Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво [Ицик Мангер] (fb2) читать онлайн

Ицик Мангер Книга Рая Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

Портрет И. Мангера работы Артура Колника (1929)

Несколько слов для начала

Мне самому немного странно, что у моей самой веселой книги такое печальное предисловие.

А может, так и надо? На краю бездны легче всего улыбаться.

Лишенный гражданства в родной Румынии^[1], оторванный от любимых мной польских евреев^[2], висящий без паспорта, без визы между границами^[3], я появляюсь в эдакой гротескной позе перед почтеннейшей публикой и представляю ей моего Шмуэл-Абу Аберво^[4] с его удивительным жизнеописанием.

Сама по себе «Книга рая» — это первая часть задуманной трилогии. «Книга Земли» и «Книга хаоса», может быть, еще будут написаны^[5].

Но и в этой беззаботной книге много моих самых сокровенных переживаний, многое из моей жизни, страданий и любви.

Эту книгу я посвящаю самому себе как память об одиноких днях и ночах, проведенных в блужданиях по улицам и бульварам Парижа.

Самыми радостными моментами в этой нескончаемой бесприютности были встречи в ночных кабачках с тенями французских вагантов, тех бесприютных певцов, которые в своей родной стране были, наверное, не менее одиноки, чем я.

Это утешает. Однако не будем портить печалью веселую историю Шмуэл-Абы Аберво.

Реб Шмуэл-Аба, вам слово!

Ицик Мангер

Париж, январь 1939

I. Мой последний день в раю

Время, что я провел в раю, было самым лучшим в моей жизни. До сих пор у меня сжимается сердце и выступают слезы, когда я вспоминаю об этом счастливом времени.

Часто я закрываю глаза и вновь проживаю те блаженные годы. Годы, что уже не вернутся. Разве что когда придет Мессия.

Замечтавшись, я забываю, что мне отрезали крылья, прежде чем послать в иной мир. Я раскидываю руки и пробую взлететь. И только упав на землю и почувствовав боль пониже спины, вспоминаю, что все кончено, что крыльями обладают только райские создания.

Вот поэтому я и решил описать все, что со мной произошло как до, так и после моего рождения. И хочу я все это описать не для забавы маловеров, но для собственного утешения. Я знаю, многие люди, на разных языках, описывали свою жизнь. Сам я прочел, наверное, сотню таких жизнеописаний, и, честно говоря, меня от них тошнит. На каждом шагу я чую голос человеческого тщеславия, а главное — лжи. Лжи, которая чернит других, а себя рисует розовой краской. Такие жизнеописания всего-навсего вздор, и нужны они для того, чтобы обмануть дурака, который в них поверит, а главное — самого жизнеописателя.

Я же хочу рассказать все так, как было. Ни на волос не отступлю. Никого не хочу убеждать в том, что я истинный праведник. Боже упаси! Были у меня и ошибки, и добрые дела. В ошибках покаюсь, а о добрых делах расскажу в точности: как, что и когда.

Знаю, многие меня спросят: разве можно в точности помнить, что было до рождения? Они, эти скептики, приведут доказательства, что нет, нельзя. Всем известно: прежде чем человеку родиться, приходит ангел и дает ему щелчок по носу, и от этого щелчка человек сразу же забывает все, что с ним было, даже Тору, которую он учил с ангелом, прежде чем попасть в грешный мир.

И те, кто утверждает это, будут правы. Это и в самом деле так. Такое случается со всяким, прежде чем он придет в этот мир. Ангел и вправду каждого щелкает по носу, и каждый все забывает. Но со мной случилось чудо, удивительное чудо. И об этом чуде я расскажу прежде всего, а то люди станут шептать друг другу на ухо, что, мол, Шмуэл-Аба Аберво чушь порет, лапшу на уши вешает.

В тот день, когда меня отдали в распоряжение ангела, который должен был спровадить меня на землю, я сидел под райским деревом и наслаждался пением канареек^[6], а пели они как по нотам. Кстати, должен вам сказать, что, по сравнению с райскими канарейками, земные — ноль без палочки. Во-первых, райские канарейки в двадцать раз крупнее, а уж петь-то поют они так, что никаким человеческим языком описать невозможно. Нужно их слышать своими ушами, чтобы понять разницу.

Наступали сумерки. Геморе-меламед реб Меир-пархатый, ангел с тяжелыми темно-серыми крыльями, ушел на вечернюю молитву в ангельский клойз, а ученики тем временем разбежались кто куда. Одни играли в классики, другие рассказывали истории о разбойниках. Я полетел к своему любимому райскому дереву слушать канареек.

Каюсь, пение райских канареек было тогда моей самой большой слабостью. Когда они пели, я забывал обо всем на свете.

Так вот, лежу я под райским деревом. Канарейки поют, большие бабочки порхают над райской травой, в пятнашки играют. Когда я говорю о райских бабочках, не думайте, что это те бабочки, которых вы привыкли видеть летом. Если вы так подумали, то сильно ошиблись. Райские бабочки в девятнадцать раз больше земных, и все разного цвета: синие, зеленые, красные, белые, черные… Короче, как можно перечислить все цвета, если в человеческом языке нет стольких слов, сколько красок есть в раю?

Лежу я себе под деревом и вдруг слышу голос, знакомый голос, который звенит как серебряный колокольчик:

— Шмуэл-Аба! Шмуэл-Аба!

Я оглядываюсь и вижу моего друга Писунчика — ангела-озорника с умными черными глазами. Рот у него, как всегда, вымазан повидлом. Он порхает надо мной на своих тонких светлых крыльях. И вот опускается у моих ног.

— Что, Писунчик? Что случилось? Говори скорее, не тяни душу!

Писунчик вытирает пот под крыльями и шепчет мне на ухо:

— Плохи дела, Шмуэл-Аба. Тебя сегодня выпроводят на землю. Тебе суждено стать человеком. Понимаешь, что тебе говорят? Человеком!

Сердце у меня забилось: тук-тук-тук.

— Что ты такое говоришь, Писунчик? Кто тебе это сказал? Откуда ты знаешь?

И Писунчик рассказал мне, как он только что пролетал мимо райского шинка «У праведника Ноя»^[7], а в шинке сидел ангел Шимен-Бер, первый пьяница среди ангелов.

— Он пил чистый спирт и крыл кого-то последними словами, кого — не знаю, но я понял, что он в ярости. Он должен спровадить тебя на землю: дать щелчок по носу, чтобы ты забыл все: рай, Тору, которую ты учил, и меня, твоего друга Писунчика.

И Писунчик расплакался. Его слезы капали мне на правую руку. Они были крупными и горячими.

От этих слез и я готов был заплакать. Я погладил Писунчика по голове и попробовал его утешить:

— Не плачь, Писунчик, мало ли что пьяный ангел наболтает в шинке. Мы еще поглядим, как он меня поймает. Да я его рыжую бороду повыдеру. Да я ему рожу расцарапаю. Да я его красный нос откушу, чтоб мне провалиться!

Но Писунчик не мог успокоиться. Он зарыдал:

— Ты что, не знаешь, какой злодей этот Шимен-Бер? Настоящий убийца!

Я знал, что Писунчик говорит правду. Перед ангелом Шимен-Бером все дрожат. Он почти не бывает трезвым. Попасться ему в лапы хуже, чем в ад угодить. И его-то назначили выпроваживать детей, которым должно родиться, и он-то должен давать им пресловутый щелчок по носу.

Я задрожал как осиновый лист. Я представил себе, как этот пьяница тащит меня за руку. А ведь если не пойдешь по-хорошему, понесет на спине. И вот мы стоим у границы рая. Я слышу пьяный голос ангела: «Подставляй нюни, приятель, дам-ка я тебе щелчка, и пошел вон!^[8]»

Этого щелчка все боятся, получить его страшнее, чем родиться на земле. Своим щелчком этот пьяница уже не одного ребенка искалечил. Если на земле вам попадается курносый ребенок, знайте: это у него от слишком сильного щелчка ангела Шимен-Бера.

— И что же делать, Писунчик? Посоветуй, что делать? — взмолился я.

— Ничего нельзя поделать, — грустно ответил Писунчик. — Твоя судьба решена: чему быть, того не миновать. Из рук Шимен-Бера тебе не выкрутиться, будь ты хоть о семи головах. Я думаю, будет лучше, если ты…

— Что? Что? — спросил я и заглянул Писунчику в глаза.

— Если ты пойдешь по-хорошему, не станешь упираться. И не станешь плакать. Шимен-Бер терпеть не может, когда упираются и плачут. Будешь плакать, даст такого щелчка, что ты, не дай Бог, вообще без носа родишься. Хорош ты будешь! Чтоб ему самому так!

Со слов Писунчика я понял, что никуда мне от Шимен-Бера не деться. Пока Писунчик говорил, я все время держался за свой несчастный нос, жалея его от всего сердца и моля Всевышнего, чтобы Он его спас и сохранил.

Пока я творил тихую молитву Всевышнему, чтобы Он спас и сохранил мой нос от грозящей опасности, Писунчик сидел рядом со мной на траве, приставив палец ко лбу и о чем-то размышляя.

Вдруг его умные черные глаза сверкнули. Обычно, когда Писунчик что-нибудь придумывает, глаза его начинают блестеть.

— Знаешь, что я тебе скажу, Шмуэл-Аба?

— Что, Писунчик?

Он посмотрел по сторонам, не подслушивает ли кто, и зашептал мне на ухо:

— У нас в погребе есть бутылка «Праведного марочного»^[9], папа держит ее на случай, если кто-нибудь заболеет. Эту бутылку я дам тебе в дорогу.

— Что значит — дашь бутылку в дорогу, — удивился я, — она же ваша. И на что она мне сдалась?

Писунчик ухмыльнулся:

— Я вижу, тебе все надо разжевывать. Неужели не понятно? Ты дашь бутылку ангелу Шимен-Беру, он будет просто счастлив и, может статься, не слишком сильно щелкнет тебя по носу.

— Что ты говоришь, Писунчик? — чуть не закричал я. — Ты собираешься украсть? А как же «не укради»?

— Дубина стоеросовая, ты разве не знаешь, что «не укради» — для людей, а не для ангелов? А ну-ка покажи мне, где в Торе написано, что Всевышний заповедал ангелам «не укради»?! Ну, где? У Моисея на бороде?

Я увидел, что мой друг умнее меня и что он прав, но всего еще не понял. Ну, предположим, дам я ангелу Шимен-Беру бутылку «Праведного марочного», ну, щелкнет он меня по носу не сильно, но ведь все-таки щелкнет, и, как только щелкнет, мне придется забыть все, что со мной было в раю, а это как раз огорчало меня больше всего.

Наверное, Писунчик понял, о чем я думаю. Он вытащил из кармана кусок глины и довольно долго мял его в руках, пока не вылепил нос, который и протянул мне со словами:

— Пока Шимен-Бер будет пить «Праведное марочное», ты прилепишь себе глиняный нос. Шимен-Бер щелкнет, попадет по глине, и ты уцелеешь. Помни все и смотри не забудь рассказать на земле, что есть в раю такой ангел Писунчик.

Он поднялся, расправил крылья и громко сказал:

— Полетели! Шимен-Бер скоро будет тебя искать. Будет лучше, если ты сам к нему явишься. А по дороге залетим ко мне домой.

Мы полетели. Это был мой последний полет по раю вместе с моим другом.

Недолго он длился. Мы остановились перед домом, где жил папа Писунчика, портной Шлойме-Залмен, ангел с большим кадыком и телячьими глазами.

На стене висела вывеска, на которой был нарисован ангел с заплатанными крыльями. Это значило, что папа Писунчика — латальщик, чинит ангелам поношенные крылья.

Писунчик зашел в дом, а я остался ждать на улице. Вскоре он вернулся с бутылкой «Праведного марочного» под крылом.

Писунчик отдал мне бутылку и сказал:

— На, держи, Шмуэл-Аба, и скорей лети в шинок «У праведника Ноя»! Лучше, если ты явишься к Шимен-Беру прежде, чем он явится за тобой.

Мы расцеловались и обнялись, снова расцеловались и снова обнялись, и кто знает, сколько бы еще мы так простояли, если бы мама Писунчика, ангелица Хана-Двойра, не позвала из окна:

— Писунчик, тефтельки остынут, иди кушать!

Мы снова расцеловались и похлопали друг друга крыльями. Писунчик пошел домой ужинать, и мне пришлось лететь одному в сторону шинка «У праведника Ноя».

В раю уже совсем стемнело. В домах, где жили ангелы со своими семьями, зажгли лампы. Бородатые ангелы уставились в пожелтевшие страницы. Толстые ангелицы с тройными подбородками штопали рубашки. Молодые ангелицы качали колыбели, баюкая новорожденных ангелочков:

По дороге я заглядывал то в одно, то в другое окно и страшно завидовал всем ангелам, и маленьким и взрослым. Они проспят эту ночь и с утра снова проснутся в раю. А я? Где буду я? Хорошо, что ветер остудил мою слезу, а то она прожгла бы мне дырку в щеке.

Перед шинком «У праведника Ноя» я остановился. В окошко я увидел несколько простых ангелов, из тех, что батрачат на праведников, пашут землю, сеют, жнут, да только грыжу наживают. Они сидели за столами, пили водку, курили махорку и сквозь зубы сплевывали на пол.

В стороне, за отдельным столиком, сидел ангел Шимен-Бер: рыжая борода всклокочена, глаза мутные. Похоже, он уже здорово надрался. Когда я его увидел, сердце у меня затрепыхалось от страха. Вот кто вышвырнет меня из рая, думал я, никак не решаясь войти.

Долго я стоял как вкопанный, пока не набрался смелости. Это должно когда-нибудь случиться, сказал я себе, и вошел.

Как только я вошел, Шимен-Бер попытался встать и сказать «ждем — не дождемся». Но он был так пьян, а его крылья так измяты, что он рухнул обратно.

Я подошел к нему и помог расправить помявшиеся крылья. Не держится на ногах, пусть хоть на крыльях держится. Вскоре мы уже летели к границе, которая отделяет тот свет от этого.

Вылетели мы в четверг, в десять вечера, а к границе подлетели в пятницу, перед самым благословением свечей^[10].

Не думайте, что перелет дался нам легко. Как я уже говорил, ангел Шимен-Бер был крепко пьян. Он все время сбивался с пути. Через три часа полета мы снова увидели трубу шинка «У праведника Ноя». Тянуло Шимен-Бера к этому шинку, где он дневал и ночевал.

С нами даже чуть-чуть авария не случилась. Ночь в раю была темной, беззвездной. Шимен-Бер забыл фонарь в шинке, мы летели вслепую и понятия не имели, где находимся.

В темноте Шимен-Бер столкнулся с другим ангелом. Это был ангел сновидений, который направлялся на землю. От столкновения у ангела сновидений сломалось крыло. Шимен-Бер стал ругаться, ангел сновидений плакать: теперь он не может лететь дальше, и люди в эту ночь не увидят снов. На одном крыле поковылял он к портному Шлойме-Залмену, чтобы тот починил ему сломанное крыло, а мы, то есть Шимен-Бер и я, отправились дальше своей дорогой.

После столкновения мой Шимен-Бер немного протрезвел. Он вытащил трубку, набил ее махоркой, чиркнул спичкой и полетел, попыхивая. При каждой затяжке становилось немного светлее, и мы хоть иногда видели, куда летим.

Мы пролетели райскую мельницу: она стоит на холме, открытая всем ветрам, чтобы они могли кружить ее крылья.

Об этой мельнице в раю всякое рассказывают. Мол, днем она мельница как мельница. Мелет пшеницу и рожь, как все мельницы. А ночью это притон чертей и всяких бесов.

Знаю, вы посмотрите на меня с удивлением: откуда в раю черти? Я и сам удивился, когда мне рассказали об этом. А рассказал мне об этом мой друг Писунчик. Сам я отродясь чертей не видел, но любой ангел вам расскажет, как архангел Рафаил, райский фельдшер^[11], летел однажды ночью к больному. Пролетая мимо райской мельницы, он услышал странные голоса. И вдруг увидел длиннющий язык, который черт высунул из слухового окошка. Архангел Рафаил вскрикнул «Шма Исроэл»^[12] и упал в обморок.

Его нашли на следующий день лежащим у мельницы и с трудом привели в чувство. С тех пор он не в себе и так заикается, что смотреть жалко.

Мы, то есть Шимен-Бер и я, полетели дальше, не говоря ни слова. О чем думал Шимен-Бер, не могу вам сказать. Откуда мне было знать? А что я сам думал и чувствовал, это, как видите, я помню очень даже хорошо.

Я думал о моем друге Писунчике, который спит сейчас в своей кроватке. Он раскрылся, ногами сбросил с себя одеяло на пол. Он озорник, какого свет не видел, даже когда спит. Он сосет палец. Кто знает, может, Писунчику снюсь я, его друг, с которым он сегодня расстался навсегда.

Мне захотелось плакать. Слезы стояли у меня в горле. Но я помнил, что ангел Шимен-Бер терпеть не может слез, и сдержался, только тихонько вздохнул.

К рассвету Шимен-Бер протрезвел. Дул резкий, холодный утренний ветер. Мы оба дрожали. У меня зуб на зуб не попадал.

— Ну и холодина! — не переставал ворчать Шимен-Бер и, чтобы согреться, похлопывал себя своими большими ватными крыльями. При каждом похлопывании он оглядывался назад, в сторону шинка «У праведника Ноя».

Я сразу понял, что сейчас самое время предложить ему бутылку «Праведного марочного», которую дал мне с собой мой друг Писунчик.

— Реб Шимен-Бер, — окликнул я его и сам испугался своей смелости. — Реб Шимен-Бер, сейчас бы стаканчик винца не повредил для сугреву? А? Что скажете, реб Шимен-Бер?

При слове «винцо» ангел Шимен-Бер так хлопнул своими толстыми, ватными крыльями, что вспугнул пару синих райских ласточек, которые собирались петь хвалу Создателю.

— Винца, ой, стаканчик винца! — вскричал он таким голосом, что десять райских зайцев упали от страха в обморок и две львицы окотились до срока.

Я вынул из-под правого крыла бутылку «Праведного марочного» и показал Шимен-Беру. От радости он перекувырнулся в воздухе. На какое-то мгновение мне показалось, что он сошел с ума.

Я испугался: мне совсем не хотелось иметь дело с сумасшедшим ангелом. До сих пор меня бросает в дрожь, когда я вспоминаю о молодой ангелице Переле, которая сошла с ума от несчастной любви. Ой, что она вытворяла! Чуть весь рай вверх дном не перевернула.

Короче говоря, когда Шимен-Бер увидел у меня в руке бутылку, он подлетел ко мне, выхватил ее, вырвал зубами пробку и припал к горлышку. А «Праведное марочное», следует вам знать, вино очень тяжелое. Каждая капля весит два с половиной фунта.

— Знаешь что, Шмуэл-Аба, — сказал он мне, — надо садиться! До границы добраться всегда успеем.

Он достал свои латунные часы, взглянул на красный циферблат, и мы приземлились на райскую пашню.

После того как ангел Шимен-Бер вылакал всю бутылку, он стал таким веселым, что ущипнул меня за щеку и пробубнил:

— А ты, Шмуэл-Аба, парень что надо.

Мы полетели дальше, в полете прочитали шахрис и ровно в пять вечера были на границе.

У самой пограничной полосы Шимен-Бер сказал мне, что я должен встать на одну ногу и пересказать ему всю Тору, которую выучил^[13].

Я сделал, как он велел. Когда я закончил, он вынул большие ножницы и обрезал мне крылья.

— А теперь, приятель, подставляй нюни, я дам тебе щелчка…

Пока Шимен-Бер обрезал мне крылья, я приклеил глиняный нос. Шимен-Бер был так накачан «Праведным марочным», что ничего не заметил.

— Реб Шимен-Бер, — умолял я, — только не сильно, реб Шимен-Бер!

Я все-таки ему понравился, потому что щелкнул он меня так легко, что я едва почувствовал.

— А теперь пошел вон!

Последний раз посмотрел я назад и увидел всю панораму рая, тонувшую в золотом сиянии. Последний раз посмотрел на крылья, лежавшие у моих ног.

— Будьте здоровы, реб Шимен-Бер! — сказал я ангелу с ватными крыльями и — вниз, на землю.

II. Мое рождение

Моя мама рожала тяжело. Она плакала, кричала и проклинала моего папу последними словами: «убийца», «разбойник», «живодер». Папа ходил по комнате бледный, дергая себя за жидкую черную бородку, и не понимал, почему мама награждает его такими «нежными» прозвищами.

Он все время бросал умоляющий взгляд на повитуху Сосю-Двойру, бабу с толстыми руками и мужским басом. Повитуха, похоже, понимала, что значит этот взгляд, и все время ворчала себе под нос:

— Чем я могу помочь? Вы же видите, что ребенок уперся и не хочет рождаться.

Повитуха Сося-Двойра не врала. Она уже испробовала разные средства, пыталась и по-хорошему, и по-плохому уговорить меня родиться, но ей ничего не помогало. Я не обращал на нее внимания.

Я презрительно отвергал все ее предложения. Я смеялся над всеми ее посулами. Над «золотыми часами» и «футболом», которые она мне купит, как только я появлюсь на свет.

Я знал, что она та еще обманщица. В раю многое о ней рассказывали. Мой друг Писунчик убеждал меня не верить ей «ни на полстолечка» — и показывал ноготок своего мизинца.

Я хорошо помнил предупреждение моего друга и держался стойко, ни пяди не уступая. Пусть себе брешет, думал я. Мне нравилось ее бесить, смотреть на ее спутанные волосы и на то, как она вскидывала руки.

В конце концов моя взяла. Когда Сося-Двойра, разозлясь, набросила на себя платок и хлопнула дверью, я чуть не лопнул от смеха.

Папа стоял в углу, перепуганный до смерти. «Что же будет?» — бормотал он, ломая руки.

Мне было очень жаль папу, но я ничем не мог ему помочь. Я знал, что стоит мне поддаться жалости, и я проиграю.

Был, что называется, исход пятницы. Все уже ушли в синагогу, а мой папа все еще растерянно стоял в углу комнаты.

В конце концов он махнул рукой. Увидел, наверное, что меня уже не дождешься. Он еще раз посмотрел на мою маму и тоже ушел в синагогу.

Мама осталась одна в доме. У нее уже не было сил кричать, да и проклинать было некого. Она лежала на кровати с заплаканными глазами.

Мне стало ее очень жаль. Мама все-таки, думал я, но при этом все равно боялся белого света. Страх перед рождением был сильнее жалости к маме.

Во всех домах женщины уже благословили свечи. Только на нашем столе субботние бронзовые подсвечники стояли обездоленными.

Моя мама смотрела на бронзовые подсвечники. На дворе уже начинало темнеть, а она все еще лежала, будто бы вовсе и не канун субботы.

Вдруг она поднялась. Нет, она не оставит свои субботние подсвечники. Мама сползла с кровати и потихоньку подошла к столу, на котором стояли подсвечники.

Я следил за всем, что она делает, за каждым ее движением, и, должен признаться, мамина набожность мне очень понравилась.

Она зажгла свечи, сделала над язычками пламени несколько движений руками и после этого закрыла лицо ладонями^[14]. Ее губы что-то тихо шептали. Что — я не расслышал.

В первый раз я видел, как моя мама благословляет свечи. Меня это так тронуло, так поразило, что я решил: будь что будет, но я просто обязан родиться! Я все обдумал и решил, что выйду в новый мир на цыпочках, так тихо, что мама даже не услышит. За все страдания, что она вытерпела ради меня, я хотел устроить ей сюрприз.

Мама продолжала стоять, закрыв лицо ладонями, и что-то набожно шептала, шептала. Я прокрался тихонечко, и она ничего не заметила.

Я стоял у мамы за спиной и ждал, когда она перестанет шептать и отнимет ладони от лица. Лишь тогда я покажусь ей.

Я ждал и ждал. Каждое мгновение казалось мне годом. Но мама не знала, какой дорогой гость стоит у нее за спиной.

В конце концов я дождался. Мама отняла руки от своего прекрасного заплаканного лица. Сердце мое запрыгало как птичка. Я не мог больше сдерживаться и громко сказал:

— Доброй субботы, мама!

Мама не поверила своим глазам. Несколько мгновений она не могла двинуться с места. Я увидел, что у нее перехватило дыхание, и уже стал жалеть о своей проделке.

Вдруг ее глаза заблестели. Ее лицо просияло. Она протянула ко мне руки, желая обнять меня, прижать к себе и расцеловать, как это делают все мамы.

Но я не разрешил. Я побежал в спальню, где стоял таз с водой, вымылся, вытерся полотенцем и только тогда подошел к маме и сказал:

— Теперь ты можешь обнимать и целовать меня, сколько твоей душе угодно.

Мама взяла меня на руки. Гладила и целовала меня. Расцеловала мой лоб, волосы, каждую мою косточку. И все время называла меня разными именами: «сокровище мое», «золотце», «сердце мое», «мой ангелочек».

Больше всего мне нравилось, когда она называла меня «мой ангелочек». Так мама Писунчика называла его, так все мамы называли своих детей в раю.

Мама хотела уложить меня в колыбель, стоявшую рядом с ее кроватью. Она, наверное, думала, что я устал после дальнего пути. Я поблагодарил ее за радушие, которое мне тоже очень понравилась.

— Большое спасибо тебе, мама, — сказал я, — мне еще не хочется спать. Я подожду, пока папа вернется из синагоги. Хочу услышать, как он будет делать кидеш^[15].

Мои слова очень-очень тронули маму. Она снова принялась меня целовать:

— Ясный ты мой сыночек, кадиш ты мой, чтоб ты жил до ста двадцати лет!

Слово «кадиш», сказанное мамой, опечалило меня. Оно напомнило мне, что мамы на земле умирают. А то, что моя мама должна будет когда-нибудь умереть, уже было для меня большим горем. Я очень полюбил ее с первого мгновения и теперь завидовал Писунчику, чья мама не умрет никогда.

Мама не поняла, почему я вдруг опечалился. Она заглянула мне в глаза, причмокнула губами и попыталась развеселить меня.

Я посмотрел на прекрасное, светлое лицо моей мамы, заглянул в ее голубые глаза, но тревога не отступила.

Вдруг мама побледнела и всплеснула руками:

— Ой, ну и хороша же я! Совсем забыла.

Она побежала к комоду, выдвинула ящик, порылась там и вытащила две красные ленточки^[16], припасенные заранее.

Одну ленточку она повязала мне на правую руку, а другую на левую. Это от сглаза.

Я очень обрадовался красным ленточкам, стал играть с ними, хотел сорвать, но не смог.

Мама смотрела, как я играю. Она умилялась моим ужимкам и смеялась над ними от всей души.

Мне надоело играть с ленточками. Я повернулся к субботним свечам, горевшим на столе, и увидел двух мотыльков, круживших над пламенем. Вот-вот они сгорят.

Мне стало жаль мотыльков, и я попросил маму:

— Мама, скажи им, чтобы они не приближались к огню, а то, чего доброго, беда случится.

Услышав мои слова, мама снова принялась меня целовать.

— Золотце ты мое, чтобы ты был у меня здоровым и сильным, добрая ты моя душа.

Я очень рассердился на маму. Вместо того чтобы предупредить мотыльков, она меня целует. Тем временем оба мотылька сгорели в пламени маминых субботних свечей.

Мама заметила, что я нахмурился. Она поняла, что я сержусь на нее, и стала оправдываться:

— Не сердись на меня, сокровище мое, не сердись на маму.

Я строго сказал ей, что сержусь, и сильно сержусь, и потому сержусь, что из-за ее легкомыслия погибли две Божьи твари.

— Ты обязана была предупредить их, мама. Твоим долгом было предупредить их. Почему ты их не предупредила?

Мама удивленно посмотрела на меня — так ошарашил ее мой выговор.

— О чем ты говоришь, дитя мое? Даже если бы я им сказала, разве они поняли бы меня? Они не знают моего языка, а я — их.

Сказанное мамой было новостью для меня. На земле один не понимает другого, если не знает его языка. Я вдруг понял, сколько несчастий может случиться от такой неразберихи. Я увидел ограниченность земных созданий, и мне стало их очень жаль.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Я знал, что она не виновата. Она ничего не могла сказать мотылькам. Настоящим виновником был я. Ведь я мог предупредить их на их языке, но не сделал этого. Я хотел, чтобы мама заслужила мицву^[17]. Я хотел исполнить заповедь почитания родителей и в результате взял большой грех на душу.

Я стал утешать маму, успокаивать ее, просить, чтобы она простила мне мой гнев.

— Понимаешь, мама, — сказал я, — я немного устал и нервничаю после дальнего пути.

Мама сразу простила меня. Как любую маму, ее не нужно было долго упрашивать. Она погладила меня по головке своей мягкой рукой и снова спросила:

— Может быть, ты хочешь отдохнуть, родненький? Иди ляг в колыбельку, а мама тебе споет.

Я видел, что колыбельная дрожит на маминых губах. И хоть мне было любопытно послушать, я все-таки попросил:

— Позволь мне, мама, прошу тебя. Я хочу дождаться, пока папа не вернется из синагоги. Хочу послушать, как он делает кидеш. Хочу встретить мою первую субботу с папой и мамой за столом. А после еды я помогу папе петь змирес^[18].

Ничего больше не сказала мне моя мама. Она поднялась, достала из буфета бутылку водки^[19] и две стопки, одну для папы, другую для меня, и поставила их на стол рядом с халой, прикрытой салфеткой^[20], а потом села к окну и стала ждать папу.

В окне дрожала звезда, святая субботняя звезда^[21]. Она показалась мне знакомой, и я тихонько, чтобы мама не услышала, попросил звезду передать привет моему другу Писунчику.

Мама смотрела в окно, я сидел на стуле и не мог наглядеться на ее прекрасное лицо. Вдруг она повернулась ко мне, прижала палец к губам и сказала:

— Ш-ш-ш… Папочка идет.

Я подбежал к маме и попросил ее не говорить папе о том, что я здесь. Я спрячусь за шкафом и появлюсь неожиданно.

Мама разрешила. Что бы я ни захотел в этот первый пятничный вечер, мама мне все разрешала.

Я услышал папины шаги и юркнул за шкаф. Папа открыл дверь и нараспев произнес:

— Доброй субботы!

Из-за шкафа я мог хорошо разглядеть папу. Рост средний, черная борода, черные глаза, морщины на лбу, озабоченное лицо. Что мне в нем сразу не понравилось, так это привычка говорить себе под нос.

Папа прохаживался по комнате туда-сюда и напевал «Шолем-алейхем»^[22], благодаря ангелов, то есть тех ангелов, что были в доме. Мама стояла с умиленным лицом, слушая, как папа бубнит «Шолем-алейхем». Я хорошенько осмотрелся, но не увидел ни одного ангела и сильно рассердился на папу. Он врет или дурак, подумал я. Иначе я не мог объяснить его хождение по комнате и обращение к ангелам, которых не было и в помине.

Папа налил себе стопку и начал делать кидеш. Я потихоньку выбрался из-за шкафа, на цыпочках подошел к столу и в тот момент, когда папа хотел поднести стопку к губам, взял свою стопку и тоже начал во весь голос делать кидеш.

Папа выронил стопку. Он стоял опешив и смотрел то на маму, то на меня, ничего не понимая.

— Принимай же гостя! — окликнула мама папу, показывая на меня пальцем. — Что ты, Файвл, глаза вылупил? Это же наш первенец, наш кадиш!

Папа продолжал стоять как прихлопнутый. Понемногу он пришел в себя, протянул мне свою волосатую руку и сказал:

— Шолем-алейхем.

— Алейхем-шолем^[23], папа! — ответил я, и мы сели к столу.

Мама подала еду. Она все время боязливо поглядывала на папу и сына, не могла на них нарадоваться и в душе желала, чтобы они понравились друг другу.

Весь ужин мы с папой промолчали. Лишь время от времени изучающе поглядывали друг на друга и продолжали есть.

Папу, конечно, удивляло, что я орудую ложкой и вилкой, как взрослый. Он еще не знал, что я помню всю Тору, которую выучил в раю. И как же он мог это знать, если мы между собой еще двух слов не сказали?

Я заметил, что мама почти ничего не ела. Только ложку бульона отхлебнула, съела чуточку мяса и кусочек халы. Ей было достаточно, что я, не сглазить бы, ем с аппетитом. Мама ни на шаг не отходила от папы и не сводила с меня глаз.

Папа начал петь змирес. Мне его пение совсем не понравилось. Я вспомнил пятничный вечер в раю, вспомнил, как поют змирес там, и сердце мое сжалось.

Папа, казалось, не догадывался, о чем я думаю, и продолжал петь себе под нос, считая, что он делает что-то особенное. Мне стало дурно. Еще немного, и я бы упал в обморок.

Не в силах больше сдерживаться, я обратился к папе со следующими словами:

— Знаешь что, папа, помолчи немного и позволь мне попеть самому.

Папа покраснел. На лбу его вздулась жила. Он поднял руку, чтобы отечески поучить меня.

Мама была как раз на кухне, и кто знает, не прошелся ли бы он по моим зубам так, что я увидел бы, как говорится, Краков с Лембергом^[24].

Мне повезло, что я вовремя начал петь. Папина рука так и осталась висеть в воздухе. Так она и висела, пока я пел.

Пока я пел, все птицы нашего города слетелись к нам и уселись на окно, на крышу — везде, где нашлось место.

Мама стояла на пороге. В одной руке она держала горшок, а другой утирала слезы.

Огоньки субботних свечей заплясали, кланяясь все время в мою сторону, будто я был Бог знает какая важная персона.

Кошка, собравшаяся мыть своих котят, так и осталась лежать с высунутым языком.

У нашего соседа, реб Шмуэл-Зайнвела, который как раз в это время ел бульон с лапшой, в бороде осталась висеть лапша. Он так и заслушался моим пением, не опуская ложку.

У наших дверей и окон собрались мужчины, женщины и дети. Они стояли, навострив уши, боясь что-нибудь пропустить. Мужчины держались за бороду, женщины за сердце, а дети сосали палец.

Глухой Шахне громко говорил глухому Берлу, что даже он, глухой, слышит это и Берл тоже должен послушать:

— Это как в раю.

Глухой Берл кивал в знак согласия. Такого он в жизни не слышал. А он, глухой Берл, не абы кто, он за свою жизнь всякого наслушался.

Православный поп клялся позднее, что у него в саду в этот пятничный вечер в одночасье расцвели яблони, созрели и сразу же попадали яблоки^[25].

Долго ли я пел, не помню. Помню только, что в то мгновение, когда я закончил петь, папа опустил руку. Кажется, он забыл, что поднял ее, чтобы дать мне оплеуху.

Слезы лились ручьем из маминых глаз. Если бы я пел еще полчаса, она бы своими слезами промочила всю комнату.

Как только я закончил петь, птицы улетели, каждая — в свое гнездо. Кошка домыла котят, а наш сосед доел свой бульон с лапшой.

Дверь распахнулась, и целая толпа ввалилась к нам. Впервые в жизни я видел столько капот и бород.

— Кто это у вас так чудно пел, реб Файвл? — спрашивали все у моего папы, и он, показывая пальцем на меня, отвечал:

— Он, мой сын, то есть мой сын, который родился нынче вечером.

— Так вас можно поздравить, реб Файвл, — говорили все и желали маме и папе счастья.

Каждый здоровался со мной и желал мне, чтоб я вырос хорошим евреем. Скоро у меня рука заболела от рукопожатий, а дверь все не закрывалась. Только уходили одни, приходили другие. Своими «мазл-тов» они прожужжали мне все уши, а от рукопожатий у меня чуть рука не отсохла.

Хорошо, мама вмешалась. Она не могла больше выносить моих мучений и прикрикнула на гостей:

— Вы что, хотите совсем замучить ребенка? Приходите в другой раз. На обрезание, Бог даст.

Прошло довольно много времени, пока все ушли. Оставшись с родителями, я сказал:

— Будьте так добры, завтра после гавдолы пригласите к нам раввина, даяна и городского богача. Я расскажу им и вам о том, что видел, слышал и пережил в раю.

Папа снова потерял дар речи и только пробормотал, заикаясь:

— Что значит, расскажешь? Ты что, помнишь, что с тобой было в раю? Тебе же ангел дал щелчка по носу, чтобы ты все забыл.

Я уверил папу, что помню все в точности, что ничего не забыл, а чтобы окончательно убедить его, рассказал ему историю об ангеле Шимен-Бере, который проводил меня из рая до границы этого мира.

Папа был вне себя от удивления. Он не отставал от меня ни на минуту. Снова и снова расспрашивал о каждой мелочи. Я снова и снова рассказывал ему, и мы наверняка просидели бы так всю ночь, если бы мама не вмешалась:

— Что ты насел на ребенка, Файвл? Ты же видишь, он устал. Завтра тоже будет день, будете разговаривать сколько захотите. Иди спать, мой котенок.

Мама взяла меня на руки, уложила, укрыла и, качая колыбель, в первый раз спела мне колыбельную.

Некоторое время я лежал с открытыми глазами и не мог заснуть. Но качания колыбели и мамина песенка в конце концов убаюкали меня.

III. Моя первая суббота на земле

В субботу папа проснулся рано. Я лежал в колыбели и смотрел, что он делает. Я проснулся гораздо раньше папы. Удивленно следил я за двумя золотыми солнечными паучками, которые ползли навстречу друг другу. Один по южной стене, другой по восточной. Они ползли, потихоньку приближаясь друг к другу. Над папиной кроватью паучки встретились, поздоровались и — бамс! — упали в папину бороду.

Папа проснулся, тряхнул бородой, и солнечные паучки упали на пол. Мне их игра очень понравилась.

Папа выпрыгнул из кровати и стал одеваться. Раз-два, и он одет. Потом папа омыл руки^[26] и стал ходить по комнате взад-вперед. Прошелся он, если я не сбился со счета, раз двести.

В конце концов ему это надоело. Я увидел, что он приближается к моей колыбели, и быстро закрыл глаза.

Папа стоял надо мной и разглядывал меня. Прикидывал, наверное, в кого я удался, в него или в маму. Потом я почувствовал, что он теребит меня.

— Вставай, — сказал он, — хватит дрыхнуть. Пора идти в синагогу.

Я еще сильнее зажмурился, притворился, что сплю. Признаюсь, мне было очень хорошо в маминой колыбели и совсем не хотелось идти с папой в синагогу.

Но папа уперся. Он теребил меня все сильнее и сильнее и почти кричал:

— Сколько можно тебя будить, ты, такой-сякой?!

От его крика проснулась мама. Она сверкнула на папу своими прекрасными глазами и задала ему как следует:

— Чего тебе надо от ребенка, Файвл? Где это слыхано, чтобы грудного ребенка, который только вчера родился, тащили в синагогу? Слышишь, что тебе говорят? Сейчас же оставь ребенка в покое, бестолочь!

Услышав слово «бестолочь», папа даже как будто стал меньше ростом. Против острого язычка мамы он ничего не мог поделать. Папа глуповато улыбнулся и ответил:

— Ну, нет так нет. Если ты говоришь нет, Зелда, значит, нет.

Тут я и узнал, что мою маму зовут Зелда. Имя это мне очень понравилось.

Папа думал, что на этом все закончится. Он сильно ошибался. Мама стала его передразнивать:

— Нет так нет! Вы только поглядите на эту бестолочь! Нет так нет! У самого, что ли, ума не хватает понять, что грудного ребенка не тащат в синагогу? Такую бестолочь, такого злодея, как ты, надо еще поискать.

Папа стоял как пришибленный. К такой порции он готов не был, тем более в субботу, с утра пораньше и на голодный желудок. Схватив свой талес, папа убежал в синагогу. Убежал, как от огня.

Мама вскочила с кровати, накинула халат, склонилась над колыбелью и погладила меня по голове.

— Спи, родненький, спи, мой котенок, сил набирайся.

Я взял мамину руку и стал ее целовать. Я благодарил ее за то, что она спасла меня.

— Большое спасибо тебе, мама, — сказал я, — до ста двадцати лет тебе за то, что ты сказала папе. Ему не понравилось, что я еще сплю, и он стал меня будить.

Я соврал маме. Сатана, да сотрется имя его, подговорил меня. Мне стало страшно. Я захотел было сознаться, но постыдился.

Больше в этот день происшествий не было. Дальше суббота пошла как все субботы. Празднично и нудно. Папа вернулся из синагоги. Поели. Потом папа прикорнул, а мама почитала Тайч-хумеш^[27].

Должен заметить, что из всех субботних блюд мне больше всего нравится чолнт^[28]. Единственная по-настоящему райская еда.

Папа храпел. Мама бормотала над Тайч-хумешем. Мухи бились в стекло. Глаза у меня стали слипаться. Я задремал и проснулся только к вечеру. В комнате уже было темно. Мама тихо и набожно произносила «Бог Авраама»^[29].

От маминой молитвы у меня защемило сердце. Обратно, обратно в рай! Я представил себе исход субботы в раю. Вот аллея Царя Небесного. По ней гуляют юные ангелицы, строя глазки проходящим мимо юным ангелам. Да будет вам известно, что в субботу в раю не летают, а ходят пешком.

Мама сидит в углу и шепчет «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова», а я тем временем вижу наших святых праотцев, вижу, как они гуляют в раю. Праотец Авраам ходит заложив руки за спину. Праотец Исаак носит темные очки: у него все еще проблемы со зрением. Праотец Иаков все время вынимает табакерку, нюхает табак и чихает так, что слышно на весь рай.

Все в раю очень завидуют нашим праотцам. У каждого из них красивая вилла с садом и в придачу большой надел земли, которую обрабатывают ангелы-бедняки.

Вспоминается мне один исход субботы в раю. Праотцы, как обычно, прогуливались по аллее Царя Небесного и о чем-то возбужденно говорили между собой. Мне было очень любопытно, о чем они говорят. Быть может, они говорят о святой Торе, подумал я, это, наверное, стоит послушать.

Я сказал моему другу Писунчику, который шел рядом:

— Знаешь что, Писунчик? Давай подслушаем, о чем говорят святые праотцы.

Писунчик сразу же загорелся. Его умные черные глаза заблестели:

— Пойдем, Шмуэл-Аба, подслушаем!

Мы взялись за руки и потихоньку пошли за святыми праотцами. Они были так поглощены своим разговором, что нас не заметили.

— Послушай меня, — говорил праотец Исаак праотцу Иакову, — разведись ты с обеими наложницами, и будет у тебя мир в семье. Ты же видишь, Рохл и Лея не могут с ними ужиться. Ведь эта бабья война — просто стыд и позор на весь рай.

Праотец Авраам, шедший справа от праотца Иакова, кивал головой в знак того, что праотец Исаак прав.

— Не годится так, Янкев. Слышишь, что тебе говорят? Возьми и выгони наложниц.

— Дедушка, — возмущался праотец Иаков, — не могу я этого сделать. Прожить с ними жизнь на земле, с трудом добиться того, чтобы их пустили в рай, и все для того, чтобы теперь выгнать их из дома. Где же справедливость, дедушка?

— Справедливость-шмаведливость, — махнул рукой праотец Авраам, — ты делай то, что тебе отец и дед говорят. Они тебе добра желают.

— Повторить историю с Агарью?.. — разозлился праотец Иаков. — Не хочу я этого делать и не буду. Пусть бабы хоть глаза друг дружке выцарапают.

Услышав, что праотец Иаков сказал про служанку Агарь, праотец Авраам, похоже, рассердился. Он побагровел как свекла и заорал:

— Да как ты разговариваешь с дедом, наглец?! — и отвесил праотцу Иакову звонкую оплеуху.

Я очень испугался, схватил Писунчика за руку и попросил:

— Писунчик, давай убежим. Ненавижу, когда дерутся. Я думал услышать слово Торы, а тут на тебе! Еще и оплеуха.

Писунчик улыбнулся:

— Как скажешь, Шмуэл-Аба, так и сделаем. Я ради тебя готов на все.

— Тогда давай пойдем к райскому дереву и послушаем канареек.

— Хорошо, пошли!

По дороге к канарейкам я спросил моего друга:

— А праотец Иаков прогонит их?

— Кто знает, — подмигнул Писунчик, — праотцы ужасные упрямцы. Поживем — увидим…

Мама зажгла лампу и сказала:

— Доброй недели!^[30]

Я был так погружен в свои мысли, что даже не услышал маминых слов. Мама подошла ко мне и посмотрела мне в глаза:

— О чем ты думаешь, котенок?

— Ни о чем, мама, просто задумался немного.

Ячувствовал, что не могу рассказать ей об этой неприятной сцене из жизни рая. Она ведь набожная, моя мама, и на нее это произведет тяжелое впечатление.

Но мама не отставала от меня, она хотела знать, о чем я все-таки думаю.

Я был в страшном затруднении. К счастью, мне припомнилась еще одна история, случившаяся со мной в раю. Я сказал маме:

— Мне вспомнилось, как праотец Иаков однажды ущипнул меня за щечку.

— Расскажи, котенок!

— Что тут рассказывать, мама? Праотец Иаков шел как-то вечером молиться в праотцовский клойз. Его шейный платок развязался и упал. Я поднял платок и протянул его праотцу Иакову со словами:

— Реб Янкев, вы потеряли платок, вот он.

Праотец Иаков взял у меня платок и спросил:

— Какая нынче неделя?

— Вайхи, — ответил я, и он ущипнул меня за щечку.

— Отлично, молодой человек! — сказал он и пошел дальше^[31].

— Где, за какую щечку он тебя ущипнул? — спросила мама, и ее глаза просияли.

— Вот здесь, за левую щеку, вот за это место, — показал я пальцем.

Мама поцеловала это место, наверное, тысячу раз. Это не были ее обычные поцелуи. В каждом был набожный трепет. Великое дело! К щечке ее сына прикасались два пальца самого праотца Иакова!

Мама была доброй и набожной. Я всем сердцем позавидовал ее радости.

Папа вернулся из синагоги и приступил к гавдоле. Я с интересом следил за церемонией. Когда папа закончил, я поинтересовался:

— Папа, ты пригласил всех, кого я просил?

— Они должны прийти с минуты на минуту, — ответил папа, — только будь с ними повежливее. Это не мелочь, лучшие люди города. Раввин реб Ешае, даян реб Цодек и настоящий богач реб Мэхл Гурвиц.

Я сказал папе, что буду вежлив с ними, с этими самыми уважаемыми в городе людьми, и обещаю вести себя достойно.

— И, ради всего святого, ты должен рассказывать только чистую правду. Слышишь, что тебе говорят? Чистую правду! — прибавил папа.

Я обиделся:

— За кого ты меня принимаешь, папа? — спросил я. — Я что, невесть кто, чтобы врать?

Мама, чтоб ей не болеть, тоже ринулась в бой. Она всегда была готова задать папе, особенно если ей казалось, что он меня обижает.

— Чего ты хочешь от ребенка, Файвл? — рассердилась она на папу. — Ни с того ни с сего подозревать ребенка во вранье! Он тебе когда-нибудь врал, Файвл? Отвечай! Говори! Что глаза выпучил?

Папа хотел ответить маме. Лучше сказать, хотел оправдаться, что он, не дай Бог, ничего плохого не имел в виду, что он хотел только… «Ты понимаешь, Зелда?»

Но мама не дала ему и слова сказать. Говорить было ее дело. Подняв бурю, она не останавливалась ни на секунду и шла до победного.

— Посмотрите вы на него! Хорош отец, ничего не скажешь! Подозревать нашу птичку во вранье. И ты после этого отец? Камень ты бессердечный, злодей, а не отец!

Я был в восторге оттого, что мама назвала папу злодеем. Папа стоял в растерянности. Уже вторая порция за день, да еще и после субботы.

Он пробормотал:

— Ну, я же ничего не сказал, совсем ничего не сказал, хватит, Зелда!

Увидев папу таким ничтожным и растерянным, я захотел крикнуть ему в лицо «злодей!», но, к счастью, вспомнил «чти отца своего» и удержался.

Папа достал из книжного шкафа книгу, сел к столу и уставился в пожелтевшие страницы. Мне показалось, что он прячет лицо от стыда.

Мама ушла на кухню ставить самовар для гостей, которые могли прийти с минуты на минуту.

Я сидел на полу и наблюдал, как папина тень раскачивается взад-вперед на стене.

Папина тень в три раза больше папы. Интересно, она такая же трусливая, как папа, или нет? И что было бы, если бы мамина тень встретилась на стене с папиной? Вот была бы сцена! Посмотреть бы.

Я подполз к скамеечке, на которой сидел папа, и стал из любопытства щекотать его пятки. Сначала потихоньку, потом сильнее. Папа пришел в ярость. Он хотел дать мне пинка, но в этот момент мама внесла кипящий самовар. Папа снова сел как ни в чем не бывало.

Вскоре к нам стали собираться приглашенные. Первым пришел раввин, за ним — даян, а за ним — богач реб Мэхл Гурвиц. Они поздравили маму и папу и поздоровались со мной.

Я рассматривал гостей. Больше всего мне понравился раввин, маленький, тощий человечек с длинной белой бородой, дрожащими руками и доброй улыбкой в прищуренных, слезящихся глазках. Даян был повыше раввина и намного моложе, лет сорока. На правой щеке у него была бородавка. Говорил он не торопясь, с расстановкой, наслаждаясь каждым сказанным словом.

Богач реб Мэхл, дородный господин с подстриженной бородкой, мне не очень понравился. Слишком уж много было на нем золота. Золотые перстни на пальцах, золотая цепь с золотыми часами и полный рот золотых зубов. Меня разозлило, что раввин с даяном говорили с ним почтительно, хоть он и был не особенно ученым человеком.

Гости уселись за стол. Напротив меня сел раввин. Он рассматривал меня своими подслеповатыми глазками и удивлялся, что я сижу и веду себя как взрослый.

Некоторое время все молчали. Мама стояла в стороне и любовалась мной. Кто не видел мою маму в эту субботнюю ночь, тот не видел красоты.

Первым взял слово раввин. Он провел рукой по длинной белой бороде и сказал:

— Говорят, ты хочешь рассказать нам о рае? Ну что ж, послушаем, что творится в раю.

Я встал и сказал, что готов рассказать обо всем, что я пережил в раю до моего рождения, но с условием, что раввин, даян, богач и мой папа поклянутся никому ничего не рассказывать. Маму я от клятвы освобождаю, потому что верю ей на слово.

Хоть и не по сердцу была им эта затея^[32], но выбора у них не было. Гости должны были встать, поднять руку и повторять за мной слово в слово:

— Мрак ночной и лунный свет, я клянусь хранить секрет, кто секрет сохранит, того Бог сохранит.

После клятвы все сели на свои места, и я обратился к маме:

— Мама, будь так добра, занавесь все окна, заткни все щели, чтобы, не дай Бог, ни один ветер не прокрался в дом и не подслушал. Любой ветер по природе своей болтун, доносчик. Разбалтывает все кому ни попадя: хоть вишне в саду, хоть крылу мельницы.

Мама, чтоб ей не болеть, сразу же принялась выполнять мою просьбу: она заткнула щели и занавесила окна. Настроение у всех было очень торжественное. Если мне не померещилось, у раввина даже дрожала борода.

Я приложил палец ко лбу, решая, с чего начать. Подумав немного, я в конце концов решил рассказать, как ангел Шимен-Бер выпроводил меня из рая, — ту историю про глиняный нос. Ангел Шимен-Бер вышел у меня таким живым, что раввин даже за голову схватился:

— У-ва! У-ва! Ангел — и такой пьяница! У-ва! И что, в раю на это закрывают глаза?

Я сказал им, что на Шимен-Бера никакие упреки не действуют. В раю к этой беде давно привыкли. Если Шимен-Бер забывает иногда бить свою жену, уже хорошо.

— Так этот злодей еще и жену бьет? — возмутился раввин. — Караул, люди добрые, караул!

— Еще как бьет, ребе. Его жена, ангелица Зисл, которая почти всегда на сносях, ходит с подбитыми глазами и в синяках.

— И это в раю-то! Конец света, — печально вздохнул раввин. Даян, богач и мой папа вздохнули вслед за ним.

Пока я рассказывал об ангеле Шимен-Бере, богач реб Мэхл Гурвиц все время трогал свой нос. От меня он узнал, почему его нос немного курносый.

— Ну-ну, — ворчал он, — его счастье, что он живет не на земле, а то я подал бы на него в суд.

Да будет вам известно, что богач реб Мэхл Гурвиц очень любил судиться. Чуть что, сразу же подавал в суд. Процесс против ангела Шимен-Бера он бы на сто процентов выиграл.

Я пожалел, что вообще заикнулся об этой истории. Ну что мне понадобилось рассказывать ее таким набожным людям? Они не могут вынести этой правды. Но раз уж я начал, пришлось рассказать до конца.

Даян реб Цодек откашлялся и попросил меня сказать, каковы приблизительно размеры рая. То есть, добавил он, ему интересно, какова площадь рая.

Я ответил, что рай, не сглазить бы, достаточно велик. В нем четыреста тысяч квадратных миль. На востоке он граничит с турецким раем, на западе — с православным. На юге он отделен двумя тысячами облачных завес от земли, а на севере огненным морем — от ада.

— У-ва! У-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! — произнес раввин и схватился за бороду.

— Зондербар!^[33] — произнес богач и схватился за золотые часы.

— Населен рай, — продолжал я, — по большей части ангелами и праведниками. Литваки там встречаются редко^[34]. Довольно много польских и, уж конечно, галицийских цадиков^[35]. Ангелы и праведники не особенно ладят. Ангелы считают, что в раю слишком много праведников. Тысяча на один квадратный километр. Дышать нечем, жалуются ангелы и поносят праведников последними словами.

Праведники тоже не особенно уживаются друг с другом. Польский цадик для галицийского хуже выкреста. И наоборот. Единственное, в чем согласны польские и галицийские цадики, — нельзя пускать в рай литваков.

Больше всего ангелов раздражает, что праведники слоняются без дела. Праведники не хотят марать рук и относятся к ангелам так, будто те — их слуги с сотворения мира.

Раз на всеангельском собрании дошло до того, что ангел Йойна-Тойб внес предложение обратиться к Всевышнему, чтобы тот ограничил права праведников и ввел квоту на их въезд в рай.

Почти все ангелы встретили это предложение бурными аплодисментами, и оно бы прошло большинством голосов, если бы праведникам не повезло. В последний момент за них вступился белокурый мистик ангел Разиэль^[36].

Он поднялся и стал держать речь. Никто не понял, о чем он говорил. Его язык вообще довольно сложно понять. Только в одном месте показалось, что ангел Разиэль за праведников и против предложения ангела Иойны-Тойба: в какой-то момент он даже назвал Йойну-Тойба «позором Израиля» и «Аманом».

Поднялся шум. Ангел Разиэль пользуется в раю большим уважением. И хотя никто не понял, о чем он говорил, многие задумались, а вдруг в его речи на самом деле скрыта некая мудрость. Одни были за предложение ангела Иойны-Тойба. Другие — на стороне ангела Разиэла. Дошло до рукоприкладства. Наконец порешили: праведники и дальше будут заправлять всем в раю. Они там хозяйничают, как у отца в винограднике, а чуть попросишь их о чем-нибудь, отвечают известным стихом из «Песни Песней»: «Лобзай меня в…»^[37]

— С тех пор на всех собраниях ангелы выступают двумя партиями, — рассказывал я дальше. — Одна называется ДОП (то есть «Долой праведников!»). Другая — ДАП (то есть «Да здравствуют праведники!»)

Я обрисовал моим слушателям методы борьбы одной партии против другой. Рассказал о памфлетах, которыми перестреливаются партии, об их взаимных происках и нападках.

— У-ва! У-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! — произнес раввин и схватился за бороду.

— Зондербар! — произнес богач реб Мэхл Гурвиц и схватился за золотую цепь.

Да будет вам известно, что реб Мэхл часто бывал по торговым делам в Лейпциге и поэтому любил время от времени вставить немецкое слово.

— Только бы, не дай Бог, с праведниками чего-нибудь не случилось, — тихо сказал мой папа, поглядывая на раввина. Я понял, о чем думает папа. Его глаза говорили раввину: «Вы не должны бояться идти в рай, ребе. Если бы я был таким же праведником, как вы, я бы знал, что мне делать в раю».

Мой папа всем сердцем желал попасть в рай. И я понимал почему. Здесь, на земле, он был скамеечкой для ног моей мамы. Там, в раю, она была бы его скамеечкой для ног^[38]. Когда папа поставит на маму свои ноги, он отомстит за все унижения, которые она ему причинила на этом свете.

Раввин спросил, видел ли я в раю Древо Познания, и, когда я сказал, что да, видел, он зачмокал. Богач спросил меня, есть ли в раю золотые монеты. А даян спросил, ходят ли ангелицы в микву^[39].

Мне были наперед известны все их вопросы. Только я заканчивал отвечать на один, следовал другой. Я пригласил этих людей послушать рассказ о том, что я пережил в раю, и вот на тебе, послушали, — меня просто зло взяло.

Мне расхотелось говорить. Я даже несколько раз нарочно зевнул. То есть я намекал им, что устал и они должны отстать от меня.

Но они, казалось, плевать хотели на мои намеки и продолжали спрашивать.

Раввин, к примеру, спрашивал, видел ли я Шорабора и действительно ли это такая большая скотина, что его мяса хватит на всех евреев, когда придет Мессия.

Я больше не мог сдерживаться и сказал им, что устал рассказывать и не будут ли они, когда завтра вечером придут к нам, так добры помолчать и послушать, а я завтра вечером расскажу о том, как познакомился со своим другом Писунчиком.

— У-ва, у-ва, ангел по имени Писунчик, у-ва! — произнес даян и схватился за голову.

— Диво дивное! Ангел по имени Писунчик, — произнес раввин и схватился за бороду.

— Зондербар! — произнес богач реб Мэхл Гурвиц и схватился за золотую цепь.

Больше я их не хотел видеть. Я подозвал маму и сказал, что меня пора кормить. С четырех часов у меня маковой росинки во рту не было.

Мама покормила меня и отнесла в колыбель, которая стояла рядом с ее кроватью. Она уложила меня и стала качать колыбель.

Я лежал и думал о том, что земные создания очень странные. Думая об этом, я заснул.

Раввин, даян и богач еще немного посидели у нас, попивая чай и разговаривая с папой. Потом стали собираться. На пороге раввин сказал папе:

— Значит, Бог даст, до завтра, Файвл.

IV. Мой друг Писунчик

На следующий вечер, когда все сели вокруг стола, я, так сказать, засучил рукава и начал рассказывать.

— С моим другом Писунчиком я познакомился в хедере геморе-меламеда ангела Меира-пархатого, где мы оба учились. Писунчик мне очень понравился с первой минуты.

Этот маленький ангелочек с умными черными глазами нравился всем с первого взгляда. Кроме, разумеется, геморе-меламеда реб Меира-пархатого, которому Писунчик ужасно досаждал. Если на чистоту, меламеду было из-за чего сердиться на моего друга. Из-за одной шуточки Писунчика он чуть калекой не стал.

Это было во вторник днем. Меламед устал распевать Гемору и размахивать плеткой над нашими головами. Глаза у него начали слипаться, и вскоре он, как обычно, захрапел, выронив плетку.

У Писунчика загорелись глаза. Он повернулся к нам и спросил:

— Братцы, никому не скажете?

— Никому, — ответили все и стали с интересом смотреть, что будет дальше. Мы поняли: Писунчик сейчас что-нибудь отколет.

Он достал из кармана кусочек смолы и на цыпочках подошел к меламеду. Крылья реб Меира-пархатого устало обвисли. Писунчик потихоньку приподнял правое крыло меламеда, намазал смолой и приклеил к скамье^[40]. Покончив с правым крылом, он сделал то же самое с левым.

Мы задыхались от смеха, предвкушая минуту, когда меламед проснется. Мы ждали, ждали, а он все дрых, даже и не думал просыпаться.

Увидев, что можно и не дождаться, мой друг Писунчик подошел к спящему меламеду и закричал ему в ухо:

— Ребе, все ушли на минху!

Геморе-меламед проснулся и хотел было лететь в синагогу. Он так дернул крыльями, которые были приклеены смолой к скамье, что их концы оторвались. Ребе упал на пол и заорал от боли.

Его жена Голда, ангелица с бельмом на правом глазу, с воплями влетела из кухни. Сразу же послали за фельдшером, архангелом Рафаилом. Фельдшер послал в райскую аптеку за пластырем и заклеил меламеду крылья.

С этого дня у нашего геморе-меламеда был зуб на моего друга Писунчика. Кто бы ни был виноват, пороли всегда его. Но Писунчик из тех проказников, которых никакая порка от проказ не отвадит. За это я его и полюбил. Всей душой прикипел к нему, и он ко мне тоже.

Что бы ни случалось, я ему обо всем рассказывал первому, и он тоже со мной обо всем советовался.

— Посоветуй, Писунчик!

Писунчик прикладывал палец ко лбу и думал до тех пор, пока не находил нужный совет.

— Что ты на это скажешь, Шмуэл-Аба?

Я говорил ему все, что думаю. Ничего не скрывал от моего дорогого друга, который был мне как родной брат, а может быть, даже дороже брата.

Знаю, вы мне скажете, что шутка, которую Писунчик сыграл с геморе-меламедом, не новость. Все мальчишки на земле похваляются такими шуточками. На это я могу вам ответить, что, во-первых, эта проделка не единственная, которой Писунчик прославился в раю, а во-вторых, земные мальчишки только врут да похваляются, в то время как Писунчик это и вправду сделал.

Приходит Писунчик ко мне как-то раз очень печальный. Смотрит на меня грустными глазами и говорит:

— Знаешь, что я тебе скажу, Шмуэл-Аба? Нет справедливости в раю.

Я посмотрел на него с удивлением. О чем это он? Писунчик вздохнул и рассказал вот что:

— Ты знаешь, Шмуэл-Аба, что у меня есть дядя. Его прозвали Хаим-богатей. У него свой собственный каменный дом на бульваре Ильи-пророка, двухэтажный, с новой железной крышей.

— Знаю, Писунчик, — ответил я, — он винный откупщик, говорят, богат как Корей^[41].

— И к тому же большой негодяй, — добавил Писунчик. — В православном раю этому негодяю такой праздничек бы устроили.

— К чему ты клонишь, Писунчик? Расскажи, мне не терпится.

— Просекай, — сказал Писунчик, — у этого моего дяди, негодяя эдакого, есть коза, которая каждые двенадцать минут дает двадцать кварт молока. Надо эту козу у дяди из стойла забрать, отвести кой-куда, а потом вернуть обратно.

— Куда же ее отвести, Писунчик? Говори, рассказывай, не тяни душу!

— В дом дяди Иоэла-переплетчика, который живет на улице Иоханана-сапожника^[42]. У дяди Йоэла сухотка. Козье молоко ему гораздо нужнее, чем дяде Хаиму-богатею.

— Ты прав, Писунчик, — согласился я, — нет справедливости в раю. У богатого дяди, здорового, как медведь, есть дойная коза, хотя молоко ему на фиг не нужно, а у бедного дяди, больного сухоткой, ни фига нет, хоть без молока ему не прожить.

Писунчик приставил палец ко лбу, подумал (когда мой друг думает, он приставляет палец ко лбу) и сказал:

— Просекаешь, Шмуэл-Аба?

— Что, Писунчик?

— Нужно украсть козу у дяди Хаима-богатея и отвести ее к дяде Иоэлу.

— Идет, Писунчик, — согласился я, — но когда? Ведь нужно время подгадать.

Писунчик рассмеялся.

— Все будет в порядке, Шмуэл-Аба. В полдень дядя Хаим-богатей ложится прикорнуть. В это время тетя Ентл, его жена, уходит к портнихе примерять новые крылья.

— Ну! Ну! — не терпелось мне.

— В это время я заберу козу из стойла и отведу к бедному дяде. Ты будешь стоять на стреме и следить, не идет ли тетя.

— Хорошо, Писунчик, я готов. Когда мы это провернем?

— Что значит когда? — Писунчик взмахнул крыльями. — Завтра, будем надеяться, сразу после полудня.

Мы договорились, где встретиться. Писунчик подробно описал место. До конца дня я ходил как помешанный. Всю ночь во сне мне мерещилась коза, которая каждые двенадцать минут дает двадцать кварт молока.

На следующий день, ровно в назначенное время, я встретился с моим другом в условленном месте. Мы сразу же направились на бульвар Ильи-пророка, где жил богатый дядя Писунчика.

Бульвар Ильи-пророка очень красив. Там живут все сливки райского общества. Самый богатый дом принадлежит цадику из Садагуры^[43]. Он живет на широкую ногу, как привык жить на земле. Кстати, на этом же бульваре блудница Раав^[44] открыла салон, где самые богатые ангелицы делают себе маникюр. Между прочим, в раю она стала очень благочестива. Раав читает много душеспасительных книг^[45] и знает их почти наизусть. Что касается маникюра, она не очень любит это дело, но жить-то надо. В раю уже почти забыли, что когда-то Раав была блудницей.

Мы с моим другом Писунчиком остановились рядом с домом Хаима-богатея и стали ждать, когда выйдет тетя. Это будет верным знаком, что дядя задремал.

Мы прождали около получаса. Наконец ангелица Ентл-богатейка вылетела из своих апартаментов. Мы проследили, как она скрылась из виду.

— Чтоб ей пусто было, — бросил Писунчик вслед своей тете. — Она транжирит деньги на наряды, а тетя Ривче, жена дяди Иоэла-переплетчика, не может позволить себе даже отдать в ремонт свои старые крылья, которые уже до того износились, что ее принимают за нищенку и подают ей милостыню.

Мой друг Писунчик уже хотел было зайти во двор, где было стойло, но как раз в это время мимо нас прошел старик с тяжелой палкой в руке. Он остановил моего друга и спросил:

— Ты куда, ангелок?

Мой друг Писунчик сразу же узнал старика. Это был Илья-пророк. Когда-то он время от времени спускался на землю. Помогал беднякам, творил чудеса, чтобы у неудачников было на что справить субботу^[46]. С недавних пор он во всем разочаровался. Бедняки на земле перестали верить в его помощь. Они решили сами себе помогать.

— Пусть им помогают, — говорит теперь Илья-пророк с горечью, — пусть им помогают, как их там… эти… сицилисты.

С тех пор как Илья-пророк перестал спускаться на землю, он в раю без дела. Гуляет целыми днями по бульвару, носящему его имя. Хоть вы его озолотите, не пойдет гулять по другой улице.

— Ты куда, ангелок?

Я испугался. Подумал, что вся затея провалилась. Черт бы его побрал, этого старого Илью-пророка, который больше всего любит всюду совать свой нос.

Но мой друг Писунчик не растерялся. Он знал слабость старика. Илья-пророк любил, когда ему рассказывали о его чудесах, которые он творил когда-то, когда ему этого еще хотелось. Он и сегодня может творить чудеса, но не хочет.

— Пусть сами себе помогают, пусть им помогают, как их там… эти… сицилисты.

Произнеся слово «сицилисты», он сплюнул. Писунчик сказал ему, что он прав. Мой друг нарассказывал ему таких сказок про Илью-пророка, что старик расплылся в улыбке. Он верил, что все рассказанное Писунчиком — правда.

Мы с трудом дождались, когда старик уйдет. Писунчик вытирал пот со лба — так он утомился.

— Теперь, Шмуэл-Аба, — сказал он мне, — гляди в оба, не идет ли кто-нибудь. Если, не дай Бог, кто появится, — два пальца в рот и свисти.

— Хорошо, — ответил я, — но смотри поторопись, Писунчик.

Мой друг задерживался. Каждое мгновение казалось мне вечностью. Я вертел головой направо и налево. Смотрел, не идет ли кто, не дай Бог. Сердце у меня бешено колотилось.

И вот появился мой друг. На веревке он тащил дядину козу.

— Скорей, Писунчик, скорей, полетели к дяде Иоэлу! Сердцем чувствую: что-то должно случиться.

— Дурачок, — сказал мне Писунчик, — нам придется идти пешком. У козы нет крыльев.

Не успели мы сделать несколько шагов, как увидели, что тетя Писунчика, ангелица Ентл-богатейка, второпях летит домой. Наверное, она что-то забыла. Тетя увидела нас и подняла шум. Я и мой друг взлетели, пытаясь удрать. Коза болталась в воздухе. Ее «ме-е-е» разносилось на весь бульвар.

Писунчик не отпускал веревку. Мы сопели, но продолжали лететь. Полицейский Шмая, ангел в зеленом мундире, который стоял на углу и дирижировал своей палочкой, чтобы ангелы, не дай Бог, не столкнулись, засвистел.

Началась настоящая погоня. Полицейский Шмая преследовал нас, не прекращая свистеть. Тетя Ентл, ангелица в теле, летела как гусыня и орала на лету во все горло:

— Разбойники, отдайте козу! Ой, горе мое, отдайте мою козу!

— Держи крепче веревку, Писунчик! — кричал я.

Коза барахталась в воздухе. Уши глохли от ее «ме-е-е».

— Старый Илья-пророк задержал, — просопел мой друг Писунчик и еще крепче сжал веревку.

— Всегда его приносит когда не надо, — бросил я своему другу, и мы полетели дальше.

Я едва дышал, так быстро пришлось махать крыльями. Мы-то были маленькие, и крылья наши еще не износились. Мы выписывали разные зигзаги. То нам казалось, что наши преследователи отстали, то снова слышали позади хлопанье их крыльев.

Коза от страха стала доиться. Молоко потекло вниз. Маленькие ангелочки, еще не умеющие летать, стояли с открытыми ртами и с наслаждением ловили каждую каплю, которая падала сверху.

Мы прилетели на улицу Йоханана-сапожника на целых двадцать минут раньше наших преследователей. Опустились. Писунчик постучался в окно к своему дяде-бедняку. Ангел Йоэл-переплетчик вышел к

нам. Он откашлялся и спросил, что с нами такое.

— Мы принесли тебе козу, козу дяди Хаима-богатея. Тебе от нее больше пользы будет.

— Кто вас об этом просил? — закричал переплетчик и отвесил Писунчику две звонкие затрещины.

В этот момент приземлились наши преследователи. Тетя Ентл побагровела, как свекла. Она кричала и плакала:

— Коза! Разбойники! Отдайте мою козу!

Шмая-полицейский, ангел в зеленом мундире, стал составлять протокол. Записал мое имя и имя Писунчика. Тетя Ентл держала козу на веревке и обещала, что все скажет геморе-меламеду Меиру-пархатому.

Тетя Ентл дернула за веревку и повела козу домой. Мы с Писунчиком печально и пристыженно смотрели друг на друга.

Мы тоже пошли домой. О чем думал Писунчик, я не знаю, а у меня было муторно на душе. Писунчик долго молчал. Я не хотел его ни о чем спрашивать. Ни к чему это было.

Вдруг Писунчик поднял голову. Он посмотрел на меня своими умными черными глазами и сказал:

— Знаешь, что я тебе скажу, Шмуэл-Аба?

— Откуда мне знать? — ответил я. — Что я, пророк?

— Я тут подумал, — продолжил Писунчик, — пока богатые дяди ничего не отдают, а бедные дяди ничего не хотят, не будет справедливости в раю.

На следующий день Писунчик не пришел в хедер. Я решил, что он боится, как бы геморе-меламед Меир-пархатый не высек его. Позже я узнал, что он прогулял не от страха: Писунчик ничего не боялся — он прогулял из-за того, что помогал своему папе, портняжке Шлойме-Залмену, выдергивать намётку из ста пар перелицованных крыльев.

— Писунчик, — обратился я к своему другу, — почему ты никогда не приглашаешь меня к себе домой? Может, ты меня стыдишься?

— Боже упаси, — испугался Писунчик, — глупости ты говоришь, Шмуэл-Аба. Если хочешь, пойдем хоть сейчас.

Мы полетели к Писунчику домой. Папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, ангел с большим кадыком и телячьими глазами, жил недалеко от райского луга, на котором пасся Шорабор.

Шорабор — это большой, жирный бык. Сколько он весит, никто не знает. Нет таких весов в раю, которые могли бы выдержать его тяжесть. На правом боку у Шорабора большое коричневое пятно, которое напоминает карту рая.

Войдя в дом к портняжке Шлойме-Залмену, мы увидели архангела Гавриила. Он стоял перед большим зеркалом. Шлойме-Залмен примерял архангелу Гавриилу крылья, которые тот отдал в починку.

Архангел Гавриил — высокий, плотный ангел, очень богатый, но очень скупой. За всю жизнь он ни разу не заказал себе новых крыльев, предпочитая перелицовывать старые.

— Вот тут справа немного жмет, — говорил архангел Гавриил. — Вот тут, Шлойме-Залмен.

Портняжка Шлойме-Залмен отметил мелком и отмерил сантиметром. Он все время подпрыгивал и уверял:

— Все будет как раз, реб Гавриил, все будет как раз. Положитесь на Шлойме-Залмена.

Но архангел Гавриил не любил ни на кого полагаться. Он все поводил плечами и находил недочеты то тут, то там. Это особенно огорчало Шлойме-Залмена.

Битый час архангел Гавриил мучил бедного портняжку. Потом ушел. В дверях он остановился и сказал:

— Помни, Шлойме-Залмен, крылья нужны мне к Пасхе^[47], помни!

Как только архангел Гавриил ушел, папа Писунчика стал совсем другим. Он стал пританцовывать, напевая:

За швейной машинкой сидел подмастерье ангел Сёмка. Он пристрачивал канты на крылья и ворчал себе под нос.

У гладильного стола стоял подмастерье ангел Берл. Высокий, худой, с маленькими, но блестящими глазами. Он все время пробовал пальцем, горяч ли утюг, и продолжал гладить.

Раньше подмастерья Сёмка и Берл были не разлей вода, точно одно тело и одна душа. Но с тех пор как оба влюбились в ангелицу Рейзл, дочь райского лавочника Исроэл-Мойше, они были на ножах и все время изводили друг друга. Просто до печенок доставали.

Ангелица Рейзл, юная и прекрасная, очень над ними потешалась. То с одним кокетничала, то с другим. В какой-то момент бывшие друзья даже подрались. Запустили друг в друга утюгами и потом несколько недель ходили на работу с перевязанными головами.

Ангел Сёмка даже пытался покончить с собой. Повесился на собственных подтяжках. Забыл, что ангел в раю не может погибнуть. Проболтавшись в воздухе целые сутки, ангел Сёмка снял подтяжки с шеи и стал проклинать рай, подмастерье Берла и… он хотел проклясть дочь райского лавочника, причину всех своих страданий, но сердце не позволило.

Мне очень понравился дом моего друга Писунчика: передняя комната, спальня и кухня. Это был настоящий дом. В первой комнате работали. Во второй спали, а на кухне целыми днями парилась мама Писунчика, Хана-Двойра. Готовила обед и ужин для всех домочадцев.

Окно было открыто. Из окна был виден райский луг и пасущийся на нем Шорабор. Трое босоногих ангелов следили за тем, чтобы Шорабор не забрел в чужие сады. Один из них, Мойше-пастух, играл на дудочке, а другие пели.

Вечером ангелы-подмастерья воткнули иглы в лацканы и отправились мечтать о своей любимой. Папа Писунчика ушел молиться в портновский клойз. Мы с Писунчиком стояли у открытого окна. На райском лугу начинало темнеть. Мы слушали стрекот серебряных райских кузнечиков. Шорабор жевал траву. Я удивлялся его аппетиту.

Трое пастухов пели, то есть один играл на дудочке, а другие пели. Кто не слышал пения райских пастухов, тот не знает, что такое красота.

Дудочка чарующе и сладко затихала. Мы видели уже только силуэты трех пастухов и слышали тяжелую поступь Шорабора.

За деревьями взошла луна. Я толкнул локтем моего друга Писунчика, который стоял задумавшись.

— Писунчик, знаешь что?

— Что, Шмуэл-Аба?

— Давай немного прогуляемся.

— Куда, Шмуэл-Аба?

— Может, по аллее Трех праотцев?

— Согласен!

Мы расправили крылья и полетели. Писунчик глубоко вдыхал райский ветер.

— Твой папа — очень хороший ангел, Писунчик. Он так тяжело работает, а при всем при том так беден.

Писунчик ничего не ответил. Он не любил, когда говорили о бедности его папы.

На аллее Трех праотцев было полно парочек. Многие летали. Некоторые сидели на скамейках и шептались.

Что значил этот шепот, мы не понимали. Но он нам нравился. Мы дали себе слово, что, когда мы вырастем, каждый выберет себе ангелицу и тоже будет с ней шептаться в аллее Трех праотцев.

Мы услышали глубокий, тяжкий вздох. Мы взглянули, кто это вздыхает, и вдруг увидели портновского подмастерья Сёмку, который в одиночестве гулял по аллее.

С другой стороны аллеи послышался еще один вздох. Это вздыхал ангел Берл, который тоже не находил себе места.

— Когда мы вырастем и станем большими, мы тоже будем вздыхать, — сказал Писунчик.

— И еще сильнее, чем портновские подмастерья, — добавил я.

— Конечно, — согласился Писунчик, и мы опустились посреди аллеи.

Мы прогуливались туда-сюда. Прислушивались к шепоту, доносившемуся из-за деревьев. Ангел клялся всеми клятвами, ангелица не верила ему. Ангел грозил, что, если она не поверит, он бросится из рая на землю.

— Что ты здесь делаешь, Писунчик, иди домой!

Мы узнали сестру Писунчика Этл. Она гуляла по аллее со своей подругой.

— Я не хочу идти домой. Я хочу еще немного погулять с моим другом Шмуэл-Абой, — ответил Писунчик.

Этл ушла. Мы с моим другом переглянулись.

— Красивая у тебя сестра, — сказал я, — у нее такие розовые крылья.

— Она уже просватана, — гордо ответил Писунчик, — в субботу после Швуес^[49] у нее свадьба.

— Пригласишь меня на свадьбу, Писунчик?

— Конечно, — обещал мой друг, и мы расстались до утра.

Всю ночь мне снилась свадьба. Я был женихом, а Писунчик — моим зятем. Играли музыканты. Невеста плакала. Я проснулся и понял, что это был только сон. Мне было очень тревожно от этого прекрасного сна.

V. Призраки в раю

Рассказ немного утомил меня. Я передохнул. Посмотрел на моих слушателей: не задремали ли они, пока я рассказывал о своей жизни в раю. Но когда я увидел раввина, который вцепился пальцами в бороду, богача, который сложил руки на животе, и даяна, который остолбенел, будто его сглазили, — я понял, что могу продолжать.

— От этого странного сна я проснулся среди ночи. Во сне, как вы знаете, я был женихом, мой друг Писунчик моим зятем. А сестра Писунчика, Этл с розовыми крыльями, моей невестой.

Я хотел снова заснуть, чтобы досмотреть этот прекрасный сон, но не мог. Я немного полежал с закрытыми глазами, но спать не хотелось, а сон был уже далеко-далеко, за райской мельницей.

Я встал с кровати. Босой, в ночной рубашке, я подошел к окну и выглянул.

Улица была залита лунным светом. Такой яркий лунный свет даже в раю редкость. Я открыл окно, вдохнул нежный полночный воздух и выдохнул вместе с ним «спокойной ночи» моему другу Писунчику и его красивой сестре с розовыми крыльями.

Напротив на тротуаре выросли две тени. Они ахнули и удивились:

— Это ты, Сёмка?

— Это ты, Берл?

— Что ты делаешь так поздно ночью на улице, Сёмка?

— А ты что делаешь, Берл?

Я узнал их, это были двое влюбленных ангелов-подмастерьев, которые работали у папы Писунчика, портняжки Шлойме-Залмена.

Я навострил уши. Мне было жаль пропустить хотя бы словечко из их разговора.

— Не могу уснуть, Сёма. Чуть закрою глаза, вижу ее, дочь лавочника.

Сёмка вздохнул:

— Со мной то же самое, Берл… Не вынесу я этого.

Они немного помолчали. Я видел, как иглы поблескивают в их лацканах.

— Я завидую, — печально произнес Сёмка, — завидую ничтожнейшему из земных подмастерьев. Он, если ему не повезет в любви, может хоть яду принять или в речке утопиться.

— У нас нет другого выбора, — ответил ему ангел Берл, — мы должны вечно терпеть нашу злую долю. До чего паскудное это слово «вечно». Кто его выдумал? И зачем?

Я видел, как слова «кто» и «зачем» сорвались с губ ангела Берла и остались висеть среди рая, залитого сладостным лунным сиянием.

Подмастерья ушли, Сёмка — направо, Берл — налево. Двое несчастных ангелов, которые бродят в райской ночи, — посочувствовал я. Очень-очень посочувствовал.

Я подумал, что дочка райского лавочника, причина их смятения, сейчас, наверное, спит. Ее волосы разметались по подушке. Крылья, которыми она укрылась, соскользнули. Может быть, она улыбается во сне и знать не знает, что несчастный, которому она подала надежду, места себе не находит. Молит о смерти и не может умереть.

— У лунной ночи в раю, — подумал я, — тоже есть свои призраки.

Тогда я даже представить не мог, что этой ночью мне доведется увидеть не только двух несчастных ангелов-подмастерьев.

Я услышал плач. Резкий, отчаянный. Я поднял голову и впервые увидел ангела Шимен-Бера. Он был, как обычно, мертвецки пьян. Шимен-Бер тащил за руки двух нерожденных детей. Они вырывались. Кричали и плакали.

— Заткнитесь, ублюдки, — злился ангел Шимен-Бер, — заткнетесь вы когда-нибудь или нет?

Его рыжая борода растрепалась, глаза мутные, до того он был пьян.

— Мы не хотим рождаться, — плакали двое нерожденных детей, — мы не хотим на землю, сжальтесь, реб Шимен-Бер!

Это были девочка и мальчик. Шимен-Бер получил приказ доставить их сегодня ночью на землю. Они должны были родиться двойней.

— Не хотим рождаться, — передразнивал их Шимен-Бер, — да кто вас спрашивает, ублюдки?

Мальчик, которого Шимен-Бер тащил за правую руку, что-то придумал. Он сказал пьяному ангелу:

— Реб Шимен-Бер, отпустите мою руку на секунду. Мне нужно нос вытереть.

Шимен-Бер ничего не заподозрил. Он отпустил руку паренька. Тот бросился бежать.

Посреди чудесной лунной ночи началась погоня. Шимен-Бер захлопал своими тяжелыми ватными крыльями и полетел за убегающим. Девочку он крепко держал за руку и тащил за собой.

Я все видел своими глазами. Сердце у меня колотилось. Я взмолился Творцу, чтобы он сотворил чудо и Шимен-Бер не поймал сбежавшего ребенка.

Но, кажется, моя молитва не помогла. В конце концов Шимен-Бер сцапал паренька. Он схватил его за ухо и потащил за собой.

— Погодите у меня, доберемся до границы, получите настоящий щелчок по носу, каторжники.

Девочка, конечно, была ни в чем не виновата, но Шимен-Беру, когда он в ярости, все равно, виноват или нет. Он должен сорвать свою злость и обязательно сорвет ее.

Потом я увидел, как Шимен-Бер тащит девочку за руку, а мальчика за ухо. Они улетели в сторону границы.

Я следил за ними до тех пор, пока они совсем не скрылись из виду. Я думал о судьбе нерожденных детей. Хотел понять их страх перед землей и не мог. Я был еще слишком мал, чтобы все это понять.

Завтра я расскажу моему другу Писунчику обо всем, что видел и пережил этой ночью. Интересно, что он мне на это ответит.

— Что Шимен-Бер разбойник и пьяница, я знаю, — скажу я ему. — Я достаточно слышал о нем, но вчера все увидел своими глазами. Все, что рассказывают об этом злодее, — правда. Но только скажи мне, Писунчик, прошу тебя, почему нерожденным детям так страшно рождаться и почему они так боятся земли?

Я пробовал угадать, что ответит мне Писунчик. Я прикладывал палец ко лбу, как это обычно делал мой друг. Думал, что палец, приложенный ко лбу, как-то мне поможет. Напрасно! Все это так и осталось для меня загадкой. Сам я не мог ничего придумать.

Я услышал хлопанье крыльев. Поднял глаза и увидел, как вдали блестят огоньки. Много-много огоньков. Огоньки подлетали все ближе и ближе. Хлопанье крыльев становилось все сильнее и чаще.

Я удивился. Такого хлопанья мне до сих пор слышать не приходилось. Кто это может быть? — подумал я и стал всматриваться.

Я увидел ангела с большими черными крыльями. У ангела была тысяча красных глаз, которые грозно мерцали в светлой лунной ночи. В руке ангел с черными крыльями держал меч^[50].

— Это Ангел Смерти, — подумал я, — он, наверное, сейчас летит на землю. Здесь, в раю, его никто не боится, но там, на земле, перед ним трепещут. Чуть заслышат шум его крыльев, сразу приходят в ужас. Мужчины бегут в синагогу читать псалмы, а женщины — на кладбище, будить покойников^[51]. Но, говорят, это не помогает. Ангел Смерти заберет того, кого должен забрать. Не поможет ни плач, ни молитва.

Ангел с черными крыльями подлетал все ближе и ближе. На лету он размахивал большим мечом: подавал знак, что летит с очень-очень серьезным заданием.

С неба сорвалась звезда. Она полетела навстречу ангелу с черными крыльями и остановила его.

— Куда летишь, Ангел Смерти? — спросила звезда и задрожала.

Я не понял — от страха или от жалости.

— Я лечу, — ответил ей ангел с черными крыльями, — я лечу на землю. Я должен забрать душу одной девушки и принести ее Богу.

Сердце мое затрепетало. Душу девушки, подумал я. Сестра Писунчика тоже девушка. Но я вспомнил, что райским девушкам нечего бояться ангела с черными крыльями, и успокоился.

Звезда задрожала, затрепетала и взмолилась к Ангелу Смерти:

— Возвращайся обратно, ангел с черными крыльями! Чего тебе надо от бедной девушки с земли? Пощади ее. Пусть она насладится цветами, своей любовью, своими мечтами.

— Снова строишь из себя заступницу! — разгневался Ангел Смерти. — Кому нужна твоя жалость? Тебе сказано светить, вот и свети себе на здоровье и не вмешивайся в чужие дела.

Но звезда не отступала. Она начала спорить с черным ангелом, пыталась его уговорить.

— Эта земная девушка мне не сестра и даже не родственница. Я лишь раз видела ее глаза, когда она посмотрела на меня. Я лишь раз слышала ее вздох и шепот. Она просила меня передать привет своему суженому.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — строго спросил ангел с черными крыльями. — Прошу тебя, не стой у меня на пути. Ты что, думаешь, я такой же сентиментальный, как ты?

Звезда и вправду всхлипывала, умоляла со слезами на глазах и вся дрожала.

— Тебе разве не жаль, ангел, не жаль этой молодой жизни? Ей всего девятнадцать лет. Представь себе — девятнадцать лет.

— Тебе бы стихи писать, — презрительно сказал ангел. — Тебе бы петь хвалы у престола Всевышнего. Это бы тебе больше подошло, и ты бы перестала мешать моей работе.

— Ты злодей и разбойник, — печально сказала звезда. — Бесполезно тебя просить, но помни, что я тебе сказала…

— Помнить? Что я должен помнить?

— Помни, — трепетно сказала звезда, — что в «Хад-Гадье» сказано…

— И что же в «Хад-Гадье» сказано? — передразнил ее Ангел Смерти.

— В «Хад-Гадье» сказано, что в конце придет Господь и прикончит Ангела Смерти^[52].

Я увидел, что Ангел Смерти задрожал, когда звезда напомнила ему о его собственном конце. Это была особенная дрожь — страх смерти, своей смерти.

Я с любопытством ждал, что будет дальше. Неужели ангел с черными крыльями повернет обратно? Неужели завтра утром земная девушка откроет глаза, как обычно? Неужели будет радоваться солнцу, цветам, своему суженому?

Похоже, я ошибся. Ангел Смерти взмахнул мечом. Так взмахнул, что даже искры посыпались. Он расправил большие черные крылья и продолжил свой полет.

— Ты все-таки летишь дальше? — срывающимся голосом спросила звезда.

— Я должен! — сурово ответил ангел и в тот же миг исчез.

Я еще долго видел его огненные глаза. Слышал шорох его крыльев. Звезда упала куда-то в райскую траву — искать утешения у райских сверчков.

Странные мысли приходили мне в голову. В одну и ту же лунную ночь я слышал плач двух детей, которые не хотели рождаться, и жесткое суровое «я должен» ангела с тысячью глаз, который летел на землю, чтобы там погасить жизнь.

За моим окном цвела вишня. И хотякрона дерева была полна лунного сияния, под деревом лежала тень.

Я видел эту тень, видел, как она дрожит. Неужто, удивился я, даже тень чего-то боится? Но чего? Разве что самой себя?

Впервые в раю я испугался теней и призраков.

Я попробовал успокоить себя. Унять страх. Я громко, чтобы лучше слышать, заговорил сам с собой.

— Дурень, — стыдил я себя, — чего тебе бояться? И кого тебе бояться? Не на тебя кричал и не тебя тащил на рождение ангел Шимен-Бер, не тебя ангел с тысячью глаз собирался искоренить с лица земли.

В кроне вишневого дерева, что росло под моим окном, ветер забормотал сквозь сон. Тень дерева на земле пыталась поймать себя за хвост и не могла.

— Может быть, отойти от окна? — произнес я вслух, но продолжал стоять, с места не двинулся. Сердце подсказывало мне, что у этой райской ночи есть еще призраки. И что они сейчас появятся.

Я услышал пение. Тихо, печально раздавался напев в лунной райской ночи.

Я прислушался, пытаясь угадать, откуда он доносится, но никак не мог.

Напев приблизился к переулку, в котором я жил. Только теперь я разглядел того, кто пел эту песню, кто тянул свой напев по лунным улицам рая.

Это была безумная Переле, ангелица, которая сошла с ума от несчастной любви. Мой друг Писунчик рассказывал мне, что у нее, Переле, была любовь с райским бухгалтером Гецлом^[53]. Гецл записывает мицвы^[54]. В конце каждого года он пересчитывает все мицвы и представляет отчет архангелу Михаилу.

Три года Переле гуляла с райским бухгалтером. Он клялся ей в «любови вечной», Переле верила его словам как Святому Писанию. Не знала она, чистая, благочестивая душа, что и в раю есть шарлатаны, которые поиграют-поиграют девичьим сердцем, а потом выбросят его.

Переле работала у райской модистки. Каждую заработанную копейку она откладывала, каждую крошку экономила, ждала того счастливого дня, когда выйдет за райского бухгалтера. Тогда ей пригодятся сбережения, накопленные годами тяжкого труда.

В конце концов все пошло прахом. Ее возлюбленный бросил ее и женился на младшей дочери архангела Михаила Хавче.

Переле плакала ночи напролет. Не спала, не ела. Никто не мог ее утешить.

В один прекрасный день Переле вышла из дома с растрепанными волосами и растрепанными крыльями. Она бросалась на каждого встречного, устроила такой переполох, что ее пришлось связать. Два ангела потащили ее под кран, из которого на землю идут дожди, и лили на нее холодную воду до тех пор, пока Переле не успокоилась.

С тех пор она стала тихой, ни с кем не разговаривала. Как завидит ангела — сразу убегает. По целым дням сидела дома. С ней заговаривали — она не отвечала. Смотрела всем прямо в глаза и ничего не понимала.

— Лунными ночами, — рассказывал мне мой друг Писунчик, — когда все ангелы, маленькие и взрослые, спят, Переле выходит из дома, бродит по улицам и поет о своей любви.

В эту лунную ночь я увидел, как она бродит, высокая, с горящими глазами. Волосы ее были рассыпаны по плечам, крылья растрепаны.

Она шла, подняв лицо к звездам, и пела:

Могу поклясться, что видел слезы в ее глазах. Ветер играл ее растрепанными волосами и еще больше их растрепывал. Мне показалось, что ветер насмехается над безумной ангелицей, и я очень расстроился.

Переле проходила под моим окном. Она ненадолго остановилась и глубоко вздохнула. Быть может, почувствовала, что здесь, совсем рядом, есть сердце, которое сочувствует ее боли.

Я хотел с ней поговорить, хотел сказать, чтобы она послала этого Гецла-бухгалтера ко всем чертям. Что такой шарлатан не стоит даже одной слезы из ее прекрасных глаз.

Но я ничего не сказал. До сих пор я не знаю, почему промолчал. Может быть, несколько добрых слов утешили бы ее в то мгновение.

Но, быть может, я потому и не сказал тогда ничего, что даже в раю нет таких слов, которые могли бы излечить от несчастной любви.

Переле пошла дальше. С ее волосами теперь играли два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер.

Я больше не мог стоять у окна. Меня тянуло к этой безумной ангелице. И я, как был, в одной ночной рубашке, так и пошел следом за Переле.

Босыми ногами ступал я по холодному лунному серебру, разбросанному на улицах рая.

Переле шла вперед, я — за ней. Она меня даже не заметила. Переле брела и пела:

Эта песня, которую пела Переле, меня совершенно захватила. Я видел, что Переле приближается к роще царя Давида. Я пошел за ней.

Два райских проказника, Тодрес — южный ветер и Шмелке — восточный ветер, принялись играть с моей ночной рубашкой и все время задирали ее мне на голову. Я попросил их оставить меня в покое. Сейчас не время для игр. В другой раз, когда они захотят, я готов с ними поиграть.

Оба проказника зашептали мне в уши, один — в правое, другой — в левое:

— Крутить рубашку лучше, Шмуэл-Аба, чем крутить любовь. Из любви не выкрутишься. Пошли с нами, поиграем с твоей рубашкой.

Я отогнал их от себя, резко отчитал, строго сказал им, что не всегда расположен шутить.

Перед рощей Переле остановилась. Она раскинула руки и запела, стоя лицом к роще:

Я тоже остановился, прижал руку к сердцу и прислушался к песне, которая звучала и как молитва, и как поминовение:

Как же, подумал я, как же, ответят они тебе. Хоть с утра до вечера спрашивай.

Переле вошла в рощу царя Давида. Я не пошел за ней. По правде говоря, страшно стало. Лес и безумие пугали меня.

Я будто окаменел перед опушкой рощи царя Давида. Я сам не знал, привиделось мне все это или было на самом деле.

Я расправил крылья. На них уже блестела утренняя роса. Я полетел домой, решив забыть все кошмары, все призраки рая, которые мне явились в эту лунную ночь.

Но я не мог забыть. До сих пор эти призраки рая стоят у меня перед глазами. Два влюбленных ангела-портных, которые тоскуют о смерти, два нерожденных ребенка, которые не хотят рождаться, звезда, умоляющая ангела смерти не отбирать трепещущую жизнь у девушки. И главное — певучее отчаяние разбитого сердца…

— Можно ли забыть такую ночь? — спросил я у своих слушателей, которые сидели в доме моего папы и слушали мой рассказ о рае.

Раввин встряхнулся и пришел в себя, точно с того света вернулся.

— Ты что-то спросил, паренек? А? Что ты спросил?

Богач перебирал пальцами на животе, он, наверное, хотел сказать по-немецки «зондербар», но не мог.

Даян, который все время сидел с открытым ртом, закрыл рот и проглотил всех мух, которые влетели туда за время моего рассказа.

Моя мама утерла слезу, которая дрожала у нее в правом глазу и никак не могла упасть.

Мой папа постукивал пальцами по столу. Что он хотел этим сказать, я не понял.

Я почувствовал, что сегодня вечером больше ничего не смогу рассказать.

Я извинился и, не поужинав, сам улегся в свою колыбельку.

Я еще слышал, как раввин, богач и даян переговариваются с моим папой. Слышал, как они чмокнули мезузу. Как раввин сказал:

— Значит, завтра, даст Бог, он расскажет дальше, Файвл.

И я уснул.

VI. В имении царя Давида

На следующий вечер, когда раввин, даян и богач реб Мэхл Гурвиц уселись вокруг стола и стали ждать продолжения моего рассказа, я их немного поразглядывал. Они были бледные, невыспавшиеся, в бороде у раввина, как мне показалось, прибавилось седины, — история о призраках в раю, похоже, сильно потрясла его.

— Ну, — проворчал мой папа, — ну же, рассказывай! Видишь, люди ждут твоего рассказа, а ты сидишь как болван.

Услышав слово «болван», моя мама, стоявшая у двери, уже готова была за меня вступиться и выговорить отцу, как она обычно делала, но на этот раз я не разрешил. Я посмотрел на маму, и она осталась стоять, где стояла. Папа, который уже дрожал, предчувствуя бурю, успокоился, и я стал рассказывать.

— После всего, что я увидел в эту светлую лунную ночь, я больше не мог заснуть. Я едва дождался, пока в раю станет совсем светло, и сразу же полетел к моему другу Писунчику.

Я постучал к нему в окошко. Писунчик еще спал. Он не услышал моего стука.

Я постучал сильнее, даже пальцу стало больно. С горем пополам разбудил я моего друга.

— Писунчик, выходи! Скорей, скорей.

— Что случилось, Шмуэл-Аба? — спросил мой друг, протирая глаза.

— Выходи — узнаешь! — дрожал я всем телом. Мой друг вышел. Я взял его за руку, посмотрел в его заспанные глаза и сказал:

— Полетели в рощу царя Давида!

Мы полетели. По дороге я рассказал ему обо всех кошмарах, которые я пережил. Писунчик вздыхал.

Мой рассказ произвел на него сильное впечатление. Он передернул своими легкими крыльями и сказал:

— Я до сих пор ни разу не видел ничего из того, о чем ты рассказываешь, Шмуэл-Аба. Слышать — слышал о многом, но не видел. Похоже, такие вещи можно увидеть только бессонной ночью. Ты удостоился бессонной ночи. Очень я тебе завидую, Шмуэл-Аба.

Я не понял его. Его слова показались мне странными. Чему тут было завидовать?

Я сказал ему об этом. Он посмотрел на меня невидящим взглядом…

— Все, о чем день умалчивает, что он скрывает в солнечном сиянии, выбалтывает ночь. Она поднимает завесу над вещами, и ты заглядываешь в пропасть. Жаль, что я проспал такую ночь.

Мы полетели дальше. Утреннее солнце согревало наши крылья. В раю дул молодой, свежий ветер. Он играл с нашими волосами и сам удивлялся своей дерзости.

Мы подлетели к роще царя Давида. Ветер отстал от нас. Он резво прыгнул в рощу, чтобы рассказать райским зайцам о приближении гостей. Но зайцам нечего было бояться. Двое летунов не прихватили с собой свои луки.

Мы с моим другом опустились на опушку рощи.

— Вот здесь, — показал я пальцем, — безумная Переле скрылась в роще. Я побоялся идти за ней. Пойдем, Писунчик, может, мы еще встретим ее.

Мы вошли в рощу. Поискали следы безумной, но ничего не нашли.

Птицы щебетали в ветвях. На траве блестела роса. Большие серебряные капли.

— Может, капли росы — это слезы, которые несчастная любовь уронила в траву? — сказал я моему другу.

— Может и так, — прошептал Писунчик.

Мы остановились у большого куста райского шиповника, который был полон этих капель, и благоговейно пропели псалом.

— Если слезы остались, — сказал я, — то куда же делись следы Переле?

— Может, райский сторож замел следы. Так обычно и поступают в раю. День не должен знать, что райские ночи нередко полны бреда и безумия.

— Тогда искать бесполезно, давай, Писунчик, вернемся.

Писунчик задумался. Он приложил палец ко лбу. Я стоял и ждал, что он решит.

Над головой Писунчика пролетела птица и чирикнула: пи-пи. Все птицы знают моего друга Писунчика. Они любят его и здороваются с ним. «Пи-пи» значит на птичьем языке «Писунчик».

— Мы сегодня не пойдем в хедер, — в конце концов промолвил мой друг.

— А как же ребе Меир-пархатый, наш геморе-меламед? Он же нам завтра вкатит.

— Пусть этот кат на землю катится, — махнул рукой мой друг.

— Пусть! — согласился я. — Пошел этот дурень на землю!

Мы еще немного постояли, прислушиваясь к щебетанию птиц. Подышали запахом травы.

— Полетели, Шмуэл-Аба!

— Куда, Писунчик?

— Мы летим в имение царя Давида.

— В имение царя Давида? Нас туда пустят?

— У меня там есть друг, он пастух в имении, пасет овец, его зовут Лейбеле^[55]. Я его уже сто лет не видел.

— Это далеко отсюда, Писунчик?

— Два часа лета на восток, Шмуэл-Аба. Наш царь Давид богач хоть куда. Целыми днями в золотой короне обходит он свои владения. Он идет, заложив одну руку за спину, и наблюдает, как работают ангелы, осматривает свои поля. Ему, этому царю Давиду, очень нравится, когда поют его псалмы. Он считает свои песни самыми прекрасными в мире, и ангелы, которые работают на него, должны целыми днями петь за работой.

— Хорошо, Писунчик. Полетели, послушаем, как ангелы поют песни царя Давида.

Мы расправили крылья и пустились в путь. Мы летели на восток. Солнце слепило нам глаза.

Первые полчаса нам было тяжело лететь навстречу солнцу. Потом мы привыкли. Я сгорал от любопытства увидеть имение царя Давида.

Мой друг показал пальцем.

— Видишь, Шмуэл-Аба?

Я посмотрел вниз и увидел. Зеленые поля тянулись до самого горизонта. По правую руку раскинулись леса в цвету. Слева серебрилась река, как серебряный пояс, потерянный царицей Савской.

Я не мог сдержаться и воскликнул:

— Ой, красиво как!

Мы спустились ниже, чтобы получше все разглядеть. На полях трудились простые ангелы в рубахах навыпуск. Они пахали и сеяли. Большие капли пота стекали у них со лба. Ангелы пели:

— Почему их песни так печальны? — спросил я моего друга.

— Почему, почему? — вздохнул мой друг. — Погляди, как они живут, и не будешь спрашивать. Им не позавидуешь.

Он показал пальцем. Я посмотрел и увидел маленькие низкие мазанки, крытые соломой.

— Вот там, в этих мазанках, и живут они, бедные ангелы. Никогда не наедаются досыта, никогда не высыпаются.

— Почему у них, бедолаг, такая горькая доля, Писунчик?

— Почему, почему… — скрипнул зубами Писунчик. — Почему? Потому что нет справедливости в раю. Подумай, ведь они такие же ангелы, как и все остальные. Они могут летать и петь, а на тебе выкуси!

Из глаз Писунчика упала слеза. Я поймал слезу на ладонь. Она была горячая.

— То есть не для каждого в раю рай? — спросил я.

— Пока… пока нет, — ответил мне мой друг.

И мы полетели дальше.

Обдумав все увиденное в имении царя Давида, я громко спросил:

— Где справедливость?

Писунчик поморщился:

— Дурень, слышал, что сказал праотец Авраам в ту субботу на прогулке: «справедливость — шмаведливость»…

Я вспомнил тот разговор праотцев и покраснел от стыда.

— Ну а царь Давид? — спросил я. — Чем занимается царь Давид?

— Чтобы так все ангелы жили: он живет в раю, как Бог во Франции^[56]. Целыми днями болтается без дела. Или играет на арфе, или любится с Ависагой, а когда ему это надоедает, пристает к красивым дочкам бедных ангелов.

— Он все еще не забыл свои старые штучки?

— Нет, наоборот. В раю царь Давид только ими и занят!

Мы пролетали над серебристой райской рекой. Ангелицы стояли босиком на берегу и стирали. Молодая ангелица с красными руками пела:

А другие ангелицы, старые и молодые, которые были на берегу реки, хором подхватывали:

Из мазанок доносился плач грудных ангелочков. Они лежали одни в своих колыбельках и надрывались.

Брайна, райская кормилица, ангелица с большими полными грудями, переходила из хаты в хату и кормила маленьких ангелочков. Хозяин имения царь Давид нанял ее для того, чтобы «сосунки» не отрывали матерей от работы.

— Откуда у Брайны, райской кормилицы, столько молока, чтобы накормить всех ангелочков? — спросил я у моего друга.

— Ты что, не понимаешь, дурень? — проворчал мой друг Писунчик. — Она подливает в молоко воду…

Мы полетели дальше. Взяли вправо. К садам. Солнце стало припекать. Мы искали тенистый уголок. Посреди цветущего парка оказался мраморный дворец. Окна дворца были широко распахнуты. Две молодые ангелицы с пухом в волосах проветривали перины.

— Это дворец царя Давида, — сказал мой друг Писунчик. — Во дворце больше ста покоев. Тут-то царь и живет со своими женами и наложницами.

— Красивый дворец, — подивился я. — Хотелось бы взглянуть, что там внутри делается.

— Боже упаси! — вскрикнул Писунчик. — Едва ты переступишь порог дворца, тебя сразу же схватят евнухи и сделают из тебя пажа.

— Разве быть пажом у царя Давида так плохо, Писунчик?

— Врагу не пожелаешь, Шмуэл-Аба. Ты сам не знаешь, что говоришь. Делать тебе больше нечего, как целыми днями носить мантию за царем Давидом или чесать ему пятки.

Я передернул крыльями.

Я представил себе пару потных ног с большими мозолями на пальцах. Я чешу эти ноги. Воняет потом, а царь гневается и кричит на меня:

— Сильнее, сильнее чеши, Шмуэл-Аба! Не паж ты, а болван глиняный!

Бррр… Меня снова передернуло.

Мы услышали звуки арфы. Писунчик навострил уши.

— Слышишь, Шмуэл-Аба?

— Слышу, Писунчик!

— Царь Давид играет на арфе. Полетели, только тихо, на кончиках крыльев, чтобы он нас не услышал.

Мы полетели на звуки арфы. Под тенистым дубом сидел царь Давид. Он играл. Рядом с ним сидела девушка с черными косами. У нее была родинка на левой щеке.

Мы с моим другом опустились недалеко от парочки. Я разглядел царя. Он был среднего роста, коренастый, с острыми зелеными глазами. Подстриженная рыжеватая борода.

— Это тот, кто сложил псалмы? — спросил я шепотом у моего друга.

— Тсс… — Писунчик приложил палец к губам. Я понял, что сейчас лучше молчать и слушать.

Должен признаться, что царь Давид играл очень хорошо. Пока он играл, девушка, сидевшая рядом с ним, становилась все прекраснее и прекраснее.

Когда царь Давид закончил играть, я увидел, как над его головой семь раз прокружил орел. Из-за деревьев сада раздались тысячи голосов:

— Да здравствует Давид, царь над Израилем!

Царь улыбнулся. Похоже, ему это нравилось. Девушка, сидевшая рядом с ним, поднялась.

— Что ты так торопишься, Суламифь? Подожди немного, — сказал царь и взял ее за руку.

— Я должна идти, свекор. Соломон скоро начнет искать меня в винограднике. Вы же знаете, как только я немного задерживаюсь, он начинает меня искать. Он уже, наверное, десять раз пропел Песнь Песней от начала до конца.

Но царь Давид не отпускал ее. Он потянул ее поближе к себе под тенистое дерево и крепко обнял.

— Шулечка… голубонька… кисонька.

Суламифь вырывалась из его рук. Ее волосы растрепались, лицо вспыхнуло.

— Оставьте меня в покое, свекор! — горячо дышала она. — Это грех, вы грешите против своих псалмов.

— Если ты захочешь, кисонька, — горячо шептал царь Давид, — если ты захочешь, я сочиню в твою честь еще более прекрасные псалмы и Песнь Песней, еще прекраснее, чем у Соломона…

Мы услышали поцелуй. Второй. Третий. Суламифь умоляла, вырывалась из его рук:

— Пустите меня, прошу вас, пустите, свекор! Соломон узнает, будет скандал.

— Ни фига он не узнает, кисонька, ни черта он не узнает, голубонька…

— Птицы ему расскажут, свекор. Соломон знает язык птиц.

— Птицы моего имения, — сопел царь Давид, — ничего ему не расскажут. Птицы моего имения на моей стороне.

Мы снова услышали поцелуй. Второй. Третий. Кто знает, до чего бы дошло дело, если бы царь Давид не услышал голос Вирсавии.

— Давид, где ты, Давид?

Суламифь вскочила, поправила волосы и умчалась, как серна, пылающая, разгоряченная. Царь Давид поднялся, взял арфу и пошел в сторону мраморного дворца. Мы смотрели ему вслед до тех пор, пока он не исчез среди деревьев.

С поля до нас доносилась песня работавших там ангелов. Пахло изюмом и миндалем^[57], потом и псалмами.

Я посмотрел на моего друга, мой друг посмотрел на меня, и мы поняли друг друга.

— Если бы Вирсавия знала, что здесь случилось… — начал я.

— Вирсавия уже свыклась с этим несчастьем. Но если бы узнала Ависага, даже не спрашивай, что было бы.

— Ну а царь Соломон, если бы он узнал, он бы смолчал?

— Он от злости изорвал бы всю Песнь Песней.

— Было бы лучше, чтобы он ничего не узнал, все-таки жаль Песнь Песней.

Писунчик махнул рукой:

— Мне-то что? Пусть они хоть головы друг другу поотрывают.

Мы отряхнули пыль с крыльев и поднялись в воздух. Солнце уже клонилось к западу.

— Теперь мы должны найти ангела Лейбеле-пастуха. Это мой старый друг. Я его уже сто лет не видел.

— Где мы его найдем, Писунчик?

— Полетели, я знаю где. Вон там, на зеленом холме, он пасет овец.

Мы полетели к зеленому холму. Ангел Лейбеле сидел на вершине холма и играл на дудочке. Вокруг него паслись овцы.

Залаяла собака. Я испугался и схватился рукой за крыло моего друга.

— Не бойся, глупенький, — успокоил меня мой друг, — это собака Лейбеле. Ее зовут Шефтл. Это еврейская собака. Она лает, но не кусает.

Мы подлетели к холму. Спустившись пониже, мы стали слушать, как Лейбеле играет на дудочке.

Я пригляделся к Лейбеле-пастуху. Он мне очень понравился. У него были русые волосы и светлые голубые глаза.

— Вот это царь Давид, — прошептал я, — вот так должен выглядеть царь Давид: босой, красивый, чудесно играющий на дудочке.

Писунчик посмотрел на меня:

— Размечтался ты, Шмуэл-Аба. Тот, кто играет на дудочке, это ангел Лейбеле, пастух, а тот, с короной на голове, царь Давид.

— Но царь Давид тоже был пастухом.

Больше мне Писунчик ничего не ответил.

Он задумался и засмотрелся на серебристые облака, которые плыли по райскому небу. Они сталкивались, тонко звенели серебром и плыли дальше своей дорогой.

Ангел Лейбеле-пастух отложил дудочку на траву и запел сладостно, с чувством. Я дрожал от блаженства.

У меня слезы полились из глаз. Мой друг Писунчик чуть не рыдал. Мы опустились на траву. Лейбеле подбежал к моему другу, они расцеловались. Собака Шефтл приветствовала меня: «гав, гав, гав».

Писунчик представил меня своему другу Лейбеле-пастуху:

— Лейбеле, вот он, мой новый друг, его зовут Шмуэл-Аба. Он отличный парень.

Мы уселись. Шефтл перестала лаять. Она тоже подружилась со мной. Она лежала рядом и ловила райских мух.

В имении царя Давида стало темнеть. Мы молчали и смотрели, как тени накрывают все новые и новые куски поля, приближаясь к нам. Вот они уже накрыли овец Лейбеле.

Писунчик попросил пастуха, сидевшего рядом с ним:

— Лейбеле, спой нам песню, которую ты пел мне когда-то, когда мы с тобой виделись чаще.

Голубые глаза Лейбеле потемнели. Казалось, вечер прокрался в его зрачки. Он запел:

Лейбеле опустил голову. Мы молчали. Кузнечики в траве и лягушки в соседнем болоте уже прочли кришме.

Лейбеле поднялся. Он заиграл на дудочке и стал собирать овец.

— Нужно отвести стадо домой, — сказал он нам, — подождите меня, я скоро вернусь. Ночь мы проведем вместе. Ночью в имении царя Давида очень интересно. Есть на что поглядеть и что послушать.

Лейбеле погнал стадо домой. Мы смотрели ему вслед. Его русые волосы были единственным золотым пятном, блестевшим среди вечерних сумерек в имении царя Давида.

Только Лейбеле со своим стадом скрылся из виду, на райском небе показалась первая звезда.

Мы, то есть я и мой друг Писунчик, растянулись на зеленой траве. Мне было немного страшно. Понятное дело, вечер, незнакомое место. Но, когда я вспомнил голубые глаза Лейбеле и его золотые волосы, мне стало уютнее.

— Мы не будем спать ночью, — сказал Писунчик, — Лейбеле поводит нас по имению царя Давида.

— Снова призраки, — задрожал я, — зачем, Писунчик?

Мой друг усмехнулся:

— Спросит глупый «почему», отвечают «потому».

Райское небо было усыпано звездами. Они дрожали, будто их раскачивал ветер.

Мне показалось, что я слышу колыбельную, которую ветер поет звездам.

— Ты слышишь, Писунчик?

Писунчик лежал с закрытыми глазами. Он молчал.

VII. Ночь в имении царя Давида

Ангел Лейбеле-пастух вернулся. Из-за деревьев взошла луна. Лейбеле приложил палец к губам:

— Тсс… Пойдем на цыпочках. Никто, не дай Бог, не должен знать, что в имении царя Давида чужие.

Мы поднялись с травы и пошли за Лейбеле на цыпочках.

Мы шли по тропинкам, избегая торной дороги. Лейбеле сказал, что так разумнее. На дороге мы, не дай Бог, можем столкнуться с наложницей царя Давида или нам встретится евнух, который сделает нас с Писунчиком пажами.

При слове «паж» меня бросило в дрожь. Писунчик меня успокоил:

— Не бойся, Шмуэл-Аба, пусть только этот евнух к нам сунется. Мы ему глаза выцарапаем.

Лейбеле усмехнулся:

— Они не только сильнее нас, Писунчик. Если бы в раю был один евнух, еще куда ни шло, а то ведь их много.

Мы пошли дальше. При каждом шорохе мы останавливались. Боялись, вдруг нас, чего доброго, услышат. Была минута, когда мы решили, что нас преследуют и вот-вот высунется из кустов толстая рожа какого-нибудь евнуха. Он рассмеется во все горло своим жирным смехом:

— Вот я вас и словил, пацаны, хочете не хочете, будете пажами, а мне за это еще один золотой магендовид^[58] на грудь.

Но ничего не случилось. Мы напрасно испугались. Лейбеле двинулся вперед. Мы за ним. Райская луна хранила нас.

Мы услышали тоскливый зов райской кукушки и сладкие трели райского соловья.

— Кукушка болтает с соловьем, — сказал Лейбеле, — каждый вечер об одном и том же. Удивляюсь, как им не наскучит.

— Ты понимаешь, о чем они болтают, Лейбеле? — спросил Писунчик.

— Конечно, понимаю, — ответил Лейбеле. — Кукушка говорит: «Ку-ку, как хороши владения царя Давида!» А соловей отвечает ей: «Хороши, до чего хороши, ой-ой-ой, до чего хороши!»

— Скажи мне еще, Лейбеле, — спросил я моего нового друга. — Почему царь Давид всегда ходит в короне? Он ее не снял даже когда целовался с Суламифью под райским дубом.

Лейбеле весело рассмеялся:

— Он не только днем не снимает корону, но и ночью спит с короной на голове. Он боится…

— Кого он боится, Лейбеле?

— Царя Саула, который до сих пор не находит себе места. Он бродит вокруг с упреками, дескать, Давид отобрал у него корону. Если вам обоим повезет увидеть и услышать все, что творится ночью в имении царя Давида, вы услышите, что говорит Саул и что отвечает Давид.

— Что же отвечает ему царь Давид? Говори, Лейбеле, рассказывай.

— Хочешь знать, что отвечает? Уж он-то ему отвечает, наш царь Давид. На все упреки отвечает он Саулу: «На Страшном Суде будешь жаловаться».

Мы пошли дальше. Я едва не наступил на божью коровку. Счастье, что Лейбеле меня вовремя оттащил. Божья коровка возблагодарила Бога за спасение и быстро убежала. Скрылась за кочкой.

Лейбеле остановился под высокой яблоней. Мы, то есть я и мой друг Писунчик, тоже остановились. Лейбеле прошептал:

— Вот видите, братцы. Это Древо познания. С этого дерева Ева сорвала яблоко, от которого вкусил Адам-дурак. Вы, конечно, знаете об этом из Пятикнижия?

Мы стояли и глазели. Кажется, Древо познания такое же, как все деревья в раю, и все-таки оно немного другое. Это дерево было свидетелем изгнания Адама и Евы из рая.

Ветер зашелестел в ветвях Древа познания. Яблоки задрожали, но ни одно не упало.

Луна, которая все время сопровождала нас, посеребрила яблоки. Было так чудесно смотреть на них.

— Давайте спрячемся неподалеку за кустом, — прошептал Лейбеле, — и вы увидите кое-что интересное.

— А что? — спросили мы его. Но он ничего не ответил. Он указал пальцем на куст. Мы спрятались за этим кустом. И лежали тихо и ждали.

Сколько мы пролежали, я не помню. Может быть, час, может быть, меньше. Вдруг Лейбеле навострил уши. Мы услышали шаги.

— Тсс… — он приложил палец к губам, — тсс… идут.

— Кто? Кто, Лейбеле?

— Адам и Ева.

Мы увидели, как две фигуры подошли к Древу познания. Одна во фраке и цилиндре. Другая в кринолине и шляпке с длинным страусиным пером.

— Вот здесь, — показал господин в цилиндре, — вот здесь, вот здесь, на этом самом месте, Эва, дала ты мне отведать от яблока проклятого^[59].

Дама в кринолине вздохнула. Она прижала руку к сердцу. Я видел слезы в ее глазах.

— Да, это здесь, Адам. Змея проклятая меня уговорила.

— Из-за тебя лишились мы блаженства, Эва, лишились парадиза.

— Ах, как прекрасно жили мы в том парадизе, но, проклятая…

— Верно, верно, Эва, — Адам показал пальцем на свою жену, — ты, проклятая!

— Имела я в виду змею, Адам, а ты, ты кажешь пальцем на меня.

— И я имел в виду змею, о Эва, и… пальцем на тебя кажу.

Они начали браниться, называть друг друга последними словами. Ева вцепилась Адаму в волосы. Ей бы тоже не сладко пришлось, если бы не чудо. С Древа познания сорвалось яблоко, стукнуло Адама по цилиндру и упало в траву.

— Не тронь его, о Эва! — вскрикнул Адам. — Не тронь, тебя я заклинаю!

— Да что ты, Боже упаси! — Ева всплеснула руками. — Мне яблоко теперь и в горло не полезет!

Они уселись под деревом. Стали наперебой рассказывать друг другу о прекрасных днях до грехопадения. Ева уставилась перед собой:

— Ах, мой Адам, как хорошо нам было! Тех дней уж не вернешь.

— Мы были наги, счастливы, не ведали стыда, — вздохнул Адам.

— Быть может, сбросить нам, Адам, одежды и снова быть нагими, счастливыми, стыда не ведать?

Они вскочили и начали срывать с себя одежды. Звезды на небе стали цинично перемигиваться.

— Не в силах я, Адам. Моя одежда к телу приросла, — вздыхала Ева.

— Как и моя, — понурил голову Адам.

Некоторое время они стояли поникнув головами. Две растерянные фигуры в сиянии райской луны.

— Давай покаемся, — пробормотал Адам, — быть может, Он простит нас.

Они подняли лица к звездам. Господин в цилиндре и дама в кринолине. Они стали бить себя кулаками в грудь. Стали набожно шептать одними губами, молить о прощении, которое позволит им вернуться в рай.

Ветер, который все это время щекотал листья Древа познания, вдруг спрыгнул с дерева. Адам и Ева испугались, схватили ноги в руки и убежали.

В спешке Ева забыла свой ридикюль. Мы открыли его и нашли там зеркальце, пудреницу и любовную записку, заканчивающуюся словами «Любящий тебя Макс».

Мы решили подарить этот ридикюль сестре Писунчика Этл, невесте с розовыми крыльями. Он ей пригодится.

— Видели, братцы, — позвал нас Лейбеле, — видели, как они каялись? Каждую ночь приходят они на то место, где согрешили. Они прокрадываются в рай, перелезают через забор и при малейшем шорохе убегают, совсем как райские зайцы.

— Как же они пробираются сюда? Ангелы день и ночь сторожат ворота рая!

— Ангел всего лишь ангел, — объяснил Лейбеле. — И, кроме того, караул сменяют редко, раз в три года. Как только увидит изгнанная парочка, что ангел задремал, сразу же лезут через забор.

— Их так никогда и не простят? — спросил я.

— Пока нет. Поговаривают, что, когда придет Мессия, будет большая амнистия, а пока они крутятся у ворот рая.

Я прикрыл глаза и представил себе, как эта несчастная парочка крутится у ворот рая. У ворот стоят ангелы с кривыми мечами в руках, они размахивают мечами и наводят ужас на тех, кто без разрешения приближается к царству праведников под названием «Рай».

— Пусть их Бог пожалеет, — сказал я. — Если бы я был Мессией, я бы в ту же секунду явился и открыл им ворота рая.

— Если бы… — передразнил меня Писунчик, — если бы бабке четыре колеса, была бы она не бабка, а роллс-ройс…

Меня рассердило, что Писунчик насмехается надо мной. Но я его так любил, что тотчас простил.

Лейбеле-пастух сидел, подперев голову руками. Он, наверное, о чем-то думал.

В сиянии луны Лейбеле был необыкновенно красив. Мы с трепетом смотрели на этого маленького пастуха, который пасет овец в имении царя Давида.

Мы ждали, пока он не очнется от своей задумчивости. Тем временем я следил за игрой теней, которые Древо познания бросало на траву.

Тени все время приближались к пятну света, очерченному вокруг нас луной, хотели перейти его границу и пугались.

Одна смелая тень впрыгнула в круг света и тут же пропала, исчезла навсегда.

Мы услышали звук трубы. Лейбеле вскочил:

— Пошли, братцы, трубач созывает всех прекрасных дев, живущих в имении царя Давида, всех фей, живущих в лесах, всех русалок, живущих в реке. Они собираются ко дворцу царя Давида, царь сидит на балконе, играет на арфе, а они танцуют для него танец под названием «Спокойной ночи, царь Давид».

Мы поднялись. Лейбеле пошел вперед. Мы за ним. Вдруг Лейбеле остановился.

— А где луна?

Луна, которая все время сопутствовала нам, исчезла. Мы огляделись и увидели, что она запуталась в терновнике.

Ангел Лейбеле освободил ее. При этом он исколол себе все пальцы. Луна снова запорхала над нашими головами, и мы пошли дальше.

Мы остановились в ста шагах от дворца. Мы увидели царя Давида, сидевшего на балконе. Корона сияла на его голове. По правую руку от него сидела Вирсавия, полная дама в парике^[60]. Она все время икала. По левую руку сидела Ависага, бледная, с глубоко запавшими мечтательными глазами. Ее косы блестели как две змеи.

Царь Давид играл на арфе. Лесные феи, одетые в зеленые платья из листьев, водили хоровод и пели:

Танец лесных фей был диким, порывистым. Царь Давид улыбался сладко и устало. Ависага сидела с вытаращенными глазами. Вирсавия боролась с зевотой.

Лесные феи скрылись. На первый план вышли русалки в голубых воздушных платьицах. В их пении дрожали кувшинки. Русалки пели:

Танец русалок тихо шуршал под бряцания царской арфы. Глаза Ависаги стали как две луны. Вирсавия, засыпая, терла шелковым платочком левый глаз.

На первый план вышли прекрасные поселянки, дочки бедных ангелов, они поклонились царю и запели:

Бедные девы из мазанок танцевали, покачивая розовыми крыльями, кланялись, смущенно желали царю Давиду спокойной ночи и исчезали.

Царь Давид поднялся. Поцеловал руку Вирсавии, поцеловал Ависагу в лоб. Он ушел в спальню, произнес пару псалмов и улегся спать. Арфу он оставил на балконе, чтобы ветер ночью играл на ней^[61].

Жены еще немного посидели на балконе, мечтательно глядя на звезды и мысленно желая друг другу поскорее сдохнуть. Первой поднялась Вирсавия и, не сказав «спокойной ночи», удалилась в свои апартаменты. Ависага еще немного поглядела на звезды, после чего на цыпочках вошла в спальню царя Давида.

— Пошли, братцы, — сказал Лейбеле, — спустимся пока к реке. К полуночи мы сюда вернемся, вы увидите еще кое-что интересное.

Мы пошли к реке. Мы шли мимо бедных мазанок. Окна хат были распахнуты. Слышался храп уработавшихся за день ангелов.

На скамейке перед бедной хатой сидели две молодые ангелицы, одна держала в руке письмо.

— Прочти, прочти письмо, Песл, — просила другая ангелица, — хочу послушать, что твой Фроим пишет.

Песл развернула письмо и при свете звезд стала читать. Мы слышали, как дрожал ее голос.

— «Дорогая моя Песл, — читала она, — спешу сообщить, что через три дня наш полк будет на границе с турецким раем. Служба у нас нелегкая. Мы должны следить, чтобы к нам больше не завозили контрабандой турецкий табак. Наш командир, обер-ангел Шимшон^[62], сказал нам, что из-за того, что в еврейский рай контрабандой провезли целый мешок турецкого табаку, стали меньше курить нашей махорки, и райская монополия терпит от этого большие убытки. Кто поймает такого контрабандиста, может переломать ему крылья. Мы лежим в засаде день и ночь, но пока никого не поймали. Ясное дело, контрабандисты поняли, что Седьмой ангельский полк еврейского рая шутить не будет, и берегут свои крылья. Сколько мы проторчим на границе, не знаю. Знаю только, что жду не дождусь, когда меня отпустят домой. Еще год и два месяца. Как только вернусь, сыграем свадьбу. А до этой счастливой минуты целую тебя много-много раз. Твой Фроим».

Прочтя письмо, ангелица Песл сложила его и спрятала за пазуху:

— Только бы он цел остался!

Вторая ангелица молчала. Я чувствовал, что она завидует своей подруге. Ангел-солдат, герой — какое счастье выпало ей.

Я дернул моего друга Писунчика за правое крыло.

— Хорошее письмо, Писунчик. Умеет Фроим-солдат писать письма, что скажешь, Писунчик, а?

Писунчик не ответил.

Лейбеле тихонько свистнул:

— Пошли, братцы, пора!

Мы направились к реке. Я все время оглядывался. Две подруги все еще сидели на лавочке. Одна с письмом, другая без письма. Тоска одной имела адрес: рядовой Фроим, граница с турецким раем. Тоска другой искала адрес. Может быть, когда-нибудь она этот адрес найдет.

— Не надо, наверное, было подслушивать, — сказал я, — боюсь, мы взяли на себя большой грех.

— А? Ты что-то сказал, Шмуэл-Аба? Что ты говоришь? — будто проснулся мой друг Писунчик.

— Я ничего не сказал, Писунчик. Тебе померещилось, будто я что-то сказал.

Я вдруг почувствовал, что грех в такой момент говорить о грехе.

Мы пошли дальше. Лейбеле-пастух первым. Мы за ним.

— Шмуэл-Аба!

— А? Ты звал меня, Писунчик?

— Я? Тебе почудилось, Шмуэл-Аба.

— Может, это ты Лейбеле? Ты окликнул меня?

— Ты что, спишь, Шмуэл-Аба? — Лейбеле удивленно посмотрел на меня.

Кто же все-таки меня окликнул? — подумал я. Я ведь слышал, как меня окликнули.

Наверное, мне все-таки померещилось. Нет, мне все-таки померещилось, решил я.

Я тогда не знал, что бывает в раю такая тишина, которая окликает тебя, чтобы ты ее услышал.

Мы услышали шум реки и зашагали быстрее. Шум приближался.

Большие часы на башне дворца царя Давида стали бить. Я считал: один, два, три, четыре..

— Десять, десять часов, — сказал мой друг Писунчик.

— У нас есть почти два часа на реку, — заметил Лейбеле-пастух, — ровно в двенадцать мы должны быть у дворца. Это начинается в двенадцать.

— Что? — спросили мы, я и мой друг Писунчик.

— Сами скоро увидите, — улыбнулся Лейбеле. Его улыбка длилась всего мгновение.

Мы подошли к реке. Как серебряная лента, вилась она и чуть ли не слепила глаза.

Мы присели на берегу. Никто не произнес ни слова. Только река бормотала.

Я опустил ногу в воду. Вода была холодной и прозрачной. Мой друг Писунчик бросил камешек.

— Что ты наделал! — Лейбеле-пастух в испуге схватил Писунчика за руку.

Но было поздно, камешек, который мой друг Писунчик бросил в реку, разбудил русалку Соре-Гитл, и та всплыла из глубины. Ее волосы были спутаны, глаза заспаны.

— Кто бросил камень? — спросила она. — Кто разбудил меня?

— Я! — ответил Писунчик. — Я не нарочно.

Русалка Соре-Гитл была старой девой. Она страдала бессонницей и поэтому, прежде чем лечь спать, всегда принимала снотворное.

— За то, что ты меня разбудил, — сказала она моему другу Писунчику, — будешь моим женихом.

Писунчик побелел как мел, у него зуб на зуб не попадал, его счастье, что Лейбеле-пастух вмешался.

— На кой черт тебе жених, Соре-Гитл? — спросил он русалку. — Столько лет обходилась без жениха и дальше обойдешься.

Русалка чуть не плакала:

— И как же я теперь засну? Последний порошок приняла, а райская аптека закрыта. Как же я засну?

— Глупости ты говоришь, Соре-Гитл. Чтобы заснуть, тебе жених не нужен. Сейчас ты у меня и так заснешь.

Лейбеле замяукалкак кот. Он подал нам знак, и мы устроили такой кошачий концерт, что русалка вся аж позеленела и пожелтела. Она схватилась руками за голову и завопила не своим голосом. Но мы не останавливались до тех пор, пока она не скрылась под водой, ругая нас на чем свет стоит.

— А теперь деру! — сказал Лейбеле.

Мы расправили крылья и полетели стрелой.

— Ты спас мне жизнь, — сказал Писунчик Лейбеле. — Лучше уж быть пажом царя Давида, чем женихом этой уродины.

— Откуда ты знал, Лейбеле, — спросил я, — откуда ты знал, что русалка не выносит мяуканья?

— Это хорошая история, только короткая, — начал Лейбеле. — Когда-то у русалки был жених. Тьфу, что я говорю!.. Ну, сватали ей одного. Жених пришел в гости, вмешалась кошка, и все пошло прахом.

— Что значит вмешалась кошка и все пошло прахом? Объясни.

— Что тут объяснять? Когда они, эта парочка то есть, сидели в комнате и разговаривали, кошка опрокинула горшок сметаны на жениха. Он разозлился, назвал русалку «дурой несчастной» и больше не хотел о ней слышать. С тех пор она сидит в девках, страдает бессонницей и чуть только заслышит «мяу», готова утопиться.

Мой друг Писунчик возблагодарил Бога за свое спасение. Он все еще был белее мела. Никак не мог прийти в себя.

Только когда шум реки смолк, Писунчик успокоился. Он трижды сплюнул:

— Чтоб ей повылазило, чтоб ее перекосило, чтоб ей пусто было!

Мы рассмеялись. Лейбеле чуть не задохнулся от смеха. Едва отдышался.

— На этот раз ты отделался легким испугом. В следующий раз будь начеку.

Мы стали спускаться. Было еще далеко до двенадцати, и мы не торопились.

Мы уселись на краю пашни. Лейбеле-пастух тихонько заиграл на дудочке. Писунчик задумался. А я считал звезды.

Я всегда любил считать звезды. Я считал их не для того, чтобы узнать, сколько звезд на небе. Мне просто нравилось считать.

Сколько мы так просидели на краю пашни, точно не скажу. Голос Лейбеле прервал мой счет и размышления Писунчика.

— Пошли, братцы! Пора идти.

Часть дороги мы прошли пешком, другую пролетели. Без семи минут двенадцать мы были перед дворцом царя Давида.

Мы спрятались за деревьями, растянулись на траве и стали ждать.

Семь минут тянулись как вечность.

VIII. Полночь в имении царя Давида

Лунные часы на башне царя Давида показали полночь. Мы лежали среди деревьев, затаив дыхание.

Что произойдет в полночный час в имении царя Давида? Это же час призраков, подумал я, не решаясь произнести ни слова.

Луна над нашими головами стала больше и серьезнее. Звезды — дальше и страшнее. Я слышал, как у моего друга Писунчика бьется сердце.

На балконе дворца царя Давида стояла арфа. Ветер все время пробовал поиграть на ней, но у него не получалось. Бывают же такие неумехи, подумал я. Сам-то царь — величайший мастер этого дела, жаль, что он спит, а то этот ветер-дилетант тренькает так, что уши вянут.

Вдруг стало тихо. Ветер где-то спрятался. На балконе появилась Вирсавия в дырявой ночной рубашке. Ее глаза были красны от слез. Кажется, она совсем не спала.

Какое-то время она прислушивалась к тишине, а когда увидела, что все во дворце уснуло, стала потихоньку спускаться по мраморной лестнице.

Босая, в дырявой ночной рубашке, стояла она на пустой площади перед дворцом. Я ее хорошо разглядел. Старая и некрасивая, лицо морщинистое. Даже ветер, уж на что непривередлив, и тот не хотел играть с ее рубашкой.

— Настоящая ведьма, — тихо сказал я.

— Кода-то она была юной и прекрасной, — заметил ангел Лейбеле, — теперь она стара. Зато все душеспасительные книги знает наизусть.

— Ага, — отозвался Писунчик, — ага, понятно, она встала, чтобы прочесть полуночную молитву.

— Дело не в этом, — сказал Лейбеле, — она, конечно, благочестива, но понимаешь, баба остается бабой. Как пронюхает, что Ависага у царя, так не может уснуть. Она очень любит царя Давида и поэтому ненавидит Ависагу. Готова ее в ложке воды утопить.

— Ага, понятно! — сказал я, все еще не понимая, зачем она, Вирсавия то есть, поднялась ровно к полуночной молитве и босая, в ночной рубашке, стоит посреди пустой площади.

— Ей от этого легче? — спросил я Лейбеле-пастуха.

— Она, наверное, сегодня договорилась встретиться со знахаркой. Когда бедная Вирсавия видит, что ее набожность уступает красоте Ависаги, она просит знахарку дать ей снадобье, чтобы отвоевать сердце своего возлюбленного царя.

— И знахаркины снадобья ей как-нибудь помогают? — спросил Писунчик, не сводя глаз с толстой бабы в ночной рубашке.

— Как мертвому припарки, — прошептал Лейбеле, — но она не сдается. Она все еще верит, что знахарка найдет для нее такие зелья, которые ей помогут.

Вирсавия стояла как вкопанная, даже не моргала. Вдруг она вздрогнула. Мы услышали, как она шепотом зовет:

— Гнендл! Гнендл, где ты?

Никто не отозвался.

Вирсавия занервничала, сделала несколько шагов и позвала громче:

— Гнендл, где ты, черт побери?

— Тут я, госпожа, тут я, тут.

Мы увидели хромую старуху в турецкой шали. Хромая знахарка приблизилась к Вирсавии.

— Я чуть не простыла, Гнендл. Где ты была?

Старая знахарка ничего не ответила. Она взяла Вирсавию за руку и повела ее к садовой скамейке перед дворцом. Вирсавия уселась на скамейку, старуха — у ног Вирсавии.

— Тяжко тебе, доченька? — спросила старуха, и гнилой зуб, единственный обитатель ее рта, на мгновение увидел сияние луны.

— Ой, Боже ж ты мой! — вздохнула Вирсавия. — Помоги, бабуленька, не вынесу я этого. Сердце разорвется.

— Девка все еще у него, Вирсавия?

— Да, — вздохнула Вирсавия. — Едва царь ляжет спать, как она на цыпочках пробирается в его покои, чтоб ей провалиться, Батюшка Ты мой, Отец Небесный!

Знахарка буркнула:

— А ты с ним говорила, сказала ему, как я тебя учила?

— Я заплакала перед ним, Гнендл, душа моя, и сказала, что из-за него мой Урия, светлого ему рая, покинул этот мир. Чего мне с ним не хватало? Разве что птичьего молока. Ничего, кроме «кисонька моя», от него и не слышала. И все это забыла я ради тебя, Давид, — сказала я ему — и так ты платишь мне в старости?

— Ну, ну, — нетерпелось знахарке, — что же он ответил?

— Что ответил, спрашиваешь? Лучше не спрашивай, Гнендл. Он погладил меня по парику и сказал: «Вирсавия, если бы ты была такой же юной и прекрасной, как когда-то, я бы снова избавился от твоего мужа. Но теперь, когда ты, не сглазить бы, стара, я бы отдал все свое состояние, чтобы Урия снова был жив. Я бы вас обоих повел под хупу и дал бы вам свое благословение».

Вирсавия расплакалась. Старая знахарка успокаивала ее, гладила по руке и утешала:

— Не плачь, Вирсавия. Все еще образуется. Вот увидишь, все образуется, а эта девка Ависага сгинет.

Старуха вынула колоду карт. Разложила карты на земле и долго-долго в них всматривалась.

— Она раскинула карты, эта старая знахарка, видишь, Писунчик? — окликнул я своего друга.

— Теперь, при свете звезд, Вирсавия красивее, чем раньше, — как будто сам себе сказал Писунчик.

— Это не в первый и не в последний раз, — объяснил нам Лейбеле-пастух, — каждый четверг приходит она, эта Гнендл-знахарка, и раскидывает карты под звездами.

— И Вирсавия верит в это? — спросил я.

— Верит, и эта вера возвращает ей на какое-то время красоту. Жаль, что царь Давид этого не видит. Она бы вновь обрела милость в его глазах, — сказал Лейбеле.

Знахарка встала, семь раз протанцевала вокруг карт, которые были разложены на земле. Вирсавия сидела будто высеченная из камня.

Знахарка подняла голову к звездам. Ее седые патлы растрепались. Она вытянула руку и стала произносить заклинанье:

— Прилетайте, ястребы мои, все семеро, с райских гор. Ваша тетя Гнендл зовет вас. Ваша тетя Гнендл заклинает вас. Внемлите зову, ястребы мои, сон отрясайте с крыльев. Тетя Гнендл вас ждет, у тети Гнендл есть для вас поручение. Вы, клюющие своими клювами золотые звезды, прилетайте, раз-два! Считаю до тринадцати.

Несколько раз повторила она заклинанье. Потом она снова села на землю, сгорбилась и стала ждать.

— Писунчик, мне страшно, — прижался я к моем другу.

— Тсс… — Лейбеле приложил палец к губам, — тихо!

Мы услышали хлопанье крыльев. Семь ястребов с райских гор закружились в воздухе и опустились у ног райской знахарки Гнендл.

— Я позвала вас, ястребы мои, — старуха погладила по крыльям каждого ястреба, — я позвала вас в самую полночь, верные мои, чтоб вы мне помогли. Должны вы принести полное исцеление душе болящей, сердцу разбитому госпожи Вирсавии, что сидит здесь на скамейке и не находит покоя в силу великой своей любви к царю Давиду, да живет он и здравствует.

— Приказывай, матушка Гнендл, — сказал старший ястреб, — приказывай, и мы принесем тебе все, что мы в силах принести. Но с одним условием, бабушка Гнендл: что ты доскажешь сказку, которую начала нам рассказывать шестьсот тысяч лет тому назад.

— Хорошо, — сказала знахарка, — согласна. Я доскажу вам сказку, а вы летите и принесите мне цветок «люби-меня», что растет в райских горах, цветок «приди-ко-мне» и розу «будь-со-мной» с берегов райской реки.

— Хорошо, тетя Гнендл, — сказал старший ястреб, — мы полетим и раздобудем то, что тебе нужно. Но помни, если мы, дай Бог, принесем это, ты сдержишь слово.

— Слово тети Гнендл нерушимо, — встрепенулась знахарка. — Не теряйте времени, ястребы мои, летите, ищите, принесите, что я вам сказала. Когда, однако, вы вернетесь?

— Когда, однако? — задумался старший ястреб. — Этого мы теперь сказать не можем. Будем надеяться, что не позднее четверга.

Ястребы расправили крылья и улетели. Гнендл-знахарка смотрела им в след и улыбалась:

— Верные ребята, эти райские ястребы, чуть позовешь их, они тут как тут, к любому поручению готовы. В добрый путь, ястребы мои, летите, и возвращайтесь, и принесите Вирсавии счастье, о котором она мечтает.

Вирсавия все еще сидела будто высеченная из камня. В ее глазах отражались звезды.

— Иди, Савочка, иди, доченька, иди приляг, отдохни, — гладила ей парик старая знахарка. — Иди, а то еще, не дай Бог, простынешь в одной-то рубашке. Все образуется, доченька. В четверг, ты слышала, мои ястребы принесут цветы, ты соберешь с них росу и дашь ее выпить царю Давиду. Скоро ты свое возьмешь, Вирсавия, скоро ты свое возьмешь, дочка.

Вирсавия поднялась со скамейки. Как лунатик, стала она подниматься по мраморной лестнице. Вдруг она остановилась и, повернув голову к знахарке, которая стояла внизу, сказала:

— Только бы эти ястребы не подвели, Гнендл. Я этого не вынесу, Гнендл. С ума сойду.

— О чем ты говоришь, доченька? — три раза сплюнула знахарка. — Твои враги с ума сойдут. А ты, золотце мое, дай Бог, найдешь свое счастье.

Мы видели, как знахарка заковыляла прочь и пропала в ближнем лесу. Вирсавия все стояла на лестнице — ни туда ни сюда. Лунный луч шарил в ее парике.

Так и простояла она какое-то время. Кто знает, что творилось в ее сердце? Вдруг она вздрогнула и пошла дальше.

Окно спальни царя Давида открылось. Вирсавия прислушалась, заглянуть она боялась. Злоба жгла ее.

— Только бы ястребы не подвели, — пробормотала она. — Нет, ястребы тети Гнендл не подведут, — успокоила она себя и скрылась в своей спальне.

Я легонько толкнул моего друга Писунчика.

— Видел, Писунчик?

— Чего видел? Конечно, видел. Я что, слепой?

— А ты слышал, Писунчик, все слышал?

— Чего слышал? Конечно, слышал. Я что, глухой?

Лейбеле-пастух снова приложил палец к губам:

— Тсс… ребята… тсс… в следующий раз поругаетесь.

Мы затаили дыхание. Что будет дальше? — думал каждый из нас и боялся слово сказать.

Мы услышали топот копыт. Кто это может быть? — подумал я, но побоялся спросить. Мы увидели всадника на белом коне. На нем были латы, мерцавшие в лунном сиянии.

Рыцарь спрыгнул с коня, приблизился ко дворцу и громко позвал:

— Эй, Давид, вставай — сразимся!

Во дворце все было тихо. Только ветер дрожал на занавесках спальни царя Давида.

Но всадник в железных латах не сдавался. Он простер свою закованную в железо руку и закричал еще громче:

— Эй, Давид, вставай и выходи в чисто поле — сразимся!

Царь Давид показался на балконе. Он протер заспанные глаза, сладко зевнул и сказал всаднику, стоявшему внизу:

— Это ты, Саул? Снова сбежал из мира хаоса?^[63] Чего ты от меня хочешь, Саул? Зачем спать мешаешь?

Царь Саул горько усмехнулся:

— Спускайся, Давид, — сразимся! В чистом поле сразимся!

Царь Давид снова зевнул:

— Не хочу я сражаться, Саул. Я в раю, чтобы отдыхать и наслаждаться, а не сражаться.

— Трус! — прогремел царь Саул. — Трус, ты боишься сразиться. Тогда отдавай мне корону, трус! Сейчас же отдай корону! Слышишь, что тебе говорят?

— Не волнуйся так, Саул, — усмехнулся царь Давид. — Не надо зря волноваться, все равно ничего не добьешься. Послушай меня, Саул, садись-ка ты на коня и скачи-ка ты обратно в мир хаоса. Зачем тревожить сон праведников?

Спокойный тон царя Давида вывел из себя всадника в латах. Он закричал так громко, что птицы в гнездах проснулись.

— Посмотрите вы на него, на этого праведничка! Отобрал корону у царя Саула и называет себя праведником. С головы до ног в грехах и называет себя праведником.

Царь Давид, кажется, привык к этим ночным визитам. Он спокойно стоял на балконе и пытался унять разбушевавшегося всадника.

Но это ему не удавалось. Царь Саул совсем разошелся. Глаза его горели, буквально полыхали:

— Отдай мне корону. Слышишь, что я тебе говорю, корону отдай. С места не сойду, пока не отдашь мне корону.

Крики Саула разбудили Ависагу. Она подбежала к окну и в испуге спросила царя Давида:

— Что случилось, Додя? Кто это так кричит?

Давид успокоил ее. Он поцеловал ее в лоб и велел идти спать. Он придет к ней через минуту.

Ависага была похожа на перепуганную серну. Она дрожала всем телом и просила царя:

— Я пойду, Додя, но смотри не задерживайся, прошу тебя.

Она забралась в постель. Царь Саул все еще стоял внизу, грозил Давиду кулаком, бранил его, требовал назад корону и место в раю, которое Давид, по его мнению, забрал у него.

Царь Давид больше не мог терпеть. Он задрал ночную рубашку и гаркнул:

— Йишокени!..^[64]

— Вор! — вскричал всадник в железных латах, — у меня ты украл корону, а «лобзай меня» — у своего сына Соломона^[65].

Царь Давид вернулся в спальню, закрыл дверь на балкон и задернул занавески на окнах.

Царь Саул сел на коня и несколько раз галопом проскакал вокруг дворца царя Давида. Грозя звездам кулаком, он поклялся:

— Я отомщу, Давид. И не думай, что все закончилось. Я отомщу, и в этом мне поможет Всевышний!

Я вцепился в Писунчика. Мой друг Писунчик прижался к Лейбеле-пастуху.

— Видели, братцы? — прошептал Лейбеле. — Каждую ночь является он сюда на коне из мира хаоса и будит царя Давида. Вечно, как он прискачет, повторяется одно и то же, одно и то же, слово в слово. Он ни на волос не уступает, пока царь Давид не задерет рубашку и не скажет «лобзай меня в…».

— Теперь он, злой, хмурый, скачет назад. Куда же, однако, он скачет? — спросил я.

— Айда за ним, братцы, — позвал Лейбеле. — Только тихо, чтоб ни звука. Он не должен заметить, что за ним летят и следят.

Мы расправили крылья и полетели. Мы махали крыльями как можно тише. Каждый из нас едва дышал.

Царь Саул скакал на своем белом коне. Его высокая, тощая фигура странно и зловеще вырисовывалась на фоне лунной ночи.

— Неупокоенная душа, — прошептал Лейбеле-пастух. — На земле ему покоя не было^[66], нет покоя и на этом свете. Непокой заедает его после смерти, как и при жизни.

Царь Саул осадил лошадь возле маленького побеленного домика. Он спрыгнул с коня и, звеня шпорами, подошел к домику.

— Там, в доме, — пояснил Лейбеле, — живет пророк Самуил. Он старый холостяк, не женат то есть. Живет скромно, не лезет в райские дела. Сосл, ангелица с усами, прислуживает ему, стряпает и латает одежду. Больше ему, старику, ничего и не нужно. Он даже обещал, когда придет Мессия, отдать мне свою долю Шорабора и Левиафана. А себе оставить только стакан «Праведного марочного»…

Царь Саул постучал в окно. Раз, другой, третий. Каждый раз он стучал все сильнее и звал:

— Самуил, пророк Самуил, вставай! Это я.

Дверь отворилась. Вышел пророк Самуил, борода у него была белая как снег, глаза — потускневшие от старости. Он был туговат на ухо.

— Ты опять здесь? — сказал пророк Самуил. — Зачем спать мешаешь?

Высокая фигура царя Саула стала как будто ниже, он склонился перед старым пророком:

— Помоги мне найти отцовских ослов, пророк!^[67] Как же я вернусь домой без ослов, я, пастух-бедолага?

Старый пророк горько усмехнулся. Его седая борода дрожала на ночном ветру как белый флаг.

— Ослов тебе уже не сыскать, Саул. Пропало дело, не быть тебе пастухом. Стадо пасет кто-то другой.

— Не пастух и не царь, — всхлипнул Саул. — Как же быть-то, пророк? Скажи, посоветуй.

Старый пророк махнул рукой, потом тряхнул своей белой бородой. Звезды над тихим побеленным домиком стали больше и печальнее.

— Что тут спрашивать, Саул? Откуда мне знать? На земле я был пророком, а здесь, в истинном мире, я на пенсии, которую мне назначили за мои заслуги. Откуда мне знать, Саул, откуда?

Всадник в железных латах понурил голову. От всего его образа веяло такой печалью, что прямо с ума можно было сойти.

Царь Саул сел на коня и тронул поводья.

— Вьо, орёлик! Вьо, обратно в мир хаоса.

Конь полетел как ветер, мы только и видели искры, что сыпались из-под его копыт.

Пророк Самуил провожал взглядом печального всадника, пока тот не скрылся из виду.

Старик вздохнул и вернулся к себе в дом на цыпочках, чтобы не разбудить кухарку.

Мы уселись на обочине дороги. Каждый был погружен в свои мысли. Звезды над нашими головами стали бледнее. Холодный ветер первый раз прогулялся по имению царя Давида.

На большую дорогу пали две тени — мы подняли глаза и увидели двух ангелов-бедняков. Они летели очень низко. Мы слышали каждое их слово.

— Только бы нас не поймали, Зайнвл, — сказал один ангел другому. — Хороши же мы тогда будем. Выпорют и опозорят.

— Не будем об этом думать, Элимейлех, — ответил другой, — будем надеяться, что все обойдется. Не прожить в имении царя Давида. Вкалываешь целый день, а досыта не кормят. Скажешь слово — сразу кнут. За скот нас держат, а не за ангелов.

— Ты, конечно, прав, — сказал первый ангел, — но как вспомню о детях, сердце кровью обливается. Они-то в чем, бедняжки, виноваты?

— Со мной то же самое, — вздохнул другой. — Но что сделано, то сделано, попытаем счастья на чужбине, здесь не прожить.

Двое ангелов скрылись. Мы с жалостью смотрели им вслед. Я помолился, чтобы побег им удался и они смогли найти работу на чужбине.

Ангел Лейбеле, кажется, понял по моим губам, что я шепчу. Он посмотрел на меня и сказал:

— Дураки, куда они бегут? Ну, допустим, убегут они. А что, где-то лучше?.. Для таких ангелов рай — не рай.

От слов Лейбеле у меня стало муторно на душе. Мне было жаль и оставшихся ангелов, и сбежавших.

Я представил себе их брошенных жен, представил, как они утром проснутся. Я слышал их плач и крик их детей.

Дверь дома пророка Самуила отворилась. Старик снова вышел. Похоже, после посещения царя Саула он не мог заснуть.

Он стал прохаживаться перед домом взад-вперед, взад-вперед, ждал, наверное, когда рассветет.

— Чего мы тут высиживаем? — сказал Лейбеле. — Полетели обратно ко дворцу царя Давида.

Мы полетели обратно. Звезды стали гаснуть одна за другой. В раю повеяло прохладой.

Мы опустились перед дворцом. Вокруг было очень тихо. Ни шороха.

Где-то прокричал петух. Другой ответил ему. Такой крик поднялся, что можно было оглохнуть…

На крыше дворца царя Давида сидел петушиный староста с огненно-красным гребешком. Он так закричал и захлопал крыльями, что лунные часы погасли.

Во всех мазанках началось движение. Ангелы просыпались и собирались на работу.

Лейбеле сказал нам, что ему пора выгонять стадо овец на пастбище. Мы тем временем должны лететь вперед и ждать, когда он пригонит овец. Он объяснил нам, где его ждать. На том же холме, где мы с ним вчера встретились.

— Шевелитесь, братцы, пока вас не застукали.

Он пошел в загон, а мы с Писунчиком расправили крылья и полетели туда, куда показал Лейбеле.

Мы опустились на зеленый холм. Трава была мокрой. Мы устали после бессонной ночи.

Имение царя Давида тонуло в синих утренних сумерках. Щебетали птицы, приветствуя друг друга, радуясь новому райскому дню.

— Что скажешь о ночи в имении царя Давида, Писунчик?

— Что говорить, Шмуэл-Аба? Вот это была ночь так ночь. Будет что рассказать детям и внукам.

Издалека доносилась песня ангелов, идущих на работу. Сначала пение было громким, потом тише и наконец совсем смолкло.

— Где же Лейбеле, Писунчик? — спросил я у своего друга.

— Откуда мне знать, Шмуэл-Аба? Наверное, скоро придет. Он знает, что мы его ждем.

Вскоре появился Лейбеле. Он гнал перед собой стадо овец и играл на дудочке.

Лейбеле сел рядом с нами. Он достал из мешка черный хлеб и брынзу. Мы подкрепились и простились с нашим другом.

— Прилетайте снова, — сказал нам ангел Лейбеле, — будете всегда желанными гостями. Смотрите не заставляйте себя долго ждать.

Мы расцеловались с ним. Жаль нам было расставаться с красивым босоногим ангелом, но ничего не поделаешь. Мама Писунчика уже, наверное, тревожится за свое сокровище.

Я простился с моим дорогим другом недалеко от его дома. Мы решили никому не говорить о том, где были и что видели.

Мы пожали друг другу руки, и каждый полетел в свою сторону. Писунчик к себе домой, а я к себе…

Я закончил рассказывать, за окном светало. Передо мной сидел раввин. Его белая борода дрожала. Глаза у него были красные от бессонной ночи и удивления.

— Диво дивное, — сказал он. — Большой человек этот наш царь Давид. Какие владения, не сглазить бы! Только бы это его не испортило.

Даян сидел безмолвно. Рот у него был открыт, можно было сосчитать зубы. Он не сказал ни слова.

Богач реб Мэхл Гурвиц перебирал пальцами на животе и, если я не ошибся, раз сто повторил по-немецки слово «зондербар».

Моя мама всплеснула руками:

— Ну и хороша же я, на дворе светает, а ребенок глаз не сомкнул. Разбойники, что вы насели на ребенка!

— Я… я… чего ты хочешь от меня, Зелда? Кто тут насел на ребенка?

Моя мама ничего не ответила папе. Только так на него посмотрела, что он весь задрожал. Неизвестно, что бы с ним случилось, если бы он стоял.

Моя мама схватила меня на руки. Она меня чуть не задушила в своих объятьях.

— Пойдем, кадиш ты мой. Пойдем баиньки, ну и хороша же твоя мама.

Она положила меня в колыбельку и принялась качать.

Я устал, а качания колыбели еще больше меня утомили.

Перед тем как заснуть, я поднялся и сказал уважаемым гостям, чтобы сегодня вечером они не приходили, потому что я очень устал. Бог даст, завтра вечером я продолжу мою историю о рае.

Я лег обратно в колыбельку. Я слышал только, как дверь со скрипом отворилась и гости простились с отцом. Глаза у меня стали слипаться, я уснул.

Во сне я снова пережил ночь в имении царя Давида, снова увидел своего друга Писунчика и услышал чудесные песни Лейбеле-пастуха. И в этом же сне я рассказывал раввину, даяну и богачу реб Мэхлу Гурвицу о моих удивительных приключениях в раю.

IX. Ужасное происшествие с Шорабором

Я проспал весь день. Все ходили на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не разбудить меня. Папа боялся поднять голову, не говоря уж о том, чтобы открыть рот. Как тень слонялся он по дому. Мама внимательно следила, чтобы не потревожили мой сон.

К вечеру я проснулся. В комнате было почти темно. В углу стоял мой папа и молился.

Я протер глаза, сладко зевнул и подозвал маму к моей колыбельке:

— Мама, будь так добра, покорми меня, у меня целый день капли молока во рту не было. Ты же знаешь, когда я сплю, я не ем.

Моя мама не заставила себя просить, она сразу же дала мне грудь, ласкала и целовала меня, как это в обычае у всех мам.

— Замучили они тебя, кадиш ты мой. Слыхано ли, чтобы взрослые люди не давали спать грудному ребенку? Целую ночь он должен им рассказывать истории о рае. А во всем, — она повернулась к папе, который уже закончил молиться, — а во всем ты виноват, недотепа. И это называется отец? Камень ты, басурман ты, а не отец.

Папа побледнел. Именно сейчас он был меньше всего готов к такому разносу. Но он ничего не ответил, как будто речь шла не о нем.

Я вступился за папу. Я попросил маму:

— Оставь папу в покое, мама. Он ни в чем не виноват. Я сам попросил позвать людей, чтобы рассказать им, как выглядит рай. Завтра вечером, даст Бог, они снова придут, и я снова буду рассказывать.

Я опять уснул. У меня даже не было сил сказать маме «спокойной ночи», так я устал. Что мне этой ночью снилось, я точно не помню, а о том, что я не помню в точности, я рассказывать не хочу.

Утром, когда я проснулся, комната уже была залита солнцем. Мамы в комнате не было. Она ушла доить козу. На окне грелась наша кошка.

— Мици, Мици! — позвал я кошку.

Она спрыгнула с окна и забралась в мою колыбельку. Кошка вылизала мне глаза, и я почувствовал себя будто заново родившимся.

День прошел без особых происшествий. Пообедали. После полудня папа прилег вздремнуть. Мама поболтала с соседками на улице. Я поиграл с красной пуговицей на одеяле.

Вечером отец, как обычно, ушел в синагогу. На этот раз он там не мешкал и быстро вернулся домой.

На ужин была рисовая каша с молоком. Вскоре раввин, даян и богач уже говорили нам «добрый вечер».

Они уселись за стол. Раввин еще больше поседел с прошлой ночи, даян — еще больше похудел. Только богач Мэхл Гурвиц держался как ни в чем не бывало. Он сверкал своим золотом, кивал головой и на все, что слышал, говорил по-немецки «зондербар».

Я сел напротив раввина. На столе горела лампа. Мама занавесила окно. Все были готовы слушать.

Мама, которая, как обычно, стояла в дверях, приложила руку к сердцу и сказала мне:

— Не усердствуй, сокровище мое, а то устанешь. Отдыхай. Чай, не на пожар, не дай Бог, нечего тебе торопиться. Проголодаешься, скажи мне, я дам тебе молока.

Моя мама, дай Бог ей здоровья, беспокоилась обо мне. Берегла меня как зеницу ока.

Я подпер голову руками и начал рассказывать. Все за столом притихли. Можно было услышать, как у каждого стучит сердце.

— Я, как вы помните, — рассказывал я, — расстался с моим другом Писунчиком. Он полетел к себе домой. Я — к себе. Я так устал, что еле держался на ногах. Крылья от усталости были как свинцовые. Еле-еле я доплелся до дома.

Я упал на кровать и уснул. В моем сне смешались царь Давид, Вирсавия, Ависага, русалки, царь Саул, знахарка Гнендл. Все то, что я пережил в имении царя Давида, только в беспорядке. События и образы так перепутались, что сон был еще большим кошмаром, чем явь.

Около четырех часов пополудни я проснулся. Я вымылся, перекусил и сразу же полетел к своему другу Писунчику.

Мой друг Писунчик еще спал. Я сидел в мастерской и ждал, пока он проснется. Папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, стоял перед большим столом с сантиметром на шее и кусочком мела в руке. Он размечал крылья, которые ему отдали в починку.

За верстаком сидели двое ангелов-подмастерьев, Берл и Сёмка. Оба были погружены в свою работу. Иглы так и летали в их руках. Я попробовал сосчитать, сколько стежков в минуту делает каждый из них, и не смог. Все время сбивался.

Мама Писунчика, ангелица Хана-Двойра вышла из спальни. Она подсела ко мне и попыталась разузнать у меня, где мы, то есть я и Писунчик, пропадали. Она уже было решила, что с нами Бог знает что случилось. Она уже хотела идти в райскую полицию требовать, чтобы нас искали.

Я не знал, могу ли я рассказать правду. Я забыл обсудить это с моим другом Писунчиком.

Некоторое время я сидел в нерешительности, сомневаясь: говорить или не говорить? В конце концов я решил, что не обязан рассказывать ей правду. Если Писунчик захочет, он сам расскажет.

Я прикинулся дурачком. Сказал ей, что не видел моего друга Писунчика по крайней мере три дня и теперь пришел узнать, не заболел ли он, не дай Бог.

— Заболел! — ангелица Хана-Двойра всплеснула обеими руками. — Да чтоб моим врагам заболеть. Еще мне не хватало, чтоб Писунчик заболел. Горе мне с ним!

Она снова попыталась что-то разузнать, но, когда увидела, что я стою на своем, что я ни сном ни духом, покачала головой и ушла в спальню.

Папа Писунчика уже закончил разметку крыльев, Сёмка сделал намётку, и крылья были готовы к примерке.

Потом папа Писунчика улетел к ангелу Куне-Хензелу, мельнику, примерять крылья. Чуть только он вышел за порог, Сёмка запел:

И ангел Берл, второй подмастерье, который был на ножах с Сёмкой, на этот раз поддержал своего соперника. Он загорланил во весь голос:

На меня эта песня нагнала тоску. Я вспомнил ту лунную ночь, когда видел, как эти влюбленные подмастерья встретились на тротуаре. Они, конечно, не знают, что я их видел и слышал их разговор, подумал я. И все-таки у меня не стало легче на сердце.

Из спальни стала подпевать сестра Писунчика Этл, красавица с розовыми крыльями. Она, кажется, была несогласна с назиданием двух несчастных влюбленных. Ее песня звучала увереннее. Ее голос был нежен:

«Поди узнай, кто из них прав, — подумал я. — Эти утверждают одно, сестра Писунчика — другое. Когда стану большим, — решил я, — тогда и разберусь».

Сёмка глубоко вздохнул. Он вспомнил о дочке райского лавочника, и у него защемило сердце. Я сам видел, как слеза скатилась из его глаз на перелицованные крылья.

Берл позавидовал слезе своего конкурента. Он стал думать о дочке райского лавочника и щурить глаза, пока ему тоже не удалось выдавить слезу.

Он бросил победоносный взгляд на Сёмку. Его взгляд говорил: «Что, думаешь только ты можешь принести слезную жертву дочке райского лавочника? Нетушки».

Сёмку эту рассердило. Он опустил голову, еще быстрее замахал иглой и запел:

Берл отошел от верстака. Сёмкина песня раздражала его. Он почувствовал, что если Сёмка споет еще один куплет, то он, Берл, за себя не отвечает. Схватит утюг и размозжит ему голову.

К счастью, у Сёмки, что называется, закончились нитки. В песне оказалось всего два куплета, и Берл успокоился.

То есть это лишь так говорится: успокоился. Что творилось у него на сердце, одному Богу известно, но внешне это было не заметно.

Писунчик проснулся. Он вошел в мастерскую и, увидев меня, очень обрадовался. Он подбежал ко мне, обнял меня, как будто мы сто лет не виделись.

— Давно ты здесь, Шмуэл-Аба?

— Я жду тебя уже больше часа, Писунчик. Ну и здоров ты спать, не сглазить бы.

Мы подошли к открытому окну. На лужайке пасся Шорабор. Три босоногих пастуха, сторожившие его, играли в дурака.

— Шорабор, — сказал я моему другу, — жиреет день ото дня. К приходу Мессии он так разжиреет, что его и с места не сдвинешь.

Писунчик промолчал. Мы увидели ангелицу Хасю, которая прогуливалась по райскому лугу. Она была на девятом месяце и каждый вечер выходила на райский луг подышать свежим воздухом.

— Писунчик, зачем она нацепила красный фартук? — спросил я моего друга. — Если Шорабор увидит красное, может, не дай Бог, случиться беда.

— Угу, — сказал Писунчик, и мы замахали руками, подавая беременной ангелице знаки, чтобы она уходила, пока не поздно.

Но ангелица Хася, казалось, не понимала наших знаков. Она шла дальше, приближаясь к тому месту, где пасся Шорабор.

Шорабор заметил красный фартук, и глаза его вспыхнули. Мы подумали, что он вот-вот кинется на ангелицу.

Но мы ошиблись. Красный фартук и вправду не понравился Шорабору. Но, к великому нашему удивлению, он сдержался. Решил, наверное, что он все-таки не какой-нибудь там бык, а Шорабор и ему не пристало, как простой скотине, беситься из-за красной тряпки.

Меня поразила его выдержка. Шорабор продолжал щипать траву и даже не взглянул на глупую ангелицу в красном фартуке.

Но чему быть, того не миновать. Ангелица Хася не отличалась особой сообразительностью. Мозгов у нее было еще меньше, чем у Шорабора. Хася подошла ближе, встала в двух шагах от Шорабора и стала смотреть, как он смачно жует. Так она простояла некоторое время с выпученными глазами, дивясь его аппетиту.

Три босоногих пастуха спорили за картами. Один говорил так, другой — эдак, а третий — ни так и ни эдак.

Они были так поглощены своим спором, что не заметили, как беременная ангелица подошла к Шорабору и погладила его по холке.

«Пусть, — думал Шорабор, — пусть гладит, сколько ее душе угодно. Если бы она еще сняла красный фартук, было бы совсем хорошо».

Но, как говорит мама Писунчика, ангелица Хана-Двойра, бойся быка спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон. Беременная ангелица не понимала, что выдержке Шорабора есть предел. Она гладила его, гладила и вдруг наклонилась к нему и шепнула прямо в ухо:

— Мессия идет!

Шорабор вздрогнул всей своей грузной тушей. Мессия идет! Это значит, что его, Шорабора, вот-вот зарежут, тушу разделают на кусочки, кусочки зажарят и праведники будут макать булку в подливку, жрать его мясо да причмокивать:

— Ай, ай, ай… райский вкус!

Шорабор разъярился. Мессия идет! Опасность близка, нужно бежать, спасаться, спасаться от резницкого ножа.

Шорабор (бык все-таки) не знал, что беременная Хася пошутила. До прихода Мессии ему еще пастись и пастись на райском лугу… Он разом пригнул голову, подхватил беременную ангелицу на рога и бросился бежать куда глаза глядят.

Мы с Писунчиком закричали. Мы орали не своим голосом:

— Шорабор удирает, Шорабор удирает!

Три пастуха вскочили, схватили дудочки и бросились в погоню за убегающим быком. Ангелица Хася трепыхалась у него на рогах и так вопила, что всех подняла на ноги. Все спрашивали друг у друга:

— Что случилось, а? Что случилось?

— Шорабор поднял брюхатую Хасю на рога и удрал вместе с ней.

— Надо его догнать!

— Надо его поймать и вернуть!

— Черт с ней, с ангелицей, главное — Шорабор! Что праведникам делать без Шорабора, когда придет Мессия?

Началась настоящая погоня. Все, кто мог летать, и стар и млад, поднялись в воздух.

Но разъяренный Шорабор несся как тысяча чертей. Перед его глазами, наверное, сверкал резницкий нож, которым его зарежут. Он бежал от «великой трапезы», которую Мессия приготовит для праведников из его мяса.

Беременная ангелица трепыхалась у него на рогах. Она махала руками, визжала, теряла сознание, приходила в себя и снова визжала.

Мы гнались за Шорабором. Впереди летели три пастуха, а за ними ангелы всей толпой. Единственными детьми среди летевших были мы, я и мой друг Писунчик.

Некоторые отстали. Они останавливались, сопели, вытирали пот под крыльями и поворачивали домой.

— Да он железный, этот Шорабор.

— Ну он и здоров бегать, быстрее самого быстрого райского зайца.

— Дурная баба его крепко напугала. Разложить бы ее на синагогальном дворе и всыпать розог, чтобы она своим внукам-правнукам заказала такие штучки устраивать.

Так переговаривались ангелы, которые возвращались домой. Шорабор тем временем бежал дальше, а мы гнались за ним.

По дороге он, этот Шорабор, немало всякого натворил. Он бежал через сады и засеянные поля. Он сбил нескольких ангелочков, игравших в салочки.

Старый ангел, который стоял на обочине и играл на шарманке, получил от него такого пинка, что несколько раз перекувырнулся в воздухе и шлепнулся замертво. Еле-еле откачали.

— Смотри, Писунчик, он поворачивает на запад, к границе с православным раем.

— Вижу, Шмуэл-Аба, вижу. Придумал бы ты что-нибудь повеселее.

Стемнело. Погоня за Шорабором стала еще отчаяннее. Его нужно было изловить до ночи.

Это мы так думали. Но Шорабор думал иначе. Он решил не сдаваться, пусть весь рай на уши встанет.

Ночная тьма легла на поля и дороги. Луна, как назло, не показывалась, не было видно ни одной звезды.

Темно, хоть глаз выколи. Только слышно быстрое хлопанье крыльев и грозное пыхтение Шорабора.

— Откуда у него столько сил? — просопел один ангел. Если я не ошибся, это был Гилел-стражник.

— Откуда, спрашиваешь? — рассмеялся кто-то. — Да его с сотворения мира пасут, и ты хочешь, чтобы у него сил не было?

Шорабор вихрем несся по райским полям. Фартук ангелицы, которую он нес на рогах, развевался как флаг.

— Шмуэл-Аба, видишь там зеленые огоньки? Это граница с православным раем. Только бы ему не вздумалось ее перебежать. Вот беда будет.

— Он, наверное, испугается и остановится, — попробовал я успокоить моего друга, но сам не поверил своим словам.

Поди надейся на взбесившегося быка, подумал я. Что для такой скотины граница? Что он знает о разнице между еврейским раем и православным?

Огоньки на границе становились все ближе и ближе. Мы уже видели православную церковь по ту сторону границы. Шорабор с диким упорством несся к пограничной заставе.

У беременной ангелицы, трепыхавшейся на его рогах, уже не было сил кричать. Она совсем охрипла, до нас доносились лишь ее стоны.

Три пастуха, сторожившие Шорабора, были бледнее мела. Что им делать, если Шорабор, не дай Бог, перемахнет через границу? Похоже, так оно и будет. Колокола православной церкви зазвонили: бим-бам, бим-бам.

Шорабор мчал и прыгал так, что с него летела пена. Граница была совсем близко. Уже виднелась православная пограничная стража: ангелы с голубыми глазами и русыми волосами.

Шорабор с беременной ангелицей на рогах перемахнул через границу. Несколько православных ангелов попытались преградить ему дорогу, но он перепрыгнул через них и помчался дальше.

Наши, то есть еврейские, ангелы остановились у границы, дальше преследовать Шорабора они не могли. То есть мочь-то они могли, да православные ангелы не позволили бы.

Мы все опустились на землю, опечаленные и пристыженные. Мы не знали, что делать. Стояли и смотрели в поля, где исчез Шорабор.

— Может, они его поймали? — заметил один ангел.

— А если и да, — ответил ему другой, — нам-то что с того?

— Могут его, не дай Бог, забить без резника^[68], — бросил третий.

— Жирный он, наш Шорабор, не сглазить бы, слопают они его на праздник.

— Наши праведники останутся с носом. Всю жизнь точить зубы, а теперь на тебе — нету Шорабора.

— Типун тебе на язык, — разозлился ангел Гензл, — что значит: нету Шорабора? Он есть, да еще как есть. Только он там, в православном раю, и нужно его оттуда вызволить.

Гензл стал поглаживать свою жидкую бородку, видать, прикидывал в уме, как бы освободить Шорабора.

— Что же делать, реб Гензл? — спросил низкорослый ангел с густой бородой. — Посоветуйте, реб Гензл.

Ангел Гензл ничего ему не ответил. Он подошел к православным пограничникам и заговорил с ними наполовину по-ихнему, наполовину по-еврейски, а остальное — руками:

— Наши Шорабор, — сказал Гензл, — совершил побег до ваш рай.

— Чаво? — переспросил его Василь-ангел^[69], командир православной пограничной стражи.

— Наши Шорабор до ваш рай, — повторил Гензл и вдобавок показал руками как кто-то убегает.

Православные стражники рассмеялись. Василь-ангел подкрутил усы и сказал:

— Пшел вон, жид пархатый!

Ангел Гензл задрожал. Мы стояли вокруг него растерянные, с опущенными крыльями.

С полей православного рая донеслось «Ура!» и раскаты смеха. Не иначе, православные ангелы умудрились задержать Шорабора.

Мы, на другой стороне границы, прислушивались к вражьему ликованию. Сердца у нас колотились как сумасшедшие.

Ангел Гилел-стражник тяжело вздохнул. Его вздох разнесся на семь миль вокруг.

Три босоногих пастуха стояли как прихлопнутые. Что они скажут, когда их притянут к ответу?

«И так-то вы Шорабора сторожили, ублюдки?..» А праведники наплюют им в рожу и правы будут. В картишки им перекинуться приспичило… Пока они перекидывались, беда тут как тут.

Радостные вопли в православных полях усилились. Наверное, ведут Шорабора с триумфом в свой хлев, подумали мы. Они поставят кошерное, набожное животное у корыта рядом со своими свиньями. Ой горе, до чего мы дожили!

Ангел Гензл заговорил:

— Все может случиться: они могут прирезать Шорабора без резника. Что скажут святые праведники? Хороша же будет трапеза без Шорабора, когда придет Мессия. Беда, ангелы. Что делать? Посоветуйте.

— Легко сказать «посоветуйте»…

Ночь была темная, хоть глаз выколи. Ангелы стояли, опустив крылья, вдоль границы и понятия не имели, что делать.

— Знаете что? — отозвался один из босоногих пастухов. — Давайте разведем костер, погреемся немного,а заодно и подумаем, как ответ держать перед всем раем.

Предложение развести костер всем понравилось. Было уже далеко за полночь, и мы продрогли.

Три пастуха набрали щепок и развели костер. Мы сели вокруг костра. Каждый из нас приложил палец ко лбу и задумался, что бы такое посоветовать.

— Что скажешь, Писунчик?

— Что сказать, Шмуэл-Аба? Дела хуже некуда.

— У них теперь Шорабор, а у нас — фига, Писунчик.

— Придется обойтись без Шорабора, Шмуэл-Аба. Когда придет Мессия, будем есть Левиафана. У него мясо вкуснее.

Услышав наш разговор, ангел Гензл вспыхнул. Выйдя из себя, он разразился настоящей речью. Он все время сглатывал слюну и говорил так:

— Вот здорово, эти щенки уже готовы оставить Шорабора в православном раю. Что значит «обойтись без Шорабора»? Тысячи лет мы его пасли, чтобы они его там на праздник слопали? Мало им своих свиней, так им еще Шорабора подавай? Все перевернем, устроим конец света, слышите, что вам говорят? Конец света устроим, а Шорабора вернем!

Я и мой друг Писунчик испугались. Мы забормотали в ответ:

— Не сердитесь, реб Гензл! Мы ничего плохого не имели в виду, Боже упаси. Мы хотели… Мы говорили… Понимаете, реб Гензл?

Но когда ангел Гензл разойдется, его трудно унять. Он стоял у костра, размахивал руками и говорил, проповедовал, в общем, молол, как мельница. Никто не понимал ни слова.

Вдруг ангел Гензл взмахнул крыльями, задул костерок и закричал не своим голосом:

— Вставайте, ангелы! Что расселись тут как бабы? Будите всех! Бейте тревогу! Горе мне, что я до этого дожил!

Мы вскочили, расправили крылья и полетели. Впереди летел ангел Гензл. Он устрашающе хлопал крыльями и кричал:

— Фиг мы им отдадим Шорабора! Шорабор наш, и мы его вернем по-хорошему или по-плохому…

X. Переполох из-за бегства Шорабора

Известие о побеге Шорабора всполошило весь рай. Одна птица рассказала об этом другой, один ветер — другому. Утром, когда мы вернулись домой, на улицах мы встретили праведников, собиравшихся в кружки. Они были взволнованы, рассержены, размахивали руками, и ни один из них не хотел верить в то, что несчастье случилось на самом деле.

— Так Шорабор удрал? — спрашивал цадик из Апты^[70] у цадика из Люблина^[71]. — Быть не может, неслыханно!

Седая борода цадика из Люблина задрожала, он был явно не в себе.

— Птицы поют об этом на всех крышах, а он тут со своим «быть не может».

— Может, это только сон, — не сдавался цадик из Апты, — и все это расстройство — попусту?

Цадик из Люблина махнул рукой:

— Сон? Сон, говорите? Хотел бы я, чтобы это был сон.

— Его наверняка вернут, — старался подбодрить себя цадик из Апты. — Зачем Шорабор православным праведникам, у них там полно свиней, свинина дешевле.

Цадик из Люблина взял у цадика из Апты щепотку табаку, понюхал и громко чихнул,

— Вот видите, я прав, — сказал цадик из Апты, сам себе не веря.

Я толкнул своего друга Писунчика:

— Куда делись три пастуха, которые стерегли Шорабора? Всю дорогу были с нами. Куда они пропали?

— И ты еще спрашиваешь, Шмуэл-Аба. Не понимаешь, что ли, что пастухи боятся? Праведники на них злы за то, что они не устерегли Шорабора. Пастухи, наверное, прячутся где-нибудь на чердаке.

Мы увидели кружок праведников. В центре кружка стоял цадик из Садагуры, борода у него была растрепана. Черные глаза блестели. Он рвал и метал:

— Где эти бездельники — пастухи? Наградить их по заслугам, стереть их в порошок. Крылья переломать этим ублюдкам. Выгнать их вон из рая, выгнать их с чадами и домочадцами.

Другие праведники кивали головами. Они были согласны с гневной речью цадика из Садагуры.

Мы увидели цадика из Городенки^[72], бегущего во весь дух. Его халат был распахнут. Одну туфлю он потерял по дороге. Он подбежал к кружку, едва дыша:

— Какая беда, какое несчастье! Что мне делать с золотым ножом и золотой вилкой, которые я приготовил для великой трапезы?.. Какая беда…

Цадик из Городенки был маленького роста и с большой бородой. Можно было без преувеличения сказать, что борода у него была до колен. Мой друг Писунчик не смог сдержаться и рассмеялся.

— Не смейся, Писунчик, — сказал я ему, — это грех.

— Отчего мне не посмеяться, — ответил Писунчик, — ты только посмотри на этого праведничка: одна нога в туфле, другая — босая. Неплохой у него аппетит, не сглазить бы.

На наше счастье, праведники были так увлечены своими разговорами, что не услышали насмешек моего друга Писунчика.

— Что делать? Что делать? Что будем делать? — заламывал руки цадик из Садагуры. — Что это будет за великая трапеза без Шорабора!

— Нужно кричать караул, нужно достучаться до каждого, — горячился цадик из Городенки. — Это же неслыханное дело.

— Дело нечисто, — рассуждал цадик из Люблина. — Откуда у скотины взялось столько разумения, чтобы сбежать?

— Верно, верно, — вскрикивал цадик из Городенки, — дело нечисто. Сатана, да сотрется имя его, пробрался в рай.

— Нужно проверить мезузы^[73], — сказал цадик из Залещиков^[74], который стоял в центре кружка, — может, мезуза была испорчена, из-за этого-то несчастье и случилась.

— Пошли, — шепнул мне на ухо Писунчик, — пошли, что нам эти галицийцы, пусть спорят на здоровье об испорченных мезузах, а мы тем временем полетим дальше.

— Куда, Писунчик?

— Думаю, нам стоит слетать к святым праотцам, послушать, что они говорят о побеге Шорабора.

Мы покинули кружок галицийских цадиков и полетели в сторону аллеи Трех праотцев, где и стоят особняки святых праотцев.

По дороге нам попадались разные праведники. Они стояли кружками, по четыре, по пять и даже по десять. Пролетая, мы слышали обрывки разговоров:

«Шорабор… побег… пастухи… в карты играли… в православном раю… нужно им всыпать… крылья отрубить… что скажет Мессия?..»

— Шорабор и вправду неплохо пошутил, Писунчик. Праведники-то переполошились, видел? Цадик из Кожениц^[75] даже арбаканфес^[76] надеть забыл…

— А Дедушка из Шполы^[77], Шмуэл-Аба? Видел Дедушку из Шполы? Видел, как он рвал свою бороду в клочья, колотил себя по голове кулаками и кричал: «Караул, евреи, караул! Что мы будем делать, если Мессии захочется, не дай Бог, прийти прямо сейчас?»

— Скажи мне только, Писунчик, — спросил я, — откуда у праведников такой аппетит?

— Странные вопросы ты мне задаешь, Шмуэл-Аба. Ты же сам знаешь, что праведники пальцем о палец не ударяют, целыми днями прогуливаются, воздухом дышат, а свежий воздух, говорят, пробуждает аппетит.

Мы свернули на бульвар Ильи-пророка. Утреннее солнце позолотило крыши. На бульваре Ильи-пророка было пустынно. Богатые ангелы еще спали. А праведники, живущие на этом бульваре, ушли к другим праведникам обсудить общее горе.

Полицейский Шмая в зеленом мундире стоял на перекрестке и зевал. Крылья у него были опущены, он, как обычно, держал в руках палку, только на этот раз не знал, что с ней делать.

Пришел час нашей мести. Шмая стоял растерянный и не знал, перед кем поважничать.

Мы пролетели над его головой, несколько раз перекувырнулись и, взявшись за руки, запели песенку, которую Писунчик сочинил про Шмаю после того, как он составил на нас протокол из-за козы:

Полицейский Шмая побагровел как свекла. Он замахал палкой и закричал, брызжа слюной:

— Ну, погодь, мерзавцы, я вам покажу!

Он уже собрался было расправить крылья и подняться в воздух, чтобы поквитаться с нами, но нам повезло. Как раз в этот момент появился старый Илья-пророк, который только что закончил первую утреннюю прогулку по бульвару имени себя.

— Шмая, куда летишь? А? Чего это ты, Шмая, дурью маешься?

Полицейский Шмая опустил крылья. Он, кажется, постеснялся рассказать старому пророку про нашу дразнилку. Он осклабился и отдал честь Илье:

— Доброе утро, реб Эля. Вы уже слышали, реб Эля? Шорабор совершил побег. Праведники всего рая очень этим обеспокоены, а вы, реб Эля, прогуливаетесь как ни в чем не бывало.

Илья-пророк улыбнулся:

— Знаю, знаю, Шмая. Знаю, что Шорабор сбежал и праведники кипятятся. Им есть из-за чего кипятиться. У них, не сглазить бы, крепкие зубы, а у меня… — старый пророк показал свои десны. — Мне так и так нечем разжевать мой кусок Шорабора.

Мы оставили старого пророка разговаривать с полицейским и полетели дальше в сторону аллеи Трех праотцев.

— Знаешь, что я думаю, Шмуэл-Аба?

— Откуда мне знать, что ты думаешь, Писунчик?

— Я думаю, что у святых праотцев на душе полный мрак… Мне даже любопытно посмотреть на праотца Исаака. Он любит поесть, праотец Исаак. За кусочек мяса он отдаст тебе сам не знаю что^[78].

— Откуда ты знаешь, Писунчик?

Писунчик удивленно посмотрел на меня:

— Ты что, забыл, Шмуэл-Аба, что мы учили в хедере? В Пятикнижии ясно сказано, что праотец Исаак сильнее любил Исава, потому что Исав всегда приносил ему с охоты кусочек мяса. А во-вторых, Шмуэл-Аба…

Писунчик задумался:

— Во-вторых, я сам видел, как праотец Исаак приходил вечером на райский луг, где пасли Шорабора, и в руке у него был кусочек мела.

— Зачем это ему понадобился мел, Писунчик?

— Этим мелом праотец Исаак нанес разметку на Шорабора. На правый бок, если не ошибаюсь. Оставил знак, что этот кусок мяса принадлежит ему и он его, даст Бог, съест, когда придет Мессия.

— Да ведь праотец Исаак слепой, Писунчик. Как он узнал, где нанести разметку?

— Уж он узнал, не сомневайся, Шмуэл-Аба, — ответил мне Писунчик. — Он вслепую нащупал самый жирный кусок и оставил знак.

Мы свернули в переулок Бал-Шем-Това. Переулок был бедный, но солнечный^[79]. Здесь жили самые бедные ангелы, у которых была одна пара крыльев на всю семью. Если кому-нибудь нужно было лететь, остальные члены семьи должны были сидеть и ждать, пока он не вернется и не передаст крылья следующему.

В этом переулке рассказывают много удивительных историй. Здесь голодают и верят в чудеса. Истории в самом деле необычайно прекрасны, но голод делает свое дело, он не отпускает и частенько не дает заснуть.

В переулке играли маленькие ангелочки. Они держались за руки, водили хоровод и пели:

— Писунчик, — показал я моему другу на детей, игравших в переулке Бал-Шем-Това, — маленькие ангелочки такие бедные и перепачканные, давай спустимся и поиграем с ними.

— Да ты что, — сказал Писунчик, — забыл, Шмуэл-Аба, что мы летим к святым праотцам, чтобы послушать, что они говорят о Шораборе.

— Ну, всего на минутку, Писунчик, — попросил я моего друга, — давай только поиграем и полетим дальше.

— Нет, сейчас мы полетим, а в другой раз мы прилетим сюда и поиграем с ними, — строго сказал мне Писунчик. У меня не было выбора, и я вынужден был уступить ему.

Переулок была кривой. Нам приходилось лететь осторожно, чтобы не зацепиться крыльями.

Вылетев из переулка Бал-Шем-Това, мы повернули направо. Мы сразу же узнали улицу. Это была улица Заступников Израилевых^[80]. Здесь, на этой улице, живут ребе Мойше-Лейб из Сасова^[81], ребе Велвеле из Збаража^[82] и ребе Лейви-Ицик из Бердичева^[83]. У этих праведников здесь усадьбы. За каждым домом — вишневый сад. Сразу видно, что они не самые богатые из цадиков. Есть цадики намного, намного богаче, но и эти живут неплохо. Им не приходится заботиться о куске хлеба, и они день-деньской молятся за народ Израилев, чтобы Всевышний был к нему милостив и дал всему Израилю место в раю.

Мы огляделись и заметили среднего роста еврея в кафтане. Хотя в раю была среда, на голове у него был штраймл. Он стоял посреди улицы, задрав голову к облакам и простерши руки. Губы его что-то шептали.

— Это раввин из Бердичева, — сказал мне на ухо мой друг Писунчик. — Ребе Лейви-Ицик из Бердичева. Он, наверное, препирается с Господом. В трудный час он всегда встает посреди улицы в субботнем платье, плачет и упрекает Бога.

— Давай послушаем, Писунчик, в чем сейчас ребе Лейви-Ицик упрекает Господа.

— Хорошо, Шмуэл-Аба, — согласился мой друг. — Спустимся и послушаем одну из его молитв на «жаргоне», но помни, что надолго мы не задержимся.

— Я хочу послушать хотя бы одну молитву, Писунчик. Только одну молитву, и не больше.

Мы тихонько приземлились. Мы остановились в двух шагах от раввина из Бердичева и прислушались.

Раввин из Бердичева стоял, как было сказано, подняв руки к облакам и жаловался^[84]. Его жалобы могли бы сдвинуть камни:

Бердичевский раввин раскачивался взад и вперед, как колосок на ветру. В его голосе слышались слезы, настоящие слезы.

— Он, должно быть, добрый, этот раввин из Бердичева, а, Писунчик?

— Очень добрый, Шмуэл-Аба. Но нам пора.

Мы полетели дальше. И вот мы уже на аллее Трех праотцев. Днем аллея пустынна. Скамейки, стоящие по ее сторонам, свободны. Только ночью здесь бывает оживленно. Тогда появляются влюбленные парочки, которые шепчутся, целуются и клянутся в любви луной и звездами.

Аллея Трех праотцев самая тенистая. Густые березы, стоящие вдоль аллеи, хорошо защищают ее, и не каждый солнечный луч удостоится чести туда заглянуть.

Издали мы увидели три фигуры в штраймлах. Они шли, размахивая руками. По теням, которые они отбрасывали на дорогу, мы поняли, что эти трое о чем-то спорят.

Фигуры приблизились. Мы пригляделись и узнали святых праотцев. Они шли быстро, торопились и одновременно препирались.

Праотец Исаак шел посередине. На нем, как обычно, были черные очки. Он говорил нервно. Скорее кричал, чем говорил:

— А я вам говорю, что без Шорабора рай — не рай. Да где вы слышали о еврейском рае без Шорабора? Что за вкус у великой трапезы без кусочка мяса? Никакого вкуса. Слышите, что я вам говорю, — никакого вкуса.

Праотец Иаков, который шел по левую руку от него, разделял мнение своего папы. Он был согласен, что без Шорабора великая трапеза не будет великой трапезой.

— Везет Исаву^[85], — с горечью ответил он. — Мы, праведники еврейского рая, должны были пасти Шорабора, а ему, Исаву, все удовольствие. Твоему Исаву, папа. Ты всегда предпочитал его, это отродье. Теперь получай. Он и твой кусок слопает.

— Не называй при мне его имени, — заорал праотец Исаак не своим голосом, — не хочу даже слышать его нечистого имени.

Праотец Авраам дернул Иакова за рукав:

— Зачем ты ссоришься с папой, Янкев? Если папа однажды совершил ошибку, ему что, надо все время напоминать об этом? Папа думал, что Исав станет человеком, он его любил. Если бы папочка знал, что Исав станет гоем, он бы его изничтожил.

Но праотец Иаков стоял на своем. Он возражал, что, даже если бы Исав был «я не знаю чем», папа все равно предпочитал бы его, лишь бы тот приносил ему что-нибудь поесть. Папа, — настаивал праотец Иаков, — любил жратву больше Торы, а теперь у него…

Праотец Исаак покраснел. От гнева на лбу у него вздулись жилы. Он хотел подскочить к Иакову, чтобы как следует вздуть его и наградить оплеухами.

Но праотец Авраам не позволил. Он встал между Исааком и Иаковом, стыдя их:

— Я велел позвать всех на сход в Большую синагогу, чтобы решить, как вернуть Шорабора, а вы ругаетесь да еще и руки распускаете. Тьфу!

Выговор Авраама помог. Исаак успокоился. Он замолчал и опустил голову.

— Слышал, Шмуэл-Аба? Праотцы созвали всех на сход в Большую синагогу. Полетели туда, послушаем, только скорее, скорее, Шмуэл-Аба, чтобы успеть вовремя. Будем надеяться, нас не выгонят.

— Хорошо, Писунчик, полетели.

Мы поднялись высоко. Праотцы казались тремя черными точками.

— Скорее, скорее! — командовал Писунчик, пока мы летели к Большой синагоге.

В Большой синагоге уже собралось множество праведников. Нафтоле, райский шамес, горбатый ангел с козлиной бородкой, летал от особняка к особняку и извещал праведников о том, что святые праотцы Авраам, Исаак и Иаков созывают сход. Праведников не нужно было долго упрашивать. Каждый брал посох и отправлялся в Большую синагогу.

Я и мой друг Писунчик пробрались в Большую синагогу. Нас никто не заметил: все были заняты судьбой Шорабора. Мы спрятались под скамьей у южной стены, стали приглядываться и прислушиваться.

Большая синагога была полна. Стоять было уже негде, но, несмотря на это, запоздавшие праведники все прибывали. Они протискивались, толкались локтями, наступали друг другу на мозоли и наконец успокоились. Было так душно, что мы, то есть я и мой друг Писунчик, едва дышали.

— И зачем мы в это ввязались, Писунчик? — сказал я шепотом моему другу.

— Тсс, Шмуэл-Аба, — Писунчик прикрыл мне рот своей ладошкой, — а то еще услышат и вышвырнут нас из синагоги.

На биму взошел Авраам, старший из праотцев. Большой палец правой руки он заложил за пояс, а левой рукой размахивал над головами собравшихся.

— Великое несчастье случилось, уважаемые, — изрек праотец Авраам. — Шорабор убежал. И не просто убежал, как иногда убегает скотина, но укрылся, укрылся в православном раю. Откуда у Шорабора взялось столько разумения для этого, остается загадкой, но теперь не время разгадывать ее, уважаемые. Теперь надо думать, обдумывать, решать и найти решение, как вернуть его назад. Назад, на место. В еврейский рай…

Толпа зашумела. Седобородый еврей стал толкаться локтями и протискиваться все ближе и ближе к биме.

— На этот счет у меня есть притча, уважаемые, отличная притча, с золотой моралью, — кричал еврей. — Жил-был царь, и было у него три…

— Не надо нам притч, Магид из Дубно^[86], — зашумела толпа, — нужен совет, а не притча.

Но Магид из Дубно уперся. Он перекрикивал всех и рвался к биме:

— Потом пожалеете, уважаемые, отличная притча, с золотой моралью. Жил-был царь…

Может, Магиду из Дубно и удалось бы рассказать притчу, если бы у дверей синагоги не послышалось «тпр-р-р-у».

— Прибыл царь Соломон, — закричал праведник, стоявший у окна, — вот он уже вылезает из своей золотой кареты.

На мгновение в синагоге стало тихо. Потом снова началось гудение.

— Царь Соломон… Премудрый… Он найдет решение… У него министерская голова… Дурак, царь выше… Царь — господин, а министр — всего лишь слуга.

Все стали спорить, называть друг друга ослами, дураками и подобными прозвищами. Вдруг снаружи раздался голос шамеса:

— Дорогу царю Соломону!!!

Царь Соломон сразу же проследовал к биме. Он сопрел и утирал пот шелковым платком.

В синагоге стало совсем тихо. Высокая широкоплечая фигура царя Соломона, его ярко-рыжая борода, его умные, пронзительные глаза вызывали почтение. Он начал говорить не торопясь:

— Как только я узнал об этой истории, я, понимаете ли, недолго думая, написал, понимаете ли, письмо праведникам православного рая. Я им написал, что так, мол, и так, и что они хотят за то, чтобы вернуть Шорабора, понимаете ли. Мы готовы поторговаться, написал я им, хоть и можем обойтись без Шорабора, не так уж он нам и нужен, и…

Тут праотец Исаак не выдержал. Он вскочил со своего места и закричал:

— Что значит «не так уж он нам и нужен»? Он нам нужен, да, нужен, потому что без него… Как это он пишет им, что мы можем обойтись без Шорабора?

Царь Соломон хитро усмехнулся и успокоил взволнованного Исаака:

— Это только так говорится, вы же понимаете, реб Ицхок… Нельзя им показывать, что Шорабор для нас как зеница ока… А то они захотят, чтобы их озолотили, понимаете ли, — и хлопнув себя по лбу, вкрадчиво добавил: — Дипломатия, реб Ицхок, дипломатия. Надо понимать, понимаете ли.

Все праведники закивали головами. Они были согласны в том, что царь Соломон прав, что он мудрец из мудрецов, хоть весь рай перевороши, другого такого не найдешь.

— Я, понимаете ли, — продолжал царь Соломон, — написал письмо, спросил, сколько они хотят, и послал письмо с одной из моих почтовых голубок. Думаю, завтра-послезавтра мы получим ответ.

— Как это так, он написал, а нас не спросил? — поднялся шум. — Мы имеем право хотя бы знать, что написано в письме… Мы тоже немножко заинтересованы в этом деле.

Царь Соломон терпеть не мог, когда ему перечат. Он выпрямился во весь свой рост. Борода его пылала, глаза сверкали. Он рыкнул как лев:

— Сми-р-р-на!^[87]

Праведники замерли, как солдаты перед своим командиром. Даже глазом моргнуть не смели. Пятнадцать минут стояли они так, пока царь Соломон не скомандовал:

— Во-о-оль-на! Разойдись! Как только получу ответ из православного рая, дам знать.

Он спустился с бимы. Проследовал сквозь толпу. Снаружи ждала золотая карета.

Когда царь Соломон уехал, начались прения. Одни утверждали, что все равно царь Соломон должен был посоветоваться с праведниками. Он, конечно, мудрец, но он один. Праведники не такие мудрецы, но их много.

— Он так всегда: что хочет, то и делает, мы для него пустое место.

— Фу, евреи, стыдно! Вы же о царе говорите, фу! — отвечал маленький праведничек с редкой бородкой.

Все расступились перед святыми праотцами. Они вышли из синагоги и отправились домой.

— Значит, завтра-послезавтра должен быть ответ, — сказал праотец Исаак.

— Могу тебя уверить, что ответ будет хороший, — успокоил его праотец Авраам…

— Твои слова да Богу бы в уши, папа, аминь! — вздохнул праотец Исаак, и праотцы пошли дальше.

XI. Нас посылают в православный рай

Прошло несколько дней, а ответа все не было. Праведники очень нервничали. По ночам они читали псалмы, днем искали в небе почтовую голубку с ответом, но никакой голубки не было видно.

— Они над нами потешаются, — жаловался праотец Исаак, — горе моей старости, ой, до чего я дожил.

— Твой Исав, — подзуживал его Иаков, — твое отродье. Ведь знает, что папа места себе не находит из-за кусочка Шорабора, и ничего.

— Снова выступаешь против папы, — сверкнул глазами праотец Авраам, — забыл «чти отца своего», Янкев?

Вбежала запыхавшаяся праматерь Рахиль. Она все еще была красива и стройна. Из-под парика Рахили выбилось несколько непослушных прядей.

Едва увидев ее, Иаков стал совсем другим. Его глаза засияли. Он подошел к Рахили, погладил ее по голове и сказал:

— Что ты так бежишь, кисонька? Все отдам, лишь бы твое личико разгладилось, голубушка.

Праматерь Рахиль стала громко рассказывать, влюбленно глядя на Иакова:

— Встречаю на улице Эсфирь. Разодета как царица. Посреди недели — шелковое платье, золотые кольца на каждом пальце и нитка жемчуга на шее, чтоб так всем наряжаться. Делаю вид, что не замечаю ее, хочу мимо пройти. Терпеть не могу щеголих. А она останавливает меня и так мне и говорит: «Хочу вам сказать, что нам следует поститься^[88]. Если хотим вернуть Шорабора, лучшее средство — пост».

— Права, она права, — сказал праотец Авраам, — нужно объявить пост по всему раю.

Короче говоря, объявили пост и стали поститься. Допостились до того, что праведники уже еле держались на ногах, так ослабели. Но никакой почтовой голубки все еще было не видать.

В эти дни поста случилась неприятная вещь. Ангел Шимен-Бер, как обычно, напился. Он избил жену до полусмерти, таскал ее за волосы по всему раю и ревел своим пьяным голосом:

— На кой черт вам Шорабор, праведники? Вам корова нужна^[89], вот что вам нужно. Отдам ее за бутылку чистого спирта.

Его пытались унять, пытались втолковать ему, что ангелица, которую он таскает за волосы, не корова, а его собственная жена, да к тому же на седьмом месяце. Но он был другого мнения и продолжал орать:

— Штоф, праведники, — и корова ваша!

Вызвали райскую полицию. Прилетели несколько ангелов в зеленых мундирах и с большим трудом скрутили Шимен-Бера. Они отвели его в райский участок, чтобы он там протрезвел.

Жену Шимен-Бера с трудом откачали и едва живую доставили домой.

— И ведь именно в это ужасное время надо было напиться, — ворчали праведники. — Этот Шимен-Бер ведет себя как мужицкий, а не как еврейский ангел.

Только на двенадцатый день разнеслась весть о том, что почтовая голубка вернулась. Она принесла весточку из православного рая, и эта весточка — у царя Соломона.

Все очень обрадовались, хоть никто и не знал, что в этой весточке. На улицах целовались со слезами на глазах.

В тот же день царь Соломон созвал сход и прочел перед всеми ответ:

«Достопочтенным и высокородным праведникам еврейского рая.

В ответ на ваше письмо сообщаем следующее: ваш Шорабор пересек границу без паспорта и визы. Согласно законам нашего рая, ему полагается за это шесть месяцев тюрьмы с ежедневной нормой кормежки — полфунта сена. Убытки, им причиненные, он обязан отработать.

Беременную ангелицу, принесенную им на рогах, мы готовы отослать к вам. Ангеленка же, рожденного ею на нашей территории, мы окрестим, и он останется у нас.

Как только Шорабор отбудет свой срок и отработает убытки, мы будем готовы отослать его обратно».

Когда царь Соломон прочел письмо, еврейский рай огласился стенаниями и воплями. Праведники заметались как отравленные мыши, не находя себе места. Они заламывали руки и рыдали, будто о разрушении Храма.

— Где это слыхано?… Шесть месяцев тюрьмы… Полфунта сена в день… Отработать убытки… От Шорабора кожа да кости останутся.

Жены праведников причитали:

— Такого не было с тех пор, как мир стоит… Взять и окрестить еврейского ангелочка… Горе нам, что мы до этого дожили…

Только царь Соломон не растерялся. Он внес предложение умаслить праведников православного рая и написал второе письмо. Соломон, мудрый царь, знал, что лесть хорошее средство, чтобы сделать кого угодно мягче и податливее.

Ответ на второе письмо пришел на третий день. Царь Соломон прочел его перед сливками райского общества:

«Высокочтимому царю Соломону, мудрейшему из мудрых.

Доводим до Вашего сведения, что условия Ваши мы принимаем. В счет убытков, причиненных Шорабором, мы готовы принять бриллиант из Вашей короны. Тем не менее Шорабор должен отсидеть свой срок за пересечение границы без паспорта и визы. Закон есть закон. Однако, чтобы Вы убедились в нашей готовности пойти Вам навстречу, мы сокращаем его срок на три месяца. Еврейского ангеленка, рожденного у нас, мы уже окрестили и нарекли Петром. Роженица в вашем распоряжении. Можете забирать ее, когда вам угодно».

— Три месяца на тюремном пайке, конец Шорабору, — завопил праотец Исаак.

— Окрестить еврейского ангелочка, — плача, заломила руки праматерь Сарра, а Ревекка, Рахиль и Лия вторили ей.

— Такое несчастье, такое горе — и все из-за этих бездельников пастухов, — ворчали праведники.

Царь Соломон написал третье письмо. Он согласен с тем, чтобы Шорабор отсидел свой срок, но три месяца слишком много. И, кроме того, на тюремном пайке Шорабор спадет с тела. Поэтому он предлагает православным праведникам пустить к себе двух еврейских пастухов, чтобы те заботились о Шораборе все время, пока он в тюрьме на веревочке. «Мы готовы, — писал царь Соломон в третьем письме, — направить к вам несколько возов сена, чтобы Шорабору было чем подкрепиться. То, что вы окрестили ангелочка, дело решенное. Ждем вашего скорейшего ответа насчет Шорабора».

Почтовая голубка доставила это письмо в православный рай и на третий день вернулась с ответом.

Царь Соломон зачитал праведникам и это письмо. Православные праведники и на этот раз не возражали. Они были согласны на то, чтобы еврейский рай прислал двух ангелов для ухода за Шорабором, покуда он отбывает свой срок. Однако они просили не присылать пастухов, потому что, увидев еврейских пастухов, Шорабор может опять взъяриться. Лучше всего, если праведники еврейского рая пришлют двух маленьких ангелят. Шорабор будет им доверять и не причинит им вреда.

Что касается срока заключения, то православные праведники сократили его до шести недель. Этот срок Шорабор был обязан отсидеть. А что касается бриллианта, то царь Соломон может передать его с ангелятами, которые прибудут для ухода за Шорабором.

Это письмо всем очень понравилось. Судя по нему, с праведниками православного рая можно договориться.

— И кого же нам туда послать? — спросил праотец Авраам, поглаживая свою почтенную бороду.

Праведники стали совещаться. Судили-рядили, пока кто-то не назвал Писунчика. Он ангелочек толковый, понимает, что к чему.

— А вторым, — сказал один из них, — вторым, я думаю, вторым хорошо было бы…

— Скажи уж, наконец, не тяни! Заладил одно: «вторым», «вторым», а имя не называет, — проворчал другой.

— Думаю, вторым должен быть друг Писунчика, Шмуэл-Аба. Они любят друг друга, как братья, и ему, Шмуэл-Абе, тоже пальца в рот не клади.

Короче говоря, было решено, что я и мой друг Писунчик должны лететь в православный рай ухаживать за Шорабором. Нам было велено слетать к Зейдлу — райскому фотографу, чтобы он нас сфотографировал на паспорта.

Радостные, мы отправились к Зейдлу, райскому фотографу. Ангел Зейдл нам тоже очень обрадовался. Каждого ущипнул за щечку:

— Хорошо, что вы прилетели, ребята. Я прочитаю вам свой новый пуримшпил.

У Зейдла — райского фотографа, ангела с длинными волосами и очками на носу^[90], есть одна слабость. Каждую неделю он пишет новый пуримшпил и кого поймает, тому читает.

Мы объяснили ему, что пришли фотографироваться. Сейчас у нас нет времени, потому что нас посылают аж в православный рай. Когда мы, даст Бог, вернемся, он сможет нам читать, сколько захочет…

Ангел Зейдл погрустнел. Ему очень хотелось прочесть нам свой пуримшпил. Но ничего не поделаешь, придется отложить чтение до нашего возвращения.

— К тому времени, — пообещал он нам, — у меня будет шесть новых пуримшпилов. Не забудьте заглянуть ко мне, ребята. Получите удовольствие.

Он сфотографировал нас и сразу же напечатал фотографии. Мы полетели в райскую полицию, где нам выдали паспорта.

С паспортами в руках мы полетели к родителям Писунчика прощаться. Мама Писунчика утирала фартуком глаза:

— Береги себя, Писунчик, не простудись, не дай Бог, в дороге.

А папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, сделал нам строгое внушение:

— Не водиться с православными ангелами, слышите, что я говорю? Не есть свинину!..

Он нам всю голову продолбил своими «не», а закончил с дрожью в голосе:

— Помните, что вы еврейские ангелы и должны с честью нести это звание.

Мы обещали все, что ему хотелось. Мама Писунчика дала нам в дорогу несколько гречаных коржиков, и мы распрощались.

— Счастливо долететь и вернуться! — кричали нам вслед родители Писунчика.

— Теперь, Шмуэл-Аба, нам нужно лететь к царю Соломону за бриллиантом, а оттуда — сразу к границе.

Мы поднялись высоко-высоко и полетели.

До имения царя Соломона было не близко, но мы так радовались предстоящему путешествию, что даже не заметили, как прошло время.

— Шмуэл-Аба, видишь вон там дом с золотой крышей? Это дворец царя Соломона.

Мы опустились ниже. Ангельская стража дворца была предупреждена о нашем прибытии и сразу же впустила нас.

Мы подошли к серебристой речке. На берегу сидела Суламифь. Босые ноги она опустила в воду и ловила рыбу золотой сетью.

— Что бы она сделала, если бы узнала, что мы видели ее у царя Давида, Писунчик?

— Мы отправляемся в такое путешествие, Шмуэл-Аба, а у тебя одни глупости на уме.

Мы перешли по деревянному мосту. Вслед нам раздавалась песня Суламифи:

Мы свернули в сторону. Песня Суламифи затихала. Мы едва слышали ее. В другой раз мы бы простояли и час, и два, заслушавшись. Я и мой друг Писунчик очень любили песни, но сейчас, когда нам предстояло лететь в такую даль, у нас не было времени.

Царь Соломон встретил нас во дворе. На нем был шелковый халат. На ногах — шлепанцы. На голове его сверкала корона.

Царь стоял и беседовал с петухом. Как известно, царь Соломон понимает языки всех зверей и птиц, в том числе и домашних. Мы сами видели, как он задавал петуху вопросы и петух ему на них отвечал. А что отвечал, мы не поняли.

Мы были в нерешительности. Он мог так стоять и разговаривать неизвестно сколько, а нам еще лететь и лететь.

Писунчик толкнул меня:

— Ну, Шмуэл-Аба.

— Что, Писунчик?

— Давай подойдем!

Мы подошли и поклонились царю. Царь прервал беседу с петухом.

— Царь-государь, мы пришли за бриллиантом. Мы летим в православный рай к Шорабору.

Царь Соломон снял корону. Вынул бриллиант. Повертел его. Бриллиант сверкал так, что слепило глаза.

— Нате, ребята, бриллиант, да смотрите не потеряйте его. Это дорогой бриллиант. Он стоит двадцать пять тысяч долларов.

Мы взяли бриллиант и обещали царю хранить его как зеницу ока. Он махнул рукой, в смысле что мы можем лететь.

— Айда, Шмуэл-Аба!

Мы расправили крылья и полетели по направлению к границе.

К вечеру, где-то между минхой и майревом, мы добрались до границы. Во всех церквях звонили колокола. Сумерки, торжественное пение и звон колоколов показались нам странными и чужими. Мы жались друг к другу. Боялись потерять друг друга.

Ангел в синем мундире с двумя крестами на крыльях проверил наши паспорта. Два других ангела, в серых мундирах, обыскали нас, чтобы мы, не дай Бог, не провезли с собой Талмуд — хуже него для православного рая ничего нет.

У нас ничего не нашли. Паспорта были в порядке. Шмон занял больше часа.

Ангел в синем мундире подвел нас к большим железным воротам. Он три раза постучал и попросил впустить его.

С другой стороны послышался голос. Мы сразу поняли, что это старик.

— Кто там стучит? — спросил голос с другой стороны.

— Святой Петр, это я стучу, я, пограничник Федор-ангел. Доставил вам двух жидков из еврейского рая.

Мы услышали как вставляют ключ. Замок заскрежетал, и большие тяжелые ворота отворились.

Перед нами стоял старичок с длинной белой бородой и смеющимися глазами. Голова у него была непокрыта. В правой руке он держал ключ от рая.

Он оглядел нас. Крест на его груди был из чистого золота.

Ангел в синем мундире взял под козырек. Святой Петр перекрестил его и велел идти. Граница осталась без присмотра, нужно ее охранять.

Старый привратник велел нам идти за ним. Мы прошли в ворота. Старик запер их.

— Наверное, устали с дальней дороги, — сказал он нам. — Здесь отдохнете, завтра утром прибудет гонец и отведет вас в тюрьму, где привязан Шорабор.

Неподалеку от ворот рая был дом святого Петра. В окошке уже горела лампадка. Ночь была очень темная.

— Не бойтесь, мальчики, ничего плохого с вами не случится. Идемте со мной.

Старик пошел вперед. Мы за ним. Не знаю, как у Писунчика, а у меня сердце колотилось сильно.

Мы вошли в комнату. Комната была просторной. На всех стенах висели иконы. Посреди комнаты стоял стол. Старик пригласил нас сесть.

Мы уселись за стол. Старик дал каждому из нас по куску черного хлеба с сыром и улыбнулся:

— Свинину вы не едите, да? Ах, если бы вы знали, что за вкус у свининки… Но вы упертые и не захотите. Отличная еда, эта свининка. Даже ваш меламед в хедере говорит: «Хазер гут»^[91].

Мы ему ничего не ответили. Съели свой хлеб с сыром. Мы здорово проголодались за время пути.

Старик расспросил нас о праведниках. Особенно ему хотелось знать, что делают святые праотцы. Не болеют ли, благополучны ли.

Писунчик сказал ему, что все в лучшем виде. Если бы не история с Шорабором, все было бы совсем хорошо.

— Завтра вас отведут к Шорабору, — сказал старик, — но глядите, будьте начеку, куда вас поселят, там и оставайтесь. Не летайте по нашему парадизу. У нас не любят еврейских ангелов. Не высовывайтесь. Ведите себя прилично, как бы вам крылья не обломали.

Мы обещали ему ни с кем не связываться. Только бы с нами не связывались, и все будет хорошо.

— Лучше всего, — советовал нам старик, — не суйтесь куда не след. Когда святые идут молиться, не попадайтесь им на глаза. Увидите процессию, прячьтесь, а то костей не соберете.

Хорошенькое дело, подумал я, от всех прятаться, на глаза никому не попадаться. И зачем было ввязываться в эту историю, если мы так и так ничего не увидим.

Я переглянулся с моим другом Писунчиком. Мы друг друга поняли. Писунчик, кажется, тоже обо всем пожалел.

У старого Петра стали слипаться глаза. Он отвел нас в комнату, где на стенах не было икон.

— Здесь вы переночуете, ребята, а захотите по ангельской нужде, так прямо в окошко.

Он ушел к себе. Я и Писунчик остались одни. Мы грустно посмотрели друг на друга.

Я подошел к окну и выглянул наружу. Небо было затянуто облаками. Собирался дождь.

На сердце у нас было совсем нерадостно. Мы думали о доме и молили Бога, чтобы шесть недель закончились как можно скорее.

За окном сверкнула молния и на миг осветила нашу комнату. Сверкнула другая. Гром поворчал, поворчал и обрушился с треском.

Мы вслух произнесли благословение^[92]. В соседней комнате храпел старый Петр.

— Шмуэл-Аба!

— Что, Писунчик?

— Давай ложиться. Когда спишь, ночь проходит быстрее.

Мы разделись и забрались на лежанку, но не могли уснуть. Гроза мешала.

В еврейском раю такие ночи случались не раз, но здесь, на чужбине, вдали от своих, ночная буря казалась гораздо страшней.

— Писунчик!

— Что, Шмуэл-Аба?

— Давай рассказывать сказки. Когда рассказываешь сказки, время бежит быстрее.

Мы теснее прижались друг к другу, и Писунчик стал рассказывать сказку о нищем и царевиче. Но раскаты грома как будто сговорились мешать нам, и Писунчику пришлось прервать свой рассказ.

Мы попробовали укрыться с головой одеялом, но это не помогло.

Мы слезли с лежанки, Писунчик открыл окно и выпрыгнул наружу.

Он стоял в ночной рубашке, над ним сверкали молнии. Кто не видел моего друга Писунчика в блеске молний, тот не видел красоты.

— Шмуэл-Аба, — закричал Писунчик, — прыгай сюда, Шмуэл-Аба!

Я помешкал мгновение, а потом выпрыгнул.

Тут же полил дождь. Мы промокли до нитки. Крылья у нас отяжелели так, что мы не могли их поднять.

Мы вернулись в комнату. С наших голов и крыльев стекала вода. Пол стал мокрым.

Мы снова залезли в кровать и притулились друг к другу, чтобы согреться. За окном шумел дождь.

— Слышишь, Писунчик?

— Что, Шмуэл-Аба?

— Что дождь рассказывает…

Тук-тук, кап-бжж… Кап-и-кап-бжж…

Мы обнялись и уснули.

Во сне я снова увидел царя Соломона. Он стоял и разговаривал с петухом. Я понимал все, о чем они говорили.

— Как поживаешь, петух? Как поживает тысяча твоих жен? — спрашивал царь.

— Благодарствую, царь. Жены мои несут яйца, квохчут и, хвала Всевышнему, здоровы. А как поживает тысяча твоих жен, царь?

— Ох, да простится мне… Знаешь, что я хочу тебе сказать, петух? Среди тысячи жен ни одна мне не подходит.

— Коли так, я счастливее тебя, царь. Мои, не сглазить бы, подходят мне все до одной. И среди них нет ни одной бесплодной. Послушай моего совета, царь, возьми себе еще несколько жен: вдруг одна из них тебе подойдет.

Царь Соломон задумался.

— Наверное, ты прав, петух. Пока живешь, нужно искать, выбирать — вдруг найдется.

Тут случилось что-то странное: я увидел, как царь Соломон превращается в петуха. У него появился огненно-красный гребешок. Он захлопал крыльями и взлетел на плетень.

— Ку-ка-ре-ку!

От этого крика я проснулся. Странный сон, подумал я. За окном уже светало. Пели райские петухи.

Мой друг Писунчик еще спал. Он, казалось, очень устал. Его правая рука лежала на сердце. Он улыбался. Во сне он был удивительно красив. Я не мог удержаться и поцеловал его в лоб.

Я тихонько слез с лежанки. Мне не хотелось его будить. Я подошел к окну и выглянул наружу. Ночной дождь освежил землю. Сладостно благоухала трава. Птицы среди ветвей распевали гимны.

— Как прекрасен Твой мир, Господи, — прошептал я. — Я только не могу понять, зачем тебе понадобилось три рая. Не лучше было бы устроить один рай на всех, без паспортов, без виз и всяких прочих глупостей?

Я испугался своим безбожным мыслям. Хорошенькое дело, пристыдил я себя, ты, Шмуэл-Аба, учишь уму-разуму Творца. Тебе вовеки не постичь той мудрости, что сокрыта в ногте егомизинца.

На востоке всходило солнце, огромное, сияющее. Золотой луч упал на моего друга Писунчика и стал щекотать его под носом до тех пор, пока Писунчик не проснулся.

— Доброе утро, Писунчик!

Писунчик протер глаза. В первое мгновение, он, казалось, не помнил, где находится. Потом он слез с лежанки.

Мы умылись и прочли «Мойде ани»^[93]. От этой молитвы нам стало легче на сердце.

Мы пошли к святому Петру. Старика не было в доме. Он ушел в церковь молиться. На столе стоял кувшин молока. Мы попили молока, закусывая ржаным хлебом. Вдалеке звонили колокола.

Старик вернулся домой. Увидев нас за столом, он добродушно улыбнулся и ущипнул каждого из нас за щечку.

— Уже помолились, ребята? — спросил он.

— Да, мы уже прочли «Мойде ани». Разве мы станем есть до молитвы? Хороши же мы будем.

— Добро! — улыбнулся старик. — С минуты на минуту прибудет ангел, который должен отвести вас к Шорабору. Помните, что я вам сказал, ребята, ничего не бойтесь, и все обойдется.

Мы посмотрели на него и обещали ничего не бояться. Он довольно закивал головой. Сел за стол, перекрестился и принялся за еду.

Мы смотрели на него, чувствуя себя рядом с ним как дома. Настенные часы пробили семь.

XII. Анеля

Святой Петр вытер губы, разгладил бороду и сказал нам, что мы должны отдать ему бриллиант из короны царя Соломона. Писунчик протянул ему бриллиант. Петр стал рассматривать его со всех сторон, причмокивая.

— Дорогой бриллиант, всем бриллиантам бриллиант! Такому бриллианту цены нет.

Старик достал из ящика листок бумаги и написал расписку в том, что получил бриллиант.

Писунчик взял расписку. Старик убрал со стола. Часы на стене пробили девять.

Мы услышали стук в дверь, и, прежде чем старик сказал «войдите», дверь распахнулась, и вошел высокий широкоплечий ангел с серыми, колючими глазами. Он поклонился старому апостолу, трижды взмахнул крыльями и сказал:

— Димитрий-ангел, к вашим услугам! Прибыл забрать жидков и препроводить их к Шорабору.

Он злобно оглядел нас. Его колючие глаза и закрученные усы ясно говорили о том, что он юдофоб, настоящий антисемит.

Старик что-то прошептал ангелу на ухо. Мы стояли в сторонке и дрожали.

Димитрий-ангел подкрутил усы, ядовито усмехнулся и сказал нам:

— Айда, жидки!

Выбора у нас не было, и мы вышли вместе с ним. Старик проводил нас до дверей.

Мы поднялись в воздух. Впереди летел Димитрий-ангел, он махал большими, тяжелыми крыльями и напевал:

Песенка, которую он напевал, нам очень не понравилась, но делать было нечего. Лети да помалкивай. Я увидел на глазах у Писунчика слезы.

Димитрий-ангел все время оборачивался. Наши маленькие крылья были слабее его больших. Он злился, что мы летим, как дохлые цыплята, и дразнил нас:

— Папочка… мамочка… дайте мне кала-чик-чик-чик-чик.

Что мы пережили за время полета с этим злодеем, один Бог знает. Мы прокляли все на свете. Хоть бы нам повезло сломать себе крылья, прежде чем мы долетим.

Вечером мы опустились недалеко от какого-то леса. По правую руку был зарешеченный хлев. Перед хлевом расхаживал ангел с мечом в руке и сторожил заключенного. Димитрий-ангел подвел нас к ангелу-часовому и стал что-то говорить ему на непонятном языке, все время показывая пальцем на нас.

Ангел-часовой сказал «хорошо», Димитрий-ангел отдал ему честь, расправил свои крылья и улетел. Издалека до нас доносилось его пение: «Жид, жид, халамид…»

Ангел-часовой отпер огромным ключом тяжелую железную дверь хлева. Мы вошли и увидели нашего Шорабора, лежащего в цепях. Он исхудал как щепка. Если бы нам не сказали, что это Шорабор, мы бы его не признали.

Писунчик подошел к нему и погладил… Шорабор посмотрел на него большими печальными глазами.

— Зачем тебе понадобилось убегать? — сказал ему Писунчик. — Если глупая ангелица пошутила, что, нужно убегать?

Шорабор, кажется, понял упреки моего друга. В его глазах я увидел раскаяние.

Писунчик успокаивал его, не переставая гладить:

— Всего несколько недель, Шорабор, и мы заберем тебя домой, в еврейский рай. В следующий раз будешь знать. Мы прилетели глядеть за тобой. А потом ты с нами вернешься. И в честь твоего возвращения будет радость и ликование. Вот увидишь, правду ли я говорю.

Я тоже подошел к Шорабору, погладил его и рассказал, как скучает без него райский луг. С тех пор, как он убежал, травы на райском лугу стали какими-то грустными. И кузнечики не поют. Бабочки порхают как потерянные и места себе не находят.

— Но когда ты вернешься, — сказал Писунчик, — все снова наладится. Райский луг будет цвести, как прежде, кузнечики запоют, и бабочки вспомнят, что райский луг — их дом.

Ангел-часовой махнул нам рукой. Мы поняли, что он зовет нас выйти. На сегодня все.

Мы простились с Шорабором, обещали ему вернуться и вышли из тюремного хлева.

Ангел-часовой снова запер дверь, и мы остались снаружи, не зная, что делать, куда идти, где ночевать.

— Шмуэл-Аба!

— Что, Писунчик?

— И чем же все это кончится, Шмуэл-Аба?

— И мне, черт возьми, хотелось бы это знать, Писунчик.

Стало смеркаться. Над лесом дрожали звезды. Те же звезды, что и дома, но все-таки чужие.

Когда стало уже совсем темно, мы увидели старичка с длинной белой бородой. Он подошел к нам. На плече он нес мешок. Я пригляделся к нему и готов был поклясться, что это Илья-пророк.

Писунчик, кажется, думал о том же. Он толкнул меня и прошептал:

— Смотри, Шмуэл-Аба, Илья-пророк…

— С каких это пор Илья-пророк носит крест на шее, Писунчик?

Старик подошел к нам. Ангел-часовой взмахнул мечом и закричал:

— Сми-р-р-на!

Мы вытянулись в струнку как солдаты. Но старик погладил каждого из нас по головке и мягко, по-доброму улыбнулся:

— Это вы и есть еврейские ангелята… Хорошо… Я святой Николай… Я покажу вам, где вы будете жить все это время… А пока вот вам подарок… Берите… Берите…

Он развязал мешок. Писунчику он подарил оловянного солдатика, а мне пригоршню леденцов.

Старик говорил на святом языке^[94], отчего мы попросту растаяли. Он завязал мешок и забросил его на плечо.

— Пошли, ребята.

Он шел впереди. Мы за ним. С ним мы чувствовали себя уютнее. Мы вошли в лесок. Старик засветил свой фонарь.

Мы шли медленно. При свете фонаря, который нес старик, мы видели, как белки прыгают с дерева на дерево. Мы слышали, как перекликаются ночные птицы. Дорогу нам перебежала серна. Издалека доносился плеск воды.

Старик все время оглядывался, улыбался и говорил:

— Устали, ребята? Еще немного, и мы доберемся до лесничего. Там вы будете жить, пока Шорабор отбывает свое наказание.

Старик угадал. Мы действительно устали. Целый день летели за злодеем Димитрием-ангелом.

Мы пришли. Мы едва волочили ноги. Шум воды становился все ближе. На самом берегу реки стоял деревянный домик. Старик остановился. Поставил фонарь на землю и постучал:

— Открывай, Иван! Это я, святой Николай.

Дверь открылась. На пороге показался лесничий Иван. Это был ангел среднего роста, с короткими, крепкими крыльями.

— Двое еврейских ангелят остановятся у тебя, Иван, — сказал святой Николай. — Смотри приглядывай за ними. Нашу еду они не едят. Давай им некипяченое молоко в глиняных кружках и ржаной хлеб.

Старик простился с нами и ушел. Он скоро скрылся среди деревьев.

Мы вошли в дом. На стенах висели образа. Из окна виднелась река.

Ангел-лесничий оглядел нас с ног до головы. Он дивился и не знал, что нам сказать. В конце концов махнул рукой и буркнул: «Ничаво».

Дверь второй комнаты отворилась, и вошла девочка, ангелица с русой косой и голубыми глазами. Ангел-лесничий сказал ей что-то на языке, которого мы не понимали. Мы только поняли, что ее зовут Анеля.

Анеля ушла обратно в комнату. Через некоторое время она вернулась с парным молоком и ржаным хлебом.

Мы набросились на еду, хлебали молоко, кусали свежий ржаной хлеб и просто не могли нарадоваться.

Ангел-лесничий снял со стены ружье. Он подошел к Анеле, поцеловал ее в лоб и ушел на целую ночь стеречь лес.

Мы остались одни с красивой русой девочкой, дочкой ангела-лесничего. Она кружила по комнате, наводила порядок и щебетала как канарейка.

Она мне очень понравилась, эта Анеля. Все в ней было мило. А мой друг Писунчик был просто вне себя. Он отозвал меня в сторонку и зашептал на ухо:

— Я такой красоты, Шмуэл-Аба, в жизни не видел. Скажи она слово, и я останусь здесь, в православном раю. Глядел бы на нее с утра до ночи и не нагляделся.

Услышав от моего друга такие слова, я сильно встревожился. Это те самые слова, подумал я, которые можно услышать в аллее Трех праотцев от влюбленных парочек. Сердце у меня сжалось. Я испугался, что теперь-то мой друг пропал.

— Ты же еврейский ангел, Писунчик, а она православная. Толку не будет, Писунчик.

Писунчик сразу погрустнел. То, о чем я напомнил, было ему не по сердцу.

За окном шумели лес и вода. По комнате из угла в угол кружилась Анеля. Писунчик не сводил с нее глаз.

Я дернул его за правое крыло:

— Пойдем, Писунчик, прогуляемся немного.

Он пошел за мной как во сне. Мы сели на берегу реки. Из-за облаков выглянула луна. Писунчик вздохнул.

Верный признак, подумал я: чуть луна показалась, а он уже вздыхает. Скоро он начнет сочинять стихи. Околдовала его эта блондинка.

Писунчик сидел и молчал. Я прислушивался к шуму воды. Вдруг что-то обожгло мое левое крыло. Это была слеза моего друга Писунчика.

— Писунчик, Бог с тобой, ты что, плачешь?

Он ничего не ответил. Он обнял меня одной рукой и запел:

Это была Сёмкина песня. У Писунчика еще не было своих песен, значит, его еще можно было спасти. Нужно бежать, бежать отсюда, пока есть время. Пока любовь только искра, когда она станет пламенем, будет поздно.

— Писунчик!

— Что такое, Шмуэл-Аба?

— Давай улетим отсюда, сию же минуту.

— А что же будет с Шорабором, Шмуэл-Аба?

Что я мог на это ответить? Нас послали сюда глядеть за Шорабором и вернуть его назад. Немного подумав, я сказал моему другу:

— Эта Анеля совсем не красивая. Твоя сестра Этл гораздо красивее, Писунчик. Еврейские ангелицы вообще красивее. Да, Писунчик?

Мой друг вздохнул:

— Пустое ты говоришь, Шмуэл-Аба. Анеля красивая, ангел не может не заметить даже чуждую красоту.

Крепко попал, подумал я: заговорил высоким штилем. Помоги ему Бог. А смогу ли я сам ему помочь, не знаю.

Мы услышали голос Анели. Она стояла у открытого окна и звала нас:

— Эй, хлопцы! Эй, хлопцы!

Писунчик вздрогнул. Мы поднялись и вернулись в дом.

Анеля знаками показала нам, что пора спать. Она отвела нас в отдельную комнату и ушла к себе.

Мы легли спать. Писунчик все время говорил во сне и будил меня.

Мы проснулись рано утром. Анеля принесла нам молока и ржаного хлеба. Ангел-лесничий уже вернулся домой. Он лежал и храпел. Анеля выгнала коз из сарая. Мы с Писунчиком полетели к тюремному хлеву, где лежал Шорабор, следить, чтобы его вовремя кормили и не мучили.

С тех пор как мы прибыли, Шорабору увеличили порцию сена. Он стал приходить в себя, немного пополнел. Я радовался каждому грамму, который он набирал.

Мой друг Писунчик, однако, не обращал на это внимания. Пока Шорабор прибавлял, Писунчик терял в весе. Он совсем отбился от рук. Он бродит по лесу, ел без аппетита и спал беспокойно.

Вечером, когда мы возвращались домой в лес, нас поджидала Анеля. Она с нами подружилась, учила нас местным песням, а мы учили ее своим.

Нам было хорошо с этой красивой девочкой. Писунчик не мог оторвать от нее глаз. Если ему приходилось сидеть рядом с ней, он краснел.

Однажды в воскресенье она попросила нас пойти с ней в лес по ягоды. Ее отец, ангел-лесничий Иван, спал. Анеля была, как всегда, прекрасна, и ей было невозможно ни в чем отказать.

Мы зашли с ней глубоко в лес. Летать там было нельзя, деревья росли слишком густо, пришлось ходить пешком.

Анеля смеялась, пела и шутила. Каждую секунду она нагибалась, срывала несколько ягод и бросала их в кувшинчик, который взяла из дома. Время от времени она срывала целую ветку и подносила ее к нашим ртам. Писунчик срывал ягоды с ветки губами. При этом его щеки пламенели гораздо краснее ягод.

Он ходил опустив голову и молчал, ни слова не проронил.

Я отозвал его в сторону и спросил, не хочет ли он остаться с Анелей наедине. Он обрадовался. Глаза его засверкали.

— Ты настоящий друг, Шмуэл-Аба. Я этого никогда не забуду. Сматывайся отсюда, только чтобы Анеля не заметила.

Я сделал, как он просил. Как только Писунчик и Анеля вместе наклонились и стали рвать ягоды, я смотался.

Домой они вернулись только вечером. Анеля устала, а мой друг Писунчик был счастлив.

Проснувшись ночью, я увидел, что мой друг Писунчик стоит у окна и держит что-то в руке.

— Писунчик, ты что не спишь?

— Не могу, Шмуэл-Аба.

Я спрыгнул с кровати и подошел к нему.

— Что это у тебя в руке, Писунчик?

— Ничего, это секрет, Шмуэл-Аба.

Он крепче сжал руку. Меня это рассердило. Что это значит, подумал я, у моего лучшего друга есть от меня секреты. А как же дружба?

Писунчик почувствовал, что я сержусь. Он подошел и поцеловал меня.

— Шмуэл-Аба, если я раскрою секрет, он уже не будет таким прекрасным.

— И не надо, Писунчик. Я тоже не буду тебе рассказывать секреты.

Я видел, как Писунчик борется с собой, колеблется: рассказывать или нет? Я стоял и ждал. Писунчик разжал руку. Я увидел русый локон.

— Это она тебе дала, Писунчик?

— Она, — пробормотал Писунчик, и я почувствовал, что все испортил.

Мне стало стыдно, и я дал слово, что больше никогда не буду заставлять его рассказывать мне свои секреты. На нашу дружбу легла тень.

Я забрался на свою лежанку. Долго лежал с открытыми глазами. Сердце у меня странно колотилось.

С этой ночи, увидев моего друга с Анелей, я убегал. Притворялся, что ничего не замечаю. Бродил по лесу или летал над речкой, чтобы размять крылья.

Дни бежали, — пойди поймай их. Шорабор постепенно приобретал более съедобный вид, нагуливал телеса. Правда, не такие, как раньше. Еврейскому раю предстоит еще многое в нем поправить.

Мой друг Писунчик тоже не сидел без дела. Заботу о Шораборе он полностью взвалил на меня. Сам-то он на каждом дереве в лесу вырезал «Анеля», палочкой на прибрежном песке выводил «Анеля» и во сне шептал «Анеля».

Может быть, он даже стихи писал, но я у него не спрашивал, а он мне не показывал.

Каждую субботу приходил святой Николай с мешком на плече. С Писунчиком он встречался редко. Обычно он беседовал со мной и дарил мне разные подарки.

— Может, и вправду останешься здесь, Шмуэл-Аба, выкрестишься, а? Наш рай красивее вашего. Тебе здесь будет отлично.

Я не мог ответить ему сразу. Во-первых, я не знаю, красивее ли их рай. Я что, его видел? Мне не разрешают никуда отсюда улетать. А во-вторых, как же быть с еврейской искрой? Шутите: еврейская искра!^[95]

Старик улыбался:

— Упрямый ты, Шмуэл-Аба! Фу, какой упрямый!

И он уходил ни с чем. Снова приходил и снова уходил ни с чем.

Но что правда, то правда: за моего друга Писунчика я очень боялся. Сейчас, когда у него в голове одна меланхолия, святой Николай может уговорить его выкреститься. Я молил Бога, чтобы оставшиеся недели пролетели как можно скорее и мы как можно скорее вернулись домой.

И вот шесть недель прошло. Приблизился день освобождения Шорабора.

Позднее мой друг рассказал мне, что он все время молился, чтобы недели тянулись и тянулись. Но моя молитва пересилила. Недели пролетели.

— Это говорит о том, Писунчик, — сказал я ему, — что Всевышний не хотел, чтобы ты выкрестился и женился на Анеле.

Однако в день освобождения Шорабора Писунчик сам на себя был не похож. Он был бледен, и Анеля ходила заплаканная.

Рано утром к нам пришел святой Николай. Он разбудил нас и сообщил, что нас ждут, чтобы выдать нам Шорабора.

Мы оделись и вышли. Анеля стояла у окна и смотрела на нас большими печальными глазами.

— Счастливо оставаться, Анеля!

— Счастливо долететь, Писунчик!

Две кукушки перекликнулись в лесу. В траве засверкали слезы. В глазах Писунчика заблестели капельки росы.

Посох святого Николая стучал по дороге. Ветер поднимал полы его халата, мешок на его плечах раскачивался туда-сюда.

Писунчик шел рядом со мной. Он все время оглядывался. Домик лесника уже скрылся из виду. Его заслонили деревья.

Я погладил крыло Писунчика и тихо сказал:

— Писунчик, забудь!

Мы подошли к хлеву, перед которым стоял ангел-часовой с мечом в руке. В нескольких шагах от него стоял злодей Димитрий-ангел. В руке он держал бумагу.

Вместе с ангелом-часовым мы вошли в хлев. Димитрий-ангел снял с Шорабора цепи и отбросил их в сторону. Святой Николай взял у него лист бумаги и прочел вслух:

«В присутствии святого Николая, ангела-часового Григория Стасюка и жандарма Димитрия-ангела мы, ангелята Писунчик и Шмуэл-Аба, получили Шорабора, чтобы сопроводить его обратно в еврейский рай.

Мы незамедлительно покинем православный рай, ни на что не оглядываясь и нигде не останавливаясь вплоть до самой границы. Мы принимаем во внимание, что жандарм Димитрий-ангел будет сопровождать нас в течение всего пути, и обещаем выполнять его распоряжения».

Мы расписались на этой бумаге и стали собираться в путь.

Шорабор едва мог держаться на ногах, настолько он отвык ходить. Но Димитрий-ангел, злодей, не хотел ждать, стоял над душой:

— Айда, жидки!

Мы вывели Шорабора из хлева… Писунчик вел его за один рог, я за другой, за нами летел Димитрий-ангел. Он крутил усы и командовал:

— Жидки, направо! Жидки, налево!

День был жарким, райская дорога пыльной (из-за Шорабора мы шли пешком), в горле пересохло. Но злодей все понукал, не давал передышки, не разрешал нам глотнуть воды. Если первое путешествие с этим антисемитом было невыносимым, то путь обратно стал настоящей пыткой.

— И ты был готов остаться с этими злодеями? — сказал я моему другу Писунчику.

Димитрий-ангел дразнил нас: «Хала-хала-хала-хала, папа-мама, я устала» — и все время колотил Шорабора своей резиновой дубинкой.

Мы шли целый день. Наступила ночь. Босые и голодные вели мы Шорабора за рога, проклиная все на свете, а границы было не видать.

Пусть только этот злодей сунется в еврейский рай, думал я, уж я его проучу. Узнает, как нас мучить.

Когда взошла луна, Писунчик не сдержался и вздохнул. Луна напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле. Димитрий-ангел зло усмехнулся:

— Ничего, жидки, ничего.

Но все было по-прежнему. Ровно в полночь Димитрий-ангел крикнул «стой!» Мы замерли, дрожа, на месте. Он подкрутил усы и приказал нам сплясать для него «Майофес»^[96].

Сперва мы не хотели, но когда он стал размахивать своей резиновой дубинкой над нашими головами, нам ничего не оставалось, как заплясать.

До сих пор, вспоминая эту лунную ночь в дороге, я прихожу в ужас. Мы плясали, кружились, скакали, хлопали крыльями. Пот лил с нас ручьем, а он, злодей, летал вокруг нас, размахивал своей дубинкой и давился от смеха.

Когда мы уже до того наплясались, что едва могли держаться на ногах, злодей достал кусок свинины и приказал нам есть!

Мы из последних сил старались убедить его, что еврейским ангелам нельзя есть свинину. Но все как об стенку горох, злодей уперся, и нам пришлось подчиниться.

Мы ели и кривились, было тошно. Наше отвращение, кажется, доставляло ему удовольствие. Он трясся от смеха.

Мы пошли дальше. Пристыженные, униженные. Я сказал моему другу:

— Писунчик, помни, никто в раю не должен знать, что мы ели свинину. Нас со света сживут. Помни — молчок.

Мы шли всю ночь, весь день и только к вечеру добрались до границы. Мы едва стояли на ногах.

Димитрий-ангел передал бумагу святому Петру и отдал честь.

— До свиданья, жидки!

Святой Петр надел очки и стал читать бумагу. Пока он читал, мы отдыхали, переводили дух. Шорабор стоял смирно, будто он не бык, а корова.

— Настоящий Аман, этот Димитрий-ангел, — заметил даян, — и так-то ведут себя в раю. Избави Бог.

— Хвала Всевышнему, — вздохнул раввин, — что Шорабор опять в нашем раю. Я представляю себе ликование праведников, когда он вернулся.

— Даже не спрашивайте, что творилось. Был настоящий парад. Но об этом я расскажу, Бог даст, завтра. Сейчас я устал.

Мой папа сидел как статуя. Он не сводил с меня глаз.

Мама подбежала ко мне, стала меня целовать и при этом проклинала Димитрия-ангела последними словами.

— Чтоб ему пусто было, этому Димитрию-злодею, как он тебя мучил, чтоб его мотало из одного конца рая в другой, пока я не скажу, что хватит.

Она взяла меня на руки и положила в колыбельку. Я еще услышал, как богач реб Мэхл Гурвиц сказал несколько раз «зондербар».

Потом я почувствовал, как мама поцеловала меня в щечку и, уже в полусне, услышал, как гости прощаются с папой.

И я уснул.

XIII. Парад в честь Шорабора

На следующий вечер, когда раввин, даян и богач реб Мэхл Гурвиц уселись за наш стол, я без промедления продолжил свой рассказ.

— Как только мы, то есть я, мой друг Писунчик и Шорабор, пересекли границу еврейского рая, мы услышали звук трубы. Это Гимпл, еврейский ангел-пограничник, дал сигнал, что мы здесь, что Шорабор уже на территории еврейского рая.

Как из-под земли вырос десяток райских пастухов. Они вели на веревках десяток жирных отборных райских коров — жен Шорабора. Коровы были украшены разноцветными лентами в честь любимого гостя, их мужа, вернувшегося с чужбины.

Гимпл, ангел-пограничник, подал нам знак, чтобы мы отошли. Первые минуты свидания должны принадлежать близким. Коровы вертели хвостами, подмигивали своему мужу, приветствовали его на своем языке:

— Вернулся наш милок! Все-то ноченьки мы проплакали, не знали, что и думать. Хвала Господу, ты здоров.

Мы все отошли и укрылись в роще, чтобы не нарушать семейную идиллию.

Почти час пролежали мы в роще. Тем временем мой друг Писунчик рассказал пастухам о том, что мы пережили в православном раю.

Когда мы вышли из рощи, Шорабор еще облизывал одну из своих благоверных, корову-красу с черной звездочкой на лбу.

— С этой минуты будьте наготове, — сказал Гимпл-пограничник. — Сейчас на горе должны развести костер, чтобы сообщить праведникам радостное известие.

Несколько пастухов ушли. Они вскарабкались на высокую райскую гору у границы и разложили такой костер, чтобы его было отовсюду видно.

Когда пастухи вернулись, они рассказали нам, что едва они разожгли костер, как зажегся костер на другой горе, а потом во мгновение ока вспыхнули костры на всех райских горах.

— Теперь праведники знают, что мы здесь, Писунчик.

— Расскажи это моей бабушке, — проворчал Писунчик, едва держась на ногах.

Я посмотрел в сторону границы и задрожал. Там, на той стороне, остался злодей Димитрий-ангел. Но как только я вспомнил, что все уже позади, мне стало легче на душе.

Я посмотрел на луну по ту сторону границы и на нашу луну и пришел к выводу, что их луна — уродина, а наша луна — именно та, которую стоит благословлять.

Гимпл-пограничник свистнул. Мы и другие пастухи собрались вокруг него.

— Благословим луну, — сказал Гимпл, — а потом — спать. Рано утром начнется парад в честь Шорабора.

Мы стали благословлять луну, подпрыгивали к ней, хлопали крыльями^[97]. Луна раскачивалась в такт от удовольствия. Стала полнее и светлее.

Луна православного рая смотрела на это, смотрела и чуть не пукнула от зависти. Разозлившись, она скрылась за облаком.

Гимпл-пограничник приказал пастухам поставить коров и Шорабора в разные хлева и разъяснил почему.

— Вы, ребята, поймите, Шорабор ослаблен. Вместе с коровами — это искушение. Нужно поберечь его здоровье. Скотина есть скотина.

Пастухи сделали так, как велел ангел-пограничник. Затем они разложили в поле костер, сели вокруг него и запели:

Я и мой друг Писунчик лежали у костра и считали звезды.

— Сколько ты уже насчитал, Писунчик?

— Миллион девяносто шесть.

— А я миллион девяносто семь.

— Врешь, Шмуэл-Аба.

— Могу поклясться, если хочешь.

— Поклянись.

— Шикслех-бикслех… Теперь веришь?

Писунчик погрустнел, моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему о дочери ангела-лесничего Анеле^[98]. Я толкнул его.

— Знаешь что, Писунчик? Давай считать сначала!

— Не хочу, Шмуэл-Аба!

Я придвинулся поближе к нему, стал успокаивать и гладить левое крыло.

— Послушай меня, Писунчик, забудь!

Писунчик повернулся ко мне спиной.

Я понял, что говорю впустую. Он должен выстрадать свое страдание до дна. Тогда он станет совсем другим ангелом.

Пастухи вокруг костра рассказывали истории. Я попробовал прислушаться, но ничего не расслышал: они говорили слишком тихо. Почти шептались.

Я вслух прочел кришме и пожелал спокойной ночи моему другу, но он мне ничего не ответил.

— Нет так нет, — сказал я про себя. Повернулся спиной к костру и уснул.

Рано утром мы проснулись от крика и шума. Мы терли глаза, бестолково озирались и не понимали, что происходит. Мы подошли к пастухам, которые стояли кружком и разговаривали. От них мы узнали вот что.

Как только разнеслась весть о том, что Шорабор вернулся в еврейский рай, праотец Исаак встал ни свет ни заря, велел заложить карету и отправился к границе. Он хотел пощупать своими руками и убедиться, достаточно ли еще жирно то место, которое он разметил мелом на Шораборе.

Ангел Завл, кучер, натягивал вожжи, кричал «вьо», свистел кнутом и на рассвете добрался до границы.

— Открывай стойло, — сказал праотец Исаак Гимплу-пограничнику, — я хочу видеть Шорабора.

Гимпл не хотел открывать. Шорабор устал, пусть поспит еще часок-другой, даст отдохнуть своим косточкам.

Праотец Исаак настаивал: сейчас же, немедленно. Он хочет потрогать своими руками, потому что только так он может убедиться, что это не сон.

Мы, то есть я и Писунчик, побежали в райский хлев. Там мы встретили праотца Исаака и ангела-пограничника. Они все еще препирались. Праотец Исаак уже охрип от крика.

— Открывай хлев, тебе говорят. Сию же минуту!

В итоге праотец Исаак добился-таки своего. Гимпл открыл хлев и впустил их с кучером. Мы подглядывали в щелочку за тем, что они там делают.

— Есть на Шораборе метка мелом, Завл?

— Да, ваша святость, — пробасил Завл.

— Где же эта метка, Завл?

Завл-кучер взял праотца Исаака за руку и подвел его к месту, размеченному мелом.

Праотец щупал, щупал, а потом покачал головой:

— Это не то место, Завл, место, которое я отметил, было жирным.

Завл уверил его, что на этом месте находится метка мелом. Других меток он не видит. А вот скотинка уже не та, что прежде: кожа да кости.

Праотец Исаак сел на пол и заплакал. Из-под его черных очков потекли слезы.

Завл-кучер стал его утешать:

— Не тревожьтесь, ваша праведность, мы его выходим… этого, как его… Шарабана.

Я толкнул моего друга Писунчика:

— Слышал, Писунчик… Шарабана… Ну и тупая башка у этого Завла.

Мы увидели, как праотец Исаак встал, а Завл отряхнул ему кафтан.

— Вот увидите, ваша праведность, через неделю его будет не узнать.

— Твои бы слова да Богу в уши, Завл, — ответил праотец Исаак.

Они вышли из стойла. Завл-кучер вел слепого Исаака под руку.

— Потихонечку, ваша праведность, тут камушек!

Солнце уже припекало, над нашими головами щебетали птицы. Синие райские ласточки кружили в солнечных лучах. Пахло родным домом, и у меня стало светло на душе.

Мы помолились шахрис под открытым небом. Завл-кучер так коверкал слова, что мы едва сдерживали смех.

Сразу же после шахриса явились райские музыканты. Их прислали на границу, чтобы Шорабор всю дорогу шел под музыку. Вместе с музыкантами прибыла пророчица Мириам. Она была маленькой, худенькой, с веснушками на лице. Как она могла нести большой бубен — просто загадка.

Мы, я и Писунчик, вывели Шорабора из стойла. Рога Шорабора были украшены бело-голубыми лентами^[99]. Мы ждали сигнала, чтобы двинуться в путь.

Гимпл-пограничник установил порядок движения. Сперва музыканты, за музыкантами Шорабор. Я справа от Шорабора, Писунчик слева. За нами пастухи с коровами и, наконец, последний, хоть и не из последних, праотец Исаак в своей серебряной карете.

Гимпл-пограничник три раза протрубил в рог. Пророчица Мириам дала знак музыкантам, грянула музыка, и мы двинулись в путь.

Я не могу передать словами радость, охватившую нас. Если вы можете представить Пурим^[100] и Симхастойре^[101] вместе, вы получите представление о десятой доле того праздника, который был у нас.

Музыканты шли впереди и играли, перед ними плясала пророчица Мириам, она била в бубен и пела:

Кто не видел, как танцует пророчица Мириам, ничего хорошего в жизни не видел… Всю дорогу она подпрыгивала, ни секунды не передохнула. Пот с нее так и лил, парик сполз набок, а она — хоть бы что. Лупит в бубен, танцует и поет:

Шорабор ступал серьезно и торжественно. Чеканил каждый шаг. Наверное, чувствовал, что он герой дня, что танцуют и поют ради него. Он все время поворачивал голову к своим женам, которые шли за ним, будто говорил им:

— Видите, какие почести мне воздают.

Коровы отвечали ему, кивая головами:

— Мы всегда знали, что ты не абы кто, — и от радости оставляли за собой пахучие лепешки.

Мы приблизились к воротам райского города.

— Что там сверкает, Писунчик, видишь?

Писунчик пригляделся:

— Я вижу, Шмуэл-Аба, это радуга. Ее повесили на городских воротах, наверное, в честь Шорабора.

— Будет настоящий парад, Писунчик.

Мы остановились перед воротами. Городской стражник ангел Симха-рыжий протрубил в рог: тру-ту-ту, тру-ту-ту-ту, Шорабор ту-у-ут…

Ворота отворились. Музыканты расступились. Вперед вышел праотец Авраам, старейший из праотцев, за ним толпились праведники.

В одной руке праотец Авраам нес пучок соломы, в другой горшок соли. Он подошел к Шорабору и протянул ему солому-соль. Шорабор понюхал солому, лизнул соль, и праотец Авраам начал речь:

— От имени всего еврейского рая и от имени райского города приветствую тебя, Шорабор…

Даже слепому было видно, что праотец Авраам нервничает, но он изо всех сил старался справиться с собой и продолжал:

— Хоть ты и доставил нам немало беспокойства своим побегом, мы не хотим тебя наказывать. Свое наказание ты получил у «них», и мы принимаем тебя с радостью. В честь тебя мы зажгли радуги над всем райским городом. Каждая радуга стоит целое состояние. Но мы не думали о деньгах, желая показать тебе, как ты нам дорог. Смотри же, Шорабор, впредь не выкидывай таких дурацких шуток. Веди себя прилично и, сколько суждено, живи-поживай. Ты ведь Шорабор, а не просто бык, и здесь тебе не земля, а рай.

От волнения праотец Авраам даже стихами заговорил. Он стал белым как мел. Его борода так задрожала, будто вот-вот оторвется и улетит. Он придержал ее правой рукой и, тяжело дыша, закончил:

— Приветствуем тебя, Шорабор, среди святых праведников!

Шорабор несколько раз покрутил хвостом в знак благодарности за великую честь, ему оказанную. Коровы, стоявшие за ним, просто зашлись от удовольствия.

За спиной праотца Авраама послышались возня, шум и чей-то голос прокричал:

— Насчет того, что вы сказали, реб Авром, у меня есть притча. Жил-был царь, и было у него три…

— Оставьте вы свои притчи, Магид из Дубно, — сказал праотец Авраам, — притчи в другой раз, теперь не время для притч.

— Потом пожалеете, реб Авром, отличная притча, с золотой моралью…

— Не надо… не надо, — закричали со всех сторон.

Голос Магида из Дубно потонул в море других голосов.

Ангел Симха-рыжий снова протрубил в рог: тру-ту-ту, тру-ту-ту-ту, Шорабор ту-у-ут, все его жду-у-ут… Пророчица Мириам подняла руку. Музыканты надули щеки, грянула музыка, и все мы, с Шорабором посередине, промаршировали сквозь ворота райского города.

Над городом повсюду парили разноцветные радуги. В богатых кварталах радугу зажег каждый дом, в бедных — каждая улочка.

Радуги сверкали, мерцали. Даже в глазах зарябило. Музыка не смолкала. Все было как во сне.

В аллее Трех праотцев все остановились. Там началось большое шествие. Почетный караул избранных праведников встал вокруг Шорабора:

— На караул!

Сперва промаршировали райские петухи. Впереди шел петух из имения царя Соломона, петушиный староста. Команды этого петуха звучали резко и энергично: «Ку-ка! Ре-ку! Ку-ка! Ре-ку!»

Затем промаршировали райские козы. Командовал ими козел с длинными рогами и бороденкой, которая очень напоминала бороденку папы Писунчика, портняжки Шлойме-Залмена.

Потом прошел отряд быков, потом отряд коней, все как на подбор. Каждый род выставил на парад самых лучших и самых красивых. Парад продолжался ровно три часа. Все это время в воздухе кружили гордые райские орлы.

Я сам слышал, как праотец Авраам говорил праотцу Исааку, что с тех пор, как он попал в рай, такого парада ему видеть не доводилось.

— Такой чести, какой удостоился Шорабор, — добавил он, — еще никто не удостаивался.

— Когда придет Мессия, наверняка будет парад побольше, — сказал праведник, который стоял за плечами праотца Авраама и прислушивался к разговору.

— Ой, только бы дожить, — вздохнул праотец Исаак.

После большого шествия двинулись дальше. Мы, то есть я и Писунчик, вели Шорабора за рога. По бокам шел почетный караул, а потом — все остальные.

Праведники напирали, каждый хотел быть как можно ближе к Шорабору. Они толкались локтями и наступали друг другу на мозоли.

— Что вы мне глаза мозолите, сударь!

— А вы что!

— Ай, люди, он мне на самую любимую мозоль наступил!

— Самые любимые дома оставляют, сударь!

— Вас не спросили!

Я опьянел от музыки и света, который лился со всех сторон.

— Правда красиво, Писунчик?

— Скажешь тоже красиво, дурачок. Это красивее красивого.

Мы подошли к главной площади. Шорабора поставили в самую середину. Праведники встали вокруг него, положили руки друг другу на плечи и пустились в пляс^[102]. Шорабор выпучил глаза. Столько летящих ног и бород он видел первый раз в жизни.

— Давай, давай, веселей, праведнички!

Те, что стояли вне круга пляшущих, хлопали в ладоши. Пророчица Мириам била в бубен.

Праотец Исаак прорвался в центр круга. Одна нога обута, другая босая, он тряс головой, прищелкивал пальцами и кричал:

— Давай, давай, веселей, праведнички!

Праотец Исаак чувствовал себя настоящим свадебным генералом. Никто в раю так не любил мясо, как он. Никто в раю так не жаждал своего куска Шорабора, как он, праотец Исаак. Пляска стала быстрее, безумнее. Праведники сопели, едва переводили дыхание, но ни один не покинул круг.

Около двенадцати часов ночи началась большая трапеза. Столы накрыли на улицах. Выкатили бочонки пива и водки. Ангелицы в белых фартуках разрезали жареных гусей, куриц и уток. Перед праотцами были поставлены бочонки «Праведного марочного».

Праведники выпили, потом повторили. Пожелали друг другу радости в райской жизни. Пусть сгинут все заботы и не возвращаются во веки вечные. Над головами праведников летали юные прекрасные ангелицы. Взмахи их крыльев освежали вспотевших праведников, которые ели, пили и кутили напропалую.

— Споем песенку, — предложил праотец Авраам и вытряхнул крошки из бороды.

— На что вам сдалась песенка, реб Авром? — отозвался Магид из Дубно, сидевший на другом конце стола. — Лучше я вам притчу расскажу. Жил-был царь, и было у него три…

— Не надо, Магид из Дубно, хватит донимать всех своими притчами, — перебил его праотец Авраам.

Магид из Дубно надулся. Он вскочил из-за стола и куда-то исчез.

Праотец Исаак, который уже принялся за третьего гуся, на секунду отложил нож и пропел:

И праведники хором ответили ему:

Издалека послышался пьяный голос Святого Еврея^[103]. Он пропел:

Писунчик и я тоже нализались. Мы держались друг за друга.

— Писунчик, погляди на луну. Она качается, видишь?

— Она пья… пья… пья… на, — едва выговорил Писунчик.

— Знаешь что, Писунчик, давай полетаем. Проветримся.

Мы поднялись в воздух. Писунчик летел немного неровно, давал кругаля, но держался с достоинством.

На всех улицах, на всех бульварах за столами сидели праведники и пели песни. Они хлопали в ладоши, и это было очень здорово.

Писунчик немного протрезвел. Он тронул меня за крыло:

— Полетели в аллею Трех праотцев, там потише.

Мы полетели в сторону аллеи Трех праотцев. Вдруг Писунчик остановился:

— Шмуэл-Аба, видишь там… там… у фонаря?

Я пригляделся. У фонаря я увидел ангела с рыжей бородой. Он еле стоял на ногах и о чем-то спорил с фонарем.

— Это же ангел Шимен-Бер. Он мертвецки пьян, Писунчик.

— Шимен-Бер не упустит возможность залить за воротник.

Мы опустились ниже и прислушались к словам Шимен-Бера, который стоял под фонарем и бил себя в грудь.

— Уж мы с тобой заживем вместе, — клялся Шимен-Бер фонарю, — вот сегодня же разведусь с ей, со стервой моей, и сразу же после развода ставим с тобой хупу.

— Нализался как следует, раз на фонаре женится, — сказал я.

— Мазл-тов, Шимен-Бер, — крикнул Писунчик, и мы улетели.

На аллее Трех праотцев тоже было полно пьяных праведников. Они шумели, пели, хлопали в ладоши. Чортковский ребе^[105] отплясывал в одном исподнем.

— Как же их везде много, и везде они пьянствуют, — посетовал мой друг Писунчик. — Негде приткнуться.

Мы свернули в другую улицу, там было то же самое, в третью, в десятую, — везде одно и то же.

На улице Иоханана-сапожника было тихо. Мы спустились вниз, чтобы отдышаться. Мы пошли пешком, и, хоть воздух там был не очень чтобы очень, мы все-таки отдышались.

— Писунчик, взгляни-ка туда!

На углу улицы Иоханана-сапожника стоял наш геморе-меламед реб Меир-пархатый. В руке он держал плетку. Он стращал двух коз:

— Отвечайте, ублюдки, а не то до смерти засеку.

У коз от страха дрожали бороденки. Ангел-меламед размахивал плеткой и едва держался на ногах.

— Он тоже пьян, Писунчик. Я больше не могу.

Мы немного понаблюдали за нашим меламедом, как он стоит и поучает коз. Я сказал моему другу:

— Давай разбудим меламедшу. Если она увидит этого урода с козами, он у нее получит на орехи.

Писунчик махнул рукой:

— Неохота, Шмуэл-Аба. Домой хочу, устал. Полетели, проводи меня.

Мы оставили геморе-меламеда стращать коз и полетели в сторону райского луга, туда, где стоял дом Писунчика.

Подлетая к райскому лугу, мы заметили Магида из Дубно. Он шел задумчиво. На лугу пасся Шорабор. Магид из Дубно подошел к нему. Он погладил Шорабора и сказал:

— Вот тебе я и расскажу притчу. Это отличная притча, с золотой моралью. Жил-был царь, и было у него три…

XIV. У райского фотографа ангела Зейдла

После великого парада и великого застолья в раю началось великое похмелье. Праведники немного перебрали. Они несколько дней ходили с мокрыми полотенцами на головах.

Один Шимен-Бер проснулся на следующее утро как огурчик. Он даже забыл, что обещал фонарю жениться на нем.

Но прочим далеко было до Шимен-Бера!

В рай вернулись нудные дни, похожие друг на друга. Один — на другой, другой — на десятый. Праведники молились три раза в день, их жены расхаживали в драгоценностях. Бедные ангелы тянули лямку, богатые натягивали вожжи. Шорабор пасся на райском лугу.

Нудные-пренудные райские дни.

Каждый четверг в раю был базар^[106], деревенские ангелы привозили из окрестных сел всякие припасы: яйца, масло, овощи, зелень, а главное — кур, гусей, уток и молочных телят. Базарный день был самым ярким днем райской недели.

После всего, что мы пережили, базарные дни тоже казались нам бледными. От всего в раю нас разбирала зевота.

Я не знал, куда себя девать, Писунчик и подавно. Мы слонялись по райским улицам и бульварам, как чужие. У Писунчика хоть причина для тоски была: он тосковал по дочке ангела-лесничего из православного рая. А у меня что?

Мы снова ходили в хедер к геморе-меламеду Меиру-пархатому. Плетка свистела над нашими головами. И так день за днем. Мы потихоньку молили Господа, чтобы Шорабор снова сбежал и для нас нашлось занятие.

Но Шорабор не сбегал. Он спокойно стоял на райском лугу, пасся и прибавлял в весе. Страдания, перенесенные им в православном раю, послужили ему уроком раз и навсегда.

И дни были нудными, как жвачка Шорабора.

Писунчик ходил как в воду опущенный. В эти нудные дни его тоска стала острее,мучительнее. С ним заговаривали — он не отвечал, на него кричали — он вздрагивал, будто очнувшись: а? что? Совсем чокнулся.

Геморе-меламед Меир-пархатый однажды окликнул его во время занятий:

— Писунчик, что у нас на сегодня?

Писунчик будто проснулся.

— Что… ребе, что…

Геморе-меламед разозлился. Его глаза сузились. Он взмахнул плеткой.

— Что, что! Лучше посмотрим-ка, что у тебя в руке, балбес.

Писунчик не хотел разжимать руку. Меламед с воплями разжал ему руку и ухмыльнулся.

— И это все, засранец? Женский локон. Хм… Хм… Чей бы это мог быть… Поразмыслим. У твоей мамы волосы черные… У твоей сестры… Хм, хм… А эти русые… Так-так, значит, ты играешься с волосами шиксы и поэтому не знаешь, что у нас на сегодня.

Писунчик покраснел. Ребе повертел локон, понюхал его, попробовал на зуб и вдруг сказал:

— Писунчик, ложись!

Писунчик кричал, плакал, вопил, но это ему не помогло. Геморе-меламед его выдрал, при этом припевая:

— Будешь знать, как с волосами шиксы играться, засранец… двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Будешь знать, как всякую дрянь в руки брать… пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…

Ребе сел на место. Локон он завернул в клочок газеты, сделал из этого клочка самокрутку и закурил.

— Хорошая папироса… У-ва, у-ва. Давно не курил такой вкусной папиросы.

Писунчик не отрываясь смотрел, как становилось дымом то, что подарила ему Анеля.

Дым проскользнул в окно и растаял. Писунчик сжал зубы и в душе поклялся отомстить. Он с ним за это посчитается, с этим разбойником, геморе-меламедом Меиром-пархатым, так посчитается, что тот его всю жизнь будет помнить. Несколько дней Писунчик не ходил в хедер. Я очень скучал по нему. Может, он заболел? — подумал я и отправился к нему домой.

— Где Писунчик? — спросил я.

— Что значит где? В хедере, — ответила мне мама Писунчика Хана-Двойра.

Я сразу же понял, что мой друг ничего не рассказал дома. Маме он говорит, что идет в хедер, а сам слоняется где-то по улицам и бульварам.

На шестой день он пришел в хедер. Его лицо сияло. Он отозвал меня в сторону и прошептал на ухо:

— Знаешь, Шмуэл-Аба, ангел Аминадав-почтальон принес мне сегодня письмо.

— От кого, Писунчик?

— Ты что, дурачок, не понимаешь? От нее, от Анели.

— Из православного рая?

— Мне повезло, Шмуэл-Аба. Когда ангел-почтальон принес мне письмо, как раз никого не было дома. А то бы меня выдрали. «Что это еще за письма из православного рая, так-растак?»

— Покажи мне письмо, Писунчик.

— Читать не дам, Шмуэл-Аба, а марку могу тебе подарить.

Писунчик отклеил марку и отдал ее мне. Марка была зеленая. На ней был нарисован голубь с крестиком на горле.

— Осторожнее, Шмуэл-Аба, если меламед пронюхает про марку — он тебе вкатит.

— Пусть этот кат на землю катится, Писунчик! Это ты смотри спрячь письмо получше. А то меламед скрутит из него папиросу.

— Фигушки он его найдет, Шмуэл-Аба!

В этот день Писунчик учился прилежно. Совсем другой ангел. Не узнать.

Меламед думал, что это порка помогла. Он не знал, дурак, что несколько слов, написанных русой «язычницей», могут сделать больше, чем миллион порок.

Вечером, когда мы вышли из хедера, Писунчик не удержался и показал мне письмо. Всего несколько слов: «Писунчик, когда ты снова приедешь? — Анеля».

— Знаешь что, Шмуэл-Аба? Посмотрим. Шорабор может еще раз убежать.

— Он уже не убежит, Писунчик. Пойми, там, в православном раю, связанные ноги и полфунта сена в день, а здесь такой прием. Ты что, думаешь, Шорабор не понимает разницы между плохим и хорошим?

— Что же делать, Шмуэл-Аба?

— Нужно немного подождать, Писунчик. Чему быть — того не миновать.

В этот вечер мы летали по раю в полном счастье. Мы ловили бабочек, играли с ними, бабочки трепетали в наших руках. Мы веселились и смеялись от всего сердца.

Мы пролетали над домом райского фотографа ангела Зейдла

На скамейке перед домом сидели три дочери Зейдла: Шифра, Слава и Трайна — киснувшие в девках ангелицы с пышными бюстами. Они разговаривали, то есть, как обычно, сплетничали.

По крыше дома Зейдла расхаживал десяток черных котов с поднятыми хвостами и зелеными глазами. В раю этих котов звали «внучатами дедушки Зейдла», потому что его дочери с ними нянчились.

Ангелы и праведники, жившие по соседству с Зейдлом, вечно ходили невыспавшиеся и злые. Коты ночь напролет мяукали и мешали спать. Однако, если у кого-то в доме заводилась мышь, шли к ангелу Зейдлу и просили:

— Реб Зейдл, будьте добры, одолжите кота!

Зейдл пожимал плечами:

— Это что, мои коты?.. Обратитесь к моим дочерям.

— Реб Зейдл, крысы погрызли мои выходные крылья, будьте так добры, одолжите мне кота хоть на одну ночь, вы за это в рай попадете.

Ангел Зейдл пожимал плечами, будто говорил: что они на меня насели, это что, мои коты, да будь они моими, я бы их давно утопил в райской реке.

— Злодей какой-то, этот Зейдл, — говорили соседи и были не правы, потому что злодейками были его дочери, три старые девы, которые нянчились со своими котами и, хоть ты тресни, не хотели помогать соседям, попавшим в беду.

Ангела Зейдла, райского фотографа, дочери в гроб вгоняли. Говори им не говори — все как об стенку горох. Стоило одной из них начать дурить, как он был на все согласен, даже счастлив, что она не схватила один из его пуримшпилов и не разорвала в клочья.

С тех пор как жена Зейдла, ангелица Сима, бросила его с тремя детьми и сбежала с любовником в православный рай, он утешался сочинением пуримшпилов.

Зейдл берег их как зеницу ока, и все, кто к нему приходил, хотели они того или нет, должны были выслушивать его пуримшпил.

— Писунчик, давай заглянем к ангелу Зейдлу!

— Не хочу, Шмуэл-Аба, он нас запуримшпилит.

— Мы же ему обещали, Писунчик.

— Пускай считает нас обманщиками.

Дочери Зейдла заметили, что мы кружим над домом. Они стали нам кричать:

— Зачем летаете над крышей, всех котов нам сглазите.

— Ведьмина кота не сглазишь, — крикнул им в ответ Писунчик.

— Слушай, Писунчик, лучше в ад попасть, чем им на язык, — сказал я и крикнул дочерям Зейдла:

— Ангел Зейдл дома?

— Дома, — крикнули они в ответ, — спускайтесь уже, разбойники, не видите, что ли, что котов перепугали!

Я потянул моего друга за крыло:

— Полетели, Писунчик!

Мы приземлились. Дочери Зейдла стали разглядывать нас, а мы — их. Вблизи мы впервые увидели, какие они уродины.

— Где ваш папа, — спросили мы.

Три уродины рассмеялись. Стали толкать друг друга локтями. Смотреть на них было тошно.

Мы прошли в кабинет фотографа. Ангел Зейдл сидел за столом и ретушировал негатив. Лампа над столом чуть светила, и тень Зейдла, с длинными волосами и очками на носу, плясала по стене, будто персонаж его пуримшпила.

— Добрый вечер, реб Зейдл!

Ангел Зейдл обрадовался нам. Он вытащил две скамеечки и пригласил нас сесть.

— Хорошо, что вы пришли, ребята. Я только что написал новый пуримшпил «В Ноевом ковчеге». Вам, ребята, понравится этот ноевый, то есть новый, пуримшпил. Вы что-нибудь хотите? То есть чем я вас могу уважить? Стакан чая с вареньем? Шифра, Слава, Трайна, где вы там? Поставьте самовар, уважим гостей.

Все, что сказал отец трем красавицам, пошло коту под хвост. Они не отозвались, а продолжали сидеть на крыльце и сплетничать.

Ангелу Зейдлу пришлось самому о нас позаботиться и поставить самовар. Он вернулся с перепачканными руками и лицом и прокряхтел:

— Дочери у меня белоручки. Совсем не слушаются. А о том, чтобы «почитать отца своего», и говорить нечего. Жаль, что они не сбежали вместе со своей мамашей, не пришлось бы мне за них краснеть.

— Что вы там ворчите, папаша? — крикнула одна из дочерей в окошко. — Опять чем-то не довольны?

— Да кто ворчит, Слава? Тебе, доченька, померещилось! Какое там ворчание. Чтоб моим врагам так ворчалось, — ответил Зейдл.

Дочери под окном рассмеялись, коты на крыше замяукали. Зейдл налил чай в стаканы.

— Пейте, ребята, а потом я прочту вам свой ноевый, то есть новый, пуримшпил.

Мы стали прихлебывать горячий чай. Ангел Зейдл сел за стол напротив нас. Писунчик спросил его:

— Почему вы не выдаете ваших дочерей замуж, реб Зейдл?

— Почему, спрашиваешь? — вздохнул ангел Зейдл. — Спрашивать просто, замуж выдать сложнее. Кто их возьмет, они ведь не красавицы, и потом сегодня даже самый завалящий ангел требует целое царство в приданое. А откуда мне его взять? Теперь не то что раньше. Раньше, бывало, выдашь дочку замуж и не заметишь. А теперь им деньги подавай!

Не везет этому Зейдлу, подумал я, жена сбежала, хоть он этого не хотел, дочери остаются, хоть он и хочет от них избавиться. Когда вырасту, решил я, напишу об этом ангеле Зейдле пуримшпил.

Зейдлу не терпелось. Чаепитие затягивалось. Он едва дождался, пока мы допьем чай.

— Ну что, не хотите больше чая, — спросил он и, боясь, что мы, не дай Бог, ответим «хотим», добавил: — Много чая пить вредно, особенно летом.

Мы пошли ему навстречу и сказали, что больше не хотим. Ангел Зейдл пригласил нас в комнату. Там ему лучше читается. Там светлее от настольной лампы.

Мы вошли в комнату. Зейдл порылся в ящике и вытащил рукопись. Мы уселись на одну из трех лежанок, стоявших в комнате. Ангел Зейдл сел на другую лежанку напротив нас. Он откашлялся и сказал:

— Теперь не перебивайте, ребята. Увидите, вам понравится.

— Мы готовы слушать, реб Зейдл.

Зейдл уткнулся носом в рукопись и начал читать. Коты на крыше замяукали.

«В Ноевом ковчеге. Праведник Ной лежит мертвецки пьяный. Входят Хам и Иафет.

Хам: Яфка! Яфка!

Иафет: Чё те, Хам?

Хам: Глянь-ка, дрыхнет папа там?

Иафет: Он с утра вино хлестал,

Нахлестался и устал,

Как медведь теперь сопит.

Хам: Знаешь что, пока он спит,

Будем делать все, что хочем.

Иафет: Нос травинкой пощекочем,

Он подумает, что мухи,

Он подумает, что блохи.

Хам: Ой, схлопочем оплеухи,

С нашим папой шутки плохи!

Иафет: Ну так как?

Хам: А вот так!

Иафет: Говори!

Хам: Задерем ему рубаху.

Иафет: Решено, но только тихо,

А не то разбудим лихо!

Оба подходят на цыпочках, задирают на Ное, который спит как убитый, рубашку, затем берутся за руки, пляшут и поют.

Хам, Иафет: Ой, папаша, стыдно,

У тебя все видно.

Поглядите сами

На такую гадость,

То-то будет радость,

И пляшите с нами.

Тут приходит Сим. В руках у него Библия. Увидев своих милых братцев, он сердится.

Сим: Ну-ка, прочь пошли отсюда!

Хам: Он подслушивал, Иуда!

Иафет: Вот жидовская паскуда!

Сим: Расскажу я все папаше.

Хам: Ну, попробуй, дело ваше…

В этот момент просыпается праведник Ной. Он протирает глаза. Оглядывается и три раза сплевывает.

Ной: Тьфу! Над крышей синагоги

(И приснится же кошмар)

Я летал, раскинув ноги,

Как какой-нибудь комар.

Вдруг упал. Такой удар!

Он хватается за сердце. Поворачивается к детям, которые стоят вокруг него.

Ной: Дай воды — залить пожар!

Сим убегает и приносит папе стакан воды.

Сим: Выпей, папочка, стаканчик!

Ной выпивает воду, ему становится лучше. Он треплет Сима по щечке.

Ной: Ты, мой Сим, хороший мальчик.

Ной снимает плетку со стены. Дети садятся вокруг стола. Ной спрашивает у них нараспев:

Что сегодня по программе?

Иафет: Что-то там об Аврааме.

Хам: О Яфете и о Хаме.

Сим: Папочка, я знаю, знаю!

„Порожденья Ноя“^[107]!

Ной: Повторяйте все за мной:

„Порожденья Ноя“.

Праведник Ной взмахивает плеткой. Три брата раскачиваются над Библией и повторяют нараспев.

Сим, Хам, Иафет: „Порожденья Ноя“.

Дым клубится над трубой,

Пью с утра вино я.

В этот момент приходит делегация собак. Они вертят хвостами и гавкают.

Собаки: Гав, реб Ной, гав-гав!

Ущемленье прав!

Что толку нас спасать,

Если баба Ноиха,

Злая баба Ноиха

Не дает нам жрать.

Собаки отходят в сторону. Появляется делегация свиней. Каждая свинья вскидывает правую переднюю ножку.

Свиньи: Хайль, реб Ной, хайль!

Мы подымем хай,

Для тебя не снедь мы,

Только баба Ноиха,

Злая баба Ноиха

Тоже хуже ведьмы.

Свиньи отходят в сторону. Появляются две тощие белые кошки. Они мяукают.

Кошки: Мяу, реб Ной, мяу!

Скажи своей фрау:

Пусть из банки

Даст сметанки,

Для любимой киски —

Молочка из миски».

Больше ангел Зейдл не мог читать. Коты на крыше подняли такое мяуканье, что ни одного слова не было слышно. Мы заткнули уши, ангел Зейдл был просто в отчаянии. Рукопись дрожала в его руке. Он простонал:

— Быть гонимым дочерьми — еще куда ни шло, они хоть дочери, но терпеть гонение от котов — это выше сил.

Три дочери вошли в комнату. Перед ними и за ними прыгали коты. Один из них запрыгнул мне на колени. Я отбросил его.

Шифра, старшая дочь, злобно посмотрела на меня и проворчала:

— Своей головой будешь бросаться, мальчик.

Вторая стала выпроваживать нас из комнаты:

— Давайте, ребята, уже поздно. Спать пора.

Ангел Зейдл был расстроен. В кои-то веки есть кому послушать его пуримшпил, а тут являются дочери, чтоб их, и не дают дочитать.

— Ну, чего стали, дурни?

Старшая дочь взмахнула крыльями и задула лампу. Мы остались в темноте.

Нам ничего не оставалось, как уйти. Мы на ощупь нашли дверь.

— Спокойной ночи, реб Зейдл.

Ангел Зейдл тяжело вздохнул. Он все еще сидел с пуримшпилом в руке. Дочери, переругиваясь, стелили постели. В темноте горели зеленые глаза котов.

Выйдя на улицу, мы отряхнули крылья. Отдышались. Небо было усыпано звездами. Над нашими головами висело облако.

— Знаешь что, Шмуэл-Аба, давай немного покатаемся на облаке! — сказал Писунчик.

Мы взмахнули крыльями и взлетели. Облако плыло медленно, не торопилось. Зачем, скажите на милость, ему было торопиться и куда?

Мы уцепились за край облака. Раз-два-три — и вот мы уже едем верхом.

Писунчик был счастлив… Его глаза сияли. Снизу они, наверное, выглядели как две звезды. Писунчик запел:

Я посмотрел вниз. Дома райского города казались игрушечными. Я попытался угадать, где чей дом, где чей особняк. Писунчик продолжал петь:

— Жаль, Писунчик, что с нами нет фотографа Зейдла. Здесь, на облаке, он мог бы дочитать нам свой пуримшпил, посылая дочерей с их котами коту под хвост.

— Только его здесь не хватало, этого растяпы, Шмуэл-Аба, — взмахнул крыльями Писунчик. — Пусть спит себе на здоровье.

— Жаль его все-таки, — сказал я, — а этот его пуримшпил очень хороший.

Писунчик снова запел:

Ну и накатались мы на этом облачке! Около полуночи мы с него спрыгнули. И как раз вовремя. Облако возвращалось в турецкий рай.

Мы помахали улетающему облаку руками и запели:

Мы полетели домой. Опустились рядом с райским лугом. Я простился с Писунчиком.

— Писунчик, помни, утром — в хедер!

Писунчик рассмеялся:

Писунчик вошел в свой дом. Я тоже полетел к себе домой. Пролетая мимо дома ангела Зейдла, я задержался. Крутом было тихо. Зейдл, три его дочери и коты спали. Пуримшпил стыдливо прятался в ящике.

Я всем сердцем пожалел растяпу фотографа. Но помочь ему ничем не мог, разве что вздохом.

Над домом Зейдла упала звезда. Может, это его несчастливая звезда закатилась, подумал я и полетел домой спать.

XV. Фокусники в раю

В раю объявились фокусники. Никто не знал, откуда они взялись. В один прекрасный вечер они въехали в наш райский город на крестьянской телеге. Двое мужчин и одна особа женского пола. Мужчины были в красных турецких шапочках, а особа женского пола — в синем платьице в красный горошек.

Телега остановилась посреди рыночной площади. Турки вытащили из телеги доски и стали с ними что-то делать. Не прошло и часа, как на площади вырос помост.

Тем временем особа женского пола ходила по улицам, била в бубен и приглашала всех посмотреть на фокусников, которым нет равных ни в одном из трех раев. Фокусники уже успели выступить перед величайшими праведниками православного рая и турецкого рая. Пророк Магомет даже наградил их орденом — золотым полумесяцем на зеленой ленте. Кто хочет в этом убедиться, пусть приходит завтра утром, в десять часов: сам все увидит.

Особа женского пола говорила басом. Праведники готовы были поклясться, что это мужчина, переодетый женщиной.

— Голос мужчины, — говорил цадик из Люблина, — а платье женское^[109]. Кто же она?

— Вы же сами сказали «кто она», — придирался цадик из Апты, — а «она» — это женский род, значит, мы имеем дело с женщиной.

— Кто это «мы»? — сердился цадик из Люблина. — Если вы, уважаемый цадик из Апты, имеете дело с женщиной, то не надо говорить «мы».

— Верно, верно, — поддакивали праведники, которые прислушивались к спору, — цадик из Люблина прав, что это еще за «мы», скажите на милость?

Цадик из Апты ответил:

— Это только так говорится, уважаемые… Я не имел в виду ничего дурного. Что же тут гневаться? Что в этом такого?

Святой Еврей предложил компромисс:

— Судя по всем признакам, уважаемые, это андрогин. Если голос-таки мужской, а одежда-таки женская, что, как вы, уважаемые, понимаете, не вяжется, остается одно, то есть андрогин.

Особа женского пола с мужским голосом сделала вид, что не слышит, и медленно пошла дальше, ударяя в бубен:

— Если хотите увидеть то, чего никогда в жизни не видели, приходите посмотреть на великих фокусников Махмеда-Али и Али-Махмеда. Завтра в десять утра. Кто не придет, пожалеет. Не каждый день увидишь такое в раю…

Мы, то есть я и мой друг Писунчик, сидели в это время у геморе-меламеда Меира-пархатого и учились. Вдруг меламед отложил плетку и произнес:

— Фокусники!

Большего ученикам и не требовалось. Кто в окно, кто в дверь, вылетели они из хедера, оставив геморе-меламеда стоять с открытым ртом.

Мы полетели за особой с бубном, дивясь на ее мужской голос и синее платье в красный горошек. Я толкнул моего друга:

— Вот и повеселимся.

Писунчик был счастлив. Он много слышал о фокусниках, но никогда их не видел. Завтра он увидит их своими собственными глазами. Ну что может с этим сравниться?

Всю ночь турки с той самой особой пьянствовали в шинке «У праведника Ноя». Даже Шимен-Бер должен был признать, что фокусники как собутыльники — настоящее сокровище, пить они могут.

Шимен-Бер, как известно, слов на ветер не бросает. Если уж он говорит о ком-нибудь, что тот «могет», значит, это чистая правда. Шимен-Бер знает, о чем говорит.

Шимен-Бер очень сдружился с турецкими фокусниками. Ночь, которую он провел с ними в шинке «У праведника Ноя», была, по словам Шимен-Бера, одной из лучших ночей в раю.

— Пролетаю я это мимо шинка, — рассказывал Шимен-Бер, — слышу — поют. Кто это может петь, думаю, ну и, разумеется, заглядываю. Открываю дверь, вижу турков, фокусников. На столе стоят две бутылки водки, на полу валяется еще несколько пустых. Турки сидят обнявшись и поют:

— Как только турки меня увидели, — рассказывал дальше Шимен-Бер, — они замолчали. Решили, наверное, что я полицейский. Я взмахнул крылом и подмигнул в сторону бутылок:

— Пейте, пейте, фокусники, чувствуйте себя как дома.

Услышав от меня такие слова, турки обрадовались. Они пригласили меня за столик пропустить с ними по стаканчику. Ну, вы же понимаете, — Шимен-Бер почесал в затылке, — дают — бери. Мы пили до утра. Они могут, эти турки, но баба, разрази ее, может еще лучше мужиков. Хлещет, и хоть бы что.

Все чувствовали, что Шимен-Бер чего-то недоговаривает. Хотя он действительно выпивал с турками. Но от выпивки Шимен-Бер никогда не отказывается. Самое странное было то, что потом Шимен-Бер летал по всему раю, останавливал каждого встречного и уговаривал, ради всего святого, пойти посмотреть на фокусников.

— Эта женщина его околдовала, — шептались ангелицы, — турецкие красавицы — известные колдуньи.

— Бабьи мозги, — презрительно отвечали ангелы, — чуть что, сразу «околодовала». Да Шимен-Бер весь рай продаст за стакан водки…

— Кто не помнит, — отозвался старый ангел с седыми крыльями, — как Шимен-Бер однажды заложил свои крылья в шинке. Целый год он ходил пешком, пока ему не собрали денег на выкуп крыльев.

Как бы то ни было, Шимен-Бер летал по раю и превозносил фокусников до небес. И советовал ангелам, взрослым и детям, идти на представление.

— Где мы возьмем деньги на билеты? — спрашивали его ангелочки.

— Вытащите соломинкой из коробки Меира-чудотворца^[111], — объяснял им Шимен-Бер, — украдите ночью у папы из кармана.

Весь рай стоял на ушах. Куда ни сунься, везде говорили о фокусниках.

Всю ночь я не мог заснуть. Как только рассвело, я встал, оделся, умылся, прочитал «Мойде ани» и — айда к моему другу Писунчику.

Писунчик мигом оделся, и мы на цыпочках вышли на улицу. Он показал мне несколько монет, которые вытащил из коробки Меира-чудотворца.

— Этого хватит на два билета для меня и для тебя, Шмуэл-Аба!

Весь рай еще спал. Мы летели над пустыми улицами и бульварами. Даже собак не было видно. Не говоря уже об ангелах и праведниках.

Даже полицейский Шмая, который должен следить за порядком на бульваре Ильи-пророка, спал где-нибудь на кухне под боком у кухарки, оставив бульвар без присмотра.

Пролетая мимо особняка праотца Авраама в аллее Трех праотцев, мы увидели старшего из праотцев в талесе и тфилн^[112]. Он как раз закончил «шмонеэсре»^[113].

В особняке праотца Иакова Валла выплеснула ночной горшок в открытое окно. Праматерь Рахиль раздвинула занавески и зевнула прямо в лицо утру.

— Писунчик!

— Что, Шмуэл-Аба?

— Полетели к райской реке.

Мы полетели к райской реке. Там мы кидали камушки до тех пор, пока не разбудили Левиафана. Как только голова Левиафана показалась над водой, мы бросились бежать, напевая:

Счастье, что Левиафан не мог за нами погнаться. А то бы еще слопал нас и не подавился, и не видать нам тогда белого света до прихода Мессии. Так долго сидеть в брюхе у Левиафана никому не захочется.

Мы прилетели обратно в город. По улицам бежали праведники со своими женами и детьми. Все торопились. Все хотели как можно раньше успеть на рыночную площадь, чтобы занять места получше и получше разглядеть фокусы и фокусников.

Праотец Иаков вышел со всей семьей: со всеми четырьмя женами и двенадцатью сыновьями. Его дочь Дина была, по обыкновению, напудрена и накрашена как кукла.

По воздуху летели взрослые ангелы и ангелочки. С монетами в руках. Дома остались только некоторые бедняки из переулка Бал-Шем-Това и ремесленники с улицы Йоханана-сапожника.

Мы, то есть я и мой друг Писунчик, тоже заспешили. Мы так разогнались, что несколько раз налетали на взрослых ангелов и ангелочков. Мы успевали только извиниться, сказать «пардон» и неслись дальше.

С одной ангелицей, Чарной-сторожихой, у нас произошел небольшой инцидент. Писунчик случайно толкнул ее, и эта ведьма, как обычно, разразилась проклятиями. Она заорала что есть мочи, будто ее убивают.

— Чтоб вам повылазило, ублюдки. Сваливаетесь на голову и хотите одним «пардоном» отделаться. Да летели бы вы прямо в ад с вашим «пардоном» и сидели бы там, пока я вас не позову.

Чарна-сторожиха не унималась. Если она разойдется, конца-края не будет. Хорошо, что ангелы, пролетавшие мимо, привели ее в чувство.

— Не загораживай дорогу, Чарна. Либо лети, либо дай нам пролететь. Фокусники начинают ровно в десять.

Рынок был заполнен праведниками. Фокусница в синем платьице в красный горошек собирала деньги в тарелочку. В воздухе кружил Шимен-Бер и собирал деньги с ангелов.

— Быстрее, поторопись, фокусники уже начинают, — нудил Шимен-Бер.

Мы успели в последний момент… На помосте стоял турок Махмед-Али и вытаскивал из носа и ушей ленты, эти ленты он складывал в большую коробку, «алон-пассе»^[114] — и коробки с лентами как не бывало.

Праведники только рты пораскрывали. Они качали головами и причмокивали:

— У-ва! У-ва! Настоящее чудо!

Но это были пустяки по сравнению с тем, что показал второй фокусник Али-Махмед. О том, что он глотал огонь, как праведники, не рядом будь помянуты, — галушки, нечего и говорить. Этот Али-Махмед показал настоящие чудеса.

Такого праведники в жизни не видели, а они, праведники, кое-что в фокусах смыслят.

Али-Махмед снял с головы красную шапочку, поклонился всем с улыбкой и попросил уважаемую публику, чтобы кто-нибудь, кто хочет, бросил что-нибудь в шапочку… На мгновение публика замерла, боялась рискнуть. Потом все-таки царь Соломон снял с пальца золотой перстень с печаткой и бросил его в феску, царица Эсфирь бросила золотое зеркальце, которое Артаксеркс подарил ей на свадьбу, праотец Авраам — драгоценную табакерку, праматерь Сарра — золотую сережку, а праотец Исаак — запонки.

Али-Махмед хорошенько встряхнул предметы в своей феске. Все затаили дыхание, ждали, что произойдет. Те, кто отдал свои вещи, дрожали за них.

Али-Махмед опять улыбнулся, «алон-пассе, раз-два-с, три-ври», он перевернул шапочку: в ней ничего было. Царица Эсфирь чуть не расплакалась:

— Мое зеркальце, мое золотое зеркальце! Царь Артаксеркс подарил мне его на свадьбу…

Али-Махмед улыбнулся и, поклонившись праотцу Аврааму, сказал:

— Прошу прощения, реб Авром, тряхните бородой!

Праотец Авраам тряхнул бородой, и — вот чудеса! — из нее выпало золотое зеркальце царицы Эсфири.

— А вы, реб Шлойме, — Али-Махмед обратился к царю Соломону, — будьте так добры, посмотрите на руку праматери Рохл, которая стоит в третьем ряду за вами.

И правда: на пальце праматери Рахили оказался перстень царя Соломона. Праматерь Рахиль смутилась. На глазах у всех с ее пальца сняли кольцо чужого мужчины.

Табакерка праотца Авраама оказалась за пазухой у наложницы праотца Иакова Зелфы, а запонки праотца Исаака — в левом чулке у блудницы Раав.

Все были потрясены, все смеялись и восхищались великим искусством фокусника Али-Махмеда, который, судя по его успехам, мог бы стать величайшим галицийским цадиком^[115].

Вдруг праматерь Сарра заломила руки и запричитала:

— Моя золотая сережка, ой, горе, пропала моя золотая сережка.

Али-Махмед показал пальцем на Магида из Дубно, который стоял в середине ряда.

— Ай-яй-яй, Магид из Дубно, с каких это пор вы носите женские сережки? Будьте так добры, отдайте сережку праматери Соре.

Золотая сережка висела в левом ухе Магида из Дубно. Ее едва вытащили оттуда. Магид из Дубно был вне себя:

— На этот счет у меня есть притча, уважаемые. Жил-был царь, и было у него три…

— Не нужны нам ваши притчи, Магид из Дубно, мы пришли смотреть на фокусы, а не слушать притчи, — зашумела толпа.

— Потом пожалеете, уважаемые, это хорошая притча, с золотой моралью, — пригрозил Магид из Дубно.

Но его притча всем была нужна как прошлогодний снег. Все глаза были прикованы к помосту, где стояла особа женского пола с мужским голосом. Наступил ее черед показывать фокусы.

Особа произнесла «рана-капана-алерана»^[116] и вдруг оказалась закутанной в семь разноцветных покрывал. От покрывал рябило в глазах. Праведники замерли с открытыми ртами.

Особа обратилась к семи покрывалам, дрожавшим на ней:

— Ты, белое покрывало, лети к праматери Соре, ты, красное, к праматери Ривке, ты, зеленое, к праматери Рохл, а ты, синее, к праматери Лее.

Четыре покрывала отделились друг от друга. Они стали кружиться над головами зрителей, пока каждое покрывало не нашло своего адресата.

— А теперь возвращайтесь! — скомандовала особа мужским голосом, и покрывала тут же сорвались с праматерей и полетели к фокуснице.

Особа еще раз произнесла «рана, капана, алерана» — и покрывала исчезли. Никто не понял, куда они подевались.

На помост снова вышли два турка. Они встали перед особой с мужским голосом, и один сказал другому по-немецки:

— Эта женщина — моя, потому как у ней златые власа.

И вдруг все увидели, что у особы и вправду золотые волосы.

Второму это не понравилось, и он сказал по-немецки:

— Алон-пассе, эта женщина — моя, потому как у ней огневые власа. Взгляните: сие правда, а не чудеса.

И мы посмотрели на особу с мужским голосом. Теперь волосы у нее были огненно-рыжие.

Фокусники стали препираться: один говорил так, второй иначе, и каждый раз женщина становилась другой… Так они препирались до тех пор, пока один не закричал «Пассе-алон, выйди вон!» — и особа исчезла. Двое приятелей показали друг другу фигу и, кланяясь зрителям, произнесли:

И праведники захлопали. Но никто не хотел расходиться. Всем хотелось еще фокусов. Однако фокусники решили, что достаточно. Они сняли занавес и стали паковать вещи. Откуда ни возьмись появилась особа с мужским голосом. Вещи были погружены на телегу. Особа ударила в бубен. Телега тронулась с места. Фокусники снова пустились в путь. Кто знает куда…

Турки на телеге размахивали красными шапочками, прощались с публикой. Старший крикнул:

— Будьте здоровы, праведнички! Ждите нас с новенькими фокусами.

Публика провожала фокусников до самых городских ворот. Праотец Авраам от имени всего райского города попрощался с ними и пригласил снова приехать, чтобы развеять скуку райских дней.

— Вы этим воистину мицву заслужите, — закончил он свою речь. Особа с мужским голосом была так тронута словами праотца Авраама, что обняла его и хотела расцеловать…

Праотец стал отбиваться:

— Ну-ну, ой, тьфу!

Ну что ей было делать? Увидев, что праотец Авраам не хочет, чтобы его целовали, особа забралась в телегу. Один из турок крикнул лошади «вьо!», и телега тронулась с места.

Праведники смотрели вслед. Махали платочками, пока телега была видна. Только когда телега исчезла за горизонтом, они переглянулись:

— Уехали! И вправду уехали.

— Жаль! жаль! — вздохнули все и разошлись по домам, каждый — к себе.

Мы с моим другом Писунчиком тоже полетели домой. Мы уже скучали по веселым фокусникам. Я снова и снова переживал волшебное представление трех турок. У меня защемило сердце.

— Когда же опять приедут эти турки, Писунчик?

— Почем мне знать? Я что, пророк, Шмуэл-Аба?

— Ты скучаешь по ним, Писунчик?

— Да черт с ними! — пробормотал Писунчик, но я почувствовал, что он говорит неправду. Он просто бодрился. На самом деле Писунчик скучал по фокусникам так же, как я, а может, даже сильнее.

Пролетая аллеей Трех праотцев, мы услышали шум. Мы спустились ниже, чтобы узнать, что случилось.

Мы не поверили своим глазам. Святые праотцы носились как отравленные мыши. Бороды у них были растрепаны, святые праматери заламывали руки, плакали и причитали:

— Обокрали, весь дом обчистили, до нитки.

Праматерь Сарра вцепилась в праотца Авраама и крыла его последними словами:

— На турок ему поглядеть захотелось, а в это время воры весь дом обчистили. Это все твои турки, Авремл. Твоего Ишмоэла отродье.

Праотец Авраам умолял ее, чуть не плача:

— Уймись, Соре, вот увидишь, воры найдутся, уймись!

На других райских улицах тоже был полный мрак. Праведники со своими женами бегали как сумасшедшие. Шум и крик достигали седьмого неба.

— Нужно настичь воров, пока они еще в раю, — вопил цадик из Апты.

— Черт бы их побрал, этих турок. Хоть бы они себе шеи свернули, прежде чем их снова сюда принесет, — проклинала Соре Бас-Тойвим^[117], и чепец все слетал у нее с головы, как очумевший голубь.

— Может, эти турки просто пошутили? — предположил маленький праведник с желтой бороденкой.

— Пошутили, говорите. Хороша шутка. Они, эти турки, облапошили нас, пока мы смотрели их фокусы, обокрали нас.

— Соре, золотце мое, уймись, — умолял праотец Авраам, — что на тебя нашло, что ты все грехи на меня вешаешь? От этого воры не отыщутся.

Прилетели райские полицейские в зеленых мундирах. Праведники стали перечислять, что у них украли.

— Все перины, серебряные подсвечники, золотую брошь, даже обручальное кольцо.

— Зеркало, субботний брустихл^[118], даже тапочки моего мужа-праведника.

— Выходное платье, дедушкин зонтик и мешочек с мицвами.

— Фамильную серебряную люстру, талес с серебряной аторой^[119] из Лейпцига.

— Серебряный годес^[120], шелковые чулки моей старшей дочери и свадебное платье моей племянницы.

— Качели из сада, носовые платки, табакерку и ночной горшок, не рядом будь помянут.

Праведники перечисляли, жены им помогали, а райские полицейские записывали. Важная вышла покража. У всех что-нибудь да пропало.

Составление списка украденного заняло целый день. Праведники были так расстроены, что забыли о дневной молитве.

— Следует схватить турок, — сказал праотец Авраам начальнику райской полиции.

Начальник подкрутил усы, будто говоря: «Вы, реб Авром, великий праведник, но что касается воровства, мне лучше знать».

Кто-то назвал имя ангела Шимен-Бера. Начальник полиции навострил уши:

— А что там такое с Шимен-Бером?

— Шимен-Бер всю ночь пил с турками. Утром он собирал деньги с ангелочков, которые пришли посмотреть на фокусников.

— Ага! — взмахнул крыльями начальник полиции и подкрутил ус. — Ага!

Это «ага» он повторил раз десять. После чего приказал привести к нему ангела Шимен-Бера.

Двое ангелов-полицейских отправились за ним. Шимен-Бера они нашли мертвецки пьяным в шинке «У праведника Ноя». Он еле держался на ногах.

Начальник полиции взял его в оборот и грозно сказал, что ему ничего не поможет и что он, начальник полиции, советует ему сию же минуту сказать, где турки.

Ангел Шимен-Бер стал клясться, что ничего не знает, что ни о чем плохом он не думал. Турки поставили ему водки, он и выпил. Кстати, пусть полиция ему скажет, в какой райской книге записано, что нельзя пить водку, если ее поставил турок.

Начальник полиции прикрикнул на него и сказал ему коротко и ясно, что такие штуки с ним не пройдут. Он на этих делах собаку съел: Шимен-Бер — пособник воров, он в сговоре с турками, улика — то, что он собирал деньги с ангелочков, а это ему поручили турки.

Шимен-Бер взъярился. Он заорал таким голосом, что праведники в соседних домах чуть Богу душу не отдали. Пусть говорят, что он пьяница, ладно, но что вор, вор — кто скажет ему, что он вор, тот у него узнает!

Шимен-Бер схватил начальника полиции за грудки и так долго тряс его, что тот потом еле смог перевести дух.

— Вор, говоришь, охальник! — кричал Шимен-Бер. — Я тебе, ублюдку, крылья переломаю, я тебе… я тебе…

Шимен-Бера едва отодрали от начальника полиции. Ему связали крылья и повели в райскую кутузку.

На следующий день его отпустили. Шимен-Бер стоял на своем: он думал, что это просто турки. Откуда ему было знать, что они воры, негодяи? Он только хотел стаканчик пропустить, и откуда ему было знать, что это кончится покражей.

У праведников царил полный мрак. Спали на голых матрасах, ели руками и глотали слезы.

Полиция вынюхивала, обыскивала. Каждый день составлялся новый протокол. У ангела Хоне в писчебумажной лавке уже не хватало бумаги, а воров так и не схватили.

— Чем же это кончится? — спрашивали праведники у начальника полиции. — Пропало краденое, пане начальник?

Начальник полиции крутил усы и хитро усмехался:

— Что значит пропало? У райской полиции ничего не пропадет.

— Сколь веревочка ни вейся… — заключил один из праведников.

И снова стали искать, разнюхивать, расследовать, арестовывать подозреваемых, отпускать их и арестовывать других.

Чем кончилось дело о покраже, схватили воров или нет, я сказать не могу, потому что через несколько дней мой друг Писунчик сообщил мне, что Шимен-Беру поручили отправить меня на землю…

Я замолчал. Раввин напротив меня сидел будто высеченный из камня. Даян — с выпученными глазами. Богач реб Мэхл Гурвиц не мог найти слов, чтобы выразить свое удивление моим рассказом о рае, и наконец произнес:

— Зондер… Зондербар!

Мой папа сидел опираясь локтями о стол и смотрел на меня большими, удивленными глазами.

— Странный какой-то этот рай, — сказал раввин. — Есть там и дураки, и разбойники, и воры, ой горе мне. Как же это может быть, мальчик? Что-то мне не верится, что все тобой рассказанное — правда.

— Все, что я рассказал, правда, я своими глазами все это видел.

— Может, это все воображение, — сказал даян. — Тебе это все привиделось, а ты думаешь, что это правда. Как же это можно представить, чтобы праведникам приходилось спать на голых матрасах, а их женам не во что было поставить субботние свечи, потому что у них украли подсвечники?

— Может, все-таки воображение, — очнулся раввин, как пьяный на сеновале.

— Это не воображение, уважаемые, а чистая правда. Может, это ваш рай, каким вы его себе рисуете, — воображение, выдумка. А тот рай, откуда я пришел, настоящий, и пусть у него есть изъяны, но все равно он прекрасен. Поэтому-то я тоскую по нему и готов, если позволят, вернуться обратно.

Моя мама подбежала ко мне, схватила меня на руки и крепко прижала к сердцу.

— Что ты такое говоришь, мой кадиш, что значит вернуться обратно в рай? Ты, золотце мое, останешься с мамой, да я глаза выцарапаю тому, кто попробует тебя у меня отобрать.

Ну вот, на тебе, подумал я, так всегда с земными мамами. Чуть что — сразу глаза выцарапывать. Они думают, что земля — такая уж находка, что ее уж и не покинь. Не зря в раю говорят: она добрая и глупая, как земная мама.

Раввин погладил белоснежную бороду и спросил меня:

— И как же так получилось, что послали на землю тебя, а не твоего друга Писунчика? Ты ведь был таким же ангелочком, как и он?

Я сказал ему, что, судя по всему, я был не настоящим ангелочком, а лишь временным. Отличие настоящего ангелочка от временного в том, что настоящий ангелочек не может родиться на земле. Настоящего ангелочка, если он согрешит, посылают на время в мир хаоса или в ад. Там он должен разгребать руками жар до тех пор, пока не кончится наказание.

Раввин поднялся. Он весь дрожал. Он сказал папе:

— Готовься к обрезанию, Файвл. Советую тебе назвать его Шмуэл-Аба, так же, как его звали в раю.

Отец согласился:

— Конечно, Шмуэл-Аба, как же еще?

Мама меня больше не спускала с рук. Богач и даян простились с папой:

— Тебе досталось сокровище, Файвл. Береги его как зеницу ока. Такой парень, как твой Шмуэл-Аба, настоящий клад.

Мама обнимала меня и целовала. В ее прекрасных глазах блестели слезы.

— Золотце ты мое, жемчужинка моя, Шмуэл-Абеле!

Гости поцеловали мезузу^[121]. Раввин громко сказал: «Спокойной ночи! Даст Бог, увидимся на обрезании, Файвл».

Мама уложила меня в колыбельку. Папа еще долго ходил по комнате. Его тень недоверчиво ковыляла за ним по стене.

ОБ АВТОРАХ

Ицик Мангер (1902, Коломыя, Галиция — 1969, Хедера, Израиль) — крупнейший еврейский поэт, писал на идише. Детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.

Имя Мангера носит израильская литературная премия, вручаемая писателям, пишущим на идише.

На протяжении всей жизни любимым жанром Ицика Мангера оставалась баллада. Его итоговый сборник, изданный в 1952 году, так и называется «Песня и баллада». В 1930-х годах Мангер написал книгу баллад «Медреш Ицик (Толкование Ицика)». В этих балладах, гротескных, комических и грустных одновременно, персонажи Библии помещены автором в контекст повседневности восточноевропейского местечка.

Мангер много работал для театра и кино, писал критические и литературоведческие эссе. Но прежде всего Ицик Мангер — истинно народный поэт, на стихи которого написаны десятки песен, многие из которых звучат до сих пор.

Мендел Рейф (1910, местечко Красное, Галиция — 1942, лагерь уничтожения Белжец) — иллюстратор, карикатурист, сотрудничал в сатирических журналах «Хохол» (Львов) и «Шпильки» (Варшава).

ПОСЛЕСЛОВИЕ Валерий Дымшиц

Дотроньтесь указательным пальцем до кончика носа, затем проведите вниз, и вы нащупаете ложбинку на верхней губе. Нащупали? Это оттого, что специально обученный ангел щелкнул вашу душу по носу снизу вверх, когда вам предстояло родиться, — вот и осталась вмятина.

Души, как известно, обретаются у Бога в вышних. Оттуда их отправляют на Землю одну за другой, по мере того как рождаются люди, туда же души и возвращаются. Душа, пока она в раю, знает, ясное дело, всю Тору на зубок, но перед воплощениемдолжна ее забыть. Иначе в чем же будет собственная заслуга человека, который потом должен посвятить свою жизнь изучению Торы. Так вот, чтобы душа все-все забыла, ей и дают пренатальный щелчок по носу, хотя есть ли у души нос — точно не известно.

Одной довольно шкодливой душе удалось такого щелчка избежать, а что из этого вышло, вы, вероятно, уже прочли. Вышло нечто невообразимое…

У бурлескного романа Ицика Мангера, казалось бы, почтенная литературная родословная: от мистических апокрифов вроде «Хождения Богородицы по мукам», «Божественной комедии» и до сатир типа «Путешествия на Луну» Сирано де Бержерака и «Микромегаса» Вольтера. Мировая литература знает немало примеров того, как земная душа, во плоти или бесплотная, не только добиралась туда, но и возвращалась оттуда, откуда никто (по мнению Гамлета) не возвращался. Но такого, чтобы обитатель райских кущ свалился на землю с последними райскими известиями — такого еще не бывало.

Бурлеск (или ироикомическая поэма) как жанр был характерен для XVII–XVIII веков. Роман Ицика Мангера «Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво» обладает многими признаками бурлеска, но его соответствие особенностям этого устаревшего и, кажется, вымершего вместе с басней жанра неполное и странное.

Во-первых, «Жизнеописание» принадлежит не только ироикомическому, но и, если так можно выразиться, ироилирическому жанру. В нем есть и простодушие фольклора, и иронический рационализм «вольтерьянства», и «романтическая ирония», и тоска по утраченной цельности, присущая символистам. Все время помня о всей европейской литературе (а эта-то память не дает иным писателям и слова сказать в простоте), Мангер все же находит силы и смелость писать просто, естественно и, если так можно выразиться, «чувствительно», не боясь обвинений в банальности. В результате комическое, точнее, пародийное, то есть ставшее комическим от многократного повторения, снова обретает свое лирическое первородство.

Во-вторых, сам роман построен во многом как сценарий кабаре (кабаре в XVIII веке, кажется, не было). В нем пародируется не только литература, но и театр, и даже кинематограф. Это как жанровые пародии на мелодраму (сцена с Адамом и Евой, глава «Ночь в имении царя Давида») и балет (та же глава), так и пародии на отдельные произведения: знаменитую оперетту А. Гольдфадена «Колдунья» (глава «Фокусники в раю») и модный, вышедший на экраны незадолго до завершения «Жизнеописания» мультфильм У. Диснея «Белоснежка», с главной героини которого явно списана белокурая Анеля.

У потерянного рая, каким его изображает Мангер, есть еще одно измерение — биографическое. Райский город с его площадями и аллеями, с кварталами вилл и бедняцкими предместьями — это во многом австрийский Черновиц (современные Черновцы), город, в котором прошло детство поэта. Например, когда удается вернуть Шорабора, праведники заводят хоровод на площади, которая в оригинале названа Рингплац. Так, по образцу столичной Вены, называлась главная площадь Черновица. Соседствующий с еврейским раем «гойский» рай населен не поляками-католиками и не галицийцами-униатами, а православными украиноязычными буковинскими русинами. Да и до турецкого рая из Буковины недалеко: ведь еще в XIX веке турки правили соседней Молдовой. Наконец, самая яркая черновицкая примета в книге — фамилия ее главного героя, странное черновицкое словечко «Аберво» (см. об этом подробней в примечаниях).

Но кроме литературных, театральных и биографических контекстов у «Удивительного жизнеописания» есть еще один — пророческий. Роман о потерянном рае, о рае, откуда тебя выставили пинком, был закончен в 1939 году. Первое издание вышло в свет в Варшаве за пару недель до того, как первые немецкие бомбы упали на город. Рай еврейской Восточной Европы, о котором вслед за Шмуэл-Абой можно сказать, что «у него есть изъяны, но все равно он прекрасен», оказался потерян навсегда.

С тех пор, как было написано «Удивительное жизнеописание», прошло без малого 70 лет. С каждым годом мир еврейских местечек все больше становится мифом, а значит, с каждым годом дистанция между мемуарами уроженца рая и воспоминаниями уроженцев этих местечек все меньше. И теперь, представляя книгу русскому читателю, переводчики могут с полным правом повторить слова ее автора: «Это не воображение, уважаемые, а чистая правда».

ГЛОССАРИЙ Валерий Дымшиц

Аман — главный отрицательный персонаж Книги Есфирь. Имя Амана стало нарицательным для всякого злодея.

Бима — подиум в центре синагоги, на котором помещается кафедра для чтения свитка Торы. С бимы также произносят проповеди, делают объявления и т. п.

Гавдола — обряд разделения между праздником, например субботой, и буднями.

Гемора — комментарий на Мишну, центральную часть Талмуда. Мишна и Гемора вместе составляют Талмуд — собрание устного учения (II в. до н. э. — V в. н. э.), который содержит в себе как галахические, т. е. законоучительные, так и агадические, т. е. повествовательные, фрагменты.

Геморе-меламед. — Меламед — учитель в хедере. Меламеды обладали очень низким социальным статусом, поэтому слово «меламед» было также синонимом слов «растяпа, неудачник», а то и просто «придурок». Геморе-меламед начинал заниматься с мальчиками постарше, обычно примерно с девяти-десяти лет. Таким образом, можно предположить, что Шмуэл-Абе и Писунчику приблизительно между десятью и тринадцатью годами.

Даян — член раввинского суда, помощник раввина. В раввинском суде кроме самого раввина состоят еще два даяна.

Кадиш — славословие Всевышнего на арамейском языке. Входит в состав всех трех ежедневных молитв. После смерти родителей в течение одиннадцати месяцев и затем в каждую годовщину смерти сын обязан публично вслух произносить кадиш во время богослужения в синагоге.

Часто сына иносказательно называли «кадиш». Именно поэтому мама, обращаясь к Шмуэл-Абе, говорит ему «мой кадиш».

Клойз — небольшая синагога, объединявшая прихожан по принципу принадлежности либо к той или иной профессии (цеху), либо к тому или иному направлению в иудаизме. Термин «клойз» особенно широко использовался в хасидизме.

Кришме (букв. чтение «Шма») — произнесение стиха «Слушай (Шма), Израиль, Господь Бог наш — Господь один» (Втор., 6:4), который является Символом веры в иудаизме. Произносится в том числе и перед отходом ко сну.

Левиафан — мифическое морское чудовище, гигантская рыба, мясо которой праведники будут вкушать на пиру после прихода Мессии.

Мазл-тов (букв. доброй судьбы) — благопожелание и поздравление, например, на свадьбах.

Майрев — вечерняя молитва, произносится после заката.

Минха — послеполуденная молитва.

Обычно произнесение минхи и майрева объединяли. Минху произносили непосредственно перед закатом, затем, после небольшого перерыва, уже после заката — майрев. Таким образом, три ежедневных обязательных посещения синагоги в реальности сокращали до двух.

Время «меж минхой и майревом» — сумерки.

Мицва — 1) заповедь; 2) доброе дело.

Праведник — по-еврейски «цадик». Слово «цадик» может означать человека праведной жизни, а может служить техническим термином для обозначения лидера хасидской общины (см. цадик). При переводе «Книги рая» пришлось в зависимости от контекста слово «цадик» то переводить как «праведник», то оставлять без перевода.

Пуримшпил — музыкальное представление на библейский сюжет, разыгрываемое на праздник Пурим.

Раввин — лицо, имеющее высшее духовное образование и/или исполняющее обязанности раввина, т. е. эксперта по галахическим вопросам и главы раввинского суда.

Реб — «господин», форма вежливого обращения к мужчине.

Хасидизм — направление в иудаизме, возникшее в середине XVIII в. и захватившее существенную часть еврейского мира Восточной Европы. Остается до сих пор влиятельным в кругах ортодоксальных евреев. Для хасидов характерно то, что они являются фанатичными приверженцами своих лидеров — цадиков.

Хедер — начальная религиозная школа для мальчиков. В ней учились с трех-четырех и до тринадцати лет, а иногда и дольше.

Хупа — балдахин на четырех шестах, под которым совершается обряд иудейского бракосочетания.

Цадик — духовный лидер группы хасидов.

Шамес — служка в синагоге.

Шахрис — утренняя молитва.

Шикса — несколько презрительное наименование для нееврейской девушки.

Шорабор (букв. дикий бык) — чудовищных размеров бык, мясо которого праведники будут вкушать на пиру после прихода Мессии.

Штраймл — меховая шапка, традиционный парадный головной убор женатого мужчины.

ПРИМЕЧАНИЯ Валерий Дымшиц

Перевод выполнен по первому изданию романа: Ицик Мангер. Ди вундерлехе лебенсбашрайбунг фун Шмуэл-Абе Аберво. Варшава: X. Бжоза, 1939.

Одна из основных трудностей при переводе текста состояла в выборе транскрипции для терминов и имен собственных. Точное воспроизведение ашкеназской фонетики представлялось неразумным, как затрудняющее чтение, тем более что последовательность в этом вопросе потребовала бы учитывать юго-западный диалект идиша, которым пользовался автор, и писать, допустим, не «Авром», а «Аврум». Использование так называемой «сефардской» фонетики, к которой приближена фонетика современного иврита, уничтожало ашкеназский колорит. Был выбран компромиссный вариант, основанный не столько на последовательном проведении какого-либо одного принципа, сколько на здравом смысле:

1. Имена собственные персонажей и некоторые религиозные термины даны в ашкеназской транскрипции без учета диалектных особенностей.

2. Имена библейских героев (за исключением обращения к ним в прямой речи) даны в общепринятом переводе на русский язык.

3. Термины, имеющие устойчивый и общеизвестный перевод на русский язык, приведены по-русски, например «синагога», а не «шул», «раввин», а не «ров».

Этот компромисс с неизбежностью вызовет нарекания, однако любой другой вариант вызвал бы их в не меньшем числе.

В примечаниях почти нет сведений ни о самих библейских героях, ни о деталях их биографий. Мы исходили из того, что библейские сюжеты памятны большинству читателей. В минимальном объеме, чтобы не утяжелять книгу, объяснены только те реалии, которые выходят за библейский контекст.

Часто встречающиеся, но малопонятные русскому читателю термины объяснены в глоссарии.

С. 5. Аберво — По мнению исследователя творчества Мангера А. Шпиглблата, «аберво» — типично черновицкое словечко, возможное только в том идиш-немецком пиджине, на котором говорили черновицкие предместья.

Основным языком австрийского города Черновиц был немецкий, на нем говорил средний класс, не исключая многочисленных евреев. Заселившая окраины еврейская беднота, мигранты из Галиции, в том числе семья Мангера, постепенно переходили с идиша на немецкий, причем последний в их устах «объевреивался». Так появилось чисто черновицкое словосочетание «aber wo», которое в переводе с немецкого значит «однако где» или «но где же», что очень подходит для свалившегося из рая Шмуэл-Абы.

Лишенный гражданства в родной Румынии… — Детство Мангера прошло в Черновцах (с 1918 по 1940 г. этот город находился в составе Румынии), юность в Яссах и Бухаресте.

…оторванный от любимых мной польских евреев… — С 1929 по 1938 г. Мангер жил в Варшаве. В его творчестве это были наиболее плодотворные годы.

С. 5. …висящий без паспорта, без визы между границами… — В конце 1938 г. Мангер выехал из Варшавы в Париж, но вернуться в Польшу не смог. Польша, реагируя на массовую высылку в нее евреев из Германии, закрыла свои границы для евреев, не имеющих польского гражданства.

«Книга Земли» и «Книга хаоса», может быть, еще будут написаны. — Эти книги так и не были написаны поэтом. Мир хаоса — нечто вроде вымышленного Мангером ада.

С. 9. …я сидел под райским деревом и наслаждался пением канареек… — Родина канареек, Канарские острова, иногда ассоциировались с Элизием, страной блаженных из древнегреческой мифологии. Соответственно, канарейка — райская птица.

С. 11. Шинок «У праведника Ноя». — Ною, как известно, приписывается изобретение виноградарства, виноделия и пьянства.

С. 14. Бутылка «Праведного марочного». — В оригинале сказано о «яин а-мешоймер» — «вине сохраненном», то есть вине, которое с шестого дня творения сохраняется для пира праведников в мессианские времена. Переводчики позволили себе некоторую вольность.

С. 18. …в пятницу перед самым благословением свечей. — Еврейская женщина начинает субботу, произнося благословение над зажженными в честь праздника свечами.

С. 20. Архангел Рафаил, райский фельдшер. — Рафаил — имя одного из архангелов. Так как это имя значит «Исцеление Божье», то часто упоминается в амулетах и заклинаниях от болезней и очень подходит для медицинского работника.

Пролетая мимо райской мельницы, он… увидел длиннющий язык, который черт высунул из слухового окошка. Архангел Рафаил вскрикнул «Шма Исроэл»… — Мельница в еврейском (так же как в славянском, немецком и т. д.) фольклоре — приют нечистой силы.

Длинный язык — отличительный признак лантеха. Лантех — что-то вроде черта, но не злого, а проказливого и склонного к мелкому хулиганству. Лантех берет иногда на себя функции водяного или лешего: норовит столкнуть путника с моста или сбить с дороги в лесу. Если ему это удается, то он громко и счастливо хохочет.

Произнесение стиха «Шма Исроэл» («Слушай, Израиль») (см. глоссарий, «Кришме») — лучшее средство от нечистой силы.

С. 22. …я должен встать на одну ногу и пересказать ему всю Тору, которую выучил. — Аллюзия на известную талмудическую притчу. Один язычник, желая принять иудаизм, обратился к рабби Гилелю (крупнейшему законоучителю, жившему в I в. до н. э.) с просьбой передать ему сущность Торы в нескольких словах, «пока он <язычник> может стоять на одной ноге». Гилель сказал ему: «Что тебе ненавистно, того не делай ближнему, вот сущность всей Торы; остальное только комментарий. Иди изучай!»

С. 27. Она зажгла свечи, сделала над язычками пламени несколько движений руками и после этого закрыла лицо ладонями. — Традиционный порядок действий при зажигании субботних свечей.

С. 30. Делать кидеш — освящать праздник, например субботу, произнося благословения на вино и хлеб.

С. 31. Две красные ленточки. — Представления о том, что красная ленточка или нитка, завязанная вокруг запястья, может предохранить младенца от сглаза, были широко распространены в еврейской среде.

С. 33. Заслужить мицву — в данном контексте: «выполнить заповедь».

С. 34. Змирес — субботние песнопения.

Бутылка водки. — Так как в Восточной Европе кошерное вино было дорого, то кидеш (см. прим. к с. 30) традиционно «делали» вместо вина на водку.

Хала, прикрытая салфеткой. — Здесь: субботняя пшеничная булка, часто плетеная. До произнесения благословения на хлеб хала лежит на субботнем столе, прикрытая салфеткой.

Святая субботняя звезда. — Начало субботы считают от появления первой звезды на небе.

С. 35. Папа… напевал «Шолем-алейхем»… — Традиционный гимн «Шолем-алейхем, малахей а-шарет» («Мир вам, ангелы служения») предваряет первую субботнюю трапезу. Этим гимном еврей благодарит ангелов, провожавших его домой из синагоги к накрытому субботнему столу.

С. 36. — Шолем-алейхем. — Алейхем-шолем… — Букв. «Мир вам» и «Вам мир», традиционное еврейское приветствие и ответ на него.

С. 37. …я увидел… Краков с Лембергом. — «Показать Краков с Лембергом» — задать жару, показать, где раки зимуют. Лемберг — австрийское название Львова.

С. 38. Православный поп клялся… что у него в саду… расцвели яблони… — Местечки были застроены очень тесно и бедны садами. Обычно единственный сад располагался рядом с домом священника или в ограде монастыря.

С. 42. …папа омыл руки… — Ритуальное омовение рук перед вкушением хлеба предшествует трапезе.

С. 45. Тайч-хумеш — Пятикнижие (Хумеш) с параллельным переводом на идиш.

Чолнт — горячее субботнее блюдо, тушеное мясо с картофелем, бобами и т. д. С вечера пятницы чолнт ставили в вытопленную русскую печь, плотно закрыв или замазав глиной заслонку. Назавтра, ко второй субботней трапезе, блюдо оставалось горячим.

Мама тихо и набожно произносила «Бог Авраама». — Молитва на идише, которую женщина произносит на исходе субботы.

С. 48. Мама зажгла свет и сказала: «Доброй недели!» — После окончания субботы можно снова разводить огонь. «Доброй недели» — традиционное благопожелание на исходе субботы.

С. 49. Праотец Иаков… спросил: «Какая нынче неделя?» — «Вайхи», — ответил я… «Отлично, молодой человек!» — сказал он… — Смысл вопроса: какой недельный раздел ты нынче проходишь в хедере?

В местечках было принято, чтобы каждый взрослый мужчина мог, если хочет, проэкзаменовать идущего из хедера мальчика и похвалить или наказать его в зависимости от ответа.

Недельный раздел — часть текста Пятикнижия, прочитываемая в синагоге и одновременно изучаемая в том числе и в хедерах. Пятикнижие разбито на недельные разделы таким образом, чтобы за год прочитать его целиком. Названием недельного раздела служат его первые слова. Каждая неделя года называется по своему недельному разделу, например как в данном случае «Вайхи».

«Вайхи» («И жил…») — начало стихов «И жил Иаков в земле Египетской семнадцать лет; и было дней Иакова, годов жизни его, сто сорок семь лет. И пришло время Израилю умереть» (Быт., 47:28–29). Основное содержание раздела «Вайхи» — смерть и погребение Иакова. Таким образом, радостная реакция Иакова на ответ Шмуэл-Абы комична.

С. 54. …не по сердцу была им эта затея… — В иудаизме существует предубеждение против клятв, потому что они ненароком могут оказаться ложными.

С. 58. Литваки там встречаются редко. — Литваки — евреи из Литвы и Белоруссии. Так как Литва была оплотом миснагидов (противников хасидизма), то слово «литвак» было также синонимом термина «миснагид». Понятно, что в «юго-западном», по преимуществу хасидском раю, описанном Мангером, литваки «встречаются редко».

...много польских и, уж конечно, галицийских цадиков. — В Польше (под которой здесь по традиции понимается территория Царства Польского) и Галиции хасидизм имел большое влияние. Там находились «дворы» (резиденции) многочисленных хасидских цадиков.

С. 59. Белокурый мистик ангел Разиэль. — «Книга Разиэля» — средневековое мистическое сочинение, посвященное ангелологии, астрологии, составлению амулетов и т. п. Якобы ее содержание впервые было сообщено Адаму ангелом Разиэлем, чье имя буквально означает «Тайна Божья». Скорее всего, «Книга Разиэля» была составлена в Германии в XIII в., и не исключено, что именно поэтому ангел Разиэль — белокурый.

…отвечают известным стихом из «Песни Песней»: «Лобзай меня в…» — Эта оборванная цитата из начального стиха «Песни Песней» (П.П., 1:1) — распространенное ругательство.

С. 60. …она была бы его скамеечкой для ног. — Традиционно считается, что добрая жена удостаивается чести быть в раю скамеечкой для ног своего мужа.

С. 61. …ходят ли ангелицы в микву. — Миква — купель, погружение в которую предписано для достижения ритуальной чистоты, в частности, замужним женщинам после регул.

С. 64. Писунчик потихоньку приподнял правое крыло меламеда, намазал смолой и приклеил к скамье. — Традиционная хедерная шалость: приклеить к столу бороду задремавшего меламеда.

С. 66. Богат как Корей — выражение, эквивалентное выражению «богат как Крез». Корей — библейский персонаж, противник Моисея, предстает в легендах неимоверно богатым.

С. 67. Улица Йоханана-сапожника. — Йоханан-сапожник — один из законоучителей II в. н. э., ученик рабби Акивы. У Мангера на улице его имени живут бедные ремесленники.

С. 68. Цадик из Садагуры. — Исроэл бен Шолом-Шахна из Ружина (1796–1850), основатель влиятельной Садагурской династии. Сначала его двор находился в местечке Ружин, Киевской губернии, а затем, после преследований со стороны российских властей, он перебрался в австрийскую Буковину, в местечко Садагура (в настоящее время Садгора, пригород Черновцов). Славился пышностью своего двора, огромным дворцом и роскошным образом жизни.

…блудница Раав… очень благочестива. — Согласно позднейшим легендам, блудница Раав, помогшая евреям захватить Иерихон, впоследствии обратилась в иудаизм и даже вышла замуж за предводителя еврейского народа Иисуса Навина.

С. 68. Душеспасительные книги — книги религиозно-нравственного содержания на идише, традиционное чтение набожных евреек.

С. 69. Это был Илья-пророк. Когда-то он время от времени спускался на землю. Помогая беднякам, творил чудеса, чтобы у неудачников было на что справить субботу. — Илья-пророк — величайший библейский пророк из числа тех, чьи пророчества до нас не дошли. Илья-пророк как предтеча Мессии связан в сознании евреев с надеждами на светлое будущее.

Еврейская устная традиция, начиная со времен Талмуда и вплоть до наших дней, выделяет из библейского повествования не те эпизоды, в которых Илья является в своей огненной и громовой ипостаси, а те, в которых он выступает спасителем бедняков и обличителем несправедливости.

Согласно Талмуду и комментариям к Библии, Илья-пророк, вознесенный живым на небо, принимает постоянное участие в земных делах, появляясь там, где срочно необходимо Божественное вмешательство. Он странствует по миру в обличии то благочестивого старца, то кочевого араба (отсюда в сказках — Илья-пророк в образе бродяги, прохожего), то вовсе невидимкой, но всегда как ангел-хранитель бедняков, праведников и мудрецов. Он спасает их от беды, от опасности, от болезни, от бедности, обучает премудростям Торы и тайнам каббалы. В еврейских народных сказках Илья-пророк предстает добрым волшебником, выручающим героя из беды.

С. 78. …крылья нужны мне к Пасхе… — К Пасхе полагалось покупать обновы.

С. 79. Что мы будем есть на праздничке? — Популярная народная песня, посвященная Мессианской трапезе.

С. 83. Швуес — Пятидесятница, праздник в честь дарования Торы на Синае.

С. 91. В руке ангел с черными крыльями держал меч. — Традиционное изображение Ангела Смерти. Считается, что свою жертву он убивает мечом.

Мужчины бегут в синагогу читать псалмы, а женщины — на кладбище, будить покойников. — На кладбище просят умерших родственников, чтобы они были заступниками за больного перед Богом.

С. 93. В «Хад-Гадье» сказано, что в конце придет Господь и прикончит Ангела Смерти. — «Хад-гадья» («Один козленок», арамейский) — сказка-песенка, исполняемая во время седера (пасхальной трапезы). Сюжет песенки: отец купил козленка за две монеты, козленка убила кошка, кошку убила собака, собаку убила палка, палку сжег огонь, огонь залила вода, воду выпил бык, быка зарезал резник, резника погубил Ангел Смерти, Ангела убил Всевышний. Традиционно песенка понимается как аллегория истории еврейского народа: Отец Небесный приобрел за две монеты (две Скрижали Завета) козленка (еврейский народ); далее приходят угнетатели (Ассирия, Вавилон, Персия и т. д.), которые уничтожают друг друга; в конце времен Всевышний уничтожит всех врагов.

С. 95. …была любовь с райским бухгалтером… — Бухгалтер — на рубеже XIX–XX вв. — типичный «новый человек», популярный герой-любовник.

…записывает мицвы. — Добрые дела и грехи записывают на Небе для посмертного суда над душой и определения ее участи.

С. 108. …его зовут Лейбеле. — Лейбеле — уменьшительное от мужского имени Лейб, букв. «лев». Лев — традиционный символ царя Давида и его столицы Иерусалима. Мангер намекает на то, что Лейбеле гораздо больше похож на Давида в его героическую пору, когда он был белокурым пастушком, сразившим Голиафа, чем царь Давид — помещик и сластолюбец.

С. 111. …царь Давид… живет в раю, как Бог во Франции. — «Как Бог во Франции» — немецкое идиоматическое выражение, соответствующее русскому «как у Христа за пазухой». Шутка о том, что в раю «живут как Бог во Франции», восходит, похоже, к прозе Гейне. «Как живут в раю, вы, madame, можете представить себе без труда, тем более что вы замужем. Там жуируют всласть и имеют немало плезира, там живут легко и привольно, ну точно как Бог во Франции» («Идеи», 1826 г., пер. Н. Касаткиной).

С. 117. Пахло изюмом и миндалем… — «Изюм с миндалем» — припев известной еврейской народной песни. Символ традиционного еврейства, постепенно приобретший слащавый привкус, как, допустим, березка в качестве символа России.

С. 125. Магендовид — букв. «щит Давида», шестиконечная звезда.

С. 128. …Эва, дала ты мне отведать от яблока проклятого. — Адам и Ева говорят на сильно «онемеченном» идише, который был принят в еврейском театре эпохи Просвещения. Свою жену Адам называет не Хавой, а на немецкий лад — Эвой.

С. 133. …Вирсавия, полная дама в парике. — Набожные замужние еврейки коротко стригутся и носят парик.

С. 136. Арфу он оставил на балконе, чтобы ветер ночью играл на ней. — Согласно преданию, ложась спать, царь Давид вешал свою арфу над головой. В полночь северный ветер начинал на ней играть, отчего царь пробуждался и садился изучать Тору.

С. 137. Наш командир, обер-ангел Шимшон… — То есть Самсон, подходящее имя для военачальника.

С. 153. Это ты, Саул? Снова сбежал из мира хаоса? — Саул был проклят пророком Самуилом и в рай, вероятно, попасть не мог.

С. 156. …«лобзай меня» — у своего сына Соломона. — Автор «Песни Песней» — царь Соломон сын Давидов.

С. 157. На земле ему покоя не было… — Согласно Библии, царя Саула в конце жизни мучило некое душевное расстройство, похожее на маниакально-депрессивный психоз.

С. 158. Помоги мне найти отцовских ослов, пророк! — Саул, простой пастух, пошел искать своих ослов и встретил пророка Самуила, который помазал его на царство.

С. 183. Могут его, не дай Бог, забить без резника… — Только мясо животных и птиц, зарезанных специальным резником (шойхетом), является кошерным, то есть пригодным в пищу согласно еврейскому религиозному закону.

С. 184. Василь-ангел. — Еврейские ангелы у Мангера названы еврейским словом «малохим» (ед. число «малах»), а православные — русским «ангелы».

С. 188. Цадик из Апты — Авром-Иошуа-Гешел бен Шмуэл (Аптер ребе, 1755–1825) — раввин и автор комментариев на Пятикнижие, религиозный писатель хасидского направления. Апта — еврейское название польского города Опатов.

Цадик из Люблина — ребе Янкев-Ицхок из Люблина, известен также как Ясновидящий из Люблина (ум. 1815). Создал первый крупный хасидский центр в Польше. Многие его ученики стали основателями влиятельных хасидских династий.

С. 190. Цадик из Городенки — ребе Нахман из Городенки (ум. в 1780), один из первых и любимых учеников Бешта (см. прим. к с. 197). Бороденка — местечко в Галиции.

С. 192. Нужно проверить мезузы… — Мезуза — букв. дверной косяк, ивр. Прямоугольный кусочек пергамента с двумя фрагментами из Второзакония, 6:4–9 и 11:13–21. Этот пергамент сворачивается в свиток и помещается в специальную коробочку. Мезузы прикреплены ко всем дверным косякам в доме. Обычай прикреплять мезузу вызван библейским стихом: «И ты напишешь их на дверных косяках твоего дома и твоих воротах» (Втор. 6: 9).

В народе мезуза считалась надежным оберегом, предотвращающим проникновение нечистой силы в дом. При любом несчастии, причины которого связывали с происками нечистого, проверяли мезузы: не истерлись ли в них буквы.

Цадик из Залещиков — ребе Шмуэл Марголис, один из учеников Бешта. Залещики — местечко в Галиции.

С. 193. Цадик из Кожениц — Магид, т. е. Проповедник, из Кожениц (1736–1813), один из наиболее влиятельных хасидских цадиков в Польше, известный талмудист, слыл ясновидящим. Коженицы — местечко в Польше.

Арбаканфес — букв. четырехугольное <одеяние>, ивр. Прямоугольный кусок материи с отверстием для головы и привязанными по углам кистями — цицес, который верующий еврей носит под одеждой не снимая. Собственно, заповедь состоит в ношении цицес, а арбаканфес нужен для того, чтобы было к чему их привязывать.

Дедушка из Шполы — ребе Арье-Лейб из Шполы (1725–1812), один из первых хасидских цадиков, ученик Бешта. Был популярен среди простонародья. Славился своими экстатическими танцами. Шпола — местечко на Украине.

С. 196. Он любит поесть, праотец Исаак. За кусочек мяса он отдаст тебе сам не знаю что. — Как известно, в награду за мясную трапезу Исаак вручил сыну (впоследствии выяснилось, что не тому) первородство.

С. 197. Мы свернули в переулок Бал-Шем-Това. Переулок был бедный, но солнечный. — Ребе Исроэл бен Элиэзер (1698–1760), известный как Исроэл Бал-Шем-Тов, или, сокращенно, Бешт, — основатель хасидизма. Существует устойчивая традиция представлять Бешта, во-первых, заступником бедных, во-вторых, человеком, поставившим во главу угла своего учения веселье. Поэтому переулок Бешта «бедный, но солнечный».

С. 198. Улица Заступников Израилевых. — На этой улице живут те из хасидских цадиков, кому традиция приписывает особое милосердие, заботу о бедняках и заступничество за евреев перед Всевышним. Например, ребе Лейви-Ицхоку из Бердичева (см. прим. к с. 199) приписывают такое изречение: «Если евреи не исполняют воли Бога подобно ангелам, то ведь их можно оправдать тем, что они постоянно озабочены снисканием пропитания».

С. 199. Ребе Мойше-Лейб из Сасова (1745–1807) — известный хасидский цадик. Прославился своей добротой, человеколюбием, заботой о бедных и убогих, о сиротах, а также множеством сочиненных им «нигуним» (напевов). Герой многих хасидских преданий. Сасов — местечко в Галиции.

С. 199. Ребе Велвеле из Збаража (ум. в 1800) — хасидский цадик, прославленный в фольклоре как чудотворец. Збараж — местечко в Галиции.

Ребе Лейви-Ицик из Бердичева (1740–1810) — один из лидеров хасидизма на Волыни, был необычайно популярен. Славился своим демократизмом, добротой и терпимостью. Герой множества легенд и литературных произведений. Его могила стала местом массового паломничества. Бердичев — город на Волыни (Украина).

С. 200. Раввин из Бердичева стоял, как было сказано, подняв руки к облакам и жаловался. — Лейви-Ицхок был автором нескольких очень популярных молитв на идише. Народное предание сохранило некоторые из этих молитв, в том числе «Кадиш ребе Лейви-Ицхока», в котором он призывает на суд самого Творца за суровое отношение к евреям.

С. 203. Везет Исаву… — Исав традиционно считался у евреев предком римлян и, шире, всех христианских народов. Исав — такое же олицетворение христианского мира, как Измаил — исламского.

С. 207. Магид из Дубно — моралист и проповедник Янкев Кранц (1741–1804), известный как Магид (Проповедник) из Дубно. Автор благочестивых притч на идише, по форме напоминающих народные сказки. Притчи Магида из Дубно были очень популярны. Дубно — город на Волыни (Украина).

Между прочим, Шмуэл-Аба был прав, говоря о том, что в раю мало литваков. Магид из Дубно — единственный миснагид среди упомянутых в романе обитателей рая.

С. 209. Сми-р-р-на! — Хотя еврейский рай больше похож на польское или буковинское местечко, но царь Соломон командует именно по-русски. Русский язык в Восточной Европе устойчиво воспринимался как язык начальства.

С. 212. …нам следует поститься. — Коллективный пост был широко распространенной практикой для того, чтобы предотвратить какое-либо нависшее над общиной бедствие: эпидемию, новый налог или дурной закон. Характерно, что предложение поститься исходит от Эсфири, которая сама трое суток постилась, прежде чем отважилась идти к царю Артаксерксу.

С. 213. Вам корова нужна… — На идише «корова» — популярное ругательство, «дура».

С. 218. У Зейдла — райского фотографа, ангела с длинными волосами и очками на носу… — Дружеский шарж Мангера на Алтера Кацизне (1885–1941) — выдающегося прозаика и поэта, заметную фигуру в художественной жизни предвоенной Варшавы. Кацизне был знаменит, прежде всего, своими пьесами, которые с успехом шли в еврейских театрах Варшавы. Кроме того, он был профессиональным фотографом, хозяином модного фотоателье, фотожурналистом и незаурядным фотохудожником. Сходство ангела-фотографа с прототипом подчеркнуто описанием внешности (Кацизне носил очки и длинные волосы) и сходством имен (Алтер — старик, Зейдл — дедушка).

С. 225. Даже ваш меламед в хедере говорит: «Хазер гут». — Популярная хедерная шутка. Слово «хазер (свинья)» является омофоном императива глагола «хазерн (твердить, повторять)». Соответственно, эту фразу можно понять и как «Свинья хорошая», и «Повторяй как следует».

С. 226–227. За окном сверкнула молния… Мы вслух произнесли благословение. — При созерцании молнии религиозный еврей должен произнести соответствующее благословение.

С. 230. Мы умылись и прочли «Мойде ани». — «Мойде ани» («Благодарю я») — короткая молитва, которую следует произносить при пробуждении.

С. 237. Старик говорил на святом языке… — то есть на древнееврейском.

С. 246. Еврейская искра. — Мангер иронизирует по поводу популярной в еврейской националистической публицистике теории «еврейской искры», которая любого, даже ассимилированного еврея, заставляет быть верным своему народу.

С. 250. Он… приказал нам сплясать для него «Майофес». — «Майофес» («Как красив») — первые слова субботнего застольного песнопения. Это песнопение считается одной из самых красивых традиционных еврейских мелодий. Считалось, что польский помещик любил, издеваясь над «своим» евреем-арендатором, заставить его спеть или спеть и сплясать «Майофес». Таким образом, название этого субботнего гимна стало синонимом еврейского унижения.

С. 255. Мы стали благословлять луну, подпрыгивали к ней, хлопали крыльями. — Здесь описан обряд «кидеш левоне» («освящение луны»), совершаемый каждый месяц вскоре после новолуния.

С. 257. …моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему об… Анеле. — Шикса — нееврейская девушка.

С. 260. Рога Шорабора были украшены бело-голубыми лентами. — Намек на цвета сионистского движения.

С. 261. Пурим — праздник, посвященный событиям, описанным в Книге Есфирь. Сопровождается пирушками и веселыми представлениями на библейские сюжеты. Эти представления называются пуримшпилами.

Симхастойре — веселый праздник в честь окончания годового цикла чтения Пятикнижия и одновременно начала нового цикла.

С. 268. Праведники встали вокруг него, положили руки друг другу на плечи и пустились в пляс. — Традиционный в хасидской среде мужской хоровод.

С. 270. Святой Еврей — прозвище ребе Бунема из Пшисухи (ум. в 1827). Ребе Бунем — один из наиболее авторитетных хасидских цадиков. Он был учеником Ясновидца из Люблина (см. выше) и сам стал основателем нового направления в хасидизме.

Авромчик, батька ты наш… — Традиционная хасидская песня на русском языке.

С. 271. Чортковский ребе — ребе Довид-Мойше, второй сын ребе Исроэла из Ружина (ум. в 1903). Был необыкновенно популярен среди хасидов. Его дворец в Чорткове (Галиция), не уступавший пышностью дворцу его отца в Садагуре, был местом массового паломничества.

С. 275. Каждый четверг в раю был базар… — Четверг был базарным днем в местечках, так как в четверг хозяйки закупали продукты на субботу.

С. 289. «Порожденья Ноя» — фрагмент Книги Бытия (Быт. 10), посвященный потомству Ноя.

С. 293. Передай привет Агари, / Измаилу-сынку / И скажи, чтоб нам прислали / Целый пуд табаку. — Измаил, сын Авраама от наложницы Агари, считался прародителем арабов, а в более позднее время — вообще всех мусульман. В Восточной Европе измаильтяне (потомки Измаила) ассоциировались с турками, а эти последние — с турецким табаком.

С. 296. Голос мужчины… а платье женское. — Парафраз реплики Исаака, когда к нему под видом Исава приходит Иаков: «Голос Иакова, а руки Исава» (Быт. 27:22).

С. 298. Вино — хорошо… — Пародия на «турецкую» песню, которую поют посетители стамбульской кофейни в оперетте «Колдунья» (1879).

«Колдунья» — одна из самых известных пьес «отца еврейского театра» Аврома Гольдфадена (1840–1908) и одна из самых популярных на еврейской сцене. Мангер в 1936 г. переработал «Колдунью» для одного из варшавских театров.

С. 300. Коробки Меира-чудотворца. — Так назывались коробки (копилки), установленные в синагогах и частных домах для сбора пожертвований на поддержку евреев, живущих в Святой земле.

С. 301. Талес и тфилн. — Талес — молитвенное покрывало, накидываемое мужчинами поверх одежды во время утренней молитвы. К углам талеса в соответствии с заповедью привязаны четыре кисти, называемые цицес.

Тфилн (филактерии) — кожаные коробочки с вложенными в них библейскими цитатами (Исх. 13:10 и 11–16, Втор. 6:4–9, 11:13–21), написанными на пергаменте. Совершеннолетний мужчина должен с помощью специальных ремней повязывать их на левую руку и голову во время утренней молитвы.

«Шмонеэсре» — «Восемнадцать» (имеется в виду «Восемнадцать славословий»). Этот текст входит в три ежедневные молитвы.

С. 304. «Алон-пассе» — цирковая команда, вероятно, от французского «Allons, passez!» («Ну, приступайте!»).

С. 306. …судя по его успехам, мог бы стать величайшим галицийским цадиком. — Намек на широко распространенную веру в чудотворные способности хасидских цадиков.

С. 307. «Рана-капана-алерана». — Возможно, это загадочное заклинание представляет собой произнесенную в «тарабарской» манере русскую фразу «ранним утром копала альраун», то есть мандрагору, растение, корень которого по широко распространенным представлениям обладает магическими свойствами.

С. 312. Соре Бас-Тойвим. — «Соре дочь добрых <родителей>» (то есть из почтенного рода), легендарная религиозная писательница XVII в. Автор сборника тхинес (специальных молитв для женщин на идише), который пользовался необычайной популярностью.

С. 313. Брустихл — нечто вроде манишки, расшитой золотой и серебряной нитью, традиционное нагрудное женское украшение.

Талес с серебряной аторой. — Атора — вышитый серебром воротник на талесе.

Серебряный годес — коробочка для благовоний, используемая во время обряда гавдолы (см. глоссарий).

С. 319. Гости поцеловали мезузу. — При проходе через дверной проем положено «поцеловать мезузу», то есть дотронуться до нее рукой, а затем прикоснуться этой рукой к губам.

Примечания

1

Лишенный гражданства в родной Румынии… — Детство Мангера прошло в Черновцах (с 1918 по 1940 г. этот город находился в составе Румынии), юность в Яссах и Бухаресте.

(обратно)

2

…оторванный от любимых мной польских евреев… — С 1929 по 1938 г. Мангер жил в Варшаве. В его творчестве это были наиболее плодотворные годы.

(обратно)

3

…висящий без паспорта, без визы между границами… В конце 1938 г. Мангер выехал из Варшавы в Париж, но вернуться в Польшу не смог. Польша, реагируя на массовую высылку в нее евреев из Германии, закрыла свои границы для евреев, не имеющих польского гражданства.

(обратно)

4

Аберво — По мнению исследователя творчества Мангера А. Шпиглблата, «аберво» — типично черновицкое словечко, возможное только в том идиш-немецком пиджине, на котором говорили черновицкие предместья.

Основным языком австрийского города Черновиц был немецкий, на нем говорил средний класс, не исключая многочисленных евреев. Заселившая окраины еврейская беднота, мигранты из Галиции, в том числе семья Мангера, постепенно переходили с идиша на немецкий, причем последний в их устах «объевреивался». Так появилось чисто черновицкое словосочетание «aber wo», которое в переводе с немецкого значит «однако где» или «но где же», что очень подходит для свалившегося из рая Шмуэл-Абы.

(обратно)

5

«Книга Земли» и «Книга хаоса», может быть, еще будут написаны. — Эти книги так и не были написаны поэтом. Мир хаоса — нечто вроде вымышленного Мангером ада.

(обратно)

6

…я сидел под райским деревом и наслаждался пением канареек… — Родина канареек, Канарские острова, иногда ассоциировались с Элизием, страной блаженных из древнегреческой мифологии. Соответственно, канарейка — райская птица.

(обратно)

7

Шинок «У праведника Ноя». — Ною, как известно, приписывается изобретение виноградарства, виноделия и пьянства.

(обратно)

8

Здесь и далее слова, выделенные курсивом, в оригинале приведены по-русски или по-немецки, но в еврейской графике.

(обратно)

9

Бутылка «Праведного марочного». — В оригинале сказано о «яин а-мешоймер» — «вине сохраненном», то есть вине, которое с шестого дня творения сохраняется для пира праведников в мессианские времена. Переводчики позволили себе некоторую вольность.

(обратно)

10

…в пятницу перед самым благословением свечей. — Еврейская женщина начинает субботу, произнося благословение над зажженными в честь праздника свечами.

(обратно)

11

Архангел Рафаил, райский фельдшер. — Рафаил — имя одного из архангелов. Так как это имя значит «Исцеление Божье», то часто упоминается в амулетах и заклинаниях от болезней и очень подходит для медицинского работника.

(обратно)

12

Пролетая мимо райской мельницы, он… увидел длиннющий язык, который черт высунул из слухового окошка. Архангел Рафаил вскрикнул «Шма Исроэл»… — Мельница в еврейском (так же как в славянском, немецком и т. д.) фольклоре — приют нечистой силы.

Длинный язык — отличительный признак лантеха. Лантех — что-то вроде черта, но не злого, а проказливого и склонного к мелкому хулиганству. Лантех берет иногда на себя функции водяного или лешего: норовит столкнутьпутника с моста или сбить с дороги в лесу. Если ему это удается, то он громко и счастливо хохочет.

Произнесение стиха «Шма Исроэл» («Слушай, Израиль») (см. глоссарий, «Кришме») — лучшее средство от нечистой силы.

(обратно)

13

…я должен встать на одну ногу и пересказать ему всю Тору, которую выучил. — Аллюзия на известную талмудическую притчу. Один язычник, желая принять иудаизм, обратился к рабби Гилелю (крупнейшему законоучителю, жившему в I в. до н. э.) с просьбой передать ему сущность Торы в нескольких словах, «пока он <язычник> может стоять на одной ноге». Гилель сказал ему: «Что тебе ненавистно, того не делай ближнему, вот сущность всей Торы; остальное только комментарий. Иди изучай!»

(обратно)

14

Она зажгла свечи, сделала над язычками пламени несколько движений руками и после этого закрыла лицо ладонями. — Традиционный порядок действий при зажигании субботних свечей.

(обратно)

15

Делать кидеш — освящать праздник, например субботу, произнося благословения на вино и хлеб.

(обратно)

16

Две красные ленточки. — Представления о том, что красная ленточка или нитка, завязанная вокруг запястья, может предохранить младенца от сглаза, были широко распространены в еврейской среде.

(обратно)

17

Заслужить мицву — в данном контексте: «выполнить заповедь».

(обратно)

18

Змирес — субботние песнопения.

(обратно)

19

Бутылка водки. — Так как в Восточной Европе кошерное вино было дорого, то кидеш (см. прим. 15) традиционно «делали» вместо вина на водку.

(обратно)

20

Хала, прикрытая салфеткой. — Здесь: субботняя пшеничная булка, часто плетеная. До произнесения благословения на хлеб хала лежит на субботнем столе, прикрытая салфеткой.

(обратно)

21

Святая субботняя звезда. — Начало субботы считают от появления первой звезды на небе.

(обратно)

22

Папа… напевал «Шолем-алейхем»… — Традиционный гимн «Шолем-алейхем, малахей а-шарет» («Мир вам, ангелы служения») предваряет первую субботнюю трапезу. Этим гимном еврей благодарит ангелов, провожавших его домой из синагоги к накрытому субботнему столу.

(обратно)

23

— Шолем-алейхем. — Алейхем-шолем… — Букв. «Мир вам» и «Вам мир», традиционное еврейское приветствие и ответ на него.

(обратно)

24

…я увидел… Краков с Лембергом. — «Показать Краков с Лембергом» — задать жару, показать, где раки зимуют. Лемберг — австрийское название Львова.

(обратно)

25

Православный поп клялся… что у него в саду… расцвели яблони… — Местечки были застроены очень тесно и бедны садами. Обычно единственный сад располагался рядом с домом священника или в ограде монастыря.

(обратно)

26

…папа омыл руки… — Ритуальное омовение рук перед вкушением хлеба предшествует трапезе.

(обратно)

27

Тайч-хумеш — Пятикнижие (Хумеш) с параллельным переводом на идиш.

(обратно)

28

Чолнт — горячее субботнее блюдо, тушеное мясо с картофелем, бобами и т. д. С вечера пятницы чолнт ставили в вытопленную русскую печь, плотно закрыв или замазав глиной заслонку. Назавтра, ко второй субботней трапезе, блюдо оставалось горячим.

(обратно)

29

Мама тихо и набожно произносила «Бог Авраама». — Молитва на идише, которую женщина произносит на исходе субботы.

(обратно)

30

Мама зажгла свет и сказала: «Доброй недели!» — После окончания субботы можно снова разводить огонь. «Доброй недели» — традиционное благопожелание на исходе субботы.

(обратно)

31

Праотец Иаков… спросил: «Какая нынче неделя?» — «Вайхи», — ответил я… «Отлично, молодой человек!» — сказал он… — Смысл вопроса: какой недельный раздел ты нынче проходишь в хедере?

В местечках было принято, чтобы каждый взрослый мужчина мог, если хочет, проэкзаменовать идущего из хедера мальчика и похвалить или наказать его в зависимости от ответа.

Недельный раздел — часть текста Пятикнижия, прочитываемая в синагоге и одновременно изучаемая в том числе и в хедерах. Пятикнижие разбито на недельные разделы таким образом, чтобы за год прочитать его целиком. Названием недельного раздела служат его первые слова. Каждая неделя года называется по своему недельному разделу, например как в данном случае «Вайхи».

«Вайхи» («И жил…») — начало стихов «И жил Иаков в земле Египетской семнадцать лет; и было дней Иакова, годов жизни его, сто сорок семь лет. И пришло время Израилю умереть» (Быт., 47:28–29). Основное содержание раздела «Вайхи» — смерть и погребение Иакова. Таким образом, радостная реакция Иакова на ответ Шмуэл-Абы комична.

(обратно)

32

…не по сердцу была им эта затея… — В иудаизме существует предубеждение против клятв, потому что они ненароком могут оказаться ложными.

(обратно)

33

Странно! (нем.)

(обратно)

34

Литваки там встречаются редко. — Литваки — евреи из Литвы и Белоруссии. Так как Литва была оплотом миснагидов (противников хасидизма), то слово «литвак» было также синонимом термина «миснагид». Понятно, что в «юго-западном», по преимуществу хасидском раю, описанном Мангером, литваки «встречаются редко».

(обратно)

35

...много польских и, уж конечно, галицийских цадиков. — В Польше (под которой здесь по традиции понимается территория Царства Польского) и Галиции хасидизм имел большое влияние. Там находились «дворы» (резиденции) многочисленных хасидских цадиков.

(обратно)

36

Белокурый мистик ангел Разиэль. — «Книга Разиэля» — средневековое мистическое сочинение, посвященное ангелологии, астрологии, составлению амулетов и т. п. Якобы ее содержание впервые было сообщено Адаму ангелом Разиэлем, чье имя буквально означает «Тайна Божья». Скорее всего, «Книга Разиэля» была составлена в Германии в XIII в., и не исключено, что именно поэтому ангел Разиэль — белокурый.

(обратно)

37

…отвечают известным стихом из «Песни Песней»: «Лобзай меня в…» — Эта оборванная цитата из начального стиха «Песни Песней» (П.П., 1:1) — распространенное ругательство.

(обратно)

38

…она была бы его скамеечкой для ног. — Традиционно считается, что добрая жена удостаивается чести быть в раю скамеечкой для ног своего мужа.

(обратно)

39

…ходят ли ангелицы в микву. — Миква — купель, погружение в которую предписано для достижения ритуальной чистоты, в частности, замужним женщинам после регул.

(обратно)

40

Писунчик потихоньку приподнял правое крыло меламеда, намазал смолой и приклеил к скамье. — Традиционная хедерная шалость: приклеить к столу бороду задремавшего меламеда.

(обратно)

41

Богат как Корей — выражение, эквивалентное выражению «богат как Крез». Корей — библейский персонаж, противник Моисея, предстает в легендах неимоверно богатым.

(обратно)

42

Улица Йоханана-сапожника. — Йоханан-сапожник — один из законоучителей II в. н. э., ученик рабби Акивы. У Мангера на улице его имени живут бедные ремесленники.

(обратно)

43

Цадик из Садагуры. — Исроэл бен Шолом-Шахна из Ружина (1796–1850), основатель влиятельной Садагурской династии. Сначала его двор находился в местечке Ружин, Киевской губернии, а затем, после преследований со стороны российских властей, он перебрался в австрийскую Буковину, в местечко Садагура (в настоящее время Садгора, пригород Черновцов). Славился пышностью своего двора, огромным дворцом и роскошным образом жизни.

(обратно)

44

…блудница Раав… очень благочестива. — Согласно позднейшим легендам, блудница Раав, помогшая евреям захватить Иерихон, впоследствии обратилась в иудаизм и даже вышла замуж за предводителя еврейского народа Иисуса Навина.

(обратно)

45

Душеспасительные книги — книги религиозно-нравственного содержания на идише, традиционное чтение набожных евреек.

(обратно)

46

Это был Илья-пророк. Когда-то он время от времени спускался на землю. Помогая беднякам, творил чудеса, чтобы у неудачников было на что справить субботу. — Илья-пророк — величайший библейский пророк из числа тех, чьи пророчества до нас не дошли. Илья-пророк как предтеча Мессии связан в сознании евреев с надеждами на светлое будущее.

Еврейская устная традиция, начиная со времен Талмуда и вплоть до наших дней, выделяет из библейского повествования не те эпизоды, в которых Илья является в своей огненной и громовой ипостаси, а те, в которых он выступает спасителем бедняков и обличителем несправедливости.

Согласно Талмуду и комментариям к Библии, Илья-пророк, вознесенный живым на небо, принимает постоянное участие в земных делах, появляясь там, где срочно необходимо Божественное вмешательство. Он странствует по миру в обличии то благочестивого старца, то кочевого араба (отсюда в сказках — Илья-пророк в образе бродяги, прохожего), то вовсе невидимкой, но всегда как ангел-хранитель бедняков, праведников и мудрецов. Он спасает их от беды, от опасности, от болезни, от бедности, обучает премудростям Торы и тайнам каббалы. В еврейских народных сказках Илья-пророк предстает добрым волшебником, выручающим героя из беды.

(обратно)

47

…крылья нужны мне к Пасхе… — К Пасхе полагалось покупать обновы.

(обратно)

48

Что мы будем есть на праздничке? — Популярная народная песня, посвященная Мессианской трапезе.

(обратно)

49

Швуес — Пятидесятница, праздник в честь дарования Торы на Синае.

(обратно)

50

В руке ангел с черными крыльями держал меч. — Традиционное изображение Ангела Смерти. Считается, что свою жертву он убивает мечом.

(обратно)

51

Мужчины бегут в синагогу читать псалмы, а женщины — на кладбище, будить покойников. — На кладбище просят умерших родственников, чтобы они были заступниками за больного перед Богом.

(обратно)

52

В «Хад-Гадье» сказано, что в конце придет Господь и прикончит Ангела Смерти. — «Хад-гадья» («Один козленок», арамейский) — сказка-песенка, исполняемая во время седера (пасхальной трапезы). Сюжет песенки: отец купил козленка за две монеты, козленка убила кошка, кошку убила собака, собаку убила палка, палку сжег огонь, огонь залила вода, воду выпил бык, быка зарезал резник, резника погубил Ангел Смерти, Ангела убил Всевышний. Традиционно песенка понимается как аллегория истории еврейского народа: Отец Небесный приобрел за две монеты (две Скрижали Завета) козленка (еврейский народ); далее приходят угнетатели (Ассирия, Вавилон, Персия и т. д.), которые уничтожают друг друга; в конце времен Всевышний уничтожит всех врагов.

(обратно)

53

…была любовь с райским бухгалтером… — Бухгалтер — на рубеже XIX–XX вв. — типичный «новый человек», популярный герой-любовник.

(обратно)

54

…записывает мицвы. — Добрые дела и грехи записывают на Небе для посмертного суда над душой и определения ее участи.

(обратно)

55

…его зовут Лейбеле. — Лейбеле — уменьшительное от мужского имени Лейб, букв. «лев». Лев — традиционный символ царя Давида и его столицы Иерусалима. Мангер намекает на то, что Лейбеле гораздо больше похож на Давида в его героическую пору, когда он был белокурым пастушком, сразившим Голиафа, чем царь Давид — помещик и сластолюбец.

(обратно)

56

…царь Давид… живет в раю, как Бог во Франции. — «Как Бог во Франции» — немецкое идиоматическое выражение, соответствующее русскому «как у Христа за пазухой». Шутка о том, что в раю «живут как Бог во Франции», восходит, похоже, к прозе Гейне. «Как живут в раю, вы, madame, можете представить себе без труда, тем более что вы замужем. Там жуируют всласть и имеют немало плезира, там живут легко и привольно, ну точно как Бог во Франции» («Идеи», 1826 г., пер. Н. Касаткиной).

(обратно)

57

Пахло изюмом и миндалем… — «Изюм с миндалем» — припев известной еврейской народной песни. Символ традиционного еврейства, постепенно приобретший слащавый привкус, как, допустим, березка в качестве символа России.

(обратно)

58

Магендовид — букв. «щит Давида», шестиконечная звезда.

(обратно)

59

…Эва, дала ты мне отведать от яблока проклятого. — Адам и Ева говорят на сильно «онемеченном» идише, который был принят в еврейском театре эпохи Просвещения. Свою жену Адам называет не Хавой, а на немецкий лад — Эвой.

(обратно)

60

…Вирсавия, полная дама в парике. — Набожные замужние еврейки коротко стригутся и носят парик.

(обратно)

61

Арфу он оставил на балконе, чтобы ветер ночью играл на ней. — Согласно преданию, ложась спать, царь Давид вешал свою арфу над головой. В полночь северный ветер начинал на ней играть, отчего царь пробуждался и садился изучать Тору.

(обратно)

62

Наш командир, обер-ангел Шимшон… — То есть Самсон, подходящее имя для военачальника.

(обратно)

63

Это ты, Саул? Снова сбежал из мира хаоса? — Саул был проклят пророком Самуилом и в рай, вероятно, попасть не мог.

(обратно)

64

Лобзай меня!.. (ивр.)

(обратно)

65

…«лобзай меня» — у своего сына Соломона. — Автор «Песни Песней» — царь Соломон сын Давидов.

(обратно)

66

На земле ему покоя не было… — Согласно Библии, царя Саула в конце жизни мучило некое душевное расстройство, похожее на маниакально-депрессивный психоз.

(обратно)

67

Помоги мне найти отцовских ослов, пророк! — Саул, простой пастух, пошел искать своих ослов и встретил пророка Самуила, который помазал его на царство.

(обратно)

68

Могут его, не дай Бог, забить без резника… — Только мясо животных и птиц, зарезанных специальным резником (шойхетом), является кошерным, то есть пригодным в пищу согласно еврейскому религиозному закону.

(обратно)

69

Василь-ангел. — Еврейские ангелы у Мангера названы еврейским словом «малохим» (ед. число «малах»), а православные — русским «ангелы».

(обратно)

70

Цадик из Апты — Авром-Иошуа-Гешел бен Шмуэл (Аптер ребе, 1755–1825) — раввин и автор комментариев на Пятикнижие, религиозный писатель хасидского направления. Апта — еврейское название польского города Опатов.

(обратно)

71

Цадик из Люблина — ребе Янкев-Ицхок из Люблина, известен также как Ясновидящий из Люблина (ум. 1815). Создал первый крупный хасидский центр в Польше. Многие его ученики стали основателями влиятельных хасидских династий.

(обратно)

72

Цадик из Городенки — ребе Нахман из Городенки (ум. в 1780), один из первых и любимых учеников Бешта (см. прим. 79). Бороденка — местечко в Галиции.

(обратно)

73

Нужно проверить мезузы… — Мезуза — букв. дверной косяк, ивр. Прямоугольный кусочек пергамента с двумя фрагментами из Второзакония, 6:4–9 и 11:13–21. Этот пергамент сворачивается в свиток и помещается в специальную коробочку. Мезузы прикреплены ко всем дверным косякам в доме. Обычай прикреплять мезузу вызван библейским стихом: «И ты напишешь их на дверных косяках твоего дома и твоих воротах» (Втор. 6:9).

В народе мезуза считалась надежным оберегом, предотвращающим проникновение нечистой силы в дом. При любом несчастии, причины которого связывали с происками нечистого, проверяли мезузы: не истерлись ли в них буквы.

(обратно)

74

Цадик из Залещиков — ребе Шмуэл Марголис, один из учеников Бешта. Залещики — местечко в Галиции.

(обратно)

75

Цадик из Кожениц — Магид, т. е. Проповедник, из Кожениц (1736–1813), один из наиболее влиятельных хасидских цадиков в Польше, известный талмудист, слыл ясновидящим. Коженицы — местечко в Польше.

(обратно)

76

Арбаканфес — букв. четырехугольное <одеяние>, ивр. Прямоугольный кусок материи с отверстием для головы и привязанными по углам кистями — цицес, который верующий еврей носит под одеждой не снимая. Собственно, заповедь состоит в ношении цицес, а арбаканфес нужен для того, чтобы было к чему их привязывать.

(обратно)

77

Дедушка из Шполы — ребе Арье-Лейб из Шполы (1725–1812), один из первых хасидских цадиков, ученик Бешта. Был популярен среди простонародья. Славился своими экстатическими танцами. Шпола — местечко на Украине.

(обратно)

78

Он любит поесть, праотец Исаак. За кусочек мяса он отдаст тебе сам не знаю что. — Как известно, в награду за мясную трапезу Исаак вручил сыну (впоследствии выяснилось, что не тому) первородство.

(обратно)

79

Мы свернули в переулок Бал-Шем-Това. Переулок был бедный, но солнечный. — Ребе Исроэл бен Элиэзер (1698–1760), известный как Исроэл Бал-Шем-Тов, или, сокращенно, Бешт, — основатель хасидизма. Существует устойчивая традиция представлять Бешта, во-первых, заступником бедных, во-вторых, человеком, поставившим во главу угла своего учения веселье. Поэтому переулок Бешта «бедный, но солнечный».

(обратно)

80

Улица Заступников Израилевых. — На этой улице живут те из хасидских цадиков, кому традиция приписывает особое милосердие, заботу о бедняках и заступничество за евреев перед Всевышним. Например, ребе Лейви-Ицхоку из Бердичева (см. прим. 83) приписывают такое изречение: «Если евреи не исполняют воли Бога подобно ангелам, то ведь их можно оправдать тем, что они постоянно озабочены снисканием пропитания».

(обратно)

81

Ребе Мойше-Лейб из Сасова (1745–1807) — известный хасидский цадик. Прославился своей добротой, человеколюбием, заботой о бедных и убогих, о сиротах, а также множеством сочиненных им «нигуним» (напевов). Герой многих хасидских преданий. Сасов — местечко в Галиции.

(обратно)

82

Ребе Велвеле из Збаража (ум. в 1800) — хасидский цадик, прославленный в фольклоре как чудотворец. Збараж — местечко в Галиции.

(обратно)

83

Ребе Лейви-Ицик из Бердичева (1740–1810) — один из лидеров хасидизма на Волыни, был необычайно популярен. Славился своим демократизмом, добротой и терпимостью. Герой множества легенд и литературных произведений. Его могила стала местом массового паломничества. Бердичев — город на Волыни (Украина).

(обратно)

84

Раввин из Бердичева стоял, как было сказано, подняв руки к облакам и жаловался. — Лейви-Ицхок был автором нескольких очень популярных молитв на идише. Народное предание сохранило некоторые из этих молитв, в том числе «Кадиш ребе Лейви-Ицхока», в котором он призывает на суд самого Творца за суровое отношение к евреям.

(обратно)

85

Везет Исаву… — Исав традиционно считался у евреев предком римлян и, шире, всех христианских народов. Исав — такое же олицетворение христианского мира, как Измаил — исламского.

(обратно)

86

Магид из Дубно — моралист и проповедник Янкев Кранц (1741–1804), известный как Магид (Проповедник) из Дубно. Автор благочестивых притч на идише, по форме напоминающих народные сказки. Притчи Магида из Дубно были очень популярны. Дубно — город на Волыни (Украина).

Между прочим, Шмуэл-Аба был прав, говоря о том, что в раю мало литваков. Магид из Дубно — единственный миснагид среди упомянутых в романе обитателей рая.

(обратно)

87

Сми-р-р-на! — Хотя еврейский рай больше похож на польское или буковинское местечко, но царь Соломон командует именно по-русски. Русский язык в Восточной Европе устойчиво воспринимался как язык начальства.

(обратно)

88

…нам следует поститься. — Коллективный пост был широко распространенной практикой для того, чтобы предотвратить какое-либо нависшее над общиной бедствие: эпидемию, новый налог или дурной закон. Характерно, что предложение поститься исходит от Эсфири, которая сама трое суток постилась, прежде чем отважилась идти к царю Артаксерксу.

(обратно)

89

Вам корова нужна… — На идише «корова» — популярное ругательство, «дура».

(обратно)

90

У Зейдла — райского фотографа, ангела с длинными волосами и очками на носу… — Дружеский шарж Мангера на Алтера Кацизне (1885–1941) — выдающегося прозаика и поэта, заметную фигуру в художественной жизни предвоенной Варшавы. Кацизне был знаменит, прежде всего, своими пьесами, которые с успехом шли в еврейских театрах Варшавы. Кроме того, он был профессиональным фотографом, хозяином модного фотоателье, фотожурналистом и незаурядным фотохудожником. Сходство ангела-фотографа с прототипом подчеркнуто описанием внешности (Кацизне носил очки и длинные волосы) и сходством имен (Алтер — старик, Зейдл — дедушка).

(обратно)

91

Даже ваш меламед в хедере говорит: «Хазер гут». — Популярная хедерная шутка. Слово «хазер (свинья)» является омофоном императива глагола «хазерн (твердить, повторять)». Соответственно, эту фразу можно понять и как «Свинья хорошая», и «Повторяй как следует».

(обратно)

92

За окном сверкнула молния… Мы вслух произнесли благословение. — При созерцании молнии религиозный еврей должен произнести соответствующее благословение.

(обратно)

93

Мы умылись и прочли «Мойде ани». — «Мойде ани» («Благодарю я») — короткая молитва, которую следует произносить при пробуждении.

(обратно)

94

Старик говорил на святом языке… — то есть на древнееврейском.

(обратно)

95

Еврейская искра. — Мангер иронизирует по поводу популярной в еврейской националистической публицистике теории «еврейской искры», которая любого, даже ассимилированного еврея, заставляет быть верным своему народу.

(обратно)

96

Он… приказал нам сплясать для него «Майофес». — «Майофес» («Как красив») — первые слова субботнего застольного песнопения. Это песнопение считается одной из самых красивых традиционных еврейских мелодий. Считалось, что польский помещик любил, издеваясь над «своим» евреем-арендатором, заставить его спеть или спеть и сплясать «Майофес». Таким образом, название этого субботнего гимна стало синонимом еврейского унижения.

(обратно)

97

Мы стали благословлять луну, подпрыгивали к ней, хлопали крыльями. — Здесь описан обряд «кидеш левоне» («освящение луны»), совершаемый каждый месяц вскоре после новолуния.

(обратно)

98

…моя клятва «шикслех-бикслех» напомнила ему об… Анеле. — Шикса — нееврейская девушка.

(обратно)

99

Рога Шорабора были украшены бело-голубыми лентами. — Намек на цвета сионистского движения.

(обратно)

100

Пурим — праздник, посвященный событиям, описанным в Книге Есфирь. Сопровождается пирушками и веселыми представлениями на библейские сюжеты. Эти представления называются пуримшпилами.

(обратно)

101

Симхастойре — веселый праздник в честь окончания годового цикла чтения Пятикнижия и одновременно начала нового цикла.

(обратно)

102

Праведники встали вокруг него, положили руки друг другу на плечи и пустились в пляс. — Традиционный в хасидской среде мужской хоровод.

(обратно)

103

Святой Еврей — прозвище ребе Бунема из Пшисухи (ум. в 1827). Ребе Бунем — один из наиболее авторитетных хасидских цадиков. Он был учеником Ясновидца из Люблина (см. прим. 71) и сам стал основателем нового направления в хасидизме.

(обратно)

104

Авромчик, батька ты наш… — Традиционная хасидская песня на русском языке.

(обратно)

105

Чортковский ребе — ребе Довид-Мойше, второй сын ребе Исроэла из Ружина (ум. в 1903). Был необыкновенно популярен среди хасидов. Его дворец в Чорткове (Галиция), не уступавший пышностью дворцу его отца в Садагуре, был местом массового паломничества.

(обратно)

106

Каждый четверг в раю был базар… — Четверг был базарным днем в местечках, так как в четверг хозяйки закупали продукты на субботу.

(обратно)

107

«Порожденья Ноя» — фрагмент Книги Бытия (Быт. 10), посвященный потомству Ноя.

(обратно)

108

Передай привет Агари, / Измаилу-сынку / И скажи, чтоб нам прислали / Целый пуд табаку. — Измаил, сын Авраама от наложницы Агари, считался прародителем арабов, а в более позднее время — вообще всех мусульман. В Восточной Европе измаильтяне (потомки Измаила) ассоциировались с турками, а эти последние — с турецким табаком.

(обратно)

109

Голос мужчины… а платье женское. — Парафраз реплики Исаака, когда к нему под видом Исава приходит Иаков: «Голос Иакова, а руки Исава» (Быт. 27:22).

(обратно)

110

Вино — хорошо… — Пародия на «турецкую» песню, которую поют посетители стамбульской кофейни в оперетте «Колдунья» (1879).

«Колдунья» — одна из самых известных пьес «отца еврейского театра» Аврома Гольдфадена (1840–1908) и одна из самых популярных на еврейской сцене. Мангер в 1936 г. переработал «Колдунью» для одного из варшавских театров.

(обратно)

111

Коробки Меира-чудотворца. — Так назывались коробки (копилки), установленные в синагогах и частных домах для сбора пожертвований на поддержку евреев, живущих в Святой земле.

(обратно)

112

Талес и тфилн. — Талес — молитвенное покрывало, накидываемое мужчинами поверх одежды во время утренней молитвы. К углам талеса в соответствии с заповедью привязаны четыре кисти, называемые цицес.

Тфилн (филактерии) — кожаные коробочки с вложенными в них библейскими цитатами (Исх. 13:10 и 11–16, Втор. 6:4–9, 11:13–21), написанными на пергаменте. Совершеннолетний мужчина должен с помощью специальных ремней повязывать их на левую руку и голову во время утренней молитвы.

(обратно)

113

«Шмонеэсре» — «Восемнадцать» (имеется в виду «Восемнадцать славословий»). Этот текст входит в три ежедневные молитвы.

(обратно)

114

«Алон-пассе» — цирковая команда, вероятно, от французского «Allons, passez!» («Ну, приступайте!»).

(обратно)

115

…судя по его успехам, мог бы стать величайшим галицийским цадиком. — Намек на широко распространенную веру в чудотворные способности хасидских цадиков.

(обратно)

116

«Рана-капана-алерана». — Возможно, это загадочное заклинание представляет собой произнесенную в «тарабарской» манере русскую фразу «ранним утром копала альраун», то есть мандрагору, растение, корень которого по широко распространенным представлениям обладает магическими свойствами.

(обратно)

117

Соре Бас-Тойвим. — «Соре дочь добрых <родителей>» (то есть из почтенного рода), легендарная религиозная писательница XVII в. Автор сборника тхинес (специальных молитв для женщин на идише), который пользовался необычайной популярностью.

(обратно)

118

Брустихл — нечто вроде манишки, расшитой золотой и серебряной нитью, традиционное нагрудное женское украшение.

(обратно)

119

Талес с серебряной аторой. — Атора — вышитый серебром воротник на талесе.

(обратно)

120

Серебряный годес — коробочка для благовоний, используемая во время обряда гавдолы (см. глоссарий).

(обратно)

121

Гости поцеловали мезузу. — При проходе через дверной проем положено «поцеловать мезузу», то есть дотронуться до нее рукой, а затем прикоснуться этой рукой к губам.

(обратно)

Оглавление

Несколько слов для начала

I. Мой последний день в раю

II. Мое рождение

III. Моя первая суббота на земле

IV. Мой друг Писунчик

V. Призраки в раю

VI. В имении царя Давида

VII. Ночь в имении царя Давида

VIII. Полночь в имении царя Давида

IX. Ужасное происшествие с Шорабором

X. Переполох из-за бегства Шорабора

XI. Нас посылают в православный рай

XII. Анеля

XIII. Парад в честь Шорабора

XIV. У райского фотографа ангела Зейдла

XV. Фокусники в раю

  ОБ АВТОРАХ

  ПОСЛЕСЛОВИЕ Валерий Дымшиц

  ГЛОССАРИЙ Валерий Дымшиц

  ПРИМЕЧАНИЯ Валерий Дымшиц

*** Примечания ***