Геннадий Русский
СОЛОВЕЦКОЕ ЧУДОТВОРСТВО
Начинается Соловецкое чудотворство…
О НЕКОЕМ ЦАРСТВЕ, НЕВЕДОМОМ ГОСУДАРСТВЕ
И не думал, и не гадал побывать на святом острове — уж не чудо ли? Человек я московский, коренной, дальше Троицы Сергиевой не хаживал, и вдруг подхватила меня неведомая сила (под микитки), посадила на крыло себе (в столыпинский вагон) и опустила в дебрях лесных, в местах незнаемых, на чудесной полянке: направо пойдёшь — ничего не найдёшь, налево пойдёшь — голову свернёшь, прямо пойдёшь — назад не придёшь. Городок не городок, а теремки стоят, крепость не крепость, а солдаты с ружьями ходят…
Опять завираюсь, сказки сказываю, сказки эти меня до Соловков довели. Но и спасали доселе сказки эти меня. Полюбили меня за сказки люди лихие, тати ночные — блатной народец, и стал я в их поганом царстве, растреклятом государстве, при ихнем гороховом царе, блошином короле Пахане Великом придворным сказочником и сочинителем, прозвище же имел Звездочёт.
А что это за царство-государство, сами знаете. А кто не знает, для того это мираж некий, который хоть и видится, да не верится, а как сам стал подданным того царства, дивишься: верно, корабли вниз парусами плывут и люди на головах ходят. Знавал я ихнего Пахана на воле, у нас на Сухаревке ошивался, мазурик сифилитичный, бивали его не раз, украсть и то толком не умел, а здесь — царь царём, смотрит гордо, чуть кивнёт — и нет человека. На воле — замухрышка, здесь — Пахан, а бывает — на воле Пахан, за проволокой — гнида. Был у нас один начальник сгоревший, тысячами людей командовал, а тут Пахану пятки лизал. Прямо так и лизал, самым натуральным образом, воровские вонючие пятки. Попробуй не полижи — отведут за барак и не пикнешь! Легко поломать человека! Отыгрываются блатные на нашем брате, мужичьё. На воле они — «элемент», здесь они люди, здесь их царство, дом отдыха и всенародный университет. Они, видишь ли, «в законе», свой закон у них: на воле вора бьют, в неволе воры бьют. Мне один уркан вон как заявил: «Вор — звучит гордо!» Они так себя и называют — «люди», а остальные фраера да мужики. И само начальство им благосклонствует. Это политики-контрики, «каэры» всякие, народ неисправимый, а эти имеют надежду на исправление, поскольку происходят из социально близких пролетариату слоёв. Вот они и исправляются: знай режутся в карты, еду им носят шестёрки, у них и водочка бывает, и баб в достатке. Чудно… А я им сказки сочиняю. В холодное время в бараке сидим, в хорошую погоду выйдем на полянку вместе с конвоем, на травке расположимся. Работать их не заставляют, за них другие норму тянут и ещё спасибо говорят.
Так и плёл им сказки наподобие Шахрезады. Развернул целую антологию воровской литературы. Начал с Геродота, с отца истории, как египетский ворюга царскую казну обокрал и царевны за ловкость добился; гишпанские плутовские романы пересказывал, да все переделывал на ихний лад, чтоб попроще и попонятливее и чтоб непременно не сыщики воров ловили, а воры сыщиков дурачили. Я им и наши московские истории говорил: про Фролку-вора Скобеева, про Ваньку Каина, про Ивана Выжигина, роман господина Булгарина, дошёл и до Пинкертона, и до Нила Кручилина, да все переделываю и приукрашиваю — много книг и книжечек через мои руки прошло — и не думал, смотри, где пригодилось! Как прежде в трактирах я сказывал, так и здесь оказался при своём трепаческом ремесле. Но хитрю, сразу всего не выкладываю. Говорю: «Дай, атаман, срок новую сказку придумать». — «Думай, Звездочёт, а вы ему не мешайте». Блатняжки вокруг меня на цыпочках ходят, шепчут: «Звездочёт думает!» Смех и горе. Наплету им новую сказку, сидят, уши развесят, иной рот раскроет — совсем дети малые. Они и есть дети, ребятки, а скорее зверятки, а может и змеятки, да неразумные и злые такие, а по уму — вовсе дети. Я им и звезды толковал — недаром Звездочётом считался — и гороскоп составлял. Ещё письма сочинял ихним марухам, потешные письма, а им нравилось.
И жил я так при блатном дворе Пахана Великого в полном довольстве и неге, как и прочие блюдолизы, поступив на государственную службу и выполняя социальный заказ. И сказывал я свои сказки, как Шахрезада, если не тысячу ночей с одной, то всё ж годика два оттянул, и совсем мне жизнь казалась тёплой. Что ж, думаю, с того, что жулики, люди — везде люди, хоть и жулики, а живу ничем не хуже, чем на воле, в питании не скудно, бывает, и глоток ханки перепадёт… До того бес гордыни меня обуял, что начал подумывать завести себе маруху, бывшую бандаршу, да тут подкараулил нас случай.
Эх, голова-то у меня умная, да воля незадачливая! Читал ведь я книжки про государей-королей и про революции всякие, да и сам кой-чего своими глазами насмотрелся, а тут всё забыл, живу будто во сне — ну да мы все здесь будто в дурном сне… И вот под утро раненько захожу я за нуждой в известное место и вижу в очко — торчат из выгребной ямы чьи-то пятки. Присмотрелся: уж не те ли это пятки, что бывший большой комиссар лизал? Так и есть. Вишь, подловили его недруги в том месте, куда сам государь пешком ходит. Ну, значит, революция! Что это за штука, по себе знаю: попадает и правому, и неправому, а чаще — безвинному. Юркнул в барак, да не на нары, а под нары и жду. Вскоре началась и революция. Сходил кто-то из блатарей к очку, увидал да как свистнет соловьём-разбойником. И пошло: кто ножом орудует, кто свайкой. За что борются, непонятно — выше пайки всё одно не получишь — за блатную монархию или блатную республику? Сижу под нарами и соображаю: если монархия победит, то кто будет новый Пахан, престолонаследие будет или регентство? А если республика, то что делать: собирать блатной парламент и избирать блатного президента всеобщим равным и тайным блатным голосованием?
Тут в лагере тревога, вбежали бойцы, не целясь, залпом — бух! И сразу тишина мёртвая… Тем и кончилась революция, хотели блатняжки лучшей доли и лучшего Пахана, а попали все на этап. Весь наш барак, кто жив остался — на Вайгач. Всех правых-виноватых обвинили в бунте, всем прокурор добавил выше верха. И как везли нас в телячьих вагонах и трюмах, как собственную мочу пили, как резались и душились, как сам чудом ножа избежал и погибели от духоты и безводья — нечего говорить, сами это знаете.
Привезли нас на Вайгач-остров, на рудники угольные. Знатьё бы дело — сам под блатной нож пошёл. Тундра кругом и ничегошеньки нет, кроме злобы людской. Кого конвой не подстрелит, цинга сгубит. Больше полугода никто не выдерживал. А так — питание сходное, оленятина всё время, моржатина — всё мясо. Да только через месяц распухают десны и кровоточат. Задумывался я прежде, каков он, ад, бывает, на Вайгаче въявь увидел. Тихий он, ад этот, одна пурга всю долгую зимушку воет, и в бараке тихо, лежат все, как покойники. Не до рассказов и не до блатных революций. Наши блатняжки пошебаршили было, да скоро ножички кинули и ножечки протянули. И совсем я было ум-разум потерял и готов был загубить свою душу, от мук бы избавиться, да верёвки не нашёл. Просил я бойца: «Пристрели меня, брат, как запаршивевшую собаку!», а он: «Сам подохнешь!» Помню, стою я, какой день-месяц, не ведаю, снега кругом и солнце ясное, а мне всё видится черно — и снег чёрный, и солнце угольное — одна чернота адская. Только вижу — глаза… Большие такие, печальные, сочувственные глаза, добрые. Олешка стоит возле и на меня смотрит. Отлегло от сердца, и мир посветлел. Вдруг подкрадывается доходяга и кайлом олешку — хлоп! Упал олешка, только глаза глядят непонимающе — за что с ним так? Доходяга скорее оленю горло рвать — говорили, кровь горячая от цинги спасает. Подошёл боец, доходягу по башке прикладом, и тот растянулся, смотрят оба стеклянными глазами в Божье небо, зверь и человек: Боже, за что? Тогда-то и просил я бойца о пристреле, да пожалел он пули: «Сам подохнешь!»
Но не подох я, а хотел. Как зиму зимовали, начисто память отшибло, смутно картины выступают, как падали рядом, а их в тундру относили песцам на корм, лаяли они, песцы, а иные в зону забегали. Сколько нас к весне уцелело — десятая часть или меньше? Но мы-то что, нас на смерть и везли, а и охрана стала дохнуть, такой на них мор пошёл, едва не половина вымерла. Один начальник цинготный хватил спирта, выскочил на развод: «Эх, всё одно погибать всем!» — и давай по нам из пистолета. И он подох вскоре. Работы с нас не спрашивают. Сами на работу просимся — известно, чтоб цингу не допустить, из последних сил двигаться надо, это спасает. А как лёг — через три дня к песцам. Охрана оттого и дохла, что шевелилась мало, им бы кайло да обушок, уцелели бы…
И всё ж не ведаю, как спасся бы, кабы не один человек, вместе с ним сюда прибыли — отец Аркадий. О нём ещё, если удастся, расскажу. Укрепил он пастырским словом мой пошатнувшийся дух. Вместе постились, хлебом одним питались, иные смеялись: «Скорее сдохнете!», а вышло наоборот. Оленина оказалась тухлая, полбарака — песцам на корм. Так до Пасхи и дотянули. Хоть и ветром нас шатало, а всё ж без цинги. Выжили мы, а на какие новые муки, Бог ведает…
Часто я духом падал и так размышлял: ужели мало людям Крёстного Страдания Господа нашего Иисуса Христа, что распинают они друг друга без малого две тыщи лет?! Ужли им искупительной Жертвы мало, Спасительная Весть до них не дошла? Ведь что творят! — не было такого ни при Понтийском Пилате, ни при кесарях-гонителях. Как задумаешься, получается, добрее тогда люди были, а нынешние не руки-ноги, всё тело пригвоздают, и всё им мало! А каждое страдание наше — Христово это страдание, Его это боль, Он ведь наш отец, Его мы дети, с ним сораспинаемся, и Он внове с нами… Отец Аркадий меня от сих мыслей отвлекал, как от неподобающих, да не выходят они из головы…
Так и дожили мы до первого парохода. Приехало с материка начальство, посмотрело, видит, уголька насыпано меньше, чем человечьих костей, да и потери в охране велики — кто с цинги сдох, кто спился, кто самоубийствовал. И постановили: плюнуть на этот уголёк, нас всех, кто уцелел, перевезти на Соловецкий. Может, они, посылая нас на Вайгач этот, рассчитывали, что мы все за зиму передохнем, да оказался живуч человек. Может, они хотели нас, уцелевших, в расход пустить, да место в трюмах нашлось, вот и взяли нас заместо балласта, чтоб в море меньше качало. Ну, а в расход нас пустить и здесь, на Соловках, никогда не поздно. Что-то не нравится мне, братцы, это перемещение… Ну да себя и вас пугать не стану, поживём, пока можем, и посмотрим, что за чудеса нас ожидают.
ЯВЛЕНИЕ ОТЦУ АРКАДИЮ ПРЕСВЯТЫЯ БОГОМАТЕРИ АНЗЕРСКИЯ
Расскажу вам про отца Аркадия, друга моего сердечного и отца духовного.
Начну по старинке: «Жил-был поп, толоконный лоб…» Частенько мы над ихним братом подшучивали по своему неразумию. В прежнее-то время посмеяться над батюшкой, да ещё сельским, можно было. Да и вы небось тоже посмеялись бы над отцом Аркадием: сам он невзрачненький, маленький, щупленький, ряска у него старенькая, засаленная, строгости в обличии никакой, семейство у него огромное — десять человек детей, доход невелик, еле-еле кормятся, что добрые люди принесут.
Живёт себе наш батюшка в маленьком чернозёмном сельце с той поры, как из семинарии вышел и на своей матушке женился. Всех он жителей знает с мала до велика, крестит, венчает, придёт пора — отпоёт, каждому у него есть своё слово. Идёт по улице, ребёнка встретит, по белобрысой головёнке погладит, с работящим мужиком поговорит, пьяницу выбранит, больного навестит. Любили его и в гражданскую не давали в обиду. Долго ли, коротко, начинается коллективизация. Накладывают на отца Аркадия большой налог. Собрались мужички и выплатили. Власти тут же новый налог шлют. Снова собрались мужички и выплатили. Власти третий, ещё больший налог шлют. Покряхтели мужички — делать нечего, собрались и выплатили. Тут уж власти озлились не на шутку. Никак они такого поворота не ожидали. Не предполагали, что народ за своего батюшку встанет. Ну, а раз так, ясное дело — сагитировал поп крестьян против власти. Что любить хорошего человека можно за его доброту, кто станет разбираться! Взяли и арестовали попа как саботажника, чего проще! А матушка как-то там с десятью осталась…
Плохо политическому в лагере, сами знаете, блатные как издеваются, а уж над попами как они надругиваются: «Эй ты, опиум!» — кричат. Да отец Аркадий такой добрый, что и блатные устыжались его трогать. Прошёл он все этапы до Вайгача и вот попал теперь сюда — вместе с ним мы ехали, да разделили нас, послали его на Анзер-остров.
И вот этот-то отец Аркадий, простец, первым сподобился на Соловках чудесного явления. Много страдало на Соловецком лиц духовного звания: были учёные богословы и знаменитые иерархи, и многие обрели здесь мученическую кончину, да никто такого не сподобился, а если и сподобился, сохранил в тайне.
Вот как было.
Сами знаете, что такое Анзер — штрафная командировка. Там и при монахах-то житьё было невесёлое, посты да молитвы, поминальные службы, неусыпное чтение Псалтири, попадал туда тот, кто затворял глаза и уши видимому миру, заживо себя хоронил. А красота там кругом несказанная: озеро за озером, по ним лебёдушки плавают, гуси да утицы, леса весёлые, всяким ягодичием наполненные, по ним зверушки ручные бегают, олешки да лиски — благодать! Ничего такого теперь в помине нет — побили лис да оленей, в озёра мусор побросали… Два скита на Анзере: один на заливе, Троице-Анзерский, другой на горе, Голгофо-Распятский. Голгофский скит самый таинственный, редко кто из посторонних туда допускался, жили там отшельники и молчальники, два века горела лампада неугасимая, два века неустанно, неотрывно, ни на час, ни на минуту не переставая, возносились здесь молитвы чередой монахов и схимников. Не впусте были молитвы. Знаем мы, что являлась Богоматерь вместе с преподобным Елеазаром Анзерским схимнику Иисусу, основавшему Распятский скит. Здесь, на Анзере, близ Голгофского скита и новое чудо свершилось.
Валили лес под горой Голгофой (от сотворения мира ничей топор его не касался, а тут рубят, зачем — неведомо, так и гниёт этот лес на берегу). Обтянули колючкой участок, и давай работай, за отказ — пуля, плохо будешь шевелиться — тоже шлёпнут. Вовсе там в отдалении конвой одичал, да ещё сказывают — кто больше нашего брата постреляет, тому в награду отпуск…
Вот работает так отец Аркадий и чувствует — сил нет, а стражник кричит: «Ты, падло, пошевеливайся, не то на мушку возьму!» И пал отец Аркадий на колени, и обратился к Пречистой с горячей молитвой: «Матушка-Заступница, наступает мой смертный час, милостью Твоей неизречённой не остави моих чад и домочадцев!» А охранник винтовку поднимает, стрелять готов. Только что-то его вдруг остановило… Опустил винтовку, обернулся. Видит — идёт старушка древняя. Откуда взялась — непонятно, ни женщин, ни старушек нет на Анзере. Может, какая бабка-поморка приплыла, похожа старушка-то на поморскую бабушку. Стражник хотел было окликнуть: «Куда ты, бабка?», да язык отнялся. Собака с ним рядом была, зверь, а не собака, любого растерзает, а тут заскулила жалобно и свернулась клубочком, хвостом виляет. Идёт старушка, прошла сквозь проволоку, будто нет проволоки, подходит к отцу Аркадию и говорит: «Не беспокойся о чадах, я с ними». Старушка вроде бы как старушка, лицо доброе, морщинистое, а взгляд — в душу проникающий, словно покровом незримым осеняющий, и так-то тепло и сладостно под этим взглядом, что ликует душа восторгом, слезы умиления текут и сами собой слова шепчутся: «Матушка…» — и пали все горемыки на колени. А Она тихо: «Дети…» — и видели многие, как слеза из Её глаз скатилась…
И так-то хорошо всем и так-то радостно, словно добрый кто, как мать ребёнка, погладил каждого по головке и сказал: «Сынок…», а они: «Матушка!» И плачут все, кто давно про слезы забыл и про жалость, кто сквозь ад земной прошёл, кто смерти чает как невесты, все на коленях стоят и плачут как дети, и видят, что стоят они перед иконой древней, на ели укреплённой. Как её раньше не заметили! А вроде бы давно на ели обреталась и смолой затекла, чёрная такая икона, древнего письма, невеликого размера. Думаю, уж не та ли это чудотворная икона Знамения, что в Анзерском скиту была и пред которою по уставу преподобного Елеазара каждоденно чёлся богородичный акафист? Как она на ель попала? Можно просто объяснить: когда зорили Анзерскую обитель, кто-то из монахов укрепил образ на дереве в чаще, чтоб разорителям не достался. Просто, да не просто. Икона-то та чудотворная, потому и явилась Владычица, потому и дался Её честный образ в руки праведных.
Охранник очухался, влетел в зону, орёт: «А ну кончай молиться! Всех постреляю! А это кто опиум принёс?» Хотел было икону схватить, да не посмел почему-то. «Убрать немедленно!» — приказал и отошёл ни с чем. Что-то такое его остановило, весь день он прозадумался, даже в людей не стрелял. А вечером, после развода написал начальству рапорт, что в его вахту на лесной делянке являлась Богородица и на ели обрелась чудотворная икона. Начальство его сразу на материк, он по дороге распевал богородичные песнопения (где научился — неведомо), свезли голубчика лечить от ума лишения, а жаль, очень бы нам здесь Христа ради юродивый чекист пригодился…
На Анзере, понятно, переполох, стали допытываться, допрашивать, образ чудотворный искать — ничего не допытались и ничего не нашли. Отец Аркадий не стал отрекаться: да, имел видение Пресвятыя Матери нашей Богородицы, его за это в карцер, как смутьяна, где и доселе страдает. Ну, да его Богородица хранит…
А вы мне не верите, будто не могло быть такого? Вот ты кем на воле был? Писатель? Вот ты писатель, а я-то кто? Подумай, мог бы я такое от себя сочинить? Что было, про то и рассказываю. Не на простом острове мы живём, на святом, в бывшей твердыне веры русской, так где же, как не здесь, проявиться чудотворству?
А какой иной, по-вашему, должна явиться Богоматерь и где ещё Она должна явиться? Есть сказание древнее, глубинное, как во ад Она сходила, зрела муки неизрекомые и плакала по грешным, и муки их облегчила. Неужто Она мимо ада земного пройдёт? Всех страдальцев жалеет Она жалостью материнской, и в аду земном, и в аду потустороннем. Мать-то свою вспомните, добрую свою старенькую морщинистую бабушку вспомните, в ком ещё чувство человеческое живо! Она, Богоматерь, — всему миру Бабушка и Мать всех матерей!
Тайна это необъяснимая — явление в нашей земной юдоли Богоматери и святых. Но если уж являлась Она в святорусской земле, как являлась князю Андрею Боголюбскому, святым угодникам Сергию Радонежскому, Серафиму Саровскому и другим святым, то и соловецкое явление Её исполнимо. И скажите мне, какой ещё иной может пройти Матерь наша Пресвятая Богородица по лицу земли русской, по деревенькам этим, по ухабам дорожным, по острогам каторжным, как не старушкой в лапоточках? Это у них там, у католиков — Лурд, Прекрасная Дама — ну известно, католицизм, пышность — розы, цветочки, глория, кирия! Вишь, той крестьянской бедной девочке в Лурде явилась Богоматерь, Мадонна по-ихнему, богатой и нарядной дамой. Бог с ними, странно сие для нас, православных… Но я-то грешным умом своим вот что полагаю: Успение Пресвятыя Богородицы было в старости, взята на небо Она нетленно, и явление Её возможно в старческом облике. Старушка Она нетленным своим обликом, добрая бабушка — всему миру Бабушка, а сердцем своим чутким, материнским — всем нам Мать и Заступница — Мать всех матерей, «честнейшая херувим и славнейшая без сравнения серафим»!
ЧУДЕСА ПРЕПОДОБНЫХ И БОГОНОСНЫХ ОТЕЦ НАШИХ САВВАТИЯ И ЗОСИМЫ
С Секирной горы история соловецкая началась и чудотворство, там оно и продолжилось.
Секир-гора — место отмеченное, над всем островом горбится секирой, оттого так и названа, избрали её первые священножители острова преподобный Савватий с сотрудником своим аввой Германом. А было это страшно сказать когда — пятьсот лет назад! Ныне стоит там церковка с маяком над куполом и пристроенные к ней келейки. В церковке холодной наш штрафной изолятор, в келейках тёплых — охрана. А место высокое, вольное — далёкий обзор! Смотришь сверху — будто птицей пролетаешь. Под горкой — со всех сторон озёра. В одну сторону взглянешь — даль лесная, монастырь вдали виднеется. В другую — за озёрами Савватиева пустынь, ещё дальше — заливы морские и само море бескрайнее. И словно душой обнимаешь весь простор и улетаешь в безбрежность…
Да так смотрится человеку вольному, а невольному всё немило. Посади ты человека в самом красивом месте, а волю отними, и возненавидит он красоту люто, и тем ему больней будет, чем окрест краше. Такой-то красоты вид с горы открывается, а взять нельзя. Сбежать бы вниз по крутой лесенке, пересчитать резвыми ноженьками ступеньки, которых столько, сколько дней в году, к озёрной глади наклониться, лужком побродить… — а нельзя! Так нестерпимо это, что редко кто на Секирной долго выдерживал. Поначалу-то порадуется человек, окрест глядя, а потом затоскует — невмоготу долго такую красоту зреть невольному — и с кручи головой вниз.
Страдал на Секир-горе вместе с другими один горемыка. Затосковал он и конца возжаждал. И про Бога он забыл, и про души спасение. Так невыносимо стало, что легче, кажется, огонь геенский. Кто из нас духом не падал? Вот и вышел он в полуночен час, подошёл к смотровой площадке, что на погляд богомольцев встарь оборудована. Ночь светлая, белая, чуть только смерклось. Внизу, над озёрами, над лесом туман лежит — всё бело и тихо — и небо, и земля — чистота ангельская и будто струны божественные звучат. Да не слышит их горемыка, не белая ночь в нём, а тьма кромешная, преисподняя.
В отчаянности разбежался он и кинулся, чтоб барьер перемахнуть и головой вниз.
Да что-то внезапное его на разбеге остановило. Не понял он что, снова разбежался, и снова остановила его неведомая сила. Присмотрелся он, и видится ему в полусумраке неясная фигура, не из тумана сотканная, а словно бы из света. Посмотришь — вроде и нет ничего, вроде померещилось, но нет — стоит и словно бы укоряет, но ни движения, ни звука…
И стоит человек перед видением ума своего, и идёт меж ними молчаливый мысленный разговор. Будто сам себя, свою совесть человек вопрошает, а она ему отвечает.
«Пошто удерживаешь, светлый призрак, от шага рокового, пуще ада жизнь здесь!» — «Не ведаешь, о чем речешь, человече». — «Не могу больше!» — «Можешь». — «Если ты чудесным образом встал на моем пути, так яви чудо, покажи, что явился не зря». — «Какого же чуда ты ждёшь, человече?»
Тот задумался. Какого чуда ему ждать? Воли? Весточки от близких? Облегчения жизни каторжной? Самостные все эти желания, и понимает человек, что не могут вмешиваться высшие силы в течение житейского потока, иначе бы тогда история шла.
«Не знаю, — признается, — но нужно чудо! Чудо яви, чтобы поддержать исстрадавшихся, дать им хоть капельку надежды, что не оставлены они Богом, не вынести иначе в сём аде земном!» — «Пошто, человече, в чуде чуда молишь?»
Отверзлись внутренние очи у человека, понял он, что стоит перед чудом, дивным видением, что чудо спасло его от погибели души и тела. Но неспокоен человек, мятется его душа. «Сейчас ты меня спас, но от чего? Ещё горшие муки ждут впереди и кончина мученическая, столь ужасная, что любая пропасть лучше. Так надо ли дальше мучиться, ведь нет ниоткуда надежд на избавление?!» — «А жизнь вечная?» — «Про всё забываешь, когда столь велика боль душевная и нет сил одолеть её, и совсем теряешься, и помощи ниоткуда. Чудесный отче, вижу, не зря твоё явление, молю тебя, помоги, сотвори чудо, не знаю какое, но сотвори!» — «Уже сотворено».
Стоит человек в молчаливой мысленной беседе, а всё светлеет кругом, солнце раннее розовым сиянием мир озарило, туман причудливо клубится, птицы проснулись, запели, будто в саду райском, а дивное видение исчезло, растворилось в утренних лучах.
Сон сморил усталого человека, и спал он бездны на краю, в которую стремился и удержан был. И день начался с работы каторжной, но успокоилась душа человека, настали в ней мир и тишина. Ничего не изменилось внешне — так же гонят на работу непосильную, измываются и издеваются, голодом морят, а душа лежит нетревожимо.
И понял человек, что это и есть чудо, которого он просил.
Думал он — кто же тот чудесный старец, что ему явился. Доверился он верным людям, и сказали ему, что не раз сей старец и другим являлся и что не кто иной это, как преподобный Савватий, здешний первопоселенец.
А вы не верите, особенно ты, писатель, всё для вас призраки, фантомы, галлюцинации наяву! Вот если бы преподобный освободил горюна, вы бы поверили? А как же другие горюны, все мы останемся? А что душу можно освободить, неужели мало? Это вам не чудо? Что чудотворцы соловецкие с нами, чувствовать не хотите. Что всё в жизни чудесно и сама жизнь есть чудо, и явление наше в жизнь, обретение бытия есть чудо — и того вам мало. Жизнь наша каторжная и похуже, да вот падает и в неё светлый лучик, его только увидеть надо чистым сердцем, и легче сносить тогда муки невыносимые и погибать болью нечеловеческой…
Ах, не утешаю я вас, самого бы кто утешил…
Но не единично чудотворство соловецкое, есть и другое.
Красива горка Секирная, а сами Соловки?! Кто на Соловках по своей доброй воле побывал, понятно, не в наше время, а в старое, в один голос говорили — нет на свете места краше! Озёра кругом, что божьи глазницы, леса нетронутые, звери ручные, а вокруг море голубое, живое, бескрайнее. И чего, думали, сокрушаются те, кого в ссылку сюда гонят — да радоваться надо, такой благословенный край! А меж тем и стены соловецкие смотрят угрюмо, и монахи угрюмы, а кто помоложе — ходит по берегу и вдаль глядит с тоской. Почему бы? Да потому, что путешествующие и богомольцы видали Соловки в красную пору, в вешнем цветении и летнем изобилии, а в осеннюю хмарь, в зимнюю стужу видывали одни постоянные поселенцы. Летом-то, бывало, во святой обители шумно и суетно, что на базаре, — богомольцев тысячи, вконец одолевали они бедных монахов своими расспросами и благочестивыми разговорами, а как схлынет поток богомольцев, как заштормит море Белое, тут начиналась иная жизнь — подвижническая, суровая, замкнутая — на восемь месяцев отрезан остров от суши, и становится край летней радости краем уныния, и одолело бы вконец отчаяние беспросветное, кабы не монашеское призвание, не Бог в сердцах соловецких тружеников.
Нам-то, можно сказать, повезло ещё — мы зимы соловецкой не видывали, и неизвестно, увидим ли ещё… А кто видел, тому другой раз видеть неохота. Вьюги страшные, морозы лютые, конвоиры злые, питание скудное, а страшнее всего холод, обымающий тело и душу, и нет от него спасения ни на работе, ни в ледяной камере, а душе никакого просвета нет и одно только — волком выть хочется. И к серёдке зимы теряют люди человеческий облик — ссоры, драки, попрёки обоюдные, иные с ума сходят, иные руки на себя накладывают, иные от цинги мрут, иные от чахотки. Самое адское время это — полярная ночь, — испытал, знаю. Когда краешек солнца проглянет, всё легче…
И вот в такую-то глухую пору, когда и свету-то всего два часа и не поймёшь, что день, что ночь, когда задули сердитые хивуса и помело снежное курево, и даже охрана в овчинных тулупах попряталась, а страдальцы бедные в ледяном Преображенском соборе, в три погибели свернувшиеся на нарах, дошли до последнего предсмертного отчаяния и сил уже нет ни на злобу, ни на любовь, всепроникающий холод сковал мысли и чувства, и нет ничего в мире, кроме холода и мрака, вот тогда…
А что, ребята, верно говорят, будто на кухне на донышке котла баланды осталось? Проверил бы кто, а? Вот ты, к примеру, на кухне шустришь, чего бы тебе мисочку не принесть?
Вот в такую-то ночь, когда заснуть невозможно от холода и голода, когда мучаешься и ворочаешься, а по всему пространству собора свирепые сквозняки разгуливают, а за окном заледенелым темень кромешная и даже фонари в зоне не светят — электростанция испортилась — вот в такую-то ночь увидали страдальцы, что забрезжил в окне свет. И не простой свет, не электрический и не лунный, а странный, несказанный свет…
Поначалу люди не поняли, подумали, свет в зоне дали, но тогда почему свет движется и движется высоко, вроде бы по стенам? И как-то понемногу становилось от того света теплее на душе заиндевевшим до мозга костей людям, и начинали понимать они, что неспроста это. Кто верил — поднялся и стал молиться, и у других от того света словно бы души прояснели. Завозился, задвигался народ на нарах. «Что такое? Что это?» И в других камерах тоже заметили странное явление, и повалил весь народ на монастырский двор.
А хивуса задувают, курево крутят, столбы снежные завивают, но не это страшно сейчас, иное дивное видение ужасает — странный свет движется по стенам. Издали казалось — с фонарём кто идёт, но потом все увидели — движется по стенам светлая фигура, светлый призрак идёт! А вьюга дует, крутит, гремит, а людям словно нет лютого холода, тепло им и весело стоять под шум вьюжный — радость их греет — светлый кто-то идёт! И тут не до одного, до многих сразу страдальцев дошло, и единый крик раздался из застывших грудей: «Зосима! Зосима!» Крики, шум, вьюга, топот сапогов охранников — всё смешалось. Люди на колени падают, молятся, канон угоднику поют, вопиют: «Святой Зосима, спаси нас!», плачут: «Помоги! Помоги!»
Тут вохра набежала, начальник подоспел, орёт: «Разойдись! Стрелять буду!» Охрана берёт ружьё наизготовку, толпа дрогнула… и тут… И тут — дивным светом вспыхнули поверженные купола Преображенского собора — и оцепенели все. И видят — на кровле собора показалась чудная фигура. И снова возопили страдальцы изо всех грудей: «Зосима! Зосима!» Шум, смятение в толпе, а в небесах стоит грозный гул — торжествует небесная стихия.
Один боец винтовку поднял, нацелился в светлый призрак, но начальник его остановил: «Отставить! Понимать должны: это елекстрическое явление». А всё сильнее свет нездешний, всё ярче разгорается он, и вот уже встаёт световой столб до самого неба, и всё небо сияет, и несутся причудливые снежные вихри в том световом потоке.
Так длилось это некоторое время, потом стал меркнуть световой столб, вот уже едва купола светятся, вот одна святая фигура видится, а вот и она испрозрачнела и исчезла. И разошлись все в молчании: и страдальцы, и стражи их. Но у тех, кто знал и верил, счастливо стало на сердце, забылись тяготы горестной жизни, поняли они, что не оставил их зиждитель сей обители, обращённой в юдоль скорби, — он с ними здесь, он их заступник перед Богом там.
А вы опять не верите, говорите, не было такого и быть не могло, а писатель даже усмехается, что, мол, и сочинено не ахти, сюжетного поворота, видите ли, нет. Кабы я сочинял! Может быть, что и поскладнее придумал. О чуде речь идёт, а вы снова в толк не возьмёте. Иного чуда ждёте. Вот если бы молитвами преподобного лес сам собой срубился и распилился или на каждого по буханке хлеба с неба выпало! Да так бывает только в сказках. А вера не сказка и чудо не сказка. Чудо, повторяю, оно во спасении душ наших. «Вера твоя спасла тебя» — вот в чём чудо. Вера даже с горчичное зерно чудеса творит. А у нас у кого такая вера? Разве что у дедушки, печорского старовера… Садись-ка сюда, дедушка, видишь, мне мисочку с баландой принесли, гонорарий некий, потрапезуем вместе. Бери свою ложку и плошку, знаю, из одной посудины с никонианцем не ешь, да я не в обиде, коли по-твоему так. Посуды у нас разные, а едим мы одну и ту же баланду, да и снедь духовная у нас одна… Ну, Господи, благослови!
ЧУДЕСА ПРЕПОДОБНОГО ОТЦА НАШЕГО АВВЫ ГЕРМАНА
Продолжается соловецкое чудотворство.
И не думал, не гадал, а попал в темницу, в соловецкий карцер на хлеб и на воду. И немного я рассказал, а донёс кто-то из вас, слушателей моих, и пришлось мне внове отстрадать за язык мой длинный. Ну да не впервой…
Двадцатый день оттянул, чуть живым меня оттуда вынули, неделю потом как в тумане шатался, сейчас немного отошёл и опять языком молочу. Таков уж человек — чуть оживел, и за старое.
Как жив остался? Уж и сам не знаю. Бывали дни, что и вовсе хлеба-воды не давали, забыли, видно, или уморить хотели. Чудо меня спасло, самому странно, что такое со мной случилось, но знаю, иначе бы мне не жить.
Карцеров разных, сами знаете, для нашего брата хватает — есть Секирка, есть Зайчики, и в самом Соловецком кремле с древних времён немало подземелий-казематов. Есть даже «аввакумова щель», где ни встать, ни сесть — иные полагают, что протопоп Аввакум там содержался, да пустое это — протопоп в Пустозерском остроге свечой сгорел… В «щель» меня, однако, не сунули, верно, место было занято, а отвели в часовенку, что меж Преображенским собором и Троицким. Света там никакого нет, окна кирпичами заложены, двери плотные, чуть только в одном месте светлая полоска проступает. Никаких окон и утвари там, понятно, нет, одни нары сбоку. Посидел я, погоревал, стал свою темницу ощупывать. Начинаю соображать, что это за часовня такая — в своё время книжки о Соловках через мои руки проходили и литографии старинные помню. Вспоминаю, что вроде бы часовенка эта служила кому-то из соловецких угодников усыпальницей, чьи-то мощи здесь почивают. Легче мне от этой мысли стало, всё вроде не один, не в простой темнице, а в святом месте. Конечно, никакой раки я не нашёл, выбросили всё это, но на стене обнаружил ощупью мраморную табличку и по ней, как слепец руками водя, прочёл: «Авва Герман».
Вот оно что оказалось — очутился я в часовне Германа Соловецкого! Даже весело поначалу мне стало, вспомнилось про щуку, которую бросили в реку. Они хотели мне как хуже сделать, а сделали как лучше — или не радость православному честному праху угодника поклониться? — у его гроба и помереть не страшно! Так я поначалу думал, как и многие из нас думали, на святой остров попав…
Сижу, вспоминаю всё, что знал прежде про авву Германа, — в одиночестве очень мысль прочищается и такое вспоминается, что давным-давно позабыл.
Про Зосиму и Савватия, соловецких чудотворцев, все на Руси знают, а про авву Германа кто? Обошла его молва, и несправедливо, думаю. Ну, да Бог правду знает и воздал авве за смирение его. Сотрудник он великих чудотворцев, сюда их привёл, а сам скромно встал в сторонке, в тиши свой подвиг свершив. Первым прознал он про благословенный остров беломорский и возгорелся мыслию пустынножительства, да сам прост был и неграмотен, но веру имел великую, и стал он перстом указующим. Поначалу прибыл он на необитаемый остров вместе с преподобным Савватием, и жили они вдвоём на Секир-горе шесть лет и покинули остров от глада и туги. После того отошёл Савватий на Выг-реку, где преставился, а Герман встретил преподобного Зосиму и привёл его на остров. С Зосимы и началось монастырское устроение. Таков был Промысл, указавший Герману быть путеводителем святых угодников, коим повелел Господь созидать обитель, а ему, Герману, пребывать в тени их славы.
Что ж, думаю, так мир строится — кому-то на свету быть, а кому-то в тени, один Господь выше всех в нераздельной Славе своей, и, знаю, в сонме угодников соловецких сияет имя Германа высоко, великий он ходатель за нас перед Престолом Божьим, как и святые братья его, Зосима и Савватий. Вспомнил я, что есть и канон ему, и по-своему, как знал, стал его каждоденно распевать, молюсь и кладу поклоны его честным мощам.
Поначалу держался я стойко, а потом стал слабеть, когда хлеб и питие перестали давать. Всё в голове туманится, руки-ноги как ватные, язык во рту распух и к гортани прилипает — я уж железо холодное лизал, всё легче. И сколько так времени прошло — не ведаю. Как узнать — круглый день стоит, и день и ночь щёлка светится. Лежу пластом, шевельнуться нет сил, всё в уме мешается, с превеликим трудом слова молитвы соединяю.
Только вдруг что-то подняло меня, и сел я на нарах. Думаю — вот она, смертушка, пришла! Творю ослабевшим умом молитву и прошу заступничества перед Богом аввы Германа, зде погребённого. И чувствую — не один я во тьме, ещё кто-то есть. И словно чуть дрогнула тьма, и выделяется едва различимая фигура, но не страшно мне — добрый кто-то ко мне приближается. Подошёл ко мне и стал рядом — не вижу, но знаю кто. «Авва!» — хочу произнести, а распухший язык не поворачивается. Протягивает он руку и даёт мне просфору. От глада нестерпимого я ту просфору не крестясь проглотил. Нечто неосязаемое в рот вошло и наполнило всё существо велией теплотой и сладостью, точно вкусил манну небесную. И пропал глад, и стихла боль, и зашевелился мой онемевший язык, плачу и твержу: «Авва, отче, ты не оставил меня…»
Ничего не сказало мне чудесное видение, растворилось оно во тьме, исчезло и всё исчезло. Очнулся я на монастырском дворе, свежего воздуха вдохнув. Вот так и жив остался.
Вы-то, конечно, не верите? Особенно ты, писатель, говоришь, из жития Аввакумова это, как его в темнице ангел щами кормил — «зело прикусны, хороши» — похоже! Говоришь, литературные ассоциации, галлюцинации, бред голодного воображения? Ну-ну, пусть так, я на многое не претендую. Только как же уцелеть-то мне удалось? Случайность? Что-то просто у вас всё получается. Тут галлюцинация, там случайность, а вера вроде и ни при чем? Оно для вас, может, и угодников соловецких не было… Ах были! Ну а коли были, то как они могут оставить нас в дому своём? А-а, вот вы как считаете, что это простые люди были, а не святые и чудес никаких не бывало? Коли так, давайте вместе призадумаемся над историей соловецкой и над летописью соловецкого чудотворства.
ИСТОРИЯ СОЛОВЕЦКАЯ И ЛЕТОПИСЬ СОЛОВЕЦКОГО ЧУДОТВОРСТВА
Какое первое чудо соловецкое? Вот какое. Ещё честного монастыря в помине не было, а жили на Секир-горе первые пустынники, преподобный Савватий с другом своим аввой Германом.
И вот как-то восходит преподобный Савватий на Секир-гору, где была убогая хижина их, и слышит плач. Заметьте — плач! Первое-то событие соловецкое плач был! Что же оказалось? Видит Савватий поселянку, приплывшую на остров, муж её рыбарь был, в здешних водах промышлял. Взошла она на горушку, когда монахов там не было — на озере с утлого челнока рыбку удили. (Доселе, сказывают, на том озере является чудесное видение в утреннем тумане — удят двое монахов на серёдке, как туман сойдёт — исчезают. Ты, писатель, говоришь — то картина художника Нестерова. Знаем такого, истинно православный человек, почему бы видение ему не могло открыться?) Да, пришла та баба на гору и увидела двух благообразных юношей, и те юноши схватили ту глупую бабу и давай её лупцевать батогами, приговаривая: «Не смей приходить на остров!», затем исчезли.
Вы-то смеётесь, считаете по неверию, что легенду эту монахи сочинили, чтобы оправдать своё чудесное право на владение островом. Ну, подумайте, зачем им такое сочинять, мало им было грамоты новгородского владыки и щедрых даров боярыни Марфы? Сложнее всё дело.
То, что событие такое произошло — усомниться никак нельзя. Только по нынешним временам иной толк в нём виден. Что это за юноши такие благообразные? Если ангелы, то почему они палками дерутся? Разве ангелы могут драться, вот так — взять и выпороть человека? Нет, не такова ангельская природа, охранители они душ наших, а не каратели. Согрешаем когда — плачут они, добро творим — радуются, но чтоб ангелы неповинного человека палками шпыняли — не случается такого. Так кто же они, юноши эти, с виду благообразные? Теперь-то, полтыщи лет спустя, в нашем соловецком бытии ясно это. Враг это был, и предупреждал он через глупую бабу, чтоб не селился никто на острове, иначе не миновать беды. Понятно, святых людей он, враг, не мог тронуть и явил своё предостережение на бабе. Ей-то показалось, что ангелы её колотят, а её бесы лупцевали, обернувшись благовидными юношами. Если бы святой Савватий рядом был, он бы врагов разоблачил, да те схитрили, провели экзекуцию, когда монахов дома не было.
Вот, по-моему, как дело было. Конечно, я на своём толковании не настаиваю и грех на душу беру, что чудо обсуждаю — прости меня, Господи! Но только если это толкование принять, то многое в соловецкой истории проясняется — и то, отчего тут тюрьма с ранних времён, и то, отчего ныне, когда обитель расхитили, одна тюрьма и осталась.
Казалось бы, за какие грехи такая кара, как обители разорение и нынешнее состояние? Ведь святая была обитель, крепость веры святорусской, всем православным народом почитаемая. Стекались сюда со всей Руси великой богомольцы многотрудными путями, на чудесную обитель и чудесный остров взглянуть, чудотворным мощам поклониться. И не замечалось как-то, что рядом, за стенкой, в святом монастыре люди мучаются. Времена были уж больно суровые. Казалось это в порядке вещей, да и не все знали. (А многим ли суровее, если задуматься, ведь и нынешним гражданам на воле кажется в порядке вещей, что мы здесь находимся, да и не все знают.) Но всё ж тогда вера была неколебимо-крепкой, а вот это — острог в святой обители — её подтачивало, аки ржа железо.
Последуем, однако, дальше в истории нашей.
Другим чудом было видение преподобному Зосиме чудесной церкви на том месте, где был им заложен монастырь. Понятно, зачатие святой обители не могло состояться без Промысла. Было и другое чудо. Дал Зосима святую просфору каргопольским гостям, а те по небрежности своей ту просфору обронили. Откуда ни возьмись подбежала собака и хотела ту просфору проглотить, но вспыхнула просфора страшным огнём и опалила собаку. На месте сего чуда поставлен тогда же крест, а позже часовня (из нашей камеры видно).
Чудо сие не столь просто. Откуда собака взялась? — не было псов на острове. Ни псов, ни кошек спокон веку на острове не держали, чтоб псы, рыская, зверушек не тревожили, а кошки — птиц, оттого-то и жили в лесах ручные лисы, а в монастыре — ручные чайки. А пёс-то кто? Известно, кто в псином обличии является! Предупреждал враг ранее святого Савватия, а теперь хотел на святыню покуситься. Удалось бы ему ту просфору проглотить — враз бы конец пришёл святому делу. Да велика была святость преподобного отца нашего Зосимы, и сгорел враг в святом огне. Побеждён был враг, и началось святой обители устроение и цветение.
Расцвет и украшение ей было уготовлено в игуменство святого Филиппа. О Филиппе-митрополите, что не боялся Грозному царю печаловаться о невинно загубленных, все вы слышали. Боярин он был знатный, из родаКолычевых, государственного ума муж, а его происками недоброжелателей загнали в самый дальний монастырь. Но не смутился он и шёл твёрдым монашеским путём и по прошествии десяти лет возведён был в игумены. Тут-то монах-боярин развернулся! Двадцати лет не прошло — и на месте деревянного монастырька воздвигся каменный исполин, а там, где преподобному Зосиме чудесная церковь воссияла, светел и высок вознёсся храм Преображения Господня и трапезная палата красоты невиданной.
Исполнен был завет преподобного Зосимы, ликовали в небесах святые угодники, но и враг не дремал. Отозван был Филипп на митрополичий престол и твёрдым словом своим навлёк на себя государеву немилость. Чтоб обвинить его (как и нас, грешных, многих), лжесвидетели понадобились. Нашлись такие, и где — в той же обители, что благоустроилась филипповыми трудами! Видно, не отступал от неё враг — новый игумен соловецкий страха ради Филиппа оговорил. А дальше, сами понимаете — подвалы, только не Лубянки тогдашней, а Тверского Отроча монастыря. Да недолго пробыл там страдалец, ворвался как-то в честной монастырь в зверском облике лютый кромешник Малюта собачий сын Скуратов и на молитве удавил страдальца.
Я дела людские так понимаю: за всякое зло следует воздаяние. Так и с царством-государством: за зло правителей народ расплачивается. Говорят, государь грозный Иван Васильевич гордого ума был, и письма его вроде бы не дураком написаны, но что ж он со святой Русью натворил — враг ей того ни один не желал! Мало того, что казнил, головы срубал, в котлах живьём варил. Разделил своё царство пополам, над земщиной посадил касимовского царька Симеона Бекбулатовича с титулом «государя всея Руси» (недолго поцарствовал, сердешный, поигрался с ним грозный царь и сюда, на Соловки), а опричнину отдал на поток и разгул опричникам-кромешникам — в дома врываться, девиц насильничать, Божьи церкви грабить. Стоном стонала матушка-Русь от невиданного бесчинства, татарвы поганой хуже… Или мне послышалось, простонал кто-то? Да… Шатнулись устои народные, вышла злая сила самозваная. Смута началась. Качнулась Русь, но устояла — вера была велика, она спасла. Обложили воры-иноземцы святыню общерусскую, обитель Сергиеву, да взять не смогли, не допустил того Господь молитвами святых заступников. О той памятной осаде сочинение написано троицким келарем Авраамием Голицыным, соловецким постриженником, он же в старости прибыл на остров скончать свой век, надгробье его у собора все видели.
Так получилось, что с древней, да и с новой историей нашей судьба соловецкая крепкими узелками сплетена. Вот и Никон-патриарх анзерским монахом был (ты не плюйся, дедушка, скажу и об отцех и страдальцех соловецких). Учеником преподобного Елеазара был. Трое их у преподобного было: Никодим, Никифор-праведный и Никон. «Ника» — си есть «победа»… Я к чему это? Так, ни к чему, заговариваюсь с голодухи… Подвизался же Елеазар в игуменство кроткого Иринарха, також сопричисленного к лику святых. Был знаменит тогда старец Александр Булатников, соловецкий постриженник, — сменивший троицкого келаря Авраамия Палицына, поменялись местами, так сказать… Что-то голова кругом идёт, мысли уплывают… Я сейчас, отдохну… Что это? Неужто одеколон? Дай ещё хлебну! Ай да блатняги, сквозь землю достанут, потому происходит слово «блатной» от слова «блат» (а по-твоему наоборот?)…
Вернёмся к истории соловецкой. Елеазар преподобный дивным даром прозорливости обладал. Будучи вызван в Москву, предрёк царю Михаилу рождение сына Алексея, что и сбылось. Есть предание, будто предрёк Елеазар своему ученику Никону, иеромонаху тогда, что высоко он взлетит, но будет от его гордыни церкви великий урон.
На Соловках же обретался и Арсений Грек, книжный справщик, Никонов поднатчик. Греком прозывался, а сам иудей. Несколько раз веру менял, прибыл на Русь с иерусалимским патриархом и остался. Для укрепления в благочестии отправлен на послушание был к соловецким старцам. Старцы его коварство прозрели и засадили в темницу. Когда приехал на Соловки Никон, митрополит уже, за мощами святого Филиппа, зашёл он в узилище, а Арсений как закричит: «Исполать тебе, патриарх всея Руси!» — так и освободился. Замечено, что властолюбцы льстецам благоволят…
Вот какой исторический узелок на Соловках завязался!
Одно замечу: исторические события, они у всех на виду, иное дело чудотворство. Если правду сказать, не столь уж обильно соловецкое летописание на чудеса. Были они, и тогда особенно, когда святость была велика. Так, святым игуменом Филиппом обретена бысть в хлебне явленная икона Богоматери Тихвинской, названная «Хлебенная». При нём же на сосне близ Сосновой губы обретена також явленная икона Корсунской Божьей Матери, названная «Сосновская»… Гоняли нас недавно в Сосновскую губу, часовенка там есть разрушенная, икон, понятно, никаких нет, осталась старая надпись, гласящая: «Кроме преподобных отец в святой Соловецкой чудотворной обители, нетлением святых многоцелебных мощей своих прославленных, многие известны единому только Богу…» Были, значит, и другие чудеса, были и святые люди, великие подвижники, но подвиг свой совершали не громко, в тиши и трудах. Никогда не прерывалось соловецкое чудотворство, да тайну его отцы унесли с собой. А в истории соловецкой не всё ладно выглядит. Развязался узелок-то!
Монахи забунтовали при Тишайшем царе Алексее Михайловиче. Весь монастырь в раскол ударился. Не по злому умыслу монахи засомневались, а от великой крепости веры. Крепки в вере были отцы соловецкие, никакими указами нельзя было их поколебать, и за веру, как считали её истинной, готовы были стоять насмерть и кончину мученическую принять.
Сам я человек православный, церковный, а раскольников-староверов уважаю. Братья они наши, история нас разделила, много обоюдных обид было, да все они отошли и забылись перед накатом безверия. Теперь-то мы одинаковые, все вместе страдаем. Вот дедушка, печорский старовер, что ж он, не христианин? Ещё какой христианин! Какими и нам быть следует. Мы убиваемся в скорби, а он радуется: «Радуюсь, — говорит, — детушки, что и мне за Христа пострадать довелось!» Вот как! Великой непоколебимости люди. Семь лет соловецких страдальцев воевали, ничего поделать не могли, и кто знает, чем кончилось бы, кабы не нашёлся средь монахов Иуда некий (Феоктист его имя — помнятся почему-то имена подлецов!), провёл он царских стрельцов тайным ходом. И что было тогда! Как крошили монахов саблями, как к конским хвостам привязывали и по отоку волочили, как живьём в прорубях морозили, как грабили честной монастырь, золотые ризы срывали, иконы бесчестили — не пересказать. Всех монахов перебили, новых населили.
Да только после злого сего побоища повредилось что-то в монастыре, изъян некий внутренний возник, а в изъян проник грех. Нехорошая слава ославила монастырь — учредили при нём тюрьму. В двух местах на Руси были монастыри-тюрьмы: здесь да в Спас-Ефимьевом в Суздале. Там и теперь изоляторы. Заметьте, где прежде были тюрьмы, там они и остались. Злое к злому тянется. Прежде Соловками пугали, и ныне, только в тыщу раз пострашнее. На кровавом месте кровавая жатва произрастает. Так и Лубянка-то нынешняя, говорят, на том месте стоит, где прежде пытальный приказ был, — кровь кровь притягивает. Грех к греху тянется, а святость к святости.
Пятьсот лет Соловкам, а узилищу, почитай, триста! С царя Ивана Грозного началось, он ведь первым Руси кровавую баню устроил, он и соловецкое заточение начал. Да был тогда отпор духовный, был Филипп-игумен… Первым соловецким ссыльным (запомним нашего праотца!) был старец Артемий. То ли оговорили его, то ли в самом деле привержен был ереси Матвея Башкина — ныне не разобрать — но Соловки он схлопотал. Филипп-игумен недаром святой был: отпустил старца на все четыре стороны, тот и схоронился в Литве. (Нынешние-то наши дурным примером подражать быстро научились, а хорошим что-то не спешат.) Поп Сильвестр известный, «Домострой» он написал, друг и учитель молодого царя, тоже на принудительное богомолье послан, здесь и пострижен под именем Спиридона. Филипп-игумен утешал и ободрял его в опале. И других начали ссылать и постригать. Да всё это были первые цветочки, а настоящее узилище, темница злая, она позже созрела.
Осквернено было соловецкое чудотворство, и замерло оно, затихло, но не исчезло вовсе, как сказано на доске в Сосновской часовне, жило в простецах-монахах по скитам и затворам, а зло над всем свой покров спустило. В ожесточении думаю иногда: как можно было молиться, зная, что за стеной люди страдают, — этому нас Христос учил?! Но, раздумав, понимаешь — иначе тогда на это смотрели, указу царскому подчинялись, а за страдальцев-колодников молились. Правду сказать, за два прошлых века не страдало на Соловках столько народу, сколько нас в одной этой камере, но ведь и времена тогда были другие. Как ни злы всегда были люди, а всё ж против нынешних куда добрее. Потому и говорится: «доброе старое время».
Про себя скажу, я бы в старую соловецкую тюрьму с радостью души попросился. Кормёжка что! Там хоть и сидишь в тюрьме, а от церкви не отвержен, в храм водят, к исповеди и причастию допущен, на Пасху светлую заутреню отстоишь, а уж чтоб измываться и бить нашего брата — быть того не могло. Сказано было: «Обращаться с возможною по человечеству умеренностью». Всё же не чекисты, а монахи окружали. Я-то про что говорю: негоже монахам быть тюремщиками, вот в чём грех, вот за что рассчитались ныне Соловки сверх меры.
Но было и в узилище соловецком великое чудотворство, и явилось оно среди тех, с кем Христос, среди гонимых и мучимых, и знаем мы великий подвиг, столь великий, сколь подвиги столпников и затворников. Плиту-то могильную у собора видели — Петра Кальнишевского, последнего Запорожской вольной Сечи атамана. Блатной-то народец по неразумию почитает его своим патроном, святым разбойником Кудеяром. Ну да, тем самым, про кого «на Соловках нам рассказывал инок отец Питирим…». Но не таков был казак Петро, зла никому не делал, честно воинскую службу нёс. За что его загребли? А тебя за что? И его ни за что, да ко времени пришлось. Упразднили Сечь, а казаков на распыл.
Атаман-то Петро, ох и могучий был старец! Восемьдесят пять лет ему было, а богатырь истинный! Упрятали его на Соловки и опустили в земляную тюрьму — что живьём погребли. Света Божьего там нет, если через дымоход отсвет блеснёт, тому радуйся. Есть очажок дымный, подстилка соломенная, иконка в углу. В рост не встанешь, только на коленках передвигаться, от стены до стены руками достанешь. Каково это ему, казаку, после вольной волюшки, после раздолья степного, Днепра широкого? Как вынес, разве представить? Поначалу тосковал и о смерти желанной молил — уж и года были преклонные, и этих не каждому отпущено — да не дал Бог смерти. Сыро подземелье и губительно — за год на узнике одежда сгнивала — да казак был кряжист.
Побился он в оковах, потосковал, притих и погиб бы от чёрной тоски, как многие узники соловецкие, да была в нём казацкая крепкая вера. Стал он молиться, и доходчивой оказалась молитва: помолишься — и будто подземелье озарилось. Вспомнил он и пещеры киевские, куда монахи печерские сами себя под земь заключали и подвизались так по смерть. Там и казак Илья Муромец лежит. Только те добровольно себя заключали, а его силой. Ну да разница какая? Куда ни загони человека, Бога от него ничем не отнимешь! В испытаниях вера проверяется и укрепляется. Маловер последнее утрачивает, а сильный в вере свою стойкость увеличивает.
И посвятил узник себя Богу. Караульные доносят, что молится узник всё время. Начальству в диковинку: разве положено арестанту истово молиться, того гляди святым станет! Его мучить привезли, а он оковы лобызает и Бога благодарит, что пострадать довелось, как наш дедушка-старовер. Вызывали его куда следует в гордыне уличать, да видят — никакой гордыни нет, кается старец смиренно и пребывает в здравом уме. Видят — стоит твёрдо в вере и мучителей своих благословляет. А уж по монастырю о нём слава идёт, монахи на него как на великого подвижника смотрят, когда его в храм ведут — все оборачиваются, иные кланяются, иные в ноги падают, иные края рубища его хотят коснуться, да ещё начальников своих укоряют: вот как вам надо жить, вот кто у нас в монастыре святой человек! Начальство и само укор чувствует, а что поделаешь? Освободить узника оно не в силах без царского указа, а запретить молиться и совершать подвиг — как запретишь? Хотя вроде и не положено узнику подвижничать, но вроде и не запрещено. Придумывали ему казнь пострашнее, а он её в прославление Бога обратил! Хотели тело убить — дух восстал. Духом была побеждена впервой злая темница соловецкая.
Двадцать пять лет, века четверть, дедушка Петро в земляной яме отсидел. В его-то годы — невозможно поверить! — а было. Иные времена настали, юный император Александр Павлович на престол взошёл и многие надежды возбудил. Отпустил он на волю всех узников соловецких. Подняли Петра из темницы — древлен вельми, сто десять лет! — борода позеленевшая, ослеп, а дух светел и неугасим. «Езжай, — говорят, — дедушка, на свою Украйну!» — «Нет, — отвечает, — детки, куда мне двигаться могилы на краю, а дозвольте мне в сей обители спокойно помереть, где узрел я свет спасения». Так и дожил старец до дня преставления светлого в возрасте от роду ста двенадцати лет, погребён был с великими почестями и пропето было над ним «Кая житейская сладость…». Вот оно какое чудотворство было!
Так единожды была повержена неправедная темница соловецкая, в другой раз побеждена она была иначе, но о сём в свой черёд…
И до и после казака Петра, непризнанного подвижника соловецкого, много страдало мучеников безвинных и виновных (а на нынешний счёт и они безвинны), в колодках доставленных «за некия вины». Не все имена известны, иных «Ты, Господи, веси»! Однако о некоторых память сохранилась.
Был такой монах Авель. Три книжки написал, и за каждую сажали его в темницу, одна страшней другой. Сначала в Шлиссельбурге посидел по милости матушки Екатерины. Снова написал — теперь уж на Соловки. А он и на Соловках третью книгу написал! Думаю, и тебе, писатель, в старое время не миновать Соловков, и мне за мои сказки, да вот вопрос: как в нонешнее время мы сюда угодили? Видно, во все века на Руси за книжки да басни одна награда… Выходит, наша дорога на Соловки верная!
По-нонешнему рассудить, бывало, за всякую чепуху, за «дурость» на Соловки отправляли (а ныне?). Взять матроса Никифора, восемнадцати лет от роду (несмышлёный ещё!). Написал неграмотную записку, в коей обещался продать душу дьяволу, если тот ему поможет. Не иначе хотел парень обратать девку-недотрогу! Его бы, Никифора, по тем суровым временам, сняв штаны, выпороть — и дело с концом, а парня сгубили на Соловках. (А многим ли суровее, если разобраться? Никифор хоть записку написал, а из нас иные ничего не писали, да следователь понаписал…)
Или был таинственный узник, рекомый «бывший Пушкин». Он и в самом деле нашему великому поэту предком доводился по боковой линии. Фальшивомонетчик был, это бы ничего — сидел бы себе в Пустозерском остроге, ан нет, возьми и обложи матушку-императрицу «б… немецкой» — и этого на Соловки. (И опять порассудив, лучше в старое время было. Ныне попробуй обложи! Иные из нас и не говорили и не думали даже, а за то же попали. Того узника хоть одно утешало: отвёл душу в крепком русском слове. А мы ничем не утешены…)
Бывали и другие заметные личности, всех не упомню, вернёмся лучше к чудотворству соловецкому.
Сказал я, что затихло оно, в сокровенные глубины ушло, так оно и было, подвиг дедушки Петра тому подтверждение. Но было одно чудо великое и явное, показало оно, что не покинула святую обитель милость Божья и что крепко заступничество её угодников перед Господом. В Крымскую войну это было, когда англичанин бомбардировал Соловки. Слышали вы об этом и знаете, что никто в монастыре не пострадал из народу, и даже ни единой птицы-чайки, что на башнях гнездились, на стенах и прямо средь двора, не тронуло. Вы говорите, стрелял англичанин плохо, да и не стрелял, а так, пугал. Однако двор монастырский весь осколками засыпало и здания повредило, а с людей, сколько их укрывалось, ни единого волоска не сорвало, а с птичьих стай ни пёрышка! Это как объяснить? Случайность? А чудо, оно ведь тоже не часто…
Крепко палил англичанин, а под огнём сокрушительным шёл по стенам крёстный ход с молебном и пением. Только минует ход — на этом месте бомба рвётся. А ход дальше идёт, поёт «Святый Боже, святый крепкий…». Это ли не чудо? А бывало и так, что старцев, по слабости в кельях оставшихся, поднимал тайный голос и велел из кельи выйти, и только выходил старец, как врывался в келью губительный снаряд. Много подобных «случайностей», по-вашему, было. Последним выстрелом пробило образ Знамения Божьей Матери на паперти Преображенского собора. Угодно было Божьей Матери принять вражеские осколки в свой образ в память о чудесном событии, а людей покрыть незримым покровом.
Чудо это было, и чудо невиданное. Однако, если призадуматься, смысл его найти можно. Ведь Русь наша — со стороны взглянуть тому же англичанину: страна неправедная, несогласная, обиженная, грязная, народишку жизни вовсе нет, укатали его, замотали, по лагерям-острогам затаскали, и вдруг — война! И откуда — неведомо — подымается сила грозная, могучая и одолевает недругов. Униженная, истерзанная, измордованная — вся в бой идёт. Велико это слово — Русь подымается! И уже не прежний несчастный народ — народ великий встаёт, размахивается удалая сила богатырская, и откатывается враг вспять. Не так ли бывало и будет ещё? Ведь если завтра война, как в глупой песне поётся, позови нас всех, узников обиженных, на войну, неужели отступимся? До смерти биться будем, все обиды забудем, потому что мы — люди русские, великой стойкости люди! Россия нам всех обид выше! А вернись мы с войны, ведь нас в те же лагеря упрячут… Вот ведь Русь какая: опасность её сплачивает, даны ей взлёты великие, тихие течения жизни не для неё. Страдать так страдать, воевать так воевать!
Вот о чём военное чудо соловецкое свидетельствует: Русь в военном испытании преображается и очищается. Верно, не любит русский человек воевать, самый миролюбивый он, а только в войнах и велика была Русь…
Вернёмся, однако, к дальнейшей истории соловецкой. Хоть и великое чудо было явлено, а тюрьма-то соловецкая оставалась… Ссылали на Соловки и государственных преступников, и дерзких богохульников, да потом оказалось — не тех ссылали. Те-то книжечки да статейки писали, за границей укрывались, в колокола звонили, и пошли по Руси совсем иные мнения. Сначала мнения, а потом и взаправдошные революционеры появились. Власти против них свирепствуют — кого в Сибирь, а кого и на Соловки. И вот попал один такой в здешнюю тюрьму. Другой народ-то пошёл, озлобленный, эти-то смиряться не хотят. Не они начальства, а начальство их боится. Тот-то голубчик, Потапов его фамилия, и в Бога не верил, и над святым обрядом смеялся. А порядок такой был — по великим праздникам выводить всех узников к причастию и пастырскому благословению. Вот и революционера этого — от исповеди и причастия он, конечно, отказался — подводят под архимандритово благословение. Владыко ему руку для лобзания подставляет, а он… А он — такое только в романах Фёдора Михайловича Достоевского прочтёшь — он вместо того, чтоб к пастырской руке приложиться, архимандрита наотмашь — по морде!
Вот как! Святотатство великое на благословляющего пастыря руку поднять и нет дерзновенному прощения. А Дом Божий не святотатственно в узилище обращать? По Христову ли завету одной рукой людей мучить, другой благословлять? Сколько веков оскверняли обитель спасения, мудрено ли, что взбунтовалось сердце человеческое? Человека того я по-человечески понять могу, но как христианин поступок его дерзкий отвергаю и проклинаю.
За прежнее осквернение обители поплатился неповинный пастырь от злобной руки. Архимандрит-то тот пострадавший, Мелетий, человек был хороший, добрый, учёный, про Соловецкий монастырь книгу написал — а его тот непутёвый — по морде! Вот чем дело кончилось — давно бы тюрьму следовало упразднить и со всем злом покончить. Да не умеют так у нас на Руси, только зря народ озлобляют. Самодержавной-то власти давно бы следовало пойти на перемены, а довели до революции. А чем Государь Император Николай Александрович был плох? Довелось мне его видеть средь народа на трёхсотлетнем торжестве. Собой невысок, щупловат, простого вида и лицо доброе. Ну царица-немка, та из себя корчила, высокая такая, лицо брезгливое, народ свой не понимала и Государя от добрых дел отговаривала. Ему бы, Государю, лучших людей к себе приблизить, а он отдалял их царицыными происками да Гришки Распутного наваждением. А наследник, цесаревич Алексей, мальчик такой нежненький, в матроске, уж и красив! — личико ангельское, а как взглянул я на него, так меня в сердце ударило — не жилец он! — хорош слишком, не для нашего злобного мира. А дочки-цесаревны в белых платьицах — чистые голубицы, писаные красавицы, до того красивы! — и опять меня в сердце ударило — не здесь им быть, не мужниными жёнами, нет для них таких заморских королевичей-царевичей, во всей чистоте девственной сидеть им меж ангелами, да там восседают ныне, невинно убиенные… Нет, какой я монархист, всё то прошло и прежней России не бывать. А знаешь, когда императорская фамилия из Кремля выходила под благовест колокольный и толпа вопила коленопреклоненно, думалось: «Вот, жива ещё Русь!» Да нет, не выжила…
К тому я царский дом вспомнил, что зло злом отзывается и всегда на неповинных вымещается. Не так ли в нашей революции было? Не отыгралась ли на невинных наследниках прошлого зла вековая злость народная? На старое зло вышло новое зло. Знаем мы, не победить зло злом, но месть соблазнительна, насладительна. Один самоволец на пастыря духовного руку поднял, другой на самого Государя, третий деток стреляет, и уже никому ничего не жалко — бей, круши, кроши, что тыщу лет копилось, всё дозволено. Вот так, одно за одно, а в итоге мы на Соловках очутились…
Та пощёчина дерзновенная в соловецкой истории звонко прозвучала — что бомба взорвалась, и рухнула от удара старая темница соловецкая. Да ненадолго… И теперь бей хоть кого из начальства по мордам — не поможет.
Когда же зло соловецкое кончится? Не знаю, но думаю — скоро. Что победит его? Чудотворство! Много злого в истории соловецкой было, но и другое было — святость. Вот она-то всё победит и всё спасёт. Заглохло было соловецкое чудотворство, а вот снова оно началось. Потревоженные души соловецких угодников нам и мучителям нашим являются. Неспроста всё это, что-то будет. Твёрдо не знаю, но предчувствую, что нами, последними узниками, история соловецкая и кончится.
СКАЗКА О ЗЛОБНОМ МАЛЮТКЕ СОЛОВЕЦКОМ
В некоем царстве, тридевятом государстве…
Сказку сегодня вам сплету. Сказывал я их когда-то охотно, очень меня за них сидельцы любили. Оттого и непутёвый я такой, как птица Божия, чем напитаться, не думаю, сплету что-нибудь, вот и накормят и рюмашку поднесут в трактирной компании. За дурость свою и непутёвое житие ныне и страдаю. Известно, за что прежде нашего брата на Соловки ссылали — за «дурость», «предерзостные речи» и «неправедное житие». Эх, дурость наша… Ничего со своим языком поделать не могу, знай мелет. Я бы и здесь много сказок вам насочинял, да вохра дерётся очень сильно и сыры казематы соловецкие…
Так вот: в некоем царстве, тридевятом государстве жил-был не царь, не царевич, не король, не королевич, а властитель страшный и ужасный, ну вроде того Пахана Великого, блатного народца повелителя, которому я сказки сочинял. Говорят, что блатные — не люди, а посмотришь на людей — чем не блатные? Али жизнь так приблатнилась? — уж и не знаю… И был у того могучего и ужасного властелина некий верный слуга, Личарда, как, скажем, у грозного царя Ивана был Малюта, собачий сын Скуратов, или как, скажем, у нашего Пахана блатного были свои собаки и шакалки. Смотришь: сегодня он возле него увивается, огоньку к папироске подносит, по-собачьи в глаза заглядывает, потом и собинным другом себя засчитает. «Мы с тобой, Костенька…» — этак-то ласково выводит. На другой день посмотришь — завонял тот шакалка…
Вот и у нашего ужасного властелина был такой верный слуга по опричному делу. Что Пахан ему приказывает, то и делает, всех казнит, никого не милует. Прозвище же имел Ежовые рукавички. Гаденький он с виду прегаденький и столь мелкого росту, что свободно соплёй перешибёшь, вроде карлика или лилипута, только те безобидно в цирке представляются, а этот на большой государственной арене. Властелин-то его за то выделил, что сам был мелкого роста, а тот, рукавичный, ещё мельче. Мелкие люди у власти самые злобные, свою Богом обиженность на других вымещают. И что тот, ёж его малютку, с тем царством-государством натворил — ни в сказке сказать, ни пером описать, да вы это и сами, слушатели мои, по себе знаете, всех он поскрёб своими рукавичками…
Стало быть, был Малюта, стал Малютка. Скоро сказка сказывается, ещё скорее злое дело делается. Всё, что ему Ужасный Господин приказал, всё Малютка выполнил и, как ныне говорят, перевыполнил и столь великой гордости обуялся, что почитать себя стал за первого друга своего повелителя. Да не учёл кой-чего. Злобой враг наш сверх меры его наградил, а умишком обделил. Не смекнул он, что Властелин его инородец и другом его собинным должен быть инородец, а когда заметил супротивника, поздно уже было. Нашептал тот на своём наречии в уши Властелину, и канул Малютка бесследно.
Одни-то говорят, что убрали Малютку втихую. Да только не так это просто — большого начальника убрать. Предшественника-то Малюткина судом засудили за мушкетёрский заговор — так или не так оно — а всё понятно. Тут же иное. Укокать-то такого шибздика просто, а куда концы деть, чтоб никто и ничего? Когда князь Юсупов со товарищи растреклятого Гришку Распутина отравили и застрелили, долго не знали, куда тело деть, да в прорубь спустили, но и оттуда выловили.
Значит, надо запрятать, так, чтоб никто не узнал. А куда кроме Соловков? Сюда дорога проторённая. При Петре Великом тогдашний главный чекист, Тайной канцелярии заправитель, граф Пётр Андреевич Толстой Соловками кончил. Разоритель соловецкий, палач монашеский, воевода Мещеринов вместо царской милости назад был отправлен под затвор… Во все веки проштрафившимся палачам одна награда и один путь.
Хитрее всё обстояло с Малюткой-то. Пришёл друг-инородец к Властелину и говорит: «Гамарджоба, генацвале! Ты посмотри, кацо дорогой, кого рядом с тобой изображают» — и показывает ему изображение Властелина, а с ним рядом Ежовые рукавички змея давят. «Получается, кацо дорогой, что он тебя главнее, да и мыслимо ли рядом с тобой кого другого ставить?» — «Молодец, генацвале, пей за это цинандали!» И распоряжается, чтоб Малютку к нему вызвать. Малютка едет, радуется, любит сапог хозяйский лизать. Приезжает: «Готов служить на страх врагам!» — «Хара-шо. Нада тибе паехать на Соловки, пасмотреть… панимаешь?» — «Понимаю!» Ликует, нравится ему разгон наводить, пытать да допытываться и в расход выводить. «Харашо. Пэй за моё здоровье!» Наливает ему кубок большого орла, что один лишь государь Пётр Алексеевич мог до дна выхлебать. «Пэй, хароший коньяк!» Тому делать нечего, коли Властелин жалует. Пил, пока в глазах не помутилось, тут и шлёпнулся, половины не допив (эх, нам бы сейчас ту половинку!).
Очухался — едет в поезде. Вагон как вагон, только на окнах решётки. «Эй, адъютант!» — кричит. Подбегает проворный адъютант: «Чего изволите?» — «Почему на окнах решётки?» — «А это чтоб оградить вашу персону от проявления восторженных чувств жителей». — «Как думаешь, любит меня народ?» — «Ещё как любит! Не токмо люди, каждая русская осинка вас ох как любит!» — «А за что меня любят?» — «Как же вас не любить, когда вы такой большой вождь». — «Верно. Чёрт возьми, не за мою же шевелюру меня народ любит!» (А у него из всех телесных богатств и была-то одна долгая волосня, очень он тем даром гордился и от него многим в карьере преуспел.) «Ну, — командует, — тащи опохмелиться!»
Пил он беспробудно всю дорогу. Очухался уже на катере в морском пространстве. Морское волнение всё нутро ему вывернуло, вытрезвел он и ещё пуще озлился. «Ну, — думает, — всех в пух и прах разнесу!»
Причалил катер к пристани соловецкой. Выступает грозный начальник на берег. Только странно — никто его не встречает, никто не рапортует, ни музыки, ни почётного караула. А катер почему-то назад отвалил. Остался гость соловецкий на берегу совсем один.
Ничего не понимает. Идёт. Тихо что-то вокруг и пустынно. Посмотрел на стены соловецкие — ничего построечка, для тюрьмы пригодна. А где же тюремщики? Присмотрелся: вроде ковыряются какие-то людишки, даже не людишки, а тени людские…
Эх, самый момент сейчас рюмашку пропустить для разгону!.. Да не добыть никакими силами, дайка чафирки хлебнуть…
Да… пробирается тут мимо какой-то доходяга. Начальник манит его к себе, а тот ноль внимания — вроде и в форме человек, да уж больно мелковат и несолиден. Тут начальник как заорёт, а голос у него мальчишеский, скопческий: «Стой, мерзавец, застрелю!» — схватился рукой за кабур — нет с ним оружия, а то бы застрелил. «Мерзавец» остановился. Хоть и мелковат шкет, а пищит важно — мало ли начальников, и вправду застрелит, с них станется — напуган наш брат. «Ты знаешь, кто я такой?» — начальник его грозно спрашивает. «Не знаю», — зэка отвечает. У начальника на время дар речи пропал, побелел, зубы стучат, трясётся от злобы — если бы его матом обложили, легче бы снёс, а то вдруг его, такого известного вождя, не знают! «Да я тебя расстреляю!» — шипит. Зэка попался из робких, бежать бросился. Начальник за ним. Подбегает к толпе зэков, кричит: «Где этот мерзавец?» А кто «мерзавец», не поймёт, кругом все одинаковые, в бушлатах, грязные, рожи землистые.
Обступили его зэки, рассматривают. А начальник заробел. И телом он мелковат, и духом, от трусости великой и злобствовал. Уже боится спросить: знаете ли меня? Вдруг знают, кто их главный мучитель, несдобровать тогда: у кого лопата в руках, у кого кирка. «Где ваш конвой?» — спрашивает. «А мы расконвоированные. Бечь-то всё одно некуда», — ему отвечают, а самый смелый спрашивает: «А вы кто будете?» — «Я? Что мне с тобой разговаривать! Быстро вызовите мне командира!» Тут один весёлый догадался: «Братцы, да это же лилипут из цирка, ей-Богу, в клубе будет выступать!» Заржали арестанты. «Эк здорово у тебя получилось! Сам-то по какой статье? Что у тебя за обновка? Дай-ка фуражечку примерить!» И давай его шпынять и подталкивать. Начальник в пущей ярости орёт: «Всех перестреляю!», а толпа гогочет: «Во даёт! Сразу видно — артист!» Насилу он от них отбился.
Идёт к вахте. «Вызвать ко мне начальника караула!» — командует. А тот попался несмышлёный: «Отойди от зоны, стрелять буду! Часовой есть лицо неприкосновенное!» — «Да ты знаешь, кто я такой?» — «Отойди от зоны, стреляю!»
Хорошо попался тут один вольняшка, подивился он на шкета в командирской форме, объяснил, как пройти на дачу в Горки, где начлаг проживает. Малютке делать нечего, попёр пёхом. «Ладно, — думает, — я вас за это укатаю! Вы мне поплатитесь, подлецы, со всех шкуры спущу!» Придумывает, какую им казнь назначить. Всех приговорил к высшей, а адъютанту-лизоблюду, который его столь странно покинул, не знает даже, какую страшную казнь изобрести. Не человек идёт, ком злобы катится. Чтоб его, первого начальника, второго вождя, которого весь народ знает, так бесчестили! Ясно: вредители здесь и изменники. Нет, не зря его сюда Властелин послал, крамола здесь гнездо свила!
Подходит к крамольному гнезду. Дачка весёленькая на горушке стоит, а у ворот внизу часовой. «Вам куда?» — часовой спрашивает. «Живо начальника! Веди к нему!» — «Предъявите пропуск». — «Ах ты такой-сякой (матом его), меня не знаешь?» — «Не знаю, а вы много себе позволяете». — «Да я тебя под трибунал за то, что ты своего наркома не знаешь!» — «Без пропуска никого пускать не велено. Могу вызвать начальника караула». — «Всех, всех арестую!» — Малютка от злости чуть по земле не катается.
Выходит начальник караула. «Чего вам, гражданин?» — «Ты видишь, кто я?» Тот не понимает. «Я ваш нарком. Немедленно проведите меня к начлагу. Вы должны арестовать его и тут же привести приговор в исполнение». Тот мнётся. «Ну живо!» — «Начлага на месте нет. Он уехал на моторной лодке с дамами на пикник… И потом… я не знаю, тот ли вы, за кого себя выдаёте? О вашем прибытии никаких инструкций не получено. Я обязан вас задержать, гражданин!» У наркома — шары на лоб, за грудь хватается, красный как рак сделался. «Измена!» — кричит шёпотом. Очухался немного, пищит: «Ты что, меня по портрету не знаешь?» — «Устав караульной службы предписывает не доверять зрительному сходству. В лице у вас что-то есть, а ростом вы что-то не того, тот ведь великан!» — «Да кто вам сказал? Вам что, мандат показать?» — «Покажите». Полез нарком в карман — никаких ксив там, к удивлению его, не оказалось. «Мои документы остались на катере, да и не обязан я предъявлять их младшему по званию. Следуйте за мной!» — «Нет, гражданин, это вы следуйте за мной. Я обязан вас задержать впредь до установления личности». — «Измена! На помощь!» — орёт Малютка. Тут бойцы его под микитки подхватили и запихнули в погреб, где у отцов-архимандритов квас хранился. Поверженный нарком в их руках как змей вертелся и одного за руку цапнул, за что по зубам схлопотал. Орал он благим матом, руку, об железную дверь стуча, повредил, да всё без толку. Уж он и наплакался там, и под себя сделал. А вечером слышал, как прошла мимо погреба компания с дамским щебетанием и смехом и сказал кто-то: «Ладно, пусть посидит».
Только утром его, смрадного и униженного, на свет Божий вывели. Однако приосанился, приободрился, мечтает, как отец народов ему за разоблачение новой контры новый орден выдаст, тем себя поддерживает в мыслях. Вводят его в кабинет начальника. Он как закричит: «Встать! Сдать оружие! Вы арестованы!» Начлаг сидит за столом, рассматривает вошедшего с любопытством. А тот разоряется: «Именем вождя, стреляйте в него!» Никто не шевелится. Начлаг говорит, зажимая нос: «Уведите этого засранца!»
Вытолкали его в другую комнату. Заходит туда начальник чином пониже, протягивает бумагу: «Ознакомьтесь». Читает тот и глазам не верит.
«Совершенно сверхсекретно.
Приказ наркома № 1.
К вам препровождается означенный гражданин без фамилии, имени, отчества, именуемый в дальнейшем «означенный гражданин», на постоянное жительство.
По отношению к означенному гражданину предписывается:
1. Не называть его по фамилии, имени, отчеству.
2. Ничем не ограничивать свободы передвижения по территории.
3. К работам не привлекать.
4. Не применять по отношению к означенному гражданину оружия и иных мер воздействия за любой проступок.
5. Любое общение с означенным гражданином, устное или письменное, карается немедленной смертной казнью.
6. Выдавать означенному гражданину питание и предоставлять ночлег по всей территории, не входя с ним в общение.
7. Означенному гражданину запрещено иметь при себе личное оружие, ножи, верёвки, пояс и подтяжки.
Нарком (подпись)».
Увидел означенный гражданин подпись своего сменщика-инородца и без памяти на пол рухнул.
Очнулся уже за оградой. Поплёлся куда не знает. Штаны всю дорогу спадали, а мундир, как ни странно, с ромбами в петличках сохранился. Куда деваться, кому пожаловаться? Предал его отец родной, Властелин его. Идёт он малюткой беззащитным.
Захотелось ему жрать. Зашёл в красноармейскую столовку. Ему сразу, ничего не говоря, черпак баланды. Попробовал ложку и плюнул. «Что у вас еда такая плохая?» — спрашивает. Никто ему не отвечает, все отворачиваются.
Вышел на взморье. Посидел на камушке, о своей горькой доле попечалился. «Эх, — горюет, — мало ли я людей перевёл, всех казнил, никого не миловал, мало ли кровушки человечьей пролил, матерей, жён да малых детушек сиротил, за что же меня так? Где правда?» Так-то палач возроптал. К ночи холодно стало. Поплёлся в казарму. У солдатни всегда весело: про баб разговоры, про водку, курево — хоть топор вешай, в шашки играют — не горюют. Он взошёл — все сразу примолкли. «Говорите, говорите, ребята, — обращается, — я ничего». Быстро человек себя в унижении теряет. И надо же, тут у него штаны без пояса спали. Один балагур, шут казарменный, осклабился: «А где те, позвольте спросить, ваши ежовые рукавички? Уж не за поясом ли заткнуты?» Казарма животики надорвала, да не заметили, как командир вошёл. «А ну, весельчак, — говорит, — выходи за нарушение секретной инструкции». Вывели парня на смерть бледного, вскоре выстрел хлопнул. Пропал Вася.
Странная жизнь у Малютки началась. Куда хочет, туда и ходит, всюду его пускают. Вот только на катер не сажают, отпихивают невежливенько, а так — везде ходи. Он и ходит повсюду, в любую зону. Никто решительно его не касается, обходят сторонкой. Только приметили: где он появился, быть беде.
Захотел он к зэкам примкнуть. Встал в задний ряд колонны, да его зэки погнали: «Этой чести ещё надо заслужить!» Тут он им речь произнёс: «Братцы! (Во как заговорил!) Да вы же невинные люди! Почему же вы терпите эти мучения? А ну хватай конвоиров! Разоружай охрану, братцы! И пошлём письмо нашему вождю, он нам поможет!» Тут охрана набежала, командует колонне: «Кругом! Шагом марш под расстрел!» Он с ними пошёл. Всех постреляли, а его не тронули, хоть и рвался он под пули встать.
Начал он тогда повсюду ходить и такое говорить, что повторить никто не решится, бегут все от него сломя голову, уши пальцами затыкают, знают, что за это полагается. В старину-то проще было — тогда важным арестантам рот завязывали: клали поперёк рта палочку с тесёмочками и тесёмочки на шее завязывали. Во время еды ту палочку изо рта вынимали, а сказанные преступником поносные слова записывали на бумажку и бумажку ту отсылали в Тайную канцелярию. Ну а теперь проще дело — полная свобода слова по новой конституции, говори что хочешь, только слушать не дают…
Некому ему всю правду-матку высказать, вот и выбрал он бел-горюч камень, под ним ямку выкопал, туда всё высказал, ямку зарыл и камнем завалил. А какой это камень — пойди найди, много всяких камней на острове. Вот когда камень в будущем времени найдут, отвалят, вырастет из той ямки звонколистая осина и прозвенит своими листочками правду на весь мир…
Так и мыкается он, неприкаянный, по всем островам соловецким, Вечного Жида вроде, Агасфера, смерти ищет, а смерть его не берёт, все кругом мучаются, а ему мучаться не дают. Страшнее ада это — в земном аду находиться ни мучеником, ни мучителем. Уж чего бы проще смерть найти в сём смертном месте, куда людей на измор свезли, помереть здесь в любую минуту что чихнуть, а ему — нет. Уж он на всё пускался — во все запретные места шёл, под проволоку лазил, на стену кремлёвскую карабкался — не стреляют его. Когда очень уж надоест — возьмут под микитки и в сторону отнесут. Уж он и вешаться примерялся — верёвки не нашёл. Топиться хотел — вода перед ним расступается. В море кидался — не берёт его море, аки кал на берег выносит…
Так и бродит по острову карлик-малютка, в коем вся злоба земная, комочком злобы катится, кого комочек заденет — тому беда. Уж он и облик человечий потерял — человек ли он, призрак ли, нечисть ли какая незнаемая — никто не поймёт, какой он сущности. Появляется там и тут, и везде зло приносит. То долго не кажется, думают — сгиб червяк злобный, ан нет, снова появился. Так всё время и доселе…
Да вот не он ли там прикатился? Так и есть — его злоба до нас дошла. Ну вот и сказке развязка — не иначе за мной солдаты с ружьями. Хорошо здесь дело поставлено: не успел рта раскрыть, как уже добрый человек, длинные уши, настучал. Да какая тебе корысть, проклятый, доказчику ведь первый кнут! А я ещё, даст Бог, вывернусь! Ну пошли, солдатики-братики, соловей-соловей, пташечка!
ОБРЕТЕНИЕ ЧЕСТНАГО ОБРАЗА ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА СПАСИТЕЛЯ
Продолжается соловецкое чудотворство.
Да уж больно далеко оно зашло: всем подряд стали видения видеться, и не одним узникам, а и охранникам. Что ни день, то новое чудо: то одного старца увидят, то двух, обходящих стены соловецкие, то крест вспыхнет над поверженным куполом. До того дело дошло, что иные солдатики бедные на пост стали бояться идти — боятся, что примерещится. Помните пальбу средь ночи? Так вот. Поставили одного молодого бойца на пост на стену. Пока ночи были белые, стояли они без боязни, а тут пошла среди охраны пугающая молва, что является на том посту Чёрный Старец. Я-то по скудоумию своему полагаю, что тот Старец не кто иной, как авва Герман. Он основание монастыря понудил, святого Зосиму привёл, с него началось, его дух сейчас тоскует. Чудес много с тем таинственным призраком, но что является он, никто не отрицает, я и сам сподобился, рассказывал (а писатель опять усмехается!). Так вот. Стоит тот молодой боец на посту, а стемнело. Товарищи-то решили над ним почудить, говорят ему: смотри, сегодня в полночь тебе Старец явится. Парень стоит ни жив ни мёртв. Чтоб поспокойнее было, дослал патрон, поставил ружьё на боевой взвод. Подходит полуночен час. Парень дрожит что осинов лист, заряженную винтовку в руках держит. Вдруг слышит — в отдалении хрустят шаги, и приближается к нему некто чёрный. Парню надо бы окликнуть как положено: «Стой! Кто идёт?», да от велего страху язык к гортани прилип. Призрак прямо на него движется. Парень, уже ничего не соображая, винтовку вскинул и пальнул в призрак. Завопил кто-то дурным голосом и рухнул. Парень, ничего не помня, давай палить куда попало, пока всю обойму не извёл, потом кинул винтовку, на пол сел и лицо руками закрыл. В караулке боевая тревога, все в ружьё, бегут на выручку — не иначе нападение какое или побег. Прибегают на пост, находят парня в полоумии, а невдалеке лежит убитый им начальник караула. Начальник-то обход делал, посты проверял, а этот дурачок в него пальнул. Вот что бывает со страху.
После того стало начальство допытываться, в чём оно дело, откуда молва про Чёрного Старца, кто все эти слухипустил и всю охрану перепугал. Наладили в розыск тихарей, пошевелили они ушами и мою речь услышали… Первым делом представили меня товарищу оперу, гражданину Кнышу — этот со мной знаками объяснялся — без синяков, но больно, особенно ногой в пах. Затем взяли меня и поставили пред мрачны очи гражданина большого начальника. Так осердился гражданин большой начальник, что пистолет из кабура вытащил и в меня тычет: «Убью, падло! — грозится. — Ты это меж зэков сказки плетёшь, ты это привидения на всех напустил! Знаю тебя, сука! Как ты по Москве про Чёрную книгу травил, как всю Чеку переполошил, теперь тут про Чёрного Старца травишь?!» — «Никак нет, гражданин начальник! — рапортую. — Какие могут быть сказки, когда сами мы что в сказке. Да и колдун я разве, чтобы привидения насылать? Неужели возможно по вашим убеждениям в привидения верить?» А он пуще ругается, на чём свет стоит, прости ему, Господи! Сорвал на мне душу. И повели меня. Думал — порешат. Ан — в карцер, да не в тот, где был, а в такую щель, где ни один чудотворец не поможет. Через четыре дня меня оттуда вынули и опять тянут к гражданину большому начальнику. Конвойные попались добрые, рассказывают, что опять призрак являлся и будто сам Чёрный Старец приходил к начальнику за меня просить. Посмеялся бы, да разучился.
Приводят меня к начальнику в Горку, бывшую архимандритову дачу. Вижу — плох начальник, лицом жёлтый, чёрные круги под глазами. «Садись, — говорит (вишь, другой разговор!). — Ты, — говорит, — сказки сочинять мастер, рассказывай, не бойся, а то у меня бессонница». Нет, думаю, хватит с меня одного Пахана, другого не хочу. До того он мне мерзок показался, помереть легче, чем на его рожу смотреть. Но уж такая моя доля, не горазд я бунтовать, всю жизнь жил смиренно. «Никак нет, — говорю, — не знаю я никаких сказок, да и до сказок ли, когда тебя только что из карцера выволокли, с хлеба и воды?» — «Отправить его в караулку и накормить», — приказывает. Ничего, думаю, поем, всё веселее будет, а за это время подумаю, что мне делать, жить или сразу умереть, потому как вторично ходить в шутах не намерен, и так всю жизнь проскоморошил.
Выдали мне вохровский паёк — кашу с маслом — показалось, вкуснее не едал с той поры как, до революции ещё, купец один, кутила, водил к Тестову. Голоден так, что кишки пищат, но трапезую неспешно, а сам раздумываю про новый свой оборот жизни. Бес искушения тут как тут, уговаривает меня соглашаться, всё лишнее протянешь, а хорошим шутом будешь — большое послабление получишь, а может и такое получиться, что по представлению начальства и на волю выйдешь. Правда, редко кто с Соловков до срока на волю выходил, но всё ж бывали случаи. Вспомнилась мне история Френкеля поганого, соловецкого каторжника, ныне большого чекиста.
ПРО ФРЕНКЕЛЯ ПОГАНОГО
Напрасно вы приписываете мне антисемитизм или неуважение к еврейскому народу-племени. Люди как люди, давно с нами живут и многие из них, сам замечал, Россию любят, а иные и Христа почитают — что про таких плохого скажешь? Да если бы всё так просто было! Нет, куда всё сложнее. Верно, живут они с нами и люди как люди, те же заботы у них, те же печали и радости, да есть у них вера своя, цель некая, которую таит сей народ глубоко. А не было бы такой веры и цели, давно бы народ их потерялся, рассеялся, смешался с другими народами, среди коих живут. Вот тут-то мне не по себе становится. Как же так? Из иудейского народа Спаситель вышел, и весь народ его отверг и отрёкся. И не пропал ведь, хоть и разошёлся по всему свету. Одни в лавочках торгуют, другие на скрипочках пиликают, третьи деньгами ворочают неслыханными, а есть и такие, что наганами размахивают. На разных языках разговаривают, даже думают по-разному: один, скажем, буржуй, другой комиссар, а есть меж ними неосязаемое единство и сознание своей богоизбранности. Иной из них и маленький, и слабенький, и захудаленький, а знает твёрдо, что его народ особенный и предстоят ему мировые свершения. Да только мы-то, христиане, иное знаем — дождутся они не мессии, а антихриста. Вот отчего страшно-то!
Ну да это разговор особый и сейчас ни к чему. Даль будущих времён не станем обсуждать, хватит нам горестного настоящего… Все люди, все человеки, одни плохие, другие хорошие, у всякого народа свой талан. Только пусть уж граждане евреи на меня не обижаются, правда это — ни в одной нации таких ловчил нет, как в их. Жизнь ли их тяжкая к этому приучила, характер ли такой, а ловкостью и настырностью они всех побеждают. И в лагерях тоже, сами знаете, умеют и здесь евреи находить тёпленькое местечко. Ну не все, не все, не стану спорить… Только вот не случайно, что единственным освободившимся с Соловков и в карьере преуспевшим оказался этот самый Френкель.
Если сказку про него сказывать, то так начать: жил-был СЛОН и жил-был Френкель, и вот этот самый Френкель Натан Аронович свалил того СЛОНa…
СЛОН тогда был великий и могучий, тысяч тридцать народу на него каждогодно работало, за зиму половина передохнет, новых навезут. А всё ж жилось тогда не так, как нам, посвободнее — времена помягче были. До того дело доходило, что разрешалось арестантам иметь свой театр, свой музей, свою библиотеку и даже издавать свой журнал и свою еженедельную газету! Вот уж сказка! Сам не верил, да недавно погнали нас увязывать соловецкую библиотеку, там я эти журналы увидел да и ещё кой в какие бумажки нос сунул… (А к чему бы это, ребята, архивы на материк вывозят?) Да вот смех, вычитал я, между прочим, в некой газетке, как один наш большой вождь сказал, что в буржуйских странах рабочий класс живёт хуже, чем наши советские зэки. В самом деле… Вот когда построят они у себя коммунию, тогда и будут жить так же хорошо, как на Соловках!
И стать бы Соловкам мировым образцом, да прибыл на остров этот самый Френкель, и скоро наши советские зэки стали жить хуже эксплуатируемого пролетариата всех стран…
Прибыл Френкель, понятно, не по своей доброй воле, а с червонцем в виде подарка за свою ловкость, и тут же опять принялся ловчить. Как зэка освободиться? Во все времена один путь был: помочь тюремщикам своих соузников получше угнетать. Вот, скажем, в хитрой Америке думали: как сделать на тюрьмах решётки покрепче, чтоб никак их не перепилить? И решили, что лучше самих зэков об этом никто не додумается. Объявили конкурс и снисхождение срока. И что думаете — изобрёл один ловкий (не иначе нашему Френкелю родственник). Предложил он, чтоб прутья на оконных решётках были полыми и внутри свободно ходил второй стальной прут. Первый-то прут можно перепилить, а как второй взять — вертится он и пилке не даётся.
И Френкель наш тоже придумал… (Мошенник он был тёртый, валютными делами от Одессы до Москвы ворочал, видно, не дал кому-то на лапу, вот и попал на Соловки за «экономический шпионаж», как теперь банкирские дела именуются.) Присмотрелся он, чем соловецкая вольница занимается, видит — валят лес. (Страшное преступление это — заповедный остров трогать, на материке, что ль, лесу мало, да нынешние об этом не думают, им бы сей день поцарствовать, а там хоть потоп!) Валят лес, а план-добыча не растёт. Известно, рабский труд самый непроизводительный. Френкель умно смекнул: дай людям хоть чуточку свободы — лучше заработают. Вот и вызвался он поднять производительность труда и просит определить ему бригаду. Сумел как-то до начальства дойти, «подмазал», что ли, кого. Начальник сначала поорал на него за такую дерзость и согласился, только предупредил: «Месяц тебе сроку, не наладишь — внесу тебя в чистый лист». — «Только вы мне на это время, — просит хитрец, — полную власть над моей бригадой дайте». Разрешил начальник.
Френкель так сделал: разбил бригаду пополам. Одна половина весь день как лошади вкалывает, другая часть целый день отдыхает, хошь грибки-ягодки пособирай, хошь рыбку поуди, хошь купайся-загорай — тогда с этим проще было. И поднялась производительность. Френкель — герой. Другой бы на его месте тем и кончил, да Френкель хитрее чёрта был. Понимал — не дадут по его методу долго работать, нельзя по-человечески на каторге. Видит, стали неправильно замерять нарядчики, подкапываться — кто в зоне честно работает? Уж он и ловчил, и на лапу давал, кой-как отбивался. А сам, времени не теряя, составил удивительный проект, в мире доселе неслыханный, и уже не по бригаде одной, а по всем лагерям. Прикинул он, сколько народу по лагерям-тюрьмам мается, получилась цифра внушительная, целое царство-государство великое и обильное, а порядку в нём нет. Вот и придумал он, как навести порядок и строгий финансовый учёт, чтоб работали зэки до кровавого пота, чтоб свою охрану и всё начальство содержали и ещё государству пользу приносили, а послаблений чтоб никаких, театриков там разных, журнальчиков. Всё посчитал, скалькулировал, подлец, какой доход царство-государство за колючей проволокой принесёт и сколько народу надо ещё пересажать, чтоб получить наивысший профит. Голова у него финансовая — такой-то в Америке далеко бы пошёл, да и у нас отличился. Каким-то хитрым образом сумел он тот проект передать далеко, так что по дороге его не остановили и никто к его изобретательству примазаться не сумел. И так ловко, через своих, не иначе, что дошёл тот проект до самого главного. Тот прочёл, покурил трубочку, поразмыслил и велел вызвать изобретателя к себе. Одели Френкеля в костюм новый, посадили на самолёт и очень скоро представили пред ясны очи…
Эх, ребята, тут бы для разминки чем-нибудь горло пощекотать, хоть корочку бы какую…
Да… приводят бывшего каторжника к самому главному в кабинет ни жива ни мертва. Главный этак посмотрел на него, помолчал, носом воздух втянул, посоображал, подошёл к нему, а у того все внутренности ослабли, того гляди полны штаны будут, походил вокруг, обнюхал, а потом спросил, подмигивая лукаво: «Чеснок ел?» — «Так точно, виноват, по причине простуды!» — рапортует. «Жид?» — главный к нему приглядывается. «По национальности — еврей!» — «А скажи мине, что такое надобно сделать, чтоб мине всех жидов перевести?» — «Нет ничего легче! Надо обвинить их в оппозиции…» — «Харашо. За услугу — спасиба. Тибя паследним па-а-вешу!»
Эх, придумал бы чего поскладнее, да плохо думается с голодухи… Неуж и корочки нет?..
Высоко вознёс главный верного своего еврея, произвёл в начальники строительных работ. Каналы строил, моря соединял, и орден на него за орденом. А всё-то нашими руками содеяно, людей погибельных. Встречал я того Френкеля в дебрях северных, где он комиссарствовал. Невзрачный такой человечишка, мозглявый, а командует с испугу — только держись, даром что бывший соловецкий. Вроде бы не зверствует, в морду не бьёт, каждого десятого из пистолета не шлёпает, говорит тихим голосом, а страшнее лютейшего зверя. Да что зверь, добр зверь против человека…
Я поначалу на Беломорстрой попал, до блатного ещё царства. Время тогда новое только начиналось, стражники нашего брата не лупили, а обещали по-хорошему: старайся, получишь свободу. Ну да обещаниями мы давно сыты…
Они, вишь, социально близких пролетариату перевоспитывали, а что у того близкого шестеро загубленных душ на совести, это ничего… Был там один профессор, три заграничных университета закончил, большую пользу мог бы принесть, да его не перевоспитывали — ковыряй землю лопатой, пока не свалишься. А близкого — на волю, ступай, миленький, перевоспитанный, режь дальше… Ну да не об этом речь.
И вот ни с того ни с сего вызывают меня к начальству.
Вводят в спецвагон — не иначе в нём Ставка Государя Императора помещалась: стекла зеркальные, на полу ковёр ворсистый, на стенах ковры бухарские с черкесским оружием и, между прочим, голая мамзель на картинке, в углу рояль стоит и сидит за ним в махровом халате маленький, чернявенький, Шульберта наигрывает. Чекисты перед ним вытягиваются по струнке, глазами едят, рапортуют дурными голосами, а он этак смотрит на них и усмехается насмешливо. Вот, мол, как — прежде ваш брат надо мной измывался, а теперь по струнке ходите. Приказал он им выйти вон, приглашает меня сесть. «Вы, конечно, голодны, — говорит, — понимаю…» Даёт звонок, и приходит его горничная-метреска с подносом всяких блюд. Чего там только не было! — не стану себя и вас травить воспоминанием, а уж на молодку взглянешь, — никакого тебе жареного-печёного не надо: глазёнки так и бегают, буферочки так и подпрыгивают. Ох, грехи!
Закусили мы сладко (эх, бабёнку бы ту на закуску!), выпить, правда, не выпили — вместо водки он, собачий сын, «Боржом» пьёт. Стрескал я всё, что было, без зазрения совести, он только посмеивался. Ладно, начинаем разговор вести.
«Знаете, почему я вас вызвал?» — «Нет, гражданин начальник». — «Захотелось мне на настоящего антисемита взглянуть». — «В таком случае, гражданин начальник, вы ошиблись и зря меня угощали». — «Но как же, ведь ты за антисемитизм сел?» — «Среди прочих статей мне и эту приписали, да зря: всего-то я в рассказе вместо слова "еврей" "жид" употребил, как в старину говорилось и в старинных книгах писалось, а вовсе не в обиду». — «Только-то?» — «Только». Тут он ко мне наклоняется и смотрит этак странно и шепчет: «А откуда ты про них знаешь?» — и в сторону косится. Смотрю, в дальнем углу — и как раньше не приметил — сидят двое чёрных, носастых и досиня выбритых… «Они?» — сам шепчу. «Теперь мне служат…»
Молчим. Наконец спрашивает: «А теперь скажи, что ты обо мне думаешь? Да ты не бойся, ничего тебе за это не будет». Тут не иначе бес меня подёрнул, и выложил я всю правду-матку: «Позоришь ты свою нацию, гражданин еврей! Оттого-то он, антисемитизм, есть, что средь вас такие жидоморы существуют!» — «Спасибо, — говорит ласково. — Хоть от одного человека правдивое слово слышал. Идите».
И в тот же день меня на этап. Вот как оно начальству-то доверяться!
…Вот что вспомнилось мне, пока рубал я вохровскую кашу. Не зря говорится: человек — кузнец своего счастья. Ну да я не Френкель, не умею ковать своё счастье на чужом поте и крови. И заставляй меня — не смогу! А что-то придумать надо, как из беды выкручиваться. Ладно, поел, иду к начальству. «Гражданин начальник! — докладываю. — Сказки не сказки, а чтоб вам уснуть, хотите, я вас усыплю?» — «Ты что, гипнотизёр?» — «Как вам сказать… но кое-что знаю». Вишь, любил я книжоночки про таинственные науки почитывать, кой-что помню, дай, думаю, попробую. Сколько раз меня книжки губили, но и спасали ведь!
«Ладно, — соглашается, — действуй, но смотри, если не получится! А вы, — помощникам своим приказывает, — смотрите, если он чего не так будет делать». — «Мне, — говорю, — для дела нужен яркий, блестящий предмет». Стали искать, ничего подходящего не нашли. «Может, без этого обойдёшься?» — спрашивает. «Нет, — отвечаю, — гипноз — понятие научное, ничего в нём таинственного нет, и это объяснено нашим академиком Иваном Петровичем Павловым применительно от собачек к человеку за счёт деятельности коры головного мозга. А яркий, блестящий предмет мне нужен для того, чтобы сосредоточить на нём ваше зрение и посредством пассов усыпить». — «Что-то ты много болтаешь, — говорит начальник. — Точнее, что тебе надо?» Тут меня осенило. «А может, — говорю, — есть что из старой церковной утвари, сосуд какой или иконная риза?» — «Посмотри из этого хлама», — командует начальник своему помощнику. Возвращается помощник и приносит икону в серебряном окладе. «Вот, — говорит, — ничего другого не нашёл». Как глянул я на честной образ Спаса нашего, письма древнего, тонкого — разом в душе возликовал, и проступила во мне большая уверенность. «Господи, — молю, — не дай сгибнуть бесчестно, спаси и сохрани!» Начальник сердится: «Что ж, я на эту дрянь буду смотреть? Смеёшься надо мной?» — «Никак нет, — отвечаю. — Вы не на икону, которую вам видеть не надлежит, а на оклад будете смотреть. Присмотритесь, между прочим, работа это не простая, настоящих золотых дел мастеров. Сам оклад, как видите, позолочен, а венчик осыпан сканным жемчугом, а вот здесь, видите, драгоценные камни, а всё вместе это сверкает и переливается очень красиво». — «Да, действительно… — соглашается начальник. — Но ты мне здесь опиума не разводи!» — «А вы ничего не думайте, а рассматривайте тонкую ювелирную работу, как в музее. Вы ведь в Историческом музее в Москве бывали?» — «Нет, — говорит, — нечего мне там делать». — «Совершенно верно. Вот и посмотрите здесь. Попробуйте сосредоточиться зрительно, начните разбирать, как камушки здесь подобраны. Всё дело в умственном отвлечении от мыслей. Ведь вам отчего не спится: мысли одолевают, заботы не дают сна, а как уйдут мысли, так наступят сон и покой». — «Ну начинай», — начальник на мои речи улыбнуться изволил.
Поставил я оклад перед ним — начальник на него злые буркалы таращит, а ничего поделать не может. Значит, успокоил я его злую волю. Устанавливаю оклад так, чтобы на него яркий свет падал и чтобы отражался на лице начальника, а сам разговариваю как бы мимоходом: «А ведь вам сильно хочется спать?» — «Чертовски, — отвечает и зевает, — да вот никак…» — «Это прежде вы не могли, а теперь вы уснёте, потому что вам хочется спать, сильно хочется спать». Начальник зевнул. «Вот и спите. Всё хорошо, хорошо… Спите, спите…» — а сам, как в книжках про гипнотизм указано, руками пассы делаю. И так поприговаривал я, попассировал, и, что вы думаете, уснул начальник! Никогда я ничего подобного не совершал и талантов внушительности за собой не предполагал, но, видно, в нужде человек до всего доходит! Я даже на дерзновение пошёл. «Поднимите правую руку!» — приказываю. Он поднял. Тут все его помощники охнули. «Так. Теперь опустите. Сейчас вас перенесут в постель, и спать вы будете ровно двадцать четыре часа. Все!»
Выхожу в дверь. Эти остолопы так перепугались, что мог я куда хочу уйти, да куда уйдёшь с Соловков? Не стал я их подводить, разгипнотизировал. Они поздравляют меня: «Это просто чудо! Никогда ничего подобного не видели!» Эх, думаю, вас бы в нашу шкуру, научились бы пайку гипнотизировать! Тут на меня предложения посыпались: а меня можешь загипнотизировать? а меня? Но я им поясняю, что это очень сложная процедура и отнимает у гипнотизёра много сил и энергии. Каши, мол, я ещё поем, но уж больше сегодня не смогу, а другой раз как-нибудь. Конвойные меня накормили до отвала, вели назад и все благодарили: целые сутки их начальник не будет мытарить.
А образ где? Неужто, думаете, там остался? Да я не то что образ, пистолеты мог у них поснимать! Оклад я, конечно, оставил, вещь приметная, дорогая, могут хватиться, а образ… Вот он, образ! Под бушлатом вынес, а конвой за мой гипноз так рад был, что шмонать не стал. Вот образ! Древний, письма дониконовского, такой и дедушка-старовер примет. Радуйтесь, православные, вот и икона честная у нас, помолиться можно по чести, уж сколько лет-то честных икон не видали. Вот радость, вот умиление! Слёзы-то какие тёплые… А вы говорите — чудотворство! Ещё какое! И в сей юдоли скорби не оставил нас Господь и милость свою явил, а я-то что, смехотворное орудие Его Промысла. Вот и помолимся, а образ схороним крепко, чтоб нечестивым агарянам не достался. Господи, помилуй и спаси нас! Вот ведь какое чудотворство!
ЛЕГЕНДА О ВЕЛИКОМ СХИМНИКЕ
Что ты мне всё толкуешь, писатель, реализм да реализм! Нужен, говоришь, реализм с воображением, а у меня-де воображение без реализма. А то тебе невдомёк, что от себя я ничего не выдумываю, не примышляю, да и не осмелюсь никогда на такое, а всего-то я, как сказал, орудие жалкое в чьих-то могущественных руках. Вот они, камни соловецкие, их легендам внимаю, голоса былые ловлю, помыслы людские угадываю, а от себя ничего не воображаю. Говоришь, легендотворец я? Слышал про себя и такое… Говоришь, вместо творчества — чудотворство? Да где уж мне… Говоришь, чудотворю я, чаемое выдаю за сущее и про себя самого насочинял: то одно со мной случилось, то другое. Нет, не дерзаю себя возвеличить, а если от себя говорю, то чтоб одному мне ответ нести и никого не тянуть. Ты говоришь, сказками я усталых людей поддерживаю. Сказки ли — не знаю. Сказ — иное дело. А поддержать, что ж, не отрекаюсь. Легче вам — значит и я, помело Божье, пригодился. Вот тебе и реализм! Посмотри-ка окрест себя, реализм тут или воображение? Живём как в воображении, а реализм самый подлинный — в трудах каторжных загибаемся, голодным брюхом маемся…
К слову о трудах наших каторжных. Гоняли нас на мыс Печак корчевать пеньки да землю уравнивать. Как вы думаете, зачем? Верно, аэродром там будет. А для чего аэродром? Нас, что ли, катать на ероплане? А теперь и корабли военные встали на рейде. Вот ты, реалист, и сопоставь всё это с воображением применительно к нашему здешнему пребыванию. Война началась мировая, и получается, что мы здесь не нужны, а нужна военно-морская база. Вишь, Пахан наш всенародный заключил союз с ихним Паханом Косорылым Хайлем-Хитлером, ну и побаиваются, что Англичанин пошлёт сюда эскадру и будет бомбардировать Соловки, как в Крымскую войну. А не то Косой пошлёт эскадру — меж ними, блатнягами, всегда резня. Приходит, допустим, в гавань Благополучия аглицкий корабль, охрана в панике разбегается по лесам, мы, зэки, тут же провозглашаем себя независимой территорией и очень просто переходим под защиту флага его величества аглицкого короля. Тут же устанавливаем теократическую республику, а охрану и придурков обращаем в рабство по греко-римскому образцу. Эх, вот бы была житуха! И чего сто́ит аглицкому королю крейсерок послать…
Нет, каземата за болтовню свою насмешливую не боюсь. Иной момент пришёл. Если бояться, то бояться всем нам чего-то пострашнее изолятора… А ты такими словами не кидайся, длинноухий, не вали с больной головы на здоровую. Говоришь, раз меня не шлёпают, то, значит, я провокатор? Других и за меньшее шлёпали? Верно. Две причины тут. Одна та, что им самим послушать интересно через твой пересказ, им тоже ой как скушно! Ну, пустят меня в расход, какой толк? Без меня кто их потешит? Да и стукачи вроде тебя без дела останутся. На мне одном вы все вместе с операми кормитесь. Не согласен? Тогда вторую причину приведу, поосновательнее: оттого они меня не шлёпают, что вскоре всем нам готовится общая шлёпка. Не верится? Мне тоже. Только вот признаки есть недобрые. Замечаете, что вохра с нами больно ласкова стала? То окромя «падлы» от них не слышали, а теперь как-то странно помалкивают, а один молодой вохрёнок сказал даже «братцы». И на работы редко выводят, и нормы столь строго не спрашивают, и в изолятор давно никого не прятали, и кормить вроде лучше стали, вчера горох давали, к чему бы?
Страшно подумать, а смерть, она рядом стоит. Везти-то нас на материк им расчёта нет, да и мало нас осталось. Был когда-то СЛОН — Соловецкий лагерь особого назначения, остался от него СТОН — Соловецкая тюрьма особого назначения, пророчески названо: издох СЛОН, издав последний СТОН. Говорят, и секретные приказы уже получены. Как есть мы все нераскаявшиеся и неисправимые государственные преступники, то всех и порешить. А есть, говорят, и более секретный приказ, что и начальство тоже, и охрану, и всех, кто правду соловецкую знает. Вот отчего у начлага бессонница! Никак нельзя допустить, чтоб из нас кто уцелел, чтоб правда о Соловках осталась. Концы упрятать — и все дела, чего проще. Ну ты чего ревёшь? А ты чего кулаками размахиваешь? Я-то здесь при чём? Мне-то что, меньше твоего достанется? А ты чего мелешь: советская власть так не поступит! Давно известно: здесь тебе власть не советская, здесь власть соловецкая!
Бежать? Эх, кабы бежать! Хоть денёк напоследок по воле погулять, по лесам сосновым побродить, у озера тихого посидеть… Да куда убежишь? Никто ещё с Соловков не убежал ни при старой власти, ни при новой. А пытались многие, да и как не пытать узнику воли? Вроде бы и недалеко до берега — шестьдесят вёрст, не шестьсот, а никто их не переплыл, да и переплывёшь, куда на берегу денешься, кроме Кемской пересылки?
Был всё же случай, не столь давний, многие его помнят: один горемыка сумел утечь из-под надзора в тёмен час, присмотрел он заранее лодочку, только весла не было, доской погреб, ничего. Ночью ветерок задул, волнишку раскачало, беглецу всё веселей — в волнах не заметят. Всю ночь он грёб, с волнами боролся, к утру так притомился, что на дно лодки свалился и уснул.
Просыпается — красота какая в природе! Ветра как не бывало, гладь ровная, молочно-белая, и всё окрест окутано туманом в розовых лучах солнца восходящего. Возликовала душа беглеца, и погрёб он своей досочкой с новой силой. Всё веселее солнышко светит, сквозь туман пробивается, золотом отливает. Ветерок свежий — зефир утренний — чуть дохнул, туман рассеивается, расползается. И видно ему, горемычному, сквозь туман близкое очертание земли. Эх, да ни один путник, ни один корабельщик не радовался так виду желанной земли, как беглец бесталанный! Ах, ты земля, родная, твёрдая, прими сына своего блудного! Вот и берег, вот и свобода! Никому не удавалось достичь берега материкового, а ему счастье. Тут крепче дохнул ветерок и совсем туман развеяло. До чего ж хорош, весел берег перед ним! Вот камешки береговые, вот деревца стоят — ёлочки пушистые, а меж них рябинка алыми гроздями голубому небу кланяется. Вот и горка в отдалении возвышается зелёной шапкой. А вон белеется… — и сердце обмерло — белеются, белыми лебёдушками в воде отражаются церковки, Китеж-градом из воды выплывают, утренним солнцем осиянные… Да страшнее страшного узнику краса эта, чудная красота славного монастыря Соловецкого! Вот как! Пока он, измученный, в лодке спал, морским течением его на старое место вынесло — такие уж течения вкруг островов Соловецких, назад они тянут, на волю не пускают. Уже видит он и фигурки на берегу, и голоса слышит — СЛОН пробудился, завозился — зовёт к себе каторга соловецкая. И тогда он, бедолага, перекрестившись, а может, и не крестившись, в воду кинулся… Так одну пустую лодку и нашли.
Бегали, многие бегали по острову. Иные чтоб только денёк на воле побыть, а потом будь что будет. Прежде-то, когда бабы на острове были, вместе бежали, чтоб любовью насладиться. За это полагалось: мужикам — Секирка, бабам — Зайчики. А потом проще стало — на месте стреляли. Конвою даже интересно было, когда бежали: оленей-то они всех перебили, за двуногим зверем стали охотиться.
И всё ж бежали, какие б строгости ни были. Всё одно ведь погибать. Прежде-то, как отсидишь срок, так отпускали, а теперь не слышно, чтоб кто-то на волю выходил, да и всем из нас срока навешаны такие, что одна всем воля — из зоны вперёд ногами… Как тут не бежать? Всё равно куда, везде одна дорога…
Вот и решился один такой. Загляделся он на красу соловецкую, на озёра тихие и не выдержал. Прямо с лесоповала и дёрнул. Да заметили его, погоню наладили. Стреляли в него, не попали, тогда собак вслед пустили. Он одно озеро переплыл, другое, в болоте покружил, запутал след. До ночи бегал, вымок и устал так, что ноги не несут. Думал хоть денёк на воле побыть, а видел только, как ветки мелькают, слышал, как вода чавкает и как псы злобные брешут по следу. Вот и воля: мокрому, усталому, голодному — всё одно в лесу погибать. А ещё дождичек пошёл, окладной, холодный, нет сухого места в лесу — хоть след беглеца он замыл, да что теперь с того? Сил нет идти и спрятаться под ёлкой невозможно — липнет мокрая одежда к телу, трясёт и знобит его. Уже идти не может, ползёт он. Ползёт, ползёт, в глазах туман кровавый… или это ему в тумане огонёк показался? Ещё прополз и видит — прямо перед ним дыра в земле светится. Смотрит туда и видит: землянка и есть в ней кто-то. Пригляделся: теплится перед образом лампада, стоит на коленях старец с белой бородой до земли, а рядом гроб. У беглеца сил нет слово произнести, вскрикнул он слабо и тут же чувств лишился…
А ты, писатель, меня не перебивай, не говори, что я всё к божественной инстанции свожу. В сказе этом есть смысл, сам поймёшь… Не сержусь, ни на кого я теперь не сержусь… Только вот что я думаю. На воле ты, писатель, что тенор знаменитый Леонид Витальевич Собинов или гениальный бас Фёдор Иванович Шаляпин, все тебя слушают и аплодируют, а в походе солдатам не тенор нужен, не бас, а запевала, а в каторге трепач вроде меня, вот меня и слушают. И ты слушай, коли любо.
Так о чем бысть я? Про лагерных голубочков, Ромео и Джульетты вроде, или про беглеца вроде Монте-Кристо Соловецкого? Совсем ты меня, писатель, с толку сбил. Ах да, про схимника…
Не верите, что был такой? Был и жил в землянке в потайном месте. Что война была, что революция и вся заваруха — до него не доходило: давно он себе гроб из колоды вырубил — домовину, в ней и спал, а остальное время Богу молился. Всё людское забыл, сло́ва не молвил — молчальником был, с одним Богом беседовал, и столь древен был, что новые монахи его имя забыли, а спросить у него не могли. Носили ему пищу раз в три дня — когда возьмёт, а когда лисицы съедят, а потом, в заваруху, и носить перестали, и тропу забыли, и те из монашествующих, кто на острове оставался, не знали — жив или почил в Бозе.
Только однажды, рассказывают, собрался первый начальник лагеря Соловецкого гражданин-товарищ Ногтёв на охоту и, как новоявленный князь соловецкий, притомившись за потехой, выехал на полянку и наехал на пещеру схимникову. Вынул из кармана флягу, тут же её разом высосал и послал своего адъютанта разузнать, что за непорядок такой на вверенной ему в управлении территории. Тот в землянку слазил и докладывает: «Живёт там какой-то полоумный старик, и дух у него тяжёлый». Начальник тогда сам в землянку пошёл. Что там было — неведомо, только вышел оттуда начальник смирный-пресмирный и всю дорогу молчал, а когда адъютант спросил его, что со стариком делать, прикрикнул: «Кто старика тронет, тому — вот!» — и по кабуре своей похлопал. Говорят, присмирел с тех пор, а то был зверь зверем — из каждой партии вновь прибывших нескольких собственноручно из маузера шлёпал. Молва-то доносит, что каким-то образом узнал начальник от схимника свой смертный час, да это домысел — разве мог молчальник говорить? Но то, что начальника самого вскоре шлёпнули — верно. Известно, на Соловках и стража и страждущие — все под смертью ходят.
Вот к этому схимнику и приполз беглец. Он бы ушёл, чтоб старца не подводить, да сил не было, разум помутился, чувств он лишился. А очнулся во тьме — мохом и сырой землёй пахнет, будто в могиле, но слабый огонёк мигает — понял он, что в землянке, приподнялся и старца увидел — на коленях молится. Рад беглец пристанищу, да неймётся ему, дрожит весь, озноб не унимается. И оставаться нельзя, понимает, что подведёт святого старца, и остаться хочется, посмотреть на последнего подвижника русской земли. Посидел он так, а холодно ему — ох и холодно! — нам-то с вами в этом сыром каземате — чистая баня! — и пополз к выходу, да задел что-то, крышка это была от домовины, она и хлопнула. Старец оглянулся, зна́ком к себе беглеца позвал. Беглец к нему как к живой иконе припал. Старец взирает на него, как с иконы, пытливо и сурово, но и доверчиво так-то, понимающе. «Я сейчас, я уйду…» — лепечет беглец, а сам дрожит. Старец сделал рукой запретительный знак, повелевает встать. Тот поднялся шатаясь. Старец указывает на домовину — ложись, мол. Тот отшатнулся, ужас пронял. Старец, похоже, даже улыбнулся — глаза посветлели и кивнул головой — ничего, мол, не бойся. Понял беглец, что старец отдаёт ему своё ложе, но всё ещё не мог решиться. Тогда старец тихонько коснулся его рукой и опять в глаза посмотрел. Теплее стало замученному человеку от этого прикосновения и взгляда — токи бесконечного добра передались ему, и повиновался он старцу, снял сырую одежду, а старец ему белый саван подал, он его надел и лёг в домовину, как в вечную постель. И так-то хорошо и тепло ему, как давным-давно в детской колыбельке было, когда лежишь, глазёнки таращишь, а над тобой родная маменька склонилась…
Вот и скажи мне теперь, писатель, что дальше-то будет? Всё ты упрекаешь меня, что чудотворю я, выдумываю, вру то есть, ну так возьми и за меня дальше придумай, а то я, честно говоря, притомился. Не можешь так сразу? Вот то-то и оно, что придумывать трудно, а сказывать просто. Не выдумываю я, а сказываю всем на потребу — и трудягам, и доходягам, и вохре, и операм. Они же, сердешные, на мне кормятся, целый сексотный штат вокруг меня держат. Ну а на сегодня дадим-ка им передохнуть — время позднее, вставать рано, надо ж успеть им к утру рапортичку подготовить, а нам с писателем сей легенде исход…
Вот какое продолжение придумал наш писатель. Я уж своими словами обскажу, чтоб слог не портить.
Утро начинается. В лагере развод на работы. И видят — идёт к вахте человек, странный такой — старец ветхий в чёрном одеянии, а поверх его схимы — лагерная роба одета. Идёт, значит, и встаёт в ряд колонны. Ну тут общее замешательство, старца от всех отделяют, а он стоит и смотрит, как посланец небес, как пророк древний на нечестивых. И не знают, что с ним делать, и сочинитель тоже не знает. Начал-то он хорошо, да запутался: куда ему старца деть и куда беглеца пристроить? Задумка-то была, верно, недурна: что ещё мог схимник сделать, чтоб беглеца спасти, как только собой пожертвовать, по-евангельски «душу свою за други своя», и лагерная роба на схиме святой впечатляет, как символ бесчестия и поругания нашей матушки православной Церкви, да и достоевщинкой сей сюжет попахивает… Можно так сочинять, можно… Ну а сказ-то, он по-другому выходит.
…Утром лают-заливаются псы лютые, к человеку притравленные, — напали-таки на след, учуяли. Давно тропа к схимнику заросла, давно люди про него забыли — как жил он, чем кормился — неведомо, одно слово — жил Духом Святым, а пищу ему, может, птицы доставляли — не раз такое с отшельниками бывало, как о том житие Павла Фивейского свидетельствует… Брось скалиться, ты-то от птиц ничего, кроме помёта, на голову не дождёшься…
Да, забыли люди про схимника, а псы чутьистые отыскали. Подбежали к землянке, сунул один морду в дыру, что оконцем служила, да как отскочит — шерсть дыбом, и другие твари принюхались и завыли, да так жалобно. Подошли и стражники. Смотрят — что такое: сидит собачня возле какого-то холмика и воет, как у могилы. Вохра в землянку сунулась. Лежит там покойник во гробе, а над ним старец древний с бородой позеленевшей по книге читает молча. Вохра на что народ бывалый, страха и жалости в них нет, а тут оторопели, назад попятились. Отошли в сторонку, стали обсуждать. «Что делать-то будем?»
— «Надо нам тело представить». — «Поди возьми его!» — «А я тебе приказываю!» — «А ты подумай, как мы его переть будем?» — «А как отчитаемся?» — «Вон его одежда у входа, скажем, нашли…» — «А вдруг он живой, а только притворяется?» — «Поди проверь…» — «Старика надо допросить». — «Иди, допрашивай!» Один было расхрабрился, сунулся, да кубарем выкатился, белый весь: «Не могу…» — «Надо обо всем доложить начальству, — говорит самый умный, — пусть разбираются, что за жилец такой на острове! Покойник никуда не денется, а одежду его я возьму». Прокрался осторожно и одежду брошенную вытащил.
Пришли к начальству, одежду предъявили и обо всем как было рассказали. Начальник строг: всех велел под арест, а пока старца велел разыскать и с ним вместе труп беглеца доставить. Пошли искать, и то ли непонятливые были, то ли вина хватили для куража, а никак место найти не могут, а затёсов на деревьях не делали. Давали собакам арестантскую одежду нюхать — понюхает пёс и выть начинает, в конуру лезет, пробовали бить скотину — воют собаки навзрыд, а идти не идут.
Начальник этих людей на губу, других высылает на розыск. Те и подавно ничего не нашли. Вышли вохры с гауптвахты, те, что старца видели, злые, на всё готовы, сами просятся в поиск. Весь остров облазили. Вроде бы все приметы сходятся: и озерко то самое, и холмик, а нет ничего. Собак брали, бегают собачки как ни в чём не бывало. В одном месте, правда, нашли крест высокий, резной, старой работы, на холмике стоит очень похожем, а вырытой земли нигде не видно. Так ничего и не вышло. Только стал с тех пор вохре старец мерещиться. Вот тогда-то и пошла молва о Чёрном Старце…
А беглец-то наш как? Спасся? Вестимо, спасся, раз к святому схимнику попал и в его домовине преставился. Это ли не спасение? Вы-то ждёте, чтоб беглец телом спасся, чтоб обманул своих преследователей и на волю вышел и всем своим злодеятелям отмстил — так это роман про графа Монте-Кристо. А наш беглец, страдалец соловецкий, по-соловецки и спасся — душу свою спас, святости коснувшись, и вечную волю получил. И кто знает, может, он ныне там, в сонме святых, как Святой Беглец Соловецкий в тихой обители Господней?
И всё ж не устраивает вас такой исход? Так это в сказке счастливый конец, а у нас — сказ. Неужто то было б чудо, если бы беглец жив и здоров остался? Вот это и будет вымысел, в чём меня писатель упрекал, а у нас — правда сказа соловецкого! Да, погиб наш беглец телом, сгорел в простуде лютой, как мы и без бегов сгораем, а духом освободился. Сам последний схимник соловецкий его в свою домовину, что в материнскую колыбель, положил и умолил Господа о честном преставлении страдальца и молитву над ним отчитал. А какую ещё помощь ждёте вы нашему брату, каторжному?
Что там стряслось? Аврал? Опять аврал! Вишь, нагрянул шторм, плоты раскидало, опять нам всю ночь в холодной воде бегать, при одной мысли жуть берёт: чернота, буря, дождь, брёвна склизкие, скачут в волнах, того гляди зашибут, в сухой гроб, как беглец тот, лечь легче… Да нельзя нам, должны пройти мы все испытания до последнего, до погибельного нашего часа, как нам Господь положил… Ладно, ладно, бегу… О себе не прошу, им помоги, Боже!
СКАЗ О СОЛОВЕЦКОМ ЗОЛОТЕ
Видишь, друг писатель, в какие хорошие времена мы живём. В Китае, вот говорят, кто написал что не так — руку отрубают, сказал не так — язык вырывают. Значит, что бы мы стали делать? Тебе бы руку отрубили, ты бы сказывать стал, а мне язык вырвали — я бы писать стал. Вовсе неискореним человек!
Вот ты, писатель, совсем не ко времени сел. Тебе бы лет на десять раньше, когда журнальчик здесь издавался, в нём бы и печатался, как иные. На днях мы библиотекой занимались, грузили её на судно (стало быть, наше дело решённое), затырил я несколько журнальчиков и стал было почитывать, да вохра отобрала. И знаешь — не подумаешь, что за проволокой писали, и есть очень недурное. Там стихи были, целая поэма, запомнилось её начало, хорошо этак:
Посвящаю… ребятам с Хитрова,
Всем каэрам, чекистам и ме́нтам.
Кто виноват, что поэма хитрая
Стала историческим документом?
Ну в самую точку про меня! Так что я в самое время угодил — теперь с письменностью покончено, одно слово осталось. Да, говорят, и на воле дела не лучше обстоят… А всё ж я так полагаю — пусть хоть запретят они письменность начисто, как, скажем, в лагерях запретили, будет слово из уст в уста передаваться и будут тетрадки рукописные по рукам ходить. Ничего с этим не поделаешь, разве что всех писателей сразу в лагерь? Так новые появятся. Говоришь, и этих. А ещё новые? И этих? Тогда — полная путаница, не разберёшь, кто лагерник, кто писатель…
Ох, плохо шутится ноне… на душе пасмурно. Тревожит меня тишина эта, на работы опять не погнали, сидим целый день на нарах, кровавые параши по камере ползут… Уж не взыщите, не до сказа мне, тяжко сказывать, сидя на иголках, в ожидании вестей недобрых, одолевают мысли едкие, погибельные… Самоедство это, говоришь? Ну авось не всё пропало, Бог милостив…
А ты, писатель, ещё смеяться можешь и надо мной, стариком, подтруниваешь. Говоришь, сказывал я-де сказов много, да в моём повествовании героини не хватает, женского, мол, пола у тебя не выведено, а без этого всё не то. Посматривает на меня писатель и усмехается: как, мол, я с такой задачей справлюсь? Я-то его понял: вишь, сватает он меня на новый сказ, а я уже за все свои сказы сполна рассчитался: три раза в карцере побывал, вохра лупила трижды, блатные дважды и тихари единожды. Может, хватит?
А с женским полом у нас беда, писатель. Сам знаешь, по завету преподобных женский пол на острове не жил, допускался только на богомолье. До такой строгости сей запрет доходил, что и животных, так сказать, женского пола на Большой остров не допускали, а скотный двор имели на Муксальме. Притопал СЛОН в своих сапожищах и навёз народу множество обоего пола. Жили бабы на острове, верно, да что с того — на всякое общение с ними был наложен запрет, на всякие амуры подъельные, так о чём тут распространяться? Тогда-то жаба эта раздутая, СЛОНом называемая, имела пятнадцать арестантских рот — от старой каторги новой название передалось. Была и шестнадцатая рота — кладбище. Вот я и раздумываю: прежних-то пятнадцати не осталось… Малодушничаю, говоришь? Не храбр я, верно…
Ну что ж, давай хоть в беседе подкрепимся, слово доброе душу врачует. О чём мы? А-а… Что ж говорить про любовь каторжную! Что говорить, когда замордован и изгажен человек, в быдло, в тварь животную обращён? Душу из человека выбили, где ж тут любовь, разве скотина любит? На пересылке, помню, помещались мужики в одной половине барака, бабы в другой, а меж ними дощатая стена. Так блатняги что уделали — вырезали доску, кликнули знакомых марух и начали сквозь дыру сообщаться. Через весь барак очередь стояла, сначала одних «своих» пускали, а потом кого попало. Особенно женщина себя в унижении теряет, сам видел, как склещивались иные, что собаки, а стражники их растаскивали, как суку от кобеля. Да и мужики… иные до того доходили, что к женбараку подходили и бабий запах что кобели нюхали. А ты мне, писатель, про любовь! Хитрый у тебя заход, понимаю — мол, возвышенная любовь существует, не все в бездне унижения себя теряют. Верно ещё как! Да для возвышенной любви одно условие непременно — надо горней любовью к Богу пламенеть!
А писатель опять усмехается — ишь, мол, снова к мистике сводит. А опер гражданин Кныш мне давно грозился, что веду-де я религиозную пропаганду, а также агитацию и за то сотрёт он меня в крохи говённые и так слопает. Да что-то не слыхать стало того Кныша, был Кныш, а остался шиш, и длинноухий его Личарда после ночного аврала куда-то делся, говорят, бревном зашибло… Ну Бог с ними.
Про деву соловецкую, значит, хотите услышать, про чистую голубицу. Верно, была такая, только давно это было.
Была племянница у соловецкого настоятеля, приезжала она к дяде погостить, и полюбился ей святой остров, так полюбился, что никак она не хотела назад уезжать. Да нельзя остаться — устав строгий, нарушать невозможно. Понимает она, что нельзя, а рвётся сердце кэтому месту и нигде не хочется ей кроме. И вот накануне отъезда является ей во сне ангел и говорит: «Не печалься, будешь ты на святом острове и навсегда!» Рассказала она сон дяде-настоятелю, ничего не сказал он, заплакал только. А племянница весёлая, щебечет, что птичка, двадцать лет ей от роду, жизнь и цветение в ней. «Чего ты, дядюшка, я же приеду!» — «Ах, племянница, коли мил тебе ангельский образ, скройся в обители благочестивой, я сам к тебе в гости приеду!» — «Никуда не хочу, только сюда хочу!» — с тем и уехала. А девица, надо сказать, была роду знатного, богатого, дитё балованное, что захочет — всё ей исполняется. Захотела — на Соловки поехала, захотела — за границу. Год проходит, другой, живёт девица, радуется жизни. Получает настоятель соловецкий письмецо от родителей девушки, где уведомляют о скором её замужестве и просят благословения. Старец снова заплакал горько. Следом новая почта приходит, сообщают в горе родители, что скончалась девица перед венцом и завещала похоронить себя на Соловецком. Так и вышло: прибыла она на остров вторично и навсегда. Плита-то её могильная до сей поры у собора лежит: одна девица за всю историю монастырскую была похоронена, монашенкой даже не будучи…
Божьей инокиней была она, именем Александра. Прошло старое время, новое наступило. Не одна девица Александра оказалась в земле соловецкой, много иных жён, грешных и безгрешных, её покой разделили. Привозили на Соловки блудниц продажных, воровок непотребных и хипесниц всяких, привозили и фрейлин двора ея императорского величества, княгинь и графинь, и жён офицерских, и религиозниц, а одна средь них девица из скитов заволжских…
Была та девица керженкой, старообрядкой, жила в ските белицей, послушницей то есть, пострига не принимая… Вишь, писатель опять ухмыляется, реминисценции, говорит (слово-то какое знает!), из Мельникова-Печерского. Ох, писатель, не встревай, коли сказ начался, не мути душу, без того муторно… А может, за меня скажешь? Подождёшь, послушаешь? Подожди, послушай…
Жила-была девица, чистая голубица, в лесах керженских, в скиту старообрядческом. Житьё их староверское бедовое — прежняя власть их гнала и новая стала притеснять. Велели новые власти позакрывать скиты, поскольку являются опиумом для народа. Приехал спецотряд. Монашки ничего — воля Божья, новое испытание. Приняли непрошеных гостей честь честью, за стол посадили, накормили и наливочкой напоили. А те наелись-напились и к молодицам-белицам приставать начали. Приглянулась начальнику одна пригожая белица, и вошёл он в её келейку… А керженки ведь строгие, не улыбнутся на пригожего молодца, взгляд что холодная сталь блестит, добром уговорить их не думай, а злом не возьмёшь. Как там было, никто не знает, услыхали крик, вбежали: валяется начальник с ножом в сердце, а белица стоит окаменелая, лестовку перебирает. Поставили её под трибунал, она слова не вымолвила, залюбовались даже судьи — экая красавица! — да и приговорили её к смерти. На счастье её или несчастье, случилась тут важная комиссия из Москвы, пересмотрели дело, узнали, что её начальник осилить хотел, заменили казнь соловецкой каторгой. Вот так она, Марья-царевна некая, к нам на остров попала.
А теперь — по всем правилам — про Ивана-царевича. Его и правда Иваном звали, только не царевич он был, а рыбак простой, поморянин. По разнарядке от волости наряжён был возить соловецкую почту с материка на остров и назад. Дело у них, почтарей, рисковое — то буря налетит, едва за Кузова-острова скроешься, то тишь ляжет — кровавые мозоли от вёсел натрёшь, а зимой, в пургу, замятель пробираются по льдам, за собой лодку тянут, чтоб открытые места, полой, переплывать. Зато и любили их все на острове: и каторжане, и тюремщики, для всех они — светлые вестники небес, всем весточки из другого мира несут. А зимой их приход и вовсе праздник, чуть на руках не носят, за стол усаживают, спирту предлагают, чаем потчуют. Только Ваня-почтарь спирту не пил, бесова зелья, чист был душой и телом… А что, братцы, замечаете, почта к нам давно не приходит? От нас, правда, письма берут, да только видели некоторые люди, что ими в управлении целая печка забита…
Ох, братцы, так-то тяжело мне сказывать, неможется что-то… Пусть писатель меня подменит, давай, а? Я первый шов выложил, а ты тки дальше, а когда надо будет, я сменю. Ну ещё немного проведу, а тогда ты. Примечай пока…
Вот идёт как-то раз Ваня-почтарь по острову и видит, как одна каторжанка, проходя мимо креста старого, что на развилке дорог поставлен, древним крестом перекрестилась. Ваня ей говорит: «А ты, видать, наша!» — «Я — ничья», — отвечает. «Как же, коли старым крестом крестишься! Какого толка?» — «Беглопоповского». — «А мы поморы-беспоповцы». Так поговорили. «Бог в помощь, добрый молодец!» — сказала девица и на него взглянула. У парня сердце встрепенулось от красы девичьей, и поклонился он ей по-старинному, в пояс: «И тебе, красавица!»
Стали они изредка видеться, когда женскую колонну мимо проведут, когда в зоне, письма разнося, встретит, спросит: «А что не пишут тебе?» — «Некому писать». — «Эх, сирота!» — пожалеет Ваня. Полюбилась ему девица, присушила сердце, и сам он ей, замечает, приглянулся. В иное-то время просил бы Ваня благословения отца-матушки и засватал бы девицу честь честью, а тут что сделаешь? — пожалеешь её, потоскуешь над долью её горькой, да и только…
Ваня-то сам не то чтоб красавец писаный был или богатырь удалой, но собой ладен, крепок, хотя и не высок — поморы, они коряжистые, морем просоленные — лицо светлое, доброе, волосы русые и бородка юная. Простой он был, сын поморский, одним талантом его Бог наградил — сердце имел доброе, столь доброе, что не токмо люди, а и дикие звери и птицы это понимали. Потому ли, что не обижал он их никогда, никогда с ружьём не промышлял, а бывало, когда ребёнком был, зайчаток отнимет у собак и выпестует или птицу пролётную найдёт с перебитым крылом, домой принесёт, она и зимует у него до весны. И на Соловках подмечали не раз, как подлетали к нему чайки, садились на плечи, что голуби, и брали корм из рук. Прежде-то в монастыре чайки были ручные, что куры, а как стали вохры их обижать, гнёзда разорять, а голодные зэки ловить и яйца собирать на пропитание, так испугались чайки и монастырь покинули, пугливые стали, близко не подойдёшь, а Ваню не боялись.
И вот как-то приплыл Ваня на остров с почтой и едва на берег сошёл, как слетелись к нему чайки, носятся над головой и кричат, словно сказать что хотят да не могут. «Эх, — думает Ваня, — неладно дело. Что-то случилось! Уж не с ней ли?»
Ну, писатель, ход сказа понял? Начинай с Богом! Попробуй, авось получится…
(Продолжает писатель…)
Ну что ж, почтённый рассказчик, и в самом деле попробую. Манеру вашу я изучил и сюжетный ход, кажется, понял, так что слога не попорчу, как вы давеча изволили выразиться.
А дело так было. Приметили красу девичью нарядчики-придурки, сволочь лагерная, Толик-сифилитик да Серёга-гундосый. А эта сволочь, сами знаете, всё что угодно может устроить. Вот и устроили они, чтоб послали ту девицу из женбарака мыть полы в их роте. Днём-то в помещении никого нет, делай что хочешь. Пришла девица с ведром и тряпкой, стала полы мыть, а придурки стоят, ухмыляются, интересно им, как у бабы при наклоне подол заголяется. Вздрочили себя эдак и на неё кинулись. Она кричать не стала, на сифилитика поганое ведро вылила, а гундосого тряпкой наотмашь по морде. С тех похоть собачья враз слетела, злая ярость накатила, с кулаками бросились, а девица толстый брус в руки взяла. Те отступились. Серёга шепчет Толику: «Брось. Мы её сейчас на комарика, там всё и сделаем!» — «Ладно», — сифилитик соглашается. Бросились придурки к командиру роты: «Так, мол, и так. Вызвали в нашу роту заключённую полы мыть, а она религиозница, от работы отказалась, меня водой облила, а его тряпкой ударила. Надо бы её наказать комариком». — «Молодая?» — «Что надо!»
«Комарик», «на комарика» — это вот что такое: раздевали человека донага и привязывали в лесу к дереву, и через час плоть человеческая белая серой становилась — сплошь облепляли её комары-кровососы, и от казни той, самой страшной соловецкой, иные погибали, а иные с ума сходили. Сейчас, в нашу бытность, начальство ту казнь забыло, да и белые комары серых сменили…
Вот и провели они девицу в лес. Три подлеца переглядываются, ухмыляются, представляется им, как они разденут её, вдоволь красы сокровенной насмотрятся, а когда девица разум потеряет, телом насладятся. Ей-то самой комроты, обманув, сказал, что ведут её в штрафной изолятор, а вместо изолятора свели с большой дороги на тропочку, завели в лес на полянку. «Стой! — командует комроты. — За отказ от работы приговариваешься ты, гражданка заключённая, к наказанию комариком. Исполняйте!» Блатняжки на девицу бросились, обвили её верёвками, подтащили к сосне, привязали и жадными руками собрались одежды срывать. Только слышат строгий голос: «А ну брось!»…
(Продолжает рассказчик…)
Хорошо, писатель, верно ведёшь! Дай встряну…
«А ну брось!» — Иван-почтарь сказал, и так сказал, что блатняги отступились. Подошёл Иван к девице и рыбацким ножом её верёвки перерезал. Взял девицу за руку и повёл с поляны… Чайки ему про беду своим криком передали и к лесу полетели, что вовсе странно, а в лесу сороки застрекотали. Так по птичьим голосам и поспел он вовремя. Добро всегда добром окупится. Всем добро надо делать, и ничтожным тварям земным, и не стыдиться, и не скупиться, как Иван-почтарь жил.
И так растерялись три подлеца, что замерли на месте как чурбаны, не сразу опомнились. Комроты кричит на придурков: «Почему не хватали?» — «Да он так посмотрел, чисто околдовал!» — «Задержать!» — науськивает. Те кинулись. «Стой!» — кричат. Иван да Марья идут, на них внимания не обращают, как на собак брехливых. Начальник следом бежит, в воздух стреляет, орёт: «Побег! Побег!» Чем бы дело кончилась — плохо бы кончилось, да подоспели тут почтари со своим артельным дядей Филатом. «Нехорошо, начальник, — дядя Филат головой качает. — Пошто девку опаскудить хотели?» Ротный сробел, прыщавое лицо красными пятнами пошло: почтари — люди вольные, молчать не станут, всем расскажут, а за утечку соловецкой тайны награда известная. «Они ввели меня в заблуждение, — на придурков показывает, — за что пойдут на Секирку, а вам предлагаю доставить заключённую в женбарак и ничего не разглашать в её же интересах». Ушли почтари с девицей…
(Продолжает писатель…)
«Ну, сволочи, — ротный к блатнягам обращается. — Что наделали?» — «Да кто знал, что мужики придут?» — те оправдываются. «Вот за это понюхаете теперь Секирку!» — «Э-э, начальничек, — сипатит Толик-сифилитик, — одни мы не согласные, давай и ты с нами за компанию». — «А ну марш вперёд!» — ротный командует. «Шиша, — скалится Толик, — чтоб ты в спину стрелял, как при попытке к бегству!» И началась у них смертельная карусель: бегает вокруг блатняг ротный с наганом, норовит в спину им уделить — только со спины может он застрелить их, чтоб свалить на попытку к бегству, а те вертятся как волчки и орут благим матом, вернее, неблагим матом. Да не выдержали блатняги — как зайцы в разные стороны по кустам сиганули. Начальник прицелился — бах! бах! — подскочил и свалился Толик, как заяц на скаку. Он за Серёгой — бах! бах! — мимо, упал Серёга со страху, начальник подбегает, нажимает курок — нет выстрела, пуст барабан. Ткнул его ногой. «Вставай, падло! Твоё счастье, что патроны кончились. Всё будешь делать, что я велю». Серёга плачет, сапоги начальничьи целует. «Ей-хрест, ей-хрест!» — скулит…
(Продолжает рассказчик…)
Довели почтари девицу до узилища. Поклонилась она им, и почтари поклонились ей низко. Вернулись они в свою почтовую избёнку невесёлые. «Что ж это делается? — старшой их, дядя Филат, размышляет. — Сколь лет я монастырским почтарём служил и всякой раз, как на остров ступишь, душа скачет от радости, что заешка. А ноне прибудешь и всякой раз беды ждёшь, каждой раз зло и убийство… Эх…» — «Бросим у них служить, а, дядя Филат, — говорит самый младший. — Мы, чай, люди вольные, поморы, на Мурман отойдём». — «Бросить-то просто, — раздумывает дядя Филат, — а кто заместо нас страдальцам весточку доставит?» — «Эх, дела…» — вздохнули поморы. Тут Иванушка встал, Всемилостивому Спасу поклонился, а затем дяде Филату в пояс: «Помоги, дядя Филат, как отца родного прошу». Дядя Филат, мужик большого ума, призадумался…
Ну, писатель, помогай…
(Продолжает писатель…)
В те годы вот как было. Строгости хоть и были большие, а всё ж полегче, чем в наши времена. Не все ещё озверели. Иные чекисты сами через царские тюрьмы прошли, помнили, каково человеку в арестантской шкуре. Карали они строго и за всякий пустяк, но уж коли засадили человека, полагали, что издеваться над ним не должно. Были такие, что людей в нас видели, а не быдло. При тогдашнем начлаге Эйхмансе и театр был, и журнал — наш рассказчик про него упоминал, и газета даже. Потом, понятно, шлёпнули того латыша, не подошёл новым временам… А тогда иное было, убеждали заключённых: мы в лагерях людей не унижаем, а перевоспитываем, старайтесь работать лучше, полу́чите свободу. А чтоб надежду в измученных людях поддерживать, каждый год приезжала на Соловки разгрузочная комиссия во главе с товарищем Глебом Боким. Хоть и освободят они несколько человек, а надежду возбудят в тысячах, те и вкалывают из последних сил…
Рассказчик: Понятно, как людьми повелевать: кнутом да пряником!
Писатель: Вот и прибывает на Соловки большой чекист Глеб Бокий на пароходе «Глеб Бокий»…
(Продолжает рассказчик…)
…а прежде назывался «Преподобный Савватий». Вишь они какие, нынешние, ничего своего не сделали, чужое хапанули да поименовали своими именами пароходы, заводы, а то и города. Хоть часок хотят поторжествовать, да недолга прижизненная слава. Как того Глеба Бокого побоку, так и имя на боку закрасили, а потом и сам пароход куда-то делся… А замечаете, ребята, что всех, кто тайну соловецкую знал, всех в расход вывели и своих не пожалели, один Френкель поганый сумел извернуться…
Да… что-то, ребята, обед долго не несут? Слыхал я про того Глеба Бокого, с убеждениями был человек. Ежли, скажем, кто у портрета вождя пукнул, того, полагал, надо хватать и судить строго, но чтоб в морду арестанту или обругать матерно, этого нельзя. И держался он довольно просто, доступен был. Вот к нему-то и решил обратиться наш дядя Филат, не к кому больше. Важный чекист, конечно, дядю Филата знал, да и кто на острове главного почтаря не знал? Принял его почётно, за стол усадил, чаем угостил. Дядя Филат пьёт вежливо, на блюдечко дует, речь ведёт неспешную. У начальника голова полотенцем обвязана. «Что с вами такое, Глеб Иваныч?» — «Голова болит, — жалуется. — Вот ты, Филат Егорыч, народные поверья знаешь, вылечи меня». — «Это можно, — дядя Филат отвечает степенно. — По старинным лечебникам нашим боль в главизне исцеляется тако: варить во чане змей и тем змеиным паром дышать. Да нет ползучих гадов на острове, а на берегу водится довольно». Засмеялся начальник: «И что за люди вы такие, поморы! Говоришь с вами, будто свежего воздуха вдохнул и голова проходит. Кто ж вы такие: карелы или русские?» — «Сами не знаем, говорим одинако по-русски и по-карельски, а держимся старого русского креста». — «Эх вы, несознательные! — начальник смеётся. — Ну говори, борода, что у тебя, чем недоволен?» — «Всем мы довольны, Глеб Иваныч, да есть у нас одна докука…» — «Какая же?» — «Парень наш больно одну девицу полюбил». — «Так что же? Весёлым пирком да на свадебку!» — «Вот то-то, что без тебя, начальник, тут не обойтись. Девица та тебе подчинена». — «Вот оно что… Да… Что ж, не нашлось вашему парню на берегу невесты?» — «Да где ж их взять? Кемлянки — что болванки, село Сорока — мало прока, девки баские, да работницы худые, залокотницы, не работницы, а село Сума — больно умна, Сума не купит ума, сама продаст». Начальник смеётся: «У тебя на всё присказки». — «Говорят так, дразнятся шутейно. Много хороших девиц на воле, а нашему молодцу полюбилась пташка в клетке. Девица-то больно хороша, верь, начальник, за семь десятков такую красу не видывал, а парень по ней сохнет, и девице он мил». — «Хорошо, — говорит начальник, — разберёмся, — и всё на бумажке записал, — заходи, — говорит, — через пару деньков…»
Вот и обед кстати, что ж, подкрепимся, чтоб наше повествование успешнее продолжить…
Да… баланду тюремную, конечно, подкреплением не назовёшь, одна в животе муть, но делать нечего, продолжать надо. Твой черёд, писатель.
(Продолжает писатель…)
Приходит дядя Филат снова к начальнику — нет его, отбыл на дальнюю командировку. Дядя Филат за ним, а там нет его, на Анзер переехал. Он в Реболду — уехал, говорят, с Анзера. Известное дело, когда начальство нужно, непросто его поймать. Весь остров дядя Филат исколесил, подловил-таки начальника где-то на лесной делянке. Тот и смотреть в его сторону не хочет. «Эх, — думает старый помор, — плохое дело!» Но не пугается и за своё стоит упрямо. Выждал момент, подходит к начальнику, а тот хмурится, тонколицый он, кислится. «Зря, — говорит, — ты, старик, за мной по всему острову бегал. Ничего сделать не могу». — «Безвинна та девица», — помор говорит. Начальник аж взвился: «Как так безвинна? Здесь ни одного безвинного нет, все виновны больше или меньше! А девица твоя повинная в теракте, да к тому религиозница, а мы таких не освобождаем». Старик мохнатые брови нахмурил и говорит тяжело, слова что глыбы кидает: «А про то тебе ведомо, что девица свою честь защищала? И то тебе ведомо, что и здесь её осилить хотели, да мы её от насильников отбили? Бог помог, мы близко оказались, а в другой раз что будет? Что ж, — говорит, — вы, новая власть, для того красу девственную на край света загнали, чтоб над чистотой её надругаться? Ты, товарищ Глеб, бумажки смотрел, ты на человека посмотри!» Посуровел начальник, задумался и решился: «А ну едем!» Садится в машину, забирает дядю Филата и катят прямиком к женбараку. «А ну, показать мне Христову невесту!» — командует. Выводят девицу. Взглянул на неё начальник и замер. Долго смотрел на неё, повернулся резко, скомандовал дяде Филату: «Пошли!» Дядя Филат украдкой кивнул девице: ничего, мол, надейся!
Приходят в управление. Начальник из угла в угол шагает. «Да, — говорит, — красивая девушка, даже у меня, старик, сердце размякло. А не должно так быть, не для того мы революцию делали, чтоб погубить её жалостью… Да… Отпустить я вашу девицу не могу, нет таких прав у меня… Да, не могу…» Говорит и бегает из угла в угол. Остановился наконец. «Вот что, старик. Так решим. Освободить я вашу красавицу не могу, единственное, что могу, — разрешить ей жительство вне зоны, оставаясь заключённой и являясь на принудработы. Пусть живёт со своим добрым молодцем, дам разрешение им избу поставить, а через год приеду, обязательно посмотрю, как у них житьё-бытьё, тогда может быть…» Дядя Филат ему низко поклонился: «На том спасибо. Бога за тебя будем молить». — «Экий вы народ, поморы, — смеётся начальник, — не хотел, а вроде свата стал!» Да только не приехал через год товарищ Глеб Бокий, началась его опала…
А у Ивана да Марьюшки началась своя жизнь. Дядя Филат, как старшой, по поморскому уставу обряд над ними совершил. У беспоповцев мирянин-начётчик попа заменяет, дедушка-старовер подтвердит, сам поморец…
Дедушка-старовер: Не поморец я, сынок, филипповцы мы, часовенские… (Слушатели смеются.)
Писатель: Ну прошу прощения, не силён я в толках и согласиях.
Так вот, стал Иванушка на острове почтарём, письма по дальним командировкам разносит, Марьюшка в швейной, хоть и на каторге, а свой дом и любовь. Не нарадуются друг на друга, а скоро по супружескому закону затяжелела Марьюшка и через положенный срок сына принесла, Ванечкой назвали…
Ну вот, почтённый рассказчик…
(Продолжает рассказчик…)
Ну что ж, писатель, пора тебя выручать. Сказ провёл ты верно, по всем правилам. Одно только: хоть и поддержал я твою линию, а не верю я в доброго чекиста. Глеб-то Бокий — тонколицый, ты сказал, а тонколицые — люди двусмысленные.
Подошли мы, слушатели почтённые, к самому главному в нашем сказе — к соловецкому золоту.
О соловецком золоте много разных толков ходило. Богат был монастырь встарь, от бедняка-помора до царственных особ — все на монастырь жертвовали и за полтыщи лет, как полагали, скопились в нём сокровища несметные. Да только, когда в 23-м году на остров СЛОН притопал, никаких сокровищ не обнаружилось. Кто говорит, белые сокровища увезли, кто — красные, а кто — чёрные. Говорили, монахи золотишко припрятали и таят. Уж их, понятное дело, по всяким чрезвычайкам таскали, да ничего не добились. А я от себя скажу: ей бы, Чека, в то время заняться теми субчиками, что в 23-м монастырь ограбили и чтоб след замести — зажгли. Три дня и ночи пылала страшным жаром святая обитель и вся изнутри выгорела. Святые иконы бесценные все погибли, колокола от страшного жара спеклись и с колокольни попадали. Мало что уцелело. Словно нарочно убранство монастырское выжгли, чтоб больше на узилище походило. Великое зло было содеяно, и, придёт время, раскроется правда. Да только ли с Соловками! Кабы вся правда явилась, что они с Россией натворили — не вынести бы людям, земля и небо содрогнулись бы и застонали: да можно ли до такого дойти, люди русские!
Хотя и понимали и чекисты и каторжане, что не осталось от прежних Соловков иного сокровища, кроме духовного, да всё не верилось. Искали и в самом монастыре, и в скитах, и в окрестных местах, без толку, понятно. Особенно наш брат, зэка, старался — найдёшь золото, сразу волю дадут. Никто не нашёл, а ведь кто знает, может и правда, укрыли монахи в надёжном месте монастырскую казну? Так легенда эта и осталась неразгаданной, поискали и забыли…
А Иванушка-то наш, как говорилось, почтарём был наряжён на острове, чтоб поближе к Марьюшке быть. В месте плачевном и вольному человеку невесело, да у него Марьюшка была. Тяжело ей, бедной, доставалось, а ещё дитя. Прибежит днём, ребёнка покормит и внове на работу каторжную. У Иванушки тоже де́ла хватает — почту разносит и с хозяйством заместо бабы управляется, и с ребёнком нянчится — такая уж их доля горькая. Вечером Марьюшка придёт усталая, еле на ногах держится, а взглянет на Иванушку — засияла избёнка неказистая, будто царские чертоги. «Измаялась, поди», — Иванушка скажет. Вздохнёт Марьюшка. «Эх, — думает Иванушка, — за тебя, любовь моя, что угодно снесу!»
Работа у Иванушки с виду лёгкая — письма разносить и прочие бумаги — да только кажется так — пойди побегай: до Савватиева скита шестнадцать вёрст и назад столько же, до Реболды осьмнадцать, и всё на своих двоих, лошадёнку ему не дали, так хорош. Вот он и бегает, а когда ребёнка не с кем оставить, с собой захватит и тащит на руках тридцать вёрст.
Хорошо ещё время летнее, а что зимой будет, подумать страшно.
Ходил Иванушка в Савватиев скит, а дорога туда хорошая, широкая, весёлая, лесом да пригорочками. Идёт и посматривает, где какая птица гнездо свила, где зверушки резвятся. Частенько попадалась ему на пути рыжая лиска. Постоит, посмотрит на него и в кусты уйдёт. Иванушка стал ей хлебца оставлять. Подобрела к нему лиска и вскоре привыкла, совсем ручная стала, подходила близко и хлеб из рук брала. И всякий раз, как он по савватьевской дороге идёт, зверушка та ему попадётся.
Вот идёт как-то раз Ванюшка с почтой и сынишку с собой несёт. Лисичку встречает, поздоровался с ней: «Здравствуй, лисичка-сестричка!» — и хлебца дал. Назад идёт — ждёт его лисичка на дороге, смотрит на него, словно сказать что-то хочет. Отойдёт немного в лес, опять посмотрит, словно зовёт за собой. «Эге, непросто дело!» — думает Ваня. И пошёл он за лисичкой в лес. Лисичка от него не убегает, трусит впереди, что собачонка. Так подошли они к берегу морскому, а здесь в бугре, в чаще буреломной, меж корней и камней замшелых норы лисьи. Выскакивают из норы лисятки, к матери кидаются, человека поначалу испугались, но лиска им что-то по-своему сказала, они и перестали бояться. «Так вот зачем ты привела меня, лисичка-сестричка! — смеётся Ваня. — Деток своих показать, с сынишкой моим познакомить!» Погладил он щенят, животики их розовые почесал, посадил среди них сынишку, а они резвятся что котята, и младенец к ним ручонками тянется, заливается от радости, то-то им весело! А лиска мордочкой своей человеку что-то показывает и взлаивает. Смотрит человек — промоина от вешней воды, обрушилась в этом месте земля, и обнажилась пещерка малая или погребок, а в ней бочоночки, в каких грибки солят. Лопнул один бочонок, и не грибки-рыжики из него высыпались, а рыжие кругляшки царской чеканки. «Вот оно что! — говорит Ваня. — Да мне, лисичка-сестричка, это ни к чему». А младенец увидал штучки блестящие, ручонками потянулся, как к игрушке. Ваня-почтарь и взял несколько кружочков — не подумав взял золото, вовсе оно ему ни к чему, а взял дьяволовы ягодки заместо игрушки для дитяти — и зачем только взял! — от него-то, золота, все беды наши…
Возвращается он домой с сынишкой уснувшим на руках, встречается ему на дороге расконвоированный зэка Цукерман, врач зубной. Прислушался, остановился как вкопанный, затрясся весь и зазудел, ровно шмель: «3-з-золото з-з-звенит! Дай, дай вз-з-зглянуть на з-з-золото!» Иванушка удивился на него: «Экой ты шалый!» — и дал ему монетку. Цукерман схватил золотник и бегом. Ваня посмеялся и пошёл себе.
А Цукерман нашёл укромный уголок, вынул царский пятирублёвик и на него любуется, уж он так и этак его вертит, и гладит, и на зубок пробует. «Ах, хорошее золото! — шепчет. — Очень хорошее золото!» Хоть и ловко он укрылся, да выдал его блеск золотой. Заметил это Васька Галах, подкрался и схватил бедного еврея. Тот в ужасе. А Васька тянет ножичек и улыбается ласково: «Пшю пжалста рыжие пинензы». (Что на человеческом языке значит: прошу пожалуйста золотые денежки.) «Ой, нет, ой, нет!» — лепечет Цукерман. Васька ему нож к горлу приставил. «Ой, скажу, ой, всё скажу, только не надо, пожалуйста, не надо!» И рассказал всё блатняге под ножом. Блатняга его выслушал и говорит: «А теперь гони рыжие пинензы!» — «Какие пинензы? Нет пинензы, потерял пинензы!» — «Порежу!» — «Ай, потерял, совсем потерял!» Плюнул Васька и ушёл злое дело затевать, а Цукерман золотой снова вынул, смотрит, не налюбуется.
А Иванушка домой вернулся, младенца в колыбельку уложил, монетки на стол выложил, сам делами занялся. Вечером Марьюшка пришла, посмотрела на золото, только и спросила: «Откуда?» — «В норе лисьей нашёл». — «Отнеси назад, как бы оно нам зла не наделало». — «Да я только Ванюшу потешить, завтра отнесу». Так и осталось золото на столе…
Намаялся я что-то, целый день языком молочу… Ну, писатель, сказ я наладил, осталась развязка.
(Продолжает писатель…)
Постараюсь как смогу, уважаемый рассказчик… Блатной отпетый, Васька Галах, нашёл себе корешей. Известны они вам, слушатели почтённые: один — Серёга-гундосый, другой — ротный командир, злодей, хуже любого блатного. Командир-то злодеям на то нужен, чтоб выйти из зоны в неурочен час, да и золотом его прельстили. С золотом, мол, куда хошь мотанём — хоть в Финмаркен, хоть в Норвегу, а там — гуляй по всему свету, по Марселям всяким, по кабакам и бардакам. Вот стали они сговариваться и надумали злодейский план…
Врываются в полуночен час три головореза в Иван да Марьину избёнку. Комрот наган наставляет, а блатняги к колыбельке подбегают и над младенцем ножи заносят. «Только крикните, — угрожают, — враз младенца приколем!» Комрот увидел на столе золотые: «Ага! Золото у вас! Откуда? Показывай, где взял, иначе младенцу вашему смерть, а потом и вам». Не будь у молодых дитяти, спокойно бы они смерть приняли, не такие люди, не запугать, а тут дрогнуло сердце родительское. «Ребёнка не тронь!» — говорит Иван. «Не тронем, если место покажешь. А пока мы вас свяжем, если пошевелитесь или крикните, тут же ребёнка убьём!» Вот Васька над младенцем нож держит, а Серёга запасёнными верёвками родителей скручивает. А младенец невинный лежит в колыбельке спокойненько, проснулся, улыбается и к блестящему предмету ручонками тянется. У любого бы злодея сердце сжалось, на малютку глядя, да эти были всех похуже. Связали Ивану руки за спиной, а Марье и руки, и ноги, и кляп в рот забили. «Пошли, — говорят Ивану, — но если что не так сделаешь, тут же убьём, а вернёмся, и жену с ребёнком». Глянул Иван напоследок на жену и сынишку, и увели его разбойники.
Идти не так далеко было. Пришли на место. Первым делом Ивану ноги связали, чтоб не ушёл. Сунулся Серёга в дыру, вылез с пригоршней золота. Возликовали злодеи. «Я иду за лодкой, — говорит комрот, — а вы его караульте, да не вздумайте утечь, теперь мы все одной верёвочкой перевиты». Лежит Иван на земле сырой, понимает, что попал в безжалостные руки, и молит Бога не о себе, о сынишке своём и жене милой…
Только чувствует, дышит кто-то возле и что-то пушистое лица его коснулось. «Лисичка-сестричка, — шепчет, — выручай, беги к людям!»
Побежала лисичка, торопится и комрот, подлая душа, чтоб затемно успеть и пока вода большая. Первой лисичка звериным рыском прибежала. Да не повезло ей, напали на неё псы лютые, в кольцо взяли, насилу ноги унесла, кончик хвоста у врага в зубах оставила. А подлец ротный вышел к пристани. Часовой окликает: «Стой! Кто идёт?» — «Привет, Федотыч, — отвечает, — не спится что-то, покурим?» — «А, это ты, Гриша, давай покурим». Только стал Федотыч закуривать, подлец ему нож в спину и спихнул тело в воду. Отвязал моторку, отплыл помористее, завёл мотор и к месту покатил.
А блатняги сидят на золотых бочонках, шепчутся: «Пришить его надо, мужика-то». — «Его последним, а прежде суку-комрота. Мужик нам понадобится, он морскую дорогу знает».
Ветер воет, крепкий накат на берег идёт, вода высокая, ночь тёмная, тучи чёрные — злые силы злому делу помогают. А лодка с душегубом-ротным скоро появилась. Посигналили ей блатняги спичками, она и подошла. Причаливает комрот и первым делом берёт блатняг под прицел: «Шлёпну обоих, если что против меня затеяли. Учтите, вы без меня на материке шагу не ступите, а у меня документы, да и золота на всех хватит». И правда, много золота оказалось: маленькие бочоночки, а увесистые, каждый с трудом поднимают блатняги и под дулом нагана в лодке укладывают.
Осела лодка в воде, стали волны через борт перехлёстывать. Всё золото до последней монетки подобрали блатняжки. «А теперь, — командует Гришка-подлец, — мужика давайте, он нам будет курс указывать». — «Пошли», — говорят злодеи Ивану. «Эх, не видать вам ни золота, ни жизни, а мне жёнки и сынка ненаглядных!» Схватили злодеи связанного Ивана, потащили к лодке. Заскулила рядом лисичка жалобно. «Эх, лисичка-сестричка, — говорит Иван, — не смогла, видно, ты мне помочь. Прощай, милая, и передай нашим весть недобрую». Заскулила ему вслед лисичка…
Втащили Ивана на нос, чтоб он путь указывал, блатняг ротный в серёдке поместил, а сам на корме за рулём. «Люди недобрые, — говорит Иван, — коли жить хотите, не выходите в море, перегружен ваш бот сверх меры, буря идёт, ко дну пойдёте». — «Не разговаривай! — блатняги кричат. — Не видим, что ли, море утихло». — «Маниха это, тишь, перед тем как воде вспять повернуть, буря будет, не уцелеть». — «Не обманешь!» — кричат. Завели мотор и ринулись по глади морской на полоску зарницы кровавой.
Недалеко отошли, катит первый вал — взгорбилась водная гладь и на лодку горой идёт. «Бросайте золото!» — говорит Иван. «Я тебя выброшу!» — кричит ротный-подлец и пистолет наводит, да не успел, подхватил вал лодку, поднял на гребень и в кипящую бездну кинул. Выплыла лодка — нет на корме ротного-подлеца. «Бросайте груз!» — ещё раз говорит Иван. «Нет, уж лучше с золотом потонуть!» — сипит Серёга и к себе бочонок жмёт. «Эх, люди недобрые, погубили вы себя и меня. На ваших душах грех!» Второй накат идёт, ещё выше поднял лодку и в клокочущую бездну кинул. Выплыла лодка, оглянулся Иван — нет ни Серёги, ни Васьки, полно судёнышко воды. Поднялся Иван, во весь рост распрямился. «Эх, море Белое! Знать, ты меня покроешь, так не лиши меня честного погребения, вынеси на сухой берег!» Шепчет Иван молитву последнюю и смотрит стойко, глаз не отводит, как идёт на него последний губительный вал…
(Заканчивает рассказчик…)
Хорошо провёл, писатель, лучше моего, дай теперь закончу, а то боюсь, испортишь.
…Утром поморы-почтари на остров приплыли: задержала их буря, за Кузовами укрывались. Только ступили на берег, откуда ни возьмись — лисичка к ним. «Уж не Иванова ли это лисичка? — говорит дядя Филат. — Видно, беда, ребятушки!» Не идут, бегут за лисичкой, и приводит она их к Ивановой избе. Вошли поморы — ребёнок от крику разрывается, Марьюшка в верёвках лежит без памяти. Разрезали верёвки поморы, ребёнка к ней поднесли, очнулась она, стала дитё кормить. «А Иван где?» — спрашивает. «Тебя спросить хотели». — «Напали на нас лихие люди и увели его, им золото показать, иначе дитё грозились убить». — «Беда! — говорит дядя Филат. — Где его искать?» А лисичка тут как тут. «Веди, лисонька!» — говорят поморы. «Сердцем чую недоброе! — рвётся Марьюшка. — С вами пойду». — «Останьтесь кто с дитём, — говорит дядя Филат, — а мы поспешим».
Ведёт их лиска через лес, через чащу буреломную. Торопятся, сердце колотится, давит всех предчувствие недоброе. Прибегают к тому месту, лисятки навстречу матери выскакивают, визжат жалобно, в море смотрят. И лиса, что собака, села, морду подняла и завыла.
Далеко отошло море в отливе, и видят люди — в отдалении белеет что-то. Бегут по сырому песку — не иначе человек лежит. Подбегают… Иван это потонувший лежит, мёртвыми глазами в небо смотрит. Погиб он в пучине морской, но не взяло его море, а вынесло тело праведника, как тела постриженников соловецких Иоанна и Логгина Яренгских и Вассиана и Ионы Пертоминских чудотворцев.
Марьюшка, как увидела ненаглядного мужа своего погибшего, в соляной столп окаменела, кровь с лица схлынула, побелела вся, в очах жизнь остановилась, и рухнула она возле Иванова тела замертво…
Ах ты море, море Белое, счастье и горе поморское, любишь ты и губишь! То зеркалом лежишь ясным, то беснуешься зверем разъярённым. Два раза за день на берег идёшь, два раза от берега. Отошло ты от берега, обнажило на оттоке горе смертное, Иван да Марья на сыром песке остались. А пришло море к берегу, закачало лодью поморскую. А на той лодье два гроба, а в головах их старый помор стоит, ребёнка, сына соловецкого, на руках держит.
Начальство было сунулось: как так, увозить тело каторжанки без разрешения и где пропуск на выезд, поморы на них не взглянули. И такая страшная решимость в этих людях, такая скорбь каменная, что поняло и начальство — с этими ничего не поделаешь, хоть стреляй!
А поморы на обитель разорённую старым крестом перекрестились, и отошла лодья от берега. Парус подняли, и заскользило судёнышко по волнам. И долго ещё виделась на берегу стоявшим лодья в море, а под парусом — старый помор с младенцем на руках. Вольно веет ветер, надувает парус, развевает белую рубаху старика помора и бороду седую, а он застыл неколебимо с младенцем на руках у гробов родителей его, удаляясь от места скорбного в простор-волю морскую…
Вот и сказу нашему исход. Потрудились мы с писателем вас ради, слушатели почтенные, досуга для и на поучение. Сами видите, не пустое дело сказ и не просто творится: один скажет, другой добавит, и пройдёт он через сто уст, и песчинке первоначальной подобно в раковине обрастёт сканным жемчугом и в руках людских, от тепла человеческого, живым блеском засияет. Вот как оно происходит! А ты, писатель, помнишь, что говорил: «творчество, чудотворство…» — теперь сам понял. Эх, братцы, сам чую, как всё складнее наш сказ стал идти, с большим усилием я его начал, а разошёлся и теперь многого мог бы насказать, а если не я, то писатель или из вас кто. Я своего добился — о том и молил Господа! — чтобы камни соловецкие заговорили, я сказу соловецкому дорогу дал!
Да только… последний наш сказ это, братцы! Нити жизней наших до волоска истончились и внезапно оборваны будут…
И вот что чудится мне… Придут когда-нибудь на остров иные люди, кто, какие — не знаю, и самым чистым сердцем дано будет видеть чудесное явление в сумеречно-белый час полуночный…
Увидят они, как растворятся святые ворота обители и выйдет оттуда дивное шествие…
Впереди святая двоица соловецкая — Зосима и Савватий рядышком, за ними старче, лицом добр и ласков — авва Герман, далее Филипп, строитель соловецкий, с взглядом смелым, за ним кроткий Иринарх, прозорливый Елеазар Анзерский и великий схимник Иисус Голгофский, далее прочие подвижники соловецкие, имена их единому Богу ведомы, идут настоятели монастырские в полном облачении с панагиями, следом иконы несут и хоругви, долгим потоком льётся чин монашеский — старцы древние и молодые бельцы, велико шествие, многие знакомые лица узнаем. А следом валит иная толпа — одеты кой-как, оборваны, на иных одежда сгнила, кто кандалами звенит, кто в колодках скачет, тут мы тоже многих узнаем — вон слепого старца под руки ведут — он это, дедушка Петро, а вот лица, злобой искажённые, вот лица слабоумные… Конца не видно людскому потоку, теперь колоннами пошли по пять — и опять вроде бы знакомые лица — знаменитые иерархи, учёные, писатели — если приглядеться, и себя мы здесь найдём — идёт вся каторга соловецкая, всё горе народное. А кто завершает пятисотлетнее шествие? Не видите? Прошли мимо нас создания нашего сказа — и беглец соловецкий, и Иванушка с Марьюшкой, и всё долгое шествие завершилось, а поодаль несколько, замыкая ход, суровой поступью, высок и кряжист, идёт старик помор с ребёнком на руках, идёт с сыном соловецким… Куда идут? К чему идут? Почему сын соловецкий? что предречено ему? — узнать нельзя, тайна замкнутая, когда откроется, тоже скрыто…
В предчувствии словом не сказанного, Тайн Господних, встаю на колени аз, раб Божий недостойный, и молюсь в память прежней святой обители соловецкой, в память нынешней каторги соловецкой, а всего паче в память Святой Руси, в память добрую и недобрую всего, что было и прошло, и в уповании молитвенном на славу и честь России нашей и русского имени в грядущих великих испытаниях. Быть может, молитвы наши каторжные скорее до Бога дойдут. Россию надо вымолить. Великим грехом и преступлением покрыто Отечество наше, трудно его очистить, трудно грех и преступление искупить, и нет у нас иного пути, как молитва и покаяние, покаяние всенародное и молитва всех за всех. За Россию встаю на молитву, за весь народ русский и за вас, дорогие мои, страдальцы соловецкие, мученики народные: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй вся и всех!
О ПОСЛЕДНЕМ МОНАХЕ СОЛОВЕЦКОМ, ИЛИ ПОСЛЕДНЕЕ ЧУДОТВОРСТВО
Видно, пришёл и наш последний день. Сегодня во сне явился мне друг мой сердечный, отец Аркадий, и сказал: «Скоро увидимся, брат!» А утром узнал — всех анзерских постреляли. И на прогулку сегодня не вывели, и кормить не кормят. По всему — неладно наше дело.
И ещё горе у нас — писателя кончили. Не выдержал, закричал: «Мир должен узнать про ваши преступления, палачи!» Вчера ещё упрекал меня в самоедстве и малодушии, а самому духу не хватило до конца снести. Жалко мне его как родного. Спорили мы с ним часто, а любил я его и подружился с ним крепко. Вот только в Бога он не верил от высоты ума. Ну да он добр был, а добрых Бог простит…
Вот и кончается история соловецкая, а с ней и соловецкое чудотворство. Жили здесь святые, жили здесь мученики, а кто после нас будет — Бог ведает. Обидно только, что никого из прежних монахов не осталось. Лет семь назад жили ещё последние монахи на положении вольнонаёмных, ну да чтобы с ними покончить, обвинили их всех, как это делается, и всех перевели. А ведь должен быть последний монах, с которым история соловецкая кончится. Искал я такого и не нашёл. А ведь это обидно — Соловкам без последнего монаха! И тогда дерзнул я, недостойный: если нет никого, пусть буду я последним монахом соловецким!
Некому постричь меня, некому надо мной обряд произвесть, и храмы осквернены, и святыни порушены, но молил я угодников соловецких Зосиму и Савватия, и Германа, и Филиппа, и Иринарха, и Елеазара, и Иисуса, и всех святых, и открылась мне простая простота, и всё я понял. Есть Церковь земная и есть Церковь небесная, так и монашество. Иной в миру живёт, а всю жизнь он инок. Кто постригал первых пустынножителей фиваидских? Никто, кроме Господа Бога. Устремление надо чистое к Богу иметь. Не смел я прежде на такое дерзать, а теперь, смерти накануне, весь очистился и монахом себя называю! И имя изрёк мне тайный голос: Симеон. Почему Симеон? Откуда? Никогда бы сам себя так не назвал, по своему разуму избрал бы имя Германа или Зосимы в память соловецких устроителей, ан нет, ясно проречено: имя твоё — смиренный инок Симеон!
А ты не смейся, насмешник, нашёл время смеяться! А впрочем, смейся, коли тебе легче. Говоришь, всё выдумки это, ничего там нет. Неукоснительный ты какой! И на пороге часа последнего в Бога поверить не можешь. Легче тебе будет с твоим неверием? Ох, не думаю! Будь ты хоть большевик или меньшевик, хоть эсер или каэр, в смерти какое значение это имеет? А вот христианин ты — это имеет! А вы, милые мои, хорошие, не плачьте! Не плачьте, я с вами, отец Симеон! Я вас на смерть провожу и с вами лягу. Не посмел бы никогда такое на себя взять, да никого не осталось, ни одного лица духовного. А когда командиры перебиты, тут солдат последних бойцов в последний бой ведёт. Дерзаю поднять поверженную священную соловецкую хоругвь! Это ли не чудотворство! Нет, не геройский я человек, просто русский человек, а в русском человеке многое заложено и многое в скорбный час открывается… Надо же кому-то среди нас, христиан, вперёд выйти, а Господь всех уравняет. И ты, дедушка-старовер, молись с нами, и ты, брат-сектант, не во всём мы едины, а Бог один у нас Отец.
Так помолимся все вместе, христиане, и сами себе и друг другу вечную память отпоём!
Образ-то где? Сюда поставь… После я его с собой возьму под бушлат, со святой иконой на страсти пойдём… Да, а прежде вот что не забыть: Бог даст, вдруг кто уцелеет, так передайте людям, что видели, расскажите, где нас положили. Это заСвятым озером, на том берегу. Ягодичие там, черничие, там уже и ямы вырыты. Никакого креста или иного знака стоять не будет, но место узнаете — осядет там земля и снова черничием порастёт. Может, кто когда панихидку на том месте отслужит и крест поставит. Вложил я на всяк случай записку в стену, да вряд уцелеет…
И молимся:
Господи Иисусе Христе Боже наш, спаси и помилуй нас!
Господи Иисусе Христе Боже наш, спаси и помилуй нас!
Господи Иисусе Христе Боже наш, спаси и помилуй нас!
Молитв ради Пречистой Матери Твоей и всех святых, спаси и помилуй нас!
Молитв ради заступников наших, чудотворцев соловецких, спаси и помилуй нас!
В смертной истоме, чада твои безвинные, насильственной смерти обреченные, припадаем к стопам Твоим, Господи, и молим Тя!
Спаси, Боже, Отец наш Небесный, земное отечество наше, спаси Россию, спаси наш православный народ и все народы государства Российского, спаси их!
Еще молим Тя о близких наших: о родителях и родственниках, о матерях и женах наших, о братьях и сестрах, о возлюбленных чадах наших и всех, кто знает и помнит нас, спаси и сохрани их!
Еще молим Тя о врагах наших, о мучителях и губителях душ наших, злое им воздаяние, так помилуй их по велицей милости своей и прости, как и мы прощаем по заповеди Твоей, яко благ и человеколюбец!
Помянем же, братие, сами себя и друг друга и воспоем себе, мертвецам живым, в-е-ечную па-а-мять! Вечная память всем вам, безвестные страдальцы соловецкие!
Вечная память!
Блажени нищии духом: яко тех есть Царствие Небесное.
Блажени плачущии: яко тии утешатся.
Блажени кротцыи: яко тии наследят землю.
Блажени алчущии и жаждущии правды: яко тии насытятся.
Блажени милостивые: яко тии помилованы будут.
Блажени чистии сердцем: яко тии Бога узрят.
Блажени миротворцы: яко тии сынове Божии нарекутся.
Блажени изгнани правды ради: яко тех есть Царствие Небесное.
Вовек блаженны гонимые за правду! Христос с нами, христиане! И когда поведут нас в последний путь, знайте, с нами Он в смертной колонне, как со всеми невинно мучимыми и казнимыми — Он, Утешитель! Христа с нами к яме ставят! Но воскрес Христос, и мы воскреснем из праха и пепла земли соловецкой, а дотоле души наши витать будут над сим островом скорби и плача и укорять всех сюда приходящих.
Молитесь на нас, мучеников грешных и безгрешных!
Простимся же, братие, и коленопреклоненно попросим прощения друг у друга. Покаемся и очистимся от грехов наших…
Вот он, роковой час: идут за нами…
Пойте, пойте, и это можно: Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Спаси всех нас, Боже!
Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…
Со святыми упокой…
Ве-е-ечная па-а-амять!
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ!
КОНЕЦ СОЛОВЕЦКОМУ ЧУДОТВОРСТВУ
ИСТОРИЯ «МОСКОВСКОГО СКАЗА»
Послесловие автора
История эта началась четверть века назад[1]; а пожалуй, и того ранее.
…Впечатление довоенного детства: на экране рушится Сухарева башня, валится от взрыва её колоколенная глава с часами, а голос диктора говорит что-то бодрое о сносе старых зданий, о «реконструкции Москвы»…
Запомнилась с тех пор эта странная башня, непонятно зачем уничтоженная, и, встречая потом её изображения, болью сжимало сердце: зачем?
А много позже в старой книге пушкинской поры, у Ивана Петровича Сахарова в «Сказаниях русского народа» вычитал я легенду о Чёрной книге, замурованной в Сухареву башню.
Легенда эта и дала толчок к сочинительству.
Таинственная книга в башне и разрушение самой башни — московская легенда и кадры кинохроники — стали тем фоном, на котором появились первые, пока неясные фигуры действующих лиц.
Воображению моему предстали образы портретной серии П.Д. Корина «Уходящая Русь» (я называл её аввакумовскими словами — «Последняя Русь»), показанной впервые в те годы. Предстали люди того времени, когда новый вал гонений обрушился на Церковь, когда злорадно оплёвывалась вера, уничтожались русские святыни — Симонов монастырь, Сухарева башня, храм Христа Спасителя. Люди необыкновенной духовной силы — «соль Русской земли». Их было не поколебать, не согнуть, только уничтожить. Я помнил образ «Молодого монаха» (о. Фёдор) и рассказ о нём Павла Дмитриевича: «Ну что сказать о нём? Он был студент-медик, с третьего курса ушёл в монахи, в тридцать седьмом был арестован. Его пытали, вырывали по волосикам бороду, били ногами, а вы представляете, что такое, когда бьют ногами? Он стоял насмерть». (Последняя фраза дословно вошла в текст.)
Итак, время было определено: трагический «великий перелом» конца 20-х — начала 30-х годов, найдены и герои-мученики.
Поскольку сюжетным стержнем должна была стать легенда о Чёрной книге, необходим был герой, связавший бы легенду с реальностью. Очевидно, им мог стать книжный человек, обладающий даром сочинительства. Такой мог взяться из плеяды старых московских букинистов, великих знатоков книги, людей редкой начитанности и одновременно краснобаев, насмешников, ёрников и выпивох. Осколки этого славного племени я ещё застал и знал этот тип. Выбор оказался верным: едва я представил себе «московского человека», как он тут же раскрыл рот и заговорил, а мне оставалось только записывать.
Первоначально повествование замышлялось в двух планах: фантастическом и реалистическом. Фантастический план был целиком отдан «московскому человеку». В реалистическом плане предполагалось изобразить церковную среду гонимых и их гонителей, деятелей тогдашней Лубянки, а также пёстрый мир Сухаревки — букинистов, торгашей, жуликов, агентов и пр., причём в обе плоскости постоянно впутывается «московский человек», своей болтовнёй сбивающий всех с толку. (Двуплановость — классический приём «фантастического реализма», ещё с романтиков, с «Кота Мура» Гофмана, с «Записок сумасшедшего» Гоголя и, конечно, — «роман в романе» «Мастер и Маргарита» Булгакова.)
Но для того, чтобы выполнить столь обширный замысел, не хватало самого главного — знания той эпохи и тех людей, а этого не взять ни из книг, ни из живописных полотен. Поэтому и пришлось «московскому человеку» одному вытягивать сказ о Чёрной книге, чем он отнюдь не был обескуражен.
Он — «грамотей книжный», «весь книжной пылью пропах» и говорит «затейливым русским слогом» (у Державина — «забавным русским слогом»). Роль «трепача с Малой Сухаревской», трактирного рассказчика ставит его в особое положение — с него взятки гладки — он плетёт свой сказ, смело используя литературные репродукции, что смутило бы автора-профессионала. «Русский инок», «русская женщина» — конечно, от «писателя нашего любимого». От него и имя героя — Алёша, новый Алёша в новое время. Знаменитый «московский бес» тоже залетел в московский сказ из Гоголя и Достоевского, взяв от одного свою проказливость, а от второго нагловатую говорливость.
Но почему он вообще появился, этот бес? «Нечистая сила в Москве» заставляет вспомнить булгаковский роман. Но самое замечательное, что в то время, когда создавался сказ, автор очень мало знал Булгакова, а великий роман его ещё не был опубликован.
И величественный Воланд, и мелкий московский бес появились потому, что породила их изображаемая обстановка 20-30-х годов. Когда мы читаем статьи литературных критиков того времени, кого-то обличающих, к чему-то призывающих, мы вполне понимаем Кота-беса с его примусом, поджигающего писательский шалман. Когда мы видим ныне в старой кинохронике, как губят Симонов монастырь, как люди с радостными лицами выносят из собора иконостасные доски шестнадцатого века и кидают их в костёр (так было в стране высокой религиозности, а в стране высокой культуры столь же радостно жгли книги), мы знаем, как это назвать. Это — беснование.
Вообще, по моему убеждению, та эпоха иначе не изобразима, как в манере гротесковой, сатирической, фантастической. И пусть поддержат меня в этом мнении и Булгаков, и Платонов, и Ильф с Петровым. Действительность была такова, что она реалистически не изобразима — не внешне, по сути не изобразима — ибо за внешними пёстрыми событиями скрывалась невместимая правда — чудовищное надругательство над страной и её народом, над его прошлым, над его святынями.
За русские обиды, против духовного насилия и поднял свой голос нелепый, ничтожный и героический «московский человек».
«Чёрная книга» писалась глухой осенью 1966-го года в глуши подмосковных посёлков. Каждый день я с нетерпением дожидался вечера, когда мой герой, «московский человек», придёт в «питейное заведение» и заведёт очередной сказ, а я как бы буду слушателем со стороны.
Только это, пожалуй, и было радостного и утешительного в то время. Наступали «дни тугие».
В начале года прошёл показательный процесс над писателями Синявским и Даниэлем, первый такого рода процесс после судебных спектаклей 30-х годов. Замысел устроителей — в очередной раз припугнуть интеллигенцию — провалился, напротив, с этого процесса начинается история правозащитного движения в СССР, которое в конце концов победило. Но это мы знаем сегодня, а тогда общественная обстановка была скверная. Снова замельтешила разного рода нечисть. События задели и меня — отовсюду изгнали, лишили последнего скудного заработка.
Наверное, поэтому мне было проще понять «московского человека». Ощущение отверженности, маргинальность существования, полнейшая незащищённость — это было схоже. Но «московский человек» учил и другому — крепости духовной. Его маргинальность не означала задавленности и запуганности. Ощущение невесомости лишь добавляло высоты вольному полёту фантазии. Опасность лишь укрепляла значимость слова.
Литература (просто литература, та, что называется «художественная») не бывает ни диссидентской, ни протестантской, ни подпольной, ни какой иной, хотя в то печальное время находилось немало охотников наклеивать политические ярлыки. Литература — и та, которая не нравится властям, — не создаётся ради протеста, но позиция автора всегда существует. Протест героя против духовного насилия был и протестом автора. Он звучал так: писатель не преступник, а преступник тот, кто считает его преступником. Творчество свободно, его никто не смеет принудить; даже если запретить писать, печатать, останется слово, останется сказ, и — вот он, мой сказ!
Говоря устами «московского человека»: «Слово — оно крылато, подхватит его и — дай Бог — разнесёт по всей земле нашей и за пределы её».
Как раз в это время и начал широко распространяться самиздат.
Слову «самиздат» придавали и уничижительный, и иронический оттенки, но, в сущности, ничего особенного в нём нет, это нормальное явление литературного процесса. Самиздат существовал всегда и существует. Автор, в особенности молодой, начинающий, отпечатав своё произведение на машинке в нескольких экземплярах, даёт его прочесть своим домашним, друзьям, прежде чем предложить к публикации. Как правило, если произведение встретило одобрение, нашло круг читателей, оно найдёт и издателя. А поскольку советские издатели тех лет идейно сомнительные рукописи либо отвергали с порога, либо сообщали на Лубянку (как это случилось с романом В. Гроссмана «Жизнь и судьба»), то поток рукописей потёк в обход, в «тамиздат» на Запад.
Тем же путём прошла и «Чёрная книга».
Где-то в конце 60-х годов она появилась в самиздате, а в начале 70-х в тамиздате. Сначала была опубликована в журнале «Грани» № 95, а в 1976 году — в издательстве «Посев» в редакторской версии Н. Тарасовой.
Поскольку автор не стал подписывать своё произведение ни именем, ни псевдонимом, полагая, что легенда и должна быть анонимна (и чтобы не прибавлять работы «литературоведам в штатском»), то, по-видимому, с ней и решили поступить как с фольклорным произведением, которое каждый может переделать на свой лад, убавить и прибавить.
Трудно обвинять зарубежных редакторов — как-никак, издав произведение, они сохранили его, пусть в таком виде. Но всё же как автор я должен заявить, что опубликованное «Посевом» является своего рода приглаженной копией, хотя и сохраняющей основные черты оригинала, но всё же копией.
Приглаженным получился сам образ рассказчика. В оригинале он более непричёсан. Он «московский человек» своего времени, старинный, старорежимный, национально настроенный, о чём в те годы нельзя было сказать прямо, но что частенько прорывается в его сказе. Возможно, кому-то не понравятся его шуточки и насмешки, но он таков и не может быть другим.
Его надо понять: он забулдыга и безответственный говорун, но ещё и сказитель, сочинитель, фантазёр — действительность предстаёт ему в причудливых образах. Он — русский человек и воспринимает происходящее как гибель России, как отдачу всего дорогого и святого на поток и поругание. Бессмысленная злоба и гаденькое кощунство предстают в образе извечного врага — беса. Распри в стане победителей, их идеологический спор, что и как строить дальше, воспринимаются им как тяжба бесовских сил, поскольку победа любой из сторон обернётся новой русской бедой. Поэтому борьба за власть в легендарном восприятии выглядит как противоборство нашенского и ненашенских бесов.
Есть и изменения синтаксиса, приведшие к нарушению вязевого плетения сказового слога.
Особенно значительные потери понёс десятый, заключительный сказ, где рассказчик высказывает свои заветные мысли:
«Страна у нас такая легендарная, вовсе особенная, и сами мы — люди легендарные, одно слово — московские люди. Нам сказ дорог. В нём — правда истинная».
И всё же, несмотря на допущенный редакторский произвол, а может быть, и благодаря этому я рассматриваю издание «Посева» как документ того времени, времени противостояния, легендарного времени сам- и тамиздата. В то время, когда, казалось, мы обречены на вечный застой, думаю, все тамиздатовские авторы мечтали, что когда-нибудь, очень не скоро, их вещи вернутся домой и будут напечатаны в своём настоящем виде. К счастью, это время пришло раньше.
Но история «московского сказа» на этом не кончилась. В то время как книга шла уготованной ей судьбой, автор писал её продолжение (окончено в 1973-м году). Невозможно было остановить говорливого «московского человека», и он продолжал своё «трепаческое ремесло» в уготованных ему лагерных страстях.
Попав на Соловки, он начинает снова сказывать, «чудотворить» по-своему (то самое — «и творчество, и чудотворство»). Среди беспросветного отчаяния, накануне гибели последних соловецких узников он пытается вызвать образы святых заступников, дать надежду изверившимся людям. Его сказ поначалу движется трудно, как бы на ощупь, но постепенно набирает силу, становится свободнее и просторнее. (Как мне известно, два из соловецких сказов были опубликованы в газете «Русская мысль» как лагерный фольклор.)
В какой мере изображённое исторично? Полагаю, что по сути — да, исторично. Нарастание тревоги, чувство обречённости — всё это, конечно, было. Но документальность отсутствует. Существует немало свидетельств о Соловках 20-х годов, меньше о начале 30-х и почти ничего о конце в 1939-м году. Есть сведения, что режим соловецкой тюрьмы, сменившей лагерь, был столь строгим, что в камерах запрещалось разговаривать. По одной из версий, последних заключённых посадили на баржу и затопили в море…
До сих пор мы не знаем всей правды соловецкой, ещё не выросла та «звонколистая осина», которая «прозвенит своими листочками правду на весь мир…».
Автор надеется, что, дав простор фантазии, он ничем не потревожил память соловецких страдальцев.
И хотя творец «Соловецкого чудотворства» пропел сам себе «вечную память», сказ его не мог исчезнуть вместе с ним. О таких рассказчиках подолгу жила память в арестантской среде. Сочинённое им должно было помниться и передаваться.
И вот он снова явился, начав свои «Блатные сказочки» в «некоем царстве, неведомом государстве… при Пахане Великом…», среди «ребяток-зверяток», поначалу насмешничая и дурача невзыскательных слушателей, но с каждым разом всё настойчивее внушая идею добра в их заскорузлые души.
Вопреки хронологической последовательности «сказочкам» отведена завершающая роль. Отчасти сделано это для того, чтобы их озорство несколько рассеяло трагический финал второй части. Но — особенно важно — идейное завершение трилогии двумя «евангельскими историями», своего рода апокрифами — наверное, лучшим из всего сказанного «московским человеком»[2].
Полагаю, прочитанное покажется несколько неожиданным для тех читателей, которые знали меня как автора книг о Русском Севере и некоторых литературоведческих работ. Но, надеюсь, они согласятся со мной, что противоречия здесь нет. Север вошёл на страницы «Трилогии», и в ряду образов, созданных воображением «московского человека», северяне на достойном месте. О них герой-рассказчик говорит с нескрываемым восхищением и нежностью, им отдана его любовь. Я буду рад и счастлив, если этот мой поклон Северу и северянам будет понят.
Попутно замечу, что не всё в сказах обязано безудержной фантазии «московского человека», а, в частности, северные сказы имеют прототипы лиц и сюжетов. Так, нечто подобное «Колдовской истории» произошло на реке Мезени в годы коллективизации — действительность часто превосходит воображение.
И последнее. Автора спрашивают: каково имя «московского человека»? Да, я думал об этом, возникали разные имена и прозвища (одно из них угадывается в начале третьей части: «а Сверчком зови…»), но все они не годились, потому что, я понял, у «московского человека» нет имени, иначе говоря, может быть любое. Так и автор, когда привелось подписаться псевдонимом, подписался «Русский», «Русский из России», отнюдь не в превозношении и гордыни, а в смиренном сыновстве, как один из русских людей, в данном случае —
Геннадий Русский
ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
С Геннадием Русским (Генрихом Павловичем Гунькиным) мы познакомились осенью далёкого 1954 года в Перми, тогда ещё Молотове, куда я, молодая выпускница искусствоведческого отделения исторического факультета Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета была направлена на работу в замечательный музей — Пермскую (тогда, естественно, Молотовскую) государственную художественную галерею. Он, на год раньше закончивший то же отделение того же факультета, только Московского университета, приехал в Пермь с передвижной выставкой картин советских художников. Выставка была не Бог весть что, хотя и включала в себя ряд вполне хороших работ П.П. Кончаловского, И.И. Машкова и других уважаемых «стариков», что нас, молодых научных сотрудников, слегка фрондирующих по отношению к официозу, к ней, к выставке, и привлекало.
Нельзя было не обратить внимание и на молодого искусствоведа, сопровождавшего выставку. Был он типичным московским интеллигентом: тощий, долговязый, немного смешной очкарик, оказавшийся большим эрудитом и «передовиком» в своих суждениях о литературе и искусстве. В ту пору это очень ценилось. Организатором выставки было существовавшее в первые послевоенные десятилетия, если не ошибаюсь, при Министерстве культуры СССР странное учреждение под названием «Дирекция художественных выставок и панорам», через которое прошли многие московские искусствоведы в поисках работы и самих себя. Короткое время работал в нём и Геннадий Русский. Казалось бы, абсолютно случайная встреча в Перми-Молотове оказалась для нас провидческой, судьбоносной.
В Перми завязалось наше знакомство, переросшее в роман, вначале в письмах, то есть почти виртуально, а затем и реально. Летом 1956 года я переехала в Москву уже на правах законной жены. Поселились мы вместе с родителями Генриха и его младшим братом в двух заставленных мебелью больших комнатах в особняке, принадлежавшем некогда знаменитому шоколадному королю Эйнему, на Софийской набережной напротив Кремля. Сейчас этот дом снесён.
Я застала особняк Эйнема превращённым в типичную московскую многонаселённую «коммуналку» со всеми её «прелестями» — шпаной, скандалами соседей и т.п., хотя меня уверяли, что перед войной и сразу после неё было ещё хуже. Всё-таки в моё время у обитателей нашей «коммуналки» уже не было столь неприкрытой и безнадёжной нищеты, как раньше. Жизнь в «особняке Эйнема» тяготила нас чрезвычайно, поэтому при первой же возможности, заняв деньги у «состоятельных» родственников, мы вступили в ЖСК «Газетчик» и в 1967 году переехали в небольшую двушку недалеко от Белорусского вокзала.
Существование наше все эти годы было непростым, более чем, скажем так, небогатым, но очень интересным. Мы были молоды, нас окружало множество очень близких нам по духу и взглядам друзей и знакомых. Геннадий Русский был ещё Генрихом Гунном, писал и издавал в любимом издательстве «Искусство» книги о Русском Севере, который нежно и преданно любил. Каждый год мы вместе с ним (или он один с друзьями) с тяжёлым рюкзаком отправлялись в путешествия по Северу — Вологодской, Архангельской областям, на Печору.
В одну из таких поездок в начале 1960-х годов (если память не изменяет, в 1963 году) в городе Кириллове, прячась от дождя на паперти одной из церквей этого дивного памятника древнерусской архитектуры, мы случайно встретились с уже знаменитой в Москве парой — известным литературоведом Андреем Синявским и его женой Марией Розановой-Кругликовой. С Розановой Генрих учился в университете и потому был хорошо знаком. Я же видела их впервые. Встреча получилась очень живой. Мы подружились и стали бывать у Синявских в комнатке (а может быть, и в двух) — тоже в изрядной коммуналке в Хлебном переулке. Генрих (к тому времени уже Геннадий после принятого крещения[3]) встречался с Андреем Донатовичем чаще, но о существовании Абрама Терца ни он, ни я ничего не знали. Такова была жизнь: друзья друзьями, но всем всё знать было совсем не обязательно.
Арест Андрея Синявского и Юлия Даниэля был для нас полной неожиданностью. По незнанию, а может быть, по наивности, Генрих оставил у Синявского в его кабинете-подвальчике папочку со своими сочинениями, не то чтобы антисоветскими, но несоветскими точно. Он хотел, чтобы маститый литературовед прочитал их и высказал своё профессиональное мнение. Потом Генрих вспоминал, что Синявский, как-то странно для друзей, не хотел оставлять у себя эту папочку, но Генрих его уговорил. Злосчастная папочка после обыска у Синявских, естественно, попала в руки кагебешников, и их реакция не заставила себя долго ждать. Генриха выгнали из Союза журналистов и, соответственно, из всех издательств, журналов, с которыми он сотрудничал.
Наступили нелёгкие времена. Забота о семье, а нас вместе с сыном было трое, почти полностью легла на мои плечи. Не могу сказать, что мы не боялись худшего, но гроза миновала, Бог миловал, и мы продолжали жить, как и прежде, только экономически ещё сложнее, но так же творчески активно, насыщенно и интересно, с ежегодными поездками на Север (как-то наскребали на это денег), с частыми встречами с не слишком многочисленными, но очень верными друзьями.
В дальнейшем пути Геннадия Русского и Андрея Синявского разошлись и после эмиграции последнего они более не встречались. Разошлись они идейно: Геннадий Русский был большим русофилом и ему определённо не нравились некоторые высказывания Синявского по поводу России (не СССР) и русского народа. Может быть, он не так что-то понял, но прояснить позиции мешала дальность расстояний, разделявшая их, а время всё ещё не совсем способствовало такого рода эпистолярным прояснениям.
Я рассказываю о том, что, казалось бы, не имеет прямого отношения к «Чёрной книге», столь подробно только потому, что это был фон, обстановка, в которой книга создавалась. Мне трудно сейчас восстановить точные даты начала и завершения работы над книгой. Генрих неохотно впускал кого бы то ни было, даже меня, в свои дела (возможно, оберегая от «лишних» знаний), но скрытность, какая-то «подпольность» была в его характере вообще. Разбирая его архив, я не нашла ни черновиков, ни каких-либо записей по поводу «Чёрной книги». Скорее всего, они были уничтожены им самим безопасности ради. Позднее, в авторском послесловии к первому российскому изданию книги 1991 года он определял время её создания серединой и второй половиной 1960-х: «В конце 60-х годов она (книга. — Л.И.) появилась в самиздате, а в начале 1970-х — в тамиздате». Сначала была опубликована в журнале «Грани» № 95, а в 1976 году вышла отдельным изданием в издательстве «Посев» (Германия). Книга по выходе была замечена зарубежными критиками. До нас дошло несколько рецензий, сначала в газете «Русская мысль», а потом и в журнале «Русское Возрождение» №3 за 1978 год. Поскольку «Чёрная книга» печаталась анонимно, рецензенты, помнится, задавались вопросом, к какому поколению — старшему или нынешнему — принадлежит автор.
Анонимность «Чёрной книги» привела впоследствии к двум интересным историям, случившимся с ней.
Первая история произошла в 1989 году в разгар перестроечного «опьянения» (иначе не назовёшь) только что дозволенной свободой слова, свободой печати. Пётр Паламарчук, известный знаток старой Москвы и большой книжник, где-то раздобыл «посевское» издание «Чёрной книги» и задался целью опубликовать её в издательстве «Столица», в котором он работал, кажется, главным редактором. Но для этого надо было разыскать автора или хотя бы что-нибудь узнать о нём, чем он и занялся, расспрашивая своих многочисленных знакомых. Неожиданно для себя он вышел на доброго нашего приятеля писателя Феликса Светова, который был «в курсе» происхождения «Чёрной книги». Вскоре состоялась и встреча автора и издателя. События в Москве развивались стремительно, я же в это время находилась в зарубежной командировке вместе с женой Петра Паламарчука и на её высказывание, что Петя разыскивает автора необычной «Чёрной книги», как и было положено, хранила полное молчание до нашего с ней возвращения в Москву, где всё уже было найдено, решено и подписано. Так появилось первое российское издание «Чёрной книги» (Геннадий Русский. Чёрная книга: Трилогия московского человека. М., «Столица». 1991).
Вторая, в чём-то очень схожая история произошла осенью 2006 года, к сожалению, уже после преждевременной кончины Геннадия Русского. Спустя примерно два месяца после его похорон один из наших друзей, а именно редактор «столичного» издания Алексей Григоренко, случайно наткнулся в одном из магазинов на Сретенке на новое и опять анонимное издание «Чёрной книги» (СПб., «Библиополис». 2006). Изящно оформленная, хорошо изданная книга содержала обращение к читателям сообщить в редакцию, если кто-то знает хоть что-нибудь об авторе. Разумеется, мы сообщили. Спустя некоторое время зародилась идея переиздать книгу — уже целиком, ведь «Библиополис» опубликовал только имевшееся у него германское издание, содержавшее лишь одну первую часть книги (собственно «Чёрную книгу»). Автор же, пока был жив, был уверен в необходимости совместной публикации всех частей трилогии, связанных общим замыслом[4].
Работая после смерти Геннадия Русского над его огромной библиотекой, значительную часть которой (около двух тысяч томов) я передала в Музей-заповедник города Каргополя для создания «Библиотеки Русского Севера», что при жизни задумал сделать Генрих Гунн — Геннадий Русский, я наткнулась на небольшую книжицу: П.В. Сытин. Сухарева башня (1692–1928). Народные легенды о башне, её история, реставрация и современное состояние (М., «Отечество». 1992). Книжица представляла собой переиздание книги 1926 года известного москвоведа Павла Васильевича Сытина, работавшего директором Музея коммунального хозяйства, располагавшегося в Сухаревой башне вплоть до её разрушения в 1934 году. Думаю, что муж был знаком с первым изданием книги П.В. Сытина, хотя в послесловии 1991 года он ссылается только на «Сказания русского народа…» И.П. Сахарова (Ч. 1-2. 1836–1837). Во всяком случае, опубликованное там же стихотворение поэта М.А. Дмитриева (1778–1866) «Сухарева башня» ему конечно же было известно:
… Тут, говорят старики, жил колдун-чернокнижник; доныне
Целы все чёрные книги его; но закладены в стену.
Геннадий Русский был большим книголюбом и книгочеем. В нашем доме вольготно жилось только книгам. Они были повсюду — на книжных полках и в шкафах, на столах и под столами, на подоконниках и просто кучей в углу за компьютером. Это мало кого удивляло. У многих наших знакомых наблюдалось нечто похожее. Генрих-Геннадий хорошо знал (память у него была исключительная) русскую и мировую литературную классику, но имел одно пристрастие — он любил литературный «лубок» и прекрасно умел стилизовать под него некоторые свои сочинения. Собственно, «Чёрная книга» и есть такого рода стилизация.
В заключение мне хотелось бы сказать несколько биографических слов о Геннадии Русском, то есть о Генрихе (Геннадии) Павловиче Гунькине. Родился он 18 марта 1930 года в Саратове, куда заехали к родственникам по дороге из Липецка в Москву его родители. Через несколько недель после появления на свет переехал в Москву, где и прожил всю свою жизнь. Скончался Геннадий Русский 19 сентября 2006 года скоропостижно на отдыхе в Тунисе. Похоронен в Москве.
Геннадий Русский — автор более двух десятков книг культурологического, литературоведческого и беллетристического характера, издававшихся в разные годы, хотя и с большими перерывами, в разных издательствах — «Мысль», «Искусство», уже упомянутых «Посеве» (Германия), «Столице» (Москва), «Библиополисе» (Санкт-Петербург) и других. Он также автор ряда статей в журналах и газетах как в России, так и за рубежом, и даже автор нескольких публикаций в научных сборниках, выпускавшихся в «Пушкинском Доме» (Санкт-Петербург) и Каргополе. Особый научно-литературный интерес представляла для Геннадия Русского тема взаимоотношений протопопа Аввакума и Патриарха Никона (XVII век). В 2000-х Геннадий Павлович публиковал сочинения в основном на собственные средства непосредственно в небольших типографиях, т.е. вновь перейдя в своего рода «самиздат».
Надеюсь, что нынешнее издание «Чёрной книги» будет достойным памятником несвоевременно ушедшему от нас талантливому писателю и скромному литературному труженику, интересному и порядочному человеку Генриху (Геннадию) Павловичу Гунькину. Ради его светлой памяти я и взялась за нелёгкое дело переиздания дорогой для меня книги.
Лидия Иовлева (Гунькина)
Последние комментарии
1 час 59 минут назад
18 часов 3 минут назад
1 день 2 часов назад
1 день 2 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 13 часов назад