Ни цветов ни венков [Мейлис де Керангаль] (fb2) читать онлайн

- Ни цветов ни венков (пер. Мария Александровна Липко) (и.с. Иностранная литература, 2014 № 08) 255 Кб, 33с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Мейлис де Керангаль

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Майлис де Керангаль

Вступление Марии Липко


7 мая 1915 года у берегов Ирландии произошло одно из самых трагических событий Первой мировой войны. Немецкая подводная лодка торпедировала огромный пассажирский лайнер, следовавший по маршруту Нью-Йорк — Ливерпуль. Один за другим послышались два взрыва. Гордость британского судоходства, слывшая непотопляемой «Лузитания» затонула меньше чем за двадцать минут. Из почти двух тысяч пассажиров 1198 погибли. Вероломство Германии, осмелившейся напасть на мирное судно, вызвало бурю негодования. Гибель находившихся на борту лайнера граждан США отозвалась резкими протестами в Америке и стала поводом для вступления Штатов в войну. Между тем немецкое командование утверждало, что подлодка выпустила лишь одну торпеду, а второй и более мощный взрыв вызвали хранившиеся в трюме боеприпасы, перевозить которые гражданский корабль не имел права. Впоследствии тому нашлось немало доказательств. «Дело» «Лузитании» справедливо слывет грязной историей.

Французская писательница Майлис де Керангаль оставляет международные распри за скобками. Ее повесть «Ни цветов ни венков» вырастает из скупого свидетельства: «Местное население принимало активное участие в спасательных операциях». Трагедия «Лузитании» предоставляет ирландскому подростку Финбарру Пири шанс вырваться из опостылевшей родной деревушки… Автор воздерживается от моральной оценки своего героя, предоставляя судить о его поступках читателю.

Все персонажи повести вымышленные, за исключением известного американского миллионера и филантропа Альфреда Вандербилта, и в самом деле оказавшегося в списках погибших. По рассказам очевидцев, свой спасжилет он отдал женщине с младенцем. Его тело так и не было найдено.

Ни цветов ни венков Повесть

Между Корком и Кинсейлом, в верховьях ледяного морского залива, стоит городок Белгули. Вокруг, одна другой плоше, теснятся чахлые деревеньки — грязь, да глина, да клочья раскисшей травы. Среди них, в стороне от дороги на Карригалин, ближе к морю, есть местечко Сугаан[1]. Там-то и появился на свет Финбарр Пири, упитанный здоровяк, от еле живой матери и хилого, грубого отца.

Финбарр стал десятым в выводке братьев, но живых на ту пору насчитывалось лишь двое, остальных же по очереди заворачивали в жесткие простыни и опускали в яму на кладбище при католической церкви в Белгули — глубокую, бездонную яму, глотавшую одного за другим, позже так и стали говорить: яма детей Пири. Отец хоронил их в тот же день. Сам выкапывал, сам же и засыпал. Закончив, собирал лишнюю землю, кивал священнику и плелся восвояси, толкая перед собой тачку, на которой лежал ком грязи величиной с тельце ребенка. Он знал одну хижину по дороге на Кинсейл, у самой дороги. Там сидит человек: целый день лепит торфяные брикеты — на топку, а затем сбывает их на рынке. Земля на кладбище торфянистая, уж отцу ли не знать, он везет ее на продажу. Человек из хижины сделает из нее несколько брикетов, которые будут медленно тлеть, распространяя вокруг сладковатый запах, уже давно ставший для отца Пири запахом самой смерти. Семь раз брал он в руки заступ — яма, беленький сверток, тачка, черная грязь — и тащился к хижине. Семь раз возвращался, зажав в кулаке монету. Семь раз спускал все до пенни, заливал жажду. Пить, пить. Что тут скажешь. Если в Белгули и на многие мили вокруг, до Югала, до Дангарвана, до самого Уотерфорда — на всем юге Ирландии — царит такая нищета, что, говорят, ворон, и тех не заманишь, небо как вымерло — можете себе представить. Итак, в Сугаане дома кишели чумазыми заморышами, которых снедали вши, порок, голод. Финбарр родился в 1899-м, седьмого мая — возьмем на заметку, этим объясняется очень многое, чуть ли не вся жизнь десятого Пири. Весна в самом разгаре. Дома уже начали подсыхать, снова заскрипела под ногами солома, грязь превратилась в тонкую серую корку, ушли в землю дожди. Малютка не трясся от холода в отсыревших пеленках, не мок на соломенном тюфяке, хлюпающем, чуть повернешься. Ему было тепло. Он выжил — да еще как.

Финбарр набирался уму-разуму в шайке таких же, как он, мальчишек. Ставить силки, тащить все, что плохо лежит, пускать в ход кулаки — не из хлюпиков, молчаливый, он был крупным для своей семьи, сильным, как грузчик, и вскоре уже сам задирал кого хочешь. Ему не было и шести, а он уже рыскал повсюду с ватагой сугаанской детворы. Отродье, сплевывали при встрече с ними. Но отродья все прибывало: чем больше их мерло, тем больше их шастало. Откуда только они брались. Столько детей. Повсюду. Они появлялись по двое, по трое, кучками. Вдруг раздвигали кусты и вырастали на вершине откоса, у дороги. Глазели на упряжки, молча рассматривали пассажиров, таращились на шелковые шляпки, кожаные ботинки. По правде говоря, они наводили страх, эти дети подлесков, — коротко стриженные, в корках запекшейся крови, совсем еще ребятишки — надо думать. Дамы из Кинсейла, Корка и Квинстауна очень на это сетовали. Не детские у них взгляды, шептали они, усаживаясь вечером за стол. Они вздрагивали, озабоченно морщили лоб, но затем гнали прочь мысли о сугаанских детях — суп дымился, скатерть похрустывала.


У Финбарра было два брата, Фленн и Шон, старшие Пири. Что эти двое хотят уехать, знали все. Поговаривали, в Квинстауне есть работа. Там останавливались огромные атлантические пароходы, державшие путь в Нью-Йорк, к причалам Эллис-Айленда, где с грохотом разверзались трюмы и тысячами сходили на берег уроженцы Ирландии.

И вот однажды Финбарр увидел, как братья топчутся перед оградой, о чем-то вполголоса переговариваясь. Он не спускал с них глаз, а они какой-то новой походкой вдруг зашагали через двор и в последний раз толкнули дверь дома Пири. Дальнейшее было ему известно. Он знал, что там, в полумраке, Шон и Фленн торопливо прощаются с матерью, склоняются над ее восковым лбом, над смутно белеющей ночной сорочкой, вдыхая тот кисловатый душок, какой всегда исходит от лежачих больных, и тотчас отходят, чтобы обнять разинувшего рот отца. Еще издалека он заметил, что братья вышли и направляются в его сторону, вот они уже бегло машут ему рукой и, не оглядываясь, устремляются по дороге на Квинстаун. И такую решимость выражали их спины, что Финбарр, не отрываясь, глядел им вслед, пока братья, два темных пятна, не скрылись за поворотом. Вот осталась позади лесная развилка, и они со всей дури швыряют в небо картузы. Хоть зажмурься — он так и видит, как старшие Пири чуть не кубарем скатываются с косогора и на радостях подвывают, как дикари. А малыш — ему нет и десяти — остается сидеть на ограде. Он недотепа, дерьмо на палочке, мелочь сопливая. Сугаанские мальчишки освистят его как пить дать. Эй, Финн, куда это ты подевал своих братьев? Ноги в руки, а тебя позабыли? Олух же ты, Финн! Он поворачивает голову и долго смотрит на дом. Пропади он пропадом. Он тоже охотно дал бы отсюда деру. А тут еще и отец подошел. Штаны на нем полощутся, как пустые, веки гноятся. Что ж, Финбарр, теперь ты последний из Пири, говорит он, сузив глаза и поглаживая подбородок.

* * *
Завтра Финбарру исполняется шестнадцать. Он единственный сын Пири, старший из детей на деревне. Он один, как камень. По Сугаану шагает он теперь размашисто, попутно раздавая мелкоте плюхи, чтоб не вертелась под ногами. Лапищи у него здоровенные, как вальки, пальцы на сгибах красные, вокруг ногтей заусенцы, которые он без конца скусывает. Груда мышц, которая прет напролом, непробиваемое, как глухая стена, тулово, мощная, плотная шея выставлена вперед — нет ли чем поживиться, — зыркают исподлобья голубые глаза, на лбу ссадины. Прекрати, кричат ему, остановись, но его ничто не остановит. На его счет пожимают плечами. Выродок, говорят про него, дуболом, бездарь. На него посматривают с недоверием. И не зря. Ведь в его походке нет той унылой покорности, которая на юге Ирландии спутывает всем ноги со времен Великого голода. Его точно распирает взявшаяся откуда-то извне природная сила, густой живительный сок, кровь пузырится, как взбитая венчиком, то ли кураж в нем говорит — а нищета непролазная, мать плюет кровью в истертых до дыр простынях, отец роет ямы на кладбище при католической церкви в Белгули, от старших Пири ни слуху ни духу, хоть бы весточку передали с земляком, ирландцев-то в Нью-Йорке бог знает сколько, а Финбарр все же смеется, пьет, пускает в ход кулаки, — то ли злость.


Прошлым вечером, досыта накачавшись пивом, парень, как был в одежде, растянулся на кровати. Дело шло к полуночи. Он подсунул под голову руку, устроился на ней повольготнее, облизнул разбухшим языком губы. По телу разливалась приятная тяжесть, ему было тепло, ему было хорошо. Сон все не шел. Глаза понемногу привыкли к темноте и уже различали гуляющие по стенам тени. Он принялся считать, сколько кружек выдул за вечер. Но ворочаться меньше не стал. Все эта девка — честная давалка из Белгули, труженица кожевенного завода, с которой гуляли, как заступали на вахту, мысль о ее налитых грудях с буравчиками сосков, теплых ляжках и мясистых бедрах с мыском блестящих черных волос мешала ему улечься поудобнее. Какой уж там сон. Он скорчил гримасу. Мутное бесчувствие, накатывавшее мягкими волнами, вдруг отхлынуло, и в голове наступила небывалая ясность. Финбарр подумал о своей жизни. Она была — вот она, дикая кобылка, которую тихонечко подвели к нему за недоуздок, он мог бы погладить ее рукой. Может, и верно, что он дуболом, — так смутно, загадочно, путано казалось ему то, что творилось у него внутри, — и все же, к своему удивлению, он был способен об этом задуматься. Финбарр впервые осознал свою отдельность от мира, и этот мир завертелся перед ним сияющим шаром, приятно горяча лоб. Финн откинул одеяло, откинул мысли о пиве, о куреве, о том, не наведаться ли ему в паб, раз уж не спится, а то и подкараулить какую кралю за фабрикой, откинул мысли о девках из Белгули. Отбросил все это, и перед ним осталось голое будущее, уходящее за горизонт. Завтра тебе стукнет шестнадцать, пора уезжать. Теперь твой черед. Весь Сугаан это знает. Но кому-кому, а Финбарру, полагали они, хватит и Сугаана, а Сугаан — это ноль, дырка от бублика. Парень ворочался, не мог уснуть.

* * *
Когда «Лузитания» показалась у берегов Кинсейла, Финбарр шагал поверху в прибрежных скалах. Он решил, что проведет этот день в одиночестве, прошвырнется к морю, а чтобы не так далеко идти, срежет через лес. На него это было непохоже: Финбарр по целым неделям торчал в Сугаане, в лучшем случае выбирался в Белгули, да и то лишь в базарные дни. Он не стал говорить, куда идет. Дурак, чудило, припечатала его ребятня — в Сугаане сознательное одиночество было заказано: он предал товарищей, выступил против них, пренебрег тесным соседством ртов, гениталий и ног, — с гоготом, с криками за ним бежали до первого поворота, затем отстали, повернули назад.

Земля под ногами была довольно упругая, шагалось легко. Вскоре начался лес, и Финбарр стал забирать к морю. Он валил напролом: сметал все, что вставало у него на пути, отталкивал мокрые папоротники, свисающие на тропинку, топтал ежевичные петли, перешагивал через сломанные кусты. Где-то неподалеку у него были расставлены силки, — он без труда ориентировался в подлеске, припоминал расположение деревьев, следы от вырезанного мха, форму камней, узнавал землю, полого бегущую под уклон, — но силки он сейчас проверять не станет. Некогда. Он шел так уверенно, будто знал, что именно должен сделать, будто наметил уже план действий. Когда он вышел из леса, вокруг просветлело, в воздухе сияла мельчайшая водяная пыль, небо стояло высокое. Его точно обтянули голубым муслином, таким легким и невесомым, что недолго поверить и в покров Богородицы, распростертый над миром чудотворный покров, в который парень по вечерам порой направлял струю — захлебнитесь, спасители.


Вокруг зеленела равнина, а впереди лежало будничное море. Финбарр достал из кармана жестянку: на крышке девица в сиреневом капоре, прикрыв веки, подносит ко рту печенье. Взял табаку для самокрутки и опустился на траву. Он все не мог прийти в себя, — один здесь, у моря, курит, решает поставить крест на Сугаане — примерно в это самое время борт «Лузитании» пробила торпеда, Финбарр даже не оторвался от жестянки, зажатой между колен, звук был слишком слабый, рвануло глухо — точно где-то хлопнула дверь, скажут потом те, кто выжил, — да и мысли у него были заняты другим: он все твердил про себя, что довольно, пора ему делать ноги, все в таком духе, слова вертелись у него в голове, не находя выхода, а девица в сиреневом капоре на крышке жестянки все никак не могла надкусить печенье, и он корябал ей ножичком руки и думал о братьях, о Шоне и Фленне, — в первую ночь они тряслись от страха в какой-то конюшне в предместье Квинстауна, чтобы на рассвете явиться в портовые доки; но в порту на них никто не смотрит, с ними не заговаривают; они топчутся, вытянув шеи, зажав картузы в заложенных за спину руках; приходят парни из синдиката и пальцем указывают на сегодняшних счастливцев, всего-то несколько минут, после чего оставшиеся не у дел расходятся или двигают в паб; и так день за днем, неделями, с папиросой в зубах, заломив козырьки, Шон и Фленн снова и снова пристраиваются в очередь, и вот однажды — это должно случиться — их назначают, их выбирают; завтра тоже, и на следующий день; и вот они уже грузчики в Квинстауне и живут, как собаки, чтобы скопить деньжат на билет третьего класса, а значит, на Северную Атлантику и Эльдорадо; продолжение всем известно — ну а мне, думал он, придется уезжать одному. Его грубые башмаки продавили в земле под травой жирные вмятины. Наконец он откинулся назад. Над ним простиралось пустынное, до тоски ясное небо, хоть бы чертова птица взбаламутила его, что ли. Голое, как коленка. Сугаан. Могила отпрысков Пири. Мышиная нора. Дыра захолустная. В сущности, он терпеть не мог этот табак, отдающий затхлой соломой, — курево бедных.

Вдруг над утесом, едва не чиркая по нему крылом, заметались с полоумными криками чайки, и Финбарр рывком сел. Перед глазами поплыла черная пелена — резко поднялся, от выкуренной лежа папиросы закружилась голова, — а когда она спала, вдалеке показался дымок и поплыл в безнадежно синевшее небо, где только что маячило жалкое будущее сугаанского недоросля. Птицы рассеялись, хлопая крыльями. На юге над четырехтрубным лайнером ширилось бледное облачко. Финбарр узнал «Лузитанию», ее отплытие из Нью-Йорка наделало шуму, и судно уже примелькалось в заголовках газет — их в баре всегда валялось две-три штуки. Паренек поднялся, уронив на траву девчонку в сиреневом капоре, с глупо раскрытыми губками и исчирканными руками. Подошел к обрыву и, сунув руки в карманы, посмотрел вдаль. Трубы лайнера накренились назад, а вокруг, по-видимому, плавали черные обломки — кажется, на борту все застыли, а на самом деле все мечутся с перекошенными лицами, отчаянно жестикулируют, и всё заглушают крики ужаса. Было установлено, что «Лузитания» затонула за двадцать минут.


И тут Финн вспомнил, что в излучине реки, там, где лес становится похож на мангровые заросли, стоит лодка. Он знал, что найдутся и другие охотники, и заспешил вверх по косогору. Пригревало солнце, и Финбарр щурился от белого как мел света, заливающего луга, низкие каменные ограды, редкие дома, теряющиеся в густой зелени. А ведь лодка, вдруг пришло ему в голову, всю зиму простояла в соленой речной воде, она небось прогнила, ее облюбовали сорняки, крепко опутали черные лианы. А на дно наверняка нападала листва и слежалась в золотисто-коричневый перегной, пухлый и плотный, как перина архиепископа. Ее не сразу и сдвинешь с места. Он нащупал в кармане ножичек и припустил дальше. Вот и опушка; чуть погодя Финбарр уже бежал по лесу, по знакомой широкой тропе. Где-то неподалеку должна была находиться хижина бондаря. Он ни разу еще не подбирался так близко, но хозяина хижины — вернее, юркую его спину — мельком видел, когда наведывался в эти края. Конечно, бондарь ни разу не тронул его силков, но этот молчаливый сговор, этот негласный раздел лесных угодий не столько обнадеживал, сколько возбуждал любопытство. Бондарь стоял к нему спиной и возился с чем-то похожим на верши. Столом ему служил поставленный на попа чурбан. Лодку ищешь? Финн встал как вкопанный и в тон ему уверенно, четко ответил — это Финн-то, в принципе не способный выражаться по-человечески, он вечно цедил сквозь зубы, а нет, так орал, — да, лодку. Бондарь продолжал заниматься своим делом, но чем именно, Финбарру было не видно. Эхом отдавался металлический лязг. Наконец бондарь выпрямился и повернулся к нему. Финбарр знал, что он стар, и представить себе не мог, что тот окажется таким рослым и кряжистым, его поразила квадратная голова, ловко посаженная между плечами, седая грива до пояса, поразила исходившая от старика степенная мощь. Кожа у него была плотная, бледная, как у людей, всю жизнь проживших под пологом леса, а губы до того иссохшие, что в уголках образовались серые корочки. Веки над линялыми глазами состояли сплошь из сборок и складок, точно там росли листья, исчерченные прожилками. Ни слова не говоря, старик зашагал в лес, и его крепкая фигура, еще довольно проворная, замелькала между деревьями. Наконец он остановился и подозвал Финбарра к себе, а когда парень подошел, оказавшись ему по плечо, старик махнул в сторону просеки, чуть заметно светлеющей в глубине, и тотчас пропал, скрылся в зарослях.

Финбарр углубился в чащу. Он порядком струхнул и старался теперь сосредоточиться на дороге. Тропинка была такая узкая, что папоротники сплетались на высоте человеческого роста. Вечереющий лес наполнялся кваканьем, зловещими кликами ночных птиц, шепотливой возней в кустах. Финбарр то и дело вздрагивал, раздвигая перед собой листья. Вскоре под ногами зачавкало, к подошвам начала липнуть грязь. Папоротники расступились и вокруг показались лужи, чернеющие по мере того, как догорал день, они растекались все шире и шире, пока не сливались в целые болотца, извилистые и топкие. Паренек выломал себе палку и поминутно останавливался, нащупывая дорогу. Он боялся упасть в эту зловонную жижу, в которой толклось полудохлое комарье и кишели черви, — засосет с головой, и песенка спета.

Тропинка исчезла, лес сделался реже. Река была близко. В лицо ему пахнуло свежестью. Вскоре в просветах между ветвями замелькала вода, тихо колеблемая течением. На берегу вверх килем лежала лодка. Чистая, выскобленная, сухая — но Финбарр не стал ломать голову над этими чудесами, так ново все было в нем со вчерашней ночи, так дико казалось, что в день своего шестнадцатилетия он бродит тут по лесу в темноте, пока дружки из Сугаана и Белгули ищут его, чтобы пойти опрокинуть пинту-другую, они устроили, чтобы именинник мог навестить ту шлюшку с завода, — рывком он перевернул лодку и обнаружил под ней два весла и пару уключин, конечно же, смазанных, их вкрутить, и готово. Он побросал все в лодку и потащил ее к воде. И только тут его кольнуло сомнение. Он никогда еще не спускался на воду на ночь глядя, он не умеет плавать. Река неторопливо струилась вдоль берегов. Уж не спятил ли я, подумал Финн и улыбнулся. Вчерашнее возбуждение не давало ему покоя, обдавало жаром, и от этого путались мысли и чесались руки. Финбарр Пири запрыгнул в лодку, оттолкнулся от берега и, раздвигая веслами ветви и колючие плети, медленно выплыл из мангровых зарослей.

* * *
Когда, мокрый до нитки, Финбарр наконец-то вышел на пристань, дома все стояли настежь, повсюду горели наддверные фонари, люди высыпали на улицу и сбились в группки. Никогда еще по корявым улочкам Квинстауна в столь поздний час не мчалось столько лошадей, волоча кэбы, коляски, скрипучие колымаги. Новость о том, что «Лузитанию» протаранила торпеда, разнеслась, как по дорожке из пороха. К месту крушения немедленно выслали крейсер «Юнона», буксирные суда «Стормкок» и «Вэрриор», были задействованы все траулеры, стоявшие в порту на причале. Горечь отступила перед возбуждением. Весь Квинстаун слился в едином порыве, все рвались в бой. Реквизировали все комнаты в гостиницах, крытый рынок, давно уж не действующий, превратили в мертвецкую. Все кричали, командовали, распоряжались. С чувством поддерживали за плечи немногих выживших, мгновенно сделавшихся героями. Растирали их сухими полотенцами. Поили грогом с горячим вином. Расспрашивали. Молчали. Рассказывали все заново. Кляли Германию и торпедные подлодки.

Финбарр вошел в первый же паб и стал проталкиваться между чужими спинами. Теснота была страшная, посетители крепко пахли взопревшим исподним и во весь голос толковали о числе жертв и репатриации выживших. Среди них выделялся один молоденький, в узком полосатом пиджаке, на поясе у него сверкала пряжка в виде подковы. Он представился: репортер, прибыл освещать кораблекрушение. И обронил, как бы в воздух, что в Квинстаун направляется представитель Кунарда, — с пакостной дрожью в голосе, событье-то из ряда вон. Другие качали головами. О мертвяках пусть подумают, заметил, побалтывая кувшином, малый за стойкой, с угреватой физиономией, гнилыми зубами и налитыми кровью глазами, сколько их теперь плавает между мысом Кинсейла и Коркским заливом, поди всех разыщи. Финбарр прислушался, глядя в пол, публика в пабе взбудораженно переминалась. Что ж, он готов, хорошо, что додумался спрятать лодку за пирсом; вот он и повзрослел, дождутся его теперь в Сугаане, как же. Попыхивая желтым дымом, он краем зрения заметил чемодан и две ножки в ботинках, безучастно поставленные на перекладину стула. Он поднял глаза: боком к нему, неестественно прямо держа спину, сидела девица в сером пальто и сиреневой шляпке. Перед ней стояла полная до краев кружка. Явно заблудшая, а в пабы, видно, не ходит и пиво не жалует. И приехала ради кого-то с «Лузитании», это тоже как пить дать. Совсем ошалела в этом бедламе. Ее толкали, она вяло отодвигалась и снова занимала прежнее положение, задевали шляпку — равнодушно оправляла ее и роняла руку. Никому не было до нее дела. Финбарр уже не раз наклонялся над стойкой, чтобы разглядеть ее мордашку, но отсюда было видно только пряди волос, падающие на чересчур бледные виски. Одно пиво, второе, третье, Финбарр пил, глотки вокруг разорялись, а девица и не думала поворачивать головы.


Вслед за всеми Финбарр вышел на узкую уличку. Ночь была яркая, небо чернильно-синее, в вышине дрожали звезды. Молодчики с репортером во главе устремились в порт, гомоня так, что чертям тошно. Вдруг — и не слышно было даже семенящих шажков за спиной — Финбарра обогнала девица из бара. Шляпка на ней подпрыгивала, чемодан колотил по ногам, она неуклюже спотыкалась на мостовой — неловкая, жалкая, видать, одурела от горя. Чуть погодя раздался ее голос: она просила тех впереди ей помочь. Голос дрожит, девчонка явно кого-то ищет. Мужчину, своего мужчину, ясное дело, бедняжка, у нее есть деньги, она заплатит. Нужно просто вернуться туда. Где затонул лайнер. Луна полная, в море светло как днем. Он был на борту «Лузитании». Молодчики молча переглянулись. Сунули руки в карманы, скребут носком землю. Та еще компания — юнец в поясе, с жадно отвисшей губой, шкодливый пацан в кепке, стоит, лыбится, толстяк-забулдыга с короткими ручками — разглядывают ее, гнусно подталкивают друг друга локтем: совсем рехнулась девица, да ни за какие тыщи. Придется подождать до завтра, мисс. Ничего не поделаешь. У репортера ходит туда-сюда кадык, глаза обшаривают ей грудь, оценивают всю ее чудную фигурку. Тощая, да и жалкая. Подкова на поясе поблескивает в темноте. Повремените до завтра, мисс. Они с гоготом ушли. И тогда девчонка повернулась к Финбарру. Уж такая, наверно, образина, думал он, раз те парни ее даже не поприжали, и то правда, тревога часто отталкивает, — что аж сердце захолонуло, когда увидел ее лицо.

Подошла к нему так близко — еще немного, и двинула бы ему своим чемоданчиком, не отступи он назад, схватила за руку — а она сильная, удивился он, такая тонкая, костлявая лапка, ручонка, он даже плечо потер, больно, — ты, да, ты, помоги мне. Жутковатое белое лицо сердечком — ну и черепушка, это же надо, умора, острый подбородок, бледная, как молоко, вылитая сова-сипуха — смоляные глаза блестят, волосы растрепаны. Еще чистенькая, хотя платье уже не первой свежести, видно, с дороги — как станет известно, Теодора Доун выехала из Корка с чемоданчиком из папье-маше, который держала на коленях, чтобы никого не обеспокоить, и весь путь, прильнув лбом к оконному стеклу, беззвучно шевелила губами, другие пассажиры думали, что она молится. В шляпке, без перчаток, ломает пальцы. У меня есть лодка, сказал Финбарр. Они двинулись к насыпи. Она шла, вся подавшись вперед, опережая его на полшага, а он рассматривал ее шею, спутавшиеся пряди, бьющиеся жилки, грошовые серьги в ушах, дрожащий выступ подбородка. Не то чтобы она была хороша собой — она была жуткая, даже страх пробирал, — но девиц, как она, он прежде не видел. Мещаночка из городских, нервная, пожалуй, швея. Ленты, сборчатый корсаж, пристяжные воротнички. Они вышли на пирс. По огромным лужам бежала волнистая рябь, но девчонка и бровью не повела, ступив в воду. Финбарр первым оказался по другую сторону дамбы, где в темноте громоздились обломки скал. Ни отблеска портовых огней не лежало на этих сырых, обомшелых уступах, там и сям щетинившихся острыми гребнями, — он чувствовал их под ногами. Шаги за спиной стихли. Он обернулся: присев на корточки на краю пирса, она клацнула замками, открыла чемоданчик, достала фонарь, хлопнула крышкой — каждое движение еще резче очерчивало угловатый силуэт — и разом выпрямилась, высокая, черная тень в свете фонаря, широкий подол открывал костлявые лодыжки. Она посветила ему в лицо и залилась смехом, когда он прикрылся рукой. Смех звонкий, язвительный, девчонка дурачится. Подсоби-ка мне. Финбарр подошел и подал ей руку — впервые в жизни он помогает девчонке, — но она вдруг повалилась на него всем телом — легкая, как пушинка, пахнет стиркой, — он обомлел, но подхватил ее. Она все смеялась, и резцы ее вспыхивали, как светлячки в кладбищенском чертополохе. Она знала, что ему страшно. Страшно тебе? Финбарр не ответил — да и что тут ответишь, его колотило от страха и в то же время властно тянуло вперед, — и в свете фонаря зашагал к своей посудине. В этом месте море намыло посреди скал плоский, чуть не вровень с водой, бережок и теперь перебирало мелкую гальку. Финбарр стал толкать лодку: заскрежетало, посыпалось, девчонка шла следом. Ухватившись за борт, она все глубже входила в ледяную воду, лишь повыше выбирала мокрый подол — он мельком глянул: ляжки белые, тощие, под чулками остро выпирают коленки, — наконец влезла в лодку, забросив сперва чемодан и фонарь. Сели друг против друга, Финбарр — на весла, спиной к берегу. Когда мол, наконец, остался позади, тьму снова прорезали лучи городских огней, и страшное лицо девчонки осветилось. Она раскинула руки и держалась теперь за края лодки, как распятая, — из-под шляпки лезут-топорщатся пряди, пальто застегнуто под горло, ноги под набрякшей юбкой дрожат.


Они удалялись от берега. Море было тихое, лодку не качало, и Финбарр ритмично работал веслами. Он неотрывно смотрел на воду, точно прикидывая, где оттолкнуться в следующий раз. Только размеренность движений да плеск весел, ухающих в воду, убеждали его, что все это наяву, и он цеплялся за весла что есть мочи, стараясь грести в такт биению сердца. Он знал, что неспособен обдумать происходящее, — едва ли он сознавал, что там, на выходе из пивной, почувствовал в девчонке решимость, не уступающую его собственной, едва ли видел в ней путь к спасению, но хоть лодка и уносила его все дальше от берега по водам, поглотившим огромный корабль, он чувствовал, что силы в нем медленно прибывают: чем темнее становилось вокруг, тем больше он расправлял плечи. Иногда он воровато взглядывал на нее — манил свет: светлое пальто, светлая шляпка, светлая кожа, — и видел перед собой все, что было ему незнакомо, смутный континент, другой мир, сияющий шар, который — только протяни руку — крутился перед ним накануне, и вот все это собралось в лодке: посреди моря, глухой ночью — девчонка, спокойная, в шляпке, руки раскинуты, грудь выставлена вперед, спина прямая — и куда девалась давешняя бедняжка.


Первый утопленник ткнулся им в борт через несколько часов, Финбарр как раз сворачивал для девчонки папиросу, зажав весла под мышками и не решаясь глянуть даже ей на руки, лежащие на коленях, — девчонка вдруг ни с того ни с сего объявила, покурить бы, у тебя не найдется? И Финбарр кивнул, хотя меньше всего ему хотелось сбиваться с ритма и остаться с ней с глазу на глаз в пугающей тишине. Удар тела отвлек их, и Финбарр встрепенулся. Они вскочили, на борту поднялась возня, лодку качнуло, когда оба свесились посмотреть. Показалась голова, поддерживаемая на плаву спасжилетом, неясно белеющим в темной воде. Без лишних слов девчонка потянулась за фонарем — опять заходила ходуном лодка, оба вскрикнули, Финбарр перешел на другой борт, — и посветила на утопленника, лицо посинело, кожа туго обтягивала кости, точно разом съежилась, — это был мужчина лет пятидесяти, в рединготе, при галстуке, потом обнаружится, что звали его Эдвард Б. Бехинсейл и что из Нью-Йорка ему пришлось уехать из-за какой-то земельной аферы, обогатившей его, но сделавшей персоной нон-грата, — нет, не он, тускло сказала девчонка, тяжело опустилась на сиденье и принялась нашаривать на дне лодки желтую папироску, которую скрутил ей паренек. Чего делаем-то, спросил Финбарр, берем? Девчонка покачала головой. Только лишняя тяжесть, надо еще поискать, я заплачу, у меня есть деньги. Финбарр замялся. Спокойный голос плохо вязался с одержимостью во взгляде, и в эту минуту он не поручился бы, что она не чокнутая. Он насторожился — эта смутная, сумбурная ночь так внезапно сгустилась, а он айда в нее без оглядки, точно шкуру спасает, — и ответил, как сдачи дал. Тут я гребу, мы берем его и отвозим на берег. Он говорил спокойно, ей в тон. Ишь, отрезал, изумилась девчонка, — еще пацан совсем, она думала, будет делать, что скажут.

Он отшвырнул весла и перегнулся за борт, чтобы ухватить тело. Держи меня, рявкнул он девчонке, держи меня за пояс. Она подползла к нему на коленях и уцепилась за талию. Он запустил руки по локоть в воду и продел их под мышками утопленника. Попытался было втащить его, тело показалось по пояс, но мужчина был слишком тяжелый, а девчонка позади слишком легонькая, чтобы служить противовесом. Он почувствовал, что его тянет в море, вот лицо уже почти коснулось воды, голова поравнялась с головой покойника. Волны бились о борт, но сейчас от них было мало проку. Он пыхтел, в горле пересохло, девчонка держала его — и он снова поразился ее силе. Выпустив труп — театральное «плюх!» и мгновенная вялость, сопутствующая неудаче, — он тут же полетел назад в лодку, угодил затылком в девичий живот — ее тоже отбросило на дно, — ощутил лобковую кость, камнем проступающую сквозь юбки и габардиновое пальтишко, и остался лежать, глядя в небо, в аккурат под луной, золотой, огромной и такой близкой, что глаз различал на ней тени рельефа, горы, озера, пустыни.

Мертвец снова поплыл. Лови его, крикнула девчонка. Она свесилась за борт и начала подгребать рукой. Когда до утопленника оставалось совсем немного, она встала в рост и приказала мальчишке обойти его, чтобы они могли втащить тело сзади. Затем сорвала шляпку, расстегнула пальто, распустила на юбке шнуровку — белая блузка еще не успела запачкаться, белела напруженная шея, гладкое горло, грудь в вырезе, белела полоска кожи над чулками — и, как была, в ботинках, ринулась за борт. В черных водах вскипела пенная яма, яростно взметнулись и обрушились брызги. Финбарр даже не вскрикнул. Послушно ухватив весла, он на полном ходу обошел мертвеца и развернул лодку так, чтобы тот оказался головой к корме. Девчонка с воем вынырнула из воды, подплыла к утопленнику и в три гребка подтащила его к лодке. Она толкала, Финбарр тянул, и вскоре мертвец скатился в лодку. Ну что, завопила она, поймали как миленького! Ее головка, показавшаяся в лужице лунного света, там и сям разлитого по морю, прелестна — кожа сияет перламутром, глаза зеркально отблескивают, мокрые, заглаженные назад волосы облепили голову, подчеркивая чудное строение черепа, настоящая ночная птица, залюбуешься. Финбарр глаз с нее не сводил. По лицу, как дождь по стеклу, сбегали мелкие капельки, висли бусинами на ресницах, бровях, на кончике носа, над верхней губой. Она вдруг прыснула, и ее смех оросил разлитую за бортом ночь. Финбарр в жизни не видел ничего живее этой головки. Ты доволен? Поймали-таки! Он протянул ей руки, чтобы помочь взобраться. Такая невеличка — он поднял ее одним махом, поставил на сиденье и тотчас подал ей изрядно подмокшее пальтишко. Девчонка хватала ртом воздух и отплевывалась, ее колотил озноб, отвернись, скомандовала она, и парень повернулся к черному берегу, где дрожали чахлые огоньки Квинстауна. За спиной слышалось тяжелое дыхание, он знал, что она раздевается — с трудом, долго выпрастываясь из липкой одежды, то и дело задевая труп, бесцеремонно брошенный лицом вниз. Голая по пояс, она достала из забрызганного чемодана сухую кофточку, натянула ее через голову, надела пальто и принялась выколачивать из ботинок воду, энергично постукивая ими о борт. Финбарр вглядывался в темнеющий вдали остров, в свою прежнюю жизнь, притаившуюся где-то там, и ему казалось, что он ничего не видит, что перед ним лежит незнакомая, чужая земля. Он уехал далеко-далеко. Все, поворачивайся. Девчонка уже сидела на своем месте и глаза ее, точно индикаторы кругового обзора, неутомимо обследовали морскую гладь. На лице и на шее проступили багровые пятна, похожие на кровоподтеки, а губы стали темные, точно нарисованные сепией, на манер актрисы немого кино. И напрасно она вся сжалась в тени — маленький сыч, подстерегающий добычу, — он чувствовал ее силу.

Я замерзла, сказала она, когда море побледнело и стал виден тянущийся за кормой след — чуть заметная, тающая пена, до того медленно они плыли, — и Финбарр ответил, возвращаемся. Других утопленников им не встретилось, они здорово окоченели, но еще больше устали. Мертвец лежал между ними, на боку. Чтобы не катался, его подоткнули мокрыми тряпками. Продолжим завтра? Она выглядела измученной, но решимости в голосе это не убавило. Финбарр развязал свой шарф и протянул ей вместо ответа, буркнул, лучше укройся. И до самых скал, окопавшихся за пирсом Квинстауна, он не отрывал от нее глаз — в зеленом свете занимающегося дня девчонка один в один походила на то, что он представлял себе, говоря прости-прощай Сугаану.

* * *
Уже днем, шагая по главной улице Квинстауна, он не мог взять в толк, с чего это жители толпятся у стен и глазеют на голые камни. Подойти взглянуть да послушать, о чем судачат. Парень он был рослый, но затылки и шляпы загораживали ему то, на что все смотрели, и пришлось ему поработать локтями, чтобы пробиться поближе. Разобрал, чего пишут, — он умел читать-то, слово, затем еще одно, но всегда опасался, что не поймет, о чем говорится в словах.


Представитель Кунарда прибыл утром, к вящей радости местных властей. Дело такой важности. Событие международного масштаба — о торпедировании «Лузитании» трубили все до одной европейские и американские газеты, весь мир устремил взгляды на Квинстаун, место бедствия, гавань страданий; они осмелились напасть на гражданское судно, вопреки всем правилам войны. Человек Кунарда приехал из Брайтона. Одет он был элегантно, смотрел озабоченно и милостиво роздал вертевшимся рядом мальчишкам по свитку белой бумаги. Мальцы разлетелись по городу выполнять поручение: не были забыты самые убогие предместья, кто-то припустил по дороге на Белгули и забежал довольно далеко. Наклеив листовку, гонцы вставали рядом и несли караул.

Репортер в полосатом пиджаке стоял ближе всех и что-то чиркал в блокноте. Финбарр узнал его по голосу. По гаденькой, еле сдерживаемой дрожи в нем. Recovery of the body, i?. Recovery of the body, i? слышь, парни, по фунту за тело! Он обернулся — позади уже собрались любопытные — и самодовольно сверкнул пряжкой-подковой. Он взялся все им растолковать. По фунту за тело каждого найденного утопленника. Такая такса. Один фунт равняется одному телу. Одно тело равняется одному фунту. Было бы над чем ломать голову. Вот теперь толпа зашевелилась, загудела. Какая-то волна всколыхнула куртки, кепки, сутулые плечи — женщин перед объявлением не было, женщины остались дома, нужно было молиться. Кое-кто уже недобро поглядывал на соседей, оценивая их силы. Один из толпы спросил, правда ли, что пакетбот затонул на широте мыса Кинсейл, в десяти милях к югу. Репортер, не глядя, кивнул и зажег папиросу.

Финбарр медленно зашагал прочь. По фунту за тело. По фунту за тело. Он направился в порт, по той же улице, что накануне, когда был с девчонкой. По фунту за тело. По фунту за тело. Шагать вразвалочку, как подобает великовозрастному оболтусу, который идет сам не зная куда, взгляд блуждает, руки в карманах, ноги поддают носком всякую дрянь. По фунту за тело. По фунту за тело. Он шел вдоль причала. Вдруг обернулся: уж не идут ли за ним. Не смей больше, приказал тот же голос, не вздумай попасться, держись так, чтобы тебя не заметили. Он шел мимо скорбных групп, мимо тех, кто вкалывал и кто просто стоял, тупо глядя на воду, мимо тех, кто уже хлопотал возле лодок. По фунту за тело. По фунту за тело. Они все будут искать. Небо еще светлело, безоблачное, по-весеннему резкое, подернутое белой с голубоватым отливом пеленой, ветер отшлифовал море до блеска — Финбарр вспомнил, что в такую погоду видно на три мили вокруг. По фунту за тело. По фунту за тело. Самое время отправляться на ловлю. По фунту за тело. По фунту за тело. Он не знал, что сталось с девчонкой, с тех пор как она подхватила свой чемодан и фонарь и, даже не обернувшись, скрылась за дюной. Впрочем, если чемодан и ботинки он помнил твердо — помнил, как она выбивала из них воду, — то лицо почти стерлось — его будто постепенно заносило песком, в просветах зыбилось что-то костистое и жилки, бьющиеся на тыльной стороне рук и на шее, — а голоса он не помнил вовсе. Финбарр заторопился. Взбежал на мол по выбитым в камне ступеням и тотчас пригнулся, боясь попасться на глаза ловкачам на пристани, которые уже сдавали в наем все, что плавает. Присел на корточки, спрыгнул с мола и живо добрался до бухты. Вот и лодка. А рядом с ней и девчонка. Белокурая, бледная, с папироской. Его шарф был повязан у нее на шее. А я, представь, жду тебя. Финбарр прошел к лодке и заглянул в нее. По фунту за тело. По фунту за тело. Тело было на месте. Объявления видел? Она как-то странно улыбалась. Уже успела переодеться. Девчонка как девчонка, даже смазливая, хоть и сова совой. Запахнула на груди шерстяной платок и распустила волосы — светло-пепельные, они доходили ей до талии, Финбарр подумал, а запустить бы в них руку, — а лицо выглядело спокойным и отдохнувшим, кто б догадался, что она всю ночь не смыкала глаз, разыскивая в море дружка. Интересно, куда подевались чемодан, фонарик и шляпка, небось приткнулась в какой-нибудь конуре — гостиницы все забиты, куда же она пошла? С этого тела мне причитается пятьдесят центов, продолжила она все с той же улыбкой. Финбарр помотал головой. Я греб всю ночь, да и лодка моя, тридцать пять. Ишь, тридцать пять. А кто за ним в воду лез? Она посмотрела на мертвеца и брезгливо поморщилась. Сорок. Она сунула ему тверденькую ладошку, такую маленькую, что захоти он, раздавил бы ее в два счета. Они вытащили тело из лодки и спрятали его в скалах, забросав сверху гниющими водорослями. А затем, ни слова не говоря, снова отправились в море.

* * *
И вот всеми завладела «трупная лихорадка». Море на широте Квинстауна огласилось неистовым плеском весел и победными кличами. Жители побережья по первому зову снарядили плохонький флот, и суденышки засновали туда-сюда в поисках щеголеватых мертвецов с парохода Кунарда, чтобы сложить их к ногам усатых плательщиков. В море выходили и днем, и ночью. В этой изнурительной эстафете не щадили ни женщин, ни детей: все по очереди садились в лодку и на равных выбивались из сил. В конце рейса — труп, по фунту за штуку, а значит, горячий хлеб, пиво, а значит, мясо. Рыбакам стало не до рыбы.

Надо было вырвать, отобрать у моря награбленное, а для этого разделить местность на участки, превратиться в топографов. Но мало кто озаботился стратегией — стратегии обсуждали на берегу, сжав кулаки, глубоко засунутые в карманы, устремив глаза к горизонту, в тепле и уюте. Самые ловкие сделали ставку на течение и, позволив ему отнести себя к западу, за мыс Кинсейл, подобрали нескольких утопленников прямо на берегу, как по осени подбирают под деревом паданки, другие решили выждать время и без устали наматывали круги над местом крушения, ни за что не желая сдавать позиций: рано или поздно мертвые всплывут со дна, их собрать — и готово.

Это средневековое рвение было на руку тем, кто покуривал трубку в гостиничных комнатах, превращенных в конторы, и фиолетовыми чернилами ставил новые крестики в больших учетных тетрадях. Но вскоре, выловив очередную мелкую сошку, — из пассажиров второго и третьего классов, корабельной или домашней прислуги, рабочих-эмигрантов, за которых, впрочем, платили все тот же фунт, — никто уже и не думал торжествовать. Их сбрасывали на дно лодки и, наскоро обшарив взглядом одежду, больше на них не смотрели. Этим нищим, алчным, мучимым жаждой соперникам казалось, что Кунард нарочно уравнял ставки, дабы утаить свой навар. Кое-кто бормотал, что компания сразу занизила сумму вознаграждения, что она нагреет на этом руки. Не так уж они и ошибались, как стало ясно благодаря маменьке в трауре, в полном одиночестве проживающей в своих нью-йоркских хоромах среди предметов искусства и старинных полотен. Через три дня после кораблекрушения на стенах Квинстауна забелело новое объявление — вынесенное людьми Кунарда как Чаша с причастием. Recovery of the body. Тело миллиардера Вандербилта оценено в тысячу фунтов. Recovery of the body. Такая мамаша — и какая-то жалкая тысчонка! Пониже помещалось фото наследника — черноглазого юноши с густой шевелюрой и вкрадчивой улыбкой под тонкими усиками, шикарно небрежного в своем жемчужно-сером костюме и шапокляке, позже станет известно, что этот превосходный спортсмен ехал в Англию, дабы принять участие в престижных скачках, устроенных Международной конной ассоциацией, — а жаль парня, такой красавчик. Девицы, шушукаясь, подходили поближе.

Финбарр с девчонкой, еле держась на ногах, стояли бок о бок перед объявлением. Вот уже два дня и две ночи они, как стервятники, рыскали по зеленым водам, лицом к лицу в лодке. Союззаключили на второй день, когда, отталкиваясь от берега — она приподнимала юбки, он пялился на ее колени, — Финбарр хотел помешать ей сесть в лодку, а зачем это мне брать тебя в долю? Я умею плавать, ты нет, ответила она, отвердив губы, и Финбарр больше уж ничего не сказал, а девчонка перешагнула через борт и уселась на свое место. Неизменно выполняли одни и те же обязанности, распределенные по молчаливому уговору: он гребет, она прыгает в воду, он втаскивает, она служит противовесом. Работали споро, но методично, каждое действие подчиняя единственному посылу — по фунту за тело, скупо отмеряя время, движения и слова. Возвращались в порт, расставались без звука. Крепким сном засыпали, он — на песке, рядом с лодкой, укрывшись за колючей порослью, она — в комнатке в доме священника, где, с трудом притулившись на ночлег, плакали семьи погибших. Позже встречались все на тех же углах, под теми же козырьками, все на тех же местах в пабах. Немногое их теперь отличало, этих черствых, неразговорчивых охотников за наградами, снова и снова выходивших на сумеречный свой промысел.


Финбарр знал, что девчонка никого уже больше не ищет — хоть и по-прежнему высматривает тело мужчины, — а в Квинстауне сидит потому, что возвращаться ей некуда, а здесь эта ловля, и она с нее кормится, ну а там, глядишь, подвернется чего. Небось глазки-то разгорятся, когда дочитает про Вандербилта. Спокойная, алчная, она ему нравилась. Он убедился, что купюры на месте, и побренчал в кармане мелочью. Не стоит ей все-таки доверять. Девчонка схватила его за руку и потащила в паб. Новость о щедром вознаграждении уже обошла всех присутствующих. Они ошалело глотали пиво, заедая его хлебом. Каждый брал слово и в паузах ухал по стойке кулаком. Шутка ли, тысяча фунтов. Финбарр оставил девчонку за столиком и присоединился к пьющим. Репортер был тут как тут и без продыху молотил языком, обращаясь то к хозяину заведения, то к громиле с руками-култышками. Они узнали девчонку и окликнули ее, когда она проходила вглубь залы. Ну что, мисс, нашла своего дружка? Девчонка только цапнула висюльку на шее, плоский овальный футлярчик с камеей на крышке, — внутри небось фотокарточка, подумал Финбарр, портрет этого ее ухажера, и решил при случае глянуть.

Уткнувшись носом в ладонь, до крови растертую веслами, он рассматривал свои богатства, по фунту за каждого — за мертвеца, найденного в первую ночь, двух женщин и мальчика-подростка в форменном платье Кунарда, — итого четыре фунта, часть из которых по уговору причиталась девчонке, — и не заметил, как в бар вошел и направился к нему какой-то мужчина. Тяжелая рука легла ему на плечо, и Финбарр узнал односельчанина. Где это тебя носит, скажи на милость, все тебя ищут. Финбарр пожал плечами и отвернулся к своему пиву. Все тебя ищут, и отец тоже, гундосил тот, все поглядывая на дверь. Финбарр распялил локти и обхватил голову руками. Который день пошел, пора возвращаться. Человечек уже теребил его за плечо, хлоп-хлоп-хлоп, Финн выдернулся, хлоп-хлоп-хлоп, наседал тот, хлоп-хлоп-хлоп, назад, в Сугаан, хлоп-хлоп-хлоп, отец, мать, хлоп-хлоп-хлоп — пока Финбарр со всей силы не хрястнул его в грудь. Повалились стулья, и человечек с надсадным хрипом рухнул назад — лет полета с гаком, бледное с впалыми щеками лицо, длинные пальцы-сосульки, грязные отрепья, кислый запашок, когда он дышал ему в шею, и это настырное хлоп-хлоп-хлоп, в обличье смерти он явился, вот в чем, но, к счастью, Финбарр вовремя его раскусил.

Он бросился вон из паба и припустил что есть духу, толкая тех, кто стоял у него на дороге, сбивая с ног копуш и зевак, обгоняя лошадей. Добежал до своей бухточки и рухнул в сырую траву за кустами. В висках стучала кровь, и тоскливо ныло плечо, будто человечек все еще вис на нем, прижимал его к земле. Долго он так лежал, не в силах стряхнуть с себя тяжесть этой клешни, и в ушах отдавалось гундосое: назад, в Сугаан. Перед ним замелькали образы родного пепелища — хоровод тел, истерзанных нищетой, беззубые ухмылки, девахи с коровьими статями, по-коровьи покладистые, вечно хворые дети, — и среди них лицо матери на подушке, излучающее болезненную покорность судьбе, и походка отца, передвигающегося враскоряку, как полураздавленный краб. Эти двое не сумеют его удержать — коротки руки, — а все же потрудились опутать его узами родства, и Финбарр, хоть и не был шибко умен, их происки чувствовал и стискивал зубы.

Сквозь ветви он увидел, что на берег выходит девчонка, вот она подошла к лодке. Она явно искала его, и Финбарр поднялся из-за кустов и двинулся навстречу. Девчонка смерила его взглядом. Взвинченная до озноба, она поеживалась: уже влезла в мокрые ботинки и надела пальто, которое было на ней в первый вечер, — застегнутое до горла, оно тесно облегало ей грудь. По бледному личику блуждала улыбка, переходя от глаз к щекам, к губам, ко лбу и снова к глазам, точно одна за другой набегали беспорядочные волны. Финбарру было неловко с ней рядом, он крутнулся на пятках, так, что хрустнула галька, решил, а разведет-ка он костер — картошек испечь, хлеба поджарить, — смотался к кустарникам наломать веток, вернулся, выбрал местечко посуше и зачиркал спичками. Девчонка следила за ним, не шевелясь, затем медленно подошла и тоже села на корточки перед костром, уперев локти в колени. Финбарр опустил голову и занялся хлебом, время от времени переворачивая его над огнем. Пламя кряхтя разгоралось. — Ты больше не хочешь? — спросила девчонка, глядя на огненные язычки. С такой преувеличенной нежностью в голосе, что Финбарр попятился. — Не хочешь больше искать? — Финбарр поднял глаза, увидел перед собой лицо, легонько колеблемое улыбкой, очерк груди под пальто. Он промолчал, только сунул ей подкоптившуюся краюху и с хрустом вгрызся в свою. — Тысяча фунтов, они сказали, за него дадут тысячу, видел? — Она подняла с земли какую-то палочку и теперь рассеянно возила ей по песку, вороша редкие угли, она ждала, что он скажет. На нее было просто невыносимо смотреть: чтобы такая девчонка да вдруг оказалась на расстоянии вытянутой руки, все в ней, — и ткань пальто, и тембр голоса, и шелковистая гривка, и кожа на щеках, на шее, кожа на ляжках, полоску которой он видел над чулком, — казалось, нарочно выдумали ему на погибель. Кровь бросилась ему в голову, и тогда девчонка придвинулась и, обхватив ладонью его затылок, прижала к его рту свой, дышавший горелым хлебом, но свежий и прохладный внутри. Они покатились по песку, костер потух, в воздухе закружился пепел, и вот Финбарр уже подмял ее под себя.

* * *
Полдень. Они решили попытать счастья в реке. Месить воду на широте мыса Кинсейл — пусть уж этим пробавляются салаги. А они подберутся как можно ближе к скалистому берегу, где вода мутная от песка, а лодка то и дело шоркает дном о камни. Небо бледное, солнце блеклое за облачной пеленой, душно. Девчонка сняла пальто и осталась в блузе, открывающей длинные, как у танцовщицы, руки, которые она свесила сейчас за борт, и ее пальцы легко скользили по воде. Финбарр щурился. Они уже подплывали к похожим на мангры кустам, которыми заросло устье и один из берегов. Он греб, как на прогулке, выгадывая на каждом попутном течении, погружая то одно, то другое весло в воду, так что лодка сама поворачивала то направо, то налево. Там, у костра, он поцеловал девчонку, помял, крепко стискивая, ее груди, он даже помусолил бы языком соски, если бы она с силой не оттолкнула его голову. Когда он заголил ей колени, она раздвинула немного ноги, чтобы его пальцам было проще найти то, что он искал, и осталась лежать как деревяшка, разглядывая безучастные вершины прибрежных скал и дожидаясь, пока он закончит. Но когда ласки зашли уже довольно далеко, она вдруг высвободилась, оттолкнула его на потухшие головешки и вскочила на ноги, стряхивая с юбки песчинки и мелкие блескучие камешки. Пора выдвигаться. Вот и все, что она сказала. Финбарр охотно отлупил бы ее, нет, вы видали, совсем рехнулась, прибить мало, тварь, потаскушка. Но она уже спускала лодку на воду и звала его.

Они оставили позади мглистый горизонт Ирландского моря и теперь плыли вдоль бесконечных береговых зарослей, чьи корни и ветви дугообразно переплетались над водой. Время от времени в этих древесных гротах они натыкались на посторонние обломки, блестевшие лакировкой. На одном из них читались буквы ANIA Девчонка насторожилась. Пододвинулась ближе. Указала Финбарру узкий проход, но ветви сплелись так тесно, что лодка только тыркалась в них носом, и ничего нельзя было разглядеть. Тогда она быстрыми и точными движениями разделась и слезла в воду — здесь было мелко, по грудь — и пошла, пошла, помогая себе поднятыми вверх руками; волосы она убрала на затылок, скрепив их какой-то палочкой, и сосредоточенно ступала, медленно раздвигая прелые листья и желтоватую гниль, скопившуюся на поверхности, пробираясь под ветками, царапавшими ей руки, подныривая под корни, и Финбарр смотрел, как проворно скользит она под водой. Уцепившись за ветки над головой, он широко расставил ноги и толчком поясницы возвращал лодку назад, когда ее сносило течением. Девчонка вдруг вынырнула, шумно хватая ртом воздух, — казалось бы, просто ледяная вода. Там кто-то есть. Голос у нее срывался на крик. Череда всплесков, и она показалась выше по течению, волоча за собой подобие плота. Финбарр в два счета подплыл к ней. Он? Девчонка кивнула. На случайной доске распластался мужчина, ноги ушли под воду, голова повернута набок, щека расплющена. Финбарр подсунул руку ему под живот и, взявшись другой рукой за плечо, перевернул его. Явно из первого, шепнула девчонка, отогнув полу пиджака и рассматривая подкладку. Она осмотрела также налокотники и пояс из светлой кожи — теперь уж точно — и притянула к себе руку покойника, на которой красовался перстень с монограммой. «В», прочла она и повернулась к Финбарру. Это он. Сердце у Финбарра бешено застучало. Он склонился над мертвецом, как будто не очень похожим на фотографию наследника. И вдруг черты лица перед ним пришли в движение. Едва заметно дрогнуло в уголке губ, какая-то рябь пробежала по гладкому лбу. Финбарр ослабил хватку и уставился на девчонку. Он жив. Она положила ладонь ему на сердце, выждала некоторое время, приникла ухом к животу, послушала. Он жив.

Они знали, как вести себя с мертвецами, но перед живыми были беспомощны. Девчонка залезла в лодку и стуча зубами одевалась, не попадая в рукава, Финбарр тем временем нервно грыз заусенцы. На воде и в лесу вдруг сделалась тишина, будто стало нечем дышать, паническая тишина, только кровь колотилась в висках и яростно работали легкие. Мир вокруг набрал воздуху и затаился. Они долго молчали, едва моргая, друг против друга в беззвучном электрическом свете, где вилась мошкара и порхали стрекозы. Им нужно было подать голос, им нужно было встрепенуться. Жест за жестом ощутить знакомую тесноту этой посудины, где они столько времени орудовали бок о бок, стряхнуть понемногу оцепенение, чтобы выбраться из зарослей, выбраться из этого мрака, уехать из Сугаана. Вот почему, будто бы ради баснословного вознаграждения, они, не сговариваясь, его порешили.

Порешили без лишнего шума и не без некоторой деликатности — спихнули в реку и подержали ему голову под водой — тут уж Финбарр один — крепко ухватив его за волосы. Потом снова втащили его на плотик и накрыли ладонями ледяной нос и приоткрывшийся рот — девчонка помогала, но Финбарр чувствовал, как у него самого сокращаются мышцы, когда он давит, давит долго, равномерно. Когда все было кончено, они обменялись улыбками.


На обратном пути на весла впервые села девчонка. Лодка, хоть и вновь приняла на борт третьего, казалась совсем легкой. Она плыла быстро, будто воды сами несли ее, — хотя должна была бы артачиться, течение было навстречу. С лица девчонки, пропахшей дымом и солоноватым речным илом, не сходила улыбка, весла едва касались воды, точно она гребла понарошку. Небо висело низко, собиралась, томительно набухала гроза. Они миновали устье реки и вошли в залив. Вдруг все вокруг расступилось, горизонт отпрянул, и Финбарр изменился в лице. Он не сводил глаз с города, который вырастал перед ними с поразительной быстротой, пока лицо его стремительно теряло краски: кровь — дрянная местная кровь — отлила от головы, превратив лицо в маску, застывшую в ожидании, оставив лишь огромные темные круги под глазами, а потом хлынула по венам, устремилась к рукам, и они засучили, замолотили по воде, помогая веслам. И, точно моря бы не хватило омыть их, грянул ливень. Морскую гладь, насколько хватало глаз, изрешетили, раздергали в клочья частые капли. Воды смешались, слились и поглотили друг друга. Берег вдали скрылся из виду. Финбарр ревел от страха — он убил, и теперь их потопит грозой — и сплевывал в лодку, а девчонка улыбалась ему, и струйки бежали у нее по лицу. Но вот грозу понесло дальше, и снова показался порт. Когда подошли к Квинстауну, в лице у Финбарра не было ни кровинки. Кровь смыта. Спасен. Ты спасен, хохотнула девчонка, спрыгивая в воду и подталкивая лодку к берегу.

* * *
Подожди-ка меня, сказала девчонка. Она толкнула дверь в дом священника, а Финбарр присел на камень и стал скручивать папироску. Дело шло к вечеру, свет редел, от земли уже потягивало сыростью, и какая-то бродячая псина с проплешинами на спине крутилась вокруг и нехотя взбрехивала. Финбарр пощупал рубашку на животе. Деньги он разделил на две пачки потоньше и спрятал за пазуху. Он отогнал псину и теперь, глядя на окна, думал, что за одним из них девчонка собирает свои манатки и распихивает между ними четыре сотни фунтов — обливаясь потом, сами бледные, как покойники, они оттащили тело в гостиницу, парень ухватил мертвеца под мышки, так что голова свешивалась у него между ногами, а девчонка взялась за щиколотки, как за ручки носилок, и представитель Кунарда осмотрел его лицо, пиджак с налокотниками, дорогой пояс и перстень с затейливой закорючкой, «В», прочел он, фамильное «В» Вандербилтов, убедился, что телосложение и рост сходятся, приподнял веки, сверяя цвет радужки, — еще немного, и в рот бы ему заглянул, как лошади на базаре, — объявил это он и, пока в зале охали да ахали, отпер свой ларчик и отсчитал им купюры. Когда девчонка вновь предстала перед ним, — шляпка, ботинки, чемодан, при полном параде, как в первый вечер, когда она словно выткалась из табачного дыма, — Финбарр подробно, до мелочей оглядел ее, чтобы крепче запомнить. Бок о бок они дошли до городской окраины, следом увязалась и псина. У обоих слегка щемило на душе — богатые, свободные и преступные, они теперь расставались, уехать сегодня же, больше не возвращаться, с Сугааном покончено, ни цветов ни венков, они так и не сказали друг другу, как их зовут.

На перекрестке в облачке пыли показался дилижанс, и девчонка взмахнула рукой, чтобы остановить его. Финбарр открыл дверцу и поставил чемодан внутрь, затем подсадил девчонку. В раскрытое окно он увидел, как она, задрав локти, расстегивает на шее цепочку, возьми на память, сказала — и, мельком погладив его пальцы, исчезла в сумраке салона. Дилижанс тут же тронулся. Паренек провожал его взглядом, пока тот не скрылся в полях, а потом сел на обочину — дилижанс на Дублин отправлялся ночью. Он посмотрел на медальон, который сжимал в руке, поиграл цепочкой, взвесил его на ладони, открыл крышку — на него глянул юноша с резкими чертами, густоволосый, губастый, голубоглазый — и понял, что знает это лицо.

Примечания

1

Читатель без труда отыщет на карте современной Ирландии и Корк, и Кинсейл, и другие упомянутые в повести топонимы — за исключением Сугаана, по всей видимости, выдуманного автором. (Прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

  • Вступление Марии Липко
  • Ни цветов ни венков Повесть
  • *** Примечания ***