Синева осенних вечеров
1. Вечерний свет
ВРЕМЯ
Спешат иль тянутся года,
А день и ночь — и сутки мимо.
Проходит жизнь неумолимо
В заботах боя и труда.
Мы часто видели в глаза
Народа радость и тревогу,
И мы могли б о них сказать,
Чтоб захватило дух, ей-богу!
А нам все кажется, что время
Не так в строке отражено,
И не посеяно то семя,
Что нам посеять суждено.
1952
МЫ ВСЕ ПРОХОДИМ ЧЕРЕЗ СМЕРЧИ
Мы все проходим через смерчи
И дышим дымным духом их.
Мы все проходим через смерти
Друзей и недругов своих.
И, провожая в землю, в темень
Кого-то,
плача и скорбя,
Хороним собственное время,
Частицу малую себя.
О, непосредственность и бодрость,
Года, спаленные войной!
Вас заменяет ныне возраст
Нелегкой мудрости земной.
Печальной мудрости… печальной…
Но и в печали довод свой:
Что было — то сильней плечами,
Что есть — то крепче головой.
Прощанье с прошлым — как прощенье
Всего, что жжет наедине.
Чем старше мысли — тем прочнее, —
И в том утеха седине.
1967
ПОДОШЛИ МЫ УЖЕ К ПОРОГУ
Борису Ручьеву
Подошли мы уже к порогу,
За каким умирает речь.
Я боюсь за тебя, ей-богу, —
Не умеешь себя беречь.
Понимаю: не толстосумы,
Коль копить уж — копить строку.
Только все ж о себе подумай,
Хоть единожды на веку.
Впрочем, зряшны мои советы:
Жить не на смерть, а на живот.
Где себя берегут поэты —
Там поэзия не живет.
1968
В ЧАСЫ ДУШЕВНОГО ПОДЪЕМА
В часы душевного подъема,
Когда строке пришел черед,
Нас не берут ни лень, ни дрема,
Нас дьявол даже не берет.
Он бытом бьет, он душит песни,
А мне струится в душу звон,
И все рубцы, и все болезни —
Как будто небыль или сон.
И даль ясна, и зренье чисто,
И, может, мнится оттого,
Что я не зря тружусь, Отчизна,
На ниве дела твоего.
1970
УЖЕ В ОТЛЕТ СКОПИЛАСЬ ПТИЦА
Уже в отлет скопилась птица,
И пахнет жухлою травой,
И небо в озеро глядится
Густой осенней синевой.
Кигиканье послушай чаячье,
Тихонько к берегу причаль…
И вдруг рождаются нечаянно
Твои отрада и печаль.
И славно дышится в покое,
И легок возраст оттого,
Что не сгибает нас былое,
Как будто не было его.
1970
ДАЙ НАМ БОГ КОМПАНИИ БЕЗ ФАЛЬШИ
Дай нам бог компании без фальши,
Где ничем не скован дружный гам,
Где кипенье фронтовых бывальщин
С непременной шуткой пополам.
Мне приятно братство незнакомых,
И присловье к месту, неспроста,
И звезда на рыцарском шеломе,
И над конной лавою звезда.
Ах, былые Родины бураны!
Кто ж из нас в запечье тихом рос?
Я люблю вас слушать, ветераны,
В самосадном дыме папирос.
Да и сам я юностью уважен,
И с улыбкой вслушиваюсь в крик:
— Наливайте стопочку папаше,
Выпьем за Отечество, старик!
1970
ВМЕСТО ЭПИТАФИИ
Сырой песок в моей горсти.
Мой век обуглился и сгинул.
Зря не суди меня. Прости,
Что я тебя одну покинул,
Что я тебя не уберег
От одиночества лихого,
И не мое, а чье-то слово
Живущих за́ душу берет.
Иные плачут, кто-то рад,
А этот скучен, хоть зарежьте.
Но век не ведает утрат,
Он благоденствует, как прежде.
И туча в озере — ладьей,
И о зиме бормочут клены,
И у могил кулик кладет
Свои поспешные поклоны.
1971
МНЕ ПОРОЮ МЕРЕЩИТСЯ ЧУДО
Мне порою мерещится чудо,
Будто юность вернулась, звеня,
Будто вновь я всесилен, — и удаль,
Как волна, подпирает меня.
Все как прежде. Я смел и отчаян,
Снова жить мне в глуши, без жилья,
И дубок мой дырявый отчалил
От причала, где мама моя.
Вновь брожу я по тундре и рощам,
Позабыв и уют и вино,
Но стихи говорят: «Мы не ропщем,
Мы и сами бродяги давно».
Вновь заносит меня на болота,
На гольцы, где чернеют орлы.
Журавли мне роняют с полета
Позабытое мною «курлы…».
Песня синего моря и суши,
Тишину в наши уши пролей.
…И природа врачует нам души
С деликатностью мамы моей.
1972
ЗАБРОСЬ ПЕРО, ЗАБЕЙ ВОРОТА
Забрось перо, забей ворота,
Забудь приятелей своих,
Когда не клеится работа,
И есть слова́ — и нету их.
Уйди — и встань у перекрестка,
У троп, что тянутся к жилью,
И встретишь женщину-подростка,
Ее — поэзию свою.
Под суматошный окрик чаек
И поселковых псов содом —
Ее как вдовушку качает,
Что на заре плетется в дом.
Идет улыбчиво и зыбко,
То замирая, то спеша,
И ей воочью снится зыбка
И крик начальный малыша.
1972
ВЕКА НОВОГО НОВЫЕ МЕРКИ
Века нового новые мерки,
Гул ракет на крутом вираже,
Но загадка рожденья и смерти,
Как и прежде, теснится в душе.
…Где-то в ды́мке веков и событий,
В спешном шелесте суток и лет
Отыщите меня, позовите,
Я не бросовый все же поэт.
У меня среди книг и книжонок,
В мешанине бумажной стола,
Попадался и стих обнаженный,
И сердечная строчка была.
Я точил их частенько ночами,
Мой читатель, утраты терпя,
Чтоб в успехе они и в печали
Недокучно хранили тебя,
Чтоб в живой толкотне общежитий
Ты в ответ поклонился словам.
…Позовите меня, отыщите,
Может, я и понадоблюсь вам.
1972
ПРОСТИ, УЧИТЕЛЬ, ЕСЛИ МОЖНО
Степану Щипачеву
Прости, учитель, если можно,
Мне мой набег издалека
Без приглашения положенного,
Без телефонного звонка.
Мне нынче худо стало что-то,
Дела не ладятся мои,
И вяло тащится работа
По выбоинам колеи.
А мне, как в молодости строгой,
В мальчишестве, что утекло,
Нужны твои скупые строки,
Твое сердечное тепло.
Пусть я давно не юный малый,
И отошла былая прыть,
Пусть для юнцов уже, пожалуй,
Я сам — наставник, может быть, —
Но, человек земной и грешный,
Я про себя твержу одно:
«Пускай мне светит, как и прежде,
Твое высокое окно».
1973
КО МНЕ ЗАШЕЛ СОБРАТ ЗАЕЗЖИЙ
Ко мне зашел собрат заезжий,
Он бородат и розов был,
И снисходительно был вежлив,
И утомительно уныл.
Читал он долго и тревожно,
В худое кутаясь пальто,
О том, чего понять неможно,
Чего не ведает никто.
Я слушал долго и сердито,
Почти на муки обречен,
Стихи заезжего пиита,
Сам бог не ведает о чем.
Он кончил. И блюдя приличье,
Я вывел парня на крыльцо,
И все в ушах звенело птичье
Его невнятное словцо.
Заря вздымалась над домами
И тьму пахала, как плуги.
И тень растаяла в тумане,
И стихли грузные шаги.
Трещали воробьи без счета,
И было утра торжество.
И пожалел я отчего-то
Ночного гостя моего.
1974
И ВЕЧНЫЕ ПИШИТЕ ПИСЬМЕНА
Однажды смерть приходит за тобой,
Никто ее внимания не минет.
И оседаешь прахом над тропой,
Как фронтовик, споткнувшийся на мине.
А жизнь вокруг в движении корней,
В дыханье листьев, в перезвоне речек.
Она поет о нем, и он поет о ней
На древних диалектах и наречьях.
Еще никто не приходил навек
На этот свет, грустите, как хотите,
Но человек затем и человек,
Чтоб письмена оставить на граните.
Он тяжкий молот поднял над собой,
Перо, мечтая, обмакнул в чернила,
На утлой лодке бросился в прибой,
И злоба вод его не схоронила.
Пока живете — сейте семена.
Наследье предков ревностно храните,
И вечные пишите письмена
На ограненном грозами граните!
1974
БЕРЕГИТЕ СТАРИКОВ
Ах, как радостно вседневно
Знать и сердцем понимать,
Что на свете есть Матвевна —
Мама, матушка и мать.
Что с тобой в едином веке,
Как с бойцом в бою боец,
Нет, не просто Павлыч некий —
Батя, батюшка, отец.
Сколько б лет тебя ни било,
Но покамест не затих,
Хоть какой ты есть, а милый —
Для родителей своих.
Пусть вокруг и гром и слякоть, —
В старом домике своем
Можешь ты молчком поплакать
Со старушкою вдвоем.
Укорят когда — по чести,
Без навета, по любви,
И вздохнут в ладошку вместе:
«Господи, благослови…»
Стариков любовь немая,
Легче с ней судьбу ломать.
Только это понимаешь,
Потеряв отца и мать.
Враз старее ты на тризне,
Хочешь — нет — закон таков.
Пуще глаза, больше жизни
Берегите стариков!
1974
РАНЫ СЕРДЦА ЗАЖИВАЮТ ПЛОХО
Не умеем ни стонать, ни охать,
Но пока ты смертью не убит —
Раны сердца заживают плохо,
Тихо ноют ссадины обид.
Схвачены железными вожжами
Будней быта, космоса глубин,
Стариков, бывает, обижаем,
Терпеливым женщинам грубим.
От ничтожных черные печалей —
Бесполезно лезем на рожон,
Преданных очей не замечаем,
Нежелезных жен не бережем.
Ворожим на картах и на травах,
И в сухой красе осенних жатв
Обнимаем лживых и лукавых,
Даже кровью жил не задрожав.
Что ж, за все положена уплата,
И в глуши преданий и баллад
Подле прокуратора Пилата
Молча усмехается Пилад.
1974
СЕЕТ ИЗМОРОСЬЮ ОСЕНЬ
Сеет изморосью осень…
Под шагами грузнет гать.
Нет, не срок еще в обозе
Старой гвардии шагать.
Торопись! Чем века меньше
До черты последних дней,
Тем желанней нежность женщин,
Жажда мужества нужней.
И когда дойдет до слуха
Шлепанье пяты босой,
И появится старуха,
Та, раскосая, с косой, —
Ты простись со светом белым,
Не в укор скажи судьбе:
Все, что мог я сделать, — сделал.
Черт с тобой, тащи к себе!
1974
ЖИЗНЬ КОРОТКА, И, В БУДНЯХ ПАРЯСЬ…
Жизнь коротка, и, в буднях парясь,
Вдруг доживаем до седин.
И все ж трудись. Трудись без пауз.
Лишь труд надежен. Труд один.
Недолгий век — он наше горе,
Но славим воли торжество,
Чтоб стал твой стон — «Мементо мори!» —
Бичом безделья твоего.
И на земле суровой славясь
Трудом, отпущенным в удел,
Твори устойчивую завязь
Грядущих помыслов и дел.
Нет в жизни радости без тягот,
Но будет жить молва потом:
«Он был отменный работяга,
Своим откованный трудом.
Отнюдь не думая о славе,
Он жил для всех — и оттого
Он след в Отечестве оставил,
Запомним, граждане, его!»
1975
КОГДА ПРИДЕТ МОЙ ЧАС ОСОБЫЙ
Когда придет мой час особый,
Вселенской выдуманный злобой,
Вином, любовью, местью ада,
Уплатой сердца табаку, —
И равнодушная лопата
Лежать устанет на боку, —
Ухватит смерть свою дубину,
Вонзит ее в живую плоть.
И я почувствую глубинно,
Как глупо выдумал господь:
Бредут во тьму былые души,
А мир из грома и огня.
Нет, он не лучше стал, не хуже, —
Он стал беднее на меня.
Не разумея это слово,
Его естественную суть,
«Он стал богаче на другого», —
Меня поправит кто-нибудь.
— Да… да… конечно… не иначе… —
Скажу я, голову клоня, —
Мир на другого стал богаче,
Он стал беднее на меня.
1975
ВОРЧИШЬ ПОРОЙ, НОЧАМИ МУЧАСЬ
Ворчишь порой, ночами мучась,
Гудит с устатку голова.
Такая каторжная участь —
В свой лад сколачивать слова.
Такая сказочная доля —
Услышать, ношу скинув с плеч,
Многоголосую, как поле,
Тобою вспаханную речь.
А где то поле? В поле что там?
В ином не сыщешь колоска,
Лишь, изъязвленная осотом,
Лежит болотная тоска.
Подчас и колос — лишь полова,
В нем лживый вкус, обманный вес,
Известно, что основа слова
Чужда ничтожности словес.
Иную речь отыщешь разом,
Иной глагол — года лови
Вот так же, как находят разум
На колдобоинах любви.
…Молчишь и маешься ночами,
Чтоб обрести на речь права.
Когда слова́ сильней молчанья —
Тогда лишь тратятся слова.
1976
ВОСПОМИНАНИЕ О ПРОЛЕТАРСКОЙ ДИВИЗИИ
Ах, станет сердцу жарко,
Как вспомнишь те годки, —
Родная Пролетарка,
Московские полки!
Среди дивизий славных,
Каленых добела,
Среди своих и равных
Ты первая была.
И в радости, и в горе
Всегда в ряду с братвой,
Я был твой стихотворец
И знаменосец твой.
На праздничных парадах
Живая шла скала,
Шагала наша радость,
И гордость наша шла.
И с нами Вечный город,
Державы всей душа.
Мы шли, на вязь собора
Равнение держа.
Бывало так — тирады
С ухмылкой плел простак:
— Парады, что ж — парады,
А на войне-то как?
Мы усмехались: — Шпарьте…
Работали вдвойне.
Одной из первых гвардий
Ты стала на войне!
Года бегут, и ярко
Мне виден первый полк,
Родная Пролетарка,
Знамен багровых шелк,
И молодость, и сила,
И первых строчек след,
И Родина Россия,
Которой двадцать лет.
1977
И ПИР БЕЗ КРАЯ УГНЕТАЕТ
И пир без края угнетает,
И в тягость женщина, когда
Молчит и терпит, как святая
На дыбе вечного суда.
Нет, бабы спорят, как парламент,
Что утром встал не с той ноги,
И мир дерется и горланит,
Свои не пряча синяки.
Он, этот мир, совсем не робок,
И на его лице бойца
Печати местных нервотрепок,
Рубцы немецкого свинца.
1977
ПОРОЙ ОТ ВЗДОРА САТАНЕЮ
Порой от вздора сатанею.
Нет, это, право, не умно:
Я был вселенной, стану ею,
Как хлеб насущный и вино.
И злой дурак, и добрый гений
Мы в землю все в свой срок уйдем
Могучей плотью удобрений,
Тяжелым градом и дождем.
Мы старше. Старится планета.
Трубит во славу истин медь.
И мы исчезнем. Трудно это
Живой душе уразуметь.
И все ж с усердием педанта
Не станем зря искать ответ,
Уж коли Пушкина и Данта
Не пощадил наш белый свет.
1977
КОГДА ХМЕЛЕЕТ ГОЛОВА
Когда хмелеет голова
От женских губ и от полета,
Я понимаю птиц слова
И голос бурого болота.
Я различаю речь берез,
И бормотание стрекоз,
И жениха кукушки
Гаданье у опушки.
И мне становятся тогда
Ночей понятны крохи:
Молвь городов (она горда)
И деревенек вздохи,
Ворчливой молнии укол,
И ржи рифмованный глагол,
И мерный говор лета,
И первый клик рассвета.
Я слышу гиканье и гам
Артели воробьиной,
Коней беседы по лугам,
И рек мотив старинный,
Колодца брошенного вскрик,
И ветхой мельницы язык,
И шум оглохших сосен.
Чей диалог несносен.
Когда хмелеет голова
От женских губ и от полета,
Ты понимаешь, как права
Любовь, поднявшая кого-то,
Любовь, способная разжечь
Земли таинственную речь,
И слух ее, и зренье
Вместить в стихотворенье.
1977
ВОЗНИКАЮТ ЖЕЛАННЫЕ ЛИЦА
Наши дочери ныне девицы,
Наши парни ушли за порог.
Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться
Наступает нам истинный срок.
Годы дыбились громом и дымом,
И в крутой круговерти труда
Уделяли мы людям любимым…
Что мы им уделяли тогда?..
В грозном грохоте маршей и песен,
Где и собственный значился стих,
Возводили мы грады и веси
По приказу райкомов своих.
Ах, походов холодные каши,
Ах, морозные слезы из глаз!
Как ругали нас женщины наши,
Как они тосковали о нас!
…Возникают желанные лица
В перепутьях осенних дорог.
Что ж, теперь-то, пожалуй, влюбиться
Наступает нам истинный срок.
1977
НЕ СПОРЬ С ГЛУПЦАМИ ПОНАПРАСНУ
Не спорь с глупцами понапрасну,
До срока молодость не тронь,
Но помни: прежде, чем погаснуть,
На миг взметается огонь.
И в том полете умиранья,
И в глубь упрятанной тоски
Он воспаряет над мирами,
Он торжествует по-мужски.
Пусть ухмыльнется кто-то: «Бредни…»,
Есть упоение, заметь,
Своим дыханием последним
Еще живущее согреть.
1978
2. Кровавые росы
ЗЕМЛИ НЕМАЯ НИЩЕТА
Земли немая нищета…
Леса́ молчат навстречу бою.
У пулеметного щита
Трубач с холодною трубою.
Во тьме вмерзал губами в медь,
Бежал вперед под ярым градом,
Чтоб первым смерть преодолеть
Иль умереть с бойцами рядом.
Возьми слова, переиначь,
Но дело остается делом, —
Ты звал на подвиги трубач,
Я сам не трус и верю смелым.
Я верю слову и свинцу,
Что пробивают путь во мраке.
Я верю нашему певцу
В бою. На линии атаки.
Карельский фронт, январь 1940
РЖАВЕЕТ КАСКА НА МОГИЛЕ
Ржавеет каска на могиле.
Бежит дорожка к блиндажу.
…Мы под одним накатом жили,
Мы из одной жестянки пили…
Что я жене его скажу?..
Алакуса, 1939
НА ФАНЕРНОЙ ДОЩЕЧКЕ КАРАКУЛИ
(Надпись на могиле медицинской сестры в Мется-Пирти)
На фанерной дощечке каракули
Ни вьюга, ни дождь не смыли:
«Все красноармейцы плакали,
Когда ее хоронили…»
Финляндия, 1939
МЫ В РАЗВЕДКУ УХОДИЛИ
Мы в разведку уходили.
Ты сказал мне побратим:
— Дело сделаем мы, или
Богу душу отдадим.
Я тебе тогда ответил:
— Это славно и по мне —
Походить на белом свете
Не в обозе, а в огне.
Пули ныли, будто улей,
Мчалась снежная река,
И ползли мы через пули,
Неприцельные пока.
И в начальном этом деле,
Миновав передний край,
Так мы оба пропотели,
Что хоть каски выжимай.
Наши пули рвались роем,
Били мы из ППШа,
Что ж, на то разведка боем —
На кон ставится душа.
Я врага не буду хаять,
Он стрелял по нас ладом,
И пылала ночь лихая,
Ночь, закованная льдом.
Уползали мы в ометы,
Усмехались: «Догони…»,
Засекали пулеметы,
Орудийные огни.
Артиллерией отпеты
На передней полосе,
Санитарные пакеты
Израсходовали все.
Ты тащил меня из боя,
Горевал: «Хотя б глоток…»
Ликовал: «А мы с тобою
Дело сделали, браток.
В медсанбате, как у бати,
И покуришь, и попьешь,
И поплачешь на кровати,
Коль от боли невтерпеж».
Оклемался я и кое-как
Вижу: печь… в палатке дым…
И мигает мне на койке
В красной марле побратим.
…Громыхает канонада,
И на рать уходит рать.
Смерть вокруг. Кому-то надо
За Россию умирать.
1978
СЛОЖИЛ БЫ СТРОЧКУ И СБЕРЕГ
Сложил бы строчку и сберег,
Знал цену каждому словечку,
Когда б привал на малый срок,
Когда б коптилку или свечку.
Но ничего в дороге нет.
Визжат, давясь песком, снаряды.
Слепой холодный свет ракет
Колеблется от канонады.
Толпой за нами смерть по следу
И слово — пуле и штыку, —
Но только так берут победу,
И добывают так строку.
Северо-Западный фронт, июнь 1941
МЫ ШЛИ НАЗАД, БЛЕДНЫ ОТ ГНЕВА
Мы шли назад, бледны от гнева.
Штыки в крови. Нагрет металл.
И пепел хлеба, пепел хлеба
В глазах угрюмых оседал.
Мы шли назад. А к нам из тыла
Спешили в черный этот час
Урала яростная сила,
Твоя уверенность, Кузбасс.
Гремят гранаты, бесноваты,
И душу тяжелит вина —
Мы пятимся… Но даль расплаты
Полуослепшим нам — видна…
Псков, 8 июля 1941
РЕКА
Кузьме Горбунову
Стоим в окопах у Ловати.
Почти в траншеи бьет волна.
В ознобе взрывов на закате
Река угрюма и мутна.
Ей долго быть чертою синей
На картах Ставки и штабных,
Пока врагов не опрокинем,
Пока не вдавим в землю их.
Солдату высшая награда,
Чтоб ты струилась, широка, —
И не рубеж, и не преграда,
А просто — синяя река,
В которой мирно мокнут сети,
Куда, уздечкою звеня,
Приходит мальчик на рассвете
Поить колхозного коня.
Ловать, август 1941
ПОЭТ
Степану Щипачеву
Мы жили с ним в блиндажике-землянке,
На сене спали у костра вдвоем,
Ползли сквозь ночь по выжженной полянке,
Издерганной винтовочным огнем.
Бежали, задыхаясь, на рассвете
За танками ревущими, в огне.
Глотая слезы, видели, как дети
Без плача умирают на войне.
…Благословен тот лес на перевале,
Сырой блиндаж с коптилкой у виска,
Где он слагал стихи, которых ждали
Идущие под пулями войска.
Валдай, 1941
В БЕСКРОВНОМ ПЛАМЕНИ РАССВЕТА
В бескровном пламени рассвета
Поля пусты, земля в золе,
В огне боев сгорело лето
На этой северной земле.
Дома истерзаны войною,
И смерть обыденно близка,
И голый тополь над стеною,
Как жало ржавого штыка.
За черным остовом завода
Тропа опальная пуста,
И пенят масляную воду
Быки разбитого моста.
Здесь враг прошел. Пожаром веет.
И в горле — ярости комок.
Кто ненавидеть не умеет,
Тот никогда любить не мог.
Северо-Западный фронт, 1941
БЛЕСТИТ НА ТРАВКЕ ПЕРВЫЙ ИНЕЙ
Блестит на травке первый иней,
Трещит легонько ломкий лед.
На горизонте небо сине,
Уходят летчики в полет.
Иной и шутит, и беспечен,
Как будто гладкий выпал путь,
А он уж пулею примечен,
Ему и дня не протянуть.
Мне говорят: «Зачем лукавить?
Пусть каждый будет сам собой, —
Судьба солдата не легка ведь,
Так не заигрывай с судьбой…»
И все ж — да славится бравада,
Хоть не проста она вдвойне:
Ведь жить-то надо, драться надо,
И на войне — как на войне!
Старая Русса, 1941
НЕ ТО… НЕ ТО… Я ЗНАЮ САМ…
Не то… не то… Я знаю сам…
Опять на травах сплю ежовых,
И ковыляет по лесам
Дорога в язвах и ожогах.
Не то сказал… Не так ушел…
А гром и злобен, и огромен,
А над войною воздух желт,
И тучи черные багровы.
И в пулеметных лентах Русь,
Врагам не отдана на травлю.
…Прости меня. Даст бог, вернусь —
Все доскажу и все поправлю.
1941
ШИНЕЛЬ БОЙЦА ОТ СНЕГА ЗАДУБЕЛА
Шинель бойца от снега задубела.
И костерок уже погас сырой.
В окопе все покрыто белой
Шершавою обветренной корой.
Солдат не замечает вьюжной пыли,
Утрат сейчас не помнит и потерь:
Бойцы сегодня письма получили,
И он с детьми беседует теперь.
1941
МЫ НА ДНЕ ОКОПЧИКА УСНУЛИ
Мы на дне окопчика уснули.
Над войной покой наш вознесен.
Падают пылающие пули
Прямо в мой багровый полусон.
Падают, не задевают тела…
Стихла ночь… Ни звука, ни огня…
Иль душа от тела отлетела.
На болоте бросила меня?
…Кое-как растягиваю веки,
Снег стираю тлеющий с лица.
Рядом спят вповалку человеки,
Будто жен обнявши ружьеца.
Милые! Какая мне удача —
Вы живые, и окоп живой!
Мины лишь бормочут и судачат,
Перекатываясь над головой.
Часовые маются до света.
Над окопчиком в потеках льда
Бледная качается ракета —
Полночи военная звезда.
И в своем убежище убогом,
Поворчав на холод и на тьму,
Снова я протискиваюсь боком
К ближнему братану моему.
И, в шинель укутываясь туже,
Засыпая, ухмыляюсь зло:
«А врагу в России хуже… хуже…
Всю Россию снегом замело…»
Под Старой Руссой, декабрь 1941
ГОРИЗОНТ ГОРЕЛ, КАК ФАКЕЛ
Ивану Стаднюку
Горизонт горел, как факел…
Кольт и шашка — на двоих.
Мы с тобой неслись в атаке
На конях нестроевых.
Мы кричали что-то вяло
С прытью явно тыловой.
И металось из металла
Крошево над головой.
Седла новые скрипели.
Кони ржали и не шли
В этой огненной купели,
В этом хаосе земли.
Пули ныли тонко-тонко…
Мокла с поводом ладонь…
И тоскливей жеребенка
Подо мной заплакал конь.
И дышал он, точно птица.
Угодившая в беду.
Стал качаться и валиться,
Умирая на ходу.
Молодые… Жить охота…
Ты мне крикнул на скаку:
— Не добраться пешим ходом,
Прыгай, что ли, за луку!..
Шел конек с двойною ношей.
Пули пели, как лоза.
Были мы с тобой моложе —
Кости, кожа да глаза.
И тащил нас в муке слезной,
Не щадя мосластых ног,
Безотказный конь обозный,
Уцелевший твой конек.
Френчей рябь… Рычанье пушек…
Шашек всплески… Дым в аду…
И покойники фон Буша
У Ловати на виду.
Танк торчал горой негрозной.
Через рваное жерло
Кровью мертвою, венозной
Пламя черное текло.
И тряслась в дыму пожара,
Пробиваясь напролом,
Сухопарых парней пара
На седле и за седлом.
Генерал увидел это,
Усмехнулся неспроста:
— На Пегасе — два поэта,
Не по штату теснота!
Те заботы — не заботы…
Подозвал кивком бойца:
— Дать писателю пехоты
Заводного жеребца!..
Я изрек посильным басом,
Оттерев дружка плечом:
— Тут Пегасы и Парнасы
Совершенно ни при чем!
Тут совсем иные сферы,
И о том, как видно, речь:
Бережешь себя сверх меры, —
Душу можешь не сберечь…
Мы палили самокрутки,
Грозно морщили мы лбы.
Генерал сказал: — Увы!
Знаешь, друг, солдат без шутки —
Это каша без крупы.
Слушать мне смешно немного
Поучения юнца.
Забирай-ка, парень, с богом
Заводного жеребца!
А не то… —
И сунул бардам
Под нос пуд костей и жил.
…За немецким арьергардом
Эскадрон в ночи спешил.
И на тех тропинках подлых,
Полных выбоин и тьмы,
С непривычки маясь в седлах —
Горе мыкали и мы.
…А земля в жару дрожала…
А металл живое рвал…
И сказал ты вдруг: — Пожалуй,
Прав казачий генерал.
На Дону ли, на Шелони,
В яром зареве огня,
Боевые наши кони
Есть Пегасова родня.
Ибо честные поэты —
Поголовно все — бойцы.
Мы не люди без победы,
Не жильцы и не певцы.
Впрочем, это — прописное,
Будто небо и земля…
И бежали наши кони,
Понимая шенкеля.
И заря вставала ало
Вместе с синью полевой.
И металось из металла
Крошево над головой.
Северо-Западный фронт, 1942
ПОЕТ ЖЕНЩИНА
Осатаневшая от пота,
От смерти, грязи, полусна,
В окопах маялась пехота.
И пела людям про кого-то
В эфире женщина одна.
Она молила, и просила,
И выручала в черный час,
О милых пела и красивых,
А нам мерещилось — о нас.
А нам казалось, огрубелым:
Голубоглазые подряд,
Благоухая белым телом,
Над нами ангелы парят.
Они касаются устами
Войною вытянутых жил
И осеняют нас крестами
Далеких отческих могил.
Покачиваясь, как на льдинах,
В хорал сплетая голоса,
Несут на крыльях лебединых
Дымящиеся термоса.
Сверкая снежными плащами
У белых облак на краю,
Солдат махоркой угощают,
Ненормированной в раю.
…От динамита и тротила
Тряслась вселенная до дна.
…О чем-то песню выводила
В эфире женщина одна.
А нам казалось: на восходе
Несется голос в синь весны.
И снились матушке-пехоте
Ее немыслимые сны.
Северо-Западный фронт, 1942
«Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, НЕ ЗАБЫВАЮ..»
Ночь непроницаема, как уголь,
Снег вокруг — подобие золы.
Мертвецов затягивают туго
Крови замороженной узлы.
Поспокойней на исходе суток,
Можно подремать на рубеже.
И кричит по рации кому-то
Молодой солдатик в блиндаже:
— Я — «Онега»!
Я — «Онега», «Лена»!
Отвечайте, если вы жива!..
И соскальзывают по антеннам
В полковые рации слова.
Вновь несется над передним краем
Голос сумасшедший в окоем:
— Я тебя люблю, не забываю!
— Я тебя люблю, не забываю!
— Я тебя люблю, не забываю!
— Что же ты безмолвствуешь?.. Прием!
Северо-Западный фронт, 1942
ПОЧТОВЫЙ ЯЩИК
Висит в лесу почтовый ящик.
Он с нами вместе всю войну.
Его несли из сел горящих
И вот — прибили на сосну.
В минуты редких передышек,
Когда тревожный берег тих,
Бойцы поспешно письма пишут
И в ящик складывают их.
Как боль сыновняя о маме
Листки пойдут к родным лугам,
И мать дрожащими губами
Их прочитает по слогам.
…Спешит медлительная почта…
Боец, бывает, мертв уже,
А голос милого сыночка
Неутомимо и бессрочно
Звучит у матери в душе.
Ловать, 1942
СВИСТИТ ВОЙНА ЖЕЛЕЗОМ В ЛИЦО
Свистит война железом в лицо.
Ни стать, ни сесть, ни упасть нельзя.
Все туже, туже огня кольцо.
И давят враги нас, в крови скользя.
Но мы и сами — вперед!.. вперед!..
Гаубиц жерла нам в лоб гудят.
Глаза заливает соленый пот,
И жестче жести губы солдат.
И пятится, пятится, пятится враг.
И видит сквозь тысячи верст боец,
Как грузно рушится в грязь рейхстаг,
Как глыбы гранита грызет свинец,
Как ржут жеребцы Бранденбургских ворот,
И ветры мочалят белый лоскут,
И нашим врагам раздирают рот
Крики и вопли:
«Гитлер — капут!».
Не мы заварили весь этот ад,
Мы вышибаем лишь клином клин.
И жестче жести губы солдат,
Губы, в которых «Даешь Берлин!».
Сталинград, ноябрь, 1942
БОИ ГРЕМЯТ ЕЩЕ В ЕВРОПЕ
Бои гремят еще в Европе,
И смерть еще свое берет,
Но минет время, в свой черед
Планета вспомнит об окопе,
Откуда мы пошли вперед.
Волга, 1942
В СТАНИЦЕ ПУШКИ… ПЫЛЬ… ОБОЗЫ…
В станице пушки… пыль… обозы…
Грустит на цепке пес незлой.
И мирно пахнет от повозок
Травой привядшей и смолой.
Бойцы у кухонь с котелками, —
Солдатским щам пришел черед.
А кто-то точит нож о камень,
А кто-то дремлет наперед.
Поет цыганка, будто стонет,
Звенит монисто из монет.
Играет юность на гармони
Все о любви, которой нет.
Завороженные трехрядкой,
Солдаты песенку хрипят.
И смотрят девушки украдкой
На славных стриженых ребят.
Река рыбачьи лодки вертит,
Вдали саперы ищут брод.
…Как будто ни войны, ни смерти, —
К страде готовится народ.
Дон, 1943
В ОКОПЕ, В ПОЛЕ
Тишина полевая
И полыни пыльца.
Пыль полей истлевает
На морщинах лица.
И в душе у солдата
Эта тишь, как ожог.
Будто где-то когда-то
Я все это прошел.
Было, было все это
Наяву иль в бреду:
Я в зеленое лето,
Точно в реку, бреду.
Вскрикнут сонные гуси,
Просвистит ветерок.
Снова тихо над Русью
У полевок-дорог.
Ни войны и ни боли —
Только вёдро и синь,
Только гуси на поле
Окликают гусынь.
Никого там не травят,
Никому там не лечь.
И шумит разнотравье,
Точно бабкина речь,
Точно реченьки лепет
Там, в глуши, вдалеке.
…Самолеты — над степью!
Самолеты — в пике!
1943
МАЛЬЧИК НА ДОРОГЕ
Мальчишка шел, задохшийся от пыли,
Из черных сел, где вороны кружат.
Его станицу пушками разбили,
Отец и мама мертвые лежат.
Трещали крыши от жары в колхозе,
Бродил в лощинках, запинаясь, дым.
Ревели танки, сокрушая озимь.
И мальчик шел. И пепел плыл над ним.
Застывших туч печальное молчанье.
В его глазах отчаянье и страх.
…А в этот день шутили англичане
В кругу своих детей, на островах.
А в этот день, закованные в панцирь.
На якоря поставив корабли,
Крутили патефон американцы
От плачущего мальчика вдали.
Он ковылял устало по проселку
И вдруг увидел нас в пыли, в дыму.
Мы в этот день форсировали Волгу.
Мы шли к нему. К мальчишке своему.
Волга — Дон, 1942
ДА БУДЕТ ВАШЕ ИМЯ СВЯТО
Орудие черно от сажи,
Почти лежит оно в снегу.
Но покореженное даже
Еще стреляет по врагу.
Его расчет стоит на месте,
Еще в лотках снаряды есть.
А дым разрывов — в перекрестье,
А танков на́ поле не счесть.
Свою уральцы ставят мету —
Сгорает прусское литье,
Нет, вашим танкам хода нету,
Умерьте рвение свое!
Покрыты по́том руки, лица,
Ревут разрывы, душит дым.
Ты не достанешься, станица,
Заклятым недругам твоим!
Гвардейской доблести и чести
Не тронут траки и броня,
И танк, попавший в перекрестье,
Уже не выйдет из огня.
Упал один боец расчета,
Упал второй — и он не бог.
И обтекает нас пехота
Под волчьи вопли «Хенде хох!».
Уже сержант навылет ранен.
Ему кричат живые: «Ляг!».
Но он стоит и умирает…
Твое предсмертное старанье
Навек запомню я, земляк…
Да будет ваше имя свято,
Как вечный памятник трудам
От крови красного солдата,
Не уступившего врагам!
1978
ВОШЛИ В СТАНИЦУ НАШИ ТАНКИ
Вошли в станицу наши танки.
Течет, качаясь, черный чад.
У тела молодой крестьянки
Мальчишки малые молчат.
Дымя, потрескивает уголь,
И в пепле мать от кос до пят.
Глазами, полными испуга,
Сироты под ноги глядят.
Садится дым над пепелищем
В золу обугленных стропил.
…Мы в бой идем. И мы отыщем
Того, кто детство их убил.
Дон, 1943
В СОЛДАТСКОМ ЗЕРКАЛЬЦЕ СЛУЧАЙНО
В солдатском зеркальце случайно
Увидишь свой висок седой,
И станет на душе печально,
Что ты уже не молодой.
Но, завершив атаку дружно,
Где столько крови утекло,
Поймешь, что хмуриться не нужно,
Что лжет бездушное стекло.
В полях, снарядами избитых,
И в жар сражаясь, и в пургу,
Не дал ты Родину в обиду,
На разграбление врагу.
И ты спешил со всеми рядом,
Не уступая никому,
И седина твоя — награда
Тебе, и делу твоему.
Пусть время лица наши сушит,
И не близка победы высь,
Не в стужу зеркала, а в душу
Взгляни, солдат, и улыбнись.
1943
НА ПОЛЕ БОЯ ПАДАЮТ СОЛДАТЫ
На поле боя падают солдаты.
Звезда из жести. Рябь имен и дат.
И синие холодные Карпаты
Заносят снегом кладбища солдат.
Во имя нашей Родины и чести,
Четвертый год, как братья и родня
Бойцы победу добывают вместе,
Не все дойдут до радостного дня.
…Те, что погибли, доверяли свято
Победе нашей, что должна прийти.
На поле боя падают солдаты…
Не забывайте павших на пути!
Чехословакия, 1944
В ОКОП СНАРЯД УПАЛ ГРОМАМИ
В окоп снаряд упал громами,
Чтоб там служивого накрыть.
И в тот же миг старушке-маме
Смерть принялась могилу рыть.
Потом корчагу слез влачила
Молчком по выжженной траве,
Чтоб их хватило до кончины
Того, убитого, вдове.
И ни детей, ни внуков ныне
И впредь — на тысячу веков —
От тех, горбатых, как унынье,
Неисчислимых бугорков.
Ах, нету горя глубже ямы,
И нету памяти больней —
Когда теряют наши мамы
Своих неживших сыновей.
1944
КОГДА-НИБУДЬ, КОГДА ПРОЙДЕТ ВОЙНА
Когда-нибудь, когда пройдет война
И наш народ отпразднует победу,
И вновь посеет пахарь семена, —
Я на могилу к матери приеду.
Там шелестят березки в тишине,
Там чуть дрожит железная ограда.
Враг не топтал твоей могилы. Мне
И это, мама, ратная награда.
…Горит металл. На поле тлеет пень.
— Ты жив, сосед? — кричу я наудачу.
Еще придет благословенный день —
Я на могиле матери поплачу.
Польша, 1944
ВСЕ ВПЕРЕДИ. И СЛАВА, И НАГРАДА…
Все впереди. И слава, и награда.
И мир. И тишь. И, может быть, музей.
Все впереди. А здесь бомбежка рядом
И смертный скрежет танковых осей.
И до предела выжатая фраза,
Окопный настороженный народ.
И коммунисты — молча, без приказа
Из ряда выходящие вперед.
Сигнал — в атаку! Ветер хлещет в лица
На штык наткнуться тут немудрено.
И атакуют первыми партийцы,
Иного на войне им не дано.
Мы — ленинцы, мы все — однополчане
На этих тропах, где горит броня,
Мы столько раз друг друга выручали,
И столько нас не вышло из огня!
Еще немного. Мы додавим гада.
Живи в тиши. Поля боев засей.
Еще чуток… А здесь бомбежка рядом,
И смертный скрежет танковых осей.
Зееловские высоты под Берлином, апрель, 1945
МОГИЛА ТАНКИСТОВ
На берегу морском, в тумане,
Не на земле своих отцов,
Пилотки сняв, однополчане
Похоронили трех бойцов.
Чтоб им не тосковать в могиле.
Вдали от милых мест родных,
На холм машину водрузили,
В которой смерть застигла их.
Волна метаться не устала,
И лбами бури бьют в гранит,
Но танк уральского закала,
Как часовой, их сон хранит.
…Мы помним берег дальний, синий,
Гуденье гневного огня.
Спокойно спите на чужбине:
Над вами — Родины броня!
Берег Балтийского моря, 1945
ЕЩЕ В ХОДУ ШТАБНЫЕ КАРТЫ
Еще в ходу штабные карты,
Еще в упор стреляет враг,
Еще трещит, дымя, Тиргартен,
И огрызается рейхстаг.
Еще багровыми хвостами
Метут «катюши» вдоль реки,
И зависают над мостами,
Бомбя в упор, штурмовики.
Еще врага мы сталью кроем,
Но видим ясно в этот час —
Урал весеннею порою,
Где матери заждались нас.
Не взрывы видим, а могучий
Отсвет литейного двора,
И те заводы, где на случай
Куют оружье мастера.
Берлин, 1945
В БЕРЛИНЕ 9 МАЯ 1945 ГОДА
Течет молчанье в темень ям,
Луна чадит над черным дымом
Поют волжане под баян
О чем-то милом и знакомом.
Сидят солдаты у воды,
С чужою ночью песней споря.
Они пришли в Берлин, седы
От пыли, пороха и горя.
Летит с дубового древка
Крыло простреленного флага.
Чужая корчится река
За грубой глыбою рейхстага.
Душа уж дома, не в боях.
В ознобе города громада.
…Как будто, зубы сжав, баян
Хрипит о камнях Сталинграда.
Берлин, 1945
ПО УСТАВУ, БЕЗ УСТАВА
По уставу, без устава,
Без вины и по вине
В три кнута судьба хлестала
Нас, бывало, на войне.
Гнев, обиды, непогода,
Мины, бомбы, боль и злость —
За четыре горьких года
Много всякого стряслось:
Похоронки и блокада,
Волги долгие деньки,
И японского микадо
Пограничные полки,
Сны пустые о постели,
Свист осколков у виска,
Подмосковного безделья
Госпитальная тоска,
Метки разные на коже
От плеча и до плеча.
…Ну и что же? Ну и что же?
А зато победа чья?!
1945
ВИДНО, ТАК СУДЬБА СВЯЗАЛА НАС
Видно, так судьба связала нас,
Что вовек не смогут позабыться
В черноте ночей Новочеркасск,
Черная Цимлянская станица.
Может статься, свидимся с тобой
На вокзале южном или в чайной,
Сдавлены домами и толпой,
Встречей оглушенные случайной.
Погляжу в лазурные глаза —
Вспять начнут раскручиваться годы:
На Одессу рушится гроза.
Море погребает пароходы.
«Мессера» шатаются ордой,
У врага веселая охота:
Остывают люди под водой —
Молодая мертвая пехота.
Вспомню время, рвавшееся в стих,
И, благословляя эту встречу,
На костре волос твоих густых
Пепел остывающий замечу.
И, прощаясь, может, навсегда,
Буду благодарен среди гула,
Что былые вызвала года,
На минуту молодость вернула.
1946
ВСЕ СТАРШЕ ПОБЕДНЫЕ ДАТЫ
Все старше победные даты.
Вдали затерялся твой след.
Давно отшагали солдаты
Боями тревог и побед.
Давно в непроглядном тумане
Простились мы в день ледяной,
И зимы сплошных расставаний
Осыпали нас сединой.
Но все ж я навек благодарен
России в тревожном году,
Что был мне как сыну подарен
Свой номер в солдатском ряду,
Что пуля, лопата, палатка
В походе хранили меня,
Что жил я со всеми несладко,
Что вышел живой из огня,
Что в пору жестокого шквала,
Уже без надежды в душе,
Ты, плача, меня бинтовала
Во ржи, на ничейной меже,
Что память, не стертая далью,
Сияет огнями из тьмы,
Что битые злобой и сталью —
Грубее не сделались мы.
Растаяли пушек раскаты.
Вдали затерялся твой след…
Давно отшагали солдаты
Боями тревог и побед.
1948
НА ЗАКАТЕ ПРОВОЖАЛА
На закате провожала,
Обнимала у ворот,
Ох, на много дней вперед!
Ни беспамятства, ни жалоб,
Будто горе сжало рот.
Отпустила — захрипела
От слепой тоски и слез,
Точно разом овдовела
В чистом поле, у берез.
А война огнями выла,
Злые ладила пиры,
Чуб солдату опалила
И согнула до поры.
Отошли в былое годы,
Много крови утекло.
И пришел он из похода,
И стучится он в стекло.
Он жену целует, путник,
Все в груди оборвалось:
Отгорела юность врозь.
…Что другим досталось в будни —
Нам лишь в праздники далось.
1946
БЫЛОЕ ЗАРУБЦУЕТСЯ НА КОЖЕ
Былое зарубцуется на коже.
Шагает время грузною стопой.
Мне по ночам мерещится все то же
Река Ловать — и рукопашный бой.
И губы побелевшие упрямо
Кусает унтер, пистолет креня,
И дуло парабеллума, как яма,
В которую зароет он меня.
Но враг внезапно валится на спину,
Его глаза в холодной пустоте.
Лежит он, руки вялые раскинув,
И в дыме дуло моего «ТТ».
Во сне, бывает, я страшусь иного:
В том поединке честного огня
Вдруг не успею выстрелить я снова,
И унтер первый выстрелит в меня.
1955
ГОРИТ ЗВЕЗДА НАД МИРОМ СТАРЫМ
Горит звезда над миром старым,
Как светлячок в ином стогу.
И ходят пары… ходят пары
На затененном берегу.
А море пенится у борта,
А из трубы — огонь угля,
Как рассеченная аорта
На черном теле корабля.
Я между бочек затесался,
Летит не в уши — в душу мне
«Ура!» свирепого десанта
В свинцовом свисте и огне.
И память вновь былое тащит…
Не зря легли они, не зря,
В бушлатах, в робах немудрящих
На белых льдинах декабря.
Братки… Погодки… Еле-еле
Держу себя, чтоб не навзрыд…
Последний кубрик Коктебеля
Для вас мотыгами отрыт.
В железных скалах у причала
Навек вас принял мезозой,
И четверть века отзвучала
Над вами бризом и грозой.
…Пылают зори, как пожары,
И я забыть их не могу.
И молчаливо ходят пары
На затененном берегу.
Крым, 1967
ОН БЫЛ ТОВАРИЩ МОЙ
Бегут, летят недели,
И все короче век.
Уже я помню еле
Войны карельской снег.
И юного солдата
В буденовке, зимой.
Он жил, он пел когда-то,
Он был товарищ мой.
Он о свинец обжегся,
Стал мертвый взгляд чужим.
На ледяной Вуоксе
Лежал он недвижим.
Гремела канонада,
В бою мои друзья,
И мне в атаку надо,
И мне стоять нельзя.
В поту и пепле лица.
Свистела сталь, губя.
Прости:
не мог проститься,
Не пожалел тебя.
А снег в крови заката,
А ты лежал немой,
Белее маскхалата
Студеною зимой.
…Он пел, он жил когда-то,
Он был товарищ мой.
1969
СТАЛА ПАМЯТЬ С ГОДАМИ ПЛОШЕ
Стала память с годами плоше,
Но летят по ночам ко мне
На кровавых обломках лошадь,
Танки в скрежете и огне.
И запекшимися устами
Я твержу на ветру «Ура!»…
И кренятся ко мне крестами
Озверевшие «мессера».
Ах, пугаете нас охотно,
Но смеемся мы вам в глаза,
И хрипит пулемет пехотный
На турели из колеса.
Нет, сраженья — не пасторали, —
Сеча на́смерть, — и это так!
Вы запомнили нас, канальи,
Непечатную речь атак!
Вы запомнили небо в гуле,
Битых «юнкерсов» вороха.
Мы умели — штыком и пулей,
Словом лозунга и стиха!
Век намного мудрей и старше,
Но врывается в сны гроза,
Снятся снова ночные марши,
Сёл заплаканные глаза.
Молодые мы будто снова,
Лезем к дьяволу на рога,
И Кузьмы Горбунова слово —
Как рогатина для врага.
Подставляя в пути плечо вам,
Через дым, через поле ржи
Рвется лирика Щипачева
На Демянские рубежи.
И, как правда, проста, толкова
(Еще волосы не белы),
Муза звонкая Михалкова
В кровь сражается у Полы.
…Стала память с годами плоше,
Но летят по ночам ко мне
На кровавых обломках лошадь,
Танки в скрежете и огне.
1971
И МЫ ЖИВЕМ, ЗАБЫТЬ НЕ В СИЛЕ
В. П. М.
Нам память изменяет часто,
Она, как сеть в реке годов:
Невзгоды, мелочное счастье
Уходят вскользь из неводов.
И мимо — фразы и курьезы,
И шут, что прежде был могуч,
И преданы забвенью грозы,
Над нами бившие из туч.
Иные радости пустые
Давно уж скукой холодят,
Но греют земли, где мы стыли
Годами в звании солдат,
В измятых траками траншеях,
Где мы любили без потерь
Девчонок наших тонкошеих,
Дай бог здоровья им теперь.
И мы живем, забыть не в силе
Ни гроз, ни дружбы, ни вины,
Ни милых девушек России,
Ни первых выстрелов войны.
1952—1972
МАЛЬЧИКАМ ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ
От мешков вещевых горбаты,
От винтовок и станкачей, —
Молчаливо брели солдаты
В черный чад фронтовых ночей.
Безглагольные, точно камень,
Шли… Дорога в крови мужчин.
Я волок вас, скрипя зубами,
По ничейной земле тащил,
Чтоб потом, в свой черед и муку
Плыть на ваших руках, в бреду,
По горячему, словно уголь,
Обагренному кровью льду.
Мы бывали хмельны без водки —
Нараспашку рванье рубах!
И любовь моя — одногодки —
Умирали в моих руках.
Умирали: «Ах, мама милая.
Через слезы ты мне видна…»
И была вам порой могила
В час несчастный — на всех одна.
Я вас помню в кровавых росах,
Где разрыв, а потом — ни зги,
Ваши грязные, как колеса,
Задубевшие сапоги,
Ваши выжженные шинели,
Тенорок, что в бою убит,
Ваши губы, что занемели
И для жалоб, и для обид.
Сколько прошлое не тряси я —
Все одно и то же, как стон:
«Лишь была бы жива Россия
Под зарею своих знамен!»
Я запомнил навек и свято
Ржавый дым и ожог жнивья,
Дорогие мои ребята,
Мои мальчики, кровь моя.
Грубоватые и земные,
Вышло — голову вам сложить,
Вышло — вас пережил я ныне,
Дай бог, память не пережить.
Ни забвенья тебе, ни тленья —
И надежда, и боль веков —
Легендарное поколенье
Непришедших фронтовиков.
Вас запомнят века другие,
Всей безмерной земли края,
Братаны мои дорогие,
Мои мальчики, кровь моя…
1973
БАЛЛАДА О ПАВШИХ СОЛДАТАХ
Весной — не стары, бородаты,
В кровавых повязках, в пыли,
Убитые наши солдаты
Встают из военной земли.
Гремят барабаны и трубы,
Поверка вступает в права,
И шепчут суровые губы
В ночи уставные слова.
Старшины командуют: «Бриться!»,
Почистить велят сапоги.
Темны утомленные лица.
Железны линейных шаги.
На рваных полях, опаленных
Огнем орудийной страды,
Мильоны… мильоны… мильоны
Безгласно равняют ряды.
Штандарты трепещут на фланге.
Весь мир побледнел и затих.
В молчании черные танки
Стоят на исходных своих.
Ни звука, ни звона, ни шага.
Звенящая тишь на Руси.
Застыл Черняховский у флага
И замер Ватутин вблизи.
Весеннею полночью ясной
Кровавая рдеет заря.
И нету погибших напрасно,
И бе́з вести сгинувших зря.
И снова, как прежде, нетленно,
В аду лагерей и печей,
Упорство железное пленных,
Плевавших в своих палачей,
Себе обещавших: «Осилим…
Все выдержим — пули и яд…»
Там Карбышев рядом с Джалилем,
И Зоя, не дрогнув, стоят.
В тиши под луною печальной
Лишь реченьки плачут навзрыд.
Но смолкли они. И начальник
Короткую речь говорит.
— Мы отдали все, что имели —
И душу, и тело свое.
И пусть не дошли мы до цели,
Отчизна дошла до нее.
Мы нашею кровью немалой
Сумели победе помочь.
Но ждать уже мамам, пожалуй,
Нас больше, солдаты, невмочь.
Приказ передайте по фронту:
В победную полночь весны
Упрячьте свою похоронку,
Идите в отцовские сны.
Полкам и солдатам сраженным
Вино разрешаю я пить.
Явитесь к невестам и женам,
Что ждут еще нас, может быть.
Я вас увольняю до света,
Своих навестите сирот.
…Оркестры гремят, и планета
Стоит у крылец и ворот.
Шагают беззвучно колонны,
Оставив последний редут.
…Мильоны… мильоны… мильоны
В Девятое мая идут.
1974
МЕНЯ ЩАДИЛИ ПУЛИ НА ВОЙНЕ
Б. М.
Меня щадили пули на войне,
Осколки, те кровавили, бывало.
Они порой шевелятся во мне
Жарою проржавевшего металла.
Уходят годы потихоньку вдаль,
Все отдаленней памятная дата.
И разъедает крупповскую сталь
Горбатая артерия солдата.
…Былое в помощь изредка зови,
Мы научились многому тогда ведь:
Чужие пушки на заводах плавить,
Чужую сталь пережигать в крови.
1974
ПОМНЮ
Помню серые колонны
На истерзанном шоссе.
Я вас помню, Аполлоны,
В полной силе и красе,
В маскхалатах полосатых,
В кирзе, выходившей срок,
Почерневших от надсады
В грязном поле без дорог.
Помню в слякотных окопах,
В сгустках крови и огня,
В час, когда гудела копоть,
Грузно рушилась броня.
Помню ваш порыв единый
И терпенье на посту,
Помню ранние седины,
Ваших шрамов красоту.
В чистом поле, у ракиты,
Там, где ворон крик простер
Я вас помню, Афродиты,
Сострадание сестер.
Помню девочек служивых,
Наших нянек и врачей,
Рук натруженные жилы,
Чары сказочных очей.
Помню свист над городами,
Смерть на холоде дрянном
От прямого попаданья
В красном дыме кровяном.
В далях долгого похода
Жгли вас стужа и жара,
Вашу жизнь четыре года
Убивали снайпера.
Вас душили пыль и порох
В той немыслимой дали,
И остался в ваших порах
Прах металла и земли.
Не с того ли у России,
В беспредельности путей,
Нет ни чище, ни красивей,
Ни сердечнее детей!
1975
ПОЙ, СЛУЖИВЫЙ
Выпил нынче он водки немножко —
В государстве теперь торжество.
И поет. Обнимает гармошка,
Будто женщина, плечи его.
А вот в жизни и не было женщин,
Ибо в свой девятнадцатый год
Был почти он со смертью обвенчан
На снегу Старорусских болот.
Не корите: «Приврал инвалидик,
Захмелел старина от вина…»
Оговор на него не валите, —
Он и рюмку не допил до дна.
День Победы и Памяти нынче,
Опаленный огнями знамен.
И гвардеец и счастлив, и взвинчен
Отголоском военных времен.
Вновь бомбежкой былою отмеченный,
Он в кровавую валится тьму,
И хирурги, не спавшие вечность,
Режут рваные ноги ему.
…Пой, служивый, по правде голимой,
И не слушайся тех, кто хулит,
Ибо мертвые сраму не имут,
Ибо до смерти прав инвалид.
Век промчался по людям лавиной,
Нет хмельной на солдате вины,
Собратан мой, товарищ любимый,
Фронтовик незабытой войны!
1980
В ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Надо бы однажды, не краснея,
Отдохнуть за шесть десятков лет,
Но планета вертится, и с нею
Мы несемся, оставляя след.
Не болтун и не ленивый малый,
Сам себе, случается, я лгу:
Вот закончу дело и, пожалуй,
Просто поваляюсь на лугу.
Отдохну от книжек и бомбежек,
С удочкой приду на бережок,
Или наточу гвардейский ножик,
Вырежу дубовый посошок.
И пойду, покуда носят ноги,
И кипенье есть душевных сил, —
Дорогие отчие дороги
Я не все еще исколесил.
И любви желается немножко,
И чтоб домик на Миассе — свой.
…Но кружи́т, куражится бомбежка
Тридцать пятый год над головой.
1980
3. Песня синего моря и суши
В СТУДЕНЫЙ СОН ВОРОНИЙ…
В студеный сон вороний
Луна вонзила рог.
В ночи молотят кони
Сумятицу дорог.
О чем молчит в кручине —
О доме? Табачке? —
В залатанной овчине
Казак на облучке.
Порою вскрикнет: «Ну-ка!»,
Во тьме бодря коней.
Зализывает вьюга
Каракули саней.
И вот — в глуши гранитной,
Как взорванный снаряд.
Гремят грома́ Магнитной,
Огни ее горят.
И слышатся в железе,
Заметные едва.
Неведомой поэзии
Начальные слова.
Урал, 1931
НОЧЬ НА ОХОТЕ
То ли в угольном небе,
То ли в темени вод
Окровавленный лебедь —
Рдяный месяц плывет.
Гордый был, крутохвостый.
Грома грянул заряд —
И шевелятся звезды,
Как пушок лебедят.
Из ружейного чада,
Исступленно горя.
Капли крови сочатся
На земные моря.
1931
БЕЗ ДОРОГИ МЕТЕЛЬНОЙ НОЧЬЮ
Без дороги метельной ночью
Кони тащат во тьму возок.
Колокольчик свое бормочет,
Степь снегами свистит в висок.
Ах, уральские наши дали —
Все поземка течет, течет.
…В этой жизни не поджидали
Ни богатство нас, ни почет.
В этом быте без домочадцев,
Где мы сами — судьба себе,
Низкорослые кони мчатся
К заметеленной той судьбе.
Наша юность, остри нам чувства,
Пусть не знаем, какой конец —
Может, густо, а может, пусто…
Под дугою звенит без устали
Балаболкою бубенец…
1934
СЕЛЬСКИЙ ПЕЙЗАЖ
Колодец. И в бездонной яме
Не звякнет дужкою бадья.
И над церковными крестами
Плывет луна, как попадья.
Все спят — от сторожа сельторга
До псов и петек всех дворов.
И лишь гремит скороговорка
Бегущих в поле тракторов.
1935
ЧТО ЖИЗНЬ, ЛИШЕННАЯ ГОРЕНЬЯ!
Что жизнь, лишенная горенья?
Она печальна и пуста,
Она — осеннее смиренье
Почти увядшего листа.
Пусть не покой, а поиск вечный
Подарит время мне в удел,
Чтоб в громе бури быстротечной
Я тишины не захотел.
Иной в жилище полном — нищий,
В толпе — без дружеской руки.
Ищи любовь, как воду ищут,
Как землю ищут моряки.
1936
СВОЕЙ ДОВОЛЕН Я СУДЬБОЮ
Своей доволен я судьбою.
Не зависть — жалость у меня
К тому, чья жизнь прошла в покое,
Вдали от бури и огня.
Какая все-таки удача —
Пробиться первым через тьму,
Шалаш поставить на Рыбачьем,
В песках, у бешеной Аму, —
И, кончив дело, в час полночный,
Отведав огненной ухи,
Вдруг примоститься в уголочке
И посвящать свои стихи
Дымку над домиком родимым,
Протяжной песенке печей,
И тем очам неповторимым,
В которых звезды всех ночей!
Северная Атлантика, 1952
МЫ НЕ ВОЗДУХОМ — БУРЕЙ ДЫШИМ
Мы не воздухом — бурей дышим,
Не идем, а буравим тьму.
Ни под войлоком, ни под крышей
Нет пощады здесь никому.
Здесь закон для всех одинаков:
Раз работа — огонь из глаз.
Тянут нарту вперед собаки,
По глазам понимая нас.
Берег Баренцова моря, 1952
ВСЁ ИЗ СИНЕГО ЛЬДА
Все из синего льда,
Даже скалы — и те,
Даже в небе звезда,
В ледяной высоте.
Даже воздух — и тот —
Подсинен и суров,
Как измолотый лед
Жерновами ветров.
Глядя вдаль из-под век,
Отложив ледоруб,
На скале человек
Запахнулся в тулуп.
Он стоит, будто вмерз
В озлобление льдов,
И на тысячу верст
Ни тепла, ни следов.
И на вест, и на ост
Синий сумрак и сон.
Под ледяшками звезд
Лишь упряжки — и он.
Звон закованных рек,
Стужа снежных полей.
Но он здесь — Человек,
И земле — потеплей.
Заполярье, 1953
ЛЬНЯНЫЕ СВОИ КОЛЕЧКИ
А. А. Фадееву
Льняные свои колечки
В косички уже плетешь…
Спрашивают разведчики:
— Чего, командир, не пьешь?
Сегодня праздник — по маленькой
Положено всем. Закон.
А ты и не тронул шкалика,
Не раскупорен он.
— Да нет, ничего, ребята.
Дочку припомнил я.
..................................
Поют и поют солдаты:
«Винтовка — жена моя…»
Заполярье, 1953
ПУСТЬ ИМ СНЯТСЯ ТАЙНЫ ОКЕАНА
Злое, почерневшее до срока,
Билось море в скалы Кильдина.
Снились юнге финики Марокко,
Бурдюки афганского вина.
Чайки торопливы и сварливы —
Тяжела гнездовая пора.
И дымились теплые приливы,
Погребая в дымке сейнера.
Но казалось мальчику: по Гангу,
От любви неслыханной горя,
Юную везет он индианку
В голубые дали и моря.
Пахли трюмы не треской и пикшей,
Не сырою солью и смолой,
А жарой и пальмою поникшей,
Онемевшей рыбою-пилой.
А в индийской сказке или книжке
Ветер барку старую качал,
И маячил желтому мальчишке
Стужею окованный причал.
Снились бородатые крестьяне,
Белые медведицы вблизи,
И цвело полярное сиянье
Над снегами северной Руси.
Чаек плач, и чистиков, и крачек,
Ледяное бешенство воды.
…Ах, от этих вымыслов ребячьих
Ни войны на свете, ни беды.
Пусть им снятся тайны океана,
Крепкие соленые слова,
Нежилые дали Магеллана,
Эдуарда Толля острова!
Мурман, 1953
ПОЖЕЛАНИЕ
Морякам Мурмана
Суровый город знаменитый,
Ты ешь свой трудный хлеб не зря.
Ах, цепи грузные, звените,
Ползите в клюзы, якоря.
Пусть не пустует сроду невод,
Пусть капитан ваш — закален,
И море Севера без гнева,
Семь чистых футов под килем.
И пусть мужей дождутся жены,
И станет вечер встречи пьян,
И пусть до днища обнаженный
Без вас бушует океан.
А завтра снова — свист и солоно,
И снова палуба, как хмель,
И только волны, только волны,
И нет, и не было земель.
И снятся женщины, не грея,
И вод объятия туги,
И ходит бешеная рея
Над головой, как батоги.
И хлещет в небо из расщелин,
Как магма черная, вода.
Но будет, будет возвращенье
В береговые города.
И вот уже — не речью чаек,
А детским лепетом целя,
Вас благодарная встречает
И потрясенная земля.
И слезы радости не пряча,
В толпе, у пирса на краю,
Среди мальчишек и морячек,
И я, ликующий, стою.
И плещет в лица запах леса,
И в небе пенится заря,
И, словно музыка железа,
Ползут из клюзов якоря.
1953
У БАЙКАЛА ЧИСТЫМИ НОЧАМИ
У Байкала
чистыми ночами,
Где костры себя сжигают в дым,
Я брожу с понягой за плечами
По дорожкам каменным крутым.
В тишине я слушаю живое,
В обнаженной памяти храня
Крик кедровки, бормотанье хвои.
Доброту и ненависть огня.
В голубой одежке из тумана
Селенга проносится, быстра.
Мечутся на зелени урмана
Крылья ястребиные костра.
Потихоньку звезды потухают,
Скоро с неба кинется заря.
Хорошо водиться с пастухами,
Не спеша
о жизни говоря.
Сухостой топориками рушим,
На углях оленину коптим.
…Телу нужен отдых. Нашим душам
Много больше он необходим.
Восточный Саян, 1965
НА ЖАРКОМ ЮГЕ В ГОРЫ БЕГАЕМ
На жарком юге в горы бегаем,
Глазами нежим пыльный лес,
И на лужайке лошадь пегая —
Для нас — немалый интерес.
Почти что молимся мы истово
Вам, минеральные ключи,
И сердолики с аметистами
Нам часто чудятся в ночи.
А до́ма, до́ма — детка-сосенка
Сгребает в лапы облака,
И вдруг показывает просека
Медведей бурые бока.
И лось проносится, не мешкая,
В таежных марях то и знай,
И нянчит ангелов с усмешкою
Под самым небом Таганай.
В горах, за синими урманами,
На легких крыльях снегиря,
К заре над домнами и станами
Спешит озерная заря.
Ну что ж, что место наше вьюжное,
Что наши гнейсы — не коралл.
Мы летом тянем в море южное,
А вы — гребитесь на Урал.
Он вам покажет силу пламени,
Когда дутье гудит в печи,
Он вам подаст в ладонях каменных
Свои подземные ключи.
Гостям он рад. Не пожалеете.
Возьмете сказки у старух.
И вам сыграет на жалеечке
Про ночи Севера пастух.
1966
ПАМЯТЬ О РОДНОЙ СТОРОНЕ
Разгулялась непогода,
И упрямы, как волы,
Тащат тушу парохода
Моря бурые валы.
И бегут ручьи по тропам,
И земля к исходу дня,
Та, что в зависть всем Европам,
Раскисает, как квашня.
Где ты, стынь иного края?
Холодок сухой, без зла?
Ах, сторонушка родная,
Ты теперь белым-бела!
Лишь в очах да в небе просинь,
Да еще в озерах гор.
Вся из елочек и сосен,
Вечно диво и простор!
Побережьем именитым
Я брожу. А дальний край
Тянет душу, как магнитом,
Хоть ложись и помирай!
Берег Черного моря, 1967
МИР НОЧЕЙ — И ТАИНСТВО, И ЧУДО
Сыну Алеше
Мир ночей — и таинство, и чудо,
Шорох рек, и хохоток сычей,
Серый волк, Иванушкина удаль,
Перезвоны праведных мечей.
Кони травкой хрупают у плеса,
И лежит у ног, как стригунок,
Маленький, пока одноголосый,
Несмышленый вовсе огонек.
Вот теперь похож уже на паву.
Выгнул хвост дугою до реки.
И летят на смертную забаву
Майские железные жуки.
Кто там плачет? Филин или евнух?
Или это колдовство стиха?
Или стонет статная царевна
На суровом ложе пастуха?
Воют волки над бараньей тушей,
Сходят феи к речкам и ключам.
Так замри же, мальчик мой, и слушай:
В целом мире — над водой и сушей —
Сказки оживают по ночам.
1967
В ДЕТСТВЕ ПРОСТО ВСЕ И КРАСИВО
В детстве просто все и красиво,
Сам себе в сновиденьях — князь.
…Обойти я хотел Россию
Потихоньку, не торопясь, —
Так, чтоб медленно, как история,
Плыли малые города;
Чтобы дыбилось рядом море,
Неразгаданное всегда;
Чтоб открылось, как гибнут тучи.
Как изюбры трубят в ночи,
Как качают в руках колючих
Мелочь звездную кедрачи.
И пошел я дорогой тряской,
На ржавцах оставлял следы,
И томился я от неясной
Жажды подвига и воды.
Время таяло, осыпаясь
Желтизною берез на грязь,
И явилась иная завязь,
И другая настала связь.
Уж давно я не юн, не в силе,
И хотя не сижу мешком,
Хорошо бы мне по России,
Как бывало, пройти пешком.
Снится снова — иду я тощий,
Ни тоски, ни боли виска,
И дышу я росой и рощей
И теплом ржаного куска.
1967
ТИШИНА… ТИШИНА… ТИШИНА…
Тишина… Тишина… Тишина…
Ничего, кроме вздоха глухого.
Только выжатое до дна
Безъязыкое, пресное слово.
Только рифмы, как рифы торчат
Только колются мысли колами,
Только сеет и сеет свеча
Начиненное копотью пламя.
И ни света уже, ни надежд…
Но внезапно, во тьме перегноя,
Прорастет из подземных одежд,
Точно зернышко, чувство живое.
Возмужает, покатится вдаль,
Молодыми ветрами гонимо.
И себя уже больше не жаль,
И обходит тоска тебя мимо.
И почуешь, склонившись к столу,
И всевышним себя, и ягою,
И крушит твое зернышко мглу,
Обрастая листвою тугою.
Вновь ты весел и жизнью обвит,
И стальное перо не обуза,
И — сродни неуемной Любви —
Над тобою беснуется Муза.
1967
ПОЭЗИЯ
Мне снилось, будто я, старик глубокий,
Сижу один у берега речного,
И выросла внезапно предо мною
Та женщина, которую когда-то
Я в целом мире полюбил одну.
Она была такой же молодою,
Как в первый день далекого знакомства, —
Все тот же взгляд, насмешливый немного,
Все те же косы солнечного цвета
И полукружье белое зубов.
В тот давний год, в то первое свиданье
Я растерялся и не знал, что́ делать?
Как совладеть на миг с косноязычьем?
Ведь должен был я многое поведать,
Обязан был три слова ей сказать.
Она ушла неслышными шагами,
Как утром исчезают сновиденья.
Мне показалось, — женщина вздохнула:
«Прощай, пожалуй. Мальчики иные
Так быстро забывают о любви».
Еще она промолвила, возможно,
Что время — лучший лекарь во вселенной
И, может быть, я пощажу бумагу,
И сил впустую убивать не стану,
Чтоб ей писать годами пустяки.
…Прошли года. И вот, старик глубокий,
Сижу один у берега речного.
И возникает вдруг передо мною
Неясное предчувствие улыбки,
Слепящее сияние очей.
Мне легкий шорох оглушает уши.
Я резко оборачиваюсь. Рядом
Мелькают косы солнечного цвета,
И грудь волной вздымается от бега.
Ничто не изменилось в ней. Ничто!
Я тяжко встал. И прозябал в молчанье,
Старик, влюбленный глупо и наивно.
Что должен я сказать ей? Или надо,
Секунд не тратя, протянуть бумагу,
Всю вкривь и вкось исчерканную мной?
Там — бури века и мое былое,
Там строки, пропитавшиеся дымом
Костров и домен, пушек и бомбежек,
Там смерть идет, высматривая жертву,
Там гордо носит голову любовь.
Еще там есть песчаная пустыня,
В зеленой пене топи Заполярья, —
И мы бредем, за кочки запинаясь,
О женщинах вздыхаем потихоньку,
О тех, что есть, о тех, которых нет.
Так что теперь скажу? О постоянстве?
О том, что я по-прежнему ей верен?
Зачем сорить словами? Я же знаю:
Есть у любви отзывчивость и зренье,
У равнодушья — ни ушей, ни глаз.
Я подошел. Ее дыханье —
Струя у сокола в крыле.
И говорили мы стихами,
Как все, кто любит на земле.
Потом глядели и молчали,
И созревал под сердцем стих.
.............................................
Нет, будут беды и печали,
Но это — беды на двоих!
1967
НА КОЛДОБОИНАХ БЕЗ СИЛЫ
На колдобоинах без силы
Бреду, гроза их разрази!
Далеких пращуров могилы
Порой ищу я на Руси.
В необозримой этой шири,
Где ни истока, ни конца,
Ветшают кладбища Сибири,
Погосты Дона и Донца.
Брожу по отческому краю
И с горечью твержу одно:
«Нам лишний раз понять дано —
Могилы тоже умирают,
Как все, что было рождено».
Дон — Сибирь, 1968
НАМЕДНИ МУЗА ИЗМЕНИЛА МНЕ
Намедни муза изменила мне,
В багрянце пятен крикнув: «Зауряден!»,
И пусто на земле, как на луне,
И, как в похмелье, сам себе отвратен.
Ах, боже мой, какая стынь вокруг,
В глазах не тает снежная пороша,
И друг — не друг, и валится из рук,
Став непомерной, будничная ноша.
И не спасут ни лесть тебя, ни месть,
Надейся, жди, не колотись об стену…
Измену женщин можно перенесть,
Как пережить поэзии измену?
1969
БОЛТЛИВОМУ ПРИЯТЕЛЮ
Дружок, я, право, еле жив,
И все вокруг не рады:
Стакан и вилку отложив,
Не закрываешь рта ты.
Такие мелкие слова,
Как будто их из бредней
Весь день мололи жернова
На мельнице соседней.
Теперь ты мелешь на беду
Их сам, чтоб мельче были,
И задыхаюсь я в чаду
Густой словесной пыли.
И черт трещотку не берет.
Мы молча молим бога:
«Закрой ему едою рот,
Пусть помолчит немного!»
1971
Я НА СУДАХ ЗАМОРСКИХ ПЛАВАЛ
Я на судах заморских плавал,
По авеню и рю бродил.
Вертелись вывески, как дьявол,
Глушили уши, как тротил.
От губ лиловых и от челок
Томило, будто в кабаке,
От ваших уличных девчонок
С дымком тоскливым в кулаке.
Луна в чужих горах сгорала,
В обвалах облачной шуги,
И звезды были, как жарки́,
Как очи батюшки-Урала
Из-под густых бровей тайги.
…Торчу на вашем перекрестке,
А все иная синь видна,
И одинокие березки,
И рядом женщина одна, —
Огнеопасна, как береста, —
Зажги — и душу раскали.
…И ждать непросто. Жить непросто
От нашей Родины вдали…
Монте-Карло, 1971
НА ПЛОСКОЙ ПЛОЩАДИ ВЕРСАЛЯ
Виктору Бокову, Михаилу Бубеннову
На плоской площади Версаля
Втроем встречаем мы зарю.
Мы помним тех, что нас терзали, —
Я о версальцах говорю.
Да, это нас рубили саблями —
Страшны им наши имена! —
Да, это нас сгребала граблями
В могилы братские война.
О нет! Не из брошюр заладили!
Мы знали бой и лязг оков,
И ярый шепот обывателей,
И умиленье пошляков.
И кро́ви пролили в избытке мы,
Нас в печь живьем тащил Колчак.
Мы помним, как молчат под пытками,
И как убитые кричат,
Как брат родной идет на брата,
Как Пер-Лашез горит в огне.
Стена кровава и щербата,
И тени трупов на стене.
И боши в сгорбленном Париже
Жуют веселые слова,
И высится луна, как рыжая
Адольфа Тьера голова.
Бульвары полночи, как нары, —
Лежи, дыши разбитым ртом.
И умирают коммунары,
Чтоб жить в бессмертии потом.
Мы кровью нашей оросили
В сто лет дорогу к Октябрю.
…Три коммунара из России
Дозором врезаны в зарю.
Версаль — Париж, 1971
МАДОННА
Заунывно, как цыгане
У ночного каганца,
Тянут песенку цикады
Без начала и конца.
Звезды в море смотрят сонно.
Тихо молится в тоске
Синеглазая мадонна
На желтеющем песке.
Худощава, как ребенок.
За кого ее мольба?
За матросов погребенных?
За господнего раба,
Что мерещится ночами,
Чуть заметный, как опал,
Что уехал без венчанья,
Посулился — и пропал?
Перекрестится, поплачет.
Выжмет бедное белье.
Вседержитель вдов и прачек
Смотрит немо на нее.
Подойду и молвлю: — Здрасте… —
Руку женщине подам. —
Пожелать позвольте счастья,
Благоденствия, мадам.
Я и сам бродяжил много.
И, не веря в небеса,
За меня молили бога
Тоже синие глаза.
И меня секло песками,
И мутило без дорог,
И меня шторма́ таскали
Вдоль бортов и поперек.
Не выклянчивая милость,
Коченел и я на льду,
И в окопах доводилось
Видеть всякую беду.
Уходил и я от смерти,
С губ стирал не пот, а соль,
Оттого, прошу, поверьте,
Понимаю вашу боль…
Над волной луна в зените
Льет сияние судам.
Не назвался, извините.
Из России я, мадам.
По любви и я страдаю,
Снится отчее жилье.
Все, кто кормится трудами,
Чтят Отечество мое.
С ним горел в огне пожарищ,
Промерзал насквозь, как наст.
Скажет женщина: «Товарищ…»,
Руку мокрую подаст.
…Звезды в море смотрят сонно.
Тихо молится в тоске
Синеглазая мадонна
На желтеющем песке.
Ницца, 1971
ЗА МОРЯМИ СИНИМИ ДАЛЕКО
За морями синими далеко
Я тоску, как недуги, гоню.
Говорок картавый Лангедока
Чуть течет по главной авеню.
Барышни разряжены, как чомги —
С хохолками-шляпочками все.
И дежурят падшие девчонки
На своей отчаянной стезе.
Век сочится кровью и слезами,
Бутафорским пыжится жабо,
Будто нарисованный Сезанном
На холсте бульвара Мирабо.
Юмор улиц глух и нераскован,
Хоть ложись в тоске и погибай…
Где ты, Тартарен из Тараскона,
Старого Прованса краснобай?
У бистро, в автомобильном хрипе,
Морща неумытое чело,
Сумрачно похаживают хиппи
В меховых тулупах наголо.
Блеск реклам: печение и вакса,
Спален идиллический уют.
Песенки соленые Прованса
Менестрели местные поют.
Мы в толпе толкаемся: «Простите!»,
У платанов бродим налегке.
Целит взглядом искоса блюститель
В мой гвардейский знак на пиджаке.
Он суров, как на распутье витязь.
Посреди гостей и горожан.
Вы, месье ажан, не суетитесь,
Не волнуйтесь, господин ажан.
Я покоя улиц не нарушу,
В «Негр кост» не вывешу свой стяг.
Разве что себе потешу душу.
Пожимая руки работяг.
Вон стоят — я узнаю́ осанку,
Пальцы не из кожи — из коры,
Вон уже сражаются в петанку,
Бьют шарами грузными в шары.
Вижу их — усталых и чумазых,
Говорю им не по словарю:
— Здравствуйте, товарищи по классу!
— Вив ла пэ![1] — еще я говорю.
— В гости к нам, — советую, — пожалте. —
Палец поднимаю: — Мирово́! —
…И хрустит рабочее пожатье
На пустом бульваре Мирабо.
Экс-ан-Прованс, 1971
В МАРСЕЛЕ
От внимания косея,
В гаме давки и возни,
Я шатаюсь по Марселю
В окруженьи матросни.
Корабли неторопливы,
Как бухгалтерский отчет.
Запах рыбы и оливы
Переулками течет.
Ныне мир чужой — обуза,
И вино чужое — яд,
Лишь одно спасает: в ряд
Сухогрузы из Союза,
В лоск надраены, горят.
И тоску мою рассеяв,
Флаг алеет, ярче губ.
И несется по Марселю
Дым Отечества из труб…
1971
Я ЛЕЖУ У ФОРШТЕВНЯ, НА БАКЕ
Я лежу у форштевня, на баке,
И читаю глубин полумрак,
Где вгрызаются грузные раки
В погребенье железных коряг.
Слышу каперов хриплые крики,
Свист мистраля, что бьет в такелаж.
И летят каравеллы и бриги
На безжалостный свой абордаж.
И корма исчезает под пеной.
Как дракон, оседает на дно.
Это славно, что смертью отменной
Нам из жизни убраться дано.
Не в пуху подлокотных подушек,
В бормотанье попов и тоски, —
Умираем, походные души,
Как и прожили век — по-мужски:
Чтобы сердце сжигали пожары,
В жилах сущего пенилась вновь
Неуемная кровь Че Геварры,
Раскаленная Дундича кровь,
Чтоб волна закипала у лага,
И заря у продымленных рей
Пламенела разливами флага
Над соленою синью морей!
Марсель, 1971
ОГОНЬ ВОСПИТЫВАЛ ЖЕЛЕЗО
Огонь воспитывал железо, —
И так, и этак его жег.
И все попыхивал: «Полезно…
Погорячись еще, дружок…»
Оно вскипало, как Отелло,
До черноты впадало в дрожь.
И в мертвое, казалось, тело
Уже дыханья не вдохнешь.
Но нет! Курилка жив покуда
И неподвластен никому,
И эта резкая остуда
Лишь благодетельна ему.
…У строк иных недолги сроки.
Читатель мой, хотелось мне,
Чтоб и мои калились строки
На том безжалостном огне.
На том — и верном, и упорном,
По сути — добром до конца
Ворчливом пламени над горном
В ладу с клещами кузнеца.
Куем слова трудом немалым,
А жизнь сурова и строга,
И дай-то бог, чтоб шла с металлом
В одной цене моя строка.
1972
ИДУ ПО КРАТКОЙ ТРОПКЕ
Иду по краткой тропке
На выпавшем снегу.
Косули смотрят робко.
Не роются в стогу.
Ах, милые, не пули
Несу я вам, не нож.
И зря у вас, косули.
Бежит по коже дрожь.
Я много видел смерти
И не одну войну,
И оттого, поверьте,
Я вас не обману:
Ни горечи, ни боли,
Ни выстрела, ни зла.
Принес я крупной соли
Для вашего стола.
Доверчиво-красивы
Живите в добрый час.
У нас одна Россия,
Одна у всех у нас.
1972
ХВАТИЛО Б СИЛ МНЕ ДОНУ ПОКЛОНИТЬСЯ
Хватило б сил мне Дону поклониться,
Припасть сыновне к отчему плечу.
Я, точно дробью меченная птица,
Из крайних сил на родину лечу.
То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я,
Но все ж на юг, роняя кровь, тяну.
В последний раз меня подняли крылья
Над незабытым домом на Дону.
Над детскими станицами моими,
Над маками багровыми в глуши.
…И шелестят донские камыши,
Как Михаила Шолохова имя.
1972
БУДНИ
Заезжен будничною прозою,
Не той, высокой и святой,
Что рядом с чаем, с папиросою,
С душевной сладкой маетой,
Не той, над градами и весями,
Где, первозданно и старо,
Бежит, поскрипывая весело,
Твое негромкое перо.
А той, которая — собрания
С иных закатов до утра,
А той, которая заранее
Почти смертельна для пера.
Листки календаря помечены,
Испещрены листочки все.
И кружишься с утра до вечера,
Как будто белка в колесе.
И в дальних ящиках забытое,
Засунутое под стекло.
Лежит оружие пиитово —
Бумага, рифмы и стило.
Но выйдут сроки — и неистово,
От перегрузок чуть дыша,
Вдруг вздрогнет, призвана горнистами,
В запас не сданная душа.
Почистишь ветошью оружие,
Вздохнешь с улыбкою: — Ну, что ж…
И слава господу, что кружишься,
А то ведь пылью зарастешь!
1973
НА РЖАВЦЕ, НА ВОДЕ СТОЯЧЕЙ
На ржавце, на воде стоячей,
Отражаясь, дрожит луна.
За осокою утка крячет,
Тихо плачет. О ком она?
Много нежности в тайном зове,
Жажды радости и вестей.
Я вхожу в этот мир, как совесть,
Без оружия и сетей.
И глазею в тиши на чудо
Дробных дождичков и лесов,
И, пьянея, слушаю удаль
Закипающих голосов.
Лес окрашен рябин кистями,
Кулички обживают мель.
Ах, как горько полынью тянет!
Ах, как душу качает хмель!
Пусть живое в живое верит,
Легковерия не кляня.
…И задумчиво смотрят звери
Без смятения на меня.
1973
УБРАЛАСЬ ЗИМА, РАСКАЯСЬ
Убралась зима, раскаясь,
И уже, в кипенье гроз,
Ветерок весны ласкает
Ноги теплые берез.
На лесных полянах тихо, —
Малый мир еще ничей.
Ждет, как чуда, косачиха
Поединка косачей.
Вот они! В пере и пухе
Молодой кулачный бой
Ради юной копалухи —
Скромной курочки рябой.
На мели кулик мелькает
Рядом с парою своей,
И кишит вода мальками
Полосатых окуней.
Луг надел наряд парчовый,
Легкий свадебный наряд,
И над ним часами пчелы
Неумолчные парят.
Отогрелся заяц куцый,
Приглядел себе жену.
Мошки малые толкутся,
Тянут песенку одну.
Эта песенка простая
О ликующей поре,
Как весна листву листает
На своем календаре.
Дали дышат новизною,
Вся земля вступает в брак
Только солнце за луною
Не угонится никак.
1973
В КРОВИ У НАС ГНЕЗДЯТСЯ БЫЛЬ И НЕБЫЛЬ
В крови у нас гнездятся быль и небыль, —
Пещер дымы́, земных разломов дно.
Так петухов, наверно, тянет небо.
Пусть изредка. Туманно. И темно.
Они кричат и хлопают крылами,
Срываются в отчаянный полет,
И грузные, как из вселенной камень.
Горячей грудью расшибают лед;
Окрест взирают из последней мочи,
Как у родного дома пилигрим,
И горлом окровавленным хохочут
Над изжитым ничтожеством своим.
1973
ПСА УДАРИЛИ В ГРУДЬ НОЖОМ
Пса ударили в грудь ножом.
Полз он мертвый почти к порогу,
Ребятишками окружен,
И качало под ним дорогу.
Кровь толчками из рваных жил
Выливалась на шерсть и на пол.
…Был он голоден — не тужил,
Обижали его — не плакал.
Никого на своем веку
Не обидел он, даже битый.
Старый кот на его боку
Отдыхал, не боясь обиды.
Укоряли — вилял хвостом —
Терпелива душа немая.
…А теперь он лежал пластом,
Злобы этой не понимая.
Милый, ласковый, небольшой,
Жил он, зубы в живых не целя.
И Алеша, мой сын меньшой,
Был товарищем спаниеля.
Люди издавна на Руси
Любят голубя и собаку.
Оказался бы сын вблизи,
Он бы кинулся разом в драку.
Пес был радостно обнажен,
Оттого, видно, теша зависть,
Ни за что его в грудь ножом,
Просто так, полоснул мерзавец.
Полоснул — и пропал в ночи,
Совесть ранив свою едва ли.
…Люди знают, что палачи
Часто с этого начинали.
1973
Я ЗНАЛ НЕХИТРЫЕ СЛОВА
Я знал нехитрые слова,
Когда луна плыла над плесом,
От них кружилась голова
У женщин в сумраке белесом.
И речь была из повилик,
И оплетала тело туго,
И слово было, что велит
Забыть и недруга, и друга.
Я знал слова затей пустых,
Слова расхожих истин грешных,
Слова слепые, как хлысты,
Бездумные, как пересмешник.
Я знал такую злобу слов —
Лишь стисни зубы и ссутулься,
Когда тебя на штык несло
Уже без голоса и пульса.
Взрывалась бомбами Ловать,
И было слово канонаде,
И чтобы им повелевать —
Мы умирали дважды на день.
И лезли вновь из блиндажа
В разведку чадными ночами,
И откровения ножа
Как междометия звучали.
И пашня в шепоте цвела,
И зерна были, и полова,
И жизнь была, и смерть была
В громаде отческого слова.
1974
БЫЛА ПОЭЗИЯ, КАК ОТЧИМ
Была поэзия, как отчим,
Иной порою — жестока,
Глуха к своим чернорабочим
В бездонных шахтах языка…
Душа, как грузчик, уставала,
На грудь валилась голова,
И в чреве черного отвала
Как черви корчились слова.
Но в час отчаянья, как милость,
Что полагается слуге,
Крупица золота светилась
В набухшем кровью кулаке.
И сотрясала свод удача,
Не пряча золота в суме,
И ликовали, чуть не плача,
Чернорабочие во тьме.
1974
ОНИ ЦЕЛУЮТСЯ УБОГО
Они целуются убого,
Незряч их придорожный брак,
И речь хромает, колченога,
Как выпивоха после драк.
Достались, видно, в жизни льды им,
Удачи не было дано.
Сидят, давно немолодые,
Увы! — недобрые давно.
Поют в обнимку у рябины.
Завить одну пытаясь нить.
…Ведь даже злым и нелюбимым
Дано кого-нибудь любить.
1976
МЫ БЫЛИ МУЗАМИ ПРОВИНЦИИ
Мы были музами провинции.
Пророка несть в своем дому.
И вяло хлопали девицы,
Проваливаясь в полутьму.
Записки были и записочки.
Осечки были и успех,
И записные были выскочки.
Что знают всё и обо всех.
Но рос и вырос на железе я
И помню оттого свое —
Как государственны поэзия
И слуги честные ее.
Нас жизнь охаживала вицею,
В своем дому пророков несть.
…Мы были музами провинции,
Спасибо ей за эту честь.
1977
И БЛАГОЛЕПНО, И НЕВИННО
И благолепно, и невинно
Жить без любви. И все к лицу,
Как половине — половина,
Как похороны — мертвецу.
Уже ни к подвигам, ни к славе
Не позовет вас новый день,
И вашу душу тихо плавит
С чиновней ненавистью лень.
Пусть любознательность мальчишья
Живет в душе с началом дня.
Страшитесь скучного затишья.
Житейской прозы без огня.
Любите буйную погоду,
Людей любите. Потому
Живите Родине в угоду,
Не угождая никому.
1977
СПОКОЙНЕЙ НАМ СРЕДЬ АКСИОМ РАСХОЖИХ
Спокойней нам средь аксиом расхожих,
И нормы той, что некогда была.
Но нет конца у мирозданья, боже…
Как мысль простая эта тяжела!
1977
ОПЯТЬ С УСЕРДИЕМ И ЗНАНЬЕМ
Опять с усердием и знаньем
Ты порицал мои грехи,
Выкручивая наизнанку,
С немалым рвением, стихи.
Вздевал ты палец, мне на горе,
Ты изрекал мне принцип свой.
И я, не потакая ссоре,
Кивал уныло головой.
— Ты прав, — вздыхал я простовато, —
Я многогрешен, у тебя ж
Всего один лишь недостаток,
И тот — не прихоть и не блажь, —
Он от излишнего старанья,
И потому не сто́ит драк:
Нехорошо тебя тиранить
Всего за то, что ты — дурак.
1977
НЕНАВИСТНА МНЕ СЛАБОСТЬ НАГАЯ
Ненавистна мне слабость нагая —
Окаянная тяга к вину.
Но порой эту боль не ругаю,
Не позорю я эту беду.
И на слово иного вопроса
Отвечаю: — Пожалуй, молчи,
Может, спирт им, как мне папироса
Запрещенная, снится в ночи.
Табака мне не надо, краснея,
Сам себе понемногу я лгу.
Все сосу свою трубку во сне я,
Накуриться никак не могу.
И порою о пьяных горюя,
Я иного пропойцу корю:
— Не курю, не курю, не курю я,
Наяву-то ведь я не курю!
1977
НА ИСХОДЕ ВЕЧЕРА УСТАЛО
На исходе вечера устало,
Распахнувши руки, как крыла,
Мне цыганка долю нагадала,
Целый короб счастья наврала.
Жить-де буду я с мошной и чарой,
Буду мил до гробовой доски
Женщине не старящей, не старой,
Никогда не знающей тоски.
Будут луны литься над домами,
А еще, как от грозы леса,
Полыхать багровыми дымами
Нефтяные черные глаза.
Был я в сказке этой без порока,
Нипочем сума мне и тюрьма,
И бежала ровная дорога
В добрые казенные дома.
Много фарта было, горя мало,
Благолепны мысли и дела.
Как она красиво сочиняла,
Всей душою женскою лгала!
Ну и что же? Ведомо от веку:
Не желая горя никому,
Не жалейте сказок человеку,
Безобидных вымыслов ему.
Это сто́ит выдумщику мало,
Лишь бы сердце не имело зла.
…Мне цыганка радость нагадала,
Целый короб счастья наврала.
1977
ПЕСНЯ В ДУДОЧКЕ ДРЕМАЛА
Песня в дудочке дремала,
Сотрясала тьму гроза.
Сказки сказывала мама,
Жмуря синие глаза.
И в руках у мамы спицы
(Так знакомы и милы!)
Были перьями жар-птицы,
Оперением стрелы.
Мир честной учил повесу,
Как вершить свои дела,
И красавица по лесу
В красной шапочке брела.
А за ней, с мечтой о пище,
Будто изгородь — худой
Волочился вслед волчище
С накладною бородой.
Голова в степи дремала,
Всадник ехал в никуда.
Сказки сказывала мама,
Напевала иногда.
Тихо длился стих поэта.
Мама требовала: — Спи…
У кровати людоеда
Гном томился на цепи.
И лежал я, чуть не плача,
Но рассеивалась тьма:
Побеждала зло удача,
Дурь бежала от ума.
Были слезы, и печали,
И поруганная честь.
И слова в ночи звучали
Обо всем, что в жизни есть.
Вдаль бежали Дон и Кама,
Бились лето и зима.
Сочиняла сказку мама
Мне некнижную сама:
— На Ивана на Купала,
Догорая горячо,
С неба звездочка упала
Таганаю на плечо.
Он зажмурился от жара
И сказал, с трудом дыша:
«Слава богу, здравствуй, пара,
Здравствуй, девица-душа!
Постарел я, ожидая.
Наконец в мои края
Ты явилась, молодая,
Радость ясная моя!»
От его могучей ласки
Стали все вокруг добрей.
…Как давно умолкли сказки.
Песни наших матерей…
1977
В ОГОРОДЕ ЛЕН ПОСЕЮ
В огороде лен посею
На рубаху Алексею.
Вырастай быстрей, ленок.
Подымайся густо.
Как вам служится, сынок,
Вдали от Златоуста?
Нету пыли на штыке?
Вьется дым похода?
Как вам дышится в тайге,
Русская пехота?
Часовых часы длинны
И забот беремя.
Слава богу, без войны
Протекает время.
Служба — даже и к концу —
Непростая ноша.
Государству и отцу
Послужи, Алеша.
Честь, она навек, сынок,
У станка и в роте.
…Вырастай быстрей, ленок,
В нашем огороде.
1978
НЕ СЛАГАЕТСЯ СТИХ… НЕ ПОЕТСЯ…
Не слагается стих… не поется…
Будто мелочь — затерты слова.
И скрипит журавлем у колодца
От надсады моя голова.
И в душе, как в иные отливы —
На живой, на прибрежной меже
Обнажаются ржаво заливы
И мелеют глубины уже.
Среди слов, точно кочечки, куцых
Я бреду, опасеньем томим:
Вдруг приливы уже не вернутся
К берегам обмелевшим своим?
1978
ТУТ КОГДА-ТО ИЗВИВАЛАСЬ ТРОПКА
Тут когда-то извивалась тропка,
Молчаливо хмурилась гора.
…Постою у домен неторопко,
Близ жары литейного двора.
Здесь бывало от свинцовой плетки
Аргамак кидался под уклон.
…Что иным окатыши и лётки,
Взлеты металлических колонн?
Я ж глаза прищурю — и с разгона
Годы и события сотру,
И увижу красные знамена
На январском бешеном ветру,
И мальчишку в ношеной шинели,
Глаз его лихое торжество.
Пальцы в рукавицах онемели,
Но душа пылает у него.
О Гренаде он хрипит некстати,
Флюсом шахту загружает он,
И его товарищ и писатель
Поезда отводит под уклон.
…Улицы. И транспортная пробка.
Бога укоряют шофера.
…Тут когда-то извивалась тропка,
Молчаливо хмурилась гора.
1980
СДЕЛАЛ ВСЁ, ЧТО СДЕЛАТЬ МОГ
Сделал всё, что сделать мог,
Без протекций и без связей,
По чужим садам не лазил,
Не ломал чужой замок.
На своей струне пиликал
И копил по капле мед.
А прибыток не великий, —
Ну так то — как бог дает.
1980
ВЫ ГОДАМИ СПЛЕТАЕТЕ СЕТИ
Вы годами сплетаете сети,
Слух и фактики копите впрок,
Стихотворцы доносов и сплетен,
Обожающие пирог!
Маяковским — увы! — не добиты,
Вы еще далеки от конца,
Вожделенного жира пииты,
И свиного певцы холодца.
Нет, не ради идеи и дела
Ваши лица потны и важны,
А всего лишь — для жадного тела,
Для машины, мешка и мошны.
Мир фискала опасен и бледен,
Задыхаются в щелях домов
Стихотворцы доносов и сплетен,
Романисты подметных томов.
1978
МОЛОДЫЕ — ЧТО ИМ? А СТАРУШКИ…
Молодые — что им? А старушки
Все считают, сколько на веку
У бездумной дурочки-кукушки
Им еще оставлено «ку-ку».
Замирают сердцем от гаданья,
Потихоньку крестят впалый рот.
Надели их долгими годами,
Нагадай им счастья наперед.
Накукуй им вечности в хоромах, —
Эта сказка, горести губя,
Как весной цветенье для черемух —
Ничего не сто́ит для тебя.
1978
ВОРОНА КАРКАЕТ, КАРТАВЯ…
Ворона каркает, картавя,
Долбит сизарь морозный двор,
И у дворняжек из гортани
Голодный лезет разговор.
А мы проносимся по суше,
Своей не чувствуя вины,
Что эти вот — не наши — души,
А все же души голодны.
И нет, чтоб в жар кидало лица,
Что б ты, на этом свете князь,
Решил тотчас остановиться,
Происхожденьем не кичась,
И, ощутив дрожанье кожи,
Подумал, не тая добра,
Что мог и ты родиться тоже
Дворнягой нашего двора,
И, глухо тявкая, без злости,
И озираясь, точно вор,
Терзать обглоданные кости,
Вести голодный разговор.
1978
4. Глаз июньская синева
КАМЕНЕЮТ ВОРОБЬИ
Каменеют воробьи,
Серые воробышки.
Застываю от любви.
От любви-зазнобушки.
Запасенные слова
Замерзают в глотке,
Тяжелеет голова,
Пьяная без водки.
Ох, морозец нынче крут!
Борется с весною!
Забивает все вокруг
Злою белизною.
Я на улице торчу,
Выходи наружу!
Вот уж перышки пичуг
Пропускают стужу.
Шелестит метель, слепя,
Лепит в лоб занозы,
И на сердце у тебя
Снежные заносы.
1940
ПОУЧЕНЬЯМ ХОДЯЧИМ НЕ ВЕРЮ
Поученьям ходячим не верю,
Врут они временами без мер.
Источили писатели перья —
Где любви образец и пример?
Почему и целуешь — а пусто?
Как сердца поджигают сердца?
Может быть, настоящее чувство
Первородно всегда, как искусство,
У которого нет образца.
1949
ЧЕМ ЧУВСТВО БОЛЬШЕ
Чем чувство больше, тем слова короче.
Чем сердце чище, тем скромней язык.
Мне по душе твои скупые строчки,
К немногословным письмам я привык.
Зачем любви признания и речи?
Достаточно обоим та́к прожить:
«Люблю» сказать друг другу в первый вечер
И у могилы это повторить.
1950
НЕ ПИШЕШЬ… ПОЧТА МИМО МЧИТСЯ…
Не пишешь… Почта мимо мчится…
Звенит палатка у скалы.
И, точно чистая страница,
Снега за окнами белы.
Земля вокруг в морщинах трещин,
И не постичь уже подчас:
Не то метель над нами хлещет,
Не то она буянит в нас.
Мы зря, пожалуй, брови хмурим
И невпопад ругаем град.
…Бушует буря. После бури —
Яснее небо, говорят.
Остров Шалим, 1953
ЛИСИЦЫ ЛАЯЛИ ЗА БАНЕЙ
Лисицы лаяли за баней,
Кружилось крошево светил.
И онемевшими губами
Я слово древнее твердил.
Я был в ознобе, слаб нелепо,
А на меня твои глаза
Смотрели пристально и слепо,
Как смотрят в душу образа.
Окрест и призрачно, и зябко…
И ты была и не была,
И туч, застиранных, как тряпка,
Текли унылые тела.
И сыпь галактик над садами
Была чернее борозды.
И шло последнее свиданье,
Как отсвет умершей звезды.
1968
НЕТ, ОБИДЫ НЕ ВОЗЬМУ НА ДУШУ
Нет, обиды не возьму на душу,
Не к чему нам ссориться опять.
Время созидает, но и рушит,
Прописи не сто́ит повторять.
Лезет в зубы сам собой ответец:
Отгулялось в хмелевой ночи,
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.
Там, где тропы мы с тобой торили —
Костерок таежный наш зачах.
Обгорелой грудою опилок
Прошлое дымится в кедрачах.
Я далек от всякого навета.
Но прошу — ни лекарь, ни палач —
Кедрачи когда-нибудь наведай,
О былом содружестве поплачь.
Уж зима на белой тройке едет,
Умирают, охладев, ключи
В том лесу, где на следах медведиц
Старые тоскуют мохначи.
1968
НОЧЬ ПРОВЕЛ Я ВМЕСТЕ С ВАМИ
Ночь провел я вместе с вами
Там, где Симон Кананит
Бредит мертвыми словами,
Зло железами звенит.
Наверху, еще не в силе,
Пел во тьме ручей зачин.
Мы смеялись и грустили
Без особенных причин.
Были радость и доверье,
Чьи-то добрые стихи,
И дарили нам деревья
Золотые пустяки.
Хмель кружился на поляне,
И небось я оттого,
Наподобье старых пьяниц,
Не запомнил ничего.
Кавказ, 1968
НЕ ПОМОЛВЛЕННЫЙ, НЕ ПОВЕНЧАННЫЙ
Не помолвленный, не повенчанный,
Разговорчивый, как в бреду,
С молодой и красивой женщиной
Я по синим горам бреду.
От ее огневого облика,
От горячих ее очей
Багровеет под нами облако,
Кровоточа, течет ручей.
До конца с этим миром слиться —
Вот и зяблик о том звенит,
И державно несет орлица
Крылья медленные в зенит.
Синий-синий закат осенний
Открывает перед зимой
Дали сказочных потрясений,
Многогрешной любви самой.
И пока они нас не бросили,
Освещают дорогу дня
Голубые глазища, в прозелень,
Сатанинская мощь огня.
…Истощилась тропа завитая.
Ты в заре с головы до пят.
…И грузины молчат, завидуя,
Грозно бороды теребят.
Ахали-Афони, 1968
УЖЕ ЗА ОКНАМИ СВЕТАЕТ
Уже за окнами светает,
И свет тот зыбок, как от свеч.
Я письма женские сжигаю.
Чтоб разом прошлое отсечь.
Гори, бумага, ярься, печка,
Корежьтесь в дыме и огне
Пустое, гладкое словечко
И слово света обо мне.
Ах, женщин суд, крутой и скорый,
В ударах выцветших чернил!
Я был вам, женщины, опорой,
И никогда вас не чернил.
И вы мне были, как даянье
Судьбы — не мачехи, о нет! —
Вы были бурей и боями
И обаяньем этих лет.
Вы были… были… И до грани,
Что отделяет «был» и «есть» —
Вы жизнь моя и умиранье,
Мое бесчестие и честь.
И жалость жалит, как пилою,
И рушит душу напролом,
И невозможно сжечь былое,
Сжигая письма о былом…
1968
ОТГОРЕЛ ЗАКАТ НАД СИНЬЮ
Отгорел закат над синью,
Вьется дымка у курьи.
Пахли мятой и полынью
Губы тонкие твои.
Ты сказала, щуря очи:
— Зябко, господи спаси…
Отчего такие ночи,
Будто брага, на Руси?
Отчего фатой венчальной
Под луной блестят пески?
Чайки плачут беспечально?
Сыч хохочет от тоски?..
Я ответил: — Видно, это
Оттого, что в лунной мгле
Наша песенка не спета,
Слава богу, на земле,
Оттого, что наше лихо
Не дает пока нам весть…
Ты косой тряхнула тихо,
Ты сказала: — Так и есть.
Ты сказала: — Наши узы
Впрок ковали колдуны…
И звезда горела в бусах,
И мерцали в косах русых
Искры первой седины.
1969
ПУСТЬ ИХ ШЕПЧУТСЯ И СУДАЧАТ
Пусть их шепчутся и судачат,
В щель замка норовят залезть, —
Это выпала мне удача,
Что ты есть у меня. Ты есть!
Дни, как лошади под вожжами, —
Мимо рощиц, полей и лиц,
И березы, как прихожане,
Торопливо падают ниц.
Ослепляет жгутами ветер.
И целую я наяву
Белоснежные зубы эти,
Глаз июньскую синеву.
Плещут очи огнем без чада,
С холодком вперемежку зной.
Ты лети, коренной, как надо,
Рядом с лебедью-пристяжной.
Ты лети, коренник, лети же,
К черту вожжи и удила!
Или кровь у нас стала жиже,
Чем когда-то в бою была?
Лебединым последним плачем
Юность нам посылает весть.
Это выпала мне удача,
Что ты есть у меня.. Ты есть!
1970
БАБИЙ ВЕК
«Бабий век — сорок лет».(Поговорка)
Забрели с тобою в морок
Сонных стариц — мертвых рек.
Ты вздыхаешь: — Скоро сорок…
Ты горюешь: — Бабий век…
Для чего же эта жалость,
Будто плач перед венцом?
Ты платочком повязалась,
Девка статью и лицом.
Не роняй, как слезы, слово,
Сердце вицей не секи.
Это просто нетолково,
Это, право, пустяки.
Люди — разная порода,
Не всегда молва права.
Я подслушал у народа
Сокровенные слова.
От избытка лет страдая,
Жизнь, как прежде, славословь:
Любишь — значит, молодая,
Бабий век — пока любовь.
…На Урале, на покосе
Есть свой срок, когда с дорог
Морось мелкую уносит
Предрассветный ветерок.
Ты забыл о тьме и стужах.
В лужах синь отражена.
Тихо рядом. Тихо в душах.
В целом мире тишина.
1971
Я ИЗДАЛИ ЛЮБИЛ ВАС. ИЗДАЛИ…
Я издали любил вас. Издали.
Ни запретить. Ни под арест.
Я целовал во сне вас истово,
Как старики целуют крест.
Я огородами и тропами
Бродил у вашего двора
И терпеливо слушал проповедь
Пенсионеров от пера.
Они учили — что́ не велено,
Плюс проклинали грех и плоть.
И тарахтела речь Емелина,
Которому черед молоть.
И, пальцы вздев, они, как исстари,
Свою из губ сучили нить.
…Я издали любил вас. Издали.
Ни под арест. Ни запретить.
1971
ФЕНИКС
Милая, нам незачем сердиться,
Не тирань вопросами меня.
Снится мне все чаще Феникс-птица,
Грозная и грустная девица
В озаренье красного огня.
По ночам, когда луна в зените
И детишек пестует лиса, —
В эту пору сказок и наитий
Чья-то тень мелькает на граните,
Звонко загораются глаза.
И опять мерещится иль мнится
Легкое касание руки.
И живут желанных женщин лица,
И приходит время, чтоб родиться
Костерку начальному строки!
Век — не вечно радость и цветенье,
Но бессмертно жизни торжество.
…Вновь на скалах сказочные тени,
И, сгорая, возникает Феникс
На заре из пепла своего.
Обновленья ласковое чудо.
Оживай, волшебное, и впредь.
Отвяжись, постыдная остуда,
И сгорай, душа моя, покуда
Ты еще умеешь догореть!
Синим светом сновидений снова
Приходи. Ликуя, отрави
Домыслами времени иного,
Жалкою и тайною обновой
Старой несгорающей любви!
1971
Я СИЖУ У СИНЕЙ РЕЧКИ
Я сижу у синей речки,
Возле выщербленных скал,
Я сижу на том местечке,
Где когда-то вас ласкал.
И дрожат недружно руки
От былого ль, от потерь.
И осины, как старухи, —
Бог их знает, где теперь?
Те, что выжили, — в коросте,
И стоят почти без сил.
Здесь давненько на бересте
Я сердца изобразил
Возле берега брожу я,
Был он раньше муравой,
И внезапно нахожу я
Ножевой рисунок свой.
Травка срезана на силос,
В лодке сломано весло.
Та березка сохранилась,
Только сердце заросло…
1971
МОЖЕТ, КРОВЬ УСТАЛАЯ ЗАСТЫЛА
Может, кровь усталая застыла,
И копьембубнового туза
Врежется, попутная, в затылок
Скушная осенняя гроза.
Но в минуту горькую и злую
Я печаль, как пот, утру на лбу,
Из последней силы поцелую
В голубые глазыньки судьбу.
Пусть мираж — и ничему не сбыться,
Все равно — у твоего огня
Умираю, как слепая птица,
О каменья крылья кровеня.
1972
НЕТ, НЕ ГОЖУСЬ Я В СУДЬИ СТРОГИЕ
Нет, не гожусь я в судьи строгие,
Что мямлят, истины твердя.
Меня минувшее не трогает,
Ему я, право, не судья.
Былому времени отпетому,
Быть может, сгинуть не черед.
Но я люблю вас — и поэтому
Вам все прощаю наперед.
Да и, признаться, вам завидую.
Благословляя, как напасть,
И вашу боль, и вашу битую
И неповерженную страсть!
1972
АХ, ПУСТОЕ ДЕЛО — В ДУШУ ЛЕЗТЬ!..
Ах, пустое дело — в душу лезть!..
Я не поп, и ты — не в божьем храме.
Я люблю тебя, какая есть,
С бедами твоими и грехами.
Дни тропою дыбятся крутой,
И не всем — одна и та же ноша.
Я и сам, ты знаешь, не святой,
Впрочем, мне поверь, и не святоша.
С детства помним: не рабы вещей,
Души наши — для родного края.
Леший с ними, для которых щель
В дом чужой благословенней рая.
Я давно не молод. Мне видней:
Чаще — рядом с черным голубое.
Не родной бывает нам родней,
А сестра, что вынесла из боя.
Нет, ни рай, ни царские врата
Идеалом не были нелепым,
А на стройках юности — братан,
Что делился дружеством и хлебом,
Не пилил за мелкие грехи,
Мог за дело всяческое браться,
И читал до полночи стихи
О коммуне равенства и братства.
Оттого я, верно, и пришел,
Не чудивший на веку от скуки,
Под твои приветные, как шелк,
Отдыха не знающие руки.
1972
ВОСПОМИНАНИЕ
На песке кипела пена,
Тьма творила волшебство,
И была благословенна
Ночь доверья твоего!
Огрызался гром над нами,
И стонали тополя,
И качалась, как цунами,
Черноморская земля.
Ливень рушился, стеная.
Забивая окоём.
И стояла ты, лепная,
В мокром платьице своем.
А потом гроза умолкла,
Посинела гор гряда,
И ворочалась у мола
Изнуренная вода.
На заре кричали чайки,
Чуть поскрипывал причал,
И на море, цвета чаги.
Парус спущенный скучал.
Будто угли под золою,
На закате облака —
Тлело в памяти былое,
Непогасшее пока:
Я искал тебя немало,
Но, закованная в льды.
Погребала даль немая
Мимолетные следы.
Я искал тебя вседневно,
Припоздавшая весна,
Синеглазая царевна
Из мальчишеского сна.
…Отпылали гор вершины,
Бриз раскачивал буи,
И, вздыхая, тишь сушила
Косы влажные твои.
Над прибрежными горами
Озорно заря текла,
И в ее багровой раме
Ты была белым-бела.
И кружился чаек лепет,
И лучился берег весь,
И была ты, будто лебедь,
Светом сотканная днесь.
1973
ХОРОШО В ГЛАЗА ТВОИ ГЛЯДЕТЬ
Хорошо в глаза твои глядеть
(Их, такие, рок дарует вдовам), —
И себя, поникшего в беде,
Молодым увидеть и бедовым.
Хорошо ласкать твою ладонь
(Мы не часто любим и любимы), —
И почуять силу и огонь
Магмы, обжигающей глубины.
Хорошо души услышать тишь
(Слез слепых ты пролила немало!), —
Даже понимая: штиль, он — лишь
Отголосок грохота и шквала.
Хорошо, когда любовь жива
(Не забудь свидания и числа), —
И ронять обычные слова,
Полные диковинного смысла.
Хорошо угадывать и знать
(Пусть любовь старинна, как планета),
Что ты вечно — синь и новизна
Голубого солнечного света.
1973
Я БОЮСЬ ВОЗВЫШЕННОГО СЛОГА
Я боюсь возвышенного слога,
Оттого, в смущении хрипя,
Говорю: — Земля бедней намного
И бледнее зори без тебя.
Ах, какое все-таки везенье,
Что однажды, будто краснотал,
На тропе проселочной осенней
Огонечек твой затрепетал!
Поначалу крохотный и хилый,
Точно искра малая в мороз,
Он тихонько набирался силы
И до неба синего дорос.
Он теперь от края и до края
Полыхает в мире и во мне,
И горю светло я, не сгорая
На твоем нечаянном огне.
1973
КОГДА-НИБУДЬ В ИТОГЕ ДОЛГИХ ЛЕТ
Когда-нибудь в итоге долгих лет, —
Последний лист отзеленевшей ветки, —
Покажешь ты в смущении куплет
Своей знакомой доброй и соседке.
И скажешь, робость пряча за смешком
И кутаясь в платок от непогоды:
«Был стихотворец… баловал стишком
Меня в давно исчезнувшие годы.
Хоть грязь, хоть темь, а все равно торил
Ко мне тропу. Любил, не изменяя.
И всенародно в книжках говорил,
Что, может быть, из неба и огня я.
Коль есть любовь — и жизнь, как на пиру,
И называл он, модницам на зависть,
Меня и лапушкой, и умницей — не вру, —
И самой незлобивой из красавиц.
И то сказать: я не была рябой,
А уж любила пылко, право слово…»
…Пусть юность утешается собой,
Пусть старость оживает у былого…
1973
МОЖЕТ БЫТЬ, УГОМОНИТЬСЯ ЛУЧШЕ
Памяти Елены Денисьевой
Может быть, угомониться лучше…
Но давно немолодой уже, —
Жизнь сначала начинает Тютчев
На своем закатном рубеже.
Девочка, наивная по слухам,
Вы к нему пришли, не побоясь.
Что немедля взбесятся старухи,
Слово «связь» читавшие, как «грязь».
Усмехались циники и трусы, —
То-то фарисеям торжество!
Но метались яростные музы,
Охраняя брата своего!
На ханжей салонных непохожий,
Не в чести давненько у весны,
Он светлее делался, моложе
От сиянья вашей белизны.
Юная мадонна полусвета,
Близ него вы делались мудрей.
И дрожала седина поэта
Рядом с ясным трепетом кудрей.
Пусть не раз вас слезы оросили.
Их стирая с вашего лица,
Просветленно плакала Россия
Над последней радостью певца.
Сплетнями терзаемый и хворый,
Он ласкал вас слабою рукой.
…Будь бессмертна женщина, которой
Мир обязан тютчевской строкой!
1973
НЕ ВЕРЯЩИЙ НИ В ДЬЯВОЛА, НИ В БОГА
Не верящий ни в дьявола, ни в бога,
Последний раз свой на веку любя,
Я говорю, когда томит тревога:
— Не дай мне бог похоронить тебя…
Глаз бирюза, как струи Юрюзани,
Стекает синью в полуночный стих.
Не накажи судьба меня слезами
Ресниц твоих и болью губ твоих.
Я одного желаю в срок вечерний:
Пускай меня проводит в тьму ночей
Печалью омраченное свеченье
Твоих неугасающих очей.
1977
В ЖИЗНИ ВСЯКОГО СОРА НЕМАЛО
В жизни всякого сора немало,
Ловких слов, громовой немоты.
…Ты, бывало, глупцов обнимала,
Незлобивых тиранила ты.
Есть терпению мера и плата,
И за каждую нашу печаль
Нарастает на сердце заплата,
Тычут черную черти печать.
Оттого мы порою из пепла
Не умеем затеплиться вновь,
Чтоб душа на кручину ослепла,
Костерком загорелась любовь,
Чтоб ночами разорванный лепет
Снова был для тебя, о тебе.
Во вселенной немало нелепиц
И тоски пустяковой в судьбе.
Нет, былые года не забыты,
Но, бедою себя не слепя,
Я тебе не прибавлю обиды,
Я с тобою прощаюсь, любя.
1977
ОТДЫШУСЬ НА ОКАТАННОМ КАМНЕ
Отдышусь на окатанном камне,
Лет минувших потянется нить.
Ах, пора мне, пожалуй, пора мне
Все, что было и есть,
позабыть.
Все, что слыло родным и родимым,
Все, что в жизни любовью звалось, —
И глаза эти синие,
с дымом,
И шафранные искры волос,
Позабыть и мечту,
и охоту,
Завершать помаленьку дела,
Потому что иду я к исходу,
Голова не на время бела.
Таково указание правил.
Вековечной морали нытье…
Впрочем, что это я залукавил,
Не свое бормочу, не свое!
А мое — это вера без края,
Удаль, силам последним на зло,
А мое — пламенеть, умирая,
Чтоб тебе и светло, и тепло.
Не с горы чтоб тащиться, а в гору,
Не тужить у чужого огня,
Чтоб товарищи в трудную пору
Не в обозе искали меня,
А на кручах, где горные грозы
С Таганаем заводят игру,
И пылают шафранные косы
На веселом уральском ветру!
1977
Я ДАВНО УЖЕ В ЖИЗНИ НЕ ПЛАЧУ
Я давно уже в жизни не плачу —
С малолетства, где азбучный класс.
Пью за горькую нашу удачу.
За лазурную ласковость глаз!
Вдаль уходят за вехою веха, —
И в любви, и в окопном огне
Мы за все на колдобинах века
Заплатили по высшей цене.
Оттого и обид не врачуя,
Не вступая с тупицами в спор.
Не слезами, а кровью плачу я
За недобрый иной наговор.
В жизни всякое было, — и, значит,
Как и раньше, закончив бои.
Пью за горечь конечной удачи,
За медовые губы твои.
1977
КОРОСТЕЛЬ КОЛДУЕТ, ОКАЯННЫЙ
Коростель колдует, окаянный,
Запах разнотравия пьянит.
И бреду я с милой, будто пьяный.
Полевою стежкою в зенит.
Где-то там, за несказанной далью,
Где земля родит голубизну,
Мы придем к последнему свиданью
Славословить солнце и весну.
Там и некрасивые красивы,
Там и злой утрачивает яд,
Там глазами синими России
Люди и сказания глядят.
Там за полем полым и поляной.
Где в траве последняя постель,
Коростель колдует, окаянный,
Ворожит скрипуче коростель.
1977
НЕ ЧЕРНИТЕ МИЛУЮ МОЮ
Мы живем, трудом мозоля руки,
Все же на земле, а не в раю.
Право, с милой я не знаю скуки, —
Не черните милую мою!
Черный хлеб, затейливая сайка
Нет, не стол наш красят, а семью.
Право, она славная хозяйка, —
Не черните милую мою!
В час, когда луна уходит с круга,
За здоровье женщины я пью.
Право, она добрая подруга, —
Не черните милую мою!
Если ж, справедливо иль бушуя,
Я совру вам, что пригрел змею, —
Вы меня не слушайте, прошу я, —
Не черните милую мою!
И пускай болтушки у колодца
Скажут мне: «Она в другом краю,
И к тебе навеки не вернется…» —
Не черните милую мою!
1980
АХ, ПОЛЬШИ ЖЕНЩИНЫ!.. БЫВАЛО…
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» «Нет, отец мой, полячка младая».А. С. Пушкин
Ах, Польши женщины!.. Бывало,
Без ветерка дрожала рожь,
И ваше сердце отбивало,
Опережая жито, дрожь.
Прикосновенье рук горячих,
И горечь губ тугих чиста,
И в голубых глазах полячек
Цвела славянская звезда.
Нам было двадцать, чуть побольше,
И если пули не секли,
Мы вслух, на память, как могли
Читали Пушкина о Польше.
И на военной той дороге
Всех поражали, ворожа,
Его неслыханные строки.
Его раздольная душа.
…Сгорели дни, исчезли годы,
Вернулась армия домой,
Ее суровые походы —
Предмет истории самой.
Иные дни, как днище, ржавы,
Другие — парус над водой;
В тех далях — девушки Варшавы,
И парни Балтики седой.
Не обо всем минувшем плачет
Душа. Не все хранят года.
Но в голубых очах полячек
Горит славянская звезда.
1978
УПРЕКНУЛИ СТАРОГО ПОЭТА
Упрекнули старого поэта
За желанье женщину пленить,
Дескать, и судьба твоя отпета,
И пора себя остепенить.
Были в пору юности подружки,
Были жар и бешенство в судьбе,
А теперь отплакали кукушки
Все, что полагается тебе.
Нынче к женским припадать коленям
Не тебе, а сыновьям уже,
Нынче время новым поколеньям
У любви стоять настороже.
Не ругайте ради этикета
За желанье милую обнять
И за веру тайную, что это,
Может статься, молодость опять.
1979
* * *
ВНОВЬ НЕСИТЕ МЕНЯ КАК КОГДА-ТО
Вновь меня несите, как когда-то,
Из кирзы литые сапоги
В скорбную загадочность заката,
В чистое свечение тайги.
Слышите исконное наречье
Под бронею каменных забрал?
Здравствуй, чудо зелени и речек,
Кратко нареченное — «Урал»!
И в пути от Зюзелги до Ая,
В ненаглядный вглядываясь лик,
Я бреду, судьбу благословляя.
Миру подарившую Яик.
1980
НАРАВНЕ С МЕТАЛЛОМ ИМЕНИТЫМ
Памяти Б. А. Ручьева
Обветшали старые тетради,
У страниц обтрепаны края,
И в тяжелом траурном квадрате
Звонкая фамилия твоя.
У палатки, за Урал-рекою,
Где с тобой мы побратались, друг,
Не с кем перекинуться строкою,
Некому порадоваться вдруг.
От потерь душа моя устала, —
Ты, когда-то силой налитой,
Почиваешь в городе металла,
Под его железною плитой.
Наравне с металлом именитым,
У Магнитных выветренных скал,
Ты и сам становишься магнитом,
Из какого делают металл.
1980
ВОТ И ОСЕНЬ… ПУСТЕЮТ ПОКОСЫ…
Вот и осень… Пустеют покосы…
Источается стон комаров.
Ливни листьев, летящие косо,
Осыпаются в синь вечеров.
И последние грузди, как свечи,
Угасают под сенью травы.
И дышать уже, кажется, нечем
От сухой, как песок, синевы.
Словно старый мешок за плечами —
Переполнена память давно.
И что было в конце и начале —
Все тугой бичевой сплетено.
Нас холодные жены ласкали,
Согревал нас походный костер.
…И заносит листвой и песками
Милосердные очи сестер.
Все бывало, ушло, отгорело.
Я былое судить не берусь,
Но осталось нетленное дело,
Продолжается вечная Русь.
Значит, нас не осилит забвенье,
И не жаль, что на всплесках огня
Догорает мое поколенье
В синеве уходящего дня.
1980
СЕГОДНЯ СВЕТИТСЯ НАРОД
Дебеты… остатки… неликвиды…
Повседневных дел круговорот.
Но сегодня светится народ.
И весь день толпятся инвалиды,
Ни на миг не закрывают рот.
Позади — взыскания на базе,
Исходящих справок номера.
…И летят гвардейцы Чанчибадзе
На донские кручи под «ура!».
Замерзая черными ночами,
Дымом греют онемевший рот,
И ворчат, что снова англичане
Наступают задом наперед.
…Пьет из кружки бывшая пехота.
Можешь чокнуться и покалякать всласть
Надо лишь для дел такого рода
Воевать — и за четыре года
Пропадать сто раз и не пропасть.
1980
ВЧЕРА НА ПОЛЕ БОЯ
Памяти Петра Васильевича Савиных
Нет, время не слепое!
И наш редеет круг.
…Вчера на поле боя
Упал мой старый друг.
Эпоха миновала
С того святого дня.
Когда под сень Урала
Пришли мы из огня.
На шумных наших вече
Стакан вина — до дна!
Но снова нас калечит,
В затылок бьет война.
У Сталинграда, в стуже,
Вмерзает в глотку стон.
И Петька вновь контужен,
И снова ранен он.
Но мы в боях постигли:
Надежна бронь броска.
И вновь в несносном тигле
Горят мои войска.
И рвут нам горло волки —
Где сон, где бред, где явь?
И мы бредем от Волги
По рекам крови вплавь.
Мы Родину собою
Спасали той зимой.
…Вчера на поле боя
Упал товарищ мой.
1980
ЗА ДЕРЕВНЕЙ ДРЕВНЕЮ ЛОЖИНЫ
За деревней древнею Ложины,
Возле Старой Руссы, близ огня,
Был блиндажик малый и трехжильный
В первом — сорок первом — у меня.
Посреди скрипения обозов,
Рева бомб, что сердце холодил,
Генерал сиятельный Морозов
На дымок землянки заходил.
Здесь поэты ужинали с водкой.
Сочинялись срочные статьи,
И читал нам коротко и кротко
Щипачев творения свои.
У огня «буржуйки» небольшого
После стуж кружилась голова,
Белорусской музы Кулешова
Дзенькали морозные слова.
Здесь иная бинтовалась рана,
И с разгона — в бой, хоть околей.
Здесь певали женщины экрана,
Сестры фронтовых госпиталей.
Здесь меняла хроника кассеты, —
И таким запомнился он мне —
Фронтовой любимейшей газеты
Пункт корреспондентский на войне.
1980
НЕ СКАРЕДЫ И НЕ ТОЛСТОСУМЫ
Не скареды и не толстосумы,
Мы весь мир крутили на оси,
Всякого хлебнули на веку мы,
Послужили Родине — Руси.
И себя обидели едва ли,
Коли уж в окопах, белым днем,
Милосердных женщин целовали,
Господи, помилуй, — под огнем.
А потом в метелях и во мраке,
Под Урала яростный снаряд,
Вместе с богом бегали в атаки
(«Сапиэ́нти сат»,[2] как говорят).
Было все: пустые бензобаки
В облаках — и пена на губах,
Были и предатели-собаки,
Смерть противотанковых собак.
На ветру последнего парада,
Водрузив на грудь медалей медь,
Скажем так: — Мы прожили, как надо,
Нам, Россия, не о чем жалеть!
1980
ТАК СПЕШИТЕ, ЛЮДИ, ПОКЛОНИТЬСЯ
Белых гнезд крушители, осиных,
В сорок первом шедшие в штыки, —
Вот они толпятся в магазинах,
Дорогие наши старики.
Покупают скумбрию и гречку,
Если гречка есть, а не была.
И вершат в парткомах безупречно
Разные непраздные дела.
Ищут школу. Семенят нелепо
(Врач велел решительно — в кровать!),
В школе будут дети телевека
Трудные вопросы задавать.
Просвистела, как осколки, осень.
Близ зима. С ней препираться зря.
Скоро их — увы! — не станет вовсе.
Стариков великих Октября.
Так глядите пристально им в лица,
Не жалейте добрые слова.
Так спешите, люди, поклониться
Старости, которая жила!
1980
Последние комментарии
8 часов 39 минут назад
1 день 43 минут назад
1 день 9 часов назад
1 день 9 часов назад
3 дней 16 часов назад
3 дней 20 часов назад