати, упразднив подати, согласованные с Генеральными Штатами.

После Карла V остались Бастилия, спрятанные в стене в Венсенне семнадцать миллионов и хорошо укрепленный Париж.

Что утешало короля, так это то, что он не отделял горожан от народа, лишь намереваясь укрепить различия между двумя классами, и то, что он много сделал для горожан.

Он подтвердил и умножил привилегии городам, перешедшим со стороны Англии на сторону Франции.

Он лишил резиденции своих братьев прав убежища и подчинил их юрисдикции прево.

Он позволил горожанам приобретать феоды в равной степени с дворянами и носить такую же, как у дворян, одежду.

По существу, король создал нечто вроде простолюдинской знати, занявшей место между настоящим дворянством и народом.

Постепенно освобождая Францию от англичан, посылая войска в Испанию, где они гибли, запрещая подделку денег и лично неукоснительно подчиняясь этому запрету с вожделением приглядываясь к богатствам церкви, но не осмеливаясь наложить на них руки, начиная объединять средневековую вольницу под властью монарха, Карл V стал первым современным в нашем понимании королем, еще в бледноватом, но уже в отчетливом изображении.

При нем складывается язык. Язык Фруассара гораздо понятнее языка Рабле.

Но именно потому, что Карл V в качестве короля был мудр и экономен, именно потому, что он скопил и спрятал в Венсенне семнадцать миллионов, народ изнемогал. И новое требование денег всякий раз ввергало его в отчаяние.

Кстати, весьма вероятно, что спрятанное сокровище было уже разграблено. В то время как умирающий агонизировал, брат его, герцог Анжуйский, как рассказывает один монах из Сен-Дени, прятался в соседней комнате, и стоило королю испустить дух, как он тотчас же присвоил себе мебель, посуду, драгоценности. Распространился слух, будто бы король замуровал в стенах Мелёнского замка слитки золота и серебра и каменщики, проделавшие эту работу, бесследно исчезли, подобно могильщикам Аларика или Аттилы. Секрет был известен лишь казначею. Герцог Анжуйский призвал его к себе. За ковром был спрятан палач. Казначей отрицал, что ему что-либо об этом известно.

Тогда герцог Анжуйский откинул ковер и велел палачу отрубить казначею голову.

Казначей все рассказал. И герцог Анжуйский стал обладателем золотых и серебряных слитков, о чем остерегался говорить со своими братьями — герцогом Беррийским и герцогом Бурбонским.

Само собой разумеется, что эти двое, как и герцог Анжуйский, думали лишь о собственной пользе. Карл V настолько их опасался, что установил майорат для королей Франции на четырнадцать лет, и ждать оставалось еще два года. Для них слишком долго.

Народ так страдал, что три дяди нового короля везли его в Реймс по полям, опасаясь, как бы нищета городов не напугала их высочайшего воспитанника и как бы при виде сей нищеты не поколебалось его решение потребовать в виде подарка к коронации нового налога.

Таким образом, Карл VI ничего не увидел, разве что, вернувшись в Париж — фонтаны, из которых било вино, молоко и розовая вода.

Если бы народ мог хоть хлеба кусок обмакнуть в это молоко или вино, он бы потерпел. Но хлеба больше не было, и празднества воспринимались как оскорбление, брошенное его нищете.

Один дубильщик или сыромятник, собрав толпу своих собратьев, повел их к прево, они взяли с собой прево и привели его во дворец. Там они захватили канцлера и герцога Анжуйского, водрузили их на мраморный стол и потребовали отмены закона о податях, принятого при Филиппе Красивом. Канцлер и герцог Анжуйский пообещали сделать все, чего от них требовали. Довольная чернь радостно устремилась к сборщикам денег и к евреям, грабя одних и убивая других.

К несчастью, канцлер и герцог пообещали больше, чем было в их силах исполнить. Через несколько дней после того, как они дали обещание, срочно понадобились деньги, и они вознамерились вернуть налог. Ни один из глашатаев не рискнул объявить об этом на улицах. Наконец нашли одного, который за условленное вознаграждение и после получения аванса осмелился. Он отправился по рынкам на лошади, останавливаясь и возглашая: «Похищено королевское столовое серебро, вернувший получит награду». Затем, видя, что вокруг него собралось достаточно народу, он объявил: «Кстати, вы предупреждены, что с завтрашнего дня должны платить налог».

И, пришпорив коня, ускакал.

На следующий день на овощном рынке один сборщик потребовал у торговки кресс-салатом один су. Поскольку женщина отказалась его дать, сборщик попытался отобрать монетку силой. И был убит на месте.

Понятно, что страшное волнение охватило город. Объявление о налоге и самый способ, которым оно было сделано, взбудоражили умы. Народ устремился к арсеналу за оружием. Выбили двери, но обнаружили там лишь деревянные колотушки. Против вооруженных солдат этого было маловато. Но для сборщиков податей — вполне достаточно. Колотушками оглушали каждого, кого смогли найти. Один укрылся в церкви Сен-Жак, бросился на колени перед Богоматерью и обхватил ее руками.

Но она не смогла спасти его. Он был убит на месте.

Жак Простак стал колотушечником.

Известно, что царствование Карла VI не было счастливым: безумие короля, распущенность Изабеллы Баварской, принесение в жертву Одетты, убийство герцога Орлеанского, эта ужасная война арманьяков и бургиньонов, белые кресты против красных, и жалкая смерть старого короля. Франция — под властью Англии. Генрих VI — король в Париже, а Карл VII — король в Бурже.

Но что совершенно удивительно среди бьющихся вокруг трона сеньоров, раздирающих власть в разные стороны и заливающих все вокруг кровью вплоть до дворцовых ступенек, так это глубокая любовь народа к своему бедному безумному королю.

Послушайте, что пишет «Journal de bourgeois de Paris»:

«И вскричала парижская чернь: «О, дорогой Принц, горячо любимый Принц, никогда уже не будет у нас такого же доброго. Никогда больше мы тебя не увидим. Будь проклята смерть! Никогда ничего у нас уже больше не будет, кроме войны, раз ты оставил нас. Ты почил с миром, а нам остались лишь муки и страдания».

Как в античные времена, народ становится судией и воздает хвалу своим усопшим царям. Подождем немного, и мы увидим, как он станет их хулить и проклинать.

Что касается этого умирающего короля, то вместе с ним как будто бы агонизировал и народ, почивший вслед за ним.

В 1418-м новая эпидемия охватила Париж. Пять первых недель унесли пятьдесят тысяч человек. По утверждению могильщиков, они закопали сто тысяч трупов. Люди умирали так стремительно, что, как свидетельствует летописец этого бедствия, приходилось вырывать на кладбищах огромные ямы, куда помещалось сразу по тридцать-сорок сваленных в кучу и едва присыпанных землею тел. На улицах можно было встретить лишь священников, несущих иконы Господа Нашего.

Сапожники сосчитали мертвых своего цеха, и оказалось, что только в этом сообществе скончалось тысяча восемьсот человек как хозяев, так и подмастерий.

Вслед за чумой явился голод. Земледельцы перестали обрабатывать землю, и земля перестала родить. По всему городу слышны были лишь стенания и плач голодных детей. За живодерами, убивающими бездомных собак, следовала толпа бедняков, и некий парижский житель говорит, что убитых животных они тут же и пожирали со всеми потрохами.

В деревне становилось все меньше людей и все больше волков, которые в конце концов появились и в Париже. Объеденные ими трупы находили прямо на площадях и даже в брошенных домах. Противостоять подобному бедствию народ был не в состоянии, да и никак невозможно было с этим бороться. Как пишет все тот же парижанин в своем Дневнике, ибо народ теперь начал писать Историю, всяк покидал свое жилье — горожанин свой дом, и восемьдесят тысяч домов в Париже пустовало, земледелец — свою ферму, крестьянин — свою хижину. Всяк кричал: «Прощайте, женщины и дети. Мы бежим укрыться в леса, к диким зверям. Готовы к самому худшему. Вверяем себя сатанинской воле».

Ибо Сатана в то время играл огромную роль, и к нему прибегали тогда, когда начинали сомневаться в Господе. То было время тайн алхимии, проникавших даже в церкви и оставлявших там свой след в виде скульптур. Франция была так несчастна, что, усомнившись в принципах Добра, сомневаться в могуществе Зла не приходилось.

Между тем как раз в эту эпоху любимым развлечением Двора, страстью — родом безумия, сказал бы я, становятся танцы. По ночам в тишине на улицах слышны были звуки скрипок и труб. Даже соглашения о мире глашатые выкрикивали под музыку труб и деревенских скрипочек. Тогда о заключении мира даже и говорили: не «объявили мир», а «выкрикнули и спели мир».

Всем известно о событии, случившемся во дворце Сен-Поль во время костюмированного бала. Загорелись костюмы шести дикарей, вывалянных в смоле и перьях, среди них был и король. Трое сгорели заживо. Король же чудом избег смерти, благодаря герцогине Беррийской, накрывшей короля своими юбками и так затушившей огонь.

Первый дофин, старший сын короля Карла VI, до смерти любивший танцы, во время танцев и умер, умер, можно сказать, танцуя и напевая.

Впрочем, увлечение танцами было почти повсеместным. Танцевали в Англии, Испании, Португалии. Дон Педро, увенчавший короной скелет своей горячо любимой Инес, во время траура утешался исключительно танцами и музыкой. Он специально заказал кимвалы из меди и трубы из серебра, дабы звук их проникал до самого основания ваших нервов, в глубину позвоночника, побуждая тело высвобождаться от души. И тогда перевозбужденная, трепещущая плоть, пронзенная острой, колющей радостью, начинала повиноваться странному безумию, подобно тому, как безумие тела охватывает калабрийцев, укушенных тарантулом. Пока в теле остается хоть капля силы, человек продолжает двигаться, совершать жесты, кричать, корчиться в судорогах, как будто его распирают жизненные силы, на самом деле оказывающиеся признаком скорого столбняка. Вслед за тем он рухнет в изнеможении и умрет.

При виде этого безумия священники говорили:

— Эти пляски ведут человека прямиком в ад!

И весь бедный люд, спасавшийся каждый в одиночку, орал, спасаясь: «Давайте танцевать, ибо пляски наши — путь к Дьяволу, и к Дьяволу мы идем».

И в самом деле, Франция тогда являла собой дьявольское зрелище. Бесконечный, гигантский хоровод, то и дело разорванный, то и дело сомкнутый вновь, как змеиное тело, беспрерывно расчленяемое и беспрерывно срастающееся. Горожане, сеньоры, солдаты, вилланы, развратники, нищие взялись за руки, и в церквях без священников, на кладбищах перед разверзнутыми могилами, в деревнях при свете пожаров и под вой бегущих волков начался всеобщий танец, бесконечный хоровод, пронзительный, смертельный, инфернальный.

Жак Простак обезумел.

Танец этот назвали танцем мертвых, пляской смерти. <…>

И до сей поры он жив, этот пресловутый танец на кладбищенских и церковных стенах.

В Дрездене, в Сент-Мари де Юбек, в новом соборе Страсбурга, в Базеле, в Люцерне, в Шэз-Дьё.

Повсюду его называют танцем мертвых или плясками смерти.

КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XI

Жак Простак устал. Устал от чумы, устал от голода, устал от танцев. Но более всего устал от англичан.

Посему прилег он отдохнуть и заодно поглядеть на грядущее и весьма важное событие.

Событие это будет связано с девушкой из народа.

Такой же простой пастушкой, как Женевьева.

Она звалась Жанной.

Как и Христос, который должен был спасти мир, бедное дитя, которое должно было спасти Францию, родилось в яслях.

Вам, разумеется, известна эта история женщины, отыскавшей своего обездоленного короля и взявшей его за руку, чтобы привести в Реймс. Затем он заставит ее обнажить меч, вложенный в ножны, и она умрет на костре.

Смерть ее принесет англичанам несчастье, и восемьдесят лет спустя от всей завоеванной ими Франции (без трех провинций) им останется лишь Кале. Король же их Генрих VI, коронованный английским кардиналом в Соборе Парижской богоматери, умрет безумцем, как и его дед Карл VI, чей трон он занял.

Народ был так счастлив видеть, как постепенно ретируются англичане, что позволял королю Карлу VII делать все, что ему вздумается.

Король Карл VII этим воспользовался.

Вспомним, что Генеральные Штаты считали, что он плохо распоряжается выделенными ему средствами, и желали, чтобы средства поступали к нему через сборщиков, которых назначат они сами.

Так вот, сей способ сбора не устраивал Карла VII. И он нашел возможность его изменить.

Сборщики назывались Выборными.

Карл VII решил, что отныне Выборных будет назначать он сам.

С того момента, как платить им начал король, они, естественно, стали людьми короля.

Кроме того, необходимо было осуществить весьма важную реформу. Одну из реформ Карла V, которую удалось довести до конца лишь его внуку и которая должна была избавить французских королей от той опеки феодалов, под которой они пребывали до сего времени.

Речь идет о создании постоянной армии.

Стоит обратиться к сборнику ордонансов Карла VII, ради того чтобы увидеть, как ловко взялся он за выполнение сей деликатной задачи.

Нигде не уточняется, что армия, организацией коей он занимается, будет постоянно действующей. Дело затевается в 1444 году, а налог увеличен уже в 1439-м.

Вот как это делалось.

Король обратился к наиболее преданным ему сеньорам.

Сеньоры нашли пятнадцать капитанов, за которых они полностью отвечали.

Пятнадцать капитанов были поставлены во главе пятнадцати рот.

Эти роты, в сто копий каждая, то есть состоящие из шестисот солдат, рассылались по всей Франции, в результате их приходилось делить так дробно, что гарнизоны некоторых даже самых крупных городов страны насчитывали не более двадцати пяти-тридцати копий.

Кстати, содержался гарнизон за счет города.

И если выборные не зависели больше от короля, то солдаты зависели от города. Деньги — у короля, оружие — у народа.

«За два месяца, — пишет Матьё де Куси, — рубежи и провинции королевства стали укреплены так надежно, как ни разу за последние тридцать лет».

И это еще не все. После того как он создал привилегированную гвардию, король создаст и народную армию.

К шести сотням копий прилагается еще и знамя: это армия короля и сеньоров.

Эдикт 1448 года учредит народную армию.

В 1448-м организовано стрелецкое войско.

Вот, что такое стрелец: его выбирали от каждого церковного прихода, он освобождался от всех податей, вооружался за свой счет и должен был по воскресеньям и праздничным дням упражняться в стрельбе из лука.

Во время войны он получал жалованье.

Это чрезвычайно важное новшество, ибо при самом рождении своем оно встретило множество возражений. С ним бился Амельгард, его вышучивал Вийон.

На самом деле стрелец — это солдат народа. Это предтеча солдата, сражавшегося при Лансе, Маренго и Фонтенуа.

Создание постоянной гвардии и стрелецкого войска — великое событие, граница Франции рыцарской, феодальной, и современной, воинской.

Будут еще и поражения, но случатся они уже не по неизбежным причинам, как это было при Креси, Пуатье или Азенкуре.

Появился народ, обладающий тремя признаками существования народа: университет, Парламент, армия.

Что означает: просвещение, закон, сила.

Потому-то и замер он в бездействии. Он есть, он живет, он существует. Он занял свое место в этом мире, которое отныне будет лишь расширяться.

Он наблюдает, как действует в его интересах Людовик XI. Не только наблюдает, но и позволяет действовать. Затем, в какой-то момент, когда, покончив с феодалами, старый, умирающий король покусится на свободу народа, Парламент покачает головой и скажет:

— О, нет, Сир, так дело не пойдет!

И следовало сказать именно так ради народа, которому случилось увидеть так много занятного, например, одновременно в одном и том же королевстве — двух королей, двух королев, двух регентов, два Парламента и два университета. Стоило на все это поглядеть, как и увидеть труд Людовика XI.

Он начал очень рано. Это был совсем юный дофин. В четырнадцать лет, к вящему удивлению своего отца, он усмирил Бретань и Пуату и поразил феодалов, захватив офицера маршала Реца. Ему уже была присуща эта лихорадочная нетерпеливость, которой отмечена вся его жизнь. Только к старости он научится ждать.

Сын ничуть не напоминал отца, столь спокойного, что это приводило к беззаботности, из-за которой он, шутя, чуть не потерял королевство. Этим королевством и займется молодой дофин. Он глаз с него не сводил, он прикипел к нему сердцем, он касался его кончиками своих пальцев. В какой-то момент ему показалось, что он сумеет взять его при помощи принцев — герцога Бурбонского и герцога Алансонского. Сие дерзкое предприятие называлось Прагерия (Прагерия — восстание дворян в 1440 году, в котором принимал участие дофин. — Примеч. пер.). Но принцы потерпели поражение. Герцогу Бурбонскому поражение стоило отобранных у него Корбея и Венсенна. Д’Алансона пощадили. Дофина Луи отсылают в Дофине, и король Карл VII в безмятежности своей оказывается лицом к лицу с англичанами, имея при себе двух министров, купца Жака Кёра, судейского крючка Жана Бюро и свою любовницу простолюдинку Аньес ля Сорель.

При виде подобного окружения короля Франции дворяне почувствовали себя настолько униженными, что Дюнуа покинул Совет.

Он дулся целый год, но потом все же вернулся.

И обнаружил короля во главе армии: четыре тысячи восемьсот всадников, две тысячи стрельцов, не считая других отрядов, рассыпанных по всей Франции.

За это время удалось отбить Францию у англичан. Когда за приливом следует отлив, становится видно Нормандию и Гиень. Один французский капитан, чье имя История не сохранила, что свидетельствует о его принадлежности к народу, штурмовал при отливе стены Дьеппа и застал англичан врасплох. Дьепп занимал весьма важное положение, и Англия посылает старого нашего недруга Тальбота, чтобы его отбить. Франция, в свою очередь, посылает Дюнуа, чтобы его оборонять. Дофин начеку: просит разрешения присоединиться к Дюнуа, и это разрешение получает. На скале над Полле они обнаруживают наспех построенные укрепления. Нетерпение дофина и мужество Дюнуа объединяются. В первый же вечер они — на подступах к укреплениям. На следующий день вторая атака оказывается победной.

Подоспевший флот как раз смог наблюдать казнь шестидесяти бургундцев, которые нещадно бранили дофина сверху и которых он приказал симметрично развешать на ближайших яблонях.

У дофина всегда была эта склонность вешать людей. Когда он сделается королем, это станет основной его забавой.

Сейчас он начинал входить во вкус. Их Королевское Высочество обнаружило страсть к охоте. Но только охота бывает разная. Он охотился, как лиса, но не как лев. Так, в военной экспедиции против Швейцарии он участвует не столько ради того, чтобы помочь обратившемуся к французскому королю за помощью императору Сигизмунду, сколько для того, чтобы завершить истребление иностранных наемников. Собралось, не считая четырнадцати тысяч французов, восемь тысяч англичан, шотландцев, испанцев, то есть самых разных людей, и во главе этой банды разбойников поставили дофина.

Бургундия с большим беспокойством наблюдала шествие этих войск, опасаясь, что сила эта направлена против нее.

Осадившие Цюрих швейцарцы вынуждены были снять часть солдат, чтобы направить их навстречу французам. Войска встретились при переходе через Бирс. Даммартен, который впоследствии станет доверенным лицом короля, возглавлял авангард. Всегда осторожный, дофин находился в арьергарде.

Швейцарцы были уничтожены.

Жители Цюриха узнали новость о падении Базеля раньше, чем осаждавшие. С высоты укреплений они кричали:

— Ступайте в Базель солить мясо, там его сколько хочешь.

Осаждавшие подумали, что они пьяны.

— У вас что, вино подешевело? — спросили они. — Почем за меру?

— По стоимости меры крови в Базеле, — отвечали те.

На следующий день пришло известие из Базеля, и осада Цюриха была снята.

Все это придавало значимости дофину Людовику.

Именно в этот момент — момент передышки для Франции король Карл VII и произвел ту самую военную реформу, о которой говорилось выше.

После каждого своего появления в свете изложенных событий дофин снова удалялся в Дофине. Он желал, чтобы все знали, что он подвергается преследованиям со стороны отца. Это объединяло вокруг него недовольных. Что касается денег, то он одалживал их у казначея Жака Кёра, ибо тот одной рукой ссужал короля, а другой — дофина, и дофина более щедро, чем короля, хотя совершенно непонятно было, сколько времени придется ждать, пока дофин сумеет вернуть долг: королю было всего пятьдесят лет.

В то время в апогее своего величия оказался герцог Филипп Добрый. Он учредил орден Золотого Руна, который страстно мечтали заполучить его дворяне. Он устраивал такие праздники, равных которым не было ни у кого другого. Он готовил крестовый поход против турок, которые только что взяли Константинополь. И осторожно вел свою интригу во Франции.

Он узнал, что дофин в ссоре с отцом. Прошел слух, что он дал пощечину Аньес, что с его стороны было достаточно опрометчивым поступком.

Впрочем, иные утверждали, будто враждебные действия этим не ограничивались. Пощечина открыла глаза Аньес. Аньес предупредила короля, что сын его — заговорщик. Аньес была беременна. Аньес умерла родами.

Все женщины, которые не нравились дофину, умирали. Маргарита Шотландская, однажды мимоходом поцеловавшая в лоб спящего Алена Шарнье, Маргарита Шотландская, которую Людовик находил чересчур уж умной, умерла слишком молодой и слишком внезапно, чтобы эту смерть можно было посчитать естественной.

Герцог Бургундский поспешил завязать отношения с дофином Луи: он подарил ему значительное количество арбалетов. Дабы их использовать, дофин объявил в Дофине набор рекрутов в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет.

Это дало бы ему мощную армию, если бы Дофине ему повиновалась. Но она не повиновалась.

Карл VII был обеспокоен волнениями, вызванными его сыном в Дофине. И он решил воочию убедиться в том, что там происходит, для чего и отправился туда лично во главе армии. Со своей стороны, тесть дофина герцог Савойский, в какой-то момент и в расчете на поддержку Бургундии протянувший ему было руку помощи, в следующий же момент эту руку забрал назад, откликнувшись на предложение бывшего живодера Шабанна взять Людовика живым и передать ему. Поскольку армия дофина была вдвое меньше королевской, он не мог двинуться ей навстречу и разбить ее в бою. Он обратился к народу, он обратился к дворянству, к тому, что сам создал, а так как за дворянство платили, а дофину феодальные идеи были не слишком дороги, он наплодил дворян столько, сколько смог.

Были и такие, кто получил дворянство бесплатно за разные услуги: подравнивал изгородь или держал лестницу, по которой дофин взбирался к своей любовнице.

В конце концов он понял, что отец, с одной стороны, и Шабанн, с другой, вовсе не к Дофине питали вражду, а к нему самому. И тогда он объявляет большую охоту, всех своих офицеров рассылает с поручениями, а сам бежит через Вальромей. Тридцать лье промчал он во весь опор, пока не оказался в Сен-Клод, то есть у дядюшки своего, герцога Бургундского.

Когда король Карл VII узнал, у кого прячется его сын, он сказал:

— Итак, братец мой Бургундский принял лиса, который слопает его курочек.

Короля Карла VII трудно было бы обвинить в том, что он не знает своего сына.

Приняли дофина как нельзя лучше. Его кузен Карл дал ему прекрасное оружие, лучших соколов и собак. А дядюшка снабдил красивым платьем и полным кошельком. Единственное, чего дофин так и не смог добиться, это армии для войны с королем.

Пока дофин просит и не может добиться удовлетворения своей просьбы, послушайте, что происходило на берегах Рейна.

Иоганн Гутенберг изобрел книгопечатание, а Петер Шёффер — шрифт.

В 1457 году появляется их первая книга.

Дофин Людовик был порядочным библиоманом. У него в Дофине хранилось множество драгоценных рукописей. Он позаботился о том, чтобы их ему переслали в Брабант, и подолгу с удовольствием их рассматривал.

Но когда ему показали результат труда Гутенберга и Шёффера, он сразу понял, что это совсем другое дело. И был в восхищении, так как сознавал, что уже невозможно вернуть назад тот мир, который он старался подтолкнуть вперед.

Отныне тело, каковым представлялся ему этот мир, обрело душу.

— Ах, — сказал он. — Вот люди, коих хотел бы я иметь друзьями, когда сделаюсь королем.

И против королевского обыкновения слово свое сдержал.

В королевском венце Карла VII всегда имелось два острых шипа. И первый — братец его, герцог Бургундский. Вторым был дофин.

Когда он увидел, что они объединились в добромсогласии, он испугался.

Испугался тем сильнее, что они как будто не проявляли по отношению к нему ни малейшей враждебности.

Правда, скрытых угроз было предостаточно. Не имея возможности пробить брешь, дофин прибегал к подкопу. То был ум столь деятельный, что совершенно не мог оставаться в безделье. Из своего Жемапа он сумел внушить бедному королю такой ужас, что тот повредился в уме. Повсюду ему чудился яд. Из страха быть отравленным он перестал есть и в конце концов умер от голода в Мюн-сюр-Йевр, в Берри.

Для дофина это была долгожданная и великая новость. Не теряя ни дня, он тотчас же отправился назад во Францию.

Герцог его сопровождал. Он и сам был не прочь посмотреть, не найдется ли и для него какого-нибудь дела во Франции. И вскорости найдет, чем заняться.

После похорон Карла VII, на которые Фармени дю Шатель из опасения, что они будут недостаточно пышными, внес тридцать тысяч экю, Дюнуа сказал лишь одно:

— Теперь пусть каждый позаботится о себе сам.

И в самом деле, особой радости от дофина дворянству ждать было нечего. Карл VII был последним королем Средневековья, и, кроме того, мы видели, что созданием национальной армии, поддержкой своего народного совета он сделал шаг в новые времена.

Сказанное Дюнуа слово было услышано. Посему и начались бега за право первым оказаться возле нового короля. В скорости у всех других выиграл герцог Бурбонский. То был весьма крупный феодал. Герцог не только Бурбонский, но и Овернский, а также граф де Форез, властитель Домба и Божоле, плюс наместник Гиени. От океана до гор Савойи простирались его владения. Приблизив его к себе, король объявил, что лишает его наместничества в Гиени. Это была крупная потеря.

Вслед за герцогом Бурбонским явились герцог Мэнский и герцог Бресский. У одного король отнял Пуату, у другого — Нормандию. Король желал зреть до самой Англии и потому хотел оставить все побережье за собой.

Итак, глядя в ту сторону, Людовик XI увидел, что молодой король Эдуард, в свою очередь, только что покончил с Красной Розой.

Он был ребенок и вовсе не намерен был ею заниматься.

Но рядом с этим ребенком находился тот, кого называли изготовителем королей, — Ричард Невилль, граф Варвик. Чрезвычайно важное в Англии лицо. Он взял это на заметку.

Однако пока что король на лошадях герцога Бургундского возвращается во Францию. Он ест из посуды герцога Бургундского. И вокруг него нет никого, кроме вассалов герцога Бургундского. Это страшно его тяготит, но до времени следовало держать раздражение свое в узде. И лишь иногда оно готово было вырваться из-под контроля терпеливого племянника. «Зачем, — спрашивал он тогда у де Крои, человека герцога Бургундского, — зачем дядюшка посылает ко мне столько людей? Разве я не у себя в королевстве? Разве я не король? Чего он опасается?»

Почитайте Шатлена, он вам расскажет всю эту историю. О бедном короле Людовике, которого можно было принять за гонца благородного герцога, хотя для гонца столь важного лица он был, пожалуй, слишком бедно одет. О слугах, которые его не знали и даже не являлись на его зов. А во время торжественных речей он вынужден был объяснять всяким болтунам, что он-то и есть король. Правда, однако, и то, что едва они начинали говорить, как он тотчас прерывал их одним лишь словом:

— Короче!

Единственное, что утешает короля, когда он видит всех этих бургундцев и всех этих фламандцев в их камзолах с бесчисленными драгоценными камнями, когда он слышит звон серебряных колокольцев на шеях вьючных животных или поминутно натыкается на телеги с бургундскими флагами — а их двигалось не менее ста пятидесяти в обозе — единственное, что его утешает, так это то, что одна часть этих телег везет серебро, которое он будет разбрасывать народу, а другая часть — вино, которое предстоит выпить.

Добрый герцог Филипп решил до самого конца не оставлять своего гостя почестями.

Наконец под приветственные крики Монжуа и Сен-Дени коронование состоялось. И когда ему помазали лоб, глаза, рот, в складках рук, пупок и крестец, Людовик почувствовал себя королем куда в большей степени.

За столом он начал с того, что расположился поудобнее. Поскольку корона была ему великовата и падала на глаза, он снял ее и положил рядом с собой. За креслом же короля находился некий острослов, коего он поместил туда, чтобы слушать его. В продолжение всего застолья они беседовали о всяких разностях, не обращая внимания на всех этих важных и прекрасных сеньоров, которых король весьма охотно и незамедлительно послал бы ко всем чертям.

Вслед за коронацией последовал турнир. При Бургундском дворе всегда были рыцари и состязания. Дядюшка взял на себя все расходы, а Людовик XI не возражал.

Но пятьдесят экю он все же потратил, дав их человеку, который вступил в борьбу уже после состязаний и вызвал на поединок всех участников.

Никто перед ним не устоял. Кони, люди — все летело кубарем. Людовик XI хохотал, как безумный, спрятавшись за жалюзи. То был его звездный час.

Наконец все разошлись. Шум утих. Людовик остался один в своей резиденции.

Он выбрал ее сам и мог жить здесь, как считал нужным. Он собирался экономить, зная, что такое король без средств. Однажды он видел, как сапожник, только что обувший его отца, снял с него туфли, узнав, что ему не заплатят по счету.

А добрый король Людовик XI собирался много ходить по всему своему королевству, и для столь долгой дорога ему нужна была хорошая обувь.

Я уже говорил, что народ наблюдал за всем происходившим, и зрелище перед ним представало любопытное. Сначала он увидел, как король Карл VII умер от голода. Затем, как его старый друг герцог Бургундский скачет верхом в своем роскошном снаряжении. И, наконец, как идет его новый король в своем сером плаще, делающем его похожим на торговца с рынка.

Выходил он обычно по вечерам в сопровождении своего друга Биша, которого называл своим сыном, кумом и товарищем. Он знал его давно. Прежде тот был его шпионом при отце-короле. Теперь стал шпионом при герцоге Бургундском. Когда Людовику XI случалось вздохнуть, только Биш знал, что именно заставляет его вздыхать. В данный момент он вздыхал потому, что ему очень хотелось получить назад все прекрасные города, стоящие на Сомме и принадлежащие герцогу Бургундскому. И только ради того, чтобы заполучить их любой ценой, приблизил он к себе сына герцога графа де Шароле и доверенное лицо герцога — графа де Крои. Потому-то и поручил графа Шароле заботам своего дорогого Биша. Биш сопровождал Шароле днем, он сопровождал Шароле ночью. Повсюду, даже к прекрасным дамам. А графа де Крои король назначил управляющим в своей резиденции. Забавно было видеть, как король, одетый так бедно, что на улице ему подавали милостыню, дарил огромные суммы, говорил о миллионах, если речь шла о возвращении дорогих его сердцу городов. К несчастью, сейчас никак невозможно, но на будущее граф де Крои обещал сделать все от него зависящее. В награду за одно лишь это обещание король подарил ему особняк в Париже, назначил содержание в тридцать шесть тысяч ливров и отдал Нормандию в наместничество. И не только наместничество, тут я ошибся, но и титул наместника.

Теперь посмотрим на все это с другой стороны. Людовик XI был не из тех людей, кто в состоянии долго сохранять спокойствие. У него всегда один глаз смотрел на север, другой — на юг. Титул «Величество» еще не был изобретен, и его, как и несчастного Господина де Ту, убитого Ришелье, вполне можно было бы называть: Ваше Беспокойство.

Тот глаз, который глядел на юг, видел, что в этой стороне можно заключить прекрасную сделку. Вздохнув последний раз над Кале, король начал подумывать о Руссильоне и Каталонии.

Но король Людовик XI был весьма осторожным королем. Вместо того, чтобы прямо отправиться в Пиренеи и тем выдать свои планы, он решил одним ударом поразить две цели и взглянуть на то, что там происходит в Бретани.

— Ах! Бретань!

Еще одна мечта, или, вернее, еще один кошмарный сон Людовика XI.

Но кошмарные сны короля были известны только Бишу. Людовик XI испытывал потребность в совершении паломничества. Однако тому, кому первым суждено было принять от папы титул христианского короля, одного паломничества было недостаточно. Ему нужно было, по меньшей мере, два: в Сен-Мишель-ан-Грев и в Сен-Совёр-де-Редон.

Когда о путешествии стало известно, многие придворные принялись готовиться к отъезду, но король нашел способ отделаться от навязчивых спутников. Он велел глашатаям объявить, что под страхом смерти никто не смеет его сопровождать.

Некоторые дальнозоркие люди в момент отъезда обратили его внимание на то, что король Эдуард снаряжает флот из двухсот судов и армию из двадцати тысяч человек. Однако Людовик XI взглянул в сторону Англии и ответил, что ничего такого не видит.

Имя Варвика он запомнил не напрасно. На то, чтобы купить изготовителя королей, целиком пошла подать, собранная с городов. Подать вызвала в городах волнения, в результате которых двадцать мятежников были повешены, но что значит эта мелочь по сравнению с дружбой такого человека, как Варвик?

Итак, Людовик XI спокойно отправился в путь с посохом в руках и с четками у пояса.

Мы смотрим вслед королю и не видим Жана Бюро рядом с ним. Ибо в то время как король двинулся на север, Жан Бюро отправился на юг.

Вместе с Жаном Бюро на юг двинулась и артиллерия. Когда казначея сопровождает артиллерия, беспокоиться особенно не о чем.

Поэтому паломник за год спокойно посетил Нант, Ля Рошель, Бордо, Байонну, а год спустя — Перпиньян, Коллиур, Руссильон.

За этот год он укрепил и вооружил побережье. Видя, что он настороже, Варвик приказал флоту выступать, но высадиться где бы то ни было оказалось невозможным.

Посему высадка произошла в Бресте, у герцога Бретанского, то есть у нового врага Людовика XI и старого друга англичан.

Бретань и Англия в результате надолго поссорились.

Затем с добрым королем Людовиком XI случилось нечто куда более значимое, чем вся эта история с Руссильоном.

Крои так заморочил голову герцогу Бургундскому с продажей городов на Сомме Людовику XI, что старый и парализованный герцог, устав от его атак, наскучив слушать все время одно и то же, имел неосторожность сказать, что за четыреста тысяч экю он согласен на эту сделку.

Ответ передали Людовику XI.

— Пусть подпишет, — сказал он.

Герцогу дали подписать, водя его рукой. У него было большое желание отступиться от сделки, но его спросили, где же король Франции, вчера еще нищий, возьмет сегодня четыреста тысяч экю. И подобный вопрос был логичен.

Однако герцог Бургундский недооценивал своего племянничка. Если тому чего-то хотелось, то ради этого он готов был заложить душу дьяволу. По правде говоря, не слишком много дал бы дьявол за душу Людовика XI, справедливо полагая, что она достанется ему задаром. Поэтому не к дьяволу, а опять к городам обратился король. Он дал им — Руану, Туру, Клермону — столько привилегий, что мог попросить взамен немного денег. Только в Турнэ он получил двадцать тысяч экю, и пример оказался заразительным.

Вся сумма была разделена на две выплаты — 12 сентября и 8 октября, то есть с достаточно близким сроком. Поэтому, когда 12 сентября в полдень двести тысяч экю прибыли к доброму герцогу, он, без сомнения, был удивлен.

— Успокойтесь, — говорили Крои и ему подобные, — король Франции полностью исчерпал свои возможности, на вторую выплату его уже не хватит, и вы останетесь при своих городах и двухстах тысячах экю в придачу.

Герцог еще надеялся, но уже не так сильно. Время от времени он качал головой, повторяя: «Бедные мои города, бедные мои города».

8 октября, снова в полдень пришли деньги. Король Людовик XI оказался очень обязательным должником, когда платить было выгодно.

— Ну вот, Сир, — сказал ему его друг Биш, — вы получили свои города.

Король тяжело вздохнул.

— Мне не хватает Кале, — сказал он.

Ему всегда чего-нибудь не хватало.

— И шляпы, — добавил Биш.

В самом деле, шляпа короля совсем износилась.

Он взял ее в руки, повертел так и сяк. Сказал:

— Денег нет.

И снова надел старую шляпу на голову.

И все было бы неплохо, если бы король не оказался во власти одной идеи, слишком уж смелой для того времени.

Речь шла об упразднении безоговорочного права на охоту, не в том смысле, что оно сохранялось во Франции за одним лишь королем, как говорят иные, но дабы продавать его в розницу.

Все прежде безропотно сносили сеньоры — конфискацию, ссылку, тюрьму, но лишить их права на охоту, это было уж слишком. И они восстали против тирана.

Восстание это получило название — война за Общественное благо.

В какой-то момент дворяне сочли себя победителями и выставили свои условия.

Условия были жесткими.

Король вместе с Иль-де-Франс должен был вверить себя герцогу Немурскому. Нормандию он должен был отдать Дюнуа, Шампань — Жану Калабрийскому, Пикардию — Сен-Полю, Гасконь — графу Арманьяку, Лион и Минервуа — герцогу Бурбонскому.

Людовик был злопамятен и этих условий не забыл. Через восемь лет, 6 марта 1473 года, Арманьяка в Тулузе заколят кинжалом на глазах у одной из его жен, той самой, что одновременно была ему и сестрой.

Через десять лет, 19 ноября 1475 года, настает очередь Сен-Поля. Его не заколят кинжалом, но казнят на Гревской площади.

Этим ударом король еще и выигрывает Нанси.

Затем приходит черед герцога Немурского, но тут следовало подождать подольше. Кстати, к Немурскому он питал слабость и два-три раза даже прощал. Покончит с ним он лишь в 1477-м, но с размахом: посадит на лошадь в черном облачении, велит отвезти на городской рынок и там отрубить голову.

Ни один из свидетелей не говорит о детях, сидящих под эшафотом. Это современные выдумки: чего ради пачкать их в крови отца? Куда лучше отдать старшего сына одному из судей отца — Ломбару Бонтало дель Джудиче, который, уже присвоив себе имущество умершего, присвоил себе также и его сына. То был более надежный способ наследования имущества. Через год ребенок умрет.

В то время, куда мы перескочили так быстро, у Людовика XI все складывается прекрасно. Только что убит в Нанси его кузен Карл Смелый, который так напугал Людовика в Перонне, после того как швейцарцы разбили его при Мюртене и Грансоне.

Пока Людовик XI брал свой кровавый реванш, время продолжало двигаться вперед вместе с событиями. Эдуард кончил тем, что пресытился Варвиком, который то и дело его изготавливал и переизготавливал, и убил его в битве при Барнете. И вместо того, чтобы покупать фаворита, Людовик XI решил тогда купить самого короля. Немного дороже — вот и вся разница.

Это стоило ему пятьдесят тысяч экю. За пятьдесят тысяч экю Эдуард утопил Кларенса в бочке с мальвуазийским вином и выслал Гастингса.

Все это не давало власти над Кале, но зато он получил Аррас, Булонь, ту самую, что, по словам Шатлена, представляет собой драгоценнейший уголок христианского мира. Поэтому он произвел Богородицу в графиню Булонскую. Святых он жаловал дворянством с такой же легкостью, как и простолюдинов, что в результате опростолюдинивало дворянство.

У Карла Смелого осталась лишь одна дочь — Мария. Когда Бургундия, эта младшая дочь Франции, перешла по наследству в женские руки, Мария вышла замуж за Максимилиана.

К Людовику Бургундия могла возвратиться лишь в том случае, если бы Мария умерла бездетной. Поэтому он так часто справлялся о здоровье своей дорогой кузины. Однажды он узнал, что она беременна. Холодный пот выступил у него на лбу при этой прекрасной новости, и, чтобы утешиться, ему ничего не оставалось, кроме как прогуляться к своим клеткам.

Держал он в клетках герцога Немурского, который в то время был еще жив, брата герцога Бретанского и кардинала Ля Балю.

Истинно королевский зверинец.

Мария родила сына, потом дочь.

Лишь одно могло его утешить при известии об этих двойных родах — смерть Карла дю Мэна, племянника и наследника короля Рене.

Сей добрый король обещал Людовику XI, что после смерти его самого и его племянника Прованс отойдет королю. Пока что на правах наследника Людовик, не дожидаясь смерти короля, забрал у него Анжу, Конта, Оранж. Старый король, который потерял всех своих родных — Жана Калабрийского в Барселоне, дочь свою Маргариту в Тэнкисбери, утешался, украшая рукописи миниатюрами. Когда он узнал о потере Анжу, он был взволнован, но взял себя в руки и, успокоившись, продолжал рисовать, подобно Иову, говорит Бурдине.

Со смертью доброго короля Рене в 1480 году Прованс оказался под властью Людовика XI.

Почти в то же время, когда Людовик узнал о смерти Карла дю Мэна, последовавшей 22 марта 1483 года, пришло известие и о смерти Марии Бургундской 27 марта того же года. Она убилась, упав с лошади.

Две роскошные новости с разницей всего в пять дней. На юге — Марсель, на севере — Дижон.

Еще бы чуть-чуть, и он бы и Смерти даровал графский титул, как Богородице.

Осталось двое детей — мальчик и девочка. Однако Людовик принял меры предосторожности. Уже давно в Генте содержал он двух друзей, на которых вполне мог положиться. Один был Вильгельм Рим, человек разумный и хитрый, другой — Жан де Коппеноль, вначале простой чулочник, затем старшина чулочников и, наконец, глава цеха.

Они и занялись детьми.

Шестимесячную Маргариту обручили с тринадцатилетним дофином.

Это было делом рук Рима и Коппеноля. Затем они явились к королю в его башню. К тому времени король уже из башни не выходил. Он боялся, что его убьют, прежде чем ему удастся скроить Францию по мерке, которую он представлял себе в своих мечтах. В то время правителей убивали часто. В Домской церкви убили Юлиана Медичи, в Сент-Амбруаз — герцога Миланского, в Льеже — епископа Людовика Бурбона, поэтому Людовик XI ставил бесконечные решетки, засовы, бойницы. Он стал почти таким же пленником, как брат герцога Бретанского или кардинал Ля Балю. Просто клетка его была побольше.

Кстати, король уже не был столь подвижен, как прежде. Дважды его разбивал паралич. При первом приступе его спас врач Анжело Катто, который велел открыть окна, при втором — Коммин с помощью кардинала Сен-Клода. После второго приступа правая рука перестала действовать, и он носил ее на перевязи.

Гости из Гента застали короля охотящимся на мышь при помощи специально натасканных на эту дичь маленьких собачек. Ему по-прежнему было необходимо на что-нибудь охотиться. Он бросил эту охоту ради Бургундии, не заставив себя долго упрашивать. Как писал он, находясь в Даммартене: «Бургундия — мой рай, и в воображении моем другим я его себе и представить не могу».

Судите сами, хорошо ли были приняты Рим и Коппеноль. Правда, клясться королю пришлось левой рукой, однако, дабы клятва не потеряла силу, он переворачивал страницы Евангелия правым локтем. И все никак не мог уверовать, что столь вожделенная Бургундия, наконец, в его руках.

Лишь одно беспокоило Людовика XI. Не рассердится ли Эдуард? Оба короля договорились, что одна из дочерей Эдуарда выйдет за дофина. К счастью, Людовику в тот период везло, и он надеялся, что подвернется какой-нибудь случай все уладить. И случай подвернулся: Эдуард умер от несварения желудка.

Отныне он спокоен. Он знал Ричарда III, тот задаст Англии столько забот, что ей некогда будет заниматься Францией.

Это было последним приобретением Людовика XI.

Царствование его было удачным, Франция обогатилась четырьмя новыми провинциями, две из которых — размерами с королевство.

Эти четыре провинции — Мэн, Анжу, Бургундия и Прованс. То есть Франция в истинных своих очертаниях.

Так постепенно все склонилось перед Людовиком XI. Ему не хватало лишь Бретани, но она уже не могла ускользнуть от него. Подобно птичке, завороженной взглядом змеи, она должна была однажды оказаться в пасти у Франции. Короли, князья, герцоги, капитаны могли делать, что угодно. Всякое сопротивление кончалось плохо. Смерть всегда оказывалась если не сообщницей, то, по крайней мере союзницей Людовика. Это о нем сочинил Коммин (Коммин, Филипп де — автор Мемуаров о царствовании Людовика XI и Карла VIII. — Примеч. пер.) свою пословицу: тот, кто даже налогом на зерно оказывает услугу делу чести.

Здесь кончается власть этого человека, в распоряжении которого была Богородица и все святые.

Парламент объявлял на улицах, чтобы не беспокоились о налогах.

Королю угодно было рассердиться. Тогда первый президент Ля Вакери подал в отставку вместе со всеми своими коллегами.

Людовик XI уступил. Он понял, что парламент — это народ. Он поблагодарил Ля Вакери за советы и отменил свой эдикт о налогах.

Так король, который не отступал ни перед чем, отступил перед народом.

Жаку Простаку достаточно было слова, знака, кивка головы, чтобы сделать то, чего не смогли сделать ни английские короли, ни германские императоры, ни герцоги Бретанские и Бургундские, принцы крови, крупные сеньоры, коннетабли и сенешали.

Он поколебал Людовика XI в его намерениях.

И после этого отказа Парламента повиноваться, все было кончено для старого короля. Ему оставалось только почить так тихо, как только это было возможно.

Впрочем, умереть он согласился лишь в самый последний момент. До этого же боролся, как только мог. Приказал привезти из Неаполя святого Франциска, священную склянку с мирром из Реймса. Он велел вновь себя короновать, веря, что это даст ему новую жизнь.

Наконец, 24 августа 1483 года ему сообщили, что он должен умереть. Он и сам это чувствовал, но даже самому себе не хотел в этом признаться. Однако, дав последние наставления дофину и решив все вопросы, связанные с собственным погребением, умер.

С последней своей молитвой он обратился к Божьей матери Амбренской, которую всегда полагал главной своей заступницей.

Через год после смерти Людовика XI родился Лютер.

ЛИГА И ФРОНДА

Мы так долго останавливались на Людовике XI, потому что Людовик XI — это народ.

Вслед за народной жакерией явилась жакерия королевская, только и всего.

Поэтому мы и видим, как народ, которым пренебрегал Карл VIII, который был обласкан Людовиком XII, просвещен Франциском I, постепенно складывается, оформляется, просвещается. При Карле VII у него был свой историограф, парижский житель. При Франциске I он сам становится поэтом вместе с Клеманом Маро, моралистом вместе с Рабле, ученым вместе с Амио. Если прежде измерялась лишь его физическая сила, то теперь он мыслит себя и как разум.

В результате, когда Лютер в 1517 году начал проповедовать реформу, народ погрузился в теологические проблемы с такой же страстью, как прежде — в проблемы политические.

А почему бы и нет? Ведь вопрос вечной жизни по крайней мере столь же важен, как и вопрос времени.

Но только крупные феодалы не отделяли его от политической оппозиции.

Жадно толпящиеся у трона Конде, Бурбоны сделались протестантами.

А Гизы, которым, напротив, хотелось показать свою приверженность сидящему на троне, остались католиками.

Впрочем, гугеноты понимали, какая грядет борьба. Потому-то реформистская религия собирала себе сторонников прежде всего в горных районах. Протестантскими оказались Дофине, Севенны, Беарн.

Равнина населена католиками.

Тем временем реформистская религия распространяется. Кальвин и Вилефф являются на помощь Лютеру. Бесстрашное и образованное меньшинство грозит стать большинством.

В Лувре собираются на совет Екатерина Медичи, кардинал Лотарингский и Генрих де Гиз.

Набат Сен-Жермен-Локсеруа возвещает наступление Варфоломеевской ночи.

Карл IX мало что значил в принятии этого решения. По его собственным словам, он сыграл в этом деле даже не роль, а рольку. Услыхав бряцание оружия и увидев пламя пожара, он, если ему верить, устремился к своему балкону и далее доверился исключительно своим охотничьим инстинктам.

Два года спустя он умирал в Венсенне. По свидетельству протестантов, он исходил кровавым потом. По свидетельству католиков, пот его был ядовитым. Возможно, правы были и те, и другие.

Словом, умер он, возблагодарив за это Господа. Что доказывает, по крайней мере, что, если не угрызения совести, то страдания он испытывал.

На смену ему пришел Генрих III.

То был совсем особенный король. По пути к республике Франция использовала все формы монархии, в том числе и самые забавные. Франциск I был последним рыцарем на троне, и в Павии рыцарство пало.

Мадридский договор оказался почти столь же губительным, что и договор в Брегиньи.

Оба правителя, подписывая договор, были пленниками во вражеской столице. Понятно теперь, почему они его подписали.

Договор хуже этого подписал, хотя и по собственной воле, только Людовик XV, в Париже, в 1763 году.

Генрих II выглядел пародией на своего отца Франциска I, он взял себе отцовских любовниц и дал себя убить во время турнира даже и не холодным оружием, а просто щепкой.

Франциск II был лишь призраком.

Карл IX — лишь нервным субъектом.

Генрих III — безумцем.

Безумие его было забавным, но достаточно дорогостоящим. Если Франциск I разорил казну ради любовниц, то Генрих III — ради своих фаворитов.

Генрих III думал лишь о развлечениях, ласкал своих собак, помадил любимчиков. Время от времени он слышал крики о том, что религия в опасности и что плоды блаженной ночи 24 августа 1572 года вот-вот пропадут.

Тогда король снимал камзол и заставлял снимать камзолы своих фаворитов. И они двигались по улице процессией, нанося друг другу удары бичом.

Народ это зрелище вначале развлекало, потом оно ему наскучило, и, видя, что никто им не управляет, он решил управлять собою сам.

Отсюда Лига.

На сей раз это совсем не то, что дело колотушечников. Что такое поднять колотушки на сборщиков налогов по сравнению с жакерией, поднявшей палки на дворянство! Лига же подняла копья против самого короля.

Короля хотят лишить трона и отправить в монастырь. Он бичевал себя по собственной воле, так его сделают монахом насильно.

Лига существует. Это реальная сила, власть. Ей требуется глава. И Генрих III, который был хорошим стрелком, наносит ей неожиданный и сильный удар: конфискует Лигу в свою пользу и становится ее главой.

Однако объявить себя главой Лиги означало взять на себя обязательства бороться с гугенотами. А Генрих III, который охотно сражался, когда его интересовали любовницы, теперь, когда у него были фавориты, сражаться совершенно не желал.

Следовательно, вместо того, чтобы преследовать гугенотов, как было обещано, он подписал в Пуатье в 1578 году эдикт, разрешающий им отправление их религии.

С этого момента возмущение становится всеобщим.

Лига назначает себе вождя, даже и не спросив согласия короля.

Вождь этот — Генрих де Гиз.

Лига ведет переговоры с Испанией.

Помогает Испании урезать Нидерланды.

Испания станет платить Лиге пятьсот тысяч франков в месяц, то есть шесть миллионов в год.

Испания богата. Христофор Колумб открыл для нее Америку.

Фернандо Кортес — Мексику.

Писарро — Перу.

Васко де Гама проложил путь в Индию.

А в Индии были золотые и серебряные копи, алмазы, рубины, изумруды.

Драгоценные слитки использовались на судах в качестве балласта.

Испания вполне могла платить пятьсот тысяч франков в месяц, чтобы Нидерланды оставались страной католиков, а герцог де Гиз стал королем.

Кстати, подставным лицом ему должен был послужить кардинал де Бурбон. И это уже был наведенный мост между резиденцией де Гиза и Лувром.

Король увидел опасность и отменил эдикт. Но было слишком поздно.

Отмена эдикта не удовлетворила католиков и взбунтовала гугенотов.

Генрих III покидает Париж, полагая, что этим наказывает парижан.

Когда же он вознамерился вернуться, то застал в городе баррикады.

Вслушайтесь, ибо впервые прозвучало слово, которому суждено будет сыграть столь важную роль в современной истории.

Прежде было принято натягивать цепи.

Баррикады ведут свое начало от парижан 1588 года. Баррикады — чисто парижское изобретение.

Генрих III вынужден был отправиться за своим кузеном де Гизом с тем, чтобы привезти его в Париж.

Генрих Лотарингский шел впереди короля, и баррикады рассыпались.

И Генрих-король, простив ему мятеж, не простил покровительства.

Он собрал в Блуа Генеральные Штаты.

23 декабря 1588 года герцог де Гиз был там убит.

На следующий день настала очередь кардинала.

А через восемь месяцев — короля.

Два слова об этом убийстве короля, впервые во Франции осуществленном руками народа.

В начальные периоды формирования наций подобные убийства происходят внутри семьи.

Затем они становятся делом аристократов.

Затем переходят в руки народа.

Именно тогда, когда народ не намерен больше терпеть королей.

Жак Клеман, Равайяк, Дамьен, Алибо, Леконт — люди народа.

Ничего подобного нет во французской истории до 1 августа 1589 года.

Остались лишь две еще не исчерпанные формы монархического правления.

Аристократическая монархия при Людовике XV.

Монархия крупных собственников при Луи-Филиппе.

Вот почему на смену Генриху III пришел Генрих IV, хотя он и был протестантом.

Это правда, что в тот день, когда он входил в Париж, Генрих IV слушал мессу, однако он так скверно знал латынь, что это не называется слышать, просто прослушал, вот и все.

Итак, Генрих IV слушает мессу.

Потом, обращаясь к своим собратьям по религии, говорит:

— У меня для вас есть лишь две вещи: кошелек, но он пуст, Нантский эдикт, но он будет отменен. Подождите, и я смогу вам дать места, где вы будете в безопасности, если сумеете их удержать.

Примерно в том же духе были его слова гугеноту Бассонпьеру:

— Увидите, что нам достанет глупости снова взять Ля Рошель.

Генрих IV был королем необычайно умным. Он мог сколько угодно ссориться с сеньорами и не придавать этому никакого значения, только бы оставаться в хороших отношениях с народом. Он не платил жалованья своим генералам, но бросал через стены осажденного им Парижа хлеб для горожан.

Он говорил:

— Хочу, чтобы у каждого крестьянина в моем королевстве был на обед кусок курицы.

Курицы на обед у крестьянина так и не оказалось, но словечко осталось.

За это словечко и поныне называют Генриха IV добрым королем Генрихом.

Поэтому смерть его вызвала в народе глубокий траур. Заметим, что, наряду с Карлом VII, Генрих IV — единственный король, по которому народ когда-либо носил траур.

Но на нем все и закончилось. И с этого момента каждая королевская смерть внушала народу лишь надежду.

Сквозь грядущие монархии начинает проглядывать что-то вроде зари.

Взошедший на трон Людовик XIII был полной противоположностью своему отцу — бледный, болезненный, вечно скучающий.

Он сам и не царствовал, позволяя править другим.

Скипетр был в руках у Ришелье.

Те, кто не жил при Людовике XI, не так уж много потеряли. Ибо им предстоит увидеть нечто подобное на эшафотах Сен-Поля и Немура.

Они увидят казни Монморанси, Бутвиля, Шале, Сен-Мара, Де Ту.

Лион, Тулуза и Блуа будут иметь каждый свою долю в этой великой дележке голов. Их хватит и на Париж, и на провинцию.

Теперь пора освободить место Людовику XIV. С ним на место сеньоров пришли придворные.

Кому удалось ускользнуть от Ришелье, восстанут при Мазарини.

Начнется все с песенки.

Жак Простак, стало быть, чувствует свою силу, если поет, бунтуя.

Ветер фронды
Дует в мире.
Он сердит
На Мазарини.
Эту привычку напевать он сохранит надолго, будут меняться лишь слова и мелодии.

В 1789 он запоет Са ira. В 1830-м — Марсельезу. В 1848-м — «Умереть за родину». (Популярная революционная песня на слова Дюма. — Примеч. пер.).

Все сохранившиеся во Франции крупные феодалы — во главе Фронды.

Де Бофор, Эльбсф, Буйон, Конде, сам Тюренн.

Последняя попытка сеньоров испытать свою силу.

Конде сдается последним, но, сдаваясь, не только свою шпагу отдаст он королю, но шпагу всего дворянства.

При Людовике XIV народа больше нет. О нем и не слышно. Он даже не поет. Он ушел в отставку.

Лишь в театре, сатире и аллегории звучит народный голос посредством трех голосов — Корнеля, Буало и Лафонтена.

Не считая Мольера, поэта здравого смысла.

Как и при Людовике XI, народ наблюдает за действиями других.

Включая составление завещания.

Но кто же тогда с песней сопровождает королевскую похоронную процессию до Сен-Дени?

Народ.

Кто признает завещание недействительным?

Парламент.

Парламент, который не забыл сапог, шпор и хлыста Людовика XIV и теперь взял реванш.

Но машина была отлично налажена и продолжала действовать и при Людовике XV.

Однако на смену литературной оппозиции XVII века приходит политическая оппозиция XVIII.

Монтескье, Вольтер, Руссо, Даламбер, Гримм, Гольбах, Гельвеций — вся энциклопедия.

Потом являются их младшие современники, чтобы взорвать все разом — религию и монархию, трон и алтарь.

Людовик XV за ними наблюдает. Это скачки с препятствиями наперегонки.

— Ба, — говорит он, — прежде чем они дойдут до революции, я успею умереть.

И в самом деле, Людовик XV умирает в 1774 году.

Он пришел первым.

Но позволил будущему пасть на две головы.

На голову Людовика XVI и на голову Марии-Антуанетты.

Вначале скажем несколько коротких слов о Людовике XVI.

Прежде всего это порядочный человек. Не способный, однако, совершать поступков — ни добрых, ни злых. Никакой инициативы, никаких решений, никакой энергии, в свободное время он занят изготовлением маятников и шкафчиков с секретом.

Вдумайтесь: у Людовика XVI имеется свободное время.

И он совершенно не озабочен тем, что происходит вокруг.

Его не интересует ни философия, увлечение которой охватило все слои общества, ни образование тайных обществ, ни Война за независимость в Америке, ни пророки вроде Свенденборга, Вайсхаупта или Калиостро.

Ни суетливое, прожорливое и ненасытное, разоренное дворянство.

Ни все разбухающая Красная Книга.

Ни подступающее банкротство.

Рядом с ним два его брата.

Граф Прованский, недоброе сердце, злой рассудок, столь же беспомощный физически, как Людовик — морально.

Граф д’Артуа, элегантный, остроумный, расточительный, но исключительно ради собственных развлечений и не способный ни к восприятию серьезных идей, ни к совершению значительных действий.

Вот что касается Людовика XVI.

Теперь о Марии-Антуанетте.

Она — совсем другое дело. Дочь Марии-Терезии, она считала себя обязанной стать королевой политики. В противоположность Людовику XVI, который вовсе не задумывался о будущем, она думает о нем слишком много.

И будущее представляется ей мрачным.

И не без оснований.

В первый же момент появления во Франции ее приняли в шатре, на котором были изображены сцены убийства Медеей детей Ясона.

В Страсбурге на ковре в своей спальне она видит Убиение невинных.

Стоило ей переступить порог Версаля, как грянул гром и стены задрожали.

— Предзнаменование беды, — сказал, проходя мимо нее, старый маршал де Ришелье.

Она выходит замуж, и двести человек гибнет в давке на площади Людовика XV в день свадьбы. Хоть возвращайся в Вену.

И, наконец, с чего начинается ее царствование? С шести лет вдовства при живом-то муже.

Лишь в 1777-м скажет она Мадам Кампан:

— Пред вами королева Франции.

А три месяца спустя народ радостными возгласами приветствовал ее беременность.

О, этот добрый и легковерный народ. Только счастья он и требует.

Но первое материнское счастье Марии-Антуанетты принесло с собой разочарование.

Она родила девочку.

Маленький дофин появится лишь через год, и это будет поводом для бурного проявления народного ликования.

Мы уже говорили о том, каким было окружение короля, а вот каким было окружение королевы.

Госпожа Жюль де Полиньяк и госпожа Иоланда Мартина Габриелла де Поластрон.

Мария-Терезия Савойская Кариньян, княгиня де Ламбаль.

Маркиза д’Отан, ее наперсница.

Княгиня де Шимей, ее фрейлина.

И, наконец, герцогиня де Майе, принцесса Тарантская.

Из мужчин — граф д’Артуа.

Господин де Шуазель, которого называли кучером Европы, так как он держал в руках вожжи от всех правительств.

Господин де Морепа, занимавшийся политикой с помощью песен.

Наконец, господин де Куаньи, славу которому составили, по мнению одних, злословие, а, по мнению других, клевета.

Впрочем, все это окружение как короля, так и королевы уединилось в Трианоне. Мария-Антуанетта разбивала там английские сады и строила домики. Среди прочих были там домики мельника и мельничихи.

Мельником был король, мельничихой — королева.

Там Мария-Антуанетта забывалась, вернее — пыталась забыться.

В моду вошла пастораль. Королева одевалась молочницей, играли «Аннетту и Любена», «Розу и Кола».

Но поскольку и Аннетту, и Розу всегда играла королева, а король никогда не играл ни Любена, ни Кола, это давало повод к пересудам.

И в этом не было ничего удивительного. Предшествующее правление ввело в норму ужасающую распущенность нравов. Даже в королевских салонах бытовало сравнение: вороват, как герцогиня.

Мадам де Помпадур изобрела механизм, с помощью которого держала возле себя Людовика XV, пока была жива. Людовика, познавшего все наслаждения жизни, включая инцест.

Механизм назывался Олений загон. То был гарем, где евнухом служил Лебель, а мадам де Помпадур исполняла роль законной султанши.

Десятью годами раньше имело место бурное восстание. Исчезло несколько детей из простонародья. И говорили, будто бы король для здоровья принимает ванны из человеческой крови.

Теперь дети тоже порою пропадали. Но король постарел, и их похищали не в интересах его здоровья, а исключительно ради королевских наслаждений.

Разложение охватило общество. Со смертью Людовика XV и монархии как таковой Франция от скверны не очистилась.

Буржуазия, недостаточно богатая, чтобы иметь дома на площади Дофин или на улице Сент-Антуан, имела квартиры в Пале Рояль.

Друг у друга из рук рвали le Sottisier, сборник грязных виршей, где все и вся называлось своими именами.

Сложилась особая категория людей, которая существовала исключительно за счет страха других людей. Они рылись в грязном белье частной жизни, грозили обнародовать то, что находили на помойках совести и жили сим постыдным шантажом.

Случались и люди, вроде маркиза де Сада, которые развратничали, оказывались в тюрьме по обвинению в убийстве и писали книги, заставлявшие сажать их в сумасшедший дом в Шарантоне.

То была трагическая сторона.

Но был и некий шевалье де Сен-Луи, маленький, старый, горбатый, седой, всегда с крестом поверх одежды и тростью в руках. Эта трость и эти руки составляли для женщин предмет ужаса. Шевалье имел прозвище «тряская повозка».

То была сторона комическая.

Чувствовалось, что все это катится по наклонной плоскости в неизвестность, к чему-то неслыханно ужасному.

Жак Простак наблюдал, как оно катится.

Жак Простак, за которым мы наблюдали, в свою очередь, с самого его рождения в кратком очерке, только что вами прочитанном.

Первая коммуна — как брызнувший из земли источник.

Ручеек при Людовике Толстом.

Поток при Карле V.

Речка при Генрихе III.

Полноводная река при Людовике XIII.

А при Людовике XVI уже почти океан, который поглотит одну за другой три монархии, первую в 1793-м, вторую — в 1830-м, третью — в 1848-м.

ЧТО ТАКОЕ НАРОД В 1789 ГОДУ

То же, что Иов, когда попал он в руки ложных своих друзей.

Голый, умирающий от голода, обнажающий свои раны, вопиющий к господу о милосердии, но ни от кого не получающий ни гроша.

Генеральных Штатов больше нет. Начиная с 1614 года, то есть вот уже сто семьдесят пять лет назад, когда при Людовике XIII они были созваны последний раз, никто о них и не слыхивал.

Откуда явилась эта страшная нищета? При Генрихе IV народу жилось хорошо, при Людовике XIII почти хорошо При Мазарини он так охотно поет и платит, что и тогда не должен бы особенно страдать.

Но при Людовике XIV ситуация меняется. Версаль стоит дорого. Победы тоже стоят дорого. Дорого стоят и поражения. И отмена Нантского эдикта.

Вслушайтесь: начиная с Кольбера, все кричит о нищете.

— Дальше идти некуда, — говорит он в 1681-м.

Что же будет через сто лет?

В 1698-м молодой герцог Бургундский требует от государственного управления списков населения. В результате оказалось, что население Франции уменьшилось на треть, а двум другим третям живется крайне тяжело.

В 1707-м люди уже завидуют жизни при несчастном 1698-м. Как говорит Буагильбер, в те времена еще было масло в лампах, ныне же оно полностью исчезло.

Послушайте Фенелона, архиепископа Камбрейского, воспитателя внука Людовика XIV. Он говорит, что люди перестали жить по-человечески, и невозможно далее рассчитывать на их терпение. Он написал это в 1711 году, а люди будут терпеть еще восемьдесят лет.

Людовик XIV умирает. И мы уже говорили о том, что народ танцевал на его могиле. Но если танцами можно развлечься, то уж обогатиться, танцуя, никак невозможно. При регенте народ настолько беден, что даже самому регенту непонятно, почему он все это терпит.

— Ей богу, — говаривал он, — если бы я был моим подданным, то непременно бы восстал.

И за семь лет регентства он добавляет семьсот пятьдесят миллионов долгов к тем двум миллиардам, что оставил Людовик XIV.

Не говоря уже о банкротстве Ло.

Кстати, банкроты повсюду. Даже Роанн, пренебрегший стремлением к государственности, банкротством не пренебрег.

Наступает 1740-й год. Голод достигает таких масштабов, что в окрестностях Шартра хлеб делают из папоротника. Если трава хорошая, целые деревни пасутся в лугах, как стада баранов. И трудно не поверить, так как сообщает эти сведения королю епископ, божий человек.

Женщины первыми замечают неуклонность этого движения в бездну. Мадам де Шатору, вполне порядочная любовница короля, из тех, что и в любви, и в чести дарят больше, чем получают ответными милостями, так вот Мадам де Шатору еще в 1743 году сказала: «Случится страшная катастрофа, если мы не найдем средства ее избежать».

Ах, если бы знала мадам де Шатору, что после нее будут еще мадам де Помпадур и мадам дю Барри, Сцилла и Харибда, две бездны.

В былые времена хотя бы обитатели замка кормили своих крестьян, а церковь своих крепостных. Ныне сеньор давно уже разорен и живет за счет короля. Церковь тоже постепенно разоряется. Кардинал Роанна купил в подарок королеве колье за миллион шестьсот тысяч франков.

Но, правда, он за него не платил.

Платил за все всегда не дворянин и не прелат, а народ. Судебные исполнители впивались в него и обирали до нитки, оставляя лишь телегу — орудие труда и кровать — местоночного отдыха.

Кто более всего страдал от этого? Земля. Про нее можно было бы сказать, что она стареет, иссыхает, что Господь не посылает ей более ни росы, ни солнца, ни слез, ни улыбки своей.

Итак, голод — всегда голод. В былые времена он возвращался с довольно большими интервалами: 1632–1693–1709. Оставались паузы, чтобы собраться с силами.

Начиная с 1729 года, мы как будто специальное соглашение заключили с голодом: он являлся каждый год, и в этом не было ничего удивительного, так как король морил свой народ голодом намеренно.

Существует лига финансистов, монопольное общество, во главе которого стоит король. Существуют люди, которые зарабатывают по сто тысяч экю в год именно потому, что народ мрет с голоду. Король же зарабатывает двадцать миллионов, по Сеньке и шапка.

Надо бы назвать этих людей по именам: Орри Табуро, Буден, Ланглуа, Трюден де Монтиньи.

В 1768 году один служащий их изобличает, так его отправляют в Бастилию.

Этого мученика звали Бенвиль.

Несчастный народ!

Правда, у него оставался выбор пустить, например, себе пулю в лоб, вместо того чтобы умирать голодной смертью. Или же подставить себя под чужую пулю либо в Фонтенуа в войсках маршала Сакса, либо в Маоне в войсках господина маршала де Ришелье. Но убивать его будут всегда в ранге простого солдата, самое большее — сержанта. Чины — лишь для дворянства.

В былые времена существовала, по крайней мере, церковь. Свинопас мог стать папой, однако, с тех пор как у дворянства вышло из моды отдавать третьего сына в монастырь, человек из народа мог рассчитывать лишь на положение монаха. Как в Тунисе или Египте, понадобилась целая армия сборщиков налогов, особый закон о соляной пошлине. На случай сопротивления имелись галеры, виселица, колесование.

Несчастный народ! Английская баллада о муках ячменного зерна, смолотого, растертого, пережаренного, написана как будто бы о нем.

Со своей стороны, и два привилегированных сословия платили то, что им полагалось платить. Дворянство, согласно собственной декларации о доходах, духовенство же в виде даров, которые почти невозможно было подвергнуть учету.

Но в обмен на эти дары, в обмен на эти декларации золотой дождь должностей и привилегий сыпался на каноников, аббатов, епископов.

Вначале Людовик XVI пытался обойтись без злоупотреблений. Все короли начинают с этого. Так, Людовик XIV пытался экономить с помощью Кольбера, Людовик XV — с помощью Флёри, Людовик XVI — с помощью Тюрго. Но является некая Ля Вальер, для которой строят Версаль, некая дю Барри, у которой было право пользоваться казной без ограничений, некий господин де Калонн, сказавший некой королеве: «Если есть возможность, это уже сделано. Если возможности нет, будет сделано». Прекрасная острота, но она недешево стоила. Тридцать миллионов человеческих созданий вынуждены были страдать, дабы министр заслужил улыбку королевы.

Дворянство пользовалось любой возможностью вытянуть из короля деньги. Крещение, свадьба, уход в монастырь. Имелась Красная Книга, в которой говорилось о знаменитом железном шкафе со слов Гамена, обучавшего Людовика XVI слесарному ремеслу. Красная Книга изобличает одновременно мадам де Полиньяк и Мирабо. Король записывал в Красную Книгу расходы, в частности, данный министру чек на получение денег в казне. Но мало было получить чек, министр должен был еще найти эти деньги. Господин де Куаньи, которому хотели снизить жалованье, устроил королю однажды сцену по этому поводу.

И король счел, что он прав.

— Он чуть было меня не побил.

И тем не менее несчастный народ возлагал такие надежды на восшествие на престол Людовика XVI.

В те времена изготовлялись табакерки из шагреневой кожи с медальонами короля и королевы. Их называли утешением в горе (chagrin означает по-французски и шагреневую кожу, и горе. — Примеч. пер.).

А на пьедестале статуи Генриха IV выгравировали: resurrexit.

Но правда также и то, что на стенах Реймского собора кто-то написал красными буквами: «Коронован 11-го — Казнен 12-го».

Сама королева, укрывшаяся, было, в Трианоне, королева, которую поначалу и не слишком замечали, принялась изо всех сил обращать на себя внимание. Придумывала неслыханные моды, невероятные прически. У нее был свой министр-парикмахер — господин Леонар и свой министр моды — мадемуазель Бертен. Получить аудиенцию при дворе можно было лишь в прическе от Леонара и в костюме от мадемуазель Бертен. Поэтому Леонар с трудом успевал причесать всех. Госпоже графине Пире было назначено на девять часов. Леонар заставил ее прождать до десяти. Когда парикмахер появился, он застал ее в слезах.

— Что с вами, госпожа графиня?

— То, что я пропала. Мне назначено на девять часов, а сейчас уже десять.

— Вы скажете королеве, что это я заставил вас ждать, и она вас извинит.

Но королева даже и слушать не стала извинений графини.

— А, вот и вы! — сказала она. — Уверена, что этот чудак Леонар заставил вас ждать. С ним никогда по-другому не бывает.

Тогда весьма охотно упражнялись в карикатурах на эти гигантские прически в виде ежей, гор, садов и лесов. Сражаясь с курицей в своем птичнике, дамы носили целые фрегаты в волосах.

Однажды после родов королева вынуждена была отрезать волосы, и отныне при дворе носили лишь детские прически.

Мадемуазель Бертен, не менее влиятельная и не менее бесстыдная, чем Леонар, сказала однажды:

— Во время моей последней работы с королевой мы порешили, что уэссанские чепчики начнут носить не раньше чем через неделю.

Острота нанесла ущерб не столько Леонару, сколько самой королеве. Поскольку касалась первого принца крови.

Герцог Шартрский сыграл не последнюю роль в победе при Уэссане. Королева это знала, но пустила слух, что якобы он бежал, то была ложь.

Решено было, что победе при Уэссане будет специально посвящена молитва Te Deum. Однако накануне королева сообщила королю, что беременна, и Te Deum был спет во славу ее беременности.

Но молитва не принесла счастья ребенку, который впоследствии станет герцогиней Ангулемской.

Всем этим борьба не ограничилась.

Однажды, когда герцог Шартрский присутствовал в Опере на представлении «Эрмелинды», актер спел свои четыре строчки:

Отважный юный вони, обязаны мы вам
Сим благом, так примите
Венец лавровый, он по праву
Венчает победителя чело,—
обращаясь непосредственно к герцогу Шартрскому и протягивая ему лавровый венок.

Тогда один из приверженцев королевы ответил на овацию следующим куплетом:

Отплывши в море бурное, Ясон
Искал руно златое.
Нашел единственное, для тебя же
Готова дюжина здесь в Опере.
Отсюда вражда между герцогом Шартрским и Марией-Антуанеттой, превратившаяся в смертельную ненависть. Она началась с песенок, а закончилась гильотиной.

Клевета продолжала давать свои плоды. На балу в Опере через год герцогу показалось, что он узнал даму под маской.

— Ушедшая краса, — сказал он вполголоса.

— Как и ваша слава, — громко ответила маска.

Но и королеве вскоре предстоит узнать, что такое клевета и как нелегко ее опровергнуть. Разразился скандал с ожерельем.

Половина Франции считала королеву сообщницей в похищении.

Можете себе вообразить? Супруга короля Франции, наследница императоров — и вдруг сообщница мадам де ля Мотт, барышни Оливы и господина Бозира — авантюристки, публичной девки и жандарма!

Свидетельство тому, что мнение народа полностью переменилось.

На смену популярности пришло охлаждение, на смену охлаждению — недоверие, на смену недоверию — нечто, напоминающее ненависть.

Говорили, будто у королевы есть свой австрийский совет, свой комитет.

И будто бы в этом совете у нее спросили, слышала ли она жалобы парижан.

— Я слышу только кваканье лягушек, — ответила она.

— В любом случае надо было спросить у короля, — говорил народ.

Народ, некогда повсюду встречавший ее аплодисментами, образовавший в Ратуше, по словам маршала де Бриссака, кортеж из двухсот тысяч влюбленных, теперь, вместо возгласов одобрения, издавал возгласы предостережения.

А от предостережения до угрозы — один шаг.

Был некий министр по имени Сен-Жермен, коллега Тюрго. В его ведении находился военный департамент, и ему захотелось ввести в армии немецкую дисциплину, новую муштру и телесные наказания.

Что вызвало недовольство.

Однажды Мария-Антуанетта присутствовала на представлении комедии «Любовник-ворчун».

— Этот Сен-Жермен, — говорил в спектакле любовник про своего слугу, — плут, и надобно его прогнать.

При этих словах вся публика обратилась в сторону королевы и разразилась аплодисментами.

Как мы понимаем, имелся в виду вовсе не слуга, а министр.

Французский театр поставил по королевскому приказу «Гофолию».

Король с королевой присутствовали на премьере.

Первосвященник говорит мальчику-царю:

Они тебе внушат, что соблюдать закон —
Долг черни, а не тех, кто властвовать рожден;
(аплодисменты)
Что прихоть царская и есть источник права;
(аплодисменты)
Что волен государь всем жертвовать для славы;
(аплодисменты)
Что труд и нищета — удел людей простых;
Что надлежит пасти жезлом железным их;
Что, не гнетя народ, познаешь гнет народа.
Так, становясь во лжи бесстыдной год от года,
Твой нрав, что прежде был столь чист, они растлят
И к истине в тебе презрение вселят —
(аплодисменты)
Мол, прав лишь ты один всегда в большом и в малом.
Мудрейший из владык — и тот, увы, внимал им!
Перевод Ю. Б. Корнеева.
Здесь реакция была столь сильной и, кроме того, столь длительной, что продолжать спектакль оказалось невозможным.

Наконец, в 1787 году, когда господин де Калонн объявил о своем годовом дефиците в сто пятьдесят миллионов, ее, полагая, что она сыграла в этом дефиците свою роль, так и прозвали мадам Дефицит, как назовут позднее мадам Veto.


Оглавление

  • КОММУНЫ (957–1374)
  • ПЛЯСКА СМЕРТИ
  • КОРОЛЬ ЛЮДОВИК XI
  • ЛИГА И ФРОНДА
  • ЧТО ТАКОЕ НАРОД В 1789 ГОДУ