Роки Раккун [Андрей Станиславович Бычков] (fb2) читать постранично

Андрей Бычков Роки Раккун

Наклоняясь над кроватью раненого юноши, Алина думала о розовом платье. Юноша, бледный бог, был доставлен в реанимацию без сознания. Кровь его с реинфузии была бурого цвета. «Смертельный», — сказал реаниматолог, набирая шприц для анализа. Часто посмеиваясь с хирургами, ибо нет и нежности без напускной жестокости и равнодушия, про себя Алина молила о многих, но жатва смерти оставалась неизменно полна. И этот юноша, этот бледный бог, неужели он должен уйти? Дядя Федя, бодро надувающий шар в качестве тренировки для легкого, дядя Федя, что роняет случайно шар, когда Алина входит в палату, и незаметно заглядывает ей под халат, дядя Федя, что по утрам кричит о недоливе фурацилина для промывания его священного мочевого пузыря, этот дядя Федя скоро поднимется на второй этаж, чтобы донести бремя жизни за бледного юношу.

Она положила под спину умирающему полиэтиленовый пакет с физиологическим раствором. Раненое тело должно было надавливать само на пакет, чтобы жидкость через трубочку входила в него, бессмысленностью законов физики оттягивая неизбежность конца. Так было принято здесь.

Юноша бессознательно застонал, и Алине открылось, что он мог бы стать ее мужем.

— Не перестилать! — крикнул реаниматолог из угла. — Сколько раз говорил, не трогать после контроля груди!

— Я не перестилаю, я только раствор, — как можно равнодушнее ответила Алина.

— Посмотри по катетеру, не пошла ли? Я раздул немного побольше. И потом, эт-та, как его, газы у него возьми.

Алина поправила трубку, врезанную в дыхательное горло, и заглянула юноше в глаза. «Все будет хорошо, — тихо сказала Алина. — Не бойся». Ответить он не мог, ни горло, ни грудь (за него дышал серый шкаф «и-вэ-эл») не принадлежали ему. Мальчик все же попытался улыбнуться, но и улыбка не принадлежала ему. Тогда он медленно прикрыл и снова открыл глаза, чтобы девушка, склонившаяся над ним, догадалась, что он услышал и принял ее слова. Пунктир его пульса, усиленный электронным зуммером, зачастил, стал сбиваться.

— Конец? — бесстрастно отреагировал реаниматолог на звук зуммера.

— Нет, — глухо ответила Али.

* * *

Этих денег ему хватит на три года. Чтобы три года не делать ничего. Лежать в комнате, слушая Битлз, иногда выходить на кухню. По утрам, когда стадо клерков спешит по конторам, он будет кататься на мотоцикле. А потом будет возвращаться и пить холодную воду, и снова лежать, слушая музыку. В жару, наверное, он будет слушать девятую мандалу Сома Веды. Священная сома, поглощая его тело, будет уносить его в океан исполнения желаний. Он счастлив и теперь, лишь бы этих денег хватило на три года. Idle — значит, незанятый. Никто не знает, что он теперь полубог.

Пора было ехать дальше, наверное, движок уже остыл. Он подошел и поплевал на картер, слюна не закипела. «Собака, — подумал он. — Развинчивается, точно на сотне, значит, надо держать по спидометру девяносто». Он подтянул крепеж, попрыгал и помахал руками. «Шоферня посходит с ума, если я опять буду выгибаться на ходу».

Пустота благоговейно подхватила его. Самое начало движения, когда пространство только-только проникает в тело и тело на мгновение исчезает. Остается лишь ускоряющаяся сама в себе пустота. Сейчас это ощущение напомнило ему прошлый апрель, когда после долгой простуды он вышел во двор на пробивающуюся траву и гладил бездомную молодую собаку, бессознательно ощущая свежесть ветра в подмышках. И сейчас, после четырехмесячных мучений на пилораме с корявыми скользкими бревнами; после заляпанных окорят с ненавистным раствором, на кучу которого сначала тупо и обреченно глядишь, а потом поднимаешь; и после, и после, но ведь это только легкая тяжесть воспоминаний, а свобода, она — легкая легкость легкости и она — впереди. «Хыл-дыл-дрыл!» — радостно выкрикнул он, перекидывая мыском сапога передачу и открывая на себя ручку газа. «Харр-хха-харр» — выкрикнули вслед ему грачи. «Если б могли, они бы, наверное, улыбнулись. Но они не знают, откуда я возвращаюсь!» Его «Цундап» с литой рамой и с новым движком от «Юпитера» — старинного вида мотоцикл, доставшийся в наследство еще от отца, — затарахтел и затрясся, заблестели от солнца шары, напяленные на рычаги сцепления и переднего тормоза пьяными добрыми слесарями.

* * *

— Кровит, как кровил? — угрюмо спросил подсевший к койке хирург.

— Из всех дыр, — бодро ответил реаниматолог. — С утра в плюсе держим, получает больше, чем отдает. По плевральному третий литр консервов пошел. Я так думаю, что…

— Думай про себя, — резко проговорил хирург, отворачиваясь к Алине. — Какой протромбин?

— Семьдесят, — тихо ответила медсестра.

Хирург встал со стула, присел на корточки перед кроватью, глядя, как капает из резиновой трубки жизнь мальчика. Потом поднял с пола наполненную кровью склянку.

— Сколько не сворачивается?

Алина бесстрастно ответила:

— Десять минут.

— Ждать тридцать, — угрюмо сказал