Очищение [Роберт Харрис] (fb2) читать онлайн

- Очищение (пер. П. Трофимов) (а.с. Цицерон -2) (и.с. Исторический роман) 1.41 Мб, 421с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Роберт Харрис

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роберт Харрис «Очищение»

Часть первая КОНСУЛ 63 г. до н. э

Абсолютно неблагодарная задача — сохранение Республики, не говоря уже об управлении ею!

Цицерон, речь 9 ноября 63 г. до Р.Х.

I

За два дня до инаугурации Марка Туллия Цицерона в качестве консула Рима из Тибра, недалеко от стоянки Республиканского военного флота, было выловлено мертвое тело мальчика.

Такое событие, хотя и трагическое само по себе, в другой ситуации не привлекло бы к себе внимания вновь избранного консула. Однако в этом трупе было нечто столь гротесковое и потому угрожающее спокойствию граждан, что магистрат[1] Октавий, отвечающий за поддержание порядка в городе, послал за Цицероном и попросил того немедленно прибыть на место происшествия.

Сначала Цицерон отказывался идти, ссылаясь на работу. Как кандидату, набравшему наибольшее количество голосов, ему, а не его коллеге предстояло председательствовать на открытии сессии Сената, и он писал свою инаугурационную речь. Но я знал, что за его отказом кроется нечто большее. Он невероятно брезгливо относился к смерти. Даже убийство животных во время игр выбивало его из колеи, и эта слабость — а в политике доброе сердце это, несомненно, слабость — становилась известна другим. Первой его реакцией было послать меня вместо себя.

— Ну конечно, я пойду, — осторожно ответил я. — Однако… — Я замолчал.

— Что? — резко спросил он. — Что «однако»? Ты думаешь, что обо мне плохо подумают?

Я ничего не ответил и продолжал записывать его речь. Молчание затягивалось.

— Ну что ж, хорошо, — наконец вздохнул Цицерон. Он поднялся на ноги. — Октавий большая зануда, однако дело свое знает. Он бы не посылал за мной, если бы на то не было причины. И, в любом случае, мне надо проветриться.

Был конец декабря, и на улице дул ветер, от которого у человека мгновенно перехватывало дыхание. На улице сгрудилось около десятка просителей, ожидающих возможности высказаться, и, когда вновь избранный консул вышел из двери, они бросились к нему через дорогу.

— Не сейчас, — сказал я, отталкивая их. — Не сегодня.

Цицерон закинул конец своего плаща через плечо, прижал подбородок к груди и быстро зашагал вниз по холму.

Мы прошли, наверное, около мили, под углом пересекли Форум и вышли из города через ворота, ведущие к реке. Вода в реке стояла высоко, течение было быстрым, и то тут, то там на воде появлялись водовороты и рябь. Впереди нас, напротив Тиберианы, среди верфей и кранов Навалии, мы увидели большую волнующуюся толпу людей. (Вы поймете, как давно все это было — прошло уже более полувека, — если я скажу вам, что в то время мосты еще не соединяли остров ни с одним из берегов Тибра.) Когда мы подошли ближе, многие из зевак узнали Цицерона, и по их рядам прошел шорох любопытства, в то время как они расступались, пропуская нас. Кордон легионеров из морских бараков стоял в оцеплении вокруг места происшествия. Октавий ждал нас.

— Прошу прощение за беспокойство, — сказал он, пожимая руку моего хозяина. — Я понимаю, как вы должны быть заняты накануне своей инаугурации.

— Мой дорогой Октавий, я рад видеть тебя в любое время. Ты знаком с Тироном, моим секретарем?

Октавий посмотрел на меня без всякого интереса. Хотя сейчас его помнят только как отца Августа, в то время он был эдилом[2] из плебеев и восходящей звездой на политическом небосклоне. Он сам вполне мог стать консулом, не умри неожиданно от лихорадки через четыре года после описываемых событий. Эдил увел нас с ветра в один из военных доков, в котором, на больших деревянных катках, стоял корпус легкой галеры, готовый к ремонту. Рядом с ним, на земле, лежал какой-то предмет, завернутый в парусину. Без всяких церемоний Октавий отбросил ткань и показал нам обнаженный труп мальчика.

Насколько я помню, ему было около двенадцати лет. Красивое умиротворенное лицо, похожее на женское. На щеках и на носу виднелись остатки золотой краски, а в его влажных, темных волосах была завязана красная ленточка. У трупа было разрезано горло. На теле длинный вертикальный разрез, внутренние органы отсутствовали. Крови не было, только темная удлиненная полость, как у выпотрошенной рыбы, заполненная речной тиной. Не знаю, как Цицерону удалось сохранить присутствие духа, но я видел, что он с трудом сглотнул и продолжил осмотр. Наконец хозяин хрипло произнес:

— Это настоящее злодейство.

— И это еще не все, — сказал Октавий.

Он присел на корточки, взял голову ребенка в руки и повернул ее влево. От этого движения рана на шее бесстыдно открылась и закрылась, как будто это был второй рот, который пытался нас о чем-то предупредить. Казалось, это не произвело на Октавия никакого впечатления, но, с другой стороны, он был военным человеком и, несомненно, привык к таким видам. Отодвинув волосы трупа, эдил показал глубокую вмятину, как раз над правым ухом мальчика, ткнув в нее пальцем.

— Видите, как будто его ударили сзади? Думаю, наверное, молотком.

— Раскрашенное лицо. Волосы перевязаны лентой. Удар нанесен молотком, — повторил Цицерон, и было видно, как к нему постепенно приходит осознание того, что могло произойти. — Потом ему перерезали горло. И, наконец, его тело было… выпотрошено.

— Именно, — сказал Октавий. — По-видимому, его убийцы хотели исследовать его внутренности. Он — жертва человеческого жертвоприношения.

При таких словах в этом холодном и плохо освещенном месте волосы у меня на голове и шее встали дыбом, и я почувствовал присутствие Зла — почти ощутимого физически и обладающего силой молнии.

— А ты где-нибудь слышал, есть ли в городе культы, которые совершают подобную мерзость? — поинтересовался новый консул у эдила.

— Ни одного. Конечно, в городе есть галлы — говорят, что они подобные вещи практикуют. Но сейчас их в городе не так много, да и ведут они себя вполне прилично.

— А кто жертва? Кто-то уже заявил о пропаже?

— Это еще одна причина, по которой я попросил тебя прийти. — Октавий перевернул тело на живот. — Видишь, прямо над копчиком у него маленькая татуировка? Те, кто выловил тело, не обратили на нее внимания. «С. Ant. М. f. С. n.» — Гай Антоний, сын Марка, внук Гая. Вот тебе и известная фамилия. Он был рабом твоего коллеги, консула Антония Гибриды. — Октавий поднялся и вытер руки о парусину, затем небрежно набросил ткань на тело. — Что ты собираешься делать?

Цицерон как загипнотизированный смотрел на кучу, лежащую на земле.

— Кто еще об этом знает?

— Никто.

— Гибрида?

— Нет.

— А толпа снаружи?

— Только слухи о том, что произошло ритуальное убийство. Ты же лучше других знаешь, что такое толпа. Говорят, что это плохое предзнаменование накануне твоего консульства.

— Может быть, они и правы.

— Тяжелая зима. Им бы неплохо успокоиться. Я полагаю, что надо послать за кем-то из жрецов, чтобы они совершили обряд очищения, что ли?

— Нет-нет, — быстро ответил Цицерон, отрывая взгляд от тела. — Никаких жрецов. Они только все осложнят.

— Тогда что нам делать?

— Никому ничего не говорить. Сожгите останки как можно скорее. Запретите всем, кто их видел, говорить о них, под страхом тюремного заключения.

— А как же толпа?

— Вы разберитесь с телом, а толпу предоставьте мне.

Октавий пожал плечами.

— Как тебе будет угодно. — Ему было все равно. Это был предпоследний день его службы — думаю, он был рад, что эта проблема его уже не касалась.

Цицерон подошел к двери и несколько раз глубоко вздохнул. Его щеки порозовели. А затем я увидел, как и много раз раньше, как он расправил плечи и придал своему лицу уверенный вид. Он вышел на улицу и забрался на гору бревен, чтобы обратиться к толпе:

— Граждане Рима! Я убедился, что мрачные слухи, которыми полон Рим, не соответствуют действительности. — Цицерону приходилось кричать, чтобы его услышали на таком ветре. — Расходитесь по домам и наслаждайтесь праздником.

— Но я видел тело! — закричал один из мужчин. — Это человеческое жертвоприношение, чтобы навести порчу на Республику!

Его крик подхватили другие:

— Этот город проклят! Твое консульство проклято! Приведите жрецов!

— Да, труп находится в ужасном состоянии. А что вы хотите? Бедняга провел в воде много времени. А рыбы голодны. Они хватают пищу там, где могут… — Цицерон поднял руку, чтобы успокоить толпу. — Вы что, действительно хотите, чтобы я пригласил жрецов? А зачем? Чтобы они прокляли рыбу? Или благословили ее? Расходитесь по домам. Наслаждайтесь жизнью. Через день наступает Новый год! И новый консул — можете быть в этом уверены — будет стоять на страже вашего благополучия!

По его стандартам, это было среднее выступление, но своей цели оно достигло. Раздалось даже несколько восторженных возгласов. Консул спрыгнул вниз. Легионеры расчистили для нас проход сквозь толпу, и мы быстро двинулись в сторону города. Когда мы подходили к воротам, я оглянулся. По краям толпы люди уже уходили в поисках новых развлечений. Я повернулся к Цицерону, чтобы поздравить его с эффектным выступлением, и увидел, что он стоит, согнувшись, над канавой. Его рвало.

Таким город был накануне вступления Цицерона в должность консула: водоворот из голода, слухов и тревог. Он был полон ветеранов-инвалидов и разорившихся крестьян, которые просили милостыню на каждом углу. Бесчинствующие банды пьяных молодых людей терроризировали торговцев. Женщины из приличных семей открыто предлагали себя перед тавернами. То тут, то там возникали большие пожары и происходили ожесточенные стычки. Собаки выли в безлунные ночи. Город наполняли фанатики, прорицатели и нищие всех мастей. Помпей все еще командовал легионами на Востоке, и в его отсутствие по городу распространялась атмосфера неуверенности и страха, наползавшая на город как туман с реки, заставляя всех дрожать за свое будущее. Казалось, что вот-вот что-то должно произойти, но никто не знал, что именно. Говорили, что новые трибуны работали вместе с Цезарем и Крассом над планом передачи общественных земель городской бедноте. Цицерон попытался что-то об этом узнать, но потерпел неудачу. Магазины были пусты — товаров не было, еду запасали впрок. Даже ростовщики перестали давать деньги в рост.

Что же касается второго консула, Антония Гибриды — Антония-полукровки, получеловека, полуживотного, — то он был буйным идиотом, который пытался избраться в тандеме с заклятым врагом Цицерона Катилиной. Несмотря на это и предвидя сложности, с которыми им придется столкнуться, Цицерон, нуждавшийся в союзниках, приложил колоссальные усилия, чтобы установить с ним добрые отношения. К сожалению, его усилия ни к чему не привели, и я объясню почему. По обычаю, в октябре вновь избранные консулы тянули жребий, какой провинцией они будут управлять, когда закончится их год на посту консула. Гибрида, который был в долгах, как в шелках, мечтал о неспокойной, но очень богатой провинции Македонии, где можно было сделать себе большое состояние. Однако, к его разочарованию, ему достались мирные пастбища Ближней Галлии, где даже мыши было трудно прокормиться. Македония же досталась Цицерону. Когда эти результаты были объявлены в Сенате, на лице Гибриды появилось такое выражение детской обиды и удивления, что весь Сенат покатился со смеху. С тех пор он и Цицерон не разговаривали.

Неудивительно, что Цицерон так много времени уделял подготовке своей инаугурационной речи. Однако, когда мы вернулись домой, он все никак не мог сосредоточиться. Хозяин смотрел куда-то вдаль с отсутствующим выражением на лице и повторял один и тот же вопрос: «Почему мальчика убили таким способом? И какое значение имеет то, что он был собственностью Гибриды?» Он был согласен с Октавием — наиболее вероятными виновниками являлись галлы. Цицерон даже послал записку своему другу, Фабиусу Санге, который представлял интересы галлов в Сенате. В ней он спрашивал, считает ли Фабиус подобное возможным? Однако через час Санга прислал довольно раздраженный ответ, заявив, что, конечно, нет и что галлы очень сильно обидятся, если консул будет продолжать настаивать на подобных спекуляциях. Цицерон вздохнул, отбросил письмо и попытался собраться с мыслями. Однако ему никак не удавалось придумать что-то путное, и незадолго до захода солнца он опять потребовал подать себе плащ и сапоги.

Я подумал, что хозяин хочет прогуляться в общественном саду, расположенном недалеко от дома, как он это часто делал, когда сочинял свои выступления. Но, когда мы добрались до гребня холма, вместо того чтобы повернуть направо, он направился к Эсквилинским воротам, и, к своему удивлению, я понял, что консул хочет пересечь границу того места, где сжигались трупы. Обычно он избегал его всеми правдами и неправдами. Мы прошли мимо носильщиков с ручными тележками, ожидающих работы прямо за воротами, а затем и мимо приземистой резиденции палача, которому запрещалось жить в границах города. Наконец мы пришли на священную землю Лабитины[3], полную каркающих воронов, и подошли к храму. В те времена он был штабом гильдии могильщиков: здесь можно было купить все необходимое для погребения, начиная от приспособлений для умащивания тела и кончая ложем, на котором тело сжигалось. Цицерон взял у меня денег и пошел переговорить со жрецом. Он передал ему кошелек, и появились два официальных плакальщика. Цицерон позвал меня.

— Мы как раз вовремя, — сказал он.

Наверное, мы представляли собой довольно забавную процессию, когда пересекали Эсквилинское поле. Первыми шли плакальщики, неся в руках горшки с благовониями, затем — вновь избранный консул, а затем — я. Вокруг нас, в сумерках, плясали огни погребальных костров, раздавались крики неутешных родственников. В воздухе висел запах благовоний — сильный, но недостаточно сильный, чтобы отбить запах горящей плоти. Плакальщики привели нас к общественной устрине[4], где куча трупов на телеге ожидала своей очереди быть сожженной. Без одежд и обуви эти никому не нужные тела были такими же нищими в смерти, какими были и в жизни. Только тело убитого мальчика было покрыто: я узнал его по парусине, в которую он теперь был туго укутан. Пара служащих легко забросили его на металлическую решетку, Цицерон наклонил голову, а наемные плакальщики громко застонали, надеясь, без сомнения, на хорошие чаевые. Порыв ветра пригнул ревущее пламя к земле, и очень быстро все было кончено: мальчик отправился навстречу тому, что ожидает всех нас.

Эту сцену я не забуду никогда.

Без сомнения, величайшим даром Провидения людям является то, что мы не знаем своего будущего. Представьте себе, если бы мы заранее знали результаты наших планов и надежд или если бы могли предвидеть, как умрем — как страшна была бы наша жизнь! А вместо этого мы, как животные, беспечно проживаем день за днем. Однако рано или поздно всему приходит конец. Люди, события, цивилизации подчиняются этому закону: все существующее под звездами когда-нибудь исчезнет; даже самые твердые скалы превращаются в пыль. Только рукописи вечны.

И с этой мыслью и надеждой, что мне удастся выполнить свою задачу до моей кончины, я расскажу вам невероятную историю консульства Цицерона и то, что произошло с ним за четыре года после окончания его срока. За тот период времени, который мы, смертные, называем люстр[5] и который для богов не более чем мгновение.

II

На следующий день, накануне инаугурации, выпал снег — сильный снегопад, который обычно можно наблюдать только в горах. Он одел храмы Капитолия в мягкий белый мрамор и накрыл город белым покровом в руку толщиной. Ни о чем подобном я никогда не слышал и, принимая во внимание мой возраст, наверное, больше и не услышу. Снег в Риме? Конечно, это был знак. Но знак чего?

Цицерон расположился у себя в кабинете, возле жаровни с горячими углями, и продолжал работать над своей речью. Он не верил в знамения и, когда я вбежал в кабинет и рассказал ему о снеге, лишь пожал плечами: «И о чем же это говорит?» А когда я начал робко выдвигать аргумент стоиков в защиту предсказаний — если есть боги, они должны заботиться о людях, а если они заботятся о людях, то должны сообщать им о своей воле, — Цицерон резко прервал меня и произнес со смехом:

— Ну уж бессмертные боги, обладая таким могуществом, могли бы найти более надежный способ сообщить нам свою волю, чем снег. Почему бы не прислать нам письмо? — Он покачал головой и повернулся к столу, а затем, кашлянув, добавил: — Право, возвращайся к своим обязанностям, Тирон, и проследи, чтобы меня больше не беспокоили.

Пристыженный, я вышел и проверил, как идет подготовка к инаугурационной процессии. Затем я занялся почтой сенатора. К тому времени я был его секретарем уже шестнадцать лет, и для меня в его жизни, частной или публичной, не было тайн. В те дни я обычно работал за складным столиком, который ставился у входа в кабинет хозяина, и здесь я мог останавливать непрошеных гостей и слышать, когда он звал меня. Отсюда же я мог слышать утренние звуки дома: Теренция в столовой выговаривала горничным за то, что зимние цветы, которые они выбрали, не отвечают новому статусу ее мужа; одновременно она бранила повара за качество вечернего меню. Маленький Марк, которому было чуть больше двух лет, топал за ней повсюду на нетвердых ногах, весело вереща по поводу выпавшего снега. Очаровательная Туллия, которой было уже тринадцать и которая осенью должна была выйти замуж, зубрила греческий гекзаметр со своим учителем.

Работы было так много, что я смог опять высунуться на улицу только в полдень. Несмотря на время дня, улица была почти пуста. Город казался молчаливым и зловещим; он был пуст, как в полночь. Небо было бледным, снег прекратился, и мороз превратил его в белую хрустящую корочку на поверхности земли. Даже сейчас — таковы свойства человеческой памяти — я помню, с каким ощущением крошил ее своей обувью. Вдохнув в последний раз морозный воздух, я повернулся, чтобы войти в тепло, когда услышал в тишине отдаленный звук кнута и стоны людей. Через несколько секунд из-за угла показались раскачивающиеся носилки, которые несли четыре раба в униформе. Надсмотрщик, который бежал сбоку, махнул кнутом в моем направлении.

— Эй, ты! — закричал он. — Это дом Цицерона?

Когда я ответил утвердительно, он через плечо бросил кому-то: «Нашли» — и хлестнул ближайшего к себе раба с такой силой, что бедняга чуть не свалился на землю. Для того чтобы передвигаться по снегу, надсмотрщику приходилось высоко поднимать ноги, и именно таким способом он приблизился ко мне. Затем появились вторые носилки, за ними третьи и, наконец, четвертые. Они выстроились в ряд перед домом, и в тот момент, когда опустились на землю, носильщики попадали в снег, повиснув на ручках, как измученные гребцы виснут на своих веслах. Эта сцена мне совсем не понравилась.

— Может быть, это и дом Цицерона, — запротестовал я, — но посетителей он не принимает.

— Ну нас-то он примет, — раздался из первых носилок знакомый голос, и костлявая рука отодвинула занавеску, показав лидера патрицианской партии в Сенате Литация Катулла. Он был закутан в звериные шкуры до самого торчащего подбородка, что придавало ему вид большого и злобного горностая.

— Сенатор, — произнес я, кланяясь. — Я доложу о вашем прибытии.

— И не только о моем, — уточнил Катулл.

Я взглянул на улицу. С трудом выбираясь из следующих носилок и проклиная свои солдатские кости, на улице появился победитель Олимпия и отец Сената Ватий Изаурик. Рядом с ним стоял серьезный противник Цицерона во всех судебных заседаниях Гортензий, любимый адвокат патрициев. Он, в свою очередь, протягивал руку четвертому сенатору, чье морщинистое, коричневое, беззубое лицо я не смог узнать. Мужчина выглядел совсем одряхлевшим. Думаю, что он давно перестал ходить на заседания Сената.

— Благородные граждане, — сказал я как можно торжественнее, — прошу вас пройти за мной, и я доложу о вас вновь избранному консулу.

Я шепотом приказал носильщикам пройти в таблиниум[6] и поспешил в кабинет Цицерона. Подходя к дверям, я услышал его голос, торжественно декламирующий «Жителям Рима я говорю — достаточно!», а когда я открыл дверь, то увидел, что он стоит спиной ко мне и обращается к двум младшим секретарям, Сизифию и Лорею, вытянув руку и сложив большой и указательный пальцы в кольцо.

— А тебе, Тирон, — продолжил хозяин, не поворачиваясь, — я говорю — не сметь меня больше прерывать! Какой еще знак послали нам боги? Дождь из лягушек?

Секретари захихикали. Накануне дня достижения своей высшей цели Цицерон полностью выбросил из головы перипетии дня предыдущего и находился в хорошем расположении духа.

— Делегация из Сената хочет тебя видеть.

— Вот уж воистину зловещее знамение. И кто же в нее входит?

— Катулл, Гортензий, Изаурик и еще один, которого я не узнал.

— Цвет аристократии? Здесь, у меня? — Цицерон остро взглянул на меня через плечо. — И в такую погоду? Наверное, это самый маленький дом из тех, в которых они когда-либо бывали… Что им надо?

— Не знаю.

— Смотри, записывай все очень тщательно. — Будущий консул подобрал тогу и выставил вперед подбородок. — Как я выгляжу?

— Как настоящий консул, — заверил я его.

По разбросанным на полу листкам своей речи он прошел в таблиниум. Слуга принес для всех стулья, но только один из прибывших присел — это был трясущийся старик, которого я не узнавал. Остальные стояли вместе, каждый со своим слугой, и явно чувствовали себя некомфортно в доме этого низкорожденного «нового человека», которого они только что скрепя сердце поддержали на выборах на пост консула. Гортензий прижимал к носу платок, как будто низкорожденность Цицерона могла оказаться заразной.

— Катулл, — любезно произнес Цицерон, входя в комнату, — Изаурик, Гортензий. Для меня это большая честь.

Он кивнул каждому из бывших консулов, но когда подошел к четвертому, я увидел, что даже его феноменальная память на какую-то секунду подвела его.

— Рабирий, — вспомнил он, наконец. — Гай Рабирий, не так ли?

Он протянул ему руку, но старик никак на это не прореагировал, поэтому, не прерывая движения, Цицерон сделал приглашающий жест:

— Прошу вас. Мне это очень приятно.

— Ничего приятного в этом нет, — сказал Катулл.

— Это возмутительно, — произнес Гортензий.

— Это война, — заявил Изаурик. — Именно гражданская война.

— Ну что ж. Мне очень огорчительно это слышать, — сказал Цицерон светским тоном. Он не всегда принимал их всерьез. Как многие богатые старики, они воспринимали малейшее собственное неудобство как признак наступления конца света.

— Вчера трибуны передали это судебное предписание Рабирию. — Гортензий щелкнул пальцами, и его помощник передал Цицерону официальный документ с большой печатью.

Услышав свое имя, Рабирий жалобно спросил:

— Я могу поехать домой?

— Позже, — жестко ответил Гортензий, и старик склонил голову.

— Судебное предписание Рабирию? — повторил Цицерон, с сомнением глядя на старика. — А какое преступление он мог совершить?

Хозяин громко зачитал документ вслух, чтобы я мог его записать.

— Лицо, указанное в документе, обвиняется в убийстве трибуна Сатурния и нарушении священных границ здания Сената. — Он поднял голову в недоумении. — Сатурний? Но ведь его убили… лет сорок назад?

— Тридцать шесть, — поправил Катулл.

— Катулл знает точно, — добавил Изаурик. — Потому что он там был. Так же, как и я.

— Сатурний! Вот был негодяй! Его убийство — это не преступление, а благое дело! — Катулл выплюнул это имя так, как будто оно было ядом, попавшим ему в рот, и уставился куда-то вдаль, как будто рассматривал на стене храма фреску «Убийство Сатурния в здании Сената». — Я вижу его так же ясно, как тебя, Цицерон. Трибун-популяр[7] в худшем смысле этого слова. Он убил нашего кандидата на пост консула, и Сенат объявил его врагом народа. После этого от него отвернулся даже плебс. Но прежде чем мы смогли схватить его, он с частью своей банды забаррикадировался на Капитолии. Тогда мы перекрыли подачу воды. Это была твоя идея, Ватий.

— Точно. — Глаза старого генерала заблестели от воспоминаний. — Уже тогда я хорошо знал, как вести осаду.

— Естественно, что через несколько дней они сдались, и их заперли в здании Сената до суда. Но мы боялись, что им опять удастся убежать, поэтому забрались на крышу и стали забрасывать их кусками черепицы. Им негде было спрятаться. Они бегали туда-сюда и визжали, как крысы в канаве. К тому моменту, когда Сатурний перестал шевелиться, его с трудом можно было узнать.

— И что же, Рабирий был вместе с вами на крыше? — спросил Цицерон. Я поднял глаза от записей и посмотрел на старика — глядя на его пустые глаза и трясущуюся голову, трудно было поверить, что он мог принимать участие в такой расправе.

— Ну конечно, он там был, — подтвердил Изаурик. — Нас там было человек тридцать. Да, то были славные денечки, — сжал он пальцы в шишковатый кулак, — когда мы были полны жизненных соков!

— Самое главное, — устало произнес Гортензий, который был моложе своих компаньонов и, по-видимому, уже устал слушать эти повторяющиеся истории, — важно не то, был ли там Рабирий или нет, а то, в чем его обвиняют.

— И что это? Убийство?

— Perduellio[8].

Должен признаться, что никогда не слышал этого слова, и Цицерону пришлось повторить его для меня по буквам. Он объяснил, что этот термин употреблялся древними в значении государственной измены.

— А почему надо применять такой древний закон? Почему бы просто не обвинить его в предательстве и покончить с этим? — спросил хозяин, повернувшись к Гортензию.

— Потому что за предательство полагается изгнание, тогда как за Perduellio — смерть, и не через повешение. Если Рабирия признают виновным, то его распнут.

— Где я? — снова вскинулся Рабирий. — Что это за место?

— Успокойся, Гай. Мы твои друзья. — Катулл нажал ему на плечо и усадил назад в кресло.

— Но никакой суд не признает его виновным, — мягко возразил Цицерон. — Бедняга уже давно не в себе.

— Perduellio не разбирается в присутствии присяжных. В этом вся загвоздка. Его разбирают два судьи, которых специально для этого назначают.

— А кто назначает?

— Новый городской претор[9] — Лентул Сура.

При этом имени Цицерон сморщился. Сура был бывшим консулом, человеком громадных амбиций и безграничной глупости. В политике два эти качества очень часто неотделимы друг от друга.

— И кого же эта Спящая Голова назначила судьями? Это уже известно?

— Один из них — Цезарь. И второй — тоже Цезарь.

— Что?

— Гай Юлий Цезарь и его кузен Луций будут назначены, чтобы разобрать это дело.

— Так за всем этим стоит Цезарь?

— Поэтому вердикт абсолютно очевиден.

— Но должна же быть возможность апелляции. Римский житель не может быть казнен без справедливого суда, — заявил Цицерон в крайнем возбуждении.

— Ну конечно, — горько заметил Гортензий. — Если Рабирия признают виновным, то он может апеллировать. Но загвоздка в том, что не к суду, а ко всем жителям города, собравшимся на ассамблею на Марсовом поле.

— Вот это будет зрелище! — вмешался Катулл. — Вы только представьте себе: толпа судит римского сенатора? Да они его никогда в жизни не оправдают, ведь это лишит их основного развлечения.

— Это означает гражданскую войну, — сказал Изаурик без всяких эмоций. — Потому что мы такого не потерпим. Ты слышишь, Цицерон?

— Да, я тебя слышу, — ответил тот, быстро пробегая глазами документ. — А кто из трибунов выдвинул обвинение?.. Лабиний, — сам ответил он на свой вопрос, прочитав подпись. — Это один из людей Помпея. Обычно он в подобные склоки не ввязывается. И какой же здесь интерес Лабиния?

— Вроде бы его дядя был убит вместе с Сатурнием, — презрительно произнес Гортензий. — И честь его семьи требует отмщения. Это все полная ерунда. Все это затеяно только для того, чтобы Цезарь и его банда смогли напасть на Сенат.

— Итак, Цицерон, что ты предполагаешь делать? Мы за тебя голосовали, хотя у многих были сомнения.

— А что вы от меня ждете?

— А ты как думаешь? Борись за жизнь Рабирия. Публично осуди этот злодейский умысел, а затем, вместе с Гортензием, защищай его перед народом.

— Да, это будет что-то новенькое, — сказал Цицерон, оглядывая своего всегдашнего противника. — Мы — и вдруг по одну сторону баррикад.

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — холодно парировал Гортензий.

— Хорошо-хорошо, Гортензий. Не обижайся. Для меня будет большой честью выступить вместе с тобой в суде. Но давайте не будем спешить в эту ловушку. Давайте подумаем, нельзя ли обойтись без суда.

— Каким образом?

— Я переговорю с Цезарем. Выясню, чего он хочет. Посмотрю, не сможем ли мы найти компромисс. — При упоминании компромисса все три бывших консула одновременно стали возражать. Цицерон поднял руки. — Цезарю что-то нужно. Ничего страшного не произойдет, если мы выслушаем его условия. Это наш долг перед Республикой. И это наш долг перед Рабирием.

— Я хочу домой, — жалобно сказал Рабирий. — Пожалуйста, отпустите меня домой.

Не позже чем через час мы с Цицероном вышли из дома. Снег скрипел и хлюпал у нас под ногами, пока мы спускались по пустым улицам по направлению к городу. И опять мы были одни — во что сейчас мне уже трудно поверить; наверное, это был один из последних походов Цицерона в Риме без телохранителя. Однако он поднял капюшон своего плаща, чтобы его не узнали. В ту зиму даже самые людные улицы в центре города не могли считаться безопасными.

— Они должны будут пойти на компромисс, — сказал он. — Цезарю это может не нравиться, но выбора у него нет. — Неожиданно он выругался и поддел снег ногой. — Неужели весь мой консульский год будет таким, Тирон? Год, потраченный на то, чтобы метаться между патрициями и популярами в попытках не дать им разорвать друг друга на части?

На это я ничего не смог ответить, и мы продолжали идти в молчании. Дом, в котором Цезарь жил в то время, располагался в какой-то степени под домом Цицерона, в Субуре[10]. Дом принадлежал семье Цезаря уже больше века и, без сомнения, в свое время был совсем не плох. Но к тому моменту, как его унаследовал Цезарь, район совершенно обнищал. Даже первозданный снег, на котором уже осел пепел костров и виднелись экскременты, выбрасываемые из окон, не скрывал, а только подчеркивал запущенность узких улиц. Нищие протягивали дрожащие руки за подаянием, но денег у меня с собой не было. Я помню уличных мальчишек, забрасывающих старую и громко визжащую проститутку снежками, а раз или два нам попадались руки и ноги, торчащие из сугробов. Это были замерзшие останки несчастных, которые не пережили предыдущую ночь.

И именно здесь, в Субуре, Цезарь ждал своего шанса, как гигантская акула, окруженная мелкими рыбешками, надеющимися на крохи с ее стола. Его дом стоял в конце улицы башмачников, а с двух сторон от него стояли высокие доходные жилые дома, каждый по семь или восемь этажей. Замерзшее белье на веревках, протянутых между этими домами, делало их похожими на двух пьяниц, обнимавших друг друга над крышей дома Цезаря. У входа в один из них с десяток парней устрашающего вида притопывали ногами вокруг железной жаровни. Пока мы ждали, когда нас впустят, я чувствовал на спине их жадные, недобрые взгляды.

— И это жители, которые будут судить Рабирия, — пробормотал Цицерон. — У старика нет ни одного шанса.

Слуга забрал нашу верхнюю одежду и провел нас в атриум. Затем он пошел доложить о приходе Цицерона своему хозяину. Нам ничего не оставалось делать, как изучать посмертные маски предков Цезаря. Странно, но среди его прямых предков были всего три консула, не слишком много для семьи, которая утверждала, что ведет свою историю от сотворения Рима и происходит по прямой линии от Венеры. Сама богиня любви была представлена небольшой бронзовой статуэткой. Работа была очень тонкой, но сама статуэтка была исцарапанная и ветхая — как и ковры, фрески, выцветшие вышивки и мебель; все говорило о гордой семье, переживающей не лучшие времена. У нас было достаточно времени, чтобы изучить эти фамильные ценности, так как Цезарь все не появлялся.

— Этим человеком можно только восхищаться, — сказал Цицерон, обойдя комнату три или четыре раза. — Вот стою я, который станет завтра самым могущественным человеком в Риме, тогда как он не стал еще даже претором. Но мне приходится танцевать под его дудку.

Через какое-то время я заметил, что за нами наблюдают. Из-за двери на нас внимательно смотрела девочка лет десяти, которая, по всей видимости, была дочерью Цезаря. Я улыбнулся ей, и она быстро убежала в комнату. Через несколько минут из этой же комнаты появилась мать Цезаря Аурелия. Узкие темные глаза и настороженное, внимательное выражение лица делали ее похожей на хищную птицу. От нее исходила аура прохладного гостеприимства. Цицерон знал ее много лет. Все три ее брата, Котты, были консулами, и если бы Аурелия была рождена мужчиной, она сама стала бы консулом, потому что была умнее и храбрее любого из них. Теперь же ей приходилось заниматься карьерой своего сына, и когда умер ее старший брат, Аурелия повернула дело так, что Цезарь смог занять его место, как один из пятнадцати членов Коллегии жрецов — блестящий ход, как вы это скоро поймете.

— Цицерон, прости ему его грубость, — сказала она. — Я напомнила ему, что ты здесь, но ведь ты его знаешь.

В коридоре послышались шаги, и мы увидели женщину, идущую по коридору к двери. Было очевидно, что она хотела проскочить незамеченной, однако на одном из ее ботинок развязался шнурок. Прислонившись к стене, чтобы завязать его — ее рыжеватые волосы были растрепаны, — она виновато посмотрела в нашем направлении. Я не знаю, кто был больше смущен: Постумия, а именно так звали женщину, или Цицерон, который много лет знал ее как жену своего ближайшего друга, юриста и сенатора Сервия Сульпиция. Именно сегодня вечером она должна была быть у Цицерона на обеде.

Хозяин быстро перевел взгляд на статуэтку Венеры и притворился, что глубоко погружен в беседу:

— Прекрасная вещь. Это работа Мирона? — Глаз он не поднимал до тех пор, пока она не ушла.

— Ты поступил очень тактично, — одобрила Аурелия. — Я не критикую своего сына за его связи — мужчина есть мужчина, — но некоторые из современных женщин бесстыдны сверх всякой меры.

— И о чем вы здесь шепчетесь?

Любимым трюком Цезаря в войне и в мире было неожиданно подкрасться сзади, и, услышав этот голос, похожий на скрипящий песок, мы все разом обернулись. Он и сейчас стоит у меня перед глазами — его большой череп неясно вырисовывается в тусклом свете дня. Люди постоянно спрашивают меня о нем: «Ты встречался с Цезарем? Какой он был? Расскажи, каким был великий бог Цезарь?» Что ж, я помню его как удивительное соединение твердости и слабости: мускулы солдата — и небрежно повязанная туника щеголя; острый запах пота, как после военных упражнений, — и сладкий запах шафранового масла; безжалостные амбиции, скрытые под непреодолимым шармом.

— Осторожнее с Аурелией, Цицерон, — продолжил он, появляясь из тени. — Она как политик в два раза сильнее всех нас вместе взятых, правда, мама?

Обняв мать сзади за талию, он поцеловал ее за ухом.

— Немедленно прекрати, — сказала Аурелия, освобождаясь и притворяясь недовольной. — Я уже достаточно поиграла в хозяйку. Где твоя жена? Негоже ей пропадать где-то без сопровождения. Как только она вернется, немедленно пошли ее ко мне. — Она грациозно кивнула Цицерону. — Мои наилучшие пожелания на завтрашний день. Стать в семье первым, кто достиг поста консула — это что-нибудь да значит.

— Правда ведь, Цицерон, — Цезарь с восхищением смотрел на нее, — женщины в этом городе заслуживают гораздо большего уважения, чем мужчины, да и твоя жена тому хороший пример.

Намекал ли Цезарь на то, что хочет соблазнить Теренцию? Не думаю. Было бы легче завоевать самое непокорное племя галлов. Но я увидел, как Цицерон с трудом сдержался.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать женщин Рима, — заметил он. — Хотя лучшего эксперта, чем ты, мне будет трудно найти.

— Тогда зачем ты здесь?

Цицерон кивнул мне, и я достал из своего футляра для документов судебное предписание.

— Ты что, хочешь, чтобы я нарушил закон? — произнес Цезарь с улыбкой, возвращая мне документ. — Я не могу его обсуждать. Ведь я буду судьей.

— Я хочу, чтобы ты оправдал Рабирия по всем этим обвинениям.

— Не сомневаюсь. — Цезарь кашлянул в своей обычной манере и убрал тонкую прядь волос за ухо.

— Послушай, Цезарь, — нетерпеливо сказал Цицерон. — Давай поговорим откровенно. Все знают, что свои приказы трибуны получают от тебя и от Красса. Я сомневаюсь, что Лабиний знал имя этого своего несчастного дяди до того момента, как ты ему его назвал. Что же касается Суры, то для него «Perduellio» было сортом рыбы, пока ему не сказали обратное. Это еще одна из твоих интриг.

— Нет, правда, я не могу говорить о деле, которое буду судить.

— Признайся, цель всех этих обвинений — побольнее ужалить Сенат.

— Все свои вопросы ты должен адресовать Лабинию.

— А я адресую их тебе.

— Хорошо, если ты настаиваешь. Я бы назвал это напоминанием Сенату, что если он будет продолжать унижать достоинство жителей, убивая их представителей, то убитые будут отомщены, сколько бы времени на это ни потребовалось.

— И ты серьезно полагаешь, что сможешь укрепить достоинство людей, терроризируя беспомощного старика? Я только что видел Рабирия. Он уже ничего не соображает — слишком стар. Даже не понимает, что происходит.

— Но если он ничего не понимает, то его невозможно терроризировать.

— Послушай, мой дорогой Гай, мы дружим уже много лет, — сказал после длительной паузы Цицерон (на мой взгляд, это сильное преувеличение) уже другим тоном. — Могу я дать тебе дружеский совет, как старший брат младшему? Тебя ожидает блестящая карьера. Ты молод…

— Не так уж и молод. Мне сейчас на три года больше, чем было Александру Македонскому, когда он умер.

Цицерон вежливо засмеялся; он подумал, что Цезарь шутит.

— Ты молод. У тебя очень хорошая репутация, — продолжил он. — Зачем рисковать ею, вступая в подобную конфронтацию? Дело Рабирия не только настроит людей против Сената, его смерть будет пятном на твоей чести. Сегодня это может понравиться толпе, но завтра все разумные люди отвернутся от тебя…

— Ну что же, я готов рискнуть.

— Ты понимаешь, что, как консул, я буду обязан защищать его?

— Это будет твоей роковой ошибкой, Марк… Если позволишь, я тоже отвечу тебе как другу: подумай о тех силах, которые выступят против тебя. Нас поддерживает народ, трибуны и половина преторов. Даже Антоний Гибрида, твой коллега консул, на нашей стороне. И с кем же ты останешься? С патрициями? Но они тебя презирают. Они выбросят тебя, как только ты перестанешь быть им нужен. На мой взгляд, у тебя есть только один выход.

— И какой же?

— Присоединиться к нам.

— Ах вот как, — у Цицерона была привычка держать себя за подбородок, когда он над чем-то размышлял. Какое то время он смотрел на Цезаря. — И что под этим подразумевается?

— Тебе надо поддержать наш закон.

— А что взамен?

— Я и мой кузен можем найти в своих сердцах некоторое снисхождение по отношению к бедняге Рабирию, принимая во внимание его нынешнее состояние. — Тонкие губы Цезаря растянулись в улыбке, однако он продолжал пристально смотреть в глаза Цицерону. — Что ты на это скажешь?

Прежде чем тот успел ответить, в дом вернулась жена Цезаря. Некоторые говорили, что Цезарь женился на этой женщине, которую звали Помпея, только по настоянию своей матери, из-за связей семьи Помпеи в Сенате. Однако из того, что я увидел в тот день, я понял, что ее преимущества лежат в более земной сфере. Она была значительно моложе мужа, около двадцати, и холодный воздух, подрумянив ее щеки и шею, добавил блеска ее большим серым глазам. Она обняла своего мужа, прижавшись к нему всем телом, как кошка. Затем набросилась на Цицерона, хваля его речи и утверждая, что прочитала даже сборник его стихотворений. Мне пришло в голову, что она пьяна. Цезарь смотрел на нее с изумлением.

— Мама хочет тебя видеть, — сказал он ей, на что она надула губы как ребенок. Тогда Цезарь скомандовал: — Давай, давай! И не делай кислого лица. Ты же знаешь, какая она. — И похлопал ее по заду, подталкивая в нужном направлении.

— Вокруг тебя так много женщин, Цезарь, — сухо заметил Цицерон. — Откуда они еще появятся?

— Боюсь, что у тебя создастся неправильное мнение обо мне, — рассмеялся Цезарь.

— Мое мнение о тебе совсем не изменилось, поверь мне.

— Ну так что же, мы договорились?

— Все зависит от того, что содержится в твоем законе. До сих пор мы слышали только предвыборную агитацию типа «Землю безземельным!», «Еду голодным!». Мне нужны подробности. А также некоторые уступки.

Цезарь не ответил. Его лицо ничего не выражало. Через какое-то время молчание затянулось настолько, что это стало неудобным. Цицерон вздохнул и повернулся ко мне.

— Темнеет, — сказал он. — Нам пора идти.

— Так быстро? И вы ничего не выпьете? Позвольте я вас провожу. — Цезарь говорил со всей возможной любезностью — его манеры всегда были безукоризненны, даже когда он приговаривал человека к смерти.

— Подумай, о чем я говорил, — продолжил он, провожая нас по неотремонтированному коридору. — Подумай, каким легким будет твой срок, если ты присоединишься к нам. Через год твое консульство закончится. Ты покинешь Рим. Будешь жить в губернаторском дворце. В Македонии ты заработаешь столько денег, что хватит на всю оставшуюся жизнь. После этого возвращайся домой, купи домик на берегу Неаполитанского залива. Изучай философию и пиши мемуары. В противном случае…

Слуга подошел к нам, чтобы помочь Цицерону надеть плащ, но хозяин отмахнулся от него и повернулся к Цезарю.

— В противном случае? Что в противном случае? Что будет, если я к тебе не присоединюсь? Что тогда будет?

— Пойми, что это не направлено против тебя лично. — На лице Цезаря появилось удивленное выражение. — Мы не хотим причинить тебе зла. Более того, я хочу, чтобы ты знал: если тебе будет угрожать личная опасность, ты всегда можешь рассчитывать на моюзащиту.

— Могу рассчитывать на твою защиту?

Я очень редко видел, чтобы Цицерон не мог подобрать слов для ответа. Но в этот холодный день, в этом мрачном и неухоженном доме, в этом грязном и неухоженном районе, я видел, как он пытается найти слова, которые выразили бы его чувства. Однако консулу это не удалось. Закутавшись в плащ, он вышел на улицу, в снег, под угрюмые взгляды банды головорезов, которые все еще топтались у огня, и коротко попрощался с Цезарем.

— Я всегда могу рассчитывать на его защиту, — повторил Цицерон, когда мы стали взбираться на холм. — Да кто он такой, чтобы говорить со мной в подобной манере?

— Он очень самоуверен, — вставил я.

— Самоуверен? Да он говорит со мной, как со своим клиентом![11]

День заканчивался, а с ним и год. Он быстро сходил на нет, как зимние сумерки. В окнах домов зажигались лампы. Над нашими головами люди переговаривались друг с другом через улицу. От костров шел дым, и я чувствовал запах стряпни. На углах улицы благочестивые горожане выставляли маленькие тарелочки с медовыми пирожками — подношением местным богам. В те времена мы молились богам перекрестков, а не великому божеству Августу, и голодные птички слетались на это угощение, взлетая и опять садясь на края тарелок.

— Мне послать информацию Катуллу и другим? — спросил я.

— И что там написать? Что Цезарь согласен освободить Рабирия, если я предам их за их же спинами? И что я размышляю над его предложением? — Цицерон шел впереди, и его возмущение придавало ему силы. Мне было нелегко поспевать за ним. — Я заметил, что ты не делал никаких заметок.

— Мне показалось, что это не совсем удобно.

— Ты всегда должен вести записи. С сегодняшнего дня ты обязательно должен записывать все, что говорится.

— Да, сенатор.

— Мы вступаем в опасные воды, Тирон. Каждая мель и каждое течение должны быть зафиксированы.

— Да, сенатор.

— Ты запомнил этот разговор?

— Думаю что да. Большую его часть.

— Хорошо. Запиши его, как только мы вернемся. Мне нужна эта запись. Но никому ни слова. Особенно в присутствии Постумии.

— Ты думаешь, что она все-таки придет на обед?

— Конечно. Хотя бы для того, чтобы доложиться своему любовнику. У нее совсем не осталось стыда. Бедный Сервий. Он так ею гордится.

Когда мы пришли домой, Цицерон направился наверх, чтобы переодеться, тогда как я удалился в свою маленькую комнату для того, чтобы записать все, что запомнил. Этот свиток лежит сейчас передо мной, когда я пишу эти мемуары: Цицерон сохранил его среди своих секретных бумаг. Как и я, он пожелтел, сморщился и выцвел с годами. Однако, как и меня, его все еще можно понять, и когда я подношу его к глазам, я опять слышу дребезжащий голос Цезаря: «Ты всегда можешь рассчитывать на мою защиту».

Мне потребовалось больше часа, чтобы закончить работу. К этому времени гости Цицерона собрались и прошли к обеду. Закончив, я прилег на свою узкую кровать и еще раз проанализировал все, что видел. Не побоюсь сказать, что мне было не по себе, так как природа не наделила меня нервами, похожими на канаты. Вся эта публичная жизнь мне не нравилась — я бы с большим удовольствием жил в загородном имении: моей мечтой было купить себе маленькую ферму, куда я бы мог уехать и продолжить свои мемуары. Я даже скопил на это немного денег и в глубине души надеялся, что Цицерон даст мне вольную после того, как его изберут консулом. Но время шло, а он никогда об этом не упоминал, и, достигнув сорока лет, я боялся, что так и умру рабом. Последняя ночь года всегда навевает меланхолические мысли. Двуликий Янус[12] смотрит и вперед, и назад, и очень часто любое из этих направлений кажется непривлекательным. В тот вечер мне было особенно грустно за себя.

В любом случае, я не показывался Цицерону на глаза до самого позднего вечера. Когда, по моим расчетам, обед уже заканчивался, я подошел к двери и встал так, чтобы Цицерон меня видел. Комната была небольшая, но приятная, украшенная свежими фресками, которые должны были создавать впечатление, что обедающие находятся в саду Цицерона в Тускулуме. За столом находилось девять человек, по три на каждое ложе — идеальная цифра. Постумия появилась так, как и предсказал Цицерон. На ней было надето платье со свободным воротником, и выглядела она абсолютно безмятежно, как будто то, что произошло в доме Цезаря ранее, никак ее не касалось. Рядом с ней расположился ее муж Сервий, один из старейших друзей Цицерона и самый выдающийся юрист Рима, что было, несомненно, истинным достижением в городе, который кишел законниками. Занятие юриспруденцией похоже на погружение в ледяную воду — ты расслабляешься, когда дело заканчивается, и скукоживаешься, когда погружаешься в новое. Годы сгорбили Сервия, и он стал слишком осторожным, в то время как Постумия оставалась красавицей. Он пользовался поддержкой в Сенате и так же, как и она, был очень амбициозен. Летом он сам хотел избираться в консулы, и Цицерон обещал ему свою поддержку.

Был только один человек, который дружил с Цицероном дольше, чем Сервий, — Аттик. Он возлежал рядом со своей сестрой Помпонией, которая была замужем — несчастливо — за младшим братом Цицерона, Квинтом. Бедный Квинт — казалось, что он, как всегда, пытается найти забвение в вине. Еще одним гостем за столом был Марк Целий Руф — ученик Цицерона, развлекавший присутствовавших нескончаемым потоком шуток и сплетен. Сам же Цицерон расположился между Теренцией и своей обожаемой Туллией. По тому, как он беззаботно смеялся шуткам Руфа, было невозможно догадаться, что у него были какие-то проблемы. Однако это было одно из свойств успешного политика — держать в голове массу проблем и переключаться с одной на другую, когда в этом возникала необходимость. Без этого жизнь политика была бы невыносимой.

Через какое-то время Цицерон посмотрел на меня и кивнул.

— Друзья мои, — сказал он достаточно громко, чтобы быть услышанным в шуме застольной беседы. — Уже поздно, и Тирон пришел напомнить мне, что я должен закончить свою инаугурационную речь. Иногда я думаю, что консулом должен быть он, а я — только его слугой.

Все рассмеялись, и я почувствовал на себе взгляды присутствовавших.

— Дамы, — продолжил хозяин. — С вашего позволения я похищу ваших мужей на несколько минут.

Он вытер рот салфеткой, которую затем бросил на стол, встал и предложил руку Теренции. Она приняла ее с улыбкой, которая была тем привлекательней, чем реже появлялась. Теренция выглядела как хрупкий зимний цветок, который неожиданно расцвел в лучах успеха Цицерона. Она отказалась от своей вечной бережливости и оделась в манере, которая подходила жене консула и будущего губернатора Македонии. Ее новое платье было расшито жемчугом, а другие, только что приобретенные, драгоценности блестели на ней повсюду. Они украшали ее шею и небольшую грудь, ее запястья, пальцы и темные локоны. Гости вышли, и женщины направились в таблиниум, а мужчины — в кабинет Цицерона. Хозяин приказал мне закрыть дверь, и улыбка удовольствия немедленно исчезла с его лица.

— В чем дело, брат? — спросил Квинт, в руках которого все еще был бокал с вином. — Ты выглядишь так, как будто съел несвежую устрицу.

— Мне бы не хотелось портить вам этот прекрасный вечер, но у меня возникла проблема. — С угрюмым видом Цицерон достал судебное предписание Рабирию и рассказал о сенатской делегации и своем визите к Цезарю, а затем приказал мне: — Прочитай, что сказал этот проходимец.

Я сделал, как было приказано, и когда дошел до последней части предложения Цезаря, то увидел, как все четверо обменялись взглядами.

— Ну что же, — сказал Аттик. — Если ты отвернешься от Катулла и его друзей после все тех обещаний, которые дал им перед выборами, то тебе действительно может понадобиться его защита. Такого они тебе никогда не простят.

— А если я сдержу слово и выступлю против закона популяров, то они признают Рабирия виновным, и я буду вынужден защищать его на Марсовом поле.

— А этого ни в коем случае нельзя допустить, — промолвил Квинт. — Цезарь абсолютно прав. Ты обязательно проиграешь. Любыми способами ты должен передать его защиту Гортензию.

— Но это невозможно. Как председатель Сената, я не могу оставаться нейтральным, когда распинают сенатора. Что же я тогда буду за консул?

— Просто ты будешь живой консул, а не мертвый, — ответил Квинт. — Потому что если выступишь на стороне патрициев, то тогда окажешься, поверь мне, в настоящей опасности. Ведь даже Сенат не будет единым, Гибрида об этом позаботится. Там, на скамейках, есть множество людей, которые ждут не дождутся, когда ты будешь низвергнут. И Катилина — первый из них.

— У меня есть идея, — сказал молодой Руф. — Почему бы нам не вывезти Рабирия из города и спрятать где-нибудь до тех пор, пока все здесь не утихнет?

— А мы сможем? — спросил Цицерон. Затем он обдумал предложение и покачал головой. — Я восхищен твоей храбростью, Руф, но из этого ничего не выйдет. Если мы не отдадим Цезарю Рабирия, то он легко может проделать то же самое с кем-нибудь другим — с Катуллом или Изауриком, например. Ты представляешь, каковы будут последствия?

Все это время Сервий внимательно изучал судебное предписание. У него были слабые глаза, и он держал документ так близко к канделябру, что я испугался, что папирус может загореться.

— Perduellio, — пробормотал он. — Странное совпадение. В этом месяце я хотел предложить Сенату отменить законодательный акт, касающийся Perduellio. Я даже изучил все случаи, когда он применялся. Они все еще лежат на столе у меня дома.

— Может быть, именно там Цезарь и подхватил эту идею? — заметил Квинт. — Ты это с ним никогда не обсуждал?

— Конечно, нет. — Сервий все еще водил носом по документу. — Я с ним никогда не разговариваю. Этот человек — абсолютный негодяй. — Он поднял глаза и увидел, что Цицерон пристально смотрит на него. — В чем дело?

— Мне кажется, я знаю, как Цезарь узнал о Perduellio.

— Как?

— Твоя жена была сегодня у Цезаря, — сказал Цицерон после некоторых колебаний.

— Это абсурд. С какой стати Постумия будет посещать Цезаря? Она его почти не знает. Сегодня она весь день провела у сестры.

— Я видел ее там. И Тирон тоже.

— Ну что ж, может быть и так. Я уверен, что этому есть простое объяснение.

Сервий притворился, что продолжает читать документ. Через некоторое время он сказал низким и обиженным голосом:

— А я все никак не мог понять, почему ты не обсудил предложение Цезаря за столом. Теперь я все понимаю. Ты не хотел открыто говорить в присутствии моей жены на тот случай, если она окажется в его кровати и все ему расскажет!

Момент был ужасно неприятный. Квинт и Аттик смотрели в пол, и даже Руф замолчал.

— Сервий, Сервий, старина, — сказал Цицерон, взяв его за плечи. — Я очень хочу, чтобы ты заменил меня на посту консула. Я тебе абсолютно доверяю. Не сомневайся в этом.

— Но ты оскорбил честь моей жены и тем самым нанес оскорбление и мне. Так зачем же мне твое доверие? — Он стряхнул руки Цицерона с плеч и с достоинством удалился из комнаты.

— Сервий! — позвал его Аттик, который не переносил подобных сцен. Однако бедняга уже вышел, а когда Аттик попытался пойти за ним, Цицерон негромко сказал:

— Оставь его, Аттик. Ему надо говорить со своей женой, а не с нами.

Повисла долгая пауза, во время которой я пытался услышать повышенные голоса в таблиниуме, однако за дверью был слышен только шум уборки.

— Так вот почему Цезарь всегда впереди своих врагов… У него шпионы во всех наших кроватях, — неожиданно рассмеялся Руф.

— Замолчи, — прервал его Квинт.

— Да будь проклят этот Цезарь! — неожиданно закричал Цицерон. — Нет ничего плохого в амбициях. Я сам амбициозен. Но его страсть к власти — это что-то запредельное. Ты смотришь ему в глаза, и кажется, что ты смотришь в черную морскую бездну во время шторма. — Он уселся в кресло и начал пальцами выбивать дробь по его подлокотнику. — У меня нет выбора. Но если я соглашусь на его условия, то смогу выиграть какое-то время. Они ведь работают над своим проклятым законом уже несколько месяцев.

— А что плохого в том, чтобы раздать пустующую землю беднякам? — спросил Руф, который, как и многие молодые люди, испытывал симпатию к популярам. — Ты же ходишь по улицам — люди действительно голодают.

— Согласен, — ответил Цицерон. — Но им нужна еда, а не земля. Чтобы обрабатывать землю, надо иметь знания и действительно пахать без остановки. Хотел бы я увидеть, как те бандиты, которых я видел у дома Цезаря, будут обрабатывать землю с восхода и до заката. Если наша еда будет зависеть от их труда, то мы умрем от голода через год.

— Но Цезарь, по крайней мере, думает о них.

— Думает о них? Цезарь не думает ни о ком, кроме самого себя. Ты что, действительно веришь, что Красс, самый богатый человек в Риме, беспокоится о бедняках? Они хотят устроить благотворительную раздачу земли — причем им самим это ничего не будет стоить — для того, чтобы создать себе армию приверженцев, которые обеспечат им вечную власть. Красс уже давно смотрит в сторону Египта. Одним богам ведомо, чего хочет Цезарь — не удивлюсь, если всего мира. Беспокоятся!.. Правда, Руф, иногда ты говоришь как молодой идиот. Ты что, ничему не научился, приехав в Рим, кроме как азартным играм и походам по публичным домам?

Не думаю, чтобы Цицерон хотел, чтобы его слова прозвучали так грубо, но я увидел, что они подействовали на Руфа как удар кнута. Когда он отвернулся, в его глазах стояли слезы, и не от обиды, а от гнева. Он давно уже перестал быть тем очаровательным подростком, которого Цицерон когда-то взял себе в ученики, и превратился в молодого человека с растущими амбициями — к сожалению, Цицерон этого не заметил. Руф больше не принимал участия в обсуждении, хотя оно и продолжалось еще какое-то время.

— Тирон, — обратился ко мне Аттик. — Ты был в доме Цезаря. Как ты думаешь, что должен сделать твой хозяин?

Я ждал этого момента, потому что на этих внутренних советах ко мне всегда обращались как к последней инстанции, и я всегда к этому готовился.

— Я думаю, что согласившись с предложением Цезаря, мы сможем добиться некоторых изменений в законе. А это можно будет выдать патрициям как нашу победу.

— А затем, — задумчиво сказал Цицерон, — если они откажутся принять эти изменения, то это будет только их вина, и меня освободят от моих обязательств. Что ж, это не так плохо.

— Молодец, Тирон! — объявил Квинт. — Как всегда, ты самый умный в этой комнате. — Нарочито зевнул. — Пойдем брат. — Он поднял Цицерона из кресла. — Уже поздно, а тебе завтра выступать. Ты должен выспаться.

К тому моменту, как мы дошли до вестибюля, в доме все стихло. Теренция и Туллия ушли спать. Сервий и его жена уехали домой. Помпония, которая ненавидела политику, отказалась ждать своего супруга и уехала вместе с ними, как сказал нам слуга. На улице ждали носилки Аттика. Снег блестел в лунном свете. Где-то в центре города раздался знакомый крик ночного сторожа, который провозгласил полночь.

— С Новым годом, — сказал Квинт.

— И с новым консулом, — добавил Аттик. — Молодец, Цицерон. Я горжусь тем, что я твой друг.

Они пожимали ему руку и хлопали по спине, и я заметил, что Руф делает то же самое, однако без большого энтузиазма. Их теплые поздравления прозвучали в холодном ночном воздухе и исчезли. А потом Цицерон стоял в ночи и махал вслед их носилкам, пока они не скрылись за поворотом. Когда он повернулся, чтобы вернуться в дом, то слегка споткнулся и попал ногой в кучу снега, которую нанесло около порога. Вытащил мокрую ногу из снега, отряхнул ее и негромко выругался. Меня так и подмывало сказать, что это тоже знак, однако я благоразумно промолчал.

III

Не знаю, как церемонии проходят теперь, во времена, когда самые высокие чиновники — не более чем мальчики на побегушках у божественного Августа, а во времена Цицерона первым, кто приходил к консулу в день его инаугурации, был член коллегии Авгуров[13].

Поэтому, прямо перед рассветом, Цицерон вместе с Теренцией и детьми расположился в атриуме в ожидании прибытия авгура. Я знал, что он плохо спал, так как слышал, как он ходил по комнате наверху; так он делал всегда, когда размышлял. Однако его способность к быстрому восстановлению была невероятна, и он выглядел полностью отдохнувшим и готовым, когда стоял вместе с семьей, как олимпиец, который всю свою жизнь тренировался ради единственного забега и сейчас, наконец, был готов пробежать его.

Когда все было готово, я подал сигнал привратнику, и он открыл двери, чтобы впустить хранителей священных петухов — пулариев — полдесятка худосочных мужчин, самих похожих на цыплят. Вслед за этим эскортом появился сам авгур, стуча по полу своим посохом: им оказался настоящий великан, одетый в коническую шапку и яркий пурпурный плащ. Маленький Марк закричал, увидев его идущим по проходу, и спрятался за юбку матери. В тот день авгуром был Квинт Цецилий Метелл Целер, и я скажу о нем несколько слов, так как он сыграл не последнюю роль в истории Цицерона. Целер только что вернулся с войны на Востоке — настоящий солдат и даже герой войны, которым он стал после того, как смог отбить нападение превосходящих сил противника на свой зимний лагерь. Он служил под командой Помпея Великого и, по чистой случайности, был женат на сестре Помпея, что, естественно, ни в коем случае не помешало продвижению Целера по служебной лестнице. Хотя это было и не важно. Он был Метелл, и поэтому ему на роду было написано через несколько лет самому стать консулом; в тот день он должен был принести клятву как претор. Его женой была печально известная красавица из семьи Клавдиев: в общем, невозможно было иметь связи лучше, чем у Метелла Целера, который был, к тому же, далеко не дурак.

— Избранный консул, желаю тебе доброго утра, — прорычал он громовым голосом, как будто обращался к своим легионерам на церемонии поднятия флага. — Наконец наступил этот великий день. Что же он принесет нам, хотел бы я знать?

— Но ведь авгур ты, Целер. Вот ты мне и расскажи.

Целер откинул голову и рассмеялся. Позже я узнал, что он верил в предсказания не больше, чем Цицерон, а его членство в коллегии Авгуров было не чем иным, как политической необходимостью.

— Я могу предсказать только одно: легким этот день не будет. Перед храмом Сатурна уже собралась толпа, когда я проходил мимо. Кажется, ночью Цезарь и его дружки вывесили свой великий закон. Какой же он все-таки негодяй!

Я стоял прямо за Цицероном, поэтому не мог видеть его лица, но по тому, как напряглись его плечи, я понял, что это известие хозяина насторожило.

— Ну хорошо, — сказал Целер, наклоняясь, чтобы солнце не светило ему в глаза. — Где твоя крыша?

Цицерон повел авгура к лестнице, и, проходя мимо меня, прошептал сквозь зубы:

— Немедленно выясни, что происходит. Возьми с собой помощников. Я должен знать каждую статью этого закона.

Я приказал Сизифию и Лорею идти вместе со мной, и, сопровождаемые парой рабов с фонарями, мы отправились вниз по холму.

В темноте было трудно найти дорогу, а земля была скользкой от снега. Однако когда мы вошли на Форум, то увидели впереди несколько огней и направились к ним. Целер был прав. Закон был прикреплен на своем традиционном месте возле храма Сатурна. Несмотря на ранний час и холод, несколько десятков граждан собрались около храма — так им не терпелось прочитать текст закона. Он был очень длинный, несколько тысяч слов, и располагался на шести больших досках. Закон предлагался от имени трибуна Рулла, хотя все знали, что его авторами были Цезарь и Красс. Я разделил закон на три части — Сизифий отвечал за начало, Лорей за концовку, а себе я оставил середину.

Работали мы быстро, не обращая внимания на людей, которые жаловались, что мы закрываем им обзор, но к тому моменту, как мы закончили переписывать, наступило утро и начался первый день Нового года. Даже не прочитав всего закона, я понял, что Цицерону он доставит много проблем. Предлагалось конфисковать республиканские государственные земли в Кампанье[14] и разделить их на пять тысяч фермерских хозяйств. Выборная комиссия из десяти человек будет решать, кто что получит — и будет иметь право самостоятельно, в обход Сената, поднимать налоги за границей и продавать дополнительную землю в Италии по своему усмотрению. Патриции будут возмущены, а время обнародования этого закона, как раз накануне инаугурационной речи Цицерона, было выбрано с целью оказать наибольшее давление на будущего консула.

Когда мы вернулись домой, Цицерон все еще был на крыше, где он впервые сел в свое курульное[15] кресло, вырезанное из слоновой кости. Наверху было очень холодно, и на плитке и парапете все еще лежал снег. Избранный консул был закутан в плащ почти до подбородка, а на голове у него была непонятная шапка из меха кролика с ушами, которые закрывали его уши. Целер стоял рядом, а пуларии собрались вокруг него. Он расчерчивал небо своим скипетром, высматривая птиц или молнии. Однако небо было чистым и спокойным — было очевидно, что он терпит неудачу. Как только Цицерон увидел меня, он схватил таблички в свои руки, защищенные перчатками, и начал их быстро просматривать. Деревянные рамки стучали одна об другую, пока он просматривал каждую страницу.

— Это что, закон популяров? — спросил, поворачиваясь к нему, Целер, которого привлек стук табличек.

— Именно, — ответил Цицерон, просматривая написанное с невероятной быстротой. — Трудно было придумать закон, который бы смог разделить страну еще сильнее, чем этот.

— Тебе придется упомянуть его в твоей инаугурационной речи? — спросил я.

— Конечно. Иначе зачем, как ты думаешь, они показали его именно сейчас?

— Да, время они выбрали очень удачно, — сказал авгур. — Новый консул. Первый день в должности. Никакого военного опыта. Никакой великой семьи, которая его бы поддерживала. Они проверяют твой характер, Цицерон.

С улицы послышались крики. Я перегнулся через парапет. Собиралась толпа, которая намеревалась проводить Цицерона к месту инаугурации. На другом конце долины в утреннем воздухе явственно проступали очертания храмов Капитолия.

— Что это было, молния? — спросил Целер у ближайшего хранителя священных птиц. — Надеюсь, что так, а то мои яйца уже отваливаются.

— Если ты видел молнию, — ответил хранитель, — значит, это действительно была молния.

— Ну, хорошо. Это была молния, да еще и на левой стороне небосклона. Запиши это, сынок. Поздравляю тебя, Цицерон. Это знак благосклонности богов. Мы можем отправляться.

Однако Цицерон его как будто не слышал. Он неподвижно сидел на кресле и, не отрываясь, смотрел вдаль. Проходя мимо, Целер положил руку на его плечо.

— Мой кузен Квинт Метелл просил передать тебе привет и робко напомнить, что он все еще за городской стеной ожидает своего триумфа, который ты обещал ему в обмен на его голоса. Так же, как и Лициний Лукулл. Не забывай, что за ними стоят сотни ветеранов, которых они легко могут собрать. Если дело дойдет до гражданской войны — а все идет к этому, — они именно те люди, которые смогут войти в город и навести здесь порядок.

— Благодарю тебя, Целер. Ввод солдат в Рим — это именно то, что нужно для того, чтобы избежать гражданской войны.

Это должно было быть саркастическим замечанием, но сарказм отскакивает от Целеров наших дней, как детская стрела от металлического панциря. Авгур покинул крышу с неповрежденным чувством собственного достоинства. Я спросил у Цицерона, чем могу ему помочь.

— Напиши мне новую речь, — мрачно ответил новый консул. — И оставь меня одного.

Я сделал, как он просил, и спустился вниз, стараясь не думать о той задаче, которая стояла перед ним: выступить экспромтом перед шестью сотнями сенаторов по поводу закона, который он только что впервые увидел, зная при этом наперед, что все, что бы он ни сказал, вызовет недовольство у той или иной группировки в Сенате. Одного этого было достаточно, чтобы у меня испортилось пищеварение.

Дом быстро заполнялся не только клиентеллой Цицерона, но и людьми, которые заходили с улицы, чтобы высказать ему свои поздравления. Цицерон приказал, чтобы на инаугурации не экономили, а когда Теренция заводила разговор о расходах, он с улыбкой отвечал ей: «Македония заплатит». Поэтому каждый, кто входил в дом, получал в подарок несколько фиг и мед. Аттик, который был лидером всадников[16], привел за собой большой отряд людей своего сословия, поддерживающих Цицерона; всем им, вместе с ближайшими сторонниками Цицерона в Сенате, возглавляемыми Квинтом, было предложено горячее вино в таблиниуме. Сервия среди них не было. Мне удалось сообщить и Квинту и Аттику, что популярский закон уже вывешен и что это было очень плохо.

В это же время нанятые флейтисты также пользовались гостеприимством Цицерона, вместе с перкуссионистами, танцорами, представителями городских участков и главами триб. Здесь же присутствовали официальные лица, чье появление было связано с постом консула: писцы, толкователи знамений, переписчики, чиновники суда и двенадцать ликторов, которых Сенат предоставил для охраны консула. Не хватало только того, кто должен был играть главную роль в этом спектакле, и мне все сложнее и сложнее было объяснять его отсутствие, потому что к этому времени все уже знали про закон и все хотели знать, что Цицерон собирается делать. Я отвечал только, что хозяин все еще с авгуром и скоро спустится. Теренция, закованная в свои новые драгоценности, прошипела мне, что я должен взять ситуацию в свои руки, прежде чем дом окончательно растащат. Я взял на себя смелость послать двух рабов на крышу за курульным креслом, велев им объяснить Цицерону, что символ его власти будут нести впереди процессии — объяснение, которое вполне соответствовало действительности.

Это сыграло свою роль, и вскоре Цицерон спустился — я с облегчение заметил, что он снял свою заячью шапку. Его появление сопровождалось пронзительными криками толпы, многие из членов которой были уже навеселе от подогретого вина. Консул передал мне таблички, на которых был записан закон, и прошептал мне, чтобы я захватил их с собой. Затем уселся в кресло, сделал приветственный жест рукой и попросил всех представителей казначейства поднять руку. Таких набралось около двадцати человек. Невероятно, но в то время это были практически все люди, которые управляли Римской империей из центра.

— Граждане, — сказал Цицерон, положив мне руку на плечо. — Это Тирон, который служит моим секретарем с тех времен, когда я не был даже сенатором. Вы должны относиться к его распоряжениям, как к моим собственным. Любой вопрос, который вы хотели бы обсудить со мной, вы можете обсудить с ним. Устным отчетам я предпочитаю письменные. Я рано встаю и поздно ложусь. Я не потерплю взяток или коррупции в любой форме, а также сплетен. Если вы совершили ошибку, не бойтесь сказать мне об этом, но делайте это быстро. Запомните эти вещи, и у нас с вами не будет проблем. А теперь — за дело!

После этой короткой речи, которая заставила меня покраснеть, ликторам были вручены новые розги, и каждый из них получил кошелек с деньгами. Затем с крыши наконец спустили его курульное кресло и показали его толпе. Это вызвало восторг и аплодисменты людей, что было неудивительно — кресло было вырезано из нумидийской слоновой кости и стоило более ста тысяч сестерций (Македония заплатит!). Потом все еще немного выпили — даже маленький Марк сделал глоток из костяного кубка, — флейты заиграли, и мы вышли из дома, начав нашу долгую процессию через город.

Было все еще очень холодно. Однако солнце уже взошло, и его лучи золотом раскрасили крыши домов. Рим сверкал таким непорочным сиянием, которого я никогда не видел. Цицерон шел рядом с Теренцией, за ними шла Туллия со своим женихом Фругием. Квинт нес на плечах Марка, а по обеим сторонам семейства консула шли сенаторы и всадники, одетые в белоснежные одежды. Пели флейты, били барабаны, извивались танцоры. Жители города стояли вдоль улиц и свешивались из окон, чтобы не пропустить шествия. Многие хлопали в ладоши и выкрикивали приветствия, однако — и в этом надо честно признаться — в некоторых местах слышались и недовольные крики. Они раздавались в беднейших районах Субуры, когда мы проходили по Аргилетуму, направляясь на Форум. Цицерон кивал направо и налево, а иногда поднимал правую руку в приветствии, однако лицо его было угрюмым, и я знал, что он постоянно обдумывает свои следующие шаги. Я видел, как несколько раз Аттик и Квинт пытались с ним заговорить, но он отмахнулся от них, желая остаться один на один со своими мыслями.

Форум был уже полон людей. Пройдя мимо ростр и пустого здания Сената, мы наконец стали взбираться на Капитолийский холм. Над храмами курился дым от жертвенных костров. Я чувствовал запах горящего шафрана и слышал низкое мычание быков, ожидающих своей очереди на заклание. Когда мы подошли к Арке Сципиона, я оглянулся. Внизу перед нами лежал Рим — его холмы и долины, башни и храмы, портики и дома, все покрытые белым сверкающим снегом, как невеста, ожидающая своего жениха.

На Капитолийской площади мы увидели сенаторов, ожидающих избранного консула, выстроившись перед храмом Юпитера. Меня, вместе с остальной семьей и слугами, провели на деревянную платформу, построенную специально для зрителей. Звук трубы эхом отразился от стен храма, и все сенаторы как один повернулись, чтобы увидеть, как Цицерон проходит через их ряды. Члены Сената, раскрасневшиеся на морозе, провожали консула алчными взглядами. Среди них были и те, которые никогда не избирались и знали, что их никогда не изберут; и те, которые жаждали быть избранными, но боялись проиграть; и те, кто уже был консулом и продолжал свято верить, что пост принадлежит только ему. Гибрида, второй консул, уже стоял у ступеней, ведущих к храму. Его крыша, казалось, расплавилась в ярком свете зимнего солнца. Не поприветствовав друг друга, два вновь избранных консула поднялись по ступеням на алтарь, где возлежал на носилках главный жрец Метелл Пий. Он был слишком стар и болен, чтобы стоять. Пия окружали шесть девственниц-весталок и еще четырнадцать представителей государственной религии. Я легко нашел глазами Катулла, который перестроил этот храм от имени Сената и чье имя теперь красовалось над входом («Более велик, чем Юпитер», — говорили про него в этой связи некоторые остряки). Рядом с ним стоял Изаурик. Я также узнал Сципиона Назику, приемного сына Пия, и Юния Силана, мужа Сервилии, умнейшей женщины Рима. Немного в стороне я заметил широкоплечую фигуру Цезаря, выделявшуюся своими жреческими одеяниями. К сожалению, я был слишком далеко, чтобы рассмотреть выражение его лица.

Установилась долгая тишина. Затем опять раздались звуки трубы. На алтарь вывели громадного белого быка, рога которого были украшены красными лентами. Цицерон закрыл голову полой плаща и громко, по памяти, произнес государственную молитву. В ту секунду, когда он закончил, служитель, стоящий рядом с быком, нанес тому такой оглушающий удар молотом, что хруст ломающихся костей несколько раз отразился от стен храма. Бык упал на бок, и когда служитель вскрыл его живот и достал желудок, перед глазами у меня появилось тело убитого мальчика. Внутренности быка оказались на алтаре еще до того, как несчастное животное испустило дух. Раздался стон толпы, которая интерпретировала конвульсии быка как плохой знак, но когда предсказатели показали печень животного Цицерону, они обратили внимание на то, что она было необычно пропорциональна. Пий, который все равно ничего не видел, слабо кивнул в знак согласия, внутренности были брошены в огонь, и церемония закончилась. В последний раз в чистом морозном воздухе разнесся звук трубы, раздались аплодисменты, и Цицерон стал консулом.

По традиции, первое заседание Сената в новом году проходило в храме Юпитера. Кресло Цицерона поставили на возвышение прямо под скульптурой Отца всех Богов. Никому из жителей, независимо от знатности, не разрешалось присутствовать на заседании, если только он не был сенатором. Но так как Цицерон приказал мне стенографировать заседание — это было сделано впервые за всю историю Сената, — мне было позволено сидеть рядом с ним во время дебатов. Вы, наверное, поймете мои ощущения, когда я шел следом за ним по широкому проходу между деревянными скамьями. Сенаторы в белых одеждах шли вслед за нами, а их приглушенные разговоры напоминали звуки прибоя. Кто читал популярский закон? Кто-нибудь говорил с Цезарем? Что скажет Цицерон?

Когда новый консул дошел до своего возвышения, я повернулся, чтобы понаблюдать, как люди, многих из которых я хорошо знал, занимают места на скамьях. По правую руку от кресла консула разместилась патрицианская фракция — Катулл, Изаурик, Гортензий и другие; по левую собрались те, кто поддерживал популяров, во главе с Цезарем и Крассом. Я поискал глазами Рулла, от чьего имени был внесен закон, и увидел его вместе с другими трибунами. Еще совсем недавно он был одним из богатых молодых прожигателей жизни, но сейчас на нем была одежда бедняка; он даже отрастил бороду для того, чтобы подчеркнуть свои популярские симпатии. Затем я увидел Катилину, расположившегося на передней скамье, предназначенной для преторов. Он вытянул ноги и широко раскинул мускулистые руки. На его челе лежала печать мрачных мыслей. Несомненно, он думал о том, что если бы не Цицерон, то в кресле консула сидел бы он сам. Его фракция заняла места за ним — такие люди, как банкрот Сирий и невероятно толстый Кассий Лонгин, который один занимал два места, предназначенные для нормальных людей.

Мне было так интересно узнать, кто присутствовал и как они себя вели, что я отвел взгляд от Цицерона, а когда повернулся к нему, он исчез. Я подумал, что, может быть, хозяин вышел на улицу — случалось, что его рвало, когда он нервничал перед важным выступлением. Но когда я заглянул за возвышение, то увидел его, невидимого для присутствующих, что-то взволнованно обсуждающего с Гибридой. Он смотрел прямо в налитые кровью голубые глаза собеседника, правой рукой держал его за плечо, а левой активно жестикулировал. Гибрида медленно кивал головой в знак согласия, как будто понимал, что говорит ему Цицерон. Наконец на лице второго консула появилась улыбка. Цицерон отпустил его, и они пожали друг другу руки, а затем вышли из своего укрытия. Гибрида отправился на свое место, а хозяин быстро спросил меня, не забыл ли я таблички с законом. Услышав утвердительный ответ, он произнес:

— Хорошо, тогда, пожалуй, начнем.

Я занял свое место у подножия возвышения, открыл табличку, достал стилус и приготовился сделать первую стенограмму заседания Сената. Еще два клерка, которых я сам подготовил, расположились в противоположных углах зала, чтобы записать свою версию происходящего: после заседания мы сравним записи и создадим полную стенограмму заседания. Я все еще не представлял себе, что Цицерон собирается делать. Я знал, что много дней он готовил речь, которая была нацелена на всеобщий консенсус, однако это было так сложно, что он выбрасывал один черновик за другим. Никто не мог предсказать его реакцию на предложенный закон. Казалось, что ожидание сгустилось до предела. Когда Цицерон поднялся на возвышение, все разговоры мгновенно смолкли. Было видно, как все сенаторы наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова из сказанного.

— Граждане, — начал он тихим голосом, как обычно начинал все свои выступления. — Существует обычай, по которому люди, выбранные на этот высокий пост, должны произнести смиренную речь, вспоминая своих предков, которые занимали этот же пост, и выразить надежду, что не посрамят их памяти. Я рад сообщить, что в моем случае такая смиренность невозможна. — Раздался смех. — Я новый человек. И я обязан своим избранием не семье, и не имени, и не богатству, и не военным подвигам, но жителям Рима. И пока я нахожусь на этом посту, я всегда буду народным консулом.

Голос Цицерона был великолепным инструментом, с его богатым звучанием и легким намеком на заикание — помеха, которая заставляла каждое его слово выглядеть выстраданным и поэтому более ценным; его слова резонировали в тишине, как послание самого Юпитера. Традиция требовала, чтобы сначала он говорил об армии. Громадные резные орлы смотрели на него с потолка. Он превознес достижения Помпея и Восточных легионов со всем искусством, на которое только был способен, зная, что его слова будут доложены Помпею со всей возможной быстротой и великий генерал внимательно их изучит. Сенаторы долго топали ногами и криками выражали ему свою поддержку, потому что все присутствующие знали, что Помпей — самый могущественный человек на свете, и никто, даже его завистники среди патрициев, не хотел, чтобы кто-то заметил, что они недостаточно почтительны по отношению к полководцу.

— Помпей защищает нашу Республику на внешних рубежах, а мы должны выполнять свой долг здесь, в Риме, — продолжил Цицерон. — Мы должны стоять на страже ее чести, мудро управляя ее движением вперед по пути достижения высшей гармонии. — Он на мгновение остановился. — Все вы знаете, что сегодня, еще до восхода солнца, закон, предложенный трибуном Сервилием Руллом, который все мы так долго ждали, был размещен на Форуме. Едва услышав об этом, я послал несколько переписчиков, чтобы они принесли мне копию этого закона. — Консул протянул руку, и я вложил в нее три восковые таблички. Моя рука дрожала, но у него, казалось, были канаты вместо нервов. — Вот этот закон, и я заверяю вас, что изучил его со всей тщательностью, на которую только был способен, принимая во внимание обстоятельства сегодняшнего дня. И я пришел к твердому мнению…

Он замолчал и внимательно посмотрел на сидящих в зале — на Цезаря, сидящего на второй скамье и смотрящего на консула безо всякого выражения, и на Катулла и других бывших консулов из патрициев, сидящих на скамье напротив.

— Что это не что иное, как меч, который нам предлагают вонзить в самое сердце нашей Республики!

Его слова вызвали мгновенный взрыв эмоций: крики гнева и отрицающие жесты со стороны популяров и низкий мощный гул одобрения со стороны патрициев.

— Меч, — повторил Цицерон. — С длинным лезвием. — Он открыл первую табличку. — Глава первая, страница первая, строка первая. Выборы десяти комиссаров…

Этими словами он перешагнул через все сантименты и рассусоливания и перешел сразу же к существу дискуссии, которая, как всегда, сводилась к вопросу о власти.

— Кто предлагает кандидатов в члены комиссии? — спросил он. — Рулл. Кто определяет, кто их будет выбирать? Рулл. Кто собирает ассамблею для выборов? Рулл…

Сенаторы из числа патрициев подхватили и стали скандировать имя несчастного трибуна после каждого вопроса Цицерона.

— Кто объявляет результаты?

— Рулл! — разнеслось под крышей храма.

— Кому единственному гарантировано место в комиссии?

— Руллу!

— Кто написал этот закон?

— Рулл!

И Сенат захлебнулся смехом в восторге от своего собственного остроумия, в то время как бедняга Рулл покраснел и вертел головой по сторонам, как будто кого-то искал. Цицерон продолжал в том же духе около получаса, разбирая закон по статьям, цитируя его и высмеивая, и уничтожая его с такой яростью, что сенаторы на скамье рядом с Цезарем и на скамье трибунов становились все мрачнее и мрачнее.

Невозможно было представить себе, что у Цицерона был только час, чтобы собраться с мыслями. Он представил закон как атаку на Помпея, который не мог участвовать в выборах в комиссию in absentia[17], и как попытку восстановления монархии, когда будущих царей хотят замаскировать под членов комиссии. Он свободно цитировал закон:

— Десять членов комиссии будут иметь возможность размещать колонистов в любых городах и районах по своему усмотрению и передавать им земли по своему выбору. — В его устах этот грубый текст звучал как призыв к тирании. — А что потом? Какие поселения появятся в этих местах? Как все это будет работать? Рулл говорит: «В этих местах будут созданы колонии». Но где именно? И какие люди будут там жить? Ты что думаешь, Рулл, мы отдадим тебе в руки — и в руки тех, кто придумал всю эту схему, — тут он указал на Цезаря и Красса, — всю Италию беззащитной, чтобы вы могли укрепить ее военными гарнизонами, оккупировать ее своими колониями и управлять ею, скованной по рукам и ногам?

Послышались крики «нет!», «ни за что!», которые раздавались со стороны патрициев. Цицерон вытянул руку и отвел от нее глаза в классическом жесте отрицания.

— Я буду постоянно и безжалостно бороться с подобными проявлениями. И я не позволю, пока я консул, чтобы люди претворили в жизнь планы против Республики, которые они давно вынашивают. Я решил, что проведу свой консульский год в той единственной манере, которая позволит мне сохранить достоинство и свободу. Я никогда не использую свое нынешнее положение для того, чтобы получить какую-нибудь личную выгоду в виде провинций, почестей или каких-либо других преимуществ, которые не будут одобрены народом Рима.

Он замолчал, чтобы усилить впечатление от этих слов. Я писал, наклонив голову, но, услышав такое, быстро взглянул на него. «Я никогда не попытаюсь получить провинцию в свое распоряжение». Он действительно это сказал? Я не мог поверить, что не ослышался. Когда до них дошел смысл этих слов, сенаторы стали перешептываться.

— Да, — сказал Цицерон. — Ваш консул, сегодня, первого января, в переполненном Сенате объявляет о том, что, если Республика останется неизменной и если не возникнет какой-то непреодолимой причины, он никогда не станет губернатором провинции.

Я посмотрел через проход туда, где сидел Квинт. У него был вид человека, проглотившего осу. Македония — это олицетворение богатства и роскоши, избавления от необходимости до конца жизни выступать в судах — исчезла, как сон.

— У нашей Республики есть множество невидимых ран, — заявил Цицерон торжественным голосом, который всегда использовал в своих выступлениях. — Формируются различные опасные заговоры недостойных людей. Однако нам не угрожает никакая опасность извне. Нам не надо бояться никакого царя, или племени, или нации. Зло находится в наших с вами стенах. Это внутреннее, домашнее зло. И каждый из нас должен бороться с ним всеми своими силами. Если вы обещаете мне свою поддержку в моей борьбе за достоинство нашей страны, я осуществлю самую большую мечтуРеспублики, — чтобы то достоинство, которое было завоевано нашими предками, вернулось, после многих лет отсутствия, в нашу жизнь и политику.

С этими словами он сел.

Да, это было выдающееся выступление, построенное в соответствии с первым законом риторики, сформулированным Цицероном, — в каждом выступлении должен содержаться хотя бы один сюрприз. Но шок еще не закончился. По традиции, после окончания своего выступления первый консул давал слово своему коллеге, чтобы тот высказал свое мнение.

Аплодисменты со стороны большинства и улюлюканье со стороны сторонников Цезаря и Катилины еще не утихли, когда Цицерон выкрикнул:

— Перед Сенатом выступит Антоний Гибрида!

Гибрида, который сидел на передней скамье, ближайшей к Цицерону, боязливо посмотрел на Цезаря и встал.

— Этот закон, который предложил Рулл, основываясь на том, что я успел прочитать, с точки зрения Республики вещь не очень хорошая. — Он пару раз молча открыл и закрыл рот. — Поэтому я против него, — закончил он и резко сел.

После секундной тишины в Сенате поднялся оглушительный шум. В нем звучали издевательство, гнев, радость, шок. Было ясно, что Цицерон только что одержал выдающуюся политическую победу, потому что все были уверены, что Гибрида станет на сторону его соперников-популяров. Сейчас же он развернулся на 180 градусов, и его мотивация была очевидна: теперь, когда Цицерон отказался от провинции, Македония будет принадлежать ему. Сенаторы-патриции, сидящие за его спиной, наклонялись и хлопали Гибриду по спине, высказывая ему свои поздравления, полные сарказма. Он пытался увернуться от этих проявлений восхищения и нервно поглядывал на своих бывших друзей. Казалось, что Катилина был ошеломлен, как будто на его глазах Гибрида превратился в каменную статую. Что касается Цезаря, то он сидел, откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на груди, глядя в потолок и изредка улыбаясь, пока продолжалось это безумие.

Окончание сессии было прямой противоположностью ее началу. Цицерон прошелся по списку преторов, а затем стал спрашивать у бывших консулов их мнение по поводу предложенного закона. Их мнения полностью соответствовали принадлежности к той или иной фракции. Цицерон даже не стал спрашивать мнения Цезаря — тот был еще слишком молод и не получил еще ни одного империя[18]. Единственное угрожающее заявление сделал Катилина.

— Ты назвал себя народным консулом, — сказал он Цицерону, когда до него дошла очередь. — Посмотрим, что по этому поводу скажет народ.

Но в этот день победа была на стороне нового консула, и, когда день закончился и Цицерон объявил о перерыве в заседаниях до окончания Латинских празднеств, патриции вывели его из храма и проводили до дома так, как будто он был одним из них, а не презираемым ими «новым человеком».

Цицерон находился в прекрасном настроении, когда переступил порог собственного дома. Ничто так не радует политика, как возможность застать своего противника врасплох. Все только и говорили о том, как Гибрида переметнулся в другой лагерь. С другой стороны, Квинт был взбешен, и, когда из дома наконец ушли последние посетители, он набросился на своего брата с яростью, которой я в нем не подозревал. Это было тем более неприятно, потому что при этом присутствовали Аттик и Теренция.

— Почему ты не переговорил ни с кем из нас, прежде чем отказаться от своей провинции?

— А зачем? Важен результат. Ты же сидел напротив них. Как тебе показалось, кому было хуже — Цезарю или Крассу?

Но Квинт не позволил увести разговор в сторону.

— Когда ты это решил?

— Честно говоря, я думал об этом с того момента, как мне досталась Македония.

Услышав такой ответ, Квинт воздел руки в отчаянии.

— Ты хочешь сказать, что, когда мы говорили прошлым вечером, ты уже все для себя решил?

— Почти что так.

— Но почему же ты ничего не сказал нам?

— Прежде всего, я знал, что ты с этим не согласишься. Кроме того, оставался очень маленький шанс того, что Цезарь предложит закон, который я смогу поддержать. Ну и, наконец, я могу делать со своей провинцией все, что посчитаю нужным.

— Нет, Марк, это касается не только тебя, но и всех нас. Как мы сможем расплатиться с долгами без доходов от Македонии?

— Ты хочешь спросить, откуда возьмутся деньги на твою кампанию на пост претора нынешним летом?

— Это нечестно!

Цицерон взял Квинта за руку.

— Брат, выслушай меня. Ты станешь претором. И получишь этот пост не за взятки, а потому, что ты принадлежишь к семье Цицеронов, а это сделает твой триумф еще приятнее. Ты должен понять, что мне необходимо было разорвать связь Гибриды с Цезарем и трибунами. Моя единственная надежда провести Республику через все эти шторма — единство Сената. Я не могу себе позволить, чтобы мои коллеги плели заговоры за моей спиной. Поэтому с Македонией необходимо было расстаться. — Затем он обратился к Аттику и Теренции: — Да и кто захочет управлять провинцией? Вы же знаете, что я не смогу оставить вас одних в Риме.

— А что помешает Гибриде забрать у тебя Македонию, а затем поддержать обвинение против Рабирия? — настаивал Квинт.

— А зачем ему это надо? Он сошелся с ними только из-за денег. Теперь он может расплатиться с долгами без их помощи. Кроме того, ведь ничего еще не подписано, и я в любое время могу поменять свое мнение. В то же время сейчас этим благородным жестом я показываю людям, что у меня есть принципы и что благополучие Республики для меня важнее своего собственного.

Квинт посмотрел на Аттика. Тот пожал плечами и сказал:

— Железная логика.

— А что ты думаешь по этому поводу, Теренция? — спросил Квинт.

Во время всего этого разговора жена Цицерона молчала, что было на нее не похоже. Даже сейчас она ничего не сказала и молча смотрела на мужа, который смотрел на нее с непроницаемым лицом. Медленно она подняла руку к волосам и вынула из них диадему. Не отводя взгляда от лица Цицерона, сняла ожерелье, отстегнула брошь с лифа и сняла золотые браслеты с рук. И наконец, скривившись от усилия, стащила кольца с пальцев. Проделав все это, она собрала свои новые драгоценности в горсть и, разжав руки, уронила их на пол. Блестящие камни и драгоценный металл разлетелись по мозаичному полу. Женщина повернулась и молча вышла из комнаты.

IV

На следующее утро, с первыми лучами солнца, мы уезжали из Рима. Это было частью исхода всех официальных лиц, их семей и приближенных, для того чтобы принять участие в Латинских празднествах на горе Альбан. Теренция сопровождала своего мужа, однако атмосфера в их носилках была едва ли не холоднее этого январского горного воздуха снаружи. Консул заставил меня работать, сначала продиктовав длинное донесение Помпею, в котором подробно описал политическую ситуацию в Риме, а затем — несколько коротких писем руководителям провинций. Все это время Теренция сидела с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Дети ехали со своей няней в других носилках. Вслед за нами следовал караван повозок, в которых находилась вновь избранная власть Рима: сначала Гибрида, а за ним преторы — Целер, Концоний, Руф Помпей, Помптин, Росций, Сульплисий и Валерий Флакк. Только Лентул Сура, городской претор, остался в Риме, чтобы следить за порядком в городе.

— Город выгорит дотла, — предположил Цицерон. — Этот человек полный идиот.

После обеда мы добрались до дома Цицерона в Тускулуме, но времени на отдых не было, так как ему пришлось немедленно ехать судить соревнования местных атлетов. Главным пунктом празднеств было соревнование по мастерству в исполнении маховых движений, где столько-то очков присуждалось за высоту амплитуды, столько-то за стиль, а столько-то за силу. Цицерон не имел ни малейшего понятия, кто из атлетов лучший, и поэтому объявил победителями всех участников, пообещав всех наградить за свой собственный счет. Этот жест вызвал аплодисменты среди присутствовавших местных жителей. Когда Цицерон присоединился к Теренции в повозке, я услышал, как она спросила:

— Очевидно, Македония заплатит?

Он рассмеялся, и между ними наступила оттепель.

Основная церемония проходила на закате на вершине горы, добираться до которой надо было по крутой и извилистой дороге. С заходом солнца сильно похолодало. На каменистой почве снег доходил до колен. Консул возглавлял процессию, окруженный своими ликторами. Рабы несли фонари. На всех ветках и во всех кустах местные жители поместили фигурки людей или людские лица, сделанные из шерсти или дерева, как напоминание о тех временах, когда еще приносились человеческие жертвы. Например, для того, чтобы приблизить конец зимы, в жертву приносили мальчика. Вся эта сцена была полна необъяснимой меланхолии — пронизывающий холод, спускающийся полумрак и эти зловещие эмблемы, раскачивающиеся на ветру. На высоком месте поляны жертвенный костер выплевывал в небо снопы оранжевых искр. В жертву Юпитеру был принесен бык, а местные жители всем предлагали попробовать свое домашнее молоко.

— Пусть люди воздерживаются от ссор и вражды друг с другом, — сказал Цицерон, и казалось, что эти традиционные слова обрели сегодня новое значение.

К моменту окончания церемонии на небе взошла огромная луна, похожая на голубое солнце. Вся округа была залита ее мертвенным светом. При этом она хорошо освещала дорогу, когда мы стали спускаться вниз. Во время этого спуска произошли два события, о которых будут говорить многие месяцы. Во-первых, совершенно неожиданно луна исчезла с небосклона, как будто ее опустили в черный пруд, и процессия, двигавшаяся в ее свете, вынуждена была мгновенно замереть и ждать, пока будут зажжены факелы. Эта пауза не сильно затянулась, но странно, как задержка на зимней горной дороге может повлиять на воображение человека, особенно если его окружают висящие фигурки людей. Раздались панические голоса, особенно когда обнаружилось, что все остальные звезды и созвездия продолжают ярко светить на небе. Вместе со всеми я поднял глаза к небу, и в этот момент мы увидели падающую звезду, похожую на горящую пику, пролетевшую прямо на запад в направлении Рима, где она погасла и исчезла. Удивленные восклицания были заглушены рассуждениями, что бы все это могло значить.

Цицерон молчал и ждал, когда возобновится движение. Позже, когда мы вернулись в Тускулум, я спросил его, что он обо всем этом думает.

— Ничего, — ответил сенатор, отогреваясь возле огня. — Почему я должен об этом думать? Луна зашла за облако, а звезда пересекла небосклон. Что еще об этом можно сказать?

На следующее утро пришло известие от Квинта, оставшегося в Риме следить за делами Цицерона. Хозяин прочитал письмо, а затем протянул его мне. В нем говорилось, что на Марсовом поле установили громадный деревянный крест, и плебс покидал пределы города, чтобы полюбоваться на него. Лабиний открыто говорит, что крест предназначен для Рабирия и что старика повесят на нем в конце месяца. Надо возвращаться как можно скорее.

— В одном Цезарь меня восхищает, — сказал Цицерон. — Он не любит тратить время попусту. Его суд еще даже не выслушал показаний свидетелей, а он не прекращает давить на меня. Посыльный все еще здесь?

— Да.

— Пошли записку Квинту, что мы вернемся к ночи. И еще одну — Гортензию. Напиши, что я был польщен его визитом пару дней назад, что я все обдумал и с удовольствием буду вместе с ним защищать Гая Рабирия… — Он кивнул каким-то своим мыслям. — Если Цезарь хочет войны, он ее получит.

Когда я подошел к двери, он окликнул меня:

— Пошли раба, чтобы тот нашел Гибриду и пригласил его вернуться в Рим в моем экипаже, так, чтобы мы смогли обсудить наши договоренности. Мне нужно их письменное подтверждение до того, как Цезарь доберется до него и уговорит поменять свое мнение.

Таким образом позже я очутился в экипаже, сидя на одной скамейке с одним консулом и напротив другого. Я пытался записать пункты их соглашения, пока мы тряслись по виа Латина. Эскорт ликторов скакал впереди нас. Гибрида достал небольшую фляжку с вином, к которой регулярно прикладывался, время от времени предлагая ее дрожащей рукой Цицерону, всякий раз вежливо отказывавшемуся. Мне никогда не приходилось наблюдать за Гибридой на таком коротком расстоянии. Его когда-то благородный нос был красным и расплющенным; консул всем говорил, что его сломали в битве, но все знали, что это произошло в драке в таверне. Щеки Гибриды были бордовыми, и от него так сильно разило алкоголем, что я боялся опьянеть, просто вдыхая с ним один и тот же воздух. Бедная Македония, подумал я, так вот кто будет управлять тобой через год! Цицерон предложил просто поменяться провинциями, что позволяло избежать голосования в Сенате («Как хочешь, — сказал Гибрида, — ты у нас юрист»). В обмен на Македонию Гибрида соглашался выступить против популярского закона и встать на защиту Рабирия. Он также согласился выплачивать Цицерону одну четверть получаемых доходов. Со своей стороны Цицерон обещал, что сделает все возможное, чтобы срок Гибриды в качестве губернатора был продлен на два или три года, и выступит в качестве защитника, если его привлекут к суду за коррупцию. В последнем пункте Цицерон сомневался, так как, зная Гибриду, это была не пустая формальность, однако, поразмыслив, согласился, и я записал и этот пункт.

После того как торг был закончен, Гибрида опять достал свою фляжку, и на этот раз Цицерон согласился сделать глоток. По выражению его лица я понял, что вино было неразбавленным и ему не понравилось, однако он притворился, что оно ему приятно, а затем оба консула откинулись на спинки сидений, очевидно удовлетворенные проделанной работой.

— Я всегда думал, — сказал Гибрида, подавляя икоту, — что ты подтасовал результаты жребия, когда мы выбирали провинции.

— А как бы мне это удалось?

— Ну, существует множество способов, особенно если этим решает заняться консул. Ты мог бы спрятать выигрышный жетон в руке и заменить им тот, который ты вытащил бы. Или же консул мог сделать это для тебя, когда объявлял победителя. Так ты что, действительно честно выиграл?

— Да, — ответил Цицерон, слегка возмущенный. — Македония принадлежала мне по праву…

— Правда? — Гибрида рыгнул и поднял фляжку. — Ну, теперь мы все исправили. Давай выпьем за судьбу.

Мы выехали на равнину, и за дорогой потянулись плоские и голые поля. Гибрида стал что-то напевать себе под нос.

— Скажи, Гибрида, — спросил Цицерон после непродолжительного молчания. — Ты не потерял мальчика дней пять назад?

— Кого?

— Мальчика. Лет двенадцати.

— Ах вот ты о чем, — сказал Гибрида небрежно, как будто терять мальчиков вошло у него в привычку. — И ты уже об этом слышал?

— Я не просто слышал, но и видел, что с ним сделали. — Внезапно Цицерон очень внимательно посмотрел на Гибриду. — В честь нашей новой дружбы расскажи мне, что произошло.

— Не знаю, стоит ли. — Гибрида лукаво взглянул на Цицерона. Он, может быть, и был алкоголиком, но не терял способность мыслить, даже когда был выпивши. — В прошлом ты говорил обо мне очень неприятные вещи. Я должен привыкнуть к тому, что могу доверять тебе.

— Если ты боишься, что то, что ты мне расскажешь, выйдет за пределы этого экипажа, то могу тебя успокоить. Теперь мы с тобой связаны одной веревочкой, Гибрида, независимо от того, что происходило между нами раньше. Я не сделаю ничего, что могло бы нарушить наш союз, который так же ценен для меня, как и для тебя, даже если ты скажешь мне, что сам убил мальчика. Мне просто надо это знать.

— Хорошо сказано, — Гибрида опять рыгнул и кивнул в мою сторону. — А твой раб?

— Ему можно абсолютно доверять.

— Ну что ж, тогда выпей еще, — сказал Гибрида, опять протягивая фляжку Цицерону. Когда тот заколебался, то он потряс ею перед его лицом. — Давай, выпей. Не терплю, когда кто-то остается трезвым, когда все остальные пьют. — И Цицерону пришлось сделать глоток, скрывая свое неудовольствие, пока Гибрида весело рассказывал, что произошло с мальчиком, как будто это была одна из его охотничьих историй.

— Он был из Смирны. Очень музыкальный. Забыл, как его звали. Обычно он пел для моих гостей за обедом. Я одолжил его Катилине для обеда сразу после Сатурналий. — Он сделал еще один глоток. — Катилина тебя ненавидит, правда?

— Думаю, что да.

— Я-то буду попроще. А Катилина — нет. Он — Сергий[19] до мозга костей. Не может смириться с фактом, что его обошел на выборах консула простой человек, да к тому же провинциал. — Гибрида скривил губы и покачал головой. — После того как ты выиграл выборы, клянусь, он сошел с ума. В общем, на том обеде он немного потерял контроль над собой и предложил, чтобы мы поклялись священной клятвой, для которой нужна соответствующая жертва, чтобы ее скрепить. Он приказал позвать моего мальчика и велел ему начинать петь. Затем зашел ему за спину, — Гибрида сделал полукруг рукой, — и ба-бах! И все было кончено. По крайней мере, быстро. А что было дальше, я не знаю — уехал.

— Ты хочешь сказать, что Катилина убил мальчика?

— Он размозжил ему череп.

— О боги! Римский сенатор! А кто еще там был?

— А, ну как же… Лонгин, Цетег, Курий — обычная компания.

— Четыре члена Сената — пять, если считать тебя.

— Меня можешь не считать. Мне было действительно плохо, ведь я заплатил тысячи за этого мальчишку.

— И в чем же он заставил вас поклясться, если для этого потребовалась такая мерзость?

— Мы должны были поклясться, что убьем тебя, — весело сказал консул и поднял фляжку. — За твое здоровье!

И он расхохотался. Он смеялся так долго, что разлил вино. Оно текло по его носу и падало на подбородок, оставляя пятна на его тоге. Гибрида безуспешно попытался вытереть его, а потом его движения замедлились, рука упала на колени, и он заснул.

Цицерон впервые услышал о заговоре против него и не знал, как ему реагировать. Была ли это просто пьяная болтовня или же это была серьезная опасность? Когда Гибрида захрапел, Цицерон взглянул на него с презрением и провел остаток путешествия в молчании, сложив на груди руки и задумчиво глядя в окно. Гибрида же проспал всю оставшуюся дорогу до Рима, и спал он так крепко, что, когда мы подъехали к его дому, ликторам пришлось вытащить его из повозки и уложить в вестибюле… Казалось, что его рабы привыкли к тому, что их хозяина доставляли домой в таком виде, и, когда мы уезжали, я увидел, как один из них льет воду на голову Гибриде.

Квинт и Аттик уже ждали нас, когда мы вернулись домой. Цицерон быстро рассказал им, что мы узнали от Гибриды. Квинт потребовал, чтобы эту историю немедленно сделали публичным достоянием, но Цицерон с ним не согласился.

— Ну а что потом? — спросил он.

— А потом пусть работает закон. Виновным должно быть предъявлено обвинение, они должны быть осуждены, на них должна быть наложена опала, и они должны отправиться в изгнание.

— Нет, — не согласился хозяин. — У обвинения не будет никаких шансов на успех. Во-первых, где ты найдешь сумасшедшего, который согласится выдвинуть обвинение? Но если даже ты найдешь такого идиота, который согласится выдвинуть его против Катилины, то где ты найдешь доказательства его преступления? Гибрида сразу же откажется от своих показаний, даже если ему будет обещана неприкосновенность — в этом ты можешь быть абсолютно уверен. Он просто скажет, что ничего подобного не происходило, и разорвет наш союз. И трупа уже тоже нет. Более того, есть свидетели, которые слышали, как я публично отрицал, что произошло ритуальное убийство.

— Так что же, мы будем сидеть и ничего не делать?

— Нет. Мы будем ждать и наблюдать. Нам нужен шпион в лагере Катилины. Гибриде он больше доверять не будет.

— Нам также нужно принять дополнительные меры безопасности, — сказал Аттик. — Как долго тебя будут охранять ликторы?

— До конца января. До того момента, как председателем Сената станет Гибрида. А затем они вернутся уже в марте.

— Предлагаю поискать добровольцев среди всадников, готовых быть твоими телохранителями, пока у тебя не будет ликторов.

— Частный телохранитель? Люди скажут, что я зазнался. Это должно быть сделано очень аккуратно.

— Положись на меня и не беспокойся. Я все устрою.

Так мы и договорились, а Цицерон занялся поисками агента, который мог бы войти в доверие к Катилине и докладывать обо всем, что происходило в его стане. Сначала, через несколько дней после этого разговора, хозяин попытался договориться с Руфом. Начал он с того, что извинился за свою грубость во время обеда.

— Ты должен понять, мой дорогой Руф, — объяснял он, прогуливаясь с ним по атриуму и положив ему руку на плечо, — что одним из недостатков стариков является то, что они, когда смотрят на молодых, то видят их такими, какими они были, а не такими, какими они стали. Я обращался с тобой, как с тем юношей, который появился на пороге моего дома три года назад, а теперь я понял, что ты уже двадцатилетний мужчина, который сам прокладывает себе путь в этом мире и заслуживает всяческого уважения. Я искренне сожалею о том, что невольно оскорбил тебя, и надеюсь, что ты не держишь на меня зла.

— Я сам виноват в том, что произошло, — ответил Руф. — Не буду кривить душой и говорить, что согласен с твоей политикой. Но моя любовь и уважение к тебе неизменны, и я никогда не позволю себе думать о тебе плохо.

— Хорошо сказано, мальчик, — Цицерон ущипнул его за щеку. — Ты слышал, Тирон? Он меня любит. И ты не хочешь, чтобы меня убили?

— Убили тебя? Конечно, нет. А почему ты спрашиваешь?

— Те, кто согласен с твоими политическими взглядами, обсуждают мое убийство — Катилина в первую очередь. — И Цицерон рассказал Руфу об убийстве раба Гибриды и о страшной клятве, которой поклялся Катилина и его приспешники.

— Ты уверен в этом? — спросил Руф. — При мне он никогда ничего подобного не упоминал.

— Что ж, он, несомненно, говорил о своем желании убить меня — Гибрида это подтвердил. Если же он еще раз поднимет этот вопрос, то я буду благодарен, если ты поставишь меня в известность.

— Понятно, — сказал Руф и посмотрел на руку Цицерона на своем плече. — Так вот зачем ты меня пригласил… Чтобы сделать из меня своего шпиона.

— Не шпиона, а законопослушного горожанина. Или наша Республика упала так низко, что дружба стала выше убийства консула?

— Я никогда не убью консула и не предам друга, — ответил Руф, освобождаясь от объятий Цицерона. — Именно поэтому я рад, что нашу дружбу теперь ничто не омрачает.

— Блестящий ответ юриста. Ты усвоил мои уроки лучше, чем я предполагал.

* * *
— Этот молодой человек уже готов повторить все, что здесь говорилось, Катилине, — сказал Цицерон задумчиво, после того как Руф ушел.

И, наверное, хозяин был прав, так как с этого дня Руф отдалился от Цицерона, и теперь его часто можно было видеть в компании Катилины. Он попал в очень странную компанию: несдержанная молодежь, такая, как Корнелий Цетег, всегда готовая к драке; стареющие и опустившиеся патриции, такие, как Марк Лека и Аутроний Петус, чья публичная карьера была уничтожена их личными пороками; бывшие солдаты, во главе которых стоял бандит Гай Манлий, служивший центурионом у Суллы. Их связывала только преданность Катилине — который мог быть очаровательным, когда не пытался убить тебя, — и желание полностью разрушить порядок, существовавший в Риме. Дважды, когда Цицерон обращался к ассамблее по поводу закона Рулла, они устраивали концерт из криков и свиста, и я был очень рад, что Аттик организовал для хозяина телохранителей, особенно тогда, когда дело Рабирия начинало стремительно развиваться.

Закон Рулла, дело Рабирия, угроза со стороны Катилины — вы не должны забывать, что Цицерону приходилось заниматься всем этим одновременно, наряду с его обычными обязанностями консула. На мой взгляд, историки часто забывают об этом аспекте политики. Проблемы не стоят в очереди за дверью кабинета государственного деятеля, ожидая своего решения одна за другой, глава за главой, как писатели пытаются убедить нас в своих книгах; вместо этого они появляются все сразу и требуют немедленного решения. Например, Гортензий появился у нас для того, чтобы обсудить тактику защиты Рабирия, всего через несколько часов после того, как выступление Цицерона на ассамблее по поводу закона Рулла было захлопано. И это событие имело свои последствия. Именно потому, что Цицерон был так занят, Гортензий, у которого дел было гораздо меньше, взял дело Рабирия полностью под свой контроль. Усевшись в кабинете Цицерона и, по-видимому, очень довольный собой, он заявил, что дело Рабирия решено.

— Решено? — повторил Цицерон. — Каким образом?

Гортензий улыбнулся и рассказал, что нанял группу писцов, которым поручил собрать информацию о происшедшем, а те откопали интересную информацию о том, что бандит Сцева, раб сенатора Кротона, получил свободу сразу же после убийства Сатурния. Писцы стали копать глубже и выяснили, что, согласно документам об освобождении Сцевы, он был именно тем, кто нанес «смертельный удар», который убил Сатурния, и за этот «патриотический акт» Сенат даровал ему свободу. И Сцева, и Кротон давно умерли, однако Катулл, когда его память слегка «освежили», сообщил, что хорошо помнит этот эпизод. Он дал письменное показание под присягой, что после того, как Сатурний упал без сознания, Сцева спустился на пол здания Сената и добил того ножом.

— А это, — закончил Гортензий, протягивая Цицерону документ, — думаю, что ты со мной согласишься, полностью разрушает обвинение Лабиния. Если нам немного повезет, то мы очень скоро закончим это малоприятное дело. — Гортензий откинулся в кресле и посмотрел вокруг себя с чувством глубокого удовлетворения. — Только не говори мне, что ты со мной не согласен, — добавил он, увидев ухмылку Цицерона.

— Теоретически ты, конечно, прав. Однако я не уверен, что это поможет нам на практике…

— Конечно, поможет! Лабинию не в чем обвинить Рабирия. Даже Цезарю придется с этим согласиться. Ну правда, Цицерон, — сказал адвокат с улыбкой, слегка пошевелив наманикюренным пальцем, — мне кажется, что ты мне завидуешь.

Но Цицерон продолжал сомневаться.

— Посмотрим, — сказал он мне после того, как встреча закончилась. — Но мне кажется, что Гортензий не имеет никакого представления о тех силах, которые выступают против нас. Он все еще считает Цезаря молодым амбициозным сенатором, пытающимся завоевать популярность. Старик еще не задумывался, какая бездна там кроется.

Естественно, что в тот же день, когда Гортензий представил свое свидетельство суду, Цезарь и второй судья, его старший кузен, даже не заслушивая свидетелей, признали Рабирия виновным и приговорили его к смерти через распятие на кресте. Новости распространились по кривым улочкам Рима со скорость пожара, и на следующее утро в кабинет Цицерона зашел уже совсем другой Гортензий.

— Этот человек — монстр! Он совершенная свинья!

— А как на это среагировал наш несчастный клиент?

— Он еще ничего не знает об этом. Из милосердия я решил ничего не говорить ему.

— И что же мы теперь будем делать?

— А у нас нет выхода. Мы подаем апелляцию.

Гортензий передал все документы на апелляцию городскому претору Лентулу Суре, который, в свою очередь, передал дело на рассмотрение ассамблеи жителей Рима, которая состоится на будущей неделе на Марсовом поле. С точки зрения обвинения это было идеальным решением: апелляцию будет рассматривать не суд с подготовленными юристами, но громадная, неуправляемая толпа горожан, мало что понимающая в законах. Для того чтобы они все могли проголосовать по делу Рабирия, все слушания придется свернуть за один день. И, как будто этого было недостаточно, Лабиний, используя свои права трибуна, объявил, что речь защитника не должна длиться дольше получаса. Услышав об этом ограничении, Цицерон заметил:

— Да Гортензий дольше будет прочищать горло, готовясь к речи.

С приближением дня голосования он все чаще ссорился со своим партнером. Гортензий рассматривал все дело как обыкновенное уголовное. Главной целью его речи, объявил он, будет доказать, что действительным убийцей Сатурния был Сцева. Цицерон с этим не соглашался, рассматривая этот суд как политическое действо.

— Это же не суд, — напоминал он Гортензию. — Это толпа. Ты что, действительно надеешься, что в этом шуме и гаме, в присутствии тысяч человек, кто-то будет интересоваться тем, что какой-то несчастный раб нанес смертельный удар много лет назад?

— Какую же линию защиты выберешь ты?

— Думаю, мы с самого начала должны согласиться с тем, что Рабирий убийца, но настаивать на том, что это убийство было одобрено Сенатом.

— Цицерон! Я много раз слышал, что ты хитроумный малый, но это, по-моему, уже слишком! — произнес Гортензий, воздев руки в отчаянии.

— А я боюсь, что ты слишком много времени проводишь на Неаполитанском заливе, беседуя там со своими рыбками. Ты совершенно не знаешь того, что происходит в городе.

Так как они не смогли договориться, было решено, что первым выступит Гортензий, а Цицерон будет говорить за ним. И каждый сможет выбрать свою собственную линию защиты. Я был рад, что Рабирий слишком слаб умом, чтобы понимать, что происходит; в противном случае он впал бы в полное отчаяние — особенно потому, что Рим ждал суда над ним, как какого-то циркового представления. Крест на Марсовом поле был весь завешан плакатами с требованиями правосудия, хлеба и зрелищ. Лабиний раздобыл где-то бюст Сатурния и поставил его на рострах, украсив гирляндой из лавровых листьев. Свою роль сыграло и то, что у Рабирия была репутация злобного скряги, даже его приемный сын был ростовщиком. Цицерон не сомневался, что вердикт будет обвинительным, и решил хотя бы спасти ему жизнь. Для этого он предложил Сенату срочную резолюцию, заменяющую наказание за Perduellio с распятия на кресте на изгнание. Благодаря поддержке Гибриды эта резолюция была со скрипом одобрена, несмотря на яростное сопротивление Цезаря и трибунов. Поздно вечером того же дня Метелл Целер вышел с группой рабов за городские стены и, разобрав крест, сжег его.

Вот так складывалась ситуация утром судного дня. Когда Цицерон в последний раз проговаривал свою речь и одевался к выходу, к нему в кабинет вошел Квинт и умолял его отказаться от защиты. Он и так уже сделал все что мог, доказывал Квинт, и то, что Рабирия признают виновным, нанесет удар по престижу Цицерона. Кроме того, встреча с популярами за городскими стенами была опасна с физической точки зрения. Я видел, что эти доводы заставили Цицерона задуматься. Но я любил его еще и потому, что, несмотря на все свои недостатки, он обладал самой ценной формой храбрости: храбростью думающего человека. Ведь любой дурак, в принципе, может стать героем, если он ни в грош не ставит свою жизнь. А вот оценить все риски, может быть, даже и заколебаться вначале, а затем собраться с силами и отбросить сомнения — вот это, на мой взгляд, и есть самая похвальная доблесть, и именно ее продемонстрировал Цицерон в тот день.

Когда мы появились на Марсовом поле, Лабиний был уже на месте, возвышаясь на платформе вместе со своей декорацией — бюстом Сатурния. Он был амбициозным солдатом, одним из земляков Помпея из Пицениума, и пытался повторять своего кумира во всем — одежде, франтоватой походке, даже прическе, когда его волосы были зачесаны назад, как и у Помпея. Когда трибун увидел, что появился Цицерон со своими ликторами, он засунул в рот пальцы и издал громкий, пронзительный свист, который был подхвачен толпой, насчитывающей около десяти тысяч человек. Это был угрожающий шум, который еще больше усилился, когда на поле появился Гортензий, ведущий за руку Рабирия. Старик был не столько испуган, сколько удивлен количеством людей, которые, толкаясь, пытались пробраться поближе, чтобы посмотреть на него. Меня пихали и толкали, пока я старался не отстать от Цицерона. Я заметил линию легионеров в сверкающих на солнце касках и панцирях. За ними, сидя на местах, зарезервированных для почетных зрителей, находились полководцы Квинт Метелл, завоеватель Крита, и Лициний Лукулл, предшественник Помпея на посту командующего Восточными легионами. Цицерон скорчил гримасу, когда увидел их. В обмен на их поддержку он перед выборами пообещал этим военачальникам триумфы, но пока ничего для этого не сделал.

— Должно быть, действительно наступил кризис, — прошептал мне Цицерон, — если уж Лукулл покинул свой дворец на Неаполитанском заливе и смешался с простой толпой.

Он полез по ступенькам на платформу, сопровождаемый Гортензием и, наконец, Рабирием. Последнему забраться было очень тяжело, и его пришлось втащить на помост за руки. Одежда всех троих, когда они выпрямились, блестела от плевков. Особенно потрясен был Гортензий, так как, по-видимому, не представлял себе, насколько непопулярен был Сенат среди простых жителей этой зимой. Ораторы уселись на свою скамью, а Рабирий разместился между ними. Раздался звук трубы, и на другом берегу Тибра, над Яникулом[20] взмыл в воздух красный флаг, говоривший о том, что городу ничто не угрожает и судилище может начинаться.

Как председательствующий чиновник, Лабиний выступал и в качестве ведущего собрание, и в качестве обвинителя, что давало ему огромное преимущество. Будучи по натуре своей задирой, он решил говорить первым и сейчас громко оскорблял Рабирия, который все глубже и глубже вжимался в спинку своего кресла. Лабиний даже не удосужился пригласить свидетелей. Они ему были не нужны — голоса толпы уже лежали у него в кармане. Он закончил суровой тирадой о спесивости Сената, алчности той небольшой клики, которая им управляет, и о необходимости сделать из дела Рабирия пример для всех, чтобы в будущем ни один консул даже помыслить не мог, что он может санкционировать убийство гражданина и избежать наказания за это. Толпа заревела в знак согласия.

— И вот тогда я понял, — рассказал мне Цицерон позже, — с абсолютной ясностью, что главной целью этой толпы Цезаря был не Рабирий, а я как консул. И я понял, что должен немедленно перехватить инициативу, иначе мои возможности бороться с Катилиной и ему подобными сойдут на нет.

Следующим выступил Гортензий и сделал все, что было в его силах, но его длинные затейливые пассажи, которыми он был знаменит, относились к другой обстановке и, по правде говоря, к другой эпохе. Ему было больше пятидесяти, он почти уже отошел от дел, давно не практиковался, и это было заметно. Те, кто находился рядом с помостом, стали его передразнивать, и я был достаточно близко, чтобы увидеть панику на его лице, когда он наконец стал понимать, что он — Великий Гортензий, Мастер Прений, Король Судов — теряет внимание аудитории. И чем больше он размахивал руками, бегал по платформе, вертел своей благородной головой, тем более смешным казался. Его доводы были никому не интересны. Я не мог услышать всего, что он говорил, так как шум, издаваемый тысячами людей, топчущихся на поле и беседующих друг с другом в ожидании голосования, был очень громок и заглушал слова Гортензия. Он остановился, покрытый, несмотря на холод, потом, вытер лицо платком и вызвал свидетелей — сначала Катулла, а затем Изаурика. Каждый из них поднялся на платформу и был с уважением выслушан толпой. Но как только Гортензий возобновил свое выступление, люди снова заговорили друг с другом. К этому моменту он мог бы обладать языком Демосфена и находчивостью Платона — это ничего не изменило бы. Цицерон смотрел в толпу прямо перед собой. Неподвижный, с побелевшим лицом, он казался высеченным из мрамора.

Наконец Гортензий сел, и настал черед консула. Лабиний предоставил ему слово, но уровень шума был таков, что Цицерон остался сидеть. Внимательно осмотрев свою тогу, он смахнул с нее несколько невидимых пылинок. Шум продолжался. Хозяин проверил свои ногти, оглянулся кругом и стал ждать. Его ожидание было долгим. Однако над Марсовым полем наконец повисла уважительная тишина. Только тогда Цицерон кивнул, как бы с одобрением, и поднялся на ноги.

— Мои горожане, — начал он. — Хотя и не в моих привычках начинать свое выступление с объяснения, почему я защищаю того или иного гражданина — а в данном случае речь идет о жизни, чести и достоинстве Гая Рабирия, — думаю, что сегодня я должен объясниться. Потому что это суд не над Рабирием — старым, дряхлым, одиноким человеком. Этот суд, граждане, не что иное, как попытка сделать так, чтобы никогда в будущем в нашей Республике не было центральной власти и чтобы законопослушные граждане никогда не могли выступить против безумных действий порочных людей. Это попытка лишить нашу Республику возможности защищаться в критических ситуациях и лишить ее гарантий благополучия. А постольку, поскольку это именно так, — его голос стал звучать громче, он поднял глаза и протянул руки к небесам, — то я умоляю всемогущего Юпитера и всех остальных бессмертных богов и богинь даровать мне свою защиту. Я молю, чтобы они позволили этому дню завершиться оправданием моего клиента и спасением конституции!

Цицерон всегда говорил, что чем больше толпа, тем она глупее и что самым удачным шагом в этом случае является обращение к сверхъестественным силам. Его слова прокатились по притихшему полю, как гром барабана. На периферии толпы еще раздавались какие-то разговоры, но они уже не могли заглушить его слов.

— Лабиний, ты созвал эту ассамблею как известный популяр. Но кто из нас двоих является настоящим другом этих людей? Ты, который грозит обвиняемому палачом, не дожидаясь конца ассамблеи, и который приказывает соорудить крест для распятия на Марсовом поле, чтобы казнить одного из нас? Или я, который не позволяет запугать эту ассамблею угрозами казни? И вы считаете, что этот трибун защищает нас? Защищает наши права и свободы?

Лабиний махнул рукой в сторону Цицерона, как будто хотел согнать овода с лошадиной спины, но в его жесте сквозила неуверенность — как все забияки, он лучше наносил удары, чем держал их.

— Ты утверждаешь, — продолжал Цицерон, — что Гай Рабирий убил Сатурния. Квинт Гортензий в своей блестящей защитной речи доказал, что это ложное утверждение. Но если бы это зависело от меня, то я бы поддержал твое обвинение. Я бы с ним согласился. Я бы признал ответчика виновным. — По толпе прокатился шум, но Цицерон прокричал, перекрывая его: — Да, да! Я согласился бы с ним. Я бы очень хотел, чтобы у меня была возможность объявить, что мой клиент собственной рукой убил врага Республики Сатурния!

Драматическим жестом он указал на бюст, и ему пришлось замолчать на несколько секунд — так сильна была волна ненависти, направленной на него.

— Ты говоришь, что там был твой дядя, Лабиний. Предположим, что это так. И предположим, что он оказался там не потому, что его разорение не оставило ему выбора, а потому, что его отношения с Сатурнием заставили его поставить дружбу превыше Республики. И что же, по-твоему, Гай Рабирий тоже должен был изменить Республике и отказаться выполнять приказы консула? Что я должен буду сделать, граждане, если Лабиний, как Сатурний, устроит резню среди мирных жителей, выпустит из тюрьмы преступников и силой захватит Капитолий? Я вам отвечу. Я должен буду поступить, как поступил консул в то время. Я должен буду провести голосование в Сенате, призвать всех вас на защиту Республики и сам, с оружием в руках, выступить вместе с вами против армии преступников. И что в этом случае сделает Лабиний? Он распнет меня!

Да, это было смелое выступление. И я надеюсь, что мне удалось донести до вас особенности этой сцены: ораторы с их немощным клиентом, сидящие на платформе; ликторы, стоящие у ее основания и готовые защищать консула; население Рима — плебс, сенаторы и всадники, — перемешавшиеся в одну кучу; легионеры в своих сверкающих касках и генералы в пурпурных одеяниях; овечьи загоны, приготовленные для голосования; шум всего этого собрания; храмы, сверкающие на далеком Капитолии, и жгучий январский мороз. Я пытался найти в толпе Цезаря, и, мне кажется, пару раз я увидел его тонкое лицо в толпе. Там же, естественно, находился и Катилина со своей клакой, включая Руфа, который выкрикивал оскорбления своему бывшему патрону.

Цицерон закончил, как и всегда, стоя с рукой на плече своего клиента и обращаясь к милости суда:

— Он не просит у вас счастливой жизни, но только возможности достойно умереть.

А затем все закончилось, и Лабиний распорядился начать голосование.

Цезарь подошел к раздавленному Гортензию, они вместе спрыгнули с платформы и подошли к тому месту, где стоял я. Как всегда после большого выступления, Цицерон все еще был полон эмоций; его ноздри раздувались, глаза блестели, он глубоко дышал и был похож на лошадь, только что закончившую скачку. Выступление было блестящим. Одна фраза мне особенно запомнилась: «Природа наградила человека стремлением к обнаружению истины». К сожалению, самые прекрасные слова не могут заменить голоса при голосовании, поэтому, когда к нам подошел Квинт, он угрюмо заявил, что дело проиграно. Он только что наблюдал за голосованием — сотни людей единогласно голосовали за виновность Рабирия, а это значило, что старику придется немедленно покинуть Италию, его дом будет разрушен, а собственность конфискована.

— Да, это трагедия, — в сердцах сказал Цицерон.

— Но ты сделал все, что мог, брат. В конце концов, он старик, и жизнь его подходит к концу.

— Да я говорю не о Рабирии, идиот. Я говорю о своем консульстве.

Когда он произносил эти слова, раздались шум и крики. Мы обернулись и увидели, что недалеко от нас началась драка, в центре которой был виден Катилина, размахивающий кулаками. Несколько легионеров бросились вперед, чтобы разнять дерущихся. Метелл и Лукулл встали на ноги, наблюдая за происходящим. Авгур, Целер, сложил руки рупором и направлял легионеров, стоя рядом со своим кузеном Метеллом.

— Вы только взгляните на Целера, — сказал Цицерон с нотками восхищения. — Как ему не терпится присоединиться к дерущимся. Он просто обожает драки. — Затем вдруг задумался и сказал: — Мне необходимо с ним переговорить.

Он пошел так быстро, что его ликторам пришлось бегом обгонять его, чтобы расчистить дорогу. Когда военачальники увидели приближающегося консула, они неласково взглянули на него. Оба они были заблокированы за городскими стенами в течение долгого времени, ожидая, когда Сенат проголосует за их триумфы. Лукулл ждал уже несколько лет, в течение которых он построил дворец в Мицениуме, на Неаполитанском заливе, и дом к северу от Рима. Но сенаторы не спешили согласиться с их требованиями в основном из-за того,что оба умудрились поссориться с Помпеем. Поэтому оба они оказались в ловушке. Триумф полагался только тем, у кого был империй, а появление в Риме до голосования Сената автоматически лишало их империя. Им можно было только посочувствовать.

— Император[21], — Цицерон отсалютовал каждому из них по очереди. — Император.

— У нас есть вопросы, которые мы хотели бы обсудить, — сказал Метелл угрожающим голосом.

— Я точно знаю, что вы хотите сказать, и уверяю вас, что выполню все свои обещания и выступлю в вашу поддержку в Сенате. Но об этом после. Вы же видите, насколько я сейчас занят? Мне нужна помощь, не для себя, но для страны. Целер, ты поможешь мне спасти Республику?

— Не знаю. Все будет зависеть от того, что я должен буду сделать, — ответил ему Целер, обменявшись взглядами со своим дядей.

— Это опасное дело, — сказал Цицерон, зная, что от такого Целер ни за что не откажется.

— Трусом меня еще никто не называл. Рассказывай.

— Я хочу, чтобы ты взял отряд великолепных легионеров своего дяди, перешел через реку и спустил флаг на Яникуле.

Даже Целер отступил на несколько шагов, услышав такое. Спуск флага — а это автоматически означало, что к городу приближаются враги, — требовал немедленного прекращения ассамблеи, а Яникул был очень хорошо защищен. И он, и его кузен повернулись к Лукуллу, старшему из них троих, и я увидел, как элегантный патриций просчитывает ходы.

— Это отчаянный шаг, консул, — сказал он.

— Знаю. Но если мы сейчас проиграем, это будет трагедией для Рима. Ни один консул в будущем не сможет быть уверен, что имеет право подавить вооруженное восстание. Не знаю, зачем Цезарю нужен этот прецедент, но я знаю, что мы этого допустить не можем.

— Он прав, Лициний. Давай дадим ему людей. Ты готов, Целер? — сказал наконец Метелл.

— Конечно!

— Отлично, — произнес Цицерон. — Охрана должна подчиниться тебе как претору, но если возникнут проблемы, я пошлю с тобой своего секретаря. — К моему неудовольствию, консул снял свой перстень и вложил его в мою руку. — Ты должен будешь сказать командиру, что Риму угрожают враги и флаг должен быть спущен. Перстень докажет, что ты мой посланец. Как думаешь, ты сможешь это сделать?

Я кивнул. А что мне оставалось? Тем временем Целер позвал центуриона, который разбирался с Катилиной, и через несколько минут я уже бежал позади тридцати легионеров, построенных по двое, с обнаженными мечами, с центурионом и Целером во главе. Нашей целью было — если называть вещи своими именами — сорвать законную ассамблею жителей Рима, и я повторял себе: «Да что там Рабирий, вот где настоящая измена».

Мы покинули Марсово поле и рысцой перебрались через Субликанский мост, над темными и вспучившимися водами Тибра; затем пересекли плоскую равнину Ватикана, на которой расположились палатки и лачуги бездомных. У подножия Яникула расположилась священная роща Юноны, с деревьев которой за нами наблюдали священные вороны. Когда мы пробегали под деревьями, они разом с карканьем взлетели — казалось, что взлетел весь черный лес. Мы направились по узкой дороге к вершине, и никогда еще подъем на нее не казался мне таким крутым. Даже сейчас, при написании этих строк, я чувствую удары своего сердца и напряжение легких, борющихся за лишний глоток воздуха. В моем боку кололо так, как будто мне между ребер воткнули копье.

На гребне холма, в самой высокой его части, стоял храм, посвященный Янусу. Одно его лицо смотрело в сторону Рима, а другое в чистое поле; над храмом, на высоком флагштоке, развевался громадный красный флаг, который хлопал на порывистом ветру. Около двадцати легионеров группировались вокруг двух больших жаровен, и прежде чем они сообразили, что происходит, мы их окружили.

— Некоторые из вас знают меня! — прокричал Целер. — Я Квинт Цецилий Метелл Целер — претор, авгур, недавно вернувшийся из армии своего шурина Помпея Великого. А этот человек, — он указал на меня, — прибыл сюда с перстнем консула Цицерона. Консул приказывает спустить флаг. Кто здесь командует?

— Я, — ответил центурион, выступая вперед. Ему было около сорока; видно, что опытный вояка. — Мне все равно, чей ты шурин и кто тебя послал, но этот флаг останется на своем месте до тех пор, пока Риму не будут угрожать враги.

— Но враги ему уже угрожают, — ответил Целер. — Посмотри.

И он указал на местность к западу от города, которая раскинулась под нами. Центурион повернул голову, и в ту же секунду авгур схватил его сзади за волосы и приставил острие своего меча к его горлу.

— Когда я говорю, что враг наступает, — прошипел он, — значит, он наступает. Это понятно? А ты знаешь, почему я знаю, что враг наступает, хотя ты ничего и не видишь? — Он дернул мужчину за волосы так, что тот застонал. — Да потому что я авгур — вот почему. А теперь спускай флаг и поднимай тревогу.

После этого с ним никто больше не спорил. Один из рядовых спустил флаг, а другой, взяв трубу, извлек из нее несколько пронзительных звуков. Я посмотрел через реку на Марсово поле и на тысячи людей, находящихся на нем, однако расстояние было слишком большим, чтобы понять, что же там происходит. Позже Цицерон рассказал мне, что произошло, когда раздались звуки трубы и люди поняли, что флаг спущен. Лабиний попытался успокоить толпу и убедить людей в том, что это какой-то трюк, однако люди в толпе так же легко пугаются, как косяк рыбы или стая птиц. С быстротой молнии весть о том, что на город движутся враги, распространилась в толпе. Несмотря на уговоры Лабиния и других трибунов, голосование прекратилось. Многие загоны были смяты мятущейся толпой. Помост, на котором находились Лукулл и Метелл, был опрокинут и разломан на кусочки. То тут, то там вспыхивали потасовки. Вора-карманника затоптали насмерть. Верховный жрец Метелл Пий перенес удар, и его срочно доставили в город в бессознательном состоянии. По словам Цицерона, только один человек был спокоен — Гай Рабирий, который раскачивался на своей скамейке, стоящей рядом с опустевшей платформой среди этого хаоса. Его глаза были закрыты, и он напевал себе под нос какую-то песню без мелодии.

В течение нескольких недель после беспорядков на Марсовом поле казалось, что Цицерон победил. Цезарь вел себя тише воды ниже травы и не делал попыток вернуться к делу Рабирия. Более того: старик скрылся у себя в доме, где продолжал жить в своем собственном мире и где его никто не беспокоил до тех пор, пока он не умер через год или около того после описанных событий. То же самое происходило и с законом популяров. Трюк Цицерона с перетягиванием на свою сторону Гибриды дал старт еще нескольким перебежчикам, включая одного трибуна, которым патриции заплатили за их переход в лагерь аристократов. Заблокированный коалицией Цицерона в Сенате и находящийся под угрозой вето на народной ассамблее, закон Рулла, на который было потрачено столько сил, исчез и больше не упоминался.

Квинт пребывал в прекрасном расположении духа. Однажды он сказал Цицерону:

— Если бы между тобой и Цезарем проходил борцовский поединок, то тебя бы уже объявили победителем. Два туше определяют победителя, а ты уже дважды положил его на лопатки.

— К сожалению, — ответил Цицерон, — политика не похожа на борцовский поединок. Она не такая честная, да и правила в ней постоянно меняются.

Он был уверен, что Цезарь что-то задумал, иначе его бездействие не имело смысла. Но что это было? Ответа на этот вопрос хозяин не знал.

В конце января закончился первый месяц Цицерона в качестве председателя Сената. Курульное кресло занял Гибрида, а хозяин занялся своей юридической практикой. Без ликторов он приходил на Форум в компании пары крепких ребят из всадников. Аттик выполнил свое обещание: они всегда были неподалеку, но не мозолили глаза так, чтобы все догадались, что они были не просто друзья консула. Катилина тоже затаился. Когда он сталкивался с Цицероном, что было неизбежно в тесноте Сенатского здания, бунтарь просто демонстративно поворачивался к консулу спиной. Однажды мне показалось, что он провел ребром ладони по горлу, когда Цицерон проходил мимо, но никто больше этого не заметил. Цезарь же был сама любезность. Он даже поздравил Цицерона с его выступлениями и его мудрой тактикой. Для меня это был хороший урок. Успешный политик полностью отделяет свою личную жизнь от того, что происходит в его публичной жизни; Цезарь обладал этим свойством в большей мере, чем кто бы то ни было другой из тех, кого я знал.

А затем пришла весть о смерти Метелла Пия, верховного жреца. Это мало кого удивило. Старому солдату было ближе к семидесяти, и он болел последние несколько лет. Он так и не пришел в себя после удара, перенесенного на Марсовом поле. Его тело было выставлено в его официальной резиденции, старом дворце верховных жрецов, и Цицерон, как верховный магистрат, должен был стоять в почетном карауле возле тела. Похороны были самыми грандиозными из всех, которые мне довелось увидеть за свою жизнь. Тело уложили на бок, как во время обеда, и обрядили в одежды верховного жреца. В таком виде его несли на носилках, украшенных цветами, восемь членов коллегии жрецов, включая Цезаря, Катулла и Изаурика. Его волосы были расчесаны и напомажены, в кожу лица были втерты масла, а глаза его были широко открыты; он выглядел скорее живым, чем мертвым. Его приемный сын Сципион и вдова Лициния Минора шли за похоронными дрогами в сопровождении девственниц-весталок и главных жрецов официальных религий. За ними ехали колесницы с представителями семьи Метеллов, на первой из которых стоял Целер. Вид собравшейся семьи и актеров, которые были одеты в маски предков Пия, доказывал, что это был самый могущественный политический клан в Риме.

Невероятной длины кортеж двигался по виа Сакра[22], под Аркой Фабиана (которую по такому случаю задрапировали в черную материю), а затем через Форум к рострам, где носилки поставили вертикально, чтобы все скорбящие могли в последний раз увидеть тело. В центре Рима было не протолкнуться. Весь Сенат был одет в черные тоги. Зеваки стояли на ступенях храмов, на балконах и крышах зданий, свисали со статуй, и так они прослушали все траурные речи, которых было нескончаемо много и которые продолжались долгие часы. Казалось, что все мы понимали, что, прощаясь со старым Пием — упрямым, суровым, храбрым и, наверное, слегка глуповатым, — мы прощаемся со старой Республикой, и нас всех ждет что-то новое.

После того как в рот Пия положили бронзовую монетку и поместили его к предкам, возник сакраментальный вопрос: кто займет его место? По логике вещей, это место должен был занять один из двух самых старых членов Сената: или Катулл, который перестроил храм Юпитера, или Изаурик, у которого было два триумфа и который был даже старше Пия. Оба они мечтали об этом месте, и ни один из них не хотел от него добровольно отказаться. Их борьба была дружеской, но в то же время очень серьезной. Цицерон, которому было все равно, вначале не обращал внимания на происходящее. В любом случае, решение должны были принять четырнадцать членов коллегии жрецов. Однако через неделю после смерти Пия, когда он на улице, вместе с остальными сенаторами, ждал начала сессии, Цицерон столкнулся с Катуллом и вскользь спросил его, принято ли уже решение о назначении.

— Нет, — ответил Катулл. — На это потребуется еще время.

— Правда? А почему?

— Вчера мы встречались по этому вопросу. Так как существует два кандидата равных достоинств, мы решили, что должны вернуться к древнему обычаю и предоставить народу решить, кто займет этот пост.

— По-твоему, это правильно?

— Конечно, — ответил Катулл, с одной из своих всегдашних улыбок, трогая свой похожий на клюв нос. — Потому что я верю, что на ассамблее триб победа будет за мной.

— А Изаурик?

— Он тоже уверен, что победит.

— Ну что ж, удачи вам обоим. Не важно, кто будет победителем, потому что в любом случае выиграет Рим. — Цицерон хотел уже отойти, но остановился и обратился к Катуллу: — А кто предложил изменить порядок?

— Цезарь.

Хотя латынь и очень богатый язык в том, что касается количества метафорических эпитетов, я не могу найти ни в нем, ни даже в греческом языке эпитетов, которые могли бы описать лицо Цицерона в тот момент, когда он услышал имя Цезаря.

— О боги! — сказал он в шоке. — Так он что, собирается выставить свою кандидатуру?

— Конечно, нет. Это будет просто смешно. Он еще слишком молод. Ему всего тридцать шесть, и он не был даже претором.

— Все правильно, но я бы посоветовал всем вам как можно быстрее собраться и вернуться к старому методу выборов.

— Это невозможно.

— Почему?

— Потому что закон об изменении порядка был сегодня предложен людям.

— Кем?

— Лабинием.

— Ах вот как, — Цицерон хлопнул себя по лбу.

— Ты напрасно беспокоишься, консул. Я уверен, что Цезарь не решится выдвинуть свою кандидатуру. Ну а если он это сделает, то с треском проиграет. Народ Рима еще не сошел с ума. Это ведь выборы главы государственной религии. От него требуется абсолютная моральная безупречность. А как ты видишь Цезаря в роли человека, отвечающего за девственниц-весталок? А ему ведь придется жить с ними в одном доме. Это все равно что пустить козла в огород.

Катулл отошел, однако я заметил, что в его глазах появилось сомнение.

Вскоре распространился слух, что Цезарь действительно собирается выдвинуть свою кандидатуру. Все нормальные жители не поддержали эту идею, и по городу стали ходить грубые шутки, над которыми все громко смеялись. Однако что-то в этом было — что-то в самой его наглости, на мой взгляд, — что не могло не вызвать восхищение. «Этот человек — самый феноменальный игрок, которого я когда-нибудь встречал», — сказал о нем как-то Цицерон.

— Каждый раз, когда он проигрывает, он просто удваивает ставки и опять мечет кости. Теперь я понимаю, почему он отказался от закона Рулла и оставил в покое Рабирия. Он понял, что верховный жрец вряд ли выздоровеет, просчитал вероятности и понял, что понтификат — это гораздо более интересная ставка, чем две предыдущие.

Цицерон с удивлением покачал головой и стал работать над тем, чтобы третья ставка тоже не сыграла. И ему бы это удалось, если бы не две вещи. Первая — это феноменальное упрямство Катулла и Изаурика. Несколько недель Цицерон провел в обсуждениях с ними, пытаясь убедить их в том, что они не должны выставлять обе свои кандидатуры, что это только расколет антицезаревскую коалицию. Но они были гордые и болезненно самолюбивые старики. Они не уступали, отказывались тянуть жребий и не хотели выдвигать никого в качестве общего кандидата. Поэтому в конце концов оба их имени были указаны в бюллетенях.

Второй вещью были деньги, которые и сыграли решающую роль. В свое время говорили, что Цезарь подкупил трибы таким количеством денег, что монеты перевозились на тачках. Где он взял их столько? Все показывали на Красса. Но даже для Красса сумма в двадцать миллионов была немаленькой. А именно двадцать миллионов сестерций Цезарь, по слухам, заплатил за свое избрание! Чтобы ни говорили, но накануне голосования, которое состоялось в мартовские иды[23], Цезарь понимал, что поражение будет его концом. Он никогда бы не смог выплатить такой суммы, если бы его карьера пошла под откос. Все, что ему оставалось в этом случае, было унижение, бесчестье, изгнание и, возможно, самоубийство. Именно поэтому я склонен верить известной истории о том, что, когда Цезарь шел на Марсово поле, он, поцеловав мать, сказал, что или вернется верховным понтификом, или не вернется вовсе.

Голосование длилось почти весь день и, по иронии, которой пропитана вся политика, результаты пришлось объявлять именно Цицерону. Весеннее солнце скрылось за Яникулом, и небо было раскрашено полосами пурпурного, красного и розового цветов, как будто кровь сочилась через повязку. Цицерон монотонным голосом зачитал результаты. Из семнадцати проголосовавших триб за Изаурика проголосовали четыре, за Катулла — шесть, а за Цезаря — семь. Последний был на волосок от провала. Когда Цицерон спустился с платформы, было видно, что у консула прихватило живот. Цезарь поднял руки и обратил лицо к небу. Казалось, он ошалел от счастья, и это было вполне возможно, потому что он знал, что, что бы теперь ни произошло, он останется верховным понтификом до конца своих дней. Он будет жить в громадном государственном доме на виа Сакра и иметь право голоса во всех, даже самых закрытых, советах государства. На мой взгляд, все, что произошло с Цезарем впоследствии, было результатом этой невероятной победы. Эта сумасшедшая ставка в двадцать миллионов стала самой выгодной за всю историю человечества — она принесла игроку весь мир.

V

С этого момента люди стали по-другому относиться к Цезарю. Хотя Изаурик принял свое поражение со стоицизмом старого солдата, Катулл — который рассматривал понтификат как вершину своей карьеры — так и не смог полностью оправиться от удара. На следующий день он разоблачил своего противника в Сенате.

— Теперь ты от нас не спрячешься, Цезарь! — кричал он с такой злобой, что на губах его выступила пена. — Теперь ты выложил свои карты, и всем ясно, что твоя цель — захват государства.

Цезарь только улыбнулся в ответ. Что касается Цицерона, то он оказался в двойственном положении. С одной стороны, хозяин был согласен с Катуллом, что планы Цезаря были такие громадные и всеобъемлющие, что в один прекрасный день могут стать угрозой для Республики.

— Но в то же время, — размышлял он в моем присутствии, — когда я вижу, как тщательно причесаны его волосы и как осторожно он одним пальцем поправляет свой пробор, я не могу представить себе, что он способен поднять руку на конституцию Рима.

Считая, что Цезарь уже получил все, что хотел, и что все остальное — пост претора, консула или командующего армией — придет в свое время, Цицерон решил привлечь Цезаря к руководству Сенатом. Например, консул подумал, что негоже главе государственной религии во время дебатов находиться на скамье среди второстепенных сенаторов и оттуда пытаться привлечь внимание консула. Поэтому он стал предоставлять слово Цезарю сразу после преторов. Однако подобная примиренческая политика принесла хозяину новое политическое поражение, которое вновь показало всю глубину коварства Цезаря. Вот как это произошло.

Вскоре после того, как Цезарь был избран — прошло не больше четырех дней, — шло заседание Сената. Цицерон занимал свое место на подиуме, как вдруг у входа раздался крик. Непонятный субъект прокладывал себе дорогу сквозь толпу зевак, собравшихся у дверей. Его волосы торчали в разные стороны и были покрыты слоем пыли. Он небрежно набросил на себя тогу с пурпурным подолом, но она не полностью скрывала его военную форму. Вместо пурпурной обуви на ногах у мужчины были солдатские ботинки. Так он шел по центральному проходу; разговоры смолкли, когда все уставились на прибывшего. Ликторы, которые находились рядом со мной, вышли вперед, чтобы защитить консула, но Метелл Целер закричал со скамьи преторов:

— Остановитесь! Разве вы не видите? Это мой брат!

И он бросился обнимать вошедшего. По залу прошел шум удивления, который быстро сменился беспокойством. Все знали, что младший брат Целера, Квинт Цецилий Метелл Непот, служил легатом у Помпея во время войны с Митридатом, и его неожиданное появление в таком виде, очевидно прямо с поля битвы, могло означать, что римские легионы потерпели сокрушительное поражение.

— Непот! — закричал Цицерон. — Что все это значит? Говори же!

Непот оторвался от брата. Он был высокомерным человеком, который очень гордился своей красотой и физическими данными (многие говорили, что он предпочитает мужчин женщинам). И действительно, он никогда не был женат и не оставил наследников. Однако все это сплетни, которые я не хочу повторять. Он распрямил свои мощные плечи и повернулся лицом к собранию:

— Я прибыл прямо из лагеря Помпея Великого в Аравии! Я плыл на самых быстрых кораблях и скакал на самых быстрых лошадях, чтобы принести вам эти радостные вести! Тиран и величайший враг народа Рима, Митридат Евпатор, умер на шестьдесят восьмом году своей жизни! Война на Востоке выиграна!

Последовал период абсолютной тишины, который обычно сопровождает подобные драматические новости, а затем зал взорвался аплодисментами. Четверть века Рим воевал с Митридатом. Некоторые говорили, что он уничтожил восемьдесят тысяч римлян в Азии, другие называли цифру в сто пятьдесят тысяч. Но какая бы цифра ни соответствовала действительности, Митридат был воплощением ужаса. Большинство с детства помнило, как матери пугали им детей, дабы заставить их хорошо себя вести. А теперь его больше не было! И это заслуга Помпея! И не важно, что Митридат совершил самоубийство, вместо того чтобы погибнуть от руки римлянина, — старый тиран принял яд, но из-за того, что многие годы он, боясь быть отравленным, принимал противоядия, яд его не убил. Ему пришлось звать солдата, который и покончил с ним. И было не важно, что наиболее информированные наблюдатели считали, что это Лукулл, который все еще ждал своего триумфа за городскими воротами, заложил ту стратегию, которая в конце концов поставила Митридата на колени. Важно было то, что сегодня героем был Помпей, и Цицерон знал, что он должен сделать в этом случае. Как только аплодисменты стихли, он встал и предложил, чтобы в честь гения Помпея в Риме состоялись пять дней всенародного благодарения. Это предложение было встречено аплодисментами. Затем он дал слово Гибриде, который тоже пробормотал несколько восторженных слов. Затем позволил Целеру прославить подвиг своего брата, который проплыл и проскакал тысячи миль, чтобы доставить эту благую весть. И в этот момент встал Цезарь; Цицерон предоставил ему слово, думая, что тот предложит вознести благодарственные жертвы богам.

— При всем моем уважением к нашему консулу должен спросить, не слишком ли мы скупы в выражении нашей благодарности? — сказал Цезарь елейным голосом. — Я предлагаю изменение к предложению Цицерона. Период благодарения должен быть увеличен в два раза, до десяти дней. Кроме того, Сенат должен разрешить Гнею Помпею до конца жизни появляться в одеждах триумфатора во время Игр, так, чтобы даже в дни отдыха римляне не забывали о том, чем ему обязаны.

Я почти услышал, как Цицерон скрипит зубами под своей приклеенной улыбкой, ставя предложение на голосование. Он знал: Помпей отметит, что Цезарь оказался в два раза щедрее, чем сам консул. Голосование было единогласным, за исключение одного голоса молодого Марка Катона. Этот сенатор заявил, что мы обращаемся с Помпеем как с царем, пресмыкаясь и заискивая перед ним так, что основатели Республики уже, наверное, перевернулись в своих гробах. В своем выступлении он явно издевался над решением Сената, и двое сенаторов, которые сидели рядом с ним, попытались усадить его на место. Глядя на лица Катулла и других патрициев, я понял, что ему удалось сильно задеть их самолюбие.

Из всех великих фигур прошлого, которые я храню в своей памяти и которые являются мне в сновидениях, Катон был самой необычной. Он был совершенно удивительным существом! В те времена ему было не больше тридцати лет, но его лицо было лицом старика. Он был очень нескладный. За волосами не следил. Никогда не улыбался и очень редко мылся. От него исходил очень резкий запах. Религией Катона было накопительство. Хотя сенатор был очень богатым человеком, он никогда не ездил в носилках, а передвигался исключительно пешком, причем очень часто отказывался от башмаков, а иногда и от туники. Катон говорил, что хочет приучить себя не реагировать на мнение окружающих по любому вопросу, не важно, мелкому или серьезному. Клерки в казначействе боялись его как огня. Будущий сенатор служил там, когда был еще совсем молодым человеком, около года, и они рассказывали мне, как Катон требовал от них отчета за любую, даже самую мизерную, истраченную сумму. Даже закончив служить там, он все равно приходил в Сенат с табличками расходов казначейства и внимательнейшим образом изучал их, устроившись на своем вечном месте на последнем ряду и раскачиваясь из стороны в сторону, не обращая внимания на смех и разговоры окружающих.

На следующий день после вестей о смерти Митридата Катон пришел к Цицерону. Консул застонал, когда я сообщил ему, что его ждет Катон. Он знал его по прежним временам и даже выступал на его стороне в суде, когда Катон, подчиняясь одному из своих неожиданных импульсов, решил через суд заставить свою кузину Лепидию жениться на себе. Однако Цицерон велел пригласить посетителя.

— Мы должны немедленно лишить Помпея поста командующего, — объявил Катон, не успев войти. — И приказать ему немедленно вернуться в Рим.

— Доброе утро, Катон. Мне это кажется несколько поспешным, особенно после его последней победы. Ты со мной не согласен?

— Вся проблема именно в этой победе. Помпей должен служить Республике, а мы обращаемся с ним, как с нашим хозяином. Если мы не предпримем меры, то полководец вернется и захватит всю страну. Ты завтра же должен предложить его увольнение.

— Ничего подобного. Помпей — самый успешный римский военачальник со времен Сципиона. Он заслуживает всех тех почестей, которые мы ему оказываем. Ты делаешь ту же ошибку, которую сделал твой прапрапрадед, когда лишил поста Сципиона.

— Что ж, если ты его не остановишь, то это сделаю я.

— Ты?

— Я собираюсь выдвинуть свою кандидатуру на пост трибуна. Хочу, чтобы ты меня поддержал.

— Правда?

— Как трибун, я буду накладывать вето на любой закон, который будет предлагаться лакеями Помпея. Я хочу стать политиком, совершенно не похожим на нынешних.

— Я уверен, что именно таким ты и станешь, — сказал Цицерон, глядя на меня поверх его плеча и слегка подмигивая.

— Я хочу привнести в политику неизбежность логики философии, разбирая каждую возникающую проблему с точки зрения максим и концепции стоицизма. Ты знаешь, что у меня в доме живет Атенодор Кордилий, который, с этим ты не будешь спорить, является ведущим знатоком стоицизма. Он будет моим постоянным советником. Республика медленно дрейфует, как я это себе вижу, в сторону катастрофы. Ее влекут туда ветры компромиссов, на которые мы легко идем. Мы ни в коем случае не должны были давать Помпею его исключительных привилегий.

— Я их поддержал.

— Я знаю, и тебе должно быть стыдно. Я встречался с ним в Эфесе, когда возвращался в Рим года два назад. Помпей был похож на восточного тирана. Кто давал ему разрешение на строительство всех этих прибрежных городов? На захват новых провинций? Сенат это когда-нибудь обсуждал? Народ за это голосовал?

— Великий человек командует войсками на месте. Поэтому у него должна быть определенная автономия. После победы над пиратами он вынужден был строить базы, чтобы обеспечить безопасность нашей торговли. Иначе эти бандиты вернулись бы, как только он покинул те места.

— Но мы увязаем в странах, о которых ничего не знаем! Теперь мы оккупировали Сирию! Сирия… Что нам нужно в Сирии? Потом придет черед Египта, и нам потребуется постоянно держать там легионы. Тот, кому подчиняются легионы, необходимые для контроля над империей, будь то Помпей или кто-то другой, будет неизбежно контролировать Рим. А тот, кто попытается ему возразить, будет обвинен в недостатке патриотизма. Консулам останется только решать гражданские споры от имени какого-нибудь заморского генералиссимуса.

— Никто не спорит с тем, что определенная опасность существует, Катон. Но в этом весь смысл политики — преодолевать каждый вызов по мере того, как он появляется, и быть всегда готовым к преодолению следующего. Я бы сравнил искусство политика с искусством флотоводца: сейчас мы используем весла, а потом плывем под парусом; сейчас ты идешь по ветру, а потом борешься с ним; сейчас ты ловишь приливную волну, а потом от нее убегаешь. Все это требует много лет учебы и опыта, а не просто изучения одной инструкции, даже написанной Зеноном[24].

— И куда же ты надеешься приплыть таким манером?

— А я надеюсь, что сие плавание поможет мне просто выжить в этот тяжелый период.

— Ха-ха-ха. — Смех Катона был неприятен, хотя смеялся он редко: его смех походил на хриплый лай. — Некоторые из нас надеются добиться гораздо большего. Однако это потребует других навыков управления кораблем. Вот мои заповеди. — Произнеся это, Катон принялся загибать свои длинные худые пальцы: — Мудрец не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться; никто не может быть милосердным, кроме глупого и пустого человека; все погрешности одинаковы, всякий поступок есть нечестивое злодейство; мудрец ни над чем не задумывается, ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается и своего мнения никогда не меняет. «Одни только мудрецы, даже безобразные, прекрасны…»

— «…в нищете они богаты; даже в рабстве они цари». Я уже раньше слышал эту цитату, благодарю тебя. И если ты хочешь прожить спокойную академическую жизнь, обсуждая свою философию с домашней птицей и учениками у себя на ферме, то, вполне возможно, это и сработает. Но если ты хочешь управлять Республикой, то в твоей библиотеке должно быть много других книг, а не только труд Зенона.

— Мы теряем время. Очевидно, что ты не поддержишь меня.

— Напротив, я с удовольствием за тебя проголосую. Наблюдать за твоей деятельностью на посту трибуна будет совершенно незабываемым ощущением.

После того как Катон ушел, хозяин сказал мне:

— Этот человек почти сумасшедший, но что-то в нем есть.

— У него есть шанс победить?

— Конечно. Человек, которого зовут Марк Порций Катон, всегда будет иметь хорошие шансы в Риме. И он прав насчет Помпея. Как мы можем ограничить его амбиции? — Цицерон задумался. — Пошли раба к Непоту и узнай, отдохнул ли он после своего путешествия? И если да, то пригласи его на военный совет завтра, после заседания Сената.

Я сделал, как мне было велено, и вскоре получил послание, что Непот отдает себя в распоряжение Цицерона. Поэтому, после того как на следующий день заседание Сената закрылось, Цицерон попросил нескольких бывших консулов с военным опытом остаться для того, чтобы получить более подробный отчет Непота о планах Помпея. Красс, испытавший уже власть, которую дают консульство и большое богатство, был полностью поглощен мечтой о единственной вещи, которой у него не было, — о военной славе[25]. Поэтому он жаждал принять участие в военном совете. Красс даже стал прохаживаться возле кресла консула в надежде получить приглашение. Однако Цицерон ненавидел его почти так же сильно, как Катилину, и не смог пропустить возможность унизить его. Он так очевидно игнорировал его, что в конце концов Красс ушел в ярости, а десяток седовласых сенаторов собрались вокруг Непота. Я скромно стоял в сторонке, делая свои записи.

Цицерон поступил мудро, пригласив на совет таких людей, как Гай Курий, который получил свой триумф десятью годами ранее, и Марк Лукулл, младший брат Лициния Лукулла. Самой большой слабостью моего хозяина как государственного деятеля было его полное невежество в военных вопросах. В молодости, обладая слабым здоровьем, он ненавидел все, что было связано с армией: недостаток удобств, тупоголовую дисциплину, скучную лагерную жизнь; поэтому хозяин покинул армию, как только появилась такая возможность, и вернулся к своим занятиям юриспруденцией. Сейчас же он остро чувствовал недостаток знаний и вынужден был предоставить Курию, Лукуллу, Катуллу и Изаурику возможность расспросить Непота. Скоро они выяснили, что в распоряжении Помпея находилась армия, состоящая из восьми полностью укомплектованных и вооруженных легионов, а его ставка находилась — по крайней мере, в то время, когда Непот последний раз был там, — к югу от Иудеи, в нескольких сотнях миль от города Петра. Цицерон предложил всем высказываться.

— На мой взгляд, до конца года существуют две возможности, — сказал Курий, который воевал на востоке под руководством Суллы. — Первая — двинуться на север, к Киммерийскому Босфору, с целью захвата порта Пантикапей[26] и присоединения к империи Кавказа. Вторая возможность, которая мне лично нравится больше, — ударить на восток и раз и навсегда решить все вопросы с Парфянским царством[27].

— Не забывай, что есть еще и третий вариант, — добавил Изаурик. — Египет. Он принадлежит нам, после того как Птолемей оставил нам его в своем завещании. Думаю, что ему надо двигаться на запад.

— Или на юг, — предложил Лукулл. — Что плохого в том, чтобы напасть на Петру? В городе и на побережье очень плодородная земля.

— На север, восток, запад или юг, — подвел итог Цицерон. — Кажется, у Помпея широкий выбор. Непот, а ты не знаешь, что он выберет? Я уверен, что Сенат ратифицирует любое его решение.

— Насколько я понимаю, он думает об отступлении.

Тишина, которая повисла после этого заявления, была прервана Изауриком.

— Отступление? — повторил он в изумлении. — Что ты имеешь в виду? В его распоряжении сорок тысяч закаленных ветеранов, и ничто не может остановить его.

— «Закаленные» — это вы так считаете. На мой взгляд, точнее будет сказать «изнуренные». Некоторые из них воюют уже более десяти лет.

Установилась тишина, пока сенаторы обдумывали услышанное.

— Ты хочешь сказать, что Помпей хочет привести все свое войско в Италию? — спросил наконец Цицерон.

— А почему бы и нет? Ведь это их родина. Помпей сумел подписать несколько очень удачных соглашений с местными правителями. Его собственный престиж стоит десятка легионов. Вы знаете, как его называют на Востоке?

— Расскажи.

— Повелитель Земли и Воды.

Цицерон обвел взглядом лица бывших консулов. На большинстве из них он увидел выражение недоверия.

— Думаю, что выражу общее мнение, если скажу тебе, Непот, что Сенат будет недоволен подобным отступлением.

— Абсолютно, — сказал Катулл, и седые головы склонились в знак согласия.

— Поэтому я предлагаю следующее, — продолжил Цицерон. — Мы пошлем с тобой послание Помпею — упомянув, естественно, нашу благодарность и гордость за то, как он управляет нашими войсками, — и укажем в нем наше желание, чтобы войска оставались на месте и готовились к новой кампании. Естественно, что если он хочет сложить с себя груз ответственности и покинуть пост главнокомандующего после стольких лет службы, Рим поймет это и тепло поприветствует своего выдающегося сына.

— Вы можете предлагать все, что угодно, — грубо прервал его Непот. — Такое послание я не повезу. Я остаюсь в Риме. Помпей уволил меня с военной службы, и я намереваюсь участвовать в выборах трибуна. А теперь позвольте откланяться, у меня другие дела.

Изаурик выругался, провожая взглядом молодого офицера, покидающего помещение.

— Он не посмел бы так разговаривать с нами, если бы был жив его отец. И кого мы только воспитали?

— Если с нами так говорит щенок Непот, — сказал Курий, — то подумайте, как будет говорить его хозяин, с сорока тысячами ветеранов за спиной.

— Повелитель Земли и Воды, — пробормотал Цицерон. — Думаю, мы должны быть благодарны за то, что нам оставили воздух. — Раздался смех. — Хотел бы я знать, что за дела у Непота, которые более важны, чем беседа с нами… — Он наклонился ко мне и прошептал: — Иди за ним, Тирон, и выясни, куда он пойдет.

Я поспешил к выходу и подошел к дверям как раз вовремя, чтобы увидеть, как Непот со своим обычным сопровождением пересекает Форум, направляясь к рострам. Было около восьми часов, на улицах все еще было много народа, и я легко мог следить за Непотом в суете города, хотя Непот не принадлежал к категории людей, которые постоянно оглядываются через плечо. Его небольшая группа прошла мимо храма Кастора, и мне повезло, что в этот момент я сократил расстояние между нами, потому что, пройдя немного по виа Сакра, они вдруг исчезли. Я понял, что они вошли в официальную резиденцию верховного понтифика.

Первой мыслью было вернуться назад и все рассказать Цицерону, однако что-то меня остановило. Напротив резиденции был ряд магазинов, и я притворился, что выбираю драгоценности, не спуская при этом глаз с входа в резиденцию Цезаря. Я увидел, как на носилках прибыла его мать. А потом уехала его жена — тоже на носилках. Она была молода и красива. Разные люди входили и выходили, но я никого не узнал. Где-то через час нетерпеливый продавец сказал, что ему пора закрывать магазин. Он проводил меня на улицу, и в этот момент из одного из неприметных возков показалась лысая голова Красса, который прошел в двери дома Цезаря. Я подождал еще немного, но больше не увидел ничего интересного и вернулся к Цицерону с новостями.

К тому времени он уже покинул Сенат, и я нашел его дома работающим с почтой.

— Ну что же, хоть одна загадка решена, — сказал хозяин, выслушав меня. — Теперь мы знаем, откуда Цезарь взял двадцать миллионов на взятки. Не все они от Красса. Значительная часть принадлежит Повелителю Земли и Воды.

Он откинулся в кресле и глубоко задумался, потому что, как он сказал позднее, «если самый могущественный полководец государства, главный ростовщик и верховный жрец начинают встречаться, надо быть настороже».

Приблизительно в это же время сильно возросла роль Теренции в публичной жизни Цицерона. Часто люди недоумевали, как он мог жить с ней уже более пятнадцати лет. Она была женщиной очень набожной, некрасивой и совсем без шарма. Однако у нее было редкое достоинство — сильный характер. Она вызывала чувство уважения, и с годами Цицерон все чаще и чаще прислушивался к советам жены. Теренция не интересовалась философией или литературой, плохо знала историю, да и вообще была плохо образована. Однако, свободная от книжных знаний и врожденной деликатности, она обладала редкой способностью смотреть прямо в корень, будь это проблема или человек. И не стеснялась говорить то, что думает.

Начну с того, что Цицерон ничего не сказал ей о клятве Катилины убить его, — чтобы не беспокоить ее понапрасну. Однако, будучи женщиной умной и проницательной, Теренция сама скоро узнала об этом. Как жена консула, она была покровительницей культа Доброй Богини[28]. Не могу сказать, что это подразумевало, потому что все, связанное с богиней и ее храмом, полным змей, было скрыто от мужчин. Все, что я знаю, это то, что одна из жриц богини, женщина из благородной семьи и патриотка, однажды пришла к Теренции в слезах и предупредила, что жизнь Цицерона находится в опасности и что ему надо быть начеку. Она отказалась сказать что-либо еще. Но Теренция не могла этого так оставить, и благодаря комбинации из лести, умасливания и угроз, которая сделала бы честь ее мужу, постепенно вытянула из женщины всю правду. Сделав это, она заставила несчастную прийти в дом Цицерона и все рассказать консулу.

Я работал с Цицероном в его кабинете, когда Теренция распахнула дверь, не постучавшись, — она никогда этого не делала. Будучи богаче хозяина и происходя из более знатной семьи, Теренция предпочитала не обсуждать вопрос: «Кто главнее в доме?». Вместо этого она объявила:

— Здесь человек, с которым ты должен встретиться.

— Не сейчас, — ответил Цицерон, не поднимая глаз. — Пусть придут позже.

Но Теренция продолжала настаивать.

— Это… — и она назвала имя, которое я называть не буду — не ради этой женщины (она уже давно мертва), а ради ее потомков.

— А почему я должен с ней встретиться? — проворчал Цицерон, впервые недовольно посмотрев на свою жену. Тут он понял, что она не собирается отступать, и сказал уже другим тоном: — В чем дело, женщина? Что случилось?

— Ты должен сам все услышать. — Теренция отошла в сторону, и мы увидели матрону редкой, но уже увядающей красоты, с заплаканными глазами. Я хотел уйти, но Теренция твердо приказала мне остаться.

— Это лучший стенографист в мире, — объяснила она посетительнице. — И ему можно абсолютно доверять. Если он только посмеет проговориться, то я прикажу содрать с него кожу живьем. — Теренция посмотрела на меня таким взглядом, что я понял, что она это обязательно сделает.

Последующая встреча была неудобна как для Цицерона, который в душе был пуританином, так и для женщины, которой пришлось, под давлением Теренции, признаться, что в течение нескольких последних лет она была любовницей Квинта Курия. Он был распутным сенатором и другом Катилины. Уже изгнанный однажды из Сената за распутство и банкротство, Курий был уверен, что его опять выкинут при следующей переписи. Из-за этого он находился в очень сложной ситуации.

— Курий в долгах столько лет, сколько я его знаю, — объяснила женщина. — Но сейчас его положение просто отчаянное. Его имения перезаложены уже несколько раз. В один день он клянется убить нас обоих, чтобы избежать позора банкротства, а на другой день говорит о всех тех прекрасных подарках, которые мне купит. Прошлой ночью я посмеялась над ним. «Как ты можешь что-то купить мне? Ведь это я всегда давала тебе деньги», — спровоцировала я его. Мы сильно поспорили. Наконец он сказал мне, что к концу лета мы не будем ни в чем нуждаться. Именно тогда он рассказал мне о планах Катилины.

— И эти планы?..

На какое-то время она задумалась, а затем выпрямилась и посмотрела Цицерону прямо в глаза.

— Убить тебя, консул, и захватить Рим. Отменить все долговые обязательства, отобрать имущество у богатых, разделить государственные и религиозные посты между своими сообщниками.

— Ты в это веришь?

— Да.

— Но она еще не сказала самого ужасного! — вмешалась в разговор Теренция. — Чтобы связать всех по рукам и ногам, Катилина заставил своих сообщников поклясться на крови, и для этого убил мальчика. Он зарезал его, как барана.

— Да, — признался Цицерон. — Я это знаю. — Он вытянул руку, чтобы остановить протест Теренции. — Прошу прощения. Я не знал, насколько все это серьезно. Мне казалось, что не стоит расстраивать тебя по пустякам. — Он повернулся к женщине. — Ты должна назвать мне имена всех участников заговора.

— Нет, я не могу.

— Сказав А, надо говорить Б. Мне нужны их имена.

Она поплакала немного, видимо понимая, что находится в ловушке.

— Ты обещаешь мне, что защитишь Курия?

— Обещать не могу, но посмотрю, что можно сделать. Ну, давай же: имена.

— Корнелий Цетег, Кассий Лонгин, Квинт Анний Килон, Лентул Сура и его вольноотпущенник Умбрений… — Она помолчала какое-то время, а когда заговорила, то ее было еле слышно.Неожиданно имена полились потоком, как будто таким образом она хотела сократить свои мучения. — Аутроний Паэт, Марк Лека, Луций Бестий, Луций Варгунт.

— Подожди! — Цицерон смотрел на нее в изумлении. — Ты сказала Лентул Сура, городской претор, и его вольноотпущенник Умбрений?

— Публий Сулла и его брат Сервий. — Она неожиданно остановилась.

— И это всё?

— Это те сенаторы, которых Курий упоминал. Но есть еще не члены Сената.

— Сколько всего? — повернулся Цицерон ко мне.

— Десять, — сосчитал я. — Одиннадцать, если прибавить Курия, и двенадцать, если Катилину.

— Двенадцать сенаторов? — Я редко видел Цицерона в таком шоке. Он надул щеки и опустился в кресло, как будто его ударили по голове, потом шумно выдохнул. — Но Сура и братья Сулла не могут использовать угрозу банкротства в свое оправдание. Это измена Родине, видная невооруженным глазом. — Внезапно он вскочил, не в силах больше сидеть на месте. — О, боги! Да что же это происходит?!

— Ты должен их арестовать, — потребовала Теренция.

— Конечно. Но стоит мне ступить на этот путь, когда я смогу это сделать — а я пока этого сделать не могу, — куда он меня приведет? Мы знаем о двенадцати, а сколько их всего? Начнем с Цезаря — как он вписывается во все это? В прошлом году он поддерживал Катилину на выборах; мы знаем, что он близок с Сурой — не надо забывать, что Сура позволил приговорить Рабирия. А Красс? С ним что? Он наверняка замешан. А Лабиний — он трибун Помпея — так что, и Помпей замешан?

Он ходил по комнате как маятник.

— Они не могут все быть твоими врагами. Тогда бы ты давно умер, — сказала Теренция.

— Может быть, ты и права, но все они видят, какие возможности даст им хаос… Одни хотят убить, чтобы этот хаос начался, другие хотят подождать, когда хаос наберет силу. Они как дети, играющие с огнем, и Цезарь среди них — самый опасный. Это похоже на сумасшествие — наше государство сошло с ума. — Какое-то время Цицерон продолжал ходить, представляя себе пророческие картины Рима в руинах, красный от крови Тибр, покрытый отрубленными головами Форум. Все это он описал нам во всех деталях. — Я должен этому помешать. Должен быть какой-то способ…

Все это время женщина, принесшая известие, с удивлением следила за ним. Наконец Цицерон остановился перед ней, наклонился и сжал ее руки:

— Гражданка, тебе было непросто прийти к моей жене и все ей рассказать. Хвала Провидению, ты это сделала! Не только я, но и весь Рим навечно в долгу перед тобой.

— Но что мне делать теперь? — всхлипнула она. Теренция протянула платок, и женщина вытерла глаза. — После всего этого я не могу вернуться к Курию.

— Ты должна, — ответил Цицерон. — Ты — мой единственный источник информации.

— Если Катилина узнает, что я выдала его планы, он меня убьет.

— Он никогда об этом не узнает.

— А мой муж? Мои дети? Что я им скажу? Измена сама по себе — это очень плохо. Но измена с предателем?..

— Если они будут знать твои мотивы, то поймут тебя. Пусть это будет твоим искуплением. Очень важно, чтобы никто ничего не заметил. Выясни все, что сможешь, у Курия. Заставь его раскрыться. Вознагради его по-своему, если это необходимо. Сюда тебе больше приходить нельзя — слишком опасно. Все, что узнаешь, рассказывай Теренции. Вы можете легко встречаться в пределах вашего храма, где вас никто не увидит.

Естественно, она не хотела быть замешанной в эту паутину предательств. Но если Цицерону было надо, он мог уговорить любого на все, на что угодно. И когда он, не обещая впрямую неприкосновенности ее любовнику, сказал, что сделает для него все, что в его силах, женщина сдалась. Таким образом она стала шпионкой Цицерона, а сам он занялся разработкой своего собственного плана.

VI

В начале апреля были объявлены сенатские каникулы. Ликторы опять охраняли Гибриду, и Цицерон решил, что будет безопаснее, если семья отправится к морю. Мы выехали с первыми лучами солнца, тогда как многие чиновники задержались, чтобы посмотреть театральное представление в Риме, и отправились на юг по Аппиевой дороге, сопровождаемые телохранителями из всадников. Мне кажется, что всего нас было около тридцати человек. Цицерон развалился на подушках своего открытого возка, поочередно слушая, что ему читал Сизифий, и диктуя мне письма. Маленький Марк ехал на муле, рядом с которым шел раб. Теренция и Туллия ехали каждая в своих носилках, которые несли рабы, вооруженные скрытыми ножами. Каждый раз, когда навстречу нам встречалась группа мужчин, я боялся, что это наемные убийцы, и к тому времени, когда после целого дня пути мы достигли Понтинских болот, мои нервы были изрядно потрепаны. На ночь мы остановились в Трес Табарне, но из-за кваканья лягушек, запаха гниющей воды и писка комаров я так и не смог заснуть.

На следующее утро мы продолжили путешествие на барже. Цицерон сидел в кресле на носу, закрыв глаза и подставив лицо теплому весеннему солнцу. Тишина, стоявшая на канале, давила на уши после шума заполненной путешественниками дороги. Цицерон не работал, что было на него совсем не похоже. На ближайшей остановке нас ждала сумка с официальными бумагами, но, когда я хотел передать их ему, он от меня отмахнулся. То же самое происходило и на его вилле в Фармине. Цицерон купил ее несколько лет назад — приятный дом на берегу, выходящий на Средиземное море, с широкой террасой, на которой он обычно писал или репетировал свои речи. Но всю первую неделю на отдыхе хозяин только играл с детьми, ходил с ними на рыбалку и прыгал в невысоких волнах прибоя, который начинался прямо за низкой стеной виллы. Зная всю серьезность проблем, с которыми он столкнулся, я удивлялся его беспечности. Теперь я, конечно, понимаю, что консул продолжал работать, но только как работает поэт — очищал голову от шелухи пустых мыслей и ждал вдохновения.

В начале второй недели на обед пришел Сервий Сульпиций в сопровождении Постумии. Его вилла была расположена через залив в Гаэте. Он почти не общался с Цицероном после того, как тот рассказал ему о встрече с его женой в доме Цезаря, но сейчас юрист был в хорошем настроении, чего нельзя было сказать о его жене. Причины такого контраста в настроении стали понятны перед обедом, когда Сервий отвел консула в сторону, чтобы переговорить. Только что из Рима, он был полон столичных сплетен. Сервий с трудом сдерживал свою радость.

— У Цезаря появилась новая любовница — Сервилия, жена Юния Силана!

— У Цезаря новая любовница? Что же в этом нового? Это так же естественно, как новые листья на деревьях весной.

— Как ты не понимаешь? Это не только кладет конец беспочвенным спекуляциям о нем и Постумии, но и усложняет Силану победу в консульских выборах этим летом!

— А почему ты так думаешь?

— Цезарь контролирует большой блок голосов популяров. Вряд ли он отдаст их мужу своей любовницы, правда? В этом случае некоторые из них могут достаться мне. Поэтому, с одобрением патрициев и твоей поддержкой, я наверняка выиграю.

— Ну что ж, в таком случае я тебя поздравляю. Я с гордостью объявлю твое имя как имя победителя через три месяца. А мы уже знаем, сколько всего будет кандидатов?

— Четыре наверняка.

— Ты, Силан, а кто еще?

— Катилина.

— Он точно выдвигается?

— Конечно! Даже не сомневайся. И Цезарь уже подтвердил, что будет опять его поддерживать.

— А кто четвертый?

— Луций Мурена, — назвал Сервий имя бывшего легата Лукулла, который сейчас был губернатором Дальней Галлии. — Но он слишком солдат, чтобы найти поддержку в городе.

В тот вечер они обедали на открытом воздухе. В своей комнате я мог слышать шуршание волн по гальке и изредка их голоса, которые доносил до меня теплый солоноватый ветер. Он же приносил запах рыбы, приготовленной на углях. На следующее утро, очень рано, Цицерон сам явился, чтобы разбудить меня. С удивлением я увидел его сидящим у дальнего конца моей узкой койки, все еще одетым в одежды, которые были на нем предыдущим вечером. Только рассвело. Казалось, что он вообще не спал.

— Одевайся, Тирон. Нам пора двигаться.

Пока я надевал обувь, хозяин рассказал мне, что произошло. В конце вечера Постумия нашла повод поговорить с ним наедине.

— Она взяла меня за руку и предложила прогуляться по террасе. На секунду я подумал, что она хочет предложить мне занять место Цезаря на ее ложе — для этого она была достаточно пьяна, а ее платье было открыто до самых колен. Однако нет: оказалось, что ее чувства к Цезарю поменялись со страсти на яростную ненависть, и все, что она хотела, это предать его. Постумия сказала, что Цезарь и Сервилия созданы друг для друга: «В мире не найдешь еще одной пары людей с такой холодной кровью». А потом она сказала — я цитирую ее дословно, — что Сервилия хочет быть женой консула, а Цезарю нравится трахать консульских жен, поэтому у них идеальный союз, и Цезарь сделает все, чтобы Силан победил.

— Ну и что в этом плохого? — задал я глупый вопрос, все еще не проснувшись. — Ты ведь всегда говорил, что Силан скучен, но заслуживает уважения и словно создан для высокого поста.

— Я бы хотел, чтобы он победил. Этого же хотят патриции и, как теперь выяснилось, Цезарь. Поэтому Силан — абсолютный фаворит. Настоящая борьба развернется за второе консульство — и его, если только мы ничего не предпримем, выиграет Катилина.

— Но, кажется, Сервий уверен в себе.

— Он не уверен, а слишком самонадеян. И именно таким он нужен Цезарю.

Я умылся холодной водой. Теперь я начал просыпаться. Цицерон уже почти вышел из комнаты.

— А можно узнать, куда мы едем? — спросил я.

— На юг, — ответил он через плечо. — На Неаполитанский залив, чтобы увидеть Лукулла.

Он оставил записку Теренции, и мы уехали до того, как она проснулась. Мы передвигались в закрытой повозке, чтобы нас не узнали, — нелишняя предосторожность, потому что казалось, что половина Сената, устав от необычно долгой зимы, направлялась на теплые курорты Кампаньи. Для того чтобы двигаться еще быстрее, мы практически отказались от сопровождения. С нами были только два телохранителя: похожий на быка Тит Секст и его мощный брат Квинт. Они скакали впереди и позади нашего возка.

Когда солнце взошло выше, воздух стал нагреваться и ароматы мимозы, высушенных трав и нагретых сосен постепенно заполнили возок. Время от времени я раздвигал шторки и любовался пейзажем. Я поклялся себе, что если у меня когда-нибудь будет маленькая ферма, о которой я мечтаю, то она будет на юге. Цицерон ничего не говорил. Он проспал всю дорогу и проснулся только ближе к вечеру, когда мы спускались по узкой дороге к Мицениуму, где у Лукулла был… хотел написать «дом», но это слово с трудом подходит к тому дворцу наслаждений, Вилла Корнелия, который он купил на побережье и почти полностью перестроил. Здание стояло на мысу, на котором, по легенде, был похоронен герольд троянцев, и оттуда открывался самый изысканный вид во всей Италии — начиная от острова Прогида, через невероятную голубизну вод Неаполитанского залива и кончая горами Капри. Мягкий бриз колебал верхушки кипарисов, когда мы высадились из нашего экипажа. Мы как будто прибыли в рай.

Услышав, кто к нему приехал, Лукулл сам вышел, чтобы поприветствовать консула. Ему было за пятьдесят, и он выглядел очень томным и неестественным. Было заметно, что он стал набирать вес. Увидев его в шелковых шлепанцах и греческой тунике, вы бы никогда не подумали, что перед вами великий военачальник, пожалуй, самый великий за последние сто лет, — он больше походил на учителя танцев. Но отряд легионеров, охраняющий его дом, и ликторы, расположившиеся в тени деревьев, напоминали, что его непобедимые солдаты пожаловали Лукуллу на поле битвы титул императора и что он все еще стоит во главе мощной военной группировки. Патриций настоял на том, чтобы Цицерон отобедал с ним и провел у него в доме ночь, но сначала предложил принять ванну и отдохнуть. Не знаю, что это было — его безразличие или изысканные манеры, — но Лукулл даже не поинтересовался причиной неожиданного приезда консула.

Цицерона и его телохранителей увели слуги, а я предположил, что меня разместят на половине рабов. Однако все было не так: как личный секретарь консула, я тоже был проведен в комнату для гостей; здесь меня ждала свежая одежда. А затем произошла самая невероятная вещь, которая даже сейчас заставляет меня краснеть, но о которой, как прилежный летописец, я обязан рассказать. В комнате появилась молодая рабыня. Она оказалась гречанкой, и я смог поговорить с ней на ее родном языке. Девушка была симпатичная — в платье с короткими рукавами — тонкая, с оливковой кожей, копной черных волос, заколотых булавками, но ждущих, когда их распустят. Ей было около двадцати, и звали ее Агата. С хихиканьем и жестикуляцией она заставила меня раздеться и войти в крохотное квадратное помещение без окон, стены которого были покрыты мозаикой с морскими животными.

Я стоял в нем, чувствуя себя дураком, когда вдруг потолок помещения исчез, и на меня полилась теплая пресная вода. Это был мой первый опыт со знаменитым душем Сергия Ораты, и я долго наслаждался им, пока Агата опять не появилась и не провела меня в следующую комнату, где вымыла и отмассировала меня — это было совершенно великолепно! Зубы ее были как слоновая кость, а между ними высовывался шаловливый розовый язычок. Когда я вновь встретился с Цицероном на террасе через час, то спросил его, воспользовался ли он этим выдающимся душем.

— Конечно, нет. В моем находилась молодая шлюха. Я никогда не слышал о подобном падении нравов. — Затем он недоверчиво посмотрел на меня. — Неужели ты решил им воспользоваться?

Я побагровел, а хозяин громко рассмеялся. Долгое время после этого, когда он хотел подразнить меня, то вспоминал душ у Лукулла.

Прежде чем сесть за стол, Лукулл показал нам свой дом. Главная его часть была построена сто лет назад Корнелией, матерью братьев Гракхов, но Лукулл в три раза увеличил его площадь, добавив два крыла, террасы и бассейн — все было вырезано в цельной скале. Виды были потрясающие, а комнаты просто великолепны. Нас провели в тоннель, освещаемый фонарями и украшенный мозаикой, с изображениями Тесея в лабиринте. По ступенькам мы спустились к морю и вышли к платформе, которая еле-еле возвышалась над водой. Здесь находилась гордость Лукулла — каскад искусственных бассейнов, заполненных множеством разных сортов рыбы, включая гигантских угрей, украшенных драгоценностями, которые приплывали на звук его голоса. Он встал на колени, и раб подал ему серебряное ведерко, полное рыбьего корма, который Лукулл осторожно опустил в воду. Поверхность мгновенно вскипела от десятков мускулистых тел.

— У всех у них есть имена, — объяснил Лукулл и указал на особенно жирное создание, чьи плавники были украшены кольцами. — Этого я зову Помпеем.

Цицерон вежливо рассмеялся.

— А кто живет там? — Он показал на виллу на противоположном берегу, около которой тоже были рыбные садки.

— Там живет Гортензий. Он думает, что может вырастить рыбу лучше, чем у меня. Но он сильно ошибается. Спокойной ночи, Помпей, — сказал он угрю нежным голосом. — Спи спокойно.

Я думал, что мы уже все посмотрели, но самое интересное Лукулл оставил напоследок. По другому тоннелю, с широкими ступенями, мы спустились к основанию скалы, расположенной под домом. Пройдя через несколько металлических ворот, охраняемых легионерами, наконец подошли к ряду камер, каждая из которых была набита военной добычей, которую Лукулл захватил во время войны с Митридатом. Слуги освещали факелами горы драгоценных камней, инкрустированные доспехи, щиты, драгоценную посуду, кубки, черпаки, чаши, золотые стулья и ложа. Там же находились тяжелые серебряные скульптуры и сундуки, доверху наполненные серебряной монетой, и золотая статуя Митридата, больше шести футов высотой. Через некоторое время наши возгласы восторга стихли. Богатство было ошеломляющим.

Когда мы возвращались, в коридоре послышалось шуршание, как будто под ним бегали стаи крыс. Оказалось, что это был шум, который издавали более шестидесяти пленников — сподвижники Митридата и его генералы. Лукулл объяснил, что специально сохраняет им жизнь в течение вот уже пяти лет, чтобы задействовать их в своем триумфальном шествии, а потом публично удавить.

— В принципе, именно о твоем триумфе я и хотел поговорить с тобой, император. — Цицерон приложил руку ко рту и прочистил горло.

— Я так и подумал, — ответил Лукулл, и я увидел в свете факелов, как на его губах появилась улыбка. — Ну так что? Пройдем к столу?

Естественно, что наш обед состоял из рыбных блюд — устрицы и морской окунь, крабы и угри, серая и красная кефаль. На мой вкус, еды было слишком много — я привык к более простой кухне и ел мало. За время обеда я также не произнес ни слова, стараясь соблюдать дистанцию между собой и другими гостями, чтобы подчеркнуть, что мое присутствие на этом обеде — знак специального расположения хозяина к консулу. Братья Сексты ели много и жадно, и время от времени кто-то из них выходил на улицу, в сад, чтобы громко вырвать пищу и освободить место для следующего блюда. Цицерон, как всегда, ел очень скромно, а Лукулл методично жевал и глотал без перерывов, однако и без видимого удовольствия.

Я тайно наблюдал за ним, потому что его личность поражала меня и тогда, и сейчас. Разочарованием всей его жизни был Помпей, который сменил его на посту верховного командующего Восточных легионов, а потом, через своих сторонников в Сенате, заблокировал его триумф. Многие смирились бы с этим, но только не Лукулл. У него было все, кроме одной вещи, которую он жаждал больше всего на свете. Поэтому полководец просто отказался входить в Рим и сложить с себя командование войсками. Вместо этого Лукулл занялся строительством все более и более изысканных рыбных прудов. Он потерял интерес к жизни и стал ко всему равнодушен. Его семейная жизнь тоже не складывалась. Патриций был женат дважды. В первый раз — на сестре Клавдия, с которой он расстался из-за скандала, связанного с тем, что ему донесли, будто она спит со своим братом. В отместку брат организовал против него мятеж на Востоке. Его нынешняя жена была сестрой Катона, но ходили слухи, что она тоже ему неверна. Я никогда ее не видел, поэтому не мне об этом судить. Однако я видел ее ребенка, младшего сына Лукулла. Двухлетнего малыша принесла няня, чтобы он поцеловал отца на ночь. По тому, как Лукулл с ним обращался, было видно, что он очень любит мальчика. Но как только младенца унесли, глаза Лукулла вновь потускнели, и он возобновил свое безрадостное жевание.

— Итак, — сказал он между двумя глотками, — мой триумф.

К его щеке прилип кусочек рыбы, а он этого не заметил. Зрелище было не из приятных…

— Да, — повторил Цицерон, — твой триумф. Я хотел предложить голосование сразу после сенатских каникул.

— И голосование будет в мою пользу?

— Я не выношу вопросов на голосование, когда не могу его выиграть.

Звуки пережевывания пищи продолжались.

— Помпею это не понравится.

— Помпею придется смириться с тем, что он не единственный триумфатор в этой стране.

— А твой какой интерес во всем этом?

— Для меня честь — увековечить твою славу.

— Ерунда, — Лукулл наконец вытер лицо салфеткой, и кусочек рыбы исчез. — Ты хочешь сказать, что проехал пятьдесят миль за один день для того, чтобы мне это сказать? И я должен в это поверить?

— Боже, император, ты слишком проницателен для меня… Ну хорошо, сознаюсь, что хотел поговорить с тобой о политике.

— Продолжай.

— Я убежден, что страна дрейфует в сторону катастрофы…

Цицерон оттолкнул свою тарелку и, собрав все свое искусство, продолжил описывать ситуацию в стране самыми черными красками, особо остановившись на поддержке Цезарем Катилины и революционных преобразованиях последнего, которые заключались в предложении отменить все долговые обязательства и захватить собственность богачей. Он не стал останавливаться на том, чем эти изменения грозили Лукуллу, нежащемуся в своем дворце среди шелков и золота, — это было очевидно. Лицо нашего хозяина все больше и больше мрачнело, и когда Цицерон закончил, он заговорил не сразу.

— И ты уверен в том, что Катилина получит консульство?

— Конечно. Силан станет первым, а он — вторым консулом.

— Ну, тогда нам надо его остановить.

— Согласен.

— И что ты предлагаешь?

— Именно поэтому я и приехал. Я хочу, чтобы твой триумф состоялся прямо перед выборами.

— Для чего?

— Для своего триумфального шествия ты приведешь в Рим несколько тысяч ветеранов со всей Италии?

— Естественно.

— И ты будешь всячески развлекать их и даже наградишь в честь своего триумфа?

— Конечно.

— Кого же они послушают, когда встанет вопрос, за кого голосовать?

— Хочу надеяться, что меня.

— И в этом случае я точно знаю кандидата, за которого они должны проголосовать.

— Уверен, что знаешь, — на лице Лукулла появилась циничная улыбка. — За твоего старинного союзника Сервия.

— Нет-нет. Не за него. Этот бедняга не имеет ни единого шанса. Нет, я думаю о твоем старом легате — бывшем командире твоих ветеранов — Луции Мурене.

Хотя я и был привычен к непредсказуемости стратагем Цицерона, мне никогда не приходило в голову, что он так легко может сдать Сервия. На какую-то секунду я не поверил в то, что услышал. Лукулл был удивлен не менее меня.

— Я думал, что Сервий один из твоих ближайших друзей.

— Речь идет о Римской республике, а не о кружке близких друзей. Сердце заставляет меня голосовать за Сервия, но мой мозг говорит мне, что он не сможет победить Катилину. В то время как Мурена, с твоей поддержкой, имеет все шансы на успех.

— У меня проблема с Муреной. Его ближайший помощник в Галлии — мой бывший шурин, этот монстр, имя которого мне так неприятно, что я не хочу пачкать рот, произнося его, — скривился Лукулл.

— Ну что же, тогда его вместо тебя произнесу я. Мне тоже не очень нравится Клавдий. Но в политике не всегда удается самому выбирать даже врагов, не говоря уже о друзьях. Для того чтобы спасти Республику, мне приходится отказаться от старого и надежного компаньона. Чтобы спасти Республику, ты должен будешь обнять своего злейшего врага. — Он наклонился через стол и тихо добавил: — Это политика, император. И если в один прекрасный день у нас не хватит сил, чтобы ею заниматься, то нам лучше уйти и заняться разведением рыб.

Мне показалось, что на этот раз он перегнул палку. Лукулл отбросил салфетку и разразился руганью, смыслом которой было то, что он не позволит шантажом заставить себя отказаться от принципов. Но, как всегда, Цицерон оказался прав. Он позволил Лукуллу высказаться, а после того, как тот закончил, ничего ему не ответил, а просто сидел, глядя на залив и потягивая вино. Так продолжалось очень долго. От луны по водам залива тянулась серебряная дорожка. Наконец, с трудом подавляя гнев, Лукулл сказал, что полагает, что Мурена может стать неплохим консулом, если будет прислушиваться к советам старших. Однако Цицерон должен поднять вопрос о триумфе перед Сенатом сразу после окончания каникул.

Ни один из собеседников не был расположен продолжать беседу, и мы рано разошлись по комнатам. Не успел я прийти в свою, как раздался стук в дверь. Я открыл ее и увидел Агату. Она молча вошла. Я думал, что девушку послал управляющий Лукулла, и сказал ей, что это совсем не обязательно, но, залезая в мою кровать, Агата уверила меня, что это был ее собственный выбор. Я присоединился к ней. Между ласками мы разговаривали, и она немного рассказала мне о себе: как ее родителей, теперь уже мертвых, привели с востока в качестве рабов, что она смутно помнила деревню в Греции, где они жили. Сначала Агата работала на кухне, а потом стала прислуживать гостям императора. Через какое-то время, когда она состарится, ее опять отправят на кухню, если ей повезет, а если нет, то в поле, где она рано умрет. Служанка говорила об этом без тени жалости к себе, как будто описывала жизнь собаки или кошки. Я подумал, что Катон лишь называет себя стоиком, а эта девочка действительно была им. Она просто улыбалась своей судьбе, защищенная чувством собственного достоинства. Я сказал ей об этом, и Агата рассмеялась.

— Послушай, Тирон, — сказала она, протягивая ко мне руки, — хватит о грустном. Вот моя философия: наслаждайся короткими моментами счастья, которое посылают тебе боги, потому что только в такие моменты мужчины и женщины не одиноки.

На рассвете, когда я проснулся, девушки уже не было.

Я удивил тебя, мой читатель… Помню, я и сам был удивлен. После стольких лет воздержания я перестал даже думать о таких вещах и оставил их поэтам: «Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость…»[29] — Одно дело было знать эти слова, другое — понять их смысл.

Я надеялся, что мы задержимся хоты бы еще на одну ночь, но наутро Цицерон приказал отправляться. Тайна была абсолютно необходима для наших планов, и чем дольше хозяин оставался в Мицениуме, тем больше боялся, что его узнают. Поэтому, после короткого заключительного разговора с Лукуллом, мы отправились назад в нашем закрытом возке. Когда мы спускались к прибрежной дороге, я смотрел назад, на дом. Было видно много рабов, которые работали в саду и передвигались по громадной вилле, готовя ее к еще одному восхитительному весеннему дню. Цицерон тоже смотрел назад.

— Они кичатся своим богатством, — пробормотал он, — а потом удивляются, почему их так ненавидят. И если Лукулл, который так и не разбил Митридата, смог получить такие огромные богатства, то можешь себе представить, как богат Помпей?

Я не мог и не хотел. Мне от этого становилось физически плохо. Никогда раньше процесс бездумного накопления богатства ради богатства не казался мне таким омерзительным, как после того, как мы посетили этот дом, исчезавший за нами в голубой дымке.

Теперь, когда он определился со стратегией, Цицерону не терпелось вернуться в Рим. По его мнению, каникулы закончились. Приехав к вечеру на свою приморскую виллу, хозяин отдохнул там ночь и с первыми лучами рассвета отправился в Рим. Если Теренция и была обижена таким пренебрежением к себе и к детям, то не подала виду. Она понимала, что без них консул будет двигаться гораздо быстрее. К апрельским идам мы вернулись в Рим, и Цицерон сразу же принялся наводить тайные мосты с Муреной. Губернатор все еще находился в Дальней Галлии, но оказалось, что он направил своего лейтенанта Клавдия для подготовки его предвыборной кампании. Цицерон долго размышлял, что делать, потому что не доверял Клавдию и не хотел, чтобы Цезарь и Катилина узнали бы о его планах. Поэтому он не мог открыто появиться в доме молодого человека и решил выйти на него через его шурина, авгура Метелла Целера, а это привело к незабываемой встрече.

Целер жил на Палатинском холме, недалеко от Катулла, на улице, дома на которой смотрели прямо на Форум. Цицерон решил, что визит консула к претору никого не удивит. Но когда мы вошли в усадьбу, выяснилось, что хозяин дома на охоте. В доме присутствовала только его жена, и она вышла поприветствовать нас в сопровождении нескольких служанок. Насколько я знаю, это был первый раз, когда Цицерон встретился с Клодией, и она произвела на него колоссальное впечатление своей красотой и умом. Ей было около тридцати, и она была известна своими громадными карими глазами с длинными ресницами; «женщина с коровьими глазами», называл ее Цицерон впоследствии. Этими глазами она искусно пользовалась, бросая на мужчин долгие призывные взгляды. У нее был выразительный рот и ласкающий голос, предназначенный, казалось, для сплетен. Как и ее брат, Клодия говорила с модным «городским» акцентом. Но мужчину, который хотел бы узнать ее поближе, ждало разочарование: в одну секунду она могла превратиться в настоящего «Клавдия» — жесткого, безжалостного и грубого. Щеголь по имени Фетий, который пытался ее соблазнить, распространил о ней хорошую шутку: in triclinio Соа, in cubiculo nola (мягко стелет, да жестко спать). После этого двое ее старинных поклонников, Камуртий и Цезерний, отомстили ему от ее имени: они сильно избили его, а затем, чтобы сделать свой поступок похожим на преступление, изнасиловали до полусмерти.

Любой решил бы, что эта часть жизни была абсолютно чужда Цицерону, однако часть его — одна четверть — всегда тянулась к извращениям и из ряда вон выходящим поступкам, тогда как три четверти его выступали в Сенате против аморальности. Наверное, это было свойство характера самого консула: он всегда любил компанию театральных актеров. Ему также нравились мужчины и женщины, которые не были скучны, а никто не мог назвать Клодию скучной.

В любом случае, было видно, что они довольны встречей друг с другом. Когда Клодия, с одним из ее фирменных взглядов, с придыханием спросила, что она может сделать для него в доме своего мужа, он честно ответил ей, что хотел бы увидеть ее брата.

— Аппия или Гая? — спросила она, полагая, что ему нужен один из старших, каждый из которых не уступал другому в упрямстве, амбициозности и отсутствии чувства юмора.

— Ни того, ни другого. Я хочу переговорить с Публием.

— С Публием? Испорченный мальчишка. Он мой любимец.

Она немедленно послала раба, чтобы тот разыскал его в игорном или публичном доме, где в настоящий момент была его берлога. Ожидая его появления, Клодия показывала Цицерону маски предков Целера, которые носили титул консула. Я скромно удалился в тень, поэтому не мог слышать, о чем они говорили в атриуме, но я слышал их смех и понял, что причиной их веселья были застывшие восковые маски поколений Метеллов, которые были знамениты — надо признать — за свою глупость.

Наконец появился Клавдий, который, войдя в дом, поклонился Цицерону низким, но, как мне показалось, издевательским поклоном. Затем нежно поцеловал свою сестру прямо в губы и встал рядом с ней, положив руку ей на талию. Клавдий пробыл в Галлии больше года, но совсем не изменился. Он был красив женской красотой, с густыми светлыми кудрями, свободными одеждами и небрежным, снисходительным взглядом. До сегодняшнего дня я так и не могу решить, были ли они с Клодией любовниками или им просто нравилось шокировать уважаемое общество. Но позже я узнал, что Клавдий вел себя так со всеми тремя своими сестрами, и именно поэтому Лукулл легко поверил слухам об инцесте.

Однако если Цицерон и был шокирован, то он ничем себя не выдал. Виновато улыбнувшись Клодии, он спросил, позволит ли она ему поговорить с ее братом наедине.

— Ну хорошо, хорошо, — ответила она с притворным недовольством. — Но учти, что я очень ревнива. — Сказав это, она долго и призывно пожимала руку консула, прежде чем скрыться в глубине дома.

Цицерон и Клавдий обменялись несколькими любезностями относительно Дальней Галлии, поговорили об опасностях перехода через Альпы, и, наконец, Цицерон спросил:

— Скажи мне, Клавдий, правда ли, что твой командир Мурена собирается избираться консулом?

— Это правда.

— Именно это мне и говорили. Должен признаться, что меня это несколько удивило. Каким образом он, по-твоему, может победить?

— Легко. Существует много способов.

— Правда? Назови хоть один.

— Ну, например, людская благодарность: люди помнят, какие игры он устроил перед тем, как стал претором.

— Прежде чем его выбрали претором? Мальчик, это было три года назад. В политике три года — это вечность. С глаз долой, из сердца вон, как говорят у нас в Риме. Я еще раз спрашиваю, где вы планируете набирать голоса?

— Думаю, многие его поддержат. — Клавдий продолжал улыбаться.

— Почему? Патриции будут голосовать за Силана и Сервия. Популяры — за Силана и Катилину. Кто же будет голосовать за Мурену?

— Дай нам время, консул. Кампания еще не началась.

— Кампания начинается сразу же, как только заканчивается предыдущая. Ты должен был заниматься ею весь год. А кто же сейчас будет заниматься агитацией?

— Я.

— Ты?

Цицерон произнес это с таким презрением, что я невольно моргнул, и даже невероятная самоуверенность Клавдия, казалось, поколебалась.

— У меня есть опыт, — сказал он.

— Какой опыт? Ты даже не член Сената.

— Ну и что, Тартар тебя забери? Зачем ты вообще ко мне пришел, если уверен, что мы проиграем?

— А кто говорит о проигрыше? — Увидев ярость на его лице, Цицерон рассмеялся. — Разве я так сказал? Молодой человек, — продолжил он, положив руку на плечо Клавдию, — я знаю кое-что о том, как выигрываются избирательные кампании, и хочу сказать тебе вот что: у вас есть все шансы для того, чтобы победить, но только в том случае, если ты будешь делать то, что я тебе скажу. И надо просыпаться, пока не стало слишком поздно. Именно поэтому я и хотел увидеть тебя.

Сказав так, он стал прогуливаться с Клавдием по атриуму, рассказывая ему свой план, а я шел за ними и записывал его указания.

VII

Цицерон рассказал о том, что собирается поставить вопрос Лукуллова триумфа на голосование только самым доверенным сенаторам — таким, как его брат Квинт, бывший консул Писул, преторы Помптин и Флакк; таким друзьям, как Галлий, Марцеллин и старший Фругий, и лидерам патрициев Гортензию, Катуллу и Изаурику. Те, в свою очередь, посвятили в план остальных. Сенаторы поклялись хранить тайну в абсолютном секрете, и им было сказано, в какой день они должны были быть на заседании. Они были предупреждены, что не должны покидать заседания, что бы ни случилось, до того момента, пока оно не будет объявлено закрытым. Гибриде Цицерон ничего не сказал.

В назначенный день в Сенате собралось необычное количество сенаторов. Старые члены, которые уже давно не посещали заседаний, прибыли в здание, и я видел, что Цезарь нутром почуял какую-то угрозу. В таких случаях у него была привычка закидывать голову, с шумом втягивать воздух и подозрительно оглядываться (именно так он вел себя в тот день, когда его убили). Но Цицерон все очень искусно организовал. Обсуждался исключительно скучный закон, который ограничивал право сенаторов списывать за счет государства расходы на неофициальные визиты в провинции. Это был пример именно того закона, который позволяет любому идиоту, который пришел в политику, публично высказать свое мнение; Цицерон набрал таких дураков целую скамейку и пообещал, что они смогут говорить без ограничения времени. В тот момент, когда он огласил этот регламент, некоторые из сенаторов встали, чтобы покинуть зал заседаний, а после часа выступления Корнифия — жуткого оратора, даже в свои лучшие годы, — зал быстро опустел. Некоторые из наших сторонников притворились, что тоже уходят, однако они расположились на улице недалеко от Сената. Наконец даже Цезарь потерял терпение и удалился вместе с Катилиной.

Цицерон еще немного подождал, а потом встал и сказал, что он получил новую инициативу, которую хотел бы предложить Сенату. Он дал слово брату Лукулла Марку, а тот, в свою очередь, зачитал письмо великого полководца, в котором тот просил Сенат дать ему триумф перед выборами. Цицерон отметил, что Лукулл достаточно долго ждал своей награды, поэтому он ставит вопрос на голосование. К этому времени скамьи патрициев были опять полны, так как вернулись те, кто находился неподалеку. На скамьях же популяров не было практически никого. Посыльный помчался за Цезарем. В это время все, кто был за триумф Лукулла, окружили его брата, и их пересчитали по головам. Цицерон объявил, что предложение прошло 120 голосами против 16, и официально закрыл заседание. Он вышел из здания, окруженный ликторами, как раз в тот момент, когда перед дверью показались Цезарь и Катилина. Они, по-видимому, поняли, что их обвели вокруг пальца и они проиграли что-то серьезное, но им потребовалась пара часов, чтобы оценить потерю. А пока они только отступили в сторону и позволили консулу пройти. Это был роскошный момент, и за обедом тем вечером Цицерон несколько раз возвращался к нему.

Проблемы в Сенате начались на следующий день. Естественно, что скамьи популяров были полны, а само заседание превратилось в полную неразбериху. К этому времени Красс, Цезарь и Катилина поняли, чего добивался Цицерон; один за другим они поднимались с требованием повторить голосование. Но Цицерон не поддавался. Он подтвердил, что решение было принято при достаточном кворуме, Лукулл заслуживает своего триумфа, а люди нуждаются в представлении, которое подымет им настроение; поэтому он считает, что вопрос исчерпан. Однако Катилина отказался сесть и продолжал требовать повторного голосования. Цицерон спокойно попытался перейти к закону о расходах на поездки. Но так как шум не прекращался, я подумал, что ему придется приостановить заседание. Однако Катилина все еще не полностью оставил идею победить в будке для голосования, а не с помощью оружия, и он понимал, что консул был прав в одном: простым жителям всегда нравятся триумфы, и они не поймут, почему обещанный вчера триумф сегодня у них вдруг отбирается. В последний момент он плюхнулся на переднюю скамью, ударив кулаком по сиденью в злобе и отчаянии. Таким образом, все успокоились: Лукулл получит свой день славы в Риме.

В тот же вечер к Цицерону пришел Сервий. Он резко отказался от предложенного вина и потребовал сказать ему, верны ли слухи.

— Какие слухи?

— Слухи о том, что ты отказался от меня и теперь поддерживаешь Мурену.

— Конечно, нет. Я буду голосовать за тебя и любому, кто меня спросит, посоветую сделать так же.

— А тогда почему ты решил уничтожить мои шансы, согласившись наполнить город легионерами Мурены на неделе выборов?

— Дата триумфа полностью зависит от триумфатора, то есть от Лукулла. — Ответ Цицерона был правдой с точки зрения закона, но совершенно не соответствовал действительности. — Ты уверен, что не хочешь выпить?

— Ты что, действительно считаешь меня глупцом? — Согнутую фигуру Сервия распирали эмоции. — Это же ничем не прикрытый подкуп. И я честно предупреждаю тебя, консул: я предложу Сенату закон, который сделает противозаконными любые банкеты или празднества, проводимые кандидатами или их доверенными лицами накануне выборов.

— Послушай, Сервий. Позволь, я дам тебе маленький совет. Деньги, игры и другие развлечения всегда были частью предвыборной кампании, ею они и останутся. Ты не можешь просто сидеть и ждать, когда люди за тебя проголосуют. Ты должен устраивать представление. Проследи, чтобы тебя везде сопровождала большая группа твоих сторонников. Потрать немного денег, ведь ты можешь себе это позволить.

— Это называется подкупом избирателей.

— Нет, это называется подогреванием их интереса. Помни, что большинство избирателей — бедняки. Они должны знать, что их голос имеет свою цену и «большой» человек готов платить за их поддержку, хотя бы и раз в году. Потому что это все, что у них есть.

— Цицерон, ты меня поражаешь. Я никогда не ожидал, что римский консул скажет подобное. Власть полностью разложила тебя. Я представлю свой закон завтра. Катон меня поддержит, и я надеюсь на твою поддержку — иначе страна сделает выводы.

— Вот он, типичный Сервий! Юрист, а не политик! Ты что, вправду не понимаешь? Если люди увидят, как ты собираешь компромат, вместо того чтобы вести предвыборную агитацию, они решать, что ты потерял уверенность в себе! А во время предвыборной кампании это самое страшное.

— Пусть думают, что хотят. Решать будут суды. Для этого они и существуют.

На этом они расстались. Сервий был прав в одном: Цицерон, как консул, не мог позволить, чтобы его заподозрили в поддержке подкупа. Он был вынужден поддержать закон об изменении порядка финансирования предвыборной кампании, который собирались внести Сервий и Катон.

Обычно предвыборная кампания продолжалась четыре недели, однако эта шла все восемь. Были потрачены невероятные средства. Патриции создали фонд в поддержку Силана, и каждый сделал свой взнос. Катилина получил финансовую поддержку от Красса. Лукулл выделил один миллион сестерций Мурене. Только Сервий демонстративно не тратил ничего, а ходил с вытянутым лицом вместе с Катоном в сопровождении группы секретарей, которые фиксировали каждое нарушение в расходовании средств. Рим постепенно заполнялся ветеранами Мурены, которые разбили лагерь на Марсовом поле. Там они находились днем, а вечером появлялись в городе, совершая набеги на таверны и публичные дома. Катилина ответил вызовом своих сторонников с северо-запада, из Этрурии. Злобные и отчаянные, они появились из девственных лесов и болот этого беднейшего региона: бывшие легионеры, бандиты и пастухи. Публий Корнелий Сулла, племянник бывшего диктатора, который поддерживал Катилину, заплатил за гладиаторов, которые пришли якобы развлекать, но в основном для того, чтобы запугивать. Во главе этой банды профессионалов и любителей стоял бывший центурион Гай Манлий, который тренировал их в полях напротив Марсова поля. Между двумя группами начались ужасные стычки. Кого-то забивали дубинками, кто-то тонул. Когда в Сенате Катон обвинил Катилину в организации этих беспорядков, тот медленно поднялся на ноги.

— Если разожжен костер, который угрожает моему благополучию, я не стану заливать его водой — я его просто уничтожу.

Повисла тишина, однако, когда смысл этих слов дошел до присутствовавших, в зале раздались возгласы: «Слушайте, слушайте!» — потому что это был первый раз, когда Катилина публично намекнул, что готов к применению силы. Я стенографировал дебаты, сидя на своем обычном месте, ниже и левее от Цицерона, который восседал в своем курульном кресле. Сразу же разглядев свой шанс, он встал и поднял руку, требуя тишины:

— Граждане, все это очень серьезно. Мы должны хорошо понимать значение того, что мы только что услышали. Клерк, прочитай собранию слова Сергия Катилины.

Я даже не успел испугаться, когда в первый и последний раз обратился к Сенату Римской республики:

— Если разожжен костер, который угрожает моему благополучию, я не стану заливать его водой, а просто уничтожу его.

Я произнес это как можно громче и быстро сел. Мое сердце билось так, что, казалось, сотрясалось все мое тело. Катилина, все еще стоя на ногах и склонив голову набок, смотрел на Цицерона с выражением, которое я едва могу описать: в нем были высокомерие, презрение, неприкрытая ненависть и, может быть, даже немного страха. Это была смесь чувств, которые могут заставить отчаянного человека совершать отчаянные поступки. Цицерон, сделав свое замечание, махнул Катону, чтобы тот продолжал. Только я был достаточно близко к нему, чтобы увидеть, как дрожали его руки.

— Слово все еще принадлежит Марку Катону, — произнес он.

В тотвечер Цицерон попросил Теренцию переговорить с нашим информатором, любовницей Курия, и попытаться выяснить, что конкретно Катилина имел в виду.

— Скорее всего, он понял, что проиграет, и это делает его опасным. Он может спланировать нарушение голосования. «Уничтожу»? Попробуй узнать, может быть, она знает, почему он использовал именно это слово.

Триумф Лукулла должен был состояться на следующий день, и, естественно, Квинт боялся за безопасность Цицерона. Но поделать ничего было нельзя. Изменить путь шествия было невозможно, потому что он определялся древней традицией. Толпы будут многочисленны, и убийце будет легко воткнуть длинный меч в консула, а затем скрыться в толпе.

— Это всегда так, — сказал Цицерон. — Если человек решил тебя убить, он это сделает. Особенно если при этом не боится умереть. Нам придется положиться на волю Провидения.

— И на братьев Секстов, — добавил Квинт.

Ранним утром следующего дня Цицерон вывел весь Сенат на Марсово поле к вилле Публика, где Лукулл расположился перед своим въездом в город, окруженный палатками своих ветеранов. С высокомерием, характерным для него, Лукулл заставил сенаторов подождать его некоторое время, а когда он, наконец, появился, полководец был одет в одежду из золота, а лицо его было выкрашено красной краской. Цицерон зачитал официальное решение Сената, а затем передал ему лавровый венок. Лукулл высоко поднял его и медленно повернулся на 360 градусов, под приветственные крики ветеранов, а затем водрузил венок на голову. Поскольку я теперь считался сотрудником казначейства, я занял свое место в процессии, после магистратов и сенаторов, но перед военными трофеями и пленниками: несколькими родственниками Митридата, младшими придворными и его генералами. Мы вошли в Рим через Триумфальную арку, и главное, что осталось у меня в памяти, была удушающая летняя жара и искаженные криками лица людей, толпящихся вдоль нашего пути. В воздухе висел резкий запах быков и мулов, которые тащили повозки, груженные золотом и предметами искусства. Мычание животных смешивалось с криками зевак, а где-то далеко за нами, как отдаленный гром, раздавалась железная поступь легионеров. Должен сказать, что атмосфера была довольно неприятной — весь город провонял запахом животных и походил на настоящий виварий. Эта вонь преследовала нас, даже когда мы прошли через Большой цирк, поднялись по виа Сакра до Форума и остановились там, ожидая остальную процессию. У входа в государственную тюрьму стоял палач, окруженный своими помощниками. Он был мясником и выглядел как мясник — приземистый и широкий в своем кожаном переднике. Здесь толпа была самой густой. Как всегда, людей притягивала близость смерти. Несчастные пленники, скованные за шею друг с другом, с лицами, красными от солнечных лучей, под которые они попали после нескольких лет, проведенных в темноте, отводились один за другим помощниками палача в здание, где их душили. К счастью, это делалось не на виду у толпы, однако я видел, как Цицерон, разговаривая с Гибридой, старался не смотреть в ту сторону. В нескольких шагах от него Катилина наблюдал за действиями первого консула с каким-то похотливым выражением лица.

Это мои основные воспоминания, касающиеся того триумфа. Могу добавить только, что когда Лукулл в своей колеснице ехал по Форуму, его на лощади сопровождал Мурена, прибывший наконец в Рим, оставив провинцию на своего брата. Толпа встретила его овацией. Кандидат в консулы выглядел как оживший портрет героя войны, в блестящем панцире и с развевающимся пурпурным плюмажем. Он все еще производил впечатление, хотя уже давно не участвовал в сражениях и слегка отяжелел в своей Галлии. Оба мужчины спешились и стали взбираться по ступеням к Капитолию, где их уже ждал Цезарь с остальными жрецами. Впереди шел, конечно, Лукулл, но его легат отставал всего на пару шагов, и я восхитился гением Цицерона, который организовал такую роскошную предвыборную рекламу Мурене. Каждый ветеран получил по девятьсот пятьдесят драхм (что равнялось их четырехлетнему заработку), а затем жителям города и пригородов был предложен роскошный банкет.

— Если Мурена после этого не победит, — сказал Цицерон, — то ему останется только убить себя.

На следующий день народная ассамблея проголосовала за закон Сервия и Катона. Когда Цицерон вернулся домой, его встретила Теренция. Ее белое как мел лицо тряслось, но голос был спокоен. Она только что вернулась из храма Доброй Богини с ужасными новостями. Цицерон должен быть мужественным. Ее подруга, благородная женщина, которая пришла, чтобы предупредить его о надвигающейся опасности, сегодня утром была найдена мертвой на задней аллее своего дома. Ее голова была размозжена молотком, горло разрезано, а внутренности удалены.

Придя в себя от шока, Цицерон немедленно призвал Квинта и Аттика. Они явились и с ужасом выслушали его рассказ. Их первой заботой была безопасность консула. Решили, что в доме будут постоянно находиться двое мужчин, которые ночью станут охранять нижние покои. Днем его все время будет сопровождать охрана. Он все время будет менять дорогу, по которой ходит в Сенат. Для охраны входной двери будет куплена свирепая собака.

— И сколько же я должен буду жить, как узник? Пока не умру?

— Нет, — ответила Теренция, еще раз демонстрируя свою уникальную способность смотреть прямо в корень вопроса. — До тех пор, пока не умрет Катилина. Пока он в Риме, покоя тебе не будет.

Хозяин понял, что она права, и неохотно дал свое согласие. Аттик послал гонца к всадникам.

— Но почему он убил ее? — громко спрашивал Цицерон. — Если он подозревал, что она мой шпион, то почему просто не предупредил Курия, чтобы тот держал язык за зубами в ее присутствии?

— Потому, — ответил Квинт, — что ему нравится убивать.

Цицерон ненадолго задумался, а потом обратился ко мне:

— Пошли ликтора за Курием. Пусть скажет ему, что я хочу немедленно видеть его.

— Ты хочешь пригласить в дом члена заговора против самого себя? — воскликнул Квинт. — Ты сошел с ума!

— Я буду не один. Вы останетесь рядом. Возможно, что он и не придет. Но если придет, то мы сможем хоть что-то узнать. — Он посмотрел на наши встревоженные лица. — У кого-то есть лучшее предложение?

Такового не было, и я отправился к ликторам, которые играли в кости в углу атриума. Я приказал самому молодому из них привести Курия.

Это был один из тех бесконечных жарких летних дней, когда кажется, что солнце вообще никогда не зайдет, и я помню, как было тихо — пылинки неподвижно висели в солнечных лучах. В такие вечера, когда единственными звуками являются чириканье птиц и писк москитов, Рим кажется самым древним местом на земле: таким же древним, как сама Земля, и совершенно не подвластным времени. Невозможно было поверить, что в это самое время в Сенате — сердце Рима — действовали силы, могущие уничтожить его. Мы молча сидели вокруг стола, слишком напряженные, чтобы есть поданные кушанья. Появились дополнительные телохранители, вызванные Аттиком, и расположились в вестибюле. Через пару часов, когда на город спустились сумерки, а рабы стали зажигать свечи, я решил, что Курия или не нашли, или он отказался прийти. Но вот входная дверь открылась и захлопнулась, а в комнате появился ликтор в сопровождении сенатора, который подозрительно обвел взглядом присутствовавших — сначала Цицерона, затем Аттика, Квинта, Теренцию и меня. Затем он опять посмотрел на Цицерона. Курий хорошо выглядел, это надо было признать. Его грехом были азартные игры, а не пьянство: мне кажется, что метание костей не оставляет таких следов на лице человека, как пьянство.

— Ну что же, Курий, — тихо сказал Цицерон. — То, что произошло — ужасно.

— Я буду говорить только с тобой. Один на один.

— Один на один? Боги свидетели, что ты будешь говорить в присутствии всех жителей Рима, если я тебе прикажу! Это ты убил ее?

— Будь ты проклят, Цицерон, — выругался Курий и бросился на консула, однако Квинт мгновенно заблокировал его.

— Спокойнее, сенатор, — предупредил он.

— Это ты убил ее? — повторил свой вопрос Цицерон.

— Нет!

— Но ты знаешь, кто это сделал?

— Знаю! Ты это сделал! — Курий попытался отбросить Квинта, но брат Цицерона был старым солдатом и легко остановил его. — Это ты, ублюдок, убил ее! — закричал он опять, пытаясь вырваться из рук Квинта. — Убил ее, сделав своим шпионом!

— За это я готов ответить, — проговорил Цицерон, холодно глядя на мужчину. — А ты готов?

Курий пробормотал что-то неразборчивое, вырвался из рук Квинта и отвернулся.

— Катилина знает, что ты здесь?

Курий покачал головой.

— Уже хорошо. А теперь послушай меня. Я предлагаю тебе шанс, если у тебя хватит мозгов им воспользоваться. Ты вверил свою судьбу сумасшедшему. Если раньше ты этого не знал, то теперь пора это понять. Как Катилина узнал, что она была у меня?

Опять Курий пробормотал что-то непонятное. Цицерон приложил ладонь к уху.

— Что, что ты сказал?

— Потому что я ему сказал. — Курий смотрел на Цицерона глазами, полными слез. Он ударил себя в грудь. — Она сказала мне, а я — ему! — Он продолжал сильно ударять себя в грудь — так некоторые восточные жрецы оказывают уважение умершим.

— Я должен знать все. Ты меня понимаешь? Мне нужны имена, адреса, планы, даты. Я должен знать, кто и где нанесет мне удар. Если ты мне этого не скажешь, то совершишь государственную измену.

— И совершу предательство, если скажу.

— Предательство зла есть благодеяние, — Цицерон поднялся на ноги, положил руки на плечи Курия и жестко посмотрел ему в лицо. — Когда твоя женщина пришла ко мне, она беспокоилась и о моей, и о твоей безопасности. Она заставила меня поклясться жизнью моих детей, что я обеспечу тебе неприкосновенность, если заговор будет раскрыт. Подумай о ней, Курий. Подумай, как она лежит там — красивая, смелая и мертвая. Будь достоин ее любви и памяти, действуй так, как она этого хотела.

Курий рыдал. Я тоже еле сдерживал слезы, представляя себе грустную картину, нарисованную Цицероном: эта картина и обещание неприкосновенности сделали свое дело. Когда Курий пришел в себя, он дал обещание сообщить Цицерону, как только что-то узнает о планах Катилины. Таким образом, тонкий ручеек информации не прервался.

Ждать пришлось недолго.

Следующий день являлся кануном выборов, а Цицерон должен был председательствовать в Сенате. Однако из-за угрозы нападения ему пришлось добираться до Сената кружным путем — вокруг Эсквилинского холма и вниз, по виа Сакра. Времени на это ушло в два раза больше обычного, и был уже полдень, когда мы появились в Сенате. Его курульное кресло поставили около входной двери, и он сидел в тенечке, читая корреспонденцию, окруженный своими ликторами в ожидании авгуров. Несколько сенаторов спросили его, знает ли он, что утром сказал Катилина? По всей видимости, он выступил перед своими сторонниками у себя дома, будучи очень возбужденным. Цицерон ответил отрицательно и послал меня выяснить, в чем дело. Я прошел по сенакулуму[30] и переговорил с несколькими сенаторами, с которыми у меня сложились дружеские отношения. Весь зал гудел от слухов. Некоторые говорили, что Катилина призвал к убийству богатейших жителей Рима, другие — что он призвал к восстанию. Я записал несколько предположений и уже собирался вернуться к Цицерону, когда Курий протиснулся мимо меня и незаметно сунул мне в руку записку. Он был болезненно бледен от ужаса.

— Передай это консулу, — прошептал он мне, и, прежде чем я смог ответить, исчез.

Я оглянулся. Более ста сенаторов разговаривали, разбившись на небольшие группки. Насколько я мог судить, никто не заметил нашего контакта.

Я поспешно вернулся к Цицерону и передал ему записку. Нагнувшись к его уху, сказал, что это от Курия…

Он развернул ее, прочитал — и его лицо напряглось. В записке было написано, что его собираются убить завтра, во время голосования. Именно в этот момент появились авгуры и провозгласили, что предзнаменования были благоприятными.

— Вы в этом уверены? — спросил Цицерон мрачным тоном.

Они торжественно подтвердили свое предсказание.

Я видел, как в уме хозяин просчитывает свой следующий ход. Наконец он встал, знаком показал ликторам, что те должны забрать его кресло, и прошел вслед за ними в прохладу зала заседаний. Сенаторы последовали за ним.

— Мы знаем, что Катилина действительно сказал этим утром?

— Не в подробностях.

Пока мы шли по проходу, хозяин тихо сказал мне:

— Боюсь, что эта опасность реальна. Если подумать, то они точно знают, где я буду завтра — на Марсовом поле, наблюдая за голосованием. И меня будут окружать тысячи людей. Для десяти-двадцати вооруженных преступников будет несложно пробиться сквозь толпу и убить меня.

К этому моменту мы подошли к подиуму, на который консул поднялся, повернувшись лицом к аудитории, и спросил меня:

— Квинт здесь?

— Нет, он ведет агитацию.

Действительно, многие сенаторы отсутствовали. Все кандидаты в консулы и большинство кандидатов в трибуны и преторы, включая Квинта и Цезаря, решили посвятить день встречам с избирателями, а не государственным делам. Только Катон был на своем месте, изучая материалы казначейства. Цицерон состроил гримасу и смял записку Курия в руке. Так он стоял несколько минут, пока не понял, что сенаторы внимательно наблюдают за ним.

— Граждане, — объявил он. — Мне только что доложили о многочисленном и разветвленном заговоре против Республики, который включает в себя и убийство первого консула. — Аудитория вздохнула. — Для того чтобы эта информация могла быть проверена и обсуждена, я предлагаю отложить начало завтрашнего голосования до того момента, когда мы сможем четко оценить опасность. Есть возражения?

В последовавшем за этим возбужденном шепоте невозможно было ничего разобрать.

— В таком случае заседания объявляется закрытым до рассвета завтрашнего дня. — С этими словами Цицерон спустился в зал, сопровождаемый ликторами.

В Риме наступил период замешательства. Цицерон направился прямо домой и занялся выяснением того, что точно сказал Катилина, — рассылал клерков и посыльных к потенциальным информаторам. Мне было велено привести Курия из его дома на Авентинском холме. Сначала его слуга отказался впустить меня — сенатор никого не принимает, объяснил он мне, — но я приказал сообщить, что прибыл от Цицерона, и меня впустили. Курий находился в состоянии нервного срыва: он разрывался между страхом перед Катилиной и страхом быть обвиненным в убийстве консула. Сенатор наотрез отказался пойти со мной и встретиться с Цицероном лично — все это было слишком опасно. С большим трудом мне удалось заставить Курия рассказать об утренней встрече в доме Катилины.

Он рассказал, что там присутствовали все сторонники Катилины: одиннадцать сенаторов, включая его самого, полдюжины всадников, из которых он назвал Нобилора, Статилиса, Капита и Корнелия, а также бывший центурион Манлий и десятки мятежников из Рима и со всей Италии. Сцена была очень драматичной. Дом абсолютно пуст — Катилина был банкротом, и дом заложили. В нем оставался только серебряный орел, который когда-то был личным штандартом консула Мария в тот период, когда он выступил против патрициев. Что же касается того, что сказал Катилина, то, по рассказам Курия, это звучало следующим образом (я записывал под его диктовку):

— Друзья, с того момента, как Рим освободился от царей, им управляет кучка влиятельных олигархов, которые все контролируют: государственные учреждения, землю, армию, налоги и наши заморские провинции. А все мы, как бы мы ни старались, для них просто толпа ничтожеств. Даже те из нас, кто высок по рождению, вынуждены кланяться и пресмыкаться перед людьми, которые в нормальном государстве смотрели бы на нас снизу вверх. Вы знаете, кого я имею в виду. Все влияние, сила, богатство и само государство в их руках; все, что осталось нам, — это опасности, поражения, суды и нищета. И как долго, мои храбрые друзья, мы будем все это терпеть? Не лучше ли смело погибнуть в битве, чем влачить жалкое существование в качестве игрушек для тщеславия этих людей? Но погибать нам необязательно. Мы молоды и тверды сердцем, в то время как наши враги развращены своей роскошью и ослаблены годами. Они объединяют по три-четыре здания, чтобы в них жить, тогда как у нас нет места, которое мы могли бы назвать своим домом. У них картины, статуи и рыбные пруды, а у нас — нищета и долги. Впереди нас ждет только страдание. Просыпайтесь же! У нас есть шанс завоевать честь и славу! Используйте меня так, как вы хотите: или как командира, или как солдата, стоящего с вами в одной шеренге, — и помните о той военной добыче, которую вы сможете завоевать в этой борьбе и которая будет вашей, если я стану консулом. Откажитесь быть рабами! Будьте хозяевами! И давайте, наконец, покажем миру, что мы мужчины!

Так, или почти так, звучала речь Катилины. После того, как он произнес ее, бунтовщик удалился во внутренние покои, чтобы переговорить со своими самыми близкими сторонниками, включая Курия. Здесь, за плотно закрытой дверью, Катилина напомнил им об их клятве на крови и заявил, что настал час атаки. Было предложено убить Цицерона на следующий день, на Марсовом поле, во время голосования. Курий утверждал, что присутствовал только на части этой дискуссии, а потом выскользнул из комнаты, чтобы предупредить Цицерона. Он отказался дать письменные показания под присягой. Предатель настаивал на том, что не выступит в качестве свидетеля. Его имя не должно упоминаться ни под каким видом.

— Ты должен сказать консулу, что, если он вызовет меня, я буду все отрицать.

Когда я вернулся к дому Цицерона, входная дверь была забаррикадирована, и в нее впускались только те, кого знали в лицо и кому доверяли. Квинт и Аттик уже были в кабинете, когда я вошел туда. Я передал то, что сказал мне Курий, и показал запись речи Катилины.

— Ну, теперь он у меня в руках! — воскликнул Цицерон. — На этот раз он зашел слишком далеко.

Консул послал за лидерами сенатских фракций. За оставшееся время нас посетило их не меньше десятка, включая Гортензия и Катулла. Цицерон показывал им то, что сказал Катилина, вместе с анонимной запиской, предупреждавшей об убийстве. Но когда хозяин отказался открыть свой источник («я дал слово»), я увидел, что многие, особенно Катулл, который когда-то был большим другом Катилины, стали относиться к информации скептически. Расстроенный их реакцией, Цицерон стал терять уверенность в себе. В политике случаются моменты, так же как и в жизни, когда все, чтобы ты ни сделал, — плохо. И именно сейчас была такая ситуация. Проводить выборы, никому ничего не сказав, было сумасшествием. С другой стороны, их перенесение на более позднее время выглядело бы сейчас паникерством. Цицерон провел бессонную ночь, размышляя над тем, что должен сказать в Сенате утром. Эта ночь сказалась на нем. Он выглядел как человек, переживающий сильный стресс.

В то утро, когда Сенат возобновил работу, на скамьях не было ни одного свободного места. Знамения были изучены и двери открылись сразу после восхода солнца. И тем не менее уже чувствовалась летняя жара. Все ждали ответа на один вопрос: состоятся ли выборы консулов или нет? Снаружи Форум был полон жителей Рима, в основном сторонников Катилины, и их требования разрешить выборы, выкрикиваемые злыми голосами, были хорошо слышны в зале. За городскими стенами, на Марсовом поле, устанавливались овечьи загоны и урны для голосования. Когда Цицерон встал, я увидел Катилину, сидящего на первой скамейке, окруженного приятелями и, как всегда, абсолютно спокойного. Цезарь со скрещенными на груди руками располагался неподалеку.

— Граждане, — начал Цицерон. — Ни один консул не вмешается с легким сердцем в священный процесс выборов. Особенно это касается меня, который обязан всем, что у него есть, выбору народа Рима. Но вчера мне сообщили о заговоре, цель которого — нарушить этот священный ритуал; о заговоре, интриге, сговоре отчаявшихся людей, которые хотели воспользоваться суматохой дня голосования, чтобы убить вашего консула, вызвать хаос в городе и, воспользовавшись этим, захватить власть в стране. И этот недостойный план был разработан не где-то за границей, не в криминальном подполье, но в самом сердце нашего города, в доме Сергия Катилины.

Сенаторы молча выслушали, как Цицерон зачитал анонимную записку Курия («Ты будешь убит завтра, во время голосования») и речь Катилины («Как долго, мои храбрые друзья, мы будем терпеть…»), после чего абсолютно все глаза уставились на Катилину.

— После этого призыва к бунту, — закончил Цицерон, — Катилина удалился со своими соратниками, чтобы уже не в первый раз обсудить, как меня лучше убить. Вот все, что я знаю, граждане, и что я посчитал своим долгом рассказать вам для того, чтобы вы решили, что нам делать дальше.

Он сел. Через какую-то минуту раздался крик: «К ответу!», — и все стали скандировать, бросая эти слова в Катилину, как дротики: «К ответу! К ответу! К ответу!»

Катилина пожал плечами, слегка улыбнулся и поднялся на ноги. Он был мощным мужчиной; одного его физического присутствия было достаточно, чтобы в помещении воцарилась тишина.

— В те далекие времена, когда предки Цицерона спали с козами, или как там еще они удовлетворяли себя в тех горах, с которых он спустился… — Катилину прервал взрыв смеха, который донесся и из той части зала, где сидели Гортензий и Катулл; преступнику пришлось подождать, пока смех не стих. — Так вот, в те далекие времена, когда мои предки были консулами, а Республика была значительно моложе и более жизнеспособной, нами управляли воины, а не юристы. Наш многомудрый консул обвиняет меня в заговоре. Со своей стороны я считаю, что только хочу восстановить справедливость. Когда я смотрю на эту Республику, граждане, то вижу два тела: одно, — он указал на скамьи патрициев и Цицерона, который сидел не шевелясь, — слабое и с глупой головой. Другое, — он указал в сторону Форума за дверями, — сильное, но совсем без головы. Я знаю, какое тело мне нравится больше, и, пока я жив, у него всегда будет голова.

Когда я читаю эти слова сейчас, я не могу понять, почему Катилину не схватили и не обвинили в государственной измене там же, на месте. Но у него были могущественные защитники, и не успел он сесть, как Красс уже был на ногах. Да, Марк Лициний Красс — я мало уделил ему места на этих страницах, но позвольте мне исправиться. Этот охотник за завещаниями умирающих женщин, этот ростовщик, ссужающий деньги под ужасающие проценты, этот владелец трущоб, этот спекулянт и барахольщик, этот бывший консул, лысый, как яйцо, и крепкий, как кремень, — этот Красс мог быть, когда хотел, блестящим оратором, а в то июльское утро он очень старался.

— Простите мне мою бестолковость, коллеги, — сказал он, — может быть, это моя вина, но я внимательнейшим образом выслушал нашего консула — и не услышал ни одного доказанного факта, который бы говорил за перенос выборов хоть на мгновение. Что подтверждает этот так называемый заговор? Анонимная записка? Но ее мог написать сам консул, или нашлось бы множество желающих сделать это за него! Запись речи? На меня она не произвела большого впечатления. Наоборот, она напомнила мне те речи, которые любил произносить наш радикальный «новый человек» Марк Туллий Цицерон до того, как перешел в стан моих друзей — патрициев, сидящих на противоположных скамьях!

Это был очень сильный ход. Красс приподнял полы своей тоги пальцами, раздвинул руки и принял позу деревенского жителя, высказывающего свое просвещенное мнение по поводу овец на рынке.

— Богам известно — и вы все это знаете, и я благодарю за это Провидение, — что я не бедный человек. Я ничего не выигрываю от отмены всех долгов, напротив — многое теряю. Но я не думаю, что Катилина может быть исключен из списка кандидатов или что эти выборы могут быть отложены на основе слабеньких свидетельств, которые мы только что выслушали. Поэтому я предлагаю следующее: голосование должно начаться немедленно, данное заседание должно быть объявлено закрытым, и все мы должны отправиться на Марсово поле.

— Поддерживаю предложение! — выкрикнул Цезарь, вскакивая на ноги. — И требую, чтобы голосование начиналось немедленно, а мы больше не тратили бы время на эту тактику затягивания. Согласно нашим древним обычаям, выборы консулов и преторов должны быть закончены до захода солнца.

Так же, как одно или два зернышка овса могут мгновенно нарушить равновесие тонко отрегулированных весов, так и атмосфера в Сенате мгновенно изменилась. Те, кто обвинял Катилину всего несколько минут назад, теперь во весь голос требовали, чтобы выборы начинались. Цицерон мудро решил поставить вопрос на голосование.

— Настрой Сената очевиден, — сказал он каменным голосом. — Голосование начнется немедленно. — И тихо добавил: — И пусть боги защитят нашу Республику.

Не думаю, что его услышали многие, и, уж конечно, не Катилина и его банда, которые даже не позволили консулу первым покинуть помещение, как того требовала элементарная вежливость. Потрясая кулаками в воздухе, рыча от осознания своего триумфа, они проложили себе дорогу через забитый зеваками вход на Форум.

Цицерон попал в ловушку. Он не мог вернуться домой — его объявили бы трусом. Он должен был следовать за Катилиной, потому что без него, как высшего государственного чиновника, на Марсовом поле ничего не могло начаться. Квинт, для которого безопасность его брата всегда стояла на первом месте и который предвидел именно этот результат, принес в Сенат свой старый армейский нагрудник и настоял, чтобы Цицерон надел его под тогу. Могу сказать, что хозяину эта идея не нравилась, но в тот драматический момент он позволил себя уговорить. В то время как группа сенаторов образовала круг, чтобы закрыть его, я помог ему снять тогу, вместе с Квинтом надел на него нагрудник и опять надел тогу. Твердые металлические края нагрудника были хорошо видны под белой шерстью тоги, но Квинт убедил его, что это только к лучшему: отвлечет внимание убийцы. Защищенный таким образом и окруженный тесной группой сенаторов и ликторов, Цицерон с высоко поднятой головой вышел из здания Сената навстречу шуму и блеску дня голосования.

Население двигалось на запад, в сторону Марсова поля, и мы двигались вместе с потоком людей. Вокруг Цицерона собиралось все больше и больше сторонников, пока, наконец, между ним и толпой не образовалось пять рядов защитников. Большая толпа может быть ужасной — это монстр, который не ощущает собственную силу и который из-за малейшего импульса может качнуться в ту или иную сторону, давя и калеча всех своих участников. В тот день толпа на выборном поле была невероятных размеров, и мы врезались в нее, как топор в деревянное полено. Я находился рядом с Цицероном, и группа наших защитников крутила и двигала нас до тех пор, пока мы не выбрались на место, предназначенное для консула. Оно состояло из длинной платформы, на которую вели ступеньки, и палатки, находившейся за платформой, где он мог бы отдохнуть. С одной стороны от платформы находился загон для кандидатов. Сейчас в нем присутствовали около двадцати человек, потому что в тот раз выбирались оба консула и восемь преторов. Катилина разговаривал с Цезарем, и когда они увидели, что появился Цицерон, с красным от жары лицом и в броне, оба они рассмеялись и стали показывать на него пальцами.

— Мне не надо было надевать эту гадость, — пробормотал Цицерон. — Из-за нее я потею, как свинья, а она даже не защищает мою голову и шею.

Но поскольку голосование и так задержалось, у него не было времени снять броню, и консул немедленно начал совещание с авгурами. Они объявили, что знамения были хорошими, и Цицерон велел начинать процедуру. Вместе с кандидатами он забрался на платформу и недрогнувшим голосом прочитал наизусть все необходимые молитвы без единой ошибки.

Раздались звуки труб, и красный флаг был поднят над Яникулом. Первые центурии прошли по мосту, чтобы проголосовать. После этого главным было поддерживать беспрерывное движение колонн людей, которые двигались час за часом, а солнце направляло на них свои безжалостные лучи, и Цицерон варился в своем нагруднике, как рак.

Я почему-то уверен, что его попытались бы убить именно в этот день, если бы он не сделал того, что сделал.

Заговорам необходима тайна, а то, что хозяин пролил так много света на заговорщиков, их испугало. Слишком много людей следили за происходящим: если бы на Цицерона напали, было бы сразу понятно, кто это сделал. Кроме того, из-за того, что он поднял тревогу, вокруг него собралось столько друзей и союзников, что для убийства потребовались бы многие десятки фанатиков.

Поэтому голосование проходило как обычно, и никто не пытался угрожать консулу. Он получил даже одно маленькое удовольствие — объявил, что его брат избран претором. Но за Квинта было отдано меньше голосов, чем предполагалось, в то время как Цезарь превзошел всех на несколько порядков. Результаты консульских выборов были теми, что и ожидались: Юний Силан на первом месте, Мурена — на втором, а Сервий и Катилина разделили последнее. Катилина отвесил издевательский поклон Цицерону и покинул поле вместе со своими сторонниками: он не ожидал ничего другого. Сервий же, напротив, воспринял свое поражение очень болезненно и после оглашения результатов пришел в палатку Цицерона. Там он разразился гневной тирадой в его адрес за то, что тот позволил провести самую коррумпированную кампанию за всю историю Республики.

— Я буду оспаривать результаты в суде. Мой случай возмутителен. Борьба еще ни в коем случае не закончена.

Он удалился в сопровождении своих помощников, которые были нагружены документами, свидетельствовавшими о допущенных нарушениях.

Измученный Цицерон сидел в своем кресле. Он выругался, когда увидел, что Сервий уходит.

Я попытался его успокоить, но хозяин грубо велел мне заткнуться и помочь ему снять эту чертову броню. Его кожа была натерта твердыми краями нагрудника, и в тот момент, когда Цицерон от него, наконец, освободился, он схватил нагрудник обеими руками и забросил за палатку, где тот с грохотом приземлился.

VIII

Цицерон погрузился в глубочайшую меланхолию. Я никогда еще не видел его в таком состоянии. Теренция с детьми отправилась в Тускулум, чтобы провести остаток лета в прохладе горных холмов, а консул остался работать в Риме. То лето выдалось необычно жарким, и миазмы, поднимавшиеся с городской помойки под Форумом, накрывали все холмы. Сотни жителей Рима умерли в то лето от лихорадки, и вонь от их разлагающихся трупов соединялась с мерзким запахом помойки. Я много раз думал, а что было бы написано о Цицероне, если бы он тоже внезапно умер от лихорадки в то лето? К сожалению, очень мало. В возрасте сорока трех лет он не мог похвастаться военными победами. Он не создал великих литературных произведений. Да, он стал консулом, но консулами становилось множество ничтожеств, и пример Гибриды был ярким тому подтверждением. Единственным серьезным законом, принятым за время его консульства, был закон о реформе финансирования предвыборных кампаний, предложенный Сервием. Сам же Цицерон с этим законом был не согласен. В то же время Катилина все еще был на свободе, а Цицерон потерял уважение части горожан из-за своего панического поведения перед голосованием. К тому моменту, как закончилось лето и началась осень, прошло три четверти его срока на посту консула. И заканчивался его срок ничем — ему это было понятно лучше, чем кому-либо другому.

Однажды в сентябре я оставил его в кабинете с пачкой юридических документов. После выборов прошло почти два месяца. Сервий выполнил свое обещание подать на Мурену в суд и надеялся, что победа последнего будет признана незаконной. Цицерон считал, что он должен выступить в защиту человека, который стал консулом во многом благодаря его усилиям. Ему опять придется выступать в паре с Гортензием, а для этого необходимо ознакомиться с массой документов. Но когда я вернулся домой через несколько часов, то увидел, что к документам Цицерон так и не притронулся. Он продолжал лежать в постели, прижав подушку к животу. Я спросил, не заболел ли он. На это хозяин ответил:

— Мне все это обрыдло. Какой смысл заниматься всей этой работой и пытаться что-то кому-то доказать? Ведь уже через год, не говоря уже о тысячелетии, никто не вспомнит, как меня зовут… Я кончился — и оказался абсолютным неудачником. — Цицерон вздохнул и уставился в потолок, положив одну руку на лоб. — А какие мечты у меня были, Тирон, какие надежды на славу и признание… Я хотел быть таким же знаменитым, как Александр. Но все пошло не так. Знаешь, что больше всего мучает меня по ночам, во время бессонницы? То, что я не понимаю, когда это произошло и что я должен был сделать по-другому.

Он продолжал поддерживать контакты с Курием, который не переставал оплакивать свою погибшую любовницу. Казалось, что горе его становилось только сильнее с течением времени. От него Цицерон знал, что Катилина продолжает плести заговор против Республики, с каждым днем увязая в этом все глубже и глубже. Слышались пугающие разговоры о закрытых повозках с оружием, которые передвигались за городской стеной под покровом ночи. Были обновлены списки сенаторов, симпатизировавших Катилине, и, согласно Курию, в эти списки входили два молодых патриция Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Еще одним опасным знаком было то, что Манлий, отвечавший за военную сторону заговора, исчез из своей постоянной берлоги на задворках Рима, и говорили, что он находится в Этрурии, вербуя вооруженных сторонников заговора. Курий не мог предоставить никаких письменных свидетельств происходившего, для этого Катилина был слишком умен; кроме того, то, что сенатор задавал слишком много вопросов, вызвало у заговорщиков подозрение, и его перестали приглашать на заседания ближайшего круга сторонников Катилины. Так исчез единственный источник получения достоверной информации из первых рук.

В конце месяца Цицерон решил еще раз рискнуть своей репутацией и вновь поднять в Сенате тему заговора. Это обернулось катастрофой. «Меня проинформировали», — начал он, но дальше ему говорить не дали. «Меня проинформировали» были как раз те слова, с которыми он раньше уже дважды обращался к Сенату, обсуждая ситуацию с Катилиной, и уже тогда эти слова стали нарицательными. Зеваки на улице кричали ему вслед: «Смотрите, смотрите! Вон идет Цицерон. Его уже проинформировали?» И вот сейчас консул снова использовал те же слова. Он слабо улыбнулся и притворился, что ему наплевать, но, конечно, это было не так. Когда над лидером начинают постоянно смеяться, он теряет авторитет, а это означает его конец как политической фигуры. «Не выходи без своей брони», — крикнул кто-то, когда Цицерон выходил из здания Сената, и весь зал зашелся от хохота. Вскоре после этого хозяин заперся у себя в кабинете, и я не видел его несколько дней. Он проводил больше времени с моим помощником Сизифием, чем со мной. Странно, но я ревновал.

Но для грусти у него была еще одна причина, о которой никто не догадывался, и он бы очень расстроился, если бы кто-то догадался. В октябре его дочь должна была выйти замуж. Однажды он сказал мне, что ненавидит этот момент. Он ненавидел его не потому, что ему не нравился жених, молодой Гай Фругий из семьи Пизонов; совсем наоборот, Цицерон сам организовал помолвку за несколько лет до этого, чтобы обеспечить себе поддержку семьи Пизонов на выборах. Просто он так любил свою маленькую Тулиолу, что сама мысль о расставании была ему ненавистна. Когда накануне свадьбы Цицерон увидел, как она пакует свои детские игрушки (таков был обычай), слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось выйти из комнаты. Ей было всего четырнадцать лет. На следующий день состоялась церемония в доме Цицерона, и мне оказали честь, пригласив меня принять в ней участие, вместе с Квинтом, Аттиком и целой толпой Пизонов (боги, что это была за странная и мрачная толпа!). Должен признаться, что когда мать свела Туллию вниз, всю в белом, под вуалью, с убранными волосами и в священном поясе, я сам расплакался. Я и сейчас плачу, когда вспоминаю ее детское лицо, такое торжественное, когда она произносила простую древнюю клятву, имеющую такой глубокий смысл: «Раз ты Гай, то я твоя Гая».

Фругий надел ей на палец кольцо и очень нежно поцеловал ее. Мы разрезали свадебный торт и отдали Юпитеру его долю. Потом, на свадебном завтраке, когда маленький Марк сидел на коленях у своей сестры, Цицерон предложил тост за здоровье жениха и невесты.

— Я отдаю тебе, Фругий, самое дорогое, что у меня есть. Нигде на свете ты не найдешь женщину добрее, нежнее, лояльнее и храбрее, чем она…

Он не смог продолжать и сел под громкие аплодисменты.

После этого, как всегда окруженный своими телохранителями, Цицерон отправился в дом Фругиев на Палатинском холме. Стоял холодный осенний день. На улице было не так уж много народа. Несколько человек пошли за нами. Когда мы подошли к усадьбе, Фругий уже ждал нас. Он поднял Туллию на руки и, не обращая внимания на шутливые замечания Теренции, перенес ее через порог. В последний раз я увидел большие, испуганные глаза Туллии, смотрящие на нас из дома, а затем дверь закрылась. Девочка осталась в доме, а Цицерон с Теренцией молча отправились домой, держась за руки.

Вечером того же дня, сидя за столом у себя в кабинете, Цицерон в сотый раз заговорил о том, как опустел дом.

— Ушел всего один член семьи, а как мы все осиротели! Ты помнишь, как она играла здесь, у моих ног, пока я работал, Тирон? Прямо здесь, — и он постучал ногой под своим столом. — А как часто она первая слушала мои речи — бедный, ничего не понимающий ребенок. И вот все это в прошлом… Годы несутся, как листья в бурю, и с этим ничего не поделаешь.

Это были последние слова, которые хозяин мне сказал в тот вечер. Он ушел в спальню, а я, задув свечи в кабинете, пожелал доброй ночи охранникам в атриуме и с лампой удалился в свою комнатушку. Лампу я поставил около своей лежанки, разделся и лег, еще раз вспоминая все события минувшего дня. Постепенно я стал засыпать.

Было около полуночи, и на улице было очень тихо.

Разбудили меня удары во входную дверь. Кто-то колотил в нее руками. Я сел на кровати. По-видимому, я проспал всего несколько минут. Удары раздались снова, сопровождаемые свирепым лаем, криками и топотом бегущих ног. Я надел тунику и торопливо поднялся в атриум. Цицерон, полностью одетый, уже спускался по лестнице. Перед ним шли двое охранников с обнаженными мечами, а за ним — Теренция, которая куталась в шаль. Опять раздались удары; на этот раз они были сильнее и громче — теперь по дереву били палками и ногами. В детской проснулся и заплакал маленький Марк.

— Иди и спроси, кто там, — велел мне Цицерон, — но дверь не открывай. — Затем он повернулся к одному из всадников и сказал: — Иди вместе с ним.

Я осторожно пошел по коридору. К этому времени у нас уже была сторожевая собака — массивный черно-коричневый горный пес, названный Саргоном, в честь ассирийского царя. Он лаял, рычал и отчаянно рвался на цепи. Мне даже показалось, что сейчас он свалит стену.

— Кто там? — громко спросил я и с трудом, но различил ответ: «Марк Лициний Красс!».

Стараясь перекричать лай собаки, я крикнул Цицерону:

— Он говорит, что он Красс!

— И это действительно он?

— Похоже на то.

Цицерон задумался. Думаю, что он думал о том, что Красс с удовольствием полюбовался бы на его труп, однако было маловероятно, что человек его положения решился бы на убийство действующего консула. Цицерон распрямил плечи и поправил прическу.

— Что же, если он говорит, что он Красс, и его голос похож на голос Красса, тогда впусти его.

Я приоткрыл дверь и увидел десяток человек с фонарями. Лысая голова Красса блестела в их свете, как полная луна. Я открыл дверь пошире. Красс с неудовольствием посмотрел на беснующегося пса и проскользнул мимо него в дом. В руках у него был потертый кожаный футляр для документов. Вслед за ним вошла его всегдашняя тень, бывший его претор, Квинт Арий, и два молодых патриция, друзья Красса, которые только что получили свои места в Сенате, — Клавдий Марцелл и Сципион Назика. Эти имена фигурировали в самом последнем списке сторонников Катилины. Остальные тоже попытались войти, но я велел им ждать снаружи; четырех врагов в доме было вполне достаточно, решил я и запер дверь.

— В чем дело, Красс? — спросил Цицерон, когда его старый оппонент вошел в атриум. — Для визита гостей уже поздно, для деловой встречи — слишком рано.

— Добрый вечер, консул, — холодно кивнул Красс. — И тебе тоже добрый вечер, — обратился он к Теренции. — Прошу простить за беспокойство. Не хочу, чтобы ты прерывала из-за нас свой сон. — Он повернулся к ней спиной и обратился к Цицерону: — Мы можем где-нибудь поговорить наедине?

— Боюсь, что мои друзья будут нервничать, если я их оставлю.

— Ты что, боишься, что мы наемные убийцы?

— Нет, но ты водишь дружбу с ними.

— Уже нет, — улыбнулся Красс и похлопал по футляру с документами. — Именно поэтому мы к тебе и пришли.

Цицерон колебался.

— Хорошо, поговорим наедине. — Теренция стала протестовать. — Не волнуйся понапрасну, дорогая. Мои телохранители будут стоять за дверью, а сильные руки Тирона будут мне хорошей защитой. (Это была шутка.)

Он приказал, чтобы в кабинет принесли дополнительные стулья, и шестеро из нас с трудом втиснулись в эту небольшую комнату. Я видел, что Цицерон нервничает. В Крассе было что-то, что всегда заставляло хозяина нервничать в его присутствии. Однако держался он достаточно вежливо. Цицерон спросил, не хотят ли его посетители чего-нибудь выпить, но они отказались.

— Очень хорошо, — сказал консул. — Чем трезвее, тем лучше. Ну, так я тебя слушаю.

— В Этрурии неспокойно, — начал Красс.

— Я читаю отчеты. Но ты сам видел, что, когда я хотел это обсудить, Сенат не обратил на меня внимания.

— Ну что же, им придется проснуться, и побыстрее.

— Странно, что ты говоришь подобные вещи!

— Это потому, что мне стали известны некоторые факты. Расскажи ему, Арий.

— Так вот, — начал Арий с бегающими глазами, умный человек и неплохой солдат. Он был низкорожденным и на все сто процентов креатурой Красса. Над ним часто смеялись за его спиной из-за глупой манеры добавлять к некоторым из гласных букву «г» при разговоре. Может быть, он считал, что в этом случае звучит как образованный человек. — До вчерашнего дня я был в Гэтрурии. По всему району бродятвооруженные банды. Как я понял, гони планируют напасть на Рим.

— А как ты об этом узнал?

— С некоторыми из их командиров я раньше служил. Гони попытались завербовать меня. Я сказал, что подумаю — просто для того, чтобы собрать побольше сведений, как ты догадываешься.

— И сколько же там бойцов?

— Тысяч пять-десять.

— Так много?

— Ну, если не прямо сейчас, то скоро будет.

— Они вооружены?

— Некоторые, но не все. Хотя у них есть план.

— И что это за план?

— Застать врасплох гарнизон в Палестрине, захватить город, гукрепить гего и гиспользовать в качестве своей госновной базы.

— Палестрина практически неприступна, — вставил Красс, — и находится всего в одном дне марша от Рима. Манлий разослал своих сторонников по всей Италии, чтобы дестабилизировать обстановку.

— О, боги! — произнес Цицерон, оглядывая их. — Как вы хорошо информированы.

— Консул, у нас с тобой были разногласия, — холодно сказал Красс. — Но я добропорядочный гражданин и останусь таковым до конца. Я не хочу гражданской войны. Именно поэтому мы здесь. — Он достал пачку писем из своего футляра. — Все эти письма были доставлены ко мне домой сегодня вечером. Одно из них было адресовано мне, два других — моим друзьям Марцеллу и молодому Сципиону, которые как раз у меня обедали. Остальные письма адресованы другим членам Сената. Как видишь, печати на них не нарушены. Вот они. Я хочу, чтобы между нами не было секретов. Прочитай мое письмо.

Цицерон подозрительно посмотрел на него, быстро пробежал письмо и передал его мне. Оно было очень коротким: «Время разговоров закончилось. Наступило время действий. Планы Катилины готовы. Он предупреждает тебя, что в Риме прольются реки крови. Тайно уезжай из города… Когда можно будет вернуться, с тобой свяжутся». Письмо было анонимным, а почерк — очень аккуратным, но безликим; такое письмо мог написать и ребенок.

— Теперь ты понимаешь, почему я решил сразу же прийти к тебе? — спросил Красс. — Я всегда поддерживал Катилину. Но в этом мы участвовать не хотим.

Цицерон обхватил подбородок рукой и некоторое время молчал, глядя то на Марцелла, то на Сципиона.

— Ну а ваши письма? Они такого же содержания? — Оба молодых сенатора кивнули. — И тоже не подписаны? — Еще кивок. — И вы не представляете, кто мог их послать? — Они покачали головами. Для двух высокомерных римских сенаторов эти двое были покорны, как овечки.

— Имя автора остается загадкой, — объяснил Красс. — Мой привратник принес письма как раз в тот момент, когда мы закончили обед. Он не видел, кто их доставил. Письма просто лежали на пороге. А курьер сбежал. Естественно, что Марцелл и Сципион прочитали свои письма одновременно со мной.

— Естественно. А могу я посмотреть на другие письма?

Красс стал по одному передавать Цицерону запечатанные конверты. Консул внимательно прочитывал каждый адрес и показывал его мне. Я запомнил имена Клавдия, Эмилия, Валерия и других, включая Гибриду. Всего восемь или девять человек, и все патриции.

— Странные заговорщики, которые обращаются к человеку, который утверждает, что не имеет к ним никакого отношения, и пытаются использовать его в качестве своего посыльного.

— Не могу сказать, что у меня есть этому объяснение.

— А может быть, это мистификация?

— Возможно. Однако когда вспоминаешь о том, что происходит в Этрурии и насколько Манлий близок к Катилине… Нет, консул, я думаю, что к этому надо отнестись со всей серьезностью. Боюсь, что Катилина все-таки представляет угрозу для Республики.

— Он представляет угрозу для всех нас.

— Если я могу чем-то помочь, только скажи, что я должен сделать.

— Ну, для начала отдай мне все эти письма.

Красс переглянулся со своими компаньонами, а потом засунул все письма в футляр и передал его Цицерону.

— Я полагаю, что ты покажешь их в Сенате?

— Думаю, что я просто обязан это сделать, нет? И еще мне нужен Арий — для того, чтобы он рассказал все, что видел в Этрурии. Ты сможешь это сделать, Арий?

Тот посмотрел на Красса. Красс слегка кивнул.

— Габсолютно, — подтвердил Арий.

— Ты будешь требовать у Сената разрешения поднять армию? — спросил Красс.

— Я обязан защитить Рим.

— Хочу просто заметить, что если тебе понадобится командующий, то далеко ходить не надо. Если помнишь, то это я подавил восстание Спартака. Думаю, что с Манлием у меня тоже не будет проблем.

Как позже заметил Цицерон, наглость этого человека не имела границ. Сначала он помогал организовать восстание, поддерживая Катилину, а теперь хотел получить свою долю похвал за подавление этого восстания. Цицерон дал Крассу ни к чему не обязывающий ответ, в том смысле, что уже очень поздно, чтобы поднимать армии и назначать командиров, и что он хочет выспаться, чтобы заняться всем этим на свежую голову.

— Но когда ты сделаешь свое сообщение, ты обратишь внимание собравшихся на мой патриотический поступок? — не унимался Красс.

— В этом ты можешь быть абсолютно уверен, — ответил Цицерон, выпроваживая его из кабинета в атриум, где их ожидала охрана.

— Если я еще что-то могу…

— Вообще-то есть один вопрос, в котором мне может понадобиться твоя помощь, — ответил Цицерон, который никогда не упускал возможности закрепить успех. — Речь идет о суде над Муреной. Если он его проиграет, то мы лишимся консула в очень тяжелый для Республики момент. Ты согласишься защищать его вместе со мной и Гортензием?

Конечно, это было последним, чего хотел бы Красс, но он сохранил хорошую мину при плохой игре.

— Для меня это будет честью, консул.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Не могу даже передать, как я рад, что все недоразумения между нами решены, — сказал хозяин.

— Я с тобой полностью согласен, дорогой Цицерон. Эта ночь была удачной для нас, но еще удачнее она оказалась для Рима.

И с многочисленными уверениями в дружбе, доверии и сотрудничестве Цицерон выпроводил Красса и его спутников за дверь, поклонился ему и пожелал хорошо выспаться. Они договорились переговорить утром.

— Какой же все-таки ужасный лгун этот ублюдок! — воскликнул хозяин, как только дверь за гостями закрылась.

— Ты не веришь ему?

— Чему? Тому, что Арий случайно оказался в Этрурии и там случайно разговорился с людьми, которые собираются поднять восстание? И что эти люди случайно, ни с того ни с сего предложили ему вступить в их ряды? Нет, не верю. А ты?

— Письма какие-то странные. Не мог он сам их написать?

— А зачем ему это надо?

— Думаю, для того, чтобы иметь возможность появиться у тебя в середине ночи и разыграть перед тобою роль добропорядочного гражданина. Они дают ему очень хорошую возможность порвать с Катилиной. — Неожиданно мне показалось, что я понял весь замысел. — Вот в чем дело! Он послал Ария посмотреть, что происходит в Этрурии, а когда тот вернулся и все ему рассказал, Красс просто испугался. Он понял, что Катилина обязательно проиграет, и решил от него прилюдно дистанцироваться.

Цицерон одобрительно кивнул.

— Что ж, это умно! — Сложив руки за спиной, он отправился по коридору в атриум, размышляя на ходу. Вдруг остановился. — Интересно…

— Что?

— Давай взглянем на все это с другой стороны. Представим, что план Катилины удался. Армия оборванцев Манлия захватывает Палестрину и движется на Рим, находя сторонников в каждом городе на своем пути. В столице начинаются паника и резня. Сенат захвачен. Я убит. Катилина берет Республику под свой контроль. И ведь все это вполне возможно: мы знаем, что у нас мало сил, тогда как масса сторонников Катилины живет в городских стенах. Что случится потом?

— Не знаю. Это будет просто кошмар.

— Я могу сказать абсолютно точно, что случится. Оставшимся в живых чиновникам не останется ничего другого, как пригласить в Рим единственного человека, который может спасти нацию, — Помпея Великого, во главе с его Восточными легионами. С его военным гением и сорока тысячами закаленных в боях ветеранов в его распоряжении Помпей очень быстро разберется с Катилиной, а когда он это сделает, ничто уже не сможет помешать ему стать диктатором всего мира. А кого Красс боится и ненавидит больше всех на свете?

— Помпея?

— Помпея. Вот именно. Ситуация еще более запутана, чем я предполагал вначале. Красс пришел ко мне сегодня ночью, чтобы предать своего союзника, не из-за боязни проигрыша Катилины, а из-за боязни его выигрыша.

Утром, с первыми лучами солнца, мы вышли из дома в сопровождении четырех всадников, включая братьев Секстов. Они теперь редко оставляли Цицерона одного. Консул натянул капюшон плаща на голову, а я нес футляр с документами. Он шел с такой скоростью, что мне сложно было поспевать за ним. На мой вопрос, куда мы так спешим, Цицерон ответил:

— Нам надо найти генерала для нашей армии.

Странно, но за прошедшую ночь Цицерон полностью освободился от всех своих душевных расстройств и меланхолии. Перед лицом этого кризиса он выглядел не счастливым — сказать такое было бы глупостью, — но возродившимся. Консул почти бегом поднялся по ступеням Палатинского холма, и я наконец понял, что мы направляемся к дому Метелла Целера. Мы прошли мимо портика дома Катулла и вошли во двор соседнего дома, который стоял пустым, с закрытыми окнами и дверями. Так как Цицерон не хотел, чтобы его видели, он сказал, что останется в этом дворе, пока я пойду в дом Целера и сообщу авгуру о том, что консул желает встретиться с ним в обстановке абсолютной секретности. Я сделал, как мне было приказано, и слуга Целера сообщил мне, что его хозяин примет консула, как только закончит свой утренний туалет. Когда я вернулся за Цицероном, то застал его беседующим со сторожем пустого дома.

— Этот дом принадлежит Крассу, — рассказал он, когда мы уходили. — Ты себе можешь такое представить? Он стоит целое состояние, но Лысая Голова предпочитает держать его пустым, ожидая, что на будущий год цена должна еще вырасти. Неудивительно, что он не хочет гражданской войны, — тогда будет не до покупки домов.

Слуга провел Цицерона по аллее между двумя домами, через заднюю калитку и прямо в дом Целера на хозяйскую половину. Там уже находилась жена Целера Клодия, одетая в шелковый халат, накинутый на ночную рубашку. Когда она приветствовала Цицерона, от нее все еще исходил мускусный аромат спальни.

— Когда я узнала, что ты придешь к нам в дом тайно, через заднюю калитку, я подумала, что ты хочешь увидеть меня, — сказала она с упреком, рассматривая его все еще сонными глазами, — а сейчас я поняла, что тебе нужен мой муж. Какая тоска!

— Я думаю, что жизнь вообще тоскливая штука, чего нельзя сказать о смерти, которая уравнивает всех нас, превращая даже самых выдающихся в горсточку праха.

То, что Цицерон нашел в себе силы для флирта, показывало, что он уже полностью восстановился от своей хандры. Хозяин наклонился, чтобы поцеловать Клодии руку, и его поцелуй длился несколько дольше, чем того требовали правила приличия. Что это была за сцена: великий оратор-пуританин склоняется над рукой самой известной распутницы Рима! Мне вдруг пришла в голову странная и дикая мысль — если в один прекрасный день Цицерон сможет уйти от Теренции, то уйдет он именно к этой женщине, — и я с облегчением вздохнул, когда в комнате появился шумный Целер, ведущий себя, как солдат на плацу, и интимная атмосфера сразу исчезла.

— Консул! Доброе утро! Что я могу для тебя сделать?

— Ты можешь возглавить армию и спасти Республику.

— Армию? Что ж, неплохая перспектива! — Но тут он заметил, что Цицерон не шутит. — О чем ты говоришь?

— Кризис, о котором я так долго говорил, наконец начался. Тирон, покажи претору письмо, адресованное Крассу.

Я так и сделал и увидел, как лицо Целера окаменело, когда он дочитал письмо до конца.

— Это прислали Крассу?

— Так говорит он сам. Остальные письма тоже принесли к нему домой — для того, видимо, чтобы он разнес их по адресатам.

Цицерон сделал мне знак, и я передал Целеру остальные письма. Тот прочитал несколько из них и сравнил с первым. Когда он закончил, Клодия забрала у него письма и прочитала их сама. Муж даже не попытался ее остановить, и я понял, что ей известны все его секреты.

— Но это только половина дела, — продолжил Цицерон. — Если верить Квинту Арию, Этрурия наводнена людьми Катилины. Манлий собирает армию бунтовщиков численностью в два легиона. Они планируют захватить Палестрину, а затем и Рим. Я хочу, чтобы ты возглавил нашу оборону. И действовать тебе придется быстро, если только мы хотим его остановить.

— Что значит быстро?

— Ехать нужно уже сегодня.

— Но меня никто не назначал.

— Значит, назначат.

— Подожди, консул. Мне надо обдумать некоторые вещи, прежде чем я подниму войска и начну передвигаться по стране.

— Например?

— Ну, прежде всего, я должен переговорить со своим братом Непотом. А потом, у меня есть еще один брат — мой шурин — Помпей Великий, и о нем я тоже не должен забывать.

— На все это у нас просто нет времени! Мы ничего не сможем сделать, если люди будут ставить интересы своей семьи выше государственных. Послушай, Целер, — я услышал, как голос Цицерона смягчился, как это иногда случалось. — Твоя смелость и присутствие духа уже один раз спасли Республику, во время суда над Рабирием. Именно тогда я понял, что История отвела тебе роль героя. В этом кризисе есть и положительные и отрицательные стороны. Вспомни Гектора:

Не без борьбы я, однако, погибель приму, не без славы!
Сделаю дело большое, чтоб знали о нем и потомки…[31]
Кроме того, если ты откажешься, то Красс готов это сделать вместо тебя.

— Красс? Но ведь он не военный. Все, о чем он думает, — это деньги.

— Может быть, ты и прав, но он уже вынюхивает возможность получить военные почести.

— Если речь идет о почестях, то их наверняка захочет получить Помпей. Мой брат прибыл в Рим проследить, чтобы полководца не обошли. — Целер вернул письма. — Нет, консул; благодарю за доверие, но я не могу согласиться без их одобрения.

— Я отдам тебе Ближнюю Галлию.

— Что?!

— Ближнюю Галлию — она будет твоей.

— Но Ближняя Галлия не принадлежит тебе, чтобы ты так свободно ею распоряжался.

— Нет, принадлежит. Я поменялся с Гибридой на Македонию, и теперь Галлия моя. Я всегда хотел от нее отказаться. Так что ты можешь взять ее себе.

— Но ведь это не корзинка с яйцами. Должно быть голосование среди преторов.

— Правильно, и ты его выиграешь.

— Ты что, смошенничаешь при голосовании?

— Я мошенничать не буду. Это будет абсолютно неправильно. Оставим эту сторону дела Гибриде. У него не так много талантов, но умение смошенничать при голосовании — один из них.

— А если он не согласится?

— Он согласится. У нас с ним договоренность. Кроме того, — Цицерон помахал анонимным письмом, адресованным Гибриде, — я уверен, что он не захочет, чтобы это стало достоянием публики.

— Ближняя Галлия, — повторил Целер, поглаживая свой широкий подбородок. — Это, конечно, лучше, чем Дальняя Галлия.

— Дорогой, — Клодия положила свою руку на его. — Это очень щедрое предложение, и я уверена, что Непот и Помпей поймут тебя.

Целер откашлялся и несколько минут в задумчивости качался на каблуках. На лице его была написана жадность. Наконец он сказал:

— И сколь быстро я смогу получить эту провинцию, как ты думаешь?

— Сегодня, — ответил Цицерон. — Это вопрос национальной безопасности. Я буду настаивать на том, что по всей стране должно сохраняться единоначалие, а сам я должен находиться в Риме, так же как ты — в поле, сражаясь с восставшими. Мы будем вместе защищать Республику. Что ты на это скажешь?

Целер посмотрел на Клодию.

— Так ты обгонишь всех своих соперников, — сказала она. — Консульство будет тебе гарантировано.

Авгур еще раз прочистил горло и повернулся к Цицерону.

— Очень хорошо, — сказал он, протягивая Цицерону свою большую мускулистую руку, — ради спасения своей Родины я говорю: «Да».

Из дома Целера Цицерон направился к Гибриде, который жил в нескольких сотнях шагов от Целера. Он поднял председательствующего консула из его обычного полупьяного ступора, рассказал, что происходит в Этрурии, и сказал своему коллеге-консулу текст его роли на этот день. Сначала Гибрида начал сопротивляться, говоря, что не будет подтасовывать голосование за Ближнюю Галлию, но Цицерон показал ему письмо заговорщиков с его адресом. Стеклянные красные глаза Гибриды почти выскочили из орбит, он мгновенно вспотел, и его затрясло от страха.

— Клянусь, Цицерон, я ничего об этом не знаю!

— Конечно. Но, как ты знаешь, в этом городе полно завистников, которые с удовольствием поверят в обратное. Если ты хочешь доказать свою преданность, то помоги мне с Ближней Галлией — и можешь рассчитывать на мою вечную благодарность.

Итак, с Гибридой все было улажено. А потом надо было только переговорить с нужными сенаторами, чем Цицерон и занимался до самой дневной сессии, пока авгуры изучали предзнаменования. К этому времени город заполнили слухи о нападении бунтовщиков на город и их планах убить главных государственных чиновников. Катулл, Изаурик, Гортензий, братья Лукулл, Силан, Мурена и даже Катон, которого вместе с Непотом избрали трибуном, — все они были отозваны в сторонку, и всем им шепотом была объяснена ситуация. В такие моменты Цицерон больше всего походил на торговца коврами в разгар базарного дня: то смотрит через плечо своего покупателя, то оглядывается вокруг себя и шевелит руками в ожидании заключения сделки. Цезарь наблюдал за ним издали, а я, в свою очередь, наблюдал за Цезарем. По его лицу ничего нельзя было понять. Катилины нигде не было видно.

Когда сенаторы прошли на заседание, Цицерон занял свое обычное место на первой скамье с края, ближайшего к консульскому возвышению. Он всегда сидел там, когда не вел заседания. С другой стороны от него сидел Катулл. С этой точки, при помощи кивков головы, жестов и шепота ему обычно удавалось контролировать ход заседания даже в те месяцы, когда он не был председательствующим консулом. Надо сказать, что на Гибриду вполне можно было положиться, если только ему заранее сообщался текст, который он должен произносить в течение дня. С широкими плечами и откинутой благородной головой, он торжественно сообщил своим пропитым голосом, что за ночь в ситуации в стране произошли серьезные изменения, а затем вызвал Квинта Ария.

Арий не часто выступал в Сенате, но когда он говорил, то его выслушивали с уважением. Не знаю почему. Может быть, абсурдность его произношения сообщала его словам дополнительную правдивость. Он встал и подробно рассказал, что видел в провинции: как вооруженные банды, набранные Манлием, собираются в Этрурии и что их численность скоро может достигнуть десяти тысяч человек; как он понял, что их ближайшая цель — напасть на Палестрину; что безопасность самого Рима находится под угрозой; что подобные же восстания запланированы в Апулии и Капуе.

К моменту, когда он вернулся на место, в зале заседаний началась паника. Гибрида поблагодарил Ария и вызвал Красса, Марцелла и Сципиона, чтобы они могли зачитать полученные ими прошлым вечером письма. Остальные письма он отдал клеркам, которые раздали их адресатам. Первым встал Красс. Он рассказал о таинственном появлении предупреждений и как он немедленно направился вместе с остальными к Цицерону. Затем зачитал свое письмо твердым, ясным голосом: «Время разговоров прошло. Наступило время действий. Планы Катилины готовы. Он предупреждает тебя, что в Риме прольются реки крови. Тайно уезжай из города… Когда можно будет вернуться, с тобой свяжутся».

Вы можете себе представить эффект от этих слов, сначала торжественно произнесенных Крассом, а затем, более нервно, Сципионом и Марцеллом? Шок был еще большим потому, что все знали, что Красс дважды поддерживал Катилину на выборах в консулы. В зале поднялся шум, и кто-то громко закричал: «Где он?» Крик был подхвачен другими: «Где он? Где он?», поднялась суматоха. Цицерон быстро прошептал что-то на ухо Катуллу. Старый патриций встал:

— В связи с ужасными новостями, которые мы только что получили, и в соответствии с древними законами я предлагаю, чтобы консулам была передана абсолютная власть для защиты нашей Родины, как это предусматривается Положением о чрезвычайной ситуации. Эта власть должна включать, но не ограничиваться, правом управлять войсками и вести военные действия, использовать неограниченную силу в отношении врагов и жителей восставших городов, а также осуществлять верховную военную и юридическую власть как на территории Республики, так и за рубежами нашей страны.

— Квинт Литаций Катулл предложил ввести чрезвычайное положение, — провозгласил Гибрида. — Кто-то против?

Все головы повернулись в сторону Цезаря, еще и потому, что легитимность чрезвычайного положения была одним из основных вопросов, лежащих в основе обвинения Рабирия. Однако Цезарь, впервые на моей памяти, был полностью потрясен происходящим. Он демонстративно не обменялся с Крассом ни одним словом и даже не смотрел в его сторону, что было очень странно, так как обычно они всегда держались вместе. Это можно было объяснить лишь тем, что Цезарь был потрясен неожиданным предательством Красса. Он не двигался, а молча смотрел перед собой, напоминая те свои бюсты с пустыми мраморными глазами, которые теперь можно увидеть в любом учреждении Республики.

— Если все за, — сказал Гибрида, — то предложение принимается, и я передаю слово Марку Туллию Цицерону.

Только теперь хозяин встал под одобрительный шум тех сенаторов, которые еще две недели назад издевались над ним за его «паникерство».

— Граждане, — сказал он. — Прежде всего, я хочу поблагодарить Антония Гибриду за то, с какой уверенностью он провел сегодняшнее кризисное заседание. — Послышались слова одобрения, и Гибрида расплылся в улыбке. — Со своей стороны, пользуясь защитой своих друзей и союзников, я останусь в Риме и продолжу свою борьбу с опасным безумцем Катилиной. Так как никто не может сказать, сколько будет существовать эта угроза, я официально прошу вас освободить меня от дел моей провинции, в соответствии с тем обещанием, которое я дал в начале своего консульства, обещанием, которое я обязан выполнить в этот тяжелый для Республики час.

Патриотическое самопожертвование Цицерона было принято с аплодисментами, и Гибрида мгновенно достал священную урну и положил в нее один отмеченный жетон, который обозначал Ближнюю Галлию, и семь пустых (позже я узнал, что все жребии были пустыми). Затем вперед вышли восемь преторов. Первым тянул жребий Лентул Сура, который, и Цицерон это хорошо знал, был одной из ключевых фигур в заговоре Катилины. Сура, через свои матримониальные связи, был родственником почти всем членам Сената и даже самому Гибриде: с одной стороны, он был женат на вдове брата Гибриды и растил, как своего собственного, ребенка от этого союза, Марка Антония; в то же время дочь Гибриды, Антония, была обручена с этим самым Марком Антонием. Поэтому я внимательно наблюдал за Гибридой, чтобы понять, сможет ли он выполнить то, что обещал Цезарю. Но у политиков свои понятия о лояльности, которые совсем не похожи на понятия простых людей. Сура глубоко засунул руку в урну и достал жребий, который передал Гибриде. Тот объявил, что он пуст, и показал его всей палате. Сура пожал плечами и отошел. В любом случае, сейчас его целью была не провинция, а сам Рим.

Следующим был Помптиний, за ним Флакк — оба безрезультатно. Четвертым тянул жребий Целер. Гибрида взял у него жетон и повернулся в сторону, якобы к свету, — и, по-видимому, именно в этот момент заменил жетон, потому что после этого он высоко поднял его, чтобы все могли увидеть, что на этом жребии нарисован крест.

— Ближняя Галлия достается Целеру, — объявил Гибрида. — И да помогут ему боги!

Раздались аплодисменты, и Цицерон мгновенно вскочил на ноги.

— Предлагаю вручить Квинту Цецилию Метеллу Целеру военный империй и дать ему право мобилизовать армию для защиты своей провинции.

— Кто-то против? — спросил Гибрида.

На секунду я подумал, что сейчас встанет Красс. Казалось, он уже приготовился это сделать, но передумал и остался сидеть на своем месте.

— Принято единогласно.

После закрытия заседания Цицерон и Гибрида провели военный совет со всеми преторами, чтобы подготовить сенатские эдикты, необходимые для защиты города. Немедленно было направлено послание командиру гарнизона в Палестрине с приказом усилить охрану города. Было принято также давнишнее предложение префекта Риетеи направить в Рим центурию для усиления охраны. Было решено, что городские ворота будут закрываться на час раньше, чем обычно. В полночь будет наступать комендантский час, и на улицы будут выходить патрули. Древний запрет на ношение оружия в пределах городских стен будет отменен в отношении солдат, лояльных Сенату. Будут проводиться выборочные обыски экипажей. Доступ на Палатинский холм будет закрываться с заходом солнца. Все гладиаторские школы в городе и его окрестностях будут закрыты, а гладиаторы направлены в отдаленные города и колонии. Большие награды, до ста тысяч сестерций, будут выплачиваться любому — будь то свободный человек или раб, — кто сообщит информацию о потенциальных предателях. Целер отправится с восходом солнца и займется формированием свежих боевых отрядов. И, наконец, было решено обратиться к нескольким надежным людям с просьбой выдвинуть против Катилины обвинение за угрозу стране, с гарантией их личной безопасности.

Во время этого совета Лентул Сура спокойно сидел на нем, а рядом расположился его вольноотпущенник Публий Умбрений, который записывал все, что говорилось. Позже Цицерон горько пожаловался мне на абсурдность ситуации: двое из главных заговорщиков присутствовали на заседании наиболее закрытого совета Республики, и обо всем, что там говорилось, докладывали своим соратникам-бунтовщикам! Но что он мог поделать? Все та же старая история — у него не хватало улик.

Телохранители Цицерона хотели увести его домой до того, как на город спустятся сумерки, поэтому после окончания совета мы осторожно вышли из здания и заторопились через Форум, вниз по Эсквилинскому холму и через Субуру. Через час Цицерон уже сидел в своем кабинете, сочиняя письма руководителям провинций с информацией о решениях Сената, когда вдруг опять залаяла собака. Слуга доложил, что прибыл Метелл Целер, который ждет в атриуме.

Сразу было видно, что Целер взволнован. Он быстро ходил по комнате и хрустел пальцами, в то время как Квинт и Тит Секст внимательно следили за ним из коридора.

— Итак, губернатор, — сказал Цицерон, сразу понявший, что посетителя необходимо успокоить, — мне кажется, что все прошло достаточно удачно.

— С твоей точки зрения, может быть, и так, но мой брат совсем не рад. Я же говорил тебе, что у меня будут проблемы. Непот говорит, что если восставшие в Этрурии действительно представляют собой такую серьезную опасность, то разбираться с ними должен сам Помпей.

— Но у нас нет времени ждать, пока Помпей и его армия совершат переход в тысячу миль. Нас всех, как свиней, зарежут в постелях задолго до того, как он появится.

— Это ты так говоришь, а Катилина клянется, что не хочет причинить вред Республике, и настаивает на том, что не имеет никакого отношения к этим письмам.

— А ты что, говорил с ним?

— Он подошел ко мне сразу после того, как ты покинул Сенат. Для того чтобы доказать мне свои мирные намерения, Катилина выразил готовность сдаться мне в плен на любой срок.

— Ну и жулик! Надеюсь, ты немедленно выгнал его?

— Нет, я привел его сюда, чтобы ты мог с ним переговорить.

— Сюда? Он что, в моем доме?

— Нет. Он ждет на улице. Думаю, что тебе надо с ним поговорить. Он один и без оружия. Я ручаюсь за него.

— Даже если все это так, то зачем мне с ним разговаривать?

— Он — Сергий, консул. Он по прямой линии происходит от троянцев, — холодно сказал Целер. — Уже из-за этого он заслуживает уважения.

Цицерон посмотрел на братьев Секст. Тит пожал плечами.

— Если он один, консул, то мы с ним справимся.

— Тогда приведи его, Целер, — сказал Цицерон. — Я выслушаю, что он хочет сказать. Но я абсолютно уверен, что мы зря теряем время.

Я был в ужасе от того, что Цицерон согласился на такой риск, и, пока Целер ходил за Катилиной, я попытался переубедить консула. Но он резко оборвал меня:

— Это покажет наличие доброй воли с моей стороны, если я сообщу в Сенате, что согласился встретиться с этим бандитом. Да и потом, кто знает? Может быть, он пришел извиниться.

Хозяин натянуто улыбнулся, и я понял, что этот неожиданный визит сильно озадачил его. Что касается меня, то я чувствовал себя как один из несчастных приговоренных участников Игр, когда тигр выходит на арену — а именно так Катилина вошел в комнату, дикий и настороженный, полный плохо скрываемой ярости; я боялся, что он вцепится Цицерону в горло. Братья Секст близко подошли к нему и встали по бокам, когда он остановился в двух шагах от Цицерона. Катилина поднял руку в издевательском салюте.

— Консул!

— Говори, что ты хотел сказать, и убирайся.

— Я слышал, что ты опять распространяешь обо мне ложь.

— Ну, вот видишь, — сказал Цицерон, оборачиваясь к Целеру. — Что я говорил? Все это бесполезно.

— Просто выслушай его, — произнес Целер.

— Ложь, — повторил Катилина. — Я ничего не знаю о тех письмах, которые якобы распространил вчера. Я был бы полным идиотом, если бы разносил подобные послания по всему городу.

— Я готов поверить, что лично ты их не разносил, — ответил Цицерон. — Но вокруг тебя достаточно идиотов, готовых это сделать.

— Ерунда. Это очевидная подделка. Знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты сам написал эти письма.

— Лучше обрати свое подозрение на Красса — именно он использует их для того, чтобы предать тебя.

— Лысая Голова играет в свою собственную игру, как, впрочем, и всегда.

— А банды в Этрурии? Они тоже не имеют к тебе никакого отношения?

— Они бедные, несчастные негодяи, доведенные до ручки ростовщиками, и я им симпатизирую, но не я их предводитель. Предлагаю тебе то же, что предложил Целеру. Я сдаюсь на твою милость и готов жить в этом доме, где ты и твои охранники сможете следить за мной, до тех пор, пока ты не убедишься, что я невиновен.

— Это не предложение, а издевательство чистой воды. Если я не чувствую себя в безопасности, живя с тобой в одном городе, то как, ты думаешь, я буду ощущать себя, живя с тобой под одной крышей?

— Так что же, я ничего не могу сделать, чтобы тебя удовлетворить?

— Можешь. Исчезни из Рима и из Италии. Исчезни совсем. Отправляйся в изгнание и никогда не возвращайся.

Глаза Катилины заблестели, а руки сжались в кулаки.

— Моим первым предком был Сергестус, соратник Энея, основателя нашего города — и у тебя хватает наглости отправлять меня в изгнание?

— Прекрати кормить меня твоим семейным фольклором. Я делаю тебе серьезное предложение. Если ты отправишься в изгнание, я сделаю так, что с твоей семьей ничего не случится. Твои сыновья не будут стыдиться приговоренного отца — а ведь тебя обязательно приговорят, Катилина, в этом ты можешь не сомневаться. Кроме того, ты избавишься от своих кредиторов. Что, по-моему, для тебя тоже немаловажно.

— А как же мои друзья? Сколько им еще мучиться под твоей диктатурой?

— Моя диктатура, как ты это называешь, существует только для того, чтобы защитить страну от тебя. Как только ты исчезнешь, она больше не понадобится, и я с радостью предложу всем начать с чистого листа. Добровольное изгнание — это благородный поступок, Катилина, достойный твоих предков, о которых ты так много говоришь.

— Так, значит, внук фермера, выращивавшего бараний горох, берет на себя смелость учить Сергия, что такое благородство?.. Следующий на очереди ты, Целер! — Тот, не шевелясь, смотрел перед собой, как солдат на параде. — Посмотри на него, — прошипел Катилина. — Типичный Метелл — они всегда процветают, что бы ни случилось. Но ты понимаешь, Цицерон, что в душе он тебя ненавидит и презирает. Все они так. У меня, по крайней мере, хватает духу говорить тебе это в лицо, а не шептаться у тебя за спиной. Сейчас они используют тебя, чтобы защитить свое богатство. Но как только ты сделаешь всю грязную работу, они все от тебя отвернутся. Если хочешь, можешь меня уничтожить — этим ты только приблизишь свой собственный конец.

Он развернулся на каблуках, оттолкнул братьев Секст и вышел из дома.

— Почему после него всегда остается запах серы? — спросил Цицерон.

— Ты думаешь, он отправится в изгнание?

— И такое возможно. Мне кажется, он сам не знает, что сделает в следующий момент. Он как животное — живет импульсами. Сейчас для нас главное оставаться настороже и сохранять бдительность — я в городе, а ты в стране.

— Завтра я отправлюсь с первыми лучами солнца. — Целер направился к двери, но остановился и повернулся к Цицерону. — Кстати, вся эта ерунда о том, что мы тебя презираем, — не верь этому, ты знаешь, что все это неправда.

— Я знаю, Целер, спасибо.

Цицерон улыбнулся — и сохранял улыбку на лице до тех пор, пока Целер не вышел из комнаты. Тогда она медленно сползла с его лица. Он опустился на ближайший стул и вытянул руки ладонями кверху, с удивлением рассматривая их, как будто никогда не видел, как они трясутся.

IX

На следующий день взволнованный Квинт явился к Цицерону с копией письма, которое было развешано около приемных трибунов. Оно было адресовано целому ряду известных сенаторов, таких, как Катулл, Цезарь и Лепид, и подписано Катилиной: «Не имея возможности бороться с группой врагов, выдвигающих против меня фальшивые обвинения, я уезжаю в изгнание в Мессалию. Уезжаю не потому, что виновен в ужасных преступлениях, в которых меня обвиняют, но для того, чтобы сохранить мир в Республике и избежать кровавой резни, которая, несомненно, последует в случае, если я буду защищаться. Я завещаю вам свою честь, а жену и семью передаю под вашу опеку. Прощайте!»

— Поздравляю тебя, брат, — сказал Квинт, похлопав Цицерона по спине. — Ты все-таки его дожал.

— А это точно?

— Точнее не бывает. Сегодня рано утром его видели уезжающим из города с небольшой группой сподвижников. Его дом закрыт и безлюден.

— И все-таки что-то мне во всем этом не нравится. Что-то здесь не то. — Цицерон заморгал и потянул себя за мочку уха.

— Катилина вынужден был уехать. Его отъезд равносилен признанию в совершении преступлений, в которых его обвиняют. Ты его победил. — Квинт, который бежал вверх по холму с хорошими вестями, обиделся на такую осторожность.

Медленно проходили дни, а о Катилине ничего не было слышно. Казалось, что на этот раз Квинт прав. Но, несмотря на это, Цицерон отказался ослабить режим комендантского часа в Риме: напротив, он принял еще больше предосторожностей. В сопровождении десятка охранников хозяин выехал из города, чтобы встретиться с Квинтом Метеллом, у которого все еще был военный империй, и попросил его отправиться в каблук Италии и занять там провинцию Апулия. Старик был разочарован, но Цицерон поклялся, что после этой его последней миссии ему будет гарантирован триумф, и Метелл — втайне радуясь тому, что у него появилось хоть какое-то занятие, — немедленно выступил в Апулию. Еще один бывший консул, тоже рассчитывающий на триумф, Марк Рекс, отправился на север Фезулы. Претор Помпей Руф, которому Цицерон доверял, отправился в Капую поднимать войско. В то же время Метелл Целер продолжал набирать армию в Пицениуме.

В это время военный вождь восставших, Манлий, прислал в Сенат послание: «Мы призываем богов и людей в свидетели, что взяли в руки оружие не для того, чтобы захватить страну и причинить зло ее жителям, а для того, чтобы защитить от зла себя. Мы бедные, несчастные люди — ростовщики своим поведением довели нас до того, что большинство из нас стало бездомными, нищими бродягами, потерявшими свое доброе имя». Манлий потребовал, чтобы долги, сделанные серебром (а таких долгов было большинство), были выплачены медью, при этом сама сумма долга должна была оставаться неизменной, — это сразу же уменьшало долги на три четверти. Цицерон предложил послать твердый ответ, что никакие переговоры невозможны до тех пор, пока мятежники не сложат оружие. Предложение прошло в Сенате, но на улицах многие шептались о том, что восставшие правы.

Октябрь закончился, и наступил ноябрь. Дни стали темными и холодными, жители Рима выглядели утомленными и впадали в депрессию. Комендантский час положил конец множеству развлечений, с помощью которых люди обычно боролись с приближающейся зимой. Таверны и бани закрывались рано, в магазинах было пусто. После объявления награды за информацию о бунтовщиках многие стали пользоваться этим, чтобы отомстить своим соседям. Все подозревали друг друга. Ситуация стала настолько серьезной, что Аттик наконец решился обсудить ее с Цицероном.

— Некоторые жители говорят о том, что ты намеренно преувеличиваешь опасность, — предупредил он своего друга.

— И зачем мне это надо? Они что, считают, что мне доставляет удовольствие превратить Рим в тюрьму, в которой я оказываюсь самым охраняемым пленником?

— Да нет, но они считают, что Катилина стал для тебя манией и ты потерял чувство реальности; что твой страх за свою собственную жизнь делает жизнь в городе невыносимой.

— И это все?

— Народ считает, что ты ведешь себя как диктатор.

— Правда?

— Люди также называют тебя трусом.

— Ну, тогда пусть они все катятся в преисподнюю, — воскликнул Цицерон, и впервые в жизни я увидел, что его отношение к Аттику изменилось.

Он отказался продолжать разговор, односложно отвечая на все попытки Аттика возобновить беседу. Наконец его другу надоел этот холодный прием, он посмотрел на меня, закатил глаза в отчаянии и покинул дом.

Поздним вечером, шестого ноября, после того как ликторы уже ушли, Цицерон сидел с Теренцией и Квинтом в столовой. Хозяин читал доклады от чиновников на местах, а я подавал ему письма на подпись, как вдруг залаял Саргон. Этот звук заставил нас всех подпрыгнуть от неожиданности: к тому времени нервы у всех были натянуты до предела. Три охранника Цицерона мгновенно вскочили на ноги. Мы услышали, как входная дверь открылась, раздался взволнованный мужской голос, и неожиданно в комнату вошел бывший ученик Цицерона Целий Руф. Это был его первый визит в наш дом за многие месяцы — особенно удивительно, поскольку в начале года он перешел на сторону Катилины. Квинт вскочил на ноги, готовый к борьбе.

— Руф, — спокойно сказал Цицерон. — Я думал, что ты стал для нас чужим.

— Для тебя я чужим никогда не буду.

Он сделал шаг вперед, но Квинт уперся ему рукой в грудь и остановил его. «Руки вверх!» — скомандовал он и кивнул охранникам. Руф испуганно поднял обе руки, и Тит Секст тщательно его обыскал.

— Думаю, что он пришел, чтобы шпионить за нами, — сказал Квинт, который никогда не любил Руфа и часто спрашивал меня, почему его брат мирился с присутствием этой шпаны.

— Я пришел не шпионить, а предупредить. Катилина вернулся.

Цицерон ударил рукой по столу.

— Я так и знал! Опусти руки, Руф. Когда это произошло?

— Сегодня вечером.

— И где он сейчас?

— В доме Марка Леки, на улице кузнецов.

— И кто с ним?

— Сура, Цетег, Бестий — обычная компания. Я только что оттуда.

— И что?

— На рассвете они тебя убьют.

Теренция зажала рот рукой.

— Как? — спросил Квинт.

— Два человека — Варгунт и Корнелий — придут к тебе на рассвете, чтобы поклясться тебе в верности и сообщить о том, что они расстались с Катилиной. Они будут вооружены. За ними будет еще несколько человек, чтобы разоружить твою охрану. Ты не должен их впускать.

— Не впустим, — сказал Квинт.

— А ведь я бы их впустил, — сознался Цицерон. — Сенатор и всадник — конечно, впустил бы… И предложил бы им руку дружбы. — Казалось, он был удивлен тому, как близко подкралась к нему беда, несмотря на все принятые меры.

— А откуда мы знаем, что этот парень не врет? — спросил Квинт. — Это может быть обманный маневр, чтобы отвлечь наше внимание от реальной угрозы.

— В том, что он говорит, Руф, есть своя логика, — заметил Цицерон. — Ведь твоя верность постоянна, как флюгер.

— Это чистая правда.

— И, тем не менее, ты поддерживаешь их?

— Идею — да, но не методы. Особенно после сегодняшнего.

— А что это за методы?

— Они договорились разделить Италию на военные регионы. Как только тебя убьют, Катилина отправится к армии заговорщиков в Этрурию. Некоторые районы Рима подожгут. На Палатине вырежут сенаторов, а затем городские ворота откроют перед Манлием и его бандой.

— А Цезарь? Он знает об этом?

— Сегодня его там не было. Но мне кажется, что он посвящен в эти планы. Он очень тесно общается с Катилиной.

Это был первый раз, когда Цицерон получил информацию о планах Катилины, что называется, из первых рук. На его лице было написано отвращение. Он наклонил голову, потер виски костяшками пальцев и прошептал:

— Что же мне теперь делать?

— Мы должны вывести тебя сегодня из этого дома, — предложил Квинт. — И спрятать так, чтобы тебя не могли найти.

— Можно спрятаться у Аттика, — предложил я.

— Туда они направятся в первую очередь. Единственный выход — убежать из Рима. Теренция и Марк могут уехать в Тускулум, — покачал головой Цицерон.

— Я никуда не уеду, — отчеканила Теренция. — И ты тоже. Римляне могут уважать разных лидеров, но никогда не будут уважать трусов. Это твой дом и дом твоего отца. Оставайся здесь, и пусть они попробуют что-то сделать. Я бы так и сделала, будь я мужчиной.

Она посмотрел на Цицерона, и я испугался, что сейчас начнется один из тех скандалов, которые часто обрушивались на этот дом, как буря. Но Цицерон только кивнул.

— Ты права. Тирон, пошли записку Аттику и напиши, что нам срочно требуется подкрепление. И надо забаррикадировать двери.

— А на крышу отнести емкости с водой, — добавил Квинт. — На случай, если они попытаются выкурить нас отсюда.

— Я останусь и помогу вам, — заявил Руф.

— Нет, мой молодой друг, — сказал Цицерон. — Ты свое дело сделал. И тебе надо немедленно убираться из города. Отправляйся в дом своего отца в Интерамнии и сиди там до тех пор, пока все не разрешится. Так или иначе. — Руф начал протестовать, но Цицерон прервал его. — Если Катилинезавтра не удастся убить меня, он может заподозрить, что ты его предал; если же все пройдет успешно, тебя просто затянет в этот водоворот событий. В любом случае, тебе пока лучше держаться подальше от Рима.

Руф попытался спорить, но безуспешно. После того, как он ушел, Цицерон сказал:

— Может быть, он и за нас, но кто знает наверняка? В конце концов, единственное безопасное место для троянского коня — это за твоими стенами.

Я отправил одного из рабов к Аттику с мольбой о помощи. Затем мы заперли дверь и перегородили ее тяжелым шкафом и кроватью. Задний вход был тоже заперт и закрыт на засовы. Второй линией защиты стал перевернутый стол, которым мы перегородили проход. Вместе с Сизифием и Лореем я носил ведро за ведром с водой на крышу. Туда же мы отнесли ковры и одеяла, чтобы ими можно было закрывать огонь. В этой самодельной цитадели находился — для защиты консула — гарнизон, состоявший из трех его охранников, Квинта, меня, Саргона и его дрессировщика, привратника и нескольких рабов. Все мы были вооружены ножами и палками. Да, и не надо забывать о Теренции, которая не расставалась с тяжелым подсвечником и которая, если бы дело дошло до драки, была бы, по-моему, гораздо эффективнее любого из нас. Служанки собрались в комнате Марка, у которого в руках был игрушечный меч.

Цицерон вел себя абсолютно спокойно. Он сидел за столом, что-то обдумывал, делал заметки и сам писал письма, время от времени спрашивая меня, нет ли вестей от Аттика. Он хотел точно знать, когда прибудут дополнительные люди, поэтому я вооружился кухонным ножом, и, завернувшись в одеяло, опять выбрался на крышу, чтобы наблюдать за улицей. Было темно и тихо; улица словно вымерла. Мне казалось, что весь Рим был охвачен сном. Я стал вспоминать о том дне, когда Цицерон выиграл свое консульство и меня пригласили отметить это событие со всей семьей здесь, на крыше, под звездами. Он с самого начала понимал, что его положение достаточно слабо и что власть будет сопряжена со многими опасностями; однако даже ему не могло прийти в голову ничего подобного.

Прошло несколько часов. Время от времени слышался лай собак, но не людские голоса, за исключением сторожа под холмом, который выкрикивал ночное время. Петухи, как всегда, похлопали крыльями, а затем затихли. Стало еще темнее и холоднее. Меня позвали к консулу. Я спустился и увидел, что он сидит в курульном кресле в атриуме, с обнаженным мечом на коленях.

— Ты уверен, что попросил пополнение у Аттика?

— Конечно.

— И ты подчеркнул, что это срочно?

— Да.

— И посыльному можно доверять?

— Абсолютно.

— Ну что же, — сказал Цицерон. — Аттик меня еще никогда не подводил.

Но звучало это так, как будто хозяин сам старался себя в этом убедить, и я уверен, что в этот момент он вспоминал подробности их последней встречи и холодность, с которой они расстались. Рассвело. Опять начала хрипло лаять собака. Цицерон посмотрел на меня измученными глазами. Лицо его было очень напряжено.

— Иди и посмотри.

Я опять забрался на крышу и осторожно глянул через парапет. Сначала я ничего не увидел, но постепенно понял, что по дальней стороне улицы двигались какие-то тени. К дому приближалась группа мужчин, которые старались держаться в тени стен. Сначала я подумал, что прибыло наше подкрепление. Но Саргон опять захлебнулся лаем, а люди на улице остановились и стали шептаться. Я бросился вниз к Цицерону. Рядом с ним стоял Квинт, и в руках у него тоже был обнаженный меч. Теренция сжимала свой подсвечник.

— Убийцы здесь, — сказал я.

— И сколько их? — спросил Квинт.

— Десять. Может быть, двенадцать.

В дверь громко постучали, и Цицерон выругался.

— Если десяток мужчин захотят войти в дом, то они в него войдут.

— Дверь их остановит на какое-то время, — сказал Квинт. — Меня больше беспокоит огонь.

— Я вернусь на крышу, — ответил я.

К этому времени на небе появились бледные оттенки серого цвета и, поднявшись на крышу, я смог разглядеть головы мужчин, окруживших дом. Казалось, они что-то делали, встав в круг. Затем я увидел вспышку, и они все резко отодвинулись от загоревшегося факела. Вероятно, кто-то из них увидел мое лицо, потому что мужской голос крикнул:

— Эй, ты, там! Консул дома?!

Я скрылся за парапетом. Послышался другой голос:

— Я сенатор Луций Варгунт и хочу видеть консула! У меня для него срочная информация!

Именно тогда я услышал удар и голоса с заднего двора. Вторая группа старалась прорваться через задний вход. Я был на середине крыши, когда неожиданно через парапет перелетел горящий факел, рассыпающий на лету искры. Он пролетел рядом с моим ухом и упал на плитку. Его горящая часть рассыпалась на сотни маленьких костров. Я позвал на помощь, а затем схватил ковер и попытался накрыть их все, затаптывая те, которые накрыть не удавалось. Со свистом пролетел еще один факел, ударился об пол и погас. За ним последовал еще, и еще, и еще. Крыша, сделанная из старого дерева и терракоты, сверкала в ночи, как звездное небо. Я понял, что Квинт был прав: если это продлится еще какое-то время, они выкурят нас из дома и убьют Цицерона прямо на улице.

Ярость, рожденная страхом, заставила меня схватить один из факелов, который продолжал еще гореть, подбежать к краю крыши, прицелиться и швырнуть его в людей, стоящих внизу. Он попал кому-то прямо по голове, и на человеке загорелись волосы. Пока тот орал от боли, я бросился за новым факелом. В этот момент на крышу поднялись Сизифий и Лорей, чтобы помочь мне бороться с огнем. Наверное, они подумали, что я сошел с ума, когда увидели меня стоящим на парапете, вопящим от ярости и мечущим горящие факелы в сторону нападающих.

Краем глаза я увидел новые фигуры с фонарями, заполняющие улицу. Тогда я подумал, что теперь нам точно конец. Однако снизу раздались злобные крики, звон металла о металл и эхо убегающих ног.

— Тирон! — раздался голос, и в свете факелов я узнал поднятое вверх лицо Аттика. Улица была полна его людей. — Тирон! С твоим хозяином все в порядке? Впусти нас!

Я сбежал вниз и бросился по коридору. Консул и Теренция спешили за мной. Вместе с братьями Секст и Квинтом мы разобрали баррикаду и отперли дверь. Как только она открылась, Цицерон и Аттик бросились в объятия друг друга под крики и аплодисменты тридцати всадников, заполнивших улицу.

К моменту, когда солнце взошло, все подходы к дому Цицерона были заблокированы охраной. Любой, кто хотел его видеть, включая лидеров парламентских фракций, должен был ждать на одном из пунктов пропуска, пока консул будет проинформирован о его прибытии. Затем, если Цицерон был готов с ним встретиться, я выходил, подтверждал его готовность и провожал гостей к нему. Катулл, Изаурик, Гортензий и оба брата Лукулл посетили его именно таким образом, вместе с новоизбранными консулами Силаном и Муреной. Они принесли известие о том, что весь Рим теперь считает Цицерона героем. В его честь приносились жертвы и возносились молитвы о его благополучии. Дом Катилины между тем забрасывали камнями. Все утро вверх по Эвксилинскому холму тек поток подарков и записок с добрыми пожеланиями — вино, цветы, торты, оливковое масло превратили атриум в настоящий базар. Клодия прислала самые изысканные фрукты, выращенные в ее саду на Палатине. Однако корзина была перехвачена Теренцией до того, как достигла консула. Я увидел, как ее лицо потемнело от подозрений, когда она прочитала записку Клодии, и велела уничтожить подарок, объяснив, что он может быть отравлен.

Цицерон подписал ордер на арест Варгунта и Корнелия. Сенаторы также требовали, чтобы он отдал приказ схватить Катилину живым или мертвым. Но Цицерон колебался.

— Для них это очень выгодно, — сказал он Квинту и Аттику после того, как сенатская делегация убыла. — На ордере их подписей не будет. Но если Катилину незаконно убьют по моему приказу, то меня будут таскать по судам до конца моих дней. Кроме того, это только кратковременная мера. Ведь его сторонники все равно останутся в Сенате.

— Но ведь ты не считаешь, что ему надо разрешить спокойно проживать в Риме? — запротестовал Квинт.

— Нет. Я просто хочу, чтобы он уехал. Уехал и забрал с собой своих дружков-предателей. И пусть они воссоединятся с армией бунтовщиков и погибнут на поле битвы, желательно в нескольких сотнях миль от меня. Клянусь небесами, я предоставлю им гарантии безопасности и почетный караул, если они вдруг решат покинуть Рим, — все что угодно, лишь бы они убирались.

Но сколько бы Цицерон ни думал, он никак не мог найти приемлемого решения. Единственным выходом был созыв заседания Сената. Квинт и Аттик немедленно возразили против этого — они не могут гарантировать его безопасность. Цицерон еще поразмышлял и предложил очень разумный выход: вместо того чтобы собираться, как всегда, в здании Сената, он приказал, чтобы скамьи были перенесены через Форум в храм Юпитера Защитника. У этого плана было два преимущества. Первое — так как храм располагался ниже по холму, его легче было защитить от атаки сторонников Катилины. Втрое — это будет иметь большое символическое значение. По преданию, храм был посвящен Юпитеру самим Ромулом в критический момент войны с сабинянами. Именно на этом месте Рим собрал все свои силы в первый критический момент своей истории, и здесь же он соберет силы в нынешний, под предводительством своего нового Ромула.

К тому моменту, как Цицерон, окруженный охраной и ликторами, отправился к храму, над городом повис ужас, который, казалось, можно было потрогать руками. Улицы были мертвы. Люди не аплодировали и не кричали, все они попрятались по своим домам. В окнах были видны их бледные лица, молча провожавшие взглядами проходившего консула.

Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками, некоторые из которых были довольно пожилыми, вооруженными пиками и мечами. Внутри охраняемого периметра находилось несколько сотен сенаторов, стоявших разбившись на кучки. Они расступились, чтобы дать нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.

Цицерон кивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем, в сопровождении ликторов, направился в здание храма. Я еще никогда не был внутри его и поразился тому, что увидел. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой Республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что казалось, что он стоит среди нас. Я шел в конце свиты Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я весь был поглощен изучением этих экспонатов, то, видимо, слегка отстал. В любом случае, только подойдя к платформе, я вдруг со смущением понял, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.

Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, чтобы узнать, что происходит. Я увидел, как лицо его изменилось от потрясения. Я сам быстро повернулся — и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Практически все остальные сенаторы еще стояли и наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали от него отодвигаться, как будто у него была проказа. Я никогда в жизни не видел подобной демонстрации. Даже Цезарь не подошел к нему. Казалось, Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока наконец я не услышал за своей спиной спокойный голос Цицерона:

— Доколе? Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи Цицерона в тот день. Они хотят знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «НЕТ». Речь была абсолютно спонтанной. Фрагменты мыслей, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; мысли, которые приходили ему в голову во время бессонных ночей за последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь в тот момент, когда он встал.

— Сколько еще мы должны терпеть твое сумасшествие?

Цицерон спустился с возвышения и медленно пошел по проходу к тому месту, где сидел Катилина. На ходу он поднял руки и жестом пригласил сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот жест учителя и их повиновение только укрепили его авторитет. Сейчас он говорил от имени Республики.

— Есть ли предел твоему высокомерию? Ты что, не понимаешь, что мы все про тебя знаем? Ты думаешь, что среди нас есть люди, которые не знают, что ты делал вчера — где ты был, кто присутствовал на встрече и о чем вы договорились? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — Боги, о времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все знает, и консул все знает, — и все-таки этот человек еще жив… Жив? Не только жив, граждане! — закричал он, двигаясь по проходу от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в центре храма. — Он еще осмеливается присутствовать на заседании Сената! Он участвует в наших дебатах! Он слушает нас! Он наблюдает за нами — и одновременно решает, кого из нас убьет! И так мы служим Республике? Сидя здесь, на скамьях, и надеясь, что убьют не нас? Какие же мы все с вами храбрецы! Двадцать дней назад мы с вами дали себе право действовать! Мы единогласно за это проголосовали! У нас есть меч, но мы не вынимаем его из ножен! Тебя, Катилина, надо было казнить немедленно. А ты все еще жив. А пока ты жив, ты не перестаешь плести свои заговоры; наоборот, ты втягиваешь в них все больше и больше людей!

Думаю, что к тому моменту даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. С точки зрения физической силы и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но Сенат — не место для использования грубой физической силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал это свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому моменту.

— Давайте обратимся к событиям последней ночи. Ты пошел на улицу ремесленников, которые делают косы, — я скажу точнее — в дом Марка Леки. Там к тебе присоединились твои преступные соратники. Ты это отрицаешь? Тогда почему ты молчишь? Если ты это отрицаешь, то я готов это доказать. Я даже вижу сейчас некоторых из тех, кто был тогда с тобой, здесь, в Сенате. Боги, скажите мне, в какой части света мы живем? Что это за страна? Здесь, граждане, среди нас, в самом священном месте нашей страны, на самом важном заседании, присутствуют люди, которые хотят все это уничтожить — уничтожить наш город, а затем и весь мир. Ты был в доме Леки, Катилина. Вы делили Италию на регионы. Вы решали, куда направится каждый из вас. Ты сказал, что отправишься к армии, как только я буду мертв. Вы выбирали районы города, которые вы подожжете. Ты подослал двух человек, чтобы убить меня. И я спрашиваю, почему же ты не закончил начатого? Оставь, наконец, этот город! Ворота открыты — отправляйся к своей армии бунтовщиков! Они ждут своего предводителя! И забирай с собой всех своих сторонников! Очисти, наконец, наш город! Пусть между нами будут крепостные стены. Больше ты не можешь оставаться среди нас — я не позволю этого, я не разрешу этого, я никогда не одобрю этого!!!

Он ударил себя правой рукой в грудь и посмотрел на купол храма, в то время как Сенат вскочил на ноги и криками выражал свое одобрение.

Кто-то крикнул: «Убить его!» — и люди стали скандировать: «Убить его! Убить его!» Цицерон знаком вернул их на свои места.

— Если я сейчас прикажу тебя убить, то в стране все равно останутся другие заговорщики. Но если ты оставишь наш город, как я тебя об этом давно прошу, то ты уведешь с собой всю эту накипь, которая для тебя является сторонниками, а для всех нас — врагами. Итак, Катилина! Чего же ты медлишь? Что еще осталось в этом городе, что могло бы доставить тебе радость? Кроме этой горстки бунтовщиков, в городе не осталось ни одного человека, который бы тебя не боялся, ни одного, который бы тебя не ненавидел.

Цицерон еще долго говорил об этом, а затем перешел к заключительной части своей речи.

— Пусть предатели убираются! — заключил он. — Отправляйся, Катилина, на свою чудовищную, беззаконную войну и дай, таким образом, Республике возможность защищаться! Пусть гнев богов и несчастья падут на твою голову, а разрушения и бесчестье — на головы тех, кто к тебе присоединится! Юпитер, ты дашь нам свою защиту, — прогремел он, протягиваю руки к статуе. — И пусть на заговорщиков падет твой вечный гнев, как на живых, так и на мертвых.

Он повернулся и пошел по проходу к возвышению. Теперь все скандировали: «Убирайся! Убирайся! Убирайся!» Пытаясь спасти ситуацию, Катилина вскочил на ноги, замахал руками и что-то закричал в спину Цицерону. Но было слишком поздно, и у него не было нужного умения. Он был разоблачен, раскритикован, унижен и полностью раздавлен. Я смог разобрать слова «иммигрант» и «изгнание», но вряд ли Катилина мог услышать их в этом шуме, а кроме того, от ярости он потерял способность мыслить. Какофония звуков вокруг него усиливалась, а он замолчал и стоял, тяжело дыша и поворачиваясь из стороны в сторону, как корабль, потерявший во время шторма все паруса и стоящий только на якорях. Потом в нем что-то сломалось, он задрожал и вышел в проход. Квинт и еще несколько сенаторов бросились ему наперерез, стараясь защитить консула. Но даже Катилина был не настолько сумасшедшим: если бы он бросился на своего врага, его разорвали бы на мелкие кусочки. Вместо этого он бросил вокруг себя последний презрительный взгляд — взгляд, который наверняка запечатлел те свидетельства былой славы Республики, к которым приложили руку и его предки, и вышел вон из здания.

Позднее, в тот же день, в сопровождении двенадцати сторонников, которых он назвал своими ликторами, под серебряным орлом, который когда-то принадлежал Марию, Катилина покинул город и направился в Аррентий, где провозгласил себя консулом.

В политике не существует окончательных побед, в ней существует только цепь беспощадных событий, сменяющих друг друга. Я думаю, что это мораль всей моей работы. Цицерон одержал ораторскую победу над Катилиной, о которой будут говорить многие годы. Кнутом своего языка он изгнал этого монстра из Рима. Но вся накипь, как хозяин ее назвал, не покинула город, как он на это надеялся. Напротив, после отбытия своего предводителя Сура и иже с ним спокойно оставались на своих местах и дослушали все дебаты до конца. Они сидели все вместе, полагая, видимо, что количество обеспечит им безопасность: Сура, Цетег, Лонгин, Анний, Пает, новоизбранный трибун Бестий, братья Сулла и даже Марк Лека, из дома которого убийцы вышли на дело. Я видел, как Цицерон смотрел на них. Хотел бы я знать, о чем он думал в те моменты. Сура даже осмелился встать и предложил своим гнусавым голосом, чтобы жена и дети Катилины были взяты под защиту Сената. Дискуссия вяло продолжалась. Затем слово попросил новоизбранный трибун Метелл Непот. Он сказал, что теперь, когда Катилина покинул город и, по-видимому, станет во главе армии бунтовщиков, самым мудрым будет немедленно пригласить Помпея Великого в Италию, чтобы тот встал во главе войска Сената. Цезарь немедленно поддержал это предложение. Цицерон, который всегда быстро просчитывал варианты, увидел, что может расколоть силы своих противников. С невинным видом искреннего интереса он спросил Красса, который был консулом вместе с Помпеем, о его мнении. Красс неохотно встал.

— Никто не уважает Помпея Великого больше, чем я, — начал он, а затем остановился, потому что стены храма затряслись от издевательского хохота. — Никто не уважает его больше меня, — повторил он. — Но я хотел бы сказать новоизбранному трибуну, в случае если он еще не заметил этого, что сейчас зима, а это худший период для перевозки войск морем. Каким образом Помпей сможет добраться до Рима раньше весны?

— Тогда давайте пригласим Помпея Великого без армии, — возразил Непот. — В сопровождении небольшого эскорта он может появиться здесь через месяц. А одно его имя стоит десятка легионов.

Этого Катон выдержать не смог. Он мгновенно вскочил на ноги.

— Тех врагов, что нам угрожают, именами не победишь, даже если они заканчиваются словом «Великий». Нам нужны армии, армии в поле — такие, какую в настоящий момент формирует старший брат трибуна. Кроме того, если хотите знать, на мой взгляд, у Помпея и так слишком много власти.

Это заявление вызвало у собравшихся легкий шок.

— Если Сенат не проголосует за передачу командования Помпею, — предупредил Непот, — я немедленно, после вступления в должность, предложу народу Рима соответствующий закон.

— А я немедленно наложу на него свое вето, — ответил Катон.

— Граждане, граждане! — Цицерону пришлось кричать, чтобы его услышали. — Ни государству, ни нам самим не станет лучше от того, что мы будем препираться тогда, когда Республике грозит опасность. Завтра состоится народная ассамблея. Я расскажу народу о том, что происходит, и надеюсь, — тут он посмотрел на Суру и его приятелей, — что те из нас, кто физически еще присутствует здесь, но чьи мысли уже давно далеко отсюда, еще раз обдумают свое положение и поступят как истинные граждане Республики. Заседание объявляется закрытым.

Обычно после окончания заседания Цицерон любил задержаться на улице и пообщаться с простыми сенаторами. Это был один из тех инструментов, с помощью которых он поддерживал свою власть над палатой. Это позволяло ему знать многое о людях, даже самых незаметных — их слабые и сильные стороны, что они желали и чего боялись, с чем они могли смириться, а чего не приняли бы ни за что на свете. Однако в этот день консул поспешил домой. На его лице было написано разочарование.

— Это все равно что биться с гидрой, — с отчаянием пожаловался он, когда мы вернулись. — Не успеваю я отрубить одну голову, как на ее месте вырастают две новые! Катилина убирается из Сената, а его дружки спокойно сидят на своих местах и слушают дебаты. А теперь еще фракция Помпея начинает поднимать голову… У меня остался месяц, — напыщенно произнес он, — всего один месяц — если я смогу его пережить, — до того момента, как к власти придут новоизбранные консулы. Вот тогда действительно начнется борьба за возвращение Помпея. А пока мы даже не можем быть уверены, что в январе у нас будет два консула из-за этого проклятого суда! — С этими словами он взял и сбросил все документы, связанные с делом Мурены, со стола на пол.

В таком настроении хозяин бывал довольно непредсказуем, и за долгие годы, проведенные с ним, я понял, что лучше даже не пытаться отвечать.

Он подождал, что я ему отвечу и, не получив удовлетворения, вышел на поиски еще кого-нибудь, на кого можно было бы наорать. Я же нагнулся и спокойно собрал все документы. Я знал, что рано или поздно хозяин вернется для того, чтобы приготовить свое обращение к народной ассамблее на следующий день; но проходили часы, наступили сумерки, зажгли свечи, и я стал беспокоиться. Позже я узнал, что в сопровождении охраны и ликторов Цицерон гулял в общественном саду, причем ходил там кругами с такой скоростью, что все подумали, что он продолбит дорожку в камнях. Когда, наконец, хозяин вернулся, у него было очень бледное и печальное лицо. Он сказал мне, что придумал план, и теперь не знает, чего бояться больше: что план удастся или что он провалится?

На следующее утро Цицерон пригласил к себе Фабиуса Сангу. Вы, вероятно, не забыли, что именно этому сенатору консул написал записку в тот день, когда был обнаружен убитый мальчик. В той записке он спрашивал Сангу о роли человеческих жертв в культах галлов. Санге было около пятидесяти, и он был невероятно богат. А свои деньги он сделал в Ближней и Дальней Галлии. Он никогда не покидал задних скамей сенатского зала и использовал свое положение только как средство защиты своих деловых интересов. Сайга был очень респектабелен и набожен, вел скромный образ жизни и, как говорили, был строгим мужем и отцом. Выступал сенатор только в дебатах по Галлии, причем выступления его, по правде говоря, были невероятно скучными: когда Санга начинал говорить о географии Галлии, ее климате, племенах, обычаях и так далее, люди покидали зал заседаний быстрее, чем они сделали бы это при криках «пожар!».

— Санга, ты патриот? — спросил Цицерон немедленно, как только я ввел гостя в его кабинет.

— Думаю, да, консул, — ответил Санга. — А в чем дело?

— Дело в том, что я хочу, чтобы ты сыграл решающую роль в защите нашей обожаемой Республики.

— Я? — Санга выглядел очень взволнованным. — Боги! Но ведь у меня подагра…

— Нет-нет! Я совсем не это имею в виду. Я просто хочу, чтобы ты попросил одного человека поговорить с другим человеком, а потом рассказал бы мне, о чем у них пойдет разговор.

Санга заметно расслабился.

— Ну что же, я думаю, что это-то я смогу. А кто эти люди?

— Один из них — Публий Умбрений, вольноотпущенник Лентула Суры, который часто выступает как его секретарь. Он когда-то жил в Галлии. Может быть, ты его знаешь?

— Действительно, я его знаю.

— Другим человеком должен быть галл. Мне не важно, из какого района Галлии он будет. Просто галл, которого ты знаешь. Идеально, если это будет эмиссар одного из племен. Уважаемый человек здесь, в Риме, и человек, которому ты абсолютно доверяешь.

— И что ты хочешь, чтобы этот галл сделал?

— Я хочу, чтобы он встретился с Умбрением и предложил ему организовать восстание против Рима.

Когда Цицерон накануне впервые объяснил мне свой план, то я лично пришел в ужас; и думаю, что прямолинейный Санга чувствовал себя точно так же. Я думал, что он всплеснет руками и, может быть, даже выбежит из комнаты. Но деловых людей, как я в этом позже убедился, очень сложно шокировать. Гораздо сложнее, чем солдат или политиков. Деловому человеку можно предложить все, что угодно, и он всегда согласится хотя бы поразмыслить над вашим предложением. Санга просто поднял брови.

— Ты хочешь заставить Суру совершить акт государственной измены?

— Не обязательно измены, но я хочу понять, до каких пределов безнравственности он со своими соратниками может дойти. Мы уже знаем, что они без зазрения совести готовили убийство, резню, поджоги и восстание. Единственное преступление, которое, на мой взгляд, осталось — это союз с врагами Рима… — Тут Цицерон быстро добавил: — Это не значит, что я считаю галлов врагами Рима, но ты понимаешь, к чему я веду.

— Ты думаешь о каком-то конкретном племени?

— Нет, это я предоставляю решить тебе.

Санга замолчал, обдумывая услышанное. У него было удивительно подвижное лицо, и нос его постоянно шевелился. Он стучал по нему и вытягивал его. По внешнему виду Санги было понятно, что он чует поживу.

— У меня много деловых интересов в Галлии, а торговля возможна только в спокойные, мирные времена. Единственное, чего я боюсь, это того, что мои галльские друзья могут стать в Риме еще менее популярными, чем они есть сейчас.

— Я гарантирую тебе, Санга: если твои друзья помогут мне вывести на чистую воду участников этого заговора, то к тому моменту, как я с этими участниками покончу, галлы станут национальными героями.

— Ну, я думаю, что мы должны обсудить вопрос и моего участия во всем этом…

— Твоя роль будет абсолютно секретной, и, с твоего согласия, о ней будут знать только губернаторы Дальней и Ближней Галлии. Оба они мои хорошие друзья, и я уверен, что они по достоинству оценят твой вклад в эту операцию.

Увидев возможность заработать, Санга впервые за все утро улыбнулся.

— Ну что же, если ты так ставишь вопрос, то я думаю, что знаю племя, которое тебе подойдет. Аллоброги, которые контролируют Альпийские перевалы, только что прислали в Рим делегацию, чтобы пожаловаться на налоги, которые им приходится отсылать в Рим. Они прибыли пару дней назад.

— А они воинственные?

— Очень. Если я смогу им намекнуть, что их петиция будет рассмотрена с пониманием, уверен, что в ответ они согласятся на многое.

* * *
— Ты не одобряешь? — обратился ко мне Цицерон после того, как Санга ушел.

— Я не имею право голоса, Цицерон.

— Но я же вижу, что ты не одобряешь! Это видно по твоему лицу. Ты считаешь, что расставлять ловушки — это бесчестно. А хочешь, я тебе скажу, что действительно бесчестно, Тирон? Бесчестно продолжать жить в городе, который ты мечтаешь уничтожить! Если у Суры нет никаких намерений изменить, то он быстро отошьет этих галлов. Но если он согласится рассмотреть их предложение, то претор будет у меня в руках. Тогда я лично выведу его к городским воротам и дам хорошего пинка для скорости. А потом Целер и его армия покончат с ними со всеми. И никто никогда не скажет, что это бесчестно.

Он говорил с такой страстью, что почти убедил меня.

X

Суд над новоизбранным консулом Лицинием Муреной по обвинению его в подкупе избирателей начался 15 ноября. На него было отведено две недели. Сервий и Катон выступали от имени обвинения; Гортензий, Цицерон и Красс — от имени защиты. Это было большое событие, проходившее на Форуме, и только присяжных насчитывалось около девяти сотен человек. Жюри было пропорционально составлено из сенаторов, всадников и уважаемых горожан: в него входило слишком много членов, и это сводило к минимуму возможность манипуляции ими, хотя, с другой стороны, было трудно предсказать, как они будут голосовать. Обвинение подготовило практически выигрышное дело. У Сервия была масса свидетельств того, как Мурена покупал голоса, и он доложил о них сухим юридическим языком, а потом длительное время распространялся о предательстве Цицероном их дружбы, потому что консул поддержал обвиняемого. Катон придерживался линии стоиков и говорил о тех гнилых временах, в которые мы живем, когда публичные посты можно купить за банкеты и игры.

— Разве ты, — громыхал он в суде, обращаясь к Мурене, — не хотел получить верховную власть, верховый пост и влияние на все правительство страны, потворствуя самым низким инстинктам людей, пудря им мозги и проливая на них дождь развлечений? Ты что, хотел получить должность сводника у группы испорченных молодых людей или все-таки пост руководителя страны у граждан Италии?

Мурене все это не нравилось, и его постоянно успокаивал молодой Клавдий, который руководил его предвыборной кампанией. Все дни суда он сидел рядом с новоизбранным консулом и развлекал его своими остроумными комментариями. Что же касалось его защитников, то вряд ли Мурена смог бы найти лучшую команду. Гортензий, который все еще не мог забыть своего позора во время суда над Рабирием, жаждал доказать, что он еще способен убедить в чем-то суд. Красс, надо признать, был не очень сильным адвокатом, но одно его присутствие на суде придавало защите дополнительный вес. Что касается Цицерона, то его держали в резерве для последнего дня суда, когда он должен был сделать заключение для жюри.

Во время слушаний хозяин сидел на рострах, читал или писал и только изредка поднимал голову и смотрел на выступающих, притворяясь пораженным или восхищенным тем, что слышал. Я располагался сразу за ним, подавая консулу документы и выслушивая его распоряжения. Почти ничего из того, что Цицерон делал на заседаниях суда, не имело к самому суду никакого отношения, потому что помимо того, что ему надо было каждый день присутствовать в суде, консул теперь один отвечал за весь Рим и с головой ушел в администрирование. Из всех частей Италии поступали доклады о волнениях: из каблука и подошвы, колена и бедра. Целер занимался арестами бунтовщиков в Пицениуме. Ходили даже слухи, что Катилина готов пойти на отчаянный шаг и начать вербовать в свою армию рабов в обмен на их освобождение; если это произойдет, то пожар бунтов вспыхнет по всей стране. Надо было срочно набирать новых солдат, и Цицерон убедил Гибриду стать во главе еще одной армии. Он сделал это, с одной стороны, чтобы продемонстрировать единство консулов, а с другой — чтобы убрать Гибриду подальше от города, так как все еще не был до конца уверен в лояльности своего коллеги, в том случае, если Сура и его приспешники начнут в городе беспорядки. Мне показалось сумасшествием отдать в руки человеку, которому не доверяешь, целую армию, но Цицерон отнюдь не был сумасшедшим. Помощником Гибриды он назначил сенатора с тридцатилетним военным стажем — Петрея — и вручил ему запечатанный конверт с инструкциями, который надо было вскрыть только тогда, когда армия соберется вступить в открытый бой с противником.

С приходом зимы Республика оказалась на грани коллапса. Во время народной ассамблеи Метелл Непот яростно набросился на Цицерона с критикой его консульства, обвиняя его во всех смертных грехах и преступлениях — диктаторстве, слабости, трусости, опрометчивости и соглашательстве.

— Доколе? — вопрошал он. — Доколе граждане Рима будут лишены услуг, которые может оказать им только один человек на свете — Гней Помпей, справедливо называемый Великим? — Сам Цицерон на ассамблее не был, но получил подробный отчет о произошедшем.

Как раз перед окончанием суда над Муреной — думаю, что это было 1 декабря, — Цицерона посетил Санга. Глаза сенатора блестели от радости, так как он только что получил важные новости. Галлы сделали, что их просили, и вышли на вольноотпущенника Суры Умбрения на Форуме. Их встреча была совершенно естественной, а беседа — дружелюбной. Галлы жаловались на свое положение, проклинали Сенат и объявили, что согласны со словами Катилины: смерть лучше, чем жизнь в таких рабских условиях. Насторожив уши, Умбрений предложил продолжить беседу в более уединенном месте и отвел их в дом Децима Брута, который располагался неподалеку. Сам Брут — аристократ, который был консулом более четырнадцати лет назад, — не имел к заговору никакого отношения, а вот его жена, умная и хитрая женщина, которая была одной из многочисленных любовниц Катилины, сама предложила себя в распоряжение заговорщиков. Умбрений ушел, чтобы пригласить одного из главарей заговора, и вернулся со всадником Капитоном, который заставил галлов поклясться, что они все будут держать в секрете, и сообщил им, что восстание может начаться со дня на день. Как только Катилина с войсками подойдет к Риму, новоизбранный трибун Бестий соберет народную ассамблею и потребует ареста Цицерона. Это и будет сигналом для всеобщего восстания. Капитон и еще один всадник, Статилий, во главе большой группы поджигателей начнут пожары в двенадцати точках города. В нарастающей панике молодой сенатор Цетег возглавит группу добровольцев, цель которой — убийство Цицерона; остальные займутся другими жертвами, которые намечены заговорщиками; многие молодые люди готовы собственноручно убить своих отцов; здание Сената будет захвачено.

— И что ответили на это галлы? — спросил Цицерон.

— Как им и было сказано, они попросили список заговорщиков, — ответил Санга, — с тем, чтобы можно было оценить шансы на успех. — Он достал восковую дощечку, на которой мелким почерком были написаны имена. — Сура, Лонгин, Бестий, Сулла, — начал он читать.

— Эти имена нам давно известны, — заметил Цицерон, но Санга поднял палец.

— Цезарь, Гибрида, Красс, Непот.

— Ну, это, конечно, выдумка, — Цицерон взял дощечку из рук Санги и пробежал список глазами. — Они просто хотят выглядеть сильнее, чем есть на самом деле.

— Я никак не могу это комментировать. Я могу только сказать, что этот список передал галлам Капитон.

— Консул, верховный жрец, трибун и самый богатый человек в Риме, который уже, кстати, осудил заговор? Я не могу в это поверить… — Тем не менее Цицерон перебросил список мне. — Скопируй его, — приказал он, а затем покачал головой. — Воистину — прежде чем задать вопрос, подумай, хочешь ли ты знать на него ответ. — Это была одна из любимых максим хозяина в судах.

— Что теперь должны сделать галлы? — спросил Санга.

— Если это правильный список, то я посоветовал бы им примкнуть к заговору. Когда произошла встреча?

— Вчера.

— А когда состоится новая?

— Сегодня.

— Очевидно, что заговорщики спешат.

— Галлы считают, что все начнется в ближайшие несколько дней.

— Скажи им, чтобы они потребовали как можно больше доказательств участия в заговоре этих людей. — Цицерон задумался и наконец сказал: — Лучше всего письма с личными печатями, которые они могли бы предъявить своим соплеменникам.

— А если заговорщики им откажут?

— Тогда галлы должны сказать, что их племя может пойти на такой убийственный шаг, как война с Римом, только имея веские доказательства.

Санга кивнул, а затем произнес:

— Полагаю, что после этого я выйду из игры…

— Почему?

— Потому что в Риме становится слишком опасно.

В качестве последней любезности он обещал сообщить ответ заговорщиков галлам, как только сам его узнает. После этого он уедет.

В это же время Цицерону приходилось присутствовать на суде над Муреной. Сидя на скамье рядом с Гортензием, он напускал на себя безразличный вид, но я замечал, как время от времени консул шарил глазами по членам жюри, изредка останавливая взгляд на Цезаре, который был одним из присяжных, на Суре, который сидел вместе с преторами, и, наконец, на Крассе, который располагался на той же скамье, что и Цицерон, но чуть дальше. Хозяин должен был чувствовать себя очень одиноким, и я впервые заметил, что у него появились седые волосы, а под глазами образовались темные круги. Этот кризис старил его.

На седьмом часу Катон завершил свою заключительную речь со стороны обвинения, и судья, которого звали Цоцоний, спросил Цицерона, готов ли он произнести заключительную речь от имени защиты. Казалось, что вопрос застал консула врасплох. После нескольких секунд копания в документах он встал и попросил перенести его выступление на следующий день, с тем, чтобы он мог собраться с мыслями. Цоцоний выглядел раздраженным, но так как становилось поздно, ему ничего не оставалось, как с неудовольствием удовлетворить просьбу Цицерона.

Мы поспешили домой в уже привычном окружении телохранителей и ликторов. Однако и дома от Санги не было никаких известий. Цицерон тихо прошел в свой кабинет и сел там, поставив локти на стол и прижав большие пальцы к вискам. Консул разглядывал горы документов, лежащих перед ним, и потирал свой лоб, как будто это могло помочь появлению в его голове речи, которую он должен произнести завтра. Я никогда не жалел его больше, чем в тот вечер. Но когда я подошел к хозяину и предложил свою помощь, он, не глядя, махнул рукой, жестом показав мне, чтобы я оставил его в покое.

В тот вечер я его больше не видел. Однако меня вдруг задержала Теренция и поделилась своим беспокойством о здоровье консула. Она сказала, что он плохо ест и плохо спит. Даже те утренние упражнения, которые хозяин обязательно делал со времен своей юности, были заброшены. Я был удивлен, что Теренция решила обсудить со мной такие интимные вопросы, потому что, сказать по правде, она меня всегда недолюбливала и вымещала на мне все то разочарование, которое иногда чувствовала по отношению к своему мужу. Я был тем человеком, который проводил с ним за работой большую часть времени. Я был тем человеком, который нарушал их редкие моменты общения вдвоем, принося документы и объявляя о посетителях. Однако сейчас она говорила со мной очень вежливо, почти по-дружески:

— Ты должен переговорить с твоим хозяином. Иногда я думаю, что ты единственный человек, которого он слушает, тогда как мне остается только молиться за него.

Когда наступило утро, а Цицерон все не выходил, я стал беспокоиться, что он будет слишком нервничать и не сможет произнести свою речь. Помня о разговоре с Теренцией, я даже предложил ему еще раз перенести заседание суда.

— Ты что, спятил? Сейчас не время показывать свою слабость. Со мной все будет хорошо, как и всегда, — набросился он на меня.

Но, несмотря на его браваду, я никогда не видел, чтобы хозяин так волновался, начиная выступление. Голос его был практически не слышен. На Форуме собралась толпа людей, хотя над Римом стояли тяжелые серые тучи, время от времени проливавшиеся дождями на долину. Однако потом оказалось, что Цицерон вставил в свое выступление очень много шуток, сравнивая достоинства Сервия и Мурены, которые делали их обоих достойными консульских постов.

— Ты не спишь ночей, чтобы давать разъяснения по вопросам права, он — чтобы вовремя прибыть с войсками в назначенное место, — сказал Цицерон Сервию. — Тебя будит кукареканье петухов, а его — звуки трубы. Ты составляешь жалобы, а он расставляет войска. Он умеет отвратить нападение войска врагов, ты — отвести дождевую воду[32]. Он привык расширять наши рубежи, ты — их проводить[33]. — Присяжным это очень понравилось. Еще больше они рассмеялись, когда он начал поддевать Катона и его философские взгляды. — Знайте, судьи: те выдающиеся качества, какие мы видим у Марка Катона, даны ему самой природой; ошибки же его происходят не от природы, а от его учителя. Потому что жил некогда муж необычайного ума, Зенон, а последователей его называют стоиками. Вот некоторые из его правил: мудрый никогда и никому не прощает проступков; муж не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться; все грехи одинаковы, и задушить петуха, когда в этом нет нужды, не меньшее преступление, чем задушить отца; мудрец ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается и мнения своего никогда не меняет. К сожалению, Катон относится к этой доктрине не как к еще одному философскому учению, а как к образу жизни.

— А консул наш, оказывается, любит пошутить! — громким голосом выкрикнул Катон, стараясь перекрыть смех аудитории. Но Цицерон еще не закончил.

— Должен признаться, что в молодости я тоже интересовался философией. Но моими учителями были Платон и Аристотель. Они никогда не придерживались ни жестких, ни крайних взглядов. Они говорили, что ошибка иногда может пойти на пользу мудрому человеку; что мудрый человек может испытывать жалость; что за разные прегрешения полагаются разные наказания. Что мудрый человек часто высказывает предположения, если у него недостает фактов; что мудрый человек иногда может злиться, иногда прощать, а иногда менять свое мнение; что разум побуждает нас к надлежащим поступкам и отвращает от ненадлежащих. Если бы, Катон, ты учился у этих философов, ты не мог бы быть смелее или умнее — это просто невозможно, — но, может быть, ты был бы немного добрее. Ты говоришь, что принял участие в этом суде, потому что он важен для нашего общества. Не сомневаюсь в этом. Но ты совершил однуошибку, пытаясь понять мои мотивы. Я защищаю Луция Мурену не ради нашей дружбы с ним, а ради покоя, мира, единства, свободы и самосохранения — короче говоря, ради всех нас. Послушайте, граждане, — сказал хозяин, поворачиваясь к присяжным. — Послушайте консула, который проводит дни и ночи напролет в размышлениях о Республике. Для нас жизненно необходимо, чтобы первого января у нас было два консула. Люди, которые находятся среди нас, задумали уничтожить наш город, убить его жителей и стереть самое название «Рим» с лица земли. Я предупреждаю вас. Мой срок на консульском посту заканчивается. Так не лишайте меня преемника, чья бдительность превзойдет мою. — Он положил руку на плечо Мурены. — Не отказывайтесь от человека, которому я хочу передать Республику как единое и неделимое целое, и пусть он защищает ее от смертельной опасности!

Цицерон говорил в течение трех часов, иногда останавливаясь, чтобы глотнуть разбавленного вина или стереть капли дождя со лба. Его речь становилась все более и более мощной. Он напомнил мне сильную и грациозную рыбу, которую бросили в воду мертвой, а она, почувствовав себя в своей стихии, взмахнув хвостом, возрождается; так же и Цицерон получал дополнительные силы от самого процесса говорения. Он закончил выступление под длительные аплодисменты не только толпы, но и присяжных. Это оказалось хорошим знаком: большинство присяжных оправдало Мурену. Сервий и Катон немедленно в унынии удалились. Цицерон задержался, чтобы поздравить избранного консула и получить множество похлопываний по спине от Клавдия, Гортензия и даже Красса, а затем мы двинулись домой.

Выйдя на улицу, мы заметили тележку, вывезенную из дома. Подойдя ближе, увидели, что она полна серебряных безделушек, статуэток, ковров и картин. За ней виднелась витрина с похожим товаром. Цицерон поспешил вперед. Санга ждал нас у входной двери, с лицом серым, как устрица.

— Ну же? — потребовал хозяин.

— Заговорщики написали письма.

— Прекрасно! — Консул хлопнул в ладоши. — Они у тебя с собой?

— Подожди, это еще не все. В реальности этих писем у галлов еще нет. Им велено прибыть к Фонтинальным воротам в полночь и быть готовыми покинуть город. Там их встретит эскорт и передаст письма.

— А зачем им нужен эскорт?

— Он отвезет их на встречу с Катилиной. А оттуда они прямиком должны отправиться в Галлию.

— Боги! Если мы сможем получить эти письма, то заговорщики наконец будут у нас в руках. — Цицерон ходил по узкому проходу. — Мы должны устроить засаду и взять их с поличным. — Он повернулся ко мне. — Немедленно пошли за Аттиком и Квинтом.

— Тебе понадобятся солдаты, — заметил я. — И опытные командиры, чтобы их возглавить.

— Это должны быть люди, которым мы можем абсолютно доверять.

Я достал дощечку и стилус.

— Как насчет Флакка? Или Помптина? — Оба были преторами с большим военным опытом, и оба доказали свою надежность во время кризиса.

— Отлично. Пошли за обоими.

— А где взять солдат?

— Мы можем использовать центурию из Риетеи, она все еще в казармах. Но легионерам нельзя говорить об их задании. Пока нельзя.

Он позвал Сизифия и Лорея и быстро отдал необходимые распоряжения, а потом повернулся, чтобы сказать что-то Санге, но проход за ним был уже пуст, входная дверь открыта, а улица безлюдна. Сенатор исчез.

Квинт и Аттик прибыли через час, а вскоре после них и два претора, сильно озадаченные этим внезапным вызовом. Не раскрывая всех деталей, Цицерон просто сообщил, что, по его информации, делегация галлов выедет в полночь из города, в сопровождении эскорта, и у него есть все основания предполагать, что они направляются на встречу с Катилиной. С собой у них могут быть инкриминирующие документы.

— Мы должны любой ценой захватить их. Но арест можно произвести только после того, как они отъедут на приличное расстояние, с тем чтобы не было сомнения, что они действительно уезжали из города.

— По моему опыту, ночная засада всегда труднее, чем кажется, — сказал Квинт. — В темноте кто-то обязательно убежит и прихватит с собой все твои улики. Ты уверен, что их нельзя схватить прямо у ворот?

— Какая ерунда! Не знаю, в какой армии ты служил, но в этом нет ничего сложного, — немедленно возразил Флакк, солдат старой закалки, служивший еще под командованием Изаурика. — Я даже знаю место для засады. Если они поедут по виа Фламиния, то им придется переходить Тибр по Мулвианскому мосту. Там мы и поставим им ловушку. Когда они дойдут до середины моста, у них не будет шанса сбежать, если они, конечно, не захотят броситься в реку и утонуть.

Квинт выглядел очень недовольным и с этого момента полностью отстранился от планирования операции. Даже когда Цицерон предложил ему присоединиться к Флакку и Помптину на мосту, он обиженно сказал, что эти люди не нуждаются в его советах.

— В таком случае мне придется поехать самому, — сказал Цицерон, но все стали в один голос возражать ему, говоря, что это небезопасно. — Тогда придется поехать тебе, Тирон, — решил он и, увидев ужас на моем лице, добавил: — Там должен быть гражданский человек. Завтра мне надо представить Сенату показания свидетеля, который все это видел. Флакк и Помптин будут слишком заняты проведением самой операции.

— А если Аттик? — предложил я. Сейчас я понимаю, что с моей стороны это было нахальством, но, к счастью, Цицерон думал в тот момент о другом.

— Он, как всегда, будет отвечать за мою безопасность здесь, в Риме. — За спиной Цицерона Аттик пожал плечами. — Итак, Тирон, будь уверен, что ты аккуратно запишешь все, что увидишь, и, самое главное, получишь эти письма с целыми печатями.

Мы отправились верхом, когда уже совсем стемнело: два претора, их восемь ликторов, еще четыре охранника и, к сожалению, я. Надо сказать, что я ужасный наездник. Я дрыгался в своем седле вверх и вниз, а пустой футляр для бумаг колотил меня по спине. Мы проскакали по мостовым и через городские ворота с такой скоростью, что мне пришлось изо всех сил схватиться за гриву моей лошади, чтобы не упасть. К счастью, она была терпеливым животным, специально подготовленным для женщин и идиотов, и когда дорога стала прямой и пошла вниз по холму, а затем по равнине, она уже двигалась безо всякого моего вмешательства, и мы даже не отставали от лошадей, скачущих впереди нас.

Это была одна из тех волшебных ночей, когда на небе вместе с нами двигалась сверкающая луна, пробивающаяся сквозь неподвижный океан облаков. В этом божественном свете сверкали вершины погребальных памятников, стоявших вдоль виа Фламиниа. Проехав рысью около двух миль, мы приблизились к реке. Здесь остановились и прислушались. В темноте я услышал звук журчащей воды, а посмотрев вперед, с трудом рассмотрел плоские крыши двух домов и темные силуэты деревьев на фоне неподвижных облаков. Где-то рядом мужской голос потребовал пароль. Преторы ответили: «Эмиль Скар». Неожиданно с обеих сторон дороги появились солдаты из Риетейской центурии. Они появились из канав по обочинам, с лицами, замазанными грязью и краской. Преторы быстро разделили их на две группы. Помптин со своими людьми оставался на этой стороне моста, а Флакк переходил на другую. Почему-то мне показалось, что будет безопаснее с Флакком и его легионерами, поэтому я перешел через мост.

Река была широкой, мелкой и очень быстро бежала по каменной плите, которая служила ей дном. Я посмотрел, как вода пенится около опор моста на расстоянии около сорока футов и понял, насколько эффективна была ловушка на мосту. Попытка спрыгнуть с него была самоубийством чистой воды.

В доме на том берегу спала семья. Сначала они не хотели нас впускать, но когда Флакк предложил выломать двери, они немедленно распахнулись. Хозяева сильно разозлили претора, и он приказал запереть их в подвале. Из комнаты наверху, где мы расположились, дорога прекрасно просматривалась, и нам оставалось только ждать. Мы договорились, что все путешественники, с какой бы стороны они ни ехали, будут спокойно переходить реку по мосту, а затем их начнут останавливать и допрашивать, прежде чем отпустить. Прошло несколько часов, а на дороге все никто не появлялся. Я начал верить, что все это был какой-то обман: или группы галлов вообще не существовало, или они выбрали другую дорогу. Я поделился этими мыслями с Флакком, но он только покачал своей лохматой головой.

— Вот увидишь, они придут. — А когда я спросил, откуда у него такая уверенность, он ответил: — Потому что боги защищают Рим.

После этого Флакк сложил руки на своем обширном животе и заснул. Видимо, я тоже в какой-то момент заснул. Помню только, как кто-то трогает меня за плечо и свистящим голосом сообщает, что на мосту появились люди. Напрягая глаза в темноте, я услышал звуки лошадиных копыт, прежде чем смог различить силуэты всадников. Их было человек пятьдесят или чуть больше, и они не спеша переходили мост. Флакк натянул шлем и бросился вниз по лестнице со скоростью, которую я никак не ожидал от человека его комплекции. Он перепрыгнул через несколько ступенек разом и выбежал на дорогу. Когда я побежал за ним, то услышал звуки свистков и трубы и увидел, как со всех сторон появляются легионеры с обнаженными мечами, а некоторые и с факелами. Они строились поперек моста. Приближавшиеся лошади остановились. Какой-то мужчина закричал, что они должны прорубить себе дорогу сквозь строй. Он пришпорил своего коня и бросился на нас, направляясь прямо к тому месту, где стоял я, и размахивая своим мечом. Кто-то рядом со мной попытался ухватиться за поводья его лошади и, к своему изумлению, я увидел, как отрубленная рука упала почти к моим ногам. Раненый закричал, а всадник, поняв, что через такое количество людей ему не прорубиться, развернулся и поскакал к другому краю моста. Он приказал, чтобы остальные следовали за ним, и вся группа попыталась отойти в сторону Рима. Однако люди Помптиния уже заняли противоположный конец моста. Мы видели их факелы и слышали взволнованные крики. Все бросились вдогонку отступавшим; даже я, полностью забывший свой страх и охваченный только желанием заполучить письма, прежде чем их выбросят в реку.

К тому моменту, когда мы добежали до середины моста, бой почти закончился. Галлы, которых легко можно было отличить по длинным волосам и одеждам из шкур, бросали оружие и спешивались. По-видимому, они были предупреждены о засаде. Вскоре в седле оставался только настырный всадник, который призывал своих сопровождающих к сопротивлению. Но оказалось, что все сопровождающие были рабами, и страх убить римского гражданина пропитал всю их сущность. Для них это значило немедленное распятие. Они сдались один за другим. Наконец и предводитель бросил окровавленный меч, и я увидел, как он поспешно развязывает свою седельную сумку. С удивительным присутствием духа я бросился вперед и схватился за нее. Всадник был молод, очень силен, и ему почти удалось выбросить ее в воду, однако я почувствовал еще руки, которые протянулись вверх и стащили его с лошади. Мне кажется, что это были приятели раненого, потому что они здорово намяли ему бока, прежде чем Флакк лениво приказал им оставить мужчину в покое. Его потащили за волосы, и Помптин, который его узнал, сказал, что это Тит Волтурк, всадник из Кротона. Я тем временем схватил его сумку и подозвал солдата с факелом, чтобы получше рассмотреть ее содержимое. В ней лежали шесть писем, все с неповрежденными печатями.

Я немедленно послал донесение Цицерону о том, что наша миссия увенчалась успехом. Затем всем, за исключением галлов, которые были защищены посольским иммунитетом, связали руки за спиной. Пленников поставили друг за другом и обмотали им шеи одной веревкой. В таком строю вся группа двинулась в Рим.

В город мы вошли как раз перед рассветом. Некоторые жители уже проснулись. Они останавливались и провожали взглядами нашу процессию, когда мы пересекали Форум, направляясь к дому Цицерона. Пленников мы оставили на улице под хорошей охраной. Консул принял нас в присутствии Квинта и Аттика, стоявших по бокам. Он выслушал рапорты преторов, сердечно их поблагодарил и попросил привести Волтурка. Всадника втащили в дом. Он выглядел распухшим и испуганным и сразу же стал рассказывать какую-то идиотскую историю о том, как Умбрений попросил его проводить галлов и в последний момент дал ему какие-то письма, о содержании которых он и не подозревает.

— Тогда почему ты начал бой на мосту? — задал вопрос Помптин.

— Я подумал, что вы бандиты.

— Бандиты в армейской форме? Под командованием преторов?

— Уведите преступника, — приказал Цицерон. — Я не хочу его видеть до тех пор, пока он не начнет говорить правду.

После того, как пленника увели, Флакк сказал:

— Надо действовать быстро, пока новость не разлетелась по Риму.

— Ты прав, — согласился Цицерон.

Он попросил показать ему письма, и мы вместе занялись их изучением. Два из них я легко определил как принадлежащие городскому претору Лентулу Суре: на его печати был портрет его деда, который был консулом сто лет назад. Остальные четыре мы попытались определить, пользуясь списком заговорщиков, который у нас был. Мы решили, что их написали молодой сенатор Корнелий Цетег и три всадника: Капитон, Статил и Кепарий. Преторы нетерпеливо наблюдали за нами.

— Мы же можем все узнать прямо сейчас, — сказал Помптин. — Давайте вскроем письма.

— Это будет расценено как нарушение целостности улик, — ответил Цицерон, продолжая внимательно изучать печати.

— Со всем уважением, консул, — проворчал Флакк, — но мы теряем время.

Теперь я понимаю, что Цицерон тянул время специально. Он давал шанс заговорщикам бежать. Он все еще предпочитал, чтобы вопрос был решен на поле битвы. Однако слишком тянуть консул не мог и, наконец, отдал нам приказ привести подозреваемых.

— Имейте в виду, я не хочу, чтобы вы их арестовали, — предупредил он. — Просто скажите им, что консул будет благодарен за возможность обсудить кое-какие вопросы, и попросите их прийти ко мне.

Было видно, что преторы считают его слабаком, но они сделали так, как он приказал. Я пошел вместе с Флакком к Суре и Цетегу, которые жили на Палатине; Помптин направился разыскивать остальных. Помню, как странно было подойти к громадному древнему дому Суры и обнаружить, что жизнь в нем продолжает идти своим чередом. Он не убежал, совсем напротив: его клиенты терпеливо ожидали встречи с ним. Когда он узнал, кто пришел, то послал своего пасынка, Марка Антония, выяснить, что нам надо. Антонию только исполнилось двадцать лет; он был очень высок, силен, с модной козлиной бородкой и с лицом, все еще усыпанным прыщами. Тогда я увидел его впервые, и мне хотелось бы получше запомнить эту встречу, однако все, что мне запомнилось с того раза, были прыщи. Он ушел, чтобы передать отчиму слова консула, а вернувшись, сказал претору, что консул придет, как только закончит свой утренний туалет.

То же самое произошло и в доме Корнелия Цетега, молодого, несдержанного патриция, который, как и его родственник Сура, был членом семьи Корнелиев. Просители стояли в очереди, чтобы переговорить с ним, однако он оказал нам честь и сам вышел в атриум. Он осмотрел Флакка, как будто тот был бездомной собакой, выслушал, что тот ему сказал, и ответил, что не в его правилах бежать куда-то по первому зову, но из уважения к посту, а не к человеку он придет к консулу очень скоро.

Мы вернулись к Цицерону, который явно не ожидал, что оба сенатора все еще в Риме. Он тихо прошептал мне:

— О чем они только думают?

В конце концов, оказалось, что только один из пяти, Кепарий, всадник из Террацины, убежал из города. Все остальные появились в доме консула друг за другом в течение следующего часа, так они верили в свою абсолютную неприкосновенность. Иногда я думаю, в какой момент они поняли, что трагически просчитались? Когда, подходя к дому Цицерона, увидели, что он набит вооруженными людьми, пленниками и окружен зеваками? Или когда в доме они увидели не только Цицерона, но и новоизбранных Силана и Мурену, вместе с основными лидерами Сената — Катуллом, Изауриком, Гортензием, Лукуллами и несколькими другими, которых Цицерон пригласил понаблюдать за процедурой? А может быть, когда увидели на столе свои письма с неповрежденными печатями? Или когда поняли, что галлов принимают как почетных гостей в соседней комнате? Или когда Волтурк внезапно изменил свои показания и решил спасти свою жизнь, давая показания против них? Я думаю, что весь процесс походил на то, когда человек тонет, — когда к нему постепенно приходит понимание того, что он оказался на глубине и его относит все дальше и дальше от спасительного берега. Только после того, как Волтурк в лицо обвинил Цетега в том, что тот хвастался, как убьет Цицерона, а затем захватит здание Сената, Цетег вскочил и заявил, что больше не останется здесь ни на секунду. Однако он увидел, что выход заблокирован двумя легионерами из Риетейской центурии, которые бесцеремонно пихнули его назад в кресло.

— А что можно сказать о Лентуле Суре? Что он сказал тебе? — Цицерон опять повернулся к своему новому главному свидетелю.

— Он сказал, что в книгах Сибилл есть предсказание, что Римом будут править три члена семьи Корнелиев; Цинна и Сулла были первыми двумя, а третьим будет он сам, и что он скоро будет управлять городом.

— Это правда, Сура? — Но тот ничего не ответил, а просто смотрел перед собой, быстро моргая. Цицерон вздохнул. — Еще час назад ты мог спокойно уехать из города. Теперь же я буду так же виновен, как и ты, если позволю тебе исчезнуть. — Он кивнул солдатам, и те вошли, встав по двое за каждым из заговорщиков.

— Да откройте же письма! — закричал Катулл, который не мог больше сдерживать себя. Он был вне себя от того, что Рим был предан потомком одной из шести семей, которые основали город. — Откройте письма и давайте посмотрим, до чего дошла эта свинья!

— Не сейчас, — ответил Цицерон. — Мы сделаем это перед всеми сенаторами. — Он печально посмотрел на заговорщиков, которые теперь были его пленниками. — Что бы ни случилось, я не хочу, чтобы потом меня обвинили в подтасовывании улик или выбивании признаний.

Была середина утра, и, по нелепому совпадению, дом стал наполняться зеленью и цветами, так как готовилась ежегодная церемония в честь Доброй Богини, на которой должна была председательствовать Теренция как жена верховного чиновника. В то время, когда рабы вносили корзины с миртом, зимними розами и омелой, Цицерон распорядился, чтобы заседание Сената состоялось в храме богини Конкордии, с тем чтобы дух богини национального согласия направлял мысли сенаторов. Он также приказал, чтобы скульптура Юпитера, созданная для Капитолия, была немедленно поставлена на Форуме, перед рострами. Позже хозяин сказал мне: «Пусть боги будут моими защитниками, потому что, когда все это закончится, попомни мои слова, мне понадобится вся защита, которую я только смогу получить».

Пятеро заговорщиков находились под охраной в атриуме, в то время как Цицерон прошел в свой кабинет, чтобы расспросить галлов. Их показания были, если такое вообще возможно, еще более шокирующими, чем показания Волтурка. Оказалось, что перед выездом из Рима посол был приглашен в дом Цетега, где ему показали ящики с оружием, которое должны были раздать в тот момент, когда будет получен сигнал начать резню. Меня и Флакка отправили с инвентаризацией этого арсенала, который мы обнаружили в таблиниуме, где коробки стояли от пола и до потолка. И мечи, и ножи были еще совсем новыми, блестящими и какого-то неизвестного вида, со странными гравировками на лезвиях. Флакк сказал, что, по его мнению, это оружие сделано не в Италии. Я пальцем провел по одному из лезвий. Оно было острым, как бритва, и я с дрожью подумал, что им могли бы перерезать горло не только Цицерону, но и мне.

Когда, изучив коробки, я вернулся в дом хозяина, было уже пора идти в Сенат. Нижние комнаты были украшены приятно пахнущими растениями, и с улицы внесли множество амфор с вином. Было ясно, что неважно, какие таинства будет включать в себя поклонение Доброй Богине, но умеренным оно точно не будет. Теренция отвела мужа в сторону и обняла его. Я не слышал, что она ему говорила, да и не прислушивался, но видел, как она сильно сжала его руку. Затем мы отправились, окруженные легионерами, а каждого из заговорщиков в храм Конкордии сопровождал человек, бывший когда-то консулом. Сейчас заговорщики выглядели убитыми; даже Цетег растерял все свое высокомерие. Никто из нас не знал, чего ожидать. Когда мы пришли на Форум, Цицерон взял Суру за руку в знак своего уважения, но патриций даже не обратил на это внимания. Я шел прямо за ними с коробкой, в которой находились письма. Особое впечатление на меня произвел не размер толпы — почти все население города собралось на Форуме, наблюдая за нами, — а абсолютная тишина, висевшая над Форумом.

Храм был окружен вооруженными людьми. Ожидающие сенаторы с удивлением смотрели на Цицерона, который за руку вел Суру. Внутри храма заговорщиков заперли в небольшой комнате рядом с входом, а Цицерон сразу прошел к возвышению, на котором под статуей богини Конкордии стояло его кресло.

— Граждане, — начал он. — Сегодня рано утром, как только взошло солнце, храбрые преторы Луций Флакк и Гай Помптин, действуя по моему распоряжению, во главе отряда вооруженных людей остановили на Мулвианском мосту группу верховых, направлявшихся в сторону Этрурии…

Никто ничего не шептал, не слышно было даже покашливания. Стояла тишина, какой еще никогда не было в Сенате, — полная страха, зловещая, давящая. Изредка я поднимал глаза от своих записей и смотрел на Цезаря и Красса. Оба сенатора сидели, откинувшись на спинку скамьи, и внимательно слушали Цицерона, боясь пропустить хоть слово.

— Благодаря лояльности наших союзников, посланников галльских племен, которые были потрясены тем, что им было предложено, я уже имел информацию о том, что некоторые из жителей собираются совершить акт государственной измены, и подготовился к этому…

Когда консул закончил свой доклад, который включал информацию о планах поджечь город в нескольких местах и вырезать многих сенаторов и других известных горожан, раздался коллективный вздох, похожий на стон.

— Теперь возникает вопрос, граждане, что мы будем делать с этими преступниками? Предлагаю для начала изучить улики против обвиняемых и выслушать, что они нам скажут. Приведите свидетелей!

Сначала появились четыре галла. Они с удивлением осматривали ряды сенаторов в белых тогах, которые составляли такой контраст с их собственной одеждой. Затем ввели Тита Волтурка, который дрожал так сильно, что еле мог идти по проходу. Когда они расположились на своих местах, Цицерон крикнул Флакку, стоявшему около входа:

— Введи первого из пленников!

— Кого ты хочешь допросить первым? — выкрикнул Флакк в ответ.

— Того, кто первый попадет под руку, — серьезно ответил Цицерон.

Этим первым оказался Цетег, которого двое конвоиров привели из помещения, где находились все пленники, в зал, где ожидали Цицерон и сенаторы. Увидев себя в компании своих коллег, молодой сенатор слегка приободрился. Он почти спокойно прошел по проходу, и когда консул показал на письма, спросив, которое из них его, он небрежно взял свое письмо.

— Думаю, что вот это мое.

— Дай его мне.

— Если ты настаиваешь, — сказал Цетег, протягивая письмо. — Хочу сказать, что меня всегда учили, что чтение чужих писем является верхом бескультурья.

Цицерон пропустил это мимо ушей, открыл письмо и громко зачитал его: «От Гая Корнелия Цетега Катугнатусу, вождю аллоброгов — привет! Этим письмом я даю тебе слово, что я и мои компаньоны выполним все обещания, которые были даны твоим представителям, и если твое племя поднимется на борьбу со своими поработителями в Риме, никогда у тебя не будет более верных союзников».

Услышав это, присутствующие сенаторы издали возгласы негодования. Цицерон поднял руку.

— Это написано твоей рукой? — спросил он Цетега.

Цетег заколебался, а затем тихо сказал:

— Да.

— Что ж, молодой человек, очевидно, что у нас были разные учителя. Мне всегда говорили, что верхом бескультурья является не чтение чужих писем, а сговор с иностранной державой об измене собственной Родине! А теперь… — продолжил Цицерон, сверившись со своими записями, — этим утром у тебя в доме был найден арсенал из ста мечей и такого же количества боевых ножей. Что ты можешь сказать в свою защиту?

— Я коллекционирую оружие… — начал Цетег.

Видимо, он хотел ответить поостроумнее, но если это так, то шутка оказалась глупой и не смешной. Остальные его слова были заглушены возмущенными криками протеста, раздававшимися отовсюду.

— Мы уже достаточно послушали тебя, — сказал Цицерон. — Ты сам признался в своей вине. Уведите его и приведите следующего.

Цетега увели — теперь он выглядел уже не так беспечно. За ним появился Статилий. Повторилось все то же самое: он определил свою печать, письмо было открыто и прочитано (текст его мало отличался от текста Цетега), он подтвердил, что сам написал письмо; однако, когда его попросили объясниться, он сказал, что письмо было шуткой.

— Шуткой? — с удивлением повторил Цицерон. — Приглашение иностранного племени для уничтожения римских жителей — мужчин, женщин и детей — это шутка?

Статилий повесил голову.

Затем пришла очередь Капитона, с тем же результатом, а затем появился растрепанный Кепарий. Он был единственным, кто попытался покинуть город на рассвете, но его схватили на дороге в Апулию с письмами к заговорщикам. Его признание было самым подобострастным. Наконец остался только Лентул Сура, и наступил очень драматичный момент, так как вы должны помнить, что Сура был не только городским претором, а значит, третьим по значению чиновником в стране, но и бывшим консулом. Ему было пятьдесят с лишним лет, он прекрасно выглядел и был очень высокого происхождения. Войдя, он оглядел молящим взором своих коллег, с которыми заседал в высшем совете Республики почти четверть века, но все избегали его взгляда. Нехотя он определил последние два письма как свои, так как на них была его печать. То, которое предназначалось галлам, ничем не отличалось от уже зачитанных. Второе письмо было написано Катилине. Цицерон открыл его.

«От подателя сего письма ты узнаешь, кто я. Будь мужчиной. Помни о том, в каком непростом положении ты находишься. Обдумай, что тебе надо сделать в первую очередь, и ищи помощь, где только сможешь, — даже у нижайших из низких».

Консул протянул письмо Суре и спросил:

— Это твой почерк?

— Да, — ответил тот с большим достоинством. — Но я не вижу в этом ничего криминального.

— А эта фраза «нижайшие из низких», что она означает?

— Имеются в виду бедные люди — пастухи, фермеры-арендаторы и им подобные.

— Не странно ли так называемому «чемпиону бедняков» говорить о них с такой надменностью? — Цицерон повернулся к Волтурку. — Ты должен был доставить это письмо в штаб Катилины, правильно?

Волтурк опустил глаза.

— Да.

— Ты можешь точно сказать, что Сура хотел сказать этой фразой «нижайшие из низких»? Он тебе этого не говорил?

— Да, он сказал мне, консул. Он имеет в виду, что Катилина должен инициировать восстание рабов.

Рев гнева, последовавший за этим откровением, ощущался почти физически. Поддержать восстание рабов, после того ужасающего хаоса, который устроил Спартак со своими соратниками, было еще хуже, чем договариваться с галлами. «В отставку! В отставку! В отставку!» — кричали сенаторы городскому претору. Несколько из них подбежали к несчастному и стали сдирать с него пурпурную тогу. Он упал на пол и на короткое время исчез под телами сенаторов и охраны. Из кучи тел вылетали большие куски его тоги, и очень скоро он остался только в нижнем белье. Из носа у него текла кровь, а его волосы, обычно напомаженные и расчесанные, стояли торчком. Цицерон приказал, чтобы принесли свежую тунику, и когда ее, наконец, нашли, он сам спустился с постамента и помог Суре одеться.

После того как был восстановлен относительный порядок, Цицерон поставил на голосование вопрос об отставке Суры. Сенат единогласно провозгласил «ДА!», что было очень важно, так как в этом случае Сура лишался своего иммунитета. Его увели, и по дороге он все время утирал нос. Консул же продолжил допрос Волтурка:

— Здесь у нас находится пять заговорщиков, которых мы, наконец, вывели на чистую воду, и теперь им некуда спрятаться от народа. Ты можешь сказать, есть ли еще заговорщики?

— Да, есть.

— И их зовут…

— Аутроний Пает, Севий Сулла, Кассий Лонгин, Марк Лека, Луций Бестий.

Все немедленно стали оглядываться, пытаясь понять, находятся ли эти люди в зале; все они отсутствовали.

— Это известный список, — сказал Цицерон. — Сенат согласен, что эти люди тоже должны быть арестованы?

— Да! — раздалось в ответ.

Цицерон опять повернулся к Волтурку:

— А есть ли другие?

Волтурк заколебался и нервно оглядел присутствующих. Затем он тихо сказал:

— Гай Юлий Цезарь и Марк Лициний Красс.

Зал наполнился свистом удивления. И Цезарь, и Красс гневно затрясли головами.

— Но у тебя нет реальных доказательств их участия?

— Нет, консул. Все это только слухи.

— Тогда вычеркни их имена из списка, — приказал мне Цицерон. — Граждане, мы будем действовать только на основании имеющихся улик. — Ему пришлось повысить голос, чтобы его услышали. — Улик, а не слухов!

Прошло какое-то время, прежде чем он смог продолжить. Цезарь и Красс продолжали отрицательно трясти головами и жестами доказывали соседям свою невиновность. Время от времени они поглядывали на Цицерона, но по выражениям их лиц трудно было что-нибудь понять. Даже в солнечные дни в храме царил полумрак. Сейчас зимний день быстро сходил на нет, и становилось трудно различать лица даже тех, кто сидел рядом.

— У меня предложение! — кричал Цицерон, хлопая в ладоши, чтобы восстановить порядок. — У меня есть предложение, граждане! — Наконец шум начал затихать. — Совершенно очевидно, что мы не сможем решить судьбу этих людей сегодня. Поэтому они должны оставаться под охраной до завтра, пока мы не решим, что с ними делать. Если все они будут содержаться в одном месте, то мы рискуем, что сообщники попытаются их отбить. Поэтому я предлагаю следующее: пленников надо разделить, и каждый должен быть передан под опеку члена Сената в ранге не ниже претора. У кого-то есть возражения?.. Очень хорошо, — сказал Цицерон, когда в зале повисла тишина. — Кто выступит добровольцем? — Таковых не нашлось. — Ну, давайте же, граждане. Ведь никакой опасности нет. Каждый пленник находится под охраной. Квинт Корнифий, — сказал он, наконец, указывая пальцем на бывшего претора с незапятнанной репутацией. — Ты согласишься присмотреть за Цетегом?

Корнифий осмотрелся, затем встал и с неохотой ответил:

— Если ты этого хочешь, консул.

— Спинт, возьмешь Суру?

Тот встал.

— Хорошо, консул.

— Теренций, приютишь Кепария?

— Если это воля Сената, — ответил Теренций мрачным голосом.

Цицерон вертел головой, высматривая возможных надсмотрщиков, как вдруг его взгляд упал на Красса.

— Как ты думаешь, Красс, — спросил он, как будто это только что пришло ему в голову, — есть ли лучший способ доказать свою невиновность — не мне, мне доказательства не нужны, — но тому меньшинству, которое все еще сомневается, чем взять под опеку Капитона? И в этой же связи, Цезарь — наш новоизбранный претор, — сможешь ты найти место для Статилия в доме верховного жреца?

И Красс, и Цезарь смотрели на него с открытыми ртами. Но что им оставалось делать, как не кивнуть в знак согласия? Они попали в ловушку. Отказ равнялся признанию вины — так же, как и побег пленника.

— Тогда мы обо всем договорились, — объявил Цицерон. — Заседание объявляется закрытым до завтрашнего утра.

— Минуточку, консул! — раздался резкий голос, и с хорошо слышным скрипом старых суставов поднялся Катулл. — Граждане! Прежде чем мы разойдемся по домам, чтобы за ночь обдумать, как мы будем голосовать завтра, я считаю, что мы должны отметить одного из нас, за его постоянство в политике, за которое его постоянно критиковали, и который, как показали нынешние события, был постоянно прав. Поэтому я предлагаю следующее: в качестве признания того факта, что Марк Туллий Цицерон спас Рим от пожара, его жителей — от резни, а Италию — от гражданской войны, Сенат объявляет три дня благодарения в его честь, в каждом храме и всем бессмертным богам, которые наградили нас таким консулом в это тяжелое время.

Я онемел. Цицерон был совершенно ошеломлен. Впервые в истории Республики публичные благодарения были предложены не в честь полководца, а в честь гражданского чиновника. Голосования не потребовалось. Весь Сенат встал в едином порыве. Только один человек остался сидеть неподвижно — это был Цезарь.

XI

А теперь я перехожу к самой важной части своего рассказа, к тому самому стержню, вокруг которого жизнь Цицерона и многих связанных с ним людей будет вращаться до самого конца. И этим стержнем является решение о том, как поступить с пленниками.

Цицерон покинул здание, а в его ушах все еще звучали аплодисменты. Сенаторы стали выходить вслед за ним, а он немедленно прошел через Форум к рострам, чтобы рассказать о происшедшем народу. Сотни жителей все еще стояли на морозном вечернем воздухе, надеясь узнать, что же все-таки происходит. Среди них я заметил семьи и друзей обвиненных. Я обратил внимание на то, как Марк Антоний переходит от группы к группе, пытаясь организовать поддержку для своего отчима Суры.

Та речь, которую Цицерон опубликовал позже, сильно отличается от первоначальной, которую он произнес, — я еще расскажу, почему так случилось. Ни в малейшей степени не превознося свои собственные заслуги, хозяин сделал очень нейтральный доклад, практически такой же, как незадолго до этого сделал Сенату. Он рассказал жителям о планах заговорщиков поджечь город и перебить чиновников, о желании заговорщиков вступить в сговор с галлами и о стычке на Мулвианском мосту. Потом консул описал, как открывались письма и как реагировали обвиняемые. Жители слушали все это в молчании, которое можно было назвать и восхищенным, и угрюмым, в зависимости от того, как человек хотел его интерпретировать. Только когда Цицерон сообщил о том, что Сенат объявляет трехдневный национальный праздник, чтобы отметить его достижения, люди наконец зааплодировали. Цицерон вытер пот с лица, улыбнулся и помахал всем рукой, хотя, думаю, он понимал, что аплодируют скорее празднику, чем ему.

— То, что эту статую устанавливали как раз в тот момент, когда по моему приказу пленников вели через Форум в храм Конкордии, говорит о том, что мне помог Юпитер Всемогущий! Если бы я сказал, что сорвал их планы в одиночку, я бы слишком много взял на себя. Их планы сорвал Юпитер, всемогущий Юпитер, который не допустил уничтожения Капитолия, всех нас и нашего города, — закончил консул, указав на статую Юпитера, которую приказал установить еще утром.

Это замечание встретили вежливыми аплодисментами, которые скорее относились к божеству, чем к оратору. Однако это позволило Цицерону покинуть платформу, сохранив видимое достоинство. Хозяин поступил мудро, решив не задерживаться. Как только он спустился по ступеням, его окружили телохранители, а ликторы стали прокладывать дорогу в сторону Куринального холма. Я говорю об этом, чтобы показать, что ситуация в Риме в ту ночь была далека от стабильной и что Цицерон далеко не был так уверен в своих действиях, как рассказывал впоследствии. Он хотел бы вернуться домой и переговорить с Теренцией, но ситуация сложилась таким образом, что единственный раз в своей жизни хозяин не мог переступить порога своего дома: во время службы в честь Доброй Богини ни один мужчина не допускался в здание, где находились жрицы культа; увели даже маленького Марка. Вместо этого мы взобрались по виа Салутарис к дому Аттика, в котором консул должен был провести эту ночь. Поэтому сегодня этот дом был окружен вооруженными людьми и забит различными посетителями — сенаторами, работниками казначейства, всадниками, ликторами, посыльными. Они входили и выходили из атриума, в котором Цицерон отдавал различные распоряжения по защите города. Он также послал записку Теренции, в которой рассказал обо всем, что произошло в Сенате. Затем хозяин удалился в тишину библиотеки, чтобы попытаться решить, что же делать с пятью пленниками. Из четырех углов этой комнаты на его мучения равнодушно смотрели бюсты Аристотеля, Платона, Зенона и Эпикура, украшенные свежими гирляндами цветов.

— Если я санкционирую казнь этих людей, то меня до конца моих дней будут преследовать их соратники — ты сам видел, какой угрюмой была сегодняшняя толпа. С другой стороны, если я позволю им просто удалиться в изгнание, те же самые соратники будут постоянно требовать их возвращения: у меня никогда не будет покоя, и вся эта нестабильность очень скоро вернется. — Он уныло взглянул на бюст Аристотеля. — Философия золотого сечения не вписывается в данную конкретную ситуацию.

Измученный, он уселся на край стула, закинул руки за голову и уставился в пол. В советчиках у него не было недостатка. Его брат Квинт выступал за жесткое решение: заговорщики настолько явно были виновны, что весь Рим — да что там Рим, весь мир — посчитает его слабаком, если он не казнит их. В конце концов, они находились в состоянии войны! Мягкий Аттик предлагал прямо противоположное: он напоминал, что в течение всей своей политической карьеры Цицерон всегда стоял на страже закона. Многие сотни лет любой житель города имел право на апелляцию к народному собранию в случае, если он не был удовлетворен приговором суда. Ведь суд над Верресом[34] касался именно этого. Sivis Romanus sum![35] Что касается меня, то когда пришел мой черед говорить, я предложил выход, достойный труса. Цицерону осталось всего двадцать шесть дней на посту консула. Почему бы не запереть арестованных где-нибудь в безопасном месте, и пусть его преемники решают их судьбу… И Квинт и Аттик замахали руками, услышав такое, а Цицерон сразу увидел все преимущества этого выхода. Много лет спустя хозяин сказал мне, что я был прав.

— Но понимаешь это только задним умом, а историю невозможно повернуть вспять, — сказал он мне тогда. — Если ты вспомнишь все те обстоятельства, солдат на улицах и вооруженные банды, собирающиеся недалеко от города, слухи о том, что Катилина может атаковать в любой момент, чтобы освободить своих сторонников, — как я мог отложить решение на потом?

Самым радикальным был совет Катулла, который прибыл поздним вечером, когда Цицерон уже собирался ложиться. Вместе с ним прибыла группа бывших консулов, включая братьев Лукулл, Лепида, Торкватия и бывшего губернатора Ближней Галлии Пизония. Они пришли требовать, чтобы консул арестовал Цезаря.

— На каком основании? — спросил Цицерон, устало поднимаясь на ноги, чтобы их поприветствовать.

— За государственную измену, конечно, — ответил Катулл. — Ты ведь не сомневаешься, что он принимал участие во всем этом с самого начала?

— Нисколько, но это еще не основание для ареста.

— Ну, тогда найди это «основание», — мягко сказал старший Лукулл. — Для этого надо только получить более детальные показания Волтурка относительно деятельности Цезаря, и мы, наконец, прищучим его.

— Гарантирую, что большинство Сената проголосует за его арест, — сказал Катулл. Его компаньоны закивали в знак согласия.

— А потом что?

— Казнишь его вместе с другими.

— Казнить главу государственной религии по сфабрикованному обвинению? Да тогда начнется гражданская война.

— Ну гражданская война и так когда-нибудь начнется из-за Цезаря, — возразил Лукулл, — но если ты будешь действовать быстро, то сможешь ее предотвратить. Вспомни о своей власти. Сегодня в честь тебя объявили дни благодарения. Твой престиж среди сенаторов высок как никогда!

— Мне не затем пожаловали благодарение, чтобы я вел себя как тиран, убивающий своих оппонентов.

— Правильно. Тебе его пожаловали, — вмешался Катулл, — потому что я это предложил.

— А ты настолько ослеп от своей ненависти к Цезарю за то, что он отобрал у тебя место верховного жреца, что больше уже ничего вокруг себя не видишь. — Я никогда не слышал, чтобы Цицерон говорил в такой манере с одним из старейших патрициев. Было видно, как Катулл весь дернулся, как будто наступил на что-то острое.

— Послушайте меня, — продолжил консул, подняв палец. — Все меня внимательно послушайте! Я загнал Цезаря туда, куда и хотел. Наконец я держу этого Левиафана за хвост. Если он позволит своему пленнику бежать сегодня ночью — согласен, мы можем его арестовать, потому что это будет доказательством его вины. Но именно по этой причине он не позволит ему сбежать. На этот раз он подчинится воле Сената. И я сделаю все, чтобы это вошло у Цезаря в привычку.

— Пока он опять не возьмется за старое, — сказал Пизоний, которого Цезарь только недавно хотел отправить в изгнание по обвинению в коррупции.

— Тогда нам снова придется перехитрить его, — ответил Цицерон. — И опять. И опять. Нам придется делать это, пока это будет необходимо. Но мне кажется, что сейчас я его прижал. А то, как я справлялся с кризисом в течение этого года, говорит о том, что в таких делах я обычно оказываюсь прав.

Его посетители замолчали. Сейчас он был первым человеком Рима. Его престиж был в зените. И сейчас никто не смел противоречить ему, даже Лукулл. Наконец Пизоний спросил:

— А что же будет с заговорщиками?

— Это должен решить Сенат, а не я.

— Но они будут ждать от тебя сигнала.

— Ну что же, они только зря потеряют время. О боги! Разве я еще не достаточно сделал?! — закричал вдруг Цицерон. — Я раскрыл заговор. Я не позволил Катилине стать консулом. Я изгнал его из Рима. Я не позволил сжечь город и уничтожить нас в наших собственных домах. Я отдал пленников под надзор сенаторов. Я что, должен еще взять на себя весь позор за их убийство? А не кажется ли вам, граждане, что вам пора тоже что-то сделать?

— А что ты хочешь, чтобы мы сделали? — спросил Торкватий.

— Встаньте завтра в Сенате и прямо скажите, что, по вашему мнению, надо сделать с арестованными. Подайте сигнал другим сенаторам. Не ждите, что я буду продолжать тащить эту ношу в одиночку. Я вызову вас по одному. Выскажите свое пожелание — как я полагаю, смертная казнь, — но выскажите его ясно и громко, так, чтобы когда япредстану перед народом, то мог бы сказать, что я орудие Сената, а не диктатор.

— Можешь на нас положиться, — сказал Катулл, оглядывая остальных. — Но в отношении Цезаря ты не прав. У нас никогда не будет лучшей возможности остановить его. Я умоляю тебя, подумай над этим.

После того как они ушли, пришлось заняться решением некоторых малоприятных проблем. Если Сенат проголосует за смертную казнь, тогда возникнут вопросы: когда будут казнены приговоренные, каким образом, где и кем? Ведь раньше такого еще никогда не было. На вопрос «когда» ответ был простой — немедленно после оглашения приговора, чтобы исключить попытки отбить пленников. «Кем» — тоже было понятно: городским палачом, и это еще раз покажет, что приговоренные — обычные уголовные преступники. На вопросы «где» и «как» ответить было труднее. Сбрасывать их с Тарпейской скалы[36] было нежелательно — это могло вызвать волнения. Цицерон переговорил с начальником своих официальных телохранителей, ликтором-проксимой, который сказал, что наиболее удобным местом для подобного дела представляется камера казней под Карцером[37] — ее легче всего было защитить в случае нападения, а кроме того, она находилась совсем рядом с храмом Конкордии. Место было слишком маленьким и темным, чтобы там можно было рубить головы, поэтому было решено, что приговоренные будут задушены. Ликтор отправился предупредить палача и его помощников.

Я видел, как эти обсуждения не нравятся Цицерону. Он отказался от еды, сказав, что у него нет аппетита. Хозяин согласился только выпить немного вина Аттика, которое было принесено в прекрасных бокалах из неаполитанского стекла, однако руки его так сильно дрожали, что он уронил бокал на мозаичный пол. Бокал разлетелся вдребезги. После того как осколки стекла убрали, Цицерон решил, что ему необходим свежий воздух. Аттик приказал рабу отпереть двери, и мы вышли из его библиотеки на узкую террасу. Внизу, в долине, комендантский час превратил Рим в темный город, похожий на призрак. Только храм Луны, освещенный фонарями, был хорошо виден на склоне Палатинского холма. Казалось, он висел в ночи, как большой белый корабль, прибывший со звезд, чтобы наблюдать за нами. Мы облокотились на балюстраду и попытались разглядеть знакомые очертания зданий.

— Интересно, что люди будут думать о нас через тысячу лет? Может быть, Цезарь прав и эта Республика должна быть разрушена и построена заново? — Цицерон обращал эти вопросы скорее к себе, чем к нам. — Знаете, мне перестали нравиться эти патриции — так же, как мне не нравится плебс. Они ведь не могут оправдать свое поведение бедностью или необразованностью. — А потом, через несколько минут, он продолжил: — У нас так много всего — наши искусство и наука, законы, деньги, рабы, красота Италии, колонии по всему миру; почему же какие-то непонятные импульсы в нашем мозгу постоянно заставляют нас гадить в своем собственном гнезде?

Я тщательно записал обе его мысли.

В ту ночь я очень плохо спал в своей комнатенке, расположенной рядом со спальней Цицерона. Шум шагов и шепот легионеров, патрулировавших сад, проникали в мои сны. Вечерняя встреча с Лукуллом вызвала воспоминания об Агате, и мне приснился кошмар, в котором я спрашиваю Лукулла о ней, а он отвечает, что не имеет представления, о ком я говорю, но что все его рабы в Мицениуме умерли. Когда я, измученный, проснулся, в окно смотрел серый рассвет, и у меня было такое чувство усталости, как будто всю ночь на груди я держал громадный камень. Я заглянул в комнату Цицерона, но его кровать была пуста. Я нашел его неподвижно сидящим в библиотеке, с закрытыми ставнями и только одной маленькой лампой, зажженной у кресла. Хозяин спросил, рассвело ли уже, так как хотел пойти домой и переговорить с Теренцией.

Вскоре после этого мы отправились, сопровождаемые новым отрядом телохранителей, на этот раз под командованием Клавдия. С момента начала кризиса этот печально известный развратник регулярно вызывался сопровождать консула, и эти демонстрации преданности, вместе с блестящей защитой Цицерона на процессе Мурены, сильно укрепили их отношения. Я думаю, что Клавдия привлекала возможность научиться политике напрямую у мастера — на следующий год он собирался избираться в Сенат, — а Цицерону нравилась его юношеская нескромность. В любом случае, хотя я Клавдия и не любил, но был рад, что сегодня нас охраняет именно он, потому что знал, что Клавдий поднимет консулу настроение какими-нибудь последними сплетнями. И, действительно, он немедленно начал свой рассказ:

— Ты слышал, что Мурена опять женится?

— Правда? — удивился Цицерон. — И на ком же?

— На Семпронии.

— А разве она уже не замужем?

— Она разводится. Мурена станет ее третьим мужем.

— Третьим мужем! Ну и ветреница!

Какое-то время они шли молча.

— У нее пятнадцатилетняя дочь от первого брака, — задумчиво сказал Клавдий. — Ты слышал об этом?

— Нет, не слышал.

— Я думаю жениться на ней. Как ты на это смотришь?

— Неплохая идея. Она сможет помочь тебе в карьере.

— К тому же она очень богата. Наследница Гракхов.

— Тогда почему ты еще здесь? — спросил Цицерон, и Клавдий расхохотался.

К тому моменту, как мы появились у дома Цицерона, служительницы культа, предводительствуемые девственницами-весталками, медленно вытекали на улицу. Вокруг собралась толпа зевак. Некоторые, такие, как жена Цезаря Помпея, нетвердо держались на ногах, и их поддерживали служанки. Другие, включая мать Цезаря Аурелию, казалось, остались совершенно равнодушны к тому, что с ними произошло. Аурелия прошла мимо Цицерона с каменным лицом, и я понял, что ей известно о том, что произошло в Сенате прошлым вечером. Удивительно, но очень многие женщины, выходящие из дома, были так или иначе связаны с Цезарем. Я заметил, по крайней мере, трех из его бывших любовниц — Муцию, жену Помпея Великого; Постумию, жену Сервия, и Лоллию, жену Аула Габиния. Клавдий возбужденно наблюдал за этим благоухающим парадом. Наконец появилась последняя и самая большая любовь Цезаря — Сервилия, жена новоизбранного консула Силана. Она не была так уж красива: ее лицо можно было назвать симпатичным — в некотором роде манерным, если можно так сказать, — но полным ума и характера. То, что она, единственная из всех жен высших бюрократов, остановилась и спросила Цицерона, каковы его прогнозы на наступающий день, было очень характерно для нее.

— Все решит Сенат, — осторожно ответил он.

— И как, ты думаешь, они решат?

— Это решение сенаторов.

— Но ты подашь им какой-нибудь сигнал?

— Если и да — прошу прощения, — то я сообщу об этом в Сенате, а не на улице.

— Ты что, мне не доверяешь?

— Напротив, но наш разговор могут случайно подслушать другие.

— Не знаю, что ты имеешь в виду, — ответила она обиженным голосом, но в ее проницательных голубых глазах плясали сумасшедшие чертики.

— Несомненно, она самая умная из его женщин, — заметил Цицерон, когда она отошла. — Умнее, чем его мать, а это о многом говорит. Ему надо за нее держаться.

Комнаты дома Цицерона все еще были нагреты присутствием множества женщин, воздух влажен от духов и благовоний, от запаха сандала и можжевельника. Женщины-рабыни мыли полы и убирали остатки празднества; на алтаре в атриуме лежала горка белого пепла. Клавдий даже не пытался скрыть свое любопытство. Он ходил по дому, хватал разные предметы и внимательно их изучал. Было видно, что молодой человек вот-вот лопнет от вопросов, которые он жаждал задать, особенно когда появилась Теренция. Она все еще была в костюме верховной жрицы, но даже его мужчинам было запрещено видеть, поэтому она накинула сверху плащ, который крепко держала под горлом. Ее лицо раскраснелось, голос звучал необычно высоко.

— Был знак, — объявила Теренция. — Не больше часа назад, от самой Доброй Богини! — Цицерон подозрительно посмотрел на нее, но она была слишком возбуждена, чтобы это заметить. — Я получила специальное разрешение девственниц-весталок рассказать тебе о нем. Вот здесь, — указала она драматическим жестом, — прямо на алтаре, огонь совсем выгорел. Пепел был уже практически холодным. А затем вдруг снова вспыхнул яркий огонь. Это было самое невероятное знамение из всех, которые мы смогли вспомнить.

— И что, по-твоему, это знамение значит? — спросил Цицерон, заинтересовавшись помимо своей воли.

— Это знак благоволения, посланный прямо в твой дом, в день необычайной важности — он обещает тебе славу и безопасность.

— Неужели?

— Ничего не бойся, — сказала Теренция, взяв его за руку. — Сделай то, что считаешь правильным. За это тебя будут вечно прославлять. И с тобой ничего не случится. Это послание от Доброй Богини.

Все последующие годы я пытался понять, не повлияло ли это на решение Цицерона. Действительно, он много раз говорил мне, что все эти предсказания и приметы — абсолютная чепуха. Но позже я понял, что даже величайшие скептики в экстремальных условиях начинают молиться всем известным богам подряд, если они думают, что это может им помочь. Было видно, что Цицерон доволен. Он поцеловал Теренции руку, поблагодарил ее за терпение и поддержку его интересов, а затем удалился наверх, чтобы приготовиться к сенатскому заседанию. А слухи о знамении уже летели по городу, передаваемые из уст в уста по его же собственному распоряжению. В это же время Клавдий нашел под одним из диванов какой-то предмет женского туалета, и я увидел, как он прижал его к носу и глубоко вдохнул аромат.

По распоряжению консула, заключенных оставили там, где они провели прошедшую ночь. Цицерон объяснил это соображениями безопасности, но мне кажется, что ему просто тяжело было смотреть им в глаза. Заседание опять проходило в храме Конкордии, и на нем присутствовали все выдающиеся граждане Республики, за исключением Красса, который сказался больным. В действительности же он не хотел голосовать ни за, ни против смертной казни. Кроме того, он боялся обвинений со стороны присутствовавших: многие среди патрициев и всадников считали, что он тоже должен быть арестован. Цезарь же появился абсолютно спокойным и протолкался сквозь охранников, не обращая внимания на проклятия и угрозы. Он втиснулся на свое место на передней скамье, откинулся назад и вытянул ноги далеко в проход. Узкий череп Катона виднелся прямо напротив него: наклонив голову, стоик, как всегда, изучал отчеты казначейства. Было очень холодно. Двери в дальнем конце храма были настежь распахнуты для толпы наблюдателей, и по проходу мела заметная поземка. Изаурик надел пару старых серых перчаток, в зале раздавался кашель и шмыганье носов, а когда Цицерон встал, чтобы призвать собравшихся к порядку, из его рта исходил пар, как из кипящей кастрюли.

— Граждане, — торжественно начал он. — Это самое сложное заседание из всех, которые я помню. Мы собрались здесь, чтобы решить, что делать с преступниками, изменившими нашей Республике. Я считаю, что каждый из нас, кто хочет высказаться, должен это сделать. Сам я не собираюсь высказывать свое мнение. — Он поднял руку, чтобы прекратить возражения. — Никто не может обвинить меня в том, что в решении этой проблемы я не сыграл роль лидера. Но сейчас я хочу быть вашим слугой, и все, что бы вы ни решили, я обещаю выполнить. Я требую только, чтобы решение было вынесено сегодня, до того момента, как наступит ночь. Мы не можем откладывать его в долгий ящик. Наказание, каким бы оно ни было, должно быть быстрым. А теперь я даю слово Дециму Юнию Силану.

Привилегией вновь избранного консула было открывать дебаты, но я уверен, что в тот день Силан с удовольствием отказался бы от нее. До этого момента я не очень много рассказывал о Силане, отчасти из-за того, что я плохо его помню: в тот век гигантов он был карликом — уважаемым, серым, скучным, подверженным приступам болезни и хандры. Он никогда бы не выиграл выборы, если бы не амбиции и напор Сервилии, которая так хотела, чтобы у ее трех дочерей отец был консулом, что даже залезла в постель к Цезарю, чтобы обеспечить карьеру своего мужа. Бросая изредка нервные взгляды на переднюю скамью, на которой сидел человек, сделавший его консулом, он говорил о взаимоисключающих вещах: справедливости и сострадании, безопасности и свободе, о своей дружбе с Лентулом Сурой и ненависти к изменникам. Что он хотел этим сказать? Из его слов понять это было невозможно. Наконец Цицерон прямо спросил его, какое наказание он предлагает. Силан глубоко вздохнул и закрыл глаза.

— Смертную казнь, — ответил он наконец.

Сенат зашевелился, когда, наконец, были произнесены эти страшные слова. Следующим выступал Мурена. Тогда я понял, почему Цицерон предпочитал иметь его консулом во время кризиса. В нем была видна какая-то сила и надежность, когда он стоял, расставив ноги и положив руки на пояс.

— Я солдат, — сказал он. — И моя страна находится в состоянии войны. В провинциях убивают женщин и детей, жгут храмы, вытаптывают посевы, а сейчас наш проницательный консул выяснил, что такой же хаос должен был начаться и в столице. Если бы в своем лагере я поймал человека, который намеревался поджечь его и убить моих офицеров, я бы ни секунды не колебался и казнил бы его. Наказанием изменникам всегда должна быть смерть — и только смерть!

Цицерон продолжал вызывать одного бывшего консула за другим. Катулл сказал леденящую кровь речь о пожарах и кровопролитии и тоже выступил за смертную казнь; за нее же высказались братья Лукулл, Пизоний, Курий, Котта, Фигул, Волкаций, Сервилий, Торкватий и Лепид; даже двоюродный брат Цезаря Луций нехотя согласился с высшей мерой. Считая Силана и Мурену, четырнадцать человек в ранге консула выступали за смертную казнь. Ни один человек не выступил против. Единодушие было таким полным, что позже Цицерон сказал мне, что боялся, что его обвинят в манипуляциях выступавшими. После нескольких часов дискуссий, сводившихся к одному и тому же — к смертной казни, он встал и спросил, хочет ли кто-нибудь из сидящих в зале предложить что-то другое. Естественно, что все головы повернулись к Цезарю. Но первым на ноги вскочил бывший претор, Тиберий Клавдий Нерон. Он был одним из командиров Помпея во время войны с пиратами, и говорил он от имени своего командира.

— Куда мы так торопимся? Заговорщики надежно заперты и охраняются. Думаю, что мы должны пригласить Помпея Великого, для того чтобы он разобрался с Катилиной. Когда главарь будет повержен, мы не торопясь сможем решить, что делать с его прислужниками.

Когда Нерон закончил, Цицерон спросил:

— Кто-нибудь еще хочет выступить против немедленной казни?

Вот тогда Цезарь медленно выпрямил ноги и встал. В зале немедленно раздались крики и топот, но Цезарь, по-видимому, ожидал этого и приготовился. Он стоял, сцепив руки за спиной, и спокойно ждал, когда шум прекратится.

— Тот, кто пытается решить трудный вопрос, граждане, — начал он своим слегка угрожающим голосом, — должен забыть про ненависть и гнев, так же как про привязанность и сострадание. Трудно найти истину, когда человек находится под влиянием эмоций. — Он проговорил последнее слово с таким яростным презрением, что все на минуту замолчали. — Вы можете спросить меня, почему я против смертной казни…

— Потому, что ты тоже виновен! — крикнул кто-то из зала.

— Если бы я был виновен, — спокойно ответил Цезарь, — то самым легким способом скрыть это было бы проголосовать за смертную казнь вместе со всеми остальными. Нет, я не против наказания из-за того, что эти люди были моими друзьями — в жизни политика дружба не должна играть никакой роли. И не потому, что я считаю их преступления слишком тривиальными. Честно говоря, я считаю, что нет той пытки, которой они бы не были достойны за свои дела. Но у людей короткая память. Как только преступников осудят, их вина очень скоро забудется. Что не забывается никогда, так это наказание, выходящее за рамки обыденности. Я уверен, что Силан сделал свое предложение, думая о своей стране. Но оно поразило меня — не своей жестокостью, потому что по отношению к этим преступникам никакое наказание не будет слишком жестоким, — а своим несоответствием обычаям и традициям нашей Республики. Плохие прецеденты возникают из самых добрых намерений. Двадцать лет назад, когда Сулла приказал казнить Брута и других авантюристов, кто из нас не поддержал его решение? Те люди были убийцами и бандитами, и все решили, что они должны умереть. Но те казни оказались первым шагом на пути к большому бедствию. Очень скоро любой, положивший глаз на имущество или землю соседа, мог подвести его под смертную казнь, просто объявив его предателем. Поэтому те, кто радовался смерти Брута, сами оказались под угрозой смерти, и казни не прекращались до тех пор[38], пока Сулла не «утопил» своих сторонников в роскоши. Конечно, я далек от мысли предположить, что Цицерон собирается сделать что-нибудь подобное. Но в такой великой стране, как наша, живут разные люди с разными характерами. Может ведь произойти и так, что в будущем, когда другой консул будет, как и нынешний, иметь в своем распоряжении армию, лживые свидетельства станут принимать за чистую монету. И если такое произойдет, да еще имея уже этот прецедент, то кто сможет остановить такого консула?

Услышав свое собственное имя, Цицерон вмешался.

— Я слушал выступление верховного жреца с огромным вниманием. Он что, предлагает, чтобы пленников отпустили и позволили им соединиться с Катилиной?

— Ни в коем случае, — ответил Цезарь. — Я согласен с тем, что они лишили себя права дышать с нами одним воздухом и видеть один и тот же свет. Но смерть была придумана бессмертными богами не как наказание, а как избавление человека от его горестей и проблем. Если мы их убьем, их страдания прекратятся. Поэтому я предлагаю судьбу намного страшнее: конфискацию всего их имущества и пожизненное заключение для каждого из них в отдельном городе; приговоренные не имеют права на апелляцию, всякая попытка любого гражданина апеллировать от их имени должна рассматриваться как акт государственной измены. Пожизненное заключение, граждане, в этом случае будет действительно пожизненным.

Это было невероятной наглостью со стороны Цезаря — но в то же время как это было логично и убедительно! Еще записывая это предложение и передавая его Цицерону, я уже слышал восхищенный шепот, прокатившийся по рядам сенаторов. Консул взял запись с озабоченным лицом. Он чувствовал, что его враг сделал умный ход, но не был уверен во всех его последствиях и не понимал, как он сам должен на него реагировать. Цицерон прочитал предложение Цезаря вслух и спросил, хочет ли кто-нибудь его прокомментировать, на что сразу же откликнулся избранный консул и главный рогоносец Рима Силан.

— На меня большое впечатление произвели слова Цезаря, — объявил он, вкрадчиво потирая руки. — Такое большое, что я не буду голосовать за свое собственное предложение. Я тоже считаю, что пожизненное заключение — это лучшее наказание, чем смертная казнь.

Это заявление вызвало приглушенный ропот удивления, за которым последовало шуршание на скамьях, которое я расшифровал как знак того, что мнение сенаторов быстро меняется. При выборе между смертью и изгнанием многие из сенаторов предпочли смерть. Но если речь шла о смерти и пожизненном заключении, они были готовы пересмотреть свое решение. И кто мог бы осудить их за это? Ведь, на первый взгляд, это было идеальным решением: заговорщики будут жестоко наказаны, однако при этом на руках сенаторов не будет крови. Цицерон оглядывался в поисках сторонников смертного приговора, однако сейчас выступавшие один за другим вставали, чтобы высказаться за пожизненное заключение. Гортензий поддержал предложение Цезаря; то же самое сделал, как это было ни удивительно, Изаурик. Метелл Непот сказал, что казнь без возможности апелляции незаконна, и вновь поддержал требование Нерона вызвать Помпея. После того, как эта дискуссия продолжалась час или два — причем только несколько человек теперь выступили за смертную казнь, — Цицерон объявил короткий перерыв перед голосованием. Сенаторы смогли покинуть зал заседаний, чтобы облегчиться и перекусить. В это же время Цицерон провел короткий «военный совет» со мной и Квинтом. Очень быстро темнело, и с этим ничего нельзя было поделать — зажигать какой-либо огонь в храме было категорически запрещено. Неожиданно я понял, что у нас осталось не так уж много времени.

— Ну, — тихо спросил нас Цицерон, наклоняясь из кресла, — что вы обо всем этом думаете?

— Пройдет предложение Цезаря, — шепотом ответил Квинт. — В этом нет никаких сомнений. Даже патриции склоняются к нему.

— Вот и верь после этого их обещаниям… — тяжело вздохнул Цицерон.

— Но для тебя это совсем не плохо, — радостно заявил я, так как всегда был сторонником компромиссов. — Таким образом, ты соскакиваешь с этого крючка.

— Но это предложение — полный идиотизм, — прошипел Цицерон, бросив злобный взгляд в сторону Цезаря. — Ни один Сенат не может принять закон, который навечно свяжет обязательством будущих сенаторов, и Цезарь это прекрасно знает. А что, если на будущий год какой-то чиновник скажет, что агитация за освобождение преступников не является государственной изменой, а народная ассамблея с этим согласится? Понтифику просто нужно, чтобы этот кризис продолжался, чтобы под шумок обделывать свои собственные делишки.

— Тогда, по крайней мере, это уже будет проблема следующего консула, — ответил я. — А не твоя.

— Ты будешь выглядеть слабаком, — предупредил Квинт. — Подумай о будущих поколениях. Что они будут думать о тебе? Ты должен выступить.

Плечи Цицерона опустились. Ведь именно этого он больше всего и боялся. Я никогда не видел, чтобы хозяин так мучился, принимая решение.

— Ты прав, — сказал он. — Хотя любой результат будет для меня разрушительным.

И после перерыва он сообщил, что все-таки выскажется.

— Я вижу ваши лица и глаза, граждане, обращенные в мою сторону, поэтому скажу то, что обязан сказать как консул. Перед нами два предложения: одно, Силана — хотя он и не собирается голосовать за него, — требующее смертной казни для заговорщиков; второе — Цезаря, который предлагает пожизненное заключение за отвратительное преступление. Цезарь говорит, что это гораздо страшнее смертной казни, так как осужденные лишаются даже малейшей надежды на освобождение — единственного слабого утешения для любого заключенного. Кроме того, он предлагает конфисковать их имущество, чтобы наказать их еще и нищетой. Единственное, что он оставляет этим преступникам, — саму жизнь, в то время как если бы ее у них отобрали, то одним движением освободили бы их от множества страданий. Мне понятно, граждане, что ждет меня после голосования. Если вы поддержите предложение Цезаря, а он видный представитель популяров, мне не придется бояться нападок людей в будущем, так как я сделаю то, что предложил от их имени Цезарь. Если же вы поддержите другое предложение, то я предвижу, что в этом случае масса проблем свалится на мою голову. Но пусть интересы Республики будут выше моих собственных. Мы должны сделать то, что правильно для Республики. Ответьте мне на такой вопрос: если хозяин дома обнаружит, что раб убил его детей и жену, сжег его дом, и не накажет такого раба самым страшным наказанием, его будут считать добрым и сострадательным — или жестоким недочеловеком, который не отомстил за страдания близких в полной мере? На мой взгляд, человек, который равной мерой не мстит за страдания, причиненные его близким, не может считаться достойным человеком. У него каменное сердце. Я поддерживаю предложение Силана.

— В рассуждениях консула есть только один маленький недостаток, — быстро встал Цезарь, — эти люди преступлений не совершали; их судят за их намерения, а не за их действия.

— Вот именно, — раздался голос с другой стороны зала, и все головы повернулись в сторону Катона.

Если бы голосование происходило прямо в тот момент, то я почти уверен, что предложение Цезаря было бы принято, несмотря на мнение консула. Приговоренных рассовали бы по разным городам и оставили бы гнить там, в полной зависимости от капризов политиков, а будущее Цицерона было бы совсем другим. Но именно предсказуемость результата голосования заставила подняться с последней скамьи около стенки это неухоженное, странное существо с торчащими в разные стороны волосами, обнаженными, несмотря на мороз, плечами, и с поднятой рукой, означающей желание говорить.

— Марк Порций Катон, — настороженно произнес Цицерон, так как никто не мог предсказать, куда заведет Катона его странная логика. — Ты хочешь говорить?

— Да, я хочу говорить, — ответил тот. — Я хочу говорить, потому что должен найтись хоть один человек, который объяснит этому собранию суть вопроса. Все дело в том, граждане, что мы действительно судим намерения, а не преступления. Именно по этой простой причине мы не можем сейчас пользоваться существующими законами — толпа просто разорвет нас. — По скамьям разнесся шепот согласия: он говорил правду. Я взглянул на Цицерона, тот кивал в знак согласия. — Слишком многие из сидящих здесь, — объявил Катон, и голос его становился все громче, — думают гораздо больше о своих виллах и памятниках, чем о своей стране. Люди, во имя богов, проснитесь! Проснитесь, пока не поздно, и протяните руку помощи Республике. На карту поставлены наша свобода и самая жизнь! И в такое время кто-то решится рассказывать мне о милосердии и снисходительности?

Он стоял в проходе босой, и его резкий и визгливый голос напоминал скрежет лезвия по точильному камню. Казалось, что его знаменитый прапрадед поднялся из могилы и с остервенением трясет перед нами своими грязными космами.

— Не думайте, граждане, что наши предки превратили крохотную страну в великую Республику только силой оружия. Если бы это было так, то мы бы ныне были в зените нашей славы, так как у нас сейчас больше жителей, земель, оружия и лошадей, чем когда-либо. Нет, было еще что-то, совсем другое, что сделало их великими, — то, что сейчас мы полностью растеряли. Они были трудолюбивыми работниками дома, справедливыми правителями за границей и направляли в Сенат тех своих представителей, чьи мозги не были затуманены чувством вины или страстями. Вот что мы потеряли. Мы копим богатства для самих себя в то время, когда наше государство — банкрот. Мы проводим нашу жизнь в безделье и праздности, а когда на нас надвигается беда, то нет никого, кто готов был бы встать на защиту Республики. Граждане высочайшего положения составили заговор, чтобы сжечь свой родной город. Они прибегли к помощи галлов — величайших врагов римлян. Армия разбойников, во главе со своим лидером, готова наброситься на нас. А вы все еще колеблетесь и не можете решить, как наказать врагов, захваченных в вашем собственном городе? — Он просто источал сарказм, заражая им сидящих вокруг него. — Что же, тогда я предлагаю их помиловать — они еще молоды и их сбили с пути их собственные амбиции. И хотя они вооружены — пусть уходят. Но подумайте, куда может завести вас ваше милосердие и снисходительность — ибо когда они обнажат свои мечи, будет слишком поздно. Да, вы говорите, что ситуация неприятная, но вы не боитесь. Ложь! Вы все трепещете от страха. Но вы настолько слабы и ленивы, что боитесь принимать решения и смотрите на ваших соседей в надежде, что те сделают это за вас. Вы ждете, когда всё за вас решат боги. Я хочу сказать вам, что стоны и молитвы не защитят святую цель. Только действия и бдительность принесут нам успех. Мы полностью окружены. Катилина и его армия готовы схватить нас за горло. Наши враги живут в самом сердце нашего города. Поэтому мы должны действовать без промедления. И вот мое предложение, консул. Записывай тщательно, писарь: в связи с тем, что из-за действий преступников Республика находится в серьезной опасности; в связи с тем, что их признания и улики указывают на то, что эти люди планировали резню, поджоги и другие преступления против горожан, преступники должны быть приговорены к смертной казни с признанием их намерений преступлением — так же, как если бы они действительно совершили эти страшные преступления, — в соответствии с нашим древним законом.

Я тридцать лет присутствовал на заседаниях Сената и за это время слышал много великих и выдающихся речей. Но я никогда не слышал ни одной, действительно — ни одной, которая по силе воздействия могла бы сравниться с этим кратким выступлением Катона. Что такое ораторское искусство, как не умение выражать эмоции с помощью точно подобранных слов? Катон высказал то, что чувствовало большинство, но не умело выразить, даже для самих себя. Он вразумлял их, и за это они его обожали. По всему залу сенаторы с аплодисментами вставали и подходили к Катону, чтобы продемонстрировать, на чьей они стороне. Он больше не был эксцентричной фигурой с задней скамьи. Он превратился в глашатая и опору старой Республики. Цицерон наблюдал за этим, потрясенный. Что касается Цезаря, то он вскочил и потребовал возможности ответить — и, собственно, начал говорить. Однако все видели, что его основной целью было заболтать предложение Катона и не допустить голосования, так как на улице стремительно темнело и зал заполнился тенями. От того места, где стоял Катон, раздались крики и свист. Несколько всадников, наблюдавших за происходящим от дверей, бросились в толпу сенаторов с обнаженными мечами. Цезарь пытался сбросить со своих плеч руки, которые давили на него и заставляли сесть. Он все еще пытался продолжить свою речь. Всадники смотрели на Цицерона, ожидая инструкций. Ему требовалось только кивнуть головой или пошевелить пальцем, и Цезаря разорвали бы на месте. И на какой-то неуловимый момент он заколебался, но затем покачал головой, Цезаря отпустили и, по-видимому, в этом хаосе он выбежал из храма, потому что после этого я его больше не видел. Цицерон спустился со своего возвышения. Проходя по проходу и крича на сенаторов, он и его ликторы смогли развести непримиримых врагов, вернув некоторых из них на свои места. Когда был установлен минимальный порядок, консул вернулся на свое место.

— Граждане, — обратился консул к сенаторам высоким и напряженным голосом, при этом его лицо в темноте выглядело как белая маска. — Решение данного собрания очевидно. Принимается предложение Марка Катона. Приговор — смертная казнь.

Теперь главным была скорость. Приговоренных надо было мгновенно перевести в камеру для казни, пока их друзья и союзники не поняли, что им грозит. Для того чтобы привести приговоренных, Цицерон поставил бывшего консула во главе каждого отряда стражников: Катулл отправился за Цетегом, Торкватий — за Капитоном, Пизоний — за Кепарием и Лепид — за Статилием. Утряся все детали и распорядившись, чтобы сенаторы оставались на своих местах, пока все не закончится, сам консул отправился за Лентулом Сурой, самым старшим из приговоренных.

Солнце уже село. Форум был забит людьми, но они расступались, давая нам возможность пройти. Все вели себя так, как будто присутствовали на жертвоприношении — серьезно и уважительно, полные благоговейного страха перед таинством жизни и смерти. Мы направились по Палатину в дом Спинтера, который был одним из родственников Суры, и нашли претора в атриуме, играющим в кости с одним из охранников. Бывший претор только что метнул кости: они еще катились по столу в тот момент, когда мы вошли. По выражению лица консула Сура, видимо, сразу понял, что для него игра уже закончилась. Он посмотрел на кости, а затем поднял глаза на нас и сказал со слабой улыбкой:

— Кажется, я проиграл.

Не могу критиковать Суру за его поведение. Его дед и отец были консулами, и они могли бы гордиться им в эти последние часы его жизни. Претор протянул кошелек с деньгами, чтобы их раздали его стражникам, а затем вышел из дома с таким спокойствием, будто направлялся в бани. Он только слегка упрекнул Цицерона, сказав:

— Ты заманил меня в ловушку.

— Ты сам себя заманил в ловушку, — ответил консул.

Пока мы пересекали Форум, Сура больше не произнес ни слова. Он шел твердым шагом, высоко подняв голову. На нем все еще была простая туника, которую ему нашли накануне. Глядя на них, можно было подумать, что смертельно бледный Цицерон, несмотря на свою пурпурную консульскую одежду, был преступником, а Сура — его конвоиром. Я чувствовал на себе взгляд громадной толпы; все эти люди были любопытны и глупы, как овцы. У лестницы, ведущей наверх, к Карцеру, к Суре подбежал его приемный сын Марк Антоний, спрашивая, что происходит.

— У меня сейчас назначена короткая встреча, — спокойно ответил Сура. — Но она скоро закончится. Возвращайся и успокой свою мать. Сейчас ты нужен ей больше, чем мне.

Антоний взревел от горя и ярости и попытался дотронуться до Суры, но ликторы отбросили его в сторону. Мы поднялись по лестнице между рядами солдат и нырнули в дверной проем, низкий и узкий, как тоннель, и оказались в комнате без окон, освещенной факелами. Воздух был затхлым, полным вони человеческих испражнений и запаха смерти. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я узнал Катулла, Пизония, Торкватия и Лепида, которые полами своих тог прикрывали носы, а также приземистую фигуру государственного палача, одетую в кожаный передник и окруженную несколькими помощниками. Остальные преступники уже лежали на земле с крепко связанными за спиной руками. Капитон, проведший день с Крассом, тихо плакал. Статилий, находившийся в официальной резиденции Цезаря, ничего не соображал, будучи абсолютно пьяным. Кепарий, казалось, полностью отключился от всего и застыл на земле, свернувшись в клубок. Цетег громко протестовал, утверждая, что суд был незаконным, и требуя возможности обратиться к Сенату; кто-то ударил его под ребра, и он замолчал. Палач схватил Суру за руки и стал быстро связывать ему локти и запястья.

— Консул, — обратился Сура к Цицерону, морщась от боли, когда веревки затягивали. — Ты можешь дать мне слово, что с моей женой и семьей ничего не случится?

— Да, я даю тебе слово.

— И ты передашь наши тела семьям для погребения?

— Да (позже Марк Антоний утверждал, что Цицерон этого не сделал — еще одна ложь обиженного пасынка).

— Не так я должен был умереть. Авгуры предсказывали совсем другое.

— Ты позволил преступникам увлечь себя.

Через несколько секунд палач закончил связывать Суру, и тот, оглянувшись вокруг, выкрикнул с вызовом:

— Я умираю благородным римлянином и патриотом!

Это было слишком даже для Цицерона, поэтому он кивнул палачу и сказал:

— Нет, ты умираешь предателем.

После этих слов Суру потащили к большой черной дыре в полу посередине комнаты. Это был единственный ход в камеру казней, которая располагалась под нами. Два мощных помощника палача опустили его туда, и при свете факелов я в последний раз увидел его красивое, растерянное и глупое лицо. По-видимому, внизу его подхватили сильные руки, и он неожиданно исчез. Статилия опустили сразу после Суры; затем наступила очередь Капитона, который дрожал так, что его зубы выбивали громкую дробь; за ними последовал Кепарий, все еще в обмороке от ужаса; и, наконец, Цетег, который кричал, рыдал и сопротивлялся так отчаянно, что двум помощникам палача пришлось сесть на него, пока третий связывал ему ноги. В конце концов, его засунули в отверстие головой вперед, и он упал с глухим ударом. После этого больше ничего не было слышно, кроме каких-то полузадушенных звуков; однако и они постепенно стихли. Позже мне рассказали, что их повесили в ряд на крючьях, которые были ввинчены в потолок. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем палач наконец сообщил, что все закончилось. Цицерон нехотя подошел к отверстию и посмотрел вниз. Казненных заговорщиков осветили факелом. Пятеро повешенных уже лежали в ряд на полу и таращились на нас невидящими глазами. Я не испытал никакой жалости: слишком хорошо я помнил тело мальчика, который был принесен в жертву, чтобы закрепить их договоренности. Катон прав, подумал я: они заслужили смерть. И мое мнение по этому поводу не изменилось до сих пор.

После того как Цицерон убедился, что заговорщики мертвы, он поспешил покинуть то, что позже назвал «преддверием ада». Мы протиснулись через узкий вход-тоннель и выпрямились на свежем воздухе — и тут же увидели фантастическую сцену. В темноте весь Форум был освещен факелами — невероятный ковер мерцающего желтого цвета. Повсюду стояли неподвижные молчаливые люди, включая сенаторов, которые покинули храм Конкордии рядом с тюрьмой. Все смотрели на Цицерона. По-видимому, люди ожидали, что он объявит о том, что произошло, хотя предсказать реакцию этой толпы на подобное сообщение было невозможно. Кроме того, существовало еще одно препятствие, о котором впопыхах никто не подумал: в те времена существовало суеверие, что государственный чиновник не может произносить на Форуме слова «смерть» или «умереть», потому что этим навлечет проклятие на город. Поэтому Цицерон задумался, прочистил горло от слюны, скопившейся в Карцере, расправил плечи и очень громко произнес:

— Они прожили свою жизнь!

Его слова отразились от стен зданий на Форуме, а затем последовала тишина, такая абсолютная, что я испугался, что нас могут сейчас же повесить рядом с преступниками. Однако я думаю, что люди просто пытались понять, что Цицерон имел в виду. Несколько сенаторов захлопали. Остальные присоединились к ним. Аплодисменты перешли в крики восторга. И, наконец, вся площадь стала скандировать:

— Да здравствует Цицерон! Да здравствует Цицерон! Спасибо богам за то, что у нас есть Цицерон! Цицерон — спаситель Республики!

Стоя всего в нескольких футах от хозяина, я увидел, как его глаза наполняются слезами. Казалось, что внутри прорвалась какая-то плотина, и все эмоции — не только последних часов, но и всего его консульства — теперь рвались наружу. Он попытался что-то сказать, но не смог. Это только усилило аплодисменты. Цицерону не оставалось ничего другого, кроме как спуститься по ступенькам, и когда хозяин достиг площади, сопровождаемый восторженными криками и друзей, и врагов, он уже не мог сдерживать себя. Сзади нас крюками тащили тела казненных.

О последних днях Цицерона в должности консула много говорить нечего. Никогда, за всю историю Республики, ни один гражданин не превозносился так, как он в то время. После месяцев страха город, казалось, вздохнул с облегчением. В тот вечер, когда казнили заговорщиков, консула домой сопровождал весь Сенат, и освещенная факелами процессия проследовала по всему городу. Его дом был очень красиво освещен: крыльцо, на котором ждала его Теренция с детьми, было украшено лавром; его рабы аплодисментами встречали его в атриуме. Это было странное возвращение домой. Консул был слишком измучен, чтобы заснуть, и слишком голоден, чтобы есть. Он так хотел как можно скорее забыть об ужасах казни, что не мог говорить ни о чем другом. Я решил, что былое равновесие вернется к хозяину через пару дней. И только позже я понял, что в тот день что-то изменилось в Цицероне навсегда: сломалось, как иногда ломается ось у телеги. На следующее утро Сенат пожаловал ему титул «Pater Patriae[39]». Цезарь предпочел не присутствовать на этой сессии, однако Красс голосовал вместе со всеми и превозносил Цицерона до небес.

И все же не все восхищались происшедшим. Метелл Непот, вступая в должность трибуна, продолжал утверждать, что казнь была незаконной. Он предсказал, что когда Помпей вернется в Италию, чтобы восстановить порядок, то разберется не только с Катилиной, но и с мелким тираном Цицероном. Последнему пришлось даже тайно встретиться с Клодией и попросить ее передать своему деверю, что если он будет продолжать в таком же духе, то консулу придется вернуться к связям самого Непота с Катилиной. Лучезарные глаза Клодии расширились при мысли, что она может принять участие в государственных делах. Однако Непот равнодушно отнесся к этому предупреждению, правильно рассудив, что Цицерон никогда не посмеет выступить против ближайшего политического союзника Помпея. Поэтому все теперь зависело от того, как быстро будет разбит Катилина.

Когда неблагоприятные новости о казни заговорщиков достигли лагеря Катилины, многие его последователи немедленно дезертировали (не думаю, что они сделали бы это, если бы Сенат проголосовал за пожизненное заключение). Понимая, что Рим теперь единодушно против них, Катилина и Манлий решили вести армию на север, с целью перейти Альпы и скрыться в Ближней Галлии, где они надеялись создать анклав, в котором могли существовать долгие годы. Но приближалась зима, а нижние перевалы блокировал Метелл Целер во главе трех легионов. В то же время армию бунтовщиков по пятам преследовала другая армия, во главе которой стоял Гибрида. С ним-то и решил сразиться Катилина в первую очередь, выбрав для битвы узкую долину в районе Пизы.

Неудивительно, что возникли подозрения — которые существуют и по сей день, — что Катилина и его старый союзник Гибрида находились в тайной связи. Цицерон это предвидел, и когда стало очевидно, что битвы не избежать, военный легат Гибриды, ветеран многих сражений Петрей открыл запечатанный конверт с приказом, который он получил еще в Риме. Этим приказом он назначался командующим армией; согласно ему Гибрида должен был сказаться больным и не принимать участие в сражении; в случае отказа Петрей должен был его арестовать.

Когда все это было сообщено Гибриде, он сразу же согласился и объявил, что страдает от приступа подагры. Таким образом, Катилина, неожиданно для себя, оказался лицом к лицу с одним из лучших военачальников Рима, стоящим во главе армии, которая превосходила армию Катилины и по численности, и по вооружению.

Утром перед битвой Катилина обратился к своим солдатам, многие из которых были вооружены только вилами и охотничьими дротиками, со следующими словами:

— Братья, мы деремся за нашу страну, нашу свободу и нашу жизнь, тогда как наши противники защищают разложившихся олигархов. Они превосходят нас числом, но мы крепче их духом и обязательно победим. А если этого не произойдет, если Фортуна от нас отвернется, не позвольте, чтобы вас зарезали, как скот, но бейтесь как настоящие мужчины, — так, чтобы наши противники дорого заплатили за свою победу своей кровью и смертью.

Раздались звуки труб, и первые линии войск начали сближение.

Это была кровавая бойня, и Катилина провел в ее гуще весь день. Ни один из его командиров не отступил. Они бились с яростным отчаянием людей, которым уже нечего терять. Только когда Петрей бросил в бойкогорту преторианцев[40], армия бунтовщиков наконец рассыпалась. Все союзники Катилины, включая Манлия, умерли там же, где и стояли: все свои раны они получили в грудь и ни одной — в спину. Вечером после битвы, в глубине рядов своих противников был найден Катилина, окруженный трупами изрубленных врагов. Он еще дышал, но вскоре умер от ужасных ран. Гибрида приказал, чтобы его голову заморозили в ведре со льдом и отправили в Рим, в Сенат. Но Цицерон, который оставил свой пост консула за несколько дней до этого, отказался смотреть на голову своего врага. Так закончился заговор Луция Сергия Катилины.

Часть вторая PATER PATRIAE 62—58 гг. до н. э

Что же касается нашего друга Катона, то к нему я отношусь так же тепло, как и к тебе. Но мы должны признать, что при всей его прямоте и патриотизме он иногда наносит государству вред. Он выступает в Сенате так, будто живет в Республике Платона, а не в сточной канаве Ромула.

Цицерон.
Из письма Аттику 3 июня 60 г. до н. э.

XII

В течение первых нескольких недель после того, как хозяин ушел с поста консула, все жаждали услышать историю о том, как Цицерон разоблачил заговор Катилины. Ему были открыты все самые изысканные дома Рима. Он очень часто обедал в гостях — ненавидел оставаться один. Я часто сопровождал хозяина, стоял за его ложем вместе с остальным его антуражем и слушал, как Отец Отечества потчует других участников обеда отрывками из своих речей. Он любил рассказывать о том, как ему удалось избежать покушения в день голосования на Марсовом поле; или о том, как он организовал ловушку для Лентула Суры на Мулвианском мосту. Обычно он иллюстрировал эти рассказы, передвигая по столу тарелки и чашки, совсем как Помпей, когда тот описывал прошлые битвы. Если кто-то прерывал его или хотел перевести разговор на другую тему, хозяин нетерпеливо дожидался паузы в беседе, бросал на прервавшего убийственный взгляд и продолжал:

— И вот, как я говорил…

Каждое утро величайшие из великих фамилий приходили к хозяину в дом, и он показывал им точное место, на котором стоял Катилина в тот момент, когда предложил сдаться в плен, или те предметы мебели, которые использовались для того, чтобы забаррикадировать двери, когда заговорщики осадили его дом. Когда Отец Отечества вставал для выступления в Сенате, в зале мгновенно наступала уважительная тишина, и он никогда не упускал случая напомнить всем сенаторам, что встречаются они только потому, что он спас Республику. Короче, он превратился — и разве можно было ожидать такое от Цицерона? — в жуткого зануду.

Для него было бы гораздо лучше покинуть Рим на год или два и отбыть в провинцию — большое видится на расстоянии; в этом случае он превратился бы в легенду. Но свои провинции хозяин отдал Гибриде и Целеру, поэтому ему ничего не оставалось делать, как сидеть в Риме и возобновить свою юридическую практику. Обыденность может превратить любую, даже самую замечательную, фигуру в общее место: наверное, человеку надоело бы видеть самого Юпитера Всемогущего, если бы тот каждый день проходил мимо него по улице. Постепенно блеск славы Цицерона тускнел. Несколько недель он занимался тем, что диктовал мне громадный отчет о своем консульстве, который хотел направить Помпею. Размером этот отчет был с хорошую книгу, и в нем он подробнейшим образом оправдывал все свои действия. Я понимал, что отправить его Помпею будет большой ошибкой, и старался, как мог, этого избежать — но тщетно. Отчет, со специальным курьером, был отправлен на Восток, а Цицерон, ожидая ответа Великого Человека, занялся редактированием тех речей, которые он произнес во время кризиса. В эти речи он вставил множество хвалебных для себя пассажей, особенно в ту, которую он произнес с ростр в тот день, когда были арестованы заговорщики. Меня это так беспокоило, что в одно прекрасное утро, когда Аттик выходил из дома, я отвел его в сторону и прочитал ему парочку из этих вставок.

«День спасения нашего города так же радостен и светел для нас, как и день его основания. И так же, как мы благодарим богов за то, что те даровали нам человека, который основал этот город, так же мы должны возблагодарить их за человека, который этот город спас».

— Что? — воскликнул Аттик. — Я не помню, чтобы он говорил подобное.

— А он и не говорил, — ответил я. — В тот момент подобное сравнение с Ромулом показалось бы ему абсурдным… А послушай-ка вот это. — Я понизил голос и оглянулся, чтобы убедиться, что хозяина нет рядом. — «В благодарность за эти великие дела я не потребую от вас, граждане, никаких наград, никаких знаков отличия, никаких монументов, кроме того, чтобы об этом дне помнили вечно, и того, чтобы вы возблагодарили великих богов за то, что в этот период истории встретились два человека — один из которых расширил пределы нашей империи до горизонта, а второй сохранил ее для будущих поколений…»

— Дай я сам посмотрю, — потребовал Аттик. Он выхватил запись из моих рук, прочитал ее до конца и покачал головой в сомнении. — Ставить себя на один уровень с Ромулом — это одно, но сравнивать себя с Помпеем — уже совсем другое. Даже если подобное произнесет кто-то другой, это будет для него очень опасно, но говорить об этом самому… Будем надеяться, что Помпей об этом не узнает.

— Обязательно узнает.

— Почему?

— Сенатор приказал мне послать Помпею копию. — Я еще раз убедился, что нас никто не слышит. — Прости, что я лезу не в свои дела, но он меня очень беспокоит. Хозяин сам не свой после этой казни. Он плохо спит, никого не слушает и в то же время не может провести и часа в одиночестве. Мне кажется, что вид этих трупов сильно повлиял на него — ты же знаешь, как он брезглив.

— Здесь речь не о нежном желудке Цицерона, а о его сознании, которое не дает ему покоя. Если бы он был полностью уверен, что то, что было сделано, было сделано правильно, твой хозяин не занимался бы этими бесконечными оправданиями.

Это было точно подмечено, и сейчас, задним умом, мне жалко Цицерона еще больше, чем в тот момент, — потому что человек, строящий себе прижизненный памятник, должен быть очень одинок. Но его самой большой ошибкой в тот период стало не тщеславное письмо, посланное Помпею, и не бесконечные похвальбы, вставленные в речи post factum[41], а приобретение дома.

Цицерон был не первым и не последним политиком, который приобрел дом, который был ему явно не по карману. В его случае это была обширная вилла на Палатинском холме по соседству с домом Целера, на которую он впервые положил глаз, когда уговаривал претора принять командование над армией против Катилины. В тот момент дом принадлежал Крассу, однако построен он был для невероятно богатого трибуна Ливия Друза. Рассказывают, что архитектор, который строил дом, сказал, что построит здание, которое обеспечит Друзу полную изоляцию от любопытствующих взглядов. Говорят, что на это Друз ответил: «Нет. Ты должен построить мне такой дом, в котором я буду виден всем жителям этого города». Именно таким и был этот дом: расположенный высоко на холме, широко раскинувшийся, хвастливый, хорошо видный с любой точки Форума и Капитолия. С одной стороны он граничил с домом Целера, а с другой — с большим публичным садом, в котором находился портик, воздвигнутый отцом Катулла. Не знаю, кто заронил в голову Цицерона идею о покупке этого дома. Возможно, что это была Клодия. Знаю только, что однажды за обедом она сказала ему, что дом все еще не продан и будет «совершенно очаровательно», если он окажется, ее соседом. Естественно, что с этого момента Теренция была первым противником этой покупки.

— Он слишком вульгарный, — сказала она мужу. — Выглядит как воплощение мечты плебея о доме благородного человека.

— Я Отец Отечества. Людям понравится, что я буду смотреть на них сверху вниз, как настоящий отец. И мы заслужили жить именно там, среди Клавдиев, Эмилиев Скавров, Метеллов — теперь мы, Цицероны, тоже великая семья. И потом, я думал, что наш нынешний дом тебе не нравится.

— Я не против переезда вообще, муж мой, я против переезда именно в этот дом. А кроме того, откуда ты возьмешь деньги? Это одно из самых больших поместий в Риме — наверное, оно стоит миллионов десять, как минимум.

— Я поговорю с Крассом. Может быть, он сделает мне скидку.

Жилище Красса, которое тоже находилось на Палатинском холме, выглядело снаружи очень скромно, особенно если принять во внимание слухи о том, что у этого человека были спрятаны восемь тысяч амфор, доверху наполненных серебром. Сам Красс находился дома, с абакусом[42], бухгалтерскими книгами и целой армией рабов и вольноотпущенников, которые вели его дела. Я сопровождал Цицерона, и после короткой беседы о политике хозяин поднял вопрос о доме Друза.

— Ты что, хочешь купить его? — сразу насторожился Красс.

— Возможно. Сколько ты за него хочешь?

— Четырнадцать миллионов.

— Ого! Боюсь, что для меня это дороговато.

— Тебе я отдам его за десять.

— Это очень щедро с твоей стороны, но все-таки слишком дорого для меня.

— Восемь?

— Нет, Красс. Спасибо большое, но мне не надо было начинать весь этот разговор, — Цицерон начал подниматься из кресла.

— Шесть? — предложил Красс. — Четыре?

— А если три с половиной?

Позже, когда мы возвращались домой, я попытался обратить внимание Цицерона на то, что покупка такого дома за четверть его реальной стоимости может быть не так понята электоратом. Такая сделка вызывает слишком много вопросов.

— А при чем здесь электорат? — ответил Цицерон. — Что бы я ни делал, я не могу выставить свою кандидатуру на консула в течение ближайших десяти лет. И, в любом случае, совсем не обязательно раскрывать подробности этой сделки.

— Это в любом случае станет известно, — предупредил я.

— Ради всех богов, прекрати учить меня жить. Достаточно того, что это делает моя жена, а тут еще секретарь… Разве я, наконец, не заслужил права пожить в роскоши? Половина этого города была бы кучей пепла и битого кирпича, если бы не я!.. Кстати, от Помпея ничего нет?

— Ничего, — ответил я, наклонив голову.

Больше мы этот вопрос не обсуждали, но беспокойство мое только усилилось. Я был абсолютно уверен, что Красс потребует за свои деньги каких-то политических уступок — или это, или то, что он ненавидит Цицерона настолько сильно, что готов пожертвовать десятью миллионами только для того, чтобы вызвать к нему ненависть и зависть простых людей. Я тайно надеялся, что через день-два Цицерон откажется от этой затеи, — еще и потому, что я хорошо знал: у него нет требуемой суммы. Однако хозяин всегда считал, что доходы должны соответствовать расходам, а не наоборот. Он твердо решил поселиться среди великих семей Республики, а поэтому должен был найти для этого денег. И очень скоро придумал, как это сделать.

В тот период на Форуме практически каждый день проходили суды над заговорщиками. Через эти суды прошли Аутроний Пает, Кассий Лонгин, Марк Лека, двое предполагаемых потенциальных убийц Цицерона Варгунт и Корнелий, и многие, многие другие. В каждом таком случае Цицерон выступал как свидетель обвинения, и его престиж был так высок, что одного его слова было достаточно, чтобы суд принял обвинительное решение. Одного за другим заговорщиков признавали виновными; однако их уже не приговаривали к смерти, так как острота момента сошла на нет. Вместо этого их лишали гражданства, имущества и отправляли в вечное изгнание. В связи с этим заговорщики и их семьи люто ненавидели Цицерона, и он продолжал всюду ходить в сопровождении телохранителей.

Возможно, что самым ожидаемым был суд над Публием Корнелием Суллой, который был замешан в заговоре по самую свою благородную шею. Когда дело подошло к разбирательству, его адвокат — естественно, Гортензий — пришел к Цицерону.

— Мой клиент хотел бы попросить тебя об услуге, — сказал он.

— Позволь я сам догадаюсь — он не хочет, чтобы я выступил в суде против него?

— Вот именно. Он абсолютно невиновен и всегда был сторонником Республики.

— Давай не будем притворяться. Он виновен, и ты это прекрасно знаешь. — Цицерон внимательно посмотрел на ничего не выражающее лицо Гортензия, как бы оценивая его. — Впрочем, ты можешь сказать Сулле, что я готов попридержать свой язык в его случае, но при одном условии.

— При каком же?

— Если он заплатит мне миллион сестерций.

Я, как обычно, записывал этот разговор и должен сказать, что моя рука замерла, когда я это услышал. Даже Гортензий, которого, после тридцати лет адвокатуры в Риме, было трудно чем-то удивить, выглядел пораженным. Однако он отправился к Сулле и вернулся к вечеру того же дня.

— Мой клиент хотел бы сделать тебе контрпредложение. Если ты выступишь в его защиту, то он готов заплатить тебе два миллиона.

— Согласен, — сказал Цицерон, ни минуты не колеблясь.

Понятно, что если бы эта сделка не была заключена, то Суллу приговорили бы, как и всех остальных — говорили даже, что он уже перевел большинство своих богатств за границу. Поэтому, когда, в первый день суда, Цицерон появился и расположился на скамье, предназначенной для защиты, Торкватий — старый союзник Цицерона — едва смог сдержать свою ярость и разочарование. Во время своего результирующего выступления он обрушился на Цицерона, назвав его тираном, обвинив в том, что тот взял на себя функции и судьи, и присяжных заседателей, и в том, что он третий иностранный царь Рима, после Тарквиния[43] и Нумы[44]. Это было больно слышать, но еще хуже было то, что это выступление вызвало аплодисменты у части присутствовавших на Форуме. Подобное выражение народного мнения проникло даже сквозь самозащиту Цицерона. Когда пришло его время выступать, он начал с некоего подобия извинения:

— Соглашусь, что, может быть, мои достижения и заслуги сделали меня высокомерным гордецом. Но я могу сказать только одно: буду считать себя полностью вознагражденным за все то, что я сделал для этого города и для жизни его горожан, если мне самому ничто не будет угрожать за эту мою службу всему человечеству. На Форуме полно людей, которые больше не угрожают вам, но продолжают угрожать мне.

Речь, как всегда, удалась, и Суллу оправдали. Уже тогда Цицерону надо было обратить внимание на первые признаки надвигающегося шторма. Однако в то время все его мысли были посвящены только поиску денег для покупки дома, поэтому он быстро забыл об этом случае. Теперь до требуемой суммы ему не хватало полутора миллионов сестерций, и он обратился к ростовщикам. Те потребовали гарантий, и поэтому ему пришлось рассказать, по крайней мере, двоим из них — на условиях полной секретности — о его договоренностях с Гибридой и ожидаемой части доходов от Македонии. Этого оказалось достаточно для того, чтобы закрыть сделку, и к концу года мы переехали на Палатинский холм.

Дом был так же великолепен внутри, как и снаружи. Столовую украшал деревянный потолок с позолоченными стропилами. В зале стояли позолоченные статуи юношей, в вытянутые руки которых вставлялись факелы. Цицерон сменил свой убогий кабинет, заваленный бумагами, в котором мы провели столько незабываемых часов, на роскошную библиотеку. Даже моя комната стала больше и, хотя и находилась в подвале, была сухой, с небольшим решетчатым окном, через которое проникали ароматы сада и слышалось пение птиц по утрам. Конечно, я предпочел бы свободу и собственное жилье, но Цицерон об этом не заикался, а мне мешала застенчивость и, как это ни странно, гордость, чтобы просить об этом самому.

После того, как я разложил по местам свой скудный скарб и нашел место, куда смог спрятать свои накопления, я присоединился к Цицерону, и мы отправились на экскурсию по поместью. Тропа, обозначенная колоннами, привела нас мимо дачного домика и открытой беседки в розарий. Те несколько цветков, которые еще держались на кустах, были поникшими и увядшими; когда Цицерон до них дотронулся, они осыпались. Мне казалось, что за нами следит весь город: я чувствовал себя не в своей тарелке, но такова была плата за панорамный вид, который был действительно великолепен. Чуть ниже храма Кастора были ясно видны ростры, а еще ниже — здание Сената. Если же смотреть в другую сторону, то под домом была видна территория официальной резиденции Цезаря.

— Наконец-то я достиг этого, — сказал Цицерон, глядя вниз с легкой улыбкой. — Мой дом лучше, чем его.

Церемония восхваления Доброй Богини, как всегда, приходилась на четвертый день декабря. Это было ровно через год после ареста заговорщиков и ровно через неделю после переезда в новый дом. У Цицерона не было заседаний в суде, а вопросы, разбиравшиеся в тот день Сенатом, мало его интересовали. Он сказал мне, что в город мы не пойдем, а займемся его мемуарами.

Хозяин решил написать один вариант своей автобиографии на латинском языке, для общего пользования, а второй — на греческом, для более узкого круга читателей. Он также пытался убедить одного из римских поэтов создать на основе его биографии эпическую стихотворную поэму. Первый, кому он это предложил — Архий, который сделал нечто подобное для Лукулла, — отказался, сказав, что уже слишком стар и боится, что ему не хватит времени, чтобы по достоинству отобразить столь великие деяния. Второй поэт, которого выбрал Цицерон, модный в то время Туллий, скромно заметил, что не считает свой талант достаточным для выполнения столь амбициозной задачи.

— Поэты, — ворчал Цицерон. — Не знаю, что с ними происходит. История моего консульства — это золотая находка для любого, обладающего хоть каплей воображения. Все идет к тому, что мне придется самому заняться этим вопросом.

Эта его фраза вселила в мое сердце ужас.

— А нужно ли это? — спросил я.

— Что ты имеешь в виду?

Я почувствовал, как покрываюсь потом.

— Но ведь даже Ахиллу потребовался Гомер. Ведь история Ахилла не имела бы такого, я бы сказал, эпического резонанса, если бы он рассказал ее сам, от своего имени.

— Ну, эту проблему я решил вчера ночью. Я решил, что расскажу свою историю от имени богов, которые будут по очереди рассказывать части моей биографии, приветствуя меня среди бессмертных на Олимпе. — Он вскочил и откашлялся. — Сейчас я покажу тебе, что я имею в виду:

…Тебя же, в расцвете
Юности вырванного из среды их, отечество, вызвав, послало
В гущу борьбы за все доблестное. Ныне ж заботам
Дав передышку, тебя истерзавшим, ты этим занятьям,
Родине нужным, себя посвятил, и мне, твоей музе[45].
Это было совершенно ужасно. Боги, наверное, сами рыдали, слушая эти вирши. Но когда он был в настроении, Цицерон мог выкладывать гекзаметры так же легко, как каменщик кирпичную стену: три, четыре, даже пять сотен строк для него было детской игрой. Он метался по библиотеке, играя роли Юпитера, Минервы, Урании, и стихи лились таким потоком, что я не успевал их записывать, даже используя скоропись. Должен признаться, что я почувствовал большое облегчение, когда в библиотеку на цыпочках вошел Сизифий и сообщил о том, что Цицерона ждет Клавдий. Было около шести часов утра, а хозяин был так захвачен вдохновением, что я испугался, что он отошлет посетителя. Однако Цицерон знал, что Клавдий наверняка принес самые последние сплетни, и любопытство пересилило вдохновение. Он приказал Сизифию ввести гостя. Клавдий появился в библиотеке с аккуратно уложенными локонами и подстриженной козлиной бородкой, распространяя вокруг себя запах шафрана. Теперь ему уже исполнилось тридцать, и он был женатым мужчиной, после того как летом вступил в брак с пятнадцатилетней наследницей Гракхов Фульвией. В это же время он был избран магистратом. Однако женатая жизнь не слишком изменила Клавдия. Приданое жены включало большой дом на Палатинском холме, и именно в нем она проводила большинство вечеров в полном одиночестве, пока муж продолжал веселиться в тавернах Субуры.

— Очень интересные новости, — объявил Клавдий. — Но ты должен обещать, что никому ничего не скажешь.

Цицерон жестом предложил ему сесть.

— Ты же знаешь, что я умею хранить тайны.

— Это тебе действительно понравится, — сказал Клавдий, усаживаясь. — Сногсшибательная новость.

— Надеюсь, что ты меня не разочаруешь.

— Ни за что, — Клавдий подергал себя за бородку. — Повелитель Земли и Воды разводится.

Цицерон сидел развалясь в кресле с полуулыбкой на лице — его обычная поза, когда он слушал Клавдия. Однако сейчас он медленно выпрямился.

— Ты в этом совершенно уверен?

— Я только что услышал это от твоей соседки — моей очаровательной сестрички, которая, кстати, шлет тебе привет, — а она получила это известие со специальным посыльным от своего мужа Целера прошлой ночью. Как я понимаю, Помпей написал Муции и велел ей покинуть дом к тому моменту, как он вернется в Рим.

— А когда это будет?

— Через несколько недель. Его флот недалеко от Брундизия. Может быть, он уже высадился.

Цицерон тихонько присвистнул.

— Так он, наконец, возвращается. Спустя шесть лет — я думал, что уже никогда его не увижу.

— Скорее ты надеялся, что больше его не увидишь.

Замечание было дерзким, однако Цицерон был слишком занят перспективой возвращения Помпея и не обратил на него внимания.

— Если он разводится, то это значит, что он собирается жениться вновь. Клодия знает, на ком?

— Нет. Только то, что Муция получила по своей хорошенькой попке, а дети остаются с Помпеем, хотя он едва их знает. Как ты понимаешь, оба ее брата взбешены. Целер клянется, что его предали. Непот кричит о том же. Естественно, что Клодия находит все это очень смешным. А с другой стороны, какая черная неблагодарность — после всего того, что они для него сделали, — развестись с их сестрой, обвинив ее в супружеской неверности!

— А она действительно была неверна?

— Неверна? — Клавдий хихикнул. — Мой дорогой Цицерон, эта сука лежала на спине, не вставая, все шесть лет, пока его не было. Только не говори мне, что ты с ней не переспал! Если это так, то ты единственный такой мужчина во всем Риме!

— Ты что, пьян? — спросил Цицерон. Он наклонился вперед и принюхался, а затем сморщил нос. — Ну, конечно! Тебе лучше пойти и протрезветь и не забывать о правилах приличия.

В какой-то момент я испугался, что Клавдий его ударит. Но он ухмыльнулся и стал качать головой из стороны в сторону.

— Какой я ужасный человек! Ужасный, ужасный человек…

Он выглядел так комично, что Цицерон забыл про свой гнев и рассмеялся.

— Убирайся, — сказал он. — И проказничай где-нибудь в другом месте.

В этом был весь Клавдий — непостоянный человек; испорченный, очаровательный мальчик, каким я запомнил его до того, как все произошло.

— Этот юнец восхищает меня, — сказал Цицерон после того, как Клавдий ушел. — Но не могу сказать, чтобы я был к нему привязан. Хотя я готов выслушать пару ругательств от любого, кто принесет мне такие интригующие новости.

С этого момента он был слишком занят, пытаясь просчитать все возможные последствия возвращения Помпея и его новой женитьбы, поэтому диктовки в этот день больше не было. Я был благодарен за это Клавдию, однако больше о его визите в тот день не вспоминал.

Несколько часов спустя в библиотеку пришла Теренция, чтобы попрощаться с мужем. Она отправлялась на ночные празднества, посвященные Доброй Богине. Предполагалось, что она вернется только на следующее утро. Отношения жены с Цицероном заметно охладели. Несмотря на элегантность ее собственных апартаментов на верхнем этаже дома, Теренция все еще ненавидела сам дом, особенно ночные бдения в пользующемся дурной славой салоне Клодии, расположенном по соседству, а также близость шумной толпы на Форуме, которая таращилась на «жену Цицерона» всякий раз, когда она выходила со служанками на террасу. Чтобы успокоить ее, Цицерон лез из кожи вон.

— И где же сегодня будут чествовать Благую Богиню? Если, конечно, — добавил он с улыбкой, — простому смертному позволено знать эту священную тайну?

Празднование всегда происходило в доме одного из высших чиновников. Его жена отвечала за подготовку праздника, и места проведения ежегодно менялись.

— В доме Цезаря.

— Хозяйкой будет Аурелия?

— Нет, Помпея.

— Интересно, будет ли там Муция?

— Думаю, да. А почему нет?

— Ей должно быть стыдно показываться на людях.

— Это еще почему?

— Да вроде бы Помпей разводится с ней.

— Не может быть! — несмотря на все старания, Теренция не смогла скрыть своего интереса. — Откуда ты знаешь?

— Заходил Клавдий и рассказал мне.

— Тогда, скорее всего, это вранье, — Теренция немедленно с неодобрением поджала губы. — Тебе надо тщательнее подбирать знакомых.

— Это мое дело, с кем я общаюсь.

— Конечно, твое. Но ты не мог бы освободить от своих знакомых всех нас? Достаточно того, что мы живем рядом с сестрой, чтобы терпеть под своей крышей еще и брата.

Она повернулась и, не попрощавшись, зацокала по мраморному полу. Цицерон состроил гримасу за ее спиной.

— Сначала старый дом был слишком далеко от всего, теперь новый — слишком близко… Тебе повезло, что ты не женат, Тирон.

Я с трудом удержался, чтобы не сказать, что меня об этом как-то забыли спросить.

Несколько недель назад Цицерона пригласили на обед к Аттику, который должен был состояться в этот вечер. Кроме него, был приглашен Квинт и, как ни странно, я. По замыслу нашего хозяина мы вчетвером должны были собраться в том же месте, что и год назад, и провозгласить тост за то, что и мы, и Рим выжили. Мы с хозяином появились в доме Аттика, когда наступил вечер. Квинт уже был там. Однако, хотя еда и питье были безукоризненны, Помпей послужил хорошей темой для обсуждения, а библиотека располагала к приятной неторопливой беседе, обед явно не удался. Все были в расстроенных чувствах. Цицерон не мог забыть стычку с Теренцией и был погружен в мысли о возвращении Помпея. Квинт, чей срок в качестве претора заканчивался, ходил в долгах как в шелках и поэтому нервничал по поводу того, какая из провинций ему достанется во время грядущего жребия. Даже Аттик, эпикурейство которого обычно не поддавалось влиянию внешнего мира, был погружен в какие-то посторонние мысли. Как всегда, я старался подстроиться под них и говорил только тогда, когда меня спрашивали. Мы выпили за Великое 4 декабря, но никто, даже Цицерон, не ударился в воспоминания. Неожиданно показалось неправильным праздновать смерть пяти человек, пусть даже и преступников. Прошлое опустилось на нас тяжелой тенью, и все замолчали. Наконец Аттик сказал:

— Я подумываю о том, чтобы возвратиться в Эпир.

Несколько минут все молчали.

— Когда? — тихо спросил Цицерон.

— Сразу после сатурналий[46].

— Ты не подумываешь о возвращении, — сказал Квинт неприятным тоном. — Ты уже все решил и просто ставишь нас в известность.

— А почему ты хочешь ехать именно сейчас? — спросил Цицерон.

Аттик покрутил бокал в руке.

— Я приехал в Рим два года назад, чтобы помочь тебе с выборами. С тех пор я всегда находился рядом с тобой, во всем тебя поддерживая. Мне кажется, что сейчас ситуация стабилизировалась и я тебе больше не нужен.

— Неправда, — заметил Цицерон.

— Кроме того, у меня там дела, которые я совсем забросил.

— Ах вот как, — сказал Квинт в свой бокал, — дела. Вот теперь ты говоришь правду.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Аттик.

— Да так, ничего.

— Нет уж, пожалуйста. Договори, если начал.

— Оставь его, Квинт, — предупредил Цицерон.

— Только одно, — продолжил Квинт. — Я и Марк подвергаемся всем опасностям жизни публичных политиков и тащим на себе всю тяжелую работу, в то время как ты порхаешь между своими поместьями и занимаешься делами по своему усмотрению. Ты зарабатываешь на своей близости к нам, а у нас вечно не хватает денег. Вот и всё.

— Но вы пользуетесь преимуществами карьеры публичных политиков — вы известны, обладаете властью, и вас будут помнить в истории. Я же просто никто.

— Никто! Никто, который знает всех! — Квинт сделал еще глоток. — Мне не стоит надеяться, что ты заберешь в Эпир свою сестрицу, да?

— Квинт! — прикрикнул на него Цицерон.

— Если твоя семейная жизнь не удалась, — мягко сказал Аттик, — мне очень жаль. Но моей вины в этом нет.

— Ну вот, опять, — сказал Квинт. — Даже свадьбы ты умудрился избежать… Клянусь, этот парень разгадал секрет беззаботной жизни. Почему бы тебе не взять на себя часть забот о стране, как это делаем все мы?

— Ну всё, хватит, — произнес Цицерон, поднимаясь. — Мы, пожалуй, пойдем, Аттик, прежде чем кое-кто не сказал слова, о которых завтра будет жалеть. Квинт? — Он протянул руку брату, который скривился и отвернулся от него. — Квинт! — повторил он еще раз со злостью и еще раз протянул руку.

Тот нехотя повернулся и поднял на него взгляд, в котором я в тот момент увидел столько ненависти, что от страха у меня перехватило дыхание. Однако в следующий момент он отбросил салфетку и встал. Его качнуло, и он чуть не упал на стол, но я схватил его за руку и поддержал. Шатаясь, Квинт вышел из библиотеки, а мы последовали за ним.

Цицерон вызвал для нас носилки, но сейчас он настоял, чтобы ими воспользовался Квинт. «Отправляйся домой, брат, а мы прогуляемся». Мы помогли Квинту усесться в носилки, и Цицерон приказал носильщикам отнести его в наш старый дом на Эсквилинском холме, рядом с храмом Теллуса, в который Квинт переехал после того, как Цицерон купил новый дом. Квинт заснул еще до того, как носилки тронулись. Пока мы провожали его глазами, я подумал, что нелегко быть младшим братом гения. Ведь вся жизнь Квинта — его карьера, домашние и даже семейные дела — проходила так, как того хотел его блестящий, амбициозный родственник, который умел добиваться своего.

— Он не имел в виду ничего плохого, — сказал Цицерон Аттику. — Просто очень волнуется за будущее. Как только Сенат назовет провинции на этот год и он узнает, куда поедет, он успокоится.

— Ты совершенно прав. Но боюсь, что в кое-что из сказанного он действительно верит. Надеюсь, что он высказывал не твои мысли.

— Мой дорогой друг, я очень хорошо знаю, что за нашу дружбу ты заплатил больше, чем заработал на ней. Просто мы с тобой выбрали разные дороги. Я боролся за публичное признание, а ты — за свою собственную независимость, и лишь боги знают, кто из нас более прав. Но среди всего, что для меня важно в этой жизни, ты всегда будешь занимать первое место. С этим мы разобрались?

— Да.

— И ты зайдешь ко мне попрощаться перед отъездом и будешь мне часто писать?

— Обещаю.

С этими словами Цицерон поцеловал его в щеку, и два друга расстались: Аттик вернулся в свой прекрасный дом к книгам и сокровищам, а бывший консул направился вниз по холму, сопровождаемый телохранителями. Если говорить на тему, что такое приятная жизни и как ее вести — что в моем случае является чистой теорией, — то я выбираю ту, которую ведет Аттик. Тогда мне казалось — а с годами я все более убеждаюсь в правильности своего предположения, — что надо быть сумасшедшим, чтобы бороться за власть тогда, когда есть возможность сидеть на солнышке и читать книги. Кроме того, я хорошо знаю, что, даже если бы я был рожден свободным, у меня никогда не было бы той всепоглощающей жажды власти и амбиций, без которых не создаются и не разрушаются города.

Так совпало, что по дороге домой мы прошли мимо всех мест, связанных с триумфами Цицерона, а он все равно был очень молчалив, вспоминая свой разговор с Аттиком. Мы прошли мимо запертого и пустынного здания Сената, где он произнес столько памятных речей; мимо изгиба ростр, украшенных статуями многих героев, с которых он обращался к тысячам римлян; и, наконец, мимо храма Кастора, где он впервые выступил с обвинительной речью по делу Верреса, с которой и началась его блистательная карьера.

Массивные общественные здания и монументы, такие величественные и молчаливые, казались мне в ту ночь сотканными из воздуха. В отдалении слышались какие-то голоса, недалеко от нас — какие-то шуршащие звуки, но это были только крысы, роющиеся в горах мусора. Мы вышли с Форума, и перед нами раскинулись мириады огней на Палатинском холме, которые повторяли его контур — желтоватые отблески фонарей и факелов на террасах, тёмно-розовые — свечей в окнах среди деревьев. Внезапно Цицерон остановился.

— Разве это не наш дом? — спросил он, указывая на длинный ряд огней. Я проследил за его рукой и согласился, что да, наверное, это наш дом.

— Очень странно, — сказал он. — Большинство окон освещены. Такое впечатление, что Теренция вернулась.

Мы стали быстро взбираться по склону холма.

— Если Теренция покинула церемонию так рано, — задыхаясь, сказал Цицерон, — то это произошло не по ее воле. Что-то случилось.

Он почти бегом промчался по улице и забарабанил в дверь. Внутри, в атриуме, мы обнаружили Теренцию, стоящую среди группы служанок, которые при виде Цицерона затарахтели, как стая сорок. На госпоже опять был плащ, туго завязанный под горлом и скрывающий ее священные одежды.

— Теренция? — потребовал Цицерон, бросаясь к ней. — Что случилось? С тобой все в порядке?

— Со мной — да, — ответила она голосом, дрожащим от ярости. — А вот Рим тяжело болен.

То, что такой фарсовый эпизод мог иметь столь далеко идущие последствия, может показаться будущим поколениям абсурдом. Даже в то время это выглядело абсурдом: именно так обычно и выглядит борьба за общественную нравственность, которая абсурдна сама по себе. Но человеческая жизнь изменчива и непредсказуема. Какой-нибудь шут разбивает яйцо, а это приводит к трагедии.

Сама история была довольно проста: Теренция в тот же вечер рассказала ее Цицерону, и с тех пор никто не ставил этот рассказ под сомнение. Когда Теренция прибыла в дом Цезаря, ее приветствовала горничная Помпеи Абра — разбитная девчонка без каких-либо принципов, что полностью отвечало характеру не только ее хозяйки, но и хозяина, которого, естественно, в тот момент дома не было. Абра провела Теренцию в главный зал, где уже находились Помпея, хозяйка вечера, девственницы-весталки и мать Цезаря, Аурелия. В течение часа в этом месте собралось большинство представительниц высшего общества Рима, и ритуал начался. Теренция напрочь отказалась сообщить, что они делали, заметив только, что дом был погружен во тьму, когда ритуал был прерван криками. Они бросились на звуки и сразу же наткнулись на вольноотпущенницу Аурелии, находящуюся в состоянии, близком к истерике. Служанка рассказала, что подошла к одной из музыкантш и обнаружила, что это был переодетый мужчина. Именно в этот момент Теренция поняла, что Помпеи нигде не видно.

Аурелия тут же взяла ситуацию под свой контроль и приказала закрыть все священные предметы, а также запереть и охранять двери и окна. Затем она и несколько наиболее смелых женщин, включая Теренцию, стали тщательно обыскивать громадный дом. Через какое-то время в спальне Помпеи они обнаружили одетую в женские одежды фигуру, которая держала в руках лиру и пыталась спрятаться за занавеской. Они погнали фигуру в столовую, где та, споткнувшись о диван, упала, и покрывало слетело с ее головы. Практически все узнали мужчину, который под ним прятался. Он сбрил свою крохотную бородку, намазал щеки румянами, нанес помаду и краску для глаз, но этого не хватило, чтобы полностью скрыть всем известные черты хорошенького мальчика Публия Клавдия Пульхра, про которого Теренция горько добавила: «Твоего друга, Цицерон».

Клавдий, который был здорово пьян, поняв, что его раскрыли, вскочил на стол, задрал свое одеяние и стал трясти своими сокровищами перед присутствовавшими женщинами, включая девственниц-весталок. А затем, сопровождаемый визгом и криками, выбежал из комнаты и умудрился удрать через кухонное окно. Только после этого появилась Помпея в сопровождении Абры, и Аурелия немедленно обвинила их в участии в организации этого непотребства. Обе это отчаянно отрицали, но старшая девственница-весталка объявила, что их отрицания ничего не значат: совершилось осквернение святынь, празднество необходимо прекратить, а всем участницам — разойтись по своим домам.

Такова была история, рассказанная Теренцией, которую Цицерон выслушал одновременно с недоверием, отвращением и восторгом, который он с трудом пытался скрыть.

Было очевидно, что на людях и в присутствии Теренции Цицерон будет придерживаться строгих моральных принципов — однако про себя он считал, что это одна из самых смешных историй, о которых он когда-либо слышал. Когда же хозяин представил Клавдия, трясущего своими причиндалами в испуганные лица самых чванливых матрон Рима, он хохотал до слез. Но это было уже в одиночестве его библиотеки. Что же касается политики, то Отец Отечества решил, что Клавдий, наконец, раскрылся как законченный идиот — «ему уже тридцать, а не тринадцать, ради всех богов» — и что его карьера как магистрата закончилась, так и не начавшись. Хозяин также с радостью подумал, что и у Цезаря могут возникнуть проблемы: скандал случился в его доме, в нем была замешана его жена, и это наверняка будет иметь последствия для самого Цезаря.

Именно с таким настроением Цицерон на следующее утро направился в Сенат, ровно через год и один день после дебатов о судьбе бунтовщиков. Многие из старших членов Сената уже слышали от своих жен о том, что произошло, и, пока они ожидали в сенакулуме, что скажут авгуры, обсуждалось только это происшествие. Отец Отечества торжественно переходил от группы к группе, надев на лицо маску глубочайшей серьезности и скорби, скрестив руки под тогой и печально качая головой. Он с напускной неохотой распространял эти новости среди тех, кто еще ничего не знал. Заканчивая свой рассказ, Цицерон говорил, бросая взгляд через зал: «Смотрите, вон стоит несчастный Цезарь. Как ему сейчас должно быть неловко».

И действительно, мрачный и зловещий Цезарь стоял совсем один в этот серенький декабрьский день — молодой верховный жрец, чьи дела находились в полном упадке. Период его преторства, теперь подходящий к концу, был бесславен: в какой-то момент он даже попал под подозрение, и ему сильно повезло, что его не привлекли к суду вместе с другими сообщниками Катилины. Он с нетерпением ждал, в какую провинцию его пошлют на кормление: она должна была быть богатой, потому что он увяз по уши в долгах. А теперь еще и это возмутительное происшествие с участием Клавдия и Помпеи грозило превратить его во всеобщее посмешище. Его можно было пожалеть, видя, как он, не отрываясь, следит за Цицероном, передвигающимся по залу и разносящим это известие. Гроза римских мужей — сам рогоносец! Менее великий человек постарался бы не показываться в Сенате в ближайшие дни, но это было не в стиле Цезаря. Когда знамения, наконец, были истолкованы, он прошел к своему месту на скамье преторов, недалеко от Квинта. Цицерон же направился к скамье бывших консулов по другую сторону прохода.

Сессия не успела еще начаться, как бывший претор Корнифий, который считал себя борцом за чистоту религии, вскочил и потребовал немедленно обсудить «бесстыдное и аморальное» происшествие, которое, по рассказам, случилось в резиденции верховного жреца прошлой ночью. Сейчас я понимаю, что это мог бы быть конец карьеры Клавдия. Ведь по своей молодости он еще даже не имел права занять место в Сенате. Однако, на его счастье, в тот день председательствовал Мурена, не кто иной, как его отчим. Поэтому, независимо от того, что думал он сам, Мурена совсем не хотел, чтобы трепали доброе имя его семьи.

— Этот вопрос не относится к ведению Сената, — объявил он. — Если что-то и произошло, то это должны расследовать представители Коллегии жрецов.

Услышав это, взвился Катон, с глазами, сверкающими при одной мысли о подобном упадочничестве.

— Тогда я предлагаю, чтобы Сенат обратился в Коллегию жрецов с тем, чтобы они провели расследование и доложили нам о его результатах, — предложил он. — И доложили как можно скорее.

Мурене ничего не оставалось, как поставить предложение на голосование, и его приняли без всякого обсуждения. Ранее Цицерон говорил мне, что не собирается вмешиваться в прения. «Я предоставлю Катону и остальным вдоволь наговориться, если они этого хотят; сам я в этом участвовать не буду; так будет более величественно». Однако когда дошли до самого обсуждения, он не смог сдержаться. Торжественно поднявшись на ноги, он посмотрел прямо на Цезаря.

— Так как поругание, о котором мы говорим, произошло под крышей верховного жреца, быть может, он освободит нас от необходимости ждать результатов расследования и расскажет нам прямо сейчас, было совершено преступление или нет?

Лицо Цезаря настолько исказилось, что даже с моего старого места у двери, куда я был вынужден вернуться после того, как Цицерон перестал быть консулом, я видел, как двигаются желваки у него на щеках, когда он встал, чтобы ответить.

— Культ Благой Богини не относится к ведению верховного жреца, так как даже ему не позволяется присутствовать на празднествах. — И Цезарь опустился на свое место.

Изобразив на лице недоумение, Цицерон встал вновь.

— Но ведь жена верховного жреца была хозяйкой церемонии. Он должен знать, хотя бы в общих чертах, что произошло. — И опустился на свое место.

Цезарь секунду колебался, а затем встал и негромко произнес:

— Эта женщина больше не жена мне.

Взволнованный шепот пробежал по рядам сенаторов. Цицерон встал опять. Теперь его недоумение было неподдельным.

— В этом случае мы можем предположить, что оскорбление богине все-таки было нанесено?

— Совсем не обязательно, — ответил Цезарь и опять сел.

Цицерон опять встал.

— Но если поругания не произошло, то почему верховный жрец разводится со своей женой?

— Потому что жена верховного жреца должна быть вне подозрений.

Этот хладнокровный ответ вызвал восхищение среди сенаторов. Цицерон не стал больше вставать, а жестом показал Мурене, что он больше не хочет продолжать обсуждение. Позже, когда мы возвращались домой, он сказал мне не без доли восхищения:

— Это был самый безжалостный поступок, который я когда-либо наблюдал в Сенате. Как ты думаешь, сколько Цезарь и Помпея женаты?

— Лет шесть-семь.

— И я уверен, что Цезарь решился на развод с ней только в тот момент, когда я задал ему этот вопрос. Он понял, что это наилучший способвыбраться из этой ловушки. Да, Цезарю надо отдать должное — большинство не смогло бы с такой легкостью расстаться и с собакой, не говоря уже о жене.

Я печально думал о красавице Помпее. Известно ли ей, что ее муж только что публично расторг их брак? Зная, как быстро действует Цезарь, я был уверен, что к вечеру она уже окажется на улице.

Когда мы пришли домой, Цицерон сразу прошел в библиотеку, чтобы избежать встречи с Теренцией. Там он лег на ложе и сказал:

— Хочу послушать чистый греческий язык, чтобы смыть с себя всю грязь этой политики.

Сизифий, который обычно читал ему, был болен и попросил меня занять его место. По его просьбе я достал текст Еврипида и развернул его под лампой. Это были «Просительницы», и я думаю, что он выбрал именно их, потому что в тот день хозяин думал только о казни заговорщиков и надеялся, что хотя бы тем, что разрешил предать тела преступников земле, был похож на Тесея. Я только-только дошел до его любимых строк: «Опоры нет ни в дерзком вожде, ни в моряке. Они должны и в бурю быть спокойны. Осторожность. Нет мужества надежней меж людей…»[47] — когда вошел раб и сообщил, что в атриуме его ждет Клавдий.

— Иди и скажи ему, чтобы он убирался из моего дома. Меня не должны больше с ним видеть. — Произнеся эти слова, хозяин грубо выругался.

Это задание мне не очень понравилось, но я отложил Еврипида и направился в атриум. Я думал, что увижу Клавдия в расстроенных чувствах, однако вместо этого на губах его блуждала улыбка.

— Добрый день, Тирон. Я подумал, что лучше сразу прийти к учителю, получить нагоняй и забыть об этом.

— Боюсь, что моего хозяина нет.

Улыбка Клавдия несколько увяла — он считал, что я лгу.

— Но я приготовил для него восхитительный рассказ обо всем происшедшем. Он просто обязан выслушать его. Это смешно. Он не может прогнать меня.

Он оттолкнул меня и через большой холл прошел прямо в библиотеку. Я шел за ним, заламывая руки. Но, к его и моему удивлению, комната была пуста. В противоположном конце комнаты была маленькая дверца для рабов, и когда мы вошли, она еще закрывалась. Еврипид лежал на том месте, где я его оставил.

— Что ж, — сказал Клавдий нетвердым голосом, — не забудь передать ему, что я приходил.

— Обязательно, — ответил я.

XIII

Приблизительно в это время, как и предсказывал Клавдий, Помпей Великий вернулся в Италию, высадившись в Брундизии. Гонцы Сената передавали эстафету с этим сообщением почти четыреста миль, чтобы доставить новости в Рим. Вместе с Помпеем высадились двадцать тысяч его легионеров, к которым он на следующий день обратился на городском Форуме с речью.

— Солдаты, я благодарю вас за службу. Мы покончили с Митридатом, величайшим врагом Рима со времен Ганнибала, и вместе совершили героические подвиги, которые будут помнить и через тысячу лет. Горько осознавать, что нам пора расстаться. Но мы живем в стране законов, а у меня нет разрешения от Сената и народа сохранять армию в Италии. Возвращайтесь в ваши родные города. Возвращайтесь в ваши дома. Я говорю вам, что вы будете вознаграждены за вашу службу. Все вы получите деньги и землю. Это я вам обещаю. А пока ждите, когда я позову вас присоединиться ко мне в Риме, где вы получите свою долю добычи и мы вместе отпразднуем величайший триумф в истории столицы нашей разросшейся империи, — торжественно произнес Великий Человек.

После этого он отправился в Рим, сопровождаемый только официальным эскортом ликторов и несколькими ближайшими друзьями. Когда новости о его скромном антураже распространились по стране, они произвели потрясающий эффект. Люди боялись, что полководец двинется на север во главе всей армии, оставляя за собой безжизненную просеку, как будто по ней прошли полчища саранчи. Вместо этого Повелитель Земли и Воды ехал, наслаждаясь неторопливым путешествием, останавливаясь в придорожных гостиницах, и вел себя так, будто он простой путешественник, возвращающийся домой после заграничного вояжа. Во всех городах на его пути — в Тарентуме и Венозе, Капуе и Минтурне — собирались толпы приветствующих его людей. Сотни решили оставить свои дома и двинулись вслед за ним на Рим, и скоро Сенат получил информацию, что к Риму направляется почти пять тысяч жителей страны.

Все эти донесения Цицерон читал со все возрастающей тревогой. Ответ на его длинное письмо к Помпею все еще не был получен, и даже хозяин начал понимать, что его хвастовство по поводу своего консульства не принесет ничего хорошего. Хуже того, из нескольких источников Цицерон узнал, что Помпей недоволен Гибридой. Проехав через Македонию и наглядно убедившись в коррупции и некомпетентности губернатора, Великий Человек собирался по прибытии в Рим потребовать его немедленного отзыва. Подобный шаг грозил Цицерону финансовой катастрофой, потому что он еще до сих пор не получил от Гибриды ни одного сестерция. Хозяин вызвал меня в библиотеку и продиктовал длинное письмо бывшему коллеге: «Я приложу все силы, чтобы прикрыть тебя здесь лишь в том случае, если буду видеть, что мои усилия не тратятся впустую. Но если я не увижу благодарности с твоей стороны, то никому не позволю делать из себя идиота. Даже тебе».

Через несколько дней после сатурналий состоялся прощальный обед в честь Аттика, в конце которого Цицерон передал ему это письмо и попросил лично передать его Гибриде. Аттик поклялся выполнить это поручение, как только достигнет Македонии. А затем, среди слез и объятий, друзья попрощались. Оба были очень расстроены тем, что Квинт не удосужился прийти и попрощаться с Аттиком.

После того, как последний покинул город, проблемы, казалось, навалились на Цицерона со всех сторон. Он так же, как и я, очень беспокоился о Сизифии, своем младшем секретаре, здоровье которого сильно ухудшилось. Я сам учил этого юношу латинской грамматике, греческому языку и скорописи. Все очень любили этого мальчика. У него был мелодичный голос, и именно поэтому он стал чтецом Цицерона. Сизифию было лет двадцать шесть, и он спал в подвале, в каморке рядом с моей комнатой. Начавшийся было кашель перерос в лихорадку, и Цицерон послал к нему своего личного врача. Кровопускание не помогло, курс пиявок — тоже. На Цицерона все это произвело очень сильное впечатление, и почти каждый день хозяин присаживался на лежанку больного и держал холодный компресс у него на лбу. Я проводил с Сизифием каждую ночь в течение недели, прислушиваясь к его горячечному бреду и пытаясь успокоить его и заставить выпить немного воды.

Как это часто бывает во время лихорадки, последнему кризису предшествовало затишье. Я хорошо помню, как это произошло с Сизифием. Было далеко за полночь. Я лежал на соломенном матрасе рядом с его лежанкой, укрывшись от холода одеялом и овечьей шкурой. Больной вдруг совсем затих, и в этой тишине и тусклом желтом свете я сам задремал. Но что-то меня разбудило, и когда я повернулся к нему, то увидел, что Сизифий сидит на лежанке, уставившись на меня с выражением ужаса на лице.

— Письма, — сказал он.

Он всегда так волновался о своей работе, что я чуть не расплакался.

— С письмами все в порядке, — ответил я. — Все хорошо. Спи.

— Я скопировал письма.

— Конечно-конечно. Ты скопировал письма. А теперь спи.

Я попытался уложить его, но больной стал вырываться из моих рук. К этому времени он совершенно исхудал и был хрупок, как ласточка. И все-таки Сизифий не хотел ложиться. Он хотел сказать мне что-то важное.

— Красс об этом знает.

— Конечно, Красс об этом знает, — сказал я успокаивающе. И вдруг что-то толкнуло меня. — Красс знает о чем?

— О письмах.

— Каких письмах? — Сизифий не отвечал. — Ты имеешь в виду анонимные письма? Те, в которых говорилось о возможных погромах в Риме? Ты их скопировал?

Он кивнул.

— А откуда Красс о них знает? — прошептал я.

— Я сказал ему, — его исхудавшая рука вцепилась в мою кисть. — Не сердись на меня.

— Я не сержусь, — ответил я, вытирая пот с его лба. — Он, должно быть, запугал тебя.

— Он сказал, что все уже знает.

— Ты хочешь сказать, что он обманул тебя?

— Мне так жаль…

Он замолчал, а затем издал жуткий стон, слишком громкий для такого тщедушного тела — по нему прошла судорога. Его веки опустились, а затем глаза широко распахнулись в последний раз, и он взглянул на меня таким взглядом, который я не забуду до конца жизни — в этом взгляде мне открылась бездна, — после чего откинулся мне на руки и потерял сознание. Я был в ужасе от того, что увидел; это было все равно что посмотреться в самое черное зеркало — ничего не видно, кроме бесконечности. И в тот момент я понял, что умру так же, как и Сизифий, — бездетным и не оставившим после себя никакого следа. После той ночи я удвоил свои усилия по написанию этих заметок — для того, чтобы моя жизнь имела хоть какой-то крохотный смысл.

Сизифий промучился еще почти сутки и умер в последний день старого года. Я сразу же доложил об этом Цицерону.

— Бедняга, — вздохнул консул. — Его смерть расстроила меня больше, чем смерть простого раба. Проследи, чтобы похороны показали всем, как он был мне дорог. — Цицерон отвернулся к книге, которую читал, но заметив, что я все еще в комнате, спросил: — Что еще?

Я стоял перед дилеммой. Инстинктивно я понимал, что Сизифий сообщил мне свой величайший секрет, но я не был уверен, что все сказанное было правдой, а не галлюцинациями больного воображения. Я разрывался между ответственностью перед умершим и обязанностью перед живыми. Сохранить в тайне исповедь друга или предупредить Цицерона? В конце концов, я выбрал последнее.

— Думаю, что тебе надо кое-что знать, — сказал я и, достав свою табличку, зачитал хозяину последние слова Сизифия, которые аккуратно записал.

Цицерон, сжав подбородок рукой, изучающе смотрел на меня. Когда я закончил, он сказал:

— Я знал, что надо было попросить тебя скопировать эти письма.

До этого момента я еще не верил всему тому, что узнал. Я попытался не показать, насколько я шокирован.

— И почему же ты этого не сделал?

— Ты чувствуешь себя оскорбленным? — Хозяин бросил на меня еще один оценивающий взгляд.

— В некоторой степени.

— Не надо. Это просто подчеркивает твою честность. Ты иногда слишком щепетилен для грязных политических дел, Тирон, и мне было бы трудно провернуть такое дело под твоим осуждающим взглядом. Итак, мне удалось обвести тебя вокруг пальца, а? — Казалось, что сенатор очень горд собой.

— Да, — ответил я, — абсолютно.

И это было правдой. Когда я вспоминаю тот его удивленный взгляд в ту ночь, когда Красс, Сципион и Марцелл привезли эти письма, я не могу не восхищаться актерскими способностями хозяина.

— Мне жаль, что пришлось тебя обманывать. Однако, как оказалось, Лысую Голову мне провести не удалось. По крайней мере, сейчас ему все известно. — Цицерон опять вздохнул. — Бедный Сизифий. Мне кажется, я точно знаю, когда Красс вытряс из него правду. Наверное, это произошло в тот день, когда я послал его забрать бумаги на этот дом.

— Надо было послать меня.

— Правильно, но тебя не было на месте, а никому больше я доверить все это не мог. Какой ужас бедняга должен был испытать, когда старый лис заставил его во всем признаться. Если бы он рассказал мне, что случилось, — я бы успокоил его.

— А тебя что, не волнует, что может сделать Красс?

— А что мне волноваться? Красс получил все, что хотел, кроме командования над армией, которая разбила Катилину — то, что он вообще об этом попросил, потрясло меня! А все остальное, особенно эти письма, которые Сизифий написал под мою диктовку и оставил у него на пороге, были для Красса даром богов. Он смог откреститься от заговора и предоставить мне чистить конюшни, и при этом еще и не допустить вмешательства Помпея. Надо признать, что Красс получил от этого трюка гораздо больше, чем я. А пострадали в результате только виновные.

— А если он решит обо всем рассказать?

— Я буду все отрицать — ведь свидетелей нет. Но Красс этого не сделает. Он совсем не хочет копаться в давно истлевшем грязном белье. — Хозяин вернулся к книге. — Иди и положи монету в рот нашего друга[48]. Будем надеяться, что по ту сторону вечной реки он найдет больше благородства, чем видел по эту.

Я сделал, как он приказал, и на следующий день тело Сизифия было сожжено на Эсквилинском поле. Большинство домочадцев появились на похоронах, и я не считая тратил деньги Цицерона на цветы, флейтистов и благовония. В результате похороны прошли ничуть ни хуже других подобных мероприятий: можно было подумать, что мы прощаемся с вольноотпущенником или даже с горожанином. Обдумав все, что узнал, я не стал критиковать моральную сторону действий Цицерона и не обиделся на него за недостаток доверия. Однако я боялся, что Красс попытается отомстить, и когда дым погребального костра смешался с низкими облаками, меня наполнили дурные предчувствия.

Помпей приблизился к городу в январские иды. Накануне его приезда Цицерон получил официальное приглашение встретиться с императором на Вилла Публика, которая являлась официальным гостевым домом. Приглашение было составлено в уважительной форме, и причин отказаться не было. Более того, отказ мог быть воспринят как оскорбление.

— Однако, — признался мне Цицерон, когда слуга одевал его следующим утром, — я чувствую себя как побежденный, призванный поприветствовать победителя, а не как партнер, приглашенный равным для обсуждения дел государственной важности.

Когда мы прибыли на Марсово поле, на нем уже собрались тысячи горожан, ожидающих прибытия своего героя, который, по слухам, находился всего в одной миле от города. Я увидел, что Цицерон несколько огорчен тем, что вся толпа стоит к нему спиной и не обращает на него никакого внимания, а когда мы вошли в Вилла Публика, то его достоинство получило еще один удар. Он думал, что встретится с Помпеем один на один, а вместо этого обнаружил еще несколько сенаторов с помощниками, включая новых консулов, Пуппия Пизона и Валерия Мессалу, ожидающих аудиенции. Комната была мрачной и холодной, как все государственные резиденции, которыми редко пользуются. В ней стоял резкий запах сырости, но никто не подумал зажечь огонь. Здесь Цицерону пришлось ждать, сидя на жестком позолоченном стуле и ведя беседу с Пуппием, немногословным офицером Помпея, которого он знал много лет и не любил.

Где-то через час шум за окном усилился, и я понял, что Помпей появился перед толпой. Вскоре шум достиг такого уровня, что сенаторам пришлось прекратить все разговоры и сидеть молча, как незнакомцам, которые оказались вместе случайно, в поисках укрытия от дождя. Было слышно, как снаружи бегают люди и раздаются приветственные крики. Прозвучала труба. Наконец раздался звук шагов, заполнивший приемную, и мужской голос произнес:

— Что же, император, ты не можешь пожаловаться на то, что народ Рима тебя не любит.

Звучный голос Помпея сказал в ответ:

— Да, все прошло неплохо. Совсем неплохо.

Цицерон встал вместе с другими сенаторами, и через мгновение в комнату вошел Великий полководец, одетый в парадную форму из пурпурной накидки и блестящего бронзового нагрудника, на котором было выгравировано солнце. Он отдал свой шлем с плюмажем помощнику, а его офицеры и ликторы заполнили всю комнату. Волосы Помпея были очень густыми, и он провел по ним своими мясистыми пальцами, придав им знакомый вид волны, изогнувшейся над его широким, загорелым лицом. Военачальник не сильно изменился за прошедшие шесть лет, стал только — если таковое было возможно — еще более впечатляющ физически. Его тело было громадным. Император поздоровался с консулами и сенаторами и с каждым обменялся несколькими словами, пока Цицерон неловко наблюдал за всем этим. Наконец он подошел к моему хозяину.

— Марк Туллий! — воскликнул он. Отступив на шаг, Повелитель Земли и Воды внимательно осмотрел Цицерона, притворно удивившись его блестящим красным башмакам, тоге с пурпурной оторочкой и аккуратной прическе. — Ты прекрасно выглядишь. Ну, подойди же, — сказал Великий Человек, раскрывая объятия. — Дай же мне обнять человека, без которого у меня не было бы страны, в которую я мог бы вернуться. — Он обхватил Цицерона, прижав его к груди, и подмигнул нам через его плечо. — Я знаю — это правда, ведь он не устает мне об этом напоминать!

Все рассмеялись, и Цицерон хотел присоединиться к этому смеху. Однако объятия Помпея лишили его всякой возможности дышать, и он смог только издать какой-то еле слышный хрип.

— Ну что же, граждане, — продолжил Помпей, двигаясь по комнате, — присядем?

Было принесено большое кресло, в которое уселся император. В руки ему дали указку из слоновой кости. У ног Помпея раскатали ковер, на котором была выткана карта Востока, и, под взглядами сенаторов, помогая себе указкой, он стал рассказывать о своих достижениях. По рассказу полководца, за время войны он захватил 1000 укрепленных пунктов, 900 городов и 14 стран, включая Сирию, Палестину, Аравию, Месопотамию и Иудею. Указка заработала вновь. Он основал 39 новых городов, причем только 3 из них разрешил назвать Помпеиполисами. Великий Человек ввел на Востоке налог на имущество, который увеличит ежегодные поступления в казну на две трети. Из своих собственных средств император немедленно внесет в казначейство вклад в размере двухсот миллионов сестерций.

— Я в два раза увеличил размеры нашей империи, граждане. Римская граница теперь проходит по Красному морю.

Записывая, я обратил внимание на единственное число, которое он постоянно употреблял в своем докладе. Он употреблял только местоимения «я», «мой», «мое» и так далее. Но разве все эти города, страны и деньги принадлежали только ему — или, все-таки, Риму?

— Вы понимаете, что мне потребуется указ Сената, чтобы все это легализовать.

Повисла пауза. Цицерон, который только сейчас смог восстановить дыхание, поднял бровь.

— Правда? Всего один указ?

— Да, один указ, — подтвердил Помпей, передавая указку помощнику. — И в нем должна быть всего одна фраза: «Сенат и народ Рима подтверждают правильность всех решений Помпея Великого во время войны на Востоке». Естественно, если хотите, вы можете добавить какие-то слова благодарности, но смысл должен быть именно этот.

Цицерон посмотрел на других сенаторов. Они отводили глаза, предоставляя ему вести весь разговор.

— А что еще ты хочешь получить?

— Консульство.

— Когда?

— На следующий год. С моего первого прошло десять лет, так что все законно.

— Но, чтобы участвовать в выборах, ты должен войти в город, а значит, отказаться от своего империя. А ведь ты наверняка потребуешь триумф?

— Конечно. Он состоится в сентябре, на мой день рождения.

— Но как такое возможно?

— Очень просто. Еще один указ. Опять одно предложение: «Сенат и народ Рима позволяют Помпею Великому участвовать в выборах консула in absentia». Не думаю, что мне надо вести предвыборную кампанию. Люди меня знают. — Он улыбнулся и осмотрел присутствующих.

— А твоя армия?

— Разоружена и распущена. Но их придется наградить. Я дал им слово.

Заговорил консул Мессала:

— Нам доложили, что ты обещал им землю?

— Совершенно верно, — даже Помпей почувствовал враждебность в повисшем молчании. — Послушайте, граждане, — сказал он, нагибаясь в своем кресле, как в простом стуле, — давайте поговорим начистоту. Вы знаете, что я мог появиться под стенами Рима во главе армии и потребовать все, что заблагорассудится. Но я хочу служить Сенату, а не диктовать ему свою волю, и сейчас я проехал по Италии самым скромным образом, чтобы это продемонстрировать. И я хочу продолжать это демонстрировать. Вы все слышали, что я развожусь? — Сенаторы кивнули. — А как вы посмотрите на то, что моя следующая женитьба навсегда свяжет меня со сторонниками Сенаторской партии?

— Думаю, что выскажу всеобщее мнение, — осторожно произнес Цицерон, поглядывая на остальных сенаторов, — что Сенат ничего не жаждет больше, чем работать с тобой, а подобная свадьба нам в этом значительно поможет. У тебя уже есть кто-то на примете?

— Можно сказать, что да. Мне сказали, что Катон сейчас набирает в Сенате силу, а у него есть племянницы и дочери подходящего возраста. Мой план таков: я женюсь на одной из этих девиц, а мой старший сын — на другой. Вот так, — он удовлетворенно выпрямился в кресле. — Как вам мой план?

— Очень нравится, — ответил Цицерон, бросив еще один быстрый взгляд на своих коллег. — Союз семей Катонов и Помпеев обеспечит мир на поколения. Все популяры умрут от шока, а все добрые люди возрадуются. — Он улыбнулся. — Поздравляю с блестящим ходом, император. А что говорит Катон?

— Да он еще ничего не знает.

Улыбка Цицерона застыла.

— Ты развелся с Муцией и разрушил свои связи с Метеллами для того, чтобы жениться на представительнице Катонов, но ты еще не выяснял, какова может быть реакция Катона?

— Можно сказать и так. А в чем дело? Ты думаешь, что могут быть какие-то проблемы?

— Если бы мы говорили о ком-то другом, я бы сказал — нет. Но Катон… дело в том, что никто не знает, куда может завести его несгибаемая логика стоика. Ты уже многим говорил о своих намерениях?

— Нескольким людям.

— В таком случае, император, могу я предложить прервать это обсуждение и попросить тебя направить твоего эмиссара к Катону как можно быстрее?

Солнечное выражение лица Помпея потемнело. Ему, видимо, не приходило в голову, что Катон может ему отказать: но если это произойдет, то для Помпея это будет означать колоссальную потерю лица — поэтому он нехотя согласился с предложением Цицерона. Когда мы уходили, он уже совещался с Луцием Афранием, своим ближайшим доверенным лицом.

Толпа на улице не поредела. И хотя охрана Помпея приоткрыла ворота только чтобы дать нам пройти, она с трудом смогла их закрыть под давлением рвущихся внутрь людей. Люди кричали Цицерону и консулам, пока те пробивались назад в город: «Вы с ним говорили?», «Что он сказал?», «Правда, что он превратился в бога?»

— Он был не очень похож на бога, когда я взглянул на него последний раз, — весело отвечал Цицерон. — Хотя он и не так уж далек от него! Он ждет, когда сможет присоединиться к нам в Сенате. Ну и фарс, — сказал хозяин мне уголком рта. — Даже Плавт[49] не придумал бы более абсурдного сценария.

Случилось именно то, чего боялся Цицерон. В тот же день Помпей послал за другом Катона Мунатием, который и передал предложение Великого Человека о двойной женитьбе Катону. Это произошло в доме Катонов, где в честь праздника собралась вся семья. Женская половина семьи была в восторге — таково было положение Помпея как героя войны и как мужчины, обладавшего несомненными физическими достоинствами. Однако Катон мгновенно взбеленился, и ни на секунду не задумавшись и не посоветовавшись со своими домочадцами, ответил следующее: «Иди, Мунатий, иди, и передай Помпею, что Катона не завоюешь с помощью женщин. Катон благодарен за доброе расположение, и если Помпей будет себя достойно вести, то Катон одарит его такой дружбой, перед которой померкнут все семейные связи. Но Катон никогда не станет заложником Помпея в случае, если Помпей захочет нанести вред своей стране!».

Помпей, со всех точек зрения, был потрясен грубостью ответа («если Помпей будет себя достойно вести»), немедленно покинул Вилла Публика и в плохом настроении отправился в свой дом в Альбанских холмах. Но даже там его продолжали преследовать демоны, которые, казалось, поставили себе цель уколоть его побольнее. Его дочь, которой было девять лет и которую он последний раз видел, когда она едва могла говорить, по совету своего учителя, известного грамматика Аристодема Ниасского, решила поприветствовать его стихами, написанными Гомером. К сожалению, первое, что он услышал, переступив порог, было начало обращения Елены к Парису: «С боя пришел ты? О, лучше бы, если бы там и погиб ты…»[50]

Слишком многие присутствовали при сем, чтобы это сохранилось в тайне. Боюсь, что Цицерону это показалось таким смешным, что он внес свою лепту в распространение этой истории по городу.

Во всей этой кутерьме казалось, что о происшествии на праздновании Доброй Богини уже забыли. С момента поругания прошло больше месяца, и все это время Клавдий осмотрительно не показывался на публике. Люди стали говорить о других вещах. Но через пару дней после возвращения Помпея коллегия жрецов, наконец, передала свою оценку происшедшего в Сенат. Пуппий, консул, который председательствовал в Сенате в тот период, был приятелем Клавдия и пытался замять скандал. Однако он был вынужден зачитать отчет жрецов, а их мнение было очень недвусмысленным. Действия Клавдия были грехом — нечестивым поступком, преступлением против богини, мерзостью.

Первым из сенаторов, кто взял слово, был Лукулл. Он, по-видимому, наслаждался, когда, торжественно поднявшись, объявил своего бывшего шурина преступником, опорочившим древние традиции и рисковавшим навлечь на город гнев бессмертных богов.

— Только самое жестокое наказание преступника, — сказал он, — сможет успокоить их гнев.

После этого оскорбленный муж предложил обвинить Клавдия в попытке нарушить безгрешность девственниц-весталок — преступление, за которое полагалось забивать камнями до смерти. Катон поддержал предложение. Два лидера патрицианской партии, Гортензий и Катулл, тоже поддержали предложение, и было очевидно, что большинство сенаторов на их стороне.

Они потребовали, чтобы самый могущественный чиновник Рима после консулов, городской претор, созвал специальный суд, назначил специально отобранных присяжных из числа сенаторов и провел судебные слушания как можно скорее. При подобном раскладе решение суда было очевидным. Пуппий нехотя согласился поставить указ на голосование, и к концу сессии Клавдия можно было считать мертвецом.

Когда в тот день, поздно вечером, кто-то постучался к нам в дверь, я был уверен, что это Клавдий. Несмотря на отказ от дома наутро после происшествия на празднике Доброй Богини, молодой человек продолжал регулярно приходить к нам, надеясь на встречу с хозяином. Однако у меня было строжайшее указание не принимать его, поэтому несмотря ни на какие уловки он так и не смог проникнуть дальше атриума. Теперь же, пересекая атриум, я приготовился к еще одной неприятной сцене. Но, к своему удивлению, открыв дверь, я увидел на пороге Клодию. Обычно она передвигалась по городу в окружении целого табуна служанок, однако сейчас была совершенно одна. Клодия холодно спросила, на месте ли мой хозяин, и я ответил, что проверю. Я пригласил ее в зал, предложил подождать и чуть ли не бегом бросился в библиотеку, где работал Цицерон. Когда я доложил, кто прибыл к нему с визитом, хозяин отложил ручку и задумался на несколько мгновений.

— Теренция уже поднялась к себе?

— Полагаю, да.

— Тогда пригласи нашу гостью. — Я был потрясен, что он идет на такой риск, и, по-видимому, хозяин сам понимал всю опасность ситуации, потому что, перед тем как я вышел, сказал: — Не оставляй нас наедине ни на минуту.

Я привел женщину. Перешагнув порог библиотеки, она сразу прошла к тому месту, где стоял Цицерон, и быстро опустилась перед ним на колени.

— Я пришла молить о помощи, — сказала она, склонив голову. — Мой мальчик сходит с ума от страха и угрызений совести, однако он слишком горд, чтобы опять обратиться к тебе, поэтому я пришла одна. — Она взяла в руки полу его тоги и поцеловала ее. — Мой дорогой друг, Клавдию не так легко стать на колени, но я умоляю тебя о помощи.

— Встань с колен, Клодия, — ответил Цицерон, с волнением поглядывая на дверь. — Кто-нибудь может нас увидеть, и завтра об этом будет знать весь Рим… Я не буду с тобой разговаривать, пока ты не встанешь, — сказал он уже мягче, увидев, что она никак не прореагировала на его слова. Женщина поднялась, но осталась стоять с опущенной головой. — А теперь послушай меня внимательно. Я скажу это только один раз, а потом ты уйдешь. Ты ведь хочешь, чтобы я помог твоему брату? — Клодия кивнула. — Тогда скажи ему, что он должен точно исполнить все, что я скажу. Он должен написать письма с извинениями каждой женщине, которую оскорбил; в них он должен подчеркнуть, что находился в припадке безумия и недостоин дышать с ними одним воздухом, ну и так далее — и пусть не боится переборщить в своих извинениях. Затем он должен отказаться от квесторства. Покинуть Рим. Отправиться в изгнание. Не появляться в городе несколько лет. А когда здесь все немного успокоится, он вернется и начнет все с начала. Это лучший совет из тех, которые я могу дать. А теперь прощай.

Он хотел отвернуться от нее, но Клодия схватила его за руку.

— Он умрет, если оставит Рим.

— Нет, он умрет, если останется в Риме. Суд неизбежен, а на суде его обязательно признают виновным. Лукулл об этом позаботится. Но Лукулл стар и ленив, а твой брат молод и энергичен. Сейчас время — его лучший союзник. Передай ему то, что я сказал. Скажи, что я желаю ему только хорошего. И пусть уезжает завтра же.

— Если он останется в Риме, лично ты будешь преследовать его?

— Постараюсь держаться от этого как можно дальше.

— А если будет суд, — продолжила она, все еще держа хозяина за руку, — ты будешь защищать его?

— Нет, это абсолютно исключено.

— Почему?

— Почему? — Цицерон недоверчиво рассмеялся. — Да по любой из тысячи возможных причин.

— Потому что ты веришь в его виновность?

— Моя дорогая Клодия, весь мир знает, что он виноват.

— Но ты ведь защищал Публия Суллу, а весь мир тоже знал, что он виноват.

— Сейчас все совсем по-другому.

— Почему?

— Например, из-за моей жены, — мягко сказал Цицерон, вновь бросив взгляд на дверь. — Моя жена была там и видела все от начала и до конца.

— Ты хочешь сказать, что твоя жена разведется с тобой, если ты будешь защищать моего брата?

— Да. Думаю, да.

— Тогда возьми себе другую жену, — сказала Клодия, отступив, но все еще не спуская глаз с Цицерона.

Она быстро развязала накидку, и та соскользнула с ее плеч. Под накидкой ничего не было. Темный бархат ее натертой маслом кожи блестел в свете свечей. Я стоял прямо за ней. Она знала, что я смотрю на нее, однако я волновал ее не больше, чем стол или стул. Воздух сгустился. Когда я сейчас думаю о том вечере, я вспоминаю ситуацию в Сенате, когда после хаоса обсуждения заговорщиков одного слова или жеста Цицерона было бы достаточно, чтобы Цезарь умер и мир — наш с вами мир — был бы совсем другим. В тот вечер ситуация была такой же. После долгой паузы хозяин едва заметно покачал головой, нагнулся и подал ей ее накидку.

— Одень ее, — тихо сказал он.

Казалось, Клодия его не услышала. Вместо этого она положила руки на бедра.

— Эта старая богобоязненная кляча действительно дороже тебе, чем я?

— Да. — Казалось, что хозяин сам удивлен своему ответу. — Если хорошенько подумать, то да.

— Какой же ты в этом случае идиот, Цицерон, — произнесла Клодия, поворачиваясь, чтобы он мог накинуть накидку ей на плечи. Движение было таким небрежным, как будто она уходила домой со званого обеда.

Женщина поймала мой взгляд и ответила на него таким взглядом, что я немедленно опустил глаза.

— Ты еще вспомнишь этот момент, — сказала она, быстро завязывая накидку, — и будешь жалеть о нем всю жизнь.

— Не буду, потому что сразу же его забуду. И тебе советую сделать то же самое.

— А зачем мне его забывать? — улыбнулась Клодия, покачав головой. — Вот уж мой братец нахохочется, когда об этом узнает.

— Ты что, расскажешь ему?

— Конечно. Это была его идея.

— Я не хочу никогда об этом слышать, — сказал мне Цицерон после того, как Клодия ушла, и сделал предупреждающий жест.

Хозяин не хотел это обсуждать, и мы никогда об этом не говорили. Слухи о том, что между ними что-то было, циркулировали многие годы, но я всегда отказывался комментировать сплетни. Полвека я свято хранил этот секрет.

Амбиции и похоть часто связаны между собой. В некоторых людях, таких как Цезарь и Клавдий, они так тесно сплетены, что представляют собой единый канат. С Цицероном все было наоборот. Я думаю, что он был чувственным человеком, но это его пугало. Так же, как заикание, юношескую болезнь или слабые нервы, он считал чувственность недостатком, который можно победить дисциплиной. Поэтому он научился держать эту черту своей натуры в узде. Но у богов свои резоны, и, несмотря на свое решение не связываться с Клодией и ее братом, он скоро оказался затянут во все ускоряющийся водоворот этого скандала.

Сейчас уже трудно представить себе, насколько дело Благой Богини захватило римскую публику, а ведь тогда остановились все государственные дела. На первый взгляд, дело Клавдия казалось безнадежным. Говоря простым языком, он совершил это странное преступление, и весь Сенат решил его наказать. Но иногда в политике слабость может обернуться силой, и с того момента, как Сенатом было принято предложение Лукулла, жители Рима стали выступать в защиту Клавдия. В конце концов, в чем был виноват молодой человек, кроме несдержанности в выпивке? И что, теперь из-за простой шалости его надо забить камнями? Когда Клавдий появился на Форуме, то он увидел, что жители, вместо того чтобы забрасывать его навозом, хотят пожать ему руку.

В Риме проживали тысячи плебеев, которые были недовольны усилением власти Сената и ностальгировали по тем временам, когда на улицах царил Катилина. Эти люди тянулись к Клавдию. Они толпами собирались вокруг него. Он стал вскакивать на ближайший прилавок или телегу и яростно нападать на Сенат. От Цицерона он хорошо усвоил правила ведения политической кампании: выступление должно быть коротким, все имена надо помнить наизусть, надо шутить, устраивать шоу и, самое главное, уметь изложить самый сложный вопрос самыми простыми, понятными для всех словами. История Клавдия была самой простой из всех: он был одиноким несчастным жителем города, которого несправедливо обвиняют олигархи.

— Будьте осторожны, друзья мои, — кричал он. — Если такое случилось со мной, патрицием, то это легко может случиться и с вами!

Скоро он стал устраивать еженедельные публичные сборища, на которых порядок поддерживался его приятелями из таверн и игорных заведений, многие из которых поддерживали еще Катилину.

Клавдий нападал на Лукулла, Гортензия и Катулла, громко называя их имена; когда же речь доходила до Цицерона, он повторял старую шутку о том, что бывшего консула «проинформировали». Хозяина так и подмывало ответить, и Теренция требовала от него именно этого, однако он помнил о своем обещании Клодии и держал свой темперамент в узде. Однако дискуссия разрасталась, несмотря на его молчание. Я был с Цицероном в тот день, когда указ о создании специального суда, принятый Сенатом, был предложен на рассмотрение народной ассамблеи. Банды уличных громил, поддерживавшие Клавдия, полностью взяли контроль над собранием, заняв все проходы и захватив урны для голосования. Их поведение настолько вывело из себя консула Пуппия, что он, в конце концов, выступил против своего же указа, особенно против той его части, которая позволяла городскому претору самому отбирать присяжных. Многие сенаторы повернулись к Цицерону, надеясь, что он возьмет сессию под свой контроль, но Отец Отечества остался на скамье, кипя от гнева и возмущения, поэтому убийственную атаку на консула повел Катон. Заседание остановили, и сенаторы проголосовали 400 голосами «за» против 15 «против» за принятие указа, даже если это будет грозить народными волнениями. Фуфий, трибун, симпатизировавший Клавдию, немедленно заявил, что он накладывает на указ свое вето. Ситуация совсем вышла из-под контроля. Цицерон покинул Сенат и направился домой с лицом, пунцовым от возмущения.

Решающим моментом стал тот, в который Фуфий предложил провести народную ассамблею за городом, с тем, чтобы на нее можно было вызвать Помпея и узнать его мнение о происходящем. Громко возмущаясь вмешательством в его личную жизнь и время, Властитель Земли и Воды вынужден был покинуть Альбанские холмы и появиться в цирке Фламиниана. Здесь ему пришлось отвечать на нахальные вопросы трибуна на виду у многотысячной рыночной толпы, которая отложила все свои каждодневные дела и откровенно пялилась на Великого Человека.

— Ты знаешь о так называемом поругании, совершенном против Благой Богини? — спросил Фуфий.

— Знаю.

— Ты поддерживаешь предложение Сената о том, что Клавдий должен предстать перед судом?

— Поддерживаю.

— Ты согласен с тем, что его должен судить суд, состоящий из сенаторов, выбранных городским претором?

— Согласен.

— Даже в том случае, если городской претор сам войдет в состав суда?

— Думаю, да, если такую процедуру выбрал Сенат.

— А где же здесь справедливость?

Помпей посмотрел на Фуфия как на надоедливое насекомое, которое никак от него не отвяжется.

— Я полностью полагаюсь на высочайший авторитет Сената, — ответил он и начал читать лекцию о конституции Римской республики, которую для него мог бы написать 14-летний школьник.

Стоя вместе с Цицероном перед его громадным троном, я чувствовал, что толпа за нами постепенно теряет интерес к его бубнению. Люди начали разговаривать и переходить с места на место. Продавцы колбас и сладостей на краю толпы начали свою торговлю. Даже в лучшие времена Помпей был занудным оратором, а сейчас, на платформе, ему, видимо, казалось, что он очутился в кошмарном сне. Все эти мечты о триумфальном возвращении домой, которые он лелеял, лежа ночами под сверкающими звездами Аравии, и к чему же он вернулся в реальности? Сенат и народ обсуждают не его победы, а какого-то шалопая, переодевшегося в женские одежды!

Когда, наконец, народная ассамблея закончилась, Цицерон провел Помпея через цирк Фламиниана к храму Белонны, где Сенат собрался специально для того, чтобы поприветствовать его. Императора встретили уважительными аплодисментами, он уселся на передней скамье вместе с Цицероном и стал ждать, когда же начнутся восхваления. Вместо этого полководца опять стали пытать по поводу того, что он думает об этом факте осквернения. Помпей повторил то, что только что произнес перед толпой, а когда он возвращался на свое место, я заметил, как он что-то раздраженно сказал Цицерону (точные слова императора, как рассказал мне потом хозяин, были: «Надеюсь, что теперь мы сможем поговорить о чем-нибудь еще»). Все это время я внимательно наблюдал за Крассом, который сидел на самом краешке скамьи, готовый вскочить сразу же, как только у него появится такая возможность. Что-то в его желании выступить и в коварном выражении лица насторожило меня.

— Как это прекрасно, граждане, — начал Красс, когда наконец получил слово, — что под этой священной крышей присутствует человек, который расширил пределы нашей империи, а рядом с ним сидит человек, который спас нашу Республику. Да будут благословенны боги, которые позволили этому свершиться. Я знаю, что Помпей со своей армией был готов в случае необходимости прийти на помощь своей Родине — но, благодарение небесам, ему не пришлось этого делать из-за мудрости и дальновидности нашего тогдашнего консула. Думаю, что не отберу славу у Помпея, если скажу, что считаю себя обязанным своим титулом сенатора и статусом гражданина Цицерону: ему я благодарен за свою свободу и саму жизнь. Когда я смотрю на свою жену и детей или на свой родной город, я вижу дары, которые сделал мне Цицерон…

Были времена, когда Цицерон учуял бы такую примитивную ловушку за километр. Однако боюсь, что у всех людей, которые исполнили свои самые амбициозные желания, граница между достоинством и тщеславием, реальностью и иллюзиями, славой и саморазрушением практически стирается. Вместо того чтобы скромно сидеть на своем месте и спокойно выслушивать эти дифирамбы, Цицерон встал и произнес длинную речь, соглашаясь с каждым словом, произнесенным Крассом, в то время как рядом с ним Помпей медленно закипал от зависти и негодования. Наблюдая за всем этим от двери, я хотел выбежать вперед и крикнуть хозяину, чтобы он остановился, особенно когда Красс встал и спросил его, как Отца Отечества, не считает ли он Клавдия вторым Катилиной.

— Ну конечно, — ответил тот, не имея сил упустить возможность еще раз вернуться к дням своего триумфа в присутствии Помпея. — Ведь те же самые дебоширы, которые поддерживали Катилину, группируются теперь вокруг Клавдия, используя ту же самую тактику. Только единство, граждане, даст нам надежду на спасение, как и в те роковые дни. Единство между Сенатом и всадниками, между всеми сословиями по всей Италии. До тех пор, пока мы будем помнить о том великом согласии, которое существовало в те дни под моим руководством, нам нет нужды бояться, потому что тот дух единства, который избавил нас от Сергия Катилины, избавит нас и от этого ублюдка.

Сенат зааплодировал, и Цицерон вернулся на свое место, весь светясь от сознания хорошо проделанной работы, а между тем весть о том, что он сказал, немедленно распространилась по Риму и достигла ушей Клавдия. После заседания, когда Цицерон со своим антуражем возвращался домой, Клавдий с бандой своих сторонников поджидал его на Форуме. Они преградили нам дорогу, и я был уверен, что сейчас полетят головы, но Цицерон был спокоен. Он остановил процессию.

— Не поддавайтесь на провокацию, — крикнул хозяин. — Не позволяйте им начать ссору. — А затем, повернувшись к Клавдию, сказал: — Тебе надо было послушаться моего совета и отправиться в изгнание. Та дорога, по которой ты решил пойти, ведет только в одно место.

— И куда же? — издевательски улыбнулся Клавдий.

— Вон туда, — ответил Цицерон, показывая на Карцер, — на конец веревки.

— Ответ неправильный, — ответил Клавдий и показал в противоположном направлении на ростры, окруженные статуями, выполненными во весь рост. — Когда-нибудь я буду стоять там, среди героев Рима.

— Да неужели? А скажи, тебя изобразят с лирой или в женских одеждах? — Мы все рассмеялись. — Публий Клавдий Пульхр: первый герой Ордена Трансвеститов? Сомневаюсь. Дай мне пройти.

— С удовольствием, — ответил Клавдий с улыбкой.

Но когда он сделал шаг в сторону, чтобы дать Цицерону пройти, я был потрясен тем, насколько он изменился по сравнению с тем мальчиком, который приходил к нам недавно. Он не просто казался физически больше и сильнее: в его глазах появилась решимость, которой в них раньше не было. Я понял, что он растет на дрожжах своей дурной славы, подпитываясь энергетикой толпы.

— Жена Цезарябыла одной из лучших из всех, что у меня были, — тихо сказал Клавдий, когда Цицерон проходил мимо него. — Почти так же хороша, как Клодия. — Он схватил его за локоть и громко произнес: — Я хотел быть твоим другом. Ты должен был стать моим.

— Клавдии друзья ненадежные… — ответил Цицерон, освобождая руку.

— Это да, но зато мы очень надежные враги.

Он доказал, что умеет держать слово. С того самого дня, когда бы Клавдий ни выступал на Форуме, он всегда указывал на дом Цицерона, расположившийся на склоне Палатинского холма высоко над головами толпы, как на идеальный символ диктатуры:

— Посмотрите, как тиран, который убивает граждан без суда и следствия, смог на этом нажиться. Неудивительно, что он опять жаждет крови.

Цицерон не оставался в долгу. Взаимные оскорбления становились все более и более резкими. Иногда мы с Цицероном стояли на террасе и наблюдали за действиями этого начинающего демагога, и хотя мы были слишком далеко, чтобы слышать, что он говорил, аплодисменты толпы были отлично слышны, и я хорошо видел, что происходит: монстр, которого Цицерон однажды уничтожил, возвращался к жизни.

XIV

Где-то в середине марта к Цицерону пришел Гортензий. За ним следовал Катулл, и когда тот вошел, он, как никогда, был похож на старую черепаху, лишенную панциря. Ему недавно удалили последние зубы, и физическая травма от этой операции, долгие месяцы агонии до нее и почти полное изменение контуров его рта после привели к тому, что он выглядел старше своих шестидесяти. Изо рта у него постоянно текла слюна, и в руках он держал влажный платок, испачканный чем-то желтым. Кого-то он мне напоминал. Сначала я не мог вспомнить кого, а потом вспомнил — Рабирия. Цицерон вскочил, чтобы помочь ему сесть, но Катулл отмахнулся от помощи, прошамкав, что с ним все в порядке.

— Эта идиотская ситуация с Клавдием не может продолжаться вечно, — начал Гортензий.

— Полностью с тобой согласен, — сказал Цицерон, который, как я знал, начинал уже жалеть о том, что ввязался в эту разрушительную словесную битву. — Правительство совсем не работает. Наши враги смеются над нами.

— Суд должен начаться как можно скорее. Предлагаю отказаться от требования, чтобы присяжные назначались городским претором.

— А как, в этом случае, будут отбираться присяжные?

— Как всегда, жребием.

— А не получится так, что в число присяжных попадут сомнительные личности? Мы же не хотим, чтобы негодяя оправдали? Это будет катастрофой.

— Оправдание исключается. Когда любой суд увидит улики, собранные против него, обвинительный приговор гарантирован. Ведь нам нужно простое большинство. Думаю, что нам надо больше доверять здравомыслию римлян.

— Он будет раздавлен свидетельскими показаниями, — вставил Катулл, прижимая запятнанный платок ко рту, — и чем скорее, тем лучше.

— А Фуфий согласится отозвать вето, если мы откажемся от пункта о выборе присяжных?

— Он обещал мне, при условии, что мы также заменим приговор с казни на изгнание.

— А что говорит Лукулл?

— Ему нужен суд на любых условиях. Ты же знаешь, он годы готовился к этому дню. У него целая когорта свидетелей, готовых под присягой заявить о развратности Клавдия — даже рабыни, которые в Мицениуме меняли простыни после того, как он трахал своих сестер.

— О, боги! А надо ли сообщать толпе такие подробности?

— Я никогда не слышал о таком отвратительном поведении, — пробормотал Катулл. — Пора вычистить эти авгиевы конюшни, иначе мы все захлебнемся в навозе.

— Но даже в этом случае… — Цицерон скривился и не закончил фразу. Я видел, что они его не убедили, и я думаю, что в тот момент хозяин впервые почувствовал себя в опасности. Он не мог точно сказать, что это было, просто что-то было не так.

Еще какое-то время Отец Отечества продолжал выдвигать возражения: «Не лучше ли отказаться от указа полностью? Разве мы уже не сказали всего, что хотели? Не превратим ли мы этого молодого идиота в знамя оппозиции?» — пока, наконец, нехотя не согласился с Гортензием.

— Думаю, мы должны поступить, как ты считаешь нужным. Ты с самого начала руководил этим делом. Однако хочу, чтобы вы все понимали — я к этому не имею никакого отношения.

Я с облегчением услышал, как он произнес эти слова: мне показалось, что это было первое вменяемое решение, которое Цицерон принял после своего консульства. Гортензий выглядел расстроенным, так как, очевидно, надеялся, что Цицерон выступит на стороне обвинения, но спорить не стал и отправился договариваться с Фуфием. Таким образом, указ был принят, и жители Рима, облизываясь, стали готовиться к тому, что обещало стать самым скандальным судебным разбирательством за всю историю Республики.

Правительство начало свою деятельность. И начало оно ее с выбора преторами провинций, в которых им предстояло губернаторствовать. За несколько дней до этой церемонии Цицерон отправился в Альбанские холмы для встречи с Помпеем. Он хотел просить его не настаивать на отзыве Гибриды.

— Но этот человек — позор нашей империи, — возразил Помпей. — Я еще никогда не слышал о таком воровстве и некомпетентности.

— Уверен, что он не так уж плох.

— Ты что, сомневаешься в моих словах?

— Нет. Но буду благодарен, если ты сделаешь мне такое одолжение. Я дал ему слово, что поддержу его.

— И, я полагаю, ты с этого что-то имеешь? — подмигнул Помпей, сделав характерный жест пальцами.

— Конечно, нет. Просто считаю вопросом чести помочь ему за то, что он сделал для спасения Республики.

Это не убедило Помпея. Но он вдруг улыбнулся и похлопал Цицерона по плечу. В конце концов, что такое Македония? Овощная грядка для Повелителя Земли и Воды.

— Ну хорошо, пусть останется еще на год. Но я надеюсь, что ты приложишь все силы, чтобы мои три закона благополучно прошли через Сенат.

Цицерон согласился. Поэтому, когда стали тянуть жребий, Македонии, самого главного приза, в списках не было. Вместо нее были пять обычных провинций, которые надо было разделить между восемью преторами. Участники сидели в ряд на передней скамье. Цезарь сидел на краю, дальнем от Квинта. Если я правильно помню, Вергилий тащил первым и вытащил, по-моему, Сицилию. Затем пришел черед Цезаря испытать удачу. Для него это был важный момент. Из-за развода он был вынужден вернуть Помпее ее приданое, и, кроме того, ростовщики преследовали его по пятам: ходили даже слухи о его неплатежеспособности и о том, что ему придется покинуть Сенат. Он сунул руку в урну и передал жребий консулу. Когда был оглашен результат — Цезарь получил Дальнюю Испанию, — он скривился. К несчастью для него, в этой отдаленной провинции не ожидалось никакой войны; ему бы больше подошли Азия или Африка, где деньги было сделать куда легче. Цицерону удалось спрятать триумфальную улыбку, однако уже в следующий момент он был на ногах и сиял, первым поздравляя своего брата. Квинту досталась Азия, и Цицерон не смог сдержать счастливых слез. У Квинта были все шансы стать консулом, вернувшись оттуда. Зарождалась консульская династия, и в тот вечер меня тоже пригласили на веселое празднование. Цицерон и Цезарь находились на разных концах колеса Фортуны: Цицерон — на самом верху, а Цезарь — в самом низу. Обычно новые губернаторы немедленно отправлялись в свои провинции: в принципе, это должно было произойти еще несколько месяцев назад. Но сейчас Сенат запретил им покидать город до окончания суда на тот случай, если они понадобятся для поддержания порядка.

Суд начался в мае, и обвинение было представлено тремя молодыми членами семьи Корнелия Лентула — Крусом, Марцелином и Нигером; последний был верховным жрецом Марса. Они были давними врагами клана Клавдиев, которые соблазнили нескольких их родственниц. Своим главным защитником Клавдий выбрал бывшего консула Скрибония Куриона, который был отцом одного из его ближайших друзей. Курион сделал деньги на Востоке, сражаясь под знаменами Суллы, и был довольно заторможенным, с плохой памятью. Как оратора, его знали под прозвищем Мухобойка из-за его привычки размахивать руками во время выступлений.

Оценивать свидетельства должны были 66 граждан, выбранных жребием. Они представляли все население города, начиная от патрициев и заканчивая изгоями, подобными Тальне и Спонгию. Изначально было отобрано 90 присяжных, но обвинение и защита имели право на двенадцать отводов, чем они и не замедлили воспользоваться. Те, кто остался, неловко расположились на скамьях рядом друг с другом.

Скандалы на сексуальной почве всегда привлекают толпы любопытных; тогда что уж говорить о таких скандалах, в которых замешаны представители правящих сословий. Для того чтобы вместить всех желающих, суд решили провести перед храмом Кастора. Был выделен сектор, в котором расположились сенаторы, и именно там в первый день уселся Цицерон, рядом с Гортензием. Бывшая жена Цезаря благоразумно покинула Рим, чтобы не давать показаний. Однако мать верховного жреца Аурелия и его сестра Юлия — обе явились, чтобы дать свидетельские показания и указать на Клавдия как на человека, посмевшего вмешаться в священный обряд. Особенно сильное впечатление произвела Аурелия, когда она своим похожим на коготь пальцем указала на обвиняемого, сидящего от нее в десяти футах, и твердым голосом заявила, что Благостная Богиня может быть успокоена только изгнанием преступника, а иначе город ждет катастрофа. Этим закончился первый день.

На второй день ее место занял Цезарь. Я опять был поражен сходством между матерью и сыном — жесткие и сильные, уверенные в себе до нахальства, до такой степени, что все остальные люди — аристократы или плебеи, не важно — находились, по их мнению, гораздо ниже их самих (думаю в этом была причина популярности Цезаря среди простых людей: он настолько превосходил их, что не мог быть снобом). При перекрестном допросе он сказал, что ничего не может рассказать о том, что случилось в ту ночь, так как он там не присутствовал. Холодно заметил, что не имеет ничего против Клавдия — в сторону которого он так ни разу и не посмотрел, — так как не имеет представления, виновен он или нет; было очевидно, что Клавдий ему неприятен. Что же касается развода, то он может только повторить то, что сказал Цицерону в Сенате: он бросил Помпею не потому, что она была виновна, а потому, что, как жена верховного жреца, должна быть вне подозрений. Так как все хорошо знали репутацию самого Цезаря, включая его победу над женой Помпея, этот великолепный пример казуистики вызвал долгий хохот, который Цезарь спокойно переждал, скрываясь за своей обычной маской абсолютного равнодушия.

Он завершил свои показания и спустился с трибуны как раз в тот момент, когда Цицерон встал, чтобы покинуть заседание. Они почти столкнулись друг с другом, и короткий разговор был неизбежен.

— Что ж, Цезарь, ты, должно быть, рад, что все уже позади.

— Почему ты так думаешь?

— Думаю, что для тебя это было не очень приятно.

— Я не мыслю такими категориями. Однако ты прав, я рад, что вся эта ерунда закончилась, потому что теперь могу отправиться в Испанию.

— И когда же ты трогаешься?

— Сегодня.

— А я слышал, что Сенат запретил новым губернаторам уезжать в провинции до окончания суда.

— Ты прав, но у меня нет ни минуты. Ростовщики идут за мной по пятам. Как-то так получилось, что мне нужно двадцать пять миллионов сестерций, чтобы расплатиться с долгами. — Цезарь пожал плечами — как игрок; помню, он совсем не выглядел обеспокоенным — и отправился в свою официальную резиденцию. Еще через час он отбыл в сопровождении небольшого антуража, а Крассу пришлось гарантировать его платежеспособность.

Показания Цезаря были довольно интересны, однако настоящий цирк начался на третий день, когда на суде появился Лукулл. Говорят, что при входе в храм Аполлона в Дельфах написаны три максимы: «Познай самого себя»; «Ничего слишком» и «Сдерживай гнев». Был ли на свете еще один человек, который с такой готовностью проигнорировал эти заповеди, как Лукулл в том суде? Забыв о том, что является героем войны, он взошел на платформу, дрожа от желания уничтожить Клавдия, и очень скоро перешел к рассказу о том, как застал Клавдия в постели со своей женой, когда тот гостил у них, на Неаполитанском заливе, десять лет тому назад. К тому моменту, рассказал Лукулл, он уже многие недели следил за ними — за тем, как они касались друг друга, как шептались за его спиной. Они принимали его за идиота — а он приказал горничным своей жены каждое утро приносить ему ее простыни и доносить обо всем, что те видели.

Эти рабыни были вызваны в суд, и, когда они выстроились в одну линию, испуганные, с опущенными глазами, я увидел среди них мою обожаемую Агату, образ которой я так и не смог забыть за те два года, что прошли с нашей с ней единственной встречи. Они робко стояли, пока зачитывались их показания, а я хотел, чтобы она подняла глаза и посмотрела в моем направлении. Я махал ей рукой. Я свистел. Люди вокруг меня, должно быть, подумали, что я сошел с ума. Наконец я сложил руки рупором и выкрикнул ее имя. На это она подняла глаза, но на Форуме было так много зрителей, шум был такой сильный, а солнце так беспощадно светило в глаза, что у меня практически не было шансов, что она меня увидит. Я пытался пробиться поближе через спрессованную толпу, но люди впереди, которые стояли так уже несколько часов, не пропустили меня. В отчаянии я услышал, как защита Клавдия отказалась от опроса этих свидетелей, так как их показания не имели отношения к разбираемому делу. После этого горничным приказали покинуть платформу. Я мог только проводить Агату глазами, когда она спускалась с нее.

Лукулл продолжил свои показания, и я почувствовал, как во мне подымается ненависть к этому разложившемуся плутократу, который, сам того не зная, владел сокровищем, за которое я готов был отдать жизнь. Я настолько задумался, что потерял нить его выступления и, только услышав смех толпы, стал опять слушать то, что он говорил. Он рассказывал о том, как спрятался в спальне своей жены и наблюдал, как она и ее брат совершали «акт совокупления в собачьей позе», как он это описал. И ведь Клавдий не ограничил свои аппетиты одной сестрой, но хвастался своими победами и над двумя другими. Так как муж Клодии Целер только что вернулся из Ближней Галлии, для того чтобы избираться на пост консула, это показание было особенно пикантным. Все это время Клавдий сидел, широко улыбаясь своему бывшему шурину, прекрасно понимая, что, какой бы урон показания Лукулла ни наносили его репутации, своей репутации Лукулл делал еще хуже. Так закончился третий день, в конце которого обвинение закончило опрос свидетелей. Я надеялся, что после окончания заседания смогу увидеть Агату, но она исчезла.

На четвертый день защита начала свою работу по отмыванию Клавдия от всей этой грязи. Это было трудной задачей, потому что никто, даже Курион, не сомневался в виновности Клавдия. Однако Курион попытался сделать все, что было в его силах. Основой его защиты было то, что все произошедшее было ошибкой с точки зрения определения личности преступника. Свет был очень тусклым, женщины в истерике, преступник переодет — как можно быть уверенным, что это был именно Клавдий? Все это было малоубедительно. Однако, как раз ближе к полудню, защита Клавдия вызвала неожиданного свидетеля. Человек по имени Козиний Скола, вполне респектабельный житель города Интерамний, находящегося в девяноста милях от Рима, заявил, что в ту ночь Клавдий был у него дома. Даже при перекрестном допросе он твердо держался этой версии, и хотя он был один против десятка свидетелей обвинения, включая мать Цезаря, он выглядел очень убедительно.

Цицерон, наблюдавший за допросом со скамьи сенаторов, наклонился и подозвал меня к себе:

— Этот парень или лжец, или сумасшедший, — прошептал он. — Ты же помнишь, что в день праздника Доброй Богини Клавдий приходил ко мне. Я помню еще, что после этого визита мы поссорились с Теренцией.

Как только хозяин заговорил об этом, я тоже это вспомнил и подтвердил, что он прав.

— О чем вы там? — спросил Гортензий, который, как всегда, сидел рядом с Цицероном и прислушивался к нашему разговору.

— Я говорил о том, что в тот день Клавдий был у меня дома, поэтому он не мог вечером оказаться в Интерамнии, — повернулся к нему Цицерон. — Его алиби — обман. — Он говорил без всякой задней мысли. Если бы он обдумал последствия этого заявления, то наверняка был бы осторожнее.

— Тогда ты должен дать показания, — сразу же заявил Гортензий. — Это алиби должно быть разрушено.

— Ну нет, — быстро сказал Цицерон. — Я с самого начала предупредил, что не хочу иметь к этому никакого отношения. — И подав мне сигнал идти за ним, сенатор встал и сразу же ушел с Форума в сопровождении двух мускулистых рабов, которые охраняли его в те дни.

— Это было глупо с моей стороны, — сказал Цицерон, когда мы взбирались на холм. — Наверное, я старею.

Я услышал, как толпа за нами засмеялась над каким-то замечанием одного из сторонников Клавдия: улики могли быть против него, но толпа была на его стороне. Я почувствовал, что Цицерон недоволен результатами дня. Совершенно неожиданно защита стала брать верх.

Когда заседание закрылось, все три обвинителя пришли к Цицерону. С ними же прибыл Гортензий. Как только я их увидел, то понял, чего они хотят, и про себя проклял Гортензия за то, что тот поставил Цицерона в столь неудобное положение. Я провел их в сад, где Цицерон и Теренция наблюдали, как маленький Марк играет с мячом.

— Мы хотим, чтобы ты дал показания, — начал Крус, который был главным обвинителем.

— Я ждал, что ты скажешь именно это, — сказал Цицерон, бросив злой взгляд на Гортензия. — И думаю, что ты можешь предугадать мой ответ. Думаю, что в Риме найдется еще сотня людей, которые видели Клавдия в тот день.

— Но нам не удалось найти ни одного, — сказал Крус. — Или никто не желает свидетельствовать.

— Клавдий всех их запугал, — добавил Гортензий.

— А кроме того, никто не сравнится с тобой по авторитету, — добавил Марцелин, который всегда был сторонником Цицерона, начиная со времени суда над Верресом. — Если ты сделаешь нам завтра это одолжение и подтвердишь, что Клавдий был у тебя, у присяжных не будет выбора. Это алиби — единственное, что стоит между ним и изгнанием.

Цицерон с недоверием посмотрел на них.

— Послушайте, подождите минутку. Вы хотите сказать, что без моего свидетельства его оправдают? — Они повесили головы. — Как такое могло случиться? Никогда еще перед судом не представал более виновный человек. — Он повернулся к Гортензию. — Ты же сказал, что «оправдание исключается». «Надо больше доверять здравомыслию римлян», — разве это не твои слова?

— Он стал очень популярен. А те, кто его не любит, боятся его сторонников.

— Да, и Лукулл нам здорово подкузьмил. Все эти истории про простыни и прятание в спальне сделали из нас посмешище, — сказал Крус. — Даже некоторые присяжные говорят о том, что Клавдий не более извращен, чем те, кто его обвиняет.

— И теперь я должен все это исправлять? — Цицерон в отчаянии взмахнул руками.

Теренция качала Марка на коленях. Неожиданно она поставила его на землю, велела идти в дом и, повернувшись к мужу, сказала:

— Может быть, тебе это и не нравится, но ты должен это сделать — если даже не для Республики, то для себя самого.

— Я уже сказал. Я не хочу в это вмешиваться.

— Но никто не выиграет больше тебя, если Клавдий отправится в изгнание. Он стал твоим самым большим врагом.

— Да, стал! Вот именно! И кто в этом виноват?

— Ты! Ведь ты с самого начала принимал участие в его карьере.

Так они спорили несколько минут, а сенаторы наблюдали за всем этим с недоумением. По Риму давно уже ходили слухи, что Теренция совсем не скромная, безмолвная жена, и эту сцену будут, конечно, широко обсуждать. Но, хотя Цицерон и злился на нее за то, что она спорила с ним в присутствии посторонних, я знал, что в конце концов хозяин с ней согласится. Он злился, потому что понимал, что у него нет выбора: Цицерон попал в ловушку.

— Очень хорошо, — сказал он наконец. — Как всегда, я выполню свой долг перед Римом, хотя это и будет сделано за счет моей собственной личной безопасности. Но мне, наверное, пора к этому привыкнуть. Встретимся утром, граждане. — И взмахом руки хозяин отпустил их.

После того, как они ушли, он сидел, размышляя. Наконец спросил:

— Хоть ты понимаешь, что это ловушка?

— Ловушка для кого? — спросил я.

— Для меня, конечно. — Он повернулся к Теренции. — Только представь себе: во всей Италии нашелся только один человек, который может разрушить алиби Клавдия, и этого человека зовут Цицерон. Ты думаешь, это случайное совпадение?

Теренция не отвечала; мне это тоже не приходило в голову до тех пор, пока он об этом не заговорил.

— Этот свидетель из Интерамния, — сказал он мне, — этот Казиний Скола, или как там его зовут, — мы должны все о нем узнать. Кого мы знаем в Интерамнии?

Я подумал секунду, а затем, с тяжелым предчувствием в сердце, сказал:

— Целия Руфа.

— Целий Руф, — повторил Цицерон, ударив по ручке стула. — Ну конечно.

— Еще один человек, которого ты не должен был вводить в наш дом, — сказала Теренция.

— Когда мы видели его в последний раз?

— Много месяцев назад, — ответил я.

— Целий Руф! Он пил с Клавдием и ходил с ним по бабам еще тогда, когда был моим учеником, — чем больше Цицерон размышлял, тем увереннее он становился. — Сначала он связался с Катилиной, а потом примкнул к Клавдию. Ну и змея! Этот чертов свидетель из Интерамния окажется клиентом его отца, готов поспорить.

— Ты что, думаешь, что Руф и Клавдий сговорились, чтобы заманить тебя в ловушку?

— А ты что, сомневаешься, что они на это способны?

— Нет. Я просто не понимаю, для чего все эти сложности с фальшивым алиби, если цель — просто заставить тебя свидетельствовать и разрушить это алиби?

— Так ты думаешь, что за всем этим стоит кто-то третий?

Я заколебался.

— Кто? — потребовала Теренция.

— Красс.

— Но ведь мы с Крассом полностью помирились, — сказал Цицерон. — Ты же слышал, как он превозносил меня до небес в присутствии Помпея. А потом, он же так дешево продал мне этот дом… — Он хотел еще что-то сказать, но замолчал.

Теренция включила всю свою проницательность, обращаясь ко мне:

— Почему ты считаешь, что Красс пойдет на такие сложности, чтобы причинить зло твоему хозяину?

— Не знаю, — ответил я и почувствовал, что краснею.

— Ты могла бы еще спросить, почему скорпион жалит свои жертвы? Потому, что так делают все скорпионы, — мягко заметил Цицерон.

Вскоре разговор закончился. Теренция ушла заниматься с Марком. Я отправился в библиотеку, заниматься корреспонденцией Цицерона. Один Цицерон остался на веранде, задумчиво глядя через Форум на Капитолий. На город спускались вечерние сумерки.

На следующее утро, бледный и со взведенными нервами — он прекрасно понимал, как его примут в качестве свидетеля, — Цицерон отправился на Форум в сопровождении такого же количества телохранителей, которое сопровождало его в дни заговора Катилины. Распространился слух, что обвинение неожиданно затребовало его в качестве свидетеля, и в тот момент, когда сторонники Клавдия увидели его, пробирающегося сквозь толпу к платформе, они начали свой кошачий концерт. Когда он взбирался по ступенькам храма к платформе суда, в него полетели яйца и куски навоза. И тут произошло совершенно невероятное: почти все присяжные встали и окружили Цицерона, чтобы защитить его от этих снарядов. Некоторые даже повернулись к толпе, оттянули воротники и провели ребром ладоней по обнаженным шеям, как бы говоря бандам Клавдия: «Прежде чем вы убьете его, вам придется убить нас».

Цицерону было привычно выступать в качестве свидетеля. Только за последний год он делал это раз десять во время судов над сторонниками Катилины. Но никогда еще он не сталкивался с подобной аудиторией, и городскому претору пришлось приостановить ход суда, пока, наконец, не установился относительный порядок. Клавдий смотрел на Цицерона, сложив руки на груди и глубоко задумавшись. По-видимому, действия присяжных насторожили его. Первый раз за все время суда рядом с Клавдием сидела его жена Фульвия. Это был тонкий ход со стороны защиты — показать ее толпе: ей было всего шестнадцать, и она выглядела скорее дочерью Клавдия, чем его женой — именно тот тип беззащитной девочки, который гарантированно растопит сердца присяжных; кроме того, она была потомком Гракхов, которые все еще оставались невероятно популярны в народе. У нее было малоподвижное, злое лицо, но супружеская жизнь с Клавдием заставила бы обозлиться любое, даже самое мягкое существо.

Когда, наконец, главному обвинителю Лентулу Крусу разрешили задавать вопросы свидетелю, толпа замерла в ожидании. Он подошел к Цицерону.

— Хотя все тебя хорошо знают, назови, пожалуйста, свое имя.

— Марк Туллий Цицерон.

— Ты клянешься богами говорить только правду?

— Клянусь.

— Ты знаком с обвиняемым?

— Да.

— Где он находился между шестью и семью часами утра в день праздника Благой Богини в прошлом году? Ты можешь сообщить суду эту информацию?

— Да. Я очень хорошо это помню, — Цицерон повернулся к присяжным. — Он был у меня дома.

Волна удивления прокатилась по присяжным и толпе зрителей. Клавдий очень громко сказал: «Лгун!» — и его клика опять закричала и замяукала. Претор, которого звали Воконий, призвал всех к порядку. Он дал знак обвинителю продолжать.

— Ты это хорошо помнишь? — спросил Крус.

— Очень хорошо. Другие мои домочадцы тоже видели его.

— С какой целью он приходил?

— Ни с какой — это был просто визит вежливости.

— Как ты считаешь, мог ли обвиняемый, побывав в то время у тебя дома, к вечеру оказаться в Интерамнии?

— Ни в коем случае. Если только он не выращивает крылья так же легко, как переодевается в женские одежды.

Здесь раздался смех. Даже Клавдий улыбнулся.

— Фульвия, жена обвиняемого, которая сегодня находится здесь, утверждает, что вместе с мужем была в тот вечер в Интерамнии. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что счастливые часов не наблюдают. Поэтому молодожены иногда путают часы и дни недели.

Смех стал еще сильнее, и Клавдий опять присоединился к нему, а Фульвия смотрела только перед собой, и лицо ее было похоже на детский кулачок — маленький, белый и крепко сжатый; уже тогда она была очень уродливая.

У Круса не было больше вопросов, и он вернулся на свою скамью, освобождая место для адвоката Клавдия, Куриона. Наверняка тот был храбрецом на поле битвы, но в суде он чувствовал себя не в своей тарелке, поэтому подошел к великому оратору с опаской, как мальчик, который хочет палкой дотронуться до змеи.

— Мой клиент долгое время был твоим врагом, не правда ли?

— Неправда. До того, как он совершил этот акт святотатства, мы были хорошими друзьями.

— А потом его обвинили в этом преступлении, и ты покинул его?

— Нет, сначала его покинул разум, а потом он совершил преступление.

Опять раздался смех. Защитник выглядел растерянным.

— Ты говоришь, что четвертого декабря прошлого года мой клиент пришел навестить тебя?

— Именно.

— Удивительно вовремя, не правда ли, ты смог вспомнить, что Клавдий пришел к тебе именно в этот день.

— Думаю, что удивления достойно то, что произошло с твоим клиентом.

— Что ты имеешь в виду?

— Думаю, что он не так часто бывает в Интерамнии в течение года. Удивительно то, что в тот день, когда он, как он утверждает, был в этом отдаленном городе, десяток свидетелей видели его в Риме, переодетым в женское платье.

Пока продолжалась эта забава, Клавдий перестал улыбаться. Было видно, что ему надоело, что его адвоката возят носом по полу суда, и он жестом подозвал его к своей скамье. Однако Курион, которому было почти шестьдесят и который не привык к подобным издевательствам, вспылил и начал размахивать руками.

— Некоторые дураки, без сомнения, подумают, что это чрезвычайно остроумная игра слов, но я хочу сказать, что ты ошибаешься и мой клиент приходил к тебе в совсем другой день.

— Я совершенно уверен в дне, и на то есть веская причина. Эта была первая годовщина того дня, когда я спас Республику. Поверь мне, до конца жизни у меня будет очень веская причина помнить четвертое декабря.

— Так же, как у жен и детей людей, которых ты убил! — выкрикнул Клавдий, вскочив на ноги. Воконий немедленно потребовал порядка, но Клавдий отказался сесть и продолжал выкрикивать оскорбления. — Ты и тогда, как и сейчас, вел себя как тиран.

Повернувшись к своим сторонникам, он жестом показал, что ждет их поддержки. Вторично их просить не пришлось. Как один, они бросились вперед, и в воздухе замелькали новые снаряды. Второй раз за день присяжные пришли Цицерону на помощь, окружив его и стараясь закрыть ему голову. Городской претор кричал, пытаясь выяснить у Куриона, есть ли у защиты еще вопросы. Курион, который выглядел совершенно потрясенным поведением присяжных, жестом показал, что он закончил, и суд был поспешно прекращен. Группа присяжных, телохранителей и клиентов расчистила Цицерону дорогу через Форум и на Палатинский холм.

Я думал, что все произошедшее произведет на хозяина тяжелое впечатление, и на первый взгляд так оно и случилось. Его волосы торчали в разные стороны, а тога была испачкана. Однако хозяин сохранил присутствие духа. В волнении он ходил по библиотеке, вновь и вновь возвращаясь к ключевым моментам своих показаний. Цицерон ощущал себя так, как будто вторично победил Катилину.

— Ты видел, как присяжные сомкнули ряды вокруг меня? Сегодня, Тирон, тебе довелось увидеть все то лучшее, что есть в римском правосудии.

Однако хозяин решил не возвращаться в суд, чтобы выслушать заключительные слова обвинения и защиты, и прошло еще два дня, прежде чем был готов вердикт и он отправился к храму Кастора, чтобы услышать, как приговорят Клавдия.

В тот день присяжные потребовали вооруженной защиты, и центурия легионеров окружала платформу, на которой расположился суд. Когда Цицерон проходил на свое место в секторе для сенаторов, он отсалютовал присяжным. Некоторые ответили ему, но многие отводили глаза и старались смотреть в другую сторону.

— Думаю, что они боятся раскрываться перед бандами Клавдия, — сказал мне Цицерон. — После того, как они проголосуют, как думаешь, может быть, мне стоит пойти и встать вместе с ними, чтобы выразить им свою поддержку?

Я не думал, что это безопасно, но времени на ответ мне не хватило, так как претор уже выходил из храма. Я оставил Цицерона на его месте и присоединился к толпе неподалеку.

Обвинение и защита уже сказали свое последнее слово, и теперь городскому претору оставалось только подвести итог и объяснить присяжным существующее законодательство. Клавдий опять сидел рядом с женой. Иногда он наклонялся и что-то говорил ей, а она пристально смотрела на мужчин, которые через несколько минут решат судьбу ее мужа. В суде все всегда занимает больше времени, чем предполагается: на вопросы должны быть даны ответы, законы зачитаны, документы найдены, — поэтому только через час официальные лица стали раздавать присяжным восковые жетоны для голосования. На одной стороне жетона было нацарапано «В» — виновен, а на другой «Н» — невиновен. Система была рассчитана на максимальную секретность — достаточно было нескольких секунд, чтобы пальцем стереть одну из букв и опустить жетон в урну, которую пустили по кругу. Когда все жетоны были опущены, урну принесли к столу претора и жетоны высыпали на стол. Все вокруг меня стояли на цыпочках, стараясь рассмотреть, что происходит. Для некоторых тишина была слишком напряженной, и они нарушали ее криками «Давай, Клавдий!», «Да здравствует Клавдий!». Эти крики вызывали аплодисменты среди ожидающих толп. Над платформой, на которой заседал суд, на случай дождя была натянута парусина. Я помню, как она хлопала на ветру, как парус. Наконец подсчет завершился, и результаты передали претору. Он встал, и судьи встали вместе с ним. Фульвия схватила Клавдия за руку. Я зажмурил глаза и вознес молитву бессмертным богам. Нам надо 34 голоса, чтобы Клавдий отправился в изгнание до конца своей жизни.

— За наказание обвиняемого проголосовали тридцать человек, за его оправдание — тридцать четыре. Согласно вердикту данного суда, Публий Клавдий Пульхр признается невиновным по всем пунктам обвинения, и данное дело…

Последние слова претора потонули в криках одобрения. Земля ушла у меня из-под ног. Я почувствовал, как у меня закружилась голова, а когда открыл глаза, мигая от блеска солнца, Клавдий шел по платформе, пожимая руки членам суда. Легионеры сцепили руки, чтобы не позволить толпе захватить платформу. Толпа кричала и танцевала. По обеим сторонам от меня сторонники Клавдия хотели пожать мне руку, а я старался выдавить из себя улыбку, потому что в противном случае они могли бы избить меня или сделать еще чего похуже. Среди этого беснования скамьи сенаторов были неподвижны, как поляна, засыпанная свежевыпавшим снегом. Я смог рассмотреть выражение лица некоторых из них: у Гортензия — ошарашенное, у Лукулла — непонимающее, а Катулл поджал губы от страха. Цицерон надел свою профессиональную маску и смотрел вдаль с видом государственного мужа.

Через несколько минут Клавдий подошел к краю платформы. Он не обращал внимание на крики префекта, что он находится в суде, а не на народной ассамблее, и поднял руки, призывая толпу к тишине. Шум сразу же прекратился.

— Друзья мои, горожане, — сказал он. — Это не моя победа. Это ваша победа, люди!

Раздался еще один вал аплодисментов, который разбился о стены храма, а Клавдий повернул лицо к его источнику — Нарцисс перед своим зеркалом. На этот раз он позволил толпе долго выказывать свое восхищение.

— Я был рожден патрицием — но члены моего сословия ополчились на меня. А вы меня поддержали. Вам я обязан своей жизнью. Я хочу быть одним из вас. И поэтому я посвящу свою жизнь вам, — продолжил оправданный после паузы. — Пусть все узнают в этот день великой победы, что я намерен отречься от своего патрицианства и стать плебеем! — Я взглянул на Цицерона. Весь его вид государственного мужа куда-то исчез, и он смотрел на Клавдия с изумлением. — И если мне это удастся, я буду удовлетворять свои амбиции не в Сенате, который наполнен распухшими от денег коррупционерами, а как ваш представитель, как один из вас — как трибун! — Послышались новые, еще более громкие аплодисменты, которые он еще раз успокоил, подняв руку. — И если вы, жители Рима, выберете меня вашим трибуном, я даю вам обет и торжественно клянусь, что те, кто отнял жизни римлян без справедливого суда, очень скоро почувствуют вкус народной справедливости!

Позже Цицерон вместе с Гортензием, Лукуллом и Катуллом уединился в библиотеке, чтобы обдумать вердикт, а Квинт отправился разузнать, что же все-таки произошло. Когда шокированные сенаторы уселись, Цицерон попросил меня подать вина.

— Четыре голоса, — не переставал бормотать он. — Всего четыре голоса, и все бы изменилось, и сейчас этот безответственный нечестивец ехал бы уже по направлению к границам Италии. Четыре голоса. — Он повторял это снова и снова.

— Что же, граждане, для меня все кончено, — объявил Лукулл. — Я ухожу из публичной политики. — Со стороны казалось, что его манера вести себя не изменилась, но когда я подошел ближе, чтобы передать ему чашу с вином, я увидел, что он мигает не останавливаясь. Он был оскорблен до глубины души и не мог этого перенести. Быстро осушив чашу, Лукулл потребовал еще вина.

— Наши коллеги ударятся в панику, — предположил Гортензий.

— Я очень ослабел, — сказал Катулл.

— Четыре голоса!

— Я буду ухаживать за своими рыбками, изучать философию и готовить себя к смерти. Для меня больше нет места в этой Республике.

В этот момент появился Квинт с новостями из суда. Он переговорил с обвинителями и с тремя присяжными, которые поддержали обвинение.

— Мне кажется, что история римского правосудия еще не знала такого подкупа. Ходят слухи, что некоторым ключевым фигурам предлагали по четыреста тысяч сестерций за то, чтобы решение было вынесено в пользу Клавдия.

— Четыреста тысяч? — повторил Гортензий с недоверием.

— А откуда у Клавдия такие деньги? — удивился Лукулл. — Эта сучка, его жена, богата, но…

— По слухам, деньги предоставил Красс, — ответил Квинт.

Во второй раз за день земля, казалось, ушла у меня из-под ног. Цицерон быстро посмотрел на меня.

— Не могу в это поверить, — сказал Гортензий. — С какой это радости Красс вдруг решил заплатить целое состояние за Клавдия?

— Я повторяю только то, что говорится на улицах, — ответил Квинт. — Вчера вечером у Красса, один за другим, побывали двадцать членов присяжной коллегии. Каждого из них он спрашивал, что ему надо. Одним он оплатил счета, другим обеспечил выгодные контракты, а кто-то предпочел наличные.

— Но это все же не большинство присяжных, — заметил Цицерон.

— Нет, но говорят, что Клавдий и его жена тоже не сидели сложа руки, — продолжил Квинт. — И здесь было замешано не только золото. Во многих благородных домах прошлой ночью громко скрипели кровати, там, где люди решили получить свое другой, живой монетой — женщинами или мальчиками. Мне сказали, что сама Клодия постаралась для нескольких присяжных.

— Катон абсолютно прав, — воскликнул Лукулл. — Сердцевина нашей Республики полностью прогнила. Нам пришел конец. И Клавдий — это та мерзость, которая нас уничтожит.

— Вы можете себе представить патриция, который становится плебеем? — спросил Гортензий с удивлением. — Вы можете себе представить, чтобы такая мысль вообще пришла кому-то в голову?

— Граждане, граждане, — вмешался Цицерон. — Мы проиграли суд, и только, — давайте не будем терять голову. Клавдий — не первый преступник, которому удалось избежать наказания.

— Теперь он займется тобой, брат, — сказал Квинт. — Если он станет плебеем, можешь быть уверен, что его изберут трибуном — он слишком популярен, чтобы его можно было остановить, — а став трибуном, он сможет причинить тебе множество хлопот.

— Этого никогда не произойдет. Никто никогда не разрешит ему этого. Но, даже если каким-то мистическим способом это произойдет, неужели вы действительно думаете, что я — после всего того, чего я достиг в этом городе, начав с нуля, — неужели вы действительно думаете, что я не смогу справиться с хихикающим недоразвитым извращенцем, таким, как наша Смазливая? Да я сломаю ему хребет в первой же речи.

— Ты прав, — сказал Гортензий. — И я хочу, чтобы ты знал, что мы всегда будем с тобой. Если он попытается атаковать, можешь быть уверен в нашей поддержке. Я правильно говорю, Лукулл?

— Конечно.

— А ты согласен, Катулл? — Но старый патриций не отвечал. — Катулл? — Опять никакого ответа. Гортензий вздохнул. — Боюсь, за последнее время он сильно сдал. Разбуди его, пожалуйста, Тирон.

Я положил руку Катуллу на плечо и легонько его потряс. Его голова склонилась на одну сторону, и мне пришлось схватить его, чтобы он не упал на пол, при этом его морщинистое лицо оказалось прямо передо мной. Глаза Катулла были широко открыты. Его рот раскрылся, и из него капала слюна. В шоке я отдернул руку, а Квинт, который пощупал пульс на шее Катулла, объявил, что он умер.

Так ушел из жизни Квинт Литаций Катулл, в возрасте шестидесяти одного года: консул, понтифик и яростный борец за права Сената. Он был осколком другой, более жестокой эры, и, вспоминая о его смерти, я вспоминаю также и о смерти Метелла Пия — обе они были историческими вехами на пути угасания Республики. Гортензий, который был шурином Катулла, взял у Цицерона свечу и поднес ее к лицу старика, мягко позвав его вернуться к жизни. Никогда я более ясно не видел смысл этого старинного обычая — действительно, казалось, что дух Катулла на секунду вышел из этой комнаты и сразу же вернется, если только его правильно позвать. Мы подождали, не оживет ли старик, но этого, конечно, не произошло, и через некоторое время Гортензий поцеловал его в лоб и закрыл ему глаза. Он немного поплакал, и даже у Цицерона покраснели глаза, потому что хотя они и начали с Катуллом как враги, но закончили, борясь за общее дело, и хозяин уважал старика за его прямоту и честность. Казалось, только на Лукулла все это не произвело впечатления, но я думаю, что он уже достиг того состояния, когда рыбы для него стали важнее людей.

Естественно, что все обсуждения суда были прекращены. Были вызваны рабы Катулла, чтобы отнести прах их хозяина домой, а после того, как это было сделано, Гортензий отправился сообщить это печальное известие родным и близким покойного. Лукулл отправился домой на обед, состоявший наверняка из крылышек жаворонков и соловьиных язычков, который он съел в одиночестве в громадном зале Аполлона. Что касается Квинта, то он сообщил, что завтра на рассвете отправится в долгое путешествие в Азию. Цицерон знал, что у его брата был приказ немедленно отправиться к месту назначения, сразу же после окончания суда, но я все-таки видел, что в тот день для хозяина это стало самым тяжелым ударом. Он позвал Теренцию и маленького Марка, чтобы они попрощались, а затем неожиданно уединился в библиотеке, предоставив мне проводить Квинта из дома.

— До свидания, Тирон, — сказал Квинт, беря мою руку в две своих: у него были жесткие, мозолистые ладони, по сравнению с мягкими «адвокатскими» ладонями его брата. — Мне будет не хватать твоих советов. Ты будешь часто писать мне и рассказывать о том, что происходит с моим братом?

— С удовольствием.

Он уже был готов выйти на улицу, но потом повернулся и сказал:

— Брат должен был освободить тебя, после того как кончилось его консульство. И он собирался это сделать. Ты знал об этом?

Я был потрясен этим признанием и, заикаясь, произнес:

— Хозяин перестал говорить об этом. Я подумал, что он изменил свое решение.

— Брат говорил, что боится отпустить тебя, потому что ты слишком много знаешь.

— Но я никогда не выдам и слова из тех, что услышал в конфиденциальном разговоре!

— Я это знаю, да и он тоже, в глубине души. Не волнуйся. Это просто отговорка. Правда состоит в том, что брат боится даже подумать, что ты тоже можешь покинуть его, так же как Аттик и я. Ты нужен Цицерону больше, чем сам об этом думаешь.

Я потерял дар речи.

— Когда я вернусь из Азии, — продолжил Квинт, — ты получишь свою свободу, я тебе обещаю. Ты принадлежишь всей семье, а не только моему брату. Апокамест присматривай за ним, Тирон. В Риме что-то происходит, и все это мне не нравится.

Он помахал мне рукой на прощание и в сопровождении слуг направился вниз по улице. Я стоял на крыльце, наблюдая за знакомой коренастой фигурой с широкими плечами и твердой походкой, которая спускалась по склону холма, до тех пор, пока она не скрылась из виду.

XV

Клавдий должен был сразу же направиться на Сицилию в качестве младшего магистрата. Вместо этого он предпочел остаться в Риме и наслаждаться своей победой. Ему даже хватило наглости прийти в Сенат, чтобы занять то место, которое теперь ему полагалось. Это произошло на майские иды, через два дня после суда, и в Сенате как раз обсуждали последствия вынесения оправдательного приговора. Клавдий вошел в зал как раз в то время, когда говорил Цицерон. Он был встречен громким неодобрительным свистом и улыбнулся сам себе, как будто нашел подобное проявление ненависти забавным. После того как никто из сенаторов не подвинулся, чтобы освободить ему место, Клавдий прислонился к стене скрестил руки на груди и уставился на оратора с самодовольной глуповатой улыбкой. Красс, сидящий на своем месте на передней скамье, чувствовал себя явно не в своей тарелке и занялся изучением царапины на ботинке. Цицерон же просто проигнорировал Клавдия и продолжил свою речь.

— Граждане, — сказал он, — мы не должны ослабеть или колебаться из-за этого единичного удара. Я согласен, мы должны признать, что наш авторитет ослаб, но это не значит, что мы должны впадать в панику. Будет глупо, если мы проигнорируем то, что случилось, но мы будем трусами, если позволим этому испугать нас. Суд освободил врага государства…

— Меня освободили не как врага государства, а как человека, который призван очистить Рим, — выкрикнул Клавдий.

— Ты ошибаешься, — спокойно сказал Цицерон, даже не посмотрев на него. — Суд сохранил тебя не для римских улиц, а для камеры смерти. Они хотели не столько оставить тебя среди нас, сколько лишить тебя возможности спрятаться в изгнании. — Он продолжил: — Поэтому, граждане, крепитесь и не теряйте чувства собственного достоинства.

— А где твое достоинство, Цицерон? — закричал Клавдий. — Ты ведь берешь взятки.

— Политический консенсус честных людей все еще сохраняется…

— Ты взял взятку, чтобы купить дом.

— По крайней мере, я не покупал суд, — парировал Цицерон, повернувшись к Клавдию.

Сенат затрясся от хохота. Это напомнило мне, как старый лев шлепает расшалившегося детеныша. Однако Клавдий не унимался:

— Я скажу вам, почему меня оправдали, — потому что показания Цицерона были ложью, и суд ему не поверил.

— Напротив — тридцать членов коллегии присяжных мне поверили, а тридцать четыре не поверили тебе, предпочтя получить с тебя деньги вперед.

Сейчас это не кажется таким уж смешным, но в тот момент казалось, что Цицерон сделал самое остроумное замечание в своей жизни. Думаю, что сенаторы так много смеялись потому, что хотели показать Цицерону свою поддержку, и каждый раз, когда Клавдий пытался ответить, смех становился все громче, поэтому в конце концов он, взбешенный, выбежал из здания.

Это саркастическое замечание считалось большой победой Цицерона, потому что через пару дней Клавдий уехал на Сицилию, и на ближайшие месяцы Цицерон смог забыть о Смазливчике.

До Помпея Великого было доведено, что, если он хочет стать консулом, то должен вернуться в Рим и принять участие в предвыборной кампании. Этого он сделать не мог, потому что, независимо от того, как он любил саму власть, еще больше он любил демонстрацию этой власти — роскошные костюмы, ревущие трубы, рев и вонь диких животных в клетках, железную поступь и восторженный рев своих легионеров, обожание толпы. Поэтому он отказался от идеи избраться консулом, и дата его триумфального входа в город была, по его требованию, назначена на конец сентября — его сорок пятый день рождения. Однако достижения Помпея были столь велики, что парад — который должен был растянуться на двадцать миль — пришлось разделить на два дня. Цицерон и сенаторы направились на Марсово поле, чтобы официально поприветствовать императора накануне его дня рождения. Помпей не только выкрасил свое лицо в красный цвет, но и оделся в роскошную золотую броню, покрытую великолепной накидкой, которая когда-то принадлежала Александру Великому. Вокруг него двигались тысячи его ветеранов с сотнями повозок с военной добычей.

До этого момента Цицерон не понимал, насколько богат Помпей. Как он мне сам сказал: «Один миллион, или десять, или сто — что это? Просто слова. Человек не в состоянии вообразить себе эти цифры». Но Помпей собрал все эти богатства в одном месте и, сделав это, показал свою истинную власть. Для примера, в то время хороший ремесленник, работая целый день, зарабатывал одну серебряную драхму. В утро триумфа Помпей выставил открытые сундуки, в которых сверкало семьдесят пять миллионов серебряных драхм — больше, чем все налоги, собираемые в империи за год. И это были только наличные. Возвышаясь над всем парадом на повозке, которую тащили четыре быка, стояла двенадцатифутовая статуя Митридата, отлитая из чистого золота. Там же были трон и скипетр Митридата, тоже из чистого золота. Тридцать три короны Митридата, сделанные из жемчуга, а также три золотые статуи Аполлона, Минервы и Марса. Пирамидоподобная гора из золота, на которой располагались различные животные и фрукты и которую обвивала золотая виноградная лоза. Игровая доска в клетку, три на четыре фута, сделанная из драгоценных синих и зеленых камней, с луной, сделанной из чистого золота на крышке, которая весила тридцать фунтов. Солнечный диск, выложенный чистым жемчугом. Еще пять повозок понадобились, чтобы везти самые драгоценные книги из царской библиотеки.

Все это произвело сильное впечатление на Цицерона, который понял, что подобное богатство будет иметь громадное влияние на Рим и его политику. Он с удовольствием подошел к Крассу со словами:

— Ну что же, Красс. Раньше тебя называли самым богатым человеком в Риме — но сейчас это не так. После всего этого даже ты будешь обращаться к Помпею за ссудой!

Красс криво улыбнулся; было видно, что вид всех этих богатств угнетает его.

Все это Помпей послал в город в первый день, но сам остался за городской стеной. На следующий день, в его день рождения, начался собственно триумфальный парад. И начался он с пленников, которые были захвачены на Востоке: сначала шли армейские военачальники, затем официальные лица империи Митридата, группа предводителей пиратов, иудейский царь, царь Армении в сопровождении своей жены и сына и, наконец, как украшение этой процессии, семеро детей Митридата и одна из его сестер. Тысячи римлян на Форуме Блоария и в Большом цирке веселились и бросали в них куски навоза и комья земли — к моменту выхода на виа Сакра все они выглядели как ожившие глиняные статуи. Здесь, под наблюдением палача и его помощников, их оставили ждать и трястись от страха за свою будущую судьбу. Шум, шедший от Триумфальных ворот, возвестил о том, что их завоеватель наконец въехал в город. Цицерон тоже ждал, вместе с другими сенаторами, у входа в здание Сената. Я находился на противоположной стороне Форума и в то время, когда парад проходил между нами, периодически терял его из виду среди всех этих демонстраций величия. В этом параде двигались телеги с восковыми табличками, описывающими в подробностях все покоренные Помпеем страны — Албанию, Сирию, Палестину, Аравию и так далее, — а за ними следовали около восьмисот корабельных таранов, оправленных в бронзу, которые были сняты с кораблей, захваченных Помпеем у пиратов. На повозках располагались горы доспехов, щитов и оружия, захваченных у армии Митридата. За всем этим маршировали ветераны Помпея, хором скандирующие пошлые стихи об их командующем, и, наконец, на Форум выехал сам Помпей на своей украшенной драгоценными камнями колеснице, в пурпурной тоге, расшитой золотыми звездами и накрытой плащом Александра. Сзади него на колеснице стоял раб, которому полагалось непрерывно повторять на ухо Помпею, что он не более чем «просто человек». Я этому бедняге не завидовал; было ясно видно, что он действует Помпею на нервы, поэтому, как только возница остановил колесницу перед Карцером, Великий Человек столкнул беднягу с платформы и повернул свое выкрашенное красной краской лицо к грязной толпе пленников.

— Я, Помпей Великий, покоритель трехсот двадцати четырех наций, получивший право казнить и миловать от Сената и граждан Рима, объявляю, что вы, как вассалы Римской империи, должны немедленно, — он сделал паузу, — быть прощены и отправлены в ваши земли, где вы родились. Идите и расскажите всему миру о моем милосердии.

Это было так же великолепно, как и неожиданно, потому что у Помпея в юности была кличка Мясник и он редко проявлял такое великодушие по отношению к кому-либо. Сначала толпа выглядела разочарованной, а затем раздались аплодисменты, в то время как пленники, после того, как им перевели слова Помпея, протянули к нему руки, прославляя его на десятке иностранных языков. Полководец принял их благодарность, сделав округлый жест рукой, а затем спрыгнул с колесницы и направился в сторону Капитолия, где должен был совершить жертвоприношение. Сенаторы, включая Цицерона, последовали за ним, и я тоже был уже готов идти за ними, когда сделал удивительное открытие.

Теперь, когда парад завершился, повозки с доспехами и оружием направлялись вон с Форума, и я в первый раз увидел эти мечи и ножи вблизи. Я не специалист в том, что связано с оружием, но даже я понял, что эти новые клинки с изогнутыми восточными лезвиями и непонятными гравировками были точно такими же, как те, которые Цетег хранил у себя в доме и которые я осматривал накануне его казни. Я сделал шаг вперед, чтобы взять один из мечей, намереваясь показать его Цицерону, но легионер, охранявший повозку, грубо приказал мне убираться. Я уже собирался сказать ему, кто я такой и зачем мне это нужно, но, к счастью, передумал. Без лишних слов я повернулся и отошел в сторону, а когда оглянулся, то увидел, что легионер провожает меня подозрительным взглядом.

Цицерон должен был присутствовать на большом официальном банкете, который давал Помпей после жертвоприношения, и вернулся домой только поздно вечером — в плохом настроении, что случалось всякий раз, когда он слишком много времени проводил в обществе полководца. Он был удивлен, что я жду его, и внимательно выслушал рассказ о моем открытии. Я был очень горд своей проницательностью и ожидал, что он поблагодарит меня. Вместо этого он вдруг сильно рассердился.

— Ты хочешь сказать, — потребовал хозяин после того, как выслушал меня, — что Помпей посылал оружие, захваченное у Митридата, чтобы вооружить заговорщиков Катилины?

— Все, что я знаю, это то, что вид и клейма клинков были идентичными.

— Это слова предателя! Ты не смеешь так говорить! — прервал меня Цицерон. — Ты же видел могущество Помпея. Не смей больше упоминать об этом, слышишь?

— Прости, — сказал я, задохнувшись от смущения, — мне очень жаль.

— А кроме того, как Помпей смог бы доставить их в Рим? Он же был очень далеко отсюда.

— Может быть, их привез Метелл Непот.

— Иди спать. Ты говоришь глупости.

Но, очевидно, хозяин думал об этом всю ночь, потому что наутро его отношение к происшедшему изменилось.

— Думаю, что ты прав, говоря, что оружие принадлежало Митридату. В конце концов, они захватили весь его арсенал, и вполне возможно, что Непот привез часть его с собою в Рим. Но это не значит, что Помпей активно помогал Катилине.

— Конечно, нет, — согласился я.

— Это было бы слишком ужасно. Ведь те клинки предназначались для того, чтобы перерезать мне горло.

— Помпей никогда не сделал бы ничего, чтобы причинить вред тебе или государству.

На следующий день Помпей пригласил Цицерона к себе.

Повелитель Земли и Воды расположился в своем старом доме на Эсквилинском холме. За лето дом был сильно перестроен. Десятки таранов с пиратских кораблей украшали его стены. Некоторые из них были отлиты из бронзы в виде головы Медузы Горгоны. Другие напоминали рога диких животных. Цицерон до этого их не видел и сейчас рассматривал с неудовольствием.

— Представь, что тебе пришлось бы спать здесь каждую ночь, — сказал он, пока мы ждали, когда нам откроют ворота. — Это выглядит как гробница фараона.

И с тех пор хозяин часто в частных беседах называл Помпея Фараоном.

Перед домом, восхищаясь им, стояла большая толпа. Приемные комнаты были заполнены людьми, которые надеялись воспользоваться щедротами хозяина. Здесь были обанкротившиеся сенаторы, готовые продать свои голоса, деловые люди, надеявшиеся уговорить Помпея вложиться в их проекты, владельцы кораблей, объездчики лошадей, ювелиры и просто попрошайки, надеявшиеся разжалобить Помпея своими историями. Они проводили нас завистливыми взглядами, когда нас провели прямо мимо них в большую отдельную комнату. В одном ее углу стоял манекен, одетый в триумфальную тогу Помпея и покрытый плащом Александра, в другом — большой бюст Помпея, сделанный из жемчуга, который я видел во время триумфального парада. В центре комнаты, на двух козлах, располагалась модель громадного комплекса зданий, над которой стоял Помпей, держа по деревянной модели храма к каждой руке. Казалось, что группа людей позади него с нетерпением ждет его решения.

— А, — сказал он, подняв глаза, — вот и Цицерон. Он умный малый, и у него есть своя точка зрения. Как ты думаешь, Цицерон? Мне построить здесь три храма или четыре?

— Я всегда строю по четыре храма, — ответил Цицерон, — если хватает места.

— Блестящий совет, — воскликнул Помпей. — Так пусть их будет четыре. — И он поставил модели в ряд, под аплодисменты аудитории. — Позже мы решим, каким богам их посвятить. Итак? — сказал он Цицерону, показывая на макет. — Что ты по этому поводу думаешь?

Цицерон посмотрел на сложную конструкцию.

— Впечатляет. А что это? Дворец?

— Театр на десять тысяч зрителей. Здесь будет публичный сад, окруженный портиком. А вот здесь — храмы. — Помпей повернулся к одному из мужчин, который, как я понял, был архитектором. — Напомни, каковы размеры?

— Весь комплекс будет четверть мили в длину, Светлейший.

— И где же все это построят? — спросил Цицерон.

— На Марсовом поле.

— А где же люди будут голосовать?

— Ну-у-у, где-то там, — неопределенно махнул рукой Помпей. — Или около реки. Места хватит. Уберите это, — приказал он, — уберите и начинайте рыть яму под фундамент. А о цене не беспокойтесь.

— Не хочу выглядеть пессимистом, Помпей, но боюсь, что у тебя могут возникнуть проблемы с цензорами, — сказал Цицерон после того, как строители ушли.

— Почему?

— Они всегда запрещали строительство постоянного театра в черте города, по моральным соображениям.

— Об этом я подумал. Я скажу, что строю святилище Венеры. Его как-то вставят в эту сцену. Архитекторы знают свое дело.

— И ты думаешь, цензоры тебе поверят?

— А почему нет?

— Святилище Венеры в четверть мили длиной? Они могут подумать, что твоя набожность слишком велика.

Однако Помпей был не в настроении выслушивать шутки, особенно от Цицерона. Его большой рот мгновенно превратился в куриную гузку. Губы сжались. Он был известен своими вспышками гнева, и я впервые увидел, как неожиданно они начинаются.

— Этот город, — закричал он, — полон пигмеев, завистливых пигмеев! Я хочу построить для жителей Рима самое прекрасное здание за всю историю мира — и какую же благодарность я получаю? Никакой! Никакой! — Ногой он пихнул козлы. В этот момент Помпей напоминал маленького Марка в детской, когда ему велят закончить все игры. — Кстати, о пигмеях, — сказал он угрожающе, — почему Сенат все еще не утвердил законы, о которых я просил? Где закон о городах, основанных на Востоке? И о земле для моих ветеранов? Что с ними происходит?

— Такие вещи быстро не делаются…

— Мне казалось, что мы обо всем договорились: я поддержу тебя в вопросе о Гибриде, а ты обеспечишь голосование по моим законам в Сенате. Я свое обещание выполнил. А ты?

— Все не так просто. Я только один из шести сотен сенаторов, а оппонентов у тебя хватает.

— Кто они? Назови!

— Ты знаешь их имена лучше меня. Целер никогда не простит тебе, что ты развелся с его сестрой. Лукулл все еще не может забыть, как ты отобрал у него командование армией на Востоке. Красс всегда был твоим врагом. Катон считает, что ты ведешь себя как царь.

— Катон! Не упоминай его имени в моем присутствии. Только благодаря Катону у меня нет жены! — Рык Помпея разносился по всему дому, и я заметил, что некоторые из его слуг собрались у двери, наблюдая за происходящим. — Я не говорил с тобой об этом до моего триумфа, надеясь, что ты сам все понимаешь. Но сейчас я снова в Риме и требую к себе заслуженного уважения! Ты слышишь? Требую!

— Конечно, я тебя слышу. Думаю, что тебя услышал бы и мертвец. И, как твой друг, я продолжу защищать твои интересы, как всегда это делал.

— Всегда? Ты в этом уверен?

— Назови мне хоть один раз, когда я был не лоялен по отношению к тебе.

— А как насчет Катилины? Ты же мог тогда вызвать меня для защиты Республики.

— Ты должен быть мне благодарен, что я этого не сделал. Тебе не пришлось проливать кровь римлян.

— Да я бы вот так с ним разобрался, — Помпей щелкнул пальцами.

— Но только после того, как он убил бы всю верхушку Сената, включая и меня. Или, может быть, ты на это и надеялся?

— Конечно, нет.

— Ведь ты же знал, что он намеревается это сделать? Мы нашли оружие, спрятанное в этом городе именно для этой цели.

Помпей уставился на него, но Цицерон не отвел взгляд: на этот раз глаза пришлось отвести Помпею.

— Я ничего не знаю ни о каком оружии, — пробормотал он. — Я не могу спорить с тобой, Цицерон. И никогда не мог. Для меня ты чересчур находчив. Дело в том, что я больше привык к армейской жизни, чем к политике. — Он натянуто улыбнулся. — Наверное, мне надо привыкать к тому, что теперь я не могу просто скомандовать — и ожидать, что весь мир встанет по стойке «смирно». «Меч, пред тогой склонись, Языку уступите, о лавры…» — это ведь твоя строчка? Или вот еще: «О счастливый Рим, моим консулатом творимый…». Видишь, как я тщательно изучаю твои работы.

Помпей был не тот человек, который читает поэзию, и тот факт, что он наизусть цитировал только что появившийся эпос о консульстве Цицерона, показал мне, насколько Великий Человек завидовал хозяину. Однако он заставил себя похлопать Цицерона по руке, и его домашние вздохнули с облегчением. Они отошли от дверей, и шум домашней деятельности возобновился, в то время как Помпей, чье добродушие проявлялось так же внезапно, как и его гнев, неожиданно предложил выпить вина. Вино было принесено очень красивой женщиной, которую звали, как я позже выяснил, Флора. Она была одной из самых известных римских куртизанок и жила под крышей Помпея в те периоды, когда он бывал холост. Флора все время носила на шее шарф, чтобы, как она говорила, скрыть укусы, которые оставлял Помпей в то время, когда они занимались любовью. Она аккуратно налила вино и исчезла, а Помпей стал показывать нам накидку Александра, которую нашли в личных покоях Митридата. Мне она показалась слишком новой, и я видел, что Цицерон с трудом сохраняет серьезное лицо.

— Только подумать, — сказал он приглушенным голосом, щупая материал. — Прошло уже триста лет, а она выглядит, как будто ее соткали десять лет назад.

— Она обладает волшебными качествами, — сказал Помпей. — До тех пор, пока она у меня, со мной ничего плохого не может случиться. — Провожая Цицерона до двери, он очень серьезно сказал: — Поговори с Целером и с другими, хорошо? Я обещал своим ветеранам землю, а Помпей Великий не может нарушить данного слова.

— Я сделаю все, что в моих силах.

— Я хотел бы получить поддержку Сената, но если мне придется искать друзей еще где-то, то я это сделаю. Ты можешь им так и доложить.

По пути домой Цицерон сказал:

— Ты слышал его? «Я ничего не знаю об оружии»! Наш Фараон, может быть, и великий военачальник, но врать он совсем не умеет.

— И что ты будешь делать?

— А что мне остается делать? Конечно, поддерживать его. Мне не нравится, когда он говорит, что может найти друзей на стороне. Любым способом мне надо удержать его подальше от Цезаря.

И Цицерон, отбросив свои подозрения и предпочтения, стал обходить сенаторов от имени Помпея — так же, как он делал это много лет назад, когда был еще начинающим сенатором. Для меня это было еще одним уроком большой политики — занятия, которое, если им заниматься серьезно, требует колоссальной самодисциплины — качества, которое многие ошибочно принимают за двуличность.

Сначала Цицерон пригласил на обед Лукулла и провел с ним несколько бесполезных часов, пытаясь убедить его отказаться от оппозиции законам Помпея; но Лукулл не мог простить Фараону того, что тот получил все награды за победу над Митридатом, и отказал Цицерону. Затем Цицерон попытался поговорить с Гортензием — с тем же результатом. Он даже пошел к Крассу, который, несмотря на сильное желание уничтожить своего посетителя, принял его вполне цивилизованно. Он сидел в кресле, полуприкрыв глаза, и, соединив перед собой кончики пальцев обеих рук, внимательно слушал каждое слово Цицерона.

— Итак, — подвел он черту, — Помпей боится потерять лицо, если его законы не будут приняты, и он просит меня забыть былые обиды и поддержать его ради Республики?

— Абсолютно верно.

— Я еще не забыл, как он пытался приписать себе заслугу победы над Спартаком — победы, которая была только моей, — и ты можешь передать ему, что я и пальцем не пошевелю, чтобы помочь ему, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. А как, кстати, твой новый дом?

— Очень хорошо, спасибо.

После этого Цицерон решил переговорить с Метеллом Целером, которого недавно избрали консулом. Ему пришлось собраться с духом, чтобы пройти в соседнюю дверь: это был первый раз, когда он переступал этот порог после того, как Клавдий совершил святотатство на церемонии Благой Богини. Так же, как и Красс, Целер вел себя очень дружелюбно. Перспектива власти его радовала — он был взращен для нее, как скаковая лошадь для скачек, — и он внимательно выслушал все, что сказал ему Цицерон.

— Меня высокомерие Помпея волнует не больше, чем тебя, — сказал в заключение мой хозяин. — Но факт остается фактом — сейчас он самый могущественный человек в мире, и, если он противопоставит себя Сенату, то это будет катастрофой. А это произойдет, если мы не примем нужные ему законы.

— Ты думаешь, он будет мстить?

— Он сказал, что ему ничего не останется, кроме как искать друзей на стороне, что, скорее всего, значит трибунов или, что еще хуже, — Цезаря. А если он пойдет по этому пути, то у нас будут бесконечные народные ассамблеи, вето, волнения, паралич власти, и народ и Сенат вцепятся друг другу в глотки — короче, произойдет катастрофа.

— Да, картина безрадостная, я согласен, — сказал Целер, — но, боюсь, что помочь тебе не смогу.

— Даже ради государства?

— Помпей унизил мою сестру, разведясь с ней с таким шумом. Он также оскорбил меня, моего брата и мою семью. Я понял, что он за человек — абсолютно ненадежный, думающий только о самом себе. Ты должен быть с ним осторожнее, Цицерон.

— У тебя есть повод для обиды, никто не спорит. Но подумай, как велик ты будешь, если ты сможешь в своей инаугурационной речи сказать, что ради нашего отечества желания Помпея должны быть удовлетворены.

— Это покажет не мое величие, а мою слабость. Метеллы не самая старая семья в Риме и не самая великая, но уж точно самая успешная, и мы стали такими, потому что никогда ни на волос не поддавались своим врагам. Ты знаешь, какое животное изображено на нашем гербе?

— Слон?

— Вот именно. Он у нас на гербе не только потому, что наши предки победили карфагенян, но и потому, что слон очень похож на нашу семью — он большой, двигается не торопясь, никогда ничего не забывает и всегда одерживает верх над врагами.

— А еще он очень глуп, и поэтому его легко заманить в ловушку.

— Может быть, — согласился Целер с легкой обидой. — Но мне кажется, что ты слишком много внимания уделяешь Помпею. — Он встал, показывая, что беседа окончена.

Целер провел нас в атриум, где были выставлены маски его предков, и, проходя мимо, указал на них, как будто эта выставка слепых, мертвых лиц доказывала его мысль лучше, чем всякие слова. Мы только подошли к входу, когда появилась Клодия со своими горничными. Не знаю, была ли это случайность или это было тщательно спланировано, но я подозреваю последнее, поскольку она была безукоризненно причесана и тщательно накрашена, принимая во внимание столь ранний час. Позже Цицерон сказал: «В полном ночном вооружении». Он поклонился ей.

— Цицерон, — ответила она, — ты стал меня избегать.

— Да, увы, но не по своей воле.

— Мне сказали, что вы очень подружились, пока меня не было. Рад, что вы опять встретились, — вмешался Целер.

Услышав эти слова и то, с какой небрежностью они были произнесены, я понял, что ему ничего не известно о репутации его жены. Он обладал удивительной невинностью во всем, что касалось мирной жизни, которая часто встречается у профессиональных военных.

— Надеюсь, Клодия, у тебя все в порядке? — вежливо поинтересовался Цицерон.

— Все прекрасно, — ответила она, посмотрев на него из-под длинных ресниц, — так же, как и у моего брата в Сицилии, — несмотря на все твои старания.

Она улыбнулась ему улыбкой, которая своей теплотой напоминала обнаженный клинок, и прошла мимо, оставив за собой почти неуловимый шлейф своих духов. Целер пожал плечами и сказал:

— Вот так. Я бы хотел, чтобы она поговорила с тобой подольше, как с этим идиотским поэтом, который постоянно увивается вокруг нее. Но она очень верна Клавдию.

— А он все еще хочет стать плебеем? — спросил Цицерон. — Не думаю, что плебей в семье понравился бы твоим знаменитым предкам.

— Этого никогда не случится, — Целер оглянулся, чтобы убедиться, что Клодия ушла. — Между нами говоря, я думаю, что этот парень — абсолютный позор для семьи.

Это немного порадовало Цицерона, однако все его усилия ни к чему не привели, и на следующий день он направился к Катону, как к своему последнему резерву. Стоик жил в прекрасном, но абсолютно заброшенном доме на Авентинском холме, в котором пахло испортившейся пищей и грязной одеждой. Сидеть там было негде, кроме как на деревянных стульях. На стенах не было украшений, а на полу — ковров. Через открытую дверь я увидел двух серьезных и неприбранных девушек-подростков и подумал, не были ли они теми дочерями или племянницами Катона, на которых Помпей хотел жениться. Насколько другим стал бы Рим, если бы Катон согласился на этот брак!

Хромоногий слуга провел нас в небольшую и мрачную комнату, в которой Катон занимался делами под бюстом Зенона. Еще раз Цицерон представил свои доводы, почему с Помпеем надо было пойти на компромисс, но Катон, как и все остальные до него, с ним не согласился.

— У него и так слишком много власти, — повторил он свой всегдашний аргумент. — Если мы позволим его ветеранам образовывать колонии на территории Италии, в его постоянном распоряжении окажется целая армия. Да и почему он ожидает, что мы утвердим все его договора, даже не изучив их? Мы верховная власть в стране или группа маленьких девочек, которым говорят, когда вставать, а когда садиться?

— Все верно, — ответил Цицерон, — но мы должны быть реалистами. Когда я был у него, он высказался абсолютно понятно: если мы не будем с ним работать, он найдет трибуна, который вынесет его законы на обсуждение народной ассамблеи, а это будет означать бесконечный конфликт. Или, что еще хуже, он скооперируется с Цезарем, когда тот вернется из Испании.

— А чего ты боишься? Конфликты тоже иногда полезны. Все лучшее получается в результате борьбы.

— Поверь мне, в борьбе народа с Сенатом нет ничего хорошего. Это будет так же, как на суде над Клавдием, только еще хуже.

— А, — фанатичные глаза Катона расширились, — ты путаешь две разные вещи. Клавдия оправдали не из-за толпы, а потому, что присяжные были подкуплены. Для борьбы с подкупом присяжных есть простое средство, и я его намерен применить.

— Что ты имеешь в виду?

— Я собираюсь предложить на рассмотрение Сената новый закон. Согласно ему все присяжные, не являющиеся сенаторами, будут лишены иммунитета от преследования за подкуп.

Цицерон схватился за голову.

— Ты не можешь этого сделать!

— Почему нет?

— Потому что это будет выглядеть как атака Сената на народ.

— Ничего подобного. Это атака Сената на нечестность и коррупцию.

— Может быть, ты и прав, но в политике подчас важнее то, как выглядит та или иная инициатива, а не то, что она значит.

— Тогда надо менять политику.

— Умоляю тебя, не делай этого хотя бы сейчас — хватит нам всего остального.

— Никогда не рано исправлять плохое.

— Послушай меня, Катон. Твоя твердость ни с чем не сравнима, однако она уничтожает твою способность разумно мыслить, и, если ты будешь продолжать в таком же духе, твои благородные намерения уничтожат твою страну.

— Пусть лучше она будет уничтожена, чем превратится в коррумпированную монархию.

— Но Помпей не хочет быть монархом. Он распустил свою армию. Все, чего он хочет, — это совместная работа с Сенатом, а все, что он получает, — это постоянные отказы. И он сделал больше для установления владычества Рима в мире, чем любой другой человек, живущий на земле, а отнюдь не коррумпировал этот город.

— Нет, — сказал Катон, покачав головой, — ты ошибаешься. Помпей порабощал страны, с которыми мы никогда не ссорились, он шел в земли, которые нам не нужны, и он принес домой богатство, которое нам не принадлежит. Он уничтожит нас. И мой долг — помешать ему в этом.

Даже Цицерон с его изворотливым умом не смог ничего возразить на эту тираду. Позже, в тот же день, он отправился к Помпею, чтобы рассказать о провале своей миссии, и нашел его сидящим в полутьме и наслаждающимся макетом своего театра. Встреча было слишком короткой, чтобы в ней было что записывать. Помпей выслушал новости, крякнул и, когда мы уходили, крикнул в спину Цицерону:

— Я хочу, чтобы Гибриду немедленно отозвали из Македонии.

Это грозило Цицерону серьезными проблемами, потому что на него сильно давили ростовщики. Он не только не выплатил полностью свой долг за дом на Палатинском холме, но и приобрел еще недвижимость; и если Гибрида прекратит посылать ему его часть доходов от Македонии — что он стал наконец делать, — то Цицерон окажется в затруднительной ситуации. Выходом из ситуации могло быть продление срока губернаторства Квинта в Азии еще на один год. Цицерон смог получить в казначействе все деньги, предназначенные для покрытия расходов своего брата (тот выдал ему генеральную доверенность), и отдать их ростовщикам, чтобы заставить их угомониться.

— И не смотри на меня с такой укоризной, Тирон, — предупредил он меня, когда мы вышли из храма Сатурна с чеком казначейства на полмиллиона сестерций, спрятанным в моей сумке для документов. — Если бы не я, он никогда не стал бы губернатором. И, кроме того, я верну ему эти деньги.

Тем не менее я очень жалел Квинта, который никак не мог привыкнуть к далекой, громадной, чужой ему провинции и очень тосковал по дому.

В течение последующих нескольких месяцев все происходило именно так, как и предсказывал Цицерон. Союз Красса, Лукулла, Катона и Целера заблокировал в Сенате законы Помпея, и последний обратился к знакомому трибуну по имени Фульвий, который предложил новый закон о земле народной ассамблее. Целер с такой яростью набросился на это предложение, что Фульвий посадил его в тюрьму. Тогда консул разобрал заднюю стену камеры и оттуда продолжал критиковать этот закон. Подобное сопротивление настолько понравилась горожанам и дискредитировало Фульвия, что Помпей отказался от этого закона. Потом Катон полностью поссорил Сенат и всадников, лишив их судебной неприкосновенности и отказавшись обнулить долги, которые появились у многих из-за спекуляций на Востоке. С моральной точки зрения он был в обоих случаях абсолютно прав, но с точки зрения политика это были очень серьезные ошибки.

Все это время Цицерон почти не выступал, сосредоточившись на своей юридической практике. Ему было очень одиноко без Квинта и Аттика, и я часто слышал, как хозяин вздыхал и разговаривал сам с собой, когда думал, что вокруг никого нет. Он плохо спал, просыпаясь в середине ночи, и долго лежал, размышляя, неспособный вновь заснуть до самого рассвета. Сенатор признался мне, что в эти моменты к нему впервые стали приходить мысли о смерти, как они часто приходят в голову мужчинам его возраста (в то время Цицерону было сорок шесть лет).

«Я абсолютно заброшен, — писал он Аттику. — И единственные моменты, когда я могу расслабиться, это когда нахожусь с женой, дочерью и моим обожаемым Марком. Мои суетные мирские знакомства могут производить сильное впечатление на публику, но дома я остаюсь абсолютно один. Мой дом заполнен посетителями с утра до вечера, я иду на Форум в сопровождении толпы мнимых друзей, но во всех этих толпах я не могу найти и одного человека, с которым могу обменяться необдуманной шуткой или на плече у которого могу вдоволь поплакать».

Хотя он был слишком горд, чтобы признаться в этом, но вопрос Клавдия тоже его сильно волновал. В начале новой сессии трибун по имени Герений предложил законопроект, предлагающий населению Рима встретиться на Марсовом поле и проголосовать по поводу того, надо ли разрешить Клавдию стать плебеем. Это не насторожило Цицерона: он знал, что на эту инициативу другие трибуны наложат вето. А вот что его насторожило, так это то, что Целер выступил в поддержку этого закона, и после завершения заседания хозяин перехватил консула.

— Я думал, ты против того, чтобы Клавдий превращался в плебея.

— Ты прав, но Клодия пилит меня день и ночь. Этот закон в любом случае не пройдет, и я надеялся, что мое выступление даст мне хоть несколько недель покоя. Не беспокойся, — добавил он, — если дело дойдет до серьезной драки, я выскажу все, что думаю по этому поводу.

Этот ответ не полностью удовлетворил Цицерона, и он стал обдумывать, как привязать к себе Целера понадежнее.

В это же время в Дальней Галлии назревал серьезный кризис: большое количество германцев — называли цифру в сто двадцать тысяч человек — перешли Рейн и расположились на землях гельветов, воинственного племени, которое, в свою очередь, двинулось на запад, в глубину Галлии, в поисках новых территорий. Эта ситуация сильно обеспокоила Сенат, и было решено, что консулы должны тянуть жребий на управление провинцией Дальняя Галлия на тот случай, если потребуется военное вмешательство. Это была роскошная должность, принимая во внимание возможность прославиться и заработать. Так как оба консула боролись за эту должность — клоун Помпея Афраний был в то время коллегой Целера по должности, — Цицерону выпала честь провести жеребьевку, и хотя я не могу твердо сказать, что он подтасовал результат — как он это сделал уже один раз для Целера, — но выигравшим снова оказался Целер. Он очень быстро возвратил этот долг. Через несколько недель, когда Клавдий вернулся из Сицилии после окончания своего квесторства и выступил в Сенате с требованием предоставить ему право стать плебеем, Целер возглавил оппозицию.

— Ты был рожден патрицием, — заявил он, — и если ты откажешься от своих привилегий, положенных тебе по праву рождения, то разрушишь самую сущность понятия семьи, крови, наследования и всего того, что является основой нашей Республики.

Я стоял у дверей, когда Целер сделал это заявление, и на лице Клавдия я увидел удивление и ужас.

— Может быть, я и родился патрицием, — запротестовал он, — но я не хочу им умереть.

— И все-таки ты неизбежно умрешь патрицием, — ответил Целер. — Правда, если ты будешь продолжать в том же духе, то это произойдет скорее, чем ты предполагаешь.

Услышав эту угрозу, сенаторы в изумлении зашевелились, и хотя Клавдий пытался еще что-то возразить, он, видимо, понял, что его шансы стать плебеем — и таким образом трибуном — в тот момент были близки к нулю.

Цицерон был очень доволен. Он совсем перестал бояться Клавдия, который по глупости не упускал ни одной возможности, чтобы не уколоть хозяина. Мне хорошо запомнился один случай, который произошел вскоре после этого заседания. Цицерон и Клавдий оказались рядом по дороге на Форум, где они должны были назвать кандидатам сроки выборов. И хотя вокруг было очень много народа, Клавдий стал громко хвастаться, что теперь он стал покровителем Сицилии вместо Цицерона. Поэтому теперь он будет предоставлять сицилийцам места на играх.

— Думаю, что ты никогда этого не делал, — издевался он.

— Нет, не делал, — согласился Цицерон.

— Хочу сказать, что места очень трудно найти. Даже моя сестра, жена консула, смогла выделить мне место размером с одну ее ногу.

— В случае с твоей сестрой я бы не расстраивался. Ведь она очень легко поднимает вверх другую, — ответил ему Цицерон.

До этого я никогда не слышал, чтобы хозяин произносил двусмысленные шутки, и позже он сожалел, что повел себя так «не по-консульски». Однако в тот момент эта шутка казалась удачной, судя по хохоту всех присутствовавших и реакции Клавдия, лицо которого стало своим цветом похоже на его пурпурную тогу. Эта шутка разлетелась по всему Риму, хотя, к счастью, никто не решился рассказать ее Целеру.

А потом все изменилось в один момент, и, как всегда, виноват в этом оказался Цезарь — которого, хотя он и находился вдали от Рима уже целый год, Цицерон никогда не забывал.

Однажды, в конце мая, Цицерон сидел рядом с Помпеем на первой скамье Сената. По какой-то причине он припозднился, потому что в противном случае, я уверен, сразу понял бы, откуда дует ветер. А так он услышал новость одновременно со всеми. После того, как были истолкованы знамения, Целер встал и объявил, что получено послание от Цезаря из Дальней Испании, которое он и предлагает зачитать.

«Сенату и народу Рима от Гая Юлия Цезаря, императора… — При слове „император“ по Сенату прокатился удивленный шум, и я увидел, как Цицерон выпрямился и что-то сказал Помпею. — …от Гая Юлия Цезаря, императора, — повторил Целер, делая акцент на слове „император“, — привет. С армией все в порядке. Я перешел с легионом и тремя когортами через гору, называемую Герминий[51], и побудил к миру население по обоим берегам реки Дурий. Из Кадиса я направил флотилию на север и завоевал Бригантию[52]. Я покорил племена галлециев и лузитанцев, и армия провозгласила меня императором на поле битвы. Я заключил договора, которые принесут дополнительный ежегодный доход в казначейство в размере двадцати миллионов сестерций. Власть Рима теперь распростерлась до самых дальних берегов Атлантического моря. Да здравствует наша Республика!»

Цезарь всегда писал очень кратко, и сенаторам понадобилось несколько минут, чтобы понять все величие того, что они только что услышали. Цезарь был послан править Дальней Испанией, более-менее мирной провинцией, но каким-то образом он умудрился завоевать соседнюю страну! Красс, его казначей, немедленно вскочил и предложил отметить достижение Цезаря тремя днями национального благодарения. На этот раз даже Катон был слишком поражен, чтобы возразить, поэтому предложение было принято единогласно. После этого сенаторы вышли на яркое солнце. Большинство с восторгом обсуждало этот блестящий подвиг. Но не Цицерон: среди всего этого радостного шума он шел медленно, как на похоронах, с глазами, опущенными в землю.

— После всех его скандалов и банкротств я думал, что с ним покончено, — прошептал он мне, когда подошел к двери, — по крайней мере, на несколько ближайших лет.

Сенатор знаком велел мне идти за ним, и мы расположились в тенистом уголке сенакулума, где к нам вскоре присоединились Гортензий, Лукулл и Катон — все трое тоже выглядели печальными.

— Чего же еще ждать от Цезаря? — мрачно спросил Гортензий. — Теперь он будет избираться в консулы?

— Думаю, что это обязательно. Вы согласны? — ответил Цицерон. — Цезарь легко может оплатить кампанию — если он отдает двадцать миллионов казначейству, то можете себе представить, сколько он оставляет себе.

В это время с задумчивым видом мимо нас проходил Помпей. Все замолчали и ждали, пока он не отойдет на значительное расстояние.

— А вот идет Фараон. Думаю, что сейчас он усиленно обдумывает произошедшее, — тихо проговорил Цицерон. — И я даже знаю, к какому выводу пришел бы на его месте.

— И к какому же? — спросил Катон.

— Я бы договорился с Цезарем.

Остальные покачали головами в знак несогласия.

— Этого никогда не случится, — сказал Гортензий. — Помпей не выносит, когда кто-то другой получает хоть чуточку славы.

— А вот на этот раз он с этим смирится, — заметил Цицерон. — Вы, граждане, отказались помочь ему провести нужные законы, а Цезарь пообещает ему все, что угодно, и всю землю в придачу, за поддержку на выборах.

— Но, по крайней мере, не этим летом, — твердо произнес Лукулл. — Между Римом и Атлантикой лежит слишком много гор и водных преград. Цезарь не успеет прибыть до момента, когда надо будет заявить о своих намерениях.

— И не забывайте еще об одной вещи, — добавил Катон. — Цезарь потребует триумфа и будет вынужден оставаться за пределами города, пока этого не произойдет.

— А мы сможем держать его там долгие годы, — заметил Лукулл, — так же, как он заставил меня ждать целых пять лет. Месть за эту обиду будет слаще любого, даже самого изысканного, блюда.

Однако Цицерона все это не убедило.

— Может быть, вы и правы, но я знаю из предыдущего опыта, что никогда не следует недооценивать нашего друга Гая.

Это было мудрое замечание, потому что через неделю из Испании прибыл новый гонец. И опять Целер громко зачитал письмо перед сенаторами: в связи с тем, что вновь завоеванные территории полностью подчинились власти Рима, Цезарь объявлял о своем возвращении.

— Губернаторы должны находиться на своих местах, пока это собрание не разрешит им их покинуть. Предлагаю велеть Цезарю остаться на своем месте, — высказался Катон.

— Поздно уже, — крикнул кто-то, стоящий у двери рядом со мной. — Я только что видел его наМарсовом поле.

— Это невозможно, — настаивал возбужденный Катон. — Последний раз, когда мы о нем слышали, он хвастал, что находится на берегу Атлантики.

Целер все-таки послал раба на Марсово поле, чтобы проверить этот слух. Час спустя тот возвратился и объявил, что все оказалось правдой: Цезарь обогнал собственного гонца и сейчас остановился в доме своего друга за городской чертой.

Узнав об этом, Рим заболел лихорадкой восхваления героя. На следующий день Цезарь прислал эмиссара с просьбой предоставить ему триумф в сентябре, а до этого времени позволить участвовать в выборах in absentia. Многие в Сенате были готовы согласиться с его требованиями, потому что понимали, что нового Цезаря, с его новыми ресурсами, было практически невозможно остановить. Если бы выборы произошли в тот момент, его приверженцы выиграли бы их. Однако каждый раз, когда вносилось предложение о триумфе, вставал Катон и забалтывал его. Он говорил об освобождении Рима от владычества царей. Он беспокоился о древних законах. Он всех доставал необходимостью установить контроль Сената над легионами. Он не уставал повторять об опасности, которая таилась в возможности принимать участие в выборах кандидату, обладающему военным империем, — сегодня Цезарь просит о консульстве, завтра он его потребует.

Сам Цицерон не принимал участия в этих дискуссиях, но демонстрировал свою поддержку Катону, появляясь в Сенате каждый раз, когда тот выступал, и усаживаясь на скамью, ближайшую к нему. Время стремительно уходило, и казалось, что Цезарь не успеет вовремя заявить о своем желании избираться. Естественно, что все ожидали, что он предпочтет триумф выборам: именно так поступил Помпей; именно так поступал каждый победоносный полководец в истории Рима; ничто в мире не могло сравниться со славой триумфатора. Но Цезарь был не тем человеком, который мог перепутать демонстрацию власти с ее сущностью. Поздно днем, на четвертый день разглагольствований Катона, когда зал заседаний был почти пуст и на пустых скамьях лежали зеленые тени, в Сенат вошел Цезарь. Те двадцать, или около того, сенаторов, которые находились в зале, не поверили своим глазам. Он снял военную форму и надел тогу.

Цезарь поклонился председательствующему и занял свое место на первой скамье, напротив Цицерона. Он вежливо кивнул моему хозяину и стал слушать Катона. Но великий дидактик мгновенно растерял все свои слова. Потеряв мотивацию, он резко прервал свое выступление и сел.

А в следующем месяце Цезарь был единогласно избран консулом всеми центуриями — первый из кандидатов после Цицерона, которому покорился такой результат.

XVI

Теперь весь Рим ждал, что же будет делать Цезарь.

— Мы можем ожидать только, — заметил Цицерон, — что это будет абсолютно неожиданным.

Так и произошло. Потребовалось пять месяцев, прежде чем Цезарь сделал свой следующий мастерский ход.

В один из декабрьских дней в конце года, незадолго до того, как Цезарь должен был принести клятву, к Цицерону наведался видный испанец Луций Корнелий Бальб.

Этому выдающемуся типу было в то время сорок лет. Он родился в Кадисе, был финикийцем по происхождению, занимался торговлей и был очень богат. Кожа его была темной, волосы и борода цвета воронового крыла, а зубы и белки глаз напоминали цветом полированную слоновую кость. Он очень быстро говорил, много смеялся, откидывая свою маленькую голову как бы в восторге от услышанной шутки, и большинство самых скучных людей в Риме чувствовали себя в его присутствии неутомимыми шутниками. У Бальба был дар пристраиваться к властным фигурам — сначала к Помпею, под командованием которого он служил в Испании и который организовал ему римское гражданство; а затем к Цезарю, который подхватил его в Кадисе во время своего губернаторства и назначил главным инженером армии, когда завоевывал Лузитанию, а затем привез в Рим в качестве своего посыльного. Бальб знал всех, даже если эти «все» не знали его, и в то декабрьское утро он вошел к Цицерону с широко раскрытыми руками, как к своему ближайшему другу.

— Мой дорогой Цицерон, — сказал посетитель с сильным акцентом, — как ты поживаешь? Выглядишь ты просто прекрасно, как и всегда, когда мы встречаемся!

— Как видишь, я мало изменился, — Цицерон жестом предложил ему сесть. — А как поживает Цезарь?

— Великолепно, — ответил Бальб, — совершенно великолепно. Он просил меня передать тебе самые теплые приветы и заверить в том, что он твой самый большой и верный друг в мире.

— Тирон, пора пересчитывать ложки, — обратился ко мне Цицерон, и Бальб захлопал в ладоши, засучил ногами и, образно говоря, зашелся от смеха.

— Очень смешно — «считать ложки»! Я передам это Цезарю, и ему это очень понравится! Ложки! — Он вытер глаза и восстановил дыхание. — О боги! Но если серьезно, Цицерон, то если Цезарь предлагает свою дружбу, то он делает это не просто так. Он считает, что в этом мире дела гораздо важнее слов.

Перед Цицероном лежала гора документов, требующих его внимания, поэтому он сказал усталым голосом:

— Бальб, ты, по-видимому, пришел с поручением. Говори и не тяни время, хорошо?

— Ну конечно. Ты очень занят, я же вижу. Прости меня, — он прижал руку к сердцу. — Цезарь просил меня передать тебе, что они с Помпеем договорились. Они договорились раз и навсегда решить этот вопрос с земельной реформой.

— И на каких же условиях? — спросил хозяин у Бальба, при этом он взглянул на меня: все происходило именно так, как он и предсказывал.

— Публичные земли в Кампанье будут разделены между разоруженными легионерами Помпея и теми из римских бедняков, которые захотят стать фермерами. Проведением реформы будет руководить комиссия из двадцати человек. Цезарь очень надеется на твою поддержку.

— Но ведь это почти точная копия закона, который он пытался протащить в начале моего консульства и против которого я тогда выступил, — недоверчиво рассмеялся Цицерон.

— Да, но с одной большой разницей, — сказал Бальб с гримасой. — Только пусть это останется между нами, хорошо? — Его брови танцевали от восторга. Розовым языком он провел по краю своих белых зубов. — Официальная комиссия будет состоять из двадцати человек. Но планируется еще одна, внутренняя, которая будет состоять из пяти. И именно за нею остается принятие всех решений. Цезарь будет польщен — и это не просто слова, — польщен, если ты согласишься войти в ее состав.

— Правда? А кто же остальные четверо? — Это стало для Отца Отечества полной неожиданностью.

— Кроме тебя — Цезарь, Помпей, еще кто-то, чье имя назовут позже, — Бальб сделал эффектную паузу, как фокусник, перед тем как достать из пустой шляпы экзотическую птичку, — и Красс.

До этого момента Цицерон смотрел на испанца с некоторым презрением, как смотрят на шута: одна из тех рыбешек, которые кормятся вокруг крупных политических акул. Теперь же хозяин посмотрел на него с интересом.

— Красс, — повторил он. — Но он смертельно ненавидит Помпея. Как же он сможет сидеть рядом с ним в этой комиссии пяти?

— Красс — близкий друг Цезаря. И Помпей — тоже близкий друг Цезаря. Поэтому, в интересах государства, Цезарь выступил в качестве свахи.

— Думаю, что он сделал это в своих собственных интересах. Но это не сработает!

— Именно это и сработает. Три человека встретились и договорились между собой. И ничто в Риме не устоит против такого союза.

— Но если все уже решено, то при чем здесь я?

— Как Отец Отечества, ты пользуешься непререкаемым авторитетом.

— То есть меня приглашают в последний момент, чтобы придать всему этому респектабельный вид?

— Нет, конечно, нет. Ты будешь полноправным партнером, абсолютно полноправным. Цезарь просил меня передать тебе, что ни одно решение, касающееся управления империей, не будет принято без твоего согласия.

— Значит, эта комиссия будет в действительности исполнительным правительством государства?

— Именно.

— И сколько оно будет существовать?

— Прости?

— Ну, когда его распустят?

— Его никогда не распустят. Оно будет существовать всегда.

— Но это возмутительно! В нашей истории не существует прецедентов. Это будет первым шагом на пути к диктатуре!

— Мой дорогой Цицерон, послушай…

— Наши ежегодные выборы станут никому не нужными. Консулы превратятся в марионеток, а Сенат можно будет распустить. Эта внутренняя комиссия будет распределять всю землю и налоги.

— Она принесет стабильность.

— Она приведет к клептократии!

— Ты что же, отказываешься от предложения Цезаря?

— Скажи своему хозяину, что я благодарен ему за то, что он еще помнит обо мне, что я не желаю в жизни ничего, кроме его дружбы, но на это его предложение я никогда не соглашусь.

— Ну что же, — сказал Бальб, и было видно, что он шокирован, — он будет разочарован, так же, как Помпей и Красс. Думаю, что они захотят получить гарантии, что ты не будешь выступать против них.

— Естественно!

— Да, потому что они хотят избежать неприятных сюрпризов. Ты же понимаешь, если им придется столкнуться с оппозицией, то они должны быть к этому готовы.

— Ты можешь передать им, что больше года я сражался в интересах Помпея, чтобы его ветераны были справедливо вознаграждены, — и сражался в основном именно с Крассом. Ты можешь передать им, что от этого я не отступлюсь, — произнес Цицерон, едва сдерживаясь. — Но я не хочу быть частью секретных переговоров, результатом которых будет создание правительства, грозящего стране диктатурой. Это превратит все, за что я боролся всю свою жизнь, в фикцию. А теперь, я думаю, ты можешь убираться.

После того как Бальб убрался, Цицерон молча сидел в своей библиотеке, пока я на цыпочках ходил вокруг него и раскладывал почту.

— Нет, ты только представь себе, — сказал он мне наконец, — послать средиземноморского торговца коврами, чтобы он предложил мне одну пятую страны по сходной цене… Наш Цезарь считает себя очень порядочным человеком, а в действительности он просто мелкий жулик.

— Надо ждать беды, — предупредил я.

— Ну так и пусть она приходит. Я не боюсь.

Но было видно, что хозяин боится. И здесь опять проявилась та его черта, которой я всегда восхищался, — находить верное решение в самой нервной обстановке. Цицерон, по всей видимости, понимал, что с этого момента его положение в Риме станет невыносимым. После длительных размышлений он произнес:

— Все время, пока говорил этот испанский сутенер, я вспоминал то, что Каллиопа говорит мне в моей поэтической биографии. Ты помнишь эти строки? — Он прикрыл глаза и процитировал по памяти:

Но своему ты пути, что в юности ранней ты выбрал
И что доныне держал столь доблестно, смело как Консул,
Верен останься; умножь хвалу ты и славу у честных людей…[53]
У меня тоже есть недостатки, Тирон, и ты их знаешь лучше всех, не стоит сейчас на них останавливаться, — но я не такой, как Помпей, Цезарь или Красс. Что бы я ни делал, какие бы ошибки ни совершал, я делал это ради моей страны; а все, что делают они, они делают ради себя, даже когда поддерживают предателя Катилину… — Хозяин тяжело вздохнул; казалось, что он сам удивлен своей принципиальностью. — Ну вот и пришел конец мечтам о спокойной старости, примирении с врагами, власти, богатстве, популярности у толпы… — Он сложил руки и стал рассматривать свои ноги.

— Слишком многое стоит на кону, — сказал я.

— Да, многое. Может быть, тебе стоит догнать Бальба и сказать, что я передумал?

— Так мне бежать? — спросил я с готовностью — так хотелось пожить спокойно…

Но, казалось, Цицерон меня не слышал. Он продолжил размышлять об истории и героизме, а я продолжил раскладывать его корреспонденцию.

Я надеялся, что Трехглавое Чудовище — как прозвали триумвират Цезаря, Помпея и Красса — повторит свое предложение, но больше к Цицерону от них никто не приходил. На следующей неделе Цезарь стал консулом и быстро предложил свой закон Сенату. Я наблюдал от двери, вместе с большой группой толкающихся зевак, как он начал опрос старших членов Сената о том, что они думают по поводу этого закона. Начал он с Помпея. Естественно, что Великий Человек закон поддержал, так же, как и Красс. Следующим был Цицерон, который под пристальным взглядом Цезаря все-таки дал свое согласие — правда, со множеством оговорок. Гортензий был против. Лукулл был против. Целер был против. Когда же Цезарь, ведя опрос по списку, дошел до Катона, тот тоже выступил против. Однако вместо того, чтобы просто высказать свое мнение и сесть на скамью, как это делали все до него, Катон продолжил свои разоблачения, уходя все дальше в глубокую историю в поисках прецедентов и пытаясь доказать, что публичные земли всегда были собственностью нации и ими не могут распоряжаться по своему усмотрению политики, «которые сегодня есть, а завтра их уже и след простыл».

Через час стало очевидно, что он не собирается прекращать свое выступление и перешел к своей испытанной тактике забалтывания. Цезарь все больше и больше терял терпение и начал притопывать ногой. Наконец он встал.

— Мы тебя уже достаточно слушали, — прервал он Катона на середине фразы, — а теперь, лицемерный пустослов, сядь и дай выступить другим.

— Каждый сенатор имеет право говорить столько, сколько он считает нужным, — ответил Катон. — Ты должен изучить законы этой палаты, если хочешь здесь председательствовать. — И, произнеся эти слова, продолжил свое выступление.

— Сядь на место, — прорычал Цезарь.

— Меня ты не запугаешь, — сказал Катон и отказался покинуть трибуну.

Вы когда-нибудь видели, как сокол наклоняет голову из стороны в сторону, высматривая добычу? Именно так выглядел в тот момент Цезарь. Его патрицианский профиль наклонился сначала вправо, а потом влево, а затем он вытянул длинный палец, поманил командира своих ликторов, указал ему на Катона и приказал:

— Уберите его.

Ликтор-проксима колебался.

— Я сказал, — повторил Цезарь громовым голосом, — уберите его.

Напуганному парню не пришлось повторять дважды. Собрав с полдесятка своих подчиненных, он направился по проходу в сторону Катона, который продолжал свою речь даже тогда, когда ликторы взяли его под руки и потащили к выходу вместе с его казначейскими табличками, которые один из ликторов нес за ними. Сенаторы в ужасе наблюдали за происходящим.

— Что нам с ним сделать? — выкрикнул ликтор-проксима.

— Бросьте его в Карцер, — скомандовал Цезарь, — и пусть пару дней повыступает перед крысами.

Когда Катона вытащили из зала, некоторые сенаторы стали возмущаться тем, как с ним обращались. Великого стоика протащили прямо мимо меня — он не прекращал говорить что-то о скантийских лесах. Целер встал с первой скамьи и поспешил за Катоном, за ним проследовал Лукулл и, наконец, второй консул — Марк Бибул. По моим подсчетам, к демонстрации присоединилось около сорока сенаторов. Цезарь спустился с возвышения и попытался остановить некоторых из уходящих. Помню, как он поймал за руку старого Петрея, командующего, который разбил армию Катилины под Пизой.

— Петрей, — сказал он, — ты такой же солдат, как и я. Почему же ты уходишь?

— Потому что я, — сказал Петрей, освобождаясь, — скорее пойду в тюрьму с Катоном, чем останусь в Сенате с тобой.

— Тогда иди, — крикнул ему вслед Цезарь. — И вы все тоже можете убираться! Но запомните: пока я консул, воля народа Рима не будет зависеть от процедурных вопросов и древних обычаев. Этот закон будет предложен народу, хотите вы этого или нет. И голосование по нему состоится в конце месяца!

Консул вернулся к своему креслу и осмотрел зал в поисках смельчаков, которые посмели бы пойти против его авторитета.

Цицерон остался сидеть на своем месте, и после заседания к нему подошел Гортензий, который спросил обвиняющим тоном, почему Отец Отечества не вышел вместе со всеми остальными.

— Не надо сваливать на меня вину за то, что вы все натворили, — ответил Цицерон. — Я предупреждал вас, что произойдет, если вы не захотите пойти навстречу Помпею. — Однако я видел, что он был смущен. И, как только представилась такая возможность, Цицерон отправился домой.

— Я попал в совершенно ужасное положение, — пожаловался он, пока мы забирались на холм. — Я ничего не получил, поддержав Цезаря, а его противники теперь считают меня перебежчиком. Похоже, что я перехитрил сам себя!

В любое другое время Цезарь бы проиграл или был бы вынужден пойти на компромисс. Ведь в первую очередь против его предложения выступил второй консул, Бибул, гордый и вспыльчивый патриций, главной проблемой политической карьеры которого было то, что он был консулом одновременно с Цезарем, который настолько затмил своего коллегу, что люди часто забывают его имя.

— Я устал быть Поллуксом при этом Касторе, — зло заявил Бибул и объявил, что теперь, когда он председательствует в Сенате, все изменится.

Также против Цезаря выступили ни много ни мало трое трибунов: Ангарий, Кальвиний и Фаний, каждый из которых вынес свое вето. Но Цезарь был готов добиваться своего, чего бы это ему ни стоило, и начал планомерное разрушение римской конституции — дело, за которое, я в этом уверен, его будут проклинать до скончания века.

Сначала он включил в закон статью, по которой каждый сенатор должен был принести клятву, что он, под страхом смерти, не будет пытаться изменить данный закон после того, как тот будет занесен в кодекс. Затем Цезарь созвал народную ассамблею, на которой появились Красс и Помпей. Цицерон, вместе с другими сенаторами, наблюдал как Помпей, впервые за всю свою долгую карьеру, выступил с прямой угрозой.

— Это справедливый закон, — объявил он. — Мои люди проливали кровь за земли Рима, и, по справедливости, они, вернувшись с войны, должны получить часть этих земель как награду.

— А что будет, — задал подготовленный вопрос Цезарь, — если противники закона перейдут к насильственным действиям?

— Если кто-то достанет меч, то у меня есть щит, — ответил Помпей, и, помедлив, добавил с подчеркнутой угрозой: — И я тоже достану свой меч.

Толпа заревела от восторга. Цицерон не мог этого больше выносить. Он повернулся, протолкался через толпу сенаторов и покинул народную ассамблею.

Слова Помпея были прямым призывом к оружию. Через несколько дней Рим стал наполняться ветеранами Великого Человека. Тот заплатил, чтобы они собрались со всей Италии, и разместил их в палатках за городской чертой или в дешевых гостиницах города. С собой они привезли запрещенное оружие, которое скрывали до поры до времени, ожидая последнего дня января, на который было назначено голосование. Тех сенаторов, которые выступали против закона, освистывали на улицах, а их дома забрасывали камнями.

Человеком, который организовал все эти безобразия от имени Трехглавого Чудовища, был трибун Ватиний, который был известен всем как самый уродливый человек в Риме. Когда он был ребенком, он переболел скрофулезом[54], и его лицо и шея были покрыты свисающими наростами сине-пурпурного цвета. У него были жидкие волосы и рахитичные ноги, поэтому при ходьбе его коленки расходились далеко в стороны, как будто он только что слез с лощади или обмочился. При всем при этом он обладал определенной привлекательностью и совершенно не обращал внимания на то, что о нем говорили: на каждую шутку о своей уродливости он отвечал своей собственной, еще более смешной. Люди Помпея, так же как и плебеи, были очень ему преданы. Он собирал множество собраний в поддержку закона Цезаря, а однажды даже заставил второго консула Бибула пройти через перекрестный допрос на платформе трибунов. Бибул постоянно находился в состоянии стресса, и Ватиний, зная об этом, приказал своим сторонникам связать между собой несколько скамеек и довести эту дорожку прямо до Карцера. Когда, в процессе допроса, Бибул жестко раскритиковал закон — «В этом году вы ни за что не получите этого закона, даже если вы все хотите его», — Ватиний арестовал его и заставил пройти по этим скамейкам прямо до тюрьмы, как захваченных пиратов заставляли идти по корабельному планширю[55].

Цицерон наблюдал за всем этим из своего сада, закутавшись в плащ от январского холода. Он очень гнусно себя чувствовал и старался держаться от всего этого подальше. Кроме того, очень скоро на него свалились личные проблемы.

Однажды утром, в самый разгар этих ужасных событий, я открыл дверь и увидел на нашем пороге Антония Гибриду. Прошло уже больше трех лет с того момента, когда я видел его последний раз, и сначала я его не узнал. Он очень растолстел на мясе и винах Македонии и еще больше покраснел, как будто его завернули в толстый слой красного жира. Когда я привел его в библиотеку, Цицерон вскочил, как будто увидел призрак, что, в общем-то, было недалеко от истины, потому что это было его прошлое, пришедшее получить по счетам. В начале своего консульства, когда они заключили сделку, Цицерон дал письменное согласие выступить в качестве защитника Гибриды на суде, если того когда-нибудь отдадут под суд: теперь его бывший коллега явился, чтобы получить обещанное. Вместе с ним пришел раб, который нес обвинительный акт, и когда Гибрида протянул его Цицерону, его рука тряслась так, что я боялся, что его хватит удар. Хозяин поднес документ к свету, чтобы прочитать.

— И когда тебе это вручили?

— Сегодня.

— Ты понимаешь, что это такое, да?

— Нет. Именно поэтому я принес этот чертов документ прямо тебе. Никогда не мог разобраться в этой юридической ерунде.

— Это судебное предписание по обвинению в государственной измене, — Цицерон читал документ со все возрастающим удивлением. — Странно. Я думал, что тебя прихватят за коррупцию.

— Послушай, Цицерон, у тебя вина не найдется?

— Подожди минуту. Давай потерпим, чтобы решить все на трезвую голову. Здесь говорится, что ты потерял армию в Истрии.

— Только пехоту.

— Только пехоту! — рассмеялся Цицерон. — И когда же это произошло?

— Год назад.

— И кто обвинитель? Его уже назначили?

— Да, вчера он принес клятву. Это твой протеже — молодой Целий Руф.

Цицерон был потрясен. Ни для кого не было секретом, что Руф полностью отошел от своего бывшего ментора. Но то, что он выбрал для вступления в общественную жизнь обвинение бывшего коллеги Цицерона по консульству, — это было настоящим предательством. Хозяин даже сел — такое впечатление это на него произвело.

— А я думал, что это Помпей хочет обязательно засудить тебя, — сказал он.

— Именно так.

— Тогда почему он позволяет Руфу участвовать в столь важном деле?

— Не знаю. Так как насчет вина?

— Да забудь ты об этом чертовом вине хоть на минуту! — Цицерон скатал документ и теперь похлопывал им по ладони. — Мне все это не нравится. Руф слишком много обо мне знает. Он может вспомнить разные вещи. — Хозяин бросил документ на колени Гибриде. — Тебе надо найти другого защитника.

— Но я хочу, чтобы меня защищал именно ты! Ведь ты самый лучший! И потом, ты не забыл, что у нас есть договоренность? Я передаю тебе часть денег, а ты прикрываешь меня от обвинений.

— Я согласился защищать тебя, если тебя обвинят в коррупции. Я никогда ничего не говорил о государственной измене.

— Этот нечестно. Ты нарушаешь наши договоренности.

— Послушай, Гибрида, я готов выступить в твою защиту как свидетель — но этот суд может быть ловушкой, устроенной Крассом или Цезарем, и я буду полным идиотом, если попадусь в нее.

Глаза Гибриды, глубоко спрятанные в складках жира, все еще были очень синими, как сапфиры, воткнутые в кусок красной глины.

— Люди говорят, что ты здорово преуспел за это время. Везде собственные дома…

Цицерон устало отмахнулся.

— Не пытайся угрожать мне.

— Все вот это, — Гибрида обвел рукой вокруг, — очень красиво. А люди знают, откуда ты взял деньги, чтобы заплатить за все?

— Предупреждаю: я могу так же легко стать свидетелем обвинения, как и защиты.

Но угроза звучала очень слабо, и Цицерон, видимо, сам понял это, потому что провел руками по лицу, как бы отгоняя какое-то неприятное видение.

— Думаю, нам надо с тобой выпить, — сказал Гибрида с глубоким удовлетворением. — После выпивки жизнь всегда выглядит веселее.

Вечером, перед голосованием по закону Цезаря, мы слышали громкий шум, поднимавшийся с Форума — стук молотков, визжание пил, пьяное пение, приветствия, ор и звуки бьющейся посуды. Наутро шлейф коричневого дыма повис над территорией за храмом Кастора, где должно было проходить голосование.

Цицерон тщательно оделся и спустился на Форум в сопровождении двух телохранителей, двух членов его домашнего хозяйства — меня и младшего секретаря — и полдесятка клиентов, которые хотели, чтобы их увидели рядом с ним. Все дороги и аллеи, ведущие к месту голосования, были забиты жителями города. Многие из них, узнав Цицерона, расступались, давая ему пройти. Но практически столько же жителей намеренно блокировали его проход, и его телохранителям приходилось расчищать нам дорогу. Мы с трудом продвигались вперед, и когда, наконец, подошли достаточно близко, чтобы видеть ступени храма, Цезарь уже начал свое выступление. С такого расстояния практически ничего не было слышно. Между нами и храмом стояла плотно спрессованная толпа из тысяч людей. Большинство из них были похожи на ветеранов Помпея, которые находились на этой площади всю прошедшую ночь, разжигая на ней костры для обогрева и приготовления пищи.

— Эти люди не пришли на ассамблею, — заметил Цицерон, — они ее полностью оккупировали.

Через некоторое время со стороны виа Сакра, с другой стороны толпы, раздался шум, и распространился слух, что там появился Бибул с тремя трибунами, которые были готовы наложить на закон вето. С их стороны это был очень смелый поступок. Стоящие вокруг нас люди стали вытаскивать из-под одежды ножи и даже мечи. Было понятно, что Бибул и его сторонники не могут пробиться к ступеням храма. Мы не видели их самих и могли следить за их продвижением только по шуму и мелькающим в воздухе кулакам. Трибуны были отсечены на ранних подступах к храму, однако Бибулу, а за ним и Катону, которого освободили из тюрьмы, удалось достичь своей цели.

Отбиваясь от рук людей, пытающихся его остановить, второй консул взобрался на платформу. Его тога была разорвана, одно плечо оголено, а по лицу текла кровь. Цезарь мельком взглянул на него, но своей речи не прервал. В ярости толпа оглушительно шумела. Бибул показал на небеса и провел ребром ладони по своей шее. Ему пришлось повторить этот жест несколько раз, пока не стало понятным, что, как консул, он изучил знамения, и они были неблагоприятны, поэтому ничего нельзя было предпринимать. И все-таки Цезарь не обращал на него внимания. А потом на платформе появились два крепко сбитых молодчика, которые несли большую открытую бочку, похожую на те, в которые обычно собирают дождевую воду. Они подняли ее над головой Бибула и опрокинули содержимое на него. Должно быть, в эту бочку люди испражнялись всю ночь, так как она почти полностью была полна вонючей коричневой жидкостью, которая мгновенно залила Бибула. Он попытался отступить, поскользнулся и упал на спину, сильно ударившись. Удар был такой силы, что на мгновение он замер, не шевелясь. Однако увидев, что на платформу поднимают еще одну бочку, он предпочел на четвереньках уползти с платформы под оглушительный хохот тысяч горожан. Бибул и его сторонники исчезли с Форума и нашли убежище в храме Юпитера Охранителя, именно в том здании, из которого в свое время Цицерон своей речью изгнал Сергия Катилину.

Именно в этих невероятных условиях был принят закон Цезаря о земельной реформе, который даровал землю двадцати тысячам ветеранов Помпея и, уже после них, тем из городской бедноты, которые смогли доказать, что у них больше трех детей. Цицерон не стал дожидаться результатов голосования, так как они были очевидны, и вернулся домой, где отказался общаться с кем бы то ни было, включая даже Теренцию.

На следующий день ветераны Помпея вновь вышли на улицы. Они провели всю ночь в празднованиях, а теперь переключили свое внимание на здание Сената, столпившись на Форуме и ожидая, посмеет ли Сенат поставить под сомнение законность вчерашнего голосования. Ветераны оставили узкий проход, по которому могли пройти не больше трех-четырех человек в ряд, и я чувствовал себя очень неловко, когда шел по этому проходу вслед за Цицероном, хотя его провожали вполне дружелюбными замечаниями: «Давай, Цицерон!», «Не забудь о нас, Цицерон!» Внутри здания я увидел удручающую картину. Было первое число месяца, и Бибул с забинтованной головой занял кресло председательствующего. Он сразу же встал и потребовал, чтобы палата осудила отвратительную жестокость предыдущего дня, подчеркнув, что принятый закон не имеет юридической силы, потому что был принят при неблагоприятных знамениях. Но никто не хотел брать на себя такую ответственность — за стенами стояли несколько сот хорошо вооруженных людей. Столкнувшись с таким молчанием, Бибул взорвался.

— Правительство этой Республики превратилось в карикатуру на самое себя! — выкрикнул он. — Я не хочу принимать в этом участие! Вы показали себя недостойными имени римских сенаторов! Я не буду собирать вас на заседания в те дни, когда я председательствую в Сенате. Оставайтесь дома, граждане, как это сделаю я, загляните себе в душу — и спросите себя, с честью ли вы вышли из этого испытания.

Многие из слушавших склонили головы, пряча глаза от стыда. Но Цезарь, который сидел между Помпеем и Крассом и слушал все это с легкой усмешкой на губах, немедленно встал и сказал:

— Прежде чем Марк Бибул и его душа покинут это помещение и заседания палаты прервутся на месяц, хочу вам напомнить, что согласно принятому закону все мы должны поклясться не изменять его. Поэтому предлагаю всем нам пройти на Капитолийскую площадь и произнести слова клятвы, а заодно и продемонстрировать наше единство гражданам Рима.

Катон, с рукой на перевязи, немедленно вскочил на ноги.

— Это возмутительно! — запротестовал он, недовольный тем, что эстафета морального лидера перешла на какое-то время к Бибулу. — Я не подпишусь под вашим незаконным документом!

— И я тоже, — эхом откликнулся Целер, который отложил ради борьбы с Цезарем свой отъезд в Дальнюю Галлию. Еще несколько сенаторов повторили то же самое, и среди них я заметил молодого Марка Фавония, который был тенью Катона и бывшего консула Луция Геллия, которому было уже за семьдесят.

— Тогда пусть это останется на вашей совести, — пожал плечами Цезарь. — Но помните, за отказ выполнить этот закон полагается смертная казнь.

Я не думал, что Цицерон захочет говорить, но он очень медленно поднялся на ноги, и все, отдавая должное его авторитету, замолчали.

— Я не против этого закона, — заявил он, глядя прямо в глаза Цезарю, — однако я полностью осуждаю методы и способ, с помощью которых он был принят. И, тем не менее, — продолжил он, повернувшись лицом к Сенату, — это закон, который хотят простые люди, и по этому закону мы должны поклясться. Поэтому я говорю Катону, и Целеру, и многим другим моим друзьям, которые предпочитают играть сейчас в героев: народ не поймет вас, потому что нельзя бороться с нарушением закона, продолжая его нарушать, и при этом ожидать, что вас будут за это уважать. Впереди, граждане, нас ждут тяжелые времена. И, может быть, сейчас вы думаете, что Рим вам уже не нужен; но поверьте, что вы еще нужны Риму. Сохраните себя для будущих сражений, а не приносите себя в жертву тому, которое уже проиграно.

Его речь произвела впечатление, и, когда сенаторы вышли из здания, почти все они направились на Капитолий вслед за Отцом Отечества, где и произнесли клятву.

Когда ветераны Помпея увидели, что собираются сделать сенаторы, они приветствовали их громкими криками (Бибул, Катон и Целер вышли из здания позже). Священный камень Юпитера, упавший с небес много веков назад, был вынесен из храма, и сенаторы выстроились в очередь, чтобы положить на него руку и поклясться соблюдать закон. И хотя все они делали то, чего он и добивался, Цезарь выглядел обеспокоенным. Я видел, как он подошел к Цицерону, отвел его в сторону и стал что-то очень серьезно объяснять ему. Позже я спросил Цицерона, что говорил ему Цезарь.

— Он поблагодарил меня за сказанное в Сенате, — ответил хозяин. — Однако он отметил, что ему не понравился сам тон моего выступления и что он надеется, что я не собираюсь создавать проблемы ему, Помпею или Крассу. Если же это произойдет, то он будет вынужден принять меры, а это сильно его расстроит. Он сказал, что дал мне шанс принять участие в их администрации, и, отказавшись от него, я теперь должен пожинать плоды этого отказа. Как тебе это все нравится? — Хозяин грязно выругался, что на него было совсем не похоже, и добавил: — Катулл был прав: эту змею надо было раздавить, когда у меня была такая возможность.

XVII

Несмотря на свое возмущение, Цицерон не принимал участия в общественной жизни весь следующий месяц — что было не так уж сложно, так как Сенат не собирался на заседания. Бибул заперся у себя в доме и отказывался выходить, а Цезарь объявил, что он будет управлять страной через народные ассамблеи, которые Ватиний, как трибун, собирал от его имени. Бибул ответил на это, распустив слух, что, как консул, он постоянно изучает знамения у себя на крыше и что они продолжают оставаться неблагоприятными — поэтому любая государственная деятельность была в этот период незаконной. В ответ Цезарь приказал устроить перед домом Бибула несколько шумных демонстраций и продолжил принимать законы с помощью народных собраний, не обращая внимания на то, что говорил его коллега-консул (Цицерон остроумно заметил, что Рим живет под совместным консульством Юлия и Цезаря). С точки зрения закона, управление через людей было абсолютно законным — что может быть более честным? — но «люди» были толпой, которую контролировал Ватиний, и все, кто выступал против желаний Цезаря, очень быстро замолкали. Римская республика стала диктатурой во всем, кроме названия, и многие уважаемые сенаторы были этим возмущены. Но так как Цезаря поддерживали Помпей и Красс, то мало кто решался высказываться вслух. Цицерон предпочитал оставаться в своей библиотеке и не принимать во всем этом участия. Однако в конце марта он был вынужден появиться на Форуме, чтобы защищать Гибриду в суде по поводу обвинения бывшего губернатора Македонии в государственной измене. К его неудовольствию, слушания должны были происходить на самом комиции, прямо перед зданием Сената. Полукруглые ступени, ведущие к рострам и похожие на амфитеатр, были отгорожены как место для судей и присяжных, а перед ними уже собралась большая толпа зевак, которые жаждали услышать, как великий оратор будет защищать своего клиента, вина которого была очевидна для всех.

— Ну что же, Тирон, — тихо сказал мне Цицерон, когда я открыл свой футляр для документов и передал ему его заметки, — вот тебе и доказательство, что и у богов есть чувство юмора — именно на этом месте мне приходится защищать этого негодяя! — Он повернулся и улыбнулся Гибриде, который в этот момент с трудом взбирался на платформу. — Доброе утро тебе, Гибрида. Надеюсь, что, как ты мне и обещал, за завтраком ты не пил вина? Сегодня нам понадобится ясный и трезвый ум!

— Конечно, — ответил Гибрида, однако по тому, как он взбирался на ступени, и по его неразборчивой речи было видно, что полностью воздержаться ему не удалось.

Кроме меня и своей обычной команды клерков, Цицерон привел на суд своего зятя Фругия, чтобы тот выступил в качестве его помощника. В отличие от Цицерона Руф появился один, и в тот момент, когда я увидел его направляющимся к нам через комиций в сопровождении только одного секретаря, у меня исчезла последняя слабая надежда на благоприятный исход суда. Руфу не было еще и двадцати трех лет, и он только что закончил свой годичный период в администрации африканского губернатора. Уехал он туда мальчиком, а вернулся мужчиной, и я понял, что контраст между этим загорелым, высоким обвинителем и толстым, опухшим Гибридой стоил последнему десятка голосов присяжных еще до того, как начался суд. Сравнение было также не в пользу Цицерона. Он был в два раза старше Руфа и, когда тот подошел, чтобы пожать руку своему оппоненту и пожелать ему удачи, выглядел сутулым и потасканным. На стене бань можно было бы поместить объявление об этом суде: «Молодость против Старости». За ними полукругом расположились шестьдесят присяжных, а претор, высокомерный Корнелий Лентул Клавдиан, уселся в судейское кресло между ними.

Первым выступал Руф, и мы скоро поняли, что он был гораздо более внимательным учеником Цицерона, чем это можно было предположить. Свое обвинение Руф разделил на пять пунктов:

первый — Гибрида сосредоточил все свои усилия на выкачивании из Македонии максимального количества денег для своих собственных нужд;

второй — деньги, которые должны были идти его солдатам, были им присвоены;

третий — он не исполнил свой долг командира во время карательной экспедиции к берегам Черного моря для замирения взбунтовавшихся племен;

четвертый — он показал себя трусом на поле битвы, сбежав от врага;

пятый — в результате его действий империя потеряла район вокруг Истрии в нижнем течении Дуная.

Руф произносил свои обвинения со смесью священного негодования и убийственного юмора, достойной самого Мастера в его лучшие годы. Особенно хорошо я запомнил его яркое описание халатности Гибриды утром перед битвой с бунтовщиками.

— Самого этого человека нашли в состоянии пьяного ступора, — рассказывал Руф, прохаживаясь за спиной Гибриды и указывая на него пальцем, как будто тот был экспонатом на выставке, — храпящим во всю силу своих легких и периодически икающим, в то время как уважаемые дамы, проживавшие вместе с ним, раскинулись в вольных позах на диванах или на полу помещения. Полумертвые от ужаса при приближении врага, они попытались растормошить Гибриду, звали его по имени и тщетно пытались заставить сесть; некоторые шептали ему в ухо непристойности; одна или две залепили ему пару звонких пощечин. Он узнал их голоса и почувствовал прикосновения, поэтому попытался обнять ближайшую к себе. Губернатор был слишком возбужден, чтобы спать, и слишком пьян, чтобы бодрствовать: полупьяный и едва проснувшийся, он запутался среди своих центурионов и любовниц.

Обращаю ваше внимание на то, что все это было произнесено Руфом без каких-либо записей, по памяти. Одного этого эпизода было достаточно для приговора. Но главные свидетели обвинения — несколько командиров Гибриды, пара его любовниц и его квартирмейстер — еще больше подлили масла в огонь. В конце дня Цицерон поздравил Руфа с блестящим выступлением, а вечером честно предложил своему помрачневшему клиенту продать недвижимость в Риме за любые деньги и перевести наличные в драгоценности, которые было легко взять с собой в изгнание.

— Ты должен приготовиться к самому худшему.

Я не буду описывать все подробности суда. Скажу только, что хотя Цицерон и использовал все свое умение, чтобы разрушить обвинение Руфа, оно осталось непоколебимым, а свидетели, которых представил Гибрида, были очень слабы — в основном его старые собутыльники или официальные лица, которых он подкупил. К концу четвертого дня неясным остался только один вопрос: должен ли Цицерон вызвать Гибриду для дачи показаний, в слабой надежде разжалобить присяжных, или Гибриде надо смириться с поражением и тихо покинуть Рим до вынесения приговора, что спасло бы его от позора быть вышвырнутым из города? Цицерон пригласил Гибриду в библиотеку, чтобы вместе выработать решение.

— И что, ты считаешь, я должен сделать? — спросил Гибрида.

— На твоем месте я бы уехал, — ответил Цицерон, жаждавший положить конец своим собственным мучениям. — Боюсь, что твои показания могут только ухудшить ситуацию. Зачем доставлять Руфу такое удовольствие?

При этих словах Гибрида сломался.

— Что я сделал этому молодому человеку, что он хочет уничтожить меня таким способом? — Слезы жалости к самому себе хлынули у него из глаз.

— Послушай, Гибрида, возьми себя в руки и вспомни своих великих предков. — Цицерон похлопал его по колену. — Здесь нет ничего личного. Он просто умный молодой человек из провинции, с большими амбициями. Во многом он напоминает мне себя самого в его возрасте. К сожалению, ты, так же как и Веррес мне в свое время, дал ему прекрасную возможность прославиться.

— Будь он проклят! — неожиданно произнес Гибрида, выпрямляясь. — Я дам показания.

— Ты уверен в этом? Перекрестный допрос — это не шутка.

— Ты согласился меня защищать, — сказал Гибрида, демонстрируя свой былой боевой дух. — Так давай же строить эту защиту.

— Очень хорошо, — сказал Цицерон, с трудом скрывая свое разочарование. — В этом случае мы должны отрепетировать твои показания, а это займет время. Тирон, принеси-ка сенатору вина.

— Нет, — твердо отказался Гибрида. — Сегодня обойдемся без вина. Я пропил всю свою карьеру, поэтому закончить ее хочу трезвым.

И мы работали до поздней ночи, отрабатывая вопросы Цицерона и ответы на них Гибриды. После этого Цицерон взял на себя роль Руфа: он задавал своему бывшему коллеге самые неприятные вопросы, которые только приходили ему в голову, и помогал тому сформулировать наименее разоблачительные ответы. Я был удивлен, как быстро Гибрида все схватывал. Оба легли в полночь — Гибрида остался ночевать у нас — и встали на рассвете, чтобы продолжить свое занятие. Позже, когда мы все вместе шли на суд — Гибрида со слугами впереди, — Цицерон сказал мне:

— Я начинаю понимать, почему он достиг таких высот. Если бы только он показал эту свою хватку пораньше, ему бы не пришлось думать сейчас об изгнании.

Когда мы пришли на комиций, Гибрида весело сказал:

— Все как раньше, Цицерон! Как во время нашего консульства, когда мы плечом к плечу защищали Республику!

Они вдвоем поднялись на платформу, и, когда Цицерон объявил о том, что он вызывает Гибриду, по рядам присяжных пронесся шум любопытства. Я увидел, как Руф что-то сказал своему секретарю, и тот достал стилус.

Гибриду быстро привели к присяге, и Цицерон задал ему все те вопросы, которые они отрепетировали накануне, начиная с вопроса о его военном опыте под командованием Суллы четверть века назад и кончая его ролью враскрытии заговора Катилины.

— Ведь в то время ты отбросил мысли о былой дружбе, — спросил Цезарь, — и возглавил армию Сената, чтобы раздавить предателя, не так ли?

— Именно так.

— И ты прислал голову этого монстра в Сенат как доказательство твоей победы?

— Да.

— Запомните это хорошенько, — сказал Цицерон, обращаясь к присяжным. — Разве это похоже на действия предателя? Молодой Руф, сидящий здесь, поддерживал Катилину — пусть он попытается это опровергнуть, — а потому тихо сбежал из Рима, чтобы не разделить его судьбу. А сейчас он рискнул вернуться в Рим и имеет наглость обвинять в измене того самого человека, который всех нас спас! — Он опять повернулся к Гибриде. — А после того, как ты покончил с Катилиной, ты освободил меня от необходимости править Македонией, с тем чтобы я мог выкорчевать все корни этого заговора?

— Так точно.

Допрос продолжался довольно долго — Цицерон вел Гибриду по его показаниям, как отец, который за ручку ведет своего сына по опасной тропе. Он попросил его рассказать, как ему удалось законными методами повысить доходы от Македонии, как он отчитывался за каждую драхму, как набрал и вооружил два легиона и как повел их через горы в опасную экспедицию на восток, к Черному морю. Он описал ужасные воинственные племена гетов, бастарнов и истрийцев, нападавшие на колонну римлян, продвигающуюся по долине Дуная.

— Обвинение утверждает, что, услышав о больших силах противника, ты разделил свое войско на две части, забрав с собой кавалерию для собственной охраны и оставив пехоту беззащитной. Это правда?

— Нет, неправда.

— Ведь ты же отважно преследовал армию истрийцев, не так ли?

— Именно так.

— А пока тебя не было, бастарны переправились через Дунай и напали на пехоту с тыла?

— Правильно.

— И ты ничего не мог поделать?

— Боюсь, что ничего. — Гибрида наклонил голову и вытер глаза, как велел ему Цицерон.

— Должно быть, от рук варваров погибло много твоих друзей и товарищей по оружию.

— Да, очень много.

После долгой паузы, во время которой в суде стояла абсолютная тишина, Цицерон повернулся к присяжным.

— Война, граждане, иногда бывает жестокой и коварной, но при чем же здесь измена?

Под длительные аплодисменты он вернулся на свое место. Аплодировали не только зеваки, но и некоторые из присяжных. Впервые у меня появилась какая-то надежда. Я понадеялся, что искусство Цицерона как адвоката сможет помочь нам в очередной раз. Руф улыбнулся и сделал глоток вина, разведенного водой, прежде чем подняться на ноги. Он разминал плечи, как атлет, закинув руки за голову и вращая торсом в разные стороны. Когда я увидел, как он это делает, перед тем как начать перекрестный допрос, мне показалось, что время повернуло вспять, и я вспомнил, как Цицерон посылал его выполнять различные поручения и издевался над ним за небрежность в одежде и длину волос. А еще я вспомнил, как этот мальчик подворовывал у меня деньги и пил и играл на них всю ночь, а я все равно не мог долго злиться на него. Какие боги свели нас вновь в этом суде?

Руф прошел к трибуне свидетелей. Он был абсолютно спокоен — казалось, что у него нет нервов. С тем же успехом он мог идти в таверну на встречу с приятелем.

— У тебя хорошая память, Антоний Гибрида?

— Думаю, да.

— Тогда я думаю, что ты помнишь раба, которого убили накануне твоего консульства?

— Не уверен. Ведь за годы у человека бывает так много рабов… — На лице Гибриды появилось удивленное выражение, и он в недоумении посмотрел на Цицерона.

— Но этого-то ты должен помнить? — настаивал Руф. — Он был из Смирны. Около двенадцати лет. Его тело сбросили в Тибр. Цицерон присутствовал, когда его выловили. У него было перерезано горло и удалены все внутренности.

По суду пронесся крик ужаса, и мой рот пересох не только от воспоминаний о несчастном мальчике, но и от того, что я понял, куда могут привести все эти вопросы. Цицерон тоже это понял. Он немедленно вскочил и обратился к претору:

— Но ведь это совсем не важно. Смерть раба больше четырех лет назад не имеет никакого отношения к тому, что произошло во время проигранной битвы на побережье Черного моря.

— Пусть обвинитель задаст свои вопросы, — решил Клавдиан, а затем философски добавил: — Я давно понял, что в жизни многие вещи взаимосвязаны.

— Теперь, когда ты об этом сказал, я что-то припоминаю… — Гибрида все еще беспомощно смотрел на Цицерона.

— Надеюсь, — ответил Руф. — Не каждый день человек присутствует на человеческом жертвоприношении! Я думаю, что даже для тебя, со всеми мерзостями, которые тебя окружают, это редкость!

— Я ничего не знаю ни о каких человеческих жертвоприношениях, — пробормотал Гибрида.

— Его убил Катилина, а потом он заставил тебя и остальных присутствующих поклясться…

— Разве? — Гибрида состроил гримасу, как будто пытался вспомнить давние события. — Нет, не думаю. Нет, ты ошибаешься.

— Именно так он и поступил. И ты поклялся на крови этого зарезанного ребенка убить своего коллегу консула — человека, который сейчас сидит рядом с тобой как твой адвокат.

Эти слова оказались настоящей сенсацией, и, когда шум утих, Цицерон поднялся на ноги.

— Очень жаль, — сказал он, с сожалением качая головой, — очень жаль, потому что до этого момента мой молодой друг очень хорошо показал себя в роли обвинителя. Он ведь был моим учеником, граждане, и я искренне гордился и им, и самим собой как учителем. А вот сейчас он взял и разрушил всю свою работу, произнеся это невероятное обвинение. Боюсь, что мне придется вновь заняться его обучением.

— Я знаю, что это правда, — ответил Руф, широко улыбаясь, — потому что ты сам рассказал мне об этом.

Всего на секунду Цицерон заколебался, и, к своему ужасу, я увидел, что он совершенно забыл о своей беседе с Руфом много лет назад.

— Ты неблагодарный подлец, — резко произнес он, — я никогда ничего подобного не говорил.

— В первую неделю твоего консульства, через два дня после Латинского праздника, ты позвал меня к себе домой и спросил, говорил ли Катилина в моем присутствии о том, что тебя надо убить. Ты сказал, что Гибрида признался, что поклялся именно в этом на крови убитого мальчика. И ты еще попросил меня следить за всем, что происходит у Катилины.

— Это абсолютная ложь, — воскликнул Цицерон, но его эмоции не смогли уменьшить эффект от точного и хладнокровного рассказа Руфа.

— Этому человеку ты доверял как своему коллеге консулу, — продолжил Руф, спокойно указывая на Гибриду. — Этого человека ты посадил на шею жителям Македонии как их губернатора — человека, о котором ты знал, что он принял участие в скотском убийстве и желает твоей собственной смерти. А сегодня ты защищаешь этого человека. Почему же?

— Я не должен отвечать на твои вопросы, мальчик.

— Вот вопрос, граждане: почему Цицерон, известный римский адвокат, который создал себе имя, обвиняя коррумпированных губернаторов, сейчас защищает вот этого? — обратился Руф к присяжным.

— Клавдиан, прошу тебя, ради всех богов, наведи порядок у себя в суде, — Цицерон еще раз протянул руку к претору. — Это перекрестный допрос, а не монолог обвинителя о защитнике.

— Он прав, Руф, — сказал претор, — вопросы должны касаться рассматриваемого дела.

— Но так оно и есть. Я утверждаю, что Гибрида с Цицероном сговорились.

— Тому нет никаких доказательств, — возмутился Цицерон.

— Нет, есть, — ответил Руф. — Меньше чем через год после того, как ты спустил Гибриду на многострадальных жителей Македонии, ты купил себе новый дом — вон там! — и он указал на дом в лучах солнца на Палатинском холме. Головы всех присяжных повернулись в ту сторону. — Незадолго до этого за дом просили четырнадцать миллионов сестерций! Четырнадцать миллионов! Спросите себя, граждане: где мог Цицерон, который кичится своим скромным происхождением, взять такую сумму, если не у человека, которого он и шантажировал и защищал? Не у Антония Гибриды? Разве не правда, — он повернулся к обвиняемому, — что ты передавал часть денег, украденных в Македонии, своему сообщнику в Риме?

— Нет, нет, — запротестовал Гибрида. — Время от времени я посылал Цицерону небольшие подарки (они договорились об этом на тот случай, если Руф предъявит доказательства передачи денег), но не более того.

— Подарки? — повторил Руф. Нарочито медленно он еще раз взглянул на дом Цицерона, рукой заслоняясь от яркого солнца. По террасе дома шла женщина под зонтиком, и я понял, что это была Теренция. — Неплохой подарочек!

Цицерон сидел неподвижно и внимательно смотрел на Руфа. Некоторые члены жюри качали головами в изумлении. Из толпы зевак донесся глумливый смех.

— Граждане, — закончил Руф. — Я думаю, что все сказал. Я показал, как благодаря предательской некомпетентности Гибриды наша страна потеряла целый регион. Я доказал его трусость и жадность. Я раскрыл, как деньги, предназначенные для армии, оседали в его собственных сундуках. Тени легионеров, брошенных своим командиром и беспощадно убитых варварами, взывают о справедливости. Этому монстру никогда нельзя было доверять таких высоких постов, и этого не случилось бы, если бы не помощь его коллеги по консульству. Карьера обвиняемого построена на крови и разврате, и убийство несчастного мальчика — лишь небольшая часть всего этого. К сожалению, мертвых уже не вернуть, но, приговорив этого человека, вы очистите от его вони воздух Рима. Давайте сегодня же отправим Гибриду в изгнание.

Под продолжительные аплодисменты Руф занял свое место. Претор выглядел удивленным и попросил подтвердить, что обвинитель закончил свое выступление. Руф жестом подтвердил это.

— Ну что ж. А я думал, что тебе понадобится еще, по крайней мере, один день, — заявил Клавдиан. Он повернулся к Цицерону. — Ты хочешь выступить от имени защиты немедленно или предпочитаешь, чтобы суд прервался до завтра, чтобы ты смог подготовиться?

Лицо Цицерона было пунцовым от возмущения, и я сразу понял, что он совершит серьезную ошибку, если начнет говорить сразу же, не успокоившись. Я сидел в стороне от клерков, прямо под платформой, и даже встал, чтобы подойти к нему и умолить его согласиться с перенесением слушаний на следующий день. Но хозяин отмахнулся от меня прежде, чем я смог произнести хоть слово. В его глазах горел странный огонь. Я не уверен даже, что он заметил меня в тот момент.

— Такую ложь, — произнес он с отвращением и встал, — такую ложь надо убивать немедленно, как таракана, а не позволять ей торжествовать целую ночь.

Площадь перед судом и так была полна народа, сейчас же люди спешили к комицию со всех сторон Форума. Цицерон, выступающий в суде, был одним из символов Рима, и никто не хотел упустить этот момент. Никто из членов Трехглавого Чудовища так и не появился, однако в толпе я заметил их доносчиков — Бальба, Афрания и Ария. У меня не было времени рассматривать толпу — Цицерон начал говорить, и я должен был записывать.

— Должен признаться, — начал он, — что без радости шел в этот суд защищать моего старого друга и коллегу Антония Гибриду. Однако человек, который ведет публичную жизнь в Риме так же долго, как веду ее я, имеет массу подобных обязательств. Да, Руф, «обязательства» — это слово, которое тебе не дано понять, в противном случае ты не говорил бы обо мне подобным образом. Но сейчас я счастлив, что все-таки пришел сюда, потому что наконец-то смогу сказать о том, о чем молчал долгие годы. Да, я работал вместе с Гибридой, я был в нем заинтересован и не скрываю этого. Я закрывал глаза на разницу во взглядах и подходах к жизни. Я закрывал глаза на многое, потому что у меня не было выбора. Для того, чтобы спасти Республику, мне нужны были союзники, и мне не приходилось выбирать, откуда они брались.

Вспомните то ужасное время. Вы что, думаете, что Катилина действовал в одиночку? Вы что, думаете, что один человек, каким бы энергичным и развращенным он ни был, смог бы достичь того, чего достиг Катилина, — смог бы поставить этот город и нашу Республику на грань разрушения, — если бы у него не было сторонников? И я не имею в виду эту банду обанкротившихся патрициев, игроков, пьяниц, раздушенных юношей и бродяг, которые все время вились вокруг него — среди которых, кстати, находился и наш амбициозный молодой обвинитель. Нет, я имею в виду людей, имеющих вес в нашем обществе. Людей, которые увидели в Катилине возможность удовлетворить свои собственные опасные и далеко идущие амбиции. Эти люди не были казнены по решению Сената пятого декабря того памятного года, и они не погибли на поле битвы под натиском легионов, которыми командовал Гибрида. Они не отправились в изгнание на основе моих свидетельских показаний. Они и сегодня свободны. Более того, они управляют этой Республикой!

До этих слов Цицерона слушали в полной тишине. Теперь же многие из слушателей выдохнули и повернулись к своим соседям, потрясенные услышанным. Бальб стал что-то записывать на восковой табличке. Я подумал: а хозяин понимает, что он делает? И рискнул взглянуть на Цицерона. Казалось, он не понимал, где находится: сенатор забыл о суде, об аудитории, обо мне, о политических раскладах — сейчас ему надо было только выговориться.

— Эти люди сделали Катилину тем, чем он стал. Без них он был бы ничем. Они отдали ему свои голоса, свои деньги, свою помощь и свою защиту. Они говорили за него в Сенате, в судах и на народных собраниях. Они прикрывали его, подкармливали его и даже снабжали его оружием, необходимым для убийства правительства. (В этом месте у меня отмечено, что из толпы стали раздаваться все более и более громкие крики.) До сегодняшнего дня, граждане, я не понимал, что мне пришлось столкнуться с двумя заговорами. Один из них я уничтожил, но за ним скрывался второй — этот второй, внутренний, заговор все еще существует. Римляне! Оглянитесь вокруг, и вы увидите, как он процветает! Он правит при помощи секретного конклава и ужаса на наших улицах. Он правит незаконными методами и подкупом на всех уровнях. Боги, и вы обвиняете Гибриду в коррупции? Да он беспомощен и беззащитен как ребенок по сравнению с Цезарем и его дружками!

И сам этот суд — еще одно тому доказательство. Вы что, думаете, что Руф единственный автор обвинения? Этот неофит, который только что отрастил свою первую бороду? Какое заблуждение! Эти атаки, эти так называемые свидетельства, все они сделаны для того, чтобы разрушить и дискредитировать не только Гибриду, но и меня — мою репутацию, мое консульство, ту политику, которую я последовательно провожу в жизнь. Люди, стоящие за Руфом, хотят разрушить традиции нашей Республики ради своих, извращенных целей. Но для того, чтобы этого достичь — простите меня за хвастовство, я знаю за собой этот грешок, — для этого им необходимо сначала уничтожить меня.

Граждане, сегодня, в этот день и час, в этом суде, у вас есть шанс войти в историю. В том, что Гибрида совершал ошибки, я не сомневаюсь. Я с грустью соглашаюсь, что он сам выпачкал себя во всех этих нечистотах. Но забудьте на минуту о его грехах, и вы увидите перед собой того человека, который вместе со мной боролся с монстром, угрожавшим нашему городу четыре года назад. Без его поддержки наемный убийца покончил бы со мной в самом начале моего консульского срока. Тогда он меня не бросил, а сейчас я не брошу его. Умоляю вас, оправдайте его, оставьте его в Риме, и с помощью наших древних богов мы вновь восстановим свет свободы в этом городе наших предков!

Так говорил Цицерон, но, когда он сел на свое место, аплодисменты были очень жидкими — в основном был слышен шум удивления от того, что он сказал. Я поискал глазами Бальба, но тот уже исчез. Тогда я, со своими записями, подошел к Цицерону и поздравил его с глубокой речью.

— Ты все записал? — спросил он и, когда я это подтвердил, велел мне сделать копию этой речи, как только мы придем домой, и спрятать ее в надежном месте.

— Думаю, что текст уже на пути к Цезарю, — добавил хозяин. — Я видел, как Бальб записывал почти с той же скоростью, с которой я говорил. Мы должны быть уверены, что у нас есть точный текст, на случай, если этот вопрос поднимут в Сенате.

Я не мог больше с ним говорить, потому что претор распорядился, чтобы голосование началось немедленно. Я посмотрел на небо — была середина дня; жаркое солнце стояло в самом зените. Я вернулся на место и смотрел, как урна заполняется жетонами, переходя из рук в руки. Цицерон и Гибрида тоже наблюдали за этим, сидя рядом, слишком возбужденные, чтобы говорить. Я подумал обо всех тех судах, на которых присутствовал, и о том, как все они заканчивались одним и тем же — этим томительным периодом ожидания. Наконец клерки закончили подсчет голосов и сообщили претору результат. Он встал, и мы все последовали его примеру.

— Перед присяжными был поставлен вопрос, должен ли Гай Антоний Гибрида быть приговорен по обвинению в государственной измене во время его губернаторства в Македонии. За осуждение проголосовало 47 присяжных, за оправдание — 12. — Из толпы послышались крики одобрения. Гибрида повесил голову. Претор подождал, пока не установилась тишина. — Поэтому Гай Антоний Гибрида лишается всех своих прав на собственность и на гражданство навечно, и с полуночи ему не может быть предоставлен кров и пища ни в одном месте на территории Италии, ее городов и колоний. Любой, кто попытается это сделать, понесет такое же наказание. На этом суд закончен.

Цицерон проигрывал не так уж много судов, но, когда это случалось, он всегда много внимания уделял поздравлениям своих оппонентов. Однако сегодня этого не случилось. Когда Руф подошел, чтобы выразить соболезнования, Цицерон демонстративно повернулся к нему спиной, и я с удовольствием увидел, как молодой негодяй остался стоять с протянутой рукой, как полный идиот. Затем он пожал плечами и отошел. Что касается Гибриды, тот был настроен философски.

— Что ж, — сказал он Цицерону, пока его не увели ликторы, — ты предупредил меня, откуда дует ветер. У меня отложено немного денег, и на мой век мне их хватит. Мне говорили, что южное побережье Галлии очень напоминает Неаполитанский залив. Поэтому не беспокойся обо мне, Цицерон. После твоей речи тебе надо побеспокоиться о самом себе.

С этого момента прошло не более двух часов, как в нашем доме распахнулась дверь и появился Метелл Целер в состоянии крайнего возбуждения. Он потребовал, чтобы я провел его к хозяину. В это время Цицерон обедал вместе с Теренцией, а я все еще переписывал его речь. Но я понял, что дело не терпит отлагательств, и немедленно провел его к сенатору.

Цицерон возлежал на ложе, рассказывая Теренции концовку суда над Гибридой, когда Целер влетел в комнату и прервал его.

— Что ты сегодня сказал о Цезаре в суде?

— Здравствуй, Целер. Правду, и больше ничего. Присоединишься к нам?

— По-видимому, это была опасная правда — Гай планирует страшную месть.

— Да неужели? — ответил Цицерон, пытаясь выглядеть невозмутимым. — И как же меня накажут?

— Пока мы с тобой разговариваем, он в Сенате превращает эту свинью, моего брата, в плебея!

— Нет, нет, — Цицерон так резко выпрямился, что перевернул бокал. — Этого не может быть. Цезарь и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь Клавдию — только не после того, что Клавдий сделал с его женой.

— Ошибаешься. Именно это он и делает сейчас.

— А ты откуда знаешь?

— Моя собственная очаровательная жена с удовольствием рассказала мне об этом.

— А как такое вообще возможно?

— Ты забываешь о том, что Цезарь — верховный жрец. Он созвал срочное собрание курии, чтобы она одобрила усыновление.

— И это законно? — вмешалась в разговор Теренция.

— С каких это пор законность играет какую-то роль, — горько произнес Цицерон, — когда дело касается Цезаря? — Он стал быстро тереть свой лоб, как будто это помогало ему в поисках решения. — Что, если попросить Бибула объявить знамения неблагоприятными?

— Цезарь это предусмотрел. С ним Помпей.

— Помпей, — Цицерон опешил. — Дело запутывается все больше.

— Помпей — авгур. Он понаблюдал за небесами и объявил, что все в порядке.

— Но ты ведь тоже авгур. Разве ты не можешь оспорить его прогноз?

— Можно попробовать. Но для начала нам надо добраться до Сената.

Цицерона не пришлось просить дважды. Все еще в домашних тапках, он поспешил вслед за Целером, а я устремился вслед за ними, вместе со слугами. На улицах все было тихо: Цезарь действовал столь стремительно, что люди еще ни о чем не успели узнать. К сожалению, к тому моменту, когда мы пересекли Форум и вбежали в двери здания Сената, церемония уже заканчивалась — перед нашими глазами предстала совершенно постыдная картина! Цезарь стоял на возвышении в дальнем конце комнаты, облаченный в одежды верховного жреца и окруженный ликторами. Помпей, в авгуровском колпаке, стоял рядом, держа в руках священный жезл. Еще несколько понтификов также стояли вокруг них, включая Красса, который был введен в состав коллегии по требованию Цезаря, как замена усопшему Катуллу. На деревянных скамейках теснились члены курии, похожие на стадо скованных овец — тридцать пожилых римлян, которые были вождями римских триб. И наконец, в довершение этой картины, златокудрый Клавдий стоял на коленях в проходе рядом с еще одним юнцом. Все обернулись на шум, когда мы вошли, и я никогда не забуду победную улыбку Клавдия, когда он понял, что Цицерон наблюдает за происходящим, — это была почти детская радость, которая очень быстро сменилась выражением ужаса, когда он увидел, что к нему направляется его собственный брат в сопровождении Отца Отечества.

— Какого черта? Что здесь происходит?! — заорал Целер.

— Метелл Целер, — произнес Цезарь твердым голосом, — это религиозная церемония, и не вмешивайся в нее.

— Религиозная церемония! С главным святым Рима на коленях — человеком, который трахнул твою собственную жену! — Целер хотел пнуть Клавдия ногой, однако тот быстро отполз к Цезарю. — А это что еще за ребенок? — спросил он, указывая на другого коленопреклоненного. — Посмотрим, кто пришел в нашу семью! — Он за шиворот поставил его на ноги и повернул лицом к нам — дрожащего прыщавого юнца лет двадцати от роду.

— Изволь уважать моего приемного отца, — сказал Клавдий, который, несмотря на страх, не мог сдержаться от смеха.

— Ты отвратителен!

Целер отбросил юнца и сосредоточил свое внимание на Клавдии, подняв громадный кулак, чтобы ударить его, однако Цицерон удержал его.

— Нет, Целер, не давай им повода арестовать тебя.

— Правильно, — согласился Цезарь.

— Так твой новый отец моложе тебя? Ну и фарс вы здесь устроили! — произнес Целер после паузы, опуская руку.

— Ничего лучше второпях найти не смогли, — самодовольно ухмыльнулся Клавдий.

Что из всего этого поняли старейшины триб, каждому из которых было не меньше пятидесяти, я себе представить не могу. Многие из них были старыми приятелями Цицерона. Позже мы узнали, что посыльные Цезаря вытащили их из домов и гуськом привели в Сенат, где Цезарь практически приказал им одобрить усыновление Клавдия.

— Ну что, мы уже закончили? — спросил Помпей. Он не только странно выглядел в одежде авгура, но и был, по-видимому, сбит с толку.

— Да, мы закончили, — ответил ему Цезарь. Он вытянул руку, как будто благословлял свадьбу. — Публий Клавдий Пульхр, властью, данной мне как верховному жрецу, я объявляю, что с сегодняшнего дня ты приемный сын Публия Фонтея и будешь занесен в городские книги как плебей. Изменение твоего статуса вступает в силу немедленно, поэтому если ты этого хочешь, то можешь выдвинуть свою кандидатуру на выборах трибуна. Благодарю вас, граждане.

Цезарь слегка кивнул, распуская курию, и старейшины встали, а консул и верховный жрец Рима слегка приподнял свою тогу и спустился с возвышения с сознанием выполненной работы. Он прошел мимо Клавдия, с отвращением отвернувшись от него, как прохожий отвернулся бы от разложившегося трупа, лежащего на улице.

— Тебе надо было бы прислушаться к моему предупреждению, — прошипел Цезарь Цицерону, проходя мимо. — А теперь полюбуйся, что мне пришлось сделать.

Вместе со своими ликторами он проследовал к двери в сопровождении Помпея, который все еще не решался поднять на Цицерона глаза; только Красс позволил себе улыбнуться.

— Пойдем, папочка, — сказал Клодий[56], обнимая Фонтея за плечи. — Я провожу тебя домой. — Он издал один из своих нервных, почти женских, смешков и, поклонившись своему шурину и Цицерону, пристроился в конец процессии.

— Ты, может быть, и закончил, Цезарь! — закричал Целер вслед консулу. — Но я — нет! Я губернатор Дальней Галлии и командую легионами, тогда как у тебя войска нет! И я еще даже не начал!

У него был громкий голос, и его, должно быть, было хорошо слышно на Форуме, однако Цезарь, выйдя из помещения на яркий солнечный свет, даже не повернул головы. Когда он и его компания исчезли из виду и мы остались одни, Цицерон опустился на ближайшую скамью и обхватил голову руками. Под крышей, на стропилах, курлыкали голуби — до сего дня я не могу слышать этих грязных птиц, не вспоминая старое здание Сената, — а вот остальные звуки как-то странно отдалились от меня и казались неземными, как будто я уже был в тюрьме.

— Не отчаивайся, Цицерон, — резко сказал Целер через какое-то время. — Он ведь даже еще не трибун — и никогда им не станет, если это будет зависеть от меня.

— Красса я могу победить, — ответил Цицерон. — Помпея я могу перехитрить. Даже Цезаря мне удавалось в прошлом держать в рамках приличий. Но все они вместе, и Клавдий в качестве их главного оружия? — Он устало покачал головой. — Как мне жить дальше?

В тот вечер Цицерон отправился к Помпею и захватил меня с собой, частично чтобы показать полководцу, что это деловой визит, а частично для того, чтобы я оказывал ему моральную поддержку. Мы нашли Великого Человека выпивающим в холостяцкой столовой со своим другом и товарищем по оружию Аулом Габинием. Когда мы вошли, они изучали макет театра Помпея, и Габиний весь светился от энтузиазма. Он был тем самым человеком, который, будучи амбициозным трибуном, предложил закон, обеспечивший Помпею его неслыханную военную власть, за что и получил легатство под командованием Помпея на Востоке. Он отсутствовал несколько лет, в течение которых — тайно от него — Цезарь спал с его женой, толстой Лоллией (в это же время он крутил роман и с женой Помпея — подумать только!). Теперь Габиний вернулся в Рим — такой же амбициозный, но в сотни раз богаче и с твердым намерением стать консулом.

— Цицерон, дорогой мой, — сказал Помпей, вставая, чтобы обнять хозяина. — Ты выпьешь с нами?

— Нет, не выпью, — сказал Цицерон напряженным голосом.

— О, боги, — сказал Помпей, обращаясь к Габинию, — ты слышал этот тон? Он пришел, чтобы отругать меня за то, что произошло сегодня днем, — я тебе рассказывал. — Он повернулся к Цицерону и спросил: — Мне что, действительно надо объяснять тебе, что это была полностью идея Цезаря? Я пытался его отговорить.

— Правда? И что же тебе помешало?

— Он считает, и я с ним согласен, что тон твоего выступления в суде сегодня был слишком угрожающим и ты заслуживаешь публичной порки.

— Поэтому вы открыли Клавдию путь к посту трибуна — зная, что его главное желание заключается в том, чтобы отдать меня под суд?

— Я бы не стал заходить так далеко, но Цезарь настаивал.

— Многие годы я поддерживал все твои начинания. И я ничего не просил взамен, кроме твоей дружбы, которая для меня важнее всего в моей публичной жизни. И вот сейчас наконец ты показал всему миру, как ты меня ценишь. Ты дал моему смертельному врагу оружие, которым он меня уничтожит, — сказал хозяин с пугающим спокойствием.

— Цицерон, я возмущен. Как у тебя язык поворачивается говорить подобные вещи? — Губы Помпея сжались, а в его рыбьих глазах появились слезы. — Я никогда не буду стоять в стороне и спокойно наблюдать, как тебя уничтожают. Но я нахожусь в непростой ситуации, ты же знаешь; постоянные усилия, чтобы держать Цезаря в узде, — эта та жертва, которую я ежедневно приношу на алтарь Республики.

— Только сегодня ты решил взять выходной.

— Он почувствовал, что твои слова угрожают его достоинству и авторитету.

— А они и наполовину не столь угрожающи, какими могли бы быть, если бы я раскрыл все, что знаю о Трехглавом Чудовище и его связях с Катилиной!

— Я не думаю, что тебе позволительно говорить с Помпеем Великим в таком тоне! — вмешался Габиний.

— Нет, нет, Аул, — печально произнес Помпей, — Цицерон говорит правильные вещи. Цезарь зашел слишком далеко. Только богам известно, сколько сил я потратил на то, чтобы хоть немного привести его в чувство. Когда Катона бросили в тюрьму, я ведь сразу освободил его. Да и бедный Бибул пережил бы гораздо более тяжелые моменты, чем простое купание в дерьме, если бы не я. Но сейчас я потерпел фиаско. У меня был всего один день. Боюсь, что Цезарь слишком… безжалостен. — Он вздохнул, взял одну из моделей храмов и стал внимательно ее рассматривать. — Возможно, подходит время, когда мне придется сломать его. — Он бросил на Цицерона хитрый взгляд, и я заметил, как его глаза мгновенно высохли. — Что ты на это скажешь?

— Скажу, что давно пора.

— Наверное, ты прав. — Триумфатор взял модель двумя толстыми пальцами и с неожиданной ловкостью поставил ее на место. — Ты знаешь, каков его новый план?

— Нет.

— Он хочет получить в свое распоряжение армию.

— Ну, в этом-то я не сомневаюсь. Но Сенат уже объявил, что в этом году провинции между консулами распределяться не будут.

— Да, Сенат так решил, однако Цезарю на Сенат наплевать. Ватиний предложит соответствующий закон народному собранию.

— Что?

— Закон, по которому к нему перейдет не одна провинция, а две — Ближняя Галлия и Вифиния — с разрешением набрать армию в два легиона. И получит он их не на один год, а на пять лет!

— Но провинции всегда распределялись Сенатом, а не народом! — запротестовал Цицерон. — Пять лет! От этого наша конституция разлетится вдребезги!

— Цезарь так не считает. Он сказал мне: «Что плохого в том, чтобы доверить выбор народу?»

— Но это не народ! Это толпа, которую полностью контролирует Ватиний!

— Так вот, — продолжил Помпей, — теперь ты, может быть, поймешь, почему я согласился сегодня понаблюдать за небом. Конечно, мне надо было бы отказаться. Но я должен был думать обо всей ситуации в целом. Кто-то должен держать Цезаря в узде.

— Могу я рассказать об этом некоторым из моих друзей? Иначе они могут подумать, что я лишился твоей поддержки, — спросил Цицерон, схватившись в отчаянии за волосы.

— Если это надо — только строго по секрету. Ты также можешь сказать им — и Аул тому свидетель, — что ничего не случится с Марком Туллием Цицероном, пока в Риме живет Помпей Великий!

По дороге домой Цицерон был очень задумчив и все время молчал. Вместо того чтобы пройти прямо в библиотеку, он сделал несколько кругов по темному саду, а я в это время сидел у стола с лампой и быстро записывал все, что говорилось у Помпея. Когда я закончил, Цицерон велел мне идти вместе с ним, и мы пошли в соседний дом навестить Метелла Целера.

Я боялся встречи с Клодией, но ее нигде не было видно. Целер в одиночестве сидел в столовой и обгладывал ножку холодного цыпленка. Рядом с ним стоял кувшин с вином. Цицерон второй раз за вечер отказался от выпивки и велел мне зачитать то, что недавно сказал Помпей. Ярость Целера была вполне предсказуема.

— Это что же, у меня будет Дальняя Галлия, где идет настоящая война, а у него — Ближняя, где ничего не происходит, и все же каждый из нас будет иметь по два легиона?

— Вот именно. Только он будет управлять провинцией в течение всего люстра, а ты свою сдашь через год. И можешь быть спокоен, вся слава достанется Цезарю.

— Его надо остановить! И не важно, что они втроем управляют Республикой, — нас многие сотни! — зарычал от ярости Целер, потрясая кулаками.

— Нам совсем не обязательно разбираться со всеми тремя, — тихо произнес хозяин, присев к Целеру на ложе. — Будет достаточно и одного. Ты слышал, что сказал Помпей. Если мы каким-то образом сможем разобраться с Цезарем, мне кажется, Фараон не будет сильно огорчен. Помпея волнует только его достоинство.

— А как быть с Крассом?

— Когда Цезарь исчезнет со сцены, его союз с Помпеем не продлится и часа — они ненавидят друг друга. Нет, Цезарь — вот тот камень, на котором стоит здание. Убери его, и вся конструкция рухнет.

— И что, по твоему мнению, мы должны сделать?

— Арестовать его.

— Но персона Цезаря дважды неприкосновенна: как верховного жреца и как консула. — Сказав это, Целер внимательно посмотрел на Отца Отечества.

— А ты действительно думаешь, что на нашем месте он думал бы о законах? Тогда почему же все его действия в качестве консула были незаконными? Мы или остановим его сейчас, пока у нас есть время и силы, или дождемся того, что он избавится от нас по одному, и тогда некому будет ему сопротивляться.

Я был потрясен тем, что слышал. Уверен, что до того вечера Цицерону и в голову не приходила возможность столь решительных действий. Он должен был оказаться на краю пропасти, чтобы заговорить о них.

— И как мы это сделаем?

— Только у тебя есть солдаты в подчинении. Сколько их здесь у тебя?

— Две когорты в лагере за городской чертой, готовые выступить со мной в Галлию.

— И насколько они верны?

— Мне? Абсолютно!

— Они смогут захватить Цезаря в его резиденции после наступления темноты и где-то его спрятать?

— Конечно, если я им прикажу. Но мне кажется, что проще сразу убить его.

— Нет, — ответил Цицерон. — Должен быть суд. Я на этом настаиваю. Я не хочу никаких «случайностей». Мы должны будем принять закон о создании специального трибунала, который будет судить его за противозаконные действия. Я сам возглавлю обвинение. Все должно быть честно и по закону.

— Но ведь ты согласен, что приговор может быть только один. — Было видно, что Целер колеблется.

— Помпей тоже должен будет одобрить это. Не думай, что вы сможете во всем выступать против Великого Человека, как делали это раньше. Мы должны будем дать ему гарантии, что фермы в восточных поселениях останутся у его людей, а может быть, даже предложить триумфатору второе консульство.

— А не слишком ли это много? Не заменим ли мы одного тирана на другого?

— Нет, — убежденно произнес Цицерон. — Цезарь принадлежит к совсем другой породе людей. Помпей просто хочет править миром. Цезарь же хочет сначала разрушить этот мир до основания, а затем построить его под себя. И вот еще что… — Он замолчал, подбирая слова.

— Что? Он, без сомнения, умнее Помпея — этого у него не отнимешь.

— Да-да, конечно. В тысячу раз. Нет, это не то… Больше того… Я просто не знаю… В Цезаре есть какая-то нечеловеческая жестокость — презрение, если хочешь, ко всему миру, как будто он уверен, что жизнь — это просто игра. В любом случае это… это свойство делает консула практически неудержимым.

— Все это философия, а я расскажу тебе, как мы его удержим. Очень просто. Мы приставим ему меч к горлу, и ты увидишь, что он умрет так же, как и любой другой человек. Но мы должны сделать это так же, как сделал бы сам Цезарь — быстро и безжалостно, и в то время, когда он меньше всего это ожидает.

— И когда же?

— Сегодня ночью.

— Нет, это слишком быстро, — сказал Цицерон. — В одиночку мы этого сделать не сможем, поэтому надо позвать на помощь других.

— Тогда Цезарь обязательно об этом узнает. Ты же знаешь, сколько у него информаторов.

— Я говорю о пяти-шести сенаторах. Все абсолютно надежны.

— И кто же это?

— Лукулл. Гортензий. Изаурик — он все еще обладает большим весом в Сенате и никогда не простит Цезарю того, что тот забрал у него пост верховного жреца. Возможно, Катон.

— Катон! — фыркнул Целер. — В этом случае Цезарь успеет умереть своей смертью от старости, а мы все еще будем обсуждать этическую сторону вопроса!

— Не думаю. Катон громче всех требовал разобраться с бандой Катилины. И люди уважают его почти так же, как любят Цезаря.

Скрипнула половица. Целер поднес палец к губам и громко спросил:

— Кто там?

Дверь открылась. Это была Клодия. Интересно, как долго она стояла за дверью, подумал я. И что она смогла услышать? Очевидно, эти же мысли пришли в голову Целеру.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Я услышала голоса. Я уже уходила.

— Уходила? — спросил он подозрительно. — В такое время? И куда же ты уходишь?

— А куда ты думаешь? К моему брату-плебею. Праздновать!

Целер выругался, схватил кувшин с вином и запустил ей в голову. Но она уже исчезла, и кувшин разбился о стену, никого не задев. Я задержал дыхание в ожидании ее ответа, но услышал только, как закрылась входная дверь.

— Как быстро ты сможешь собрать остальных? — спросил Целер. — Завтра?

— Давай лучше послезавтра, — ответил Цицерон; было видно, что весь этот разговор доставляет ему удовольствие. — В противном случае нам придется действовать в спешке, и Цезарь может про это пронюхать. Давай встретимся у меня, после захода солнца, послезавтра вечером.

На следующее утро Цицерон лично написал приглашения и послал меня разнести их с наказом вручить каждое прямо в руки адресатам. Все четверо были сильно заинтригованы, особенно потому, что по городу уже разнесся слух о том, что Клавдий стал плебеем. Лукулл, со своим обычным надменным видом и саркастической улыбкой спросил:

— И что твой хозяин собирается обсуждать со мной? Убийство?

Но каждый согласился прийти, даже Катон, который обычно из дома никуда не выходил. Все действительно были ошарашены тем, что происходило вокруг. Закон Ватиния, предлагающий передать Цезарю две провинции и легионы сроком на пять лет, был только что размещен на Форуме. Патриции были взбешены, популяры радовались, а в городе стояла предгрозовая атмосфера. Гортензий отвел меня в сторонку и посоветовал, если я хочу узнать, как все плохо, сходить к усыпальнице Сергия, которая располагалась на перекрестке дорог прямо за Капенскими воротами. Там была закопана голова Катилины. Я пошел туда и увидел, что усыпальница усыпана свежими цветами.

Я решил ничего не говорить об этом Цицерону: он и так был на пределе. В день встречи он заперся в библиотеке и вышел только незадолго до назначенного часа. Принял ванну, оделся во все чистое и занялся расстановкой кресел в таблиниуме.

— Все дело в том, что для подобных дел я слишком юрист, — пожаловался он мне.

Я пробормотал свое согласие, однако думаю, что беспокоила хозяина не законность его действий — все это было связано с его обычной брезгливостью.

Катон появился первым — в своем обычном одеянии из заношенной, вонючей тоги и с босыми ногами. Он скривился, увидев роскошь убранства дома, но с радостью согласился принять предложенное вино — он сильно пил, и это было его единственным недостатком. За ним появился Гортензий, который полностью поддерживал беспокойство Цицерона по поводу Клавдия; адвокат полагал, что именно это будет обсуждаться на встрече. Лукулл и Изаурик, два старых полководца, появились вместе.

— Похоже на настоящий заговор, — заметил Изаурик, посмотрев на остальных. — Будет еще кто-то?

— Метелл Целер, — ответил Цицерон.

— Это хорошо, — сказал Изаурик. — Мне он нравится. Думаю, что он — наша единственная надежда на будущее. Этот парень знает, как вести боевые действия.

Все пятеро уселись в кружок. Кроме них и меня, в комнате никого больше не было. Я разлил всем вино и притих в углу. Цицерон приказал мне ничего не записывать, но постараться все как следует запомнить и позже записать. За эти годы я присутствовал на стольких встречах с этими людьми, что никто из них не обращал на меня внимания.

— Так ты расскажешь нам, в чем дело? — спросил Катон.

— Я думаю, что нетрудно догадаться, — заметил Лукулл.

— Предлагаю дождаться Целера. Он здесь самая главная фигура, — ответил им хозяин.

Они сидели молча, пока, наконец, Цицерону не надоело ожидание и он не послал меня к Целеру, чтобы выяснить, почему тот задерживается.

Я не хочу сказать, что обладаю даром предвидения, но, подойдя к дому Целера, я понял, что что-то произошло. Было слишком тихо, никто не входил и не выходил из дома. Внутри стояла тишина, которая всегда сопровождает несчастье. Личный слуга Целера, которого я неплохо знал, встретил меня со слезами на глазах и сказал, что вчера у его хозяина начались страшные боли и, хотя врачи и не могли договориться о том, что это такое, все они соглашались, что это может привести к смерти. Мне самому стало нехорошо, и я умолил его пойти к Целеру и узнать, нет ли у того какой-нибудь информации для Цицерона, который ждет его в своем доме. Слуга ушел и вернулся с единственным словом, которое смог произнести Целер: «Приходи!».

Я бросился назад. Когда я вошел в таблиниум, все головы повернулись в мою сторону, так как сенаторы подумали, что это пришел Целер. Когда же я вызвал Цицерона, все стали выказывать свое нетерпение.

— Что это еще за игры? — зло прошептал хозяин, выходя ко мне в атриум. Было видно, что его нервы на пределе. — Где Целер?

— Смертельно болен, — ответил я. — Возможно, умирает. Он хочет, чтобы ты немедленно пришел.

Бедный Цицерон. Для него это был настоящий удар. Казалось, он даже пошатнулся. Не говоря ни слова, мы немедленно направились в дом Целера, где нас ждал слуга, который проводил нас на хозяйскую половину дома. Я никогда не забуду эти мрачные переходы с тусклыми свечами, заполненные запахом благовоний, которые жгли для того, чтобы отбить тяжелый запах рвоты и человеческих испражнений. Было вызвано так много врачей, что те полностью заблокировали вход в спальню. Все они тихо переговаривались на греческом языке. Нам пришлось проталкиваться вперед. В спальне было удушающе жарко и темно. Цицерону даже пришлось взять лампу и поднести ее к ложу, на котором лежал сенатор. Он был обнажен, за исключением бинтов на тех местах, где ему пускали кровь. Десятки пиявок облепляли его руки и внутренние части ног. На губах у него была видна черная пена: позже я узнал, что ему давали древесный уголь, как часть какого-то безумного курса лечения. Из-за сильных конвульсий его пришлось привязать к кровати.

— Целер, — сказал Цицерон нежным голосом, — мой дорогой друг. Кто это с тобой сделал? — Хозяин опустился на колени рядом с ложем больного.

Услышав голос Цицерона, Целер повернул к нему свое лицо и попытался что-то сказать, однако из его горла раздалось только бульканье.После этого он прекратил бороться. Глаза его закрылись и больше уже не открывались.

Цицерон немного подождал, а потом стал задавать вопросы врачам. Как и все врачи, они никак не могли договориться друг с другом о характере болезни, но одно признали единогласно: никогда никто из них не видел, чтобы болезнь так быстро унесла здорового человека.

— Болезнь? — с недоверием спросил Цицерон. — А вы не думаете, что его отравили?

Отравили? Врачи не могли произнести само это слово. Нет-нет — это была разрушительная болезнь, возможно, какое-то вирулентное расстройство, укус змеи, наконец: все что угодно, но не отравление, сама мысль о котором была слишком невероятной, чтобы ее обсуждать. А кроме того, кому могло прийти в голову отравить благородного Целера?

Цицерон не стал с ними спорить. Он никогда не сомневался, что Целера убили, хотя и не был уверен, приложил ли к этому руку Цезарь, или это сделал Клавдий, или, может быть, они оба. Правда так никому и не известна. Однако он никогда не сомневался в том, кто дал Целеру смертельную дозу яда, потому что, когда мы покидали этот дом смерти, мы встретили входящую Клодию, сопровождаемую — как ни странно — Целием Руфом, который все еще праздновал свой триумф в суде над Гибридой. И хотя они мгновенно натянули на свои лица маски горя, было видно, что за минуту до этого они весело смеялись; и хотя шли на некотором расстоянии друг от друга, было понятно, что они любовники.

XVIII

Погребальный костер Целера был зажжен на Форуме, в знак признания его заслуг перед нацией. Его лицо было спокойно, а черный от уголя рот был тщательно вымыт. На церемонии присутствовал Цезарь и все члены Сената. Клодия великолепно выглядела в траурных одеждах и, как безутешная вдова, заливалась слезами. После сожжения прах Целера был помещен в семейный мавзолей, а Цицерон погрузился в глубокую печаль. Он чувствовал, что все его надежды остановить Цезаря умерли вместе с Целером.

Видя депрессию своего мужа, Теренция настояла на смене обстановки. Цицерон купил новую недвижимость на побережье Анцио, всего в полутора днях пути от Рима, и именно туда семья направилась с началом весенних каникул. По пути туда мы проезжали Солоний, где у Клавдиев было громадное загородное поместье. Говорили, что там, за высокими желтыми стенами, Клавдий и Клодия держали семейный совет вместе с другими братьями и сестрами.

— Все шестеро собрались в одном месте, — заметил Цицерон, когда мы проезжали мимо, — как выводок щенков — проклятый выводок! Только представь себе, как они там кувыркаются друг с другом в постели и планируют мое уничтожение.

Я не стал возражать ему, хотя трудно было представить их двух тупоголовых старших братьев, Аппия и Гая, принимающих участие в таком разврате.

В Анцио стояла ужасная погода, ветер с моря приносил дождевые заряды. Несмотря на это, Цицерон сидел на террасе, смотрел на серые волны на горизонте и пытался найти выход из ловушки. Наконец, когда прошло два или три дня и мозги его прочистились, он перешел в библиотеку.

— Скажи мне, Тирон, каким оружием я располагаю? — спросил меня хозяин и сам же ответил на свой вопрос: — Только этим. — Он показывал на полки с рукописями. — Словами. У Цезаря и Помпея есть их легионы, у Красса — деньги, у Клавдия — дружки на улицах Рима. Мои легионеры — это мои слова. Мой язык вознес меня, он же меня и спасет.

И мы не откладывая начали работу над тем, что он назвал «Секретная история моего консульства» — четвертой и окончательной версией его автобиографии, и в то же время самой правдивой. Над книгой, которую он рассматривал как основу своей защиты на суде, которая никогда не была опубликована и многое из которой я включил в эти свои мемуары. В этой книге он подробно разобрал все аспекты отношений между Цезарем и Катилиной; показал, как Красс защищал Катилину, финансируя его деятельность, пока, наконец, не предал его; рассказал и о том, как Помпей использовал своих подчиненных для продления кризиса, с тем чтобы у него была веская причина вернуться в Рим во главе армии. Чтобы написать все это, нам понадобилось две недели, и, когда мы закончили, я сделал дополнительную копию этого опуса. После завершения работы каждый свиток папируса был завернут в чистую льняную ткань, после этого — в промасленную материю, а потом помещен в амфору, которая была герметично залита воском. Затем, однажды рано утром, пока все в доме еще спали, мы с Цицероном отнесли амфору в ближайшую рощу и закопали между грабом и ясенем.

— Если со мной что-нибудь случится, — проинструктировал меня Цицерон, — выкопай ее и передай Теренции. Пусть распоряжается ею по своему усмотрению.

По его мнению, у него был только один реальный способ избежать суда — в том случае, если недовольство Помпея Цезарем превратится в открытую вражду. Зная их обоих, это не было таким уж невероятным предположением, и он постоянно выискивал подтверждающие это признаки. Все письма из Рима с нетерпением распечатывались. Все знакомые, которые проезжали мимо нас по направлению к Неаполитанскому заливу, тщательно расспрашивались. Некоторые вещи казались многообещающими. В качестве поддержки Цицерона Помпей попросил Клавдия — то есть уже Клодия — отправиться в Армению, а не выставлять свою кандидатуру на пост трибуна. Клодий отказался. Помпей разозлился и перестал его принимать. Цезарь принял сторону Помпея. Клодий яростно спорил с Цезарем; дело дошло до того, что он пригрозил пересмотреть законы, принятые триумвиратом, после того как станет трибуном. Цезарь больше не мог терпеть Клодия. Помпей обвинил Цезаря в том, что этот «патриций-плебей» появился только благодаря стараниям самого Цезаря. Люди говорили даже, что два великих человека прекратили общаться. Цицерон был в восторге.

— Попомни мои слова, Тирон, любые режимы, какой бы властью или популярностью они ни обладали, рано или поздно разваливаются, — сказал мне однажды хозяин.

И были все признаки того, что этот тоже уже начинает разваливаться. Так, наверное, и произошло бы, если бы Цезарь не сделал отчаянный шаг, чтобы сохранить триумвират.

Удар был нанесен в первый день мая. После обеда Цицерон прикорнул на своем ложе, когда прибыло письмо от Аттика. Должен сказать, что к этому времени мы перебрались на виллу в Формии, а Аттик на короткое время вернулся в свой дом в Риме, откуда он регулярно информировал Цицерона о том, что ему удавалось узнать. Конечно, хозяину не хватало непосредственного общения с Аттиком, однако они оба согласились, что тот принесет больше пользы, оставаясь в Риме, чем считая волны на морском берегу. Теренция вышивала, все дышало покоем, и я еще размышлял, будить или не будить Цицерона. Однако он сам услышал шум гонца, царственным жестом протянул ко мне руку и сказал:

— Дай сюда.

Я передал ему письмо и вышел на террасу. Крохотный огонек горел на борту лодки далеко в море, и я размышлял, какую рыбу рыбаки ловят в темноте или же они просто расставляют ловушки для лобстеров или кого-то еще — я ведь абсолютная сухопутная крыса, — когда из комнаты за моей спиной раздался громкий стон.

— Что случилось? — спросила Теренция, в испуге поднимая глаза от вышивки.

Когда я вошел в комнату, Цицерон прижимал письмо к груди.

— Помпей опять женился, — сказал он загробным голосом. — Он женился на дочери Цезаря!

Цицерон умел бороться с окружающей действительностью многими видами оружия: логикой, хитростью, иронией, юмором, ораторским искусством, опытом, своим глубоким знанием человеческой натуры и законов. Однако таинству двух обнаженных тел, лежащих в кровати в темноте, и связям, предпочтениям и интимным контактам, которые при этом возникали, ему противопоставить было нечего. Это может показаться странным, но перспектива такого брака никогда не приходила ему в голову. Помпею было почти сорок семь, Юлии — четырнадцать. Только Цезарь, злился Цицерон, мог так цинично и извращенно использовать свою дочь. Он распространялся на эту тему около двух часов: «Нет, ты только представь себе: он и она — вдвоем!» — а после этого, успокоившись, послал свои поздравления жениху и невесте.

Вернувшись в Рим, он сразу же направился к ним, чтобы вручить свой подарок. Я тащил его в коробке из сандалового дерева, и после того как хозяин произнес заготовленную речь об этом браке, одобренном на небесах, я передал ему эту коробку.

— Ну и кто же получает подарки в этом доме? — игриво спросил Цицерон, сделав шаг в направлении Помпея, который протянул было руку, чтобы принять подарок, и тут же повернулся и с поклоном вручил коробку Юлии.

Она рассмеялась; ее примеру через мгновение последовал Помпей, хотя и погрозил пальцем Цицерону, назвав его мошенником. Должен отметить, что Юлия превратилась в очаровательную молодую женщину — хорошенькую, грациозную и, по-видимому, очень добрую. Однако при этом в каждой черте ее лица и в каждом движении тела проглядывал Цезарь. Казалось, что она забрала себе всю его веселость. И что еще было удивительным, так это то, что она совершенно очевидно была влюблена в Помпея.

Юлия открыла коробку, достала подарок Цицерона — изысканное серебряное блюдо, украшенное переплетенными вензелями молодоженов, — и, показав его Помпею, подняла свою руку и погладила мужа по щеке. Он заулыбался и поцеловал ее в лоб. Цицерон смотрел на счастливую пару с застывшей улыбкой приглашенного к обеду человека, который только что проглотил что-то неудобоваримое, но не хочет показать этого хозяевам.

— Ты должен обязательно прийти к нам еще раз, — сказала Юлия. — Я хочу узнать тебя получше. Мой отец говорит, что ты самый умный человек в Риме.

— Цезарь очень добр, но эти лавры я вынужден отдать ему.

Помпей настоял на том, чтобы проводить Цицерона до двери.

— Разве она не прелесть?

— Конечно.

— Цицерон, хочу тебе честно сказать, что с ней я счастливее, чем с любой другой из всех женщин, которые у меня были. С ней я чувствую себя на двадцать лет моложе. Нет, на тридцать.

— С такой скоростью ты скоро превратишься в младенца, — пошутил Цицерон. — Еще раз поздравляю тебя. — Мы дошли до атриума, в который, как я заметил, перекочевали накидка Александра Великого и жемчужный бюст хозяина дома. — И надеюсь, что твои тесные отношения с тестем сохраняются?

— Ну, Цезарь не такой уж плохой человек, если знать, как держать его в руках.

— Вы полностью помирились?

— Да мы никогда и не ссорились.

— Ну а что же будет со мной? — выпалил Цицерон, не в силах более сдерживать себя. Он звучал, как брошенный любовник. — Что мне прикажешь делать с этим монстром Клодием, которого вы вдвоем создали мне на погибель?

— Мой дорогой друг, даже и не думай беспокоиться о нем! Он много говорит, но это ничего не значит. Если дело дойдет до серьезной драки, то ему придется переступить через мой труп, чтобы добраться до тебя.

— Правда?

— Не сомневайся.

— Это твое твердое обещание?

— Разве я тебя когда-нибудь предавал? — Помпей притворился обиженным.

Очень скоро эта свадьба принесла свои первые плоды. В Сенате Помпей выступил с инициативой: в связи с невосполнимой потерей и так далее… Метелла Целера провинция, которая была передана ему перед смертью — Дальняя Галлия, — должна быть передана Цезарю, который, согласно воле народа Рима, уже получил Ближнюю Галлию. Подобное объединенное подчинение позволит в будущем беспощадно подавить любое восстание; и так как этот регион очень неспокоен, Цезарю должен быть передан еще один легион — таким образом, численность войск под его командованием должна быть доведена до пяти легионов.

Цезарь, который в этот день председательствовал в Сенате, спросил, есть ли у кого-нибудь возражения. Он осмотрел аудиторию, проверяя, нет ли желающих выступить, и уже собирался перейти к «следующему вопросу», но тут поднялся Лукулл. В то время старому патрицию было около шестидесяти — он растерял часть своей надменности и высокомерия, но был все еще великолепен.

— Прости меня, Цезарь, — произнес он, — но сохранишь ли ты за собой и Вифинию?

— Сохраню.

— То есть у тебя будут три провинции?

— Правильно.

— Но Вифиния находится в тысяче миль от Галлии! — Лукулл издевательски рассмеялся и посмотрел вокруг, как бы приглашая других сенаторов присоединиться к его веселью. Но его никто не поддержал.

Цезарь спокойно ответил:

— Мы все учили географию, Лукулл, так что спасибо тебе. Кто-нибудь еще хочет высказаться?

— И управлять этими провинциями ты будешь в течение пяти лет? — Было видно, что Лукулл не собирается сдаваться.

— Правильно. Так решил народ Рима. В чем же дело? Ты что, не согласен с мнением народа?

— Но это же абсурд! — воскликнул Лукулл. — Граждане, мы не можем позволить человеку, какими бы достоинствами он ни обладал, контролировать двадцать две тысячи легионеров на границах империи в течение пяти лет! А что, если он решит выступить против Рима?

Цицерон был одним из тех сенаторов, которые неловко заерзали на жестких деревянных скамьях. Но ни один из них — даже Катон — не хотел вступать в спор по этому вопросу, так как победить в этом споре шансов не было. Лукулл, явно удивленный отсутствием поддержки, с ворчанием сел и сложил руки на груди.

— Боюсь, наш друг Лукулл последнее время проводит слишком много времени со своими рыбками. А между тем времена в Риме меняются, — заметил Помпей.

— Естественно, — пробормотал Лукулл себе под нос, однако достаточно громко, чтобы услышали другие, — и не в лучшую сторону.

Услышав это, Цезарь встал. Лицо его застыло; оно больше было похоже на фракийскую маску, чем на лицо живого человека.

— Боюсь, что Луций Лукулл забыл, что в свое время командовал гораздо большим числом легионов, чем я сейчас. И гораздо дольше, чем я. И все-таки потребовалось вмешательство моего благородного зятя, чтобы покончить с Митридатом. — Сторонники Трехглавого Чудища громко выразили свое восхищение. — Думаю, что неплохо было бы расследовать деятельность Луция Лукулла в бытность его главнокомандующим, может быть, даже специальным трибуналом. Ну и, уж конечно, необходимо разобраться с финансами Луция Лукулла — народ Рима имеет право знать, откуда у него его огромное богатство. А пока, я думаю, Луций Лукулл должен извиниться перед этим собранием за свои злобные инсинуации.

Лукулл оглянулся. Все вокруг отводили глаза. Предстать перед специальным трибуналом в его возрасте, да еще когда так многое придется объяснять, было невыносимо. С трудом сглотнув, он поднялся.

— Если мои слова чем-то тебя обидели, Цезарь… — начал он.

— На коленях! — выкрикнул Цезарь.

— Что? — переспросил Лукулл. Неожиданно он стал похож на загнанного в угол глубокого старика.

— Он должен извиниться, стоя на коленях! — повторил Цезарь.

Я не мог на это смотреть, и в то же время невозможно было оторвать взгляд от происходящего — ведь окончание великой карьеры похоже на падение громадного дерева. Несколько мгновений Лукулл стоял выпрямившись. А потом, очень медленно, с хрустом суставов, потерявших гибкость во время многочисленных военных кампаний, он опустился сначала на одно колено, потом на другое и склонился перед Цезарем под молчаливыми взглядами сенаторов.

Через несколько дней Цицерону вновь пришлось развязать свой кошелек, чтобы купить еще один свадебный подарок — на этот раз Цезарю.

Все были уверены, что если Цезарь женится вновь, то его женой станет Сервилия, которая была его любовницей уже несколько лет и чей муж, бывший консул Юний Силан, недавно умер. Многие даже говорили, что такая свадьба уже состоялась, после того как Сервилия появилась на одном из обедов в жемчугах, которые, по ее словам, ей подарил консул и которые стоили шестьдесят тысяч золотых монет. Но нет: буквально на следующей неделе после этого Цезарь взял себе в жены дочь Луция Кальпурния Пизона, высокую, худосочную, невыразительную девицу двадцати лет, о которой никто ничего толком не знал. После некоторых размышлений Цицерон решил не посылать свой подарок с курьером, а вручить его лично. И это опять было блюдо с переплетенными вензелями молодоженов, и опять оно было в коробке из сандала, и опять нести его поручили мне. Я ждал с ним возле Сената, пока не окончилось заседание, а когда Цицерон вышел вместе с Цезарем, подошел к ним.

— Это скромный подарок от нас с Теренцией тебе и Кальпурнии, — сказал Цицерон, беря коробку из моих рук и передавая ее Цезарю. — Мы желаем вам счастливой семейной жизни.

— Благодарю, — ответил тот и передал коробку одному из своих рабов, даже не взглянув на подарок, после чего добавил: — Может быть, пока ты в таком щедром настроении, отдашь мне и свой голос?

— Мой голос?

— Да, отец моей жены баллотируется на пост консула.

— Ах, вот в чем дело, — сказал Цицерон, как будто на него снизошло просветление, — теперь понятно. А я-то все никак не мог понять, почему ты выбрал Кальпурнию.

— А не Сервилию? — улыбнулся Цезарь, пожав плечами. — Все это политика.

— А как поживает Сервилия?

— Она все понимает. — Цезарь уже собрался было уходить, но остановился, как будто что-то вспомнил. — Кстати, что ты собираешься делать с нашим общим другом Клодием?

— Да я о нем уже и думать забыл, — ответил Цицерон (это было ложью — он не мог думать ни о ком другом).

— Ну и правильно, — кивнул Цезарь. — Не стоит тратить на него свое время. Однако интересно, что он предпримет, когда станет трибуном?

— Думаю, что он выдвинет против меня обвинения.

— Это тебя не должно беспокоить. В любом суде Рима ты, несомненно, победишь его.

— Он тоже это понимает. Поэтому подготовит себе более благоприятную площадку. Какой-нибудь специальный трибунал, который обеспечит судилище надо мной с участием всех жителей города на Марсовом поле.

— Тогда тебе придется нелегко.

— Я уже вооружился фактами и готов защищаться. Кроме того, я хорошо помню, как смог победить тебя на Марсовом поле, когда ты выдвинул обвинения против Рабирия.

— И не говори об этом. Та рана все еще свербит! — Угрожающий смех Цезаря прекратился так же неожиданно, как и начался. — Послушай, Цицерон, если он все-таки будет угрожать тебе, помни, что я всегда готов тебе помочь.

Пораженный подобным предложением, Цицерон спросил:

— Правда? И каким же образом?

— С этим объединенным командованием мне придется все свое время тратить на военные вопросы. Мне необходим легат для управления Галлией. Ты просто идеально подходишь на этот пост. Тебе даже не придется слишком много времени там проводить — сможешь приезжать в Рим, когда захочешь. Но если ты будешь работать на меня, то у тебя будет иммунитет. Подумай об этом. А теперь, с твоего позволения… — И с вежливым поклоном он отошел к десятку сенаторов, которые жаждали переговорить с ним.

— Прекрасное предложение, — сказал Цицерон, с восхищением провожая его глазами. — Просто великолепное. Мы должны написать ему, что подумаем о нем, просто чтобы зафиксировать его.

Именно так мы и поступили. И когда в тот же день получили ответ от Цезаря, в котором он подтверждал, что легатство принадлежит Цицерону, если только он на него согласится, хозяин впервые почувствовал хоть какую-то уверенность.

В тот год выборы состоялись позже обычного из-за того, что Бибул постоянно вмешивался в них, говоря о том, что знамения неблагоприятны. Но невозможно бесконечно откладывать решающий день, и в октябре Клодий достиг, наконец, своей мечты, выиграв выборы и став трибуном. Цицерон не счел нужным присутствовать на Марсовом поле, чтобы услышать результаты выборов. Да это было и не нужно: крики восторга мы могли слышать, не выходя из дома.

Десятого декабря Клодий был приведен к присяге в качестве трибуна. Цицерон опять не покинул своей библиотеки. Но крики были столь громкие, что мы слышали их даже при закрытых окнах и запертых дверях. И сразу же появилась информация о том, что Клодий поместил детали своих предлагаемых законов на стенах храма Сатурна.

— Да, времени он не теряет, — произнес Цицерон с мрачным выражением лица. — Ну что же, Тирон, спустись и узнай, что собирается сделать с нами Смазливчик.

Как вы понимаете, я спускался с холма с чувством все возрастающей тревоги. Собрание уже закончилось, но небольшие группы жителей продолжали обсуждать то, что только что услышали. Они все находились в приподнятом настроении, как будто только что были свидетелями интересного выступления и хотели поделиться своими впечатлениями. Я подошел к храму Сатурна, и мне пришлось пробиваться сквозь толпу, чтобы понять, о чем идет речь. На стене были вывешены четыре закона. Я достал стилус и восковую табличку. Первый закон был направлен на то, чтобы ни один консул в будущем не смог вести себя, как Бибул, — древнее право консулов сообщать о неблагоприятных знамениях ограничивалось. Второй закон ограничивал власть цензоров снимать сенаторов. Третий разрешал общественным клубам возобновить свою работу (Сенат запретил эти клубы шесть лет назад за безобразное поведение их членов). И четвертый — тот, о котором все говорили, — гарантировал каждому жителю Рима получение бесплатной хлебной пайки один раз в месяц.

Я скопировал суть каждого закона и поспешил домой, чтобы все рассказать Цицерону. Перед ним лежала его секретная история, и он был готов начать подготовку к защите. Когда я рассказал хозяину, что предлагает Клодий, он откинулся в кресле, сильно озадаченный.

— И ни слова обо мне?

— Ни единого.

— Только не говори мне, что он собирается оставить меня в покое после всех своих угроз в мой адрес.

— Может быть, он не так уверен в своих силах, как притворяется.

— Прочитай мне эти законы еще раз.

Я сделал, как он просил, и сенатор выслушал их, полуприкрыв глаза, тщательно взвешивая каждое слово.

— Все это абсолютно популярская чушь, — заметил он, когда я закончил. — Бесплатный хлеб. Своя партия на каждом углу. Неудивительно, что все приняли это «на ура»… Знаешь, чего он ждет от меня, Тирон? — спросил меня Цицерон, подумав немного.

— Нет.

— Клодий ждет, что я выступлю против этих законов просто потому, что он их предложил. Он этого просто жаждет! А потом он сможет повернуться к народу и сказать: «Посмотрите на Цицерона, этого прислужника богатеев. Он считает, что сенаторы могут обжираться и вести веселую жизнь, но насмерть стоит против того, чтобы бедняки получили немного хлеба и развлечений в награду за свою тяжелую работу». Понимаешь? Трибун хочет затянуть меня в оппозицию, а затем поставить меня перед плебеями на Марсовом поле и обвинить в том, что я веду себя как царь. Да будь он проклят! Такого удовольствия Клодий не получит. Я докажу, что могу вести более тонкую игру.

Я все еще не уверен, смог бы Цицерон остановить принятие законов Клодия, если бы захотел, или нет. У него был карманный трибун по имени Нинний Квадратий, который был готов, по указанию Цицерона, накладывать вето на нужные ему законы. Отца Отечества поддерживало множество добропорядочных граждан среди сенаторов и всадников, готовых проголосовать, как он скажет. Существовали люди, которые считали, что бесплатный хлеб поставит бедняков в зависимость от государства и окончательно развратит их. Такая благотворительность будет стоить государству сто миллионов сестерций в год и сделает Рим зависимым от поступлений из заморских владений. Эти люди также считали, что общественные клубы насаждали разврат среди своих членов и что организация общественной жизни в коммунах должна быть передана представителям официальных религиозных культов. И во всем этом они были правы. Но Цицерон смотрел на вещи шире. Он понимал, что времена изменились.

— Помпей наводнил страну дешевыми деньгами, — говорил мне хозяин. — И этого нельзя забывать. Для него сто миллионов — это не сумма. И бедные или получат свое, или оторвут нам головы, а в Клодии они нашли себе достойного лидера.

Поэтому Цицерон решил не выступать против законов Клодия, и его былая популярность вспыхнула в последний раз, как иногда вспыхивает свеча, прежде чем окончательно погаснуть. Отец Отечества велел Квадратию ни во что не вмешиваться и отказался публично осудить законы Клодия. Это вызвало ликование на улицах.

В первый день января, когда Сенат собрался под председательством новых консулов, хозяину дали выступить третьим — несомненное признание его заслуг. Перед ним выступили только Помпей и Красс. И когда тесть Цезаря, новый консул Кальпурний Пизон, который председательствовал на собрании, предоставил Цицерону слово, тот в своей речи сосредоточился на вечных вопросах мира и согласия.

— Я не собираюсь критиковать, отвергать или осуждать законы, предложенные нашим коллегой Клодием, и я молюсь только об одном: чтобы эти трудные времена привели нас к новому согласию между Сенатом и народом Рима, — сказал он.

Эти слова были встречены восторженными аплодисментами, и когда наступила очередь Клодия, он произнес такую же неискреннюю речь.

— Еще совсем недавно мы с Марком Цицероном были очень близкими друзьями, — эмоционально произнес он со слезами на глазах. — Я уверен, что наше охлаждение было спровоцировано одним человеком в его ближайшем окружении, — здесь он имел в виду слухи о ревности Теренции к Клодии, — а теперь я аплодирую его государственному подходу к требованиям простых людей.

Через два дня после того, как законы, предложенные Клодием, были приняты, холмы и долины Великого города наполнились восторгами, когда общественные клубы восстановили свою работу и решили это отпраздновать. Это были не спонтанные проявления радости, а хорошо спланированные демонстрации, организованные человеком Клодия — писцом по имени Клоэлий. Бедняки, рабы и вольноотпущенники гонялись по улицам за свиньями, тут же приносили их в жертву безо всякого присутствия жрецов, которые должны были наблюдать за соблюдением ритуалов, а потом жарили мясо на перекрестках. С наступлением ночи празднества не прекратились — они просто зажгли фонари и жаровни и продолжили свои неистовства (было необычно тепло, а это всегда сближает толпу). Они пили до рвоты. Они испражнялись прямо в аллеях. Они сбивались в банды и дрались друг с другом до тех пор, пока кровь не заполняла придорожные канавы. В более дорогих районах, особенно на Палатине, состоятельные граждане забаррикадировались в своих домах и с ужасом ждали, когда прекратятся эти дионисийские[57] конвульсии. Хозяин наблюдал за всем этим с террасы, и я видел, что главная мысль, которая занимала его, была о том, не сделал ли он фатальной ошибки. Когда Квадратий явился, чтобы спросить его, не пора ли с помощью городских чиновников разогнать эти толпы, Цицерон ответил, что слишком поздно: варево закипело, и теперь котел уже не закроешь крышкой — пар просто сорвет ее.

К полуночи шум стал утихать. На улицах стало тише, только в разных частях Форума раздавался громоподобный храп, который возносился к звездам, как кваканье жаб на болоте. Я с облегчением отправился в постель. Однако через час или два что-то разбудило меня. Звук был почти неуловим, в дневное время на него никто не обратил бы внимания: только тишина ночи позволяла его услышать. Это был звук молотков, бьющих по кирпичу.

Я взял лампу, спустился вниз, отпер заднюю дверь и вышел на террасу. Было тепло, и город все еще был погружен во тьму. Вокруг ничего не было видно. Но шум, который раздавался с восточного конца Форума, на улице стал более четок, и, прислушавшись, я смог выделить отдельные удары молотков, которые иногда сливались в некоторое подобие перезвона металла по камню. Именно этот звук и разносился по ночному городу. Здесь, на террасе, он был достаточно громок, чтобы понять, что там работает не менее десятка бригад каменщиков. Время от времени были слышны голоса и звуки сбрасываемого мусора — именно тогда я понял, что слышу звуки не строительства, а разрушения.

Цицерон проснулся вскоре после восхода солнца, что давно вошло у него в привычку, и, как всегда, я зашел к нему в библиотеку, чтобы узнать, не нужно ли ему чего-нибудь.

— Ты слышал этот шум ночью? — спросил он меня. Я ответил утвердительно. Хозяин наклонил голову, прислушиваясь. — А теперь все тихо. Интересно, что там происходило ночью? Давай-ка спустимся и посмотрим, чем занимались эти бандиты.

Даже для клиентеллы Цицерона было еще слишком рано, и улицы были совершенно пустынны. Мы стали спускаться к Форуму в сопровождении только одного тучного охранника. На первый взгляд все было как обычно, за исключением гор мусора, оставшихся после вчерашних празднеств, и странной фигуры, распростертой на дороге в алкогольном ступоре. Но когда мы приблизились к храму Кастора, Цицерон в ужасе остановился и вскрикнул. Храм был беспощадно изуродован. Ступени, которые вели к фасаду, украшенному колоннами, были выломаны, так что любой, кто захотел бы подняться к храму, оказывался теперь перед голой отвесной стеной высотой в два человеческих роста. Весь мусор был сброшен на мостовую, и единственным способом попасть в храм были две приставные лестницы, которые охранялись людьми с кувалдами. Вновь открывшаяся кирпичная стена выглядела уродливой и голой, как культя после ампутации. К ней были прикреплены несколько больших плакатов:

«П. КЛОДИЙ ОБЕЩАЛ НАРОДУ РИМА БЕСПЛАТНЫЙ ХЛЕБ»,
«СМЕРТЬ ВРАГАМ НАРОДА РИМА»,
«ХЛЕБ БЕДНЯКАМ — СВОБОДА».
Ниже, на уровне глаз, находились какие-то заметки, похожие на проекты законов — около них толпились три-четыре десятка жителей. Над их головами, по краю фасада храма, стояла цепь людей, замерших, как мраморные статуи. Когда мы подошли ближе, я узнал многих соратников Клодия — Клоэлия, Патина, Скатона, Пола Сервия: всех тех бандитов, которые начинали еще с Катилиной. Чуть дальше я увидел Марка Антония и Целия Руфа, а затем и самого Клодия.

— Это невероятно, — произнес Цицерон, трясясь от гнева. — Святотатство, произвол…

Неожиданно мне пришло в голову, что если мы можем видеть людей, которые сделали это, то и они наверняка видели нас. Я дотронулся до руки Цицерона и сказал:

— Почему бы тебе не подождать здесь, сенатор, а я пойду и посмотрю, что это за законы. Наверное, тебе не стоит подходить слишком близко. Выглядят эти люди достаточно угрожающе.

Я быстро прошел к стене под взглядами Клодия и его подручных. По обеим сторонам стены, около лестниц, стояли татуированные, коротко подстриженные люди, опиравшиеся на кувалды, которые враждебно следили за мной. Я быстро пробежал глазами по табличкам, вывешенным на стене. Как я и предполагал, это были законы, точнее — два закона. Один касался распределения консульских провинций на будущий год: в награду за сотрудничество Кальпурнию Пизону передавалась Македония, а Сирия (насколько я помню) отходила Аулу Габинию. Второй закон был очень коротким, всего одна строка: «Предоставивший кров и пищу любому, кто без суда и права умертвил римского гражданина, должен подлежать опале».

Я тупо уставился на него, не понимая его значения. То, что он направлен против Цицерона, было очевидно. Но имени хозяина в нем не упоминалось. Казалось, что целью закона было скорее испугать и унизить сторонников Цицерона, чем угрожать непосредственно ему самому. Но вдруг я понял всю его дьявольскую подоплеку и почувствовал, как во рту у меня скапливается желчь, которую мне пришлось сглотнуть, чтобы меня не стошнило прямо на улице. Я отпрянул от стены, как от входа в царство Аида, и продолжал пятиться, не в силах оторвать взгляда от написанного, страстно желая только одного, чтобы эти таблички исчезли. Взглянув вверх, я увидел Клодия, который открыто наблюдал за мной. На лице его блуждала улыбка, и он явно наслаждался происходящим. Наконец я повернулся и побежал к Цицерону.

Увидев выражение моего лица, хозяин понял, что дела его плохи.

— Ну? — спросил он взволнованно. — Что там?

— Клодий поместил закон о Катилине.

— Он нацелен против меня?

— Да.

— Но он не может быть таким ужасным, как это написано у тебя на лице. Что, во имя всех богов, в нем говорится обо мне?

— Там даже не упоминается твое имя.

— Тогда что это за закон?

— Он говорит о том, что любой, давший кров и пищу тому, кто без суда и права умертвил римского гражданина, должен подлежать опале.

При этих словах его нижняя челюсть отвалилась — он всегда гораздо быстрее меня схватывал суть происходящего. И сразу же понял все возможные последствия.

— И это все? Всего одна строчка?

— Это все, — я склонил голову. — Мне очень жаль.

— То есть преступлением будет уже сама попытка помочь мне? — Цицерон схватил меня за руку. — Они даже не будут судить меня?

Неожиданно он перевел взгляд на изуродованный храм. Я повернулся и увидел, как Клодий издевательски медленно машет ему рукой, как будто прощается с кем-то, отплывающим на корабле в далекое плавание. В этот же момент прихвостни трибуна стали спускаться по лестницам.

— Думаю, нам пора убираться, — сказал я.

Но Цицерон никак на это не прореагировал. Он двигал губами, но изо рта его доносились только неясные хрипы. Казалось, что его медленно душат. Я опять взглянул на храм. Бандиты уже спустились и теперь двигались в нашу сторону.

— Сенатор, — твердо сказал я, — нам надо срочно убираться отсюда.

Я махнул его телохранителю, который взял его за другую руку, и вдвоем мы буквально поволокли его с Форума и вверх по склону Палатинского холма. Группа негодяев преследовала нас, забрасывая мусором, подобранным у храма. Острый кусок кирпича попал Цицерону по затылку, и он вскрикнул. Обстрел продолжался до тех пор, пока мы не добрались до середины холма.

Когда мы оказались дома, в безопасности, оказалось, что он полон утренних посетителей. Еще не зная, что произошло, они сгрудились вокруг Цицерона, как они делали это всегда, со своими просьбами, петициями и умоляющими лицами. Цицерон взглянул на них, еще не оправившись от шока, и холодно приказал отослать их — «всех вон», — а затем, спотыкаясь, поднялся наверх, в свою спальню.

После того как клиенты убрались, я приказал запереть и закрыть на засов главный вход, а затем стал бродить по комнатам, размышляя, что же делать дальше. Я все ждал, что Цицерон спустится и отдаст мне какие-то приказания, но проходили часы, а он все не появлялся. Здесь меня и нашла Теренция. В руках она комкала платок, обвивая им свои костлявые пальцы, свободные от колец. Она потребовала отчета о том, что происходит. Я ответил, что не совсем уверен в том, что понимаю происходящее.

— Не лги мне, раб! Почему твой хозяин бросился на кровать и отказывается шевелиться?

— Он… он совершил ошибку, — заикаясь, выговорил я, увидев ее ярость.

— Ошибку? Что еще за ошибку?

Я заколебался, не зная, с чего начать. Ведь ошибок было так много: они тянулись за нами, как острова за кораблем, как целый архипелаг ошибок. Или, может быть, «ошибка» было неправильным словом? Может быть, точнее было назвать их последствиями: неизбежными последствиями поступка великого человека, сделанного из благородных побуждений. Ведь именно так греки определяли понятие трагедии?

— Он позволил своим врагам заполучить контроль над сердцем империи, — наконец сказал я.

— И что они с этим делают?

— Они готовят законодательство, которое поставит хозяина вне закона.

— Но тогда ему надо собраться с силами и бороться.

— Даже выйти из этого дома сейчас для него смертельно опасно.

Во время этого разговора в окна доносились звуки толпы, скандировавшей: «Смерть тирану!» Теренция тоже это услышала, и я увидел, как на лице у нее появляется выражение ужаса.

— И что же нам теперь делать?

— Мы могли бы дождаться ночи и покинуть Рим, — предложил я.

Теренция посмотрела на меня, и хотя она была очень испугана, в ее темных глазах на миг промелькнуло выражение ее предка — того самого, который командовал когортой в войне с Ганнибалом.

— На худой конец, — продолжил я, — мы должны вернуться к тем предосторожностям, которых мы придерживались, когда был жив Катилина.

— Пошли посыльных к его коллегам, — приказала Теренция. — Попроси немедленно прийти Гортензия, Лукулла и всех остальных, кого вспомнишь. Пошли и за Аттиком. Организуй все, что необходимо для нашей безопасности. И пригласи его врачей.

Я сделал, как мне было приказано. Ставни были закрыты. В спешном порядке появились братья Секст. Я даже вызвал сторожевого пса, Саргона, из его убежища на близлежащей ферме. Дом начал наполняться дружескими лицами, хотя было видно, что проход через скандирующую толпу потряс многих. Только врачи так и не появились: они уже слышали о законе Клодия и боялись последствий. Аттик поднялся наверх, к Цицерону, и вернулся в слезах.

— Лежит, повернувшись к стене, — рассказал он мне, — и отказывается разговаривать со мной.

— Они лишили его голоса, — ответил я, — а что такое Цицерон без своего голоса?

Все собрались в библиотеке, чтобы обсудить дальнейшие действия: Теренция, Аттик, Гортензий, Лукулл, Катон. Я уже не помню, кто еще присутствовал. Убитый и окаменевший, я сидел в этой комнате, в которой провел столько времени вместе с Цицероном. Я слушал других и думал, как они могут обсуждать будущее Цицерона без его присутствия. Это выглядело так, как будто он уже умер. Все, что составляло живую душу этого дома — юмор, блестящий ум, мечты, амбиции, — все, казалось, покинуло его, как это обычно происходит, когда умирает хозяин. Одна Теренция сохранила способность рассуждать.

— Есть ли хоть малейший шанс, что закон не примут? — спросила она Гортензия.

— Практически нет, — ответил он. — Клавдий довел обычную тактику Цезаря до совершенства и явно собирается использовать толпу для контроля над народной ассамблеей.

— А что с Сенатом?

— Мы можем принять резолюцию в поддержку Цицерона. Я думаю, так и произойдет — я сам предложу ее. Но Клодий не обратит на это никакого внимания. Конечно, если бы Помпей или Цезарь выступили бы против этого закона, это многое изменило бы. За Цезарем стоит армия, расположившаяся в миле от Форума, а влияние Помпея на Сенат огромно.

— Предположим, что его примут, — спросила Теренция. — Что тогда будет со мной?

— Его собственность будет конфискована — этот дом, его содержимое и все остальное. Если ты попытаешься чем-то помочь ему, тебя арестуют. Боюсь, что единственный выход для сенатора, когда он поправится, это немедленно покинуть Рим и убраться из Италии до того момента, как этот закон будет принят.

— Цицерон сможет жить в моем доме в Эпире? — спросил Аттик.

— В этом случае ты подвергнешься преследованиям на территории империи. Только смельчак теперь решится предоставить ему кров. Цицерону придется передвигаться анонимно и постоянно менять место своего нахождения, пока его никто не узнает.

— В этом случае, боюсь, мы можем забыть о моих домах, — заметил Лукулл. — Толпа будет только счастлива обвинить меня. — Он закатил глаза, как испуганная лошадь. Полководец так и не оправился от того унижения в Сенате.

— Можно мне сказать? — спросил я.

— Конечно, Тирон, — ответил Аттик.

— Есть еще один вариант, — я посмотрел в потолок, не будучи уверен, захотел бы Цицерон, чтобы я рассказал об этом варианте присутствующим. — Летом Цезарь предложил хозяину место легата в Галлии. А это даст ему иммунитет.

— Это сделает Цицерона вечным должником Цезаря и даст тому еще больше власти, чем есть у него сейчас. В интересах государства я надеюсь, что Цицерон на это не пойдет, — ужаснулся Катон.

— А в интересах дружбы, — сказал Аттик, — я надеюсь, что он примет это предложение. Что ты думаешь по этому поводу, Теренция?

— Решать будет мой муж, — просто ответила она.

Когда все ушли, обещав вернуться на следующий день, она опять поднялась к Цицерону, а потом вызвала меня.

— Он отказывается есть, — сказала Теренция. Ее глаза были на мокром месте, но она собралась с силами и продолжила: — Что ж, если он хочет, то может предаваться отчаянию, а я должна охранять интересы семьи, хотя времени у нас не так много. Я хочу, чтобы все в этом доме было упаковано и вывезено. Позаботься об этом. Что-то можно разместить в нашем старом доме, который пустует после того, как уехал Квинт, остальное согласен забрать Лукулл. За этим местом следят, поэтому делать это надо осторожно, по частям, чтобы не вызвать подозрения. Самое ценное вывези в первую очередь.

В тот же вечер мы начали эту работу и продолжали ее много дней и ночей. Было здорово заняться хоть чем-то, пока Цицерон оставался у себя в комнате и отказывался видеть кого-либо. Мы спрятали драгоценности и монеты в амфорах с вином и маслом, которые на виду у всех перевезли через весь город. Мы прятали золотые и серебряные блюда у себя под одеждой и старались нормальной походкой дойти до дома на Эсквилинском холме, где с шумом сбрасывали их. Мы заворачивали античные бюсты в шали, и наши рабыни выносили их, как своих грудных детей. Крупные предметы мебели разбирались и вывозились как дрова для каминов. Ковры и гобелены заворачивались в простыни и увозились в направлении прачечной, а уже оттуда скрытно переправлялись в поместье Лукулла, находившееся сразу за Фортунальными воротами на севере города.

Я лично занялся библиотекой Цицерона, наполняя мешки его самыми секретными документами и пряча их в подвале нашего старого дома. Во время этих поездок я наблюдал за штаб-квартирой Клодия в храме Кастора, где банды его людей были готовы броситься на Цицерона, как только он покажется на улице. Однажды я стоял позади толпы и слушал, как сам Клодий поносил Цицерона со своей платформы трибуна. Этот демагог полностью контролировал город.

Цезарь находился со своей армией на Марсовом поле, готовясь к маршу на Галлию. Помпей покинул город и наслаждался жизнью с молодой женой в своем поместье в Альбанских холмах. Консулы были обязаны Клодию своими провинциями. Смазливчик научился ласкать толпу, как жиголо ласкает свою любовницу. Он заставлял ее стонать от восторга. Мне было противно наблюдать за всем этим.

Перевозку самой ценной вещи, дорогой Цицерону, мы оставили на последний момент. Это был резной столик, сделанный из лимонного дерева и подаренный ему одним клиентом. Говорили, что он стоил полмиллиона сестерций. Разобрать его было невозможно, поэтому мы решили перевезти его к Лукуллу под покровом ночи. Там бы он легко затерялся среди другой экстравагантной мебели. Мы положили его в повозку, запряженную быками, засыпали сеном и отправились в двухмильное путешествие.Управляющий Лукулла, с коротким кнутом в руках, встретил нас у ворот и сказал, что рабыня покажет нам, где можно поставить этот стол. Только вчетвером нам удалось поднять его, а потом рабыня повела нас по громадным, заполненным эхом залам, пока наконец не указала нам место, куда его поставить. Мое сердце отчаянно билось, и не только от тяжести ноши, но и от того, что я узнал рабыню. Да и как я мог не узнать ее — ведь большинство ночей я засыпал, мечтая о ней. Конечно, я хотел задать Агате сотни вопросов, но я боялся привлечь к ней внимание управляющего. Мы пошли за ней по той же дороге, по которой она нас привела, и опять оказались в холле возле входа. Я не мог не заметить, какой усталой и заторможенной она выглядела. Плечи Агаты были опущены, а в черных волосах проглядывала седина. Было очевидно, что жизнь в Риме была для нее значительно тяжелее, чем в Мицениуме, — жизнь рабыни, непредсказуемость которой определялась не статусом самого человека, а отношением к нему хозяина: Лукулл, скорее всего, и не подозревал о ее существовании. Дверь была открыта. Остальные уже вышли, но прежде чем последовать за ними, я тихо позвал: «Агата!» — а она устало повернулась и уставилась на меня с удивлением, что кто-то знает ее имя, но в потускневших глазах девушки не появилось и тени узнавания.

XIX

На следующее утро я говорил с личным слугой Цицерона, когда заметил, как хозяин спускается из своей спальни в первый раз за две недели. У меня перехватило дыхание. Он выглядел как призрак. Цицерон расстался со своей обычной тогой и надел старую черную тунику, чтобы подчеркнуть, что он в трауре. Щеки хозяина впали, волосы свалялись, а отросшая борода придавала ему вид бездомного бродяги. Спустившись вниз, хозяин остановился. К этому моменту почти все содержимое дома было вывезено. Сенатор с удивлением обвел взглядом пустые стены и полы атриума — и пошаркал в свою библиотеку. Пройдя вслед за ним, я наблюдал от двери, как хозяин осматривал пустые полки. В библиотеке осталось только одно кресло и маленький стол. Не оглядываясь, голосом, который был ужасен тем, что был очень тих, он спросил:

— Кто это сделал?

— Хозяйка решила, что это необходимая предосторожность, — ответил я.

— Необходимая предосторожность? — Цицерон провел рукой по пустым полкам; они были сделаны из палисандра, и он сам придумал для них очень красивый узор. — Это больше похоже на кол мне в спину. — А затем приказал, все еще не глядя на меня: — Вели приготовить экипаж.

— Конечно, — заколебался я. — Могу я узнать, куда мы едем, чтобы сообщить вознице?

— Это не важно. Приготовь мне этот проклятый экипаж.

Я приказал конюху подъехать к передней двери, а затем нашел Теренцию и предупредил ее, что хозяин собирается выехать. Она взволнованно посмотрела на меня и поспешила в библиотеку. Большинство домашних уже знали, что Цицерон наконец-то встал с постели, и все собрались в атриуме, радостные и испуганные, забыв о своей работе и обязанностях. Мы услышали звуки громких голосов, и вскоре Теренция, вся в слезах, выбежала из библиотеки. Она велела мне: «Будь рядом с ним!» — и взбежала вверх по ступеням лестницы. Через несколько мгновений появился нахмуренный Цицерон. Сейчас он больше походил на себя обычного, как будто ссора с женой явилась для него своего рода тоником. Хозяин направился к передней двери и велел слуге открыть ее. Тот взглянул на меня, как бы спрашивая позволения. Я быстро кивнул.

Как всегда, демонстранты ждали на улице, но сейчас их было гораздо меньше, чем в тот день, когда закон, запрещающий предоставлять Цицерону кров и пищу, был обнародован. Большая часть толпы устала ждать, когда появится ее жертва, как кошка устает ждать мышь у ее норки. Однако то, что было потеряно в смысле количества, оставшиеся вполне компенсировали своей ненавистью, и они подняли настоящий шум, скандируя: «Тиран!», «Убийца!», «Смерть!» Когда же Цицерон вышел из двери, они бросились вперед. Он сразу же залез в экипаж, я — за ним следом. Телохранитель сидел рядом с возницей, и он наклонился ко мне, чтобы узнать, куда мы едем. Я посмотрел на Цицерона.

— К Помпею, — произнес он.

— Но Помпей сейчас не в Риме, — запротестовал я. К этому времени по стенкам экипажа забарабанили кулаки.

— А где же он?

— В своем поместье, в Альбанских холмах.

— Еще лучше, — ответил Цицерон. — Там-то он меня точно не ожидает.

Я крикнул место назначения вознице, который ударом кнута направил экипаж к Капенским воротам. Мы тронулись под аккомпанемент ударов по экипажу и криков толпы.

Поездка заняла у нас не меньше двух часов, и все это время Цицерон сидел в углу повозки напротив меня, подобрав ноги, как будто хотел уменьшиться в размерах. Только когда мы свернули с шоссе на гравийную подъездную дорогу в поместье Помпея, он распрямился и стал смотреть в окно на роскошные пейзажи со статуями и искусно подстриженными деревьями и кустарниками.

— Я заставлю его устыдиться и защитить меня, — сказал Цицерон. — А если он откажется, то я убью себя у его ног, и история навсегда проклянет его за трусость. Ты что, думаешь, что я этого не сделаю? Я абсолютно серьезен. — И хозяин достал из туники маленький нож, который показал мне. Лезвие ножа было не длиннее его ладони. Цицерон оскалился — казалось, что он не в себе.

Мы остановились перед громадным загородным домом, и подбежавший слуга Помпея открыл нам дверь экипажа. Цицерон бывал в этом доме бессчетное количество раз, и раб очень хорошо его знал. Но улыбка исчезла с его лица, когда он увидел небритое лицо Цицерона и его черную тунику. В шоке он отступил на несколько шагов.

— Ты чувствуешь этот запах, Тирон? — спросил Цицерон, тыкая мне в лицо запястьем своей руки, затем поднял его к своему носу и тоже понюхал. — Это запах смерти. — Он издал странный смешок, а затем выбрался из повозки и направился в сторону дома, сказав через плечо дворецкому: — Доложи своему хозяину. Я знаю, куда идти.

Я поспешил вслед за ним, и вдвоем мы вошли в большой салон, наполненный антикварной мебелью, коврами и гобеленами. Здесь же, в шкафах, были выставлены многочисленные военные трофеи Помпея, привезенные им из покоренных стран, — красная глазурованная посуда из Испании, резная слоновая кость из Африки, серебро с чеканкой с Востока. Цицерон уселся на покрытый светлым шелком диван с высокой спинкой, а я остался стоять рядом с одной из дверей, выходившей на террасу, вдоль которой были расставлены бюсты великих людей Античности. Под террасой садовник толкал перед собой тачку, полную опавших листьев. До меня доносился аромат костра, скрытого от моих глаз. Вся сцена была настолько цивилизованна и упорядочена — настоящий оазис покоя посреди ужаса наших будней, — что я никогда ее не забуду. Наконец раздался негромкий звук шагов, и появилась жена Помпея в сопровождении своих горничных, все из которых были намного старше ее. Она выглядела как настоящая кукла, с темными локонами и в простом зеленом платье. Вокруг шеи у нее был шарф. Цицерон встал и поцеловал ей руку.

— Мне очень жаль, — сказала Юлия, — но моему мужу пришлось срочно уехать. — Она вспыхнула и посмотрела на дверь, через которую вошла. Было видно, что ложь дается ей с трудом.

— Ничего страшного, я подожду, — сказал Цицерон с расстроенным лицом.

Юлия еще раз оглянулась на дверь, и мой инстинкт подсказал мне, что Помпей находится прямо за этой дверью, знаками показывая ей, что она должна делать.

— Я не знаю, как долго его не будет, — сказала Юлия.

— Я уверен, что он появится, — громко сказал Цицерон, чтобы было слышно всем подслушивающим. — Не может быть, чтобы Помпей Великий отказался от своего слова.

Он уселся, и, после некоторого колебания, Юлия последовала его примеру, сложив свои маленькие белые руки на коленях.

— Ты хорошо доехал? — спросила она после некоторой паузы.

— Очень хорошо, благодарю.

Опять повисла длинная пауза. Цицерон опустил руку в карман туники, туда, где у него лежал нож. Я видел, как он касается его пальцами.

— А ты не видел моего отца в последнее время? — поинтересовалась молодая женщина.

— Нет. Я себя не очень хорошо чувствовал.

— Правда? Мне очень жаль. Я его тоже давно не видела. В любой момент он может отправиться в Галлию. И тогда я даже не знаю, когда увижу его снова. Я очень счастлива, что не останусь одна. Когда он был в Испании, это было ужасно.

— А как тебе нравится жизнь замужней женщины?

— Просто прекрасно! — воскликнула она совершенно искренне. — Все свое время мы проводим здесь. Никуда не выезжаем. Этот мир принадлежит только нам.

— Это должно быть очень приятно. Просто очаровательно. Беззаботное существование. Я вам просто завидую…

Голос Цицерона прервался. Он вынул руку из кармана и поднес ее ко лбу, а затем посмотрел на ковер. Его тело затряслось и, к своему ужасу, я понял, что хозяин плачет. Юлия быстро встала.

— Ничего-ничего, — произнес он. — Ничего страшного. Просто эта болезнь…

Юлия заколебалась, а потом протянула руку, дотронулась до плеча хозяина и мягко произнесла:

— Я еще раз скажу ему, что ты здесь.

В сопровождении горничных она покинула комнату. Цицерон глубоко вздохнул, вытер лицо и нос рукавом туники и уставился перед собой. С террасы тянуло ароматом костра. Время шло. Темнело, и на лице Цицерона, изнуренном длительным периодом голодания, появились тени. Наконец я прошептал ему на ухо, что если мы скоро не отправимся, то не попадем в Рим до захода солнца. Он кивнул, и я помог ему подняться. Когда мы отъезжали от дома, я оглянулся, и готов поклясться, что увидел бледный овал лица Помпея, смотрящего на нас из окна верхнего этажа дворца.

Когда новость о предательстве Помпея распространилась по городу, стало очевидно, что дни Цицерона сочтены, и я стал упаковывать вещи на случай бегства из Рима. Нельзя сказать, что все отреклись от него. Сотни горожан примеряли на себя траур в знак солидарности с ним, и даже Сенат проголосовал за то, чтобы одеться в траур в знак поддержки и симпатии. На Капитолии прошла большая демонстрация всадников, прибывших со всех концов Италии, организованная Аэлием Ламием, а делегация, возглавляемая Гортензием, направилась к консулам с требованием, чтобы те выступили в защиту Цицерона. Но и Пизон, и Габиний отказались. Они знали, что от Клодия зависело, какую провинцию они получат, если получат вообще, и они жаждали продемонстрировать ему свою преданность. Консулы даже запретили сенаторам переодеваться в траур и изгнали благородного Ламия из города, обвинив его в том, что он угрожает общественному спокойствию.

Как только Цицерон пытался куда-нибудь выйти, его мгновенно окружала свистящая толпа, и, несмотря на защиту, организованную Аттиком и братьями Секст, это было очень страшно и опасно. Сторонники Клодия забрасывали его камнями и экскрементами, заставляя скрываться за дверями, чтобы очистить от грязи волосы и тунику.

В одной из таверн хозяину удалось разыскать консула Пизона, которого он умолял вмешаться, но тщетно. После этого Цицерон перестал выходить из дома. Но и там ему не было покоя. Днем на Форуме собирались толпы демонстрантов, которые скандировали лозунги, в которых называли Цицерона убийцей. По ночам наш сон бесконечно прерывался шумом пробегавших ног, непристойностями в наш адрес и грохотом камней по крыше дома. На многотысячном мероприятии, собранном трибунами за пределами города, Цезаря спросили о его мнении по поводу закона Клодия. Он объявил, что хотя и выступал в то время против казни заговорщиков, сейчас он против закона, имеющего обратное действие. Это был ответ в духе невероятной политической изворотливости, присущей Цезарю: когда о нем рассказали Цицерону, хозяин смог только кивнуть в унылом восхищении. В тот момент он понял, что у него нет никакой надежды, и хотя Цицерон и не спрятался у себя в постели, на него напала какая-то летаргия, и он отказался принимать посетителей.

Хотя однажды он сделал исключение. Накануне принятия закона Клодия к нему явился Красс, и, к моему удивлению, Цицерон согласился увидеться с ним. Думаю, что к тому моменту он был в таком отчаянии, что готов был принять помощь, откуда бы она ни пришла.

Негодяй появился со словами, демонстрирующими его озабоченность происходящим. Он не переставал говорить о своем шоке от произошедшего и своем возмущении предательством Помпея. А в то же время его глазки бегали по пустым стенам и проверяли, что еще осталось в доме.

— Если я чем-то могу помочь, — сказал он, — хоть чем-то…

— Боюсь, что ничем, благодарю тебя, — ответил Цицерон. Было видно, что он сожалеет, что пустил своего старинного врага на порог. — Мы оба знаем, что такое политика. Рано или поздно неудача приходит к каждому из нас. По крайней мере, — добавил он, — моя совесть чиста. Позволь, я не буду больше тебя задерживать.

— А деньги? Я понимаю, что это жалкая замена всему тому, что ты потерял в этой жизни, но в изгнании деньги окажутся не лишними, а я готов ссудить тебе значительную сумму.

— Как благородно с твоей стороны.

— Что скажешь о двух миллионах? Ведь это может помочь?

— Естественно. Но я если я буду находиться в изгнании, то каким образом смогу расплатиться с тобой?

— Думаю, что ты можешь передать мне этот дом в заклад, — Красс выглядел так, как будто это решение только что пришло ему в голову.

— Ты хочешь этот дом, за который я заплатил тебе три с половиной миллиона? — Цицерон с недоверием уставился на него.

— И для тебя это была неплохая сделка, согласись.

— Тем более мне ни к чему продавать его тебе за два миллиона.

— Боюсь, что недвижимость имеет цену только тогда, когда на нее есть покупатель. А послезавтра этот дом не будет стоить ни драхмы.

— Почему это?

— Потому что Клодий хочет его сжечь, а на этом месте построить храм богине Свободы, и ни ты, ни кто-либо другой не смогут ему в этом помешать.

Цицерон помолчал, а потом спросил тихим голосом:

— Кто тебе это сказал?

— Это моя работа — знать такие вещи.

— Тогда почему ты хочешь заплатить два миллиона за выжженный клочок земли, предназначенный под строительство храма?

— Деловым людям приходится идти на риск.

— Прощай, Красс.

— Подумай об этом, Цицерон. Не будь упрямым ослом. Речь идет о двух миллионах.

— Я сказал: прощай, Красс.

— Ну хорошо, два с половиной. — Цицерон не ответил. Красс покачал головой. — Именно подобная глупая заносчивость и упрямство довели тебя до нынешнего положения. Я еще погрею руки над твоим погребальным костром.

Было решено провести на следующий день собрание главных сторонников Цицерона, чтобы решить, что ему делать дальше. Собрание должно было состояться в библиотеке, и мне пришлось перешерстить весь дом, чтобы найти достаточное количество стульев. Я набрал двадцать. Первым появился Аттик, за ним Катон, потом Лукулл и, после длительного периода ожидания, Гортензий. Всем им пришлось продираться сквозь толпу, заполнившую все прилегающие улицы, но больше всего досталось Гортензию, лицо которого было расцарапано, а вся тога испачкана в дерьме. Было страшно видеть человека, обычно безукоризненно державшегося, в таком шоковом состоянии. Мы подождали, не появится ли еще кто-нибудь, но никто не пришел. Туллия с мужем уже покинули Рим и укрылись в провинции, после очень эмоционального разговора с Цицероном, поэтому Теренция была единственным членом семьи, присутствовавшим на встрече. Я записывал.

Если Цицерон и был разочарован тем, что громадная толпа подхалимов, которая когда-то его окружала, уменьшилась до размеров этой кучки сторонников, то он этого не показал.

— В этот горький день, — сказал хозяин, — я хочу поблагодарить всех вас, которые так отважно боролись за меня. Невзгоды — это неотъемлемая часть нашей жизни, хотя я и посоветовал бы всем их избегать, — в этом месте в моих записях стоит «все смеются», — однако они позволяют нам понять сущность людей, и так же, как я продемонстрировал свою слабость, вы продемонстрировали вашу силу. — Цицерон остановился и прочистил горло. Мне показалось, что сейчас он опять сломается, но хозяин собрал свою волю в кулак и продолжил: — Итак, закон вступит в силу в полночь? Как я понимаю, в этом нет никаких сомнений? — Он осмотрел присутствовавших.

Все четверо отрицательно покачали головами.

— Нет, — ответил Гортензий, — никаких.

— Тогда какие у меня есть варианты?

— Мне кажется, у тебя их три, — сказал Гортензий. — Ты можешь проигнорировать закон и остаться в Риме, в надежде, что твои друзья продолжат тебя поддерживать, хотя с завтрашнего дня это будет еще опаснее, чем сегодня. Ты можешь покинуть город сегодня вечером, пока еще людям не запрещено помогать тебе, и попытаться спокойно выехать за пределы Италии. Или ты можешь пойти к Цезарю и узнать, в силе ли еще его предложение легатства, которое даст тебе иммунитет.

— У него остается еще и четвертый вариант, — заметил Катон.

— Какой?

— Он может убить себя.

Повисла тяжелая пауза, а потом Цицерон спросил:

— И что это мне даст?

— С точки зрения стоиков, самоубийство всегда рассматривалось как логическая возможность выразить свое презрение окружающим, — ответил Катон. — Кроме того, для тебя это естественный способ положить конец своим страданиям. И, честно сказать, это будет примером борьбы с тиранией, который сохранится в веках.

— Ты предпочитаешь какой-то особый способ?

— Да. По моему мнению, ты должен забаррикадироваться в этом доме и уморить себя голодом.

— Не согласен, — вмешался Лукулл. — Если ты хочешь помучиться, Цицерон, то зачем затевать самоубийство? Проще остаться в городе и предоставить толпе сделать свою черную работу. В этом случае у тебя появляется хоть какой-то шанс выжить, а если и нет, то пусть позор бесчестья падет на их головы.

— Для того, чтобы тебя убили, не нужно никакого мужества, — недовольно ответил Катон. — В то время как самоубийство — это сознательный и мужественный поступок.

— А что ты сам мне посоветуешь, Гортензий? — спросил Цицерон.

— Уезжай из города, — был мгновенный ответ. — Главное — сохрани жизнь. — Адвокат легко коснулся пальцами засохшей крови у себя на лбу. — Я сегодня встречался с Пизоном. Как частное лицо, он тебе сочувствует. Дай нам время аннулировать закон Клодия, пока ты находишься в добровольном изгнании. Я уверен, что в один прекрасный день ты вернешься в Рим с триумфом.

— Аттик?

— Ты знаешь, что я считаю, — ответил тот. — Ты избавился бы от массы проблем, если бы сразу принял предложение Цезаря.

— Теренция? Что ты думаешь, моя дорогая?

Она, так же как и муж, надела траур и теперь, в черном наряде и с лицом белым как снег, походила на Электру. Говорила Теренция с большим чувством.

— Наше нынешнее состояние непереносимо. Добровольное изгнание кажется мне трусостью. А насчет самоубийства — так попробуй, объясни его своему шестилетнему сыну. Выбора у тебя нет. Иди к Цезарю.

Время приближалось к обеду — красное солнце светило сквозь голые верхушки деревьев, а теплый весенний ветерок доносил до нас скандирование толпы, собравшейся на Форуме: «Смерть тирану!» Лукулл и Гортензий, со своими слугами, остались у главного входа, отвлекая внимание демонстрантов, в то время как Цицерон и я выбрались через черный вход. На голове у хозяина было старое, истрепанное коричневое одеяло, в котором он выглядел настоящим нищим. Мы поспешили по лестнице Кака[58] на Этрусскую дорогу, а затем присоединились к толпам, выходившим из города через речные ворота. Никто не пытался причинить нам зла — на нас просто не обращали внимания.

Я послал вперед раба, чтобы предупредить Цезаря о нашем прибытии, и один из его офицеров, в шлеме с красным плюмажем, ждал нас у ворот лагеря. Внешний вид Цицерона произвел на него сильное впечатление, однако он сумел собраться с силами и отдать ему полусалют, после которого провел нас на Марсово поле. Здесь был возведен громадный палаточный городок, в котором располагались вновь набранные галльские легионы Цезаря, и пока мы шли по лагерю, я везде видел признаки того, что армия собирается выступить в поход: сточные канавы засыпались, земляные барьеры срывались, повозки загружались провиантом. Офицер объяснил Цицерону, что был получен приказ выступить до захода солнца следующего дня. Он подвел нас к палатке, которая была гораздо больше остальных и располагалась на возвышении. Рядом с ней, на шесте, располагались орлы легионов[59]. Офицер попросил нас подождать, отодвинул полог палатки и исчез. Цицерону, с отросшей бородой, в старой тунике и с коричневым одеялом на голове, не оставалось ничего другого, кроме как осматривать лагерь.

— Вот так всегда с Цезарем, — заметил я, попытавшись нарушить молчание. — Любит заставить подождать себя.

— Нам лучше начать привыкать к этому, — сказал Цицерон грустным голосом. — Ты только посмотри туда. — Он кивнул головой в сторону реки, раскинувшейся за лагерем. За рекой, в гаснущем свете дня, возвышалась шаткая конструкция, окруженная лесами. — Это, должно быть, тот самый театр Фараона. — Он надолго задумался, прикусив нижнюю губу.

Наконец полог откинулся, и нас пригласили в палатку. Она была обставлена по-спартански. На полу лежал тонкий матрас, набитый сеном, с накинутым на него одеялом. Рядом с ним располагался деревянный буфет, на котором стояли кувшин с водой, тазик и миниатюрный портрет женщины в золотой рамке (я был почти уверен, что это портрет Сервилии, но было слишком далеко, чтобы убедиться в этом), там же лежал набор щеток для волос. За складным столом, заваленным документами, сидел Цезарь. Он что-то писал. За его спиной замерли без движения два секретаря. Закончив писать, Цезарь поднял глаза, встал и с протянутой рукой направился к Цицерону. Я впервые увидел Цезаря в военной форме. Она сидела на нем как вторая кожа, и я понял, что все те годы, что я знал его, никогда не видел Цезаря в той его ипостаси, для которой он был создан. Эта мысль здорово отрезвила меня.

— Мой дорогой Цицерон, — сказал он, внимательно изучая своего посетителя, — я очень расстроен, что ты дошел до такого состояния. — Помпей всегда обнимался и похлопывал по спине, однако Цезарь на это время не тратил. После короткого рукопожатия он предложил Цицерону сесть. — Чем я могу помочь тебе?

— Я пришел, чтобы согласиться на пост твоего легата, — ответил Цицерон, примостившись на краешке стула, — если твое предложение все еще в силе.

— Неужели? — Уголки рта Цезаря опустились. — Долго же ты размышлял.

— Должен признаться, что предпочел бы не появляться у тебя при таких обстоятельствах.

— Закон Клодия вступает в силу в полночь?

— Да.

— Поэтому приходится выбирать из моего предложения, смерти или изгнания.

— Можно сказать и так. — Видно было, что Цицерон чувствует себя не в своей тарелке.

— Не могу сказать, что такая ситуация очень льстит мне. — Цезарь издал один из своих коротких смешков и откинулся на стуле. Он внимательно изучал Цицерона. — Когда летом я делал тебе это предложение, твое положение было гораздо прочнее, чем сейчас.

— Ты сказал, что, если Клодий когда-нибудь будет представлять угрозу для моей безопасности, я могу обратиться к тебе. Именно это сейчас случилось. И вот я здесь.

— Это шесть месяцев назад он угрожал, а сейчас он твой хозяин.

— Цезарь, если ты хочешь, чтобы я тебя умолял…

— Мне этого не надо. Конечно, я не жду, что ты будешь умолять. Я просто хочу узнать лично от тебя, что ты сможешь принести мне, став моим легатом.

Цицерон с трудом сглотнул. Я даже представить себе не мог, как ему было больно в этот момент.

— Что ж, если ты хочешь, чтобы я сам это произнес, то могу сказать тебе, что имея большую поддержку среди простых людей, ты не имеешь ее в Сенате; моя ситуация прямо противоположна — сильная поддержка среди наших коллег в Сенате и слабая среди простых людей.

— Это значит, что ты будешь защищать мои интересы в Сенате?

— Я буду сообщать им о твоих взглядах и, может быть, изредка сообщать их взгляды тебе.

— Но ты будешь лоялен только мне?

— Я думаю, что моя лояльность, как и всегда, будет принадлежать моей стране, которой я буду служить, согласовывая твои интересы с интересами Сената. — Казалось, что я слышал, как Цицерон скрипит зубами.

— Да наплевать мне на интересы Сената! — воскликнул Цезарь. Неожиданно он выпрямился на стуле и, не прерывая движения, встал на ноги. — Я хочу тебе кое-что рассказать, Цицерон. Просто чтобы тебе было понятно. В прошлом году, по пути в Испанию, мне предстояло перейти через один перевал, и с группой своих подчиненных я выдвинулся вперед, чтобы разведать дорогу. И вот мы набрели на эту крохотную деревеньку. Лил дождь, и это было самое жалкое место на свете из всех, которые можно себе представить. Там почти никто не жил. Честное слово, это болото вызывало смех. И один из моих офицеров сказал мне, в качестве шутки: «А ты знаешь, ведь даже здесь, наверное, люди жаждут власти — идет настоящая борьба, и разгораются нешуточные страсти по поводу того, кто займет здесь первое место». И знаешь, что я ему ответил?

— Нет.

— Я сказал: «Что касается меня, то я лучше буду первым человеком в этой дыре, чем вторым — в Риме», — и сказал это совершенно серьезно, Цицерон. Я действительно верю в это. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, да, — ответил хозяин, медленно кивнув головой.

— Все, что я рассказал, — правда. Вот такой я человек.

— До этого разговора ты всегда был для меня загадкой, Цезарь. Сейчас, мне кажется, впервые я начинаю понимать тебя, и благодарю тебя за откровенность, — ответил Цицерон и рассмеялся. — Право, это очень смешно.

— Что именно?

— Что именно меня изгоняют из Рима за то, что хотел стать царем.

Цезарь бросил на него сердитый взгляд, но затем улыбнулся.

— А ты прав, — сказал он. — Очень смешно.

— Ну что же, — сказал Цицерон, поднимаясь на ноги. — Наша дальнейшая беседа не имеет смысла. Тебе предстоит завоевать страну, а у меня есть другие дела.

— Не говори так! — воскликнул Цезарь. — Я просто представил тебе факты. Мы оба должны понимать, на чем стоим. Это несчастное легатство — твое! И никто не будет контролировать тебя в твоей деятельности! Мне будет доставлять удовольствие видеть тебя почаще, правда, Цицерон. — Он протянул руку. — Ну же. Большинство публичных политиков невообразимо скучны. Поэтому нам надо держаться друг друга.

— Благодарю тебя за предложение, — ответил Цицерон, — но мы никогда не сработаемся.

— Почему?

— Потому что в той твоей деревеньке я бы тоже попытался стать первым человеком, а если бы мне это не удалось, то — первым свободным человеком. Ты, Цезарь, хуже Помпея, Клавдия и даже Катилины. Ты не успокоишься до тех пор, пока всех нас не поставишь на колени.

Когда мы вернулись в город, совсем стемнело. Цицерон даже не стал закрывать голову одеялом. Свет был слишком тусклым, чтобы его узнали, а кроме того, людей на улице занимали более важные дела, чем судьба бывшего консула — например, обед, или протекающая крыша, или воры, которых в Риме становилось больше с каждым днем.

В атриуме нас ждала Теренция вместе с Аттиком. Когда Цезарь сказал ей, что отказался от предложения Цезаря, она вскрикнула, как от боли, и опустилась на пол, замерев на корточках и закрыв голову руками. Цицерон присел рядом и обнял ее за плечи.

— Дорогая моя, тебе надо уезжать немедленно, — сказал он. — Бери с собой Марка и проведи эту ночь в доме Аттика. — Он бросил на него взгляд, и его старый друг наклонил голову в знак согласия. — После полуночи оставаться здесь будет очень опасно.

— А ты? Что ты будешь делать? Убьешь себя? — Она вырвалась из его объятий.

— Если ты этого хочешь… если так будет проще для тебя.

— Конечно, я не этого хочу! — закричала Теренция на хозяина. — Я хочу, чтобы мне вернули мою жизнь!

— Боюсь, что этого я сделать не смогу.

Он еще раз попытался обнять ее, но жена его оттолкнула и поднялась на ноги.

— Почему? — потребовала она, глядя на него сверху вниз и уперев руки в бока. — Почему ты мучаешь свою жену и детей, когда ты можешь все прекратить завтра же, вступив в союз с Цезарем.

— Потому что если я это сделаю, то прекращу существовать.

— Что ты имеешь в виду — «прекращу существовать»? Что это еще за очередная умная глупость?

— Мое тело продолжит жить, но я, Цицерон, в том виде, в котором я существую сейчас, — умру.

Теренция в отчаянии повернулась к нему спиной и посмотрела на Аттика, ища у него поддержки. Тот произнес:

— При всем моем уважении, Марк, ты становишься похожим на упрямца Катона. Что плохого в том, что ты заключишь временный союз с Цезарем?

— Этот союз никогда не будет временным! Неужели никто этого не понимает? Этот человек не остановится, пока не станет повелителем мира — он сам сказал мне почти то же самое, — и мне придется идти вместе с ним, как его младшему союзнику, или в какой-то момент порвать с ним, — и вот тогда мне действительно придет конец.

— Твой конец уже наступил, — холодно заметила Теренция.

— Итак, Тирон, — сказал Цицерон, когда она ушла, чтобы привести из детской Марка для прощания с отцом, — своим последним актом в этом городе я хочу дать тебе свободу. Я должен был сделать это много лет назад — по крайней мере, после окончания моего консульства, — и то, что я этого не сделал, не значит, что я не ценю тебя; наоборот, я так ценю тебя, что боялся потерять. Но сейчас, когда я теряю все остальное, будет только справедливо, если я и с тобой попрощаюсь. Поздравляю тебя, мой друг, — закончил он, пожимая мне руку, — ты это, несомненно, заслужил.

Долгие годы я ждал этого момента, жаждал его, мечтал о нем и планировал, что я сделаю в этот момент, — а теперь он наступил и выглядел совсем не торжественно на фоне всех этих бед и разрушений. Эмоции переполняли меня, и я не мог говорить. Цицерон улыбнулся мне и обнял, а я плакал у него на плече, и он, успокаивая меня, похлопывал меня по спине, как ребенка. А потом Аттик, который стоял рядом, крепко пожал мне руку.

Я с трудом смог произнести несколько слов благодарности, подчеркнув, что хочу посвятить свою жизнь свободного человека служению ему, Цицерону, и что останусь с ним, чем бы мне это ни грозило.

— Боюсь, что это невозможно, — печально ответил Цицерон. — Отныне моей единственной компанией будут рабы. Если мне поможет вольноотпущенник, то, по закону Клодия, он совершит преступление, помогая убийце. Теперь тебе надо держаться от меня подальше, Тирон, или они распнут тебя. Иди и собери свои вещи. Ты отправишься вместе с Теренцией и Аттиком.

Моя радость немедленно сменилась горем.

— Но как же ты будешь без меня?

— Ничего, у меня есть рабы, — ответил Цицерон, с трудом стараясь казаться беззаботным. — Они покинут город вместе со мной.

— И куда ты отправишься?

— На юг. На побережье — может быть, в Брундизий, — и там найму лодку. А после этого мою судьбу решат ветра и течения. Иди, собери вещи.

Я спустился в свою комнату и собрал свой жалкий скарб в небольшой мешок. Затем вынул два кирпича из стены, за которыми располагался мой «сейф». В нем я хранил все свои сбережения. В пояс было зашито ровно двести двадцать семь золотых, которые я собирал более десяти лет. Я надел пояс и поднялся в атриум, где Цицерон прощался с Марком. За этим наблюдали Аттик и Теренция, стоявшая с совершенно сухими глазами.

Хозяин любил этого мальчика — своего единственного сына, свою радость, свою надежду на будущее, — однако, собрав волю в кулак, он сумел небрежно проститься с ним, так, чтобы не расстроить малыша. Он взял его за руки и покружил, и Марк попросил сделать это еще раз, а когда он попросил в третий раз, то Цицерон сказал твердое «нет» и велел ему идти к матери. Затем он обнял Теренцию и сказал:

— Мне очень жаль, что наша совместная жизнь заканчивается так печально.

— Я всегда хотела прожить эту жизнь только с тобой, — ответила она и, кивнув мне на прощание, твердым шагом вышла из комнаты.

Затем Цицерон обнял Аттика и поручил свою жену и сына его заботам, а потом повернулся ко мне, чтобы попрощаться. Я сказал ему, что в этом нет необходимости, так как я принял твердое решение остаться вместе с ним, даже ценой своей свободы и жизни. Естественно, что он поблагодарил меня, однако совсем не удивился, и я понял, что он никогда, ни на минуту не думал, что я оставлю его. Я снял свой пояс с деньгами, протянул его Аттику и сказал:

— Не знаю, могу ли я обратиться к тебе с просьбой…

— Конечно, — ответил он. — Ты что, хочешь, чтобы я сохранил это для тебя?

— Нет, — ответил я. — У Лукулла есть рабыня, молодая женщина по имени Агата, которая, так получилось, многое для меня значит. Не мог бы ты попросить Лукулла сделать тебе одолжение и освободить ее? Уверен, что денег здесь более чем достаточно, чтобы купить ее свободу. И присматривай за нею после этого.

Аттик был удивлен, но обещал мне все выполнить.

— Да, ты умеешь хранить свои секреты, — сказал Цицерон, внимательно посмотрев на меня. — Может быть, я не так уж и хорошо тебя знаю.

После того как они ушли, мы с Цицероном оказались одни в доме. Вместе с нами остались лишь его охранники и несколько домашних рабов. Мы больше не слышали никаких криков — весь город, казалось, погрузился в тишину. Хозяин поднялся наверх, чтобы немного отдохнуть и одеть обувь покрепче. А спустившись, взял канделябр и стал переходить из комнаты в комнату — через пустую столовую, с ее позолоченным потолком, через громадный зал с мраморными скульптурами, такими тяжелыми, что нам пришлось их оставить, и, наконец, в пустую библиотеку — как будто старался все получше запомнить. Это заняло у него столько времени, что я подумал, уж не решил ли он остаться, однако сторож на Форуме прокричал полночь, Цицерон загасил свечи и сказал, что нам пора двигаться.

Ночь была безлунной, и, взобравшись на вершину холма, мы увидели не меньше десятка факелов, медленно спускавшихся по его склону. Вдалеке раздался крик птицы, и такой же крик, где-то очень близко от нас, прозвучал ему в ответ. Я почувствовал, как забилось мое сердце.

— Они идут, — тихо сказал Цицерон. — Он не хочет терять ни минуты.

Мы заторопились вниз по ступеням и, спустившись с Палатинского холма, повернули на узкую аллею. Держась в тени стен, осторожно миновали закрытые магазины и притихшие дома, пока, наконец, не вышли на главную улицу рядом с Капенскими воротами.

Сторож был подкуплен, чтобы открыть нам пешеходную калитку. Он нетерпеливо ждал, пока мы шепотом прощались с нашей охраной. Затем Цицерон, сопровождаемый мной и тремя рабами, несшими наш багаж, прошел по узкому портику и покинул город.

В полном молчании мы шли не останавливаясь около двух часов, пройдя мимо монументальных гробниц, выстроившихся вдоль дороги, — в то время это было место, где прятались дорожные грабители. Только тогда Цицерон решил, что мы в безопасности и можно передохнуть. Он уселся на верстовой камень и повернулся лицом к городу. Темные очертания римских холмов проступали на фоне зарева, красного в центре и розоватого по краям. Было слишком рано, чтобы это был восход солнца. Не верилось, что всего один подожженный дом может столь божественно осветить небо. Если бы я не знал этого доподлинно, то решил бы, что это знамение. В это же время, еле слышный в неподвижном ночном воздухе, раздался странный звук, нечто среднее между стоном и воплем. Сначала я не мог понять, что это, а потом Цицерон объяснил мне, что это трубы на Марсовом поле подают сигнал к выступлению легионов Цезаря в Галлию. В темноте я не мог рассмотреть выражение его лица, когда он это говорил, но, может быть, это было и к лучшему. Через несколько мгновений Цицерон встал, отряхнул пыль со своей старой туники и продолжил путь в сторону, противоположную пути Цезаря.

ГЛОССАРИЙ

Верховный жрец — см. понтифик максимус.

Всадники — второе по значению сословие в Древнем Риме после сенаторов, имели свою собственную администрацию и привилегии. Всадникам полагалась одна треть мест среди присяжных заседателей; часто они были богаче членов Сената, но отказывались участвовать в публичной политической жизни.

Галлия — римская провинция, разделенная на две части: Ближнюю Галлию, занимавшую территорию между рекой Рубикон на севере Италии и Альпами, и Дальнюю Галлию, занимавшую территорию за Альпами, соответствующую территории нынешних Прованса и Лангедока.

Гаруспики — жрецы, которые делали свои предсказания, изучая внутренности принесенных в жертву животных.

Городской претор — глава судебной системы, главный из всех преторов, третий по значимости пост в Республике после двух консулов.

Диктатор — магистрат, которому Сенат вручил абсолютную власть над гражданскими и военными делами, обычно в период чрезвычайной ситуации.

Знамения — сверхъестественные знаки, особенно в полете птиц и рисунках молний, которые интерпретировались авгурами; если их прогноз был неблагоприятным, то запрещалось вести любые общественные дела.

Император — титул, который присуждался солдатами своему командиру после победы над врагом за его вклад в победу. Для того чтобы получить триумф, необходимо было иметь титул императора.

Империй — высшая исполнительная власть, делегируемая государством индивидууму, обычно консулу, претору или губернатору.

Карцер — римская государственная тюрьма, расположенная на границе Форума и Капитолия, между храмом богини Согласия и зданием Сената.

Квестор — младший чиновник (магистрат), который имел возможность входить в Сенат. Ежегодно выбирались двадцать квесторов. Кандидат на пост квестора должен был быть не моложе тридцати лет и обладать состоянием в один миллион сестерциев.

Консул — верховный магистрат (чиновник) Римской республики. Ежегодно, обычно в июле, избиралось два консула, которые приступали к своим обязанностям в январе, поочередно председательствуя в Сенате.

Комиций — круглая площадка, около 300 футов в диаметре, расположенная между зданием Сената и рострами, традиционное место голосования. На ней также проходили суды.

Курия — в своем традиционном значении верховная ассамблея римских триб (которых до 387 г. до н. э. насчитывалось тридцать), в которую входил руководитель каждой из них.

Курульное кресло — кресло без спинки, с низкими подлокотниками, часто сделанное из слоновой кости, на котором восседали магистраты с империумом, особенно консулы и преторы.

Легат — заместитель или доверенное лицо.

Ликтор — слуга, носивший розги — охапку березовых веток, перевязанных красным кожаным ремнем, — которые символизировали империй магистрата. Консулов сопровождали двенадцать ликторов, которые были одновременно их телохранителями, преторов — шесть. Старший ликтор, который был ближе всего к магистрату, назывался ликтор-проксима.

Манумиссия — предоставление вольной рабу.

Народная ассамблея (собрание) — высшей исполнительной и законодательной властью в Римской республике обладали граждане этой Республики или в форме триб (комиция триба, которая могла объявлять войну или мир, голосовать по законам и выбирать трибунов), или в форме центурий (комиция центуриата, которая выбирала высших государственных чиновников).

Палач — назначаемый государством человек, который совершает казни и пытает преступников.

Понтифик максимус — верховный жрец государственной религии Рима, глава коллегии из пятнадцати жрецов, которому полагалась официальная резиденция на виа Сакра.

Претор — второй по значимости пост в Римской империи. Ежегодно избиралось восемь преторов. Выборы проходили обычно в июле, а в должность они вступали в январе. Преторы тянули жребий, в каких судах — по рассмотрению дел о государственной измене, коррупции, растратах, убийствах и т. д. — они будут председательствовать. См. так же городской претор.

Обвинение — так как в Римской республике не существовало прокурорской системы, все обвинения, начиная от растраты и кончая государственной изменой и убийством, должны были выдвигаться частными лицами.

Ростра — длинная закругленная платформа на Форуме, высотой около двенадцати футов, окруженная статуями выдающихся римлян, с которой магистраты и адвокаты обращались к народу. Название происходит от таранов (ростр) кораблей противника, захваченных римлянами и установленных по бокам платформы.

Сенакулум — открытое место перед зданием Сената, где сенаторы собирались в ожидании начала заседания.

Сенат — не законодательная ветвь римской власти, так как законы могли приниматься только народом во время народных ассамблей (собраний), а скорее, ее исполнительная ветвь. Состоял из 600 членов, которые могли поднимать вопросы государственного управления, предлагать законы и рекомендовать консулу вынести их на ассамблею. Будучи однажды избранным, через квесторство, гражданин оставался сенатором на всю жизнь, если его только не выводили из состава Сената цензоры за аморальное поведение или банкротство, из-за этого средний возраст сенаторов был очень высок (слово Сенат произошло от слова сенекс — старый).

Трибы — римский народ был разделен на тридцать пять триб для удобства организации голосования по законам и выборов трибунов; в отличие от голосования центуриями, при голосовании трибами голоса богачей и бедняков имели одинаковый вес.

Трибун — представитель простых людей — плебеев. Каждое лето избирались десять трибунов, которые вступали в должность в декабре. Трибун имел право предлагать законы и налагать на них вето, а также собирать народные собрания. Трибуном мог стать только плебей.

Триумф — тщательно разработанная процедура празднования возвращения домой, жалуемая Сенатом военачальнику-победителю. Получить триумф мог только полководец, сохранивший военный империй — а так как входить в Рим, обладая высшей военной исполнительной властью, было запрещено, то будущие триумфаторы должны были ждать перед городскими воротами, пока Сенат не пожалует им эту честь.

Центурия — группа людей, в которой римляне голосовали на выборах консулов и преторов на Марсовом поле; система была направлена на поддержку состоятельных классов.

Эдил — выборное официальное лицо, отвечающее за функционирование городского хозяйства Рима: закон и порядок в городе, содержание общественных зданий, ведение дел и т. д.Избиралось по четыре эдила, сроком на один год.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Афраний, Луций — союзник Помпея из родного района Помпея Пицена; легат во время войны с Митридатом; позднее кандидат Помпея на пост консула.

Аррий, Квинт — бывший претор и военный командир, тесно связанный с Крассом.

Аттик, Тит Помпоний — ближайший друг Цицерона, шурин его брата Квинта, который был женат на сестре Аттика Помпонии.

Аурелия — мать Цезаря.

Бибул, Марк Кальпурний — коллега Цезаря по консульству и его убежденный оппонент.

Ватиний, Публий — младший сенатор, известный своим уродством; впоследствии трибун и сторонник Цезаря.

Габиний, Аул — бывший трибун из Пицена, родного района Помпея; предложил закон, который предоставил Помпею чрезвычайную власть в войне на Востоке; в награду Помпей назначил его своим легатом в войне с Митридатом.

Гортензий Гортал, Квинт — бывший консул, в течение многих лет ведущий адвокат в Риме, позже его сменил Цицерон; шурин Катулла; лидер патрицианской фракции; очень богат; как и Цицерон — гражданский политик, а не солдат.

Гибрида, Гай Антоний — коллега Цицерона по консульству; потомок одной из самых известных римских семей; был изгнан из Сената за разврат и банкротство.

Изаурик, Публий Сервилий Ватий — один из великих «стариков» в Сенате — в момент, когда Цицерон стал консулом, ему было семьдесят лет — жесткий и отмеченный множеством наград полководец; дважды триумфатор; бывший консул и член Коллегии жрецов.

Катилина, Луций Сергий — бывший губернатор Африки, проиграл Цицерону в борьбе за консульство.

Катон, Марк Порций — сводный брат Сервилии, пра-правнук Катона Цензора; твердый защитник традиций Республики.

Катулл, Квинт Литаций — бывший консул, член коллегии жрецов, один из самых опытных сенаторов, лидер патрицианской фракции.

Клодия — происходит из одной из самых благородных семей Рима, Апиев Клавдиев; сестра Клавдия, жена Метелла Целера.

Клавдий (Клодий) Пульхр, Публий — отпрыск одной из ведущих патрицианских династий Апиев Клавдиев; бывший шурин Лукулла; брат Клодии, с которой, по некоторым сведениям, состоит в кровосмесительной связи; лейтенант Мурены, губернатора Дальней Галлии.

Красс, Марк Лициний — бывший консул; жестоко подавил восстание рабов под предводительством Спартака; самый богатый человек в Риме; жестокий соперник Помпея.

Лабиний, Тит — солдат из Пицена, родного района Помпея; трибун, защищающий интересы Цезаря и Помпея.

Лукулл, Луций Лициний — бывший консул; командовал римской армией в войне с Митридатом, пока не был заменен на Помпея; заносчивый аристократ, очень богатый; его враги в Сенате несколько лет продержали его перед воротами Рима, выступая против его триумфа.

Непот, Квинт Цецилий Метелл — брат Целера и шурин Помпея, который освободил его от легатства на Востоке, чтобы тот стал трибуном и защищал его интересы в Риме.

Пий, Квинт Цецилий Метелл — понтифик максимум угасающий 66-летний жрец, приемный отец Сципиона.

Помпей, Гней — родился в один год с Цицероном; самый могущественный человек в римском мире; бывший консул и победоносный полководец; уже дважды триумфатор. Находился вдалеке от Рима — воюя сначала с пиратами, а потом с Митридатом, — в течение четырех лет; женат на Муции, сестре Целера и Непота.

Руф, Марк Целий — бывший ученик Цицерона, сын одного из его соратников в провинции.

Сервилия — амбициозная и хорошо ориентирующаяся в политике жена Юния Силана, кандидата в консулы; в течение длительного времени — любовница Цезаря; мать трех дочерей и сына Брута от первого брака.

Сервий, Сульпиций Руф — современник и старый друг Цицерона; бывший претор, известный как один из лучших юристов Рима; женат на Постумии, любовнице Цезаря.

Силан, Децим Юний — женат на Сервилии, многолетней любовнице Цезаря; член Коллегии жрецов; однажды потерпевший поражение на выборах консула и собирающийся избираться во второй раз.

Сура, Публий Корнелий Лентул — бывший консул, однажды изгнанный из Сената за аморальность; женат на вдове брата Гибриды; приемный отец молодого Марка Антония; возвращается на политическую арену, как городской претор; тесно связан с Катилиной.

Теренция — жена Цицерона, на десять лет моложе своего мужа; богата и происходит из благородной семьи; очень религиозна, плохо образованна, придерживается консервативных взглядов в политике; мать двоих детей Цицерона, Туллии и Марка.

Тирон — верный личный секретарь Цицерона; семейный раб; на три года моложе своего хозяина; изобретатель стенографии.

Туллия — дочь Цицерона, тринадцати лет.

Цезарь, Гай Юлий — фактически лидер плебейской фракции в Риме; на шесть лет младше Цицерона; женат на Помпее, с которой он живет в одном доме вместе со своей матерью и дочерью Юлией.

Целер, Квинт Цецилий Метелл — шурин Помпея (который женился на его сестре), муж Клодии, брат Непота; член коллегии авгуров; претор; глава самой многочисленной и влиятельной семьи в Риме, герой войны с незапятнанной военной репутацией.

Цетег, Гай Корнелий — один из союзников Катилины.

Цицерон, Квинт Туллий — младший брат Цицерона, сенатор и военный; женат на Помпонии, сестре Аттика.

1

Должностное лицо, избираемое населением на 1 год, для безвозмездного исполнения государственных функций в Древнем Риме.

(обратно)

2

Должностное лицо (магистрат), ведавшее общественными играми, надзором за строительством и содержанием храмов, раздачей хлеба гражданам и т. д.

(обратно)

3

Богиня мертвых и похорон.

(обратно)

4

Место для сжигания трупов.

(обратно)

5

Пятилетний период в Древнем Риме между двумя очистительными жертвоприношениями, производимыми одним из цензоров от имени народа Рима.

(обратно)

6

Помещение в римском доме для деловых встреч и переговоров, сразу за атриумом.

(обратно)

7

Популяры — идейно-политическое течение в поздней Римской республике конца II–I в. до н. э., отражавшее интересы плебса. Следует отметить, что вожди популяров, выступая против нобилитета, сами же принадлежали, за редким исключением, к этому сословию.

(обратно)

8

Государственное преступление — измена отечеству.

(обратно)

9

Государственная должность в Древнем Риме, третья по значимости, после консулов. В описываемый период избиралось 8 преторов.

(обратно)

10

Название района Древнего Рима, который являлся оживленным местом, населенным в основном бедняками, с большим количеством притонов.

(обратно)

11

Клиент — в Древнем Риме свободный гражданин, отдавшийся под покровительство патрона и находящийся от него в зависимости.

(обратно)

12

Двуликий бог дверей, входов, выходов, различных проходов, а также начала и конца.

(обратно)

13

Авгур — член почетной римской жреческой коллегии, выполнявший официальные государственные гадания (ауспиции).

(обратно)

14

Область в Лацио, Италия, расположенная вокруг Рима.

(обратно)

15

Особое кресло, без спинки и с Х-образными ножками, выполненное, как правило, из бронзы и слоновой кости. Символ консульской власти в Древнем Риме.

(обратно)

16

Всадник — изначально служащий в коннице римский гражданин; во времена Цицерона также принадлежащий к сословию всадников.

(обратно)

17

Юридический термин, означающий «сделать что-то заочно».

(обратно)

18

Империй (от лат. глагола imperare — командовать) — публично-правовое понятие в Древнем Риме, характеризующее высшую исполнительную власть в римской общине. Тот, кому давался империй, мог действовать от имени государства во всех областях общественной жизни.

(обратно)

19

Полное имя Катилины — Луций Сергий Катилина, где Сергий имя рода.

(обратно)

20

Один из римских холмов, названный в честь бога Януса и легендарного царя Лация.

(обратно)

21

Почетный титул полководца в Древнем Риме.

(обратно)

22

Священная дорога — главная дорога Римского Форума, соединявшая Палатинский холм с Капитолием.

(обратно)

23

15 марта.

(обратно)

24

Имеется в виду Зенон Китийский, основатель школы стоиков (336–364 гг. до н. э.)

(обратно)

25

Дело в том, что Красс как раз добился значительной военной победы, разгромив в 71 г. до н. э. армию восставших рабов под предводительством Спартака; но поскольку, во-первых, к этому разгрому в последний момент приложил руку Помпей, а во-вторых, позже было решено не считать великой победу над мятежным сбродом, Красс удостоился лишь малого триумфа, а его заслуги в этой войне вскоре были практически забыты. Автор имеет в виду, что у Красса не было таких военных заслуг, как у Помпея, которому он, к слову, сильно завидовал.

(обратно)

26

Нынешняя Керчь.

(обратно)

27

Древнее государство, возникшее около 250 г. до н. э. к югу и юго-востоку от Каспийского моря, на территории современной Туркмении.

(обратно)

28

Добрая Богиня — отвечает за плодородие и способность женщин к деторождению. Известна также как Богиня целомудрия или Благая Богиня.

(обратно)

29

Мимнерм (греческий поэт второй половины VII в. до н. э.). Из песен к Нанно, пер. В. В. Вересаева.

(обратно)

30

Открытое пространство перед зданием Сената.

(обратно)

31

Гомер. Илиада, пер. В.В. Вересаева.

(обратно)

32

Если кто-нибудь преграждал дождевой воде доступ на свой участок и наносил этим ущерб соседу, то последний мог вчинить иск.

(обратно)

33

Намек на акт «указаний рубежей», свершавшийся при продаже или разделе земли.

(обратно)

34

Веррес Гай (неизв. — 43 г. до н. э.), управлял провинцией Сицилия. За злоупотребления был предан суду. Обвинителем на суде выступал Цицерон.

(обратно)

35

Я римский гражданин (лат.) — юридическая формула, согласно которой ни один гражданин Рима не мог быть наказан без решения народной ассамблеи.

(обратно)

36

Отвесная скала с западной стороны Капитолийского холма. С нее сбрасывали осужденных на смерть преступников, совершивших предательство, инцест, побег (рабов от хозяев).

(обратно)

37

Государственная тюрьма в Риме.

(обратно)

38

Так называемые «проскрипции» — таблички с именами тех, кого следовало ликвидировать. Сначала в них заносились личные враги Суллы, но затем списки стали пополняться богатыми римлянами, далекими от политики. Многие соратники Суллы (Помпей, Красс, Лукулл) нажили огромные богатства на распродажах имущества и на внесении богатых людей в проскрипции.

(обратно)

39

Отец Отечества — древнеримский почетный титул, жалуемый Сенатом за выдающиеся заслуги перед Республикой или империей.

(обратно)

40

Гвардия римских цезарей — элитные части, служившие в Республиканский период для охраны главнокомандующего и преторов (отсюда и название).

(обратно)

41

Задним числом (лат.)

(обратно)

42

Счетная доска, применявшаяся для арифметических вычислений в Древнем Риме.

(обратно)

43

Луций Тарквиний Старший — пятый римский царь, коринфянин по происхождению.

(обратно)

44

Нума Помпилий — второй римский царь, собинянин по происхождению.

(обратно)

45

Цицерон О моем консулате, пер. М. И. Рижского.

(обратно)

46

Празднества в честь бога Сатурна, происходящие в день зимнего солнцестояния.

(обратно)

47

Еврипид Просительницы, пер. И. Анненского.

(обратно)

48

По древнему обучаю греки и римляне клали монету в рот покойному, чтобы тот мог заплатить Харону, перевозящему души умерших через подземную реку Стикс.

(обратно)

49

Тит Макций Плавт (ок. 254 гг. до н. э. — 184 гг. до н. э.) — выдающийся римский комедиограф.

(обратно)

50

Гомер. Илиада, пер. В. В. Вересаева.

(обратно)

51

Горный хребет в Лузитании.

(обратно)

52

Территория в Британии, там, где сейчас находится современный Йоркшир.

(обратно)

53

Цицерон. О моем консулате, пер. В. О. Горенштейна.

(обратно)

54

Туберкулез шейных лимфатических узлов.

(обратно)

55

Самый верхний брус на фальшборте палубы судов.

(обратно)

56

Клодий — народно-стяженная популярная у плебеев форма имени Клавдий. Использовалась Клавдием с 59 г. до Р.Х, после того как он стал плебеем, в популистских целях.

(обратно)

57

Дионис — бог виноделия, вдохновения и духовного экстаза. Празднества в честь Диониса — вакханалии, т. н. оргии, чем то схожи с шабашем ведьм.

(обратно)

58

Как — трехглавый пастух, сын Гефеста и Медузы, укравший двух лучших быков Гериона, добытых Геркулесом в ходе его десятого подвига.

(обратно)

59

Орел легиона — воинский знак легионов Римской империи, впервые появившийся во времена римского полководца Мария — серебряный орел с молниями в когтях, которого в бою несли впереди легиона на высоком древке.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая КОНСУЛ 63 г. до н. э
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   X
  •   XI
  • Часть вторая PATER PATRIAE 62—58 гг. до н. э
  •   XII
  •   XIII
  •   XIV
  •   XV
  •   XVI
  •   XVII
  •   XVIII
  •   XIX
  • ГЛОССАРИЙ
  • ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
  • *** Примечания ***