Песочные замки [Арман Лану] (fb2) читать онлайн

- Песочные замки (пер. Морис Николаевич Ваксмахер) 549 Кб, 95с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Арман Лану

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Арман Лану Песочные замки

Арман Лану — новеллист

Перед нами — сборник новелл известного французского писателя Армана Лану (род. в 1913 г.). Это короткие рассказы довольно разных жанров — и сюжетные новеллы, приближающиеся к небольшим повестям, и совсем другого интонационного звучания маленькие эссе, и своеобразные репортажи, напоминающие «физиологический очерк» прошлого века, и лирические миниатюры, и рассказ-воспоминание, и сказка-притча; это рассказы веселые и печальные, серьезные и шутливые (порою веселые и печальные, серьезные и шутливые одновременно), рассказы подчас неожиданные, парадоксальные, озорные, но всегда глубокие по мысли, написанные с уважением к человеку, проникнутые обостренным чувством времени, всегда ощутимо связанные с современностью, с главными заботами наших дней. Писались они в разные годы, с начала 50-х годов, и печатались тогда же во французских журналах. В 1979 году автор сложил их вместе, сделал из них книгу и назвал ее — по одноименной новелле — «Песочные замки».

И произошло неожиданное: собранные воедино, проложенные новыми маленькими текстами — авторскими пояснениями, сопровождениями, напутствиями, связками, — «старые» новеллы помолодели, обрели новое дыхание. Правда, писатель — очень тонко и скупо — кое-где «обновил» текст, он придал новеллам словно бы стереоскопичность, поглядев на прежние события глазами сегодняшнего дня. Но дело, я думаю, не только в этом. Написанные как «сиюминутные» репортажи двадцать, а то и тридцать лет тому назад, новеллы Армана Лану, прочитанные теперь, показали, что изменился лишь внешний декорум, среди которого происходит действие, а люди в общем-то — те же; одетые по иной моде, они и в нынешней Франции живут теми же заботами, их волнуют те же примерно проблемы. Потому что Арман Лану писал и пишет о главном в жизни.

И еще одна особенность бросается в глаза; не теряя ни на гран своей художественной самостоятельности, своей, так сказать, самодостаточности, новеллы образовали некое единство, стали цельной вещью — книгой новелл.

Объяснение всему этому можно найти у самого Армана Лану: в своих новых текстах-связках он говорит и об этом (в частности, в том маленьком эссе, которое он назвал «Кладбище ракушек»). Чтобы отдельные, разрозненные ракушки составили ожерелье, говорит он, надо найти связующую нить, на которую их нанизать. Эту нить писатель называет «смыслом истории», употребляя слово «история» в двух значениях. Смысл каждой истории (с маленькой буквы), рассказанной Арманом Лану, сопрягается в его писательском замысле — а значит, и в читательском сознании — со смыслом Истории с большой буквы.

Писатель создавал эти новеллы по живым впечатлениям (иногда — по столь же живым воспоминаниям). Это быстрые зарисовки с натуры, моментальные фотоснимки, сделанные на вокзалах и в пригородных поездах, на улицах парижских предместий. Это маленькая портретная галерея — мужчины и женщины, старики и молодежь, рабочие и мелкие служащие, владельцы кафе и лавчонок, приказчики, модистки. Все эти бытовые сценки, случайные встречи, эти запавшие в память повороты судьбы, осмысленные как предчувствия и приметы, эти диалоги и конфликты, вспыхивающие и затухающие в толпе, — кусочки того пестрого калейдоскопа, который ежеминутно меняется перед глазами и который складывается в каждодневную жизнь. Репортерская зоркость позволила писателю выхватить из этих водоворотов что-то яркое и броское, что-то запоминающееся в силу самой своей броскости. А настоящая писательская хватка, художническое мышление придают этим сценкам пронзительную достоверность, типичность, серьезность, глубину. Наблюдения оказываются включенными в общую картину современной жизни, они — узелки той нити, которую писатель именует смыслом Истории. Высвечиваются индивидуальные характеры и судьбы, и в них преломляется История с большой буквы. И когда на те поиски сути жизни, путей жизни, на поиски самого себя в жизни, которые ведут герои рассказов, проливается свет сегодняшнего дня, когда на события и на людей пятидесятых — шестидесятых годов писатель смотрит — а поэтому смотрим и мы — с порога восьмидесятых годов, — движение истории нашего века обретает дополнительную значимость и смысл. В ее ход вовлечены самые маленькие, самые личные дела и заботы, и писатель считает их вовсе не маленькими; это заботы, которыми всегда живет человек, они наполняют его жизнь, и судьба страны, мира, человечества будет не до конца понята, будет неточно вычислена, будет худо построена, если не учитывать стремлений и забот, обуревающих пассажиров пригородной электрички, или юных, лишенных детства Эрика и Сандры, тайком, по ночам строящих недостроенные десятью годами раньше песочные замки…

Несколько новелл иного типа (о Мопассане, например, или притча о вышитом тигре), включенных Арманом Лану в его книгу, нисколько не противоречат этой концепции. Ибо через эпизод из жизни Ги де Мопассана — эпизод и сам по себе великолепный и мастерски написанный — возникает образ Второй империи, образ Франции, изнывающей под пятой Луи Бонапарта, — и, как всегда, Лану находит характеры, не смирившиеся с абсурдом Истории; такова благородная фигура романтической мятежницы — Белой дамы… История настоящего искусства тоже неотделима, по Арману Лану, от радостей и страданий живых, конкретных людей — и самих художников, и тех, чья жизнь дает художнику творческий импульс.

Бросить свет Истории на конкретный случай, на живых людей, на романтическое воспоминание, на факт из собственной жизни, вписать маленький эпизод в историю страны и тем самым озарить смысл Истории теплым светом конкретных человеческих болей и радостей, отсветом конкретных судеб простых людей, в конечном счете вершащих Историю, — такова, очевидно, та настоятельная художническая потребность, которая движет пером новеллиста Армана Лану.

И еще одна черта скрепляет между собой новеллы этой книги. Это их интонационная общность, связанная с тем, что мы постоянно ощущаем рядом самого автора, его пристрастия, его отношение к тому, о чем он нам рассказывает. Новеллы Лану — очень личные произведения. Автор откровенно беседует с читателем, он часто прямой свидетель, а то и участник изображаемого, он вторгается в повествование, судит, оценивает, размышляет. Лирический герой большинства рассказов — он сам, писатель Арман Лану, хорошо известный в нашей стране прежде всего как автор многих переведенных у нас романов.

Но в романах, естественно, сам автор так прямо на передний план не выступает. Романы создаются по иным композиционным и жанровым законам, в них по-иному воспроизводится жизнь, по-иному течет время. И тем не менее романы Лану — тоже произведения художника неравнодушного, озабоченного главными проблемами времени…

Свою трилогию о войне писатель назвал «Безумной Гретой» — по аллегорической брейгелевской картине, где изображена яростная фурия-война; в русском переводе печатались все три романа трилогии. «Майор Ватрен» (1956) рисует Францию горьких времен поражения и гитлеровского нашествия, времен Сопротивления. В «Свидании в Брюгге» (1958) образ лечебницы для душевнобольных символизирует весь современный западный мир с его военным безумием. Но этому разгулу безумия противостоит в книге Армана Лану, как и всегда в его творчестве, порыв к преодолению одиночества, противостоит дружба людей, страстность в отрицании безумия и войны.

Третий роман трилогии, «Когда море отступает» (1963), был удостоен Гонкуровской премии. Страстность достигает здесь еще большего накала — страстность поисков ответа на вопрос «зачем?». Герой романа, канадец Леклерк, участник боев за освобождение Франции 1944 года, приезжает в 1960 году во Францию, в Нормандию, на места давних боев. Он бродит по песчаным пляжам Атлантики, весь во власти страшных воспоминаний о войне. Зачем мы воевали? — думает он. — Зачем гибли друзья, юноши, не успевшие увидеть жизни, оставив лишь безутешных матерей, жен, невест? Зачем? Неужто все забыто?.. Гибли для того, чтобы сытые лавочники по-прежнему богатели, мошенничали, лгали?..

Писатель находит ответ на эти вопросы. Антифашистская битва шла за то, чтобы ужасов войны не знали сегодняшние мальчишки, такие, как безнадзорный Оливье, что играет среди поросших травою дотов… Не забывать, не успокаиваться, не прощать — таков нравственный урок трилогии Армана Лану. И читатель сборника «Песочные замки» без труда уловит то общее, что связывает нравственный пафос — а местами и мысли, ситуации, героев — этой трилогии (особенно третьей ее части) и новелл.

Арман Лану — автор и многих других книг. Здесь и беллетризованные биографии Эмиля Золя, Ги де Мопассана, Ролана Доржелеса, и сборники стихов, и пьеса для театра, и ряд эссе, и историко-литературная проза о Парижской коммуне, и роман об эпохе Сопротивления «Пчелиный пастырь» (1974).

Диапазон, как мы видим, очень широк. Но творчеству Лану, всему, что он пишет, свойственно при этом художническое постоянство. Оно проявляется, как у многих писателей, в возвращении к полюбившимся характерам, в перекличке между разными книгами, в повторении некоторых ситуаций, но главное, пожалуй, все же другое. Единство творчества Лану — в его нравственном содержании, в непримиримости к разрушению и войне, в бережном внимании писателя к простым человеческим заботам, к юной любви, к бедам одинокой старости, его радость при виде проявлений человеческой доброты, заботливости, сострадания.

Единство творчества Лану — в единстве творческого метода, которым пользуется художник. Французская критика склонна говорить об Армане Лану как о натуралисте. Пожалуй, вернее было бы здесь говорить о полнокровном реализме писателя. Впрочем, предоставим слово самому Лану. В 1963 году, отвечая адептам литературы абсурда, упрекавшим его в натурализме, он писал: «Итак, по-вашему, я натуралист? Да, если вы подразумеваете под этим, что меня интересуют общественные проблемы; что я придаю экономическим и социальным факторам первостепенное значение; что я люблю Жервезу, эту женщину из народа, лучшую из героинь, когда-либо созданных Эмилем Золя; что я считаю «Жерминаль» одним из величайших романов всех времен, поскольку это был первый роман, изобразивший рабочих… что я наивно считаю содержание романа вещью столь же значительной, как и его форма, считаю, что роман должен быть написан достаточно просто, чтобы его могло прочесть как можно больше читателей и чтобы его идеи распространились как можно шире, — что ж, на этих условиях, и только на них, я признаю себя продолжателем натурализма… Я имею слабость полагать, что хлопоты женщины, добивающейся пособия по многодетности, или страхи пятнадцатилетнего мальчишки, живущего в многолюдном квартале дешевых новостроек, куда интереснее для литературы, чем самый совершенный разрез сознания самого изысканного ума. И что эксплуатация человека человеком, атомная война или проблема перенаселения являются более важными для романиста, чем построение романа без сюжета, без интриги, без героя».

Творчество Армана Лану — и новеллиста, и автора произведений больших эпических форм, — писателя-реалиста, члена Гонкуровской академии, помогает современникам постигать самое главное — правду жизни. Оно находит свое место в благородной борьбе за мир и социальный прогресс.

Морис Ваксмахер

Кладбище ракушек

Леопольду Седару Сенгору[1]

По роду своей деятельности я часто размышлял о том, почему во Франции впал в такую немилость жанр новеллы, в основе своей глубоко французский. Последним писателем, который в полном согласии со вкусами публики выражал себя главным образом в новелле, был Мопассан. Проблема возникла уже после его смерти. Даже Полю Морану не удалось «возродить новеллу». И дело тут не в литературных просчетах, а в отсутствии энтузиазма со стороны большинства читателей. Разумеется, усилия Гонкуровской академии, которые она прилагает к развитию этого жанра начиная с 1974 года, когда была учреждена Гонкуровская премия за новеллистику, не пропали даром, однако премированные сборники — первый из них принадлежит перу Даниеля Буланже — даже отдаленно не могли сравниться по кассовому успеху с «гонкуровскими» романами.

Критика толковала это явление и так и сяк, но все же не сумела дать удовлетворительного объяснения. Я в конце концов пришел к выводу, что объяснение самое простое было, вероятно, отброшено именно в силу его простоты. Дело, на мой взгляд, в сравнительно недавно возникшем у публики неприятии прерывности содержания. Подобное неприятие, быть может чуть менее явное, наблюдается и на театре — очевидный неуспех одноактных пьес или спектаклей, состоящих из не связанных единым сюжетом сцен; и в кинематографе — малая популярность фильмов из нескольких киноновелл, даже поставленных знаменитыми режиссерами; и на телевидении, где телеспектакли тяготеют все больше и больше к гигантским эпопеям с бесчисленным количеством серий.

Этими параллелями не следует пренебрегать. Издатели знают, что при равных литературных достоинствах (которые достаточно трудно определить!) больше всего шансов на успех — или хотя бы меньше всего на неуспех — имеют как раз те сборники новелл, которые связаны общей темой, местом, героем.

Иными словами, книга рассказов не должна быть кладбищем ракушек.


Я объяснюсь. Чтобы ракушки, как бы красивы они ни были, превратились в ожерелье, необходима нить. Пока нити нет, это просто живописные шуршащие россыпи; появляется нить — и это уже украшение.

Существует ли нить, пусть едва заметная, в этой подборке притч, новелл и нескромных хроник, то есть произведений, чей жанр еще менее четко определен, чем жанр романа? (Ни об одном литературном жанре нельзя сказать, что он определен исчерпывающе.) Я думаю, что существует. Во всяком случае, надеюсь на это. Используя выражение, часто употребляемое в совершенно ином контексте, я сказал бы, что этой нитью служит здесь то, что в геополитике называют смыслом Истории. Если я не заблуждаюсь, то в дальнейшем будет видно, что определенный смысл истории с маленькой буквы — я имею в виду историю, изложенную автором, — связывает все эти рассказы, даже если этот смысл и не сразу бросается в глаза.


В последний раз это произошло в марте 1979 года, в Фадьюте, неподалеку от Дакара. Болтающиеся без дела дети сопровождали туристов во время прогулок по длинному свайному молу, ведущему через лагуну в христианскую деревню (то, что деревня христианская, видно было сразу, причем не по церкви, кресту или колокольне, а по свиньям — нечистым животным, в довершение всего черным, которых там разводят!).

Весь пейзаж с пирогами, соломенными хижинами, рыбачьими сетями над многоцветной водой состоит почти сплошь из ракушек. Это Иосафатова долина моллюсков. Ракушки служат здесь для всего, даже для того, чтобы присыпать отбросы, которые скапливаются у тесно стоящих свай и постепенно заполняют лагуну, расширяя землю деревни за счет отходов.

По ту сторону бурых и перламутровых польдеров лежит смешанное морское кладбище: мусульманские и христианские могилы громоздятся друг над другом на холме из ракушек, тускло-синеватых или сверкающих, в зависимости от времени дня. Это странное место, кишащее термитами, могло бы вызвать тревожное ощущение, если бы не дети: их лица, на которых, к счастью, не заметно столь хорошо нам известных признаков недоедания, действуют успокаивающе.

Меня сопровождают двое черных мальчишек (черные — прилагательное неточное, вернее сказать, цвета темного красного дерева или, наоборот, светлого черного): одного зовут Бакари, а другого Симон Диуф — фамилия, чрезвычайно распространенная в Сенегале, ее носит даже тамошний премьер-министр. Но, хотя им, конечно же, нужно внести свою лепту в повседневную трапезу своей семьи, попрошайничать они не хотят. В Сенегале не попрошайничают. Здесь получают подарки. Или нанимаются в гиды. Эти ребята — «гиды», а заодно они хотят обменять на французские франки свою мелочь — монеты разных стран, полученные от предыдущих туристов. Меня трогает эта гордость, заставляющая их вскидывать темный гладкий лоб перед суровым законом нужды.

Эти мальчики и подарили мне поэтичный образ, а вместе с ним мысль о прерывности как объяснение упадка новеллы. Заодно они открыли мне и экономическую подоплеку того шаткого равновесия между коммерцией и нищенством, в котором они пребывали: для них было навсегда покончено с «белой школой». Едва им исполнилось четырнадцать, как она закрыла перед ними свои двери. Пора работать. Но где? Они испытывали острую тоску по школе. Может быть, именно благодаря этому (мне самому потребовалась целая жизнь, чтобы компенсировать ощущение обездоленности, когда моя учеба была прервана из-за нужды) я чувствовал себя с ними на равной ноге. Я понимал их горечь. Она была мне слишком хорошо знакома.


И вот тогда-то мне пришел на память этот случай, словно подхват в песне, где аккомпанементом служит скрип мела по доске. Это произошло в 1967 году, когда меня вместе с Жоржем-Эмманюэлем Клансье[2] и моим товарищем по плену философом Полем Рикером пригласил в Монреаль на Международную выставку Робер Бордаз, ответственный за французский павильон, будущий создатель Центра Помпиду.

Робер Бордаз, улыбающийся пессимист, очень советовал мне посетить — помимо, разумеется, французского павильона и восхитительного чешского — павильон канадских индейцев.

Меня встретили там две юные меднокожие девушки с иссиня-черными волосами. Они говорили по-французски на квебекский манер. Девушки объяснили мне, что канадские индейцы согласились участвовать в выставке только при том условии, что над ними не будет никакой цензуры. Либо они распоряжаются своим павильоном как полновластные хозяева, либо павильона не будет вовсе! И пока я их слушал, слегка раздраженный явным фанатизмом — я не люблю фанатизма, даже оправданного, — мое внимание привлекла наивная картинка, рисунок краснокожего ребенка. Среди тех редких заслуг (редких в смысле «немногочисленных»), которыми может гордиться наш хаотичный век, останется то, что он сумел серьезно отнестись к детскому видению мира. Детские рисунки раскрывают не только своих авторов, порой они раскрывают и взрослых.

На этом рисунке была изображена «белая школа», резко выделяющаяся на фоне золота кленов в разгар бабьего лета, аккуратненькая, полумонастырская, «полуколониальная». Рисунки сопровождались настенными надписями, которые мне подробно комментировали обе Аталы[3]. Все говорило здесь о ненависти к белой школе, к белому календарю, к часам белых, к колоколам белых, к их философии, к их богам.

Мои размышления завели меня слишком далеко. До сих пор мне казалось, что между колонизаторами и колонизированными существуют не только противоречия: порой между ними возникает странное согласие в восприятии одних и тех же понятий, которых не признают другие. Здесь же, по берегам усеянных бобровыми хатками рек, сами понятия оказались поставлены под сомнение, а вместе с ними и все наши мыслительные структуры! Не уходит ли корнями этот антагонизм, очень древний и, быть может, непреодолимый, в исконную вражду между кочевниками и оседлыми, охотниками и земледельцами, и не объясняется ли бунт краснокожего ребенка упрямым нежеланием принять великую революцию неолита? От этой мысли у меня мороз пробежал по коже.

«Я думаю об этом, потом забываю…» — поет Дютрон на слова Жака Ланзманна. Тогда я отметил про себя свое изумление, ибо шок был слишком силен. А потом я об этом забыл. И вспомнил все эти истории здесь, в Фадьюте, на кладбище ракушек, в стране, где президент — поэт и имеет диплом специалиста по французской грамматике.


Вся моя история про кладбище ракушек — это предисловие. Но она еще и притча. А что, если эта притча и есть нить моего ожерелья?

Мне вспоминается трогательное высказывание поэта Милоша[4]: «В этом мире интересны только дети, птицы и святые». Я цитирую по памяти и, возможно, неточно, но верно по сути. Птиц в этой книге вы почти не найдете. Зато найдете детей. И, быть может, святых?

Светлые глаза

Минул вот уже десяток лет, а я все еще прекрасно помню этого человека. Пожалуй, я никогда его не забуду. Просто не смогу его забыть. А ведь что, собственно, между нами произошло? Что-то тайное удалось перехватить, какое-то волнение заметить, угадать драму, вот и все. Просто повстречался мне человек. Но какой человек…

Прежде всего глаза у него были слишком светлыми. С тех пор как подростком я увидел бесцветные глаза шефа полиции в «Трехгрошовой опере», мерцающие, пугающие, странные, я сторонюсь водянистых глаз. За ними кроются малоприятные тайны.

Малоприятные. Чреватые вопросами. Ставящие под сомнение социальную стабильность и все, казалось бы, так прочно нами усвоенные представления о приличиях, о табу. Именно это и смущало в незнакомце, закрепляло его в памяти по законам некоего малоисследованного процесса обработки фотографий. Было просто не по себе от этого прозрачного стекла его зрачков, от этого добела отмытого фарфора белков.

Я так и вижу его. Остается теперь, чтобы и вы его увидели. Это гораздо труднее: слова ускользают, хотя в том, чтобы находить нужные слова, и состоит мое ремесло. А все потому, что я мгновенно понял в тот единственный раз, когда видел этого человека: он по ту сторону всяких слов, по ту сторону волшебного фонаря для нас, больших детей, по ту сторону рассказа, в который мне так трудно его заманить.

Попробуем, однако, сыграть в эту игру.

Ему наверняка перевалило за пятьдесят. Плотный, загорелый, большой, с тяжелыми кулаками в карманах куртки-канадки, сутуловатый, но не от немощи, а, наоборот, от избытка силы, он смотрел, как крутится под жалобные дребезжащие звуки маленькая старомодная карусель с облезлыми лебедями, зайцами, похожими на тех, что рисовал Бенжамен Рабье[5], с подновленными пожарными машинами, жалкая маленькая карусель, в заезженном круге которой возвышалась белая деревянная лошадь с красным седлом, настоящий рыцарский конь, оказавшийся здесь, безусловно, случайно.

Где это было? Это вспомнить много легче. Я возвращался к себе домой на велосипеде из Парижа в Шель через Порт-де-Пантен. Там, где теперь современный мост и ярко освещенная автострада с новым великолепным покрытием, вырисовывался тогда пейзаж, в котором было одновременно что-то от полотен Утрилло и от металлических конструкций, бывших в моде в 80-х годах прошлого века. Усовершенствование дороги оставило от этого ландшафта лишь несколько прежних названий. Короче говоря, это было на перекрестке старой страсбургской дороги и перпендикулярно отходящей от нее дороги на Сен-Дени возле Пон-де-ля-Фоли.

Поодаль, на широкой обочине, где трава была вся в проплешинах от колес велосипедов, человек со слишком светлыми глазами стоял и смотрел, как крутятся на карусели мальчишки и девчонки, маленькие бедняки из предместий между Роменвилем с его лысыми холмами и Плэном, где алчным вампиром рыскал некогда знаменитый убийца Тропманн.

Конечно, карусели — примитивные игрушки, но сколько воспоминаний связано с ними… На этой карусели за минувшие полвека покаталось, должно быть, немало Больших Мольнов[6] из старых предместий. Карусель прибыла из департамента Сена-и-Марна. Выцветшими золотыми буквами на ней был написан адрес: Барбанегр. Экут-с’иль-пле.

Напоминала ли человеку со слишком бледными глазами эта карусель так же много, как и мне? Думаю, да. Без устали глядел он на ее нескончаемый бег на месте и наверняка вспоминал о чудесах своего детства.


И вдруг началось действие, немой фильм, словно показывали старую, в царапинах киноленту.

Хорошо одетая женщина, тревожась за свое гарцующее чадо, толкнула человека со светлыми глазами. Он не обратил на это внимания. Тогда другая, одетая бедно, тоже толкнула его. Он опять ничего не заметил. Первая ограничилась тем, что косо на него посмотрела. Вторая проворчала:

— Не можешь оторваться, урод. На мальчишек тебе глазеть мешают!

Человек в куртке остановил свой холодный взгляд на той, что была беднее, и она прикусила язык. Отодвинулась, злобно показав желтые зубы.

Человек опять смотрел на карусель, а я смотрел на него.

Нет, он был не очень хорошей рекламой для аттракциона, устроенного здесь, между перестраивающимися дешевыми домами и невзрачным шоссе, по которому мчались автомобили, уносясь подальше от этой бедной воскресной окраины.

Никаких других развлечений тут не было: ни тира, где стрелок получает в награду собственную фотографию, на которой он запечатлен метким охотником, ни качелей, которые так любят девушки из народа, ни скачущих гусениц, ни автоскутеров, хотя и сталкивающихся то и дело друг с другом, но столь же безопасных и надежных, как нерасплывающиеся оксидированные краски высшего качества, какими стоило бы изобразить эту сценку: женщины самых разных сословий, облепившие карусель, которая выделяется на блеклом фоне выцветших красных домов и синей автострады, и, конечно же, приросший к месту человек.

— Ну и глаза у этого типа! — говорит вторая матрона, вновь обретая дар речи.

У нее в голове, конечно, скандальная хроника.

«Таких людей к детям близко нельзя подпускать, мамаша Вуез. Вот что я вам скажу». Именно так она и думает, как пить дать. А тут и в самом деле к человеку в канадке идет беленький мальчик с взлохмаченной головкой цвета меда. Он в рваной кофте, на голых ногах прихотливым узором размыта пыль.

Между ними происходила какая-то игра в недомолвки, мальчишка как зачарованный медленно, неровными шагами приближался к человеку в куртке, во всем этом было нечто необъяснимое и таинственное.

Теперь мне кажется поразительным, что у мальчика тоже были светлые глаза. Сколько ему было лет? Семь? А может, девять? Или восемь? Поди угадай при том чудовищном питании, которое получают дети пригородных кварталов… Во всяком случае, мальчик был не шестилетний.

Мужчина и мальчик совсем по-разному смотрят на карусель. Для мужчины — это вихрь утраченных воспоминаний, для мальчика же — прошу простить меня, что я с такой осторожностью подбираю слова, — но, право, на нем как будто было написано: «Это — счастье».

Человек в куртке словно сбрасывает с себя оцепенение, краем глаза глядит на парнишку, удивляется, наклоняется к нему, улыбается. Глаза его на секунду вспыхивают ослепительно ярко, потом гаснут. Эта вспышка определенно подозрительна, очень подозрительна. Мальчишка не выпускает изо рта свой грязный палец. Прохожие, особенно женщины, наши славные женщины, поглядывают на них. Среди мамаш растет беспокойство. «Этого допустить нельзя». Нельзя допустить? Чего именно? Сказать точнее они не могут, но — нельзя, тут они руку готовы дать на отсечение.

Может, они и правы? Ведь откуда-то берутся дурные люди. Те, о которых пишут в газетах! А этот человек, с его добела отмытыми глазами, и впрямь похож на преступника.

На площади, где проносящиеся мимо автомобили беспрерывно подстегивают бег карусели, как мальчишки подгоняют волчок, мужчина и ребенок глядят на карусель, и они уже трижды видели сходивших с круга ребят, и хозяин с огромным животом, получая с них деньги, искоса поглядывал на странную пару, не решаясь вмешиваться — разумеется, из-за глаз!

И вот мужчина кладет руку на плечо белокурому малышу, который лишен предрассудков в отличие от этих достойных мамаш. Он наклоняется, что-то говорит мальчику на ухо. Я ведь уже упоминал, что все происходило как в немом кино. Видимо, он о чем-то спрашивает, потому что парнишка уверенно кивает в знак согласия, несколько раз опуская голову. Он поднимает ногу, как аист, и подпрыгивает на месте, а мужчина лезет в карман и протягивает ему деньги. Мальчик взбирается на помост и очень быстро идет к большой белой лошади с красным седлом, роскошному скакуну во главе кавалькады.

Вот видите, это же совсем простая история! А вы что себе вообразили? Славный человек, лет пятидесяти, одинокий, в воскресное утро у Пон-де-ля-Фоли. Начало лета, стоит влажная жара, солнце будто в дымке, и вас прошибает пот. Мужчина увидел мальчишку, похожего, быть может, на него самого, — мальчишку без гроша в кармане, обалдевшего от зависти к своим более везучим приятелям, оседлавшим счастье. Он понял ребенка. Он дал ему несколько су. Все очень хорошо.

Все и было бы очень хорошо, если бы не эти чертовы непроницаемые глаза, в которых, как в стеклах, отражается бледное небо предместий, и если бы не эта ранняя оранжерейно-тепличная жара.


Всякий раз теперь, когда карусель делает круг, мальчишка, пролетая мимо мужчины, смеется во весь рот. У него не хватает одного зуба. Молочного. Всякий раз, когда у моих детей выпадает зуб, наутро они находят под подушкой подарок, который, в обмен на молочный зуб, им приносит маленькая мышка. Для мальчика, сидящего сейчас на лошади, маленьких мышек не существует, есть только зияющая дыра в розовом рту.

А вокруг нас растет беспокойство.

Я подхожу ближе и чувствую, как накаляется атмосфера. Беспокойство охватывает и меня. Я тоже не могу отделаться от него из-за этих глаз.

— Видели, мамаша Вуез! Такие ни перед чем не остановятся!

Эту ядовитую реплику отпустил кто-то рядом со мной. Карусель все вертится. И малыш без всякого стеснения, не подозревая о нашем беспокойстве, тратит деньги мужчины, который улыбается ему. Улыбается открыто, как человек, который и понятия не имеет о том, какая гроза надвигается на Пон-де-ля-Фоли, на карусель из Барбанегра в эту несусветную жару. Но именно от этой улыбки напряжение растет. Ребенок спускается, слегка пошатываясь, он смеется, берет за руку своего нового друга. Жест исполнен такой чистоты, что трогает меня до слез. Я даже сам не понимаю, почему я так разволновался в эту минуту, увидев проявление обыкновенных человеческих чувств. Надо держать себя в руках.

К бистро «У Пон-де-ля-Фоли», где хранят традиции, не ведая о существовании таковых, прилепилась единственная здесь кондитерская лавчонка. Мужчина и ребенок покупают нугу и огромный ком розовой сахарной ваты — о, этот сладкий запах утраченных лет! Я иду следом за ними. Карусель продолжает крутиться за моей спиной. Музыкальный механизм без конца прокручивает «Пока мы живы, есть надежда» — песенку, не очень подходящую для детского слуха, но какой спрос может быть в таких кварталах? «Мамаша Вуез, этого нельзя допустить!» — слышится возмущенный голос.

Сознание толпы выражено. Они не допустят. Мужчину и мальчика, которые идут совершенно не торопясь, сопровождает тихий гул голосов: одна кумушка шепчет что-то на ухо другой, та — третьей… У автострады мужчину останавливают два жандарма из патрульной службы движения, предупрежденные негодующими мамашами. Светлоглазый человек не особенно удивлен. Он привык. Он спокойно показывает свои документы. Скорее взволнованы жандармы, они в нерешительности разводят руками, советуются друг с другом, поглядывая на мужчину и его маленького спутника, у которого нос перепачкан сахарной ватой, и ведут их в участок в двухстах метрах отсюда. Женщины торжествуют. «Я ведь вам говорила, мамаша Вуез! Глаза-то у него какие».

Как жарко на этих пригородных пустырях!

Я пошел вслед за ними — за мальчиком, мужчиной и жандармами.

Сначала на меня набросился розовощекий молодец, несколько смягчившийся при виде моих документов. «Ну ладно, — сказал сержант. — Раз мсье все видел, может, он нам и объяснит, в чем дело». Объяснить? Я бы и сам хотел, чтобы мне объяснили. И почему я здесь, в этой караулке с линялыми флагами? Не знаю. Только знаю, что не мог бросить и ребенка, и этого человека, а они оба сейчас оборачиваются ко мне, и в их светлых глазах, кажущихся еще более светлыми здесь, в полумраке караульного помещения, вспыхивает любопытство.

В участке пахнет кожей. Под плакатом, говорящим о том, как безопасно проходить военную службу в танковых частях, белокурый мальчишка, сидя верхом на стуле, болтает ногами. Сержант обращается к начальнику, говорит, вслушиваясь в звуки собственного голоса. Его доводы туманны, какие у него претензии, не ясно… Светлоглазый человек непонимающе глядит на сержанта, затем, как бы в ответ, протягивает свой бумажник.

Начальник открывает его, он злится, потому что сегодня воскресенье, потому что скоро полдень, потому что жарко, а особенно потому, что у этого человека такие светлые глаза и он не отводит их, а смотрит прямо в лицо. Начальник шарит в бумажнике. Документы падают один за другим на некое подобие прилавка, отполированного множеством рук. Служебное удостоверение водителя грузовика. Справка с места жительства. Карточка избирателя, удостоверение личности, профсоюзный билет. Приходится признать — все в полном порядке.

Начальник морщит лоб, на который свисают жидкие волосы. Ему тошно, рушатся все его представления о служебных обязанностях, ставится под сомнение его опыт образцового жандарма. Это просто невыносимо. Невозможно сформулировать, в чем состоит дело! Тогда он вновь вдохновляется гневом. Требует объяснений от подчиненных, а те и не знают, что сказать. Ну, вроде как скандал этот тип устроил. Да они сами знают не больше, чем эти двое — ребенок и мужчина.

Начальник раздраженно поворачивается ко мне:

— Ну а вы, вы же все видели!

Я излагаю, насколько могу ясно, это «темное дело», рассказываю, что я, собственно, видел. Начальник надменно хмурится. С языка у него срывается проклятье. Поди разберись, кому оно адресовано! Площади Пон-де-ля-Фоли, карусели и ее владельцам, этим проклятым подозрительным предместьям, женщинам, североафриканским рабочим, нищете, а быть может и вообще всему свету… Метафизический беспорядок в голове у стража порядка — это трогательно, почти душераздирающе. Никто уже не понимает, зачем мы здесь, в огромном помещении, где полно мух и воняет кожей.

И вдруг, когда начальник возвращает водителю грузовика бумажник, из него выпадает фотография. Человек в куртке рывком бросается к ней, но жандарм опережает его. Профессиональная хватка. Успел. Как ловкий шериф из вестерна. Инспектор явно доволен собой. Отстраняется, вглядывается, не торопясь, в фотографию, вздрагивает. Торжественная улыбка на его лице сменяется изумлением. Он долго смотрит на белобрысого мальчишку и на мужчину. Слышно, как жужжат мухи.


В открытые окна издалека доносятся истошно-громкие звуки вконец заезженного механизма. Патетический голос, кажется, это Эдит Пиаф, поет: «Пока мы живы, есть на… есть на… есть на…» Мне уже больше не хочется, как пять минут назад, быть далеко отсюда. Я — с ними, со всеми, с людьми, которые предчувствуют, что сейчас произойдет нечто очень важное, неуловимо прекрасное, и через минуту, быть может, все они будут горды тем, что они — люди.

Надо признаться, неловкость, испытанная нами недавно на площади, не идет ни в какое сравнение с тем стыдом, который сейчас переживаем мы здесь. Жгучий стыд обволакивает нас, как нездоровая жара на Пон-де-ля-Фоли. Начальник, пунцово-красного цвета, отирает лицо. В его голосе, когда он наконец обращается к водителю грузовика, странным образом сочетаются строгость и ласка.

— Давно ли… у вас… давно ли вы его потеряли… — произносит он в конце концов.

У меня перехватывает дыханье.

— Семнадцать лет назад, — говорит человек со светлыми глазами. — Утонул в Уазе. Ему было бы двадцать четыре… как вашему сержанту.

Розовощекому явно не по себе.

Как им всем хотелось бы оказаться сейчас за стойкой бистро «У Пон-де-ля-Фоли»!

— С ума сойти, до чего они похожи, — задумчиво говорит начальник. — Это же… это же… это же… это…

Он замолкает, показывает карточку сержанту. Он делает это так, будто раскрывает ему секреты ремесла. Парень краснеет, как рак, а пожилой, запинаясь и снова беря себя в руки, обращается к шоферу сиплым голосом:

— Простите меня, мсье Донадье. Ведь перестраховаться никогда не мешает, правда? А мальчик, вот тот, ну, малыш ваш… Ну, белобрысенький-то, его Жаном зовут. Да ничего страшного! Если бы так кончались все подобные дела!

Он доволен «подобными делами». Он вновь осмелел. Он откашливается, сплевывает, голос его прочищается.

— В общем, знаете, мсье…

Он опять произносит «мсье» с оттенком уважения.

— Короче, маленький Жан — он почти беспризорный. Не повезло ему. Отец умер, а мать пьет… Не просыхает его мамаша, проститутка она.

Человек в канадке спокойно смотрит на начальника своими большими светлыми глазами, они сияют так, что мне становится больно.

И он говорит до странности слабым голосом, плохо вяжущимся с крепкой фигурой, а кулаки его, словно свинцовые, падают вниз:

— А что, если… если бы маленький Жан пошел с кем-нибудь, кто… кто хорошо зарабатывает и… любит карусели?

— Да, — отвечает начальник, которого теперь едва слышно. — Да. Можно бы… даже запросто, мсье Донадье. Неплохо придумано. Мать так мало им занимается. Вы имеете в виду себя?

— Да, — твердо говорит мужчина.

— Ну что же, тогда идите в мэрию… В воскресенье утром там открыто. Должно быть, они еще не ушли… Мы вас проводим…

Пауза. Боже мой, что это, у начальника ком в горле застрял! Он резко поворачивается на каблуках и выходит, хлопая дверью.

Мальчик улыбается.

Глядя на его сжатые коленки, я вижу, что сейчас он сидит на большой белой лошади с красным седлом, на рыцарском коне с Пон-де-ля-Фоли. Человек в куртке выпрямляется во весь свой рост. Берет за руку сияющего ребенка. И только тогда влага затуманивает его эмалевые глаза.

Июль 1959

~

Что это — зарисовка с натуры или новелла? По величине «От судьбы не жди пощады» скорее зарисовка, но по сути своей — безусловно новелла. Важна не классификация, на которую потратили столько сил Литтре, Лярус и Робер[7]

На самом деле этот рассказ, написанный в духе натуральной школы, является глубоко личным воспоминанием, столь болезненным, что я долго не мог прикоснуться к нему. Вернувшись из плена, я не нашел никаких следов моей иль-де-франсовской юности на берегах Марны, которая была моей первой любовью. Я уже давно жил без отца, а в 1940 и 1941 годах, пока я отсчитывал тягостные часы в Померании, потерял мать и бабушку.

Из журналиста и художника я незаметно превратился в писателя. В начале пятидесятых годов в ежедневных газетах еще печатались рассказы-зарисовки, за которые в то время платили по 5000 франков. На жизнь тогда хватало тысячи франков в день. После публикации моего романа «Корабль дураков», пропитанного атмосферой «горечи возвращения», я приобрел некоторую известность, и Роже Жирон, милый человек, который заведовал до войны отделом информации, где я работал, предложил мне напечатать этот рассказ. Так он возник в «профессиональном» смысле. Сначала я озаглавил его просто «Распродажа», но потом решил выбрать более мопассановское название и воспользовался строками песни Иветт Гильбер и Жана Лоррена — впоследствии она стала одним из лейтмотивов моих передач на радио:

От судьбы не жди пощады,
Умирать — так молодым…
У меня была возможность публиковать свои вещи; будучи писателем, я писал — только и всего. И лишь сейчас мне стали внятны скрытые ходы страдания и памяти. Только теперь я ощутил, что в этом рассказе больше наития, чем заданности…

Пушкин и Лермонтов говорили о дуэли, которая их погубит. Писательский труд — второе зрение. Этого не понимаешь, когда пишешь, а поймешь — уже слишком поздно.

От судьбы не жди пощады

Мадам Вальтер надела пальто, которое она носила вот уже пятнадцать лет, и спустилась во двор. Там в каком-то нелепом порядке была расставлена вытащенная из комнат мебель. Рожок, начищенный до блеска неизвестным героем войны 70-го года, соседствовал с портняжным манекеном мадам Вальтер той поры, когда у нее еще были хорошие глаза. «Что-то давит под ложечкой», — подумала она.

И было от чего. Она не узнавала больше ни зевак, ни выброшенной на улицу мебели, на которую они глазели. «Совсем как я, все — как я, и вид у нее не лучше. Правильно поется в песне: «От судьбы не жди пощады. Умирать — так молодым».

Мадам Вальтер никого не узнавала потому, что обычно соседи лишь проскальзывали мимо нее. Собрались они, когда толстяк Руйяр открыл аукцион. Они делали вид, будто оказались здесь совершенно случайно, внезапно поняв, что им до зарезу необходим антикварный столик. А она, придет ли она? Да, Соланж придет в последний раз, чтобы руководить распродажей старья. Соланж всегда ненавидела этот двор, прозванный почему-то двором Пале-Рояля. Пале-Рояль, королевский дворец? Конюшня с голубятней! Мадам Вальтер вспомнила тот день, когда Соланж вернулась из школы и заявила, что если это и королевский двор, то короля Хильперика. Уже в то время на ее детской мордашке были написаны брезгливость и презрение. Она была похожа на своего отца, Эрнеста Вальтера, инструктора Высшего кавалерийского училища. Худой, резкий, спесивый, с моноклем — даром что унтер-офицер. Он умер от чахотки, облаченный в свой черный, траурный мундир.

Мадам Вальтер посмотрела на мундир, лежавший в большой корзине. Может, сохранить его? Нет, она твердо решила ничего не оставлять — таков устав монастырской богадельни. В сущности, деньги, которые сейчас вынут из своих карманов незнакомцы, составят ее вклад в монастырь, что ж такого? В девичестве ее приданым было то, что на ней надето. В старости — то, что валяется во дворе.

И все потому, что Соланж так дорожит своей квартирой у Порт-д’Орлеан, пылесосом и выкрашенными эмалью стенами, потому что она раз и навсегда установила свою трехкомнатную жизнь с мужем — страховым агентом и ей не нужны ни мать, ни ребенок. К тому же при существующем росте цен супружеской чете не по средствам две квартиры — в Париже и во дворе Пале-Рояля, да еще бензин. Ведь у них машина.

Когда мадам Вальтер предложила Соланж с мужем жить у нее — тут просторнее, — та даже подскочила от возмущения!


Люди кажутся ей черными, и разговаривают они шепотом. Скоро совсем стемнеет — ноябрь.

Мадам Вальтер останавливается перед тоненькой золотой рамкой, прислоненной к треснувшему умывальнику. Она забыла про нее. Этот портрет молодой женщины с крутыми бедрами и лукавым взглядом — работа Ла Гандеры. Эрнест Вальтер решился на безумство и заказал«мэтру» портрет своей жены к первой годовщине свадьбы.

— Франсуа, глянь-ка. Эта цыпочка была что надо!

— С тех пор она, должно быть, поувяла!

— И высохла!

Мадам Вальтер неспеша отходит. Чей-то ребенок бренчит на эраровском пианино, купленном когда-то к причастию Соланж. Теперь Соланж не верит ни в бога, ни в музыку.

На крыльце пестреют последние листья. Мадам Вальтер возвращается в дом, где гулко отдаются ее шаги. Она смотрит на контуры пустот — призраки своей мебели. Подходит к осиротевшему без занавесок окну. Распродажа начинается. Оценщик Руйяр раскачивает публику. У мадам Вальтер сжимается сердце, когда она понимает, что предмет шуток Руйяра — черный мундир Эрнеста Вальтера. И когда видит, как из машины выходит Соланж, надменная, холодная, далекая. Отпрянув от окна, мадам Вальтер натыкается на ободранные стены. Ее взгляд скользит к двери и останавливается на крыльце. Опять сильно давит под ложечкой, она словно в ловушке — дверь, двор, окна, стены.

На крыльцо взбегает молодой человек. Учтиво и мягко он спрашивает, действительно ли перед ним мадам Вальтер.

Подходит заинтригованная Соланж. Она вместе с мужем. Она целует мать. Как всегда — на расстоянии. Так, что не чувствуешь прикосновения губ к щеке. Она слушает молодого человека. Это клерк из нотариальной конторы. Сегодня утром они получили сообщение о том, что в Сингапуре умерла Гертруда Турин. Мадам Вальтер, урожденная Турин, сестра Гертруды, — ее единственная наследница.

Соланж принимается расспрашивать. А что, тетка была богата? Очень богата? Переправить деньги будет нелегко. Гертруда Турин раскидала их по всему свету: Швейцария, Англия и текущий счет в Лионском банке.

Мадам Вальтер не двигается. Давит под ложечкой. Гертруда, детство…

Клерк бросает взгляд во двор, колеблется:

— Я поторопился прийти именно сейчас. На тот случай, если вы захотите остановить распродажу прежде, чем все разойдется. Вы… Вы теперь богатая женщина, мадам Вальтер, вам надо привыкнуть к этой мысли.


Начинает накрапывать дождь. На вытянутых руках оценщика — тот самый, единственный в своем роде, портрет. Тускло поблескивает золото. Мадам Вальтер быстро спускается, подбегает к Руйяру и робко тянет его за пиджак. Он оборачивается. Мадам Вальтер что-то говорит ему шепотом.

— Ну, разумеется, вы можете снять с продажи этот портрет. — И он продолжает — Дамы и господа, произошла ошибка. Владелица портрета хочет его сохранить. И я ее понимаю. Раз ты была такой красоткой, надо себя сберечь. А, мадам Вальтер?

Руйяр — высокий, толстый, краснощекий, замечает, что глаза старухи влажнеют. И вдруг он обхватывает ее своими лапищами, приподнимает, целует в морщинистые щеки и опускает на землю. Потом бросает толпе:

— Я должен был сделать это на пятьдесят лет раньше!

Вот тип! Он снова принимается за мебель.

— Мама, — говорит Соланж, — в конце концов ты можешь прекратить распродажу. И выкупить дом. Мы с Шарлем переедем к тебе. Скажи это аукционеру.

Старая дама выходит из своей неподвижности. Кажется, она решилась.

— Мсье!

— Мадам? — прерывает сам себя Руйяр.

— Нет, нет, мсье Руйяр, ничего, продолжайте, — четко произносит она, прижимая к себе портрет.

— Это глупо, — настаивает Соланж, — ты что, не хочешь?

Спальню, в которой мадам Вальтер спала в течение пятидесяти лет и где умер Эрнест Вальтер, тихонечко спускают за сотню франков.

— Нет, Соланж, — говорит мадам Вальтер. — Теперь, когда я богата, они разрешат мне взять портрет с собой.

Ноябрь 1957

~

В апреле 1950 года «Меркюр де Франс» опубликовал эти двенадцать маленьких новелл. По истории мадам Вальтер и по «Светлым глазам» видно, что все, что я писал в те годы, отмечено печатью пригорода. В ежедневных наблюдениях над «купе третьего класса» — тогда еще существовал третий класс — я черпал свой первый жизненный опыт.

По сути дела, к тому времени я знал только войну и пригород. У каждого своя Полинезия! Но там я постиг и усвоил на всю жизнь ценность свободы и отвращение к эксплуатации человека человеком. Какая «высшая школа» числит подобные предметы в своей программе?

Эта небольшая сюита в духе «короткого беспощадного рассказа» — в тот момент была мода на этот жанр — посвящена Рене Фалле[8]. Тогда он только что опубликовал свой «Юго-восточный пригород». Мы ездили с ним на одних и тех же поездах, но не всегда в одну и ту же сторону.

Купе третьего класса

Рене Фалле

1. Последний поезд
Час ночи. Последний пригородный поезд из Парижа остановился в Ганьи. Свет на платформе мигает. Напротив меня, в купе третьего класса, храпит человек. Сквозь двойное оконное стекло, чуть искажающее предметы, я вижу стройного парня на вагонной подножке. В тамбуре, наклонившись вниз, стоит спиной ко мне пухленькая блондинка. Весь ее мягкий силуэт кричит о любви к своему провожатому, который похож — что немаловажно — на Орсона Уэллса[9].

С дальнего конца платформы доносится свисток отправления — его почему-то долго не давали. Мой сосед, разом перестав храпеть, вскочил и прилип к окну, опершись на него огромными ручищами. Состав медленно движется вдоль перрона. Влюбленный все еще стоит на подножке, готовый вот-вот спрыгнуть. Девушка говорит:

— Милый, не забудь. Завтра в три. Прыгай. Ведь поезд уже тронулся.

Стук колес становится ритмичным.

— До свидания, милый. Завтра в три. Скажи своей сестре, что шерсть я достала. Я боюсь за тебя. Прыгай. Может, сходим в кино? Я боюсь. О том, что я тебе сказала, не беспокойся. Я боюсь за тебя. Прыгай. До свидания, милый. В сущности, это неважно. Я боюсь.

Поезд набирает ход. Раздвижная дверь захлопывается. Разлучены. Мы уже у самого конца платформы. Я вижу, как парень спрыгивает. Ни шума падения, ни криков, которых я так опасался, не последовало. Мой сосед снова погружается в сон.

Девушка отошла от дверей и направляется в мою сторону. В ночном освещении вагона волосы ее кажутся совсем розовыми. Лицо еще хранит следы тревоги и нежности. Вид у нее утомленный. Она садится. Смотрится в оконное стекло, затянутое амальгамой ночи. Рукой приглаживает волосы. Роняет руку на колени.

Потом прижимается лбом к стеклу и застывает.

2. «Без дураков»
Начало зимы. Купе третьего класса битком набито с самого Парижа. Люди разговаривают. Слова журчат сплошным потоком. Прислушавшись, я все-таки кое-что разбираю:

— Мой вечно все солит. Это же страшно вредно.

— А у нас то же самое с сахаром! Он сыплет, и сыплет, и сыплет…

— Уж сколько ему говорили…

В сетования хозяек вклинивается голос какого-то пьяницы, который благодушно вещает, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Я лично считаю, что зимой они все на одно лицо. Без дураков. Как ни крути, а возразить нечего. Летом дело другое. Но зимой… О-ла-ла! Иногда просто узнать невозможно. Вот смеху-то! Не разберешь, где своя баба, где чужая. Во! И всё из-за мехов…

Все разговоры вокруг стихли. Две молоденькие женщины, которые не успели добежать до купе второго класса и в результате стали темой этого монолога, много бы дали сейчас за то, чтобы исчезнуть.

То ли духи у них резковаты, то ли слишком много на них побрякушек, — словом, из-за какого-то перебора в туалете они кажутся мне парикмахершами на содержании, которые дорвались до денег, но еще не научились ими пользоваться.

Одна из них покраснела так, что на нее жалко смотреть.

А пьяница гнет свое:

— Я верно говорю. Путаешь краль, и все тут. Из-за мехов. Ни в коем случае путать нельзя! Но вот поди же, случается. У них у всех каракуль или датра. Без дураков, датра. Без дураков. Истинная правда. Господь дает много одной и ничего другой. Такова жизнь. Без дураков.

Смешки смолкли. Одна женщина кусает губу. Тишина была бы полной, если бы не две хозяйки, которые продолжают толковать о том же:

— Ведь солю я достаточно. А он все равно должен сам досолить!

— Ну точно, как мой с сахаром.

3. Интеллектуалы
Эти двое явно не местные! Гораздо естественнее они вписались бы в обстановку «Рюмри» или кафе «Флор»[10]. Особенно девушка. Волосы у нее светлые, прямые, изящно взбитые. Красивого оттенка. Никакой косметики, это-то и выглядит особенно вызывающе! Достаточно одного взгляда на ее небрежно накинутое, броское пальто с капюшоном, короткое, ядовито-оранжевое, и на серые, мышиного цвета брюки с безукоризненной складкой, чтобы быть уверенным, что имеешь дело с девушкой, у которой есть свое собственное мнение об итальянском кино, об американской литературе и о современной литературе вообще. Кто знает, может быть и о Хайдеггере[11]

У парня вид студента-медика курса с третьего. Небрежно элегантен и раскован. Едва успев сесть, он уже раскрывает книгу.

Книга — это любопытно! Я вытягиваю шею, чтобы прочесть название. Довольно неожиданно: «Его превосходительство Эжен Ругон»[12].

Он держит книгу с видом человека, открывающего четырнадцатый том «Людей доброй воли»[13]! Я мысленно улыбнулся Жюлю Ромену. Но улыбка застыла у меня на губах. Голосом, который никак не вязался с моим представлением о ней, девушка спросила:

— Эмиль Золя? Хорошая вещь?

И, поскольку друг не ответил, она, надув губки, углубилась в чтение «Селексьон»[14].

4. Платон
В купе третьего класса много читают. Всё подряд. Но Мариус Ришар никогда в жизни так не удивлялся, как при виде старушки с пучком и в косынке, которая в одно прекрасное утро в поезде вытащила из кошелки с морковью, видимо, только что купленной на центральном рынке в Париже, платоновский «Пир», водрузила на нос очки в стальной оправе и читала, не отрываясь, четыре остановки подряд.

5. Нашествие контролеров
Улыбка миловидной молодой женщины сияет по ту сторону прохода. Время — три часа дня, состав идет по направлению к Парижу. Народу мало. Палит солнце, занавески задернуты, и от этого поезд словно бы уже и не пригородный. Кажется, будто это уютный вагон дальнего следования где-то в глубокой провинции…

Мужчина, который едет с дамой Улыбкой, сидит ко мне спиной. Черт побери, какие плечи!

Входит контролер. Вот так штука, я забыл подписать сезонку! Наскоро вывожу свои каракули и протягиваю ему. Он проверяет билеты у других пассажиров и выходит. Поезд останавливается на очередной станции, стоит, медленно трогается — все как положено, и вдруг…

Опять появляется наш контролер, да как резво! Куда подевалась его недавняя степенность!

Он устремляется к даме Улыбке и ее спутнику. Вспыхивает перепалка. Из-за стука колес я с трудом разбираю слова.

— Что же, по-вашему, — кричит мужчина оскорбленным тоном, — я должен был выскочить на перрон, предъявить билет и вскочить в поезд на полном ходу? Это же безумие!

— Вы обязаны иметь документ на право проезда на участке Ланьи — Париж. А у вас его нет.

— Но у меня билет Ланьи — Ганьи (промежуточная станция между Ланьи и Парижем) и сезонка Ганьи — Париж! Повторяю: я бы не успел выскочить в Ганьи, добежать до окошечка, предъявить билет и вскочить обратно!

— Вы нарушитель! Тариф Ланьи — Париж не равен сумме тарифов Ланьи — Ганьи и Ганьи — Париж. Вы должны оплатить разницу.

Дама Улыбка сложила губы в заглавную букву «О». Ее спутник совершенно ошарашен. И он по-своему прав! В купе ворвалось некое воплощение абсурда, вселяющее мысль, что дважды два, возможно, не совсем четыре.

Контролер добросовестно, с достоинством, снова дает объяснения:

— Здесь граница зоны. Вы обязаны доплатить. К тому же это не первый раз.

Пассажир, разъяренный, затравленный, готовый, судя по всему, до конца отстаивать свои попранные представления о миропорядке, отказывается платить. Контролер забирает у него билет. Пассажир требует билет назад, причем немедленно. Контролер соглашается вернуть билет лишь в обмен на удостоверение личности! Пассажир требует, чтобы контролер предъявил свое! Контролер сходит. Мы в Ле-Ренси.

Немногочисленные зрители громко обсуждают случившееся. Дама Улыбка что-то шепчет мужчине на ухо, тот пожимает своими бычьими плечами. Дважды два — все-таки четыре!

— Браво! — говорит сухощавая женщина. — Вы такой же, как мой покойный муж. Умеете за себя постоять!

— Я в своем праве, — отвечает мужчина и снова принимается объяснять все сначала.

Благообразный господин — фетровая шляпа и роговые очки — заявляет:

— Может быть, вы и в своем праве, но спорили напрасно. Они все равно до вас доберутся.

— Они дотошные! — заметил какой-то рабочий.

Улыбка грызет ногти. И вдруг застывает, изумленно раскрыв глаза: контролер появился снова, на сей раз в сопровождении начальника станции Ле-Ренси. Они требуют, чтобы пассажир вышел. Новая вспышка:

— Я отказываюсь! Я заплатил за проезд! И поеду до Парижа.

— Не спорьте и выходите!

— Нет.

— Имейте в виду, что каждая минута идет в счет.

Это правда. Каждая минута и все, что она за собой влечет… Однако пассажир, преисполненный сознания своей правоты, не сдал позиции. Он не вышел. Представители ведомства покинули поле битвы.

Спутник Улыбки — теперь я смог его разглядеть — наслаждается триумфом.

— Правильно, нельзя давать себя в обиду! — одобрила одна из пассажирок.

У человека с богатырскими плечами неприятное фатоватое лицо, лоснящееся, с пышными черными усами. Лицо сутенера. Я и рад бы принять его сторону, и мне хочется верить, что дважды два все-таки четыре, но эта сангвиническая рожа, бессовестная и пресыщенная — рожа хама, — смущает меня.

Мы подъезжаем к Парижу. Дама Улыбка поднимается. До чего она хрупкая! Ба! Да весь перрон запружен контролерами! «Они» подошли к делу со всей серьезностью. Их восемь! Они уводят пассажира, словно преступника. Улыбка семенит сзади.

Я не знаю, что и думать. Здесь так много всего намешано: и фатальная непреложность установлений, и столкновение личности с обществом, и подспудный конфликт между мужчиной и женщиной, которая все это не одобряет. Плюс иррациональный момент! Я никогда не могу полностью встать на сторону фараонов.

Рядом со мной господин, который давал предостерегающие советы, беседует с женщиной, проповедовавшей сопротивление. Я слушаю.

— Позвольте, мадам. Я на пенсии, всю жизнь прослужил в железнодорожном ведомстве. Вас ввели в заблуждение. Это старый трюк. Человек оплачивает проезд от Ланьи до Ганьи через раз! Если контролер пробьет его билет. А так билеты действительны двое суток. Понимаете? В Ланьи он входит на перрон с билетом, а при выходе в Париже предъявляет на контроле только талон сезонки. И назавтра едет по тому же билету. Контролер это отлично знал. Но поскольку он не мог этого доказать, то придрался к разнице в тарифе. Вот и все.

6. Вдовец
В Нуази-ле-Сек, городке руин, входит человек лет сорока, в приличном костюме из магазина готовой одежды. Он почти совсем лысый. С ним маленькая девочка лет двух, хорошенькая, с огромными глазами, в которых соединились два синих оттенка: синева севрского фарфора в радужной оболочке и синева фаянса в роговице.

Пассажир управляется с ней довольно ловко.

В Пантене входит женщина с четырехлетней дочкой. Девочка болтает без умолку, интересуется автоматическими дверями, семафорами, людьми на дорогах, автобусами и железными лестницами, ведущими на мосты над путями.

Женщина предлагает мужчине посадить его двухлетнюю девочку к себе на скамью, рядом со своей дочкой. Мужчина вежливо отказывается. Он берет девочку на колени.

Немного не доезжая до Восточного вокзала, возле бассейна Шато-Ландон, четырехлетняя девочка говорит:

— Нам сейчас сходить, мама. А где папа?

— В коридоре. Да. Нам сходить.

— А где мама этой девочки?

Мужчина с девочкой на руках встает, она по-прежнему молчит и продолжает улыбаться своими синими глазками цвета фиалок и бледных незабудок. Ничто не дрогнуло в холодном лице мужчины. Только поспешность движений выдала его боль.

7. Влюбленные целуются только тогда…
Вечерний поезд трогается медленно, точно ему тяжело везти столько народу. Едва он миновал перрон, как двое влюбленных, которые до сих пор неподвижно стояли лицом к лицу и почти не разговаривали, прижимаются друг к другу и целуются с наивным бесстыдством «влюбленных детей». Юные влюбленные невинно жестоки: они, не задумываясь, вычеркивают из жизни всех, кто их окружает. Туннель. Ничего не видно. Когда поезд выныривает на свет, они стоят на том же месте, в том же положении. Инженеры путей сообщения строят слишком короткие туннели. Такой же поезд, как наш, который одновременно с нами выехал с Восточного вокзала, догоняет нас на параллельных путях. Мы смотрим на людей, которые смотрят, как мы на них смотрим.

Наши влюбленные слегка успокоились и перестали обниматься. Он читает «Экип»[15], склонив голову на плечо своей спутницы. Она уткнулась лицом в его шею, в том месте, где воротник отгибается, словно венчик запыленного цветка.

— Почему влюбленные целуются только тогда, когда поезд трогается? — внезапно спрашивает меня П.

Действительно, влюбленные целуются только тогда, когда поезд трогается (хорошее название для романа, правда слишком длинное). Это почти всегда так. За многие годы знакомства с влюбленными я успел изучить их повадки…

— Может быть, следует искать объяснения у Фрейда? — продолжает П.

Я чуть было не сказал «да, может быть». Да нет же, как мне это раньше в голову не пришло…

— Влюбленные целуются, когда поезд трогается, потому что хотят убедиться, что в купе нет знакомых.

— А-а! — протянул разочарованно П.

8. Тридцать две тысячи наименований
Старый рабочий с багровым лицом, рабочий из семейства железа (ибо существует семейство железа, как существует пропыленное семейство стройки, пахучее и сухое семейство леса, семейство бумаги и еще разные семейства…), ворчит вслух на все купе. У него ишиас. Ох уж эти поезда. Вся его жизнь прошла в поездах. Ради поездов. Он — железнодорожник. Поезда! Двадцать лет работал на сортировочной в Вильнёве. Одни поезда. Двадцать — на сортировочной в Вэре. И тоже поезда. Вам это ничего не говорит? Одни поезда да поезда. Теперь он заведует складом. И опять поезда. Я вас спрашиваю: разве это жизнь?

— Да выходи на пенсию, бог ты мой! — говорит ему приятель помоложе. — Даже если бы тебе не полагалось по возрасту, ты имеешь право по стажу. Зайди в ВКТ[16]! Ты знаешь, куда обратиться?

— Да нет же, нет! — ворчит старик. — Это невозможно. Невозможно. Ты ничего не понимаешь! Я тебе объясню. На складе Восточного вокзала тридцать две тысячи разных наименований. Тридцать две тысячи!

Чтобы придать своим словам вес, он не спеша шесть раз подряд выбросил на пальцах число пять, разжимая перед собеседником влажный кулак и демонстрируя прекрасную трудовую руку. Кончил он числом два.

— Тридцать две тысячи по каталогу! Ну как? Теперь ясно? Тот парень, который мог бы меня сменить, знает только двадцать восемь тысяч. Это он мне сказал. Сам. А мы уж вон сколько времени работаем вместе. Всего двадцать восемь тысяч! Вот я и не выхожу на пенсию. Понимаешь? Я один знаю, где что найти. Один.

Лицо его, чуть лоснящееся, пышет здоровьем, которое прекрасно сочетается со старостью. А в живых глазах — чертовская гордость, гордость человека, который держит в голове тридцать две тысячи наименований.

9. Церемонный поезд
О, эта обитательница пригорода обворожительна! Она очень хороша собой. У нее есть стиль. Существует особый стиль парижских пригородов! Точно так же, как «морской» стиль или «крестьянский». Как недавно появившийся «рабочий», который не имеет ничего общего с «народным» стилем прошлого века. Да… Ее густые взбитые волосы подняты над тонким лицом, ноздри прозрачны, рот в форме полумесяца. Платьице цвета перванш с круглым отложным воротничком. И пахнет от нее туалетной водой моего детства, той самой, которой парикмахеры опрыскивали после стрижки послушных детей. Она читает роман форматом в несколько квадратных сантиметров. Без сомнения, она сейчас как раз на той сцене, когда молодая работница говорит сыну хозяина: «Я люблю вас, да, я люблю вас, но замуж за вас не пойду никогда, потому что вы слишком богаты», и вдруг поезд резко трогается. Кто-то летит вперед, что-то валится сверху из сетки. От толчка у моей соседки падает в проход пестрая полотняная сумка, очень модная, которая прекрасно сочетается с ее платьем. Все оказывается на полу. Даже роман.

Я поднял раскрывшийся красный судок. В нем остатки рагу. Наверно, в обеденный перерыв у нее не было аппетита. От жары и душевного томления. Там же лежали два листика салата. По всему проходу разлетелись пудреница, губная помада, тряпочка, вязание, алюминиевая вилка, бумажник из кожзаменителя, набитый квитанциями и несколькими монетами по десять франков, одна из которых укатилась в другой конец вагона, и ее передавали из рук в руки.

Когда, собрав все, я поднял крышку судка, мы оба выпрямились. Юная обитательница пригорода была пурпурного цвета. Она быстро запихнула все как попало в свою красивую сумку.

Вероятно, она раскраснелась оттого, что слишком низко наклонилась, собирая свои вещи. Во всяком случае, так я ей сказал. Ресницы ее дрогнули с пониманием и благодарностью. Церемонная девица. Церемонный пригород. Церемонный поезд.

10. Бесстыдство
Часа четыре дня. Вагон метро почти пуст. Я вижу со спины парочку лет тридцати. У него жилистая шея и черные прямые волосы, как у корсиканца. Она повернулась ко мне в профиль. Он читает.

Она положила руку ему на плечо. Играет отворотом его куртки. Затем рука скользит к уху, гладит мочку, сжимает ее. Он вздрагивает, но продолжает читать. Рука тянется выше, к слипшимся волосам, поднимает одну прядь, ставит ее торчком, приглаживает, расправляет, потом все сначала. Улыбка озаряет ее профиль, ненакрашенные пухлые, пожалуй, даже чересчур крупные губы, раздутые ноздри, блестящий маленький глаз, маленький низкий лоб. Я догадываюсь, что формы у нее налитые, ядреные, и в постели она, вероятно, игрива и изобретательна. К тому же эта улыбка, обращенная к пряди волос, которую она теребит, мнет, гладит, потягивает, достаточно многозначительна. Рот ее приоткрыт. Мужчина продолжает читать.

Внезапно женщина обернулась. Она заметила, что я смотрю на нее. Ее это не смущает! Просто она понимает, что я понимаю, вот и все. Это становится двусмысленным, ибо она продолжает игру уже сознательно. Я готов поручиться, что она прекрасно сознает непристойность своего поведения. У меня нет другого слова для ее игры с прядью.

Мы снова обмениваемся улыбками. В ее улыбке вызов. В моей — понимание. Внезапно пальцы начинают сердиться. Женщина разражается грудным смехом, заглушившим пение колес. Она бросается на мужчину и вырывает у него книгу. Он смотрит на нее с изумлением.

И снова раскрывает книгу.

Тогда она принимается сосредоточенно смотреть в окно и сидит надувшись, пока за доками не расцветают опрокинутые тюльпаны Сакре-Кер.

11. Откидные места
Половина девятого вечера. Париж. Входит опрятный пожилой человек в новом рабочем комбинезоне. Низко надвинутый мягкий картуз не может до конца скрыть седину. Лицо у него багровое, он весь красно-бело-синий.

Поезд набит битком. В этот час так бывает всегда — с тех пор, как из-за перебоев с электричеством удлинился рабочий день. Роясь в карманах, он жадным птичьим взглядом высматривает нумерованные места для инвалидов войны, для инвалидов просто, для беременных женщин и т.д.

Всем ясно, что выражает его лицо, но все продолжают сидеть. И я в том числе. Причем у меня на то есть причина: рядом со мной пустуют два откидных места.

Старик ворчит. Кто-то говорит:

— В этом купе не ищите, дедушка! Места для инвалидов по другую сторону площадки!

Но у старика на этот счет свои соображения. Нарочито громко, чтобы скрыть неуверенность, он спрашивает:

— Неужели во всем купе не найдется человека, который уступил бы мне место?

Мгновенно тот, который только что говорил, и его сосед, чертыхнувшись, поднимаются. Хлопнув дверью, они выходят в коридор.

Старик садится и пускается в разглагольствования:

— Мыслимое ли это дело! Чтобы человек в шестьдесят восемь лет, после пятидесяти лет работы, должен был унижаться из-за места в поезде!

Какая-то девушка шепчет:

— Нехорошо все-таки они обошлись со стариком!

Ее кавалер говорит:

— Это безобразие — так эксплуатировать людей! Выжимают соки до последней капли. Пока человек ноги не протянет!

Поезд незаметно трогается. Два откидных места по-прежнему свободны.

Меня поражает абсурдность этой сцены. Все действующие лица по-своему правы: старик, который хочет сесть, тот человек, который дал ему совет — кстати сказать, вполне разумный, — негодующая девушка и парень, который извлекает из всего этого мораль согласно своим убеждениям. И я, сидевший все это время спокойно из-за «своих» откидных мест! В чем же дело?

Да в том, что никто из них не действовал сообразно с моментом и реальным положением вещей; каждый поступал, руководствуясь своим вполне абстрактным представлением о том, как следует поступать в переполненном вагоне, куда входит старик: надо или не надо уступать ему место.

Это представление в числе сотен других живет в подсознании обитателей пригорода. Каждый вел себя в соответствии со своим характером и принципом, не отдавая себе отчета в том, что здесь вовсе и не было никакой проблемы.

12. Юнона с голыми коленками
По пятницам поезд всегда полон туристов.

Туристы бывают разные. Одни наводят на мысль о здоровом отдыхе детей в лоне благотворительного общества, другие — о публичном доме на природе.

Вот, например, эти молодые люди, крепкие, не слишком шумные и сравнительно хорошо воспитанные. Они поют, не фальшивя, и в припевах нет непристойных слов.

На площадке сложены их рюкзаки, похожие на солдатские. На каждой станции девушка лет шестнадцати спрашивает, скоро ли Ланьи. Быстро темнеет.

Молодой человек, судя по всему мелкий служащий, очень худой, хорошо одетый, корректный, завязал с ней разговор. Кажется, что девушка по объему и массе вдвое больше его. Я читаю в его глазах восторженное восхищение перед Юноной в шортах с семью карманами. Судя по всему, это не грозит ему никакими осложнениями, так как молодые люди, которые едут вместе с красоткой, смотрят на нее примерно как капрал на новобранца.

— Стемнеет, когда вы доберетесь до места, — говорит он.

— Конечно, стемнеет.

— Вам будет трудно поставить палатки.

Какой-то парень наигрывает на гармонике известный марш: «Длинна, длинна дорога, без отдыха надо шагать…».

— Ничего, мы привыкли. Это еще не Ланьи?

— Не беспокойтесь, мадемуазель. Сойду я, а потом ваша.

Девушка улыбается. Она и вправду по-своему великолепна, в духе Майоля. Парни едят бутерброды. Один из них пьет из горлышка, но не потому, что ему хочется, а потому, что поход без этого не поход. И по-прежнему они с чувством поют свою бодрую песню:

«Длинна, длинна дорога, пой, чтоб в пути не устать…»

Я люблю эту мелодию. Мне доводилось слышать ее в иных обстоятельствах…

— Черт! — восклицает Юнона. — Я забыла колышки!

— Разиня! — говорит длинный парень.

— Да нет! — говорит другой. — Они у меня в рюкзаке.

Юноша в костюме во все глаза глядит на голые ноги своей соседки. Она замечает это, вскидывает голову и, оглядев его сверху вниз, со здоровым вызовом устремляет взгляд прямо ему в глаза. Он медленно отворачивается к окну.

За окном проплывают столбы, заводы, парки, деревья, рекламные щиты, птицы, замки, небо, ветер, надвигающаяся ночь… Да. Ночь надвигается. Я уверен, что если молодой человек что-нибудь сейчас и видит, то не убегающий за окном пейзаж, а скорее туристов, которые возятся в полумраке. Он пытается вообразить их завтрашнее пробуждение под шумную перекличку жаворонков.

— Мы едем к мосту через Дюи, — сообщает ему девушка.

Он резко оборачивается к ней. Глаза у него… Ей-богу, так и есть… Глаза у него слегка красноватые.

— Пылинка? — спрашивает она.

— Да, что-то попало. Пустяки.

— Дюи. Это, наверно, красиво, — продолжает она. — Я никогда там не была. Скажите мне, там красиво?

— О да, мадемуазель!

Поезд замедляет ход. Он со вздохом поднимается.

— Значит, нам теперь на следующей? — говорит она.

— Да, мадемуазель.

И, поскольку поезд подъезжает к перрону в Вэре очень медленно и стоять молча глупо, он спрашивает:

— Вы туда надолго?

— До понедельника, черт побери!

Выходил он весь пунцовый. Длинный турист пожал плечами. Хрупкий молодой человек в нерешительности остановился на перроне. Кроваво-красная полоса пылает на горизонте над Парижем. Он думает: а пожалуй, завтра или послезавтра можно будет попросить у Жоржа велосипед.

Но зачем? Он кашлянул. Становится прохладно.

Он никогда не узнает, что, пока он шел прочь, не смея оглянуться, и его силуэт таял в сумерках, Юнона с голыми коленками так долго смотрела ему вслед, что одному из ее спутников пришлось трижды спрашивать ее, у кого билеты.

Красивая смерть мадам Флоры

Мадам Флора была цветочницей на набережной Межисери. А я — Анисэ, мне сорок лет, и я холостяк. Отец мой продавал птиц, и после его смерти я унаследовал лавку.

Мадам Флора не менялась, сколько я себя помню. Она не просто торговала, она — творила. В своей тележке зеленщицы — их еще так мило называют «все времена года» — она развозила по Городу букеты-грезы. Я закрываю глаза, чтобы воссоздать ее образ. И тогда, словно со старинных картинок на стекле, где одно просвечивает сквозь другое, на первом плане возникает окно моей лавочки с поблекшей надписью: «Райский вольер, экзотические и саксонские птицы».

Потом, на втором плане, проступают тонкие раскрашенные прутья клеток, костяк каракатицы, о который точат клюв птицы, и сами непоседливые жильцы: попугаи-неразлучники, канарейки и восхитительные колибри. И вот, наконец, на тротуаре напротив — мадам Флора. В моей памяти смешиваются все времена года. Я вижу, как она продает сразу и косматые ноябрьские хризантемы, и подснежники, которые не в моде у парижан, но, как я знаю со слов мадам Флоры, заменяют флёрдоранж в Стокгольме и Осло, и надменные летние далии, и свои любимые черные розы, к которым она питает поистине порочную страсть, эти диковинные цветы, чья напоенная ядом нега дурманит, подобно неведомым ароматам тропиков. Вспомните черные розы Фантомаса, воспетые Десносом:

Опасайтесь розы черной,
Аромат ее дурманит,
Он вас к верной смерти манит —
Участи весьма прискорбной.
Вот уж снова, без сомненья,
Фантомасово творенье!
И на этой возникшей в моих воспоминаниях картине среди крыльев и лепестков мне улыбается мадам Флора, и годы сливаются, как раньше — сезоны… Пышущая здоровьем и розовая, точно небьющаяся кукла, она была похожа на красавиц кассирш из «Гран-кафе». За треть века, прожитую в нашем квартале, она совершенно не изменилась. Я встречал ее, когда шел в школу.

Она, наверное, возвращалась с рынка. Однажды — мне было тогда лет десять — мадам Флора сказала:

— Анисэ, твои родители торгуют поющими цветами.

Именно эти слова, а не семейные традиции открыли мне мое призвание. Прошло несколько дней, пока я нашел ответ:

— А вы, мадам Флора, продаете благоухающих птиц.

Как она смеялась!

Только торговец пернатыми может в полной мере оценить эту шутку, ибо у нас есть свои, никому не ведомые горести: даже в самой ухоженной птичьей лавке пахнет, как в клетке для львов.

Была ли у нее семья или любовник — об этом никто ничего не знал. Я думаю, что по-настоящему близки ей были только туберозы, дневные красавицы, поэтичный нарцисс да тюльпан-попугай. Мой отец был старше ее на пятнадцать лет, и они очень дружили. Я подозревал даже, что он в нее немножко влюблен. Его соперником считался сосед-букинист, торговавший морскими картами. Впрочем, весь этот мирок жил в добром согласии. В хмурые дни, когда Париж так сер и рыж, лимонно-желтые блики от наших канареек, получавших призы на конкурсах, долетали до Сены, до острова Пасхи на карте Меркатора и, отражаясь в реке, плясали на бледной орхидее.

Мадам Флора всегда была щедра и великодушна. Вечерами она не выбрасывала оставшиеся цветы, а дарила их консьержке из дома шестнадцать, когда ее дочь начала танцевать в кордебалете Фоли-Бержер, или художнику Бертуолу, пока он нищенствовал, — это был вклад мадам Флоры в его роскошные полотна, которые хранятся теперь в Музее современного искусства, — и даже Итурину, полицейскому, когда тот ухаживал за Софи, булочницей из дома двадцать четыре, и тратил всю свою зарплату на содержание парализованной матери.

Если бы так могло длиться вечно! Увы…

Это случилось на прошлой неделе. Грифельная доска — мадам Флора ставила ее рядом с голубой лейкой — возвещала: «День ангела Жизели».

В десять часов утра набережная была чиста, как только что выкупанный младенец, и мадам Флора пела — она продала две дюжины роз чудаку судебному исполнителю, который направлялся описывать имущество одинокой дамы. Итурин, стоя на своем посту, глазел на небо, до блеска натертое божественной службой быта, и мои канарейки чувствовали, как любовь бьется в их грудках. В этот день почтальоны приносили только любовные записки. Я смотрел на мадам Флору. Вдруг она упала. И больше не поднялась. Покупатель, для которого она взяла двумя пальцами веточку аспарагуса, дотронулся до нее, отступил и вскрикнул. Мои птицы умолкли. Прибежал полицейский Итурин. Потом он позвал свою жену, булочницу, и вскоре около тележки мадам Флоры собралась целая толпа.

Мадам Флора умерла среди тюльпанов в то прекрасное утро, когда на ее доске хотелось написать: «День Счастья». Смерть пришла к ней в обличье черной розы. Эмболия.

Никто не сговаривался. Все вышло само собой. Флора жила тут же, неподалеку, на седьмом этаже. Когда ее несли, Софи первая протянула руку и взяла с лотка один из букетов «Помпадур», которые Флора умела делать не глядя, как другие — вязать. И положила на ложе усопшей. Все, от налогового инспектора до хромого горшечника, последовали ее примеру. Так Флора оказалась своей последней покупательницей.

Остались только пустая тележка с покоробившимися дощечками, лейка и грифельная доска. В отчаянье я продал самца бенгальского зяблика на редкость угрюмой даме. Но через минуту не выдержал и отправился в Шатле, в цветочный магазин. Я купил розы, они трепетали в прозрачной ломкой бумаге, и, вернувшись, положил их на тележку. И букинист поступил так же, а за ним — все остальные: слесарь, парикмахер и страховой агент. Вскоре лоток утопал в венках. Простите, но мне кажется, что пришел даже Бертуол, хотя он давным-давно умер.

Три дня набережная Межисери бодрствовала у этой необычной усыпальницы. А когда мадам Флору похоронили, цветы — они всё продолжали прибывать и заполнили тротуар вплоть до лавочек букинистов, — все цветы, розданные ею за тридцать лет, превратили тележку в самое потрясающее зрелище, когда-либо виденное в Париже. Потом тележку, лейку и грифельную доску убрали до того дня, пока не станет известно, кому они будут принадлежать.

«Сегодня день Святой Флоры».

А я продолжаю смотреть на нашу пустынную улицу, на реку, на остров с домами. Кругом по-прежнему так же красиво, но отныне в «Райском вольере» поселились печаль, и черные розы.

Должно быть, я все же продам свою лавку.

Август 1950

~

Так ли уж изменилась за тридцать лет Вокзальная площадь, описанная в этом рассказе? Третий класс исчез. Первый, практически, тоже. Билеты выдаются автоматами, как в пригородном метро. Волосы у мальчиков — до плеч (но уже начинают укорачиваться). Количество бород стремительно растет. Вместо паровозов ходят электрички. Джинсы носят все, независимо от пола. Вот, в общем, и всё.

Ах да! Есть еще пилюля. Джульетта — внучка той Джульетты — пользуется пилюлей. Поэтому условия задачи меняются — если только Джульетта не забудет ее принять.

Каменщики срываются теперь с большей высоты. С башнями шутки плохи.

Пригородная опера

Вокзальные площади в пригородах все на одно лицо: железнодорожные пути, поезда, которые увозят в Париж и привозят из Парижа тех, кто продает свое время за деньги, шоссе с разноцветными велосипедистами в воскресное утро. Порой все это собирается в кучу у переезда, где звонок шлагбаума дребезжит как предвестник судьбы.

На Вокзальной площади разбросаны синие, зеленые и красные кафе — их враждующая клиентура образуется по законам, которые связаны не с одной только местной политикой. На Вокзальной площади, везде и всегда, ждут друг друга влюбленные — страдают, надеются и познают жизнь. На Вокзальной площади Джульетта неизменно пытается удержать за руку свою любовь.

В этот вечер Раймон приехал поездом в шесть двадцать пять. Раймон был, пожалуй, счастлив, хотя ему и было девятнадцать лет. Это замечание может показаться странным, однако даже небольшой опыт убеждает в том, что в юности человек редко бывает счастлив. Он устроился на террасе кафе «Терминюс», поджидая свою возлюбленную, которая возвращалась из швейной мастерской только поездом семь две.

Взрослые за стойкой придирчиво разглядывали этого молодого рабочего с буйной шевелюрой — одевается на бульварах, где костюмы подгоняют по фигуре, насвистывает «би-боп» и пьет пастис.

Что и говорить, молодежь пошла не та! Продавца из модной лавки отличишь от механика разве только по рукам. За стойкой молодежь была на плохом счету.

— Что ж поражаться этим молокососам из Лa Мальну, которые только и знают, что вопить свое уа-дидадицу-бадебибоп! — говорил Бутей, отец Жюльетты, Виктору, хозяину «Терминюса», бросая свирепые взгляды на Раймона.

Раймону было не по себе. Он заметил Бутея. Одному ему ведомыми словами Раймон молил небеса, чтобы Жюльетта не приехала слишком рано. Он не желал объясняться с ее пузатым родителем. Лучше потом. Но будет ли «потом»? Больше всего Раймона удручало то, что в этом «потом» маячит необходимость жениться, и тогда прости-прощай приятели, с которыми ходишь в кино, собираешь в мае ландыши, бегаешь на танцы, купаешься, играешь в футбол. Женитьба — это конец нежному юношескому братству.

Поезда прибывали по неизменному сценарию: свистки пара, скрежет тормозов, астматическая одышка локомотива, потом — разъяренная толпа, преодолевающая площадь на скорости экспресса «Париж — Страсбург», — скорее ужинать, стирать белье, окучивать картошку и поливать зеленый горошек!

Раймон созерцал эту сутолоку, как другие смотрят на морской прибой, и тут он увидел Жюльетту или, точнее, ее вишневое, в цветочек, платье. Она шла прямо к нему. Раймон вздрогнул — ее отец все еще был тут и кричал о деградации молодого поколения. Но вдруг Жюльетта остановилась, обернулась, и — только этого не хватало! — к ней присоединилась мамаша, этакая пышная резвушка, главным недостатком которой, по мнению Раймона, было то, что она являла собой живую карикатуру на дочь.

Обе женщины прошли мимо, и Жюльетта подарила ему печальную улыбку.

Краски заката, счастье, прохлада, свежая зелень на Вокзальной площади — все сразу померкло. Жюльетте от родителей не отвязаться…

Вечер пропал. Тут-то Раймон и почувствовал, что он ее любит… Но… неожиданно происходит драма!

Мать Жюльетты возвращается к «Терминюсу», врывается как фурия на террасу и обрушивается на папашу Бутея; застигнутый на месте преступления, он выбегает, едва успев крикнуть хозяину: «Заплачу завтра». Вот он уже на площади, сцепился с супругой. Очень забавно наблюдать, с какой скоростью выпаливает ругательства эта милая женщина!

Жюльетта незаметно отходит — будто из скромности, — огибает трансформатор и исчезает. Раймон мог бы посмеяться, но он ощущает всю горечь и нелепость этого повседневного комического балета, главный хореограф которого — время, старящее души, сердца и лица. И ему уж вовсе не до смеха, когда Бутей, обернувшись к «Терминюсу», указывает на него, на Раймона! Раймону кажется, что он слышит их разговор: «Ты молчишь и позволяешь ей делать все что заблагорассудится! Речь идет о твоей дочери! Ты что, не понимаешь — это ничтожество все время увивается за ней. Вот увидишь, что она принесет домой в один прекрасный день!»

Жестикулируя, они удаляются по Рыбачьей улице.

«Значит, это и есть жизнь!» — внезапно осеняет Раймона.

Но в его возрасте долго не предаются размышлениям. Тем более что Жюльетта появляется из-за трансформатора, идет к террасе и на ходу бросает ему: «Давай войдем»… И вот они в дальнем зале. Тут хорошо.

Наверное, на Рыбачьей улице папаша Бутей, все еще ворча, отпирает калитку.

Сплетаются руки. Время бежит, как вода в реке. Прошел час. Они многое обсудили серьезным и неожиданно взрослым тоном. Она шепчет:

— Ох, и достанется мне на орехи! Раймон, я должна идти. Отец снова меня поймает. Только я пришла, чтобы все тебе сказать, — и вот, пожалуйста! Да и твой отец тоже! Если б они хотя бы дружили…

Обе семьи, хоть и живут по соседству, не выносят друг друга по неясным причинам, корни которых уходят к началу войны.

— Раймон, мне пора. В воскресенье, в три, до свидания, милый.

— Побудь еще немножко… После того, что…

Жюльетта смотрит на него. Она хороша собой. Только почему она так похожа на мать?

— После того, что ты мне сейчас сказала, — с трудом продолжает он.

— До свидания, милый, — обрывает она. — Не волнуйся. В сущности, это пустяк. Пустяк, который может случиться с каждым…

На глазах у нее слезы.

— Жюльетта, твои часы спешат, посмотри на вокзальные. Подожди…

Внезапно врывается радио: «Нет, это не рассвет».

Дуэт Ромео и Джульетты. Голоса оперных певцов заполняют бистро неуместной роскошью звуков. Но ни Раймону, ни его Жюльетте это ни о чем не говорит. Джульетта из пригорода покидает кафе. Он смотрит, как она бежит к Рыбачьей улице. Теперь у него влажнеют глаза. И он не уверен, что это от счастья.

— Да выключи ты радио, — говорит один из клиентов. — Ерунда какая-то. В наш век опера — это нелепость. Подумаешь, веронские любовники! Ты когда-нибудь видел веронских любовников у нас на Вокзальной площади, Виктор?

— Нет, — говорит Виктор и выключает радио.

Сентябрь 1951

~

— Важнее всего насвете — строить песочные замки, сказал Маленький принц.

Песочные замки

Молодая женщина вошла в бар аэропорта Ниццы, когда по радио женский голос объявлял об отлете самолета на Кипр. Мир раскрывался, как веер. Признаться, я люблю эти места скрещения воздушных дорог, где среди часовых поясов резвятся пространство и время и языки всей земли весело аукаются друг с другом.

Путешественница была высокой и стройной, и волосы с отливом полированного красного дерева окаймляли ее лицо в соответствии с модой, которая превращает всех дочерей Евы то ли в китаянок со старинной ширмы, то ли в родных сестер до неправдоподобия красивой Нефертити, даже если они и не принадлежат к жгуче-черному типу этой с отличным знанием дела оформляемой красоты.

Через руку у женщины было переброшено пальто из шотландской шерсти; она была в газовом платье, разукрашенном в манере последних работ нью-йоркских ташистов: по темно-зеленому фону шли абстрактные узоры — какие-то замысловатые, друг с другом переплетенные красные письмена в китайском, персидском, индийском стиле. Были ли это подлинные восточные надписи? Или просто порожденные фантазией художника и ничего не значащие арабески?

С длинной, точно горлышко амфоры, шеей и с довольно широкими плечами, с небольшой, но высокой и округлой грудью и тонкой, подчеркнутой пышным матерчатым цветком талией, она выглядела весьма экзотично — и выглядела, однако, парижанкой, что ничуть не противоречит одно другому. И еще в ней читалось то прелестное выражение чуть растерянного любопытства, какое бывает у красивых пассажирок, волею случая заброшенных вдруг в самую гущу чужих человеческих жизней. За ней следом носильщик нес объемистый чемодан, щедро оклеенный пестрыми гостиничными ярлыками.

На взлетной полосе Flying Dutchman — «Летучий голландец», — выглядевший сверху, с третьего этажа, большой игрушкой, готовился взять курс на Мадрид.

Было шесть часов вечера, и бар, выходивший окнами на берег моря и словно взнесенный высоко в небо, еще не был в этот час переполнен. Группа немцев в кожаных шортах сосредоточенно поглощала бутерброды. Музыканты из РТФ[17] (название позволяет определить, к каким годам относится эта сцена) — двоих я узнал, я их как-то встретил на аэродроме во Внукове вместе с Клютансом, — радостно возбужденные предстоящим полетом в Бейрут, шумно беседовали и с силой хлопали друг друга по плечу. Этот жест считается у музыкантов признаком хорошего тона.

Молодая женщина, казалось, кого-то искала.

Я сидел в кресле и, выпустив газету из рук, с восхищением глядел на этот силуэт, который благодаря последнему крику моды воплощал в себе вечность, и особенно на лицо — теперь я видел его более близко, — на треугольное кошачье лицо с огромными синими глазами цвета анютиных глазок; они казались еще больше из-за грима и накладных ресниц, перенятых у балерин и напоминающих глаза египетских богинь.

Стояла прекрасная погода. Лето сверкало всем своим блеском. Бар, как пронизанный светом аквариум, напоен был прохладой; здесь все говорило о дальних дорогах, сулило заманчивые приключения. Средиземное море, прочерченное белыми полосами мистраля, как на брейгелевском «Падении Икара», и переливающееся искристыми чешуйками, излучало густую синеву. По радио играли «Лето» Вивальди.

Путешественница по-прежнему кого-то искала. О, ей недолго придется искать! Она была явно из тех женщин, которым вовсе не нужно попадать в затруднительное положение, чтобы к ним устремлялись на помощь мужчины!

В какое-то мгновение наши взгляды встретились. Незнакомок редко видишь не в профиль. В фас она выглядела по-другому — менее ловко подгримированной, не такой «сделанной». Легкая асимметричность, из-за которой левая половина лица казалась чуть веселее, а правая — чуть романтичнее, вливала в чересчур совершенные черты профиля подлинную жизнь. Теперь, с этими маленькими недостатками, она была по-настоящему красива, едва уловимые неправильности придавали ей неповторимость, делали ее личностью, заставляя забыть ту маску счастливой козочки, какую можно увидеть во всех фешенебельных отелях мира.

Все произошло очень быстро. Я едва успел сказать себе: «Да ведь я ее знаю!», как путешественница улыбнулась — удивленно и робко, словно тоже не была уверена, что узнала меня. Еще одна злая шутка из тех, которые не прочь сыграть с нами телевидение? Мне уже рисовался случайный и нелепый роман в духе Альфонса Алле[18], когда мужчина и женщина, регулярно выступающие в силу своей профессии по телевидению, узнают друг друга, не будучи между собой знакомы, — но она вдруг решилась и с улыбкой направилась ко мне.

— Мсье Арман, если я не ошибаюсь?

Конечно, это был я, но я не люблю, даже очень не люблю, когда меня так называют; просто по имени — еще куда ни шло, но по имени в сочетании с «мсье»…

Я встал. Только что выглядевшая такой высокой, она оказалась ниже меня ростом. Она смотрела на меня вопросительным, почти скорбным взглядом. Ее беспокойство передалось и мне. Эта молодая женщина когда-то прошла через мою жизнь, но когда? И где? На лице у нее появилась капризная гримаска — с таким выражением женщины рассматривают себя в зеркало. Да, да, такая же вот гримаска! Да ведь это…

— Сандра!

— Да, Александра.

Как она похорошела! Немудрено, что я не сразу ее узнал! Куда девались веснушки, густо просыпанные на лицо маленькой Сандры, где ее длинные — по плечи — и в ту пору более темные, рыжие волосы?.. Сандра…

Она взяла меня под руку.

— У меня еще час до самолета на Лондон, мсье Арман. Я прилетела из Рима. Надо было встретиться с компаньоном моего мужа, но он, я вижу, не пришел. Что ж, тем хуже. Тем лучше!

Я повлек ее к окнам, в сторону моря, туда, где глубокие кресла были отделены от остальной части просторного зала необъяснимым запретом. Перед нами расстилался залив Ангелов. В роли ангелов здесь обычно выступают акулы, но я не стал говорить ей об этом. И никто вокруг не знал, что пятнадцать лет молчания укрывают нас от любопытных человеческих взглядов.

Итак, превратившись из женщины-ребенка в настоящую женщину, Сандра транзитом, всего на один час, вновь возвращалась в мою жизнь.

Не спешите тут же вообразить любовный роман. Впрочем, это и был самый что ни на есть любовный роман, и даже со счастливым концом, но я в нем был только свидетелем. Ларошфуко сказал: «Подлинная любовь подобна духам: все о ней говорят, но мало кто ее видел». Я был одним из этих немногих и могу сказать, что воспоминание об этой любви сыграло в моей жизни немаловажную роль.

Я решился задать вопрос, вертевшийся у меня на языке:

— Сандра, вы помните песочные замки?

Я смотрел на нее с тревогой. Могло ли что-то остаться в памяти от этого приключения, если с тех пор пролетело целых пятнадцать лет? Не разметала ли жизнь наш букетик пляжных гвоздик? Но улыбка Сандры меня успокоила. Песочные замки устояли, выходит, под ударами всех ураганов старушки Атлантики!

Ох уж эта «старушка Атлантика»…

Однако, я думаю, будет проще, если я изложу теперь эту историю в хронологическом порядке.


1945 год. Старушка Атлантика всей своей мощью обрушивается на плоский, зеленый, белый и серый остров — на круто просоленный остров Нуармутье. Под жарким июльским солнцем волны разбиваются о прибрежные скалы, своей формой похожие на языческих идолов, и ветер пригибает к земле скрипящие сосны. Кто в силах унять эту ярость, какими словами, какими делами утихомиришь неистовый гнев разбушевавшихся стихий? Кому такое под силу? Разве только воспоминаньям ребенка… Но откуда им взяться в 1945 году здесь, на этом острове, что словно драгоценный камень оправлен западным краем Атлантического вала?

Несколько дней назад толстый, с седыми усами, страдающий одышкой пароход бросил якорь у эстакады забитого водорослями и моллюсками пляжа де-Дам, напротив континента, перед лесом де-ла-Шез… О том, чтобы воспользоваться переездом Гуа[19], не может быть и речи… Частных автомашин что-то не видно… Без пропуска не ступишь и шагу… Вокруг пустота, лишь один океан да эта старая посудина, призрак кораблей моих давних — боже, каких уже давних! — детских каникул…

Лето 1945 года…

В утлой лодчонке почти не было пассажиров. Сквозь завывания ветра перекрикивались матросы. Я смотрел, как между бакенами возникает большой остров с замком, мельницами и солеварнями, остров, отсеченной рукой нависающий над зеленым морем.

В том году я шел встречаться с самим собой. Связать одно лето с другим можно всегда, но в сорок пятом году все нити оказались оборванными, точно рыболовные сети, синие рыболовные сети, разодранные в клочья китом… Шесть летних сезонов пролетели без нас и канули в вечность. Ибо последнее наше лето было в тридцать девятом, изнурительное и прекрасное лето 1939 года…

Неприхотливые строчки песни, до сих пор звучащей у меня в душе, быть может, передадут то чувство безвозвратно ушедшего времени, которое охватило всех нас в первые дни таким тяжким трудом добытого мира…

Круженье чайки белой
Над Ложей Короля —
Так флюгер проржавелый
Мотается, юля.
Мой замок опустелый
Седые видит сны.
Дворы мои, рвы и стены
Песками занесены.
В этих чуть синкопированных на манер блюза стихах ничто не требует объяснений, кроме, пожалуй, «Ложи Короля». Это — название городка, расположенного по соседству, напротив острова, только и всего. Что до опустелого старинного замка, то они ведь есть в каждом из нас… Словом, если вам посчастливилось не застать это время, попытайтесь его себе представить, а если вы его пережили, то вы, конечно, помните: мы все были тогда похожи на людей, которые выздоравливают после долгой тяжелой болезни.


Итак, нужды репортерского ремесла, как говорится в старых повествованиях, забросили меня на две недели в Нуармутье. Я собирался закончить там один из своих материалов о причиненных войной разрушениях и, если повезет, немного отдохнуть и развлечься.

Пляжи Атлантики пробуждались в своих бетонированных корсетах от оцепенения, точно спящие красавицы, и с опаской вытягивали онемевшие руки вдоль изумрудных берегов… Краска на стенах отелей облупилась, виллы, все эти «Монплезиры» и «Марии», оглушительно хлопали ставнями на океанском ветру, валялись на песке опрокинутые купальные кабины, хирели гортензии, но все же я вновь оказался на острове своих детских каникул, на острове тех далеких времен, когда в час заката я тщетно ждал, не блеснет ли сегодня чудесный зеленый луч, который, говорят, является человеку не больше трех раз за всю его жизнь.

Туристов в сорок пятом году было, естественно, мало. Нужны были всевозможные справки, разрешения, пропуска — чего только не требовалось…

Однако гостиницу «Пляж» худо-бедно, но открыли, я снял там номер и совершал долгие пешие прогулки между редкими и пустынными соляриями. Я никак не мог досыта наглотаться солнца и йода. «Мой остров», казалось, был теперь поменьше размерами и к тому же более плоским и илистым, чем когда-то, в пору моих двенадцати лет. А лес моего детства, волшебный лес де-ла-Шез, оказался небольшим перелеском. Вот что значит сделаться взрослым…

Тем не менее в гостинице «Пляж» все шло, если употребить детское выражение, словно бы «понарошку». Как будто не было массового бегства сорокового года, как будто мы не повзрослели, как будто война не оставила на песке отвратительных дотов, как будто то здесь, то там не рвались время от времени, заставляя нас вздрагивать, забытые мины…

Помню робкие попытки устроить в гостинице танцы. Под бряцанье оклеенного пестрыми картинками механического пианино и буханье бьющих в тамбурины молодцов и девиц, одетых в расшитые венгерки, топталось по залу несколько пар; чаще всего музыканты играли вальс «Дунайские волны», порой отваживались на чарльстон, но дальше дело не шло.

Среди тех немногих, кто приходил сюда вечерами после осторожных купаний на еще не разминированном пляже де-Дам, была одна на удивление юная пара. Молодая Манон и кавалер де Грие.

Его звали Эриком, ее Сандрой.

В самих этих именах чудилось по тем временам что-то подозрительное.

Июль 1945 года.

Ни тому, ни другому не было еще и двадцати. Он — белокурый, как датчанин, очень высокого роста, с торчавшими из-под шортов крупными костистыми коленями. Он наверняка не отбыл еще своего срока действительной службы. Они купались, не опасаясь мин, заплывали далеко в море — всегда только вдвоем. Их можно было встретить и под соснами в лесу де-ла-Шез, где все так похоже на Лазурный берег, только еще зеленее. Они приносили полные корзины мидий, которых собирали в часы отлива среди равнин, покрытых водорослями, или приходили с мыса Эрбодьер с огромными омарами, что бывало очень кстати, ибо с едой тогда обстояло неважно.

В Сандре ничто не позволяло предугадать ту элегантную пассажирку, которая сегодня так мило поправила меня («Александра»), когда я вспомнил ее имя в заваленном цветами аэропорту Ниццы, среди гула реактивных самолетов и беспощадного света мистраля. Это была настоящая дикарка.

Тогда еще не знали джинсов, она носила синие рыбацкие штаны с разрезом у щиколотки на корсарский манер, и по ее золотым от загара плечам струились длинные волосы, отливавшие кордовской кожей. Поскольку Эрик и Сандра всегда держались вместе, в глаза бросалась редкая цветовая гармония их шевелюр: солома и красное дерево; рядом со своим нордическим спутником девушка выглядела чуть ли не брюнеткой.

У Эрика было гладкое, еще детское лицо с голубыми глазами, тоже более светлыми, чем у его подруги. Он должен был еще возмужать, этот будущий викинг, возмужать и раздаться вширь, ибо тело у него было еще хрупким и сухощавым, да и лицо — чуточку кукольным; довольно частый для парней его возраста контраст. За табльдотом — да, да, этот древний обычай еще сохранился в ту пору — я узнал, что он учится в Нанте, а она работает секретаршей в системе снабжения.

Меж тем постояльцы гостиницы «Пляж» относились к юной чете весьма враждебно.

В разговорах этих молодых людей, в их жестах — вполне, впрочем, сдержанных, — в их взаимной нежности, а еще больше в их молчании было нечто скандализировавшее других постояльцев — инспектора экономического контроля и его жену; жандармскую чету (я хочу сказать, жандарма и его жандармшу, пикантную пухлую брюнетку), владельца гаража из Манта с супругой и еще нескольких человек, из которых мне запомнился только местный учитель, столовавшийся тоже в гостинице.

Почему же скандализировавшее?

Господи, да, конечно же, потому, что этим двум славным птичкам было совершенно наплевать на продуктовые карточки, на трудности с одеждой, на кончившуюся войну и на мировые катаклизмы. Хотя радио, конкурировавшее с оклеенным картинками механическим пианино, могло часами передавать «Симфонии любви» и бесчисленные песенки про любовь, но любовь на нашу часть планеты еще не вернулась. В любви таилось что-то нестерпимо чуждое. Оттого-то все и глядели косо на этих детей, уж очень свободных от всяческих пут, но сами дети ничуть об этом не тревожились, что только подогревало ощущение скандала.

Я сильно подозреваю, что всем этим окружавшим нас людям так же не было никакого дела до шести проглоченных вечностью лет, как и до вечных ветров старушки Атлантики…

Остров еще больше, чем в обычное время, был отрезан от континента — он весь, целиком, как одно существо, жил и дышал в ритме моря, с головой окунаясь в череду долгих, пропитанных солнцем и ветром дней. Не знаю, доводилось ли вам жить на каком-нибудь острове в Атлантике, но там становишься особенно чутким к дыханию Океана. Даже ночью, за закрытыми ставнями, ощущаешь прилив и отлив. По вздохам ветра, по нарастающему шуму сосен, по рокоту волн, со свирепой мощью обрушивающихся на песчаные берега, ты знаешь, что море идет приступом на остров, накрывает переезд Гуа, берет остров в клещи, сжимает и стискивает его. Это чувство никогда не оставляло меня равнодушным и в зависимости от настроения то бодрило, то угнетало меня.


Тем временем неловкость, которая витала вокруг молодой четы и которую я ощущал по язвительным репликам в их адрес, вскоре обрела более четкие основания. «Дети» уходили по ночам из гостиницы. Они этого почти и не скрывали, но ни одна живая душа не знала, куда они ходят.

Нужно представить себе в совокупности все приметы тогдашнего времени, чтобы понять, насколько пагубным, подрывающим устои могло казаться в те дни такое поведение. Это были не теперешние, доступные всем отпуска, когда каждый делает все, что ему заблагорассудится и без всякой оглядки на соседей, — то был отпуск послевоенный, отпуск для выздоравливающих, для тел, побелевших за шесть военных лет, когда кожа не знала солнечных ожогов, соли и йода, а сердца были так же бледны, как кожа.

Лишенный своих ежегодных гостей, остров шагнул за эти шесть лет на целое тысячелетие вспять. Он вернулся к своей исконной дикости.

Наконец, на всех нас, осознавали мы это или нет, продолжали давить ночные табу — наша жизнь еще регламентировалась привычкой к затемнению. Эпоха синих лампочек не успела еще уйти в прошлое. Я любовался Эриком и Сандрой, потому что им не нужно было сбрасывать с себя старую кожу, потому что жили они свободно и безоглядно, как мужчина и женщина завтрашних дней. Они были не затронуты войной — и поэтому оказались первопроходцами.

Все же я удивился, когда заметил, что их ночные вылазки словно бы связаны с ритмом океанских приливов. Эта странность вскоре подтвердилась. Они исчезали всегда за два часа до начала прилива, и их поглощала густая, как смола, ночь.

Да, мои маленькие влюбленные, дети того роскошного лета 1945 года, решительно не походили на всех прочих влюбленных.


Теперь мне следует рассказать о Жоакене, стороже из рыбнадзора. Я никогда не мог понять, почему сторож рыбнадзорной службы — профессия романтическая, а таможенник — нет. Тем не менее это факт, и, что касается романтики, Жоакен потчевал нас ею вполне исправно. Даже порой с избытком. Гораздо чаще, чем это вызывалось необходимостью заступать на дежурство по острову, он приходил в гостиницу «Пляж», чьим самым живописным украшением он, безусловно, являлся, чтобы осушить бутылку-другую местного белого вина, проклятого терпкого пойла, от которого могли бы пуститься в пляс даже пасшиеся на побережье козы. Выглядел он просто великолепно, можно было поклясться, что перед вами профессиональный натурщик, с которого срисованы все моряки на почтовых открытках: рыжая с проседью, точно плотный круглый ошейник, борода, бритая верхняя губа, нос баклажаном и в зубах носогрейка с бог знает каким зельем. Иногда даже с табаком.

Как все, кто живет у моря, Жоакен говорил очень громко. Должно быть, если ты сторож из рыбнадзора, столь зычный голос не помогает тебе в работе, но что тут поделаешь. Свою левую ногу Жоакен потерял возле Дарданелл. Это обстоятельство тоже не придавало ему прыти при обходах скал и дюн. Кроме того, Жоакен был крив на один глаз.

Я сделался его другом после того, как сказал, что ему не хватает лишь черной повязки, чтобы тут же, без подготовки, начать сниматься в фильмах о морских разбойниках. Он счел это замечание весьма для себя лестным.

Я находился на пляже де-Дам, увлеченно участвуя в оснастке крохотного суденышка, похожего на рыбу триглу, но с радиопередатчиком и с крыльями ласточки; этой работой я занимался вместе с одним рыбаком и с местным учителем, с которым мы подружились, поскольку оба любили стихи поэта, тогда неизвестного, а ныне покойного, — Рене Ги Каду. Корабль был окрещен именем «Дева Запада», и эта дева увела бы нас в далекие дали, если б только нам удалось закрепить на ней мачту.

Именно этим мы и занимались, когда перед нами вырос Жоакен. Он вытащил из кармана трубку, набил ее сушеными кукурузными рыльцами, закурил, выпустил несколько клубов дыма, настолько густых, что они ни за что не желали растворяться в воздухе, и наставительно высказал несколько самых общих соображений о возможной перемене ветра, о врожденной злобности макрели и о беспросветно унылом характере своей профессии.

Мы с учителем стали бурно протестовать. Жаловаться на однообразие жизни, когда ты сторож рыбнадзора! Десять минут спустя, сидя в гостинице «Пляж» перед бутылкой муската довоенного урожая, Жоакен излагал свои взгляды на жизнь.

Одержимый воспоминаниями о войне, Жоакен рассказывал про людей, тайно высаживавшихся на остров, про военнопленных, бежавших от немцев, про транспортировку целых артиллерийских орудий в разобранном виде, про то, как солдаты неизвестной национальности грузили ночью боеприпасы на неизвестной национальности подводную лодку, про торговлю оружием в стороне Эрбодьера. Мой опыт говорил мне, что в этих рассказах нет ничего неправдоподобного. Ведь шел сорок пятый год!

И однако, потребовалось какое-то время, пока до меня дошло, что это и были те будничные, каждодневные факты, из которых складывалась однообразная жизнь Жоакена. Поскольку трудно было предположить, что он шутит, я спросил у него, неужто ему ни разу не пришлось столкнуться в своей работе с чем-то необычным, из ряда вон выходящим. Он как-то странно взглянул на меня своим единственным глазом, потом — что было уже совсем удивительно — понизил голос и сказал:

— Не дальше как прошлой ночью. Но прежде всего я должен вам сообщить, что в Нанте я лично получил правительственные распоряжения, секретные, черт бы меня побрал, инструкции…

Тут одноногий и одноглазый страж порядка вновь перешел на крик:

— …и мне приказано действовать осторожно и незаметно, да, незаметно, без лишней болтовни. Тут, в Нуармутье, нужно глядеть в оба…

Я с трудом удержался от смеха.

— Так вот, — продолжал он кричать, — речь идет об этих двух птенчиках из гостиницы, об Эрике и Сандре. Это что же, по-вашему, нормально, что у людей такие имена? Это, по-вашему, нормально, что они ходят к Красной петле, самой укромной на всем острове бухте? А?.. Наши птички думают только о любви, в то время как весь мир никак не отделается от войны! Черт меня побери! А теперь они уходят из гостиницы в полночь! Вот и пойдите поглядите сами, зачем они копают ночами песок, эти ваши Ромео и Джульетта! Да, черт меня побери, интересные тут происходят дела! К сожалению, я не имею права ничего вам больше об этом сказать. Сами понимаете, секретные инструкции…

Жоакен замолчал, подмигнул единственным глазом и открывал дальше рот только лишь для того, чтобы многозначительно поцокать языком.

Я заглянул в расписание приливов. В эту ночь прилив начинался около часа. Любопытство, как известно, порок, но не для охотников за сюжетами. В одиннадцать часов вечера я вышел из гостиницы.


Ночь была безлунная, но достаточно светлая, в самый раз для того, чтобы выгрузить на берег и закопать в песке клад или посадить на корабль отряд дезертиров… Я направился к Красной петле, о которой говорил мне Жоакен. Под ногами хрустел песок, я, чертыхаясь, то и дело спотыкался о корни сосен. Позади остался застывший, как призрак, белый маяк. Я шел у самого океана, дорогой таможенников, прорубленной в прибрежных скалах еще в эпоху парусного флота и морских разбойников.

Да, морские разбойники… Когда-то, в давние времена, их было немало в этих краях. Они разжигали на скалистой оконечности острова костры, чтобы обмануть моряков… И…

И впереди на берегу я увидел костер.

Кто-то развел костер в песчаной бухте по прозванию Красная петля, в каких-нибудь двух-трех сотнях метров от меня. Жоакен не солгал!

Ветер дул с моря и швырял мне в лицо резкий йодистый запах. Рискуя на каждом шагу сломать себе шею, обходя торчавшие отовсюду клочья колючей проволоки, я спустился к костру. Через час начнется прилив… Жоакена не было и в помине. Должно быть, он в это время выслеживал еше какую-нибудь добычу на другом конце острова. Или просто спал…

Возле костра возились в песке две тени. Вот они, мои голубки!

Увлеченные своим таинственным делом, они не заметили, как я подошел. Несколько минут я наблюдал за ними. Они стояли, как малыши, на коленях и копали, копали, копали песок. Время от времени девушка подходила к морю, приносила оттуда пригоршню водорослей и голосом сомнамбулы говорила своему спутнику:

— Оно поднимается, Эрик. Нам не успеть.

Я зашел в своей нескромности так далеко, что мне уже некуда было отступать. К тому же мне очень хотелось разобраться, что же здесь в конце концов происходит. Я не таясь разжег свою трубку. И они увидели меня. На их силуэты падали отблески угасающего костра, в темноте посверкивали золотистые и красноватые блики на их волосах. Оба застыли в изумлении.

Затем, потоптавшись немного на месте, молодой человек решился и направился ко мне, а его подруга, выпрямившись во весь рост, отбросила назад волосы тыльной стороной руки.

— А, это вы!

— Я гулял, — сказал я. — Какая прекрасная ночь…

Он обернулся к девушке:

— Сандра, скажем ему?

— Нет, Эрик, не надо. Не надо! Не надо!

Голос ее казался еще более детским, чем тоненькая ее фигурка, голос был окутан таинственными волнами ночи и сна, волнами, исходящими из мира детства, который неуловимо мерцает где-то между грезой и игрой и так редко соприкасается с миром взрослых.

— Я думаю, Сандра, лучше сказать. Он поймет.

В его голосе никакой магии не было. Эрик уже принадлежал реальному миру. Еще бы! Ведь он был старше, он был мужчиной…

— Как знаешь, — сказала она. — Только мне стыдно.

— Этого не надо стыдиться. Слышишь, Сандра? Никогда. Никогда.

Его голос прозвучал мужественно и резко.

— Нам не успеть до прилива, — сказала Сандра.

— Будут другие приливы.

Эрик шагнул к костру, помешал уголья, подкинул в огонь несколько сухих веток дрока, они вспыхнули и затрещали.

Мне никогда не забыть картины, возникшей передо мной в живом трепещущем свете, который дерзко отметал все ограничения и запреты эпохи синих лампочек и затемнений.

У моих ног возвышался песочный замок, самый фантастичный из всех, о которых мечтал я ребенком — в этих же местах, на этом же берегу… О, они наверняка получили бы первые премии на конкурсах довоенных лет, эти двое моих сорванцов из гостиницы «Пляж»! Огромную крепость из песка, с башнями, караулками, островерхими кровлями и коньками, со стенами, рвами и укреплениями — настоящий замок Сен-Мало вызвали к жизни в пустынной бухте острова Нуармутье эти двое детей, вызвали, быть может, ради того, чтобы заменить другой Сен-Мало, тот, настоящий, что лежал тогда в руинах, среди которых я бродил двумя неделями раньше с перехваченным от скорби горлом.

Стыдно было теперь мне — стыдно за себя, за взрослых людей. Никогда еще она не наваливалась на меня такой тяжестью, эта война…

Белая пена осмелевшей волны лизнула ближние к морю стены песочного замка.

— Вот видишь, — сказала Сандра тихим, опечаленным голоском, — мы не успели.

И она ритуальным движением жрицы языческого храма положила на крепостную стену пучок водорослей, словно защищая от воды свой волшебный замок, обреченный стать жертвой беспощадного божества приливов.

Мой замок опустелый
едые видит сны.
Дворы мои, рвы и стены
Песками занесены.
Незаметно подкравшись, затаившийся в душе блюз снова ожил под негромкий суховатый перебор невидимой гитарной струны.


Я без труда узнал всю их историю. Дети больше не дичились меня. История была типичной для того времени, и она же была историей всех времен. Жоакен тоже знал ее, когда морочил мне голову россказнями про шпионов, дезертиров и спекулянтов!

Эрик и Сандра были еще несовершеннолетними, когда полюбили друг друга. Их свела война. Перипетии разгрома разлучили их с семьями, забросили их летом сорокового года в Нант: его — из Арденн, ее — из парижского пригорода. Найдя приют у дальних родственников, Сандра — у полуслепой тетки, Эрик — у двоюродного брата с женой, которые заботились только о том, чтобы прибрать к рукам его детскую продуктовую карточку, — оба они выросли в лоне войны, оба были одиноки и потянулись друг к другу.

Из первых взаимных признаний юные влюбленные поняли, что детство каждого было печальным и скучным, отрочество унылым и хмурым — до того самого часа, когда они обрели друг друга.

Они обожали море, обожали с той страстью, которая заставляет страдать, когда ты с ним разлучен. Мальчиком Эрик видел море всего только раз, в Туке… От этой встречи осталось воспоминание о чем-то ослепительно прекрасном — и неуверенность в том, что все это было на самом деле. Сандра трижды побывала на Атлантическом побережье, но и она ощущала себя обделенной… Она родилась в 1928 году, накануне войны ей было одиннадцать. А ему — тринадцать. Бедные дети…

Бедные дети, ибо у обеих пар мамаш и папаш, людей совсем неплохих, но, увы, взрослых, было то общее, что они никогда не разрешали детям играть в мокром песке… Для родителей мир был полон инфекций, простуд и ангин, солнечных ударов, сломанных рук, коварных скал, лицемерных луж, осьминогов и мертвой зыби.

И все эти годы затемнения, холода и зимних дождей, поливавших Нант, и сырых летних дней, все эти годы, проведенные под бомбежками на грязных окраинах, Эрика и Сандру томила злая тоска по песочным замкам, которых они не построили, когда им было семь, десять, четырнадцать лет…

И только теперь, когда они считали себя уже слишком взрослыми, чтобы строить песочные замки среди бела дня, они, таясь от людских глаз, приходили сюда по ночам, до начала прилива, приходили на свидания со своим несостоявшимся детством.


Когда жизнь мне бывает горька, я думаю о песочных замках Эрика и Сандры. И тогда старушка Атлантика прежних времен улыбается мне, и я опять начинаю верить в ту истину, которую нужно, как бабочку, всякий раз накрывать ладонью, чтобы она не улетела от нас, и которая гласит: мечты существуют на свете для того, чтобы мы претворяли их в жизнь, нужно только немножко упрямства.

Солнце садилось в Средиземное море, чей глухой ропот долетал до бара сквозь стрекот самолетных моторов.

— Эрик работает архитектором в Лондоне, — сказала Сандра. — У нас есть заказы в Риме и здесь, на Берегу. Он строит в Португалии церковь. У нас двое детей. Сейчас они в Брайтоне. Наверно, играют на пляже.

— И строят песочные замки?

Она посмотрела мне прямо в глаза. Ее взгляд затуманился. Она была вся облита золотом заходящего солнца, моя маленькая богиня давно пролетевших летних каникул.

— Да, — сказала она.

По радио объявили:

— Внимание! Господ пассажиров, улетающих в Лондон, просят пройти с посадочными талонами к выходу на летное поле. Транзитные пассажиры, прибывшие из Рима…

Она встрепенулась. Каплями росы на анютиных глазках сверкнули слезы.

— Это мне, — сказала она с храброй улыбкой.

Я едва успел схватить на ближайшем прилавке охапку местных гвоздик, красных, розовых, белых, и бросил их Сандре в руки.

Наверно, она никогда не поймет, почему я же сказал ей при этом спасибо.

Июнь 1960

Ночь на островах Лерен

«Милый друг III» стоял на якоре в маленькой гавани Муан. Сухопутная публика, для которой все, что связано с морем, отмечено некой печатью аристократизма, склонна полагать, будто общество морских путешественников отличается изысканностью, однако это далеко не всегда соответствует действительности. Со стоянкой нам повезло, ибо найти летом место в крохотном порту аббатства чрезвычайно трудно, зато очень не повезло с соседями, настоящими морскими плебеями… Покачиваясь в гавани борт о борт с ними, уже невозможно было грезить, как, скажем, Дафна Дю Морье[20], о неземных существах, ведущих по морям сверкающие корабли! Вдобавок ко всему жара стояла невыносимая.

Вместе с мальчиками — пятнадцатилетним Оливье и семнадцатилетним Филиппом — мы отправились осматривать остров. Едва мы свернули с дороги на тропинку, как в нос нам ударили мощные испарения горячей лесной земли, заглушавшие все остальные запахи. Луны не было, но восход ее возвещало молочно-белое свечение над горизонтом, озарявшее нам путь. Вдалеке монастырский колокол отсчитывал отмеренное нам кем-то время.

На юге Сент-Онора соседствует с островом Сент-Маргерит, где, как напомнил мне мой сосед Ален Деко, томился некогда в заточении таинственный узник Железная Маска. С западного берега нашего острова видны прожекторы Канна, Пор-Канто, Круазет, освещенная башня Сюке и все огни той цивилизации, в которой звезды экрана заняли место принцев и князей начала века, унаследовав заодно и их космополитизм. Город-«кинозвезда» полыхает всего в двух тысячах метров, но отсюда, с земли черных монахов, он кажется удаленным на тысячу лет.

Стараясь не споткнуться о корни и острые камни, встречая на каждом шагу руины, где сквозь ладан христианства просачивается аромат предшествующих религий — анимистических верований, кельтских и финикийских богов, поклонения светоносной Изиде, — мы шли, ощущая свою нереальность и не нарушая покоя влюбленных пар, ничуть не более реальных, чем мы. Внезапно я заметил исходивший от земли зеленовато-голубой свет. Оказалось, что светятся рыбные останки, следы чьего-то пикника, — гниющие объедки, преображенные магией душной ночи в морских светлячков.

На южном берегу ночная феерия продолжалась. Все вокруг — деревья и руины — казалось каким-то темно-молочным. Острые камни, торчащие из воды, скалили на нас свои клыки подобно морским львам. Вдруг Филипп остановился.

Впереди, где-то возле самых стен, охраняющих от людских взоров таинственный город, который в темноте казался огромным, высилась, буквально вырастая из моря, желтая, точно окуренная серой, башня, всплывающая на фоне пепельно-темной синевы воды и воздуха.

Это были развалины крепости, некогда окружавшей аббатство. Мы стояли здесь на якоре в прошлый раз, двадцать седьмого августа, когда застряли из-за шквала. Уж это был шквал так шквал! Порвал грот, но не унес его, так как грот был хорошо закреплен, а превратил в тряпку… Я угадывал чисто сухопутный, почти суеверный страх Филиппа перед этой золотой башней лигурийского Иса[21], восставшей из вод, быть может, лишь на одну ночь.

Романтический дух этих мест упорно витал над нами: стоило тяжелому колоколу аббатства пробить полночь, как в монастыре замелькали странные огоньки.

Вокруг монастырей всегда распространяется много всяких россказней, причем по богатству воображения житель Средиземноморья ничуть не уступает бретонцу. Разве не ходят здесь слухи, будто кое-кто из этих смиренных монахов в грубых одеяниях был некогда прославлен в миру? Разве не шепчут люди, что своих покойников, где бы те ни скончались, монахи доставляют обратно на остров? Разве не говорят, будто баркас аббатства перевозит порой весьма странные грузы? Ореол легенды, неизменно окружающий монастыри, сливался для нас с ореолом пляшущих огоньков. Дети явно находились под впечатлением, так как Оливье внезапно остановил меня жестом. В пятнадцать лет он все еще чувствовал себя индейцем на тропе войны. Мы замерли. Перед нами открывался вид на бухту, представляющую собой неправильный четырехугольник, в котором не хватало лишь одной, самой короткой, стороны на юге. Длинной стороной служил монастырь, одной из коротких — стоящая в море башня, а второй длинной стороной — цепочка обрывистых скал и рифов, коварно притаившихся под водой. Все вместе образовывало неглубокую естественную гавань — прекрасное пристанище для судов с небольшим водоизмещением. Просторная лодка дремала на своем отражении неподалеку от берега, когда внезапно что-то встревожило моего сына.

В полной тишине из монастыря вышла странная процессия. Впереди шествовали двое монахов в капюшонах. За ними три человека несли тяжелый продолговатый тюк, чуть провисающий в середине и завернутый во что-то белое, похожее на парус. Еще один человек стоял в стороне и наблюдал — в его позе чувствовалось высокомерие.

Погрузить ношу на лодку оказалось не просто, так как лодке было не подойти близко к берегу. После двух неудачных попыток ее подвели кормой к башне. Пока один из моряков заводил швартовы, двое других, по пояс в воде, поднесли тюк. Стоявший в лодке склонился за борт, принимая груз. Неверный, тусклый свет не позволял больше ничего разглядеть. Человек, который держался в стороне, взглянул на монахов, стоявших рядом с ним на берегу, поклонился и решительно вошел в воду. Чья-то рука помогла ему влезть в лодку. Послышался ритмичный плеск весел. Когда лодка вышла на фарватер, монахи вернулись в монастырь.

— Что они делают? — спросил Филипп. — В гавани Муан им было бы намного проще!

— Проще! — сказал я. — Зато беспокойнее.

Мы двинулись дальше и, дойдя до самой восточной точки острова, сели на камни прямо напротив Сен-Ферреоля, соседнего островка, окруженного едва выступающими из воды рифами. Луна уже успела подняться высоко, и свет ее стал еще белее. Я был уверен, что сейчас мы увидим, как лодка причалит к островку, выгрузит тюк и уплывет. Так и случилось.

— Я сплаваю туда. Хочу взглянуть своими глазами. Вы со мной?

Дети решительно отказались, и я вошел в теплую воду.

— Ой, папа! — воскликнул Оливье. — Смотри, ты весь в звездах!

Руки мои захватывали вместе с водой светящийся планктон — мириады морских светлячков. За каждым моим пальцем тянулись Млечные Пути. Я долго и осторожно плыл, выискивая щели между подводными камнями, и наконец выбрался на освещенный луной островок. Камни, лишайники, морская пенка кололи босые ноги. Вершина острова возвышалась над водой метра на три-четыре. Если не считать лишайников, вся растительность ограничивалась несколькими хвойными деревьями, лохматыми, источенными водяной пылью — и все-таки вызывающе зелеными.

Островок был пуст.

Ни лодки, ни тюка, ни людей. И только где-то вдали, на западе, опалом светилась башня.


В гавани Муан все было по-прежнему. «Неземные существа» базарными голосами поносили друг друга. Мы улеглись, но мальчики никак не могли заснуть.

— Все это очень странно, — сказал я. — В Ницце в 1840 году умер от холеры Паганини, прославленный генуэзский композитор и скрипач. Церковники отказались его хоронить. Ницца принадлежала в те времена Пьемонту, и генуэзское духовенство, которое заправляло там, было убеждено, что великий виртуоз состоял в сговоре с дьяволом… Сын перевез тело во Францию, надеясь, что Марсель окажется более терпимым. Но и оттуда ему пришлось отплыть ни с чем. Тогда он вспомнил про Сент-Онора. Ему было отказано в погребении на самом острове, однако дозволено перевезти покойника на Сен-Ферреоль. И тело Паганини, который обвинялся в том, что его рукой водил дьявол, пять лет гнило под солнцем и брызгами, и навещали его только чайки. Как раз там, куда я плавал. Да, да, пять лет потребовалось сыну Паганини, чтобы добиться разрешения перевезти тело отца на его родину, в Геную… Вот какая история.

Из чрева роскошной соседней яхты, сотрясая воздух, вырвался крик: «Шлюха!»…

— А при чем тут лодка? Лодка, которую мы только что видели? — спросил Филипп.

— Не знаю. Я не знаю ничего. Или ужасно мало! Я знаю только, что сегодня то самое число, день в день, когда тело великого Паганини было перевезено с Сент-Онора на островок.

— Или, точнее, «ночь в ночь», — сказал Оливье, не лишенный чувства юмора. — Мы отправимся туда завтра. Когда рассветет.

Белая дама с острова Поркероль

В январе 1888 года Мопассан в сопровождении своего слуги Франсуа Тассара и щенка африканской борзой возвращался из второго путешествия по Алжиру. Перед отъездом он купил в Марселе новую яхту, так как старая, первоначально называвшаяся «Шпага», стала ему тесновата. «Шпага» была черной, а эта, словно по контрасту, — ослепительно белой. Она стояла на якоре в Марселе, у набережной Фратерните.

Мопассан вызвал к себе «капитана» Бернара и его родственника, «матроса» Раймона. Моряки тщательно осмотрели белоснежную «Цыганку» — двухмачтовое быстроходное судно с пятью парусами, выстроенное в 1879 году в Англии, на верфях Лимингтона.

Просторная яхта с кают-компанией на десять человек, салоном и каютой писателя была символом богатства, приобретенного Мопассаном за десять лет, или, выражаясь языком налоговых инспекторов, безусловным признаком достатка.

Моряки обследовали корпус и трюмы.

Набор корпуса — шпангоуты и стрингеры — был в прекрасном состоянии.

— Крепенькая, как орех, — объявил Бернар.

Ги считает, что осадка маловата.

— Главное, чтобы у этой «Цыганки» глаз не был дурной!

Моряки перекрестились.

— Отлично! Завтра в шесть утра отплываем. А вы, Бернар, будьте добры, займитесь новым названием.

Так же как и старая, эта яхта будет называться «Милый друг» — поразительно, как этот человек слился воедино с игрой собственного воображения, со своим прославленным персонажем, со своим успехом.

Восемнадцатого января, перед рассветом, они поднялись на борт. Маленький охрипший буксирчик, гудя из последних сил, тащил яхту за собой, пока они не оказались напротив замка Иф.

— Ну, кто кого, Монте-Кристо! В чем дело, Бернар? Что-то не ладится?

«Капитан» хмурится.

— Море неспокойно, сударь. Зыбь большая, а ветра-то нет. Лучше вернуться, пока не поздно…

— Разве это зыбь? В Этрета я видал и похлеще!

— У Средиземного моря нрав сволочной! — отвечает Бернар с южным акцентом, вырывая из глубины гортани слова, как вековые деревья.

Господин де Мопассан нетерпелив в своих желаниях, касается ли дело женщин или путешествий, — прямая противоположность человеку благоразумному!

— Курс на восток! Я встану на руль!

Подняты грот, фок и бизань. Топсель и штормовой фок Бернар из осторожности не поднял.

У него есть опыт. Мистраль может налететь в любую минуту.

— Не нравится мне эта волна без ветра! — ворчит Бернар. — По мне, уж лучше хороший шторм!

— Святая Зоэ, — причитает Раймон. — Да ведь мы искушаем судьбу!

Хлопают обвисшие паруса, яхту качает. Бельгиец Франсуа, славный малый, полусекретарь, полунаперсник, а заодно и камердинер, и повар, имеет вид весьма плачевный.

— В вас нет морской жилки, Франсуа, — заявляет Ги. — Выпейте бокал шампанского! Помогает от морской болезни!

Не без труда миновав мыс Круазет, яхта, качаясь на волнах, лавирует между побережьем и островами Жарр и Риу. Занимается день, и в дымке, голубоватой, как на картинах Моне, проступаютизрезанные красивейшими бухтами берега.

— Ну и море, как будто не Средиземное, а Северное!

— Тысяча чертей! — бранится бородатый «капитан». — Теперь еще и туман на нашу голову!

Так «Милый друг II» принял крещение шампанским и туманом.


Вскоре выяснилось, что площадь парусов маловата да и состояние их неважное. Погода явно не благоприятствовала путешественникам. В какой-то момент богатырю Раймону даже пришлось прыгнуть в шлюпку и, налегая изо всех сил на весла, буксировать яхту в сторону моря, подальше от скал, на которые их несло. Наконец подул лу гаргалл[22], и мореплаватели, подавая вялые звуковые сигналы, пристали к берегу в Касисе и позавтракали на судне. Затем Мопассан, неутомимый любитель пеших прогулок, отправился по своему обыкновению побродить по горам.

Ночь они провели в гавани и на рассвете снова вышли в море. На сей раз счастье им улыбалось. Они миновали узкий фарватер. Бриз был крепкий, и «Милый друг» шел ходко.

— Это судно не любит штиля, вот и все, — сказал Бернар.

— Так же как и его владелец, — отозвался довольный Ги.

Второй день путешествия оказался чудесным, и господин де Мопассан полюбил свою новую яхту. В два часа пополудни, оставив позади остров Дез-Амбьез, Тулон и рыбачьи сети полуострова Жьен, яхта гордо входила в гавань Поркероля.

Пока Раймон и Бернар пополняли запасы пресной воды, а Франсуа покупал цветную капусту, сливки и молоко — меню, подходящее в равной степени и для его больного желудка, и для диеты хозяина, — Мопассан в серой шляпе, в пиджаке, помахивая тростью, отправился осматривать остров.

К вечеру Ги возвратился с торжествующим видом и, оглядев закупленный Франсуа провиант, сказал:

— Отлично! Я тоже вернулся не с пустыми руками. Я нашел сюжет для новеллы. Право, такие вещи случаются только со мной.

До 1900 года Поркероль был вроде Параду[23] Золя: кругом полная дикость и неуемное буйство пышной островной растительности. Настоящая Полинезия! От разопревших зарослей подымался одуряющий запах смолы — тот самый запах, который Ги восемью годами раньше вдыхал на Корсике, когда впервые открыл для себя юг Франции.


Мопассан долго шел по южному склону острова, намереваясь выйти к морю со стороны мыса Медес, как вдруг перед ним возникла одетая во все белое дама.

— Да, да, именно так! — повествовал он своим красивым, напоминавшим виолончель голосом, которым сам упивался. — Я не оговорился, это была именно дама, элегантная, хотя и поблекшая, лет пятидесяти, седая, с кокетливой прической. В свое время она явно была обворожительна. Весь ее туалет напоминал пятидесятые годы. Я уж подумал, не привиделось ли мне это во сне.

Когда она подошла ближе, я отступил в кусты, чтобы дать ей дорогу, и поклонился.

— Я понимаю ваше удивление, сударь, — сказала она. — Увидеть здесь женщину, да еще одну, в столь уединенном месте! За долгие годы, что я живу на острове, вы второй парижанин, которого я встречаю. И не говорите мне, будто вы не из Парижа… Как ваше имя, сударь?

— Ги, Ги де Мопассан.

— Ах вот как! А что вы здесь делаете?

— В поисках моря блуждаю по зарослям.

— Как все мужчины! — заметила она, улыбнувшись уголками губ. — Идемте в эту сторону. Там сейчас будет дорога, она как раз выведет нас к морю. Мне приятно познакомиться с вами…

— Но вы не сказали, как вас зовут, сударыня!

— Простите, я не могу себя назвать. К тому же мое имя вам ничего не скажет…

— Но это несправедливо!

— Несправедливо, однако прошу вас, не настаивайте.

— Вы давно здесь живете?

— Около двадцати лет.

— Одна?

— Со служанкой, в этих непролазных дебрях. Мое единственное развлечение — смотреть на корабли. Я видела, как причалил ваш. Но не могла разглядеть название.

— Я купил его совсем недавно. И назвал «Милый друг».

— Красивое название!

— Вам никогда не бывает здесь страшно?

— Иногда бывает. Зимой, когда шторм, с моря доносятся всякие таинственные звуки. Да что там! Я привыкла!

— Однако, сударыня, мне до сих пор непонятно, что держит вас здесь!

— А вам это интересно?

— Таково уж мое ремесло.

— Ах вот как!.. Вы… журналист?..

— Я писатель.

— Извините, пожалуйста. Вы, вероятно, знамениты. Я давно бросила читать книги. Когда Наполеон III правил нашей дорогой Францией, я жила в Париже, бывала при дворе. Состояла в дружеских отношениях с Рикором, личным доктором императора, с вашими коллегами Октавом Фейе[24] и Проспером Мериме, с Жюлем Симоном[25], с Тьером… Я предвидела, предчувствовала катастрофу… Однажды я попыталась открыть глаза императору… Меня не пожелали слушать.

— Вы были республиканкой?

— Не знаю. Мне просто было жутко. И тогда я это написала.

— И вас арестовали.

— Но я не успокоилась. Мне виделся Седан…[26]

Мопассан остановился и с изумлением поглядел на кроткую увядшую женщину, шедшую рядом с ним.

— Что с вами, сударь? — спросила она. — Вы побледнели…

— Я участвовал в войне с Пруссией… Мне тогда только-только исполнилось двадцать лет… Простите меня, мадам…

— Вы выглядите моложе своих лет.

— Я родился в пятидесятом. Так что во время битвы при Седане мне было ровно двадцать…

— Боже мой, сударь, как все это странно! Значит, это ради вас я писала, ради вас и ваших друзей!

Повергнутый в замешательство речами своей загадочной спутницы, Мопассан глядел, как она машинально подбрасывает носком камешки на дороге.

— Наполеон III не был таким уж дурным человеком, — продолжала она. — Все его недостатки были результатом болезни. У него один мелкий камешек всегда увлекал за собой целый обвал.

При намеке на болезнь императора она засмеялась тихим, тревожным смехом и продолжала:

— Меня приговорили к пожизненной ссылке. Зная, какую любовь я питаю к своей родине, он дозволил мне остаться на французской земле при условии, что я никогда не покину остров… и никогда никому не открою своего имени…

— Но он умер пятнадцать лет назад, сударыня, и у нас давно Республика!

— Уж это-то я знаю!

— Вы политическая ссыльная! Ваш друг господин Тьер устроил бы вам торжественную встречу, вернись вы в Париж!

— Я знаю, сударь. Но я поклялась!

— Врагу!

— Я должна сдержать клятву.

Она покачала прелестной седой головкой, словно упрямая состарившаяся девочка.

— Вы знаете острова Лерен? Остров Сент-Маргерит?

— Я как раз туда направляюсь.

— Так вот, я младшая сестра Железной Маски, вот и все.

Она искоса и не без лукавства взглянула на красавца собеседника, чьи усы вздрагивали от запахов розмарина, смолы и водорослей, и добавила:

— Вы хороший писатель, господин де Мопассан.

— О, сударыня, вы меня разыгрывали! Вы знали!

— Да, знала! Простите мне эту шутку. Так редко представляется возможность пошутить! Позвольте спросить вас… Меня очень интересует…

— Да?

— По-прежнему ли ваш «Милый друг» пользуется таким огромным успехом?..

— Признаться, да, сударыня… Уже три года…


В салоне «Милого друга II» Мопассан, потягивая маленькими глотками чай, заканчивал свой рассказ:

— Мы подошли к морю. С утеса был виден порт и наша яхта. «Прощайте, сударь. Спасибо за приятную прогулку, и счастливого плавания «Милому другу»…» Вот вам, друзья, и крестная, которой нам так не хватало! Я же сказал, что подобные вещи случаются только со мной!

Мопассан так и не написал эту новеллу. Ее записал Франсуа Тассар, слуга, страдавший морской болезнью. А жаль, ибо этот невероятный сюжет, столь удачно связанный с морем, как нельзя лучше подходил Мопассану тех лет, последних лет.

Назавтра, в девять часов утра, «Милый друг» покидал Поркероль. Был штиль. Полное безветрие. Паруса полоскали. Наконец погода смилостивилась, и их наполнил слабый ветерок.

А на берегу, на фоне густой зелени, еще долго виднелась неподвижная белая фигурка.

Дар песков

Пьеру Деаэ

В начале сентября 1955 года я ехал из Испании окольной дорогой. Так бывало каждый год: казалось, какой-то могучий трос тянет мою машину назад и вынуждает меня пробираться кружным путем вдоль множества диких, почти безлюдных прудов. Тогда еще не было и в помине ни Гранд-Мотт, ни автострады Солнца, и от Кадакеса приходилось ехать по тем первозданным местам, которые прославил в своей книге «Золотой пруд» мой друг Гастон Бессет. Мне нравилась эта бахрома лагуны, протянувшейся от скал Раку к древнему Провансу с его прославленными Арлем, Эксом, Авиньоном, хотя я предпочитал длинный, навевающий истому пляж, распростершийся, словно разомлевшая нимфа, от мыса Агд, где покоится ее голова, до порта Сет, омывающего ее ноги.

Никогда еще машина не шла так медленно. Направляясь в Париж, я всем сердцем ощущал то, что Мак-Орлан[27] называл «безрадостным возвращением», — это был путь на Север, к холоду, к жизненным заботам, к мрачной зиме и, может быть, к какой-то непоправимой беде. Я еще смутно надеялся побывать на Морском кладбище, чтобы спросить у Поля Валери[28], по-прежнему ли стрела Зенона неподвижна в полете; но даже это паломничество становилось невозможным, так велика была сила, сдерживающая мои колеса. Холм в Сете вырисовывался своим аттическим профилем, но в то утро меня явно не влекло к кладбищам, даже к тем, что прославлены в литературе… Кладбища подождут, они на то и существуют…

Мы (ибо я ехал не один) остановились, чтобы в последний раз искупаться. Вода отливала бирюзой, а пустынный пляж был усеян белыми ракушками, словно бусинками брошенного и рассыпавшегося ожерелья Венеры, что вышла из пены морской. Птицы висели над морем, как в первые дни творения.

В ту пору я изнывал от какой-то смутной тоски. Депрессии. Но тогда это словечко не вошло еще в моду. Я только что закончил роман, который озаглавил «Ночь приходит с востока», где рассказал одну подлинную историю, излив в ней давно накопившуюся горечь. Подумать только! В 1955 году написал роман о войне! Я заранее страдал от подстерегавшей меня за Севеннами стужи, встречи с Севером и с предместьем, с пышно-мертвенной осенью и ранними сумерками, с жизненными неурядицами и даже собственным возрастом, который казался мне весьма преклонным. Позади сорок два года! А главное, меня не оставляло чувство, что я неправильно живу. Та женщина, что купалась с детьми, так и осталась для меня чужой… Словом, душа у меня была не на месте.

Лежа на спине, я размышлял на эти зловещие темы и сквозь смеженные веки чувствовал золото горячих лучей; я почти парил над землей, едва прикасаясь к ней, как вдруг ощутил что-то в правой руке. В мою ладонь лег какой-то предмет. Я повернулся на бок и посмотрел на то, чем невольно завладела моя рука — или что привлекло мою руку. Это был продолговатый, с изящным утолщением камень красноватого цвета, как обожженная глина античных светильников. Зернистый и будто отполированный, он был из какого-то восхитительного вещества.

Странный предмет! Я сел. Жизнь снова возвращалась ко мне. Но пусть не гневается Роже Кайуа[29], то не был камень. И не творение рук человеческих. Это было нечто вроде окаменевшего моллюска, быть может, одна из тех фиолетовых, пропитанных йодом раковин, что в портах на набережных продают моряки, открывая их своим заскорузлым пальцем и навязчиво протягивая их вам.

Несомненно, я был первым человеком, с которым встретился этот предмет. И в моем обществе он как будто чувствовал себя вполне уютно. В этом продолговатом, с утолщением посредине камне угадывался изысканный профиль юной женщины древности — танцовщицы или весталки.

Никогда еще я не встречал камня ready-made[30], обладающего такой выразительностью. Невысокий выпуклый лоб с едва заметной ложбинкой меж бровями, нос своенравной богини, рот с чуть потрескавшимися губами, изящная линия подбородка — все черты этого лица плавно переходили в высокую прическу. Можно было различить даже глаз: миндалевидная впадина настойчиво вызывала в памяти тот магический глаз древних египтян, который мореплаватели рисовали на носу своих кораблей, чтобы он помог им вернуться в родной порт. В этой впадинке холодной белизной поблескивала роговица. С бьющимся сердцем я сжал ладонь. Камень стал моим.

Та, что была моей спутницей жизни, играла с детьми, не подозревавшими об этом потрясении. Я разжал ладонь и снова, на сей раз с затаенным страхом, посмотрел на камень. Пока еще я видел профиль только с правой стороны. А если с левой он ни на что не похож? Я перевернул этот природой созданный барельеф. И снова увидел профиль, теперь более четкий, изогнутый, без изысканно-кокетливого глаза. Необычайная женственность странного предмета словно стала древнее на несколько тысячелетий. Какое ужасное слово «предмет» для определения этой этрусской женщины, карфагенской жрицы, дочери Финикии или спутницы праматерей, сестры Изиды, вышедшей из плодоносного чрева морского!

Я поднес находку к уху и легонько встряхнул. Она ответила мне легким и веселым шепотом замурованной в ней маленькой белой ракушки. Венера Агдийская могла говорить.

Об этой находке я ничего не сказал чужой своей спутнице. Она бы высмеяла меня. Я молча опустил камень в карман шортов.

Наутро я проезжал через Алискан. Табличка гласила: «Вход на кладбище запрещен». Хороший совет живым. Тем более что я только что заново родился. Я стал другим, начал новую жизнь. Книга, внушавшая мне страх, была романом «Майор Ватрен», а через несколько недель я встретил женщину с профилем Венеры Агдийской.

И единственная разница между этим выброшенным волнами камнем и его безупречно сделанной бронзовой копией[31] состоит лишь в том, что в бронзе нет поющей ракушки. Должен же я был что-то сохранить для себя!

~

Грешен, но я до сих пор питаю слабость к «Балу на улице Гранж-о-Белль» — новелле, которую вы сейчас прочтете. Она, конечно, очень традиционна, но это не главное. Дело в том, что она связана с воспоминаниями о парижском пригороде, еще не застроенном домами-башнями; таком, каким он был когда-то, до того, как на месте уничтоженных лесов выросли беспорядочные новые города; связана с воспоминаниями о пригороде импрессионистов, когда еще ходили гулять «на укрепления» и тон задавали королевы апашей. Только здание Гран Мулен в Пантене да мазутные радуги на медленно текущей воде возвещали в те годы приближение нового времени.

Наивный символизм сочетается в этом откровенно автобиографическом рассказе с кинореализмом, который вышел непосредственно из «Набережной туманов» Пьера Мак-Орлана и фильмов Марселя Карне. Первый — и старший из них двоих — был моим учителем в воссоздании фантастики обыденного, второй же сумел дать жизнь образам, которые с тех пор нисколько не утратили своей волшебной достоверности. Многие писатели моего поколения выросли на довольно типичных образах двадцатых — тридцатых годов независимо от того, существовали эти образы на бумаге или на пленке. Пригородные кинотеатры назывались тогда «Курзал», «Эльдорадо» или «Риголетто». В те времена молодому человеку, наделенному умеренным воображением, вовсе не казалось абсурдным назначить свидание героине фильма за кинотеатром, у служебного входа.

Бал на улице Гранж-о-Белль

Моей сестре Урк[32]

Мне было тогда восемнадцать лет. Значит, если произвести нехитрые подсчеты, шел 1931 год. Учеба моя была прервана внезапной смертью отца, я еле сводил концы с концами и был на побегушках в художественной мастерской десятого округа. Знаете ли вы, что такое «мальчик на побегушках» в мастерской? Это ученик-подмастерье, который у всех на посылках. Так чему же я там учился?..

Париж и ночь, ночь без конца и без края, вошли в мою плоть и кровь.

Горе-моряки
Ходят по каналам
К небольшим причалам.
Горе-моряки
Всё глядят назад,
А мосты скользят,
Уплывают своды.
Провожает взгляд
Дни и годы…[33]
Эту песенку я написал спустя много лет. Какие только глупости не попадаются в песнях! Мосты не могут скользить! Они стоят на месте. Разводной мост на улице Дье, мост на улице Гранж-о-Белль… Правда, горе-моряку, быть может, и кажется, что они плывут. А себя он считает неподвижным во времени и пространстве, дурень этакий! Ну да бог с ним!

Особенно я любил канал Сен-Мартен. Я жил тогда под Парижем, в Ле-Павийон-су-Буа — это неподалеку от Монфермея, от мест, связанных с Полем де Коком[34] и с Козеттой Виктора Гюго. Из окна моей комнаты была видна река Урк. Поросший крапивой канал с нефтяными радужными разводами. Но я-то знал, что выше по течению, за Mo, за Мареем, Урк — чудесная река, одна из прелестнейших речек Иль-де-Франса. Въезжая в Париж через Пантен, я снова встречался с Урк, орошающей Ла Вийет, эту мрачную Венецию.

Потаскавшись по десятому округу, как публичная девка, Урк у самой Бастилии впадает в Сену. Я всегда улучал минутку в перерывах между беготней по заказчикам и продавцам красок, чтобы послушать, как она шумит в шлюзах.

Никто не знает, о чем поет вода. Подолгу смотрел я на баржи с именами морских птиц, святых или далеких городов. «Цветок Льежа»… «Намюрское кружево»… Одна называлась «Богоматерь Милостивая». Милостивая к кому? Я слонялся по набережным Жеммап и Вальми, заглядывал в кабачки с названиями вроде «Трубка Жакоба» или «Морской якорь», где осенью можно выпить молодого белого вина.

В тот вечер хозяин «Четырех сержантов» как раз писал, скрипя мелом по оконному стеклу:

«Привезли молодой гайак».

Гайак — это вино, такое молодое, что оно еще пенится и на языке чувствуешь вкус виноградной кожицы. Но выпить его надо быстро — оно не может долго храниться в бочках.

У стойки сидел мужчина, длинный, раскачивающийся, наподобие водоросли, под влиянием выпитого вина. Мы познакомились. Его звали Жемар, Марсель Жемар… В бистро его любовно звали Ужасный Марсель.

— Это из-за моей характерной внешности, — сообщил он мне гордо. — Что же касается характера, то он у меня вполне сносный.

— А меня зовут Ален, — сказал я. — Ален Домэн…

— От слова «дом»?

— Можно и так.

— Дом с привидениями! В каждом доме есть свое привидение. Это я вам говорю, а уж я в этом кое-что понимаю, недаром я лицедей! Актер! Киноартист! Я лицедействую. Изображаю всех подряд. Но только на заднем плане. Героев-пожарников, разъяренных полицейских, скелетоподобных танцоров, терзаемых алчностью кассиров и даже ищейку комиссара полиции.

— Вас можно увидеть на экране?

— В любом кинематографе, молодой человек. Я играю в «Бесчеловечной», играю в «Колесе». Я сообщник убийцы Ласенера и дублер Планше в «Трех мушкетерах». В «Тайне Пардайанов» я наемный убийца, тот, что повыше ростом. В «Двух сиротах» — кривобокий привратник. В «Деле лионского курьера» — третий форейтор.

— Ваше лицо мне и правда знакомо.

— С моим лицом только и играть что предателей, рогатых мужей да людей, получающих пощечины. Таково мое амплуа. За ваше здоровье, молодой человек! В этом году мода пошла на толстых, на откормленных, на пузанов и брюханов, на ярмарочных богатырей. Требуется мощь! А на изысканность и породу спроса нет. Мода, конечно, рано или поздно переменится, но пока я все худею и худею. Что прикажете делать? Когда нужно толстеть и толстеть! Вы себе представляете меня толстым?

— Порочный круг, — сказал я.

— О, я надеюсь, для вас не будет затруднительно заплатить за два гайака? Я забыл получить деньги на студии… ну и… Разумеется, это будет за мной. Ужасный Марсель приветствует вас, молодой человек. Я живу тут по соседству. Рядом с улицей Гранж-о-Белль… Меня все знают.


Своеобразной внешностью наградила природа этого человека. Находка для кинематографа! Идеальный статист, или то, что теперь называют «артист окружения». Вечером, вернувшись домой, я набросал по памяти его портрет. К тому времени я уже умел немного рисовать. Мне показалось, что, несмотря на браваду, он стесняется своего огромного роста и физиономии, похожей на клинок ножа в лунном свете. Я чувствовал в нем большой запас нерастраченного человеческого тепла, которое он не решался проявить из-за своей лошадиной наружности. Замкнулся в себе, вот и все.

После этой встречи я стал еще чаще бродить вдоль канала Сен-Мартен, иногда один, иногда с Марселем. Однажды вечером, зимой, был страшный туман, такой густой, что не различишь домов на другом берегу. Вот-вот должен был пойти снег. На канале очень красиво, когда идет снег. Кажется, будто на баржах бьют яйца и разбрасывают скорлупу по воде. Обычно в субботний вечер жизнь в десятом округе бьет ключом. На каждом углу — продавцы каштанов, уличные артисты, силачи, увешанные медалями. Но в тот вечер — ни души. Нам показалось, что мы вышли на Гранж-о-Белль.

— Ты уверен, что эта улица — Гранж-о-Белль? — спросил я, немного помолчав.

— Уверен… да, уверен! Во всяком случае, это — улица! Что уже хорошо…

И в ту минуту мы заметили какое-то свечение.

Иначе не скажешь. Это было похоже на красные и синие колбы в аптеке, куда я заходил, когда мне было лет пять, купить жевательной резинки. Свет выбивался сине-зелеными пеленами из полуподвала, где находилось что-то вроде харчевни времен Ласенера. Все это и впрямь было очень похоже на колбу аптекаря. В колбе двигались какие-то люди, они танцевали. Я прочел вывеску:

«Кабачок счастья»

— Весьма смело со стороны хозяина так окрестить эту дыру, — сказал Марсель.

— Пошли дальше?

Эта перспектива была еще менее заманчива.

— У тебя есть деньги, Ален? На студиях сейчас, знаешь, если человек худой…

— У меня пятьдесят франков. Я нашел одного психа, которому понадобилось, чтобы я нарисовал ему на барабане Марианну[35]. Он помешан на джазе и Республике. Тебе бы он не понравился, в нем килограммов сто, не меньше.

— Интересно, где только люди берут деньги, чтобы толстеть? Ну давай, входи…

— Мне не нравится этот свет. Ты уверен, что мы на Гранж-о-Белль?

— Ты спятил? В чем я могу быть уверен? После вас, милорд!

Так мы попали на тихий бал в кабачке, где люди смеялись под звуки волынки.

— Ты заморозил нас, красавчик блондин! — крикнула девушка. — Проходите, дамы и господа!

— Ошиблась! — сказал Марсель. — Мы без дам.

— Хорошо, но вы нас все равно заморозили, красавчики блондины! Закройте дверь!

Здесь, в дыму, сине-зеленый свет, который нас сюда завлек, оказался просто чуть окрашенным полумраком.

— Я ничего не вижу, — заворчал Марсель. — С вашим проклятым освещением кажется, будто ты в аквариуме…

— Извините, пожалуйста, — сказала официантка, — наши клиенты привыкли. Идите за мной…

Идти за ней было приятно. Кудрявая, как барашек — только парикмахеры восточной части Парижа владели тогда секретом такого перманента, — с осиной талией и звонким смехом, она была похожа на романтическую фарфоровую куклу.

— Вы не из общества? — спросила она.

— Смотря из какого! Принесите-ка нам два коньяка и воду.

— Двойных?

— Да, двойных. И два сандвича с ветчиной.

Она ушла, оставив нас в полном изумлении. В этом «Кабачке счастья» было довольно уютно. Появились коньяк и сандвичи, и я неожиданно пришел к выводу, что в жизни есть кое-что хорошее — разумеется, если не требовать от нее слишком много. Вдобавок играл аккордеон. То было прекрасное время, когда все танцевали яву. Теперь много говорят о тридцатых годах. Тридцатые годы в моде. Меня-то мода заботит мало. Я сам делаю моду. Денег у меня куры не клюют. Бывший мальчик на побегушках добился успеха в поп-арте, и сам черт мне не брат. Но, по-моему, в этой моде на вчерашний день слишком много внимания уделено чарльстону и незаслуженно мало — яве…

Миновала полночь, кабачок мерно покачивался в полумгле, словно старый баркас. Официантку звали Сесилия. Румяная, проворная, в короткой юбке, с высоко поднятой головой, она сновала по залу, как пламя по пуншу.

— Повторите коньяк с сандвичами! Умираем! — крикнул Марсель.

— Бегу, красавчик блондин…

Волосы у Марселя были черные, как вороны на башне Сен-Жак. Я имел бестактность хихикнуть.

— Ну, конечно, — сказал он. — Я не красавчик и не блондин…

— Я не хотел тебя обидеть.

— О, меня обидеть трудно. Особенно с тех пор, как режиссеры стали говорить мне, что я похож на катафалк!

Сесилия вернулась с коньяком. Я задержал ее, взяв за локоть.

— Мадемуазель, пожалуйста, скажите моему другу, что он красивый.

— Конечно, красивый, — сказала она. — У него голос, как зеленый бархат…

Ее позвали к другому столику. Уходя, она бросила мне:

— А у вас голос мальчишеский, еще не сломался окончательно… Вы даже в армии еще не служили!

Марсель покачал головой.

— Ну, уж это она чересчур! — сказал он. — Через край хватила!

— Так-так, скажи еще, что это тебе неприятно!

— Кретин!

Мы снова выпили коньяк и съели сандвичи. В те времена все казалось вкуснее, особенно с голодухи! Вдруг Марсель почему-то спросил:

— Хм, забавно. Неужели в этом шалмане нет ни одного зеркала?


Вот тут-то и надо было встать и уйти. Во всяком случае, мне. Слова очаровательной, хотя и слегка взбалмошной официантки усиливали то чувство беспокойства, которое с самого начала вызывал во мне этот синеватый свет. Меня смущали кое-какие мелочи, но этот идиот не замечал ничего и только вливал в себя дикими порциями коньяк. У Сесилии манера чуть чаще, чем нужно, касаться клиентов кончиками пальцев. Это не принято! И полное отсутствие зеркал… Обычно в таких кабачках ими увешаны все стены. Объяснить это тем, что, скажем, здешняя клиентура начисто лишена тщеславия, невозможно. Да, да, именно в тот момент и нужно было уйти, пока Сесилия еще не сняла фартук, не подошла к пианино и не запела песенку, которая могла бы послужить прелюдией к этому рассказу, рассказу о прошлом, утонувшем в водоворотах за кормой Великой Баржи.

Ах, что за имена у барж, плывущих вдаль!
Чернеют буквы на борту, на белом фоне:
И «Роза Бельгии», и «Негритянка Соня»,
«Веселая Мари» и «Жерминаль».
К парижским пристаням швартуются они,
Ночуют на воде у Арсенала
И спят под плеск скучающей реки
В зеленом свете фонарей с причала,
В порту утопленников, в гавани тоски,
В канале Урк, у пристани Вальми.
Марсель с восторгом уставился на нее.

— Вот это талант! И какая естественность! Ах, как жаль, что кино немо! Она бы всех свела с ума! И голос такой нежный, в нем есть что-то нездешнее. Лань! Психея! Одалиска!..

— На, выпей и успокойся.

Мы медленно плыли на волнах ночи. Веселье продолжалось, но какое-то небурное, ровное. Почему Сесилия подсела к нам за столик? Потому что мы были для нее новыми людьми? Зачем принялась расспрашивать этого дылду Марселя? Да еще так забавно!

— Вы парикмахер?

— Что? Нет. Не совсем.

— Я очень люблю парикмахеров. У них длинные пальцы, и они едва касаются вас. А кожа у них нежная, как у лягушек, потому что они всегда гладко выбриты. И пахнет от них приятно. По-моему, все парикмахеры очень красивые. Вы тоже очень красивый, мсье Марсель. Вы откуда-то из леса, из Виллер-Котре. Вы, наверно, лесничий или смотритель. Потому что вы в сапогах.

Ошарашенный градом этих своеобразных комплиментов, Марсель выглядел откровенно смешным. Он двух слов связать не мог.

— Ну, что вы, Сесилия…

— Вы больше не хотите говорить мне «ты»? Когда вы вошли и я сказала: «Вы нас заморозили, красавчики блондины», вы обратились ко мне на «ты»!

— Да, возможно… Ты… нет. Сесилия, я…

Я счел необходимым вмешаться:

— Мадемуазель Сесилия, примите мои поздравления! Вам удалось смутить грозную звезду экрана!

— Ох, да уймись ты, герой-любовник! Выпейте с нами, мадемуазель Сесилия… Хозяин, наверно, позволяет вам посидеть минутку с клиентами, правда?

Она рассмеялась долгим воркующим смехом:

— Не хватало еще, чтобы он не позволял! Как-никак я его дочка! И потом, у нас кабачок не такой, как другие. Публика до того симпатичная! Все без конца смеются. А наши музыканты… Они играют по памяти. Впрочем, иначе и быть не может.

— Не может быть?

— Ну да, конечно. А где же вы работаете на самом деле, если вы не лесник и не парикмахер?

— В кино.

Она была потрясена.

— В кино! Это же настоящий рай…

— О, да что вы! Ремесло, как другие…

— Не говорите так, мсье Марсель! Для нас кино — это что-то вроде храма или цирка.

Она наклонилась к Марселю и прошептала:

— Только не говорите громко, что вы работаете в кино.

И вслух добавила:

— Лучше не надо.

— Ваши клиенты этого не любят?

— Наоборот!

Мы помолчали. Потом она улыбнулась очаровательной улыбкой.

— Вы не очень-то понятливы, — заключила она, надув губки.

— Я просто растерян, — признался Марсель. — А ты, Ален?

— Пожалуй.

— Извините, — сказала Сесилия. — Вы не должны на нас обижаться. Просто нам очень трудно вас понять. Вы вот так, вдруг, приходите, усаживаетесь и говорите запросто «кино, кино». Для нас это не шутка!

— Ну что вы, Сесилия, вы, наверно, вообразили бог знает что! Я действительно сказал «кино»…

— Вы меня обманули? О нет, вы не могли меня обмануть, мсье Марсель!

— Я и не обманул! Я и правда зарабатываю на жизнь, снимаясь в кино.

— Вот и хорошо. Я бы вам не простила такого обмана… Да, все правда. Вы хорошо одеты, на вас превосходная шерсть, как в Шотландии…

Я хмыкнул, и, наверно, это вышло глупо, потому что Марсель меня отбрил:

— Я умоляю тебя, Валентино[36]! О вкусах не спорят!

— Ваш друг все время насмешничает, — сказала Сесилия. — Он что, совсем бездушный?

— У Алена добрейшая душа. Но он еще слишком молод.

— Благодарю, — сказал я обиженно. — Я умолкаю. А вы, голубки, можете ворковать дальше.

Они так и поступили.

— Вы не коренная парижанка, Сесилия? — спросил Марсель.

— Я из Валуа. Люблю большие леса, холодные и мохнатые, заросли, мокрые, как собачья морда, грибы и утреннюю паутину на лице во время бабьего лета.

— Это просто возмутительно, что малышка, которая умеет так замечательно говорить, должна подносить выпивку всяким забулдыгам…

— Не надо так о наших посетителях, Марсель! Ведь они все из общества.

— Из какого такого общества?

— Я вам скажу, если вы придете еще.

— Приду обязательно.

Он даже не отдавал себе отчета в том, насколько он смешон, этот тощий Ромео! Да, да, он именно ворковал:

— Я ездил пару раз в Виллер-Котре за ландышами. На велосипеде. Мне тогда было столько же лет, сколько сейчас Алену. Как это далеко!

— Не так уж далеко.

— Я имею в виду далеко не от Парижа, а далеко в прошлом. Там течет речушка, ручей, заросший камышами.

— Урк, — сказала Сесилия.

— Да, да, Урк. Конечно, Урк, так же как и здесь. Канал — ведь это тоже Урк. Надо же, ты понимаешь это, Ален?

Я понимал только одно: что слишком поздно.

— Урк — моя река, — сказала Сесилия. — И это действительно та же вода, что и в канале, вы правы, мсье Марсель.

Игра разыграна. Слишком поздно. Слишком молод. Все «слишком», и ничего тут не сделаешь! Судьба уже совершила свой поворот.

— Что это с тобой, Ален? Ну и вид у тебя! — сказал Марсель.

— Он, наверно, не любит Урк, — предположила Сесилия.

— О нет, мадемуазель, напротив! Я очень люблю Урк. Продолжайте.

— Да я уже все рассказала. В детстве я жила у няни, в Виллер-Котре. Когда я была совсем маленькой, я возилась в песке на берегу Урк, возле порта Перш. Я даже падала в воду три раза. А потом, в Mo, бегала с мальчишками из соседней школы ловить бабочек на канал. Ведь Урк в районе Mo уже канал.

— Начиная с Марея, — уточнил я.

Лучше бы я промолчал!

— Правда, — сказала она удивленно. — Откуда вы знаете?

Я был в бешенстве. Не мог же я позволить этому лицедею вместе с его одалиской присвоить себе мою реку! Против воли я ответил:

— Эту чудесную реку заперли в клетку! В Mo канал по крайней мере еще чистый! В нем отражается небо. По берегам растут золотистые ирисы. А в ивах живут голубые птицы.

— Я так и вижу их, — воскликнула Сесилия, хлопая в ладоши. — Они светятся. Настоящие жар-птицы, голубые-голубые. Никогда бы не подумала, что вы все это знаете, Ален.

— Трудно угадать, о чем думает другой человек! Когда я брожу по набережной Вальми, меня всего трясет при виде этого мутного от цемента канала, который дальше просто уходит в трубу!

— Потом я жила в Пантене, — продолжала она. — Недалеко от Гран Мулен. Там тоже течет Урк. Только там она пахнет мазутом. А теперь я здесь, по-прежнему рядом с каналом. Вот и все.

— Какой фильм можно было бы из этого сделать! — вздохнул Марсель. — Нет, вы только представьте себе! Маленькая девочка играет на берегу маленькой речки… Кругом цветы…

— Птицы.

— Идиот! Речка растет, и девочка тоже. Обе приобщаются к цивилизации. Речку направили в полезное русло. Чтобы не своевольничала. Девочку тоже.

— Они выкачали из нее все что можно и отправили в сточную канаву за ненадобностью, — сказал я зло. — Простите, Сесилия.

Очень странная девушка! Она спросила:

— Вы снимете такой фильм, мсье Марсель?

— Что? Ах да, конечно! Я поговорю с Джоном Пьерпоном из «Универсаля». Но он вряд ли поймет… насколько это трогательно… поэтично… Ничего смешного тут нет! Да что с тобой, Ален? Ты плачешь?

— Отстань от меня! Отстаньте от меня оба!

— Почему вы плачете, мсье Ален?

— Потому что я бездушный. Потому что я не знаю… Да, да! Не знаю!

— Пойдемте потанцуем, Ален. Ни вы, ни Марсель за весь вечер еще ни разу не танцевали. Вы только разговариваете.

Я обнял Сесилию. Все, как я и предполагал. Слишком поздно. Она была статная, с пышными формами, моего роста. В какой-то момент она шепнула мне на ухо:

— А про реку я все поняла.

— Я знаю, Сесилия.

— Вот и хорошо. У вас такой замечательный друг. Красивый. Высокий. Воспитанный. Сильный. Богатый.

— Еще бы, киноартист!

— Мне так нравится кружиться в обратную сторону!

Я не удержался и задал нехороший вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

— Вы не закрываете глаза, когда кружитесь?

Она сделала вид, будто не слышит.

— Обязательно приходите к нам еще вместе с Марселем. Мы будем друзьями все трое. С вами потому, что вы знаете Урк, а с Марселем, с Марселем…

— Потому что он красивый.

— Вот именно. У нас весело, правда? Бал каждую субботу. Фараоны к нам никогда не заявляются. Не бывает ссор.

— Мадемуазель Сесилия, я хочу… Я хочу попросить вас об одной вещи, очень важной…

Я дрожал, как лист на ветру. Наконец я выговорил:

— Пожалуйста, посмотрите мне в глаза. Не опускайте голову. Сесилия? О! Сесилия!

— Да.

— Вы…

— Ну конечно. Вы разве не заметили? Я-то сразу поняла, что вы не из наших.

— Но… А остальные, Сесилия?

— Тоже, конечно.

— Все?

— В большей или меньшей степени. Но вы послушайте их, Ален! Если бы вы знали, насколько это не имеет значения…

Горе-моряки
Ходят по каналам
К небольшим причалам.
Горе-моряки
Всё глядят назад,
А мосты скользят,
Уплывают своды.
Провожает взгляд
Дни и годы.
Когда, спустя столько лет, я вспоминаю глаза Сесилии, я вижу два тихих озера с матовой зеленоватой водой, в которой плавают опавшие листья. Теперь я знаю, что это были глаза моей сестры Урк. Но в тот вечер у меня пропала всякая охота танцевать с партнершей, которая может вальсировать в обратную сторону, не закрывая глаз, и у нее не кружится голова. Оглядевшись, я увидел разом все глаза, глаза завсегдатаев кабачка слепых. Я убежал оттуда, бросив Марселя, и с невыразимым облегчением снова очутился в темноте, вдали от синего света, среди улиц со снежными шлейфами.

Так люди поворачиваются спиной к своей судьбе, потому что они слишком молоды и ничего не понимают в жизни.

Последнее, что я запомнил, это лицо Ужасного Марселя. С тех пор кино давно стало звуковым, но, несмотря на красивый голос, дела Марселя так и не поправились. Иначе я бы это знал! Единственное, что мне известно, это что он женился на Сесилии.

Наверняка она по-прежнему говорит ему, что он красив как бог или как велогонщик, что, в сущности, одно и то же. Но я знаю точно: в тот вечер я упустил счастье своей жизни! Я слишком поздно узнал свою реку, когда она текла мимо, и испугался ее пустых глаз…

До сих пор я так и вижу Марселя и Сесилию в «Кабачке счастья». «Красавчик блондин» самозабвенно кружится, держа Сесилию в объятиях…

И не она, а он закрывает глаза.

~

«Вышитый тигр» — это сказка. Настоящая. Единственная в своем роде. И к тому же рождественская! Меня иногда спрашивают, кто же рассказчик: ужасный Жен Поль или отвратительный Кристиан Берар. As you like it[37].

Вышитый тигр

Жен шагал по своей мастерской на улице Гранд-Огюстен, держа под мышкой собачонку по имени Ксантиппа. Да, да, сам Жен, замечательный портретист и великолепный оформитель балетов, снискавший к тому же известность как самый неряшливый человек в Париже (что несправедливо, ибо ни у кого не следует отнимать надежды) и в то же время тоньше всех чувствующий скрытую поэзию людей и вещей, Жен, любимый в равной мере и снобами, и неискушенной публикой.

В те времена я был журналистом. Я расспрашивал разных людей, что они думают о мистике, о сверхъестественном, о чудесах. Едва Жен услышал слово «чудеса» — альфу и омегу грезы, — как рука его разогнулась и Ксантиппа шлепнулась на пол. Собачонка ничуть не удивилась. Жен бросил ее, чтобы погладить бороду, которая настолько напоминала черную кудрявую шерсть собачки, что, видимо, он просто не мог одновременно держать собаку и гладить бороду, не рискуя впасть в ужасную путаницу.

— Чудеса, — сказал Жен. — Да. Кстати, о чудесах, я расскажу вам сказку. Ах, какой балет можно было бы из нее сделать…

Его темные глаза сверкнули, и он подошел к черной доске. Он взял цветные мелки и принялся рисовать причудливыми, нервными, словно эластичными штрихами, играя оттенками мелков и растушевывая нарисованное большим пальцем, а то и ладонью. Вскоре на сцене, представленной в виде обрамленного занавесом четырехугольника, появилась кровать с пухлой периной, очаг, пузатые, как сам художник, часы с какими-то фантасмагорическими украшениями, намеченными изящными каракулями.

Жен остановился. Борода его была вся перемазана белым и красным мелом. Он оглядел набросок, задумался и произнес:

— А вот и главный реквизит.

Потом нарисовал тигриную морду, взял ее в рамочку, и оказалось, что тигр вышит на коврике перед кроватью.

— Волки вышли из моды, — заметил я. — К тому же вышитый тигр не так опасен.

— Посмотрим, посмотрим, — ответил он. — Кстати, живого тигра держать затруднительно, вдобавок он линяет и всюду оставляет шерсть. Теперь действующие лица. Прежде всего бабушка.

— Разве может быть рождественская сказка без бабушки!

— Посмотрим, посмотрим, — сказал он. — Посмотрим.


В быстрых глазах Жена блеснула искра лукавства, и я явственно ощутил, что готовится весьма своеобразная сказка в картинках. Разматывая рисунок, как клубок, Жен изобразил еще одну кровать, поменьше, потом появились косичка и очертания личика спящей девочки.

— Итак, в чаще леса, — начал он, — стояла избушка, в которой жили бабушка с внучкой. Дело было в ночь под рождество. Ни дедушки, ни папы, ни мамы не было…

Пунцовым языком он слизнул мел с нижней губы и так же резко, как перед этим бросил собаку, произнес:

— Их не было, потому что все они погибли на войне.

Я съежился в кресле. В мастерской сильно пахло псиной и олифой.

— Кстати, вы не спросили меня, почему я назвал собаку Ксантиппой. А назвал я ее так потому, что хотел отомстить за Сократа. Тень этого старого господина давно взывает к мщению. Ксантиппа, лежать!

И в глазах его мелькнул золотистый огонек. Вы, наверно, помните, что она была очень веселой, эта улыбка, проглядывавшая сквозь бороду Жена, но где-то там, в глубине, плясало крохотное пламя, которое порой бездумно называют черным юмором.

Да. Жен — ибо он не обладал классическим чувством последовательности в рассказе — принялся напевать, так же фальшиво, как Мишель Симон[38], импровизированный текст на мотив старой парижской песенки «Ступени дворца»:

Девочка в чаще жила,
В своей постельке спала, лон-ла,
В своей постельке спала.
— Это любимая мелодия Сент-Экзюпери, — сказал я решительно.

— Если вы будете без конца перебивать меня, — сказал Жен, — то это будет уже не сказка, а трагедия!

И он продолжал:

И бабушка рядом спала,
И спал в своей клетке Щегол,
И спал огонь в очаге, лон-ла,
И спал огонь в очаге.
Он умолк.

— Боже правый! Я же забыл про щегла!

И он нарисовал щегла в клетке. Щегол представлял собой желтую идеограмму в виде заглавной буквы S, а клетка — пять яростных штрихов, соединенных сверху фигурной скобкой…

Жен вытер руки о бархатную куртку, чтобы погладить бороду (ибо он был все же опрятен на свой лад), и продолжал:

— Уже близилась полночь, когда девочка вдруг проснулась, испуганная странной тишиной. Она открыла глаза и прислушалась. Мрак и безмолвие окружали ее… Когда глаза девочки привыкли к темноте — только снег сверкал за окном, — она увидела, что огонь потух. Она встала босиком с постели. Подошла к часам. Вот почему было так тихо: маятник не двигался. Девочка бросилась к клетке. Щегол лежал на спине, задрав лапки кверху, мертвый. «О, господин Щегол!» — проговорила она в смятении. Что оставалось ей делать, как не разбудить бабушку? Она подбежала к бабушкиной постели, но напрасно пыталась ее растолкать. Пуристы скажут, что в сказках такого не бывает: девочка не может знать, что такое смерть. Пусть говорят что хотят. Две слезинки выкатились из ее черных глаз. Она встала на колени и принялась звать свою фею. Это была добрая фея. О, она, конечно, не могла помешать дедушке, папе, маме, Щеглу и бабушке умереть, но все-таки она была добрая. И доказательством было то, что она явилась. Эта фея являлась всегда незаметно, как в кино, наплывом. Девочка взмолилась: «Дорогая сударыняФея, если б вы, все на свете умея, их сейчас оживить пожелали, вы бы очень меня обязали». Эта девочка любила выражаться изящно. Кстати, заметьте, ей явно недоставало последовательности. Ведь она могла бы попросить фею заодно вернуть к жизни ее папу, маму и дедушку! Но где уж нам требовать логики от маленьких девочек, когда они и во взрослом-то состоянии логикой не отличаются! Короче говоря, все произошло так, как вы и предполагаете.

— Фея оживила бабушку?

— Но феи никогда ничего не делают просто. Она спросила девочку: «Значит, ты хочешь, чтобы неживые стали живыми?» «О да, сударыня Фея», — ответила девочка, которая была очень вежливой с тех пор, как ее наградили в школе трактатом Жизель д’Ассайи о правилах поведения в свете. И тогда фея…

— …взмахнула волшебной палочкой…

— Такое впечатление, будто вы видели это собственными глазами! Фея взмахнула волшебной палочкой и подула. Вот так…

Жен, словно бородатый Эол, надул щеки и дунул. Раздался чудовищный шум, похожий на гудение морских раковин. Ксантиппа зарычала.

— Ну, может быть, не так громко, — сказал Жен. — Короче говоря:

Запел господин Щегол,
И бабушка сразу проснулась, лон-ла,
И бабушка сразу проснулась…
Она часы завела
И раздула в камине огонь.
Ну вот. Фея исчезла. Щегол запел так весело, будто он, ну, скажем, зяблик! Бабушка зевнула и сказала: «Уже полночь. Хочешь есть, малышка? Открой буфет». В буфете стояла банка тунца из сельской лавки, колбаса почти чисто свиная, два перезрелых апельсина, бутылка подслащенного бордо, в общем, все что душе угодно! Бабушка накрыла на стол. В это время девочка напевала, потому что это была действительно очень хорошая девочка, с отзывчивым сердцем, понимаете? Итак, девочка пела:

Спасибо, добрая Фея,
За то, что ты их оживила, лон-ла,
За то, что ты их оживила.
Тут Жен набил трубку, раскурил ее и взглянул на меня.

— Отчего у вас затуманенный взор, мой юный друг? Если на вас так действуют сказки, боюсь, вам не видать душевного покоя как своих ушей! Впрочем, не спешите. Девочка не успела допеть свой благодарственный куплет. Вышитый на коврике тигр тоже ожил! Невозможно ведь все предусмотреть! В полном восторге он бросился на птаху и разом ее проглотил, ибо не мог поступить иначе, затем с душераздирающим рыком… он прыгнул на бабушку, которая уже была не слишком вкусной…

Жен сделал затяжку, выпустил дым и медленно запел:

А после он девочку съел, лон-ла,
А после он девочку съел
И в потухшем камине заснул,
И в потухшем камине заснул.
Воцарилось многозначительное молчание. Собака заворчала.

— Ксантиппа, место! — сказал Жен. — Я обожаю волшебные сказки, друг мой. Они дают отдых уму. Особенно рождественские, не правда ли? Дорогой мой, за все, что я знаю, я заплатил чуть дороже, чем следовало. Так вот, тем не менее все, что я знаю, я готов отдать за эту коротенькую абсурдную историю, чудесную и жестокую, о девочке, фее, вышитом тигре и госпоже Смерти. Это самое верное отражение жизни, какое я встречал. Но вам мой совет, вам мой совет — детям своим ее не рассказывать, пока им не стукнуло двадцать лет!

Примечания

1

Леопольд Седар Сенгор (родился в 1906 г.) — крупный африканский поэт; с 1960 по 1980 г. был президентом Сенегала. (Здесь и далее примечания переводчиков.)

(обратно)

2

Жорж-Эмманюэль Клансье (родился в 1914 г.) — известный французский поэт, прозаик, литературовед.

(обратно)

3

Атала — героиня повести Франсуа Рене де Шатобриана (1768-1848) «Атала, или Любовь двух дикарей».

(обратно)

4

Оскар-Венцеслав де Любич-Милош (1877-1939)—французский поэт.

(обратно)

5

Бенжамен Рабье — французский художник-анималист.

(обратно)

6

Герой романа Алена Фурнье «Большой Мольн» (1913).

(обратно)

7

Авторы французских энциклопедических и толковых словарей.

(обратно)

8

Рене Фалле (родился в 1927 г.) — французский писатель; в своем романе «Юго-восточный пригород» (1947) он с суровым реализмом рисует жизнь беспризорных подростков в пригородах Парижа.

(обратно)

9

Орсон Уэллс (родился в 1915 г.) — известный режиссер и актер американского кино.

(обратно)

10

«Рюмри», кафе «Флор» — популярные кафе в районе Латинского квартала.

(обратно)

11

Мартин Хайдеггер (1889–1976) — немецкий философ, один из основоположников немецкого экзистенциализма.

(обратно)

12

Роман Эмиля Золя.

(обратно)

13

Название цикла романов Жюля Ромена.

(обратно)

14

Французский ежемесячник, перевод американского издания «Ридерс дайджест».

(обратно)

15

Популярная спортивная газета во Франции.

(обратно)

16

ВКТ — Всеобщая конфедерация труда, главное профсоюзное объединение во Франции.

(обратно)

17

РТФ (Radio-Télévision Française) — «Французское радио и телевидение» (название конца 50-х — начала 60-х годов).

(обратно)

18

Альфонс Алле (1855–1905) — французский писатель-юморист, автор сборников коротких рассказов и анекдотов, основанных на «логике абсурда».

(обратно)

19

Переезд Гуа — узкая дорога длиной 4,5 км, соединяющая остров Нуармутье с континентом; пользоваться ею можно лишь в часы отлива.

(обратно)

20

Дафна Дю Морье — английская писательница (род. в 1907 г.).

(обратно)

21

Ис — легендарный бретонский город, затопленный, по преданию, в IV или V веке.

(обратно)

22

Лу гаргалл — попутный утренний ветер (прим. автора).

(обратно)

23

Название запущенного парка в романе Э. Золя «Проступок аббата Муре».

(обратно)

24

Октав Фейе (1821–1890) — французский писатель.

(обратно)

25

Жюль Симон (1824–1896) — французский философ и политический деятель.

(обратно)

26

Около французского города Седана во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. германские войска окружили и разбили французскую армию, которая капитулировала во главе с императором Наполеоном III.

(обратно)

27

Пьер Мак-Орлан (1882–1970) — французский писатель и кинодраматург.

(обратно)

28

Поэт Поль Валери (1871–1945) похоронен на морском кладбище порта Сет. «Морское кладбище» — также название известного стихотворения Поля Валери, в котором, в частности, идет речь о стреле Зенона.next

(обратно)

29

Роже Кайуа (1913–1978) — известный французский писатель, член Французской академии; коллекционер камней. Автор сборника стихотворений в прозе «Камни и другие тексты».

(обратно)

30

Готового (англ.).

(обратно)

31

Это необыкновенное, созданное природой изображение было воспроизведено Пьером Деаэ на парижском Монетном дворе (прим. автора).

(обратно)

32

Урк — река во Франции, приток Марны; соединена каналом с Сеной.

(обратно)

33

Музыка Филиппа Жерара (прим. автора).

(обратно)

34

Поль де Кок (1793–1871) — французский писатель.

(обратно)

35

Марианна — женщина во фригийском колпаке, символ республиканской Франции.

(обратно)

36

Родольфо Валентино (1895–1926) — знаменитый киноартист, звезда немого кинематографа.

(обратно)

37

Как вам угодно (англ.).

(обратно)

38

Мишель Симон — известный французский киноактер.

(обратно)

Оглавление

  • Арман Лану — новеллист
  • Кладбище ракушек
  • Светлые глаза
  • ~
  • От судьбы не жди пощады
  • ~
  • Купе третьего класса
  • Красивая смерть мадам Флоры
  • ~
  • Пригородная опера
  • ~
  • Песочные замки
  • Ночь на островах Лерен
  • Белая дама с острова Поркероль
  • Дар песков
  • ~
  • Бал на улице Гранж-о-Белль
  • ~
  • Вышитый тигр
  • *** Примечания ***