Агентурная сеть [Игорь Николаевич Прелин] (fb2) читать онлайн

Игорь Прелин Агентурная сеть

Если шпионы станут говорить правду, они обманут весь мир.

Талейран

От автора

Любителям сенсаций, громких скандалов, всякого рода разоблачений, скабрезных анекдотов и невероятных приключений я советую не терять время зря и отложить эту книгу, не читая.

В ней нет сенсаций. Сенсация в разведке — предвестница провала. Скандалов и разоблачений тоже нет, хотя в любой разведке, как и везде, время от времени разгораются большие и малые скандалы и, тоже, как везде, многие явления и факты заслуживают того, чтобы кто-нибудь занялся их разоблачением.

Но я не собираюсь этого делать. Пусть этим займутся те, в чьей профессиональной карьере не было ничего, достойного благодарной памяти и светлых воспоминаний. Те, кто во всем и всегда видел только недостатки, но, находясь на службе, дорожил своим местом и поэтому ничего не делал, чтобы их исправить. Теперь они облегчают свою бессовестную душу тем, что разоблачают и изобличают всех и вся, стараясь задним числом доказать, что они всегда были правдолюбцами и борцами с Системой.

Невероятных приключений в этой книге тоже нет. Я не старался написать захватывающий детектив, шпионский триллер с лихо закрученной интригой. Я просто хотел рассказать о том, что многие десятилетия держалось в строжайшей тайне и потому было неизвестно массовому читателю: как функционирует, чем каждодневно живет и за что получает жалованье резидентура — зарубежный аппарат внешней разведки.

У начинающего литератора (а я отношу себя к таковым) есть два способа проявить себя в литературе и запомниться читателям: о простом рассказывать сложно или наоборот — стремиться о сложном рассказывать как можно проще. Я выбрал второй путь. Но не потому, что считаю своего читателя недалеким или сомневаюсь в его способности уразуметь специфику разведывательной профессии, а исключительно из желания вести с ним равноправный и доверительный разговор.

Эта книга является продолжением написанных еще в советское время повестей «Год рождения» и «Автограф президента». И хотя в нашей жизни произошли большие перемены, я не стал под них подлаживаться и в угоду новой конъюнктуре что-либо менять или от чего-то отрекаться. Еще Талейран (а он понимал толк в разведке!) говорил, что отречься от прошлого можно либо будучи молодым, либо накануне смерти. А я, как мне кажется, сейчас нахожусь в промежуточном возрасте, так что, как говорится, не вижу оснований.

А еще у меня перед глазами пример человека со сложной судьбой, патриарха нашей литературы С. Михалкова, написавшего, как мне кажется, честную и искреннюю книгу «Я был советским писателем». Если бы я писал эту книгу о себе, я тоже с полным правом мог бы назвать ее «Я был советским разведчиком».

Я считаю, что мне и многим моим бывшим коллегам повезло. Мы работали в советской разведке, прожили интересную жизнь, повидали мир, встречались с необыкновенными людьми, были причастны к событиям, которые оставили неизгладимый след в истории человечества — и потому нам есть что вспомнить и чем гордиться!

Многим из нас повезло еще в одном: нам не приказывали заниматься грязными делами, и поэтому нам нечего стыдиться и не в чем раскаиваться. Пусть нас судит История!

Как и в своих предыдущих повестях, и на этот раз я практически ничего не выдумал. Все, о чем я написал, когда-то, где-то, с кем-то происходило. Я только объединил разрозненные события и факты единым сюжетом, поменял время и место действия и придумал всех действующих лиц, чтобы не навредить живым людям и избежать обвинений в разглашении служебных секретов.

Что касается описанных мной форм и методов оперативной деятельности, то они не представляют никакого секрета: все они были изобретены еще на заре человеческой цивилизации, и потому ни одна спецслужба мира не может претендовать на приоритет в этой области. В последующие столетия спецслужбы лишь беззастенчиво заимствовали их друг у друга.

И еще одно соображение. Мне кажется, сейчас (наконец-то!) появилась уникальная возможность честно и беспристрастно рассказать о недавнем — советском — периоде нашей истории. В том числе и о деятельности советской разведки. Интерес со стороны читателей, я в этом убежден, к нашей истории, какой бы она ни была — героической, трагической или постыдной, — и всему, что с ней связано (а разведка играла в СССР не последнюю роль!), будет неуклонно возрастать. Правды никогда не может быть слишком много!

И мне искренне хотелось бы в меру своих способностей удовлетворить хоть малую толику этого интереса…

1

Великие разведчики не умирают никогда!

Эта несколько претенциозная, но, на мой взгляд, не лишенная справедливости фраза принадлежит бывшему сотруднику английской разведки Дэвиду Корнуэллу. Я не знаю, когда она пришла ему в голову, и как долго он вынашивал ее в себе. Возможно, заявить об этом ему мешала профессиональная скромность, возможно, сдерживало золотое правило не болтать лишнего, пока работаешь в разведке. Однако мне доподлинно известно, что он решился обнародовать это изречение, когда оставил секретную службу Ее Величества, которая обрекала его на полную безвестность, и предстал перед изумленной общественностью знаменитым писателем Джоном Ле Карре.

В устах профессионала эта фраза имеет особый смысл. Но чтобы он стал доступен не только профессионалам, надо иметь в виду, что я привожу ее в переводе с английского. А в оригинале, как и на многих других иностранных языках, которые обходятся без некоторых эвфемизмов, свойственных великому и могучему, эта фраза звучит не так изящно, потому что вместо гордого слова «разведчик» употребляется менее респектабельное слово «шпион». К тому же под словом «шпион» чаще всего подразумевается не кадровый сотрудник разведки (их в разных странах называют, хотя и по-разному, но в любом случае иначе), а агент, то есть человек, завербованный специальной службой или по собственной инициативе решивший оказывать ей услуги. И при этом не всегда из самых благородных побуждений.

Если верить Библии, разведка является второй после строителя (вспомните Бога-творца!) древнейшей профессией. Заранее предвидя возможные возражения, попутно, опять же со ссылкой на Библию, уточняю, что, вопреки утверждениям отдельных «знатоков» истории цивилизации, проституция не первая, не вторая, а просто одна из древнейших профессий и появилась она намного позже разведки. Более того, по ряду весьма авторитетных свидетельств, зафиксированных все в той же Библии, во многом благодаря ей! И вскоре стала одним из самых эффективных приемов в многообразном арсенале разведки.

Так вот, учитывая столь почтенный возраст этого вида человеческой деятельности, ни одна разведка, в том числе и английская, несмотря на свою более чем пятивековую историю, не может претендовать на приоритет в том, что касается ее теоретических и практических основ. Поэтому я позволю себе довольно бесцеремонно вторгнуться в творческую лабораторию известного мастера политического детектива и порассуждать о том, каких разведчиков, то бишь шпионов, то бишь агентов он отнес бы к категории великих.

Я думаю, Джон Ле Карре не станет возражать, что величие того или иного агента определяется не столько его предрасположенностью и способностями к разведывательной работе, сколько достигнутыми результатами. А результатом работы агента является добытая им информация. Информация и только она одна определяет ценность агента для разведки!

И в самом деле: агент может обладать выдающимися способностями, но так и не сумеет реализовать их, если у него нет такой «мелочи», как доступ к сведениям, составляющим тайну того государства, против которого он работает.

Но и этого мало!

Нужно, чтобы обладание этой тайной было необходимо тому государству, в пользу которого работает этот агент.

Можно вытащить все секретные документы из личного сейфа самого главы государства — президента или премьер-министра, но не найти на них «потребителя», потому что в этих документах содержатся тайны сугубо «местного значения», ненужные никому, кроме самого главы и некоторых его подданных.

И таких государств, самые сокровенные секреты которых могут интересовать разве что их ближайших соседей, но уж никак не великие державы, едва ли не половина из состоящих на учете в Организации Объединенных Наций.

Один из самых, пожалуй, показательных случаев как раз и был связан с ООН.

Постоянный представитель одной из небольших развивающихся стран в этой международной организации трудился не только на благо своего народа, но и на советскую разведку. И был ей весьма полезен, так как водил дружбу с представителями ведущих западных стран и располагал весьма интересной информацией. Все было великолепно до тех пор, пока не пришло время возвращаться домой. И вот тут произошло нечто невероятное: несмотря на то, что агент стал членом правительства, он потерял разведывательные возможности, и разведка прекратила с ним работу.

А все дело было в том, что страна, в правительство которой он входил, не представляла никакого интереса для советской разведки! В ней даже не было нашей резидентуры!

Но и в том случае, когда на добытую агентом информацию есть спрос, он сможет претендовать на величие лишь в том случае, если эта информация будет иметь жизненно важное значение для страны, на разведку которой он работает, да к тому же будет получена в критический момент ее истории.

Рискуя уже в самом начале моего повествования утомить читателя избытком профессиональных подробностей, должен все же заметить: чтобы постичь тонкости какой-то профессии, нужно для начала разобраться в том, что составляет ее основу. А потому вновь возвращаюсь к информации.

Разведывательная информация — чрезвычайно капризная «дама»!

Многие агенты добивались ее «благосклонности», но лишь немногим она ответила «взаимностью».

На качество информации влияют такие факторы, как своевременность и актуальность, достоверность и точность. Информация может быть кратковременного и длительного действия, она может носить тактический и стратегический характер. Ее ценность в значительной мере зависит от того, в каких взаимоотношениях в данный момент находятся противостоящие друг другу страны: конечно, и в мирное время степень конфронтации может варьироваться в весьма широком диапазоне, но и наивысший ее накал не идет ни в какое сравнение с напряженностью накануне возможного столкновения, не говоря уже о вооруженном конфликте, а тем более большой войне!

Успех в разведке, а к успеху относится прежде всего получение ценной информации, не поддается планированию. Очень часто он становится результатом удачи или везения, и поэтому никогда нельзя заранее сказать, какой агент оставит заметный след в истории разведки, вызывая ненависть одних, восхищение других и интерес третьих, а какой не вызовет к себе столь противоречивых чувств по причине то ли малой своей полезности, то ли элементарного невезения, то ли безвестности.

У каждого агента, который в конце своей небезопасной и не всегда по достоинству оцененной карьеры заслужил право на бессмертие, бывает свое «звездное» мгновение. У наиболее удачливых агентов бывает несколько таких «звездных» мгновений, которые при чрезвычайно благоприятном стечении обстоятельств могут складываться в «звездные» часы, дни, годы и даже «звездные» пятилетки.

Так, «звездным» мигом Рихарда Зорге было получение информации о том, что Япония не собирается начинать войну с СССР в 1941 году, что позволило своевременно перебросить на фронт части Дальневосточной армии и отстоять Москву.

«Звездным» мигом для сотрудника британской разведки Джорджа Блейка стала передача в Москву сведений, приведших к провалу англо-американской операции «Золото» — строительства специального туннеля на границе между американским и советским секторами в Берлине и подключения к кабельным линиям связи. Правда, в оперативной биографии Джорджа Блейка была целая россыпь и других подобных «звездочек», из которых сложился если и не «Млечный путь», то по меньшей мере целое «созвездие».

И у таких агентов советской разведки, как Ким Филби и Дональд Маклин, «звездный» период тоже растянулся на долгие годы!

Но информация, полученная с помощью агентуры, как и разведка вообще — не самоцель. Разведка является всего лишь предпосылкой и одним из средств эффективной политики или стратегии, но сама по себе никак не может заменить ни политику, ни стратегию, ни военную мощь государства.

Во все времена решающим фактором являлась способность руководителей государства эффективно использовать данные, добытые с помощью разведки. Без мудрой и реалистической политики даже самые своевременные и достоверные разведывательные данные будут бесполезны и не принесут никакой пользы государству. Поэтому полезность и необходимость разведки полностью зависит от того, как она направляется и используется теми, кто отвечает за безопасность и процветание государства.

Отдавая должное подвигу Рихарда Зорге, необходимо все же уточнить, что он заслужил право называться великим разведчиком намного раньше, когда, подобно многим другим агентам советской разведки, заблаговременно получил и передал в Москву информацию о готовящемся нападении Германии и при этом указал точную дату вторжения. Однако эта информация не была должным образом использована, и это имело для нашей страны трагические последствия.

Впрочем, не только Сталин не верил лучшим своим разведчикам! Многие западные демократии тоже не избежали непостижимых и непоправимых ошибок. Достаточно вспомнить агента французской разведки Ганса Шмидта, в течение восьми лет информировавшего своих шефов о самых сокровенных секретах Третьего рейха: он сообщил об агрессивных планах Гитлера на целое десятилетие, раскрыл планы и сроки германских вторжений в Австрию, Чехословакию и Польшу, предупредил о сроках и направлениях вторжения во Францию! Все эти сведения имели стратегическое значение и не только могли, но и должны были повлиять на развитие событий в Европе!

Однако, увы, этого не произошло! Ни Франция, ни ее будущие союзники по антигитлеровской коалиции не смогли остановить Гитлера и позволили ему развязать вторую мировую войну.

Американцы дешифровали японский военно-морской код и заблаговременно получили информацию о движении японского флота в направлении Гавайских островов, но недооценили эту информацию и не сумели предотвратить нападение на Перл-Харбор.

Да и в послевоенный период можно встретить немало примеров, когда руководителям той или иной разведывательной службы не удавалось преодолеть рутину государственной бюрократической машины, развеять недоверие и убедить высшее руководство страны в необходимости соответствующим образом реагировать на данные разведки.

Безусловно, агенты никогда не являлись монополистами в сфере добывания разведывательной информации: разведка имеет и другие возможности. Так было во все времена, но особенно много покушений на монополию агентуры стало с развитием технического прогресса.

В начале века появилась авиационная разведка, позднее — электронная, а в середине столетия — космическая. С этого момента периодически находились «горячие головы», особенно среди руководителей американской разведки, призывавшие ограничить или вообще отказаться от использования агентов, поскольку, как им казалось, теперь их вполне могут заменить электронные приборы, фиксирующие и расшифровывающие любые радиоизлучения на территории вероятного противника, или фотоаппараты, способные с высоты в несколько десятков километров зафиксировать объект размером в спичечный коробок.

Но жизнь, точнее, та ее сторона, от которой зависит безопасность любого государства, внесла необходимые коррективы, и пыл этих горе-реформаторов быстро поостыл, поскольку оказалось, что ни один самый чувствительный фотоаппарат и ни одна самая хитроумная электронная система не способны проникнуть во внешнеполитические и военные намерения вероятного противника, вскрыть устремления и замыслы его политического и военного руководства, узнать, что оно предпримет в случае возникновения какой-либо кризисной ситуации.

Кроме этого, оказалось, что сбор информации даже с помощью самых современных технических средств не давал исчерпывающих результатов, потому что противник применял различные уловки, чтобы замаскировать свои военные и другие стратегические объекты. Требовалась постоянная «доразведка», которую способны были осуществить только квалифицированные и специально подготовленные агенты.

И тогда во всех развитых странах мира наступил своеобразный баланс между различными средствами сбора разведывательной информации, баланс весьма гибкий, чутко реагирующий на изменения оперативной обстановки и достижения научно-технической революции, но все же отдающий явное предпочтение агентурной разведке, тому самому «человеческому фактору», без которого не обходится ни одна сфера современных общественных отношений.

Агентурный аппарат разведки пополняется двумя путями: за счет людей, по своей инициативе предлагающих ей свои услуги, и за счет тех, кого разведка находит и привлекает к сотрудничеству самостоятельно. И если в первом случае офицеру разведки остается только обсудить условия секретного сотрудничества и отработать способы передачи информации, то во втором от него требуется неизмеримо больше: не только найти, изучить и проверить человека, располагающего сведениями, которые составляют тайну чужого государства, но и уговорить, как правило, вопреки его воле и желанию, передать эти сведения иностранной разведке.

Эту работу можно разбить на несколько этапов, ее могут последовательно выполнить несколько сотрудников разведки, но все равно рано или поздно наступает такой момент, когда в дело вступает последний из них, который проводит заключительную беседу и завершает вербовку агента.

И вот здесь самое время подробнее рассказать о тех, кто не столько по причине распределения служебных обязанностей или случайного стечения обстоятельств, сколько по призванию и в силу особой предрасположенности к такого рода оперативной деятельности занимается вербовкой агентуры.

Вербовщики — это золотой фонд любой разведки: люди, создающие основу ее эффективной и устойчивой работы в интересах своего государства в любых условиях.

Вербовщик должен обладать многими качествами: хорошо разбираться в людях, быть тонким психологом, коммуникабельным и обаятельным человеком, способным быстро адаптироваться к людям и располагать их к себе: у него должна быть хорошая реакция, умение мгновенно переключать свое внимание, чутко улавливать перемену в настроении собеседника и в зависимости от этого вносить коррективы в тактику беседы и свое поведение.

Аналогичные качества необходимы любому агентуристу — тому, кто непосредственно работает с агентом, но вербовщик в дополнение к этому должен обладать большим волевым потенциалом, в его характере должна быть определенная «агрессивность», проявляющаяся в умении воздействовать на эмоционально-волевую сферу другого человека, или, говоря простым языком, в способности в необходимом случае подавить его волю и заставить принять нужное разведке решение.

Настоящий вербовщик знает себе цену, его отличают уверенность в себе, независимость в общении с окружением и коллегами по работе. Среди вербовщиков практически не встречаются люди, поддающиеся чужому влиянию, подхалимы и угодники, любители вовремя «прогнуться» перед начальством; у них всегда есть свое мнение по любому вопросу, и они не боятся его высказывать даже в тех случаях, когда оно расходится с мнением руководства.

Такие черты характера, конечно, сильно осложняют им жизнь, делают их неудобными, а иногда и неугодными в коллективе, особенно если возглавляет этот коллектив руководитель, которому самому нечем похвастаться, поскольку его послужной список не отягощен конкретными результатами в вербовочной работе, и поэтому вербовщик вольно или невольно становится для него своеобразным укором и ограничивает его возможности «вдохновлять и мобилизовывать» молодых сотрудников на ратные подвиги, лишает морального права увлечь их, так сказать, «личным примером».

Вербовщики никогда не бывают «паиньками» и в этом смысле чем-то сродни большим спортсменам. И в самом деле: встречались ли когда-нибудь большие спортсмены, которых можно было бы назвать «паиньками»?! Я, например, ни среди вербовщиков, ни среди больших спортсменов таких не встречал, потому что и те, и другие прежде всего личности. А личность — она на то и личность, чтобы не укладываться в рамки среднего, обычного человека с заурядными способностями.

Личность всегда несет в себе задатки неформального лидера, а у лидера какие-то качества всегда гипертрофированы, и это, естественно, не всем нравится. Именно вербовщики чаще всего как раз и становятся неформальными лидерами тех коллективов, где они работают, особенно в резидентурах, потому что там их способности проявляются особенно ярко и наглядно.

Если продолжить аналогии со спортом, то я сравнил бы вербовщиков с футбольными нападающими, действующими непосредственно в штрафной площадке соперника.

Любому футболисту известно, что в центре поля, в условиях, так сказать, «разреженного пространства», не встречая активного противодействия со стороны защитников, действовать намного легче.

Но даже люди, далекие от футбола, знают, что с центра поля голы забивают чрезвычайно редко, и подобный успех приходит к игроку зачастую не столько благодаря его феноменальным способностям или сверхчеловеческим усилиям, а исключительно по причине благоприятно сложившихся обстоятельств или какого-то невероятного везения.

И все же в памяти любителей и специалистов футбола остаются не такие «счастливчики», а те мужественные и готовые на самопожертвование ради интересов команды бомбардиры, которые, продираясь через частокол ног, прорываются в штрафную, а то и во вратарскую площадки, откуда (и статистика тому порука!) и забивается большинство голов. Тут уж не до демонстрации технических приемов, здесь и толкнуть могут, и по ногам ударить, и на газон уложить, и решается все в считанные мгновения!

И потому далеко не каждый игрок выбирает себе такую судьбу и решается играть вблизи от чужих ворот, рискуя своим здоровьем и футбольным долголетием. А уж в разведке, где поощрение или награда за достигнутый успех несоизмерима с футбольной славой и, как правило, редко соответствует усилиям и риску способных, а главное желающих посвятить себя вербовочной работе, стать «бомбардиром», и того меньше.

Вот и отсиживаются некоторые в «центре поля», демонстрируя «чудеса» разведывательного искусства вдали от чужих «ворот», где в роли защитников выступают сотрудники контрразведки, которые, подобно своим футбольным «коллегам», не стесняются в выборе средств и способны так «приложить», что незадачливого «бомбардира» от разведки «унесут с поля на носилках» и его оперативная карьера будет прервана надолго, если не навсегда.

А другие, кто желает и «ноги» сберечь, и показать в разведке «высший класс», пускаются на всевозможные ухищрения, стараясь во что бы то ни стало забить этот самый вербовочный «гол», хоть из офсайда, хоть подыграть себе рукой и любым способом заслужить репутацию «бомбардира» и продвинуться по службе.

Благо, и некоторые «судьи», то бишь руководители подразделений, обязанные пресекать подобные нарушения, закрывают на них глаза, а то и прямо подыгрывают своим подчиненным поскольку (куда от этого уйдешь?) от их сомнительных успехов зависят результаты работы возглавляемого ими отдела, а значит, и их собственное благополучие.

А всему виной порочная система планирования и отчетности, которая, разложив все наше общество, не обошла стороной и разведку.

И вот, чтобы облегчить жизнь себе и себе подобным те, кто всю жизнь «играл» в центре поля или вообще предпочитал подавать мячи из-за ворот, специально напридумывали и, главное, узаконили в соответствующих приказах, наряду с полноценной агентурой, всевозможные суррогаты под названием «доверительные связи», «особые официальные связи» и черт знает, что еще, лишь бы дать возможность «вербовать» тем, кто не умеет или не хочет делать это по-настоящему, и уравнять их в правах с истинными вербовщиками.

И при этом как-то само собой упустили из виду, что уж если информация — не самоцель, то вербовка агента — тем более, поскольку это всего лишь промежуточный этап на пути к получению информации. Но при желании можно все извратить и поставить с ног на голову, превратив средства в цель, а вербовку агента в «зачетные очки», по количеству которых судят о профессиональной пригодности и ценности сотрудника разведки.

Что поделать, любят у нас планы, отчеты и прочую чепуху, поощряя тем самым приписки и откровенную липу. Время от времени то в одной, то в другой стране вскрывались подобные злоупотребления, причем применяемые при этом способы не отличались особым разнообразием. Чаще всего использовался, например, такой: в любой мало-мальски цивилизованной стране можно найти какую-нибудь бульварную или оппозиционную газетенку, хлестко и с претензией на объективность расписывающую закулисную деятельность правительства и критикующую его внутреннюю и внешнюю политику, а то и просто выдающую нечто, как говорится, «из ряда вон» — и информация готова, тем более что при изобилии средств массовой информации посольство не в состоянии выписывать все газеты и отслеживать все публикации. Теперь остается сделать ссылку на какой-то источник, какого-то человека, который якобы и сообщил эту информацию.

Такого человека можно выдумать, но многоопытные «профессионалы» обставляют дело более грамотно: подбирают какого-то реального чиновника государственного ведомства, чтобы можно было сослаться на «источник из правительственных кругов», который проходит по официальным справочникам или с которым поддерживается светское знакомство. При этом тот даже не подозревает, что в отчетах резидентуры постепенно превращается из обычной нейтральной связи, каких у каждого сотрудника советского учреждения могли быть десятки, в агента советской разведки.

А далее все идет по накатанной дорожке: с этим липовым «агентом» проводятся регулярные «встречи», ему выплачивается вознаграждение за «информацию» — и все это только для того, чтобы на бумаге оправдать свою беспомощность или бездеятельность.

Иногда резидент не догадывается о том, что его подчиненный симулирует активность, но такое случается очень редко, потому что обманывать таким образом резидента и Центр — занятие сложное да и небезопасное. Поэтому гораздо чаще начальник и подчиненный вступают в сговор и начинают гнать «липу» вместе.

Правда, возникает одна трудноразрешимая проблема: рано или поздно срок пребывания в стране сотрудника резидентуры, у которого на связи находится несуществующий «агент», подходит к концу, и ему надо передать этого «агента» своему коллеге. Но и из этой ситуации умудряются найти выход: направить «агента» в другую страну, где его затем не удается найти, перевести на другую работу, отправить на пенсию, похоронить, в общем, тем или иным способом сделать невозможной его передачу на связь другому работнику.

А иногда поступают иначе: «передают» этого «агента» на связь такому же «умельцу», как и липовый вербовщик, и продолжают извлекать из этого фиктивного сотрудничества выгоду, получать награды, не слишком утруждая себя настоящей работой.

Однажды мой старый приятель Олег Киселев, с которым мы когда-то учились вместе в разведывательной школе, готовясь к выезду в загранкомандировку, вышел еще на один способ.

Анализируя деда на агентов, которых ему предстояло принять на связь, он обратил внимание, что его предшественник энергично занимался поиском перспективных источников информации и у него это неплохо получалось. Установив контакт с интересующим разведку человеком, он приступал к его разработке и спустя какое-то время начинал получать от него заслуживающую внимания информацию. Постепенно объем этой информации возрастал, она становилась все интереснее и интереснее, и спустя еще какое-то время их отношения естественным образом перерастали в агентурные.

К этому времени работник заводил знакомство с другим иностранцем, и вскоре после того, как первого включали в агентурную сеть, ситуация повторялась: от его нового знакомого начинала поступать заслуживающая внимания информация, ее объем постепенно возрастал, и разработка подходила к своему логическому завершению. Так он завербовал четырех довольно ценных агентов и, естественно, в отделе считался одним из лучших работников.

Но Киселева насторожило одно обстоятельство: как только с очередным объектом утверждались агентурные отношения, объем передаваемой им информации резко сокращался, но зато, как по мановению волшебной палочки, возрастала отдача от очередного кандидата в агенты. Складывалось впечатление, что вся информация последовательно приписывалась сначала одному, затем другому, и так обставлялись все «вербовки».

Своими соображениями Олег поделился с руководством отдела, но ему не очень поверили: уж очень крепка была вера в порядочность тех, кто имел отношения к этой «комбинации»! Но тем не менее в резидентуру был направлен соответствующий запрос.

В ответ резидентура сообщила, что один из агентов по семейным обстоятельствам собирается покинуть страну, а того, который был «завербован» последним, предложила передать на связь работнику, уже в течение года находившемуся в стране, мотивируя это тем, что он лучше знает обстановку и сможет обеспечить большую безопасность в работе.

Как признавался потом Киселев, уже в этот момент ему все стало ясно. Поэтому он настоял, чтобы в резидентуру ушло указание передать ему всех трех оставшихся агентов.

Однако, когда он прибыл в страну, оказалось, что указание не было выполнено. Один агент уже передан, передача второго не состоялась, так как он не вышел на запланированную встречу, а третий, как только предшественник представил его Олегу, заявил, что он согласен продолжать знакомство с советским представителем, однако сразу хочет предупредить, чтобы он не пытался выходить за рамки чисто дружеских отношений и интересоваться конфиденциальными вопросами. Стало очевидно, что никакой он не агент, а просто хороший знакомый.

Ситуация сложилась критическая: выводить своего недобросовестного коллегу на чистую воду и с первых дней осложнять отношения с резидентом он не решился, но и брать на себя ответственность за «агента», который в любой момент может отказаться от встреч, было неразумно: горе-вербовщик уедет героем, а ему предъявят претензию в том, что он не сумел наладить с «агентом» деловой контакт, и обвинят в потере ценного источника.

И тогда, вернувшись в резидентуру, Киселев потребовал, чтобы его предшественник написал объяснение, в котором честно изложил истинный характер своих взаимоотношений с этим «агентом» и взял на себя вину за его возможный отказ от работы. Взамен он пообещал, что никому не расскажет о его недобросовестности, если в дальнейшей работе не произойдет никаких осложнений.

Мой приятель был опытным и, главное, честным работником. Через год он сумел все же «приручить» недовербованного иностранца и сделать из него настоящего агента, но вся эта сложная и кропотливая работа осталась, как говорится, за кадром, поскольку в переписке с Центром все выглядело как рутинная работа с надежным и квалифицированным источником информации.

Но еще задолго до этого выяснилось, что второй «агент», вернее, человек, числившийся этим самым «агентом», примерно за полгода до его несостоявшейся передачи Киселеву погиб в автомобильной катастрофе. Увлеченный своими «достижениями», предшественник Олега не только прозевал это печальное событие, но все эти полгода продолжал отчитываться о якобы проведенных с ним встречах, получать от него информацию и регулярно выплачивать вознаграждения.

Обман стал очевиден. Было проведено служебное расследование, после которого предшественника Олега, а заодно и резидента, покрывавшего его проделки и самого занимавшегося очковтирательством, уволили из разведки.

Вся работа разведки снизу доверху строится на доверии. Если разведка не пользуется доверием своего правительства, ее информация ничего не стоит, а вся ее многосторонняя деятельность теряет смысл.

Если офицер разведки не пользуется доверием своего непосредственного руководства, ему не место в этой службе.

Каждый офицер разведки должен быть абсолютно уверен, что ему полностью доверяют, должен ценить это доверие и никогда им не злоупотреблять. Однако доверие не исключает, а, напротив, подразумевает соответствующий контроль за деятельностью всех элементов разведывательной организации, а в кадровой политике — разработку таких критериев оценки деятельности каждого отдельного работника, которые бы стимулировали его активность, способствовали объективной оценке его достижений и его служебному росту и не толкали на злоупотребления.

К счастью для внешней разведки, ее кадровую основу составляют не очковтиратели, иначе она уже давно бы выродилась и потеряла всякий авторитет среди аналогичных служб мирового сообщества, а добросовестные и честные сотрудники. Благодаря их усилиям разведке удалось осуществить ряд операций, которые и спустя многие десятилетия продолжают будоражить воображение современников и вызывать неослабевающий интерес со стороны специалистов и историков…

Вот на такие размышления навела меня крылатая фраза Джона Ле Карре.

Мою заочную дискуссию с известным писателем прервал раздавшийся в динамике жизнерадостный голосок бортпроводницы, которая на русском и французском языках объявила:

— Уважаемые пассажиры! Наш самолет идет на посадку. Прошу всех занять свои места, застегнуть ремни безопасности и не вставать до полной остановки самолета.

Я послушно застегнул ремень и огляделся по сторонам. Большинство пассажиров первого класса встрепенулись и дружно посмотрели в иллюминаторы. Я тоже посмотрел, но ничего не увидел, если не считать узкой светлой полоски, оставленной заходящим солнцем и видимой на высоте десяти километров.

В течение пятнадцати минут самолет снижался, погрузившись в кромешную тьму, но вскоре прямо по курсу я увидел сначала цепочку, а за ней целую россыпь огней и понял, что самолет заходит на посадку со стороны Атлантического океана.

Еще через несколько минут колеса мягко коснулись бетонки, из туристского салона, где располагалась более демократичная и эмоциональная публика, в адрес пилотов раздались аплодисменты, а пассажиры в салоне первого класса прильнули к иллюминаторам и с любопытством стали смотреть на приближающиеся огни аэропорта.

Самолет долго рулил за автомашиной, на крыше которой светилось табло с надписью на французском языке «Следуйте за мной», пока не остановился на отведенной ему стоянке. К двери, расположенной позади первого салона, подкатили трап, затем она открылась, и в тот же миг кондиционированную прохладу вытеснила волна горячего и влажного воздуха.

У меня и до этого не было никаких сомнений, что мы летим в правильном направлении. Теперь же, не глядя в иллюминатор, я был абсолютно уверен: мы приземлились в тропической Африке!..

2

Первая загранкомандировка, как и первая любовь, остается в памяти навсегда! Особенно, если вам «повезло», и для первой загранкомандировки судьба уготовила вам Африку.

Казалось бы, ну какая это к черту «заграница» и что там особенного вспоминать? И климат не приведи Господи, как пишут в медицинских справках — «жаркий и влажный»; и бытовые условия порой хуже, чем даже в каком-нибудь нашем захолустье, потому что то воды нет, то электроэнергии, а то и того и другого вместе; и с питанием неважно, и малярия со всевозможными лихорадками мучает постоянно, и прочих напастей предостаточно, и тем не менее даже много лет спустя все эти жестокие испытания вспоминаются, как едва ли не самая лучшая пора жизни!

В чем же секрет такого неожиданного восприятия всех реальных и действительно стоивших большого здоровья лишений, с которыми советскому человеку приходилось сталкиваться при первом знакомстве с Африкой? Только ли в том, что ему впервые удалось вырваться за пределы своей многострадальной Отчизны и даже суровая африканская действительность воспринимается им, как награда за многотерпение и веру в светлое будущее? Или в том, что советского человека нелегко удивить какими-то трудностями и он с детства привык их преодолевать.

Некоторые, особенно попавшие в Африку молодыми, полагают, что все дело в возрасте и свойственном ему несколько романтическом отношении к любым проблемам.

Другие считают, что, как и в первой любви, все дело в новизне впечатлений, исключительно остром и потому незабываемом восприятии жизни и тех событий, к которым оказываешься причастным именно в первой загранкомандировке. Со временем эта восприимчивость притупляется, душа черствеет, теряет чувствительность к новизне, к неожиданным превратностям бытия, взволновать ее по-настоящему могут только все более и более сильные ощущения, наступает пресыщение, и то, что в первой командировке казалось тебе необычным и потрясало воображение, становится пресным до отвращения.

Все это, наверное, так. Но при самых теплых воспоминаниях о своей первой любви более соответствующей действительности мне кажется другая версия. А суть ее в том, что Африка способна до такой степени поразить воображение европейца, вызвать у него такой интерес, что, однажды побывав здесь, он не забудет ее никогда!

Я также еще со времен моей первой загранкомандировки был неизлечимо болен Африкой, и сейчас, стоя в автобусе, который плавно катил по летному полю к зданию аэровокзала, с любопытством вглядывался в лица окружавших меня пассажиров.

Даже не обладая сверхъестественной наблюдательностью, без применения дедуктивного метода и прочих штучек можно было без особого труда разделить советских граждан на две группы: тех, кто возвращался из отпуска или ранее бывал в Африке, и тех, кто впервые высадился во владениях доктора Айболита.

И дело, конечно, не в одежде, хотя это первое, что сразу бросается в глаза: приобретенные в «Березках» модные и легкие наряды на одних и шерстяные костюмы и столь же «современных» фасонов платья, сработанные на фабрике «Большевичка» или иных не менее передовых советских предприятиях легкой промышленности — на других. Еще сильнее, чем одежда, впервые прибывших выдает смятение в глазах и застывший в них немой вопрос: «Куда я попал? Зачем я сюда приехал?»

Я улыбнулся стоявшей рядом полной, насквозь пропотевшей женщине, жадно хватавшей насыщенный влагой воздух и безуспешно пытавшейся вдохнуть его полной грудью, и, глядя на нее, вспомнил, как мы с Татьяной впервые прибыли в бывшую французскую колонию, с которой и началась наша разведывательная деятельность в Африке.

Мы долго и тщательно готовились к этой поездке, прочитали массу всевозможной литературы, переговорили со многими нашими коллегами и, казалось, знали о том, что нас ожидает, если и не все, то по крайней мерей самое главное. Как наивны мы были! Действительность превзошла все наши предположения!

Был январь, в Москве стояли настоящие крещенские морозы, и, естественно, мы прибыли в аэропорт в полном зимнем облачении. Уступая рекомендациям провожавших нас бывалых коллег, мы оставили им свои шапки и дубленки, чтобы не выглядеть в Африке полными идиотами и не смешить аборигенов, и налегке пошли на регистрацию.

Тогда в Шереметьево еще не подгоняли авиалайнеры к самому зданию аэровокзала, и пассажиры добирались к ним не по специальным «рукавам», а на автобусах. Мы промерзли, пока бежали к этому автобусу, ехали к самолету, который, как назло, поставили на самую дальнюю стоянку, а потом еще, как у нас водится, ждали у трапа. На Татьяне было какое-то легкое, «тропическое» одеяние, я отдал ей пиджак и стоял на лютом ветру, метавшемуся по летному полю между разнокалиберными самолетами, в одной сорочке и галстуке, на разных языках проклиная «советчиков» и мечтая поскорее попасть в теплые края и отогреться.

Как и в этот раз, мы приземлялись со стороны океана. Я смотрел в иллюминатор на белую полоску прибоя, утопающий в тропической зелени берег и чувствовал, что мои мечты превращаются в реальность.

Но очень быстро эта реальность сменилась легким шоком!

Уже через несколько мгновений после открытия самолетной двери, еще до выхода на трап, меня обволокла липкая испарина, по спине побежали ручейки пота, костюм пропитался влагой и прилип к телу, и я вскоре пожалел, что так опрометчиво проклинал московскую зиму.

Но в этот момент по проходу к кабине пилотов бодрой походкой прошагал представитель Аэрофлота, и я с удивлением заметил, что на лице его нет ни капельки пота, да и дышит он как-то легко, как будто эта парная, в которую мы все попали, не раздеваясь, на него абсолютно не действует. И я подумал, что не надо отчаиваться, скоро и я буду чувствовать себя не хуже. Тогда я еще и представить себе не мог, что наступит время, когда в Африке я буду мерзнуть!

Кроме нас, в посольство прибыли еще две семьи. Мы погрузили в автобус багаж и, усевшись бочком между многочисленными чемоданами и коробками, расставленными на полу и сиденьях, двинулись в город. Только мы поехали, как нас ждало первое потрясение.

В это время года на бывшую французскую колонию (впрочем, такое случалось и при колонизаторах) совершают нашествие несметные полчища каких-то тварей, напоминающих саранчу, которых местное население называют «грилями». Чтобы бороться с этой нечистью, деревья и прочую растительность опыляют химикатами из специальных автомашин, после чего эти «грили» падают на землю, покрывая ее толстым коричневым ковром. И вот дорога из аэропорта запомнилась мне тем, что мы ехали по этому ковру из высохших на тропическом солнце «грилей», и они с противным треском лопались под колесами автобуса.

Не обошлось и без юмора. Только мы слегка оправились от потрясения, вызванного «грилями», как дочь наших попутчиков — пятилетняя Аленка,долго с удивлением смотревшая в окно, наконец, не выдержала и тихонько прошептала:

— Мамочка, здесь же одни черные! А где же люди?

В отличие от Аленки, мы были подготовлены к тому, что у коренных жителей Африки темный цвет кожи, как были готовы и ко многому другому, но тем не менее уже в эти первые часы нам было суждено пережить еще несколько потрясений.

Подъехав к дому, где жил технический персонал посольства, мы вышли из автобуса и, обливаясь потом, стали помогать нашим попутчикам выгружать багаж и поднимать его на третий этаж, с удивлением отмечая, что суетившиеся тут же старожилы почему-то совсем не потеют и не задыхаются, как астматики, таская чемоданы и коробки.

И только Аленкина мама находилась в состоянии глубокой прострации, такое впечатление на нее произвело все, что она увидела по дороге из аэропорта. А когда она вошла в свою будущую квартиру и увидела полчища тараканов, обнаглевших от отсутствия жильцов и теперь с любопытством взиравших из всех углов на новых постояльцев, то вообще разрыдалась и заявила мужу, что следующим рейсом вместе с дочерью вернется в Москву, а он, если ему так нужна эта несчастная машина, пусть остается здесь с этими тварями.

Расселявший вновь прибывших завхоз посольства попытался хоть как-то ее успокоить и сказал, что это одна из лучших квартир, потому что в ней почти всегда есть вода, а тараканов, можно уморить хлебными крошками, замоченными на пиве с бурой. С этими словами он прошел в ванную комнату и сначала открыл кран, а затем нажал на рукоятку сливного бачка, чтобы продемонстрировать исправность сантехники.

Из крана потекла бурого цвета жидкость, из бачка с урчанием тоже хлынула жидкость аналогичного цвета, и в этот кульминационный момент из унитаза вылезла большая мокрая крыса!

Татьяна, с любопытством взиравшая на действия завхоза, с визгом бросилась вон из квартиры, а Аленкина мама упала в обморок.

Однако, невзирая на эти и многие другие потрясения, никуда она не улетела не только следующим рейсом, но и другими самолетами, вылетавшими в Москву регулярно два раза в неделю. Прошло два года и, несмотря на то, что семьи дежурных комендантов в течение этого срока находятся в стране без отпуска, Аленкина мама с большой настойчивостью добивалась, чтобы им продлили командировку на третий год!

Что касается Татьяны, то она тоже довольно быстро освоилась с обстановкой, и когда ей выпало по графику дежурить в клубе посольства, буквально потрясла своих подруг, бесстрашно расправляясь с «грилями», тараканами, крысами и другими представителями африканской фауны.

Кстати, о крысах. Работавшие в тот период в стране эксперты ООН каким-то им одним известным способом подсчитали, что на каждый квадратный метр приходится по восемь крыс!

Безусловно, эта не поддающаяся здравому пониманию цифра совсем не означает, что крысы равномерно расселись по всей территории страны в количестве, определенном дотошными экспертами. Они все где-то попрятались, но то, что их действительно было невероятно много, я сам однажды имел возможность убедиться, и это едва не закончилось для меня плачевно.

Возвращался я как-то поздно вечером по загородному шоссе, проходившему между городской свалкой и трущобами, в которых проживали те, кто и после независимости остался в стороне от обещанной цивилизации. И вот на повороте я вдруг заметил на проезжей части какую-то темную полосу шириной более десяти метров.

И тут я совершил непростительную ошибку: пренебрег наукой, которую преподавали нам в разведывательной школе. Один из наставников по автоделу, бывший гонщик, всегда говорил, что опытный водитель должен снижать скорость только в двух случаях: когда на дороге непреодолимое препятствие и когда дорога поменяла цвет.

Вот этим последним правилом я и пренебрег, врезавшись на скорости в эту темную полосу и не сразу сообразив, отчего это вдруг автомашину повело из стороны в сторону, как на льду, и она перестала слушаться руля. И только услышав странный визг, я понял, что врезался в стадо крыс, мигрировавших со свалки в сторону трущоб. Крысы, ведомые своим вожаком, двигались сплошным многоярусным потоком, налезая друг на друга и не обращая внимания на свет фар.

От столкновения с толстенными пальмами, росшими по обеим сторонам шоссе, меня спасло то, что у моего «Пежо» был передний привод, и в этот поздний час на шоссе не было ни попутного, ни встречного транспорта. Вместо тормозов я нажал на педаль газа, выровнял машину и, стараясь не слышать противного визга из-под колес, проскочил это поганое место.

Когда я наконец выбрался на свободное шоссе и сбросил газ, меня буквально колотило от омерзения и осознания того, что я чудом избежал аварии.

На следующее утро я отогнал автомашину на станцию техобслуживания, объяснил, что случилось со мной накануне вечером, и попросил тщательно вымыть ее снизу доверху.

Но все это произошло гораздо позже. А тогда, в тот самый первый день, выгрузив наших попутчиков и оставив их приводить в чувство вконец расстроившуюся женщину, мы поехали дальше.

Доставшаяся нам по наследству от нашего предшественника квартира находилась на втором этаже дома, мало отличавшегося по своему санитарному состоянию от того, в котором жили сотрудники нашего посольства. И все же была в нем одна примечательная особенность: вода из городского водопровода самотеком натекала в бетонированную яму-накопитель, находившуюся прямо в цоколе дома, откуда насос качал ее в бак на крыше, из которого она и растекалась по квартирам.

Когда-то, возможно, еще в колониальную эпоху, яма-накопитель закрывалась металлической крышкой, но вскоре после достижения независимости ее, видимо, ликвидировали, потому что коммунальное хозяйство быстро пришло в упадок, население столицы увеличилось в несколько раз, а водоразборных колонок на улицах не хватало, и поэтому ямой пользовались жители всего квартала.

Естественно, это страшно не нравилось жильцам дома, потому что в подъезде вечно толпились женщины и дети, черпавшие из ямы воду, под ногами хлюпала грязная жижа, однако все попытки закрыть яму крышкой оканчивались неудачей: местные народные умельцы моментально сбивали замок, срывали крышку с петель и она бесследно исчезала. Жильцы дома долго, но безуспешно боролись с этой ужасной антисанитарией, вполне резонно опасаясь, что до добра такое положение не доведет. Да и оснований для этого было более чем достаточно: вода периодически то чем-то пахла, то приобретала разнообразные цветовые оттенки, то даже после фильтрования выпадали какие-то странные осадки.

Так бы мы, наверное, и пили эту водичку до конца командировки, если бы не произошло одно событие, оставшееся абсолютно неизвестным для других жильцов, но имевшее для них самые благоприятные последствия.

А случилось вот что. Однажды я провел у себя дома встречу с одним весьма полезным для нас человеком, снабжавшим разведку сведениями о политике западных держав, и получил от него ряд документов, в том числе протоколы переговоров премьер-министра и помощника госсекретаря США по африканским делам. Дело было за полночь, и мы договорились, что он оставит документы у меня, утром я их перефотографирую, а вечером верну на кратковременной встрече в городе.

Но на следующий вечер наша встреча не состоялась. Не явился он и на запасную встречу, а все попытки связаться с ним или перехватить по дороге на службу или домой тоже закончились неудачей.

Не берусь описывать, что я пережил за эти несколько дней, пока ничего не знал о судьбе этого агента. Документы, от которых зависела его судьба, а возможно и жизнь, и которые я никак не мог ему вернуть, жгли мне руки. Мы с резидентом уже не знали, что и думать, однако нас в какой-то мере успокаивало и обнадеживало то, что никаких сведений, указывающих на его провал, тоже не поступало, хотя у нас были очень надежные источники в спецслужбах.

И лишь на пятый день он снова поздно вечером пришел ко мне на квартиру и рассказал леденящую кровь историю.

Как только он вышел из моей квартиры и за ним закрылась дверь, агент оказался в кромешной темноте: никакого освещения в подъезде не было и быть не могло, так как все попытки ввернуть лампочки заканчивались тем, что их немедленно выворачивали. Да, честно говоря, я никогда и не пытался их вворачивать (этим грешили некоторые мои наиболее пугливые соседи), потому что темнота вполне меня устраивала: она обеспечивала скрытность посещений квартиры теми, кто не хотел, чтобы об этом знали люди, не посвященные в характер наших взаимоотношений.

И вот мой источник, спустившись наощупь по лестнице и пытаясь найти выход из подъезда, неожиданно угодил в эту проклятую яму. Мало того, что при этом он сильно поранил ногу, из-за чего и не выходил на последующие встречи, он едва не утонул, поскольку глубина ямы была более двух метров. Нахлебавшись воды, он с большим трудом сумел все же выбраться из нее, кое-как добрался домой, где и просидел, вернее, пролежал все последующие дни, с ужасом ожидая, что шефу потребуются протоколы и окажется, что их нет там, где они должны быть.

Как только он смог передвигаться, он немедленно, пренебрегая всеми условиями связи и мерами безопасности, отправился ко мне.

После этого случая, чудом не закончившегося трагически и едва не повлекшего за собой провал агента, я понял, что терпеть подобное безобразие больше никак нельзя. Я обратился к нашим специалистам, работавшим в одной местной строительной организации, и они любезно (любезность была стимулирована пятью бутылками виски) согласились помочь. Через день они изготовили стальную раму, залили ее бетоном, а затем намертво приварили эту крышку к горловине ямы.

Но предварительно мы, конечно, общими усилиями ее почистили.

И вот тут-то глазам нашим открылась ужасная картина, объяснившая, откуда брались и запахи, и цвет, и подозрительные осадки!

Чего мы только из нее не извлекли! Ведра, кувшины, банки, ковшики, кружки, оброненные в яму при заборе воды.

Но и это было далеко не все! Мы выгребли из нее пару десятков ведер грязи, а заодно утонувших при попытке напиться или при иных обстоятельствах ворон, кур, и даже одну кошку! А ведь считается, что кошки отлично видят в темноте и по теории не должны попадать в подобные передряги. В общем, зрелище это было не для слабонервных!

Мы пережили все это, как пережили и многое другое, потому что человек ко всему привыкает и способен преодолеть любые трудности. А эволюция отношений европейцев к особенностям африканского бытия лучше всего, как мне кажется, иллюстрирует один весьма популярный в их среде анекдот.

Приехавший впервые в Африку европеец приходит в ресторан и заказывает национальное блюдо. Ему подают кушанье, он видит в тарелке таракана, поднимает страшный шум и с возмущением требует, чтобы ему заменили блюдо.

Спустя пару месяцев европеец вновь приходит в ресторан, снова делает заказ и снова в принесенном блюде обнаруживает таракана. Но на этот раз он ведет себя намного скромнее, не устраивает скандала, а спокойно выбрасывает таракана и начинает есть.

Еще через несколько месяцев европейцу приносит тарелку, и, к своему удивлению, он не обнаруживает в ней никаких посторонних ингредиентов. Посидев в растерянности какое-то время, европеец ловит пробегающего мимо столика таракана, бросает его в тарелку и, удовлетворенный, начинает есть…

Для меня и этот анекдот, и прочная экзотика были уже в далеком прошлом, и после всего увиденного и пережитого в первой африканской командировке меня было трудно чем-либо удивить. По крайней мере, мне так казалось.

А сейчас, в первые минуты пребывания на неведомой доселе земле меня интересовали вещи более прозаические. С улыбкой глядя на страдающую рядом со мной женщину и потные лица других «первопроходцев», я думал о том, кто приедет меня встречать, и что это будет за встреча.

Подобно тому, как театр начинается с вешалки, так и знакомство с коллективом резидентуры, позволяющее сделать вполне определенный вывод о его профессионализме, начинается в аэропорту. Приятно, конечно, когда тебя встречают товарищи по работе, но разведчики не имеют право и на такое маленькое удовольствие, поэтому лучше, когда первая встреча с ними происходит в более подходящем для этого месте.

Представьте себе такую ситуацию: из самолета выходит впервые прибывший в страну дипломат, и вдруг на глазах многочисленных соотечественников (прибытие самолета всегда событие!), полиции аэропорта и определенной категории иностранцев, как бы случайно появляющихся в аэропорту именно в те дни и часы, когда прилетают или улетают рейсы Аэрофлота, ему на шею бросаются корреспонденты, сотрудники торгпредства и других советских организаций, с которыми, по обычной человеческой логике, он никак не может быть знаком!

И это действительно так, потому что, будь он стопроцентным или «чистым» дипломатом, он вряд ли имел бы возможность до приезда в страну завести столь разнообразные знакомства, а вот в разведывательной школе или в коридорах КГБ можно познакомиться с кем угодно! И достаточно полиции или сотрудникам иностранных спецслужб, наблюдающим за подобной встречей, знать или хотя бы подозревать о принадлежности к разведке одного из встречающих, как они имеют все основания автоматически причислить к ней и вновь прибывшего, несмотря на то, что он еще не сделал ни одного шага и не успел провести ни одного мероприятия.

В тех случаях, когда горе-профессионалы пренебрегают элементарными мерами предосторожности, вслед за теплой встречей в аэропорту, как правило, следуют и другие не менее недопустимые «вольности». Вновь прибывшего, едва дав ему переодеться, а иногда прямо из аэропорта везут в гости, где его ждет обед или ужин с обильными возлияниями в тесной и потому чересчур откровенной компании остальных сотрудников резидентуры, и во время этого застолья из него не только вытряхивают привезенные из Москвы деликатесы, письма, посылки и прочее, но и все новости и сплетни, циркулирующие в центральном аппарате разведки: кто откуда приехал, кто куда уехал, кто кем назначен, как руководство оценивает их работу, чего от них ждет в дальнейшем и массу других, не менее пикантных подробностей, над каждой из которых витает гриф секретности.

И если местные или какие другие спецслужбы сумели оборудовать гостеприимную квартиру техникой подслушивания, то такие «посиделки» — сущая находка и кладезь самой разнообразной информации, за которой охотятся все спецслужбы мира.

Я тоже вез и селедку, и вареную колбасу, и черный хлеб, но предпочел бы принести и по-братски разделить все эти непритязательные по тем временам в Москве, но невероятно ценные в Африке деликатесы завтра утром, когда я приду в посольство и встречусь с коллегами в помещении резидентуры. Поэтому очень рассчитывал, что в аэропорт приедут только те, кому действительно необходимо там быть по работе.

Конечно, кроме моих коллег, в аэропорту могли быть и другие встречающие: телеграмму о моем прибытии, как это принято, дали не только по нашей линии, но и в посольство, у меня в стране было порядочное количество знакомых, так что вполне можно было рассчитывать на теплую встречу, поскольку прибытие советника посольства, тем более нового резидента — это всегда заметное событие для всех, кому по долгу службы положено находиться с ним в тесном контакте и кто заинтересован в поддержании нормальных служебных и личных отношений.

Всегда приятно встретить за границей друзей, и если бы не протокольный характер подобной встречи, я не имел бы ничего против, тем более что это не сулило никаких неприятностей, хотя и могло навести наблюдателей на некоторые размышления. Но тут уж ничего не поделаешь: не могли же мы нарушать сложившиеся традиции и специально указывать в телеграмме, чтобы меня никто не встречал…

Все оказалось гораздо проще, и к моей большой радости у входа в зал пограничного контроля меня поджидали всего два человека. Я понял это, когда один из них, молодой человек в белой сорочке с коротким рукавом и галстуке, выудил меня взглядом из толпы пассажиров и, когда мы встретились с ним глазами, обратился ко мне:

— Простите, не вы будете Михаил Иванович?

— Да, это я, — подыграл я ему, хотя мы отлично знали друг друга: еще каких-то полгода назад мы вместе готовились к работе в резидентуре, только для него это была первая командировка, а для меня четвертая.

— Я вице-консул Базиленко. А это завхоз посольства Шестаков, — указал он на стоявшего рядом с ним мужчину лет сорока пяти в такой же сорочке, но без галстука. — Давайте ваш паспорт, сейчас я все оформлю.

Шестаков с удивлением прислушивался к нашему разговору. Как и все завхозы, он отлично разбирался во всех ведомственных хитросплетениях, наверняка давно разобрался и в ведомственной принадлежности Базиленко, знал, кого он встречает, и теперь недоумевал, как это может быть, чтобы подчиненный не знал своего начальника. Но вокруг нас были и другие люди, вот и пришлось разыгрывать перед ним эту комедию.

Отдав Шестакову свои багажные квитанции, я подошел к стойке, возле которой Базиленко оформлял мои документы.

Чиновник иммиграционной полиции долго разглядывал фотографию на моем паспорте, поочередно поглядывая то на меня, то на Базиленко, а потом спросил:

— Кто из вас Михаил Вдовин?

Мы были разного возраста с Базиленко и абсолютно не похожи друг на друга, но меня ничуть не удивил этот вопрос: как для европейца все африканцы или азиаты на одно лицо, так и им все европейцы кажутся если не близнецами, то по крайней мере близкими родственниками.

— Это я.

Сделав это важное признание, я поймал на себе явно небезразличный взгляд чиновника иммиграционной полиции и подумал, что личность владельца паспорта он уточнял неспроста. Видимо, как только на меня запросили визу, местная служба безопасности проверила меня не только по своим учетам, но и по учетам французских спецслужб, а те в свою очередь поинтересовались моей личностью у американских коллег, сообща они собрали на меня массу интересного и, хотя и не стали препятствовать моему въезду в страну, поставили мое прибытие на контроль. Вот теперь чиновник и хотел окончательно удостовериться, что перед ним стоит именно тот советский дипломат, о прибытии которого он должен проинформировать службу безопасности.

Возвращая мой паспорт, чиновник еще раз внимательно посмотрел на меня, и я представил, как завтра, а может, послезавтра моя регистрационная карточка поступит в госсекретариат внутренних дел и безопасности, после чего каждый мой шаг в этой стране станет предметом повседневных забот этого учреждения. Безусловно, это создаст мне массу неудобств, однако все же было приятно сознавать, что тебя здесь уже знают и проявляют по отношению к тебе такую заботу.

Теперь только от меня зависело, оправдаю ли я их надежды…

3

Если бы год назад кто-то сказал мне, что вскоре я окажусь в африканской стране да еще в качестве резидента, я, наверное, счел бы это за розыгрыш и вскоре забыл, как забывают несбывающиеся прогнозы всевозможных прорицателей.

И дело было не только в том, что сотрудники внешней контрразведки, специализирующиеся прежде всего на обеспечении безопасности, редко становятся резидентами. Гораздо существеннее то, что по натуре своей я не слишком властолюбивый человек, и, наверное, поэтому меня никогда не влекло к руководящей работе. Напротив, я устроен таким образом, что больше всего мне нравится работать самому, притом желательно на самом остром участке, пропуская через себя все, из чего складывается оперативная деятельность. По этому поводу один древний мыслитель, на себе, видимо, испытавший все прелести руководящей работы, как-то сказал, что глупые стремятся управлять всеми, умные — только собой. Вот и я еще задолго до того, как мне на глаза попалось это мудрое изречение, интуитивно прочувствовал всю его справедливость и всегда стремился жить, руководствуясь этим принципом.

И действительно, какое это счастье, когда в твоем подчинении всего один человек — ты сам, особенно если ты достаточно умен и умеешь подчиняться самому себе. Остается только досконально и всесторонне изучить себя, знать все свои сильные и слабые стороны — и идеальный подчиненный готов. И если к тому же ты не страдаешь раздвоением личности, а всегда знаешь, чего хочешь и к чему стремишься, возникает полное единодушие между начальником и подчиненным, которого никогда не удается добиться в самом дружном коллективе и о котором можно только мечтать.

Руководящая работа вообще связана с выполнением многочисленных функций, отвлекающих от основного дела и мешающих сосредоточиться на том, что наиболее привлекательно в руководящей работе — возможности самому спланировать какое-то мероприятие и добиться его реализации, а не быть рядовым исполнителем, простой пешкой в руках другого руководителя. И все же с моей точки зрения издержки руководящей работы, и прежде всего административные, финансовые и воспитательные функции значительно перевешивают все ее достоинства и являются обузой для настоящего профессионала, который видит свое основное предназначение в том, чтобы делать дело. К тому же в разведке ни один руководитель не может быть полностью самостоятельным, над ним всегда есть другой руководитель, с которым нужно согласовывать едва ли не каждое свое решение.

Я, наверное, так никогда и не стал бы резидентом и не почувствовал на своей шкуре все «прелести» этой роли, если бы речь не шла об африканской стране и моему назначению не предшествовали некоторые обстоятельства.

Что касается специфики работы резидента в Африке, то она заключается в том, что ввиду относительной малочисленности резидентур в африканских странах всем сотрудникам, включая резидентов, приходится в полном объеме нести на себе бремя оперативной работы, то есть заниматься всем, что является ее содержанием: искать источники информации, разрабатывать и вербовать их, работать с агентами, писать информацию, планировать и осуществлять всевозможные мероприятия и выполнять массу черновой работы.

Это в крупных европейских странах или США резидент, подобно главному тренеру футбольной команды, сидит во время игры на лавочке или где-нибудь на трибуне, наблюдая за игрой, и оттуда, иногда сам, иногда через второго тренера и других своих помощников руководит действиями своей команды. А в Африке резидент выступает в роли капитана команды или играющего тренера, занимая место иногда в воротах, иногда в защите, а иногда и в нападении, и его так же кормят ноги и так же по ним бьют, как и всех остальных игроков.

Это обстоятельство и сыграло решающую роль, когда я давал согласие на предложение стать резидентом, поскольку роль капитана команды, играющего в нападении и имеющего возможность забивать «голы», меня вполне устраивала.

Был и еще ряд обстоятельств, повлиявших на мое решение.

Когда я возвратился из не слишком удачно закончившейся для меня командировки в натовскую страну, о которой попытался в меру своих способностей рассказать в предыдущей повести, меня принял Юра Подшивалов, мой бывший однокашник по разведывательной школе. Ни во время учебы, ни позже мы никогда с ним не ссорились, но и не были дружны, по работе непосредственно тоже не были связаны, так что рассчитывать на какое-то особое расположение ко мне с его стороны не приходилось. К тому же несколько лет назад произошел один эпизод, который не мог не отразиться на наших взаимоотношениях.

Между второй и третьей командировками избрали меня секретарем партийного бюро нашего отдела. Произошло это довольно неожиданно, особенно для руководства отдела, потому что на пост секретаря был намечен и согласован с парткомом совсем другой работник, по многим своим качествам более подходящий на эту должность, чем я.

Дело в том, что в нашем специфическом коллективе секретарь партбюро должен быть покладистым, послушным и достаточно легко управляемым человеком, готовым постоянно идти на компромиссы с руководством, а я такими качествами не обладал, как говорится, с малолетства, да и не приобрел их за годы службы в органах госбезопасности.

Когда накануне перевыборного собрания «подрабатывался» состав нового партбюро и кто-то назвал мою фамилию, то, с учетом моих наклонностей, было решено в случае моего избрания поручить мне участок военно-физкультурной работы. Но на первом заседании вновь избранного партбюро, когда решали, кого сделать секретарем, и представитель парткома порекомендовал заранее подобранного кандидата, неожиданно для многих, и в первую очередь для меня, была предложена моя кандидатура.

Я пытался отказаться от этой нагрузки, которую приходилось совмещать с основной работой, ссылался на то, что меня вообще впервые выбрали в партийный орган и у меня нет никакого опыта, но мои доводы не были приняты во внимание. При голосовании за моего покладистого соперника было подано лишь два голоса, из которых один наверняка принадлежал ему самому, а второй мне.

Так я стал секретарем и пробыл в этой должности почти до самого отъезда за границу.

Видимо, я не слишком оправдывал оказанное мне высокое доверие, особенно ту его часть, которая составляла долю начальства: при распределении квартир отстаивал интересы наиболее нуждающихся, а не тех, кто стремился улучшить хорошие жилищные условия на очень хорошие, хлопотал за «пахарей», пробивая им повышение в должности и присвоение очередных воинских званий, и вообще делал много такого, чего мне, наверное, не следовало делать, чтобы не осложнять отношений с некоторыми руководителями отдела.

Не обходилось, конечно, и без конфликтов.

Один из таких конфликтов как раз и случился с Юрой Подшиваловым, бывшим в ту пору начальником одного из направлений.

Традиционным методом работы партбюро всегда было заслушивание работников, прибывших в очередной отпуск или завершивших командировку. Мы тоже не стали отступать от этой традиции и наметили заслушать нескольких работников, причем для большей объективности на три-четыре отличившихся решили заслушать одного нерадивого, чтобы у проверяющих (еще одна дань партийной показухе!) не дай Бог не сложилось впечатление, что партбюро намеренно пытается скрыть недостатки.

Естественно, при составлении плана работы на первое полугодие некоторые начальники направлений более охотно называли фамилии хороших работников и весьма неохотно соглашались, чтобы их подчиненные фигурировали в числе плохих. И только Подшивалов к большому моему удивлению по своей инициативе предложил заслушать одного такого нерадивого работника, который ничем не проявил себя за полтора года работы в стране.

План был утвержден, и когда сотрудник прибыл в отпуск, я стал готовиться к его обсуждению на партбюро. Предварительно Подшивалов предложил мне поприсутствовать на отчете этого работника, так сказать, в служебном порядке, то есть у руководства направления.

Отчет, конечно, был довольно жалким, потому что похвастаться ему действительно было нечем.

После того, как куратор детально разобрал все, что он сделал, вернее, должен был сделать, но не сделал за полтора года, слово взял Подшивалов и, несмотря на то, что это была первая командировка, устроил несчастному такой разнос, что на него смотреть было жалко. Для меня стало очевидно, что если к этому «отчету» добавить еще заслушивание на партбюро, то мы окончательно добьем человека, сломаем его психологически, и от таких разборок он вряд ли когда-нибудь сумеет оправиться.

Но было еще одно обстоятельство, которое заставило меня воздержаться от вынесения этого вопроса на партбюро. Слушая выступление Подшивалова, в котором он совершенно справедливо указывал, что и это сотрудник не сделал, и то не сумел, я никак не мог отделаться от ощущения, что присутствую на каком-то спектакле, потому что хорошо знал своего однокашника и всю его деятельность на разведывательном поприще и был убежден, что он просто не имеет морального права на подобную критику. Мне ничего не оставалось, как предположить, что Подшивалов по каким-то одному ему известным соображениям хочет руками партбюро освободиться от неугодного подчиненного.

Когда мы остались с ним наедине, он, все еще находясь под впечатлением от своей зажигательной речи, спросил:

— Ну, как мы с ним поговорили?! Теперь надолго запомнит, как сачковать в резидентуре!

— Да, поговорили вы круто, — сказал я. — Только я вот что хотел тебя спросить… Почему ты за две командировки не сделал и половины того, что требовал от этого парня за полтора года работы?!

Конечно, задавая такой вопрос, я понимал, что после этого разговора мои отношения с Подшиваловым будут испорчены окончательно и навсегда, но (черт меня подери!) не мог отказать себе в удовольствии поставить его на место! Как часто мне приходилось встречать в нашем ведомстве руководителей, беззастенчиво изображающих корифеев от разведки, не имея на то никакого права, потому что на руководящую должность они были выдвинуты не за успехи в оперативной работе, а исключительно благодаря своим родственным или партийным связям. Вот и Подшивалов тоже был выдвинут на должность начальника направления, как у нас говорили в подобных случаях, по партийно-половому признаку, потому что состоял в родстве с одним крупным партийным работником.

Так и случилось: за то время, пока я был в последней командировке и выяснял отношения с американским разведчиком Ричардом Палмером, Подшивалов стал заместителем начальника отдела кадров и теперь решал мою судьбу.

И он, конечно, постарался сделать все, чтобы решить ее по своему разумению.

— Видишь ли, дорогой мой Михаил Иванович, — глядя на меня так, словно мы с ним встретились впервые, сказал мне Подшивалов, — мы не рассчитывали на твое досрочное возвращение. К тому же, сам понимаешь, хвастаться тебе особенно нечем, что ни говори, а работа с подставой — это прокол. Мне очень жаль, но мы пока не можем предложить тебе должность в управлении. Подержим тебя пока в резерве, а там посмотрим.

До встречи с Подшиваловым я уже успел побывать в своем управлении и потому знал, что он меня обманывает: при желании можно было найти вакантную должность, соответствующую моим возможностям и опыту работы. Но это при желании! А вот этого желания у моего злопамятного товарища как раз и не оказалось.

Конечно, я мог бы пойти к Вадиму Александровичу, лучше Подшивалова осведомленному об обстоятельствах моей работы с подставой и особенно о том, чем эта работа закончилась, и поплакаться. Он бы меня понял и постарался помочь. Но, во-первых, он был в отпуске, а затем, не выходя на работу, уехал в краткосрочную командировку, а во-вторых, не в моих правилах было ходить по начальству и хлопотать за самого себя.

В общем, в своем управлении я остался не у дел.

Через какое-то время Подшивалов вновь пригласил меня к себе и предложил на выбор два варианта: работа в качестве преподавателя разведывательного института или действующий резерв.

Мне показалось, что я не созрел еще для того, чтобы учить других, к тому же, откровенно говоря, несколько опасался, что могу надолго, а может быть и навсегда застрять на преподавательской работе, как это уже неоднократно случалось с моими коллегами, а потому счел за лучшее принять второе предложение.

Отгуляв отпуск, я приступил к работе в консульском управлении МИДа, в небольшой, но достаточно дружной компании «подкрышников», коротавших время до очередной командировки или до пенсии.

А вскоре произошло еще одно событие, которое и определило мою дальнейшую судьбу по крайней мере на ближайшие четыре-пять лет. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

А произошло самое настоящее несчастье: в авиационной катастрофе погиб находившийся в отпуске резидент Игорь Матвеев, с которым мы когда-то учились в разведшколе и даже работали в первой командировке. Погиб вместе с женой, возвращаясь в Москву после недельного пребывания у родственников.

Узнав о катастрофе, мы пошли к нашим коллегам из транспортного управления, выяснили все обстоятельства и даже прослушали запись переговоров экипажа с наземной диспетчерской службой.

Это была нелепая и жуткая история.

Через полчаса после взлета начался пожар в багажном отделении (потом следствие установило, что причиной возгорания явился провоз горючих веществ, но наказывать было некого: виновник пожара тоже погиб). Экипаж запросил разрешения на аварийную посадку. Но, как назло, все ближайшие гражданские и военные аэродромы не могли их принять по погодным условиям, и они тянули, сколько могли, тянули до последней возможности, хотя с каждой минутой их положение становилось все более критическим.

Им не повезло: они так и не сумели дотянуть до аэродрома, готового их принять, в кабине было полно дыма, пилоты почти ничего не видели, а тут еще отказали приборы.

В этой безнадежной ситуации командир принял единственно возможное решение. Его последние слова, адресованные авиадиспетчерам, рвали душу:

— Сажаю на грунт, в пассажирском салоне паника, прощайте!

Но им не повезло еще раз: и без того невероятно сложные условия посадки усугубила линия электропередачи, пересекавшая заснеженное поле со скирдами скошенной соломы. Оставляя за собой шлейф черного дыма, самолет зацепил одну опору, другую и еще до соприкосновения с землей стал разваливаться на части. Из него посыпались люди, чемоданы, из отвалившейся плоскости на землю хлынул вспыхнувший керосин, фюзеляж развернуло, он ударился о последнюю опору и взорвался.

Наши сотрудники, выезжавшие на место катастрофы, рассказали, что даже на третий день глубокая борозда, которую пропахал самолет на месте своей трагической посадки, продолжала дымиться.

Но их, повидавших немало подобных катастроф, поразили не эти ужасные подробности гибели самолета. Гораздо ужаснее и отвратительнее было то, что к месту его падения бросились жители окрестных деревень и вместо того, чтобы попытаться оказать помощь пострадавшим (впрочем, потом стало ясно, что спасать было некого), стали растаскивать чемоданы и сумки с личными вещами погибших пассажиров.

Присланные на место катастрофы милиционеры и курсанты военного училища, закончив эвакуацию трупов, в течение нескольких дней обходили дома и, где путем уговоров, где используя силу закона, изымали награбленное.

По факту мародерства прокуратура возбудила уголовное дело, но разве может следствие или даже суд возместить тот моральный ущерб, который нанесли своим собственным душам люди, снимавшие с трупов обувь, сдиравшие с них окровавленную одежду, часы, драгоценности?

Казалось бы, что может быть страшнее и омерзительнее этой картины?! Но в Москве нам предстояло столкнуться с еще более изощренным мародерством.

На похороны Матвеева и его жены съехались многочисленные родственники со всей страны, в том числе, естественно, и те, возвращаясь от которых, они погибли. И пока товарищи Матвеева занимались организацией похорон, пока отдавали ему последние воинские почести, все родственники разбились на несколько враждующих лагерей и, не дожидаясь окончания траурной церемонии и не стесняясь присутствия посторонних, стали оспаривать права на наследство и на опекунство над его четырнадцатилетним сыном.

Всем им, даже самым близким, было глубоко наплевать на осиротевшего мальчишку, он был никому не нужен, их интересовало другое: опекунство давало право пользоваться московской квартирой, машиной, дачей, валютными накоплениями во Внешторгбанке.

Кульминации эта безобразная история достигла после похорон, когда все собрались помянуть светлую память нашего боевого товарища. Пока в гостиной произносились речи, пока мы поднимали «горькое вино» за помин его души, женская половина родственников затеяла на кухне дележ имущества. Началась ссора, едва не закончившаяся дракой, в которой были готовы принять участие вышедшие из-за стола мужчины.

Поминки были скомканы, а с сыном Матвеева случилась истерика. Он наотрез отказался от всех опекунов и заявил, что никто ему не нужен, он будет жить один и продолжать учиться в мидовском интернате.

Нам кое-как удалось развести враждующие стороны и убедить их разъехаться по своим городам и весям, пообещав, что мы сами позаботимся о мальчишке.

Этот случай навел меня на мысль, что мародерство на колхозном поле не было случайным. И не меня одного.

В течение многих лет оторванные от советской действительности и, что скрывать, слабо разбиравшиеся в тех явлениях, которые подспудно назревали в нашей стране, мы, может быть, впервые задумались над тем, что наше общество, в несомненные ценности которого мы безоговорочно верили и безопасность которого защищали, тяжело больно. В том, что эта болезнь неизлечима, мы убедились позднее…

Вот после этих поминок, когда мы, еще не остыв от семейной свары, вышли на улицу, начальник африканского отдела и обратился ко мне:

— Слушай, Михаил Иванович, ты чем там занимаешься в МИДе?

— Да так, бумажки перекладываю с места на место, — откровенно ответил я.

— Бросай-ка ты это дело да оформляйся резидентом на место Матвеева. Рано тебе протирать штаны в этом «отстойнике»!

То ли от того, что начальник отдела попал в самую точку, то ли находясь под впечатлением от всего увиденного и услышанного в квартире Матвеева, я чуть было не принял это предложение, но потом решил все же сначала посоветоваться с женой.

В наши планы сейчас вообще не входило куда-либо ехать, тем более в Африку. И причиной тому было обстоятельство, можно сказать, интимного свойства.

Мы с Татьяной давно мечтали иметь сына, но по разным причинам в течение многих лет откладывали из опасения, что после рождения второго ребенка наша семья утратит столь необходимую в нашей профессии мобильность. И дооткладывались до того, что дальше «отступать» было некуда: возраст Татьяны приближался к критическому, дочери шел десятый год и она требовала к себе все большего внимания.

И вот, оказавшись «на приколе» без реальной перспективы в ближайшие годы вновь оказаться за границей, мы, наконец, решились на этот ответственный шаг. Так что предложение начальника африканского отдела было сделано в довольно неблагоприятный момент.

Африка — не самое лучшее место для европейцев, чтобы рожать и выхаживать младенцев. И дело даже не в климате. Напротив, под палящими лучами африканского солнца дети растут, как на дрожжах, и уже в восемь-девять месяцев начинают ходить. Все дело в малярии, этом биче Африки.

Чтобы избежать или хотя бы снизить вероятность заболевания малярией, надо регулярно и в огромных количествах принимать противомалярийные таблетки, а это абсолютно исключено во время беременности. Можно не принимать таблеток и не заболеть, но это относится скорее к области удачи, чем закономерности. И уж если беременная женщина заболеет, то надо прерывать беременность и лечиться, потому что не лечиться нельзя, сама по себе малярия не пройдет никогда, а лечение противопоказано.

Та же проблема возникает и после рождения ребенка, поскольку кормить его грудью после того, как тебя напичкали делагилом или фанзидаром — все равно что сознательно травить собственное дитя! Поэтому и не рожают наши милые женщины в Африке, да и своих малышей привозят, когда им исполнится хотя бы полтора-два года.

Вот и выходило, что согласие поехать в Африку означало для меня примерно двухлетнюю разлуку с женой и детьми: мне придется жить и работать в стране одному, а Татьяне, правда, не без помощи своей мамы, нести все заботы, связанные с рождением ребенка и воспитанием дочери.

Поэтому-то я и не смог взять на себя ответственность решать за нас обоих и не дал определенного ответа, пообещав подумать над этим предложением.

Не могу сказать, что Татьяна была в восторге от перспективы вновь остаться одной. До этого мы очень редко расставались с ней надолго, за исключением двух случаев: рождения Иришки, когда все из-за той же Африки она уехала рожать в Москву, и недавней разлуки, когда она, отнюдь не по своей воле, оставила меня одного в натовской стране завершать начатое мероприятие.

И в том, и в другом случае она уехала незадолго до окончания командировки, теперь же все обстояло гораздо сложнее, и нам было, о чем подумать.

— Я считаю, тебе надо соглашаться, — тяжело вздохнув, сказала Татьяна. — Я как-нибудь тут обойдусь, не первый год замужем. А ты можешь застрять в своем МИДе, когда еще тебе предложат стоящее дело!

Кончилось все тем, что уже через день после беседы с начальником африканского отдела я дал согласие, а еще через пару недель приступил к подготовке: «точка» осталась без резидента, и надо было форсировать мой отъезд…

Однажды мне уже приходилось работать в африканской стране, но в той командировке я находился по линии внешней контрразведки. Теперь же, готовясь стать резидентом, я детально вникал в весь комплекс проблем, которые мне придется решать, занимая этот пост.

Только непосвященному или далекому от разведки человеку может показаться, что Африка находится где-то на задворках настоящей разведывательной деятельности. Безусловно, наиболее важные международные события происходят не здесь, а в Америке, Европе на Ближнем Востоке, но влияние Черного континента на расстановку политических сил в мире тоже весьма заметно и не считаться с этим нельзя.

Через Африку и омывающие ее моря и океаны пролегают важнейшие стратегические пути, чем и объясняется геополитическая заинтересованность всех ведущих стран мира в обеспечении своего присутствия и влияния на континенте.

Африка является «кладовой» полезных ископаемых и сырьевых ресурсов, на которых базируется экономика многих западных государств, и это обстоятельство играет, пожалуй, решающую роль в их стремлении упрочить свое влияние.

К этим двум факторам добавляется и роль африканских государств, составляющих около одной трети мирового сообщества, в мировой политике и дипломатии.

В общей политике глобального противостояния СССР и США, которая оказывала решающее влияние на расстановку политических сил в мире в описываемые годы, учитывалось даже то обстоятельство, что около двадцати миллионов американцев ведет свою родословную из Африки.

Но это, так сказать, общие составляющие, которые должны были учитывать все внешнеполитические ведомства нашей страны, планируя свою африканскую политику. А разведка учитывала еще и такой фактор, как возможность приобретения в Африке источников информации, которых затем можно выводить в ведущие страны Запада и использовать для освещения военных,политических и экономических процессов, имеющих большое значение для нашей страны и всего мира. В африканских странах работают тысячи американцев, французов, китайцев, словом, представителей всех рас и народов, и это превращает континент в своеобразный «вербовочный полигон», на котором все разведки мира оттачивают свое профессиональное умение в организации вербовочной работы.

Как раз этот аспект оперативной деятельности и стал основным во время заключительной беседы с заместителем начальника разведки, состоявшейся накануне моего отъезда. Региональный зам, курирующий Африку, долго выяснял, как и по каким направлениям я собираюсь организовать вербовочную работу резидентуры, и, как мне показалось, остался доволен. В конце беседы он спросил:

— Вам не попадалась книга бывшего президента США Ричарда Никсона «Реальная война»?

— Попадалась, — ответил я и вспомнил одно очень яркое высказывание бывшего президента, которое я даже выписал в свою рабочую тетрадь: «Разрабатывая стратегию победы, Запад должен особое внимание обратить на „третий мир“, который является полем, где происходит значительная часть сражений третьей мировой войны».

А чтобы у его читателей не осталось никаких сомнений в том, какая часть «третьего мира» имеется в виду, несколькими строчками ниже Ричард Никсон со всей определенностью подчеркнул, что именно «Африка является важнейшей ставкой в третьей мировой войне».

Возможно, как раз об этом и хотел напомнить мне региональный зам, но в очередной раз наш разговор был прерван звонком телефона правительственной связи, и по коротким репликам я понял, что через час региональному заму надлежит быть на каком-то совещании.

— Вы должны помнить главное, — видимо, отказавшись от идеи обсудить со мной высказывания Никсона, напутствовал меня заместитель начальника разведки. — Несмотря на то, что освободившиеся от колониальной зависимости страны различаются по характеру существующих в них общественных систем, сложившихся международных связей, уровням экономического развития и ряду других объективных признаков, их объединяет общее: антиимпериалистическая направленности внешней политики и борьба за полную политическую и экономическую самостоятельность. И содействовать сохранению этой антиимпериалистической направленности в политике африканских государств — значит содействовать укреплению позиции миролюбивых сил во всем мире. Поэтому ваша главная задача — обеспечить получение информации об африканской политике США и их политических союзников.

С этим напутствием я и покинул Москву…

4

Вечером в день прилета, расставаясь с Базиленко на пороге отведенной мне квартиры, я передал через него просьбу всем сотрудникам резидентуры собраться к десяти часам утра.

На следующий день к началу рабочего дня Базиленко привез меня в посольство. Пока в резидентуре делили привезенные мной деликатесы и читали письма, я нанес три протокольных визита.

Первым делом я представился послу Гладышеву.

Прежде чем стать чрезвычайным и полномочным, Гладышев побывал на комсомольской и партийной работе, затем в еще сравнительно молодом возрасте закончил Высшую дипломатическую школу и начал дипломатическую карьеру в должности первого секретаря посольства. Потом он стал советником, поверенным в делах, а в третьей командировке послом, так что, в отличие от карьерных дипломатов и тех, кто стал послом непосредственно после партийной работы, за его спиной было поровну и того, и другого.

По партийной, а затем дипломатической работе Гладышев с давних пор был знаком со многими руководителями Комитета госбезопасности, в том числе с начальником разведки и некоторыми его заместителями, поэтому с моими коллегами держался не то чтобы независимо (должность посла гарантировала ему эту самую независимость), но с явным оттенком какого-то непонятного превосходства.

В короткой беседе с Гладышевым не было ничего примечательного, если не считать подчеркнуто покровительственного тона, которым он излагал мне прописные истины, и неоднократных упоминаний о хороших личных отношениях с моим руководством в Москве.

Я не стал при первом же знакомстве разочаровывать его по поводу моей покладистости и готовности принять его покровительство, но про себя подумал, что мне придется изрядно попотеть, пока наши отношения войдут в нормальное деловое русло. Насколько мне было известно, Матвееву это не удалось, хотя мой покойный товарищ, при всей своей принципиальности, умел идти на компромиссы и, как опытный агентурист, легко находил общий язык с самыми разными людьми.

Обнадеживало лишь то, что Гладышев по многочисленным отзывам о нем, которые я собрал в Москве, превыше всего ставил интересы государства, а значит, можно было рассчитывать, что если уж не личная дружба, то по крайней мере хорошие рабочие отношения с ним вполне возможны.

Второй визит я нанес секретарю парткома Денису Петровичу Драгину. Это была по-своему легендарная личность, поскольку его известность вышла далеко за пределы тех коллективов внутри страны и за рубежом, в которых ему довелось работать. Когда-то давным-давно его окрестили Дэ-Пэ-Дэ, и эта кличка, ассоциировавшаяся у многих с известным непристойным выражением, как нельзя лучше соответствовала его отношению к любому порученному делу.

Вообще-то он приехал в страну на должность советника посольства по межпартийным связям и формально отвечал за контакты с местной Партией независимости, которую угораздило встать на марксистскую платформу и тем самым навлечь на себя немилость со стороны президента, разработавшего собственную теорию построения африканского социализма. Несколько лет назад Партия независимости была запрещена и с тех пор находилась фактически на нелегальном положении, а потому связь с ее руководством поддерживал не Дэ-Пэ-Дэ, а резидент КГБ.

В принципе должность, которую занимал Дэ-Пэ-Дэ, давно надо было ликвидировать, но у него были друзья в ЦК, и они решили сохранить эту «кормушку» для него и ему подобных, мотивируя это решение невесть откуда взятой информацией о якобы предстоящей легализации опальной партии.

Международный отдел ЦК пытался приспособить Дэ-Пэ-Дэ к поддержанию контактов с находившимся в стране представительством национально-освободительного движения одной из сохранившихся колоний на Юге Африки, но из этого тоже ничего не вышло, поскольку представительство существовало чисто номинально и никакой погоды в многолетней борьбе угнетенного народа не делало. Впрочем, национально-освободительное движение от этого только выиграло, потому что вмешательство Дэ-Пэ-Дэ могло серьезно осложнить и без того затянувшийся процесс обретения независимости.

И тогда, чтобы хоть как-то оправдать пребывание Дэ-Пэ-Дэ в стране, его сделали секретарем парткома, вернее, профкома, потому что, стремясь запутать всех явных и тайных врагов, ЦК распорядился все партийные организации за рубежом называть профсоюзными, а профсоюзные — месткомовскими. Вот и изображал Дэ-Пэ-Дэ из себя недремлющее око и отождествлял руководящую роль ЦК.

От беседы с секретарем профкома у меня остался неприятный осадок, потому что он моментально и в полном объеме оправдал те нелестные характеристики, которые давали ему в Москве. Я вышел от него в большом расстройстве, потому что от одной мысли, что в течение нескольких лет придется регулярно общаться с этим человеком, мне захотелось удавиться.

Мое скверное настроение несколько поправилось после визита к заведующему референтурой посольства Захарову, также вполне оправдавшему данную ему характеристику и оказавшемуся милейшим и понятливым человеком. Он провел меня по секретно-шифровальному отделу, показал свое хозяйство и заверил, что я всегда могу рассчитывать на его помощь и содействие.

Затем в сопровождении радиста-шифровальщика я поднялся на третий этаж, он провел меня по коридору и, остановившись у одной из дверей, показал, где находится потайная кнопка.

Я надавил неприметный миниатюрный штырек, вмонтированный в нижнюю поверхность подоконника, щелкнул электрический замок, и перед нами отворилась дверь, за которой находилась резидентура внешней разведки КГБ…

Как только мы вошли, собравшиеся в общей комнате сотрудники прошли в кабинет резидента и расселись по своим привычным местам.

Я сел за стол и, прежде чем начать «тронную речь», окинул своих подчиненных внимательным взглядом.

Под моим началом было всего шесть человек. Из них разведчиками было четверо, пятый отвечал за оперативную технику, а шестой был радистом-шифровальщиком.

Раньше я знал только двоих: второго секретаря посольства Гагика Хачикяна, с которым год назад познакомился в сочинском санатории имени Дзержинского, не подозревая, что когда-нибудь нам придется вместе работать, и вице-консула Базиленко, который проходил стажировку в консульском управлении МИДа. С остальными я был знаком заочно по их личным делам.

И личные, и заочные знакомства не давали каких-либо оснований предполагать, что с кем-то из них у меня могут не сложиться отношения или нам придется конфликтовать, хотя некоторые опасения на этот счет у меня все же были.

С Хачикяном нас объединило и сблизило знакомство с Матвеевым, который был его начальником, а моим старым товарищем. В Сочи мы вместе играли в теннис, общались на пляже, ходили пить пиво в «Золотой петушок». И вот спустя всего год он стал моим заместителем. Более того, после гибели Матвеева, он в течение полугода исполнял обязанности резидента и не без оснований рассчитывал, что его утвердят в этой должности, а вместо Матвеева пришлют заместителя или рядового работника.

Приняв на связь агентов, с которыми работал Матвеев, он волею обстоятельств стал наиболее информированным и потому самым полезным сотрудником резидентуры, и по этим показателям, безусловно, значительно превосходил меня. И будет превосходить еще долго, по крайней мере до тех пор, пока я не освоюсь с обстановкой и не обзаведусь собственными источниками информации.

Как в этой ситуации сложатся наши отношения?

Не затаит ли он на меня обиду за то, что я перешел ему дорогу, не дал возможности возглавить резидентуру и сделать следующий шаг по служебной лестнице? Хотя, конечно, он должен был понимать, что вопрос, кому быть резидентом, решался без моего участия, но кто его знает?

Как мне казалось, с Базиленко особых проблем у меня возникнуть не могло. Он уважал и ценил меня, как выходца из управления внешней контрразведки, и уже во время стажировки, еще не зная, что нам придется вместе работать, относился ко мне как своему более опытному наставнику. Оставалось сохранить эти отношения и сейчас, тем более что он правильно воспринял некоторые мои практические советы и за полгода пребывания в стране сумел приобрести хорошего агента.

Правда, этот агент служил не в контрразведке, а всего лишь в дорожной полиции, и в этом смысле Базиленко пошел по самому легкому пути, потому что первый сотрудник спецслужбы, с которым приходится сталкиваться вице-консулу, это, как правило, инспектор дорожной полиции.

Но для первой командировки и это было неплохо. Я тоже начинал когда-то аналогичным образом, и первым завербованным мною агентом тоже был инспектор дорожной полиции.

Рядом с Базиленко сидел Лавренов, работавший под прикрытием Агентства печати Новости. Как и у Хачикяна, это была его вторая командировка, однако в отличие от заместителя резидента, достижения Лавренова были намного скромнее. Он был не слишком силен в агентурной работе, но зато его несомненным «коньком» было умение обрабатывать информацию. Этого, кстати, как раз и не хватало Хачикяну, что, как я знал, и оказалось решающим обстоятельством, когда рассматривался вопрос, утверждать ли его резидентом или прислать из Москвы.

В дополнение к своим источникам Лавренов принял на связь агента из канцелярии премьер-министра, с которым раньше работал Матвеев. Это было очень ответственное дело, и меня просили взять организацию связи с этим агентом под личный контроль.

Впрочем, это было излишне: резидент отвечает за все, что происходит в резидентуре, и поэтому вся работа должна находиться под его личным контролем!

Последним оперативным работником был Выжул, работавший под прикрытием торгпредства. Он приехал на несколько месяцев раньше Базиленко, но, в отличие от вице-консула, ничего существенного пока сделать не сумел.

По наследству от предшественника ему достался агент в министерстве экономики и финансов, освещавший проблемы сотрудничества с другими странами, и худо-бедно он с ним работал, но новых связей почти за год работы приобрести не смог, да и не очень старался, и это вызывало обоснованное недовольство руководства, потому что где еще вербовать, как не в Африке?!

Но еще более, чем недостаточная активность в приобретении новых источников информации, руководство африканского отдела было обеспокоено многочисленными (естественно, по мерам загранработы), хоть и мелкими, но чреватыми большими осложнениями происшествиями, словно преследовавшими невезучего Выжула. Трудно сказать, чем это объяснялось: и парень он вроде бы был вполне самостоятельный, в институт международных отношений поступил после службы в воздушно-десантных войсках, и прошел, казалось бы, неплохую жизненную школу, однако во многих его действиях сквозили то какая-то непонятная робость, то наоборот какое-то пренебрежение здравым смыслом и элементарными мерами безопасности. Такое случается с людьми, пытающимися скрыть от окружающих неуверенность в себе и хоть как-то компенсировать недостаток решительности и отваги.

А в итоге на этой почве одна за другой происходили различные накладки, за которыми рано или поздно, могло последовать и более серьезное происшествие.

В общем, для меня это был еще один объект пристального внимания и контроля.

В немногочисленных резидентурах, а именно к таковым относится большинство резидентур в африканских странах, каждый сотрудник на счету. Когда в распоряжении резидента всего три-четыре человека, он не может позволить, чтобы хотя бы один из них выпадал из «ансамбля», потому что сразу оголяется какой-то важный участок. В таких резидентурах все, независимо от своей специализации, должны заниматься всеми направлениями оперативной работы: вербовать агентов и работать с ними, добывать информацию, писать сообщения, обеспечивать безопасность проводимых мероприятий, советских учреждений и всей советской колонии — то есть быть специалистами широкого профиля, мастерами на все руки.

Это в больших резидентурах можно разделить всех работников по линиям работы и каждому поручить какой-то конкретный участок или поставить перед ним ограниченную задачу: один ищет полезные связи и устанавливает с ними первичный контакт, другой ведет их изучение, третий осуществляет вербовку, четвертый работает с агентом, пятый занимается поддержанием безличной связи, шестой прикрывает четвертого или пятого, седьмой… впрочем, всего и не перечислить!

А в итоге в больших резидентурах работник может провести за границей много лет, но, выполняя какие-то узкие задачи, так и не овладеть всеми направлениями и приемами оперативной работы.

Когда я находился в натовской стране, один из моих коллег по резидентуре работал с агентом, занимавшим скромную должность охранника в региональном штабе этого военно-политического блока. Впрочем, слово «работал» применительно к данному случаю звучит весьма относительно, потому что за две командировки общей продолжительностью более восьми лет мой коллега виделся с этим агентом всего несколько раз, а все остальное время поддерживал с ним безличную связь.

Эта безличная связь заключалась в том, что охранник в течение нескольких недель набирал определенный объем секретных документов, предназначенных для уничтожения, однако ухитрялся не сжигать их или спускать в бумагорезательную машину, а вывозить на городскую свалку и оставлять там в обусловленном месте.

Примерно раз в месяц, получив от охранника условный сигнал, мой коллега, предварительно тщательна проверившись и убедившись в отсутствии наблюдения, приезжал на свалку и забирал мешок, одновременно оставляя в другом месте пакет с деньгами.

Эту ответственную операцию прикрывали еще несколько сотрудников резидентуры, в задачу которых входило гарантировать скрытность посещения свалки и доставку мешка в посольство.

Последующие две-три недели мой коллега, закрывшись в специально отведенном для этого помещении, раскладывал на нескольких больших столах пасьянсы из обрывков секретных документов, собирал их постранично, клеил, фотографировал, переводил и т. п. Иногда он едва успевал закончить эту работу до следующей передачи.

Эффект от этой затеи был, конечно, потрясающий, потому что в документах содержались сведения, предоставляющие для нашей страны исключительный интерес, и мой коллега, как и все, кто, кроме него, имел отношение к работе с этим агентом, неоднократно получали поощрения и государственные награды. Учитывая важность и трудоемкость этой работы, других поручений ему не давали, чтобы не ставить его под удар и не давать контрразведке повода окружить его навязчивой заботой и вниманием.

И вот при всей значимости того, чем он занимался, мой коллега так и не приобрел многих навыков, столь необходимых полноценному оперативному работнику. Если бы ему довелось оказаться, скажем, в какой-нибудь африканской стране, где от него потребовалось бы выполнять и другие обязанности, то, несмотря на большой стаж работы в разведке, он, скорее всего, оказался бы просто беспомощным.

Конечно, работать в Америке или Европе намного престижнее, чем в той же Африке. Но начинать, по-моему, лучше все же с какой-нибудь африканской или азиатской страны, потому что только там можно приобрести весь комплекс профессиональных навыков и стать настоящим разведчиком. А уж потом можно ехать куда угодно, хоть в Нью-Йорк или Париж!

В некотором смысле резидентуру можно сравнить со сборной футбольной командой, где есть игроки различных амплуа: вратари, защитники, полузащитники, нападающие, не считая различного вспомогательного персонала. И, подобно сборной команде, коллектив резидентуры можно формировать, руководствуясь двумя принципами: «звездным», когда в команду включаются яркие индивидуальности — игроки, каждый из которых способен самостоятельно решить стоящую перед командой задачу, или набрать в команду пусть средних по классу и возможностям, но хорошо дополняющих друг друга и тяготеющих к коллективным действиям игроков и попытаться создать из них дружный и слаженный ансамбль.

Применяя второй принцип, можно комплектовать команду из «связок», состоящих из двух-трех игроков, постоянно выступающих в одном клубе и понимающих друг друга с полуслова.

Как-то, возвратившись примерно в одно время из второй командировки, я и еще двое моих коллег — представители трех ведущих оперативных подразделений — обратились к руководству разведки и попросили направить нас вместе в любую страну, пообещав, что мы сообща обязательно добьемся хороших результатов.

Однако к нашему предложению отнеслись довольно подозрительно (что это они так «спелись»?), и оно было отвергнуто под тем предлогом, что это непозволительная роскошь. Другими словами: зачем при дефиците хороших работников собирать трех, каждый из которых способен повести за собой коллег, в одной резидентуре, если можно рассредоточить их по разным!

А еще сослались на одного авторитетного теоретика американской разведки, который сравнивал резидентуру не с футбольной командой (как известно, футбол в США не слишком популярен), а с экипажем академической восьмерки, и рекомендовал при ее комплектовании ориентироваться на средних, но равных по классу «гребцов», потому что «звезды» склонны к индивидуализму и своими чересчур сильными, но несогласованными гребками только «раскачивают лодку».

При таком теоретическом и практическом единодушии все резидентуры формируются, как правило, стихийно, потому что состоят из представителей различных управлений и отделов, причем каждый из них руководствуется прежде всего своими интересами и мало заботится о том, как тот или иной сотрудник впишется в коллектив и насколько этот коллектив будет жизнеспособен.

И все же хорошо, когда в резидентуре есть если уж не «звезда», то хотя бы «звездочка»!

Однажды один знаменитый футбольный тренер сказал, что если в его распоряжении будет игрок, который обладая скверным характером, не умеет ничего, но в каждой игре забивает хотя бы один гол, то ему всегда найдется место в основном составе его команды.

Так и в разведке: если разведчик умеет, как говорится, стабильно вербовать, то, какой бы он ни был непокладистый, любой резидент, озабоченный не столько показухой, сколько болеющий за успех дела, всегда захочет видеть его в числе своих подчиненных.

На эффективность работы резидентуры влияет и еще одно немаловажное обстоятельство, которое нельзя сбрасывать со счетов.

Не знаю, как в других разведках (вернее, знаю, но считаю неэтичным одобрять или критиковать чужой опыт!), а в советской системе подготовка кадров поставлена — во всяком случае, мне всегда так казалось — с ног на голову.

И если бы только она одна!

Впрочем, судите сами. Пожалуй, только в разведывательной школе можно столкнуться с таким невероятным для учебного заведения положением, когда распределение будущих специалистов производится еще до начала учебы! И в самом деле, что может быть нелепее: сначала решить, в каком отделе молодой разведчик будет работать, чем заниматься, в какие страны ездить, и только потом начинать учить его профессии и определять, способен ли он оправдать возлагаемые на него надежды!

Это все равно, как если бы в музыкальной школе сначала первоклассника зачислили в симфонический оркестр, а потом, даже не проверив, есть ли у него слух, стали учить играть на скрипке!

А в итоге все зачисленные таким образом в разведшколу, независимо от их способностей, проходят одинаковый курс наук, правда, разной продолжительностью, да и та вызвана не какой-то особой специализацией или стремлением как-то индивидуализировать обучение, а исходной языковой подготовкой, и перед всеми без исключения ставятся одинаковые задачи.

Вот и получается, что в страну, где вербовать агентуру невозможно по причине серьезных помех, создаваемых местной контрразведкой, попадают прирожденные вербовщики, вынужденные не по своей вине бездействовать или преждевременно ломать себе шею в неравной борьбе с превосходящими силами спецслужб. И в то же время те, кто вербовать не могут, направляются туда, где для этого есть все возможности, а потом тратят все свои силы на то, чтобы найти подходящее оправдание своей профессиональной беспомощности.

Но в разведке нужны не только вербовщики. Нужны и хорошие агентуристы, специалисты по поддержанию личной и безличной связи с агентами в любых условиях. А условия бывают самыми разнообразными!

Есть страны, где местная контрразведка не дает разведчику и одного шага ступить бесконтрольно, но есть и такие, где спецслужбы либо немногочисленны и слабы, либо больше озабочены внутренними проблемами и слежкой за оппозиционными партиями и группировками и потому проявляют полное или частичное безразличие к сотрудникам иностранных посольств, среди которых как раз и маскируются большинство разведчиков.

К сожалению, в подготовке разведчиков не всегда учитываются эти разнообразные условия.

Следствием заблаговременного распределения является и то, что сотрудники, не умеющие выявлять наблюдение и уходить от него, оказываются в странах, где слежка является самым грозным оружием контрразведки, и потому благополучно проваливают ценных агентов или вылетают из страны, как «персона нон грата», подобно пробке из бутылки со скороспелым «Советским шампанским» (настоящее французское шампанское пробками не стреляет), после провала какой-нибудь операции по связи.

А тем, кто чувствует присутствие наблюдателей спиной и умеет без видимых усилий «растаять», как говорится, на ровном месте, так никогда и не суждено увидеть за собой слежку по причине ее полного отсутствия в тех странах, куда их распределили еще до того, как они продемонстрировали свои недюжинные способности.

Все недостатки подобной практики в наибольшей степени проявляются в первой командировке, которая и расставляет всех по своим местам соответственно их реальным способностям и отношению к порученному делу. Может быть, поэтому первая командировка у многих молодых разведчиков превращается в некое подобие стажировки или ознакомительной практики.

В то время как одни вербуют, другие работают с агентами, завербованными первыми, третьи проводят операции по связи, четвертые обрабатывают информацию и пишут сообщения, некоторые вообще ничего не делают, уповая на случайную удачу, а чаще на своих высокопоставленных родственников и покровителей.

Еще в самой первой командировке мне пришлось столкнуться с одним таким деятелем. До сих пор не знаю, как при таких связях и возможностях его занесло в Африку!

Естественно, он считал себя обиженным и весьма тяготился тем, что другие работают в Европе, а он оказался в тропиках, которые еще никому не прибавили здоровья. С грехом пополам ему удалось на третьем году работы наладить дружбу с одним западным журналистом, и эта дружба могла бы завершиться вербовкой, если бы не подошел к концу срок командировки и он не засобирался домой.

Я по наивности никак не мог понять, как он может уехать, не завершив такое перспективное дело, которое сулило неплохой результат, и однажды сказал ему:

— Послушай, старик, почему ты не хочешь задержаться хотя бы на пару месяцев? Вернешься с хорошей вербовкой, получишь повышение, а там…

— Это тебе нужны вербовки, чтобы получить повышение, — перебил он меня. — А я и так вырасту, без всяких вербовок!

Он даже не счел нужным скрывать от меня технологию своих будущих «успехов», настолько сильна была в нем уверенность, что ему обеспечен в разведке особый, персональный путь.

Вот в этом-то все и дело!

Казалось бы, что может быть проще: сломай эту не слишком разумную систему, верни все с головы на ноги, поставь распределение выпускника разведшколы в прямую зависимость от его способностей и отношения к своей будущей профессии, и удастся избавиться от многочисленных и неоправданных издержек, от которых страдает дело.

Однако, идут годы, меняются руководители разведки, а все остается по-прежнему!

В чем же тогда причина?

Конечно, каждому отделу хочется самому подбирать свои будущие кадры и быть уверенным, что понравившийся ему кандидат после окончания учебы не будет направлен в другое подразделение.

Безусловно, можно найти массу других аргументов в пользу подобной практики.

Но немаловажно и то, что предварительное распределение гарантирует таким, как мой бывший коллега по первой командировке, место в престижных — американском или европейском! — отделах и, соответственно, командировки не куда-нибудь к черту на кулички, а в США, Канаду или европейские страны.

Не знаю, удастся ли когда-нибудь изменить это положение, но уверен, что сделать это будет очень трудно, потому что партийная, правительственная и прочая «элита» будет всегда, а следовательно, всегда будут льготы и привилегии, в том числе для отпрысков этой «элиты».

Хорошо, если после первой командировки происходит перераспределение сотрудников и каждый из них начинает заниматься делом, в наибольшей степени соответствующим его способностям.

Те, кто умеет вербовать и работать с агентурой, остаются в оперативном отделе, кто умеет готовить информационные сообщения — отправляются в информационную службу, кто умеет и то, и другое, занимает руководящую должность в своем отделе или становится резидентом, а кто не умеет ничего, отправляется в один из «отстойников» — в секретариат, кадры, партком или… занимает руководящую должность или становится резидентом наравне с теми, кто умеет делать многое или все!

В общем, и в разведке все, как везде!

5

По причине неожиданной гибели Матвеева его замена происходила, можно сказать, заочно, и после моего приезда не было традиционного приема-передачи дел от одного резидента другому. Это избавило меня от решения многих административных и хозяйственных проблем, которые всегда сопутствуют смене резидентов и представляют утомительное и довольно нудное занятие.

Хачикян, все эти месяцы исполнявший обязанности резидента, быстренько передал мне документацию, радист-шифровальщик показал, как пользоваться личным шифром, и на этом процедура была закончена.

Обычно значительная часть времени при смене работников уходит на передачу агентов и прочих полезных людей, но в моем случае не было и этого: агентов, особенно ценных, бросать на полгода без связи не положено, и потому, учитывая, что новый резидент приедет не скоро, тех агентов, с которыми работал Матвеев, распределили между сотрудниками резидентуры: одного принял на связь Лавренов, а остальных заместитель резидента Хачикян.

В любом другом случае это был бы идеальный вариант — еще до приезда замены передать всю агентуру уезжающего работника тем, кто уже находится в стране. Не секрет, что контрразведки всех стран особенно внимательно наблюдают за известным или подозреваемым разведчиком накануне его отъезда, хорошо зная, что именно в этот период идет передача агентуры другим работникам, и стремясь задокументировать его действия. Тем более что за неделю, которая обычно отводится на передачу дел, организовать качественную и конспиративную передачу агентов довольно сложно, а в спешке легко натворить всяких глупостей.

Но Матвеев уезжал не окончательно, а в отпуск, о чем было известно местной контрразведке, а потому своих агентов на связь другим работникам не передавал. Связь с ними была установлена после того, как стало известно, что Матвеев в страну не вернется, а потому зафиксировать эту процедуру было практически невозможно.

Не имело никакого значения и то, что контрразведка в течение нескольких месяцев пристально наблюдает и за вновь прибывшим работником, стараясь зафиксировать его первые шаги, а заодно и попытки восстановить связь с теми агентами, которых ему не сумел передать его предшественник. Можно было сколько угодно наблюдать за мной и изучать мой распорядок дня — все было напрасно: я ни с кем в контакты не вступал и документировать было нечего!

Но если с точки зрения профессиональных хлопот и личной безопасности все обстояло благополучно, то с точки зрения дальнейшей работы и руководства резидентурой проблем было более чем достаточно. Главная из них состояла в том, что я остался без личных источников информации и на какое-то время попадал в положение иждивенца, вынужденного пользоваться той информацией, которую добывали мои подчиненные.

Забирать на связь агентов, с которыми раньше работал Матвеев, было неразумно, во всяком случае до отъезда из страны Хачикяна и Лавренова. В разведке не полагается, чтобы агент знал сразу двух работников, находящихся в стране. А отъезд Хачикяна и Лавренова на ближайшие два года не планировался.

Вот и выходило, что мне придется начинать на пустом месте и какое-то время совмещать обязанности руководителя и рядового работника.

Но, как говорится, нет худа без добра: не отягощенный работой с агентурой и не обремененный семейными заботами, я имел все возможности сосредоточиться на том, что доставляло мне наибольшее профессиональное удовольствие: поиском, изучением и вербовкой иностранцев, представляющих интерес для внешней разведки!

Какие бы задачи ни стояли перед резидентурой, ее деятельность всегда протекает в обстановке конфронтации со службой безопасности страны пребывания.

Степень этой конфронтации различна и определяется характером и уровнем межгосударственных отношений, а также квалификацией, численностью, технической оснащенностью и материальными ресурсами местной контрразведки. Применительно к Африке эта конфронтация определяется еще и тем, имеются ли в местной контрразведке иностранные советники и в каких отношениях находится страна разведчика со страной, направившей своих советников в местную контрразведку.

В той стране, где я возглавил резидентуру, отношение к Советскому Союзу было не то, чтобы враждебным, но без особой любви, а в отдельные периоды так и просто недружественным. И иностранные советники в спецслужбах тоже были, и притом французские, что тоже, само собой разумеется, не облегчало, а усложняло нашу работу.

Но если бы мы имели дело только с французами!

В стране весьма активны были еще две разведки: американская и китайская. Первая — традиционно, поскольку нет практически ни одной страны мира, где бы ЦРУ не стояло на страже «национальных интересов» США и где бы советские учреждения и граждане не являлись основным объектом его деятельности.

Что касается китайской разведки, то в те годы Африке отводилось, пожалуй, не меньшее место во внешней политике КНР, чем Азии, а какое место в проведении внешнеполитического курса отводилось разведке, можно судить хотя бы по тому, что китайские послы выполняли функции резидентов.

Самые жестокие и напряженные сражения на фронтах необъявленной тайной войны происходят между советской и американской разведками. Начались они давно, еще в конце второй мировой войны, когда не без участия советской разведки были сорваны сепаратные переговоры между США и гитлеровской Германией.

Именно тогда, наверное, будущий директор ЦРУ Аллен Даллес, лично проводивший эти переговоры, затаил смертельную обиду на советскую разведку, которая, несмотря на исключительные меры безопасности, сумела зафиксировать его встречи с генералом СС Карлом Вольфом.

А может, это сражение началось еще раньше, когда советская разведка проникла в тайну «Манхэттенского проекта» и узнала секрет американской атомной бомбы, а американские спецслужбы стремились, правда, без особого успеха, помешать этому.

В послевоенные годы эти сражения приобрели глобальный и всеобъемлющий характер. Если сравнить их с боксерским поединком, то он бы, наверное, выглядел следующим образом.

На ринге два боксера ведут плотный, темповой бой, в котором применяется многое из того, что запрещено правилами: захваты, удары ниже пояса и по затылку, локтями и даже коленями. Бой не лимитирован по времени и проводится без перерывов между раундами, боксеры поочередно оказываются то в легком, то в глубоком нокдауне, но каждый раз находят в себе силы, чтобы подняться и продолжить бой. Когда один из них падает, другой бросается к нему и стремится добить лежачего.

Никто не следит за соблюдением правил, никто не ведет подсчета очков, не останавливает бой и не разводит боксеров по углам, никто не оказывает им помощь после травм, потому что секундантов нет, как нет рефери на ринге и судейской коллегии за его пределами. Есть только зрители, разделившиеся на две части, каждая из которых симпатизирует одному из боксеров, но и среди болельщиков нет единодушия и далеко не каждый из них желает победы «своему» боксеру, потому что даже некоторые соотечественники тайно сочувствуют его противнику…

А вот «боксерский» поединок между советской и французской разведками выглядит совсем по-другому. Есть и судейская коллегия, и многочисленные секунданты, и рефери в белоснежном одеянии и с бабочкой, строго следящий за соблюдением всех правил. Перерывы между раундами продолжительнее, чем сами раунды, и заполнены действом, не имеющим никакого отношения к боксу: проходами длинноногих красавиц, рекламными шоу, выступлениями популярных групп и прочей чепухой.

Да и сам бой выглядит весьма необычно: боксеры долго и грациозно кружат по рингу, демонстрируя виртуозную технику нырков и уклонов, имитируя разнообразные удары и, кажется, не слишком заботясь о там, чтобы нанести ощутимый удар и заработать очередное очко. Никаких грубостей, никаких запрещенных приемов, никаких столкновений! Боже упаси! Все предельно корректно!

И только изредка один из боксеров делает шаг вперед и с дальней дистанции наносит иногда легкий, иногда тяжелый удар, не забывая моментально отскочить в сторону, остановиться и, прижав перчатки к груди и мило улыбаясь, сказать:

— Пардон, месье, простите за беспокойство! Как вы себя чувствуете? Я не слишком сильно вас ударил? Еще раз простите!

Когда после сильного удара один из боксеров оказывается на полу, его противник сразу же отбегает в свой угол и там, не переставая улыбаться и приносить свои извинения за причиненный ущерб, терпеливо ждет, когда поверженный противник поднимется, ему окажут помощь, и он будет способен продолжить прерванный поединок.

Зрители сравнительно спокойно следят за происходящим, не обращая особого внимания на то, что творится на ринге, с гораздо большим интересом наблюдая за тем, что происходит в перерывах между раундами. И только изредка после наиболее эффектных ударов, закончившихся нокдауном одного из боксеров, то в одном, то в другом месте зрительного зала раздаются негромкие аплодисменты…

Если продолжить эти аналогии, то возникавшие в те годы конфликты между советской и китайской разведками в сравнении с боксерским поединком выглядели бы примерно так.

В центре большого спортивного зала, на трибунах которого разместилась по преимуществу публика азиатского и африканского происхождения, установлен ринг, а на нем в окружении своих секундантов стоит хорошо размявшийся и готовый к схватке советский боксер. Он прыгает и приседает в своем углу, иногда в состоянии боевого возбуждения выскакивает в центр ринга и молотит руками воздух.

Но время идет, а бой все не начинается, потому что его китайский противник в ярком халате и боксерских перчатках не торопится подняться на ринг. Он в сопровождении целой своры секундантов и поклонников носится по залу, выкрикивая ругательства и угрозы в адрес советского боксера, и подстрекает то одного, то другого зрителя подняться на ринг и вместо него начать бой.

Он предлагает зрителям надеть свои перчатки, хватает их за руки, сулит поделиться вознаграждением за победу, иногда ему удается дотащить кого-либо до самого ринга, но дальше дело не идет, и он снова начинает выкрикивать угрозы и ругательства в сторону своего соперника.

А тот, устав от бесплодного ожидания и разозленный бранью китайского боксера, стоит на ринге и уговаривает:

— Ну иди, иди сюда! Хватит болтать, давай поговорим по-мужски!

Публика то восторженно ревет, то смеется, но до настоящей драки дело так и не доходит…

Рассчитывать на успех в вербовочной работе по сотрудникам правительственных учреждений, как и на то, что, не имея хороших источников информации в местных спецслужбах, резидентура сможет работать безаварийно, было по меньшей мере наивно.

По материалам, имевшимся в Центре, я еще до приезда в страну знал, что, кроме завербованного Базиленко «Артура», работавшего в дорожной полиции, других агентов из числа сотрудников полиции и службы безопасности у резидентуры не было. Как не было их и среди сотрудников спецслужб других стран.

Конечно, можно было обвинять в этом предыдущих резидентов, в том числе покойного Матвеева, но это было не в моих правилах, и сваливать вину на других я не собирался. Тем более, что у того же Матвеева были объективные причины: два года назад, еще при его предшественнике, провалился агент, работавший в полиции, после чего из страны был выдворен сотрудник внешней контрразведки и полтора года эта должность была вакантна, пока не прибыл Базиленко и не начал все заново.

Я тоже еще не успел забыть своей прежней специализации и старых привязанностей, а потому рассчитывал, что и мне удастся кое-чего добиться в поединке со своими коллегами из враждебного лагеря.

Но для начала надо было собрать и проанализировать все сведения, которые имелись в резидентуре на людей, каким-то образом связанных со спецслужбами.

Поэтому во время бесед со всеми сотрудниками резидентуры я прежде всего интересовался, какие зацепки у них есть и можно ли извлечь из них какую-то пользу. А еще, не полагаясь на их записи и память, каждого попросил побеседовать с агентами и выяснить, есть ли у них в спецслужбах родственники или знакомые.

Естественно, в первую очередь я рассчитывал на Базиленко, поскольку агентурное проникновение в специальные службы входило в круг его непосредственных обязанностей. Я понимал, что за несколько месяцев пребывания в стране ему было трудно добиться ощутимых результатов, но зная настырность и хватку Базиленко, надеялся, что ему все же удалось кое-что сделать.

И действительно, он раскрыл свою рабочую тетрадь, и, найдя нужную запись, стал вспоминать:

— Еще когда я разрабатывал «Артура», он рассказывал, что лекции по контрразведке в полицейской школе читал заместитель начальника службы безопасности Мустафа Диоп. Тогда же я дал ему кличку «Рок». Так вот, со слов самого «Рока» «Артуру» известно, что до провозглашения независимости он служил во французской армии в звании унтер-офицера, в составе французского экспедиционного корпуса воевал в Индокитае, там же стал сотрудником 2-го бюро и приобщился к контрразведывательной работе. С момента провозглашения независимости «Рок» работает в местной контрразведке. Часто выезжает во Францию и другие западные страны. Несколько раз бывал в СССР в качестве сотрудника охраны правительственных делегаций.

— А что он из себя представляет, так сказать, в социальном плане? — поинтересовался я.

Базиленко перевернул страницу в своей рабочей тетради и ответил:

— Я задавал «Артуру» и эти вопросы. «Року» сейчас сорок пять лет, он женат, имеет троих детей. Материальных затруднений не испытывает, так как, по мнению «Артура», кроме высокой зарплаты, имеет кое-какие дополнительные доходы.

— Какие могут быть доходы у сотрудника контрразведки? — удивился я.

— Я тоже усомнился в этом, но «Артур» полагает, что «Рок» использует свое служебное положение и занимается какими-то махинациями. Короче говоря, спекулирует, — пояснил Базиленко.

— А поконкретнее «Артур» ничего не сказал? — спросил я, потому что, когда речь идет о вербовке, нужны не общие рассуждения, а факты.

— Сказал, — улыбнулся Базиленко, и я понял, что он основательно допросил своего агента. — В частности, «Артур», привел такой случай: нескольколет назад «Рок» через посредническую фирму купил подержанный «жигуленок», проданный советским учреждением, затем оформил на него местный номер, не заплатив пошлины, после чего перепродал машину, да так выгодно, что купил себе «рено».

— Неплохой бизнес! — согласился я. — А откуда «Артуру» известны все эти подробности?

— Дело в том, что «Артур», как бывший ученик «Рока», помогал ему провернуть это дело!

— А какое советское учреждение продало эту автомашину? — был мой очередной вопрос: сейчас я дублировал беседу Базиленко с «Артуром».

Но оказалось, что я несколько переоценил возможности Базиленко.

— Я не интересовался этим вопросом, — смутившись, ответил он.

— А зря, — укоризненно сказал я. — Такие вопросы надо изучать сразу и со всей тщательностью. Когда-нибудь эти детали могут очень пригодиться.

— Хорошо, Михаил Иванович, — кивнул головой Базиленко. — На очередной встрече я выясню все, что имело отношение к этой сделке.

— И не только это. Надо еще раз обстоятельно побеседовать с «Артуром» и собрать на «Рока» как можно больше сведений.

Но прежде, чем Базиленко встретился с «Артуром», информация о «Роке» поступила от Лавренова: у него на связи был агент «Монго» — журналист местной правительственной газеты. Нельзя сказать, что эта информация нас очень обрадовала. Скорее напротив, потому что «Монго», неоднократно по заданию главного редактора встречавшийся с «Роком» и получавший от него материалы для различных публикаций, охарактеризовал «Рока» как антисоветски и профранцузски настроенного человека, преданного режиму службиста колониальной школы.

Узнав об этом, Базиленко явно расстроился. И было от чего: привлечение к сотрудничеству с советской разведкой человека с такой характеристикой было маловероятно.

— А ты на что рассчитывал, Павел Игнатьевич? — спросил я его. — Что «Рок» с симпатией относится к Советскому Союзу? Где ты таких видел, особенно среди руководителей службы безопасности?

Как мы и ожидали, информация, полученная от «Артура», оказалась обширной и дала нам обильную пищу для размышлений.

В частности, «Артур» рассказал, что вместе с ним в Национальной школе полиции учился Сайфулай Диоп — сводный брат «Рока» от третьей жены его отца. (Чтобы сразу снять возможные вопросы, необходимо пояснить, что основной религией в стране был ислам, а потому многоженство было вполне обычным явлением).

В соответствии с мусульманскими обычаями, после смерти их общего отца «Рок», как старший сын, стал фактическим главой семьи и взял на свое содержание Сайфулая, который к тому времени оказался круглым сиротой, поскольку его мать умерла еще раньше.

Во время учебы «Артур» не был близко знаком с Сайфулаем, не стали они друзьями и после окончания полицейской школы. Однако «Артуру» было известно, что в настоящее время Сайфулай работает в иммиграционной службе того самого управления безопасности, одним из руководителей которого являлся его брат.

— Ну что ж, это уже по твоей части, — сказал я, выслушав Базиленко, потому что иммиграционная служба для вице-консула, что дом родной: ни в одном местном учреждении консульские работники не бывают так часто, как в иммиграционной службе.

— Мне кажется, я уже видел этого Сайфулая, — заметил Базиленко. — В иммиграционной службе работают, в основном, пожилые сотрудники, и только одному из них на вид лет двадцать пять. Возможно, это и есть брат «Рока».

— Остается проверить, так ли это, — благословил я Базиленко. — И сделать это надо аккуратно, но быстро.

Впрочем, мое последнее пожелание было излишним: энергии и настойчивости Базиленко можно было только позавидовать.

Уже через несколько дней он доложил, что познакомился с братом «Рока». Прошло еще некоторое время, и, пообщавшись с ним по делам своего учреждения прикрытия, Базиленко выяснил, что Сайфулай холост, на его иждивении находятся трое братьев и сестра, а проживает он вместе с семьей старшего брата.

Когда Базиленко осторожно поинтересовался, кто его старший брат, Сайфулай от ответа на этот вопрос уклонился и перевел разговор на другую тему. В общем, он вел себя так, как и должен себя вести сотрудник спецслужбы при общении с иностранцем.

Гораздо интереснее было то, что, к удивлению Базиленко, Сайфулай довольно хорошо говорил по-русски. Оказалось, что он закончил лицей, где работали советские преподаватели, и русский язык преподавался в качестве второго иностранного языка.

Теперь предстояло проанализировать собранную информацию.

Самым ценным из того, что мы знали о Сайфулае Диопе, было наличие у него влиятельного брата, хотя сам этот брат был нам явно «не по зубам».

Конечно, в любой стране, в том числе и в нашей, хорошие родственные связи могут существенно облегчить человеку продвижение по служебной лестнице, но в Африке, где все держится на родственных и племенных отношениях, особенно. У меня самого был в этом плане некоторый личный опыт, связанный с той самой первой моей вербовкой, о которой я упоминал ранее.

Когда я за двенадцать лет до описываемых событий впервые оказался в африканской стране, то, подобно Базиленко, обзаводился полезными связями в различных подразделениях спецслужб и так же при урегулировании какого-то дорожного происшествия познакомился с инспектором дорожной полиции. Он назвал мне свою фамилию, которая ни о чем не говорила, и я принял эту информацию просто к сведению и только.

Мы были знакомы уже довольно длительное время, между нами сложились приятельские отношения, но я не стремился переводить их на деловую основу, поскольку не видел в этом смысла: чем мог быть полезен рядовой инспектор, весьма далекий от контрразведки и тех вопросов, которые нас интересовали в первую очередь?

Однажды после очередного дорожного происшествия (а они в советской колонии происходили часто) я посетил комиссариат полиции, чтобы подписать кое-какие документы. Не застав моего знакомого инспектора, я обратился к находившемуся в кабинете сержанту и, указав на пустой стул, спросил:

— А когда будет ваш коллега?

— Вы имеете в виду…? — переспросил сержант и назвал фамилию, от которой я невольно вздрогнул, потому что это была фамилия одного из руководителей службы безопасности!

Не проявив никакого любопытства по поводу такого невероятного совпадения, я покинул дорожную полицию, но при первой же встрече с инспектором уточнил его фамилию, сославшись на то, что при первом знакомстве, видимо, неверно уловил ее на слух.

Инспектор помялся немного, а потом назвал свою настоящую фамилию и признал, что является двоюродным братом заместителя начальника службы безопасности. На мой недоуменный вопрос по поводу произошедшего недоразумения он, нисколько не смутившись, объяснил, что при первом знакомстве назвал мне вымышленную фамилию потому, что сотрудникам полиции не рекомендуется называть свою подлинную фамилию при общении с иностранцами.

Когда я рассказал об этом резиденту, мой многоопытный шеф немедленно посоветовал:

— Вербуй его побыстрее! С таким братом да при нашем содействии он быстро сделает карьеру и со временем будет нам весьма полезен.

Так и случилось. Уже через пару месяцев я договорился с инспектором о сотрудничестве, а еще через несколько месяцев не без нашей подсказки и при самом непосредственном участии своего брата он перешел на работу в контрразведку. Вскоре он стал одним из самых надежных и эффективных наших источников!

Но в случае с Сайфулаем все было несколько сложнее.

Во-первых, следовало учитывать, что становление Сайфулая, как личности, формирование его мировоззрения проходило в специфических условиях: он вырос в семье старшего брата, который, безусловно, стремился воспитать из него не просто верного сторонника режима, а будущего сотрудника службы безопасности, которая во всех странах является опорой режима.

Никаких сомнений не вызывал у нас и тот факт, что Сайфулай стал изучать русский язык с ведома и согласия «Рока», а возможно, по его прямому указанию, потому что это тоже отвечало его планам в отношении дальнейшей профессиональной специализации Сайфулая — подготовить из него квалифицированного специалиста по «советскому блоку». Наша уверенность базировалась на том, что в лицее, который закончил Сайфулай, были обязательные для изучения иностранные языки, но русский к ним не относился, и его выбор был делом сугубо добровольным.

Во-вторых, имело значение и то, что, заменив Сайфулаю отца, «Рок» по африканским традициям стал для младшего брата непререкаемым авторитетом и примером для подражания. К тому же Сайфулай был обязан ему тем, что он его вырастил, помог получить образование, устроил на хорошо оплачиваемую и престижную работу, потому что в Африке нет престижней звания, чем офицер армии или полиции.

В общем, было очевидно, что Сайфулай находится под большим влиянием своего брата и, скорее всего, разделяет его взгляды и политические убеждения. Фактически в лице Сайфулая мы имели уменьшенную копию «Рока» со всеми вытекающими из этого последствиями.

И если бы Сайфулай рассказал своему брату о том, что вице-консул советского посольства Базиленко проявляет к нему повышенный интерес или предлагает встретиться в неофициальной обстановке, тот сделал бы вполне определенный и, что самое главное, совершенно правильный вывод, и вскоре Базиленко последовал бы за своим предшественником, объявленным «персона нон грата» два года назад!

Итак, после всех наших трудов оказалось, что разработка Сайфулая Диопа не сулит нам радужных надежд и столь же бесперспективна, как и разработка его старшего брата!

Придя к такому выводу, мы, скрепя сердце, решили отказаться от его дальнейшего изучения.

6

В каждом стоящем деле бывают свои ключевые моменты, после которых события приобретают совершенно неожиданный поворот. В том деле, которым мы занимались, этот ключевой момент совпал с приемом в китайском посольстве по случаю очередной годовщины образования КНР.

Это был первый дипломатический прием, на котором мне довелось присутствовать после приезда в страну, и я рассматривал его, прежде всего, как прекрасную возможность в один вечер составить себе некоторое представление обо всем дипломатическом корпусе, аккредитованном в стране, а заодно завести полезные знакомства.

К тому же примерно через пять недель должен был состояться прием в советском посольстве по случаю годовщины Октября, и было весьма полезно перенять китайский опыт и прикинуть, как лучше организовать это мероприятие у нас.

Только несведущему человеку может показаться, что дипломатические приемы являются всего лишь атрибутом светской жизни и устраиваются исключительно для того, чтобы выпить и закусить в изысканном обществе, а подготовка к ним ограничивается только приготовлением закусок, откупориванием бутылок и наглаживанием выходных костюмов.

Не берусь судить о том, как готовятся к ним в других дипломатических представительствах, но в советском посольстве каждый прием — это сложное и ответственное мероприятие, которому предшествует длительная и многосторонняя подготовка.

Начинается она с определения денежной суммы, которую посольство и другие советские организации, функционирующие в стране, готовы потратить на ублажение своих гостей. Иногда все расходы берет на себя какая-то одна организация, иногда договариваются и устраивают складчину, как это бывает в любой студенческой компании. Затем в зависимости от количества средств, имеющихся в распоряжении организаторов приема, определяется количество иностранцев и советских граждан, которые будут приглашены на прием, причем квота для каждого учреждения не всегда соответствует размеру его доли в «общем котле», а определяется совсем по другим критериям.

Чтобы не утомлять читателя, я не буду останавливаться на хозяйственной стороне приема, на том, кто, как и где готовит многочисленные и разнообразные закуски, закупает спиртные и безалкогольные напитки, готовит помещение и прочая и прочая. Попытаюсь лишь, исходя из сложившейся практики и кое-какого личного опыта, рассказать о том, какую роль в организации и проведении приема играет резидентура внешней разведки.

Все начинается с того, что руководители всех советских учреждений представляют в протокольный отдел посольства списки местных граждан и иностранцев, которых они хотели бы видеть в числе своих гостей. После того, как эти списки приводятся в соответствие с предполагаемой общей численностью приглашенных, они поступают на «обработку» в резидентуру, где из них вычеркиваются те, кого по каким-то соображениям приглашать нецелесообразно: это прежде всего объекты заинтересованности резидентуры (то есть лица, разрабатываемые с целью привлечения к сотрудничеству с разведкой), если их появление в советском посольстве нежелательно по причине возможной расшифровки; сотрудники и агенты спецслужб; лица, известные своими экстремистскими настроениями или связями с оппозиционными, террористическими или иными подрывными организациями, приглашение которых может скомпрометировать посольство перед официальными властями.

Да мало ли кто еще относится к числу «нежелательных иностранцев»!

Когда список приглашенных основательно почищен, в него вносятся фамилии тех, в чьем приглашении заинтересована резидентура. В их числе, как это ни парадоксально, могут оказаться и лица, разрабатываемые с целью привлечения к сотрудничеству с разведкой, если они поддерживают официальные контакты с посольством и такой визит не может иметь для них нежелательных последствий; известные сотрудники и агенты спецслужб, в знакомстве с которыми заинтересованы сотрудники внешней контрразведки — в общем, все определяется пресловутой оперативной целесообразностью, на которой и строится вся работа резидентуры.

Согласованный с резидентом КГБ и утвержденный послом окончательный список возвращается в протокольный отдел, сотрудники которого заполняют и рассылают соответствующие приглашения. Это, так сказать, видимая часть протокольной работы, выполняемая сотрудниками посольства и других учреждений.

Но есть еще невидимая часть, которую берут на себя сотрудники резидентуры и о которой протокольному отделу не известно, поскольку, помимо утвержденного списка, на прием приглашается много лиц, в этом списке не указанных, приглашения которым вручают сотрудники резидентуры или другие советские граждане, выполняющие их конфиденциальные поручения.

Но в формировании контингента лиц, посещающих дипломатический прием, принимают участие не только протокольный отдел посольства и резидентура КГБ, но и местные спецслужбы и резидентуры других разведок, которые явно и тайно вносят свои коррективы, опять-таки исключая из числа приглашенных тех, чье появление в советском посольстве нежелательно теперь уже по их оперативным соображениям, и заменяя их теми, чье присутствие с их точки зрения желательно по тем же самым оперативным соображениям, которые кардинально расходятся с заинтересованностью посольства и резидентуры КГБ.

Ну и на каждом приеме всегда есть определенное количество «зайцев» — любителей пошляться по иностранным посольствам без всяких приглашений, которым неведомо какими путями удается проникать на самые закрытые протокольные мероприятия.

Но подготовка к дипломатическому приему не ограничивается только проблемами, связанными с приглашением гостей желательных и отводов гостей нежелательных. Как и на рядовом дне рождения, так и на самом пышном посольском приеме гости бывают всякие: официальные, обязательные, полезные, бесполезные, нейтральные, приятные и не очень, а также самые дорогие, которых надо окружить особой заботой и пристальным вниманием.

А потому каждому сотруднику резидентуры перед приемом ставится конкретная задача: один заводит полезные знакомства; другой укрепляет отношения со специально приглашенным для этого на прием человеком; третий собирает информацию в беседах с гостями; четвертый наоборот ее «разглашает», чтобы она дошла до ушей тех, кому предназначена; пятый контролирует действия известных сотрудников местной контрразведки и иностранных разведчиков, которые тоже пришли не просто так, а чтобы решать свои профессиональные задачи; шестой наблюдает за теми, кто пришел на прием, чтобы вести наблюдение; седьмой фиксирует контакты своих соотечественников с лицами, подозреваемыми в связях со спецслужбами, чтобы потом выяснить цель и характер этих контактов; восьмой… это если в резидентуре есть этот самый восьмой, поскольку не в каждой из них, особенно в Африке, есть даже седьмой, шестой или пятый.

Там же, где их нет, все эти задачи выполняют первые четверо, а то и трое, если четвертый болен, в отпуске или как раз в этот день проводит какое-то оперативное мероприятие, пока внимание всей контрразведки приковано к приему, а потому вертеться этим троим приходится основательно.

Особо хотелось бы отметить действия тех, кто ведет наблюдение за американскими разведчиками, потому что именно с их стороны всегда отмечается наибольшая активность. Причем наблюдение это осуществляется не бессистемно, не вообще, а каждый сотрудник резидентуры отвечает за «своего» сотрудника ЦРУ и обязан непрерывно держать его в поле зрения.

В том, насколько иногда полезно бывает понаблюдать со стороны за некоторыми американскими разведчиками, и к чему может привести небрежение этим золотым правилом, убеждает одна очень поучительная, хотя и на удивление банальная история, приключившаяся с помощником советского военного атташе в одной из африканских стран за несколько лет до описываемых событий.

Это была его вторая командировка, однако он, похоже, так и не уловил разницы между сибирской глухоманью или провинциальными городками Нечерноземья, где ему довелось служить до зачисления в Военно-дипломатическую академию, и пусть плохонькой, но все же заграницей, а потому так и не избавился от повадок гарнизонного ловеласа. Говоря другими словами, он был одним из тех офицеров, у которых влечение к женскому полу отнимало не меньше времени, чем исполнение воинского долга, что и было впоследствии зафиксировано в материалах его уголовного дела.

Я не буду вдаваться в некоторые технические детали, чтобы не уводить повествование в сторону от существа дела, однако те же самые материалы позволяют сделать вывод, что о его избыточных сексуальных потребностях хорошо знала американская разведка, которая, и до этого не отличавшаяся особой изобретательностью в выборе средств, решила на этом сыграть.

К тому времени, когда американцы разработали свой не слишком изящный план, военный атташе на три месяца отнял у своего любвеобильного помощника служебную автомашину. Поводом для этого послужили несколько мелких автоаварий, но дело было не столько даже в их количестве, сколько в том, что совершил их помощник в состоянии когда легкого, а когда и среднего подпития, и потому военный атташе прибег к этой воспитательной мере.

За эти три месяца, дарованные им строгим военным атташе, американцы и успели реализовать свой замысел.

Однажды, когда в обеденный перерыв помощник пешком направился домой, возле него остановилась автомашина, и миловидная женщина на хорошо ему понятном французском языке предложила его подвезти.

В этом благородном поступке прекрасной незнакомки не было ничего экстраординарного, потому что в Африке существует такое понятие как «белая солидарность», обязывающая всех европейцев, независимо от пола, возраста и национальной принадлежности, оказывать друг другу всяческие мелкие услуги.

Расчет оказался верным: езда в машине в обществе прекрасной дамы была гораздо приятнее пешей прогулки под палящими лучами полуденного солнца, и потому помощник принял предложение.

А дальше все пошло по многократно всеми спецслужбами использованной схеме, не знать которую выпускник Военно-дипломатической академии не мог, — он мог ею только сознательно пренебречь!

Через две минуты незнакомка поведала ему, что является женой иностранного специалиста, который бурит нефтяные скважины в нескольких сотнях километров от столицы, а поэтому она страдает от одиночества. Еще через две минуты она придумала великолепный повод, чтобы встретиться с помощником еще раз: он неосторожно обмолвился, что интересуется книгами, описывающими обычаи и правы коренного населения страны.

Незнакомка и тут пришла ему на помощь, сказав, что у нее есть одна замечательная книга (что стоит американской разведке найти подходящую книгу, если это очень нужно для дела!), однако ее взяла почитать подруга. Она предложила навестить ее через несколько дней и дала адрес.

На этом невинная беседа была закончена, потому что они подъехали к дому, где проживал потерявший бдительность помощник.

Несмотря на столь многообещающее начало, американская разведка не стала полагаться на инициативу помощника и, как только была найдена нужная книга и проделана кое-какая подготовительная работа, организовала ему «случайную» встречу с прекрасной незнакомкой. Впрочем, к тому времени она уже успела сообщить ему свое имя, так что на этот раз они встретились, как старые друзья.

Итак, она привезла помощника к себе домой, включила приятную музыку, налила рюмку французского коньяка… в общем, не прошло и пятнадцати минут, как коварная соблазнительница успешно справилась с заданием американской разведки.

Провожая профессионально обласканного помощника, она напомнила ему о том, чтобы он не забыл вернуть книгу, поскольку она принадлежит ее мужу. После всего, что случилось, эта просьба могла показаться по меньшей мере странной, но только на первый взгляд: повторный визит помощника в напичканную специальной аппаратурой квартиру-ловушку мог понадобиться в том случае, если бы эта аппаратура по каким-либо причинам подвела.

Но к счастью для американцев и к несчастью для помощника, аппаратура сработала безотказно, а потому ждать, когда он надумает вернуть книгу, не было никакой необходимости. Незнакомку вывели из игры, и через несколько дней почти в то же время и почти на том же месте, где помощник садился в ее машину, его перехватил прилично одетый господин европейской наружности и, действуя по однажды оправдавшей себя схеме, снова предложил подвезти.

Самое удивительное заключается в том, что и на этот раз помощник согласился: какая-то злая сила упорно толкала его к трагическому концу!

Ну а дальше все было, как говорится, делом техники.

Резидент ЦРУ (а это в его машину угораздило сесть помощника!) не стал терять времени на пустые разговоры, свернул в тихую улочку, остановил машину и бросил изумленному помощнику на колени пачку фотографий, на которых он был запечатлен вместе с незнакомкой в таких откровенных позах, что и ребенок догадался бы, что за этим последует вульгарный шантаж.

Дав помощнику налюбоваться акробатикой в собственном исполнении, резидент ЦРУ представился, чтобы тот знал, кому он обязан любовным приключением, а потом с отеческими нотками в голосе спросил:

— Как вы собираетесь выпутываться из этой ситуации?

Я умышленно опускаю детский лепет помощника и его жалкие попытки уговорить резидента ЦРУ простить ему несанкционированные сексуальные прегрешения. Опускаю потому, что не уважаю неучей и дилетантов, забывающих азбучные истины, коими для всех разведчиков, в том числе и для военных, являются меры по обеспечению их личной безопасности.

Ведь мог же помощник врезать как следует шантажисту, благо по своим физическим кондициям ни в чем ему не уступал, и уйти с гордо поднятой головой от осознания своей безнаказанности, не опасаясь, что он попытается его догнать или когда-нибудь использовать эти фотографии для его компрометации!

Ведь обязан он был знать, что ни одна разведка никогда не будет использовать эти так называемые компрометирующие материалы, потому что ничего стоящего в этом случае не добьется: и объекта своих устремлений не вернет, так как его немедленно откомандируют из страны и выгонят с работы, после чего разведка потеряет к нему всяческий интерес, и методы своей работы раскроет, поскольку по этому факту будет проведено расследование, которое выявит и соблазнительницу, и конспиративную квартиру, где она охмурила помощника, и вербовщика, — в общем, никаких дивидендов, одни неприятности!

Но не нашелся помощник, что сказать резиденту ЦРУ в ответ на его неинтеллигентное поведение, и пообещал на следующий день прийти по указанному ему адресу для деловой беседы.

Правда, он оказался необязательным человеком, обещание свое не выполнил и на обусловленную встречу не явился. Но вместе с тем ничего не предпринял, чтобы пресечь дальнейшие домогательства со стороны резидента ЦРУ. А для этого ему, раз уж не хватило смелости рассказать обо всем военному атташе, было достаточно под любым самым безобидным предлогом прервать командировку, найти повод, чтобы вернуться в Москву, а затем попросить направить его служить туда, где американская разведка никогда не сумеет его найти, благо таких мест в нашей необъятной стране сколько угодно.

Но он этого не сделал, забыв, что ни одна уважающая себя разведка не останавливается на полпути, когда речь идет о завершении вербовки. Вот и в этом деле наступил закономерный финал!

Не дождавшись обещанного визита, резидент ЦРУ явился в советское посольство на прием по случаю дня Советской. Армии, отлично зная, что на нем он наверняка встретит помощника военного атташе.

И вот тут мои коллеги, отвечавшие за безопасность, явно опростоволосились: они не только не придали значение тому, что резидент ЦРУ без приглашения (!) пришел на прием, на который американские дипломаты, как правило, вообще не ходят, потому как не испытывают больших симпатий к Советской Армии и ее славной истории, но и не организовали тщательное наблюдение за каждым его шагом, за каждым его контактом.

А понаблюдать за ним стоило!

Войдя в зал, резидент ЦРУ взял стакан виски с содовой, а затем, не мешкая и не особенно конспирируя свои действия, подошел к помощнику и, не разводя особых церемоний, в довольно грубой форме пригрозил, что если он завтра же не придет по указанному ему адресу, порнографические снимки с его участием окажутся на столе у советского посла.

Если бы кто-то в этот момент наблюдал за их беседой, он вне всякого сомнения сразу же обратил бы внимание на ее необычность, на растерянный вид помощника военного атташе, и тогда удалось бы предотвратить и его предательство, и выдачу американской разведке государственных секретов, и много всяких других неприятностей.

Но все были заняты своими делами, и этот кратковременный разговор, после которого, получив клятвенные заверения помощника, резидент ЦРУ столь же неожиданно, как появился, покинул прием, остался незамеченным.

Через четыре года помощник военного атташе был задержан в Москве во время встречи с сотрудником ЦРУ, работавшим под прикрытием американского посольства, и приговорен к высшей мере наказания.

Находясь на приеме в китайском посольстве и внимательно присмотревшись к тому, что происходит вокруг, я невольно позавидовал тому, как у них организовано наблюдение за гостями.

Конечно, китайцы в этом отношении располагали значительно большими возможностями, чем мы, поскольку большинство сотрудников посольства и других учреждений не владели иностранными языками и потому не отвлекались на пустую болтовню с иностранцами. К тому же то ли по причине экономии, то ли опять-таки для того, чтобы заниматься делом, а не набивать себе желудки за государственный счет, китайцы на своем приеме практически не пили и не ели. А если еще учесть, что, кроме посла и первого советника, все сотрудники китайских учреждений находились в командировке без жен, становилось понятным, почему все их внимание было приковано к гостям.

Оценив по достоинству организацию наблюдения и переняв на будущее кое-что полезное и для нашей практической работы, я занялся тем, чем и положено заниматься на дипломатическом приеме.

Должен отметить, что, помимо чисто профессионального интереса (о выпивке и закуске не говорю, потому что, особенно в Африке, имею обыкновение приходить на приемы сытым, а спиртные напитки употреблять не удовольствия ради, а исключительно ради дела), само нахождение в разноязыкой и многонациональной толпе чрезвычайно интересно.

Особое удовольствие я всегда получаю, наблюдая за жестикуляцией иностранцев и стараясь по ней определить их национальность.

Давно известно, что наши жесты говорят не хуже речи. Но разным людям они скажут о разном. Движения головой, плечами, руками, прикосновения, походка, взгляд означают далеко не одно и то же, например, во Франции, Англии, России или Америке. В них, как и в языке, выражаются национальные особенности народа, его темперамента, характера, обычаев.

Еще в разведшколе, где преподавались едва ли не все более или менее распространенные языки мира, я обратил внимание, как даже внешне различается между собой преподавательский, преимущественно женский состав языковых кафедр. Строгие, педантичные, неулыбчивые «немки», несколько чопорные, спокойные, но с тонким чувством юмора «англичанки», всегда веселые, жизнелюбивые «француженки», темпераментные и чрезвычайно контактные «испанки» и «итальянки» являли собой лучшую иллюстрацию на тему влияния языка на внешние проявления и поведение личности.

Даже у одного и того же человека могут меняться манеры, жестикуляция и темперамент в зависимости от того, на каком языке он в данный момент говорит. Ну, а что касается жестов, то можно смело утверждать, что в каждой стране — свое немое кино, причем один и тот же жест может иметь самое неожиданное значение.

Так, для испанца прикосновение собеседника к мочке уха — оскорбление, а для грека оскорбление означает поднятие руки с открытой ладонью в его сторону. Даже в различных местностях одной и той же страны «код» жестов различен. В Париже и Марселе, в Риме и Неаполе идентичные жесты имеют совершенно разный смысл!

Возьмем, к примеру, самые простые жесты, означающие «да» или «нет». Говоря «да», грек, турок или болгарин будут поворачивать голову справа налево, что для большинства европейцев равнозначно «нет».

Африканцы и азиаты считают на пальцах не так, как это делают в Мадриде или Вашингтоне. Японец начинает с открытой руки, загибая большой палец на счет «один», указательный — на счет «два» и так далее. Когда все пальцы загнуты, начинается обратный отсчет: отогнутый мизинец — «шесть», безымянный палец — «семь», и так до десяти.

Или такой популярный во многих странах жест, имеющий, однако, разнообразное толкование: большой и указательный пальцы, сложенные в виде кольца. Для американца — это «о'кей», для жителя французского Средиземноморья — «ноль» или «ничто», для тунисца — «я тебя убью», а для японца — «деньги».

Указательный палец, приложенный к виску, выражает глупость во Франции и ум в Голландии. Тот же палец, приложенный к носу, в Шотландии означает «знаю секрет», а в соседнем Уэльсе — обыкновенное любопытство. А палец у века в Италии выражает проявление доброжелательности, в Испании — недоверие, а француз посчитает, что его принимают за лжеца. Махать рукой при прощании можно в любой стране, кроме Греции: там подумают, что вы их посылаете куда подальше.

Если на приеме разговаривают англичанин и итальянец, то наблюдательный человек сразу определит, «ху из ху». Англичанин сдержан в жестах, не пожимает руки, голову держит высоко, свое восхищение выражает редкими и легкими хлопками, никаких бурных аплодисментов! Если ему во время беседы сказали какую-нибудь гадость или проявили явное неуважение, англичанин выразит свое отношение к обидчику типично по-британски: молча поднимет два пальца, что в переводе на русский означает нечто похожее на наше «ну, погоди!»

В противовес англичанам итальянцы слывут «королями мимики и жеста», этой своеобразной речи без слов.

Американцы и англичане, беседуя с кем-либо, предпочитают находиться от него на расстоянии вытянутой руки. Немцу же такое расстояние покажется явно недостаточным, он будет считать, что в его «личную сферу» осуществлено несанкционированное вторжение, и обязательно отступит на полшага.

Напротив, итальянец или испанец постараются подойти к собеседнику еще ближе. Вот почему иногда на каком-либо приеме можно наблюдать такую забавную сцену, когда один из гостей все время отступает от наседающего на него собеседника, а тот с непостижимым упорством преследует его. Так и ходят они друг за другом по залу, только один пятится, а другой догоняет, чтобы соблюсти нужную ему дистанцию.

Француза всегда можно выделить из толпы гостей по плавным жестам, запоминающейся мимике и привычке сидеть в кресле или на стуле, скрестив ноги. Американец же, независимо от происхождения и социального положения, в состоянии расслабленности, которое обычно наступает после нескольких порций крепких напитков, положит ногу на ногу, а то и на стол, руки скрестит за головой, чем приведет в замешательство даже, казалось бы, ко многому привычных французов и итальянцев.

Естественной жестикуляцией, характерной для представителей той или иной страны, пользуются, как правило, обычные люди, к коим относятся те, кто не имеет никакого отношения к спецслужбам. Что касается кадровых разведчиков, то, в отличие от дипломатов, бизнесменов или, скажем, журналистов, они в силу специфики их профессиональной деятельности стараются «раствориться» в окружающей их среде, не привлекать к себе излишнее внимание, а иногда и специально скрыть свою национальную принадлежность. А потому стремятся избавиться от характерных привычек, жестов и других примечательных особенностей, указывающих на их национальность, нивелируют или обезличивают свою манеру поведения, адаптируясь к той среде, в которой им приходится работать.

Зная такие нюансы и улавливая несоответствие в жестикуляции, манере держаться и говорить у того или иного иностранца с привычками и обычаями, присущими гражданам представляемой им страны, можно достаточно обоснованно заподозрить его в принадлежности к разведке.

Каждый прием, особенно организованный по случаю национального праздника какого-нибудь крупного государства, становится примечательным событием и долго потом обсуждается в тех самых кругах, которые принято называть «дипломатическими».

И почти ни один прием не обходится без какого-нибудь приключения или происшествия, поскольку это одно из немногих мест, где одновременно собирается достаточно много самых разнообразных мужчин и не менее разнообразных женщин, причем как среди первых, так и среди вторых, несмотря на различие пола и кажущуюся респектабельность, хватает и любителей напиться за чужой счет, и устроить какой-нибудь бытовой, а то и политический скандальчик, и вообще «повеселиться» не в меру.

Вот и на этот раз, на приеме в китайском посольстве, не обошлось без такого происшествия, о котором потом много говорили и которое вполне могло закончиться не слишком приятным инцидентом или даже скандалом. И самое для меня примечательное заключалось в том, что одним из «героев» этого происшествия оказался я.

В какой-то момент, примерно через час после начала приема, я очутился в компании западных журналистов, на время оставивших своих жен и прочих прекрасных дам в шикарных вечерних туалетах и собравшихся вместе, чтобы обсудить различные международные проблемы. Очутился я в этой компании, прошу мне поверить на слово, с совершенно невинной целью, поскольку к тому времени уже выполнил намеченную программу и теперь просто хотел немного расслабиться в приятном мужском обществе, К тому же, по распределению обязанностей в резидентуре всеми иностранными журналистами занимались Хачикян и Лавренов.

Пробежавшись галопом по «горячим» точкам необъятного африканского континента и обсудив события в Западной Сахаре и в районе Огадена, где разгорался конфликт между Эфиопией и Сомали, журналисты-международники обратили свои пытливые взоры к противоположной оконечности материка, где уже много лет продолжались гражданские и национально-освободительные войны.

После обсуждения ситуации в Анголе и Зимбабве, которая в ту пору еще не добилась независимости, а потому называлась Северной Родезией, разговор зашел о взбудоражившей весь цивилизованный, да и не только цивилизованный мир информации, в которой, со ссылкой на данные американской разведки, утверждалось, что Южно-Африканская Республика намеревается в ближайшее время провести испытания собственного атомного оружия.

Правда, вслед за этой сенсационной информацией последовала целая серия опровержений со стороны правительства ЮАР, но они никого не могли ввести в заблуждение, а тем более успокоить: собравшиеся на приеме журналисты работали не первый день и давно усвоили один из законов своей профессии, гласивший, что любой информации можно верить, как только она официально опровергнута.

И вот в самый разгар этой волнующей беседы, когда мнения журналистов относительно возможных последствий испытания атомной бомбы в ЮАР разделились в зависимости от того, средства массовой информации какого противостоящего блока они представляют, корреспондент агентства Франс Пресс, известный своей зловредностью по отношению к представителям стран социалистического содружества, неожиданно обратился ко мне. Ехидно улыбаясь, он попросил меня прокомментировать обстановку в ЮАР и высказать свое отношение к ее экспансионистским устремлениям по отношению к так называемым «прифронтовым государствам».

Честно говоря, мне совсем не хотелось высказываться на эту тему, и не потому, что я в ней не разбирался, а именно потому, что разбирался слишком хорошо: как раз накануне я получил из Центра ориентировку об обстановке в южноафриканском регионе, и, стало быть, квалифицированный комментарий мог навести моих собеседников на мысль, что я пользуюсь не только открытыми источниками информации.

По этим соображениям я решил уклониться от ответа, сославшись на то, что Советский Союз не поддерживает дипломатических отношений с ЮАР, и поэтому мне не слишком удобно высказываться по этому поводу.

Продолжая ехидно улыбаться, корреспондент оглядел своих коллег-журналистов, и по его глазам я понял, что сейчас он сделает мне какую-нибудь гадость.

Так и случилось: не слишком громко, но так, чтобы его услышали все, кто стоял рядом, он сказал:

— Напрасно вы скромничаете, месье Вдовин. Я уверен, что отсутствие дипломатических отношений не может помешать офицеру КГБ знать все, что происходит в ЮАР.

Конечно, с его стороны это было откровенное хамство, извинить которое не могло даже то обстоятельство, что к концу приема корреспондент был уже в приличном подпитии. Но самое интересное, что он не только правильно определил мою ведомственную принадлежность (представляемое им агентство вполне могло пронюхать что-нибудь о событиях, произошедших около года назад в натовской стране, после чего я так стремительно уехал), но и высказал совершенно справедливое суждение относительно моей осведомленности: из той самой ориентировки Центра следовало, что наша разведка тоже не сидела, сложа руки, и сумела добыть кое-какие сведения о создаваемом в ЮАР атомном оружии.

Но в тот момент, когда корреспондент заявил о моей принадлежности к КГБ, мне было не до выяснения причин его необыкновенной проницательности. Если бы мы были с ним наедине, все было бы значительно проще, и мне не составило бы никакого труда нейтрализовать его выпад. Да и он, если бы мы были наедине, никогда не решился бы сказать то, что сказал.

Но сейчас вокруг нас стояли люди, притом в большинстве своем его единомышленники, а это исключало любые неджентльменские поступки, в том числе откровенную грубость и рукоприкладство. Из подобных ситуаций надо выходить интеллигентно, но при этом желательно, конечно, раз и навсегда указать оппоненту его место в этом мире, где спецслужбы играют не менее значительную роль, чем средства массовой информации.

Я заметил, как стоявшие вокруг нас журналисты и прочая публика замерли и с интересом уставились на меня, ожидая ответной реплики с моей стороны.

А один из них даже вздрогнул, когда корреспондент произнес слово «КГБ», что навело меня на мысль, что он, возможно, в силу профессиональной солидарности или особых симпатий принял этот недружественный выпад так же близко к сердцу, как и я.

Отметив для себя это обстоятельство и решив, когда позволит время, соответствующим образом это проверить, я лихорадочно стал искать достойный ответ. В подобных случаях раздумывать некогда: продолжительная пауза может погубить все дело, и поэтому лучше ответить не слишком складно, но сразу, чем очень правильно, но спустя какое-то время.

Вообще-то в этой ситуации не было ничего сверхъестественного. Подобные случаи имели место не только со мной, но и с многими моими коллегами, которым в той или иной обстановке приходилось выслушивать скрытые или явные намеки, а то и прямое обвинение в принадлежности к разведке.

И те, кому приходилось попадать в такие ситуации, выходили из них по-разному, в соответствии со своей находчивостью, быстротой реакции и темпераментом.

Так, во время моей предыдущей командировки сотрудник нашей резидентуры Лавров накануне Нового года по поручению торгпреда посетил фирму, заинтересованную в расширении сотрудничества с советскими внешнеторговыми организациями, чтобы, по установившейся традиции, вручить ее руководителям «русские сувениры».

Один из сотрудников фирмы, видимо, несколько разочарованный тем, что ему досталась не водка с икрой, а всего лишь балалайка, обратился к Лаврову с просьбой научить его играть на этом экзотическом для иностранцев инструменте.

Когда Лавров ответил, что, к сожалению, и сам не умеет играть на балалайке, сотрудник фирмы, являвшийся, видимо, по совместительству еще и штатным шутником, изобразил «недоумение» и заявил:

— А я слышал, что всех офицеров КГБ специально обучают пить водку, танцевать казачок и играть на балалайке!

Сотрудник фирмы не учел, что и среди разведчиков тоже водятся люди, которые за словом в карман не лезут, а потому стал жертвой собственной «шутки», в которой юмора было меньше, чем пропагандистских штампов.

Реакция Лаврова на его выпад была мгновенной:

— А я слышал, что в вашей фирме не держат людей, которые своими плоскими шутками наносят вред деловым отношениям с торговымипартнерами!

Я не знаю, стал ли этот «шутник» профессиональным юмористом, но только после этого инцидента в этой фирме он больше не работал.

Нельзя сказать, что руководство фирмы симпатизировало нашей стране, а уж тем более КГБ, но бизнес есть бизнес, и когда дело касается крупных сделок, тут уж учитываются не какие-то там абстрактные симпатии или антипатии, а совсем иные, и притом более конкретные факторы!

Знание тонкостей «большого бизнеса» не раз выручало наших разведчиков в сложных ситуациях.

Как-то раз одна из западных фирм организовала прием по случаю успешного и весьма выгодного завершения поставок в СССР оборудования для строительства газопровода. А надо напомнить, что эта эпопея, вошедшая в историю международного сотрудничества как «контракт газ-трубы», сопровождалась большими осложнениями, связанными со стремлением США любой ценой не допустить строительства газопровода из Западной Сибири в Европу.

Но газ и трубы, по которым он идет, как и торжества по случаю завершения «сделки века», для настоящего разведчика всего лишь повод, позволяющий решать стоящие перед ним задачи. И один мой коллега, работавший под прикрытием торгпредства, пришел на этот прием, чтобы завести полезные контакты в Ассоциации промышленников, представлявшей большой интерес для научно-технической разведки, поскольку, наряду с фирмами, выпускающими компрессоры для газопроводов, в нее входили и такие, которые имели отношение к новейшим видам вооружений и самым современным технологиям.

Ему повезло, и он не только познакомился с одним из деятелей этой ассоциации, но и после дружеской беседы обменялся с ним телефонами и договорился о встрече в неофициальной обстановке.

Решив эту локальную задачу, мой коллега не стал форсировать события и переключился на корреспондента крупной местной газеты, объективно освещавшей ход реализации контракта на поставку оборудования в СССР и негативно высказывавшейся по поводу навязанных США ограничений. Едва он успел изложить ему свою точку зрения на перспективы дальнейшего сотрудничества, как к нему вновь подошел представитель ассоциации, извинился и заявил, что аннулирует договоренность о встрече и просит никогда не пытаться возобновить с ним знакомство.

После этих слов моему коллеге стало ясно, что казавшийся ему столь перспективным контакт навсегда загублен, тем более, что они были сказаны не наедине, а в присутствии журналиста. Но профессиональное любопытство взяло верх, и он спросил, чем все же вызвана такая перемена в его взглядах на возможность содействовать развитию торговых отношений между СССР и его страной.

Тот ответил, что присутствующий на приеме местный предприниматель, которому он рассказал о знакомстве с сотрудником торгпредства, по-дружески предупредил его, что его новый знакомый на самом деле никакой не внешторговец, а сотрудник КГБ.

После такого заявления несколько заскучавший было журналист встрепенулся в предвкушении сенсации и включил свой диктофон.

Времени на раздумье не было: это не КВН, где доброжелательный ведущий отпускает на подготовку ответа аж целых тридцать секунд. Западные журналисты — народ острый, в таких случаях своего не упустят и могут умело обыграть любую заминку.

— Вы знаете, — громко сказал мой коллега, — мне тоже расхотелось с вами встречаться!

И когда на его голос обернулись стоявшие рядом гости, он продолжил:

— Потому что, видимо, и ваш знакомый, и вы из тех, кто делал все, чтобы помешать нашему взаимовыгодному сотрудничеству, а теперь, когда из этого ничего не вышло, пришел сюда, чтобы испортить наш праздник!

На следующий день в местной газете появилась пространная статья, в которой нашлось место и описанию этого инцидента, причем незадачливый представитель Ассоциации промышленников был подвергнут такому осмеянию, что его деловая репутация была бесповоротно испорчена.

Вот и я оказался в подобной ситуации, только у меня не было поддержки в виде газа, труб, бизнеса и заинтересованности деловых кругов в расширении торговых отношений с нашей страной. Но зато на моей стороне была моя специфическая профессия, о принадлежности к которой столь неосторожно упомянул нагловатый корреспондент агентства Франс Пресс.

И я решил ему подыграть, но так, чтобы это обратилось против него.

— Сколько раз я объяснял вам, — назидательным тоном сказал я, — что агент не должен афишировать свои отношения с сотрудником разведки, у которого находится на связи и который ему платит деньги! В следующем месяце я вас накажу и не заплачу вам за информацию!

Услышав это, корреспондент застыл от изумления и только жадно хватал воздух широко открытым ртом.

Прежде, чем до остальных окружающих дошел смысл сказанного, у меня за спиной раздались те самые редкие и легкие хлопки, которыми обычно выражают свое восхищение англичане.

Я оглянулся, рассчитывая, в соответствии с моими представлениями об обычаях и нравах англичан, увидеть одного из сотрудников британского посольства.

Однако, к моему большому удивлению, этим человеком оказался не англичанин, а американец, и к тому же не какой-то там рядовой дипломат, а резидент ЦРУ Гэри Копленд. Не успел я подумать, откуда у него такие повадки, как вспомнил, что он по происхождению англосакс, и сразу проникся к нему еще большим уважением: приятно, когда встречаешь истинного профессионала, способного хоть на мгновение отрешиться от идеологических разногласий и традиционной враждебности и по достоинству оценить находчивость своего противника.

Наконец, коллеги корреспондента тоже переварили мои слова (все же до журналистов некоторые мысли доходят медленнее, чем до разведчиков!) и дружно расхохотались. Думаю, никто из них сейчас не захотел бы оказаться на его месте!

Если бы в этот момент я знал, чем для француза закончится этот инцидент!..

Вернувшись после приема в свою холостяцкую квартиру, я принял душ и лег спать.

По наследству от Матвеева мне досталась квартира, состоявшая из холла и двух спален, причем в той из них, которая была предназначена для взрослых, кондиционер шумел так, словно его сотворили не в Японии, а на одном из советских заводов. Первое время я никак не мог уснуть и собирался поэтому его заменить. Но сначала в посольстве не оказалось резервного кондиционера, а потом я привык и перестал обращать на него внимание.

Вот и в этот вечер я заснул под привычный скрежет кондиционера, не предполагая, что именно в эту минуту совсем неподалеку от моего дома начинают разворачиваться события, которые самым непредсказуемым образом отразятся на обстановке в стране, а значит и на условиях, в которых придется работать нашей резидентуре…

7

Спал я скверно. Всю ночь мне снились какие-то кошмары и прочая чертовщина.

В семь часов утра я внезапно проснулся с ощущением какого-то неясного беспокойства. Было воскресенье, и я имел полное право позволить себе поваляться еще час-полтора, но беспокойство, с которым я проснулся, стало стремительно трансформироваться во вполне осязаемую тревогу, и я понял, что больше уже не усну. Я полежал еще пяток минут, анализируя свое состояние, и пришел к выводу, что надо вставать и готовиться к какой-то ожидающей меня неприятности.

Выключив скрежещущий кондиционер, я собрался идти в ванную, как вдруг до моего натренированного за годы участия в стрелковых соревнованиях слуха донеслись характерные звуки, которые я никогда и ни с чем не спутаю: это была стрельба!

Я прислушался, стараясь, понять, где стреляют, как вдруг звуки одиночных выстрелов, приглушенные расстоянием и влажным тропическим воздухом, накрыла длинная пулеметная очередь, а затем раздались два гулких взрыва.

Я подскочил к окну, поднял жалюзи и с высоты третьего этапа оглядел прилегающие улицы. Они были пустынны, ни людей, ни движущегося транспорта не было видно. И только вдалеке, там, где располагался военный городок, и еще в одном месте, точные координаты которого из-за большого расстояния мне определить не удалось, поднимались клубы дыма и пыли.

Теперь я понял, почему мне снились кошмарные сны и почему я так внезапно проснулся: видимо, какие-то неизвестные мне пока события, но явно связанные с вооруженным столкновением неведомых мне пока сил, начались еще ночью, но, оглушенный скрежетанием кондиционера, я не услышал стрельбы и взрывов, и лишь чуткое подсознание, постоянно находящееся в полной боевой готовности, сигнализировало мне во сне о надвигающейся опасности.

Посетовав, что в квартире нет телефона, чтобы позвонить в посольство, я кинулся в ванную, наскоро умылся и, не завтракая, выскочил на улицу. Потом я не раз пожалел, что не догадался позавтракать или хотя бы захватить с собой «сухой паек». Но откуда в этот момент я мог знать, что обстоятельства сложатся таким образом, что почти весь этот день мне придется прожить впроголодь?

В моем пользовании была автомашина «Пежо-504» белого цвета, доставшаяся мне по наследству от Игоря Матвеева. Я не стал, как обычно, включать кондиционер, а, напротив, открыл все окна, чтобы хорошо слышать все, что происходит вокруг, и на скорости около пятидесяти километров двинулся в сторону посольства.

Мне предстояло преодолеть около четырех километров: сначала выехать из небольшого «европейского» района, где проживали преимущественно иностранцы, пересечь «африканскую» часть города, так называемую Медину, проехать мимо рынка, нескольких кинотеатров и мечетей, затем по набережной, а потом мимо порта, центральной таможни, генерального штаба и жандармерии, откуда собственно и начиналась центральная часть города, где и находилось советское посольство.

Можно было выбрать и другую дорогу, но обычно я ездил именно этим путем, досконально знал все его особенности, каждый перекресток, каждый поворот, и поэтому предпочел в это тревожное утро знакомый мне маршрут, на котором, как мне казалось, меня не могли подстерегать какие-то неожиданности.

Город действительно словно вымер. Мне встретились лишь несколько автомашин, следовавших в противоположном от центра направлении и даже возле рынка, где всегда было людское столпотворение и по воскресеньям шла особенно бойкая торговля, я заметил только немногочисленные группы людей, испуганно жавшихся к стенам домов или выглядывавших из подворотен. Все торговые лавки, забегаловки и многочисленные в этом районе пошивочные мастерские были закрыты, что также свидетельствовало о том, что в городе происходят серьезные события.

Периодически до меня доносилась стрельба, однако, где стреляют, определить было невозможно.

Набережная тоже была совершенно пуста. Отсутствие машин на этой кратчайшей и наиболее скоростной дороге к центру города меня еще больше насторожило, но я не видел серьезных оснований менять из-за этого свой маршрут: ехать по узким, местами разбитым улочкам между тесно стоящими домами было, как мне казалось, еще опасней.

Набережная же хорошо просматривалась, поскольку с одной ее стороны был Атлантический океан, а с другой — фешенебельные виллы чиновной знати.

Я благополучно доехал до морского порта, набережная перешла в тенистую улицу, которая дугой огибала его огороженную территорию. Теперь справа тянулся решетчатый забор, за которым находились причалы, склады, грузовые площадки и прочие сооружения, а слева — колониальных времен мрачноватые здания, в которых располагались различные портовые службы, представительства морских компаний, страховых обществ и другие офисы, так или иначе связанные с деятельностью порта.

Этот участок я также преодолел без каких-либо осложнений.

Но стоило мне доехать до здания центральной таможни, как обстановка резко изменилась: прямо на проезжей части стояли несколько брошенных автомашин с распахнутыми дверцами, еще несколько приткнулись к тротуару в положениях, в которых ни один уважающий себя водитель никогда не бросит автомашину, если его к этому не вынудят какие-то чрезвычайные обстоятельства.

Подчиняясь не столько здравому смыслу, сколько инстинкту самосохранения, подсказавшему, что быстро едущая автомашина является соблазнительной мишенью и дает больше поводов для того, чтобы пресечь ее движение, я сбросил скорость до двадцати километров и медленно поехал по улице, внимательно посматривая по сторонам.

И уже через каких-то полсотни метров, когда я поравнялся со зданием генерального штаба, мне открылась ужасная картина: я увидел несколько машин с пулевыми пробоинами на бортах и с простреленными стеклами, возле которых в лужах крови лежали мертвые пассажиры.

В этот момент я пожалел, что, увидев брошенные автомашины, не развернулся и не поехал подальше от этого места, и уже хотел было исправить допущенную оплошность, но какой-то внутренний голос подсказал мне, что делать этого теперь никак нельзя, потому что любой неожиданный маневр может привести к большим неприятностям.

И только я успел об этом подумать, как внезапно увидел въехавшую передними колесами на бордюр и уткнувшуюся в толстый ствол пальмы бежевую «симку» со знакомым номером, принадлежавшую корреспонденту Франс Пресс. Весь передок ее был смят, осколки ветрового стекла валялись на капоте, а сам корреспондент уронил окровавленную голову на руль и так и застыл в этой позе.

У меня мелькнула мысль остановиться, подойти к его машине и посмотреть: возможно, он еще жив и нуждается в помощи. Но я сразу выкинул ее из головы, и не только потому, что корреспондент был явно мертв и ни в какой помощи уже не нуждался, а потому, что, посмотрев по сторонам, понял, что нахожусь в узком, насквозь простреливаемом коридоре: с одной стороны, за портовым забором залегла цепь солдат, а с другой, за изгородью, окружавшей генеральный штаб, ощетинилась стволами такая же цепь, целившаяся в ту, что залегла напротив.

Чего хотели солдаты, находившиеся по обе стороны коридора, что заставило их целиться друг в друга, я не знал и разбираться в этом у меня не было ни времени, ни возможности. Мне оставалось одно: сохраняя беспечный вид, продолжать двигаться дальше, всем своим видом демонстрируя миролюбие и нейтралитет.

До сих пор не знаю, почему никто из солдат не нажал на спусковой крючок и не расстрелял в упор мою медленно ехавшую машину!

Возможно, их удержало то, что это была машина французской марки, хотя это совсем не означало, что за рулем был француз. Возможно, то, что у нее были дипломатические номера, хотя тем, кто смотрел на нее сбоку, они вряд ли были видны. Не исключено, что от рокового для меня выстрела их удержал мой внешний вид: представьте себе короткое затишье после ночного боя, и вдруг на ничьей земле, разделившей две враждующие стороны, появляется ненормальный европеец в белой сорочке и в галстуке, что явно свидетельствует о его принадлежности к элитной части иностранной колонии! Точно определить национальную принадлежность этого психа, а следовательно, его политические взгляды, и таким образом решить его судьбу, чрезвычайно трудно, он вполне может оказаться как врагом, так и другом, вот поэтому никто и не решился стрелять!

Так это было или не так, но я благополучно преодолел участок улицы протяженностью около двухсот метров, на каждом из которых меня поджидала смерть, обогнул жандармерию и через каких-то пять-семь минут подъехал к родному посольству.

Постоянно торчавшие возле ворот полицейские в форме куда-то исчезли, располагавшихся обычно на противоположном тротуаре торговцев открытками, орехами кола, апельсинами и прочими колониальными товарами, среди которых маскировались сотрудники наружного наблюдения, тоже не было видно. Отметив про себя, что даже сотрудников контрразведки от несения службы отвлекли какие-то важные обстоятельства, я подошел к калитке и позвонил.

Мне долго не открывали, видимо, разглядывая меня на экране монитора замкнутой телевизионной системы, как будто за прошедшую ночь я неузнаваемо изменился. Наконец, щелкнул электрический замок, я открыл калитку и по асфальтовой дорожке направился к центральному входу.

Перед закрытой дверью посольства меня снова долго рассматривали, словно, пока я шел от калитки, меня могли подменить, и, еще не вступая в контакт с дежурным комендантом, я понял, что в посольстве все основательно напуганы теми событиями, что произошли в течение минувшей ночи.

Когда я наконец вошел в холл, собравшиеся там сотрудники посмотрели на меня, как на инопланетянина или выходца с того света.

— Как вы сумели проехать в посольство? — спросил меня заведующий референтурой, из-за спины которого выглядывали едва ли не все технические работники, включая жен и детей.

— Как обычно, — не вдаваясь в подробности своего путешествия, ответил я и в свою очередь спросил: — Где посол?

— Он в своей резиденции, — ответил Захаров.

— С ним есть связь?

— Да, все телефоны работают, — обрадовал меня Захаров. — Евгений Павлович сообщил, что в районе казарм воздушно-десантного батальона идет бой, поэтому весь район блокирован, и он не может проехать в посольство.

Я мысленно прикинул, где находится резиденция, а где казармы, и понял, что посол прав: проехать в центр города, минуя эти проклятые казармы, было действительно невозможно.

— А кто из дипломатов в посольстве? — обратился я к дежурному коменданту.

— Драгин, Гаманец, Хачикян и Базиленко, — доложил дежурный комендант, не глядя в регистрационный журнал.

С удовлетворением отметив про себя, что половина моих «бойцов» первыми сумели прорваться в посольство, потому что Дэ-Пэ-Дэ и резидент ГРУ Гаманец жили в доме напротив и им прорываться не было никакой надобности, а остальные дипломаты вообще то ли еще не проснулись, то ли не решились, я пошел в резидентуру.

Там меня, кроме Хачикяна и Базиленко, ожидали радист-шифровальщик, проживавший в здании посольства, и «технарь» Колповский, занимавший однокомнатную квартиру в пятнадцатиэтажной «башне» в двух кварталах от посольства. Сообща мы обобщили имевшиеся у каждого из нас предположения о том, что происходит в городе, обсудили сложившуюся ситуацию и, поскольку радио молчало и никаких официальных сообщений пока не было, пришли к выводу, что ночью начался то ли мятеж, то ли военный переворот, хотя, если честно, первое мало отличалось от второго, если не обращать внимания на словесную казуистику.

Придя к такому выводу, мы подготовили коротенькую шифртелеграмму в Центр, изложили в ней свои предположения и пообещали в течение дня собрать дополнительную информацию, детально во всем разобраться и дать развернутую информацию…

В том, что в столице происходит переворот и притом именно военный, не было ничего удивительного: в Африке каждый год случается несколько удачных или неудачных попыток подобных переворотов, и еще, пожалуй, не было случая, чтобы они затевались исключительно гражданскими лицами без участия военных. И вообще в большинстве африканских стран вооруженные силы занимают особое место в государственной структуре, и их роль и влияние на происходящие в стране события исключительно велика.

Объясняется это целым рядом причин.

Во-первых, в условиях бесклассового общества в значительной части африканских государств, полного или почти полного отсутствия массовых политических партий, профсоюзов и других влиятельных общественных организаций и движений, вооруженные силы представляют порой единственную организованную, сплоченную и мобильную силу, способную выступить и действовать, подчиняясь чьей-то воле или приказу.

Во-вторых, армия, наряду с полицией и силами безопасности, является вооруженной силой, способной к тому же в случае необходимости подавить и полицию, и силы безопасности, потому что она располагает тяжелым вооружением, в том числе танками, бронетранспортерами, артиллерией, а иногда и авиацией.

В-третьих, в армии собраны наиболее образованные, а значит, способные к самостоятельным действиям кадры: даже простые солдаты, прежде чем освоить современное вооружение, обучаются грамоте и этим выгодно отличаются от основной массы безграмотного или в лучшем случае малограмотного населения. А что касается офицеров, то они и подавно порой на порядок образованнее многих гражданских чиновников, в большинстве своем закончили зарубежные военные училища и академии, и потому не без оснований убеждены, что способны возглавить не только военное министерство или генштаб, но и любое гражданское ведомство, ведающее будь то экономикой, образованием или здравоохранением, не говоря уже о полиции или службе безопасности.

И, наконец, в-четвертых, командный состав вооруженных сил лучше представителей других сословий знает, что происходит в мире, потому что поддерживает тесные связи с наиболее развитыми странами, откуда поступает вооружение, где многие офицеры проходят переподготовку, чьи советники постоянно работают в штабах, а специалисты помогают осваивать боевую технику. Эти международные связи во многом определяют политические настроения в армии и существенно влияют на происходящие в ней процессы.

Что касается страны, о которой идет речь, то она являлась оплотом французского экономического и военного влияния в Африке, и армия играла особую роль в расстановке политических сил.

Сам по себе начавшийся мятеж ни для посольства, ни тем более для резидентуры не явился полной неожиданностью.

Мы располагали информацией о том, что в вооруженных силах происходит сильное брожение, что среди солдат, а в последние годы и среди офицеров становится все больше недовольных режимом, провозгласившим достижение подлинной политической и экономической независимости и даже построение «африканской модели» социализма, а на деле фактически отдавшим страну на разграбление бывшей метрополии и ее западным партнерам.

Кроме этого, в армии были и другие поводы для недовольства, не столь значительные, но все же существенные: и назначение на командные посты представителей определенных этнических групп, и необоснованные задержки с присвоением очередных воинских званий, и плохое материальное положение основной массы военнослужащих, и нерегулярная выплата жалованья и многое другое.

И все же, располагая подобной информацией, ни резидентура, ни посольство не предвидели, что все эти общие и частные причины для недовольства в вооруженных силах приведут к выступлению против правящего режима. Мы принимали во внимание и стабильность этого самого режима, всемерно поддерживаемого Францией и получающего от нее щедрые дотации, и наличие в вооруженных силах и спецслужбах французских советников, контролировавших все происходящие в среде военнослужащих процессы, и разобщенность офицерского корпуса, и отсутствие поддержки со стороны остальной части населения, находившегося под большим влиянием религиозных авторитетов, в большинстве своем являвшихся активными сторонниками президента.

И тем не менее выступление состоялось, а мы, скажем прямо, его проглядели.

Были времена, когда каждый подобный случай ставился едва ли не в вину нашим разведчикам и дипломатам, которые, как полагало руководство КГБ и МИДа, были просто обязаны заблаговременно предвидеть любую попытку изменить существующий строй в стране их пребывания. Иногда это им удавалось, но далеко не всегда. Потом жизнь подсказала, что в основе подобных неудач, особенно в африканских странах, не их нерадивость или недостаточно высокий профессионализм, а внезапность и непредсказуемость происходящих событий.

А все дело в особой специфике африканских стран, где по целому ряду причин маловероятно, а в отдельных случаях даже практически невозможно осуществить переворот после длительной и тщательной подготовки, когда какие-то силы исподволь готовят заговор и планируют свержение неугодного им правителя, втягивая в это дело значительное число своих единомышленников.

Гораздо чаще такой переворот становится результатом спонтанного, заранее не планировавшегося выступления небольшой группы военных, а сигналом для него, как правило, является неожиданно возникший повод для резкого недовольства в каком-то полку или батальоне, а то и роте или взводе.

Потому-то в результате большинства переворотов, произошедших в африканских странах за последние десятилетия, к власти приходили сержанты, капралы или лейтенанты, и гораздо реже майоры и подполковники, ну а уж полковники и генералы возглавляли перевороты в исключительных случаях.

Вот и попробуй тут предсказать, что к власти в стране придет какой-то дотоле совершенно безвестный капрал или лейтенант, который и служит-то не в столице, а в каком-нибудь удаленном от нее гарнизоне, и который еще за два дня, а то и за несколько часов до выступления и сам не знал, что ему суждено стать президентом страны, а может быть даже «отцом нации»!

Отправив первую шифртелеграмму в Центр, мы приступили к составлению плана наших дальнейших действий.

Главная задача сейчас заключалась в том, чтобы сохранить жизни всех советских людей, находившихся в стране, и не допустить неоправданных жертв. Поэтому Базиленко с подошедшим к тому времени консулом пошел в консульский отдел, и они стали обзванивать другие советские учреждения, группы специалистов и квартиры отдельных граждан по имевшемуся телефонному справочнику и передавать указание всем оставаться по местам работы и жительства и без крайней нужды не выходить в город, поскольку можно попасть под обстрел.

Одновременно они поручили руководителям учреждений и старшим групп организовать наблюдение за происходящими в городе событиями и обо всех заслуживающих внимания фактах сообщать в посольство.

Так к ведению визуальной разведки были привлечены многие наши граждане.

Еще до моего приезда в посольство позвонили Выжул и Лавренов. Выжул со свойственной ему безрассудностью предложил объехать весь город и выяснить, что же на самом деле происходит и как развиваются события, но Хачикян приказал ему оставаться в торгпредстве и помочь в обеспечении безопасности сотрудников и членов их семей.

Лавренову он также посоветовал пока оставаться в бюро АПН, расположенном в самом центре города неподалеку от канцелярии президента, министерства иностранных дел и других правительственных учреждений, и вести наблюдение за обстановкой.

В десять часов утра по радио передали, наконец, коротенькое правительственное сообщение о том, что ряд частей столичного гарнизона поднял мятеж, однако оставшиеся верными президенту войска блокировали казармы мятежников и вступили с ними в бой. Какие именно части приняли участие в мятеже, не указывалось, поэтому из этого сообщения трудно было извлечь нечто полезное.

Но к этому времени мы уже наладили перехват сообщений всех радиостанций, работавших в столице, в первую очередь, конечно, армии и полиции, и постепенно ситуация стала проясняться.

До той поры мы только эпизодически использовали имевшуюся в нашем распоряжении аппаратуру для контроля эфира, поскольку она предназначалась, главным образом, для перехвата переговоров местной службы наружного наблюдения, однако, к большой нашей радости, эта самая служба по причине своей малочисленности и слабой технической оснащенности не доставляла нам больших хлопот и не создавала ощутимых помех при проведении операций по связи.

Поэтому мы прибегали к контролю эфира, в основном, при проведении наиболее ответственных операций, когда требовалось соблюдение особых мер безопасности. А такими мероприятиями были встречи с несколькими ценными агентами и руководителем находившейся на нелегальном положении Партии независимости, с которым мы поддерживали конспиративный контакт по поручению Центрального Комитета КПСС.

Тем не менее, несмотря на небольшую загрузку пункта радиоперехвата, Колповский регулярно прослушивал эфир, проверяя работу интересующих нас радиостанций и своевременно внося необходимые коррективы в график используемых ими частот.

И вот теперь Хачикян и Колповский когда по очереди, а когда и вместе постоянно прослушивали эфир, переходя с частоты на частоту и выуживая в разноголосице передач сведения о том, что происходит в городе. Это позволило нам компенсировать временное отсутствие агентурной информации, потому что в условиях боевых действий ни о каких встречах с агентами не могло быть и речи.

Уже к середине дня мы имели достаточно полное представление, какие воинские части выступили против президента, кто ими командует, в каких местах города и с чьим перевесом идут уличные бои, зафиксировали несколько попыток мятежников связаться с гарнизонами в других городах и привлечь их на свою сторону.

Все это в сочетании с информацией, поступавшей в посольство по телефону от руководителей учреждений и групп специалистов, позволило составить детальную картину происходящих событий и подготовить подробную информацию в Центр.

Сообщения, поступавшие от руководителей различного ранга, настраивали нас на оптимистический лад: ни в одном из них не было даже намека на какую-то реальную угрозу советским гражданам. Все были на местах, никто не числился пропавшим без вести, не было ни одного убитого или раненого.

Исключением являлась только информация, поступавшая из резиденции посла, волею судьбы оказавшейся в зоне самого яростного столкновения мятежников с верными президенту войсками.

Периодически Гладышев звонил в посольство и, заметно волнуясь, сообщал, что постоянно слышит сильную стрельбу, совсем близко рвутся гранаты и снаряды. Несколько раз в резиденцию звонил Дэ-Пэ-Дэ и согласовывал с послом информацию, которую он за своей подписью направлял в МИД. Однажды к телефону долго никто не подходил, а затем трубку поднял личный шофер посла и на вопрос Дэ-Пэ-Дэ о том, что там у них происходит, с паническими нотками в голосе поведал, что на территории резиденции разорвалось несколько снарядов, а пули так те вообще постоянно бьют по стенам, а потому все обитатели резиденции перебрались в «бункер», где нет телефона, и никуда оттуда не высовываются.

После этого разговора Дэ-Пэ-Дэ вызвал меня и Гаманца и потребовал, чтобы мы немедленно организовали охрану резиденции посла, и при этом заявил, что если мы этого не сделаем, то вся ответственность за его судьбу ляжет на нас.

В ответ на это требование Гаманец с армейской прямотой заметил, что в связи с временным отсутствием Гладышева вся ответственность за жизнь и здоровье всех советских граждан лежит на Дэ-Пэ-Дэ как на фактически исполняющем обязанности руководителя посольства, и негоже перекладывать эту ответственность на чужие плечи, тем более что и у него, и у его «соседа», то есть у меня, и своих забот хватает.

Я по своему обыкновению не стал пререкаться с Дэ-Пэ-Дэ, а только выразил сомнение в достоверности сообщения шофера, поскольку из данных радиоперехвата доподлинно знал, что тяжелое вооружение, включая артиллерию и танки, в столкновении не используется, а следовательно, никакие снаряды на территории резиденции рваться не могли, а забросить туда гранату из расположения воздушно-десантного батальона было просто невозможно.

Позднее позвонил сам посол и действительно опроверг информацию своего шофера.

А тем временем Дэ-Пэ-Дэ, получив подкрепление в лице очнувшихся от пережитого потрясения дипломатов, с некоторым опозданием вспомнивших, наконец, что в трудную минуту их место в посольстве, почувствовал себя значительно увереннее и решил, видимо, в отсутствие посла набрать как можно больше очков. К полудню Дэ-Пэ-Дэ развил такую бурную активность, а его административный зуд дошел до такой степени, что Гаманец пожалел, что так неосторожно напомнил ему о его руководящей роли: он попытался командовать не только своими непосредственными подчиненными, но и отдавать распоряжения сотрудникам обеих резидентур.

Пришлось нам с Гаманцом еще раз, теперь уже по своей инициативе, встретиться с Дэ-Пэ-Дэ и несколько поубавить его пыл.

Около двух часов дня было передано очередное правительственное сообщение, в котором впервые делался намек на то, что, по данным службы безопасности, к подготовке мятежа якобы причастно советское посольство. Поскольку ни один нормальный дипломат никогда ни с чем подобным связываться не станет, и причастными могли быть только разведчики, я сразу же поднял трубку и набрал номер Гаманца.

— Николай Викторович, ты слушаешь радио? — спросил я, узнав его голос.

— Слушаю, — подтвердил резидент ГРУ и в свою очередь спросил: — Твоя служба имеет какое-нибудь отношение к этим событиям?

— Моя не имеет. Я тебя как раз о том же хотел спросить.

— О чем ты говоришь! — воскликнул Гаманец, видимо, забыв, что не постеснялся задать мне этот деликатный вопрос.

— Значит, они или сами придумали, или эту «липу» им кто-то подсовывает, — заключил я. — Как ты думаешь — французы или американцы?

— А Бог их знает! И те, и другие наши «лучшие друзья», сам знаешь!

Я не стал ему возражать, хотя никогда не стал бы сравнивать, а тем более отождествлять французов с американцами. Уж слишком различными, несмотря на союзнические обязательства и скоординированную внешнюю политику, были их подходы к африканским делам и отношениям с СССР.

Да главное для нас сейчас было и не в этом. Гораздо важнее было то, что за этим намеком о причастности посольства к попытке государственного переворота могли последовать серьезные санкции, и к этому надо было соответствующим образом подготовиться.

Я немедленно написал очередную шифртелеграмму в Центр, в которой указал на возможность каких-то антисоветских проявлений и провокационных акций против сотрудников советских учреждений, а заодно сообщил о мерах, которые мы в этой связи собираемся предпринять.

Описывая события этого суматошного дня, я умышленно опускаю некоторые бытовые подробности и прочие детали, не имевшие к ним непосредственного отношения, а являвшиеся всего лишь их следствием. Да, честно говоря, они и не задерживались в сознании, поскольку их заслоняли более важные обстоятельства, от которых в данный момент зависело очень многое.

Прошло уже больше двенадцати часов, как мы отправили первую шифртелеграмму, но из Центра не поступало никаких указаний и рекомендаций.

— Почему они молчат? — недоумевал Базиленко.

— Так сегодня же воскресенье, — напомнил ему Хачикян. — Все руководители на дачах. Вот завтра приедут на работу и надают нам всяческих «цэ-у».

Около двадцати двух часов Хачикян отправился в банкетный зал и улегся там спать на диване, а Базиленко с Колповским продолжали слушать разноголосицу эфира. Я уже подумал, что в этот день мы так и не дождемся сообщений из Москвы, и тоже собрался прилечь на сдвинутые кресла и немного отдохнуть, как вдруг около полуночи позвонил радист-шифровальщик и сообщил, что принял большую и срочную телеграмму и приступает к ее расшифровке.

А еще через час Ноздрин принес почти три страницы текста, написанного аккуратным убористым почерком.

В полной уверенности, что Центр наконец-то разродился рекомендациями о том, как лучше организовать работу в условиях кризисной ситуации, возникшей в стране, я схватил телеграмму и стал читать. После первых же слов мне едва не стало дурно:

«Срочно проведите в коллективе резидентуры обсуждение книги Л. И. Брежнева „Малая земля“».

Далее на двух страницах излагались подробные методические указания, как проводить это обсуждение, какие вопросы, касающиеся организующей и руководящей роли коммунистической партии и лично начальника политотдела полковника Брежнева следует рассмотреть и какие выводы из этого сделать.

Заканчивалась телеграмма так:

«О выполнении данного указания доложите телеграфом».

8

Прошло два дня и две практически бессонные ночи, наполненные тревожным ожиданием, настойчивыми и разнообразными попытками получить информацию о происходящих событиях и спрогнозировать их дальнейшее развитие, беспокойством за судьбы соотечественников, блокированных по местам проживания и находившихся под все более пристальным вниманием властей, охваченных необоснованными и неизвестно откуда взявшимися подозрениями в причастности советского посольства к попытке государственного переворота.

В течение этих двух суток никто из нас не покидал посольства. Постепенно мы обжились, наладили быт и сносное питание. Что касается сотрудников резидентуры, то заботу о них взяла на себя гостеприимная жена Ноздрина, являвшаяся по совместительству нашей машинисткой.

Как и бывает иногда в самой взрывоопасной и чреватой любыми неожиданностями обстановке, не обошлось и без курьезов.

Утром во вторник в посольство прибыли посланцы из группы преподавателей русского языка, работавших в местных лицеях и столичном университете. Воспользовавшись тем, что занятия были отменены, они, невзирая на смертельную опасность и игнорируя непрекращающуюся стрельбу, а также то в одном, то в другом месте возникавшие стычки между противниками и сторонниками президента, решили выяснить чрезвычайно волновавший всю их немногочисленную группу вопрос: будет ли им начислена надбавка за то, что они находятся в «зоне военных действий»?

У них был чисто денежный интерес, а потрясенного их отчаянным безрассудством Базиленко заинтересовало, как они сумели под шальным огнем пробраться в посольство.

Когда они с некоторой долей смущения объяснили, как им это удалось, Базиленко понял, почему они источают такой специфический запах, оказалось, что определенная часть их смертельно опасного маршрута проходила по открытым сточным канавам, которых было очень много в африканской части города и по которым, слегка пригнувшись, можно было сравнительно безопасно преодолеть наиболее простреливаемые участки.

Расспросив преподавателей обо всем, что они видели, пока пробирались в посольство, и заверив, что Родина не забудет их подвиг и, в случае чего, возместит все моральные и материальные издержки, Базиленко попытался убедить их остаться в посольстве и переждать смутное время.

Но где там! Лишний раз ему пришлось убедиться, что, когда дело касается твердой валюты, для советского человека нет ничего невозможного и он готов рисковать чем угодно, даже собственной жизнью!

Только преподаватели отправились восвояси, как Дэ-Пэ-Дэ пригласил меня к телефону. Звонил посол:

— Нам с Ольгой Васильевной необходимо перебраться в посольство. Если вы сумеете это организовать, я буду по гроб жизни вам обязан.

Я посмотрел на Дэ-Пэ-Дэ и по его виду понял, что, прежде чем говорить со мной, посол обсудил эту проблему с ним. Видимо, за время вынужденного отсутствия посла он успел освоиться с обстановкой, вошел во вкус неожиданно свалившегося на него единоначалия, не хотел его лишаться и потому делал мне теперь знаки, означавшие, чтобы я отказался выполнить просьбу посла.

Пока я размышлял над тем, как мне поступить, в трубке снова раздался умоляющий голос Гладышева:

— Помогите нам, Михаил Иванович. Я знаю, вы все можете. Прошу вас не в службу, а в дружбу.

Я понимал, почему Гладышев изменил свою точку зрения на взаимоотношения с резидентом и стал вместо покровительства, означавшего подчинение, предлагать дружбу, дававшую какой-то шанс на деловое партнерство: шел уже третий день переворота, а он оставался в стороне от руководства посольством, о чем, безусловно, знали в Москве, потому что все телеграммы в МИД уходили за подписью Драгина. Все это неизбежно поднимало рейтинг советника и, соответственно, снижало рейтинг посла, а, учитывая связи Дэ-Пэ-Дэ в ЦК, кто знает, какие из этого могут быть сделаны выводы!

Если бы не это обстоятельство, вряд ли Гладышев стал бы так заискивать передо мной и просить меня о дружеской услуге!

За те неполных два месяца, что я провел в стране, наши отношения, можно сказать, еще не сложились, но, к моему большому и искреннему сожалению, явно стала просматриваться тенденция к тому, что в дальнейшем они не только не сложатся, а могут вообще испортиться. А началось все с пустяка, с мелочи, из которых и состоит наша жизнь и последствия которых порой бывает трудно или даже невозможно предусмотреть.

Через две недели после приезда в страну я помогал Хачикяну проводить ответственную встречу с агентом, работавшим во французском посольстве. Раньше с этим агентом встречался Матвеев, а Хачикян ему ассистировал. Теперь я ассистировал Хачикяну, поскольку хотел посмотреть на этого агента: мне было полезно знать его в лицо на тот случай, если когда-нибудь придется с ним работать. К тому же поручать это дело другому работнику было нецелесообразно, чтобы не расширять круг знающих его лиц. Ну, а мне в любом случае это было положено по должности.

Хачикян встретился с этим агентом в обеденный перерыв, получил несколько важных документов, передал мне, и я поехал в посольство, чтобы сфотографировать их и быстренько привезти обратно, поскольку агент должен был после окончания перерыва положить документы на место.

Времени у меня было в обрез, поэтому, подъехав к посольству, я не стал парковать автомашину на своем обычном месте, а остановился прямо у входа и побежал в резидентуру, где меня уже ожидал Колповский и подготовленная к работе фотоаппаратура.

Я знал, что обычно у входа останавливается машина посла, это было, так сказать, ее штатное место, но пренебрег этим обстоятельством, поскольку был перерыв, посол, как я полагал, уехал к себе в резиденцию обедать, да и вообще мне в этот момент было как-то наплевать на всякие протокольные условности.

Оказалось, что я все же не учел некоторых тонкостей этикета и поступил опрометчиво.

Пока я находился в фотолаборатории, подъехал посол, который вместе с атташе, ответственным за протокол и одновременно выполнявшим функции его личного переводчика, ездил к министру иностранных дел. И вот из-за того, что у калитки стояла моя автомашина, он был вынужден остановиться не на своем «законном» месте, а в сторонке, и пройти до калитки лишний десяток метров.

Когда мы с Колповским закончили фотографирование, и я вышел из резидентуры, чтобы ехать к Хачикяну, меня перехватил атташе и сделал мне замечание:

— Михаил Иванович, убедительно прошу вас никогда больше не ставить свою машину у калитки. Евгений Павлович был очень недоволен!

И тут я допустил вторую оплошность: вместо того, чтобы по-философски отнестись к этому замечанию и промолчать, я, находясь в состоянии легкого возбуждения от проводимой операции, не сдержался.

— Это посол поручил вам сделать мне замечание? — спросил я.

— Да, — ответил атташе, который по молодости лет, видимо, готовбыл выполнить любое поручение своего шефа.

— Тогда передайте, пожалуйста, Евгению Павловичу, — с холодной вежливостью сказал я, — что замечания советникам следует делать лично, а не перекладывать воспитательную работу на младших дипломатов.

Естественно, атташе немедленно доложил послу о разговоре со мной. Не знаю, насколько он был при этом объективен, но ответная реакция последовала незамедлительно: до конца этого дня я испил всю чашу унижения, поскольку все приближенные к послу лица, включая завхоза и даже некоторых дежурных комендантов, посчитали своим долгом вступиться за его честь и достоинство и тоже сделать мне замечания типа «ай-ай-ай»: как нехорошо вы поступили, нарушив субординацию, да еще при этом позволив себе критиковать действия самого посла!

А еще через несколько дней в посольстве состоялось партийное, то есть (пардон!) профсоюзное собрание, и надо же было так случиться, что на нем отсутствовал Хачикян, который, как я уже говорил, в силу сложившихся обстоятельств работал с повышенной нагрузкой.

Даже у Дэ-Пэ-Дэ, который всегда болезненно относился к отсутствию на собраниях разведчиков, хватило ума не заострять на этом внимания. Открывая собрание, он, как обычно, объявил, что на нем отсутствуют три коммуниста, то есть (опять пардон!) члена профсоюза, из которых двое в отпуске, а Хачикян занят по работе.

И вдруг посол, нисколько не смущаясь тем, что собрание было открытым и на нем присутствовали не только дипломаты, но также технический состав и приглашенные из других организаций, обратился ко мне:

— Михаил Иванович, почему как только у нас какое-то мероприятие, так кто-нибудь из ваших сотрудников обязательно занят по работе?

Это была откровенная бестактность, тем более что я не имел возможности даже ответить на этот вопрос, и посол это знал! Не мог же я в самом деле при всем честном народе объяснять ему, что Хачикян отсутствует потому, что собрания назначаются, как правило, за неделю, а встречи с агентами — за две-три недели, а то и за месяц, и предусмотреть, что именно в этот день в посольстве будет какое-то мероприятие, невозможно. Да и не могли мы подстраивать нашу работу под работу парткома (профкома) и других общественных организаций!

В зале раздались ехидные смешки, все посмотрели в мою сторону, и мне стоило большого труда сдержаться, хотя меня так и подмывало сделать ответный ход.

Однажды в аналогичной ситуации один мой знакомый резидент взял да и раздраконил на собрании политический доклад, сделанный послом, да так грамотно и хлестко, что стенограммой его выступления потом буквально зачитывались в ЦК. Ну и чего он этим добился? А того, что окончательно испортил с послом отношения, и только!

Поэтому я в очередной раз решил промолчать, памятуя, что дипломатия — это искусство навязывать противнику свои условия, и что в этой профессии, как и в разведке, верх одерживает тот, у кого больше выдержки и умения дождаться своего часа…

Взаимоотношения между послами и резидентами КГБ — одна из наиболее примечательных и достойных описания, порой комических, иногда трагических или скандальных сторон жизнедеятельности любого советского посольства!

Хорошо, когда посол и резидент пусть не с первого знакомства, но все же в конце концов находят общий язык, причем, естественно, не на почве взаимных пороков или злоупотреблений, а на почве честного и бескорыстного служения своему Отечеству.

Тогда посольство, а с ним и все остальные учреждения, под «крышей» которых затаились разведчики, работают, как выверенный и хорошо отлаженный часовой механизм, сочетая эффективное выполнение функциональных задач с четким взаимодействием и высокой дисциплиной.

Хуже, когда и посол, и резидент честно служат своему Отечеству, но делают это как-то поврозь, каждый сам по себе, как будто представляют не разные ведомства, а разные государства, потому что у них, при всей их деловитости и порядочности, почему-то не складываются личные отношения. Это сразу замечают их непосредственные подчиненные и остальное окружение, после чего в коллективе посольства происходит сначала скрытое, а потом и явное размежевание на два лагеря, объединившихся по принципу симпатий или антипатий. Затем эти процессы нарастают, углубляются, и мало-помалу посольство начинает лихорадить от местечковых амбиций и несогласованности, а это неизбежно сказывается на результатах работы как по дипломатической, так и по разведывательной линии.

Ну и, конечно, совсем плохо, если посол и резидент находятся в непримиримом противостоянии, независимо от того, что является его причиной и кто из них прав, а кто виноват.

Тогда уже работа отодвигается на задний план, а на передний выходят интриги, взаимное доносительство, всяческие козни, единственной целью которых является стремление доказать, что твой противник является никудышным работником, а то и вообще аморальным типом, позорящим свое ведомство и всю страну.

Если в подобном, зачастую сугубо личном конфликте верх одерживает посол, то это немедленно отражается не только на работе самого резидента, но и на работе всех остальных сотрудников резидентуры: руководители других учреждений прикрытия чутко держат нос по ветру и, заметив превосходство посла, сразу начинают «прижимать» работающих у них разведчиков, загружая их сверх всякой меры работой по линии прикрытия, перекладывая на них массу поручений, от которых под любым предлогом отказываются другие сотрудники, делая их объектом критики за малейшие должностные упущения и вообще всячески сводя пресловутые «личные счеты».

Если же сначала руководители, а за ними и остальные сотрудники загранучреждений замечают, что события развиваются в пользу резидента, это тоже ни и чему хорошему не приводит, потому что резидент заменить даже самого захудалого посла никогда не сможет, и успех от его «победы» чисто кажущийся, поскольку не может дать никаких положительных результатов.

К тому же и в этом случае неизбежно ухудшается моральный климат в коллективе, устанавливается атмосфера всеобщей слежки, когда многие находят удовлетворение в том, чтобы «настучать» на посла и его сторонников и руками КГБ обеспечить себе какие-то преимущества или продвижение по карьерной лестнице.

Возможно, я пристрастен, но многолетний опыт загранработы дает мне право утверждать, что в большинстве конфликтов между послами и резидентами все же были виноваты послы. И объяснение этому я нахожу в том, что при всех своих индивидуальных недостатках резиденты были все же профессионалами, имели большой опыт практической работы и по крайней мере досконально разбирались в том, что относилось к их компетенции.

В отличие от них в ту незабвенную пору больше половины, а в некоторых регионах мира едва ли не все послы не имели за плечами опыта рядовой дипломатической работы, которая только и дает возможность постичь все ее особенности, как не имели и соответствующего образования или подготовки, то есть не были, как говорится, карьерными дипломатами, а становились послами непосредственно после крупной партийной или хозяйственной работы. А потому и посольством руководили, как каким-нибудь периферийным горкомом или обкомом, к руководителям других учреждений, включая резидента, относились как к инструкторам или в лучшем случае заведующим отделами, да и взаимоотношения с руководителями государства, в котором они были аккредитованы, пытались строить, как со своими подчиненными, обязанными прислушиваться ко всем их «ценным указаниям».

Об одном таком после я слышал от Скворцова, под началом которого мне довелось работать в предыдущей командировке.

До приезда в натовскую страну Скворцов был резидентом на Ближнем Востоке, и на третьем году его работы послом туда был назначен чем-то там проштрафившийся руководитель одной из среднеазиатских республик. Вскоре после его приезда Скворцов доложил ему важную информацию, полученную от агента в окружении главы правительства.

— От кого получена эта информация? — поинтересовался посол, привыкший к тому, что в своей республике от него не было никаких секретов.

— Вы знаете, у нас не принято задавать такие вопросы, — спокойно напомнил ему Скворцов.

— Не принято, говорите? — переспросил посол. — В одном царстве двух царей не бывает! Больше можете не докладывать мне такую информацию!

Естественно, после этого разговора ни о каком взаимопонимании между Скворцовым и послом не могло быть и речи, а дальнейшая работа превратилась в нескончаемую череду различного рода конфликтов и стычек. К счастью для Скворцова, продолжалось это недолго, потому что его командировка подошла к концу.

Замене Скворцова также пришлось несладко. Но все же справедливость восторжествовала, и это был тот редкий, но зато показательный случай, когда в подобном конфликте верх одержал резидент.

А повод посол дал сам! В течение нескольких лет он, используя все свое влияние и связи, добивался разрешения на строительство нового здания посольства. Наконец, разрешение было получено, утвержден проект величественного здания, своими размерами и архитектурой соответствующего амбициям посла.

Строить его подрядилась одна западная фирма. Подписывая с ее президентом контракт, посол (от него это следовало ожидать!) не забыл и о себе, а также о тех, кто по его просьбе пробивал в Союзе разрешение на это строительство, и договорился, что часть выделенной на строительство суммы, а конкретно пятьдесят тысяч долларов, вернется к нему наличными.

Эти деликатные переговоры посол вел с помощью переводчика, но не опасался утечки информации, поскольку переводчик, как говорят в таких случаях, был его человеком и умел держать язык за зубами.

Однако посол не учел, что у резидентуры есть источники на «той стороне», в том числе и в спецслужбах, и что эти самые спецслужбы вознамерятся, используя договоренность посла с президентом фирмы, провести крупномасштабную акцию по его компрометации, как проходимца и взяточника.

Если бы не это обстоятельство, то, скорее всего, его высоким московским покровителям удалось бы замять эту историю и спустить ее на тормозах. А так пришлось срочно отзывать посла и спасать честь державы.

Когда Скворцов узнал, что его «лучший друг» погорел на взятке, отозван из страны и отправлен на заслуженную пенсию, он не то чтобы возрадовался (чему уж тут радоваться!), но испытал чувство глубокого удовлетворения. Вот тогда-то он и поведал мне всю эту историю.

Конечно, работать с такими послами профессиональным дипломатам и резидентам было невероятно трудно, а наблюдать их выходки больно и стыдно, но дипломаты, задавленные своей зависимостью от посла, предпочитали помалкивать или «плакать в жилетку», а отдельные наиболее горячие или не в меру принципиальные резиденты с отчаянием обреченных лезли в драку, безуспешно пытаясь сначала разъяснить и убедить, а затем столь же безуспешно открыть руководству центральных ведомств глаза на порочный стиль работы посла, своими неразумными действиями наносившего непоправимый ущерб интересам государства.

Обреченными же действия резидентов, как и они сами в этих конфликтах, были потому, что приходилось выступать против Системы. В девяноста девяти случаях из ста правыми всегда оказывались послы, поскольку ЦК — последняя инстанция в этих конфликтах — всегда вставал на их сторону, а конформистское руководство разведки, заведомо зная позицию Старой площади, в самый кульминационный момент «сдавало» своих неуступчивых резидентов. После этого находился удобный, а иногда и не очень, предлог, чтобы отозвать резидента в Москву, и конфликт считался исчерпанным.

Иногда, правда, бывало и так, что одновременно либо спустя какое-то время, чтобы соблюсти бюрократические «приличия», меняли и посла, но только в одном (ну, может, в двух!) случае из ста, когда посол и в самом деле совершал нечто совершенно непотребное (вроде случая со взяткой) или в глазах местного руководства становился одиозной фигурой, конфликт заканчивался его поражением.

Естественно, в этом случае как в ЦК или МИДе, так и в КГБ, появлялось много людей, затаивших неприязнь к резиденту, позволившему себе посягнуть на святая святых — партийную иерархию! — и при первом же подходящем случае старый инцидент напоминал о себе длительной отсидкой в центральном аппарате или назначением в какую-нибудь второстепенную, а то и третьестепенную страну.

Именно так, кстати, и произошло с заменой Скворцова!

И еще. Даже не вникая в существо того или иного конфликта между послом и резидентом, я беру на себя смелость полагать, что в большинстве случаев бывали правы именно резиденты, потому что они, в отличие от послов, не несли персональной ответственности за состояние отношений со страной пребывания, и поэтому, находясь в положении своего рода независимого эксперта, могли более объективно оценивать уровень этих самых отношений.

Любой посол же, напротив, приезжает в страну, чтобы развивать и укреплять межгосударственные отношения, и, естественно, не желая выглядеть нерадивым или неспособным, объективно вынужден представлять дело таким образом, как будто бы исключительно благодаря его усилиям эти отношения постоянно улучшаются.

Представьте себе посла, который, пробыв в стране несколько лет, доложит, что за время его работы межгосударственные отношения стали хуже, чем были до его приезда! Это же немыслимая вещь!

Вот потому-то послы изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год демонстрируют (на бумаге!) укрепление дружбы и сотрудничества с правительством и народом страны пребывания, хотя в действительности никакого укрепления не происходит, а отношения в лучшем случае стабилизировались на каком-то оптимальном уровне, либо испытывают естественные колебания, а то и вовсе день ото дня становятся все хуже и хуже.

Если, к примеру, взять и проанализировать переписку послов, работающих в какой-либо стране, за несколько лет, то иногда вырисовывается удивительная картина: такое впечатление, что еще немного, еще чуть-чуть, и мы будем лобызаться с лидерами этой страны и пить с ними на брудершафт!

Впрочем, и лобызаний тоже было достаточно, и на брудершафт пили, но это совсем не означало, что отношения соответствовали продолжительности поцелуев или количеству загубленных напитков.

Бывало и по-другому: когда какая-то страна находилась в натянутых, неприязненных, а тем более враждебных отношениях с нашим государством, то послы, стремясь всячески угодить «большому руководству», в своих отчетах подвергали все, что происходило в стране пребывания, все действия ее руководителей уничтожающей критике, из года в год предрекая то падение режима, то народное восстание, то переворот, то какие-то другие напасти, непременным следствием которых будет приход к власти политических деятелей, симпатизирующих нашей стране и только и мечтающих о том, как бы поскорее заключить с ней договор об искренней дружбе и взаимовыгодном сотрудничестве.

Однако проходили годы, ничего не менялось, но даже это не останавливало посла, стремившегося хоть как-то, хоть чем-то, хоть в переписке угодить ожиданиям тех, кто направил его в эту страну!

Что же касается резидента КГБ, то его положение совсем иное, и оно позволяло ему быть выше карьерных, политических или меркантильных расчетов и рисовать реальную картину того, что происходило в стране, опираясь при этом не на официальные беседы, не на анализ прессы, не на слухи и домыслы, а на достоверную, многократно и всесторонне проверенную агентурную информацию.

Вот в этом-то — в агентурной информации — и заключалось главное преимущество резидента при возникновении любых недоразумений и конфликтов с послом.

Еще в самом начале разведывательной карьеры у меня был повод убедиться в том, насколько эффективным в руках резидента может оказаться это «тайное оружие». Обстановка в стране была довольно сложной, официальные лица на контакты с послом и другими сотрудниками посольства не шли, и вот в этой не самой благоприятной для обычной дипломатической деятельности обстановке послу вдруг захотелось продемонстрировать, что именно он самый главный, хотя его приоритет никто не собирался ставить под сомнение или тем более оспаривать. В том числе и резидент, который четко знал свое место и не претендовал на большее.

Все попытки резидента сохранить статус-кво в отношениях с послом ни к чему не привели, того, как говорится, зациклило, и тогда резидент прибег к неоднократно использованному его коллегами и потому безотказному средству — информационной блокаде.

В ту пору, да и позднее существовало неписаное правило, согласно которому резидент был не то чтобы обязан, а скорее уполномочен знакомить посла с теми информационными сообщениями, которые он направляет в Центр. Естественно, знакомить в обезличенном виде, то есть не раскрывая источники этой информации, и к тому же не сразу, не в тот же день, когда то или иное сообщение отправлено в Центр, а несколько позднее, когда информация уже реализована в соответствующие инстанции.

Чтобы добиться обезличенности и не дать послу повода для обид, что его знакомят с большой задержкой, все так называемые «реквизиты» на телеграммах либо зачеркиваются жирным фломастером, либо просто отрезаются таким образом, что остается только само сообщение без каких-либо сопровождающих его пояснений.

Но неписаное правило становится писаным только тогда, когда к этому располагают хорошие личные и служебные отношения. Если же их нет, то неписаное правило может интерпретироваться как угодно, а то и вообще перестать действовать.

Так и произошло в этом случае: сначала резидент стал знакомить посла с большим опозданием, потом потихоньку утаивать от него некоторые наиболее важные сообщения, а затем и вообще перестал показывать информационные телеграммы. Безусловно, это было не совсем прилично, но, если судить по большому счету, то государственные интересы от этого не страдали, так как вся информация своевременно поступала в Москву и докладывалась, кому следует, а то, что посол чего-то не знал — от этого страдал только он сам, ну и, конечно, его служебная репутация, потому что своей информации, тем более достоверной, у него было недостаточно.

Естественно, посол почувствовал перемену во взаимоотношениях с резидентом и понял ее причину, но его амбициозность достигла той опасной для дела черты, когда человеку кажется, что именно он является центром мироздания, вокруг которого должны вращаться все остальные тела и объекты, а потому и обсудить по-деловому с резидентом создавшееся положение посчитал ниже своего достоинства.

Но очень быстро он убедился, чего он стоит без информации резидента!

По случаю национального праздника в страну прибыла высокая делегация. Ознакомившись попутно с обстановкой в стране и реальным положением дел в посольстве и других советских учреждениях, глава делегации собрал совещание руководящего состава и на нем во всеуслышание заявил, что с недавних пор Инстанция (а именно так на эзоповском языке именовались все структурные подразделения ЦК от отделов до Политбюро включительно) перестала верить информации посла, которая неоднократно опровергалась последующим ходом событий, а ориентируется только на информацию «ближних соседей» (так на том же самом языке именовалась резидентура КГБ), заслуживающую самой высокой оценки.

Когда делегация отбыла в Москву, посол пригласил резидента и, смирив гордыню, признал, что был неправ, после чего предложил мировую.

Почему же не могут порой поладить между собой послы и резиденты? Что может помешать установлению нормальных взаимоотношений между людьми, призванными заниматься одним и тем же делом — укреплением позиций и авторитета своей державы в стране пребывания?

Ответы на эти вопросы надо искать прежде всего в сфере межличностных отношений, столь же многообразных, как и климатические условия.

Иногда это объясняется стремлением посла, особенно пришедшего с партийной работы, самоутвердиться, подмять всех под себя и таким образом компенсировать свою профессиональную некомпетентность. И чем менее компетентен посол, чем меньше он отвечает требованиям, предъявляемым к этой сложной и ответственной работе, чем больше у него амбиций и комчванства, тем с большим энтузиазмом он использует силовые методы для утверждения своего авторитета.

Применительно к резиденту это выражается в том, что он добивается от него прямого и непосредственного подчинения, пытается указывать, чем должны и чем не должны заниматься сотрудники резидентуры, или давать несвойственные разведке задания, досаждать мелочной опекой, то есть стремится превратить резидентуру в один из отделов посольства, а резидента — в послушный инструмент, которым можно манипулировать, как угодно.

Бывают случаи, когда посол вообще считает, что резидентура существует для того, чтобы собирать информацию о положении в посольстве и охранять его персону!

Естественно, какому нормальному резиденту это может понравиться?

Причиной конфликта с карьерным дипломатом, пробившимся в послы, нередко становится его неприязнь к органам государственной безопасности, которые, по его убеждению, когда-то в чем-то его ущемили, помешали его карьере, собрали и сейчас где-то прячут на него компромат, который, как ему кажется, в любую минуту может всплыть и погубить его, — да мало ли каких реальных или мнимых поводов не любить это ведомство может возникнуть у того или иного дипломата на протяжении его длительной служебной карьеры!

К тому же многие послы убеждены, что резидентура КГБ осуществляет за ними слежку, оборудовала их служебный кабинет и резиденцию техникой подслушивания, совершенно забывая о том, что уж если кто следит и подслушивает их, так это в первую очередь спецслужбы других стран, а уж никак не КГБ. Но что такое иностранная контрразведка по сравнению со своей собственной? Чем она может навредить послу? Вот и боятся свою, а на чужую не обращают никакого внимания, словно ее и нет совсем!

И все же мне не хочется, чтобы ссылки на профессиональное пристрастие дали повод думать, что во всех конфликтах между послами и резидентами я занимаю сторону последних. Объективность повелевает мне признать, что и резиденты далеко не всегда бывают безгрешны. Среди них тоже хватает людей амбициозных, чванливых, стремящихся при каждом удобном случае козырнуть своими исключительными полномочиями, особым положением в посольстве, отдельной линией связи с Москвой, что, естественно, только вызывает обоснованное раздражение посла и уж никак не способствует достижению взаимопонимания.

В системе межличностных отношений совершенно особое место занимают жены послов и резидентов. Им можно посвятить отдельную главу, но я пока воздержусь от этого, тем более что в моих взаимоотношениях с Гладышевым Татьяна по причине ее отсутствия никакой роли пока не играла, и все это мне еще предстояло пережить, когда она приедет в страну.

9

Я был искренне заинтересован в том, чтобы наладить отношения с Гладышевым, и поэтому не стал обращать внимания на знаки, которые мне подавал Дэ-Пэ-Дэ. Но в то же время я отлично понимал, с каким риском связано выполнение этой просьбы, и потому попробовал отговорить посла от опасной затеи.

— Евгений Павлович, а может, имеет смысл переждать в резиденции?

— Нет, Михаил Иванович! — твердо ответил посол. — Я отвечаю за посольство и в это трудное время должен быть там!

Меня так и подмывало сказать ему, что к этому решению он пришел с опозданием ровно на два дня. Но я не стал ничего говорить, потому что как раз в этот момент вспомнил об отважных преподавателях, рисковавших своими жизнями ради нескольких чеков «Внешпосылторга», а заодно и их рассказ о том, каким образом они преодолели простреливаемое пространство в районе резиденции посла, поскольку проживали именно там, и пришел к выводу, что судьба, похоже, дает мне подходящий шанс протянуть ему руку помощи.

Решив для полной гарантии посоветоваться с Базиленко, потому что без его помощи в этом деле мне было никак не обойтись, я сказал Гладышеву:

— Хорошо, Евгений Павлович, мы продумаем, как лучше выполнить вашу просьбу, и через пятнадцать минут я вам перезвоню.

Закончив разговор, я вернулся в резидентуру и обсудил с Базиленко наиболее безопасный маршрут, по которому можно было добраться до резиденции и обратно. Мы решили ехать вдвоем и на моей автомашине, хотя мое участие в этой затее было, конечно, определенным безрассудством, если учесть, что я, как и посол, тоже отвечал за большой участок работы. Но чисто по-человечески мне было гораздо легче взять всю ответственность за возможную неудачу на себя, чем подставлять кого-либо из своих подчиненных. Что касается выбора транспорта, то после воскресной поездки под перекрестным прицелом мятежников и сторонников президента я уверовал в то, что моя машина заколдована, и поэтому остановил свой выбор именно на ней.

Разработав план предстоявшей операции, я снова спустился к дежурному и попросил соединить меня с резиденцией. Звонить из кабинета посла, где сейчас восседал Дэ-Пэ-Дэ, я не стал, чтобы снова не выслушивать его доводы о том, что послу лучше находиться в резиденции до разблокирования района.

— Евгений Павлович, — сказал я, когда Гладышев поднял трубку, — мы попробуем доставить вас в посольство. Но ваша безопасность может быть гарантирована при соблюдении одного условия. И я хотел бы заручиться вашим словом, что вы его выполните.

— Какого условия? — перепросил осторожный посол.

— Вы будете беспрекословно, я подчеркиваю — беспрекословно — выполнять все мои указания! — твердо сказал я.

Я думал, что гонористого посла возмутит мое нахальство, но он, истерзанный длительной разлукой со своими подданными, смиренно произнес:

— Хорошо, я обещаю.

— Тогда мы выезжаем, — обнадежил я, — и, если по пути не случится непредвиденных задержек, минут через тридцать-сорок будем у вас.

Мне было слышно в трубку, как посол облегченно вздохнул.

— Да, еще одно, — добавил я. — Пожалуйста, попросите Ольгу Васильевну надеть какие-нибудь брюки.

— Брюки? — удивился Гладышев. — Но Ольга Васильевна никогда не носит брюк!

Честно говоря, продумывая детали предстоящего путешествия, мы с Базиленко как-то упустили из виду комплекцию Ольги Васильевны и то обстоятельство, что брюки на ее фигуре — это такой удар по общественной нравственности, от которого даже ко всему привыкшие африканцы могут оказаться в шоке! Но я представил себе, как она будет пробираться по сточным канавам в юбке или платье, и это придало мне дополнительного нахальства.

— Возьмите джинсы у Сметанина, — посоветовал я. — Я думаю, они ей вполне подойдут.

Человек с такой «съедобной» фамилией являлся поваром посла и вместе с его личным шофером постоянно проживал в резиденции. По комплекции он, как и положено настоящему повару, мало чем отличался от дородной Ольги Васильевны, и поэтому мог выручить свою хозяйку.

— Хорошо, посмотрим, что из этого получится, — хихикнул в трубку посол, и я понял, что его тоже увлекла эта идея.

Через две минуты, дав Хачикяну кое-какие наставления на случай нашей задержки или каких-то происшествий (тьфу-тьфу!), мы с Базиленко выехали из посольства.

За те два дня, что я не выходил из посольства, обстановка в городе заметно изменилась. На улицах появились люди, кое-где работали лавки, улицы и особенно перекрестки патрулировались усиленными нарядами верных президенту солдат и полицейских.

Пока мы ехали по центральной части города, нас несколько раз остановили, проверили документы и осмотрели автомашину. Учитывая накаленную до предела обстановку, мы решили для пользы дела на время забыть о своем дипломатическом иммунитете, по опыту зная, что лучшим пропуском сейчас являются не дипломатические карточки, а лучезарные улыбки, доброжелательное отношение к проверяющим, раздаваемые направо и налево сигареты и готовность по первому требованию открыть багажник, капот, а, если потребуется, то и вообще разобрать машину на части, лишь бы патруль мог убедиться, что мы не перевозим мятежников, оружие, радиостанции и прочие предметы, которые могут способствовать успеху заговорщиков.

На одном из контрольно-пропускных пунктов начальник патруля, проверив наши документы, попросил нас подвезти двух его солдат до штаба. Поскольку штаб располагался неподалеку от резиденции, мы охотно согласились, резонно полагая, что нахождение в нашей машине солдат облегчит нам проезд по городу и последующие проверки.

Начальник махнул рукой, и на заднее сиденье быстренько уселись два симпатичных аборигена в пятнистой униформе. В руках одного из них был старенький автомат «стерлинг», причем затвор был взведен, и в прорези виднелся 9-миллиметровый патрон: достаточно было сильного толчка или неосторожного движения пальца, постоянно находившегося на спусковом крючке, и автоматная очередь прошила бы крышу моего «пежо», а то и что-нибудь посущественнее.

Второй солдат был вооружен карабином неизвестного мне происхождения, который стрелял одиночными выстрелами и хотя бы поэтому представлял для окружающих меньшую угрозу, чем «стерлинг», но зато на груди и поясе этого солдата висела целая гроздь «лимонок». Прицепил он их за кольца, которыми выдергивают чеки, а потому, сам того не сознавая, превратился в ходячий фугас.

Так мы и доехали до штаба, постоянно рискуя получить случайную очередь в спину, а то и вообще взорваться к чертовой матери. Однако, ощущение постоянной опасности не помешало нам по дороге расспросить солдат об обстановке в городе и выведать довольно любопытную информацию о происходящих событиях.

Высадив солдат и выполнив таким образом свой гражданский долг, мы вздохнули с облегчением и тронулись в дальнейший путь.

Но не проехали мы и километра, как Базиленко по привычке оглянулся, чтобы посмотреть, что творится позади нас, и увидел на заднем сиденье забытый карабин. Первым нашим желанием было выбросить его на шоссе и продолжать свой путь, но потом мы сообразили, что рано или поздно солдаты вспомнят о карабине и будут нас искать, а в условиях мятежа это не сулило нам ничего хорошего.

Пришлось возвращаться и сдавать карабин дежурному по штабу, потому что солдаты уже успели куда-то испариться, так и не вспомнив о пропаже. Мы внимательно осмотрели салон, чтобы убедиться, что где-нибудь между сиденьями не завалилась «лимонка», и только после этого поехали в сторону резиденции нашего посла.

Однако через каких-нибудь полтора километра снова пришлось остановиться и на этот раз окончательно, поскольку дальнейшая дорога была небезопасна: мы находились всего в нескольких сотнях метров от казарм воздушно-десантного батальона, которые, как подтвердил солдат, забывший свой карабин, как раз и являлись одним из опорных пунктов мятежников, а потому все прилегающие улицы были блокированы верными президенту войсками.

И здесь мы стали свидетелями довольно забавной картины: солдаты, спрятавшись за различными естественными укрытиями, кто лежа, кто встав на колено, направили свои карабины и автоматы в сторону казарм и выцеливали невидимых мятежников, а у них за спиной, совершенно не прячась ни за какие укрытия, в полный рост стояли толпы зевак и оживленно комментировали боевые действия.

Когда со стороны казарм раздавался выстрел или автоматная очередь, зевак как ветром сдувало, однако вскоре они снова как ни в чем не бывало занимали прежние позиции. Ничего не поделаешь — африканцы народ особенный, их любопытству нет предела, и никакие опасности не могут остановить африканцев, если какой-то предмет или событие завладели их вниманием!

Чтобы преодолеть блокированный район и добраться до резиденции, у нас с Базиленко было две возможности: уподобиться преподавателям русского языка и пробираться кратчайшим путем по сточным канавам или выбрать неизведанный кружной путь, где нас могли поджидать любые неожиданности.

Идти по канавам было унизительно, и потому мы решили рискнуть. Спрятав машину за каменным забором госпиталя, где ползком, где перебежками от кустика до кустика, где прячась за различные укрытия, но зато в гораздо более благоприятных санитарных условиях, мы обошли опасный участок и, измазанные, по счастливые вышли к месту, откуда до резиденции было уже рукой подать.

На наш звонок от калитки из одного из подсобных помещений выглянул бледный, не в меру перепуганный шофер посла. Крадучись и постоянно озираясь по сторонам, он приблизился к калитке. Наш уверенный вид несколько его успокоил, и, открывая нам, он даже позволил себе улыбнуться.

Вспомнив его панический телефонный разговор, мы внимательно оглядели территорию резиденции и все находившиеся на ней сооружения. Не заметив следов ни от пуль, ни от осколков и не обнаружив ни одной воронки от снаряда, Базиленко не без издевки спросил:

— А где же следы обстрелов?

Шофер не успел ответить: в это время неподалеку раздалась длинная пулеметная очередь, и он, бросившись на землю, быстро пополз по дорожке на четвереньках.

Мы оставили его в покое, подошли к двери резиденции и еще раз позвонили. Нас долго разглядывали в глазок, потом дверь открылась ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель мог проскользнуть человек более чем хрупкого телосложения, и нам пришлось протискиваться.

За дверями нас встретил не менее напуганный Сметанин.

— Где Евгений Павлович? — спросил я, и он указал нам на одну из многочисленных дверей.

Однако мы не успели сделать и двух шагов, как дверь отворилась и появился посол. В отличие от своей прислуги он держался молодцом и был готов к опасному путешествию: в руках у него был элегантный кейс и солидных размеров чемодан.

Следом за ним с объемистой сумкой в руке вышла Ольга Васильевна. Я оглядел ее и с трудом одержал приступ смеха: она действительно напялила на себя джинсы Сметанина, но они, видимо, все же не сошлись то ли на поясе, то ли где-то пониже, и ей пришлось идти на какие-то ухищрения. Не знаю уж, что она придумала, чтобы они с нее не свалились, но только поверх джинсов в целях маскировки была надета навыпуск фирменная майка с надписью на английском языке, которая в переводе на русский гласила нечто вроде «люби меня, как я тебя».

— Вы готовы? — спросил я, умоляя Всевышнего, чтобы Базиленко не расхохотался и не испортил так хорошо складывавшуюся диспозицию.

Но я напрасно опасался: у Базиленко хватило воли и разума сдержать свои эмоции, и мы с подобающим тревожной обстановке видом выслушали короткий рапорт посла:

— Мы готовы!

— Тогда вперед! — бодро сказал я, взял из рук посла чемодан и направился к выходу.

Базиленко выхватил у Ольги Васильевны сумку и занял место в арьергарде. У выхода из резиденции нас поджидали Сметанин и шофер. Они смотрели на нас так, как будто мы бросали их в тылу врага, обрекая на верную погибель.

Я посоветовал им без нужды не высовываться, посол пожелал удачи, Ольга Васильевна мило улыбнулась, Базиленко рекомендовал в случае чего звонить в посольство, и мы, провожаемые их томными взглядами, покинули резиденцию.

Без особых приключений мы проделали путь до того места, где начинался забор госпиталя, служивший нам укрытием по дороге в резиденцию, но на этот раз вместо того, чтобы скрыться за его спасительной толщей, а затем где ползком, где перебежками от кустика до кустика, где прячась за различные укрытия пробираться к тому месту, где мы запарковали нашу машину, я свернул в сторону разветвленной сети сточных канав.

Еще по дороге в резиденцию я предупредил Базиленко, что обратно мы, невзирая на такие неприятности, как грязь и невыносимый запах, будем пробираться по сточным канавам. Это решение я принял даже не столько безопасности ради, сколько потому, что посол, а особенно его рано располневшая супруга вряд ли сумели бы преодолеть ту «полосу препятствий», которую представлял собой пройденный нами маршрут.

А еще я пошел другим путем из чисто педагогических соображений, чтобы продемонстрировать заносчивому послу и его не менее заносчивой супруге, что профессия дипломата — это не только протокольные мероприятия, встречи с президентом, премьер-министром, послами дружественных и недружественных государств, не только проход без таможенного досмотра, но и такие неприятные вещи, как путешествие по сточным канавам.

Ну что ж, как сказал бы в аналогичном случае один французский король: «Париж стоит обедни!»

Однако, сделав несколько шагов по канаве, я пожалел о принятом решении и едва не повернул назад, чтобы воспользоваться однажды проверенным маршрутом. И дело было даже не столько в ужасном запахе или опасности поскользнуться на неровных и скользких склонах и вместе с чемоданом провалиться по колено, а то и по пояс в зловонную жижу, сколько в том, что канава оказалась недостаточно глубокой, и чтобы наши головы не стали мишенью для засевших в военном лагере мятежников, нужно было основательно пригибаться.

Идти в этом положении даже нам с Базиленко, не страдавшим избыточным весом и поддерживавшим спортивную форму, было очень нелегко. Каково же было Гладышеву, который, насколько я знал, никогда спортом не увлекался, и тем более Ольге Васильевне?

Я оглянулся и заметил, что она уже почти выбилась из сил и теперь передвигается, помогая себе руками.

Где-то на середине пути нас обстреляли, а может и не нас совсем, потому что пулеметная очередь полоснула по бетонному забору метрах в двадцати позади, однако пули ударились с таким звуком, что было полное ощущение: чуть пониже, и все!

Ольга Васильевна испуганно вскрикнула и едва не плюхнулась на дно канавы.

В отличие от своей слабонервной супруги, посол в этот критический момент проявил недюжинную храбрость и даже не пригнул головы.

— Нагнитесь, Евгений Павлович! — совершенно забыв о субординации, скомандовал шедший последним Базиленко.

— Советские послы вражеским пулям не кланяются! — не то пошутил, не то на полном серьезе изложил свое жизненное кредо Гладышев, но все же благоразумно присел на корточки и так, на полусогнутых, проделал оставшуюся часть пути.

Добравшись до автомашины, мы, взмокшие и противные самим себе от исходившего от всех нас запаха, плюхнулись на чистые сиденья и несколько минут приходили в себя не столько от недавней угрозы нашим драгоценным жизням, сколько от пережитого унижения.

Останавливавшие нас на обратном пути патрули, приступая к проверке документов, сначала удивленно принюхивались, а потом, заглянув в салон, испуганно шарахались в сторону, как будто это была не дипломатическая, а мусороуборочная машина.

Подъехав к посольству, я специально остановился у служебного входа. Посол и послиха выскочили из машины и, стараясь остаться незамеченными, наперегонки бросились в свою резервную квартиру отмываться и приводить себя в порядок.

Базиленко помог мне содрать чехлы с сидений и понес их в общественную прачечную. Я же тем временем зашел в туалет, слегка почистился, умылся и поднялся в резидентуру, решив немедленно провести оперативное совещание.

Как бы ни сложилась обстановка в последующие дни, было очевидно, что рано или поздно нам придется возобновить разведывательную работу, а для этого всем сотрудникам, кроме Ноздрина, придется регулярно выезжать в город. Насколько я знал, только у меня был какой-то опыт работы в условиях чрезвычайного положения (мне в этом смысле везло в предыдущих командировках!), да еще в бытность Хачикяна в Марокко там произошло покушение на короля. Остальные в такой обстановке оказались впервые. Поэтому я решил, не дожидаясь рекомендаций Центра, сам провести необходимый инструктаж.

Окинув взглядом сосредоточенные лица подчиненных, я начал свой монолог.

— Сложная агентурно-оперативная обстановка, в которой нам придется работать в обозримом будущем, потребует от всех нас без исключения максимальной собранности, бдительности, дисциплины, ответственности за каждый свой поступок, за каждое принятое решение.

В кабинет вошел задержавшийся Базиленко и тихонько сел на свободный стул. Это несколько отвлекло меня, и следующая фраза получилась какой-то заумной:

— Те рекомендации, которые я сейчас изложу, учитывают не только уже произошедшие изменения в агентурно-оперативной обстановке, но и ожидаемые или вероятные изменения, о которых свидетельствуют тенденции развития кризиса.

Я заметил, как у Выжула округлились глаза от усилия вникнуть в смысл сказанного, и решил выражаться предельно доходчиво.

— В условиях комендантского часа и других чрезвычайных мер безопасности работать в городе будет намного сложнее. Выезжая в город, обязательно проверять наличие водительских прав, дипломатической карточки или консульского удостоверения. При движении по городу строго соблюдать все правила дорожного движения, не превышать скорость, в темное время не пользоваться дальним светом. И вообще лучше ездить только с включенными подфарниками.

Все это были, конечно, азбучные истины, но сколько наших сотрудников пострадало от пренебрежительного к ним отношения! Я вспомнил свою утреннюю поездку в день начала переворота, едва не стоившую мне жизни, и продолжил:

— Окна автомашины должны быть постоянно открыты, чтобы вовремя услышать и среагировать на окрики, свистки и другие звуковые сигналы военных патрулей и дорожной полиции.

— А как вести себя при проезде через КПП? — нетерпеливо спросил Выжул.

В другое время я непременно сделал бы ему замечание, но сейчас, учитывая общее возбуждение и накопившуюся за эти дни усталость, не стал, как говорится, «качать права» и спокойно ответил:

— При остановке патрулем вести себя спокойно, без суеты и спешки выполнять все указания. Тем, у кого на машине дипломатический номер, советую не козырять своим иммунитетом. Если требования патруля приемлемы, лучше без лишних разговоров подчиниться. Захотят осмотреть салон или багажник, откройте и покажите все, что они требуют. Ничего страшного не произойдет. Если же по каким-то соображениям вам нужно избежать этой процедуры, пригласите офицера и спокойно разъясните ему, кто вы и почему вас не следует досматривать. Офицеры — люди грамотные, и есть надежда, что они вас поймут.

На что еще может надеяться разведчик, если у него в машине лежит нечто, представляющее угрозу его безопасности, и нет никакой возможности прорваться?

— Особенно осмотрительно нужно вести себя при проверке документов. Документы доставайте плавно, без резких движений, держите их только внагрудном кармане сорочки. Кстати, в пиджаках и куртках советую пока не ездить. Белая сорочка и галстук производят на военных благоприятное впечатление и не вызывают настороженности. Разговаривать с патрулем надо предельно вежливо, корректно, не повышать голос. В любой ситуации проявляйте такт и выдержку, стремитесь завязать непринужденную беседу. Избегайте сложных объяснений, особенно когда имеете дело с малограмотными солдатами. Представляйтесь так, чтобы они сразу поняли, с кем имеют дело. Например: «Я из советского посольства» или «я — советский дипломат». Избегайте появляться или проезжать в местах скопления людей, в районах, где расположены увеселительные или зрелищные заведения, стадионы. Выбирайте малолюдные, тихие улицы, где нет правительственных учреждений, штабов воинских подразделений и других охраняемых объектов.

Я умолк, и Выжул, как школьник, поднял руку.

— Михаил Иванович, а если остановит какая-то вооруженная группа и потребует отдать им автомашину?

— Ни в коем случае не следует оказывать сопротивление! Черт с ней, с машиной!

Когда я закончил, своими соображениями поделился Хачикян, потом, как водится, произошел общий обмен мнениями, а я подвел окончательный итог:

— Прошу принять все указания к неукоснительному исполнению! Хочу особо подчеркнуть — несоблюдение этих рекомендаций может спровоцировать патруль на применение оружия и другие нежелательные действия, в том числе задержание или арест…

После ухода оперативных работников я собрался было пойти к послу, но меня остановил телефонный звонок. Звонил Ноздрин:

— Михаил Иванович, у вас есть на отправку какие-нибудь телеграммы? А то через сорок минут у меня сеанс связи.

— Нет, Алексей, — ответил я и тут вспомнил, что у меня в папке лежит срочная телеграмма, на которую обязательно нужно ответить.

Получив позавчера указание провести обсуждение, повести «Малая земля», я подумал: «Ну, вот, нашли время!» и едва не психанул из-за того, что в такой исключительно трудный для нас момент Центр не придумал ничего лучше, как заставлять нас заниматься всякой ерундой.

Но потом я сообразил, что это не персональное указание, а циркуляр, разосланный по линии парткома Первого главного управления в резидентуры по всему миру. Правда, от осознания глобальности этого мероприятия мне нисколько не полегчало, так как это не избавляло меня от необходимости отчитаться за его проведение.

Перед выездом в командировку я уже был свидетелем необычайного ажиотажа, поднятого по всей стране в связи с выходом в свет бессмертного творения генерального секретаря. Апофеозом этого ажиотажа, с моей точки зрения, была состоявшаяся в доме Советской Армии и широко разрекламированная по телевидению и в прессе научно-практическая (!) конференция, на которой офицеры Генштаба и слушатели военных академий рассматривали «стратегические аспекты» малоземельной эпопеи.

Помнится, тогда был очень популярен анекдот, в котором на вопрос, какое место в истории Великой Отечественной войны занимала Сталинградская битва, следовал ответ, что это был всего лишь незначительный эпизод в великом сражении за «Малую землю»!

Возможно, я так никогда и не прочитал бы эту повесть, однако накануне утверждения моей партийной характеристики меня специально предупредили, что на парткоме может быть задан соответствующий вопрос. Так и произошло: когда все вопросы, относящиеся к моей служебной и общественной деятельности были исчерпаны, один из членов парткома поинтересовался, читал ли я повесть «Малая земля».

Я ответил утвердительно, и тогда он спросил, какой эпизод оставил в моей душе неизгладимый след.

Обдумывая свой ответ, я обратил внимание, как некоторые наиболее уважаемые мною члены парткома опустили глаза, давая понять, что они не имеют никакого отношения ни к этому вопросу, ни к той шумной кампании, которая развернулась вокруг самой книги.

Я мысленно перелистал небольшую книжицу, отыскал в ней нужное место и вполне искренне ответил, что самое сильное впечатление на меня произвело описание дня рождения одного из защитников «Малой земли»: по этому случаю его друзья скинулись и подарили ему столько автоматных патронов, сколько, ему исполнилось лет.

При этом я пояснил, что, на мой взгляд, в этом истинно мужском поступке наиболее наглядно проявились лучшие черты характера советского человека, готового отдать товарищу последнее, что у него есть, и что в той ситуации лучшего подарка нельзя было и придумать.

Не знаю, удовлетворил ли мой ответ членов парткома, возможно, некоторые из них ожидали, что я буду восхвалять полководческие таланты начальника политотдела 18-й армии, но тем не менее других вопросов на эту тему не последовало.

И вот теперь партком решил, видимо, провести «выездное заседание» и одним махом допросить всех, кто по причине нахождения за рубежом был лишен возможности лично засвидетельствовать свое восхищение подвигами полковника Брежнева. Но заставлять меня дважды высказываться по этому поводу — это было уже слишком!

— Впрочем, одна телеграмма все же будет, — обдумывая ее текст, сказал я радисту-шифровальщику.

— Тогда я сейчас поднимусь, — ответил Ноздрин и положил трубку.

Когда радист-шифровальщик вошел в кабинет, я предложил ему сесть, достал из папки циркулярную телеграмму и после небольшой паузы, посмотрев ему в глаза, спросил:

— Как ты думаешь, Алексей, что будет с этой книгой, — при этом я помахал телеграммой, как будто это была «Малая земля», — и другими ей подобными, когда Брежнева не станет?

Я умышленно не уточнил, как именно «не станет» Брежнева, предоставляя Ноздрину право самому домыслить возможные варианты.

Ноздрин тоже пристально посмотрел мне в глаза, стараясь, видимо, определить, что это: провокация, проверка на лояльность или попытка вызвать на «откровенный» разговор.

Очевидно, мой взгляд выражал именно тот смысл, который я вложил в свой вопрос, потому что Ноздрин ответил так, как я и рассчитывал:

— Я думаю, их ждет судьба произведений всех его предшественников.

Этот внешне довольно уклончивый, но в то же время достаточно ясный ответ позволил мне определить его отношение к установившейся в нашей стране традиции, в соответствии с которой после отстранения или смерти какого-либо партийного или государственного деятеля все его «бессмертные» труды, которые еще вчера цитировались или с необычайным усердием изучались в сети политической учебы, немедленно изымались из всех библиотек и предавались забвению, как будто их никогда и не существовало.

— Я тоже так думаю, — поддержал я точку зрения радиста-шифровальщика. — А потому не будем знакомить с этой телеграммой других сотрудников и тратить наше драгоценное время на обсуждение книги, которую завтра все забудут. В том числе и те, кто писал эту телеграмму.

Заметив, что Ноздрин с явным одобрением кивнул головой, я взял бланк шифртелеграммы и написал:

«Докладываю, что обсуждение книги Л. И. Брежнева „Малая земля“ было проведено по инициативе сотрудников резидентуры до получения указания №… от…»

Поставив дату и подпись, я передал телеграмму Ноздрину, и он пошел в референтуру.

Это был единственный случай за тридцать лет работы в органах госбезопасности, когда я не выполнил приказ и обманул руководство.

10

Жизнь в Африке не только прекрасна и удивительна, но и полна всяческих неожиданностей. Можно полжизни прожить в любой вдоль и поперек исхоженной европейской стране, но не изведать и десятой доли тех необыкновенных приключений, свидетелем или непосредственным участником которых становится человек за каких-нибудь три-четыре года пребывания в Африке. Выходя утром из дома, никогда не знаешь, что ждет тебя уже через пять минут, иногда за ближайшим углом пли поворотом дороги.

Вот и в это ноябрьское утро, садясь в «ситроен» корреспондента «Известий» Лени Кулика, я и предположить не мог, свидетелями какого события нам предстоит стать. А сел я в машину Кулика, проживавшего со мной по соседству, потому, что накануне отогнал свой старенький «пежо» на профилактику, однако одной профилактикой дело не обошлось, и пришлось оставить машину для более обстоятельного ремонта.

Конечно, я мог бы попросить заехать за мной кого-нибудь из моих «бойцов», но совместная поездка людей, проживающих в различных районах города, могла привлечь внимание местной контрразведки, а у нее после мятежа и своих забот было по горло, и потому не стоило злить ее и заставлять разгадывать загадки, за которыми на самом деле не скрывалось ничего, кроме невинной дружеской услуги.

Вот и пришлось мне воспользоваться оказией, поскольку Леня каждое утро отвозил свою жену в школу, где она преподавала русскую словесность.

Когда Кулик подъехал к моему дому, на заднем сидении его машины, как и каждое утро, уже сидели Людмила и два ее ученика лет по десяти. Видимо, мальчишки не отличались спокойным нравом, и потому Людмила всегда садилась сзади и между ними, чтобы они не устраивали возню и не мешали Лене вести машину. Но, как я вскоре убедился, даже этот живой барьер не мешал им время от времени задирать друг друга и поднимать такой гвалт, что в ушах звенело.

В общем, поездка обещала быть веселой и до предела насыщенной урегулированием всевозможных конфликтов, вспыхивавших на заднем сидении. К тому же городская жизнь, слегка нарушенная недавними кровавыми событиями, уже успела войти в свое обычное русло, и ее созерцание тоже настраивало на оптимистический лад.

Леня поехал той же дорогой, которой я воспользовался в то памятное воскресенье, когда в столице начался мятеж.

Обычно, находясь за рулем автомашины, я внимательно слежу за дорожным движением и контролирую все, что происходит вокруг, потому что при езде в африканских городах недостаточно смотреть только вперед. Напротив, перед собой надо смотреть в последнюю очередь, потому что основные события всегда происходят сзади и по сторонам, и именно оттуда всегда грозит главная опасность. Причем не столько от службы наружного наблюдения, сколько от других машин, мотоциклов и особенно велосипедистов, полчище которых создают основную угрозу безопасности дорожного движения. Сколько раз мне удавалось избегать различных столкновений только потому, что я своевременно замечал, как какой-нибудь велосипедист выскакивает откуда-то сбоку прямо под колеса или какой-нибудь водитель явно не справляется с управлением или неправильно рассчитал тормозной путь!

На всю жизнь мне врезался в память случай, когда я, включив левый поворот, мирно стоял у осевой, ожидая, когда пройдет встречный транспорт, чтобы развернуться и поехать в обратном направлении. Этот нехитрый, но весьма эффективный трюк понадобился мне для того, чтобы окончательно убедиться в отсутствии слежки, потому что я ехал на ответственную встречу и должен был быть уверен, что за мной абсолютно чисто.

И вот, машинально поглядывая в зеркало заднего вида и наблюдая, какие машины как себя ведут, пока я готовлюсь выполнить разворот, я заметил мчавшийся на большой скорости автофургон. Я точно знал, что контрразведка не использует для наблюдения большегрузные автомобили, однако бессознательно насторожился, потому что автофургон держался вплотную к осевой линии, хотя дорога была достаточно широкой и он вполне мог проехать в правом ряду. Сначала я подумал, что он тоже намеревается сделать разворот, но когда нас разделяло каких-нибудь тридцать метров, а он и не думал сбрасывать скорость, я понял, что его влечет какая-то неведомая сила и притом с такой неотвратимостью, что затормозить и избежать столкновения он уже явно не успеет.

На мое счастье, как раз в этот момент во встречном потоке образовалось небольшое «оконце», я судорожно врубил скорость и так газанул, что машина в одно мгновение проскочила полосу встречного движения и на противоположной стороне шоссе зарылась в песок.

Автофургон же тем временем проскочил мимо, похоже, даже не заметив, что еще секунду назад на его пути было какое-то препятствие!

Наблюдавшие за этой сценой африканцы, несколько разочарованные тем, что им не удалось увидеть, как автофургон вдребезги разнесет дипломатическую легковушку, дружно бросились мне на выручку и с веселыми прибаутками в считанные мгновения вытащили застрявшую в песке автомашину…

И вот теперь, сидя на месте пассажира в чужой машине, я с сожалением подмечал, как много интересного остается вне поля зрения человека, обремененного водительскими проблемами и не имеющего поэтому возможности наблюдать за тем, что происходит за пределами дорожного полотна! Да разве можно увидеть что-нибудь стоящее из быстро едущей машины? Только тот, кто не отказывает себе в удовольствии ходить пешком, кто не боится и не брезгует входить в лабиринт африканских кварталов, может увидеть подлинный быт, неповторимый по своему колориту и разнообразию.

Особенно это касается кварталов, расположенных вокруг рынка, мимо которого мы сейчас проезжали. Здесь не было ни одного свободного метра, поскольку не только в строениях, но и в узких проходах между ними, а то и прямо на тротуаре, под открытым небом, кипела жизнь. Здесь располагались лавки ремесленников, мастерские по изготовлению африканской бижутерии, здесь шили все, что угодно, от национальной одежды до европейских костюмов, от сорочек до шикарных «бубу», главным достоинством которых, помимо тканей самых невероятных расцветок, являлась великолепная машинная вышивка.

Здесь, усадив своих клиенток на ящики, искусные парикмахеры заплетали местным красоткам десятки косичек, которые свободно свисали вокруг их головок, или выкладывали из этих косичек причудливые узоры; мужчинам же выстригали пижонские проборы или делали прически «а ля Анджела Дэвис».

Но самой большой достопримечательностью этого района были, конечно, авторемонтные мастерские, в которых народные умельцы превращали проржавевшие рыдваны во вполне приличные средства передвижения. Казалось, для них не было ничего невозможного, потому что они могли с помощью паяльной лампы и обычного молотка выправить кузов автомобиля, побывавшего не то что в дорожном происшествии, но даже извлеченного из-под пресса!

От созерцания африканской экзотики меня отвлек удивленный голос Кулика:

— Куда это они все побежали?

Я посмотрел прямо по ходу машины и увидел, как толпа отхлынула от рынка и устремилась туда, где улицу, ведущую к центру города, пересекал виадук, по которому проходила узкоколейная железная дорога, соединявшая порт с внутренними районами страны.

По рядам торговцев, лавкам ремесленников и прочему рыночному люду тоже прошла какая-то волна, и многие из них, побросав свои занятия, кто быстрым шагом, кто бегом направились в сторону виадука.

— По-моему, там какое-то народное гулянье, — высказала предположение Людмила, приглядевшись к тому, что происходило впереди.

— В такой ранний час? — удивился ее муж. — Да и повода вроде нет.

Повода действительно не было, тем более что в столице все еще не отменили чрезвычайное положение и действовал комендантский час.

Мальчишки прекратили возню и тоже с интересом стали смотреть вперед.

А там и в самом деле происходило нечто, напоминавшее народное гуляние: то в одном, то в другом месте гастролировали самодеятельные оркестры народных инструментов, состоящие из набора тамтамов, разных трещоток и пищалок, напоминавших шотландские волынки, пели и танцевали школьные ансамбли, и в это всеобщее веселье постепенно вовлекались любопытствующие прохожие.

Улица постепенно заполнялась ликующим народом, и машины, снижая скорость, ехали по все сужавшемуся людскому коридору, сдерживаемому полицейскими и солдатами с оружием в руках.

Внезапно ехавшая впереди нас машина, за рулем которой находился европеец, остановилась и стала делать попытки развернуться.

— Чего это он мудрит? — удивился Кулик и тоже остановился.

Я посмотрел в сторону виадука, до которого оставалось не более ста метров, и вдруг увидел, что под ним на длинных веревках раскачиваются пять трупов. И тут я вспомнил, что вчера по радио был оглашен смертный приговор, вынесенный верховным трибуналом руководителям переворота. В этом сообщении не говорилось, когда и где он будет приведен в исполнение, и вот только что их, видимо, и казнили, накинув на шеи веревки и под восторженный рев толпы и народную музыку сбросив прямо с виадука, под которым двигался автомобильный поток.

Я глянул на Кулика. Он тоже увидел повешенных, и, застыв в оцепенении, сжимал руль побелевшими пальцами.

— Леня, поворачивай назад, — тихонько сказал я, стараясь, чтобы Людмила и дети, сидевшие на заднем сиденьи, не догадались, что заставило нас остановиться.

Но любопытная, как и все женщины, Людмила протиснулась между передними сиденьями и со словами: «Что там случилось?» — стала вглядываться в бесновавшуюся вокруг нас массовку. Разглядев под виадуком пять трупов, она дико вскрикнула и едва не забилась в истерике, но ее привел в чувство резкий окрик мужа:

— Уймись, Людмила! Закрой ребятам глаза!

Последнее указание пришлось очень кстати, потому что улица была основательно запружена веселящимся народом, развернуться сразу было невозможно, и пока Леня пытался бы что-то сделать, не менее любознательные, чем Людмила, мальчишки наверняка успели бы увидеть то, что им совсем незачем было видеть.

Людмила, продолжая нервно всхлипывать, зажала головы своих учеников под мышками, и те, то ли напуганные грозной командой Кулика, то ли сообразив, что произошло нечто ужасное, раз уж их учительница сотрясается от рыданий, безропотно затихли.

С большим трудом, поминутно рискуя придавить кого-нибудь или помять свою или чужие машины, Кулик все же сумел развернуться, и мы, потрясенные сценой казни, свидетелями которой неожиданно оказались, в полном молчании доехали до самой школы…

Публичная казнь руководителей неудавшегося переворота подвела своеобразный итог этим кровавым событиям, в течение целой недели державшим в напряжении всю страну. Мятеж наверняка продолжался бы еще дольше, если бы не вмешательство французских десантников из бригады быстрого реагирования, спешно переброшенных откуда-то из-под Марселя и быстро локализовавших очаги сопротивления мятежников. Именно локализовавших, потому что французские десантники в боевые действия непосредственно не ввязывались, предоставив возможность правительственным войскам самим расправиться с заговорщиками.

Но и этого было немало, потому что после их внешне пассивного, но тем не менее решительного вмешательства эти самые очаги были довольно быстро подавлены. Уцелевшие мятежники были арестованы, и началось расследование причин и обстоятельств переворота.

В последующие недели в прессу несколько раз просачивались сведения о ходе следствия, в которых со ссылкой на показания арестованных офицеров вновь содержались утверждения об их «преступных связях» с советским посольством.

Когда этот вопрос в очередной раз рассматривался на совещании у посла, Гаманец, у которого на этот счет имелась кое-какая информация, так прокомментировал эти утверждения:

— Офицеров бьют палками, обмотанными колючей проволокой! После таких «процедур» можно признаться в чем угодно!

Гаманец был по-своему прав, и его доводы произвели большое впечатление на некоторых участников совещания. Я же только принял их к сведению, но не больше, потому что как раз накануне вечером по специальному разрешению Центра, согласованному с ЦК, мы провели встречу с руководителем Партии независимости.

Специальное же разрешение понадобилось нам потому, что еще в одной из первых телеграмм, поступивших на третий день переворота, Центр приказал временно, то есть, до особого распоряжения, прекратить встречи с оперативными контактами, поскольку в сложившейся напряженной обстановке, усугубляемой нараставшими антисоветскими настроениями, можно было ожидать любых провокаций.

Но руководитель Партии независимости настоятельно просил о встрече, и Центр санкционировал нам ее проведение, одновременно потребовав обеспечить ее максимальную безопасность.

Обычно такие встречи я проводил один, после тщательной проверки подсаживая «Странника» (такой псевдоним ему придумали в ЦК) в автомашину на одной из улочек предместья и кружа с ним затем по городу. Это было довольно хлопотно, так как мне приходилось одновременно вести автомашину, проверять, нет ли за нами слежки, и разговаривать. А надо сказать, что беседа со «Странником» всегда требовала большой собранности и напряжения, потому что нужно было запомнить массу всевозможных сведений о нелегальной деятельности возглавляемой им партии.

Чтобы облегчить свою задачу, на этот раз я поехал на встречу вместе с Базиленко, который основательно изменил свою внешность и выполнял функции оперативного шофера, давая мне возможность полностью сосредоточиться на беседе.

«Странник» был несколько удивлен тем, что я приехал не один, и даже не сразу решился сесть в автомашину, но, выслушав мои доводы о необходимости обеспечить его безопасность в чрезвычайно сложной обстановке и поверив мне на слово, что шофер не говорит по-французски, успокоился и перестал обращать на Базиленко внимание.

От него-то я и узнал, что в числе заговорщиков оказалось несколько левацки настроенных офицеров, не так давно являвшихся членами Партии независимости, однако затем покинувших ее ряды и с тех пор действовавших по собственной инициативе. Естественно, они ничего не знали о том, что руководитель партии регулярно встречается с представителем советского посольства. Конечно, для контрразведки, а тем более для западных спецслужб этот факт вряд ли является большим секретом, поэтому ниточку, тянувшуюся от арестованных офицеров, при желании всегда можно было протянуть до советского посольства и устроить всевозможные провокации.

В общем, ситуация была довольно деликатная, и поэтому, когда Дэ-Пэ-Дэ предложил заявить протест по поводу необоснованных обвинений советского посольства в связях с мятежниками, посол, проинформированный мной о сведениях, полученных от «Странника», с ходу отверг это предложение, хорошо понимая, что в таких случаях лучше проявить сдержанность и сделать вид, что нас это никоим образом не касается, чтобы не давать повода для более конкретных обвинений.

А такой повод кое-кому был просто необходим! Это подтвердил агент «Монго», с которым Лавренов встретился в пресс-клубе и перебросился несколькими фразами, не имея возможности провести обстоятельную беседу. Но даже из нескольких фраз стало очевидно, что увеличение числа антисоветских публикаций объясняется еще и тем, что американское посольство щедро финансирует проведение выгодных США пропагандистских мероприятий, направленных против СССР. В частности, «Монго» привел известный ему случай, когда Гэри Копленд лично приходил к редактору его газеты, который за приличное вознаграждение согласился опубликовать «разоблачительную» статью о связях заговорщиков с советским посольством.

На том же совещании, где рассматривался вопрос об антисоветских публикациях в местной прессе, обсуждалась еще одна проблема, на этот раз возникшая по вине советской прессы. А состояла она в том, что из МИДа и других ведомств поступила масса запросов, в которых со ссылкой на некоторые газеты, особенно на «Известия», имевших в стране собственного корреспондента, высказывалась тревога по поводу судьбы находившихся в стране советских граждан. Конечно, поводом для этих запросов была не столько озабоченность самих ведомств, располагавших всей необходимой информацией о положении в стране, сколько стремление отреагировать на многочисленные просьбы со стороны родственников командированных сюда специалистов.

Эти запросы вызвали определенное недоумение в посольстве, поскольку за весь период мятежа ни разу, если не считать двух путешествий по сточным канавам, жизнь советских граждан не подвергалась реальной опасности, о чем неоднократно сообщалось в Москву.

Но вот, как обычно с некоторым опозданием, мы получили газеты, и причина этого неоправданного беспокойства сразу прояснилась.

Так, в информации корреспондента «Известий», которая и явилась главной причиной переполоха, была такая фраза: «Районы столицы, находящиеся под контролем мятежников, блокированы танками и подвергаются интенсивному обстрелу, над городом постоянно барражируют вертолеты и штурмовики».

Естественно, подобные сообщения вызвали панику среди родственников! Где им было знать, что в блокировании принимали участие всего три легких танка, которые и танками-то можно было назвать с большой натяжкой, потому что были они на колесном ходу, а один вертолет и пара самолетов береговой охраны, почему-то названных штурмовиками, летали над городом регулярно, а не только в дни неудавшегося переворота.

Когда на совещании Гладышев потребовал от Кулика объяснений по поводу направленной в газету информации, тот в свое оправдание предъявил оригиналы собственных сочинений, в которых совершенно объективно описывались происходившие события. Одновременно он пояснил, что и паника, и запросы, и прочие недоразумения целиком лежат на совести редакторов, которые ради экономии места по своему разумению сокращали его материалы, выбрасывая из них ненужные, как им казалось, детали и подробности.

При этом им и в голову не приходило, что в до предела милитаризованном сознании рядового советского гражданина один танк может ассоциироваться, если не с танковой дивизией, то с танковым полком наверняка, а уж если упомянуто об авиации, то это не просто какое-то там столкновение, а настоящая война!

Примерно в те же дни, когда состоялось это совещание, прояснились обстоятельства гибели корреспондента Франс Пресс. Один западный журналист рассказал Кулику, что после словесной перепалки со мной корреспондент был до такой степени расстроен своим поражением и к тому же подвергся таким измывательствам со стороны коллег, что еще на самом приеме успел принять несколько лишних рюмок женьшеневой водки. Эти рюмки и сыграли с ним злую шутку, потому что женьшеневый корень хоть и обладает невероятными лечебными свойствами, но настоянная на нем водка мало чем отличается от других подобных напитков, и потому, покидая прием, корреспондент был прилично навеселе.

А тут еще напоследок кто-то снова напомнил ему, что целый месяц он будет совершенно бесплатно «работать» на советскую разведку, и предложил взять отпуск, чтобы не надрываться зазря.

Тут уж корреспондент не выдержал, облаял советчика, после чего, с трудом найдя свою машину и едва не посшибав витрины агентства Синьхуа, стоявшие напротив китайского посольства, куда-то умчался.

Дальнейшее расследование провели местные журналисты. Они обнаружили следы корреспондента в одном из портовых кабаков, где он в обществе темнокожей красотки просидел до двух часов ночи, проклиная на чем свет стоит советскую разведку и доказывая, что женьшеневая водка ничем не хуже других алкогольных напитков, особенно, если ее выпить много.

В общем, из бара он вышел как раз за несколько минут до начала переворота, а к генштабу подъехал в тот самый момент, когда началась стрельба, став таким образом одной из первых жертв ночного столкновения.

Вот так и случилось, что неосторожная шутка в мой адрес стоила ему жизни. Самое интересное, что это трагическое происшествие дало повод некоторым нашим недоброжелателям утверждать, что гибель корреспондента была далеко не случайной, а явилась частью зловещего плана заговорщиков, согласованного с советской разведкой. Так этот эпизод послужил еще одной иллюстрацией к весьма популярным за рубежом инсинуациям о «длинной руке Москвы».

После публичной казни руководителей переворота последовала расправа над их немногочисленными, оставшимися в живых сторонниками: небольшими группами их развезли по военным гарнизонам и в назидание другим военнослужащим расстреляли перед строем.

Несмотря на разгром мятежа и ликвидацию его участников, в столице еще несколько месяцев сохранялось чрезвычайное положение и действовал комендантский час. На нашей оперативной работе, правда, это никак не отражалось, потому что, за исключением руководителя Партии независимости, больше ни с кем мы не встречались и были практически неуязвимы.

Но это совсем не значит, что мы сидели без дела! Воспользовавшись неожиданной паузой, мы проанализировали всю нашу работу, расстановку агентуры, выявили слабые места в организации связи с ней, а заодно наметили меры по укреплению и совершенствованию нашей агентурной сети.

К началу декабря через различные каналы мы выяснили, что никто из наших источников ни прямо, ни косвенно не оказался замешан в попытке переворота и поэтому не пострадал. И хотя из-за этого мы были лишены возможности получить упреждающую информацию о предстоящих событиях, и это был, конечно, определенный минус в нашей работе, но зато ни у местных властей, ни у французов, ни тем более у американцев не могло быть конкретных фактов, подтверждающих версию о причастности СССР к попытке свергнуть законного президента. То, что среди мятежных офицеров оказалось несколько бывших членов марксистской партии, было, конечно, неприятно, но ни один из них непосредственных контактов с советскими представителями не имел, а все остальное было уже из области бездоказательных домыслов, годившихся разве что для бульварной прессы.

На фоне этих в значительной мере неожиданных и непредсказуемых событий, произошло все же одно событие, которое я предвидел и с нетерпением ждал: в Москве у меня родился сын!

То ли от оторванности от места, где произошло это событие, то ли от навалившейся на меня невероятной усталости, к моему собственному удивлению я довольно спокойно воспринял это известие и поздравления моих коллег. Скорее все же главной причиной была усталость: находясь в постоянном напряжении в течение многих недель, работая без выходных и не имея возможности по-человечески отдохнуть, поскольку вся светская жизнь в столице была приостановлена, а выезд на отдых за город закрыт, я настолько вымотался, что находился в состоянии если не крайнего, то во всяком случае сильного нервного истощения. Впрочем, в таком, а иногда еще более тяжелом положении, находились и остальные мои соотечественники, волею судьбы оказавшиеся в эпицентре событий.

Но какой бы сложной и напряженной ни была обстановка в стране, разведка не может бездействовать до бесконечности. Да и нам самим до чертиков надоело это вынужденное безделье, потому что никакая визуальная разведка, никакой радиоперехват, никакой анализ открытых источников информации не заменит настоящему профессионалу агентурную работу.

Центр тоже нуждался в нашей информации и потому, надавав нам рекомендаций на все случаи жизни и предупредив о соблюдении максимальной осторожности при проведении встреч, согласился с нашим предложением отменить «мораторий».

А еще через несколько дней Базиленко докладывал мне о встрече с «Артуром».

— Между прочим, в первую ночь погиб не только корреспондент Франс Пресс, — сообщил он после того, как пересказал всю полученную от «Артура» информацию, имевшую отношение к неудавшемуся перевороту.

— А кто еще? — спросил я, мысленно перебрав всех своих знакомых иностранцев и не обнаружив среди них ни одного, чья судьба была бы мне неизвестна.

— Еще погиб Мустафа Диоп — заместитель начальника службы безопасности.

— «Рок»? — уточнил я. — А как это случилось?

— «Артур» рассказал, что как только стало известно о начале мятежа, «Рок» и группа возглавляемых им сотрудников службы безопасности, в которую входил и его брат Сайфулай, отправились к казармам воздушно-десантного батальона. Там их машины обстреляли из крупнокалиберного пулемета. «Рок» был ранен в область таза, доставлен в госпиталь и через неделю скончался.

— А Сайфулай? — из чистого любопытства поинтересовался я, потому что судьба Сайфулая, как и его старшего брата, говоря по правде, меня мало интересовала.

— Его тоже зацепило, — ответил Базиленко, и по его интонации я понял, что происшествие с Сайфулаем, которого он знал гораздо лучше меня, взволновало его значительно больше. — Пуля раздробила ему голень, и он тоже попал в госпиталь. Там ему хотели ампутировать ногу и даже положили на операционный стол. Местные врачи знаете, как лечат? Нога болит — режут ногу, голова болит — отрезают голову!

— Ну и что же было дальше?

Я почувствовал, что Базиленко не зря так подробно расспросил «Артура». Не стал бы он тратить драгоценное время на встрече с агентом, если бы все случившееся не представляло для нас никакого интереса.

— К счастью для Сайфулая, в этот день дежурил кто-то из советских хирургов и уговорил не делать ампутацию. В общем, он почти два месяца провалялся в госпитале, но зато выписался на двух ногах.

— И чем же он теперь занимается? — спросил я, будучи уверенным, что сейчас-то Базиленко и объяснит, почему он так дотошно копался в этой истории. — По-прежнему работает в иммиграционной службе?

— Нет! — с оттенком легкого торжества, словно фокусник, после многочисленных манипуляций вытаскивающий, наконец, загаданную карту, ответил Базиленко. — Его произвели в лейтенанты и перевели на работу в контрразведку.

— А как «Артуру» стало об этом известно?

Теперь меня тоже заинтересовала эта история, потому что не каждый день рядовому инспектору дорожной полиции удается узнать о кадровых перемещениях в контрразведке.

— Он встретил Сайфулая в госсекретариате внутренних дел и безопасности. Точнее, в том его здании, где располагается контрразведка, — пояснил Базиленко.

Меня так и подмывало спросить, какие дела привели нашего агента в подразделение, где до этого у него не было никаких дел, но я промолчал, дожидаясь, когда Базиленко насладится произведенным на меня впечатлением и закончит свой рассказ.

— Неделю назад «Артура» вызвали в госсекретариат, где с ним беседовал начальник отдела кадров Камара и французский советник Франсуа Сервэн. Они предложили «Артуру» перейти на работу в специальную группу под кодовым названием «Флеш».

— Это еще что за группа? — насторожился я, поскольку слово, которым была закодирована специальная группа, в переводе с французского соответствовало фехтовальному термину «атака стрелой!», а когда в контрразведке придумывают такие названия, то это не сулит ничего хорошего.

— Как понял «Артур», эта группа будет осуществлять слежку исключительно за сотрудниками советского посольства, и посольств других соцстран, — подтвердил мои опасения Базиленко.

— Ну и какое решение принял «Артур»?

— Естественно, он согласился, — успокоил меня Базиленко, потому что упустить возможность внедрить нашего агента в такую группу было бы с нашей стороны непростительной глупостью. — Я же всегда ставил перед ним задачу при первой возможности перейти на работу в контрразведку!

— Хорошо, — подвел я итог этой части разговора. — А откуда взялся этот Сервэн? Я что-то о нем раньше ничего не слышал.

— Я тоже, — признался Базиленко. — Хотя «Артур» полагает, что он находится в стране уже довольно давно. Во всяком случае, он не произвел на него впечатления новичка в госсекретариате.

— Ну что ж, будем разбираться, — сказал я, прикидывая в уме, кто из имеющихся в нашем распоряжении агентов может собрать более подробные сведения об этом человеке.

В тот же день я переговорил по этому вопросу с Хачикяном и Лавреновым. Разговаривал я с ними, конечно, порознь, чтобы каждый знал только то, что ему было положено знать. Кто знает, как будут развиваться дальнейшие события и что из всего этого получится! В нашем деле возможны самые неожиданные повороты.

Хачикян сразу же ответил, что находящийся у него на связи технический сотрудник французского посольства вряд ли сможет добыть на Сервэна какие-нибудь дополнительные сведения. Он уже неоднократно опрашивал его по поводу французских советников, работающих в местных спецслужбах, однако агент был весьма далек от них и поэтому никакой информацией не располагал. Заставлять же его специально этим заниматься было бы неразумно и опасно, поскольку такая «самодеятельность» вполне могла насторожить французскую (не местную!) контрразведку и навлечь на агента серьезные подозрения.

Против таких доводов трудно было что-нибудь возразить: никакая информация не стоит того, чтобы ради ее получения ставить агента под удар!

Зато с «Люси», контакт с которой поддерживал Лавренов, нам повезло значительно больше. И это было не только приятно, но и неожиданно, поскольку мы даже не предполагали, что она еще способна выполнять подобные задания.

Дело в том, что «Люси», довольно пожилая дама, содержала большой книжный магазин, с которым бюро АПН поддерживало тесный деловой контакт: через этот магазин АПН сбывало кое-какую издаваемую в СССР литературу на французском языке и даже умудрялось сплавлять за бесценок произведения классиков марксизма-ленинизма, и уж совсем задаром брошюры с речами тех, кто только еще претендовал на эту роль.

Это значительно облегчало Лавренову контакт с «Люси», поскольку принадлежавший ей книжный магазин являлся в действительности нашим «почтовым ящиком», на который поступала корреспонденция от разведчиков-нелегалов, работавших не только в Африке, но и на других континентах. Что касается получения всевозможной информации, то мы редко прибегали к услугам «Люси», поскольку, занимаясь книготорговлей, непосредственного доступа к интересующим нас сведениям она не имела, и мы использовали ее только в качестве своеобразного «справочного бюро», когда требовалось собрать кое-какие сведения по французской колонии, где она, естественно, располагала весьма обширными связями.

Надо сказать, что в свое время, когда «Люси» вместе с мужем проживала в Париже и работала в штаб-квартире НАТО, они составляли великолепную агентурную пару и сделали очень много полезного для советской разведки. Но потом муж умер, штаб-квартиру перевели в Брюссель, и «Люси» решила перебраться в Африку, поскольку когда-то здесь родилась и провела юные годы.

Так она стала владелицей «почтового ящика» и в этом качестве продолжала приносить громадную пользу. И вот теперь по заданию Лавренова «Люси» через своих знакомых французов быстренько выяснила, что Сервэну сорок четыре года, родился он в Париже в семье армейского унтер-офицера и у него было довольно беспокойное детство: в 1940 году он вместе с матерью находился в гостях у родственников в Алжире, но началась война с Германией, и мать оставила малыша, а сама возвратилась в Париж, куда вскоре после его оккупации вернулся ее муж, успевший к тому времени побывать в немецком плену и сбежавший из лагеря военнопленных.

В Париже супруги Сервэн вступили в движение Сопротивления, однако вскоре их подпольная группа была раскрыта гестапо. Отец Сервэна сумел избежать ареста, был переброшен в один из отрядов «маки», где и продолжал сражаться с фашистами, пока не был тяжело ранен.

Матери Сервэна не повезло. Она долго скрывалась от гестапо, но в конце концов ее выследили, арестовали и отправили в концлагерь, где она и погибла.

«Люси» сообщила, что, по словам, самого Сервэна, его отец очень гордится своим участием в Сопротивлении, но не любит, вспоминать эти трагические страницы из истории их семьи и не слишком охотно делится своими воспоминаниями.

После окончания второй мировой войны Франсуа некоторое время жил с отцом в Алжире, где тот продолжал лечение, затем они переехали в Тулон, и там неподалеку от военно-морской базы отец открыл небольшое кафе под названием «Маркиз». Название это он выбрал в память о своем участии в Сопротивлении, потому что это была его подпольная кличка.

Это название, как и боевое прошлое хозяина, в немалой степени способствовали популярности кафе среди военных моряков и гражданского персонала базы.

После окончания колледжа Франсуа Сервэн был призван в армию, военную службу проходил во французском экспедиционном корпусе в Алжире. Отец хотел, чтобы сын продолжил военную карьеру, но Сервэн после демобилизации поступил в Центральную школу полиции и, закончив ее с отличием, был направлен на работу в ДСТ.

В Африку Сервэн поехал ради карьеры и по материальным соображениям: хотя ему очень неплохо жилось и служилось во Франции, но все же в Африке и жалованье значительно выше, и по службе продвинуться легче, а это тоже имело немаловажное значение.

«Люси», которой, видимо, изрядно надоело заниматься книготорговлей и ужасно хотелось вновь приобщиться к живому делу, пошла дальше того задания, которое поставил перед ней Лавренов, проявила, так сказать, разумную инициативу и сумела познакомиться с женой Сервэна, которая оказалась не только любительницей изящной словесности, но и весьма общительной женщиной. От нее «Люси» узнала, что успешной карьере Сервэна в ДСТ помогло и то, что ее отец был крупным чиновником МВД, а в свое время входил в близкое окружение генерала де Голля. У них двое детей: сын учится в престижном военном училище Сен-Сир, а дочь — в Национальной административной школе.

Около полугода назад она приезжала на каникулы к родителям вместе со своим женихом — личным секретарем влиятельного политического деятеля Франции.

Естественно, супруги Сервэн имели все основания гордиться своими детьми и возлагать на них большие надежды.

Мадам Сервэн рассказала «Люси» и о том, что, когда ее будущий муж был еще курсантом полицейской школы, его отец вторично женился, но этот брак оказался неудачным, и через несколько лет он развелся. Теперь он живет один, отдавая все свои силы и время кафе «Маркиз». Он внимательно следит за карьерой сына, но к его работе в ДСТ относится не слишком одобрительно. Тем не менее между отцом и сыном всегда сохраняются очень теплые, сердечные отношения, хотя теперь, когда сын работает в Африке, они стали встречаться гораздо реже.

Это уже было кое-что, хотя я еще не имел никакого представления, как эти сведения могут быть использованы. Однако, в любом случае, знать своего противника всегда полезно. А Сервэн, я чувствовал это, был нашим самым серьезным противником, потому что именно он был советником «русского отдела» контрразведки и от его совета зависело, когда, что и как этот отдел будет осуществлять против советского посольства.

А еще через несколько недель заведующий курсами русского языка присоветском культурном центре Косарев сообщил Базиленко, с которым его связывали прочные деловые отношения, что на кинопросмотрах, тематических вечерах и других мероприятиях стал регулярно появляться какой-то молодой африканец по имени Сайфулай, весьма прилично говорящий по-русски. Имя этого африканца, как и его приметы, не оставляли никаких сомнений, что новым посетителем СКЦ стал сотрудник контрразведки лейтенант Сайфулай Диоп.

11

Но это было уже в новом году.

А за одиннадцать дней до Нового года все советские разведчики, а вместе с ними их коллеги в других странах, а также значительная часть советской и небольшая, но наиболее сознательная часть мировой общественности отмечали круглую дату — шестидесятилетие внешней разведки.

О том, что эта славная годовщина не оставила равнодушными наших коллег из дружественных и недружественных спецслужб, я мог судить по тем многочисленным поздравлениям, которые поступили в адрес Первого главного управления от родственных организаций из других стран, о чем сообщалось в телеграмме Центра, а также по одному сугубо частному поздравлению, последовавшему мне лично от резидента ЦРУ Гэри Копленда.

Двадцатого декабря я вернулся домой около десяти часов вечера. Едва я вставил ключ в замочную скважину, как открылась дверь соседней квартиры и проживавшая там француженка средних лет, муж которой служил в Западно-Африканском банке, сообщила, что в мое отсутствие приходил какой-то весьма любезный господин и, не застав меня дома, оставил у нее кое-какие сувениры с просьбой передать мне, как только я появлюсь.

С этими словами она скрылась в своей квартире и через минуту вынесла букет роз и пластиковую сумку.

Поблагодарив француженку за любезную услугу, я закрыл за собой дверь, заглянул в сумку и обнаружил в ней коробку с виски «Чивас регал» и продолговатый почтовый конверт. Вскрыв конверт, я извлек оттуда визитную карточку первого секретаря посольства США Гэри Копленда и короткую записку, в которой он извещал, что хотел лично поздравить меня с профессиональным праздником, однако, к большому сожалению, вынужден прибегнуть к посредничеству моей соседки.

Поместив розы в вазу и поставив коробку с виски в бар, я сел в кресло, еще раз прочитал записку и задумался.

В том, что Копленд знал о моей принадлежности к разведке, не было ничего неожиданного: он наверняка получил подробную ориентировку из Лэнгли обо мне и моих прошлогодних контактах с его коллегой Ричардом Палмером, а заодно и рекомендации относительно того, как строить со мной отношения и какие мероприятия проводить, чтобы затруднить мне работу и держать в постоянном напряжении.

Все это мы предвидели и перед моим выездом в командировку детально обсудили в Москве, что и как я должен делать, чтобы отбить у американцев охоту к провокациям и противостоять возможным посягательствам на мою безопасность. Да и какие посягательства могли сравниться с тем, что уже произошло в натовской стране? После этого никакие угрозы, никакой шантаж не могли уже напугать меня или вывести из равновесия! К тому же я тоже знал, кто такой Гэри Копленд, и он в свою очередь знал, что я это знаю, так что мы оба находились в одинаковых условиях и никто из нас не питал особых иллюзий по поводу завоевания каких-то частных преимуществ. Мы находились не в США и не в СССР, а в Африке, так сказать, на нейтральной территории, и теперь все зависело только от того, у кого из нас окажутся крепче нервы и найдутся более веские аргументы в противоборстве, которое во всех уголках земного шара идет между советской и американской разведками и которое является основным содержанием работы как резидентур КГБ, так и резидентур ЦРУ, где бы они ни находились.

Поэтому сейчас меня гораздо больше занимали другие вопросы, почему Копленд решил вдруг нанести мне визит именно в этот день и столь откровенно продемонстрировать свою осведомленность? На что он рассчитывал? На то, что я буду отмечать этот праздник и соберу в своей квартире всех сотрудников резидентуры и тех, кто нам помогает? Или хотел оказать на меня психологическое давление и дать понять, что в этой стране нам не на что рассчитывать, потому что его позиции гораздо прочнее, чем наши?

Но для того, чтобы одним махом выявить личный состав резидентуры, собравшейся, как он полагал, у меня на квартире, совсем не обязательно было наносить мне такой визит. Достаточно было организовать наблюдение за моим домом и переписать номера автомашин тех, кто приедет ко мне, чтобы отпраздновать юбилей!

Допустим, он все же решил это сделать сам. Однако, убедившись, что никакой гулянки в моей квартире нет, и даже не застав меня дома, он должен был просто уйти и не афишировать свой приход. Зачем ему было зря светиться?

Но он почему-то не ушел! Напротив, он засвидетельствовал свой визит!

Значит, это все же попытка деморализовать меня, показать, что ЦРУ все известно, что и я, и возглавляемая мной резидентура находимся «под колпаком» у всемогущей американской разведки и нам лучше не рыпаться. Значит, и розы выбраны не случайно: дело не только в цветах, но и в шипах!

Что касается виски, то тут не было никакого подвоха. Гэри даже не стал жмотничать и подарил не какую-то там «Белую лошадь» или «Длинного Джона», и даже не «Джонни Уолкера», а двенадцатилетней выдержки янтарный напиток, который весьма уважал Фидель Кастро и некоторые другие наши самые верные союзники по социалистическому лагерю.

Придя к выводу, что Копленд явно хотел омрачить наш праздник (не мог же я в самом деле предположить, что с его стороны это была чистая импровизация или тем более хулиганство!), я затаил на него обиду и решил при первом же удобном случае обязательно с ним расквитаться…

И все-таки в одном Копленд был прав: мы действительно отметили шестидесятилетие внешней разведки, только, конечно, не у меня дома (такую глупость может себе позволить полный идиот!), а в посольстве, и не двадцатого декабря, а накануне. И отметили таким образом, что даже в посольстве мало кто догадался, какое мероприятие проводилось в этот день в помещении резидентуры.

Еще за несколько дней я предупредил посла, чтобы он не назначал никаких мероприятий на это утро.

Посол был растроган моим приглашением, потому что это было проявлением абсолютного доверия к нему и готовности впредь и навсегда сотрудничать с ним самым тесным образом. Он был растроган вдвойне, потому что (он сам мне это сказал) до этого его никогда и никто, в том числе и Игорь Матвеев, не приглашал на подобные мероприятия. Он только поинтересовался, кого еще я собираюсь пригласить.

Когда я объяснил, что на такие торжества разрешается приглашать только посла и секретаря парткома (профкома), естественно, если он этого заслуживает, и спросил его совета, стоит ли приглашать Дэ-Пэ-Дэ, Гладышев понимающе посмотрел на меня и улыбнулся.

— Раз вы меня об этом спрашиваете, значит, вам не хочется приглашать Драгина?

— Не хочется, — честно ответил я.

— Ну что ж — вы хозяин, и это ваше право, — дипломатично ответил Гладышев, и в его словах я уловил явное совпадение наших взглядов на секретаря парткома и его место в коллективе посольства.

За десять минут до назначенного времени я позвонил послу и напомнил, что собираюсь за ним зайти. Гладышев подтвердил свою готовность, и ровно в десять я проводил его в резидентуру.

Вверенный мне личный состав встретил посла стоя. Гладышев окинул оценивающим взглядом рабочую комнату и застыл в изумлении, едва не открыв рот. А изумил его не накрытый женой Ноздрина стол, хотя на нем были художественно расставлены приготовленные Асмик Хачикян, пользовавшейся заслуженной славой великолепного кулинара, и другими женами блюда, от одного запаха и внешнего вида которых можно было захлебнуться слюнками (посол за свою карьеру видел и не такое!), а совсем иное.

Дело в том, что Колповский заблаговременно извлек из шкафов и всевозможных футляров, расставил на полках и включил всю свою многоцелевую аппаратуру. И вот теперь она вращала антеннами, светилась экранами и шкалами, мигала разноцветными огоньками сканеров, попискивала, потрескивала, пощелкивала и вообще всячески демонстрировала свои непонятные и оттого еще более впечатляющие возможности в борьбе с происками вражеских спецслужб.

Но это был только первый акт хорошо отрежиссированного спектакля! Во втором акте я зачитал поступившие из Центра поздравления от руководства ведомства и разведки, в которых делались ссылки на поздравления и добрые пожелания Центрального Комитета, Совета Министров и Президиума Верховного Совета, а затем огласил несколько приказов по личному составу: Хачикяну было присвоено очередное воинское звание «подполковник», Колповскому — «капитан», кроме этого Хачикян получил благодарность председателя КГБ, а Лавренов и Базиленко — благодарности начальника разведки за самоотверженную работу в условиях кризисной ситуации.

В конце я скромно сообщил собравшимся, что меня наградили медалью «За безупречную службу» 1-й степени. Этой медалью награждались сотрудники, прослужившие верой и правдой двадцать лет, не считая льготной выслуги, начисляемой за годы пребывания за границей, в зоне военных действий или в иностранной тюрьме.

Вся моя льготная выслуга была начислена только за загранработу, находиться в зоне военных действий, во всяком случае официально, мне не доводилось, в иностранных тюрьмах я пока, к счастью, тоже не сидел, но это все, как говорится, могло меня ожидать в будущем, хотя мне вполне хватало экзотики и всевозможных впечатлений без военных действий и иностранных тюрем, и потому я был рад этой скромной награде.

И, наконец, начался третий акт: Колповский достал из морозилки бутылку «Посольской» (все сотрудники резидентуры предпочитали виски, но посол любил именно эту водку, и мы пошли ему навстречу), поставил ее на стол, и она в считанные секунды покрылась толстой ледяной «шубой». В защищенном от возможного технического проникновения помещении резидентуры не было окон, с вентиляцией тоже было не очень, и в этом небольшом замкнутом пространстве влажность была еще выше, чем в находившейся за его пределами тропической стране.

Потрясенный нашей технической оснащенностью и заботой партии и правительства о бойцах «невидимого фронта», продемонстрированными в первых двух актах нашего спектакля, Гладышев встал и по праву старшего по должности произнес довольно пространный тост (послы не умеют говорить кратко!), в котором отдал должное как внешней разведке в целом, так и ее сотрудникам, с которыми ему плечом к плечу посчастливилось работать под одной крышей (при этом он, конечно, имел в виду настоящую крышу посольства, а не «крышу» в нашем, профессиональном понимании, поскольку она у нас была разная). Он особо отметил подлинно конструктивный и творческий дух, четкое взаимодействие и взаимопомощь, которые характеризуют работу посольства и резидентуры в интересах нашей великой Родины. А еще он подчеркнул, что ему очень приятно, что наша служба представлена такими мужественными, энергичными и интеллигентными сотрудниками…

С тем, что в резидентуре подобрались мужественные и энергичные люди, я еще мог согласиться, хотя на этот счет у меня были кое-какие собственные соображения. А вот что касалось нашей интеллигентности, то этот вопрос всегда казался мне весьма спорным: все зависело от того, кто и какой смысл вкладывает в понятие интеллигентности. Если иметь в виду образованность, то тут все было в полном порядке, потому что каждый из нас, кроме Ноздрина, имел по два высших образования, не считая спецшкол и различных курсов переподготовки и повышения квалификации, владел, опять же кроме Ноздрина, двумя и более иностранными языками и по своей подготовке, чего зря скромничать, превосходил большинство «чистых» сотрудников советских учреждений.

Если же не сводить интеллигентность к одной лишь образованности и рассматривать это понятие во всей его широте и глубине, если учитывать подразумеваемые при этом мораль, нравственность, этику и вообще все то, что входит в десять библейских заповедей, то сразу выясняется, что по многим признакам сотрудники спецслужб не имеют нрава считаться интеллигентами.

И в самом деле, может ли считаться интеллигентом человек, который занимается таким безнравственным с точки зрения добропорядочных людей делом, как вербовка, который работает с агентами? Ведь среди них, опять же с точки зрения добропорядочных людей, далеко не каждого можно считать порядочным человеком, поскольку попадаются предатели и прочие «продажные шкуры». Можно ли считать интеллигентом человека, смыслом жизни которого стала слежка за другими людьми, который устанавливает микрофоны в чужих квартирах и кабинетах, подслушивает телефонные разговоры, перехватывает и читает чужие письма, подглядывает за частной жизнью добропорядочных граждан, ворует государственные секреты и вообще делает много такого, чего не то что интеллигентный, но просто нормальный человек делать не должен и никогда не будет? Можно ли считать интеллигентом человека, готового сделать другому человеку, и притом не всегда врагу или какому-то негодяю, любую пакость: втянуть его в шпионскую деятельность, оказывать на него давление, шантажировать, а если потребуется, то и уничтожить его морально или физически?

Но прежде чем дать отрицательный ответ, вспомните, что жизнь — явление многомерное. В ней случаются парадоксы. А жизнь разведчика — сплошной парадокс! Потому что для одной (своей!) страны он герой, а для другой (чужой!) — государственный преступник! И то, чем он гордится среди своих соотечественников, за что ему дают самые высокие правительственные награды, по законам всех других стран является тягчайшим уголовным преступлением, за которое установлены самые жестокие наказания, вплоть до смертной казни!

Но существует же такое понятие, как «военная интеллигенция»! Оно изобретено для офицеров, чьей профессией является не только укрепление обороноспособности страны в мирное время, но и защита Отечества в случае войны. А на войне приходится убивать, разрушать города, сжигать села, уничтожать памятники старины и исторические реликвии — то есть совершать действия, неприемлемые с точки зрения интеллигентности!

Значит, может быть какая-то особая разновидность интеллигентности, допускающая все эти не слишком благовидные деяния и предусматривающая отпущение грехов, совершенных не ради корысти или в личных целях, а на военной службе во имя высших интересов своей страны? Находится же оправдание и этим убийствам, и этим разрушениям!

Так может, и для сотрудников спецслужб сделать какое-то послабление, раз уж в жизни уживаются рядом добро и зло? Дать им индульгенцию на весь период их тайной деятельности? Тогда они смогут, не опуская глаз и не краснея от смущения, сесть за один стол с «истинными» интеллигентами и, не стыдясь своего настоящего или прошлого, признаться в том, что значительную часть своей жизни посвятили оперативно-розыскной или разведывательной деятельности!

Не зря же было сказано: да воздастся вам по делам вашим!..

Посол пробыл в резидентуре до одиннадцати часов, а потом, поблагодарив нас за приглашение и еще раз окинув взглядом продолжавшую вращаться, светиться и подмигивать аппаратуру, сослался на дела и отправился в свой кабинет.

Это было очень тактично с его стороны: он понимал, что нам есть, что обсудить без его присутствия, так сказать, в своем кругу.

Как только Гладышев ушел; я дал Колповскому команду достать из резидентского фонда бутылку виски, и мы подняли тост за счастье в работе и успехи в личной жизни. А еще через четверть часа я ушел, поскольку, как и посол, не хотел смущать своим присутствием подчиненных и лишать их возможности в этот праздничный день высказать друг другу все, что они сочтут необходимым.

О чем они говорили, мне неизвестно, но только когда к двенадцати часам я вернулся в резидентуру, все уже было убрано, как будто никакого застолья и не было.

Весь следующий день мы были заняты текущей работой в своих учреждениях прикрытия, и если кому-то, подобно Копленду, захотелось бы выяснить, кто и где будет отмечать годовщину внешней разведки, у него ничего бы не вышло…

И все же мы, как мне кажется, достойно отметили этот день!

Я думаю, читатель догадался, что, приступая к изучению Франсуа Сервэна, мы не ограничились только подключением к этому делу «Люси». Одновременно мы направили соответствующий запрос в Центр с просьбой проверить Сервэна по всем видам оперативных учетов и собрать на него данные по Франции, а также занялись выяснением других интересующих нас вопросов.

К нашей большой радости оказалось, что Сервэн и Колповский проживают в одной пятнадцатиэтажной башне. Причем их квартиры были расположены хоть и на разных этажах, но зато в соседних подъездах, и поэтому все сантехнические и прочие коммуникации размещались в одном «стояке».

Естественно, было бы просто неразумно пренебречь этими обстоятельствами и не извлечь из них какую-то пользу!

Мы провели техническую разведку, подготовили все необходимое для задуманной операции и вечером праздничного дня приступили к делу. В этом несложном, но ответственном мероприятии участвовали четыре человека: Базиленко перекрыл верхнюю площадку черной лестницы, где находились подходы ко всем коммуникациям; жена Колповского на своей площадке затеяла уборку и при этом вынесла из квартиры кое-какую мебель и поставила ее таким образом, что она заблокировала выход на черную лестницу снизу; я страховал страхующих и осуществлял общее руководство, а Колповский натренированными движениями вскрыл щиток и, найдя заранее помеченную телефонную пару, ведущую в квартиру Сервэна, внес в стандартную схему небольшое техническое усовершенствование, которое обеспечивало съем и передачу всех разговоров, которые отныне будут вестись по его телефону.

При этом Колповский не стал тянуть кабель в свою квартиру, поскольку такое подключение могло быть легко обнаружено телефонным мастером, а установил радиозакладку, которая индукционным методом снимала информацию с квартирного телефона Сервэна и отправляла ее в эфир в таком диапазоне и на такое незначительное расстояние, что ни один посторонний бытовой приемник, ни специальная аппаратура не могли ее перехватить.

Закончив эту операцию, мы разблокировали черную лестницу и пошли к Колповскому в гости. Там он настроил обычную с виду радиомагнитолу, вставил в нее обычную кассету и включил в автоматический режим. Теперь надо было дождаться, когда состоится телефонный разговор, и проверить, как сработает установленное нами устройство.

Конечно, можно было не ждать, а самим позвонить на квартиру Сервэна, но мы не стали этого делать. И не только потому, что в квартире Колповского не было телефона — позвонить можно было откуда угодно, — но и потому, что любой из использованных нами телефонов мог оказаться на контроле. К тому же домашний телефон Сервэна мог быть оборудован определителем номера (что потом и подтвердилось!), и такой проверочный звонок мог быть зафиксирован и навести на наш след.

Поэтому мы не стали суетиться, решив подождать, пока Сервэну кто-нибудь позвонит, либо он сам наберет чей-то номер.

Ждать пришлось довольно долго. Мы успели выпить по банке пива, пока, наконец, в радиомагнитоле что-то щелкнуло и кассета стала вращаться.

Дождавшись, когда разговор закончится и кассета автоматически остановится, Колповский отмотал ее в начало и включил на прослушивание. Сначала мы услышали длинные гудки, потом трубку подняли и женский голос сказал:

— Алло, я вас слушаю.

— Добрый вечер, мадам, — произнес мужской голос. — Могу я поговорить с месье Сервэном?

— Простите, но моего мужа еще нет дома. Что ему передать?

— Ничего, мадам, — ответил мужской голос. — Я позвоню ему позднее. Извините за беспокойство.

Раздался щелчок: абоненты разъединились.

И хотя в этом разговоре для нас не было ничего интересного, поскольку далеко не каждый телефонный разговор бывает интересным, это была несомненная удача: теперь мы могли слушать все телефонные разговоры, которые будут вести Франсуа Сервэн и его жена! И мы не сомневались, что в будущем обязательно узнаем из этих разговоров много полезного для нашей работы, потому что не могут быть абсолютно неинтересными телефонные разговоры с участием французского советника в местной контрразведке!

Так что, пока Гэри Копленд безуспешно пытался застать меня дома в теплой компании моих коллег по разведывательной работе, я находился совсем в другом месте и занимался именно тем, чем и должен был заниматься и в чем так хотелось уличить меня настырному резиденту ЦРУ…

В течение всех последующих дней меня не покидало желание каким-то образом проучить Копленда за его бестактное поведение. А проучить его следовало обязательно, не то со временем он совсем обнаглеет и будет являться ко мне без приглашения, когда ему вздумается!

Наконец, я придумал и решил ответить ударом на удар.

Накануне Рождества я пошел к завхозу, и под честное слово, что при первой возможности я верну ему все, до последнего горлышка, прижимистый Шестаков выдал мне полдюжины бутылок различной водки: «Столичную», «Московскую», «Кубанскую», «Лимонную», «Посольскую» и «Кристалл».

Колповский упаковал эту коллекцию в картонную коробочку, перевязал ее красной ленточкой, к коробочке я присовокупил букет роз и вечерком, когда стало чуть прохладнее, отправился к Копленду.

В отличие от меня, мой американский коллега жил не в скромной городской квартире, а в шикарной вилле, расположенной в десяти километрах от города на берегу Атлантического океана и со всех сторон обнесенной сеткой и живой изгородью из колючего кустарника.

Проживание на такой вилле имело свои достоинства и свои недостатки. Безусловно, это было престижнее, удобнее и давало гораздо большие возможности для полноценного отдыха и развлечений, чем проживание в городской квартире. К тому же это было в определенной мере безопаснее для работы с агентурой, потому что организовать наблюдение за городом намного сложнее, чем в городе, где контрразведка может задействовать значительно больше сил и средств. Но вместе с тем жизнь на загородной вилле создавала массу всевозможных проблем.

Во-первых, аренда виллы обходилась намного дороже. Во-вторых, необходимо было держать прислугу, а это тоже требовало немалых расходов. В-третьих, виллу надо было постоянно охранять, потому что местные воришки умудрялись залезать даже в квартиры, расположенные в дорогих и хорошо охраняемых домах в центре города, а уж расположенную в глухом предместье виллу будут грабить ежедневно, если ее хоть на минуту оставлять без присмотра. В-четвертых, здесь отсутствовала телефонная связь и не было возможности быстро связаться со своим посольством. И, в-пятых, проживание вдали от города затрудняло работу с полезными связями, потому что ни на общественном транспорте, ни на такси в темное время суток добраться в этот район, а затем глубокой ночью, когда и заканчиваются конспиративные встречи, возвратиться в город было практически невозможно.

Но все эти проблемы существовали только для советских разведчиков. Что касается сотрудников ЦРУ и Копленда в их числе, то они их решали довольно просто: денег на аренду, как и на содержание прислуги и сторожей, не в пример советским разведчикам, вынужденным экономить на всем, им выделяли более чем достаточно, связь с посольством они поддерживали с помощью армейских радиостанций, а агентуру, опять же в отличие от нас, в целях экономии вынужденных по большей части ориентироваться на представителей среднего чиновничества, американские разведчики вербовали преимущественно в тех кругах, где у каждого есть собственная автомашина и он не нуждается в автобусах или такси.

Я неоднократно проезжал днем мимо виллы Копленда и, как мне казалось, хорошо запомнил ее расположение. Но то было днем! А в кромешной темноте, в которую после захода солнца погружается океанское побережье, найти ее оказалось очень не просто. Я с большим трудом отыскал въезд на территорию виллы, но, к моему большому разочарованию, ворота оказались закрыты. Выключив фары и заглушив мотор, я взял букет и коробку, вышел из машины и подошел к калитке. Где-то совсем рядом шумел океан. Через зеленые насаждения со стороны виллы не пробивалось ни одного огонька. Казалось, она была необитаема.

Однако, к большому моему удивлению, калитка была не заперта. Я открыл ее и уже собирался войти, как откуда-то из темноты вынырнул здоровенный детина. Ни лица, ни рук, ни других открытых частей тела по причине темного цвета его кожи не было видно. Видны были только зубы, белки глаз да внушительного размера дубинка.

— Месье, патрона нет дома, — вежливо сказал он на плохом французском языке.

— А его жена? — спросил я, потому что Копленд проживал не один, а с женой и сыном лет пятнадцати.

— Никого нет, месье, — отрицательно покачал головой сторож.

Не знаю почему, но мне показалось, что он говорит неправду.

— Что, и прислуги нет? — удивился я.

Видимо, насчет прислуги его не проинструктировали, и теперь он замялся, не зная, что мне ответить. И тогда я, не обращая внимания на его комплекцию и дубинку, решил идти на прорыв: какой бы ни был строгий чернокожий сторож, но он никогда не остановит белого человека, идущего к другому белому человеку.

— Ну хорошо, я только отдам рождественские подарки и уйду.

С этими словами я прошел в калитку и по аллее направился к дому. Идти мне пришлось около семидесяти метров, прежде чем я подошел к вилле. Теперь мне стало понятно, почему вокруг было так темно: все окна были плотно закрыты ставнями.

Я пошел вокруг виллы в поисках входной двери и внезапно увидел, как из одного окна между ставнями пробивается узкая полоска света. Подойдя к окну, я заглянул в щель и увидел небольшую уютную гостиную, аперитивный столик, заставленный бутылками с разнообразными напитками, и сидевших напротив друг друга и о чем-то оживленно беседующих Копленда и какого-то африканца.

Африканец сидел ко мне вполоборота, часть его головы была закрыта высокой спинкой кресла, и все же лицо его показалось мне очень знакомым. Я был убежден, что где-то уже видел этого человека.

Я напряг память, но не смог сразу вспомнить. Я подождал немного, надеясь, что он повернется ко мне лицом и тогда я смогу как следует его разглядеть, но он как назло наоборот еще глубже сел в кресло, и голова его вообще скрылась за высокой спинкой.

Продолжая копаться в памяти, я продолжил поиск входной двери и вскоре наткнулся на невысокое крылечко. Нащупав дверную ручку, я дернул за нее, но дверь была заперта. Тогда я пошарил по стене слева и справа от двери в надежде найти кнопку звонка, но ничего не нашел и решил постучать.

Через какое-то время за дверью раздались быстрые шаги, она бесшумно открылась, и я увидел в освещенной прихожей сына Копленда Джона. Он с удивлением посмотрел на незнакомого человека.

— Могу я видеть твоего отца? — спросил я по-английски.

— Моих родителей нет дома, — с явным смущением ответил Джон. — Они уехали к друзьям справлять Рождество.

— И оставили тебя одного? — спросил я, решив тянуть время до тех пор, пока Копленд, которого я только что видел собственными глазами, не соизволит выйти из своего убежища.

Но не успел Джон мне ответить, как откуда-то из внутренних помещений виллы раздался женский голос: «Кто это пришел, Джон?» и в прихожую вышла жена Копленда Джейн. Она была в банном халате, голова обмотана полотенцем.

— Прошу простить меня за неожиданный визит, миссис Копленд, — сказал я, несколько озадаченный ее внешним видом. Но потом я вспомнил, что в доме уже есть один гость, и раз Джейн в его присутствии позволила себе отправиться в ванную, значит, это не светский визит, а сугубо деловая встреча. От этой мысли я почувствовал себя намного увереннее, а потому протянул Джейн букет роз и сказал:

— Я хотел бы повидать Гэри и поздравить его с Рождеством.

— Мой муж уехал по делам и вернется поздно, — в отличие от сына без тени какого-либо смущения сказала Джейн. — Что ему передать, мистер Вдовин?

Мы никогда не были официально представлены друг другу и нам раньше никогда не приходилось разговаривать. И тем не менее Джейн меня узнала!

«Ага, значит Гэри посвятил вас в существо дела!» — подумал я, но не успел произнести следующую фразу, потому что открылась одна из многочисленных дверей и в холле появился сам хозяин виллы.

— Хеллоу, Майкл, — с широкой улыбкой сказал он. — Что привело тебя ко мне в столь поздний час? У тебя возникли какие-то проблемы?

Последним вопросом он окончательно подтвердил мои предположения: во-первых, он показал, что прекрасно осведомлен обо всем, что произошло в натовской стране, а во-вторых, дал понять, что даже после всего случившегося ЦРУ рассчитывает, что у меня могут возникнуть какие-то проблемы, и тогда я обращусь к ним за помощью!

Своим ответом я явно разочаровал Копленда.

— Никаких проблем у меня нет, Гэри! Просто я решил нанести тебе ответный визит и поблагодарить за поздравления и подарок.

С этими словами я вручил ему перевязанную красной ленточкой коробку. Копленд осторожно взял ее в руки и спросил:

— Что это?

— Давай откроем вместе, — предложил я не столько для того, чтобы рассеять возникшие у него подозрения, что в коробке находится взрывчатка или еще какая-нибудь чертовщина, сколько потому, что мне очень хотелось хоть на минуту задержаться на вилле и попытаться выяснить, что за человек сидит у него в гостиной.

— Хорошо, следуй за мной, Майкл, — моментально успокоившись, сказал Копленд и пошел в гостиную.

Я вошел вслед за ним и с некоторым удивлением обнаружил, что недавнего гостя уже нет. И вообще, все выглядело так, как будто всего несколько минут назад никто здесь не сидел и не вел оживленную беседу. Видимо, за то время, что я разговаривал с Джоном и Джейн, Гэри успел через вторую дверь вывести, а затем спрятать или, что было вероятнее всего, выпроводить своего гостя. И не только выпроводить, но и ликвидировать все следы этой встречи!

Несколько расстроенный этим обстоятельством, я сел в кресло и решил, раз уж у меня появилась такая возможность, немного над ним поизмываться.

— В чем дело, Гэри? — не без ехидства спросил я. — Сторож сказал, что вы все уехали, а вы все дома! Твой сын тоже сказал, что ни тебя, ни Джейн нет, но затем вышла Джейн и попыталась убедить меня в том, что ты уехал по делам! Что это за непонятные игры, Гэри?

Из того, что промычал мне Копленд, я понял только то, что завтра же он выгонит сторожа, который нарушил данные ему инструкции и пропустил меня на виллу, в то время, как ему было приказано никого не пропускать. Если раньше у меня и были какие-то сомнения, то теперь мне стало совершенно ясно, что я застал у Копленда не обычного гостя, а агента американской разведки!

Теперь оставалось только установить, кем был этот самый агент.

12

Закончив в двенадцать часов первую половину рабочего дня, я собрался ехать домой обедать, как вдруг вспомнил, что у меня в доме есть все, кроме мяса. Слава Богу, с продовольствием, в том числе и с мясом, в Африке, по крайней мере для белых людей, не было никаких проблем. Я заскочил в расположенную неподалеку от посольства мясную лавку с веселеньким названием «Три поросенка», купил парочку парных эскалопов и поехал домой, по своему обыкновению обдумывая по дороге итоги первой половины дня.

А одним из ее итогов было обсуждение хода разработки Франсуа Сервэна, в которой все более заметную роль играла «Люси». Общаясь с женой Сервэна, она узнала, что два года назад они затеяли строительство собственного дома в парижском пригороде Сен-Клу. Это тоже послужило одной из причин, побудивших его поехать на работу в Африку, поскольку он вполне резонно полагал, что в связи с инфляцией фактическая стоимость дома к концу строительства может раза в три превысить его первоначальную сметную стоимость, так что никакого жалованья ему не хватит.

«Люси» изредка присутствовала на различных посиделках в клубе, беседовала с друзьями и пришла к выводу, что Сервэн, как и большинство его коллег по спецслужбам, держится в стороне от политики. Во всяком случае он никогда не принимал активного участия в обсуждении происходивших во Франции событий, волновавших всю французскую колонию в стране. И все же из отдельных его высказываний было видно, что он убежденный сторонник независимого внешнеполитического курса Франции, особенно во взаимоотношениях с США, а также в НАТО и Европейском экономическом сообществе.

Кроме этого, Сервэн с большой тревогой реагировал на сообщения о попытках возродить неонацизм в Германии и несколько раз одобрительно отзывался об антивоенном движении.

Помимо «Люси», теперь в разработке французского советника были задействованы и другие возможности.

Каждое утро Колповский приносил в резидентуру кассету, на которой были записаны все телефонные разговоры Сервэна и его жены за предыдущий день.

Базиленко прослушивал кассету и аккуратно выписывал в рабочую тетрадь, когда, кто и по какому поводу звонил, особо отмечая все, что могло представить интерес для разработки Сервэна.

К большому нашему разочарованию, ничего существенного, относящегося к каким-то оперативным мероприятиям контрразведки по советским учреждениям, за первые несколько недель контроля нам узнать не удалось: Сервэн не отличался болтливостью, все профессиональные вопросы решал на работе, без особой нужды в службу безопасности не звонил, а если и звонил, то разговаривал таким образом, что ничего полезного из его разговоров извлечь было невозможно.

И все же наши усилия дали кое-какие результаты.

Так, в процессе прослушивания телефона Сервэна мы выявили большое количество служебных и нейтральных связей, позволивших нам определить круг его знакомых и интересов. В общем, пошло естественное и планомерное накопление информации на объекта, истинное значение которой сразу определить бывает затруднительно, но которая со временем позволяет составить о нем довольно полное представление и наметить наиболее целесообразные направления дальнейшей работы.

В частности, мы перехватили несколько разговоров Сервэна с Парижем, которые подтвердили информацию «Люси» о том, что он испытывает некоторые трудности, связанные с финансированием строительства дома. Кроме этого, на апрель была назначена помолвка его дочери, а это также было связано со значительными расходами.

В один из январских вечеров Сервэну позвонил из Тулона отец. Сначала они обменялись семейными новостями, затем, как водится, поговорили о погоде и здоровье, и отец пожаловался на плохое самочувствие, вызванное высоким давлением и усталостью. Затем он попросил сына приехать к нему в Тулон на пару дней дли обсуждения какого-то важного вопроса.

Сервэн ответил, что поехать сейчас он никак не может, и предложил обсудить проблему по телефону. Отец отказался, поскольку, как он сказал, это «совершенно не телефонный разговор».

Сервэн с сожалением сослался на большую занятость по работе, повторил, что сейчас приехать он не сможет, и предложил отложить разговор до встречи в Париже на помолвке дочери.

Отец заявил, что он не может ждать до помолвки, поскольку вопрос срочный и его обсуждение не терпит отлагательства. И тогда Сервэн пообещал, что постарается выкроить пару дней и слетать к нему в Тулон…

Занятый своими мыслями, я свернул на авеню Шарля де Голля и машинально посмотрел в зеркало заднего вида, как делал всегда, меняя направление движения. И вдруг мне показалось, что за мной следует «симка», которая числилась в нашей картотеке, как автомашина контрразведки. Мысленно перевернув отраженный в зеркале номер, я убедился, что зрительная память меня и на этот раз не подвела: этот номер значился в списке, полученном от «Артура» после того, как он перешел на работу в специальную бригаду «Флеш»! Эта бригада подчинялась вновь созданному отделу контрразведки, получившему кодовое название «Жан-Жак Руссо», или просто «Руссо», что как нельзя лучше соответствовало характеру его деятельности — разработке советских учреждений и граждан.

Разместился этот новый отдел на верхних этажах большого здания на авеню Жоржа Помпиду, где находилась пенсионная касса для тех, кто служил во французской армии в колониальный период. Эта касса служила хорошим прикрытием для отдела, потому что ее посещали ветераны второй мировой войны, участники войны в Индокитае, бывшие солдаты французского экспедиционного корпуса в Алжире, и в этой повседневной суете легко было спрятаться тем, кто хотел остаться незамеченным и не привлекать к себе чужого внимания.

Прошло какое-то время, и Колповский зафиксировал в эфире новый позывной «Жан-Жак», который командовал несколькими бригадами наружного наблюдения, имевшими свои порядковые номера: «Флеш-1», «Флеш-2» и т. д.

Но мы, конечно, не ограничились только контролем эфира. Получив от «Артура» номера автомашин контрразведки, мы занесли их в нашу картотеку, в которой, помимо номеров, были указаны марки, цвет и особые приметы. Затем в течение нескольких последующих дней Колповский, установив на своей автомашине автоматическую фотокамеру, в разных направлениях «проутюжил» все прилегающие к пенсионной кассе улицы и постепенно перефотографировал весь автотранспорт, выделенный отделу «Руссо» для выполнения поставленной перед ним задачи.

После этого мы провели оперативное совещание и проинформировали сотрудников резидентуры, что отныне нам придется иметь дело со специальным подразделением контрразведки, которое будет заниматься исключительно советским посольством и его сотрудниками. При этом мы не стали сообщать известные номера автомашин, чтобы каждый, выходя в город для проведения операции по связи, внимательно наблюдал за всем автотранспортом и фиксировал те автомашины, в действиях которых есть соответствующие признаки, свидетельствующие о их возможной принадлежности к службе наружного наблюдения, а не выискивал только заранее известные номера: это ограничивало масштабы поиска и могло ввести в заблуждение относительно того, есть слежка или нет. К тому же специальная бригада «Флеш» могла многократно менять номера своих машин, так что полученные от «Артура» сведения нуждались в постоянной корректировке.

Все сотрудники резидентуры восприняли эту информацию с одинаковым вниманием, а вот отреагировал на нее каждый по-своему!

Уже на следующий день произошла первая накладка: Выжулу померещилась слежка там, где ее и в помине не было! А произошло это так.

Он провел встречу с агентом из министерства экономики и финансов и получил от него копии протоколов состоявшегося в конце минувшего года совещания, на котором главы франкоязычных государств Африки обсуждали массу всевозможных политических и экономических проблем.

Агент скрутил эти копии в трубку, засунул в обычный школьный пенал китайского производства и в таком виде бросил в автомашину Выжула, когда он остановился у одного из светофоров. И вот затем, вместо того, чтобы ехать домой или в посольство и оставить там полученные документы, Выжул отправился в аэропорт встречать самолет Аэрофлота, хотя у него было достаточно времени и он вполне успел бы сделать и то, и другое.

Добрые или злые духи, курирующие специальные службы, не прощают профессионалам таких пороков, как леность, тупость и безответственное отношение к соблюдению элементарных требований безопасности. Вот и на этот раз они немедленно покарали Выжула за допущенную грубую ошибку: не успел он выехать на автостраду, ведущую в аэропорт, как увидел позади преследовавшие его две полицейские машины с мигалками!

Одна из них пристроилась сзади, а вторая пошла на обгон, прижала его к правой бровке, а затем находившийся за рулем полицейский через установленный на крыше громкоговоритель приказал Выжулу остановиться.

Все это произошло столь неожиданно и стремительно, что Выжул запаниковал и подумал, что его контакт с агентом был зафиксирован, и вот теперь полиция осуществляет его задержание.

В подобных случаях полагается любым способом избавиться от всех улик, и поэтому, прежде чем выполнить команду и затормозить, Выжул через правое окно выбросил в темноту пенал с документами.

Когда он через несколько десятков метров остановился, то, к его удивлению, полицейские машины, не снижая скорости, проследовали дальше, вслед за ними пронесся черный президентский «мерседес», а за ним еще одна полицейская машина. Посидев в полной растерянности несколько минут, Выжул сдал назад примерно до того места, где он выбросил пенал, вышел из машины и в течение четверти часа ползал на четвереньках в темноте по обочине, методично обшаривая траву, кусты и все остальное и поминутно рискуя схватиться за какую-нибудь ядовитую или кусачую живность.

Не найдя пенал, он выругался и поехал в аэропорт.

Когда утром Выжул доложил мне о случившемся, мне едва не стало дурно: если пенал попадет в контрразведку, то по документам довольно легко можно будет определить круг лиц, имевших к ним доступ, и вычислить нашего агента. Любой провал всегда неприятен, но в сложившейся обстановке он был неприятен вдвойне и даже втройне, потому что грозил нам самыми тяжелыми последствиями.

Я немедленно отправил Выжула на место происшествия, дав ему в помощь Базиленко и Колповского. Положение усугублялось тем, что, в отличие от вчерашнего вечера, когда было темно и можно было, оставаясь незамеченным, сколько угодно ползать по местности, не опасаясь привлечь к себе внимание, теперь приходилось делать это в светлое время суток, когда ярко светило тропическое солнце, под любопытными взорами проживавших вдоль шоссе людей и не менее любопытными взорами тех, кто проезжал по этому самому шоссе. А по шоссе ездил кто угодно, в том числе патрульные машины дорожной полиции и службы наружного наблюдения.

Поэтому все трое поехали на автомашине Базиленко с дипломатическим номером. Остановившись в указанном Выжулом месте, Базиленко инсценировал смену колеса, а Выжул и Колповский занялись поисками. К счастью, они оказались непродолжительными, и Базиленко не пришлось менять все колеса, потому что китайцы догадались раскрасить пенал в яркие цвета, и Колповский уже через несколько минут его нашел.

Когда они возвратились в резидентуру и извлекли из пенала в целости и сохранности копии протоколов, яничего не сказал Выжулу, понимая его состояние, но для себя, конечно, сделал соответствующие выводы.

В отличие от Выжула, я имел более устойчивую психику, а главное, гораздо больший опыт работы в условиях, когда каждый шаг, каждый контакт фиксируется службой наружного наблюдения. А потому, даже заметив автомашину контрразведки, не видел никаких оснований для паники: настоящий профессионал испытывает гораздо большее беспокойство, когда не видит слежки, чем когда она следует за ним по пятам! Тем более что сам факт появления этой автомашины еще ничего не значил. Она могла ехать по другому контрразведывательному делу, не имевшему ко мне никакого отношения, не говоря уже о том, что она просто могла ехать, куда ей вздумается!

И то, и другое было вполне реально, потому что в автомашине находился всего один человек. В случае наблюдения за мной это было несколько необычно, потому что бригада, осуществляющая слежку, состоит, как правило, из трех-четырех человек. Конечно, наблюдение мог вести и один человек, особенно в том случае, если контрразведке было известно, что в полдень я еду домой обедать, и она решила просто сопроводить меня и убедиться, что я не отклоняюсь от своего обычного маршрута.

Когда разведчик едет по делу, не связанному с его оперативной деятельностью, он никогда специально не проверяется и тем более не делает никаких попыток оторваться от слежки. Вот и на этот раз я продолжал ехать, как ни в чем не бывало, изредка, да и то одними глазами, не поворачивая при этом головы, контролируя действия следовавшей за мной автомашины.

На развилке, где я обычно сворачивал на набережную, мне пришлось остановиться на красный свет светофора. «Симка» перестроилась в свободный левый ряд и остановилась рядом. Пока по переходу шли пешеходы, я повернул голову и как бы ненароком посмотрел в сторону водителя, чтобы на всякий случай запомнить его лицо.

Мы встретились взглядами, и вдруг совершенно неожиданно для меня он улыбнулся и жестом предложил мне следовать за ним.

Я сделал вид, что не понял его жеста, и с равнодушным видом отвернулся. Но когда зажегся зеленый свет, я пропустил «симку» вперед и поехал за ней, словно мне и в самом деле нужно было не на набережную, а прямо: мною двигало профессиональное любопытство и желание посмотреть, что же последует за этим приглашением. При этом я ничем не рисковал и в любой момент мог проигнорировать его просьбу и поехать своей дорогой.

Я проехал за «симкой» полтора квартала, после чего она свернула на бензозаправочную станцию. Я повторил и этот маневр, поскольку это тоже не означало, что я выполняю чью-то команду: мне и в самом деле не мешало заправиться, потому что бензина оставалось менее четверти бака.

«Симка» встала у колонки, водитель вышел из машины, распорядился, сколько бензина залить в бак, а потом направился прямо ко мне. Подойдя со стороны левой дверцы, он негромко, чтобы было слышно только мне, на вполне приличном русском языке сказал:

— Добрый день, господин Вдовин. Должен предупредить вас, что офицер нашего генштаба Ндоу докладывает в службу безопасности о своих встречах с сотрудником вашего посольства по фамилии Га-ма-нец. Посоветуйте ему прекратить эти встречи. После мятежа это может привести к большим неприятностям.

Пока он говорил все это, пока тщательно выговаривал трудную фамилию резидента ГРУ, я сидел в машине и, не глядя в его сторону, наблюдал, как заправляют его «симку». Я, конечно, сразу подумал, что имею дело с Сайфулаем Диопом, но, поскольку мне никогда не приходилось его видеть, решил убедиться в этом и спросил:

— Кто вы такой?

— Меня зовут Сайфулай Диоп, — ни секунды не колеблясь, подтвердил он мою догадку. — Спросите вице-консула Базиленко, он хорошо меня знает.

— Почему же вы не обратились к нему? — полюбопытствовал я.

— Он рядовой сотрудник посольства. Я полагаю, эта проблема не в его компетенции, — ответил Диоп и многозначительно улыбнулся.

— Вы можете сообщить мне какие-нибудь подробности? — поинтересовался я, хорошо понимая, что сообщения Диопа может оказаться недостаточно при анализе сложившейся ситуации.

— У меня мало времени, — покачал головой Диоп. — К тому же я и так сказал вам слишком много…

Он повернулся и собрался идти к своей машине, но мой следующий вопрос остановил его:

— А вы понимаете, что вам грозит, если наш разговор зафиксируют ваши коллеги?

— Не беспокойтесь за меня, господин Вдовин, — улыбнулся Диоп. — Сегодня за вами не следят.

Он снова хотел уйти, но я задал еще один вопрос, имевший немаловажное значение для анализа мотивов поступка Диопа, а значит и для оценки достоверности его информации.

— А вам не повредит, если контакт с этим офицером будет внезапно прекращен?

Диоп задумался, а потом очень серьезно посмотрел на меня и сказал:

— Я надеюсь, вы сумеете сделать это достаточно аккуратно… Желаю вам удачи!

С этими словами он повернулся и пошел к своей машине. Расплатившись с заправщиком, он сел за руль и уехал.

Я проехал вперед, остановился у колонки, заправил машину и поехал домой, обдумывая только что состоявшийся разговор.

Сейчас, по горячим следам, все мои размышления носили сугубо предварительный характер. Чтобы сделать какие-то определенные выводы, хорошо было бы поговорить с Гаманцом и выяснить, действительно ли он встречается с офицером генштаба Ндоу и какие последствия для него может иметь то обстоятельство, что этот контакт находится под контролем местной контрразведки.

Но вот этого как раз я и не должен был делать!

Если резидент КГБ получает по своим каналам информацию, затрагивающую безопасность резидентуры ГРУ, он обязан направить ее в Центр, а уже оттуда ее переправят во 2-е главное управление генштаба, и руководство военной разведки само будет принимать вытекающие из этой информации решения и давать своему резиденту соответствующие указания. И наоборот, хотя второе происходит значительно реже, потому что военная разведка не вербует агентов в спецслужбах, деятельность которых в первую очередь влияет на безопасность разведывательной работы по всем линиям.

Но в случае с Гаманцом все было несколько сложнее, и в то же время проще.

Во-первых, информация была получена от ненадежного источника и потому ее нельзя было принимать на веру и, прежде чем направлять в Центр, следовало тщательно проверить.

Во-вторых, получив из ГРУ указание прекратить контакт с Ндоу, Гаманец сразу поймет, кто его так «подставил», после чего ни о каком деловом контакте, не говоря уж о нормальных человеческих отношениях, нельзя будет и мечтать.

Было еще и третье соображение, которое, хоть и не было непосредственно связано с информацией, полученной от Сайфулая Диопа, но тем не менее тоже влияло на мое отношение к существу дела: судьба уже сводила меня с Гаманцом лет за семь до того, как мы оказались в одной стране! Причем в тот раз она устроила все так хитро, что он даже не догадывался о нашем знакомстве и о том, что я однажды уже сыграл какую-то роль в его служебной карьере.

Произошло это в Москве незадолго до моего отъезда на работу в азиатскую страну.

Планом моей подготовки предусматривалась стажировка в московской службе наружного наблюдения, и мне предложили принять участие в эксперименте по отработке новой методики слежки за находящимися в СССР иностранными разведчиками. А методика эта состояла в том, что в бригаду, осуществлявшую наблюдение за сотрудниками иностранных посольств, подозреваемых в проведении разведывательной деятельности, включались консультанты из числа наших кадровых разведчиков, имеющих большой опыт оперативной работы за границей. В задачу этих консультантов входил анализ поведения объекта наблюдения в городе и прогнозирование его шпионских действий.

Для отработки этой методики бригады тренировались на учебных объектах, коими являлись слушатели разведывательных учебных заведений КГБ и ГРУ.

Затея показалась мне весьма интересной, и я охотно согласился.

И вот в назначенный день бригада подхватила меня в автомашину, и мы поехали в обусловленное место недалеко от Киевского вокзала, где в определенное время должны были взять под наблюдение слушателя Военно-дипломатической академии, проводившего плановую учебную операцию.

Этим слушателем и оказался Гаманец.

Правда, тогда я не знал его фамилии, но зато я хорошо разглядел его на точке опознания, затем неоднократно видел его из автомашины на различных участках маршрута, а однажды даже едва не вступил с ним в контакт. Так что возможностей запомнить его у меня было более чем достаточно.

Из своего личного опыта проведения подобных учебных операций и из полученной ориентировки я знал, что Гаманец должен в течение нескольких часов проверяться и стараться выяснить, ведется ли за ним слежка. В том случае, если он придет к выводу, что слежки нет, Гаманец должен был провести в обусловленное время какую-то разведывательную операцию.

Если же ему удастся обнаружить слежку, то он должен отказаться от проведения мероприятия и, чтобы не нарушать учебный план, провести его позднее, когда, по условиям учебы, закончится заранее предусмотренное время наблюдения.

В задачу бригады входило вести наблюдение таким образом, чтобы Гаманец не догадался, что за ним следят, и провел разведывательную операцию в запланированное время.

А в мою задачу входило по различным признакам его поведения на маршруте, известным только профессионалу, которому самому неоднократно приходилось проводить подобные операции, догадаться, какую операцию, в каком примерно месте и в какое время он намеревается провести, и заранее предупредить об этом бригаду, чтобы она смогла зафиксировать его действия.

Чтобы решить эту задачу, я разместился в «штабной» машине, разложил на коленях план Москвы и, внимательно слушая то, что говорил мне сидевший за рулем бригадир, получавший по рации доклады своих сотрудников, наблюдавших за Гаманцом, стал наносить на план весь пройденный им маршрут.

А маршрут этот был довольно замысловатым: от Киевского вокзала Гаманец доехал на метро до станции «Октябрьская», а оттуда на троллейбусе до издательства «Мысль» на Ленинском проспекте.

Я подумал, что он сейчас посетит издательство и будет шляться по его запутанным коридорам, и с самого начала несколько усомнился в его профессиональных способностях. А усомнился потому, что издательство «Мысль» в течение многих лет было излюбленным местом проверки сотен будущих разведчиков, в связи с чем не проходило и дня, чтобы кто-то из них, а то и несколько сразу не посещали какую-нибудь редакцию и не задавали ее сотрудникам дурацкие вопросы. Дело дошло до того, что сотрудники издательства в конце концов догадались, что это за странные посетители, и обратились в соответствующие ведомства с просьбой оградить их от этих визитов и не мешать им работать.

Но Гаманец оказался хитрее, чем я подумал, и зашел не в издательство, а в расположенный неподалеку телецентр.

Затем на троллейбусе он вернулся к метро и доехал до станции «Новокузнецкая», где побывал на Гостелерадио. Выйдя оттуда, он сел на трамвай и поехал в сторону Яузских ворот.

Мы опередили его на автомашине и, проскочив Устьинский мост, встали у библиотеки иностранной литературы, ожидая, что он будет делать дальше.

Когда следовавший с ним в трамвае сотрудник наружного наблюдения подал сигнал, что Гаманец собирается выходить, я предложил бригадиру сработать на опережение и вызвался занять позицию в библиотеке на тот случай, если Гаманец направится туда, чтобы осуществить какое-нибудь мероприятие. А вызвался я потому, что один из всей бригады был в костюме и галстуке, что более всего соответствовало характеру этого учреждения.

Бригадир дал добро, я выскочил из «Волги» и вошел в библиотеку. У меня не было рации, и мне оставалось только ждать. Расчет оказался верным: выйдя из трамвая, Гаманец действительно направился в библиотеку, рассчитывая, что за ним последует кто-то из ехавших с ним в трамвае людей или он заметит другого наблюдателя, пересекающего пустынную площадь.

Но никто за ним не последовал и площадь не пересек, поскольку наблюдавший за ним сотрудник уехал дальше, предупрежденный бригадиром, что библиотека уже перекрыта, и это, видимо, успокоило Гаманца.

Когда он вошел в вестибюль, я оживленно болтал по-английски с сотрудницей библиотеки, изображая из себя иностранца. Гаманец потолкался в вестибюле, ожидая, что за ним кто-то войдет. На меня он не обратил никакого внимания и потому не запомнил.

К нашей большой удаче, вслед за Гаманцом в библиотеку в течение нескольких минут никто не входил, даже случайные посетители, которых он мог бы принять за сотрудников наружного наблюдения. Это окончательно его успокоило. Он постоял в вестибюле, почитал объявления, затем вышел из библиотеки и направился в сторону Таганской площади.

Увидев в окно, как он скрылся за углом, я закончил разговор и вышел из библиотеки. Через минуту подъехал бригадир, предусмотрительно спрятавший автомашину в ближайшей подворотне, и мы поехали на Садовое кольцо.

Затем Гаманец еще несколько раз выходил из метро, ездил в троллейбусах и автобусах и снова пользовался метро, пытаясь выявить за собой наблюдение. Конечно, ездил он не просто так: каждая его поездка была оправдана посещением какого-то учреждения, аптеки или магазина и имела вполне логичное объяснение, так что внешне все выглядело так, как будто он занимался какими-то служебными делами, а попутно решал свои личные проблемы.

Маршрут был продуман неплохо, и Гаманец сумел бы, наверное, обнаружить слежку, если бы не одно обстоятельство: в тот день ему крупно не повезло, потому что по случаю эксперимента, в котором была очень заинтересована наша контрразведка, слежку за ним осуществляла многочисленная и квалифицированная бригада, имевшая большой опыт наблюдения за американскими разведчиками. Да и эксперимент этот проводился как раз для того, чтобы добиться большей эффективности в разработке сотрудников ЦРУ.

Я не знал, сколько людей участвовало в слежке за Гаманцом, но я точно знал, что, кроме «штабной» машины, которая подключалась к наблюдению лишь эпизодически, в распоряжении бригадира было еще три машины. Поэтому все его попытки выявить наблюдение во время поездок в метро или на наземном транспорте не давали результата: бригада успевала сработать на опережение и встретить Гаманца при выходе из метро или на троллейбусной остановке, в то время, как он полагал, что сотрудники наружного наблюдения будут идти за ним следом.

В общем, он проболтался по Москве более двух часов и, по всем приметам, так и не заметил за собой слежку.

Выйдя из издательства «Молодая гвардия», Гаманец направился в сторону станции метро «Новослободская».

— Полтинник, полтинник! — раздался в динамике сигнал, означавший, что объект наблюдения решил воспользоваться метро.

Бригадир завел мотор и стал ждать второго сигнала, означающего, в какую сторону кольца поедет объект.

— Проспект Мира! — донеслось из подземелья, и мы рванули по Каляевской в сторону Садового кольца.

На станции «Проспект Мира» Гаманец сделал пересадку. Пока он шел по перрону и опускался на эскалаторе на радиальную, наша машина была уже на проспекте и стояла недалеко от выхода из станции метро.

Но Гаманец не стал подниматься наверх, а сел в поезд, идущий в сторону ВДНХ. На «Щербаковской» он вышел из метро, по подземному переходу перешел на противоположную сторону проспекта, зашел в фотостудию и без видимой причины просидел там более десяти минут.

Мы в это время стояли на противоположной стороне у кафе «Белый медведь».

— Чего он там сидит? — спросил меня бригадир.

— Я думаю, он выжидает, — предположил я. — Скорее всего, у него в определенное время должна быть какая-то операция, но он приехал раньше и теперь тянет время.

— А какую операцию он может проводить по времени? — оживился бригадир, в котором заговорил охотничий азарт.

— Вероятнее всего, моментальную передачу. Хотя возможно и изъятие тайника. Но для этого он должен сначала «снять» сигнал о его закладке.

— Хорошо, будем ориентироваться на моментальную передачу, — принял решение бригадир. — Что в этом случае он будет делать?

— К месту передачи, видимо, он пойдет пешком. На трамвае или троллейбусе трудно рассчитать время и сработать синхронно. А раз пешком, значит это недалеко, где-то в пределах этого квартала.

Выслушав мои доводы, бригадир включил рацию и сказал в микрофон:

— Внимание всем. Объект будет проводить моменталку. За ним работают второй, пятый и одиннадцатый. Остальным спешиться и рассредоточиться в пределах квартала. Все внимание на проходные подъезды, учреждения, имеющие выходы во двор, и другие удобные места. Главная задача — установить партнера!

Эта команда означала, что, по нашим расчетам, Гаманец в каком-то укромном месте должен встретиться со своим условным «агентом» и принять от него документальные материалы в какой-то малогабаритной упаковке, причем эта встреча будет продолжительностью от одной до нескольких секунд.

Вот эту-то встречу теперь и нужно было зафиксировать, причем не только зафиксировать, но и взять под наблюдение «агента», установить его личность, а затем, если позволит обстановка, то задержать самого Гаманца и изъять у него те материалы, которые ему этот «агент» передаст.

Прошло еще несколько минут, и Гаманец, наконец, вышел из фотостудии. Однако, вопреки нашим ожиданиям, он снова спустился в подземный переход и пошел в сторону метро.

Меня охватили отчаяние и стыд: неужели я просчитался и дал бригадиру неправильный совет? Хорош консультант! Вот смеху-то будет, если Гаманец уйдет в метро, и вместо того, чтобы фиксировать его контакт с «агентом», нам придется снова гоняться за ним по Москве и гадать, какую же операцию он собирается проводить!

Я готов был уже признаться в своей ошибке и попросить у бригадира прощения, но у меня никак не выходила из головы «отсидка» Гаманца в фотостудии. Ведь для чего-то же ему это было нужно!

Пока я занимался самоедством, Гаманец вышел из подземного перехода, постоял в задумчивости некоторое время, затем посмотрел на часы и пошел в сторону кафе «Лель».

— Все в порядке! — сказал бригадир, завел мотор, и прямо от бровки резко спуртовал влево поперек транспортного потока. Не обращая внимания на сплошную разделительную линию и стрелки, предписывавшие ему двигаться только прямо или направо, он сделал левый разворот и неторопливо поехал в сторону Рижского вокзала.

Прохаживавшийся по осевой милиционер демонстративно отвернулся и пошел в противоположную сторону, словно не видел, как прямо у него на глазах какая-то белая «Волга» грубо нарушила правила дорожного движения!

Мы доехали до магазина «Океан» и остановились. С этого места нам было отлично видно, как по противоположной стороне проспекта неторопливо вышагивал сосредоточенный Гаманец. Он подошел к сто восьмому дому, на углу которого располагается аптека, и снова посмотрел на часы. Я подумал, что он собирается зайти в аптеку, но Гаманец проследовал мимо в сторону булочной, а затем внезапно свернул налево и вошел в шестой подъезд.

— Этот подъезд проходной! — схватил я бригадира за плечо. — А из двора выход через две арки!

— Точно? — спросил бригадир.

— Ручаюсь!

Надо же! Гаманец задумал проводить операцию в доме, где проживало много бывших сотрудников внешней разведки! А в шестом подъезде я и сам бывал неоднократно, потому что здесь жил один из моих наставников, когда я находился на спецподготовке.

— Второй, перекройте со двора шестой подъезд, — распорядился бригадир. — Брать всех мужчин…

— Уже перекрыли, — доложил второй, и в это мгновение Гаманец вышел из подъезда на улицу и не торопясь, пошел в сторону метро.

— Выход, выход! — раздался в динамике возбужденный молодой голос. — Серая шляпа, серый плащ, черные брюки, очки в металлической оправе. Идет в дальнюю арку! Четвертый, принимай на выходе!

— Принял, — пробасил четвертый.

— Похоже, взяли «агента», — довольно потер руки бригадир. — Пока они его водят, займемся объектом!

Он взял микрофон и скомандовал:

— Внимание, захват!

Гаманца взяли на станции метро «Щербаковская».

Когда он вошел в павильон, его остановил сотрудник наружного наблюдения в форме офицера милиции и попросил предъявить документы. Гаманец поинтересовался причиной проверки, и «милиционер» объяснил, что осуществляется розыск по приметам опасного преступника, и поэтому устанавливается личность людей, имеющих с ним сходство.

Гаманец пытался отговориться, но офицер был настойчив, на помощь ему подоспели еще два сотрудника в штатском, и общими усилиями они препроводили его в пункт милиции. Там Гаманца обыскали, нашли кассету с пленкой и потребовали объяснений. Он что-то промямлил про фотостудию, но это прозвучало неубедительно и пришлось составлять протокол изъятия.

В общем, операция по задержанию была проведена успешно со всеми вытекающими из этого последствиями.

Что это были за последствия, мне неизвестно. Но Гаманец как-то рассказал мне, что после академии его должны были направить на работу в Женеву, а вместо этого почему-то направили на Ближний Восток.

И вот теперь судьба свела нас в Африке, и от моего решения снова многое зависело в его судьбе…

Пообедав, я прилег отдохнуть и под привычный скрежет кондиционера стал обдумывать, как же мне все-таки поступить. Откладывать решение этого вопроса я не мог: в три часа я должен был или написать телеграмму в Центр, или переговорить с Гаманцом, или сделать и то, и другое.

Мне вспомнилась одна поучительная история, о которой я узнал из приказа по Первому главному управлению. А история эта заключалась в том, что в одной европейской стране резидентура внешней разведки внедрила в агентурную сеть ЦРУ своего агента, являвшегося экспертом смешанной компании.

Завязалась оперативная игра, в процессе которой удалось добиться неплохих результатов, в том числе выявить устремления американской разведки в отношении советских учреждений и граждан, а заодно и ее осведомленность о составе резидентур советской разведки.

Американская разведка прониклась большим доверием к подставленному ей агенту и поэтому проявляла большую заботу о его безопасности. Практически на каждой встрече этого эксперта инструктировали о том, как, не вызывая подозрений, выполнять задания, как входить в доверие к сотрудникам советского посольства и вести их изучение.

При этом сотрудник ЦРУ, руководивший его работой, рекомендовал проявлять максимальную осторожность при общении с некоторыми сотрудниками советского посольства, которых американцы не без оснований подозревали в принадлежности к разведке. Пока в числе этих сотрудников фигурировали резидент КГБ, офицер безопасности, а заодно с ними и заведующий консульским отделом, все было хоть и малоприятно, но в порядке вещей, поскольку кого еще следует бояться, как не резидента КГБ, офицера безопасности и заведующего консульским отделом!

Но вот однажды сотрудник ЦРУ порекомендовал эксперту избегать контактов с рядовым сотрудником посольства, жена которого устроилась работать в смешанную компанию и оказалась в непосредственном подчинении агента-двойника.

Естественно, он сообщил об этом своему куратору, а тот доложил резиденту КГБ. И вот, получив такую важную информацию, которая внешней контрразведке стоила больших усилий, резидент КГБ нарушил существующие на этот счет предписания и вместо того, чтобы немедленно сообщить об этом в Центр, решил напрямую проинформировать резидента ГРУ, поскольку упомянутый американцами сотрудник посольства был военным разведчиком. И проинформировал, высказав при этом предположение, что американцы взяли военного разведчика в разработку.

А резидент ГРУ поступил еще глупее: вызвал своего подчиненного, устроил ему допрос с пристрастием, потребовал отчета о всех контактах с американцами и предупредил, чтобы он держался от них подальше, поскольку и так уже находится под колпаком у КГБ.

В тот же вечер этот сотрудник ГРУ сел в машину и скрылся в неизвестном направлении. Правда, через несколько дней направление его бегства прояснилось, потому что он оказался в США.

Проведенным расследованием было установлено, что он давно уже был завербован американцами, и беседа с начальником дала ему повод думать, что КГБ заподозрил его в сотрудничестве с ЦРУ. Что касается сделанного американцами предупреждения, то причина оказалась совсем не той, какую определил резидент КГБ: после того, как жена военного разведчика стала работать в смешанной компании, у него и эксперта появились благоприятные возможности для постоянного общения, и именно этого хотела избежать американская разведка, опасаясь их взаимной расшифровки.

После этого побега пришлось выводить из игры эксперта и ломать голову над обеспечением его безопасности, потому что американцам сразу стало ясно, с кем они все это время имели дело!

Заодно отозвали обоих резидентов, содрали с них погоны и отправили на незаслуженную пенсию. В подготовленном по этому поводу приказе указывалось, что если бы сначала первый, а потом второй не проявили такой немыслимой в их положении поспешности, сами догадались проанализировать полученную от эксперта информацию или дали возможность сделать это другим, то предатель был бы разоблачен и не сумел бы избежать наказания.

В итоге этих размышлений я еще больше укрепился в своем решении: прежде чем информировать Центр, сначала разобраться на месте и попытаться выяснить, насколько точны и правдивы сведения, сообщенные Сайфулаем Диопом.

13

Если взаимоотношения послов с резидентами являются видимой и потому открыто обсуждаемой стороной жизни любого советского посольства, то взаимоотношения между резидентами внешней и военной разведок в силу тайного характера их деятельности проявляются менее ярко и по большей части известны только сотрудникам обеих резидентур. Взаимоотношения эти, как и все в нашей сумбурной и противоречивой жизни, имеют свою историю.

Были времена, особенно в предвоенные годы, когда обе разведки довольно тесно и продуктивно взаимодействовали и вообще относились друг к другу с большим уважением и доверием. Это объяснялось общностью задач, единством цели — борьбой с фашизмом и тем, что многие руководители успешно совмещали работу как в той, так и в другой разведке. Да и несчастья в виде жестоких репрессий, выбивших накануне войны с фашистской Германией лучшие кадры как внесшей, так и военной разведки, были одинаковыми, как были одинаковыми недоверие к добываемой ими информации о надвигающейся войне и безвинно пролитая кровь тех, кто ее добывал!

Война еще больше сблизила обе разведки, потому что было не до дележа славы и успехов на разведывательном поприще — все было подчинено достижению победы над жестоким врагом.

Да и после войны неоднократные преобразования и реорганизации советских разведывательных служб, ротация кадров так перемешали обе разведки, что порой трудно было разобраться, кто, где и на кого работает. Во внешнюю разведку регулярно поступало пополнение из Военно-дипломатической академии, а бывшим однокашникам, безусловно, было гораздо легче договариваться о взаимодействии, чем людям, отягощенным ведомственными и личными амбициями.

Просто каждый знал свою конкретную задачу, имел свой участок работы, а потому мог спокойно заниматься порученным делом: внешняя разведка добывала политическую информацию, военная разведка изучала возможные театры военных действий и вооруженные силы вероятных противников в грядущей войне, и только в научно-технической области интересы обеих разведок иногда совпадали и они порой обхаживали одних и тех же людей или лезли в один и тот же сейф.

Все изменилось, когда было создано сначала атомное, затем ядерное оружие, а чуть позже баллистические ракеты, и перед противоборствующими сторонами замаячила реальная угроза внезапного ракетно-ядерного нападения. Именно тогда перед обеими разведками была поставлена общая и приоритетная задача, которую с непонятной и, на мой взгляд, преступной поспешностью отменили совсем недавно: не прозевать ракетно-ядерный удар!

Это был первый сигнал к острейшему соперничеству между внешней и военной разведками, определяемому не столько стремлением обезопасить родную державу от града американских ядерных бомб (если бы это было так, то такое соперничество можно было бы только приветствовать!), сколько более прозаическим желанием первым (!) отличиться перед общим потребителем разведывательной информации — Центральным Комитетом!

В этом соперничестве позиции внешней разведки были поначалу намного предпочтительнее, поскольку ее информация поступала не только в отраслевые отделы ЦК, но и в очень влиятельный международный отдел, по заданиям которого она работала с зарубежными коммунистическими партиями и национально-освободительными движениями.

Это соперничество еще более усилилось, когда во главе военной разведки был поставлен один из заместителей председателя КГБ.

Разобравшись в специфике новой работы, он обнаружил, что большая часть информации, добытой ГРУ, оседает в Генеральном штабе, в то время, как значительная часть информации внешней разведки докладывается непосредственно в ЦК! И тогда он поставил перед резидентурами ГРУ задачу добывать не только военную, но и политическую информацию, поскольку она обеспечивала ему прямой выход на ЦК и давала возможность регулярно появляться пред ясными очами высших партийных руководителей.

И если до этого пути сотрудников резидентур КГБ и ГРУ пересекались только эпизодически, в основном, во владениях военно-промышленного комплекса, да и то это происходило в ведущих капиталистических странах, то теперь военные разведчики стали проникать в канцелярии президентов и премьер-министров, в министерства иностранных дел и прочие ведомства, до той поры являвшиеся «зоной ответственности» внешней разведки, причем не только в ведущих, но и развивающихся странах.

С этого времени соперничество между внешней и военной разведкой приобрело глобальный и всеобъемлющий характер!

Конечно, в этом соперничестве были свои спады и подъемы, были обострения и затишья, объясняемые по большей части не столько объективными, сколько субъективными факторами, прежде всего личными взаимоотношениями руководителей всех уровней — от резидентов до начальников разведок и руководителей ведомств в целом.

В те периоды, когда руководители ведомств с уважением и симпатией относились друг к другу, как, например, Андропов и Устинов, предпринимались попытки более четко разграничить «зоны ответственности» обеих разведок, скоординировать их усилия в добывании разведывательной информации, избежать параллелизма в работе и излишнего дублирования, помочь друг другу в обеспечении безопасности. Но затем происходила смена председателя КГБ или министра обороны, и наступали другие времена, потому что, к примеру, начальник внешней разведки терпеть не мог своего военного коллегу, а тот в свою очередь не любил КГБ, хотя когда-то был в этом ведомстве вторым человеком.

Ну, а когда паны дерутся, у холопов чубы трещат! До драк на руководящем уровне, конечно, не доходило, и чубы давно не в моде, но дело не в словах, а в сути. На то она и поговорка!

Иногда это соперничество приводило к различным инцидентам, которые оборачивались крупными неприятностями.

Так, во время моего пребывания в натовской стране в наше посольство пришел иностранец, приехавший из сопредельной страны, и заявил, что у него есть деловое предложение, которое он хотел бы обсудить с представителем спецслужбы. Как это и принято в подобных случаях, его принял офицер безопасности Федорин.

Поскольку иностранец предпочел говорить на родном языке, которым Федорин не владел, а Татьяна, которая могла бы ему помочь, в это время оставила свой пост на приеме посетителей, чтобы отвести из школы домой Иришку, Федорин прибег к услугам стажера МГИМО, проходившего в посольстве преддипломную практику.

Закончив беседу, Федорин доложил, что иностранец предлагает купить у него техническую документацию, имеющую отношение к разработке новейшего вида вооружения.

Предложение было весьма заманчивое, однако многоопытный Федорин подметил в его поведении аж целых восемь признаков того, что вся эта затея подстроена контрразведкой. А потому отклонил настойчивые попытки иностранца договориться о проведении повторной встречи в городе, на которой он и хотел обменять документы на деньги, и предложил ему принести материалы или хотя бы часть их, позволяющую убедиться в реальности и ценности его намерения, в посольство.

После длительных переговоров Федорину все же удалось убедить иностранца, и он пообещал через два дня принести в посольство описание всего изделия и чертежи некоторых узлов.

Подводя итог этой беседы, Федорин высказал соображение, что контрразведка, проанализировав оказанный иностранцу прием, скорее всего, придет к выводу, что в советском посольстве разгадали их задумку, не клюнули на приманку, а потому повторный визит вряд ли состоится. Так и случилось: в назначенное время Федорин ждал иностранца в посольстве, однако тот не явился.

Не успели мы нарадоваться нашей проницательности и тому, что не поддались на провокацию, как на следующий день разразился громкий скандал: во время встречи с этим иностранцем в городе был задержан, а затем с треском выдворен из страны второй секретарь посольства Громаков, являвшийся сотрудником резидентуры ГРУ!

Когда мы стали разбираться в обстоятельствах этого происшествия, выяснилось следующее: Федорина и стажера, провожавших иностранца к выходу, видел входивший в посольство резидент ГРУ Сенькин! Он пригласил к себе стажера, и тот, несмотря на данное Федорину обещание никому ни о чем не рассказывать, передал Сенькину содержание беседы с иностранцем, а заодно сообщил и его приметы.

А поступил он так некрасиво потому, что его отец работал в ГРУ, являлся другом Сенькина и, провожая сына на практику, написал резиденту письмо с просьбой взять над ним шефство. Естественно, рассказывая Сенькину о визите иностранца, стажер по причине своей неопытности не смог отметить те подозрительные моменты, которые насторожили Федорина и вынудили его повторную встречу назначить в посольстве.

Сенькин с индифферентным видом выслушал стажера и ничего не сказал ему о своих дальнейших планах. А в назначенный день и час Громаков, ориентируясь на сообщенные стажером приметы, перехватил иностранца на подходе к посольству, сказал, что в посольство идти не следует «по соображениям безопасности», и договорился о встрече в городе.

Так произошел этот провал, закончившийся для Громакова большими неприятностями, а Сенькину стоивший карьеры!

Но причины межведомственных противоречий кроются не только во взаимоотношениях между руководителями разведок. На уровне резидентур у сотрудников КГБ и ГРУ тоже хватает поводов, чтобы не любить друг друга или по крайней мере относиться друг к другу с определенным предубеждением. И здесь, как и на самом верху, тоже многое определяется не столько объективными, сколько субъективными факторами.

Сотрудники КГБ всегда с некоторым превосходством относились к своим военным коллегам, и это тех, конечно, раздражало. А превосходство это базировалось на более высоком уровне общей и специальной подготовки, потому что сотрудники внешней разведки набираются из выпускников гражданских и притом в большинстве своем весьма престижных учебных заведений, куда не так-то просто поступить из-за большого конкурса, а военные разведчики заканчивают хоть и высшие, но все же военные учебные заведения, в которые, будем откровенны, стремится далеко не самая способная и хорошо подготовленная часть молодежи. А ведь прекрасно известно: то, что упущено в средней школе и институте, потом никаким самообразованием не наверстаешь! И разве можно сравнивать городские спецшколы и престижные институты с сельскими школами и военными училищами?

Но и это еще не все. Прежде, чем попасть во внешнюю разведку, гражданские специалисты проходят жесткий, многоступенчатый отбор и всестороннюю проверку, а в Военно-дипломатическую академию направляют офицеров из военных округов по разнарядке, и, чтобы попасть туда, совсем не обязательно быть лучшим командиром, достаточно быть в хороших отношениях с командованием или иметь влиятельных покровителей.

Да и армейская служба, которой будущие военные разведчики до поступления в академию отдали от пяти до десяти лет, чего греха таить, не очень-то способствуют развитию интеллекта! Скорее наоборот — если и была у тебя хоть какая-то индивидуальность и способность к самостоятельным, неординарным поступкам (не считая, конечно, пьянки и других нарушений воинской дисциплины!), то в армии ты их с большей вероятностью потеряешь, чем разовьешь!

Эти бросающиеся в глаза чисто внешние различия становятся еще заметнее, если сравнивать сотрудников внешней и военной разведок не поодиночке, а вместе с женами.

Сотрудники внешней разведки жен себе выбирали тогда, когда были еще гражданскими специалистами и, естественно, по большей части ориентировались на девушек своего круга — сокурсниц или студенток других вузов, с которыми они и общались во время учебы. Причем девушки эти, выходя за них замуж, вполне обоснованно рассчитывали на городскую жизнь и верили в научную или производственную перспективу своих избранников.

А вот прежде чем выйти замуж за выпускника военного училища, любая студентка сто раз подумает и в девяносто восьми случаях передумает, потому что в каком-нибудь дальнем гарнизоне ей даже институт закончить не удастся, как не удастся получить престижную, а то и вообще хоть какую-то работу, не говоря уж о всевозможных лишениях и мытарствах, на которые она будет обречена в качестве жены офицера! Вот и находят офицеры себе жен в далекой глубинке, в маленьких военных городках, и забытых Богом гарнизонах, выбирая среди официанток, медсестер, продавщиц военторгов или в самом лучшем случае из школьных учительниц. Не вина этих женщин, а беда, что мужья их потом растут, заканчивают академию, становятся разведчиками, работают под прикрытием дипломатов, внешторговцев или журналистов, а они так и остаются на том не слишком высоком уровне, на каком были, когда свела их судьба.

Посмотришь, бывало, на такую «дипломать», и сразу становится ясно, что муж ее начинал свою карьеру командиром пехотного или танкового взвода, а потому никакой он не дипломат и не внешторговец, а самый настоящий военный разведчик!

Но все это так — бытовые мелочи! Есть и гораздо более существенные поводы для того, чтобы с предубеждением относиться друг к другу, поскольку существует одна деликатная сфера деятельности, относящаяся исключительно к компетенции резидентур КГБ и обеспечивающая им доминирующее положение в любой советской колонии.

Сфера эта — обеспечение безопасности находящихся в стране учреждений и граждан, в том числе и военных разведчиков!

Эта ответственная, неблагодарная и чрезвычайно конфликтная по самой своей сути сторона деятельности резидентуры КГБ, даже при самом строгом и добросовестном выполнении всех регламентирующих ее предписаний, всегда была и будет причиной того, что все, кто сам не имеет к ней ни прямого, ни косвенного отношения, будут испытывать дискомфорт, а то и страх от осознания того, что есть люди, контролирующие каждый сделанный ими шаг и оценивающие его с точки зрения соответствия интересам системы. И притом, что тоже весьма важно, контролирующие и оценивающие не только с помощью своих собственных глаз, ушей и аналитических способностей, но и с помощью разветвленной агентурной сети и (что ужаснее всего!) с использованием возможностей вражеской контрразведки.

Каким может быть отношение одного человека к другому, если он знает, что этот другой человек собирает на него компрометирующий материал и аккуратно складывает в папочку, которая называется «досье» и от содержания которой зависит вся его служебная карьера, семейное благополучие, а возможно, и жизнь?

Как может спокойно работать дипломат или военный разведчик, если он знает, что спецкомната, в которой он может свободно говорить о чем угодно, не боясь быть подслушанным вражеской контрразведкой, построена специалистами КГБ? Разве может он допустить, что эти специалисты не оборудовали ее своей техникой подслушивания и пренебрегли возможностью слушать все, о чем они говорят?

Попробуйте разубедить кого-нибудь, что это не так! Над вами только посмеются и будут относиться к вам, как к последнему фарисею и лжецу!

Но вот вы вышли из посольства, растворились в автомобильном потоке или уличной толпе, занялись своими личными делами, будучи абсолютно уверены, что никакому КГБ нас не выследить и не узнать, чем вы занимались в свое свободное время. Но и тут этот вездесущий КГБ вас достанет, потому что за вами может следить местная контрразведка, а кто-то из контрразведчиков сотрудничает с КГБ и завтра передаст подробный отчет о вашем поведении, всех ваших контактах и делишках!

Вот и побаиваются сотрудники ГРУ, что в руки КГБ попадут материалы местной контрразведки об их деятельности, которые не всегда соответствуют тому, что они пишут в своих отчетах и о чем они предпочитают не докладывать своему руководству!

В моей практике было много подобных случаев. Один из них имел место, когда я работал в азиатской стране.

Однажды агент из местной службы безопасности принес мне сводку наблюдения за заместителем резидента ГРУ. А в ней, наряду с различными вполне безобидными вещами, было указано, что как-то вечером заместитель подъехал к ресторану и, прежде чем выйти из машины, достал из-под сиденья бутылку виски и изрядно из нее отхлебнул.

После этого он вошел в ресторан, заказал ужин, в процессе которого еще два раза выходил к машине и прикладывался к бутылке, поскольку в стране был сухой закон и крепких напитков в ресторанах не подавали. Закончив ужин, он сел в машину и допил бутылку, после чего поехал домой, находясь в состоянии приличного алкогольного опьянения.

Если бы этот отчет попал на стол начальника ГРУ, заместитель через день оказался бы в Москве, а еще через пару дней в каком-нибудь далеком гарнизоне!

Но мы не стали этого делать и никуда не отправили этот отчет, а провели сзаместителем дружескую беседу и заручились его согласием информировать нас по некоторым интересующим проблемам. Не думаю, что после этой беседы он воспылал любовью к КГБ, но его сотрудничеством с нами мы были весьма довольны. Всегда полезно, наряду с возможностями в местной контрразведке, иметь источник информации в том коллективе, за безопасность которого тебе поручено отвечать!

Вернувшись после перерыва в посольство, я сразу позвонил Гаманцу.

— Николай Викторович, — сказал я, когда он взял трубку, — есть разговор! Зайди ко мне или давай я к тебе зайду.

— Лучше я, — ответил Гаманец. — У меня сейчас для разговора неподходящая обстановка. Через десять минут, договорились?

— Жду, — коротко согласился я и разъединился.

В ожидании Гаманца я задумался, как лучше построить наш разговор, чтобы не только обезопасить Гаманца от неизбежных неприятностей, если все, о чем сказал мне Диоп, соответствует действительности, но и извлечь какую-то пользу для нашей службы.

Но тут я вспомнил, что тоже кое-чем обязан одному резиденту ГРУ, который однажды поступил по-товарищески и ничего не потребовал он меня взамен за оказанную мне услугу, и решил совершить бескорыстный поступок…

В самом дебюте моей первой африканской командировки я совершенно случайно попал в переплет, который вполне мог закончиться для меня досрочным отъездом из страны и поставить крест на моей разведывательной карьере. Выручил меня резидент ГРУ, вернее, даже не он сам, а его агент, но агент-то этот был завербован резидентом и действовал в соответствии с полученными от него инструкциями!

А дело было так.

За несколько дней до этой глупейшей истории я возвратился из командировки по стране. На второй день я обнаружил на правом боку какую-то маленькую, но чрезвычайно болезненную красноватую припухлость. Всяческих болячек во время пребывания в Африке бывает более чем достаточно. И я уже привык к тому, что где-то что-то нарывает, ноет или чешется. И потому не обратил на эту припухлость большого внимания, решив, как и водится в таких случаях, дождаться, когда или перестанет болеть, или отвалится.

Но болеть не переставало, напротив, припухлость все больше увеличивалась в размерах и стала постреливать. Я терпел целую неделю, но когда припухлость превратилась в опухоль размером с финик, у меня поднялась температура и я не мог сесть в автомашину, потому что прислоняться спиной к сиденью было невыносимо больно, пришлось обратиться в медпункт советской колонии.

Хирург осмотрел меня и сразу же определил, что меня укусила манговая муха, и не просто укусила, а по своей подлой привычке, дарованной ей природой, внедрила мне под кожу свою личинку, из которой со временем должна была получиться такая же манговая муха. Но прежде чем эта личинка созреет, вылезет наружу и улетит по своим делам, я был обречен переносить длительные мучения, рискуя тем, что личинка может потерять ориентировку в моем организме и вместо того, чтобы пробираться на свет Божий, где ее ждут манговые деревья, заберется в брюшную полость и набедокурит в моем кишечнике.

Это было чревато, и потому хирург пожелал немедленно меня прооперировать, заодно обозвав меня идиотом: стоило мне обратиться к нему на второй день после укуса, и никакой операции не потребовалось бы! Он помазал бы мне укушенное место скипидаром или просто заклеил пластырем, личинка бы нанюхалась или задохнулась и сама высунула головку! Тут ее и можно было бы безболезненно подцепить пинцетом и удалить к чертовой матери!

Но делать было нечего, время для такой процедуры было безнадежно упущено, и пришлось лечь на кушетку.

Чтобы хоть как-то наказать себя за идиотизм, я потребовал, чтобы хирург резал меня без обезболивания: в то время я еще занимался самоизучением, а потому время от времени устраивал себе маленькие испытания и проверял свой характер на прочность.

Хирург, конечно, удивился, в очередной раз назвал меня идиотом, но принял мои условия. Он дал мне какую-то резиновую штуковину, я закусил ее зубами, потом повернулся на бок и стал наблюдать за его действиями.

В одну секунду он сделал надрез, извлек эту проклятую личинку, вставил дренажную трубку для оттягивания той пакости, что осталась в покинутом ею лежбище, прихватил рану несколькими скобками, и все было кончено.

Самое смешное, что все это происходило восьмого марта, когда все нормальные мужики преисполнены желания хорошенько отметить свой самый любимый праздник!

И вот, находясь под впечатлением от предстоящего праздника, только что перенесенной операции и предвкушая удовольствие, я вышел из медпункта и направился к автомашине. И тут ко мне обратилась какая-то молодая советская гражданка и попросила подбросить ее к месту жительства.

Я и в обычный день не стал бы ей отказывать, а тут еще и день оказался международным, женским, и я пригласил ее в машину, предупредив, что по пути должен буду заехать в цветочный магазин, чтобы выполнить поручение посольского месткома и забрать заказанные для наших женщин цветы.

Я подъехал к магазину, забрал приготовленные розы и купил еще одну розочку для своей попутчицы; везти целую охапку и не поздравить ее с праздником было бы верхом бестактности!

Естественно, после этого трогательного жеста мы разговорились.

Моя спутница была тронута оказанным вниманием и рассказала, что замужем за африканцем, закончившим юридический факультет Университета дружбы народов, что этот самый африканец работает в генеральной прокуратуре и что у него есть старший брат, который служит в генеральном штабе. Так за разговором мы доехали до ее дома, располагавшегося в африканской части города, и она с розочкой в руке выпорхнула из автомашины.

А на следующий день меня вызвал резидент и, не скрывая своего беспокойства, поинтересовался, кого это я вчера подвозил, о чем беседовал и что намерен делать дальше. Слегка поразившись его осведомленности, я не стал темнить и чистосердечно рассказал ему эту невинную историю, в которой не было абсолютно ничего предосудительного, но которая могла иметь перспективное продолжение, поскольку оба африканца имели неплохие разведывательные возможности.

И тогда резидент, несколько успокоившись, поведал, что муж советской гражданки, которому кто-то настучал, что его супруга подъехала к дому на посольской автомашине да еще с розочкой, устроил ей скандал с рукоприкладством и потребовал объяснений. Не знаю уж, что она ему рассказала и как интерпретировала мой безобидные вопросы о ее житье-бытье и родственных связях, но только ревнивый муж заподозрил, что все это неспроста, назвал меня «грязным шпионом» и пообещал о моем контакте с его женой сообщить генеральному прокурору.

Если бы он так поступил, дело наверняка приняло бы нежелательный оборот и могло кончиться для меня большими неприятностями, потому что, хоть я и не давал повода подозревать меня в шпионаже, но действительно имел к этому роду деятельности самое непосредственное отношение, и ревнивый муж попал в самую точку.

Но, к моему счастью, прежде чем пойти к генеральному прокурору, он решил посоветоваться со своим старшим братом, служившим в генштабе, и тот отговорил его, сославшись на то, что ему могут не поверить, и своим заявлением он только навлечет на себя ненужные подозрения, которые могут отразиться на его служебной карьере.

На самом же деле, давая такой совет, генштабист заботился не столько о своем ревнивом брате, сколько о самом себе, поскольку давно уже сотрудничал с советской военной разведкой и находился на связи у резидента ГРУ. Уладив этот семейный конфликт, он вызвал резидента ГРУ на экстренную встречу и попросил прекратить мой контакт с женой его брата, чтобы не ставить его под удар.

Резидент ГРУ одобрил действия своего агента, обещал выполнить его просьбу, и в тот же день проинформировал о случившемся моего шефа.

Естественно, я отказался от каких бы то ни было намерений продолжать разработку сверхбдительного сотрудника генеральной прокуратуры. С тех пор я терпеть не могу советских гражданок, вышедших замуж за иностранцев, и избегаю любых внеслужебных контактов с ними.

И вот теперь мне предоставилась возможность отплатить добром за добро и оказать ГРУ ответную любезность.

Раздался негромкий стук в дверь.

— Входите, — разрешил я.

Вошел Гаманец и с озабоченным видом сел в кресло. Я не стал терять времени на пустые разговоры и сразу приступил к делу.

— Николай Викторович, тебе известен офицер генштаба по фамилии Ндоу?

По тому, как Гаманец вздрогнул и стрельнул на меня глазами, я понял, что он великолепно знает, кто такой Ндоу. Однако Гаманец не стал торопиться с ответом, а сделал вид, что перебирает в памяти известные ему фамилии офицеров генерального штаба. Затем он сказал:

— Надо посмотреть нашу картотеку. Но если память меня не подводит, в отделе внешних сношений генштаба есть такой человек. Кажется, майор…

Меня не удивил его уклончивый ответ: ни один уважающий себя профессионал не придет в восторг от того, что другой профессионал, пусть и из родственной спецслужбы, вот так сходу назовет фамилию человека, контакт с которым он так старательно прятал и о дружбе с которым, как он полагает, никому не известно. Да и вообще, я заметил, сотрудники ГРУ имеют склонность «темнить» даже тогда, когда все уже абсолютно ясно и самое время добровольно раскрыть карты.

С подобным случаем я столкнулся во время моей работы в азиатской стране. Как-то находившийся у меня на связи агент передал годовой отчет контрразведки, в котором подробно описывались все ее достижения в борьбе с советской разведкой.

Из этого отчета мы узнали много интересного, в том числе и то, кто из наших контактов связан с контрразведкой или работает под ее контролем. Но в числе тех, кто упоминался в этом отчете, наряду с нашими контактами, были лица, нам совершенно неизвестные, из чего мы вполне резонно предположили, что с ними работает резидентура ГРУ.

Руководствуясь самыми лучшими побуждениями, мой шеф встретился с резидентом ГРУ и поинтересовался, известны ли ему такие-то и такие-то лица, которые, по имеющимся у нас данным, сотрудничают с контрразведкой. При этом он сообщил кое-какие детали, позволяющие с достаточной точностью их идентифицировать.

Несмотря на то, что их связь с военной разведкой была очевидна и надо было принимать срочные меры для предотвращения провалов, резидент ГРУ, то ли спасая честь мундира, то ли играя в конспирацию, хотя и то, и другое было глупо, раз уж об этом знала контрразведка, стал категорически отрицать, что указанные в отчете контрразведки факты имеют к нему хоть какое-то отношение! Хорошо, что он все же сделал надлежащие выводы из беседы с моим шефом и предпринял необходимые меры, а то не избежать бы ему крупных неприятностей!

Вот и Гаманец подумал-подумал, а потом спросил:

— Если не секрет, в связи с чем он тебя интересует?

«Вот хитрец! — подумал я. — Мои секреты он знать хочет, а свои раскрывать не собирается!»

— Да он меня не интересует, — как можно равнодушнее ответил я. — Просто я хотел тебя на всякий случай предупредить, что он связан с контрразведкой.

— Этого не может быть! — вырвалось у Гаманца и он побледнел.

Я подождал, надеясь, что теперь-то он признается в знакомстве с Ндоу, но Гаманец быстро взял себя в руки, всем своим видом показывая, что по-прежнему не расположен к откровенности.

— В нашей профессии все может быть, — философски заметил я и добавил: — послушай моего совета: не вступай больше в контакт с этим человеком!

— Это надежная информация? — все еще, видимо, надеясь, что я пошутил, спросил Гаманец.

— Чтобы ответить на этот вопрос, я должен знать, может ли его связь с контрразведкой навредить тебе или твоим «орлам».

— Это мой контакт, — наконец признался Гаманец. — Я его уже почти завербовал.

Теперь, когда я получил подтверждение достоверности полученной от Диопа информации, у меня было больше оснований ему верить. А потому я сказал:

— Тогда я могу ручаться, что это надежная информация!

— Вот…! — выругался Гаманец. — Я был уверен, что за ним все чисто.

Он подумал немного, потом, отбросив в сторону свой гонор, спросил:

— Как бы ты поступил на моем месте?

И я, и мои коллеги уже неоднократно попадали в подобные ситуации, поэтому я моментально дал ему ценный совет:

— Я бы аккуратно свернул этот контакт или перевел его на официальную основу.

— А чем я мотивирую это перед руководством? — воскликнул Гаманец. — Не могу же я написать, что прокололся или что получил от тебя предупреждение.

— Извини, но это твои проблемы, — сказал я. Не хватало еще, в самом деле, учить его, как оправдываться перед начальством за допущенный просчет! Тем более что он, судя по всему, не был склонен излагать истинную причину провала. — Я сделал для тебя все, что мог, и только то, что должен был сделать.

— Ты будешь сообщать об этом в ГРУ по своей линии? — заискивающим голосом спросил Гаманец.

— Нет, в ГРУ не буду, — пообещал я ему. — Но своим я обязан сообщить.

— Ну ладно, и на том спасибо, — унылым голосом произнес Гаманец и встал…

14

Теперь, когда Гаманец подтвердил достоверность сообщения Сайфулая Диопа, было просто неразумно отказываться от попытки привлечь его к сотрудничеству.

Но прежде чем предпринять какие-то практические шаги и начать его активную разработку, в том числе с использованием возможностей Центра, необходимо было выяснить главный вопрос: не является ли вся эта затея стремлением Франсуа Сервэна и фактически руководимой им специальной секции «Руссо» внедрить в нашу агентурную сеть своего сотрудника?

Тот факт, что Диоп передал нам достоверную информацию и помог предотвратить большие неприятности, значил, конечно, многое, но далеко не все. И тем более не исключал возможность, что французская контрразведка (именно французская, потому что местная, при всем моем к ней уважении, вряд ли смогла бы так тонко все рассчитать!) преднамеренно продвигала Диопа в поле нашего зрения и с этой целью стремилась укрепить к нему доверие, пожертвовав по каким-то только ей ведомым причинам контактом Ндоу с Гаманцом.

Впрочем, эти причины тоже не были так уж неведомы, при желании поступку Диопа можно было найти подходящее объяснение. Пути любой контрразведки неисповедимы, а французская в особенности взяла себе за правило действовать нешаблонно, отступать, если нужно, от требований голой целесообразности, а, напротив, предлагать иррациональные решения и тем ставить в тупик своих противников.

И все же чем больше я размышлял над поступком Диопа, тем все более склонялся к выводу, что его намерение предотвратить назревавший провал было вполне искренним. Уж очень удачной для любых провокаций была сложившаяся в стране политическая обстановка, и только полный идиот мог отказаться от немедленного получения убедительных доказательств «подрывной деятельности» СССР и отдать предпочтение весьма проблематичной перспективе внедрить сотрудника контрразведки в нашу агентурную сеть.

Не говоря уже о том, что использование Ндоу не требовало таких усилий, как подстава Диопа, поскольку Ндоу, если верить Гаманцу, был уже практически завербован, и это было как раз то, что нужно, потому что он был военным, а именно в связях с военными, поднявшими мятеж, кое-кому очень хотелось уличить советское посольство!

В пользу довода об искренности поступка Диопа свидетельствовало и то, как тщательно он продумал свои действия и насколько удачно вступил со мною в контакт. Я поставил себя на его место и нашел вполне убедительные объяснения каждому его поступку. С моей точки зрения, это могло выглядеть так.

Сначала он выбрал момент, когда совершенно точно знал, что за мной нет слежки. Перехватив меня на обычном маршруте, он на всякий случай заготовил объяснение, что якобы случайно увидел меня в городе и решил проследить, чем я буду заниматься во внеслужебное время.

Затем, когда я, по его версии, «обнаружил» слежку, он сознательно пошел на контакт, чтобы «зашифровать» свои действия, успокоить меня и усыпить мою бдительность.

Безусловно, эти выводы носили сугубо гипотетический характер. Чтобы подтвердить или опровергнуть их, необходимо было досконально разобраться в мотивах его поступка и нащупать ту единственную струну в его африканской душе, которая и должна была издать истинный, а не фальшивый звук. Должна же быть у него такая струна! Ведь не забавы же ради пошел он на такой риск, выдав иностранному дипломату служебную тайну!

На то, чтобы выяснить все, что прямо или косвенно относилось к Диопу и могло каким-то образом прояснить ситуацию, потребовалось несколько недель.

Но работа того стоила!

И на этот раз наиболее ценная информация была получена от «Артура». После того, как он был включен в состав специальной бригады «Флеш», «Артур» стал гораздо чаше встречаться с Диопом по служебным делам, и это заметно облегчило его задачу.

Так, в одной из бесед Диоп поделился с ним своими трудностями, поскольку после смерти «Рока» на его плечи легли дополнительные заботы. А случилось так потому, что жена «Рока», узнав о смерти мужа, бросила детей, уехала в другой городок к своим родственникам и там вскоре вышла замуж.

Покинутые непутевой матерью, дети «Рока» жили теперь вместе с Сайфулаем, на иждивении которого таким образом стало семь едоков. И хотя детям «Рока» была назначена пенсия за погибшего отца, этих денег вместе с лейтенантским жалованием Сайфулая, едва хватало, чтобы сводить концы с концами.

Свалившиеся на него материальные проблемы были столь значительны, что Диопу пришлось продать автомашину брата и даже отложить запланированную свадьбу, из-за чего произошла ссора с родителями невесты, воспринявшими его поступок как личное оскорбление.

По словам «Артура», после всего пережитого Диоп находился в удрученном состоянии и не видел выхода из создавшегося положения.

Кроме этого, по некоторым репликам Диопа, касавшимся участия Франции в подавлении антиправительственного выступления, «Артур» сделал вывод, что его бывший однокашник весьма критически настроен по отношению к правящему режиму.

Эти настроения, по мнению «Артура», объяснялись также тем, что Диоп лично знал некоторых мятежников, особенно из числа молодых офицеров, и жестокая расправа над ними потрясла его воображение.

Не менее интересные сведения были получены и через другие каналы.

В дружном коллективе советских врачей, впрочем, как и во всех других коллективах советских специалистов, у Базиленко были «свои люди». И вот через этих «своих людей», а точнее, через того самого хирурга, который оперировал Диопа, а затем по методу Илизарова лечил его израненную ногу, Базиленко, выяснил немало подробностей, относившихся к пребыванию в госпитале Диопа и его покойного брата. Пригодятся ли нам когда-нибудь эти подробности, сказать было трудно, но в нашем деле мелочей не бывает, любая информация может для чего-нибудь сгодиться и в самый неожиданный момент оказаться очень кстати.

Вспомнив наш давний разговор, Базиленко сговорился с бухгалтером торгпредства, и тот под предлогом сверки финансовых документов, посетил посредническую фирму и просмотрел все досье на реализованные советскими учреждениями автомашины. Среди этих досье он обнаружил материалы на приобретенного «Роком» «жигуленка» и даже скопировал несколько документов, в том числе таких, на которых был его почерк и подпись.

А тем временем заведующий языковыми курсами Косарев, продолжавший по просьбе все того же Базиленко контролировать поведение Диопа в советском культурном центре, пришел к выводу, что главной целью его регулярных посещений является не совершенствование русского языка, а наблюдение за контингентом слушателей курсов и общей направленностью проводившихся в СКЦ мероприятий.

Это сообщение не слишком нас встревожило, потому что ни сам центр, ни функционировавшие при нем курсы русского языка ничем предосудительным, что могло бы вызвать претензии со стороны властей, не занимались. И все же полностью игнорировать его мы не могли. Правда, мы и раньше не сомневались, что служба безопасности проявляет вполне естественный интерес к деятельности СКЦ, однако теперь она закрепила за ним постоянного «куратора», а это могло значить лишь одно: СКЦ стал объектом пристального внимания контрразведки!

И, наконец, Базиленко покопался в архивных документах аппарата ГКЭС и выяснил, кто преподавал русский язык в лицее в те годы, когда там учился Диоп.

Конечно, эту работу можно было проделать и в Москве, но на это ушло бы значительно больше времени, а затягивать разработку Диопа не имело никакого смысла. И к тому же я ужасно не люблю, когда на плечи коллег в центральном аппарате разведки перекладывается то, что может быть сделано на месте. У них и без того забот хватает и поэтому теперь, когда волею руководства мне были даны соответствующие полномочия, я стал требовать от подчиненных, чтобы они как можно больше делали сами.

И вот к тому моменту, когда мы завершили сбор всей необходимой информации, из Центра поступила шифртелеграмма следующего содержания:

«Установлено, что в течение последних двух лет обучения „Рокки“ (эту уменьшительную кличку Сайфулай Диоп унаследовал от своего брата) в лицее русский язык ему преподавала Г. Ф. Устименко, работающая в настоящее время в одной из школ г. Минска. Она сообщила, что „Рокки“ был самым способным из всех учащихся, „дважды занимал призовые места на олимпиадах, проводившихся в Москве Институтом русского языка им. А. С. Пушкина“.

В период учебы „Рокки“ с симпатией относился к СССР, проявлял интерес к жизни советского народа, неоднократно просил дать ему литературу по марксистско-ленинской тематике. Устименко отказывала ему под тем предлогом, что чтение политической литературы не входит в программу обучения. Она отметила хорошее общее развитие „Рокки“, его сообразительность, эмоциональность и отзывчивость на добро».

Эта довольно неожиданная, но, без сомнения, заслуживающая внимания информация, полученная от работавшей в стране задолго до нас минской учительницы, прибавила нам оптимизма, поскольку давала серьезный повод порассуждать о возможности вербовки «Рокки» на идейной основе.

Не только спецслужбы — любая организация, партия, движение или коммерческая фирма заинтересованы в том, чтобы их ряды или штаты состояли из людей, сознательно отдающих им свои силы и способности, полностью разделяющих цели и готовых верой и правдой служить общему делу. И все же для спецслужбы, где на первом плане всегда стоит надежность кадровых сотрудников и агентов, эти требования имеют особое значение, поскольку именно идейная убежденность является тем цементирующим раствором, который скрепляет все ее звенья и делает эффективной и неуязвимой ее деятельность.

По причине недостаточной осведомленности не берусь судить, какое место занимает идейная основа в вербовочной деятельности западных разведок, но то, что большая и лучшая часть агентуры советской разведки была завербована именно на идейной основе — бесспорный факт.

Не каждая разведка может похвастаться тем, что иностранные граждане идут на сотрудничество с нею по идейным соображениям.

Советская разведка может!

Более того, самые надежные агенты, добывавшие для нашей страны наиболее ценную информацию, готовые идти на любые жертвы и даже на смерть, работали на советскую разведку как раз по идейным соображениям! Они составляли ее цвет и гордость, они были ее легендой, и им советская разведка обязана самыми крупными своими успехами! И это при том, что немалая часть этих успехов спрятана в сейфах разведки и широкой общественности пока неизвестна, как неизвестны и имена тех, кто бескорыстно сжег себя в пламени тайной борьбы, один раз и на всю жизнь поверив в нашу страну.

Почему же не каждой разведке выпала такая высокая честь и право вербовать людей на идейной основе? А потому, что не каждая разведка представляет страну, олицетворявшую какую-то идею вообще, а тем более идею, способную завоевать себе сторонников во вражеском стане и послужить побудительным мотивом для такого ответственного и рискованного шага, как сотрудничество с иностранной разведкой.

А когда нет привлекательной идеи, в дело вступают деньги!

Советской разведке такая высокая честь и право достались, потому что она представляла страну, взявшуюся реализовать на практике весьма заманчивую, а потому еще с библейских времен завоевавшую умы миллионов людей идею — построить справедливое общество! И советская разведка извлекла из этого максимум пользы.

Конечно, идейная основа, как побудительный мотив сотрудничества иностранцев для блага СССР, что иногда, правда, шло на пользу, но гораздо чаще в ущерб своей собственной стране, за годы советской власти претерпела большие и порой непредсказуемые изменения. Ее стержнем, безусловно, всегда была коммунистическая идеология, но поскольку эта самая идеология никогда не была чем-то неизменным, устойчивым, а подвергалась постоянным метаморфозам и колебалась вместе с пресловутой «линией партии» или менялась в зависимости от воззрений очередного вождя, то и идейная основа тоже чутко реагировала на события, происходившие в нашей стране, и на отношение к ним в окружающем мире.

В первые послереволюционные годы идейная основа базировалась на наивной, но твердой вере в неизбежность «мировой революции». Ее подготовкой в глобальном масштабе занимался Коминтерн, и под флагом этой организации долгие годы собирались идейные борцы «за светлое будущее всего человечества».

В этот период советская разведка имела колоссальную базу за рубежом, поскольку большевики длительное время работали в эмиграции, наладили за границей разветвленные нелегальные структуры и имели там несметное число своих явных и тайных сторонников в самых различных кругах. В те годы создание агентурной сети едва ли не в любой стране мира не было связано с непреодолимыми трудностями: достаточно было сотруднику разведки перед выездом в эту страну обойти старых большевиков-подпольщиков, и они могли дать ему координаты и условия связи с десятками своих друзей и единомышленников!

Разведчику оставалось только навестить любого из них, передать привет, и одно из звеньев разведывательной сети было готово!

Серия таких визитов — и из отдельных звеньев складывалась надежно функционирующая цепочка, способная добыть и передать в Москву самые сокровенные секреты чужого государства!

В предвоенные годы основным содержанием идейной основы стал антифашизм. Именно антифашизм привел в ряды советской разведки не только тех, кто разделял коммунистические убеждения, но и тех, кто был далек от марксизма, но искренне симпатизировал СССР, как единственной стране, сначала противостоявшей фашизму, а затем вступившей с ним в смертельную схватку.

Ненависть к фашизму заслонила от этих людей даже ужасы сталинских репрессий, заставила их либо не верить тому, что становилось известно, либо просто закрыть глаза на то, что происходило в СССР, ради борьбы с гораздо большей опасностью.

А потом началась вторая мировая война, и все издержки социалистического бытия, в том числе и его самые трагические эпизоды, вообще утратили на время свое значение перед угрозой фашистского порабощения.

Предвоенные и военные годы были «золотым веком» идейной основы в вербовочной работе советской разведки. Именно тогда были завербованы выдающиеся агенты, деятельность которых на благо нашей страны не имеет аналогов в истории шпионажа!

Победа в Великой Отечественной войне создала Советскому Союзу колоссальный авторитет во всем мире. И хотя фашизм был ликвидирован, и, казалось бы, отпала необходимость в ведении тотальной разведки по всем направлениям и во всех странах, образ страны-освободительницы, одержавшей победу над гитлеровской Германией, еще какое-то время привлекал в ряды советской разведки все новых и новых агентов.

Однако начавшаяся вскоре «холодная война», возобновившиеся репрессии и прочие недостатки сталинского режима вызвали разочарование у одних, активное неприятие у других и весьма неблагоприятно сказались на отношении к нашей стране даже самых преданных ее друзей. И все же еще находились люди, продолжавшие верить в могущество и жизнеспособность СССР. Их вера эпизодически подкреплялась такими событиями, как создание советской атомной, а затем и водородной бомбы, особенно, если не знать, чего это стоило советскому народу и какая цена была уплачена за подобные достижения!

Но постепенно все пошло сначала «по синусоиде», когда общественное мнение то восторгалось нашими успехами, то проклинало на чем свет стоит, а потом и вовсе покатилось под откос!

Первый и весьма ощутимый удар по идейной основе нанесло разоблачение культа личности Сталина, развеявшее миф о его непогрешимости и открывшее человечеству глаза на истинный характер установленного им репрессивного режима.

Вскоре произошли «венгерские события», в которых наша страна выступила в роли околоточного жандарма, любой ценой стремящегося поддержать «порядок» на вверенной ему территории.

Оба эти близких по времени события лишили нашу страну большей части симпатизировавших ей людей, и в эти годы советская разведка впервые столкнулась с серьезными трудностями в вербовке своих идейных сторонников, поскольку число их заметно сократилось.

Именно с этого момента в профессиональной среде все чаще и откровеннее пошли разговоры о том, что идейная основа постепенно изживает себя и надо активнее использовать другие рычаги для привлечения к сотрудничеству, в первую очередь материальную заинтересованность людей, стремящихся продать имеющиеся у них секреты.

Об истинных, глубинных причинах сокращения числа вербовок на идейной основе открыто не говорили, это не приветствовалось и потому было не принято, но разведчики, конечно, понимали, что к чему, и, несмотря на заклинания руководства пополнять агентурный аппарат за счет «идейно близких нам людей», все чаще стали ориентироваться на банальный подкуп обладателей чужих секретов.

Несколько поправили дело запуск первого искусственного спутника и особенно космический полет Гагарина, в последний раз и ненадолго продемонстрировавшие всему миру «преимущества» социалистической системы. Но эйфория от этих достижений, подлатавших пошатнувшийся авторитет нашей страны, от которого, главным образом, и зависит эффективность идейной основы, оказалась кратковременной: ее быстренько нейтрализовали волюнтаризм очередного вождя, его анекдотические угрозы показать всему миру Кузькину мать, а затем не менее анекдотическое отстранение от власти.

Последовавший спустя несколько лет ввод советских войск в Чехословакию явился закатом всего того, на чем держалась идейная основа, потому что после этого события и до наших дней ничего стоящего, что могло бы хоть как-то поддержать таявший буквально на глазах престиж еще совсем недавно великого государства, безуспешно пытавшегося выбраться из нараставших экономических трудностей, больше не произошло.

Я это ощутил на себе, потому что как раз в эти годы впервые оказался в Африке и занялся там вербовкой агентуры. Уже тогда мы стали изобретать всевозможные «разновидности» идейной основы, и в документах на вербовку появились такие хитроумные выражения, как «элементы идейной близости», «симпатии к советскому внешнеполитическому курсу», «совпадение интересов в борьбе с колониализмом и неоколониализмом за полное национальное освобождение», «единство целей в антиимпериалистической борьбе» и прочая казуистика, единственный смысл и назначение которой заключались в том, чтобы скрыть от самих себя тот печальный факт, что наша идеология потеряла свою притягательность, что нашу страну любят все меньше людей и все меньше людей желают рисковать своей жизнью ради ее безопасности и процветания!

Ну, а интервенция в Афганистан окончательно добила то, что когда-то называлось «авторитетом великой державы» и на чем в течение более полувека держалась идейная основа.

Поговорите с любым разведчиком, которому выпало профессиональное счастье вербовать агентов и работать с ними, и они скажут, что вербовка на идейной основе — это своеобразная лакмусовая бумага, на которой всегда проверялся престиж и авторитет нашей страны в глазах мировой общественности, из которой и формируется агентурная сеть советской разведки.

Характер работы разведчиков таков, что они первыми чувствуют, какую «погоду» предсказывает барометр общественного мнения, насколько высок престиж представляемого ими государства, потому что никто, пожалуй, так чутко не реагирует на происходящие в нем процессы, на его положение в мире, как люди, которых они привлекли к сотрудничеству с разведкой этого государства или которых намереваются привлечь!

Но это, так сказать, история вопроса, охватывающая если не всю проблему в целом, то, по крайней мере, прослеживающая определенные тенденции в вербовочном процессе. А если наложить все эти рассуждения на какую-то конкретную личность и исходить из ее индивидуальных особенностей, то вполне может оказаться, что ей нет никакого дела ни до истории, ни до тенденций, потому что на то она и личность, чтобы в любой ситуации руководствоваться прежде всего своими личными интересами.

Какие же могли быть личные интересы у «Рокки»?

Какую цель он преследовал, фактически предавая свою службу?

Думал ли он о личной выгоде, хотел ли дать понять, что ищет контакт с советской разведкой, или его поступок был всего лишь импульсивной реакцией на какое-то событие, всего лишь желанием за что-то с кем-то рассчитаться или кого-то за что-то отблагодарить?

И что лежит в основе его поступка — идейные соображения или поиск личной выгоды? Или то и другое вместе?

В течение нескольких дней поиск ответов на эти вопросы занимал все мои мысли. В течение нескольких дней, что бы я ни делал, я вновь и вновь перебирал различные варианты, то находя, то опровергая, казалось бы, бесспорные выводы.

И в самом деле, как ни привлекательна была для нас информация Устименко, относиться к ней надо было весьма критически.

Конечно, в процессе изучения русского языка и особенно после двух таких удачных и потому наверняка особенно ему запомнившихся поездок в Москву, у «Рокки» могли возникнуть симпатии к СССР, даже несмотря на воздействие брата. Но кто из африканцев в те годы не симпатизировал СССР — стране, очень многое сделавшей для деколонизации Африки?

А как расценивать проявленный им в лицее интерес к чтению политической литературы? Как желание разобраться в основах марксистско-ленинской теории? А что, если у этого факта было другое объяснение? Что, если уже тогда, в юношеском возрасте, «Рокки» действовал по указанию своего старшего брата, стремившегося с его помощью спровоцировать советских преподавателей на распространение политической литературы и таким образом создать повод для какой-нибудь антисоветской акции?

Не зря же Устименко отказалась выполнить просьбу своего любознательного ученика, ее так проинструктировали, и для этого были соответствующие основания!

Значит, в действительности «Рокки» был верным и убежденным сторонником правящего режима? Но как быть тогда с информацией «Артура», что с некоторых пор «Рокки» изменил свое отношение к этому самому режиму? Что, если после перехода на работу в контрразведку он разобрался в реальных обстоятельствах мятежа, в причинах, толкнувших военных на антиправительственное выступление, и убедился в бездоказательности измышлений о причастности СССР к этим событиям? Что, если к тому же он узнал, что эти измышления инспирированы спецслужбами Франции и США?

Если отталкиваться от этих предпосылок и к тому же предположить, что «Рокки» хотя бы частично разделял убеждения знакомых ему молодых офицеров, его поступок следовало расценивать, как стремление сорвать намерения наших недоброжелателей развязать очередную антисоветскую кампанию и провести какие-то акции против советского посольства.

Отталкиваться? Предполагать? Но в разведке любые толчки, как и не слишком обоснованные предположения могут привести к непоправимым ошибкам! Могло ведь оказаться, что главным побудительным мотивом было стремление «Рокки» с нашей помощью поправить свое материальное положение и выбраться из нужды, в которой он оказался после гибели брата.

А вдруг он совсем не имел в виду постоянно сотрудничать с нами, а оказал нам разовую услугу и тем самым рассчитался за то, что советский хирург сохранил ему здоровье?

Попытки найти ответ на одни вопросы порождали другие, и чем больше я размышлял, тем запутаннее казалась мне вся эта история. К тому же по мере анализа поступка «Рокки» и всей собранной на него информации я все больше склонялся к мнению, что все возможные мотивы — симпатии к нашей стране, стесненное материальное положение, признательность за сохраненное здоровье — каждый в отдельности и даже все вместе не являются достаточным основанием для того, чтобы предлагать ему стать нашим агентом. На мой взгляд, они могли послужить неплохой основой для дружеского общения с «Рокки», но не более.

Но какое дружеское общение может быть у советского дипломата, к тому же известного в определенных кругах, как сотрудник КГБ, с офицером местной контрразведки? И чем эта «дружба» для них может закончиться?

Уж если общаться и дружить, то так, чтобы об этом никто не знал. А это было возможно только в том случае, если их «дружбе» будет предшествовать твердая договоренность о том, что все контакты будут тщательно законспирированы. Чтобы убедить «Рокки» принять эти условия, нужно было, выражаясь шахматным языком, найти усиление игры за «белых», в роли которых выступила резидентура, и заманить черных в «матовую» сеть.

15

Решение этой проблемы было найдено совершенно неожиданно и, как это иногда со мной бывает — во сне!

Мне приснился довольно странный сон: как будто я в сопровождении какого-то африканского офицера — в какой он был форме, я так и не понял — посетил сиротский приют. Какие-то дети окружили меня и жалостливо упрашивали забрать их оттуда. И офицер тоже меня об этом просил.

Я никогда не видел «Рока» и его детей, но во сне почему-то был уверен, что это именно он и дети эти — его. Не помню, пообещал ли я выполнить эту просьбу, но проснулся с четким ощущением того, что именно так и обязан поступить.

Я открыл глаза и прислушался. Было еще совсем темно. В спальне стояла тишина: в «зимние» месяцы ночами было довольно прохладно, а потому я не включал кондиционер и хоть на время избавлялся от его скрежета.

Взял с тумбочки часы: на светящемся циферблате было начало пятого.

Разбудивший меня сон был не просто «в руку», это была подсказка со стороны каких-то неведомых мне сил, и ее следовало тщательно обдумать. Я сразу понял, что уснуть теперь уже не удастся, и стал размышлять над тем, что мне приснилось.

В переводе на профессиональный язык этот сон расшифровывался так: поводом для беседы с «Рокки» могло стать обсуждение возможности поддержания с ним периодических (для начала!) и, естественно, конспиративных отношений, но не с целью получения от него какой-то информации, а исключительно для того, чтобы оказывать осиротевшим детям «Рока» материальную помощь! А помощь эту мы решили оказывать потому, что «Рок», якобы, давно и притом очень активно сотрудничал с советской разведкой!

Конечно, это была неправда, или, выражаясь тем же самым профессиональным языком, — легенда. И в том, что это было так, «Рокки» еще придется убеждать, потому что он будет полным идиотом, если вот так сразу, без всяких доказательств, примет эту версию. А с идиотами нам было не по пути, потому что люди, способные на идиотские поступки и принимающие на веру все, что им говорят, тем более иностранные разведчики, не только безнадежно глупы, но и опасны. С таким же успехом они могут поверить, чему угодно, а это грозит неминуемым провалом!

Какие же аргументы мы могли привести, чтобы убедить «Рокки» в том, что его старший брат был нашим агентом?

Во-первых, мы могли использовать полученную от «Артура» информацию и продемонстрировать нашу хорошую осведомленность не только относительно биографии «Рока», но, что было гораздо важнее, относительно некоторых сторон его служебной деятельности.

Во-вторых, «Рок» неоднократно бывал в Москве, и нам ничего не стоило заявить, что еще много лет назад во время одной такой поездки он и был завербован. Естественно, «Рокки» усомнится в том, что нам удалось привлечь к сотрудничеству его брата, который никогда не симпатизировал нашей стране, а напротив, относился к ней весьма враждебно. Однако эти сомнения легко опровергались тем, что «Рок», якобы выполнял наши рекомендации, тщательно скрывал свое истинное отношение к СССР и афишировал свои профранцузские настроения, поскольку только таким образом мог заслужить доверие и сделать карьеру в спецслужбах.

В-третьих, мы могли представить дело таким образом, что «Рокки» не стал инвалидом исключительно благодаря нашей «дружбе» с его братом, поскольку именно мы позаботились, чтобы советский хирург сделал все возможное и вылечил его после тяжелого ранения.

И хотя «Рок» не имел к этому факту никакого отношения, можно было рассчитывать, что «Рокки» захочется отплатить нам добром за добро.

И, наконец, в-четвертых, у нас был самый железный аргумент, подтверждающий «сотрудничество» «Рока» с советской разведкой: мы могли доказать, что «Рок» получал от нас вознаграждение! Если «Рокки» не поверит тому, что мы помогли его брату провернуть аферу с «жигуленком», нам ничего не стоило по образцу его почерка и подписи изготовить «собственноручные» расписки в получении денег за оказываемые КГБ услуги. Такой аргумент просто невозможно было опровергнуть!

Мне снова вспомнился сон, и я придумал еще один довод, который, как мне казалось, должен был произвести на эмоционального и отзывчивого (если верить Устименко) «Рокки» сильное впечатление. Тем более что этот довод учитывал так чтимые им африканские традиции: можно было сказать, что мы неоднократно навещали «Рока» в госпитале, и он, чувствуя приближение смерти, просил позаботиться о его детях и в случае необходимости использовать посредничество младшего брата.

Конечно, все это была сплошная легенда, выдумка или, если хотите, самый настоящий обман!

Но, черт побери, кто мог упрекнутьнас в том, что мы хотим помочь несчастным детям? И в том, что мы стремимся сделать это небескорыстно, нас тоже трудно было упрекнуть. С какой стати мы должны тратить народные деньги на детей человека, который не только не сделал для этого народа ничего полезного, но, напротив, всячески вредил не самым худшим его представителям? Разве не справедливо будет получить за эту помощь какую-то компенсацию?!

Оставалось ответить на два вопроса: кто будет убеждать «Рокки» в том, что его брат являлся агентом советской разведки, и как обеспечить безопасность этого неординарного мероприятия?

Наиболее трудным, а зачастую и деликатным делом является выбор сотрудника разведки, который будет проводить вербовочную беседу. Вербовка агента — сложный, по большей части достаточно продолжительный по времени и многоэтапный процесс. Иногда весь он — от первого знакомства до привлечения к сотрудничеству — осуществлялся одним и тем же разведчиком. Иногда в этом процессе участвует несколько человек: один знакомится, другой изучает, третий договаривается о сотрудничестве, четвертый — работает с завербованным агентом.

Вклад каждого разведчика в вербовку агента в каждом отдельном случае различен и зависит не только от сложности и продолжительности того или иного этапа, но и от его ответственности и значения в успехе всего мероприятия. А соответственно вкладу — и почести, и награды!

Очень просто оценить вклад разведчика, когда от начала и до конца все делал он один. Гораздо сложнее, когда в мероприятии участвовало несколько человек.

Кто более достоин поощрения — тот, кто нашел, а затем в течение нескольких месяцев, а то и лет разрабатывал нужного человека, или тот, кто, используя полученные разработчиком материалы, договаривается с ним о сотрудничестве?

Проблемы аналогичного свойства возникают в науке, где какое-то открытие может сделать один ученый или целый научный коллектив.

Как определить вклад каждого из соавторов? Кому отдать приоритет в открытии, чье имя этому открытию присвоить? Имя молодого ученого, который внес в него наибольший вклад, или имя его научного руководителя?

Хорошо, если этот научный руководитель дал идею, над разработкой которой работали его ученики или подчиненные ему коллеги, и сам многое сделал, чтобы эта идея обрела материальное воплощение.

А если он всего лишь поставил свою фамилию под научной работой, в которой не принимал никакого конкретного участия, да еще поставил ее первой и приписал себе основную заслугу?

В разведке тоже иногда так бывает: находит молодой сотрудник интересного человека, доводит его до вербовки, а затем какой-нибудь начальник говорит: «Вербовать буду я!», и подключается к делу, потому что оно сулит высокие награды. И берет себе эту награду, оставляя своему подчиненному, который обеспечил этот успех, какую-нибудь мелочь вроде грамоты или благодарности!

Но хуже другое! Можно и начальника наградить, если он внес решающий вклад в успех общего дела. А то ведь бывает, что он все только портит, потому что давно уже растерял свое оперативное мастерство, а может, никогда его и не имел. Никакие должности и звания не заменят профессиональных навыков, когда дело касается вербовки!

К тому же разведчик, осуществляющий разработку объекта и находящийся с ним в «боевом соприкосновении», прежде, чем обсуждать вопрос о сотрудничестве, устанавливает с этим объектом нормальные человеческие отношения, добивается психологической совместимости, завоевывает его доверие, а это весьма важно, когда надо кого-то привлечь к сотрудничеству, потому что речь-то идет не о светском знакомстве, не о развлечении, — на карту ставится личное благополучие, а то и жизнь!

А руководящий «вербовщик» порой сваливается на объекта, как снег на голову в летний день, и сходу, да еще с начальственными нотками в голосе (по-другому он уже и не умеет!), начинает давить ему на психику, забывая, что вербовка — дело тонкое, тут одним напором не возьмешь, и потому плевать в душу или вытирать ноги об вербуемого человека не рекомендуется, даже если он того заслуживает.

Был у нас случай, когда в одной азиатской стране молодой разведчик подружился с таким же молодым сотрудником ЦРУ.

В отличие от американца, который по молодости лет и недостатку опыта вел себя довольно неосмотрительно и пренебрегал некоторыми элементарными требованиями конспирации, наш разведчик оказался намного изворотливее и со временем сумел накопить на своего менее удачливого коллегу массу всевозможных сведений, характеризовавших его не с самой лучшей стороны. Оставалось только побеседовать с ним на эту тему и, пожурив за неосмотрительность, договориться о том, как совместными усилиями скрыть допущенные им промахи от руководства американской разведки.

И вот в этот кульминационный момент, почуяв, видимо, что на этом деле можно заработать высокий орден, начальник отдела решил срочно выехать в страну и лично побеседовать с американцем. Нанести ему, так сказать, «удар милосердия»!

И приехал!

Молодой разведчик организовал ему интимную встречу с американцем, и начальник сходу, не дав тому опомниться, стал унижать его человеческое достоинство и убеждать в том, что он, подонок и болван, провалил всю свою сеть и поставил под удар национальные интересы США.

Естественно, у американца взыграло профессиональное самолюбие и национальная гордость, и он дал незадачливому начальнику такой отпор, что тому ничего не оставалось, как поспешно ретироваться! В тот же день американец доложил о вербовочном подходе своему послу, тот заявил решительный протест, и дело закончилось громким скандалом.

Я не берусь утверждать, что, будь на месте начальника молодой разведчик, дело обязательно закончилось бы успешной вербовкой, но то, что никакого скандала бы не было — за это могу ручаться!

В случае с «Рокки» было два возможных кандидата на роль вербовщика: Базиленко и я — его непосредственный начальник. А потому вопрос о том, кому проводить с «Рокки» вербовочную беседу, нужно было рассматривать не только с учетом целесообразности, но и с учетом несомненной деликатности этого выбора.

Конечно, Базиленко имел полное право завершить это дело: он его начал, затратил много времени и сил, собрал на «Рокки» большую часть имевшейся в нашем распоряжении информации, да и знаком с ним был гораздо дольше и ближе, чем я. К тому же Базиленко обладал по сравнению со мной одним существенным преимуществом: он был всего на шесть лет старше «Рокки», и ему было легче, чем мне, найти с ним общий язык.

Но и у меня были свои преимущества, главным из которых было то, что «Рокки» обратился не к Базиленко, а ко мне! Значит, он видел во мне более солидного и надежного партнера, чем мой молодой коллега, а, возможно, и не был уверен, что Базиленко имеет отношение к разведке.

В вербовке, как в любви — насильно мил не будешь, и человек, идущий на сотрудничество с разведкой, имеет право сам выбирать, кому отдаться!

Если преимущество Базиленко заключалось в том, что он был гораздо ближе «Рокки» по возрасту, чем я, то мое преимущество состояло в том, что мне было гораздо сподручнее выдать себя за друга «Рока» и доказать, что он был именно моим агентом. Да и убедить «Рокки», что завербовать его брата мог именно я, было намного реальнее.

И, наконец, я был значительно опытнее Базиленко, а это тоже кое-что значило.

Впрочем, что касается опыта, как и некоторых других компонентов разведывательной работы, то однозначно оценить его роль сложно. Как сказал однажды один мой коллега, опыт схож с автоматом на плече: он не только помогает в бою, но и давит!

И это, на мой взгляд, абсолютно справедливо. Безусловно, с опытом приходит умение по глазам, по каким-то неуловимым признакам определять, способен ли ты завербовать того или иного человека или нет. Так опытный сердцеед может едва ли не с первого взгляда определить, удастся ли ему покорить понравившуюся даму и добиться ее взаимности или все его червовые хлопоты будут напрасны.

Это, конечно, ценное качество, потому что избавляет от необходимости заниматься бесперспективными делами, тратить время на разработку людей, которых заведомо невозможно склонить к сотрудничеству. Но одновременно с приобретением опыта, с появлением уверенности в том, что ты способен заблаговременно определить вероятность вербовки интересующего тебя человека, пропадает одно прекрасное качество: способность и желание браться за непредсказуемое, «тухлые» дела и добиваться успеха, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях.

Если бы в личной жизни мы отказывались от попыток сблизиться с женщиной только потому, что она кажется нам неприступной, — насколько обеднела бы наша личная жизнь, скольких удовольствий мы бы себя лишили!

Вот и сейчас, лежа в темноте, я вспомнил, как в первой своей африканской командировке сумел привлечь к сотрудничеству шефа личной канцелярии самого президента!

Наше знакомство с ним произошло совершенно неожиданно и случайно: на столичном стадионе проходило празднование годовщины независимости страны, во время которого он в числе ряда ближайших соратников президента был награжден высшей государственной наградой.

В этот знаменательный для него момент я находился на гостевой трибуне и с помощью телеобъектива фотографировал для нашей оперативной картотеки все, что происходило вокруг, выбирая руководителей различных правительственных учреждений и иностранных дипломатов. Сфотографировал я и процедуру награждения, а потом сделал еще несколько снимков, когда шеф канцелярии принимал многочисленные поздравления.

Спустя несколько дней я отпечатал снимки и, получив благословение резидента, отправился в президентскую канцелярию. Обратившись к дежурному офицеру, я попросил вызвать шефа, сказав, что у меня есть к нему важное дело.

Офицер позвонил и передал просьбу.

На мое удивление, шеф не послал просителя куда подальше, а через несколько минут появился на проходной.

Я представился, поздравил его с высокой наградой, а потом сказал, что запечатлел для истории этот незабываемый момент и хотел бы передать ему сделанные фотографии.

— Давайте, — сказал шеф.

Я ответил, что не был уверен, что сумею так легко его найти, а потому, оставил фотографии дома.

Шеф канцелярии окинул меня оценивающим взглядом, помолчал, а потом предложил мне принести фотографии и оставить у дежурного офицера. Это меня, конечно, не устраивало, поэтому я стал отнекиваться, что мне, дескать, не совсем удобно посещать канцелярию президента и что я предпочел бы встретиться с ним у себя дома или в крайнем случае где-нибудь в городе.

Шеф еще раз критически оглядел меня и категорически отказался со мной встречаться. Когда же я намекнул, что он останется без памятных фотографий, заявил, что в его подчинении находится целая пресс-служба и что, если потребуется, ему напечатают столько фотографий, сколько он захочет.

Сказав это, он повернулся и, не попрощавшись со мной, удалился.

Я доложил резиденту о результатах визита, вернее, об отсутствии таковых, и он, ссылаясь на свой опыт, посоветовал мне поставить на этом точку, поскольку шеф канцелярии явно не желал идти на контакт с советским дипломатом. К тому же он был лет на десять старше меня и, по всему было видно, относился ко мне без особого почтения.

Я уважал резидента и признавал его опыт, но, видимо, отсутствие этого самого опыта как раз и подсказало мне, что еще не все потеряно, и при удобном случае можно будет попробовать еще разок. Правда, я не искал специальных этих удобных случаев, они подворачивались мне сами.

Дважды совершенно случайно я замечал шефа канцелярии, проезжая по городу совсем по другим делам. Припарковав автомашину, я внезапно, словно из-под земли возникал перед ним и, разыграв удивление от неожиданной встречи, напоминал о том, что фотографии по-прежнему ждут его у меня дома.

Когда я сделал это в третий раз, причем, по случайному совпадению, это произошло неподалеку от моего дома, шеф канцелярии не выдержал.

— Хорошо, сегодня в восемь вечера я буду у вас! — резко сказал он и быстро удалился.

Когда я доложил резиденту о том, что вечером принимаю долгожданного гостя, резидент заявил, что его неожиданное согласие попахивает провокацией и что мне надо быть предельно осторожным, поскольку он может заявиться не один, а в сопровождении сотрудников службы безопасности. Слава Богу, резидент не запретил эту встречу, да и как он мог запретить — ведь в этом случае мне пришлось бы прятаться от шефа канцелярии или менять квартиру!

Но на всякий случай резидент организовал наблюдение за моим домом, чтобы оградить меня от возможных неприятностей.

В назначенное время я в гордом одиночестве ожидал прихода шефа канцелярии: за неделю до этого Татьяна в связи с беременностью улетела в Москву, а то пришлось бы ей по соображениям безопасности отсиживаться где-нибудь в посольстве.

Ровно в восемь пришел мой гость и едва ли не с порога заявил, что он «согласен»!

— Согласен — что? — удивленно спросил я, наливая ему виски.

— Согласен сотрудничать с вами! — разъяснил шеф канцелярии. — Но сначала я должен знать, кто информировал вас о моем существовании.

Я ответил, что никто меня не информировал, что впервые я увидел его на стадионе во время награждения, там же узнал его фамилию и должность.

— Это неправда! — возразил шеф канцелярии. — По вашим действиям я вижу, что вы профессионал высокого класса, а у профессионалов не бывает случайностей!

Его оценка была, конечно, весьма лестной, но не имела ничего общего с действительностью. Но все попытки убедить его в том, что у меня не было о нем никакой предварительной информации, что все произошло совершенно случайно, ни к чему не привели. Он по-прежнему мне не верил, и тогда я не выдержал и спросил, зачем ему надо знать, кто дал мне на него «наводку»?

— Этот человек представляет для меня опасность, потому что знает, вы обязательно попытаетесь установить со мной контакт. Если он провалится, он выдаст меня. Я должен ликвидировать его! Только тогда ничто не будет угрожать моему сотрудничеству с вами!

Меня все больше смущала его навязчивость, и я спросил:

— А что вы подразумеваете под сотрудничеством?

— Я подразумеваю, — без тени смущения ответил мой гость, — что буду снабжать вас информацией обо всем, что делает и о чем думает президент страны, а вы за это будете платить мне деньги!

Это и в самом деле смахивало на заурядную провокацию, о которой меня предупреждал многоопытный резидент, потому что трудно было даже представить, что чиновник такого высокого ранга, как шеф личной канцелярии президента, вот так запросто будет предлагать свои услуги сотруднику иностранной разведки, тем более такому молодому, как я. Пока я окончательно не влип в скандальную историю, надо было отрабатывать задний ход!

— А кто вам сказал, что я нуждаюсь в вашей информации? — разыгрывая «святую невинность», спросил я.

— Вы нуждаетесь! — уверенно ответил шеф канцелярии. — Потому что подобной информации вам больше ни от кого не получить!

— Но я не занимаюсь такими делами, — продолжал я гнуть свою линию. — Я хотел только передать вам фотографии, и все!

— Не принимайте меня за идиота! — укоризненно посмотрел на меня шеф канцелярии. — Я достаточно опытен в этих делах и сразу понял, что вы ищете возможность завербовать меня. При первом знакомстве вы показались мне наглым и неосторожным человеком, и поэтому я отказался с вами встречаться. Но когда я убедился, насколько грамотно вы выслеживали меня и насколько конспиративно вступали со мной в контакт, я понял, что имею дело с опытным и смелым профессионалом. Повторяю, я пришел, чтобы работать с вами!

— Я не понимаю, о чем вы говорите! — твердо сказал я, решив, что пора заканчивать этот разговор. Я-то рассчитывал, что, заманив его к себе, сумею договориться о том, чтобы периодически с ним встречаться, а уж потом постепенно, шаг за шагом буду приобщать его к агентурной работе, а вместо этого «клиент» сам навязывает мне свои услуги! А раз так, значит его подослали!

— Допивайте виски, забирайте фотографии и уходите! — не слишком любезно потребовал я. — Я советский дипломат и не занимаюсь никакой неблаговидной деятельностью. Вы ошиблись адресом, месье!

— Ваша осторожность мне нравится, — не собираясь вставать и спокойно потягивая виски, сказал он. — Это еще раз доказывает, что вы настоящий профессионал. Вы правильно поступаете, что не верите мне на слово. Хорошо, я докажу вам серьезность своих намерений! Ждите меня завтра в это же время!

С этими словами он встал и, оставив фотографии на столе, пошел к выходу.

На следующий день он пришел в широченном белом «бубу», под которым спрятал две толстенные книги со стенографическими отчетами заседаний президентского совета и правительства. В этих отчетах было все, что касалось внутренней и внешней политики страны на ближайшее будущее, включая взаимоотношения с другими странами по всем линиям сотрудничества.

Эта встреча обеспечивалась нами по самым высоким требованиям безопасности, чтобы предотвратить любые возможные осложнения. Но никаких осложнений не было, документы были благополучно доставлены в посольство, а затем переправлены в Москву. С этого момента шеф канцелярии стал регулярно снабжать нас документальной информацией по самым важным проблемам и со временем стал одним из самых ценных наших источников.

Сейчас, вспомнив эту историю, я поймал себя на мысли, что если бы подобный случай произошел со мной сегодня, когда за спиной у меня более чем десятилетний опыт загранработы, я, наверное, после первого же неудачного визита в канцелярию президента выбросил бы фотографии и вряд ли стал предпринимать новые попытки заманить ее шефа к себе на квартиру.

Но с «Рокки» был совсем другой случай. Чем больше я размышлял, тем все больше убеждался, что мой опыт будет иметь решающее значение, а потому вербовать его должен именно я.

Оставалось соблюсти этическую сторону дела: мне совсем не хотелось, чтобы Базиленко подумал, будто я стараюсь присвоить результаты его труда и приписать себе все заслуги за удачно проведенную операцию.

Теперь, когда, по крайней мере для меня, определилась кандидатура вербовщика, осталось подумать, как обеспечить безопасность мероприятия. И прежде всего решить, когда и где организовать беседу с «Рокки».

Я перебрал различные варианты и пришел к выводу, что наиболее подходящим местом является культурный центр, куда «Рокки», как обычно, должен прийти по своей инициативе. Приглашать его на подобную беседу было нежелательно, потому что неизвестно, как он к такому приглашению отнесется и не поставит ли об этом в известность руководство контрразведки. Да и реальных возможностей конспиративно пригласить «Рокки» на беседу у нас не имелось, а ловить его в городе было просто неразумно, потому что любой контакт с ним мог быть зафиксирован контрразведкой и привести к срыву нашей задумки.

Поскольку заранее узнать, когда «Рокки» соизволит в очередной раз посетить культурный центр, было невозможно, следовало ориентироваться на график проводимых там мероприятий и ждать, находясь в эти дни в постоянной готовности. Это было, конечно, не очень удобно и отвлекало от других дел, но зато надежно гарантировало внезапность контакта.

Оставалось спрогнозировать поведение «Рокки» после беседы.

Хотя и была достаточно большая уверенность, что он ведет с нами честную игру, полностью исключать, что он находится под контролем контрразведки, мы все же не могли.

Вот здесь и должна была в полной мере сработать придуманная мной легенда! Я был уверен, что, узнав о «сотрудничестве» брата с советской разведкой и получив к тому же убедительные доказательства, «Рокки» ни в коем случае не станет докладывать об этом своему руководству, потому что будет немедленно уволен из контрразведки (кто будет держать там брата советского агента?), а дети «Рока» лишатся пенсии (кто будет платить пенсию детям предателя?).

Конечно, у меня не было стопроцентной уверенности, что «Рокки» согласится принять нашу помощь и тем более отблагодарит за нее. Но было очевидно, что в его интересах никому не рассказывать о состоявшейся беседе…

За окнами начало светать.

Я посмотрел на часы: без пяти семь. Пора было вставать и собираться на работу.

16

Приехав к восьми утра в посольство, я сразу поднялся в резидентуру. Прочитав поступившие за ночь телеграммы, я отпустил Ноздрина и вызвал Базиленко.

Первым делом я поинтересовался, родилась ли у него какая-нибудь продуктивная идея относительно того, как завербовать «Рокки».

— Пока нет, — смущенно признался Базиленко. — Зацепок всяких много, но, чем больше я думаю, тем все больше прихожу к выводу, что ни одна из них не гарантирует успех. Какая-то тупиковая ситуация: и ждать дальше глупо, и не знаешь, что предпринять!

— А его стесненное материальное положение тебе ничего не подсказывает?

Мне очень хотелось, чтобы Базиленко сам вышел на ту идею, которая прервала мой сон. Это помогло бы мне убедить его в правильности намеченного мной варианта.

— Предложить ему деньги? — удивился Базиленко. — Это слишком банально! Он, конечно, нуждается, но это, как говорится в одном анекдоте, вовсе не повод для знакомства!

— Деньги тоже можно предлагать по-разному, — назидательно сказал я и, сам устыдившись этой назидательности, изменил тон. — Ведь «Рокки» уже сделал полшага. Почему не помочь ему шагнуть широко? И деньги предложить не прямо, не в качестве платы за сотрудничество, а как бы косвенно, например, в качестве материальной помощи? Нужно поставить его в положение, когда он сам должен будет сделать выбор: принять нашу помощь или отказаться! Тогда и сотрудничество будет для него не чем-то экстраординарным, а естественной благодарностью за то, что мы поддержали его в трудную минуту.

— А к чему все эти сложности? — все еще не понимая хода моих мыслей, спросил Базиленко.

— А к тому, что «Рокки» трудно решиться на то, чтобы работать против своей службы! В его положении человек всегда ищет оправдание своим действиям, и мы должны ему в этом помочь, подсказать убедительный мотив для сотрудничества с нами.

— Как же это сделать? — В глазах Базиленко зажегся знакомый мне огонек: такой огонек загорается в глазах охотника, вышедшего на звериную тропу.

— А вот так! — словно фокусник, вытянувший из колоды нужную карту, сказал я и изложил Базиленко итог моих ночных размышлений.

Выслушав меня, он сразу заявил, что придуманный мной план ему нравится, и что вербовать «Рокки» должен, конечно, я, поскольку никому другому не удастся органически вписаться в разработанную мной легенду. Не скрою, я был весьма доволен, что Базиленко с энтузиазмом принял мою идею и избавил меня от необходимости употреблять власть резидента для принятия наиболее разумного с моей точки зрения решения. Когда подчиненные сознательно воспринимают идеи своих начальников, конфликты на служебной почве возникают намного реже.

Мы обсудили все детали предстоящей вербовки, в которой и Базиленко отводилась немалая роль, наметили, какие подготовительные мероприятия нам необходимо провести.

Затем на трех листах из шифроблокнота изложили все в телеграмме на имя начальника управления внешней контрразведки, в компетенцию которого входила дача санкции на вербовку сотрудника иностранной спецслужбы.

Отдав шифртелеграмму Ноздрину, я, находясь в несколько благодушном настроении от удачно начавшегося рабочего дня, задержал Базиленко, чтобы заодно обсудить с ним ход разработки Франсуа Сервэна.

Если бы в этот момент я знал, какие последствия будет иметь эта задержка!

Мы еще раз внимательно прочитали поступившую накануне дипломатической почтой справку. Она была составлена на основании материалов, полученных резидентурой КГБ в Париже.

В ней говорилось, что в годы войны отец Сервэна был содержателем явочной квартиры, а его мать — связной «пятерки», входившей в состав подпольной группы известного борца Сопротивления коммуниста Фабиена, впоследствии, расстрелянного фашистами. После провала группы Фабиена «Маркиз» сумел скрыться, а затем с большим трудом, постоянно рискуя быть схваченным гестапо, добрался до партизанского отряда «Коммунар» и сражался в нем до высадки союзников в Нормандии, пока в одном из боев не был тяжело ранен.

После войны связь с ним оборвалась, «Маркиз» ни разу не приезжал на традиционные встречи ветеранов Сопротивления.

Из официальной истории французского Сопротивления было известно, что отряд «Коммунар» являлся одной из самых крупных боевых единиц возглавляемого коммунистами Национального фронта, созданного в 1941 году и спустя два года преобразованного в Национальный совет Сопротивления. Среди бойцов этого отряда было много бежавших из фашистского плена красноармейцев, отряд поддерживал постоянную связь с руководством французской компартии и со штаб-квартирой Коминтерна в Москве.

Впоследствии некоторые бойцы этого отряда, в том числе коммунисты, стали видными общественными и политическими деятелями, мэрами городов, депутатами Национального собрания Франции.

Кроме этого, резидентура КГБ в Париже попыталась собрать сведения на отца Франсуа Сервэна по Тулону. Правда, прямых подходов к нему найти не удалось, однако собранные через различные источники сведения позволили сделать вывод, что после окончания войны он не утратил симпатий к коммунистам, но вынужден был отойти от них, чтобы не испортить служебную карьеру сына. По мере того, как Франсуа Сервэн занимал в контрразведке все более высокие должности, его отец вел себя все более осмотрительно и осторожно, поскольку служебное положение сына просто обязывало его к этому!

Одновременно с этим Центр распорядился собрать дополнительные сведения на родственные и прочие связи Франсуа Сервэна и его отца в Алжире, однако сделать это без риска расшифровки нашей заинтересованности перед алжирскими спецслужбами не удалось, и от этой затеи пришлось отказаться.

Мы потратили примерно полчаса на анализ этой информации, наметили план дальнейших действий на ближайшее время, и я отпустил Базиленко, попросив его пригласить ко мне Хачикяна.

Но едва мы успели с Хачикяном обсудить кое-какие текущие вопросы, как у меня на столе зазвонил внутренний телефон.

Я поднял трубку и услышал взволнованный голос Базиленко:

— Михаил Иванович, прошу вас немедленно меня принять!

С подобной просьбой Базиленко мог обратиться только в том случае, если произошло нечто чрезвычайное. А чрезвычайным для сотрудника, отвечающего за безопасность, могло быть какое-то происшествие в советской колонии или в резидентуре.

— Заходи! — коротко сказал я и, не зная еще, в чем дело, почувствовал, как сердце мое учащенно забилось, словно после чашки двойного кофе, который я иногда заваривал себе, когда работал по ночам.

— Давай прервемся, — обратился я к Хачикяну. — У Базиленко какое-то важное сообщение.

— Мне выйти? — спросил Хачикян, так же, как и я, предположивший, видимо, что речь пойдет о каком-то чрезвычайном происшествии.

— Подожди, — на всякий случай задержал его я. — Может, ты понадобишься.

Вошел Базиленко. В руках у него был кассетный магнитофон. Он глянул на моего заместителя и ничего не сказал. Из этого следовало, что повод, побудивший его добиваться срочной встречи с резидентом, мог и к заместителю иметь самое непосредственное отношение.

Так оно и оказалось.

— Я только что прослушал запись вчерашних телефонных разговоров Сервэна, — с этими словами Базиленко поставил кассетник на стол. — Похоже, у нас произошел провал!

Не теряя времени на объяснения, Базиленко нажал на клавишу. Через несколько секунд послышались длинные телефонные гудки, потом характерный щелчок снимаемой трубки и знакомый голос нашего французского коллеги:

— Франсуа Сервэн слушает!

— Добрый вечер, месье Сервэн! — донесся из кассетника мужской голос. — Говорит адвокат вашего отца — мэтр Гриняк.

— Добрый вечер, месье Гриняк. Что случилось? — В голосе Сервэна послышалось беспокойство.

— Мне выпала печальная обязанность сообщить вам о скоропостижной кончине вашего отца. Примите мои самые искренние соболезнования!

— Как это случилось? — дрогнувшим голосом спросил Сервэн.

— Ваш отец скончался три часа назад от сердечного приступа. Сейчас я занимаюсь необходимыми формальностями. Я хотел бы знать, когда вы сумеете прибыть в Тулон?

Последовала довольно длинная пауза. Видимо, Сервэн прикидывал, когда он сможет вылететь во Францию. Наконец, снова раздался его голос:

— Я вылечу в Париж завтра. Послезавтра утром постараюсь быть в Тулоне.

— Хорошо, я буду ждать вас, месье Сервэн. До встречи! — сказал мэтр Гриняк и разъединился.

Я с нетерпением посмотрел на Базиленко.

— Послушайте все разговоры, — сказал тот, — иначе будет трудно понять, как развивались события.

После разговора с Тулоном Сервэн выдал несколько звонков.

Сначала он набрал номер своего непосредственного начальника — старшего французского советника дивизионного комиссара Фердана. Доложив о смерти отца, он заручился его разрешением вылететь на похороны.

Затем Сервэн позвонил в авиакомпанию «Эр-Африк» и поинтересовался, есть ли завтра утренние или дневные рейсы в Париж. Получив отрицательный ответ, заказал два билета на вечерний рейс.

После этого он пытался дозвониться дочери в Париж, но телефон не ответил. Тогда он позвонил ее жениху, но того тоже не оказалось дома.

И вот после этого Базиленко сделал нам знак, что сейчас последует тот разговор, из-за которого он попросил немедленно его принять.

Из кассетника снова донесся характерный щелчок поднятой трубки и традиционный ответ:

— Франсуа Сервэн слушает!

— Месье Сервэн, с вами говорит дежурный офицер «Руссо» подлейтенант Морис Сейду. Только что «Флеш-три» сообщила, что она зафиксировала контакт «Тунца» с местным гражданином, продолжает наблюдение и ждет указаний.

Мы с Хачикяном переглянулись: «Тунцом» в радиопереговорах местной контрразведки именовался Лавренов!

— Как произошел этот контакт? — спросил Сервэн, и в его голосе я уловил какое-то безразличие к этому сообщению. Видимо, сейчас Сервэну было не до специальной бригады «Флеш» и ее оперативных удач!

— «Тунец» подсадил его в автомашину и сейчас следует по набережной, — отрапортовал дежурный офицер.

Сервэн надолго замолчал, видимо, решая, как лучше поступить в этой ситуации. А мне в этот момент подумалось, что если бы не известие о смерти отца, то он, наверное, соображал бы значительно быстрее.

— Может быть, задержать их? — спросил подлейтенант, которого, очевидно, торопили находившиеся с ним на связи сотрудники «Флеш-три».

— Нет, ни в коем случае! — возразил Сервэн. — Пусть продолжают наблюдение, установят личность этого человека, но не предпринимают никаких действий! С утра я буду занят, а в три часа соберемся и решим, что делать дальше!

— Будет исполнено, месье Сервэн! — ответил Морис Сейду и отключился.

Я остановил запись и посмотрел на часы: было четверть одиннадцатого! До начала оперативного совещания в местной контрразведке оставалось еще четыре часа сорок пять минут, но это было совсем немного, если учесть, какую работу нам предстояло проделать за это время!

— Почему ты не прослушал запись утром? — с заметным акцентом, который всегда у него проявлялся при сильном волнении, спросил Хачикян.

— Меня вызвал Михаил Иванович, — после некоторой паузы ответил Базиленко.

— Надо было сказать мне, что ты не успел прослушать пленку! — с трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться, сказал я.

— Откуда я мог знать, что там такой разговор? — пожал плечами Базиленко. — Обычно там не было ничего существенного…

— Где Лавренов? — перебил я, обращаясь к Хачикяну.

Обычно Лавренов появлялся в резидентуре часам к десяти, после того, как заканчивал первоочередные дела по прикрытию. Но сейчас шел уже одиннадцатый час, и ждать, когда он заявится, было нельзя.

— Я думаю, в бюро АПН, — ответил Хачикян.

— Вот что, Павел Игнатьевич, — повернулся я к Базиленко, — срочно вызови его в посольство. Только аккуратно, без паники, понял?

Базиленко понимающе кивнул и встал.

— А вы все же дослушайте кассету, там есть еще несколько разговоров, — сказал он, выходя из кабинета.

— Гагик Артаваздович, принеси, пожалуйста, график встреч, — попросил я Хачикяна, хотя отлично помнил, что вчера вечером Лавренов должен был встречаться с «Дожем» — тем самым агентом из канцелярии премьер-министра, которого он получил в наследство от Матвеева и работу с которым мне было приказано держать под особым контролем.

Пока Базиленко и Хачикян выполняли мои просьбы, я дослушал запись до конца.

Закончив разговор с неведомым нам Морисом Сейду, Франсуа Сервэн позвонил дежурному по ДСТ в Париже, попросил разыскать свою дочь и предупредить, что завтра он с женой прилетает в аэропорт Шарля де Голля и просит их встретить.

Затем он сразу же набрал номер американского посольства и попросил дежурного морского пехотинца передать Гэри Копленду, что завтра он вылетает во Францию на похороны отца и поэтому откладывает назначенную ранее встречу до своего возвращения.

Это было уже не первое подтверждение, что французский советнический аппарат в местных спецслужбах поддерживает деловые контакты с резидентурой ЦРУ и проводит какие-то совместные мероприятия, и мне, конечно, не стало от этого легче.

Но основной моей заботой сейчас была, конечно, локализация провала «Дожа»!

Первым возвратился Хачикян с толстым блокнотом в темно-вишневом переплете, на лицевой стороне которого золотым тиснением было выдавлено слово «Техноэкспорт»: это был новогодний подарок экономсоветника, который мы использовали для учета встреч с нашими оперативными контактами.

Я открыл страницу за вчерашнее число и убедился, что в двадцать два часа Лавренов действительно должен был проводить личную встречу с «Дожем». Отметки о том, состоялась она или нет, пока не было. Только я закрыл блокнот, как в кабинет в сопровождении Базиленко вошел Лавренов.

— Я встретил его внизу, — предвосхищая мой вопрос, пояснил Базиленко.

— Оставь нас, — попросил я и, когда Базиленко вышел, обратился к Лавренову: — Садись, есть разговор…

Лавренов сел в кресло и настороженно посмотрел сначала на меня, потом на Хачикяна.

Я не стал тянуть из него жилы и сразу сказал:

— Нам стало известно, что вчера служба наружного наблюдения зафиксировала твой контакт с «Дожем»!

Лавренов побледнел и заерзал в кресле.

— Ты хорошо проверялся перед встречей, Сергей? — спросил Хачикян.

Лавренов опустил глаза, и я понял, что он по каким-то причинам отступил от согласованного плана проведения этой ответственной встречи.

— Ну ладно, рассказывай, как дело было, — сказал я и приготовился выслушать грустную историю о том, как опытный оперработник, майор, пренебрег тем, чем не имел права пренебрегать.

— Я провозился с подготовкой очередного бюллетеня, — тусклым голосом начал Лавренов, — а тут еще Акуфа, наш переводчик, пришел со своими проблемами. У него истекает срок годичного контракта, и он беспокоится, оставим ли мы его в бюро. В общем, когда я освободился, до встречи с «Дожем» оставалось минут тридцать…

В разведке, как и в любом деле, полно всевозможных случайностей, притом не всегда полезных и счастливых, но, если судить о ней по большому счету, все происходит закономерно! И судьба безжалостна по отношению к тем разведчикам, которые нарушают законы своей профессии, полагая, что маленькие прегрешения не приводят к серьезным ошибкам, за которыми следуют провалы.

Разгильдяйство и провал всегда взаимосвязаны, как иголка с ниткой, и причиной большинства провалов является, как правило, нелепое нагромождение мелких и крупных отступлений от самими же разведчиками составленных планов проведения оперативных мероприятий.

Так было и сейчас! Один не успел до вызова к резиденту прослушать пленку, полагая, что в ней нет ничего, заслуживающего внимания, и потому можно не спешить; другой поздно выехал на встречу и не успел как следует провериться; третий, то есть я, не проявил должной требовательности к своим подчиненным, что привело к снижению оперативной дисциплины и сделало возможным разгильдяйство первого и второго!

Конечно, сейчас было не время заниматься самоедством и искать виновных в этом провале, а надо было принимать решительные меры для его локализации. Поэтому я постарался взять себя в руки и как можно спокойнее спросил:

— И ты во время проверки не заметил ничего подозрительного?

Мой вопрос был чистой формальностью: и так было ясно, что, заметь Лавренов слежку, нам не пришлось бы сейчас разговаривать на эту тему! Он просто сошел бы с проверочного маршрута и встречаться с «Дожем» не стал!

— Вертелись какие-то мотоциклисты. Но когда я по «серпантину» спустился на набережную и подсаживал «Дожа», ни мотоциклистов, ни машин не было.

«Серпантином» мы называли извилистую часть шоссе, которое вело из европейской части города к океану. Это было одно из наших излюбленных мест для проведения встреч в автомашине.

— И тем не менее они как-то зафиксировали этот момент, проследили, пока ты ездил с «Дожем» по городу и, видимо, проводили его затем до дома, — «обрадовал» я Лавренова. — Где ты его высаживал?

— Возле мечети, как и было предусмотрено. Там в это время было очень много верующих, они даже улицу перегородили. Так что мне пришлось разворачиваться, поскольку проезд прямо был невозможен.

— Ты и здесь никого не видел? — спросил Хачикян.

— Следом за мной ехала какая-то машина. Когда я стал разворачиваться, ей пришлось сдать назад, чтобы освободить мне дорогу.

— Что за машина? — уточнил Хачикян.

— «Рено-14» с местным номером 32–16, серого цвета. Хотя цвет может быть другим — там было темно.

Я открыл свою рабочую тетрадь: в списке из более чем трех десятков номеров, используемых автомашинами специальной бригады «Флеш», был и номер 32–16!

— Это они! — С досады я даже стукнул ладонью по столу. — Что же ты сделал дальше?

— Высадив «Дожа», я поехал в бюро АПН, спрятал в сейф полученные от него документы и уехал домой.

— Где эти документы? — спросил я и почувствовал, как у меня защемило где-то в районе селезенки.

Лавренов открыл кейс и выложил на стол крупноформатный конверт. Из-под оттопыренного клапана было видно листов сорок-пятьдесят документов с реквизитами канцелярии премьер-министра. Это была обычная порция, которую «Дож» приносил на такие встречи.

Я набрал номер рабочей комнаты резидентуры и, услышав голос Базиленко, спросил:

— Колповский на месте?

— Да, Михаил Иванович.

— Пусть зайдет ко мне!

Положив трубку, я снова обратился к Лавренову:

— Когда и где ты должен вернуть эти документы?

— Сегодня вечером, в двадцать два часа, возле магазина «Скор».

Я понял, почему у меня защемило в районе селезенки: ситуация для «Дожа» складывалась, как говорится в таких случаях, «в решеточку!» Если контрразведка организует в канцелярии премьер-министра проверку секретного делопроизводства и обнаружит отсутствие находящихся сейчас у нас документов, то ему грозит суровая кара! Тогда «Дожу» не удастся воспользоваться легендой и представить дело так, как будто он хотел воспользоваться попутной машиной, чтобы добраться до мечети, и по чистой случайности подсел именно в машину Лавренова. Спасти «Дожа», да и то чисто теоретически, можно было только в том случае, если нам удастся возвратить полученные от него документы до того, как контрразведка проверит, все ли они находятся на месте.

Оставалось надеяться, что такая проверка будет организована после оперативного совещания, то есть после трех часов, и благодарить судьбу за то, что смерть отца отвлекла на какое-то время Сервэна от выполнения его непосредственных служебных обязанностей! Если бы он провел совещание сразу после прихода на работу, то к половине десятого или самое позднее в одиннадцать на руках «Дожа» уже защелкнулись бы наручники!

А пока у нас было какое-то время, чтобы придумать, как побыстрее и побезопаснее вернуть «Дожу» все до последнего листочка.

— Сфотографируйте эти документы, Геннадий Яковлевич, — обратился я к вошедшему Колповскому и протянул ему конверт: провал провалом, а выпускать из рук важные документы, не оставив себе копии, было бы просто неразумно!

— Мы должны не позднее двух часов вернуть «Дожу» документы, — сказал я, когда за Колповским закрылась дверь, — предупредить его об опасности и временно, до выяснения обстановки, прервать с ним связь. Если он попадет в разработку, связь с ним придется прекратить навсегда! А если его арестуют… — я не закончил фразу и выразительно посмотрел на Лавренова.

— Давайте думать, как это все проделать, — снова с сильным акцентом сказал Хачикян.

— Условиями связи с ним предусмотрен сигнал о временном прекращении встреч, — напомнил Лавренов. — Матвеев несколько раз пользовался им, когда осложнялась внутриполитическая обстановка. Этот сигнал ставится на осветительном столбе по ходу его движения из дома на работу. Я могу сейчас поехать и нарисовать условную метку.

— Ты можешь быть под наблюдением, — возразил я, — поэтому от проведения каких-либо оперативных мероприятий и встреч с агентами тебе придется воздержаться. Занимайся делами по прикрытию и всеми своими действиями демонстрируй, что ты чист, как стеклышко для анализа крови на малярию!

— А «Люси»? — удивился Лавренов. — Ее же нельзя оставлять без связи. Это приведет к задержкам с получением корреспонденции от нелегалов.

— «Люси» придется передать… — я на мгновение задумался, перебирая в уме имевшихся в моем распоряжении сотрудников. — «Люси» мы передадим Выжулу.

— Кому? — воскликнул Хачикян. — Уж лучше мне или Базиленко.

— Вам нельзя, вы сотрудники посольства. А Выжул по линии торгпредства отвечает за «Международную книгу». У него хорошая легенда для посещения магазина.

— А что, дипломат не может покупать книги? — не сдавался Хачикян, которому явно не хотелось, чтобы с «Люси» работал Выжул, у которого, что ни день, происходили всевозможные накладки.

— Я понимаю твое беспокойство, Гагик Артаваздович, но другого выхода у нас нет, — твердо сказал я. — В конце концов не такое уж это сложное мероприятие — зайти в книжныймагазин, получить корреспонденцию и доставить ее в посольство.

— Но «Люси» занимается Сервэном, — напомнил Хачикян. — Зачем Выжулу знать, что мы его разрабатываем?

— У тебя что, есть основания не доверять своему товарищу? — спросил я.

— Никаких оснований у меня нет, — недовольно сказал Хачикян. — Но если он загубит агента и провалит ценную разработку, отвечать-то придется вам!

— Вот потому, что отвечать придется мне, я и решаю! — сказал я и подумал, что Хачикян прав, но от его правоты мне нисколько не легче: как ни крути, а другого подходящего работника для этого дела в резидентуре не было.

Пока мы обсуждали вопрос о консервации «Дожа», Колповский закончил фотографирование документов и принес их в мой кабинет. Вместе с ним зашел приглашенный мной Базиленко.

— Теперь давайте думать, как будем возвращать документы, — напомнил Хачикян. — Возврат по месту работы исключается!

— Это и так ясно, — согласился Лавренов. — А что, если перехватить «Дожа», когда он пойдет домой обедать?

— Кто это может сделать? — спросил я. — Тебе нельзя, а больше никого из нас он не знает. Примет за провокатора, что будем делать? Да и вполне может так случиться, что он уже взят под наблюдение. Мы же не знаем, какие распоряжения отдал Сервэн, придя утром на работу.

— А где он живет? — спросил Базиленко, который явно хотел загладить свою оплошность и потому проявлял большую активность.

— Рядом с площадью Независимости. В том доме, где находится дирекция таможни, — объяснил Лавренов.

— А, знаю, — сразу сориентировался Базиленко. — Там еще страховая компания, где мы страхуем посольские автомашины. И несколько авиакомпаний.

— Можно опустить конверт с документами в его почтовый ящик, — не слишком уверенно предложил Лавренов.

— Это рискованно, — сразу отверг я это предложение. — Квартира может быть под наблюдением. Надо найти возможность передать документы ему лично. Только в этом случае мы будем уверены, что они попали к нему в руки.

— А кто с ним живет? — снова обратился к Лавренову Базиленко.

— Жена, трое детей, ну и, наверное, еще кто-то из его родственников, — подумав немного, ответил Лавренов, который, видимо, не придавал большого значения семейному положению агента.

— Кто конкретно? — не отставал от него Базиленко.

— Да какое теперь это имеет значение? — удивился Лавренов. — Точно знаю, что семья у него большая.

— А что, если отнести документы прямо к нему домой? — неожиданно предложил Базиленко.

— Ничего себе — прямо на квартиру! — воскликнул Лавренов, который теперь, обжегшись, как говорится, на молоке, похоже, стал дуть на воду. — А если там засада?

— А откуда им знать, что мы наберемся такого нахальства и заявимся к агенту домой? — поддержал предложение своего молодого коллеги Хачикян. — Да и какие у нас основания считать, что «Дож» уже арестован, а в его квартире засада?

— А если мы не застанем его дома? — задал Лавренов каверзный вопрос.

— Ну и что? — парировал Базиленко. — Отдадим документы родственникам.

— Я тоже думаю, — сказал Хачикян, — что в нашем положении это самый надежный способ. Да и родственники никогда не предадут — таковы африканские обычаи! По крайней мере, до тех пор, пока их не станут пытать!

Хачикян не заблуждался: у всех народов, населяющих Африку, самыми прочными являются родственные узы. Поэтому использование родственника в таком деликатном и опасном деле, как возврат секретных документов канцелярии премьер-министра, было вполне допустимо.

— Матвеев или ты когда-нибудь посещали квартиру «Дожа»? — поинтересовался я у Лавренова.

— Никогда! — уверенно ответил Лавренов.

— Тем более, — обрадовался Базиленко. — Михаил Иванович, поручите мне это дело, и я сделаю все в лучшем виде!

— Нет, на квартиру должен идти я, — выдвинул свою кандидатуру Хачикян.

— Это почему? — спросил Базиленко, который, предложив идею, вполне резонно рассчитывал, что у него больше прав на участие в этом мероприятии.

— Потому, что я не похож на тебя, — улыбнулся Хачикян. — Если «Дожа» подозревают, и контрразведка узнает о визите человека, похожего на русского, он сгорит, как свечка! А на меня могут и не подумать.

И в самом деле, Хачикяна можно было принять за кого угодно: за араба, за ливанца, которых в стране было очень много, за испанца или француза, но только не за русского! К тому же на его стороне был опыт, тот самый драгоценный опыт, которого пока так недоставало Базиленко и отсутствие которого я принимал во внимание, решая вопрос, кому вербовать «Рокки».

Базиленко можно было поблагодарить за идею, однако и на этот раз он должен был уступить дорогу старшему по званию и должности!

Вот только одна тонкость: не в моих правилах было перекладывать бремя ответственности на подчиненных! И хотя резидентам не рекомендуется самим влезать во все подобные дела, как не рекомендуется делать кое-что еще, я решил и на этот раз не менять своих привычек. Отвечать, так сразу за все!

— Поедем к «Дожу» вдвоем, — сказал я, посмотрев на Хачикяна. — Ты извини меня, Павел Игнатьевич, но, как говорилось в одном популярном кинофильме, на это дело пойдут одни старики!

Базиленко заметно погрустнел, но я все же немного поднял ему настроение, сказав:

— Я прикрою Гагика Артаваздовича в подъезде, а ты прикроешь нас на площади. А по дороге поставим сигнал о временном прекращении связи. И будем надеяться, что все обойдется, «Дож» догадается, что к чему, и не будет искать нас, пока мы сами не вызовем его на встречу…

17

Этот день, как и вся наша проклятая, но оттого не менее любимая работа, состоял из невероятных везений и таких же невероятных невезений! Впрочем, невезения начались еще вчера, когда специальная бригада «Флеш» выследила Лавренова.

И все же нам повезло, что Сервэн отложил оперативное совещание на вторую половину рабочего дня, что «Дож» жил не в африканском квартале, а в многоквартирном доме в самом центре города, где без особых проблем можно было появляться европейцам и были хорошие предлоги для посещений.

Наконец, нам повезло, что канцелярия премьер-министра находилась неподалеку, и поэтому «Дож», пользуясь трехчасовым перерывом, приходил домой обедать и отдыхать.

Одно из невезений состояло в том, что мы не могла позвонить «Дожу», условиться с ним об экстренной встрече или хотя бы предупредить, чтобы он проявлял осмотрительность и не поддавался на возможные провокации спецслужб. И вообще, телефон одно из самых нежелательных и даже запретных средств связи в разведке!

У меня возникло было желание вложить в конверт с документами записку, однако я сразу же отверг его, опасаясь, что конверт попадет в руки контрразведки, «эта записка в несколько строчек» усугубит и без того незавидное положение нашего агента.

Очередное невезение заключалось в том, что железобетонный осветительный столб, на котором следовало поставить условную метку, означавшую временное прекращение связи с «Дожем», оказался лежащим на земле: за несколько дней до возникшей необходимости он был сбит в результате наезда автомашины.

Но к одиннадцати часам, когда началась операция, мы с Хачикяном были уже в таком взведенном состоянии, что для нас не существовало непреодолимых преград и неразрешимых проблем! Мы начертили шариковой ручкой на уголке конверта с документами аккуратный кружок и поставили на нем цифру «3»: это означало, что мы прерываем связь с «Дожем» на три месяца.

Мы не стали терять время на проверку и поехали прямо на площадь Независимости. Было бы глупо, проверяться, если нам все равно надо было действовать в самом центре города, в сотне метров от основных правительственных учреждений и госсекретариата внутренних дел и безопасности.

Мы сделали два круга по площади, изучая обстановку в районе восьмиэтажного дома, в котором проживал «Дож». Уже находившийся на площади Базиленко подал нам сигнал, что ничего угрожающего он не заметил.

И действительно, все было, как обычно: никакой излишней суеты, никаких автомашин службы наружного наблюдения или знакомых нам в лицо сотрудников контрразведки мы на площади не обнаружили. Конечно, они могли прятаться в каких-то помещениях и оттуда вести наблюдение, но какая же разведка бывает без риска и какие же мы профессионалы, если не умеем или боимся рисковать?!

Я вышел из машины, оставив Хачикяна наблюдать за тем подъездом, в котором проживал «Дож». Для начала я зашел в агентство чехословацких авиалиний и в течение пяти-семи минут, поглядывая через окно на площадь, разговаривал с представителем Иржи Хорначеком, одним из моих постоянных партнеров по подводной охоте.

Хачикян условным знаком — вертикально стоящими щетками — все время давал мне понять, что на площади никаких видимых изменений обстановки, свидетельствующих о какой-либо активности местной контрразведки, не происходит.

Тогда я вышел из агентства, перешел в соседний подъезд и поднялся в дирекцию таможни. Там я пошлялся по коридорам, переходя из кабинета в кабинет и выясняя возможность вывоза из морского порта прибывшей в адрес посольства из Франции легковой автомашины. Естественно, при этом я предъявлял предусмотрительно захваченные с собой документы на автомашину и даже поставил на них несколько подписей и штампов.

Потом я зашел в туалет и из окна посмотрел на площадь. Автомашина, в которой сидел Хачикян, стояла все на том же месте, а щетки по-прежнему находились в вертикальном положении.

Тогда я спустился к выходу из подъезда и подал Хачикяну условный знак. Он вышел из машины, прихватив кейс, в котором находился конверт с секретными документами.

Дальше мы действовали синхронно и четко, не тратя на разговоры ни одного лишнего мгновения.

Вдвоем мы поднялись на восьмой этаж. Хачикян остался в лифте, придерживая дверь открытой, а я вышел, постоял на площадке, прислушиваясь к тому, что происходит на расположенных ниже этажах, и, не зафиксировав ничего подозрительного, стал, стараясь особенно не шуметь, медленно спускаться по лестнице на пятый этаж, где находилась квартира «Дожа».

На площадке пятого этажа я долго стоял, укрывшись за шахтой лифта, чтобы меня не было видно через глазки выходивших на площадку дверей, и прислушиваясь к тому, что происходит внутри квартир. В одной из них было совершенно тихо, а из той, где проживал «Дож», доносились веселые детские голоса: там явно шла какая-то игра.

Это меня успокоило, и я два раза негромко постучал квартирными ключами по шахте лифта. Я услышал, как дверь кабины, остановленной на восьмом этаже, закрылась, и лифт пошел вниз.

На пятом этаже дверь открылась, я вошел в кабину и нажал кнопку, чтобы дверь не закрылась.

После этого Хачикян вышел из лифта, подошел к квартире «Дожа» и позвонил.

Дверь открыл мальчик лет двенадцати, а может чуть больше: африканцы взрослеют рано и определить их возраст всегда довольно трудно. Он улыбнулся и доброжелательно посмотрел на незнакомого дядю.

— Скажи, старина, здесь проживает месье…? — назвал Хачикян фамилию «Дожа».

— Да, месье, — любезно ответил мальчик. — Но он сейчас на работе.

— А ты кем ему доводишься? — задал Хачикян вопрос, от ответа на который зависели все наши дальнейшие действия.

— Я его сын, — снова очень любезно ответил мальчик. — Чем я могу быть вам полезен, месье?

— Скажи, пожалуйста, а твой отец придет домой обедать? — от ответа на этот вопрос тоже в немалой степени зависело, есть ли смысл оставлять документы.

— Обязательно, месье, — по-прежнему дружелюбно улыбаясь, ответил мальчик. — Он уже звонил и предупредил, что сегодня не будет задерживаться.

Это было как раз то, что нам нужно!

— Тогда возьми этот пакет, — с этими словами Хачикян достал из кейса и протянул мальчику конверт с документами, — и передай твоему отцу. Только ему лично, ты меня понял?

— Я все понял, месье, — моментально согнав с лица улыбку, сказал мальчик. — Я все сделаю, как вы велите. Можете не беспокоиться.

— И никому не рассказывай о моем визите, — добавил Хачикян, строго посмотрев ему прямо в глаза. — Это очень важно!

Хачикян мог бы добавить, что это не просто важно, а от того, как точно он выполнит эти рекомендации, зависит благополучие и жизнь его отца, его самого и всех остальных членов их семьи. Но по глазам мальчика было видно, что он понял гораздо больше, чем ему сказал Хачикян, и мне пришла в голову мысль, что он в какой-то мере посвящен в дела своего отца, в том числе и в имеющие отношение к его дружбе с сотрудниками советского посольства.

Теперь оставалось надеяться, что «Дожу» удастся беспрепятственно вернуть документы до того момента, когда контрразведка вздумает проверить, все ли они находятся на месте…

Во второй половине дня, примерно в одно время состоялось два совещания. Одно с сотрудниками специальной секции «Руссо» проводил Сервэн, а на второе я собрал в своем кабинете весь оперативный состав резидентуры КГБ.

Не знаю, о чем говорил Сервэн на первом, но на втором мы детально рассмотрели случившееся накануне происшествие, разобрали все допущенные Лавреновым промахи и обсудили, как нам организовать дальнейшую связь с агентурой с учетом усиливающейся работы наружного наблюдения.

К большой нашей удаче, у нас был «Артур», который мог в какой-то мере информировать о том, как и за кем осуществлялась работа наружного наблюдения и каких результатов удавалось достигнуть специальной бригаде «Флеш». Но «Артур», к сожалению, не имел возможности заранее предупреждать о том, кого в каждый конкретный день предполагается взять под наблюдение, а поэтому разведчикам необходимо было постоянно быть готовыми к тому, что за ними в любой момент может осуществляться слежка.

Об этом состоянии тревожного ожидания, правда, по другому поводу, поется в одной песне:

Словно предвидя возможность накладок, я предупредил всех, что состояние повышенной бдительности не следует понимать буквально, то есть в том смысле, что надо бояться всего и вся и где бы ты ни находился, чем бы ни занимался, непрерывно проверяться. Это было бы не только глупо, но и просто физически невозможно. Разведчик не может жить в постоянном напряжении, все время оглядываясь и пытаясь обнаружить слежку!

Он не может идти в магазин или в кино и проверяться, не может поехать на пляж и проверяться, он не может проверяться ежедневно и все двадцать четыре часа! Тогда он просто сойдет с ума!

Нельзя к нормальному человеку — а разведчики, невзирая на их исключительное положение и специальную подготовку, это прежде всего нормальные люди! — предъявлять невыполнимые требования, превышающие его человеческие возможности. Требовать от разведчика невозможного может только тот, кто сам никогда не оказывался в его шкуре!

Да это и не нужно — постоянно знать, есть ли за тобой слежка, и шарахаться от собственной тени! Достаточно непосредственно перед встречей с нужным человеком или проведением какого-то оперативного мероприятия знать, что за тобой не следят, что ты не приведешь за собой «хвост», не провалишь агента — и твоя профессиональная совесть может быть спокойна!

И все же, видимо, я чего-то недосказал, что-то плохо объяснил, потому что уже на следующий день произошел анекдотический случай. Впрочем, о том, что случай этот анекдотический, мы узнали несколько позже, а в тот момент мне было не до анекдотов! Впору было бросить все и начать служебное расследование.

Дело было вечером, когда Хачикян и Базиленко уехали на встречи. Мы сидели в резидентуре с Лавреновым и обсуждали, какие меры необходимо предпринять, чтобы локализовать провал «Дожа».

Несомненно, связь с засвеченным агентом следовало прервать и законсервировать его до тех пор, пока окончательно не прояснится сложившаяся вокруг него обстановка. Не исключалось, конечно, что «Дож» мог быть потерян нами навсегда, потому что мог попасть в разработку, его могли арестовать, перевербовать, — да мало ли что могла сделать с ним местная контрразведка, тем более имея такого советника, как Франсуа Сервэн!

Для нас это была большая потеря, потому что мы лишались источника очень ценной информации. Но другого выхода просто не было! Не могли же мы еще более усугублять реальную угрозу и ради каких-то информационных выгод ставить на карту жизнь агента!

С другими агентами, находившимися на связи у Лавренова, тоже следовало временно прекратить встречи, но, с информационной точки зрения, для нас это было менее болезненно, чем в случае с «Дожем»: их возможности были намного скромнее и без их информации какое-то время мы вполне могли обойтись.

К тому же, если Лавренов будет вынужден надолго прекратить оперативную работу или даже покинуть страну, их можно было передать на связь другим сотрудникам.

Сложнее было с «Люси», прекращение работы с которой даже на короткое время было крайне нежелательно. И не только потому, что она участвовала в разработке Франсуа Сервэна, а прежде всего из-за того, что она являлась содержательницей «почтового ящика», на который регулярно поступали письма от наших разведчиков-нелегалов, работавших в других странах. В этих письмах, написанных с помощью тайнописи, содержалась важная информация, которую следовало как можно быстрее переправлять в Центр. Поэтому любая задержка в передаче поступившей на адрес «Люси» корреспонденции могла иметь нежелательные, а то и непоправимые последствия.

Только мы обсудили, как организовать ее знакомство с Выжулом, не прибегая к посредничеству Лавренова, поскольку он мог находиться под наблюдением и его визиты в книжный магазин были поэтому нежелательны, как в кабинет без стука влетел сам Выжул. По его квадратным глазам я понял, что с ним случилось какое-то очередное ЧП. Так оно и оказалось!

— За мной сегодня следила французская бригада! — с порога выпалил Выжул и в изнеможении плюхнулся на стул. — Но я от них оторвался! — не без гордости добавил он.

— Что значит «французская бригада»? — не скрывая удивления, спросил я, поскольку у нас не было никаких данных о том, что в специальной бригаде «Флеш» или в какой-то другой бригаде, осуществляющей слежку, работают французы. Да и вообще мне не приходилось слышать, чтобы где-нибудь в Африке такую неблагодарную работу, как наблюдение за иностранцами, осуществляли европейцы.

Когда я только начинал свою первую африканскую командировку, оперативным шофером резидентуры был бывший сотрудник московской службы наружного наблюдения. Естественно, он был самым опытным человеком в том, что касалось слежки, и резидент поручил ему выяснить все, относящееся к местной службе наружного наблюдения.

Шофер развил бурную деятельность и спустя какое-время ошарашил всех нас открытием. Как он установил, в столице, оказывается, действовали аж целых три службы: «черная», состоявшая из африканцев, «белая», состоявшая из европейцев, и «ливанская», состоявшая из ливанцев!

В подтверждение своих слов он назвал выявленные им адреса, где якобы находились базы каждой из этих служб, дал описание и приметы многих сотрудников, привел конкретные факты, свидетельствовавшие, по его мнению, что советское посольство находилось в плотном кольце, в самой настоящей осаде, и только благодаря какому-то чуду мы пока обходились без провалов.

Эта информация и особенно выводы были тем более неожиданными, что никто из сотрудников резидентуры не фиксировал за собой наблюдения, если не считать единичных и довольно неумелых попыток полиции организовать наблюдение за местами компактного проживания советских граждан.

Несколько озадаченный откровениями шофера, резидент поручил мне тщательно во всем разобраться и проверить, насколько достоверно то, что он сообщил.

Я потратил несколько недель, чтобы используя благовидные предлоги проверить, все базы, неоднократно выезжал в город, пытаясь зафиксировать за собой автомашины служб наружного наблюдения по составленному шофером списку, несколько раз сам брал эти автомашины под наблюдение, чтобы выяснить, действительно ли они участвуют в слежке за какими-то объектами. Так я в конце концов установил, что и «черная», и «белая», и «ливанская» службы — плод буйной фантазии и избыточного служебного рвения оперативного шофера, пытавшегося к работе африканской контрразведки подойти с нашими московскими мерками и искавшего аналогии там, где их не было и быть не могло, потому что мало какая контрразведка в мире могла похвастаться такой организацией, оснащением и квалификацией, как доблестная контрразведка страны Советов!

Все базы оказались обычными авторемонтными мастерскими, причем действительно в каждой из них заправляли либо африканцы, либо французы, либо ливанцы, что и дало шоферу повод классифицировать их по расовому признаку. «Сотрудники» же наружного наблюдения оказались либо мастеровыми, либо постоянными клиентами, не имевшими никакого отношения ни к каким спецслужбам.

Мои выводы подтвердил и завербованный мною вскоре двоюродный брат заместителя начальника службы безопасности. Он досконально знал структуру всей службы и, в частности то, что наружное наблюдение, притом состоящее исключительно из африканцев, в тот период находилось в стадии организации. С его проделками нам пришлось столкнуться позднее, но к тому времени мы уже были готовы к любым неожиданностям, и они не застали нас врасплох.

Вот и сейчас, услышав заявление Выжула, я сразу вспомнил ретивого оперативного шофера и поднятую им когда-то легкую панику, а потому предложил Выжулу успокоиться и без лишних эмоций рассказать все, что с ним произошло.

И услышал такой рассказ.

Закончив работу в торгпредстве, Выжул отправился домой, чтобы забрать жену и поехать в клуб, где в этот вечер показывали кинофильм «Москва слезам не верит».

Подъезжая к дому, а жил он в одном квартале от меня, Выжул обратил внимание на стоявшую у въезда во двор автомашину, в которой сидела француженка, а рядом стояли еще двое молодых людей. Выжул заехал во двор, поднялся на несколько минут к себе, затем вместе с женой спустился, сел в автомашину и выехал на улицу.

Делая правый поворот, он заметил, как французы быстро сели в машину, развернулись и поехали за ним.

Естественно, это его насторожило, и он был совершенно прав, потому что такое поведение французов и в самом деле выглядело достаточно необычно. А вот дальше Выжул повел себя, как зеленый новичок, и, вместо того, чтобы осторожно понаблюдать за французами и создать какие-то ситуации, позволяющие прояснить их намерения, стал петлять, как заяц, сворачивать то в одну улицу, то в другую, и даже без всякого разумного повода объехал вокруг квартала.

Французы добросовестно повторили все его маневры, реагируя на все его ускорения и замедления, чем окончательно убедили Выжула в том, что ведут за ним наблюдение. То, что это наблюдение велось абсолютно неквалифицированно и даже демонстративно, поскольку улицы, по которым они ездили, в этот час были пустынны, а французы держались на расстоянии всего нескольких метров, его нисколько не смутило. Напротив, он подумал, что готовится какая-то провокация, и решил от них оторваться.

Резко ускорившись после очередного поворота, он проскочил светофор на желтый свет, поставив французов перед дилеммой: остановиться на красный свет или грубо нарушить правила дорожного движения!

Француз, сидевший за рулем, оказался дисциплинированным водителем. Он не стал ничего нарушать и остановился.

Воспользовавшись этим, Выжул снова набрал скорость, свернул в ближайший переулок, затем сделал еще несколько поворотов и, когда на светофоре включился зеленый свет, был уже далеко.

— Прости, Олег Павлович, — прервал я его взволнованный рассказ, — а зачем ты от них отрывался?

— Но они же за мной следили! — с трагическими нотками в голосе ответил Выжул.

— Ну и что? Насколько я понял, ты ехал с женой в клуб, а не на оперативное мероприятие! Следовательно, никакого повода для паники, а значит, и для отрыва не было!

— Но они же за мной следили! — упрямо повторил Выжул, и я понял, что искать логику в его поступках бесполезно.

— Какой марки была их автомашина? — спросил я.

Выжул замялся, наморщил лоб, но так и не вспомнил.

— Она была белая, — наконец, сказал он.

— А номер?

Выжул снова наморщил лоб, и снова эта процедура не дала нужного результата.

— Ну хоть что-нибудь ты запомнил? — с трудом сдерживая закипавшее раздражение, поинтересовался я. — Можешь описать этих людей?

— Мужчинам лет по тридцать. Одеты в белые, сорочки с короткими рукавами и галстуки. Женщину я не разглядел. Она сидела на заднем сиденье ко мне спиной и поэтому лица ее почти не было видно.

У меня почему-то отлегло на душе. И хотя по таким приметам, не зная к тому же ни марки, ни номера автомашины, найти их было исключительно трудно, то обстоятельство, что французы были в белых сорочках и в галстуках, несколько успокаивало: я что-то не помнил, чтобы сотрудники наружного наблюдения, тем более в Африке, работали в галстуках!

— Ну хорошо, придется разбираться! — сказал я, прикидывая, через какие каналы можно проверить то, что сообщил Выжул.

Конечно, его действия были совершенно безграмотны, но поведение французов давало серьезные основания думать, что они по какой-то причине все же преследовали Выжула, и оставить этот случай без разбирательства мы никак не могли.

Но все разрешилось в этот же вечер, притом до смешного просто и к тому же без всяких усилий с нашей стороны.

На следующий день Выжул доложил, что поздно вечером, когда он возвратился из клуба домой, к нему заявился его сосед-француз с женой, а вместе с ними те двое французов, которые нагнали на него такого страху. Смеясь и перебивая друг друга, они поведали, что Выжул нечаянно сорвал им вечеринку и в шутливой форме потребовали от него компенсации за потерянный вечер.

Оказалось, что французы условились с его соседом посетить одно укромное местечко, но, не зная, где это местечко находится, договорились, что будут ждать его в машине возле дома. К несчастью для них, у соседа была автомашина той же марки и такого же цвета, что и у Выжула, и они ошиблись, приняв его за соседа, тем более что тот тоже должен был ехать с женой.

Ну, а раз они думали, что едут за своим приятелем, то и держались упорно за ним, удивляясь, почему он так странно себя ведет и совершает такие неожиданные маневры. А когда «приятель» от них оторвался, долго еще в недоумении искали его по всему городу, не понимая, почему он с ними так беспардонно поступил.

Через какое-то время они все же сообразили, что, видимо, перепутали автомашины, и вернулись, но сосед, не застав их на обусловленном месте, уже успел уехать на их розыски. В общем, все произошло, как в типичной комедии положений, когда все бегают друг за другом, но никак не могут встретиться: в результате всех этих недоразумений они разминулись, а задуманная вечеринка сорвалась.

Рассказывая мне всю эту историю, Выжул искренне смеялся, обрадованный тем, что за ним никто не следил, и, следовательно, он находится вне поля зрения спецслужб.

А я с грустью смотрел на него и думал, что, судя по всему, на этом его злоключения не закончились, и мне еще придется немало с ним хлебнуть, пока он не остепенится и к нему не придет рассудительность настоящего профессионала.

И еще мне стало страшновато за «Люси», которой в силу обстоятельств придется на старости лет помучиться с таким партнерам.

Но делать было нечего: шифртелеграмма с предложением передать «Люси» на связь Выжулу была уже отправлена в Центр, вносить другие предложения я не мог, поскольку потребовалось бы объяснять причину, по которой я передумал, а значит информировать о «чудачествах» Выжула, а потому оставалось сетовать на собственную нерешительность и, скрепя сердце, ждать решения Центра.

18

Герои зарубежных и в не меньшей мере отечественных кинофильмов и книг о разведке приучили доверчивую общественность к мысли, что они великие импровизаторы. Увы, в реальной разведывательной деятельности возможности для импровизаций намного скромнее, чем в художественных произведениях. Более того, практика шпионской профессии доказывает обратное: все заранее просчитывается, расписывается, согласовывается и утверждается вышестоящим начальством!

И что бы ни говорили любители острых ощущений, как бы ни стремились авторы соблюдать законы жанра, действовать по-другому ни один уважающий себя разведчик не может и не имеет права! Слишком велика ответственность за все, что он делает, слишком дорого обходятся государству, в разведке которого он работает, каждый его промах, каждая ошибка, каждый провал!

Потому-то государство и обязывает разведчика действовать в жестких рамках оперативной дисциплины, оставляя мало места для импровизации и всяких там вольностей, за которые порой приходится платить слишком большую плату.

Я и раньше не рассчитывал, что Центр быстро рассмотрит предложенный нами план вербовки «Рокки» и примет его без какой-либо коррекции. И причиной такой задержки был не столько рутинный бюрократизм, присущий любой государственной структуре, сколько сложившаяся годами и оплаченная слезами и кровью процедура тщательной переработки всех вопросов, связанных с вербовкой иностранного гражданина, будь то гражданин самой развитой или самой недоразвитой страны.

Теперь же, когда, вслед за резидентурой ГРУ, в нашей резидентуре тоже произошел провал, и контрразведка только и искала повода расширить проделанную ею брешь в системе нашей безопасности и прихватить нас еще на каком-нибудь остром мероприятии, ни о какой вербовке, тем более сотрудника этой самой контрразведки, не могло быть и речи. Надо было на время затаиться и терпеливо ждать, пока маятник удачи не качнется в противоположную сторону и обстоятельства не позволят нам нанести ответный удар.

Однако никакие привходящие обстоятельства не могли остановить биение неугомонного разведывательного пульса, а потому жизнь резидентуры продолжала идти своим чередом.

Уже через несколько дней Базиленко вновь встретился с «Артуром» и выяснил все детали происшествия с Лавреновым.

К нашему большому огорчению оказалось, что «серпантин» — чрезвычайно удобное и потому излюбленное место для посадки агента в автомашину — стало не только уязвимым, но и опасным. Дело в том, что дорога, извилистой лентой спускавшаяся с плато, на котором располагалась центральная часть столицы, к океану и потому получившая такое название, не просматривалась только в том случае, если слежка велась из автомашины: поворот скрывал от наблюдателя то, что происходило на следующем витке. Чтобы контролировать действия идущей впереди автомашины, необходимо было следовать за ней почти вплотную, обнаруживая таким образам свое присутствие и побуждая разведчика отказываться от подсадки агента.

Однако возможности наблюдателей коренным образом изменились, когда специальная бригада «Флеш» стала использовать мотоциклы. Это позволило ей опережать автомашину по пешеходной лестнице, пересекавшей «серпантин» сверху донизу и значительно сокращавшей расстояния между витками.

Так и случилось в тот злополучный вечер: мотоцикл в отличие от автомашины не стал преследовать Лавренова, а поехал наперерез прямо по пешеходной лестнице, и, первым выскочив на набережную, засек, как Лавренов остановился, и в его машину сел какой-то человек. Дальнейшее было, как говорится, делом техники, и специальная бригада вцепилась в Лавренова мертвой хваткой.

Меня нисколько не удивило, что даже после этого Лавренов не заметил наблюдения. Делать три дела одновременно: вести машину, беседовать с агентом и выявлять наблюдение не так-то просто! И если уж он не сумел обнаружить слежку, пока ехал один, да к тому же по удобным для этого местам, то теперь, на улицах с довольно интенсивным движением, сделать это было намного сложнее.

Не знаю уж, кто именно — то ли Лавренов, то ли «Дож» — но кто-то из них определенно родился под счастливой звездой! Скорее всего, конечно, «Дож», поскольку он был мусульманин, а счастливая звезда зажглась как раз над мечетью, и здесь явно не обошлось без покровительства Аллаха, хотя мне не доводилось слышать, чтобы Аллах покровительствовал своим подданным, сотрудничающим с иностранными разведками, а тем более с разведками «неверных»!

Как бы то ни было, но именно возле мечети, где верные слуги Аллаха в своем религиозном рвении заполнили проезжую часть улицы, следовавшая за Лавреновым автомашина наружного наблюдения под номером 32–16 потеряла несколько драгоценных секунд, пока отъезжала назад, чтобы позволить ему развернуться. Этого короткого промедления оказалось достаточно, чтобы ничего не подозревавший «Дож» успел раствориться в толпе!

Его поиски ни к чему не привели, потому что искать человека в темноте среди молящихся мусульман, к тому же похожих один на другого, все равно, что трутня в пчелином улье — не только бесполезно, но и не безопасно!

Так «Дож», сам того не ведая, сумел оторваться от слежки и спасти себе жизнь!

Как сообщил «Артур» все на той же встрече, специальная бригада «Флеш» не оставила все же надежды разыскать пассажира Лавренова, но эта надежда подогревалась скорее желанием хоть как-то исправить допущенную оплошность, чем какими-то реальными зацепками.

Мы разделяли мнение «Артура», потому что никаких особых примет, если судить по внешности «Дожа», у нашего агента не было, ни его адреса, ни места работы контрразведка не знала, а потому вся эта затея была столь же бесперспективна, как и его поиск возле мечети.

Все, чего удалось достичь контрразведке в итоге этого происшествия, это получить новые доказательства принадлежности Лавренова к разведке. Нам и раньше от того же «Артура» было известно, что Лавренов находится под подозрением. Однако теперь, когда контрразведка проанализировала его маршрут после того, как «Дож» сел в автомашину, эти подозрения переросли в уверенность: от «серпантина» до мечети Лавренов ехал не кратчайшим путем, что могло бы свидетельствовать в пользу того, что «Дож» был всего-навсего его случайным попутчиком, спешившим на вечернюю молитву, а проделал довольно замысловатый маршрут. Это обстоятельство не оставляло сомнений в том, что их совместная поездка носила сугубо деловой характер, а деловые поездки вечером бывают только у разведчиков и агентов!

«Артур» не участвовал в слежке за Лавреновым. Все, о чем он сообщил Базиленко, он узнал на том самом оперативном совещании, которое Франсуа Сервэн назначил на вторую половину дня.

Судя по информации «Артура», даже если бы это совещание состоялось в восемь или девять часов утра, его итог был бы для контрразведки столь же неутешительным, а для нас не имел бы иных последствий.

И все же мы нисколько не сожалели о том, что так оперативно приняли необходимые меры. Все было сделано правильно: и то, что сумели возвратить «Дожу» секретные документы, и то, что «законсервировали» его, и тем более то, что освободили от работы с ним и другими агентами Лавренова!

Кто мог знать тогда, в это суматошное утро, что все обойдется «малой кровью»? Подобно тому, как в спорте везет сильным, так и в разведке везет предусмотрительным и осторожным.

Центр полностью одобрил предпринятые нами меры по локализации провала, хотя в отдельной шифртелеграмме с пометкой «лично» в мой адрес было высказано несколько довольно резких упреков. Я воспринял их философски и не пытался оправдаться или тем более их оспаривать, по личному опыту зная, что резиденту в подобных случаях следует неукоснительно руководствоваться двумя незыблемыми правилами. Первое из них гласит: «Центр всегда прав!», второе: «Если Центр не прав, руководствуйся правилом первым!»

Моя тайная надежда на то, что Центр не согласится с предложением передать «Люси» на связь Выжулу, не оправдалась. Более того, Центр потребовал сделать это как можно скорее, потому что все остальные мероприятия можно было проводить без особой спешки, но «Люси» ждать не могла: на ее «почтовый ящик» каждый день могла поступить корреспонденция от какого-нибудь нелегала, требующая принятия срочных решений.

Передача прошла без особых осложнений, если не считать высказанное «Люси» недоумение по поводу столь неожиданной замены ее куратора. Впрочем, «Люси» отличалась большой ответственностью и дисциплиной, давно привыкла к превратностям своей судьбы, а потому восприняла внезапное появление Выжула, как фатальную неизбежность, и отнеслась к нему не то чтобы по-матерински, но тем не менее с присущей ей теплотой и отзывчивостью.

В первой же полученной от нее записке содержалась информация относительно Франсуа Сервэна. В частности, «Люси» сообщила, что известие о внезапной кончине отца потрясло французского советника. По ее словам, с похорон он вернулся «постаревшим на десять лет» и в кругу друзей рассказывал, что отец не успел даже написать ему предсмертное письмо или хотя бы передать какие-то наставления через своего адвоката, хотя им «о многом надо было поговорить».

Теперь нам предстояло разгадать этот ребус и определить, в чем заключалось это «многое» и какую тайну унес в могилу его отец.

Уже упоминавшийся мной в начале повествования бывший английский разведчик Дэвид Корнуэлл, известный в миру под именем Джона Ле Карре, в одном из своих романов заметил, что разведка — это прежде всего ожидание.

Мой скромный профессиональный опыт дает мне право согласиться с ним, но попутно добавить, что внешняя контрразведка, то есть контрразведка в разведке — это двойное ожидание. Дело-то приходится иметь преимущественно с коллегами по профессии, а это, согласитесь, все же работа более высокого уровня, чем общение с другими категориями иностранцев.

Естественно, любое ожидание тоже должно иметь разумные пределы, иначе вся оперативная работа будет заключаться в том, кто кого переждет! Ну и, само собой разумеется, ожидание не должно быть пассивным.

Вот и в ожидании санкции Центра я внутренне готовился к скорой встрече с «Рокки». Как только у меня выпадала не слишком отягощенная другими заботами минутка, я снова и снова начинал проигрывать в уме предстоящую беседу, предлагая за моего оппонента самые невероятные возражения и тут же находя им соответствующие контраргументы.

В итоге этой умственной деятельности я перебрал столько всевозможных вариантов, столько раз прокрутил всю вербовочную беседу во всех направлениях, что у меня в конце концов возникло ощущение, будто «Рокки» уже успешно завербован.

Так я понял, что окончательно созрел для того, чтобы встретиться с ним и обратить его в нашу веру.

И надо же такому случиться: как только я созрел, так из Центра поступила шифртелеграмма с принципиальным согласием на вербовку «Рокки». Правда, вместе с принципиальным согласием в шифртелеграмме была оговорка, что наиболее благоприятный момент для вербовки мне следует определить самостоятельно с учетом конкретной оперативной обстановки в стране.

Перекладывая на меня ответственность за принятие этого решения, Центр, как мне казалось, поступил достаточно благоразумно, поскольку было бы очевидной нелепостью, находясь в Москве, за семь тысяч километров от места событий, решать, когда именно наступит этот самый благоприятный момент.

Что касается оперативной обстановки, то нельзя сказать, чтобы за эти несколько недель в ней произошли какие-то изменения как в худшую, так и в лучшую сторону. Внешне все выглядело по-прежнему, и все же интуитивно я чувствовал, что лучше пока воздержаться от встречи с «Рокки» и еще немного подождать. На чем основывалось это чувство, я точно сказать не мог — на то она и интуиция, чтобы аналитический процесс проходил на уровне подсознания, а решение не оформлялось в виде каких-то конкретных слов или символов.

И вот, прислушавшись к этому внутреннему голосу, я принял к сведению санкцию Центра и поручил Базиленко через Косарева фиксировать каждое появление «Рокки» в советском культурном центре, но не пытаться вступать с ним в какие-то разговоры. По крайней мере, по своей инициативе.

В таком «дежурном режиме» прошло еще три недели, в течение которых я был похож на прыгуна, приготовившегося к решающей попытке и выжидавшего, пока утихнет встречный ветер, который может повлиять на разбег и снизить результат. Или на снайпера, замаскировавшегося на «ничьей земле» и внимательно наблюдавшего в оптический прицел за передним краем противника, чтобы подстрелить какого-нибудь зазевавшегося солдатика.

А моя жертва тем временем вела себя так, как и полагается человеку, не подозревавшему, что на него объявлена охота: «Рокки» регулярно посещал СКЦ и ничего необычного в его поведении не отмечалось. Казалось, ничего не могло помешать мне сделать прицельный выстрел.

И все же я выжидал. И наконец дождался!

Это было так, словно солнце слепило прямо в глаза снайперу, мешая ему видеть цель и заставляя воздерживаться от выстрела, чтобы преждевременно не раскрыть свое пребывание на «ничьей земле», а потом внезапно каким-то чудом переместилось ему за спину и четко высветило все, что происходило в стане врага.

Этим солнцем оказался телефонный разговор, произошедший глубокой ночью между Франсуа Сервэном и его непосредственным начальником — дивизионным комиссаром Ферданом — и зафиксированный аппаратурой в квартире Колповского.

Фердан разбудил своего подчиненного и сказал:

— Мне только что звонил Фоккар. Он весьма обеспокоен реальной перспективой победы социалистов на президентских выборах!

Всем, кому волею судьбы приходилось заниматься африканскими проблемами, хорошо известен Фоккар — один из наиболее реакционных политических деятелей Франции той поры. Он отвечал в правительстве за африканскую политику и в течение многих лет был весьма близок сначала к Шарлю де Голлю, а затем ко всем его преемникам на посту президента.

— И он разбудил вас, чтобы поделиться своим беспокойством?! — с явным раздражением спросил Сервэн.

— А разве вас не волнует такая перспектива? — Удивился Фердан. — Что, если социалистам придет в голову пересмотреть африканскую политику и отправить всех нас по домам?

Прослушав это место в записи разговора, я улыбнулся: оказывается, не только советские граждане цепляются за пребывание в загранкомандировке!

Впрочем, французам действительно было, за что цепляться: они не только зарабатывали в Африкезначительно больше, чем во Франции, но и имели большие льготы при уплате налогов, а это было не менее важно, чем размер их африканского жалованья.

— Что будет, то будет, — философски заметил Сервэн. — Я думаю, нам и во Франции хватит работы… Так чего хотел от вас Фоккар?

— Он попросил провести какую-нибудь акцию, которая отвлекла бы общественность от выборов и уменьшила влияние социалистов.

— Я предпочел бы не участвовать в политических интригах, — довольно резко ответил Сервэн. — Я контрразведчик, а не марионетка в предвыборной борьбе!

— Причем здесь интриги! — воскликнул Фердан, который, в отличие от Сервэна, видимо, не отличался особой щепетильностью, когда дело касалось карьеры. — Просто мы могли бы, используя нашего майора, поймать советских за руку, а потом хорошенько раздуть этот скандал!

Не составляло большого труда догадаться, что «нашим майором» являлся тот самый Ндоу, на знакомстве с которым едва не сгорел резидент ГРУ Гаманец.

— Из этого вряд ли что выйдет, — пробурчал Сервэн, которого все больше тяготил этот ночной разговор. — Я уже докладывал вам, что советские утратили к майору практический интерес и не идут на дальнейшее развитие контакта.

— А вам удалось разобраться, почему это произошло?

— Я пришел к выводу, что майор проявил неосторожность и каким-то образом засветил свою связь с нами.

— Надо все же инициировать майора и постараться вовлечь советских в компрометирующую их ситуацию, — продолжал настаивать Фердан. — Мы не можем игнорировать просьбу Фоккара!

— О комиссар! — сбросив остатки сна, официальным тоном сказал Сервэн. — Я не считаю для себя возможным заниматься организацией провокаций только для того, чтобы помешать приходу к власти социалистов! И к тому же я не вижу, какая связь может быть между этими явлениями!

В трубке послышалось недовольное сопение Фердана.

— Мне очень жаль, что вы отказались выполнить просьбу Фоккара. Поверьте мне, он не из тех, кто прощает такие отказы, — наконец, произнес он и разъединился.

Из этого двухминутного разговора вытекало сразу четыре вывода.

Во-первых, я с некоторым удовлетворением отметил, что Сервэн придерживается строгих профессиональных принципов и не увлекается проведением мероприятий сомнительного свойства.

Во-вторых, окончательно стало ясно, что, предупреждая нас об опасности, связанной с разработкой Ндоу, «Рокки» действовал из своих личных побуждений, а не по указанию своего руководства или французских советников.

В-третьих, можно было с достаточной уверенностью полагать, что Сервэн не догадывается о том, что именно благодаря «Рокки» Гаманец утратил «практический интерес к Ндоу», а относит это исключительно на счет проявленной самим майором неосторожности при общении с советским дипломатом.

И в-четвертых, было очевидно, что Сервэн испортил отношения с влиятельным Фоккаром, но это уже были их проблемы и к предстоящей вербовке «Рокки» они не имели никакого отношения. А потому теперь было самое время реализовать наш замысел…

По случайному совпадению ближайшим мероприятием в СКЦ был просмотр кинофильма «Укрощение огня». Название фильма в какой-то мере ассоциировалось с тем, что мне предстояло сделать, и я счел это за доброе предзнаменование.

Четкость, с которой были осуществлены все подготовительные мероприятия, подтвердила, что это предзнаменование действительно было добрым: своевременное появление «Рокки» в СКЦ, звонок Косарева в посольство, условная фраза — и через десять минут я уже входил в фойе, где примерно три десятка гостей с интересом разглядывали очередную фотоэкспозицию о жизни советских людей и их выдающихся успехах в строительстве светлого будущего.

Я остановился у открытой двери в библиотеку и стал с индифферентным видом разглядывать гостей. Через какое-то время «Рокки» отвлекся от созерцания «Фотохроники ТАСС» и посмотрел в мою сторону.

Перехватив его взгляд, я подобно тому, как он когда-то жестом просигналил о своем желании вступить со мной в контакт, сделал ему знак, означавший, что я жду его в библиотеке для интимной беседы.

Как и я когда-то, «Рокки» внешне никак не отреагировал на мой знак. Но как только все посетители перешли из фойе в кинозал, «Рокки» направился в библиотеку. Когда за ним захлопнулся предусмотрительно снятый с предохранителя французский замок, я указал «Рокки» на кресло, сам сел напротив, внимательно посмотрел ему в глаза и спросил:

— Вас не удивляет мое желание побеседовать с вами?

— Нет, не удивляет, — улыбнулся «Рокки» и ответил мне столь же внимательным взглядом, в котором я не увидел ни робости, ни подобострастия, ни того зловещего огонька, с которым вступают в подобные беседы люди, готовые к решительному отпору или, что гораздо хуже, на подлость. Его ответ прибавил мне уверенности.

— Прежде всего я хотел бы выразить самые искренние соболезнования в связи с гибелью вашего брата, — сказал я и заметил, как глаза «Рокки» подернулись влажной пленкой. Он тяжело вздохнул и опустил глаза. — Это правда, что его жена бросила детей и уехала?

Задавая этот вопрос, я стремился убедиться в достоверности информации «Артура», на которой строилась вся дальнейшая беседа, а заодно показать «Рокки», что я неплохо осведомлен о некоторых деталях его бытия.

— Откуда вам об этом известно? — удивился «Рокки», и я понял, что «Артур» и на этот раз нас не подвел.

— Работа у меня такая, — отделался я банальной фразой.

— Да, это правда, — с горечью сказал «Рокки». — Жена моего брата оказалась настоящей дрянью. Она даже не пришла в госпиталь за одеждой и не была на его похоронах.

Не отдать последний долг умершему по моральным нормам всех народов мира считается безнравственным поступком. Но у каждого народа есть и свои обычаи. И вот один из таких местных обычаев требовал, чтобы одежда покойного хранилась в семье, как самая дорогая реликвия. А потому поступок жены «Рока» расценивался как самый тяжкий грех.

— А у вас осталось что-нибудь из одежды брата? — спросил я, хотя не сомневался, что «Рокки» свято чтит его память.

— Конечно, — тихо ответил «Рокки», задрал рукав сорочки и погладил кожаный мешочек, с помощью тонкого кожаного ремешка привязанный к предплечью. — Я всегда ношу с собой лоскут униформы, которая была на нем, когда его ранили.

Я дотронулся до кожаного мешочка и спросил:

— А вы не могли бы и мне дать что-нибудь, что напоминало бы о вашем брате?

— Вам? — от удивления «Рокки» даже привстал. — А вам-то зачем?

— Затем, что мы с вашим братом были очень большими друзьями, — как можно проникновеннее сказал я и, не давая «Рокки» опомниться, добавил: — А еще я хотел бы найти возможность, чтобы регулярно, — я сделал особый упор на этом слове, — оказывать его детям финансовую помощь.

Я приготовился выслушать многочисленные вопросы «Рокки» и дать на них заранее подготовленные ответы, которые должны были убедить его в правдивости каждого моего слова и обоснованности моих намерений. Но вместо того, чтобы потребовать от меня каких-то разъяснений или доказательств, «Рокки» внезапно затрясся в беззвучных рыданиях.

Я ожидал от него, чего угодно: недоверия, возмущения, угроз, но только не этого! Все произошло так неожиданно, что на какое-то время я растерялся, не зная, как себя вести в этой ситуации и как реагировать на его слезы.

Он плакал и нисколько не стыдился этого. В какой-то момент мне даже показалось, что еще мгновение, и он бросится мне на грудь, ища утешения своему горю.

— Спасибо вам, — продолжая всхлипывать, произнес «Рокки» и кулаком вытер глаза. — Теперь мне стал понятен истинный смысл того, что говорил мне брат перед смертью…

Меня так и подмывало спросить, что именно говорил ему «Рок» в свой последний час. Но я тут же подавил в себе это желание, поскольку любой уточняющий вопрос, как и моя неосведомленность о самом этом разговоре могли в одночасье загубить всю придуманную нами легенду. Более того, и в дальнейшем, в процессе негласной работы с «Рокки», ни я, ни мои коллеги никогда не касались этой темы, а потому до сих пор так и неизвестно, что произошло между братьями и по каким неведомым причинам все, сказанное «Роком» в предсмертных мучениях, оказалось созвучно нашему с «Рокки» разговору.

— Это была его идея, — на всякий случай сказал я. — Мне нужен был канал, чтобы в случае его смерти помогать семье. Естественно, я рассчитывал на его жену. Но женщина есть женщина, и потому ваш брат больше полагался на вас. Как видите, он оказался прав!

— Вы навещали брата в госпитале? — спросил «Рокки».

— Да, несколько раз, — сказал я, зная, что «Рокки» лежал в отдельной палате, а потому невозможно опровергнуть мои слова. И все же на всякий случай я добавил: — Я приходил к нему глубокой ночью.

«Рокки» приложил правую руку к сердцу и решительно заявил:

— Я готов заменить брата и продолжить сотрудничество с вами!

Планируя этот разговор, я, конечно, рассчитывал, что «Рокки» в конце концов примет подобное решение. В этом и состоял главный смысл нашей встречи. Но, честно говоря, я не предполагал, что все произойдет так быстро и притом без особых усилий с моей стороны. А потому решил не форсировать событий и твердо придерживался отработанной легенды.

— Поймите, я не для того встретился с вами, чтобы предлагать вам сотрудничество, — как можно мягче сказал я. — Вы нужны мне только как надежный канал для оказания помощи вашим племянникам.

— Я все понимаю и очень признателен вам за помощь, — еще раз прижав правую руку к сердцу, сказал «Рокки». — Но я хочу быть вам полезным в такой же мере, как мой брат!

— Ну хорошо, — чтобы не затягивать беседу, пошел я на уступку, — со временем мы обсудим эту проблему. А пока вам придется выполнять роль опекуна и ежемесячно получать от меня деньги на их воспитание. Наш долг — сделать так, чтобы дети нашего агента ни в чем не нуждались.

Я вполне сознательно употребил слово «агент», чтобы у «Рокки» не оставалось никаких иллюзий по поводу того, как строились наши отношения с его братом и что я имел в виду, когда назвал его своим другом. Однако, «Рокки» никак не прореагировал на то, что я назвал его брата агентом. Это означало, что он сразу все правильно понял и отныне мы можем все вещи называть своими подлинными именами.

— Когда и где мы встретимся? — спросил «Рокки».

Будь этот вопрос задан другим человеком и в другой обстановке, я наверняка заподозрил бы собеседника в каких-то недобрых намерениях и вряд ли стал на него отвечать. Но сейчас, глядя в еще непросохшие глаза «Рокки», смотревшего на меня, как верный пес смотрит на своего любимого хозяина, я просто не мог ни в чем его подозревать…

19

В отличие от Гэри Копленда и его коллег по резидентуре ЦРУ, проживавших за городом в шикарных виллах и имевших поэтому все возможности для проведения конспиративных встреч со своими агентами, нам приходилось работать в автомашинах, либо проводить некоторые операции по связи в больших административных зданиях, расположенных в европейской части города.

Но в автомашине, подъезде, лифте и прочих укромных уголках можно получить или вернуть документы, передать кассету с фотопленкой или перекинуться парой слов. А вот провести продолжительную беседу, поставить разведывательное задание и обсудить наиболее эффективные пути его выполнения, не говоря уж о душевных беседах на различные житейские темы, без которых разведчику трудно добиться полного взаимопонимания с агентом, установить с ним хорошие личные отношения, а главное, добиться от него полной отдачи в работе, практически невозможно. И потому нужда в таких встречах есть всегда, пусть не постоянно, а лишь эпизодически, но есть!

Если у агента одинаковый или хотя бы близкий с разведчиком цвет кожи, если у них одинаковый разрез глаз, то они еще могут позволить себе ходить друг к другу в гости, не привлекая постороннего внимания, или на худой конец, встречаться в каких-то общественных местах. Но если в дополнение ко всем национальным и социальным различиям, которые и без того создают массу проблем, природа еще и наградила разведчика белым, а агента черным цветом кожи (обратный вариант в практике разведывательной работы встречается крайне редко), то, независимо от того, есть ли у них убедительная легенда для общения, их совместное появление в любом общедоступном месте сразу привлекает внимание окружающих, вызывает интерес и берется на заметку.

Вот и приходится изощряться, идти на риск и приглашать агента к себе на квартиру, которая, коль ты иностранный дипломат, да еще представитель не слишком дружественной державы, может находиться под наблюдением местной контрразведки.

Есть, правда, другой вариант: найти надежного соотечественника, не являющегося сотрудником посольства или другого официального учреждения, профессия которого к тому же позволяет принимать у себя дома кого угодно, и превратить его жилище в конспиративную квартиру. При этом возникают, конечно, кое-какие неудобства совсем иного рода, связанные с присутствием самого хозяина и членов его семьи, но это уже детали, которые можно устранить или соответствующим образом отрегулировать.

Именно такой вариант и был подготовлен перед тем, как осуществить вербовку «Рокки». И когда он спросил, когда и где мы с ним встретимся, в моем распоряжении уже был готовый вариант, и поэтому я сразу назвал ему время и адрес.

Через два дня я ждал его на квартире того самого хирурга, который делал ему операцию, а потом информировал нас о пребывании братьев в госпитале.

Эта квартира была выбрана нами не случайно. Мало того, что она располагалась в многоквартирном доме, где проживали иностранные специалисты из разных стран, а вместе с ними и местные граждане. «Рокки» всегда мог объяснить посещение этой квартиры тем, что хирург продолжает его послеоперационное лечение. Кстати, так оно и было на самом деле: «Рокки» периодически ходил в госпиталь на различные процедуры, поскольку ранение время от времени давало о себе знать и ему приходилось обращаться к врачам.

Ровно в двадцать один час раздался звонок, хирург открыл дверь и проводил «Рокки» в маленькую комнатку, являвшуюся одновременно кабинетом и гостиной. Здесь стояли диван, два кресла, журнальный столик, кассетный магнитофон, подаренный нами хирургу за его помощь советской разведке, напольный вентилятор и небольшой бар-холодильник, в котором охлаждались различные алкогольные и безалкогольные напитки.

Окна были завешены плотными занавесками, вентилятор бесшумно поворачивался из стороны в сторону, равномерно разгоняя воздух по всем углам, из кассетника звучал мой любимый саксофон — все располагало для интимной беседы.

Но самый лучший способ расположить к себе человека, особенно зажатого в тиски нужды — не тратя лишних слов, решить его материальные проблемы! Что я и сделал: сразу же достал из кейса пакет с деньгами и протянул «Рокки».

— Здесь ровно сто тысяч. Это часть нашей задолженности за время, прошедшее после гибели Мустафы. А всю сумму я не даю вам сразу потому, чтобы вы не тратили много денег и не попали под подозрение.

Как и несуществующая «задолженность», забота о безопасности «Рокки» была только частью правды. А вся правда состояла в том, что нам хотелось растянуть удовольствие и, выдавая «Рокки» деньги частями, закрепить с ним контакт и получить от него как можно больше информации, чтобы у него не возникло желания прервать с нами отношения.

— Спасибо, — ответил «Рокки», пряча деньги в карман.

Я заметил, что его глаза, как и во время беседы в библиотеке, снова наполнились слезами.

— Я должен написать расписку? — спросил он.

— Это не обязательно, — сказал я, хотя расписка была, конечно, необходима. И не потому, что мне не поверили бы на слово, что я вручил «Рокки» именно ту сумму, которая лежала в пакете, а потому, что расписка в получении денег являлась одним из доказательств, подтверждающих его контакт с советской разведкой. — Но если вы хотите написать расписку, пожалуйста!

С этими словами я вынул из нагрудного карманчика сорочки заранее припасенную визитную карточку и протянул ее «Рокки».

— Можете писать на обороте.

«Рокки» достал ручку, написал сумму цифрами и прописью, а ниже поставил дату. Перед тем, как расписаться, он на мгновение задумался и спросил:

— Какую подпись я должен поставить?

В другой обстановке я, наверное, посоветовал бы ему действовать так, как его учили в полицейской школе, но сейчас я с максимально доступным мне безразличием в голосе сказал:

— Это не принципиально. Можете расписаться, как хотите.

Какое значение имела его подпись, если расписка написана его рукой, да еще на визитной карточке советского дипломата, известного к тому же своей причастностью к разведке?..

За тысячелетнюю историю разведки придумано много самых разнообразных способов выведения информации. От самых примитивных, когда разведчик задает вопросы, как говорится, «в лоб», не заботясь о том, чтобы хоть как-то замаскировать свой интерес и соблюсти элементарную этику, до самых изощренных, когда его собеседник даже не догадывается, что является участником разведывательного процесса, а каждое сказанное им слово — не просто вибрация воздуха, а самая настоящая разведывательная информация.

Все зависит исключительно от квалификации разведчика, времени и условий, в которых ему приходится заниматься своим ремеслом.

Что касается меня, то я взял себе за правило, даже беседуя с самым опытным и надежным агентом, который давно все понимает и перед которым, казалось бы, нет никакого смысла разыгрывать спектакль и изображать из себя невинность, никогда не задавать прямых вопросов, а стараться построить беседу таким образом, чтобы она выглядела как обмен мнениями между двумя равноправными и уважающими друг друга людьми, стремящимися общими усилиями разобраться в интересующей их проблеме и найти ей взаимовыгодное решение.

Этим же принципом я руководствовался и при первых беседах с «Рокки», тем более что он еще не был полноценным агентом и мне только предстояло постепенно вовлечь его в разведывательную работу. И притом сделать это требовалось по возможности деликатно, не ущемляя его достоинства и не напоминая ему, что отныне он находится в полной зависимости от меня и той службы, которую я представляю.

Искреннее уважение к агенту, даже если он того не очень заслуживает — залог его длительной и продуктивной работы на благо разведки. Без такого уважения, без учета возможностей и интересов самого агента, ничего путного из сотрудничества с ним не получится!..

Прошло лет семь после окончания моей первой командировки в африканскую страну, и завербованный мной там агент, тот самый инспектор дорожной полиции, который впоследствии стал одним из руководителей контрразведки, получил назначение на дипломатическую работу во Францию. Естественно, занимая высокий пост в посольстве, он должен был стать нам еще полезнее, чем тогда, когда работал в своей стране, поскольку это давало ему возможность обзавестись обширными связями в дипкорпусе, поддерживать официальные контакты с сотрудниками французских спецслужб и таким образом собирать ценную информацию.

На него возлагались большие надежды, однако действительность их опровергла: уже вскоре после восстановления связи сотрудник резидентуры КГБ в Париже стал жаловаться на недисциплинированность агента, его трудный характер, обвинять его во всех смертных грехах, а спустя несколько месяцев заявил, что агент вообще отказывается от дальнейшего сотрудничества.

Возникла реальная угроза потерять ценного источника.

Я работал тогда в натовской стране, и Центр поручил мне вылететь в Париж, встретиться с агентом и разобраться в причинах его нежелания работать с нами. Выбор пал на меня, потому что самые дружеские и доверительные отношения складываются, как правило, между агентом и тем разведчиком, который его завербовал, и Центр рассчитывал, что это позволит мне лучше, чем кому-либо другому, разобраться в ситуации и отговорить агента от нежелательных поступков.

Уже первая беседа с работником, принявшим агента на связь, дала мне большую пищу для размышлений. Не только в манере общения, но и во всем облике моего коллеги было столько снобизма, столько пренебрежения к «какому-то там африканцу», что не составляло большого труда догадаться, кто является истинным виновником конфликта.

Но я не стал сразу высказывать своих соображений, решив сначала увидеться с агентом и из первых рук получить недостающую часть информации.

Париж — не Африка, и мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем я нашел возможность встретиться и переговорить с агентом: он перестал выходить на встречи, и я дважды напрасно тратил время на проверку и затем ждал его на обусловленном месте.

В итоге мне ничего не оставалось, как, пользуясь своим временным пребыванием во Франции и тем, что я еще не успел примелькаться, нагрянуть к нему вечером прямо домой. Этот визит был, конечно, связан с определенным риском, но, если честно, то этот риск был не так уже велик, потому что агент жил в неохраняемом доме, да к тому же и семьи его в этот момент не было в Париже.

Открыв мне дверь, он от неожиданности едва не упал в обморок! Но быстро пришел в себя и, сразу сообразив, чем вызван мой визит, стал изливать мне душу.

Как я и предполагал, с первой же встречи в Париже, новый куратор стал диктовать ему свои условия, нисколько не считаясь ни с его национальными особенностями, ни с его реальными возможностями и мнением относительно того, как лучше выполнить то или иное задание.

Он привел несколько конкретных фактов, и мне, признаюсь, стало стыдно, что среди наших разведчиков попадаются такие черствые и самоуверенные люди, которые свои личные амбиции ставят выше интересов дела.

Естественно, агенту, за многие годы работы привыкшему к деликатному обхождению и тому, что с ним обращаются, как с равным, а не как с каким-то заурядным осведомителем, все это очень не понравилось. Его попытки найти разумный компромисс и устранить возникшие шероховатости ни к чему хорошему не привели, и их отношения испортились окончательно.

Стало ясно, что во всем виноват мой коллега, и если мы хотим, чтобы агент продолжал работу, надо передать его на связь тому, кто умеет правильно строить отношения с людьми вообще, а уж потом с такой специфической категорией, как агенты.

Об этом я и доложил резиденту. Он только покачал головой и сказал:

— Да где мне взять такого, если у меня, что ни сотрудник, то… — он не договорил и с каким-то отчаянием махнул рукой.

Я понял, что он имел в виду: не знаю, как в другие годы, но в то время резидентура КГБ в Париже больше, чем наполовину укомплектована была сотрудниками, которым профессиональные достоинства с успехом заменяли влиятельные связи в «элитном» слое советского общества.

Несмотря на довольно значительный объем собранной в процессе разработки «Рокки» информации, мы тем не менее очень мало знали о нем самом. Для начала необходимо было детально разобраться в его служебном положении, окружении по работе, разведывательных возможностях и наиболее перспективных направлениях использования. А главное, в мотивах, по которым он вступил со мной в контакт.

Этим мне и следовало заняться на первой встрече.

— А как вы оказались в контрразведке? — спросил, я, когда мы закончили обсуждение всех вопросов, связанных с нашей «благотворительной деятельностью».

— Перейти на работу в специальную секцию «Руссо» мне помог старый друг моего брата Франсуа Сервэн. После гибели Мустафы он оказывает мне постоянную протекцию.

Так «Рокки» впервые назвал человека, о котором в дальнейшем нам предстояло неоднократно беседовать и в судьбе которого «Рокки» суждено было сыграть заметную роль.

— Я так и думал, — ответил я, сделав вид, что ситуация мне хорошо знакома. — Мустафа рассказывал мне о нем, но тогда меня не интересовал этот человек. Теперь же, когда он покровительствует вам, я хотел бы узнать о нем подробнее.

«Рокки» понимающе улыбнулся.

— Это наиболее уважаемый и авторитетный французский советник. После ноябрьских событий он фактически возглавил всю работу по представительствам и гражданам социалистических стран. Поговаривают, что со временем он заменит дивизионного комиссара Фердана и возглавит весь советнический аппарат в госсекретариате внутренних дел и безопасности. Во всяком случае, уже сейчас он выполняет все важнейшие функции по линии контрразведки.

— А в чем состоят эти «важнейшие функции»?

— Это, во-первых, разработка персонала советских учреждений. А во-вторых, координация этой деятельности с Гэри Коплендом.

— Гэри Коплендом? — переспросил я. — Если не ошибаюсь, это первый секретарь американского посольства?

— Да, но он не только первый секретарь. Его главное занятие — руководство резидентурой ЦРУ.

Так «Рокки» подтвердил давно возникшие у нас подозрения, что местная контрразведка стала проводить всю работу против советских учреждений и граждан в тесном взаимодействии с американской разведкой и в значительной мере в ее интересах.

— Ну и как Сервэн выполняет свои обязанности? — вернулся я к основной теме нашего разговора, резонно полагая, что у нас еще будет достаточно времени, чтобы во всем разобраться. Сейчас же меня в первую очередь интересовал Франсуа Сервэн.

— С позиции моего служебного положения трудно судить, — тщательно подбирая слова, ответил «Рокки», — но, думаю, неплохо. Хотя, мне кажется, далеко не все, чем ему приходится заниматься, доставляет ему удовольствие.

— Что именно?

«Рокки» не торопился с ответом. Его молчание можно было расценивать по-разному, все зависело от того, каким будет этот ответ.

Наконец, он заговорил снова.

— Сервэн, например, с большим энтузиазмом стремится разоблачить шпионов, работающих в вашем посольстве. Однако мне думается, он делает это не в силу каких-то своих убеждений, не потому, что испытывает неприязнь к вашей стране или вашим людям, а скорее из профессионального азарта, желая переиграть вашу разведку. Для него это, как спорт, а не простое стремление нанести вам какой-то ущерб.

Мне было знакомо это состояние, о котором упомянул «Рокки». Я и сам иногда ловил себя на мысли, что не испытываю особой «классовой ненависти» ни к американским, ни к французским, ни к прочим иностранным собратьям по профессии, а участвую в каком-то спортивном соревновании, в котором победы чередуются с поражениями, но каждый надеется, что победит именно он!

Но у каждого профессионала свои взгляды на правила и ход этого соревнования, и потому я спросил:

— А в чем конкретно это проявляется?

— Хотя бы в том, что Сервэн весьма осторожно подходит к реализации информации о деятельности советских учреждений и, как правило, воздерживается от проведения каких-либо острых акций против советских граждан.

Что ж, такое отношение Сервэна к своим служебным обязанностям давало основания сделать кое-какие выводы! Хотя, честно говоря, за неполный год пребывания в стране и особенно за последние четыре месяца, если не считать случая с Лавреновым и «Дожем», я не ощутил со стороны Сервэна и возглавляемой им специальной секции «Руссо» каких-то поблажек. Да и то еще неизвестно, как бы он поступил, если бы именно в этот день у него не умер отец!

Впрочем, я, конечно, не знал всего, что творилось на их контрразведывательной кухне, и поэтому мог ошибаться. В руководстве страны были люди, стремившиеся во что бы то ни стало ухудшить отношения с СССР, не столько по своей воле, сколько в угоду своим западным покровителям, и кто знает, если бы не Сервэн, то, возможно, нас ждали бы гораздо большие неприятности. Особенно теперь, когда местные спецслужбы стали прислушиваться к советам Гэри Копленда!

Воспоминание о моем американском «друге» послужило поводом задать следующий вопрос.

— А как Сервэн относится к американцам?

На этот раз «Рокки» ответил без всяких раздумий.

— Я думаю, что деловые контакты с сотрудниками американского посольства и особенно с Гэри Коплендом тоже не доставляют ему большого удовольствия. Как и многие французы, Сервэн вообще недолюбливает американцев, если не сказать больше!

— Почему? — спросил я, хотя догадаться, каким будет ответ, было не трудно.

— Надо знать французов! — с видом знатока сказал «Рокки», и я в душе улыбнулся, потому что за многолетнее общение с французами, как мне кажется, тоже неплохо разобрался в основных чертах их национального характера и имел на этот счет собственное суждение. — Французы не любят американцев за их бесцеремонное поведение и за то, что они постоянно лезут в чужие дела. И Сервэн в этом смысле не исключение! К тому же его, как профессионала, возмущают попытки американских коллег прибрать в свои руки наиболее ценных наших информаторов.

Так постепенно мы подошли к святая святых любой спецслужбы — ее агентуре!

Это была самая ответственная часть беседы, смысл которой заключался в том, чтобы получить от «Рокки» секретную информацию, чтобы ни завтра, ни когда-либо вообще он не передумал сотрудничать с нами и не пошел на попятную. А такой информацией могли быть прежде всего данные на агентов местной контрразведки, задействованных в работе по советским учреждениям и гражданам. Она закрепляет сотрудничество человека с разведкой даже посильнее, чем десяток расписок в получении денежных вознаграждений!

— А каких информаторов Сервэн считает наиболее ценными? — задал я как бы отвлеченный вопрос, который тем не менее требовал конкретного ответа.

— Тех, которых мы имеем среди местного обслуживающего персонала советских представительств и в их непосредственном окружении, — без тени смущения сказал «Рокки» и тем вдохновил меня на следующий вопрос.

— И много у вас таких информаторов?

— Точное их число мне неизвестно, потому что картотека находится в сейфе Сервэна. Но кое-что я знаю, потому что мне приходится заниматься обработкой поступающей от них информации.

Сказав это, «Рокки» посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я снова задам ему уточняющий вопрос. Но я молчал, полагая, что раз уж он начал об этом рассказывать, то продолжит сам без всяких дополнительных вопросов с моей стороны.

Так оно и случилось.

— Самая интересная информация поступает от шофера-механика вашего посольства Вада. На него замыкаются еще два или три информатора в других ваших представительствах. Кроме этого, Вад собирает информацию через своих соплеменников, работающих в представительствах других социалистических стран, и тоже передает ее не только нам, но и американцам.

— Американцам? — удивился я. — А вам откуда это известно?

— Я сам слышал, как Сервэн возмущался, что американцы перекупили Вада и теперь знают о советских больше, чем наша секция.

Теперь, когда «Рокки» раскрыл информаторов контрразведки в советском учреждении, у меня были все основания проявить законное любопытство и задать ему несколько интересующих меня вопросов.

— А кто из сотрудников вашей секции работает с Вадом и другими информаторами в наших представительствах?

— Капитан Соу… Кстати, от него я как-то слышал, что он получает сведения о деятельности и сотрудниках представительства Аэрофлота от шофера Диалло. Соу завербовал его около двух лет назад, когда Диалло совершил наезд на пешехода и ему грозило уголовное расследование. Когда Диалло стал сотрудничать с полицией, дело против него было прекращено.

Знакомый до боли прием! Подловить человека на каком-то проступке или преступлении и, угрожая ему уголовным наказанием, заставить сотрудничать со спецслужбой! К таким методам прибегают все спецслужбы мира, и местная контрразведка не была исключением.

— Да, — вдруг вспомнил «Рокки», — к нам в специальную секцию регулярно поступают информационные бюллетени и другие материалы, выпускаемые бюро АПН. Причем я видел такие документы не только за этот, но и за прошлые годы.

— Ну, в этом нет ничего особенного, — желая его разговорить и получить дополнительные сведения, возразил я. — Бюро АПН для того и существует, чтобы распространять информационные бюллетени и другие официальные материалы.

— Но кроме официальных материалов я видел бланки и копии различных документов, поступивших в бюро АПН из Москвы. Думаю, что в этом бюро тоже есть наш информатор. Если вас это интересует, я постараюсь собрать доказательства, подтверждающие, что кто-то из местных сотрудников бюро связан с контрразведкой.

— Буду вам за это весьма признателен, — сказал я, одновременно обдумывая, как с пользой для дела использовать те сведения, которые сообщил «Рокки».

А еще я вспомнил о полученной два месяца назад шифртелеграмме центра, в которой указывалось, что в ряде стран циркулируют фальсифицированные письма, изготовленные на фирменных бланках и якобы поступившие в зарубежные бюро АПН. В них сообщалось о выделении дополнительных должностей для офицеров КГБ, а также давались совершенно фантастические рекомендации по ведению «коммунистической пропаганды».

Естественно, вскоре эти фальшивки были разоблачены, но прежде, чем это случилось, западные средства массовой информации успели изрядно позлорадствовать по этому поводу, а на голову КГБ и АПН была вылита очередная порция помоев.

Вот я и подумал: уж не похищенные ли в нашем бюро АПН бланки были использованы при проведении этой акции?

Я взглянул на часы: время приближалось к одиннадцати. Меня всегда поражало, как быстро летит время, когда источник сообщает на встрече интересную информацию! Но всему есть разумный предел, и пора было заканчивать беседу.

Оставалось задать последний вопрос.

— Скажите, Сайфулай, что побудило вас решиться на разговор со мной? Тогда, на бензоколонке?

— Какое это теперь имеет значение? — улыбнулся «Рокки». — Главное, я сделал правильный выбор!

Если бы «Рок» слышал сейчас своего младшего брата!

20

Подобно тому, как некоторые резидентуры КГБ начинают операции по проникновению в местные спецслужбы с вербовки какого-нибудь инспектора дорожной полиции, так и те в свою очередь начинают проникать в иностранные представительства с самого легкого и доступного — с вербовки местного обслуживающего персонала.

Работающие в посольствах, в резиденциях послов, на квартирах дипломатов и во всех других иностранных учреждениях местные граждане — это глаза и уши спецслужб. С их помощью они видят и слышат все, что происходит за стенами официальных зданий и частных квартир, и могут таким образом собирать массу интересующих их сведений, не прибегая к помощи технических средств. Да и не все спецслужбы имеют возможность использовать какие-то технические средства, а местные граждане в их распоряжении есть всегда!

Это азбука контрразведывательной работы, и ни для кого из нас, включая Базиленко, отвечавшего в посольстве за прием на работу местных граждан, а в резидентуре — за оперативное наблюдение за ними, эта сторона деятельности спецслужб, конечно, не являлась секретом. А потому не стала откровением и информация «Рокки» о том, что среди работающих в советских учреждениях местных граждан есть агенты специальной секции «Руссо», хотя, к нашему общему стыду, ни при Матвееве, ни при моем «чутком руководстве» мы, как оказалось, не уделяли должного внимания этому участку нашей контрразведывательной деятельности.

Только этим можно было объяснить, что местной контрразведке удалось создать неплохие агентурные позиции в наших учреждениях, и теперь нам ничего не оставалось, как срочно выправлять собственные промахи и упущения в работе.

Полученная агентурным путем информация только тогда чего-нибудь стоит, если ее можно реализовать. Разведка никогда не стремится добывать информацию (по крайней мере, в этом нет никакого смысла) ради самой информации, поскольку важен не сам процесс ее получения, а достигаемый при этом результат. Оставлять добытую информацию нереализованной — все равно, что в муках вырастить урожай, а потом не убрать и загубить в поле под снегом!

И вот, поахав, как и полагается, в душе по поводу собственной некомпетентности и сказав самому себе пару «ласковых» слов, по сравнению с которыми критические замечания со стороны Центра выглядели бы приятными комплиментами, я задумался над тем, какие неотложные меры следует предпринять, чтобы извлечь максимальную выгоду из информации «Рокки».

Набор этих самых мер тоже не является секретом для профессионалов. Все они есть в арсенале любой спецслужбы, и выбор наиболее подходящих для каждого конкретного случая — дело вкуса и темперамента того разведчика, которому приходится этим заниматься.

Если он чрезмерно осторожен или ленив, он выберет меры оборонительного характера: усилит наблюдение за обслуживающим персоналом, установит более жесткий режим работы, запретит заходить в служебные помещения или появляться в определенных местах. Ну и в самом крайнем случае, если ему совсем уж не хочется эти заниматься, уволит ко всем чертям тех, кто сотрудничает с контрразведкой!

А тот, кто трудолюбив и склонен к наступательным действиям, не ограничится только такими мерами, потому что все двери не закроешь и ходить, куда надо, не запретишь — обслуживающий персонал для того и принят на работу, чтобы работать там, где нужно, а не слоняться без дела и зря получать зарплату. И прежде, чем кого-нибудь уволить, он сто раз подумает, потому что на место уволенного все равно будет принят другой, и местные спецслужбы с таким же успехом завербуют этого другого, как и того, кто был так скоропалительно уволен. И все пойдет по новому кругу!

А потому тот, кто по-настоящему любит оперативную работу, умеет делать свое дело и больше озабочен действительной безопасностью своих представительств, а не личным покоем, получив данные о связях какого-то человека со спецслужбами, первым делом постарается с его помощью проникнуть в эту самую спецслужбу и хорошенько там пошуровать! А для этого надо перевербовать выявленного агента или при его прямом или косвенном посредничестве внедрить своего человека — подставу.

Конечно, наиболее ощутимых результатов можно добиться, если завербовать оперативного работника спецслужбы, но задача эта намного сложнее, чем перевербовка какого-то шофера или уборщика. Да к тому же надо сначала установить этого оперативного работника, а потом уже пытаться его вербовать. И вот с помощью какого-нибудь перевербованного агента можно не только выйти на сотрудника спецслужбы, у которого он находится на связи, но и изучить его, узнать слабости этого человека, а может быть, найти зацепку, позволяющую осуществить вербовку.

Все эти размышления отняли у меня всего несколько минут, пока я ехал домой после встречи с «Рокки».

Наутро я вызвал Базиленко и передал ему суть того, что узнал от «Рокки»: вечером этого же дня Базиленко должен был встретиться с «Артуром», и я рассчитывал, что он сможет уточнить и дополнить полученную от «Рокки» информацию.

А на следующий день, заслушав отчеты работников о проделанной накануне работе и отдав необходимые распоряжения, я снова пригласил Базиленко и сказал:

— Ну, давай разбираться, что у нас получается…

Базиленко открыл толстый журнал, в котором в течение многих лет его предшественниками, а затем им самим регистрировались все работавшие в советских учреждениях местные граждане, нашел нужную страницу и стал читать:

— Итак, Вад: сорок два года, с неполным средним образованием, женат, принят на работу восемь лет назад в качестве шофера-механика по рекомендации заведующего протокольным отделом МИДа.

— А что о нем сообщил «Артур»? — нетерпеливо спросил я.

— Через свои старые связи в дорожной полиции «Артур» выяснил, что когда-то Вад был сержантом жандармерии, работал в президентском гараже. Затем уволился из жандармерии и несколько лет служил таксистом в частной компании, владельцем которой является его родственник — сотрудник МИДа…

— Опять МИД? — перебил я Базиленко. — Не тот ли это самый заведующий протокольным отделом?

— Возможно, но точнее «Артур» установить не смог. Но зато он выяснил, что, работая таксистом, Вад зарабатывал примерно в полтора раза больше, чем в нашем посольстве.

Тут надо заметить, что зарплата местных граждан, работающих в советских учреждениях, не говоря уж об учреждениях западных стран, была всегда в полтора-два раза выше, чем у работников аналогичных профессий в местных организациях. Поэтому работа в каком-то иностранном представительстве была вожделенной мечтой любого местного гражданина как из-за своей престижности, так и по причине более высокой зарплаты. Но таксисты, особенно имевшие собственные автомобили, по местным меркам входили в число наиболее обеспеченных граждан, чей заработок был намного выше среднего по стране.

— Выходит, после перехода к нам на работу он потерял в заработке? — удивился я его альтруизму. — В чем же тогда была его выгода?

— В этом-то все и дело! Видимо, контрразведка доплачивала ему разницу в зарплате, так что он не пострадал. К тому же и сам Вад, судя по всему, нашел возможность для «левых» заработков. «Артур» сообщил, что дорожная полиция неоднократно задерживала Вада, когда он на посольском автобусе с дипломатическим номером развозил своих сограждан по близлежащим поселкам.

— Но ведь это, насколько мне известно, категорически запрещено!

— Вот именно! — подтвердил Базиленко. — Но Ваду все сходило с рук, потому что каждый раз за него ходатайствовал какой-то большой чин из службы безопасности.

— Защищали, значит, своего информатора?

— Естественно, как же иначе! Кстати, по словам «Артура», аналогичное покровительство оказывается и шоферу представительства Аэрофлота Диалло. Отличие состоит в том, что того неоднократно выручали после различных дорожно-транспортных происшествий…

— О Диалло потом, — остановил я Базиленко. — Что еще мы знаем о Ваде?

— Это шофер высокого класса, не зря его держали в президентском гараже. За весь период работы не имел ни одной аварии. Как автомеханик достаточной квалификации не имеет, поэтому занимается только мелким ремонтом. В личном поведении безупречен, нарушений трудовой дисциплины не было, пользуется авторитетом среди работающих в наших учреждениях местных граждан.

— Ну ты, Павел Игнатьевич, прямо по типовой характеристике! — рассмеялся я. — Как на советского специалиста!

Базиленко тожерассмеялся.

— Что поделаешь: привычка — вторая натура. Но Вад и в самом деле занимает лидирующее положение среди местного персонала.

— Это верно, — согласился я. — Я сам не раз видел, как он командует, покрикивает на всех, и никто ему не перечит.

— Попробуй, возрази! Моментально лишишься работы! К тому же он дольше всех работает в посольстве, да еще механик. Это, по местным меркам, все равно, что у нас главный инженер!

— А каковы его взаимоотношения с нашими гражданами?

— Вад несколько подобострастен, очень услужлив, охотно выполняет различные поручения. К тому же хорошо понимает русский язык.

Мне гораздо реже, чем Базиленко, приходилось сталкиваться с Вадом, но в оценке этого человека у нас не было расхождений.

— Ну хорошо, с Вадом все ясно. А что у нас есть на Диалло?

Базиленко перевернул несколько страниц и прочитал:

— Диалло: тридцать пять лет, с начальным образованием, имеет двух жен и семерых детей. Впрочем, эти сведения могли устареть, так что и жен, и детей у него может быть больше. В представительстве Аэрофлота работает три года, до этого работал на станции технического обслуживания помощником автомеханика. Водит микроавтобус, занимается перевозкой экипажей наших самолетов, выполняет различные хозяйственные поручения. Водитель неважный: за время работы совершил несколько мелких аварий и наездов, однако все обошлось без последствий.

— Еще бы! Кто же даст в обиду своего информатора! А что говорят о нем аэрофлотчики?

— Они говорят, что Диалло проявляет большой интерес к работе представительства и их частной жизни. Он быстро освоил русский язык и всегда прислушивается к разговорам. Да и вообще он очень любопытен.

— Ну что ж, судя по всему, Соу завербовал неплохого информатора! — заключил я. — А сколько местных граждан работает в бюро АПН?

Чтобы ответить на этот вопрос, Базиленко не потребовалось заглядывать в регистрационный журнал.

— Всего два человека: переводчик Акуфа и ротаторщик Кейта. Так что на «Руссо» может работать кто-то из них.

— А почему не оба? — спросил я.

— А зачем им два информатора в одном учреждении? — удивился Базиленко. — Я думаю, что для этой роли больше подходит Кейта. Ему двадцать два года, холост, принят на работу три года назад после окончания курсов русского языка при СКЦ. Занимается размножением информационных и пропагандистских материалов. Лавренов характеризует его как общительного, несколько легкомысленного человека. Его старший брат был унтер-офицером национальной армии, поддержал антиправительственное выступление, после чего его разжаловали и уволили.

— Ты считаешь, что участие брата в попытке переворота могло явиться предлогом для вербовки этого ротаторщика? — спросил я. — Но брата разжаловали и уволили недавно, а документы из бюро АПН стали поступать в контрразведку намного раньше.

Базиленко покачал головой.

— Я рассуждаю по-другому: брат ротаторщика избежал уголовного преследования потому, что тот связан с контрразведкой.

— Может, ты и прав, — в рассуждениях Базиленко была своя логика. — А этот, как его?..

— Акуфа, — напомнил Базиленко. — Ему двадцать восемь, он свободно владеет французским, английским, русским и несколькими местными языками. Выходец из соседней страны. Закончил в СССР три курса сельскохозяйственного института. А потом в его стране произошел государственный переворот, из-за этого Акуфа был вынужден прервать учебу, и, опасаясь репрессий, вместе с родственниками перебраться сюда. Долго не мог найти работу, неоднократно обращался за помощью в наше посольство. Два года назад Лавренов оформил его на работу в бюро АПН по временному договору, который возобновляется каждый год.

— Так Акуфа находится на положении политэмигранта?

— Да, — подтвердил Базиленко.

— А тебе не кажется, что в подобной ситуации завербовать его — пара пустяков? Ведь его же есть, на чем прижать. Например, на получении местного гражданства.

— Я как-то об этом не подумал, — признался Базиленко. — И потом Лавренов о нем очень хорошего мнения. Акуфа мечтает завершить образование, но на его беду, в местном университете нет сельскохозяйственного факультета. Так что он надеется когда-нибудь снова поехать в СССР.

— Ну хорошо, — подвел я итог этой части нашего разговора. — Будем выяснять, кто из них и на кого работает… Кого еще мы можем подозревать в связях со спецслужбами?

Базиленко снова заглянул в регистрационный журнал.

— В аппарате экономсоветника работает шофер Туре. Принят на работу два года назад по рекомендации Вада. И вот что интересно, Михаил Иванович: я выяснил, что работавший до Туре шофер неожиданно уволился по собственному желанию. При этом сослался на семейные обстоятельства. А спустя какое-то время его встретил в городе эксперт Соловьев, и тот пожаловался, что его заставили уволиться, а теперь он, не может найти работу.

— В этом случае возможны два варианта, — высказал я свое предположение. — Или Вад устроил Туре по заданию контрразведки, или действовал в своих личных интересах.

— А для нас какая разница? — пожал плечами Базиленко. — И в том, и в другом случае Туре на него работает!

— Это верно… Ну, кто там еще в твоем регистре?

— Есть еще садовник посольства, сторож клуба, несколько уборщиков, — ответил Базиленко, листая журнал. — Но все это либо малограмотные, либо совсем неграмотные люди. Так что по своим интеллектуальным возможностям они вряд ли годятся в осведомители.

— Ну, не скажи! — возразил я. — Среди этих неграмотных людей встречаются такие хитрецы, что только диву даешься!

А поводом для такого заявления послужила одна давняя история, приключившаяся со мной в азиатской стране.

Работал у нас в посольстве садовник — абсолютно неграмотный и на вид довольно забитый и угрюмый человек. Однако дело свое он знал хорошо, до этого работал в муниципальном парке, так что посольский двор, благодаря его трудам, выглядел, как один из садов Семирамиды.

И вот однажды иду я в консульский отдел, а садовник поджидает меня у входа и, сложив руки на груди, нижайше просит выслушать его по неотложному делу.

Завожу я его в кабинет, и он рассказывает мне, что несколько дней назад два сотрудника службы безопасности предложили ему за небольшое вознаграждение информировать их о режиме работы посольства и вести наблюдение за его сотрудниками. Садовник, по его словам, попытался отказаться, но ему пригрозили жестокой расправой не только над ним, но и над его родней, если он откажется стать осведомителем, после чего тот был вынужден согласиться.

Рассказ садовника выглядел довольно убедительно: нам было хорошо известно, что служба безопасности пачками вербовала осведомителей среди обслуживающего персонала иностранных посольств.

— А где проходила эта беседа? — на всякий случай уточнил я. Садовник указал на располагавшуюся неподалеку от посольства чайхану и добавил, что правдивость его слов может подтвердить привратник посольства, который как раз заходил в чайхану, когда с ним беседовали сотрудники службы безопасности.

Проверять, так ли это было на самом деле, я не собирался, да это не имело смысла: привратник был его родственником и мог подтвердить, что угодно. Но даже если привратник действительно стал невольным свидетелем такой беседы, это еще не означало, что в ней принимали участие сотрудники службы безопасности. С таким же успехом они могли быть обычными посетителями, тем более что по внешнему виду первые от вторых ничем не отличались.

— Ну и что вы от меня хотите? — спросил я садовника, когда он закончил свой рассказ.

— Если вы мне заплатите больше, чем они, — кивнул садовник в сторону чайханы, — я буду работать на вас и сообщать обо всем, что интересует службу безопасности.

В другой ситуации предложение садовника, возможно, выглядело бы заманчиво: всегда полезно знать, чем и кем интересуется служба безопасности! Но меня поразило не то, что этот не отмеченный печатью большого интеллекта человек вдруг решил подзаработать на двойном сотрудничестве, а то, что он не испугался засветиться перед службой безопасности, которая и с честными-то людьми не слишком церемонилась, а уж с двурушниками и подавно.

И я решил прощупать, насколько соответствует действительности вся эта история.

— Я, конечно, ценю вашу откровенность, но мы не нуждаемся в подобных услугах. И держать на работе человека, связанного с полицией, нам тоже нет никакого резона. Мы не имеем к вам претензий, но, к большому нашему сожалению, вас придется уволить.

Надо было видеть реакцию садовника на мои слова! Плача и проклиная собственную жадность, он для начала попытался поцеловать мне руки,