В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец» [Мария Александровна Котова] (fb2) читать постранично

- В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец» (и.с. Символы времени) 2.76 Мб, 309с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мария Александровна Котова - Олег Андершанович Лекманов

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

М. Котова, О. Лекманов (при участии Л. М. Видгорфа) В ЛАБИРИНТАХ РОМАНА-ЗАГАДКИ


Вместо предисловия

…все лишнее отвергнуто. Оставлен «Алмазный мой венец». Торопясь к фонтану, я его готов надеть на свою плешивую голову.

Валентин Катаев
Валентин Катаев «потерял дар памяти под тяжестью „алмазного венца“ и проехался по покойникам как трактор. Зачем это написано? Для кого?»

Андрей Устинов[1]
Вопросы из второго эпиграфа к этой нашей заметке отнюдь не риторические и совсем не простые. Многие читатели как не имели, так и не имеют охоты отгадывать изощренные крестословицы Валентина Петровича Катаева (1897–1986), «чтобы убедиться, после трудной работы, что время и усилия потрачены даром, что короткий и бедный смысл не вознаграждает нас за ненужную возню с расшифровыванием». И не нужно лукаво напоминать, что взятые в кавычки слова представляют собой цитату из отзыва Владислава Ходасевича на стихи не кого-нибудь, а самого Бориса Пастернака[2]. Не нужно, прежде всего, потому, что Катаев сравнения с Пастернаком решительно не выдерживает, хотя, как еще увидит читатель этого комментария, все время на него набивается[3].

Главное же состоит в том, что как раз не в отношении Пастернака, а в отношении Катаева суждение Ходасевича, пожалуй, верно — разгадав большинство загадок «Алмазного венца», в некотором удивлении и смущении признаешься себе: пышным катаевским «мовизмом» действительно прикрыт смысл «короткий и бедный». Несколько новых штрихов к человеческому и литературному портрету, две-три неизвестных ранее удачных шутки, парочку-другую пикантных подробностей — вот что прибавляет катаевское произведение к уже давно сложившемуся в читательском сознании облику большинства героев «Венца».

Все это, конечно, так, да не совсем. Во-первых, нужно признать, что некоторых персонажей своей книги автор «Венца» «воскресил» из полного забвения (как, например, Семена Кесельмана) или — почти из полного забвения (как, например, Владимира Нарбута).

Во-вторых, многие сообщенные Катаевым факты имеют весьма существенное значение для истории советской литературы. Таковы, в частности, подробно изложенные в «Венце» обстоятельства создания «Двенадцати стульев» и «Трех толстяков».

И в-третьих — наиболее важное: процесс расшифровывания катаевских «крестословиц» вовсе не показался нам утомительным и «ненужным». Он представлял собой чудесное и увлекательное вознаграждение за те неизбежные трудности, которые с этим процессом были сопряжены. Катаевские намеки, загадки и недомолвки властно потребовали от комментаторов проштудировать целый ворох газетного, архивного и мемуарного материала, который до сих пор почти не привлекал исследовательского и читательского внимания. В результате Катаев, хочется надеяться, помог нам высветить «хоть с одного боку», но цельную картину литературной жизни Москвы (в меньшей степени — Одессы и Харькова) 1920-х годов. Насколько умело и непредвзято был выставлен свет для этой картины — судить читателю.

I
Нам же остается сказать несколько слов о тех особенностях поэтики и судьбы катаевских беллетристических мемуаров, которые обязательно должны быть приняты во внимание этим любознательным и доброжелательным читателем. В противном случае адекватное восприятие «Алмазного венца» и комментария к нему весьма затруднится.

Коль уж мы употребили формулу «беллетристические мемуары», начать будет уместно с разговора о жанровом своеобразии катаевской книги. Как известно, сам автор «Алмазного венца» изо всех сил открещивался от звания мемуариста. «Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары, — писал он. — Терпеть не могу мемуаров»[4].

Увы, у филолога нет права и возможности внять катаевской требовательной мольбе: если в рамках своего произведения автор оказывается «соседом» исторически существовавшего лица, комментатор и интерпретатор a priori обязан перевести все произведение в разряд биографических источников сведений об этом лице.

И уже только второй напрашивающийся шаг — это «литературоведческое расследование» (Б. Я. Бухштаб)[5], итогом которого должен стать вывод о достоверности или недостоверности выявленного источника.

В катаевском случае, вопреки устойчивой репутации «Венца» как лживой книги, общая достоверность большинства изображаемых событий не подлежит сомнению. В ходе работы над этим комментарием мы неоднократно убеждались в том, что кажущиеся совершенно невероятными события, описанные у Катаева, как правило, подтверждают свою легитимность при сверке с мемуарами современников писателя и другими документами эпохи.

Так,