Танки повернули на запад [Николай Кириллович Попель] (fb2) читать онлайн

- Танки повернули на запад (и.с. Военно-историческая библиотека) 1.29 Мб, 378с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Николай Кириллович Попель

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Попель Николай Кириллович Танки повернули на запад

От автора

Биографическая справка ПОПЕЛЬ Николай Кириллович — с 2.11.44 генерал-лейтенант танковых войск. В 1938 г. военком 11-й механизированной бригады. Замполит, военком 8-го механизированного корпуса. Командир ПГ 8-го мк в боях за Дубно. Вышел из окружения с большой группой бойцов. ЧВС 38-й армии… Военный комиссар 3-го механизированного корпуса с сентября 1942 г. Член Военного Совета 1-й танковой армии (затем 1-й гв. та) с 30.01.43 до конца войны

Подолгу, пристрастно допрашиваю я свою память. Требую верных ответов, способных рассеять всякие сомнения. Даже в мелочах не отступить от правды. Не смею быть неточным, несправедливым!

Но время берет свое, размывает четкие линии, заштриховывает неизгладимые, думалось, картины. И порой память отказывается отвечать на упрямые вопросы. Молчит. А иногда по необъяснимому своеволию выталкивает на поверхность казавшееся давным-давно забытым. И тогда встают предо мной те, кого нет среди нас уже многие годы. Слышу их слова, вижу их замасленные комбинезоны, вдыхаю пьянящий танкиста запах бензина и солярки.

Долг перед ними, заплатившими своей жизнью за свободу Родины и счастье новых поколений, повелевает мне снова и снова допрашивать свою память.

Глава первая

1
Будто рассеивается туман, редеет белая пелена… У оврага с высоко наметенным снежным бруствером, гребень которого отточил ветер, стоит танк. Обыкновенная «тридцатьчетверка». Снег припорошил рубчатые колеи, разлапистым сугробом прикрыл правый борт.

Нарушая нетронутую белизну опушки, оставляя глубокие обрывистые следы, мы идем к танку.

На жалюзи «тридцатьчетверки» скользкая корка льда. Когда-то отсюда било тепло, снег таял на тонкой решетке… Тепло иссякло, ледок затянул гнезда металлической сетки.

Открывая верхний люк, мы сбрасываем с него кособокую снежную шапку. Снежинки медленно тонут в темном проеме. Один за другим ощупью спускаемся вниз. Начальник политотдела бригады Ружин нажимает кнопку плоского карманного фонарика. Желтое круглое пятно оттесняет мрак к углам. На неровной, бугром выгнутой плите днища лежит навзничь тонкое юношеское тело в комбинезоне. Другое, в черном замасленном полушубке, неестественно согнувшись, прижалось к сиденью. Ружин всматривается в черные окаменевшие лица:

— Лежит башнер. А это командир экипажа лейтенант Петров.

— Петров? — переспрашиваю я, сразу почувствовав, как глухие удары сердца подкатили к горлу.

Желтый круг мечется по «тридцатьчетверке». И вдруг будто зацепился за надпись, выцарапанную на левой стене. Там — тонкие ломаные буквы:

«2 дек. 42 г. Боеприпасы кончаются. Отбиваемся».

«З дек. 42 г. Я остался один».

Третью надпись мы замечаем не сразу. Почти слились с шершавым фоном расползшиеся буквы, выведенные кровью:

«4дек. Умираю».

В танке становится светлее. Подымающееся солнце пробило тяжелые облака, белесую пелену, сверкнуло на медных стаканах валяющихся кругом гильз, на мятой жести пустой консервной банки.

Ружин неизвестно для чего смотрит на часы:

— Нынче у нас пятое, — и словно в этом кто-нибудь сомневается, добавляет: Пятое декабря… сорок второго года.

Наступление началось десять дней назад. В канун его на наш командный пункт приехал командир стрелковой дивизии, в полосе которой предполагалось вводить корпус. Полковник был худ, морщинист и угрюм. Плохо гнущейся желтой ладонью он оглаживал висячие сивые усы и жаловался:

— Не хватает боеприпасов, маловато артиллерии, не все бойцы получили валенки…

Командир корпуса генерал Катуков терпеливо слушал причитания полковника, но когда тот признался, что не знает толком огневой системы противника, насторожился:

— Вы же здесь больше года торчите!

Первая истина, которую усвоил Катуков, еще командуя бригадой, гласила: без разведки воевать нельзя. В заслугу бригаде, получившей в ноябре сорок первого гвардейское звание, ставили прежде всего непрерывную разведку.

— Что ж, что больше года? — обиделся усатый полковник. — Дел, слава богу, хватало. Вон какую оборону отгрохали — это раз, не дали немцу продвинуться два, летом подсобное хозяйство развели — три, картошкой себя обеспечили — тоже помощь государству, сено заготовили, стадо коров своих имеем — не пустяки.

О хозяйственных достижениях командир дивизии говорил охотно, со знанием дела, обращаясь прежде всего ко мне. Считал, как видно, что заместитель по политической части сумеет лучше оценить его старания.

— Небось сами летом огурчиков, морквы попросите. Катуков остолбенел:

— Вы и летом здесь стоять намерены?

— За кого вы меня принимаете, товарищ генерал? Так, по привычке.

— По привычке? — недобро покосился Катуков. Нам было ясно, что командир стрелковой дивизии психологически не готов к наступлению. Он свыкся с обороной, пустил корни. Какой уж тут наступательный порыв!

Воспоминания об огурцах и «моркве» оживили полковника:

— Вы бы, товарищ комкор, малость своих танкистов приструнили.

— Что стряслось?

— У нас на передовой такой порядок — противника понапрасну не дразнить. Наблюдать и охранять, как по уставу положено. Тем более, немец здесь смирный, проученный, на рожон не прет. Провокации пользы не приносят. Мы пять снарядов бросим, а он двадцать пять. Жертвы, разрушения.

— Не пойму, куда клоните? — насупился Катуков. — Нас не трогай, мы не тронем…

— Экий вы, право, товарищ генерал… Танкисты на передний край ходят? Хорошо. Обстановку, так сказать, изучают, к противнику присматриваются. Хорошо. Но дня два назад явились новые экипажи. Наши их встретили, как положено встречать товарищей по оружию. Беседы о боевом содружестве провели. А один ваш лейтенант возьми и бухни: «Тут на войну не похоже, вроде перемирия». Попросил винтовку, выдвинулся вперед. И когда к немцам кухня подъехала, ударил. Те ответили. И пошла заваруха. Я даже того лейтенанта фамилию записал.

Полковник достал из кармана гимнастерки аккуратно сложенную бумажку, разгладил ее, вынул очки и внятно прочитал:

— Командир экипажа лейтенант Петров Николай Александрович…

Тогда я впервые услышал фамилию Петрова. Конечно, «приструнить» его мы не собирались. Катуков прямо сказал об этом полковнику. Тот снова принялся за свои усы, крутил их сосредоточенно, отрешенно.

За хлопотами, предшествовавшими наступлению, я забыл о Петрове. Да и не было причин помнить. Лейтенант ничего особенного не совершил. Увидев противника, взялся за винтовку, не считаясь с сомнительными соображениями командира дивизии.

Операция была задумана с оправданной широтой. Предстояло уничтожить емкий немецкий выступ в районе Ржева. Здесь сосредоточилось ни много ни мало — две вражеские армии: 9-я общевойсковая и 3-я танковая.

На запад в полном согласии со своим названием наступал Западный фронт. А нам, находившимся по другую сторону выступа, предстояло двигаться на восток. Соединившись, два фронта отрезали бы немецкой группировке пути отхода, окружили бы ее.

В первые часы наступления план нарушился. Не уплотнившиеся перед атакой стрелковые части наступали на таком же широком фронте, на каком ранее оборонялись. Вместо стремительного рывка вперед получилось медленное, неуверенное «прогрызание» обороны противника. После коротких бросков следовали томительные паузы.

Завершая артподготовку, дивизион «катюш» накрыл скопление вражеской пехоты, изготовившейся для контратаки. Так, по крайней мере, нам сообщили. А когда к вечеру стрелковые полки продвинулись километра на два, то увидели в окопах грубые чучела в серо-зеленых шинелях. Их-то и накрыли «катюши».

Вспоминая сейчас эти ноябрьско — декабрьские бои сорок второго года, я испытываю горечь и боль. Уже появился дорого купленный опыт оборонительных боев. А вот наступали мы еще слабо, неумело. По крайней мере, на нашем, Калининском фронте.

Все это для меня очевидно сегодня, после Курской дуги, Днепра, Сандомира, Одера и Берлина, после полутора десятилетий, которые имелись для того, чтобы обдумать обретенный опыт и кое-что извлечь из него.

Но тогда я видел лишь отдельные неполадки, неудачи, и прежде всего у общевойсковых и артиллерийских командиров. «У нас, у танкистов, — думал я, ничего подобного не будет. Рванем так рванем…»

Наш час «рвануть» пришел раньше, чем мы предполагали. К исходу второго дня наступления пехота продвинулась на два — два с половиной километра, незначительно вклинившись в глубоко эшелонированную вражескую оборону.

По скупым данным разведки мы знали о расползшихся во все стороны траншеях, связанных ходами сообщения, о блиндажах, дотах и наших танках, захваченных немцами в 1941 году и превращенных теперь в неподвижные огневые точки. Знали о болотах, укрытых пышным снегом, о бесчисленных лесных речушках, схваченных неверным льдом, о мачтовых соснах в два обхвата, о пристрелянных дальнобойной артиллерией просеках. Разведсводка цитировала письмо, найденное у убитого немецкого офицера Рудольфа Штейнера:

«Тут один может задержать сотни. Зимой в этом царстве снега, где все простреливается из наших зарытых в землю крепостей, умелый огонь творит чудеса. Если русские пойдут в наступление — они погибнут все до единого… Мы будем вести войну с русскими, не показывая головы. Они увидят перед собой только безлюдные снежные холмы, из-за которых обрушивается незримая, но тем более страшная смерть».

Приказ о введении корпуса в бои был для нас неожиданностью: ведь оборона еще не прорвана! Не может быть!

— Чего тут голову ломать, может — не может, — грубовато прервал меня Катуков. — Приказ перед тобой, читай…

Позже выяснилось, что командир стрелковой дивизии умел не только разводить «моркву», но и лгать. Он донес, что продвинулся более чем на пять километров и дело теперь за танками. Ему впопыхах поверили и приказали нашему корпусу: «Вперед!»

Говорят, ложь долго не живет. Но и за свой короткий век она успевает принести достаточно зла.

Рванувшиеся вперед танки попали на минные поля. Стоило сойти с узкой накатанной колеи, по которой гвоздила немецкая артиллерия, и — трах! Каток в лепешку, беспомощно болтается порванная гусеница. Неподвижный танк на белом поле — мишень, о которой мечтают гитлеровские батарейцы. «Змеи» (так называли мы тогда длинноствольные немецкие пушки с маленькой головкой дульного тормоза) жалили беспощадно. Не дожидаясь, пока неподвижный танк будет расстрелян, экипаж покидает машину и — трах, трах! Рвутся противопехотные мины.

Казалось, мы движемся не по земле, а по какому-то дьявольскому настилу, начиненному смертоносной взрывчаткой.

И все-таки, несмотря на мины и фугасы, на «змей» и молчавшие до появления танков доты, мы неплохо продвинулись в первые часы наступления. Танки перепахали рощу, которая на штабных картах называлась «Круглой», смяли артиллерийские позиции вдоль опушки и скрылись в густых облаках белой пыли, перемешанной с выхлопными газами.

Скрылись не только из поля зрения, но и из сферы командирского воздействия. Катуков, еще недавно радостно шагавший по блиндажу, шутивший с радистом («Не слыхать, фрицы из Ржева не тикают?»), придумывавший фразы вроде «Дали немцам цимбервам» (это — верный признак хорошего настроения у комкора), тихонько сел к окну и курил сигарету за сигаретой.

Бригады не отвечали на настойчивые вызовы. А телефон, соединявший нас со штабом армии, не стихал: «Дайте положение частей!», «Дайте обстановку!»

— Рожу я им «положение», рожу «обстановку»?! Катуков мрачно смотрел на радиста, с которым балагурил полчаса назад.

— Может, у тебя уши заложило? Не слышишь ни черта.

— Уши в порядке, товарищ комкор, — спокойно отвечал радист, — да слышать-то нечего.

Подполковник Никитин, недавно назначенный начальником штаба корпуса, круглые сутки не отходивший от карты и не выпускавший из рук телефонную трубку, стоял смятенный и расстроенный. Казалось, все предусмотрено: и сигналы, и позывные, и сроки докладов…

Бледный, с плотно сжатыми губами, Никитин готов был выслушать любые упреки командира корпуса. Да, это он виноват — не обеспечил связь, не принял меры, не проконтролировал. Но Катуков словно не замечал начальника штаба.

— Нечего делать, — прервал я нервозное ожидание. — Надо самим в части ехать. Давайте решать, кому куда.

— Давайте, — согласился Катуков, выплюнув недокуренную сигарету. — А ну, начальник штаба, расстилай свою простыню…

Т-70 мчится, как глиссер, тупым носом рассекая снежное марево. Ничего не скажешь, быстроходный танк. Только броня слаба, не устоит даже против мелкокалиберного снаряда.

Несколько суток я почти не вылезаю из Т-70. Коровкин будто прирос к рычагам. Когда вчера вечером остановились, вылез через передний люк и вдруг рухнул на землю. Перенапряжение, духота, а тут — свежий с морозцем воздух.

Мой адъютант Балыков откуда-то принес котелок с чаем. Коровкин выпил мутную, с глазками жира жидкость, вытер рукавом лоб, виновато улыбнулся.

— Ишь, раскис. Кисейная барышня. Чтобы не было сомнений в том, что он совсем даже не кисейная барышня, смачно выругался.

За Коровкиным такое не водилось. Я удивился:

— Ты что, Павел?

— Виноват, товарищ генерал. Порядок в танковых войсках…

Но в танковых войсках нашего корпуса особого порядка пока что не наблюдалось. Наступление развивалось туго, наталкиваясь все на новые сюрпризы немецкой обороны. В глубине обнаружились двухъярусные огневые точки. Сверху танк, под ним блиндаж с пушкой. Разобьешь верхний этаж, думаешь, покончил с дотом, а тут — пушка в упор лупит…

Надо вспомнить те дни, последние дни ноября 1942 года, чтобы понять истоки наступательного порыва, владевшего войсками. Незадолго до того как зашевелился наш Калининский фронт, по радио передали сообщение «В последний час». Армия, страна, весь мир узнали об окружении немцев под Сталинградом. Еще не были точно известны масштабы битвы, но все чувствовали: начался перелом; прощай проклятое слово «отступление».

Операция против Ржевского выступа немцев связывалась в нашем сознании со Сталинградом.

Сквозь минные поля, сквозь завесу артиллерийского огня танки шли вперед. Дрожали сосны, сбрасывая с мохнатых ветвей снежные подушки, тревожно раскачивались вершины.

Леса поглотили корпус. Углубляясь в них, машины теряли визуальную связь между собой. А радиофицированные танки были не у всех командиров.

И еще беда: поди отличи одну лесную просеку от другой, определи точку стояния, если по всем признакам перед тобой должна быть деревня, а тут, куда ни глянь, заснеженное поле. Немцы снесли почти все деревни. Избы разобрали на блиндажи. То, что осталось, сожгли. Снег перемел деревенские улицы, заровнял пожарища. Редко где увидишь одиноко торчащую трубу — чудом уцелела, немецкие подрывники недоглядели. По гитлеровским приказам полагалось уничтожить все начисто — «зона пустыни».

К Лучесе — петляющей лесной речушке — танки 1-й гвардейской бригады, которой командовал подполковник Горелов, выходили по одному, по два. На моих глазах головная «тридцатьчетверка», наклонив ствол пушки, ринулась вниз с откоса. Пролетела метров десять и вдруг с грохотом погрузилась в воду. Льдина изломанным углом. уперлась в башню. Через верхний люк мокрые, дрожащие, танкисты выскочили на лед.

Им дали водки, поделились обмундированием. Когда появился командир бригады, танк, с которого сбегала темная вода, буксировали уже к берегу.

Рослый Горелов, на голову возвышавшийся над другими, терпеливо выслушивал командира экипажа, спокойно смотрел ему в глаза.

— Сгоряча?.. Горячность — не оправдание. Машину в состоянии вести? Нет, я не о простуде: водки не многовато хватили? Ну, глядите… Сейчас лед взорвем, пойдете первыми по воде. У вас как-никак уже есть опыт.

Я прислушивался и присматривался к Горелову. Он неплохо, говорят, воевал командиром полка под Москвой. К нам прибыл на бригаду и при первой же встрече признался:

— Наступать не приходилось. А хочется до того, что во сне иногда кричу «Вперед!»

Могучий в плечах, с басом, словно самой природой уготованным для командира, он держался на удивление естественно, просто, без рисовки. И это подкупало всех.

Горелов принял бригаду, которую прежде возглавлял Катуков. Танкисты настороженно отнеслись к новому, присланному со стороны комбригу. А тот будто ничего не замечал. Методично делал свое дело. И вскоре бригада успокоилась, «приняла» нового командира.

За неделю до наступления у меня был не совсем обычный разговор с Гореловым. В темноте мы подошли к месту расположения батальонов. Навстречу из кустов неслась песня. Я разобрал лишь рефрен «Мы — гвардейцы-катуковцы».

— Хорошо поют? — улыбнулся Горелов.

— Поют неплохо, а песня мне не нравится. Очень уважаю Михаила Ефимовича. Но ведь еще в Священном Писании сказано: «Не сотвори себе кумира». В бригаде будут петь о бригадном командире, в корпусе — о корпусном, в армии — о командарме и так далее. Целая лестница кумиров. Из-за нее рядового солдата не увидишь. Да и как-то нескромно… Думаю, и Михаилу Ефимовичу это не по душе было бы.

Горелов долго не отзывался. Потом медленно произнес:

— Об этом никогда не думал. Принимал как должное. Говоря по совести, не видел ничего дурного. Но то, что вы сказали, вероятно, серьезно. Надо обмозговать!

Вскоре я забыл об этом разговоре. И вдруг сейчас, у Лучесы, по льду которой саперы волочили бумажные мешки с толом, Горелов напомнил о нем:

— Вы тогда правильно — насчет песни. Но отменить не решаюсь. Получится бестактно. Да и уважают комкора заслуженно.

Я был удивлен: такие бои, так тяжело дается наступление, а командир бригады помнит о нашем мимолетном разговоре, ломает над ним голову. С симпатией посмотрел на рослого подполковника в затасканном бушлате с байковыми петлицами и зелеными полевыми «шпалами». На голове у Горелова, несмотря на мороз, форменная танкистская фуражка с черным околышем. В ушанке я никогда его не встречал.

К Лучесе подтягивались все новые и новые машины. Они рассредоточивались в прибрежных кустах. Горелов решил, взорвав лед, часть танков переправить по дну, так как здесь было неглубоко.

В это время ниже по течению реки я увидел «тридцатьчетверку». Спросил у Горелова: куда она?

— Не имею понятия, — ответил подполковник. — Сейчас выясню.

Он подозвал командира батальона. Тот вскинул бинокль и уверенно отрубил:

— Танк лейтенанта Петрова. Горелов сразу успокоился:

— Пусть идет. Этот не обмишулится.

«Петров, Петров», — старался я вспомнить. Каждый из нас, наверно, знает не одного Петрова… А-а, так это тот, вероятно, на которого жаловался вислоусый командир стрелковой дивизии.

Горелов, кивая головой, выслушал мой рассказ:

— Он самый, Николай Петров. Если бы на каждом танке такие командиры сидели… Я его в дороге оценил. В их эшелоне бомбой штабной вагон разворотило. Помните? Пожар, паника… В придачу ко всему паровоз пылает. В таком случае надо, чтобы хоть один нашелся, голову не потерял. И нашелся. Лейтенант Петров свой танк прямо с платформы рванул и стал эшелон растаскивать. Тут и другие подхватились… А еще под Торжком… Он там в горящую теплушку к больным бросился…

Горелов не закончил фразу, схватил меня за рукав:

— Товарищ генерал, в укрытие. Саперы знак подают — лед взрывают.

Так я вторично услышал о лейтенанте Петрове. А вскоре мне назвали его имя и в третий раз.

Ночью мы остановились в домике лесника. Стены были не тронуты. На них в застекленных черных рамках висели фотографии чадолюбивой родни хозяина, в красном углу — скромная иконка и под ней — вырезанная из журнала цветная «Аленушка». Самого хозяина не было. И не было в избе ни потолка, ни крыши. Колючие мелкие звезды и луна — «казацкое солнце» — висели прямо над головой.

До нас кто-то отдыхал в доме: снег на полу затоптан, на листе железа угли — разводили костер. Наверно, торопились, не до печки было. Погрели на костре консервы, посушили портянки, покурили и, прежде чем сморила сытая теплота, вернулись к машинам.

Танковые батальоны настойчиво буравили немецкие позиции. Но расширить клин почти не удавалось. Особенно узок он был при основании. Горловина какие-нибудь три километра — насквозь простреливалась. Минувшей ночью я наблюдал, как гитлеровцы по обе стороны горловины сигналили друг другу ракетами.

Катуков подбросил часть сил к этому узкому (в буквальном смысле слова) месту. У нас были основания для такой предусмотрительности. Немцы сумели отсечь наступавший южнее механизированный корпус генерала Саламатина. Слухи об этом распространялись, как круги по воде: чем дальше от центра, тем больше. В наших батальонах уже тревожно шептались об окруженных «саламатинцах».

Мы с Михаилом Михайловичем Балыковым по примеру предшественников не стали разжигать печь. Хворост, на который плеснули бензином, вспыхнул на листе кровельного железа. Михаил Михайлович подвинул к огню две открытые банки мясных консервов с яркими аргентинскими этикетками.

Присаживаясь к костру, разведенному в доме, я снова огляделся по сторонам.

В этих черных стенах когда-то жили люди, большая, судя по фотографиям, крестьянская семья. О ней напоминал черный картонный диск репродуктора, болтавшийся на гвозде, языки копоти над топкой русской печки, глубокие зарубки на косяке, которыми отмечали рост ребятишек.

— Культурно закусим, — Балыков мечтательно грел над огнем руки, — потом часочка два прижмем…

Однако «культурно закусить», а тем более «часочка два прижать» нам не довелось. Снаружи донеслись громкие голоса. Коровкин кого-то урезонивал, срываясь на крик, а тот отвечал ему замысловатой бранью.

Когда я открыл дверь, «холуйская морда» и «урка» замерли в традиционной позе двух петухов, изготовившихся к поединку. Боюсь, Коровкину досталось бы. Его противник был шире в плечах и имел мощную поддержку с тыла: три автоматчика явно не намеревались довольствоваться ролью секундантов.

— Отставить, Подгорбунский! — возмущенно крикнул я.

— Есть отставить, — неохотно согласился парень в свежем маскхалате и белых маскировочных брюках, старательно заправленных в сапоги. Он еще кипел и, проходя мимо Коровкина, не мог удержаться от наставления:

— Надо быть человеком, а не двуногой комбинацией из трех пальцев.

Коровкин вовсе не собирался оставить последнее слово за противником. И тоже высказался о том, кем надо быть и кем не надо.

Подгорбунский со своей свитой вошел в дом, быстро огляделся, втянул носом запах разогревшегося мяса:

— Вижу ваш Т-70. Надо, думаю, стукнуться к генералу…

— Откуда вам известно, что это мой танк?

— Когда я слышу такие вопросы, то могу подумать, что вы забыли о нынешней профессии старшего сержанта Подгорбунского и о его прежнем, как говорится, роде занятий…

Нет, я помнил и о прошлой и о теперешней специальности старшего сержанта Подгорбунского. История нашего знакомства уходила в далекие мирные дни июня сорокового года. Как-то раз в Стрые командир стоявшей там танковой дивизии генерал Мишанин сообщил мне о пополнении, которое он неожиданно получил.

— И по времени необычно, и в количестве непредусмотренном: один-единственный человек с сопровождающим. Однако этот один стоит, пожалуй, целого взвода…

Начальник строевой части штаба ввел плечистого паренька лет двадцати пяти, смуглого, с азартно блестевшими глазами. Новенькая гимнастерка обтягивала его, как сверхсрочника — ни одной складки спереди. Под гимнастеркой угадывалось мускулистое подвижное тело.

— Садитесь, товарищ Подгорбунский, — кивнул Мишанин, — доложите о себе заместителю командира корпуса по политической части.

Генерал Мишанин и сам приготовился слушать, предвкушая еще не известное мне удовольствие.

— Пожалуйста, — любезно согласился Подгорбунский, — не впервой.

«Ну и гусь», — подумал я. А Подгорбунский продолжал как ни в чем не бывало:

— Полагаю, лучше всего начинать с родословной. Тем более что папа и мама относятся к наиболее светлым страницам моей биографии…

Мне становилось невмоготу от этой развязности. Однако я заметил, что, рассказывая о родителях, Подгорбунский избегал залихватских словечек и блатных оборотов. Отец Подгорбунского командовал отрядом у Лазо и погиб, когда сыну не исполнилось и двух лет. Вскоре умерла мать, тоже партизанившая в дальневосточной тайге.

— Так и попал я в детский дом. На день триста грамм черняшки, тарелка кондера и по воскресеньям — пирожок, зажаренный в собственном соку. А на рынках — молоко, сметана, мед, кедровые орешки и другие деликатесы… В нашем детдоме «Привет красным борцам» воровать научиться было легче, чем письму и чтению… К девятнадцати годам я имел тридцать шесть лет заключения. Количество приводов учету не поддается…

— Как же вы оказались на свободе и попали в армию? — удивился я.

— На свободе при желании и некоторой сметливости оказаться не так уж трудно. А в армии — по чисто патриотическим побуждениям. Против Советской власти я никогда ничего не имел, а выступал лишь против личной собственности, обычно в мягких вагонах черноморского направления. Последний раз в лагере решил попробовать — а правда ли, что труд есть дело чести, доблести и так далее. Вкалывал за двоих, и считали мне день за три. В тридцать восьмом познакомился я в лагере с одним полковником. Ручаюсь, его зря посадили. Он рассказывал мне про армию и про танки — словно песню пел. В девятнадцатом году партизанил в Сибири. Мудрый старик. Когда умирал, взял с меня слово, что стану порядочным человеком. Написал я письмо Михаилу Ивановичу Калинину. От него запрос в лагерь. Из лагеря на меня характеристика: трудолюбив, сознателен и так далее. Остальное вам известно… Газет я не читаю, международное положение чувствую сердцем…

— Ну, голубчик, — восхитился добряк Мишанин, — тебя в самодеятельность надо, в ансамбль.

— Ни в коем случае! — вскочил Подгорбунский, сразу став серьезным. Только в механики-водители. Иначе сбегу. Не вынуждайте ставить Михаила Ивановича в неудобное положение.

Спустя несколько дней ко мне в Дрогобыч позвонил Мишанин:

— Друг-то Михаила Ивановича удрал. Пробыл трое суток в учебном батальоне и утек. Вот артист.

Вечером Мишанин позвонил снова. Подгорбунский никуда не удирал, спрятался в казарме на чердаке и отказывался спуститься, пока ему не дадут слово учить на механика-водителя.

— Но из него и должны были сделать механика-водителя, — удивился я.

— Командир учбата, когда узнал биографию, решил готовить трактористом. Боязно танк доверять. Что же теперь делать?

— Учить на механика-водителя…

В начале войны я потерял Подгорбунского из виду. Встретился с ним уже при погрузке эшелона в Калинине. К петлицам механика-водителя были пришиты три суконных треугольничка.

— Знал, что вы здесь, — весело улыбнулся старший сержант, — но без предлога и приглашения не счел возможным являться.

Он блестел быстрыми глазами, коренастый, ладный, в пригнанной по росту шинели, в новеньком кожаном шлеме, какой был не у каждого командира бригады.

На фронте Подгорбунского назначили командиром взвода разведки. Хотя взвод был танковый, Подгорбунский и его бойцы должны были пока что действовать в пешем строю. Да и впоследствии они обычно без машины пробивались во вражеский тыл и орудовали там с непостижимой дерзостью.

Единственного пленного в ночь перед наступлением притащили разведчики Подгорбунского. Пробрались в блиндаж, в котором трое немцев слушали пластинки. Двух прикончили финками, а одному сунули в рот салфетку и поволокли. Подгорбунский бросился назад к патефону, аккуратно поставил мембрану на самый обод пластинки. Из блиндажа, как и пять минут назад, несся веселый тирольский вальсок…

…От Подгорбунского, нашедшего меня в лесном домике без крыши, я и услышал в третий раз о Николае Петрове:

— В беде он, товарищ генерал. Коля не отступит, назад не пойдет.

— Откуда вы знаете?

— Я с Колей вместе в одном эшелоне ехал. Если б не он, на тот свет приехал бы. В теплушке для больных валялся: воспаление легких, жар — до сорока… А тут бомбежка. Справа по ходу не выскочишь — огонь, левая дверь снаружи закрыта. Ну, глядим, хана. Дым, дышать нечем. Вдруг кто-то ломами закрытую дверь долбает… Как, что — не помню. Очухался, вижу: несет меня, аки младенца, лейтенант какой-то. У самого у него бушлат тлеет… Так и познакомился с Колей Петровым. Такие люди на вес золота, грамм на грамм. Он все в жизни понимает. Я с ним в дороге душу отводил. Ум и сердце работают синхронно… А теперь вот второй день о нем ни слуху ни духу. И никто не чешется…

— В бригаде не один танк Петрова.

— Товарищ генерал, я к вам как к человеку, а не как к начальнику.

— Это что значит?

— Ну, может, я горячусь, может, не так выражаюсь. Но надо понимать. Я не одного дружка похоронил на войне. А Коля Петров не только мой друг. Он друг всем людям. Только люди о том еще не знают… Разрешите сесть?

Подгорбунский опустился на пол у костра, пляшущего посредине комнаты. Неподвижно уставился на консервные банки, цветные этикетки которых уже потемнели от огня. Я подсел рядом:

— Есть хотите?

— Не то слово.

— Приступайте.

Подгорбунский откинул капюшон халата, снял ушанку с пушистой серой цигейкой, пригладил длинные волосы (и командирская ушанка и длинные лохмы все это «не положено» старшему сержанту), обернулся к стоявшим в углу автоматчикам:

— Орлы, консервы с генеральского стола. Навались, пока начальство не передумало.

Поев, Подгорбу некий пристально, недобро посмотрел на меня:

— Так насчет Петрова примете меры?

— Послушайте, Подгорбунский, вы, кажется, злоупотребляете…

— Эх, товарищ генерал, разве сейчас до таких условностей, как дисциплинарный устав. Коля Петров погибает.

Это же государственная потеря… Разрешите идти?

Разведчики, перекинув на грудь автоматы, скрылись. В шалаше, наскоро сложенном из еловых веток, я нашел Горелова. Бригадные штабные автобусы так же, как и автобусы корпуса, застряли в снегу. Командные пункты размещались в насквозь продуваемых шалашах. Горелов в полушубке, накинутом поверх бушлата, при колеблющемся язычке свечи читал какую-то бумагу. В углу на черном ящике прикорнул его заместитель по политической части Ружин.

— Легки на помине! А мы тут как раз читаем поздравление от вас с комкором. Значит, выговор схлопотали. «Плохая организация наступления», «слабая связь»… Обидно, — Горелов вздохнул. — Обидно, хоть и справедливо. Не привык выговора хватать. Привык, чтобы хвалили. А тут — нате… В первые месяцы войны было такое чувство: Идет бой, дурно ли, хорошо ли идет, но идет помимо меня, сам по себе. Постепенно научился все нити в пятерне держать. Теперь наступление, и опять замечаю — не охватываю бригаду, танки расползлись. Неведомо толком, где кто…

— А где Петров, ведомо? — перебил я. Горелов ответил не сразу:

— Примерно ведомо. С ним был парторг батальона Завалишин. Вернулся дважды раненный. Петров приказал ему. Через сутки приполз раненый механик-водитель Соломянников. Тот тоже кое-что доложил. Подожгли два немецких танка, а теперь сами подбиты. Снаряды кончаются. Горючее все вышло. В танке, как в леднике. Петров уперся, ни в какую не желает оставлять «тридцатьчетверку». Да и нелегко, немцы обложили…

— Покажите мне точку, — я достал из планшета карту, — пойду к немцам.

Из угла отозвался Ружин:

. — Разрешите и я… Петров — лучший…

Ружин имел странное обыкновение не оканчивать фразу. После того как смысл был ясен, он не произносил последних слов.

…Всю ночь метались мы по стреляющему от мороза, лесу. С просеки на просеку, с опушки на опушку. Однообразное покачивание минутами усыпляет, рывки будят. Душно. Откидываю верхний люк. Каленый ветер перехватывает дыхание.

То справа, то слева вяло всплывают к звездам ракеты и гроздьями осыпаются на вершины деревьев.

Под утро Коровкин, отчаявшись, затормозил.

— Может, мы уже на сто верст к немцам в тыл зашли.

— Надо, товарищ механик-водитель, святая обязанность… — напомнил о себе молчавший всю ночь Ружин.

— Надо, Павел, — присоединился я. — Попробуем взять левее.

Коровкин, откинувшись назад, яростно рванул рычаги. Часам к одиннадцати мы вышли на чистую, заметенную нетронутым снегом опушку. У оврага недвижимо темнела «тридцатьчетверка»…

2
Тихо, как бывает только на войне в час, когда осколки и пули не вспарывают со свистом недвижный воздух. Откуда-то доносится обессиленный расстоянием дальний грохот.

Для любителя-лыжника, когда у него на груди нет автомата, вдруг попасть на такую слепяще белую опушку все равно, что нежданно-негаданно очутиться на празднике.

Был ли Петров лыжником? Возможно, был. Ружин говорит, с Поволжья. А там лыжи любят.

Выскочил бы, пригнувшись из-за той вон бело-синей ели, развернулся с ходу — только лыжня сверкнула бы на солнце…

Петрова вынесли из танка, положили на притоптанный снег. Комбинезон и полушубок задубели, порыжели от пропитавшей их крови.

Я никогда уже не узнаю, любил Петров лыжи или нет. Не узнаю и самого Петрова, о котором с такой теплотой, с особым, не до конца мне доступным смыслом говорят и Горелов, и Подгорбунский, и Ружин.

В обитом листовым железом сундуке отдела кадров лежит его тощее «личное дело» — малиновая папка с грифом «хранить вечно». Папку-то можно хранить вечно…

Нет больше лейтенанта Петрова — человека, который, по убеждению Подгорбунского, был другом для людей. Сколько бы еще сделал такой, проживи он лет до семидесяти!

Потом, после войны, не раз посокрушаются: «Тут бы хорошего человека», «Сюда бы умницу». И невдомек будет, что хороший умный человек Николай Александрович Петров погиб 4 декабря 1942 года в танке, подорванном фугасом.

Пройдут быстрые годы. Отгремевшие бои станут строчкой или главкой в учебнике военной истории. Отстроятся деревни и города. А людям будет недоставать Николая Петрова, убитого фашизмом. Даже тем, кто ни лично, ни понаслышке не знали его.

На совещаниях, в беседах я не раз напоминаю о нашей задаче уничтожить гитлеризм. Но гораздо реже говорю о необходимости и искусстве оберегать наших людей — это подразумевается само собой. Однако, может быть, об этом тоже следует повторять каждый день, при каждом случае.

Я слышал от одного полковника: «Идет бой, надо думать о победе, а не о цене ее».

Ой ли? Цена — это та же победа.

Ожесточение битвы не ослабеет до последней ее минуты. Фашизм останется самим собой до своего смертного часа. Но жизнь бойцов в какой-то мере зависит и от организаторского умения, смелости и проницательности начальников. И еще от одного: от нашей непримиримости к промахам и недочетам, губительным в бою, ко всяческим «авось», «давай», «так сойдет». В те дни нелегко дававшегося нам зимнего наступления у меня выработалось, как мне кажется, более определенное отношение ко многим командирам. Стала куда важнее, чем прежде, цена, какой они брали победу, их взгляд на успех и пролитую кровь.

Еще в августе — сентябре сорок второго года в районе Ржевского выступа на некоторых участках наши части пытались наступать. Очертания фронта после тех попыток мало изменились. Но в тылу у гитлеровцев оказались прорвавшиеся в начале наступления части нашей пехоты, артиллерии, танков и конницы. Случайные сведения, приходившие от них, не радовали: артиллеристы остались без пушек, танкисты лишились танков, иссякло питание для раций, а уцелевшие до поры до времени кони пошли в солдатские котелки…

В первых числах декабря корпусу было приказано разыскать остатки окруженных частей, связаться с ними и помочь им вырваться.

Легко сказать: разыскать, связаться, обеспечить выход.

Как, какими силами и кому выполнять задачу? Мы сидим с Катуковым в низкой землянке, с великим трудом вырытой саперами в окаменевшем от мороза грунте. Неровные стены хранят следы лопат. Перерубленные корни торчат непрошеными вешалками. Катуков не вынимает изо рта сигарету. Одна кончится, бросит окурок в плоскую консервную банку, чик зажигалкой — и затянулся снова.

Сладковатый сигаретный дымок слоистым облаком затягивает потолок. Ало светятся раскаленные стенки железной печки. В консервной банке уже не умещаются окурки.

Силы определены. В тыл к противнику будет брошен танковый отрад с десантом. Он разыщет окруженную группу, сам усилит ее и поможет вырваться.

Но кто возглавит отряд?

Задача необычная. Действовать надо самостоятельно, принимать решения на свой риск и страх. Нужен человек умный, смелый и уверенный в себе. Но такой, который, оказавшись почти неподконтрольным единоначальником, не вообразит себя этаким царьком, не станет, как говорит Михаил Ефимович, «сам себе самоваром».

Найти затерянную в лесах в глубоком вражеском тылу группу, к тому же лишенную средств связи, труднее трудного. Требуется командир, способный постичь участь попавших в беду, возможно, уже отчаявшихся людей, — командир, который ни за что не вернется с пустыми руками и не отделается бойким докладом: «Разгромил тыловой гарнизон, взял в плен пять полицаев и одного офицера».

Мы терпеливо перебираем фамилии: горяч, но неопытен; умен, но слишком осторожен; толков, да равнодушен… Катуков назвал фамилию «Бурда» и радостно хлопнул пятерней по дощатому, на честное слово сбитому столику:

— Он?

— Он, — моментально согласился я и поймал себя на улыбке.

Есть такие люди. Назовешь имя и не удержишься от улыбки. Вероятно, потому, что сами они неизменно радостны.

Вот уж кто жизнелюбив, так это командир танкового полка Александр Федорович Бурда.

Всякая бывает смелость на войне. Холодная, расчетливая, деловитая. А случается — отчаянная, присвистывающая («Помирать, так с музыкой!»). Иному для смелости нужны свидетели — на людях ничто не страшно. Другой же смел ожесточенно, мрачно. Такому зрители ни к чему.

Война — занятие не из веселых и на одной ножке тут не попрыгаешь. Но каждый в конце концов остается самим собой.

Мне рассказывали, как однажды Бурда, в ту пору командовавший еще батальоном, переоделся в женское платье и отправился в разведку. Легко представляю себе его румяное чернобровое лицо в платке.

Он вернулся утром и тут же, в расположении батальона, не сняв юбку, принялся отплясывать гопака — разведка удалась!

В мирное время, в Станиславском гарнизоне, Бурда славился как первый плясун. С тех самодеятельных концертов запомнилась мне невысокая крепкая фигура, нежные, словно не знавшие бритвы, щеки, тонкие, смыкавшиеся над переносицей смоляные брови.

Как ни приятны все эти качества, их все же недостаточно, чтобы поручить человеку такую сложную задачу. Но мы, разумеется, имели в виду не только их.

Бурда отличился в сорок первом году в тяжких оборонительных боях под Орлом. Там наши танкисты попали в окружение, и на выручку к ним послали только что принявшего батальон Бурду. Тогда-то он и получил свой первый орден Красного Знамени.

Правда, там же он устроил одну проделку. Узнай о ней командование, наверно, не поздоровилось бы новоиспеченному комбату и орденоносцу.

Вместе с Бурдой служил его давний товарищ лейтенант Кульдин. В первые дни войны жена Кульдина эвакуировалась из Станислава к свекрови в Орел и попала в оккупацию.

Из-под Мценска Бурду с несколькими экипажами направили в тыл к немцам разведать подходившую группу Гудериана. Когда танкисты ночью оказались неподалеку от Орла, Бурда с Кульдиным, который отлично знал все стежки-дорожки вокруг города, укрыли в лесу танки, а сами огородами, глухими улочками прокрались в Орел, забрали мать и жену лейтенанта, спрятали их в танке и, словно ничего не случилось, продолжали разведку…

Сейчас, когда мы обдумываем кандидатуру, этот эпизод сработает на Бурду. Командир, которому предстояло возглавить отряд, должен обладать чувством товарищества, должен уметь идти на риск ради спасения других. В частности, это в какой-то мере гарантирует от самоуспокоения, от спеси.

Все наши с Катуковым долгие разговоры и размышления подполковник Никитин сформулировал в лаконичном приказе, из которого следовало, что полку подполковника Бурды поручается выполнение особого задания (три строчки об этом задании), а дальше — средства, которые выделяются в его распоряжение: лыжный десант, медики, продовольствие.

Тишина, оглушившая нас на опушке, у танка лейтенанта Петрова, была не случайной. Наступление на многих участках выдохлось, и выдохлись немецкие контратаки. Фронт застывал. Но не сплошной линией, а очагами, слабо соединенными между собой. Между ними — ворота, через которые свободно ходят и наши лыжники, и немецкие.

В одни из таких ворот ночью, укутавшись поземкой, ввалился полк Бурды. А утром пришли первые радиовести. Не замеченный противником полк уходил все глубже в леса.

Дальнейшее мне известно из донесений Бурды, из разговоров с ним по радио, а потом и с глазу на глаз. Я не сомневаюсь в правдивости рассказа Бурды и поэтому позволю себе воспроизвести его здесь.

Огромным снежным комом катился полк.

Белая окраска брони сливается с маскировочными халатами десантников и прикрученными на танках парусиновыми тюками, туго набитыми консервами, сухарями, бинтами, лекарствами. Полк — остров, охваченный со всех сторон настороженным лесом.

Любая поляна может встретить залпом в упор, на любой просеке жди засаду.

Но уже скоро сутки, как отряд в тылу, а — не сглазить бы — ни засад, ни выстрелов. Растет усталость и ослабевает напряжение. Бурда командует привал.

Как быть дальше? Район окруженной группы не известен даже приблизительно. По лесу можно колесить бесконечно. И никто не поручится, что своих встретишь раньше, чем наскочишь на врага. Из снега плавится вода, но не горючее. Рано или поздно при таких блужданиях опорожнятся баки, опустеют бочки. Отряд, посланный на выручку окруженным, сам будет взывать о помощи.

На остановках Бурда ходит между машинами, прислушивается к разговорам, исподволь расспрашивает одного, другого. Расспрашивает по-своему: легко, ненавязчиво, с присказками. Чтобы ни у кого не закралась мысль, будто командира полка гложут сомнения.

А они гложут, ох гложут…

Связь со штабом корпуса не прерывается. Что ни час — затерянная в лесах «Ромашка» говорит с оставшейся на Большой земле. «Розой». Пока связь есть, ни один солдат не чувствует себя оторванным от своих.

Но «Роза» каждый раз подтверждает: новых сведений о группе не имею.

Вылеталисамолеты-разведчики. Однако и они не нашли следов окруженных. Да и то сказать — много ли увидишь с воздуха, когда под крылом только снежные вершины деревьев.

«Занимаем круговую оборону, — решает Бурда. — Дозоры и секреты, наблюдение и связь — все честь честью. И по радиусам каждый квадрат ощупывают лыжники, километр за километром».

Возвращаются лыжные отряды, и заштриховываются прямоугольнички на карте Бурды.

Есть такая игра — «морской бой». Противники называют по координатам клеточки, в которых стоят, по их предположениям, «суда». Клетка перечеркивается, даже если игрок промахнулся. Чем больше таких перечеркнутых клеток, тем легче определить место стоянки «вражеского флота». Но при игре небольшой листок бумаги в клетку, а здесь — бесконечное зеленое поле карты, в одной из точек которой замерзают обессилевшие, изголодавшиеся люди.

Бурда выслушивает однообразные доклады, смотрит на лыжников, на их покрытые инеем шапки, красные лица… А может быть, уже нет в живых многострадальных окруженцев? Последние сведения — чуть не месячной давности, кто-то выбрался тогда, что-то рассказал. Между тем любая лыжная разведка — это риск, в котором и он, Бурда, и солдаты отдают себе отчет.

На нетерпеливый ежевечерний вопрос Катукова: «Как там у тебя?» — Бурда отвечает сдержанно: «Ничего нового, товарищ пятнадцатый. Братьев-славян не обнаружил». — «Ничего?» — переспрашивает Катуков. «Ничего, — подтверждает Бурда, — ищу».

Жизнь в лесном лагере входит в свою колею. Есть отличившиеся и есть обмороженные. Один боец уснул в ночном секрете. Утром поднялась тревога: немцы утащили! А он спал сном праведника, занесенный снегом. И проснулся, когда кто-то нечаянно наступил на него.

По рациям принимаются сводки Совинформбюро. Бойцы слушают об уничтожении сталинградской группировки противника: «А мы тут…»

Но вот промчались двое на лыжах. Мимо танков, мимо кухни. Не останавливаясь, к палатке командира:

— Товарищ подполковник, немцы!

Последние сутки лыжники следили за дорогой Оленино-Белый: проскочило несколько машин, утром протарахтел взвод закутанных по глаза мотоциклистов.

Но теперь разведчики докладывают о большой колонне — тридцать танков и на автомашинах до полка пехоты. Сейчас завтракают, пьют кофе, сваренный в эмалированных котлах ротных кухонь.

Можно, конечно, пропустить колонну. У Бурды своя задача, и ему нет причин ввязываться в бой. Но не чрезмерное ли осторожничание подсказывает такое решение?

Пехотный полк, усиленный танками, перебрасывается с передовой, отводится в тыл. Передислокация? А не брошен ли он на уничтожение наших затерявшихся в лесах товарищей? Не готовят ли гитлеровцы где-то каверзу?

На командном пункте корпуса мы с Катуковым только ночью узнали о бое и его результатах.

— Почему не доложил о принятом решении? Почему молчишь? — выспрашивает Катуков, нетерпеливо поигрывая пальцами по железной крышке рации.

— Мне, товарищ пятнадцатый, как я решение принял, все стало ясно. Пока бы наверх доложил, привел соображения, время ушло бы. А я уверен был: правильно действую. Теперь меня судить не за что, по-моему, все вышло, как надо.

— Кто ж тебя, мамкиного сына, судит, — смилостивился Катуков. — Докладывай дальше.

Удар по автоколонне был настолько внезапным, что немцы не успели отцепить и развернуть пушки. Танки, двигавшиеся в голове, ушли вперед, хвостовые подоспели уже к шапочному разбору: «тридцатьчетверки» Бурды утюжили дорогу.

Немецкие машины на высоких колесах с цепями летели в заснеженные кюветы и там замирали с треснувшими кузовами, с выбитыми стеклами, с переломанным каркасом для тентов…

От захваченного в плен тяжело раненного начальника штаба узнали, что колонна передислоцируется на центральный участок фронта, в Льгов. Попутная задача — добить окруженную группировку русских. На карте начальника штаба жирный эллипс: «Russischen Banden».

Через сутки полк Бурды вышел в район, где без малото тысяча наших солдат и командиров ждала либо помощи, либо гибели. Ни связи, ни продовольствия. Боеприпасы израсходованы в последних неравных боях. Немцы эвакуировали из Ржевского выступа почти все гражданское население. Где раздобудешь хоть кусок хлеба? Где возьмешь хоть какую-нибудь теплую одежонку? А ведь части попали в беду еще в летнем обмундировании.

С чем сравнимо пережитое этими людьми?

Черные сухари, привезенные Бурдой, — для них вожделенная еда. Танкисты и десантники отказались от половины своего пайка в пользу окруженцев.

Больных, обмороженных и самых слабых положили на броню, на жалюзи танков. Десантники уступили свои места. Сами впряглись в волокуши. И необычное, растянувшееся на километры шествие двинулось к передовой.

Окруженцам, испытавшим больше того, что под силу вынести человеку, и сейчас почувствовавшим заботу о себе, невдомек, что едва ли не самое страшное — впереди.

За те дни, что Бурда провел во вражеском тылу, фронт уплотнился. Теперь уже ворота редки, а если и попадаются — не разгуляешься. Фланкирующие, косоприцельные огни перекрывают бреши.

Значит, предстоит прорыв с боем.

Но каково-то драться, когда у тебя на руках тысяча беспомощных, обессилевших людей? Да и вообще, что хорошего можно ждать от боя, если на хвосте противник и впереди противник? Тот, что впереди, правда, связан с фронта нашими частями, но из-за этого Бурде проще простого попасть под свой же артиллерийский огонь. А стоит нам ослабить нажим — гитлеровцы повернутся и зажмут отряд Бурды в тиски.

Чем ближе Бурда к передовой, тем определеннее — и для нас и для немцев место, где он будет прорываться. Это произойдет, теперь уже ясно, в полосе мотострелковой бригады Бабаджаняна.

Мы передвигаем командный пункт корпуса поближе к Бабаджаняну, в деревню Толкачи. Если верить карте, в Толкачах было двадцать пять дворов. Ныне — ни одного. Посреди поляны торчит колодезный журавль — все, что осталось от деревни, разобранной на блиндажи.

В этих блиндажах, в редколесье к югу от Толкачей, помещался прежде гитлеровский штаб, а теперь — наш. Гитлеровская офицерня устроилась не без комфорта: в просторных подземных комнатах — домашняя мебель, диваны, зеркала, добротные столы, даже прикроватные тумбочки и пианино. Все это — русское, из наших ограбленных городов. Единственная немецкая вещица, попавшаяся мне, замысловато выгнутая курительная трубка с никелированной крышечкой.

Сейчас у корпуса нет важнее задачи, чем обеспечить выход Бурды.

Штабники, после шалашей и машин обосновавшиеся в светлых блиндажах (в каждом два — три укрытых навесом окна), составляют графики взаимодействия, планируют сковывающие удары, разрабатывают таблицы огней, схемы развертывания питательных пунктов, пунктов медпомощи… Работы хватает и на день, и на ночь.

Примерно за сутки до прорыва Бурды мы с Катуковым перебираемся на командный пункт подполковника Бабаджаняна.

— Ты, Армо, совсем как обуглившаяся головешка стал, — приветствует Михаил Ефимович командира бригады.

— Сам не понимаю, где внутренности умещаются, — разводит руками Бабаджанян.

Полное его имя — Амазасп Хачатурович. Но все (старшие и равные — открыто, подчиненные — между собой) называют комбрига Армо.

Даже в полушубке и ватных брюках Армо неправдоподобно худ. Кажется, ему, южанину, несмотря на сто одежек, холоднее, чем нам. Армо вытянул узкие длинные ладони над маленькой тонконогой печуркой, раскаленной до того, что уходящая в потолок труба стала прозрачно-красной.

У этой длинной, как грот, землянки с прогнившими двухэтажными нарами по обе стороны узкого прохода своя история. В 41-м году где-то здесь шли бои и в землянке жил, вероятно, целый взвод. Потом наши отступили. Немцы не воспользовались готовым подземным жильем: то ли не приглянулось, то ли было несподручно. Полтора примерно года пустовала землянка, человеческий дух сменился в ней запахами сырости и тления. Наши саперы каким-то образом наткнулись на нее. Освободили от снега вход, поставили печурку, набросали на нары елойых лап. Теперь здесь жилье командира бригады и его заместителей.

Еще две приметы 1941 года сохранились поблизости от командного пункта Бабаджаняна. Утонувший по башню в снег, беспомощно накренившийся БТ-7 — один из тех танков, с которыми мы начинали войну. На поржавевшей башне я разглядел слабо сохранившиеся печатные буквы, старательно выведенные каким-то насмешливым немцем, кое-как освоившим русскую грамоту: «Бронья крепка и танки наши бистри».

Метрах в трехстах от несчастного танка кирпичная стена — все, что осталось от колхозной конюшни или хлева. На ней огромная, не обесцвеченная временем надпись по немецки: «Стой! Здесь страна рабочих и крестьян! Не стреляй в братьев-пролетариев!»

Диалог 1941 года. Мы взывали к классовой совести немецкого солдата, а он, самодовольный, упивавшийся победами, измывался над нашей временной слабостью.

Мы были во многом наивны, не до конца понимали, что фашизм способен на время притупить классовые чувства, задушить их национальной спесью, бравурными криками, барабанными маршами.

Сейчас, зимой 1942 года, мы не апеллируем к сознанию немцев. Вернее, апеллируем, но уже иными средствами. Мы бьем врага и уже отбили у него охоту потешаться над нашими танками. И все же мне дорога чистая интернациональная вера, продиктовавшая эту наивную надпись на кирпичной стене. Великая — знаю сердцем — победная мудрость заключена здесь. Чтобы она восторжествовала, мы крушим гитлеровскую армию и будем крушить, пока последний ее солдат не поднимет руки.

Я стою перед полуразрушенной стеной с черными размашистыми буквами, которых не смыли ни дожди, ни снег, которых даже не сочли нужным замазать гитлеровские офицеры, и ненависть к фашизму, которую мне довелось испытать недавно у взорванного танка Петрова, снова охватывает всего…

Дальний бомбовый раскат заставляет оторваться от полу занесенной снегом кирпичной стены. По целине, черпая валенками снег, бежит Балыков:

— Подполковника Бурду бомбят!

В машине, где установлена рация, — Катуков, Бабаджанян, штабные командиры.

Только что Бурда сообщил о бомбежке, о первых потерях, о подходе новых самолетов. Катуков вызывает штаб армии, просит истребителями прикрыть отряд Бурды. Прежде чем ему ответили, дверь машины открылась и кто-то громко крикнул:

— Воздух!

Через минуту мы — в овражке, у землянки Армо.

Бомбардировщики широким, в полнеба, строем проплывают в серой вышине. Мы облегченно вздыхаем — не заметили. Армо объясняет: вот что значит хорошая маскировка, строгий порядок на КП.

Но из-за вершин, за которыми только что скрылись самолеты, нарастает гул. Строй бомбардировщиков сжался, вытянулся длинной цепочкой, хвост ее еще не виден.

Бабаджанян умолк с многозначительно поднятым пальцем. Он больше не объясняет, что значит хорошая маскировка и строгий порядок.

Мы сидим на нижних нарах просторной землянки. Молчим. Катуков жует сигарету. Взрывы — словно не снаружи, а откуда-то из недр земли, тяжелые, пружинистые. Скрипят ненадежные опоры, шевелятся, как живые, бревна наката.

Бабаджанян неподвижно смотрит на дверь и машинально сыплет из ящика песок на раскаленное железо печки.

Минута, другая… Время исчезает. Только уханье, только надсадный свист.

Вдруг землянка с громом провалилась в преисподнюю. Дым слепит глаза, пороховая гарь першит в горле, на зубах песок. Двери в землянке как не бывало. Морозный воздух смешался с дымом. Кому-то на ноги рухнула труба, и он, невидимый, матерится на чем свет стоит. Кто-то с криком бросился наружу. Кто-то просит индивидуальный пакет.

На нарах я нащупываю рваный кусочек теплого металла, туго завитой, с неровными зубчатыми краями, наподобие винта.

Самолеты все так же с нарастающим воем проходят над землей. Но теперь бросают не фугаски, а контейнеры с мелкими бомбами. Их разрывы напоминают короткие пулеметные очереди. Только пулемет этот огромного калибра.

Катуков берет меня за плечи:

— Пошли… Тут — что в братской могиле…

Мы стоим у выхода. Бабаджанян бормочет что-то извинительное. Будто он повинен в бомбежке.

Карусель самолетов переместилась к юго-востоку, туда, где проходит передний край. На нашу долю достаются лишь отдельные «юнкерсы».

На минуту пустеет небо, стихает вымотавший душу грохот, свист и рев. Еще заложены уши, еще не разобрались что к чему, не перевязали раненых. Из-за тех же вершин со стремительностью метеоров вынырнули наши «илы». Мы облегченно вздохнули в ожидании возмездия.

Но это был горький час. Штурмовики — надо же! — ударили из эрэсовских пушек по нашей обороне…

Повисли над лесом черные расплывающиеся хвосты сигнальных ракет. Но штурмовики, видимо гордые сознанием выполненного задания, покачали крыльями и исчезли все за теми же макушками многое повидавших в тот день деревьев.

Бригада Бабаджаняна залечивала раны, нанесенные бомбардировкой, и деятельно готовилась к завтрашнему бою.

Когда я вечером вернулся в землянку Армо, здесь все было как и до бомбежки. Скрипела вновь навешенная дверь, и с клубами морозного воздуха вваливался командир, отряхивал веничком валенки, подсаживался к огнедышащей печурке. Подвешенная на проволоке коленчатая труба упиралась в потолок.

Ночью в землянке никто не ложился спать. Катуков наставлял разведчиков:

— Кровь из носу, но пробиться к подполковнику Бурде. Передадите ему маршрут…

План наш состоял в том, чтобы утром ударить по гитлеровцам с фронта, связать их боем и обеспечить на флангах выход отряда Бурды. Отряд должен был двумя группами обтечь район боя, не допуская, однако, чтобы противник на плечах отходящих ворвался в наше расположение.

План, что и говорить, нелегкий, требовавший отличной слаженности. Вот почему нервничал Катуков, нервничали мы все. Да и немцы не знали в ту ночь покоя. Их передовая бодрствовала, разгоняя свой сон ракетами, пулеметными очередями, короткими артиллерийскими налетами.

В два часа подтянулась танковая бригада, которой предстояло таранить оборону, привлекая на себя внимание и огонь врага.

Уцелевшую рацию из разбитой полуторки перенесли в блиндаж. Каждый час Катуков или я говорили с Бурдой. Мы знали об атаках автоматчиков, о минометном обстреле, о кольце, в которое немцы пытались зажать отряд. Знали и о потерях после сегодняшней бомбежки…

Мы отдавали себе отчет: если завтра нас постигнет неудача, немцы расправятся с людьми Бурды.

Под утро с той стороны к нашему передовому охранению подползли трое. Все они были ранены. Один тут же скончался. Второй, раненный в живот комиссар кавалерийского полка — стонал в беспамятстве. Третий, поцарапанный пулей в плечо, тащивший на себе двух своих товарищей, сообщил, что их послал Бурда разведать маршрут. Подробности знает комиссар, но комиссар — «сами видите…»

Прежде чем ударили орудия, Катуков отправил почти всех штабных командиров, а я — политработников в боевые порядки. Пусть каждый зорко следит за обстановкой, за полем боя. Не допустить, чтобы хоть один наш снаряд угодил по своим.

Артподготовка, казалось, поторопила позднюю зимнюю зарю. Частые вспышки залпов осветили мирно заснеженный лес, смутное небо. Лес уже не помнил вчерашнего металла и огня. Снег скрыл следы бомбежки. И было так, словно орудия потревожили от века нетронутую тишину.

Разрывы сгущались по флангам. А в центре быстро ожившие батареи немцев приняли вызов на дуэль. Плотность огня нарастала. Лес гудел долгим эхом.

И тут мы услышали в наушниках голос Бурды:

— Подхожу к рубежу 15 — 7… Подхожу к рубежу 15 — 7… А через десять минут уже новое:

— Нахожусь на рубеже 15 — 7…

Катуков дал команду танкам. Темневшие впереди кусты дрогнули и перестали быть кустами. Танки набирали скорость. Курсовые пулеметы включились в нетерпеливый перестук моторов. «Тридцатьчетверки» крушили немецкую оборону на центральном участке. Потом в глубине, перед рубежом 15 — 7, они развернутся двумя веерами и поведут за собой на фланги обе группы отряда Бурды.

Я лежу на поросшей редкими соснами высоте и спиной чувствую очереди замаскированного неподалеку «универсала». От дыхания снег тает перед ртом. Опустив глаза, вижу глубокую, пористую ямку. Заставляю себя поднять голову, вынуть из-под живота бинокль.

Пулемет почему-то умолк. Я осторожно привстал на колено, отряхнул снег с груди. Поднялся на ноги. Пулемет молчал. Я опустил бинокль — все ясно: наши танки пробили брешь!

Пустился под гору к побеленной «эмке». Кучин увидел нас с Балыковым, схватил заводную рукоятку, и, когда мы подбежали, мотор уже тряс машину мелкой дрожью.

Скорее на фланг. Машина ныряет перед самым трактором, тянущим орудие на новую позицию. Обгоняем белые автомобили с красными крестами на бортах, обгоняем дымящие кухни.

На узкой просеке танки, один подле другого, ощетинились стволами во все стороны. Над деревьями ватными облачками лопается шрапнель, и частый град осколков сечет ветки, сбивает снег.

Из лесу, не замечая шрапнели, не слыша выстрелов, бредут люди. Толпы выливаются на просеку. Кто на самодельных костылях, кто опираясь на товарища. Иные падают на снег, поднимаются и снова ковыляют.

Я бросаюсь к солдату, изнеможденно опустившемуся у машины, поднимаю его. На меня в упор смотрят глубоко запавшие черные глаза. Бесформенная пилотка опущена крыльями на опухшие красные уши с шелушащейся кожей. Солдат проводит пальцами по лицу. Раз, другой… черными, тонкими, едва гнущимися пальцами, на которых с неестественной четкостью обозначились суставы. Дрожат ввалившиеся щеки. И не поймешь — то ли он сейчас рассмеется, то ли расплачется…

Двое суток мы принимаем людей, вышедших из окружения. Не остывают кухни, не отдыхают медики, не ведают покоя интенданты. Корпусные санитарные машины едва управляются: эвакуируют раненых, больных, обмороженных.

Они будут жить, эти люди, до дна испившие чашу фронтовой неудачи! Они вернутся в строй, они еще вдохнут живительный воздух победы!

3
Вечер застает нас в той же землянке Бабаджаняна. Армо без зеркала сбривает черно-синюю щетину, отросшую за эти дни. Катуков насмешливо наблюдает за ним:

— Побреешься, Армо, станешь красивым, как молодой, приехавший с курорта бог. Потом наешься, ляжешь спать…

Тебе и в голову не приходит, что командир корпуса и его заместитель с утра ничего не ели. Где оно, хваленое кавказское гостеприимство? Не вижу.

Армо сокрушенно качает намыленной головой:

— Ай, нэхорошо. Будет ужин в лучшем виде. Командир бригады многозначительно кивает ординарцу, но тот не менее красноречиво пожимает плечами, наклоняется над тумбочкой и извлекает оттуда миску с нарезанным луком, открытую банку консервов и чашку с водкой.

— Все, чем теперь сильны мы и богаты? — свирепо смотрит на ординарца Армо.

Ординарец виновато молчит. Армо не может успокоиться:

— И этот человек заведовал в Рязани гастрономом… Как нельзя кстати в землянку вваливается заместитель командира бригады по тылу маленький юркий майор Стодолов. Поначалу он пробует защищаться от упреков Бабаджаняна:

— Что положено…

Однако, махнув рукой, исчезает. Вскоре появляется с двумя консервными банками и фляжкой. Что-то шепчет ординарцу. Тот опять разводит руками. Стодолов скрывается снова.

Вчера и позавчера я десятки раз видел Стодолова. Он был деловит и проворен, сумел наладить питание сотен окруженцев. И вовсе не суетился, как сегодня, когда надо устроить ужин двум генералам.

Невинная шутка Катукова обернулась не совсем удачно. А тут еще оказывается, что нет посуды под водку. Ординарец вываливает консервы в алюминиевую миску, моет банки с твердым намерением отбить заусенцы и превратить их в кружки.

От всех этих лихорадочных приготовлений мне делается не по себе:

— Бросьте, Армо, нервничать по пустякам. Михаил Ефимович пошутил — и только. Мы с ним сегодня условились ужинать в батальоне Кунина.

— Святая правда, — подхватывает Катуков. Прежде чем Бабаджанян успевает ответить, Катуков встает, затягивает на полушубке ремень, привычно сбивает папаху на затылок.

— Сопровождать не надо, — бросает он уже от двери, — и Стодолова тоже не надо в батальон посылать. Как-нибудь сами…

С чувством облегчения выходим наружу.

— Вот ведь как случается, — вздыхает Михаил Ефимович. — «Министерский» портфель возьмем?

— Обязательно!

Этот роскошный трофейный портфель, именуемый «министерским», Катуков берет с собой при серьезных визитах к армейскому или фронтовому начальству. Но сегодня он решил прихватить его, отправляясь в батальон Кунина.

Полная луна блестит на протоптанной сапогами и валенками тропке. «Эмка» здесь не пройдет. Мы отправляемся пешком. Катуков прячет в рукав сигарету, поворачивается ко мне:

— Ну чего, спрашивается, окурок таить? Лунища такая. До передовой три версты. Так нет же, прячешь. Привычка. Небось и война кончится, а будешь под полой зажигалкой чиркать.

— Не будешь. В ту же секунду от окопных привычек избавишься. Чужды они человеку…

Снег морозно скрипит под сапогами. Тени скользят по серебристому насту.

Из-за куста сонно-хриплый выкрик:

— Стой! Кто идет?

И не дожидаясь ответа, едва уловив русскую речь:

— Давай проходи.

В расположении батальона Кунина охранение более бдительно. Здесь посвистывают пули, по-ночному раскатисто ухают снаряды — не разоспишься.

После выхода отряда Бурды немцы никак не придут в себя: днем контратакуют, лезут в одном месте, в другом, а ночью возвращаются на оборудованные позиции, оставив впереди заслоны автоматчиков и поручив дежурным батареям тревожить русских.

Окопные бойцы даже отдаленно не напоминают солдат мирного времени, сияющих надраенными пуговицами и начищенными сапогами, придирчиво осмотренных старшиной перед увольнением в городской отпуск.

По вырытой в снегу неглубокой траншее, ссутулившись, медленно двигаются люди в шинелях, надетых поверх телогреек, в прожженных бушлатах и полушубках. На голове у кого мятая ушанка, у — кого — замасленный танкистский шлем, а то и растянувшийся шерстяной подшлемник. Лица, дубленые ветром, морозом, солнцем, копотью.

Взвод шел за ужином, вернее за обедом, который должны были доставить к двадцати двум часам. Однако обед еще не принесли, и солдаты, незлобно поругивая старшину, ложились на снег. Минута свободная — ложись, отдыхай. На войне не спят, на войне отдыхают, и то не каждые сутки. Хорошо, если удастся на ночь вырыть в снегу глубокую яму, прикрыть дно еловым лапником и из больших веток соорудить крышу. Тогда можно развести костер (ветки задержат искры, дым) и лечь возле него, тесно прижавшись друг к другу…

Подошел командир взвода. Доложил. Отличался он от своих бойцов, пожалуй, только возрастом — был моложе их. Да еще до отказа набитой полевой сумкой, висевшей через плечо.

Мы с Катуковым подсаживаемся к солдатам. Поначалу беседа не клеится. Не часто командир корпуса и его заместитель добираются до взвода. Солдат знает взводного, видит ротного, иногда — комбата. А тут — сразу два генерала.

Постепенно первое смущение проходит. Катуков легко, без этакого похлопывающего по плечу «ну, как дела?» разговаривает с солдатами. Комкор оказывается свойским, доступным каждому человеком, которого можно прямо спросить, почему союзнички со вторым фронтом чикаются, до каких пор батальон будут кормить пшенкой, по какой такой причине наша артиллерия скупится на снаряды и дали ли кому следует за то, что штурмовики по своим лупанули.

— Как, товарищ генерал, ребята из окружения? — интересуется один. — Из смертельной ведь беды людей вытащили. Немец по ею пору волосы на себе рвет.

Солдат кивает на небо, которое поминутно озаряется то красными, то зелеными, то желтыми всполохами ракет.

— Очень даже неплохо, — одобрительно говорит Катуков. — Мы с генералом Попелем в этой связи и навестили вас. Кое-кому причитается…

Адъютант Катукова расстегивает «министерский» портфель, достает оттуда сафьяновую папку, в которой лежит список награжденных по кунинскому батальону. Из чемоданчика вынимает картонные коробочки с медалями и орденами.

— Ну-ка, взводный, — зовет Катуков, — ищи фамилии своих.

Аккуратно сложены в стороне котелки. Солдаты, без ремней, в прожженных ушанках и бесформенных подшлемниках, торжественно вытянулись по стойке «смирно».

Фьюкают пули, трепетным светом озарено фронтовое небо. Я громко читаю приказ:

— От имени Президиума Верховного Совета СССР…

Катуков вручает награды, крепко жмет руки, пристально смотрит в смущенно-сосредоточенные лица.

Возвращаясь в строй, солдаты тут же расстегивают шинели, телогрейки, лезут под свитера и теплые жилеты — прикрепляют медали, ордена.

Два бойца приносят в ведрах ночной обед. На этот раз повезло: гречневая каша с мясом и салом. На шее у старшины — гирлянда фляжек. Такой груз он никому не доверяет.

Чуть теплую кашу накладывают в котелки. Водку старшина отмеривает в желтую жестяную баночку с неровно отрезанными краями. Некоторые пьют прямо из мерки, другие переливают в свои, специально на этот случай хранимые консервные банки.

— Товарищ генерал, — нерешительно обращается к Катукову только что получивший «Красную Звезду» командир взвода. — Может, с нами закусите?

— Еще спрашивает! — возмущается Катуков. Нам кладут в котелки каши, наливают в консервные банки по сто граммов.

— Не беспокойтесь, товарищи генералы, — простодушно урезонивает старшина. — Суточная ведомость вчера вечером составлялась, а батальон — весь день в бою, тут уж, считай, литр лишний набежал, или, как у нас говорят, «резервный».

Мы едим холодную, с застывшим салом кашу, пьем «резервную» водку. За победу, за награжденных…

Обошли весь батальон Кунина и лишь под утро вернулись на командный пункт Бабаджаняна. Не спал только начальник политотдела бригады подполковник Кортылев. Он сидел в шапке, набросив поверх шинели полушубок, и при круглой немецкой плошке что-то писал за маленьким столиком, заваленным бумагами, газетами, листовками.

Грузный Кортылев устало посмотрел на меня, вопросительно поднял густые мохнатые брови.

Я подвинул служивший табуретом ящик и сел.

Катуков, сонно пробурчав что-то вроде «спокойной ночи», залез на нары. К многоголосому храпу, наполнявшему землянку, прибавился легкий переливчатый присвист.

— Почему не спите? — спросил я Кортылева.

— Политдонесение надо просмотреть, инструктивный доклад подготовить.

— Дня не хватает?

— Не укладываюсь. Днем с народом беседую, по батальонам хожу…

До войны Кортылев был секретарем райкома партии. Привык к исполнительности, дисциплине. Он никогда не задержит политдонесение, всегда своевременно проведет сборы. Но как-то не может притереться к армии, плохо понимает бой, слабо разбирается в технике. Армо ценит своего работящего замполита, но добродушно называет его «приписником». Иногда проезжается насчет того, что Кортылев может «искру» в гусенице искать и не отличит зенитную пушку от противотанковой. Кортылев терпеливо сносит насмешки, порой отшучивается, но, как мне кажется, особенно не спешит вникать в военное дело. По-видимому, в глубине души считает, что со своими обязанностями справится и без этого («А война кончится — обратно в райком»).

— Неладно получилось, — Кортылев резко отодвинул бумаги и повернулся ко мне. — Пять суток назад выписал двадцать комплектов партийных документов. Туда-сюда, вручить билеты принятым в партию сразу не поспел. А сегодня выяснилось, что почти половины людей нет. Кто убит, кто в госпитале. Меня те партбилеты и кандидатские карточки жгут, как железо раскаленное. Позор — и только.

— Верно.

— Что «верно»?

— Позор.

— Но не по халатности, не потому, что не понимаю, — Кортылев сбросил полушубок, положил его на нары, прошелся по землянке и, вернувшись к столу, закончил:

— Только им от того не легче.

Я видел, что начполитотдела не умел, слава богу, закрывать глаза на собственные промахи, списывать их за счет сложности боевой обстановки.

— Где вы вручаете партийные документы? — спросил я.

— Вызываем человека в политотдел и выдаем билет по возможности в торжественной обстановке.

— А если не к себе солдата вызывать? Если к нему пойти?

— Не практикуется. На гражданке в райком приглашали, здесь — в политотдел. Форма выработалась, стала традиционной. Да и на военно-политических курсах так учили.

— Что ж с того, что учили. В мирное время в Кремле ордена давали, а сегодня мы с командиром корпуса в батальоне их вручали. И совсем не худо получилось.

— Это для меня в новинку.

— И для меня. Однако надо принимать на вооружение. Не только командирам на войне переучиваться, но и нам, политработникам… Вон ваш сосед подполковник Яценко с первого дня боев партбилеты вручает в подразделениях. И заседания парткомиссии проводит в батальонах. Так-то и связь с народом покрепче, и никому не придет в голову, будто политотдельцы в тылу отсиживаются, пуль да мин боятся.

— Вроде верно. Надо с секретарем парткомиссии посоветоваться.

— Посоветуйтесь…

Я ослабил поясной ремень, передвинул маузер с бока на живот, поднял воротник бекеши и растянулся на холодной бурке, которую Балыков принес из машины.

В сводках Совинформбюро помните? — встречалось: «бои местного значения».

Такие бои мы и вели. Там — улучшим позиции, там — выйдем на дорогу, а там — потеряем высотку. Но и в боях «местного значения» льется порой не меньше крови, чем при взятии больших городов, и не менее ярок в них солдатский подвиг.

На одном из участков наши танки ночью двинулись в атаку. В ту пору ночные танковые атаки мы применяли редко. Спящие немцы не предполагали, что им придется удирать в шинелях, наброшенных на белье, сунув голые ноги в сапоги.

Танкисты увлеклись успехом и, развивая его, миновали вражеские артиллерийские позиции прежде, чем пушки перешли на стрельбу прямой наводкой. Но в глубине обороны случилось то, что нередко случалось в тогдашних боях: танки распылились, потеряли связь между собой, перестали взаимодействовать. Каждый сам себе голова.

Лейтенант Алексей Веселов немного остыл лишь тогда, когда поблизости уже не было ни своих, ни чужих. В триплексах качаются белые деревья, озаренные первым светом… Впереди — наезженная дорога. Танк останавливается. Ждет.

Проскочил мотоцикл. Проехали подводы. На них — укрытые крестьянскими одеялами раненые немецкие солдаты. Это все не цель. А вот этой штукой, пожалуй, стоит заняться. Орудие медленно поворачивается вслед за длинной приземистой автомашиной. Выстрел. Черный столб оседает серым облаком. Танк с ходу налетает на вторую машину. Скрежещет металл под гусеницами.

Минут тридцать Веселов «наводил порядочек» на дороге, по которой курсировали фашистские машины. Потом понял: дальше нельзя. И свернул на проселок. Сделал километра три — снова лесное безлюдье.

Затормозил. Справа — лог, бугристо переметенный снегом. Веселов вылез из машины, с пистолетом в руках обошел ее и замер. Боевой хмель как рукой сняло: у самой дороги из снега торчала голая желтая ступня.

Так вот что за бугорки припорошил утренний снежок!

Танкисты стояли перед этим кладбищем без могил, крестов и памятников.

На русскую речь из кустов вылезли двое малышей. Грязные, в тряпье, дрожащие от холода и страха. Мальчонка лет семи, заикаясь, глотая слова, рассказал, как вчера немцы согнали всех, кто остался в деревне, привели сюда, в лог, и — из пулемета… Маманю — тоже. Они с сестренкой все сами видели, ночь в ивняке продрожали.

В танке накормили ребятишек, напоили горячим чаем из термоса.

Теперь, когда в машине находились дети, Веселов спешил пробиваться к своим.

Преимущество внезапности, которым пользовалась «тридцатьчетверка», хозяйничая на дороге, сходило на нет. До слуха долетел недобрый гул чужого танка.

Началась погоня. Опасны не только преследователи, опасны засады, на которые можно нарваться в любую минуту. Немцы уже знают о «тридцатьчетверке» и, конечно, оповестили о ней все окрестные гарнизоны.

Дети забились в угол, со страхом следят за тремя танкистами, за их порывистыми, непонятными движениями.

И случилось то, чего больше всего боялся Веселов: танк наскочил на немецкую батарею. Правда, это были зенитные пушки. Но и их достаточно, чтобы повредить машину.

Разворачиваться поздно.

— Давай! — кричит Веселов механику-водителю.

В триплексы видно, как солдаты, размахивая руками, прыгают в окоп.

Танк наваливается на станину и вдавливает ее в приметенный снегом песок. В ту же секунду резкий толчок останавливает его. Рывок. Но вместо движения вперед — поворот на месте. Так и есть — подбита гусеница.

Точный снаряд, посланный Веселовым, отбивает ствол у орудия, что пальнуло в гусеницу. Но на огневых еще две зенитки. Одну можно взять танковой пушкой.

Веселов лихорадочно шлет три снаряда. Порядок! Однако как быть с последним орудием? Почему оно молчит?

Только потом узнали от пленного немца: орудие было неисправно.

Высунуться из танка нельзя: в тот же миг срежут автоматной очередью. Сколько человек у немцев в зенитной батарее — шут ее знает. Достаточно, чтобы окружить танк со всех сторон, заложить под него фугас или поджечь.

Надо следить, все время следить. Вон показалась из окопа высокая шапка, немец выскочил, огляделся и… тра-та-та-та-та — прогрохотал курсовой пулемет…

Куда же ты мчался? Ага, в землянку. Она совсем близко от танка, метров двадцать. Из-под наката блестит невысокое окно, в которое выпущен пучок проводов.

Стрелок-радист пытается войти в связь, нащупать в эфире своих — ни ответа ни привета.

Вдруг — оглушающий грохот. О стальное тело танка звенят осколки. Снова грохот, снова осколки.

В светлых глазах девочки — испуг.

Немецкий Т-IV бьет из-за деревьев, боясь подойти ближе. Веселов мгновенно разворачивает башню и, сдерживая дыхание, стараясь быть хладнокровным, целится.

После второго снаряда Т-IV выпустил хвост пламени, словно сигнал бедствия. Включил скорость, попытался сбить огонь, и… земля вздрогнула от тяжелого взрыва.

Но уже новый танк наводит хищное стальное жало на недвижную «тридцатьчетверку»…

К вечеру от нарядной белой окраски ничего не осталось: осколки ободрали известь, сизыми царапинами глубоко прочертили броню, в борту — рана, беспомощно наклонилась к земле заклиненная пушка.

Стрелок-радист умирал с пробитым черепом. Он лежал на днище, уставившись неподвижными глазами в верхний люк.

Механика-водителя ранило еще днем, и сейчас, потерявший много крови, он бормотал что-то в забытьи, безжизненно опустив голову на грудь.

Веселов, с лицом черным от масла и засохшей крови, не отрывался от триплексов. Понимал: остаться в танке — погибнуть. Но выйти из танка — тоже погибнуть. Так и так смерть. Правда, если подорвут танк, погибнут все, и Ванюшка с Надей. А коль выбраться наружу, может, уцелеют ребятишки.

Когда облака надежно прикрыли луну, Веселов с еле державшимся на ногах механиком-водителем и ребятишками вылез на броню, спрыгнул на землю. Поднял на руки механика-водителя и побежал к землянке.

Немцы не заметили, что наши оставили «тридцатьчетверку». Веселов из землянки смутно видел, как гитлеровцы возились возле танка, потом разбежались в стороны. Слышал взрыв, град ударов по накатам землянки. Из окна под потолком вылетели остатки стекол…

И — тишина, которую нарушили возгласы немцев, направившихся к землянке.

Веселов дал длинную, на полдиска, очередь.

Только теперь гитлеровские зенитчики уяснили себе, что произошло.

Веселов едва успел отскочить от двери, как десятки пуль впились в нее, пробуравили доски, войлок и черными точками ушли в противоположную стену.

Подтащил стол к окну, вскочил на него.

— Вам сидеть на полу в том углу. Замереть и не шевелиться, — приказал он ребятам.

Из окна обзор был невелик. Тучи скрывали луну. Веселов замечал врагов, когда те едва не вплотную подползали к землянке. Лейтенант экономил патроны. Старался бить наверняка. И все равно боеприпасы на исходе. Остался один диск, граната РГД и противотанковая граната, наган механика-водителя и свой ТТ.

Как мог оттягивал минуту, когда придется израсходовать последний патрон. Но от нее никуда не денешься. Она наступила: остались только две гранаты — РГД и противотанковая. Швырнул в окно РГД, спрыгнул на пол, толкнул ногой дверь и выскочил наружу. Немцы бросились навстречу. А Веселов в последнее мгновение резко опустил правую руку, сжимавшую рукоятку противотанковой гранаты…

Утром наши танки вышли на огневую позицию зенитной батареи и захватили здесь брошенного своими товарищами обер-ефрейтора с перебитым плечом.

В землянке лежал умерший от раны механик-водитель. Возле него недвижно сидели мальчик и девочка.

Изуродованное тело Веселова обнаружили в соседнем блиндаже. Видно, немцы затащили его туда. Орден был отвинчен, документы исчезли. Но в потертом клеенчатом бумажнике осталось неотправленное письмо: «Валюша, родная! Детей у нас будет целая куча. Не меньше пяти. Это я твердо запланировал…»

Надя заболела крупозным воспалением легких. И после выздоровления была отправлена в детский дом. Ванюша до конца войны оставался в танковой бригаде. От них, по-детски зорких и наблюдательных, да от пленного обер-ефрейтора известны подробности этого эпизода, произошедшего во время «боев местного значения» в первые дни сорок третьего года на Калининском фронте. А то, что не могли рассказать очевидцы, я, хорошо зная Веселова, мог представить себе сам.

4
Если уподоблять немецкий выступ у Ржева кувшину, то у кувшина этого в результате нашего наступления образовалась сильная вмятина. Конечно, гитлеровцы хотели ее выпрямить и при этом окружить наши части. Была создана специальная ударная группа генерала Брауна: девять отдельных батальонов, механизированный полк из дивизии «Великая Германия» и танковые части.

Основной удар Брауна приходился по тому месту, где позади реденькой цепи пехотинцев стояла бригада Горелова. Пехота не выдержала натиска. Горелов получил приказ атаковать группу Брауна во фланг.

Принимаю решение идти вместе с бригадой. Захлопываю верхний люк, вдыхаю запахи автола и солярки, пороховых газов и человеческого жилья — тревожный воздух танка.

«Тридцатьчетверка» Горелова покачивается рядом. Может быть, я что-то замечу, чем-то помогу Горелову, и он быстрее научится «держать в пятерне» нити наступательного боя.

Здесь не только обычное стремление быть полезным командиру. К Горелову у меня личные симпатии. Ему я особенно горячо желаю истинной боевой удачи.

Немецкие танки плохо различимы на снежном поле. Они затянуты белыми чехлами, как кресла в солидном кабинете. И только человек с хорошим зрением, внимательно приглядевшись, замечает ползущие по снегу черные червячки (чехол скрывает башню и лобовую броню).

Но постепенно все отчетливее контуры машин, растворяющиеся облака выхлопных газов.

Горелов останавливает свои батальоны. Он хочет, оставаясь здесь, на опушке, пропустить мимо боевые порядки противника, дождаться бегущих по танковым колеям автоматчиков (они сейчас не больше точек, муравьев) и обрушиться сверху, с поросшего редколесьем бугра.

Гавришко, командир одного из батальонов, знает этот план. Но трудно сдержать себя при виде быстро растущих вражеских танков. Я слышу в шлемофоне умоляющий голос комбата:

— Товарищ двадцать первый, по одному снарядику… Та же просьба в обращенном ко мне взгляде Коровкина.

— Ни выстрела! — сухо отрубает Горелов.

Я пальцем показываю Коровкину на уши. Он со вздохом кивает.

Только когда внизу уже близко появляются выбивающиеся из сил немецкие пехотинцы, Горелов велит открыть огонь. Первые выстрелы с места. И стальная широко распластавшаяся волна катится вниз.

В моей машине сразу становится душно. Пороховая гарь застилает глаза. Коровкин кашляет, но не отлипает от прицела. Мне самому хочется слать осколочный за осколочным туда, где среди разрывов копошится вражеская пехота. Но вместо этого я подношу к губам микрофон:

— Двадцать первый, внимание! Мы договорились с Гореловым: этим условным сигналом я остановлю его, если он начнет увлекаться.

— Понял вас, — знакомо басит в шлемофоне.

Мы снова рядом. Люки открыты.

Сейчас немцам не до двух танков, остановившихся на полпути.

Пехоте некуда деваться. Она мечется среди разрывов по перепутавшимся танковым колеям.

Вырвавшиеся вперед Т-III и Т-IV торопливо разворачиваются. В эту смятенную минуту на фашистские машины обрушивается притаившийся до поры до времени за елями батальон Гавришко. — Смотрите, смотрите, — зовет меня Горелов. И показывает флажком на головную «тридцатьчетверку» Гавришко. — На таран прицеливается.

«Тридцатьчетверка» устремляется в гущу немецких машин. И уже нельзя понять, где наши танки, где вражеские. Все смялось в трепетный клубок металла, огня, дыма.

— Гавришко, не забывайте о батальоне, — приказывает Горелов по рации, — не забывайте о батальоне!

— Есть, не забывать о батальоне, — слышу я в наушниках хрипловатый, задыхающийся голос.

Впереди перед нами поле покрылось темными пятнами. Пятна побольше и потемнее — воронки, поменьше и светлее — серо-зеленые шинели автоматчиков, которые недавно бежали, стараясь не отстать от своих танков.

Клубок, расползаясь во все стороны, оставляя после себя обгоревшие четырехугольные остовы, приближается к нашей высоте. Гитлеровские танкисты, так удачно начавшие атаку, сейчас мечтают об одном — оторваться от русских.

Десяток Т-IV, прижимаясь к высоте, норовит выйти из боя. Порванные белые чехлы крыльями бьются о машины. Бейся не бейся — не улетишь.

Горелов наводит роту старшего лейтенанта Жукова на пытающиеся удрать немецкие танки.

— Понял хорошо, вижу хорошо! — слышу я ответ Жукова.

Рота теснит немецкие машины, те, отстреливаясь, жмутся к деревьям. Танки так близко от нас, что удержаться невозможно.

Я показываю на них рукой Горелову. Он понимающе кивает и скрывается в башне. Одновременно стукнули оба люка. Почти одновременно грохнули выстрелы.

Немцы затравленно метнулись назад, навстречу машинам Жукова.

Мы с Гореловым меняем наблюдательный пункт. Отсюда видно, как Жуков преследует десяток вражеских машин. Их уже не десяток. Я пересчитываю: осталось лишь семь Т-IV.

Жуков стоит в открытой башне и, будто на учениях, флажками командует ротой.

— Не форсите! — сурово кричит в микрофон Горелов. — Не на параде.

Танк Жукова вырывается вперед, исчезает задымящимся склоном.

Я стараюсь проследить за встревоженным взглядом Горелова.

Над только что остановившейся «тридцатьчетверкой» поднялся вверх едва различимый столб дыма. Подношу к глазам бинокль. Из верхнего люка быстро вылезают двое, нагибаются над проемом и вытаскивают третьего. Темный столб все гуще, шире. Возле разорвался снаряд. Все заволокло дымом. И вдруг из него выскочила пять минут назад подбитая «тридцатьчетверка». А людей поблизости не видно. Какое-то наваждение…

— Танк подбит, но еще на ходу, — не отрываясь биноклем от «тридцатьчетверки», растолковал мне Горелов. — Пока не взорвался, решили на нем уходить… Кажется, экипаж Кузьмина.

Я бросил Коровкину.

— Заводи! Вперед!

Мы устремились навстречу дымящейся машине. Оставалось еще метров сто, когда она круто остановилась. С брони соскочили двое. Вернее, соскочил один, а второй свалился на руки первому.

Из переднего люка выпрыгнул механик-водитель. Без гимнастерки, в дымившихся брюках, он плюхнулся на снег. Вскочил. Бросился к раненому, пригибаясь, поволок его. И тут только грохнул взрыв.

Мы с Коровкиным подняли лейтенанта Кузьмина к себе, стараясь не смотреть на сапог с торчавшей из него костью. Сапог держался то ли на брючине, то ли на уцелевшем сухожилии. Над коленом перебитая нога была туго схвачена тонким ремешком от планшета.

Я наклонился над бледным, потным лицом лейтенанта. Едва разобрал движение серых губ:

— Нога… тю-тю?

Но и он не смотрел вниз.

Коровкин, не раздумывая, скинул с себя телогрейку и комбинезон, бросил их механику-водителю.

— Одевай, не в Сочах. Давай с радистом на броню.

Мне Коровкин доверительно шепнул:

— Знаю его — Шустов… Подумать только: горящий танк вел! Гимнастеркой огонь тушил…

Мы доставили экипаж на медицинский пункт: Кузьмина с оторванной ногой, раненного в руку стрелка-радиста Добрянского и механика-водителя Шустова, покрытого ожогами.

Однако со временем все трое вернулись в свою бригаду. Первым Добрянский, вторым Шустов, а через несколько месяцев и Кузьмин. Да, да Кузьмин. Уволенный вчистую из армии, он на протезе добрался до своей бригады, подходившей уже к Днепру. Вначале Горелов поручил ему занятия с пополнением. А когда пополнение пустили в бой, Кузьмин, прихрамывая, подошел к новенькой «тридцатьчетверке», нежно похлопал ее по броне: «Не кручинься, Маша, будешь ты моя».

И не расставался с ней до самого Берлина.

Вечером, когда были подсчитаны потери и трофеи, мы сидели в маленькой, тесной землянке Горелова. Уже миновало несколько часов после боя, а возбуждение не исчезало.

Горелов, в меховом жилете, в расстегнутой по-домашнему гимнастерке, без ремня, порывался шагать по землянке. Но тут не разгуляться, особенно ему, длинноногому, широкому в плечах. Три шага вперед, три назад. И голову предусмотрительно пригни, чтобы не стукнуться о грубо обтесанные солдатским топором бревна.

В эту ночь родилась наша дружба — едва ли не самое светлое в моей жизни за тяжкие годы войны.

Разговор был беспорядочен, сумбурен, но неизменно откровенен.

Горелов потянулся к нагрудному карману гимнастерки и басовито засмеялся:

— Держу пари, не угадали. Думаете, жена? Ничего подобного. Дочь.

Он достал из целлофанового пакетика снимок с круглой мордашкой. Из-под аккуратно подстриженной белокурой челки в объектив пристально смотрели большие светлые глаза.

— А жены нет. Не фотографии, а именно жены, — и он рассказал обо всем. О безоблачной — так ему сейчас представлялось — семейной жизни, о неожиданном гром среди ясного неба — уходе жены к одному приятелю.

— Неплохой, по-моему, парень. Слышал про него и не очень хорошее. Но больно соблазнительно посчитать его мерзавцем, ее мерзавкой. А они не таковы. И все-таки чего-то не понимаю. Может быть, потому, что таились… Боялась она признаться. Предпочла бегство. Письмишко на столе оставила. Как будто на часок отлучилась и второпях черкнула: «Вовуля, — мол, — каша в одеяле под подушкой. Я у Клавы. Скоро приду». Есть тут какая-то бесчеловечность. Ребенка бросила… Но ребенка она любит. Меньше, чем я, однако любит. Знала: если заберет, я не выживу. Не верите?.. Мать ее со мной и с внучкой осталась. Осудила дочь свою.

— И вы осуждаете?

— Иногда — проклинаю. Хоть и чувствую: несправедлив. В жизни может случиться любая оказия… Сейчас все реже проклинаю. Однако помню постоянно, даже в бою, когда все постороннее из головы вылетает…

Так говорим мы, перескакивая с одного на другое, возвращаясь к неоконченным темам и снова бросая их.

— Кончили сегодня с Брауном или нет? — басит Горелов.

— В основном кончили.

— Я вчера вдруг понял: немцы все едино уйдут из-под Ржева. Мы не сомкнулись с Западным фронтом, не окружили их — силенок пока не хватило. Но они после Сталинграда чуют: поднатужимся — так хватит. Боятся теперь котла, как черт кадила. Браун наступал, чтобы обеспечить коммуникации для отхода.

Я кивнул головой:

— Командир корпуса так же считает.

— Примерно можно прикинуть, куда немцы хотят перебросить войска. Думаю, к Орлу. Помните, полк, который Бурда повстречал, торопился ко Льгову. Два дня назад мы транспортный самолет сбили. Помешали господам офицерам до Орла долететь.

— Видимо, немцы вытекут из Ржевского кувшина. Досадно, конечно. Но ведь не смогли они уйти отсюда в конце ноября, в декабре. Наоборот, тогда подбрасывали пехоту.

— Любопытная ситуация, — задумался Горелов. И неожиданно спросил:

— Выходит, тот грозный приказ нашей Ставки — взять Смоленск, Вязьму, Ярцево, Духовщину, перейти на зимние квартиры — сочинялся для немцев?

— Выходит.

— Дезинформация, чистейшая дезинформация противника. Ведь о южных фронтах, о Сталинграде ничего не говорилось… Но и здесь не зря пролили танкисты свою кровушку: не дали Гитлеру перебросить под Сталинград 9-ю общевойсковую и 3-ю танковую армии, не позволили ему маневрировать резервами… Конечно, славы нам большой не достанется. Что попишешь! Сочтемся славою… Радует то, что и мы в здешних лесах и болотах на Сталинград работали.

Горелов оживился:

— Николай Кириллыч, давно вожу с собой бутылку «Цинандали». Жду случая распить. По-моему, случай приспел…

Не спеша мы цедим грузинское вино, закусываем галетами. Горелов отодвигает на край стола бутылку, сдувает с карты крошки и снова водит по ней тупым концом карандаша:

— Теперь бы сюда вот рубануть!

Я легко благословляю его и сам черчу мощные стрелы, пронзающие гитлеровскую оборону.

Но эти грозные стрелы так и остались на картах и на нашей совести. События с извечной фронтовой неожиданностью круто повернули.

— Наш брат предполагает, а Ставка располагает, — вспоминал потом Горелов ту беседу.

В один ничем поначалу не примечательный день пришла телеграмма из Ставки. И день этот сразу стал необычным.

Катуков торопливо сортировал бумажки и совал их в «министерский» портфель:

— А эта справочка сгодится, как полагаешь, Кириллыч? Эту цидулю брать?

Но поди угадай, какая бумажка потребуется Михаилу Ефимовичу, какая — ни к чему. В телеграмме всего несколько слов: «Немедленно самолетом в Москву».

Катуков надевает меховой жилет, поверх него телогрейку, на телогрейку романовский полушубок. Лететь придется на «У-2». Зимой это не самое приятное путешествие.

Три дня мы томимся, ждем вестей, смотрим в низкое серое небо. На четвертый Катуков с красным от мороза, ветра и возбуждения лицом шумно вваливается в избу. На ходу сбрасывает полушубок, ватную телогрейку, жилет:

— Так-то, товарищ член Военного совета армии…

— Какой армии? — настораживаюсь я.

— 1-й танковой, с вашего разрешения.

У меня нет времени вдуматься в смысл нежданного назначения. Чувствую радостную тревогу от оказанного доверия, предощущаю новые события. До сих пор только у немцев были танковые группы, армии, а теперь и нам такое под силу. Несмотря на поражения, на потерю металлургического Юга, на эвакуацию заводов…

А Катуков без передышки сыплет и сыплет новостями. Даже не делает пауз, необходимых для большего эффекта:

— Был у Сталина… В этих валенках по кремлевскому паркету топал… Корпус передаю Кривошеину… С нашего фронта только этот корпус да полевое управление 29-й армии. Общевойсковой штабец. Это и хорошо и плохо. Придется переучиваться и ему и нам… Когда? На ходу. На все про все — пятнадцать дней. Переброска, формировка, сколачивание и прочее. Некоторые части должны подойти с Западного фронта, другие — с Северо-Западного. Будут у нас и лыжно-стрелковые бригады, и воздушно-десантные дивизии…

После того как Михаил Ефимович произнес «пятнадцать дней на все про все», я уже плохо слышу остальное. А он, взбудораженный, не умолкает ни на минуту:

— Десанты на Псков, Порхов, Лугу… Вместе с армией Толбухина составляем группу генерала Хозина. При окружении демянской группировки группа вводится в прорыв на Порхов, Псков, выходит к Луге, на тылы ленинградско-новгородской группировки немцев и участвует в деблокировании Ленинграда…

Есть от чего прийти в возбуждение. Есть от чего испытать тревогу. На переброску частей, на подготовку армии — две недели. А вдобавок ко всему еще и то, что мы с Катуковым никогда не возглавляли такие махины, не решали задач подобного масштаба.

— Не робей, Кириллыч! — ободряет меня Катуков. — Не боги горшки обжигают. Армейский приказ вроде корпусного, только подлиннее, пунктов побольше.

«Это ты, Михаил Ефимович, сам себя шутками успокаиваешь, — думаю я. Небось тоже екает ретивое».

— Да, чуть не забыл, — продолжает Катуков, — помпотехом назначен наш Дынер. А уж Пал Григорьевич в своем ремесле толк понимает. За технику можно не беспокоиться.

— Насчет Дынера, конечно, повезло, — соглашаюсь я.

— Полный порядочек будет, — обнадеживает себя и меня Катуков. — А заместителем моим назначен генерал Баранович. Золотой старик! Еще в русско-японскую батальон в атаку водил. Перед этой войной начальником кафедры был. Стратегию постиг и оперативное искусство превзошел. Голова!

Через час я познакомился с прилетевшим из Москвы генералом Барановичем сухим, деловито-спокойным стариком с гладко выбритым бледным лицом.

Наутро три «виллиса», два танка и машина с рацией миновали северную окраину деревни. Катуков, Баранович, Дынер и я отправлялись в пункт сбора армии.

Мы должны были двигаться впереди начавшего передислокацию корпуса Кривошеина, до вчерашнего дня нашего корпуса. Нанесенный на карту маршрут вился по лесным дорогам, пересекал голубые ниточки рек.

На трехсоткилометровый путь отведено было три дня. Над нами висел пятнадцатисуточный срок подготовки.

Однако в первый день вместо ста запланированных километров мы сделали ровно… семь.

Танковая армия жила только еще в приказах, а на ее части уже обрушились первые невзгоды.

Дороги, по которым мы так уверенно двинулись, существовали лишь на карте. Нам предстояло следовать дальше по нетронутой снежной целине, стиснутой с обеих сторон густым недвижным лесом. «Виллисы» застревали быстро и прочно. Натянутые на шины цепи выбрасывали снег, и колеса погружались все глубже.

Пустили вперед оба танка. Но, во-первых, танковая колея не соответствовала автомобильной, а во-вторых, танки, взбив перед собой горы снега, сами вскоре застряли, днищем легли на наст. Беспомощно крутились и гусеницы. Мы испытывали отчаяние. Стояли с лицами мокрыми от пота, от таявшего снега и угрюмо молчали.

— Семь километров! — сплюнул Дынер. — На ишаках и то быстрее.

— Целесообразно пустить вперед корпус, — тактично подсказал Баранович. Катуков обрадовался:

— Верно! Там люди, машины. А мы уж вместе с ними.

Ночью нас стали обгонять части корпуса: пехота, танки. Но темп от этого почти не увеличился. Чтобы пробить дорогу в целине, нужен был могучий таран, специальная техника. Мы ее не имели. Танки застревали в сугробах, пехотинцы, быстро выбившись из сил, валились на снег.

Накануне передислокации корпус получил наскоро обученное под Москвой пополнение. Слабая подготовка, недоедание в тылу и в запасном полку — все это сказалось в первые же сутки марша. Среди солдат были и такие, что, впервые в жизни держали лопаты. Молоденькие бойцы, сбросив с рук двупалые коричневые рукавицы, дули на покрывшиеся водяными волдырями ладони, жалобно смотрели на командиров.

В пору фронтового бездорожья обычно на помощь войскам приходило местное население. Женщины, ребятишки, старики гатили болота, строили мосты, рыли канавы, очищали проселки. Но здесь поблизости не осталось деревень: немцы сожгли дома и прогнали колхозников. Мы могли надеяться лишь на собственные покрывшиеся мозолями руки.

Тут-то я и оценил организаторский напор начальника политотдела корпуса полковника Лесковского. Он правильно понял: в такое время все до единого командиры и политработники, писаря и медики, штабники и ординарцы — должны взяться за лопаты. Поменьше суетни, болтовни, общих разговоров. Побольше работы! Одна смена отдыхает, другая трудится. В каждой — коммунисты, комсомольцы, агитаторы.

Метр за метром белую толщу раздваивал узкий коридор. В иных местах стены его были выше человеческого роста. Бороться приходилось не только с этим плотно спрессовавшимся под собственной тяжестью снегом, но и с тем, который беспрерывно сыпался с неба. Неутихающая февральская вьюга заметала только что очищенную дорогу, укрывала бойцов, прилегших отдохнуть. Специальные команды бродили вокруг трассы, залезали под каждую сосну и ель, щупали каждый бугорок — не уснул ли под снегом кто-нибудь из солдат.

В разгар снежной эпопеи на меня обрушилась беда. И, как всегда, с непредвиденной стороны.

Наконец-то нам попался домик. Неказистый, с окнами, до половины забитыми досками, с черным мокрым полом, истоптанным многими десятками солдатских сапог. Летом сорок первого года здесь, как видно, стояла редакция дивизионной газеты: сохранилась банка типографской краски, которую недоуменно нюхал всякий входивший, и немудреная печатная машина — «бостонка» со сломанной рукояткой.

Я только прилег на бурку, брошенную в углу поверх свежих еловых лап, как почувствовал боль, от которой потемнело в глазах. Сквозь полубеспамятство слышал спор двух врачей. Один говорил — острый аппендицит, другой — приступ печени. Вмешался Катуков:

— Прекратить прения. Что делать? Оба медика молчали.

— Надо бы эвакуировать, — неуверенно посоветовал один.

— На чем прикажете, коллега? — ехидно поинтересовался другой.

Мне было не до спора. Меня мало трогала истина, которой предстояло в нем родиться. Я закусил губы, чтобы не стонать, зажмурил глаза, ставшие вдруг горячими.

Боль не ослабевала. Балыков налил в бутылку кипяток и сунул ее мне под шинель. Потом он ушел куда-то и, вернувшись, доложил:

— Товарищ генерал, вот привел к вам… Я поднял отяжелевшие веки: около меня стояла девушка лет восемнадцати. Маленькая, непомерно толстая в полушубке и торчащих из-под него ватных брюках. Она склонила надо мной конопатое широконосое лицо и с полным пренебрежением к моему возрасту и званию приговаривала:

— Сейчас, миленочек, потерпи, родненький… Не спрашивая согласия, засучила мой правый рукав и, прежде чем я опомнился, вогнала повыше локтя иглу шприца. Игла торчала в руке долго. Девушка снова и снова наполняла шприц.

— Это Яшка-солдат, — шептал Балыков. — Так ее народ называет. Дар у нее врачебный, хоть образование сестринское…

«Яшка-солдат» не обращала на эти слова ни малейшего внимания. Она деловито занималась моей рукой и по-старушечьи повторяла:

— Теперь, миленочек, заснешь, а назавтра здоров будешь.

Как в воду глядела! Только проснулся я послезавтра. Долго не мог понять, где нахожусь, зачем под боком холодная бутыль с водой.

Потом услышал тихий голос.

— Ну вот, миленочек, жив-здоров. И вдруг совершенно неожиданно:

— Товарищ генерал, разрешите быть свободной, вернуться в свой батальон.

Я сразу все вспомнил, поднялся, чуть пошатываясь от непонятной слабости, подошел к «Яшке», вытянувшейся в струнку насколько позволяло ей громоздкое обмундирование:

— Спасибо вам.

Веснушки на строгом девичьем лице слились с пунцовым фоном. Она приложила ладошку к ушанке и деловито прошагала к двери.

Я подошел к окну, сбросил маскировавшую его плащ-палатку, открыл примерзшую форточку. В сером утреннем свете, залившем избу, растаял широкий оранжевый язык коптилки.

Метель наконец-то стихла. За окнами не спеша, устало шла пехота: молодые бойцы и старослужащие. Молодых можно было отличить по раздувшимся сидрам, по рукавицам, подложенным под непривычно впившиеся в плечи мешки.

Позади меня скрипнула дверь, кто-то грузно ступил на половицы. Я обернулся: посредине комнаты расстегивал полушубок Горелов.

— Как здоровье?

— Как на дороге? — вместо ответа спросил я. Мы присели к столу.

— Передовой отряд вышел к Андреаполю, — вздохнув, сказал Горелов.

Но я обрадовался и этому. Значит, дорожные мучения остались позади. От Андреаполя до Соблаго можно двигаться по налаженной коммуникации.

А Горелов, уже запахивая полушубок, продолжал:

— Я тут вам, Николай Кириллыч, летучку пригнал. В ней раскладушка укреплена. То, что для вас сейчас нужно. Мне Яшка-солдат специальное донесение прислала. А уж коль Яшка сказала, для всех закон…

В Андреаполе я нагнал Катукова.

— Как на том свете обстановочка? — пошутил он.

— При всех неприятностях предпочитаю этот.

— Тогда поехали к Хозину. Неприятности впереди. Генерал Хозин, прищурившись и склонив набок голову, окинул нас внимательным взглядом, неторопливо пожал руки:

— Где части?

Катуков звякнул застежкой «министерского» портфеля, извлек исписанный сверху донизу лист плотной бумаги:

— Вот, товарищ генерал.

Хозин внимательно прочитал список, поднял на нас глаза:

— Перечень солидный. А как бы в натуре всю мощь увидеть? На подходе? Вам предстоит этот громкий список превратить в реальную силу первой танковой армии. Объяснять сложность задачи, думаю, нет нужды. Вы, товарищ Попель, свяжитесь с членом Военного совета группы генералом Штыковым. И приступайте. Немедля приступайте. Позволю себе напомнить срок готовности — 17 февраля.

5
— Лучше всего, если ты тоже здесь поселишься, — гостеприимно предлагает генерал Штыков в первую же минуту нашего знакомства. — Связь сюда уже подана. Народу известно, где политначальство обитает…

Штыков сидит в красном углу под темноликой иконой. Длинный стол прикрыт исчерченными газетами. И сейчас, разговаривая со мной, он не перестает рисовать ромбики, поочередно заштриховывая их.

— Второй стол можно у того окна поставить. А спальня — вон за плащ-палаткой. Вторая постель ни к чему. Тут не понежишься. Один отдыхает, другой работает. Со всех точек зрения правильно.

Довод насчет кровати кажется мне особенно убедительным, и я соглашаюсь.

— Тогда лады, — хлопает Штыков ладонью по разрисованной газете и достает из груды бумаг карту. — Обстановочка любопытная. В Демянске давно прищучили немцев. Но пуповину откусить не сумели. С ноября прошлого года четыре раза наступали, а так и не перерезали, хоть сил бросили немало и людей уложили сказать страшно. Коридорчик узенький, соблазн пробить его велик. Вот и лупим в одно место. Упрямства хватает, а чего прочего, видимо, недостает… Дороги не налажены, станция снабжения не организована. Наступали по принципу «давай, давай!» Сейчас Ставка вмешалась, создала нашу группу, предложила разработать новый план операции. Мы с тобой перво-наперво за снабжение отвечаем.

После двухчасового разговора со Штыковым выхожу на улицу. Она начинается сразу за порогом комнаты, там, где когда-то были сени. Крыша свешивается над обломанными бревнами.

От белой легковой машины, остановившейся напротив, к нашему домику шагает высокий полковник с пухлыми добродушными губами, готовыми, кажется, в любую минуту радостно расползтись в улыбку.

Полковник подходит ко мне, здоровается:

— Хотелось бы видеть генерала Попеля.

— Я — Попель.

— Полковник Журавлев, начальник политотдела первой танковой армии.

Мы прогуливаемся по улице, беседуем, прощупываем друг друга. Я кошусь на пехотинские петлицы Журавлева. Он перехватывает мой взгляд:

— В танковых частях служить не приходилось. Но надеюсь освоить боевую технику.

Говорит он твердо, часто канцелярскими словами. Но точно и немногословно. Если бы не постоянная готовность к улыбке, Алексея Егоровича Журавлева при первой встрече можно было бы принять за сухаря. Однако чем дольше мы разговариваем, тем очевиднее для меня его нелицеприятная, не безразличная к людям прямота и живой интерес к делу.

— Где остановились?

— В восьми с половиной километрах к юго-западу.

— Сейчас подъедем.

В машине Журавлев дает характеристики политотдельцам. Пользуется аттестационными определениями, сдержан, но неизменно определенен:

— Помощник по комсомолу майор Кузнецов. Грамотен, повышает идейный уровень. Опыт оргработы недостаточен. Смел, может увлечь личным примером и боевым словом. Работник перспективный… Начальник отделения агитации и пропаганды майор Хомский — кандидат наук. Имеет три книги по политической экономии. Трудолюбив, исполнителен. Пользуется авторитетом среди офицерского состава. Военная подготовка недостаточна…

Вопреки обычной в таких случаях последовательности, Журавлев пропустил своего заместителя.

— Зама нет?

Журавлев пожевал мясистую нижнюю губу, посмотрел на дорогу:

— Есть. Полковник Покидаев.

— Покидаев? — недоуменно переспросил я. — Иван Семенович?

— Он самый.

— Почему полковник? Почему замнач политотдела? Ведь он в дивизионных комиссарах ходил, членом Военного совета был?

— То наверху известно, — пожал плечами Журавлев. — Вы с ним давно знакомы?

— Лет пять, как не более.

В 1937 году Покидаев блестяще окончил Военно-политическую академию, работал короткое время в ней, потом в Киеве начальником политуправления округа. Перед войной служил в Ленинграде. Товарищи любили и уважали Покидаева, человека незаурядного ума, принципиального, бескомпромиссного. Однако году в сороковом до меня дошли слухи, будто Покидаев выпивает сверх меры. Я был крайне удивлен. Покидаев решительно выступал против пьянства. «Он и сейчас выступает, — рассказывали товарищи. — Сам выступает и сам же втихую закладывает». Но до войны грех этот наружу не вылез. Как сложилась судьба Покидаева на фронте, я узнал только сейчас, от Журавлева.

— Назначили членом Военного совета армии. По деловым качествам неплохо показал себя. Пока в штабе — ничего. А поедет в часть — неприятность. До передовой не доберется. Где-нибудь по пути обязательно спиртные напитки употребит. В результате потеря лица. До Москвы дошло. А там такие отрицательные явления не любят.

— Сейчас как он?

— По наклонной движется. Смотреть больно. Большого ума работник. И руководящий опыт имеет. У него поучиться иной раз не стыдно…

В просторной горнице с закопченным потолком и тусклыми, покрытыми пушистым инеем окнами тесно. Первый из пришедших получил разрешение курить, и теперь не продохнешь от махорочного дыма. Журавлев заметил, что я ищу глазами Покидаева.

— Полковник Покидаев плохо себя чувствует… В самых общих чертах я знакомлю политотдельцев со структурой и возможным применением танковой армии. Для них все это в новинку. Задумчиво слушают, удивленно качают головами.

— Кто-нибудь служил в танковых частях?

Ни один.

После совещания я остаюсь с Журавлевым и майором Хомским, высоким белобрысым человеком с ясными глазами на безбровом лице. Хомский старается казаться сугубо военным. Отвечает как автомат: «Так точно», «Никак нет», «Слушаюсь». Раскладывает передо мной отпечатанные на машинке разработки, тезисы лекций: «Великая победа Александра Невского», «Куликовская битва», «Переход Суворова через Альпы», «Русские прусских всегда бивали».

Отодвигаю в сторону папиросные листки машинописи:

— Товарищ Хомский, я не охотник до эффектных экзаменов. Но хотел бы задать вам пару частных вопросов. Отвечайте по совести, проверять не стану.

Хомский поднимается из-за стола, одергивает гимнастерку.

— Нет, садитесь, пожалуйста. У вас ТТ? Могли бы разобрать его?

— Пожалуй, мог бы.

— А собрать?

— Вряд ли.

— Какими-нибудь сведениями о наших и вражеских танках располагаете?

— Никак нет.

— Давайте отложим Александра Невского, повернем всю пропаганду, как говорится, лицом к танку. С завтрашнего дня политотдел и редакция начинают специальную учебу. Пришлю лучших командиров из танкового корпуса. Тема первой лекции: «Боевые свойства советских танков».

Читает помпотех командующего армией полковник Дынер. Последующие занятия наметим завтра же…

Мы расстались затемно. Я попросил секретаря политотдела проводить меня к дому, где остановился Покидаев.

В узких сенях задел ногой пустое ведро. Но на грохот никто не обратил внимания. Из комнаты доносился грудной женский голос:

Твоя рубашка сохнет на заборе,
Качает ветер рукава слегка.
Я прислушался:

Ты защищать страну уедешь вскоре,
Пойдешь в атаку впереди полка.
Может быть, секретарь политотдела ошибся? Я неуверенно постучал в дверь. Откликнулись одновременно два голоса. Мужской:

— Заходите!

И женский, тот, что пел:

— Кого еще надо?

Дернул на себя ременную петлю, заменявшую ручку. В комнате темно, пахнет табаком, щами, овчиной.

— Здесь остановился полковник Покидаев?

— Угадали. Ната, завесь-ка окошко да зажги свет. Поищи свечу. Так кому это полковник Покидаев требуется?

— Мне, Попелю, Покидаев требуется.

— Николай! Зашел-таки, не забыл старую дружбу. Тапочки прошлепали по полу. Мы обнялись.

— Ну, когда же там свечка будет? — нетерпеливо крикнул в темноту Покидаев.

— Не запряг, не нукай. Я тебе не ординарец, — скороговоркой отозвался уже знакомый мне женский голос.

Но свечка все же загорелась. Осветила стол с двумя мисками, кусками хлеба, мятой алюминиевой флягой, зеленым телефонным ящиком, беспорядочной стопкой газет.

— Так и живем, — неопределенно произнес Покидаев. — Живем — хлеб жуем.

Он не мог решить, как знакомить меня с женщиной и знакомить ли вообще. Но она сама подошла и протянула руку:

— Наталья.

Покидаев нечленораздельно объяснил:

— Наша официантка… военторговская… Такая рекомендация, видно, не понравилась женщине. Она недобро прищурилась на Покидаева, солдатским движением расправила складки на гимнастерке, сразу обтянувшей высокую грудь:

— Старые дружки встречаются, женщине тут делать нечего.

Накинула ушитую в талии шинель, надела офицерскую ушанку и сильно хлопнула дверью.

Покидаев прошелся по комнате, не находя начала разговору.

Он заметно постарел. Седовато-серая щетина покрывала морщинистые щеки, отвисшую складку второго подбородка.

Заговорил с наигранной мужской бравадой:

— Испошлился, думаешь, Покидаев?.. Ничего подобного. Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Помолчав, продолжал:

— Я к ней сначала не только как к женщине, но и как к дочери… Без меня бы по рукам пошла. Долго ли среди нашего брата… Ну, чего глядишь, будто не узнаешь? Я это, Иван Покидаев. Бывшая краса и гордость Военно-политической академии, начальник политуправления, член Военного совета и прочая, прочая…

— Нет, не тот Иван.

— А ты того знал? По речам, по совещаниям? А в душу заглядывал?

— Что ж там у тебя происходило?

— Всякое. Не едиными речами жив человек. В какое время выходили в руководители? Понимать надо. Ты не думай, будто я двоедушничал когда-нибудь. Но тяжко было. Тоска наваливалась. А с кем поделишься? Попробовал раз выпить. Гляжу, отлегло. И ведь вы, дружки, знали, что Иван втихую насасывается, а молчали. При встречах руку жали.

— Может, справедливо бранить меня. Только зря вокруг виноватых ищешь.

— С себя ничего не снимаю.

Вдруг с тревогой, с комком, застрявшим в горле:

— Коля, дружок, не могу я на ноги встать! Народ кровью обливается, Родину отстаивает… Погибнуть бы и мне с честью — лучшей доли не надо. И сыны гордиться будут, и жена все простит… Слушай, Николай, в твоей ведь власти, переведите куда-нибудь Наташку.

— Любит она тебя?

— Бог знает. Переживет. Двадцать один год, а мне сорок три. Все равно каша не сварится. О своих былых чинах-званьях я не жалею. Хочу себя человеком почувствовать, политработником, большевиком…

Я уехал от Покидаева в третьем часу ночи. Откомандировать Наташу оказалось делом нехитрым. Остальное же складывалось не особенно удачно. Летом я вызвал к Покидаеву жену. Но он не пожелал ее видеть: «Не могу, пока не стану прежним. Она меня не таким знавала».

Несколько раз из частей его привозили пьяным. На политработе такого больше нельзя было оставлять. Направили в Москву, в распоряжение начальника тыла. И там он продолжал катиться все по той же наклонной…

Порой утверждают, что война отлично воспитывает и закаляет характеры.

Не всегда и не все. Многих война действительно выпрямила, сделала, как мы говорим, настоящими людьми.

Но были и такие, как Покидаев. Если случалась трещина, война своим острием расширяла ее, ломала человека…

В телефонных звонках, в торопливых встречах, в табачно-дымных совещаниях, срочных отъездах и приездах смешались дни и ночи.

— Лыжная бригада прибыла…

— Начальник политотдела воздушно-десантной дивизии…

— Командир танкового батальона по вашему приказанию…

Каждая дивизия, бригада, полк — это тонны продовольствия, цистерны горючего, вагоны боеприпасов.

Метель продолжает свое злое дело. Единственная узкая дорога, с трудом проложенная от станции снабжения, тонет в белом мареве. Снег высокими буграми обложил каждую машину, придавил сверху кузов. Задремал шофер в кабине — теплее все же, чем на ветру, — а потом еле открывает дверцу.

На десятки, когда не на сотни километров стоят машины. Ждут бензина, ждут дороги.

Подходит, наконец, эшелон, и вдруг выясняется: горючее прибыло, а вот масло не погрузили. Но даже когда на станции снабжения есть и горючее, и масло — как доставишь его к каждой автомашине? Сами-то машины недвижны.

Политотдел армии переместился на дорогу. Журавлев пробирается в небольшие лесные деревушки, население которых не угнано немцами:

— Помогите, товарищи…

Постепенно на трассе появляются пункты обогрева (шалаши, землянки с раскаленными печурками). Стрелковые батальоны превращаются в дорожные.

Тронулись машины. И снова замерли: пробки, двум полуторкам не разойтись на дороге, подобной траншее между высокими сугробами.

Журавлев подпирает красными обмороженными руками голову:

— Надо делать кольцевую, пустить все движение в одну сторону. Иначе не выполним поставленную задачу. Прошу дать санкцию.

— Санкцию легко дать. А вот дорогу кольцевую построить — дело куда более трудное.

— В противном случае не обеспечим выполнение задачи, — упрямо повторяет Журавлев.

Из-за соседнего стола, не отрывая от уха телефонную трубку, Штыков поддерживает Журавлева:

— Прав полковник!

Прижав плечом трубку, пишет записку:

— Товарищ Журавлев, передайте, пожалуйста, секретарю Военного совета. Обеспечит вам людей и горючее…

Когда дверь за Журавлевым захлопывается. Штыков кивает ему вслед:

— Люблю таких… Пробьет кольцевую дорогу. Один останется — возьмет лопату и будет шуровать.

Поныне с благодарностью вспоминаю я тогдашнюю инициативу Алексея Егоровича, его умение собрать весь политотдел в кулак и бить, бить, бить.

Кольцевая дорога решала проблему снабжения войск, находившихся уже в районе сосредоточения. Но не все части успели подтянуться.

Приходили телеграммы из-под Торжка, из-под Калинина, чуть ли не из-под Москвы: стоим без горючего и продовольствия, ждем указаний.

Требовались, конечно, не указания, а именно горючее и продовольствие. Но как их подбросишь за многие сотни километров?

Куда сунешься? Хозин, Катуков, штабы группы и армии заняты разработкой операции. Снабженцы сами взывают о помощи. Фронт отмахивается: вы самостоятельная группа, ну и действуйте.

Когда все обычные в таких случаях тропки исхожены, обычные проклятия произнесены, Штыков поднимается над столом, берет трубку ВЧ.

— Других путей не остается… И вызывает Центральный Комитет партии. В самых исключительных и отчаянных случаях прибегали мы к помощи ЦК и немедленно получали ее. Строптивый интендант из «не нашего» фронта больше не делит на своих и чужих. Сразу появившийся автобат подвозит бензин, хлеб, концентраты. Совсем было отчаявшийся командир возбужденно телеграфирует: «Получил три заправки, продуктов на семь суток. Продолжаю марш».

Но случалось, части застревали где-то неподалеку. Кончилось горючее, съеден НЗ, дорогу перемело. Положение как на необитаемом острове.

После долгих колебаний мы с Катуковым решили посылать танки с волокушами. Кухни, и те цепляли за танки, чтобы поддержать проголодавшихся, мерзнущих в открытом поле или заснеженном лесу людей. И тут новая напасть. Рывшаяся в штабных бумагах комиссия узнала о нашем решении.

— Вам известно, что подобное использование боевой техники категорически запрещено? — спрашивает комиссия нас с Катуковым.

— Известно, — отвечаем мы.

— Как вы смели умышленно пойти на нарушение инструкции номер?..спрашивает комиссия. — Подпишите акт.

Акт пестрит страшными словами: «самоуправство», «пагубное решение», «подрыв боеспособности».

Председатель комиссии прикладывает руку к виску, вежливо прощается и с гордым сознанием исполненного долга (зло пресечено в корне!) вылетает в Москву. Катуков хмуро чешет затылок:

— Влетит по первое число.

— Проще простого, — соглашаюсь я, — отдерут в назидание внукам и правнукам нашим.

Но мрачные предчувствия не оправдались. Через два дня позвонил командующий бронетанковыми войсками генерал-полковник Федоренко:

— Вы, может, на танках и туда отправитесь, куда сам царь пешком ходит? Объясните-ка.

Катуков доложил обстановку и замолчал, сосредоточенно прижав к уху трубку. По его лицу ничего нельзя было понять. А на моем он, видимо, прочитал тревожное недоумение и сжалился, поманил пальцем, на пару секунд поднес трубку. Я услышал увлеченную брань командующего.

— Нас? — одними губами спросил я.

— Комиссию! — весело подмигнул Катуков. Но приезжали на командный пункт представители и поавторитетнее. Претензии у них были куда более обоснованные.

Появлению маршала Жукова предшествовала волна нервозности. Оперативники сбились с ног. Они знали беспощадную требовательность маршала Жукова и чувствовали свою уязвимость. Начальник штаба армии генерал Дронов, посвященный в тайны руководства общевойсковыми соединениями, с танками дела почти не имел. А тут не просто танки, а огромное войсковое объединение, впервые создавшееся в Советской Армии. Да еще совместная операция с воздушными десантами.

Когда я заходил в увешанную схемами, таблицами и картами избу Дронова, то в глазах его видел усталое отчаяние и смиренную просьбу: «Если ты не можешь ничем помочь, уходи скорее».

Помочь я, конечно, не мог и осторожно уходил, стараясь не задеть за разложенные по всем табуретам и подоконникам бумаги.

Катуков, будучи человеком от природы не способным предаваться длительному унынию, держался бодрее: он все повторял поговорку о горшках, которые не боги обжигают. Но насчет того, что армейский приказ вроде корпусного, только пунктов побольше, — уже помалкивал.

Маршал Жуков, назначенный представителем Ставки, приехал мрачный, раздраженный. Он видел на дорогах застрявшие машины, черных от копоти и масла водителей, по двое суток ежившихся у костров, снежные заносы, пробки. Он знал о незаводящихся моторах, о нехватке горючего, об отсутствии запасных частей, о недоедании и обморожениях.

Молча выслушивал доклады; тяжело всматриваясь в лицо говорившего.

Мы чувствовали: завтра, на совещании, быть грозе. И не ошиблись.

В школьном спортивном зале, заднюю стену которого занимала шведская лестница с поломанными перекладинами, собралось командование Северо-Западного фронта, частей, обложивших Демянское логово гитлеровцев, и свежих войск, подтянутых для прорыва и его развития.

— …Полтора года сидим и местность толком не знаем! О коммуникациях как следует не позаботились! — массивный, раздвоенный посредине подбородок маршала как бы припечатывал каждое слово. — Штаб фронта в двух сотнях километров от войск, штаб армии — в шестидесяти, от штаба дивизии, чтобы дойти до передовой, чуть не целый день нужен… К наступлению готовимся, а сами больше в тыл глядим, глаза на заднице держим… В районе Дно — партизанский край, а связи с ним не имеем, данных от него не получаем… О противнике что известно? Что в газетах пишут: «Пленный обер-ефрейтор показал…»

После Жуковского разноса наступила гнетущая тишина. Вдруг поднялся во весь свой великанский рост прибывший с ним маршал артиллерии Воронов и как ни в чем не бывало предложил:

— Товарищу Дронову пособить надо. Я поработаю с ним.

Это была разрядка. Жуков глянул на Воронова и сдержанно усмехнулся:

— Помочь так помочь. А Хозин пусть с Катуковым посидит… С завтрашнего дня в ваше, Катуков, распоряжение поступает полк У-2. Используйте для связи с частями. Какую еще от меня помощь хотите?

— Дронова надо бы заменить, — произнес Катуков, — общевойсковик он, не тянет танкового штаба.

— Кто на примете?

— Генерал Шалин — начальник штаба соседней армии.

— Шалин тоже общевойсковик.

— Так-то — Шалин…

Жуков больше ни о чем не спрашивал, достал сунутый было в карман блокнот, написал на листке несколько слов и передал его моментально исчезнувшему адъютанту.

А утром в этой же избе, за тем же столом уже сидел генерал Шалин.

Мы доложили о готовности и в ответ получили приказ выдвигаться на исходные позиции.

Штыков находился в войсках, и я под утро прилег на «нашу» постель, с тем чтобы в шесть расстаться с этой наполовину разрушенной избой, где пришлось провести две сумасшедшие недели. Но едва задремал, услышал за дверью шум, перебранку. Один голос был явно знакомый. Так и есть — Подгорбунский.

— Пустите! — крикнул я часовому, а сам включил лампочку, натянул пять минут назад сброшенные сапоги.

В комнату от невидимого мне толчка влетел невысокий офицер без шапки, упал на пол и остался лежать. Руки у него были связаны за спиной. Появившийся следом Подгорбунский за ворот рваного маскхалата грубо приподнял лежавшего:

— Товарищ генерал, прошу не любить и не жаловать — младший лейтенант. Хоценко, предатель Родины, фашистский шпион, последняя тварь на белом свете.

— Объясните толково.

— А чего ж, никогда не отказываюсь, если дают слово. Мне стало ясно, что случай не простой, и три часа вожделенного отдыха откладываются до лучших времен. Зачерпнул кружку холодной воды и залпом выпил ее, чтобы прогнать сонливость.

— Раздевайтесь, товарищ Подгорбунский, и садитесь за соседний стол. И вы, младший лейтенант…

— Какой он… младший лейтенант? — взорвался Подгорбунский. — Гад он ползучий!

Как обычно, пришлось утихомирить старшего сержанта, не очень-то привыкшего к дисциплине и субординации. Я приказал развязать младшему лейтенанту руки.

— Вы, товарищ генерал, не думайте, будто я так просто приволок сюда эту гниду. Здесь дело политическое… Потом — ночь сегодня колготная. Все на колесах. Передашь его, — Подгорбунский кивнул на младшего лейтенанта, кому-нибудь, а он удерет запросто. Ловок, ничего не скажешь, ловок… Да и не то чтобы трусоват…

Я посмотрел на младшего лейтенанта. Парень невысокий, коренастый, лет двадцати пяти. Длинные руки, ладони сжаты в тяжелые кулаки. От этих кулаков взгляд невольно переходит на синяк под левым глазом Подгорбунского. Как видно, история его ночного появления в моей избе не из мирных.

Всматриваюсь в лицо лейтенанта. Видел я его когда-нибудь? Скорее всего нет. А если и видел, не обязательно запомнил бы. Ничего примечательного: скуластый, худощавый, с редкими веснушками, светлыми водянистыми глазами. Шея по такому лицу толстовата. Возможно, занимался спортом, был боксером. Нос небось приплюснут не от природы, а от увесистого удара. Нелегко было Подгорбунскому скрутить такого.

— Кто вы? Из какого подразделения? Отвечайте. Парень вскинул голову жестом, каким отбрасывают назад чуб:

— Отвечай не отвечай — все едино, кокнут. Разжал кулаки, и я заметил, что пальцы у него мелко трясутся, с бессмысленной суетливостью теребят края перепачканного маскхалата.

— Как хотите, — бросил я. — Докладывайте, товарищ Подгорбунский.

Но заговорил младший лейтенант, заговорил неожиданно быстро, чуть ли не скороговоркой. Я кивнул Балыкову, чтобы тот записывал. Но едва Балыков взял карандаш, парень умолк.

— Карандаша боишься, падло? — крикнул Подгорбунский. — О тебе семь граммов свинца горючими слезами плачут.

Хоценко ненавидяще скосил бесцветные глаза на Подгорбунского. И снова полилась сбивчивая скороговорка.

Так и шел этот не совсем обычный допрос. Подгорбунский все время как бы подстегивал вдруг останавливавшегося Хоценко и тот переступал какой-то новый, невидимый рубеж. К концу его прорвало. Он уже мчался без подхлестывающих реплик. Подгорбунский утратил к нему интерес. Стал позевывать. А потом с отсутствующим видом отошел в сторону: «Я, мол, рыбину выудил, а разделывать ее — ваша печаль».

Биография младшего лейтенанта Сергея Хоценко до декабря 1941 года складывалась ничем не примечательно. В тридцать седьмом году закончил в Харькове среднюю школу и поступил в пединститут — пошел по стопам родителей, которые тоже были педагогами. С начала войны — фронт, ранение, курсы младших лейтенантов.

18 декабря 1941 года командир взвода Хоценко, будучи легко раненным, попал в плен:

— Что там делали с нами! В бараке мороз лютей, чем на улице. В день полкотелка баланды. Рана в боку гниет, смердит. Это же понять немыслимо, товарищ генерал…

— Не товарищ он тебе, — наставительно поправил Подгорбунский, — должен говорить «гражданин генерал». Как на суде.

В бараке Хоценко был две недели. Потом перевели в госпиталь. А уже весной овладевал шпионской премудростью в Смоленской разведывательной школе.

В августе первое задание — проверка: переход линии фронта в районе Воронежа, сбор сведений облизлежащих аэродромах, о результатах фашистских бомбежек.

Начальство осталось довольно молодым лазутчиком. Хоценко получил деньги, недельное увольнение и пропуск в публичный дом для немецких солдат.

Второе задание — наш механизированный корпус. 29 ноября 1942 года Хоценко явился в отделение кадров. Удостоверение личности у него было в порядке, а вот предписание сфабриковано не совсем удачно. Но кадровикам было не до «формальностей»: бои, потери в офицерском составе…

Хоценко получил взвод. Воевал браво, но недолго. С медалью «За отвагу» и с пулей, застрявшей в правой икре, 15 декабря поехал в госпиталь. Вернулся 3 января. Теперь документы не внушали никаких сомнений, Хоценко был «свой», отличившийся в корпусе командир, и когда он попросился в разведку, кадровик обрадовался:

— Молодец! Туда такие и нужны.

Разведка, решил Хоценко, позволит ему незаметно встречаться с немцами, передавать им данные. Сведений у него накопилось много, было с чем предстать перед требовательными хозяевами.

Но в разведке, как заметил Хоценко, тон задавал старший сержант Подгорбунский. Ему верили бойцы, с ним считались командиры. А Подгорбунский не допускал одиночных разведок, тем более для новичка. Ранят или беда какая, а тут — как перст.

Хоценко просился один в разведку — зачем, дескать, рисковать жизнью других, он еще в сорок первом году один-одинешенек на Южном фронте к немцам лазил. И вот ничего, жив.

Тогда-то у Подгорбунского и закралось первое сомнение:

— Нет, товарищ генерал, не заподозрил. Чего не было, того не было. Просто не понравилось: гордец, думаю, тщеславится, за орденами гонится. А вот когда он сказал, что хочет на немецкий штаб один идти, тут я нюхом почуял недоброе. Если бы еще по-немецки калякать умел, а то вроде меня — «вас истдас» да «айн, цвай, драй». Дай бог, думаю, чтобы просто дурак…

Но Хоценко не был «просто дураком». Шло формирование танковой армии. Он понимал цену таких данных, но знал, что, перебежав через фронт, закроет себе пути обратно в танковую армию и гауптман Штетельбрунн за это не похвалит. А Хоценко хотел, чтобы его хвалили, он работал на совесть, на проданную совесть.

Тактику пришлось переменить. Раньше он спорил с Подгорбунским, проезжался по его адресу: «Языков доставать — не то, что серебряные подстаканники у курортников воровать; война кончится — обратно в лагеря угодишь…» Теперь заискивал перед старшим сержантом, вел «откровенные» беседы о девочках, рассказывал о похождениях.

— Видно, решил, что для бывшего лагерника нет слаще, как насчет марусек потрепаться, — объяснял мне по ходу допроса Подгорбунский. — А я, между прочим, такого трепа, как говорят в Одессе, терпеть не выношу. Особенно сейчас, по сугубо личным причинам.

Подгорбунский ни с кем не поделился своими подозрениями («Дурака свалял, право слово. Вдруг, думаю, честный человек, а я на него напраслину…»).

Как только корпус закончил передислокацию, разведчики ушли на передовую. Хоценко не терпелось. Он согласен был уже идти с кем-нибудь вдвоем:

— Ну хоть с тобой, Володя. За один заход можем Героев заработать…

Сегодняшней ночью, когда поисковая группа отправилась за «языком», Хоценко оказался рядом с Подгорбунским и ефрейтором Малеевым. Хоценко с Малеевым ползли впереди, Подгорбунский прикрывал их с тыла. Время от времени обменивались условным свистом. Потом Подгорбунский перестал отвечать. Хоценко свистнул раз, другой. Тишина. Тогда он достал из-под телогрейки висевшую на брючном ремне финку с резиновой рукояткой (такие получали наши разведчики, чтобы резать провода под напряжением) и сзади пырнул в бок Малеева. Но тут подбежал Подгорбунский, и Хоценко получил удар автоматом по голове.

— Зимнее обмундирование, товарищ генерал, — ввернул Подгорбунский. — Васе Малееву финка по ребрам прошла. Живой он, но крови много вытекло. Мой приклад тоже слабо сработал: ушанка. Пришлось добавлять. Личность предлагала мне перейти к фюреру. Обещания такие, будто он племянник Геринга… Скрутили и принесли аккуратненько на передовую. Я доложил командиру полка, он дал машину…

Гитлеровцы, вербуя для себя «кадры» из пленных, обычно старались найти у человека какую-нибудь слабинку. Одного запугивания не всегда достаточно. Кроме того, явный трус, мокрая курица для шпионажа не годится. Где же, в чем твоя слабинка, недоучившийся харьковский студент 1919 года рождения?

Найти ее мне помогла вскользь брошенная Подгорбунским фраза:

— Вообще-то он чудной какой-то, бзик имеет.

— Что за бзик?

— Затрудняюсь объяснить. Главное ему, чтобы человек был украинской национальности. Как ко мне ластился, «Пидгорбунским» называл. Какой я, говорю, «Пидгорбунький», моя фамилия — Подгорбунский. Не знаешь ты, говорит: это на кацапский лад Подгорбунский, а я в тебе примечаю истинного украинца… И с Садыковым получилось неладно. Садыков у него помкомвзводом был. Так не сошелся с ним, добился, чтобы Проценку на эту должность назначили.

— Ну и что ж, что назначил, — вдруг вспылил Хоценко. — Я нацию свою любить не имею права?

— Ты немецкую ж… любишь, а свою нацию продал, — произнес Подгорбунский, с презрением глядя на Хоценко.

— Немцы украинцев уважают. Вывески, говорят, всюду повесят на нашем языке и на немецком, а русских — долой. Евреев свели и москалей прогонят.

Мы уже кое-что слышали о смоленской разведшколе, об украинских националистах, привлеченных к «преподаванию» в ней.

— Там вам небось говорили, будто Гитлер против Украины не воюет, что он ее только «освобождает». Хоценко молча кивнул.

— Ну ладно. Балыков, вызовите охрану и отправьте бывшего младшего лейтенанта.

Когда мы остались вдвоем с Подгорбунским, я приблизился к нему:

— Благодарю за службу. Большое вы дело сделали. Ступайте отдыхать, Володя…

Утром на марше Катуков нагнал меня, отвел в сторону:

— Тикают немцы из-под Демянска. Третьи сутки тикают.

— Чего ждем, почему не наступаем?

— Царица полей не сосредоточилась.

Лишь 23 февраля начали наступать наши войска, стянутые к северу от Демянска, а 26-го перешли в наступление сосредоточившиеся к югу от него.

Из нашей первой танковой ввязались в бой лишь передовые отряды. Они наступали немцам на пятки. Однако не долго: танки по башни засели в заснеженных болотах.

Мы послали тягачи и людей, чтобы вытащить их. Но последовал приказ: отставить!

А через час новый: немедленно повернуть к железной дороге и приступить к погрузке в эшелоны.

В первых числах марта на всех станциях от Осташкова до Андреаполя грузились батальоны, полки, бригады 1-й танковой армии.

Куда, зачем перебрасываемся — никто не знал. Мы слышали только одно: быстрее, быстрее, быстрее!

Едва с протяжным скрежетом закрывались тяжелые двери теплушек, как паровоз давал гудок и окутывался плотным ватным паром. Вагон за вагоном с замирающим вдали перестуком колес погружались в бескрайно тянувшиеся леса.

Глава вторая

1
Лязгают, перекликаясь, буфера. Тяжко отдуваясь, паровоз хрипло гудит и замирает. Москва.

Состав стоит на далеком от вокзала пути. Город почти не виден. Он только угадывается за дымкой морозного утра, в каком-то тревожном тумане.

Комендант предупредил, что стоянка часа полтора. До сих пор задерживались минут на 15–20. Оторвется старый паровоз, его место займет новый и — вперед!

Мы с Михаилом Ефимовичем решаем заехать в главное управление бронетанковых войск. За стеклами нетряской машины малолюдная насупленная утренняя Москва военного времени.

Командующего и его замов нет. Никому не ведомо, куда мы держим путь.

Михаил Ефимович поглядывает на часы, торопливо сосет сигарету. Пачками трофейных сигарет набиты все его карманы. Он щедро одаряет ими офицеров управления.

После Москвы мы движемся куда медленнее. В узкое русло тянущейся к югу железнодорожной колеи через Москву вливаются сотни эшелонов с войсками, боеприпасами, продовольствием, горючим. В мелькающих окнах классных вагонов белеют лица и повязки раненых.

Остановки теперь длятся по часу, по два, по три. На станциях солдаты разминают затекшие ноги, обмениваются с ранеными махоркой, выспрашивают о фронтовых новостях. Раненые уверенно предсказывают:

— Вам до Курска, как бог свят.

Может, и так…

Один пролет я еду в штабной теплушке Горелова. Мы сидим, пригнувшись, на вторых нарах.

Внизу у буржуйки вполголоса поют офицеры. Равномерное покачивание, неожиданный досуг настраивают на элегический лад.

Горелов молчит, курит, разгоняя рукой сизоватые клубы. Но разве разгонишь? Наверх, к потолку, тянется плотное облако дыма.

— Если не о бое, не о бригаде, то о дочке, — признается Горелов. — Как бы ни умаялся, прежде чем уснуть, должен о ней подумать… Не вернусь, что с ней тогда? Кто человеком сделает? Бабка стара, на мать надежда невелика. Школа?.. Э, что школа без родителей? После войны, кажется, по-новому бы жить начал и дочке многое бы открыл…

Горелов замолкает, уставившись в поглощающую дым оконную щель, слушает песню.

Сейчас так, наверно, в каждой теплушке… Исступленный ритм нарушен. Непонятный покой, с неба свалившийся отдых. Всякий знает: эта благодать не надолго. Через сутки-другие опять фронтовая страда. А на душе скопилось столько! Разве выскажешь? Лишь песня, да обрывки разговора, да опять песня…

Чем дальше на юг, тем медленнее движение. И наконец — стоп! Паровоз отцеплен. Но что-то нет обычного толчка. Новый не подошел.

Чей-то крик в приоткрытую дверь:

— Касторная!

О, сколько же ты испытала за эти месяцы, Касторная — неприметная станция между Курском и Воронежем!

Остатками зимних боев, докуда хватает глаз, торчат из-под снега крылья автомашин, стволы пушек, танковые башни, самолетные хвосты. Воронки вдоль путей, обгоревшие скелеты вагонов, кирпичные развалины пристанционного домика — это следы недавних бомбежек.

А сколько изведала ты за часы нашего недолгого пребывания!

Комендант Касторной — майор, осатаневший от бессонницы, от воздушных налетов, доложил, что станция забита эшелонами с боеприпасами и горючим.

— Теперь и вы пожаловали…

На все вопросы майор отвечал неестественно громким голосом и обычно невпопад. Чаще всего он повторял две короткие фразы: «Паровозов не имею»… «Когда — не могу знать».

Мы с Катуковым, чтобы уединиться, отправились в машину, которую пригнал мне когда-то Горелов. Полуторка с кузовом, покрытым фанерной будкой, стояла на одной из платформ. Миша Кучин подбрасывал уголь в круглую чугунную печурку. Мы сидели на походной раскладушке и разговаривали в ожидании ужина.

С той поры, как была образована армия, при штабе появилась военторговская столовая. После выезда из Соблаго она, правда, не напоминала о своем существовании. Но в Касторной нам был обещан полновесный ужин.

В дверь фанерной будки осторожно постучались. Вошла официантка Лиза в белом фартучке поверх шинели, в маленьких, как у ребенка, валенках, с подносом, накрытым вместо салфетки вафельным полотенцем. Она стряхнула со стола ей одной видимые соринки, расстелила газету, поставила поднос.

И тут началось. Взвыла сирена, ее подхватили разноголосые паровозные гудки, зататакали зенитные пушки. Часовой, стоявший на платформе, рванул дверь нашего фанерного жилья:

— Воздух!

В небе сверкнули огни осветительных бомб. Гул разрывов стремительно наплывал от Щигров, заглушая гудки, свист, крики, заполняя собой до отказа все пространство. Это уже не гул, это — раскалывающий голову, переворачивающий душу грохот. Бомба упала между эшелонами.

Я почувствовал несильный удар по спине. Рядом лежал поднос, на котором принесли нам ужин. Воздушная волна смяла фанерную будку, бросила ее о рядом стоящие вагоны, обломками рассыпала вокруг.

Под платформой я перебрался через пути. В подвагонном мраке наткнулся ищущей рукой на обтянутую шинелью спину. Спина шевельнулась.

При вспышке разрывов я увидел сидящего на рельсах автоматчика. Вероятно, того, который стоял на часах и крикнул: «Воздух!»

Новая вспышка осветила детские валеночки, задранную полу шинели, белый передник. Голова и грудь Лизы лежали под уклон и мне не были видны.

— Куда ее? — спросил я.

— Не знаю, — ответил солдат и, помолчав, добавил: — Когда к вам поесть несла, не удержался, схамил: «Ты, говорю, начальство только днем обслуживаешь?» Она глянула на меня, ничего не сказала… Сволота я, каких поискать…

Подползли Катуков и Кучин. Воздушной волной их швырнуло на груду шпал.

Михаил Ефимович решил пробираться к штабному вагону, я — на станцию.

Бомбежка не утихала, и у меня из ума не шли слова коменданта об эшелонах с горючим и боеприпасами.

В станционном флигеле темень, под ногами стекло, кирпич, бумага. Ни начальника станции, ни следов его. Комендант беспомощно крутит трясущейся головой, бьет себя ладонями по ушам: оглох.

Взрывы один сильнее другого сотрясают ветхое здание. На уставленный телефонами стол сыплется штукатурка. Подозрительно скрипят над головой балки.

Я окликнул каких-то людей, совавшихся подряд во все комнаты. Оказалось, что это подполковник Шхиян, начальник штаба инженерных войск, и майор Павловцев, секретарь партийного бюро управления.

Мы совещаемся, забившись в угол.

Шхиян и Павловцев установили, что дежурный по станции убит, диспетчер и начальник контужены.

— И военный комендант контужен, — добавляю я.

— Надо брать все на себя, — предлагает решительный Павловцев. — Будем принимать меры.

— Какие же меры? — насмешливо спрашивает Шхиян. — Может, тебя вместо паровоза цеплять? Но Павловцева не собьешь.

— Паровозы ты, подполковник, будешь цеплять. Тебя Советская власть на инженера-дорожника выучила, ну и действуй. Среди танкистов иные на паровозах работали, кто машинистом, кто помощником, кто кочегаром… Да и гражданских соберем, какие уцелели… Бомбежка не на полчаса, на всю ночь. Я, товарищ генерал, с вашего разрешения, за диспетчера остаюсь…

Ночь эту я с неунывающим Шхияном провел на путях, среди разрывов, осколков, летающих в воздухе камней и обломков шпал. Немецкие бомбардировщики впились в распятый на земле железнодорожный крест — Касторную.

В этом грохочущем безумье со стороны Щигров прозвучал взрыв, заставивший каждого настороженно поднять голову. Мы с Шхияном, прижавшись к полотну, посмотрели друг на друга. Ясно, бомба угодила в поезд со снарядами.

Воздух дрожит, стонет земля. Словно сотни скорострельных пушек разных калибров стремятся быстрее расстрелять боезапас.

На западе встает слепящее пламя.

Шхиян поднимается, расправляет плечи:

— По ваго-о-о-нам!

Слабые сигналы горнов, слова команд, жидкие паровозные гудки тонут в беснующемся океане разрывов.

И все-таки за ночь десятка три эшелонов удалось вывести со станции, растащить в стороны от эпицентра бомбежки.

Часов около восьми в мутном предрассветном тумане, перемешанном с обволакивающим все дымом, последняя эскадрилья сделала последний заход, короткими очередями оповещая о своем отлете.

Откуда-то появились ремонтные бригады. Красная фуражка дежурного уже на голове молоденькой девушки, снующей между вагонами. Глухой контуженный комендант, тряся головой, орет на своего помощника. Машинисты с железными сундучками торопливо идут по путям. Смазчики из леек с длинными хоботами заливают масло в буксы…

Одна колея в направлении Щигры — Курск кое-как приведена в порядок. Но чтобы выехать с узла и попасть на нее, надо миновать огромную воронку.

Воронка? То ли это слово? Пропасть, в которой свободно уместится трехэтажный дом. Бомба припечатала поезд с боеприпасами.

Мы проехали от Касторной к западу километров двадцать и остановились перед категорически вытянутой рукой семафора.

К полудню в небе снова появились легкие бомбардировщики, которые больше всего досаждали нам пулеметным огнем. Когда, ястребом упав из облаков, самолет устремлялся на красные крыши теплушек, все убегали далеко в поле и оттуда как завороженные следили за происходящим на путях.

Замрешь, пытаясь отдышаться, в снегу и вдруг чувствуешь под собой что-то твердое. Копнешь… Толстая с металлическими шипами подошва сапога, окостеневший коричневый кулак, ржавый обод каски. Еще недавно это заметенное снегом поле было полем боя. Сопротивлявшиеся здесь немцы так и остались на нем.

Самолеты, оторвавшись от эшелона, кружат над черными точками, заманчиво рассыпанными по белому фону. Смерть снизу, смерть сверху…

Мы и теперь держимся вместе — Шхиян, Павловцев и я. Когда с платформы спускается «эмка», втроем отправляемся вперед. Перед Щиграми железнодорожный мост взорван. У быков хлопочут десятка два солдат.

— Им до второго пришествия хватит, — морщится Павловцев.

— Пусть Шхиян принимает руководство и остается здесь, — решаю я. — А мы с Павловцевым пойдем в деревню, женщинам поклонимся…

Неказистая курская деревенька, соломенные крыши, земляные полы. На столе вязкий, как смола, хлеб из воробятника, сладковатая, чуть присоленная (соль на вес золота) картошка. Чего-чего, а обшаривать закрома, высасывать из крестьян последние соки оккупанты умеют!

До сих пор я думал о дороге лишь как об артерии, питающей фронт. Теперь отчетливо понял: по ней должны снабжаться и эти разоренные, изголодавшиеся места.

Женщины собрались у колодца, я говорю им об эшелонах, которые идут на передовую, но застряли перед взорванным мостом, о положении на фронтах. Прошу помочь.

На середину выходит крюком сгорбившаяся старуха:

— Мы и так что ни день помогаем. То снег на дорогах гребем, то с подводами ходим, то на саночках снаряды возим. Мы привычные. А тебе спасибо, что все растолковал… Когда по-людски поговорят, особенно постараешься… Пошли, бабоньки!

От этой случайно брошенной похвалы мне стало немного не по себе. Сегодня догадался выступить. А сколько раз без этого обходилось. И с других не требовал. Свой, дескать, народ, чего попусту слова тратить.

Не слишком ли мы за войну привыкли командовать:

«Давай», «Нажимай», «Побыстрей»?..

Женщины вместе с бойцами складывали из шпал колодцы, чтобы на них опустить рельсы.

Шхиян и Павловцев остались у моста.

— Когда будет линия? — спросил я, садясь в машину. Шхиян подозрительно посмотрел на небо, погладил указательным пальцем узкие усики, прикрывавшие верхнюю губу:

— Под утро попробую пропустить первый эшелон…

Он снова покосился на небо.

Ночью я на машине добрался до Курска. На станции мне показали домик, где находится представитель Ставки.

Адъютант впустил меня в освещенную двумя «летучими мышами» комнату. За столом сидел чисто выбритый человек в отутюженном, хорошо облегавшем его спортивную фигуру кителе. Что-то необычное было в его облике. А, погоны! Я их видел впервые.

Заместитель начальника Генштаба генерал Антонов — это он представлял здесь Ставку — неторопливо вышел из-за стола мне навстречу.

— Наконец-то, наконец! — повторял он, выслушивая мой короткий доклад. Ждем, ждем… Численность? Количество танков? Когда подойдут первые части?

Не перебивая, давал ответить и постепенно, как говорят военные, вводил в обстановку:.

— Танки позарез нужны. Как воздух, как вода, как хлеб. Гитлеровцы предприняли контрнаступление, отбили Харьков и Белгород, жмут на Обоянь. Сил у них не особенно много. Но наши части выдохлись за зиму, кровью истекли.

Шутка ли, от самого Воронежа метут фашистов. Видали, что вокруг Касторной и Щигров делается? Сколько там немецкой техники побито? Это результат нашего зимнего наступления.

Я рассказал о мосте под Щиграми.

— Правильно поступили, что сами восстанавливаете, — одобрил Антонов. Если бы один такой мост, а то — десятки. Ремонтников не хватает. Так утром прибудет первый эшелон?

Он взял мою карту, привычно разложил на столе и опытной рукой штабного командира нанес дужку.

— Здесь поставите первые же прибывшие части. До подхода штаба армии вам целесообразнее всего находиться вместе со мной…

Трое суток встречал я наши многострадальные эшелоны, история прибытия которых читалась по иссеченным осколками дверям теплушек, пробитым пулями крышам, обгоревшим стенкам.

На исходе третьих суток появился Катуков. Перебазирование армии далось ему, пожалуй, труднее, чем бои. Он зарос, отощал, покрасневшие глаза закрывались от усталости. В полушубке со следами машинного масла и автола, в рваных ватных брюках и мокрых валенках, Михаил Ефимович докладывал генералу Антонову.

Антонов, неизменно вежливый и благожелательный, выслушал Катукова и отдал лишь одно распоряжение:

— Отдыхайте, завтра утром поговорим.

Катуков зашел в соседнюю избу, в которой я обосновался, секунду постоял перед кроватью. Потом сдернул с нее подушку, бросил на пол и упал как подкошенный. В полушубке, в валенках…

Я привык к удивительной способности Михаила Ефимовича засыпать в любом положении, в любой обстановке. Но такое видел впервые.

Наутро, когда Катуков намеревался сменить белье и побриться, выяснилось, что в дорожных передрягах пропал его чемодан. Однако расторопный адъютант вскоре привел какую-то молодую женщину и представил:

— Здешняя парикмахерша. Полина. Говорят, работает не хуже московских…

— А они, московские-то, не из того, что ли, теста сделаны, что курские? — бойко подхватила Полина, открывая чемоданчик.

За войну я отвык видеть женщин с крашеными губами, маникюром, старательно выложенными кудряшками, и Полина казалась мне видением из какого-то другого мира. Но из какого?

— Зря вы так на меня глядите, — сказала Полина. — В нашем поселке про меня никто не скажет, что я Гансам подстилкой была. А обслуживать их — обслуживала. Не в полиции, не у бургомистра, не на бирже. Разрешили мне свое парикмахерское заведение открыть — фрезир у них называется, — я и открыла. Вдвоем с сестренкой Нюшей управлялись. И на жизнь не жалуюсь… Если человек имеет голову да способность к частному интересу, он у немцев не только не пропадет, а, наоборот, выгоду получит. И немцы таких ценят, в обиду не дают. Не то что меня, даже Нюшку в ихний райх не отправили…

Я перебил ее:

— Сколько народу гитлеровцы перестреляли в Курске?

— А мне это ни к чему. Война — значит, стреляли… Я прежде в парикмахерской служила, а при немцах сама себе хозяйка была. Вы, может, думаете, я им во всем сочувствую? Вот уж нет… Считаю, что напрасно они цыган всех поубивали. У нас был один такой — Вася. Красивый, как ангелочек, кудрявенький. Сирота безобидный. Зачем такого в лагеря отправили? Я песни цыганские уважаю, за самое сердце берут…

Отвращение, чувство гадливости, какое вызывала эта болтливая бабенка, боролись во мне с потребностью выслушать ее, чтобы раскусить людишек, удобно пристроившихся при гитлеровцах. На лице Катукова отражалась такая же борьба. А ничего не замечавшая парикмахерша продолжала тараторить:

— Или вот у соседки еще в сорок первом году прятался раненый лейтенантик. Виктор его имя. Молоденький, ресницы длинные, на конце закругляются. Я ему в подвал картошку носила. А немцы взяли и прямо на улице — тр-р-р из автомата. Верите ли, весь день я как белуга ревела… Но жить-то надо, слезами сыт не будешь… Бритвочка не беспокоит вас, товарищ командир?.. А правда, что теперь наших командиров тоже офицерами называть станут и погоны пришьют на плечи? Говорят, колхозов не будет, лавки частные разрешат… Массажик сделать?

— Обманули тебя, — грубовато сказал Катуков. — Лавочников не будет, а колхозы будут. Советская власть будет!

Применительная к подлости, удивительно удобная философия этой женщины была очевидна. Сейчас отчетливее, чем прежде, я постиг: гитлеровцы не только запугивают слабых людей, они играют на самых темных инстинктах. Помимо всего прочего, культивируют звериный эгоизм: плюнь на все, помни о себе и не пропадешь ни с чертом, ни с ангелом. Стремление любой ценой обогатиться, корыстный интерес оккупанты благословляют, провозглашают альфой и омегой существования. Они норовят разрушить все то светлое, что закладывали мы в человеческое сознание после Октября.

Но гитлеризм и тут просчитался. Не нашел он в нашей стране пятой колонны. В Харькове, где бог весть как созрел изменник Хоценко, нелегально действовала комсомольская организация, вожаки которой героически погибли. Здесь, в Курске, тоже работали подпольщики, скрывались разведчики, печатались листовки. А о скольких еще героях, сражавшихся во вражеском тылу, нам предстоит узнать!

Но гитлеровцы все ж отравили какое-то число слабых душ, распалили в них жажду наживы. Они научили таких вот, как эта парикмахерша, действовать, применяясь к обстоятельствам, как бы отвратительны обстоятельства ни были.

Мы нередко рассуждали о гигантской работе по восстановлению хозяйства, которая ждет нас после войны. А ведь нас еще ждало и другое трудное дело восстановление душ, надломленных, пораженных собственническим ядом, отравленных циничным приспособленчеством!..

Эти мои мысли прервал голос Катукова:

— Сколько с меня?

— Сколько не жалко, — отозвалась Полина. — Имейте в виду, духи у меня парижские… Можно и продуктами…

Антонов дружески улыбнулся при виде благоухающего «парижскими» духами Катукова.

Отдаленные разрывы сотрясали кирпичные стены по-штабному обжитого домика. Покачивалась под потолком «летучая мышь». Антонов снял трубку с аппарата, заключенного в чехол из толстой кожи, выслушал чей-то доклад и сообщил нам:

— Бомбят аэродром.

Я уже четвертые сутки находился в Курске, но не мог припомнить и четырех спокойных часов. Налеты почти не прекращались. Сейчас, слушая неторопливый рассказ представителя Ставки, мы понимали причины повышенного внимания гитлеровцев к Курску.

С севера, востока и юго-востока сюда стягивались массы войск. Подходил освободившийся под Сталинградом фронт Рокоссовского (здесь он стал называться Центральным). Прибывали эшелоны с дивизиями, сформированными на Урале и в Сибири. Перебрасывались соединения с других участков.

— Как видно, тут развернется одно из решающих сражений нынешней войны, рассуждал Антонов, водя карандашом по испещренной пометками карте. Гитлеровский штаб отдает себе в этом отчет, вот и… — Антонов показал на качающиеся под потолком лампы.

Мне туманно рисовалась задача, которую предстоит решать нашей танковой армии под Курском. Ведь не ради отражения выдыхающихся немецких контратак перебросили ее из-под Демянска. Контуры предстоящей операции были неясны. Но постепенно определялись масштабы надвигающейся битвы.

Знаменитая дуга, центром которой служил Курск, еще только обозначалась. Линия фронта вибрировала. Правда, вибрация эта становилась все слабее, а на некоторых участках совсем прекратилась. Первый обвод Курского выступа держали слабые, измотанные в долгих боях части. А позади них, все больше уплотняясь, эшелонируясь в глубину, занимали позиции свежие, полнокровные соединения.

После Московской битвы, после Сталинграда окончательно определились наши принципы боевого использования резервов — людских и материальных. До решающего момента, до нужной минуты действуют уже не первый месяц находящиеся в боях войска, которые к тому же сидят на скупом пайке боеприпасов. Их в малой мере поддерживают танки. Ради них самолеты не демаскируют свои аэродромы.

Но наступит час, и все изменится. Ночью передовые окопы займут войска в новеньких шинелях, а смененные ими солдаты, уходя в тыл, будут дивиться: под каждым деревом — танк, или пушка, или автомашина; в каждой лощине — штаб, или медсанбат, или кухня… «О, быть делу!» — улыбнется усталый солдат.

— …Но когда это случится, не берусь предсказывать, — заключил Антонов. Пока что нам надо без потерь довести войска до позиций.

Чтобы хоть частично прикрыть бригады и корпуса нашей армии с воздуха, из резерва Ставки был выделен полк истребителей.

— Да, чуть не забыл, — сказал Антонов, когда мы с Катуковым собирались уходить. — Этот дом тоже передаю вам по наследству. Вместе с подвалом, с ВЧ и СТ. Сам перебираюсь в город, там подготовлен командный пункт. А вам сейчас от станции отрываться нельзя.

Однако наследством, которое оставил генерал Антонов, нам пришлось пользоваться меньше суток. На рассвете следующего дня одна из множества бомб, обрушенных на станцию, угодила в каменный домик. Передняя стена рухнула, подвал вместе с ВЧ и СТ был завален. Хорошо еще, что обошлось без жертв. Дежурному офицеру кирпичом ушибло левую руку, и был несильно контужен телефонист.

Несмотря на бомбежки, наши эшелоны, прибывающие в Курск, все разгружались и разгружались. Марши старались совершать ночью. Но это не всегда удавалось. Талые дороги были забиты войсками. Танки плыли в потоке пехоты, артиллерии, саперных частей.

Истребительный полк, выделенный Антоновым, сослужил нам добрую службу, хотя сил у него было, конечно, недостаточно, чтобы полностью прикрыть корпуса с воздуха, тем более что немцы бросили против нас свои и итальянские ночные бомбардировщики. Самолеты летали над самой головой, бросали бомбы небольшого калибра, поливали свинцовыми струями.

— У тебя, Иван Федорович, артиллерийское мышление. Должен ты что-нибудь придумать? — наступал Катуков на командующего артиллерией армии генерала Фролова.

Тот поначалу отмалчивался, а потом вдруг принес на подпись приказ. Речь в приказе шла о кинжальном зенитном огне.

Полуавтоматические 37-миллиметровые пушки устанавливались вдоль дороги с интервалами метров 500. Бомбардировщик попадал под огонь одной из них, начинал маневрировать, бросался вперед или назад и почти неминуемо оказывался в сфере огня соседнего орудия.

Кинжальная стрельба, которая велась подряд три ночи, дала отличные результаты. Вдоль дороги распластались остовы вражеских самолетов.

Корпуса без сколько-нибудь значительных потерь вышли в свои районы сосредоточения. Ущерб, причиненный нашим тылам, был тоже сравнительно невелик. Мы научились маскироваться, строже соблюдалась дисциплина марша.

Но, думаю, не только в этом дело. Гитлеровцы исступленно бомбили Курск, словно видели в нем источник всех бед, какие на них обрушатся. Сто, двести, а то и двести пятьдесят самолетов посылал противник на древний русский город.

Наш командный пункт находился южнее Курска, и мы нередко становились свидетелями воздушных сражений, от которых днем темнело небо. За каждый налет немцы расплачивались десятками машин. А прервать идущий к фронту поток войск и техники не могли. Не удавалось им сковать уже окрепшую боевую волю солдат. Сорок третий год — не сорок первый.

Весной наша танковая армия, сосредоточившись примерно на полпути между Курском и Белгородом, не приняла участия в боях. Немецкие атаки на этом направлении выдохлись раньше, чем подоспели наши корпуса.

А вскоре и вся напружинившаяся Курская дуга замерла, затихла.

Безмятежное солнце плавило в оврагах последний снег. Утрами в балках надрывались соловьи. Над фронтом висела тишина, никого не способная обмануть тишина потаенной подготовки.

2
Как ждут на фронте тепла, солнца! Сколько разговоров зимой начинается словами: «Вот потеплеет…»

Весна — конец постоянному, пробирающему до костей холоду, конец ночевкам вокруг костра, когда греешь один бок, а коптишься весь насквозь.

Теперь спишь и не боишься обморозиться. Хватаешься за орудийный замок без опаски обжечь пальцы о люто выстывший металл.

Даже в землянке дышится совсем по-иному. Запахи трав, нагретой весенним теплом земли, пробудившегося леса проникли и под накаты, перебивая тяжелый дух пропотевших портянок, оружейного масла и махорки.

А какое блаженство сбросить засаленную гимнастерку, грубую нательную рубаху с завязками, как у детской распашонки, и лежать, зажмурившись, под весенним солнцем!

Это сладкое чувство написано на худенькой остроносой физиономии гвардии ефрейтора Петра Мочалова.

Я помню ефрейтора, нет, еще рядового Мочалова по зимним боям на Калининском фронте. В день, когда Бурда вызволил из окружения остатки наших частей, в память мне запал и этот ничем не примечательный эпизод. По лесу, сгорбившись под непомерной ношей, пошатываясь, брел маленький солдат, тащивший на себе дюжего сержанта. Голова сержанта безжизненно опустилась на ушанку солдата, руки болтались едва не до земли. Солдат натужно и часто дышал, лицо его было красным и, несмотря на мороз, потным.

Балыков помог ему дотащить сержанта до эвакопункта, развернутого на стыке дороги с просекой. И тут выяснилось, что солдат вовсе не из окруженцев, как мы подумали вначале.

Просто он увидел, как при выходе ранило сержанта, подполз к нему и потащил.

Я записал фамилию солдата с намерением поговорить с Бабаджаняном относительно награждения. Но, грешный человек, в сутолоке запамятовал. Позже, подписывая приказ о награждении, увидел фамилию рядового Мочалова, против которой стояло: «Орден Отечественной войны II степени». Захотелось самому вручить эту награду Мочалову, но оказалось, что он выбыл из части по ранению и находился в госпитале неподалеку.

До палаты, в которой лежал Мочалов, я добрался уже поздно вечером. Замполит госпиталя разбудил ничего не понимавшего бойца. Тот со сна недоуменно тер слипавшиеся глаза, а когда наконец сообразил, что к чему, строго сел на койке и, повернувшись лицом ко мне, торжественно произнес:

— Рядовой Мочалов прибыл для получения правительственной награды.

— Прибыл-то в госпиталь.

Он беззаботно, совершенно по-ребячьи рассмеялся. И все складки худенькой физиономии пришли в движение.

Мне понравился этот молодой солдат. Я подсел к нему, и, так как в госпитале слабее чувствуется дистанция, отделяющая бойца от генерала, он легко разговорился, рассказал обычную повесть тех лет. Необычна была лишь профессия отца — вапанцуй. Мочалов произнес это слово многозначительно, даже таинственно и объяснил: искатель женьшеня.

В маленьком дальневосточном городке Бикин в сорок первом году Петя закончил десятилетку. Хотел поступить в кораблестроительный институт, но началась война, и он пошел добровольцем в армию. Нынешнее ранение — четвертое.

Я встречался со многими почти мальчишками, становившимися за полгода фронтовой жизни исправными солдатами. Почти не помню таких, которые мечтали бы прежде о военной карьере. За оружие они взялись по необходимости, хотя и с энтузиазмом. Этот энтузиазм, предполагавший быстрый и шумный триумф, с течением времени улетучивался, зато постепенно приходило умение достойно делать свое солдатское дело.

Таким обычно легко давалась техника. Они чувствовали ее, умели любить танк, пушку, автомат. Втянувшись в походную жизнь, относились к ней как к чему-то само собой разумеющемуся — надо так надо. Они расставались с юношескими иллюзиями, но не с юношеским тщеславием. И было так естественно, что Петя Мочалов тут же прикрутил свой первый орден к застиранной госпитальной рубашке.

Многие солдаты этого поколения вдумывались в войну, в действия своей части, стремились понять, почему перебрасывают ее, зачем марш, куда «гонят» эшелон. Они не были свободны от критического отношения к командирам, умели давать меткие клички, иной раз спрашивали о том, о чем солдату знать не положено, и, не получая ответа, вовсе не отказывались от своего намерения все же проникнуть за дозволенные пределы.

После госпиталя Мочалов попал в гвардейскую бригаду Горелова. Здесь майским днем на окопных работах я и встретил его в третий раз. Он заметил меня первым, но не подошел, а «нечаянно» встал на виду. Обмундирование ему, малорослому, было велико: шее слишком просторно в широком вороте гимнастерки, а ногам — в раструбах кирзовых голенищ. Манжеты белесой гимнастерки пришлось подвернуть. Новенькие, недавно выданные погоны, старательно натянутые на металлическую пластинку, чтобы не гнулись (существовала тогда такая мода в нашей танковой армии), перехватывала узкая лычка.

— Здравствуйте, товарищ ефрейтор, — подошел я к Мочалову.

— Здравия желаю, товарищ генерал, — зардевшись, но без чрезмерного смущения ответил Мочалов.

После первых же слов Мочалов вполне освоился и почувствовал себя чем-то вроде хозяина в расположении роты.

Мы прошли по окопу, потом поднялись вверх и сели в дрожащей рябой тени березы. Горелов с Ружиным пошли дальше. Балыкова я отправил к машине, боясь, что при постороннем Мочалов не разговорится.

— Хочу один вопрос задать, — без предисловия начал Мочалов, — война скоро кончится? Я развел руками.

— Меня на курсы лейтенантов посылают. Вот я и соображаю: пока будут уму-разуму учить, войне конец, а меня взводным упекут в какой-нибудь гарнизончик… Мне это ни к чему. Не соответствует планам на будущее.

Я признался, что не верю в скорый конец войны.

— Вы еще к Берлину роту поведете. Мочалов жевал травинку.

— Если бы союзники поднажали, Гитлеру быстро бы конец. Он нас тут прищучить думает, как мы его под Сталинградом. Но уж коль рядовые солдаты его план понимают…

— А как именно понимают?

— А так же, как и командиры… Солдат-то ведь тоже газеты читает. Его тоже географии и разным другим наукам обучали… Один поезд выходит из Орла на юг, другой из Белгорода на север. Где они встретятся? Отвечаю:

— В Курске.

— Но если план так уж для всех очевиден, может быть, гитлеровцы не применят его? — искренне усомнился я.

Мочалов задумался. Солнце, поднимаясь в зенит, припекало сильнее. Тень от березы становилась короче.

— Послушайте, Петя, скидывайте гимнастерку. Но Мочалов лишь скромно расстегнул отложной ворот. В то время погоны носили еще на гимнастерках старого образца.

— А если так, тем более не поеду на курсы, — решительно заявил он. — Тут бои начнутся, а я буду «левое плечо вперед».

— Никто на курсы силком не гонит. Нам еще воевать и воевать. Раз вы географию изучали, знаете, сколько километров до Берлина.

— У меня отсутствуют командирские задатки.

— Наживете. Никто не родится офицером… Почему вы считаете, что немцы пойдут именно здесь в наступление?

Мочалов опять задумался. Выгоревшие брови сдвинулись к переносью, уголки рта поползли вниз. Заговорил неуверенно, ощупью.

— У солдата душа чует. Потом листовки бросали, уведомляли, что придумали сильнейшее оружие, сверхмощные танки. Еще что?.. Передовую не бомбят, а на тылы что ни день летают. Вообще, на передовой слишком тихо…

Мочалов хитро, сообщнически улыбнулся и добавил:

— Наша танковая армия неспроста сюда прислана, неспроста зарылась в землю… А потом, Гитлер очень уж разложить нас хочет. Иной раз утром все вокруг белым-бело от листовок, журналов. И почти на каждой такой бумажонке Власов совой глядит. То письмо его, то биография, то обращение.

— Значит, листовки власовские почитываете?

— Кто, я?

— Вы.

Мочалов посмотрел на шуршащие над головой листья:

— Как вам сказать?

— Как есть, так и говорите. Чего крутитесь?

— Не кручусь я. Приказ имеется: категорически запрещено.

— Про приказ я и сам знаю.

— Не то чтобы каждую обязательно. Но так, иной раз поглядишь, почитаешь, как генерал Власов русский народ любит, а сам к немцам удрал… И знаете что, если бы я командующим был, наоборот, разрешил бы всем читать те листовки. Читай на здоровье. Если ты на грошевщину покупаешься, значит, грош тебе и цена. Лучше такой пускай идет к фрицам, чем будет здесь смердить. Все равно в трудную минуту продаст. Я небось с сорок первого года на фронте, всяких видал. В октябре, под Москвой, был у нас старшина. Увидел у одного листовку, лейтенанту стукнул. Хорошо, тот умный был, не раздул дело. А когда подперло нас однажды в лесочке, так тот солдат, который вражескую пропаганду читал, до последнего бился. Мог в плен живым сдаться, но погиб как герой родины… Между прочим, умного человека фашистская листовка оскорбляет, злее делает.

— В армии не только умные служат. Да и власовские листовки опаснее немецких образца сорок первого года.

— Зато и люди сейчас не такие, как в сорок первом, — возразил Мочалов.

— В каком смысле?

— Без растерянности. Растерянного легче охмурить.

— Но есть слабые, неустойчивые, уставшие от войны. На таких может власовская пропаганда повлиять. Не говорю, что перебегут на ту сторону. Но начнут сомневаться, колебаться. А на войне такая роскошь непозволительна.

— Это, конечно, так. Я ведь не в защиту власовских листовок. Только панику поднимать незачем. А у нас, например, есть один деятель. Заметил, солдат из листовки цигарку скручивает, и понес: «Хранение вражеских листовок»… и тэ дэ и тэ пэ…

— Панику поднимать не надо. Но и забывать, что гитлеровцы сформировали власовскую армию, которую назвали «русской освободительной», тоже нельзя.

— То — из пленных…

— Из людей, которые до плена считались советскими… Становилось все жарче. Я расстегнул китель. Только после этого и моего вторичного предложения Мочалов разделся до пояса. Он сидел, блаженно подставляя себя под теплые струи ветерка. От темно-коричневых лица, шеи и кистей худенькое тело его казалось необычно белым и нежным. Метинами войны выделялись на нем три морщинистых сине-розовых рубца — на правой руке, на животе, на левом боку. Четвертый раз Мочалов был ранен в ногу. Эти рубцы, наверно, и навели наш разговор на госпиталь.

— Только там солдат и отдыхает, — мечтательно протянул Мочалов. — А тут с марша в бой, с боя в марш.

— А в обороне?

— В обороне лопату в зубы и пошел. Столько земли перекидаешь, что метро построить можно. Танки в земле, машины в земле, штабы в земле, солдаты в земле… Мы во втором эшелоне?

Я кивнул.

— Позади еще войска?

— Есть, наверное.

— И все, как кроты, день и ночь напролет роют?

— Роют…

— А правду говорят, будто от нашего армейского КП можно до самого передового охранения по траншеям и ходам сообщения пройти?

— Почти правду.

— И кто роет? Не трактор, не машина. Солдат своей саперной лопатой. Такой лопатой на огороде ковыряться и то неловко, а он тысячи кубометров на-гора выдает.

Кончил Мочалов неожиданно:

— Устал солдат. Устал, как люди не устают. А все равно роет и роет. Потом в атаку пойдет. Мы в девятом классе на тридцать километров в поход ходили. Еле притащились. На другой день полкласса на уроки не пришло. Смехота…

Мочалов был прав. Мы вели инженерные работы небывалого размаха. Не только танковые корпуса до последней машины и кухни ушли в землю. Оборудовалась третья оборонительная полоса для общевойсковой армии — траншеи, отсечные позиции, хода сообщения, наблюдательные пункты. И все — обычной саперной лопатой, поверхность которойстала блестящей, а черенок потемнел, отполированный солдатской рукой.

Рытье окопов отнимало больше всего времени и сил. Но армия жила своей обыденной фронтовой жизнью. Прибывало пополнение, штабы готовили планы предстоящей операции, лунные ночи оглашались ревом танковых моторов. Отрабатывалась тема «Батальон Т-34 в наступлении». На трехдневных сборах парторгов шла речь о работе в экипаже. Многотиражные газеты публиковали схемы «Уязвимые места «тигра»…

Миновало два года войны (мы еще не знали, что это лишь половина отмеренного срока), и справедливы были слова Мочалова об усталости солдат. Конечно, устали. Но как, чем поможешь?

Нельзя ни на кубометр уменьшить земляные работы, отменить хотя бы одно занятие по вождению машин пли тактике.

Больше того, замполит Бурды подполковник Боярский ввел ежедневные часовые политзанятия. Мы посидели с Журавлевым на них в одной роте, в другой и поняли: прав Боярский, в часы такого напряжения без политической учебы никак нельзя. Ежедневные политзанятия стали проводиться во всех подразделениях армии.

Некоторые политработники и командиры жаловались: солдаты засыпают. Но в иных случаях солдаты дремали не только от усталости, а и от скуки. Ничто не действует так усыпляюще, как монотонное повторение стандартных фраз. И ничто так не ободряет солдат, не помогает им понять смысл омытого потом и кровью ратного труда, как живое, умное, темпераментное слово.

Нет, за счет учебы, боевой и политической, мы не могли выкраивать время для отдыха. За такую экономию пришлось бы дорого заплатить с началом боев.

Выход был один: находить иные пути восстановления солдатских сил.

С первых дней войны Центральный Комитет партии требовал проявлять всяческую заботу о солдатах и командирах. Прибыв в Курск, мы попали в состав Воронежского фронта. Командовал им генерал-полковник Н.Ф. Ватутин, членом Военного совета был генерал-лейтенант Н.С. Хрущев. Никита Сергеевич особенно настойчиво проводил эту линию партии. На каждом совещании, по любому поводу он неизменно возвращался к излюбленному вопросу. На него не действовали «учтем», «будет выполнено», «выправим положение». Он требовал реальных фактов.

— Мало мы все же делаем для людей, — говорил я вечером Горелову и Ружину. — Давайте искать, думать, собирать опыт.

Мои собеседники как нельзя более подходили для таких поисков и раздумий.

Мне кажется, ни один из офицеров первой танковой не удивится, если я скажу о Горелове как о самом отзывчивом и сердечном командире в нашей армии.

А Тимофея Ивановича Ружина недаром звали в бригаде «дедушкой Ружиным». Это ласковое прозвище пристало к нему отчасти потому, что он был старше других политработников (хоть и не намного). Но главной причиной была здесь, пожалуй, его немногословная, непоказная доброта и мягкость. Неказистый, всего лишь по плечо Горелову, он держался не на виду. Однако голова и рука «дедушки» чувствовались во всех делах бригады.

Не раз я замечал, как Горелов, проводя совещание, косится на своего замполита и по только ему одному доступным признакам понимал, согласен с ним Ружин или нет. Сам Ружин выступал редко и говорил коротко. Он был настолько лишен всякого военного лоска, что казался запасником, человеком сугубо штатским. Трудно было поверить, что Тимофей Иванович всю жизнь провел в армии.

— Насчет питания лучше решать с врачами, — заметил Ружин. — Медики, они, знаешь…

По своему обыкновению, он не договаривал фразу до конца, полагая, что ни к чему слова, если и без них все ясно.

Пришли два врача — большой толстый подполковник и молоденький, недавно кончивший институт старший лейтенант, мучительно стеснявшийся начальства.

Подполковник, зачем-то вынув из кармана записную книжку, сказал о цинге, о случаях сыпного тифа.

О сыпняке я знал, а вот цинга…

— Человеческому организму потребны витамины, — сокрушенно констатировал толстый подполковник. — Ни консервы ни крупы их, увы, не содержат.

— А крапива? — прищурил Ружин и без того маленькие, глубоко запрятанные глаза.

— То есть какая крапива?

— Которой в детстве по голому заду…

— Я, прошу прощения, вырос в городе, у меня отец ремнем обходился, благодушно вспомнил доктор.

— Крапива, безусловно, содержит витамины, — покраснев, вмешался в разговор старший лейтенант. — Я об этом курсовую работу писал. И щавель содержит, и дикий лук. Еще некоторые травы в справочнике можно найти…

Не одни мы додумались до использования начавшей пробиваться зелени. До этого дошли во всех частях. И Катуков подписал приказ по армии, обязывавший варить первое из зелени, разнообразить меню.

Потом — не помню, по чьему почину, — устроили армейский конкурс поваров.

Несколько кухонь ставилось рядом, отпускались одинаковые продукты, давался один заказ. Комиссия из врачей, сержантов и солдат придирчиво снимала пробу. Затем повара-победители соревновались между собой, определялся лучший способ приготовления блюда. Потом армейская типография отпечатала книжечку, в которой описывались эти способы.

В начале июня цинга была побеждена. Бойцы выглядели лучше, усталость не валила их с ног.

Услышав о том, что где-то на фронте организовали дом отдыха, Журавлев загорелся этой идеей. Горел он, как всегда, незаметно, однако стойко. И вот трехэтажное с облупившейся штукатуркой здание в яблоневом саду, успевшее за свою полувековую историю побывать помещичьим домом, школой, немецкой комендатурой, гитлеровским полевым штабом и советским госпиталем, превратилось в двухнедельный дом отдыха для танкистов.

С сыпняком армия тоже справилась. Правда, здесь мы получили помощь от гражданских органов здравоохранения, которые прислали нам группу врачей из Курска. Военный совет объявил врачам благодарность за работу и, если можно так выразиться, в торжественной обстановке (чай плюс самодеятельность) попрощался с ними.

На этом вечере ко мне подошла стройная, чуть полноватая женщина с косой вокруг головы.

— Меня звать Лариса Капустянская. Хочу остаться в первой танковой.

Я ответил, что от меня сие не зависит. Однако женщина не собиралась отступать.

— Именно от вас и зависит. Правда, товарищ подполковник? — апеллировала она к стоявшему рядом Горелову.

Тот от неожиданности растерялся, пробасил что-то не совсем вразумительное.

— Ну хорошо, я пойду в отдел кадров, — не унималась она. — Там Иван будет кивать на Петра, пошлют в военкомат или к начальнику медсанслужбы и в конце концов дадут направление в госпиталь. А я в госпиталь не желаю. Хочу в бригаду.

В серых округлившихся глазах ее такое упрямство, что было понятно: добьется своего. И, уже уступая, я нерешительно защищался.

— В бригадах у нас, как правило, женщин-врачей нет.

— Я составлю исключение из этого странного правила.

— У Армо не хватает врачей, — неожиданно поспешил на помощь женщине Горелов.

— А у вас? — отозвался я.

— Обойдемся. У Армо в бригаде, так или иначе, уже есть девушки.

Я не выдержал двойного натиска. Дал согласие на зачисление Ларисы Аркадьевны Капустянской в бригаду Бабаджаняна. И потом никогда не жалел об этом…

Но только питанием и усилением медицинского обслуживания не решались проблемы, о которых однажды под березой говорил я с Петей Мочаловым.

Люди устали от бивуачной обстановки, устали без семей, дома. Мужская тяга к домашнему уюту, возможно, не слабее женской. Только менее откровенна. В солдатских землянках не висели коврики. Но во многих стояли букеты полевых цветов. А в одной на бревенчатой стене между двумя полками с аккуратно расставленными котелками я увидел невесть как и невесть зачем попавший сюда черный радиодиск.

— Солдаты не дают снимать, — смущенно объяснил дневальный. — Пусть его молчит. Зато видимость, как в комнате.

Замполит одной из бригад подполковник Яценко, работник, постоянно думающий и ищущий, первым в армии начал на Курской дуге оборудовать ленинские землянки.

Это не дом и не клуб, даже не ленинская комната в казарме мирного времени. Но здесь нет оружия и котелков, на сколоченном из случайных досок столе лежит хотя бы пять — десять книг, газеты, журналы. И тот, кого не устраивает примитивный раёшник вроде «Заветного слова Фомы Смыслова», найдет здесь для себя что-нибудь другое.

Удивительно, как быстро ленинские землянки входили в быт. Их рыли сверх обычного задания, в них проводили каждую свободную минуту, читали и писали письма, разговаривали, слушали чтецов и агитаторов. Или сидели просто так, болтали о чем придется. Это тоже нужно солдату.

В ленинской землянке можно вечером, задраив окно, петь до хрипоты и плясать до изнеможения. Можно со слезами смеха на глазах слушать, как лейтенант, почти не глядя в книгу, читает истрепанного «Золотого теленка», которого выиграл на пари в госпитале, или попросить, чтобы Петька Мочалов выразительно продекламировал «Во весь голос»…

В начале июня у нас благодаря методичному упорству Журавлева организовался армейский ансамбль песни и пляски. Программа, хоть и готовилась наспех, однако была, на мой взгляд, недурна. Ансамбль мог выступать не только целиком, но и небольшими группами, даже солистами. Значит, появилась возможность устраивать концерты в ленинских землянках.

В июне окопные работы приближались к концу (хотя, по правде говоря, до конца в этих работах никогда не добраться, как не дойти до линии горизонта). И вместе с тем нарастала интенсивность занятий. Учились, тренировались буквально все — от штаба армии до стрелкового отделения.

У молодых командиров не все и не всегда получалось удачно.

Однажды я попал на занятия, которые проводил командовавший теперь взводом младший лейтенант Подгорбунский. Володя четко отрапортовал и, получив разрешение, продолжил свой рассказ. Я прислушался и пришел в ужас. Первое побуждение — немедленно оборвать его самозабвенные воспоминания. Но я подавил это желание и дождался, пока Володя, уверенный в одобрении, повернулся ко мне: «Разрешите сделать перерыв».

Подгорбунский утверждал, что профессия разведчика сродни профессии вора. Тут и там, дескать, потребны наблюдательность, сметка, быстрая реакция, смелость. Он не знал других специальностей и мог соотноситься лишь со своим прежним опытом.

Потом он вспомнил поучительный случай. Одна «гражданочка» в поезде боялась, как бы у нее «не увели» чемодан. Легла спать, а ноги положила на него. Подгорбунский, валявшийся на соседней полке, сделал вид, будто и он спит («Я тогда был темный и несознательный, врагу своему не пожелаю воровской жизни»). Потом бесшумно подошел к соседке, двумя руками осторожно, касаясь только туфель, чуть приподнял ее ноги, а зубами вытащил за ручку чемодан. Дальнейшее потребовало огромного терпения («Разведчик без терпения — сосиска без горчицы»). Медленно, очень медленно надо опустить на полку ноги спящей женщины.

Тут же один из бойцов лег на траву, и Подгорбунский, подставив разведенные большие и указательные пальцы обеих рук под пыльные сапоги, к радости разведчиков, продемонстрировал это «медленно, очень медленно».

Затем последовал вывод: иной раз надо нападать на противника в том месте, где он больше всего боится нападения. «Потому как от страха и сверхбдительности люди дуреют».

Подгорбунский ни в какую не мог понять, почему его методика и его примеры не годятся. Надо было уже подавать команду «Приступить к занятиям», а мы с Володей сидели под кустом, и я, употребляя все доступное мне красноречие, убеждал его в непригодности воровских аналогий.

— Но ведь пример с гражданочкой очень поучительный, — возражал он. — А майор велит всегда проводить занятия на поучительных примерах…

Позже я узнал, что Володя не спешил перестраиваться. Однако всегда имел вариант на тот случай, «если кто-нибудь нагрянет», и при необходимости быстро переключался.

Но в разведке — мы ее с середины июня вели наблюдением, а потом и поиском — Подгорбунский был неизменно добросовестен, зорок, бесстрашен.

Именно к Подгорбунскому обратился помпотех командующего армией Павел Григорьевич Дынер, когда ему пришла идея отбуксировать подбитые танки, оставшиеся на нейтральной полосе.

С запасными частями для танков, как всегда, приходилось туго. Но сейчас, в предвидении небывалых боев, нельзя было с этим мириться. И Дынер решил поискать добра на нейтральной.

Вместе с Подгорбунским Павел Григорьевич километр за километром обследовал передний край. Каждый подбитый танк, оставшийся между нашими и вражескими окопами, брался на заметку. Потом разведчики вместе с бойцами СПАМа и эвакороты ползли вперед и сообща решали: позволяет ли обстановка буксировать танк, стоит ли это делать или лучше снять агрегаты, некоторые детали и этим удовлетвориться.

Однажды из окопов первой линии я наблюдал за такой операцией. К подбитому танку прицепили полукилометровый трос. Тягач рванул. На гул мотора отозвалась немецкая артиллерия. Трос натянулся, зазвенел и… лопнул. Гитлеровские пушки не успокаивались.

С бруствера в окоп спрыгнул Подгорбунский:

— Товарищ генерал, прикажите, чтобы тягач смывался отсюда. Пусть где-нибудь в стороне тарахтит. Тогда немцы не поймут, что мы за танком охотимся.

Спустя примерно час, когда фашистская артиллерия затихла, а танк подцепили новым тросом, опять подошел тягач.

Таким манером в армии был сформирован «воскресший батальон» — тридцать пять танков. А сколько удалось добыть запасных частей и целых агрегатов!

Дынер не переставал восхищаться своим «помощником по разведке», как он именовал Подгорбунского:

— Чудо, да и только. Даже по запаху определяет, есть немцы поблизости или нет. Прирожденный дар разведчика…

В эти дни напряженной, всеохватывающей подготовки к новому сражению Горелов подписал приказ о зачислении навечно в списки первой гвардейской бригады ветеранов, геройски погибших в боях.

Смеркалось, когда бригада выстроилась на укрытом деревьями плацу. Прошелестел шелк гвардейского знамени, фанфарно-торжественный напев вечерней зари, варьировавший «Интернационал», устремился вверх и замер где-то высоко-высоко в недвижном синем небе.

И вдруг четко:

— Гвардии лейтенант Петров!

Отозвался молодой звенящий голос с правого фланга:

— Гвардии лейтенант Петров погиб смертью храбрых в боях за Советскую Родину!..

Одним из корпусов нашей армии командовал насквозь военный человек генерал Андрей Лаврентьевич Гетман.

Еще румяным парубком с едва пробившимися усиками пришел он на курсы «Червонных старшин». Поглядел: еда сытная, галифе выдают широкие. Записался.

Потом начались занятия, утомительные марши, учебные тревоги. Краснощекому парубку это не понравилось, и он удрал с курсов. Вернули, обучили, наставили на армейскую стезю.

После окончания Академии бронетанковых войск в 1937 году Гетмана назначили начальником штаба танковой бригады, комиссаром которой был я. У нас установились добрые отношения, которые могли стать дружбой. Но вскоре Андрея Лаврентьевича вызвали в Москву и послали командиром бригады на Дальний Восток.

Вновь встретились мы в сорок третьем году при формировании армии. Гетман раздобрел, посолиднел, но по сути мало изменился.

Андрей Лаврентьевич — рачительный командир, любящий все потрогать своими руками: не поленится забраться под танк, облазает все землянки, заглянет на батальонную кухню, битый час будет заниматься с отделением новичков, отрабатывающим действия одиночного бойца. Он тонко чувствует потребности боя и ими определяет свою службу.

От жары тугие, подпертые воротником кителя щеки Андрея Лаврентьевича приобрели прямо-таки свекольный оттенок. Он пыхтит, большим платком вытирает лицо, кожаную подкладку околыша и, грузный, большой, неутомимо топает вдоль линии окопов.

Из орешника несутся взрывы раскатистого хохота. И когда все уже кончили, один продолжает, видно, не в силах унять смех.

— Молодежь, офицеры резвятся, — добродушно улыбается Гетман. Но вдруг настораживается.

— …В Туле девки сами вешаются… А у меня хозяйка хоть куда да дочке восемнадцать лет, — слышится из кустов захлебывающийся голос.

— Пойдем, — манит Гетман.

— Ну так как же, лейтенант, тебя в Туле девки осаждали? — спокойно спрашивает он, движением руки сажая всех на землю, и сам садится рядом.

Рассказчик слегка смущен. Но генерал вроде бы простой мужик, может, тоже любит про такое послушать?

И снова с подробностями, поглядывая то на Гетмана, то на меня, он размазывает сальную историю.

— Ну хватит, — решительно обрывает Гетман, — не офицер ты, кобель грязный… Я в сорок первом под Тулой дрался. Нам женщины снаряды к танкам носили, раненых из «тридцатьчетверок» вытаскивали и на себе в город волочили. А ты… Спутался с какой-нибудь потаскушкой и всех женщин позоришь.

Андрей Лаврентьевич презрительно посмотрел в глаза растерявшемуся лейтенанту.

— И врешь ты, все начисто врешь. Такого… ни одна к себе не подпустит. Разве что самая непотребная.

Потом, уже поднявшись, сверху окинул взглядом притихшую компанию:

— Он, пачкун, ваших жен и невест поносит, а вы уши развесили, слюни распустили.

Решительно повернулся и пошел не оглядываясь. Долго еще Гетман был мрачен, раздраженно оттягивал пальцем тугой воротник кителя. И когда я садился в машину, сказал:

— Об этом тоже надо думать. В газете написали бы…

Вскоре армейская многотиражка поместила большую статью «Разговор начистоту»: о наших женщинах, об офицерской этике, о взаимоотношениях с девушками на фронте.

Я взял несколько номеров газеты к поехал к Гетману, чтобы побеседовать с офицерами, слушавшими рассказ тульского донжуана.

А вечером Андрей Лаврентьевич показал мне листок бумаги. Это было небольшое письмо товарищу Сталину. Речь в нем шла о том, что за два года войны солдаты и офицеры очень стосковались по семьям и он, командир корпуса генерал-майор Гетман, считает, что, если обстановка не препятствует, отличившимся надо давать отпуска. Ведь гитлеровцы, у которых положение хуже нашего, ездят домой…

Вскоре пришел ответ из Наркомата обороны. В нем говорилось, что вопрос, поднятый генерал-майором Гетманом, сейчас решить нельзя. Если ему, Гетману, обстоятельства позволяют, пусть вызовет к себе жену.

Обстоятельства позволяли, но Андрей Лаврентьевич жену к себе не вызвал.

— Не за себя ведь хлопотал, — сказал он с огорчением.

Штаб армии располагался в ту пору в глубокой, поросшей дубняком балке. До ближайшей деревни несколько километров. Жалкое стадо ее частенько паслось по склонам нашего оврага. Вопреки традиции, как видно, по горькой необходимости пасла то стадо древняя старуха. Коровы слушались ее плохо, разбредались по кустам, и нередко нас будил старушечий голос, беспомощно взывавший: «Дочка, Дочка, Дочка!.. Красавка, Красавка!»

Шалин так и прозвал старуху Будильником. И трудно было понять, то ли он сердится на нее, то ли рад ей. Шалину тогда спать приходилось мало. Он допоздна засиживался вместе с начальником разведки Соболевым, суммируя все данные о противнике, стекавшиеся к нам из Генштаба, штаба фронта, штаба общевойсковой армии. Кое-что узнавали и наши разведчики.

Во второй половине июня гитлеровцы начали усиленно распространять слухи об отводе своих войск. Их, видите ли, беспокоит угроза открытия второго фронта, и они перебрасывают дивизии в Европу.

— Ставка на дурачка, — твердо решил Шалин. — Слишком уж явны планы, слишком очевиден замысел. Теперь норовят напустить туману. Скоро жди…

И штаб планировал направление возможных контрударов. Но наша задача не могла исчерпываться контрударами. Главное назначение танковой армии — войти в прорыв, рассечь коммуникации, разгромить тылы противника, его подходящие к фронту резервы. Но ни теоретического осмысления, ни опыта такого рода действий в масштабе танковой армии еще не было.

Командующий фронтом генерал Ватутин поручил своему давнему учителю по академии генералу Барановичу разработать проблему.

— Создайте для Ефима Викентьевича все условия, — наказывал Ватутин нам с Катуковым.

Свои соображения и выводы Баранович должен был доложить командирам всех соединений Воронежского фронта.

В назначенный день в нашу балку стали стекаться «виллисы». Куда ни глянешь — генеральские погоны. Плетеные стенки импровизированной аудитории увешаны десятками карт и схем. Потолком служат танковые брезенты. На желтом, старательно подметенном песке установлены грубо сколоченные, пахнущие хвоей скамьи. На них рассаживаются комдивы, комкоры, командармы.

Ватутин дал знак Барановичу, и старый генерал, величественно поднося указку то к одному листу, то к другому, с привычными профессорскими жестами начал лекцию.

Бледное лицо его торжественно.

И это почему-то воскрешает в памяти давно ушедшие дни. Хочется думать, что мы на учениях где-то в Ленинградском военном округе или под Львовом, но в паузе, когда Ефим Викентьевич наливает в стакан воду, откуда-то издалека доносится слабый старушечий голос: «Дочка, Дочка, Дочка…» Это возвращает к действительности. Вспоминаешь, что ты в балке, откуда рукой подать до притаившихся в лесу танков, до причудливой густеющей к переднему краю сети траншей, а над головой у тебя, скрытый зелеными купами, назойливо жужжит немецкий разведчик.

Никита Сергеевич Хрущев наклоняется ко мне: «Что за дочка?» Я шепотом рассказываю ему о старухе-пастухе. Он понимающе качает головой, продолжая глазами следить за указкой Барановича.

Целый день длится это своеобразное совещание. Ватутин копает вглубь. Ему мало общих решений. Он требует определенности в деталях, взаимоувязки до мелочей.

— Я хочу, — говорит командующий войсками фронта, — чтобы каждый уехал отсюда, имея полную ясность относительно характера предстоящих действий.

Прежде чем отпустить командиров, Ватутин дает слово Хрущеву. Никита Сергеевич придвигает к себе исписанный от корки до корки блокнот, но тут же забывает о нем:

— Силы у противника велики. Верхоглядству, фанфаронству, шапкозакидательству не может быть места. Нам ходить по земле, а не витать в облаках. Ждет нас бой, от которого очень многое зависит и в ходе войны вообще и, в частности, во взаимоотношениях с союзниками. Нужна выдержка, большевистская выдержка. Пусть противник начнет. Разобьем его, находясь в обороне, добьем в наступлении…

Широкая стратегическая перспектива раскрывается перед нами.

— В войска пришла молодежь, двадцать пятый год рождения, — продолжает Никита Сергеевич. — Народ славный, горячий, а опыта боевого нет, знаний военных маловато. Надо обратить на молодняк самое серьезное внимание. Агитировать не вообще, а с учетом возраста. Прежде всего внушить, что немецкую технику, которую так расхваливают геббельсовские листовки, мы можем и умеем бить. Пусть каждый, как когда-то «Отче наш», запомнит уязвимые места «тигра». Расскажите о новых калибрах отечественных орудий, о подкалиберном снаряде, который освоила наша промышленность… Не переставайте разъяснять истинную сущность фашизма, его классовую враждебность нашему советскому строю…

Никита Сергеевич вспоминает тяжелый урок прошлогодних боев за Харьков. Наши войска тогда атаковали готовившегося к наступлению противника. И в заключение опять напоминает:

— Надо научиться извлекать опыт из минувшего. Готовьтесь, товарищи, готовьтесь и еще раз готовьтесь! Бои не за горами!

3
Бои не за горами.

Конец июня, первые июльские дни — жара. Вяжущая, сковывающая движения жара. Хоть бы облачко. По выцветшему небу лениво ползет белое слепящее солнце. Порой высоко-высоко сверкнут едва различимые серебристые плоскости. Над обороной висит «рама» — немецкий воздушный разведчик.

Много ли увидит он?

Дерн на брустверах окопов пророс, слился с неяркой полевой зеленью, с маскировочными сетями, натянутыми над огневыми позициями, с ветками, которыми укрыты танки, автомашины, тягачи.

2 июля Ставка Верховного Главнокомандования оповестила: наступление противника следует ждать 3–6 июля.

Выступая на нашем командном пункте, Н.Ф. Ватутин и Н.С. Хрущев предупреждали, что удар гитлеровцев, видимо, придется по левому флангу и центру Воронежского фронта, в частности, по стоящей впереди нас 6-й общевойсковой армии.

Свежие разведданные подтвердили это предположение. Загудели ночные дороги. Седые от пыли танки и пушки потянулись в район вероятного вражеского натиска. Пехота придирчиво осматривала заблаговременно отрытые окопы, оценивающим взглядом прощупывала свои блиндажи и долговременные огневые точки.

Переброска войск на направление ожидаемого удара обеспечила нам здесь перевес по пехоте в соотношении 1,2:1, но артиллерии 1,8:1. Однако в танках превосходство имел противник. По фронту в целом оно выражалось цифрами 1,1:1, а перед 6-й армией было более чем шестикратным. Мы отдавали себе отчет в том, что эта бронированная армада врага придется, прежде всего, на долю 1-й танковой, что именно нам предстоит грудь в грудь столкнуться с ней.

4 июля перед рассветом линию фронта перешел сапер из 168-й пехотной дивизии немцев. Он сообщил: гитлеровцы уже делают проходы в минных полях, и во всех частях, охвативших Курскую дугу, торжественно зачитывается приказ Гитлера.

Позже мы имели возможность познакомиться с этим приказом. Он гласил:

«Солдаты! С сегодняшнего дня вы начинаете большое наступление, исход которого может иметь решающее значение для войны. Ваша победа должна еще больше, чем раньше, укрепить во всем мире уверенность в том, что оказывать какое бы то ни было сопротивление немецкой армии в конечном итоге бесполезно.

…До сих пор достигнуть того или иного успеха русским помогали их танки.

Мои солдаты! Наконец вы имеете теперь лучшие танки, чем они!.. Их превосходит наша пехота, а также, как и всегда, наша артиллерия, наши истребители танков, наши танкисты, наши саперы и прежде всего наша авиация!

Колоссальный удар, который завтра утром поразит советские армии, должен их потрясти до основания. Вы должны знать, что от успеха этого сражения может зависеть все…»

Но пока обер-лейтенанты, хауптманы и оберсты выкрикивали самоуверенные фразы фюрера, у нас в обороне шли последние приготовления к встрече врага: уплотнялся передний край, устанавливались новые орудия, еще раз увязывались и уточнялись таблицы огня, графики взаимодействия.

Во всех ротах и батареях проходили немногословные партийные собрания с повесткой дня «Задачи коммунистов в предстоящих боях».

Два артиллерийских полка нашей армии были выдвинуты вперед, в полосу шестой. Бригада, которую недавно принял Бурда, усилила боевые порядки пехоты.

Поздно вечером 4 июля после совещания в политотделе армии Журавлев предложил Катукову, Шалину и мне посмотреть английскую кинокомедию, которую только что привезли с фронтовой кинобазы.

— Она короткая, товарищ командующий. За час прокрутим, — уговаривал начальник клуба.

Катуков, недолго поколебавшись, согласился:

— В кой век такое чудо увидишь.

В душной избе с зашторенными брезентом окнами стрекотал киноаппарат. На экране прыгал и паясничал джазовый артист в сбитом набок галстуке, с мокрой прядью, прилипшей ко лбу. Он что-то пел, потом заливался саксофон, потом снова пел актер. И уже нельзя было понять — когда поет вспотевший джазист, когда надрывается саксофон.

Кончилась часть, лязгнули металлические коробки с лентой. Мне почудилась далекая канонада. Тронул за плечо Михаила Ефимовича.

Но свет снова погас, снова засуетился на экране неунывающий малый. Галстук теперь болтался у него где-то на спине.

В дверях послышалась возня, приглушенная перебранка.

Часовой кого-то не хотел пустить. Из щели потянуло ночной прохладой.

— Кого принесло? — недовольно крикнул Катуков. И, услышав голос начальника разведки Соболева, сразу же скомандовал киномеханику:

— Кончай крутить, Гаврила. Давай свет.

— Частью сил противник перешел в наступление, — с обычной невозмутимостью докладывал Соболев. — Сбил боевое охранение, на некоторых участках подошел к первой полосе…

— Началось, товарищи, — подытожил Катуков. — Всех прошу на свои места.

Мы вышли на улицу. Передовая была озарена мерцающими сполохами. Наша артиллерия вела дуэль с батареями противника.

Перед рассветом канонада вспыхнула с новой силой. В нее влился гул самолетов, далекое уханье бомб. Артиллерия и авиация Воронежского фронта навалились на изготовившиеся к броску вражеские войска.

Контрбатарейная стрельба заметно ослабила первый массированный натиск немцев. А вот наша авиация с контрударом по вражеским аэродромам несколько запоздала. Гитлеровские пикирующие бомбардировщики и истребители уже поднялись в воздух, наполнив его рычанием моторов, пронзительным свистом падающих бомб.

В едва наметившиеся проходы яростно устремлялся упругий танковый клин. На него-то и делал имперский штаб основную ставку. 7 июля танки, вспоров нашу оборону на всю глубину, должны были в Курске встретиться с «тиграми», «пантерами», «фердинандами», подошедшими от Орла.

По полю, не разбирая дорог, мы с Катуковым мчались на командный пункт 6-й армии в надежде узнать обстановку, выяснить судьбу двух наших артиллерийских полков и бригады Бурды. Мелькали переплетения траншей, укрытия для танков, молчащие еще батареи. И всюду сновали люди, поднятые на ноги проснувшейся войной.

За последние месяцы все-таки отвыкли от боев. Земляные работы, занятия, дневальства, конечно, утомительны. Но, как это ни тяжело, ты не находишься все время под угрозой смерти. Случайные, редкие бомбы — не в счет.

Привыкаешь к размеренному распорядку: час обеда и час прихода почтальона, час занятий и — худо ли бедно — часов шесть, а то и более сна. Солдат знает свою землянку, свое место на нарах, даже впотьмах узнает по походке своих командиров. У него привычный круг товарищей. Одних полюбил, других невзлюбил. Но они уже «свои», никуда от них не денешься.

И вот пришел конец всему этому. Люди возятся у машин, протирают винтовки, снаряжают ленты, диски и прислушиваются, тревожно всматриваются в затянутую дымом и пылью даль. Оттуда двигается темная сила, под воздействием которой полетит в тартарары твоя землянка и только щепки останутся от нар.

До чего же дорого становится в такой момент все, что связано с твоей жизнью…

Командующего 6-й армией генерал-лейтенанта Чистякова мы застали за завтраком. Вернее, завтрак уже подходил к концу, и генерал, прихлебывая чай, отдавал приказания. Многочисленные тарелки и миски свидетельствовали о том, что дородный, любивший покушать командарм не изменил своему обыкновению. Это действовало успокоительно на окружающих. Чистяков сокрушался из-за нашего опоздания к завтраку и приказал ординарцу снова накрывать на стол: «Надо же покормить братьев-танкистов».

— А что вам еще делать, как не продукт переводить! Во втором эшелоне, как у Христа за пазухой, — рассуждал генерал. — Вчера на сон грядущий дали мы немцам, сегодня тоже подъемчик им неплохой устроили. Сотен семь танков, считай, как не бывало. И сейчас артиллерия работает — снаряды не экономим…

На столе появились куски холодной баранины, яичница, запотевший графинчик, тонко нарезанный белый хлеб — щедрые дары чистяковского гостеприимства.

— Я бы на месте Николая Кирилловича сейчас соображал насчет того, как бы еще один дом отдыха открыть, — посмеивался командующий.

И неожиданно смолк, насторожился. Размеренный гул нарушили близкие разрывы. На рысях промчалась артиллерийская упряжка. Над яблонями, в которых завтракал командарм, медленно расплывалось пристрелочное облачко шрапнели.

Тревога вдруг овладела людьми.

Широкое улыбчивое лицо генерала стало холодным, твердым. Глубокие морщины, выглядевшие только что добрыми и мягкими, обрели жесткость. Он уже не замечал ни стола с едой, ни нас.

Помощник начальника штаба докладывал торопливо и неуверенно. Да, противник, видимо, прорвался большими силами. Какими — еще не известно. Из дивизий противоречивые сведения. Доносят о сотнях танков и самолетов…

Мы с Михаилом Ефимовичем понимающе переглянулись. Нужно было немедля ехать в свои войска.

— Да, с домом отдыха, пожалуй, придется повременить, — бросил, прощаясь, Чистяков.

Огневые позиции артиллерии оказались ближе, чем можно было предположить. Пушки стояли в пшенице, скрытые от постороннего взгляда ее невысокой стеной.

Бинокль ни к чему. Немецкие танки видны простым глазом. Они текут прерывистой широкой лентой. Края ее стремятся поглотить все новую и новую площадь. Левый фланг колонны подмял густой орешник, передовые машины словно в нерешительности остановились на открытом месте. Черные разрывы наползли на них, скрутили тугими жгутами дыма.

Стволы иптаповских пушек распластались над землей. Пламя едва не касается склонившихся колосьев.

Полк бьется менее часа, а треть орудий уже выведена из строя. Поредели расчеты. Потери не столько от танков, сколько от авиации.

Небо в безраздельной власти немецких пикирующих бомбардировщиков. Они то летают друг за другом по замкнутому кольцу, то вытягиваются вереницей. Потом снова вертятся в хороводе, поочередно сбрасывая бомбы. Десятки таких хороводов кружат в небе. И снизу к ним вздымаются столбы земли и пламени, летят куски лафетов, бревна…

Незадолго до нас командир артполка майор Котенко пытался проскочить на огневые на машине. Остов этой машины догорает теперь на поле. Неизвестно как уцелевший майор все же добрался до орудий и сейчас работает в расчете. Никого не осталось на наблюдательных пунктах — да и что там делать, если полк ведет бой прямой наводкой. Многие командиры батарей и взводов тоже действуют за выбывших из строя наводчиков и заряжающих.

Дым, пыль, гарь… Навстречу потоку иптаповского огня и металла устремляется поток огня и металла, выброшенного немецкими танками и немецкой артиллерией. Гудящее пламя и свистящие осколки безбрежным морем заливают все вокруг. Человек в нем кажется слабым и недолговечным, как мотылек у свечи…

Мы лежим в глубокой воронке. Вывороченная земля уже высохла, стала серой. При близких взрывах комки ее скатываются к нам.

По выжженной полосе ползет кто-то в нашу сторону. Ползет медленно, замирая, прячась в окопы. Когда до ползущего остается метров семьдесят. Балыков, не спрашивая моего разрешения, молча выскакивает из нашей воронки и короткими перебежками устремляется вперед. Он что-то втолковывает ползущему офицеру, но тот не соглашается, отрицательно качает головой. Тогда Балыков хватает офицера, бросает себе на плечо и опрометью мчится назад.

Задыхаясь, он вместе с ношей плюхается в воронку. Гимнастерка, брюки, сапоги у обоих в крови. У лейтенанта рана в бедре и перебито запястье левой руки. Здоровой рукой он держит раненую и нежно, как ребенка, прижимает к груди, по которой течет и течет кровь. Она смешивается с кровью, сочащейся из порванных на боку брюк. Земля вокруг лейтенанта темнеет.

Пока делают перевязку, лейтенант, поминутно теряя нить, рассказывает о бое. Он — адъютант командира полка майора Котенко. После того как «виллис» был разбит, а раненный в голову шофер умер, он вместе с командиром пробрался на огневые. Здесь стоял взвод лейтенанта Юрпалова. А Юрпалов этот был прежде адъютантом у Котенко, но отпросился в строй. Майор его любит, как сына. Но все-таки отпустил. Сегодня у Юрпалова день рождения.

— Сколько ему? — спросил я.

— Двадцать лет, ровно двадцать… Контужен он. Глухой как пробка. Там все — кто контужен, кто ранен… Майор мне наказал — хоть живой, хоть мертвый, доберись до тыла… Людей и машины вызвать. Раненых больно много.

Вызывать сюда санитарные или грузовые машины — безумие. Вряд ли хоть одна дойдет до огневой. А если и дойдет, то уж наверняка не вернется.

Я посылаю Кучина с запиской к Бурде. Только под защитой танков можно попытаться вынести раненых.

Накал боя нарастает. Уже не поймешь, отчего жара — от равнодушно палящего солнца или от огня, слизывающего пшеницу.

Мы отдали всю воду раненому адъютанту. Он лежал на дне воронки, бессильно закрыв глаза, и тихо стонал.

Вернулся Кучин с несколькими танками от Бурды. Это помогло эвакуировать раненых.

Над воронкой теперь роились пули. Четко тараторил неподалеку крупнокалиберный пулемет. Ему наперебой поддакивали автоматы.

Немецкая пехота обтекала огневые позиции, просачивалась между батареями. Гитлеровцы жали. Жали с маниакальной настойчивостью. Они не думали о цене. Только бы прорвать русскую оборону, овладеть дорогой на Обоянь.

Пехота первого эшелона смята, артиллерийские полки, в том числе и два из нашей армии, раздавлены. Остатки стрелковых частей откатываются на север. На огневых позициях остались лишь изуродованные пушки да недвижные тела.

С минуты на минуту вал немецкого наступления должен обрушиться на бригаду Бурды, оседлавшую дорогу Белгород — Обоянь.

Немецкие танки показались уж на гребне высотки. Приземистые, широкогусеничные (в бинокль отлично видны их контуры), с коротких остановок они открыли огонь. Потом, подняв стволы, стали быстро спускаться. А на гребне появлялись все новые и новые. Не только «тигры» и «пантеры», но и хорошо нам знакомые Т-III и Т-IV.

Пожалуй, ни я, ни кто другой из наших командиров не видали зараз такого количества вражеских танков. Генерал-полковник Готт, командовавший 4-й танковой армией гитлеровцев, ставил на кон все. Против каждой нашей роты в 10 танков действовало 30–40 немецких. Готт отлично понимал, что если он прорвется к Курску, любые потери будут оправданы, любые жертвы не напрасны. Если прорвется…

Но у Бурды и танки, и пехота, и артиллерия зарыты в землю. О, в этот час окупились недели, дни и ночи земляных работ.

С расстояния 400–500 метров ударили пушки «тридцатьчетверок», ударили иптаповские орудия, «заиграли», сотрясая землю, «катюши». Густой, медленно растекающийся дым поглотил высоту. А когда он поредел, уже не было ни четкой линии гребня, ни вытянувшихся будто на параде танков противника. Высота горела.

Мы с Катуковым находились в роте Стороженко, «железной роте», как ее звали. Здесь в каждом экипаже служил ветеран. Капитан Стороженко был, пожалуй, одним из опытнейших танкистов в бригаде. Воевал вместе с Бурдой под Орлом, дрался под Москвой, на Калининском фронте ходил на выручку окруженных.

Молчаливый, длиннорукий, он шагал вразвалочку, как матрос на суше. Не помню, чтобы улыбка хоть раз появилась на его широконосом желвакастом лице с немигающими глазами.

Установилось минутное затишье. Немцы перегруппировывались и поджидали своих пикирующих бомбардировщиков.

Стороженко не спеша вытер руки, бросил концы и не торопясь подошел к Катукову:

— Товарищ командующий, рота отражает атаки противника.

Докладывал он буднично, спокойно, как о чем-то обыденном, даже скучном. Только блестящие глаза да выступающие желваки выдавали напряжение.

— Сколько потерял?

— Один танк разбит прямым попаданием. Экипаж… Он не договорил.

— Еще ранено четверо. Один — тяжело, не выживет.

— Как воюется? — улыбнулся Катуков.

— Нормально. Снаряды есть, артиллерия поддерживает. Вот авиации маловато… А то, что он прет — так только на свою гибель. Мне здесь больше по душе, чем на Калининском. Здесь один враг — ганс.

— А там?

— Там и с морозами, и с болотами, и со снегом воевали. А еще… Разрешите откровенно, товарищ командующий?

— Давай! — махнул рукой Катуков.

— А еще с собственной бестолковостью…

— Ты бы хоть объяснил, — попросил Михаил Ефимович.

— Чего ж объяснять, тут дошкольников нет. Я своим хлопцам наказал перед боем: пусть каждый башкой работает, пора по-умному действовать… Разрешите идти? Опять начинается.

Из оврага вынырнул «виллис». К нам подбежал незнакомый офицер.

— От генерала Чистякова. Ему звонил ваш начальник штаба. Срочно вас разыскивает…

Мы едем полем (дороги забиты, над ними парят бомбардировщики). Наши «виллисы» подскакивают на буграх, проваливаются в межи, подминают редкий кустарник. И сколько ни едем, кругом войска, зарытые в землю, оснащенные всем необходимым для отражения натиска. Подозревают ли гитлеровцы о такой многослойности, о беспримерной насыщенности нашей обороны?

Даже необстрелянному солдату ясна предусмотрительность Ставки и Военного совета фронта. Да, с такими резервами, на таких оборудованных рубежах можно маневрировать.

К середине дня стало ясно, что немцы крепко вклинились в наш передний край. При иных обстоятельствах, без глубоко эшелонированной и освоенной войсками обороны это означало бы катастрофу.

Как тут не вспомнить минувшее лето, разбитые полки, толпами бредущие по раскаленным степям Задонья…

На нашем пути лежала деревушка (та, в которой пастухом была старуха). Мы подъехали к окраине одновременно с танковой колонной, подошедшей от Обояни. И надо же! Немецкие самолеты заметили взметнувшиеся вдоль улицы клубы пыли и навалились на деревушку. А в ней сутки назад развернулся один из полевых госпиталей 6-й армии.

Есть ли зрелище ужаснее разбитого бомбами госпиталя!

Воздушная волна сорвала операционную палатку. Убитый хирург упал возле носилок, на которых корчился раненый с открытой брюшной полостью. Новый осколок попал ему в голову…

Самолеты делали очередной заход.

Шалин был непроницаемо спокоен. Ворот гимнастерки застегнут, ремень затянут на последнюю дырку.

— Ты хоть во время бомбежки в щель лазил? Михаил Алексеевич пожал плечами: какое это имеет значение? Вот что важно — и он положил на стол лист с наклеенными лентами телеграфного текста.

«К 24:00 5.7.43 г. два корпуса выдвинуть на 2-й оборонительный рубеж 6-й гв. армии и прочно занять оборону:

6-му гв. танковому корпусу на рубеже Меловое, Раково, Шепелевка; 3-му мехкорпусу на рубеже Алексеевка, Яковлево. 31-му танковому корпусу расположиться в обороне на месте 3-го мехкорпуса на рубеже Студенок, с/х Сталинский, Владимировка, Орловка.

Штаб армии — Зоринские дворы.

Задача:

1) Ни при каких обстоятельствах не допустить прорыва противника в направлении Обоянь. Быть в готовности с рассветом 6.7 перейти в контрнаступление в общем направлении на Тамаровку.

2) Танки в обороне закопать и тщательно замаскировать.

3) Потребовать от войск максимального напряжения для выполнения поставленной задачи.

ВАТУТИН, ХРУЩЕВ».

Прочитав приказ, Катуков долго не выпускал его из рук.

— Что сделано, Михаил Алексеевич, во исполнение?

— Командиры корпусов предупреждены о смене квартир.

— Когда планируете выход?

— В двадцать дваноль-ноль. Катуков кивнул:

— Да, ночью. А то… Мы сейчас с Кириллычем такое видели… Но дело, браты мои, хитрое, очень хитрое. Завтра утром в контрнаступление, значит…

Поднялся, снял китель, бросил на спинку стула. Остался в нижней рубашке. Из выреза торчали острые ключицы. Придвинул к себе карту и уставился в нее:

— Контрнаступление — это встречный бой. Мы на них — они на нас. У них больше единиц, у них тяжелые танки… Давайте соображать. Ты как полагаешь, Михаил Алексеевич?

Шалин смахнул рукой капли пота с бритого черепа, пожевал губами:

— Конечно, целесообразнее бить с места, а не при встречном движении. Однако приказ. У фронта могут быть свои резоны.

Катуков поморщился:

— Насчет приказа ясно. Твое мнение, Кириллыч.

— Сообщить Военному совету фронта наши соображения. Бить с места, с хорошей позиции, в этих условиях, конечно, выгоднее.

Катуков снова склонился к столу, потом отодвинул карту, повернулся к телефонисту:

— Командующего фронтом!

Ватутин, не перебивая, выслушал соображения Катукова.

Михаил Ефимович, облегченно вздохнув, положил трубку:

— Приказано подождать. Командующий посоветуется с Никитой Сергеевичем и с начальником штаба.

Вскоре раздался ответный звонок Ватутина. Военный совет фронта утверждал наше предложение. Мы должны были измотать наступающего противника в оборонительных боях на главном направлении, остановить его, а уж потом нанести контрудар.

Первый день боя подходил к концу. Овраг наш затянула тень, стало легче дышать. Но стоило подняться наверх — частые воронки вдоль восточного склона служили лестницей, — как тебя обжигало раскаленное дыхание войны и солнца. Дымный горизонт приблизился. Приблизились и кружащиеся в небе серебряные крестики самолетов. С вкрадчивым шорохом пролетали над головой снаряды дальнобойной артиллерии.

Наступательный напор немцев не ослабевал. В пылающую печь боя генерал Гот подбрасывал и подбрасывал части. Он хотел максимально использовать дневное время — время прицельного бомбометания, время зрячего марша танков.

Шалин с Никитиным прокладывали маршруты корпусов, намечали двухэшелонное построение армии на направлении главного натиска.

Генерал Гот и его штаб знают, что оборонительная полоса 6-й армии почти прорвана. Остались отдельные очаги сопротивления, неглубокие рубежи, слабо прикрытые пехотой и противотанковой артиллерией. Эти последние большевистские бастионы на пути к Обояни должны быть во что бы то ни стало сметены сегодня вечером и завтра утром. Тогда его, Гота, танковая армия, пусть понесшая тяжкие потери, войдет в прорыв…

Шалин взял циркуль, смерил расстояние по схеме, приложил никелированные стерженьки к целлулоидной линейке:

— Тридцать шесть километров!

Михаил Алексеевич удовлетворенно потер руки: завтра Гот упрется в тридцатишестикилометровую оборону первой танковой армии. А считает, что вырвется на оперативный простор…

Шалин тихо засмеялся. Но тут же насупился, опустил голову к бумагам, что-то нашептывая себе под нос.

Я отправился в политотдел.

Журавлев, только что вернувшийся из бригады Бурды, докладывает:

— Обстановка трудная, крайне трудная, но приказ геройски выполняется. Начальник политотдела бригады Боярский все время в боевых порядках. Большие потери среди коммунистов. Выбыло из строя до тридцати процентов парторгов рот…

Журавлев, как всегда, документально точен в передаче фактов, в формулировках.

Мы подводим предварительные итоги первого дня.

Невиданная доселе концентрация фашистских танков. Тактика танковых клиньев прежняя. Но в острие клина теперь «тигры», «пантеры» и мощные самоходки «фердинанд». Пушки «тридцатьчетверок» не берут лобовую броню стального гитлеровского зверья.

Ожесточение боя беспримерно. За несколько часов от двух наших истребительно-противотанковых полков остались, как говорится, одни номера. Пусть первая танковая запомнит эти славные номера — 538 и 1008!

Бурда и Боярский надежно подготовили к боям личный состав бригады. Несмотря на явное превосходство противника в танках, ни одно подразделение не отошло без приказа. Но велики потери в живой силе и в технике. Раненых не успевают эвакуировать. Надо выделить дополнительный транспорт. Надо обеспечить замену выбывших политработников и парторгов. Необходимо всеми средствами нашей пропаганды, всем авторитетом командиров и политработников неустанно внедрять в сознание личного состава мысль о стойкости, сталинградский девиз: ни шагу назад!..

Я передаю Журавлеву новую задачу армии. Он недоуменно смотрит на меня.

— Попросили изменить приказ?.. Ну и ну…

Едва стемнело, передовая стала затихать. Словно по команде, небо очистилось от самолетов. Будто их и не бывало. Штаб Бурды доложил: противник прекратил танковые атаки.

Не рвались больше снаряды дальнобойной артиллерии. Все реже доносились с юга выстрелы и разрывы.

По мере того как засыпал передний край, оживали тылы.

И днем, несмотря на бомбежки, не пустовали дороги. О шоферском бесстрашии напоминали скелеты полуторок, «зисов» и легковых. Но сейчас машины, подводы, кухни тянулись непрерывным потоком, не дававшим улечься тяжелой ночной пыли. Рядом с молоденькими регулировщицами в заломленных набок пилотках дежурили офицеры связи, «маяки». Вехами служили наспех прибитые к столбам, начерченные мелом на заборах категорические указатели: «Хозяйство Супруна сюда», «МСБ Ходкевича 500 м», «Абдуллаев! Жду в Вознесеновке». На каждом повороте потоки раздваивались, но при этом не становились уже. Фронт получал завтрашнюю порцию боеприпасов, продовольствия и возвращал тех, кто пострадал сегодня в бою. Воистину, кровообращение войны!

Я велел Кучину взять в сторону и ехать полем. Колосящаяся пшеница пахла мукой, с лугов доносился пряный аромат зреющих трав. Но чем ближе к бригаде Бурды, тем крепче тянуло гарью, пороховыми газами, а потом — и приторным запахом разложения.

Пробыв с час в штабе и политотделе бригады, я пошел в окопы. Они уже не походили на аккуратные ровики, отороченные зеленеющими брустверами. Земля вокруг взрыхлена бомбами, снарядами, гусеницами танков, усеяна обломками орудий, траками, лопнувшими колесами, снарядными ящиками и всем тем, что оставляет после себя бой.

Нить окопов то там то тут прервана прямыми попаданиями. И когда на пути встречается воронка, когда наступаешь на торчащий из земли сапог или полу шинели, по спине пробегает легкий холодок.

Бригада не ела весь день. Только утром солдаты успели позавтракать.

Сейчас кухни подъехали к самым траншеям. И в первый момент не все бойцы поняли, почему им накладывают двойные порции.

Звяканье котелков, негромкие разговоры, редкий короткий смех. Иные, подрыв у дна окопа ниши и подложив шинели, спят.

В просторной землянке заседает партийное бюро. Напротив каждого — котелок. Парторг, прижав пайкой хлеба лист бумаги, записал решение и прочитал его.

— Принимаем тебя, товарищ Уколычев Степан Ильич, 1918 года рождения, соцпроисхождение — колхозник, занимаемая должность — командир отделения, кандидатом в члены ВКП(б). Завтра оправдаешь доверие.

Медведеподобный Уколычев молча повернулся и направился к двери.

— Позови следующего! — крикнул ему вслед парторг. Следующий — малорослый молоденький солдат с пухлыми щеками — торопливо дожевывал кусок и искал глазами, куда бы сунуть котелок.

— Ставь на нары. А если сильно голодный или идешь в охранение, можешь продолжать есть. Члены бюро не возражают?

Однако солдат не воспользовался этим разрешением. Он поставил котелок на край нар, одернул гимнастерку, снял с круглой остриженной головы пилотку и неожиданно мягким, почти девичьим голосом представился:

— Рядовой Шарахин прибыл… на прием в партию. Парторг бегло прочитал заявление, первые пункты анкеты. Посмотрел рекомендации.

— Стороженко, будешь говорить? Ты же рекомендовал его.

Стороженко нехотя поднялся:

— Нечего говорить. Солдат дельный, службу знает. Сегодня положительно показал себя. Ты чего краснеешь как девица? Какая перед тобой завтра главная задача как коммуниста, если примем?

— Ни шагу назад, стоять насмерть! Истреблять фашистских оккупантов!

Нежный девичий голос прозвучал почти грозно. Уходя, Шарахин забыл котелок, и парторг окликнул солдата:

— Сам заправься, посмотри, чтобы другие поели, и кто свободен, пусть отдыхает. Такое тебе первое партийное поручение.

Оплывали две рядышком заправленные в гильзу свечи. Когда распахивалась дверь, пламя рвалось с тонких фитилей и потом долго не могло успокоиться.

Это была ленинская землянка. Из глубины ее гневно и торжественно смотрела женщина в красном одеянии с текстом присяги в руке, мчался Чапаев в бурке, хитроумно улыбался Суворов. Четвертый плакат я не мог разглядеть в полумраке дальнего угла. Виден был лишь золотистый шишак шлема да слабо поблескивающая кольчуга.

4
Вернулся я уже на новый командный пункт. Прежде в этом зеленом молодом перелеске располагался штаб корпуса генерала Кривошеина. Корпус ночью сменил позиции, и обжитые штабные землянки еще «тепленькими» достались нам.

В шесть утра приехал Н.С. Хрущев. Катукова не было, и обстановку доложил Шалин. Никита Сергеевич обратился ко мне:

— Как с продовольствием? Что делается в госпиталях? Дороги? Запчасти? Горючее? Замена выбывших из строя офицеров, парторгов и комсоргов?

Я думал, что он, узнав все ему необходимое, поедет к соседям. Но у него были иные намерения.

— Надеялись, сейчас укачу? Не тут-то было. Я к вам надолго…

И это сильнее, чем другие признаки, убедило меня в необычности занимавшегося дня.

— Да, от вашей армии сейчас многое зависит, — продолжал тов. Хрущев. Военный совет фронта признал разумным ваше предложение. Таким образом, на вас легла дополнительная нагрузка. Сегодня денек, какого не видывали, а многие больше и не увидят…

Он посмотрел в узкое, прижатое к земле окошко, проследил за косым лучом, упиравшимся в угол блиндажа.

— Ближайшие сутки, двое, трое, от силы неделя — самые страшные. Либо пан, либо… немцы в Курске. Они на карту все ставят, для них это вопрос жизни или смерти. Надо сделать так, чтобы был вопрос только смерти, чтобы они свернули себе шею, а мы вперед пошли. Украина ждет, Днепр… А там граница. Глядишь, и союзники зашевелятся… Все это людям объяснять надо, каждодневно, честно, прямо. Не морочить головы сказками о слабеньком, разложившемся противнике. Вон он вчера показал, какой слабенький… И еще очень важно довести до всего личного состава Воронежского фронта, что Центральный фронт успешно отбивает натиск гитлеровцев, которые рвутся на Курск с севера. Пусть каждый усвоит: с тыла, со спины враг не подойдет… Напоминаю вам, мелочей в такие дни, как сейчас, не бывает. Если один дивизион останется средь боя без снарядов, пострадать может корпус. Надо внушать всем беспокойство о мелочах, от которых зависит исход операции…

Хрущев говорил с большой убежденностью в том, что хоть и трудно, неимоверно трудно, но мы все же выстоим и пойдем вперед.

Присутствие Никиты Сергеевича не сковывало, не подавляло. Он не требовал сопровождающих, не нуждался в свите. В течение дня я видел его у раненых, в политотделе, в разведотделе, где он говорил с пленными, у Шалина, у замкомандующего по тылу.

Гитлеровцы в это утро не торопились. Они, как видно, тщательно готовились, выбирали направления, наиболее удобные для своих ударов, производили новые перегруппировки.

Их штаб — это мы теперь точно знали от захваченных ночью пленных — не подозревал о передислокации нашей танковой армии. Расчет делался на встречу с уже потрепанными частями 6-й общевойсковой, на прорыв с ходу последних оборонительных рубежей, на выход к Обояни.

В томительной тишине войска ждали боя. Уже не верилось, что несколько часов назад было прохладно, можно было дышать, хотеть есть. Сейчас хотелось только пить. Пить — и ничего больше. В маленьких нишах окопов, в землянках, в танках стояли котелки с остатками завтрака, лежали недоеденные куски.

За ночь потрепанные подразделения нескольких дивизий 6-й общевойсковой армии вышли за наши боевые порядки. Танки оказались впереди пехоты. Между ними и противником только поле, редкий кустарник, неглубокие овраги.

Первый удар в тот день принял на себя корпус Гетмана. Еще на рассвете от корпуса была выслана разведка — десять «тридцатьчетверок». Но она погибла, ни о чем не успев предупредить своих. Лишь днем вернулись трое обожженных танкистов.

Немцы били по флангам, нащупывали стыки. Гетман сообщил о бомбежке.

Н.С. Хрущев сказал Шалину:

— Узнайте, почему погибла разведка, кто и как отправлял ее. Пора научиться находить корни каждого промаха.

Журавлев, с ночи отправившийся в корпус Гетмана, доложил о позорных причинах неудачной разведки. Начальник штаба корпуса полковник Корниенко инструктировал командиров экипажей, будучи навеселе, обстановку не объяснил, маршрут указал ошибочный.

Гетман ценил своего знающего начальника штаба и со снисходительностью относился к его «слабости».

Хрущев выслушал все и, едва сдерживая гнев, бросил:

— С Корниенко решайте сами…

Немцы расширяли фронт удара, подбрасывали танки, авиацию. Они ввели против нашей армии шесть танковых и две пехотные дивизии: около 1200 танков, 1530 орудий и минометов. Это примерно по 37 танков и 48 артстволов на каждый километр фронта прорыва.

Следовавшие одна за другой атаки отбивали два наши корпуса — Гетмана и Кривошеина. Отбивали, обливаясь кровью — своей и вражеской.

Днем от Кривошеина приехал Баранович. Обычно мучнисто-белое лицо его теперь было красно. То ли от загара, то ли от волнения. Тонкие губы серы.

— Беда, одно слово — беда… Кривошеин держится, люди дерутся. Но такое количество танков… На энпэ сидишь, в глазах рябит… Немцы в тыл заходят.

Но как ни потрясен генерал Баранович, он умалчивает о том, что его бронетранспортер пробит болванкой. Об этом я узнаю уже от Балыкова.

Немцы действительно вклинились между нашими корпусами и сейчас напрягали силы, чтобы расширить щель и впустить в нее стальную лавину танков.

Гетман и Кривошеий во фланг контратаковали прорвавшихся гитлеровцев. Маневрировали огнем и подразделениями.

Нежданно-негаданно на нашем КП появился генерал Чистяков. Не прошло и двух суток с тех пор, как мы с Михаилом Ефимовичем застали его весело завтракающим в саду, под яблонями. А сейчас возле меня сидел подавленный, глубоко несчастный человек, которому трудно было поднять голову, разогнуть обтянутую пыльным кителем спину.

— Конец… Штаб потерял управление дивизиями, а дивизии… — он безнадежно махнул рукой. — Снимут теперь, и поделом. Хрущев вызывает.

— Никита Сергеевич здесь.

Чистяков вздрогнул, уставился на меня:

— Здесь?.. Пойду.

По-стариковски поднялся, опираясь на колени. Пошел, едва отрывая от земли ноги.

А спустя полчаса я увидел Чистякова в совсем ином состоянии. Вернулся он решительной походкой, воротник кителя твердо держал голову, руки были сцеплены за спиной.

— Никита Сергеевич при мне говорил с командующим фронтом. Тот передал: армия сделала все, что могла. Никита Сергеевич велел собирать дивизии, приводить их в порядок.

— Еще что сказал командующий?

Чистяков наморщил лоб, посмотрел поверх меня:

— Еще?.. Э-э! Первая танковая становится центром боев фронта… Но могу добавить от себя: шестая тоже еще сыграет свою роль…

Так, в испепеляющей жаре, в неумолчном грохоте, в атаках и контратаках, проходил этот день.

Наша рощица, такая нарядная и веселая утром, теперь поникла от бомбежек и огня. Безжизненно свисают ветви с потускневшими, вянущими листьями. С поля волнами наплывает дым — горят хлеба.

Мы с Никитой Сергеевичем, побывав у пленных (Хрущев велел докладывать ему о каждой партии), направились к Шалину. Михаил Алексеевич встретил нас на полпути.

Обычно Шалин умел скрывать тревогу, оставаться невозмутимо спокойным, даже когда кругом все охвачены волнением. Но, видимо, произошло нечто такое, что и его вывело из состояния равновесия, заставило бежать, запыхавшись, по лесу.

— Вот… Вас искал…

Он протянул листок радиограммы. На ней одна лишь строчка:

«Оборона прорвана, войска Черниенко неудержимо бегут. Усычев».

— Кто такой? — спросил Хрущев, показывая на подпись.

— Начальник связи корпуса, подполковник.

— Верить можно?

— Не могу знать, он здесь новый человек.

— Катуков вернулся?

— Никак нет, по-прежнему у Гетмана.

— Кто знает о телеграмме?

— Только радист. Принял и сам прибежал.

— Будет молчать?

— Предупрежден.

— Товарищ Попель, немедленно — к Черниенко. Нет, не один, возьмите с собой двух политотдельцев. Они там останутся. А вы, как только выясните, вернетесь.

— Слушаюсь.

— Мы тут с товарищем Шалиным будем решать. Я понимал тревогу Никиты Сергеевича и волнение Шалина. Корпус Черниенко вступил в бой совсем недавно. На него мы возлагали большие надежды, и если он «неудержимо бежит», открывая дорогу гитлеровцам, положение наше — никудышное.

Я поехал с таким расчетом, чтобы перехватить отступающие части Черниенко, хотя мне как-то не верилось в это «неудержимо бегут». Нет, что-то не так. На заднем сиденье — помначполитотдела по комсомолу майор Кузнецов и инспектор поарма майор Гетьман. Притаились, молчат. Полчаса назад они, едва держащиеся на ногах от усталости, вернулись от Кривошеина и хорошо представляют себе последствия прорыва обороны…

Мост у речушки разбит прямым попаданием. Не так-то легко было угодить в него — на берегу десятки глубоких воронок.

Метрах в ста восточнее уже освоен объезд через смятый ивняк, по пшеничному полю.

Когда мы подъехали, навстречу неглубоким бродом шли танки. Словно обрадованные неожиданным купанием, они бодро выскакивали на отлогий берег, оставляя после себя на песке широкую мокрую полосу. С гусениц свешивались водоросли.

На переправе распоряжался подполковник в кителе, перешитом из желтой английской шинели (такие кителя входили во фронтовую моду).

— Не Коновалов ли? — повернулся я к Кузнецову и Гетьману.

— Вроде бы он.

Значит, это одна из бригад корпуса Черниенко. Выхожу из машины. Подполковник бежит навстречу.

— Товарищ генерал, начальник политотдела бригады подполковник Коновалов… Второй батальон отходит за Псел.

— Кто разрешил?

— Тут… — Коновалов явно смущен. — Радиограмму одну перехватили…

— Поворачивайте назад. Немедленно! На командном пункте корпуса атмосфера деловитого спокойствия. Мы ждали чего угодно, но не этого.

— Отвратительно получилось, — морщится Черниенко. — Был в частях. Вдруг радист приносит радиограмму, перехватил. Адресована командующему армией. Мы деремся, а этот докладывает командующему, будто «бежим»… Тут подходил отдельный танковый полк. Нам на усиление. А этот решил, будто противник в тыл прорвался. Сам запаниковал да еще несколько таких, как он… Вот и доложил. Еще считал, что геройский шаг совершает…

Черниенко не называл по фамилии начальника связи. Все свое презрение он вкладывал в слово «этот».

— Посадили его. Пусть трибунал решает — дурак или провокатор. Заверьте Никиту Сергеевича: корпус будет драться до последнего, но не побежит.

Уже смеркалось, когда мы с Н.С. Хрущевым и Журавлевым поднялись на высотку к югу от нашего КП. Завтра эта высотка должна была стать наблюдательным пунктом, и сейчас Подгорбунский со своими разведчиками устанавливал здесь двурогую стереотрубу, углублял щели. Вместо пилотки на голове у него была серая пропыленная повязка, левая рука висела на бинте.

Подгорбунский по-уставному представился Хрущеву, спокойно отвечал на вопросы. В его словах не чувствовалось нервозной лихости. Но глаза, как всегда, блестящие, живые.

— Что у вас с рукой и с головой? — спросил Хрущев. Подгорбунский хмуро усмехнулся:

— Пуля — дура (показал на голову), штык — молодец (кивнул на руку).

Когда мы отошли и я рассказал о Подгорбунском Никите Сергеевичу, тот заметил:

— Блатная накипь постепенно сойдет, пустяки… А человек, по-видимому, незаурядный. С таким надо бы поближе познакомиться. Подождите-ка меня, пожалуйста.

Никита Сергеевич вернулся к Подгорбунскому. Они ходили по высотке, то исчезая за склоном от нас с Журавлевым, то появляясь снова.

Потом Никита Сергеевич отпустил Подгорбунского и лег рядом с нами на влажную от росы траву.

— Завтра опять жара… Каковы сегодняшние потери противника?

— Около ста сорока танков, — ответил Журавлев, как всегда державший в своей памяти все цифры. — Мы потеряли тридцать семь.

Впереди открывалась панорама недавнего боя… Вспухшие рубцы траншей, бесчисленные оспины воронок. Далеко-далеко на горизонте вертикальные столбы дыма, светлые, почти прозрачные — от бензина догорающих немецких машин и черные — от солярки советских танков.

Не миновало и часу, как мне пришлось убедиться, что только издали траншеи кажутся сплошными линиями.

В редких местах сохранились стены, уцелели брустверы. Все сметено, перепахано, разрыхлено. Повсюду следы гусениц, и так и эдак разворачивавшихся над траншеями.

В остатках окопов — остатки взводов, рот, батальонов. Идет негласная, никем не контролируемая реорганизация.

— Давай, лейтенант, зачисляй в свое войско. Нас семеро от роты осталось.

И лейтенант зачисляет. Еще утром командовал взводом, в полдень заменил раненого ротного, а сейчас в батальоне всего трое офицеров, и он вроде уже командует батальоном.

Процедура зачисления нехитрая.

— В балке кухня стоит. Скажите старшине фамилии. Пусть ставит на довольствие.

— Во-во, товарищ лейтенант, нам главное, чтобы на довольствие. С немцем мы и сами воевать можем. У нас ефрейтор Мочалов не хуже любого полковника обстановку понимает и задачи ставит.

— Кто? — переспрашиваю я из темноты.

— Гвардии ефрейтор Петр Мочалов. И уже другой голос кричит:

— Петро! Якийсь начальник кличе!

— Вот и встретились, — жму я тонкую твердую руку Мочалова.

— Да, товарищ генерал, встретились, хоть сегодня днем думал, если с кем и увижусь, так только на небе.

— Каким подразделением вы командовали сегодня?

— Разве поймешь? Отделение не отделение, взвод не взвод. Да и чего командовал? «Залпом…» или «Гранаты к бою…»

— Это ты брось, — фамильярно обрывает своего командира солдат, тот, что сравнивал его с полковником. — А в контратаку — кто момент выбрал?

Я приказываю командиру батальона поставить ефрейтора Мочалова на взвод.

— Нет, — поправляю себя, — не ефрейтора, а младшего лейтенанта. Завтра будет подписан приказ… Балыков, возьмите у товарища Мочалова нужные сведения.

— Так ведь вы, товарищ генерал, однажды кое-что про меня записывали, тихо произносит Мочалов.

Хорошо, что темно, и никто не видит, как покраснел член Военного совета армии.

Но и Мочалову не по себе от собственных слов. Он хочет замять их:

— Выходит, что с училищем, что без училища, а быть мне взводным.

— Ничего, товарищ младший лейтенант, — весело утешает его кто-то из подчиненных, — дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. А вам по вашей жидкой комплекции и больше взвода никак нельзя.

Солдаты беззлобно смеются над своим новоявленным командиром. А он насупился, сосредоточенно грызет ногти:

— Довольно гоготать, ступайте, ребята, ужинать. Васильев, на меня возьмешь.

В голосе Мочалова уже звучит командирский металл.

Балыков тоже идет поужинать. Лейтенанта-комбата я отпускаю. Мы с Мочаловым остаемся вдвоем. Сидим на лафете пушки с перебитым стволом.

Получив разрешение, Мочалов старательно скручивает толстую «козью ножку», достает прямо из брючного кармана махорку, бережно сыплет ее. Узкое лицо его с тонким острым носом задумчиво, глаза прикрыты.

— Интересно мне, — затягивается Мочалов, — в штабе армии, или там во фронте, или в Москве знают, на сколько дней рассчитано немецкое наступление?

— Точно-то вряд ли, — отзываюсь я.

— Плохо, — решает Мочалов.

— Такие вещи, как правило, невозможно узнать. Судя по всем данным, надолго пороху у них не хватит.

— Вот именно, — подхватывает Мочалов, — надолго никак не хватит. У нас солдаты, знаете, как говорят? На выдохе немец воюет. Еще чуть — и выдохнется. Жаль, что штабы точно не знают. Если о противнике все сведения иметь, тогда здорово воевать можно.

— Никогда так не бывало и не будет.

— Это понятно, я просто мечтал… Если здесь у Гитлера не выйдет, к будущему учебному году кончим войну?

— Кто знает.

— А если кончим, вы посодействуете, чтобы меня сразу в запас уволили? Учиться пойду в кораблестроительный.

— Если кончится, посодействую…

Над нашими головами гудят ночные бомбардировщики, «русьфанер», как зовут их немцы. Над линией фронта трассы зениток прорезают ночное небо. На правом фланге то утихает, то снова вспыхивает пулеметный перестук.

Появился Балыков, всем своим видом деликатно напоминая, что зря здесь засиделись, пора бы, дескать, дальше.

Я поднялся. Мочалов сразу вскочил, вытянулся.

— Так вы серьезно насчет звания? — неуверенно спросил он, опустив голову.

— Совершенно серьезно.

— Могу завтра офицерские погоны нацепить?

— Можете.

— Я погоны надену, а звездочки, пока приказ не поступит, не навешу. На передовой, слава богу, комендантских патрулей нет. Ладно?

— Ладно, — согласился я, пожимая узкую крепкую ладонь Мочалова.

За ночь мне пришлось прошагать пешком немало километров вдоль переднего края нашей армии. Весь передний край мы разделили на три части. Остальные две трети приходились на Катукова и Журавлева.

Надо было своими глазами увидеть, что делается на передовой, услышать, что говорят и думают солдаты, отбившие десятки атак. Никакие, даже самые обстоятельные сводки и донесения не заменят собственных ушей и глаз.

На огневых позициях иптаповского полка возле 76-миллиметровой пушки с задранным в небо стволом лежал на плащ-палатке раненный в живот и голову командир дивизиона капитан Миронов. Миронова часто ставили в пример на совещаниях и партийных активах. Это был энергичный, фанатически влюбленный в артиллерию командир.

Я смотрел на тело, в котором едва можно было обнаружить признаки жизни, и вспоминал длинноногого смуглого красавца лет двадцати восьми — тридцати. Рассказывали, будто одна певица, приехавшая к нам с фронтовой бригадой артистов, увидела Миронова и так влюбилась в него, что стала слать письма, посылки и даже просила отправить ее медсестрой в дивизион. Возможно, все это сказки. Чего не припишет солдатская молва любимому командиру! И десятки подбитых танков, и слезы влюбленных красавиц, и редкой мудрости слова…

Сегодня под вечер Миронов действовал за наводчика.

Убитый подносчик лежит возле командира дивизиона. На такой же точно плащ-палатке с бечевкой, затягивающей капюшон.

Командир полка майор Пустовалов — сверстник и приятель Миронова — сидит по-турецки на земле и веточкой отгоняет мух от лица раненого.

Откуда в поле, вдали от жилья, столько мух? Как быстро слетелись они на кровь, на трупный запах!

Этот запах так силен, что бойцы иной раз не могут есть. Похоронные команды не справляются со своим делом. Убитых стаскивают в окопы и здесь наскоро закапывают.

— Товарищ Пустовалов, — трогаю я за плечо майора, — займитесь полком. Свяжитесь с пехотой и танкистами — не надо ли сменить огневые?

— Да, да, сейчас, — поднимается Пустовалов, — пусть придет врач, эвакуируют Костю, и я все сделаю… А пока прошу разрешения остаться здесь…

Я отхожу от орудия. В ровике неутешно сгорбилось маленькое тело, от тихих рыданий вздрагивают плечи с сержантскими погонами, по которым рассыпались мягкие, серебристые от лунного света волосы.

— Пусть ее поплачет, — говорит мне замполит Миронова капитан Козельский. Она ему вроде женой была, любил он ее… даже выразить невозможно. Только таились они. Кроме меня да майора Пустовалова никто не знал… Миронов так рассуждал: солдат без жены и командиру женихаться не гоже… А может, еще вылечат его?.. Она с ним в госпиталь поедет. Майор Пустовалов разрешил.

Вот тебе и певица!

Я стою над ровиком, смотрю на остренькие трясущиеся плечи. И мне вдруг кажется, что это не луна, а беспощадное горе посеребрило волосы согнувшейся в комочек женщины-солдата.

В одном месте нас с Балыковым грубо окликнули из темноты:

— Кто еще шляется?

Я назвался. Вопрошавший не склонен был смилостивиться:

— Не место вам здесь, товарищ генерал. Сюда Третьяков своих людей выводит. Катавасия может приключиться.

Я не выдержал:

— Кто вам внушил, что вы лучше меня знаете, где мне находиться? Представьтесь и доложите обстановку.

— Командир мотострелкового батальона старший лейтенант Фокин. Нервы не выдерживают…

— Это к обстановке не относится.

— Верно… Виноват… Сержант Третьяков, парторг мотострелковой роты, когда выбыли все офицеры, принял командование на себя. Первым в батальоне повел роту в контратаку. Оказались они между немецкими танками и пехотой. Танки без автоматчиков задержались. А автоматчиков Третьяков не пускает. Залез с бойцами в какие-то окопы, немцы их ни в какую не выковырнут. Мы огоньком поддерживаем, а пробиться не получается. Сейчас полвторого. Двенадцать часов Третьяков там воевал. Недавно я ему передал приказ на отход. Вот-вот появится. Тут глаз нужен. Чтобы фрицев на хвосте не притащили. Ну и нервничаешь.

Балыков лег с автоматом, я достал маузер, приладил его на упоре.

Ждали мы минут двадцать, может быть, тридцать. Впереди, совсем близко, неожиданно показались ползущие фигуры.

Немного осталось людей в роте сержанта Третьякова. Сам он был трижды ранен. Идти не мог. Его, как и еще пятерых, волокли на шинелях. Однако Третьяков продолжал командовать, пока вся рота не оказалась в расположении своего батальона.

Немцы опомнились поздно. Послали вслед за нашими бойцами до взвода автоматчиков. Но ночью, да еще без танков, автоматчики держались на почтительном расстоянии. Упорства особого не проявляли, и мы их быстро отбили. Я сменил обойму и спрятал маузер.

Третьяков полулежал в воронке. Чувствовалось, что каждое слово ему дается с трудом. Но так просто, не попрощавшись, он не мог оставить товарищей.

— Как только адрес пришлю, сразу напишите честь честью… Намеком объясните, где воюете… Заявления в партию я парторгу батальона передал…

Третьяков заметил меня:

— Товарищ член Военного совета, имею к вам одно дело… Хлопцы, оставьте нас на секундочку… Я вот о чем. Хорошо к бою подготовились, грех на начальство жаловаться. Но опять немец нас по танкам обошел. До каких же это пор будет? Что коробок у них больше — не беда. Беда, что наши пушки и танки слабы против «тигра». Новая машина нужна.

— Есть такая машина, скоро поступит на вооружение.

— Значит, правду говорят? Спасибо на добром известии… А еще, как я понимаю, пушку на «тридцатьчетверке» надо бы покрепче, а в истребительной артиллерии калибры покрупнее… Доказать все научно не умею, образование маленькое. Но, как парторг, обязан прислушиваться, что люди говорят, и сам головой варить.

— Насколько мне известно, инженеры-вооруженцы работают и в этом направлении, товарищ Третьяков. Но все-таки я доложу ваше мнение Военному совету. Если все согласятся с ним, будем писать наверх. Я на вашей стороне.

В воронку по одному залезали солдаты:

— Прощай, Сергей Савельевич.

— Поправляйся.

— Письма пиши…

На фланге бригады Бабаджаняна я неожиданно встретил Капустянскую. На ее гимнастерке поблескивали узкие погоны старшего лейтенанта медицинской службы.

— Что вы здесь делаете? — удивился я. — Ваше место в санвзводе.

— Место врача там, где в нем нуждаются, — наставительно ответила Капустянская.

Она изменилась с того вечера, когда я видел ее первый раз. Фигура потеряла вальяжность. Щеки и глаза запали. Косы не обвивали голову, а лежали сзади тяжелым пучком. И простая прическа, и непривычная худоба старили женщину, делали ее похожей на строгую, несколько суховатую школьную учительницу.

Она кратко объяснила мне, зачем пришла сюда с тремя бойцами, вооруженными саперными лопатами.

При разрыве больших бомб и тяжелых снарядов нередко засыпает землей солдат. Отрыть их сразу не всегда удается. А бой продолжается, подразделение десятки раз меняет место. Капустянская и решила раскапывать, как она сказала, «подозрительные места». За сегодняшнюю ночь вырыты пять человек.

— Контужены, правда, ранены, а жить будут, — вскинула Капустянская голову.

— От имени Военного совета объявляю вам благодарность, — торжественно сказал я.

И гордая женщина вдруг растерялась:

— Да что вы, товарищ генерал, за что благодарить? Балыков вмешался:

— По уставу положено отвечать: служу Советскому Союзу.

Это замечание доконало женщину:

— Ой, что же я, простите, пожалуйста. Нехорошо получилось. Но я никогда в жизни не читала никаких уставов.

— Придется почитать, — не успокаивался Балыков. — Все-таки старший лейтенант.

Возвращаясь, мы наткнулись на команды санитаров с собаками, рыскавшими в поле. Громким лаем собаки извещали своих проводников о найденных в хлебах раненых.

Над горизонтом поднималось спокойное солнце. Оно сулило изнуряющую жару, прицельное бомбометание, корректируемый артогонь, бесчисленные танковые атаки.

Катуков, Журавлев и Шалин, небритые, с воспаленными глазами, ждали меня в штабной землянке. Мы должны были подвести черту под первыми двумя сутками боев, сделать выводы из того, что слышали, видели, что читали в сводках и донесениях, что узнавали от пленных.

Шалин сообщил об итогах ночной разведки. Противостоящая группировка противника не изменилась. Судя но всему, не изменились и его планы. Самое сильное вражеское соединение — эсэсовский танковый корпус — приготовилось к прыжку на рубеж, занятый частями Кривошеина.

Ночью по приказу Катукова две танковые бригады и бригада истребительно-противотанковой артиллерии были подтянуты к стыку между корпусами, туда, куда противник вчера сумел вклиниться.

Затемно подошло еще несколько артиллерийских полков, присланных Ватутиным на усиление нашей армии.

Но, несмотря на все это, мы отдавали себе отчет: положение угрожающее, особенно на левом фланге. Здесь гитлеровцы имели решающее превосходство в танках, как раз в тех «тиграх» и «пантерах», о которых с тревогой говорил раненый парторг сержант Третьяков.

Катуков и Журавлев, так же как и я, вынесли убеждение о возросшей зрелости и духовной стойкости солдат, сержантов, офицеров. Обычный наш принцип боевой подготовки: знания — на ступень выше — вполне оправдал себя. Боец мог заменить командира отделения, а отделенный — командира взвода.

В обращении к войскам Военный совет подвел итоги двух дней боев и определил основную задачу: не пропустить врага к Обояни.

5
7 июля — один из самых тяжелых дней курской эпопеи. Я провел его в бригаде, которой командовал подполковник Липотенко, недавно назначенный на эту должность.

8 канун и во время Курской битвы в нашей танковой армии происходил как бы естественный отбор старших командных кадров, которые и вели потом полки, бригады, корпуса до самого Берлина.

Опытный штабист Липотенко впервые самостоятельно командовал в бою, и командовал неплохо. Был он спокоен и нетороплив, не решал с кондачка под влиянием первого тревожного доклада. Но, приняв решение, твердо держался его.

В курских боях я особенно научился ценить такую выдержку, способность даже в самую отчаянную минуту оставаться командиром, то есть схватывать обстановку, взвешивать ее, принимать и осуществлять решения.

7 июля сплошь состояло из «отчаянных минут». В этот день на стыке нашей армии и 5-го гвардейского танкового корпуса противник прорвал вторую оборонительную полосу. Теперь фронт армии был обращен не только на юг, но и на восток. Он удлинился на добрых десять километров. А ведь части наши поредели. Основательно поредели!

К вечеру на командный пункт армии опять приехал Н.С. Хрущев. Выслушал доклад Катукова. Посмотрел подготовленную Шалиным справку о потерях. Повертел в руках листок, испытующе взглянул на нас.

— Военный совет фронта знает о тяжелом положении армии. Принимаем меры. На обоянское направление выдвигаются стратегические резервы. Вас усиливаем зенитно-артиллерийской дивизией, двумя танковыми бригадами, стрелковой дивизией, полком гвардейских минометов. Найдите им наилучшее применение…

Никита Сергеевич опять внимательно посмотрел на каждого из нас:

— По приказу командующего фронтом предпринимаются частные контрудары в полосе соседей. Не только фронт, Ставка идет вам на помощь. Ее представитель маршал Василевский переключил вторую воздушную армию целиком на поддержку вас.

При этих словах Катуков облегченно вздохнул. Наши потери объяснялись прежде всего вражескими бомбежками, господством гитлеровцев в воздухе.

От Никиты Сергеевича не ускользнул этот красноречивый вздох Катукова. Он чуть прищурился:

— Поймите: ни фронт, ни Москва не могут сейчас пускать в дело резервы, предназначенные для наступления, которого ждет Украина, ждет вся страна, весь честный люд земли… Имейте в виду: имперский штаб и сам фюрер недовольны Готтом. В Берлине неистовство из-за неудач под Курском. Гот и вся его камарилья не пожалеют солдатской крови, лишь бы вернуть себе «добрую славу»… Надо, чтобы наши бойцы хорошо разбирались в обстановке, военной и политической. Кстати, что у вас делается в этом отношении?

Я доложил Никите Сергеевичу о разъяснительной работе в бригаде Липотенко. Замполит подполковник Яценко вместе с политотдельцами круглые сутки не вылезал из частей. Вечерами — беседы, читки газет и листовок Обращение Военного совета, где удавалось, зачитывал перед строем. В двух батальонах минувшей ночью прошли митинги.

— Всюду так? — остановил меня Хрущев.

— Нет, не всюду…

— То-то же. Докладываем о лучших. О плохих — скромность не позволяет… Соберите политотдел армии…

После совещания в политотделе я отправился к Бабаджаняну. Сюда подтягивались предназначенные для контрудара бригады Горелова и Бурды.

В глубоком овраге трудно ориентироваться. В кустарнике сбились обозы стрелковых полков, медсанбат, автоколонны. Танкисты хлопочут вокруг отбуксированной сюда подбитой «тридцатьчетверки». О минувших бомбежка напоминают сломанные деревья, раздувшиеся конские туши с растопыренными ногами. Воронки уже обжиты, в них едят или спят солдаты. Штабу Бабаджаняна воздушные и артиллерийские налеты не страшны. Землянки и норы глубоко врыты в отвесные склоны оврага.

Когда я подходил к блиндажу Армо, в серо-голубом рассветном небе завыли первые немецкие бомбардировщики.

— Нэ нравятся мне эти утренние птички, — задрал голову Бабаджанян. — Кто много успеть хочет, рано начинает.

Гитлеровцы в этот день отказались от размеренного. распорядка, от неспешного подъема, спокойного завтрака. Готт хотел выиграть часы, минуты. И, надо признаться, 8-го июля он их выиграл. Фашистские танки двинулись вперед раньше, чем сосредоточились для контратаки наши бригады.

Сверху, не разбирая тропок, бежал Катуков.

— Опоздали… опоздали…

Он зло выругался, схватил телефонную трубку. Шалин доложил, что началась бомбежка по всему переднему краю.

— Передайте Никите Сергеевичу, просите авиацию! — крикнул в трубку Катуков. — Больно долго соколы спят.

Наше с Катуковым присутствие связывало Бабаджаняна. Отдавая распоряжения, он косился в нашу сторону. Ему казалось, раз в такой день приехали к нему, значит, не совсем доверяют. А тут еще появился командир корпуса генерал Кривошеин, который без всяких задних мыслей недавно предлагал послать Армо учиться…

Но обстановка с минуты на минуту накалялась, и Бабаджаняну было уже не до представителей.

Катуков положил ему на плечо руку:

— Война, Армо, и без того дело нервное. Не надо усложнять.

— Слушаюсь, товарищ командующий, — кивнул Армо и добавил: — На Кунина прут танки. Посылаю роту пэтээр. Остаются в резерве только сорокапятки…

До нас доносились глухие, сливающиеся в общий гул разрывы. Когда гул откатывался в сторону, слышались отрывистые выстрелы танковых пушек, отчетливые очереди пулеметов и послабее — автоматные. Над оврагом свистели наши и немецкие снаряды. В повозки, в грузовые машины спешно грузили раненых. На месте медсанбатских палаток торчали лишь рогульки, на которые ставили носилки, да груды окровавленных бинтов и ваты.

Кортылева, заместителя Бабаджаняна по политической части, я не застал. Он с ночи находился в батальоне Кунина. В трубке я слышал его голос, измененный боем:

— Танки прошли через нас. Повторяю: танки прошли через нас. Идут в вашем направлении, готовьтесь…

В блиндаж стремительно вошел Бабаджанян. Смуглое лицо его стало серым: так он бледнел.

— Богомолов, — повернулся Армо к корпевшему за столом начальнику штаба, организуй круговую оборону. Всех — в ружье.

Над оврагом коротко прошелестел снаряд и врезался в противоположный склон. Выстрел и разрыв почти слились. Били танки или «фердинанды».

Богомолов прислушался к свисту осколков, прикрыл пилоткой лысеющую голову:

— Ясно, товарищ комбриг.

Катуков нетерпеливо крутил ручку телефонного ящика.

— Тяжелой бы артиллерии, — неуверенно попросил Бабаджанян.

— Знаю, — отрезал Катуков.

Наконец командующий артиллерией Фролов ответил, и Катуков несколькими словами обрисовал обстановку:

— Нужен маневр траекториями. Понимаешь? Поворачивай артиллерийскую группу. Понимаешь? По рубежам…

Фролову можно было не объяснять подробности.

С Армо и Михаилом Ефимовичем мы быстро карабкались по склону оврага. Вдоль гребня его, в заранее отрытых окопах, уже сидели штабные командиры, писаря, бойцы с пункта сбора донесений.

Впереди все было затянуто плотной завесой дыма и пыли. И вдруг эту завесу прорвали десятки разрывов. Земля мелко задрожала под ногами. Артиллерия все била и била. Такую стену танкам не протаранить.

Когда огонь утих и дым немного рассеялся, мы словно сквозь туман увидели вдали сплошную цепь немецких машин. Понять, какие подбиты, какие целы, было невозможно. Цепь зашевелилась — видимо, немецкие танкисты получили какой-то приказ. «Тигры» и «пантеры» рассредоточивались, пробуя обтечь рубеж ПЗО.

Между нами и немецкими танками никого и ничего нет. Несколько сотен метров выжженного поля. И все. Артиллерия бьет издалека,с закрытых позиций, разбросанных где-то позади оврага.

Катуков прилип к биноклю. Машинально бормочет:

— Перестраиваются… Заходят клином… Пахнет ладаном…

Последние слова, не отводя от глаз бинокль, он шепчет мне на ухо.

Армо молча ставит перед нами на бруствер рукоятками вверх противотанковые гранаты. У Богомолова заело диск, он никак не может снять его. Рядом солдат прилаживает сошки ручного пулемета. Притащились радисты с серыми ящиками раций. Прильнув к земле, тянут провод телефонисты. Ни команд, ни выкриков.

Но снова заслон разрывов встает на пути танков. Невидимые нам артиллерийские наблюдатели знают свое дело. Снова застыли в дыму «пантеры» и «тигры».

Так повторяется не раз. Немцы не перестают искать щель. Наши батарейцы опускают перед ними огненный занавес. Однако танки все ближе и в конце концов, видимо, прорвутся. Из десяти — пять, но прорвутся.

Это понимает каждый из привалившихся к стенке окопа. Но не каждый понимает последствия такого прорыва.

— Товарищ «Сто первый — Волга», — неожиданно напоминает о себе радист. С наушниками на голове он притулился в углу, и никто не обращает внимания на монотонно повторяемые им позывные.

— Товарищ «Сто первый — Волга», вас вызывает «Сто первый — кинжал».

«Сто первый — кинжал» — это Горелов, — быстро прикидываю я. — Неужели готов?

Катуков наклоняется над рацией.

— Подтянулся полностью? Борта, говоришь, подставили? Видишь все поле? А связь с…

Михаил Ефимович вопросительно смотрит на радиста.

— Какой позывной у Бурды?

— …Связь со «Сто первым — винтом» имеешь?.. Все проверено? Тогда действуй!

Гитлеровские танки снова перестраиваются. Вернее, часть перестраивается, а остальные ведут огонь, щупают снарядами поле. Где-то здесь в земле притаились русские корректировщики, а может быть, и русские противотанковые пушки.

Радист, принимая от Катукова наушники, неосмотрительно выпрямился и рухнул с разбитым черепом.

— Сеня, Сеня, чего ты? — недоуменно теребит его за плечо напарник. — Ну чего ты?

— Нет больше у тебя, сынок, друга Сени, — тихо произносит Михаил Ефимович, — пал Сеня в боях за Родину.

Кровь из разбитой головы капает на серый ящик; рации, на вылинявшие брюки, на обмотки второго радиста.

Танки закончили перестроение и, забирая вправо (не подозревают, что приблизились к Горелову), продолжают упрямое движение. И — останавливаются. Останавливаются прежде, чем до нас долетает мощная молотьба разрывов.

Первые залпы бригада дала из засад. Это они заставили немецких танкистов с ходу затормозить, развернуть башни. Но пока гитлеровские стрелки схватят цель, бригада Горелова успеет пробить борта не у одной машины.

Вздох облегчения вырвался у каждого из нас.

Вдруг замечаешь: над окопом наклонилась береза. Ее лаковые листья, если станешь в рост, блестят, мелькают перед глазами. И чистая как снег кора тоже блестит на солнце.

Только что к нам сквозь разрывы заградогня рвались немецкие танки и фашистские башнеры ловили в прицел кромку оврага, одинокую березу. А теперь гитлеровцам не до нас. Они разворачиваются, чтобы смять бригаду Горелова.

Бригада выходит из засад, идет на сближение. Перед ней огненный вал, направленный точной рукой артиллеристов. У немцев больше танков. Но артиллерия наша мощнее, активнее. Да и авиация сегодня поддает жару. В танках сидят авиационные наблюдатели. По их слову штурмовики, прижимаясь чуть не к самой земле, бьют реактивными снарядами по «тиграм», истребители ввязываются в бой с вражескими бомбовозами. В раскаленном небе возникают скоротечные, непостижимые для нас бои. И не всегда поймешь, кто это, выбросив шлейф пламени и дыма, падает вниз. Иногда самолет, уже, казалось, совсем лишившийся управления, вдруг пытается выровняться, оттянуть неминуемую встречу с землей.

С каким упорством тупоносый ястребок стремится избежать посадки в расположении немецких танков! Но высота все меньше и меньше… Огня не видно. Только в последнюю секунду из-под крыла вырвался клок дыма. Не дотянул. Грохнулся перед головными «тиграми». И они в упор, метров с пятидесяти, будто балуясь, расстреливают его.

А другой, пылающий, как промасленная пакля, упал перед оврагом. Из него выскочила фигурка и быстро-быстро поползла в нашу сторону.

Плотный, коротконогий летчик с пистолетом в окровавленной руке встал перед Катуковым. Сквозь дыру комбинезона виднелась волосатая грудь. У колен болтался большой планшет на длинном ремешке.

— Сбил два «юнкерса»… И сам хлопнулся… Стрелок-радист убит. Фамилия его была Варфоломеев, двадцать второго года, воронежский. Третий день на фронте… Прошу, товарищ генерал, машину до аэродрома. Еще сегодня летать должен!..

Верхняя губа летчика с тонкими усиками едва заметно дрожит.

На смену одним истребителям и штурмовикам прилетали другие. Авиация наша старалась очистить небо от «юнкерсов» и «фокке-вульфов», прикрыть свои танки. Если бы не она, положение бригады Горелова было бы совсем плачевным. Горелов оттянул на себя силы противника, превосходящие его не менее чем вдвое. Он точно нацелил фланговый удар, сорвал прорыв «тигров» в глубину, связал их боем. Но преимущество внезапности иссякало. В дыму и пыли схлестнулись два танковых потока. Немцы теснят контратаковавшую их бригаду, пользуясь численным перевесом, норовят зажать ее в клещи.

Катуков торопит по рации «Сто первого — винта» — Бурду, по телефону узнает от Шалина обстановку на других участках. Немцы нанесли удар по нашему правому флангу, как видно, хотят, чтобы мы перебросили часть сил с обоянского направления. Шалин считает, что из-под Обояни нельзя взять ни одного танка, ни одного солдата. Катуков согласен:

— Пусть отбиваются сами. В крайнем случае, самом крайнем, направить авиацию… Нет, немного, совсем немного. Все решается здесь…

В нашем окопе произошло территориальное размежевание. Правее березы — мы с Михаилом Ефимовичем, наша рация, телефонисты; левее — Бабаджанян, Богомолов и их «хозяйства».

В окоп тяжело сваливается солдат в шинели. Пуля порвала ему щеку. Не может говорить, мычит и трясет парусиновой полевой сумкой. Вероятно, ему нужен Бабаджанян. Увидев командира бригады, шатаясь, направляется к нему, подает сумку, сам бессильно опускается на землю. Армо нетерпеливо вытряхивает сумку. На дно окопа летят карандаши, кусок мыла, затрепанные конверты, алюминиевая ложка, кусок хлеба, звездочка от пилотки. Все это не то. Ага, вот — тетрадная страничка, исписанная круглым почерком Кортылева. Прочитав, Бабаджанян протягивает ее мне.

Батальон Кунина отбил сильную атаку пехоты противника. Кунин ранен. Вынести невозможно. Кортылев принял на себя командование батальоном.

— Справится ли Кортылев? Нэ Наполеон, — Армо на секунду задумывается и тут же успокаивает себя: — А кто Наполеон? Я — Наполеон? Наш «приписник» — мужик смелый…

Катуков по радио уточняет последние детали с Бурдой. Потом переключается на Горелова:

— Держись, Володя. Александр вступает, Армо поможет.

Михаил Ефимович махнул рукой на позывные, не замечает укоризненного взгляда радиста. Он называет командиров бригад просто по именам.

Час назад Горелов, оттягивая немцев от Обоянского шоссе и таким образом спасая командный пункт Бабаджаняна, предпринял контратаку во фланг противнику. Теперь Бурда, выручая Горелова, наносит новый удар по гитлеровцам. Танки наступают при поддержке штурмовиков. Но успех не сразу склоняется на нашу сторону. «Тигры» и «пантеры» не привыкли отходить. Делают они это медленно, неуступчиво, бешено отстреливаясь из пушек и пулеметов.

Наконец наступает подходящий момент для контратаки батальонов Бабаджаняна. И как раз в это время отказывает связь. Рации не отвечают, телефонный провод порван. Лицо Армо бледнеет — становится серым. Закусив губу, он вполголоса шепчет ругательства. Потом, не сказав никому ни слова, азартно карабкается на березу. Ветки наклоняются в окоп, листья задевают лица. Катуков, не выпуская из рук телефонную трубку, следит глазами за комбригом.

Шалин сообщает, что атака на правом фланге отбита, вся авиация снова будет работать на нас. Так распорядился Хрущев.

Но и немцы подбросили истребителей и пикирующих бомбардировщиков. Фугаска падает неподалеку. И следом за ней летит сброшенный с дерева воздушной волной Бабаджанян. Когда его пытаются втащить в окоп, он громко стонет.

— Нет, нэ ранен… Ногу вроде сломал. Кто-то кричит вниз, в овраг:

— Старшего лейтенанта Капустянскую к командиру бригады!

Армо лежит на спине и негромко разговаривает, будто сам с собой. После каждого слова закусывает бескровную нижнюю губу.

— Зачем Капустянская? Фельдшера нет?.. Очень сумасшедшая женщина… Суется, куда и мужчинам не обязательно…

Вдруг, будто вспомнив что-то дурное, Бабаджанян морщится, стонет.

— Ах, Кортылев, Кортылев…

— Что с ним? — спрашивает из окопа Катуков.

— Ничего. Это и плохо, что ничего… Сосед его капитан Геллер повел свой батальон в атаку, а Кортылев не поддержал… Ведь видит — немец дрогнул…

Капустянская прервала командира бригады:

— Товарищ подполковник, разрешите санитарам унести вас?

— А если не разрешу?

— Унесут без разрешения.

Снова лаконична и неумолима.

Солдаты легко поднимают тощего подполковника и осторожно несут его вниз, на дно оврага.

Катуков, от злости ломая карандаш, пишет резкую записку Кортылеву, приговаривая что-то насчет политработников, которые сильны поговорить, а вот когда надо действовать…

— Не увлекайся, — останавливаю я его, — и не всякий строевой командир, вдруг получив батальон, сообразит, как поступить при такой обстановке…

Но и мне самому не по себе из-за явной оплошности Кортылева. Дойдет ли до него, наконец, мысль о том, что личной смелости и навыков партийно-политической работы сейчас недостаточно. Необходимо умение воевать.

Когда связь с батальоном была восстановлена, я услышал голос Кортылева:

— Приказание получил, понял. Все понял, выполняю…

«Все ли?» — подумалось мне.

Вскоре Горелов доложил о том, что гитлеровская атака отражена. Вместе с Бурдой он преследует отходящие фашистские машины.

Батальон Геллера потеснил немецкую пехоту. Кортылев тоже сумел продвинуться.

Это была небольшая победа, и мы ее не переоценивали, не сомневались, что гитлеровцы, наскоро перегруппировавшись, успеют засветло предпринять еще не одну атаку. И все-таки это был успех. Противник, намеревавшийся только лишь наступать и неплохо к тому подготовленный, вынужден был, несмотря на свое превосходство в танках, откатываться назад. Превосходство это таяло на глазах. Его сводили на нет снаряды иптаповских пушек и «тридцатьчетверок», мины, поставленные саперами, и гранаты, брошенные пехотинцами.

В активности нашего противостояния, в согласованности контрударов между родами войск и соседями чувствовалась новая сила армии, способной отныне к сталинградскому упорству в обороне и к сталинградской стремительности в атаках.

После паузы, когда солнце начало клониться к закату, генерал Готт, подтянув резервы, снова пустил вперед свои танки. Снова вой пикирующих бомбардировщиков и грохот разрывов наполнили дрожащий от жары воздух. Бои на подступах к Обояни продолжались.

Катуков уехал встречать новые танковые полки, присланные генералом Ватутиным на усиление нашей армии. Я до вечера оставался в окопе под одинокой березой. Отсюда Богомолов, в нелегкую минуту заменивший Бабаджаняна, командовал бригадой.

Вечером, когда скрылись немецкие самолеты и голубое небо стало непривычно холодным и пустым, я поехал в соседние бригады. За ночь предстояло также побывать в переполненных госпиталях.

Горелов с командирами подводил итоги дня. После него я рассказал о положении на других участках, о состоянии нашей армии.

Долго ли будем в обороне? Нет, видимо, недолго. Истощим, измотаем противника — и вперед.

Совещание проходило при только что поднявшейся луне на поросшем ивняком отлогом берегу. Перед тем как отпустить офицеров, Горелов вдруг разрешил:

— Желающие могут выкупаться.

Посмотрел на светящийся циферблат и уточнил:

— Дается десять минут.

Темная река закипела от белых тел, сильных ударов, мужской возни. Радость, какую испытывает разгоряченное тело от прохладной бегущей воды, потеснила войну.

— Не искупаемся ли и мы? — тихо пробасил Горелов, взявшись за пряжку ремня.

— С великим удовольствием…

Через десять минут к реке вернулось спокойствие. На берегу никого, кроме нас с Гореловым. Мы сидели в трусах на песке. Мокрые волосы падали Горелову на глаза. Он отводил их рукой назад. Но они снова рассыпались по лбу.

Я смотрел на его влажно блестевшие, широко развернутые плечи и мускулистую грудь. Володя глубоко, с наслаждением вдыхал воздух, пахнущий травами, рекой, ивой. Крупные ноздри блаженно дрожали, глаза были полуприкрыты веками. Человек этот вел сегодня в бой бригаду, танк его с перебитой гусеницей полчаса недвижно стоял под огнем. Из сотен свистящих кусочков металла ему достаточно было бы одного…

— Ничего, ничего. Если не считать того, что немцы опередили нас утром, за все остальное можно не стыдиться, — размышлял вслух Горелов.

Он свернул в кольцо ивовый прут и ловко бросил его в реку. Круг упал на лунную дорожку, разбил ее вдребезги и медленно уплыл, подхваченный течением.

— Как Армо? — поинтересовался Горелов.

— Врач говорит — либо трещина, либо перелом.

— Какой врач?

— Старший лейтенант Капустянская. Помните, вы за нее ходатайствовали…

— Помню, — улыбнулся Горелов, — сейчас снова буду ходатайствовать.

— За нее?

— За себя. У меня сегодня врач погиб. Тот, молодой, недавно из института. Нам про витамины однажды рассказывал…

Я не спешил с вопросами, а без вопросов Горелову трудновато приходилось. Он протянул руку, сломал еще один прут и с силой стал хлестать по влажному песку.

— Прошу перевести старшего лейтенанта Капустянскую в мою бригаду… Да, до сих пор в бригаде не было женщин. Хотелось бы сделать исключение из этого действительно странного правила…

Он снова замолчал, тщетно ожидая моих вопросов.

— Надеюсь, вы не думаете, будто я действую за ее спиной…

Мне не раз приходилось разбираться в случаях, когда иные офицеры старались залучить в свои части медичек или связисток, а потом с излишней командирской настойчивостью добивались их благосклонности. Я не сомневался в благородстве Горелова, но все-таки эта фраза — «Надеюсь, вы не думаете, будто я действую за ее спиной» — для меня не была лишней.

— Я мог добиться ее перевода и помимо вас, — продолжал Горелов. — Но тут была бы какая-то нечестность и какая-то трусость. Так ведь?

— Пожалуй.

— А я не хочу, чтобы к этому, хоть отдаленно, примешивалось что-то нечистое. Это для меня становится слишком важным… Вам не кажется странным? Такая обстановка, а командир бригады беспокоится о… медицинских кадрах?

— У вас нет оснований подозревать меня в ханжестве.

— Конечно нет, — обрадовался Горелов. — Но я, честно говоря, немного боялся, как бы не осудили. Совершенно не представляю себе, как у нас будет с ней, как сложится. Однако знаю, не могу без нее, не могу, чтобы она там, а я здесь… И она, кажется, тоже… Вы с ней совсем не знакомы?

— Нет, отчего же.

Я рассказал о нашей ночной встрече, о моей благодарности и ее смущении.

— Да, да, удивительно на нее похоже, — счастливо улыбнулся Горелов, — и гордыня, и робость, и эта потребность всегда помогать людям. Даже тогда, когда, кажется, и помочь уже нечем…

Признание Горелова было для меня полнейшей неожиданностью. Разговаривая в эту ночь с людьми, объезжая госпитали, я все время мыслью возвращался к нему. Конечно, я не осуждал Володю. Нет, я радовался за него. И хотя мало знал Капустянскую, она представлялась мне человеком, которого я хотел бы видеть рядом с Гореловым.

Последующие дни — 9, 10 и 11 июля — заметно не изменили обстановку. Гитлеровцы не отказывались от своих планов. Настойчиво искали они слабинку в нашей обороне и в каждый удар вкладывали все, что могли вложить. 9 июля начали атаки в полдень, а 10 — в четыре часа утра. Их штаб был изворотлив и гибок. Части, не боясь потерь, стремились выполнять приказы. То здесь, то там они врывались на наши рубежи, теснили наши боевые порядки. Но добиться осязаемых успехов им не удавалось: оборона наша для них была столь же труднопреодолимой, как и 5 июля. И хотя они несколько приблизились к Обояни, захват этого маленького городка оставался для них неосуществимой мечтой.

Упорство противника пока что не уменьшалось, но силы его явно иссякали. Теперь любая атака могла стать последней. Поэтому, вероятно, они были так неукротимы. Именно 10 июля, в предпоследний день наступления на обоянском направлении, немцы нанесли наибольший урон двум нашим танковым бригадам.

Нам доставалось куда как нелегко. Гитлеровцы отказались от своего педантичного графика, и бои иногда шли круглые сутки. Но на нашей стороне было неизменное преимущество хорошо оборудованной, плотно прикрытой артиллерийским огнем обороны. Зарытые в землю танки часто оставались недосягаемыми для врага и, прежде чем он их обнаруживал, успевали нанести немалый урон.

Несмотря на потери, армия наливалась новыми силами. Ежедневно в нашем штабе появлялись незнакомые командиры частей, а то и соединений, подошедших на помощь к нам с других участков фронта или из тыла.

Генерал Чистяков и его штаб сумели быстро восстановить свою армию, освоить пополнение, наладить взаимодействие. К вечеру 9 июля 6-я армия получила уже самостоятельную полосу обороны.

Начиная с первых дней войны мне довелось участвовать во множестве боев, сдерживающих врага. Это горькие бои. В них постоянно чувствуешь тактический и оперативный перевес противника, его волю, навязанную тебе.

Но под Курском, даже отходя, мы не ощущали горечи поражения. Ни один солдат не сомневался в нашем превосходстве, в том, что в нужный момент поступит приказ и это превосходство будет реализовано.

Прикрывая Обоянь, мы постоянно чувствовали на себе зоркий взгляд Военного совета фронта, знали, что Москва информируется о каждой стычке, и в тот час, когда бригада откатывалась на новый рубеж, в больших штабах передвигался флажок на карте, принималось новое решение.

Были, конечно, и здесь неудачи. Но не было уныния, подавленности. Где-то внутри накапливалась энергия для наступления.

По дорогам, замаскировавшись облаками пыли, нескончаемо тянулись к передовой колонны: пехота, артиллерия, танки…

Глава третья

1
Равновесие длилось одни сутки. Постреливали немецкие батареи, кружили немецкие самолеты. Но танки — таранная сила наступления — не показывались. Наша артиллерия отвечала немецкой, наши истребители бросались на пикировщиков. Однако наши закопанные в землю, прикрытые ветками березы и орешника танки не обнаруживали себя. Завтрашний день вызревал позади передовой. В балках, рощицах, рядом с госпиталями, ремонтными мастерскими, хлебопекарнями и складами — всюду, где можно было хоть как-то укрыться от оптических приборов гитлеровских летчиков, притаились новенькие, покрытые дорожной пылью «тридцатьчетверки» — только что подошедшая 5-я танковая армия генерала Ротмистрова. Пехота обосновалась под деревьями, в канавах, воронках, у стогов сена. В пустовавших ригах, амбарах, сараях разместились полковые штабы общевойсковой армии генерала Жадова.

За неделю боев гитлеровцы истощили свои наступательные возможности, выдохлись. Пленный офицер мрачно молчал, когда ему на допросе напоминали чванливый приказ Гитлера: «Ваша победа должна еще больше, чем раньше, укрепить во всем мире уверенность в том, что оказывать какое бы то ни было сопротивление немецкой армии в конечном итоге бесполезно…»

Честолюбивый план курского реванша за Сталинград, разработанный имперским штабом на лето 1943 года, рухнул. Только на карте встретились могучие стрелы, вылетевшие из Орла и Белгорода. Произошло обратное тому, на что рассчитывал Гитлер.

Курская дуга принимала доиюльскую форму.

Но с каким трудом, с какими жертвами давался нам каждый метр ее выпрямления!

Я шел по окопам, еще неделю назад — нашим, потом ставшим немецкими и теперь снова вернувшимся к нам. Под ногами — обрывки армейской газеты «На разгром врага» и какого-то иллюстрированного берлинского журнала. Возле бесформенной противогазной сумки, как видно заменявшей хозяину вещевой мешок, — черные обоймы для германского автомата. На стене в землянке так и красуется карта мира — одна из тех, какие мы рассылали по подразделениям. А на нарах поверх соломы, постеленной еще нашими бойцами, — серо-зеленые шинели. В землянке чужой запах.

Траншея вьется среди примятой, плешинами выгоревшей пшеницы и обрывается перед узкой — с разбегу перепрыгнешь — речушкой. Склонив длинный ствол, словно собираясь напиться, застыла на берегу «пантера».

Сплошной ивняк стиснул ручеек, навис над ним. Мы с Балыковым шагаем прямо по воде. Под сапогами пружинит мокрый песок. На повороте взрывом разметало кусты. Трупный смрад ударяет в нос.

Немцев было трое. Они так и лежат. Один с оторванной ногой, а двое других не разберешь сейчас, в какое место поражены. Воронки не видно.

— Надо полагать, граната, — рассуждает Балыков. — Ну да, граната, противотанковая… А вот и наш…

Боец лежит боком к ручью. На плече выгнулся солдатский, без лычек, погон. Лицо в воде.

Балыков нагибается, расстегивает нагрудный карман мокрой гимнастерки. В резиновом чехле от индивидуального пакета кандидатская карточка: Шарахин… Павел Семенович Шарахин…

Нет, не могу припомнить. На кандидатской карточке легкая роспись Боярского.

— Выходит, из бригады подполковника Бурды, — замечает Балыков и, насупив брови, кусая указательный палец, пытается вспомнить, — где-то, кажись, слышал… А может, нет… Шарахин… Товарищ генерал, вы тогда на партбюро в блиндаже записывали… Там, где на стене Суворов, Чапай…

Я листаю блокнот: цифры, схемы, тонны горючего, боекомплекты, вопросы на Военный совет… И вдруг — «Шарахин Павел Сем.» В памяти сразу восстанавливается все до деталей, до подробностей — равномерно дрожащее пламя двух втиснутых в гильзу свечей и молоденький солдат с пухлыми щеками и девичьим голосом: «…Биться насмерть… Истреблять фашистских оккупантов».

Сколько же дней ты был в партии, рядовой Павел Шарахин? Два ли, три? Но этот стаж, измеряемый часами, стоит долгих лет.

— У нас сегодня Шаландин погиб, — сказал Горелов, услышав от меня о Шарахине. — Тоже лет двадцати. Командир экипажа. Я отца его знал, преподаватель академии. После училища уговаривал сына в академию. «Нет, говорит, — на фронт хочу». Их тут два друга было — Шаландин и Юра Соколов. У нас в бригаде есть еще один лейтенант Соколов. Юра у меня перед вами час целый сидел, вспоминал своего приятеля. Тот Петрова-то не застал. Но слышал о нем. И внутри, в «тридцатьчетверке» своей, написал красной краской: «Памяти Николая Петрова…» Сегодня роте Бочковского за всю бригаду досталось. Вырвались вперед, снаряды кончаются. Кругом «тигры», «пантеры», автоматчики. Бочковский приказал пробиваться самостоятельно. Юра Соколов и Шаландин отходили последними. У Шаландина танк вспыхнул. Он развернулся на горящем и врезался в «тигра»… Юра все своими глазами видел…

Впервые за последние две недели моросил дождик. Туча захватила не все небо — над немецкой обороной в короткие минуты, когда не взлетали ракеты, мигали звезды. Уходить не хотелось. Мы сидели, набросив на плечи плащи.

— Память надо увековечивать, — нарушил молчание «дедушка» Ружин.

— Надо, — подхватил Горелов. — Да как? Война, сячи гибнут.

— Все равно надо, — упрямо повторил Ружин. Не говоря больше ни слова, он направился в избу. Через четверть часа вышел и протянул мне листок. Я прикрыл фонарик плащом и пробежал глазами записку. В ней коротко излагался подвиг Шаландина.

— По-моему, на имя наркома, за подписью Военного совета, — коротко объяснил Ружин.

— Что ж, прав, пожалуй, дедушка, — согласился Горелов. — А вот как рядовой Шарахин погиб, никому не известно…

Этой же ночью я показал ружинскую записку Катукову. Он выслушал меня, достал из кармана куцый карандашик и расписался. Телеграмма ушла в Москву, и в январе сорок четвертого года, уже на Правобережной Украине, нас нагнали одновременно два документа: Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Вольдемару Шаландину звания Героя Советского Союза и приказ Наркома обороны о зачислении Шаландина навечно в списки училища имени В.И. Ленина, которое он окончил…

Но то случилось через полгода. А тогда, в июле сорок третьего, на следующий день после отправки телеграммы в Москву я снова заскочил к Горелову.

— А вас здесь вчера командир роты Бочковский спрашивал, — объявил он. — В роте стало известно, что вы Шаландиным заинтересовались, и вот Юра Соколов очень хочет рассказать вам о нем.

— Хорошо, — согласился я. — Мне и без того хотелось побывать у Бочковского…

Бочковский сидел, облокотившись спиной о гусеницу танка. Розовый отблеск заката играл на отполированных траках, на стенках котелка с водой, к которому то и дело прикладывался командир роты. Положив на планшет тетрадь, он быстро писал, потом останавливался, прищурившись смотрел на небо, и снова писал. Сидевшие рядом бойцы молча следили за командиром. Заметив меня, Бочковский быстро вскочил на ноги, одернул гимнастерку, представился.

— Где Соколов?

— Вот.

Бочковский показал рукой на стопку мятых писем, фотографий, на маленький истрепанный блокнотик и комсомольский билет. Все это покоилось на белом носовом платке, расстеленном возле гусеницы.

— Когда? — спросил Горелов.

— Два часа назад… Письмо пишем матери.

В жестоких боях возвращали мы свои позиции. Бывало, что на узком фронте действовало одновременно до тысячи танков с обеих сторон. А над ними десятки, сотни самолетов. Ни границ, ни линий. Лишь бесформенные, прорезанные вспышками клубы дыма.

Объединенный наблюдательный пункт Катукова и Чистякова был вынесен вперед. Он представлял собой приземистый блиндаж, наспех вырытый, как видно, еще весной. Ход прямо сверху, по крутым обрывистым ступенькам. В углу наши саперы пробили щель для стереотрубы. До начала боев рядом находился аэродром, и в землянке, возможно, отдыхали летчики. Оборудовать ее как следует у них не хватало ни сил, ни времени, ни охоты. Но высота господствовала над местностью, и из блиндажа открывалась панорама боя. А это — главное.

Днем пробраться на НП было почти невозможно. Открытые подступы простреливались пулеметом. Ординарец Чистякова, пытавшийся доставить командарму обед, вернулся на кухню с разбитым термосом.

Когда стемнело, на наблюдательный пункт пришел Никита Сергеевич.

Он положил на нары плащ и устало перевел дух:

— Примете на постой?

Ночью мы вышли размяться из надоевшего всем блиндажа. Хрущев завел речь о предстоящих боях за Украину, о широком наступлении:

— Надо готовить людей психологически. Геббельс трубит, что мы можем продвигаться вперед только зимой. А тут — великое летнее наступление, в каком наши солдаты еще не участвовали. Когда возвращались в землянку, Хрущев словно бы невзначай спросил Чистякова:

— Он так и не появлялся?

— Никак нет.

Как мы понимали, разговор касался члена Военного совета шестой общевойсковой армии. До меня доходили какие-то туманные слухи о том, что тот не спешил на передовую, а проверял лишь госпитали и склады.

Член Военного совета пришел на рассвете, когда блиндаж бодрствовал после короткой ночи. Зуммерили телефоны, радисты выкрикивали позывные. В углу Хрущев допрашивал пленного капитана, которого только что приволокли разведчики. Появившийся генерал был напудрен после бритья, сверкал пуговицами, орденами. Вытянувшись возле Никиты Сергеевича, он ждал, пока закончится допрос. Когда пленного увели, Хрущев не спеша повернулся к генералу:

— Я вас слушаю.

Тот замешкался, подыскивая, с чего бы начать.

— В каком полку вы были вчера? — помог вопросом Хрущев.

— Вчера я не был в полку.

— А позавчера? Или третьего дня? Вопросы следовали один за другим. Генерал отвечал неуверенно, жаловался на слабую память.

— Перечислите мне, пожалуйста, чем вы занимались последние трое суток, попросил Хрущев и, не перебивая, выслушал.

— У вас все?

— Все, Никита Сергеевич.

— Вы больше не член Военного совета армии. Освобождены. Езжайте в политуправление фронта за предписанием. А по дороге подумайте, почему это произошло…

Катуков и Чистяков рассчитывали сменить НП следующим вечером. Но случилось иначе.

В полдень, не различая ступенек, в блиндаж ввалился незнакомый капитан с авиационными погонами. Я принял его за представителя воздушной армии и указал глазами на Михаила Ефимовича:

— Вам, наверно, к генералу Катукову.

— Мне все равно к кому… только побыстрее. По скулам бледного лица капитана струился пот. Он вытирал его потемневшим рукавом, но пот выступал снова.

— Блиндаж заминирован! — выкрикнул капитан. На наблюдательном пункте стало тихо, все смотрели на капитана:

— Да, да, этот блиндаж. Мы подложили фугас, когда уходили… с часовым механизмом.

Землянка опустела. Перед выходом Хрущев сказал капитану:

— Не настаиваю на разминировании. Энпэ, на худой конец, можно сменить. Вы так или иначе свой долг выполнили. Спасибо вам.

— Нет, товарищ член Военного совета, — возразил тот, — пока не разминирую, не будет покоя…

Фугас был извлечен. До взрыва оставалось двадцать часов. А мы собирались менять НП более чем через сутки.

Но возвращаться в блиндаж не пришлось. Пока капитан, разбросав нары, извлекал взрывчатку, войска наши сломили немецкую оборону и погнали вражеские танки. Наступил час менять наблюдательный пункт.

24 июля фронт замер на рубеже, с которого 5 июля начались бои. Замер, затих. Солдаты Чистякова вернулись в свои полуразвалившиеся окопы.

Есть в армейском обиходе такое слово — «разбор». Во время боев его не произносят, а едва пауза, услышишь десятки раз на день: «Полковник проводит разбор», «В штабе разбор», «Командиры заняты разбором».

— Мало выиграть бой, — наставлял Ватутин, — надо еще понять, почему выиграл. Тогда можно обеспечить новую победу.

Он приехал к нам, чтобы разобрать действия армии на первом этапе Курской операции. Это был неторопливый, обстоятельный разговор о каждом дне, о каждом бое, особенно — о каждом промахе. Память и карты восстанавливали обстановку, оживляли недавно минувшее. Снова вели огонь орудия, шли в атаку танки и пехотинцы… Но теперь уже было совершенно ясно, когда они били по целям, а когда — в белый свет, когда атаки были подготовлены, своевременны, а когда… Ну, да что говорить… Любой командир корпуса и бригады мог увидеть себя со стороны. И зрелище это не всегда доставляло ему удовольствие.

Однако, окончив разбор, Ватутин сказал:

— В целом 1-я танковая армия поставленную задачу выполнила. В тяжелых боях сорвала замысел гитлеровского командования. Военный совет фронта считает, что танковая армия и ее корпуса заслужили звание гвардии. Материал представляется наркому…

Перед Ватутиным блокнот. На раскрытой странице фиолетовый столбец цифр. В двадцатидневных боях армия потеряла около половины танков. Велики потери в личном составе.

— Вы надеетесь на пополнение, — не то спрашивает, не то утверждает Ватутин. — Пополнения не будет. Ни одной машины, ни одного человека. Таково решение Ставки.

Он опустил на стол сильные руки с чуть припухшими пальцами и замолчал, давая нам возможность собраться с мыслями. Наступать, имея половину танков и обезлюдевшие батальоны?..

Ватутин переводит глаза с одного командира на другого. Все сидят притихшие, сосредоточенные.

— Думается мне, — снова заговорил командующий, — Ставка не могла, не имела возможности решить иначе. Сегодня резервы, людские и материальные, — одна из труднейших проблем. Под Курск, вы и сами видите, брошены гигантские силы. Они выполнили первую часть задачи, сорвали к чертовой матери германский замысел. Но новая территория, население, хлебные края Украины еще не освобождены. И металлургический юг еще у гитлеровцев. Напоминаю вам, товарищи командиры, об этом, чтобы вы искали резервы у себя, чтобы лучше берегли людей и технику…

Но какие резервы у танковой армии? Она не выплавляет металл и не собирает машины, не проводит мобилизацию, не комплектует запасные и маршевые роты, полки. Это, конечно, так. Но поля, где шли бои, они у нас. Танки с порванными гусеницами, пробитыми бортами, заклиненными башнями, поврежденными моторами стоят здесь, под боком. Протяни руку, приложи ее — не воскресишь ли остывшую сталь? Из двух, трех, пусть четырех машин — одна, и то благо.

Внутренний людской резерв армии — госпитали, команды выздоравливающих. В стрелковые части возвращаются легко раненные. Но среди танкистов такие ранения нечасты. В танк пуля или минный осколок не залетит. Танкиста стукнет так стукнет, обожжет так обожжет.

Механики-водители, башенные стрелки, командиры экипажей не задерживались в армейских госпиталях, эвакуировались в тыл. Ждать их возвращения долго. Да и не всегда, далеко не всегда выздоровевший танкист вернется в свою часть.

Врачи из лучших побуждений направляли раненых танкистов в эвакогоспитали и тогда, когда в этом не было особой нужды. Почему? Да потому, во-первых, что ранения в танке имеют свои особенности и не легко поддаются лечению. А во-вторых, стремились быстрее освободить носилки и койки для все прибывающих раненых и, составляя «Карточку передового района», не задумывались над тем, кто перед ними — механик-водитель или автоматчик.

Глупо было упрекать за это медиков. Тем более что и Военный совет прежде не предъявлял к ним подобных требований. Но теперь выходило, что и врачам танковой армии надо учиться и доучиваться.

3 августа на рассвете — утро было тихое, мирное, из оврагов тягуче плыл растворяющийся туман — грянули дивизионы «катюш». Их залпы подхватила артиллерия всех калибров — от бээмовской до полковой.

Три часа наши батареи и самолеты взрыхляли утонувшую в тревожном дыму землю, перемешивали ее с кусками бетона, бревен, железной арматуры и вражеских тел. Тем временем танки подошли к самому переднему краю.

И солдаты, занятые в окопах нехитрыми приготовлениями к атаке, облегченно вздохнули: значит, командиры говорили правду насчет танков…

Бурными потоками стекались к переднему краю нашей обороны боевые машины свежей танковой армии Ротмистрова. Недолго задерживались тут и, словно набрав воздуху в свои стальные легкие, опять устремлялись вперед.

Вероятно, только танкист, да к тому же начавший воевать летом сорок первого года, поймет чувства, охватившие в эту минуту меня, Катукова, Гетмана. Мы стояли, выпрямившись, в окопе и смотрели, жадно смотрели на обгонявшие одна другую «тридцатьчетверки», на эскадрильи молниеподобных штурмовиков, на величественно распластавших в небе крылья бомбардировщиков. Но я скажу неправду, если умолчу о беспокойстве, которое не могла отогнать даже эта радость.

На исходном рубеже, слов нет, собран кулак, способный разнести в щепы вражескую оборону. Но потом, в прорыве, кулак станет растопыренной пятерней каждый палец сам по себе. И тогда наши поредевшие корпуса, наши обезлюдевшие бригады окажутся в трудном положении.

Мы ничего не говорили, но каждый понимал мысли других.

— Где наша не пропадала, — произнес наконец Катуков, — где только нас Гитлер хоронить не собирался!.. Пошли, а то отстанем.

Он по-юношески легко выпрыгнул из окопа. И в рост, твердо, будто на плацу, направился к своему танку.

Гитлеровцы ждали чего угодно, только не нашего наступления. Их штабы не допускали и мысли о том, что русские части после кровавых, изнурительных боев под Обоянью способны атаковать давнюю, хорошо укрепленную оборону. Этот рубеж немцы готовили чуть не с зимы. Огневых точек, минных полей, проволочных заграждений и спиралей Бруно здесь было, наверно, не меньше, чем на пресловутом «атлантическом валу», которым геббельсовская пропаганда стращала наших неторопливых союзников… Но при самой предусмотрительной подготовке гитлеровцы то и дело попадали впросак. И в крупном, и в мелочах. Их губила неспособность здраво сопоставлять силы — свои и противника, трезво смотреть вперед. Они слишком легко поддавались гипнозу собственных хвастливых фраз.

Штаб генерал-полковника Готта именно в ночь на 3 августа назначил смену частей переднего края.

Лучшего момента для нападения не придумаешь. Артиллерийская подготовка накрыла и полки, подходившие к передовой, и тянущиеся в предвкушении отдыха к Харькову. На дорогах наши танки разбрасывали встречные потоки автомобилей. Немцы даже не успели снять предупредительные сигналы с минных полей. Так и торчали эти не предназначенные для нас указатели «Мinen».

В суете и панике противник запоздал со взрывом моста через речушку. У немецких саперов не оказалось под рукой взрывчатки. Они торопливо из ведер поливали керосином настил, готовились поджечь его.

Спичку бросили в ту минуту, когда к реке вышли наши танки. Две «тридцатьчетверки», не останавливаясь, с работающими пулеметами проскочили мост. Но остальные в нерешительности затормозили. Пламя плясало между потемневшими перилами.

На той стороне вокруг «тридцатьчетверки» вставали и опадали черные столбы. Машины метались по берегу.

В шлемофоне я услышал властный сухой голос:

— Вперед!.. На мост!..

Я назвался и спросил, кто командует.

— Капитан Стороженко.

— Перебрасывайте роту на ту сторону. Но оставьте часть людей, чтобы отстояли мост. Он нам потребуется.

— Слушаюсь. Выполняю. Я нагнулся к Коровкину:

— Полный вперед.

Наступление разворачивалось стремительно, а значит — успешно.

Только у Тамаровки корпус Гетмана натолкнулся на противника, способного вести упорный бой. Обосновавшаяся здесь 17-я танковая дивизия не желала отступать.

Когда наш передовой отряд вышел к околице, по нему ударили пушки замаскированных «тигров» и «пантеры».

Я к этому времени нагнал Гетмана.

— Шут с ней, с Тамаровкой, — сказал он. — Оставлю бригаду, а остальные вперед. Риск, конечно. Но нет сейчас ничего дороже времени. Так ведь?

Я согласился. Хотя риск и мне представлялся немалым. Мы еще только учились искусству стремительных танковых бросков, когда обычны оставшиеся в тылу вражеские гарнизоны.

День ото дня Курская дуга все менее напоминала дугу. 5 августа концы ее были сломаны. Москва салютовала освободителям Орла и Белгорода. Многообещающе, непривычно празднично звучал этот первый за войну салют столицы, эхом прокатившийся по фронтам.

Мы заходили западнее Белгорода с тем, чтобы перерезать одну из железных дорог к Харькову.

В ночь на 7 августа корпус Гетмана вышел к Богодухову. Штаб расположился в селе.

И, как часто случается, сразу выискался кто-то, для кого лежавший впереди город — не просто населенный пункт. Командир роты старший лейтенант Замула упорно доказывал комкору, что именно его надо послать в разведку.

Гетман не спешит с решением:

— Чего это тебя? Чем ты других лучше? — выпытывает он.

— Ничем не лучше. Знакомый человек здесь живет, вернее, жил. На окраине…

— Что за человек?

— Дивчина одна.

Более неподходящий довод трудно привести.

— Може, у тебя знакомые дивчины во всех городах, аж до самой границы, подозрительно цедит Гетман.

— За кого вы меня принимаете, товарищ генерал, — благородно обижается ротный, плутовски блестя глазами, — я ж не говорю, невеста или там жена. Знакомый человек. В кино с ней ходили. Комсомолка она, учительница. Своего человека всегда вернее расспросить…

Я беру под защиту старшего лейтенанта, и Гетман соглашается:

— Проинструктирует начальник штаба. Возьмешь с собой одного гражданского из местных. Смотри мне!..

Прежде чем возвращается разведка, в одну из хат шумно вваливается группа партизан и подпольщиков, прибывшая из города. Но от них не сразу добьешься сведений. Партизаны только что встретились с партийными и советскими работниками, эвакуировавшимися в сорок первом году. Нет конца вопросам и нет счета ответам, то радостным, то горьким.

Гетман заходит к партизанам:

— Товарищи, дорогие товарищи, глядите, светает скоро. Прошу доложить все, что известно о Богодуховском гарнизоне.

— Чего там докладывать, товарищ генерал, — маленький партизан с чубом из-под кепки уже успел на радостях хватить. — Возьмете город как на тарелочке… Спит гарнизон, весь как есть спит!

Он срывает с головы кепчонку и весело затягивает:

 Все солдаты спят на койках
И во сне целуют жен.
Я один, как пес какой-то,
На посту стоять должен.
Веселая теснота, крики, шум, дым самосада. Хлопают двери. В углу кто-то сокрушенно повторяет: «Так, значит, погиб Василь Тарасыч… погиб, значит…»

Однако Гетман методично, с мягкой напористостью опрашивает партизан. Картина получается заманчивая: в Богодухове расположены строительные, охранные и понтонные части; ни одного пехотного полка; на станции эшелоны с каким-то имуществом, вывезенным из Харькова.

К шести часам вернулся возбужденный Замула:

— Товарищ генерал, в городе тишина.

Он огляделся вокруг. В углу клевал носом дежурный телефонист. Предусмотрительно привязанная трубка сползла на шею.

— Насколько выяснили, пехоты, автоматчиков нет.

— У знакомого человека был? Замула смутился и стал официальным:

— Так точно.

Но не выдержал и сразу перешел на другой тон:

— Не думайте худого, товарищ генерал, она дивчина честная. По городу нас водила, показывала, где что…

— Мне только о твоих дивчинах сейчас думать. Свободен, ступай… Телефонист, давай полковника Леонова.

Бригада Леонова ворвалась на утренние, по-деревенски зеленые улочки Богодухова. Городок проснулся от выстрелов танковых пушек. Скоротечный бой, откатываясь на юг, зацепился за станцию, вспыхнул с новой яростью и угас.

Коровкин затормозил возле комендатуры. Здесь же была квартира коменданта. Я прошел по коврам в спальню. Неприбранная постель, книжка, упавшая возле ночных туфель. На туалетном столике в порядке разложены бритвенные принадлежности. Круглое зеркальце в металлической оправе поворачивается на шарнире. На обратной стороне — непристойная картинка. Когда господину комендантунадоедало лицезреть собственную физиономию, он мог рассматривать детально прорисованные обнаженные фигуры. Никелированный стаканчик с мутной водой еще хранил тепло…

Я вернулся на улицу и не узнал свой танк: лобовая броня, башня — все в пылающих георгинах. Подошла «тридцатьчетверка» Гетмана, и ее тоже засыпали цветами. Каждый танк, появлявшийся на площади, встречали букетами. И откуда в этом маленьком городке столько цветов?..

Сквозь толпу пробирался старик с подносом, украшенным рушником. Старик был подслеповат, и сзади его подталкивала девушка в белой кофточке. Дед безропотно ей подчинялся. Но, увидев могучую фигуру Гетмана, плечом отстранил девушку и, выпятив грудь, величественно поднял поднос. На расшитом полотенце лежала плоская буханка и стояла солонка с крупной серой солью.

Дед собирался что-то сказать, но все кругом закричали, захлопали в ладоши. Торжественность была нарушена. Гетман передал адъютанту поднос и обнял старика. Тот задержал руку на погонах:

— И прежде такие вот носили… Як для доброго дила, може, не грех и надеть… Ты-то сам из каких будешь?

— Сумской я, из крестьян, — ответил Андрей Лаврентьевич и, переходя на украинский, добавил: — трех незаможников.

2
Богодухов праздновал свое освобождение.

Когда стоишь у железнодорожного полотна и смотришь на сверкающий, отполированный колесами рельс, невольно дивишься — неужели только ради того, чтобы можно было поставить ногу на этот стальной брус, рвались вперед танки и валила пехота?

Но достаточно вынуть из планшета карту, определить точку стояния — и тебе откроется истинный смысл стремительного выхода войск на железнодорожную магистраль Не только перерезана одна из артерий, питающих харьковскую группировку немцев, но и разрублен фронт армии генерал-полковника Готта.

С этим гитлеровский штаб не примирится. Он уже подбросил истребительную и бомбардировочную авиацию. Самолеты пользуются отсутствием зенитных пушек и на бреющем полете бьют танки по «темечку». Командование фронта предупредило нас, что противник подтягивает из Донбасса наземные войска — две танковые дивизии СС.

Обстановка осложняется. А тут еще — мины. Опомнившись, гитлеровцы стали минировать дороги, поля, тропинки, броды.

Но как бы то ни было, нам нельзя снижать темп, надо перерубить следующую артерию — дорогу Харьков — Полтава.

Бригада Леонова, взяв Богодухов, продолжает движение на юг. Однако это уже не триумфальный марш. Наступление развивается все медленнее, медленнее и постепенно превращается в оборону. На бригаду навалились подтянувшиеся из Донбасса танковые эсэсовские полки. Фланги у Леонова не прикрыты, и гитлеровцы норовят зайти ему в тыл, окружить, смять.

От Леонова тревожные вести, атаки противника усиливаются, потери растут, не хватает медицинского персонала, задерживается эвакуация раненых, мало перевязочных средств.

Штабные палатки Гетмана в редком лесу, полого спускающемся к одному из неторопливых притоков Ворсклы. Между, палатками тропки. Телефонные провода цепляются за ветки осин и берез. Пучки антенн выглядят какими-то тропическими растениями.

Под брезентом недвижная полуденная духота. На столе фляга с водой. Гетман то пьет из нее, то полощет горло, то плескает на раскрасневшееся лицо.

— Две бригады послал на помощь Леонову, — с мрачной решимостью докладывает он. — Вот, гляньте, Михал Федорович только что передал.

Полковник Михаил Федорович Серенко, заместитель Гетмана по политической части, после Богодухова находится в бригаде Леонова. Теперь, когда Леонов ранен, он фактически командует бригадой. Серенко опять сообщает, что снаряды на исходе, некуда девать раненых.

— Чем поможете? — уставился на меня Гетман. — Корпус все, что было, выложил.

Но я два часа назад виделся с Катуковым и знаю: армия тоже все, что могла, выложила. Знаю и то, о чем Гетману еще не доложили его нерасторопные штабники: две бригады, о которых он сказал, по пути ввязались в бой, и хорошо, если к Леонову подойдут хотя бы два батальона.

Но не сидеть же сложа руки и спокойно читать сочащиеся кровью донесения!

Я перебираю в уме армейские подразделения, корпусные части. Все брошено в бой… Стоп! Полк У-2. Невелика помощь. Но все-таки можно ночью подбросить снаряды, привезти врачей, эвакуировать тяжелораненых.

Катуков не сразу, но все же соглашается.

— Сам займись этим, — хрипит телефонная трубка, — Я привязан к левому флангу.

Едва стемнело, над деревьями безобидно застрекотали эскадрильи У-2. На стрекот отозвались далекие зенитки.

А утром на просеку нежданно выехала цепочка легковых машин. Часовой сунулся к головной и отпрянул, взяв по-ефрейторски на караул.

Хлопнув дверцей, из машины вышел маршал Жуков. Пока он, цепко оглядывая все вокруг, шагал к палатке Гетмана, по штабу ветерком пронеслась новость. С опаской и надеждой смотрели командиры вслед маршалу. С опаской — ибо знали, что редкий приезд Жукова обходится без справедливых и несправедливых разносов, отстранения от должностей, разжалования. С надеждой — потому, что авторитетный представитель Ставки мог подбросить части и иной раз, хорошо зная обстановку, подсказать решение.

На этот раз причины возмущения Жукова были понятны. Обстановка действительно складывалась трагически, бригада Леонова оказалась изолированной. Но почему надо, не разобравшись толком, обвинить кого-то и дать волю своему безудержному раздражению? Говорят, будто начальнические нагоняи заставляют подчиненных лучше работать, быстрее двигаться и соображать. Не верю. Гетман, еще пять минут назад решительный и твердый, теперь растерялся.

— Кто в бригаде Леонова от корпуса? — спросил Жуков.

— Мой заместитель по политической части полковник Серенко.

Гетман докладывал довольно сбивчиво. Тем более что маршал прерывал его. Жуков решил, будто Серенко самовольно увел бригаду.

— Серенко? Комиссарить вздумал… Судить трибуналом!

Я не выдержал и вступился за Серенко, объяснил обстановку. Жуков невидяще посмотрел на меня:

— Кто такой?

Он отлично знал, кто я такой. Мы встречались десятки раз и до и во время войны. Но сейчас он не узнавал меня.

— А, член Военного совета? Заступник…

Тут и я получил свою порцию.

Однако вскоре маршал остыл.

Грубость, которая в сознании многих командиров моего поколения связывается с именем маршала Жукова, не оставалась лишь его единоличной привилегией. Уверенность в своем праве оскорбить, унизить нижестоящего передавалась, как зараза. Солдафонская спесь, чуждая истинно демократической природе нашей армии, усваивалась кое-кем из командиров, порою становилась их стилем. Неприязнь Жукова к политработникам — порой вполне откровенная — объяснялась, думается мне, тем, что они в меру сил своих противодействовали самодурству таких «наполеончиков».

На Гетмана, на меня, на всех нас грубость Жукова действовала столь подавляюще еще и потому, что мы были «избалованы» человечным отношением к нам командования Воронежского фронта. Ватутин и Хрущев умели очень крепко спросить, потребовать. Виноватый не мог рассчитывать на их снисходительность. Но никогда не допускался тон презрительного высокомерия, не было барской привычки унижать того, кого армейская субординация лишала возможности ответить.

Я пишу обо всем этом с надеждой и откровенным назиданием. Пусть молодой офицер — а быть может, не только молодой, и не только офицер, а всякий имеющий права и власть по отношению к другим — лишний раз взвесит свои слова и свои действия: нет ли в них чего-нибудь от высокомерной бесцеремонности, от барского презрения к подчиненным…

Когда Жукову надоело браниться, он приказал мне выяснить, где же бригады, посланные на помощь Леонову, и что делается у самого Леонова.

Миновав Шаровку — неприметную деревушку южнее Богодухова — я настиг танковый батальон, двигавшийся к Высокополью. Утром немцы напали на этот батальон, подбили четыре танка. Прямым попаданием разнесло кухню; от нее остались только макароны, повисшие на деревьях.

Все это я узнал от худого, с мешками под глазами и запекшейся на губах кровью командира батальона.

— Народ жрать хочет. Семечками пробавляемся.

— Где пехота? — спросил я. — Много ее?

— Чуть вперед ушла, — комбат пожал плечами: — Как сказать, много ли. Хозяйство наподобие моего. И пощипано не меньше.

— Командуйте «Подъем». И — вперед.

— Слушаюсь, — устало ответил комбат.

Пехота двигалась по кукурузному полю. Толстые стебли хрустели под сапогами.

А ведь среди солдат большинство вчерашние крестьяне! Такое безразличие порождает только война. Здесь можно укрыться от немецких самолетов — и на том спасибо, остальное сейчас неважно.

В руках у солдат круги подсолнечника, прихваченные еще там, где остановились танкисты. Они лузгают семечки, поглядывают на небо. Некоторые разулись. Ботинки и сапоги переброшены через плечи.

— Куда следуете? — спросил я бойца с нескладной расползающейся скаткой.

— Куда прикажут, — бесхитростно ответил он.

— Командира взвода ко мне.

Подбежал лейтенант. Пистолетная кобура и полевая сумка болтались на животе. Он отодвигал кобуру на бок, отбрасывал сумку за спину. Но они почему-то снова оказывались на животе. Нет, командир взвода не знал маршрут. Ротный ответил что-то насчет помощи какому-то не то полку, не то батальону, попавшему в окружение.

Только командиру батальона была известна задача, и только он сохранил бравый воинский вид.

— Почему не доводите задачу до личного состава? — удивился я.

— Замполит и парторг выбыли по ранению, — моргал белесыми ресницами черный от загара старший лейтенант. — Один все дыры не заткнешь…

Собрали батальон. Я в двух словах объяснил обстановку. И двинулся дальше.

Нас припорошило землей от снаряда, разорвавшегося неподалеку у канавы. Поднимаясь, Серенко застонал:

— Что с вами, Михаил Федорович? — обернулся я.

— Он еще позавчера ранен, — вмешался Леонов. — И контужен…

Командир бригады, сам раненный в бок, лежал тут же, на дне узкой, кое-как отрытой щели.

— Обо мне доложил комкору, а насчет себя ни-ни, — удлиненное с острым подбородком лицо Леонова свела гримаса боли, уголки тонкогубого рта поползли вниз, нос покрылся бисеринками пота. — Он под гимнастеркой перебинтован. И слышит одно слово из десяти.

Серенко между тем неестественно громким голосом отдавал распоряжения начальнику штаба бригады:

— Батальон пехотный вправо выдвинуть! Пусть высоту зубами держат!.. Танкистов, какие без машин остались, туда же, в цепь!

Начальник штаба подполковник Гусаковский, кивая, что-то писал левой рукой. Правая висела на черной косынке.

Но не только о своем ранении не хотел говорить Серенко. Умолчал он, как я узнал позднее, и о куда более страшном несчастье, обрушившемся на него в эти дни.

Хочу передать все, что сохранилось у меня в памяти о Михаиле Федоровиче Серенко.

Мы с ним однолетки, оба крестьянские сыновья. У обоих почти вся жизнь протекала в армии (у Михаила Федоровича был, правда, недолгий период увольнения в запас). Мне близка судьба батрака Серенко, мальчишкой ставшего красноармейцем.

Многие мои сверстники проделали такой же путь — рота, курсы, книги, политработа. Если и выделялся чем-нибудь Серенко, то своей одержимостью. Молчаливой, гордой одержимостью. Никому не говоря, ни у кого не прося помощи, он мог просидеть всю ночь над немецкими глаголами или над схемой танкового мотора. Он принадлежал к числу людей, которые знают гораздо больше, чем обнаруживают перед другими. Но сдержанность их не от высокомерия, а от скромности. Окружающие обычно чувствуют скрытую силу таких людей. Одних она притягивает, других — отталкивает.

Как-то на совещании в политотделе корпуса замполит одной бригады изрек:

— Надо заботиться о своем авторитете. Серенко неприязненно перебил:

— Надо делать свое дело. Тогда и авторитет будет…

Делал свое дело Серенко с той же непоказной одержимостью. Он сам проводил сборы парторгов и агитаторов, на рассвете присутствовал при закладке продуктов в батальонные кухни, сидел в снайперских засадах.

Начальнику политотдела корпуса не полагается возглавлять танковые атаки. И хотя я неоднократно напоминал об этом Серенко, а он вовсе не возражал, каждый раз «тридцатьчетверка» Михаила Федоровича снова и снова оказывалась впереди. В нашей армии ни один политработник категории Серенко не имел столько ранений, сколько он.

Когда в марте корпус Гетмана совершал переход от Курска к Обояни, я увидел, что Серенко идет без шинели.

— Еще не было приказа о переходе на летнюю форму одежды, — остановил я полковника. — Где ваша шинель?

— Да… забыл в машине.

Потом мне случайно стало известно, что он отдал шинель раненному при бомбежке бойцу, которого бил озноб.

Уже после прорыва на Белгород и Богодухов ночью на марше я догнал роту ПТР. В паре с щуплым солдатом противотанковое ружье нес полковник Серенко. Я сделал вид, что не узнал его, а он — что не заметил меня.

Если бы это был кто-то другой, не поручусь, что не заподозрил бы в подлаживании к солдатам, в стремлении любыми средствами снискать популярность (случается иногда такое с нашим братом). Но Серенко при всей своей замкнутости был на удивление прямодушен и непосредствен. Раненый зябнет — на шинель. Солдату не хватает силенок тащить противотанковое ружье — подставляет свое плечо.

Более всего, пожалуй, Михаил Федорович не выносил угодничество, лесть. Уловив заискивающие интонации, настораживался.

— Честному незачем на брюхе ползать, — говаривал он. Серенко имел даже специальное слово, которым клеймил подхалимство, — «стелаж». Убедить его, что слово это имеет совсем иной смысл, не удавалось.

— Стелаж — прежде всего, от глагола «стелиться», — настаивал он.

И поди пойми у Серенко, всерьез он или в шутку — лицо непроницаемо, брови сведены, будто прочерчены углем.

Именно с нелюбовью Серенко к подхалимству молва связывала один случай.

Начальником АХО в корпусе служил некто капитан Изотов, белозубый веснушчатый верзила. Этот офицер с повадками бравого рубаки славился беззастенчивым подобострастием, которое, конечно же, отлично уживалось с хамством по отношению к подчиненным.

Примитивный Изотов не понял, что его подхалимство вызывает неприязнь Серенко. Решил, будто просто не сумел угодить. Но чем больше старался, тем враждебнее смотрел на него начальник политотдела. А тут еще стало известно, что Изотов нагло ведет себя по отношению к девушкам-связисткам.

На парткомиссии, разбиравшей заявление Изотова, выступил Серенко, и капитана не приняли в партию.

Начальник АХО сообразил наконец, что на такого, как Серенко, не угодишь. Озлобился и задумал «собрать материальчик». Стал подсматривать, подслушивать. «Дежурил» в кустах у палатки Серенко.

Как-то вечером — было это еще до начала летних боев — к Серенко зашла Пименова, комсорг роты связи. Изотов тут же занял свое место в кустах, не сомневаясь, что «застукает» полковника: знаем, мол, мы этих аскетов, чистоплюев…

Серенко, услышав шорох в кустах, поднялся:

— Одну минуточку, товарищ Пименова. Вышел из палатки, обогнул ее, остановился у кустов, в которых ни жив ни мертв скорчился Изотов, и… помочился прямо на спину начальника АХО.

В бригаде Леонова служили сыновья Серенко: младший, Борис, — номером в орудийном расчете и старший Виктор, — командиром огневого взвода. Борис попал в армию не без помощи отца, его возраст еще не призывался, и во Фрунзенском райвоенкомате Москвы с ним отказывались разговаривать. Виктор же после Саратовского артучилища подал рапорт с просьбой направить в корпус, где служили отец и брат.

Михаил Федорович ничем не выделял сыновей, не опекал их. Когда ему стало известно, что огневой взвод лейтенанта Серенко отстал на марше, а командир батареи не спросил за то с лейтенанта, он наказал командира батареи. И, чтобы не оставалось неясности, объяснил: «За либерализм к начальническому сыну».

Борис держался с братом официально, называл его «товарищ лейтенант» и, даже принося письмо от матери, просил разрешения обратиться. Не поручусь, что в этой смиренной почтительности не таилось подтрунивание. Озорной Борис не особенно походил на вежливого братца…

Да, Михаил Федорович не давал поблажек сыновьям. Но в бою он чаще всего находился в бригаде Леонова, а в трудную минуту танк его не раз появлялся в районе огневых позиций 76-миллиметровой батареи…

Бои у Высокополья с первого выстрела отличались напряженностью. Наступательная инерция бригады Леонова была на исходе. А тут — свежая, отдохнувшая эсэсовская танковая дивизия, которая успела оборудовать рубеж и выслать вперед охранение. Бригаде не удалось нанести неожиданный удар, а для планомерной атаки сил явно недоставало.

Немцы, сразу почувствовав свое преимущество, перешли в контратаки, пытаясь зайти с неприкрытого фланга.

Наши танки стояли на незащищенном месте. Окапываться приходилось на виду у врага, под его прицельным огнем.

Высохшая в это жаркое лето канава, что тянулась вдоль поля, стала убежищем для раненых. Не успели подстелить ни соломы, ни сена. Раненые лежали прямо на земле, поросшей чахлой травой, и многие из них тут же умирали.

НП бригады в первый день был вынесен метров на восемьсот к югу от канавы. С него просматривались редкие боевые порядки, видны были немецкие танки, черными черепахами ползущие справа из высокой кукурузы.

76-миллиметровые пушки выкатили на прямую наводку, и надежда была главным образом на них. Дошло до того, что в критическую минуту полковник Леонов поднялся в свою «тридцатьчетверку» и еще с двумя управленческими танками пошел вперед.

Контратаку удалось отбить. Но когда потный, с покрасневшим лицом Леонов вылезал из танка, осколок угодил ему в бок. Командир бригады упал возле гусениц. Его поволокли к канаве.

— Куда несете? — сквозь зубы простонал Леонов. — Давайте обратно, на энпэ.

В щели наблюдательного пункта стоял без гимнастерки и рубахи Серенко. Он сжимал руками мелко трясущуюся голову. Телефонист неумело перебинтовывал ему грудь. Широкий бинт быстро краснел. Когда телефон зуммерил, солдат, не выпуская из рук бинта, наклонялся к аппарату, потом кричал что-то полковнику, нарочито медленно двигая губами. Серенко следил за движениями губ, пытался сосредоточиться, понять.

Леонов и Серенко, оба раненые, продолжали руководить боем.

Справа снова наступали немецкие танки. В батарее вели огонь лишь два орудия из четырех. Серенко вытягивал шею, смотрел в бинокль, наводил стереотрубу, но так и не мог разобрать, почему молчат остальные пушки. Подошел к Леонову и, раздувая ноздри, с трудом произнес:

— Я — на батарею.

Леонов понимал, что значит пускать раненого и контуженного начальника политотдела на огневую.

— Нельзя вам. На вас бригада. Серенко не ответил, но остался в окопе. А на огневых в эту минуту все смешалось. Уцелевшие батарейцы — братья Серенко и еще трое — сгрудились около одной-единственной пушки.

Полковник Серенко видел: на позиции батареи ворвалась «пантера», раздавила эту пушку. Больше он ничего разглядеть не мог. Хотя все так же, в рост, стоял в щели, не опуская руку с биноклем.

Только когда стемнело, санитары вынесли Бориса и еще двух раненых бойцов. НП тем временем пришлось оттянуть к канаве. Серенко разыскал сына. Тот лежал лицом к поросшему травой откосу и беззвучно плакал. Отец опустился рядом и положил ладонь ему на голову. Тот не обернулся.

Вечером Катуков по рации передал приказ на отход бригады от Высокополья. Отходили по вытоптанным кукурузным полям. В темноте неожиданно наскочили на немецкую разведку. Короткая перестрелка — и мы снова устало шагаем на север, к Богодухову, где занял оборону корпус Гетмана.

Утром я прежде всего отправил в госпиталь Серенко… Однако спустя примерно неделю мне позвонил начальник госпиталя и возмущенно доложил о его бегстве.

— Это безобразие! У него нехорошая рана, нагноение, — слышал я из трубки высокий от негодования голос майора медицинской службы.

Сразу же позвонил в корпус Гетмана и вызвал сто второго.

Серенко категорически отказался возвращаться в госпиталь:

— На мне, как на собаке, все заживает. Но я сказал что-то резкое насчет дисциплины, и Серенко глухо отозвался:

— Есть.

В сорок четвертом году мы встретились в подмосковном госпитале в Архангельском, куда оба попали по ранениям.

Тогда, в августе сорок третьего года, наш армейский госпиталь не вылечил Серенко и отправил в тыл. Рана плохо заживала (совсем не «как на собаке»), но все же зажила, а слух восстановился не полностью. Серенко хотели направить на Дальний Восток, но он уперся, отказывался от самых заманчивых постов и добился своего — опять попал на фронт. А через несколько месяцев с новым ранением поехал в тыловой госпиталь, где мы и встретились.

Черные, коротко остриженные и причесанные на пробор волосы Михаила Федоровича не седели. Но сухое лицо стянула частая сетка глубоких морщин. Они бороздили широкий лоб, разбегались от переносья по щекам, вертикальными складками рассекали верхнюю губу.

— Как-то теперь с кадровиками слажу, — гадал Серенко. — Не списали бы на сушу…

Михаил Федорович запахивал на груди халат и продолжал, опираясь на палку, вышагивать по коридору: тренировал перебитую ногу. Так он ходил часами прямой, с негнущейся спиной.

Выписался Серенко раньше меня. Потом дважды заезжал в госпиталь. Первый раз совсем мрачный.

— Ничего не выходит. Стенка. Смертельно блат ненавижу, а тут, если бы имел возможность, воспользовался.

Он с робкой надеждой посмотрел на меня. Но я ничем не мог помочь.

Однако его настойчивость одержала верх, и работники управления кадров поняли: такого человека нельзя «списать на сушу».

Второй раз Серенко приехал в Архангельское уже без палки и повеселевший.

— Говорят: «Нет вакансий на корпусах». А я им: «Пошлите на бригаду». — «Как же так, понижение?» А я им свое: «Какая мне разница — понижение или повышение. Мне на фронт надо!»

Больше мы не виделись. Последний раз Серенко был ранен за несколько дней до окончания войны. И, верный своему обыкновению, не поехал в госпиталь. На «виллисе» ему соорудили какое-то подобие ложа. Так и ездил.

Недели через полторы после завершения войны в бригаду приехал начальник политотдела армии готовить политработников к демобилизации. Посмотрели списки, прикинули, кого в запас, кого в кадры.

— А тебе, товарищ Серенко, подлечиться следует и… на покой.

— Мне отдыхать нечего, — насупился Серенко. — На здоровье не жалуюсь.

— Пенсия тебе приличная обеспечена, — не слушал генерал. — Домик построишь, цветы сажать станешь, внуков растить… Да что внуков! Ты сам еще орел, генерал заглянул в «Послужной список». — Сорок четыре года. Самый возраст для мужчины…

Серенко молчал, и начальник политотдела армии добавил:

— Мое самое категорическое мнение — сегодня же в госпиталь, а там — на пенсию.

Серенко больше не спорил. Он собрал вещмешок, бросил его в «виллис» и уехал.

Ночь была теплая и темная. Ехали с включенными фарами. Впереди рябили светлые полосы дождя. Тускло блестел мокрый асфальт. Водитель тихо напевал, покачиваясь над рулем.

Серенко полулежал на своем ложе и курил, уставившись в колеблемый ветром брезентовый верх. Вдруг он крикнул:

— Стой!

Ни слова не говоря, вышел из машины. Подставил лицо дождю, постоял так и скрылся в темноте. Потом коротко треснул пистолетный выстрел…

Я не оправдываю минутную слабость полковника Серенко. Но знаю: минутная слабость может порой овладеть и сильным человеком. Даже таким сильным, как Михаил Федорович Серенко.

3
Ночное августовское небо багрово от пламени пожаров. Немцы жгут, безжалостно жгут Украину: хлеб, дома, вагоны, амбары, заводы, мельницы. Если бы пот, которым все это полито, не высыхал, огонь оказался бы бессильным.

Ночью бои обычно затихают и алое по краям небо трепетно озаряет картину народного бедствия.

Тихие ночи чем-то страшнее грохочущих дней…

Штаб армии передислоцируется. В непроглядной темени колонну машин ведет Шалин, признанный специалист этого тонкого дела. Увеличишь скорость — колонна разорвется, уменьшишь — машины будут наползать одна на другую. Но главное — не сбиться, оказаться к сроку в намеченном пункте, а не за тридевять земель от него. И уж, конечно, не в лапах противника. Ровные ночные степи не менее трудны для ориентировки, чем глухие леса. Тем более что иные села сожжены дотла. Зато появилось немало новых, не предусмотренных картами дорог, проложенных нашими и вражескими войсками.

Михаил Алексеевич сгорбился возле водителя. На коленях у него — карта, компас, запасные очки. Все это хозяйство вздрагивает на ухабах. Шалин придерживает его руками, не отводя взора от ветрового стекла. За стеклом непроглядный чернильный мрак. Жиденькие снопики света, вырывающиеся из затемненных фар, бегут чуть впереди машины.

Развилка. Шалин касается плеча водителя. Тот нажимает на тормоз. Михаил Алексеевич, кряхтя, выходит наружу, глядит на небо, наклоняется к дороге:

— Наша левая.

Если Шалин ведет, можно не беспокоиться и даже вздремнуть на жестком сиденьи… Впрочем, вздремнуть-то черта с два! Днем, как видно, дорогу нещадно бомбили, и сейчас «виллис» проваливается из воронки в воронку.

Прошу Кучина взять в сторону, ехать параллельно штабной колонне. Но вскоре замечаем, что справа нет машин. Туда-сюда, колонны как не бывало. Вынимаю карту, фонарик, примериваюсь к Большой Медведице. Балыков заглядывает через плечо:

— У деревьев северная сторона мхом покрыта, еще по срезу на пне можно определять стороны света.

— Где здесь деревья? Где пни?

— Верно, чего нет, того нет, — вздохнув, легко соглашается Михал Михалыч.

Приблизительно определив точку стояния, я решаю, что где-то неподалеку должна находиться бригада Бурды. Будем искать.

Кучин колесит по степи. Верх «виллиса» откинут, и Балыков пытается наблюдать за звездами.

Вдруг — такое чувство, будто разверзлась земля. Мы летим куда-то, но не вниз, а вверх. Летим и падаем на землю, которая вовсе не разверзлась. Рядом потирает бок Кучин:

— Вас здорово, товарищ генерал?

— Нет, ничего… В голове гудит. Где Балыков?

— Пошукаем. Как бы на мины не угодить. Балыков, сидевший сзади, совершил самый большой полет и крепче нас приложился оземь. Но и он цел, невредим. Только машина… На месте левого заднего колеса торчит ось.

На взрыв прибежали солдаты. Нет худа без добра. Обычный ночной недоверчивый разговор:

— Вы кто?

— А вы кто?

Бойцы из бригады Бурды. Где КП бригады, не ведают, но могут отвести к командиру батальона. Тот дает связного.

И вот мы перед большим, расползающимся стогом сена. Из глубины его доносятся оживленные голоса:

— Жми. Да разве так жмут?

Я лезу в узкую щель, натыкаюсь рукой на что-то круглое, гладкое. Арбуз. Один, другой. Включаю фонарик.

В норе по-турецки сидят Бурда и Боярский. Перед ними гора арбузов. Пробуют, трещит или не трещит. Бурда радушно протягивает полушарие:

— Редчайший фрукт. И наешься, и напьешься. Я жадно набрасываюсь на арбуз, жую сладкий сочащийся мякиш, рассказываю о ночных злоключениях.

— Утро вечера мудренее, — ободряет Бурда. — «Виллисок» отбуксируем, потом отремонтируем.

От его неунывающей ясности делается легче на душе. Поспать бы!..

Спал, подложив под себя охапку колючего сена. А когда проснулся, услышал чей-то встревоженный голос:

— Неизвестно, сколько у них здесь танков, какие силы. Слава богу, что в темноте не поцеловались. Утра ждать надо…

— Рано бога благодаришь, — отозвался Бурда.

По тону чувствую: он сейчас не склонен балагурить.

— Когда эти танки в лом превратим, тогда согласен господа благодарить. Да и то его-то за что?.. Прежде всего надо разведать, где «тигры», где пехота. Их тут много быть не может — арьергард какой-нибудь. Вперед — автоматчиков с противотанковыми гранатами. Танки чтобы наготове были. Чуть «тигры» зашевелятся — огонь. Не дать опомниться. Рассвет уже…

Оказывается, мы ночуем на одном поле с гитлеровцами. Машины противника, так же как и наши, замаскированы сеном. Неизвестно, кто раньше появился. То ли мы их приняли за своих, то ли они нас. Телефонисты тянули нитку и услышали немецкую речь.

Сна — ни в одном глазу. Вылезаю из норы. В сером туманном воздухе мелькают фигуры, слышатся приглушенные голоса. Ночь кончилась. Багряно-черное небо поблекло. Пожары догорают где-то далеко-далеко. Еще немного и их слабеющий огонь исчезнет в лучах солнца.

Раздается гулкий взрыв противотанковой гранаты. Затем — крики, прерывистая автоматная пальба, разноголосый рев моторов. День начался…

Становится нестерпимо жарко. Кругом падают горящие клочья сена. Соседний стог пылает, подожженный термитным снарядом. «Тридцатьчетверки» опасливо обходят его и катят вперед, на мелькающие в дымке вспышки «тигровых» пушек…

Бурда идет, широко размахивая рукой, сжимающей шлем. Рядом — незнакомый мне подполковник.

— Теперь благодари своего бога, если ты такой набожный… А то — ждать… Как бы чего бы…

— Разве я против? — оправдывается подполковник. Бурда доволен боем, доволен этой импровизированной атакой, и меньше всего ему хочется сейчас распекать осторожного подполковника. Он подходит ко мне, натягивает шлем, опускает руки «по швам».

— Арьергард противника сбит. Уничтожено три «тигра». Насчет прочего потом подсчитаем.

На чернобровом лице сквозь щетину просвечивает нежный румянец.

— Может, позавтракаем чем… бог послал? — он ехидно косится на уныло вытянувшегося в стороне подполковника. — Тем более дорогой гость пожаловал.

Это уже относится к полковнику Соболеву, не спеша вылезающему из легковой автомашины.

Соболев хмуро озирается по сторонам. Втягивает носом дымный воздух, тихо спрашивает у Бурды:

— Что у тебя тут стряслось?

— Утренняя зарядка. Немцам небольшую пробежку организовали.

— Танки были у них? — оживляется Соболев.

— Были. Кажись, восемь штук.

— Они самые. Это же арьергард 19-й дивизии. Вчера вечером исчезли. Как иголка в стоге сена. Я насчет них хотел, Александр Федорович, предупредить тебя.

— Люблю, когда разведчики своевременно предупреждают, — весело издевается Бурда. — Дорога ложка после обеда, глядишь, на ужин сгодится.

Он обнимает за плечи Соболева:

— Идем, кавунами угощу. И наешься, и напьешься. После завтрака Соболев отзывает меня в сторону:

— Товарищ член Военного совета, вы меня кляузником не считаете?

— Не было повода, — с удивлением отвечаю я.

— Сейчас будет. Прошу вас и буду просить командующего и Михаила Алексеевича не посылать меня к генералу Кривошеину.

— А если мы попросим объяснить причины?

— Не откажусь. Сегодня ночью приехал к нему. А он меня не принял. Все-таки если начальник разведки армии по делу, разумеется…

— Ясно. Можно воспользоваться вашей машиной? Я без транспорта. Нет, вы к шоферу садитесь: будете показывать дорогу.

— Куда?

— К Кривошеину.

За последние десятилетия не было, кажется, войны, в которой не участвовал бы Семен Моисеевич Кривошеин. Начал он еще красным конником, водил в атаку танк под Мадридом, воевал у Халхин-Гола. Военный быт стал для него настолько привычным, что он по мере возможности приблизил его к мирному. На фронте не расстается с женой, оборудовал себе сносное походное жилье. Хоть и на колесах, но все же не без уюта. «Салон» — так называют в корпусе жилье Кривошеина студебеккер с будкой, внешне ничем не отличный от обычной летучки. Но внутри…

Я взбежал по лесенке:

— Соболев, не отставайте. Толкнул дверь:

— А-а, Николай Кириллыч, дорогой. В самый раз к завтраку. Солдат, крикнул Кривошеий ординарцу, — ну-ка еще один прибор!

Он радушно улыбается, широко расставив ноги в мягких матерчатых туфлях. Белоснежная рубашка со складочками от утюга заправлена в широкие бриджи. На плечи наброшен халат.

Ощущение такое, будто попал в городскую комнату. Посредине — стол, по стенам — клеенчатые диваны, в углу — железная печурка. Примыкающая к шоферской кабине часть «салона» отгорожена широкой цветастой портьерой. Из-за нее виднеется никелированная спинка кровати. Возле небольшого квадратного окна тонкое зеленоватое зеркало без рамы.

— А не сбросите ль на часок сапоги? — предлагает Кривошеий. — У нас в хозяйстве тапочки найдутся. Вы, похоже, нынче всю ночь на ногах…

Все это говорится вполне искренне, без всяких задних мыслей. Но радушное гостеприимство не распространяется на полковника Соболева. Хотя Соболев — это Кривошеину отлично известно — нынче тоже всю ночь провел на ногах.

У меня был большой соблазн сбросить сапоги, повесить китель на спинку стула. Останавливало одно — хозяин словно не замечал человека, приехавшего со мной. Для него он не существовал. Только потому, что на плечах его были полковничьи, а не генеральские погоны.

— Познакомьтесь, — кивнул я Кривошеину на Соболева, — начальник разведки.

Кривошеий мельком глянул на моего спутника:

— Вроде встречались… Николай Кириллыч, может, по маленькой? — он аппетитно потер руки.

— Как, товарищ Соболев, поддадимся на провокацию, — обернулся я к разведчику. — Обидится комкор, если мы откажемся от его гостеприимства.

Кривошеий сразу все понял. И почему я неожиданно приехал к нему, и почему со мной начальник разведки. На мгновение кровь прилила к лицу комкора.

— Товарищ Соболев, очень прошу не побрезговать нашим завтраком. Очень!

Он сам подвинул еще один стул, поставил тарелку. Я нисколько не осуждаю тот минимальный комфорт, который создал себе командир корпуса. Войне шел уже третий год. Война обрастала бытом. К некоторым генералам наведывались жены, кое-кто женился на фронте. Жизнь продолжалась и там, где в любую минуту можно было расстаться с ней.

Меня не шокировал «салон» Кривошеина. Коробило другое: то, что ночью комкор «не принял» начальника разведки и упорно «не замечал» полковника, даже когда мы приехали вместе.

— От завтрака не откажемся, — сказал я, — но это потом. А сначала товарищу Соболеву надо с вами поговорить. У него к вам дело.

Чем напряженнее обстановка, тем больший груз ложится на плечи того, кто непосредственно воюет. С исходного рубежа танковая лавина подхватывает экипаж и несет его на общей волне.

Но лавина растеклась уже множеством рукавов, и теперь беспощадно испытываются воля, умение, дерзость каждого экипажа.

Последние дни старший лейтенант Данилюк, парторг батальона, присматривался к танку лейтенанта Духова. Что-то не так. «Тридцатьчетверка» Духова не то чтобы отставала или пряталась в укрытия, но как-то с оглядочкой воевала, «деликатесненько».

— И это когда надо напролом идти!.. — делился со мной Данилюк. — Как-то разговорился с механиком-водителем Костей Сандаловым: «Что вы, как барышня непросватанная, топчетесь?». Он — то-се, пятое-десятое. Долго беседовали. И уразумел я: ихний Духов не сказать, трус, но робок сверх меры. Опять же молодой. С десятого класса — в училище, с училища — на фронт, командиром. Косточки еще отвердеть не успели… Один с детства орлом растет, а другому пособить надо. Почему так получается — не берусь судить, тут, наверно, причин тысяча… Сейчас будем Духова на партбюро разбирать, он кандидат партии.

— Не круто ли берете? Фактов-то нет. Данилюк, видимо, беспокоился, как бы я не нарушил его планы.

— Мы ж по-умному, по-хорошему, не с ножом к горлу.

— Проводите бюро. Я посижу. Это не вызвало у Данилюка энтузиазма. Оживление погасло на его остроносом лице. Выбившаяся из-под пилотки черная прядка уныло повисла. Невысокий, щуплый, он сейчас и вовсе выглядел подростком.

— Очень хорошо, поприсутствуйте, — сказал Данилюк упавшим голосом.

Прикинув что-то про себя, на ходу перестраивая свой план, быстро спросил:

— Про старшего сержанта Зинченко расскажете? Для Духова полезно будет.

Я пообещал выполнить просьбу, и к Данилюку окончательно вернулось прежнее боевое настроение.

— Тут ведь деликатесненько надо, — словно бы оправдывался он, — долго ли человека под штрафбат подвести.

«Деликатесненько» было любимым словечком Данилюка, и я в этот вечер слышал его не однажды.

Партбюро проходило в неглубоком овраге. Данилюк, обхватив ногами пень, сам вел протокол.

Среди ожидавших приема мне бросился в глаза совсем юный лейтенант сероглазый, пухлогубый, наивно курносый. Лейтенант, как и остальные, дымил махоркой, сплевывал на траву. Как и остальные, он заметно волновался.

Глядя на него, я подумал: «А не рано ли тебе, паренек, в партию? Больно зелен ты».

Но вот Данилюк объявил, что с первым вопросом покончено, и лейтенант отбросил цигарку, глубоко вздохнул, вскочил на ноги. Он-то и оказался Духовым.

Напрасно я предостерегал Данилюка. У него все было продумано. Мягко, терпеливо он подводил лейтенанта к оценке собственных действий:

— Ты, товарищ Духов, не спеши, не оправдывайся. Мы тебя не на суд вызвали, а на откровенный партийный разговор. Чуешь?

Духов кивнул головой.

— Припирать тебя к стенке, уличать не собираемся, — продолжал Данилюк. Худого ты ничего не совершил. Но и хорошего за тобой не числится. О том и речь.

Однако Духов все же не совсем мог взять в толк, о чем речь. Тем более что ему мешал один из членов партбюро, лейтенант с запавшими щеками и розовым шрамом на подбородке.

— Почему за чужими спинами прячешься? — настойчиво повторил лейтенант. — На чужом горбу в Берлин приехать хочешь?

Данилюк старался сдержать разбушевавшегося лейтенанта.

— Ты насчет Берлина не шуми. Да и насчет горба тоже зря, — досадливо морщился он. — Товарищ Духов, я твой танк сегодня смотрел. Ни одной царапинки. Единственный такой в батальоне. Конечно, не по царапинам мы определяем, но все-таки… Почему тебя впереди не увидишь?

— Не выгадываю я, — насупился Духов.

Я видел, что Духов вызывает к себе сочувствие членов партбюро. Только лейтенант с ввалившимися щеками неприязненно поглядывал на него. Но тут прибежал связной и передал, что лейтенанта вызывает командир батальона. После его ухода Духов постепенно разговорился.

Он не считал себя трусом. Но как бой, как огонь, у него темнеет в глазах, пропадает уверенность. И хотел бы вперед, да одурь какая-то. В руках и ногах по пуду свинца.

Я слушал Духова и думал о правоте Данилюка. Не трусость, а скованность от подступающей опасности. Не хватает сил победить невольную, отупляющую робость. А тут надо не только владеть собой, но и командовать экипажем, следить за полем боя.

Люди, не ведающие страха, существуют лишь в сказках. Однако переступить рубеж, с которого начинается бесстрашие, дано многим, почти всем. Мы своей воспитательной деятельностью и старались помочь перейти эту невидимую, но постоянно осязаемую границу. Доведенные до автоматизма навыки — это тоже, помимо всего прочего, помощь в нелегком рывке.

Но в момент схватки не ведутся беседы и рядом в машине обычно нет политработника. До автоматизма движений молодому танкисту еще далеко. Каждый шаг требует сосредоточенности, а как тут сосредоточишься, если в голове тяжелый туман, ноги и руки — свинцовые.

— Чего ж ты, чудо-юдо, не посоветовался с командиром роты, с ребятами не поговорил? — рассердился Данилюк.

— Боялся.

— Чего боялся?

Духов покосился на вернувшегося лейтенанта с розовым шрамом.

— Боялся, трусом окрестят.

Выступили члены партбюро. Я рассказал о старшем сержанте Зинченко, который, обвязав себя гранатами и взяв по гранате в руки, бросился под танк Т-IV… Зинченко мог укрыться в окопе и, вероятно, уцелел бы. Однако он сознательно, ценой своей жизни, уничтожил немецкий танк.

Духов стоял, слушал. Пухлые губы его непроизвольно шевелились. Лицо отражало сложную внутреннюю борьбу — горечь, острое, доходящее до презрения недовольство собой, готовность переломить себя.

Пришло время решать. Лейтенант со шрамом предложил исключить.

Духов вздрогнул, поднял голову. Дышал он часто и глубоко.

Лейтенант увидел, что члены партбюро его не поддерживают, и мрачно произнес:

— Снимаю насчет исключения. Предлагаю строгача.

— Имею другое предложение, — поднялся Данилюк. — Взыскания не выносить, поскольку товарищ Духов чистосердечно во всем признался. Поручить парторгу батальона старшему лейтенанту Данилюку — мне то есть — в следующем бою действовать в экипаже лейтенанта Духова за командира. Ему же — мне то есть поручить утрясти это дело с комбатом.

Предложение было принято при одном воздержавшемся.

Назавтра Данилюк занял место в башне духовского танка. Духов действовал за башнера. Бой был жаркий (в те дни других не случалось).

Духов стрелял слишком быстро. Он боялся, что наступит оцепенение, и не давал покоя своим рукам.

Данилюк видел: снаряды не попадают в цель. Отодвинул Духова и сам стал стрелять. По мере того как надвигались немецкие танки, разрывы вздымались все ближе. Снаряд срикошетировал о башню. Осколки металла оцарапали лица Духову и Данилюку.

— Живой? — крикнул Данилюк.

— Живой.

Теперь Духов снова стрелял, а Данилюк отдавал команды. Понять, попал ли Духов или нет, уже нельзя было. Все смешалось. И Данилюку стало не до Духова, а Духову — не до собственных переживаний.

— На войне — не в училище за партой, — рассказывал мне вечером Данилюк. Очухался, когда мы все вместе в одной воронке загорали: и Духов, и механик-водитель, и радист, и я. Ну, думаю, живы… У танка моторная группа вышла из строя. Тикали прямо под огнем. Потом танк отбуксировали… Я к Духову не пристаю, а он молчит, как рыба. То ли думает, то ли опомниться не может. Одно спросил: «В следующий раз пойдешь с нами?» — «Пойду». — «Ладно, говорит, еще раз и все…» Выправится парень. Совесть имеет. А на войне это не последняя вещь.

Слушая Данилюка, можно было подумать, что он старше Духова лет на десять, хотя разница у них в возрасте всего два года. Но эти два года Данилюк провел на фронте…

В летних боях под Курском определился основной костяк младших и средних командиров нашей танковой армии. Это были люди, способные решать боевые задачи и задачи воспитания. Благодаря им, в первую голову, мы сумели прорвать немецкие рубежи, рассечь вражеские коммуникации, а когда, обессилев, заняли оборону — удержать завоеванное.

В район Ахтырки гитлеровцы подтянули свежие танковые части.

Сейчас в разговоре Епишева и Чураева я снова слышу фамилию Бакулина.

Профессор, у которого конспиративно жил Бакулин, оказалсяпредателем. Кое-кто из подпольщиков и связных не устоял под пытками. Подводила порой и неумелость, наивность в конспирации. Однажды на встречу со связным сразу пошли несколько руководителей и попали в засаду.

Но, несмотря на аресты, казни, провалы, конспиративные ячейки и райкомы не прекращали работу. В городе распространялись сообщения Совинформбюро, листовки. 23 ноября 1941 года взлетел на воздух дом № 17 по улице Дзержинского, где помещался гитлеровский штаб, а на следующий день был взорван большой мост, соединявший Холодную гору с центром.

Хотелось узнать поподробнее о Бакулине и его ближайших товарищах. Но работникам Харьковского обкома было не до меня. Да и я не мог оставаться здесь долее. Надо было возвращаться в армию.

Наступление росло, ширилось. Ахтырская группировка противника, оставляя в арьергарде танковые роты и автоматчиков, откатывалась на юг и юго-запад. Заслоны цеплялись за каждую реку и высотку, стараясь сдержать наш напор.

Конечно, первая танковая была обескровлена. Для того чтобы пересчитать танки в ином батальоне, хватало пальцев на руке. Однако эти батальоны сбивали арьергарды и упрямо шли вперед.

Порыв всеобщего наступления владел войсками. Вслед за Харьковом были освобождены Сумы. Центральный фронт взял Севск и Глухов. Южный и Юго-Западный фронты очищали Донецкий бассейн. Гитлер не в состоянии был заткнуть все дыры, залатать прорехи.

Далеким отзвуком побед Советской Армии прозвучала весть с берегов Средиземноморья. Италия капитулировала перед союзниками. Ось Берлин — Рим разлетелась.

4
10 сентября поступил приказ Москвы: армия выводится в резерв Ставки и сосредоточивается в районе Сум.

Война уходила на запад, мы возвращались на восток. Еще где-то далеко в немецком тылу находился рубеж, с которого нам предстояло снова вступить в бой. За то время, пока война к нему подойдет, мы должны набраться сил, окрепнуть, осмыслить старый опыт, подготовиться к новым сражениям.

Иногда говорят: «Вывели на отдых». Нет ничего нелепее таких слов. Чем-чем, а уж отдыхом и не пахнет в части, отведенной в резерв.

Армия расквартировалась в местах, где каждый метр сохранял следы ожесточенной битвы. Железо вонзилось в землю и торчало из нее стволами проржавевших пушек, танковыми гусеницами, остовами автомашин, стабилизаторами неразорвавшихся авиабомб.

Не все поля были убраны. Пожелтевшие, поникшие хлеба осыпались, а собранные в копны тщетно ждали обмолота.

— Эта задача тоже на нас теперь возлагается, — сказал Журавлев, когда мы объезжали район расположения, — надо помочь товарищам колхозникам.

Разграбленная оккупантами деревня не имела ни тягла, ни повозок, ни сельскохозяйственных машин. А прежде всего — не хватало рабочих рук. Слабые детские руки и измученные руки женщин несли непосильный груз.

Бои переместились к Днепру, и канонада не долетала до Сум. Но что ни день, то тут, то там раздавались взрывы и над притихшими полями вставали черные клубы. Страшный враг — мины — брал жертвы чем придется: ребенок ли, старуха ему все равно…

Мы втроем — Катуков, Журавлев и я — направились в обком партии.

В окнах вместо стекол — газеты, со стен свешиваются порванные провода.

Секретарь встретил так радостно, что нам стало не по себе — оправдаем ли его надежды?

— Машин дадите?

— Дадим.

— Ремонтников подбросите?

— Подбросим.

— Поможете восстановить кое-какие общественные постройки?

— Постараемся.

— А как с минами быть? Все кругом заминировано. Еще и город не очистили…

Своими силами нам, конечно, не извлечь все мины. Как поступить? Решаем послать инструкторов по деревням, будут учить крестьян искусству разминирования.

Кажется, мы оправдали надежды секретаря обкома. Он благодарит, зовет к себе домой обедать.

В пустой комнате стол и одна табуретка. Рассаживаемся на чемоданах, принесенных из коридора по случаю прихода гостей. Стол застелен бумагой, и на окнах бумага заменяет занавески.

Жена секретаря ставит постный борщ, в котором преобладают помидоры, и большое блюдо опять же с помидорами.

— На помидоры урожай нынче, — объясняет секретарь. Мы едим помидоры с черствым и пресным «трофейным» хлебом…

С учебой на первых порах не ладится. Настроение у людей понятное: чего учить ученых, вон как немцев бьем, лучше бы отдохнуть.

Надо пересилить это настроение, овладевшее не только бойцами, но и многими командирами. Начинаются партийные собрания, комсомольские собрания, совещания в штабе, беседы агитаторов.

Но одних собраний и уговоров недостаточно. Необходимо найти новые формы учебы, которые будут интересны людям. Рождается идея технических конференций, посвященных одной теме — живучести танков.

Танковый мотор рассчитан на 200 моточасов. После этого он должен идти в капитальный ремонт. Но у нас уже есть машины, которые превзошли эту норму.

Танкист может зевать на строевой подготовке, а когда речь заходит о живучести «тридцатьчетверки», он не останется безразличным.

Минувшее наступление подсказало необходимость «осаперивания» танкистов. Танки уходят вперед, саперам за ними не угнаться. Кто будет обезвреживать минные поля, если не сами танкисты и десантники? Нет, от саперного дела тоже не отмахнешься.

Армия превращалась в учебный комбинат. Расписание занятий обретало силу приказа. На курсах лейтенантов готовились командиры экипажей и взводов. Семинары должны были помочь восполнить потери в парторгах и комсоргах. Своя учеба у штабников и своя — у политотдельцев. Проходят сборы интендантов и медиков, снайперов и разведчиков…

Гимнастерки не просыхали от дождей и пота. Но и отдых нужен. Младший лейтенант Мочалов откровенно признался, что, когда его взвод отправили на заготовку леса, он вместе с бойцами, забравшись в укромное место, проспал целые сутки.

— Даже опухли. Как пьяные были. Потом отошли. И все, что положено, наверстали… Нарубили дров… Вы не бойтесь, в прямом смысле нарубили…

Лес заготавливали для ремонта колхозных клубов, вернее, для красноармейско-колхозных. Пока армия находилась под Сумами, мы как могли и чем могли помогали местным властям.

Мочалов по собственному почину ввел в своем взводе ежедневно получасовые занятия по строевой. Я не верил глазам своим, глядя, как он бегает вокруг строя, командирски покрикивая:

— Не тяни ногу!.. Руку вперед до пряжки, назад до отказа!.. Ноги не слышу! Ноги не слышу!..

Оставил людей на попечение помкомвзвода и подошел ко мне:

— Не перегнул я насчет строевой?.. И мне думается, нет. Тут свой расчет. Трудно быть командиром во взводе, где прежде служил солдатом. В бою слушаются, а здесь иной раз и пошлют куда подальше… А вот как дам строевой минут на тридцать, каждый почувствует — командир… Знаю, чему вы улыбаетесь. Насчет того, что я плакался: командирские навыки, мол, отсутствуют. Правда, отсутствовали, а стал командовать — появились…

Появились не только командирские навыки. Весь Петин вид изменился. Ворот плотно охватывает тонкую юношескую шею, на ногах ладные, сшитые из плащ-палатки сапоги. Грудь с двумя орденами и двумя медалями, туго обтянутая гимнастеркой, уже не кажется немощно-куриной.

Командиры-выдвиженцы наподобие Пети Мочалова порой проявляли больше настойчивости при обучении солдат, чем присланные из училища. Они по собственному опыту знали цену боевому умению.

Военный совет получил письмо от ветерана нашей танковой армии сержанта Ковалева, который находился на курсах под Москвой. Раненый Ковалев еще в госпитале внес пятнадцать тысяч рублей на строительство танка и просил И. В. Сталина, чтобы ему дали возможность стать механиком-водителем собственной боевой машины. Сталин телеграммой поблагодарил Ковалева и заверил, что желание его будет удовлетворено.

Сержанта Петра Ковалева после излечения послали на курсы. Там он сдружился с Иваном Скакуновым, Леонтием Кулюбой и Григорием Шкутом. Показал им телеграмму Сталина, и те тоже решили отдать все свои деньги на строительство танков.

«Вчетвером мы внесли на два танка и ждем не дождемся, когда, закончив курсы, получим их, — писал Ковалев. — Смущает одно — попаду ли в свою часть. Боюсь, направят куда-нибудь еще. Воевать, конечно, можно всюду. Но все же хочется в свою бригаду, к своим хлопцам. Скакунову, Кулюбе и Шкуту я порассказал о нашей армии. Они тоже желают попасть к нам, тем более что бригада теперь — гвардейская.

Прошу от себя и от моих новых товарищей — похлопочите, чтобы мы попали в нашу гвардейскую часть, а уж мы оправдаем доверие».

Я написал в Москву в Главное управление бронетанковых войск, и мне ответили: просьбу Ковалева уважим.

Наступил день, когда на станцию Сумы прибыл эшелон, на платформах которого возвышались скрытые серым брезентом танки.

Сброшен брезент, и по настилу медленно, словно пробуя гусеницами прочность бревен, спустилась «тридцатьчетверка». На башне ее — гравированная пластинка: «Танк построен на средства патриотов нашей Родины товарищей Ковалева П.Я. и Скакунова И.М.».

А с соседней платформы сползает танк, на башне которого такой же текст, только имена другие: Кулюба Л.С. и Шкут Г.Е.

Вдоль железнодорожного пути застыла в торжественном строю бригада. На правом фланге колышется, переливается на солнце новенькое, лишь второй раз расчехленное гвардейское знамя. Воздух наполнен ритмичным гулом моторов.

Приобщение боевых машин к людям исполнено сокровенного смысла. Отныне судьбы их нераздельны. Холодная легированная сталь прикрывает собой теплые человеческие тела. Люди дают жизнь этой стали, наделяют ее силой, подвижностью, превращают в орудие защиты своих идеалов, своей страны. Стальная коробка становится для экипажа родным домом. Здесь он не только воюет, но и спит, ест, а случается — и принимает смерть.

Танк за танком спускаются с высоких платформ, движутся вдоль строя и замирают перед ним.

Это — модернизированные «тридцатьчетверки» с новой 85-миллиметровой пушкой (о такой мечтал парторг Третьяков!).

Много танков видел я на своем армейском веку — иностранных и отечественных, обладающих различными достоинствами, но и не лишенных недостатков. Одни были надежно прикрыты броневыми листами, но малоподвижны, другие, наоборот, отличались быстроходностью, но тоная броня их боялась встречи даже с малокалиберным снарядом. Были огромные танки, напоминающие наземные дредноуты. При своих слоновьих размерах они более всего подходили на роль мишеней. Высокий американский «шерман» словно сам просился на перекрестье артиллерийской панорамы, а английские «матильды» и «валентайны» часто становились братской могилой экипажа, если ему не удавалось воспользоваться неудобно расположенным аварийным люком.

«Тридцатьчетверку» я бы назвал танком-песней. И танкисты меня поймут. В ней достигнута удивительная гармония качеств, необходимых в бою, — огневой мощи, бронирования, подвижности. Ее не страшит бездорожье, она прокладывает себе путь и по песку и по грязи. Ведет огонь с остановок и в движении. Ее двигатель могуч и неприхотлив.

К этому прибавляется еще и гармония линий. Наклоны брони, округлость башни, приземистость — все рационально, все дышит целеустремленностью, волей, силой.

«Тридцатьчетверка» в большей мере, чем какая-либо другая система, оказала воздействие на танкостроение всех стран. Ни один конструктор не создавал свой танк, не держа в уме параметры и достоинства «тридцатьчетверки».

Может быть, я пристрастен? Пусть скажут те, кого в этом не заподозришь. Вот английский отзыв:

«Т-34… Высокая маневренность и относительно свободное боевое отделение делают этот танк любимцем советских танкистов… Его маневренность, огневая мощь и качество брони великолепны. Дополнительно выдающейся чертой конструкции является наклон броневых листов».

Вот американский отзыв:

«Т-34 в своих основных решениях является хорошей конструкцией».

В 1943 году знакомство англичан с Т-34 заставило разработать аналогичную конструкцию в виде танка «кромвель». В том же году американцы, изучив «тридцатьчетверку», осуществили капитальную модернизацию МЗС и стали выпускать танки М4-А2 — «Генерал Шерман».

Но интереснее всего, пожалуй, мнение немецких специалистов, которые с настороженным вниманием следили за нашей «тридцатьчетверкой». Начальник Куммерсдорфского полигона полковник Эссер в декабре 1942 года на заседании военно-технической секции союза германских инженеров утверждал:

«Из числа новых танков особенно выделяется танк Т-34, обладающий рекордной скоростью в 54 километра в час и удельной мощностью 18 лош. сил на тонну. Русские создали танки, которые в конструктивном и производственном отношении, безусловно, заслуживают внимания и в некоторых отношениях превосходят танки наших прочих противников».

А в лекции, которая читалась в марте 1942 года в бронетанковой школе в Вюнсдорфе, говорилось еще более категорично:

«Из числа танков Красной Армии наиболее грозным является Т-34. Его эффективное вооружение, талантливо использованные наклоны брони и высокая подвижность делают борьбу с ним тяжелой задачей».

И уж, конечно, самым интересным является признание генерал-полковника Гудериана, идеолога танковой войны, одного из наиболее деятельных создателей танковых войск вермахта. В своих «Воспоминаниях солдата» он пишет:

«В ноябре 1941 года видные конструкторы, промышленники и офицеры управления вооружения приезжали в мою танковую армию для ознакомления с русским танком Т-34, превосходящим наши боевые машины. Непосредственно на местах они хотели уяснить себе и наметить, исходя из полученного опыта боевых действий, меры, которые помогли бы нам снова добиться технического превосходства над русскими. Предложения офицеров-фронтовиков выпускать точно такие же танки, как Т-34, для выправления в кратчайший срок чрезвычайно неблагоприятного положения германских бронетанковых сил не встретили у конструкторов никакой поддержки. Конструкторов смущало, между прочим, не отвращение к подражанию, а невозможность выпуска с требуемой быстротой важнейших деталей Т-34, особенно алюминиевого дизельного мотора. Кроме того, наша легированная сталь, качество которой снижалось отсутствием необходимого сырья, также уступала легированной стали русских».

Перечитывая сейчас эти высказывания наших бывших союзников и наших врагов, я вновь испытываю чувство, владевшее всеми нами в то сентябрьское утро на станции в Сумах. С благодарностью и гордостью думали мы о людях, которые создавали танки. Шершавая сталь «тридцатьчетверок» объединяла нас с ними, преисполняла готовностью, не жалея самой жизни, служить своему народу.

5
Из Москвы пришла нежданная телеграмма — Катукова и меня вызывали в Ставку. Недолгие взволнованные сборы, наказы на ходу — и вот две «эмки» и «додж — три четверти» ждут нас у крыльца.

Выхожу из хаты и отскакиваю в сторону, чтобы не попасть под брызги жидкой грязи. Из «виллиса» выскакивает Горелов.

— Николай Кириллыч, даже не просьба… не знаю, как сказать, — он растерян, тушуется, и мне трудно на него смотреть. — Командир корпуса отпустил на трое суток. Поезжайте с нами.

— Куда? С кем? Я в Москву…

— А с нами до Курска… Со мной и с Ларисой. Мы в Курске будем регистрироваться. Так задумано. Именно в Курске…

Вот о чем хлопочет Горелов, вот почему ему не хватает слов. Я обнимаю Володю и, заглянув в «виллис», поздравляю краснеющего старшего лейтенанта медицинской службы.

Катуков тоже обрадовался:

— Никогда не участвовал в свадебном путешествии!

Я приглашаю Горелова и Капустянскую в свою машину — здесь потеплее. Сажусь рядом с Кучиным, и кортеж трогается.

В зеркальце над ветровым стеклом вижу руку Володи, сжимающую напряженный кулак Ларисы. Она закусила нижнюю губу, опустила дрожащие веки.

Фронтовое счастье! Они остро ощущают несовместимость этих слов. И все-таки у них такое счастье, что им хочется только молчать.

Мы едем уже час. И не сказали ни слова. Когда машина вдруг остановилась и Кучин залез в мотор, я пошел в лес, наломал большой букет веток с желто-багряными листьями и преподнес его Ларисе…

С этим букетом она и вошла в низкую полутемную комнату, где ютился загс.

Единственным украшением невзрачной комнаты был фикус. Он уже достиг потолка, и новая зеленая стрелка, упершись в темную доску, склонилась вниз.

За столом, измазанным чернилами, сидел широкоплечий мужчина в потрепанном кителе с петлями от погон. Он оторопел, увидев сразу столько военных.

— Вам что, товарищи? У нас тут регистрация браков, смертей, рождений. Вы небось ошиблись.

— Нет, не ошиблись, — я прошел вперед. — Нам нужно зарегистрировать брак полковника и старшего лейтенанта.

Мужчина захлопотал, полез в один ящик, в другой.

— Я тут третий день, горком направил… Браков-то еще не было.

Из-за кадки с фикусом он достал костыли и тяжело, с протезным скрипом зашагал к шкафу.

— Куда ж, товарищ генерал, им штемпеля ставить? Паспортов нет. А по инструкции в паспорт полагается.

Он, как видно, считал меня основным специалистом по таким вопросам. И я, не желая ударить лицом в грязь, твердо произнес:

— Ставьте в удостоверение личности.

— Слушаюсь.

Подышав на штемпель, он навалился на него крепкой грудью…

Из загса мы поехали на квартиру, в которой жила Лариса до ухода в армию. Хозяйка была уже извещена о необычном возвращении своей постоялицы. Перекрестила ее, поцеловала, всхлипнула и позвала всех в комнату. Не просохшие после мытья полы сразу приняли грязь с наших сапог. Поверх белой скатерти на столе лежала вышитая дорожка. Перед иконой светила лампада. На комоде, из-под которого вместо одной ножки торчал кирпич, таращил круглые глаза бульдог-копилка с широкой прорезью на лбу.

Сели за стол. Достали из чемодана фляжки, консервы. Выпили за молодых, закусили. Вопреки обычаю, второй тост провозгласила Лариса:

— За Володину дочку… За нашу с Володей дочку… Потом пили за победу, за счастливое возвращение. Почему-то не кричали «горько» — не получалось…

Прежде чем стемнело, я с Катуковым двинулся дальше. Надо было спешить в Москву.

Новобрачные же, воспользовавшись трехдневным отпуском, остались в Курске…

Тяжки осенние проселки. Колеса втаптывают в грязь листья, ветки. «Додж» с надрывным гулом вытаскивает на буксире «эмки». От лужи до лужи, от ухаба до ухаба. Ни все мосты восстановлены. А восстановленные снова разбиты немецкими бомбами. Машины переваливаются с боку на бок в глубоких колеях объездов.

В минуты коротких остановок Михаил Ефимович отрешенно оглядывается по сторонам. Здесь, под Мценском, он воевал в сорок первом году.

— …Окружили нас тогда. Худо было. Думали: конец. Спасибо, Бурда прорвался, выручил… А мост этот «чертовым» назвали. Быки у него ходуном ходили под танками…

Ночью минуем моргающий красным глазом КПП на южной окраине Москвы.

Водители плохо ориентируются на темных улицах. Машины петляют, как слепые, пока не выезжаем к гостинице «Москва». С надеждой на отдых распахиваем зеркальную дверь.

— Вам номера не бронировали. У Катукова есть где остановиться. Но куда деваться мне с Балыковым и Кучиным?

— Товарищ генерал, — обращается Балыков, — имеется адресок. Один политотделец дал, навестить просил стариков…

Выбирать не приходится. Поднимаемся по улице Горького, сворачиваем на Тверскую-Ямскую, через Подвиски на Сущевскую.

Нажимаю костяную кнопку. Звонок не работает. Несмело стучу. Ждем долго. Наконец:

— Кто там?

Как объяснить кто? Но Балыков быстро находится:

— От Андрюши мы.

— От Андрюши, от Андрюши приехали! — неожиданно громко кричат за дверью.

Звенит цепочка, лязгает замок.

— Проходите, пожалуйста, проходите.

Коридор московской квартиры: сундук, на нем корзинка, на корзине чемодан. Рядом стоит на попа матрац с вылезшими пружинами.

Тесные, заставленные комнаты. На комоде большая фотография — мальчик в матроске.

— Это наш Андрюша! — кивает худой мужчина в телогрейке, одетой поверх рубахи. По лицу мужчины видно, что худоба его военного времени.

С кухни доносится шум примуса: хозяйка кипятит чай. Не хотят слушать моих извинений, расспрашивают о сыне. А когда я попробовал заикнуться, что завтра переедем в гостиницу, хозяин помрачнел:

— Конечно, товарищ генерал, в гостинице комфорту больше.

Не уехали мы назавтра в гостиницу. Так и остались в тесной квартирке на Сущевке. Но радушие хозяев не могло скрыть от нас их бедности.

В следующую ночь нас вызвали в Кремль на заседание Государственного Комитета Обороны.

За Спасскими воротами пустынно, тихо. Дежурные прикладывают руку к козырьку:

— Направо… Прямо… Направо…

Идем по широкому коридору. Паркет отражает сверкающие люстры. Одинокие фигуры маячат у зашторенных окон.

В буфете встречаемся с командующими и членами Военных советов еще двух танковых армий.

Никому не известно, зачем мы вызваны. Командующий БТМВ федоренко успокаивает:

— Ничего худого не может быть. Чтобы только отругать, с фронта не вызывают.

Перед дверью кабинета короткое замешательство. Кому входить первым, как докладывать?

Дверь открывается изнутри. На пороге Сталин.

— Заходите, товарищи.

Здоровается с каждым, показывает места за столом.

Без всяких предисловий Сталин переходит к сути дела. Существует мнение двух командующих фронтами (он не называет фамилий): надо облегчить танковые соединения, освободить их от тылов, от госпиталей, поставить на обеспечение к общевойсковым армиям; не связанные тылами танки будут мобильнее в рейдах. Наступает время глубоких длительных рейдов, и ГКО хочет знать нашу точку зрения.

Сталин медленно ходит по кабинету. Коротким жестом отсекает фразы.

— Ваше мнение, товарищи генералы?

Мы молчим. Не потому, что не знаем. На лицах генералов я читаю недоумение. Но все молчат. Минута, другая. Слышны только мягкие шаги Сталина.

Почему мы молчим, почему не решаемся сказать, что думаем? Неужели из-за боязни разойтись с еще не известным нам мнением Сталина?

Я решаюсь. Сидящий рядом Ворошилов удовлетворенно вздыхает:

— Дорог почин.

С чего бы начать? Как приступить? Но подходящее начало не подвертывается.

— Нельзя лишать танковые армии тылов, — говорю я. — Ни в коем случае нельзя. Наоборот, надо усилить тылы, увеличить прежде всего число хирургических госпиталей и госпиталей для легкораненых. Чтобы танковые армии не теряли свои кадры… Без подвоза, без службы тыла танковые рейды немыслимы. Общевойсковая армия, а тем более ее тылы не угонятся за танками.

Я пробил плотину молчания. Выступают остальные. Речь об одном — об усилении тылов. Нужен армейский автомобильный полк, нужен батальон подвоза горючего.

Сталин подходит к каждому говорящему. Пристально, не моргая, смотрит в глаза.

— Какие еще нужды?

Катуков просит дать танковым армиям несколько артиллерийских дивизионов. Садится и, вспомнив, встает снова:

— Необходим дорожно-восстановительный батальон. Аппетит приходит во время еды. Кто-то из командующих вслух мечтает об увеличении количества единиц в бригаде до ста.

— Нельзя, — отвечает Сталин. — Наша промышленность делает все возможное. Пока придется довольствоваться прежним числом машин в бригаде. А что до остального, дадим. Артиллерию дадим, автомобили дадим, инженерные части дадим, госпитали дадим.

Мы облегченно улыбаемся.

— Идея ликвидации тылов в танковых армиях единодушно отвергается, — Сталин оглядывает членов ГКО. — Не ослаблять танковые тылы, а усиливать их — такова сегодняшняя задача.

Без паузы переходит к следующему вопросу. Танковые армии впервые действуют в наших вооруженных силах. Они приобрели первый опыт наступательных операций. На основании его надо разработать инструкцию об использовании танковых армий в наступлении.

— Этим, товарищи генералы, вы займетесь, не выезжая из Москвы. Задержитесь на несколько дней. Как только инструкция будет готова, товарищ Федоренко доложит ее ГКО. Все.

Прямо из Кремля ночью едем в ЦК. Здесь, за стаканом чая, в товарищеской обстановке мы выкладываем все наши просьбы, сомнения и жалобы.

Подняты плотные шторы. За окном хмурое октябрьское утро с навалившимися на землю тяжелыми тучами.

Цекисты показывают свежие иллюстрированные журналы, предназначенные для немецких войск, и на прощание дарят нам новые автоматы, которые стали изготовлять на московских заводах. Мы отправляемся в Главное управление БТМВ.

Почти все время я провожу в БТМВ, Главном управлении кадров и ПУРе.

Когда выдается свободный час, брожу по улицам. Однажды случайно попадаю на рынок.

Мы, конечно, слышали о дороговизне в тылу. Но — 80 рублей кило картошки, 30 — одно яйцо… Такое не умещалось в сознании, никак не вязалось со скромным заработком нашего хозяина на Сущевке.

Я медленно шел между деревянными столами. Мальчуган лет семи ползал по земле, собирая в сумку капустные листья. Старуха промокала тряпочкой капли молока на темных досках прилавка и отжимала эти капли в банку. Инвалид предложил мне пакетик с сахарином…

Армия одержала первые великие победы. Эти победы избавили народ от угрозы порабощения, позволили свободнее вздохнуть. Но жизнь в тылу еще не стала легче, голод не разжимал свою костлявую руку.

Как и всякий на фронте, я мечтал побывать в тылу. Теперь я шагал по московским улицам и хотел одного — скорее в Сумы, скорее на фронт.

Работа наша подходила к концу, задание ГКО было выполнено. Предстояло еще с кем-то поговорить, кого-то увидеть. Но прав был Катуков: всех дел не переделаешь.

Мы уже собирались в отъезд, как вдруг раздался телефонный звонок из Президиума Верховного Совета. Михаил Иванович Калинин просит Катукова и меня приехать к нему.

Кремль малолюден и днем. Та же тишина на лестницах, в коридорах.

Михаил Иванович по-стариковски ласково щурится сквозь две пары очков, жмет руки, за локоть подводит к креслам:

— Вам по два ордена на брата причитается. Вручив ордена, снова усадил нас.

— Хочу спросить о самом главном. Как бойцы живут? Он задавал въедливые вопросы и все время предупреждал:

— Только не лукавьте, отвечайте правду. Вши бывают? Над костром рубахи трясут? Палочкой выбивают? Мы рассказали о дезкамерах.

— Всех успевают обслужить? А в рейде? Интересовался, достаточно ли белья, как часто меняем его во время боев. Особенно подробно расспрашивал о питании.

— Вы тогда ночью и о снарядах говорили, и о горючем, и об артиллерии. Но ни слова о питании солдат. Потому и досаждаю вопросами. Как бы ни было тяжело в стране, армия должна получать все необходимое. Это не двадцатые годы.

Михаил Иванович откинул голову, что-то припоминая.

— Да, в двадцатом году было… Приехал я на курсы краскомов в Николаеве. Гляжу — что за чудеса. Курсанты в белых брюках и в рубашках, будто в нижнем белье. У иных — красное обмундирование, у иных — синее. Спрашиваю, что сие означает. Дежурный докладывает: исподнее носим. Больше ничего не имеем. А цветное — это кто как покрасить сумел.

— Так и вы, Михаил Иванович, тогда в латаных клетчатых брюках щеголяли и в таких штиблетах, что не дай бог! — сказал я.

Калинин поверх очков уставился на меня:

— Я? Откуда вам известно?

— В тот день помощником дежурного по курсам краскомов был курсант Попель.

— Не может быть! — весело изумился Михаил Иванович. — Подождите, подождите, а во что все обуты были?

— В лапти, «бульдо на 42 очка». Бульдо — это тогда самые модные ботинки так назывались: широконосые, как бульдоги. А в лыковых лаптях 42 клетки. Вот и получалось «бульдо на 42 очка». Зато пилотки были суконные. Носились на правую бровь под углом 39 градусов. Лихой вид!

— Кормили вас тогда неважнецки, — вздохнул Калинин, — Меня, правда, раками угощали.

— Сами ловили… А так — три четверти фунта хлеба в день на брата. Из них одна четверть отчислялась в помощь голодающим. Утром чай с сахарином, вечером чай с сахарином. В обед — бачок супа. Поставят его на стол. Вокруг десять человек. Старший командует: «Поднять ложки», потом — «Кушай воду». Это — чтобы до времени картошку не вылавливали.

— И ни один не пожаловался, — одобрительно покачал головой Михаил Иванович, — ни один… Подождите, подождите, тогда я распорядился, чтобы вам прислали обмундирование. Получили?

— Как же, недели через две пришло. Гусарская амуниция.

— Гусарская? — поднял брови Калинин.

— Кивера, мундиры.

— Носили?

— Кивера единодушным голосованием отвергли. А мундиры взяли; только чего-то спарывали с них. А потом получили английские ботинки, вроде танков. Но прочные, износа не было.

— В какой нищете жили! — качал головой Калинин. — Даже вспомнить страшно. И уж если тогда в лаптях да исподнем господ империалистов разбили, то теперь-то справимся с фашистами. Но тяжелой ценой…

Я рассказал о том, что видел на рынке. Михаил Иванович слушал внимательно. Изредка делал замечания:

— Горе народное, а люди все те же, что и в гражданскую войну — не жалуются, не паникуют. Это их терпение на нас, руководителей, двойной ответственностью ложится. Так?..

Потом опять начинал расспросы:

— А какой процент смертности в ваших госпиталях? Не знаете? Плохо. Должны знать, обязаны… А как с бельем в госпиталях? Тоже не знаете? Непохвально. Иной раз командиры наши словно по картам шагают, а не по земле: бойцов не замечают, а видят только высоты, лесные массивы да водные рубежи. Хочу надеяться, что вы к таким не принадлежите.

Беседа шла легко, свободно, касаясь самых различных мелочей солдатского быта. Но не один быт интересовал Михаила Ивановича.

— Как у вас с просвещением бойцов? Не полагает это кое-кто за пустяки?

Я вспомнил его слова, сказанные еще вначале, «просите, чем в силах, помогу». Решил пожаловаться на нехватку газет. Калинин погрозил пальцем:

— В этом на мою поддержку не рассчитывайте — газет у вас достаточно. Вполне достаточно! Центральные, фронтовые, армейские, корпусные, — считал он по пальцам. — Но с газетами работать надо. С каждым экземпляром! А вы, как видно, не умеете. У нашей партии богатые традиции работы с печатным словом. Неужто позабыли?

Михаил Иванович рассказал, как до революции распространяли газеты и листовки на Путиловском, как тогда вели пропаганду большевики-агитаторы.

— Об опыте партии никогда не следует забывать. Особенно в час такой войны, как нынешняя…

Мы вышли на пустынные кремлевские улицы. Менялись караулы. Рослые, один к одному, бойцы в пригнанных шинелях с винтовками на плечо печатали шаг. Влажный воздух поглощал удары кованых сапог. Правая рука чертила дугу — вперед до пряжки, назад до отказа.

Катуков остановился, залюбовавшись. Его сердце «кадрового военного» не позволяло спокойно пройти мимо.

— Эко топают, шельмецы. Давно такого не видывал. Я почему-то припомнил Петю Мочалова, его взвод в мятых, кургузых, прожженных шинелишках.

— Наши не хуже.

— И то верно, — быстро согласился Катуков. Со Спасской башни несся хрустальный перезвон курантов.

Как по команде, мы подняли головы. Под маскировочным чехлом угадывался контур рубиновой звезды…

Назавтра мы выехали из Москвы. Знакомая уже дорога. Голые деревья, топкая грязь, размытые объезды. Нетерпеливое чувство возвращения в свою армию.

В армии заканчивались батальонные учения. Шалин подготовил приказ, в котором подводились их итоги. В числе отличившихся значился командир взвода лейтенант Духов.

— Не ошибка ли? — усомнился я. Шалин укоризненно посмотрел на меня. Однако снял трубку и позвонил в бригаду.

— Нет, не ошибка. Лейтенант Духов, как отличившийся в последних боях, назначен командиром взвода.

Потом начались бригадные учения. Необстрелянные танки «брали» населенные пункты, «блокировали» узлы сопротивления и мчались вперед, далеко выбрасывая из-под гусениц мокрые комья чернозема. Пехота в тяжелых от налипшей грязи сапогах бежала вслед и кричала «ура».

После настоящих учебные бои казались чем-то несерьезным, напоминали детские игры. Но это ощущение надо было подавлять. Исход будущих боев в немалой мере зависел от сегодняшних учебных…

Сразу после учений окрепшая армия, впитавшая в себя новые соки, снялась с насиженных мест. Распрощалась с гостеприимной Сумской областью и двинулась на запад.

По наведенному еще под огнем мосту переправились через темный Днепр, миновали припорошенные первым снегом руины Крещатика и остановились на западной окраине Киева. Надолго ли?

Из штаба Первого Украинского фронта (как теперь назывался Воронежский фронт) отвечали: не беспокойтесь, ненадолго. Да мы и сами понимали: не такое время, чтобы засиживаться в резерве.

Глава четвертая

1
Не поймешь: то ли поземка, то ли это снаряды взметнули снежную пыль. В летучем белом облаке несутся танки и самоходки.

Мой бронетранспортер подскакивает на воронках, кренится на ухабах. Справа и слева в случайных окопах, на снегу — стрелки. Они что-то кричат, машут руками. Рада матушка-пехота: за броней наступать веселее.

Артподготовка началась полтора часа назад. Орудийные всполохи разогнали предутренний мрак. Когда «катюши», прохрипев, выбросили последний залп, занимался хмурый, не по декабрю мягкий день. В низком свинцовом небе, радуя солдатские сердца, неторопливо проплыли бомбардировщики, черными кометами промелькнули штурмовики.

Кончилась артподготовка, отбомбились самолеты. Из траншей поднимается пехота. До этой минуты все поле, пока хватал глаз и бинокль, находилось в безраздельной власти металла и огня. А теперь бежать по нему солдату с винтовкой или автоматом. Думалось, после такой артиллерийской (двести стволов на километр фронта) и авиационной молотьбы от немецких позиций ничего не останется, кроме причудливых развалин, вывороченных бревен, рваных кусков бетона. Так нет же — из уцелевшего дота бьет во фланг пулемет, летящие издалека тяжелые снаряды, разрывая снег, добираются до мерзлой земли, совсем рядом захлебываются автоматы.

Но что бы там ни было, надо наступать. Командиры взводов с пистолетами в руках кричат: «Вперед!», «Давай!» и еще слова, которые не принято приводить в книжках. Уже плетутся в тыл первые раненые, уже застыли на снегу первые убитые.

Сотни орудий, сотни самолето-вылетов — это превосходно. Но когда пехотинцы поднимаются в атаку, редкой: цепочкой бегут и падают среди воронок, им — одиноко, сиротливо. Вот почему они возбужденно машут сейчас руками, пропуская вперед «тридцатьчетверки», самоходки, бронетранспортеры…

По тогдашним правилам танковые корпуса не должны были ввязываться в дело с началом наступления. Им надлежало ждать, пока пехота прорвет вражескую оборону на всю глубину, а потом, воспользовавшись «чистым прорывом», рвануть вперед, чтобы, как говорят танкисты, «только кустики мелькали».

С такими «чистыми прорывами» я нередко встречался в лекциях и ученых трудах до и после войны. А вот во время войны как-то не приходилось…

Мы наступали из района Грузков — Бышев — Мотыжин вместе с общевойсковой армией генерала Москаленко, чтобы рассечь немецкий фронт. Позади у этой армии сотни километров освобожденной украинской земли и за каждый плачено кровью. Батальоны и полки поредели, не хватало материальной части, растянулись тылы. Хороши бы мы были, если б ждали, пока измученная, потрепанная в боях пехота сделает для нас «чистый прорыв».

Командование танковой армии через полчаса после артподготовки бросило в наступление свои бригады. Мой бронетранспортер в боевых порядках одной из них. Сквозь завесу снежной пыли пытаюсь следить за полем. Взметающиеся темные столбы все ближе. Вражеская артиллерия нащупывает нас. Рассредоточиться нельзя. Один танк взял в сторону и замер с перебитой гусеницей — наскочил на мину.

Завязывается упорный огневой бой с зарытыми в землю, упрямо огрызающимися немецкими танками.

Укрыв бронетранспортер в низине, лезу на гребень. Ватные брюки, полушубок связывают движения. Мокрый от пота, выбираю наблюдательный пункт. Снежная пелена редеет. Неяркое декабрьское солнце вспыхивает на побеленных бортах танков. Танки схватились с «тиграми», «пантерами», «фердинандами».

В бинокль я различаю вспышку выстрела. Но ни орудия, ни немецкого танка не вижу. Снова вспышка. Будто из земли, вылетает вражеский снаряд, завывая проносится над головой и с грохотом ложится метрах в ста позади.

Нелегко дается нам прорыв. Артиллерия отстала. Тяжелых танков у нас нет: КВ сняты с вооружения, ИС еще не поступили.

Но остановиться нельзя. Надо таранить, буравить, прогрызать вражескую оборону, уничтожать, блокировать огневые точки. Потом будет легче. На оперативном просторе «замелькают кустики».

И снова транспортер трясется по разбитой танками колее. Мокрые снежинки белыми кляксами облепляют его со всех сторон. Ни к чему нам эта декабрьская оттепель. Сколько горя хлебнут из-за нее водители, сколько машин застрянет в пути!

Танки набирают скорость. В прорыв входят все новые подразделения. Прорыв расширяется. Это уже не тонкая стрела, а пучок стрел, каждая из которых проникает в глубь немецких позиций.

Корпус Кривошеина, раздвигая коридор прорыва, взял строго на юг, чтобы перехватить железную дорогу Казатин — Фастов и выйти на тылы белоцерковско-фастовской группировки. Во втором эшелоне корпуса двигается бригада теперь уже полковника Горелова. К середине дня мне удается побывать у него.

Горелов официально докладывает о готовности «выполнить любое задание командования», а я смотрю на него, рослого, крепкого, даже зимой не расстающегося с черной, надвинутой на глаза танкистской фуражкой, и радуюсь. Нет, женитьба Горелова не ослабила нашу дружбу.

Все приятно мне в Володе. И его верность танкистской форме, и порядком потертая шинель, и простые солдатские валенки.

Кое-кто из командиров зимой сшил себе из немецких шинелей отороченные мехом венгерки, щеголяет в немыслимых кубанках и роскошных бурках. Горелов нипочем не изменит форме.

— Валенки-то не совсем по погоде, — замечаю я Владимиру Михайловичу, когда мы идем вдоль опушки леса.

В лесу чуть ли не мартовский запах таяния. На согнувшихся под тяжестью мокрого снега ветках дрожат? длинные сосульки.

— А в сапогах утром холодно. Вчера двое отморозили ноги. Дурацкий декабрь… Кадалов!.. Кадалов, в овраг лезешь! — вдруг кричит Горелов в кусты.

И, не надеясь, что его услышат, бежит наперерез «тридцатьчетверке», ползущей по склону.

Задыхаясь, нагоняет меня.

— У этого парня страсть какая-то всегда напролом переть. Надо не надо все равно прет.

Мы заходим в хатенку на окраине Лисовки, где остановился Горелов. Я сразу замечаю: никаких признаков Ларисы. Редко, когда я застаю их вместе. Конечно, у каждого свои заботы. Но не только это. Они стараются не афишировать свой брак, никому не мозолить глаза своим тревожным счастьем. Особенно, как мне кажется, Лариса. Она даже внешне хочет быть менее приметной, отдаленно не напоминать балованных фронтовых жен. Никогда не видел на ней ни хромовых сапог, ни ушитой в талии шинели, ни кокетливой кубанки…

Обхватив ладонями поллитровую кружку, Горелов прихлебывает горячий, круто заваренный, приторно сладкий чай.

— Почему нас до сих пор в резерве держат? Корпус на Ирпене топчется, а мы здесь прохлаждаемся. Как начинается наступление, я сам не свой. После Белгорода мне все кажется, что вот оно, последнее наступление. Не выдержит фашизм, развалится как трухлявый пень.

Горелов предупреждает мои возражения:

— Прекрасно знаю: не развалится. Надо еще бить и бить. А все-таки — вдруг да лопнет? Не надо мне объяснять, Кириллыч. Я ей-же-ей все разумею. У нас комсомольская ячейка имя товарища Тельмана носила. Каждое собрание начинали песней «Заводы, вставайте».

Есть в этом умудренном войной полковнике что-то очень мне дорогое от комсомольца начала тридцатых годов.

— Не могу, чтобы другие рядом наступали, а я с бригадой в резерве ковылял, — продолжает Горелов, наливая себе из термоса новую кружку. — Думаете, самолюбие? Есть и оно. Но это не главное. Как никогда сегодня уверен — надо вводить бригаду в бой.

Он вынимает из планшета сложенную карту, расстилает на столе.

— Немцы к Корнину силы подтягивают, контратаковать будут. Упредить бы. А бригада в тылу околачивается…

Я связываюсь по телефону с командармом. Не успеваю повторить доводы Горелова, как слышу недовольный голос Катукова:

— Надо резерв пускать, передай Кривошеину. Я киваю Горелову, и он удовлетворенно потирает руки, приглаживает зачесанные назад черные волосы, проводит тыльной стороной ладони по щекам — побрит ли перед боем.

Я передаю трубку телефонисту. Улыбаясь, гляжу на Горелова.

— Все ясно?

— Так точно, товарищ член Военного совета. Абсолютно все, Николай Кириллыч. Вы заметили, что в полосе наступления корпуса находится станция и районный центр с названием — Попельня. Как говорится в одном анекдоте, «имени тебе…»

Надо ехать в штаб Кривошеина. Пока я разговариваю с «дедушкой» Ружиным, Горелов наставляет водителя моего транспортера. Я не слышу слов, но догадываюсь о содержании. Владимир Михайлович, как обычно, требует, чтобы транспортер не лез «куда не положено».

В штабе корпуса спокойно. Пожалуй, излишне спокойно. Деловито снуют офицеры с папками, связисты шестами цепляют за ветки деревьев провод, у мазанки, на белой стене которой начертано углем «ПСД», тормозят мотоциклы. Низкие подоконники хат уставлены телефонами ящиками раций, коробками от немецких мин, приспособленными штабниками для бумаг.

Начальник штаба, прижав гильзами края карты, докладывает обстановку. Ничего нового. Все это я уже слышал от Горелова.

— Где комкор?

— Впереди.

— Точнее.

Полковник показывает точку километрах в двух к югу от штаба.

— Какая с ним связь?

— Тянем нитку. Рация барахлит…

Мне не совсем ясно, что выигрывает комкор, приблизившись со своей опергруппой на два километра к войскам. Некоторые любят, чтобы на вопрос старшего: «Где командир?» — начальник штаба горделиво ответил: «Товарищ Первый впереди». Может быть, и бывалый вояка Кривошеин поддался этому поветрию?

В чахлой рощице сбились в кучу десятка два окрашенных в белый цвет и уже ставших грязными «студебеккеров» и «виллисов».

Останавливаю первого же офицера:

— Где генерал?

— У себя в салоне.

Ни тени иронии. Скромная почтительность — и только. Здесь все уже привыкли к тому, что у комкора «салон».

В летучке над картой мудруют генералы Кривошеин иШтевнев — командующий бронетанковыми войсками фронта. Они давние приятели, и, когда начинаются бои, Штевнев обычно приезжает в корпус. Нам это на руку. Штевнев — умный, серьезный, образованный командир.

Я подсаживаюсь к столу.

— Мы тут насчет второго эшелона размышляем, — говорит Штевнев. — Комкор, как всякий запасливый хозяин, хочет придержать его для развития успеха в глубине. В том есть свой резон. Но я полагаю — надо немедля пускать Горелова. Время потеряем.

— Могу разрешить ваши сомнения, — объявляю я. — Командарм приказал вводить бригаду в бой.

Кривошеий, подперев руками бритую голову, молча уставился в карту. Разумеется, приказ есть приказ. Но важно, чтобы командир корпуса удостоверился в его целесообразности, чтобы это было не навязанное кем-то решение, а принятое самим, даже если придется отказаться от каких-то своих мыслей или перешагнуть через собственное самолюбие.

Кривошеий, нахмурившись, слушает доводы Штевнева и мои. Папироса у него погасла, пепел сыплется на глянцевитые листы.

— Так, так, — раздумчиво повторяет комкор, циркулем измеряя расстояния на карте.

Потом с шумом отодвигает стул, решительно встает:

— Ясно.

Крепкие волосатые пальцы вдавливают папиросу в дно пепельницы, по ободу которой вьется готическая надпись.

— Ясно.

Я с облегчением поднимаюсь из-за стола. Теперь можно быть уверенным, что Кривошеин одолел свои сомнения и станет осуществлять приказ с настойчивостью и опытом горячего, знающего генерала.

Летучку заполнили офицеры опергруппы. Радист громко и монотонно вызывает «Тюльпан». Яростно крутит рукоятку аппарата телефонист с привязанной к уху трубкой. Все шумы и разговоры перекрывает раскатистый командирский голос Кривошеина.

Я возвращаюсь в Лисовку. На пороге хаты, в которой мы распивали чаи, меня встречает старуха хозяйка.

— Нема полковника билыпе. На вийну пишов. Ходуном ходит рощица, растревоженная надсадным гулом танковых моторов. Машины, подминая кусты, ломая чахлые деревца, выбираются на дорогу.

Я спешу в батальон, которым командует майор Гавришко. Хочу встретиться с ним, поговорить с бойцами.

— От ваших действий многое зависит, — напоминаю я солдатам, — в первую голову судьба Казатина.

Рассказываю о планах немцев, мечтающих вернуть Киев.

— Неужели надеются? — с сомнением переспрашивает лейтенант в настолько грязном полушубке, что трудно поверить, будто он когда-то был белым. — Какой же они кровью за это свое упрямство платят…

Гавришко — круглолицый, широкоплечий, в длинной-кавалерийской шинели объясняет танкистам, как надо. идти на таран. Это излюбленная тема комбата.

— …Заходи сзади, — жестикулируя, рассказывает Гавришко, — и бей гусеницу так, чтобы ленивец к чертовой маме летел. Ударяй лбом — сам цел останешься. Тут котелок нужен. А то иной сгоряча рванет — машину свою погубит и сам зубы с кровью выплюнет…

Горелов ценит Гавришко, его способность действовать расчетливо и осторожно, его умение беречь людей и технику. Когда после боя подводят итоги, неизменно оказывается, что в батальоне Гавришко наименьшие потери, а воевал он нисколько не хуже других.

Я согласился с планом Горелова, решившего пустить батальон Гавришко первым, с тем чтобы он ночью форсировал Ирпень и с тылу ударил по Корнину.

Едва стемнело, бригада, рассредоточившись, потянулась на юг. Возле корпусного наблюдательного пункта, оборудованного на соломенной крыше длинного сарая, я попрощался с Гореловым. А часа через два услышал голос его радиста:

— Бригада с помощью саперов, разминировавших проходы, и партизанского отряда, составившего танковый десант, ворвалась в Корнин. Немцы откатываются на юго-запад.

А еще через два часа 1-я гвардейская бригада доложила об освобождении Попельни.

Ночью вернулась зима. Дороги отвердели. Застрявшие днем машины двинулись вперед. Мы обогнали их в темноте. Однако болотистые берега Ирпеня не удалось одолеть своими силами. Помог дежуривший здесь тягач.

Рассветало. Холмистое поле к югу от Ирпеня, дорога на Попельню являли собой картину недавнего боя. Обуглившиеся громады немецких танков, остовы сгоревших автомашин, брошенные орудия, ящики с нерасстрелянными снарядами, набитые патронами металлические пулеметные ленты. И всюду — у машин, танков, пушек — серозеленые шинели убитых солдат.

Я ехал с оперативной группой Кривошеина. Когда, не доезжая Попельни, мы остановились, Кривошеин удовлетворенно вздохнул:

— Ваш Горелов не худо поработал.

— Да, — согласился я, — наш Горелов потрудился. Кривошеий устало улыбнулся, сделал какое-то нехитрое движение руками, которое должно было заменить ему утреннюю гимнастику — комкор не спал двое суток, — и зычно гаркнул:

— По машинам!..

В Попельне — следы такого же разгрома. Но здесь меньше танков и больше легковых машин. Прямо международная выставка: «хорьхи» и «шевроле», «бьюики» и «форды», «оппель-адмиралы», «оппель-капитаны», «оппель-кадеты».

На стене школы надпись мелом: «Хозяйство Горелова здесь». Слово «здесь» перечеркнуто и под ним решительная стрела, нацеленная на юг.

Мы гурьбой вошли в школу. Длинный стол от одного конца комнаты до другого. Бутылки, бутылки… На больших блюдах замысловато разложенные салаты, паштеты, поросята с бумажными усами. На стене разноцветные буквы: «Gott mit uns». С потолка свешиваются еловые гирянды. Пряный запах хвои стоит в воздухе.

Я так и вижу Горелова, насмешливо оглядывающего зал, где немцы собирались справлять рождество. Это он, конечно, поставил в коридоре часового, строго-настрого наказав ему никого не пускать до приезда командования.

У школы останавливались новые машины. Коридоры оглашались громкими голосами, топаньем сапог. В классах обосновывались офицеры опергруппы Кривошеина.

Возле одной из дверей встретили второго часового. Здесь, в темной клетушке, среди карт, глобусов и учебных скелетов, находились пленные, захваченные бригадой Горелова. Одного из них — начальника штаба танковой дивизии — надо было допросить в первую очередь.

В пустующий класс ввели высокого сухощавого офицера со светлыми аккуратно зачесанными волосами. Он опирался на суковатую палку, унизанную металлическими жетонами. Одного взгляда на полковника, на его парадный мундир с орденами и нашивками было достаточно, чтобы убедиться: кадровый офицер Кривошеий показал на стул. Немец кивнул и сел. Командира корпуса интересовали оперативные сведения. Полковник Лео Бем отвечал сухо, односложно.

Через несколько минут Кривошеина вызвали. В комнате остались немец, лейтенант-переводчик, который все время воевал со своей не желавшей писать вечной ручкой, и я.

— Отложите автоматическое перо, — посоветовал я лейтенанту, — и переводите.

Беседа шла неровно, скачками. Порой Лео Бем, задумавшись, умолкал. Он кусал нижнюю губу, длинными пальцами тер висок. Я никак не мог понять происхождение вдавленного розоватого ободка вокруг левого глаза. Потом сообразил: монокль. Полковник имел обыкновение пользоваться моноклем. Но то ли потерял его, то ли при мне стеснялся…

Пусть господин генерал поймет его верно… Он, Лео Бем, до последней минуты был верен присяге и фюреру. Если бы не попал в плен, продолжал бы сражаться против русского большевизма, хотя сейчас ему очевидна бесперспективность такой борьбы.

— Так, может быть, человечнее было бы прекратить ее? — спросил я.

— О нет, es ist ausgeschlossen. Величайшая сила инерции мышления и повиновения. Вы, господин генерал, плохо знаете немцев. Нужен очень сильный удар по психике, чтобы это мышление сползло с привычных рельсов… Он, Лео Бем, однажды получил такой удар. Полковник показал палкой на свою ногу. После ранения на Дону он долго лежал в госпитале на окраине Мюнхена. Лежал и думал. Было о чем думать.

Сталинград, бомбежки германских городов. И все-таки, вернувшись на фронт, действовал по-прежнему.

— Несмотря на все — Сталинград, Днепр, Киев, — мы продолжали недооценивать русских. Будь проклята эта пагубная инерция! — воскликнул Бем.

Лейтенант снова занялся своей ручкой.

— Разведка нам доносит о приготовлениях русских, мы даем привычные распоряжения, пишем воззвания, — тихо продолжал Бем, — мы очень верим в высокопарные воззвания. А для поднятия духа офицеров устраиваем рождественский вечер, на который русские танки приходят прежде, чем провозглашен первый тост за фюрера и победу…

Я внимательно слушал эту исповедь. Полковник был, вероятно, искренен. Армия, которую он представлял, еще не выдохлась. Она исступленно сопротивляется. И будет сопротивляться! Ведь не каждого немца удается оставить хоть бы на одну ночь наедине с его мыслями под охраной красноармейца.

Чувство, о котором говорил Горелов, испытывал и я, и не только я. Казалось, еще ударить, да покрепче, — и покатится под откос фашистская махина, костей не соберет. Понимали: так просто и быстро это не случится. А все-таки теплилась надежда.

Передо мной сидел пожилой, немало видевший германский офицер, и глуховатым голосом произнесенные слова убивали эту где-то прятавшуюся иллюзию. Фашизм живуч и стоек, его ветвистые корни проникли глубоко в души людей, переплелись с понятиями «отечество», «честь», «долг», «стойкость» и т. п.

Днем на совещании в политотделе корпуса речь шла о том, как повышать наступательный порыв в войсках и бороться с опьяняющей удовлетворенностью успехами.

Одним из самых уязвимых мест оставалось взаимодействие. Не все ладилось с информацией, связью.

Не миновало и суток, как пришлось в этом убедиться. Утром со стороны станции Попельня раздалась стрельба. Отрывисто тявкали танковые пушки, тараторили пулеметы.

Что случилось? Откуда взялся противник?

Но вскоре выяснилось: на станцию наступал танковый полк нашего левого соседа. Там ведать не ведали, что тридцать часов тому назад Попельня освобождена бригадой Горелова.

Нет, никак, ни за что нельзя обольщаться, уповать на «чудо», на самокрушение германского фашизма.

2
Из Попельни я еду на юго-запад, в направлении Казатина. Мотор ревет натужно, скрежещут переключаемые скорости. Бронетранспортеру нелегко дается эта не по-зимнему раскисшая дорога. Талый снег превратился в мутную льдистую жижу. Из-под тяжелых рубчатых колес летят брызги.

Каково-то сейчас полуторкам и «зисам», на которых везут горючее, снаряды, продовольствие.

Мы объезжаем буксующие «эмки», севшие на дифер грузовики. На дороге появляется солдат с поднятой рукой. Транспортер тормозит. Я спрыгиваю на снег.

Солдат смущен.

— Простите, товарищ генерал, не знал.

— Ладно уж, коли остановились, пособим.

— Ведь вот дура, ни в какую! — солдат злобно кивает на беспомощно накренившуюся полуторку.

А от нее, кое-как побеленной полуторки военного времени с фанерной кабиной и брезентовой крышей, во многом зависит судьба наступления. И какого наступления!

Фашистское командование не согласно примириться с потерей Киева, с нашим выходом на Правобережную Украину. Гитлер приказал своим войскам вернуть рубеж Днепра. Пополнив старые части и подбросив новые, он опять захватил Житомир, Коростышев, Радомышль. Наши дивизии с большим трудом и немалыми потерями затупили острие вражеского клина, нацеленного на Киев.

Но немцам не откажешь в упорстве. Над столицей Украины нависла угроза не только с запада, но и с юга, из района Фастова и Белой Церкви.

Достаточно глянуть на карту, всмотреться в очертания линии фронта, чтобы понять замысел гитлеровской ставки, решившей сходящимися ударами взять Киев обратно. Но замысел этот не должен осуществиться ни за что на свете! Не для того захлебывались в ледяной воде Днепра наши бойцы. Не для того застыли почерневшие «тридцатьчетверки» на окраинах Киева. Не для того свободно вздохнули наконец жители Правобережья!

Наша танковая армия и армия Москаленко бьют в стык двух немецких группировок. Щель все шире, глубже, как от топора, раскалывающего бревно. Чем дальше мы вклинимся на юго-запад, тем больше перервем вражеских коммуникаций. И тем прочнее будет положение Киева, тем ближе государственная граница.

Вот почему нам нельзя, никак нельзя задерживаться. Несмотря на эти темные, прихваченные ломким ледком лужи. Несмотря на усиливающееся сопротивление уже пришедших в себя гитлеровцев.

Казатин взять с ходу мы не сумели. На НП, что оборудован на южной окраине Белополья, я слушаю рассказ о неудавшейся атаке. Наши устремившиеся вперед танки приняли боевой порядок уже тогда, когда заработала немецкая артиллерия. Рывок! Еще рывок!.. И пришлось откатиться назад.

Офицер, распахнув полы полушубка, достает часы: через семнадцать минут — «Ч».

Черные ракеты дымной дугой полосуют небо. Машины, развернувшись широким веером, идут на Казатин. Все гуще дымки выстрелов, все плотнее стена разрывов…

Танковая атака опять захлебывается.

Немцы уцепились за город. В нем скрещиваются дороги на четыре стороны света и сосредоточены огромные склады (по данным разведки, их не успели вывезти). Через Казатин снабжается корсунь-шевченковская группировка.

Но эти же обстоятельства требуют, не мешкая, брать город. Принято решение о ночном штурме. Вечером Подгорбунский с несколькими бойцами пробирается в Казатин. В наушниках я слышу голос Подгорбунского, искаженный рацией: «Нахожусь в районе станции… Идет выгрузка танков… Много танков… Улицы забиты машинами… Как меня поняли?..»

Мы тебя, Володя, поняли хорошо. Жди нас в районе станции.

Представляю себе, как в сотне метров от немецких эшелонов, возле снующих машин, сидит в канаве Подгорбунский и лихорадочно шепчет в микрофон…

Удар по станции должен наносить полк подполковника Бойко. Уже давно прошло время, назначенное для выступления, а полк еще не готов.

Сдерживая негодование, я подхожу к Бойко:

— Когда же вы наконец?..

Подполковник вытирает руки о почерневший полушубок, поправляет ремень, вытягивается:

— Горючее задержали, черт их батька. Да вы, товарищ член Военного совета, не беспокойтесь.

Невозмутимость Бойко может вывести из терпения даже самого хладнокровного.

Я помню, что делается на дорогах. Но для командира, ставящего под угрозу наступление, оправданий не существует.

— Корпусную операцию срываете!

— Того не бывало, чтобы Бойко операцию сорвал…

Офицеры в полку — это я как-то слышал — зовут своего командира «хитрый Митрий». Неторопливый увалень Бойко и впрямь был горазд на выдумки. Но что придумаешь сейчас, когда истекает время, когда другие полки движутся на Казатин, а здесь еще не залили баки, не пополнили боекомплект?

Замполит майор Ищенко снует среди машин, кого-то разносит, кого-то уговаривает и по возможности старается лишний раз не наскочить на меня.

Я знаю Бойко не первый день. Знаю, что, волнуясь, он делается особенно медлительным и неразговорчивым. Я не привык ругать Бойко, и он не привык к нагоняям. Но сегодня…

Отгибаю рукав. Без пятнадцати два. А выступать полк должен был в двадцать четыре ноль-ноль.

— Как же вы теперь вывернетесь, хитрый Митрий? Бойко улыбается. Крылья широкого носа ползут вверх, глазки тонут.

— И начальство прослышало про мою кличку?.. Ну что ж, постараемся и здесь схитрить… Танки мои пойдут напрямую. По железнодорожному полотну. Время наверстаем и прямо на станцию прибудем…

Тонкий серп луны прорезаеттяжелые, быстро несущиеся на восток облака. В темноте танки грохочут по шпалам, по рельсам. Головная машина движется с включенными фарами. Немцы приняли ее издалека за паровоз. А когда поняли, в чем дело, было уже поздно.

Танк старшего лейтенанта Филатова первым же снарядом угодил в эшелон с боеприпасами. На станции поднялось нечто несусветное.

Филатов выскочил из своего подбитого танка. Бросился с автоматом в канаву. Оглянулся — рядом человек.

— Не стреляй, товарищ командир. Я свой, советский… Тут, как заваруха началась, мы один поезд увели на запасные пути, к пакгаузу. Там пленные красноармейцы. Да пятнадцать теплушек с цивильными. Как бы немцы чего не сделали или ваш брат сгоряча не пальнул по ним…

Когда Филатов с бойцами подбежал к поезду, там уже суетились гитлеровцы: из канистр поливали стены теплушек бензином. Увидели наших и — кто куда.

Лязгнули засовы, заскрипели тяжелые двери.

— Выходи, братва!

Пленные красноармейцы вооружались немецкими автоматами, винтовками и бежали в центр города, откуда доносилась все усиливающаяся пальба. Там, на забитых машинами улицах, я столкнулся нос к носу с Подгорбунским, одетым в зеленый немецкий ватник с капюшоном. Он был окружен людьми в гражданском.

— Товарищ генерал, — торопливо доложил Володя. — У меня тут сводный отряд. Дядько, у которого я в саду с рацией сидел, со мной вместе железку на Винницу рвал, а потом своих дружков привел…

Отсветы пожара падают на людей в лоснящихся ватниках, разбитых сапогах, латаных валенках. Один из них, сухощавый, нескладно длинный, с шеей, обмотанной шарфом, подходит ко мне. В руках у него черная немецкая винтовка.

— Вы, товарищ генерал, в нас не сомневайтесь. Хоть под оккупацией были, а советскую власть на немецкую похлебку не променяли.

— Я и не сомневаюсь…

— Тогда спасибо. Тут меня старики в бок толкали. Говорят, гляди, генерал сейчас велит у нас оружие отобрать, какую-нибудь проверку устроит.

— Никаких проверок. Коль вы нашему офицеру помогли, значит, свои. А если хотите еще доброе дело сделать пробивайтесь со старшим лейтенантом к складам, не дайте немцам поджечь их или взорвать. Принимайте охрану.

Долговязый молчал, жевал губами, исподлобья смотрел на меня.

— Ну, а если не желаете, — сказал я, — ваша воля. Вы — народ гражданский…

— Да что вы, товарищ генерал! — не выдержал Подгорбунский. — Это ж такие мужики…

— Не спеши, сынок, молод ты еще, — перебил длинный. — Не понять тебе, что нам генерал сказал.

Он хотел еще что-то добавить. Но вместо этого провел рукавом по усам, сделал шаг ко мне, перебросил винтовку в левую руку, а правой крепко сжал мою ладонь. Я почувствовал костлявые пальцы, шершавые бугорки мозолей.

Подгорбунский со своим «сводным отрядом» скрылся за высокими гружеными машинами, запрудившими тесные улицы. А я решил пробиваться на северную окраину, к нашим главным силам. Ориентироваться в ночном незнакомом городе, где из-за каждого угла можешь получить автоматную очередь или гранату, — куда как нелегко. Бронетранспортер петляет по мостовым, по сугробам, протискивается сквозь проломы в заборах, пересекает заснеженные сады и огороды.

Стрельба замирала. Изредка донесется скороговорка автомата, и снова тишина.

Выскочили на дорогу. Я вынул из полевой сумки карту, отстегнул компас и принялся определять точку стоянки. Кругом ни души. Дорога безлюдна. Но вот на ней показалось быстро растущее пятно. Машина мчалась к городу. На всякий случай кивнул бойцу у пулемета.

— Лихо шпарит, — с восхищением заметил водитель, — Мотор дай боже.

Я оторвался от карты. Поднес к глазам бинокль. Черт поймет на ходу — чья она. Вроде немецкая. Но наши командиры часто разъезжают на трофейных.

Легковая приближалась. На обоих крыльях трепыхались флажки. Метрах в тридцати машина резко затормозила. Открылись задние дверцы, и на землю выскочили… немецкие автоматчики.

Прежде чем я успел сообразить и раньше чем гитлеровцы успели нажать на спусковые крючки, морозную утреннюю тишину рассекла длинная пулеметная очередь. Четверо немцев свалились в снег.

Мы подбежали к машине. Трое лежали убитые, четвертый агонизировал.

Я рванул никелированную скобу передней дверцы. Из машины, подняв руки, медленно вышел невысокий плотный человек в шинели с бобровым воротником. К черной форменной фуражке с высокой тульей и серебряным шитьем были прикреплены бархатные наушники. Нежданно-негаданно нам досталась крупная птица. Я задал обычные вопросы: «Имя, должность?» — Ich will nicht sprechen, — спокойно и высокомерно процедил немец. «nicht» так «nicht». Мне нет времени возиться с гитлеровцами. В штабе разберутся.

Бойцы вынесли шофера. Раненный в голову, он потерял сознание, но лежал с открытыми глазами и стонал. Снег под его головой становился красным. Я приказал перевязать шофера. У офицера при обыске обнаружили бумажник с серебряной пластинкой — «Дорогому коллеге в день пятидесятилетия. 20 марта 1939 года». На рукоятке «вальтера» выгравировано ничего не говорящее мне имя владельца — Рудольф Хюбе.

Я залез в машину. Под толстым, двойного брезента верхом было тепло. В нос ударил запах немецких блиндажей — мужские духи, табак, вероятно, шнапс и еще что-то.

Это был «хорьх». Но не стандартный, о котором я имел представление, а изготовленный по особому заказу. Такие попадались нам лишь несколько раз. На них разъезжали генералы либо офицеры генерального штаба. Я утверждался в мысли, что мы захватили действительно кого-то из фашистских начальников. Скорее всего, не войсковых, а гестаповских. В этом меня убедили документы из портфеля, прикрепленного к внутренней стороне дверцы.

Я считал уже обыск машины законченным, когда обратил внимание на какую-то ручку пониже ветрового стекла, перед сиденьем офицера. Дернул ее. Выдвинулся ящик вместе с портативной пишущей машинкой. К валику прижата бумага — три листа, прослоенные копиркой. Пробежал убористые буквы немецкой машинописи. То был допрос двух пленных советских офицеров. Возможно, он производился здесь же, в машине. Еще раз осмотрел все вокруг. На резиновом коврике перед задними сиденьями были следы крови.

Когда я вылез из машины, агонизировавший автоматчик уже затих. Умер и раненный в голову шофер. Гестаповец, сняв фуражку, стоял над ним. В этой его позе мне почудилась игра в солдатское братство, настолько привычная для эсэсовца, что он не в состоянии был изменить ей даже сейчас, в плену.

В штабе армии установили, что нам попался зондерфюрер, ведавший гестаповской службой на большой территории. В Святошино, в штабе фронта, куда немца доставили самолетом, выяснились дополнительные подробности: гестаповец неплохо говорил по-русски и в последнее время насаждал фашистскую резидентуру в прифронтовом районе.

А «хорьх», изготовленный по особому заказу (с ведущими передними и задними колесами), безотказно служил мне до самого Берлина.

На оживших улицах Казатина увидел Бойко. Он стоял, осажденный толпой, и, смеясь, сбив на макушку шапку, что-то рассказывал.

— Вот, — Бойко показал на меня, — товарищ генерал вам на все вопросы ответит.

Завязалась одна из обычных в таких случаях бесед. Казалось бы, мы должны уже были привыкнуть к своей роли освободителей, к слезам и радости людей, бросающихся на грудь. Но, оказывается, к этому нельзя привыкнуть.

Меня спрашивали о Ленинграде и о Москве, о том, сколько хлеба будут давать по карточкам, когда кончится война, и, как всегда, кто-нибудь неуверенно: а не отступим ли мы, не вернутся ли немцы?

Одна из женщин развернула передо мной отпечатанную в ярких красках афишу. Девушка с завитыми локонами в накрахмаленной наколке подавала обед дружелюбно глядевшей на нее семье благодушного бюргера. На другой картинке та же девушка в небольшой комнатке писала за столом письмо. На этот раз ей дружелюбно улыбался Тарас Шевченко с портрета, висевшего на стене.

— Нет, вы только подумайте, товарищ генерал, — возбужденно говорила маленькая женщина, — за кого они нас принимают? Поезжай, дура, в ихний проклятый райх, они тебя, темную, человеком сделают, крахмальный передничек носить научат, ихним кобелям прислуживать…

Она с яростью разорвала плакат.

Тягачи буксировали трофейные машины, на бортах которых появились надписи мелом: «Бензин», «Запчасти», «Снаряды».

От Бойко я узнал, что Подгорбунский с разведчиками послан вперед, охрана складов поручена какому-то взводу.

— То есть как взводу? — удивился я и тут же направился к складам.

По мере приближения к ним, улицы становились все оживленнее, и транспортер двигался все медленнее. Водитель не переставал нажимать на кнопку клаксона.

Не доезжая до складов, я слез с транспортера и пошел пешком. Не сделал и трех шагов — навстречу долговязый железнодорожник со своими приятелями. На рукавах красные повязки.

— Вы куда? — поинтересовался я.

— Нашего старшого, Володю, вперед послали. Приезжал тут один подполковник. «Не разведчику, — говорит, — макароны сторожить». Вместо него прислал другого лейтенанта, конопатого. А тот велел нам домой идти. Не ваше, мол, дело охрану нести… Там у них якась-то кутерьма заваривается, — долговязый махнул рукой.

— Вы не спешите? — спросил я.

— Да куда ж нам спешить?

— Тогда давайте со мной.

— Ай да, дружина, — скомандовал железнодорожник.

Склады кое-кого манили к себе. Было тут и бескорыстное любопытство. Было и желание поживиться.

Изголодавшееся население тоже тянется к таким помещениям, от подвала до крыши набитым всякой снедью, тем более что в городе за время оккупации выплыл на поверхность всякий сброд.

«Конопатый» лейтенант метался по огромной территории склада от одних ворот к другим, размахивал сизовато поблескивающим, наганом. Какие-то люди уже деловито выкатывали огромные, как мельничные жернова, колеса сыра. Кто-то нежно прижимал к груди темные бутылки рома. Кто-то бережно нес ушанку, насыпанную до краев сахаром…

За время наступления у иных появилось легкое отношение к трофейному добру. Это же, дескать, отбитое у врага, чего стесняться.

Здоровый детина, картинно распахнув на груди шинель, орал:

— Я от Сталинграда вон докуда допер и что же, шоколаду плитку не заслужил? На, стреляй!

Потерявший терпение, охрипший лейтенант тыкал в грудь бойца наганом. И, право же, у меня не было уверенности, что он не выстрелит. Кое у кого из офицеров, особенно молодых, сложилось мнение, будто личное оружие — самый веский довод, когда надо убедить подчиненного.

Я резко отвел лейтенантскую руку с наганом.

— Уберите сейчас же.

Лейтенант оторопело уставился на меня, застегнул кобуру, вытянулся. Солдат торопливо застегивал шинель. Толпа молчала.

— Разрешите быть свободным? — прерывающимся голосом спросил боец.

— А как же шоколадка? — в свою очередь спросил я. — Ведь от Сталинграда шел? Небось заслужил плитку. Может, из-за этой плитки и освобождал город?

Солдат не отвечал.

— Человек, который от Сталинграда до Казатина людям свободу нес, заслужил великую благодарность народа. А вы ее на кусочек шоколада променять хотите. Все, что мы делаем, делаем для народа, и все, что у врага отвоевываем, принадлежит народу до самой последней крошки. Сколько мы голодом иссушенных ребятишек видели, женщин и стариков голодных?.. Идите! — приказал я. — Все идите, чтобы ни одной души здесь не было.

Бойцы расходились. Я обратился к стоявшему все время по стойке «смирно» лейтенанту.

— Какого вы года рождения?

— Одна тысяча девятьсот двадцать третьего.

— Когда кончили курсы?

— Двенадцатого ноября одна тысяча девятьсот сорок третьего года.

— Раньше были на фронте?

— Никак нет.

— Оружие вам дано, чтобы врагов бить, а не своих солдат стращать. Тем более что их испугать трудно. Они такое видели, что вам еще и не снилось. Понятно?

— Так точно.

— Вот пришли железнодорожники с красными повязками. Вам в помощь. Ясно?

— Так точно.

— Идите.

Лейтенант повернулся с безукоризненной четкостью, на какую способны курсанты при сдаче экзамена на офицерское звание.

Но на этом складские передряги не кончились. Немцы не желали мириться с потерей своего добра. Хотя «своим» они могли считать его лишь условно. Здесь было продовольствие почти со всей Европы, а на ящиках с макаронами стояло клеймо наших фабрик и дата — 1939 год.

Бомбежка продолжалась дотемна. От фугасных бомб дрожали стены. Весь двор был в осколках стекла. Дежурившие на крышах железнодорожники сбрасывали с кровли «зажигалки».

По рации я вызвал зенитный дивизион. Однако и он не мог утихомирить вражескую авиацию.

Бомбежка продолжалась два дня. Два дня бойцы рыжего лейтенанта вместе с железнодорожниками и зенитчиками отстаивали склады. На третий — колонна трофейных грузовиков с мукой, сахаром, маслом, крупой, миновав сорванные воздушной волной ворота, потянулась по улицам города. Это был новогодний подарок танкистов жителям многострадального Киева.

3
Я часто вижу наступление в кино. Из орудийных стволов лихорадочными вспышками вылетает пламя, с нацеленных в небо «катюш» срываются веретенообразные снаряды, на экране мелькают танки, самолеты, с дружным «ура» пехотинцы бегут среди разрывов…

Все так: и залпы, и танки, и цепи стрелков. Но наступление — это труд, тяжелый кровавый ратный труд. Танкисты на поле боя ремонтируют свои машины. Пехотинцы не столько бегут, сколько идут, делая по 30, 40, а то и 50 километров в сутки, и останавливаются лишь для того, чтобы снова рыть землю. Шоферы по трое суток не вылезают из кабины. Связисты разматывают и сматывают катушки, ползут по проводу в поисках обрыва. Врачи, шатаясь от усталости, круглые сутки извлекают пули, осколки, ампутируют конечности. Нормальный сон, отдых — несбыточная мечта. Засыпают в танке, на марше, у руля, со скальпелем в руках. Засыпают на снегу, в сырой траншее, в воронке от снаряда… Но спать нельзя. Отдых может обернуться твоей гибелью или гибелью людей, так или иначе зависящих от тебя.

И даже в такие дни нечеловеческого напряжения находится кто-то, уверенный в своем праве на покой, жирную еду, развлечения.

Транспортер зачихал и нехотя остановился, водитель полез в мотор. Я зашел в ближнюю хату. Она была побольше, посолиднее соседних, наличники сверкали зеленой краской.

В сенях встретила хозяйка.

— У нас уж стоят начальники. Двое суток, как стоят.

— Пускай их стоят.

В просторной горнице дым коромыслом. Кудрявый капитан в гимнастерке без ремня лихо отплясывает на затоптанном полу. За столом старший лейтенант с напряженным красным лицом выводит нетвердым голосом — «Разпрягайте, хлопцы, конив…»

Две сверх меры веселые молодки суетятся у стола, на котором банки со свиной тушенкой, американской колбасой которую бойцы называли «вторым фронтом», тонкими ломтиками английского бекона и крестьянскими кринками (отнюдь не с молоком).

— Кто там еще приперся? — недовольно уставился на открытую дверь старший лейтенант.

Плясун остановился, посмотрел на меня, медленно опустил руки, нерешительно вытянулся.

— Т т-товарищ генерал… Капитан Анисимов… И в замешательстве умолк.

Я видел где-то это толстогубое лицо с кудрями, падавшими на гладкий молодой лоб.

— Какой части?

— Зам по тылу командира…

Минувшей ночью я был в этом полку, занимавшем оборону километрах в восьми к западу от Казатина. Люди два дня не видели горячей пищи, ходили в мокрых валенках — сапоги в тылах, а тылы отстали.

— Собирайтесь, — приказал я капитану. Умолкнувший певец ошалело смотрит на меня, хватает с подоконника шапку, срывает с гвоздя шинель и, пошатываясь, направляется к выходу.

— Разрешите пройти, товарищ генерал.

— Кто вы такой? Удостоверение личности.

Это был начальник полевой почты одной из стрелковых дивизий, действовавших с нами. Я велел Балыкову записать фамилию загулявшего почтовика.

Капитан Анисимов решением Военного совета был разжалован в рядовые и направлен в штрафной батальон.

Но, конечно, дело не решалось наказанием того или иного лоботряса или пенкоснимателя. (Это о них солдаты говорили: «Кому — война, а кому — мать родна».) Слаженность всего механизма наступления зависела от честности и самоотвержения тысяч людей, от множества обстоятельств. Горячая, сытная пища и доставка газет, боеприпасы и обувь, бинты и консервированная кровь, бумага для писем и запчасти для танков — все по-своему важно. Но чем дальше продвигались передовые части, чем больше растягивались коммуникации армии и шире становился ее фронт, тем сложнее было Военному совету решать эти вопросы.

В Попельне, в школьном зале с еще сохранившейся на стене надписью «Gott mit uns», мы с Катуковым собрали начальников политорганов соединений. Каждого из них Катуков поднимал одним и тем же вопросом: «Как кормите бойцов?» Инструкторы поарма дополняли доклады.

Едва я успел выступить, как меня вызвали к ВЧ. Член Военного совета фронта Кальченко спрашивал о Казатине — расчищены ли улицы, помогаем ли местным властям, проводим ли митинги, подбрасываем ли продукты.

— Крепко держите город? — спросил Никифор Тимофеевич.

— Немцам не отдадим.

— А как с Бердичевом? Доложите обстановку. Я признался, что положение на правом фланге не совсем ясно, собираюсь туда ехать.

— Ближайшие пятнадцать минут не выезжайте, — предупредил Кальченко. — С товарищем Катуковым и с вами будет говорить командующий.

Ватутина тоже интересовал Бердичев.

— Поймите, это — ключ к Шепетовке, ко Львову. Возьмете Бердичев, легче дышать будет Киев, у фронта новые возможности появятся. Вечером обязательно доложите обстановку у Бердичева, — закончил Ватутин.

Было решено, что Катуков останется в штабе руководить наступлением, а я немедленно, не дожидаясь конца совещания, выеду к Гетману, корпус которого дрался на правом фланге.

Грузный Гетман в расстегнутой пышной дохе (подарок монгольской делегации, с которым генерал не расставался всю зиму), возвышаясь на маленьком табурете, объяснял мне обстановку у Бердичева. Город сильно укреплен — минные поля, артиллерия, врытые танки. Бригада Гусаковского пыталась взять с ходу. Но обожглась. Понеся потери, откатилась километров на шесть — восемь к востоку.

— Силенок у Гусака маловато, — цедил Гетман. — Стрелковый полк с ним действует — три с половиной солдата. Ночью снова наступали. С севера батальоны Орехова и Карабанова, с юга батальон Боридько. Орехов и Карабанов ворвались в город. А пехота отстала. Немцы за танками дверь захлопнули. Те в окружении теперь кукуют. Думать тошно… Танков двадцать, человек полтораста вместе с автоматчиками… Боридько продвинулся на ноль целых ноль десятых… Гусак горючего просит, боеприпасов, людей…

Гетман сопел, уставившись на карту.

— Понятное дело — немцам Бердичев вот так нужен, — комкор провел ладонью по горлу. — Железные дороги, шоссейные… Надо к Гусаковскому ехать, на месте решать.

Больше от Андрея Лаврентьевича ничего не добьешься. То, что ему известно не доподлинно, с чьих-то сомнительных слов, так при нем и останется. Гетман считает: лучше отмолчаться, уклониться от ответа, чем доложить недостоверное…

— Если не возражаете, сперва подзаправимся. Ординарец внес два сверкающих алюминиевых котелка с неизменным гороховым супом. Положил на стол пайки ржаного хлеба. Адъютант достал из полевой сумки ложки нержавеющей стали и старательно протер их чистой тряпочкой. Гетман не признавал «генеральской» столовой, личных поваров. Приезжая в части, обедал на батальонной кухне. Единственная роскошь, которую позволял себе командир корпуса, — ложки из нержавеющей стали («Больно уж легки алюминиевые, в руке не чувствуешь»).

— У Гусаковского в бригаде сейчас генерал Ломчетов — представитель штаба фронта. Знаете? — спросил Гетман, обжигаясь супом.

Я кивнул головой.

Гетман сел в сразу накренившийся «виллис». Я забрался в свой транспортер.

Темнело, когда в зарослях кустарника к юго-востоку от Бердичева мы нашли командный пункт Боридько. Беспроволочный солдатский телеграф, как обычно, предупредил комбата о приезде начальства.

Боридько без шинели выскочил из землянки. Замер около «виллиса». Гетман не спеша сошел с машины. Махнул рукой:

— Ладно, там доложишь.

Спустились в добротный блиндаж, отрытый еще немцами. Дверь из толстых досок с железными скобами, стены выложены березовыми кругляшами. Откуда-то украденный раздвижной стол со следами полировки. Немцы всегда обосновывались прочно, землянки оборудовали так, словно будут жить годами. Махорка еще не перебила чужой запах, смешанный с сыростью.

Не раздеваясь, усаживаемся за стол. Боридько докладывает о неудачной ночной атаке. Гетман слушает не перебивая, качает головой в такт словам комбата.

Боридько поглядывает на командира корпуса, на меня. Его возбужденное лицо со светлыми глазами отражает горечь, надежду, предчувствие неприятностей.

— Что, майор, ждешь, когда начальство долбить будет? — поднимает Гетман голову.

Боридько обреченно улыбается, разводит руками — ваша, дескать, воля.

— Не стану клевать, Федор Петрович. Сделал, что мог. Давай думать, как дальше воевать.

Неожиданно Гетман перебивает себя:

— Генерал Ломчетов был?

— Ночью с нами ходил, боевой генерал…

— Говорил что-нибудь?

— Нет, все молчит, трубку сосет. С утра к подполковнику Гусаковскому поехал.

— Поехал так поехал… Зови командиров рот. Я иду к танкистам. Люди возятся у машин… Не слышно обычных шуток, подначек. Неудача горькими складками легла на хмурые лица. Там, в темнеющем впереди Бердичеве, дерутся стиснутые со всех сторон товарищи. Слабым эхом доносятся выстрелы.

Меня спрашивают об окруженных: будем вызволять?

— Будем, обязательно будем, — заверяю я. — Только нелегко это.

Бойцы должны знать о прочной обороне немцев, о приказах гитлеровского командования, запрещающих сдачу Бердичева. Рассказываю все, что мне известно о противнике, его приготовлениях, о настроениях немцев, об их планах вернуть Киев.

— Ну это уж черта с два, — вставляет кто-то. И снова:

— А хлопцы наши как там в городе?

— Рад бы сообщить. Да знаю столько же, сколько вы.

Молчание. Тяжелое молчание.

Мне дорога эта тревога за товарищей. Если судьба попавших в беду людей сжимает твое сердце, лишает тебя покоя, значит, ты впрямь проникся чувством фронтового братства.

Быстро смеркается. Наступает новогодняя ночь. Мы сидим на сваленных деревьях. Вспышки самокруток освещают перемазанные лица.

— Может, нынче ночью по случаю Нового года попытаться? — предлагает маленький танкист в шлеме, сползающем на глаза.

— Может, — соглашаюсь я.

Опять «виллис» и транспортер петляют по полям. Ищем не найдем командный пункт бригады Гусаковского.

Когда совсем было отчаялись, а Гетман израсходовал весь запас ругательств, из кустов на слабо освещенную месяцем дорогу выскочил солдат.

— Стой!

И, лязгнув затвором, вскинул карабин.

— Чумной ты мужик, — успокаивает солдата, вылезая из машины, Гетман. Сразу стрелять готов.

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант, — узнал комкора боец.

— Ни черта ты не виноват. Где капэ?

Машины свернули в кустарник. Мы идем, не выпуская из рук провод, который нам показал часовой. В темноте Гетман чуть было не свалился в ровик. Ругаясь, поднимается он в летучку командира бригады.

Слепит резкий электрический свет от маленькой голой лампочки, покачивающейся над столом. Нелепо переломанные черные тени скользят по стенкам, потолку.

Доклад Гусаковского еще горше, чем доклад Боридько. Да, немцы ударили во фланг, отсекли танки. Те автоматчики, что сидели на броне, проскочили в город, остальные либо полегли, либо откатились на исходные.

— Что делает противник? — помолчав, спросил Гетман.

— Минирует подступы к своему переднему краю, подтягивает артиллерию, бросает ракеты.

— Ждет нас?

— По-видимому, ждет.

— «По-видимому», — раздраженно ворчал Гетман. — Где донесения от Орехова?

Гусаковский протянул большой блокнот с узкокрылым орлом на обложке. Гетман брезгливо поморщился.

— Своей бумаги нет…

Читаем торопливые карандашные записи радиста, поддерживающего связь с Ореховым.

«31.12. 6:17. Нахожусь вместе с Карабановым в квадрате 13–85. Веду бой пехотой и танками противника».

«31.12. 10:48. Вас слышу хорошо. Атаки противника прекратились. Подбитые танки действуют как неподвижные огневые точки. Один танк сгорел вместе с экипажем».

«31.12. 14:40. Отбили сильную атаку. Несу потери живой силе. Боеприпасы экономим. Прошу огонь по квадрату 13–86 б».

«31.12. 20:24. Отбили пять атак. Много раненых. Медикаментов нет. Положение сложное. Воды нет. Держимся. Вас слышу хорошо».

«31.12. 22:00. Противник ведет минометно-артиллерийский огонь. Маневрируем в квадрате 13–85. Положение трудное. Раненые в танках и в подвалах».

Одно донесение не совсем обычно. На вопрос Гусаковского Орехов докладывал об отличившихся: звание, фамилия, телеграфно короткое представление к награде.

Гетман резко захлопнул блокнот.

— Передайте Орехову: «Ч» три пятнадцать. Будем пробиваться в город. Где квадрат 13–85?

Гусаковский обвел карандашом площадь в районе вокзала, примерно 400 на 400 метров.

— Ставьте задачи, организуйте взаимодействие. Я — на передний край.

Гетман шумно встал, запахнул доху. Потом вдруг, вспомнив, обратился к молчавшему все время Ломчетову:

— У вас будет что-нибудь?

Генерал, не торопясь, вынул трубку, выпустил дым.

— Нет, чего уж тут…

Я видел Ломчетова впервые. Маленькое бледное лицо, мешки под узкими черными глазами, тонкогубый рот. Генерал очень худ, не по возрасту гибок в талии.

— Если не возражаете, товарищ комкор, я с вами, — говорит Ломчетов, надевая шинель.

Уже выйдя из летучки, Гетман бросил Гусаковскому:

— Приготовьте к бою управленческие танки. Распорядитесь, чтобы почистили тылы: всех — в атаку.

С молодым длинноногим командиром стрелкового полка, щеголявшим в хромовых сапогах со шпорами, я направился к пехоте. Майор доложил, что у него в батальонах осталось по тридцать — сорок активных штыков.

Обошли притихшие перед атакой роты, рассказывая бойцам об окруженных в городе танкистах.

Нехотя валил традиционный в новогоднюю ночь снежок. Небо озарялось плавными всплесками ракет и медленно гасло. В темноте, зябко ежась, приплясывали солдаты. Стряхивали с ушанок снег, согнувшись, курили в рукав. Люди заметно устали, перемерзли. Мысли их в эту ночь бродили где-то далеко.

Артналет прогнал сонливость. Слева затарахтели танки Гусаковского, затараторили скороговоркой пулеметы. Пехота тоже двинулась вперед.

По частым пушечным выстрелам из города можно было предположить, что немцы ждали этой атаки. Минные разрывы черными пятнами усеяли поле.

Молчаливый капитан, заместитель командира стрелкового полка по политической части, зло сплюнул, вынул из лаково блестящей широкой кобуры парабеллум и быстро пошел к залегшей впереди цепи.

Снег сыпал теперь густо, сплошняком. Сглаживал воронки, следы танков. От белизны его посветлело.

Командир полка сменил наблюдательный пункт. Связисты ползли, разматывая катушку.

Неподалеку, справа, ударили танковые пулеметы немцев. Минные разрывы наползали на балку, в которой залегли батальоны.

— Полковую батарею вперед! — приказал майор. — Выдвинуть разведвзвод на правый фланг.

Нагнулся ко мне, вытер мокрое от снега лицо.

— Последний резерв пустил в дело.

Бойцы толкали короткоствольные полковые пушки. Разведчики на бегу меняли автоматные диски.

По контратакующим немецким танкам ударила замаскированная на опушке иптаповская батарея. Короткое пламя распласталось над землей.

Бой принимал затяжной характер, и теперь рассчитывать на успех не приходилось. С нашими силами мы могли делать ставку лишь на стремительный рывок.

В летучке Гусаковского я застал Гетмана. Он ходил из угла в угол. Офицеры почтительно молчали. Ломчетов сосал свою трубку.

— От Орехова ничего нет. Стрельба в городе вроде не такая сильная, сказал, ни к кому не обращаясь, Гетман и повернулся к углу, в котором сидел радист.

— Вызывайте, все время вызывайте Орехова… Потом подошел к столу.

— Товарищи офицеры, надо привести в порядок подразделения, днем снова будем атаковать, оттягивать силы от Орехова.

Ломчетов кашлянул. Гетман вопросительно посмотрел на него. Генерал вынул из брючного кармана кожаный кисет, не глядя, тонкими пальцами набил трубку и подошел к столу.

— Да будет позволено мне сказать.

— Пожалуйста, товарищ генерал, — Гетман отодвинулся, пропуская Ломчетова.

— Я не полномочен изменять решения комкора. Тем более в присутствии члена Военного совета армии. Однако полагаю своим долгом изложить здесь свои соображения, ибо буду докладывать их командованию фронта.

Он быстро обвел всех взглядом жестких черных глаз.

— Считаю сегодняшнее ночное наступление ошибкой. А если не бояться резких слов — авантюрой. Бригада и действующий с ней стрелковый полк не располагали достаточными силами для овладения городом. Теперь, как я слышу, готовится еще одна бессмысленная, по моему глубокому убеждению, атака…

— Так ведь в городе наши люди, танки! — перебил Гусаковский.

— Да, товарищ подполковник, — и люди, и танки. Война как мы знаем, без жертв не обходится… Окруженное подразделение будет героически защищаться и выполнит свой воинский долг до конца. А силы, находящиеся восточнее города, я имею в виду вашу бригаду, товарищ Гусаковский, — пополнятся и во взаимодействии с подошедшими частями овладеют Бердичевом…

Офицеры — кто с интересом, кто с недоумением, а кто и сочувственно прислушивались к веско произносимым словам.

— На войне, — продолжал Ломчетов, — приходится порой жертвовать одними подразделениями, чтобы другие получили возможность выполнить боевую задачу. Это — азы, и прошу прощения, что я вам их напоминаю.

В летучке стало тихо. Монотонно стучал движок. В такт ему вспыхивало и опадало белое пламя лампочки.

Первым заговорил подполковник Сербии. Заговорил горячо, жестикулируя, поправляя указательным пальцем ржавые стрелки усов.

— Верно, совершенно правильно товарищ генерал нас учит, критикует наши ошибки, вскрывает недостатки… Надо нам перестраиваться в свете его указаний, делать выводы…

Гетман встал, исподлобья взглянул на Сербина, и тот умолк на полуслове.

— Вы, товарищ генерал, о живых людях как о покойниках говорите, — упругие щеки Гетмана побагровели, глаза сощурились.

Я знал, что Гетман — человек очень выдержанный и, если он идет на прямой конфликт с представителем штаба фронта, значит, протест его сильнее всяких иных соображений.

— Там люди кровью обливаются, — гремел Гетман, забыв о своих мудро-житейских правилах. — А вы, товарищ подполковник, — Гетман резко повернулся к Сербину, — больно спешите перестраиваться. Спешить надо было вчера ночью, когда Орехов вперед прорвался, а вы, вместо того чтобы с ним находиться, черт знает где болтались…

— Я высказал свое мнение, — поморщился Ломчетов. — А вам, товарищ генерал-лейтенант, решать.

— Не было так, чтобы танкисты своих братов на съедение врагу бросали, кипел Гетман. — От каждой нашей атаки Орехову великая польза. Даже если не ворвались в город. Мы на себя те силы оттягиваем, который. смяли бы его. Я атаки прекращу лишь в том разе, если прямой приказ дадут.

Гетман перевел дыхание и уставился на меня.

— Такого приказа вы не получите, — твердо сказал я. — Военный совет армии согласен с вашим решением.

Генерал Ломчетов выразил только свое личное мнение.

— Насчет того, что сил недостаточно — верно. Но не всегда же числом воюем.

Ломчетов поднял брови. Пожал плечами — поступайте, мол, как знаете, мое дело сторона.

«На войне не без жертв… пожертвовать одними, чтобы потом овладеть городом». Эти будто бы разумные доводы казались мне опасными, как зараза. От них сейчас веяло ледяным равнодушием. Я, как Гетман и Гусаковский, считал, что мы должны выручать окруженных товарищей.

Решил сегодня же поговорить с политработниками бригады о помощи окруженной группе. Помощь эта имела, помимо всего прочего, большой политический смысл. В своей пропаганде мы настойчиво проводили одну мысль: тому, кто боится окружения, не место в танковых войсках; будешь в окружении, твердо знай — тебя выручат любой ценой.

И вот человек с генеральскими погонами советовал махнуть рукой на попавших в беду танкистов, списать их со счета как «неизбежную жертву» и неторопливо, по всем правилам заняться подготовкой солидного наступления.

Немного стоила бы наша пропаганда, если бы мы так легко отказывались от помощи тем, кто попал в беду! А главное — с каким бы чувством уходили танкисты в глубокий рейд?..

Возбужденный голос радиста прервал мои мысли:

— Орехова слышу! Орехова!

Гусаковский сунул радисту блокнот. Карандаш быстро забегал по желтоватому разлинованному листу.

Мы читали из-за плеча радиста.

«1.1. 8:14. Ночь прошла спокойно. Противник вел артиллерийско-минометный огонь. Семь раненых умерло.

Плохо водой. Связались местным населением. Боеприпасы на исходе. Жду указаний».

Я взял микрофон. Назвался и с помощью установившегося у нас нехитрого кода передал в эфир:

— Все сделаем, чтобы помочь. Постараемся переправить боеприпасы и медикаменты. Противнику не дадим покоя. Военный совет верит в вашу стойкость. Держитесь, товарищи. Мы придем на помощь…

Потом поднес к глазам отпечатанные на машинке и подписанные Гусаковским реляции:

— Вы, товарищ Орехов, и лейтенант Петровский представлены к званию Героя Советского Союза…

Дважды прочитал весь список представленных к наградам.

Едва я кончил, дверь летучки распахнулась. Начальник разведки бригады громко доложил:

— Прибыл человек от Орехова — старшина Голомзик. И пропустил вперед невысокого старшину с мятыми погонами на черной, туго перехваченной ремнем телогрейке. Из пропоротой на рукаве дыры лезла вата. Левая ладонь белела свежим, только что наложенным бинтом. Старшина окинул всех взглядом широко раскрытых серых глаз. Скуластое крестьянское лицо было обожжено ветром и зимним загаром.

4
Мы сидели с Голомзиком в углу летучки. Подходил то один офицер, то другой. Послушает молча и спешит по своим делам. Раза два останавливался возле старшины генерал Ломчетов. Не выпуская изо рта трубку, сверлил Голомзика острыми черными глазами. Но Голомзик, рассказывая, никого и ничего не замечал. Он жил там, с окруженными в Бердичеве, и все происходившее по эту сторону было для него чем-то далеким и не совсем реальным. Он принес донесение и поведет обратно в окруженный город группу солдат с боеприпасами и медикаментами.

— Отправляйтесь отдыхать, старшина, — встал я. — Впереди нелегкая ночь.

— Да, товарищ генерал, ночка предстоит веселая… Вытянулся и строго спросил:

— Разрешите быть свободным?..

С улицы доносилась крутая ругань Гетмана. Гусаковокий резко кричал в телефонную трубку. Начальник штаба чертил красно-синим карандашом на большом листе, что-то приговаривая себе под нос.

Бригада готовилась к очередной атаке.

Но и новая атака не принесла нам успеха. Танки и стрелковые подразделения вернулись на исходные позиции.

Под вечер меня остановил Ломчетов:

— Я остался при прежнем своем мнении, так же, вероятно, как и вы при своем. Считаю нужным незамедлительно доложить свою точку зрения командующему фронтом, о чем и ставлю вас в известность.

Я пожал плечами. Говорить нам было не о чем.

Когда стемнело, группа Голомзика двинулась к передовой, чтобы пробраться в Бердичев. Со старшиной отправлялось десять бойцов и один фельдшер — все добровольцы. За плечами у них были вещмешки, набитые под завязку гранатами, бинтами, медикаментами. Голомзик получил также несколько свежих номеров армейской газеты.

Мы с Гусаковским стояли под запорошенной свежим снегом сосной. Мимо неторопливо, согнувшись под грузом «Сидоров», шли бойцы. Автоматы покачивались на груди в такт тяжелым шагам. Старшина Голомзик задержался около меня, кивнул головой и зашагал дальше в темень фронтовой ночи.

Неожиданно Гусаковский разговорился. До того он все время мотался по частям, а появившись ненадолго на КП, сразу хватал телефонную трубку.

Армейская судьба его складывалась негладко. В 1937 году он расстался с военной формой и лишь через два года, реабилитированный, вернулся в часть. Начал войну помощником начальника штаба танкового батальона, а вот теперь возглавил бригаду. Я чувствовал, что его несколько связывает присутствие начальства, особенно — молчаливо сосущего трубку Ломчетова. Гусаковский со своей сложной биографией воспринимал это по-своему.

— Из ума не идет давешний разговор с представителем штаба фронта, признался он. — Гоняешь круглые сутки туда-сюда, а в мозгу свербит одно — верно ли поступаем?..

Командование поддерживает, генерал Гетман согласен. Но и Ломчетов не вчера на свет белый появился, тоже понимает вроде. Откуда же у него такой ход мыслей? Не легко ли он чужими жизнями жертвует?.. Прежде думалось, для командира самое главное — верно оценить обстановку, оперативно принять решение и проводить его… Главное-то оно главное, да только это еще не все. Ломчетов не хуже других обстановку понимает, а вывод у него противоположный нашему… Не люблю, когда говорят: война без жертв не бывает. Кто же этого не знает? Зачем талдычить? Иной людей ни за грош уложит и спокоен: без жертв не бывает, для Родины ничего не жалеем… А жертва жертве рознь. Вот в чем суть…

Не впервой я наблюдал, как командир, получивший большую власть, начинает ломать голову над тем, что прежде представлялось совершенно ясным. В нем пробуждалась тревога за людей, идущих по его приказу на смерть.

К утру подтянулся артиллерийский полк и своим огнем дружно поддержал атаки танков и пехотинцев. Но и на этот раз кольцо прорвать не удалось. Немцы подбросили свежие силы, хотя значительную часть их вынуждены были использовать на отрывке новых траншей и отсечных позиций.

В тринадцать часов получили по радио короткое донесение от Орехова: «Голомзик прибыл. Огурцы на исходе. Питание для раций кончается».

Ломчетов уехал на КП Ватутина и не возвращался. Видимо, Военный совет фронта отклонил его доводы. Но то ли благодаря докладу Ломчетова, то ли в ответ на наши просьбы, над Бердичевом появились бомбардировщики. Огибая площадь, занятую батальонами Орехова и Карабанова, они сбрасывали бомбы на передний край немецкой обороны, на свежевырытые траншеи, на огневые позиции. В вечернем донесении Орехов благодарил летчиков.

Гетман усилил бригаду Гусаковского двадцатью танками, и атаки возобновились с новой яростью.

Мы понимали, во что обходится Орехову каждый час осады, представляли себе темный подвал под хлебозаводом, подбитые, но не сдающиеся танки, в которых уцелело по одному-два человека.

От осажденных пришла странная радиограмма: «Атакуют сверху». Попросили повторить, Орехов снова сообщил: «Атакуют сверху».

Все эти дни немецкая авиация не появлялась над Бердичевом, не было ее и сейчас. Что же значит «атакуют сверху».

Гусаковский молчал, уставившись на серый ящик рации словно она могла ответить на наш недоуменный вопрос. Те ребил редкие волосы, мял пальцами мясистую нижнюю губу.

— Кажется, догадываюсь. Их немцы с земли взять не могут. Решили пустить автоматчиков по крышам. В райое хлебозавода есть высокие здания. Вот и пользуются.

— Чем можем помочь Орехову? — спросил я.

— Ничем… Ровным счетом ничем…

Гусаковский вышел и с силой закрыл за собой дверью.

Наша артиллерия дала огневой налет по переднему краю немцев. В это время рация заработала на прием. Орехов просил огонь на себя. Все, кто был в штабной машине, понимали, что это значит.

Я приказал ударить шрапнелью по квадрату 13–85.

Радиостанция снова перешла на прием. Но Орехов молчал.

Я посмотрел на часы. С минуты на минуту должна была подойти стрелковая дивизия, переброшенная сюда по приказу Ватутина. Надо было встретить пехоту, помочь ей подготовиться к завтрашнему наступлению.

Лишь поздно вечером я вернулся в штабную летучку.

Начальник штаба, не дожидаясь расспросов, доложил:

— От Орехова никаких известий. Вызываем каждые полчаса.

— Вызывайте каждые пятнадцать минут…

Ночью в город отправились разведчики, чтобы выяснить судьбу окруженной группы. Но наскочили на засаду. На другом участке удалось захватить «языка». Это был смертельно испуганный пожилой немец, который ничего толком не знал и подобострастно повторял вопросы переводчика.

— Есть в городе русские солдаты?

— О да, есть.

— Они сражаются?

— О да, сражаются.

— Они погибли?

— О да, погибли.

— Когда они погибли?

— Давно погибли…

За всю ночь мы ничего не узнали об окруженной группе. Но перед рассветом вернулся с передового наблюдательного пункта Гусаковский и сообщил:

— Вроде бы стреляют у хлебозавода. Поручиться трудно, однако похоже…

Авиация помогла нам взломать «затвердевшую» оборону немцев. В тесный прорыв, насквозь простреливаемый пулеметами, потекли танки с десантами на броне, побежали, падая и снова поднимаясь, стрелки. Миновав первую линию, атакующие разделились на два рукава. Один охватывал город с севера, другой продолжал движение на юго-запад, к площади у хлебозавода.

Немцы держались стойко, пока не почувствовали угрозу окружения. Страх перед «котлом» сковывал немецких солдат, заставляя порой бросать отлично оборудованные позиции.

Транспортер мчится мимо бронированных колпаков, из амбразур которых торчат черные стволы пулеметов, мимо длинножерлых немецких пушек, мимо толстотрубых минометов. Левее извивается речушка, вдоль которой пробирался к нам старшина Голомзик, позади осталось рассеченное траншеями и ходами сообщения поле. Замелькали одноэтажные домики Комнезамовки.

Здесь нет противника. Танки идут не останавливаясь. Пехотинцы хоть и выбиваются из сил, но не отстают. Навстречу им бегут женщины, вылезшие из подвалов, бункерных ям, погребов.

Танкистам сейчас не до встреч. Быстрее пробиться к своим, быстрее на площадь!

Первый, кого я вижу на площади, Гусаковский. Пистолетом он указывает направление проносящимся танкам.

Я соскакиваю на землю.

— Где Орехов?

— Жив, во дворе.

Вот он — двор хлебозавода. Обгоревший кирпич, остатки толстых стен, черные захламленные четырехугольники следы некогда высившихся здесь домов. Под самый большой, заваленный кирпичом, балками, рваной арматурой четырехугольник ведет лаз. По нему, шатаясь, поддерживая друг друга, выползают раненые.

Прежде чем я успеваю приблизиться к подвалу, подъезжают санитарные машины. В суматохе наступления Гусаковский не забыл вызвать их.

Передо мной стоит офицер в замасленном полушубке, из дыр которого свешиваются завитки грязноватого меха.

— Не узнаете, товарищ член Военного совета?

— Помазнев?..

— Так точно. Он самый. Майора Орехова и вовсе не признаете. Товарищ Орехов! — зовет Помазнев.

Подходит невысокий командир в шинели, натянутой поверх ватника. Узкие раскосые глаза Орехова почти закрыты темными веками. Черная щетина, черные губы.

Сейчас не до расспросов. Надо скорее эвакуировать раненых. Отсюда, из подвала и из танков. Необходимо проверить каждый танк. С иными из них не было связи двое-трое суток.

Спускаюсь в подвал. Тесно, один подле другого, на тонко постеленной соломе, не покрывающей каменный пол, лежат раненые. Дальний угол теряется во мраке, который не под силу разогнать коптящим «катюшам».

После этого подвала морозный воздух кажется величайшим благом. Капитан Карабанов, шея которого обмотана побуревшей от крови тряпкой, стоит, опираясь на палку, и глубоко, захлебываясь, дышит.

Бой откатывался на западную окраину города, за речку Гнилопять. Здесь же, где еще недавно пылало побоище, где кирпич почернел от огня и крови, а убитых нельзя было похоронить, потому что снайперы и автоматчики караулили на крышах, вдруг стало тихо. Люди, не оглядываясь, ходят во весь рост. Женщины носят раненым воду, обмывают и поят их. Ребятишки собирают гильзы.

— …Политработа была простая, — рассказывал мне Помазнев, — возьмешь с собой для ребят кусок хлеба да фляжку с водой (если вода есть) и где на ногах, где на животе — пробираешься к какому-нибудь дальнему танку. У Орехова каждый на схеме был обозначен… А в танках всяко бывало. Добрался раз до младшего сержанта Беликова и узнаю: он один третьи сутки в машине сидит и здесь же с ним двое убитых. Представляете себе, какое состояние у человека? Сел я рядом. Он молчит. «Ты говорить разучился?» — спрашиваю. «Не разучился, товарищ подполковник, но те слова, что раньше знал, теперь не годятся». — «Тебе же майор Орехов передавал, чтобы уходил». — «Никуда я не уйду, покуда живой».

— А сейчас жив он? — перебил я Помазнева.

— Жив. Пятеро суток один отбивался. Я к нему дважды ходил. Когда второй раз пришел, обнял он меня, заплакал. Совсем пацан, двадцать шестого года, доброволец…

Помазнев перевел дух и продолжал:

— Из каждого такого похода приносил заявления в партию. В одном Т-70 никого в живых не застал. Днем-то они еще отбивались, а тут снаряд боковую броню пробил. Но один, видно, не сразу умер. Написал, чтобы весь экипаж считали партийным. Заявление орудийным замком прижал…

И, может быть, потому что рассказывал это человек прозаический, серьезный, не склонный драматизировать события, человек с обыденно простым лицом, деловито достававший из порыжевшей полевой сумки клочки бумаги, на которых писались заявления, мне становилось не по себе. А казалось, столько уже позади, что теперь ничем нельзя потрясти душу…

Помазнев кончил и вопросительно посмотрел на меня:

— Будут задания?

— Завтра проведем делегатское партийное собрание. Пока другие батальоны далеко не оторвались. Надо, чтобы вся бригада узнала об этом. Докладчик Орехов. Помогите ему и сами подготовьтесь…

— Верно. Партсобрание — это сейчас уместно…

Из остановившегося «виллиса», кряхтя, вылез Гетман.

— Бердичев — наш! Прищурился на небо.

— Ишь валит, опять без авиации наступать придется. На наших глазах преображалось все вокруг. Снег торопливо укрывал развалины, бесформенные груды битого кирпича, наспех отрытые мелкие траншеи, обожженный металл танков.

Глава пятая

1
Ненадежный украинский январь то трамбует дороги, то превращает их в студенистую кашу. Несостоявшаяся зима или предвосхитившая все сроки ростепель?

— У весны терпежа не хватает, — разглагольствует Михаил Михалыч. — Это потому, что на запад двигаемся, влияние Гольфштрема. Балыков любит делиться небогатым запасом знаний, полученных в десятилетке.

— Глядишь, и на Черчилля подействует Гольфштрем. Оттает старый барбос и откроет второй фронт… Хотя его Гольфштремом не проймешь…

Вслед за капитаном, комендантом штаба, мы перепрыгиваем через стянутые хрупким блестящим ледком лужи.

— Вот здесь, — показывает капитан на хату, белая стена которой мечена буквой «П» Едва входим, я оборачиваюсь к Балыкову:

— Возьмите, пожалуйста, у топографа листы «Липовец», «Гайсин», «Умань» и подклейте.

Адъютанту «не положено» удивляться, задавать вопросы. Однако Балыков недоверчиво переспрашивает:

— Умань?

Поворачивается через левое плечо, так что разлетаются полы шинели.

До чего же удивятся люди в полках, батальонах, экипажах, когда к ним поступит приказ повернуть на юг. Мы привыкли к непредвиденностям в ходе наступления, к неожиданным, трудно поначалу объяснимым маневрам. Но все-таки вместо запада на юг… Я и сам до конца еще не разбираюсь в новом приказе. Надежда на Шалина.

А Шалин такой же невозмутимый, спокойно сосредоточенный, всем своим видом показывающий: это вам внове, а я всегда знал…

Военный совет собрался в его клетушке, отделенной от горницы пятнистой немецкой плащ-палаткой. Эта клетушка с расстеленной на столе картой, с коричневым кожаным ящиком телефона — мозговой центр танковой армии, круто поворачивающей сейчас на юг.

В части поступило только предварительное распоряжение. Траншеи и блиндажи сдаются пехоте. Танки по возможности незаметно оттягиваются в тыл и поворачивают на рокадные дороги. Точнее, сами их прокладывают. Начинается передвижение вдоль не всегда существующей линии фронта. Кое-где противник откатился, а наша пехота еще не подошла или закрепилась в редких опорных пунктах.

Один из батальонов корпуса Гетмана получил неожиданный танковый удар с открытого фланга.

В штабе армии встревожились. В этом месте не должно было быть немцев.

Шалин потребовал номер немецкой дивизии. В корпусе не знали. Запросили бригаду. Та ответила: дивизия новая, номер не установлен.

Передали сведения в штаб фронта. И через полчаса Шалин услышал в трубке голос командующего:

— Сомневаюсь. Не может здесь быть новой. Проверьте, тщательно проверьте…

Генерал Ватутин чуток к любым данным о противнике, о новой немецкой части ему всякий раз докладывают немедленно.

Шалин послал на У-2 начальника разведки армии полковника Соболева, офицера, отличающегося от иных своих коллег щепетильной правдивостью.

Вернувшийся из корпуса Соболев доложил, что это никакая не новая, а давно нам знакомая 25-я дивизия.

Четыре ее танка, пользуясь победной беспечностью наших командиров, сожгли две «тридцатьчетверки», потом подбили еще две.

— Генерал Гетман поначалу выгораживал своих. Меньше чем на новую дивизию не соглашался, — рассказывает Соболев. — Но в конце концов пришлось…

Катуков терпеливо выслушал Соболева и кивнул Шалину:

— Продолжайте, Михаил Алексеевич.

Шалин негромким глуховатым голосом докладывает обстановку в полосе армии. Катуков вертит в руках огрызок карандаша («С таким не обюрократишься — подпись поставишь, и ладно»). Человек живой, непоседливый, он заставляет себя следить за обстоятельными рассуждениями начальника штаба. Шалину Михаил Ефимович доверяет абсолютно, безоговорочно.

— Надо полагать, дело идет об окружении немецкой группировки, вернее, 8-й армии в районе к запасу от Черкасс. Второй Украинский вышел к Кировограду…

Шалин снимает одни очки, надевает другие, черной ручкой массивной лупы обводит предполагаемый район окружения. Потом дышит на толстые стекла очков, тщательно протирает их.

— Идея крупного блокирования — заманчивая идея… По всей видимости, нам придется расширять внешнее кольцо, а может быть, частью сил сужать внутреннее. Это пока что перспективы. Но, думаю, реальные. Вполне реальные. Теперь это нам по плечу.

Невозмутимость на минуту оставляет Шалина, улыбка разглаживает две глубокие вертикальные складки, рассекающие лоб. Хитро прищурившись, он чешет бритый затылок.

Катуков азартно бросает огрызок карандаша, возбужденно трет руки:

— Здесь бы второй Сталинград устроить!..

Оживляется даже молодой начальник оперативного отдела подполковник Никитин, не позволяющий себе никаких эмоций в присутствии генералов. Он отложил в сторону планшет с листком бумаги, на который привычно заносил «выводы из обстановки», и с острым любопытством впился в место на карте, отмеченное начальником штаба.

Но Шалин снова сдержан, деловит. Он формулирует задачи частей. Никитин схватил планшет и торопливо записывает. Катуков машинально щелкает замысловатой зажигалкой, прикуривая сигарету.

Идея окружения — самая привлекательная для командиров и войск. Если бы можно было всем сообщить о ней! Но она — тайна, строгая тайна войны. Даже на нашем заседании Катуков считает нужным напомнить об этом. Значит, войска, поворачивая на юг, не будут понимать смысла совершаемого маневра. Это затруднит политическую работу.

Разумеется, сейчас, после стольких побед, авторитет командования достаточно высок. И все-таки одно дело выполнять приказ, ясно зная цель, другое — не догадываясь о ней.

На совещании командиров частей и начальников политотделов речь будет идти лишь о непосредственных задачах: сосредоточение, параллельное преследование откатывающейся на юг 17-й танковой дивизии, выход на коммуникации врага. Мы не можем упоминать об окружении, но можем говорить о воспитании наступательного порыва, о мерах боевого обеспечения. Надо увлечь войска идеей стремительного продвижения на юг, рассечения вражеского фронта. Эти шаги послужат надежной подготовкой к следующему этапу, на котором в ходе межфронтовой операции замкнется кольцо вокруг 8-й немецкой армии.

Командирам корпусов и начальникам политотделов, напряженно слушающим Катукова, чутьё подсказывает: начинается нечто серьезное. Посерьезнее, пожалуй, боев за Казатин, Попельню и Бердичев…

17-й танковой дивизии, бросающей на дорогах свои машины, клейменные стоящим на задних лапах львом, не под силу сдержать наш натиск, заткнуть все дыры. Трещит, рвется немецкая оборона. Арьергарды цепляются за высотки, села, пытаются седлать магистрали. На дорогах — следы этих тщетных попыток. Длинный гитлеровец в огромных соломенных ботах, надетых на сапоги, распластался в кювете. Другой успел сделать десяток шагов к кустарнику и упал как бежал - поджаты согнутые в локтях руки. Я поднял черный с пластмассовой рукояткой автомат. В магазине ни одного патрона.

На опушке леса двенадцать грузовиков с тем же дрессированным львом на бортах. Около них хлопочут наши шоферы.

Круглолицый солдат, ковыряющийся в моторе, объясняет:

— Та полный порядок. Горючего тильки нема…

У гитлеровцев плохо с горючим. Вчера наши захватили несколько совершенно исправных Т-III. А когда у противника перебои с бензином, он теряет не только мобильность, но и боевой дух. Обычно арьергарды упрямо дерутся, рассчитывая в последнюю минуту вскочить на машину и скрыться. Но если единственная надежда собственные ноги, тут уж не так легко биться до последнего патрона. Хотя все же и сейчас, получая удар за ударом, немцы не впадают, как правило, в панику, стойко выполняют приказы.

По опыту знаю: не следует уповать на то, что у противника иссякло горючее; не сегодня-завтра подбросят. К контратакам надо быть готовыми постоянно, ежечасно.

Порыв и настороженность нам приходится воспитывать одновременно.

Когда я приехал в полк Бойко, уже вечерело. Закатное солнце блеснуло на ветровых стеклах, на низких окнах хат.

Бойко ставил командирам задачу. Он нервничал — был малословен и скуп на жесты.

— Одна рота обходит западнее, другая восточнее. Поняли? Нехай немец к северу отступает. Тут мы ему дадим прикурить. А у Жорнища — по-тихому.

Он замолчал, оглядел офицеров и добавил:

— Скажите своим орлам, пусть понапрасну пальбы не затевают. Мол, командир полка просил.

— Да вы не беспокойтесь, — сказал майор в защитной телогрейке. — Все в лучшем виде исполним. И от имени всех спросил:

— Разрешите выполнять?

Мы остались вдвоем в горнице. Бойко сел на лавку, не торопясь оторвал край газеты, скрутил «козью ножку», из круглой пластмассовой банки с привинчивающейся крышкой — немцы в таких держат масло — зачерпнул горстью крупно нарубленный самосад и аккуратно всыпал его в раструб самокрутки.

— Вот такая история. Жорнище — родина моя. Отец с матерью там. Я еще с Киева прикидываю, чтобы в Жорнище попасть…

«Козья ножка» освещала темное с широким носом и узкими губами лицо подполковника.

— На войне всяко случается. Может, и правда своих освобожу. В газетах про такой случай писали.

И добавил, уже надевая замасленный полушубок:

— Если живы…

Мы пошли к танкистам.

Машины заправлялись горючим. С полуторок и «зисов» сгружали снаряды. Старшины покрикивали у батальонных кухонь.

Подполковник подходил то к одному, то к другому командиру и недоверчиво спрашивал:

— Задачу понял? Смотри!.. Потом подозвал замполита Ищенко:

— Слушай, комиссар, вот чего я надумал: не взять ли на танки колхозников проводниками?

— Идея неплохая. Только найдем ли добровольцев?

— А поглядим.

Желающих оказалось куда больше, чем требовалось.

В двадцать два часа танк Бойко, а за ним и остальные тронулись вперед.

Мне надо было встретиться с подполковником Бурдой, побеседовать с политработниками бригады, проверить состояние тылов. Лишь к полудню следующего дня я попал в Жорнище.

Село праздновало освобождение. На площади, где скрещивались дороги, висел полинялый красный плакат, призывавший колхозников удвоить урожай. Плакат этот был написан в предвоенную весну, спрятан в дни оккупации, а сейчас занял прежнее место. На броне окруженного девчатами Т-34 чернявый боец, самозабвенно зажмурив глаза, играл на трофейном аккордеоне.

В доме Бойко дым коромыслом. Бородатый старик выделывает кренделя тонкими, как спички, ногами, не обращая внимания на песню, которую тянут сбившиеся в угол женщины в цветастых хустках.

Бойко сидит за столом, красный, размягченный, улыбающийся. По лицу его струится пот, он то и дело вытирается расшитым полотенцем.

— Вот, товарищ генерал, — нетвердо поднялся подполковник, — вызволил-таки своих. Прошу познакомиться — батько мой, а то — мамо.

С меня стащили шинель, усадили за стол.

В горнице тесно, жарко, сизый слоистый дым подпирает потолок. Хлопают двери, люди приходят, уходят. Худенькая сгорбленная мать Бойко суетится у стола, бегает к печи, осторожно обходя пляшущих, носит чугунки, сковородки.

К столу протискиваются трое с красными бантами на пиджаках. Церемонно здороваются за руку со мной и Бойко. Один из них, широкий в плечах, с волнистым льняным чубом, стараясь перекричать шум, растолковывает:

— Здешние партизаны мы. Из окруженцев. В армию просимся.

— Тут теперь советская власть будет, — отвечаю я, — военкомат мобилизацию проведет.

— А сами вы не можете? — вмешивается в разговор второй. — Ждать неохота.

— Что же, — соглашаюсь я. — Если так, поговорим в отделе укомплектования.

Трое благодарят и выходят.

— Посидим на улице, подымим… Старик Бойко что-то нашептывает на ухо сыну. Тот вначале улыбается. Но вдруг настораживается:

— Да что вы, папаша? Теперь Бойко шепчет мне:

— Батька говорит, вроде тот, с чубом, в полиции служил. Когда к волостному старосте за меня тягали, там его как будто видел. В точности признать не может — чубатый тогда усы носил. Я подзываю Балыкова.

— Поедете сейчас в село, где у немцев была волостная комендатура. Туда уже прибыли местные партийные работники. Спросите у них, кто тут с немцами сотрудничал. Постарайтесь привезти кого-нибудь из людей, знающих здешние партизанские дела.

Нет, старик Бойко не обознался. Все трое служили гестапо, двое следователями, третий — начальником тюрьмы. Вместе с Балыковым приехали старик, сидевший в тюрьме, и женщина, которую допрашивали «добровольцы». То, что рассказывала женщина и задыхавшийся на каждом слове старик, трудно передать. Дьявольски изощренные пытки, тонкое изуверство, грубое насилие. Особенно зверствовал чубатый.

Мы порой вместо слова «фашист» говорили «немец». Иные недалекие политработники, не мудрствуя лукаво, считали фашизм чем-то национальным.

Перед нами сейчас стояли три изменника, ставшие фашистами. Русские, учившиеся в советской школе (все трое имели среднее образование), служившие в Красной Армии (насчет окружения мерзавцы не соврали).

На сельской площади, где скрещиваются дороги и полощется на ветру вылинялый плакат, зовущий собрать двойной урожай, саперы сколотили виселицу. Председатель трибунала прочитал приговор, и три пары сапог закачались над дощатым помостом…

Наша танковая разведка приближалась к Гайсину и Умани. На дорожных столбах регулировщики приколачивали указатели, обращенные на юг. Впереди не было противника. Остатки 17-й немецкой дивизии откатились на юго-восток. Наши танки вышли на оперативный простор.

И вдруг приказ: повернуть на запад, освободить Винницу и Жмеринку, перерезать железную и шоссейную дороги, питающие 8-ю и 6-ю армии немцев.

Пущенная на полный ход машина наступления должна резко изменить курс.

Радисты вызывают батальоны, вырвавшиеся вперед, и тылы, отставшие на десятки километров: «Слушайте приказ»… Но рации «достают» не всех. Офицеры связи, проклиная все на свете, мчат на трясучих «виллисах» по разбитым дорогам.

Бригадам Горелова и Моргунова приказано двигаться на Жмеринку.

— Вы поймите, Кириллыч, — возбужденно доказывает Горелов, — не могу я ждать Моргунова! Время на вес золота. Сил будет, конечно, больше, но упустим момент. На риск прошусь, а не на авантюру. Мы с начальником штаба все прикинули. Южный Буг форсируем у Тыврова, выйдем на территорию, оккупированную румынами. Это одно. Румыны воюют послабее немцев. Им война вовсе ни к чему. Да и нас не ждут там. А во-вторых, Южным Бугом прикроем свой правый фланг…

Горелов надвигает фуражку, принимает по возможности официальный вид.

— Жду вашего решения, товарищ член Военного совета. Не надеясь все же на мое согласие, прибегает к «запрещенному приему».

— Уверен, командующий поддержал бы…

Мне по душе и план Горелова и его горячность. Но, прежде чем дать разрешение, вызываю начальника штаба и замполита.

Горелов тактично прохаживается в стороне, скосив глаза, следит за нашим разговором. Он не хочет влиять на своих заместителей. Пусть, дескать, член Военного совета убедится.

Я по рации прошу Шалина ускорить выдвижение бригады Моргунова и решаю сам двигаться с Гореловым на Жмеринку.

На мосту у Тыврова дремлют румынские пограничники. Им известно, что где-то севернее русские бьют немцев. Но здесь, на земле «Великой Транснистрии», пока, слава богу, все спокойно.

Когда головной танк подошел к мосту, офицер, выскочивший из прижавшегося к реке домика, что-то закричал солдатам. Но те, вместо того чтобы броситься к укрытому в бетонном капонире пулемету, нерешительно подняли руки. Головной танк дал очередь в воздух.

Машины шли по мосту, а сбоку в ожидании своей участи стояли румынские солдаты, удивленно задравшие руки в толстых меховых варежках.

Небольшой гарнизон Тыврова тоже не склонен был проливать кровь за «Великую Румынию». В двух-трех местах затарахтели автоматы и, поперхнувшись, замолчали.

В кабинете коменданта висели написанные в рост маслом портреты Гитлера и Антонеску. Оба смазливы, как модные киноактеры.

Коменданта извлекли из подвала. Он был бледен до синевы, держался за левый нагрудный карман. Румынского языка наш переводчик не знал, а комендант плохо понимал по-немецки. С грехом пополам объяснил, что на побережье Южного Буга до Жмеринки гарнизонов нет. Но в Жмеринке вермахт.

Я связался по радио с Катуковым. Он остался доволен началом операции. «Передай мою благодарность Горелову, а сам возвращайся в Бороковицу. Туда должен подойти Гетман. Он и возглавит группу».

О дальнейших действиях бригады я знаю по радиодонесениям, которые регулярно передавал обстоятельный Горелов.

К вечеру бригада, не встретив сопротивления, вышла к Жмеринке. До города оставалось шесть километров. Танки укрылись в садах. Вражеская авиация не действовала из-за плохой погоды. Разведчики ушли в Жмеринку, штабные командиры опрашивали местных жителей.

В Жмеринке находился крупный немецкий гарнизон с артиллерией, саперами, действующим аэродромом. Сутки назад туда прибыли эшелоны с пехотой и танками. Пехотинцы частично разместились в школе и нескольких больших зданиях. Остальные в вагонах. Танки — на оборудованном здесь еще до войны танкодроме.

Перед Гореловым встал вопрос: бить немедленно или ждать подхода других наших частей? Я представлял себе, как Володя бродит между машинами, беседует с крестьянками, ходившими в Жмеринку менять молоко и муку на барахлишко, как заслушивает он доклады начальников служб и потом наконец решает…

В три часа ночи бригада ворвалась в спящую Жмеринку. Часть танков двинулась на станцию, другая уничтожила аэродром, остальные курсировали по смятенным, оглашенным многоголосой стрельбой улицам.

Горелову было не до подсчета вражеских потерь. Танки в упор расстреливали эшелоны с немецкой пехотой. Станционные пути стали местом жестокого боя.

Но утром к нам поступила тревожная радиограмма:

«Когда подойдет помощь? Противник получил усиление, контратакует».

До пятнадцати часов Горелов удерживал город, потом начал медленно отходить, стараясь не оставить в Жмеринке ни одного раненого.

Сложилась своеобразная ситуация: к югу от Южного Буга гореловская бригада откатывалась на восток, а севернее — Гетман вел тяжелые бои за переправу, находившуюся неподалеку от местечка Гнивань. Немцы и здесь перешли в контратаку.

— Ни один профессор из академии в такой карусели не разберется, — ворчит Гетман.

Я прохаживаюсь по мосту у деревни Сутиски. Сюда с минуты на минуту должны подойти батальоны Горелова, чтобы соединиться с корпусом Гетмана.

Из кузова остановившегося грузовика выпрыгивает женщина в армейском полушубке. Тревожно озирается по сторонам. Увидев меня, бежит навстречу, придерживая рукой ушанку.

— Николай Кириллыч! — Лариса судорожно глотает воздух, не в силах отдышаться. Тяжелый пучок волос развалился. Она машинально пытается придержать его. — Володя?..

— Жив, жив. И не ранен.

Лариса страдальчески улыбается. Потом, прижав ладони к вдруг вспыхнувшим щекам, медленно бредет в сторону. Садится на снег. Не отводя глаз от тянущейся к горизонту ухабистой дороги, ждет.

Да, нелегко нашим женам. Трудно тем, что остались в тылу: бессонные ночи, слезы, ожидание почтальона. Но что сравнится с каждодневной пыткой, на какую обречена жена фронтовика, находящаяся тут же, на передовой.

Через руки Ларисы проходят десятки, если не сотни раненых. Смерть все время рядом. Смерть от потери крови, ожогов, гангрены. И в любой момент увечье, гибель могут настичь того, в ком для нее вся жизнь.

…Но вот наконец прибыл и Горелов. Облокотившись на перила моста, он пропускает свои считанные танки. Щетина кустиками топорщилась на ставшем скуластым худом лице. Козырек надвинутой фуражки скрывает глаза.

— Не раскаиваюсь, что в Жмеринку полез. Понимаете, Кириллыч, не раскаиваюсь. Немцы получили, что причитается…

День проходит довольно спокойно. Немцы осторожничают, не зная толком наших сил. Но конфигурация фронта настолько причудлива, что в любой момент можно ждать каверзы. Катуков вернулся от Гетмана. Сел, задумчиво щелкнул зажигалкой. Голубой клинышек пламени втянулся в сигарету.

— Впереди у Андрея Лаврентьевича сил достаточно. Но на флангах жидковато. Нечем прикрыться. Одна надежда — немец не рискнет. Хотя, правду сказать, не очень-то основательная надежда.

Утром приехал корреспондент «Правды» Михаил Брагин.

Катуков открывает «пресс-конференцию». Но спрашиваем в основном мы, а не корреспондент: как в Москве, что слышно насчет второго фронта.

Катуков возбужден. И, как всегда в таком состоянии, шутит, выдумывает слова.

— Горелов немцам в Жмеринке такой цибербульбер устроил…

Стол накрыт скатертью, которую ординарец командующего достает только в торжественных случаях или для «высоких гостей». Завтрак — соответствующий.

Когда неподалеку раздался разрыв и задрожала водка в рюмках (они тоже имелись у запасливого ординарца), никто не обратил внимания или сделали вид, что не обратили: хозяева привычны, а гостю негоже проявлять в таких случаях любопытство. Но снова выстрел и сразу разрыв.

Катуков позвал адъютанта:

— Что там стряслось?

Едва адъютант скрылся за дверью, разрывы слились в сплошную канонаду. Хата заходила ходуном. Дальше нельзя было делать хорошую мину.

Мы выскочили без шинелей на улицу, бросились к рощице, начинавшейся сразу за околицей. Но не успели добежать, увидели на горе окутанные дымом танки, которые били по деревне. Хата, где мы только что мирно завтракали, горела. По широкой улице бежали бойцы. Бежали и падали. Грузовик с ходу врезался в столб.

На деревню пикировали бомбардировщики.

— Сообразили сволочи насчет фланга! — крикнул мне в ухо лежащий рядом Катуков. — Только не допускать паники.

Вскочил, выхватив пистолет. Я за ним. Рядом Брагин. Откуда-то появился Журавлев, еще несколько офицеров.

— Ты здесь постарайся утрясти, — наклонился Катуков, — а я туда людей брошу.

Он кивнул в сторону горы, откуда вели огонь немецкие танки.

Лишь в этот момент для меня стала ясна вся серьезность нашего положения. Гитлеровцы перерезали дорогу, по которой шли на передовую ничего не подозревавшие машины с горючим и боеприпасами.

Постепенно паника в деревне улеглась. Улетели, отбомбившись, самолеты. Однако танки держали улицу под огнем, не решаясь спуститься с горы. Немцам невдомек, что здесь размещены лишь Военный совет, несколько штабных подразделений да госпиталь… Переполненный ранеными госпиталь оказался в зоне обстрела.

Я поспешил на южную окраину. Среди голых яблонь белела большая палатка операционная. Попросил у пробегавшей мимо сестры халат и вошел. Главный хирург Мухин, которого бойцы называли «отец-спаситель», стоял у тамбура, подняв разведенные в стороны руки. Марлевая маска была опущена на шею. Незнакомый мне врач из мензурки поил Мухина. По тому, как Мухин крякнул, зажмурившись, можно было догадаться о содержимом мензурки. Врач скальпелем поддел с тарелки ломтик сала и отправил его в широко раскрытый рот главного хирурга.

— Так и кормимся, товарищ генерал, — улыбнулся Мухин.

— Спешно приготовьтесь к эвакуации. Сейчас подойдет автобат, — сказал я, не принимая шутливого тона хирурга.

— Все ясно, — насупился Мухин. — А то гляжу, что за стрельба такая…

Группа Гетмана оказалась отрезанной. У немцев недоставало сил насплошное окружение. Но пути подвоза они отсекли. Километрах в полутора к западу от деревни, в которой не удалось окончить так славно начавшуюся «пресс-конференцию», курсировали «фердинанды» и «пантеры».

Лишившиеся горючего уцелевшие танки Гетмана действовали как неподвижные огневые точки. Снаряды были на исходе. Гетман получил приказ вывести людей и сохранившуюся технику.

Всю ночь тянулись потрепанные части. Неторопливые быки, а кое-где и впрягшиеся бойцы тащили орудия, минометы.

В лесу не переставали топить кухни. Раненых грузили на машины. Артиллерийские батареи получали тягачи и боеприпасы.

В одной из медленно бредущих групп мелькнуло красное донышко папахи.

— Андрей Лаврентьич! — неуверенно позвал я. Грузная фигура в волочившейся по снегу дохе отделилась от бойцов.

Поздоровались. Помолчали.

— Война? — устало спросил Гетман.

— Война, — ответил я.

Мы с Катуковым стояли у затянутого причудливой изморозью окна. В брошенной хозяевами хате было холодно, неприветливо. Тощая с клочковатой серой шерстью кошка терлась о ножки стола, о наши сапоги и протяжно мяукала.

Катуков проворчал:

— На душе кошки скребут, и в избе кошки… Михаил Ефимович выплюнул потухшую сигарету.

— Вроде кто-то подъехал, — прислушался он к неожиданно затихшему мотору.

Я поскреб пальцем стекло, подышал на него.

— «Виллис». А кто, не разгляжу.

В дверь постучались. На пороге вытянулся Брагин.

— Хорошо, что вы, — Катуков пожал руку журналисту. — А я думал, кто-нибудь сверху. Только сейчас не хватало. Один тут уж третьи сутки груши околачивает…

Катуков имел в виду заместителя командующего бронетанковыми войсками фронта, вкрадчивого генерала, которого у нас никто не звал по фамилии, а все величали Фан Фанычем.

— Что видели, Брагин, выкладывайте, — попросил Катуков. — Не раздевайтесь. Здесь не дюже жарко.

— То, что видел, описал в статье. Прежде чем передать по «бодо», хотел показать вам и члену Военного совета.

Брагин достал из полевой сумки несколько густо исписанных листков.

Я сел за стол, принялся читать. Катуков и Брагин о чем-то разговаривали у окна.

Не прочитал я и первой страницы, как грохот рвущихся неподалеку тяжелых бомб сотряс ветхую хатенку. Из черных щелей потолка на бумагу посыпались солома, песок.

Катуков выругался:

— Опять…

Не похоже было на случайный налет. Бомбили основательно, сосредоточенно. Заход за заходом. Брагин пожал плечами:

— Словно я вам каждый раз привожу такое.

— Нет, — возразил я, — это мы плохо гостей встречаем.

Но было не до шуток, не до любезностей. Мы с Катуковым побежали к стоявшей в саду рации. Кругом чернели не запорошенные снегом воронки. В одной из них пришлось переждать очередной налет. Поблизости упала фугаска. Посыпались отсеченные осколками, отломанные воздушной волной ветки.

Катуков показал рукой на дыры с заусеницами в кузове летучки, где стояла рация.

Мы поднялись в машину. Радист, прижав локоть к набрякшей кровью гимнастерке, повторял в микрофон позывные.

— Куда тебя? — спросил Катуков.

— В бок, товарищ командующий. Я еще, однако, ничего… Рация повреждена…

Но он был вовсе не «ничего». Темное пятно расползалось по гимнастерке, брюкам. Кровь капала на покрытый линолеумом пол. Радист выпустил микрофон. Голова, зажатая наушниками, упала на стол…

Мы вышли на улицу. Бомбежка продолжалась. Но Катуков шагал, ничего не замечая.

Вдруг он насторожился. Отрывистый в морозном воздухе хлопок выстрела и спустя мгновение — сухой треск разрыва.

— Этой петрушки я и ждал все время, — прислушался Катуков. — Неспроста они клевали с воздуха. Готовили дорогу танкам. Чуют, что сплошного фронта у нас нет.

Я не впервой подмечаю у Катукова охотничий нюх на врага. По едва уловимым приметам и признакам он догадывается о намерении противника, предвидит его маневр.

На деревенскую улицу влетел артдивизион, 76-миллиметровые пушки болтались, подскакивая за грузовиками, в кузовах которых, втянув голову в плечи, сидели бойцы.

Катуков перепрыгнул через канаву и встал на пути у машины. Худой, поджарый, с полушубком, наброшенным на плечи, в сдвинутой на затылок папахе.

По-собачьи взвизгнули тормоза. Машины остановились. Высокий капитан хлопнул дверцей кабины. На нем была зелено-желтая шинель. «Не наш», — решил я. Наша танковая армия щеголяла в голубоватых шинелях, подаренных монгольской делегацией.

Я подошел, ожидая громкого разговора. Но Катуков говорил с капитаном тихо, миролюбиво.

— Ну, правильно, не нашей ты армии и горючего у тебя ползаправки. Верю. Но пойми простую истину: нам, может, жить меньше часу осталось. Здесь штаб танкистов стоит. Прикрыть его нечем. Видал, что творится?

Капитан сочувственно кивнул.

— Понимаю, товарищ генерал, жду приказаний.

— Это по-человечески. Занимай оборону по высоткам северо-западнее Липовца. Стоять насмерть!

Машины развертывались, оставляя глубокие следы на нетронутом снегу обочин.

Мы с Катуковым и Брагиным вернулись в хату. Здесь были Шалин и Журавлев, обладавший удивительным свойством появляться в нужную минуту. В углу рядом с Брагиным сидел бледный Фан Фаныч.

— Связи нет? — подошел Катуков к Шалину.

— Нет, Михаил Ефимович. Послал офицеров. Но два полегли, не успев выехать за околицу. Прямое попадание.

— Без связи катастрофа, — Катуков стукнул кулаков о стол. — Гетман еще не успел очухаться после Гнивани. Не ясно, что на западе.

Он умолк, и мы прислушались к торопливым выстрелам танковых и самоходных пушек.

— Кириллыч, нужны политработники, — сказал Катуков. — Надежные, смелые. Добраться до частей, объяснить обстановку, помочь командирам. Политотдел еще не подошел?

— Никак нет, — доложил Журавлев. — Но начальник политотдела здесь и готов выполнить задание.

— И сам вижу, что ты здесь.

Катуков внимательно посмотрел на Журавлева, о котором частенько неодобрительно говорил: больно прям, больно безгрешен.

— Если член Военного совета не возражает, езжайте к Гетману.

К Катукову подошел Братин:

— Какие будут приказания, товарищ командарм?

— Что ж, коли так, товарищ майор, вам — путь на запад, как любят писать газетчики. Установить, что делает противник в районе деревни Счастливая. Откуда можно ждать его новой атаки?

Когда Журавлев и Брагин ушли, неожиданно заговорил молчавший все время Фан Фаныч:

— Я бы считал, товарищ Катуков, что штаб армии должен отойти. В таких условиях командный пункт работать не в состоянии. В любую минуту можно оказаться в лапах врага. Это же бог знает, что такое…

Фан Фаныч покосился на окна, которые тонким дзиньканьем отвечали на беспрерывные разрывы.

— Уверен, что товарищ Шалин поддерживает меня. Шалин отрицательно покачал бритой головой. Катуков неприязненно посмотрел на зеленого Фан Фаныча.

— Нет, нет и еще раз нет. Командный пункт отсюда не уйдет. Именно здесь его будут искать офицеры связи из корпусов и бригад. А кроме того, призывать части к стойкости, а самим «вперед, на восток»…

— Как угодно, — поклонился Фан Фаныч, — мне здесь больше делать нечего.

Едва дверь за Фан Фанычем закрылась, Катуков удовлетворенно вздохнул:

— Удрал и доволен. Зато приедет во фронт, наврет с три короба. Из породы тихих кляузников. И как ты, Михаил Алексеевич, терпишь его? Он иной раз у тебя часами сидит. Смирненький, тихонький, перочинным ножичком ноготки чистит…

Шалин тихо улыбнулся своей всепонимающей улыбкой.

— Пусть его. Разрешите доложить о мерах по обороне капэ?

Артдивизион, которым командовал капитан, неизвестный мне даже по фамилии, отбивал танковые атаки. Три наши танка — Катукова, Шалина и мой — из засад били по вражеским машинам.

Еще до захода солнца стали появляться офицеры связи. Командиры частей и соединений сами искали штаб армии, соседей, старались установить необходимые в бою контакты.

Вернулся Брагин. На заднем сиденье «виллиса» полулежал боец с перебитой ногой, которого на пути подобрал корреспондент. Из рассказа Брагина, из докладов офицеров связи вырисовывалась нерадостная картина.

Противник с северо-запада и юго-востока пытается отрезать армию. Немцы, почувствовав, что мы стали выдыхаться, что сплошного фронта нет, а оборона держится на отдельных, не всегда взаимосвязанных очагах, искали слабинку, прощупывали нас небольшими группами танков и пехоты (5–7 машин и до батальона пехоты).

Когда заработала рация Шалина, мы получили новые данные о налетах немецкой авиации на бригады, о бомбовых ударах по тылам.

Несмотря на некоторую стабилизацию положения, напряжение не спадало. И мы очень обрадовались, когда в деревню с северо-востока вошли наши танки. В первый момент даже не поняли — откуда они взялись.

С «виллиса», прежде чем он остановился, соскочил подполковник Бурда. Со своей неизменно доброй улыбкой подошел к Катукову. Но тот не дал доложить, радостно облапил командира бригады.

— Теперь живем! Теперь воюем…

Бригада Бурды, составлявшая армейский резерв, в отличном состоянии. Не поцарапанные осколками танки выходили на позиции.

Вдруг Катуков уставился на Бурду.

— Каким же образом ты узнал, что мы в беду попали? Связи-то с тобой не было!

— Начальник поарма сообщил, — Бурда кивнул на скромно стоявшего в стороне Журавлева.

А вскоре заработал и ВЧ. Ватутин приказал доложить обстановку и, выслушав Катукова, заключил:

— Сегодняшнее ваше положение ясно. Однако этого недостаточно. Через три часа дадите анализ намерений противника, нумерацию и состояние его частей, оценку собственных возможностей. Пошире, поглубже…

Бригада Бурды сдерживала немецкие танки и самоходки, курсировавшие в непосредственной близости от командного пункта. Но штаб оставался в зоне артиллерийского огня. Снаряды с громким шелестом проносились над хатой Шалина, в которой мы собрались, чтобы подготовить доклад командующему фронтом. Движок был разбит при бомбежке. Комнату освещала нещадно коптившая «катюша». Тупым концом аккуратно отточенного карандаша Шалин водил по пестревшей синими надписями карте разведки. Сбоку на чистом листе лежали целлулоидные линейки, циркуль, курвиметр, лупа. Михаил Алексеевич брал то один предмет, то другой. Говорил медленно, внятно, будто диктовал.

Штаб и политотдел за время наступления допросили около четырех сотен пленных. Было прочитано без малого двести неотправленных писем, обнаруженных в карманах убитых немцев. Эти сведения, а также захваченный нашими разведчиками штабной «оппель-адмирал» с документами и картами позволили Шалину сделать вывод относительно вражеских планов.

Немецкое командование создало сильную танковую группировку северо-восточнее Винницы. Вторая группировка, послабее, сосредоточивалась в районе Монастырище, против нашего левого фланга. Группировки эти должны были наступать навстречу друг другу, с тем чтобы охватить, окружить нашу армию и два стрелковых корпуса.

Вслушиваясь в негромкие слова Шалина, всматриваясь в очертания линии фронта на карте, мы понимали насколько оправдан был наш поворот на запад, проницательно продиктованный Ватутиным. Он-то и позволял разведать вражеские силы в районе Винницы, расширить прорыв. Если бы мы продолжали узким клином с открытыми флангами наступать на юг, то, чего доброго, сами угодили бы в немецкий мешок.

Теперь же при всех трудностях и невзгодах у нас была возможность отражать вражеский натиск, чувствуя плечо соседей.

— Авиации надо бы поболе, — Шалин посмотрел на Катукова, и тот сделал пометку в своем блокноте. — А что до плана окружения нашими войсками 8-й немецкой армии, то, как мне представляется, все идет своим чередом. Гитлеровцы хотят нас окружить прежде всего потому, что сами боятся окружения где-то в этом районе, — Шалин обвел на карте кольцо к западу от Черкасс. — Хотят снять угрозу котла.

— Полковник Соболев, — повернулся Шалин к разведчику, который, несмотря на свой отсутствующий вид, всегда был готов к ответу, — зачитайте, пожалуйста, справку о численности, техническом оснащении и командных кадрах противостоящих частей.

Шуршал бумагой Соболев. Катуков от «катюши» прикуривал сигарету за сигаретой. Никитин вместо карты разведки расстелил на столе оперативную карту.

После того как Соболев сел на скамейку, Шалин заговорил о боевом духе немцев.

— Не так уж низок, как кажется некоторым сверхоптимистам. — Порывшись в папке, он вынул нашу армейскую газету, подчеркнутую кое-где красным карандашом. — Такие слова, как «развал», «драпают», мне представляются преждевременными. Конечно, противник не тот, что был в сорок первом году, и даже не тот, каким мы знали его на Курской дуге. Безусловно, ему икаются бомбовые удары союзников по тыловым городам Германии. Но во второй фронт немец не верит. Так, товарищ Соболев?

— Так точно, товарищ генерал.

— Дисциплина еще высокая, стойкость немалая. Так, товарищ Соболев?.. Нам следует здраво оценивать противника, не преуменьшая его потенции. Тем более что я только что получил бумажку — на сегодня у нас лишь одна пятая танков по отношению к количеству, с которым начали действия…

— Вывод? — наклонил голову к плечу Катуков. — Вывод какой?

— Армия сейчас наступать не в состоянии. Надо обороняться. И восстанавливать танки. Выиграть время до подхода свежих частей…

…Я умышленно останавливаюсь на работе Шалина и его помощников. Обычно в литературе, художественной, да и специальной, война изображается как подвиг солдат и строевых командиров. Это, слов нет, справедливо. Но несправедливо забывать о подвиге штабов, о мозговой силе армии. Победа над фашизмом была и победой советского штабного мышления…

Ватутин согласился с нашим пониманием обстановки и с нашими выводами.

— Теперь ждите и держитесь, крепко держитесь, — сказал на прощание командующий фронтом.

Ждать пришлось недолго. В восемь часов 24 января по всему фронту разом заговорила немецкая артиллерия. В утреннем небе, покачивая крыльями, плыли бомбардировщики, окруженные суетливыми истребителями.

Первые удары — по переднему краю. Через сорок минут волна взрывчатки и металла захлестнула заранее засеченные штабы. Наша многострадальная деревня, которую фашисты не успели сжечь, отступая, бушевала огнем, сквозь который с воем и свистом летели осколки. В вырытые за огородами блиндажи доносились сотрясавшие бревенчатые стены глухие раскаты, как при землетрясении.

После часа артиллерийско-авиационной подготовки двинулись танки и пехота. Ясно обозначилось направление сходящихся ударов из районов Винницы и Монастырища. Немцы мечтали об окружении, надеясь таким образом спастись от котла под Корсунь-Шевченковским. Побуждения достаточно основательные, чтобы бросить бой все, что удалось стянуть сюда. Мы не просто защищали свои позиции. Мы в немалой мере обеспечивали успех межфронтовой операции.

Тяжелее всего доставалось бригаде Бабаджаняна, бившейся к востоку от Винницы. Туда, как было решено на Военном совете, я и поехал.

Наблюдательный пункт Бабаджаняна на чердаке. Темно, пыльно. Доски с тоскливым скрипом прогибаются под ногами. Чувство такое, будто в любой момент можешь провалиться сквозь шаткий настил. Через весь чердак тянутся веревки, с которых свисают стручки перца, сушеные тыквы. Отодрать лист железа, чтобы поставить стереотрубу, догадались, а вот сорвать веревки никому не пришло в голову.

У стереотрубы нахохлился начальник штаба подполковник Богомолов. В полушубке, но без ушанки. Ветер треплет редкие легкие волосы.

— Где командир? — спрашиваю я.

Богомолов, не отрываясь от окуляров, показывает рукой куда-то вверх. Потом оборачивается, вскакивает:

— Виноват, товарищ член Военного совета. Комбриг на крыше. Прильнув к окулярам, я выслушиваю доклад. Командный пункт накрыло еще утром во время артподготовки. Трое офицеров убито, пятеро ранено. Пришлось обосноваться в этом доме. Штаб в подвале, начальник штаба на чердаке, командир на крыше. Субординация соблюдена.

— А Кортылев где? — спрашиваю я о замполите.

— В первом батальоне. Там неустойка получилась. Танки нажали…

Танки и сейчас продолжают нажимать. Они выходят из смутно темнеющего справа на горизонте перелеска. Черные коробочки быстро катятся по белому полю. Останавливаются. Искра и дымок одновременно вылетают из тонкого, как соломинка, жерла. Коробочки опять скользят вперед.

Я поворачиваю объектив стереотрубы. Из-за полуразрушенного здания бьют две «тридцатьчетверки». Одна из катившихся коробочек остановилась. Оранжевый огонек вспыхнул на ее стенке. Секунда — и все поглотил клуб дыма.

Ближе к НП прерывистые окопы. С чердака видны согнутые спины бойцов, станковые пулеметы, минометные трубы. По лощине санитары несут раненого и скрываются за кирпичными стенами длинного здания с обнаженными стропилами.

Бой, неравный бой потрепанной бригады с получившим пополнение противником! Новые коробочки вытягиваются вдоль опушки перелеска.

— Нэ то, чтобы совсем плохо, но и нэ то, чтобы очень хорошо, — Бабаджанян пытается руками счистить с шинели ржавчину. — Оцинкованным железом надо крыть дома. А то, когда война, командир бригады портит обмундирование. Нэхорошо.

— Нехорошо, — соглашаюсь я.

— Скверно, — подтверждает Бабаджанян. — Скверно, потому что сил мало. Мы, конечно, духом нэ падаем, но одного духа мало. Нужны танки, артиллерия.

Бабаджанян подталкивает ногой к стереотрубе табуретку и опускается на нее.

Богомолова уже нет на чердаке. Казалось бы, неторопливый, рассудительный начальник штаба должен гармонично дополнять горячего, темпераментного командира. Да, дополнять-то один другого они дополняют, но любить не любят. Едва появляется комбриг, начальник штаба норовит испариться…

Хотя впереди, на холмистом поле среди остатков колхозных строений, горит с десяток немецких танков, мне очевидно, что бригада своими силами не удержит позиции. Если немцы здесь решили таранить нашу оборону, они подбросят еще и живой силы, и техники.

Я приказываю телефонисту вызвать генерала Дремова, который несколько дней назад принял корпус от заболевшего Кривошеина.

— Понял, понял вас, — услышал я слабый голос Дремова. — Правый фланг Армо вижу. Высылаю из второго эшелона Горелова. Высылаю Горелова в помощь Армо.

— О Володя! Это хорошо! Это шикарно! — шумно радуется Бабаджанян.

Но напряжение нарастает. Нескрываемая тревога в голосах командиров. Начальник связи выжидающе смотрит на Бабаджаняна — не прикажет ли тот подготовить связь с нового пункта… Бабаджанян молчит. Несмотря на мороза его смуглое с впалыми щеками лицо лоснится от пота.

— Приказа нэ было? — Армо вопросительно смотрит на меня.

— Не было, — подтверждаю я.

— Держать наготове личное оружие, — цедит Бабаджанян. — Ручной пулемет есть?

На чердаке снова появляется Богомолов. Сейчас уже не до симпатий и антипатий.

— Кунин отошел к сараю, где прятали раненых. Подполковник прибыл из штаба фронта…

— Вижу Кунина, — бросает Армо. — Эй, солдат, убери эту дуру, — показывает он на стереотрубу.

Подполковника из штаба фронта Бабаджанян отводит в сторону. И через минуту я слышу оттуда негодующий голос командира бригады.

— Он — от командующего, да? А я — от Гитлера? Нэ веришь, пойдем посмотрим. А-а, нэ желаешь…

С противотанковым ружьем в руках, тяжело отдуваясь после крутой лестницы, вваливается Кортылев. Ставит ружье туда, где только что стояла стереотруба. Прищурившись, смотрит сквозь проем в крыше.

— На левом фланге у Осипова немцы ворвались в деревню, — тихо сообщает Богомолов уже отделавшемуся от «представителя» командиру бригады.

Бабаджанян опускает бинокль и зло матерится. Длинная пулеметная дробь, сотрясая дребезжащую крышу, заглушает ругань. Коротко вскрикнув, схватившись руками за мгновенно почерневшую от крови ушанку, падает начальник связи.

На темной крыше вспыхнули яркие дырочки от пуль.

Тут я слышу снизу басок Горелова:

— Кто живой, отзовитесь!

Отбрасывая ногой сухие тыквы, он подходит к нам, спокойный, с обычной своей улыбкой на загорелом лице. Здоровается так, будто пришел не на изрешеченный пулями чердак, а в гости к приятелям.

И хотя Горелов приехал только с начальником штаба, а бригада его еще на подходе, да и танков в ней раз-два и обчелся, — у нас делается легче на душе. Может быть, это особое свойство Горелова — заражать всех вокруг ясной верой в лучшее.

— А ну, Богомолов, давай карту, — деловито говорит он, — Армо, мне надо твой левый фланг выручать? Ну-ка разберемся…

Вскоре Горелов уходит, оставив на чердаке своего начальника штаба.

— Я танки на пути встречу и поведу их на левый фланг, — говорит он мне, прощаясь. — Будем бить из засад, как нас денно и нощно учит командующий…

Стрельба из засад — не просто излюбленная тактика, а, я бы оказал, страсть Катукова. О чем бы ни шла речь, по какому бы поводу ни созывалось совещание, он найдет случай напомнить о засадах. Едва позволит обстановка, сам лезет в танк и показывает.

Бой из засад — искусство. Выждал, подкараулил, ударил противника — и был таков.

Именно тактика боев из засад позволила нам в этот и последующие дни вражеского наступления почти полностью удержать позиции. Немцы, израсходовав свои ударные силы, так и не продвинулись в глубь нашей обороны…

Ночью мы сидели в низком подвале под тем же домом. Радиосвязь со штабом армии и с соседями работала безотказно. Мне удалось поговорить с Катуковым, Шалиным, Гетманом. Общая обстановка прояснилась. Но именно потому, что окружение противника в районе Корсунь-Шевченковского становилось все реальнее, надо было ждать нового натиска немцев на флангах нашей армии. Надо было готовить отпор, рассчитывая лишь на свои силы. Мы все отчетливее понимали масштабы Корсунь-Шевченковской операции и примерно угадывали, сколько войск она потребует.

Чтобы не мешать Богомолову, который, прижав плечом к уху телефонную трубку, разговаривал с комбатами и одновременно вычерчивал какую-то таблицу, мы негромко беседовали с Кортылевым в углу. Свет двух немецких плошек едва доставал до нас. Рядом кто-то храпел, перебивая собственный храп сбивчивым бормотанием. Пахло мокрыми овчинами, отсыревшими сапогами, самосадом; и черным хлебом. Время от времени радист, будто вспомнил о чем-то, сонно повторял: «Я «Вихрь», я — «Вихрь», как меня слышите?..»

После Курской дуги, после того, как Кортылев не сообразил вовремя поднять в атаку батальон, он решил все же стать кадровым. Приписник зубрил боевой устав, ковырялся в моторе и, оставшись наедине с командиром бригады, просил его: «Сделай милость, Армо, погоняй меня». Сегодня так сложились обстоятельства, что Кортылеву пришлось лечь за бронебойку.

— Не пойму, попал или не попал, — признавался Кортылев, — но в один момент было ощущение, что всадил-таки в гусеницу. А по правде-то сказать, несерьезное оружие это самое пэтээр, слабо против танка… Хотя старшина Агарков сегодня не худо действовал…

Привалившись к стене, поглаживая тяжелый, небритый подбородок, Кортылев рассказал о подвиге, совершенном на его глазах в тот час, когда батальон Кунина отбивался от немцев неподалеку от длинного сарая без крыши.

В одном из взводов после пяти атак остался лишь старшина Александр Агарков да человек десять раненых, в большинстве тяжело. Танки выходили из перелеска, на их пути была заснеженная лощина, в которой Агарков укрыл раненых. Он собрал все оружие и все боеприпасы: ПТР с одним патроном, пять бутылок КС, автомат. Бутылки сунул в пустой вещмешок, автомат повесил на шею бронебойку взял в руки и пополз. Прополз не больше полусотни метров. Передний танк совсем близко. Агарков укрылся за бугорком, вещмешок с бутылками под рукой. Когда «пантера», обдавая бензиновым духом, обсыпая снежной пылью, подошла вплотную, Агарков вскочил и бросил бутылки на дышащие теплом жалюзи. Мотор всосал жидкость и выбросил пламя. Приближался второй танк. Агарков снова бросил бутылку. Но промахнулся. Бросил еще одну. Она разбилась, пламя быстро побежало по броне. «Пантера» остановилась. Из верхнего люка с криками выскочили немцы в черных комбинезонах и устремились к третьему танку. Тот затормозил. Танкисты вскочили на броню. Агарков приложился к пэтээр и выстрелил единственным патроном. Старшина не знал, куда угодил этот патрон. Но танк не сдвинулся больше с места. Немцы побежали обратно к перелеску. Старшина Агарков, закинув за спину вещмешок, прихватил автомат и бронебойку, пополз обратно. Шальная пуля попала ему в ногу и раздробила кость.

— Я пробрался к Агаркову, — рассказывал Кортылев, — приволок в сарай. Сознание он потерял. Фельдшер сказал, плохая рана, — закончил Кортылев и полез в карман за табаком. — Сам ведь вперед полез, чтобы не допустить танки к раненым, — никто такого приказа ему не давал…

— Послушайте, Кортылев, почему бы вам не написать обо всем этом в письме к родным Агаркова, — предложил я.

— Прямо сейчас?

— Сейчас. Я знаю, такие письма у нас пишут обычно после боев, в затишье, а еще чаще — после смерти. Но к тому времени многое забывается. Письма выходят похолоднее, поофициальнее…

Кортылев достал из полевой сумки листок бумаги и кусок свечи. Приладил огарок на бочке, стоявшей в углу. С минуту подумал и стал быстро писать. Кончил и спросил:

— Вы подпишете?

— С великой охотой.

Кортылев послюнявил пальцы, зажал ими зашипевший фитилек и предусмотрительно спрятал огарок обратно в сумку.

Разговор зашел о воспитании качеств, необходимых в бою. Еще перед наступлением политработники бригады опросили всех солдат и командиров. Оказалось, что около восьмидесяти процентов личного состава имеет свой счет к гитлеровцам, от которых так или иначе пострадали либо сами, либо их близкие.

— На этом мы и строили всю работу, — рассказывал Кортылев, нещадно дымя махрой. — Уж если сам пострадал от фашиста, тут спуску врагу не будет.

— А если не пострадал? — спросил я.

— То есть как не пострадал? — удивился Кортылев перестал затягиваться.

— Скажем, человек из Сибири. Дом его цел. Мать, жена, детишки невредимы.

— Он должен за товарищей мстить, за их семьи.

— Согласен. Но лишь на этом нельзя строить пропаганду. Идея отмщения не единственная и даже не основная. Главная наша идея — защита Родины, дела коммунизма. Она одинаково дорога всем ста процентам личного состава: и пострадавшим от немца, и непосредственно не пострадавшим…

Мы долго еще говорили с Кортылевым. Тема была обоим интересна и важна. Здесь же, в углу, на соломе и уснули, распустив поясные ремни.

Когда я проснулся, в подвале по-прежнему царили полумрак и духота. Так же сидел с телефонной трубкой Богомолов. Но рядом с ним я увидел массивную фигуру начальника армейской разведки полковника Соболева.

— Что нового? — спросил я, стряхивая с себя соломенную труху.

— Ночь прошла спокойно. Есть сведения, что противник скапливается против Бабаджаняна… Подгорбунский такое сотворил… — полковник развел руками, подыскивая подходящее слово. — Короче говоря, взорвал эшелон, в котором ехала пехота и везлись запасные части для танков… Возвращаясь восвояси, разведчики наскочили на группу офицеров, те шли с совещания у прибывшего из Берлина представителя имперского штаба. Завязалась рукопашная. Подгорбунский расстрелял пистолетную обойму, а сменить нельзя. Пустил в ход финку. Что там было один черт разберет. Наши все вернулись. Двое легко ранены. Привели восемь пленных.

— А сам Подгорбунский?

— Хоть бы хны… Много я отчаянных людей видел, но такого… — полковнику Соболеву опять не хватило слов, и он опять развел руками.

Богомолов погасил плошки, горевшие на ящике от снарядов, что служил ему столом. Радист сдернул плащ-палатку, закрывавшую узкое, прижатое к земле окно. От серого, без стекол, окна потянуло холодом. В углах подвала шевелились, просыпаясь, люди. Шестиствольный миномет леденящим душу скрипом возвестил начало дня.

3
Гитлеровцы не смирились с нависавшей над ними угрозой окружения. Они бросались в атаку и под Винницей, и в районе Монастырища, и на других участках упрямо охватывающего их фронта. Над немцами витала тень Сталинграда. Фашистское командование понимало: после такого нового поражения на Днепре не удержать Правобережную Украину. А она была для них и житницей, и предпольем в битве за Польшу, и плацдармом для нового наступления, от которого не отказывались берлинские стратеги.

Снова и снова то там, то сям появлялись «тигры», «пантеры» и «фердинанды», шла в атаку серо-зеленая пехота.

Наше движение из района Брусилов — Бышев — это широкий маневр по фронту и в глубину, стремительные удары по врагу и не менее стремительные ответы на его удары. Маневренное наступление и маневренная оборона. Такой вид действий доступен только опытным командирам и хорошо подготовленным войскам.

Севернее Монастырища крупная группировка немецких танков прорвалась через цепи еще не успевших как следует окопаться пехотинцев. Ватутин приказал нам немедленно отбросить противника. Корпус Гетмана, усиленный бригадой Бурды и танковой бригадой из резерва фронта, проделал за сутки около ста километров и, прежде чем рассвело, прежде чем немцы опомнились, ворвался на только что захваченные ими позиции.

Тем временем через наши тылы мимо госпиталей и командных пунктов, мимо сгоревших машин и разбитых пушек нескончаемой лентой тянулись «тридцатьчетверки» и самоходки — из резерва Ставки шли танковые армии генералов Богданова и Кравченко. Им предстояло затянуть стальную петлю окружения.

Из серых госпитальных палаток на шум танковых моторов высыпали все, кто мог держаться на ногах. Опираясь на костыли, придерживая пухло забинтованные руки бойцы часами смотрели на танковые колонны, которым предстояло завершить начатое ими дело. И великим сознанием оправданности принятых мук и пролитой крови светились обветренные худые лица солдат.

Из тылов, с дальних участков фронта перебрасывались стрелковые дивизии, предназначенные для уплотнения все более явственно обозначавшегося внутреннего кольца.

А тут — снова оттепель. Расплылись на дорогах следы гусеничных траков, натужно взвыли автомобильные моторы, из-под колес веером летела грязь… Движение, темп которого решал судьбу операции, замедлилось. Громоздкая машина наступления буксовала.

На рассвете в трубке ВЧ я услышал ровный, никогда не срывавшийся на крик голос Ватутина:

— Переброску стрелковой дивизии к Монастырищу возлагаю на вас лично…

Заболевший Катуков лежал в жару, но запретил отправлять его в госпиталь. И хотя не мог командовать требовал, чтобы мы с Шалиным держали его в курсе всех решений. Утром, когда температура поднялась еще не так высоко, Катуков вызвал к себе штабного офицера, который ночью заплутался и не нашел подходившую к фронту часть. Я застал лишь конец разговора. Подполковник стоял навытяжку. С его сапог на пол стекала грязь.

— Отказываю вам в своем доверии, идите, — опустился на подушку Михаил Ефимович.

— Идите, — повторил он, пристально глядя в побледневшее, с растерянно остановившимися глазами лицо командира…

Я сел на скрипучий раскладной стул возле кровати. Катуков выслушал меня речь шла о транспорте для стрелковой дивизии. Взял со стола кринку с водой и долто жадно пил. Потом вытер рукавом рубашки губы, мокрый подбородок и, зло посмотрев на меня, произнес:

— Жену отдай дяде…

Как, вероятно, и каждый командующий, он жалел «свой» транспорт для «чужих» частей. Но я по опыту знал: первая реакция Катукова — это еще не решение.

— Ну, что глядишь с укоризной? Думаешь, у меня пережитки феодализма? Бери автополк и два автобата. Я ж тоже кое-чего понимаю…

В лесу к юго-западу от Погребища на машины, стоявшие по две в ряд, грузилась пехота. Командир дивизии, низенький толстый полковник в светло-коричневом полушубке с пушистым темным воротником, тревожно спрашивал:

— Не застрянем, товарищ генерал? Не будем буксовать в грязи?

С утра моросил дождь. С одной стороны, это было неплохо. Низкие тучи прятали нас от немецкой авиации. Но с другой… Не проехали мы и десяти километров, как дождь превратился в ливень, а размытая и без того дорога — в болото. Промокшие бойцы не столько сидели на машинах, сколько толкали их. В деревнях на помощь приходили крестьяне. Они тащили солому, разбирали клуни, бросали под колеса куски плетня. Вместе с солдатами, упершись плечами в кузова, подбадривали себя: «Раз, два — взяли!»

Командир дивизии натянул на ладонь металлический браслет ручных часов с аспидно-черным циферблатом.

— Опаздываем, товарищ генерал, ох опаздываем. В пешем строю быстрее бы. Да на машинах боеприпасы…

Дождь не переставал. «Студебеккеры» все глубже погружались в грязь. Казалось, это баржи, медленно плывущие по мутной реке.

Часов около восемнадцати ко мне подбежал взбудораженный командир дивизии. Его полушубок потемнел от воды, мокрый мех на воротнике слипся, стал словно облезлым. Тяжело дыша, ни слова не говоря, он разогнул передо мной ладонь с часами.

Время шло. Машины стояли, безнадежно стояли с заглушенными моторами. Густая грязь подступала под борта. Срок, определенный приказом, истек.

— Дальше пешком, — решил я.

— Но как быть со снарядами? — спросил командир дивизии…

Медленно тянулись батареи, роты. Бойцы по грязи волокли пулеметы, минометные плиты, впрягались в упряжки батальонных, полковых и дивизионных пушек. Где-то, когда-то я видел нечто подобное. Да, сорок первый год, окружение, припятские болота…

Полковник остановил одно отделение.

— Давайте поглядим, что у вас в вещмешках. Солдаты вытряхивали на расстеленную плащ-палат содержимое «Сидоров».

— А впрямь, товарищ полковник, много лишнего, — радостно удивился молодой паренек с красным шрамом на щеке. — Ну на кой ляд сухари или там консервы. Лучше возьмем лишних гранат парочку либо снарядик для семидесятишестимиллиметровой.

Нет, это были бойцы сорок четвертого года — года широкого наступления!

Докладывая генералу Ватутину о марше дивизии, я рассказал и о бойце со шрамом, о том, как люди вместо продуктов брали боеприпасы и, отказываясь от отдыха, шли к передовой.

— Солдат понял цену времени в наступлении, а уж коль понял, то сумеет дорожить им, — услышал я в ответ.

«Студебеккеры», застрявшие на пути от Погребища к Монастырищу, лишь в мае по подсохшим дорогам догнали армию у Черновиц.

Что ни день, мне приносили «красные бумажки», адресованные Кириллову, шифровки, которые по довоенной традиции печатались на красной бумаге. «Кириллов» — одна из моих условных фамилий, употреблявшихся в целях военной конспирации. Чаще всего шифровки содержали просьбы о ГСМ и боеприпасах, особенно о подкалиберных снарядах. Подкалиберных мы получали лишь 10 процентов к общему количеству снарядов. А спрос на них, пробивающих броню, очень велик.

Снабжение, снабжение, снабжение — об этом говорим на заседаниях Военного совета, на совещаниях с командирами и политработниками. Автотранспорт бессилен. На снабжение переключились эвакороты со своими тягачами безбашенными танками и тракторами. Эти тягачи волокут огромные самодельные сани, уставленные ящиками и бочками. На металле бочек выдавлены латинские буквы. Захваченные в Казатине склады тары пришлись кстати. В них мы поживились не только бочками, но и емкими контейнерами для горючего, удобными канистрами.

Гитлеровцы, снаряжая вермахт к войне, неплохо позаботились о различных видах тары. И сейчас, когда успех склонился на нашу сторону, мы пользуемся этой немецкой предусмотрительностью.

Среди шифровок обратила на себя внимание подписанная непривычной для меня фамилией Потоцкий. Лишь недавно в одну из бригад корпуса Гетмана прибыл начальником политотдела подполковник Потоцкий. Ночью на ходу он представился и после короткой беседы (я должен был вот-вот уехать) отправился в бригаду.

Новый начальник политотдела в первой своей шифровке просил срочно прислать душ и дезинфекционную камеру.

Отправляясь в корпус Гетмана, я намеревался побывать и у Потоцкого. Ехал туда спустя два дня после совещания в штабе фронта, на котором мы впервые услышали давно ожидаемую новость: окружение корсунь-шевченковской группировки завершено!

Как только кольцо замкнулось, немцы, судорожно напрягая силы, бросились на прорыв. 4 и 5 февраля они отчаянно пытались разорвать стальной обруч. Атаки не стихали ни днем ни ночью.

Из частей нашей танковой армии только группа Гетмана находилась на внутреннем обводе. Ей основательно досталось в эти дни.

Командный пункт Гетмана километрах в трех от передовой. Офицеры сидят в тесном низком погребе. Под ногами хрустит картошка. Пахнущие рассолом бочки из-под квашеной капусты заменяют скамейки и стулья. Низкий потолок не дает Гетману выпрямиться. Он стоит, ссутулив широкие плечи, пригнув голову, и курит. Из расползающейся цигарки сыплется табак. Андрей Лаврентьевич некурящий, табаком он балуется лишь когда нервничает. Толстыми, плохо гнущимися пальцами неумело сворачивает нескладные самокрутки.

— Левее нас становится еще один танковый корпус, сообщает Гетман, — фронт уплотняется. Скоро немцам «котле» крышка. Прошу помнить, что при передаче позиций возможны контратаки противника.

После Гетмана говорит начальник политотдела корпуса генерал Орлов. Говорит тихо, значительно, каждое слово у него выверено.

Прежде чем закончить совещание, я знакомлю присутствующих с текстом обращения к командованию окруженной вражеской группировки:

«Во избежание ненужного кровопролития, мы предлагаем вам принять следующие условия капитуляции:

1. Все окруженные немецкие войска во главе с вами и с вашими штабами немедленно прекращают боевые действия.

2. Вы передаете нам весь личный состав, оружие, все боевое снаряжение и транспортные средства, а также всю технику неповрежденной.

Мы гарантируем всем офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или в любую другую страну по личному желанию военнопленных.

Всему личному составу сдавшихся частей будут сохранены военная форма, знаки различия и ордена, личная собственность и ценности, а старшему офицерскому составу, кроме того, будет сохранено и личное оружие.

Всем раненым и больным будет оказана медицинская помощь.

Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам будет обеспечено немедленное питание.

Ваш ответ ожидается к 11:00 9 февраля 1944 г. по московскому времени в письменной форме через ваших личных представителей, которым надлежит ехать легковой машиной с белым флагом по дороге, идущей от Корсунь-Шевченковского через Стеблев на Хировка.

Ваш представитель будет встречен уполномоченным русским офицером в районе восточной окраины Хировка 9 февраля 1944 г. в 11 час. 00 мин. по московскому времени.

Если вы отклоните наше предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Военно-Воздушного флота начнут действовать по уничтожению окруженных ваших войск, и ответственность за их уничтожение понесете вы».

Документ непривычен для нас. Там, где раньше бывала 1-я танковая армия, командованию не приходилось обращаться к противнику с такого рода предложениями.

— Вдруг да сдадутся, — неуверенно произносит кто-то.

— Как же, держи карман, — мрачно перебивает Гетман.

— Рассчитывать на сдачу трудно, — продолжаю я, — однако даже если есть один шанс против ста, надо предлагать капитуляцию. Нам известно, что Гитлер специальным приказом запретил сдаваться, обещал выручить из «котла». И пока что немцы выполняют приказы фюрера…

Неподалеку с тяжелым грохотом рвутся один за другим снаряды. Со стен погреба сыплется земля.

— Уразумели? — спрашивает Гетман.

После совещания мы втроем — Гетман, начальник политотдела корпуса Орлов и я — завтракаем. Одна из бочек поставлена на попа, застелена газетой. В котелках дымится пшенная каша с кусочками обжаренного сала.

— Надоела хуже тещи, — жалуется Гетман. — Пшено та пшено… В мотострелковую бригаду новый начполитотдела прибыл с ясновельможной фамилией. Как его, Орлов?

Орлов подул на ложечку, пожал плечами.

— Так тот начальник придумал у крестьян пшено на картошку менять. Не дурак мужик…

— Лучше бы занимался вопросами партийно-политической работы, — поморщился Орлов. — Пусть бы каждый свои обязанности исполнял, больше бы толку было.

— Что верно, то верно, — быстро согласился Гетман. — Только я по простоте полагаю, сытый солдат лучше агитацию воспринимает, а главное — крепче воюет.

— Не наша философия, — сурово вставляет Орлов. — Наполеон так рассуждал, путь к сердцу солдата лежит через желудок. Советский боец должен быть сознательным и идейным, независимо от условий.

«Добивая» кашу, я поглядываю на Орлова. Знаю его почти полтора десятилетия. Когда-то вместе учились. Потом встречались на сборах, совещаниях. Степан Митрофанович звезд с неба не хватал, но работал старательно. Года за три до войны неожиданно для нас, издавна помнивших его, стал быстро продвигаться по службе. После боев на Курской дуге, будучи в Москве, в коридоре ПУРа, где толпились ожидавшие назначения политработники, я нос к носу столкнулся с Орловым.

— У тебя есть какая-нибудь должность? Возьми хоть на роту, — взмолился Орлов.

— На роте генерал не положен. А вот начальник политотдела корпуса требуется.

Когда я назвал фамилию Орлова, работник управления кадров недоуменно и соболезнующе посмотрел на меня. Но не возразил.

— Что ж, дело хозяйское. Прохождение службы у него приличное, взысканий не имеет.

Я пропустил тогда мимо ушей эти слова. Более или менее знакомый человек, а то еще бог знает кого просватают…

Мы с Гетманом разделались со своими котелками. Орлов продолжал невозмутимо есть.

Лицо у Орлова чистое, белое, без морщин. Лицо, на котором ни солнце ни ветер не оставляют следов.

Я сразу разгадал наивную хитрость Гетмана, вдруг «забывшего» фамилию нового начальника политотдела бригады и обратившегося за помощью к Орлову. Гетман не станет прямо жаловаться на своего заместителя по политической части, но даст понять: вот полюбуйся, кого мне прислали.

— Неужто вы не были у Потоцкого? — спросил я, когда мы с Орловым направлялись к «хорьку», чтобы ехать в бригаду.

Прибыв на фронт, Степан Митрофанович предложил перейти на «вы». Я вначале не согласился. Но как-то само собой получилось, что мы все же стали говорить друг другу «вы».

— Небыл, — невозмутимо ответил Орлов. — Он лишь две недели в корпусе. Акт о приеме должности прислал. С просьбами не обращался. А в таком деле, как изучение кадров, поспешность ни к чему.

Я не стал возражать.

Потоцкого на командном пункте бригады мы не застали. Из политотдельцев здесь сидел лишь инструктор по информации, пожилой, сгорбленный капитан с черным напальчником на руке.

— У нас теперь новый начальник и новый порядок — все в частях, — сообщил капитан, и нельзя было понять, по душе ему этот «новый порядок» или нет.

— Лучше, когда в частях? — поинтересовался я.

— Пожалуй, лучше. Теперь в донесениях материал посвежее, факты сами проверяем. Однако непривычно как-то, неспокойно.

Прежде чем в одном из батальонов мы встретили Потоцкого, у меня уже складывалось о нем впечатление как о человеке деятельном, въедливом. Не всем это нравилось. Заместитель командира бригады по тылу обиженно спрашивал, нельзя ли его избавить от постоянных придирок нового начальника политотдела.

— Нельзя, — резко сказал я. — Нельзя потому, что ваши кладовщики пьянствуют, а люди в окопах, кроме пшена, ничего не видят, неделями не могут дождаться бани. Нельзя потому, что вы сами раньше жили с машинисткой, а теперь ездите в госпиталь к медсестре…

Подполковник интендантской службы, не ожидавший, что дело примет такой оборот, пробормотал:

— Потоцкий успел накляузничать.

— Я, к сожалению, еще не видел Потоцкого… Ко всем этим жалобам и разговорам Орлов проявлял каменное безразличие. Не выдержав, я спросил:

— Почему молчите?

— В присутствии старшего начальника мне нет необходимости высказывать свое мнение.

— А иметь его есть необходимость?

— Я его имею, товарищ член Военного совета, — с достоинством произнес Орлов, так ничего и не сказав по существу.

Мы шли по полю. Сегодня мотострелковая бригада не имела непосредственного соприкосновения с противником. Где-то левее не смолкая заливались пулеметы, а сюда лишь изредка залетали снаряды, рвавшиеся среди бесформенных окопов. Случалось, снаряды падали неподалеку. Лицо Орлова оставалось бесстрастным. На землю он плюхался лишь тогда, когда плюхался я. А встав, прежде всего приводил в порядок свой кожаный реглан.

Нет человека, который не реагировал бы на разрыв мины или снаряда, на свист пули или осколка. Но один умеет подчинить реакцию своей воле, другому это удается. Орлов держался в высшей мере хладнокровно. Но даже хладнокровие, которое так нравилось мне в других было чем-то неприятно в Орлове… Из-за кустов доносился незнакомый голос:

— Без бруствера окопу грош цена. Создается впечатление, будто вы просто отвыкли от обороны, зазнались малость. А на войне за зазнайство кровью расплачиваются!

Говоривший и оказался Потоцким. На нем была роткая перемазанная шинель и кирзовые сапоги с широкими, облепленными грязью голенищами. Через плечо на парусиновом ремешке болталась туго набитая полевая сумка из немудрящего кожзаменителя. Потоцкого, как и Ружина, на первый взгляд можно было принять за политработника, недавно призванного из запаса. Между тем Федор Евтихеевич служил в армии с тридцать девятого года, был корреспондентом «Красной звезды», редактировал дивизионную газету в Самборе и нюхал порох с первого дня, вернее, первой ночи войны. Ему было просто не до тех мелочей в одежде, которые иногда отличают кадрового командира от «приписника». Все это я узнал и понял за те полтора часа, что мы с Потоцким и Орловым обходили батальон и рассказывали солдатам об окруженной группировке, об обращении нашего командования.

— А если передать немцам обращение через МГУ? — задал мне вопрос Потоцкий. — Чтобы все немецкие солдаты знали, а не только командование.

— Оно бы не худо, да нет перевода.

— Не боги горшки обжигают. Готовился к войне — долбил немецкий. После Испании дал себе зарок. Считала война с Гитлером неизбежна, в войне неизбежна наша победа, а коль так, в Германии неизбежна пролетарская революция. Надо будет помогать немцам. Немножко схематично. Но в принципе и сейчас считаю, схема верна… А вот наш инструктор по работе среди войск противника немецкий язык не очень-то жалует. Но грамматикой владеет сносно. Мы с ним переведем, я ночью прочитаю через установку. Как вы на это дело смотрите?

Потоцкий говорил живо, свободно, с располагавшей к нему откровенностью. Мне он понравился с первого раза. Я был уверен: в армии появился еще один дельный, думающий политработник. Может быть, не всегда умелый организатор, порой стремящийся одновременно находиться минимум в трех местах. Но насколько эта горячность, непосредственность и прямота дороже величественной неподвижности Орлова. Я невольно сравнивал их — скрипевшего новеньким регланом хмурого Орлова и широко шагавшего Потоцкого, решительным жестом отбрасывающего за спину толстую полевую сумку.

Вечером, прощаясь с Потоцким, я спросил у Орлова:

— Имеете что-нибудь сказать подполковнику?

— Мог бы… Вот вам, товарищ Потоцкий, совет: не распыляйтесь, находите главное звено, неустанно повышайте идейный уровень партполитработы…

Что ж, все было правильно…

Каждый из нас отправлялся по своим делам: Орлов — в политотдел корпуса, Потоцкий — переводить на немецкий язык обращение, а я — в бригаду Бурды.

Мне еще не раз доводилось встречаться с Потоцким. О многом мы успели переговорить с ним до того злого часа, когда на улице Берлина немецкая пуля, скользнув по эмали ордена, вошла в его сердце.

Танки и колесные машины нашей армии имели на бортах условный знак: ромб, рассеченный посредине, над линейкой — номер бригады, под линейкой — номер батальона.

Едешь куда тебе надо и сверяешься по этим привычным белым знакам на грузовиках и танках, которые отстали в пути, застряли на дорогах.

В бригаду Бурды добираться труднее: редко когда встретишь такие ориентиры. Полагайся на карту, узнавай у встречных. Михаил Михайлович Балыков в таких случаях припоминает один и тот же фронтовой анекдот. Крестьянский мальчуган кричит матери: «Мамка, командир карту вытаскивает, сейчас дорогу спрашивать будет».

У Бурды техника не отстает. У него не оставят на полпути танк с забарахлившим мотором, севшую на дифер полуторку, на марше колонна не растянется более чем предусмотрено наставлением.

Зато место стоянки бригады определишь без ошибки: танки поставлены так, что в любую минуту готовы открыть огонь и начать маневр. Один не помешает другому. Как бы ни устали люди, они не забудут об охранении.

Однажды командиры с завистливым пристрастием допрашивали Бурду.

— Везучий ты.

— Везение ни при чем. Надо умело отбирать людей.

— Поучи.

— Могу по секрету. Когда приходит пополнение, я беру первых попавшихся.

— ???

— Уж коль они чувствуют себя «отобранными», не подкачают…

«Хорьх» проваливается в скрытые грязью колдобины и, напрягая все свои двести лошадиных сил, выбирается из них. Я ловлю себя на неуместной улыбке. Откуда она? Да ведь я думаю о Бурде, о его веселой, неуемной деловитости. Передо мной стоит радостно оживленное смуглое лицо командира «бурдейской» бригады.

— Не устали? — спрашивает Бурда, едва я вылезаю из машины. — Покажу, как «расписывались» нынче утром наши танкисты.

Он никогда не скажет «мои» танкисты, «мои» люди. Среди деревьев с обрубленными осколками сучьями, с белыми, сочащимися соком ранами — три «пантеры». Одна, скособочившаяся у обрыва, отсвечивает черно-оранжевой окалиной, пушка бессмысленно нацелена в качающиеся вершины. Две другие вырвались к дороге и будто по команде остановились. Передняя — с дырой в борту, задняя — с распластавшейся по мокрой земле гусеницей.

— Чисто сработано, — удовлетворенно похлопывает Бурда по шершавому влажному металлу. — Машины крашены в желтый цвет. Предназначались в Африку. Это и пленные экипажи подтвердили. А попали вот на Украину.

Всякий раз при виде подбитого немецкого танка я испытываю волнение. Где-то в далекой Германии старательно изготовили могучую махину, способную расстреливать и давить людей, крушить жилища. Кто знает, сколько крови и слез пролилось по вине этой длинноствольной пушки, этих жадно впившихся в землю гусениц! А сейчас передо мной уже безобидная, нелепо застывшая у проселка замысловатая гора металла. Она лишилась своего основного назначения способности приносить смерть. И метаморфоза произошла благодаря тому, что нашелся человек, который оказался сильнее легированной стали, у которого в минуту, когда смерть была совсем рядом, достало хладнокровия, чтобы верно прицелиться и выстрелить.

Скоро война уйдет из этих мест. Ребятишки будут лазать по танку, спускаться через люк в его темную, таинственную глубину…

Бурда прервал мои размышления:

— Хочу насчет партактива посоветоваться… Последнее время брехунов много развелось. Иной приврет, чтобы орден получить, иной — чтобы избежать взыскания, а иной — по привычке, на всякий случай. Три дня назад послал старшего лейтенанта Косицына разведать противника. Возвращается, глаза плошки, дышит, что твой паровоз: «У немцев сосредоточение — танков с полсотни, артиллерия на огневых». Ладно, говорю, отдыхайте, спасибо за службу. А сам послал новую разведку. Спустя час докладывают, что стоят у немцев картонные макеты трех танков, пушками и вовсе не пахнет. Косицын, между прочим, кандидат ВКП(б). Вот мы с Боярским и задумали партактив насчет брехни и брехунов собрать… Да нет, название культурное придумаем, например: «О правдивости в информации» или «О честности коммуниста в бою».

— Ну а что смущает?

— Спросил генерала Орлова, а он не одобрил: «Обобщаете частные факты».

— Запретил?

— Запретить не запретил и разрешить не разрешил:

«Надо все взвесить, обговорить с кем следует. Спешить в таком деле ни к чему».

Вольно или невольно Бурда копировал интонации Орлова. Я легко представил себе невозмутимого начпокора с его «взвесить, обговорить…»

— Торопливость, и верно, не нужна, — старался я по возможности не уронить авторитет Орлова. — Но и тянуть тоже не следует. Вопрос важный. Проводите актив…

Вторую половину дня и первую половину ночи в полосе бригады Бурды немцы не давали о себе знать.

Назавтра в одиннадцать часов истекал срок ультиматума. Но еще на исходе ночи мы поняли, что капитуляцией не пахнет. Вопреки обыкновению, немцы в темноте, под покровом тумана пустили танки. Их встретили на коротких дистанциях «тридцатьчетверки», притаившиеся в засадах. Но огонь из засад на этот раз был малоэффективен. Предрассветный сумрак и белесый туман мешали прицельной стрельбе. Немецкие машины вышли на рубеж, где стояли подбитые «пантеры», и затормозили. В темноте они чувствовали себя неуверенно, боялись оторваться от пехоты.

Бурда вызвал командира батальона капитана Федоренко, великана, едва влезавшего в танк.

— Давай по-над рощей Угольной во фланг немцам. Пользуйся туманом. Огня прежде времени не открывай. Тут надо верняком бить. Когда отрежешь немцев, дай серию красных ракет, чтобы свои не обстреляли.

Маленький тонкий командир бригады, вскинув голову, посмотрел в глаза молчавшему батальонному:

— Поспешай, Василий Сидорович.

Танки взвыли и исчезли в тумане. Утреннее солнце едва просвечивало сквозь плотную дымку. Туман не только не рассеивался, но сгущался, непроницаемой пеленой обволакивая деревья и дома, приглушая выстрелы и урчание моторов. Нельзя было понять, что происходит, где наши машины, где — вражеские.

Федоренко докладывал лаконично и не ахти как вразумительно. Стрельба то приближалась, и казалось, танки вот-вот вынырнут из тумана, то откатывалась. Федоренко сообщил: «Вышел на немецкую пехоту, нахожусь в тылу у прорвавшихся танков». А через десять минут новое: «Танки повернули на меня. Отхожу. Приготовьте отсечный огонь».

Донесения, которые получал Бурда, приказания, которые он отдавал, отражались на его подвижном смуглом лице. «Добро тебе, Федоренко, — кричал Бурда в микрофон, — заманивай на себя немцев. Мы их встретим».

Но в то время, когда Федоренко оттягивал на себя и подводил под артиллерийский огонь фашистские танки, несколько вражеских машин, возможно заблудившихся, оказались в непосредственной близости от командного пункта. В комнате, где мы сидели, что-то коротко треснуло и на стол посыпались мелкие щепки. В полуметре над нашими головами просвистела болванка, насквозь прошившая хату. Из двух дыр на противоположных стенах потянуло влажным холодом.

Бурда в сердцах швырнул на скамейку ушанку, отцепил с пояса шлем и бросил на ходу:

— Штаб, в ружье!

Я выскочил вслед за Бурдой. Но уже не видел его. По шуму мотора догадался: командир повел свой танк. Я крикнул подбежавшему Коровкину: «Заводи!». Влез в «тридцатьчетверку». Хорошо, что в этот раз взял ее с собой, не довольствуясь «хорьхом».

Среди деревьев мелькнул неясный, выхваченный из тумана вспышкой силуэт машины Бурды.

Я приказал Коровкину открыть огонь и не отрываться от командира бригады.

Лихорадка боя снимает ощущение времени и места. Не заметил, как мы, маневрируя, вышли к окраине Цыбулева. Кусок стены у ближнего сарая рухнул и в проеме показался ствол самоходки. К моему танку бежал человек в комбинезоне. Я открыл люк и рукой показал ему направление огня.

Самоходка ухнула, выбросив длинный лоскут пламеии. Дым не успел рассеяться — новый столб огня. В сыром воздухе запахло едучей гарью.

«Тридцатьчетверка» рванулась вперед. И тут я услышал в шлемофоне голос Бурды. Комбриг спрашивал, чей танк идет за ним.

— Спасибо, товарищ Кириллов. Берите вправо, меняйте позицию.

Коровкин выполнил команду.

Танк, покачиваясь, шел по пахоте, на которой сохранились еще не стаявшие белые плешины снега.

Немецкие машины, прикрываясь огнем, откатывались к югу, надеялись укрыться в роще между Цыбулевом и Монастырищем.

Я поднес ко рту микрофон и с неожиданно охвативт шей меня радостью крикнул:

— Добро, Александр Федорович. Не дал в обиду свой капэ.

Ответа не было. Танк Бурды, не отвечая, мчался впереди. Вдруг резко затормозил. Я приказал Коровкииу приблизиться, прикрывая огнем «тридцатьчетверку» командира бригады.

Из переднего люка машины Бурды вывалился механик-водитель. Размахивая руками, он бежал нам навстречу.

Я отбросил верхний люк и услышал:

— Батьку убили!..

На поле рвались редкие снаряды. Но их никто не замечал. Когда мы с Коровкиным поднялись на «тридцатьчетверку» Бурды, из Цыбулева уже подбежали к нам артиллеристы.

Через верхний люк мы осторожно поднимали обмякшее тело командира бригады. Бурда едва слышно хрипло стонал, закусив нижнюю губу. Руки поднимавших его снизу радиста и командира орудия были в крови. Кровь заливала располосованную на животе шинель Бурды.

Откуда-то прибежала медсестра, появились носилки. Их поставили на снег, и снег вокруг стал рыхлым, багровым. Бурда лежал на спине. Изо рта по бледным, утратившим смуглость щекам тоже струилась кровь. Глаза, подернутые влагой, неподвижно смотрели в небо.

Я опустился на колени в тщетном желании что-то услышать от умирающего.

Бурда молчал. И я увидел, как стекленеет на его глазах влага, как сомкнулись губы, намертво спаянные застывшей кровью…

Произошло это через четверть часа после того, как истек срок ультиматума, предъявленного нашим командованием окруженным гитлеровским войскам — в одиннадцать пятнадцать 9 февраля 1944 года.

А еще через несколько дней, когда кольцо окружения сжалось, группа Гетмана вслед за другими частями нашей армии начала передислокацию.

Уже без нас пленили остатки сопротивлявшихся близ Корсунь-Шевченковского немецких полков. Без нас подсчитывали потери и трофеи.

Наш маршрут лежал на северо-запад, к Шепетовке, на рубеж, с которого должна была начаться новая наступательная операция. По пути мы миновали ничем для нас прежде не примечательное местечко Ружин.

На площади, в центре местечка, стояла «тридцатьчетверка» с глубокой вмятиной на башне. Танк командира бригады подполковника Бурды застыл памятником на его могиле…

Глава шестая

1
Казалось, зима продолжается. Все так же валил снег, а ночами сквозь холодный туман матово желтела луна. Но снежинки стали тяжелее, будто набрякли влагой, почернели ветки яблонь, и, если утром возьмешь такую ветку, чувствуешь под рукой скользкий ледок. Навстречу и во фланг наступающим войскам задували южные ветры, солдаты вытирали мокрые от талого снега лица.

Кончалась еще одна военная зима. Не последняя ли? Позади Днепр, сотни городов и тысячи сел Украины. Насколько еще хватит фашистского сопротивления после разгромов под Киевом, Житомиром, Корсунь-Шевченковским, Ровно, Кривым Рогом?

Сейчас бы передохнуть, отоспаться, получить пополнение, а потом снова нажать, чтобы затрещал, расползся по швам вражеский фронт… Так примерно рассуждали все мы, и солдаты и командиры, в начале марта сорок четвертого года. В этих рассуждениях сказалась наша усталость от боев, рейдов, от каждодневной близости к смерти.

И нам, особенно в первый момент, показалось странным, что может быть совсем иной ход мыслей.

Верно, наши войска устали, но ведь не меньше устал и противник, который откатывался от самого Днепра, терял живую силу и технику на бесчисленных дорогах, безымянных высотах, ничем не отмеченных рубежах, в больших и малых «котлах». Если наши войска мечтают об отдыхе, то противник мечтает о нем во сто крат сильнее!

Верно, оперативная пауза помогла бы нам пополнить измотанные полки и дивизии. Но и гитлеровцы не будут сидеть сложа руки. Они не только приведут в порядок свои части, но и создадут прочную оборону. Не окажется ли тогда наше свежее пополнение ценой, какую придется заплатить за прорыв глубоко эшелонированной вражеской обороны?

Верно, войска наши сейчас физически и материально не готовы к новому рывку. Об этом знает и противник. А раз он знает, то не рассчитывает на советское наступление. Не рассчитывает еще и потому, что вот-вот начнется распутица, и вязкая грязь засосет боевую технику.

Все это верно. Но что может быть эффективнее удара, нанесенного в минуту, когда, казалось бы, он немыслим, когда враг менее всего ждет его! Ради перспектив, которые открывает такой удар, можно пренебречь некоторыми вроде бы очевидными истинами военного искусства.

Ставка решила: не давая ни противнику, ни своим войскам передышки, начать новое наступление.

Части будут пополняться в ходе его. Горючее, снаряды, мины будут подбрасываться во время боев.

Инициатива в наших руках. Мы можем производить перегруппировку. Чтобы противник не догадался об истинном ее характере и не определил направление главного удара, на левом крыле 1-го Украинского фронта имитировалась концентрация крупных сил пехоты и танков, среди местных жителей распространялись слухи о готовящемся наступлении.

А в туманные дни и по ночам соединения перебрасывались на правый фланг фронта. В небе стрекотали У-2. Они следили, не просматриваются ли колонны с воздуха.

За несколько дней до нового наступления, 29 февраля, командующий 1-м Украинским фронтом генерал армии Ватутин был смертельно ранен бандеровской пулей. Командование принял маршал Жуков.

Утром 4 марта 1944 года 1-й Украинский фронт перешел в наступление, 5 марта поднялись в атаку войска 2-го, а 6 марта — 3-го Украинских фронтов.

Первые же дни подтвердили правильность замысла Ставки. Неожиданность и мощь удара сотрясли немецкую оборону, нарушили ее цельность, раздробили ее на отдельные узлы и очаги сопротивления. Сопротивление это было порой отчаянно яростным. Гитлеровское командование отдавало себе отчет в политических и военных последствиях потери Правобережной Украины, выхода наших войск в Карпаты, к государственной границе с Румынией, Венгрией, Польшей. Оно предпринимало бешеные усилия для того, чтобы сорвать или хотя бы приостановить советский натиск. Особенно упорно дрались подтянутые в район Тернополя-Проскурова шестнадцать танковых и пехотных немецких дивизий.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн в своей книге «Утерянные победы» пишет:

«Распутица началась в начале марта, хотя она и преывалась иногда наступлением морозов. Однако она была для нас вначале гораздо более неблагоприятной, чем для русских. Я уже упоминал, что русские танки благодаря своим широким гусеницам превосходили наши танки в маневренности при движении по снегу и во время распутицы. В то же время на стороне противника появилось большое количество американских грузовиков. Они могли ездить по пересеченной местности, без дорог, в то время как наши машины в этот период были привязаны к дорогам с твердым покрытием. Ввиду этого противнику удавалось быстро перебрасывать и пехоту из его танковых и механизированных корпусов. К тому же на нашей стороне с усилением распутицы выходило из строя все больше тягачей. В результате этого наши подвижные соединения могли передвигаться на большие расстояния лишь с большой потерей во времени, а при столкновении их с противником последний имел большие преимущества».

Если бы Манштейну не сопутствовала характеристика, данная ему Лиддел Гартом (Манштейн, по авторитетному; мнению Лиддел Гарта, человек, сочетавший «современные взгляды на маневренный характер боевых действий с класическими представлениями об искусстве маневрирования, детальное знание военной техники с большим искусством полководца»), то, может быть, не следовало бы говорить о преднамеренной лжи. Но Манштейн — действительно знающий и опытный военачальник. Он отлично понимал: распутица особенно трудна для наступающего, коммуникации которого все более растягиваются по мере продвижения.

Слов нет, наши танки обладали лучшей проходимостью, чем германские. И грех жаловаться на «студебеккеры» и «доджи», присланные нам из США. Но немецкая разведка не была настолько беспомощна, чтобы не знать, что даже советские танки и американские грузовики далеко не всегда в состоянии преодолеть разливанные моря весенней грязи, что и у нас вышли из строя почти все тягачи, безнадежно застряли сотни «зисов» и «полуторок».

Правда, которой так боится кичащийся своей солдатско-прусской прямотой Манштейн, состоит в том, что обстановка была крайне трудна для обеих сторон. Но в этой неблагоприятной обстановке советские войска решали более сложные оперативные и тактические задачи, нежели противник, и проявляли более высокие боевые качества. Несмотря на распутицу, на отставание тылов, на нехватку горючего и боеприпасов, несмотря на неистовое противодействие гитлеровцев, наступление трех Украинских фронтов продолжалось.

Тем временем наша танковая армия завершала перегруппировку. Заляпанные грязью до самых башен танки выходили в район сосредоточения. На прицепленных к ним самодельных волокушах громоздились тюки с продовольствием, ящики со снарядами, свернутые госпитальные палатки. А рядом, на лошадях, тряслась наша мотопехота. Южнее Казатина танкисты отбили у немцев около трех тысяч лошадей. Они-то и стали главным транспортным средством танковой армии, которой по штатам «не положено» ни одной лошади и, конечно же, ни одного седла. Что и говорить, вид у «мотокавалерии» был не бравый. Подушки, сложенные половики, а то и немецкие шинели заменяли седла. С помощью прутьев и крепких слов люди заставляли своих одров вытаскивать из грязи ноги.

Уже на марше мы получили небольшое пополнение. На недолгих привалах проходили партийные и комсомольские собрания. Почти все коммунисты из тыловых подразделений были переведены в роты и батальоны. Каждый понимал, какого нечеловеческого напряжения потребует новое наступление, и внутренне готовил себя к нему.

А вдоль дороги тут и там чернели коробки подбитых и сожженных танков. В сорок первом году здесь отступала танковая дивизия, встретившая войну в Станиславе. Кое-кто из Станиславских танкистов служил сейчас в нашей армии. И хотя приказ строго требовал соблюдать дисциплину марша, около каждой такой коробки собирались бойцы, молча осматривали ее, заглядывали внутрь, трогали руками мокрый, покрытый окалиной металл…

На рассвете 21 марта после пятнадцатиминутной артподготовки ударная группировка 1-го Украинского фронта, в которую входила и наша танковая армия, начала новый тур наступления.

Как топор, разваливающий полено, танковый таран вклинился в немецкую оборону.

Через сутки в смотровых щелях мелькнули чистенькие домики Трембовли, гусеницы лязгнули о рельсы и замерли, будто от неожиданности. Под ними был скрытый тонким слоем грязи не привычный для танкистов асфальт. Горелов выпрыгнул из «тридцатьчетверки» и, разминая затекшие ноги, чуть приплясывая, словно проверяя прочность твердого покрытия, сделал несколько шагов, подмигнул высунувшемуся из переднего люка механику-водителю и полез обратно.

Танки шли широким шоссе. По сторонам его почетным караулом вытянулись тополя. Над их вершинами вспыхивали и гасли черные и белые дымки пристрелочных снарядов. Но танки шли и шли вперед мимо обнесенных заборами хуторов, нацеленных в небо островерхих костелов, мимо бесчисленных придорожных крестов, с которых Христос страдальчески свешивал голову.

Азарт заставлял забыть об усталости.

Впереди лежал Чертков — городок, лепившийся по обе стороны реки Серет. Танк старшего лейтенанта Кульдина первым выскочил к берегу. На мосту дрожащим прозрачным пламенем пылали бочки с бензином. Но прежде чем успел загореться настил, прежде чем мы успели что-либо сообразить, танк Кульдина рванул вперед, развернулся на мосту раз, другой — горящие бочки полетели в реку.

— Да что там Серет, — возбужденно махнул рукой Катуков. — Днестр впереди, Днестр!.. Понимаете?..

Только что за поворотом скрылись замыкающие машины передового отряда Горелова. С Катуковым и группой офицеров я остался на площади в центре Черткова. Из домов выходили люди, тревожно смотрели на небо, прислушивались, бросали взгляды в нашу сторону. От толпы отделилась женщина в сапожках и темном платке. Она уверенно направилась к нам. Толпа следила за ней. Мы с Катуковым замолчали. Только Балыков не выдержал:

— Ох ты, вылитая святая Мария! Женщина остановилась перед нами:

— Проше, панове, юш Советы?

— Советы, милая, отныне и навеки, — весело ответил Катуков.

— О-о! — многозначительно произнесла женщина, — Вы есть пан генерал?

— Я есть товарищ генерал.

— О-о, товарищ, — восхищенно повторила женщина, — я тоже есть товарищ.

Подошла и протянула руку. За моей спиной шумно вздохнул Балыков.

Вокруг нас сбилось плотное кольцо жителей. Начались расспросы. Катуков толкнул меня в бок:

— Давай несколько слов. Я толкнул его:

— Давай-ка сам, не всегда мне.

— Что ж, — он сбил на затылок папаху, потом вовсе снял ее. — Поздравляю вас, дорогие товарищи, с освобождением от оккупации… Живите спокойно, работайте на благо Советской Родины и помогайте Красной Армии добить фашистское зверье… — Катуков в нерешительности остановился. Речь показалась ему слишком короткой для такого торжественного случая. — По всем вопросам пока что обращайтесь к коменданту, а меня прошу сейчас извинить…

Площадь снова задрожала от танков. В башне головного улыбался Бойко. И люди, собравшиеся на площади, приветственно махали ему руками.

Бойко недавно принял бригаду, находившуюся в резерве. Сейчас бригаде предстояло выполнить боевую задачу.

Бойко слушает Катукова, машинально кивает головой:

— Есть… понятно… будет выполнено.

— Не спеши со своим «будет выполнено»… Днестр идешь форсировать первым в армии. Пока другие бои ведут, фланги обеспечивают, ты с той стороны должен привет прислать, и с включенными фарами на Черновцы.

— Будет выполнено! — упрямо повторяет Бойко. — И насчет включенных фар тоже.

На лице его хитроватая улыбка сменяется задумчивостью, а задумчивость снова улыбкой. Глядя на Бойко, я никогда не могу понять, серьезен ли он, весел ли, насмешлив. Одно знаю: если немногословен, если отвечает «есть», «понятно», значит, волнуется.

Хотя Михаил Ефимович предупреждал Бойко о трудности задачи, но и он сам и я не отдавали себе отчета о степени этой трудности. У нас еще не было опыта форсирования крупных водных рубежей, а азарт успешного наступления все облегчал и, казалось, делал невозможное возможным.

Адъютант доложил Катукову о том, что радист перехватил донесение начальника штаба корпуса Дремова, адресованное Шалину. В донесении речь шла о выходе Горелова к Днестру и о захвате в Устечке моста через Днестр.

— Мост, это тебе не цибербульбер, — радостно хлопал себя по бокам Катуков, — определенно не цибербульбер… Поехали к Дремову.

За стеклами «хорьха» развертывалась панорама вражеского отступления. К Днестру были прижаты многие немецкие части. Бросая технику, обрекая арьергарды на смерть или плен, они катились к югу. После Тлусте «хорьх» едва двигался по узкому коридору между трофейными пушками, автомашинами, штабными и санитарными автобусами. Когда он застревал, встречные пленные с готовностью бросались на помощь, дружно упирались плечами, подбадривая себя непривычными для нашего уха выкриками, вероятно, соответствующими русскому: «Раз, два — взяли!».

Дремов развернул корпусной командный пункт в редком лиственном лесочке, неподалеку от Днестра. Человек простой и прямой, он не признавал никакой дипломатии, держался свободно, независимо. Жидкие русые волосы на голове его были растрепаны, чистосердечная улыбка не сходила с губ.

— Не худо получается, Михаил Ефимыч?

— Не худо, Иван Федорыч, — соглашался Катуков. Командарм и комкор дружили с тех далеких времен, когда оба были взводными. — План форсирования у тебя есть?

— Чего нет, того нет. Не успели подготовить. Не ждал, по совести сказать, что Горелов так быстро к Днестру выскочит…

— Головы у нас с тобой не закружились? Мост-то цел?

— Чего не знаю, того еще не знаю. Приказал выяснить. Катуков сообщил о перехваченной телеграмме.

— Помимо меня шло. Может, в штабе сведения имеются, — Дремов вдруг насупился. — Не верится, чтобы немцы мост в целости оставили. Не похоже на них…

Радостное возбуждение постепенно уступало место тревоге. Мы с Катуковым решили немедленно ехать к Днестру.

Но не успел я сесть в машину, появился «дедушка» Ружин. Он хмурился, исподлобья поглядывал на меня, на Катукова.

— Как же так получается, бригада первой вышла к Днестру, а форсировать запретили?

— Запретили? — изумился я.

— Подполковник Бойко сказал, что ему приказано первым форсировать… Однако бригада наша, считаю, заслужила большего доверия.

— Ей никто в доверии и не отказывал. Командование полагало, что Бойко раньше выйдет к Днестру, так как он не связан боями, идет напрямую. Торговаться сейчас не время. На всех славы хватит.

— Мы и не торгуемся, — впервые с начала нашего разговора Ружин вскинул голову. — Помогите нам дополнительно получить бочку солидола и спирт.

— Зачем?

— Готовимся форсировать по дну… А вода ледяная. Ружин уже повернулся, когда я вспомнил:

— Мост-то цел?

— Взорван.

— Взорван? Ведь донесли…

— Когда доносили, был цел.

Я привык к тому, что от Ружина трудно добиться обстоятельного доклада, в лучшем случае можно получить ответы на вопросы.

Оказывается, вместе с первыми танкистами к берегу вышло несколько наших «конных» пехотинцев. С ними каким-то образом был начфин, старший лейтенант Чернышев. Недолго раздумывая, Чернышев скомандовал: «За мной!» — и на галопе устремился к мосту. Шестеро смельчаков проскочили на правый берег. После этого немцы взорвали заранее заминированный пролет моста…

Западный берег Днестра скрыт предвечерним сумраком. Я лежал на влажном песке у самой кромки темной, по-весеннему говорливой воды. Правее уходили в темень полукруглые фермы моста. Где-то впереди рухнул один из его пролетов. Я уже знаю, что правый берег здесь крут, обрывист, скалист. Мне даже чудится, будто в бинокль видно отвесную стену, нависшую над рекой.

Бригада Горелова форсирует Днестр у южной окраины Устечко. На том берегу уже замполит мотострелкового батальона с группой автоматчиков, два телефониста (но связь почему-то еще не действует), один танк, первым прошедший по неровному каменистому дну.

Захватить плацдарм помогла группа бесстрашного начфина. Она приковала к себе огонь и внимание немецко-румынского гарнизона. Но связи с «начфиновцами» нет. Живы ли они, сейчас неизвестно.

Из мрака с перерывами доносятся очереди пулеметов и автоматов. Напряжения не чувствуется: либо у гитлеровцев здесь мало сил, либо они задумали пустить наши десанты, а потом расправиться с ними, утопить в быстром Днестре. Плохо, что мы толком не знаем о противнике, о численности его и намерениях. Катуков лежит рядом и тихо сквозь зубы ругается. Он уже забыл про цибербульбер… Настроение у него круто меняется.

Нам уже ясно: даже если форсирование пройдет успешно, в этом нет заслуги командования армии. Мы не помогли войскам подготовиться к рывку через Днестр.

Знаменитое «всего не предусмотришь» — слабое утешение.

— Командир бригады должен мыслить в масштабах корпуса, — говорю я, — а командир корпуса — в масштабах армии… Ну а разве мы перед Днестром думали в масштабах фронта?!

Катуков молча лежит на холодном песке. Закрыл глаза, закусил губу.

— Мы легко поучаем других, а сами не всегда придерживаемся собственных советов. Будто эти советы пригодны только для подчиненных… Понтонно-мостовой батальон застрял за тридевять земель — это, согласен, не наша вина. Но вот части вышли к Днестру и тычутся, как слепые котята. Разведать берег, реку, противника мы должны были?

Михаил Ефимович поворачивается на бок, испытующе смотрит на меня. Его полушубок потемнел на животе от влажного песка, на котором мы лежим.

— Долго ты еще будешь жилы тянуть?

— Я из себя не меньше тяну, чем из тебя.

— Мне от того не легче.

— Уверен, что Горелов и Бойко сумеют выполнить задачу и без наших указаний… Форсируем Днестр, начальство благодарность пришлет, награды даст. А надо бы…

— Ну, говори, что надо бы? Снять, да? Тебя хлебом не корми, дай позаниматься этой самой самокритикой. Любишь ты ее…

— Кто ее любит! — вздыхаю я.

— Хватит, — встает Катуков, отряхивая полушубок. — На началах взаимности отпустим друг другу грехи и пойдем, как говорит ваш брат политработник, учиться у масс.

Несмотря на шутливый тон Катукова, я вижу, он остро переживает все, о чем мы сейчас говорили. Переживает потери, за которые вроде бы и не спрашивают, промахи, которые никому почти незаметны на фоне общего успеха.

«Форсирование на подручных средствах» — это звучит так натурально, привычно. И возможно, неискушенный человек посчитает такой вид переправы мало чем отличным от всякого другого.

Но форсируют на подручных средствах не от хорощей жизни, а по фронтовой необходимости. Отстали переправочные средства, застряли понтоны, саперы не успели или не сумели навести даже штурмового мостика. А пехотинец всем своим солдатским существом чувствует цену минуты. Он видит на берегу бревно, на котором женщины складывают белье после полоскания, сталкивает его в воду, ложится на него и гребет руками. На ногах мокрые сапоги; за спиной вещмешок, на шее автомат. А впереди — исходящий огнем берег. Зацепит пуля, разорвется вблизи мина и — «Прощайте, братцы!» Поплывет вниз по реке одно мокрое бревно.

На утлом, уходящем из-под ног куске плетня размещаются по несколько человек. На сорванных с петель воротах переправляют пулеметы, а то и сорокапятимиллиметровые пушки. На самодельных плотах, которые обладают удивительной способностью перевертываться без всякой видимой причины, устанавливают семидесятишестимиллиметровые орудия.

На таких вот подручных средствах форсировал Днестр мотострелковый батальон из бригады Горелова.

Но танк на плетне или дюжине разнокалиберных бревен не переправишь.

Горелов — единственный в армии — исподволь готовился к форсированию Днестра. Он загодя велел сделать десяток труб, наподобие самоварных, только подлиннее. Теперь на берегу они крепились проволокой за кронштейны к выхлопным трубам.

Если вода попадет в мотор, мотор заглохнет и танк застрянет на дне речном, как затонувшая подводная лодка.

На пологом берегу возле Устечко танкисты паклей и солидолом заделывали все щели. Закупоренный слепой танк спускался к воде и медленно, будто щупая дно, скрывался в ней. В ту секунду, когда исчезала в быстром потоке башня и только штырь антенны да удлиненная выхлопная труба покачивались над рекой, каждый на берегу ощущал толчок в сердце. Как ни задраен танк, вода в конце концов проникнет в него, а воздух не попадает. Стоит угодить в яму, застрять, упершись в валун, и… тут уж бабушка надвое сказала, сумеет экипаж спастись или нет.

Горелов ничего не видит, кроме режущей барашки антенны. Не отводит ото рта микрофон.

— Бери правее… Прямо, прямо!.. Снова правее… Молодец! Спасибо за службу!

Мокрый танк, с фонтанами, бьющими из жалюзи, стремительно идет к западному берегу, сотрясая воздух пробными очередями курсового пулемета.

В кустах продрогший экипаж получает сухое обмундирование и порцию водки, которая лишь условно называется «ста граммами».

Когда я похвалил Горелова за предусмотрительность — ведь надо же было догадаться с первой группой пехоты перебросить через Днестр сухое обмундирование! — он пожал плечами:

— Не смею примазываться к чужой славе.

— Кто это?

— Медики.

— Лариса?

Горелов опять неопределенно пожал плечами.

— Где она? — спросил я.

Он кивнул в сторону уже скрытого теменью западного берега. Кивнул как-то смущенно и, мне показалось, даже растерянно…

Ночью начался снегопад. Над рекой вспыхивали, рассыпались искрами и медленно гасли ракеты. В их трепетном свете крутились снежные хлопья и тонули в переливающейся цветными бликами воде. Но никому не дано было насладиться этой воистину феерической картиной. Война лишает небо и землю природной красоты, превращает их в разбитое на квадраты пространство, в высоты, складки местности и водные рубежи. Преимущество ночи в том лишь, что она обеспечивает скрытые действия войск, а достоинство дня в том, что он благоприятствует наблюдению за противником.

Бойко для форсирования облюбовал место несколько южнее, там, где Днестр петлей огибает поросший деревьями холм. Ему удалось разыскать брод. Помощь пришла совершенно неожиданно.

Когда офицеры исследовали спуск к реке, до них. с противоположного берега донеслись голоса. Какие-то люди в незнакомом обмундировании кричали им что-то на незнакомом языке и азартно жестикулировали. Не приходилось сомневаться, что эти люди, во-первых, держали в руках винтовки, а во-вторых, советовали именно здесь форсировать Днестр.

Посланная на правый берег рыбачья лодка с автоматчик ками привезла оттуда лейтенанта-венгра, который вместе со своим взводом ждал прихода русских, чтобы сдаться в плен.

Бойко уже разжился несколькими лодками, и теперь они курсировали через Днестр. На правый берег везли наших автоматчиков, на левый — пленных венгров.

Хотя пленные утверждали, что именно здесь наиболее мелкое место (и сюда впрямь вели дороги), Бойко не был бы Бойко, если бы семь раз не отмерил, прежде чем отрезать. Он вызвал из близлежащей деревушки Иване Злоте рыбаков и выяснил у них все, что относилось к берегу, дну и течению Днестра.

И когда было уже окончательно определено место форсирования, Бойко спросил, кто желает провесить трассу. Вызвался сержант Харцизин. Трижды он переплыл, ныряя до дна, ледяной Днестр. После каждого возвращения его поили горячим молоком и спиртом. Зарядившись этой адской смесью, он снова шел в воду. Когда Харцизин вернулся в третий раз, Бойко распахнул полушубок, свинтил с кителя свой орден Красного Знамени и прикрутил к гимнастерке дрожавшего от озноба сержанта. Потом набросил на него и свой полушубок.

Когда танки были готовы к форсированию, несколько рыбаков из Иване Злоте попросили, чтобы им разрешили сесть на башни.

Первым устремился в воду танк любимца Бойко лейтенанта Никитина, за ним танк лейтенанта Шкиля.

Когда мы с Катуковым прибыли к Бойко, несколько «тридцатьчетверок» находилось уже на том берегу. Но не все шло ладно. В брод севернее Иване Злоте телеги переезжали в летние месяцы, а сейчас, когда тающий снег поднял уровень воды, стоило танку чуть сойти с провешенной Хар-цизиным трассы, как он «захлебывался». Три машины, «наглотавшись воды», ждали, пока их отбуксируют на берег.

К утру и бригада Горелова целиком переправилась на западный берег.

— Не так уж, пожалуй, плохо, как кажется некоторым, — искоса глянул на меня Катуков.

— Мы могли форсировать на несколько часов быстрее, — ответил я.

— Могли, — миролюбиво согласился Катуков. Им снова овладевало азартное возбуждение. Но вдруг тень прошла по его лицу.

— Жаль Чернышева. Бывают же такие начфины… И еще трое солдат с ним погибло.

Фронт форсирования расширялся. Новые и новые части выходили к Днестру и, преодолев его, вступали в бой за освобождение Буковины. Надвое рассеченный немецкий фронт был бессилен перед танковым натиском.

27 марта Горелов вступил в Коломыю и захватил мост через Прут. Впереди синели вершины Карпат.

Двигавшийся на юг Бойко приближался к Черновцам.

2
Нас охватила лихорадка наступления. Танки заправляются трофейным горючим, бойцы питаются чем бог пошлет. А бог не нормирует паек. Иной экипаж, обедая, уминает доброго кабана, которого немецкий повар разделал бы для целого взвода. Но потом те же люди сутками жуют пресные галеты, запивая холодной водой.

Надо собраться с мыслями, сосредоточиться. Мы вступили на земли Западной Украины. Из памяти не идет встреча в Черткове: в первые минуты жители настороженно рассматривали наших офицеров.

В 1939–1940 годах нас здесь еще не успели как следует узнать, а потом немецкая оккупация, фашистская пропаганда, разгул бандеровщины…

На недолгую ночевку фронтовая дорожная судьба занесла меня в поповский дом. Большая комната уставлена книжными шкафами. На полках украинские, польские, немецкие книги. Русских мало. Но попадаются и они: Пушкин, Гоголь, Толстой. И все время, пока рассматриваю корешки, я чувствую на себе пристальный взгляд хозяина больного сгорбленного старика, с отвислыми полукружьями под глазами.

— Может быть, имеются книги, которые нельзя хранить? Тут много богословских трудов. А большевики, насколько мне ведомо, не очень жалуют церковь.

— Да, не очень, —говорю я, не отходя от шкафов. — А что хранить и что не хранить — решать вам самим.

Электричества нет. Экономка поставила желтые свечи в двойные медные подсвечники, которые, как видно, давно служили лишь украшением массивного стола с распятием.

Я продолжаю рассматривать книги, хозяин — следить за мной. Он опустился в кресло с резной спинкой, поигрывает пальцами по полированной крышке стола. Мы словно бы исподволь изучаем друг друга, готовясь к неизбежному разговору.

У меня сперва было впечатление, будто священник забился в этой комнате, устранившись от мирских забот. Но когда разговор завязался, я понял свою ошибку. Нет, старик не был безразличен к происходящему вокруг.

— Мы как горох при дороге. Каждый, кому не лень, рвет… Вот, господин генерал, прошу поглядеть.

Он торопливо достал из кармана связку ключей, выбрал один из них, открыл шкатулку с гуцульским резным орнаментом.

— Посмотрите, посмотрите…

И выбросил на полированный стол стопку тонких книжечек в разноцветных корках.

— То паспорта и удостоверения, какие я получил за свою семидесятитрехлетнюю жизнь. Австро-венгерский, польский, русский, прошу прощения, советский… А это вот германский. Только одного нет.

Я вопросительно посмотрел на старика.

— Украинского… Мой народ измучен иноземными постояльцами.

— Советскую власть вы тоже относите к иноземным постояльцам?

— Советы здесь были менее двух лет, но при них в селе выстроили школу. Я не принадлежу к числу священнослужителей, пугающихся света знаний. Однако я бы не решился сделать вывод, что моей пастве для земного преуспеяния нужна именно та власть, какую именуют советской. То русская форма государственности. А украинцы имеют свою культуру и свою историю. Они способны создать собственные национальные формы государственного управления.

— Но вам известно, что Советский Союз объединяет различные национальности, в том числе и украинскую, один из представителей которой сидит перед вами.

Священник помолчал, пристально глядя на меня.

— То, что мой уважаемый гость — украинец, для меня приятная неожиданность. Хотя боюсь, что он, как и многие его сотоварищи с Востока, забыл даже язык отцов…

— Ни, не забув.

— Вчера я впервые за последние годы видел московские газеты, — продолжал поп, пропустив мимо ушей мой ответ. — Там на каждой строке «мы — русские, русские, русские…» В сороковом году, если память мне верна, такого не было. Полагаю, нынешняя война всколыхнула национальные чувства всех народов. И моего многострадального тоже.

— Мы уверены, что способны удовлетворить национальные стремления народов. Если они, разумеется, не раздуты, подобно флюсу, спекулянтами-шовинистами вроде, скажем, оуновцев.

— Среди оуновцев есть достойнейшие, преданные своему народу.

— С такими не доводилось встречаться.

— Прошу прощения, встретитесь!

В словах священника мне почудилась угроза. Но старик был все так же отчужденно вежлив. Желая как-то сгладить впечатление от своих слов, он добавил:

— К моей досаде, некоторые из них слишком сблизились с германским командованием, и это пагубно отразилось на их популярности. Я не политик и затрудняюсь судить их. Не допускаю мысли, что такое сближение было продиктовано только корыстными или тщеславными побуждениями. Возможно, они хотели таким путем служить своим целям…

— Устраивая погромы, вырезая польские семьи, расстреливая русских красноармейцев и украинских партизан.

— Война — нечто очень жестокое и сложное. Не нам слабым и пристрастным, постичь ее. Пройдут десятилетия, прежде чем можно будет справедливо воздать богу — богово, а кесарю — кесарево… Здесь все сложно, очень сложно, гораздо сложнее, чем может показаться людям, прибывшим издалека.

И снова мне послышался в негромко произнесенных словах какой-то намек. На этот раз я прямо спросил:

— Угрожаете?

— Нет, только предупреждаю. Только предостерегаю из лояльнейших человеколюбивых побуждений…

Еще с вечера, увидев пышную постель, предназначенную для меня в одной из комнат поповского дома, я вожделенно мечтал выспаться. Но после не очень-то откровенных, но многозначительных речей хозяина, после его явных недоговорок, я ворочался без сна под атласной пуховой периной.

Мало нам гитлеровцев с их гнусной тактикой растления, подкупа и запугивания людей, с их лживой пропагандой, пользующейся человеческими слабостями и низменными инстинктами. Теперь — оуновцы: проповедь украинской исключительности и пули из-за угла.

До войны я служил в корпусе, дислоцировавшемся в Западной Украине. Тогда-то я впервые познакомился с оуновцами, с их литературой и пропагандистскими выкрутасами. Знакомство было в основном теоретическое. Практически постиг бандеровцев в первые дни войны во Львове, когда они пулеметными очередями с крыш косили наши колонны. Но что из себя представляли бандеровцы сегодня, как они «дозрели» в условиях гитлеровской оккупации, чего ждать от них теперь, я еще не представлял себе. И это тревожило.

В одном старый униат прав: обстановка здесь сложная. Рожденный войной национальный подъем может перерасти в чувство националистического превосходства, если его распаляют бандеровцы: «Украинцы — соль земли», «Украина — превыше всего».

Надо побольше узнать, подумать, посмотреть ленинские работы по национальному вопросу. Надо во всем этом разобраться…

Я почувствовал облегчение, расставшись с просторным домом, наполненным книгами и тяжелой резной мебелью, домом, где за столом перед распятием сидел велеречивый старик, тщетно пытавшийся скрыть свою неприязнь к нашей армии и к тому, что она несла народам.

Прежде чем наступил рассвет, нам пришлось убедиться в обоснованности предупреждений старого попа. У околицы одной из деревень машину остановили. Лейтенант в короткой шинели и больших сапогах возбужденно выкрикивал:

— Вон, поглядите, что делают… Топорами…

У дороги на плащ-палатке лежали два тела. Головы были укрыты белыми тряпками, на которых уже выступили темные пятна.

Накануне вечером в деревню вступил наш мотострелковый батальон.

Бойцы обратили внимание: на улицах почти не видно крестьян. Когда спрашивали у женщин, где мужья, те отвечали: немец угнал.

Вскоре батальон двинулся вперед, оставив в деревне хозвзвод. Старшина должен был получить продукты, приготовить завтрак и догнать своих.

Едва батальон скрылся из виду и в деревне осталось лишь несколько красноармейцев, улицы ожили. Неизвестно откуда появились «угнанные немцами» мужики. А среди ночи в хату, где остановился хозвзвод, ворвалось несколько человек в масках с топорами в руках. Двое бойцов сумели уйти через окно, а командир взвода и повар так и не проснулись…

Возбужденный лейтенант, от которого я все это узнал, случайно со своим взводом проходил мимо.

— Вы давно здесь? — спросил я лейтенанта.

— Да минут тридцать.

— Что сделали?

Лейтенант неопределенно развел руками:

— А что сделаешь? Мы с фрицами привыкли воевать, а с этими… черт знает, как тут действовать.

— Немедленно прочесать деревню, обыскать дома, задержать всех мужчин.

— Слушаюсь!

Но я видел, что лейтенант не совсем ясно представляет себе, как это «прочесывают деревню» и «обыскивают дома» Да и я вряд ли мог обстоятельно разъяснить ему это.

Плоды нашей неумелости не замедлили сказаться Прочесывание и обыски ничего не дали. Лейтенант задержал лишь нескольких стариков, которых я велел тут же отпустить.

Новый враг показывал хищные зубы.

Назавтра вечером Журавлев нагнал толпу крестьян полушубках и зипунах, накинутых на плечи, с пилами за спиной. Люди жались в сторону от машины, пропуская ее. Потом снова сбивались на шоссе. Толпа была большая, и Журавлев поинтересовался, куда она направляется.

Мужики, сняв шапки, охотно объяснили: их мобилизовали заготавливать лес. Журавлеву и в голову не пришло усомниться — заготавливать так заготавливать…

А ночью донесение: группа бандитов в гражданском, вооруженная немецкими автоматами и парабеллумами, напала на батальонную кухню. Находившаяся поблизости рота рассеяла банду, взяв в плен четверых раненых.

Оказывается, это были те самые «мирные лесорубы», которых обогнал Журавлев. Почтительно расступившаяся перед машиной толпа — один из полков, созданных бандеровцами. Полк этот, как и некоторые другие «стрелецкие» части, пользуясь нашей беспечностью, совершал передислокацию, выполняя приказ своего командования.

А вскоре мне представилась возможность беседовать с представителем этого командования, человеком, близким к бандеровскому руководству, «центральному проводу».

…Вечером в мое окно кто-то постучал. За окном стояла темень, я ничего не мог разглядеть и попросил Балыкова узнать, кто там. Михаил Михайлович вернулся с нищей старухой. Из дыр киптара, натянутого поверх старого, с чужого плеча пальто, курчавился мех. Седые волосы короткими лохмами падали на маленькое сморщенное личико. Но заговорила она неожиданно звонким голосом. И по мере рассказа глаза, казавшиеся вначале тусклыми, безжизненными, все сильнее разгорались.

Мне трудно было следить за речью старухи. Она говорила очень сбивчиво, к тому же на местном диалекте.

Кто она? Никто. Была раньше хозяйкой. Хоть бедной, да хозяйкой. Имела дом, семью. А сейчас — ниц нема. В 1939 году «за Советами» дочь вступила в комсомол, а муж стал председателем сельрады. Потом — война. Бандеровцы убили дочь и мужа за то, что те «продались москалям», сожгли хату. С тех пор старая бродит по деревням. Где так поможет, где побатрачит. И все глядит, и все думает. Когда неподалеку проходили ковпаковцы, она предупредила один их отряд о бандеровской засаде. Командир звал с собой, говорил: «Мамо, вы награду заслужили, людей от гибели спасли». Но она не пошла, не схотела, а награда… награда ей одна — отомстить за дочку и мужа, дождаться, чтобы правда пришла в Западную Украину, чтобы не глумились богатей над бедным человеком.

Она остановилась, посмотрела поверх моей головы:

— В горах худо. Не пробраться вам туда. Лес, дороги знать надо…

— Проберемся, мать. И не туда пробирались.

— Ой ли.

Я чувствовал, что моя уверенность не особенно убеждает старуху.

— Не плакаться к вам пришла, не жизнь свою горькую вспоминать. Таких, как я, может, тысячи. Ждут вас не дождутся. Да объявиться боязно. Лютуют бандеры. Не от себя я пришла, люди послали…

И я услышал то, ради чего поздней ночью пришла ко мне эта согбенная горем женщина.

Неподалеку на хуторе собираются бандеровские вожаки. Там какой-то их главный хоронится. Откуда она знает? Ее дело. Хочешь — верь, хочешь — нет…

Наши бойцы по всем правилам разведывательного искусства обложили хутор, стали сжимать кольцо, прощупывая каждый кустик, каждую балку. Ничего подозрительного. Подобрались ближе. Залаяла собака, залязгала цепью. Постучали. Вышел сонный, хмурый хозяин со свечой в руках, которую накрывал полой сверху, прятал от ветра.

— Кто дома?

— Жена больная, работник, наймичка, дети малые.

Разведчики обшарили комнаты. Хозяин сидел у стола, курил глиняную трубку, равнодушно следил за солдатами.

Но у разведчиков уже был кое-какой опыт вылавливания бандеровцев, они уже кое-что слышали о знаменитых «схронах» и бункерах. Заглянули в подпол в доме — я в погреб во дворе. Подпол как подпол, погреб как погреб.

И все же уходить не спешили.

— Зачем тебе, пан, два колодца?

— Той, у забора, юш завалился.

Два разведчика спустились в завалившийся сруб. Едва ослабла веревка, из глубины донеслись автоматные очереди. Разведчики один за другим, держась за канат, стали спускаться вниз.

Мы, наверху, напряженно прислушивались к подземной пальбе. Когда она затихла, снизу донеслось: «Поднимай!»

Мы осторожно повернули ворот. К концу каната был привязан под мышки убитый разведчик.

Потом стали подниматься живые. Они сказали, что из подполья есть второй выход, прямо под хозяйкину кровать.

Вернулись в дом. На полу лицом вниз лежал белоголовый парень в немецком френче без погон, в кожаных брюках, заправленных в новые валенки. На левой руке синел татуировкой трезубец. Над парнем стоял высокий худой человек и не отрывал глаз от убитого. Из порезанной щеки на незаправленную с вышитым воротником рубаху капала кровь. Он даже не повернул голову в нашу сторону.

— Который стоит, главарь у них, наверное, — почему-то шепотом докладывал мне капитан, руководивший облавой. — Там у него приемопередатчик, пишущая машинка… А этот, — капитан кивнул на убитого, — адъютант, либо телохранитель, либо секретарь… Как зверь дрался. Да и начальничек тоже…

«Главарь» безучастно огляделся и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Боитесь, что ли, руки-то связали? Говорил он по-русски совершенно чисто, как редко кто говорил в здешних местах.

— Развяжите, — сказал я.

Худощавый сжал и разжал затекшие пальцы и вдруг сунул руку в задний карман брюк, что-то достал оттуда, отправил в рот, давясь, проглотил…

Андрей Дорошенко не желал сдаваться живым, он предпочел яд.

Но случилось не так, как он хотел. Минуты через две у него началась страшная рвота. Мне объяснил врач: яд был принят в слишком большой дозе, которая вызывает не смерть, а такую вот реакцию.

Сделали промывание желудка. Дорошенко безропотно подчинялся медикам, принимал лекарства. Врачи утверждают, что ни у кого нет такой жажды жизни, как у неудачных самоубийц. Дорошенко не составлял исключения.

Желание остаться в живых не означало для него раскаяния в том, что он делал. Дорошенко не отвечал на вопросы приходившего к нему в госпиталь следователя, не раскрывал конспиративную систему бандеровцев. Наш с ним разговор начался с общих тем, с того, что нам было уже известно о Дорошенко. Он — учитель, кончал Львовский университет, предан идее самостийной Украины и ради нее готов на крест. У него нет семьи, детей. Женщина, с которой он связан, как и он, живет в «схронах», прячется в лесах, ночует на явочных квартирах.

Как же они, рыцари самостийной Украины, спелись с гестаповцами?

Дорошенко приподнялся на локтях, недобро прищурился.

— Я знал, что советская пропаганда этим воспользуется, — сказал он.

— Дело не только в пропаганде. Каждый божий день мы узнаем что-нибудь новое о вашем союзе с фашистами, об услугах, которые вы им оказывали.

Он в изнеможении откинулся на подушку.

— Хотите начистоту? Хорошо. С детства я ненавидел поляков. Я учился лучше всех в классе. Но первым учеником считали другого. Только потому, что он поляк. Я дважды должен был сдавать приемный экзамен в университет только потому, что я украинец… В тридцать девятом году я познакомился с русскими и возненавидел их тоже. Нет они не ущемляли мое национальное чувство. Но то учение, которое они исповедовали и пытались осуществлять было чуждо, ненавистно моему украинскому духу. Если оно восторжествует, через сто лет украинца не отличишь от ляха, а ляха от москаля, все потонет в вашем «Интернационале»… Потом пришли немцы, спесивые, высокомерные, поначалу щедрые на посулы… Да, они нас использовали в своих целях. Но и мы пользовались ими. Мы очистили многие села от поляков, избавились от сотен ваших агитаторов и агентов. Я не был сторонником тесного союза с Отто Вехтером и из-за этого имел неприятности в «центральном проводе». Но понимал: необходимы компромиссы. Я не верил, что Гитлер удержит захваченные земли. Пусть даст Украине хоть видимую, хоть половинчатую независимость. Ему потребуется хлеб. Мы не пожалеем. Захочет сала, молока, масла — пусть. И, глядишь постепенно, с годами мы избавились бы от германского владычества… А когда вы придете — конец. От вас не откупишься салом и хлебом. Вы загоните в колхозы… Вместо Иисуса Христа повесите Карла Маркса. Наш народ хочет…

— Скажите, — перебил я, — а народ дал вам монополию представлять его интересы, говорить от его имени Почему вы, а не женщина, сообщившая нам о вас, представляете этот народ?

— Какая женщина? — растерянно спросил Дорошенко.

Не вдаваясь в подробности, я рассказал о том, как мы узнали о месте, где он скрывается, а затем — и о его деятельности.

— Предатели всегда бывали. Даже среди учеников Христа…

— Почему же предатель — она, а не вы, который готов украинским хлебом и салом кормить германских фашистов? Вы полагаете, что понятием «украинский народ» можно, как одеялом, накрыть и бездомную батрачку и богатея — хозяина хутора. Ничего, ровным счетом ничего у вас не выйдет. Мы дадим землю батракам, бедным крестьянам. А вы никогда этого не сделали бы. Вы не в «схронах» у богачей сидите. Вы сидите у них в кармане и оттуда размахиваете вашим трезубцем. За вами еще идут многие бедняки. Но вы же их обманываете, вы не признаетесь, что мечтаете их хлебом и салом «откупиться» от гитлеровцев. Не только обманываете, вы их шантажируете на каждом шагу…

Я сам, кажется, кипел не меньше, чем мой оппонент. Дорошенко лежал, вытянувшись под одеялом, прикрыв глаза и напряженно дыша. Я поднялся. Дорошенко тихо проговорил:

— С вами бесполезно спорить. Вы — победители. В эти дни я прощаюсь со своими иллюзиями… Он помолчал и продолжал:

— Мы, вожаки, с недоверием приглядываемся друг к другу. Больше полагаемся на «безпеку», чем на чистую веру… Тогда в бункере ваши солдаты убили моего секретаря. Хлопец лихой и верный. Но я-то знаю: он был мне не только помощником. Его подставила ко мне наша «безпека», и он ночью прочитывал даже мои личные письма.

Больше я не видел Андрея Дорошенко. Как только врачи разрешили, он был отправлен самолетом в штаб фронта, и о дальнейшей судьбе его я узнал кое-что совсем недавно. Дорошенко со временем не только отошел от бандеровщины, но и немало сделал, чтобы разоблачить ее. Сейчас он учительствует в средней школе где-то на Станиславщине.

Расслоение бандеровцев началось с первых же дней нашего соприкосновения с ними. Случалось, группы, а то и целые вооруженные отряды выходили из лесу и заявляли о своем желании вступить в Красную Армию.

В разъяснительной работе нам помогало обращение украинского правительства, которое предлагало бандеровцам прекращать борьбу, сдавать оружие и гарантировало им в этом случае неприкосновенность.

Из политуправления фронта мы получали тысячи листовок, обращенных к запуганным и обманутым людям. Эти листовки разбрасывались по лесам, дорогам, деревням, селам. Обычно переходившие на нашу сторону бывшие бандеровцы приносили их с собой.

Но все же в ряде мест оуновцы силой террора сохраняли власть над значительной частью крестьянства На несколько домов был соглядатай, который доносил «безпеке» о каждом слове и каждом шаге односельчан. Едва кто-нибудь выражал сочувствие Красной Армии, ночью у него загорался дом. Бандеровцы чинили расправу.

Магической силой воздействия обладали крестьянские росписи кровью под клятвой мстить за погибших. Стоило бандеровцам явиться, напомнить о клятве, и человек покорно шел за ними.

Списки эти хранились в сундучках, зарытых в большие холмы, которые за годы войны появились при въезде чуть ли не в каждое село. Оуновцы утверждали, что такие холмы — памятники героям борьбы за «вильну» Украину, а крестьянская роспись кровью — знак готовности продолжать борьбу.

Мы срывали холмы и на глазах у всего села уничтожали списки. Крестьяне могли вздохнуть свободнее: «клятва» утрачивала силу.

Но первые поражения не обескураживали бандеровских вожаков. Оуновцы, выполняя гитлеровские задания, предпринимали попытки «распропагандировать» даже наших бойцов. В своих листовках они советовали красноармейцам повернуть обратно, на восток, расходиться по домам, угрожали немецким наступлением, которое вот-вот начнется…

В то же время не прекращались террористические акты, убийства из-за угла. Даже мы, привыкшие к цинизму я вероломству гитлеровцев, нередко изумлялись наглости и подлости бандеровских бандитов.

Как-то, следуя вместе с Катуковым, я увидел впереди на дороге строй. Люди с песней двигались в тыл. Вдруг — стрельба. Строй — врассыпную. Ничего не поймешь. Балыков вскочил на бронетранспортер с охраной и, не дожидаясь приказа, помчался вперед.

Когда мы подъехали, в кольце автоматчиков стояло несколько человек в красноармейской форме, а поодаль сбились в толпу пленные венгры, которые шли строем с песней.

Автоматчики расступились перед Катуковым. Он подошел к одному из задержанных, судя по погонам, старшему лейтенанту:

— Кто таков? Документы.

— Старший лейтенант Лысьвин, заместитель командира батальона по политической части. Вот удостоверение.

— Ах ты… — Катуков вырвал удостоверение. И Михаил Ефимович и я хорошо знали Василия Лысьвина, опытного политработника, ветерана нашей танковой армии. Несколько дней назад он таинственно исчез во время ночного марша. Никто не сомневался, что это дело рук бандеровцев. Но что они воспользуются документами и формой наших офицеров и солдат, чтобы устроить расстрел пленных венгров и потом запугивать всех «зверствами Красной Армии», — этого мы не ожидали.

Катуков приказал тут же, на глазах у венгров, расстрелять бандитов.

Стоит ли удивляться тому, что среди части наших бойцов появилось мнение, будто в Западной Украине большинство людей либо сочувствуют бандеровцам, либо запуганы ими.

— Но события реальной жизни помогли рассеять предубеждение.

Ни распутица, ни гитлеровские арьергарды, ни оуновские засады и короткие очереди в спину не в силах были задержать наше наступление. Танки вырвались на каменистые, стиснутые лесами дороги Прикарпатья. Что ни день, они все дальше отрывались от тылов, от баз снабжения. Расчет только лишь на трофейное горючее был ненадежен.

И тогда вспомнили о Надворной, о нефтяных промыслах Биткува. Горелов получил задачу овладеть Надворной, а Ружин — обеспечить сохранность и работу промыслов. Выбор был не случаен. Перед войной танковый батальон, в котором Ружин служил замполитом, стоял и Надворной и шефствовал над нефтяниками. А кроме того, немногословный «дедушка» обладал замечательной способностью скромно, без малейшего шума выполнять самые сложные поручения.

Танки миновали Надворную, проскочили по уцелевшему мосту через Быстрину Надворнянскую и ушли на Маняву. Слева над лесом трепетало дымное оранжевое пламя: горели биткувские нефтевышки. Ружин с небольшой группой выделенных в его распоряжение людей направился в лес.

Многое в эти дни сделал подполковник Ружин, многим обязана ему наша армия, получившая вскоре белую биткувскую нефть, которую мешали в различных пропорциях с трофейным спиртом и заливали в баки, в моторы. Но отстояли промыслы от огня сами рабочие. Они установили ненормированный рабочий день и организовали дружины самообороны. Кое-кто из них помнил «пана подполковника». На правах старых знакомых они похлопывали «дедушку» по плечу:

— Хватит нафты Гитлера утопить.

Когда я приехал в Биткув, то увидел налаженное производство, встретил худых, перепачканных, в лоснящихся кепчонках людей, которые дружески улыбались и поднимали руку с сжатым по-ротфронтовски кулаком.

Несколько часов бродил я по промыслам, разговаривал с рабочими, но только от Ружина узнал, что жители Надворной и Биткува сидят на полуголодном пайке. Бандеровцы блокировали лесные дороги, по которым крестьяне подвозили на рынок продукты. Они совершили ночной налет на промысел и подожгли одну вышку…

Было решено, что армия по-братски поделится своими продовольственными запасами. На этот раз нам было чем делиться. В ходе наступления в наши руки попали десятки эшелонов, которые гитлеровцы так и не успели отправить в свой «райх».

Вечером на рабочем собрании я делал доклад о положении на фронтах Отечественной войны. Немецко-бандеровская пропаганда уверяла здешних людей, будто русские «топчутся на Днепре». Когда «тридцатьчетверки» Горелова появились в Надворной, местные жители решили, что это партизанские танки. Красную Армию они не ждали так скоро.

Но немногого добилась фашистская пропаганда. В конце собрания весь зал встал и запел «Интернационал». Пели по-украински, по-польски, по-русски…

3
В первый день наступления полоса армейского прорыва просматривалась на небольшом квадрате карты под целлулоидной крышкой планшета. А сейчас, чтобы обозреть ее всю по фронту и в глубину, надо развернуть огромную зеленовато-желтую простыню, которая топорщится прямоугольными складками.

На глянцевитых листах медленно тают снежинки и, оставляя после себя бугристый мокрый след, каплями скатываются на землю. У Надворной свинцово отливающие тяжелые облака чуть не задевают за макушки нефтяных вышек, а на левом фланге армии — это я узнал сегодня по радио от Шалина — припекает солнце. Я возвращаюсь к Днестру с тревожной мыслью о положении в корпусе Гетмана, на левом фланге.

Первые слова Катукова при встрече — упреки по адресу Гетмана: «загорает на бережку», «не любит форсировать, сапоги мочить», «наступает с оглядочкой». Эти упреки кажутся мне справедливыми особенно после того, как с недальней высотки по машинам кто-то дает несколько очередей, и потребность сорвать зло становится особенно насущной.

Однако Гетман не из тех, кто спешит оправдаться. Безответно выслушивает он Катукова, не отводя от карты карих, сузившихся под тяжелыми веками глаз.

— Разрешите сказать, товарищ командующий? Катуков гневно раздувает ноздри:

— Ну, давай.

Карта, по которой водил Михаил Ефимович огрызком карандаша, посрамляя Гетмана («Вон насколько левый фланг отстал от правого!»), теперь в руках Андрея Лаврентьевича. И она объясняет осторожность Гетмана. Севернее Каменец-Подольского окружена большая группировка противника, до пятнадцати дивизий. Кольцо окружения не сплошное, не надежное. Фактически у Гетмана, а таким образом, у всей армии, левый фланг открыт. При таких обстоятельствах командир корпуса не может позволить себе наступать очертя голову, бросая все силы только вперед.

— Конечно, если командующий прикажет… — дипломатично добавляет Андрей Лаврентьевич и трет тыльной стороной ладони заросшие щетиной тугие щеки, двойной подбородок.

Катуков не успевает ответить. Разговор продолжается в подвале, куда нас загоняет бомбовый налет немцев. Мы с Гетманом оказываемся в одном углу, Катуков — в другом, за горой порожних бочек.

— Горячится командующий, — шепчет мне Андрей Лаврентьевич. — Я что? Я солдат исполнительный, прикажут — хоть с третьего этажа прыгну. Только толку-то от таких прыжков мало: либо ногу сломаешь, либо шею свернешь…

— Чего там ворчите, — доносится из противоположного угла голос Катукова.

Разбрасывая ногами в темноте пустые бочки, чертыхаясь, командующий пробирается в наш угол.

Бомбардировщики делают новый заход, и из узкой щели под домом сыпятся комья земли. Катуков водит зажженным фонариком над картой. Он словно забыл и о нас с Гетманом, и о бомбежке. И когда, наконец, заговорил, в голосе его уже не было раздражения, он звучал спокойно, твердо. Произошло переключение.

Если один фланг стремительно движется вперед, освобождая города и села, невозможно примириться с мыслью, что какая-то часть топчется на месте, выжидает, ищет, щупает. Командиры Отечественной войны помнят ходовой упрек: «Пока вы тут тыркаетесь, сосед вон куда продвинулся». Но довод этот не всегда был обоснован, как не обоснованы были наши с Михаилом Ефимовичем претензии к Гетману. Подхваченные волной правофлангового наступления, мы не оценили в первый момент всей сложности ситуации на открытом левом фланге, которому угрожала мощная вражеская группировка. Отмахнуться от этой ситуации значило толкнуть Гетмана на авантюру, которую не оправдаешь ни благими побуждениями, ни заманчивыми поначалу успехами. Об этом молча думал каждый из нас, стараясь в слабо освещенных карманным фонариком линиях, названиях и красках топографической карты прочитать разумное решение.

— Не будем кипятиться, — поднял голову от карты Катуков, — не будем…

— Я и не кипячусь, — не удержался Гетман.

Упреки командующего крепко задели Андрея Лаврентьевича, если ему изменил обычный такт. Но Катуков пропустил реплику мимо ушей. Ему сейчас не до обид и самолюбия. Надо принимать решение. Тяжесть такой необходимости легла на плечи командующего. От того, что он сейчас скажет, зависит судьба операции, жизнь многих людей. Его решение отзовется строчками боевых донесений, стонами раненых, скупыми словами «похоронных»…

Долг перед Родиной, воинская гордость, обязанности по отношению к фронту и Ставке, соседям и своим войскам, знание обстановки, подчиненных частей и частей противника — из этих и множества других слагаемых, вплоть до прогноза погоды и запасов муки на полевых хлебопекарнях, образуется решение. Хорошо, когда в такую минуту под боком есть осведомленный, четко работающий штаб. А если он сейчас за десятки километров или не располагает всеми нужными сведениями?..

Чем определишь меру ответственности, какую берет на себя командир, отдавая боевой приказ?!

Мне думается, Катуков принял в подвале единственно возможное решение.

Пусть Гетман, прикрывшись частью сил с востока, все-таки ускорит форсирование. Район, избранный им для переправ, не особенно удачен. Пусть воспользуется бродом, по которому переправилась бригада Бойко. Там Днестр мельче и течение тише. Общее наступление не должно ослабевать, противнику нельзя давать передышки. Черновицы ждут.

Быстро меняющаяся картина наступления ни нам, ни нашему штабу не была полностью ясна. Части распылились в лесистом Прикарпатье. Связь со многими нарушилась. Шалин поручил полку У-2 уточнить местонахождение каждой бригады. Летчики приносили сведения не только о наших войсках, но и о частях противника. Из Станислава на восток двигалась танковая дивизия, переброшенная из Германии. Она — с запада, а каменец-подольская группировка — с востока должны, видимо, захватить переправы на Днестре, обеспечить пути отхода своим войскам и отрезать наши. Обстановка запутывалась. Под Чертковом, где разместился штаб нашей армии, тоже объявились пробивающиеся откуда-то из-под Проскурова немецкие части.

Первые десятки километров после Днестра бригада Бойко прошла стремительным маршем. В открытых башнях свистел ветер. На улицах Городенки немецкие регулировщики растерянно моргали от нацеленных в упор фар, а жандармы оторопело отдавали честь. Один экипаж, несмотря на строгий приказ, заскочил «на минутку» в пивную. Хозяин, услышав русскую речь, оторопело пялил глаза:

— Пленные?

— Нет.

— РОА, власовцы?

— Красная Армия.

Хозяин не заметил, что из кружки пиво потекло по линолеуму стойки.

Паника началась, когда передовой отряд уже миновал город.

Южнее Городенки танкисты нагнали растянувшуюся колонну пленных. Дали несколько очередей в воздух, чтобы не задеть едва волочивших ноги людей. Охрану из РОА в серых заячьих шапках как ветром сдуло.

И все время, от самого Днестра, впереди шел танк лейтенанта Никитина. Он первым промчался по тихим улочкам спящей Городенки. Это Никитин, размахивая шлемом, кричал из башни пленным красноармейцам: «Братва, бей конвойных!»

А что значит идти на танке первым?

Это значит очень многое: если на дороге распластался металлический блин противотанковой мины — он твой, если из канавы полетит связка гранат — она твоя; если спрятанное в засаде орудие внезапно откроет огонь — то первый снаряд в тебя… Тебе, в головной машине, надо видеть все вокруг, а в триплексы много не разглядишь, ты стоишь в открытом люке с глазами, слезящимися от ветра, и первая пулеметная очередь, первая же снайперская пуля — тоже твои.

Кто-кто, а Иван Никифорович Бойко знает, каково-то день и ночь идти впереди колонны, прокладывая ей путь в безвестной, настороженной тиши. И когда в головной заставе кончилось горючее, Бойко нагнал лейтенанта Никитина:

— Чем заправляться, товарищ комбриг? Обращение по должности — знак особого уважения. Подполковников в бригаде может быть несколько, а комбриг — один. И если этот комбриг лишь недавно вступил в свою должность, он особенно оценит такое обращение. Но поди пойми по быстро меняющимся на лице Бойко гримасам, когда он доволен, а когда не доволен.

— Чем заправляться? — переспрашивает, морща нос, Бойко. — Эх ты!

Никитин растерянно молчит. На мальчишески округлых, негусто заросших щеках пятнами проступает краска. Разве он что-нибудь не так сделал, разве не законен его вопрос?

А Бойко будто наслаждается смущением лейтенанта. Не устает еще трижды передразнить: «Чем заправляться?» И вдруг командирски строго бросает:

— Немецким газойлем.

— Ясно! — радостно срывается Никитин.

— Отставить. Сейчас сам побежишь и будешь каждый танк заправлять? Ты ж командир взвода! Твое дело — дать приказ, а потом, чтобы доложили. Учишь вас, пацанов…

Командир взвода и командир бригады сидят на каменной скамейке у дороги. Сидят и молчат. У Никитина расстегнута молния на затрепанной куртке из какого-то не слишком прочного кожзаменителя. Он болтает ногами, время от времени сплевывает на талый жухлый снег, грязной лентой тянущийся вдоль обочины.

Бойко любит Никитина — неунывающего, открытого, не чуждого юношеского тщеславия рабочего паренька из-под Челябинска. Но говорить об этом не умеет, да и не считает нужным. От таких разговоров, по убеждению Бойко, сам размякаешь и размягчаешь другого. А размягчаться еще не пришел час. Впереди Черновицы.

Иван Никифорович резко поворачивается, изучающе рассматривает профиль лейтенанта. Густая кустиками бровь, короткий прямой нос и губы, пунцовые, четко обрисованные.

— Женатый?

— Никак нет.

— Ну да, когда тебе… пацану, — подумав, добавляет: — Пацан не пацан, а уж, считай, два года на фронте. Так?

— Так точно.

— «Никак нет», «так точно». Ты что, иначе говорить не умеешь?

Лейтенант поворачивается к подполковнику. Его лицо теперь не кажется таким мальчишеским. Запавшие серые глаза глядят пристально, сурово.

— Устал, брат? — неожиданно спрашивает подполковник. — Небось обижаешься, комбриг все тебя и тебя впереди держит.

Никитин не отвечает, и Бойко понимает неуместность вопроса.

— Ну, ладно, давай. Раньше говорили: «С богом!» А теперь: «Давай!»… Ну-ка, застегни молнию. Воинский вид соблюдать надо.

Как и всякий большой город, Черновицы начинаются постепенно. Все гуще домики, и вот уже не домики, а дома. Шире наезженная дорога. Рядом с ней вдруг выныривает железнодорожная колея и тянется возле шоссе до самого Прута. Там, за Прутом, основная часть города, центр с многоэтажными зданиями, скверами, асфальтированными улицами.

Ничем, кроме таких приблизительных сведений о городе, мы не располагаем. Наступление приостановилось на его северных окраинах.

Никитин со своим взводом ворвался на запруженную составами станцию и с ходу ударил по паровозам. Тем временем с платформ одного из эшелонов гитлеровцы спешно сгружали танки. Эшелон этот стоял в стороне и был вне досягаемости нашего огня. Никитин увидел немецкие танки только тогда, когда они, развернувшись, из-за пакгауза двинулись на его взвод. На узких пристанционных улочках и площадках закипел маневренный танковый бой. Случалось, за одной стеной дома укрывался наш танк, за другой — фашистский. Неожиданно, орудие к орудию, выскакивали навстречу друг другу. И та машина, экипаж которой замешкался хоть на долю секунды, вспыхивала неистовым пламенем.

К нашим прибывало подкрепление. Никитин понимал: гитлеровцам все равно уже не удержать Жучку (так называется северный пригород Черновиц). Его интересовали теперь мосты через Прут — успели взорвать их немцы или нет. Он направил танк к берегу.

Выстрел «пантеры» и разрыв прокатились одним отрывистым грохотом.

…Вознесенная на постамент никитинская «тридцатьчетверка» стоит ныне на правом берегу, там, где улица поднимается к центру города. Танк этот да благодарная память в людских сердцах — все, что осталось от двадцатилетнего лейтенанта Павла Никитина.

Бригада Бойко стояла на северном берегу Прута, а по южному — держали оборону немцы, румыны, власовцы.

Бойко опять оправдывал свое прозвище Хитрый Митрий. На трофейных машинах он послал разведчиков к заправочной станции гитлеровцев. Ничего не подозревавшая охрана не успела взорвать зарытые в землю цистерны.

Еще на пути к Черновцам танкисты захватили немецкий штабной автобус. Бойко не разрешал его «раскулачить» — пригодится.

В первую же ночь после выхода к Пруту этот автобус, набитый нашими автоматчиками, благополучно проскочил через мост. Всю ночь бойцы старшего лейтенанта Адушкина хозяйничали на правом берегу, неподалеку от моста. Но наши танки, связанные боем на станции, не смогли воспользоваться переправой. А к утру гитлеровцы бросили против автоматчиков несколько «пантер». Адушкин со своими людьми вынужден был на лодках переправиться обратно, прихватив с собой пленного обер-лейтенанта.

Убедившись, что Жучка в наших руках, гитлеровцы взорвали мост.

Освобождение Черновиц было поручено Гетману. В его распоряжение поступала и бригада Бойко.

План, разработанный Гетманом, заключался в охвате Черновиц с двух сторон. С запада наступает Моргунов, с востока — Бойко. Передовые подразделения встречаются к югу от города, на берегу Серета.

Плохо с авиацией. Наши летчики действуют на других направлениях. Зато гитлеровские самолеты, базирующиеся на черновицкий аэродром, не дают покоя. Надо постараться накрыть их, прежде чем они поднимутся в воздух.

План был рассчитан на то, чтобы избавить город от серьезных боев, сохранить его. Бойко усовершенствовал этот план в соответствии со своими наклонностями.

Приехав к Бойко ночью, накануне вступления бригады в Жучку, я услышал тяжелое урчание танковых моторов. Несколько машин курсировали по берегу. На командном пункте радисты открытым текстом докладывали о подходе новых и новых танковых частей.

— То я их психически атакую, — улыбался Иван Никифорович. — Завтра еще кой-чего добавлю.

Как обычно, перед боем он не отличался разговорчивостью. Утром приказал артиллерии стрелять через город. Свистящие, шелестящие, гудящие над головами снаряды сковали гарнизон. А тут стало известно, что русские танки прорвались через Прут и с двух сторон обтекают Черновицы.

В таких условиях немецкие и румынские части не в состоянии были оказать серьезное сопротивление.

На трофейной амфибии мы с Бойко переправились через неглубокий, но порожистый Прут. Рядом, окутанные дымовой завесой, на плотах и лодках плыли пушки, минометы. Город неясно громоздился в утреннем тумане. С каждым поворотом хвостового винта — четче его очертания. И — слышнее стрельба: пулеметные, автоматные очереди вспыхивают с разных сторон и гаснут…. Амфибия петляет в запутанном клубке безлюдных улиц. В окнах мелькают лица, напряженно всматривающиеся в странную веретенообразную машину. Кому придет в голову, что на желто-зеленой амфибии, попавшей на берега Прута откуда-то из африканской армии Роммеля, едут советские командиры?

Но бойцы узнают своего комбрига, машут автоматами, срывают шапки. Их захватило радостное чувство завоеванной победы.

Из переулка наперерез амфибии выскакивает солдат в окровавленном порванном бушлате, из которого лезет клочьями серая вата. Он возбужденно поднимает над головой обе руки.

— Стойте, товарищ генерал, товарищ подполковник! Стойте. Там — тюрьма.

Подполковник Бойко опускает ладонь на плечо водителю. Тот резко тормозит.

— Сержант Юсупов, так? — всматривается Бойко в лицо подбежавшего.

— Так точно.

— Доложи толково.

— Слушаюсь!.. Тюряга там. Мы часовых — фьють, — Юсупов выразительно проводит автоматом. — Меня один финкой, — снова красноречивый жест. — Ничего, живой я… А в тюрягу не проберешься — стена высокий, ворота железный. Как бы там чего Гитлер не сделал. Танка нужна…

Комбриг останавливает проходящую мимо «тридцатьчетверку»:

— Тюрьму освобождать. Сержант покажет. Юсупов вскакивает на броню, и танк скрывается в переулке.

— Давай за ним, — командует Бойко водителю. «Тридцатьчетверка» с ходу разбивает высокие двустворчатые серые ворота. В пролом с нависающими кусками рваного железа устремляются автоматчики и амфибия.

— Церкви и тюрьмы сравняем с землей! — кричит, повернувшись ко мне, Бойко.

Охрана с поднятыми руками забилась в угол двора. Юсупов шагает перед ней, удовлетворенно поглаживая приклад автомата.

Из узких дверей высыпают арестованные: мужчины, старики, женщины. В рваных пальто, пиджаках, лохмотьями свисающих шинелях. Бредут, опираясь на товарищей, больные и раненые. Крики, возгласы, слезы. Чей-то истерический смех из окна. Речь украинская, русская, молдавская, польская.

Двое в потрепанных офицерских шинелях бросаются к женщине, нервно кутающейся в платок.

— Галю, живая?

Они обнимают ее, подводят ко мне.

— Наша спасительница, товарищ генерал. Лицо одного из офицеров мне знакомо. Да и они, кажется, меня знают.

— Мы же лейтенанты из бригады полковника Горелова — Максимов и Кравченко. Помните рейд на Жмеринку? Раненые были, отстали. А Галя спрятала нас. Учительница она, Галя Войковская… Полицаи дознались, выдали немцам…

А Галя стоит между ними и вытирает глаза концом платка.

К Бойко снова подбежал Юсупов:

— Товарищ подполковник, я сам охране допрос делал. Много арестованных на рассвете угнали в сторону Глыбока.

Иван Никифорович тут же отдает приказ лейтенанту Овчинникову — это его танк протаранил тюремные ворота — со своим взводом и с отделением Юсупова догнать колонну арестованных.

Через какой-нибудь час я был у ратуши, над которой уже колыхалось облитое солнцем алое шелковое полотнище.

В коридорах, по широкой лестнице деловито сновали люди с красными повязками. В большом кабинете под уцелевшим портретом короля Михая (портреты Гитлера и Антонеску были сорваны) сидела смуглая старуха. Концы платка были закинуты за спину, на рукаве повязка.

— Водопровод чтобы работал и электричество. Магазины пусть открывают, говорила она парням в коротких куртках с винтовками.

— Так, так, — кивали те.

Выйдя из ратуши, я нос к носу столкнулся с Гетманом. Доха распахнута, папаха сбита набок, виски подстрижены, как у парубка.

— Поздравляю тебя, генерал Гетман, с освобождением Чериовиц.

Гетман сделал торжественное лицо и ответил мне строчками из «Василия Теркина»:

Города сдают солдаты,
Генералы их берут…
Он был настроен благодушно.Однако вдруг зло стукнул палкой о землю:

— Надо же!.. Нашли где-то свежее пиво, и теперь все бегают причащаться. У первого, кого увижу, голову оторву…

И тут появился этот «первый». Мимо ратуши, стараясь не расплескать добро, бежал солдат с двумя котелками, с потертым, побелевшим автоматом, заброшенным за спину. Гетман уставился на бойца. Но тот расплылся в счастливой улыбке:

— Товарищ генерал, возьмите котелок… Пивко, что янтарь…

Гетман насупился.

— Да мне, честное слово, — радостно продолжал, не замечая ничего, солдат, одного хватит. Милое дело — с командиром поделиться…

Гетман махнул рукой и, бессильно улыбнувшись, повернулся ко мне:

— Вот и попробуй «оторви голову». Благодушное настроение снова вернулось к Андрею Лаврентьевичу:

— …А с Моргуновым недавно такой случай. Он ведь у нас полководец осторожный. Никогда не скажет: продвигаюсь. Непременно доложит: «Веду бой с упорно сопротивляющимся противником». Заскочил я к нему на капэ, поставил танк метрах в тридцати от его машины. Кругом тишь да гладь. По радио спрашиваю: как дела, дескать… А сам — к нему в машину. Смотрю, он в микрофон надрывается: «Преодолеваю упорное сопротивление, бросаю последний резерв. Как меня поняли?» Тут я как гаркну сзади: ох, хорошо тебя такого-разэтакого понял… От такой неожиданности Моргунов даже заикаться стал…

До вечера я оставался в Черновицах. Назначил коменданта, помогал ему «наладить нормальную жизнь», разрешал сотни самых разнообразных вопросов.

Здесь же, в помещении комендатуры, узнал, что один из батальонов бригады Моргунова на рассвете ворвался на черновицкий аэродром и захватил целехонькими немецкие самолеты. Лейтенант Овчинников с десантом нагнал колонну арестованных. Охрана разбежалась врассыпную, едва услышав гул танковых моторов…

Бригады Бойко и Моргунова развивали натиск на Сторожинец.

Догоняя их, я поехал дорогами, хранившими привычные уже следы немецко-румынского отступления. Разбитые машины, автобусы, сгоревшие танки, нацеленные в небо стволы недвижных зениток.

На повороте шоссе возле свеженасыпанного холма стоял часовой. Меня это удивило.

— Что охраняете?

— Не могу знать.

— Кто поставил?

— Старший лейтенант Адушкин.

Часового расспрашивать не полагается, а про холм я вспомнил случайно пятнадцать лет спустя, распивая чаи в Тернополе, на квартире Адушкина. Адушкин расхохотался так, что дочка испуганно посмотрела на него.

— Как же, как же! Шоссе берет влево, а справа остается буковая рощица. Мы там немецкий продовольственный обоз накрыли. Добро на дороге не уцелеет. Вот я что получше да покрепче упаковано (немцы — мастера паковать!) и велел зарыть… Наступление скоро выдохнется, думаю, на формировку встанем и опять гороховый суп с американской колбасой пойдет. А тут машину подошлешь, кой-чего откопаешь, и солдат скучать не будет…

…В лесу на поляне восточнее Сторожинца я нагнал штаб Бойко. И здесь услышал весть, от которой в радостной тревоге сжалось сердце: взвод лейтенанта Шкиля вышел на государственную границу Советского Союза с Румынией.

Вскоре появился и сам Василий Шкиль. Он вылез из «тридцатьчетверки», черноволосый, черноглазый, с густыми смолистыми бровями, со щетиной, отливавшей синевой. Доложил. Повернулся через левое плечо, направился обратно к танку:

— Давай, ребята, распутывай.

Отвязали что-то и бережно понесли к нам:

— Вот, глядите.

Подминая начавшую пробиваться траву, перед нами лежал полосатый пограничный столб. Наверху на одной стороне надпись: «СССР», на другой латинскими буквами: «Румыния». Нижняя, находившаяся в земле, часть столба начала гнить, на верхней — потускнели, стерлись краски.

— В укромном месте стоял, фрицы и румыны не приметили, — объяснял Шкиль. Мы, как увидели, такой салют трахнули, что, наверное, у Антонеску в Бухаресте стекла вылетели!.. Потом, думаем, давай свезем столб комбригу покажем… Может, за это, как за форсирование Днепра, Героя получить полагается.

— И так хорош будешь, — оборвал Бойко и добавил солидно: — Хотя, конечно, большое дело сделали, на госграницу вышли.

— Так ведь я, товарищ комбриг, неспроста привез. И не токмо, чтобы похвастаться. Сомнения у нас имеются. Парторг батальонный говорит, что, может, не надо ту границу переступать. Чужая земля нам ни к чему. А с другой стороны, еще до войны учили: бить врага на его территории. Да и помочь румынскому трудовому народу — тоже долг. Спорили, спорили, комбат и велел к вам ехать, лично выяснить. А то, говорит, как бы международного осложнения не случилось…

— Ты-то сам как полагаешь? — усмехнулся Бойко.

— Я-то? — хитро прищурился Шкиль, стараясь предугадать точку зрения командира бригады. Но не так просто понять, что думает Бойко. И, отказавшись от своего намерения, Шкиль решил выкладывать напрямую:

— Вперед без передышки — вот мое мнение. Бойко оценивающе посмотрел на лейтенанта:

— Без передышки? А бриться надо? В таком виде — за государственный рубеж, в сопредельную державу?.. Нет, Бойко явно не торопился высказывать свое мнение:

— Давай посоветуемся с членом Военного совета. Он газеты на час раньше нас читает. Как, товарищ генерал?

— Думаю, лейтенант прав. В принципе прав. Только сейчас не придется «без передышки».

Мне было известно, что обстановка меняется и с минуты на минуту должен поступить новый боевой приказ.

— Так-то, товарищ Шкиль, — бодро подытожил Бойко. — Давай действуй… А столб возьми с собой. Вройте его в законное место. Пускай стоит.

На следующее утро мы по радио услышали заявление Советского правительства о вступлении наших войск на румынскую территорию. Мнение лейтенанта Василия Шкиля получало государственную поддержку.

Бойко снял наушники и задумчиво произнес:

— Не дожил Саша до такого часа. В первый момент я не сообразил, о ком это. Потом понял. Приняв бригаду Бурды, Бойко часто вспоминал о нем.

— Про себя скажу: могу иной раз слукавить. А Саша не мог. До того прям, что оторопь брала… Я ж все время вижу: народ меня с Сашей сравнивает. А чего сравнивать? Сам знаю: не достоин сравнения. И никто не достоин… Если за что меня солдаты любят, так за то, что я сам Сашу, как брата, любил. Если где в трофеях вкусное что попадет, сразу же Саше посылал…

На ящике возле «хорька» Миша Кучин расстелил газету, положил кусок розоватого сала со шкуркой и нарезанную буханку. Бойко ел машинально, безо всякого интереса.

— Вчера мы тут письмо написали Сашиному сыну Женьке. Дескать, усыновляем его бригадой, зачисляем в списки и ставим на все виды довольствия.

— Дело доброе. Только как же с довольствием, мальчугану лет десять удивился я.

— Обмундирование специально сошьем: сапоги, шинельку и все прочее. Продовольствие посылками будем отправлять. А деньги собираем. За этим не постоим…

Взятие Черновиц, наступление к югу от города дались нам сравнительно легко. Мы понимали: здесь заслуга не только наших частей, дело не только в том, что Гетман умело разработал и осуществил операцию. Общее положение на советско-германском фронте заставляло гитлеровцев быстро убираться из этого района.

И была еще одна сила, действие которой явно ощущали немецкие, румынские и венгерские войска под Черновицами. От пленных, от местных жителей мы услышали о лихих ударах по врагу неуловимого партизанского отряда. Вскоре мне посчастливилось встретиться с командиром его.

Вместе с Помазневым приехал офицер в полушубке и фуражке. Темная, шелушащаяся кожа обтянула острые скулы.

— Командир партизанского соединения подполковник Тканко, — он устало приложил плохо гнущуюся ладонь к фуражке с выцветшим верхом.

Поздоровались, приглядываясь друг к другу. Тканко подумал с минуту и снял фуражку.

— Чтобы не было сомнений.

Отогнул кожаный отворот околыша и достал кусок батистовой ленты.

— Вместо удостоверения личности. Всегда говорят:

«Предъявите ваши бумаги». А у нас: «Предъявите ваши тряпки».

«Тряпка» подтверждала — подполковник Тканко действительно командир партизанского соединения. Об одном лишь он умолчал — о присвоенном ему звании Героя Советского Союза.

Мы наскоро пообедали. Мне надо было ехать в войска. Тканко сел на заднее сиденье и, прежде чем Кучин дал газ, уснул. Машина мчалась, подскакивала в воронках, буксовала в грязи, а смертельно уставший Тканко, то привалившись к спинке или дверце, то упав на бережно придерживавшего его Балыкова, спал. После нескольких часов такого сна, уже вечером, на стоянке, он скупо рассказал об отряде.

Его, а также комиссара соединения майора Стендера, начальника штаба капитана Коноплянникова — всего двенадцать человек — 15 марта забросили во вражеский тыл. С первого дня к группе стали присоединяться крестьяне, бежавшие из лагерей пленные. И с первого же дня — засады, облавы. Румынская жандармерия прочесывала леса. Партизаны маневрировали, прятались, запутывали следы. Иногда бои тянулись по двое — трое суток. За это время удавалось распропагандировать кое-кого из облавы, зато ярость остальных возрастала.

Несмотря ни на что, группа Тканко создала крепкую базу, установила агентурную связь с селами, начала действовать на коммуникациях. Тогда гитлеровцы бросили против партизан 5-й кубанский казачий полк армии Власова. Это был самый серьезный враг, и бои с ним были самыми кровопролитными.

— В атаку скачут — по-русски кричат. Так небось в пятом году на Пресне. По-русски, — повторил Тканко. — А у нас и молдаване, и румыны, и украинцы. Сложная штука… Лютее власовцев зверья не видал…

Я пересказал Тканко все, что слышал о его отряде от пленных, поделился своими соображениями о действиях партизан, помогавших нам при форсировании Днестра и взятии Черновиц.

Тканко оживился:

— Спасибо на добром слове. Ребятам своим передам. В тылу у противника ведь так: бьешься, а не ведаешь, чувствуют свои от тебя пользу или нет…

— Какие у вас теперь планы? — спросил я.

— Те же, что и у всей армии — гитлеровцев бить. Передохнем несколько деньков, наедимся, наспимся, накуримся — и айда. Тут в Прикарпатье орешек из крепких. В нашем тылу большие силы противника остались. Надо полагать, гитлеровское командование постарается их выручить.

Он из-за пазухи достал мятую карту, расправил ее на коленях. Севернее Каменец-Подольского красовалось большое синее яйцо, в котором стояли номера немецких дивизий. Я достал свою карту с таким же почти яйцом, и мы стали сверять номера соединений противника.

Подполковник Тканко опытом и чутьем не первый день воевавшего командира чувствовал сложность обстановки, понимал смысл начавшейся переброски наших частей.

4
С предрассветного июньского часа 1941 года наша армия проходила жестокую школу войны. Каждая операция — урок, испытание, и почти всегда нечто новое, заставлявшее задумываться солдат, ломать голову командиров и политработников. В прикарпатских боях я и многие мои товарищи впервые до конца поняли весь смысл и всю гуманность нашей работы по разложению войск противника. И впервые, говоря по-честному, осознали серьезные промахи, которые мы здесь допускали.

Действенность пропаганды, обращенной к вражеским частям, определялась обычно силой наших ударов по ним. Чем крепче бьем, тем убедительнее доводы листовок и радиопередач. Как правило, неприятельские солдаты бросали на землю винтовки и поднимали вверх руки, лишь видя безысходность своей участи.

А тут, в лесистых предгорьях Карпат, все сложилось иначе.

Полковнику Соболеву радируют из штаба корпуса:

«Направляем к вам командира венгерского батальона подполковника Лошонци Сабо».

Менее чем через час из бронетранспортера выскакивает старший лейтенант Подгорбунский и вежливо помогает сойти офицеру в венгерской форме. Разговаривают они жестами, мимикой, но явно дружелюбно. И это Подгорбунский, которому Соболев не уставал каждый раз напоминать, чтобы пленный был доставлен живым и в состоянии, позволяющем получить от него нужные сведения. Венгр привычно поправляет ремни, оттянутые тяжелой кобурой, независимо берет под козырек.

— Товарищ полковник, — шепчет Соболеву Подгорбунский, — его надо по-христиански встретить.

Разведчику не полагается выказывать удивления, да Соболев вообще по природе своей не склонен удивляться. Он кивает ординарцу, и на столе, только что заваленном схемами, таблицами, картами, появляются скатерть, нарезанный хлеб, банки с консервированной колбасой, фляга с водкой.

Венгерский подполковник, непринужденно улыбаясь, оглядывает комнату, крутит в руках банку с колбасой — «Америка?» — рассматривает плакат, на котором красноармеец с бронебойкой удовлетворенно вытирает рукавом лоб, а вдалеке догорает немецкий танк. Развертывает одну за другой газеты, сложенные на подоконнике, и пытается по складам читать:

— Пра-в-да. Что есть «пра-в-да?» От Со-вет-ско-го… Слово «Информбюро» подполковнику не дается ни в какую. Он шутливо вытирает со лба пот, показывая на плакат с бронебойщиком. Веселый, видно, человек командир венгерского батальона.

Невозмутимый Соболев жестом приглашает к столу:

— Разговаривает ли господин подполковник по-немецки?

— Gews.

Венгр сыплет по-немецки со скоростью, при которой Соболеву понятны лишь отдельные слова. Соболев вызывает переводчика и не спеша, исподволь выясняет все, что ему важно знать о 201-й легкопехотной венгерской дивизии. Подполковник все с той же понимающей приятельской улыбкой отвечает на вопросы. Но вдруг улыбка сходит с его лица, он оторопело кладет вилку, вытирает платком рот: Соболев спросил, каким образом подполковник сдался в плен.

— В какой плен? — возмущается венгр. — Я не пленный. Я пришел в гости.

Он с негодованием апеллирует к Подгорбунскому:

— Господин обер-лейтенант может подтвердить.

Голодный Подгорбунский, неохотно оторвавшись от консервов, кивает. Да, подполковник сам, по доброй воле пришел к нам. Его интересуют условия сдачи в плен, жизнь в лагерях, положение пленных офицеров, паек… К исходу дня веселый подполковник привел в наше расположение весь свой батальон с оружием. Даже кухню прихватил.

Война подошла к той стадии, когда гитлеровская коалиция начала с треском рушиться, как блиндаж, на котором развернулся тяжелый танк. Недавно еще прочные опоры и перекрытия ломались на куски, погребая под собой создателей этого ненадежного сооружения. Правители стран-сателлитов окончательно опозорили себя в глазах своих народов. Их непопулярность усиливалась экономическими тяготами, нехваткой продовольствия, горючего, сырья. Тыл вассальных стран не мог обеспечить свои армии сколько-нибудь сносным продовольственным и боевым питанием (солдаты противостоящей нам 201-й венгерской дивизии были вечно голодны, а что до технического оснащения, то весь 7-й корпус, куда входила и 201-я пехотная дивизия, имел в своем составе один-единственный артиллерийский дивизион). Зато тыл этот щедро питал войска антигитлеровскими настроениями.

Каждый день пленные подтверждали: венгерские части, развернутые в Прикарпатье, не хотят воевать против Красной Армии.

Но от нежелания воевать до добровольной сдачи в плен немалое расстояние. Своими активными действиями, своей умной пропагандой мы должны были сократить это расстояние. Ибо чем оно короче, тем меньше прольется крови, нашей и венгерской.

На первых же совещаниях выяснилось, что мы во многом не готовы к широкой пропагандистской работе среди войск противника. Армия, например, не располагала ни одной МГУ. Не было во всей нашей танковой армии ни одного человека, знающего венгерский язык. Правда, многие венгры понимали по-немецки. Но не все. А надо было охватить пропагандой всех до единого. Обстановка требовала широкого размаха разъяснительной работы среди противостоящих нам венгерских частей.

После недолгих колебаний мы обратились за помощью к перебежчикам, к добровольно сдавшимся в плен. Многие согласились. Но новая беда — они знали венгерский, но не понимали по-русски. Постепенно выделилась группа русин, которые знали венгерский, немецкий, понимали по-украински и даже по-русски. Главным переводчиком стал энергичный и дельный Иван Романец — учитель из-под Мукачево, в самом начале Прикарпатской операции перешедший на нашу сторону.

Раньше пленных допрашивали поодиночке, перепроверяя полученные сведения допросами других солдат и офицеров. Теперь вошли в практику коллективные допросы. В избу набивалось двадцать-двадцать пять пленных. Соболев через Ивана Романца задавал одному вопросы и, получив ответ, тут же спрашивал у остальных:

«Так это? Кто чем может дополнить показания?».

С помощью Ивана Романца и его группы перешли к новым формам пропаганды среди венгерских войск. Мы прямо говорили добровольно сдавшимся в плен: «Хотите вернуться обратно к своим товарищам и привести их к нам? Этим вы спасете их от гибели и приблизите конец войны».

Находились смельчаки, благородные люди, которые по несколько раз пробирались через линию фронта и приводили с собой товарищей. Солдат Иозеф Неймет четырежды проделал такое смертельно опасное путешествие.

Сержант Янош Пал рассказал, что у них перед строем расстреляли солдата, который в третий раз пришел, чтобы вести однополчан к русским. Но в ту же ночь сержант сам вместе со своим отделением перешел линию фронта.

Мы стремились распропагандировать не только передовые части. Разведка узнала о движении из-под Дебрецена к фронту 1-й венгерской армии. С помощью «воздушных мотоциклов» — У-2 — добровольцы-перебежчики выбрасывались на пути следования подходивших колонн. Большинство заброшенных сходило за отставших от своих частей. Хортистское командование направляло их на фронт вместе с войсками 1-й армии. И они сразу же приступали к делу.

Надо было уничтожить страх перед советским пленом, внедренный гитлеровцами в сознание многих венгров на фронте и в тылу. Требовалось привести убедительные доказательства того, что солдаты и офицеры, сдавшиеся в плен, живы и здоровы. Листовки, фотографии — это хорошо, но все же недостаточно веско. То ли дело письмо, написанное рукой мужа, сына, брата. Сотни таких писем прихватывали с собой перебежчики, возвращавшиеся на венгерскую землю, и десятки из них доходили по адресам, обозначенным на конвертах. Геббельсовская легенда о «кровавом» советском плене, о «пытках» и «убийствах» рушилась. А вместе с ней рушились дисциплина и повиновение в венгерских полках.

Удалось установить связь со многими старшими офицерами и даже с генералом, командовавшим 201-й легкопехотной дивизией венгров. Никто из них уже не сомневался в крахе фашистской авантюры. Национальное достоинство многих было оскорблено гитлеровской оккупацией родины, немецкими советниками и представителями, контролировавшими каждый шаг. Но сдача в плен, да еще большевикам, рисовалась им чем-то настолько невероятным, что решиться на такое было, видимо, нелегко.

Для нелегальных переговоров с венгерскими офицерами посылались знающие немецкий язык представители. С командиром дивизии беседовал наш политотделец капитан Клейман, ведавший работой среди войск противника.

Не обходилось и без курьезов. ПНШ по разведке одной из бригады, капитан, которому никто не поручал устанавливать контакты с венгерскими офицерами, поддавшись общему поветрию, по собственному почину отправился агитировать командира противостоящего полка. Однако до командира полка не добрался. Его задержали в первой траншее. И тут незадачливый разведчик хватился — он забыл снять полевую сумку с документами и картой. Одному из венгерских солдат, который почему-то внушал капитану большее доверие, чем другие, он передал эту сумку и знаками велел отнести русским. Солдат посоветовался с товарищами, поднял над головой белый платок и побрел в сторону наших окопов, размахивая полевой сумкой советского командира.

Вскоре солдат вернулся с несколькими нашими автоматчиками, решившими вызволить ПНШ.

Окруженный венграми, капитан стоял на камне и агитировал, яростно жестикулируя и бесшабашно коверкая немецкие, украинские и венгерские слова:

— Так что соображайте и давайте к нам.

Как ни в чем не бывало капитан спрыгнул с камня, пожал руку лейтенанту и близстоящим солдатам и отправился с автоматчиками восвояси. Вслед им не прогремело ни одного выстрела.

На другом участке венгерский полковой врач воспротивился передаче немцам случайно попавших в плен двух наших капитанов медицинской службы Брюхановского и Гавриловой. Он устроил их в своей машине и не давал в обиду.

На марше колонна наскочила на разведчиков Подгорбунского. Володя хотел вначале открыть огонь из засады и пугнуть мадьяр. Но в последнюю минуту передумал. Выскочил на шоссе с белой тряпкой, нацепленной на автомат:

— Мир хижинам, война — дворцам. Хотя ни один мадьяр, конечно, не понял насчет хижин и дворцов, все стали покорно складывать оружие.

— Нет, так не пойдет, — остановил Подгорбунский, — вы — в плен, а оружие тут останется?.. Давайте уж вместе со своими берданками.

Брюхановский перевел на немецкий язык приказ Подгорбунского. Венгры разобрали оружие и двинулись за разведчиками.

Однако вскоре гестапо и его тайная агентура, почувствовав неладное, активизировались донельзя. Генерал, командовавший 201-й дивизией, был арестован, 41-й полк этой дивизии почти в полном составе успел перейти к нам. Но 42-й полк, замысливший то же самое, постигла неудача. Немецкие танки натиском с тыла смяли его. Немецкая артиллерия довершила расправу…

В эти дни мне пришлось стать арбитром в споре, который возник между капитаном Клейманом и подполковником Потоцким.

Потоцкого сблизила с Клейманом антигитлеровская пропаганда среди венгров. Потоцкий занимался ею увлеченно, с полной отдачей сил и знаний. И вдруг между приятелями — спор с взаимными политическими обвинениями, колкостями.

Клейман подготовил радиопередачу, которая должна была вестись из расположения бригады Потоцкого. Полтоцкий пробежал текст и заявил, что такая агитация только на руку Гитлеру. Клейман вспыхнул, упрекнул Потоцкого в интеллигентском гуманизме, бесхребетности и прочих грехах. Горячности обоим было не занимать.

Я привык считаться с мнением Клеймана, опытного, образованного работника, смелого офицера. Но и у Потоцкого, как я убедился за недолгий срок нашего знакомства, была ясная голова, живая, свободная мысль.

Неторопливо читаю машинописный текст перевода, пытаясь понять, кто же все-таки прав. Спорщики сидят рядом за столом, насупленные, ожесточенные, стараясь не смотреть друг на друга. Не переставая курят из одного портсигара.

Все вроде бы правильно в обращении. Чем дольше продлится война, тем большие бедствия обрушатся на Венгрию. Бомбовые удары превратят в развалины ее прекрасные города, танки перепашут плодородные нивы. Венгерские солдаты, кончайте войну, сдавайтесь в плен.

Так примерно составлялись многие обращения. Почему же недоволен Потоцкий?

— Зачем стращать, запугивать? — Потоцкий щелкает массивной крышкой портсигара. — Венгры отлично понимают, что ждет их страну, если продлится война. А мы все одно и то же талдычим. Как граммофонная пластинка:

«Превратим в развалины, сметем с лица земли». Геббельс, ручаюсь, вколачивает им сейчас то же самое: большевики хотят уничтожить ваши города и села… Разве у нашей армии нет сегодня иных задач, кроме разрушительных? Почему не разъясняем эти задачи? Почему не обращаемся к социальному чувству солдат? Почему не находим слов для интеллигенции?..

Клейман так же азартно говорит об апробированных методах антигитлеровской пропаганды, о накопленном опыте.

— Апробированные методы не заменяют собственную голову! — взрывается Потоцкий.

Я слушаю спорщиков, даю им выговориться. Пожалуй, в соображениях Потоцкого есть резон. Действительно, за проверенные методы нельзя держаться лишь потому, что они проверенные. Годы, месяцы, когда они проверялись, уже миновали. Может быть, не грех присмотреться к новому времени, новым обстоятельствам и кое-что поправить.

Не совсем решительно, не без колебаний, я склоняюсь к мнению Потоцкого. Надо больше, конкретнее говорить о гуманизме наших целей, надо привлекать к себе этих и без того запуганных людей.

Высказываюсь об этом сдержанно, без категорических формулировок. Во-первых, мне самому не все еще ясно здесь. Во-вторых, не хочу обидеть честного работника Клеймана.

Но сутки спустя неожиданная встреча, непредвиденный разговор заставляют меня пожалеть о половинчатости собственного заключения.

За тем же столом передо мной сидит человек с младенчески нежной, фарфорово-розовой кожей, с блестящими черными волосами, будто по линейке расчесанными на пробор. Неужели такая внешность может быть у того, кто уже два года кочует по фронтовым дорогам, сутками торчит на наблюдательном пункте, спит в блиндаже с коптящей свечой? Выходит, может. Трижды раненный, награжденный орденами и медалями командир капитулировавшего венгерского полка полковник Эндре Мольнар делится своими мыслями. Он неторопливо, взвешивая в уме каждое слово, произносит по-немецки фразу за фразой. Терпеливо ждет, пока Клейман переведет, благодарит кивком головы и продолжает. Когда меня зовут к телефону, полковник Мольнар задумчиво смотрит в окно, иссеченное косыми брызгами, машинально поправляет крахмальные манжеты, белеющие из-под обшлагов отутюженного мундира.

— Венгерские полки утомлены, деморализованы, — рассказывает он. — Безверие опустошает души офицеров и рядовых. Ради чего война? Когда нет ясного ответа, невозможно самому идти на гибель и вести других. Невозможно, господин генерал! Даже смелым людям, исполненным венгерского духа. Плен — крайний выход. Но когда человеку некуда деваться, он думает и о крайнем выходе — о плене, о самоубийстве. Я знаю: многие честные офицеры после Сталинграда и Воронежа задумывались о плене. И мне не вчера пришла на ум эта мысль. Но я продолжал воевать и делал это так, как требует присяга. Три раза проливал кровь, довольно туманно представляя себе, во имя чего ее проливаю. Слова, которые это объясняют, давно уже не действуют ни на меня, ни на большинство моих товарищей. Награды, которые компенсируют пролитую кровь, слабо тешат гордость…

Он задумался, замолчал. Клейман давно уже перевел последнюю фразу, а он все молчал. Нелегко давалась полковнику его исповедь.

— Добровольная сдача в плен — это измена присяге. Измена чему-то одному ради чего-то другого. Только ради того, чтобы выжить? На это идут люди, доведенные до отчаяния, потерявшие веру в свою родину… Когда я утвердился в мысли добровольно сдаться русским, то решил это сделать вместе со своими солдатами. Если такой шаг оправдан для меня, то он еще более оправдан для моих подчиненных. Родина была ко мне благосклоннее, чем к ним. Я не знал нужды, унижения, бесправия. Я принадлежу к классу тех, кого марксисты называют «эксплуататорами». Так, кажется? Хотя эксплуатировать мне некого и богат я лишь по сравнению с нищим… Но как я мог перейти к вам с белым флагом и повести за собой моих солдат, если в ваших газетах пишут, что надо истребить всех нас до единого? Это я читал сам в приказах маршала Сталина. Правда, в листовках вы обещаете не убивать пленных. Но чего не напишут в листовках, желая развалить армию Противника… Вас, вероятно, удивит, что кадровый венгерский офицер-«эксплуататор» давно интересуется Советской Россией. У нас мало и необъективно пишут о ней. Я читал даже мемуары царских офицеров, которые воевали против вас после революции. Вы, наверно, и не подозреваете о существовании таких книг?

— Эти мемуары у нас издавались, я читал многие из них.

Полковник Мольнар пропустил мой ответ мимо ушей. Он был слишком поглощен своим признанием.

— Так вот, генерал Деникин вспоминал с сожалением, что он издал приказ, обращенный к бывшим царским офицерам, поступившим на службу к большевикам: если офицеры немедленно не перейдут на его сторону, их ждет суровый и беспощадный полевой суд. Генерал Деникин признал, что его приказ, пугавший офицеров, был лишь на пользу большевистской пропаганде. Вы понимаете меня, господин генерал?

Я промолчал, лишь мельком глянув на Клеймана.

— У меня многолетний интерес к вашей стране, — продолжал венгр, — но любви нет. Слишком многого я у вас не понимаю. Я не верю геббельсовским сказкам о русских злодействах. Хотя знаю, что война ожесточает всех: и тех, кто защищается, и тех, кто нападает. Я не верил в злодейства, но не имел достоверных фактов иного рода. Я видел, что вы суровы даже к своим соотечественникам. Ведь у вас всякая сдача в плен, даже тяжелораненого, считается изменой. Вы не подписали известную конвенцию о пленных двадцать девятого года. Неужели вы отрекались от своих пленных, посчитав их всех изменниками? Но, отказавшись подписать конвенцию, вы не взяли на себя и обязательств по отношению к пленным, захваченным у ваших врагов. И это для меня тоже необъяснимо…

Наступила пауза. Возможно, полковник ждал моего разъяснения. Но это были как раз те вопросы, на которые я и сам не находил ответа.

— Да, очень многое для меня непостижимо у русских, — продолжал венгр. Даже то, что после таких поражений вы сумели наступать. Наступать против лучшей в мире германской армии! Видно, на вашей стороне есть силы и стимулы, недоступные пониманию венгерского офицера. А вы то ли не умеете, то ли не считаете нужным объяснить их. Или вам не до психологических сомнений такого офицера, как я? Не знаю. Очень многого не знаю. Мне, человеку старого мира, не постичь, вероятно, новый мир. А то что вы — новый мир, в это я верю. Верно, что вы не только жестоки, но и гуманны, что вами движут идеи высокие, благородные… Иначе ваша победа необъяснима. А если ваши идеи таковы, вы не можете быть беспощадными к тем, кто по доброй воле сдался на вашу милость… Как видите, я не пытаюсь казаться благорасположеннее к вам, чем являюсь на самом деле. Мне важно объяснить свое решение, объяснить ради себя самого и, быть может, ради того, чтобы вы лучше поняли душу и психологию офицера венгерской армии…

Когда полковник Мольнар ушел, я посмотрел на Клеймана, имевшего довольно-таки смущенный вид.

— Ясно, товарищ капитан?

— Ясно, — не совсем уверенно ответил тот. — Вчера в споре с Потоцким я был не совсем прав.

— Да и я тоже был не самым мудрым арбитром. Надо отдать должное Клейману: он сумел во многом перестроить свою работу. Пропаганда, обращенная к венгерским частям, стала убедительнее, действеннее. Добровольная сдача в плен приняла такие размеры, что Военный совет должен был спешно решать вопросы о питании пленных, медицинской помощи, размещении.

Потерявший боеспособность, вконец деморализованный 7-й венгерский корпус откатывался на Станислав и дальше в Карпаты.

И все же во мне поднималась какая-то смутная тревога, когда я вспоминал беседу с полковником Эндре Мольнаром. Что-то было неправильное, несправедливое в нашем отношении к бойцам и командирам, не по своей воле и не по своей вине попавшим в плен к гитлеровцам. Да и в пропаганде, обращенной к противнику, не все делалось правильно…

Между тем обстановка усложнялась. Вместо 7-го венгерского корпуса подходили новые немецкие части.

А самое серьезное — на левом фланге. Там назревали опасные события, грозившие нам окружением. Гитлеровцы выходили на тылы нашей армии.

Глава седьмая

1
В Черновицах ли, в Коломые, в Надворной — куда ни приедешь — спрашивают о Станиславе. Рассказываешь о положении на других участках фронта и слышишь опять вопрос: «А Станислав?». Станислав — важнейший центр на пути нашего наступления. В нем перекрещиваются шоссейные дороги, через него пролегла железнодорожная магистраль. Севернее города сливаются два рукава Быстрицы, впадающей в Днестр.

Но об оперативно-стратегическом значении населенных пунктов думают больше всего в штабах. Многих же наших ветеранов привлекало другое. Они сами встретили войну в этом городе. Здесь тогда стояла танковая дивизия. Здесь у некоторых остались семьи.

Война стерла в памяти очертания городов, знакомых лишь по коротким наездам. В Станиславе я бывал редко. Помню широкую зеленую улицу, называлась она, кажется, Советской, высокие европейские здания в центре, гостиницу, где ночевал однажды, туманно громоздящиеся горы, открывшиеся неожиданно поутру за окном, ну и, конечно, казармы — однообразные красного кирпича коробки, сложенные при Рыдз-Смигле…

В приказе на наступление, который получил корпус Дремова, указывалось, в частности: «Овладеть областным центром и узлом дорог г. Станислав». Но как раз на подступах к Станиславу бои перешли в стадию, которую у нас в штабе непочтительно называли «кошачьими играми» — там мы чуть продвинемся, здесь противник, силы сторон иссякают. А тут еще заваруха на левом фланге, попытки каменец-подольской группировки противника вырваться из не столь уж плотного кольца.

Поэтому-то и нервничали так ветераны — неужели Станислав останется пока что у врага? Волнение это передавалось другим. Вопрос «А Станислав?» буквально преследовал Катукова и меня, когда мы появлялись в частях.

Как почти и всюду за Днестром, под Станиславом не было сплошного фронта. Танковому взводу Подгорбунского предстояло миновать Хрыплин, выйти южнее железнодорожного моста к Быстрице Надворнянской, перебраться через речушку и «прощупать» Станислав.

Я догнал взвод уже на марше, вернее, на непредвиденной остановке.

Тянущаяся вдоль шоссе деревня горела, броня играла красными бликами. Укрывшаяся где-то неподалеку немецкая батарея с методичным упрямством слала снаряды. Иногда они попадали в горевшие дома, и разрывы подбрасывали вверх клочья пламени, охваченные огнем куски бревен и досок, иногда с глухим грохотом рвались на обочинах дороги.

У замыкающей «тридцатьчетверки» сорвало каток. Около танка — то озаряемые пожаром, то исчезающие во мраке — мелькали фигуры в полушубках, бушлатах, телогрейках. Я подошел никем не замеченный и услышал срывающийся голос Подгорбунского:

— Если дрейфишь, вались… знаешь куда!

— Не горячись, Вовка.

Воинскими званиями разведчики пользовались лишь в исключительных случаях или при начальстве. Обычно они довольствовались именами.

— Таких шкур, как ты, — не унимался Подгорбунский, — я бы расстреливал без суда и следствия…

— Я — шкура?!

Оба одновременно схватились за кобуры.

Я придержал сзади Подгорбунского за руку:

— Отставить.

Он круто повернулся. Совсем рядом я увидел бледное от бешенства, с побелевшими глазами лицо. Выцветшие пушистые брови запорошила копоть.

— А, товарищ генерал!..

— Если бы не боевая задача, отстранил бы вас обоих от командования.

— Если бы Подгорбунский не выполнял боевую задачу да каждый день не подставлял башку под пули, может быть, вы с ним и вовсе разговаривать бы не стали.

Эта развязность была мне настолько неприятна, что я вот-вот готов был вспылить. Подгорбунский издавна позволял себе больше, чем другие. И все с этим мирились, всем казалось, будто Подгорбунскому тесно в обычных рамках дисциплины. А теперь, после получения Звезды Героя Советского Союза, ему и самому стало казаться это.

— Из-за чего сцепились с командиром экипажа? — спросил я.

— Так, разошлись во взглядах на жизнь…

— Довольно дурака валять.

— Этот вояка, да и не он один… считает, что дальше на танках идти не надо. Может быть пробита их нежная броня, а заодно и экипажи поцарапаны…

Напротив нас рухнул догорающий дом. Взметнулись искры, отразившиеся в багрово трепетавших лужах. В темный осевший сугроб с шипением врезался раскаленный лист кровельного железа.

— Прав командир экипажа, — негромко сказал я. — Дальше двигаться пешими. Выполняйте.

Когда разведчики скрылись, у меня мелькнуло в голове: «А не выпил ли Подгорбунский?» За ним последнее время водился такой грешок. Несколько дней назад выяснилось, что разведчики в трофейной машине возят самогонный аппарат… Но я отогнал от себя эту мысль — отправляясь на задание, Подгорбунский не разрешал хмельного ни себе, ни подчиненным. Он обязательно обходил строй, останавливаясь возле каждого, и строго требовал: «Дыхни на меня».

Видимо, просто давали себя знать переутомление, перенапряжение, бесконечные разведки, поиски. Сказывались и слишком щедрые похвалы, к которым привык Володя.

Рассвет застал меня на командном пункте Горелова — в каменном доме лесничего, где на стенах висели оленьи рога и щерились клыками кабаньи морды. Горелов сидел в меховом жилете, накинутой на плечи шинели и неизменной танкистской фуражке.

— Мазут хлебаю, чтобы мозги не затуманились. Угостить?

Командир бригады грел ладони о пивную фаянсовую кружку с густо заваренным чаем. Ординарец поставил такую же и передо мной.

— Голову снимать будете? — устало посмотрел на меня Владимир Михайлович. Но иначе не мог. Да и не считаю, что поступил неправильно.

— Нельзя ли без загадок? — попросил я.

— Можно… конечно, можно, — Горелов поправил сползающую с широких плеч шинель, нехотя усмехнулся и рассказал, как все было.

Часа два назад сюда возвратился из разведки возбужденный, шумный Подгорбунский. Надо не мешкая брать Станислав. Там паника, смятение. После того как венгры отступили, немецкий штаб, сидевший в Станиславе, тоже выехал. Войск в городе — всего ничего. 183-я военно-полевая комендатура нарыла траншей, поставила проволочные заграждения, капониры. А людей — раз-два и обчелся. Разведчики прихватили с собой пленного ефрейтора — шофера из 68-й пехотной дивизии. Тот подтвердил: дивизия небоеспособна, выведена на переформирование; в ее разбитых полках царит страх перед советскими танками… Полевая жандармерия устраивает облавы. Мужчин от тринадцати лет (тоже мужчины!) до шестидесяти отправляют пешком и поездами на запад. Остававшиеся в Станиславе и в окрестностях семьи советских офицеров согнаны в бараки и взяты под охрану. — Чего вашей бригаде, товарищ полковник, у Надворной загорать? Тут и так тишь, гладь да божья благодать, — возбужденно советовал Подгорбунский. Надо: «В ружье!» и «Даешь Станислав!»

— Не шуми, — оборвал его Горелов. — А что я — лишенный голоса? Как в разведку — так Подгорбунский, а как слово скажешь — заткнись.

— Угомонись! — снова попросил Горелова — Не угомонюсь. Когда трусость наблюдаю…

— Подойди ко мне. Поближе… Выпил? Для отваги или Звезду Героя обмывал?

.. — Вы Звезду не трожьте. Я ее не на капэ зарабатывал. А что выпил, не скрываю. Уже после разведки, ребята подтвердить могут.

Горелов положил руку на плечо Подгорбунского.

— Я тебя, тезка, люблю и уважаю. И Звезду ты за дело получил. Но если еще раз…

Подгорбунский, насупившись, отошел в сторону.

— …Вы понимаете, Николай Кириллович, — объяснял мне Горелов, — Володя бог насчет разведки. Бывает гениальный музыкант, изобретатель, художник. А у него дар разведчика. Но брать город или не брать, а если брать, то какими силами, он мне не указчик. У меня самого из-за того Станислава душа изболелась. А тут еще Гавришко. Вытянулся как аршин проглотил: «Разрешите высказать свои соображения?» А чего высказывать, я-то знаю: с двадцать второго июня Гавришко как в Станиславе завел свой БТ, так больше ни жинки, ни сына Валерки в глаза не видел. Сколько мы с ним писем в Бугуруслан, в эту розыскную контору, отправила! А ответ все один: «В списках эвакуированных не значится…» Сидим с начальником штаба, думаем. А у стола. Гавришко свечой маячит. Сбоку Подгорбунский, забыв про обиду, ждет только моего слова. Обернешься назад, Лариса у стены в шинель кутается, молчит, но с меня глаз не сводит… Сцена прямо-таки, как в театре. Никто слов не произносит, и всем все понятно. Ломали мы голову с начальником штаба, с комкором связались…

Горелов шумно перевел дыхание, отхлебнул из кружки. Я представил себе, как в этой комнате с кабаньими мордами, оленьими рогами и лесньми пейзажами «окруженный со всех сторон» Горелов принимал решение… Сейчас здесь не было ни Гавришко, ни Ларисы, ни Подгорбунского, ни начальника штаба. В углу у телефона клевал носом связист, на другом конце той же скамьи ординарец пытался на немецкой спиртовке поджарить яичницу. Кубики сухого спирта не разгорались, и ординарец шепотом ругался. Вошел младший лейтенант без шапки, попросил разрешения обратиться к командиру бригады и положил перед Гореловым исписанный на обороте кусок топографической карты. Горелов пробежал глазами текст.

— Гавришко докладывает. Находится в центре Станислава, на Красноармейской улице. Помнит, черт, названия. Вошли без выстрела. Только у комендатуры небольшой бой. Захватили коменданта и еще нескольких офицеров. Сейчас двинут на вокзал… Вот и все… Не очень-то люблю, когда без выстрела.

Горелов склонился к вычерченному еще Гавришко плану Станислава и заключил в красный кружок комендатуру:

— У него двадцать два танка. Десант — мотострелковый батальон, сильно пощипанный. Все, что мог, дал. Это Володе Подгорбунскому кажется просто: снял бригаду и айда, «Даешь Станислав!»

— Подгорбунский тоже в Станиславе? — поинтересовался я.

— В соседней комнате дрыхнет. Я, когда сказал ему, что не пущу в город с Гавришкой, думал, взорвется от негодования. Заикаться даже стал. Вы заметили, с ним это случается после контузии. Кипит в нем лава. Но он при женщине никогда себе грубого слова не позволит. Покипел, покипел, а дисциплина верх взяла: «Какие будут приказания, товарищ полковник?» Ступай, говорю, в спальню господина лесничего и спи… Нахамил, сукин сын, выпил, а раздражения против него не имею. Доверяю больше, чем иному паиньке. Он не только гениальный разведчик, он — честнейший разведчик. А что выпивать стал или малость зазнается, так ведь не всякий такое нервное напряжение и этакую популярность выдержит.

— Не слишком ли снисходительно и терпимо? — спросил я.

— Может, и слишком. Что поделаешь? С назидательной беседой к нему не подступишься, отбреет в два счета: это все, мол, я еще с детской колонии знаю. Мне трудно согласиться с Гореловым. Если у разведчика от водки или от славы закружится голова, вряд ли на него можно положиться. Но было не до споров о Подгорбунском. Гавришко радировал о потере трех танков. Все три подбиты фаустпатронами. Мы были предупреждены штабом фронта о появлении у немцев совершенно нового реактивного противотанкового оружия. Однако лишь в Станиславе впервые столкнулись с подразделениями фаустников. Мина кумулятивного действия с дистанции до сотни метров пробивала 160-200-миллиметровую броню. В уличном бою, когдатанк зажат между домами, из окон, чердаков и подвалов которых может бить фаустник, это очень опасное оружие.

Если бы Гавришко имел достаточное количество пехоты, способной прочесывать дома, фаустники были бы менее страшны. Но полторы сотни автоматчиков для такого города, как Станислав, — ничтожно мало. Ни Горелов, ни Дремов не могли подбросить пехоты. У них ее не было. Да и не только пехоты. Бригадные и корпусные резервы, как говорят штабники, давно задействованы.

— Не исключено, что у Гавришки дела сложатся неважно, — мрачно бросил Горелов. — Но не будем прежде времени каркать…

Ординарец с грехом пополам зажарил яичницу. Горелов подозрительно посмотрел на сковороду, перевел взгляд на солдата:

— Яйца откуда?

Ординарец невинно удивился:

— Как откуда? Из-под курей.

— Не придуривайся.

— Ну, у хозяйки одолжил. Тут пани добрая.

— Одолжил? И отдавать будешь? Больше ничего не одалживал? Смотри у меня.

Кусками хлеба мы собирали растекшиеся по сковороде желтки.

— Так вот я о Станиславе, — возвращался Горелов к прежнему разговору. Хоть и поддался здесь малость настроениям, не считаю это авантюрой. Город нам необходим и для следующего этапа наступления и для того, чтобы прощупать немецкие силы, планы. Да и левому флангу, какая ни на есть, а все помощь. Если взяли его не по правилам, так ведь не впервой действуем по обстановке да по наитию. И хорошо. От этого у командиров смелости прибавляется. Не только противника меньше боятся, но и ответственности перед начальством тоже… Опять же и такой факт, как женщины и ребятишки, в барак согнанные, нельзя со счетов сбрасывать…

Я смотрел на Володю, на его потемневшее от усталости и щетины, но, как всегда, живое, энергичное лицо и вспоминал один из наших первых разговоров зимой на Калининском. Горелов признавался тогда в своем неумении охватить целиком динамичный наступательный бой, взять в руки все нити управления таким боем.

А сейчас передо мной сидел командир, для которого наступление — родная, привычная стихия. Он не гарантирован от промахов, но неудачи для него — уроки, а не травмы. Ничто уже не ослабит его убежденности в своем внутреннем праве и в своей способности вести людей в наступление…

Несмотря на сверхкрепкий чай, завтрак вконец разморил меня, не спавшего уже третью ночь. Опыт подсказывал: сопротивляться бесполезно, надо заснуть часа на полтора — два, и работоспособность вернется. Мой вид был, вероятно, достаточно красноречив. Горелов через плечо ткнул пальцем в сторону дубовой двухстворчатой двери:

— Спальня царская. Две кроватищи. Каждая на танковый экипаж рассчитана.

На одной из кроватей в «царской спальне», разметавшись, спал Подгорбунский. Заляпанные разношенные хромовые сапоги стояли у тумбочки. Ловко накрученные портянки держались без сапог. Для шика ушитые в икрах бриджи обтягивали голенастые ноги. Ремень был ослаблен, кобура передвинута на живот. Сквозь расстегнутый ворот трогательно белела тонкая, покрытая золотистым пушком шея и торчала острая ключица. Вероятно, Володя заснул, забыв снять шлем, и сбросил его уже во сне. Шлем лежал рядом на подушке. Темно-русые волосы упали на выпуклый лоб, на глаза, прикрытые чуть дрожащими веками. Лоснившееся от пота лицо хранило следы сажи, почти не заметные на ввалившихся щеках, но особенно выделявшиеся на подбородке, рядом с белыми крупными зубами полуоткрытого рта.

И это — известнейший разведчик, разведчик-«гений»? И это — зазнавшийся офицер, хватающийся за пистолет при одном слове несогласия!..

— Если верить, будто сон возвращает человеку его истинный облик, то передо мной лежал совсем еще юный паренек, почти мальчишка. Задиристый, своевольный, добрый и очень усталый, замученный.

На приземистой прикроватной тумбочке валялись кое-как брошенные ватная телогрейка и грязный, мокрый маскхлат, На тумбочку у второй кровати (в спальне царил закон неуклонной симметрии, все было сдвоено) я положил полевую сумку и шапку, стянул сапоги и по примеру Подгорбунского отпустил ремень.

Война приучила меня в конце концов засыпать в ту же секунду, когда голова опускалась в лучшем случае — на подушку, в худшем — на собственную руку. И так же стремительно пробуждаться.

…Проснувшись, я увидел на соседней постели незнакомое усатое лицо. Неизвестный мне майор спал в шинели, сапогах и, как некоторые на фронте, в завязанной под подбородком ушанке.

— Где Подгорбунский? — спросил я у Горелова, входя в соседнюю комнату.

— Э-э, его и след простыл. Комкор вызвал. А насчет вас командующий запрашивал. Как понимаю, на левом фланге камуфлет получается…

— Что в Станиславе?

— Гавришко ведет бои, имеет потери. Раненые от него прибыли. Один наш офицер дочку нашел, а жену немцы вчера убили… В спальне видели усатого майора? Это наш пээнша, тоже был в городе… — Горелов обернулся к ординарцу: Майор Исаков сколько времени отдыхает?

Солдат посмотрел на стенные часы, прикинул в уме.

— Один час сорок восемь минут.

— Буди.

Усатый майор, на ходу оправляя шинель, подкручивая усы и развязывая уши цигейковой шапки, вошел в комнату.

— По вашему приказанию…

— Подсаживайтесь, Исаков, — кивнул Владимир Михайлович. Он был все в том же меховом жилете, так же обтягивала крепкие плечи шинель внакидку. Только успел побриться.

— Так вот, — продолжал Горелов, отодвигая в сторону какие-то бумаги и освобождая карту. — Противник концентрирует силы северо-восточнее Станислава и, как видно, постарается ударить на юг, чтобы отрезать Станислав. Нам надо перегруппироваться и подготовиться к встрече. Этим сейчас и занимается начальник штаба. Вам, Петр Васильевич, ехать в Тысменицу и на месте контролировать выполнение приказа. Не просто, конечно, контролировать, а помогать. Да вы и сами знаете… Уточните задачу у начальника штаба.

— Золотой командир, — повернулся Горелов вслед ушедшему майору. — Горяч и толков. Молчун при этом. Из конников. Переживает свою штабную судьбу… Кстати, докладывая про лейтенанта Духова, вы им интересовались, кажется? Отличился Духов в бою за вокзал. Не только смелостью, но я. умом отличился. Ловко так обошел с севера, отрезал линию на Львов… Пожалуй, надо на роту ставить, созрел парень… Докладываю, Николай Кириллович: судя по всему, гитлеровцы решили не просто вернуть Станислав, но окружить группу Гавришко и взять хоть какой-то реванш за все свои неудачи. Им это сейчас важнее важного. Даже «хейнкелей» подбросили, бомбят. Радисты наши перехватили донесение с «рамы»: русских танков, мол, не видно… Теперь и вовсе осмелеют. Вдруг Горелов улыбнулся:

— Хорош бы я был, если б всю бригаду бросил на Станислав. Пожалуй, Володе Подгорбунскому рано еще бригадой командовать…

Я связался по рации с Катуковым. Действительно, на фланге положение с каждым часом ухудшалось. Но было решено, что я эти сутки проведу здесь, в корпусе Дремова, а потом вернусь на КП армии.

Когда я уже стоял возле машины и Миша Кучин прогревал мотор, Горелов спросил:

— «Дедушку» скоро уволите с должности директора нефтепромыслов? Трудновато без него…

Смеркалось, когда я, побывав в нескольких подразделениях, подъехал к Тысменице. Миша Кучин, подняв капот, стал возиться с мотором. Мы с Балыковым вышли размять ноги. Вдруг земля задрожала, сотрясенная словно бы подземными толчками. Разноцветные нити прошили небо. Не сговариваясь и не задумываясь, мы скатились в кювет. Только Миша Кучин, комкая в руках тряпку, как зачарованный поднял вверх голову. Грохот и фейерверк продолжались несколько минут. Потом оборвались. Сразу наступила темень, тишина.

— Первый раз такое чудо вижу, — восторженно признался Миша.

— Лучше бы его и не видеть, — отозвался я. — Немецкий бронепоезд. Значит, наши отошли на южную окраину Станислава, не удерживают больше вокзал и железную дорогу.

К исходу следующего дня Гавришко с несколькими уцелевшими танками по приказу оставил Станислав, захватив раненых и освобожденные командирские семьи. Нам не удалось удержать город. Но и немцам не удалось осуществить свой план по окружению отряда Гавришко.

Неподалеку от Тысменицы Гавришко остановил «тридцатьчетверку», вылез наружу. У дороги сидел Подгорбунский с ящиком на коленях. Вокруг него толпились ребятишки.

— Вишь, Николай Иосифович, — обрадовался Подгорбунский, — взяли в немецкой машине коробку, думали там горькое, а оказалось — сладкое. Вот мелюзгу и угощаю. Тут одного паренька «москалем» кличут, вроде командира какого-то сынок. Тебя, «москаль», как звать?

— Валерка, — нерешительно ответил мальчуган в драном кожушке.

— Валерка? — дрогнувшим голосом переспросил Гавришко и, не различая дороги, расставив руки, пошел на паренька.

Растрепанная женщина, в одной кофте выскочившая из ближнего домика, была женой Гавришко…

Возвращаясь в штаб армии, я побывал в нескольких батальонах и полках и убедился, что бои на широком фронте имеют одну не обнаруживавшуюся прежде столь определенно особенность. Командир подразделения стал гораздо более независим. Возрастают его ответственность и его власть. И это служит проверкой не только военных, организаторских качеств, но и моральных.

Обедая с одним из командиров батальонов, я заметил:

— Борщ у вас знатный.

— У меня повар будь здоров, в ленинградском ресторане работал, — улыбнулся польщенный комбат.

— То есть как у вас?

— Грех такого мастера на солдатской кухне держать. Я и решил его к себе забрать, личным поваром сделать.

— Разве вам положен свой повар и два ординарца? — Ну, товарищ генерал, это формальности — положено не положено. Мне и оборону в десять километров занимать не положено, а занимаю….

Самоуверенный капитан, жаловавшийся на нехватку людей («каждый солдат на счету»), не сомневался в своем праве держать для обслуживания собственной персоны не только «личного повара», но и двух ординарцев. Пришлось поколебать убеждения командира батальона — повар был возвращен на солдатскую кухню, а второй ординарец — в роту.

Барственное самомнение у некоторых командиров проявлялось всяко. Кое-кто, вроде Подгорбунского, стал злоупотреблять спиртным. Иные начинали «интересоваться» связистками или медичками. При этом не затрудняли себя ухаживанием и прочими «предрассудками» мирного времени. Я — командир, ты подчиненный, ну и изволь подчиняться…

Разве можно было мириться с этим?

Военный совет собрался рассмотреть вопрос о поведении и нравственном облике офицера. Кое-кому из командиров с орденами, а то и Золотыми Звездами, привыкшим к похвалам, к портретам и славящим очеркам в газетах, пришлось на этот раз услышать слова, от которых пунцовели щеки.

Иным провинившимся было достаточно постановления Военного совета, чтобы изменить свое поведение. Но, конечно же, не всем. А последовательности, настойчивости у нас не хватило. И сложность боевой обстановки — слабое оправдание. Мы недостаточно все же представляли себе размеры и последствия этого зла.

Подгорбунского не вызывали на Военный совет. Мне казалось, что такой вызов ему, самолюбивому и вспыльчивому, не пойдет на пользу. Но я был убежден: откровенный разговор с ним неизбежен. Вероятно, и у Володи было такое же чувство.

Как-то ночью, когда я сидел с Журавлевым, Балыков доложил:

— Старший лейтенант Подгорбунский дожидается. Я посмотрел на Балыкова, и тот добавил:

— Тише воды, ниже травы.

Мы с Журавлевым подписали политдонесение о трудных условиях, в которых оказалась армия, отрезанная от своих тылов, и едва Алексей Егорович вышел, на пороге вырос Подгорбунский.

— Разрешите, товарищ член Военного совета? Володя держался с несвойственной ему натянутостью. Меня, привыкшего к его свободной манере, это не радовало.

Он сел за стол, беспокойными пальцами принялся загибать край газеты и долго не мог начать разговор. Наконец решился.

— Разве кто понимает, что у меня здесь? — он показал на левый карман гимнастерки. — Это понимать невозможно… Я, когда в разведке, — человек, живу. Все забываю, одно остается: пролезть, «языка» увести, ребят сберечь. Голова работает, что мотор после капитального. А когда так, без настоящего дела, всякая муть ползет в башку. Если мне, бывшему урке, Героя дали, выходит, я не такой, как все, может, мне больше, чем другим, дозволено. Иной раз тяпнешь сверх нормы, иной — руки в ход пустишь… А сегодня один случай, даже не то чтобы случай, просто разговор. И вот как обалделый хожу…

Володя замолчал, собираясь с силами, потом решительно хлопнул о стол.

— Получил приказ на разведку по правую сторону Днестра. Двигаемся к переправе. Я из головного танка наблюдаю, какой ералаш вокруг творится. Навстречу — полуторка с пехотой, шоферюга гудит — вроде танк ему дорогу уступить должен. Я соскочил на землю, дернул дверь кабины, оторвал его, грешника, от баранки ну и смазал, конечно, по мордасам. Поворачиваюсь, а вслед за мной лейтенант, который рядом с водителем сидел. «Можно вас, товарищ Герой Советского Союза, на одну минуту?» Офицерик сам тоненький, не человек хлястик. У нас про таких говорили: дашь соплей — надвое переломится. А он выдержанный, вежливый. «Я вам вот что доложить хотел…» — «Не до баек мне сейчас, на задание спешу». Но лейтенант настырный: «Долго, мол, не задержу. Мы только с переправы. Там пробка — машины, танки, подводы. А немцы знай пикируют. Вдруг какой-то подполковник верхом — может, себе дорогу пробивал, может, часть вел — только плеткой вгорячах туда-сюда бьет и даже не глядит. По одной фуре хлестнул, а на ней солдат раненый. «Зря, — говорит, — товарищ подполковник, стараетесь, ногу-то у меня германским снарядом оторвало, вы по пустому месту ударили»… С подполковника враз весь пыл сошел. Спрыгнул с лошади, бросил плетку, снял шапку:

«Прости, браток родимый»… Вот историю какую рассказал мне лейтенант…

Подгорбунский в изнеможении опустил голову, притих. Только длинные пальцы продолжали обрывать край газеты.

— Стою как обалделый. Словно я тот самый подполковник. А лейтенант спокойненький, меня глазами злыми сверлит. «Разрешите, говорит, добавить: рядовой боец, которого вы только что по лицу смазали, пять раз раненый. Гражданскую, финскую и эту войну воюет. И между прочим, за то, чтобы никто его по морде бить не мог: ни бог, ни царь и ни герой». На слово «герой» он, конечно, особенно нажал. Повернул через левое плечо — и к машине. Потом у ребят узнал — того лейтенанта фамилия Мочалов…

— Петя Мочалов? — переспросил я.

— Вы его знаете?

— Да.

— Вот какой случай, разговор какой. Всякого я за свой век нагляделся — и сам по морде получал и других прикладывал. Но чтобы так по сердцу резанули не было.

Снова, как и в начале разговора, он ткнул себя пальцем в левый карман гимнастерки. И вдруг какая-то новая мысль отразилась в глазах Подгорбунского.

— Как думаете, Мочалов на меня рапорт подаст?

— Не знаю. Вряд ли.

— Ну, подаст — не подаст — это теперь дело десятое. Любое наказание приму без обиды. Хоть Героя пусть отнимают, хоть в рядовые разжалуют…

В разговоре исчезло ощущение времени. Появившийся Балыков, заспанный и недовольный, прошел к окну, стал ворча выдергивать кнопки, державшие листы картона.

— Между прочим, давно уже развиднелось, — хмуро произнес он, задул лампу-молнию и, укоризненно глянув на Подгорбунского, собрал в ладонь мятые бумажные клочья все, что осталось от лежавшей на столе газеты.

2
Когда танковые соединения уходят в рейд, они знают одну команду «Вперед!» Не их забота — положение в тылу.

В период Прикарпатской операции позади наших колонн, где-то в районе Каменец-Подольского, советские войска окружили 1-ю танковую армию немцев, и штаб фронта считал, что участь ее предрешена. Вскоре, однако, выяснилось, что такая уверенность преждевременна, кольцо не столь уж основательно.

Был и еще один просчет: полагали, что противник попытается пробиваться на юг. Но гитлеровская ставка, поколебавшись, приказала своей 1-й танковой выходить на запад и навстречу выдвинула из района Бучача свежие танковые соединения.

И вот у нас в тылу, вдоль левого берега Днестра, ревут «тигры», «фердинанды», «пантеры», а наша армия, обращенная лицом на запад и юго-запад, спешно поворачивает фронт на север и северо-восток. Днестр, еще недавно служивший преградой на нашем пути, становится рубежом обороны. Гитлеровцы жадно тянутся к наведенным нами переправам. На плацдарме возле Устечко отбивает атаки фашистской пехоты малочисленный мотострелковый батальон. И когда остатки этого батальона откатываются на правый берег, мост взлетает на воздух…

Начинаются тяжкие дни.

По-над берегом Днестра, хорошо различимая в бинокль, тянется немецкая колонна.

— Почему не стреляете? — обращаюсь я к командиру минометной батареи.

— Осталось по две мины на трубу, Бросаюсь к развернувшемуся на огневых позициях артиллерийскому дивизиону.

— Чего молчите?

— Один выстрел на орудие.

Когда снабжение войск нарушено, первая мысль и первая тревога — не хлеб и даже не медикаменты, а снаряды, мины, патроны.

Полку У-2, который был придан армии, не под силу одному решить задачу боевого питания. И тогда командующий фронтом направляет на аэродром под Коломыей полк транспортной авиации. Все самолеты загружены снарядами.

Улучшилось положение с боеприпасами — обострилась нужда в автоле. Отправили шифровку члену Военного совета фронта Кальченко. И уже на следующий день автол был доставлен к нам опять-таки самолетами. Фронт оперативно откликался на каждую нашу просьбу, мы не чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Продовольствием армия снабжалась из многочисленных трофейных складов, доставшихся при наступлении. Но и здесь не все просто. Кто-кто, а уж немецкие-то штабы знают места расположения своих складов, и, начиная активные действия, они не пожалеют бомб, чтобы разрушить и сжечь их. Значит, надо перебросить склады в другие районы, а часть продуктов погрузить в железнодорожные эшелоны и создать таким образом подвижные базы.

Военный совет стремится к тому, чтобы солдаты и офицеры не чувствовали себя изолированными от остальных войск, от страны, чтобы не рвались привычные нити, соединяющие каждого с большим миром, с семьей. Редакции армейской и корпусных газет остались за Днестром. Но несколько корреспондентов находится здесь, с нами. Родилась идея на месте наладить выпуск приложения к армейской газете. В Черновицах нашли шрифты, завалящую «американку», кое-как довели ее до рабочего состояния и отпечатали сводку Совинформбюро.

Улыбающийся Журавлев принес пахнущий свежей типографской краской листок.

— От товарищей корреспондентов поступило предложение не ограничиваться сводками Совинформбюро. «Американка» позволяет увеличить формат листовки. Можно печатать заметки о героических подвигах. Я дал санкцию…

А потом наладилась и доставка по воздуху армейской газеты «На разгром врага». Звено У-2 ежедневно доставляло почту и забирало письма.

Все как будто вошло в нормальную колею. И все-таки на каждом шагу мы чувствуем особенность своего положения.

Следуя однажды по неровной, только что пробитой войсками дороге, я дал знак Мише Кучину, и он остановил наш бронетранспортер возле группы раненых, отдыхавших на пригретом весенним солнцем бугорке. Раненые были явно не обработаны. Кое-как налаженные, почерневшие повязки засохли, одеревенели.

Вышел из транспортера, поздоровался с бойцами. Ответили устало, нестройно. Высокий краснолицый сержант с рукой, подвешенной на брезентовом брючном ремне, попросил закурить. Я вынул пачку. Сержант восхищенно посмотрел на папиросы.

— С сорок первого года не видал «Беломора». Он осторожно, плохо гнущимися пальцами правой руки достал одну папиросу, нерешительно посмотрел на меня:

— Еще одну можно, для ефрейтора?

Только теперь я заметил: на куст натянута плащ-палатка, из-под нее виднеются ноги. Одна в кирзовом сапоге, другая — толсто обмотанная тряпкой с прикрученной доской, заменяющей шину.

И тут же, неподалеку, накрытое короткой, в бурых пятнах шинелью, лежало мертвое тело.

— Лопаты не найдется? — хмуро спросил сержант. Фамилия у него оказалась не совсем обычная — Злой. Миша Кучин и Балыков вырыли могилу. Когда опускали тело, подполз, стараясь не стонать, раненный в ногу ефрейтор, бросил в могилу горсть земли.

Мы постояли над могилой. Потом посидели рядом на бугорке, покурили.

— А двое наших там остались, — сказал, ни к кому не обращаясь, сержант Злой.

— Где там? — переспросил я.

— На том берегу. Раненные они были, вынести их не смогли. В плен, небось, попались. И снова все замолчали.

— Подождите, товарищи, — удивился я, — почему же вы здесь отдыхаете, в госпиталь не спешите?

— Где он, тот госпиталь? Нашли какой-то медвзвод. Фельдшеренок там молоденький, раненых десятка два. Посмотрели мы — и дальше двинулись. Глядишь, на дороге какая-нибудь машина возьмет.

Балыков и Кучин уложили в транспортер тяжело раненного ефрейтора, помогли забраться остальным, и я приказал ехать в госпиталь.

На территории нашей «Заднестровской республики» он был единственный. Развернулся этот госпиталь в деревне и прилегающей к ней роще. Палатки операционной и госпитального взвода притулились по отлогим склонам оврага. На две оврага шумела неглубокая речушка, в которой ходячие раненые кто как мог стирали белье. Выздоравливающие жили по хатам, и заботы о них взяли на себя крестьянки.

Я не наведывался в госпиталь несколько дней, и изменения бросились в глаза. Очередь носилок с тяжелоранеными перед операционной, а позади палатки горы окровавленной ваты и бинтов. Бледные, с ввалившимися воспаленными глазами врачи и сестры едва держатся на ногах. От начальника госпиталя подполковника Ткачева и главного хирурга подполковника Эльдарова узнал, что почти весь персонал дает раненым кровь. Эльдаров и Ткачев тоже стали донорами.

Я по рации связался с начальником тыла армии. В ту же ночь на коломыйский аэродром прибыли медикаменты, консервированная кровь, новая группа медицинского персонала.

Гитлеровской 1-й танковой армии нелегко и недешево дался выход из окружения. Летчики с наших транспортных самолетов и У-2 рассказывали о кладбищах мертвой техники, над которыми они пролетали. Но танковые дивизии противника относились к числу стойких соединений вермахта, боевой дух их не был сломлен, неудачи еще больше ожесточали гитлеровцев, и они пытались взять реванш. Фашистская ставка слишком хорошо понимала значение выхода советских войск в Карпаты, на границы Венгрии, Румынии, Польши, чтобы примириться с этим. Противник получал щедрое подкрепление — прибывали эшелоны с пехотой, танками, орудиями.

Мы наступали в дни отчаянной распутицы, а теперь солнце и апрельский ветер высушивали дороги. Немцы пользовались весной, своим численным и техническим перевесом над нашими истощенными в длительных боях частями. Но добиться значительного успеха все же не могли. И они сатанели, зверели.

Акт о зверствах фашистов поместили в приложении к газете «На разгром врага». Вчитываясь в короткие строчки этого документа, я задумался. Надо было вести пропаганду так, чтобы чувство мести не переходило дозволенных границ, чтобы сообщения о фашистских зверствах вызывали не потребность поступать так же с захваченными в плен немецкими солдатами, а лишь усиливали боевую активность и несокрушимую стойкость. Слепое «око за око, зуб за зуб» не могло служить для нас девизом.

Этот разговор, начавшийся в редакции при обсуждении материалов о фашистских злодеяниях, продолжался потом на совещании в политотделе. Мы искали такие слова и формы работы, которые поддерживали бы высокий нравственный уровень наших людей и крепкую дисциплину в подразделениях. Бои на широком фронте создают всякие ситуации. Иной раз не только подразделение, но и солдат действует в одиночку. Люди измотаны сверх всякой меры. Потребность в сне и отдыхе порой сильнее всех прочих побуждений. Да и сытостью не всегда похвастаешься. Почему не зайти на хутор и не пообедать хозяйским гусем, который, как нарочно, лезет под ноги, вытянув свою дурацкую шею? Почему не отбиться от роты и не пристроиться на пару суток к сероглазой вдовушке?

На территории «Заднестровской республики» созданы комендатуры, на перекрестках дорог дежурят контрольные посты, по улицам городов прохаживаются патрули. Но если солдат, бывалый солдат сорок четвертого года, захочет, он не попадется на глаза ни коменданту, ни патрульным.

Чем сложнее обстановка, тем больше надо заботиться о сознательности каждого.

То там, то сям на трехсоткилометровом полукружье фронта нашей армии вспыхивают бои. На опасное направление выбрасывается с трудом сколоченный подвижный резерв — усиленная последними гореловскими танками бригада Бойко.

Но отбивать уже начавшиеся атаки — мало. Надо по возможности опережать противника, предупреждать его удары.

Разведка, постоянная разведка от батальонов, полков, бригад, корпусов, от армии, наконец. Вернулась одна группа. — пусть отправляется другая. Прощупан один участок — надо приниматься за соседний. Разведка ведется не только наземная. У-2 неожиданно выныривают из облаков и тарахтят над немецкими колоннами, определяя их направление, подсчитывая количество машин и стволов.

Катуков, приехав в любую часть, прежде всего требует свежих сведений о противнике и подтверждения их достоверности.

День и ночь ездит Михаил Ефимович — с фланга на фланг, из бригады в бригаду. Он появляется обычно там, где немцы затевают каверзу, — энергичный, злой, решительный. В такие минуты возле него нельзя рассусоливать, чесать затылок. Надо действовать смело, быстро, находчиво. А если ты не способен на это, пеняй на себя и не жди пощады от командующего.

Я с завистью наблюдаю за Катуковым.

— Какой дьявол тебя, Михаил Ефимович, надоумил, что гитлеровцы полезут именно здесь?

— Дьявол ни при чем. Во-первых, немного знаком с устройством мозгов у немецких генералов, во-вторых, не считаю, что оно хуже нашего с тобой, а в-третьих… Но хватит и этого. Догадываться-то я догадывался, но знал наши силенки тут и про себя молился, как в старину мужики тамбовские, глядя на железнодорожные рельсы, перед первым поездом: «Матушка загогуля, не ешь ты наш Тамбов, сверни на Пензу…» Но вот не обошлось — и «под Тамбовом» полезли…

Катуков азартно щелкает новой зажигалкой:

— Трофей последнего боя. Невелик, но занятен. Гляди, какая гравировка.

Но как бы ни спешил Катуков, куда бы ни мчался, не забывает об одном — о связи со своим штабом. Там, запершись, как всегда, в каморке, неторопливым движением поднимая телефонную трубку, мудрует над картой Шалин. Подобно опытному шахматисту, он предвидит заранее несколько ходов противника.

Не помню случая, когда бы на вопрос Шалина: «Согласны, товарищ Ефимов?» Катуков возразил бы что-нибудь.

Сочетание острого оперативного чутья, быстрой реакции Катукова со штабной проницательностью Шалина помогли нам выиграть не один бой…

Придерживая пальцами отяжелевшие веки, я читаю справку о только что доставленной самолетами партии снарядов. И вдруг — сонливость как рукой сняло. Даже вздрогнул от неожиданности. Оплошность писаря из артснабжения: присланы снаряды к орудиям, калибров которых у нас и в помине нет. Читаю дальше: бронебойных достаточно, но ни одного шрапнельного выстрела, а отбивать-то приходится главным образом атаки пехоты…

Мы сидим с Михаилом Ефимовичем напротив друг друга, перед нами на столе злосчастная справка, и ругаемся в бессильной ярости. После того как доподлинно определено, кто они есть, эти артснабженцы, и выражено скромное пожелание «Их бы сюда», Михаил Ефимович, откинув ногой табурет, начинает быстро ходить по комнате.

— Руганью душу облегчать можно, а положение — никогда… В сорок первом пользовались мы немецкой техникой? Пользовались. Почему теперь пренебрегаем? Зазнались? Сколько у нас тут снарядов германских, пушек, танков! Даже не учтено как следует. Завтра же собрать, подсчитать. На батальон танков хватит? Наверняка хватит. На дивизион пушек хватит? Тоже хватит. Дядю ругать умеем, а когда себя надо обложить, слова не находим… Пусть политработники помогут укомплектовать подразделения… сюда надо покрепче народ, побольше коммунистов, комсомольцев… А еще — с завтрашнего дня приступим к сбору своего оружия. Пусть политработники и это дело возглавят. Ей-ей, в сорок первом году мы в этом отношении изобретательнее были. Голь на выдумки хитра, нужда научит горшки обжигать. А теперь с неба помощи ждем, под ноги не смотрим…

Так у нас в армии весной сорок четвертого года были сформированы танковый батальон и артиллерийский дивизион, оснащенные трофейной техникой. И оказалось это как нельзя более кстати.

Бои на Заднестровской дуге достигли высшего накала. Гитлеровцы с яростным упорством стремились разрубить дугу на куски, рассечь наши войска и таким образом покончить с ними. Они одновременно наносили удары в нескольких точках по сходящимся направлениям. Это сковывало наши части, затрудняло маневр.

Однажды в излучине Днестра возле местечка Нижнюв нашу тонкую линию обороны, только что разворошенную бомбами, прорвал-таки клин фашистских танков. Прорвал и устремился на юго-восток — к Городенке, Черновицам. Тяжелые машины, смяв с ходу иптаповскую батарею, вырвались на простор. Вначале они постреливали в разные стороны — так, на всякий случай, припугнуть русских, если те еще остались поблизости. Но вскоре убедились: никого нет.

Ясное солнце сияет с неба, зеленеют первой травой луга. Когда танки выскакивают на холмы, слева синеет Днестр. Радостный азарт овладел немецкими танкистами. По дороге тянулся обоз — крестьяне везли раненых бойцов… К черту раненых, к черту крестьян и лошадей тоже zum Teufel. Три танка отваливают в сторону. Глухое урчание моторов заглушает стоны, проклятья, треск раздавленных подвод. Ни один человек не спасся. Какой-то старик в белых узких портах пытается удрать. Но его нагоняет пулеметная очередь. Конечно, неэкономно тратить на старого целую очередь. Но разве в такую минуту можно думать об экономии!

На развилке торчит некогда красная, а теперь порыжевшая бензоколонка, насосы которой давно забыли запах бензина. К черту колонку!

И уже вовсе из веселого озорства «пантеры» походя разваливают хутор, прижавшийся к дороге. А потом одна из них медленно поворачивает башню, опускает длинный ствол и бьет термитным снарядом в то, что еще минуту назад было домом.

Но и забавляясь таким образом, вражеские танки не сбавляют темп. Офицер, возглавляющий их, хорошо понимает: если выйти к Черновицам, повернуть на юг, то русская группировка будет не просто отрезана от своих тылов, она окажется в закупоренном котле. И тогда…

С крыши костела в Незвиске я отчетливо вижу вдалеке быстро ползущие четырехугольнички и вспыхивающие на солнце блики.

— Бинокли, — подсказал подполковник Кобрин и снова склонился к стереотрубе. — Сейчас подойдут к дефиле, хошь не хошь придется им вытягиваться узкой колонной. Тогда и начнем…

Так и произошло. Головные танки, чуть помедлив, нехотя спустились со склона на дорогу.

— Верно, — бормочет Кобрин, — не зря Козьма Прутков говаривал: «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь…»

И вдруг лицо его вспыхнуло от прилившей крови. Он схватил микрофон и громко, будто находился на огневых позициях, крикнул:

— Огонь!

Между этой командой и первым выстрелом прошло какое-то время. Танки с открытыми люками уверенно продолжали победный марш. Но мы уже знали, что это их последние десятки метров… Может быть, дотянут до той вон кучи булыжника. И все.

Первые разрывы не остановили колонну. Она еще двигалась по инерции. Только когда вдруг споткнулась головная «пантера», другие принялись тормозить. Несколько машин повернуло назад. Но, видно, их по радио заставили развернуться снова.

Сверху, с гребня холма, били 152-миллиметровые орудия, каждым снарядом не просто пробивая броню, а делая огромные зияющие дыры, разворачивая танк, как если бы он был картонный. В узком дефиле поднялась паника. С тяжелым металлическим звоном машины наскакивали друг на друга, шарахались от уже горящих, карабкались на крутые склоны.

И все-таки это была дисциплинированная часть. Командир быстро навел какое-то подобие порядка. Отстреливаясь, танки стали пятиться назад.

Немцы понимали, что наткнулись на позиции тяжелых орудий. Наиболее опытные из них, возможно, определили калибр. Но что за чертовщина — 152-миллиметровые махины не так-то легко меняют огневые. А эти моментально сманеврировали, ушли из-под разрывов немецких танков и вот уже снова с высоты ударили по «пантерам»…

Из сорока прорвавшихся гитлеровских танков обратно к Нижнюву вернулись восемь. Вернулись и принесли в фашистские войска весть о новом ужасном оружии русских.

Оружие и впрямь было могучее. Накануне по приказу командарма позиции на высотах у Незвиска, где сохранились остатки блиндажей и окопов Первой Мировой войны, занял полк 152-миллиметровых самоходных артиллерийских установок. Полк этот был последней частью, успевшей проскочить к нам за Днестр, прежде чем противник перерезал коммуникации. Штаб армии, получив в свое распоряжение новое, воистину сокрушающее оружие, приберегал его для критической схватки.

Тяжелый самоходный полк, разбивший немецкую танковую колонну, был замечателен не только своей техникой и своей победой под Незвиской, но и своим прошлым. Он вырос из бронедивизиона, который в апреле 1917 года встречал Ленина на площади у Финляндского вокзала. Из пятнадцати броневиков дивизиона четырнадцать перешли на сторону большевиков. На одном из этих четырнадцати стоял Ленин, произнося речь…

Дивизион участвовал в октябрьских боях в Питере, воевал на фронтах гражданской войны. В мирные годы он получил новое техническое оснащение, и к началу Отечественной войны это был уже танковый полк. А когда в сорок четвертом году наша промышленность освоила выпуск СУ-152, он получил на вооружение тяжелые самоходки.

Я был мало знаком с полком, с его техникой и его людьми. Приехал вечером, когда экипажи окапывались на гребне высоты. Здесь меня и застала тревожная радиограмма о танковом прорыве у Нижнюва.

Преследуя фашистские танки, наши самоходки миновали догорающие развалины хутора, окровавленные остатки обоза с ранеными, смятую бензоколонку…

Полк растянулся на многие километры. Надо было собрать его, схоронить погибших, оказать помощь раненым, приниматься за ремонт машин. Замполит спешно составлял реляции на отличившихся. Вечером должен был заседать Военный совет, и я хотел, чтобы он вынес по этим реляциям свое решение. А завтра приехать сюда опять и вручить награды…

Возбужденные, не оправившиеся от лихорадки боя, мы вернулись в штаб армии к вечеру. Едва я выскочил из машины, кто-то стремительно бросился мне навстречу.

— Товарищ член Военного совета, разрешите обратиться…

— В чем дело? Кто вы?

— Ефрейтор Селезнев. По личному вопросу. О жизни человека вопрос стоит.

— О чьей же жизни, товарищ Селезнев? Заходите в дом. Балыков зажег лампу. Передо мной стоял широкоплечий боец в хорошо заправленной длинной шинели с негнущимися погонами, пересеченными красной лычкой. Начищенные хромовые сапоги блестели так, что казалось, будто хозяин их ходил не по земле, а по воздуху.

Ефрейтор начал еще в дверях и теперь торопливо продолжал, боясь, что ему не дадут договорить:

— Затеяли чистку тылов. Из комендантской роты людей на передовую посылают. А комендантская рота как же? Я не мог взять в толк, куда клонит ефрейтор.

— Вам-то что до комендантской роты?

— Как что? Я в ней небось не первый день служу!.. До меня уже начал доходить смысл его «благородного» негодования.

— Не тревожьтесь. Комендантская рота не пропадет. В ней останутся пожилые бойцы, нестроевики. А после боев пополним. — После боев, — подхватил ефрейтор, — когда ценные кадры перебьют… Сколько раз я вашу жизнь охранял? Часовым у входа к вам стоял!

— А в стрелковой роте либо в танковом экипаже не доводилось служить?

— Не всем же в экипаже или в автоматчиках. Кто-то должен и командование охранять и обслуживать. У меня есть основания. Никто слушать только не желает, чуткости нет…

Только что я видел жаркий бой. Наспех обученные самоходчики, не считаясь с потерями, бросались наперерез фашистским танкам… А тут стоял человечишко в подогнанной по росту шинели, начищенных офицерских сапогах, проникнутый одним лишь стремлением — выжить, уцелеть. Сегодняшняя «чистка тылов» для него обернулась крахом. Он настолько потерялся, что бормочет что-то жалкое о любви к комендантской роте, о своих особых правах.

— Я в гражданке, товарищ генерал, был на руководящей работе, руководил отделом в райисполкоме. С этим тоже надо считаться… Кто будет заниматься восстановлением народного хозяйства, если кадры перебьют? Разве ж это государственный подход? Товарищ Сталин учит: кадры — ценнейший капитал…

Был момент, когда я почувствовал неодолимое желание взять его одной рукой за грудь, а второй… Но желание это быстро прошло, мной овладели два других чувства: презрение к просителю и усталость. Я сел за стол, терпеливо выслушал речь ефрейтора до конца.

— Вы правы. По отношению к вам допущена ошибка. Проглядели, когда вы стали шкурником и паразитом. Лечить вас можно только огнем, боем. Идите.

Он продолжал стоять, и я не выдержал.

— Убирайтесь!..

Потом прикрутил коптящий фитиль. Углы и стены растворились в полумраке.

Почти три года войны. Такой опыт приобретен всеми, что, казалось бы, не должно быть больше ни подлости, ни шкурничества. Но все это еще существует. Кончится война, а борьба с этим будет продолжаться…

Конец войны, послевоенная пора всегда рисовались нам чем-то слепяще радостным. И тут, пожалуй впервые, к мысли о будущем применилась неясная тревога. Я осязаемо почувствовал всю сложность политической и воспитательной работы на заключительном этапе боев. И не только на заключительном. Но и после боев…

Из будущего мысли возвращались в сегодняшнее, в поисках сравнений уходили в минувшее.

Четыре месяца непрерывных боев. Почти месяц боевых действий с далеко отставшими войсковыми тылами. Третья неделя с перерезанными путями снабжения. И все же армия воюет, удерживает освобожденное!

В сентябре 1941 года, окружая войска нашего Юго-За-падного фронта, Клейст наступал из района Кременчуга на Ромны, а Гудериан на те же Ромны из района Клинцов. К Ромнам с севера и с юга подошло по три — четыре уцелевших немецких танка. И все же наши войска считали и чувствовали себя в окружении… Сколько раз случалось — просочится в тыл десяток автоматчиков, постреляет в воздух, а целый полк начинает паниковать: «Окружены!»

Теперь у нас в тылах десятки, если не сотни фашистских танков. Со стороны Станислава, Надворной, Нижнюва атакуют недавно пополненные немецкие дивизии. Мы не скрываем от бойцов сложности обстановки, да они и сами видят, что снаряды, бинты и письма доставляются по воздуху. Но я ни разу не слышал смятенного крика или трусливого шепота: «Окружены!» Танковая армия живет нормальной боевой жизнью, лишь более напряженной, чем обычно. Никаких проявлений растерянности.

Рост боевого мастерства? Безусловно. Но не только. Это и рост духовной стойкости, человеческого самосознания.

21 апреля к нам на помощь в «Заднестровскую республику» выдвигаются общевойсковые армии Москаленко и Журавлева.

Как радуется пехота, когда в наступлении ее обгоняют танки! Но не меньше радовались и танкисты, видя подходившие стрелковые полки.

Следом за пехотой по начавшим пылить дорогам, по затвердевшей грязи прибыли тылы с боеприпасами, продовольствием, горючим.

Но еще две недели гитлеровцы упрямо бросались на наши позиции в надежде прорвать их. И, вконец истрепанные в безрезультатных боях, распрощались с этой надеждой. Буковина и Прикарпатье отныне не просто освобожденная от врага земля, но и плацдарм для будущего наступления.

К середине мая фронт притих, застыл. Наша 1-я танковая получила приказ выйти во второй эшелон.

Несколько суток на приведение себя в порядок: баня, стирка, сон. Веселыми флагами полощутся на веревках и заборах портянки, комбинезоны, нательные рубахи. Их запах смешивается с запахом влажной и теплой зелени, ароматом цветущих яблонь.

А потом, как некогда под Курском, — лопата, политподготовка, изучение материальной части.

«Хорьх» прижимается к обочине, чтобы не помешать взводу, отрабатывающему строевой шаг. Командир в побелевшей от стирок, пота и солнца гимнастерке пятится спиной вдоль строя, ожесточенно отбивая рукой ритм.

— Ноги не слышу! — доносится до меня голос Пети Мочалова.

3
Сюда, за обмелевший летом Днестр, опять приехал к нам Никита Сергеевич Хрущев. Начал он не со штаба армии, а с частей. Беседовал с бойцами, выступал на митингах, хвалил за героизм и стойкость в боях, рассказывал о восстановлении городов и сел Украины. Заехал к Бойко, чтобы поздравить его со второй Золотой Звездой Героя Советского Союза. Потом снова направился в солдатские землянки, на занятия, не уставая расспрашивать бойцов и отвечать на их вопросы. Особенно интересовался бытом: как с обмундированием, едой, отдыхом? Заходил на кухни, пробовал щи, расспрашивал поваров.

В одном мотострелковом батальоне Хрущев появился после обеда.

— Все поели? — спросил у командира хозвзвода.

— Так точно, товарищ генерал.

— Расход есть?

— Никак нет.

Никита Сергеевич подошел к столу, на котором разделывали мясо, дернул ящик. Там лежал розоватый брусок сала.

— Откуда? — гневно обратился Хрущев к командиру хозвзвода и повару.

Те растерянно моргали. Никогда я не видел Хрущева таким возмущенным.

В этот день он еще не раз возвращался к случаю на батальонной кухне, который, как видно, не шел у него из ума. Позднее, уже в штабе армии, снова заговорил о нем.

— Разве у нас мало честных людей, которым можно доверить обеспечение бойцов и командиров! Неужели до этого руки не доходят?

Он с упреком смотрел на меня и на Журавлева.

— Кстати, о семьях командиров вы печетесь? Знаете, как они живут в эвакуации?

— В большинстве тяжело живут, — неуверенно ответил я. — Но точных сведений не имеем.

— Надо выяснить, — сказал Никита Сергеевич. — Многие семьи перед войной здесь жили, в Западной Украине. Пусть спокойно возвращаются. Квартиры получат в первую очередь. Незачем ждать конца войны.

Что-то припоминая, тов. Хрущев помолчал, потом продолжал:

— Вы,как мне известно, держите контакт с партийными и советскими органами. Помочь им надо транспортом, умелыми кадрами. Но иные наши военачальники и знаться не желают с местными работниками. С таких строго будем спрашивать…

Вечером ветер с Карпат развеял дневную духоту. Заходить в дом не хотелось. Вынесли стол в сад, под деревья.

Разговор шел о наших армейских проблемах и перспективах. Но Хрущев часто возвращался к делам, связанным с восстановлением народного хозяйства Украины.

— Я ж не только член Военного совета, но и секретарь украинского Центрального Комитета партии, — улыбаясь, объяснил он. — Вы как-то еще давно рассказывали мне, будто есть у вас в армии комиссованные бойцы и офицеры. Им полагается домой, а они не желают с фронта уходить. Побеседуйте с этими товарищами, объясните, что многие из них сейчас нужнее в народном хозяйстве, чем в войсках. И дайте мне знать. Мы их и работой, и жильем обеспечим — в обиде не будут.

Хрущев огляделся по сторонам:

— Славно у вас тут в садочке, деревья над головой шумят. Выстрелов не слышно. Только ненадолго эта благодать, недолго вам здесь блаженствовать. Готовьтесь к передислокации в район Броды — Дубно. Памятные места? — обернулся Никита Сергеевич ко мне.

— Не забуду до конца дней.

— Да, есть, что помнить. А между прочим, из этого района мы по приказу от 23 июня 1941 года должны были наносить по противнику концентрические удары. Небось не все даже знают о том приказе. Больно уж нереален был, по картам придуман, без учета жизненных возможностей. Но сейчас такое вполне нам по плечу. Наша промышленность теперь тридцать тысяч танков и бронемашин в год выпускает. А главное — воевать научились, кадры опыт приобрели… Вы ведь, Михаил Ефимович, тоже в этих благословенных краях войну начинали? — спросил Хрущев у Катукова.

— А как же, дивизией в корпусе Рокоссовского командовал. Из-под Ровно должен был к 8-му мехкорпусу пробиться. Да чем же пробьешься? Не то что танков, винтовок не хватало.

В саду стемнело и стало по-ночному тихо. Лампу зажечь нельзя было, а уходить под крышу не хотелось. Никита Сергеевич поднялся.

— Крепился до вечера, а теперь, пожалуй, скажу. Представление фронта удовлетворено: армия ваша преобразуется в гвардейскую. Скоро получите приказ… Поздравляю!..

Долго еще сидели мы в саду. Вспоминали сорок первый год, Курскую лугу, недавние бои. Говорили о предстоящей операции, в которой намечался выход за Вислу. Мечтали о том времени, когда танки можно будет увидеть лишь в музее…

— Иной раз, когда вручаешь награду, чуть-чуть тревожно, — говорил Никита Сергеевич. — Не зазнается ли человек, не вознесется ли над другими… С вашим братом военными иногда такое случается. Проведет успешный бой — и море ему по колено… Как-то раз под Сталинградом приехал я в один полк. Сидят солдаты в доме без стены и крыши. Почернели от холода, от копоти. Потихоньку разговорились. Один прямо рубит: «Непорядок. Империалистическую воевал, гражданскую, финскую и эту с первых дней… Знаю, когда война, а когда непорядок. Портянки теплые только в нашем полку не выдавались. Всех соседей сегодня давно покормили, артиллеристы уже два раза поесть успели, а мы еще кухни не видели». Разыскал я командира полка. Молодой, здоровый, на груди от орденов тесно. Недавно из комбатов на полк выдвинут. «Как настроение у народа?» — спрашиваю. «Личный состав рвется в бой за Родину, за товарища Сталина». — «Рвется?» — «Рвется, товарищ член Военного совета». — «А может, он пообедать рвется?» Растерялся лихой майор. Ему-то, оказывается, и невдомек, что три роты сегодня еще крошки хлеба не видали… Это я вам в назидание на сон грядущий рассказываю…

Близился восход. Небо становилось серым, все увереннее розовевшим с востока. Мы испытывали странное, необычное для бессонной фронтовой ночи чувство — нам не хотелось спать.

Вскоре началась передислокация. Корпуса двинулись на север, к Дубно. Марши совершались по ночам. Номера автомобилей были заменены, а условный знак первой танковой — ромб на башне — закрашен. Хранили молчание радиостанции, кроме нескольких, оставленных на старом месте. Те работали, как обычно, создавая у вражеской службы подслушивания впечатление, будто армия занимает прежние позиции.

Меры маскировки не ослабевали и в новом районе. Прибывавшие из тыла танки были укрыты на платформах дощатыми чехлами. Разгрузка велась ночью, а утром эшелоны с макетами танков направлялись обратно на восток.

На рекогносцировку наши офицеры выходили в пилотках и гимнастерках с общевойсковыми погонами.

Одновременно с 1-й танковой армией в лесах северо-западнее Броды — Дубно накапливались общевойсковые соединения. Здесь сосредоточивалась ударная группировка фронта, которой предстояло крушить немецкую оборону, прикрывавшую путь в Польшу…

Каждый раз, слыша или произнося простые географические названия: «Броды», «Лежнюв», «Верба», «Иква», я испытывал чувство давней тревоги и новой гордости. Здесь, в этих негустых лесах на берегах Слонувки, Сытенки, Плеящувки, Иквы, разыгралась трагедия первых дней войны. Здесь я потерял многих близких друзей. Отсюда через бесконечные вражеские тылы начался некогда наш путь из окружения.

Сейчас мы вернулись сюда во всесилии опыта, техники и зрелости, готовые и способные победоносно завершить войну.

На дорогах немым напоминанием о страшных днях третий год неподвижно стояли обгоревшие, с рваными ранами в бортах, покосившимися башнями и разбитыми катками Т-26, Т-35, Т-28, грузные, с короткой — не по размерам — пушкой КВ. Эти танки, радовавшие когда-то глаз на парадах и танкодромах, казались теперь нескладными. Они безнадежно устарели и по-своему символизировали нашу неумелость, выявившуюся в сорок первом году.

У одного из таких танков в высокой траве неподалеку от дороги я натолкнулся на Павла Коровкина. Как и три года назад, он был командиром моей «тридцатьчетверки».

— Что ищешь, Павлик?

— Где-то здесь сгорел тогда Витя Ромашин… Теперь разве найдешь? Вон деревцо растет на жалюзи.

Мы шли с Коровкиным по густо заросшему травой полю. Разговаривать не хотелось. Порой я чувствовал на себе взгляд Павла — не то удивленный, не то осуждающий. Но не сразу до меня дошел смысл этого. Однако, потому что мы оба, видимо, думали об одном и том же, я все-таки понял происходившее в душе Коровкина.

Достал из полевой сумки блокнот. На завтра уже было намечено несколько дел. На послезавтра тоже. И так — на пять дней вперед.

— Завтра утром все же съездим, — сказал я и спрятал блокнот. — Предупреди Мишу Кучина…

Павел кивнул. Три года боев в одном танке давали ему, в сорок первом году старшему сержанту, а теперь — лейтенанту, право на особые взаимоотношения со мной. Оставаясь с глазу на глаз, Коровкин не считал нужным скрывать свое недовольство каким-нибудь моим поступком.

Все эти годы в непрерывном напряжении боев и маршей я почти не вспоминал о двух стариках, которым многим был обязан наш отряд в трудную пору выхода из окружения. Один из них — чех, который вывел нас из оврага неподалеку от Бялогрудки, где мы зализывали раны. Расставаясь, он забрал к себе четырех тяжелораненых. Другой — занозистый украинец, дед Василь. Целый день он носил к нам в клуню молоко и хлеб, докладывал о том, что делают немцы.

Попав в места, где все говорило о схватках 1941 года, я, как и Коровкин, вспомнил о стариках. Но никак не мог к ним выбраться. Теперь же, под укоризненным взглядом Павлика, твердо решил: завтра.

Бялогрудка почти целиком сгорела при отступлении гитлеровцев. Крестьяне ютились в наспех сделанных шалашах и кое-как отрытых землянках. В сохранившихся домах жило по несколько семейств.

Ни имени старого чеха, ни каких либо точных сведений о нем мы не имели. Да и в лицо не запомнили.

Раз, другой прошли по деревне. Никто на нас не обращал внимания.

В саду с остатками обгоревшей изгороди топил кабицу старик. На огне стоял темный чугунок. Старик клал на колоду хворост и, придерживая его левой рукой, опускал правую с топором каждый раз в одно и то же место. Нарубленный хворост старик совал в прожорливую топку и возвращался к колоде.

Мы с Коровкиным обменялись взглядами.

— Он?

— Не пойму, — ответил Коровкин. Подошли, поздоровались. Старик, не выпуская из рук топора, кивнул нам.

— Жить у меня негде, товарищи командиры. А если молока желаете, могу.

То, что он назвал нас «товарищами», а не «панами», как часто случалось в здешних местах, подтверждало наши предположения. Хотя, конечно, очень слабо.

— Спасибо. Не надо нам ни жилья, ни молока. Поговорить хотим.

— Поговорить?

Старик отложил наконец топор, вызвал из дому белоголовую девочку лет двенадцати и наказал ей следить за кабицей.

Прошли в глубь сада, к низкой, ушедшей в землю скамейке. Я не видел причин начинать издалека и прямо спросил:

— Вы были здесь в первые дни войны? Старик, сидевший между мной и Коровкиным, прищурился, посмотрел на каждого из нас и коротко ответил:

— Был.

— Знаете, где похоронены наши бойцы?

— Знаю. Немцы долго не пускали нас из деревни. Держали войска. Считали, что в овраге в лесу остались русские.

— А на самом деле?

— На самом деле кто живой был ушел из оврага.

— Покажете могилы?

— Отчего же не показать?

— Раненые оставались здесь?

— Об этом люди не говорили, таились. У меня четверо было. Двое умерли, а двое в партизаны ушли.

Теперь мы с Коровкиным не сомневались: это был «наш чех». Я попросил старика пройти с нами в овраг. Он взял тяжелую клюку, и мы двинулись стежкой, начинавшейся сразу же за садом. Старый чех испытующе поглядывал на нас. Он чувствовал, что у нас вовсе не туристский интерес к этим местам, но стеснялся задавать вопросы.

— Красноармейцы в овраге железные ящики закопали. С деньгами ли, с бумагами какими. А потом ихний один, казначей, по слухам, назад вернулся, откопал ящик. Бандеровцы о том ящике проведали. Хотели деньги забрать. Да не нашли. Избили казначея и в колодец…

Я припомнил: действительно, из отряда исчез полковой начфин. Но куда, зачем — никто тогда не знал. На трудных переходах, случалось, отставали, терялись люди. И теперь неожиданно прояснялась история одного из таких исчезновений. Корыстолюбивому начфину было и невдомек, что в сейфах не осталось ни копейки. Лишь несколько человек знало о чемодане с деньгами, который, невзирая ни на что, мы сберегли в походе, пронесли через линию фронта и сдали в штаб.

— Эх, дед, дед, — не выдержал Коровкин, — неужели генерала не узнаешь?

Старик еще раз пристально посмотрел на меня и отрицательно покачал головой:

— Тот командир с усами был, хромой.

— Усы сбрил, нога выздоровела, — объяснил Павел.

— Вот как оно бывает, — медленно произнес старик.

— Как вас звать? — спросил я.

— Антон… Антон Мацек.

Мы крепко обнялись.

В эту минуту я до конца понял, нет, почувствовал, что такое неприметный подвиг старого человека, который вывел отряд, спрятал раненых, три года жил под угрозой доноса, пыток, смерти, истребления семьи. А вернулись «Советы» — и он никому ни слова…

Мы спустились в овраг, на сумрачное даже днем прохладное дно его. Вот они, проржавевшие танки, которые мы тогда вывели из строя, вот крутолобый валун, на котором я сидел…

Побродив в сумраке оврага, мы поднялись на гудящий пчелами луг. Неподалеку, у опушки, чуть возвышался покатый, поросший травой и полевыми цветами холмик. Вторая иогила находилась метрах в ста от дороги. На ней лежал неизвестно кем и когда оставленный засохший венок…

Потом мы с Коровкиным отправились в Старую Носовицу разыскивать деда Василя. Миша Кучин затормозил, не доезжая до берега Иквы. Дальше машине не пройти — болото. В одном месте через него переброшены шаткие мостки. В самом конце их женщина полощет белье.

Едва мы спросили о старом Василе, женщина выпрямилась, мокрой рукой откинула с лица волосы.

— Вы до дида Василя? Нету юш Василя Васирука. Бандеры опознали, что дид русским помогал, убили его и бабку убили, а дом как есть спалили. О Езус Мария! Сколько людей ни за что гибнет. Може, той дед и не помогал русским. Може, наговорили недобрые люди…

— Помогал, — мрачно перебил Коровкин.

— Помогал? — переспросила женщина. — А как же не помогать? В беде люди были. Езус Христос и матка божья велели добро делать.

Зашли в деревню. Нам подтвердили здесь рассказ женщины. Никто не знал, как оуновцы разнюхали о «вине» деда Василя. Но при их умении шпионить и выслеживать в этом не было ничего удивительного. Июльской ночью вспыхнула ветхая хата старого Васирука. Односельчане бросились на выручку. Перед горящим домом лежали трупы с размозженными топором черепами…

В штабе 1-го Украинского фронта, которым командует уже маршал Конев, нам поставили задачу и показали на карте рубеж, где армия будет вводиться в бой. Рубеж не из легких — болота, речушки, реки. Еще за Днестром мы начали тренировать экипажи в форсировании водных преград. Опыт учил: не надо бояться воды, и под водой танк не беспомощен, только действуй сноровисто, старайся не переключать скорости; если мотор заглох, не теряйся, быстро заводи, а уж на худой конец — выпрыгивай через верхний люк, машину потом отбуксировать можно.

Одновременно шло усиленное «осаперивание» танкистов. Каждый экипаж должен научиться решать нужные ему саперные задачи, прежде всего — прокладывать колейные мосты. Нехитрое вроде бы дело — из бревен, закрепленных на танке, и рам, которые подвозят на машинах, выстроить мост. Но сколько надо тренироваться, чтобы бревна не расползлись под гусеницами, чтобы мост был выстроен быстро и надежно.

Перед самым наступлением армию усилили инженерной бригадой, в состав которой входил понтонный батальон. Это было нелишне, несмотря на саперную подготовку экипажей и нелегко им давшееся искусство строительства колейных мостов.

Имперский штаб с весны ждал наступления 1-го Украинского фронта и готовился отразить его. Наша разведка сообщала об основательных инженерных заграждениях во вражеском тылу и на переднем крае. Навстречу нам выдвигались также свежие танковые дивизии.

Но наступление открыл 1-й Белорусский фронт. И гитлеровский штаб вначале робко, а потом все увереннее стал перебрасывать части, готовившие отпор 1-му Украинскому. Тем более что сведений о сосредоточении советских полков на этом направлении было маловато: не зря наше командование тщательно маскировало передислокацию войск и предпринимало меры по дезинформации противника.

Ночью в канун наступления, после партийного собрания, я с Володей Гореловым бродил по лесу. Что ни шаг — притаившееся под деревьями орудие, замаскированный ветками танк. То и дело окликают: «Обходи, не видишь, люди отдыхать легли». Увидеть что-нибудь трудно. Тучи еще днем заволокли небо, с вечера моросил нудный мелкий дождь. В эту теплую дождливую ночь лес жил напряженной преднаступательной жизнью. На опушке шумело затянувшееся комсомольское собрание. Хлопала, пропуская бойцов, тяжелая дверь большой землянки — молодым коммунистам вручали партийные билеты и кандидатские карточки. Запыхавшийся связной надрывался в темноте: «Семнадцатого к двадцать пятому! Семнадцатого к двадцать пятому!» Но семнадцатый не откликался, и отчаявшийся связной, махнув рукой на военную тайну, стал взывать в открытую: «Капитана Борисова к командиру полка»… Так он и мотался среди деревьев, тщетно разыскивая капитана, пока кто-то проходивший мимо не бросил:

— Чего зря орешь, капитан давно у командира полка…

На просеку выруливала колонна реактивных минометов. Стреноженные лошади неохотно уступали им дорогу.

В кустах кружком сидели солдаты-казахи, чуть раскачиваясь, пели на родном языке тягучее и бесконечное. А из низкой, слабо освещенной изнутри палатки доносился молящий женский голос: «Завтра допоете! Дайте поспать!» Но казахи ничего не замечали и продолжали самозабвенно петь. Они не хотели откладывать на завтра.

В многоязычном людском преднаступательном море островками темнели танки. Возле каждого островка или на нем его население — экипаж. Нынешняя ночь особая: редко услышишь брань, крики. Люди прислушиваются к себе, к машине. Большинство экипажей — новые или частично обновленные. Стальная махина объединяет, роднит этих людей.

Капли падают с веток, катятся за ворот. Горелов снимает фуражку, отряхивает ее. Мы останавливаемся возле некоторых танков. Иногда обмениваемся словом-другим с танкистами. Иногда молча идем дальше.

Из одной «тридцатьчетверки» доносится негромкое пение.

— Экий неунывающий народ! — замечает Горелов. Мы вслушиваемся.

…До тебя мне дойти нелегко, А до смерти — четыре шага.

— Не так-то уж и весело, — тихо произнес Горелов. Мы идем дальше по лесу, готовящемуся к наступлению…

Не правы те, кто считает, будто германское командование ничему не научилось в ходе войны. Если бы это было так, победа далась бы нам куда дешевле. Вражеские штабы изучали нашу тактику, делали из нее свои выводы, старались приноровиться к ней. Слава нашего оружия в том, что оно одолело опытного врага, до конца сохранявшего стойкость, способность к решительным, далеко не всегда шаблонным действиям.

Гитлеровцы уже хорошо знали мощь нашей артиллерийской подготовки, уничтожающей первую позицию. В канун наступления 1-го Украинского фронта они отвели почти всю живую силу на вторую позицию, оставив впереди лишь небольшие заслоны. Расчет прост: первый и самый сильный удар советской артиллерии придется чуть ли не по пустому месту, и уцелевшая немецкая пехота в нужную минуту поднимется в контратаку. План вовсе не бессмысленный. Он мог бы удаться врагу, если бы наше командование не следило пристально за действиями противника и быстро не реагировало бы на них.

Без всякой артподготовки поднялись с насиженных мест наши передовые батальоны. Энергичным броском ворвались на первую позицию. И тогда загрохотали орудия, полетели штурмовики и бомбардировщики. Удар обрушился на вторую позицию гитлеровцев.

В первые часы наступления наиболее опасным для нас противником был туман. В тумане танки теряли направление, иные машины отбивались от остальных, застревали в болотах.

Впервые действующий в составе нашей армии мотоциклетный полк вырвался вперед и устремился к Бугу. Мотоциклисты и передовые танки с ходу форсировали реку, захватили небольшие плацдармы. И тут натолкнулись на сильное сопротивление.

Я приехал в одну из бригад в ту минуту, когда две «тридцатьчетверки», не выдержав вражеского огня в упор, форсировали Буг в обратном направлении возвращались с западного берега на восточный. Вода бурлила от снарядов и мин.

Лишь один человек сохранял в это время каменную невозмутимость — начальник политотдела корпуса генерал Орлов. Белое гладкое лицо его было бесстрастно, зубы твердо стиснули мундштук.

— Дал команду привлечь командиров экипажей к партийной ответственности, Орлов ткнул мундштуком в сторону вылезавших из воды мокрых «тридцатьчетверок».

— С партответственностыо успеется, — сказал я. — Надо спешно принимать меры, чтобы подавить огневую систему противника. Где артиллерия?

— Это забота комкора и комбрига. Не стану же я подменять их.

Было не до споров. Да и можно ли было переубедить Орлова!

Я залез в танк и вызвал по рации подполковника Кобрина, полк которого обогнал только что.

— Понял, выполняю, — раздался в шлемофоне хриплый голос Кобрина.

В триплексах промелькнули темно-зеленые тела самоходок. Массивные стволы распростерлись над водой. По реке, подернутой, как туманом, пороховым дымом, покатилось могучее, раскатистое эхо.

Не успевшие обсохнуть «тридцатьчетверки» в третий раз форсировали Буг.

Подходили уже новые танковые батальоны. С грузовиков спрыгивала пехота. Саперы тащили доски для штурмового мостика…

Тем временем правофланговый в армии корпус Дремова огибал с севера Сокаль.

Все явственнее становилось кольцо, охватывающее вражескую группировку в районе Брод. А когда армия, осуществляя замысел командующего фронтом, повернула на юго-запад и наши вырвавшиеся вперед танки встретились с танками генерала Рыбалко, подошедшими к Раве-Русской с юга, кольцо это замкнулось.

Разгром окруженных был не нашим делом, 1-ю танковую армию фронт нацеливал на ворота в южную Польшу: Ярослав — Перемышль. Эти две старые, прикрытые Саном крепости служили опорой хорошо оснащенной, глубоко эшелонированной обороны гитлеровцев. Подтянутые сюда две полнокровные дивизии имели строжайший приказ не пропустить русских.

На открытом месте днем наши танки вышли к Сану. Впереди на левом берегу сверкнул шпиль Радымновского костела.

С восточной окраины Радымно ударили легкие немецкие орудия. Крупные калибры вели огонь из оврагов к югу от городка. Однако наши танки приближались к реке.

Появились пикирующие бомбардировщики. Сан забурлил как штормовое море. Головная «тридцатьчетверка» взорвалась в воде. Следовавшая за ней машина угодила в воронку. Мотор заглох. Но другие танки преодолели реку и, покрытые тиной, ворвались в Радымно…

Корпус Дремова брал курс на Ярослав, корпус Гетмана — на Перемышль.

Высокие некошеные хлеба укрыли машины. Лишь изредка мелькнет где-нибудь башня, ствол пушки, встанет над полем оранжево-черный столб…

Ярослав был взят охватывающим ударом с двух сторон. Гитлеровская дивизия не выполнила приказ — не удержала город. То же случилось и с другой дивизией, оборонявшей Перемышль.

Под вечер я был в Перемышле. Наши солдаты и местные жители тушили пристанционные здания. Где-то заливисто, глотая все новые ленты, стучал пулемет.

Коровкин подвел «тридцатьчетверку» к крепости — последнему вражескому очагу в городе. Я вынул из кобуры маузер. Балыков достал автомат. Спрыгнули на каменные плиты. Откуда-то снизу доносилась стрельба. По двору бежали автоматчики и скрывались в узких дверях, упрятанных в нишах. Вдруг пальба стихла. Одиночный выстрел, другой и — тишина.

Мы шли, спотыкаясь, по лестнице, и в нос бил кислый запах сырости и гнили. В первый момент после улицы ничего не разглядишь.

Балыков включил фонарик. Навстречу двигались фигуры с поднятыми руками. Остатки гарнизона сдались в плен.

Во дворе лейтенант, пряча в кобуре пистолет, наставлял пленных:

— Порядочек соблюдайте, тут вам не у Гитлера. Для вас война кончилась. Будете теперь в лагерях картошку сажать.

Солнце еще не село. Набережную Сана запрудила толпа. Женщины в легких белых платьях пели по-польски. Круглолицый мальчик с аккуратным пробором подбежал ко мне и сунул букетик маргариток. Довольные родители — молодая мать и седоголовый хромой отец — пожали мне руку.

Поглощенный своими мыслями, я шел вдоль набережной. Здесь, вот здесь стояли пушки, ударившие перед рассветом 22 июня. А там, на том берегу, не спеша расходилась после субботнего гулянья молодежь. Потом по этому вот мосту пошли танки, меченные крестами, трехосные грузовики с пехотой, генеральские «оппели», штабные автобусы… Отсюда выползла война.

И то, что мы вернулись в эти места, — не просто воинская победа, а торжество великой справедливости, дорогой всем честным людям.

С утра начался марш. Танки, покачиваясь, шли и шли весь день на северо-запад. И от толчков на ухабах в триплексах то мелькала примятая гусеницами земля, то голубело небо. А когда танк поднимался из воронки или карабкался вверх по склону, в смотровые щели слепяще било солнце.


Оглавление

  • От автора
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая