С грохотом взрывов, оставляя позади дымящиеся груды развалин и развороченные мостовые, фронт откатывался на восток.
Мы должны были уехать, бежать отсюда. Так говорила мама. Но отец все медлил, выжидал. Он служил в банке, всегда ходил с огромной связкой ключей от железных сейфов, в которых хранились деньги и еще невесть какие ценные вещи. Отец ждал, что эти сейфы вывезут, куда-то бегал, что-то доказывал, с кем-то бранился, а дома все больше молчал и только без конца курил — папиросу за папиросой. Но банка так никто и не вывез. Загрохотали орудийные залпы, разрывы снарядов, и городок потонул в пламени пожаров. Мы едва успели выбраться из дому и укрыться рядом в саду.
Полдня мы прятались в этом саду да в канавах по обочинам дороги. Сестренка жалась к маме, я — к отцу. Каким-то чудом ни один осколок не угодил в нас, хотя разрывы ухали совсем близко — рукой подать.
Потом все смолкло.
Когда мы поднялись из канавы, то оказались возле дома переплетчика Менделя.
По улице шли танки с крестами на бортах.
Мамины большие черные глаза стали еще больше. В них трепетали искорки страха. Она все сильнее прижимала нас к себе. А в кармане у отца позвякивали никому не нужные теперь ключи от разбомбленного банка.
Городок сурово глядел из пламени. Улицы дрожали от лязга машин и топота солдатских сапог.
Мне было страшно и любопытно.
Переплетчик Мендель выглянул в окно из-за занавески и только тогда отворил дверь.
— Да хранит вас господь! — воскликнул он, пропуская нас в комнату. — Отчего вы не бежали? Я — человек маленький, старый, и дни мои сочтены. Но вы, реб[1] Юдель, — сказал он, обращаясь к отцу, — вы не только еврей, но и видное лицо. И со всей семьей у немцев…
Отец ничего не ответил.
Мама, глотая слезы, рассказала все, как было с ключами от банка.
Прежде я нередко приходил к реб Менделю. В его маленькой мастерской всегда пахло клейстером и еще чем-то терпким; на полу лежали кипы переплетенных и растрепанных книг. Мне нравилось смотреть, как он брал стопки листов, сшивал, смазывал, подрезал, и из беспорядочной бумажной груды рождалась красивая, плотная книга с золотым тиснением на переплете. Эти разрозненные, растрепанные листы и готовая красивая книга мне всегда почему-то напоминали соседского младенца. Вот он лежит, сучит ножками, машет ручонками, а реб Мендель берет его, туго пеленает и аккуратно свивает.
Переплетчик любил петь печальные еврейские песни и вперемежку рассказывать забавные истории. При этом он сам смеялся так, что его белая борода подрагивала, а я тянулся схватить ее серебристые пряди. Тогда он начинал еще пуще смеяться, в отместку пытаясь мазнуть мне по носу клеем…
И никогда мне не приходило в голову, что реб Мендель — старый человек.
Но сейчас, в зловещих отсветах пожаров, рассеявших обычный сумрак комнаты, я вдруг увидел, что реб Мендель уже старый-престарый: лицо его изборождено глубокими морщинами, глаза ввалились и руки трясутся. Никогда раньше не замечал я, что у него такая сгорбленная спина и совсем седая борода…
Все время, пока с грохотом и лязгом мимо проходили фашистские войска, я, дрожа всем телом, тянулся к отцу, старался в его глазах прочесть, что будет дальше, и ни одной слезинки не проронил. А сейчас, глядя на постаревшего Менделя, я почувствовал, что к горлу подкатил комок…
— Куда ты? — испуганно воскликнула мать.
— Во двор, сейчас вернусь, — ответил я.
Пока взрослые продолжали разговор, решая, что предпринять, как быть дальше, я проскользнул в дверь и тут, забравшись в укромный уголок под навесом, дал волю слезам, скорее безотчетно чувствуя, нежели понимая, что сегодня не только постарел реб Мендель, но кончилось и мое детство.
В это время скрипнула калитка, и с улицы вошел какой-то парень. Оглянувшись, он одним прыжком подскочил к дому, вдоль стены прокрался к ступенькам, которые вели в сени, подсунул что-то, выпрямился и воровато стал озираться по сторонам.
Это был сын почтового чиновника, гимназист Миколас. На его левом рукаве белела повязка.
Будь то не Миколас, я бы вылез из своего тайника и спросил, чего это он делает под чужими крылечками. Но Миколаса я терпеть не мог и к тому же боялся его. Он частенько распевал гадкие частушки про евреев. А однажды, когда я возвращался из школы, он выхватил мои книги, кинул наземь и затоптал их в грязь.
Когда Миколас убрался со двора, я подбежал к ступенькам. Но там ничего не оказалось, кроме зеленой жестяной бутылки. Из ее затычки торчало колечко с металлической цепочкой. Такую странную бутылку мне видеть раньше не доводилось. Хотел было потянуть за колечко, да побоялся, как бы чего не натворить. Скорее всего Миколас эту бутылку взял не
Последние комментарии
14 минут 29 секунд назад
27 минут 43 секунд назад
1 час 1 минута назад
1 час 33 минут назад
17 часов 3 минут назад
17 часов 12 минут назад