Венеция (Техас) [Лион Фейхтвангер] (fb2) читать онлайн

Лион Фейхтвангер ВЕНЕЦИЯ (ТЕХАС)

Перри Паладин вошел в туристическое агентство “Синдбад”, - конторское помещение порядочных размеров с окошечками и столами. Он огляделся по сторонам, ища, кого бы спросить, где директор. Увидел на одном из столов табличку с надписью: “Мисс Глория Десмонд, справки”. Увидел девушку за этим столом, а позади девушки — большой, очень пестрый плакат: “Венеция ждет вас”.

За эту минуту от девяти сорока пяти до девяти сорока шести Перри Паладин подпал под власть колдовских чар, и началась история поселения Венеция (Техас).

Перри был тогда молодой человек лет двадцати семи — двадцати восьми. Носил он длинный серый сюртук, серый котелок, ботинки на шнуровке, перчатки и золотые запонки. Время действия — начало века, президент — Теодор Рузвельт, на каждые тридцать тысяч жителей в Соединенных Штатах приходится триста телефонов и один автомобиль.

Перри направился к девушке, к Глории Десмонд, а сердце опережало его шаги. Глория сидела перед ним в наглухо закрытом синем платье и, удобно расположив на столе руки в длинных, до запястья, тюлевых рукавах, с ленивым любопытством смотрела ему навстречу. Он был полон ею, видел перед собой только ее белоснежное лицо сердечком, ее огромные синие глаза, черные как смоль волосы и пестрый плакат позади нее с повелительным призывом: “Венеция ждет вас”. Вся его предшествующая жизнь испарилась как дым, молодой положительный, честолюбивый делец Перри Паладин перестал существовать, его вытеснил трубадур Перри.

С трудом овладел он собой и осведомился о мистере Фергюсоне.

— Подождите, пожалуйста, — ответила Глория, и он не уловил, что у нее резкий и тусклый голос.

Она скрылась, и мир опустел.

Она вернулась и сказала:

— Присядьте, пожалуйста. Мистер Фергюсон сейчас будет к вашим услугам.

Он сидел и смотрел на нее. Он понимал, что неприлично глазеть на чужую девушку, и все-таки глазел на нее. Она делала вид, будто что-то записывает и разбирает бумаги.

Движения ее были медлительны, а временами она с вялым любопытством поднимала свои синие глаза на Перри.

“И этот попался”, - думала она.

Прозвучал звонок.

— Пожалуйста, — сказала она и пошла вперед. Как автомат, последовал он за юбкой, которая, покачиваясь, плыла перед ним. Плотно облегая округлые бедра, юбка расширялась от колен и, как колокол, воланами падала до земли; Глория не приподымала ее с дамским жеманством двумя пальчиками, а держала крепко всей детской пятерней, да так высоко, что виден был весь подол шелковой нижней юбки. Так вплыла она впереди околдованного Перри в кабинет мистера Фергюсона.

Перри Паладин был совладельцем фирмы “Сидней Браун” и занимался перепродажей земельных участков. За время депрессии последних лет их компания скупила много участков, пригодных для постройки дач. Ныне же экономика снова находилась на подъеме, пора было приступать к реализации приобретенных земель, и Перри пришел договориться с мистером Фергюсоном об усовершенствовании сообщения с одним из намеченных дачных поселков. Перри работал в деле с самой юности, он привык к такого рода переговорам, спрашивал и отвечал чисто автоматически, и мистер Фергюсон не заметил, что с ним говорит вовсе не Перри Паладин, а лишь оболочка, личина Перри. Духовным взором Перри видел не дачные места, не железные дороги и омнибусы, он видел только синие глаза, крепкую ручку, которая приподнимала падавший до земли подол, и плавные движения туго обтянутых сукном округлых бедер. После того, как все было договорено и согласовано, мистер Фергюсон проводил посетителя до порога. Перри вышел в общий зал. За своим столом перед плакатом сидела Глория. Перри потянуло к ней.

— Мне хотелось бы получить кое-какие сведения, — начал он, — насчет путешествия в Венецию. — И он улыбнулся с натужной веселостью.

— Морские путешествия — четвертое окошко, — объяснила Глория.

Перед четвертым окошком толпились люди.

— Я тороплюсь, — сказал Перри, — могли бы вы устроить, чтобы мне прислали справку на дом?

Глория посмотрела на него с ленивым любопытством.

“Прочно попался”, - подумала она и ответила:

— Справку вам пришлют, сударь.

— Сегодня же? — переспросил он, и в тоне его звучала мольба. Он задумал: “Если она отпустит меня ни с чем, тогда жизнь моя загублена вконец, если она пойдет мне навстречу, тогда я женюсь на ней”.

— Сегодня же, — подтвердила Глория и записала его адрес. — В крайнем случае я принесу ее сама, — пообещала она. — Мы закрываемся в шесть, значит, я могу быть у вас в конторе около половины седьмого.

К четверти седьмого у Перри сердце замирало от нетерпения. К тридцати пяти седьмого он дошел до отчаяния.

Она явилась без десяти семь.

У него захватило дух от радости. Она вручила ему обещанную письменную справку и с тем ее миссия была закончена. Он придумывал фразу за фразой, лишь бы не отпустить ее. Она не торопилась уйти, но и не очень поддерживала разговор. Мать внушила ей на смертном одре: “Взамен денег завещаю тебе совет. Родители оставили тебе в наследство два качества: я — красоту, она у тебя есть, отец — ум, которого у тебя нет. Научись пользоваться тем и другим, сиди смирно, много улыбайся и мало говори”.

Глория чтила память матери и следовала ее совету.

Тем не менее Перри кое-что узнал, а именно, что на свете она, можно сказать, одна как перст и что у мистера Фергюсона ей служится неплохо. Когда же Перри ввернул, что плакат позади ее стола очень ей к лицу, у нее в ответ прозвучала даже лирическая нотка. Ее и самое иногда тянет повидать Венецию, жаль только, что это так далеко и так дорого стоит. При этом она улыбнулась глубокомысленно и загадочно.

За ночь Перри обдумал то, что с ним стряслось. Он, трезвый делец, живший в ладу, с собой и с миром, но веривший в пышные фразы и в пылкие страсти, на собственном опыте вдруг увидел, что идеал не досужая выдумка длинноволосых эстетов. Нет — идеальное начало существует.

В нем самом оно прорвалось наружу. Оно оказалось явью. Оно воплотилось в Глории и Венеции.

Ибо Глория и Венеция были слиты воедино. С первой же минуты плакат “Венеция ждет вас” стал атрибутом красавицы Глории, как шлем считается атрибутом бога войны Марса, а остроконечная бородка — атрибутом дяди Сэма. Целый день, начиная с девяти сорока пяти, идеал, явившийся Перри в образе Глории и Венеции, настаивался в нем, а сейчас, среди ночи, вылился в созидательную мысль. В деловую мысль, так как Перри был делец до мозга костей. “Венеция ждет вас”. Волшебный зов возымел действие, и должен был возыметь на всякого; не был же он, Перри, исключением, он был такой же, как все, — американец начала века. Глория не лгала; вся Америка не устремлялась в Венецию лишь потому, что это отнимало много времени и денег. Так вот, он, Перри, послушается Глории и сделает Венецию доступной каждому. Венеция перестанет быть бесконечно далекой и дорогой, где-то за океаном, он, Перри, устроит Венецию у себя, чтобы в нее удобно и дешево было попадать по железной дороге. Ему уже виделись плакаты вдоль всего побережья; на переднем плане Глория; кивая головкой, она взывает ко всей нации: “Техасская Венеция ждет вас”.

Ибо с первой же минуты ему стало ясно и другое — новая Венеция вырастет на техасской земле, на тех угодьях, которые фирма “Сидней Браун, перепродажа земельных участков” успела скупить немногим больше чем за восемьдесят тысяч долларов.

Новая Венеция, техасские земельные участки, крупное предприятие — все это витало перед ним в образе Глории, в образе синего соблазнительно и туго прилегающего платья, которое проплыло впереди него по туристическому агентству “Синдбад”.

И так, полный сладких грез и веры в себя, Перри Паладин уснул.

Когда он изложил новый замысел своему компаньону Сиднею Брауну, тот обозвал его сумасшедшим.

Действие происходило в квартире Сиднея, после ужина, они сидели втроем, третьей была дочка Брауна Кэтлин.

Сидней, положительный пятидесятилетний мужчина, весьма благоволил к Перри. Обычно за ним таких сумасбродных выдумок не водилось.

— Надеюсь, ты сболтнул это в шутку, — заметил он.

— Значит, ты отказываешься участвовать в моей Венеции? — спросил Перри, его толстощекое лицо вытянулось, приняло выражение непреклонности, какую он напускал на себя при серьезных деловых переговорах.

Удивленный и даже раздосадованный Сидней обратился к дочери:

— Что это на него накатило? Подумать только, сын почтенного лесопромышленника!

— Мне кажется, от замысла Перри нельзя попросту отмахнуться, — обычным своим ровным голосом возразила, однако же, Кэтлин; это была рослая, крепкая девушка с приветливым, решительным лицом, волевым подбородком и крупными зубами.

Сидней Браун считался с мнением дочери.

— И ты туда же, Кэтлин? — спросил он. — Видно, я отстал от жизни.

— Слово “Венеция” ласкает слух, в нем есть притягательная сила, — обосновала свою точку зрения Кэтлин.

— Акционерная компания “Венеция (Техас)”, - мечтательно протянул Перри, — это же прямо тает во рту. Кэтлин права: слюнки текут, да и только. — И подумал о Глории.

— Как ты себе это представляешь? — ворчливо спросил Сидней. — Где ты денег возьмешь? Не успеешь ты толком приступить к делу, как железнодорожные и банковские воротилы припрут тебя к стенке.

Тут выяснилось, что в отношении финансирования Перри рассчитывал вовсе не на банки и железнодорожные компании, а на Оливера Брента.

Оливер Брент был помешан на Европе. Большую часть времени он проводил там в цивилизованной праздности. Человек он был весьма состоятельный и не раз, забавы ради, вкладывал суммы в фирму “Сидней Браун, перепродажа земельных участков”. Не исключено, что такое начинание, как акционерное общество “Венеция (Техас)” заинтересует его.

— Если послать ему толково составленную смету, возможно, он и раскошелится, — заметила Кэтлин.

— Со сметой надо быть поосмотрительнее, чтобы кто не пронюхал про такую мысль и не перехватил ее, — вставил Перри.

— Ты невесть что воображаешь о своей мысли, — поддразнил его Сидней.

Минуту в Перри происходила внутренняя борьба. Ведь мысль-то не его, а Глории, как же он смеет утаить существование Глории, он должен открыто поведать о ней. Он должен сообщить друзьям, что намерен на ней жениться. Конечно, их это неприятно поразит и расхолодит, но с его стороны было бы подлостью струсить и не объявить себя приверженцем идеала и Глории.

— Мысль вовсе не моя, а одной моей приятельницы, — храбро начал он. И так как оба удивленно воззрились на него, заключил: — Ее зовут Глория Десмонд. Кстати, я на ней женюсь.

— За одну минуту такой ворох новостей, — сказал Сидней.

Кэтлин сидела пришибленная, на ее широком простодушном лице было написано разочарование.

Ей очень нравился Перри, она надеялась, что он сделает ей предложение, с его словами многое рухнуло для нее. Но держалась она молодцом.

— Когда ты нам покажешь свою невесту, Перри? — спросила она.

— Как только вы пожелаете, — ответил Перри.

Затем разговор вернулся к техасской Венеции, к уточнению деловых подробностей.

Когда Перри предложил Глории жениться на ней, она не слишком удивилась, только улыбнулась приветливо и чуть-чуть загадочно и сказала “да”. Когда же он сообщил ей, что намерен осуществить ее мысль и устроить Венецию, которая будет поближе и подешевле, она не удивилась совсем.

— Это очень мило с твоей стороны, Перри, — обычным своим резким голосом и с обычной чарующей улыбкой сказала она.

Сидней Браун и Кэтлин ничуть не пленились Глорией. Она попросту не понравилась им. Но люди они были воспитанные, очень расположенные к Перри и похвалили приятную наружность Глории. К свадьбе Кэтлин подарила картину масляными красками и бронзовую статуэтку, а Сидней Браун тандем и вазу с искусственными цветами.

Тем временем Оливер Брент прислал ответ. Он писал, что мысль превосходна именно потому, что она до предела невежественна и нелепа, Сидней и Перри как нельзя лучше справятся с ней, а потому он согласен дать деньги.

Письмо было прочитано с двойственным чувством. Но так или иначе, а денежки обеспечены.

За устройство техасской Венеции все принялись с необычайным жаром. Перри взял на себя верховное руководство и рекламу, переговоры с железнодорожными и пароходными компаниями, налаживание дешевых средств сообщения. На Сиднее лежало строительство и техника, на Кэтлин — искусство и культура.

Из Венеции в штате Техас предполагалось сделать культурный центр Юга. Было вырыто пятнадцать миль каналов, сооружена площадь Святого Марка с колоннадами, возведены дворцы эпохи Ренессанса, дугообразные мосты и мостики.

Правда, у дворцов были всего лишь дощатые оштукатуренные фасады, зато построили театр, где можно было по-настоящему сидеть, так же как концертный зал и лекторий, а затем учредили академию с постоянной художественной выставкой.

Сидней Браун вздыхал, что культура пожирает львиную долю бюджета. Перри тоже сомневался в рентабельности культуры. Но ведь и возникла-то вся затея из его стремления к идеалу, значит, ему и надлежало решительно отстаивать это свое стремление…

— Чему я должен отдать пальму первенства — комфорту или идеалу? — спрашивал он у Глории.

— Отдавай тому, что ты считаешь главным, — отвечала Глория.

В отличие от Рима, Венеция (Техас) отстроилась за один год. Даже года не прошло, как вода уже текла по каналам, над ними возносились дуги мостов и мостиков, стояли дворцы, ручные голуби летали над площадью Святого Марка. Множество флагов и флажков придавали зрелищу веселую пестроту, в точности, как представлял себе Перри, и очень похоже на пресловутый плакат. Сидней разбросал повсюду уютные особнячки. Позади дворцов и сквозь них были проложены улицы, чтобы посетители имели возможность кататься по Венеции и по площади Святого Марка не только в гондолах, но и на велосипедах, и в местных линейках с парусиновым верхом.

Правда, “длинноволосые”, как называли художников, противились такому кощунству и что-то лопотали о единстве стиля и прочем тому подобном. Но предприниматели были единодушны в том, что создание их рук и есть добротная, убедительная, подходящая к месту и времени Венеция.

Бесспорно, подлинны и убедительны были венецианцы, одушевлявшие эту Венецию.

Впоследствии не удалось установить, кому пришло на ум доставить их сюда; оттого, что Глория как-то упомянула, что не мешало бы пригласить настоящую парижскую модистку, Перри впоследствии утверждал, будто этот план исходил от нее. Так или иначе, были выписаны настоящие итальянцы, гондольеры, уличные музыканты, продавцы жареных каштанов, мороженщики, стеклодувы; их раздобыл Оливер Брент, он отправил целое судно, груженное отборными итальянцами из Венеции (Италия).

Их было около сотни, но оживления эти Беппо, Джироламо и Педро, Олимпии и Терезы привезли на добрую тысячу. Они отнюдь не ограничивались тем, что длинными шестами направляли гондолы по искусственным каналам, играли баркаролы и плясали тарантеллы, изготовляли салями и мороженое и выдували стекло. Нет, более красочные, чем краски дворцов, они одновременно мелькали на всех концах и перекрестках поселения, они копошились, галдели, жестикулировали, пели, верещали, спорили, ребятишки и ослики их ревели, словом, душа радовалась и брала жуть.

Двое выделялись из толпы. Во-первых, художник Энрико Калла, молодой, коренастый рыжий силач. Он поносил все завезенное ими искусство, он был модернист, натуралист, истинное искусство начиналось с него; впрочем, многие в Париже, в Риме и Венеции верили в него. Калла принял предложение Оливера Брента отправиться в американскую Венецию, полагая, что ему вольготнее будет развернуться в молодой стране, нежели в старой Европе, зараженной всяческими предрассудками по части искусства. Теперь он с особым смаком изощрялся в окарикатуривании старой Венеции; в этой новой пестрота была совсем уж кричащей, а из лепнины откровенно выпирала гипсовая подделка. Пусть получают такую Венецию, какая им нужна.

Однако вожаком всего отряда итальянцев был маркиз Паоло Орсони. Это был подлинный маркиз, долговязый, сухощавый господин, перешагнувший далеко за сорок, брюнет, с узким черепом, с большим хрящеватым носом и блестящими серыми глазами, зорко глядевшими из-под косматых бровей.

Его род дал Венецианской республике двух дожей, да и сам он был окутан ореолом истории, слегка хлипок и весьма аристократичен. Он умело пускал в ход свой шарм, мужчин взбадривал пряными анекдотами, а женщин восхищал завуалированной порочностью и взглядами усталого, дерзкого, самозабвенного обожания. Двумя-тремя словами и жестами он умел пробудить ощущение Венеции в тех, кто ее не знал, а порою даже в тех, кто знал ее. Он рад был, что Оливер Брент переправил его сюда. Предки его были кондотьерами, они завоевали Крит и Кипр, теперь же в Европе уже нечего было завоевывать, и такой, как он, типичный человек Ренессанса, не мог найти себе применение в старом мире, а потому маркиз не прочь был поупражнять свои таланты на просторах Америки.

Итак, прибывший из Италии фрахт, точно подтаявшее малиновое мороженое, растекся по всему поселению и окончательно превратил его в хрестоматийную Венецию.

Перри Паладин умело поставил рекламу. И привлек публику. Война и кризис сменились экономическим подъемом, люди зарабатывали и тратили, и тому, кто не мог позволить себе путешествие в Европу, хотелось, по крайней мере, рассказать друзьям: “Я побывал в Венеции (штат Техас)”.

Посетители знакомились с новым культурным центром. Но испытывали не восторг, а холодное почтение. Они осматривали художественную выставку, прослушивали концерт или участвовали в экскурсии. Все было хорошее: концерты, лекции, картины. Но посетителей они не воодушевляли.

Перри, Сидней и Кэтлин с возрастающим беспокойством констатировали, что рыбка не клюет. В культуру всадили немало денег. Цены приходилось брать высокие. А публика не желала столько тратить. Значит, предприниматели просчитались.

Чувствуя себя ответственной за провал культуры, Кэтлин, при всей своей невозмутимости, потеряла сон. Без конца обсуждала она с художником Калла, в чем же причина неудачи.

Они с Калла подружились. Художник вел себя в Америке так же, как в Старом Свете. В распахнутой на волосатой груди рубахе, он шлялся по барам, выпивал, пел, орал, — со всеми был запанибрата, играл, буянил. И, между прочим, рисовал. Публику не слишком увлекала его живопись, и он ругательски ругал тех, кто недостаточно его хвалил. Но Кэтлин понимала, что за его хулиганскими повадками таилась подлинная тяга к искусству.

С ней он держал себя куда скромнее. Ей поверял свои горести. Погрязшее в снобизме европейское искусство, конечно, пересахаренное дерьмо, но если самому все начинать сначала, так тоже далеко не уедешь. Желчно издевался он над ее попытками приобщить людей к искусству.

— Не нужно им никакое искусство, — доказывал он, — оно им противно, их от него воротит. Они удирают во все лопатки, едва только учуют искусство.

Но Кэтлин стояла на своем. Она твердо решила приохотить людей к искусству. И пока что не отступала от этого намерения.

Еще крепче стоял на своем Перри. Кому, как не ему, опытному коммерсанту, было ясно, что его мечты о доходном культурном центре оказались просчетом. Но раз он вступил в ряды приверженцев идеала, он не поколеблется, он не изменит идеалу.

Он держался уверенно и громогласно высмеивал тревогу остальных. Но в бессонные ночи с тоской задавался вопросом, долго ли удастся продержать эту злополучную Венецию.

И брак его был отнюдь не безоблачным. Не то чтобы между ним и Глорией когда-нибудь возникали разногласия. Она по-прежнему была небрежно и безупречно приветлива. В суконном платье, облегавшем округлые бедра шла она рядом с ним, белое личико сердечком выступало из тесного высокого воротника на косточках, соломенная шляпка с вуалеткой лихо сидела на черных волосах, и Перри было отрадно сознавать, что она его собственность. Он гордился ею, когда она сидела позади него на тандеме, зажав под мышкой теннисную ракетку, или когда она переступала порог концертного зала в парадном вечернем туалете с длинным шлейфом. И сердце билось у него учащенно, когда он знал, что она ждет его в постели.

Ни на миг не забывал он о том, что именно она пробудила у него тягу к идеалу. Он по-прежнему благоговейно смотрел на нее снизу вверх, когда она улыбалась безмолвно и загадочно.

Что, собственно, она думает, временами спрашивал он себя. А думала она: cheese [сыр (англ.)]. Однажды, когда ее фотографировали, ей порекомендовали: говорите cheese. Это очень выигрышно для улыбки. С тех пор она всегда думала: cheese — чтобы усовершенствовать свою улыбку. А Перри в ее улыбке видна была только красота и загадочность, и когда у него бывали удачи, он приписывал их ее совету, неудачи же объяснял тем, что неверно понял ее или допустил оплошность.

Одно лишь мешало ему: дружба Глории с маркизом Орсони. Она и не скрывала, что ей приятно общество потомка дожей и завоевателей. Они вдвоем скользили в гондоле по каналам, пересекали лагуну и под сладкогласное пение гондольера маркиз что-то внушал ей своим глухим аристократическим голосом, а она улыбалась глубокомысленно и приветливо. Перри ни на миг не сомневался в том, что между ними нет ничего, заслуживающего малейшей укоризны. Но когда он видел Глорию вместе с итальянцем, на лице его появлялось то жесткое выражение, какое он напускал на себя во время заковыристых сделок.

Дела приняли неожиданный оборот. Как культурный центр Венеция потерпела крах, зато как увеселительный — расцвела вовсю. Больше всего удовольствия посетители получали на ее тщательно ухоженном, полном всевозможных аттракционов пляже, на Лидо.

Все плескались в море — мужчины в полосатых трико, доходивших от шеи до колен, женщины в матерчатых шляпах и в длинных сборчатых купальных костюмах, которые, намокнув, предательски облепляли тело, на желтовато-белом песке многочисленные Беппо и Джироламо выхваляли свой товар, а также играли на мандолине, детишки катались верхом на осликах, шум и сумбур царили неимоверные. Были тут и комнаты смеха, и антикварные лавочки, и карусели, и движущиеся лестницы, на которых местами длинные платья и нижние юбки визжащих дам вздувались вверх, открывая ноги до самых подвязок. Имелись здесь и менее невинные развлечения — азартные игры, всякого рода девицы, ищущие мужских знакомств.

Фоном всему этому служила дощатая, оштукатуренная Венеция. Взмывались и замирали полные сладострастной истомы баркаролы, кривлялись, разъезжая и расхаживая на ходулях, чудовищные чучела карнавала, который здесь справляли круглый год, стоял крепкий и острый дух салями и горгонзолы. Приятно переплетались отечественные песенки “На Юге, где меня качали в колыбели” и “Десять долларов я должен О’Грэди” с итальянскими напевами: “Oh sole mio” и “Santa Lucia”. Горячие сосиски вкусно было запивать asti spumante при лунном свете, серебряном — настоящем и ярко-голубом свете искусственной луны, которым заменяли или восполняли настоящий.

Именно этого и алкали сердца пилигримов, предпринявших паломничество в здешнюю Венецию. Об этом они мечтали, за это платили, не скупясь.

За это, а вовсе не за искусство и культуру.

Сидней Браун, с самого начала недоверчиво относившийся ко всей затее, теперь вмешался решительно. Так дело не пойдет. Культура — бросовый товар. Культура — сплошной убыток. С культурой надо кончать.

Понятно, он был прав. В сущности, сам Перри чувствовал себя на Лидо вольнее, чем в культурных учреждениях. И все-таки он запротестовал. Он не хотел ставить крест на Венеции своих грез, не хотел, чтобы ее вытеснила площадная Венеция и пресловутый Лидо. Ему казалось, что тем самым он отречется от своего лучшего “я”, от Глории, от идеала. Еще яростнее протестовала Кэтлин, ей, в свою очередь, не хотелось признать, что желчный циник Калла оказался пророком.

Договорились рискнуть и сделать еще одну попытку, в последний раз произвести крупную затрату на культурное начинание. Если и эта попытка потерпит неудачу, тогда Венеция будет окончательно ликвидирована как культурный центр.

В тот год в Нью-Йорке гастролировала Сара Бернар; “божественная Сара”, сказал маркиз и поцеловал кончики своих пальцев. Ее пригласили выступить и в Венеции. Она дорожилась, она набивала себе цену, но в конце концов все-таки приехала. Перри был огорошен, когда прибыла тощая пожилая дама, которая говорила исключительно по-французски и очень гневалась, если ее не понимали. Затем она выступила. Она выступила в “Даме с камелиями” на французском языке. Публика слушала почтительно и недоуменно, многие ушли, не дожидаясь конца, но большинство осталось — уж очень дорого было уплачено за билеты. Перри счел неприличным, что эта пожилая дама выдает себя за молодую красавицу, в которую влюбляются все подряд; он не мог понять, почему это называется искусством. Маркиз пытался его просветить. Но Перри стоял на своем — все это сплошная чушь. Зато Глория понимала и маркиза и искусство и взирала на своего супруга отчужденно и немилостиво. Нечто подобное произошло у них в первый раз, и Перри устыдился своего невежества.

Так или иначе, но и эта попытка по линии искусства оказалась неудачной. Решено было круто повернуть руль, оттолкнуться от культуры и в дальнейшем направить Венецию по дачно-увеселительному руслу.

Тут дело вторично приняло неожиданный оборот.

Владельцы лавочек и аттракционов за смехотворно низкую плату приобрели себе права на годы вперед, твердо оговорив всякую возможность конкуренции. Таким образом, они снимали все сливки с доходов от Лидо и от увеселительной Венеции, а на долю Сиднея и Перри не оставалось почти что ничего.

Маркиз Орсони выговорил себе самые каверзные условия. Его возвели в ранг своего рода пляжного коменданта, полномочного организовать увеселительную жизнь Венеции. А он, разумеется, в первую голову обеспечил своих соотечественников.

У него потребовали объяснений по поводу низкой арендной платы. Он отвечал холодно и высокомерно. Когда ему препоручили Лидо, там, кроме воды и песка, ровно ничего не было. Кто мог предвидеть, что именно та отрасль предприятия, которая находилась в его ведении, достигнет такого пышного процветания, меж тем как все остальные окажутся несостоятельными?

Перри и Сидней произвели тщательное обследование. Выяснилось, что с каждого, кто был занят в разветвленной сети венецианского увеселительного промысла, маркиз получал своего рода подать, в том числе и с девиц, ищущих мужских знакомств. Организовано это было так ловко, что под маркиза никак не удавалось подкопаться, да и те, кто орудовал на Лидо, стояли за него горой.

Все эти Беппо, Джироламо и Терезы отвечали простодушно, учтиво и многословно, но из них нельзя было выудить ни малейшей улики против маркиза.

Этой разномастной ораве жилось здесь превосходно. Одни намеревались вернуться на родину, другие подумывали обосноваться здесь. Но все без различия крепко держались друг друга. Они ни слова не сказали против маркиза. За ними учредили слежку через детективов, пустили в ход посулы и угрозы. Все без толку. При создавшихся условиях любые труды по превращению Венеции в первоклассный увеселительный комплекс шли на пользу маркизу, а не предпринимателям.

Но вот к Кэтлин явился художник Калла. Он терпеть не мог заносчивого Орсони и рассказал Кэтлин, что именно кроется за учтивым упорством итальянцев. Это была круговая порука, своего рода мафия, особенно опасная тем, что корнями она уходила на родину. Люди попросту боялись; стоило им здесь разоблачить маркиза, как по ту сторону океана за это поплатятся их близкие.

Акционерная компания “Венеция (Техас)” обсудила положение. Итак, господство маркиза над Лидо опирается на заокеанскую организацию. Значит, чтобы приструнить его здесь, надо начинать оттуда.

Об этом написали Оливеру Бренту.

Оливеру Бренту нечего было делать. Оливеру Бренту хотелось позабавиться видом техасской Венеции. Оливеру Бренту не терпелось повидать своего старого друга маркиза, против которого у него были на руках крупные козыри. Оливер Брент приехал навести порядок.

Оливер был благовоспитанный господин лет за тридцать, огромного роста и приятной наружности. По примеру многих состоятельных молодых людей своего времени, он видел смысл жизни в том, чтобы извлечь из нее как можно больше наслаждений. “Люди из сил выбиваются, — имел он обыкновение говорить, — один валит деревья, другой выводит скот, сдирает с него шкуру, дубит ее, и вот соединенными усилиями столяров, дубильщиков, обойщиков и многих других в конце концов получается кожаное кресло. Кто-то же должен сидеть в нем и наслаждаться его удобством. Я и есть этот “кто-то”.

Итак, Оливер Брент прибыл, увидел, повеселился. Именно такой он и представлял себе свою Венецию в Техасе.

Затем он обсудил деловое положение с Перри и Сиднеем. Даже отказавшись от культурных притязаний, продолжать деятельность акционерной компании “Венеция” довольно затруднительно. Основное условие — всадить в предприятие еще порядочные деньги, а также изъять Лидо из-под контроля Орсони.

Оливера Венеция уже перестала забавлять, в сущности, ему совсем не улыбалось вкладывать в нее дополнительные средства. Но он не желал высказывать это напрямик и потому заявил компаньонам, что продумает все как следует. Что касается маркиза, то Оливер всю дорогу предвкушал удовольствие задать ему перцу и с готовностью обещал компаньонам избавить акционерную компанию “Венеция” от опасного итальянца.

Оливер искренне благоволил к маркизу. Тот был его наставником во многих областях цивилизованного наслаждения жизнью. Но он оказался дорогим наставником. Потому-то Оливер, в последний раз уплатив его долги, охотно сплавил его из Европы. А теперь, видите ли, у маркиза хватило наглости облапошить его и здесь. Однако Оливер Брент не любил ходить в дураках. Уж кто-кто, а он умеет взять человека в оборот. И не замедлит доказать это его сиятельству.

Так как оба питали взаимное расположение и насквозь видели друг друга, разговор состоялся в самом дружелюбном тоне. Оба сидели и курили, положа ногу на ногу.

— Вы самый обворожительный и беспардонный плут, какого мне доводилось встречать, — добродушно начал Оливер. — Прямо диву даешься, как ловко вы обштопали нашу акционерную компанию. Ни единой лазейки нам не оставили.

— Да, я как будто недурно справился, — со скромной гордостью признал маркиз.

— Вы сейчас, очевидно, при деньгах, неплохо было бы вам откупить у меня палаццо Орсони, — предложил Оливер.

— А на что оно мне нужно? — возразил маркиз.

— Как же, голубчик! Вы так жалостно скулили, что с кровью сердца отрываете от себя жилище предков. За кровь своего сердца вы заломили сто тысяч лир, — напомнил Оливер.

— Рана успела зарубцеваться, — заметил маркиз.

— Палаццо ваше оказалось настоящей рухлядью, — пояснил Оливер.

— Зато оно насквозь пропитано историей, — отпарировал маркиз.

— Кстати, вы сплавили того Тициана, которого хотели навязать мне? — осведомился Оливер.

— Нет, здесь не верят слову дворянина, — вздохнул маркиз. — Я представлял веские свидетельства, доказывал, что, по нашему устному семейному преданию, мой прадед Джакомо Орсони самолично заказал картину великому мастеру и уплатил за нее шесть тысяч скуди. Свое свидетельство я заверил нотариально. И что же? У меня хотели купить не картину, а свидетельство.

Оливер задумался.

— А почему вы при въезде не нашли нужным полностью оплатить пошлину, исходя из предположительной стоимости картины? — спросил он. — Здесь это было бы лучшим доказательством ее подлинности.

— Не такой я дурак, — возмутился маркиз.

— Но и не такой ловкач, каким я вас считал, — приветливо и даже с оттенком сожаления сказал Оливер. — Потому что теперь у меня на руках все козыри против вас.

Маркиз не понял.

Оливер пояснил:

— После того как вы официально поручились за подлинность своего Тициана, вам следовало уплатить за него пошлину. У нас на это смотрят очень строго.

— Какой вздор! — вспылил маркиз. — Это же грошовая мазня.

— Если по клятвенному заверению маркиза Орсони картина была заказана его предком Тициану, значит, она не может быть грошовой мазней, — наставительно заявил Оливер. — Таможенные власти даже слушать об этом не станут.

— А кто докажет, что я искренне верил в подлинность картины? — не сдавался маркиз.

— Я, — приветливо сказал Оливер. — В свое время, пытаясь всучить мне эту мазню, вы меня тоже снабдили нотариальным свидетельством. Вот оно.

У маркиза потухла сигарета. Но он очень скоро овладел собой.

— Я вас недооценивал, Оливер, — с уважением отозвался он. Затем закурил новую сигарету и спросил: — Чего вы от меня требуете?

— Только одного: чтобы вы оставили в покое здешних моих дружков и бросили делать делишки со своими земляками, — заявил Оливер. — Я не прочь захватить вас с собой в Европу, мне там веселее с вами, маркиз, а узнал я вас достаточно хорошо, чтобы впредь наслаждаться вашим обществом без чрезмерных затрат.

Они дружили не со вчерашнего дня и потому столковались очень быстро.

Оливер пробыл в Венеции порядочный срок и уже собирался уезжать послезавтра, а все еще ни разу не видел Глории. Она хворала, у нее был насморк, а когда она бывала не в форме, то никому, кроме Перри, не желала показываться.

Но вот настал вожделенный миг. Глория поправилась и устроила вечер в честь мистера Брента.

Оливер причалил в гондоле к лестнице из поддельного мрамора у поддельного палаццо Перри Паладина. Ухмыляясь, вышел Оливер из гондолы, ухмыляясь, поднялся по лестнице.

Увидел Глорию. Она восседала в роскошном зеленом вечернем туалете, тяжелыми, пышными складками ниспадавшем до земли, ее синие глаза с ленивым любопытством смотрели ему навстречу из-под черных как смоль волос, красивый крупный рот улыбался глубокомысленно и загадочно. Cheese, думала она. А с губ Оливера сошла ухмылка, складочки вокруг серых глаз расправились, вся его долговязая фигура распрямилась. “И этот попался”, - подумала Глория.

Зато маркиз был несколько озадачен, почему Глория в этот вечер уделяет ему так мало внимания. Но все переменилось, когда он сообщил ей, что его миссия здесь окончена, появление Оливера воскресило в нем тоску по родительскому палаццо и по Старому Свету, а посему он намерен послезавтра вместе с Оливером уехать отсюда навсегда. Она призадумалась, да так глубоко, что перестала улыбаться. Она даже заговорила.

— Как жалко, — сказала она.

Но в течение вечера она вновь стала дарить половину, даже больше половины внимания Оливеру Бренту. Перри это отметил, Перри вспомнил, что маркиз послезавтра покидает Америку, Перри мысленно потер руки, и лицо его озарилось сиянием, как после особо успешной сделки.

Но перед уходом Оливер заявил, что намерен продлить свое пребывание примерно на недельку. Он выпишет свою яхту и отправится в Нью-Йорк морским путем.

Эту последнюю неделю Глория дарила треть своего времени маркизу, а две трети — Оливеру Бренту.

Известие о том, что маркиз слагает с себя заведование Лидо и покидает страну, произвело в венецианской колонии настоящий переворот. Еще раньше, несмотря на деспотический гнет маркиза, многие поселенцы окончательно избрали техасскую Венецию своей родиной, между венецианцами и аборигенами заключались браки, а детишки, привезенные из-за океана, лучше говорили по-английски, чем по-итальянски. Теперь же, узнав, что управлять Лидо впредь будут Перри и Сидней Браун без посредничества маркиза, почти все разом решили прочно обосноваться здесь.

Художник Калла также воспользовался пребыванием Оливера, чтобы посоветоваться с ним. Оливер осмотрел картины художника, приветливо выслушал его злобную ругань, похлопал его по плечу и высказал свое мнение:

— Все, что вы настряпали, — дикий бред. Продолжайте в том же духе.

Но Энрико Калла не был расположен продолжать в том же духе. Напротив, он хотел назад, в Европу. В его соглашении с Оливером было оговорено, что весь срок проживания в Америке он получает от Оливера ежемесячное пособие, а за это все им здесь написанное становится собственностью Оливера. Но нет, не желает он, чтобы этот молодчик похлопывал его по плечу. До каких пор его будет обжуливать эдакий вот сноб, который норовит извлечь из других не только удовольствие и наслаждение, а вдобавок еще и выгоду.

Впрочем, это было лишь внешним поводом к его решению. Перед Кэтлин он открыто высказал свои истинные чувства. По сути, ему здесь больше нечего делать. “Новое” оказалось совсем иным, чем он ожидал. Даже внутренне этот материк слишком еще разбросан и необжит, слишком еще незрел, чтобы творить искусство. Но кое-что Калла все-таки вынес из своего путешествия. Во всем здесь куда больше свежей силы, чем по ту сторону океана; кажется, он и сам позаимствовал частицу этой силы, так что может строить дальше на старой основе без боязни впасть в шаблон. И еще вот что вынес он отсюда, — в общем, не поедет ли она с ним в Европу. В общем, вот оно какое дело…

На широком простодушном лице Кэтлин выразилась радость, сожаление, борьба. Да, Энрико полон жизни, и к тому же он настоящий художник. Когда он что-нибудь объяснял ей, то, при всей его распущенности в языке и манерах, она сразу улавливала, что восчувствовать “идеал” куда труднее, чем представлялось им с Перри. Зато, должно быть, этот идеал сулит неслыханное счастье. У нее был большой соблазн сказать: “Хорошо, Энрико, я поеду с тобой”.

Но тут она вспомнила Перри. Нелегко будет Перри переориентироваться на Лидо. И с ее стороны было не по-дружески именно сейчас оставить его одного или все равно что одного, — Глория плохой товарищ в беде.

— Мне очень лестно, Энрико, что вы хотите увезти меня с собой, — отвечала она. — Но мое место здесь, как ваше там, за океаном.

Калла разразился проклятиями и ругательствами, обозвал ее дурой, а всю ее страну — дурацкой, но она осталась при своем решении.

Тут прибыла яхта. Оливер Брент отплыл на ней, так и не сказав окончательно, думает ли он вкладывать дополнительные средства в акционерную компанию “Венеция (Техас)”. С ним вместе отплывали маркиз Орсони и Калла.

Перри и Сидней проводили отъезжающих до причала, Когда Перри возвратился домой, он обнаружил, что Глория тем временем тоже успела уехать. В оставленной записке она была немногословной, как всегда: “Прощай навеки”.

Перри тупо смотрел на эти два слова. Ему представлялась Глория в тот миг, когда она явилась ему в туристическом агентстве “Синдбад”, синяя юбка плотно облегала ее бедра, крепкая детская пятерня высоко подымала пышный волан. Так плыла она перед ним, уплывала все дальше, становилась все меньше, а он стоял на месте и не мог бежать за ней следом. Долго, как прикованный, стоял он перед осколками своей мечты.

Вскоре пришло письмо от одного из нью-йоркских адвокатов, относительно формальностей развода. Миссис Глория Паладин, говорилось в бумаге, собирается отплыть в Европу на “Манхэттене”. С той же почтой пришло письмо от Оливера Брента. Он сообщал, что отправляется в Европу на “Манхэттене” и готов выделить дополнительные средства в акционерную компанию “Венеция (Техас)”.

— Благодарю покорно, — проворчал Перри. Он отнюдь не собирается брать деньги как выкуп за Глорию.

Однако, не возьми он денег от Оливера, погибнут и вложения Сиднея.

Три дня бродил он мрачный и молчаливый, о предложении Оливера он ни словом не обмолвился с компаньонами. Наконец он заговорил с Кэтлин. Она тоже нашла, что брать деньги нельзя.

— Но твой отец потребует, чтобы мы взяли деньги, — угрюмо вымолвил Перри.

Кэтлин задумалась. И вдруг решила:

— Мы попросту ничего ему не скажем.

Перри возмутился.

— Разве, ты не понимаешь, что это просто нечестно?

— Понимаю, — подтвердила Кэтлин.

— Понимаешь ты, — продолжал Перри почти что с угрозой, — что это даже преступно?

— Понимаю, — подтвердила Кэтлин.

Он смотрел на нее долго, испытующе, и она выдержала его взгляд.

— Да ты прямо молодчага, — выпалил он и хлопнул ее по плечу.

— Пожалуйста, без телячьих нежностей, — оборвала она. — Надо действовать. Надо складывать пожитки и ликвидировать Венецию.

— Что? — вознегодовал Перри. — Ликвидировать Венецию? Даже не подумаю. Венеция будет существовать, — упрямо заявил он.

— Ты совсем спятил, — не менее запальчиво возразила она, — а средства где ты возьмешь?

— Уж как-нибудь раздобуду, — сурово заявил Перри, — в лепешку расшибусь, а Венецию не брошу.

— Подумаешь, что такое твоя Венеция? — фыркнула Кэтлин. — Сосиски да баркаролы, и больше ничего.

— Не смей охаивать мою Венецию! — гневно оборвал Перри. — Она есть, она моя, и я ее не брошу.

— Твоя Венеция? — тоже сердито и агрессивно фыркнула Кэтлин. — Твоя? Нет, Глории! Сам же долбил об этом без конца.

— Не брошу, — упорствовал Перри, — сохраню мою Венецию. Теперь тем более — без Глории. Я им покажу, этим проходимцам, — расходился он.

Кэтлин вглядывалась в его лицо — оно осунулось и ожесточилось.

— Ты упрям, как бес, Перри, — заметила она. — Твое упорство граничит с глупостью, — но в лице ее уже не было гнева, а голос явно дрожал.

Перри не мог понять, выражают ли ее слова одобрение или насмешку. Все равно ему это было приятно.

— Ну, значит, я глуп, — ответил он, но куда уж менее агрессивно. — Мой дед говаривал, бывало: “Кто в двадцать лет не красив, в тридцать не силен, в сорок не умен, а в пятьдесят не богат — тому не бывать им вовек!” У меня еще есть время, чтобы поумнеть, а чтобы разбогатеть, и подавно. — Так как она рассмеялась, он добавил: — Конечно, это дается нелегко. Вдвоем было бы куда проще, как по-твоему, Кэтлин? — И он взял ее руку.

Кэтлин не отняла руки.

— Ты думаешь, из этого будет толк? — спросила она. — Так сразу? Без увлечения? — И опять в ее голосе послышалась дрожь и неуверенность.

— Чушь! — решительно заявил Перри. — Если женщина своим видом окрыляет человека, а потом, когда в ней нуждаешься, так ее нет, — это совсем не дело. Женщина должна быть помощницей.

— Только помощницей? — осведомилась Кэтлин.

— Ах, брось ты это, — отмахнулся Перри. — Я не Эмерсон. Только мне без всякой философии ясно, что мы созданы друг для друга. Хочешь ты мне помочь? — спросил он снова почти что повелительно, и лицо его осунулось и стало напряженным, как во время сложных деловых переговоров.

— Конечно, хочу, дуралей. Это ты мог получитьраньше и дешевле.

Они решили пожениться, как только будет оформлен развод с Глорией, и отныне Перри стал ездить на тандеме с Кэтлин.

Предложение Оливера утаили от Сиднея, деньги добыли на зверских условиях. Откупили права у итальянцев. Умножили число увеселительных заведений. Построили уютные дачки на одну семью.

Трудиться пришлось вовсю, зато в назначенный годичный срок первый этап был завершен. Место культурного центра Венеция (Техас) заняла другая Венеция (Техас) — город красот и развлечений.

На второй год была намечена постройка казино. В соглашении с подрядчиком имелась на предмет выбора объектов очень выгодная оговорка. Однако же город красот и развлечений еле-еле держался на воде и затевать новые предприятия было небезопасно.

Когда срок заключения договора на постройку подходил к концу, Перри обратился за советом к Кэтлин:

— Решиться или нет? Строить или не строить казино?

— Это дело счастья.

Перри подписал наряд.

Начали рыть фундамент для казино. Наступил срок первого крупного платежа, затем второго. Перри плохо спалось в эти ночи.

Но, вынимая грунт, рабочие докопались до воды с радужными переливами и непонятным запахом.

Перри взволновался, ни слова не сказал компаньонам и привлек специалистов. Сам он окончательно потерял сон. Начали пробное бурение. Нашли нефть. На обширном пространстве нашли нефть.

Сияя от радости, Перри с благодарностью смотрел на Кэтлин.

— Ты подала мне эту мысль, — промолвил он. — Ты посоветовала мне положиться на мое счастье.

Нефть смыла Венецию (Техас), город красот и развлечений.

Но и разбогатев, Перри не перестал вспоминать пресловутый плакат: “Венеция ждет вас”.

Они с Кэтлин поехали в Венецию (Италия).

В гостинице “Даниелли” портье спросил их, не хотели бы они нанять хоть и дорогого, но в высшей степени занимательного гида, некоего маркиза Орсони. Это подлинный маркиз, его предки дали Венецианской республике двух дожей. Затем он настоятельно рекомендует им пообедать в траттории на Лидо, — ее владелец тот же маркиз, кстати, маркиза Глория отлично говорит по-английски.

Но мистер и миссис Перри Паладин предпочли осматривать город Венецию без гида. Перри был в клетчатых штанах до колен, в клетчатом дорожном картузе и в пледе, подзорная труба висела у него через плечо, из кармана торчал путеводитель. Кэтлин тоже была в широченном пледе и в соломенной шляпе с вуалью, которая развевалась на ветру.

Они проезжали мимо дворцов в стиле Ренессанс, на самом деле построенных в эпоху Ренессанса из всамделишнего мрамора. Все это было великолепно, но гораздо мрачнее, чем им представлялось, и не так оживленно, На всем была печать обветшалого и даже обшарпанного величия.

Кэтлин до глубины души волновало все виденное.

А Перри чувствовал себя здесь очень неуютно. В угрюмой задумчивости бродил он по городу. И на четвертый день сказал Кэтлин:

— Если не возражаешь, мы завтра уедем. Конечно, все это очень величественно и грандиозно, но что-то мне здесь действует на нервы. — Видя ее удивление, он пояснил: — Какой-то здесь застой и мертвечина. Это город для лентяев. На меня он нагоняет хандру. Я хочу домой. Знаешь, что я надумал, — признался он. — Я брошу нефть и вернусь к земельным участкам. Но больше не буду строить ни Венеции, ни Севилий. Буду строить обыкновенные загородные поселки для нынешних и будущих дачников. И знаешь, кого я возьму себе в помощники? Калла — живописца. Он форменный психопат, но у него бывают разумные мысли. В нем есть то, что нам не мешает позаимствовать у Европы. Его стоит взять с собой в Америку.

— За одну минуту целый ворох новостей, — сказала Кэтлин, как в свое время сказал ее отец.

Ей хотелось побыть еще в Венеции, но она увидела, что чары окончательно спали с ее мужа, порадовалась на своего деятельного Перри и покорилась его воле.

На пути домой, прогуливаясь по палубе и созерцая серо-зеленые воды океана, Перри подвел итог своим впечатлениям:

— В Венеции (Техас) чувствовалась жизнь, в Венеции (Италия) есть величие, но лучше всего была Венеция на плакате в туристическом агентстве “Синдбад”.

Кэтлин остановилась, посмотрела на него, и лицо ее вновь выразило мягкую, женственную, материнскую насмешку.

— Уразумел наконец? — спросила она. — Впрочем, тебе скоро стукнет сорок, пора поумнеть.

Он рассмеялся.

— А я еще в тридцать уразумел, что мы созданы друг для друга, — ответил он.

И они снова отправились гулять по палубе, и Перри радовался, что пароход каждый час на пятнадцать миль приближает его к родине и к делам.

Оглавление

Лион Фейхтвангер ВЕНЕЦИЯ (ТЕХАС)