Обожание [Нэнси Хьюстон] (fb2) читать онлайн

- Обожание (пер. Елена Викторовна Клокова) (и.с. Первый ряд) 702 Кб, 198с. скачать: (fb2) - (исправленную)  читать: (полностью) - (постранично) - Нэнси Хьюстон

 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Нэнси Хьюстон Обожание

Hope, Линусу

Реализм есть иллюзия реальности, персонаж — всегда автор, предмет — персонаж и автор; дерево, на которое я смотрю, которое описываю, несет на себе отпечаток культуры, оно — Жанна д’Арк и бегство из Москвы, наши предки-галлы и Джоконда, оно — мой глаз.

Ромен Гари
Ты одна реальна.

Из письма Райнера Марии Рильке к Лу Андреас-Саломе

РОМАНИСТКА (читателю)

Это правдивая история, клянусь вам. О, я, конечно, изменила имена, географические названия и эпоху, а также профессии героев, диалоги, порядок событий и их значение. Но тем не менее, все, что я вам расскажу, правда. Это обычный допрос свидетелей, привычная фантасмагория: свидетели будут по очереди излагать свое видение фактов, каждый станет убеждать вас в своей правоте, пуская пыль в глаза и пытаясь провести; я буду их голосом, но понять их должны вы, от вас зависит их существование, так что будьте очень внимательны, это крайне важно; вы — единственный судья… как обычно.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

ФИОНА

Впервые, ваша честь, я увидела Космо в глазах моей матери. Должна сказать, в глазах моей матери обитает множество людей, моя мать позволяет проникать в нее кому ни попадя, вы, конечно, понимаете, в каком смысле я употребляю слово проникать, — я имею в виду психическое значение термина, она разрешает душам других людей смешиваться с ее душой, и меня от этого тошнит, ваша честь, я не понимаю, почему должна делить мою мать с каждым пентюхом, подсевшим за стойку бара «Фонтан», она смотрит посетителям прямо в глаза, и они вдруг с восторгом осознают, что могут излить ей свои стенания, свои жалобы и свои рассуждения, люди здесь только этим и занимаются — жалуются и говорят гадости друг о друге, это их любимое развлечение, все действует им на нервы, их собственная жизнь, жизнь вообще, погода, время, которого вечно ни на что не хватает, соседи и все такое прочее. Моя мать охотно болтает с клиентами «Фонтана», хозяин, мсье Пико, всячески ее в этом поощряет — они заказывают выпивку и еду и платят по счету, а уходя, оставляют ей чаевые, мама говорит, это потому, что я их выслушала, вот они и счастливы, и мера несчастий в мире стала поменьше… Но мама не только слушает — нет, она запоминает чужие истории, а я нахожу все это утомительным, печальным и однообразным, однообразным, однообразным, если я произнесу слово «однообразным» сто пятьдесят тысяч раз, вы прервете меня, ваша честь, или позволите закончить показания? Я пока не знаю, что здесь позволено делать и говорить, главное, конечно, прояснить истину, но где начинается и где кончается истинная суть подобной истории? Согласитесь, вопрос непростой; чтобы высказать здесь всю правду, пришлось бы вернуться аж к кроманьонцам, но в таком случае суть дела могла бы ускользнуть от вас.

А суть, по моему мнению, такова: в то утро, в то воскресное утро, когда я забралась к маме в постель и она открыла глаза, я сразу поняла, что в них поселился новый важный жилец. Они заблестели, ее глаза. Вы и сами заметили, правда? Пусть все на нее посмотрят. Давай, мама, не стесняйся, ты ведь этим гордишься, так что вставай и продемонстрируй им.

Видите?

Эти искорки в глазах моей матери и есть Космо.

Вы хотите знать, где мой отец. Боже, до чего вы неоригинальны, я разочарована. Мне, естественно, следовало для начала встать по стойке «смирно» и по всей форме сообщить вам мой гражданский статус, сфотографироваться в анфас и в профиль и сдать отпечатки пальцев, да, ваша честь, меня зовут Фиона, у меня такой-то рост и вес, я родилась в такой-то день такого-то месяца такого-то года в таком-то месте от мсье и мадам Трюкмюш, но вам все-таки следовало бы знать, что в наши дни все совсем не так просто, если вообще когда-нибудь было просто, и простой, нуклеарной[1], как красиво выражаются ученые, семьи больше не существует, она взорвалась, как ядерная бомба в наше время все расстаются, и разводятся, и разъезжаются, и вонзают друг другу ножи в спину, и обманывают друг друга, и спорят, и сходятся, и приспосабливаются, и размножаются, и сеют свои семена направо и налево, и, если мне будет позволено высказать свое мнение, ваша честь, я сомневаюсь, что даже вы от рождения до совершеннолетия жили с биологическими родителями, если же я ошибаюсь, это просто чудо, да, я знаю, что вопросы здесь задаете вы, просто к слову пришлось…

Ладно. Итак, мой отец…

Нет, не могу. Я не способна говорить на эту тему без слез, а плакать здесь отказываюсь. На этом допросе вам не достанется ни капельки моего внутреннего мира — к счастью, существуют границы того, чем я обязана с вами поделиться. Все, что живет во мне, — мое, это мое одиночество и моя гордость. Мама говорит, что одиночество — самое великое заблуждение рода человеческого, она уверена, что наш разум нам не принадлежит, что мы разговариваем словами, услышанными от других людей, и ничего тут не поделаешь, при себе их не удержишь; человек не может притвориться, что не понимает смысла слов, и воспринимать их как музыку или геометрические узоры, хотя это было бы прекрасно, ваша честь, было бы великолепно любить слова за их музыкальную или графическую красоту и не позволять им цепляться друг за друга, составляя фразы и параграфы, и объединяться, и пускаться в пляс — это глупо и ужасно досадно… Я люблю одни только длинные или трудные слова — такие, к примеру, как антиконституционно, — за то, что они тяжелые, густые, непонятные и почти осязаемые, как вещи, я их коллекционирую…

Так. Пусть о нашем отце вам расскажет Франк.

ФРАНК

Брат Фионы. Старше ее на пять лет. Моя сестричка — чистая чума, но мы с ней прекрасно ладим… Не знаю, есть ли у вас младшая сестра, ваша честь… Простите.

Нашего отца звали Михаэль. Он был фотограф-анималист. Я говорю был, потому что мы его сто лет не видели, хотя он наверняка и сейчас остается где-то там фотографом-анималистом. Фиона терпеть не может разговоров о том, чем занимался наш отец, но я скажу вам спокойно — по-мужски, понимаете, вы-то ведь наверняка повесили в детстве хоть одного кота, или отрубили хвост ящерице, или оторвали лапки живой лягушке, да ладно, что там, все дети так поступают, это нормально, тоже мне проблема, ха, ха, так вот, наш отец Михаэль, бывший муж нашей матери Эльке, в то время, когда он еще был ее мужем, стал странным. Он так и не приспособился к нашей местности. Как был, так и остался чужеземцем. Он родился в краю высоченных гор и голубых озер, в тех местах, где снег слепит своей белизной, а светлое небо кажется бескрайним, на его родине люди порывисты и честолюбивы, а для общения с Господом им не нужен посредник. Когда отец предавался здесь своему любимому занятию — ходил или бегал безо всякой цели, — крестьяне посматривали на него искоса: человек, выходящий из дома, только чтобы прогуляться, — подозрительный субъект. Кроме того, его приводил в отчаяние наш климат. Известно ли вам, ваша честь, что человек может впадать в отчаяние из-за погоды? Наша зима — пробирающая до костей мокрядь, туман и грязь, низкое небо — тусклое и тяжелое, выцветшие поля… все это бесило его, выводило из себя… Он легко переносил настоящий жестокий холод — минус сорок при ярком синем небе и солнце, но морось, но дождь, но ледяная серая дымка лишали его сил, аппетита и радости жизни. Каждый год, в апреле, он говорил маме, что все кончено, что он отказывается проводить здесь еще одну зиму, но год спустя чувствовал себя еще более обессилевшим, не способным ничего предпринять. С работой у него тоже все шло из рук вон плохо; он страдал от той инстинктивной враждебности, с которой здешние жители относятся к любым переменам. «Главная сила этих мест, — говорил он заезжим посетителям, — это сила инерции». Или так: «Хотите знать, какой девиз у здешних обитателей? Стреляй во все, что движется, и спи дальше». Сначала он произносил эти слова со смехом, потом — с кислой улыбкой, а через несколько лет и вовсе перестал смеяться. Его ярость обратилась на нас, особенно на маму. Он устраивал ей скандалы по пустякам: из-за того, что ужин не был готов ровно к семи, или потому, что она рассказывала мне сказку, а не укладывала спать в точно назначенное время, или валялась, весело хохоча, на ковре, играя с Фионой. Отец любит порядок и пунктуальность, его так воспитали, и это не преступление. Жизнь, которую он вынужден был вести, сделала его мрачным и угрюмым; мы его почти не видели, все свое время он делил между лесом и «темной комнатой».

Я не ищу для него извинений: но мы собрались здесь, чтобы прояснить все обстоятельства случившегося, так что, не возвращаясь в доисторические времена, как предложила моя сестра — она, конечно, пошутила! — я считаю необходимым упомянуть в своих показаниях, что разлука с родиной сделала моего отца несчастным. Полюбив, можно поселиться в чужой стране, но год или два спустя воспоминания детства начинают тревожить тебя, я сознательно употребляю здесь слово тревожить, вы сейчас поймете почему. Да, любовь прекрасна, но она редко когда способна заместить детские воспоминания, язык детства, друзей, родителей и небо родной страны… Если хотите знать мое мнение, люди придают любви слишком большое значение.

Наш отец чувствовал себя зажатым в тиски, жизнь угнетала его. Принято считать, что люди строят свою жизнь сами, основываясь на ясном, хорошо осознанном выборе, но для большинства смертных было бы правильнее говорить именно о сложившейся жизни: она собирается вокруг нас, как наше собственное дерьмо, липнет к коже, мешает двигаться вперед, иными словами — каждый наш выбор добавляет очередной кол в изгородь, которая постепенно вырастает вокруг нас, мешая видеть остальной мир, не позволяя пожалеть об упущенных возможностях… Тем, кто покинул родные места, точно известно, что другой мир существует и они от него отказались. Пресловутые колья прорастают через их сердце. Ностальгия повергает их в ярость. Она, эта ярость, была хорошо знакома моему отцу, вот что я пытаюсь вам объяснить.

Я люблю его. Думаю, вы тоже любите своего отца, человеку это свойственно. Я рад, что могу рассказать о нем здесь, оживить его образ. Но продолжим: наступил момент, когда отец, вместо того чтобы подкарауливать щегла на берегу пруда или медяницу на краю поля, принялся ставить ловушки и капканы. Раньше он фотографировал, чтобы запечатлеть на пленке то волшебное мгновение, когда человек и животное встречаются взглядами, он пытался уловить убегающую красоту цапли, взлетающей с болотной глади, или хитрые глаза любопытного кролика… Теперь же его интересовал один только панический страх попавших в капкан зверей, их судороги, их смерть. Окровавленные куницы, разинувшие пасть в беззвучном крике, в отчаянии бьющиеся на земле мускусные крысы, лисицы и бобры с переломанными лапками, молодые лани с перебитым хребтом… глаза, из которых уходил свет жизни. Чем явственнее было страдание живых тварей, тем больше радости оно приносило отцу. Нет, я не знаю, кому он продавал эти снимки. Но когда наша мать случайно наткнулась на них, убирая фотолабораторию отца, она была потрясена. Она рыдала, ее рвало, ваша честь, и я, из уважения к вам, не стану повторять те слова, которые она выкрикивала. Прости, дорогая мама, но смотреть на тебя в тот день было страшно.

Вскоре после этого между родителями начались ужасные ссоры, и через год они развелись. Я смотрю на вещи холодно и отстраненно, ваша честь, и так же холодно и отстраненно излагаю их. Я не мучаю животных, но я — сын своего отца и беру на себя ответственность. Женщины не способны это понять. Прошу меня простить: я говорю с вами как мужчина с мужчиной, хотя вы вполне можете быть и женщиной, в наши дни женщин-судей становится все больше. Но за долгие годы судебной практики вы многое повидали и, как и я, знаете, что мужчинам свойственно смотреть правде в глаза, а женщины чаще всего морщат носик, отворачиваются и хихикают. Фиона — исключение. Я сам ее воспитывал и сделал все, чтобы моя сестричка не выросла дурочкой. Наша мать витает в облаках, но мы с Фионой живем реальной жизнью.

Все живые твари умирают, так или нет? Умирают. Это захватывающий процесс, так или нет? Лично я, ваша честь, понимаю, сколь завораживающим может быть угасающий огонек жизни в глазах существа, соскальзывающего в смерть. Как это возможно — некто здесь, с нами, на этом свете… а мгновение спустя его уже нет? Это ведь просто ужасно, невероятно. Все это ощущают. Даже слизняк сопротивляется, если кому-нибудь вздумается поднести зажженную спичку к его оранжевому резиновому тельцу; он возмущенно корчится изо всех своих ничтожных силенок: Эй! Вы что? Прекратите! Я имею право на существование!

Мой отец должен был уехать, и он это знал. Он должен был нас оставить. Чтобы освободиться, ему пришлось отгрызть себе лапу, как делают попавшие в капкан лисицы. Он оставил нас здесь, Фиону и меня. Однажды он сказал мне: я искалечен, но свободен. Я хромаю, но иду, куда хочу. Что до остального…

Я видел последние снимки отца: они потрясают душу. Лань смотрит огромными круглыми глазами, вы можете погрузить свой взгляд в самую глубину ее зрачков, и то, что вы там видите, завораживает… Все Брижит Бардо нашего мира «отдыхают», понимаете, о чем я?

Космо? Всегда его терпеть не мог. Чертов шут, лицемер, задавака. Клоун-развратник, худший из всех клоунов. Проклинаю тот день, когда наша мать встретила его.

Я проклинаю Космо. Да, секретарь хорошо расслышал и может занести в протокол: я проклинаю Космо. Ха!

ЭЛЬКЕ

Мои дети еще слишком молоды, чтобы понять, ваша честь. Они поймут позже, я в этом уверена. Прошу вас об одном: выслушивая их показания, не забывайте, что они совсем молоды. Молодость любит крайности, она непримирима, не так ли? Если вспомнить наши молодые годы…

Вы наверняка понимаете, как много, как ужасно много я должна рассказать вам о Космо но, поскольку нужно с чего-то начать, я бы предпочла описать, что чувствовала, когда он прикасался ладонями к моей коже. Они заставляли меня таять, ваша честь. Стоило ему ко мне прикоснуться — в любом месте, — и словно маленькие ручейки растопленного весенним солнцем снега вырывались на свободу, стремясь заполнить каждую ямку, впадинку, канавку, трещинку в земле, а иногда мне казалось, что это кровь — понимаете, сладкая кровь течет у меня изо рта или из потаенной пещерки, да, прикосновение Космо и правда напоминало кровь или снег, окровавленный снег, снег, ставший водой… Он раздевал меня — постепенно, нежно целовал обнаженную кожу, согревал дыханием тело под одеждой… Каждая часть тела становилась открытием, чем-то таким, чего я прежде никогда не видела и не ощущала, я вскрикивала, обнаружив, что у меня, оказывается, есть затылок или колено! О, ваша честь, я и до Космо знала наслаждение, но никогда не испытывала такой поразительно сладкой радости, которой он одаривал меня как манной небесной, пока я не принималась журчать от счастья, как ручеек…

Насколько мне известно, Космо никогда не снимали, не фотографировали, не записывали и не интервьюировали, когда он, например, исследовал языком лопатку или ключицу, но он и такие веши делал восхитительно.

Нет, зачеркните «восхитительно»… Ах да, зачеркивать ничего нельзя… Тогда запишите так: выступление на сцене и любовь — разные вещи. Я без конца ему это твердила, но…

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Выражение исследовать языком весьма показательно, хочу это подчеркнуть. Артист относился к родному языку особенным образом: он как будто «отставал в развитии», пользуясь только устной речью и отказываясь от письменной. Нам совершенно точно известно: Космо никогда, ни в каком виде, не записывал свои бредни. Он каждый вечер импровизировал, заново придумывал свой спектакль, утверждая, что слово не может быть отделено от живого голоса.

Мне показалось важным, ваша честь, чтобы вы с самого начала процесса были в курсе этой странной заторможенности.

ЭЛЬКЕ

Я могу продолжать? В конце концов, я ведь ключевой свидетель этого слушания… Миллионы людей видели Космо по телевизору, сотни тысяч — на сцене, тысячи гордятся тем, что пожимали ему руку или взяли у него автограф… Некоторые, подобно мне, познали великое счастье быть любимыми этим человеком, но никто в мире — никто, слышите, ваша честь? — не знал Космо так, как знала его я.

ФРАНК

Ха-ха-ха! Это просто смешно. Десятки женщин тешат себя теми же иллюзиями, что и моя мать. Они переминаются с ноги на ногу от нетерпения там, за дверью, жаждут дать показания, каждая уверена, что была единственной Избранницей космического сердца… Не впадите в заблуждение, ваша честь: Космо был ненасытным соблазнителем, закоренелым Дон-Жуаном; девственницы, мужние жены и вдовы, красавицы и уродины, молодки и старухи — женщины пачками поддавались его чарам, да что там пачками — роями. А в самом конце… слова застревают в горле, но присяга вынуждает меня прилюдно заявить: в конце жизни аппетиты клоуна-развратника не ограничивались женщинами…

Признаюсь, ваша честь, меня это шокирует. Не слишком приятно видеть собственную мать и игрушкой чьей-то похоти, но истина заключается в том, что Эльке попалась в ловушку не первой и далеко не последней. Даже сегодня, после всего случившегося, она продолжает, как та лань с фотографии моего отца, смотреть на своего палача влюбленными глазами…

ДОН-ЖУАН

Нет, право, ваша честь, сделайте же что-нибудь, остановите это безобразие! С чувством глубочайшего возмущения я категорически опровергаю все сказанное выше. Мне невыносимо слышать, как мое имя вновь и вновь поминают рядом с именем ничтожного бабника. Так происходит уже много столетий, мой образ подают под разными соусами и все время принижают и опошляют…

Как вам, конечно, известно, мои притязания были высокими, благородными, метафизичными: я бросал вызов Богу, боролся с лицемерием общества и никогда не был тем жалким типом, что чешется всякий раз, когда у него засвербит в гульфике; я олицетворяю собой одно из ярчайших проявлений западной свободы личности!

Что касается извращенной любви… при одной только мысли о ней мое сердце горюет и содрогается, как сожженная Франком улитка.

ЛАНЬ

Знаете, ваша честь, если я, умирая, и смотрела на своего мучителя, то лишь потому, что он в это последнее мгновение склонился надо мной, вооруженный своим «Никоном». Он заполнял мой горизонт, он — в силу сложившихся обстоятельств — воплощал собой весь мир, тот мир, который я так любила и с таким сожалением покидала… Ах, какая тоска! Как ужасно любить своего убийцу только потому, что он все еще жив и кровь бежит по его жилам, а биения моего сердца делаются все реже, слабеют и затихают…

ЭЛЬКЕ

Вы правы, ваша честь, процесс выходит из-под контроля. Каждый из нас — все мужчины и все женщины — должен постараться изложить свою историю как можно подробнее и понятнее. Замолчите, дети мои, я еще ничего толком не рассказала, не мешайте мне говорить.

Рассказывать, как началась эта история, можно по-разному, но я как ключевой свидетель оставляю за собой право, нет, я позволю себе роскошь выбрать для пролога мою встречу с Космо. Такой пролог — самая естественная вещь на свете для любой истории, ведь когда мужчина и женщина влюбляются, мир возрождается…

ФИОНА И ФРАНК

Прекрати, мама! Нам за тебя стыдно!

ЭЛЬКЕ

Я обращаюсь к судье, дети мои, мой рассказ — для него, не для вас. Если вам что-то не нравится, просто заткните уши. Забавно, ваша честь: первые двадцать лет жизни человек таится от родителей, а все остальное время — от детей!

Итак, вообразите сцену, достойную Эдит Пиаф: Я вытираю стаканы в кафе… Я — официантка в «Фонтане», ваша честь, это кафе вам вряд ли знакомо, но вы наверняка повидали десятки подобных заведений, заурядное деревенское бистро, оно может быть унылым или уютным — все зависит от настроения клиентов и от погоды за окном. У меня, в отличие от героини песни Эдит, всегда есть время помечтать — это мое любимое занятие. Руки сами делают дело, опускают стаканы в мыльную воду, споласкивают в чистой, стряхивают капельки и отправляют на их законное место над стойкой. Я обожаю смотреть на них сквозь ресницы: волшебные золотистые блики отражаются в зрачках, перевернутые стаканы напоминают то прозрачных летучих мышей, то танцовщиц из «Мулен Руж», то бумажных кукол — их когда-то делала для меня мама. Она вырезала их ножницами из крафтовой бумаги, я их раскрашивала, мы собирали их в разноцветные гирлянды и развешивали по стенам в моей комнате! Я тогда жила в столице, ваша честь… то была другая эпоха.

ЖОЗЕТТА

Она сочиняет! Мой сын умер, а она придумывает истории.

ЭЛЬКЕ

Ваш сын любил литературу, Жозетта; нет лучшего способа воздать ему должное, чем окружить красотой слов.

Так вот, в тот вечер, в субботний майский вечер, я старалась делать все очень быстро, потому что посетителей в кафе набилось великое множество, и обстановка наэлектризовалась до крайности. Клиенты были оживленнее обычного, многие в ожидании появления Космо в «Фонтане» вспоминали разудалые фразочки, жесты и гримасы из представления, которое только что посмотрели в концертном зале. Стоило кому-нибудь произнести всего одно слово — любовь, например, или терпимость, — и смех накрывал бистро, как волна, с шумом и пыхтением набегающая на морской пляж…

ФРАНК

Возражение, ваша честь: наша мать никогда не видела океан.

ЭЛЬКЕ

Нет видела, видела! Видела по телевизору и вижу его, как наяву: он шумит, порывы ветра разгоняют волны, пробуждая в них жизнь, как дирижер будит заснувших оркестрантов… Грандиозное зрелище! В тот вечер мои односельчане казались мне красивыми, потому что в их глазах жило предвкушение чуда, хотя люди эти в большинстве своем лишены свойств, которые принято считать спутниками красоты. Они не молоды, не богаты, их не назовешь ни холеными, ни элегантными, и, когда я смотрю на них из-за стойки в обычные дни, мне кажется, что они — порождение серости и тягот обыденной жизни и подобны грибам, выросшим на трухлявом пне.

На стене за барной стойкой сверкали и искрились, как драгоценные камни, бутылки с сиропами и ликерами. Казалось, что они жадно улавливают свет и отражают его ярче, чем в обычные дни, как будто тоже хотят поучаствовать в невероятном событии: все ждали Космо. Да, именно так: вот-вот должен был появиться Космо во плоти, он пообещал присоединиться к нам после представления — первого в родной деревне, — чтобы отпраздновать свое тридцатилетие. Полдеревни набилось в «Фонтан», человек сто, не меньше, толклись в зале, перекликаясь на разные голоса, в кои веки раз врачи и журналисты смешались с крестьянами. Даже родители Космо пришли, хоть и чувствовали себя не в своей тарелке: они впервые переступили порог питейного заведения…

ЖОЗЕТТА

Это еще слабо сказано! Вы только представьте себе, ваша честь, — получить приглашение на день рождения собственного сына! Организованный людьми, с которыми вы даже не знакомы! Да мы просто не знали, куда себя деть!

САНДРИНА

Меня зовут Сандрина, ваша честь, я дипломированная медсестра, езжу на вызовы. Кроме того я — лучшая подруга Эльке и даю здесь показания, потому что в тот самый вечер, когда в «Фонтане» действительно собралась вся деревня, я сидела у стойки совсем рядом с ней и… я видела как это случилось.

Знаете, Эльке ведь поселилась здесь только после развода, прошлым летом. Космо же в нашей округе считали одиноким волком. Он был родом из наших мест, половина деревенских девушек (не стану скрывать — и я в том числе) в юности испытали на себе его чары; добрая четверть из них (но не я) спали с ним; по правде говоря, мы даже чуточку презирали толпы его поклонников — таким близким и знакомым он нам казался… Понимаете? Мы рассуждали примерно так: он же наш, здешний, на что там смотреть, но мы ни за что на свете не пропустили бы то вечернее представление, хоть нас и считают самыми флегматичными людьми на свете и вообще придурками. Другие официантки «Фонтана» устроили бы форменный бунт, помешай им кто-нибудь поучаствовать в мероприятии, но хозяин знал, что может рассчитывать на покладистость Эльке. Вот почему из всех присутствующих она одна никогда не видела Космо.

ЭЛЬКЕ

Да нет же, видела: как океан! Чернильные черточки, записанные звуковые волны, свет и тени на экране… Благодаря телевидению, газетам и журналам образ Космо запечатлелся в моем мозгу. Я знала его соломенные вечно взлохмаченные волосы и глаза, которые словно бы смотрели всегда в какую-то точку прямо над вами или где-то вдалеке. И его голос… Ах, его голос! Как описать этот голос? Чуть хрипловатый, срывающийся и очень нежный… Но вернемся к рассказу о том вечере. Невероятно, но факт: Космо собственной персоной должен был вот-вот переступить порог кафе.

Итак, я продолжаю делать свое дело, упиваясь собственным радостным ожиданием, разливаю вино в бокалы, пиво в тяжелые кружки, ликер и портвейн в стаканчики с толстым дном. Что могло случиться, почему артист задерживается? Спектакль закончился сорок минут назад, артисту нужно было всего лишь принять душ и переодеться, стрелки на часах приближаются к полуночи, а полночь в наших местах — позднее время, здесь вам не столица, те, кто держит скотину, встают между четырьмя и пятью утра, у скотины выходных не бывает — крестьяне не устают повторять, как тяжела и однообразна их жизнь, а если она не меняется, то им-то с чего умнеть…

Воздух сгущается, напряжение растет, он вот-вот появится, шум в зале становится невыносимым и тут же стихает, как будто невидимая рука убрала звук, готовя его пришествие, все посторонние шумы разогнаны по углам — быстро, быстро, скорее посторонитесь! Дверь открывается и следом за своей командой в кафе появляется Космо: да, вот он, действительно он, собственной персоной, наконец-то он.

РОМАНИСТКА

Увы, ваша честь, все это останется для вас не более чем словами. Я сделаю все возможное, чтобы Космо предстал перед вами, как живой, но, к величайшему моему сожалению, я каждый день убеждаюсь в том, что в литературе возможное имеет границы, и ограничивает его печатная страница. Может, это и к лучшему, не так ли? Вообразите, что Космо — живой Космо — сошел со страниц книги и плюхнулся к вам на колени, как герой фильма Вуди Аллена «Пурпурная роза Каира», разорвавший полотно экрана и шагнувший в зал навстречу влюбленной в него зрительнице… ну и что бы вы стали с ним делать? Вы ощутили бы ужас и бессилие, потому что тогда пришлось бы обрести плоть и кровь. Незнакомец вынудил бы вас отказаться от такой удобной судейской анонимности, отложить книгу и вступить с ним в прямое общение. Он разглядывал бы вас, интересовался вашей личной жизнью, выносил бы скороспелые суждения… Нет, поверьте мне, лучше оставить все как есть. Когда я закончу повествование, вы узнаете Космо ближе и глубже, чем если бы ощутили на своих коленях вес и тепло его материального тела.

ЭЛЬКЕ

На три секунды в зале повисла гулкая тишина. Потом толпа, вспомнив о долге гостеприимства, принялась бурно приветствовать героя дня. Крики «Браво!» взлетали над всеобщим шумом, прорезая слух вспышками звукового фейерверка. Визгливый женский голос затянул «Happy Birthday», и все тут же подхватили песню: настроившись и осмелев, люди все громче выкрикивали слова, кафе уподобилось военному кораблю, а каждый клиент — пьяному моряку, сошедшему на берег в увольнение. Кое-кто, ощутив, как разнузданно все это выглядит, опасался, не обидит ли Космо столь буйный прием… Но нет, на лице гостя появилась его знаменитая улыбка, застенчивая и чуть кривоватая. Деревенские еще пуще зашлись в крике, допев, снова зааплодировали, а потом, словно устыдившись собственного восторга, отвернулись, изобразив на лицах полное безразличие к актеру самого знаменитого театра страны.

Космо направился через зал к родителям, чтобы обнять их, а они стояли, не осмеливаясь раскрыть ему объятия и не зная, куда девать руки, пока сын наконец не подошел к ним. Щеки матери порозовели, когда сын прижал ее лицо к своей кожаной куртке. Космо обнял отца за плечо и повернулся к залу, то есть ко мне, и тогда я смогла всласть им полюбоваться: он такого же маленького роста, как его отец, но более хрупкий, у него фигура, как у подростка; я вижу растрепанную шевелюру, полные, словно бы припухшие губы, высокий лоб и страдальчески нахмуренные брови; он напоминает Монтгомери Клифта или Джеймса Дина, одного из «плохих парней» американского кино 50-х.

Его родители, как я уже сказала, смущены, но в Андре (тогда я не знала его имени) к тому же ощущается какая-то болезненная и… привычная неловкость. Кажется, он просто не способен поднять глаза… Он смотрит в пол и что-то все время бормочет, движения у него судорожные, нелепые…

ЖОЗЕТТА

Моего мужа здесь нет, ваша честь, и он не может себя защитить, но я не позволю этой чужачке так на него наговаривать.

ЭЛЬКЕ

Ага! Вы слышали? Я живу тут с шести лет, а она все еще называет меня чужачкой! Поверьте, Жозетта: никто не был так чужд вашему покойному мужу, как вы сами; дальнейшие слушания это подтвердят.

АНДРЕ

Э-э-э… Если Дон-Жуан и Лань имеют право высказать свое мнение, э-э… я не понимаю, почему бы и мне…

ЖОЗЕТТА

Заткнись, Андре! Если вспомнить, как ты предпочел умереть, у тебя осталось одно-единственное право: молчать!

САНДРИНА

Вот что было дальше…

На сцену вышли две другие официантки. Одна из них — Берта (к слову сказать, у нее мозоли на ногах — я приходящая медсестра, и мне известны болячки всех и каждого) — внесла именинный торт — уродливое произведение кулинарного искусства с бело-голубыми завитушками. Вторая девушка, Соланж (она страдает предменструальным синдромом), держала в каждой руке двухлитровую бутыль шампанского. Эльке начала пробираться через толпу, подняв над головой поднос с бокалами. В тот момент, когда она ставила его на столик для почетных гостей, они с Космо встретились взглядами, и губы Эльке сами собой сложились в улыбку.

ЭЛЬКЕ

Она права, ваша честь. Именно так все и произошло. Я улыбнулась, и взгляд Космо скользнул вниз: на мгновение мне показалось, что я ощутила на груди, животе и бедрах тепло его руки, а мгновение спустя он снова смотрел прямо мне в лицо. Эта бесплотная ласка длилась один короткий миг, но у меня подкосились ноги. Начали разливать шампанское, и люди расступились, давая дорогу почетным гражданам… Табран, жирный репортер местной газеты, как цирковой медведь, распихивал окружающих, чтобы нащелкать побольше снимков, а мэр, подняв бокал, произнес тост — такой ожидаемо банальный и провинциально претенциозный, — что я покраснела от стыда.

ЖОЗЕТТА

Видите, ваша честь, она и впрямь нездешняя, речь ее выдает. Столичная штучка, распутница, бродяжка, возомнившая, что может судить нас…

ЭЛЬКЕ

У меня как будто провал в памяти случился: я забыла, что Космо не привыкать к местным нравам, и взглядом попросила у него прощения за тупость, он в ответ подмигнул, и я беззвучно расхохоталась.

Таким, ваша честь, был мой первый опыт растворения.

Немыслимое блаженство: бокалы взмывают в воздух, шампанское пенится, искрится, переливается через край, бьет в потолок и осыпается вниз капельками, струйками и ручейками, вино проливается на наши головы блистающим дождем, миллионы капелек пьянящей пены окропляют лицо посетителей, люди топчутся в лужах шампанского, весело брызгаются, игристое вино доходит им до щиколоток, до коленей, матери подхватывают малышей на руки, чтобы не дать им утонуть, ко всем каким-то чудом возвращаются молодость и красота. Обнаженные тела прекрасны, под гладкой упругой кожей играют мускулы, люди сплетаются в танце, как лесные сатиры и нимфы, подпрыгивают и кружатся под дождем из шампанского…

ЖОЗЕТТА

Боже, ваша честь, почему вы не остановите ее? Сколько еще это будет продолжаться? Эта женщина совсем рехнулась! Ее показаниям нельзя доверять! Как можно слушать подобную галиматью?

ЭЛЬКЕ

Я прекрасно понимаю, что все это происходит у меня в голове, но ведь происходит, ваша честь.

ФРАНК

Бедная мама… Успокойся!

Ну вот, ваша честь, вы сами все видели: наша мать — до крайности экзальтированная особа. Тут уж ничего не поделаешь, она такая, какая есть. Трагические события детства (позже мы объясним вам суть дела) навсегда сделали ее любительницей фантазий. Я ее не осуждаю, просто хочу сказать, что не стоит воспринимать все слова моей матери буквально. По большому счету, их с Космо встреча была предопределена свыше. Безумная любовь на расстоянии как нельзя лучше подходила нашей матери. Как туфелька Золушки подходит только Золушке. Ну надо же! Я только что сообразил, как сильно эта история напоминает сказку о Золушке: сирота-замарашка случайно встречает прекрасного принца, а поскольку парень не из тех, кто женится, заводит детей и каждый вечер ужинает дома, она до скончания века предается мечтам о нем.

ЭЛЬКЕ

Франк, позволь мне продолжить.

Я возвращаюсь на свое место за стойкой, но Космо остается в поле моего зрения: переходя от одного клиента к другому, я вспоминаю, как его глаза блуждали по моему телу, и ликую в душе, и упиваюсь своим ликованием, и заталкиваю его вглубь, а оно неизменно всплывает на поверхность. Он здесь, шепчу я себе, он все еще здесь, момент пребывания Космо в «Фонтане» — это все еще «теперь», «ныне», «сейчас», длящееся долго, почти бесконечно, и я вольна вести себя внутри, как пожелаю, мой дух может резвиться и гарцевать, или посидеть на дубе рядом с совой, или полетать, выписывая в воздухе пируэты, вместе с летучими мышами, а потом вернуться в теплый гулкий свет, а «сейчас» будет длиться и длиться, и Космо тоже никуда не денется. Я вытираю стаканы… и внезапно вижу у себя под носом чью-то лапу. Это кулак кузнеца Азимона. Я спрашиваю взглядом: что? В ответ он широко улыбается беззубым ртом, морщит багровое лицо… Пальцы разжимаются, и я вижу на грязной ладони клочок бумаги. Я снова вопросительно поднимаю брови: и что? Азимон указывает глазами на Космо, бумажка перекочевывает в мою ладонь, и он удаляется. Руки у меня мокрые, и я боюсь, что чернила расплывутся…

САНДРИНА

Она ни капельки не покраснела, ваша честь, могу это засвидетельствовать. Прежде чем развернуть записку, она отступила на шаг, вытерла руки о передник, и я сказала себе: на ее месте я бы точно покраснела — как любая нормальная женщина. Но не Эльке. Только не она.

ЭЛЬКЕ

Вот что написал мне Космо: «Вы за рулем? Навестите меня после закрытия? Если да, поднимите глаза и кивните». Космо нарисовал план, указав стрелкой дом своих родителей — я, кстати, и так его знала — и отметив крестиком амбар позади. Я подняла глаза, и наши взгляды встретились.

САНДРИНА

Она и тут не покраснела.

ЭЛЬКЕ

Дав Космо молчаливое согласие, я впала в то же странное сомнамбулическое состояние, в котором человек способен пересечь границу миров. Понимаете, ваша честь? Я была как оглоушенная, не случайно ведь говорят — «влюбилась по уши». Я влюбилась в Космо и совсем скоро — да, сегодня ночью, сразу после закрытия! — отправлюсь к нему на свидание. Никогда в жизни я не была так счастлива.

Да, ваша честь, так и было. Надеюсь, вам известна избитая, но вечная истина: прошлое так же важно для человека, как настоящее.

Слышите, как в три часа ночи шуршат по гравию двора шины? Этот звук плывет по воздуху в тишине майской ночи, как серп луны по темному бархату неба. Вы чувствуете напряженное ожидание последнего мгновения одиночества, когда я медленно преодолеваю последние метры до двери амбара, ваша честь? Слышите, как скрипит гравий под моими ногами, как шуршит шелковая юбка, как выбивают слабую дробь — тук-тук-тук — по серой двери костяшки пальцев?

Дверь открывается, как по волшебству, и Космо впускает меня; он здесь, он один, мы с ним одни, только мы — и никого больше. Долго молча смотрим друг на друга.

РОМАНИСТКА

Должна сказать, если слушание пойдет в таком темпе, мы и за сто пятьдесят лет не управимся.

ЭЛЬКЕ

Вслушайтесь в эту тишину, ваша честь, это единственное, о чем я прошу. От нее кружится голова. Оцените молчание этих двух — они безумно влюблены, хотя ничего не знают ни друг о друге, ни о том прошлом, которое дало каждому из них именно это тело, это лицо и эту способность мгновенно откликнуться на зов…

Факты очень важны, понимаете, ваша честь? Они имеют решающее значение.

Мы с ним сейчас напоминаем проститутку с клиентом. Можно солгать, выдать себя за кого угодно, рассказать кучу небылиц. Я знаю его имя, мое ему пока неизвестно, при рождении нас обоих нарекли иначе, в реальной жизни он — не Космо, а я не Эльке, но что такое «реальная жизнь»? Удостоверение личности? Имя Эльке придумал мой бывший муж Михаэль — он говорил, что я неспешная и невозмутимая, как «эльк»: так на его родном языке называют горную антилопу. Имя мне понравилось, другого в деревне никто не знал, к моменту нашей встречи я носила его тысячу лет, так что, как бы там ни было, меня зовут Эльке.

Я волнуюсь.

ФРАНК

Давай я сменю тебя, мама, и мы ускорим дело. Расскажу вам в общих чертах, ваша честь, историю маминого детства, которую услышал в ту бессонную ночь Космо. Историю великой внебрачной страсти, очень романтичную и — само собой разумеется! — приукрашенную, историю-бриллиант, каждая грань которой была отполирована и доведена до идеального блеска памятью Эльке… Разве каждый из нас не поступает так же? Мы делаем, что можем и что хотим, с воспоминаниями, из которых состоим…

Она родилась в столице, перед войной. Ее мать звали Иветтой, и она была шляпницей. Да-да, ваша честь! То были 30-е, эпоха Иветт и шляпниц. По всему выходит, Иветта была гением в своем деле и к двадцати трем годам заработала репутацию очень модной мастерицы. Иветта могла взять кусочек шелка, фетра и даже картона и превратить его в элегантную или забавную шляпку. Украшения для своих творений она выискивала в мусорных баках: перышки, брелоки, пуговицы и монетки, клочки меха, обрывки кружева. Иветта была потрясающая женщина. Маленькая круглощекая шатенка с завитком на лбу. У нее было открытое сердце, легкая поступь, бездна изящества и живости.

Я все сказал о бабушке, Фиона?

ФИОНА

Она умерла.

ФРАНК

Что да, то да! Я упомянул живость Иветты, хотя она, конечно, давно умерла, но в данный конкретный момент моей истории она еще жива и полна задора, не ведает, что ее ждет, и знать не знает, что любимый человек вот-вот постучит в дверь…

Итак, ваша честь: не выпуская из памяти ночь, которую наша мать и Космо провели в амбаре после празднования его дня рождения, представьте себе встречу Иветты и некоего мсье Денена. У него нет имени, у этого господина. Он — богатый банкир, человек весьма элегантный по меркам той эпохи и чуточку смешной — по меркам нашей. У него черные усы, он ходит с тростью, носит котелок и костюмы-тройки, душится одеколоном с ароматом сирени и повсюду ездит на машине с шофером. Кроме того, он женат и живет с женой и маленьким сыном на роскошной вилле в западном предместье Парижа.

Так вот. Летним днем 1935 года мсье Денен приехал к Иветте, потому что его жену пригласили на чайный прием и она хотела пойти туда в новой шляпке. Сидя в тесной квартирке на первом этаже дома на улице Мэр и обсуждая детали шляпки своей супруги (красный бархат, цветок из черной парчи с треугольной сердцевиной из белых жемчужин), банкир безумно влюбился в мастерицу. Скажете, это не слишком оригинально. Не стану спорить. Но добавлю, что мсье Денен продолжал любить Иветту семь долгих лет, она родила от него трех прелестных крошек, и, хотя признать их банкир не мог, он давал Иветте деньги и каждое воскресенье водил детей гулять в какой-нибудь парижский парк.

Семья была бедна, но не нищенствовала. А у Иветты был волшебный дар — она преображала все, к чему прикасалась. Простая похлебка из чечевицы превращалась в деликатес, а обычная плиссированная юбка смотрелась на миллион франков… Я что-нибудь забыл?

ФИОНА

Истории…

ФРАНК

Ну конечно! Да, ваша честь, то же происходило и со словами: Иветта умела превратить рассказ о самом незначительном событии в волшебную сказку или веселую байку. Вот она шьет, устроившись в плетеном кресле у окна. Сидит, скрестив ноги, такая тоненькая и хрупкая, что они напоминают переплетенные лианы, руки порхают, как стрекозы, рисуя в воздухе затейливые узоры, и рассказывает истории завороженным детям…

А потом случилась смерть — как обычно безвременная, неясная, равнодушная и несправедливая, вернее, две смерти, одна за другой. Сначала умер от сердечного приступа мсье Денен, а три недели спустя Иветта погибла под колесами машины на бульваре Араго. Жизнь детей перевернулась. Все разом исчезло: мать, отец, истории, шляпки, квартира, чечевица и плиссированные юбки… Единственной вещью, которую удалось сберечь Эльке, была пара шелковых розовых перчаток — подарок мсье Денена Иветте; они сохранились у нее до сих пор, и она ими очень дорожит…

Сирот отдали на попечение государства. Это был 1942 год, и мне нет нужды объяснять вам, ваша честь, что представляли собой детские приюты во времена оккупации. Несколько месяцев спустя детей разлучили: Эльке и ее старшего брата Максима отдали в приемные семьи в разных провинциях — они увиделись снова только через двадцать лет. Их младшего брата Ива — ему было всего полтора года — усыновили, дали ему другое имя, и след его растворился в пространстве.

Просто Гектор Мало какой-то, скажете вы. Понимаю, ваша честь, и прошу меня простить. Но если сумасшедший роман между банкиром и шляпницей вызывает у меня некоторые сомнения, то отправку шестилетней Эльке в наши места я могу доказать.

Вполне вероятно, что в тот первый вечер наша мать поведала все это Космо. Но я не уверен сообщила ли она ему о нас, своих детях. Как по-вашему, что рассказывает тридцатишестилетняя мать семейства мужику, чьей любовницей мечтает стать?

ЭЛЬКЕ

Я рассказала ему историю.

Это была одна из историй Иветты о маленькой девочке по имени Алиса, которую похитила фея. Попав в королевство фей, Алиса, к величайшему своему изумлению, узнает, что здесь достаточно просто подумать о каком-нибудь цветке — и он тут же перед тобой появляется. Она оказывается то на поле, заросшем яркими маками, то в зарослях нежно пахнущей сирени, лежит на лугу под аронником с пышными белыми цветками, и капельки росы падают ей на веки.

— А мы так можем? —спросил Космо.

— Конечно, — ответила я.

— Как насчет вьюнка?

— Пожалуйста. Вот он, ваш вьюнок.

— А если я захочу увидеть мимозу?

— Да вот же она, вся в желтых бархатистых шариках. Можете получить фрезию, если пожелаете. И фуксию…

— Нет, — сказал Космо. — Только не фуксию. Фуксия, она как орхидеи — хоть и живая, а выглядит ненатурально.

Сожалею, ответила я. Цветы можно вызывать по своему хотению, а вот уничтожить их нельзя. Но я могу спрятать фуксию в зарослях жимолости. Взгляните! Как сладко благоухают ее белые и желтые цветочки!

Космо устроился на ковре у моих ног, чтобы послушать историю Иветты, и вскоре я поняла, что он заснул. Мы находились на одной из антресолей старого амбара, который Космо перестроил по своему вкусу. Когда убрали потолок чердака, обнаружилось уходящее на семь метров в высоту пустое пространство. Между балками оборудовали несколько соединенных между собой антресолей. Одна служила кухней и ванной, другая — спальней, третья (где мы и расслаблялись) — гостиной с креслами, пуфиками и книжными стеллажами… На первом этаже Космо репетировал, когда приезжал домой: пустой зал, дубовый паркет, софиты…

Я смотрела на спящего Космо и думала: какой он молодой, едва ли намного старше моего сына! Он бесшумно дышал приоткрытым ртом, под верхней губой блестела полоска белых зубов. Мое молчание разбудило его: он открыл глаза, взглянул мне в лицо и произнес три слова, которые я не стану повторять здесь, ваша честь, — не хочу, чтобы люди смеялись. Я отказываюсь выставлять на всеобщее осмеяние три удивительных слова, что прошептал мне в ночи Космо, но тогда я их повторила, и мое сердце бешено заколотилось.

Я ушла от него около половины шестого. Не могла же я допустить, чтобы Фиона вошла в воскресенье утром в мою комнату и увидела, что меня нет.

Вот что сказал мне, стоя в дверях, Космо: «Сначала, — сказал он, — я буду смотреть, как твоя машина выезжает со двора, петляет по грунтовой дороге и исчезает из виду. Потом я поднимусь на второй этаж, встану у окна и прослежу каждое твое движение, пока ты не заснешь. Увижу, как ты останавливаешься перед домом, как открываешь ключом дверь, как шаришь в темноте по стене в поисках выключателя. Ты откроешь, одну за другой, двери в комнаты твоих детей и проверишь, крепко ли они спят, и только после этого отправишься к себе, выключишь будильник и разденешься. Да, я буду долго, очень долго наблюдать за этим чудесным действом. Где ты живешь?»

Я объяснила, и оказалось, что Космо знает мой дом, так что ему не составит труда мысленно сопровождать меня.

На прощанье я погладила его по волосам.

РОМАНИСТКА

Нам рассказали о молодости родителей Эльке. Увы — счастье их длилось недолго, хотя на нашу историю сей прискорбный факт никак не повлияет. А вот историю родителей Космо узнать будет куда труднее, поскольку Жозетта, уязвленная самоубийством Андре, запрещает ему давать показания. Вот почему, ваша честь, я обязательно хочу показать вам этот весьма красноречивый документ: на этой фотографии Андре двадцать два года, он только что вернулся на ферму к отцу-арендатору, проведя шесть лет в Париже.

Давайте совершим путешествие в прошлое и вглядимся в лицо Андре: так вот, оказывается, на кого похож знаменитый Космо! Красивой внешность Андре точно не назовешь: нос картошкой, шишковатый подбородок, слегка оттопыренные уши, огромный лоб…

Только глаза — орехового цвета с золотыми крапушками — Космо унаследовал от матери. У Андре, как вы сами видите, глаза были совсем другие — грустные и темные, как у коров, которых он пас в деревне.

А еще в глазах Андре жила боль, и он передал ее по наследству Космо.

КОСМОФИЛ

Боль, да, это то самое слово… Именно боль была главной темой спектаклей Космо — невзирая на смех, который они вызывали у зрителей. Я вспоминаю тот маленький скетч, который он поставил в шестнадцать лет, в разгар Алжирской войны: два мусульманина встречаются на улице родной деревни, и начинается привычный обмен любезностями…

— Дела идут?

— Слава Аллаху, идут потихоньку.

— А как твой отец?

— Мой отец умер, да пребудет его душа со Всевышним.

— А матушка, надеюсь, здорова, мы вчера виделись?

— Матушка тоже умерла, день миновал — и она ушла, такова уж ее судьба.

— А твоя жена?

— Моя супруга умерла.

— Ну а дети?

— Всем им перерезали горло, упокой Всемилостивый Господь их души. А ты, слава Аллаху, как поживаешь?

— Все хорошо, да славится имя Его.

— Здоров ли твой отец?

— О, батюшка умер…

ЛАТИФА

Я хотела бы, если можно, высказаться по поводу войны в Алжире…

РОМАНИСТКА

Нет, Латифа, не сейчас. Для вашего рассказа время еще не пришло.

ЛИВАНСКИЙ КЕДР

Если позволите, ваша честь, я хотел бы упомянуть здесь один факт — он относится к далекому прошлому, но его значение трудно переоценить, ибо он в корне переменил течение этой истории: речь идет о том культе растений, который исповедовал в молодости Андре, отец Космо. Он мало кому рассказывал о своем почитании деревьев, и я боюсь, что, если не возьму слово сейчас, об этом решающем обстоятельстве никто не узнает.

С самого раннего детства Андре был ходячим оксюмороном, этаким пасторальным крестьянином. Сами понимаете, сколь невероятно подобное явление. У крестьян нет времени ни на созерцание природы, ни на воспевание ее красот; они смотрят на нее с утра до вечера, каждый Божий день. Они не понимают идиотских разговоров горожан об оплаченных отпусках, тринадцатой зарплате, сорока- или тридцатипятичасовой рабочей неделе; они работают, не глядя на часы, спят, не видя снов, и не способны любоваться пейзажем, не думая, что еще нужно сделать по хозяйству; если они и поднимают вечером глаза к небу, то вовсе не за тем, чтобы полюбоваться закатом, а лишь для того, чтобы понять, какая будет погода завтра; эстетическое чувство не может родиться в окостеневшем от работы теле.

Но Андре был исключением из этого тысячелетнего правила. Поди разберись, как это удалось законопослушным крестьянским генам его предков выкинуть фортель по имени Деде. Совсем маленьким он уже ощущал тайную связь с цветами и насекомыми; вместо того чтобы поджигать слизняков и резать лягушек, как это делал ужасный сын Эльке, он наблюдал за их тонкой и загадочной природой, понимая, что ни одно живое существо не похоже на другое, он рисовал их на полях своих тетрадей и упоминал в вечерних молитвах. Он задавал отцу и дядьям тысячи вопросов: в хорошие дни над ним подшучивали, в плохие — награждали оплеухой.

Он рассказывал мне об этом.

Когда Андре исполнилось шестнадцать, его любовь к природе из физической стала метафизической. Огромной. Любовь эта была намного больше самого Андре, он не мог вместить ее всю целиком. Юноша догадывался, что жизнь, наполненная грязью, потом и заботами о стаде, была не единственно возможной и что у него, малыша Деде — сколь бы немыслимым это ни казалось, — есть более возвышенное призвание. Это призвание было в прямом смысле слова призывом, зовом, гласом неизведанного. И вот однажды безлунной ночью Андре покинул отцовскую ферму — с пустыми карманами и сердцем, разрывающимся от противоречивых чувств, — и отправился автостопом в столицу. Он понимал, каким ничтожным и незначительным будет чувствовать себя в Париже, но ему требовалось время и одиночество для размышлений, а именно этих двух вещей человеку хронически не хватает на ферме. Андре был маленьким, хрупким, но хорошо сложенным и пять лет зарабатывал на жизнь, служа официантом, лакеем и грумом в гостиницах и ресторанах. Ночи принадлежали только ему.

Он ни с кем не разговаривал, ни одному человеку не рассказывал о своих грезах. В хорошую погоду Андре, не ужиная, ехал после работы за город, чтобы побродить по лесам. Часами, иногда всю ночь напролет, в состоянии эйфории, граничащей с экстазом, он ходил среди деревьев, громко разговаривая с самим собой. Именно там, в лесах Фонтенбло или Шантийи, он яснее всего осознавал свое призвание. В те ночи, когда на небе стояла полная или почти полная луна, Андре мерещилось, что чей-то бесплотный голос обращается лично к нему. Ветви огромных дубов, вязов и каштанов казались ему руками, воздетыми к небу в знак преклонения и прославления, он словно бы слышал могучий безмолвный крик, исторгнутый таинственным сердцем леса. В такие мгновения весь мир приходил в движение на глазах у изумленного Андре: не только стволы и листочки деревьев, но даже облака трепетали, дрожали и струились к небу. Перед лицом этой красоты Андре часто заливался слезами от волнения и ужаса: он не только был свидетелем Богоявления в Природе, но должен был оповестить об этом весь остальной мир. Сияющая ночь обнимала исступленного любовника деревьев, он сливался с ними, его кровь уподоблялась живице, руки — веткам, ноги — корням. Как это возможно, что другие люди не чувствуют того, что сам он ощущает с такой остротой, не понимают, что они — часть чуда жизни, перед которым им следовало бы преклонить колени, вместо того чтобы предаваться пустым хлопотам, наступая друг другу на ноги, сутяжничая, сплетничая и вставляя ближнему палки в колеса?.. В сравнении с пронзительным безмолвием деревьев под луной людская суета казалась Андре гомоном птичьего двора. Порой он тихонько приближался во мраке к дереву, обнимал ствол руками, и из его груди вырывался крик — так он выражал благодарность и страх, что великая задача ему не по плечу.

Однажды зимой он пришел в конце дня в Ботанический сад и до закрытия прятался в кустах. Ледяной холод пробирал до костей, но он терпеливо ждал восхода луны, а когда ночное светило показалось на небе, подошел ко мне и начал вслушиваться в мои неясные шорохи и шепот. Андре весь день ничего не ел, наверное, у него кружилась голова, и лабиринт деревьев, залитых лунным светом, кружево голых ветвей, слабо колышащихся на фоне серебристого неба, таинственные голоса сада, царственно-спокойное величие ночи так его взволновали, что у него случилось странное видение. Он разрыдался и лишился чувств.

На следующее утро служители нашли полузамерзшего Андре и отправили его в Сальпетриер. Он очнулся, но ясность мысли к нему не вернулась, и врачи довольно долго продержали несчастного в больнице. Это было первое заключение Андре в психиатрическую лечебницу, ваша честь… и, увы, не последнее.

Двадцать лет спустя природа снова выкинула, играя в кости, необычный набор генов, и Шарль Филипп, больше известный под псевдонимом Космо, унаследовал не только физический облик своего отца, но и его страстное, неутолимое преклонение перед чудом жизни.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

ЭЛЬКЕ

Я не знаю, каким был Андре в молодости, ваша честь. Некоторых людей очень трудно представить себе молодыми. Встретив на улице этого сморщенного старичка с безумным взглядом, бормочущего себе под нос нечто невнятное, вы вряд ли заподозрили бы в нем человека, считавшего себя в молодые годы духовным вождем…

Но вернемся к нашему повествованию. Расставшись с Космо в половине шестого утра на овеянном свежестью дворе, я медленно поехала по дороге, глядя на его отражение в зеркале заднего вида. Он стоял неподвижно, даже рукой не махнул на прощанье, и в моей памяти остался его образ на фоне освещенной солнцем стены амбара; долго, очень долго хранила я его, как бесценную старую фотографию, — я и сегодня помню его в мельчайших деталях.

Потом грунтовая дорога сделала вираж, и Космо вышел из кадра; зеркало потухло, как экран телевизора в конце фильма; эпизод закончился. Я добралась до деревни по узкой полосе дороги, тонкая лента времени перенесла меня в другой эпизод: я приехала домой, и Космо, как и обещал, сопровождал меня. Я сделала все, как он говорил, его слова предвосхитили мои жесты: повернула ключ в двери, нащупала выключатель, проверила спящих детей, выключила будильник… Потом разделась и, верите ли, ваша честь, ощущая рассеянный взгляд Космо на своем обнаженном теле, испытала первый за три года оргазм.

ФРАНК И ФИОНА

Мама!!!

ЭЛЬКЕ

Я поклялась говорить правду и так и поступлю, потому что правда Космо — это мое солнце; день за днем она согревает и освещает меня…

ЖОЗЕТТА

Мне невыносимо слушать эту женщину — она говорит так, как будто Космо не умер, так, словно его смерть не имеет никакого значения, так, будто это всего лишь мелкая деталь!

Он умер, мой Филипп! Мой единственный сын мертв, слышите, вы? Его убили, его больше нет!

ФИОНА

Вы, наверное, не понимаете, ваша честь, почему Жозетта так настойчиво называет своего сына Филиппом.

Это невероятная история: Космо родился в 1943-м, и его семья являла собой Францию в миниатюре. Отец поддерживал генерала де Голля, мать — маршала Петена, вот они и назвали сына держитесь за стул, ваша честь! — Шарль Филипп Без дефиса. То было не двойное имя, а альтернатива; родители объявили, что окончательный выбор имени будет зависеть от исхода войны. Само собой разумеется, мальчик стал Шарлем. Но когда сын Жозетты и Андре узнал эту дикую историю — это произошло по какой-то бюрократической причине, когда ему исполнилось шестнадцать лет, — он решил, что, раз уж родители не сумели договориться между собой даже по поводу имени, он предпочитает выбрать его самостоятельно. Однажды он объяснил мне его происхождение: Космо звали героя «Поющих под дождем» — не Джина Келли, а другого, помните? Его играл Дональд О’Коннор. Тот, что поет «Рассмешите их», падает с дивана, танцует с метлой и бегает по стенам.

ЭЛЬКЕ

Я ползу на животе по тоннелю на противоположный берег реки, тоннель весь белый и ажурный, как будто его построили из мелового кружева, я продвигаюсь быстро, местами тоннель такой узкий, что я с трудом пролезаю, но я должна, должна, должна это сделать, я ползу, преодолеваю сантиметр за сантиметром, задыхаюсь, теряю ориентацию во времени и пространстве и попадаю наконец в подобие пещеры — она тоже белая, ее заливает ослепительный свет, — где едва могу выпрямиться. Бросаю взгляд в центр помещения и вижу, что там что-то горит. Я кидаюсь, чтобы затушить огонь, но у меня ничего не выходит, пожар распространяется, свет разгорается все ярче и ослепляет меня, обжигает лицо — вдалеке я слышу взрывы, хлопки, Боже, думаю я, сейчас здесь все обрушится…

Но нет, это всего лишь солнце. Оно светит мне в лицо, а из гостиной через весь коридор доносится шум телевизора. Я понимаю, что наступило воскресное утро, солнце стоит высоко в небе, а Франк смотрит в комнате мультфильмы… Но что же горело в этом тоннеле?

Я натягиваю одеяло на голову, закрываю глаза и пытаюсь вернуться в сон, но в церкви напротив начинают звонить колокола, и я теряю нить сновидения. Утрачиваю навечно нить Ариадны, ведущую к пещере в самой глубине моего существа и к этому тревожащему душу огню. Не готовая начать новый день, я еще несколько мгновений цепляюсь за тепло ярко-желтых простыней и ночные воспоминания. Когда мы с Михаэлем были еще женаты, воскресное утро было отдано любви. В полусне, подчиняясь зову плоти, мы любили друг друга, забыв, как ссорились накануне, и не торопясь начать сызнова. Три тысячи дней и ночей провела я с этим человеком, а потом он вновь обрел свое драгоценное одиночество, вернулся в горы за тысячу километров отсюда, и все наше общение свелось к чеку, который он присылает мне каждый месяц…

Возможно ли, что я столько раз ласкала это прекрасное лицо? Что видела его так близко, что могла пересчитать все волоски в черной бороде? Я помню, как ожесточалось с течением времени лицо Михаэля, как сжимались от гнева его челюсти… Нет, не об этом я хотела думать, устраиваясь поуютнее на ярко-желтых простынях! Не о том тягучем отчаянии, что овладевало моей душой по мере того, как Михаэль отдалялся от нас. Мы теперь не живем вместе, сказала я ему однажды, мы вместе умираем. Иногда один из нас ловил на себе враждебный взгляд другого, и мы думали, куда ушла веселость первых лет нашего брака, а потом, отвернувшись друг от друга, принимались снова глотать тоску, как умирающий от жажды человек глотает воду. Но изредка, воскресным утром, забыв о прошлом, в котором были и радости, и горести, печальном настоящем и будущем, в котором не было места надежде, мы закрывали дверь спальни на ключ и набрасывались друг на друга, как подростки, в которых забродили соки. В последние годы совместной жизни мы перестали дотрагиваться друг до друга: для любви не осталось места. Лишенные желания и сил, мы спали рядом, лежа на спине, как каменные фигуры на саркофагах.

Развод. В 1972 году непросто было объяснить причину такого решения судьям: не было ни пьянства, ни жестокого обращения — просто ушла, истощилась, медленно истекла кровью наша любовь. Но закон в те времена не считал это поводом для развода.

Так почему же все-таки ушла ваша любовь? — спросил судья, и я бросилась ему в ноги, в надежде растрогать его сердце красотой моих длинных белокурых волос.

«Постарайтесь нас понять, — умоляла я и рыдала горючими слезами. — Мы разные, мы как снег и солнце».

«Все дело именно в солнце», — уточнил Михаэль…

Нет, все не так… Я переворачиваюсь — меня снова разбудило бьющее в лицо солнце. Вспоминаю длинную белокурую гриву из сна и смеюсь. Никогда я не была блондинкой, ваша честь, сами видите, волосы у меня темные, почти черные. Но когда-то они и правда были длинными. Каждое утро мама заплетала мне косы, вплетая в волосы цветные нити, она завязывала на концах бархатные банты, а закончив, целовала в лобик и в кончик носа. Дамы в приюте в первый же вечер отрезали мои косы и бросили в огонь, с тех пор я всегда коротко стригусь.

Простите, ваша честь.

Мне трудно решить, что важно для нашего слушания, а что несущественно.

ФИОНА

Итак, в то воскресенье я вошла в комнату матери и увидела, что у нее блестят глаза. Я еще не знаю, почему они так сияют, но предчувствую что ничего хорошего это нам не сулит. На мне темно-синяя ночная рубашка, в руке — любимая черная пантера, я залезаю к маме в постель и догадываюсь, о чем она думает: наверное, о моем отце, ну как Михаэль может обходиться без этой девочки, без нашей крошки?

Я нервничаю и нарочно подсовываю свои ледяные ступни ей под ноги, она вскрикивает, хватает мои ножки и начинает растирать их, приговаривая: «Как чувствует себя сегодня утром моя маленькая черная пантера?»

А я отвечаю: «У нее плохое настроение».

А она удивляется: «Да ну? С ней что-то случилось?»

А я: «Не знаю…»

А она: «Давай-ка мама-пантера вылижет тебе головку… Так лучше? Хочешь, отправимся в Индию поохотиться на антилопу?»

Но я не отвечаю, потому что она слишком старается казаться нормальной, а я чувствую, что все не так, и злюсь.

Наконец я говорю: «Не хочу мешать тебе думать, как ты была маленькая».

А она переспрашивает: «Когда я была маленькой пантерой?»

И я уточняю: «Нет, когда ты была маленькой девочкой».

Она смотрит на меня изумленными глазами, и я понимаю, что снова доставила ей радость, подарила новую жемчужину для ее коллекции, и должна вам признаться, ваша честь, что именно это больше всего раздражает нас с Франком в нашей матери: она как будто все время мысленно нас фотографирует или записывает на магнитофон, чтобы когда-нибудь потом насладиться чудными воспоминаниями. От этого можно сойти с ума, понимаете? Нельзя просто жить, вечно нужно восторгаться: Боже, как прекрасна жизнь! Потому-то мы с Франком и стараемся изо всех сил просто быть, безо всяких там раздумий и прочей ерунды. Как я вам уже объясняла в самом начале, мама утверждает, что каждый человек сам по себе — ничто, что все мы сделаны из всего понемножку, из того, что видели и прожили, из слов других людей, когда-либо услышанных или прочитанных, меня эта мысль просто бесит, я хочу жить сама по себе, хочу быть одна, но мама уверяет, что это пустой звук, потому что даже слово «одна» не принадлежит мне одной, ведь это слово взято из языка, а придумать свой собственный язык никак нельзя; скажешь «я» и признаешь себя частью древней цивилизации. Она говорит — мы как планеты, запущенные на разные траектории, поглощаем и отражаем свет друг друга, притягиваемся, разлетаемся и сливаемся воедино, хотим мы того или нет, мы — частицы материи, мы летим сквозь время и без конца меняемся, и единственная разница между нами и другими частицами заключается в том, что мы осознаем наш путь, и удивляем ему, и можем рассказать о нем; из этого складываются истории и создается История: ты рассказываешь мне свою жизнь, я тебе — свою, твоя становится частью моей и наоборот, то, что я узнаю от тебя вливается в меня, смешивается со мной, как и речь, которая мне не принадлежит, но без нее меня бы не было, не было бы никакого «я». Со мной слились другие люди, миллионы других существ, объединенных в длинную цепочку, вернее, в плотную сеть цепочек, и сеть эта начала плестись в доисторические времена. Так, говорит мама, секунда за секундой, век за веком, от первобытной эпохи до эры космонавтики, циркулируют на Земле человеческие слова, и идеи, и истории, и из всего этого складывается пища, которой мы питаем мозги, как тело молоком. Быть человеком значит быть частью этого волшебного круговорота слов, мыслей и историй. Он начался тысячи лет назад и закончится, когда погаснет Солнце или когда наша бесценная зелено-голубая планета разлетится на миллиард новых маленьких безъязыких планет.

Я не согласна. Я думаю, что в мозг, может, и можно вломиться, но тело оно как вещь в себе: когда мое тело умирает, это я умираю, когда у меня что-то болит, это я страдаю, никто другой не может ощутить мою боль. И потом, рассудок — это нечто зыбкое, непостоянное, никто не знает ни его начала, ни его конца, а тело — это предмет, реальная вещь, у него есть очертания, до него можно дотронуться, и это внушает уверенность. Мама рассказывала, что, когда попала в приют после смерти родителей, одна, без братьев, она словно провалилась в пустоту и у нее вошло в привычку напевать по ночам в дортуаре. Она залезала с головой под одеяло и пыталась припомнить все песенки, которые пела ее мать Иветта, она нанизывала их одну на другую, строчки и припевы, строчки и припевы, не останавливаясь, сплетая из них что-то вроде звуковой сети, чтобы не стало пустоты и падения. Песни держались за руки, как бумажные куколки на стенах ее парижской комнатки. Возможно, люди, разговаривающие сами с собой на улице, тоже просто хотят составить себе компанию, но мы — Франк и я — мы любим молчать, нам нравится падать в пустоту, мы жаждем покинуть оболочку речи, потому что она не принадлежит нам, потому что в наших головах всегда говорит кто-то другой, и мы намеренно причиняем себе боль, чтобы убедиться, что хотя бы в наших телах мы сами по себе.

Когда мама уходит в «Фонтан», она оставляет нас дома одних. Она говорит, что никогда бы не решилась на это в городе, но здесь никакого риска нет, только не нужно играть со спичками и совать пальцы в розетку. Нам ужасно смешно, когда она говорит, уходя на работу, что бояться нечего, ведь мы только и ждем ее ухода, чтобы затеять опасные игры. Начинаем с пустяков. Я сажусь на пол на кухне, Франк забирается на стол, хватает прядь моих волос и начинает меня поднимать — медленно, постепенно. Цель в том, чтобы посмотреть, как далеко мы сможем зайти — однажды ему удастся оторвать меня от пола целиком, и я буду этим очень гордиться. Потом мы выходим в сад за домом, Франк устраивается на первой ступеньке каменной лестницы, я беру камень и бью его по голове, в одно и то же место, сначала тихонько, потом все сильнее и сильнее. Идея в том, чтобы набить самую большую шишку, не разбив при этом голову в кровь. Франк заводит мне руку за спину и начинает тянуть ее к лопатке, он контролирует ситуацию, он даже не улыбается, я тоже храню серьезность, стараясь прочувствовать свою боль, войти в нее, стать ею, чтобы никаких других чувств не осталось. Франк плавно поднимает мою руку выше, еще выше — и, если однажды он ее сломает, это будет наша общая победа. Я беру сигарету из пачки, которую мама держит для гостей, раскуриваю ее и начинаю жечь Франка под мышками — кожа там очень чувствительная, а волдыри, раны и корки не видны, Франк держится стойко, а когда больше не может, тихонько кивает, и я прекращаю. Каждый останавливается, как только другой кивает головой, но мы не разговариваем во время игры, таково правило — нельзя произнести ни единого слова. Кричать можно, ведь крики — не слова, но мы кричим редко. Папа говорит, что звери, попав в капкан, не кричат. Разве только пищат в первое мгновение — от неожиданности.

Глаза из камня, тело из камня, сердце из камня — вот наша цель и наш девиз.

ЭЛЬКЕ

Я, как и вы, впервые об этом слышу, ваша честь. И я потрясена.

Что ж, тут уж ничего не поделаешь… что случилось, то случилось.

Но я продолжаю…

В то воскресенье я завтракала после одиннадцати и торопилась, чтобы успеть на рынок до закрытия, быстро выпила кофе и отправилась. Шла мимо прилавков, заваленных колбасами и птицей, разглядывала висящих вниз головой цесарок, свиные уши и ножки в желе, связки кровяной колбасы, а сама снова и снова представляла себя в амбаре Космо. Мне чудилось, что я сижу в красном бархатном кресле и вглядываюсь в его сияющее лицо. Я видела, как он спит! — тихонько произнесла я себе под нос, а когда вспомнила белеющую из-под верхней губы полоску зубов, меня пробрала дрожь и я почему-то поздоровалась с булочником намного теплее обычного.

Крестьянки сидели за длинными пластиковыми столами и упаковывали непроданные головки козьего сыра. Я вгляделась в их лица. Эти женщины были моими ровесницами, но выглядели маленькими старушками, бесформенные платья и грубые мужские суконные бушлаты скрывали их тела, несмотря на жару, они надели вязаные шапки и резиновые сапоги, их волосы потускнели и поседели, на щеках не было и следа косметики, под грузом забот кожа увяла и покрылась морщинами. Мне было больно смотреть, как они пересчитывают покрасневшими растрескавшимися пальцами жалкую утреннюю выручку.

Я хотела услышать, что люди говорят о Космо.

Звучит ли еще в их ушах его голос? Скрипят ли их извилины, реагируя на его словесный фейерверк? Мне было интересно проследить, как едкий юмор Космо волнами расходится среди этих людей, как они пересказывают друг другу его шутки, мешая слова и искажая смысл, переделывая на свой манер номера и меняясь — пусть даже самую малость — под их воздействием. Я ощущала его любовь в себе, как посеянное зернышко, она росла и развивалась во мне, я была беременна ею, я чувствовала себя сильной, непобедимой и даже дерзкой. Упиваясь своей новой дерзостью, я купила первые в этом сезоне авокадо и клубнику, хоть и понимала, что вкуса в них не будет никакого: клубника выглядела бледной немочью, авокадо были твердыми, как деревяшка, но мне требовался символ праздника, пусть даже самый ничтожный, я хотела разделить радость со своими детьми.

За обедом, между авокадо и клубникой — они и правда оказались несъедобными, — я попыталась развлечь Фиону и Франка рассказом о вечере в «Фонтане»: описала напряженное ожидание Космо, шум при его появлении, нестройное исполнение «Happy Birthday», идиотский тост мэра… Но дети казались равнодушными и какими-то отсутствующими; мои слова не находили отклика в их душах. Фиона смотрела в окно и играла со своими волосами, Франк грыз хлебные крошки и нетерпеливо ждал конца трапезы. Я была огорчена. Мне недоставало прекрасного гула — это не имеет отношения к звуку, ваша честь, гулом я называю внутреннее сцепление находящихся в одной комнате людей. В тот день за столом сидели три одиноких вещи в себе. Солнце заливало кухню, но я почувствовала, как на нас пала и начала сгущаться какая-то тень. Тишина стала гнетущей. Я не помню, чтобы такое случалось за едой в моем детстве — а ведь моего отца, как и Михаэля, с нами никогда не было. Неужели Иветта, глядя на нас с братьями, тоже иногда ощущала тяжесть на сердце?

Как хорошо мне было вчера! Как передать мою радость детям против их воли? Знаете, ваша честь, мы ведь не имеем никакой власти над тем, что творится в головах наших детей. Как бы сильна ни была наша любовь, в мозги мы к ним влезть не можем. Стоит ребенку покинуть взрастившую его утробу и издать первый крик — и мы становимся чужими…

Но я снова отклонилась от темы.

ФРАНК

Позже, в тот же день, кто-то позвонил в дверь, и я пошел открывать.

На пороге стоял незнакомец. Блондин. Моложе нашей матери на несколько лет. Он не понравился мне с первого взгляда этот Космо, он спросил, дома ли Эльке, я провел его в гостиную и увидел, что мать приглаживает волосы перед зеркалом — совсем как героини в кино, когда их любимый появляется нежданно-негаданно. И я понял. Я бросил на нее убийственный взгляд, но она ничего не заметила и повела своего блондинчика через кухню, где полдничала Фиона. Эльке невнятно представила своего друга, но Фиона и не подумала поднять глаза от своего бутерброда с арахисовым маслом — я хорошо выдрессировал младшую сестричку.

Мама явно беспокоилась — ах-ах-ах, а вдруг она перестанет нравиться своему красавчику? Что, если с довеском в лице враждебно настроенного сына и туповатой дочки она для него не та, что вчера?

Они уселись на лестнице позади дома, и я, глядя одним глазом в телевизор, прислушивался к их разговору. Мама рассказывала Космо, как прожила пятнадцать лет в приемной семье Марсо в деревне неподалеку отсюда. Эту историю, ваша честь, я знаю наизусть. Наизусть.

В нашем районе так много приемных семей, но вовсе не потому, что здешние люди милосерднее или великодушнее жителей других мест. Они всего лишь беднее, а за взятого на воспитание сироту платят деньги. Во время войны даже жалкие две тысячи старых франков имели значение, не говоря уж о дополнительных рабочих руках в доме и в поле… Марсо обращались с Эльке — тогда ее звали иначе — как с родной дочерью, то есть они с ней не цацкались.

С самого начала века Марсо были арендаторами на ферме. Большая, работящая, семья цеплялась за жизнь с невероятным упорством: деды, бабки и родители вкалывали, дети готовились занять их место. Мужчины проводили весь день в поле, со своими верными лошадками или волами, похожие на них молчаливой непокорностью. Вечером у этих честных трудяг не оставалось сил на разговоры — они выпивали свою дозу анисовки, съедали миску рагу и, шатаясь от усталости, отправлялись спать. А женщины ведали деньгами и вели бесконечные разговоры.

Маленькая Эльке быстро поняла те немногие, но неоспоримые принципы, которыми руководствовались дамы Марсо: Бог и Церковь — чушь и россказни, загробного мира нет, есть только земная жизнь, и ее смысл и суть составляет работа. Чтобы выжить, нужно работать в поте лица своего, и точка. (Добрая половина фраз, которые произносили дамы Марсо, заканчивались именно этим словцом — и точка.) Маленькая парижская сиротка включилась в работу. Она научилась резать и ощипывать цыплят, доила коров, шила перины и набивала их пухом, а в июле даже помогала на сенокосе. Она не была несчастна, но молчаливый прагматизм этой семьи ее не устраивал. Как только что заметил Ливанский Кедр, фермерам некогда любоваться красотами пейзажа. А юная горожанка Эльке питала к природе истинную страсть — чувство привитое матерью и усугубленное чтением романов XIX века.

Мой отец, ваша честь, питал отвращение к деревне, мать же была здесь несказанно счастлива. Ей все тут нравилось. Головокружительные кульбиты ласточек в июне, рыбы, выпрыгивающие в воздух над зеленой гладью прудов, задний двор, где неугомонно гудели и жужжали насекомые и пробирались в траве юркие ящерицы, хриплое кваканье лягушек по ночам, долгие томные вечера последних дней лета, серебристые переливы трепещущих на ветру тополей, вороньи посиделки в ноябре, ледяная изморось, которая раз в четыре-пять лет окутывала каждую веточку каждого дерева, так что все сверкало, как в сказке. Больше всего ее восхищало, как стремительно меняется окружающий мир в конце октября: тянущийся к югу клин серебристых журавлей, желтеющие на глазах папоротники, алые кисти ягод на рябинах, стук падающих на землю каштанов, аромат созревающих груш, терпкий вкус свежевыжатого яблочного сока, изысканные оранжево-зеленые узоры на тыквенной бахче и смачное чавканье сапог по грязи…

Приемная семья была глуха к красоте, и это печалило душу девочки. Марсо видели то же, что видела она, но это никак их не меняло. Еще хуже было то, что они не слышали звучания слов, твердо уверенные, что земля должна питать людей, а речь — обозначать факты и события, и точка. Однажды Эльке сказала им, что слово кувшинка — очень красивое, а они в ответ раздраженно пожали плечами: кувшинки — это божеское наказание! — так они сказали. Во-первых, они привлекают лягушек, во-вторых, затягивают поверхность пруда и рыбам не хватает кислорода, следовательно, от них следует избавляться. Эльке не понимала, как можно быть такими приземленными. Мечты, раздумья — все, что маленькая взбалмошная шляпница научила ее любить в самом начале жизни, ничего здесь не стоило и воспринималось как какая-то уродливая форма религии. Так же относились и к чтению. Романы? Пустая трата времени — в них одни выдумки, они отвлекают людей от настоящих проблем. Для большинства смертных проблемы — всего лишь часть текущей жизни, но для этих людей, утративших Бога и ничего не обретших взамен, они составляли ткань бытия, суть, основное содержание жизни. Проблемы могут быть серьезными и ничтожными, потенциальными и реальными, нашими и чужими: несчастные случаи, непогода, болезнь и гибель людей, животных и урожая — о них говорят все время, они снятся по ночам, над ними можно одержать временную победу, но они возникают снова и снова, и это даже радует, ведь именно проблемы придают смысл существованию.

Когда слышишь от таких людей подобные рассуждения, ваша честь, задаешься вопросом, что может принести ему счастье, в чем он хотел бы добиться успеха? Но фокус в том, что подобные личности не мечтают ни о счастье, ни об успехе, они срослись со своими проблемами, так что, не будь их, не было бы и темы для разговора, жизнь утратила бы всякий смысл и интерес. Именно эта крестьянская философия вкупе с местным климатом приводила в отчаяние моего отца и в конце концов вынудила его сбежать, неудивительно, что я так много об этом размышлял. Ключевое слово этой жизненной философии, ваша честь, — недоверчивость.

ЭЛЬКЕ

Умоляю, не верьте, ваша честь! Моим детям не дано было обнимать своего отца, но они переняли его предрассудки и мании, больше он им ничего не оставил, и я не могла лишить их последнего! Они не то чтобы лгут, нет, но им свойственно преувеличивать причуды здешних людей, все, что они говорят, следует делить на два. Клиенты «Фонтана» не только ноют, хнычут и жалуются — как утверждала в начале слушаний Фиона, и Франк преувеличивает, говоря, что в моей приемной семье не было ни доброты, ни веселья.

ФИОНА

Нет-нет, мой брат прав! Детей здесь с самого раннего возраста учат ничему и никому не доверять: нужно каждое мгновение быть настороже, никогда не привлекать к себе внимания и не прислушиваться к своим страданиям — физическим или моральным, не подавать виду, что тебе кто-то нужен или интересен. Чужая жизнь нас не касается. Никто ничего никому не должен. Самое лучшее — чтобы ничего не происходило и чтобы люди не попадали друг от друга в зависимость. Если вам делают подарок, просюсюкайте: «Право, не стоило», быстро спрячьте его и — главное! — ни в коем случае не открывайте при дарителе, не дай Бог, поймет, что доставил вам удовольствие, тогда вы станете его должником. Никто не знает, что случится завтра, и, если слишком сильно любить своего мужа, осыпать детей поцелуями и шумно праздновать богатый урожай, все хорошее может кончиться, и что тогда?

Добродетель эти люди понимают так: много работать, мало получать — ровно столько, чтобы хватало на жизнь. Когда наша мать в двадцать лет влюбилась в красивого брюнета по имени Михаэль, ее приемная семья «скривила рот»: да разве можно ему доверять? И не потому, что он нездешний, просто он мало работает и много получает. Делать деньги, фотографируя животных! Уму непостижимо! Выходит, есть идиоты, которые… покупают, и… задорого, снимки… зверей? Каждое слово вызывало у них изумление.

В двадцать один год, когда Эльке достигла совершеннолетия, она все еще любила своего Михаэля. Приемной семье перестали платить, а нет денег — конец ответственности. Ребенок стал взрослым, он должен сам принимать решения сам отвечать за последствия, и точка. Дамы Марсо решили, что выбор Эльке и прихоти Эльке их больше не касаются. Хочет выйти замуж за фотографа-анималиста? Ха! Да ради Бога! Она очень скоро поймет, что почем в этой жизни…

ФРАНК

Когда наша мать рассказывала в тот день Космо о своей приемной семье, ей, конечно, не потребовалось вдаваться в детали: Космо был тут своим, он знал склад ума здешних обитателей, его собственный отец родился в семье арендаторов. Но я не уверен, что вы, ваша честь, понимаете их так же хорошо. Это исчезающий вид, местные нравы, неизменные со времен средневековья, к концу XX века начали меняться под влиянием новых условий: телевидение показало всем и каждому, как живет остальной мир, начался отток населения, земельные хозяйства укрупнялись, богатые голландцы, немцы и бельгийцы выкупали фермы, взбалмошные парижане переделывали сельские дома в живописные виллы, «новые» хиппи-экологисты разводили пчел и пасли коз, бренча на гитарах.

Вы наверняка спросите — а что же Космо? Вряд ли он мог все это время хранить молчание, ему тоже не терпелось поговорить. Какие слова нашел он для женщины, которую хотел соблазнить, для женщины, и без того смотревшей на него с обожанием? Не беспокойтесь, ваша честь, я помню и эти слова.

Не думай, сказал он, что у меня такая уж увлекательная жизнь. Ты и представить себе не можешь, насколько она пуста. Сколько времени уходит зря: переезды, сидение в аэропортах и на вокзалах, пошлые телепередачи в унылых гостиничных номерах, ночная бессонница, раздача автографов неинтересным мне людям, ответы на одни и те же дебильные вопросы журналистов, натужные улыбки…

Боже, воскликнула мама, потрясенная столь неожиданным описанием жизни артиста. Но тогда ради чего же ты все это делаешь?

Ради чего? — переспросил Космо. Разве непонятно? Ради тех редких мгновений, которые я провожу на сцене. Но и они, эти редкие мгновения, требуют долгих скучных часов подготовки с моей технической командой, со всеми этими талантливыми, и преданными, и трудными людьми, которые кружат вокруг меня, наклоняются, разгибаются, делают разметку, посылают друг другу знаки, устанавливают свет, микрофоны и музыку, проверяют мельчайшие детали моего костюма и реквизита… А потом удаляются, растворяются в темноте… Наконец все готово… и вот тут-то… Весь мир вокруг меня внезапно сходится в одну точку. Я стою один в лучах света. Больше ничего не существует. Каждый взмах ресниц, каждый вздох наполнен смыслом. Вот ради таких мгновений я и живу, Эльке. И ради тебя — с сегодняшнего дня.

Вот что сказал маме клоун-развратник.

А потом отвалил.

ЭЛЬКЕ

Космо позвонил мне на следующий же день.

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Позвольте, ваша честь, обратить ваше внимание на то, как часто в рассказе ключевого свидетеля повторяется греческий корень tele, далеко, издалека. Сначала она знала молодого актера только через телевизор; позже она будет общаться с ним по телефону, суть в том, что их любовь происходит на расстоянии и не имеет ни малейших шансов пройти испытание реальной жизнью…

ЭЛЬКЕ

Реальная жизнь, реальная жизнь! Марсо тоже то и дело поминали реальную жизнь! А что такое реальность? Может, их семейная жизнь? Или брак Андре и Жозетты, которые сорок четыре года подряд просыпались по будильнику, вставали, не обменявшись ни взглядом, ни звуком, и не общались весь день, занимаясь каждый своими делами?

Послушайте, что я вам сейчас скажу.

Голос Космо на другом конце провода был реальным голосом Космо. Как будто я просто сидела с закрытыми глазами у себя в комнате, а он был рядом… и сейчас еще, стоит мне закрыть глаза… понимаете?

Итак, я продолжаю.

Космо был в Орли, ждал вылета в Лозанну и позвонил мне, чтобы рассказать, какую странную парочку он видел в самолете: мужчине было лет пятьдесят, женщине — тридцать пять — сорок. Не то любовники, не то супруги, а может, актриса и импресарио? Трудно сказать… Они были одеты с показной, почти вызывающей роскошью. Когда они усаживались на свои места, мужчина протянул руку и поправил женщине юбку — чтобы не замялась, а она рявкнула, да так зычно, как будто хотела, чтобы все ее слышали: «Нет, нет, не нужно. Если бы я откидывалась на спинку, юбка бы помялась, но я, слава Богу, никогда не откидываюсь». «Именно так, Эльке, клянусь тебе! — сказал Космо. — Слава Богу, я никогда не откидываюсь на спинку кресла». Я решил приглядеться к ним повнимательнее, добавил он: одежда из дорогих магазинов с Фобур-Сент-Оноре, лайка и кашемир, кремовые и табачные тона — и все-таки во всем их облике было нечто вульгарное. Они принялись обсуждать юбку женщины. Да, выглядит она неплохо, сказала женщина с недовольной гримаской, но ткань не слишком добротная. Учитывая цену, качество могло бы быть получше. Помолчала и продолжила — все так же громко: «Знаешь, мне почему-то хочется спеть „Бандьера росса“». — «А что это за песня?» — вежливо поинтересовался мужчина. И женщина тут же затянула: Avanti popolo, тра-ля-ля-ля-ля-ля, bandiera rossa, bandiera rossa! Других слов я не знаю, сказала она с печальным вздохом и добавила: «Ты должен выучить слова, будет так мило петь это вместе». — «Но я не говорю по-итальянски», — возразил мужчина. «Так возьми несколько уроков, — предложила женщина, — не так уж это и трудно!» Некоторое время они молчали — дама разглядывала свои кремовые перчатки. Наконец снова открыла рот и сообщила мужчине (а заодно и всем пассажирам), что жует специальную жвачку для очистки зубов после еды. Ничего общего с той банальной дрянью, которой она пользовалась, когда бросала курить. Мужчина внимательно слушал и кивал; время от времени он протягивал руку, чтобы разгладить полу ее пальто или одернуть кайму юбки.

КОСМОФИЛ

Этот эпизод очень скоро стал новым номером — «Этюд в кремовых и табачных тонах»: через две недели после того звонка толпы зрителей надрывали животики, глядя, как Космо оправляет юбку, подкрашивает губы и запевает нуворишскую версию гимна итальянской революции.

К несчастью, насколько мне известно, не осталось ни аудио-, ни видеозаписи этого скетча. Но у меня есть любительская пленка,на которую в 1965 году засняли фрагмент репетиции одного из первых спектаклей артиста. Это не целый фильм, запись длится всего несколько минут; если вы согласны, ваша честь, предлагаю немедленно устроить просмотр. Погасите свет… спасибо.

Ну вот, смотрите. Ему двадцать два. На нем классический грим клоуна: густой слой белил, насурмленные брови домиком, напомаженные волосы стоят на голове дыбом, словно что-то его ужасно напугало, на месте рта нарисовано большое красное удивленное «О». Он говорит о любви. Этот номер он будет играть много лет, подновляя и осовременивая его, с годами текст будет становиться все злее… Несмотря на плохое качество пленки, Космо на ней именно такой, каким знали его тысячи зрителей: тонкий, хрупкий, в белом, как белила на лице, трико; под тонкой эластичной тканью костюма видно, как устроено его тело. Кажется, что перед нами нагота в чистом виде — как будто мы заглядываем в самую глубь человеческого тела, доходя до сути, и видим свой собственный образ, вне различий пола, класса, расы и возраста, так сказать дух-тело, наэлектризованный и трепещущий.

Фильм немой, и мы никогда не узнаем, каким был текст в 1965 году, но главная идея получасового номера никогда не менялась: Космо учился любить человечество.

Нет человека, недостойного моей любви, — смущенно объявляет он и начинает перечислять до ужаса пестрый список достойных.

Запись начинается с середины номера и длится четыре минуты. Изображение застывает на кадре, в котором Космо неловко, но пылко гладит по плечу огромного, обвешанного револьверами, мафиозо. Я посмотрел этот спектакль в середине 80-х — тогда Космо «любил» молодого янки, поехавшего мозгами на колебаниях курса акций на бирже, йеменского мальчика, умирающего от спида; огромного жирного бизнесмена, пукающего на деловых встречах и покупающего галстуки по три тысячи франков за штуку, буйного преподавателя лицея, ковыряющего в носу на людях и унижающего учеников при всем классе, чтобы насладиться их мучениями, знаменитейшего психоаналитика, разговаривающего на «птичьем» языке… Еще мне запомнился молодой солдат с пакистано-китайской границы, в девятнадцать лет научившийся смотреть, не моргая, и — главное — не встречаться взглядом с себе подобными… Это было потрясающе, ваша честь, видеть, как Космо превращается в мальчишку с закаменевшей челюстью и ледяными глазами! Он воплощался в каждого из своих персонажей… а потом, вернув на лицо маску озадаченного клоуна, восклицал: Ах, как я люблю весь род человеческий, как он мне дорог!

Зрители, поначалу настроенные скептически (осторожность никогда не повредит!), постепенно увлекались и позволяли Космо таскать их туда-сюда по миру, а в конце вынуждены были признавать, что все эти личности существуют и они их знают и узнают… Как удержаться от смеха, глядя на ошеломленное лицо Бога, впервые явившегося поглядеть на свое творение и узревшего жалких людишек, которых он поклялся любить?

САНДРИНА

Так все и было! Я видела этот номер в день тридцатилетия Космо и могу вам сказать, что это было здорово: минут через десять-пятнадцать после поднятия занавеса публика начинала разогреваться. Люди постепенно расслаблялись, переставали быть собой (ведь если бы этого не случалось, слова Космо уязвляли бы их, задевали, шокировали) и незаметно влезали в шкуру артиста. С этого момента, укрытые безопасной темнотой зала, они отдавались Космо, повторяли каждое его слово, каждый жест, упивались светом, исходящим от его лица, ибо он одаривал их сказочной, немыслимой свободой — той самой, о которой они грезили по ночам, но не смели проявить чувства при дневном свете. Мэр города, богатый нотариус Коттро (родной дедушка Космо) или толстяк журналист Табран, похваляющийся, что не уступает в язвительном остроумии коллегам-парижанам… Благодаря этому маленькому одинокому человечку с соломенными волосами, бесновавшемуся на сцене под светом софитов, все они наконец давали волю той жестокой и детской части своего «я», которую все остальное время подавляли и отталкивали.

Смотришь, затаив дыхание. Из каждодневной жизни переходишь в какую-то иную плоскость, забираешься выше, еще выше, как можно выше. Зал то и дело взрывается смехом. Он накатывается на сцену волнами, налетает порывами и тут же стихает. Тишина идеальная, то, что надо. Зрители полностью открылись — глазами, ушами, сердцем, душой они впитывают самый легкий вздох Космо, самый незаметный взмах его ресниц, они доверяются ему, они целиком в его власти. Теперь артист может пробудить в них всю гамму чувств, провести к вершинам жестокости или радости, точно зная, что люди последуют за ним. Артист обладает неслыханной властью, ваша честь, он способен заставить публику добровольно и навечно припасть к его ногам. И он старается: выкладывается, выворачивается наизнанку, переходит все границы, и три часа спустя зрители даже не уверены, человек ли перед ними, настолько их потрясают его выходки и превращения, его пот ослепляет нас, его сердце стучит в нашей груди, его кровь бежит по нашим жилам; идет жестокая игра — коррида, оргия, древний ритуал; аплодируя в конце, зрители участвуют в этом ритуале, изо всех сил хлопают в ладоши, показывая артисту: эта сила перешла в нас, она стучит, и бьется, и рвется наружу, Космо взорвал наше «я», он нас спас, погрузил в расплавленное золото, и мы уже не понимаем, что происходит. Это и здорово, и страшно — чувствовать себя вне тела, что-то очень глубинное изменилось, тебе почти неприятно: чужой человек заставил тебя смеяться и наслаждаться так, как ты никогда себе не позволял в реальной жизни, а чего стоит наша реальная жизнь, если в ней нет этой силы и ты чувствуешь себя полноценным человеком, только когда смотришь из зала на сцену? Когда мы покинем театр, связь прервется, потому что и он был не он, и мы — не мы, вот и приходится возвращаться к привычному учтивому и мелочному существованию, и от этой мысли у нас ноет душа, но мы аплодируем и кричим «Браво! Браво!», стараясь оттянуть расставание с артистом и возвращение в унылую повседневность…

Космо был воплощением свободы, ваша честь. Ни больше, ни меньше. Потому его так и любили, так им восторгались… а иногда и ненавидели.

ВЕРА

Я не могу дольше молчать.

ЖОЗЕТТА

О нет! Только этого еще не хватало! Что здесь делает эта особа?

ВЕРА

У меня есть право высказаться, ваша честь, потому что я… хорошо знала Андре, отца Космо.

ЖОЗЕТТА

Хорошо знала! Ха-ха! Держите меня! Хорошо знала…

ВЕРА

Нравится вам это или нет, но я должна рассказать о важных вещах, Жозетта. И поскольку мы дошли наконец до сути и заговорили о необычном характере жертвы, подчеркнем: свое призвание Космо унаследовал от Андре. Именно молчаливый отец передал ему безумное желание говорить с другими людьми, будить их, тормошить… Ливанский Кедр только что рассказал нам, как Андре поклонялся деревьям, как осознал в лесах Шантийи и Фонтенбло свою священную миссию, но он умолчал о том, чем закончилось его пребывание в Париже.

Андре чувствовал себя одиноким, страшно одиноким. В гостиницах и ресторанах, где он работал, никого не интересовала его весть вселенской красоты и гармонии. Все чаще и чаще, иногда даже среди дня, с ним случались короткие припадки, он падал на пол, судорожно размахивал руками, бормотал что-то несвязное. Позднее он рассказывал мне, что сохранял ясность рассудка даже во время жесточайших приступов, но это никак ему не помогало. После каждого приступа он надолго впадал в ступор, мучился адскими мигренями. Из-за болезни он часто терял работу, ему нечем было платить даже за жалкую комнатенку у вокзала Сен-Лазар. Андре совершенно пал духом, сдался и вернулся домой, где блудного сына встретили нерадостным молчанием.

Андре терзался мыслью о провале великой миссии, чувство вины разъедало ему душу… А потом он встретил на своем жизненном пути дочку нотариуса и влюбился в нее. Глядя на Жозетту сегодня, ваша честь, трудно поверить, что когда-то она была красавицей. А Андре, эта невинная душа, верил, что физическая красота молодой женщины, как и красота деревьев, говорит о духовном совершенстве.

ЖОЗЕТТА

Да что вы себе позволяете…

ВЕРА

Он объяснял мне все это очень пространно, ваша честь, и не один раз.

Когда я встретил Жозетту, сказал он однажды, мне показалось, что я ее узнал. Я подумал, что она станет для меня тем же, чем были леса. Искорка в ее глазах напомнила мне полную луну над лесом Фонтенбло, я счел это тайным знаком, подумал: Боже, это она! Вот спутница, которую я так долго искал! Она подставит мне плечо, придаст сил, которых мне не хватало в Париже, с такой помощницей я сумею исполнить свою миссию до конца.

Но он быстро разочаровался, ваша честь. Жозетта была слепа и глуха к космическим посланиям, потрясавшим душу ее мужа, ее интересовал не внутренний мир Андре, а быт и только быт.

ЖОЗЕТТА

Давай, мели, грязная цыганка! Выросла в свинарке, а туда же — философствуешь!

ВЕРА

Я принесла присягу, как и все остальные, Жозетта, и повторяю слово в слово то, что рассказывал мне мой возлюбленный.

Когда я говорю с ней, объяснял Андре, она меня не слышит. Я вижу, как мои слова скользят по ее лицу и каплями шлепаются на землю. Она не впитывает их, как Ливанский Кедр. Улыбается в ответ, но я-то знаю, что она ничего не поняла.

Это приводило его в отчаяние, ваша честь. Но Андре был хорошим человеком. И самым незлобивым существом на свете — во всяком случае, до того преступного и непоправимого поступка своей жены. Меркантильность окружающих удручала его, он не мог к ней привыкнуть. Андре никак не мог пережить, что за дивными ореховыми, с золотыми искорками, глазами Жозетты скрывается такой ограниченный, приземленный ум. Брак жестоко разочаровал его.

ЖОЗЕТТА

Заставьте ее замолчать, ваша честь! Ее показания ничего не стоят!

ВЕРА

Но Андре не жаловался. Он не хотел критиковать женщину, на которой женился. Она не злая, повторял он. Она хорошо ведет дом, она делает все, как положено, мне не на что жаловаться… Не ее вина, что она не похожа на деревья. Это я ошибся…

Он не мог простить себе этой ошибки, этого брака, в котором чувствовал себя еще более одиноким, чем в парижской мансарде.

Но Шарль Филипп… Но Шарль… Их сын… А что, если маленький Шарль сумеет разгадать его священное послание… что, если он сможет передать его миру?

Конечно, я и его знала. Он много раз приходил ко мне вместе с отцом… Шарль рос, и в сердце Андре оживала надежда.

Вся карьера Космо, ваша честь, не что иное как дань почтения отцу. Каждый свой номер — осознанно или нет — он играл с одной-единственной целью — помочь Андре залечить рану в душе.

ЭЛЬКЕ

Кто возьмется объяснить природу гения?

Андре действительно рассказывал Космо о тех великих ночах среди деревьев, когда на него нисходило духовное озарение, он описывал ему свои видения и никогда не скрывал, что они причиняли ему тяжкие физические страдания. Для маленького Космо все эти вещи были окутаны флером красоты, тайны и опасности. Я услышал послание, говорил он мне, не столько через слова отца, сколько через страсть и муку, жившие в его темных глазах…

Но продолжим по порядку.

После того как Космо приходил к нам домой, я снова увидела его только через три месяца. Но он мне звонил…

ФРАНК

Мама не понимала, как все это банально и пошло: мужчина — активная сторона, женщина — пассивная, он разъезжает по миру, она его ждет, мужчина выбирает день и час, женщина готова откликнуться на первый зов… Мы поражались, ваша честь, — ну, Фиона была еще слишком мала, но я поражался, глядя, как наша мать, прежде такая независимая, превращается в обычную мещанку.

ЭЛЬКЕ

Знаете, ваша честь, я, как и Андре, сделала все, чтобы передать детям свой взгляд на мир. Увы, мне это удалось намного хуже. Но сейчас речь не о них, вас одного мне необходимо и важно убедить. Поверьте: я ни мгновения не страдала от разлуки с Космо, потому что я ее не ощущала. Космо всегда был со мной. Когда он звонил, я всего лишь узнавала новые детали. Он щедро делился всем, что с ним происходило, я не была сторонним наблюдателем, я ездила с любимым по всему свету. Любовалась из окна номера марсельской гостиницы бело-голубыми кораблями в порту, оранжевыми черепичными крышами домов на холме, увенчанном барочным собором. В Безансоне проживала с ним вместе дождливый день — изнуряющий, свинцово-серый, заполненный досадными мелочами и пробками на дорогах. Он был таким изысканно-мрачным, сказал мне Космо, что стал почти приятным.

Однажды он позвонил мне в девять утра из женевского аэропорта, чтобы пересказать сцену, которую только что наблюдал. За соседним столиком в зале ожидания сидели двое мужчин и женщина, пили кока-колу и курили. Мужчины были одеты в дешевую черную кожу, женщина крашеная блондинка, куталась в шаль леопардовой расцветки. Все трое были молоды — едва ли за тридцать, но от них веяло чем-то порочным и опасным. Рядом с ними играли два маленьких мальчика — бегали туда-сюда по залу и развлекались, как могли, но их крики действовали взрослым на нервы. Эй вы, рявкали они то и дело, да сядьте же, черт бы вас побрал! Заткнитесь! Кому сказано — замрите!

Потом женщина вдруг вскочила, с сигаретой в зубах прошла через зал и, не говоря ни слова, прибила обоих малышей — бац, бац! — по голове. И спокойно вернулась за столик. Мальчишки заревели и повалились на пол…

Уши Космо стали моими ушами, я как наяву слышала хныканье наказанных матерью малышей, видела, как они побагровели от ярости, страдая из-за жестокой несправедливости, чувствовала, как в их душах закипает злоба, — однажды она превратит обоих в садистов, обожающих причинять боль проституткам, или в отцов и мужей, поколачивающих семью. Вы ведь теперь тоже представили себе эту сцену, ваша честь? Молодая крашеная блондинка с тощими ногами в леопардовом шарфе, кожаных брюках и дешевых сапогах на шпильках… Видите, как эта разбитая ночной гулянкой, раздраженная детскими воплями женщина встает, идет по залу и отпускает каждому сыну по оплеухе, бьет тыльной стороной ладони по уху — чтобы побольнее. Чувствуете, как звенит у вас в голове и боль расходится по лицу, ваша честь? Именно это чудо я и пытаюсь вам объяснить: картины из головы Космо перешли в мою голову, фрагменты его жизни, стали частью моей… а следом и вашей.

В течение того лета он звонил мне время от времени, неожиданно, часто среди ночи. Но мне это не мешало. Космо был на другом конце провода, и я держала трубку так нежно, как будто обнимала его за шею… Долгие мгновения его нежный, хриплый и уже такой родной голос обволакивал меня. Он задавал мне тысячу вопросов и сердился, если я отделывалась общими словами: ему нужны были детали, как можно больше подробностей. Он хотел знать, где я стою, что вижу в окно, на что похожи сад и небо, что делает Франк, что сказала утром Фиона, последние сплетни из «Фонтана», как переносит беременность моя подруга Сандрина…

И я искала слова, ваша честь, и находила их. Не считая, полными охапками, я одаривала Космо фразами, которые наполняли мою жизнь, отражали ее суть. Наши беседы могли длиться полминуты или час. Я знала, что часовые разговоры стоят дорого — мою дневную зарплату, — но, стоило мне об этом заикнуться, и Космо обрывал меня: мои телефонные счета тебя не касаются, — и я едва не плакала от благодарности. Михаэль был суровым человеком: даже живя с нами, он никогда не тратил лишних слов, а уж по телефону был скуп до грубости. После развода он дважды в год звонил детям: по звонку на каждого в день рождения. Ему бы и в голову не пришло провести целый час у телефона, болтая ни о чем! Молчать в трубку на расстоянии! Слушать дыхание, идущее по проводам, и не произносить ни слова! Бред!

Иногда Космо говорил, что гладит меня по щеке или плечу… что целует меня в шею или в ямку над ключицей… и я дрожала, слушая его голос… Он мог спросить: что на тебе надето? — и я никогда не врала: старый красный свитер, джинсы, форма официантки, линялый халат… И его голос ласкал меня через одежду… Однажды, в два часа ночи, когда я лежала в полудреме в кровати, Космо попросил разрешения прикоснуться к моей груди через голубую ночнушку, и я ответила, подавив зевок: давай, но не больше десяти секунд.

Мои руки были его руками, ваша честь. Я таяла от его прикосновений.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

ЭЛЬКЕ

Заметили ли Франк и Фиона, как переменилась в то лето их мать? Я стала к ним внимательнее…

ФИОНА

Она была к нам внимательна. Внимательна. Ха! Мне просто смешно.

Нам не хватало отца, ваша честь. Это было первое лето без него, стоило нам проснуться, и мы умирали от горя: его нет. В июне пришло письмо, он обещал прислать деньги на билеты, чтобы мы приехали его навестить, и мы места себе не находили, каждое утро караулили почтальона, но неделя проходила за неделей, а от отца ничего не было. А ведь он любил нас, он нас любил, я-это-знаю-я-это-знаю, а если кто скажет, что это не так, — убью.

Наша игра «Стань болью» набирала обороты. Мы обнаружили в подвале несколько мышеловок и лисий капкан и пускали их в ход, когда мама отправлялась в «Фонтан». Когда ловушка захлопывалась на моем указательном пальце, боль была ужасной, она молнией пронзала мозг, приходилось очень глубоко дышать, чтобы не дернуться, я ни в коем случае не должна была трясти рукой, чтобы освободиться. А Франк тихим, ласковым голосом напоминал мне о лани с папиной фотографии, и я пыталась подражать ей, глядя на брата с той же немой мольбой в глазах.

Иногда мы приглашали поиграть других мальчиков, одноклассников Франка. Уходили утром на берег Арнона и возвращались с наступлением темноты. Мама оставляла нам бутерброды. Какое там внимательна! Я была единственной девочкой в нашей компании, мне было шесть, а им по десять, двенадцать и даже тринадцать лет, но, когда игры заходили слишком далеко, они пугались первыми. Внутренне я была сильнее, и они это знали, я была самой сильной девочкой на земле, и самой бешеной, ярость клокотала в моей груди, а они изумленно таращились. Ничто не могло меня остановить, ничто. В драках я их кусала, царапала, вырывала клочья волос, и они зверели, наваливались на меня втроем и вчетвером, били головой о камни и вполне могли убить, но мне все было трын-трава, я ни за что на свете не попросила бы пощады. Иногда Франк заставлял меня раздеваться, и я подчинялась, потому что я исполняю все приказы брата, захоти он — без колебаний убила бы себя. И я стояла голая перед этими мальчишками, но они раздеться не осмеливались, потому что стыдились штуки у себя между ногами, она была крошечной и болталась, а если и напрягалась, то ненадолго и не была надежным оружием, вот они и снимали ремни и привязывали меня к дереву. Когда я рвалась, дергалась, ремни жгли кожу, пряжки врезались в тело, но я это обожала. Здорово, что я бессильна, что их мускулы крепче моих и их жестокость безгранична и безрассудна. Франк доставал ножик, и каждый по очереди грозил мне им, водил сверкающим на солнце лезвием по моему животу, груди или горлу, но кончалось все тем, что они вырезали свои инициалы на дереве, прямо на уровне моих глаз. Когда мальчишки наконец развязывали меня, я чувствовала себя опустошенной, изнемогающей, счастливой.

НОЖ

Как в масло, ваша честь.

Сейчас не моя очередь? Заговорили о ноже, вот я и подумал…

Прошу прощения.

ФИОНА

Однажды утром, когда мы с Франком куксились из-за того, что письмо от папы опять не пришло, мама сказала: «Эй, у меня идея, погода прекрасная, не пойти ли нам на рыбалку?» Мы только фыркнули — раньше на рыбалку с Франком всегда ходил папа.

«Почему бы не попробовать? — спросила она. — Кто сказал, что рыбу ловят только мужчины? Это что, так трудно? Ты нас научишь Франк? Снасти у нас в порядке, купим наживку — и вперед!»

Она думала, что я буду жеманничать и лепетать «фу, гадость!», насаживая червяка на крючок, и принялась объяснять, что им не больно, потому что у них и мозга-то нет, чтобы чувствовать боль, а я взяла наживку и разобралась с ней с первой попытки. Пескари трепыхались на конце лески, и я радовалась мысли, что буду есть их, что больше им не плавать, свободным и счастливым, в прохладной речной воде, что они задыхаются, потому что у них нет легких, я разорву им губу крючком и швырну умирать в ведро, и они будут лежать, как евреи в Освенциме (я видела это по телевизору), я буду жестокой и холодной, как фашистский офицер, а потом поджарю их в кипящем масле и вопьюсь в них зубами, разжую в кашу, проглочу, и они станут мной, мной, мной!

Мы возвращались в полдень с уловом снулых пескарей и издалека увидели, что кто-то сидит на крыльце. Мы сразу поняли, что это Космо. Он ждал нас, зажав в коленях бутылку вина.

«Это тот самый человек», — тихонько шепнула я маме.

Она тут же запнулась о какую-то невидимую преграду на дороге и едва не растянулась во весь рост.

«Вот уж сюрприз так сюрприз!» — произнесла она, смеясь над собой.

Франк ничего не сказал — только губы поджал.

«Ну… сколько китов поймали?» — крикнул Космо, когда мы подошли ближе. Мама хихикнула, я — нет, потому что не люблю, когда взрослые шутят, чтобы подлизаться к детям.

«Пообедаешь с нами?» — спросила мама.

Он заглянул в ведро и скорчил рожу.

«Я только что встал».

Тут он меня впервые заинтересовал — в наших краях никто не встает в полдень, люди хвастают тем, что поднимаются на заре, хотя я никогда не понимала, что в этом такого уж выдающегося.

«Входи», — пригласила мама, и все пошли в дом.

Космо уселся за кухонный стол и принялся бездельничать. Такое поведение тоже было редкостью. Он не задавал глупых вопросов — «Чем я могу тебе помочь?», не курил, не барабанил пальцами по столу, не читал газету, ничего. Сидел — и все. А мама суетилась, готовила обед. Ее глаза блестели, как серебристые чешуйки пескарей, которых она чистила под краном в раковине. Она была счастлива — это читалось у нее на лице, напевала и даже не велела мне накрывать на стол. Потом она поставила на огонь сковородку и пошла на огород за салатом — не каким-нибудь, а самым лучшим…

ЭЛЬКЕ

Да, я выбрала самый красивый кочан бледно-зеленый, сборчатый, как юбки мадам де Помпадур, сказала я себе — и нетерпеливо, как Казанова юбки любовницы, начала разнимать листья в раковине…

ФИОНА

Когда мама вышла на крыльцо, чтобы отжать салат, она встряхивала металлическое сито не привычно ленивыми машинальными движениями, а энергичными рывками.

ЭЛЬКЕ

Капельки разлетались по воздуху, ловили солнце и превращались в алмазный дождь…

ФИОНА

Мы пообедали. Космо ничего не ел, но выпил маленькими глотками два стакана вина, которое сам же и принес. Он не умолкал, рассказывая, как ходил в детстве на рыбалку. Мне не показалось, что он хвастает, но Франк замкнулся, как устрица в раковине, и ел, не поднимая глаз от тарелки, а закончив, попросил разрешения выйти из-за стола.

Я разрывалась надвое. Я не могла предать брата, но меня мучило любопытство: что это за необычный человек, и почему так блестят глаза моей матери? Я решила ненадолго остаться и посмотреть. Так и волки будут сыты, и овцы целы: я смогу пошпионить для Франка и перескажу ему все глупости Космо. Но он от болтовни перешел к фокусам. Не дурацкие карточные трюки показывал, а настоящие волшебные фокусы, и ему даже не понадобилась никакая бутафория. Мама убирала со стола. Он улыбался, а потом делал вид, что потерял свою улыбку, начинал повсюду ее искать и находил у моей левой ноги, поднимал ее, извинялся и снова надевал на лицо, сначала — вверх тормашками, и вид у него становился ужасно недовольный, но в конце концов водружал ее на место. Такие вот трюки. Я смеялась против собственной воли. Я, конечно, люблю пытки, но еще, как все маленькие девочки, люблю, когда меня веселят.

Потом он взял яблоко из вазы, обтер его об рукав и протянул мне со словами: «Кого ты видишь?»

«Фиону», — ответила я.

Он сказал: «Ну, тогда главное — не откусывать от него с этой стороны, мы же не хотим съесть Фиону!» Он снова потер яблоко и опять спросил: «А с этой стороны что ты видишь?»

«Фиону», — ответила я.

«Эй, — возмутился он, — но ты не можешь быть везде в этом яблоке!»

А я ответила, страшно довольная: «Могу, еще как могу, я везде

«Ну-ка, посмотрим. — Космо сощурился и сморщил лицо, как маленький старичок. — Все-то ты выдумываешь! Никакая это не Фиона, там, внутри, сидит старая ведьма

Я расхохоталась, а Космо перевернул яблоко и взглянул с другой стороны.

«Господь милосердный! — воскликнул он. — Еще одна старая ведьма! Мне очень жаль, мадемуазель, но вас я в яблоке вообще не нахожу!»

Космо оставался у нас до вечера, и я была этому рада, потому что, когда мы играли, я могла быть собой, а не послушной умницей. Около четырех мама принялась лущить фасоль, и тогда Космо предложил новую игру — «Джек и волшебный боб». Он был Джеком, я — женой великана, а потом превратилась в самого великана, страшного и кровожадного. «Фи, фа, фо, фам!» — кричала я и топала по полу размеренными тяжелыми шагами. Внезапно игра стала реальностью: я трахнула кулаком по столешнице — и стол разломился пополам; топнула ногой — и десятки мышей выскочили из всех четырех углов кухни, издала бешеный рев — и в доме задрожали стекла и захлопали двери, а женщины попрятали лица в ладонях, визжа от страха. «Кровь француза чую там!» — вопила я, и мои глаза метали молнии, а Космо все это время лежал в чемодане, куда спрятала его жена великана, дрожал всем телом и жалобно лепетал молитвы. Вместо того чтобы засмеяться, я совсем осатанела, глаза мои налились кровью, я кричала: «Жив он или мертв, стар или молод, я сотру его кости в муку и испеку хлеб!» Я была серьезней некуда, а бледный как смерть, умирающий от страха Космо стал маленьким, как мышка, он вжимался в стенки чемодана: он прекрасно понимал, что на самом деле мы играем в то, как возвращается мой отец и застает мать с другим мужчиной.

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Да, ваша честь, пяти-шестилетний ребенок не воспринимает развод как нечто бесповоротное; он не способен поверить, что родители расстались на самом деле и навсегда.

ФИОНА

Отец просто вышел, он был в лесу, проверял, не попались ли в ловушки какие-нибудь звери, собираясь запечатлеть на пленке их агонию. Но папа скоро вернется, пол задрожит под его тяжелой поступью, он увидит Космо и — Фи, фа, фо, фум! — придет в ярость, руки его нальются силой, грудь выгнется колесом, глаза вылезут из орбит, и оглушительный, как раскат грома, крик взлетит над высокими горами…

САНДРИНА

Она была счастлива — Космо поладил с ее дочкой, а с Франком все как-нибудь образуется… со временем.

Мы всегда именно так обманываем себя, правда, ваша честь? Оптимистом в любом случае быть выгоднее — пессимисты ведь страдают дважды: до беды и после нее.

В конце того дня Космо отправился провожать Эльке на работу, и я встретила их на улице. Я шла в аптеку, и, как всегда летом (как, впрочем осенью, зимой и весной), деревня казалась вымершей, молчаливо-печальной, люди сидели по домам. Улицы были пусты, закрытые ставни — белые, серые, бледно-голубые — напоминали мне покойников, я была беременна и с тревогой думала, в какой мир я готовлюсь выпихнуть своего ребенка… Но я отвлеклась… Внезапно я заметила Эльке и Космо — они шли плечо к плечу по тротуару. Словно близнецы — тот же рост, та же походка, подумала я, или нет, не близнецы — любовники… Они не держались за руки и не прикасались друг к другу, но я поняла: они вместе. В глубинном смысле этого слова, если вы понимаете, о чем я.

Мне это показалось странным.

Знаете, ваша честь, Эльке была моей лучшей подругой, а Космо… ну, чтобы не тревожить лишний раз тень Дон-Жуана, Космо, как я уже говорила, это Космо.

ЭЛЬКЕ

Космо зашел вместе со мной в «Фонтан» и сел перед стойкой пропустить стаканчик. Хотели ли мы дать односельчанам пищу для смачных сплетен? Несмотря на то что говорил тут о замкнутости здешних уроженцев Франк, мужчинам за столиками в кафе и женщинам на пороге своих домов нужно о чем-нибудь говорить, так что вопрос о том, «кто с кем спит», по популярности уступает только проблеме нехватки денег. Наливая Космо вино, я тихо спросила: «А… если люди начнут болтать?»

Он улыбнулся и ответил так: «Зачем лишать их возможности помечтать?»

И добавил: «Иди, что скажу…»

Я перегнулась через стойку, и он прошептал: «Представляешь, как они лежат по ночам в своих постелях и смотрят порнушку с нами в главных ролях? Наши потные тела сливаются и вытворяют то, на что они сами никогда бы не осмелились? О, уверяю тебя, они будут нам очччень благодарны…»

«Да уж, повезло им!» — сказала я и отодвинулась. Окинув взглядом зал, я не смогла удержаться от смеха, вообразив, как эти жалкие крестьяне, преждевременно состарившиеся, утомленные тяжелой работой и жизнью, воображают себе наши любовные игры.

Но потом мне стало грустно — я подозревала, что эти люди разучились мечтать. Я думала о Франке и Фионе, о том, как они играли сегодня утром на берегу: забрасывали удочки в реку и вовсю мечтали в ожидании клева, я почти слышала, как эти грезы жужжат в их маленьких головках… Все дети мечтают, но что случается с ними потом? Что происходит с несбывшимися мечтами? Здешние женщины сидят дома с утра до вечера, изматывают себя работой, они всегда держат себя в руках и никогда не выдают своих чувств. Мужчины утром уходят в поле, трудятся в поте лица, кляня весь белый свет, потом идут в бистро, чтобы разрядиться, курят темные сигареты «Житан», пьют и играют в карты. Десять-пятнадцать лет такой жизни уродуют их тела, взгляд становится мутно-стеклянным, багровые прожилки покрывают нос и щеки, а в их головах… ох, Космо, неужели в их головах и правда не осталось ни одной, даже самой малюсенькой мечты?

«Ты знаешь Веру?» — спросил он ни с того ни с сего, не дав мне додумать мысль до конца.

Веру? Я была сбита с толку. Да, я ее знаю…

Не так чтобы очень хорошо, но… Я знала, что Вера торгует газетами в магазинчике на площади и любит в одиннадцать утра зайти в «Фонтан» — выпить ликера и разгадать кроссворд. В те времена женщины почти никогда не ходили по кафе и ресторанам в одиночку. Да что там «почти» — такого вовсе не бывало. Даже какая-нибудь заезжая парижанка чувствовала бы себя неуютно, зайди она без спутника в «Фонтан»… Но Вера была исключением: мужчины радостно ее приветствовали, а у нее для каждого находилась улыбка.

ЖОЗЕТТА

Ха-ха! Если бы только улыбка…

ЭЛЬКЕ

Женщины, само собой разумеется, считали ее шлюхой: в пятьдесят лет она все еще красила волосы хной, пользовалась помадой и носила яркую одежду… Ничего другого я тогда о Вере не знала, и Космо меня просветил.

Вера была чужой: родилась она в небольшом городке километрах в шестидесяти от нашей деревни и поселилась у нас вместе с мужем только во время войны. Оба участвовали в Сопротивлении и были, несмотря на молодость, убежденными коммунистами. Уже тогда деревенские отвергали ее — она была слишком хороша собой и слишком откровенно выражала свои политические взгляды. Но когда в июле 44-го немцы убили Вериного мужа и она осталась вдовой в двадцать пять лет, ее начали бояться. Решение остаться в деревне было чистым вызовом. Вера открыла газетную лавку и за несколько месяцев приобрела обширную клиентуру — постоянную и сугубо мужскую. У Веры был хорошо подвешенный язык, она часто смеялась, и мужчины любили поболтать с ней: синим чулком она не была, а говорить могла о чем угодно — от Алжирской войны до цен на пеньку.

ЛАТИФА

Я хотела бы высказаться насчет Алжирской войны, потому что мой муж Хасан не сможет дать показания, он недостаточно хорошо говорит по-французски и вообще уже давно почти не разговаривает — даже по-арабски, если хотите знать мое мнение, это и ваша вина, когда я говорю ваша, то имею в виду французов, хоть и не знаю, француз ли вы, ваша честь, но, уж наверное, француз, и к тому же коренной, кожа-то у вас белая, как у Романистки, я бы удивилась, будь вы смуглым или чернокожим, ну да, это возможно, в наши дни в судах кого только не увидишь, но я бы, честно, удивилась, так о чем это я, ах да, у меня нет против вас предубеждения, но вы частично виноваты… А? Моя очередь выступать все еще не подошла? Ладно, я подожду, но вы, надеюсь, скажете, когда мой черед наконец наступит, потому что у меня тяжело на сердце, так тяжело…

ЭЛЬКЕ

Год за годом Вера сеяла смуту среди обитательниц деревни, открыто флиртуя с их мужьями и всем своим образом жизни яростно доказывая, что женщина может быть независимой.

Андре тоже стал каждый день покупать у нее газету. Его сводила с ума быстротечность времени, он разочаровался в Жозетте, жаждал понимания и чувствовал непреодолимое влечение к рыжей красавице. И маленький мальчик Космо понял, что между его отцом и Верой существует особая связь.

Все это было так давно, сказал он мне однажды, что мои воспоминания похожи на сны, я ведь никогда не осмеливался говорить об этом с отцом. Но я до сих пор помню, как Вера прикасалась к моему лицу, помню, какими нежными были ее ладони, вижу ногти, покрытые красным лаком, я до сих пор чувствую аромат ее духов на запястьях… руки моей матери были совсем другими, они всегда делали что-нибудь полезное. Ни разу в жизни она не сделала попытки выразить себя…

Мы шли по улице, и Космо жестикулировал на ходу, показывая мне розового фламинго, пламя, лижущее полено в камине, звучащую арфу.

Вера брала мое лицо в ладони, повторил он, и долго вглядывалась в него своими сапфировыми глазами. Взгляд тревожил мне душу. И сегодня, когда я встречаю ее на улице…

У меня сохранилось всего одно четкое воспоминание об этой женщине — даже не о ней, а о ее доме. Мне было года четыре или пять, когда отец отвел меня туда… Представь: я сижу один в гостиной и смотрю на пепельницу, в которой догорает сигарета. Должно быть, Вера закурила и тут же оставила ее, они с отцом ушли в соседнюю комнату и закрыли за собой дверь… На золотистом фильтре остался след красной помады — он кажется мне самой волнующей вещью на свете, отпечаток губ красивой женщины на золотистом, в белую крапинку, фильтре недокуренной сигареты. Я сижу и жду отца, сигарета тлеет, табак превращается в пепел, сохраняя — удивительное дело! — форму цилиндрика, как будто у меня на глазах возникает призрак сигареты… Почему я так пристально в нее вглядывался? Может, из соседней комнаты доносились какие-то звуки? Может, отец использовал меня как прикрытие для визита к любовнице? Я задумываюсь об этом сейчас, но тогда этот вопрос мне в голову не приходил. Может, он сказал Жозетте, что поведет меня покупать ботинки, а сам целуется и обнимается с Верой в комнате за закрытой дверью, занимается с ней любовью, пока я, замерев, созерцаю медленную идеальную метаморфозу сигареты и жду, когда столбик пепла не выдержит собственного веса и наконец распадется? Но на этом воспоминание обрывается…

ЖОЗЕТТА

Все эти догадки и отвлеченные рассуждения не имеют ничего общего с интересующей нас историей, ваша честь! Мы собрались здесь, чтобы выяснить обстоятельства смерти моего сына, а не затем, чтобы ворошить старые деревенские сплетни.

Я требую, чтобы любое упоминание о Вере было вычеркнуто из протокола заседания.

ЭЛЬКЕ

Ничего нельзя вычеркнуть, Жозетта, вам это известно не хуже, чем мне. Вера здесь, и нужно воспринимать это как данность: она — часть этой истории и очень скоро даст крайне важные показания. Видите ли, ваша честь, здесь ведь случилась драма… Но в то время, о котором мы говорим, Космо пребывал в полном неведении. Он узнал обо всем много позже, после смерти Андре…

Итак, вот последний эпизод из жизни Веры, о котором он рассказал мне тем летом: в сорок четыре года она родила мальчика и назвала его Ионой. Скандал! И даже двойной скандал: во-первых, отцом ребенка был цыган, а во-вторых — о, ужас! — Вера оставила сына ему!

Женщины в деревне просто заходились от негодования. Их неприязнь к чужачке превратилась в ненависть. Мало того что она соблазняла их мужей, теперь она уклонялась от исполнения материнских обязанностей. Вера не могла не сознавать последствий своего выбора: ее сын не пойдет в школу и будет расти в грязи и разврате, как маленький дикарь… Деревенские не верили в Бога и не могли утешаться мыслью, что потом, когда Вера будет гореть в аду, они обретут на небесах награду за десятилетия скудной жизни, которую, сцепив зубы, вели на земле. Нет! Ничего этого не будет — ни награждения унылых подвижниц, ни наказания грешницы Веры! На свете, ваша честь, нет ничего горше горечи безбожников.

Вера продолжала жить, как жила, продавала газеты, разгадывала кроссворды в «Фонтане». Несколько раз в неделю она навещала сына в цыганском таборе на краю деревни… Когда Ионе исполнилось три или четыре года, у него обнаружился талант к игре на скрипке, и Вера начала откладывать деньги.

ИОНА

Моя мать и его отец были любовниками, ваша честь, и мы с Космо тоже были любовниками.

В наших объятиях была таинственная предопределенность: наши родители любили друг друга, и мы были в некотором роде братьями, метафизически мы сливались воедино задолго до встречи наяву.

НОЖ

Как в масло, ваша честь. Я вошел в тело Космо, взрезав кожу на животе и не встретив ни малейшего сопротивления. Нет, и кожа, и мышцы, и сухожилия, конечно, сопротивлялись, но не человек, не живое существо, которому эти органы принадлежали. С другой стороны, меня тщательно подготовили — заострили, наточили, а поскольку борьбы не было, Космо сдавался мне на милость, как женщина уступает любовнику, я легко, быстро и почти весело продвигался в глубь его тела, все дальше и дальше, и очень скоро достиг самой сокровенной точки его естества, самого темного и кровавого уголка в животе, и замер в неподвижности…

Это потрясающее воспоминание, ваша честь, единственное в своем роде в моей биографии, уверяю вас, а я ведь старый нож, я жил на высокогорных плато в Алжире, и меня сто пятьдесят лет передавали из рук в руки от отца к сыну в одном и том же роду, не один раз человек с моей помощью отправлялся в долину смертной тени, но — повторяю — никогда прежде я не участвовал в таком спокойном, чувственном и, если можно так сказать, обоюдожеланном убийстве, я совершенно честен сейчас и могу с уверенностью заявить: жертва была согласна на убийство, не без ее помощи и одобрения жизнь покидала тело, вытекая вместе с хлеставшей из раны алой кровью…

Когда Иона нашел нас, я был по самую рукоятку воткнут в тело его любовника… Прошу прощения, ваша честь. Мне трудно сдерживаться и, коль скоро все отклоняются от хронологии…

ГЛИЦИНИЯ

Самое время, ваша честь, задать вопрос о любовных утехах Эльке и Космо.

Он ласкает ее по телефону. Ладно.

Провожает до работы. Хорошо.

Они — парочка. Допустим.

Крестьяне воображают их в постели. Отлично.

Но если не считать руки Эльке на волосах Космо — а это случилось три месяца назад! — между ними в то время не было ничего, кроме слов. Эльке делает красивые сравнения, например о тающем снеге (довольно пошлая, к слову сказать, метафора женского наслаждения), но всерьез говорить на эту тему не хочет. Я позволю себе взять слово вместо нее.

Я совершенно точно знаю, что была единственным свидетелем их первых объятий. Связано это с моим стратегическим расположением: беседка, на которой я живу, находится под окном спальни Эльке, и окно это, хочу сразу уточнить, было в ту ночь распахнуто настежь из-за небывалой жары. Я очень красивая, лиловая, романтичная и душистая, ваша честь, я навеваю эротические грезы — многие поэты воспевали меня, но нельзя ни от кого требовать невозможного.

Это произошло накануне возвращения Космо в столицу. В тот вечер он наконец попросил разрешения проводить ее домой после закрытия «Фонтана», и она тотчас согласилась. Они шли обнявшись по деревне, неся свое молчание по тихим уснувшим улицам. Они обогнули дом, прошли через сад и сели прямо подо мной. Ни одно слово не слетало с их уст, потому что они были наконец-то заняты другим делом. Они целовались. Начали с коротких, быстрых, «сухих» поцелуев. Мы, цветы, мгновенно распознаем сексуальные жесты и ароматы, встающие пестики, изливающиеся соки, набухание, трепет, переполнение, следует помнить, что мы сами — ни больше, ни меньше — органы размножения, в пыльцелистиках имеется тычинка, как две капли воды похожая на пенис, у гинецея есть завязь с семяпочками, и Эльке совсем не случайно в первый же вечер знакомства рассказала Космо историю о цветах, подумайте о цветке, о любом, каком хотите, и он появится перед вами, так что я испытала громадное облегчение, увидев, что Эльке раздвинула губы и впустила наконец язык Космо. Она была так потрясена, что едва не потеряла сознание, удивительно все-таки, какое сильное эмоциональное воздействие оказывает на людей безмолвное влажное соприкосновение ртов, язык Космо во рту Эльке уподоблялся его члену, а член внутри ее существа станет чем-то большим, никто, правда, не знает, чем именно, ибо никто не знает, на что похоже желание, потом руки Космо легли на грудь Эльке, но это были не легкие касания, как по телефону, нет, сейчас он как будто познавал ее форму. У Эльке закружилась голова, и она открыла глаза, чтобы не упасть, и ее взгляд упал на меня, и мой вид так идеально совпал с ее внутренними ощущениями, что к ней вернулась уверенность, она отодвинулась от Космо, взяла его ладони в свои и вылизала их, а потом расстегнула дрожащими пальцами верхние пуговки его рубашки, увидела треугольную ямку между ключицами, наклонила голову и коснулась ее языком. Космо издал тихий, почти женский стон, несколько раз прошептал ее имя, она произнесла «Космо… Космо…», и пусть на самом деле их звали не так, но это подействовало, в их напряженных телах плескалось желание, изо всех пор сочился чувственный пот. Они покинули меня и поднялись по каменной лестнице в дом, он шел первым, она за ним. На некоторое время, пока они шли через кухню и коридор к ее комнате, я потеряла их из виду, но потом дверь открылась, они вошли, Космо повернул ключ в замке, опустился перед Эльке на колени, снял с нее сандалии и прижался губами к ступне у самых пальцев, света они не зажигали, но в небе стояла полная луна и я все прекрасно видела, видела, как они раздевали друг друга, и это было прекрасно, желание наделило их руки уверенной нежностью, в них не было ложной стыдливости, Эльке не кудахтала, как это часто делают женщины, сбросив одежду, потому что стесняются того, что должно произойти, и животная сторона физической близости кажется им постыдной и нелепой. Здесь не было ничего подобного: раздевание казалосьчастью древнего, извечного ритуального танца, наконец они встали, обнаженные, друг перед другом, сдернули с кровати покрывало и упали на простыни. Их блестящие от пота тела сплелись в объятии, они прерывисто, со всхлипами дышали, в ход пошли зубы и ногти, еще, еще, сильнее, крепче, быстрее, а потом все стало затихать, и Эльке вдруг поняла, что Космо спит в ее объятиях.

Она натянула простыню на их утомленные любовью тела. Взглянула сквозь меня в окно, на луну, а сквозь луну в неведомые мне дали и тоже заснула.

На следующее утро Космо проснулся, как от толчка, и несколько секунд не мог понять, где находится. Придя в себя, он спрятал лицо на груди Эльке и рассказал ей свой сон.

Мы были в морге, вдвоем, сказал он. Ты и я. Полицейские показывали нам трупы. Десятки лежащих на кроватях мертвых тел: молодые люди с ужасными ранами на висках, женщины со вспоротыми животами, забитые насмерть старики… Постепенно мы начали понимать, что всех этих людей убили сами полицейские: они гордились ночной добычей и все водили и водили нас между койками, ожидая, что мы станем восхищаться их работой… Тела были серыми и неподвижными — и эта неподвижность угнетала и ужасала. Даже смерть не может повергнуть человека в такое состояние, подумал я, должно быть, они познали нечто худшее, чем смерть… В этой сцене, Эльке, мы были не просто вместе, мы были единым существом. Понимаешь? Мы смотрели на мертвых общими глазами…

Вот что я могу рассказать вам, ваша честь, о первой ночи любви Эльке и Космо.

ФРАНК

Это омерзительно. Возмутительно. Моя мать!

Она мать семейства, а этот ублюдок не придумал ничего лучшего, чем повести ее на ночное свидание с мертвецами.

Этот тип настоящий псих. Именно он — псих, а вовсе не наш отец с его зверями в капканах. Михаэля завораживал хрупкий огонек жизни, а Космо просто извращенец. Он проделывал с нашей матерью постыдные вещи, и с моей сестрой, и со своей публикой. Страдания привлекали его, как дерьмо муху.

Хорошо, хорошо, я успокоюсь.

Я скажу вам, что он делал.

Я скажу вам, что он делал.

Я слышал… Ну вот, например.

Как-то, несколько месяцев спустя, он заявился к нам… Фиона уже пошла в школу, и у нее появился атлас, которым она ужасно гордилась. Сестра сгорала от нетерпения показать его Космо, и через пять минут после его прихода они сидели рядышком на ковре, положив атлас на колени, Фиона переворачивала страницы, а Космо вслух читал надписи. Я ускользнул в свою комнату, закрылся на ключ, но все-таки слышал его голос — меня и сегодня тошнит при одном только воспоминании об этом.

Смотри, говорил он. Это вулкан на юге Италии, вулканы образуются, когда… а вот рыбацкая деревня в Португалии… Китайцы ткут шелк… Представители народа тутси в Руанде могут доходить в росте до… Белые медведи живут на Крайнем Севере… у дромадеров один горб, у бактрианов — два, в горбах верблюды хранят запасы воды, и это позволяет им… пирамида Хеопса в Египте — единственное из Семи чудес… мавзолей, который Шах-Джахан[2] выстроил для любимой жены… удивительные бабуины и баобабы Южной Африки… церковь, заложенная в Константинополе в IV веке нашей эры…

Знаете, ваша честь, как использовал в своем творчестве Космо этот счастливый миг общения с моей сестрой? Знаете, во что он его превратил? В номер! В номер, который он назвал «Объяснение мира ребенку». Я видел его по телевизору и могу вам сказать: он ничем не лучше порнографического фильма…

Он на сцене… в самом центре, один на один с залом, в свете софитов, сидит, как сидел в тот день рядом с Фионой, — ну просто папочка рассматривает с дочкой атлас мира и сияет от удовольствия.

Смотри, моя дорогая, говорит он теплым мелодичным голосом мудрого отца. Это дромадеры, а это бактрианы…

Он перечисляет примеры из атласа Фионы. Шах-Джахан, пирамида Хеопса… Потом примеры меняются, становятся мрачнее, но голос Космо звучит все так же спокойно, почти весело.

Смотри дальше, дорогая, говорит он. Ах да, это бараны, которым намеренно ввели вирус, чтобы проверить, может ли он убивать людей, понимаешь? С баранами у них, кажется, все получилось?

Теперь он играет маленькую девочку. Дочка хочет порадовать папу своим умом, пытается не выдать своего ужаса, но не справляется с собой, у нее дрожит подбородок, она страдальчески хмурит брови, глаза наполняются слезами…

А вот это — президент страны, которая называется Чили. Да, да, его только что убили, именно так…

А это завод в Индонезии, где маленькие девочки — такие, как ты, — с утра до вечера ткут ковры. Ну конечно, у них все пальцы в крови, моя дорогая, и у тебя они были бы в крови, если бы…

Что такое концентрационный лагерь? Ну, это место, где…

А это Найроби, мужчины — молодые солдаты в увольнении, они дают несколько монет девочкам и получают право…

Почему палестинцы живут не там, где хотели бы жить? Да потому, видишь ли…

Вот так, продолжая вещать нежным, напевным голоском — так родители говорят со своими отпрысками, приобщая их к чудесам света, — Космо забивал голову моей невидимой сестре всякими ужасами. Он ничего не упустил — ни атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму… ни напалм во Вьетнаме… ни торговлю оружием и наркотиками…

Думал ли он обо всех этих пытках и мерзостях уже тогда, у нас дома, листая с Фионой атлас? Он извращенец, ваша честь, чудовищный извращенец. Знаете, по мне, так лучше бы он ее изнасиловал, чем вот так подло эксплуатировать.

КОСМОФИЛ

На представлении «Объяснение мира ребенку» Космо завораживал публику, зрители плакали, слушая его голос. Они плакали, потому что отец нежным любящим голосом описывал своей девочке худшее, на что способны люди.

Слово «эксплуатация» — это еще слабо сказано, ваша честь. Слабо и банально. Все артисты творят, так сказать, «из себя», но у Космо не существовало ни малейшей дистанции, никакой разницы между жизнью и творчеством. В его случае нужно говорить о жизнетворчестве или творчествожизни; для него это было одно и то же. Если журналисты донимали Космо вопросом, почему он всегда работает соло, он возражал, что никогда не бывает на сцене один, что в нем живут тысячи разных существ и выражают через него свои чувства, другие артисты месяцами играют одну и ту же роль, произнося заученный текст. Если же кто-нибудь — как Франк в этом суде — обвинял его в людоедском отношении к окружающим, он реагировал молниеносно: совсем наоборот!

Прочитаю вам отрывок интервью Космо, записанного на радио: Обычно люди друг друга не слушают. Как только я произношу со сцены фразы, которые в устах друга или соседа кажутся банальными и занудными, они становятся душераздирающими, значительными, незабываемыми. Я не «пожираю» людей, а одариваю их бессмертием.

КЛЕМЕНТИНА

Малыш Шарль не выносил, когда люди страдали. Чтобы понять такой спектакль, необходимо это знать. Он жалел не только людей, но и животных. Мой мальчик всегда был таким. Если муха билась в стекло, он ставил себя на место этой мухи, и у него начинала болеть голова. Однажды он прибежал ко мне, страшно рыдая, потому что служащий его дедушки Коттро взял ружье и забавы ради подстрелил сороку. Мертвая птица упала к ногам малыша. Голова сороки висела на ниточке, он подобрал ее и прибежал ко мне: «Посмотри, Тишина!»… Так и вижу его с сорокой в руках — размером птица была почти с него: «Посмотри, Тишина!» Так вот, верите ли, ваша честь, видя, как он горюет, я взяла нитку с иголкой, надела очки, фартук, чтобы не испачкать платье, и зашила мертвой сороке шею. Точь-в-точь как врач. Передать вам не могу, до чего он обрадовался, малыш Шарло! Держи, малыш, сказала я, твоей сороке уже не больно! И голова у нее снова на небе!

Я была их ближайшей соседкой, и Шарль частенько забегал ко мне. В буфете у меня стояла белая жестянка, в ней всегда было печенье, и малыш знал, что может не спрашивать разрешения — я любила смотреть, как он ест. Своих детей у меня не было, муж, как у многих других, погиб под Верденом, другой семьи я не завела, вот и радовалась, что сын соседей любит ко мне заходить. Иногда мы просто болтали, но, если что-то его огорчало, он плакался мне в жилетку, потому что его родная мать за весь день ни разу не присаживалась, ей было не до нежностей. Жозетта была занята с утра до вечера — вытирала пыль, мыла, чистила, натирала… Думаю, экрану телевизора досталось больше ласк, чем ее сыну. Что уж там говорить — чистота в их доме царила идеальная! Можно было подумать, они ждали в гости Господа Бога собственной персоной, но Он так и не пришел! Мебель всегда была покрыта чехлами, столешница так блестела, что прикоснуться страшно, а чтобы не испачкать пол, следовало повсюду ходить в тапочках… Я не была такой занудой, меня не смущали крошки хлеба на клеенке, пыль на шкафу или паутина в углу под потолком, зато на заднем дворе стояли клетки с кроликами, а рядом — загон для кур, и он мог играть с кроликами и помогал мне собирать яйца. Как же мы с ним смеялись! Я пела ему все песенки моей молодости! Однажды, в день святого Блеза, в деревне устроили праздник. Я научила Шарля петь смешные куплеты, надела на него хорошенький капор и мои старые панталоны с буфами — они были на мне в 1912 году, на моей свадьбе, — у них еще разрез в соответствующем месте. Я показала Шарлю, как нужно кокетничать, чуточку приподнимая юбки и показывая оборочку панталон, как бросать кокетливые взгляды направо и налево, и на сцене он произвел фурор…

Всем известно, что мужчины
Любят дам не без причины:
Панталоны в кружевах
Взоры их пленяют — ах!
Сладки шелковые складки —
Как на них мужчины падки,
Шорох милых панталон
Исторгает страсти стон.
Все мужчины-шалуны
В панталоны влюблены,
И в нежнейшей пене разом
Свой они теряют разум[3].
Да, это было что-то, скажу я вам! Шарло фальшивил, но от этого номер выглядел еще смешнее, люди просто со стульев падали, особенно старухи, они ведь, как и я, когда-то носили такие панталоны… Охо-хо! Я не говорю, что Космо стал артистом именно из-за того выступления, но оно ему точно не повредило!

В те времена, когда малыш приходил в мой дом, мне было за шестьдесят. Умерла я в 1970-м, в восемьдесят лет, и он не смог приехать на мои похороны, был на гастролях, но хотя бы раз в год, до самой своей смерти, приходил ко мне на могилу с цветами — и не только ко мне! Он был хороший мальчик, ваша честь, успех не ударил ему в голову.

Кстати, насчет цветов на могиле… Вскоре после моей смерти, в день Всех Святых, на кладбище произошло кое-что ужасное. Ссора между Шарлем и его отцом. Наверное, я должна вам рассказать. Это важно… Так вот.

День был так себе. Туман, дождь накрапывает, ветер… В общем, все как всегда в начале ноября. Отец и сын надели плащи и принесли с собой корзинку, полную красных, лиловых и бронзовых хризантем, чтобы почтить память своих усопших. Копали ямки в изножье могил, разговаривали. Вернее, Шарль рассказывал о своих успехах — ему тогда было двадцать семь, и он хотел, чтобы отец им гордился. Андре слушал.

Я теперь собираю залы, говорил малыш Шарль. У меня контракт с лучшим театральным агентом Парижа. До Рождества у меня запланировано двадцать пять представлений в двенадцати городах. В сентябре сам премьер-министр был на спектакле и пришел за кулисы поздравить меня.

Андре не промолвил ни слова в ответ, но Шарля молчание отца только подхлестнуло: он болтал и болтал, все пытался развлечь его, рассмешить. С самого детства «молчаливые периоды» Андре пугали его, мне это точно известно. Наверное, в тот день на кладбище мальчик хотел воспользоваться тем, что Жозетта не помешает им, и как можно больше рассказать отцу о том, что он делает на сцене, чтобы тот в его отсутствие мог утешаться воспоминаниями.

ЭЛЬКЕ

Именно так, ваша честь… Больше всего на свете Космо хотел бы сделать отца счастливым, помочь ему дать отдых уму, относиться к себе с любовью. Ну почему он не может хоть чуточку любить свою жизнь, даже если в юности мечтал совсем о другом?

КЛЕМЕНТИНА

И он продолжал говорить.

Это невероятное ощущение, сказал он, когда люди в зале начинают смеяться… Когда они начинают тебе доверять, когда впускают тебя в свою голову. Клянусь тебе, па! Иногда мне кажется, что я спускаюсь со сцены прямиком к ним в мозги, тереблю память, беспокою сознание, возвращаю в детство, издеваюсь над ними, заставляю взглянуть на себя со стороны, избавиться от пут, которые они сами на себя надели… Это невероятно, па!

Все это время они ковырялись в земле, высаживая цветы с тонкими переплетенными корешками. Мне было приятно, что они заботятся обо мне и моих соседях (забавно — после смерти соседи у тебя меняются, можно до скончания века пролежать рядом с худшим врагом!), но я начинала жалеть их. Дождь хлестал по лицам, от хождения по лужам вокруг могил обувь промокла, на подошвы налипла жирная грязь. Старые туфли Деде свистели, как старый астматик, но сам он по-прежнему ни гугу — и чем упорнее он молчал, тем многословнее становился Шарль, как будто его пугала тьма, которая истекала из его отца, как черная тина. Ну иди же на мой свет, молил он, не затягивай меня в свой мрак, иди на мой свет… Небо не было ни светлым, ни темным, а каким-то тревожно-серым, этакие больные сумерки.

Закончив с цветами, они постояли, держа руки в карманах и молча глядя каждый на могилы. Но напряжение между ними нарастало. Шарль запаниковал.

И тут началось. Деде повернулся к сыну и стал хлестать его полными яростной горечи словами.

«Ты, ты… — шипел он, и Шарль увидел, что отец плачет и горячие слезы смешиваются на его щеках с холодным дождем, — ты смеешь заявляться сюда и устраиваешь мне такое… а ты-то, ты должен был знать… ведь я рассказывал тебе, как мечтал и как надеялся, что мне будет дано… что я смогу… сказать что-то людям, ты знаешь, как сложилась моя жизнь, ну, не все знаешь, но все-таки видел — ты же видел — как со мной обращаются — семья Жозетты — и все местные — как они на меня смотрят — с жалостью — с презрением — как будто я калека — идиот — а я, я столько мог им дать…»

«Па…» — произнес потрясенный Шарль.

«И не называй меня па! — закричал Андре. В то мрачное утро они стояли лицом к лицу среди могил, почти касаясь друг друга капюшонами с которых стекала вода. — Не называй меня па!» повторил он сдавленным голосом, его глаза были темными омутами боли, они затягивали Шарля, он тонул в них… Внезапно Шарль как будто прозрел и увидел, что коричневый, темно-серый и размытый зеленый были не единственными цветами осеннего пейзажа: в глаза ему бросились лиловые кустики вереска вдоль ограды, ярко-красные листья ежевичника под рябиновыми деревьями, несколько желтых листков на обнаженных ветвях дуба. Он подумал (тут я позаимствовала слова у Романистки, но мысли мои), что во всем этом выражается простая и совершенная красота природы, что в ее закате есть обещание возрождения, а глаза его отца — это адская бездна. Отец живет в аду, где время необратимо, потери безвозвратны, а надежды мертвы.

«И ты заявляешься сюда, — продолжал Деде — а Шарль опустил глаза и смотрел в землю, не в силах вынести ту дозу боли, которую впрыскивали ему в душу глаза отца, — в перерыве между двумя спектаклями и начинаешь как ни в чем не бывало бахвалиться. Па, я хреновая знаменитость, слушай, я пожимал руку премьер-министру и, ах, я могу уделить тебе не очень много времени, мне очень жаль, но меня ждет король придурков и королева мерзавок, а ты, мой бедный папочка, да, ничтожный мой человечек, оставайся тут со своими мигренями и кошмарами, а у меня самолет, я улетаю в Париж — в Монреаль — в Женеву — к черту, к дьяволу, я просто хотел убедиться, что ты все так же сидишь по уши в дерьме и никак не выберешься из этой клоаки…

Не называй меня па!»

Последние слова он прокричал почти неслышно, и тем сильнее они резанули душу Шарлю.

ЭЛЬКЕ

Спасибо за трогательное свидетельство, Клементина. Космо не раз брал меня с собой на кладбище, и я знала, как дороги вы ему были, как он чтил вашу память, но он никогда не рассказывал мне о том, что произошло возле могилы. Уверена, этот эпизод поможет внести ясность в нашу историю.

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Что было дальше, ваша честь?

Чтобы рассказать историю, нужно убрать из нее почти все детали. Получается приблизительно, отрывисто, но делать нечего. Само слово я таит в себе обман: особа, которую я называю я, рассказывая о событиях тех лет, не та женщина, которая говорит с вами сегодня, как и вы, ваша честь, не совсем вы былых времен. Рассказать обо всех событиях — важных и пустяковых, — из которых складывалась наша с Космо любовь, попросту невозможно: во-первых, потому что, как заметила Романистка, это продлилось бы целую вечность, а во-вторых — и это главное, — потому что людям свойственно забывать. И слава Богу! Лишись мы счастливого дара забвения, потонули бы в болоте старых и новых впечатлений, хаотичных и бессмысленных.

Так что же мне сказать вам?.. В эти первые месяцы я стала не только любовницей Космо, но и его доверенным лицом, сестрой, вторым «я».

Он много рассказывал мне о своем ремесле. Об огромных заработках, но и о невероятных трудностях и опасностях. Ему, как он говорил, думалось так выкладываться, так сливаться с публикой, что он вдруг на несколько мгновений забывал, кто он и где находится. Черная дыра. Головокружительная тишина. Но в спектакле ведь есть слова, фразы, идеи, так что транс трансом, а сохранять связь с реальностью артист просто обязан…

В другой раз он описал мне то, что называл отходняком: после спектакля он как будто сдувается, на манер воздушного шарика… опадает, как…

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Нет никакой необходимости комментировать эти выражения…

ЭЛЬКЕ

Понимаете, на сцене он словно бы увеличивался в размерах, наливался жизненной силой (в прямом смысле слова — несмотря на пролитый пот и сожженные калории, на сцене, он прибавлял в весе), а потом из него выходили все персонажи, и он оставался наедине с собой… Приходилось возвращать себе свой голос, свою походку, свою личность — и пускать их в ход, пожимать руки, улыбаться, повторять пустые слова: Спасибо, Спасибо, Добрый вечер, Спасибо, Рад, что вам понравилось… Как будто такой Космо был настоящим! Он, а не многоликий великан, совершенное, окутанное светом существо, только что стоявшее перед ними на сцене!

Я помню эти наши беседы, а о других забыла. Но они не утрачены безвозвратно — просто растаяли, растворились в воздухе, превратились в поток молекул, которые вплелись в жизнь светляков, дроздов и кротов… Да, ваша честь, вселенная вечно пульсирует и сверкает — вам ведь это известно, не правда ли? — и впитывает события прошлого, значительные и мелкие… Ничто не исчезает, все тут — зыбкое, неосязаемое, в воздухе вокруг нас. В том числе дети, умершие тысячу лет тому назад.

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

С этой женщиной не все в порядке.

ЭЛЬКЕ

Хорошо, вернемся к фактам.

К тому, что произошло в тот год на Рождество.

Холодное, бесснежное Рождество, я это хорошо запомнила.

Оно тоже было первым. Наше первое Рождество без Михаэля. Я с нетерпением ждала того момента, когда слово «первое» останется наконец позади и начнется второй и третий раз, а потом мы привыкнем и перестанем считать.

За год до этого, когда расставание с Михаэлем стало фактом и развод был неминуем, мы решили в последний раз отпраздновать Рождество вместе, чтобы у детей не осталось горьких воспоминаний. Конечно, это была ошибка. Мрачный фарс. Франку отец подарил будильник в виде голубого пластикового Бэтмена, а Фионе — куклу Барби: подарки должны были порадовать детей и досадить матери, именно так все и произошло.

А Космо прислал из Парижа экспресс-доставкой сумасшедший, восхитительный, невероятный подарок: не только музыкальный центр хай-фай со всеми прибамбасами, но и целую коллекцию пластинок и кассет. Я целый день постигала секреты усилителей, проигрывателя и консолей, а потом каждый день, по много часов, слушала музыку Космо, она вливалась мне в кровь, как наркотик, — происходило чудо сопричастности, как с теми скетчами, которые он пересказывал мне по телефону: то, что было в его голове, перемещалось в мою…

Однажды вечером, через несколько дней после Рождества, мы с Франком сидели в гостиной и смотрели старый фильм Хичкока, я — на диванчике, он — у меня в ногах на ковре. Фиона уже спала. В одной из сцен той картины крупным планом показывают часы: секундная стрелка с громким тиканьем идет по циферблату. Я слушала тиканье и говорила себе: Это реальное время. Часы из фильма могли бы находиться в моей гостиной, они уже здесь находятся, и шума от них больше, чем от моих настенных часов. Чуть позже в кадре появилась рука мужчины, набираюшего телефонный номер. Я смотрела, повторяя про себя: реальное время. Рука набирает семь цифр номера за семь секунд моей жизни как если бы звонила я сама. Не кажется ли вам странным, ваша честь, что современный мир побуждает нас жить с призраками? Актер, играющий в этом фильме, мертв и похоронен, но он здесь, со мной, в этой комнате, я смотрю на него, и мне важно, дозвонится он или нет.

Предаваясь таким вот раздумьям, я гладила волосы сына, машинально накручивая черные локоны на пальцы. Внезапно Франк яростно дернул головой и высвободился. Я отдернула руку, как от горячего утюга.

Я не могла сосредоточиться на фильме, на экране вместо лиц мелькали черно-белые пятна. Как могла я так плохо знать существо, которое произвела на свет, бок о бок с которым проводила каждый час своей жизни? Люди верят во всякие глупости, ваша честь. Верят, что знают тех, с кем живут, и, напротив, не знают чужих людей. В тот день мне казалось, что я лучше понимаю героев Хичкока, чем собственного сына.

На экране высветилось слово «Конец», но Франк не шелохнулся, и я увидела, что он спит. Я наклонилась, чтобы взять его на руки и отнести в кровать… но ничего не вышло. Он был слишком тяжел для меня, я даже от пола оторвать не могла. Мне пришлось разбудить сына, он ворчал, бурчал и ругался сквозь зубы, но я все-таки отвела его спать.

ФИОНА

Пусть мать успокоится и всласть поплачет в своем уголке, а я расскажу вам, что было дальше в те веселые рождественские каникулы.

А было следующее: Франк раздолбал музыкальный центр. Я тоже приняла участие в погроме. Не очень большое — помогла разобраться с пластинками. Это была скучная работа — мы вынимали диски из конвертов и ломали пополам. Франк боялся не успеть до маминого возвращения, вот и взял меня в подручные. Потом мы выдирали пленку из кассет, и я сказала: Надо же, похоже на коричневые спагетти! Но Франк нашел лучшее сравнение: Нет, на кишки солдат, убитых на Первой мировой войне. Мы где-то прочитали (телевизор тут был ни при чем) о молодых солдатах, которым враги повспарывали штыками животы, и они валялись на снегу, а кишки лежали рядом. Это описание поразило наше воображение.

Потом я только наблюдала, но точно знаю, что мой одобрительный взгляд помог брату довести дело до конца. Результат получился — будь здоров! Когда мы играем в боль, суть заключается в том, что мы обращаемся друг с другом, как с бесчувственными предметами, я бью Франка камнем, как будто его голова тоже каменная, а он выкручивает мне руку, как ветку дерева. В этот же раз Франк нападал на музыкальный центр, как будто это был Космо собственной персоной, и каждый удар молотка исторгал из груди человека, которого мой брат называл клоуном-развратником, крик, хрип или жалобный писк. Лично я ничего против Космо не имела, но слово Франка — закон, если он говорит: «Иди посмотри!» — я иду и смотрю, если говорит: «Гениально!» — я соглашаюсь.

С усилителем и колонками мы справились очень быстро.

Потом Франк спрятался в подвале. Он мог бы убежать из дома и до вечера шляться по полям, но ему хотелось послушать, как станет кричать Эльке, когда вернется с рынка и обнаружит погром. Я ждала в своей комнате, оставив дверь открытой.

Она не закричала. Наша мать непредсказуема, ваша честь. Она уронила руки, а поскольку в них были пакеты с продуктами, то фрукты, овощи и яйца раскатились по полу. Потом стало так тихо, что я уж подумала, не упала ли наша мама в обморок, но не смела шелохнуться. Через несколько минут она прошла на кухню и села на стул. Снова стало тихо, и в этом было что-то очень страшное. Я слышала, как тикают часы, — и ничего больше, совсем ничего. Вы спросите, плакала ли мама? Отвечаю: нет. Сегодня она льет слезы, но это редкий случай. В тот день, когда она пришла за мной ко мне в комнату, щеки ее были сухими. Мне было нелегко вести себя как ни в чем не бывало, но я пообещала Франку держаться, вот и напевала что-то дурацкое, играя со своей новой Барби. Я делала для нее наряды из цветных салфеток и, когда мама вошла, подпрыгнула, как будто только что заметила ее возвращение. Вообще-то я хорошая актриса, но, думаю, мне тогда не удалось обмануть маму. Впрочем, я ей была не нужна — она хотела найти Франка.

Я поклялась не выдавать брата и не предала его, но мама в пять минут его отыскала. У всех матерей особый нюх, и тут уж ничего не поделаешь. Франк рассказывал мне, что папа как-то пошел проверять свои ловушки, и в одну из них попался лисенок, а рядом сидела его мать-лиса и не хотела убегать. Папа не стал фотографировать умирающего лисенка — из-за лисы фотография вышла бы слишком сентиментальной…

Мама спустилась прямо в погреб и нашла Франка за кучей старых картонных коробок, как будто он не мог спрятаться получше. Мама не стала на него кричать и не наказала его — это было не в ее духе, — только заставила собрать обломки подарка Космо, сложить их в огромный мешок для мусора и пропылесосить гостиную. А я в это время собирала продукты и относила на кухню.

Из шести разбившихся яиц мама сделала нам омлет.

За едой никто не промолвил ни слова, но все — вот же странность! — чувствовали облегчение. Мы ели с аппетитом, передавали друг другу хлеб, вытирали корочкой остатки масла и желтка на тарелках.

В конце обеда мама сказала Франку: «Давай сходим на пруд. Похоже, он замерз».

ПРУД

Я покрылся льдом. Со мной это нечасто случается: с тех пор как закончилась Вторая мировая война, холодные зимы можно пересчитать по пальцам одной руки, но в тот день я промерз на шесть сантиметров в глубину. Лед защищал рыб, и скажу, не хвалясь: я был очень хорош. Для тех, кто умеет смотреть, я всегда красив, но таких, увы, не слишком много. Здесь не занимаются зимними видами спорта: когда наступают холода, люди сидят по домам. В жару, впрочем, тоже. Я не Средиземное море, мои берега мало кого привлекают. Летом вода такая мутная, что в ней не отражаются большие сарычи, лениво парящие в воздухе, на мелководье растут камыш и утесник, а на берегу — крошечные маргаритки. Потом вода зарастает желтыми кувшинками, всплывают со дна пузырьки, бегают туда-сюда водомерки, выпрыгивают глотнуть воздуха смелые рыбы. Но в тот день я был белым, плоским, неподвижным и таким чистым, что дыхание перехватывало. Я сам себе напоминал театральные подмостки, а зрителями выступали тонкие черные ветви облетевших берез.

Вообразите мое удивление, когда я увидел на себе человеческие существа! Мать и сына. Когда я говорю на себе — это не фигура речи. По правде говоря, я уже видел этих двоих — много раньше, но они приходили втроем: мальчик — он тогда был совсем маленьким, женщина и мужчина — высокий брюнет с точеными чертами лица. Мужчина и женщина шли в обнимку, у всех троих было замечательное настроение, они бегали и смеялись, как сумасшедшие, скользя по льду, как на коньках, пихались, толкались, падали на пятую точку, а потом мужчина притворялся драконом, он рычал и выпускал струи пара изо рта и ноздрей, а малыш пищал от удовольствия. Да-а, маленькая семья выглядела в тот день счастливой, но теперь все изменилось: мальчик вырос; отец исчез; сын с матерью не дурачились и не резвились, а спорили. Не услышать их разговор не было никакой возможности.

— В школе, — говорил мальчик, — все болтают, что ты…

— Его любовница?

Молчание.

— Любовница Космо, так?

— Ннну, да…

— Но меня это нисколько не трогает.

— Зато меня трогает.

— Почему?

— Мне стыдно. Как будто он твой… твой… не знаю, твой «щедрый папочка».

— Мой «щедрый папочка»? Где ты набрался таких слов?

— Так говорят в школе. Он богатый, а мы бедные, и он дарит нам вещи, которых мы сами никогда не сможем себе купить.

— Не такие уж мы и бедные…

— Но систему точно купить не смогли бы.

— Согласна. Но разве не здорово было слушать дома музыку?

— Здорово… если бы это не был его подарок.

— Но почему? Прошу тебя, скажи мне почему?

— Потому что он обманщик. Не хочет жить с нами. Хочет только спать с тобой, а потом задаривать нас шикарными подарками.

— Он живет с нами, Франк. Нравится тебе это или нет. В любом случае Космо — моя проблема. У тебя другая проблема: ты не сможешь хвататься за молоток каждый раз, когда столкнешься с чем-то, что тебе не нравится.

Снова наступила тишина. Мальчик прижался к матери, и мне показалось, что я слышу приглушенные рыдания, хотя точно не поручусь. Они еще постояли какое-то время молча, а потом ушли.

Вскоре наступила ночь.

ИОНА

История с музыкальным центром очень плохо подействовала на Космо, ваша честь, когда Эльке все рассказала ему по телефону. Даже много лет спустя она все еще не давала ему покоя. Не из-за денег — они у Космо были, он мог без проблем тут же купить Эльке новый хай-фай, а из-за музыки. Это было как разоблачение, как будто, разбив выбранные Космо диски, Франк угадал его тайную слабость: ты не можешь дарить музыку, потому что в тебе ее нет. Полный абсурд. Франк ничего такого не думал — он просто не способен был на столь тонкие рассуждения, — но Космо именно так это воспринял. На своих спектаклях он проявлял невероятно разносторонние таланты: был писателем, мыслителем, актером, танцором, акробатом и клоуном… но музыкантом не был. Космо знал это, ваша честь, оттого и мучился, и поедал себя поедом.

Во мне он полюбил музыку.

САНДРИНА

Не торопись, Иона, мы до этого еще не дошли.

Я понимаю твое нетерпение, но, если мы не хотим, чтобы судья запутался…

В то время, о котором мы говорим, ваша честь, Ионе было всего четырнадцать лет… Он брал уроки игры на скрипке в музыкальной школе среднего города — Вера смогла отдать сына учиться на отложенные деньги и сама его туда водила два раза в неделю. Она очень гордилась талантом своего мальчика. Иногда, если он проводил у нее целый вечер, она брала его с собой в «Фонтан», чтобы он поиграл перед клиентами. Эльке звонила, и, если у меня не было вызовов, я бежала в бистро послушать Иону. Нечасто выпадает такой праздник! Человек десять-пятнадцать подвыпивших крестьян и среди них — чудным видением — Иона. Вообразите, ваша честь: юноша с гладкой кожей, пожалуй, слишком женственный, удивительно, почти вызывающе красивый — волнистые волосы, огромные черные глаза, нос с горбинкой, высокие скулы, мужественный подбородок, — в бешеном темпе играет «Жаворонка» или «Танец с саблями»… Глядя на его упоенное музыкой лицо, люди начинали тосковать: а испытали ли мы хоть раз в жизни такой восторг?

Воспользуемся теперь музыкой Ионы и промотаем время вперед. В темном шкафу, на безмолвных бобинах целлулоидной пленки, тикают часы из фильма Хичкока… тик… так… Лед на пруду растаял, расцвели медуницы и фиалки, нарциссы и крокусы приветствуют окончание зимы; умирает президент; на свет появляется мой первый сын Эжен; на яблонях и вишнях набухают влажные бутоны, и тут же расцветают розовые и белые цветы; Эльке в «Фонтане» выслушивает, как негодуют по поводу выборов клиенты, наливает им сливовую водку, думает о Космо и в тысячный раз с тяжелым вздохом вытирает стойку; кандидат, которого поддерживала Вера, проваливается, и она приходит вместе с сыном в бистро, чтобы утопить горе в ликере; Иона достает скрипку и начинает играть «Марсельезу» в ритме похоронного марша, за ней следует импровизация — нечто среднее между беррийским бурре[4] и цыганским танцем; после нескольких стаканчиков, разогрев кровь музыкой, Вера начинает танцевать перед камином; клиенты, не вставая со своих мест, подбадривают ее, хлопают в ладоши; Иона играет исступленно, волосы падают ему на лицо, но это не важно — глаза у него все равно закрыты; он странствует где-то далеко, очень далеко, он погружен в чардаш Монти и венгерские танцы Брамса; он не замечает похотливых взглядов, которыми обмениваются мужчины, глядя, как трясется задница и подпрыгивают груди его уже очень немолодой матери…

ИОНА

Это правда, ваша честь: не замечаю. Мне ничего не известно о желании, которое мужчины испытывают к женщинам, потому что в моей жизни есть только страсть мужчины к мужчине. Это началось в шесть лет, когда брат моего отца Арман впервые изнасиловал меня. Тогда я, конечно, не называл это изнасилованием, никаких слов не произносилось, было только само действие — невообразимое, немыслимое… И это при том, что я, как настоящий цыган, в свои шесть лет не был невинным ребенком, я с младенчества наблюдал, как совокупляются люди и животные, но все-таки не был готов к тому, что сделал мой молодой усатый дядя. Однажды, когда мы остались одни в кибитке, он внезапно совершенно переменился, заговорил со мной сильным, низким, вибрирующим, как струна соль моей скрипки, голосом, повернул меня спиной к себе, раздел и вошел в меня одним ударом. У меня в голове как будто петарда взорвалась. Потом Арман заставил меня поклясться, что я ничего не скажу отцу. Несмотря на обжигающую боль, я чувствовал волнение, мне льстило, что дядя выбрал меня для того могущественного и загадочного деяния, которое за несколько минут превратило его в другого человека…

Потом это вошло в привычку. Он приходил и насиловал меня — сегодня я называю то, что делал Арман, именно так. С шести до четырнадцати лет я сотни раз участвовал в инцесте, но молчал. На то было две причины, ваша честь, противоречивые причины, которые прекрасно уживались в моей голове: с одной стороны, раз это делал мой дядя — взрослый человек, член семьи, которому я доверял, значит, все нормально, но, с другой стороны, в этом было нечто ненормальное, тайное, запретное… и одновременно возбуждающее, не зря же Арман больше всего на свете боялся, что нас застукают.

Все рухнуло, когда я, достигнув совершеннолетия, понял, что Арман проделывает то же самое с Мари, моей маленькой кузиной. Я внезапно разочаровался, поняв, что дело не во мне, и сказал basta! Я пригрозил Арману: не вздумай даже руку положить мне на затылок — сразу все расскажу отцу. Он знал, что папа тут же убьет его. Таборные цыгане — настоящие мачо и педиков ненавидят еще больше, чем горожан. Арман оставил меня в покое, у него не было выбора.

Вскоре я уехал, отбыл очень далеко, как говорит Сандрина, в музыку и гомосексуальность. Для меня желать мужчину было так же естественно, как играть на скрипке, этот яд проник в мою кровь в самом раннем возрасте, и мне было бы так же невозможно испытать страсть к женщине, как сесть за пианино. Но я не мог поступать, как Арман. Я хотел любить мужчин так, как любил скрипку, — и творить с ними невероятные вещи.

ФРАНК

Если бы я знал, что мне придется выслушивать сегодня в суде подобные мерзости, захватил бы с собой беруши.

А его мать? Где была Вера, когда ее маленького музыкального ангелочка насиловал похотливый дядя-цыган? В «Фонтане», конечно! Разгадывала кроссворды! Вот она, французская провинция! Понимаю, почему мой отец предпочел укрыться в тишине и уединении Альп…

САНДРИНА

С фруктовых деревьев облетают лепестки цветов, птицы несут яйца, Иона все лучше и лучше играет на скрипке, месяц проходит за месяцем, я познаю радости и трудности материнства, но не думаю, что вам это будет интересно, ваша честь. Удивительно, что секс интересует всех, а его результаты никого не трогают. Моему сыну Эжену всего два месяца, а я снова беременна, продолжаю работать, потому что нам не хватает зарплаты моего мужа Жана-Батиста — он потрошит кур на фабрике и ему четыре года не повышали зарплату. Я мотаюсь на своей старенькой малолитражке по округу, останавливаюсь перед наглухо задраенными домами, жду, когда откроются двери, распахнутся деревянные ставни, отдернутся шторы и за ними обнаружатся люди, даже в хорошую погоду сидящие в четырех стенах, как в тюрьме. Хрупкие, худенькие мальчики лежат на диванчиках перед телевизором, выживших из ума прапрабабушек привязывают к креслу, поворачивают лицом к стене и оставляют на целый день в одиночестве… День за днем я делаю уколы, перевязываю, даю советы, дую на воспаленные лбы, таская за собой обоих детей, одного в корзинке, другого — в животе. Я ужасно устаю, у меня отекают ноги, особенно лодыжки, но все это, конечно, слишком мелко для этого слушания, ваша честь, вам не терпится вернуться к Космо, и мои слоновьи ноги вас не интересуют, тридцатипятилетняя медсестра с отечными лодыжками не вызывает ни любопытства, ни вожделения, что ж, ладно, перейдем к фактам.

Однажды — дело было в мае, Фиона болела, я сбегала навестить ее в конце дня и заскочила в «Фонтан», чтобы рассказать Эльке, как обстоят дела, и… там был Космо.

Уф.

У нее по-прежнему тридцать девять, сказала я своей подруге. Я дала ей две таблетки аспирина и велела побольше пить. Добрый вечер, Космо.

Я иду домой, сказала Эльке. Попрошу Берту подменить меня и вернусь. Не хочу, чтобы она лежала дома одна с такой температурой.

Она не одна, заметила я. С ней Франк, он читает ей книжку.

И все-таки… — покачала головой Эльке.

ЭЛЬКЕ

Я помню, что сказал тогда Космо: «Я тебя отвезу». И я засмеялась. Я смеялась, ваша честь, потому что Космо не водил машину и провожать кого угодно мог только на своих двоих. Зато сам обожал, когда его отвозили, ему вообще нравилось, чтобы другие его обслуживали. В детстве Космо ничему не научился: Жозетта всегда все делала для него сама, а отец научил его только тоске, так что в обыденной жизни он был вроде как инвалидом. Итак, он провожал меня домой в моей машине и со мной за рулем. Садясь на переднее сиденье, он вдруг спросил, можем ли мы сделать небольшой крюк.

«Хочу, чтобы ты встретилась с моими друзьями», — сказал он.

Я взглянула ему в лицо: шутит или говорит серьезно? Он не шутил.

«Да что с тобой? — возмутилась я. — Думаешь, мне сейчас до того? Ты разве не слышал, что сказала Сандрина? У Фионы температура тридцать девять! Уж извини, но мне не до светских визитов…»

«А я тебе ничего подобного и не предлагаю. Я говорю о настоящих друзьях. Твоя дочь только что приняла аспирин и не ждет тебя раньше девяти. Ты попадешь домой к семи — даже если мы сделаем небольшой крюк. Согласна? Поверни налево, вот там».

Он положил руку мне на колено.

Я, естественно, послушалась.

Следуя его инструкциям, повернула налево, потом направо и снова налево. Мы проехали вдоль каменной стены, и перед воротами Космо велел остановиться. Мы вышли из машины…

Смотри, Эльке, произнес Космо, обведя руками широкий круг. Вот мои друзья.

Я застыла на месте, у меня перехватило дыхание.

Я, конечно, бывала на кладбищах, ваша честь, и в Париже, и здесь, но такого погоста не видела никогда. Это кладбище больше всего походило на огромный тесно застроенный, но заброшенный город. Лес крестов — кресты до самого горизонта, сотни крестов из камня и проржавевшего железа, земля под крестами вздыбилась и застыла горбиками волн, кресты покосились — вправо, влево, вперед, назад, некоторые лежали на земле — подломившиеся, раненые, страдающие…

Смотри, Эльке!

Здесь нет ни одной травинки. Только пыльные глиняные пионы, пластмассовые анютины глазки, черный мох и желтые лишайники на поваленных, расколотых надгробиях…

Смотри, Эльке!

Множество крестов на могилах небогатых людей были сделаны из обрезков обычных водопроводных труб… Когда-то на них были нанизаны позолоченные бусины, но они осыпались, а кресты остались — серые, голые, нелепые. Распятия на них пострадали от мороза: у одного Спасителя не хватало руки, у другого ноги… Ветер разметал их по всему кладбищу…

Да уж, время сильно постаралось на этом кладбище! Слова на большинстве каменных памятников стерлись, имен усопших было не прочесть, то тут, то там я разбирала отдельные слоги: «Веч……кой, с ми…» — жалкие остатки обещаний и пожеланий от живых мертвым. Год за годом, десятилетие за десятилетием стихии уничтожали сначала клятвы, а потом и тех, кто их произносил. Новые покойники ложились под гробовые камни, присоединяясь к своим дорогим усопшим, и земля переваривала их.

О! Из чего сделаны мы, живые, как не из праха и тлена?

В тот день он представил меня Титине. И рассказал, как в 1948 году сорвал бурю аплодисментов в день святого Блеза, исполнив со сцены песенку про панталоны.

Познакомилась я и с кузеном Антуаном — по словам Космо, у него был самый замечательный смех на свете, и он показал ему первые порнографические журналы. Много раз летним вечером они прятались в амбаре и мастурбировали, любуясь глянцевыми сиськами. Они терлись друг об друга и хохотали до упаду, сравнивая, чья струя длиннее… Но в семнадцать лет Антуан заснул, работая в ночную смену на комбайне, упал, и машина разможжила ему правую руку. Помощь прибыла через несколько часов, и он истек кровью…

Взгляни, Эльке!

Целый ряд крошечных могил, украшенных раковинами, красивыми фарфоровыми вазочками, тарелками с изображением Пресвятой Девы Марии и младенца Иисуса…

Цыганские дети, пояснил Космо. Все вместе, рядком, как в классе, вот только в школу они никогда не ходили…

Мы прошли чуть дальше, и он сказал: «Познакомься с моей тетушкой».

Слова, выбитые на надгробии, почти стерлись, буквы позеленели и заросли мхом, но я сумела прочесть имя: Мари-Луиза Котро, 3 ноября 1917-го…

Она была младшей сестрой моей матери, рассказывал Космо. Родилась во время Первой мировой, дома, вернее, умерла, не успев родиться, задушенная пуповиной. В те голодные времена семья, должно быть, испытала облегчение — одним ртом меньше! Но я всегда сожалел о смерти Мари-Луизы… С самого первого раза, когда я лет в семь или восемь пришел с мамой на могилу, меня поразила мысль, что эта моя тетя была одновременно и намного старше и намного моложе меня… Я придумал ее образ — молодая женщина, изящная и остроумная… Я часто приходил к ней «в гости», рассказывал освоих проблемах, и она слушала — ах, как она умела слушать, моя тетя Мари-Луиза! Никто другой в целом свете не умел слушать так, как она!

Я помню всех друзей, которых Космо представил мне в тот день.

Маринетта, бедняжка Маринетта, молодая прелестная жена Жана Алеонара, который умер от инфаркта, когда она была на шестом месяце беременности, умер за столом — плюх! — головой в суп, Боже, какой это был для нее удар! Выкидыша не случилось, но ребенок перестал расти в утробе, и три месяца спустя Маринетта разрешилась от бремени карликом. У ее вполне доношенного ребенка были вес и рост, как у шестимесячного — врачи никогда ничего подобного не видели! Она назвала мальчика Жаном в честь мужа. Маленький Жанно остался бесформенным, странным, так и не научился правильно говорить и в школу, естественно, не ходил. Маринетта сама занималась его образованием делала это со всем пылом материнского сердца и не только научила сына читать и писать, но и обнаружила в нем способности к рисованию. В девятнадцать лет Жан начал выставляться, его работы хорошо продавались, он взял псевдоним — Алео, да-да, ваша честь, тот самый великий Алео, и добился большого успеха. Маринетта просто лопалась от гордости: она сравнивала его с другим художником-калекой, Тулуз-Лотреком (она произносила это имя так: Тулусс-Латрек, видите, я помню все деталиш… В сорок лет Алео объявил матери, что женится на одной из своих городских клиенток, вдове богатого хирурга, и мир Маринетты рухнул. Несколько недель спустя она вышла ночью из дома и утопилась в Шере. Ее тело утром под мостом нашли рыбаки.

И наконец, величественное надгробие, воздвигнутое префектурой Изидору Рибодо. Герою Сопротивления, убитому немцами в июле 1944-го, в один день с мужем Веры. Изидор составлял славу и гордость этих мест, а вот его сын Гюстав — я его хорошо знала — прославился исключительно своими пьяными подвигами. Гюстав жил с женой Валеттой и кучей ребятишек в нескольких километрах от деревни в маленьком домике. Грязь и беспорядок их жилья стали притчей во языцех: по саду, заваленному объедками и отбросами, бегали одичавшие собаки, на заднем дворе человеческие детеныши копошились среди поросят, кур и кроликов, а старшие ребятишки играли ржавыми запчастями тракторов и сеялок. Семья жила так безалаберно, что Гюстав мог приходиться одним детям отцом, а другим — дедушкой. Все они существовали на крошечную военную пенсию — Гюстав не способен был работать, разве что помогал время от времени то одному, то другому соседу.

САНДРИНА

Рибодо действительно жили в нищете, ваша честь, могу это подтвердить. Они вызывали меня, когда кто-нибудь заболевал, потому что мои услуги дешевле услуг врача. Однажды я приехала, чтобы сделать прививки младшему, и Валетта призналась, что ей нечем мне заплатить. Она спросила, не соглашусь ли я поесть с ними картофельного супа, и я не сумела отказаться — поняла по восторженным возгласам детишек, что их мать добавила несколько картофелин в похлебку исключительно ради меня. Несколько долек плавало на дне огромной супницы, до краев наполненной молоком с размоченным в нем белым хлебом. Когда Валетта наклонилась, чтобы передать мне тарелку, я заметила у нее на груди огромный синяк, поняла, что Гюстав ее поколачивает, и похолодела… Скажи мне тогда кто-нибудь, что очень скоро мой собственный муж… Но я снова надоедаю вам своими проблемами. Ладно, молчу.

ЭЛЬКЕ

Гюстав Рибодо был грубой скотиной и жалким алкоголиком, над ним смеялась вся округа. Жандармы отобрали у него права, но он приезжал в деревню на тракторе и уже до полудня сидел в «Фонтане». Он был одним из завсегдатаев, столпом — вечно пьяным, буйным, жутко говорливым. Стоило незнакомому человеку переступить порог бистро, и Гюстав задирал грязную майку, гордо выставляя напоказ шрамы на груди и изъявляя готовность рассказать их историю. Люди почти всегда качали головой и отворачивались.

Но не Космо. Стоя перед могилой Изидора, он рассказал мне, откуда взялись стигматы Гюстава.

В юности Рибодо-младший был наивным идеалистом. Он захотел быть достойным своего отца-героя, чтобы мать могла гордиться и им тоже, и в 1954 году записался в воздушно-десантные войска. Увы, прибыв в Алжир, он обнаружил, что работа, которую ему предстоит выполнять, больше подходит гестаповскому палачу, чем бойцу французского Сопротивления.

ЛАТИФА

Можно и так сказать, ваша честь. Даже нужно так сказать. Во время Алжирской войны…

РОМАНИСТКА

Сожалею, Латифа. Я знаю, вы давно ждете очереди высказаться, но потерпите еще немного…

ЛАТИФА

Ваша честь, меня в третий раз перебивают, сколько же можно! О чем себе думает эта Романистка? Почему не организует получше свою работу? Терпи, мое сердце, терпи и волю, и неволю / Терпение отдохновение для тела / Каждому — своя судьба…

ЭЛЬКЕ

Молодой Гюстав поначалу ужаснулся, потом стал глушить себя алкоголем и почти утратил всякие чувства: целых два года пытал электрическим током и убивал молодых мусульман. Накануне отправки на родину феллахи исполосовали ему грудь и спину тесаком и едва не перерезали горло…

Такова, ваша честь, история Гюстава… И теперь дети бегали за ним по улицам и дразнили. Они задирали майки, гримасничали, корчились от смеха и орали: «Гляди, гляди на мои шрамы! Меня пытали — и тут и там! Брр! Брр!»

ФИОНА

Это правда: все дети мучили Гюстава, и я в том числе. Если человек выставляет себя на посмешище, почему бы над ним не посмеяться?

Итак, пока Космо таскал мою маму по кладбищенским дорожкам, представляя ее всем своим знакомым покойникам, я лежала в постели с простудой, дрожа от озноба.

Франк пришел почитать мне «Тантана», но тут же разозлился, потому что я сказала, что он читает неправильно — бубнит одним голосом за всех героев. Ну и правда же! Когда мама нам читает, я, даже не глядя на картинки, знаю, что вот это — капитан Хэддок, или профессор Турнесоль, или Милу… Франк так разъярился, что кинул книжку мне в голову, унесся к себе в комнату и изо всех сил шваркнул дверью. Я лежала одна, несчастная, как беспризорный щенок, и даже не знала, сделает мне Франк бульон на ужин, как пообещал маме, или нет. Но я все равно ни за что ничего не скажу маме. Я заложила брата всего раз в жизни и очень об этом пожалела. Франк стянул конфеты в булочной, и я рассказала маме — просто так, ну он же мне сказал! Я была совсем маленькая и не понимала, что такое секрет, для меня это слово звучало как сюрприз, вот я и прибежала к маме в страшном возбуждении и закричала: Франк украл конфеты! Франк украл конфеты! Мама отругала брата, а потом дала ему несколько монет, велела отнести в лавку и извиниться. На следующий день, как только мама ушла на работу, Франк взял мою канарейку, кинул ее в унитаз и спустил воду. А вечером сказал маме, что птичка вылетела в окно. С того дня я не только беспрекословно подчиняюсь брату, но и не хочу ни к кому и ни к чему привязываться, чтобы не чувствовать того, что почувствовала в тот день, когда мою бедную канарейку утянуло в черную дыру.

Я обрадовалась, когда услышала, что мама вернулась домой раньше обычного. Она тут же прибежала в мою комнату, прижалась губами ко лбу и сказала: «А знаешь, я, пожалуй, могу выключить на ночь отопление — ты такая горячая, что мы не замерзнем! Сейчас я приготовлю тебе питье с медом, а ты пока поговори с Космо, хочешь?»

Я кивнула. Мне этого и правда хотелось, кроме того, нужно было наказать Франка за то, что он швырнул в меня книжкой и оставил одну.

Космо вошел, тихонько закрыл дверь и присел ко мне на кровать. Он был легким, почти невесомым, как птичка, в матрасе даже ямка не образовалась. Может, я и была рада его видеть, но не хотела, чтобы он об этом догадался. Пусть думает, что я вовсе не рада. Я часто злюсь на людей, когда они делают для меня что-нибудь хорошее, потому что не хочу привязываться, не хочу скучать по папе, не хочу хотеть, чтобы он вернулся, если ты, конечно, способен понять такое, ну да, я обращаюсь к тебе на «ты», с чего бы мне говорить тебе «вы», ты кто, вообще, такой? Чем ты главнее меня, чтобы я тебе «выкала»? Ты не какал в штаны, когда был маленьким? Не воровал конфеты в булочной? Ты такой безупречный, что все должны снимать перед тобой шляпу и падать на колени: ваша честь то, ваша честь се? Чем ты заслужил свое звание? Я вообще не знаю, что оно означает, это слово честь. Потеряла ли честь моя мать, когда впустила Космо в свои глаза, и в свою постель, и в свое сердце? Так говорят люди, но с какой стати им верить. Я никого не уважаю, так-то вот, все люди — придурки, и ты в том числе, так что с сегодняшнего дня я буду обращаться к тебе на «ты», как и ко всем остальным.

Космо спросил:

— Могу я зайти к тебе в гости?

Я ответила:

— Ты уже здесь.

А он сказал:

— Ты плохо себя чувствуешь?

На это я и отвечать не стала. Пусть ему станет неловко. Пусть попотеет, чтобы завоевать мое внимание.

— Большой палец на левой ноге болит?

— Нет.

— Здорово, повезло тебе. А… волосы?

— Волосы не могут болеть, дурачок.

— Значит, тебе еще больше повезло.

Тут я прыснула.

— Я вижу, у тебя гости. (Он кивает на игрушки на моей постели.) Не хочешь познакомить меня с друзьями?

— Они тебя уже знают.

— Неужели? Но я-то их не знаю.

— А тебе обязательно надо все знать?

— Ну да, Фиона. Конечно. Мне непременно нужно все знать. Знаешь, я ведь тоже болен.

— Неправда.

— А вот и правда.

— И как называется твоя болезнь?

— Она называется хочу-всегда-все-знать.

— Ну, это не болезнь.

— Нет, болезнь, Фиона. Уверяю тебя, болезнь.

— Где у тебя болит?

— В душе.

— В душе́ или в ду́ше?

— Очень смешно. А у тебя что болит?

— Горло. Сандрина говорит, у меня фарингит. Вот это — настоящая болезнь. Не то что хочу-всегда-все-знать.

— Фарингит? Ну надо же! Ничего себе словечко для человека с больным горлом!

— Я люблю длинные слова.

— А ты что, и другие знаешь?

— Антиконституционно.

— Ух ты! Откуда оно взялось? Я едва на ногах устоял.

— Это самое длинное слово в языке, только и всего.

— Где ты его встретила?

— Слова не встречают, глупый.

— Конечно, встречают. Я только вчера встретил одно, очень симпатичное.

Пауза.

— Ну? И какое?

— Да как же я вас познакомлю, если ты не веришь, что со словами можно встретиться?.. Слово, кстати, замечательное, и оно умирает от желания с тобой познакомиться.

— Слова не умирают.

— А вот и умирают. Если все перестают ими пользоваться и никто не хочет с ними встречаться, они вянут и в конце концов умирают.

— Ладно, давай, говори свое слово.

— Идиосинкразия.

— Идиот крезанутый! Ха! Ха!

— Вовсе нет. Ты хоть знаешь, что такое идиот?

— Конечно, знаю. Умственно отсталый, чокнутый, как в Шезаль-Бенуа.

ВЕРА

Шезаль-Бенуа, ваша честь, это местная психушка. То самое место, где Андре девять долгих месяцев продержали, как в тюрьме по милости Жозетты. Но Космо тогда еще об этом не знал.

ЖОЗЕТТА

В тюрьме? Мой муж был сумасшедшим! Это черным по белому записано в его истории болезни, которая хранится в больничном архиве. Можете проверить, ваша честь. Кстати, Ливанский Кедр рассказал, что уже в Париже у Андре случались приступы горячечного бреда и его помещали в Сальпетриер…

ВЕРА

Да, он сходил с ума: по мне! А я — по нему! Вот почему вы заперли его, как преступника! Вот почему донесли мэру на собственного мужа! Что, кстати, вы ему сказали? Причину насильственного помещения в психиатрическую лечебницу, насколько мне известно, требовалось указать очень точно, да и свидетельства близких тоже нужно было представить. В мэрию по вашему наущению пришли восемь человек. Да-да, Жозетта, ваши родственники и ваши друзья. Каких ужасов вы им наговорили? Он представляет опасность для себя и других! Позор! Это Андре-то, мой Андре — опасный!

ЖОЗЕТТА

Он действительно был опасен для себя самого — позже это подтвердилось.

ВЕРА

Вы ревновали! После стольких лет вы могли бы это признать! Шлюха Вера — слишком простое объяснение. Вас бесило, что этот мужик был совершенно особенным существом и вы, вся из себя дочь нотариуса, мизинца его не стоили! Вы не ответили на ожидания мужа, не расслышали мольбы стать ему духовной спутницей, не умели ни любить Андре, ни утешать в горестях и поражениях, а когда он нашел наконец родственную душу, которой мог излить свое сердце, женщину, способную вместе с ним воспеть радости жизни, любимую, с которой он мог познать телесное и духовное наслаждение и взлететь на небеса — да-да, говорю это при всех, не краснея, за всю свою жизнь я ничем так не гордилась, и повторяю это, и кричу об этом, и растрезвоню это со всех крыш, — взлететь на небеса, да, на небо, на седьмое небо! Признайтесь, Жозетта! Вы не могли вынести, что я считала великим человека, о которого вы вытирали ноги. Вы видели, как ваш муж распрямляется и расцветает под моим влиянием, и собственная посредственность становилась все очевиднее… Вот вы и заперли его в Шезаль-Бенуа.

ФИОНА

Мы, твоя честь, были твердо уверены в том, в Шезаль-Бенуа живут психи, как и в том, что Гюстав Рибодо — законченный алкаш. Но я вернусь к нашему разговору с Космо, не люблю, когда меня перебивают.

— Ты знаешь, что такое идиот?

— Конечно, знаю. Умственно отсталый, псих. Как в Шезель-Бенуа!

— Кто тебе это сказал?

— Ну, все говорят, в школе.

— Так вот — в школе все ошибаются. Идиот — это большой оригинал. Такой, как я, например.

— Хвалиться нехорошо.

— Я и не хвалюсь. Идиот — значит, единственный в своем роде. Знаешь, идиотом может стать каждый, достаточно захотеть. Но большинство боятся. Предпочитают быть как все, даже если в глубине души знают, что они — идиоты. Это не так-то легко признать. Нельзя даже вступить в клуб идиотов, потому что тогда перестанешь быть уникальным. Но идиоты обычно узнают друг друга. Когда я впервые увидел тебя, Фиона, то подумал: гляди-ка, эта малышка выглядит полной идиоткой, интересно, прав я или нет?

Я онемела.

— Так я был прав, Фиона? Скажи, ты, случайно, не идиотка?

— …Может быть. А Франк, он тоже может оказаться идиотом?

— Франк? Ну, Франк, он из другого курятника… Ладно, вернемся к моему слову: это такое особое пристрастие, причуда такая, какой у других не бывает… К примеру, когда кто-нибудь любит соленый… апельсиновый сок.

— Бррр!

— Или повторяет то и дело слово антиконституционно.

Я фыркнула от смеха.

— Или играет на пианино пальцами ног.

— Хм. Рада познакомиться с вами, идиосинкразия.

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Ужасно.

— Ужасно чувствовать себя больной и классно тоже, так ведь?

— Да что тут классного? Мучаешься, лежишь в постели, скучаешь…

— Знаю, но ведь и весело… Я, во всяком случае, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, ненавидел болеть, но и обожал тоже.

— Как можно обожать болеть?

— Воображаешь, что ты узник, понимаешь? Как в сказке. Заключен в болезнь, как в высокую темную башню с толстыми каменными стенами и тяжелой железной дверью, в голове шумит, как будто скотина-охранник бьет тебя по черепу дубинкой… Понимаешь?

— Да…

— И дрожишь, от страха, как узник, ожидающий казни на рассвете?

— Да…

— Ну а когда мама приносит тебе овощной супчик или питье с медом… это совершенно восхитительно и волшебно, правда? Намного лучше, чем обычно?

— Может, и так…

— Разве не чудесно, когда теплый бульон стекает по стенкам твоего раздраженного горла?

— Да, наверно.

— А что ты делаешь, когда скучаешь?

— Да так, ничего. Потому и скучаешь, что делать нечего.

— Конечно, но, знаешь, даже если стараться изо всех сил, совсем ничего не делать невозможно…

— Ага, я дышу, если ты об этом.

— Ммм-мммда… А еще что?

— Рассматриваю стенки.

— И что ты там видишь?

— Ничего.

— Да ладно тебе, Фиона! На стенах твоей комнаты нет никаких таких ничего! Я тебе не верю.

— Я вижу свет и тень, а если погода хорошая, в солнечных лучах пляшут крошечные пылинки.

— Так-то лучше!

— А иногда…

— Ну?

— Иногда среди пылинок как будто летает маленький прозрачный пузырек, и… он плавает по воздуху… На самом деле, наверное, его нет, я думаю, он… живет в моем глазу, понимаешь.

— Еще бы! Я с ним уже встречался, с этим пузырьком. А ты можешь им управлять?

— Да! Он как будто движется сам по себе, но если поднимаешь глаза к потолку, он там тоже оказывается и начинает скользить вниз.

— Знаешь, по-моему, это ужасно увлекательное занятие! А… читать ты умеешь?

— Да… В общем, умею… но, когда болею, не могу сосредоточиться, и тогда мне читает Франк. А если мама дома, она рассказывает мне историю.

— Твоя мама великая рассказчица.

— Ты ее любишь?

— Немножко люблю!

— Будешь жить с нами?

— Нет…

— А-а-а. Это хорошо, потому что Франк сказал…

Я вовремя прикусила язык. А Космо не настаивал.

Мы здорово поговорили, потом немножко помолчали. Мне было хорошо. Не часто удается вот так с кем-нибудь побеседовать.

Потом Космо достал из кармана кусок веревочки и научил меня играть в игру. Это было классно — перекидываешь веревочку каждый раз по-новому, все быстрее и быстрее… но тут вдруг без стука ворвался Франк. Мы с Космо вздрогнули, как будто нас застигли на месте преступления. Брат взглянул на меня холодно, как на чужую, и спросил — совершенно спокойно: «Я могу забрать „Тантана“? Ты дочитала?»

Не говоря ни слова, он забрал книжку, которую часом раньше бросил мне в голову, и вышел, и я поняла, что совершила непростительную ошибку. Я не только предала моего брата и наш девиз — глаза из камня, тело из камня, сердце из камня, — но еще и веселилась с чужаком — с клоуном-развратником, как он его называл, а значит, предала и нашего отца.

Я почувствовала себя полным ничтожеством.

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Признаюсь, ваша честь, я ничего не знала о том, что происходило в тот вечер между Франком и Фионой. И не только в тот… Но мы вообще многого не знаем… Скажите мне, сами-то вы в курсе всех проблем, маний и душевных горестей ваших близких?.. Одни дураки верят во всезнайство. Разве стать умным не значит признать свое невежество? Поскольку мы призваны говорить здесь правду, заявляю: в тот вечер, после прогулки по кладбищу, у меня было одно-единственное желание — заняться с Космо любовью.

И попрошу без гнусного хихиканья. Я не больная, и Космо здоров, что бы там ни говорил Франк. Просто когда смотришь на смерть с близкого расстояния, изо всех сил цепляешься за жизнь, жаждешь той ее полноты и буйства, о которых говорила Глициния, потому-то на похороны и приносят цветы, они — органы размножения. Жизнь скоротечна, а смерть вечна, вот человек и пытается победить вечность мимолетностью, утопить эту пустоту без цвета и запаха — вечное небытие — в ярких сияющих красках и крепких ароматах жизни «здесь и сейчас»: секс, цветы, жадное желание, влажная кожа, щеки горят, пот, сперма, стук сердца, стоны и крики. Да, мы живы и кричим об этом: смотри, любовь моя, смотри, мы все еще живы!

Я однажды читала репортаж из вьетнамской деревни, которую уничтожили американские солдаты: рехнулись от страха и перебили мирных жителей. Женщина-репортер рассказала, что через несколько месяцев после трагедии большая группа журналистов отправилась во Вьетнам и им показали вскрытую могилу, куда сбросили сотни трупов мужчин, женщин и детей. Увидев весь этот кошмар, они прямо на краю разверстой могилы устроили настоящую оргию. Репортеша написала, что они делали это помимо своей воли: ужасающее свидетельство смертности человека пробудило в них немыслимый сексуальный голод, и они предались свальному греху. Как будто кричали в лицо смерти: Жизнь! Жизнь! Жизнь!

Я не сравниваю свое чувство со столь экстремальной ситуацией, ваша честь, и все-таки в тот вечер я очень сильно хотела Космо. Но дети были дома, и их присутствие было почти осязаемым — из-за болезни Фионы и невыносимого настроения Франка. Я люблю своих детей, ваша честь, Бог свидетель, как сильно я их люблю, но в тот вечер мне хотелось, чтобы они оказались у отца, в Верхних Альпах. Они не давали мне дышать. Ну вот, я это сказала. Дети перекрывали мне кислород.

К десяти я сделала для них и с ними все, что могла. Накачанная лекарствами Фиона дремала у себя в комнате. Франк поужинал. Он так явно осуждал меня и негодовал, что я не решилась зайти пожелать ему спокойной ночи. Если бы я только могла почитать ему на ночь! Но он больше не желал слушать сказки… Если бы он разрешил приласкать его… если бы мы устроили шурум-бурум, как когда-то (мы катались по ковру, как борцы вольного стиля, чем безумно раздражали Михаэля)… но он не хотел. Франк перестал быть ребенком — ему исполнилось одиннадцать. А в одиннадцать ты слишком большой для шумных игр с матерью.

Как должна вести себя мать с сыном-подростком, лишившимся отца? Как пробить стену молчания и коснуться его души? Как утешить мальчика, как вселить в него уверенность, если больше не можешь обнять его и прижать к груди, если он уворачивается даже от легкого поцелуя на ночь?

ЛАТИФА

Если меня снова не перебьют, скажу, что, когда мать принимает у себя любовника, она не наладит отношений с сыном. Я потрясена, ваша честь, тем, что узнала тут о поведении французских матерей. Эта Эльке и эта Вера, они ведь все портят, для меня и моих подруг такое немыслимо — мы носим наших мужей на руках, делаем все, чтобы поддержать семью, а они сами ее рушат, а потом удивляются! Мы с тяжелым сердцем наблюдали, как замыкаются в себе и угасают наши мужья, потому что здесь, во Франции, они не мужчины, а эти нарочно гонят своих мужчин! Да будь у Касима отец, он никогда не попал бы в тюрьму, так-то вот, я говорю чистую правду и, что бы ни сделал Касим, я люблю его также сильно, как ваша матушка любит вас. Матери любят своих сыновей, ваша честь. Но мальчик без отца — что твоя петарда с зажженным фитилем — неминуемо взорвется.

ЭЛЬКЕ

Да, Латифа. Нашим сыновьям на роду было написано сойтись. И они сошлись — на наше общее несчастье. Но в то время, о котором я говорю, они еще не были знакомы.

ЛАТИФА

Как это не знакомы? Вы же поклялись говорить правду, мадам! Ваш Франк не знает моего Касима?

ЭЛЬКЕ

Мы рассказываем эту историю для судьи. Понимаете? Сначала одно, потом другое — все по порядку.

ЛАТИФА

А-а-а, я поняла. Сначала одно, потом другое. Они еще не знакомы, Касим и Франк, они еще не родились. Тогда послушайте, прошу вас: мой муж переехал жить в средний город в 60-х, это было до того, о чем вы сейчас рассказываете значит, сейчас моя очередь, и я не понимаю, почему никто мне не сказал, нехорошо.

Хасану тогда было двадцать четыре года, и у него были красивые черные усы и черные глаза, блестящие, как ночной костер в пустыне. Я знала его всю свою жизнь — он мой двоюродный брат, в четырнадцать лет я была влюблена в Хасана, обожала его, он не умел ни читать, ни писать, но знал наизусть много стихов, и я слушала их, и щеки у меня горели: Сегодня она взяла в плен мое сердце, / Газель, пришедшая с Арафата. / Подруги шли вместе с ней, / К колодцу, медленным шагом. / И платье ее было из чистого шелка, / Из пестрого шелка, / И бусы блестели на шее. / Как забыть мне мою газель?/ Она — моя жизнь…[5]Когда в один прекрасный день отец отвел меня в сторону и сказал: «Латифа, мы с братом решили, что ты выйдешь замуж за Хасана, это хорошая партия…» — мое сердце от счастья забилось в груди, как испуганный козленок. Но отец продолжил: «Ты знаешь, в какой нищете мы живем, жизнь сурова, слишком сурова, дела идут даже хуже, чем после войны, поэтому, когда вы с Хасаном поженитесь, он уедет во Францию делать шины, потому что все французы в том городе делают военные самолеты, а людей, чтобы делать шины, не хватает. Надолго он там не задержится — заработает денег для семьи и вернется, а ты пока будешь жить с его родителями…»

Не беспокойтесь, ваша честь, я не стану утомлять вас деталями, но накануне отъезда Хасана во Францию — я уже переселилась к его матери — он пришел попрощаться и вынул из джеллабы[6] изумительный нож, длинный и очень острый, с рукояткой, сделанной из козьего рога. Посмотри, сказал он, этот нож живет в моей семье больше ста лет, я получил его от отца, а он — от своего. Доверяю его тебе, Латифа, этот залог моей любви будет когда-нибудь принадлежать нашему сыну.

И он уехал.

НОЖ

Твердой и уверенной была рука, воткнувшая меня в тот день в живот Космо: казалось, мастер сделал его по мерке той ладони. Такая удобная хватка, ваша честь, не слишком жесткая, но и не вялая. Нет ничего противнее потной ладони, дрожащей руки, которая еще не решила, что будет с вами делать и будет ли вообще. Та рука не была ни влажной, ни скользкой, ее облегала перчатка из розового шелка — такого тонкого, что я чувствовал, как напрягаются мускулы… В руке ужасно много мускулов…

ЛАТИФА

Прошу вас, ваша честь, прикажите этому Ножу замолчать! Его очередь давать показания подойдет еще очень нескоро!

Я продолжу. То, о чем я уже рассказала, происходило в 1965 году, а мой первенец, Касим, родился в 1966-м. Каждые два года муж возвращался на родину, а уезжая, оставлял меня беременной, благодарение всемилостивому Аллаху, так что, когда в 1974-м Хасан позвал меня к себе, у меня было четверо детей — два сына и две дочери. Мы плыли на корабле, ехали на одном поезде, потом на другом и наконец добрались до Шанселя. Когда я еще жила в Алжире, муж объяснил мне, что это название переводится как «Удача», очень большая удача, но, попав сюда, я поняла, что на самом деле означает это слово. Здесь все шатаются, ваша честь, тут просто невозможно ходить прямо. Смотрите, я изображу вам на пальцах план города: вот центр с собором, дворцами эпохи Возрождения и красивыми домами с фахверковыми стенами, а Шансель здесь, на севере, чтобы попасть туда, нужно перейти через железнодорожные пути, потом через кладбище, мимо тюрьмы, товарной станции; на востоке находится парижская трасса, а за ней река! Все мы, тридцать тысяч жителей Шанселя, заперты в таком треугольнике… Горе мне! Брожу одиноко / Среди тьмы незнакомых людей / У каждого свой удел, своя судьба / Все в руках милосердного Творца… Вначале все было неплохо, здесь кипела жизнь, в среду утром на рынке можно было встретить людей с разным цветом кожи, говорящих на двадцати разных языках, нам с подругами было интересно, хоть мы и скучали по родной деревне… Но я позволю себе заметить, ваша честь, что французскому президенту пришла в голову странная идея (муж сказал мне, что это воля судьбы, но позже я поняла, что так звали президента — Жискар Д’Эстен[7]) — привезти сюда семьи алжирцев в тот самый момент, когда рухнула экономика. Надеюсь, мне не нужно давать вам урок истории? Нефтяной кризис, увольнения, безработица, дела в Шанселе шли все хуже с каждым днем, те, кто мог уехать, уехали, и в конце концов остались одни арабы. Как капризно и многолико время / В нем корни счастья и несчастий… Хасана уволили с завода, взамен он нашел только работу мусорщика, ничего постыдного в ней нет, но мы жили на его зарплату, семья росла — у нас было уже восемь детей, а в квартире было четыре комнатушки, другой мы себе позволить не могли, за эту-то платили шестьсот франков в месяц, нет, я вовсе не хочу запутать вас, ваша честь, вы, верно, хотите спросить, как все это связано с Космо, но связь есть, все в этой жизни связано, и я хочу объяснить вам, почему Хасан с годами становился все более замкнутым и молчаливым.

В 1979 году судьба нанесла нам совсем страшный удар: муж упал с грузовика, повредил три позвонка, его плохо прооперировали, и он остался кособоким, не мог запрыгивать в мусоросборочную машину, и его сделали подметальщиком в старом городе, а это очень тяжелая работа, приходится ездить на двух автобусах, и он так выматывается за день, что вечером не хочет говорить ни со мной, ни с детьми, надевает джеллабу и садится — на скамью на улице, если погода хорошая, или у окна в кухне, если идет дождь. Сидит и смотрит, но смотреть-то не на что, ваша честь, разве что на дома и небо, а оно всегда либо серое, либо белое, и так он сидит часами, положив ногу на ногу, ничего не делает, курит и смотрит в пустоту, ему теперь сорок лет, усы у него поседели, Хасан ничего не говорит, но я знаю, что, глядя на решетки на окнах домов напротив, думает он о стихах и о ночах в пустыне. Мои глаза оплакивают родину предков, /Любовь к ней живет в душе… моего существа… Нет, я не пытаюсь вас разжалобить, просто хочу объяснить, почему все годы Касим почти не слышал отцовского голоса…

Мой старший сын рано отбился от рук, в десять лет он уже болтался со взрослыми, в одиннадцать — курил сигареты и гашиш, в двенадцать — воровал в магазинах и то и дело попадал в полицию. Скажите мне, ваша честь, что, ну что я могла поделать, скажите?

Ну все, молчу. Я понимаю, что отняла у вас много времени, но это потому, что меня все время перебивали, вот и накопилось.

ЭЛЬКЕ

При всем уважении одной матери к другой, пусть даже в том, что нас связывает, много горечи и боли, я хотела бы продолжить свой рассказ с того самого места, на котором остановилась, — история Латифы была столь драматична, ваша честь, что вы могли забыть, о чем я в тот момент говорила, так что позволю себе освежить вашу память, — итак, я на цыпочках вышла из комнаты сына, чтобы вернуться к любовнику.

Боже… Тишина. Наконец-то.

Теперь я должна была мгновенно перемениться, зазвучать в другой тональности, возвести вокруг моей комнаты толстые стены из мрамора, чтобы материнские заботы не просочились в любовное пространство.

Я повернула ключ в замке, несколько мгновений постояла у двери с закрытыми глазами, освобождая голову от ненужных мыслей, а когда обернулась — о, чудо! — увидела, что Космо расставил повсюду горящие свечи. Это напомнило мне детство — торжественную службу в церкви на Рождество и Пасху. Я ни в коем случае не хочу оскорбить чувства верующих, ваша честь, но волнение, охватившее меня в тот момент, было сродни религиозному экстазу, когда осознаешь, что приближаешься к чему-то священному и каждое мгновение следующего часа, каждое слово, каждый жест будут наполнены смыслом…

Космо медленно раздевал меня, целуя мои плечи, живот, бедра, хотя сам одежды не снимал… и я начала таять, талый снег растекался по моим векам, но… не стану продолжать, ваша честь, вам недосуг… мгновение спустя Космо встал, чтобы раздеться, а я лежала с закрытыми глазами, слушая, как звякнула пряжка ремня, коротко вжикнула молния брюк, упала с легким шорохом на пол рубашка… Космо хрипло дышал, я постанывала от нетерпения, и он наконец лег рядом — теплый, совершенно голый, — навалился на меня своей тяжестью и поцеловал в губы, еще и еще раз, и… на этом все закончилось.

— Мне очень жаль, — прошептал он.

— Но… что случилось?

— Так бывает.

Мы лежали рядом, на спине, и смотрели в потолок, на котором танцевали тени от горевших свечей. «Эти тени реальны?» — подумала я. Меня это действительно интересовало, ваша честь, не то чтобы я хотела поменять тему. Реальны или нет? А пламя свечей? А сами свечи… до того… как сгорят… пока горят и потом? А любовь? Безумная любовь, которую я чувствую к этому актеру?

— Всегда так? — спросила я после долгого молчания, не зная, что надеялась услышать — да или нет.

— Нет, — ответил Космо своим обычным голосом — мягким, ломким, обожаемым.

Мы снова замолчали, но из глубины этого молчания всплывали новые слова, идеи, картинки. (Как бы мне сейчас хотелось оказаться в другом месте. Может, я нужна Фионе? Или пойти проверить, крепко ли спит Франк?)

— Это как на сцене, — сказал он наконец. — Чем сильнее боишься провала, тем вернее провалишься.

— Мое тело — не сцена, Космо, — ответила я. — Тебе нет нужды здесь блистать… Театр и любовь — разные вещи.

Он ничего не ответил, и последние слова гулким эхом отдались у меня в голове: Театр и любовь — разные вещи.

— А… когда ты можешь?

ФРАНК

Ну, скажите на милость, зачем вы все это слушаете? К чему вам знать, ваша честь, что у клоуна-развратника не вставало на мою мать?

В конечном счете крестьянская философия не так уж и плоха.

Какое вам дело до наших историй? Да кто вы такой, чтобы мы выдавали вам все самые заветные тайны? Мы-то ведь о вас ничего не знаем: ни имени, ни национальности, ни даже пола. Сидите тут и молчите. Удобная позиция! Да плевать я на вас хотел!

РОМАНИСТКА

Спокойствие, Франк! Таковы правила игры. По закону нет судьи — не будет и слушания дела.

В то же время, ваша честь, должна признать, что понимаю чувства Франка. Уж очень неравное у нас положение: мы тут раздеваемся — в прямом и переносном смысле этого слова, а вы храните холодную безучастность, скрываете от нас свое лицо, мы ничего не знаем о вашей семье, о вашем прошлом… А ведь вы тоже отдельная личность, со своей отдельной историей, которую составляют отдельные факты: родители, пеленки, поцелуи, разочарования, удары, унижения, встречи, ласки, чтение, еда, закаты…

Как же я смогу убедить вас в том, что для меня действительно важно, если ничего не знаю о вашей личности? Как доверю вам самое дорогое — жизнь моих персонажей? Сумеете ли вы понять их, полюбить и обессмертить? Достойны ли вы такой миссии?

Ваше молчание меня иногда пугает.

ЭЛЬКЕ

— А… когда ты можешь? — спросила я.

— Это допрос?

— Нет.

— Почти всегда.

— И еще недавно мог?

— Конечно, Эльке. И недавно тоже.

Теперь его слова эхом отозвались у меня в голове. И недавно тоже.

Было ли это жестоко? Был ли Космо жесток со мной? Не думаю. Я едва дышала, но мое сердце колотилось, как бешеное.

— И… с кем? — прошептала я.

Космо приподнялся на локте, и я ощутила на лице ласку его взгляда — вот так в первый вечер в «Фонтане» он ласкал глазами мое тело. Подперев голову правой рукой, он гладил меня левой по волосам, убирая пряди со лба. Я пыталась читать его мысли, вглядываясь в глубину зрачков, но лицо его оставалось в тени.

«Реальны ли тени? — снова подумала я. — Лицо Космо в тени — это его лицо? Человек, лежащий со мной в постели, — это Космо?»

ФРАНСУАЗА

Извините, что перебиваю, ваша честь, но… со мной… тремя днями раньше, у него все прекрасно получалось.

ЭЛЬКЕ

Франсуаза, как рассказал мне Космо, была билетершей театра на Монпарнасе, где он в тот месяц выступал. Женщина лет двадцати, хрупкая и, скорее, незаметная — хотя для Космо незаметных людей не существовало. «Франсуаза старательно прячет свою красоту под длинной челкой и очками — так он мне сказал. — Но со мной этот номер не проходит — я ее разглядел…»

ФРАНСУАЗА

Он пригласил меня в «Селект», и мы разговорились…

ЭЛЬКЕ

Она рассказала ему свою жизнь. Ее отец был художником, одним из сонма неудачников, отирающихся на Монпарнасе, а мать содержала семью на жалкую зарплату почтовой служащей. Когда Франсуазе исполнилось пятнадцать, отец попросил ее позировать ему под тем предлогом, что услуги натурщиц слишком дороги. Мать протестовала, но пятнадцатилетняя девочка в последнюю очередь думает о том, как угодить мамочке, и Франсуаза поспешила согласиться.

ФРАНСУАЗА

Да.

Я часами позировала отцу обнаженной в его мастерской, мы были одни, по радио звучали песни, дождь бил по стеклу, и я чувствовала… так много вещей. Все было прекрасно, ясно и светло. Мой отец возбуждался. Он хотел меня, и его желание передавалось руке и кисти, выплескиваясь на холст. Ближе к вечеру он начинал работать со все возрастающей страстью, мазки становились ярче, он мгновенно угадывал цвет, рука его была твердой и точной… Те мгновения были незабываемы, ваша честь.

ЭЛЬКЕ

С тех пор прошло десять лет. Отец Франсуазы умер, мать снова вышла замуж. Франсуаза писала диплом по языкознанию и работала билетершей, чтобы платить за учебу; незабываемые мгновения остались в далеком прошлом. Но любовь — загадочная вещь, ваша честь. Загадочная и заразная. Можете сами догадаться (не сейчас! торопиться некуда!), каково мне было в ту ночь, когда мой любовник описывал свои недавние любовные утехи с парижской билетершей, на которые его вдохновило желание, которое десять лет назад испытывал к своей дочери художник-неудачник…

САНДРИНА

Это омерзительно!

Я и тогда, ваша честь, считала что Космо плохо обращается с Эльке, но теперь я просто шокирована. Мало того что этот человек обманывал мою подругу — он похвалялся перед ней своими победами, и это его возбуждало. Прошу прощения, возможно, я всего лишь ограниченная мещанка, но… Эльке, Боже мой… Я была на восьмом месяце второй беременности и часто между двумя вызовами к пациентам заходила повидать ее в «Фонтан». С трудом забиралась на табурет — огромный живот упирался в стойку, я не знала, куда его деть и как повернуться, — и говорила: «Это твоя жизнь, Эльке, но ты должна думать о детях, об их будущем и не можешь позволить себе жить беззаботно, как птичка на ветке! Ты еще достаточно молода, сколько тебе сейчас? Видишь, я права — ты молода, красива, можешь снова выйти замуж, не работать же тебе до конца дней официанткой! Ты любишь Космо — конечно, любишь, трудно этого не заметить, думаю, у нас в округе это ни для кого не секрет! — но что такое любовь? Уж извини, но ты не глупая девчонка и не можешь позволить себе предаваться безрассудному чувству! Космо — очень мил, кто бы спорил, но реальная жизнь есть реальная жизнь, и ее нужно планировать, у вас есть планы?»

Она ответила — тихо, подмигнув, как заговорщица:

— Да. Мы планируем любить друг друга вечно.

— Правда? Так почему бы вам не пожениться?

— Для чего? Детей у нас ровно столько, сколько нужно: у меня — двое, у него — ни одного.

— Но вы хоть собираетесь жить вместе?

— Нет. Как живем, так и будем жить.

— Эльке, прости за прозу, сейчас ты скажешь, что во мне говорят гормоны беременной женщины, но, если я правильно поняла, этот человек намерен… ну… проводить с тобой недели две в год, так? Я не ошибаюсь? Да ладно, брось свои загадочные улыбочки, да или нет? Хочешь заставить меня поверить, что все, чего ты заслуживаешь, это четырнадцать дней любви в год? Что ты готова этим удовлетвориться?

Тут разговор начал увядать, потому что Эльке сказала:

— Когда Космо со мной, Сандрина, я не слежу за временем, как за песочными часами, из которых утекает песок, крупинка за крупинкой, и скоро вытечет совсем, ах, бедная я, бедная, меня снова бросили, и я обречена жить воспоминаниями и надеждами, вздыхать, томиться и чахнуть, считая дни до его возвращения.

Я спросила:

— Так что же у вас за отношения?

Она ответила, слегка пожав плечами:

— Он делает меня счастливой.

— Ты живешь в мире грез, Эльке.

— Я люблю мир, в котором живу.

— Мечты бывают опасными.

И тут она не сдержалась:

— Реальность тоже, доказательство налицо, на лице.

Она тут же спохватилась:

— Прости, прости, мне очень жаль…

Но слово не воробей.

Доказательством Эльке называла солнечные очки, которые я надела, чтобы скрыть синяк под глазом, который поставил мне накануне вечером муж. Эльке знала, что Жан-Батист пьет уже несколько месяцев, а возвращаясь вечером с завода, бьет меня, иногда даже при маленьком Эжене, я рассказала ей об этом, взяв клятву молчать, и она не должна была напоминать мне о моей беде, подруги так себя не ведут, мне было трудно простить, очень легко чувствовать себя выше всех, имея воображаемого любовника! Он-то не наставит вам синяков! Я обиделась, ушла из «Фонтана», и мы с Эльке не разговаривали до самых моих родов, но, когда она пришла навестить меня, мы сделали вид, что ничего не было.

— На сей раз девочка! — воскликнула она.

— Ну да, дочка!

— Как назовешь?

— Леонтина.

Мы переглянулись и обе подумали: какое будущее уготовила жизнь маленькому существу, чей отец бьет мать?

КОСМОФИЛ

Если позволите, ваша честь-, мне кажется, что мы слишком подробно описываем интимную жизнь Космо, хотя она попросту смешна…

ЖЕНСКИЙ ХОР

Смешна!!!

КОСМОФИЛ

… и мало говорим о том, что делало его великим в глазах публики, — я имею в виду гений артиста.

Если я правильно понял, мы добрались до середины 1970-х. В то время началась ливанская война, и я хотел бы рассказать вам о скетче, который Космо играл на эту тему: старый рыбак встречает приятеля в порту Библоса и узнает от него, что страна воюет.

Он не понимает.

Я воюю? Это я-то воюю?

Он разглядывает свои ладони, подошвы, шарит между пальцами, осматривает свои зубы в зеркале, изгибается, корчится, пытаясь увидеть собственную спину… Потом его глаза пытаются взглянуть один на другой, и он опасно косит… В самом конце номера зрителям начинает казаться, что глазные яблоки смотрят в глубь черепа, пытаясь разобраться, что происходит в мозгу…

Я воюю.

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Ни одну деталь нельзя считать пустячной, ваша честь, все взаимосвязано, вы согласны? Космофил только что говорил тут о жизнетворчестве или творчествожизни, частная жизнь и жизнь на миру у этой личности были перемешаны, вернее, существовали в непрерывной связи, подобно двуединым сторонам ленты Мёбиуса. Похоже, что, разрываясь между матерью и отцом, Космо принял решение (конечно, неосознанно!), что не будет никем, но зато станет вместилищем других людей: женщин, мужчин, французов, иностранцев, стариков, детей… В шестнадцать лет он пережил своего рода второе рождение: отказавшись от имен, данных матерью и отцом, он родил сам себя, взяв псевдоним Космо. Одно преимущество у этого имени точно есть — оно говорящее! Наш герой не хотел быть просто артистом, творческим человеком, он возжелал стать творцом, способным воплотиться в любое свое создание — одушевленное или нет. По многочисленным свидетельствам, в способности Космо к перевоплощению было нечто пугающее: он мог за долю секунды войти в образ другого человека, меняя голос, выражение лица, жесты, позу, он становился то неторопливым ливанским рыбаком, то маленькой испуганной девочкой, то китайским пограничником, то верблюдом, то пирамидой… Без малейшего труда он вселялся в людей, с которыми никогда не встречался, их сущность становилась его сущностью, их мозг — его мозгом. Если мне будет позволено прибегнуть к метафоре (сам Фрейд часто так поступал!), Космо, чтобы создать свою личность, брал тысячи цветных нитей и ткал из них огромный пестрый ковер… Пользуясь классической терминологией, скажу, что он стремился следовать девизу Теренция[8]: «Ничточеловеческое мне не чуждо». Врачи называют это манией величия.

ЛАТИФА

Я говорю по-французски, но сейчас я в растерянности. Вы-то понимаете хоть что-нибудь?

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Подчеркнем одну интересную деталь: у свидетельницы Эльке складывались с Космо особые отношения, причем в двух взаимосвязанных, на мой взгляд, областях: в том, что касалось половой потенции и родной деревни. Насколько нам известно, Эльке — единственная женщина, с которой у Космо в зрелом возрасте были сложности с сексом. Она же была прямо связана с его крестьянскими, простонародными корнями. Только она знала все о его мужских подвигах и профессиональных планах. В отношениях Космо и Эльке слово заменило сперму — этот феномен замещения подробно описан в трудах психоаналитиков. Не случайно в диалоге о страхе, который только что пересказала нам Эльке, он сравнивал ее со сценой. Сексуальная компонента его спектаклей всегда была совершенно очевидной: два, три, четыре года подряд, вводя себя в псевдоэротический транс, Космо говорил со зрителями, забрасывая их словами, перлами, семами[9], вы не хуже меня знаете этимологию, ваша честь! — а публика в темноте зала, пассивная, притихшая, трепещущая от желания, наэлектризованная ожиданием и готовая реагировать, млеть, кричать и смеяться — совсем как женщина под ласками любовника, — напоминала гигантскую вагину, жаждущую оплодотворения, и Космо сеял в нее семена мудрости.

За долгие годы, что длилась их связь, Эльке стала для Космо чем-то вроде примитивных подмостков (уж простите за каламбур, но ведь и Фрейд этим не гнушался!). Он не мог заниматься с ней любовью, потому что она жила в той же деревне, что и его родители, потому что она все о нем знала и — главное — потому что, как она сама неоднократно заявляла (я записывал), она воспринимала его как сына. Эльке рассказывала ему сказки — как своим детям; во сне он выглядел ровесником Франка; был почти невесомым и так далее и тому подобное. В конечном счете половой акт с Эльке должен был казаться Космо подобием инцеста, и…

ЭЛЬКЕ

Простите, ваша честь, я знаю, что мы должны позволить каждому свидетелю высказаться до конца, но в том, что говорит эксперт-психиатр, нет ни малейшего смысла. Ни малейшего.

Мы с Космо много раз занимались любовью. Много, много, много раз. Пока что речь здесь шла о первых робких шагах, я уверена, что у многих начиналось точно так же, но люди стесняются и никогда не говорят об этих неловких попытках, бессвязном лепете, слепой возне… Но в конце концов все налаживается. Сказать, что у нас все «наладилось», — значит ничего не сказать!

ГЛИЦИНИЯ

Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть эту версию событий, ваша честь. После той первой ночи, которую я вам описывала, ставни на окнах комнаты Эльке всегда были наглухо закрыты.

ЭЛЬКЕ

Он любил меня жадно и нежно, он все во мне любил. Ни одна деталь моей жизни не оставляла его равнодушным. Однажды, после дня рождения Франка — ему исполнилось двенадцать лет, — Космо даже попросил рассказать, как я рожала. Можете себе представить, ваша честь? Уму непостижимо! Чтобы мужчина просил любовницу в деталях описать ему, как выходили из ее лона дети зачатые от другого?

ХОР ЖЕНЩИН

О, да, он был такой, наш Космо!

Каждая из нас сможет дать показания, так ведь? Мы ждем уже очень долго, дни проходят за днями, нам не терпится, ведь сказать нужно так много! Неужели никому, кроме Франсуазы, не будет позволено приобщить к делу свою страсть к Космо? Это недопустимо! Все мы его любили, и он любил всех нас, и мы умираем от желания рассказать об этом суду!

Мы не ревновали его друг к другу. Разве можно было просить этого мужчину ограничить, обеднить, сковать самого себя, любя одну-единственную женщину? Да нам такое и в голову не приходило! Ни одна не чувствовала себя обделенной, Космо давал каждой из нас больше, чем она получала от любого другого мужчины. Да, он нами жонглировал, но никогда не стравливал, чувствовать себя мячиком в руках такого жонглера было счастьем! Для других мужчин мы были зеркалом, боксерской грушей, точилкой (ну да, карандашной точилкой), матерью, шлюхой… а он…

Господи, да как же вам объяснить? Он знал, что физическая любовь — это чудесное, волшебное проявление души через плоть. Каждое человеческое существо уникально в сексе. Секс — это бескорыстный дар, это сама красота. Скажите, ваша честь, упивался ли кто-нибудь по-настоящему — будь то мужчина или женщина — вашим телом (оно ведь у вас есть)? Мы вам этого искренне желаем, хоть и не уверены, как ни печально, что это возможно. Космо присутствовал, вот точное слово: большинство мужчин, лежа с женщиной в постели, мыслями находятся в другом месте… большинство — но не Космо. Он смотрел на нас, понимаете? И — что еще удивительнее — смотрел на себя, на собственное тело, и смеялся вместе с нами над его недостатками. Он любил наши тайные запахи, ведь каждая женщина пахнет по-особому. Любил наши тела, рожавшие и нерожавшие, увядшие, морщинистые или гладко-шелковистые…

ДОН-ЖУАН

Господь милосердный, атмосфера в этом зале становится зловонной. Это омерзительно, ваша честь, я вот-вот лишусь чувств и прошу позволить мне удалиться. Прощайте!

ХОР ЖЕНЩИН

Ну конечно… Дон-Жуан бежит прочь, как всегда!

Дон-Жуан никогда не любил женщин, ваша честь, любовь — не по его части, и он это знает Дон-Жуан стремится к метафизической цели, и женское тело для него — лишь средство ее достижения. Тогда как Космо… ах, Космо! В каждой женщине он любил именно ее тело, потому что оно отражало ее историю: цвет кожи напоминал о пришедших издалека предках, шрамы — о болезнях, родах и дыхании смерти… Под взглядом Космо, в объятиях Космо ни одна женщина не могла быть уродливой. Все мы были прекрасны! Каждая жизнь — уникальная, хрупкая, трепещущая — прекрасна, ибо она — частица бесконечности, вкрапленная в малый отрезок времени. Рядом с Космо все, чего мы обычно стыдились в своем теле, становилось предметом гордости, потому что об этом можно было говорить. Если вы говорите и вас слушают, все выглядит краше, Космо был благодарным слушателем, и мы чувствовали себя желанными и захлебывались от страсти! Мы приникали к нему, ваша честь, и целовали его пенис, и он расцветал под нашими губами и в наших ладонях, он показывал нам свое наслаждение, а чем сильнее наслаждение, тем меньше нужны слова, и тогда рождается доверие, мы знали, что Космо не отдаляется, как это делают почти все мужчины, а, напротив, приближается, проникает в нас, да! в заветную глубину существа, туда, где каждая женщина любит себя, туда, где она — сама любовь…

Он нас не обманывал. Нет. Ни одну из нас.

РОМАНИСТКА

Я понимаю — о, как я вас понимаю, подруги! Конечно, ваши истории прекрасны, многие из них мне известны, я знаю — если женщина была любима Космо, ей хочется поведать об этом, взяв в свидетели небо… Увы, мы не можем выслушивать показания каждой из вас, это было бы чистым безумием. Возможно, в следующий раз, на другом слушании! Главная история уже завела нас в жуткие дебри, кажется, будто мы плывем по реке с бесчисленными ответвлениями и ручейками… Сожалею, но мы готовы выслушать лишь показания, имеющие непосредственное отношение к трагическому развитию событий.

БАТОН

Что значит «прямое отношение»? Я задаю этот вопрос, потому что имел честь быть, так сказать, действующим лицом этой истории. Я не так красноречив, как другие свидетели, — от рассказа Ливанского Кедра у меня прямо дух захватило! Но он стар, этот Кедр, и уже много столетий проживает в научном квартале, тогда как мое существование эфемерно по своей природе, меня делают и потребляют в течение суток, утром я свежий и хрустящий, а вечером меня уже переварили, признаю, я — неглубокое создание, и все-таки мне есть что сказать; вот, например, маленький пример того, что происходит в голове Космо, и, если вы позволите мне высказаться, это позволит нам, простите за тавтологию, услышать историю хотя бы еще одной участницы женского хора.

Однажды, в разгар зимы не знаю какого года — я батон, и у меня трудности с хронологией! — Космо был у Эльке, и они в камине жарили каштаны. В камине, конечно, были каштаны. Премилая пасторальная сценка, не так ли? Так, да не так, за свою короткую жизнь я понял, что не стоит выносить скороспелые суждения. Франк купил меня в тот день в булочной по просьбе Эльке, но без всякого желания, а вернувшись домой, не положил на кухонный стол, а швырнул матери через всю гостиную. Я ужасно волновался, ваша честь! Нечасто с батоном обращаются, как с оружием! К счастью, Эльке меня поймала, она поняла, что сын страшно зол, но ничего не сказала. Этот незначительный случай вызвал у Космо целый рой воспоминаний, а из них родился целый спектакль.

Дело было так.

Наступила тишина, я лежал на диванчике, спокойно ожидая, когда меня съедят, и тут Космо начал рассказывать Эльке про одну свою любовницу.

Это была очень давняя его парижская подружка, актриса-еврейка по имени Авиталь. Ее мать, несостоявшаяся балерина, была родом из Австрии, отец, писатель-неудачник, родился в Польше. В 1939 году им удалось бежать в Лондон, где и родилась Авиталь. Вернувшись после войны в Париж, они узнали, что почти все их друзья и родственники были депортированы и погибли, и с тех пор, если я правильно понял, они потеряли интерес к собственной жизни. Жили, как во сне, не думая даже о самых насущных вещах. Поселились в гостинице рядом с Люксембургским садом, питались в дешевых ресторанчиках, оба страдали анорексией и бессонницей, а хозяйством вовсе не занимались.

Когда Авиталь выросла и покинула родителей, они переехали в Тель-Авив.

Это название — почти анаграмма имени их дочери! — заметила Эльке.

И там, продолжал Космо, оба совсем спятили. У жены было слабое здоровье — тромбофлебит, опоясывающий лишай и много чего еще, — и за продуктами ходил муж. Сам он почти ничего не ел — ему хватало двух баночек йогурта на ужин, а для жены он каждый день покупал в супермаркете половину цыпленка. Съесть эту порцию женщина была не в состоянии и отдавала три четверти собаке. Ах да, я забыл упомянуть, что у них был пес. Рассказывать истории — не мой конек, уж простите. Сначала это была милая собачка, но, живя с такими хозяевами, стала жирной и нервной. Хозяйка не спускала ее с поводка даже дома и кормила с ложечки, а когда псина наедалась, вываливала остатки прямо на пол, так что вся квартира провоняла собачьим кормом. Если хозяин вставал ночью с кровати и босиком шел на кухню попить воды, обязательно вляпывался в эти ошметки. Кроме того, мать Авиталь боялась, что собака простудится — даже летом! — и все время укрывала ее горой одеял, так что один нос торчал. Она так заботилась о своем питомце, что муж то и дело взрывался и начинал орать: я убью эту псину, я ее УБЬЮ!.. — и делал вид, что топчет собаку ногами…

КОСМОФИЛ

Космо играл Мать. И Отца. И Собаку.

БАТОН

Муж и жена практически не выходили из дома. Друзей в Тель-Авиве у них не было. Там не было, и тут не было… Я коряво выражаюсь, но вы, надеюсь, понимаете меня, ваша честь? Так вот — друзей у них не было. У каждого из них был другой — и все. Мать танцевала перед зеркалом у себя в комнате, отец писал книгу. Он тридцать лет сочинял один и тот же роман: жизнеописание Иисуса в форме собственной биографии. Когда пара приезжала на лето в Париж к Авиталь, отец притаскивал с собой тонны книг и бумаг — Библию, словари, варианты рукописи, — а уезжая в конце августа, каждый раз клялся, что поставит финальную точку в Израиле. Он возвращался в Тель-Авив, усердно работал до начала июня и объявлял жене, что завершит книгу в Париже. Много лет Авиталь читала небольшие отрывки из романа отца. Самое печальное, говорила она Космо, заключалось в том, что написано это было хорошо.

Со временем родители Авиталь стали законченными истериками и ссорились с утра до вечера, споря обо всем и ни о чем, например о способе приготовления яичницы. Отец где-то вычитал, что рапсовое масло очень полезно для здоровья, и стал наливать в сковородку трехсантиметровый слой этого масла, а жена отказывалась есть. В яйцах она любила только желток и терпеть не могла, если он растекался, а муж сначала энергично встряхивал яйца, потом разбивал их в плошку, внимательно рассматривал и только после этого выливал в сковородку. Желток, естественно, растекался, вследствие чего или последствием чего (никогда не знаю, как правильно!) становились долгие вопли жены, а взбешенный муж выплескивал содержимое сковородки в окно. (Я забыл упомянуть, что они жили на пятом этаже, но окна их кухни выходили, к счастью, не на улицу, а на пустырь).

Однажды мать Авиталь начала пилить мужа за то, что он купил свежий хлеб, хотя они еще не доели вчерашний, и он в ярости выбросил в окно и его. Я хотел сказать, что он выбросил и его тоже, надеюсь, вы поняли. В том смысле, что кроме яиц, он избавился от хлеба.

КОСМОФИЛ

Космо играл Яйца. Он играл Хлеб.

БАТОН

Вот что я хотел вам рассказать. Франк швырнул меня через комнату — Космо вспомнил историю Авиталь — Эльке внимательно слушала — и это стало отправной точкой нового спектакля.

КОСМОФИЛ

Благодарю Батон за то, что он рассказал нам о происхождении знаменитого номера…

Когда Космо использовал эту ситуацию в театре, он вовсе не собирался издеваться над стариками. Чем комичнее зрелище, тем трагичнее его суть. Зрители смеялись, но в их смехе были боль, тяжелые воспоминания, тревога за собственное будущее.

То же самое с Гюставом Рибодо: издеваться над пьяницей, задирающим рубашку и бахвалящимся шрамами, можно, только если не знаешь его историю. Потому что, как только узнаешь, насмехаться уже не хочется.

Кажется, мы начинаем понимать природу гения Космо: он обожал истории.

ЭЛЬКЕ

Именно так. Еще и по этой причине я опровергаю слова, сказанные здесь экспертом-психиатром. Космо не хотел становиться Богом. Это его не интересовало… именно потому, что, с точки зрения Бога, истории нет, да и точки зрения у Него нет, Он слеп, глух, нем и всеведущ, тогда как мы, человеческие существа, не только смертные (как улитка или слизняк!), но и осознающие, что мы смертны, имеем собственное мнение и свой взгляд на вещи, и это делает нас такими чувствительными: мы с изумлением сознаем — во всяком случае, те из нас, у кого есть время и желание подумать, — что выбора нет: мы здесь и сейчас, а потом, очень скоро, оказываемся в другом месте и другом мгновении. И тут каждый из нас — даже те, у кого нет ни времени, ни склонности к рефлексии, — принимается рассказывать свою жизнь, как историю, и это лучшее, что мы делаем, потому что истории сами по себе не существуют, мы их создаем, и холим, и лелеем, и зависим от них, поскольку не верим, что все предрешено заранее и наша судьба находится в руках Всевышнего, значит, только они, истории, способны превратить хаос нашей жизни в судьбу. Все мы — ходячие романы, населенные главными и второстепенными персонажами, полные иносказаний, напряженного ожидания, драм, скучных описаний, тайн, с завязками и развязками. Ты рассказываешь мне свою историю, я рассказываю тебе свою, и твоя история становится частью моей…

ФРАНК И ФИОНА

Довольно, мама, остановись Бога ради! Это невыносимо!

ЭЛЬКЕ

Дети, не моя вина, что Романистка возложила на меня тяжелую ношу и говорит моими устами. Поверьте, мне тоже непросто… Ее слова тяжелы, как камни…

ФРАНК И ФИОНА

Но мы же не в XIX веке, невозможно, в конце концов, досаждать судье абстрактными идеями и переливать из пустого в порожнее! Если будешь продолжать в том же духе, он устанет от слушаний, выкинет к чертям книжку и сядет к телевизору! И что тогда с нами будет?!

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

МОСТИК

Лично мне трудно следовать за философствованиями этой дамы, но одно я знаю точно: время странно влияет на людей. Я нахожусь тут с конца XIX века и повидал немало разных персонажей — конечно, в геополитическом смысле, такое местоположение не назовешь стратегически важным, и мои знания о природе человека менее обширны, чем у героя «Моста через Дрину», вам знаком этот изумительный роман Иво Андрича, ваша честь? Нет? Он повествует о многовековом существовании каменного моста, расположенного на перекрестке цивилизаций, в Боснии-Герцеговине, если не ошибаюсь… Короче говоря, я скромно перекинут через речку Арнон, между двумя лугами, где пасутся коровы; сегодняшние крестьяне даже не помнят, зачем их предки меня соорудили — я и сам успел забыть! — но я знаю, что время и стихии — дождь, мороз, ветер, зной — мало-помалу состарили и подточили меня, цементные ступени стерлись, ограждения проржавели, через трещины проросла трава, но таково привычное и, если хотите, научно предсказуемое развитие материи, тогда как то, что делает время с людьми, весьма странно.

Приведу пример. В данный момент этих слушаний вы наверняка убеждены, что враждебность Франка к Космо — константа этой истории, что она зародилась в день их встречи, усиливалась с течением лет и, наконец, вылилась здесь в инвективы на тему клоуна-развратника. Возможно, вы даже подумали, что Франк тем или иным образом замешан в убийстве артиста, пусть даже не его рука держала нож (иначе он не заявил бы так дерзко в самом начале слушаний: «Будь он проклят, этот Космо…»).

Так вот, заявляю со всей ответственностью: он ни при чем. Время влияет на людей непредсказуемым образом, случаются повороты и пертурбации, неожиданности, противоречия, кризисы и моменты полного затишья, и в отношениях Космо и Франка имел место период согласия и даже, не побоюсь этого слова, дружбы.

В тот летний день 1976 года — не знаю, помните ли вы, ваша честь, что тогда стояла невероятная жара, — они устроили пикник на берегу реки, у моего подножия…

Я знал Космо с его раннего детства. Я имел счастье быть любимым этим человеком и могу только присоединить свой голос к женскому хору: когда Космо кого-то любил, он умел дать это почувствовать. В тот год Эльке, по моим подсчетам, было около сорока. Франку — тринадцать, а Фионе — восемь лет.

Эльке поставила машину на траве, совсем рядом со мной.

«Обожаю этот мостик, — сказал Космо. Я приходил сюда в детстве, чтобы поговорить с самим собой».

Так оно и было, и я храню об этом нежнейшие воспоминания, ваша честь. Я присутствовал при рождении — в зачаточной, но уже впечатляющей форме — первых театральных монологов артиста: он стоял на мне, как на подмостках, и часами заливался соловьем, обращаясь к коровам, рыбам и полевым цветам… Иногда, забыв о времени, он не замечал, что на землю опустились сумерки, и пленял своим красноречием даже звезды.

В тот день Космо и дети разулись, прежде чем взойти на меня, цемент холодил босые ступни, ветви деревьев сходились над их головами. Космо предложил сыграть в игру: нужно было бросить камешек в воду с метровой высоты и не наделать брызг.

«Как это у тебя выходит?» — спросил удивленный Франк.

Стиль игры Космо и впрямь поражал. Вода попросту заглатывала камень, как будто Арнон открывал рот и тут же его захлопывал. Космо продемонстрировал Франку свою технику. Фиона тоже захотела попробовать, она кидала и кидала камешки, но у нее ничего не выходило. Потом Космо научил Франка цепляться коленями за перила и опрокидываться головой вниз к самой воде. Франку было всего тринадцать, но он уже перерос Космо и почти касался носом воды. Фиона была слишком маленькой, чтобы хотя бы попытаться повторить подвиг брата; она почувствовала себя исключенной из игры и надулась. Не обращая на нее внимания, мужчины принялись играть в «блинчики». Их камешки отскакивали от поверхности Арнона пять, шесть раз — у Космо один прыгнул семь раз. С момента моей постройки я неоднократно имел удовольствие следить за этой игрой и — приношу извинения феминисткам, чью борьбу горячо поддерживаю, — могу сказать, что только мужскому запястью удается правильное движение. Бывают, конечно, исключения, но я их не наблюдал. Фиона, во всяком случае, не была счастливым исключением. Она сделала попытку, и — плюх! — ее камешек тут же ушел под воду. Мужчины расхохотались. Она побагровела от ярости, развернулась и сбежала вниз по ступенькам, громко топая босыми пятками. Подошла к Эльке — она лежала на лужайке под деревьями, — взяла из корзинки для пикника своих плюшевых друзей и отправилась дуться в сторонку.

ЭЛЬКЕ

Мостик уже сказал, что в тот день было очень жарко: тонкие солнечные лучи проникали сквозь листву и плясали на воде ослепительными бликами. Я как будто перенеслась в Венсен, вспомнила, как очень давно, осенью, в воскресный день, сверкала вода озера Домениль в Венсенском парке. Мсье Денен привез нас на прогулку, он держал меня за руку, и мы стояли рядышком на мостике и смотрели, как качаются на воде листья — красные, желтые, оранжевые, с ажурными краями. Иветта сфотографировала нас, меня, совсем маленькую, и моего отца — он казался таким высоким и красивым в своем дорогом костюме и фетровой шляпе… Ах, ваша честь, я была влюблена в отца так же, как мама! Я обожала, когда он брал меня на руки и устраивал поудобнее на левом боку, я до сих пор помню, как сжимала тоненькими ножками его тело — я была легкой, как пушинка! — он носил меня так часами, и это было замечательно. В тот день в Венсене он показывал мне цветы, называл каждый по имени, там были заросли азалии и безвременника и целое море настурций, они колыхались под легким ветерком, желтое на зеленом, их тени танцевали, сплетаясь и расплетаясь, в мягком свете октябрьского дня, а воздух был таким нежным и сладким, что хотелось плакать… Почему те далекие воспоминания добавились к сегодняшним ощущениям? Именно это имеет в виду Мостик, говоря о странном воздействии на нас времени: его неумолимую хронологию то и дело нарушают могучие волны, приходящие то из прошлого, то из будущего; жить hic et пипс[10] — таков рай по Будде и ад по «Альцгеймеру», но большинство смертных каждое мгновение испытывает на себе влияние иных времен и других мест… Где сейчас цветы Венсенского парка? А эти блики света на глади Арнона — они здесь, они реальны? Возможно, это всего лишь оптическая иллюзия, но что такое иллюзия? Мы видим то что видим, и в каком-то смысле все иллюзорно, не так ли? Небо на самом деле вовсе не голубое, а солнце не встает и не заходит…

ФРАНК

Космо умер, мама.

Можешь сколько угодно заговаривать нам зубы и напускать туман, это ничего не изменит.

ЭЛЬКЕ

Не перебивай меня, дорогой, позволь договорить. Тебе кажется, что я играю словами, но ведь то, что я сейчас рассказываю, и есть глубинная суть этой истории, слова составляли жизненную силу Космо, так что я продолжу, ваша честь, — обещаю, это займет не больше минуты… В тот день я задала себе вопрос: реальны ли эти отблески? А что бы с ними сталось, если бы ничей взгляд не ловил их или если бы небо затянули облака? Какая нечаянная радость — увидеть, как сверкает вода! Именно так нечто происходит здесь и сейчас: легкая рябь времени — и я, тридцатидевятилетняя Эльке на берегу Арнона — стала еще и четырехлетней девочкой в Венсенском парке. Ну вот, это все, Мостик может продолжать свой рассказ.

МОСТИК

На чем я остановился?

Ах да.

Итак. Франк все еще бросал камешки в реку недалеко от меня — хотел добиться семи отскоков, как Космо, но застрял на шести. Космо отправился к Фионе — она все еще сидела в сторонке. Космо лег на спину рядом с девочкой — она валялась на животе — и принялся рассматривать листочки склонившейся над ними ивы: они трепетали — лицо-изнанка, лицо-изнанка, — хотя ветра почти не было.

Как, по-твоему, спросил он через несколько мгновений, где у этих листьев изнанка, а где лицо? На кого они больше похожи — на королеву, выставляющую напоказ свое злато-серебро, или на скрягу, который прячет его в сундуке?

Фиона не ответила.

— Мне вот что интересно, — не сдавался Космо, — им больше нравится демонстрировать миру свою зеленую сторону и хранить в тайне серебро другой, или…

— По-моему, им плевать, — ответила наконец Фиона.

Они снова помолчали. Потом Фиона передумала.

— Нет, — сказала она. — Спорим, они поворачиваются зеленой стороной к людям, а серебристой — к птицам, просто так, чтобы подразниться, они ведь знают, что люди любят серебро, а птички — зелень.

— Хорошее слово — подразниться.

— Но настоящий секрет — внутри, и он черный.

— Да ну?

— Ага. Внутри все черное.

— Откуда ты знаешь?

— Не твое дело.

— И то правда, — кивнул Космо. — Но ты ведь знаешь — мое дело в том и состоит, чтобы совать свой нос в чужие дела. Обожаю это делать. Люди такие интересные.

— А вот и нет. Я больше люблю быть одна.

— Да ладно, я тебе не верю. Держу пари — ты тоже ужасно любопытная.

— Ни чуточки.

— Конечно, любопытная. Вот скажи, тебе и до игрушек дела нет?

— Это не считается, они — мои. Они — все равно что я.

— Вот как? А почему у каждой зверюшки свой голос?

— Мама придумала для них голоса, когда я была маленькая, а теперь я тоже так умею.

— Можно мне послушать?

Фиона была польщена. Она представила Космо Фуксии — маленькой динозаврихе и бизону Биллу и продемонстрировала, как они разговаривают.

— Эй, — сказал Космо, — а у тебя здорово выходит! Ты тоже когда-нибудь сможешь стать актрисой.

— Ни за что.

— Почему, скажи на милость?

— Потому что я должна стать… спеле… спелеологом.

— Спелеологом? С чего бы это.

Молчание.

— Ты знаешь, чем занимается спелеолог?

— Это слово я вычитала вчера в газете, когда сидела в туалете. А потом… — добавила Фиона, понизив голос. — Командиры сказали — это приказ.

— А что, у тебя тоже есть командиры?

Она едва заметно кивнула.

— Можем перейти на шепот, если хочешь, — сказал Космо. — Я был хорошо знаком с этими типами, когда жил здесь. Знаешь, я ведь вырос в деревне?

— Конечно, знаю. Мама мне сказала. Но это не мое дело.

— Дела, дела, ты только о делах и говоришь! Я что, не имею права поговорить с тобой о маленьком мальчике Космо? Кто знает, может, он оставил здесь своих командиров, когда уехал в Париж, а потом ты поселилась в деревне, и они подумали: «Давненько мы не видели такой уютной головы! А не поселиться ли нам в ней?»

Фиона внимательно слушала.

— Давай-ка все выясним, — предложил Космо, — вдруг у нас с тобой общие командиры. Мои всегда приказывали мне класть вилку вот так.

Левой рукой Космо изобразил вилку, опущенную зубцами вниз.

— Нет, — сказала Фиона.

— Они говорили, чтобы я никогда не наступал на порожек между двумя комнатами, а если я забывал, должен был пять раз повторить шепотом извините извините извините.

Фиона фыркнула.

— Нет, это не те командиры! У меня другие правила.

— Может, в головах у мальчиков и девочек зеркальные правила? Так, посмотрим… Мне запрещалось спать на правом боку.

— А мне — на левом! — восклицает Фиона.

— Вот как? Наверное, все дело в том, что я — левша? А ты, случайно, не правша?

— Угу!

— Вот видишь! Правило то же самое! Запрещается спать на боку, противоположном рабочей руке… Что еще они тебе велят делать?

— Каждую ночь я должна наводить порядок.

— Ты встаешь, когда другие спят?

— Да нет же, я лежу в постели, дом — это мой нос, его-то я и чищу.

— Понимаю! У меня был не нос, а пупок. А куда деваются козявки?

— Их съедают! — хором отвечают они и заливаются хохотом.

— Их съедают, их съедают! — выкрикивает Фиона.

— Ну да! Отправляют в рот!

— В рот! — в полном восторге завопила Фиона.

— Ладно, а еще что?

— Ну… — Теперь Фионе не терпелось продолжить игру.

— Только правду, идет? — предупреждает Космо. — Выдумки нам не нужны.

— Ладно… — Фиона перешла на шепот: — Если я рыгаю при всех, должна вслух произнести по складам ан-ти-кон-сти-ту-ци-он-но, а если пукаю — сказать то же слово задом наперед.

— Как? Ты умеешь?

— Конечно: о-н-н-о-и-ц-у-т-и-т-с-н-о-к-и-т-н-а.

— Удивительно! Знаешь, я в правописании был ни бум-бум, вот мои командиры туда и не лезли.

— А тебя как наказывали?

— Если я рыгал?

Фиона кивнула.

— Если я рыгал нечаянно, должен был повторить специально, отрыжка понарошку исправляла невольную оплошность.

— И с пуканьем так же?

— В точности!

— Ты и сейчас это умеешь?

— Конечно.

Космо демонстрирует свое умение, и Фиона весело хихикает.

— Кстати, это совсем не трудно. Но не думаю, что твоей маме понравится, если я тебя научу.

— Она тоже иногда пукает.

Космо смеется.

— Так почему ты выбрала профессию спелеолога?

— Наш папа говорит по-английски, а слово «правописание» на английском это spelling.

— Как интересно! Значит, командиры велели тебе стать спелеологом, потому что ты сильна в орфографии?

Фиона медленно кивает.

— А ты? — спрашивает она. — Ты стал артистом, потому что они приказали?

— Не совсем так. Я хотел скрыться от них, вот и маскировался, каждую минуту менял голос… делал вид, что я — это не я… И однажды заметил, что их голоса исчезли, а когда обернулся… понял, что стою на сцене!

— А как притворяются, что ты — это не ты?

— Ты это уже умеешь! Ничего трудного… Помнишь, мы играли в Джека и волшебный боб… Кем ты была?

— ВЕЛИКАНОМ!

— Точно! И ты меня здорово напугала!

Фиона смотрит на него во все глаза, сжав кулаки, и только что не пыхтит от удовольствия.

— Я и сейчас могу…

— Нет, нет, прошу тебя, умоляю, не становись больше великаном!

— Фи…

— О, остановись на фи, умоляю, у меня вот-вот случится сердечный приступ! Если дойдешь до фа, я умру!

ФИОНА

Хватит! Мне надоело, твоя честь, не понимаю, к чему все это может нас привести. Что пытается доказать Мостик? Что я хорошо ладила с Космо? Согласна, признаю этот факт, кажется, я и сама об этом говорила… и что? Может, все-таки не стоит позволять первому встречному батону, первой попавшейся глицинии или мостику трещать без умолку, а самим ни хрена не делать?

Вообще-то я прекрасно понимаю, что тут сейчас происходит: нас пытаются задержать в том счастливом времени, потому что вперед двигаться страшно: не секрет, что в 1980-м все изменилось и пошло не так, и все боятся произнести это вслух, все — кроме нас с Франком, мы ничего не боимся. Но поговорить все-таки придется, твоя честь, мы для того и собрались; рано или поздно придется перестать делать вид, что жизнь Космо была сплошь пиры да забавы, шуточки и прибауточки!

МОСТИК

Она права, ваша честь, мы увлеклись сладкими воспоминаниями… Понимаете, я просто хотел показать, что даже Франк в какой-то момент поддался очарованию моего старого друга Космо.

ФРАНК

Игра в «блинчики» ни к чему не обязывает. Из тех, кто тут выступает, я реже всего с этим шутом общался.

САНДРИНА

Фиона права, ваша честь. Пусть время движется дальше.

ЭЛЬКЕ

Я не боюсь продолжить свой рассказ.

Вот что было дальше.

На следующий день Космо собирался уезжать, и я предложила отвезти его на вокзал среднего города. Приехала за ним сразу после полудня и увидела, что ставни амбара наглухо закрыты, а дверь заперта.

Это так на меня подействовало… я словно в пропасть свалилась — в точности как в первые дни в приюте или как в кошмарном сне, когда все внезапно исчезает: руки и ноги не находят опоры, вы кричите и не можете выдавить из горла ни звука… Знаете, ваша честь, самое страшное, что я помню о приюте, было не со мной, а с одним мальчиком лет полутора, ровесником моего младшего брата Ива: когда он у нас появился, то был какой-то потерянный, сопливился, хныкал, но никто не подошел его утешить, не взял на руки, не взъерошил волосы, не сказал, как я мечтала сказать Иву: ну же, малыш, все не так плохо, не расстраивайся, все уладится… Приютские воспитательницы не знали нежности, им тоже было холодно и голодно, в ту зиму в доме даже не топили… И страх овладел ребенком. Когда ребенку очень плохо, он думает, что так будет всегда, и дня через два или три тот мальчик стал живым воплощением страха…

Простите, я сейчас возьму себя в руки — ничего, все будет в порядке, уверяю вас. Я помню, на чем остановилась: на закрытом амбаре Космо.

Я обернулась: в дверях дома стояла Жозетта, лицо ее оставалось в тени. Я подошла к ней, и она сказала:

— Извините, мадемуазель, мне следовало позвонить вам, но я не знаю вашей фамилии и не смогла найти номер в справочнике. Филипп не поедет сегодня, он плохо себя чувствует.

Сбитая с толку этими ее мадемуазель и Филипп, я пролепетала, как дура: «Плохо себя чувствует?»

— У него мигрень, — объяснила Жозетта, и вид у нее при этом был довольный, даже гордый, она словно бы хотела сказать: любовницам тут делать нечего, когда ребенок болеет, только мать может о нем позаботиться. — Я не могу вас впустить. Он сейчас не переносит ни шума, ни света.

— Я буду молчать, — пообещала я. — И свет зажигать не стану.

Жозетта приготовилась отказать мне с гаденькой улыбочкой, но тут из гостиной раздался голос Андре:

— Пусть она войдет, Жозетта. Шарль велел привести к нему официантку, как только она появится!

Официантку! У меня аж дыхание перехватило. Значит, вот кем я была для этих людей! Официанткой!

В комнате царил полумрак. Я вошла на цыпочках и пробыла там минут пять, не больше. Космо неподвижно лежал на узкой кровати, прикрыв лицо ладонями. Как только я переступила порог, он попросил меня снять часы — тиканье сводило его с ума. Я убрала часы в сумку. Но он все еще слышал их звук, тогда я накрыла сумку подушкой, и это помогло. Я присела на стул у кровати, но не знала, могу ли прикоснуться к Космо, протянула руку, он схватил ее, сжал изо всех сил пальцы и повторял: Эльке… Эльке…

— Как ты? — шепотом спросила я.

По правде говоря, ваша честь, мне трудно отделить то, что Космо рассказал мне в тот день, от того, что я узнала позже. Вот что произошло в общих чертах: вернувшись в амбар в середине ночи, Космо начал работать над новым номером… Кажется, это была «Терпимость», вы знаете этот скетч? Нет?

КОСМОФИЛ

Ну конечно, знаете, ваша честь! Вспомните:

Я терпимый человек, мне нравятся культурные различия, я терпим ко всему, я горжусь этим, я терпим к тому, что Израиль строит все новые и новые поселения в секторе Газа, и к тому, что маленьким африканским девочкам делают обрезание клитора и малых половых губ, и к тому что Ломбардия навеки отравлена диоксином из Севезо[11] и к тому, что белые полицейские убивают чернокожих школьников в Соуэто[12], разнообразие — великая и прекрасная вещь, мы же не хотим, чтобы все были похожи друг на друга, это так скучно, согласны? Я не возражаю, когда мой сосед бьет жену, а соседка колотит мужа — они самовыражаются! Я не лезу, когда парень, живущий в конце коридора, убивает себя героином, он — свободный человек! Я проявляю терпимость, когда банды молодых афроамериканцев режут друг друга, живут в жутких гетто, я все принимаю, все, все…

В таком вот роде.

ЭЛЬКЕ

Космо был возбужден, он чувствовал вдохновение и проработал до рассвета. А потом пришла эта боль — жестокая и привычная. Ему казалось, что щебечущие птицы нападают на него, лезут в уши, чтобы добраться до спинного мозга и выклевать его; свет дня уподобился сверкающему лезвию, проникающему под веки, чтобы воткнуться в мозг; даже цветы стали вызывающе яркими и приобрели невыносимо четкие очертания… Когда он вошел в дом и почувствовал запах хлеба, который Жозетта поджаривала к завтраку, на него накатила тошнота, а рвота только усилила головную боль… следом возникли образы: однообразные, мрачные, угрожающие.

«Какие образы? — спросила я. — Что ты видишь?»

«Это невозможно описать, — сказал он. — Стоит мне закрыть глаза, и меня ослепляют алые молнии… Все полыхает, все кипит и мерцает…»

«Так же было с твоим отцом в Фонтенбло», — тихо проговорила я.

И тут, ваша честь, произошло нечто такое, чего я до сих пор не могу объяснить, хотя прокручивала ту сцену в голове бессчетное число раз. Космо махнул рукой и — возможно, нечаянно — ударил меня по губам, я отскочила, потрясенная болью, и в этот момент в комнату ворвалась Жозетта. Я уверена, она подслушивала под дверью.

«Сожалею, мадемуазель, — сказала она, — но теперь вам и правда пора, скоро придет врач».

Не говоря ни слова, Космо отвернулся к стене.

Не знаю, есть ли у вас дети, ваша честь, но скажу вам, что после подобной сцены хорошо вернуться домой к маленьким существам, которые ждут вас и зависят от вас, и заняться с ними самыми обычными делами: расчесать волосы, помирить, помочь с математикой. Хорошо, когда можешь вложить всю свою любовь в приготовление обеда, старательно почистить горох, взбить яйца, довести до нужной консистенции на маленьком огне английский крем, а потом отправиться на огород и прополоть его привычными ловкими движениями: вы наклоняетесь и идете вдоль грядки, прореживая морковку — каждой должно хватить места, чтобы вырасти вширь и вглубь и прокормить семью следующей зимой. Замечательно иметь работу и знать, что тебя ждут в определенном месте в определенное время. В тот вечер я улыбалась клиентам; я дарила им свое внимание и думала, что буду вечно благодарна «Фонтану», потому что впервые увидела Космо именно там, и не стану паниковать, услышав имя Космо, я буду спокойно ждать, когда он позвонит и скажет, что кризис миновал, и он вернулся в Париж, и все хорошо.

Он не позвонил. Он написал из Парижа в середине недели. Это единственное письмо, которое я получила от Космо, и я вам его прочту.

Моя Эльке, писал Космо, теперь ты видела.

Теперь ты с ней встретилась — с твоей единственной серьезной соперницей, с той, что проникла в меня глубже тебя. Мигрень, моя спутница, моя супруга. Нас связывают жестокие узы, и развод невозможен. Когда она овладевает мною, кажется будто топор разрубил мою голову пополам и я превратился в двух разных людей…

Во мне живет темный, свирепый, полный ненависти человек. Его ненависть — то самое чувство что разделяет и объединяет моих родителей; топор — та глухая молчаливая война, которую ведут друг с другом Андре и Жозетта с самого моего раннего детства. Меня произвели на свет два этих антипода, и я могу преодолеть противоречие, только воплощая его на сцене, я не должен сидеть на одном месте, чтобы не попасть в ловушку. Но темный человек то и дело ловит меня. И тогда все, что я знаю о мире и его несчастьях, захлестывает меня и я оказываюсь во власти жутких образов… Ах, Эльке! Как жаль, что ты в такие моменты не можешь оказаться в моей голове и заснять все, что там происходит!

Видите, ваша честь… Благодаря этому короткому посланию я поняла наконец, откуда у Космо эта всепоглощающая страсть к театру. Сцена была для него не развлечением, не ремеслом, но неискоренимой жизненной потребностью. Космо был настоящим трудоголиком: когда ему в голову приходила идея нового представления, он мог репетировать по восемнадцать-двадцать часов в день, обходясь без сна и пищи, растрачивая всю свою энергию до капельки и черпая в усталости новые, удвоенные, невероятные силы; в нем жил страх неудачи, он всегда сомневался в себе, напуганный, раздавленный непосильностью задачи; он черпал вдохновение даже в этом страхе, даже в своей ярости, переходя черту, сжигая тело и разум, добровольно принося себя в жертву, чтобы противостоять тому, чего не мог вынести в реальной жизни: отсутствию любви, отсутствию любви, отсутствию любви.

Вторая страница письма Космо была написана неуверенным почерком, местами текст почти не читался из-за зачеркиваний и помарок, это были обрывочные фразы, полные навязчивых смутных образов…

слова жужжат на моих губах электрические пчелы гроздьями висят между зубами наполняют розовую пещерку рта садятся на язык цепляются за нёбо и кусают от их яда распухает язык я задыхаюсь поле битвы тела молодых солдат лежат на сколько хватает глаз голые с ранами на голове в груди в руках и ногах утренний туман бледные трупы смешиваются с весенними всходами молодая пергидрольная блондинка мини-юбка туфли на шпильках танцует напевает резвится на улице дрыгает ногой бьет пяткой не по мячу по человеческой голове голова катится истекает кровью она поет резвится сама не знает, что делает ее это забавляет головы людей и животных на длинных каменных шеях под аркадой собора псы-драконы голова склоненная набок разинутая пасть вой одиночества не боли урны и амфоры извергают голых женщин их распущенные волосы достают до земли греческие богини без ног в чашах безголовые торсы корчатся в тарелках живые существа между волютами и завитками гуси и цветы дети в листьях хищники в лианах птицы на волнах там и сям карабкаются отчаявшиеся юноши геометрические узоры оплетают эту колышащуюся плоть высеченную в холодном камне

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Думаю, следует поставить под сомнение подлинность если не самого документа, то, во всяком случае, присутствующие в нем образы. Космо вполне мог предполагать, что они окажутся чуждыми Эльке, в силу ее низкого культурного уровня, нам же их происхождение совершенно очевидно. Как не узнать в этих описаниях витражи и романские капители, которые Космо видел, путешествуя по миру? Или порталы собора среднего города, этой жемчужины готического стиля? Или знаменитые скульптурные группы Огюста Родена, которыми любой турист может вдоволь налюбоваться в мастерской скульптора в Медоне?

Текст письма позволяет понять, что не только известная широкой публике личность Космо, но и его воображение было заимствованным, наслоением чужих фантазий!

Другими словами, этот человек не проживал ни одного события непосредственно. Он был подобен зеркалу в детском калейдоскопе: не имея собственного цвета, помещенный в центр многочисленных историй других людей, он улавливал их и отражал.

ЭЛЬКЕ

Выбирайте, ваша честь: либо слушания покинет зксперт-психиатр, либо это сделаю я.

Спасибо.

ИОНА

Его страдания были подлинными, ваша честь. Он действительно мучился от мигреней, видений и всего остального, я могу подтвердить: все это принадлежало Космо и только ему одному.

Я тогда не был с ним по-настоящему знаком, так — видел издалека, но он уже оказал решающее воздействие на мою жизнь, и, возможно, следует об этом рассказать: он привил мне любовь к словам.

В таборе, где я вырос — в 60-х почти все цыгане были таборными, — дети редко ходили в школу, а большинство взрослых были неграмотными. Мой отец не составлял исключения: когда мы ехали в микроавтобусе на рынок продавать корзины, я видел, что он с трудом разбираетнадписи на указателях. Вера научила меня основам чтения и письма, она разрешала мне читать комиксы у нее в магазине — при условии, что я как следует вымою руки до и после, иногда я даже помогал ей разгадывать кроссворд, но это было не более чем развлечением.

Я понял как интересны могут быть слова, когда случайно увидел по телевизору запись одного из номеров Космо. Никогда не забуду тот день: зрители смеялись до слез, а я ничегошеньки не понимал — смысл каждого второго слова ускользал от меня. Я был убит, уничтожен. Собственное невежество внезапно показалось мне невыносимым. Я никому ничего не сказал, но начал каждый день ходить в библиотеку. Рано утром я покидал табор, шесть километров шагал пешком до деревни, спрашивал совета у библиотекарши и читал все, что она мне приносила, разыскивая незнакомые слова в словаре…

ФИОНА

Не знаю, к чему это нас приведет…

ИОНА

К Родольфу.

Последний важный участник этих слушаний, ваша честь, Родольф был человеком утонченным, меломаном, профессором средневековой истории и моим официальным любовником к тому моменту, когда Космо вошел в мою жизнь. Какое-то время его подозревали в убийстве артиста, у него был мотив — ревность. Ирония заключается в том, что, не получи я — опосредованно — в подарок от Космо любовь к языку, Родольф никогда бы со мной не сошелся. Интеллектуал может позволить себе безумную ночь с юным цыганом, но жить с косноязычным дикарем не станет…

Я переселился в средний город в шестнадцать когда получил стипендию для учебы в консерватории. Между мной и моей семьей возникла пропасть. Каждый раз, возвращаясь в табор, я чувствовал неловкость; то, чего я раньше не замечал, теперь раздражало: нищета, дурные манеры и — главное — ужасающая теснота, невозможность побыть одному. Я с трудом скрывал свои чувства, и мои кузены обзывали меня задавакой, снобом и городским пижоном, я все сильнее чувствовал себя чужаком… Меня раздирали внутренние противоречия — почти как Космо. Я жаждал забвения, не желая знать, ни кто я, ни откуда: порой я достигал этого состояния, играя на скрипке, когда мой смычок сам летал по струнам, а я закрывал глаза и плыл по волнам музыки… реже это случалось со мной в Валь д’Орон, в объятиях случайного партнера.

Я любил обещания, даримые этим местом. Меня возбуждали очертания мелькнувших в сумерках, обтянутых белыми брюками бедер. Мне нравилось домысливать точные стремительные движения молодых мужчин, это напоминало мне первые кадры фильма «Мятеж на „Баунти“», когда моряки готовят корабль к отплытию: они бегают вдоль лееров, спрыгивают на палубу, карабкаются вверх по мачтам… Мужчинам легко дышится в море, потому что на горизонте нет женщин и им не нужно следить за собой и осторожничать; свобода наполняет легкие, бодрит, как морской ветер, раздувающий паруса, пропитанные солью тела чисты; прикасаясь друг к другу, они ощущают, как играют под кожей мускулы, натянутые, как струны на моем смычке, возбуждение овладевает всем их существом, они дышат друг другом, двигаются друг в друге, сливаясь воедино, даря наслаждение и радуясь ответному дару, с чистым сердцем, без лицемерных ужимок, словесных выкрутас и ненужных расшаркиваний…

Так, во всяком случае, я воображал себе любовную охоту на берегу озера, но в действительности все происходило иначе: чаще всего я имел дело либо с мужиками, жаждущими заарканить юного красавца, либо с любопытствующими пассивными гетеросексуалами; наши соития длились недолго и разочаровывали; эти игры не утоляли моей жажды настоящей любви.

Родольф был моим первым любимым — во всех смыслах этого слова, ваша честь, а наша встреча походила на волшебную сказку. Это случилось в 1984 году, на Рождество. Я провел ночь в таборе, и тамошняя обстановка подействовала на меня совсем удручающе: смесь ханжества, язычества, дешевого вина, семейных ссор, шныряющие повсюду противные сопливые, хныкающие дети… Мой отец распевал гимны, славя Деву Марию, и хватал за задницу молоденьких девушек. По прошествии часа или двух я понял, что сыт по горло и вот-вот взорвусь, я понимал, что до утра не выдержу, но знал, что, если уйду, отец будет оскорблен, взбешен и станет орать: ладно, прекрасно, можешь сюда не возвращаться, раз уж стал таким беленьким и чистеньким, мы для тебя нехороши, отрекись от предков и традиций, отправляйся к этой рыжей шлюхе и чертовой мерзавке твоей матери (ему было по-прежнему невдомек, что со мной сделал его брат Арман, не знает он этого и сейчас)… Короче, мало мне не показалось. Я сказал, что вернусь к себе на велосипеде, и отец еще десять минут выкрикивал мне в спину ругательства. Чувствовал я себя так, как будто мне на голову вылили зимним утром содержимое горшка, куда всю ночь испражнялась дюжина человек…

Домой я добрался без сил и в жутко подавленном состоянии. Чувствуя, что не засну, зашел на Минитель[13], чтобы хоть как-то развеяться. И тут, ваша честь, произошло чудо — настоящее чудо рождественской ночи. Через две-три минуты я каким-то невероятным образом попал на человека, жившего в двух шагах от меня. Приходи, сказал он, я хочу тебя. Он назвал адрес и код, сказал, что оставит дверь открытой и будет ждать в постели, в спальне. И я отправился к нему. Виртуальная фантазия стала явью. Я нашел дом, набрал код, поднялся на лифте на нужный этаж и увидел в конце коридора приоткрытую дверь… Вошел, как во сне, нашел спальню… и увидел в постели мужчину — он был возбужден, как король-олень во время гона, и он доставил мне наслаждение, какого я не знал никогда в жизни, а я доставил наслаждение ему, это повторялось снова и снова, в темноте, без единого слова, были только крики и стоны, потом мы провалились в сон, а когда я на следующее утро открыл глаза, надо мной склонился красивый зрелый мужчина, он улыбнулся и сказал:

— Счастливого Рождества! Как тебя зовут?

— Иона. А тебя?

— А я — Родольф.

ИВ

Ну и история! Должен сказать, ваша честь, что в моей жизни Минитель сыграл совсем другую роль. Пагубную. Катастрофическую.

Ах, ваша честь, не говорите, что забыли, кто я такой. Вам должно быть стыдно. Делаете вид, что слушаете, а сами где-то витаете: размышляете о других заседаниях или о событиях собственной жизни, погружаетесь в воспоминания, строите планы; наверное, Иона напомнил вам кого-то, вот вы и размечтались, и не понимаете, где находитесь, и никого не узнаете… Ну же… Ив! Кто такой Ив? Неужели не помните?! Нужно записывать, если у вас такая дырявая память! Вы занимаете ответственный пост; мы рассчитываем, что в конце слушаний вы вынесете вердикт, а если вы слушаете вполуха, то к чему мы придем?

Нет? Вы так и не вспомнили? Что же, тогда я вынужден представиться, но, честно говоря, вы меня разочаровали, я — тот самый младший потерянный брат женщины, которая известна вам как Эльке.

Ах да! О да! Теперь вы вспомнили!

Ну ладно. Слушайте внимательно. Поскольку я не сыграл никакой роли в судьбе Космо, то выступлю в суде один раз, но внесу другую тональность в эти слушания и настаиваю, чтобы вы приняли мою точку зрения во внимание.

Итак. Все это время Эльке ужасно из-за меня расстраивалась. Она не потеряла связи со старшим братом — он тоже был в приюте (и его звали? Как его звали? Господи, да вы совсем никуда не годитесь, ваша честь, его звали Максим). Меня усыновили совсем маленьким, и приемные родители не только дали мне свою фамилию, но и благоразумно скрыли, что я им не родной. Все бы так и устроилось, но Эльке — вечно она лезет, куда не просят! — не могла забыть о моем существовании. Она терзалась мыслью, что у нее есть младший брат, но ей не известно, где он. Она попросила Космо навести справки в III округе Парижа, и он это сделал — не знаю, по какому праву, знаменитостям все позволено, великий артист просто сказал пару комплиментов служащей мэрии! — выяснил, что усыновивших меня людей звали Робер и Анн-Мари Брюне, и даже попытался найти их в телефонном справочнике, но не нашел — по той простой причине, что мы жили в Ницце.

Я между тем вырос, что вполне естественно с 1959 по 1961 год бил африкашек в Алжире…

ЛАТИФА

Что он такое говорит, ваша честь? Он сказал, что «бил африкашек», и вы ему это спустите? Никак не отреагируете? Не стукнете молотком по столу и не прикажете этому расисту заткнуться?

ИВ

Минуточку! Я заявил, что возьму слово один раз, но не позволю перебивать себя всяким неграмотным иммигрантам. Ах, мой муж несчастлив во Франции, ах, мой муж приходит домой и молчит, ах, мой муж больше не читает стихов… Вот и оставался бы у себя дома, не было бы всех этих проблем, а мы не стали бы расистами, так-то вот! Сначала вы кричите: «Алжир для алжирцев!», — а потом берете и переезжаете во Францию! Решите уже, чего хотите! Нет, я не обязан быть с вами вежливым, мадам: возможно, именно ваш папаша наградил пятерых моих дружков «оранской улыбкой»[14]. Знаете, что это такое, ваша честь? Оранская улыбка идет от одного уха до другого, но под подбородком, под челюстью, и кровища хлещет ручьем. В Филиппвиле пятеро моих однополчан подыхали с такой вот, с позволения сказать, улыбочкой на лице, так что я не позволю какой-то там арабке указывать мне, что говорить, а о чем молчать!

На чем я остановился? Ах да! Я говорил, что у меня была налаженная жизнь. После возвращения из Алжира городские власти наняли меня регулировщиком движения, я трижды был женат, у меня родились четверо детей, потом двое внуков, родители мои умерли, я отпраздновал пятидесятилетие… И вот однажды — не из тучи гром — раздался телефонный звонок.

Я снял трубку: «Слушаю вас…»

И услышал женский голос — совершенно незнакомый:

— Извините, мсье, вас зовут Ив Брюне?

— Ну да, — ответил я.

Она продолжила:

— Простите, мсье, вы случайно, не в тысяча девятьсот тридцать девятом году родились?

Тут мне следовало насторожиться, но она застала меня врасплох, и я признался:

— Да.

Тогда она сказала:

— Сядь, если стоишь.

Я разозлился и рявкнул:

— Да кто это говорит?

И услышал в ответ:

— Я — твоя сестра.

В пятьдесят лет, ваша честь, мне не требовалась никакая сестра. Возможно, Эльке и нуждалась в брате, ее артист испарился, вот она и принялась, как больная, разыскивать через Минитель всех Ивов Брюне Франции и Наварры, и нашла троих, и я оказался третьим, ее последней надеждой, она задавала те же вопросы первым двум кандидатам, но им повезло, они родились не в 39-м. Ну да, конечно, у нее была ксерокопия акта усыновления, и она могла доказать, что я — ее братишка, но не стоило раздувать из этого целую историю.

Меня это совершенно выбило из колеи, ваша честь. Нелегко, знаете ли, услышать в пятьдесят лет от незнакомки, якобы нашедшей вас через Минитель, что вся ваша жизнь была чудовищной ложью, что вы вовсе не уроженец Ниццы, а парижанин, и что ваши родители — вовсе не ваши родители (а они уже умерли и даже не могут оправдаться), и что ваша мать была шляпницей — шляпницей, черт бы все это побрал! — а отец — банкиром, и что, в довершение всех прелестей, вы — незаконнорожденный.

Я ничего не хотел знать, понимаете? Меня все это не интересовало! Мои родители — это те люди, которые меня воспитали, Брюне, добропорядочные супруги, набожные католики. А тут — бред какой-то, адюльтер, канкан, кафешантан. Все, что рассказала мне при встрече Эльке о наших родителях, фотографии, которые она мне показывала: Смотри, это ты! Мы называли тебя Ивом, будь ты маленькой девочкой, стал бы Иветтой — в честь мамы. Боже, как она тебя баловала! Ставила на стол в кухне, и ты танцевал, не помнишь? — и любовные письма мсье Денена были мне глубоко отвратительны.

Кстати, я и встречаться-то не хотел, не видел в этом никакого смысла. Но Эльке… она просто чудовище, когда эта женщина чего-то хочет, она напоминает пса, намертво вцепившегося зубами в брючину. Она так настаивала, что я, как полный придурок, в конце концов сдался. Приехал с третьей супругой, детьми и внуками — мы прежде никогда не были в этой дыре и не собираемся туда возвращаться. Эльке встретила нас со своими мрачными детишками, потом подтянулся старший братец Максим с чадами и домочадцами, и похожий на бегемота репортер Табран начал крутиться вокруг нас — интервью, фотографирование со вспышкой и прочая дребедень. (Он потом продал все это в газету: сладкие слюни, сопли-вопли, волнующее воссоединение семьи после полувековой разлуки, ах-ах-ах, ох-ох-ох… и все — благодаря Минителю.)

Нечего было долбаной сети лезть в наши дела. Честно говоря, я бы предпочел ничего не знать об этой деревенщине…

Вот так, ваша честь. Я сказал, что хотел, а теперь ухожу.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

САНДРИНА

Прошу прощения, ваша честь, но мы совершенно не соблюдаем хронологию; Ив говорит о встрече семьи, которая произошла в 1989-м, а мигрень Космо относится к 1976-му. Предлагаю вернуться к хронологическому порядку и неукоснительно его придерживаться.

ЭЛЬКЕ

Попробуем, дорогая Сандрина.

Шло время. А что еще ему делать? Время только и может, что идти, а человеку остается жить в нем, переживая то комичные, то трагичные ситуации, — это уж кому как повезет.

Мсье Пико, хозяина «Фонтана», обуяло неожиданное желание осовременить заведение, и он переименовал его в «Зодиак». В разговоре по телефону я рассказала об этом Космо, чем ужасно его насмешила, но, помолчав несколько мгновений, он вдруг сказал: «Знаешь, а это красиво. Просто грандиозно. Часто, шатаясь по Монпарнасу, я смотрю на парижан, которые пьют, смеются и болтают на террасах кафе, и думаю, что каждый из них пытается поймать удачу за хвост и мысленно выстраивает историю своей жизни, особый ход вещей, дней, мест и людей, благодаря вторым узнает самого себя, просыпаясь по утрам, да, все эти тысячи человеческих особей включат в истории своих жизней вечер, проведенный на террасе такого-то кафе, и вот вдруг бистро в моей родной деревне, которое сто лет называлось „Фонтан“, переименовано в „Зодиак“, это очень тонко и точно, передай мсье Пико, что он попал в яблочко, этим названием он оставит след в памяти тех, кто сегодня молод, они будут говорить: да, помню, я здорово надрался в „Зодиаке“, я охмурял хорошенькую официантку в „Зодиаке“, я слушал чумового скрипача в „Зодиаке“… и их воспоминания будут чуточку иными, чем если бы все это происходило в „Фонтане“…»

Я до сих пор помню тот монолог Космо, ваша честь, потому что он меня потряс.

Итак, время шло. Я не пыталась его удержать. Я видела, как растут мои дети, как меняются их лица, голоса, взгляд на жизнь, характеры… Франк посещал лицейский интернат в среднем городе, и мы виделись только в конце недели, а после Рождества он и вовсе решил проводить субботу и воскресенье в городе, шатаясь с Касимом и парнями из северных кварталов. Он не знакомил меня с новыми друзьями и ничего не рассказывал о том, как они проводят время, а они грабили дома, угоняли машины и устраивали кокаиновые пирушки, если добыча была хорошей. Я познакомилась с Касимом много позже, когда они с Франком впервые попали в участок и Латифа пришла утром забрать своего сына, а я своего.

Фиона созрела очень рано: в десять лет она уже полностью сформировалась, в одиннадцать у нее начались месячные, и мальчики принялись зажимать ее на переменке, однажды учительницы всем скопом явились в «Зодиак», чтобы серьезно поговорить со мной. Тогда я узнала, что на уроках моя дочь то спит, то дерзит, и почувствовала себя ужасно одинокой. Космо совершал международное турне — франкоговорящая Африка, Квебек, Антильские острова, Гвиана, гастроли были триумфальными, я очень им гордилась, но мы не виделись больше года…

Время дает нам все, ваша честь, но оно же все и забирает.

Да, я знала, что годы идут, но, глядя в зеркало, все-таки удивлялась: куда исчезла молодая женщина? Мне исполнился сорок один год, потом сорок два и сорок три. Я помню один свой разговор с Космо в январе 1980-го — это был сорок третий день моего рождения, он позвонил рано утром, чтобы поздравить первым, и я сказала: знаешь, у меня теперь «гусиные лапки» вокруг глаз, даже когда я не улыбаюсь. Ты все еще меня любишь?

А он ответил: я ничего не имею против гусей.

И тогда я спросила: а когда я стану дальнозоркой и мне придется носить очки, ты будешь любить меня по-прежнему?

ФИОНА

Ваша честь, попросите нашу мать быть ближе к делу. Эти детали никого не интересуют.

ЛАТИФА

Мне они интересны, потому что я помню, что в сорок три года тоже сказала себе: о-ля-ля, бедная моя Латифа, ты стареешь! Но я не могла задавать такие вопросы Хасану, не следует надоедать мужу подобными глупостями, вот я и молчала, но иногда по средам, когда мы с подругами отправлялись на рынок в Шансель, покупала кремы для осветления кожи и удаления пигментных пятен, Хасан назвал бы это пустой тратой денег, но мы любили сравнивать разные средства, нам казалось, что они делают нас красивее…

КОСМОФИЛ

Не прошло и недели после этого телефонного разговора, а Космо уже представил на суд публики номер, который назвал «Обожание». У меня есть аудиокассета с записью, если не возражаете, ваша честь, предлагаю ее послушать.

Отправная точка монолога — вопрос, который задала в то утро Эльке насчет очков.

Космо играет супружескую пару; вначале обоим по сорок, но постепенно они стареют — в каждой части номера на несколько лет и в конце превращаются в два слабых, дрожащих, почти неслышных голоса. Муж и жена по очереди перечисляют потравы, которые время наносит их телам и рассудку.

Я включаю запись, слушайте: начинает жена.

— Ты любишь меня меньше, зайчик, с тех пор как я ношу очки для чтения?

— Ха, ха, ха, дорогая, ты что, шутишь? Глупости! Эти очки очень тебе идут, ты похожа на молоденькую училку, мне даже хочется с тобой покувыркаться… А ты… тебя не раздражают мои седые виски?

— Совсем наоборот, котик… Седина придает тебе зрелый и утонченный вид… А ты… теперь, когда я смеюсь твоим шуткам, у меня появляются морщинки вокруг глаз… ты все так же сильно любишь меня?

— О, ты мне нравишься, так нравишься, красавица! Я обожаю морщинки вокруг твоих глаз, они похожи на солнышки, они освещают мои дни… А… тебя не смущает… жирок на моем животе?

— Да нет же, дурачок!.. Сам подумай: чем тебя больше, тем мне приятней!.. Есть за что подержаться! Но ты, мой прекрасный принц… ты ведь знаешь про мой артрит… замечаешь распухшие суставы… ты не очень сердишься, что я больше не могу танцевать?

— Сержусь, я? Да нисколечко! В танцах я никогда не был силен, сама знаешь; мне куда приятней посидеть и поговорить с тобой у камелькаКстати о разговорах… Тебя не раздражает, что я стал туговат на ухо?

— Ну что ты, дорогой… Знаешь ведь, я вечно болтаю всякие глупости. Мне просто нужно слышать твой голос и знать, что мы вместе… А… э… Тебе не противно, что мне отняли правую грудь?

— Да что о ней жалеть! Я всегда предпочитал левую!.. А ты… Я ведь совсем сгорбился… Не жалеешь о молодых годах, не грустишь?

— Нет, мой ангел. Мне теперь кажется, что ты специально наклоняешься ко мне, чтобы внимательнее слушать. А ты… скажи мне… Тебя наверняка бесят мои провалы в памяти? Бывают дни, когда я даже не знаю, кто ты.

— Ну что ты, друг мой! Знать, что ты каждый день видишь во мне кого-то нового… что может быть приятнее? А вот ты… с тех пор как мне сделали операцию на простате и я стал таким сварливым и страдаю недержанием… для тебя это, наверное, просто ужасно?

— Не выдумывай, мой птенчик! Ты пробуждаешь во мне лучшие качества: материнскую заботливость, великодушие, нежность… Но… скажи мне… любовь моя… и по-честному, без дураков, ладно?.. Тебе не мешает, что… что я умерла?.. Ты все еще меня любишь, скажи?

— …Я все еще тебя люблю.

ФИОНА

Ну вот, она снова хнычет, моя мамочка. Ее это умиляет, я умер, ты меня все еще любишь, да? Она всеми силами цепляется за прошлое, но отказывается признавать, что в землю этого самого прошлого были посеяны зерна настоящего.

Вот это — правда, и тут уж ничего не поделаешь.

Проблема моей матери, твоя честь, заключается в том, что, восторгаясь мерцанием, сиянием, игрой отражений и бликов, она потеряла способность смотреть правде в глаза и видеть вещи в истинном свете. Например, в тот момент, о котором сейчас идет речь, Эльке безнадежно теряла своих детей и даже не понимала этого.

У нас с Франком с самого раннего детства был свой собственный мир, а уж когда мы повзрослели, Эльке и вовсе утратила на нас всякое влияние.

Франк был моим героем, я больше не хотела слушать мамины сказки, рассматривать комиксы или читать книжки. Каждую пятницу, вечером, я исходила нетерпением, ждала, что Франк приедет на уик-энд и расскажет про их с Касимом приключения в Шанселе: как они курили травку, разрисовывали стены домов граффити, прокалывали шины автомобилей… Однажды в субботу мама отправилась за покупками в средний город, и я уговорила ее оставить меня на несколько часов с Франком, в его лицее, и это была просто фантастика, твоя честь, видел бы ты, какой тарарам устроили ребята за обедом! Они подцепляли ложкой комок масла, и стреляли в лампы дневного света на потолке, и разбили больше половины, и я никогда так не смеялась… Потом Франк позвал ребят познакомиться с его сестренкой, и они пришли к нему в комнату, а он запер дверь на ключ и поставил диск Лу Рида на полную катушку, и тут я испугалась, потому что все было всерьез, а не так, как в детстве, когда мы играли на берегу Арнона, вокруг были не мальчишки, а мужчины, они говорили баском, у них пробивались усы, и — главное — они уже не стыдились своей штуки, и я почувствовала комок в горле и подняла глаза на Франка, потому что не знала, что сейчас произойдет, но его лицо было непроницаемым, и он сказал: «Моя сестра делает все, что я ей приказываю, правда, Фиона?» И я ответила — да, то есть я попыталась это сказать, но выдавила из себя лишь жалкий писк, и тогда он приказал: «Раздевайся, Фиона, ложись на кровать и раздвинь ноги», — и я подчинилась, мне казалось, что это сон, нет — кино, я была я, но я же была и камера, установленная над дверью, и я увидела девочку одиннадцати с половиной лет, она сняла дрожащими руками майку, шорты и трусики и легла на кровать. Сверху и издалека я разглядела ее белые округлые бедра, юные прелестные грудки и редкие волоски на лобке, я даже заметила, что она покрылась гусиной кожей, а потом шестнадцатилетние парни стали в кружок вокруг нее, и тут я перестала слышать, что говорит Франк, потому что мое сердце билось так же быстро и так же сильно, как ударные в оркестре Лу Рида, но он, должно быть, сказал приятелям, что они могут смотреть, но не трогать, и они подчинились, а мама в это время делала покупки на рынке, что на дороге к Шарите, где все намного дешевле, и взгляни, твоя честь, какое жалкое зрелище она собой представляет, моя мамочка, все никак не перестанет хныкать.

ЛАТИФА

Я понимаю вас, мадам. Мы плачем, да, плачем. Когда видишь, что творит нынешняя молодежь, на глаза наворачиваются слезы. Я тоже плакала все годы, что навещала в тюрьме моего Касима, и сгорала со стыда… А потом судьба нанесла нам еще один удар: наш младшенький — ему было всего пятнадцать! — умер от передозировки… Что может человек против воли Аллаха?/ Плачьте, глаза мои, истеките слезами, / Пусть слезы струятся ручьями по лицу… и мой муж этого не вынес. Мы отвезли нашего сына в Бу Саада и похоронили рядом с предками, с того дня Хасан ест у себя в комнате, не произносит ни слова, не молится, лежит на кровати и смотрит в потолок. Своим молчанием он как будто сооружает гробницу, мавзолей вокруг тела горячо любимого сына.

САНДРИНА

Наступало предпоследнее десятилетие века. Советские войска вторглись в Афганистан, американцы вооружали исламистское сопротивление. Михаэль, бывший муж Эльке, снова появился на горизонте: его карьера фотографа была на взлете, он женился на молодой богатой швейцарке, и она родила ему восхитительную дочурку Летицию.

Моя жизнь шла далеко не так блестяще. Эжен и Леонтина доставляли мне меньше хлопот, они ходили в школу, но я родила близнецов — Кевина и Карину и после этого ужасно располнела.

ЛАТИФА

Но это же совершенно нормально, мадам! Я вот тоже стала толстая; когда у тебя много детей, это нормально.

САНДРИНА

Жан-Батист перестал возвращаться домой к ужину. Обычно он заявлялся в десять или в одиннадцать, пьяный, и не прикасался ко мне ночью, мое тело вызывало у него отвращение, я подозревала, что он завел любовницу, но вопросов не задавала — боялась, что однажды он вообще не вернется, и как я тогда стану жить — на мою-то зарплату? Вы спрашиваете, зачем я вам все это рассказываю, ваша честь? А затем, чтобы объяснить, почему 14 февраля 1980 года засомневалась, ехать ли мне на вызов, когда Жозетта позвонила насчет Андре.

Помню точную дату, потому что это случилось на День святого Валентина. Раньше, когда Жан-Батист только ухаживал за мной, он подарил мне в этот праздник белую розу — и я сдалась, но теперь мой муж и думать об этом забыл, день 14 февраля ничем не отличается от мрачных будней, вся моя жизнь стала мрачной, вечерами я плакала у телевизора, поедая чипсы, короче говоря, 14 февраля, около девяти вечера, телефон зазвонил, я сняла трубку и услышала голос Жозетты.

— Андре плохо себя чувствует, — сказала она, — вы можете приехать?

Не помню, произнесла она слово срочно или нет, но голос у нее был не такой, как обычно, — менее истеричный, что ли, почти нормальный был голос.

Я сказала:

— Не хотите вызвать дежурного врача?

Она ответила:

— Нет-нет, вы прекрасно справитесь, Сандрина.

— Мне очень жаль, но я одна с детьми…

— Я вас умоляю.

Жозетта никогда так не разговаривала, ваша честь, Я вас умоляю — это была фраза не в ее стиле, я чувствовала — случилось что-то серьезное… и тут как раз вернулся Жан-Батист.

«У меня срочный вызов», — сказала я и ушла, ничего больше не объясняя. Учитывая, в каком состоянии пребывал мой муж, я, считай, оставила детей одних, но волноваться было не о чем, близнецы раньше полуночи не просыпались, а я надеялась к этому времени вернуться.

Я постучала в дверь, и Жозетта меня впустила. Она была смертельно бледна. Как всякая нормальная женщина, которой очень страшно и которая чувствует, что ее жизнь летит в тартарары. Она говорила очень тихо, так что я даже не узнавала ее голос, — это был голос насмерть перепуганной женщины. Она цеплялась за меня — в прямом смысле этого слова, — я чувствовала, как ее ногти впиваются в мою левую руку.

— Андре спустился в подвал после ужина, — сказала она, — будто бы решил там убраться… не знаю, что можно убирать в такое время… Я начала мыть посуду, услышала шум, и… он все еще там. Вот уже два часа, и я начинаю беспокоиться.

— Вы не спустились посмотреть? — спросила я для проформы. Мы обе знали, что произошла трагедия.

— Нет, — ответила она, — это глупо, но в подвале мыши, а я боюсь мышей. Вот я и подумала о вас, Сандрина. Подумала: Сандрина наверняка не боится мышей, эта женщина ничего не боится…

Вот именно — женщина. Думаю, она потому и позвала меня, а не доктора: я была женщиной. У меня мелькнула дикая мысль: это как роды. Она сейчас произведет на свет труп, и я нужна ей в качестве акушерки, только женщины допускаются в родильные палаты. Сравнение было совершенно дикое, ваша честь, признаю это.

— Пойдемте посмотрим, — сказала я очень мягко. И начала спускаться по лестнице впереди Жозетты.

Увидев лежащего на полу мужа, она вскрикнула:

— Боже! Это ружье моего деда! Должно быть, он хотел его почистить и оно случайно выстрелило. Андре, зачем ты взялся за эту работу? Ты же всегда ненавидел охоту!

Она снова вцепилась мне ногтями в руку, а когда я наклонилась над телом — автоматически, без малейшей надежды, — зашептала прямо мне в ухо:

— Спасите его, Сандрина! Вы можете, я в вас верю. Ну же, Андре, все будет хорошо, ты поправишься. Давайте, Сандрина, мы его оживим! Маленький укольчик, и… готово!

Когда жандармы наконец приехали, она все еще отказывалась поверить в смерть мужа. Хотела во что бы то ни стало уговорить их отвезти Андре в больницу…

ФРАНК

В тот день я ночевал дома: в февральские каникулы я оказался на мели, вот и остался у мамы. Меня разбудил телефонный звонок. Я бы легко заснул снова — привычка, клоун-развратник часто звонил среди ночи! — но моя мать так страшно закричала, что я окончательно проснулся. Вышел из комнаты и приложил ухо к ее двери. Она плакала. Задавала вопросы Сандрине, и я сразу понял, что случилось: отец Космо вышиб себе мозги. Не помню точно, какие именно слова я услышал, но ружье и рот точно прозвучали, и представил себе маленького сгорбленного морщинистого старичка, сующего в рот дуло…

ЛИВАНСКИЙ КЕДР

…те же самые губы, которыми он когда-то так страстно прижимался к моей коре…

ЭЛЬКЕ

На мою долю выпало сообщить новость Космо.

Я ощущала себя соединительным звеном между двумя жестокими силами: пулей, которая разнесла голову Андре, и болью, которая через несколько минут взорвется в голове Космо. В промежутке все было спокойно. Я поднялась и, несмотря на холод, распахнула ставни: полная луна стояла высоко в небе, освещая землю сквозь вату тумана. Я подумала об Андре и его былом поклонении лунному свету и шелесту деревьев.

Семь лет назад Космо дал мне свой парижский номер. Я впервые набрала его — очень медленно и услышала пронзительные гудки — пять, десять, как будто тишина отвечала: «нет» — пять раз, десять раз — нет, Космо нет дома. Где он пропадал? Он мог быть где угодно, но, как в тот день, когда я по наитию нашла Франка в подвале, этой ночью я знала, где искать Космо. Авиталь… Авиталь Блюм… Неожиданно легко я получила в справочной номер телефона его подруги-актрисы. И вот я, скромная деревенская официанточка, дрожу от холода среди ночи в своей постели и кручу диск телефонного аппарата, а за триста километров от моего дома, в многомиллионном мегаполисе, раздается звонок в квартире женщины, которую я никогда в жизни не видела, но чью историю знала во всех деталях: Лондон, Тель-Авив, общий невроз, ожиревшая собака, глазунья, летающий хлеб.

Авиталь поверила мне, когда я сказала, что это срочно. Она дала мне номер телефона кафе на площади Бланш, рядом с театром, где в тот момент играл Космо. Через пять минут я услышала в трубке любимый голос и смогла передать свое ужасное послание.

В ответ не раздалось ни звука.

Космо молчал так долго, что я испугалась, не стало ли ему плохо.

— Космо?

— Я выеду шестичасовым поездом, — ответил он наконец.

В его голосе я услышала страдание, он был неузнаваемым, бесцветным — говорят, иногда вот так седеют в одночасье от ужасного горя волосы. Сама я никогда ничего подобного не видела, ваша честь, но его голос навел меня на эту мысль.

Он повесил трубку прежде, чем я успела сказать, что приеду за ним на вокзал. Но я все-таки поеду. То есть я поехала на вокзал, простите, что так коряво выражаюсь, ваша честь, простите, что снова расстроилась, но перед моим мысленным взором все еще стоит лицо Космо: когда он вышел в тот день из вагона, его лицо было бледным, взгляд — отсутствующим, он словно бы постарел за одну ночь и выглядел намного старше своих тридцати семи. Пока мы ехали из среднего города в деревню, он не промолвил ни слова… за одним-единственным исключением. Я поносила Табрана за то, что новость о смерти Андре попала в газету — так, маленькая заметка, без деталей, — но мне было невыносимо молчать, и я обзывала репортера негодяем и жирной свиньей: он жирдяй, говорила я, потому что питается чужими несчастьями, он их обожает, они радуют ему душу, уверена, он ночи напролет просиживает в жандармерии, чтобы снимать сливки со всех катастроф. Я молола языком, забалтывала сама себя… но внезапно Космо перебил меня.

— Знаешь, — сказал он, — Табран бывал в Австралии…

И все. Больше он ничего не добавил.

Я была так ошеломлена, что заткнулась, чего он и добивался.

Когда я высаживала Космо у его дома, он на меня даже не взглянул.

Последовало трехдневное молчание.

Тем временем журналисты, вняв настойчивым советам нотариуса и мэра, приняли версию об инсульте.

Что ж, можно было сказать и так.

ВЕРА

Наконец-то пришел мой черед давать показания.

В день похорон Андре погода была ужасная — холодная, дождливая и ветреная одновременно, за гробом шли всего несколько человек. Стоя на краю вырытой могилы, замерзший красноносый кюре произнес несколько пустых слов о грехах усопшего, и я почувствовала, как в душе поднимается волна чудовищного гнева. Ничего не менялось, ничего, ничего! Мы потеряли Андре, но никто не произнесет нужных слов. Я оглядела собравшихся и заметила, что все выглядят старыми, уродливыми, унылыми и расстроенными… При мысли о том, что земное существование Андре заканчивается подобным образом, я окаменела от ненависти к Жозетте. В тот момент, когда гроб обвязывали веревками, чтобы опустить в могилу, я шепнула Космо несколько слов о том, что связывало нас с его отцом. И добавила — смерть моего несчастного друга развязала мне язык: он выбрал день смерти не наобум, 14 февраля ваша мать заперла его в Шезаль-Бенуа за то, что он полюбил меня.

Космо поднял на меня глаза: я увидела, что он многое понял, в том числе почему отец почти на год исчез из его жизни, когда ему было восемь.

Ему, естественно, солгали — сколько вранья во всей этой истории, ваша честь! — Жозетта и ее родственники сказали мальчику, что у Андре туберкулез и он поехал лечиться в Альпы… а на самом деле, он был там, бедняга! Там, в десяти километрах от нас… покрывался плесенью, томился в заточении… Эта мысль нестерпима для меня и сегодня.

Именно тогда (вы и сами наверняка это отметили) Шарль начал ходить на могилу Мари-Луизы Коттро. Он понял, что покойная сестричка матери выслушает его внимательнее любого из живых. Когда мы встречались на улице, у него всегда был такой потерянный и несчастный вид… Где его папа? Почему не возвращается? Я ничего не могла ему сказать, потому что и для меня в отсутствии Андре была какая-то мучительная тайна.

Тайна, разгаданная тридцать лет спустя, после его смерти.

ЖОЗЕТТА

Возражаю, ваша честь! Все это не имеет никакого отношения к слушанию! Прикажите этой женщине замолчать, заклинаю вас!

ВЕРА

Я замолчу, Жозетта, но не раньше, чем закончу.

Эпизод, о котором я собираюсь вам рассказать, произошел задолго до событий, о которых мы говорили до сих пор: до войны в Алжире, до приезда во Францию Хасана и Латифы, до рождения Франка и Фионы, Касима и Ионы, даже до вашего рождения, ваша честь… Но он серьезно повлиял на судьбу Космо, а следом за ним — прямо или косвенно, более или менее серьезно — на судьбу всех действующих лиц.

На следующий после похорон день Космо — с моей подачи — отправился в Шезаль-Бенуа, чтобы посмотреть историю болезни отца. Она оказалась толстенной — просто ненормально толстой! — так сказал новоиспеченный директор больницы, передавая пухлую папку прямо в руки Космо. Знай он, что в ней находится, ни за что не отдал бы документы сыну бывшего пациента, и коварство Жозетты так и осталось бы тайной.

Что было в той истории болезни? Ежедневные записи медсестер, график изменения веса пациента, еженедельный отчет лечащего психиатра с описанием неврастенического состояния человека, которого я любила, его головокружений и обмороков, речевых расстройств, приступов гнева и… его дисмнезии, вам известно такое слово, ваша честь? Я нашла его в словаре — оно означает «расстройство памяти». Кроме того, в истории болезни перечислялись лекарства, которыми пичкали Андре утром, днем и вечером, упоминался их притупляющий эффект.

Но толстой папка была не из-за медицинских документов.

Из-за писем.

Пятьдесят моих и около ста писем Андре, написанных в 1951 году. С февраля по август.

Вначале Андре писал мне каждый день, случалось — по нескольку писем. Я прочту вам отрывки из этих посланий — мне важно, чтобы вы поняли, каким он тогда был. Клементина описала Андре задыхающимся от ярости, заикающимся, не способным ясно выразить свои мысли, а Эльке нарисовала портрет вечно что-то бормотавшего, судорожно подергивавшегося меланхолика, но он не всегда был таким… Нет, человек, в которого я влюбилась в 47-м, был сильным и тонким, ему все было интересно, он жаждал понять мир; 1950-й стал самым счастливым годом его жизни — не только из-за нашей любви, но и благодаря той бесконечной надежде, которую он возлагал на сына…

Вот такой человек писал мне в самом начале своего принудительного лечения в Шезаль-Бенуа о насмешнице-судьбе: «Я, крестьянский сын, которому удалось сбежать с фермы, заперт в сельскохозяйственной общине с шестьюстами безумными обитателями Парижа и пригородов, которых прислали сюда, чтобы работа на свежем воздухе благотворно на них повлияла…»

Многие из этих первых писем полны страстных, чувственных воспоминаний о нашей любви — их я сохраню для себя.

В другом письме он рассказывает, откуда взялось название этого места. Слушайте внимательно. «На заре времен, — пишет Андре, — в этой дикой, пустынной местности было возведено одно-единственное строение — Casale malanum, дом дьявола. В XI веке итальянский монах основал там аббатство и назвал его по принципу „от противного“ — Casale benedictum, или Благословенный дом. Отсюда — Шезаль-Бенуа[15]».

Держу пари, никому здесь не известна этимология этого названия. Так, Фиона?

ФИОНА

Так.

ВЕРА

А вот что написал Андре дальше: «Этот дом снова стал домом дьявола. В кельях, где жили монахи, теперь изоляторы, куда бросают буйнопомешанных, там нет ничего, кроме охапки соломы на полу, и люди валяются на ней, как хищники в зоопарке».

САНДРИНА

В начале 50-х, когда нейролептики еще только начинали использовать, обстановка в психиатрических клиниках была куда напряженнее, чем в наши дни…

ВЕРА

«Я слышу из своего окна, как кричит один из несчастных обитателей дома скорби: дни напролет, по многу часов подряд, никто не пытается ни остановить этот монотонный, нескончаемый, душераздирающий вопль, ни утешить кричащего, потому что любые слова были бы ложью… Этот крик как будто выражает отчаяние, живущее в глубине каждого из нас, даже санитары это понимают… О, Вера! Не встреть я тебя, мог бы кончить так же, исходя целый день криком в доме умалишенных…»

КАСИМ

Понимаю, о чем вы говорите, мадам Вера. Эти крики, о которых вы только что рассказывали, как же хорошо я их знаю. В тюрьме я слышал их день и ночь. Бывало, кричал я сам, иногда — другие, очень скоро перестаешь замечать разницу. Заключенные сидят за решеткой, как ваш друг Андре… Мужчины, у которых отняли свободу. Молодые мускулистые самцы с горячей кровью, которых арестовали, заперли и указывают, как себя вести, куда и когда идти. А еще им говорят, что они ничего не стоят. Что они — полное дерьмо, уж простите, но иначе не скажешь. Вот люди и кричат. Мой отец тоже мог бы исходить криком. Его молчание — тот же крик, понимаете? Не важно, что на окнах нашего дома нет решеток, это та же тюрьма. Он заперт, скован, стеснен, унижен как мужчина, хоть и перемещается из Шанселя к собору и обратно, он ничто как личность, дети его не слушаются, и даже жена научилась у француженок не уважать его, он все потерял, все, все, начиная с собственного достоинства. Это ли не тюрьма!

ВЕРА

Шли недели, и письма начали меняться. Из страстных они стали душераздирающими… потом тревожными… агрессивными… Последние три месяца своего заключения Андре мне не писал.

Теперь, ваша честь, поскольку вы хороший судья, чрезвычайно умный и искушенный судья, вы спросите, как получилось, что сто писем Андре остались лежать в папке вместе с его историей болезни, а не хранились в потайном ящике моего секретера. Ответ прост. Следуя приказу Жозетты, их никогда не отправляли, как никогда не передавали ему моих. В 1980-м все письма оставались запечатанными; Космо прочел их первым.

Подведем итог. Вы берете человека, который не сделал никому ничего плохого. Против его воли запираете в психушку, где он живет среди эпилептиков и слабоумных стариков (специализация Шезаль-Бенуа), накачиваете его наркотиками, много месяцев внушаете, что все его письма остались без ответа и никто к нему не приходил; вы топите его в безумном одиночестве… После всего этого можно с чистой совестью говорить о припадках гнева, о помутнении рассудка, о неврастеническом состоянии и даже о серьезном расстройстве памяти! Кто после подобного лечения не сошел бы с ума, ваша честь? Скажите мне кто?

Жозетта добилась, чего хотела: она убила нашу любовь. Отравленные ядом молчания, мы начали сомневаться друг в друге. Через полгода я впала в отчаяние, но не умерла, а убила лучшее в себе: мою страсть к Андре. Он, скорее всего, поступил так же. Когда в конце ноября он вышел из больницы, мы оба похоронили нашу любовь. Следующие тридцать лет мы прожили на расстоянии километра друг от друга, но не перемолвились ни единым словом. Встречаясь на улице, мы ничего не чувствовали. Мы оба столько выстрадали, что стали чужими друг другу.

Об этом, Эльке, тоже нужно здесь сказать: можно любить человека на расстоянии истинной любовью и потерять любимого, находясь совсем рядом.

Как вы понимаете, Космо был глубоко потрясен чтением этих писем. Он на следующий же день пришел, чтобы отдать их мне. Они ваши, Вера, так он сказал. Простите, что вскрыл их и прочел все до единого, я не мог остановиться, читал всю ночь, простите, я сразу же принес их вам, они ваши.

И Космо разрыдался — верите, ваша честь, — прямо там, в моем свинарнике, как изволила выразиться наша утонченная Жозетта. Он схватил мои руки, поднес их к губам и оросил слезами.

Теперь ты, во всяком случае, знаешь, от кого унаследовал способность любить, — так я ему сказала.

Мы взглянули друг другу в глаза… Ваша честь, это было худшее мгновение моей жизни.

Все пришло слишком поздно.

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

ЖОЗЕТТА

Как это трогательно. Боже, как трогательно. Все пришло слишком поздно. А по чьей вине? Ну конечно, по вине Жозетты.

Как удобно и, главное, как оригинально! Истинный виновный — не убийца героя, а его мать. Снова и всегда — его мать. О Господи… я так одинока… Сорок четыре года я делала все, что могла, для своего мужа, а потом все закончилось так, как закончилось, и все теперь издеваются надо мной. Вы готовы примерить на себя любую роль — но только не мою. Стать батоном, глицинией, умирающей ланью… но только не Жозеттой.

Так вот, ваша честь, с меня довольно. С самого начала слушаний меня держат за дуру. Романистка постаралась наделить каждого изперсонажей сложным, противоречивым характером, я же для нее — просто шарж, карикатура. Видно, у нее какие-то счеты с собственной матерью, раз она так обращается со мной. Все яснее ясного: она питает к своей матери те же чувства, что и любой другой человек: в ее сердце живет обида величиной с дом. Ну конечно, мы, матери, жалкие и смешные создания! Все наши поступки выдают нашу глупость, разве не так? Мы хотим защитить своих детей, спасти им жизнь — что может быть глупее? Наши милые крошки отдаляются от нас, бросаются в жизнь, как в открытое море, рискуют, а мы по-глупому трясемся за них — боимся потерять, а когда теряем — оплакиваем и снова выглядим дурами!

Извините меня… я оплакиваю свою семью, и я же еще и виновата. Это приводит меня в бешенство.

Андре был болен, что бы вы там ни говорили. Если душевная болезнь существует, то мой муж был болен. Все специалисты, которые его смотрели в Шезаль, в Сальпетриер, подтверждали: он страдал хронической депрессией. Жил в состоянии постоянной тревоги, не зная, что делать с самим собой. Очень романтично думать, как Эльке и Вера, что те, кого считают сумасшедшими, на самом деле — исключительные и благородные существа, а истинно безумны так называемые нормальные люди. Да, это романтично, но — увы! — ошибочно.

Вам не пришлось — ни вам, всеобщая любовница, ни вам, Романистка, ни вам, ваша честь, — день и ночь жить рядом с Андре. Не пришлось выносить его приступы меланхолии, взрывы ярости, бесконечное молчание. Вместо того чтобы обращаться ко мне, он говорил с собой. Он был недееспособен. Он не мог найти своего места в обществе.

А ведь в самом начале я — Бог свидетель! — так верила в него. Я бы никогда не вышла замуж, если бы он мне не понравился, сами понимаете, моя семья не желала нашего брака, в их глазах это был мезальянс, но я свято верила, что Андре найдет свой путь в жизни. В конце концов, добрался же он один до столицы! И нашел там работу в гостиничном хозяйстве и ресторанном бизнесе! Я мечтала о будущем, ваша честь… Говорила себе, что мы, возможно, вернемся в Париж вместе… или откроем гостиницу с рестораном здесь… Я была готова на все, а его комплименты кружили мне голову.

И мы поженились.

Мои бабушка и дедушка с отцовской стороны скончались, и отец отдал нам их старый фермерский дом с амбаром на окраине деревни, хотя мог бы этого не делать. Окружающие косо на нас смотрели — ненормально, когда здоровый молодой мужчина живет в примаках у родителей жены, — но я защищала своего мужа, говорила всем, что он просто еще не определился. Самого Андре я ни в чем не упрекала — просто не посмела бы. Я ждала и пыталась сделать наш дом чистым и уютным, за что удостоилась в этом суде издевок Титины.

Вас не поражает, ваша честь, что Романистка не способна взглянуть на вещи с моей точки зрения?

Неужели она не понимает, что, когда деревенская семья с огромным трудом выбирается из полунищенского существования, когда путем невероятных усилий, жертвуя всем, старший сын, мой отец, получает юридический диплом и открывает кабинет нотариуса, все близкие гордятся им? Почему ее удивляет то почтение, с которым члены семьи относятся к первым признакам богатства, когда после веков тяжелого, грязного, изнурительного крестьянского труда они наконец-то перестают жить по-скотски, когда кафельный пол приходит на смену глинобитному, когда у них появляется немного свободного времени и лишних денег, которые можно отложить, и когда эта семья способна шагнуть на первую ступеньку цивилизованной жизни и позволить себе крошечные символы преуспеяния — столовое серебро, фарфоровую посуду, фабричную мебель…

ЛАТИФА

А вот я ее понимаю, эту даму. Я тоже хотела бы иметь серебро и начищать его. Я ее понимаю.

ЖОЗЕТТА

Это была моя жизнь, слышите, вы? Я тоже человек, а не сорная трава. У каждой Жозетты на свете есть своя история, и моя такова: отец, гордый как петух — он, сын крестьянина, повесил над дверью табличку нотариальной конторы; мать, счастливая тем, что ей, дочери крестьянина, больше не надо самой сворачивать курам голову, ощипывать их, обжигать бледную, холодную, пупырчатую кожу, а можно покупать курочек в супермаркете, упакованными в целлофан, — да, мы гордились — как бы вы к этому ни относились: фи! целлофан, пластик! — всем, что Романистка презрительно называет китчем и дешевкой. Это еще не Сикстинская капелла, но начало положено! Странная она, эта литераторша, любит только пышное богатство, невероятное, крайнее, расточительное! Но робкое начало ее раздражает, она строит над нами садистские насмешки. Простите, что я пока не Толстой, не Бетховен и не Микеланджело, но мы старались, мы жили, как положено нотариусу, супруге и дочери нотариуса, и я не потерплю, чтобы эта писательница осмеивала нас.

РОМАНИСТКА

Простите меня, Жозетта. Вы совершенно справедливо меня одернули. Без этих подробностей и нюансов никто не поймет продолжения истории.

Эльке недавно сказала, что не боится рассказывать дальше, но теперь, как это ни парадоксально, ваша честь (ведь слушание — моя собственная инициатива!), я сама боюсь продвигаться дальше. Скрепя сердце приступаю к последнему отрезку истории, который закончится исчезновением Космо.

ФРАНК

А что в этом такого ужасного, мы ведь все знаем, чем дело кончилось!

Ну же! Возьмемся за руки и заведем веселый хоровод, чтобы отпраздновать смерть клоуна-развратника.

ЭЛЬКЕ

Я долго молчала, а теперь беру слово, ваша честь. То, что я сейчас расскажу, удивит многих. Самоубийство отца вкупе с чтением его переписки с Верой действительно сильно потрясли Космо, но было бы ошибкой считать эту драму единственной и исключительной причиной его краха. Я не просто так хотела рассказать вам о приступе мигрени, случившемся задолго до смерти Андре.

Но после этих событий кризисы, бесспорно, участились и стали более тяжелыми.

САНДРИНА

Да, посмотрела в старых записях и могу подтвердить, что первая мигрень в родной деревне случилась у Космо в конце 1970 года, вскоре после сцены на кладбище, которую описала нам Клементина. Ему было всего двадцать семь лет.

ЭЛЬКЕ

Космо писал мне, что разрывается между отцом и матерью, как будто его разрубили надвое топором. Теперь, когда Андре умер, а Жозетта осталась одна, горевала и была с ним нежна (да, нежна потому что она, безусловно, по-своему любила сына), чувство раздвоенности только усилилось; Космо боялся сойти с ума.

Если бы он мог поверить, что мать виновата, а отец нет, или наоборот, возможно, он бы не утратил здравость рассудка. Но у него тоже были серьезные сомнения насчет душевного здоровья отца: с самого детства он беспомощно наблюдал его то в ярости, то в прострации, а потому легко мог поставить себя на место матери. Они с Жозеттой часто ужинали вдвоем, потому что Андре был слишком угнетен, чтобы выйти к столу. Теперь Космо был взрослым мужчиной и, глядя, как я одна воспитываю детей, задним числом восхищался стойкостью своей матери. Слабость Андре печалила его. А мысль о том, что Жозетта могла запереть мужа в психушку в том числе ради него, просто убивала.

Чтобы не впасть в беспросветную тоску, он думал о письмах отца к Вере и начинал ненавидеть мать. Звонил ей из Парижа и осыпал упреками, доводя до слез, говорил, что не желает ее видеть.

Потом раскаивался, садился в поезд, бросался к ногам матери и умолял простить его.

Сегодня он был Андре, на следующий день — Жозетта; потом метаморфоза стремительно ускорилась: один час — Андре, другой — Жозетта; минуту — Андре, другую — Жозетта… Хоть головой об стенку бейся — иногда он так и поступал, ваша честь.

«У меня выдирают мозг, — стонал он измученным болью голосом. — У меня сейчас череп треснет!»

Я, конечно, воспринимала эти слова как метафоры. Откуда мне было знать, что в них чистая правда — физиологическая правда?

У Космо были профессиональные обязательства, он не мог позволить себе подобных слабостей. Чтобы выдерживать бешеный темп своих представлений, он накачивался лекарствами и консультировался у все более дорогих специалистов.

Самое удивительное, что все это время его популярность стремительно росла и стала почти немыслимой. Его карьера стала чем-то вроде вечного двигателя, он мог делать и говорить на сцене все, что угодно, а публика продолжала устраивать овации и превозносила его до небес. Он чувствовал, что успех его преследует. Куда бы он ни шел, люди узнавали его, останавливали, благодарили, осыпали похвалами…

«Это чистый кошмар, — говорил он мне по телефону. — Я — товарный знак, как „Смеющаяся корова“[16]; мое лицо известно всему миру — как ее морда. Ты знаешь, что уже существуют клубы космофилов, не только во Франции, но и за границей? Люди преподают космологию, пишут обо мне воспоминания, защищают диссертации… Вчера я познакомился с парнем из Торонто — вообще-то он вполне симпатичный, который слово в слово пересказал мне — держись за стул! — один из спектаклей 1962 года! Я был ошеломлен — он играл лучше меня…»

КОСМОФИЛ

Как вы понимаете, это был я.

ЭЛЬКЕ

«Они меня анализируют! — говорил он. — Кладут в спичечный коробок и наклеивают этикетку! Хуже всего то, что они якобы понимают меня, а я сам понятия не имею, кто я такой, куда и зачем иду. Эльке, что со мной будет? Я уже не Космо! Когда у меня берут интервью, я чувствую, что журналист просто ошибся адресом. Мне кажется, я — самозванец, я выдаю себя за Космо, это ужасно! Пока мне удается дурачить публику, играть свою роль убедительно, но что будет, когда я начну забывать текст? Люди заговорят со мной об одном из моих номеров, а я улыбнусь в ответ пустой улыбкой; вот так: „Ах да, Я воюю“, ах да, вам понравилось, как мило, очень приятно, спасибо, большое спасибо“. А потом, когда вспомню текст Я воюю“, думаю: да, это было неплохо, но это было раньше, теперь я на такое не способен, я не могу импровизировать, слова не приходят, со мной покончено, покончено! Где мне скрыться, Эльке? Я больше так не могу, хочу, чтобы все закончилось…»

Темная сторона наступала. Другое имя темной стороны, ваша честь, — сомнение. Космо истерзал себя, а потом взялся за меня. «Ты думаешь, что любишь меня, — говорил он, — но это неправда. Ты любишь картинку, человека, которого видела по телевизору. По-настоящему ты ценишь во мне только мою известность, тебе нравится спать с человеком, чье имя у всех на устах, но ты меня не знаешь и — главное — не хочешь знать, в глубине души ты предпочла бы, чтобы меня здесь не было, тогда ты смогла бы в одиночестве предаваться мечтам и фантазиям обо мне. Даже когда я здесь, у меня чаще всего ничего не выходит в койке, и тогда ты утешаешь меня, это тебя возвышает в собственных глазах, а все остальное время я обманываю тебя с другими женщинами, и ты это прекрасно знаешь, любая женщина нравится мне больше тебя, они все моложе, красивей и образованней тебя, да как ты могла поверить, что я принимаю всерьез глуповатую деревенскую подавальщицу с ее испорченными и грубыми детьми?»

Все это мне совсем не нравилось, ваша честь. Это было очень неприятно.

Но я упряма, как только что сказал Ив, мой отвратительный младший братец. Любовь Космо была самым главным в моей жизни, и я не хотела ее терять. Я верила, что верну его к самому себе и к жизни. Столько счастья, чудес и света не могло просто взять и обратиться в прах!

КОСМОФИЛ

В те годы он и на сцене стал каким-то рассеянный к беспокойным. Терял он свои способности или попросту пренебрегал ими? Трудно сказать. Он возобновлял какой-то старый номер, импровизировал напропалую, полагаясь на вдохновение (он называл его вторым дыханием), и иногда это срабатывало: словесные перлы слетали с его губ, как в лучшие времена, но рассчитывать на это он больше не мог: красноречия хватало на несколько минут, а потом он начинал запинаться, как спотыкается альпинист, заметивший, что у него отстегнулся страховочный фал. Это выглядело ужасно, ваша честь. Он с потерянным видом смотрел в зрительный зал… играя на нервах публики и вытягивая из себя последние жилы… Удастся ему ловко приземлиться, вернуть спектакль в нужное русло, заставить их поверить, что все так и было задумано и составляло часть шоу?

В августе 1985 года, в доме культуры среднего города, я видел Космо в кошмарном спектакле. Он стоял посреди сцены, под софитами, уронив руки вдоль тела. На покрытом белилами лице читались смятение и уныние. Потом он ужасающе медленно принялся ронять в зал фразы.

Я что-то потерял, — говорил он.

Свой талант.

А ведь я им дорожил.

Куда я мог его засунуть?

Он выворачивал карманы, потирал лоб.

Он у меня был, я уверен. Еще вчера был.

Спокойно, дружище, давай подумаем.

Когда я видел его в последний раз?

Вообще-то, возможно, и не вчера.

Он скреб в затылке.

Может… позавчера?

Два года назад я точно был гениален.

Я придумал номер, такой номер…

Клянусь вам!

И вот я просыпаюсь сегодня утром, нажимаю на кнопку в мозгу и…

И ничего.

Быть того не может.

Нажимаю снова…

Мрак.

Ни одной, даже самой захудалой, идейки…

Долгая пауза. Зрители в растерянности. Провал в памяти? И тут он продолжает:

Провал в памяти? — спрашиваете вы. У Космо провал в памяти? Браво, вы попали в точку. Но не у меня провал — я сам и есть провал. Дыра — вот и все, что от меня осталось. Ну да! Вы меня слопали, вот что случилось… Прошу прощения, дамы-господа, но это так… Таким ремеслом занимаешься — по большому счету, — чтобы тебя любили — и добиваешься своего, хуже всего именно то, что все получается — люди тебя любят, они тебя обожают — ты их смешишь — ха-ха! — но это не помогает — совсем наоборот — ты еще сильнее жаждешь любви — и продолжаешь — даешь им еще больше — прыгаешь выше головы — и все снова получается, и это самое ужасное — тебе устраивали овацию, превозносят до небес, курят фимиам — но этого мало — по большому счету, это ничего не меняет — ты по-прежнему голоден — чем сильнее тебя любят, тем больше это тебя опустошает, и в конце концов превращаешься в дыру, в провал — так-то вот — прошу прощения, дамы-господа, за то что в кои веки раз высказал вам правду в глаза — если вам не понравилось, очень жаль — именно это вам придется сегодня слушать, потому что артист здесь я и вы заплатили за то, чтобы меня послушать, идиоты вы этакие! Кстати, если бы вы умели любить, вам бы не понадобилось ходить в театр и смотреть, как валяет дурака жалкий гаер…

И так полтора часа.

Было ли это смешно? Пытался он рассмешить публику или говорил серьезно? Зрители пребывали в растерянности. Ползала ушли до окончания спектакля, а из тех, кто остался, почти никто не аплодировал.

После этого провала Космо почувствовал себя уничтоженным и отправился — редчайший случай — пропустить стаканчик в бар в центре города.

Случаю было угодно привести его в заведение, где Иона по субботам играл на скрипке. Они знали друг друга — шапочно, — но их встреча в ту ночь была совсем иного свойства. Услышав первую ноту, Космо ощутил потрясение… возбуждение… паралич… нет, ваша честь, думаю, в языке нет слов, способных описать впечатление, которое молодой музыкант произвел на стареющего актера.

Это был он. Что значит — он?

Иона — вот кто залечил наконец жестокую рану.

Иона — его брат, сын женщины, которую по-настоящему любил его отец.

Иона — решение, ключ, примирение, полнота, спасение, любовь, красота, вновь обретенная молодость.

Иона — музыка.

А Родольф? Элегантный профессор истории, уже три года бывший официальным любовником Ионы и сидевший в тот вечер за соседним столиком? Так вот — Космо его не заметил. Даже когда увидел — позже, — все равно не заметил. Существовал только Иона.

Ему нужен был Иона.

Он хотел любой ценой заполучить Иону.

ФРАНК

А я тем временем — давайте, ваша честь, ненадолго отвлечемся от трагического оборота, который принимают события, — бросил лицей. Чтобы быть поближе к Касиму, снял комнату на авеню Шарля де Голля, на окраине Шанселя, рядом с парижской автострадой: очень спокойное место, сами понимаете — машины, грузовики, шум и вонь! — но покоя я наелся по самое не хочу и теперь жаждал острых ощущений.

Мы с Касимом стали закадычными дружками. Он нашел работу в автосервисе недалеко от дома, ему исполнилось девятнадцать (он на три месяца младше меня), он был красив как бог и великолепно сложен, я был не таким крепким, зато за словом в карман не лез, мы отлично дополняли друг друга и проворачивали все более рискованные дела, чтобы жить припеваючи. Настроение у Касима было тогда не ахти какое: однажды он процитировал мне арабскую пословицу: Мы печем хлеб — но не для себя. Его отец убивался на работе, чтобы улицы в центре города были красивыми для туристов, а когда Касим шел по этим самым улицам, на него бросали косые взгляды, а то и вовсе оскорбляли — мол, убирайтесь к себе домой! Его дом находился в пятистах метрах от центра, и Латифа права, ваша честь, когда говорит, что Шансель — далеко не город вашей мечты, это убогое местечко, и моя мать права — бывает и так! — когда утверждает, что мечты нужны человеку ничуть не меньше хлеба и воды.

И мы с Касимом сказали себе: что ж, помечтаем! Мы живем в прогнившем обществе, так зачем корячиться, пытаться встроиться в него! Каждый день по телевизору показывали продажных политиков, которых никто и не думал беспокоить, зато Касима легавые тягали через два дня на третий: угрозы, оскорбления, личный обыск, наклонись, ну-ка, что там у тебя в заднице, все полицейские — педики, ваша честь, надеюсь, вам это известно, и мы подумали: вы считаете нас ворами — ладно, будем воровать!

Именно тогда я окончательно понял, как глупа крестьянская мудрость. Деньги есть деньги, но не стоит зарабатывать слишком много, нужно уметь ишачить, терпеть, затягивать пояс, быть покорным, готовым на жертвы — не веря ни в Бога, ни в рай после говенной жизни на земле, вообще ни во что не веря! Девять десятых человечества прозябают в нищете, говорил я Касиму, и нечего надеяться — мы никогда этого не изменим, так не будем терять время. Нужно урвать свой кусок счастья — никто не поднесет нам его на блюдечке. Я излагал все это Касиму, он слушал, разинув рот, и я чувствовал, ваша честь, что у меня будет не просто сообщник, а ученик! Мы молоды и красивы, говорил я, так воспользуемся этим, пока есть возможность! И мы воспользовались — еще как воспользовались, скажу я вам!

Мы не были законченными психами. В те годы, в 1984—1985-м, все больше молодых в Шанселе травили себя крэком, брат Касима окочурился от передозировки, а вот мы проскочили, потому что знали меру: нюхали только кокаин и курили травку. Все эти удовольствия стоят денег, вы не вчера родились, ваша честь, и наверняка знаете, как добывают бабки подобные нам парни.

Мы называли это пошарить в Шарите (усекли юмор?): к востоку от среднего города находится маленький городок Шарите, а на дороге между ними находится куча магазинов, торгующих по оптовым ценам. Там продается все — от мебели до обуви, и в выходные люди приезжают отовариваться. В конце дня мы прохаживались около касс, причем никогда не залетали дважды в один и тот же магазин, остальное можете домыслить сами. Никакого огнестрельного оружия — нам хватало Острого Перышка, того самого ножа, который Хасан, уезжая во Францию, доверил Латифе, сказав, что однажды он будет принадлежать их сыну. Ну да, Касим чуточку раньше вошел в права наследства, но мы очень хорошо заботились о ноже, любовно его полировали и точили, он был нашим амулетом.

Как же мы веселились на пару! Вам, наверное, было бы приятнее услышать, что мы чувствовали себя ничтожествами, но это не так: когда я вспоминаю то время, у меня сладко ноет сердце! Если добыча была хороша, мы отправлялись шиковать в Париж: гостиница на Елисейских Полях, девочки, шампанское, ночные клубы и прочие развлечения. Я готов был гулять в Париже до бесконечности, но только вместе с Касимом, а он не хотел надолго отрываться от семьи: его отец не мог один прокормить десять ртов, и в Касиме говорило чувство долга — как-никак старший сын. Если я говорил: «Ты мог бы оставить свою чертову работу в автосервисе!» — он отвечал: «Нет, это чистые деньги, и я с легким сердцем отдаю их матери».

Я же тысячу лет не видел мать и ее друзей, односельчан — всех, за исключением Фионы. В шестнадцать лет моя сестричка выглядела на все двадцать, у нее были потрясающая задница и дивные буфера, одно время я даже подумывал сам лишить ее невинности, но решил, что и так владею ею во всех остальных смыслах, да и не очень-то мне хотелось трахаться с ней, потому что у мужика в койке отказывают тормоза, а она должна была видеть во мне Рэмбо, глаза из камня, тело из камня, сердце из камня, как в детстве, вот я и отдал ее Касиму, и мы отпраздновали это дело кокаином. Потом я поместил объявление в газете среднего города — «для тех, кто понимает», и таких нашлось немало, я даже удивился шквалу телефонных звонков, и Фиона два года работала на нас, два года — но только по выходным, потому что жила дома и ходила в лицей, а клиентов принимала в моей берлоге, а мы с Касимом караулили поблизости — с Острым Перышком — на случай неприятностей. Нам не очень-то нравилось представлять, как эти скоты ухают и сопят на нашей дорогой Фионе, особенно Касиму, потому что он слегка запал на мою сестричку, но ее это вроде бы и не трогало, она отдавала нам денежки с этаким залихватским смешком, как девушка из письма Космо, которая резвится и дурачится, поддавая ногой человеческую голову. Можно сказать, мы хорошо всех поимели, все у нас шло как по маслу! На деньги Фионы и выручку от налетов на магазины мы жили просто роскошно…

ЛАТИФА

Я сожалею, мадам Эльке. Не знаю, что и сказать, так сильно я сожалею.

ФИОНА

Не печальтесь, Латифа. Меня это не убило! Смотрите, я здесь, у меня все хорошо. Теперь я могу вам сказать: мы с Касимом безумно любили друг друга и защитила меня именно его любовь… а вовсе не Острое Перышко! А еще мне совершенно неожиданно помогла наука Эльке. Мужчины овладевали только моим телом — мыслями я была очень далеко. Я просто отсутствовала. «Работая» с клиентом, я целовалась с Касимом, нежилась в его объятиях, слушала, как он обращается ко мне на арабском… В своем воображении, конечно. Я обожала музыку этого языка, ваша честь (видите, я снова обращаюсь к вам на «вы»), я с детства мечтала о таком, язык, который ничего не означает, не язык — чистая музыка. Бегло по-арабски Касим не говорил, но знал наизусть суры Корана, которым научила его мать, их-то он и читал мне всякий раз, когда нам удавалось побыть вдвоем. Вряд ли такое часто случается — чтобы религиозный текст так разжигал желание…

Франк не знал, что Касим два года оставался моим любовником. Вы можете гордиться сыном, мадам, он замечательный парень… Мне странно было видеть, как шарахаются от Касима прохожие на улице, он ведь был нежнейшим существом на свете… Однажды я даже залетела от него (конечно, я уверена, с клиентами я всегда принимала меры!), но мы тогда оба считали, что не можем завести ребенка: мягко говоря, ситуация не позволяла! Я была несовершеннолетней и не хотела вмешивать маму, вот и пришлось искать подпольную абортмахершу. Касим пошел со мной, и, залезая на стол, я заметила, что он отвернулся. Это нужно было видеть, ваша честь, Касим трусил сильнее меня!

В конце концов все обошлось, мне повезло… но… я изменилась. Внутри меня находилось другое существо, понимаете? Чья-то жизнь билась у меня в животе. Все оказалось сложнее, чем я думала. Занятия любовью. Жизнь вообще. Когда вот так обо всем говоришь, это выглядит глупо, но… Потом, после того начинаешь смотреть на мир иначе. Нет, я не ушла с панели на следующий после аборта день — но внутренне проституткой быть перестала. Начала строить планы. Решила больше внимания уделять занятиям в лицее. Сдала на бакалавра — ни Франк, ни Касим похвастаться этим не могли. Когда мы пили шампанское за мои баллы, я заявила: с детскими шалостями покончено, друзья мои! Я еду учиться на актрису в Париж.

Я думала о Космо. Он воплощал собой все, о чем я тогда мечтала: талант, известность, деньги… И я вспомнила фразу, что он сказал мне у мостика через Арнон, давно, еще в детстве: «Когда-нибудь ты тоже сможешь стать актрисой…» Он мне поможет, точно поможет. Подтолкнет на старте.

Вспоминая свою тогдашнюю наивность, я краснею, ваша честь. Но в восемнадцать лет все мы эгоисты. Взрослые словно бы не существуют. Вернее, существуют, но как стены дома — старые, крепкие, надежные, они просто есть, на них не смотришь каждое утро, вставая с постели, чтобы проверить, не появились ли за ночь новые трещины.

В Космо они появились, а я ничего не заметила. Единственное, на что я обратила внимание, — но не придала значения! — так это на то, что он стал не таким разговорчивым, как когда-то. Ему исполнилось сорок, в волосах появилась седина. Если покопаться в памяти, я, возможно, вспомню, что раз или два слышала громкие голоса, доносившиеся из маминой комнаты. Но я не подозревала, ваша честь, как серьезно испортились их с Космо отношения, и ничего не знала о том, что он серьезно болен.

Теперь все это выглядит почти комичным. Летом 1986 года мне исполнилось восемнадцать, и я, получив диплом бакалавра, собрала манатки, взяла деньги, которые утаила от Франка, и отправилась в Париж, чтобы быть поближе к Космо. А он в тот же самый момент окончательно покинул столицу и купил квартиру в центре среднего города… чтобы быть поближе к Ионе.

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Это уж чересчур, ваша честь… Это было слишком…

Я с самого начала безусловно и безоговорочно принимала Космо целиком. С его манией величия, неприспособленностью к жизни, долгими отлучками, изменами, беспомощностью и даже проявившейся в последнее время злобностью. Да, я принимала все, включая злость, потому что она была частью человека, которого я любила, я любила в нем все и очень этим гордилась.

Но чтобы он влюбился в мужчину… Ну нет. Это было… Боже, ну что тут скажешь…

Посетители в кафе только о том и говорили. О бабнике можно потрепаться, но это быстро надоедает, куда пикантнее посудачить об однополой любви, тем более что обоих любовников с самого их рождения знала вся деревня… И каждый был знаменитостью в своей области… Мое рабочее место за барной стойкой уподобилось ложе бенуара, я слышала все слухи, домыслы, сплетни и комментарии односельчан. Пережить это было нелегко.

Но я так и не узнала, как отнеслась к этой новости Вера. Просто приняла к сведению, что у ее сына роман с сыном Андре? Не уверена. Вера старела, ей было около семидесяти. После того как открылась история с письмами из психушки, она перестала красить волосы хной, одевалась небрежно, закрыла свой магазин и больше не приходила в «Зодиак». Иногда я встречала Веру на площади: она неслась широкими судорожными шагами, седые волосы развевались на ветру, синие глаза смотрели отсутствующим взглядом. Деревенские ребятишки (и не только они!) дразнили ее ведьмой.

Никогда в жизни, ваша честь, я не чувствовала себя такой одинокой: родители умерли, дети выросли, муж ушел, любовник бросил… но главное — я больше не могла мечтать.

Такого я не ждала.

Я говорила: у него это пройдет. Но сама себе не верила. Космо был беспредельно честным человеком — в противоположность Дон-Жуану — и не выбрасывал из своей жизни людей, как использованные бумажные салфетки. Когда он любил — он любил.

Время от времени Космо приходил со мной повидаться, звонил по телефону, но нам было трудно разговаривать. Иона, как говорят картежники, изменил расклад, чего не удалось сделать ни одной «хористке»: Космо ничего мне не рассказывал о себе, о них. Эту историю он проживал изнутри.

Здоровье Космо оставалось единственной частью его жизни, над которой я сохраняла полную власть. В начале 1986 года один из специалистов, к которому он обратился по поводу мучивших его мигреней, предложил сделать пункцию. Процедура эта, как вы знаете, заключается в том, что у пациента берут небольшое количество спинного мозга. Это помогло — боли у Космо стихли.

САНДРИНА

Впервые об этом слышу, ваша честь!

Если все обстоит так, как рассказывает Эльке, у Космо наверняка было повышенное внутричерепное давление, а свободная циркуляция спинномозговой жидкости была нарушена из-за увеличения массы мозга, что могло быть вызвано только наличием опухоли.

ЭЛЬКЕ

Все именно так и было. Космо сделали пункцию и провели биопсию. Я была единственным человеком, которому он показал результаты анализов: у него обнаружили опухоль.

САНДРИНА

Но…

ЭЛЬКЕ

Потом Космо обследовали на томографе. По иронии судьбы делали это в Сальпетриер, в той самой больнице, куда в 1932 году поместили его помешавшегося отца… Он сразу показал мне снимки, и мы вместе их изучали. Опухоль находилась в самом центре гипоталамуса и была неоперабельна.

Когда Космо ушел, я долго сидела одна, изучая историю болезни и покрывая поцелуями снимки его мозга. Любимый, любимый мой. Вот что у меня от него осталось. Жива ли его любовь, где, в каком уголке несчастного больного мозга горит ее слабый огонек? И где сам Космо?

ИОНА

Космо был там, где всегда мечтал оказаться: в мире музыки. Честно говоря, ваша честь, мне трудно поверить в историю с опухолью. В то время мы с Космо виделись каждый день, и, будь он настолько болен, я бы заметил! Некоторые болезни можно скрыть — но не рак мозга!

Не стану спорить, он изменился, но на мой взгляд — в лучшую сторону. Перестал разрываться на части и ненавидеть себя за то, что приходится каждый вечер перевоплощаться в разных людей. Он переживал кризис, ваша честь. Хотел научиться быть самим собой. Наконец только собой. С моей помощью…

Я не переезжал от Родольфа и каждый вечер возвращался ночевать в его дом, но днем почти все время проводил у Космо. Родольф, стиснув зубы, принимал это как данность.

Он ни разу не пригрозил измордовать артиста или выкинуть меня из дома, и я был ему благодарен. С самого начала наших отношений мы не клялись хранить друг другу верность: романчики случались и у него, и у меня, но проблем с этим никогда не возникало. С Космо все было куда серьезнее, это могло развести нас с Родольфом, и он это чувствовал, но выбрал тактику ожидания. Что помогло ему обуздать ревность? Прочитанные за сорок лет жизни книги? Или кровь у него была холоднее моей? Не знаю. Позже он признавался, что в прямом смысле этого слова молился, чтобы моя страсть иссякла.

Космо купил роскошную квартиру в центре города. Я приходил туда каждый день и играл для него. Мой репертуар стал богаче благодаря учебе в музыкальной школе, мне удавалась музыка в любом стиле — от барокко до цыганских чардашей. Космо слушал с горячим вниманием, как будто много лет умирал от жажды и моя музыка стала для него той самой библейской рекой из молока и меда; он напитывался ею, ваша честь. Он сидел в кресле, не двигаясь, закрыв глаза, и слушал, слушал… Однажды я играл ему ларго из Сонаты № 3 фа-минор Баха, а когда взглянул на него, то увидел, что его щеки мокры от слез. Отыграв, я убирал скрипку и брал Космо за руку. Он был намного старше, но в нашем телесном общении оставался ведомым, а я — ведущим. Я указывал ему путь. Он был подобен ребенку, делающему первые в своей жизни шаги и удивляющемуся, что он — ну надо же! — способен ходить!

Он был мне так благодарен, ваша честь… Воспоминания переворачивают душу… Я больше ничего не стану говорить.

ФИОНА

Я тоже не знала, что Космо болен. Я поражена. Черт, как мы могли ничего не замечать…

Я удрала в Париж, питая самые радужные надежды, но в тот же день узнала, что телефонный номер Космо аннулирован, а сам он не живет в столице. Что и говорить, ваша честь, меня это слегка выбило из колеи. Но я не из тех, кто поддается унынию и отступает…

Целый год я плыла против течения: звонила, показывалась в разных театрах, ходила на интервью и прослушивания… Мне пришлось научиться отпихивать шаловливые ручонки режиссеров, продолжая улыбаться им, чтобы не лишиться шанса получить роль. У меня та же беда, что была у Мэрилин Монро: мои сиськи привлекают к себе такое внимание, что саму меня никто всерьез не воспринимает. Это была сущая каторга, но я не отступалась, то и дело вспоминая слова, которые Космо сказал мне на берегу пруда: «Ты тоже могла бы стать актрисой». Что ж, я это докажу. Ему, себе, миру.

В самом конце первого года в Париже я наконец начала играть — в основном на радио, и это просто чума для женщины с моей внешностью, но лиха беда начало. Я рассказываю все это, чтобы вы поняли: я знать не знала, что происходит дома. С матерью я разорвала все связи — решительно и бесповоротно, как это бывает в восемнадцать лет. (Между нами говоря, ваша честь: скорее всего, я злилась на нее за развод с отцом. Теперь, когда я сама в разводе, злость на маму почти прошла.) Я сделала все, чтобы забыть прежнюю жизнь. Но однажды в III округе, неподалеку от улицы Мэр, где маленькая Эльке жила с матерью-шляпницей, я случайно встретила одного из своих давних клиентов. Его звали Жак. Очень приличный господин, хорошо одетый, и все такое прочее. Он узнал меня посреди улицы Кенкампуа и сказал, вернее, просюсюкал: «Ну как, Джина, в Париже дела идут лучше?»

Джина — это был мой псевдоним на панели. Он застал меня врасплох и ужасно разозлил: я год корячусь, пытаюсь начать новую жизнь и стать другим человеком, и нате вам — этот тип говорит со мной, как со шлюхой. Он рассыпался в извинениях и, чтобы загладить вину, пригласил поужинать. Я давно не ела по-человечески и не стала отказываться — мысль о солянке, сдобренной хорошим белым вином, согревала мне душу. Мы выпили две бутылки, и, когда Жак начал меня хватать, я не послала его сразу, расслабившись от вкусной еды в шикарном ресторане. Он пригласил меня пропустить по рюмке ликера у него в номере, но я и тогда — сейчас вы скажете, что я полная кретинка! — ничего такого не подумала. Сами понимаете, ничего хорошего не вышло.

Минут через десять он сказал: «Слушай, ты, конечно, великая актриса, но роль оскорбленной девственницы тебе явно не подходит! Не смеши меня! Давай, малышка, не ломайся, я тебе заплачу».

Он хлопнул меня по заду, а когда я снова отказалась, озверел. Бросил меня на кровать. Так вот, верите ли, ваша честь, на помощь мне снова пришел Космо.

Наверное, все дело было в имени того мужчины — Жак. Внезапно я вспомнила, как мы играли в Джека и волшебный боб и как я тогда разъярилась. Я была самым страшным великаном на свете! И вот пятнадцать лет спустя, в номере роскошной гостиницы, где меня собирался изнасиловать этот грязный подонок, я снова превратилась в того великана. Фи, фа, фо, фам… Мое тело начало расти и раздуваться, в кровь выплеснулся адреналин, я стала похожа на Попи, наевшегося шпината, или на Астерикса, хлебнувшего волшебной настойки… а Жак не понял, что происходит, ваша честь, не успел понять. Через три секунды он валялся на полу у стены, а я выскочила из номера.

Спасибо, Космо.

Ладно. Все вернулось на круги своя. Еще год я перебивалась, играя маленькие роли, а потом — и, честно говоря, с великим облегчением — решила выйти замуж за Жан-Клода. Он работал режиссером на радио и давно меня добивался. Я подумала: что ж, он симпатичный, хорошо зарабатывает, а мне нужна передышка. Но передохнуть не удалось: через три недели после свадьбы я поняла, что беременна, и на сей раз не имела ни малейшего желания избавляться от ребенка.

Я позвонила маме, чтобы сообщить ей новость. Она была на седьмом небе от радости, и мы помирились.

Мой сын Ксавье родился в июне 1988-го, мне тогда было двадцать лет.

ФРАНК

Я с ума сходил из-за разлуки с сестрой, ваша честь. Я всегда думал, что это Фиона зависит от меня, но стоило ей уехать в Париж, и я понял, что тоже от нее завишу. Без нее мои приключения стали не такими увлекательными и уж точно менее прибыльными.

К счастью, у меня остался Касим. Мы были неразлучны — мы и наше Острое Перышко. Мы всегда держали его в одном и том же месте — за старым гаражом между нашими домами, чтобы легавые не нашли, если нагрянут с обыском. А налетали они часто — ох, сколько же ночей мы провели в участке! — но ни разу не прищучили нас, и дома наши остались чистыми.

ФИОНА

Я приехала в деревню на Рождество вместе с Жан-Клодом и Ксавье. Мамино знакомство с моим маленьким семейством прошло на ура, а вот с Франком было сложнее. Я чувствовала себя неловко, потому что он поглядывал на моего мужа с этаким высокомерным презрением, как на пентюха, а сына будто вообще не замечал. Я не знала, как восстановить былую — особую — близость между нами. Когда он предложил совершить вылазку в средний город — только мы вдвоем и больше никого, — я согласилась без особого желания. Я знала, что Франк ведет все ту же дерьмовую жизнь — не работает, живет на пособие, ворует и балуется кокаином. Единственное, чего я прежде не видела, это тайника, где они с Касимом прятали свой нож. Я посмотрела и пожала плечами: «Подумаешь!» Франк потемнел лицом и замкнулся, и я поняла, что ранила его самолюбие. Но не могла же я и в самом деле восторгаться подобными вещами! Когда у женщины ребенок, ей не до ножичков.

А вот встреча с Касимом меня взволновала. Он показался мне очень-очень-очень красивым, мальчик стал настоящим мужчиной — и красивым, как бог. Но я старалась не поднимать на него глаз, мы оба были смущены, он меня обнял, поцеловал в щечку, но боялся ненароком коснуться моей груди — груди кормящей матери…

Касим и мухи бы не обидел, ваша честь. Он был вежливым и хорошо воспитанным парнем, даже голоса никогда не повышал… Все, кто с ним встречался, скажут вам то же самое. Беда в том, что некоторые люди с ним не встречались. Например, его адвокаты. По вполне понятным причинам у Касима были казенные защитники, а я их хорошо знаю, этих типов: спесивые бездельники, ходят по шлюхам, жрут в дорогих ресторанах, но на встречу с клиентом времени им всегда не хватает. Они знакомятся с делом в первый день слушаний — клянусь вам! — бросают ленивый взгляд в папку с делом, ну-ка, ну-ка, ага, нож принадлежал его отцу, так какие еще нужны доказательства?.. Еще один взгляд — теперь на подсудимого, да вы посмотрите, как он виляет, ясное дело — врет! Да что тут обсуждать, упрячем всех касимов на свете за наши французские решетки, пятнадцать лет — и дело с концом.

Пятнадцать лет заключения, бедный мой Касим! Мой первый мужчина, мой любимый… Я млела, когда он нашептывал мне суры, и вот теперь он в тюрьме, а подонок-судья и придурки-адвокаты на свободе? Ну почему эти люди, которые за всю свою жизнь не прочли ни одного стихотворения, — почему они спят себе по ночам в мягких постелях, храпят и пердят в свое удовольствие?

Если хотите знать мое личное мнение, ваша честь, Космо убил Франк. Честно говоря, я просто не вижу, кто еще мог бы это сделать.

Иона? Исключено. В тот день, между часом и двумя, он обедал в бистро на Средней улице, потом ушел, а через три минуты вернулся в состоянии шока, с перекошенным лицом, в ужасе от того, что увидел… Он и вызвал полицию, смерть же, если верить заключению патологоанатома, наступила двумя часами раньше, о чем свидетельствовало трупное окоченение.

Родольф? Он был идеальным подозреваемым, так что допрашивали его с пристрастием… Но Родольф провел все утро в хосписе, рядом со старушкой матерью, медсестры подтвердили, что у он ехал оттуда после часа.

В любом случае ни Иона, ни Родольф не могли знать, где спрятано Острое Перышко.

КАСИМ

Спасибо, что веришь мне, Фиона. Я не убивал Космо, клянусь тебе, я бы никогда на такое не пошел.

Да, ваша честь, Франк — мой лучший друг, но я не стал бы убивать — даже худшего врага моего друга! Я не способен на убийство, я не переношу вида крови. Я скорее похож на того маленького мальчика Космо, который подобрал мертвую птицу, чтобы «починить» ее…

А нож… это так, для понта… мы ведь никогда не пускали его в дело, только вынимали — и люди быстренько открывали кассу, а мы забирали добычу, что было, то было, я ведь не отрицаю… но убивать кого-то — нет. Я даже никого никогда не ранил Острым Перышком, оно служило для устрашения, только и всего… Не знаю, известно ли вам, ваша честь, что у нас такой нож не достают, если не собираются пустить кровь врагу, таков обычай, отец рассказал мне об этом еще в Алжире, мне было семь лет, и я тогда впервые увидел этот нож. Угрожать, не переходя к действиям, говорил папа, — это трусость, оскорбление ножу. Мы с Франком гордились нашим оружием, берегли его и хорошо прятали, я мог бы показать вам тот самый гараж на улице Шарля де Голля между улицами Аполлинера и Стендаля и говорю вам об этом с чистой совестью, потому что в тот день не я взял нож, не я, не я, не я!

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

ЛАТИФА

Видите, ваша честь? Мой сын этого не делал! Не он убил артиста, остальные с этим согласны, они говорят то же самое, мой Касим ни в чем не виноват. Мой мальчик, конечно, не ангел, он делал глупости — маленькие и большие, но убийство… Нет. Быть того не может. Он оплатил чужой долг, клянусь Аллахом, что это правда.

ЭЛЬКЕ

Как же тяжело матери признавать, что она потеряла сына, потому что неправильно его воспитала. Я, кстати, тоже не могла ничего поделать с Франком. С того самого дня, когда он разбомбил музыкальный центр — это было его первое бесчинство, — и до самого последнего времени, когда он стал настоящим преступником, я мучительно искала способ сблизиться с ним. Я всегда его любила — как можно не любить часть себя? — но он живет в чуждом и враждебном мне мире. С Фионой получилось лучше, я радовалась, что она примирилась с жизнью, но, если уж быть до конца откровенной, ваша честь, я в то время мало думала о своих детях; тревога за Космо пожирала мое время днем и ночью.

Состояние его здоровья ухудшалось с каждым днем. Я каждый месяц получала результаты обследований, потому-то и воспринимала так остро мельчайшие перемены, которых другие просто не замечали. Его походка стала неловкой, он слегка прихрамывал. С трудом мог развернуть газету. Утратил обоняние. Улыбался кривой улыбкой — после биопсии правый угол рта онемел, как и правая рука. Космо был левшой, так что это не слишком бросалось в глаза — за столом он достаточно ловко управлялся с вилкой и ножом, но время от времени слюна или крошки оставались в уголке рта, — он этого просто не чувствовал.

Но хуже всего было то, что разрушалась его личность. Космо, всегда такой веселый и внимательный, стал раздражительным. В самом невинном замечании ему мерещилась обида, и он тут же впадал в ярость.

ИОНА

У меня кружится голова, ваша честь. Эльке обещала намсюрпризы, и должен признать — она держит слово… Возможно, Космо не слишком ловко разворачивал газету, но является ли это симптомом опухоли мозга?.. Что до других признаков… Уж я-то знал его тело как никто и наверняка заметил бы проявления болезни…

САНДРИНА

Для меня это тоже полная неожиданность, ваша честь. Пусть даже Космо не посещал местных врачей — мы так или иначе все равно узнали бы, что он так тяжело болен…

ЭЛЬКЕ

Может, он и не бредил в прямом смысле этого слова, но часто говорил очень путано. Другие могли связывать это с истощением таланта, но у меня сомнений не было: он терял речь. Космо терял речь. Тут-то и началась настоящая трагедия, ваша честь: он осознал, что скоро не сможет выходить на сцену.

Я совершенно уверена, что до этого момента Космо воспринимал идиллию с Ионой всего лишь как шаг в сторону. Как что-то вроде каникул. Он ведь никогда не отдыхал. Мы были знакомы пятнадцать лет, и за все эти годы не было ни одной недели, чтобы он хоть раз не вышел на сцену, а чаще всего таких выходов было несколько.

Утратив возможность выплескивать свои страхи в игре, Космо полной мерой хлебал их наяву.

МОСТИК

Знаете, ваша честь, Космо все-таки попытался дать последнее представление. Я был его единственным зрителем и не забуду тот печальный спектакль, сколько бы столетий ни прошло.

Космо пришел ко мне в мае 1989-го. Мне показалось, что внешне он практически не изменился. Он нежно поздоровался, взобрался на меня и принялся импровизировать. Ага! — подумал я. Как в старые добрые времена! Но нет. Все было совсем не так, ваша честь. Все было просто ужасно.

Сцена, которую играл тогда Космо, называлась «На Страшном Суде». Он пытался вообразить, что происходит с людьми после смерти. Они умирают и попадают в устрашающего вида гигантский амфитеатр — он называл его адской аудиторией, — где их ждет коллегия присяжных: ангелы со скрещенными на груди руками и суровыми непреклонными лицами. Появляется этакий чокнутый Бог и начинает задавать им вопросы об их жизни на Земле. Это последний экзамен, понимаете, ваша честь, как в «Непристойном предложении»[17]. «В чем смысл жизни? — громогласно вопрошает Бог. — Почему существует зло?» И несчастные людишки от страха забывают все, что знали; они дрейфят, лепечут всякие глупости, их жестоко наказывают…

О, ваша честь, в тот день Космо перевернул мне душу…

Больше я его не видел.

ФРАНК

Интересные вещи выясняются, ваша честь!

Не знаю, кто убил Космо, но ему, судя по всему, только того и надо было.

Не знаю, может, его действительно убил Касим.

Он мог такое сделать — как мой друг. По-моему, это очень даже вероятно, сейчас объясню почему.

Нам надоела игра «Подайте на пропитание!» — даже гоп-стоп рано или поздно приедается. Мне было тошно, в душе царил полный раздрай, я как будто чего-то ждал — и сам не знал, чего именно. Я не был зеленым юнцом, мне стукнуло двадцать пять, но я чувствовал себя бесполезным существом, и это выбивало меня из колеи. Отец часто повторял мне: «Разнообразие — изюминка жизни». Так говорили у него на родине. Так вот, это самое разнообразие начало исчезать из нашей жизни. Но именно тогда мы нашли себе новое дело, и остроты в нем хватало.

Однажды, жарким июльским днем 1989 года, Касим предложил съездить после работы в Валь д’Орон и освежиться — он очень уставал на своей автозаправке. Но все пошло наперекосяк. Патрон заявил, что Касим нечист на руку, и мой друг взорвался: он всегда говорил, что эта работа для него — святое, потому что зарплату он отдает матери и деньги должны быть чистыми. Короче, Касим слетел с катушек, и началась обычная маета: легавые, участок, допрос, личный обыск и все такое прочее, так что, когда мы вышли, было далеко за полночь. Жара не спадала. Касим ужасно завелся из-за истории с деньгами, и мы решили, что все-таки отправимся на озеро и искупаемся.

Но мы не знали, что нормальных мужиков на озере в такое время не ждут: ночью там тусуются педики. Они бродили вокруг воды той самой вихляющей походкой, которую так забавно описал нам Иона. Меня чуть не стошнило, но потом мне в голову пришла гениальная мысль. Совершенно случайно у нас с собой оказалось Острое Перышко, я поделился идеей с Касимом, он сразу согласился, и мы начали охоту на гомиков.

Ох, ваша честь, на это стоило взглянуть! Бедняги не знали, куда деваться. Многие из них были женаты (я даже узнал одного важного городского чиновника), их положение было весьма щекотливым, чтобы не сказать — позорным, и встречаться с полицией им хотелось в последнюю очередь. Они осыпали нас проклятьями, но отдавали все, что у них было при себе: золотые цепочки, часы и кредитки. Фантастика!

Я был в таком драйве, когда вернулся домой, что сразу кинулся звонить Фионе, но она отреагировала вяло — как и в тот день, когда мы показали ей тайник. Ладно, я все понимаю, она снова ждала ребенка, и в три часа ночи ей было не до моих историй, но могла бы хоть посмеяться! Черт, она так обуржуазилась с тех пор, как вышла замуж, я ее просто не узнаю! Это больше не моя малышка Фиона, которая так любила риск. В ту ночь она во что бы то ни стало хотела рассказать мне о первых шагах Ксавье. Да какое мне дело до этого маленького засранца? Фиона меня достала, и я повесил трубку. Зато мы с Касимом не изменили себе и оттягивались по полной.

Да уж, оттягивались… до третьего августа.

В ту ночь мы, как обычно отправились к озеру, и первыми педиками, которых увидели там, были Космо с Ионой.

Вряд ли я сумею, ваша честь, описать вам свое тогдашнее потрясение. Я много лет не видал клоуна-развратника, и нате вам — сидит на берегу озера, спокойный и довольный, свой среди голубых… Тут уж никаких сомнений быть не могло: его голова лежала на коленях Ионы, тот гладил его по волосам, и они любовались утками… У меня закипела кровь. В прямом смысле этого слова. Глаза заволокло красной пеленой. В висках стучало, я задыхался; в тот день я понял, почему у драконов на картинках всегда из пасти вылетает огонь, а из ноздрей валит дым.

Я схватил Касима за руку и поволок его на остановку автобуса.

— В чем дело? — спросил он. — Ты знаешь этих «девчонок»?

О да, я их знал…

В нескольких словах я рассказал ему всю историю.

КАСИМ

В тот вечер Франк и правда был в жуткой ярости, ваша честь, я его таким никогда не видел. Он — мой друг, и я, конечно, разделял его чувства. Франк злился, потому что тот тип унизил его мать: сначала спал с ней, а потом перестал. Я легко мог поставить себя на его место, даже не зная деталей. Вы, ваша честь, да и все остальные мужчины, наверняка так же обостренно воспринимаете все, что касается чести вашей матери, это нормально, думаю, Фиона поступит правильно, если не станет рассказывать своему сыну, чем занималась с шестнадцати до восемнадцати лет. Не зря христианство придумало для своего Спасителя маму-девственницу… Гениальная идея!

ЛАТИФА

Что ты такое говоришь, сын мой? Ты теперь веришь в Деву Марию? Аллах Всемогущий, что с тобой сделали в тюрьме? Старуха плакала и горевала о своем бедном сыне — он потерян…

КАСИМ

Так что я понимал Франка, ваша честь, хотя сам-то считаю: если люди любят друг друга — не важно, мужчины они или женщины, — это их личное дело. Франк, конечно, был моим корешем, но я чувствовал, что обязан ему это сказать.

ФРАНК

Касим слушал меня очень внимательно, и рожа у него была совершенно оторопевшая, а я все сильнее заводился. Я слюной исходил от злобы. Я должен был выплеснуть мою ненависть, а понять меня мог один-единственный человек — Фиона. Попав домой, я сразу кинулся к телефону…

Я убью, убью, убью его! Должно быть, я выкрикнул эти слова в трубку раз сто пятьдесят. Касим был потрясен — наверное, не только моей яростью, но и ее причиной.

«Успокойся, Франк, — сказал он, когда я повесил трубку. — Успокойся, я этим займусь».

Этот парень по-настоящему любил меня. И не мог видеть меня в таком состоянии, когда я слетал с катушек. Вот почему, ваша честь, я думаю, что утром четвертого августа именно Касим убил Космо — чтобы покончить с этим. Впрочем, не знаю… Ничего я не знаю… В любом случае только мы с Касимом знали, где спрятано Острое Перышко. Не считая Фионы, конечно. Но у Фионы железобетонное алиби, ваша честь: в тот самый момент она рожала свою дочку в больнице XV округа Парижа.

ФИОНА

Телефонный звонок Франка ужаснул меня, ваша честь. Брат был в истерике, и я подумала: он и в самом деле убьет Космо. Эта мысль не выходила у меня из головы, я не могла уснуть. Шок вызвал преждевременные схватки, и в шесть утра я позвонила маме и все ей рассказала.

Насчет Ионы Эльке совсем не удивилась, и я поняла, что она давно все знает.

Еще я сказала, что Франк обезумел и что Касим не знает, как привести его в чувство, и точно описала место, где они днем прячут нож, и умоляла ее немедленно туда отправиться… Это между улицами Шарля де Голля и Аполлинера, говорила я, ты сразу увидишь — старый заброшенный гараж, нож лежит между половицами в дальнем правом углу. Умоляю, мама, забери его! Немедленно, если можешь, это надо сделать не откладывая! Франк с ума сходит от злости, он рехнулся, нужно помешать ему наделать глупостей! Но она не смогла помешать…

ЭЛЬКЕ

Не плачь, деточка, доченька моя маленькая, моя Фиона… Не вини себя, дорогая, ты сделала именно то, что следовало… Ты даже не знаешь, как я тебе за это благодарна…

Бедный Космо был так болен, так тяжело болен, ваша честь, опухоль была неоперабельна, следовало вмешаться — и немедленно. На этой стадии болезни только любовь могла его спасти, я очень тщательно готовилась к операции, Фиона послала мне скальпель милосердия, потом я надела хирургические перчатки — те самые освященные любовью розовые шелковые перчатки, которые бережно хранила…

ЖОЗЕТТА

Ааааааххх!

САНДРИНА

На помощь, ваша честь! Боже, да вызовите же «скорую помощь»! У Жозетты удар, а Латифа потеряла сознание…

РОМАНИСТКА

Вот так сюрприз. Да-а-а… Всем сюрпризам сюрприз.

ЛАНЬ

Э-э-э… скажите, Эльке… В тот момент… в тот самый момент, когда жизнь покидала Космо… как он на вас смотрел, а?

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

ЭЛЬКЕ

Космо жив, он воскрес!

Это он, ваша честь, освободил моего Франка.

Как только опознали нож, арестовали обоих парней: нашелся миллион свидетелей, видевших орудие убийства у них в руках.

В последующие недели мне удалось поговорить практически со всеми участницами «женского хора». Две из них были замужем за адвокатами, третья — за министром, четвертая — за журналистом, чье мнение очень ценилось в Елисейском дворце, а пятая — счастливое совпадение — за братом судьи, который должен был председательствовать на процессе. Ах, ваша честь, это была красивая операция: дергая за веревочки, подмазывая, используя политический и финансовый шантаж, эти мужчины — а ведь Космо всем им наставил рога! — добились освобождения человека, которого все они в глубине души считали убийцей. А вот Касим послабления не получил. Против него не нашли ни одной веской улики, но жертва была знаменитостью, а правосудию требовался убийца, так что… методом исключения… Приговор был очень суровым: пятнадцать лет.

Следовало ли мне признаться, ваша честь? Конечно же, нет. На мне лежала священная миссия — распространять вокруг себя любовь Космо, — так что я никак не могла оказаться за решеткой. Конечно, ужасно, что наказали невиновного, тем более что само убийство было актом высшего милосердия. Но, положа руку на сердце, ваша честь, хотя от того, что я скажу, бедняжка Латифа может снова упасть в обморок, я была уверена, что тюрьма Касиму не повредит. Во-первых, она уж точно бесповоротно разведет их с Франком, а во-вторых, даст то, чего ему так не хватало с самого первого дня жизни, — одиночество. В камере у Касима будет время на размышления, чтение и мечты, и — кто знает? — возможно, он сумеет изменить свою жизнь.

Все вышло даже лучше, чем я рассчитывала, годы заключения не прошли для Касима впустую. Его поведение в тюрьме было безупречным, просто образцовым, и через восемь лет его условнодосрочно освободили. Касим выдержал испытание благодаря любви матери и регулярным визитам тюремного воспитателя. Месяц за месяцем он приносил Касиму книги, и они их обсуждали. Выйдя из тюрьмы, Касим дословно цитировал целые страницы из Верлена, Германа Гессе и Хатеба Ясина[18]… Он стал вести литературные студии в иммигрантских районах, и очень скоро его узнала вся страна… Его уважали за цельность характера и образованность, он стал личностью… Поучительная судьба, не то что у Франка… Тот скатывался все ниже… Жаль, Хасан не успел порадоваться успехам своего сына: в пятьдесят пять лет, за несколько дней до освобождения Касима, он умер от сердечного приступа.

Но главное, что я хотела сказать, ваша честь: я счастлива.

Космо жив! В ком и в чем он только ни живет… С ума сойти можно!

Взгляните на этот портрет Космо в юности — он достался мне после смерти его матери. Этот рисунок углем сделал в 1960 году Алео, уродливый сын Маринетты… Помните его? Великолепная работа, не правда ли?

Вот кассета из автоответчика с первым посланием, которое оставил мне Космо в 1987 году (автоответчик, кстати, он мне и подарил на пятидесятилетие). Это было чудо: возвращаюсь я среди ночи с работы, нажимаю на клавишу, и… вот он, мой любимый, со мной, тут, в этой комнате! Послушайте: Эльке, где ты… Я в Эксе. Сам не знаю, что тут делаю. Сегодня во второй половине дня я шел по авеню Мирабо, почесал указательным пальцем уголок правого глаза, и мне вдруг показалось, что я не узнаю свое лицо… Я пощупал еще и обнаружив между глазом и переносицей углубление, вернее, глубокую дыру… Я засунул туда палец и принялся выковыривать ошметки мозга… Теперь у меня в голове пусто.

Хотите послушать снова? Эльке, где ты… Я в Эксе. Сам не знаю, что я тут делаю. Сегодня во второй половине дня я шел по авеню Мирабо, почесал уголок правого глаза указательным пальцем, и мне вдруг показалось, что я не узнаю свое лицо… Я пощупал еще и обнаружил между глазом и переносицей углубление, вернее, нет, хуже — глубокую дыру… Я засунул туда палец и принялся выковыривать ошметки мозга… Теперь у меня в голове пусто.

Это всего лишь голос, скажете вы.

Конечно. Но ведь когда Космо был еще жив и мы говорили с ним по телефону или болтали, лежа в темноте, тоже был только голос. Ваша честь, я обожала… и обожаю его голос.

А когда я в гостиной смотрю кассету с записью его спектаклей, у меня есть не только голос! Я вижу его лицо и тело, смотрю, как он двигается! Вы скажете, не хватает живого тела. Конечно. Но даже если тело другого человека полно жизненной силы, это не поможет вам слиться с ним воедино. Оно — другое, вы ничего о нем не знаете. Только любовь способна уничтожить границы, существующие между людьми, наша с Космо любовь неразрушима.

Я могу взять напрокат какой-нибудь фильм из тех, о которых он мне говорил, например «Неприкаянных»[19] Хьюстона[20], и смотреть его вместе с ним, и ощущать, как в моей груди растет его сочувствие к сломленной Мэрилин…

Он часто приходит ко мне по ночам.

В одном недавнем сне я вошла в комнату, где лежало его тело. Я знала, что Космо мертв, но думала, что, возможно, он согласится прийти и поговорить со мной. Так и случилось: хотя тело Космо лежало на смертном одре, он с улыбкой приблизился ко мне и сказал: «Знаешь, Эльке, смерть не имеет ничего общего с тем, как ее описывают, она вовсе не так ужасна и, пожалуй, даже приятна… — потом этот вечный соблазнитель расхохотался и добавил: — Вообрази, стоило мне тут появиться, как все ангелы перессорились из-за моей души!»

Космо жив, ваша честь, Космо воскрес! Иногда он мелькает в других людях на улице или в бистро. У того мужчины его волосы — густые, всклокоченные, у другого такие же оттопыренные уши, у третьего — похожий нос или подбородок… Вот человек повернул голову — в точности как он… Та же хрупкость… Та же походка… Мне даже случалось — о, счастье! — слышать его смех. Я не упрекаю этих людей за то, что они — не Космо, напротив, я благодарна им за то, что все они, каждый по-своему, несут в себе частичку его существа.

Недавно, в разгар рабочего дня в «Зодиаке», я испытала оргазм — благодаря Космо. У одного клиента были его глаза — ореховые, с золотыми искорками; я наливала ему вино, а он посмотрел на меня, сначала я покраснела и отвернулась, но тут же поняла, какая послана мне удача, и утонула в его глазах, и десять секунд мы упивались самой настоящей любовью — полноценной, сочной. Это мгновение было прекрасно. Космо помог нам с незнакомцем урвать кусочек рая.

Он повсюду!

На днях я получила новое тому доказательство. Старикашка Табран заявился в «Зодиак» выпить кружку пива. В бистро было пусто, за стойкой Табран сидеть не может — мешает жирное брюхо, я его пожалела и подсела за столик — составить ему компанию. Не успела я опуститься на стул, как он начал бранить мэра, пересказывать старые сплетни и нарочно насмехаться над моими друзьями… Я разозлилась на этого толстощекого краснорожего хама, не чаяла поскорее уйти, как вдруг в памяти всплыла фраза, которую ни с того ни с сего произнес однажды Космо: «Он был в Австралии, Табран».

— Говорят, вы бывали в Австралии?

Лицо журналиста мгновенно переменилось.

— Ах, Австралия! — вздохнул он. — Да. Когда мне было двадцать два, я выиграл трехнедельное путешествие в эту страну и нашел там главную страсть моей жизни — китообразных.

ФИОНА

Довольно!

Простите.

ЭЛЬКЕ

Дельфины и киты.

«Во время круиза вдоль восточного побережья, — сказал мне Табран, — мы проплывали мимо океанариума в Воллонгонге. Вечером, незадолго до закрытия… я… мы познакомились с Салли — она дрессирует дельфинов, — и это была любовь с первого взгляда. Как в романах — страстная и взаимная. Она закрыла бассейн для публики, мы провели там целую ночь, и я узнал много интересного… Не только о китах!»

Знаете, ваша честь, мне и в голову не пришло посмеяться над тем, что какая-то женщина могла найти этого человека привлекательным. Кстати, он и сам похож на кита — как это я раньше не замечала? — на вполне симпатичного толстого кита. Теперь я слушала Табрана очень внимательно, потому что была совершенно уверена: то же самое репортер рассказывал Космо… в тот день, когда он сумел задать ему — как и всем остальным — главные вопросы.

«За три недели в Австралии, — продолжал Табран, — мы с Салли пережили удивительный роман. Однажды она отвезла меня в особую бухту, и мы плавали с дельфинами. Это было невероятно, Эльке, и неописуемо прекрасно. В волнах плескались сотни дельфинов, и я точно знаю, что наше общество им нравилось! Они резвились в волнах, проныривали между ног, терлись об нас, добродушно толкались… А что уж говорить о звуковых волнах, которые они испускают!.. В конце дня у меня было такое чувство, как будто я пережил шестичасовой оргазм!»

Толстяк журналист рассказывал и менялся прямо у меня на глазах, он весь светился изнутри, вспоминая волшебное приключение, пережитое четыре десятилетия назад на другом конце света. В конце я даже прослезилась.

Спасибо, Космо, прошептала я себе под нос.

Понимаете, ваша честь?

Разница не в том, что после его смерти я ничего не могу получить от него, а в том, что сама не могу ничего ему дать; он даже не услышит слов благодарности, которые я неустанно повторяю.

Космо больше не живет в настоящем. Оно и к лучшему. Он умер летом 89-го и не увидел ни падения Берлинской стены, ни окончания холодной войны, ни распада Советского Союза. Ему не пришлось переосмысливать и включать в свой скетч «Объяснение мира ребенку» геноцид в Руанде, вторую интифаду, уничтожение башен-близнецов на Манхаттене… Он даже не успел ничего узнать об интернете, а ведь его имя «подмигивает» сегодня с тысячи сайтов!

Годы, бесконечные и безразмерные, уплывают, как пароход в «Амаркорде» Феллини. Не знаю, сколько лет растаяло в тумане, господин Пико отошел в мир иной, и я стала владелицей «Зодиака», выкупив все заведение целиком (честно говоря, конкурентов у меня почти не было)… Народу в деревне становится меньше, неуклюжие красноносые крестьяне в засаленных кепках заходят все реже, зато у меня появились новые клиенты: парижане, играющие в деревенскую жизнь, бельгийские, голландские и немецкие туристы, завернувшие, по дороге на юг, на родину Жорж Санд… и женщины, ваша честь! Да, женщины теперь часто заходят в бистро, даже совсем юные, хрупкие нимфетки вроде Милены — это моя внучка, дочь Фионы. Они устраиваются за столиком на террасе, пьют абрикосовый сок и покуривают сигаретки с ментолом…

Все меняется, ваша честь!

ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ

ФРАНК

Когда в сентябре 2020 года Фиона позвонила мне и сказала, что мама умирает, я кинулся туда и сидел у ее постели. Маме было восемьдесят три года. Ночь, день и еще одну ночь я не отрываясь следил за слабеньким огоньком — тем самым, что так любил фотографировать когда-то наш отец… Наконец, на вторые сутки, на рассвете, произошло то, чего я так желал: из глаз моей матери ушла последняя искорка жизни.

Нет, ваша честь, я жаждал не ее смерти — его.

И это наконец случилось. Я издал глубокий вздох облегчения.

Клоуну-блудодею пришел конец.

Но, как только я вышел из маминого дома и отправился в «Зодиак» выпить стаканчик виски и отпраздновать, стало ясно, что я ошибся.

Бистро сменило название — теперь оно называлось «Космо».

Я сел за стойку рядом со старым кузнецом Азимоном. Ему было, верно, лет сто, крошечный высохший, согнутый в три погибели годами и отравленный алкоголем. Но когда он поднял стакан, чтобы произнести тост за Эльке, оказалось, что он все еще помнит тот знаменитый день рождения полувековой давности, на котором Космо попросил его незаметно передать записку хорошенькой официанточке.

Неделей позже, приехав в Париж по делам, я случайно услышал в метро разговор двух дамочек. Одна говорила, скосив глаза к носу: «Я воюю? Это я-то воюю?» — а другая хохотала, как безумная.

Потом я отправился навестить Фиону — она теперь живет в том же богатом предместье, где обитал наш покойный дед-банкир, — и увидел, что она сидит на крыльце со своей внучкой Джулией. Я помахал им издалека, но они даже головы не подняли. Я подошел ближе и увидел, что они играют в веревочку, — этой дебильной игре Фиону научил Космо, когда она однажды простудилась и лежала в постели…

Он был повсюду, этот Космо! Как лесной пожар… затаптываешь огонь в одном месте, а он разгорается в другом — снова, снова и снова… Как ни старайся задушить пламя — поднимешь глаза и увидишь, что горит в десяти новых местах… Это сводит меня с ума!

ЭЛЬКЕ

Ну да, я умерла, ваша честь. Вы удивлены? Понимаете, все эти события произошли очень-очень давно…

Сегодня все мы — все! — мертвы…

Все, да… Космо… Андре… Иона… Жозетта… Сандрина… Вера… Фиона… Франк… Латифа… Касим…

Как? Вы не умерли? Вы еще живы?

ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ

ПРУД

Стоит дивная погода, солнечная, не слишком жаркая…

Сейчас середина августа, но осень уже начинается…

Взгляните — там, под тополем, золотой ковер!

Примечания

1

Нуклеарной называется семья, состоящая только из родителей и детей.

(обратно)

2

Имеется в виду Тадж-Махал, который султан Шах-Джахан построил для своей жены Мумтаз-Махал в Агре.

(обратно)

3

Слова песенки Монреаля и Блондо. Перевод В. Генкина.

(обратно)

4

Овернский народный танец или напев.

(обратно)

5

Стихи арабского поэта Умара ибн Абу Рабиа (614–711). Другие стихи, которые цитирует Латифа, принадлежат тунисскому поэту Бу Тади.

(обратно)

6

Туника с капюшоном, которую носят в некоторых странах Северной Африки.

(обратно)

7

Игра слов: судьба по-французски — «destin», произносится как «дестен».

(обратно)

8

Теренций Публий (195–159 гг. до н. э.) — римский комедиограф.

(обратно)

9

Сема — лингвистический термин, минимальная единица лексической или грамматической информации.

(обратно)

10

Здесь и сейчас (лат.).

(обратно)

11

Город в Италии, где в 1976 г. в результате взрыва на химическом заводе произошел выброс диоксина.

(обратно)

12

Город в ЮАР, поблизости от Йоганнесбурга. 16 июня 1976 г. полиция расстреляла здесь демонстрацию студентов.

(обратно)

13

Абонентская телеинформационная сеть.

(обратно)

14

От названия алжирского города Орана.

(обратно)

15

Старофранцузское «шезаль» — от латинского «casale» — дом.

(обратно)

16

Картинка на упаковке плавленого сыра.

(обратно)

17

«Непристойное предложение» — голливудский фильм с Деми Мур, Вуди Харрельсоном и Робертом Редфордом в главных ролях, в котором судьба героев зависит от того, какое решение они в конце концов примут.

(обратно)

18

Ясин, Хатеб (1929–1989) — алжирский писатель и драматург.

(обратно)

19

Фильм по сценарию А. Миллера.

(обратно)

20

Джон Хьюстон — голливудский режиссер.

(обратно)

Оглавление

  • РОМАНИСТКА (читателю)
  • ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
  • ДЕНЬ ВТОРОЙ
  • ДЕНЬ ТРЕТИЙ
  • ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
  • ДЕНЬ ПЯТЫЙ
  • ДЕНЬ ШЕСТОЙ
  • ДЕНЬ СЕДЬМОЙ
  • ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
  • ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ
  • ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ
  • ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
  • ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ
  • ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
  • *** Примечания ***