Хелл [Лолита Пий] (fb2) читать онлайн

Лолита Пий Хелл

Глава 1

Я потаскушка. Из тех, кого вы терпеть не можете: из самого отвратительного племени потаскушек — потаскушка из Шестнадцатого округа^[1], в лучшем прикиде, чем любовница вашего шефа. Если вы официант в каком-нибудь модном заведении или продавец в роскошном бутике, вы наверняка желаете мне подохнуть, мне и таким, как я. Но ведь не режут курицу, которая несет золотые яйца. Поэтому такие, как я — наглое отродье, — живут и плодятся…

Я — неопровержимый символ противостояния марксизму, воплощения Привилегий, зловония Капитализма.

Как достойная наследница поколения светских женщин я большую часть времени провожу, лакируя свои ногти, наслаждаясь в «Салоне солнца», отсиживая в кресле задницу, пока Александр Зуари колдует над моей головой, глазею на витрины улицы Фобурж-Сент-Оноре, которые оформили вы, зарабатывая себе на хлеб насущный.

Я чистейший продукт поколения Think Pink, поколения «розового цвета»^[2], мое кредо: всегда красива, всегда безупречна.

Вовлеченная в круговорот всевозможных показных искушений, я — муза бога Шик-Блеск, на алтарь которого каждый месяц весело швыряю столько, сколько вы не зарабатываете.

Когда-нибудь моя гардеробная взорвется от барахла.

Я француженка и парижанка, и это мое призвание, я принадлежу к единственному сообществу — очень космополитичному и очень спорному племени почитателей Гуччи — Прады. Фирменная монограмма — моя эмблема.

Я нарисовала немного карикатурный портрет. Признайтесь, вы принимаете меня за отпетую шлюшку с головы до ног в шмотках от Гуччи, с зазывной улыбкой и порхающими ресничками.

Вы напрасно недооцениваете меня, улыбка и ресницы — оружие грозное, благодаря ему я позднее заполучу мужа уж по крайней мере не беднее моего отца, с условием, sine qua non^[3], что и дальнейшая моя жизнь будет такой же восхитительной и исключительно бессодержательной. Работа не значится в списке моих многочисленных талантов. Я буду поддерживать себя в форме, вот и все мои заботы. Как делали это до меня моя мать, моя бабушка. Известно, что уже десятилетия на брачном рынке высшего света конкуренция очень жестокая. Завидных женихов со всех сторон осаждает целая армия фотомоделей, секретарш и прочих амбициозных субреток, которые сверкают своими белоснежными зубами на приемах и не останавливаются ни перед чем, лишь бы ухватить кусок пожирнее. Пожирнее = апартаменты для приемов на правом берегу Сены + все по высшей категории + шкаф, набитый шмотками + двое детишек + пренебрежение своими менее удачливыми прежними подружками.

Да, на западе Парижа мы все красивые, все богатые.

Богатые? В это вы легко поверите, узнав, сколько стоит у нас квадратный метр жилья. Если бы мы не были богаты, мы бы там не жили. Красивые? Я чувствую, вы сомневаетесь. Но подумайте немного. В обществе, где взлет по социальной лестнице благодаря постели заставляет неистовствовать уже не одно поколение, некрасивые семьи улучшились в результате мезальянсов, ведь они, соединив богача, обрюзгшего, но зато с миллионами, и какую-нибудь гнусную карьеристку, производят на свет очаровательных детишек, потому что детишки унаследовали красоту матери и счет в банке папы. Конечно, не у всех супругов получается именно так, стоит только папиному доверенному лицу облапошить его, а маминым генам не сработать, и ребенок может родиться таким же уродливым, как папа, и бедным, как мама. Это называется «не повезло», но я не стану описывать вам жизнь бедняков и уродин: во-первых, я ее совсем не знаю, а во-вторых, не такой уж это занимательный сюжет.

Вы, конечно, знаете, мир разделен надвое: есть вы и есть мы. Почему так — понять трудно, не стану с вами спорить…

Сейчас я объясню свою мысль. У вас семья, работа, квартира, которую вы еще не оплатили сполна. По утрам пробки на дорогах, служба, где надо вкалывать, потом баиньки… Такова ваша доля. Это если вам повезло. А еще метро, ANPE^[4], бессонница оттого, что проблема денег возникает из-за каждой ерунды. Ваше будущее сведется к повторению вашего настоящего. Ваши дети, если они отделятся от вас, будут жить на пятидесяти квадратных метрах, это самое большее, они покроют кожаные кресла привычными в семье оранжевыми покрывалами. Вы будете гордиться ими. Они будут привозить вам на каникулы своих малышей в дом, который вы, уже совсем обессилев и выйдя на пенсию, купите на юге Франции.

Вы средний буржуа, вы умеете починить телик, а ваша жена — прекрасная кулинарка. Счастье для нее, если вы не бросите ее ради такой же, как она, но помоложе, потому что уже двадцать лет ее вид вызывает у вас приступ мигрени. Последний раз вы коснулись ее на недавнем матче Франция — Италия, когда лихорадочно сжали ее руку, потому что за тридцать секунд до окончания матча Франция забила гол. «Извини, дорогая».

Сейчас вы многим озабочены: надо починить стиральную машину, Женифье перекрасила волосы в красный цвет и страстно увлечена пирсингом, а не катехизисом, Кевин перенял в предместьях самое отвратительное произношение. Оба они посредственности да еще некрасивы. Это, должно быть, у них наследственное. Ваша неудовлетворенная жена то и дело подкладывает вам на письменный стол номера журнала «Здоровье мужчины». Вы ловите себя на том, что вам снится ваша секретарша в стрингах, ваша племянница в стрингах, целый сонм женщин в стрингах. Ваша жизнь больше не удовлетворяет вас.

Но ведь могло быть и хуже. Вы могли бы жить в предместье в трех комнатках с кухонькой без телевизора и посудомоечной машины. Правда, с теликом было бы еще хуже, потому что ваши шестеро детей постоянно запускали бы его на всю катушку, особенно во время прямых передач.

Вы могли бы быть бездомным.

Вы могли бы быть одним из нас…

Но кто мы?

Мы просто наследники патрициев античного Рима, сюзеренов Средних веков, знатной шпаги Ренессанса, крупных воротил XIX века, ничтожная горстка привилегированных, которые держат в своих украшенных драгоценностями от Картье хищных когтях половину достояния Франции.

Собственность — порождение неравенства среди людей. Но мы по этому поводу не скорбим.

Да, мы можем делать все, что нам заблагорассудится, все иметь, потому что мы можем все купить. Рожденные с серебряной ложечкой в наших VIP-ротиках, мы нарушаем все правила, потому что закон более богатых всегда лучший.

Неприятно кичиться нашим упадочным изобилием под носом у безденежной и добродетельной бедности, и вот Прада участвует в празднике коммунистической партии, Ж.-М. Мессье, «сам-хозяин-мира», выставляет на всеобщее обозрение свои дырявые носки, Гальяно для создания коллекции 2000 года вдохновляется в Булонском лесу клошарами… Мы этого не делаем. А тем, кого мы делаем богатыми, надоело быть богатыми. Гуччи появляется в свете с напульсниками на запястьях, «титулованные сыновья» ходят небритые, «тузы» шатаются по авеню Монтень, Хельмут Ланг заляпывает краской грязные джинсы и продает их за тысячу двести монет…

Со скоростью двести в час мы гоняем по улицам Парижа, там не стоит прогуливаться, когда мы за рулем, мы смешиваем алкоголь с кокаином, кокс с экстази, парни стоя и не предохраняясь совокупляются с путанами, а затем наслаждаются с подружками их младших сестер, которые с вечера до утра устраивают оргии на все лады. Мы в исступленном восторге, захваченные безудержным вихрем достойной Гаргантюа ненасытности, избытком сладострастия. Мы принимаем прозак, как вы принимаете долипран^[5], нам каждый раз хочется покончить с собой при виде банковского счета, потому что и правда становится стыдно, когда думаешь о других, ведь есть умирающие с голоду дети, а мы обжираемся так, что у нас из носа лезет. Бремя несправедливости лежит на наших хрупких плечах бывших нежных детишек. А вы, вы просто ее жертвы, но вы в этом не виноваты.

Но все же, все же, что бы мы ни делали, это постыдно.

Да, мы поливаем пляжи Помпелона прямо из двухлитровой бутыли марочным вином из лучших сортов винограда. Ну и что? Разве вы за него платили? К тому же прошлым летом я заметила, что общественные пляжи в окрестностях Вуаль-Руж не пустовали. Вы как ни в чем не бывало нежились на солнышке, а когда проезжала какая-нибудь дорогая машина, «порше» или даже банальный «бокстер» (в своем кругу мы называем «бокстер» «порше» для бедных, ведь он стоит не больше трехсот тысяч), вы впадали в раж, вы просто теряли голову, вы бросали свои булочки или пирожки, выключали плейеры, они даже падали из ваших рук, у вас перехватывало дыхание, и ваши «Ох!» и ваши «Ах!» перекрывали шум мотора… Какая-нибудь «феррари» тогда могла вызвать кучу инфарктов. Не надо отрицать, я сидела в машине, я прекрасно вас видела… Ваши глаза горели, вы размахивали руками… От зависти вы покрывались испариной, вы наваливались на невысокое ограждение, чтобы выхватить глазом стринги, мелькнувший профиль звезды и вдохнуть мимолетный аромат «Дом Периньон» восемьдесят пятого года от уже высыхающего купальника от Эреса и от кожи, позолоченной с помощью спрея для загара… Вы все на свете отдали бы за то, чтобы оказаться на нашем месте.

Вы сами себе делаете больно.

В раздражении вы поносите нас за наше поведение. Вам хочется обличать нас в нечистой совести, ведь мы тратим столько башлей, сколько у вас не будет никогда. Но вам просто не повезло.

Я все время внушаю вам, что мы платим налоги и половины заработанных за год изнурительного труда денег в глаза не увидим, их у нас выдирает государство, чтобы ваши дети могли ходить в школу. Так что оставьте нас в покое.

В конце концов, лично у меня все в порядке. Единственная моя забота сегодня — что надеть. Я обедаю с Викторией в «Фландрене», я уже должна быть там, но поскольку Виктория так же пунктуальна, как и я, могу позволить себе приехать на полчаса позже, и, держу пари на мою сумку от Гуччи, мне еще придется ждать ее добрых десять минут.

Итак, у меня сорок пять минут, чтобы одеться, а это не так просто. Я обследую свою гардеробную, два своих шкафа. Изобилие — не подарок, можете мне поверить, проблема выбора умножается во много раз. Столько шмоток, а надеть нечего! Я застываю посреди спальни в стрингах, с чинариком в клюве и чуть не плачу от бессилия — это меня НЕРВИРУЕТ. Не очень убежденная в правильности выбора, я в конце концов натягиваю на себя платье от Жозефа, бледно-розовое, которое уже надевала один раз в Сен-Тропезе, на уик-энд на Пасху, и битый час ищу подходящую пашмину^[6].

Туфли без задников от Прады я оставляю у входной двери, судя по всему, кроме меня, сюда никто свои не ставит. Хватаю сумку от Гуччи, ту, которую я уже упомянула, к счастью, я на днях купила себе очки фирмы «Хлоэ», самый последний писк моды, это возвращает мне хорошее настроение. Красивая, загорелая, вся в монограммах, я выхожу из квартиры с легким сердцем.

Мой мобильник вибрирует.

Частный номер.

— Да?

— У тебя все хорошо, дорогая? Где ты?

Всего лишь мимолетное знакомство… Почему он позволяет себе называть меня «дорогая»?

— Я только вышла из дома, иду в «Фландрен» обедать с Викторией.

— Подожди, я на углу, подкину тебя.

— О’кей, тогда поторопись.

Через три минуты он подъезжает, привычно лихо разворачивается на своем «порше», а я уже разговариваю по мобильнику с Викторией, она еще в ванне, я так и ожидала, но ору ей, не слишком ли это для того, чтобы просто выпить по стаканчику. Она умирает со смеху, ей все до лампочки.

С быстротой молнии мы мчим по авеню Анри Мартена, на спидометре сто пятьдесят, не хватает только задавить какое-нибудь хамло.

Через пять минут мы у «Фландрена». На террасе уже полно народу, ну и пусть, если свободных столиков нет, официант для меня поставит. Ах, «Фландрен»…

В Париже, сероватом от метро и безликих людей, существует своего рода островок веселья, роскошного и успокоительного, мирная гавань, место встреч, пристанище нашей компании, Сен-Тропез в середине сентября.

Здесь всегда солнечно. Один лучик солнца касается золотистых волос вон той восхитительной девушки с пластырем на носу, потом он меняет направление, чтобы приласкать блестящий бампер темно-синего «бентли», его хозяин, какой-то красивый старик, обедает, затем лучик отражается на позолоченных буковках чьей-то сумки от Диора и заставляет сверкнуть тысячью огоньков стразы в оправе моих очков от Хлоэ, оживляет своим светом пряжку на поясе от Гуччи, играет на двух золотых украшениях от Шоме какого-то ливанца, читающего «Точку зрения», натыкается на мою зажигалку «Дюпон» и теряется в пузырьках моего бокала с шампанским.

Виктория наконец приехала. Она садится, заказывает помидоры-моццарелла и начинает перемывать косточки всем присутствующим. Сюда ходят, чтобы увидеть и быть увиденным? Нет, чтобы перемывать косточки другим и дать повод перемывать тебе. Кроме отличных сервиса и кухни (десерт не в счет, он у них отвратительный, это всем известно) «Фландрен» — светская ярмарка, место встреч «всего Парижа» и неистощимое поле деятельности для злых языков, вроде наших. Впрочем, мы такие не одни. Вон, взгляните на этих девушек во флере и в полном сезонном прикиде, с красновато-коричневыми волосами, изящных, с недоступным видом деликатно, прижимая локти, вкушающих яства…

А вы подойдите… поближе… и услышите их голоса… хриплые и страстные…

— О, смотри-ка, она перекроила себе нос… А что это за потаскушка, с которой обедает Джулиан?.. — Какая-то дочь Востока, он купил ее у Витторио… — А я не знала, что Витторио торгует восточными девочками… — Как ты думаешь, кто платит за выпивку, ты ведь знаешь, у его семьи нет ни шиша, и откуда он только взялся, этот типчик?.. — А у Синтии-то, вон она, сумочка от Шанель, за двенадцать тысяч… — Она сейчас с придурком Бенжи, он все ей оплачивает, хотя и скрывает это… — И где только деньги берет? Недавно купил новенькую «БМВ»… — Он на бирже спекулирует, но удача долго не длится, так что ты туда не суйся… — Не оборачивайся, там любовь твоей жизни… — С кем? — С любовью моей жизни… — Здороваются с Синтией… — Алло, где ты?.. Хорошо… В «Фландрене»… Никого интересного… Подскакивай к нам… О’кей, целую, дорогая… — Пожалуйста, я хотела бы крем-брюле. Спасибо… — О, чья это «феррари»? — Как поживаешь? Присаживайся… — Я думаю, в Марбелье, у меня там дружок-венесуэлец, он арендует яхту метров в пятьдесят… Или на Бали с предками… это уже совсем другая жизнь, так, пустое времяпровождение… — Как-то в казино… — Я этого типа и видеть не хочу… — Я чувствую себя совсем разбитой, вчера была у Криса, мы хорошо позабавились… — У тебя миленькие очки, это от Шанель? Просто класс… — Спасибо… — Я купила себе «смарт», тоже хорошая тачка… — А знаешь, с кем я была вчера вечером?..

— Уходим?

В такси, когда я ехала домой, у меня разболелась голова, слишком накурилась, и — странно! — было такое чувство, будто я зря потратила время.

Что я сделала сегодня? Хорошо пообедала — с помидорами-моццарелла, камбалой, которую я сначала отправила обратно на кухню, чтобы мне ее приправили, а во второй раз потому, что она остыла, пока ее приправляли, да и макароны слишком пересластили.

Виктория была моей гостьей, заплатила я. За обед двух подружек восемьсот франков… Прилично.

Какой-то болван прислал на наш столик бутылку «Болинье», мы ее вылакали. Из вежливости.

К нам подсели Жюльен, Давид и еще один Давид. Первый — сын очень известного певца, с которым у меня был грех, второй — сын одного генерального директора, весьма важной птицы, с которым у меня тоже был грех, а третий — сын бывшего министра, с которым у меня ничего не было, потому что он совсем голубой.

Я сорок два раза сказала «добрый день» всяким личностям, из коих шестерых вообще не знаю, а мне их не представили.

Мое внимание привлекла «феррари-маранелла» с люксембургским номером. К сожалению, ее владелец так и не появился.

Совсем голубой сын бывшего министра уходил в сортир принять дозу, а сын очень известного певца и сын генерального директора, пока его не было, язвили по поводу его матери, которую их респектабельные отцы, оба, не один раз укладывали на спинку.

Нанюхавшийся кокса, подбодренный, сын бывшего министра вернулся из сортира и, воспользовавшись тем, что сын очень известного певца ругался по мобильнику с гаражом, где приводили в порядок его «порше», потому что они еще не закончили ремонтировать коробку скоростей (он покорежил ее, когда два дня назад мчался в три часа ночи и где-то на окраине столкнулся с неким Андреа), так вот, сын бывшего министра, воспользовавшись этим, сказал мне, что у очень известного певца уже нет и десяти франков.

— Тем не менее его сын разъезжает на «порше»…

— Показуха… Да его модель «порше» едва ли представительнее средней тачки…

— А-а…

Вот вы мечтаете о нашем бросающемся в глаза золотом изобилии… Да это всего лишь накладное золото. Башли, тачки, друзья, дома тут и там, путь всюду открыт… А мы маемся от безделья, нам всегда нечего делать. Но нам все равно.

По правде говоря, мы подыхаем со скуки, потому что нам нечего больше желать.

Мир слишком мал, к восьми годам мы уже десять раз облетели его в бизнес-классе…

Глава 2

Наступает ночь, а когда наступает ночь, Париж меняет цвет и направления.

Я в такси, мы едем вдоль Сены, я опускаю боковое стекло, чтобы можно было курить. Еще несколько минут, и я буду сидеть где-нибудь за столиком, может, это будет «Авеню» или бар отеля «Кост», или «Мезон-Бланш», «Ноби», «Ксю», «Мэн Рей», «Корова», «У Дьепа», «Марке», «У Таньи», «Стреза» или «Плаза», я закажу к обеду тысячелистник с крабами и, конечно же, полусладкое вино, а может, не стану ужинать, выпью «Космо» или просто водки, выкурю подряд несколько сигарет, поздороваюсь со знакомыми.

Сибилла с ног до головы во всем от Куррежа, Хлоэ с восторгом демонстрирует свою новую сумку от Диора. Обе они блондинки, обе неглупые. Все вместе мы весим меньше ста пятидесяти килограммов.

Я рассказываю им о последних выходках Б.

Среди моих друзей Б. больше известен под кличкой Паршивец Б. или Тот, Кто Разбил Мое Сердце.

У Б. глаза, полные звезд, и ангельская улыбка, за которой он прячет свои дурные намерения.

Как-то вечером во время попойки в «Куине» я томно допивала семнадцатый стаканчик водки, спрашивая себя, зачем я здесь, постоянно здесь, как вдруг среди всяких подонков я увидела Просвет. Просвет в пять часов утра.

Б., конечно же, это был Б.

Я отставила стакан.

Я потребовала, чтобы меня немедленно познакомили с ним, и в уик-энды, которые последовали за этим днем, было много поцелуев.

А потом — целая неделя полной лучезарности, каждая встреча открывала мне какую-нибудь новую черту совершенства Б.

1. Б. был отличный малый.

2. У него был «Астон-мартин-В7-вантаж»…

3. Б. был забавный, умный, был хорошим собеседником и не допекал меня экзистенциалистскими вопросами, о чем так любят рассуждать папенькины сынки, и он терпеть не мог разговоров вроде: какие часы престижнее — «Одемар-Пиге» или «Ейгер»? А машины? «Ауди-ТТ» или «бокстер»? Серая с красной обивкой салона или черная с обивкой беж? А как заполучить столик в «Бэне» во время Недели Высокой моды? И почему обода для «ТТ», они же самые красивые, дешевле всех?!!

4. Б. читал… книги!

5. Б. взял меня и Б. меня бросил.

Да, в первый и последний раз в жизни я позволила себя взять таким старым как мир трюком, и я ношу в себе вековую боль Преданной Добродетели, ведь мы, женщины, подвергаемся этому уже века из-за жадных до мимолетного соития монстров.

Но это была только прелюдия к тем мукам, которые Паршивец Б. нанесет моему чистому сердцу и моей пока еще цельной душе.

Вчера вечером Б. без малейшего смущения объявился в «Бэне» с какой-то русской куклой ростом в метр девяносто, с безукоризненными ногами, но с рыхлым, каким-то поросячьим лицом, и мое разочарование мгновенно сменилось презрением, ведь кто захотел бы такого идиота, который предпочел мне какую-то невзрачную дуру только потому, что она на три головы выше меня и произносит «р», как какой-нибудь уральский крестьянин.

Внешность… Главное, внешность…

Под меланхоличный аккомпанемент «Сан Траст» — «Привет, недотрога» — я поведываю приятельницам о своих горьких переживаниях, о том, как элегантен был Б. в своем сером костюме вчера вечером, как меня раздирало желание раскроить бутылкой глотку мерзкой проститутки, как сегодня утром я ревела, сидя перед зеркалом, а потом решила поставить на этой истории крест, потому что лучше выглядеть безразличной и достойной, чем трогательно несчастной.

Приносят мартини для Сибиллы, «Эвиан» для Хлоэ, водку для меня, два дружка Б. подходят к нам, лицемерно спрашивают, как у меня с Б., все ли в порядке, к счастью, звонит мой мобильник и отвлекает меня, а то бы я им ответила, это одна знакомая из Монако приглашает меня на праздник в свои апартаменты в «Бристоле», я почти не разбираю слов из-за ее дурацкого акцента и не знаю, как мне отвертеться от приглашения, ведь я не говорю по-итальянски, потом заканчиваю разговор, соврав, что еду в туннеле, а Хлоэ уже рассказывает Сибилле, как она, выскакивая из такси на авеню Габриель, чуть не сломала себе копыто, Сибилла и я в ужасе восклицаем: «Каблук от твоих „Гуччи“?!», но она нетерпеливо возражает: «Да нет, свою собственную пятку!», и мы, успокоенные, качаем головами, а я спрашиваю Хлоэ, чего ради она таскалась на авеню Габриель, ведь там нет бутиков, но она не ответила, и я подумала, не скрывает ли она от меня что-нибудь, ведь на авеню Габриель живет Б. Мы уже давно не виделись, у нас есть чем поделиться, и я рассказываю им об одной из своих приятельниц, фотомодели, которую они обе терпеть не могут, что она появилась на страницах популярного «Гала», и Сибилла спрашивает меня, не знаю ли я некую Гюдрен, она в этом месяце красуется на обложке журнала «Вог» и, говорят, за три недели после выхода номера уложила к себе в постель весь Париж, так вот, был ли в числе их ее «бывший»? Потом мы дружно пришли к согласию, что с удовольствием укокошили бы всех фотомоделей, которые без зазрения совести шлендают по Восьмому округу Парижа, но я успокаиваю их, сказав, что хотя девочки с Востока и длинноногие, но только ногами они и берут, а на фото совсем не смотрятся, а Хлоэ с убеждением заявляет, что «они» с ними только трахаются, но «они» на них не женятся, и я еще добавляю, что поджидают-то они все-таки нас, но почему-то никто не смеется. Потом мы долго спорим по поводу политического скандала, о котором кричат все газеты, и я, чтобы доказать свою правоту, достаю из сумки «Пари-матч», где рассказывается об этом уголовном деле, а Хлоэ звонит сыну одного из главных действующих лиц, он поведывает нам правду, и мы минут пять сидим, потеряв дар речи, так это нас шокирует. Сибилла показывает мне послание, которое она отправила своему дружку среди ночи, и я ругаю ее, я против всяких посланий в четыре часа утра, по-моему, это признак слабости, когда на дисплее прописными буквами появляется:

ВСПОМНИ ОБО МНЕ, КОГДА ТВОИ ДЕТИ БУДУТ ГЛОТАТЬ НАРКОТИКИ И ЗАНИМАТЬСЯ ПРОСТИТУЦИЕЙ.

Я бы, скорее, направила ему такое: «Ты подохнешь в одиночестве, и это будет твоя вина» или включила бы ему на автоответчик песню Азнавура «Где мои двадцать лет?».

Потом мы решаем, что, уходя, поцарапаем его открытый двухместный «мерседес». Наши мобильники звонят одновременно. Это наши приятели, через несколько минут они подходят, мы как раз рассуждаем о брошенных женщинах, о том, что они взяли моду напрочь отрезать волосы своим разлучницам, и дьявольская мысль заползает мне в голову, но я ее прогоняю.

Я оглядываю людей, что сидят вокруг нас, их лица облагорожены мерцанием свечей (насколько менее красивы лица в неоновом свете метро!), я смотрю на ухоженную авеню Монтень: здесь много иностранцев и дорогих бутиков «Фенди», здесь «порше» с номерами Монако и «феррари» всех цветов, здесь посольства, здесь нет булочных, здесь под сурдинку звучит умиротворяющая музыка, она плавает в наступающей ночи, здесь дилеры, похожие на деловых людей, здесь истинно деловые люди, здесь их сыновья, похожие на дилеров, а вот напротив на тротуаре стоит мой бывший дружок, и чей-то черный «порше» с номером 75ONLV75 проезжает не спеша, словно скользит, и я вдруг вспоминаю, что завтра мне предстоит аборт.

Вот эту минуту и выбирает какой-то тип с соседнего столика, — он недурен! — чтобы спросить у Сибиллы и у меня, не работаем ли мы в каком-нибудь агентстве. Мы нервно смеемся, потом изображаем из себя последних дурочек, которых он заинтересовал, и вместе принимаемся обсуждать объем талии, вес, походку, фото. В конце концов он дает нам свою визитку, где красуется логотип одного известного агентства фотомоделей, какое-то итальянское имя и должность «директор по подбору кадров», и мы все трое начинаем дико хохотать, хохотать с безумными выкриками, это наша манера смеяться, а Сибилла достает из своей сумочки от Куррежа бумажник, а из него — визитную карточку и с вызывающей улыбкой протягивает ему:

— Вот настоящий лого агентства моего отца, что же касается директора по подбору кадров, то я раз в неделю обедаю с ним. И это не ты.

Разинув рот, он застывает, этот самозванец, потом с загадочным видом улыбается во весь рот, и я говорю себе, что он, конечно же, нахал, просто скотина, но он, право, право, очень недурен, и я смотрю на Сибиллу, она тоже улыбается, но уже совсем другой улыбкой, и я понимаю, почему Витторио (да, его зовут Витторио) не тушуется и спрашивает у Сибиллы, чей номер телефона на визитке — ее или отца, и она отвечает, да, ее, и тогда он говорит, что теперь может уйти, и в самом деле удаляется, и когда он проходит через зал, все провожают его взглядом.

— Надо бы с подозрением относиться к типчикам, которые носят часы «Дайтона» и раздают фальшивые визитные карточки, — безапелляционным тоном заявляет Хлоэ.

— И к девчонкам, которые неизвестно ради чего таскаются по авеню Габриель! — Это мой ответ, я хорошо ее обрезала.

Мой мобильник снова звонит, номер не высвечивается, я отвечаю. Но на другом конце молчание.

Пора идти в «Кабаре».

Выходя, мы сталкиваемся с двумя или даже тремя друзьями, иранскими миллиардерами, которые, как и мы, постоянно бывают здесь, они с комфортом располагаются в двух «бентли», тогда как мы вшестером с трудом втискиваемся в «Ауди-ТТ» и «бокстер». И мы приходим к выводу, что богатства распределены несправедливо.

У «Кабаре» я замечаю машину Б., и у меня мелькает мысль, не лучше ли мне дома почитать в постели «Красотку вельможи» или, покуривая запрещенную травку, послушать компакт-диск с Буддой.

Мы быстро входим, лихо, чуть ли не кубарем скатываемся вниз по лестнице. Кубышка полным-полна, мне кажется, что все в масках, в одинаковых масках с двумя прорезями для глаз, и только у Б. лицо открыто.

Десять минут уйдет на то, чтобы поздороваться, а потом я смогу укрыться за нашим столиком и повернуться спиной к своему Страданию в оранжевом пуловере с закатанными рукавами. Я собираю в кулак все силы, чтобы, не подходя к Б., сказать «добрый вечер» кому-то справа, в зале те же самые топ-модели, что были вчера в «Бэне», те же букеры или выдающие себя за букеров, все разодетые, это нормально, ведь идет Неделя Высокой моды, ее дух витает в воздухе и до такой степени овладевает всеми, что кажется ощутимым… ВСЕХ К ЧЕРТУ, Я ЗНАМЕНИТОСТЬ!!! Здесь я впервые слушаю, как завывает Мэрилин Мэнсон, ну и что из того. Все выглядит так, словно они наглотались наркотиков, и я знаю, ЗНАЮ, что девицы, все до одной, ОТВРАТИТЕЛЬНО чувствовали себя, когда проснулись сегодня утром, и все они жадно ждут телефонного звонка, который не прозвенит для них никогда. И я снова спрашиваю себя, зачем я здесь, ведь я могла бы спокойно остаться дома, посмотреть «Элли Макбилл», но потом мне становится легче, когда я ясно осознаю, что если спросить у всех присутствующих, что они здесь делают, половина из них тут же зальется слезами, а другая половина нетерпеливо бросит: «Так ведь Неделя Высокой моды!» или то же самое, но по-английски и растягивая слова: «Because it’s Faaaashion Weeeeek», последнее — это топ-модели, от них не следует ожидать слишком многого, бедняжки смертельно устали, они целый день таскались то туда, то сюда, денька через два они вернутся в Нью-Йорк и не будут больше мозолить нам глаза до следующего сезона.

В зале слишком жарко, все говорят по-английски, какая разница, три рюмки водки и потом несколько снисходительных комплиментов уже не в счет. Главное — «он здесь» и еще, чтобы челка, которую я подрезала и уложила сегодня в шестнадцать часов у «Toni and guys»^[7], держалась, несмотря на влажный воздух. Наш столик в поле зрения Б., не слишком ли часто Б. бросает взгляд в нашу сторону? Я прошу Сибиллу говорить мне каждый раз, когда он делает это, потому что я хотела бы:

1. Ни за что на свете не выражать радость.

2. Проявлять королевское безразличие к нему, но в то же время мне нужно знать, с ДА или НЕТ он все время поглядывает на меня.

— Смотри, вон тот типчик, что подходил к нам сегодня… — радостно говорит Сибилла.

— Тот, что назвался служащим твоего отца?

Она кивает. Нам приходится делать вид, будто мы здорово перебрали дури, хотя у нас нет кокса, но весь этот цирк ради того, чтобы как-то оправдать, почему мы пятнадцать раз проходим в туалет и обратно, а все объясняется очень просто: в конце зала находится столик Витторио, а мадемуазель Сибилла желает усечь, кто верховодит в его компании, какие этикетки у них на бутылках и действительно ли его зовут Вит-т-т-торио. Витторио вовсе не выглядит выпивохой. И еще — что за девочка рядом с ним, с которой он разговаривает? Красивая? Если да, то красивее ли, чем она, Сибилла? Неужели, а чем? И что он может рассказывать ей так долго? Но я говорю Сибилле, чтобы она не переживала из-за этой куколки, потому что он наверняка обсуждает с ней, какой процент от ее умопомрачительных гонораров он будет получать, когда сделает из нее супер-топ-модель, хотя его план вряд ли когда-нибудь осуществится, ведь Витторио НЕ букер, к тому же, посмотри, у него и сумка не фирменная. Сибилла успокаивается, а я могу наконец пересесть на другой стул и вдоволь любоваться Б. Между прочим, уже четыре часа утра, и Кассандра, не знаю, откуда она прискакала, говорит мне, что пора нам рвать когти из этой лавочки, уже наполовину опустевшей.

Я выхожу из «Кабаре» с разлохмаченной прической и единственным желанием чего угодно, лишь бы не возвращаться домой, несмотря на негодование Сибиллы, Хлоэ, Жюльена, Давида и еще Давида, которые возвращаются в свой Шестнадцатый, в свой Седьмой, в свой Восьмой округа и не понимают, откуда у меня берутся силы: «Тебе еще не надоело таскаться?.. Тебе еще не надоел „Куин“?.. Ты что, не устала?..»

Нет, они меня не убеждают, и я хватаю за руку Кассандру, в последнюю минуту мы вскакиваем в «феррари» лучшего друга ее дяди, который еще ходит по кабакам, хотя ему уже пятьдесят и у него две дочери нашего возраста, кстати, я их не люблю. До «Куина» ехать меньше минуты, принимая во внимание скорость машины и близость заведений друг к другу.

Мы паркуемся на Елисейских Полях. Сегодня какое-то министерство, вроде бы здравоохранения, закатило прием, у подъезда хвост метров на пятьдесят, мы, конечно, его минуем. Как обычно, музыка гремит так, что, кажется, дрожат стены, мимолетный взгляд вокруг, и я отмечаю про себя, что здесь «весь свет», несколько секунд — и мы располагаемся в самом центре, за четырьмя столами около нас человек шестьдесят, они поглощены филейной вырезкой, но отрываются от нее и с восторженными воплями вскакивают, когда слышатся первые звуки гениальной песни Силикон Сул.

Я вижу Викторию, уже вполне нанюхавшаяся, она дает мне понять, что у нее есть кокс, бросает свою сумку на банкетку и бегом тащит меня в туалетные комнаты. Рост у Виктории метр восемьдесят, ее мать принцесса, и сама Виктория больше наделена индивидуальностью, чем я. Расталкивая всех и крича, что вот она-то VIP, истинно важная персона, а истинно важные персоны не стоят в очереди, чтобы пописать, она оттаскивает служителя, поцарапав ему грудь, заталкивает меня за дверь кабинки, сунув в руки пакетик, конечно же, с коксом, и я делаю то, что должна сделать.

Я выхожу, отдаю ей полграмма. В зеркале я вижу себя — волосы спадают на глаза, карандаш на бровях размазался. Мы возвращаемся в зал, я взбираюсь на банкетку, тоже вгрызаюсь в филе и начинаю вытворять невесть что.

С другого конца зала какой-то тип, довольно невзрачный, весьма настойчиво глазеет на Кассандру, я соображаю, не тот ли это парень, с которым у нее была интрижка в прошлом году перед отъездом на учебу в Лондон, я говорю ей об этом, она смотрит на него, но — ничего не поделаешь! — не узнает.

Я снова спрашиваю себя, зачем я здесь, ведь я могла бы побыть дома, уж не знаю, поспать, что ли, как вдруг кто-то обнимает меня за талию, я оборачиваюсь, это А., А. собственной персоной с застывшей улыбкой на лице, по которому явно видно, что он перебрал дури, хватил, наверное, раз в пятнадцать больше, чем я, один хватил больше, чем все собравшиеся в «Куине», вместе взятые. Я здороваюсь с ним, вижу, как он нетвердой походкой выходит из зала, и дом мне уже представляется не таким привлекательным. Я сразу успокаиваюсь, залпом выпиваю свою водку, Кассандра спрашивает, что со мной, я говорю ей, что здесь А., она все понимает без лишних слов, но она слишком пьяна, чтобы утешать меня, да я и послала бы ее куда подальше.

А. возвращается, он явно ходил добавить в нос дозу, его столик вдали, в самом переполненном углу «Куина», и я, как ни стараюсь, не могу разглядеть его толком. Очень возбужденный, он в окружении манекенщиц, каких-то сомнительных типов, путан, все они облепили его и закрывают от меня. И мне не остается ничего другого, как вновь обратиться к своему филе и соусу «Реверзо». А. — жалкий тип, он без разбору кидается на любую доступную ему юбку, и в его лице уже не осталось ничего человеческого. Он блудит в буквальном смысле на банкетке с бесчисленными девчонками из предместий, и я убеждаю себя, что он жалок, так жалок, что мне надо на него наплевать. Но это всего лишь секунду. Потому что в этот момент А. встает, обменивается жестами с одним из своих приятелей и улыбается той радужной улыбкой, которая озаряет все его лицо, немного опуская уголки глаз, и я понимаю, насколько он еще небезразличен мне, и все в этой лавочке окидывают его долгим взглядом, его «бывшие» с тупым видом глазеют на него, а другие девицы пытаются усадить его, потому что он едва держится на ногах, и я понимаю, что А. всегда будет в выигрыше, что бы он ни делал, несмотря на своих недоброжелателей и свои бесчинства.

Я иду в туалет принять остатки кокса.

Вернувшись в зал, я направляюсь прямо к А., обхожу толпящихся вокруг него потаскушек. А. развалился на банкетке, взгляд его блуждает, он тянет ко мне руки, я сажусь рядом с ним, я спрашиваю, как он поживает, он что-то бормочет, я не все улавливаю, так как у него заплетается язык, бормочет что-то о том, что нам надо поговорить, что мы давно не виделись, что сейчас мы поедем к нему, понюхаем немножко кокса, поговорим… Мне хочется ответить ему «нет», но я не могу. Мы выходим из «Куина» вместе, снова вместе.

Обнявшись, мы идем к стоянке такси, он в таких случаях своей машиной не пользуется, знает, что не сможет вести ее, мне приходится объяснить шоферу, которому он сует смятую купюру, куда ехать.

Привычный запах его квартиры, повсюду фотографии — его бесчисленные друзья, далекие пейзажи и красивые лица всяких дурех, иконы — свидетельства жизни светского сибарита, в которой для меня места нет. Мы растягиваемся на его так знакомом мне диване, он достает из кармана драгоценные комочки порошка, завернутые в папиросную бумагу, с помощью карточки для паркинга разминает его и делит на десять доз, их белоснежные рядочки отлично видны даже в полумраке. Несколько доз он вдыхает сразу сам, а мне протягивает купюру в двадцать фунтов, и я добираю то, что осталось. Потом он включает проигрыватель, ставит, как обычно, Брассена и Ферре и смотрит на меня, что-то шепча.

Всегда одни и те же отработанные приемы закоренелого холостяка, все то же восхваление распутства для того, чтобы я поняла… Все уже давно знакомо.

Долгие часы, пока не засну, буду думать ни о чем, ведь я только что хорошо заправилась коксом через нос, накурилась травки через рот и я уже не понимаю, чьи руки меня обнимают, на чьем плече покоится моя щека, я не чувствую больше своего изнуренного тела, не чувствую своей головы, она так раскалывается от боли, что впору кричать.

В доме А. время не существует, шесть часов утра, песочные часы перевернуты, они замерли, остановленные голосами поэтов, их песнями, они из другого века, а кокс вечен во все времена, и на диване девочке всегда будет двадцать лет.

Я смотрю, как танцует моя оранжевая тень на стене, это могла бы быть чья угодно тень.

Общаться с этими кончеными мужчинами, привыкшими к наркотическому раю и простительным грешкам, влюбленными во всех женщин, которых они еще не поимели… В конце жизни их ждет одиночество.

Эти часы, эти лица, эти страстные вопли, эти объятия без души на рассвете, когда ночь уже ушла, а день еще не пришел, ты уже испытал оргазм, твои глаза открываются, твоя комната — просто бордель, Бодлер умер, в твоих объятиях всего лишь путана.

В джакузи мне холодно. Он наливает шампанское, я его не пью. Свечи освещают наши влажные тела, сероватые от сумеречного рассвета, сквозь ставни он проникает на зловещее ложе, всегда одинаковое.

А. обнимает меня, но глаза мои открыты, и я различаю светлые волосы на расческе и кучку использованных презервативов на полу.

Я устала.

Он ставит для меня «Жизнь артиста» Ферре и говорит, что там поется о нас, это наша история. Свой взгляд, пустой от излишеств, он погружает в мои глаза, я пытаюсь отыскать в нем мои слезы, но ничего не вижу. Назойливые звуки песни нарушают рассвет и тишину, это наша неудавшаяся история, наш забытый смех, наши невысказанные чувства, сожаление при мысли, что все кончено, что у нас уже не может быть ничего.

«Пускай, мне наплевать…» — совсем тихо произносит Ферре. И А. говорит, что когда-нибудь я, наверное, смогу написать ему слова этой песни:

Я еду домой в такси, я смотрю на Париж, который убегает от меня в противоположную сторону, я курю, хотя курить мне вовсе не хочется. Отель «Конкорд Лафайетт» возвышается надо мной, я вспоминаю один вечер прошлой зимой, закутавшись в твое пальто, мы сидели на скамье возле отеля в ожидании сеанса в кино, и ты сказал мне: «Мы будем вместе всю жизнь…»

Каждый раз, когда я проезжаю здесь, мне кажется, что я вижу две наши обнявшиеся фигурки, но на скамье всегда пусто.

Прошлое…

Я вижу, как жду тебя, терпеливо жду на улице Фобурж-Сент-Оноре, около «Гермеса», ты возвращался из дальней поездки и хотел меня видеть, ты задерживался, было два часа ночи, но я не чувствовала холода.

И еще — как мы мчались по Парижу на твоем мотороллере, когда у тебя отобрали права, и еще нашу встречу после лета, и ужин в «Сен-Жермене», где я выпила слишком много белого сансерского и не могла проглотить ни кусочка.

Я вспоминаю все ночи рядом с тобой, твою постель, к которой я так привыкла, что могла спать в ней, как в своей.

И Синатру, и Паваротти, и Лео Ферре, и «Ушедший Париж», и Бодлера…

Теперь я знаю, что ты читаешь его другим и для тебя все кончено.

Однажды так сказала я, но на этот раз, к счастью, выбор сделал ты.

Ты предпочел свою бессмысленную жизнь. Впрочем, счастье нам, пожалуй, наскучило бы. Отныне мы будем плевать на него, каждый со своей стороны.

Теперь я повсюду слышу о твоих похождениях, в которых я уже больше не фигурирую, о твоих поражениях и твоих победах, но когда я говорю о нас в прошлом, мне смеются в глаза.

Потому что я говорю «мы».

Они правы.

Перед моими глазами маячит затылок шофера такси, монотонно урчит мотор, по крыше машины стучит дождь, и все это возвращает меня к реальности. Красный свет сменяется зеленым, просто я очень, очень устала…

Эти пустынные улицы с мокрыми от дождя тротуарами, эти шатания до утра по ночным заведениям, эти люди там, это ощущение, что твоя грудь горит, а ноги подкашиваются… Мне трудно дышать.

Я ничего не хочу, я не знаю, что мне делать. Я не хочу спать, я не хочу не спать. Я не хочу есть. Я не хочу быть одна, я не хочу никого видеть. Мне кажется, я приговоренная… От кокса я совсем одурела…

Истина проясняется постепенно и опустошает меня… А. … даже на А. … мне наплевать.

Глава 3

Я выхожу из больницы. Сюда сегодня утром меня отвезла моя мать, а сама поехала на свое собрание. Я должна была еще полежать здесь, но удрала тайком от медицинских сестер. У меня болит низ живота. Я договорилась с Сибиллой о встрече в баре отеля «Плаза», но никак не могу поймать такси.

На мне черные льняные брюки, свитер с воротником, черные кроссовки «Найк» и кожаная куртка. Большие темные очки наполовину закрывают мое лицо. Я не плачу. Я просто хотела бы поймать такси…

Я прошу шофера остановиться в самом начале авеню Монтень, надо немного пройтись. Я ни о чем не думаю. Люди бегут, торопятся, толкают меня. Я вхожу в отель, портье, узнав, улыбается мне. В холле сидит какой-то саудовец, читает газету на арабском языке, я замечаю одну знакомую, и мне кажется, что я очнулась после дурного сна и сегодня такой же день, как вчера.

Сибилла уже здесь, в спортивных туфлях от Йоджи Ямамото, она предпочитает их, а не «адидасы», в норковом манто, в ушах серьги в виде сердечка от Перрена. В темных очках она читает «99 франков».

— Ты опаздываешь, чем занималась?

— Я сделала аборт.

Сибилла не расслышала, а может, просто не слушала, она резким движением захлопывает книгу и пытается раскурить сигарету своим «Дюпоном», но он не срабатывает.

Мне надо принять ди-анталвик, я наполняю свой стакан, думая, что фруктовым соком, и у меня перехватывает горло.

— Что это?

— «Беллини мартини».

Сибилла не любит набираться в шесть часов вечера. Я заказываю себе то же самое и спрашиваю, все ли у нее в порядке.

— Да-а, отец, как всегда…

Онапотеряла мать, когда ей было три года. Самоубийство. Живет вдвоем с отцом, он типичный ходок, в пятьдесят лет еще show-off^[8], наркоман, в общем, отвратный тип.

Сибилла снимает очки, открыв свои покрасневшие глаза, и говорит, что уже больше не в состоянии выносить перепады его настроения, его резкость, не может видеть всех этих отупевших от героина типов, что тусуются в его гостиной до глубокой ночи, завтракать с пятнадцатилетними русскими фотомоделями, обедать с ними, не зная, о чем говорить, возвращаться из школы в пустую квартиру, звонить отцу по мобильнику и слышать в ответ, что он уехал на неделю, что он на Бали или в Рио, целыми днями видеть в доме лишь горничную-филиппинку, да еще эта его яхта на Ибице, славящаяся самыми разгульными оргиями на всех Балеарах, и его скандальные выходки, которые расписывает пресса…

Я не знаю, что ей сказать, я и впрямь в полной растерянности.

Она продолжает жаловаться, нервно затягиваясь американской «Мальборо лайт»:

— Он снова сунул мне башли, чтобы я прошвырнулась по бутикам, а мне наплевать на его деньги, у меня их полная сумка, и от них мне не станет лучше, я с шестнадцати лет не живу без прозака, я глотаю медок, чтобы уснуть, я каждый вечер куда-то иду, я пью, я нюхаю кокс, я закатываю истерики, я плачу, я вою, а он сует мне башли, башли и еще раз башли, но он не смотрит на меня!!!

Она достает из сумочки горсть купюр и заходится в рыданиях.

— Обратись в социальную помощь, будешь жить одна, освободишься от него.

— Социальная помощь — это для бедных… — в отчаянии бормочет она.

Звонок ее мобильника нарушает тягостное молчание, она всхлипывает, отвечает, разговор длится несколько секунд.

— Это Витторио.

— Прости?..

— Да, Витторио, он мне позвонил вчера, когда уходил из «Кабаре», было пять часов утра, я как раз ревела, запершись в своей спальне, в доме было полно старых подонков и проституток, они развратничали чуть ли не у меня под дверью, музыка гремела — рок-н-ролл семидесятых, папа, совершенно одуревший от наркотиков. Вот я и попросила Витторио приехать, я бы кого угодно попросила приехать, я нашла на одном столе кокс, мы немножко понюхали, ну а потом занялись любовью. Он был очень милый, очень понимающий, мы много говорили — обо мне, о моем отце, в общем, о жизни. Знаешь, я ни о чем, ни о чем не жалею, это было хорошо.

Я вздыхаю:

— Если тебе хорошо с ним, что ж…

— О, знаешь, сначала я позвала его лишь для того, чтобы не быть в постели одной, но потом… Посмотрю…

— Да, конечно, — говорю я, подбадривая ее.

— Он едет, я вынуждена с тобой расстаться, — извиняется Сибилла.

На улице яркое солнце ослепляет меня, я прощаюсь с Сибиллой и решаю прогуляться по бутикам. Я пересекаю боковой проезд, и меня чуть не сбивает машина… Витторио, собственной персоной, на дорогой модели «порше», которая наверняка ему не принадлежит, и у меня сжимается сердце, когда я вижу, как Сибилла садится в машину и та, круто развернувшись, исчезает на площади Альма.

Бедняжка Сибилла, слишком красивая, слишком богатая, до которой никому нет никакого дела.

Вчера я провела вечер сначала в «Кабаре», потом в «Куине», потом с А. мы до восьми часов утра пичкали себя коксом, а потом я поспала три часа и отправилась делать аборт. Я боялась, думала, как будет после, но после не было ничего страшного, я выпила стакан вина со своей расстроенной подружкой и вот теперь собираюсь побродить по бутикам. В общем, сегодня такой же день, как вчера.

Я перехожу улицу, чтобы подойти к «Диору», смотрю вдаль, мой взгляд задерживается на площади Франциска I, и я думаю об одной истории, которая закончилась раньше, чем началась, и о томиках Жоржа Батайя, которые я дала почитать, а их, к моему великому сожалению, мне так и не вернули.

Мне кажется, что мое отражение в витрине никак не сочетается с ее безмятежной муаровой роскошью. Сегодня я не в силах играть свою привычную роль на освещенной сцене того мира, к которому принадлежу. В бутике я делаю вид, будто со страстным интересом просматриваю каталог аксессуаров, но на самом деле просто перелистываю страницы, не видя их, а потому брожу по залу. Я брожу между экстравагантными шмотками, между сумками с буковками «Д», «И», «О», «Р», и совсем не трудно понять, какой шок ждет в этом абсурдном бутике у кассы. Вон они стоят, все в черном, и прикидывают, какую сумму, со сколькими нулями на конце, выдержит позолоченная кредитная карточка мужчины, которого, судя по всему, они сумели женить на себе. Я щупаю полосатую ткань купальника, он выйдет из моды уже в грядущем сезоне, и все же беру его. Я брожу среди разодетых ливанок, я иду от одного ценника к другому, как Мальчик-с-пальчик по своим камешкам. В моих холодных, как мрамор, руках плечики, на которых болтается, словно на них повешенные, роскошное тряпье, я уверена, что не стану все это носить. И все же покупаю. Я выхожу из бутика и не знаю, куда пойти. Авеню Монтень излучает ясную безмятежность, но я этого не ощущаю. Я в каком-то оцепенении, мои глаза открыты, но я ничего не вижу. Я прохожу несколько метров. Еще одна витрина. Мой взгляд падает на невероятно маленький комбинезон. Странный какой-то… Я рассматриваю его. Даже мое запястье не пролезет в узенькие штанишки. В изумлении я продолжаю разглядывать его. И тут замечаю, что вся витрина заполнена такими же крохотными вещичками — маленькими вязаными башмачками, крохотными рубашонками, есть даже очень элегантное пальтишко с фирменными пуговицами… Я прихожу в себе. Мне трудно дышать, у меня такое чувство, будто мне двинули кулаком между глаз, нестерпимая тоска охватывает все мое существо, такая тоска, которую нельзя утишить никакими словами, никакими жестами, и она заставляет мои слезы струиться по щекам, это настоящие слезы, истинную цену которых мы забываем, растрачивая их по пустякам, это слезы по моему малютке, который рос в моем чреве, но который не родится никогда…

Стоя на авеню Монтень перед витриной «Baby Диор», я жалобно рыдаю, наклонив голову и дрожащими руками закрывая рот, ноги едва держат меня, я роняю пакеты со своими дорогими покупками…

Кто-то протягивает мне носовой платок. Я подымаю голову. Сквозь пелену слез, которая застилает мне глаза, я едва вижу какого-то незнакомца. Как послушная маленькая девочка, я вытираю слезы, сморкаюсь. Теперь мои глаза способны разглядеть ангела-утешителя. У него и правда лицо ангела. Две искорки вспыхивают в его глазах, обрамленных длиннющими ресницами, ему чуть больше двадцати лет. Он улыбается.

— Все в порядке?

Он протягивает мне мои пакеты. В другой руке у него еще пакеты. Я тяну к ним руку.

— Нет, это мои… Мне показалось, что мы знакомы, поэтому я позволил себе подойти к тебе. Я могу проводить тебя домой или остановить для тебя такси, если ты хочешь быть одна. А покупки в твоем состоянии лучше отложить.

Я молча киваю ему и поворачиваюсь, чтобы уйти. Я уже удаляюсь. Несколько секунд назад я была уверена, что никто ко мне не подошел бы, мои ноги еще дрожат, теперь я уже и сама не знаю почему, ведь сейчас не время для любви с первого взгляда.

Я иду медленно. Я знаю, что на этот раз не буду плакать в такси. Мне приятно, что солнце греет мою кожу, мне приятен запах моих волос, мне безмятежно и радостно. Я жажду жить, испытания сгибают, но не сокрушают. Жизнь продолжается. Через несколько метров я с улыбкой оборачиваюсь и вижу, как незнакомец садится в черный «порше», укладывает свои покупки на сиденье для пассажира, солнце слепит меня, и я не могу сразу разглядеть номер машины, наконец она трогается, и это дает мне возможность увидеть его — 75ONLV75.

Потом машина исчезает в шумном потоке… Я раскуриваю сигарету.

Пока на авеню Монтень будет светить солнце, я, наверное, не перестану верить в счастье…

Глава 4

Я еще не представилась. Мои родители назвали меня Эллой, но я всегда ненавидела это имя, оно подходило бы маленькой разумной девочке, которой все восторгаются, а я совсем не такая. Для своих друзей я была Элл, но это имя мне не нравилось еще больше. Называть меня, как девчонку, которая таскается по улице или по женским магазинам, или как какую-нибудь супер-топ-модель, или как совсем дурочку!

И тогда я перекрестила себя для себя одной и для тех, кто поймет.

Меня зовут Хелл^[9]; это имя мне предназначено судьбой.

Я всегда любила страдание. Мне нравилось преувеличивать свои огорчения, свои горькие размышления; непростые отношения с родителями, непонимание с другими детьми в жестоком узком кругу и, следовательно, невозможность претендовать на какое-то сближение с ними привели к тому, что я оказалась как бы в изоляции, и это продолжалось до конца отрочества, когда я поняла, что лучше делать вид, будто знаешь меньше, чем другие, и, постигая все, изображать из себя тупицу… Примерно в это же время я начала подозревать, что моя жизнь абсурдна, а бесконечное чтение привело меня к пониманию, что я близка к разгадке, почему я так не приспособлена к жизни в обществе, вопрос «для чего?» возникал у меня все чаще и чаще и казался мне невыносимым; всевозможные человеческие пороки, — а мне хотелось верить в человека! — черная дыра будущего, неотвратимо ведущая к смерти, и настоящая черная дыра — эти и другие подобные мысли одолевали меня, и я даже не пыталась противостоять им.

Потом я сделала аборт.

Сначала я ничего не ощутила, только своего рода гнусное удовлетворение, я просто убедилась, что мое предчувствие оказалось верным, я создана для страдания.

И еще удивление: в тот момент я не страдала.

Осознала все я несколько часов спустя после операции перед магазином детской одежды. У меня вдруг перехватило дыхание, и в моей голове словно полыхнул сноп искр…

Истерика, которая последовала за этим, напугала меня.

Не своей силой, а своей неожиданностью.

По странному парадоксу копание в своих переживаниях всегда защищало меня от страданий, которые я могла бы назвать ощутимыми, ведь их источник бывал ясен и я сама была движущей пружиной своих эмоций — я плакала, когда мне хотелось плакать, и смеялась, когда хотела смеяться.

Однако боль, вызванная потерей этого ребенка, не поддавалась моему контролю, я не понимала, откуда она появляется; и теперь, например, когда я думаю о нем, самую острую боль мне доставляет мысль, что я не знаю, где его искать, и я смотрю на небо.

Мне было семнадцать лет, когда я поняла, что страдание — не только средство избежать пошлости, прикоснуться к возвышенному. Тем не менее не только это испытание и боль сказали мне и продолжают говорить, что именно они делают из меня то, что я есть.

Я еще не все знаю об этом кричащем отчаянии, перед которым я бессильна.

Глава 5

Бомба прогремела этой ночью в «золотом треугольнике». Авеню Георга V, нечетная сторона Елисейских Полей и авеню Монтень частично разрушены, асфальт усеян искромсанными манекенами с моделями Высокой моды, кусками гипса, телами. Париж стал не больше чем воспоминанием. Шестьдесят три человека — владельцы солидных заведений, крупные дельцы, политики потеряли в катастрофе своих детей, разрушен ресторан «Времена года», там погибли несколько членов сиятельной семьи из Саудовской Аравии, министр иностранных дел ужинал у своих друзей на улице Боккадор, половина посольств в Париже взлетела на воздух, Франция охвачена паникой, парализована, все в растерянности, и они правы, потому что… МЫ ВСЕ ПОГИБЛИ ОТ ВЗРЫВА…

— Бип! Бип! Бип!

Я вздрагиваю. Моя рука выбирается из-под простыни и опускается на проклятый радиоприемник.

— Я СПЛЮ! — ору я и рывком выключаю его.

Минут через десять я просыпаюсь. Иными словами, принимаюсь рассеянно размышлять. Этот вечер — воскресный, а я ненавижу воскресенья. Я говорю «этот вечер», а не «сегодня», потому что уже пять часов дня, потому что я только проснулась, потому что уже НОЧЬ, ведь сейчас ноябрь, месяц, когда дни кончаются раньше, чем начинается мой день. Следовательно, я потеряла один день своей жизни, это меня раздражает, да еще воскресенье, делать нечего, а в ноябре ХОЛОДНО, так что ясно, я не в духе.

Я пробую встать, бесполезная попытка, мои ручки-ножки дружно просят пощады. Вчера вечером, покинув «Мезон-Бланш», я позволила затащить себя на одну бурную гулянку и вернулась домой в восемь часов утра. Там я наткнулась на огромную японскую вазу, она стояла на моем пути, но теперь уже не стоит, потому что разлетелась на тысячу осколков, да вот только в чем загвоздка: она была очень дорогая, к тому же грохот разбудил моих родителей, они стали орать и о том, который уже час, и о моих мутных глазах, и о вазе, а я им сказала, что поговорим завтра, и пошла спать, я очень в этом нуждалась.

Итак, я звоню по родительскому телефону, отключив определитель своего, хочу узнать, дома ли они и будет или нет мне выволочка, но через двенадцать гудков слышу лишь их поганый автоответчик. Мне остается только принять душ и поскорее одеться, а затем исчезнуть, пока они не вернулись и не разразился скандал.

Восемь часов, я наконец готова и, надеюсь, очень надеюсь, что они еще не приехали. На мне джинсы от Гесса, сапоги от Прады, черный свитер — на нем стразами Сваровски выведено «ГЛАМУР», — моя любимая кожаная куртка, а вот макияж я не сделала, не хватило времени. Я выскальзываю в прихожую, потому что внизу уже десять минут меня ждет такси.

Сегодня вечером мы ужинаем в «Коффе» и договорились встретиться там в восемь часов.

Я вхожу в ресторан, пришла последней, и Виктория, Лидия, Летисия, Хлоэ, Сибилла, Кассандра и Шарлотта начинают дружно драть глотку, мол, они ждут меня уже полчаса, они голодные, они уже заказали клубный ужин и, если мне это не нравится, им плевать, надо приезжать вовремя.

Я сажусь и начинаю плести им, будто родители решили наказать меня за разбитую вазу и закрыли в доме, но я связала несколько простыней и с их помощью удрала через окно.

Никто мне не верит, но все равно они замолкают, потому что официант в эту минуту принес заказанные блюда, и тут я замечаю, что на Хлоэ такой же свитер, как у меня, и тоже сияет на груди «ГЛАМУР», это меня очень раздражает, но, к счастью, у нее сумочка с монограммой Вюиттона, а у меня из искусственно состаренной кожи.

Голос Кассандры отрывает меня от этих возвышенных размышлений, с набитым кростини ртом она рассказывает девчонкам о незабываемой гулянке вчера вечером, которую они прошляпили. Да, правда, вчера в четыре утра мы оказались у друга ее дяди, очень известного художника-декоратора, он отмечал день рождения в своем великолепном пентхаузе на авеню Георга V, вечеринка началась в десять вечера, и когда мы туда завалились, человек пятьдесят пьяных и одуревших от наркотиков гостей бродили среди этой роскоши с бутылками в руках и крушили все подряд, а известный художник-декоратор был главным заводилой. Мертвецки пьяный, он не переставая вопил: «Не надо строить, надо разрушать!»

— Потом мы отыскали придурка Бенжи, — рассказывала Кассандра, — он был без Синтии, еще твоего отца, Сибилла, он был с Витторио, Криса, А. и Джулиана, того тридцатилетнего роскошного парня из Нью-Йорка… Они все были уже хороши… Мы забрались в одну из гостиных, Джулиан выложил на стол два грамма. Они сделали несколько затяжек, и тут вскочила Хелл и дунула на кокс, заорав, что это отвратительно, и через две секунды от порошка ничего не осталось. Все набросились на нее, просто убить хотели, но вмешался твой отец, Сибилла, и все примолкли, а Хелл хохотала на диване, потом встала и начала всех поносить, обозвала Витторио мошенником и хамом, Бенжи сказала, что он кончит свои дни в психушке Сент-Анн, что его девчонка была проституткой, она, мол, потеряла невинность в четырнадцать лет за десять тысяч, Крису — что он подохнет от передозировки, а Джулиану, — мол, весь Париж знает, что свою девку он купил, и еще, что все они смешны, в свои двадцать пять лет в кожаных куртках и темных очках каждый вечер таскающиеся по кабакам, и она все твердила: «Пустота… пустота…» и «вы подохнете в одиночестве, все подохнете в одиночестве»…

— Теперь вы уже кутите с моим отцом?

— Нет, Сибилла, — говорю я, — не с твоим отцом, а с твоим отцом и твоим ухажером.

Сибилла супится, ей нечего ответить.

Потом Кассандра спрашивает Сибиллу, неужели она путается с Витторио, он же грязный жиголо и оберет ее до нитки.

— Подожди, — вмешивается Виктория, — он у нее ничего не украл…

— Спасибо, Виктория…

— Дай мне закончить… Да, Сиб, пока он ничего у тебя не украл, ни деньги, ни телик, ни картину, он довольствуется тем, что садится за руль дорогого «мерседеса» твоего отца, что ты подарила ему «всего лишь» ужасную куртку от Дольче и Габбаны, которая обошлась тебе в двадцать тысяч франков.

— У него был день рождения.

— Между прочим, — замечаю я, — мы знакомы с тобой десять лет, но ты ни разу не сделала мне подарка за двадцать тысяч, мне очень обидно.

— Он охотится за твоими денежками, Сиб, — вмешивается Хлоэ, — это классический вариант: в кармане пусто, а вкус к роскошной жизни. Ты видела его часы?

— Кстати, посмотрите, у меня новые. «Бушерон»! — говорит дурочка Лидия, но ее никто не слушает.

— У меня scoop^[10], — снова начинает Кассандра. — Вы знаете, кто подарил ему их, его безумные часы «Дайтона», усыпанные брильянтами? Габриель ди Сансеверини!

— Да знаю я… — говорит Сибилла. — Они одно время появлялись вместе, но он уже бросил ее, она его очень разочаровала.

— Есть от чего разочароваться, часы всего за сто кусков!

— Не может быть, они что, в цену «Ролекса»?

— Это был ее прощальный подарок?

— Так что ты со своей бедняцкой курткой за двадцать тысяч на ее фоне не смотришься.

— Хватит донимать меня! — кричит Сибилла. — Зато у меня, между прочим, есть мой парень!

— Извини меня, но я пока не докатилась до того, чтобы платить любовникам, — снова вступает Виктория.

— Знаешь, — не унимается Сибилла, которая явно начинает нервничать, — лучше я буду тратить свои деньги на Витторио, чем бегать за всякими ненормальными, как Хелл, или быть несчастной нимфоманкой, как ты, Лидия, ну а ты, Кассандра, вот ты злорадствуешь, но давай тогда поговорим о Сансеверини: есть Габриель, которая, к примеру, щедро раздаривает дорогие часы, но есть и ее брат Андреа, который с тобой позабавился, а потом бросил, как последнюю девку!

— А это что за история, Кассандра? — спрашиваю я. — Ты никогда не рассказывала мне об этом Андреа. Я даже не знала, что у Габриель есть брат.

Не веря, они все смотрят на меня.

— Ты не знаешь Андреа ди Сансеверини?!

Этот возглас, вырвавшийся из семи уст, сливается в едином крике.

— Так вот, Хелл, — с сокрушенным видом говорит Виктория, — ты каждый вечер таскаешься повсюду и встречаешься только со всякими подонками, что тусуются в кабаках, и ничего не знаешь, кроме своего «Кабаре», своего «Куина», своих закоренелых мерзавцев, которые «тебя любят», этих А., Б., всех твоих дружков-наркоманов. А Андреа — настоящий парень, самый красивый и самый яркий парень во всем Шестнадцатом округе, о нем грезят все маленькие богатые дурочки, но они его не заполучили и не заполучат никогда.

— Но почему же?

— Да он с придурью, — отвечает мне Виктория, — еще больше с придурью, чем ты. Я слышала просто невероятные истории о нем, о женщинах, с которыми он чудовищно обошелся…

— Расскажи.

— Однажды вечером он подцепил Синтию… И вот он провожает ее домой, поднимается к ней, а там — даже пальцем ее не касается. Она ничего не понимает, идет принять душ, приглашает его присоединиться к ней, он уклоняется, она выходит из душа голенькая, набрасывается на него, пытается его раздеть, но — ничего, а через час он заявляет, что должен уйти, и оставляет ее на бобах. На следующий день он звонит ей, говорит, что она довела его до полного бессилия, что она ему нравится и он хотел бы с ней поужинать. Назначает ей встречу в «Барфли» (они в то время только открылись) и, чтобы не заезжать за ней, говорит, что разбил свою машину. В результате он даже не пришел туда, ужинал в «Стрезе» со своими дружками, а бедная девочка в это время сидела как дура в «Барфли». Она прождала его до полуночи, а потом пошла в «Баш» посмотреть, не там ли он. Конечно, он был уже там, она принялась на него дико орать. А он сделал вид, будто не видит ее и вообще ее знать не знает, и в ту же ночь, прямо на глазах у нее, подцепил Татьяну Руманофф и укатил с ней. Бедняжка Синтия, заливаясь слезами, бежала за ними и умоляла Андреа объяснить ей, за что он так обошелся с ней, кажется даже, она буквально вцепилась в дверцу машины и упала на землю, когда та тронулась.

— Мерзавец!

А я не могу опомниться. Я в восторге.

— Но это еще не все, — продолжает Виктория. — В машине он говорит Татьяне, что наглотался прозака, из-за этого у него проблемы, и ему нужна определенная обстановка, чтобы возбудиться. Эта шлюха Татьяна пообещала ему сделать все, что он захочет, лишь бы он преуспел. Андреа ведет ее в «Шандель», они доходят до салонов, он ее распаляет, дает ей немного кокса и говорит, пусть она войдет туда первой, а ему необходимо немного посмотреть, чтобы прийти в полную боевую готовность, и оставляет ее, а там — оргия в самом разгаре. Сам же он ушел и вернулся в «Баш». Девчонка просто свихнулась.

Татьяна Руманофф своего рода атомная бомба, но ее постоянно дурачат. Она разъезжает на своем «порше» и одевается исключительно у Гальяно. Я ее ненавижу.

— Слушай, — говорит Хлоэ, — а кто эта девица, которую он на весь уик-энд пристегнул наручниками к радиатору отопления?

— Что?! — почти кричу я.

— Это Изольда, сестра Криса, она с ума сходила по Андреа и всюду трезвонила, что готова на все, лишь бы заняться с ним любовью. Так вот как-то вечером он позвонил ей, сказал, что приедет, немножко полобзался с ней, а потом говорит, что сможет взять ее, если только пристегнет наручниками к радиатору, она в конце концов соглашается, он ее пристегивает, потом заявляет, что у него кончились сигареты, и уходит в drug-store^[11], а по дороге встречает какого-то приятеля, тот ехал в Довиль^[12]…

— Ну и что?

— Укатил в Довиль и там провел весь уик-энд. Изольда оставалась пристегнутой к радиатору два дня, нагишом, без еды, и только в понедельник горничная-филиппинка обнаружила ее.

— И она не подала жалобу в суд?

— Нет, гораздо хуже, она была так влюблена в него, что не захотела делать этого.

— А Крис?

— Крис хотел его убить, он подстерег его на Вандомской площади, около «Фреда», но не он, а Андреа набил ему морду.

— Но зачем он сделал это?

— Я бывала с ним в «Фиде», — вмешивается в разговор Летисия, — и как-то он сказал мне, это дословно: «Я не люблю никого и ничего не делаю, не хочу даже попытаться развлечь себя, не хочу выглядеть иным, лучше, чем я есть, жизнь — подлая штука, и каждая секунда прозрения — пытка».

Я улыбаюсь.

— Ну а с тобой, Кассандра, как он поступил с тобой? Право, ты можешь считать себя счастливицей, он с тобой переспал, это не каждой дано.

— Я не желаю говорить об этом болване. Пусть он подохнет, я его ненавижу!

Потом она перевела разговор на другие темы, мы сравнивали футляры наших «Дюпонов», поспорили о моде на чулки в сетку, Шарлотта заявила что это полная безвкусица, это привело в отчаяние Летисию, она только что купила себе такие, в крупную сетку, от Уолфорда, потом мы обсудили, какие часы просить в подарок у предков на наши двадцатилетия. Еще мы дружно согласились, что мех — проявление жестокости, он должен представлять себя только в виде уже приевшихся всем йоркширских терьеров, потом поговорили о том, что уже никто не ходит больше в «Гштад», и о новом отеле на улице Пьера Шаррона, который оформила Андре Пютман.

— Ну, что будем делать?

Мы поужинали за полчаса, осушили три бутылки розового, пора решать, чем занять вечер дальше, половина из нас склоняется к кино, другая скорее пошла бы еще выпить. После десятиминутной перебранки, так и не приведшей к согласию, Виктория безапелляционно заявляет, что она пойдет в кино, а ПОТОМ — выпить, и тут никто не возражает.

Мы втискиваемся, все восемь, в «мерседес», это машина отца Сибиллы, она водит ее без доверенности, и отправляемся на авеню Виктора Гюго, в салоне гремит «Прекрасная любовь», мы поем, мы орем, мы едем смотреть «Осень в Нью-Йорке», и наконец Сибилла паркуется на Елисейских Полях.

Очередь у касс тянется метров на десять, но мы заказали билеты по телефону, нам остается только пройти мимо всех этих людей и расплатиться кредиткой. Когда мы с шумом и гамом вваливаемся в зал, как раз кончается реклама, зажигается свет, и все оборачиваются в нашу сторону с окриками: «Тише!»

Но вот мы рассаживаемся, и тут Кассандра, прыская со смеху, указывает мне на ряд в глубине зала, я оборачиваюсь и вижу А. с какой-то блондинкой, не очень страшной, придурка Бенжи, бедняжку Синтию, Джулиана, Криса и всю их банду, они смотрят на меня недружелюбно и словно с изумлением, все, кроме А., у него нет никакого повода сердиться на меня. Я машу ему рукой и спрашиваю, как он поживает. Он улыбается.

А с обеих сторон уже летят возгласы, одни наши знакомые вскакивают и идут поздороваться с нами, другие остаются на месте и звонят нам по мобильникам — мы сидим в третьем ряду, Кассандра обнимается со своим «бывшим», Виктория швыряет в какую-то девчонку, которую она не любит, попкорном, мы повергаем в ужас невежд (невежды — это те, кто не нашего круга, они не понимают, что в кино, в зрительном зале, где показывают увеселительные фильмы, а не социальные драмы, тридцать человек могут позволить себе поздороваться. Они, эти невежды, не понимают, что означает «социальные», не знают, что Господь тоже явление социальное, и что им вообще нечего было идти в кино на Елисейских Полях), и они тоже вскакивают, кричат «Тише!» и еще «Банда молодых подонков!», но потом постепенно успокаиваются, шиканье стихает и каждый занимает свое место.

— Никогда больше не пойду в кино в воскресенье, — говорю я Виктории, она со мной соглашается, и только тут мы замечаем, что фильм идет уже по меньшей мере пять минут.

В половине первого ночи я выхожу из кино и хватаюсь за сигарету, фильм оказался отвратительной халтурой, здесь мы все едины, все, кроме Лидии, она в восторге. Это нормально, она дурочка. Спать никому не хочется, и мы решаем пойти выпить по стаканчику в «Першинг Халь», который недавно открылся на улице Пьера Шаррона, пустынные Елисейские Поля навевают на нас уныние.

И тут Кассандра неожиданно разражается хохотом, хватает меня за руку, принимается петь, заражая меня своим безумием, наверняка это сказываются три бутылки розового, сама не знаю почему, я подражаю ей, и мы смешно кружимся на тротуаре около кинотеатра. Вдруг какой-то черный «порше» выскакивает с улицы Колизе и чуть не налетает на нас, я вижу его номер, это 75ONLV75, и мое сердце начинает бешено стучать. Машина с адским визгом тормозит, немного подает назад, боковое стекло медленно опускается, и оттуда выглядывает ангел.

— Право, я тебя вижу всегда в трансе… Подвезти?

Я не говорю ни «да», ни «нет», просто хватаюсь за ручку дверцы, вскакиваю в машину, и мы уже мчим по Елисейским Полям наверняка с недозволенной скоростью.

— Я даже не знаю, как тебя зовут…

— Называй как хочешь…

— Хорошее начало…

— А не лучше ли тебе узнать, где я живу, разве ты везешь меня не домой?

Он останавливает машину, глушит мотор и поворачивается ко мне:

— Так как же тебя зовут?

— Меня зовут Хелл.

— Как — ад?

— Абсолютно точно.

Он снова трогается, говорит:

— Андреа.

— Прости?..

— Ты же прекрасно слышала.

В моем мозгу словно вспышка: мертвенно-бледное лицо Кассандры, когда она увидела, что я села в машину, рассказы за ужином об этом Андреа, о его нигилистических высказываниях, о его кошмарных пороках (короче, я кое-что уже знала о нем, да и удивительно было бы, если б в том мире, в котором мы живем, не знала), — и еще та восторженность, которая охватила меня два месяца назад на авеню Монтень… И теперь, хотя только недавно я наслушалась о нем столько плохого, эта восторженность всплыла в моей памяти, перечеркнула все его безобразия и вспыхнула с новой силой, примирив меня с тем, что вроде бы должен внушать этот человек, которого мне так расписали.

— У меня плохая слава, правда?

С той минуты, да, с той минуты, когда он назвал себя, я сижу с ошеломленным видом и молчу.

— Ты сам знаешь… — наконец отвечаю я.

Несколько секунд он молчит, потом оборачивается ко мне с легкой улыбкой:

— И ты тоже.

Потом он спрашивает меня, не проголодалась ли я, я отвечаю, что нет, он говорит, что стесняется сказать мне, что он очень хочет побыть со мной, но пойти к кому-нибудь в нашем обществе абсолютно неприемлемо, вот и приходится, чтобы не прослыть дураком, скрывать свои самые бескорыстные желания под эгоистическими предлогами и даже под гнусными намерениями: легче заставить меня поверить, что он всего лишь ищет кого-нибудь, все равно кого, чтобы вместе поужинать, или еще хуже, что ему захотелось потрахаться, а я оказалась на его пути, я ему подходила, вот и все, чем признаться, что я его заинтересовала, заинтриговала, что уже два месяца он не может заставить себя днем и ночью не думать о той светлой встрече у «Baby Диор», и вот само провидение привело его в полночь на эту темную воскресную улицу, где он меня нашел и увез. Потом он добавляет, что я могу не верить ни единому его слову и сама должна сделать выбор, а я смотрю в его глаза и говорю, что умираю с голоду.

Он выезжает на авеню Пьеа I де Серби и паркуется перед массивной резной дверью. Вышибала у дверей, огромный детина, явно не в духе, но кивает головой. Должно быть, Андреа завсегдатай здесь, потому что этот цербер при виде его почти улыбается.

Он пропускает нас. Конура, жалкое бистро. Крохотный зальчик с низким потолком, там и тут расположились несколько мафиози самого низкого пошиба, с ними такие же уличные девки. Мне кажется, будто я нахожусь в избе — стены бревенчатые, деревенская мебель — и если я выйду отсюда, то окажусь в лесах Урала между стаей волков и парой беглецов с сибирских рудников. Мы садимся, я разглядываю сидящих в зале. Не лучшая часть общества. У мужчин на лицах застыла горькая гримаса. Какой-то верзила с отвислыми щеками и две проститутки, плохо перекрашенные блондинки, груди почти в тарелке, ошалело уставились на меня. Одна — старуха со следами порока на лице, истасканная, а вторая такая молоденькая… Мать и дочь? Сводня и ее жертва?

Музыка чудовищная. Около кухни два югослава, возраст которых даже трудно определить, по виду просто проходимцы, ссорятся из-за грязной пачки иностранных денег, осыпают друг друга ругательствами на своем языке. Фильм низшей категории. Я заказываю карпаччио и сигареты. Андреа только бутылку водки. Попытка поднять себе настроение? А я-то думала, что он и правда голоден. Я не понимаю, зачем он привел меня сюда. Какой-то декаданс. Я едва прикасаюсь к своему карпаччио, мои хорошие манеры здесь неуместны. Музыка стихает. Что будет еще? Сведение счетов, групповой секс? Я поднимаю голову от тарелки. В центре зала какой-то ужасный итальянец с двенадцатиструнной гитарой протягивает руку молодой проститутке, она заливается румянцем, встает, он берет несколько аккордов, ему вторит откуда-то выскочивший скрипач, еще один… И я слышу голос проститутки. Эта песня мне знакома, русская песня, восхитительная песня. Проститутка и итальянец кажутся чем-то единым, их голоса сливаются, звучат с неописуемой интонацией. И неожиданно этот маленький зал предстает предо мной совершенно иным. Андреа то прижимает меня к себе, то отстраняется. Я вся полна неожиданной красотой дуэта этих двух жалких людей, я дрожу. Все, даже источенные жучком стулья, приобретает иной вид.

Песня кончается, мой восхищенный взгляд встречается с взглядом итальянца. Он подходит ко мне:

— Вы споете, мадемуазель?

Я отказываюсь. Он настаивает. Настаивают и другие музыканты, настаивает Андреа, настаивают все сидящие в зале. Я в смущении. Словно в дурном сне я встаю, беру микрофон. Меня спрашивают, француженка ли я, предлагают мне выбрать песню. Единственная, которая знакома мне, это песня Лео Ферре.

Блуждающий луч старенького прожектора нацеливается на меня. Воцаряется тишина. Я в центре внимания. Я сжимаю ладонями свои обнаженные плечи, меня бьет дрожь. Старомодная высокопарность этой очень жизненной песни и мое молодое возбуждение как нельзя лучше соответствуют друг другу. Спотыкаясь, я выхожу в своих сапогах от Прады. Переминаюсь с ноги на ногу. И наконец начинаю куплет:

— Со временем… уходит, все уходит…

Я принимаю томный вид, в моем голосе звучат мелодраматические нотки:

— Со временем…

Я смотрю на Андреа.

— …все исчезает…

Он не спускает с меня глаз, его взгляд меня волнует.

Мне удалось найти ключ к непонятной для меня среде этого жалкого заведения, заполненного обездоленными эстетами. Теперь я одна из них.

— Со временем… уходит любовь.

Конец. Мне аплодируют. Я с улыбкой раскланиваюсь. С ироничной улыбкой. В свой адрес.

Я сажусь рядом с Андреа, он наливает мне водки. С соседних столиков сыпятся комплименты. От людей, на которых я даже не взглянула бы, встретив их на улице. Я благодарно улыбаюсь в ответ.

Вечер продолжается. Мы беседуем с Андреа, и в моей голове никак не укладывается, какая связь может быть между ним и теми мерзкими выходками, о которых мне поведала Виктория.

Он рассказывает о ресторанах, о том, что ему больше нравятся нью-йоркские, из-за их интерьеров, говорит, что любит Париж и не смог бы жить нигде, кроме Парижа, что он жил в Лондоне, в Нью-Йорке, но любит только Париж за его еретическое прошлое, им струятся стены и насыщен воздух на улицах, любит за свет уличных фонарей, отражающийся на мокрых тротуарах, за грустные лица за стеклами кафе.

Поэтому и номерной знак его машины парижский, объясняет он, Париж, только Париж, к черту провинцию и обывательские предместья, только мы заслуживаем его.

Я прерываю его и спрашиваю, зачем он творит всякие мерзости с девчонками, уж не гей ли он или импотент, а может, просто маменькин сынок?

Он смеется и называет меня отпетой потаскушкой, я спрашиваю его, должна ли принять это как комплимент. Он отвечает «да», потому что себя считает мелким подонком, даже настаивает на этом, а мужчина — мелкий подонок, на его взгляд, то же самое, что женщина-потаскушка, такая вот, как я, или, скорее, такая, какой я себя изображаю.

Тогда я спрашиваю его, что в его понимании значит «мелкий подонок», он отвечает, что быть мелким подонком — это стараться любыми способами выводить людей из себя, вот занятие, которое он сделал стилем своей жизни. Потом он принимается объяснять мне, что мир на 99 процентов состоит из слабоумных, да, из слабоумных, которые мнят себя серьезными людьми, они раздулись от тайных самодовольства и эгоизма, и ему ничто не доставляет такого удовольствия, как изводить всяких недоумков, мистифицировать их. Я спрашиваю, как же он это делает. Достаточно, говорит он, не принимать себя всерьез, афишировать свой «наплеватизм» к любым передрягам, обращать в шутку так называемые Ценности — деньги, социальный статус, политкорректность, нарушать все табу, выставлять напоказ все, что мы скрываем, все, что скрывают другие, не стыдиться ничего.

— Мне нравится мучить всяких богатеньких идиоток, всех этих никчемных красоток, которые воображают, будто все им обязаны, потому что они такие миленькие, я только хочу заставить их понять, что мир не вращается вокруг них…

Я была очарована, мне казалось, что я слышу себя. Никогда я не чувствовала такого сопереживания ни с кем…

Зал уже опустел, никто больше не поет, я с сожалением думаю, что мне пора уходить. Андреа склоняется ко мне, и у меня лишь одно желание — поддаться… Но я отстраняюсь, привычка инстинктивно посылать всех куда подальше берет верх, и я беру свою сумку:

— Мне пора идти. Спасибо за ужин.

Он в некотором замешательстве, но улыбается:

— Что ж, до встречи.

Я выхожу из «Калавадоса», делаю глубокий вдох, выдыхаю тоненькое сероватое облачко… Потом иду к авеню Георга V, чтобы взять такси. И останавливаюсь перед машиной… с номерным знаком 75ONLV75. Это вызывает у меня улыбку. И я принимаюсь танцевать, припрыгивать, я не чувствую холода, мое сердце бешено колотится, такого со мной еще никогда не случалось.

Глава 6

Слишком рано утратив иллюзии, я отвергаю утверждение, что существует настоящая любовь.

То, что называют любовью, всего лишь успокоительное алиби при связи извращенца и проститутки, розовая вуаль, которой прикрывают страшное лицо неотвратимого Одиночества.

Я прикрылась цинизмом, мое сердце оскоплено, я бегу от чудовищной Зависимости, от насмешки всеобщего Обмана. Эрос прячет в своем колчане косу.

Любовь — это все, что мы придумали, чтобы избежать чувства подавленности после совокупления, чтобы оправдать блуд, чтобы добиться оргазма. А любовь — это квинтэссенция Красоты, Добра, Истины, она делает вас красивее, она облагораживает ваше жалкое существование.

Так вот, я отказываюсь от любви.

Я исповедую светский гедонизм, ратую за него, он делает меня свободной. Он освобождает меня от преувеличенного восторга после первого поцелуя, от того, чтобы звонить первой, чтобы двенадцать раз прослушивать кратенькое сообщение на автоответчике, чтобы сидеть в кафе и пить кофе и вино, вспоминая детство, общих друзей, каникулы на Лазурном берегу, потом ужинать, беседовать о любимых писателях, о том, что жизнь все-таки жестокая штука, и зачем каждый вечер куда-то идти, потом первая ночь, за ней много других, и вдруг понять, что больше нечего сказать друг другу, делать вид, что целуешься, чтобы вдохнуть порошок, даже не испытывать больше желания заняться любовью, разойтись и все же оставаться вместе, переругиваться, утешаться, зная, что все уже умерло, изменять с другими и потом — ничего, пустота.

Страдать…

Глава 7

Очередное тяжкое пробуждение. Минут десять я проклинаю все свои бессонные ночи, лишние бокалы, сигареты, которые я курила, когда мне этого не хотелось, дозы кокса, которые ничуть мне не помогали, и я принимаю решение больше никогда не выходить по вечерам, перестать пить, курить, отныне рано ложиться спать и есть только суши и свежие фрукты.

Я закуриваю сигарету и сразу же откладываю ее. Я еще лежу с закрытыми глазами. И вдруг вспоминаю о самом ужасном.

В час я обедаю с родителями. Почему я и почему именно сегодня? Приходится тащиться в ванную под горячий душ, который ни капельки не облегчает мне головную боль, выпить стакан воды, принять три таблетки ди-анталвика, запустить компакт-диск с Бобом Синклером, чтобы хоть немного встряхнуться (все без толку), сделать все, чтобы иметь презентабельный вид, потому что обед как-никак с владельцем капитала, а я рассчитываю объявить ему, что на 2000/2001 учебный год мне необходим отпуск.

Фен для волос, унылое, как понедельник, произведение фирмы «Никель», совершенно напрасно торчащий на витрине «Терракотты», внимательный осмотр себя в зеркале стоящего напротив окна шкафа — и я решаю во время всего обеда не снимать темных очков.

Черт побери, ведь сегодня у меня такой насыщенный день, назначен визит в салон «Карита» — эпиляция, лицо, маникюр, а еще я хотела сделать UV^[13], а еще обещала Сибилле сходить с ней за коксом, она боится идти к своему дилеру одна. Придется позвонить в салон и умирающим голосом отказаться, а Сибиллу отложить на завтра.

Что касается UV, посмотрим. Если хватит сил.

Я натягиваю «потертые» джинсы от Хлоэ, серебристые «найки», белый в сетку пуловер от Поля Ка и темные очки от Гуччи, беру большую плетеную сумку с монограммой Вюиттона, сую в нее медок, номер «Вуаси», косметичку, записную книжку и футляр для очков, потом бегом выскакиваю из дома, потому что опаздываю уже на три четверти часа.

Хватаю такси и мчусь с быстротой молнии в «Мюрат», где ждут меня родители, они наверняка уже взвинчены.

— Наконец-то пожаловала… А ведь тебе назначили встречу в час. Мы уже сказали себе, что если бы приехали без пятнадцати два, то имели бы удовольствие ждать тебя всего десять минут…

Я не столько сажусь, сколько рушусь на свое место. Я не в состоянии достойным образом внимать нравоучениям, мои мысли плывут от авеню Монтень к «Калавадосу», и я пристально вглядываюсь в номерные знаки всех черных «порше», проезжающих за окном…

— …тебе надо начать этот год посерьезней, твои каникулы длятся уже полгода, на три месяца дольше положенного, не забывай, решается твое будущее… и ты можешь снять темные очки, когда я с тобой разговариваю?

Я мотаю головой.

Подходит официант взять заказ, я прошу сигареты, сама мысль о том, чтобы что-то съесть, вызывает у меня рвотный позыв, но если я не закажу ничего, мать чего доброго подумает, что у меня анорексия.

Я заказываю суп из креветок, лакричный напиток и лимонный ликер, потом заявляю отцу, что решительно не собираюсь что-либо делать в этом году, что бак^[14] окончательно изнурил меня, к тому же меня переводят в какую-то другую школу за прогулы, что в университет я не собираюсь, там и преподавателей толковых нет и вообще сплошное мещанство, что школьная система меня не устраивает и вообще не устраивает никакая система, и мне надо испытать на себе, что такое ничтожество, человек, который ничего не делает, чтобы у меня появилась настоящая потребность в каком-то деле, появилась всерьез и надолго, и ничто, ничто не заставит меня изменить свое решение.

Отец ошеломлен, он возражает. Пусть возражает.

Я не притрагиваюсь к супу в своей тарелке, что тревожит мать, а это, в свою очередь, тревожит меня, и не зря, потому что она с ходу начинает:

— Ты ничего не ешь, ты не больна? Ты все время шмыгаешь носом, должно быть, у тебя насморк, надо показаться врачу, хочешь, я договорюсь с ним? Впрочем, при той жизни, какую ты ведешь, тебе не врач нужен, а нужно, чтобы мы запретили тебе шляться, нет, ты видела, какие у тебя синяки под глазами, ты худеешь, ты постоянно как в тумане, я надеюсь, у тебя нет анорексии?

— Нет, это наркотики.

— Ты находишь это смешным?

Я закуриваю четвертую сигарету и выпиваю большой стакан воды, у меня дерет горло.

И тут я замечаю, что стол сервирован на четверых и рядом со мной стоит свободный стул. Кому он предназначен?

Я опасаюсь самого худшего, и самое худшее свершается: в ресторан входит Катрин, протягивает распорядительнице, встречающей гостей, свой дорогойэлегантный плащ фирмы «Берберри». Катрин — лучшая подруга моей матери, а ненависть, которую я к ней питаю, более чем пропорциональна тому несправедливому чувству приязни, которое испытывает к ней моя мать. Катрин — постаревшая Аманда Вудворд, не понимающая, что стиль «деловая женщина» еще в восьмидесятые годы вышел из моды, неудачно вышедшая замуж, разведенная, бездетная, и она переносит на меня, переносит на меня… Я терплю ее уже восемнадцать лет на всех обедах, во время отпусков, она отравляет мне все мои дни рождения, из-за нее я не имею права сделать себе липосакцию. Я ее ненавижу!

Она усаживается, она заводит со мной разговор, она донимает меня, я уже не могу владеть собой… и я срываюсь. Разражается буря, мои родители дают наконец выход своему возмущению, которое они до сих пор сдерживали, и впадают в истерику (слишком хорошо воспитанные, в другое время они не допустили бы такого, но я нарушила самые элементарные правила вежливости, я сказала своей почти второй матери, чтобы она перестала действовать мне на нервы, правда, с «пожалуйста»). У меня болит голова, и я предпочитаю молча сносить их упреки, но когда это становится совсем уж невыносимым, я повышаю голос, я ору:

— Ладно, лишайте меня куска хлеба, я, чтобы заработать себе на жизнь, пойду продавать себя, и вы будете довольны!

Буквально помертвевшие от стыда перед сидящими за соседними столиками, стыда за такую мою порочность, родители умолкают, и я могу закурить. В тишине.

К сожалению, моя короткая вспышка не производит ни малейшего впечатления на Катрин, и она пользуется случаем, чтобы проявить свои мнимые таланты психоаналитика. Она без остановки засыпает меня вопросами, даже не слушая моих односложных ответов, обрушивается на мои сигареты, и я чувствую, как во мне поднимается ожесточение, я сдерживаюсь, сдерживаюсь… ведь она подарила мне на Рождество сумку от Гуччи…

Так и есть: она бросается на мои отношения с парнями: «Ты вспомни „Красотку“, где Вивиан признается, что ее называют жалкой приманкой…» И вдобавок она приводит в пример себя… И еще говорит мне о моем отце… Я вся сжимаюсь. Нужно закурить, но она своими кроваво-красными ногтями впивается в мою последнюю сигарету, и это переполняет чашу…

— Послушай, Катрин, с тех пор, как ты и тебе подобные прочли Фрейда, вы во всем видите угрозу, все воспринимаете в искаженном свете. Малейший объект, похожий на палку, у вас уже фаллический символ, любая спортивная машина — синоним фаллоса, ведь его хозяин — человеческое отродье, думающее только «об этом». Так считал Фрейд, этот старый извращенец. Вы копаетесь в себе, это, must-have^[15], последнее дело, но копаться в других — еще хуже, это самое отвратительное. Хватит провоцировать меня на ответный удар, своим безапелляционным тоном ты договорилась до того, что во мне будто бы сидит какой-то «неуправляемый Эдип», что я его жертва, но, во-первых, я девушка, а не парень, а, во-вторых, если я в чем-то неуправляема, то, скорее, во мне сидит Электра, а не Эдип, так-то, дамы и господа, благовоспитанные последователи психоаналитиков. Ах вот как, значит, я влюблена в своего отца, и если бы он не был моим отцом, с удовольствием занялась бы с ним любовью? Ну что ж, пока ты здесь, посоветуй мне стянуть ключи от его «ягуара», завалить его там и насиловать, пока не разобью его прелести, а потом в результате усилий моих и его фаллоса, пристанищем для которых послужила его большая и очень дорогая машина, получив свою долю спермы, может быть, изнасиловать свою мать, чтобы она зачала эту дуреху Антигону. Отцеубийца, кровосмесительница и лесбиянка, я осуществлю наконец все свои фантазии и к тому же стану счастливой матерью своей маленькой сестры. Вот так!

В эту минуту звонит мой мобильник и спасает меня. Номера на дисплее нет, но я говорю «Алло!», уже зная, кто на другом конце связи.

— Ты где?

— В «Мюрате». С родителями. Заканчиваю обедать.

— Через пять минут я за тобой заеду.

Я беру свои манатки и ухожу не прощаясь.

На улице холодно, я стою лицом к ветру, предоставив ему стегать меня, я счастлива от одной мысли, что жду его. Он останавливается во втором ряду, и я сажусь в машину.

— Ну, чем ты хочешь заняться?

В другое время у меня была бы куча предложений, но сейчас он застает меня врасплох, и мое «что хочешь» звучит жалобно.

— Что я хочу? Все, что я хочу?

— Конечно, нет.

— Так я и думал. Ничего не поделаешь, если не заниматься любовью, займемся тем, чем можно. Жаль, что ты уже пообедала, я умираю с голоду.

— Я ничего не ела.

— Тогда поедем, пообедаем. Где ты хочешь?

— В итальянском…

Он едет в сторону от центра, мы минуем Порт-Майо… Куда он, ведь за Порт-Майо уже ничего нет! Я-то думала, что он повезет меня в «Реле дю Боккадор» или в «Карпаччио дю Рояль Монсо». Одни ворота, другие, третьи… Париж уже кончается. Андреа врубил музыку на полную мощность, невозможно даже сказать слово, на спидометре двести, машины съезжают с левой полосы, словно мы их пугаем, быстрая езда меня баюкает, мне все равно, пусть везет меня куда хочет… Он выезжает на автостраду, что ведет в Ле-Бурже, и тут я догадываюсь…

Мы отправились в Монако на самолете «Фалькон-50». Приземлились в Ницце, где шофер его монакского дяди встретил нас и отвез в «Рамбольди». Мы просидели за столиком четыре часа, мы пили «Амаретто», я не заметила, как прошло время, даже не заметила, что уже наступила ночь, мы были одни на свете, и я была очарована.

Потом мы поехали обратно на шестисотом «мерседесе». Я не захотела поцеловать Андреа, а в довершение всего задремала под его рукой.

В полночь он привез меня домой.

На следующий день мы отправились в Санкт-Мориц кататься на лыжах, а еще на следующий я прождала его звонка весь день. Он не пожелал дать мне свой номер, хотел все держать в своих руках, и я мучилась до десяти часов вечера, когда наконец-то он заехал за мной, чтобы отвезти в Довиль, в казино, где мы с улыбкой продули пятьдесят тысяч, в четверг у нас был шоп-тур в Милан, потом снова Лазурный берег и ужин на яхте его дяди неподалеку от Сен-Тропеза.

Шли дни, и чем дальше, тем лучше мы понимали друг друга, но мое упорство со временем только возрастало, я по-прежнему запрещала себе уступить… Это отнюдь не выводило из себя Андреа, он оставался невозмутимым, уверенным в себе, всегда у него находились какие-нибудь веселые истории, невероятные идеи. Мои отказы забавляли его, и это меня даже сердило.

Целую неделю мы пиратствовали во всех городах Европы, позабыв о городе самом прекрасном. В субботу вечером — передышка: ни самолета, ни какого-нибудь удивительного открытия. Мы пообедали в городке Мезон-Бланш — тюрбо и слишком много шабли, а потом несколько часов ехали в Париж, а там — от Восьмого округа к Пантеону, от кладбища Пер-Лашез к Монмартру. Около Сакре-Кёр мы вышли из машины, чтобы полюбоваться видом города.

На пути к дому, когда мы проезжали через Квадратный двор Лувра, я почувствовала, что в машине мне не хватает воздуха. Мне вдруг захотелось прогуляться по площади Карусель. Как раз в это время мы говорили о том, что ведем жизнь пресыщенных детей, слишком много выпитого шабли ударило мне в голову, я в том состоянии, когда мысли путаются и ты все на свете ненавидишь. Я иду, меня познабливает, взгляд блуждает по мостовой, и я вслух рассуждаю:

— Мы живем… как кретины. Едим, спим, занимаемся любовью, выходим «в свет». Снова и снова. И снова… Каждый день — бездумное повторение предыдущего: пусть мы едим что-нибудь другое, пусть спим слаще или совсем не сладко, пусть трахаемся с кем-нибудь другим или идем в другое место… Но это все то же самое, без конца, без всякой цели. Но мы продолжаем, мы стремимся к надуманным целям. Вес в обществе. Башли. Парни или девушки. Мы лезем вон из кожи, чтобы все это реализовать. Но в результате или мы не реализуем это никогда и на веки вечные остаемся в проигрыше, или это происходит, и тогда оказывается, что нам на это наплевать. А потом мы выбиваемся из сил. Петля начинает затягиваться. Когда мы понимаем это, мы желаем только одного — затянуть ее немедленно, чтобы нам не бороться впустую, чтобы перехитрить судьбу, выбраться из ловушки. Но мы боимся. Неведомого. Худшего. И потом, хотим мы того или нет, мы все время чего-то ждем. Иначе бы мы умоляли, чтобы нам дали расслабиться, упаковками глотали медок, жали на бритвенное лезвие, пока не брызнет кровь…

Мы пытаемся развеяться, устраиваем себе праздники, мы ищем любви, верим, что нашли ее, а потом падаем. С высоты. Мы пытаемся играть с жизнью, заставить себя поверить, что она в наших руках. Мы ездим слишком быстро, но избегаем столкновений. Мы нюхаем слишком много кокса, но избегаем смертельных доз. Все это пугает наших родителей — банкиров, генеральных директоров, деловых людей, они просто с ума сходят, для них все это непостижимо. Некоторые пытаются что-то предпринять, другие заявляют, что они бессильны. А есть и такие, кто вообще не вмешивается, они просто молча подписывают в конце месяца чек. И мы клянем их за то, что они дают нам так много и так мало. Так много для того, чтобы мы разрушали свое здоровье, так мало для того, что по-настоящему ценно. А что для нас по-настоящему ценно, мы, в конце концов, и сами уже не знаем. Границы затушевываются. Мы нечто вроде свободных электронов. У нас вместо мозгов кредитная карточка, вместо носа вдыхатель для кокса, и ничего на том месте, где должно находиться сердце, мы чаще ходим по барам и ночным клубам, чем на занятия, у нас больше знакомых семей, чем настоящих друзей, в наших записных книжках две сотни телефонов, по которым мы никогда не звоним. Мы — золотая молодежь и не имеем права плакаться, ведь у нас есть, кажется, все, чтобы быть счастливыми. А мы — пресыщенные, напичканные коксом и антидепрессантами, но с улыбкой на губах, потихоньку подыхаем в наших огромных апартаментах, где лепные потолки заменяют нам небо…

Андреа молчит, он накидывает мне на плечи свое пальто, обнимает меня. И целует в лоб.

По моей щеке скатывается слеза, за ней другая. Я уже не в силах сдерживать их, слишком много противоречивых чувств переполняет меня, слезы катятся, я ничего не могу с собой поделать. Слишком пожившая, слишком юная и слишком одинокая. Я не заслуживаю того, чтобы обо мне заботились. Я не понимаю. Мне никто не нужен.

Мы ищем любовь, мы верим, что нашли ее. Потом падаем. С высоты. Может быть, падать легче, если никогда не подниматься высоко? Ты делаешь из своей жизни Голгофу. Уединенное место, умоляющие лица, грязные руки, плачущий ребенок, ночь, небытие… Небытие — главный вопрос жизни… Руки Андреа обнимают меня и прогоняют мою тоску, я чувствую его ласку на своих волосах, своих пылающих глазах, своих залитых слезами щеках, своих жадных губах. Не знаю, почему я плакала. Я больше не плачу. Правда, нет? Слезы еще текут, я просто не хочу их сдерживать. Мне так хорошо. Из глубины бездны возрождается надежда. Снова иллюзорная.

А может быть, это слезы радости…

Я не знаю.

Глава 8

Что сказать о счастье? Ничего. Это всем уже наскучило. Счастье одних делает несчастными других. Вы становитесь ревнивым, подозрительным. Но почему это относится вроде бы к нам, а не к вам? И потом, разве я буду рассказывать вам о своей глупой улыбке? Разве рассказывают об улыбке, особенно глупой?

Я не буду ни пересказывать вам, какие очаровательные глупости мы говорили друг другу по ночам, ни описывать его манеру закладывать мне за уши мои волосы, ни теплоту его щеки на моей щеке, ни его взгляд, утопающий в моем взгляде.

Вот видите, я уже впадаю в плохой штамп.

Щека к щеке, глаза в глаза, рука в руке… Какими дураками мы становимся, когда любим! Какими глупыми, слащавыми, сентиментальными, безвольными, бездеятельными, эгоистичными, слепыми и глухими! Счастливая, я прогуливаю свою отрешенную от окружающего мира персону по улицам Парижа, меньше всего заботясь о том, пугаю или нет я тех, кто идет вместе со мной, — они для меня больше не существуют, или случайных прохожих — их я просто не вижу. Мне важно мнение только одного человека — Андреа, и его лицо — точная копия моего: тот же блаженный вид, та же улыбка до ушей, и поэтому, если его вдруг что-то удивит во мне, пусть высказывает все начистоту.

Шесть месяцев счастья. Разделенного. Беспорядочные воспоминания и чувство боли где-то в глубине моего существа, когда я их вызываю… Сплетение смеха, ног, дымка от сигарет… Смешение запахов «Дольче и Габбаны» и «Аллюра»… полные истомы нежные слова… на смену зиме приходит весна… мои руки судорожно впиваются в его тело… его голос сводит меня с ума… лучезарная темнота царит в моей комнате, когда я дремлю в его объятиях… охватившая нас лихорадка, наши восторженные возгласы и наши неутомимые объятия… только удовлетворенное желание сразу же вспыхивает снова… этот ничтожный мир для нас не существует… только он… только я… наши тела в полном единении… наш смех созвучен… мы катаемся по полу в облаке белых перьев из подушки, которую мы порвали в нашем бесчинстве… я шутя вырываюсь из его рук… потом даю себе волю и опрокидываюсь на спину… мои оголенные ноги приподнимаются… А после наслаждения — полное согласие… утопить свой взгляд в его ясных глазах… отдать свою шею его ненасытным губам… закурить сигарету, одну на двоих… ничего больше не желать… ни в чем больше не сомневаться… полная удовлетворенность тела телом, сердца сердцем… меня баюкают восторженные звуки слов любви, предназначенные мне… Восхитительная усталость на несколько мгновений оттягивает новый порыв страсти… обессиленные, мы лежим бок о бок… в тишине… и наши тела ликуют, потому что они вместе…

Он небрежно играет с разметавшимися по подушке моими длинными волосами, я провожу пальцем вдоль изгиба его поясницы… спокойная сила его распростертого тела, одно соприкосновение с ним жжет мне кожу и душу… нет, пока я в его объятиях, я ничего не боюсь… ничего… я дышу в такт биению его сердца, мое тело — это отражение его тела, его ноги крепко, словно цепью, охватывают мои ноги… он спит, а я смотрю на него, и тень от его ресниц на плохо выбритой щеке, его детская гримаса, его спокойно лежащая рука вызывают во мне неизмеримо страстные чувства…

И это я, которая бежала от любви, с готовностью бичевала ее! Так было со всеми, кроме Андреа. Мы — единая душа в двух телах, а когда они соединяются, мы уже и одно тело. Шесть месяцев я никуда не выходила. Я ничего не пила, не нюхала. И нормально. Я держала себя в руках, наслаждаясь его кожей, моя потребность к разгулу сгорела в пламени его глаз.

Жить любовью, «Эвианом» и «Мальборо лайт».

И верить, что этого достаточно.

Но этого оказалось недостаточно.

Мы были друг для друга спасительной соломинкой. Перилами, ограждающими пропасть.

Очень скоро я поняла, что наши мысли абсолютно во всем совпадают, и если он иногда пытается оспаривать мои убеждения, то лишь с единственной целью помочь мне одолеть мою неприспособленность к жизни в обществе, от чего он страдал и сам, и именно от ее убийственных последствий он хочет меня уберечь. Жалкий обман… Кто верит, тот ошибается? Наше влияние друг на друга парализовало нашу общую боль, и хотя душа моя была глубоко ранена, а я на веки вечные охвачена тоской, я поймала себя на мысли, что счастлива. И понемногу наше, казалось бы, неодолимое отчаяние впало в летаргический сон… К концу шести месяцев мы стали почти «как все». Если только это и правда было возможно…

Шесть месяцев счастья? Нет. Шесть месяцев отсрочки…

Резкое недовольство начало снова рождаться во мне, оно постепенно росло, потом стало вопить… как только я утрачивала бдительность. Как прежде.

Мы выходили только для того, чтобы поужинать. В одно из тех дурацких мест, куда рисковали заходить лишь редкие парочки, чтобы пощекотать себе нервы видом побоища разъяренных девиц, таскающих друг друга за волосы в спектакле, к их обоюдной радости, сплошь инсценированном. Белокурые шлюхи выставлены напоказ, ноги взлетают под шуршанье обшитых монистами платьев, а публика под позвякивание стаканов и приборов, под звуки расхваленной сверх меры веселенькой музыки и под звонкие песни поющих, срывая голос, и танцующих девиц обжирается, переглядывается.

Улица Сент-Оноре, 239, отель «Кост» или одно из тех мест, где вы в конце концов оказываетесь всегда, когда не знаете, куда пойти. Ну а мы просто хотели выбраться из-за запертых дверей. Нам необходимо было вдохнуть глоток воздуха. Но наверное, нам не стоило переносить наши сопереживания в эту развратную атмосферу. Ведь мы оба слишком хорошо были знакомы с ней.

При виде старых знакомых я едва уловимо меняюсь в лице, а они уже разглагольствуют у нашего столика, сетуют, что давно не видели нас за ним. Это Синтия, Изольда и Татьяна, они с усмешкой улыбаются мне — брови приподняты, локон закрывает один глаз — и удаляются, виляя задом, вспотевшие в своих куртках из обыкновенной кожи или кожи питона, вцепившись в свои сумки от Фенди, словно они помогают им удерживать равновесие. Я поздравляю Андреа, он познакомился сразу со столькими светскими женщинами. Он говорит, что с ними он даже не переспал бы. Но мне не смешно.

Я сжимаю свой бокал.

Бросив быстрый взгляд на зал, я замечаю всех: здесь Б. в T-shirt^[16] от Коринн Кобзон, с ним какая-то уличная проститутка. Появляются придурок Бенжи, Джулиан и Крис, тоже в сопровождении уличных проституток, все подсаживаются к Б.

Как раз напротив меня, на другой стороне террасы, Витторио наливает вино в бокал Сибиллы, которая меня упорно игнорирует, а я узнаю ее только по платью с оголенной спиной от Валентино, которое мы покупали вместе. Кажется, она деблокировала материнское наследство, чтобы Витторио открыл свое дело, уж не знаю какое. Кассандра не разговаривает со мной с тех пор, как я встречаюсь с Андреа, под предлогом, что я, мол, человек «непоследовательный», да еще подбила на то же Сибиллу.

В эту минуту меня замечает Кассандра, она опускает свои очки от Гуччи и мечет в мою сторону испепеляющий взгляд.

Одиннадцать часов вечера, а вид у них всех уже блуждающий. Их мрачное хождение между террасой и туалетами напоминает мне о том, что ко мне не вернется уже никогда.

Я сжимаю свой бокал.

Мое радужное настроение, с которым я жила эти последние шесть месяцев, улетучилось. Я пью больше, чем надо бы. Мое отражение в зеркале, что находится как раз напротив меня, позволяет мне видеть, как я потихоньку разлагаюсь, словно картина, на которую плеснули кислотой. Мои волосы кучерявятся, глаза блестят каким-то нездоровым воодушевлением, щеки горят, руки дрожат, а под моим чистым лбом теснятся ужасные мысли. Злой гений былых времен снова постепенно овладевает мною.

Я сжимаю свой бокал.

Мы все же беседуем, но разговор звучит фальшиво, отчаянная попытка создать видимость полного взаимопонимания, но оно уже в прошлом. Мы говорим о других, к счастью, еще есть другие… Андреа рассказывает мне, что тот черный, который в начале ужина подошел поздороваться с ним, сын главы одного африканского государства, что когда они были в Роше, он носил золотые часы «Ролекс» (sic!^[17]) и каждую ночь ныл, что у его соседа по комнате, сына главы другого африканского государства, золотой «Ролекс» еще и с брильянтами, а Витторио устроил нечто вроде притона, а его отец торгует цветами, а Джулиан докатился до того, что его выставили из Бостона, уж очень он там развратничал, что же касается Криса, то он два года назад, когда был под коксом, пришил одного парня около школы самбы, но его отец дело замял, а отец Кассандры, моей бывшей лучшей подруги, торгует оружием, как и его собственный отец, и ему скоро предъявят обвинение… Но все это меня не интересует, и я начинаю рассказывать ему обо всех своих самых омерзительных былых похождениях. Кивком головы я указываю на своих прежних партнеров по распутству… Вот с ним у меня было… и с ним… и с ним… Отвратительный разврат, свальный грех в десять часов утра, оргии после десяти граммов кокса. Я преувеличиваю, я почти выдумываю. Он остается невозмутимым. Он разливает остатки шампанского, заказывает еще бутылку. Когда приносят кофе, я уже мертвецки пьяна. Он не лучше, но держится. Я задыхаюсь, мне надо выйти на воздух. Пошатываясь, я встаю, меня все больше мутит, но я скрываю это под победной улыбкой, я прохожу переполненный зал с поднятой головой, никто даже заподозрить не может, что я еле держусь на ногах. А у меня слишком высокие каблуки, и платье на мне слишком короткое. Я направляюсь к дамской комнате.

— Хелл! Как дела?

Это А.

— Хорошо, а у тебя?

— Я тебя целую вечность не видел!

— Да, уже шесть месяцев, как я ушла в подполье.

— Говорят, ты живешь с этим парнем на «порше», что живет на авеню Фош, с Андреа?

— Да.

— И давно?

— Шесть месяцев.

— Тогда все понятно.

— Верно.

— Куда-нибудь пойдете потом?

— Нет, не думаю, я не совсем в форме…

— Ты всегда умела справляться с подобными пустяками…

— А сейчас не умею…

— Возьми…

Он сует мне пакетик.

— Спасибо. Не ожидай меня, я верну его тебе за столом. И заодно поздороваюсь со всеми.

Я вхожу в туалет, он отделан как роскошный дом свиданий. Там постоянно толпится целый рой проституток, они пытаются прихорошиться, разглаживая свои ранние морщины, и, после UV придавая лицу загорелый вид, щедро покрывают его «Терракоттой». Вот тут-то и обнаруживается их самозванство: содержимое их сумок нефирменное, они без тени смущения достают из них тушь для ресниц и губную помаду из супермаркета… Простите, извините меня, я хотела принять кокс, спасибо. Я закрываюсь в кабинке и достаю из своей сумочки от Вюиттона пакетик. В одно мгновение ко мне возвращаются мои прежние рефлексы, а к моей кредитной карточке — ее утраченное было полезное предназначение. Я осторожно высыпаю крупинки на закрытую крышку унитаза, лихорадочно сворачиваю двухсотфранковую купюру. Опускаюсь на колени и смотрю на пять полосок. Вдыхаю… Одну… Вторую… Меня охватывает эйфория. Я делаю паузу. А потом — третью. Четвертую. Пятую… Почему я лишала себя этого целых шесть месяцев? Суррогат счастья: шесть сотен за грамм. С трудом я поднимаюсь с колен, ударяюсь лбом о стенку, но боли не чувствую.

Я рывком распахиваю дверь, она с грохотом бьет соседнюю. В льстивом свете комнаты зеркало отображает мою очаровательную юность, капля крови блестит над бровью. Я снова безбоязненно встречаю своих демонов. Теперь я иду уверенной походкой. С непринужденным видом прохожу через зал, мне кажется, будто я пробудилась после долгого сна. Я возвращаю А. остатки кокса, меньше полграмма… Я сообщаю ему об этом с некоторым смущением, он не возражает, даже наоборот. Я обхожу их стол, здороваюсь со всеми этими мерзкими типами, созданными только для Ночи, моими бывшими партнерами по гнусному разврату, и они возникают в моей памяти с позеленевшими рожами, неузнаваемые, с заплетающимися языками и бессвязными мыслями, в слезах из-за того, что оказались бессильными. Но я чувствую свою связь с ними.

Я возвращаюсь к нашему столику, но мое место занято. Андреа как ни в чем не бывало болтает с одной из подружек своей сестры, которая сочла, что ее близость к его семье позволяет ей расположить свою задницу на моей розовой пашмине. Стоя перед ними, я достаю сигарету из пачки, которую оставила на столе, резко щелкаю «Дюпоном», в несколько приемов глубоко затягиваюсь.

— Добрый вечер, — говорю, выпуская струю дыма.

— О, добрый вечер, прости, я села на минутку на твое место, но я так давно не видела Андреа… — мямлит она, глядя на меня широко раскрытыми светло-голубыми глазами.

— Если тебе нравится мое место, можешь сидеть и дальше.

Андреа улыбается, но в глазах у него тревога.

— Она шутит.

Он встает.

— Что на тебя нашло, не собираешься же ты устроить скандал из-за того, что подруга Габриель на минутку села на твое место?

— Во всяком случае, не это мое настоящее место.

— У тебя, должно быть, приступ паранойи? Ты приняла что-нибудь?

— Да, мой дорогой. Полграмма, мой дорогой. Ну и что?

Мне хочется, чтобы он рассердился, сорвался хотя бы на мгновение, его выдержка бесит меня. А он просто смотрит на меня почти с презрением и извиняется за меня перед этой дурочкой, которая все еще торчит здесь, словно фарфоровая ваза, пялит на нас глаза и не осмеливается уйти не попрощавшись.

Я беру свою пашмину. Андреа удерживает меня:

— Куда ты? К ним?

— Я хочу уйти. Поеду в «Кабаре».

— Хорошо. Я с тобой.

Он расплачивается. Мы сматываем удочки.

Он подает мне руку. Я почти вишу на нем. В машине я опускаю стекло, от свежего воздуха мне становится легче. Я откидываю свое сиденье, вытягиваю ноги. И принимаюсь во все горло распевать, смеяться, хохотать! И ужасно гримасничать. Андреа не выдерживает и тоже смеется.

Я достаю бутылку шампанского, которую мы не допили, я ее утащила, спрятав под пашминой. Я пью из горла́, словно алкоголичка, и умоляю его последовать моему примеру. Он покоряется. Вид у него бравый… Он приканчивает бутылку, бросает ее на дорогу, на площади Согласия, и она прямо-таки взрывается с диким шумом. Ради забавы я строю из себя пошлячку и стараюсь втянуть в эту игру его.

Мы с шиком подъезжаем к «Кабаре», балбесы, желающие произвести впечатление. С самодовольным и развязным видом он бросает ключи от машины водителю заведения. Тот кидается ему на шею, выражая свою радость от встречи. Чтобы сократить эту трогательную сцену, я изображаю из себя путану-иностранку и со смешным акцентом властно требую, чтобы он последовал за мной:

— Дорогой, поторопись же!

В зале разыгрывается вымученная светская комедия. Ведь шесть месяцев мы нигде не появлялись. Столько знакомых потеряно из виду, теперь всем надо объяснять, где я ужинала, где пропадала все это время, что делала, собираюсь ли летом в Сен-Тропез или в Марбелью, или на Ибицу, или на Сардинию, а может, на яхте, если я еще встречаюсь с этим, как там его, и почему я больше не звоню, и где я купила свое платье, и как я познакомилась с Андреа… Да, да, я очень хочу выпить. Водки, сделай одолжение, и со льдом… И апельсиновый сок… Нет, я не теряю хороших привычек… Да ладно, успокойся, я не алкоголичка, нет… Наоборот, я всерьез завязала… Передай мне свой пакетик, ты моя любовь… Все хорошо… Да, а у тебя… Нет, нет, я не вышла замуж, с чего ты взяла… Нет, я не забыла… Я тебе не звонила, потому что… потому что… Да, водки, если тебе не трудно… Что новенького… ничего, все как обычно… Кто заказывал шампанское… нет, я уже достаточно выпила… О’кей, не сердись, разве только один бокал… О, как поживаешь, душа моя?.. Да, это долго тянулось… У тебя нет немного кокса?.. Скоро увидимся… Ты совсем черный… Откуда приехал?.. Это как же… Слушай, с пустым стаканом в руке я чувствую себя дурочкой… Водки с апельсиновым соком, большое спасибо… Андреа, любовь моя, я тебя повсюду искала, где ты был?

— На служебной лестнице, там одна моя «бывшая», немного поласкала меня.

— Ладно, все в порядке, ты не очень скучаешь?

— Совсем не скучаю.

Я в таком состоянии, будто напилась политуры, мне трудно ориентироваться. Комната перед глазами кружится, но я все же иду, не падаю, и то, что я в стельку пьяна, меня нисколечко не огорчает. Наоборот, я ликую.

Четыре часа утра. Теперь уже «Куин», все такие же дурацкие физиономии. Все мертвецки пьяные, грязные. Вот и все различие. Кокс, который мне дали, кончился, мне плохо, и, устав клянчить его, я покупаю два грамма и направляюсь к туалетам, иду, словно через выгребную яму, какие-то липкие от пота тела жмутся ко мне, два педика, самая дешевка, сверх меры напичкавшиеся экстази, обнимаются, пускают слюни и враждебно смотрят на меня из-под изукрашенных пирсингом бровей, их угрожающие взгляды леденят меня. Чтобы пройти без очереди, я делаю вид, будто мне плохо. Служитель сортира предлагает мне карамельку на палочке. В кабине я загружаю свой нос и выхожу — суровая, с помертвевшими деснами, но очень довольная собой. Вхожу в зал. Я иду, виляя бедрами и без зазрения совести расталкивая отвратительные потные тела, которые попадаются мне на пути.

Я возвращаюсь к Андреа. У него на каждом колене по девице, на лице какая-то сардоническая улыбка, и выглядит он последним негодяем. Он без меры пьет. Я ногой опрокидываю на столе несколько стаканов. Какой-то прихлебала возмущается, Андреа резко осаждает его. Я силой стаскиваю с его колен обеих девок и впиваюсь губами в его губы. Жадно целую его, мои руки проскальзывают под его рубашку, гладят его тело, которое я так хорошо знаю. Сидевшие с ним за столиком испаряются. Я одну за другой расстегиваю пуговки на его джинсах, и нас уносит порыв взаимной страсти, мы не в силах погасить его и постепенно переходим к неизбежной близости… Мы занимаемся любовью. На глазах всего «Куина». Моя радость удесятеряется от присутствия стольких людей, хотя наши сладострастные движения могут показаться обманными, а мои вскрики заглушает слишком громкая музыка…

Я отстраняюсь и сажусь рядом с Андреа. Несколько человек смотрят на нас, в глазах у них ужас, и мы уходим под чей-то дьявольский хохот. Мы не уважаем ничего и никого, даже самих себя, мы наделены единственным даром — мы навсегда освобождены от ига всяческих запретов. Я не могу удержаться от смеха. Я пьяна от шампанского и от своего распутства.

И хочу продолжать. Я еще не насытилась.

Хочу с еще большей силой, хочу невозможного.

Мы выходим на улицу. Путь от «Куина» до машины нескончаем, мы напрягаем остатки сил, чтобы идти пристойно и не ткнуться лицом в пыльный тротуар. В свете электрических фонарей мы проходим мимо невольных свидетелей, и понемногу в моем мозгу зарождается мысль, что мы смешны. Смешны. Жестикулирующие марионетки. Я валюсь на сиденье. Елисейские Поля вращаются вокруг меня, я пытаюсь закрыть глаза, чтобы не видеть этот утомляющий меня манеж, в центре которого нахожусь, но виски мои словно сжаты тисками, и я не могу сделать это и смотрю широко раскрытыми глазами на жалкий спектакль своего вырождения. Безвольное тело, которое бьет лихорадка, кое-как прикрыто платьем с потускневшими блестками. Руки в конвульсиях. На лицо страшно смотреть: запавшие глаза, блуждающий взгляд, застывший рот. На бледной коже полосочка крови, это я разбила бровь. Я ищу в своих глазах привычный свет. И не нахожу. Я разглядываю какую-то незнакомую женщину. Незнакомую женщину с потухшим взглядом.

Подумать только, Андреа еще способен втиснуть на стоянке между двумя машинами свою… Я сижу как пригвожденная. Он настаивает, чтобы я вышла. Я отказываюсь. В конце концов он осторожно тянет меня за руку, и я выбираюсь из машины. Мои судорожные движения смешны. Наконец я стою на тротуаре. Лишь одно мгновенье, а потом мои обессилевшие ноги подкашиваются, и я падаю. Меня тошнит. Это поднимается во мне словно приступ ярости, я хочу выплеснуть свое отвращение, свою ненависть и те литры алкоголя, которыми я налилась. Я стою на коленях, согнувшись пополам, меня выворачивает наизнанку, и излишества этой ночи и моей повседневной жизни гнусными брызгами выплескиваются на мое платье от Лолиты Лампика, а тишина в те минуты, когда я давлюсь от ужасных усилий, угнетает. Как в каком-то кошмаре я фонтанами изрыгаю литры водки, литры шампанского, свои утраченные иллюзии, фантомы, которые преследуют меня, и все это выплескивается на темный асфальт жидким и грязным взрывом, который отдается в моей голове фатальным приговором моему нравственному падению. Я в полной отключке. Я не хочу подняться с колен, не хочу встретиться взглядом с Андреа. Я опускаю голову, чтобы скрыть свои жгучие слезы. Я хочу здесь умереть.

Андреа поднимает меня, одна рука под моими коленями, другая обнимает за плечи, он несет меня к машине и увозит. Я умираю от усталости и стыда, я кладу голову ему на плечо, у меня вид покойницы. Привычный запах его квартиры приводит меня в чувство. Неторопливо он ведет меня через комнаты в ванную. Сажает на край ванны и смоченным полотенцем осторожно обтирает мне лицо, перемазанное макияжем и слезами. Терпеливо, пока от них не остается и следа. Пока зеркало не являет мне образ бледного ребенка с печальными, окаймленными темными кругами глазами. Он чистит мне зубы.

— Сплюнь.

Я сплевываю. Потом он расчесывает мои отяжелевшие волосы, аккуратно, чтобы не сделать мне больно. Снимает туфли от Прада и платье. Заставляет надеть необъятную рубашку. Берет меня за руку и ведет в свою спальню. Укладывает, укрывает до подбородка. Моя голова лежит на середине подушек. Он держит мою руку. Я помню нежность чистых простыней и чувство умиротворения от того, что моя рука в его руке. Потом я провалилась в сон.

На следующий день все повторилось. И даже еще хуже…

Глава 9

Я больше не могу.

Мы уже не живые, мы в капкане.

Мы увязли во Мраке и в кокаине.

Мы шляемся по злачным местам восточных окраин, по кварталам, о существовании которых до того даже не подозревали, мы погрязаем в нечистотах других, мы насыщаемся отвратительными испарениями, пустопорожними встречами и той вездесущей гнилью души, которую находят только ночью, и мы стремимся к ней помимо своей воли.

Мы играем комедию жизни, но мы скорее мертвые, чем живые.

Живые трупы.

Я задыхаюсь… я не хочу все это продолжать.

Я больше так не могу…

Я принимаю очередную дозу.

Каждый день я вижу, как опускается мужчина, которого я люблю, как он тычется подбородком в столешницу, как дрожат его руки, раскрывающие пакетики с коксом, как он делит порошок на дозы, и они мгновенно исчезают, когда он неверной рукой подносит их к носу, чтобы вдохнуть, это полностью заполняет его жизнь, в которой я уже лишняя.

Нос забит, глаза пустые.

Мы даже не занимаемся больше любовью.

У меня в горле постоянный привкус металла, я не чувствую десен, каждое утро у меня из носа идет кровь.

Это захлопнувшаяся калитка, автаркия. Звоним мы теперь только своему дилеру.

Мы стремимся испытать все. Вчера мы накурились крэка.

Перевернутый стакан, белоснежные кристаллики, скрученная купюра. Он перенял у меня дурную привычку пользоваться купюрой.

И в этом мы каждый сам по себе.

Мы таскаемся по каким-то гнусным местам, мы кутим с самыми отчаявшимися бедолагами.

Шесть часов утра, мы где-то в Восемнадцатом округе, мусорные баки и какие-то люди. Кажется, уже занимается день. Но это ночь, навеки ночь.

Только я одна знаю это.

Возможно, он тоже знает, я его не спрашиваю, мы совсем не разговариваем больше.

Усталым движением он открывает дверцы машины. Я словно во сне сажусь в нее.

Мы слушаем «Аэродинамик» группы «Дафт Панк», и музыка вызывает у меня желание куда-то идти, уйти очень быстро и очень далеко. Мы мчимся по пустынным набережным, на спидометре двести, и все, что остается позади, вдруг освещается словно вспышкой молнии, и я твержу себе, что мне хочется умереть, умереть именно в этот миг в Париже, на скорости двести, умереть рядом с Андреа, одурманенной коксом и бешеной гонкой, умереть под громкие звуки гитары «Дафт Панк», насытившись окружающей красотой, броситься с моста Искусств, потому что в наших остекленевших глазах мелькает наша судьба, влететь в Квадратный двор Лувра, к подножью обелиска, промчаться под Триумфальной аркой, по площади Виктора Гюго, вышибить дверь музея Мармоттан, чтобы вместе с родственной душой пролить слезы перед шедевром — картиной Моне «Впечатление. Восход солнца» — и испустить последний вздох…

Я вдруг осознаю, что у меня из носа идет кровь, что звонят колокола, что мы приехали…

Глава 10

Все кончено. Я отступилась. Я больше не могу. Мне кажется, мы дошли до того, что ненавидим самих себя. Мы больше не живем. Рутина, жуткая рутина, сознание, что и завтра мы проснемся рядом друг с другом, будем вместе бродить… тоска… Попытка обмануть эту тоску, отупляющую наши головы, пичкать себя наркотиками, чтобы сохранить иллюзию, будто нас что-то связывает, кроме нашей «любви», цепляться за нее, чтобы избежать «иного», ненавидеть это «иное», которое уже пришло, и все-таки страшиться, что оно уйдет… Уйти раньше.

Это конец.

* * *

«В моем глупом сердце глупость поет во весь голос…»

Сегодня я ходила по бутикам. Я купила две пары джинсов от Кавалли, болотные сапоги в «Колизе де Саша» и пиджак от Барбары Бюи, и еще я скупила всю витрину у «Пола и Джо», брюки от Жозефа, еще одни от Прады, а у Диора …надцатую сумку, очень подошедший к ней бумажник и летные очки, я даже купила парусиновую шляпу от Фенди с фирменной фонограммой, хотя носить ее не буду, разве только в воскресенье в кино.

Сегодня у меня четыре приглашения на ужин: один в «Бэне» в пользу благотворительной организации, нечто вроде суаре, куда приходят в вечернем платье за три минимальные зарплаты и где вы обжираетесь с чистой совестью, потому что вы пришли и благодаря вашему присутствию и пяти сотням франков, которые внесли при входе, вы спасете тридцать голодных африканских детей. На этот ужин я не пойду. «Бэн» слишком далеко.

Еще я приглашена на день рождения Султана. Двадцать лет. Султан — не лошадь и не собака, он мой друг детства, и я думала, что мне наконец-то удалось потерять его из виду, но он, как и каждый год, настоятельно приглашает меня на свой день рождения, где, заранее знаю, я встречу всех утонченных представителей вырождающейся расы, которых я избегаю с тех пор, как начала что-то соображать и бойкотировать танцевальные вечера для избранной молодежи и улицу Пасси. Значит — не подавать признаков жизни.

Третье приглашение к Крису, на авеню Монтень. Обычное «до» перед ужином «У Дьепа»: несколько стаканов вина, несколько доз — подготовка перед тем, как отправиться туда.

Я даже не раздумываю, принять ли мне четвертое приглашение на ужин, организованный продюсером порнографических фильмов, он увлечен Викторией и хочет познакомить нас со своими актерами.

В этом приглашении ценно только одно: значит, я и правда пользуюсь спросом.

И вот результат: четыре приглашения на ужин, все одно другого занудливее, и я не знаю, что же мне делать. Я люблю бывать в «Марке» у Жан-Жоржа, но еще я хочу поесть суши, но не у Нобю, и я хочу выпить водки со льдом, а так подают только в «Зо» и в «Бинди», а еще почему бы не полакомиться цыпленком в «Кока»? С другой стороны, когда я слышу, как официант говорит «счас» вместо «сейчас», а в карте читаю слово «натуральный», — «стакан натурального свежевыжатого морковного сока» или «немного натурального пармезана», я способна превратиться в убийцу.

Пожалуй, я поступлю разумно, если останусь дома. Но сомнение не оставляет меня, и я звоню Виктории.

— Хелло! — кричит она на американский манер.

— Это Хелл. Как дела?

— Хелл, darling^[18], наконец-то, я уже готова была создать группу розыска, ведь я включила тебя в число самых-самых VIP, а ты звонишь только тогда, когда тебе…

— Викки, дорогая, у меня серьезные проблемы и мне плевать на твою группу розыска, как на мои первые штанишки от Ла Перла. Что вы делаете сегодня вечером?

— Мы идем к Крису промочить глотку и напичкать нос, потом в «Кабаре» промочить глотку и набить полный нос, потом в «Куин» промочить…

— К Крису я не пойду.

— Почему, Хелл, у тебя сложности с моим дружком?

— Заткни свой фонтан, с твоим дружком познакомила тебя я. Я очень люблю Криса, но не хочу видеть ни его закадычного друга Джулиана, нью-йоркского дауна, ни его закадычного друга Бенжи, лучшего кандидата в Сент-Анн на этот год, ни А., моего «бывшего», ни Б., моего «бывшего», ни других ничтожных наркоманов, с которыми он постоянно якшается. Сегодня мне хочется просто поговорить, понимаешь?

— Понимаю. А вот мне хочется сегодня заняться любовью.

— Займешься этим после.

— Погоди, Хелл, ты же прекрасно знаешь, что Крис способен на это только часов до одиннадцати, а потом его так развозит, что он уже не мужчина…

— В таком случае, иди туда без меня.

Я кладу трубку.

Зачем все? Я хожу по бутикам и по барам, без конца покупаю случайные шмотки, которые не создают ансамбля, надеваю их на званые вечера или на танцы, где пьют и даже не разговаривают друг с другом, откуда возвращаются в одиночестве или с кем-нибудь совсем чужим, а мир катится в пропасть.

Моя жизнь похожа на прогулку в машине по Парижу в четыре часа утра, когда смотришь на пустынные улицы, слушаешь дешевые песенки, оплакивающие ничего не стоящую любовь.

Андреа в своей машине всегда слушал Игги Попа «Ночь в клубе» и из группы «INXS» — «Ты нужна мне сегодня вечером…» или группу «Рейдиохед», главным образом их «Крип» и «Высокий и бесстрастный», еще он обожал Стинга и группу «U2», хотя и не признавался в этом.

Я приучила его к нашей музыке, открыла для него «Жестокое намерение», он никогда этого не слышал.

Когда Андреа был маленький, его отец ушел из дома и поселился в отеле «Ритц»… Как-то ночью Андреа проснулся, тайком вышел на улицу, добрался до «Ритца» и привел отца домой. Ему было восемь лет.

Сейчас ему двадцать два года, он нашел себе какую-то дурочку, невзрачную блондинку, необыкновенно «примерную девочку». И теперь в Париже со мной разговаривают как с вдовой. И в приветствии «добрый день» звучат нотки соболезнования.

Это конец.

Каникулы я провела словно в тумане. Сен-Тропез, Ибица, потом Бали с родителями. Делала вид, что мне весело, что я развлекаюсь, пила и развратничала с утра до вечера, даже на пляже, даже в лодке. Катилась по наклонной плоскости… Все, что я делала во время каникул, я предпочитаю забыть.

Две недели назад Андреа позвонил мне. Мы не виделись три месяца. Он хотел узнать, что у меня нового. Что нового?

Мы договорились встретиться в полночь в баре отеля «Пренс де Галь», были уверены, что знакомых там не окажется.

Я пошла туда, нарядившись во всё цвета беж, не один час потратила на макияж, чтобы скрыть синяки под глазами и грустное выражение лица, сотворила себе ослепительную улыбку.

Когда я приехала, он уже был там, все такой же, в черном костюме, вид непередаваемый. Он читал «Философию в будуаре», водка с тоником стояла перед ним нетронутая.

Изображая из себя потаскушку, я одну за другой выкурила несколько сигарет, с отсутствующим видом вертела головой, оглядывала бар. Два саудовца подошли поздороваться со мной.

Андреа рассказывал мне о том, как он провел каникулы на Майами, о судебном процессе своего отца.

В этом тихом баре, среди бесцветных людей, мы были двумя бесцветными личностями, и в наших душах ничего не всколыхнулось. Тогда я встала, схватила его за запястье и потащила на улицу, к его машине.

— Ко мне.

Это все, что я сказала.

Онвключил музыку, я выключила ее, и мы доехали в тишине, ее нарушало только урчанье мотора.

С лихорадочной торопливостью мы разделись и предались любви. Увы, так недолго.

Потом он спокойно рассказал мне, какие чувства он испытывает к своей дурочке, какие чувства, «как он тогда поверил», испытывал ко мне, сказал, что мой уход — это счастье, ибо наша связь была ошибкой, мы оба ошибались, но он все же рад, что сегодня вечером мы разбили лед между нами и в будущем, он надеется, сумеем сохранить дружеские отношения.

— Диана — женщина моей жизни, Диана — мать моих детей.

Он что, хочет, чтобы я завыла? Даже нет, ему просто на меня наплевать. Он так влюблен в свою бесцветную ломаку, что ему все равно, с кем говорить о ней.

Что ж, не повезло, значит, в этой постели сейчас только я одна, и я до крови впиваюсь ногтями в ладони, чтобы заглушить боль, она все сильнее затопляет меня, я приговорена слушать из уст любимого мужчины панегирик своей сопернице, и это после того, как отдалась его усталым объятиям.

Его размеренный голос, такой дорогой мне голос, окончательно рушит мои последние надежды. Одно его слово, одно его движение — и я бы не выдержала, во всем призналась ему, объяснила, почему ушла, сказала, что люблю его по-прежнему.

Мне безумно хочется разрыдаться, но я сдерживаю себя. Возможно, мои глаза блестят немного больше, чем обычно, и на них уже набегают слезы, но нет, он их не заметит. Я стараюсь, чтобы он не заметил. У меня еще есть силы. Я загоняю в глубину свою безобидную боль, заменяю ее желанием мстить. Пусть он страдает, как страдаю я. Я сажусь на край постели, глажу его волосы, в тишине звучит мой голос, и я сама не узнаю его.

— Люби ее, эту девочку, дурачок, люби ее, может быть, она сумеет заставить тебя полюбить жизнь. Может быть, благодаря ей тебе удастся оставить в покое свой нос, ты перестанешь трахаться с проститутками, может быть, ради того, чтобы она поверила, что ты не совсем пропащий, ты дойдешь до того, что даже решишься работать, может быть, когда ты представишь ее своим родителям, они снова начнут смотреть на тебя как на своего сына. Твой отец перестанет размышлять, не лишить ли тебя наследства, твоя мать не будет больше ночи напролет лить слезы из-за того, что горничная без устали стирает следы кокса с твоего ночного столика, который лишь для того и служит тебе, она перестанет принимать прозак, а может, даже перестанет пить.

Все станет прекрасно в этом лучшем из миров. Ты будешь вставать в часы, когда привык ложиться спать, будешь ездить в свой офис в «берлине», а в пробках слушать последние известия. Ты будешь усаживать свою ухоженную задницу в кожаное кресло и говорить комплименты своей секретарше, а она — плевать в твой кофе, потому что ей осточертело каждый день стирать пыль с фотографии в рамочке на твоем столе, где ты красуешься со своей женой, своими двумя робкими детишками и собакой на фоне вашей «хижины» в Сен-Тропезе. Ты будешь читать газеты, у тебя появятся собственные воззрения на политику, пусть даже ошибочные, ты будешь голосовать за программу, которая снизит налог на богатство. По вечерам ты будешь оглядывать свое жилище, не отдавая себе отчета в том, насколько абсурдна твоя жизнь, в розовом пуловере «поло-гольф» будешь ужинать со своей дурочкой, рассуждая о том, что адюльтер принимает характер эпидемии, что он процветает в кругу ваших друзей, но умолчишь, что он не обошел и вас. Ты потеряешь свою молодость и даже не догадаешься об этом. Вы будете дрыхнуть бок о бок в каюте теплохода на постели в четыре квадратных метра, даже не касаясь друг друга, но тебе будет наплевать на это, ведь ты предпочтешь ходить в бордель или к проституткам на бульвар Ланн. Ты станешь таким же, как твои родители. Станешь их живым клише.

Впрочем, нет… Ты думаешь, что и правда кончишь свои дни так же благополучно, как они?

Ты размечтался, Андреа, это было бы слишком легко. Добропорядочный буржуа, это слишком хорошо для тебя, ведь ты даже на это не способен. Ты загубил все, Андреа, даже твое аристократическое имя загублено, по отношению к тебе оно звучит карикатурно. И сам ты всего-навсего карикатура на беднягу, который имеет все и не представляет собой ничего.

К концу этих шести месяцев ты мне до чертиков надоел. Почему я ушла молча, как ты думаешь? Да я просто не знала, как тебе сказать, что для меня все кончено, я не хотела, чтобы ты умолял меня остаться, не хотела оставаться из жалости. Ушла и все, это было самое простое. И хуже всего то, что ты даже не способен быть постоянным в своих мелких ничтожных чувствах, до чего ты дошел со своей путаной уже через месяц? Ты забыл, какими отчаянными воплями «Вернись!!!» ты заполнял мой автоответчик.

А теперь ты доволен, фокусничаешь, прикидываешься влюбленным, сам же трахаешь по десятку шлюшек из предместий в неделю, а твоя кретинка в это время мечтает о тебе, лежа в простынях «Бемби»! Ты с утра до вечера пичкаешь себя дурью, а ведь ты умел контролировать себя во всем… И ты еще держишь себя за уравновешенного мужчину, который переживает прекрасный роман с очаровательной девушкой! Но мы оба отлично знаем, что это вопиющая ложь. Уравновешенный? Ты? Это ты сам сделал такое открытие? Потеха!

А что еще нового в твоей ничтожной жизни? Сегодня ты хандришь больше, чем вчера, и меньше, чем будешь хандрить завтра. Ты целый день спишь, а ночи твои бессмысленны. Ты убеждаешь себя, что так ты бежишь от судьбы, предназначенной тебе при рождении, — примерный папенькин сынок, который принимает препарат ЭК от геморроя, не шляется по кабакам, процветает? Но ведь не это твоя судьба. Твоя истинная судьба, ты от нее никуда не скроешься, бедный недоумок, ты ее вечный пленник — это судьба неудачника!

Бедный малыш Андреа хитрит, он думает, что может избежать рока, выжимая на своем проклятом «порше» двести в час! Он думает, что крепок, как железо, а сам с каждым днем все больше погружается в свои экзистенциалистские бредни! Рок мчится гораздо быстрее, чем «порше», дорогой!

Его имя смешно! Подумать только — Андреа ди Сансеверини, аристократ тонкой кости, но — оскудение рода по отцовской линии, вырождение элиты, мама наркоманка, папа плейбой, сыночек дегенерат, а еще есть Габриель, которая, может быть, выйдет из этого круга, в общем, чудесная семейка!

Кроме того, у Андреа много друзей, он их очень любит, прежде всего это его дилеры и его путаны, они толпятся вокруг него, чтобы оградить от других, рассчитывающих тоже урвать у него свой кус. Еще у Андреа есть подружка-блондиночка, ее зовут Диана, он ее обманывает. Амбиции Андреа: перекупить «Куин» и поселиться в нем. Финансовое положение Андреа — тридцать тысяч франков в месяц, которые он выбивает у отца, чтобы покупать дурь (об этом уже было сказано). Если же отцу надоест субсидировать подобный порок и он начнет подумывать, не прекратить ли поддерживать бесполезную деятельность сына и не урезать ли ему довольствие, Андреа скорее предпочтет пожертвовать Лаем^[19], чем своим пристрастием к роскоши, и пошлет своего дилера, который не прочь подработать по случаю, лишить жизни того, кто дал жизнь ему. Он станет богатым, но будет мучиться, потому что эринии^[20] не оставят его в покое, и он кончит тем, что перережет себе вены или обожрется лексомилом, пытаясь успокоить нервы, или вышибет себе мозги с помощью охотничьего ружья… Он погубит себя, потому что губит все, и закончит свою жалкую жизнь в американском госпитале, куда Диана, принявшая постриг в монастыре урсулинок, будет приносить ему шоколад… Вот так-то… Жизнь, мужчина, Дульсинея, внешняя благопристойность, эпитафия на могиле «Пусть почиет в мире»… А теперь, спокойной ночи и убирайся!

Он и глазом не моргнул. Встал и ушел. Каждое слово, которое я произносила, ударом кулака отдавалось в моем сердце, и когда он ушел, в моем лице не было ни кровинки.

На следующий день он улетел на Мальдивы. Со своей путаной. Они вернулись в прошлый четверг. После десяти дней любви и солнца. А я десять дней просидела взаперти в смертельной депрессии.

Твои мелочные нападки всего лишь удары по воде… ты как ребенок, который ушибся и пытается втолкнуть в песочницу своих маленьких приятелей, чтобы они тоже ушиблись…

Субботний вечер, уже две недели я никуда не выхожу, мне страшно показаться на людях без него.

Я знаю, что с ней я его не встречу, она не ходит «по всяким лавочкам, это неприлично». Нет, он ходит один и изменяет ей с проститутками. Она не знает, что с ней он изменяет мне.

Сегодня я тем более никуда не пойду. Боюсь встретиться с его равнодушным взглядом. Я проветриваю свои владения, свежий воздух прогоняет из гостиной табачный дым, но не мои черные мысли.

Хлоэ в больнице, передозировка. Отца Кассандры разыскивает полиция, его обвиняют в торговле оружием, и он ночью скрылся на своем самолете. Кассандра осталась одна, она зарабатывает себе на кусок хлеба официанткой в «Косте», и ее несчастная жизнь доводит ее до того, что она становится путаной «У Фатьена», но, по последним слухам, здорово окрутила отца Сибиллы. А Сибилла пыталась покончить с собой, говорят, из-за Витторио, он смылся с миллионным наследством, доставшимся ей от матери, этого она уже не могла перенести.

Мне не удастся заснуть.

Я включаю проигрыватель.

Я вспоминаю «Калавадос», когда мой любимый еще приходил туда… Я вспоминаю его взгляд, его лицо, такие лица бывают у музыкантов. Я вспоминаю свое бегство.

Что-то словно взрывается во мне, я вскакиваю, комкая простыни, что-то кричу, мой голос срывается… Это моя вина. Я захотела покончить со всем, считая, что мы взаимно губим друг друга, но ведь это я была виновницей нашего срыва, я сама привела к своему несчастью.

Это конец.

Он сожительствует с бедной девочкой, а я словно дура сижу дома в субботний вечер. У меня даже нет желания выйти, меня ничто не интересует, я никого не хочу видеть. Кроме него. Мне не хватает его.

А впрочем, что мешает мне пойти и во всем признаться ему? Сказать, почему я ушла, что все те мерзости, которые наговорила ему в последнюю нашу встречу, — это оттого, что я была так несчастна, я ревновала, я чувствовала себя растерянной, что каждое слово, которое я бросала ему, предназначалось и мне тоже, что мы загубили нашу общую жизнь.

«Я люблю тебя» — слова, таящие в себе так мало и так много, а я ни разу не сказала ему этого.

А если он ответит мне холодно, пошлет меня куда подальше, что ж, тем хуже. По крайней мере будет ясность.

Я быстро одеваюсь во все новое, что купила сегодня днем. Новое все, кроме пояса, его подарил мне он. Мои волосы еще влажные и уже начинают завиваться в колечки, но сейчас не время заниматься прической. Я перекладываю содержимое моей сумки от Вюиттона в новую сумку от Диора и убегаю. На ходу мельком заглядываю в огромное зеркало в прихожей… Сегодня, когда я, вернувшись, снова посмотрю в него, я буду спасена.

Я мчусь на стоянку такси, я не хочу, дрожа от нетерпения, целых семь минут дожидаться машины дома. Я бегу по улице, металлические набойки моих каблуков цокают по асфальту.

Половина первого ночи, он, должно быть, еще дома, обычно он посылает своих дружков сделать черное дело: заказать столик на полночь, а явиться в два часа, когда все заполнено.

— Авеню Фош, около площади Звезды.

Его подъезд, его лифт, его лестничная площадка, его дверь… Искупление, отпущение грехов, конец тоннеля… Я жму на звонок, жму с силой, мне не открывают. Никого. Меня вдруг снова охватывает лихорадка. Я опять на подъеме, волны моей любви-опустошительницы бьются о закрытую дверь.

Его нет дома, он, должно быть, где-то ужинает. Я не могу в таком состоянии объезжать все рестораны Парижа. Поеду ждать его в «Кабаре».

Я пешком спускаюсь к Елисейским Полям. Иду быстро, почти бегу на своих слишком высоких каблуках. Обхожу всех на стоянке такси. И вот мы уже едем к площади Согласия, дорога сужается на улице Фобурж, его машины около отеля «Кост» нет. Я закуриваю сигарету и сразу же бросаю ее. Наконец приезжаю на площадь Пале-Рояль. Выхожу из такси. Разглядываю номерные знаки припаркованных машин, стоящих как попало «порше», двух «феррари», из которых одна «маранелло» со шведским номером, синей «модена-супер» с немецким номером. А вот и «Ауди-ТТ» Виктории. Посмотрим еще раз черные «порше»… Наконец-то… 75ONLV75. Он здесь. Я вхожу в логово.

Глава 11

Меня зовут Андреа, я живу в Шестнадцатом округе.

Я почти счастлив.

Кажется, у меня есть все: я Молод, Красив, Богат, все должны мечтать, чтобы оказаться на моем месте.

Или почти все.

Я Молод, Красив, Богат и здравомыслящ.

И эта последняя деталь все губит.

Моя жизнь — это роскошь, спокойствие и наслаждение, у меня апартаменты за шесть миллионов, машина мечты (вашей мечты, естественно) и барахла, как у Мадонны, у меня есть картины известных мастеров, две тысячи компакт-дисков и один из них платиновый, я занимаюсь спортом в «Ритце», я никогда не ужинаю дома. Мне двадцать два года.

Я живу на авеню Фош, в квартирке в двести квадратных метров с паркетом, лепными потолками, каминами и очень красивой горничной, на стенах у меня полотна вышеупомянутых мастеров и еще рисунок Энди Уорхола^[21], его я сам купил на аукционе, и еще гениальная живопись проклятых художников^[22]. Под потолками у меня хрустальные люстры, единственное, что уцелело от нашего тосканского дворца, которым моя семья владела четыреста лет.

В своих апартаментах я сломал несколько стен, и получилась огромная комната, где там и тут, словно бы случайно, расположились рояль, столовая фирмы «Кнолль», телик фирмы «Бэнг и Олуфсен», несколько диванов, кресел, низкие столики из салона «У Конрада» с пепельницами из салона «У Коллет». В другой комнате — кровать в стиле Людовика XVI, фотография ночного Нью-Йорка и джакузи целиком из стекла.

Я раскатываю на «Порше-СТ3» с номером 75ONLV75, обувь делаю на заказ у Берлути, ношу джинсы только от кутюрье или костюмы за двадцать пять тысяч, и зимой, и летом не выхожу из дома без моих «Рей Бэн»^[23] семидесятых годов, волосы у меня всегда немного встрепаны. По натуре я художник, и мое произведение — Я сам.

Моя персона, мои апартаменты, моя машина, мой образ жизни, моя внешность — все исключительное, я ничего не делаю как другие или же делаю лучше.

* * *

Каждый день я просыпаюсь в полдень, сажусь в свой «порше» и еду завтракать в одно из тех мест, которых вы не знаете, после иду в «Ритц» поплавать или отправляюсь по бутикам, или на какой-нибудь аукцион, или в офис моего отца, потом возвращаюсь домой почитать, а вечером снова выхожу.

Я выхожу «в свет» каждый вечер, это моя единственная слабость. Уже лет восемь я не могу оставаться по вечерам дома. Как и все, в свое время я начал с «Планша», о котором сохранил самые нежные воспоминания, потому что именно туда я приходил в своих первых костюмах от Дольче и Габбаны. Мне было четырнадцать лет, когда я открыл для себя то, что, как я тогда думал, и есть знаменитые ночи Парижа: Жильбер Монтанье в локонах, «весь Париж» в рубашках от Ральфа Лорана, виски и головокружительные танцовщицы, наш «Клуб пресыщенных детей», потрясающие вечера на тему вроде: «целовать-не-целовать-во-время-конкурса-галстуков-когда-идет-снег-а бар-открыт-распределение-каскеток-от-Жака-Даниеля-и-ветровок-от-Кутти-Сарка», — короче, наше вам с кисточкой! Я воображал, будто я Тони Монтана, когда — сам от горшка два вершка! — с огромной отцовской сигарой во рту, вывернув карманы, платил за бутылку вина. Я «валцело» хорошеньких маленьких испуганных кисок из добропорядочных семей — да, в те времена мы вместо «целовал», «закадрил», «влепил поцелуй», «залапал» и тому подобного, переставив слоги в слове «целовал», говорили «валцело», это был наш неологизм, и — еще хуже! — мы его спрягали, так вот, я «валцелил» многих маленьких Маш (Мари-Шарлотт), маленьких Анн-Се (Анн-Сесиль), маленьких Прис (Присцилла), маленьких дурочек, которые после десяти минут болтовни со мной шли в общий сортир ласкать меня, а потом лили горючие слезы, потому что я больше не нуждался в них, а они были в меня влюблены.

Но пришло время, и мне надоели свеженькие девочки, надоело слушать глупые французские песенки и, главное, надоел хозяин «Планша», который надумал выгравировать мое имя на позолоченной пластинке и прикрепить ее у входа среди таких же табличек с именами почетных посетителей заведения, и все это из-за частички «ди» перед моей фамилией. Я сказал себе, что заведение, где хозяин сумасшедший, не может быть достойным, и распрощался с ним.

К тому же мои друзья и я сам повзрослели. Мы достигли совершеннолетия. Мы сочли, что нам уже не пристало тратить время в заведении, где в середине июня уже пусто, потому что его завсегдатаи сдают экзамены.

Мы стали слишком стары для «Клуба» и наконец пришли к выводу, что это место, где мы чувствовали себя как рыба в воде, отныне не представляет для нас ни малейшего интереса… Аквариум опустел, а мы доросли до уровня настоящих кафе и баров, там мы почувствовали себя взрослыми. Взрослыми? Да на нас смотрели как на забавных зверушек! Наш юный возраст удивлял, наша наглость удивляла еще больше, но деньги открывают все двери, и теперь в этих заведениях, претендующих на то, что они для избранной публики, мы сокрушаем женщин полусвета. А кого там только нет, настоящий римейк «Человеческой комедии»: чиновники middle class^[24], которые живут на сорока квадратных метрах и, лишь бы показать себя, спускают свое жалованье на бутылки, приодетые секретарши и косметички, большие любительницы спрея, мстительные жители предместий, вытащенные из невежества с помощью огромного количества отвратительных шлягеров в стиле вымученного французского рэпа, который загрязняет волны и золотые диски, можно подумать, мы об этом мечтаем, спасибо фирме «Барклай и Полиграм». Для них — повышение социального положения, для нас — приобщение к дурному вкусу. Мы наслаждаемся нашими VIP-лимузинами, звучными и полновесными родовыми именами, а ведь мы составляем всего ничтожную долю процента, мы те, кто заставляет плеваться пятидесятилетних домашних хозяек, они по вечерам читают «Капитал», а мы жиреем, мы лопаемся от достатка, водка и чувство превосходства кружат нам головы, мы властители мира, ну, просто реклама спортивного автомобиля «спрайт».

В массе людей нас ничтожная доля, но мы чувствуем себя многочисленной кастой и знать не знаем, что там происходит внизу. В тот час, когда вы встаете, чтобы идти вкалывать, мы, пьяные и безмятежные, только ложимся спать, спустив за одну ночь столько, сколько вы тратите на питание за неделю, больше, чем вы платите за квартиру, даже больше вашего жалованья. И самое скверное то, что это нормально, и завтра мы будем делать то же самое, и послезавтра тоже, и так каждый день, пока не подохнем.

Вас это возмущает? Тем лучше, для того мы и стараемся.

Я молодой подонок, мерзкий молодой подонок, который плюет на ваше возмущение с высоты своих двадцати двух лет и своих миллионов. Мое кредо? Послать к черту мир! Понятно?

Ведь послать к черту мир — это выход, панацея от скуки. Вывести из себя, послать к черту, возмутить лицемеров, морально опустившихся, нетерпимых, без оснований претенциозных, соседей, буржуа, скупердяев, фантазеров, безнадежных посредственностей, тех, кто покупает большие машины в кредит, тех, кто разглагольствует о политике, тех, кто обзывает девушек шлюхами, потому что не поимел их, кто критикует книги, не прочтя, тех, кто проповедует только в своей церкви, тех, кто размахивает пачкой тысячефранковых купюр перед официантами, тех, кто не любит полицейских, о других я уже не говорю.

У меня есть два безошибочных орудия, чтобы развивать свое искусство жить: первое — мое несомненное физическое, интеллектуальное, финансовое и социальное превосходство, ими я с первого раза сокрушаю противника, они делают меня неуязвимым при любой атаке, а второе — мне на все наплевать и я ничего не стыжусь.

Вы считаете это мальчишеством? У меня другое мнение.

Я плюю на мир, потому что ненавижу его.

Я ненавижу его за то, что он не такой, каким я хотел бы его видеть. Я идеалист, я дорожу вышедшими из употребления ценностями, я чту мужество, самоотверженность, благородство. Моя жизнь — поиск чего-то, чего больше нет, мои предки были героями, а я всего-навсего сын своего отца. Бунтовщик без причины, я подохну или в аварии своего «порше», или от передозировки, тогда как хотел бы умереть в сражении.

В каком сражении? В мире, где Бог — это Социальный Успех, в мире, в котором спасают только в кино?

Тщетно ищу я в каждом хоть крупицу поэзии, воодушевления в споре, идеалов, если не мыслей, но люди проходят мимо, они торопятся, плохо одетые, с потухшим взором, в котором лишь одни заботы.

Я ничего не могу сделать для них. Я ничего не могу ни для кого.

Я свел с ума всех девочек Парижа, три четверти из них потому, что я на них даже не взглянул, а для остальных, тех, которые привлекли мое внимание потому, что они были красивые или дерзкие, или тех, кого называют недотрогами, это оборачивалось несчастьем.

Девочки Шестнадцатого округа носят меховые манто и часы «Картье», льют слезы из-за одного «да» или одного «нет» и симулируют оргазм. Они «выходят в свет» в четырнадцать, принимают дурь в пятнадцать, делают минет в шестнадцать. В семнадцать они позволяют какому-нибудь богатенькому сыночку лишить себя невинности, в семнадцать же впервые обращаются к хирургу — нос, липосакция, грудь. Они страдают комплексом Электры и непомерно высоко оценивают собственную персону, они слушают бездарную музыку, покупают одинаковые сумки и все терпеть не могут своих родителей. Они научились читать по «Вуаси», они сторонятся «плебса», они целыми днями перемывают косточки своим подружкам, и в голове у них нет ни единой мысли.

Все, что они любят, кроме себя и своих йоркширских терьеров, — это деньги.

Их ясные глаза, должно быть, проникают сквозь стены, они оценивают вашу обувь, ваши часы, лаская вашу грудь, они изучают лейблы ваших костюмов, украдкой любопытствуют, какого цвета ваша кредитная карточка, насколько плотно набит бумажник в вашем кармане, они знают, какой модели ваш «порше», где в зале ваш постоянный столик, знают, что вы пьете, что едите, какие чаевые оставляете водителю заведения, знают ваше имя, знают, чем занимается ваш отец, сколько он зарабатывает и сколько отваливает вам…

Все они шлюхи. Тем лучше для меня.

А я словно универсальный переходной приз, самый красивый и самый яркий любовник Парижа, обо мне грезят все маленькие дурочки, с которыми никто ни разу не переспал и никто никогда не переспит.

Я бы мог всех их перетрахать. Но меня это не забавляет. Меня забавляет другое — играть на их нервах, мучить их, заставлять их унижаться.

Из этого я сделал искусство (еще одно). И самое отвратительное здесь то, что после всего они снова умоляют о встрече, обрывают мой телефон, умоляют выпить с ними по чашечке кофе или по стаканчику вина, потому что, видите ли, им необходимо со мной поговорить, они на людях закатывают мне истерики, трезвонят по всему свету, что влюблены в меня и что они не понимают, почему я так обошелся с ними.

И самое смешное то, что все они воображают, будто я не тронул их потому, что слишком их уважаю.

Я трахал только проституток, я люблю хорошо сделанную работу.

Я трахал только проституток, пока не встретил ее…

Я в своей гостиной у ночного окна, я смотрю, как в городе зажигаются огни. Я пью водку с тоником и думаю о Хелл.

Я много слышал о ней, слышал мнения самые противоречивые, и они меня заинтриговали: одни говорили, что она глупа, поразительно глупа, потом кто-то превозносил ее интеллект, кое-кто поговаривал, будто она частый гость в психушке, правда, позднее я узнал, что это брехня, еще мне рассказывали, как она безудержно хохочет, как затевает провокационные споры, говорили, что побаиваются ее, когда она не в духе. Но все сходились в двух пунктах: она красивая и она чокнутая.

Я встретил ее, бродя как-то по бутикам, она рыдала у витрины «Baby Диор», я так никогда и не узнал почему. Она была во всем черном и красива какой-то обнаженной красотой. Два месяца меня преследовал ее взгляд, но я ничего не предпринимал, чтобы вновь увидеть ее. Не хотел провоцировать судьбу. Мы встретились опять случайно в одно из воскресений, в полночь, я повез ее поужинать в «Калавадос», и там она спела песенку Ферре об умершей любви, она пела, глядя мне в глаза, будто в них читала слова.

С этого дня я потерял покой, так она увлекла меня. Но я не хотел оказаться в зависимости от кого бы то ни было, не хотел терять свою свободу, и это лишало меня воли, терзало.

Всю жизнь, чтобы не оказаться в гнусном положении человека, который жаждет любви, а ему в ней отказывают, я влюблял в себя других. Умышленно представая подонком, я все же контролировал себя, и меня считали мерзавцем потому, что я сам хотел выглядеть им.

Хелл завладела мной, не приложив к этому ни малейшего усилия. Она хотела лишь одного — бежать от меня. И по той же самой причине: она боялась меня так же, как я боялся ее. Но было уже слишком поздно.

Я устроил для нее потрясающее увеселение: самолет, яхта, казино, Милан, Довиль, Монако, я не столько хотел поразить ее воображение, сколько бежать из Парижа, где моя дурная репутация была вездесуща (я никогда так не проклинал ее, как в те дни), и из кожи вон лез, лишь бы убедить Хелл, что не заманиваю ее в ловушку.

И наконец она сдалась. Сколько часов провели мы в тот вечер, жадно целуясь в садах Карусели? Эти шесть месяцев были незабываемы, я был счастлив, тут уж ничего не скажешь, бесхитростные воспоминания о них и сейчас доставляют мне боль. Только мы, я и она. И больше никого. А потом однажды мы вышли показаться на людях, и тут ею словно демон овладел. С этого дня все рухнуло, и мы начали таскаться по всяким злачным местам, они и притягивали ее, и приводили в уныние, и она уезжала оттуда и ублаготворенная, и смертельно раненная. Она хотела окунуться в грязь, она нуждалась в этом, но это же ее и убивало. Она все больше и больше погружалась в клоаку, и я вместе с ней, потому что не хотел отпускать ее от себя и еще потому, что она была мне нужна, чтобы с ней выдержать все, что мы пили и где бывали. Я постепенно сдавал, но ни за что не оставил бы ее. Я ее любил.

А потом она ушла.

Шесть месяцев счастья… Неторопливая игра… а в один прекрасный день ты оказываешься за ломберным столом один… Твой партнер забирает свои денежки, бросает карты, и ты, как дурак, остаешься перед неоконченной партией… Ждать. Потому что ты не можешь делать ничего другого, только ждать. Перестать ждать было бы равносильно концу.

И ты впустую ждешь, что она продолжит игру, думаешь, что у тебя еще остались козыри, они пока не побиты и изменят ход партии.

Но ты проиграл.

Я, я проиграл.

Нет, я проигран.

Я ее люблю… Все время, дни и ночи, я погибаю от любви. Я люблю ее спящей или подавленной, я люблю ее, даже когда она под дурью, отупевшая, опустившаяся. Не знаю, как удавалось ей при полной деградации оставаться настолько чистой, что мне хотелось опуститься перед ней на колени.

Уже четыре месяца, как все кончено. И не единого слова.

С тех пор я каждый вечер куда-нибудь иду, я больше ничем не ограничиваю себя, как никогда пичкаю себя наркотиками, я уже и сам не знаю, что творю. Я нашел для себя одну блондиночку — я, кстати, терпеть не могу блондинок, — глупую, рассудительную, неприметную, с личиком деликатной мышки. Полная противоположность Хелл. Я сплю с ней раз в месяц и едва помню, как ее зовут.

Да, Диана. Ничего интересного.

Я ее повсюду афиширую, засыпаю ее очень дорогими подарками, все считают меня ненормальным.

Но никогда раньше я не приводил к себе столько шлюх, я трахаю их в глотку без резинки, а потом гоню в шею.

Две недели назад я позвонил Хелл. Не выдержал. Под предлогом, что вернулся после каникул и хочу узнать, какие новости, какие сплетни…

Она приехала, излучая красоту и безразличие, едва слушала, о чем я ей говорю, без конца оглядывала сидящих в зале, а потом — не знаю, что на нее нашло, — вдруг потащила меня к машине, и мы поехали к ней. Была минута, когда мне казалось, что мое сердце сейчас разлетится на куски, казалось, что кончился наконец кошмарный сон, в котором я жил, я больше уже не вернусь в него… Но что-то в ее поведении смущало, у меня было чувство, будто она уже не такая, как была, что она хочет просто причинить мне боль.

Я овладел ею. Я заставил ее поверить, что всего лишь удовлетворил свою похоть, тогда как мне хотелось кричать о своей любви. Потом я стал плести ей, будто страстно влюблен в Диану, что она единственная любовь в моей жизни, мать моих детей, и иную подобную чушь, но ей от этого не было ни горячо ни холодно.

Я хотел только одного — достучаться до нее, увидеть, как в ее глазах блеснут предательские слезы, хотел, чтобы она закричала, завопила, закатила истерику. А она спокойно встала, начала гладить мои волосы и объяснила мне, как дважды два четыре, какое я ничтожество.

И я ушел от нее.

Пустота… ее невозможно описать. Можно только рассказать, до чего она доводит. Цепляться за свою никчемную жизнь? Нет сил. Вернуть прошлое? Все начать сначала, избежать ошибок?.. Каких ошибок? Я обречен на пустоту? Такова моя судьба? Таков мой жребий? И это ужасное состояние. Малейшее движение в тягость. Опущенный взгляд. Полное безразличие ко всему. И ко всему ненависть. Можно отвлечься, почитать книгу, посмотреть фильм, но это всего лишь отсрочка на час или два, а потом снова пустота. Ринуться в город, без конца ездить по Парижу? Но его незыблемые фасады укрывают столько дешевой любви, а кишащие на улицах существа вызывают у меня отвращение… Мы… Где-то кто-то живет без меня.

Пустота сегодня и много пустых дней впереди. И ничего не имеет значения… но почему, почему, почему? Почему мы уже не любим больше ничего, когда нас больше не любят?

Уснуть без желания проснуться или проснуться с ней рядом.

Мои слезы на авеню Жорж Мандель в пространстве между ее дверью и моей машиной, всего несколько шагов. И та последняя ночь… все уже в прошлом. Да, я увидел ее. Еще более красивую… Или мне так показалось потому, что все кончилось?

Ненавидеть все места, связанные с ней: эту комнату, когда-то полную наслаждения, а теперь враждебную, безжизненную. Уехать. Конечно же, лучше всего уехать. Даже если не хочется. Самое ужасное тогда для меня было видеть ее постель, в которой мне больше не было места, видеть Хелл, рядом с которой мне не было больше места. Где-то в глубине души еще упорно живет надежда, ты тщетно пытаешься подавить ее, она ненавистна тебе, потом она угасает сама по себе, и так — до последней секунды, до «прощай», до лифта.

Шаг через порог. Улица. И дальше — ничего.

Пустота…

Я ставлю пустой стакан на низкий столик. Я смотрю, как гаснут огни на Эйфелевой башне. Звонят в дверь, я не хочу открывать. Половина первого ночи, я не меняюсь, черед десять минут я должен быть в «Кабаре».

Я выхожу к парковке, сажусь в машину, еду.

В «Кабаре» уже полно, я пробираюсь сквозь толпу, нахожу своих, сажусь, наливаю себе стакан. Теснота, толпящиеся люди, скучившиеся тела. Со времен самобичевания никогда человек с такой охотой не приговаривал себя к пыткам, и я думаю, откуда у меня эта неодолимая потребность хватать машину и возвращать радость сердцу, шесть часов без передыху топчась в полуподвале под слепящим светом или же в скрывающей убожество полутьме, одуревая от невыносимого грохота так называемой музыки, годной лишь для того, чтобы заглушать галдеж свихнувшихся от амфетаминов обжор. Незыблемый кодекс подобных заведений: заплатить в этих борделях за бутылку алкоголя раз в двадцать — двадцать пять дороже, чем у бакалейщика на ближайшем углу, поставить ее на столик размером с носовой платок, на котором уже стоят стаканы, а против каждого стакана табурет, а на каждом табурете тип, который подыхает со скуки, но ведь он уже разорился на бутылку.

На этой планете жизненное пространство индивида ограничивается бутылкой. Хорошо!

И нужно видеть, как они показывают зубы, когда кто-нибудь отваживается без приглашения подсесть к ним за столик. Но они сразу секут, когда к ним подходят с бутылкой. Ведь 0,75 литра водки стоят тысячу двести франков, а они знают, что с апельсиновым соком или со швебсом это составит двадцать стаканов, значит, стакан стоит шестьдесят франков, в стакане десять глотков, следовательно, один глоток стоит шесть франков… Конечно, особенно веселиться не из-за чего, но все же…

Правила меняются здесь как угодно, но при неизменном уважении к тем, которые имеют силу закона. Берут за то, чтобы войти, берут за то, чтобы сесть, берут за то, чтобы выпить, берут за то, чтобы потискать, берут за то, чтобы отлить в сортире. Вот так! Вы обязаны платить. Нет ничего хуже презрительного взгляда мадам-пипи, служительницы сортира, если, проходя мимо ее плошки, вы не бросите в нее со звоном одну или две монеты. И не вздумайте сжульничать и кинуть сантимы, они более легкие и звенят куда тоньше. А мадам-пипи просидела на этом месте двадцать лет, и у нее хватило времени научиться определять всевозможные монеты, которые ей бросают, по их позвякиванию, и если вы схитрите, она нахмурит брови и пойдет разносить по всему заведению про вас всякие гадости. И еще хуже: когда вы будете спокойно делить на дозы кокс на крышке унитаза, она по положению ваших ног догадается, что вы не делаете того, ради чего пришли, и позовет вышибалу.

В общем, ничто не дается даром, за все надо платить. Рослая блондинка, которая улыбается вам из-за плеча своего кавалера, на самом деле посылает свою ослепительную улыбку не вам, а горлышку в золотой фольге полуторалитровой бутылки «Кристалла», выглядывающему из стоящего перед вами ведерка со льдом. И мужчина, что так доверчиво прижимает ее к плечу, вовсе не ухажер ее, а ее сутенер. И тем не менее вы находите ее соблазнительной, вам приятно, вас заметили, выбрали, вы на седьмом небе! (К тому же вы немножко под хмельком.) Она здесь, она блондинка, она вам улыбается. Вы тоже изображаете на лице нечто вроде любезной улыбки и протягиваете в ее сторону бокал. Где-то в глубине души вы надеетесь, что она не подойдет взять его, и вы сможете воображать, будто у вас с ней большой белый дом в Монморанси, полный шумных детишек, и еще собака, повсюду теряющая шерсть. Какое-то мгновение, а может, и дольше, вы будете надеяться, что она выразит свое согласие движением ресниц, и все пойдет своим чередом: вы подводите ее к своему столику, предлагаете ей бокал. И она его принимает, ее ухаж(сутен)ер изображает из себя светского человека, она присаживается, ну а остальное зависит только от вас.

«Кабаре» — мир обособленный. И при всем том в нем много гнусного, низкого, что зиждется на корысти, на задницах и на деньгах. Я сижу на высоком табурете, и у меня в поле зрения одни только задницы. Задницы шлюх — это их удостоверение личности, его обязательно нужно предъявить, и еще толстые задницы тех, кто платит за выпивку. Их пухлые бумажники оттопыривают правый карман. Задницы, башли, задницы, башли… от этого меня мутит.

Стремление расширить число своих сторонников всегда актуально. Сегодня элита таскает за собой своих прихлебателей в «порше», угощает «У Дьепа», в «Барфли» и ласково называет нахлебничками. А их целый легион: дешевые манекенщицы, опустившиеся жители предместий, безденежные юнцы… Отребье ночного мира, не слишком уважаемая публика. Мерзкий симбиоз: за то, что он ведет жизнь, какую не смог бы вести самостоятельно, прихлебатель вместе с целой ордой подобных ему личностей обоего пола теснится около уродливого и невыносимого толстосума, удовлетворяет его потребность властвовать, ибо отсутствие харизмы не позволяет тому упражняться на равных себе. Вот он и жрет с ним с утра до вечера, иначе прощай все это стадо.

Прихлебателя легко узнать: он никогда не сидит на месте, всегда безупречно одет, но посмотрите на него на одной неделе, на другой — он все в том же костюме. Ему хорошо знакомы все заведения (не стоит совать обе ноги в один ботинок), он знает всех путан (у них одинаковое ремесло), он исходит потом, который выступает из всех его пор… На время наделенный обязанностями дилера, опытный зазывала, организатор всяких ужинов и кутежей с путанами, он не довольствуется тем, что там собирается много народу, прибытие какой-нибудь полезной персоны — вот что важно. Нужно видеть эту публику, когда они, словно лавируя на серфинге, манипулируют деньгами, стараясь побольше урвать для себя. Фи! Внимательно изучив зал со стоящего на возвышении столика, изобразив из себя невесть кого, прихлебатель вернется в свою жалкую комнатенку. Он ляжет спать и постарается заснуть, считая трещины на потолке. Но это ему не удастся из-за дури, которой он напичкал на дармовщину свой нос.

Случается и ночное чудо: кому-нибудь из этой своры вдруг удается переспать с богатой наследницей. Моя сестра два года назад преподнесла мне такой сюрприз, я вспоминаю ее ухажера в моей гостиной, его карикатурные усилия произвести на меня впечатление, к счастью, наша мать была в это время в Довиле и не увидела, как этот бугай волочит свои истоптанные «найки» по персидским коврам… Сестра втюрилась в него, это было самое печальное. Моя сестра и бывший дилер, бывший уголовник, разъезжающий на взятом напрокат «смарте» или на угнанном «порше» и рассказывающий байки о «БМВ», которую он, по его словам, разбил неделю назад, как раз перед тем, как познакомился с Габриель! И она, бедняжка, попалась на его удочку… Отец смотрел на это сквозь пальцы, пока Габриель не стащила его кредитную карточку и не поехала в «Ролекс», где купила для этого кретина часы «Дайтона» за сто тысяч. Тут уж папа охладил ее пыл, пригрозив, что немедленно отправит ее в Розей и не подарит ей на восемнадцатилетие «тойоту». А у Габриель две главные слабости — она любит машины и обожает приводить в отчаяние от зависти своих подружек. Так благодаря этой чертовой тачке она разом убила двух зайцев и в конце концов дала от ворот поворот своему уличному донжуану, ну а он, поджав хвост, устремился к другим юбкам, у владелиц которых перед фамилией стоит «де».

Он разорил бывшую лучшую подругу Хелл, она даже пыталась покончить с собой, а теперь подвизается в «Пунта дель Эсте». Что ж, одной такой меньше!

В зале «Кабаре» со всех сторон ловушки — девицы, не представляющие большого интереса. Все прямо-таки соскочившие с рекламной афиши Келвина Клайна, правда, с виду менее свеженькие, но, к несчастью, очень болтливые. А мой идеал совершенства — немая фотомодель. А эти — красивые, стройные и глупые, совершенную гармонию их тел можно сравнить только с их продажностью. Надо видеть, каким невероятным блеском загораются их глаза, когда они углядят позолоченную кредитную карточку. Впрочем, они знают, что золото и серебро тесно связаны и золотой карточке чаще всего сопутствуют серебряные виски. Но ведь это не твои виски… «Сколько тебе лет? — Шестьдесят два. — Скажи, на какой машине ты ездишь, и я скажу, чего ты стоишь. — На „бентли“. — Тогда ты мужчина моей жизни».

Шлюхи.

Столики в зале стоят на разной высоте: граница для обоняния и граница социальная. Девушки располагаются непременно на двадцать сантиметров ниже, здесь они проигрывают, но зато выигрывают в другом — они окружают столики, стоящие на возвышении. Там же, внизу, и те, кто вопреки физиологии бодрствует, не понимая, что происходит, и они жмутся друг к другу из стадного чувства. Отличное стадо обывателей. Толпясь в проходе и делая вид, что в восторге, они пялят глаза на VIP, очень важных персон, а те наслаждаются своим превосходством. Усталые, все хотят продемонстрировать всем свое улыбающееся лицо, и они танцуют, смеются, они гуляют. Улыбка до ушей, а глаза все равно пустые. Они в «Кабаре» и стараются во что бы то ни стало веселиться! А я мечтаю о том, чтобы музыка внезапно смолкла и вместо нее можно было услышать все мысли людей. Услышать, что они думают друг о друге, кого в глубине ненавидят, чего втайне стыдятся, услышать, кто и с кем хочет удовлетворить свою похоть, а кто и с кем уже преуспел в этом… Ведь вы даже представить себе не можете, до чего это доходит — все совокупляются со всеми, происходит гигантская оргия! И все это вовсе не ради того, чтобы завязать тесную связь, можете мне поверить: есть девицы, с которыми я переспал, а при встрече едва киваю им. Слова «добрый день» просто жалостный ритуал! Приезжая куда-нибудь, мы теряем полчаса на то, чтобы рассеянно чмокнуть в обе лицемерные щеки всяких олухов, перед которыми неудержимо афишируем себя, с которыми нам не о чем говорить, ведь мы видели их вчера и увидим завтра.

Я не могу больше находиться в этой смехотворной толпе. На первый взгляд она впечатляюща: мужчины в дорогих костюмах, женщины выглядят как картинки, но все это пахнет деньгами, добытыми нечестным путем. И взгляните-ка на них поближе… Большинство женщин некрасивы, они вырядились в барахло с показов мод, и вид у них нелепый. А эти самодовольные типы, задравшие голову так, что подбородок у них чуть ли не выше глаз, они сидят, словно скованные узами своей воображаемой значимости! Снимите с них костюмы с подложенными плечами от Хьюго Босса, отнимите их дорогие машины, их «Ролексы», и от их напыщенного вида не останется почти ничего. Перед вами предстанет непрезентабельная тщедушная личность с волосатой грудью и пустым взглядом, совсем растерявшаяся от того, что ее лишили арсенала могущественности.

Я здесь уже два часа, и мне все надоело. Надоело делать вид, будто я развлекаюсь, изображать хорошее настроение, в то время как я очень далек от этого. Мне надоели жадные глаза, которые, скользнув по моему лицу, останавливаются на моих часах «Одемар — Пиге»^[25].

На моем кресле кожа порвана, и оттуда клочьями лезет белое мельтоновое нутро. Вот тебе и «Кабаре», дешевая набивка под искусственной кожей! Символично. Я вдруг осознаю, что единственное мое желание — уйти. Лучше быть в одиночестве, чем на этом кажущемся празднике. Остаться одному и думать о Хелл.

Тусклые глаза моих приятелей выражают полноеизумление.

— Постой, всего половина третьего, это нечестно!

«Нечестно»! Банда недоумков!

Решено, я ухожу, покидаю этот вертеп.

Последний взгляд на кишащий людьми зал, и вдруг я замечаю ее.

Разодетая, как путана, с поясом, который подарил ей я, она возвышается над людским морем, покачиваясь на табурете и подозрительно без конца шмыгая носом.

Она сидит между Джулианом и Крисом в обнимку со своей подругой Викторией, которую я терпеть не могу. Она смеется, хлопает в ладоши, одним махом выпивает полбокала, а потом вдруг уголки ее губ опускаются, и я замечаю, как в ее угасших вдруг глазах на мгновение появляется выражение отчаяния, но она тут же снова надевает маску веселости. Я один догадываюсь об этом. На минуту во мне вспыхивает желание ринуться к ней, увести ее отсюда, но я не могу пересилить себя.

Я ухожу. Не прощаясь, не оборачиваясь. Поднимаюсь по лестнице, выхожу на улицу. Свежий ветерок овевает мне лицо. Я жадно дышу. Я смотрю на небо, думая обо всех тех людях, которые сейчас спят, и я очень рад, что направляюсь пополнить их число. Я закуриваю.

Я открываю новый смысл каждого своего поступка. Я чувствую себя свободным. Резкий звук моих шагов по подмерзшему асфальту, огни уличных фонарей, светящиеся окна еще открытых ресторанов. Водитель «Кабаре» спрашивает, все ли у меня в порядке. Я даю ему сто франков, ответ его удовлетворяет. Он желает мне доброй ночи, я изображаю на лице нечто вроде улыбки. Я сажусь за руль своей тачки, на тротуаре напротив две кошечки смотрят на молодого водителя «порше», то есть на меня. Продажные потаскухи! Я направляю машину в лужу и обдаю их грязью из-под колес. Потом круто разворачиваюсь и выезжаю на улицу Риволи. Перебираю свои любимые диски, привезенные с Ибицы, музыку в стиле хаус, Будду, но они вгоняют меня в тоску, и я вместо них выбираю «Жестокое намерение», песню номер 9.

Этот компакт-диск мне подарила Хелл. Я вставляю его в гнездо, эта песня никогда не надоедает мне. Грустная песня. Мне тоже грустно. Но не только. Я спокоен, так спокоен я не был уже давно. Перед моим внезапно прояснившимся взором проплывает Париж. Я решаю не возвращаться домой, а поездить по городу. Три часа утра. Можно гонять в полной безопасности. Справедливо привлекая внимание фараонов.

Я люблю Париж. Его величественные фасады, ряды белых огней в городе, который никогда не погружается во тьму. Я смотрю на дома. Лишь в некоторых окнах горит свет, и в них, то в одном, то в другом, вдруг мелькнет картина, зеркало. Хочется проникнуть в эти домашние очаги, чужие жилища. Может быть, там живут счастливые люди?

На спидометре сто пятьдесят. Я не знаю ни от чего убегаю, ни из-за чего бегу. Скорость пьянит меня. Завтра все будет иначе. Мне надоело, я больше так не могу. Каждый день стремиться к цели, которой нет, тупеть, нажираться, корчить из себя кого-то, пить, ходить по кабакам. Я хочу вырваться из этой адской зубчатой передачи. Завтра же покончу с дурью, заставлю себя заняться каким-нибудь делом. Вставая утром, я хочу знать, для чего. Завтра вопреки своей ненужной дурацкой гордыне я скажу ей всю правду, скажу, как люблю ее, скажу, что никогда не переставал ее любить. Ну а если ей на меня наплевать, то я хотя бы буду знать об этом. И смогу начать новую жизнь, перестать терзаться… Жить… Решающий момент… А если ей не наплевать… Тогда завтра будет иным, не таким, как вчера, как сегодня, как все потраченные впустую дни моей никчемной жизни.

Может быть, завтра я буду с Хелл.

Площадь Согласия. Красный свет. Никого. Можно не останавливаться. Жму вовсю. Звучат самые прекрасные слова песни. Я включаю звук на полную мощность, и в эту секунду у меня вдребезги разлетается ветровое стекло, отлетает дверца, и я…

Завтра, возможно, был бы новый день… похожий.

Глава 12

В час вечерний здесь каждый дрожащий цветок…

Четыре часа утра, мы уходим из «Куина», я под кайфом. Я не могла больше ни минуты оставаться в этом проклятом кабаке, где слишком много народу, где невыносимо жарко, а вокруг лишь враждебные лица, и еще все эти подонки, которые хотят только одного — навалиться на меня, а производители порно, так те просто меня преследуют со своими набитыми бумажниками, завлекают деньгами. А. пьян в стельку, а все самые грязные типы Парижа, сдвинув три стола, пьют и нажираются, глотают не жуя. Крис дал Виктории грамм кокса, это нормально, но они вместе удаляются, а нам пришлось в сортире делить его (этот грамм) на двоих, кокс был желтый, его здорово подмешали, не знаю, кто это сделал, и теперь мои челюсти так сведены, что мне трудно говорить, пятеро подонков предлагают нам, Виктории, Лидии и мне, позабавиться вместе с ними, но мы их отшиваем, потому что мы не из тех, кто занимается групповым сексом, и уходим с Крисом и Джулианом, чтобы поехать к одному их другу-миллионеру в его апартаменты в «Ритце». А перед самым нашим уходом отец Сибиллы, у которого я весь вечер выпрашивала кокс, сунул мне в руку приличный пакетик, и я решила не делиться удачей с Викторией и Лидией, а то они сожрут ВСЕ и не оставят мне НИЧЕГО.

Я уже здорово нанюхалась, Виктория тоже, Лидия тоже.

Как кадильница, льет фимиам, умиленный…

Мы выходим из «Куина», свежий воздух немного отрезвляет, я прихожу в себя. Вернее, так думаю, что прихожу в себя. Каждый раз, когда я в таком состоянии, я говорю себе, что это последний раз, что это какая-то ужасная паранойя, и все равно изо дня в день делаю это снова, и снова, и снова. Сейчас мне кажется, что я контролирую себя, ведь я сама вышла на улицу, я с друзьями, они не причинят мне зла, но, оказывается, я совсем себя не контролирую и со мной происходит что-то УЖАСНОЕ, я не знаю, что именно, я не могла бы определить это, но я БОЮСЬ, и Джулиан берет меня на руки и несет до «Уорвика», где припаркована его машина, а Лидия хочет меня УБИТЬ, я знаю это, я в этом уверена, потому что она влюблена в Джулиана, потому что вчера вечером они занимались сексом, но ему наплевать. Недавно я выпила коктейль под названием «Потрясающий оргазм», но не могу даже вспомнить, где это было, и я спрашиваю себя, как же кокс, простой порошок, смог так подействовать на меня, что мои мысли путаются. А на Джулиана наплевать мне, он дурак, наркоман и он хочет ЗАНЯТЬСЯ СЕКСОМ СО МНОЙ.

Виктория и Лидия идут сзади нас, мне не нравится, что они сзади. Пока водитель подгоняет машину Джулиана, нас чуть не сбивает огромный «мерс», в нем два типа, ничего с виду, лет по двадцать пять, я уверена, что они сделали это НАРОЧНО. Виктория кидается к их машине, срывает с себя красное кожаное пальто, в своем вечернем платье ложится на капот, буквально распластав груди на ветровом стекле, и кричит:

— Эй, парни, отвезите меня домой!

Машина трогается, это сгоняет Викторию, она валится на меня, я ее отталкиваю, как могу это делать, иногда даже против своей воли. Отталкиваю потому, что ясно вижу, как побледнел Крис, и понимаю: дело кончится тем, что из-за ее дурацких выходок они просто бросят нас здесь.

Джулиан садится за руль «мерседеса» очень дорогой модели, я думаю, где он его взял, ведь у него нет ни сантима, и спрашиваю его об этом, он фыркает и не отвечает, впрочем, мне все равно. Мы садимся в машину, Виктория плюхается рядом со мной и отравляет меня своим дыханием, насыщенным виски, и своими слишком резкими духами «Мюглер», к тому же их запах искажается запахом дыма и шампанского, которыми пропитано ее платье.

Волны звуков сливая с волной благовонной…

Я не знаю, о чем мы говорили, когда ехали в «Ритц», помню только, как Виктория потрясала своей сумкой от Фенди и орала:

— Посмотрите на нее, итальянский дизайн!

— Заткни свою глотку, Виктория, ЗАТКНИ СВОЮ ГЛОТКУ!

— Пошла ты… ПОГАНКА!

И Джулиан:

— Хелл сказала тебе замолчать, Виктория, вот и ЗАМОЛЧИ!

И тут, около «Гуччи», Лидия, открыв дверцу, на полном ходу пытается выскочить из машины, Виктория и я хохочем, Крис насыпает на ключ хорошую дозу кокса, а строгость улицы Сент-Оноре вдруг вызывает у нас тайный стыд. Я закуриваю «Лаки страйк», паршивые сигареты, которые мне впарили в «Куине», и вдруг на меня снисходит откровение, которое сразу все убивает, я абсолютно уверена, что ничего подобного уже никогда не будет: ЕСЛИ БОГАТЫЕ НЕСЧАСТЛИВЫ, ЗНАЧИТ, СЧАСТЬЯ НЕ СУЩЕСТВУЕТ.

Вандомская площадь, мы кубарем выкатываемся из машины, не обращая ни малейшего внимания на то, как на нас смотрят стоящие у подъезда водители отеля. Я спокойно прохожу через крутящуюся дверь, ни один мускул не дрогнул на лице швейцара, когда Крис назвал ему номер апартаментов и фамилию, они прозвучали как пароль: Дерек Делано.

Музыка в лифте ненадолго сдерживает наше шумное оживление. Но в коридоре я кричу, что Матисс на стене — подделка и что нам на все наплевать.

Мы входим в один из самых дорогих апартаментов гостиницы: вид трехсот квадратных метров с позолотой, с паркетом, зеркалами и видом на Вандомскую площадь меня потрясает.

Нас принимает служитель хозяина, его зовут Мирко, и он сообщает нам, что Дерек Делано спит и будить его не следует. Потом он открывает стоящую на низком столике шкатулку с монограммой. Никогда в жизни я не видела столько кокса. Пока он разминает комочки кредитной карточкой, у меня есть время разглядеть его. Он УЖАСЕН: размытые голубые глаза без зрачков, здоровенные бицепсы, гримаса на лице, неясная речь — он проглатывает половину слов и обходится без глаголов.

Мы садимся. Всеобщее возбуждение: Лидия старается сесть поближе к Джулиану, Виктория танцует на середине комнаты, Мирко с прежним рвением продолжает разминать кокс, а Крис ищет чистые стаканы и полные бутылки.

Где-то кружится вальс, безутешно глубок…

Я звоню в стол обслуживания, заказываю бигмак и слышу в трубке голос дежурного. Что-то жуя, он заявляет мне, что это невозможно, и тогда я несу полную чушь: прошу «Мальборо лайт», малину, «Розовый кристалл» и белую икру^[26], но этого тоже нет, а что такое белая икра, они даже и не знают, и я соглашаюсь на белужью.

Мирко уже закончил разминать десять граммов кокса и, полагая, что для шестерых этого вполне достаточно, встает и ставит диск Дэвида Гетты «Только немного больше любви».

Словно сердце больное, рыдает смычок…

Меня одолевают мрачные мысли. Эта веселость, это возбуждение не что иное, как результат хорошей дозы кокса, я чувствую, как напряжены мои нервы, как отчаянно колотится мое сердце, чувствую терпкий вкус во рту со стиснутыми зубами, я поднимаю глаза к небу, ища у него помощи…

И прекрасен закат, как алтарь позлащенный…

…но вижу только огромную люстру с хрустальными подвесками. Приход официанта разъясняет мою bad trip^[27]: никакая белая икра мне не была нужна, я беру пачку сигарет, закуриваю и смотрю на Викторию, а она, забыв, наверное, что сейчас ее дружок Крис, грубо наседает на Джулиана. Ее лифчик вылезает из платья, оно расстегнулось в пылу борьбы, обнажив ее бедра, пожалуй, чересчур полные.

Я же не хотела приходить сюда.

Словно робкое сердце пред тьмою бездонной…

Я смотрю на Лидию, она подавленна, идол предал ее, и теперь она не знает, какому святому молиться. Обозленная, пытается завладеть вниманием Криса. Он стоит, а она, опустившись перед ним на колени, кладет руки ему на бедра и поднимает к нему взгляд. У него каменное лицо, он резко высвобождается. Мне хочется рассмеяться. Но я не смеюсь.

— Виктория, — говорю я вкрадчиво, — есть кокс.

Она вскакивает, растерзанная, почти раздетая.

— Где?

Она видит, что Мирко уже делит порошок на дозы. Перекинув ноги через поручень кресла и зацепившись за него, она падает на колени, раздирая платье, и утыкается носом в порошок. И для нее уже никто не существует. Я слышу, как она жадно втягивает его носом. Лидия присоединяется к ней, несколько минут все молчат. А они, согнувшись пополам, трудятся вовсю, и их затылки дрожат.

Виктория изменила цель, ведь кокс у Мирко, и Мирко становится для нее объектом страстного интереса. Ей всегда мало, она жаждет этого несчастного порошка еще и еще и готова ради этого на все. Она ластится к Мирко, целует, ласкает этого сорокалетнего омерзительного типа, с жаром призывая его выложить свои запасы. Тот вяло возражает. За спиной Виктории Крис садится за столик с остатками оргии. Он лакает из бутылок все подряд — виски, джин, текилу, мартини, а после каждого стакана затягивается коксом. Виктория вырывает у меня бутылку «Кристалла» и несет ему, он жестом отказывается, и она, радостная, сует горлышко в рот и пьет, время от времени делая передышку, чтобы с полным пузырями ртом бессвязно пробормотать Крису о своих нежных чувствах.

Лидия пользуется случаем и бросается с объятиями к Джулиану, но он отстраняет ее, она его не интересует, и через всю комнату направляется к моему креслу. Он спрашивает меня, какие у меня духи. У меня «Аллюр» от Шанель. Он говорит, что они мне очень подходят, короче, он разглагольствует, а я отвечаю ему, что не намерена сегодня заниматься сексом с кем бы то ни было. Лидия с искаженным лицом набрасывается на Джулиана с руганью, кричит ему, что «она его посылает… посылает… посылает…», она вульгарная дура, ничтожная дура, она действует мне на нервы, и чтобы успокоиться, я делаю две или три затяжки.

Волны звуков сливая с волной благовонной…

Мне становится невмоготу. Интерес к подобным загулам заключается в том, чтобы ловить кайф, заставлять себя ловить кайф. Я уже достаточно нанюхалась, и если так будет продолжаться, не знаю, до чего я докачусь, но пока на столе будет кокс, я не остановлюсь. Я втягиваю в нос последнюю дозу, Виктория в ярости набрасывается на меня, от десяти граммов на столе не осталось и следа. Мирко явно не рассчитывал на такую нашу активность.

Виктория тащит Мирко в спальню и объясняет ему, что если Господь создал кокс, то он сделал это, чтобы разделить его между всеми своими овцами поровну. И я слышу, как Мирко орет: «Нет больше кокса, нет, это уже оргия!»

Я пожимаю плечами и решаю осмотреться, прохожу в другую комнату и натыкаюсь на что-то… Это, оказывается, Лидия, я не заметила ее, потому что в комнате темно, она лежит на покрытом лаком паркетном полу, словно куча небрежно брошенного хлама… Мой каблук впивается в ее лодыжку, это уже переполняет чашу, и в ту секунду, когда я собираюсь пробормотать извинения, пронзительный крик пронзает мои барабанные перепонки, уже и так жестоко травмированные в «Куине», и вслед за ним слышатся хриплые рыдания. Бедняжка поднимает ко мне свое лицо парки^[28], бороздки, прочерченные обильными слезами на ее слишком грубом макияже, делают ее смешной, похожей на печального клоуна.

— ВЫ ВСЕ ХОТИТЕ МЕНЯ УБИТЬ!

Я оставляю Лидию в ее паранойе, иду дальше, вхожу в ванную комнату.

В джакузи наливается вода, но там никого нет, я сажусь на умывальник, прислонясь спиной к зеркалу, и болтаю в воздухе ногами.

Эту ночь я закончу одна.

Сегодня вечером я мельком увидела его. Мимолетно. Когда он уходил из этой чертовой лавочки, куда я приехала только ради него, встретиться с ним. Приехала сказать ему: «Я тебя люблю, люблю тебя одного… Ты вернешься?»… Я увидела его и хотела броситься к нему… Но в его удаляющейся фигуре было что-то фатальное. Меня словно пригвоздило к полу, я застыла на месте с бокалом шампанского в дрожащей руке и дала уйти своей мечте, убеждая себя, что для него так будет лучше.

Меня неотступно преследует воспоминание о нашей последней встрече. Мне кажется, что тогда случилось что-то непоправимое.

…Предрассветный сумрак, то ли свет, то ли тьма, полное отупение. Моя одежда разбросана вокруг кровати. От подушки исходит запах духов, чужих духов. Он свидетельствует о незримом присутствии незваного гостя, присутствии третьего, и мы занимаемся любовью без радости. В холодной темноте Андреа изливает мне свою душу, я молчу. Интимная близость на час, завтра все развеется, как завитки дыма от сигареты, которую я курю после сладострастия, ее алеющий кончик чуть освещает жалкую сцену любви, превращенной в ненависть. Где-то звучит песня, мужчина и женщина поют о страсти, а мы ее поганим своей злосчастной связью без души. Доблестная ложь, произносимая на той самой постели, что была свидетельницей рождения нашего утраченного счастья, убивает меня. Вокруг меня, во мне мрак и тьма, но я разыгрываю из себя законченную стерву, я хочу, чтобы его сердце тоже обливалось кровью. Он уходит с чувством своей правоты, а я остаюсь с разбитым сердцем. В спящем Париже слышно только, как капают мои слезы, это я оплакиваю свою несостоявшуюся жизнь… свое отчаяние… отчаяние навеки после нескольких мгновений радости…

Андреа…

Музыка стихает, и вдруг из гостиной, откуда слышатся сдержанные крики, доносится песня номер 9 из компакт-диска «Жестокие намерения», гимн наших первых дней, гимн нашей любви, от которой я еще не отреклась. Я думаю о нем — спокойном, интригующем, притягательном, о магии первого поцелуя на моих щеках, по которым катились пророческие слезы. Я думаю о блестящих в его глазах звездочках, о его голосе, о его детской гримасе, о его гневных вспышках, которые он всегда подавляет; я уже не тащусь в веренице своих напичканных наркотиком друзей, я в ожидании, когда снова окажусь в своей постели со своей болью, и вот — я в своей гостиной, год назад, я читаю сопереживание в глазах Андреа, завороженного музыкой стиха, в котором печальное эхо предсказывает наш конец…

Словно сердце больное, рыдает смычок…

Свет гаснет.

Погружается солнце в кровавый поток…

В комнату только что вошел Джулиан, он подходит ко мне, обнимает меня, а я думаю о других объятиях. Где ты, любовь моя? Спишь как младенец в своей широкой белоснежной постели? Или, как меня, тебя обнимают чьи-то руки, от которых ты не можешь освободиться, чьи-то губы ищут твои губы, ты чувствуешь чужое дыхание, в котором тщетно пытаешься уловить дыхание мое? Ты закрываешь глаза и думаешь обо мне. И вот — твое лицо склоняется к моему, твои ресницы касаются моего лба. Не открывая глаз, я вижу твои черты, нежно ласкаю тебя. Твой нос. Твои глаза. Твои уста. Да, твои уста… В несказанном поцелуе они сливаются с моими устами. Поцелуи уже следуют один за другим, все нетерпеливее и нетерпеливее, все крепче и крепче. Ты берешь меня на руки и несешь. Мои веки по-прежнему сомкнуты, но это не мешает мне, ломая ногти, рвать пуговицы на твоей рубашке. Все как прежде… Я откидываю назад голову, я смеюсь, смеюсь от радости, от счастья, что я снова с тобой, в твоих объятиях. Наши ноги сплетаются, твои губы обжигают мою шею. Одна моя рука вцепилась в твои волосы, другая сражается с твоим ремнем и наконец вместе со всем остальным отшвыривает его. Я в нетерпении, ты тоже. В какой-то акробатической позе я избавляюсь от своих джинсов, ни на секунду не переставая целовать тебя. Мне кажется, если я потеряю тебя хотя бы на мгновение, то потеряю навсегда. «Я люблю тебя!» — кричат мои мускулы, напряженные в стремлении достичь наивысшего наслаждения. Ты весь мой, я вся твоя, я счастлива…

Я открываю глаза. У моего лица, совсем рядом, лицо Джулиана. Его руки обнимают меня. Я сижу на краю джакузи, он стоит.

— Убирайся! Убирайся!

Это кричу я.

В недоумении он собирает свои манатки и исчезает, прикрыв за собой дверь. Раздетая, я сижу на этом проклятом джакузи. За опущенными шторами занимается рассвет. Мой взорванный сон душит меня, я заливаюсь горькими слезами…

Не знаю, сколько времени просидела я там, плача в тишине, в полном отчаянии. Я нащупываю в кармане своих джинсов твердый комочек, нужно найти что-нибудь, чтобы размять его. Около умывальника лежит нечто вроде скальпеля. Надо только протянуть руку. Мои пальцы сжимаются на остром лезвии, ручка твердая. Я кладу комок и изо всех сил колочу по нему. Он рассыпается. Белая пудра — еще не все, нужна соломинка. Боль заставляет меня разжать стиснутые пальцы, металлический скальпель, звякнув, падает на пол. Я поранила ладонь, кровь у меня такая же красная, как мое платье от Валентино. Она сочится, вырисовывая узоры на моем предплечье. Красные пятнышки пачкают мой белоснежный кокс. Мне это представляется символичным. Соломинки нет. Но в ящичке шкафчика полно «зеленых». Я скручиваю одну купюру в тонкую трубочку. Мы столько раз делали это вместе с Андреа. Мне кажется, я сейчас с ним. Я вставляю трубочку в левую ноздрю, потом в правую. Потом опять в левую… Пока кокс не кончился. Весь… Шансов мало, что я от этого подохну. Я сажусь. Секунда, когда мне так хорошо. Всего одна секунда. Я перебрала. Мои мысли путаются. Я поднимаю голову. Напротив меня зеркало, в нем девушка с блуждающим взглядом сидит на краю джакузи со смятой купюрой в руке, со следами порошка на подбородке и с всклокоченными волосами… И мои слезы, которые все текут и текут по щекам. Девушка встает, натягивает джинсы, застегивает пояс с металлическими заклепками, закуривает. Ее ноги дрожат, пошатываясь, она выходит из ванной…

Я прохожу через комнату, Лидия лежит на том же месте, она уснула и похожа на спящего подростка. Из соседней комнаты доносятся восторженные вопли. Виктория и… Крис. Или Мирко. Я приоткрываю дверь в ту комнату. Двое.

Моя сумка осталась в гостиной. Я беру ее. И мне снова слышится моя любимая песня. Горло у меня словно из мрамора и металла. Мои шаги по паркету чудовищно гремят. Дверь хлопает, вот и лифт… Холл, конторка администратора, еще дверь, и я на улице. Никого. Я ищу такси. Ни одного. Утро холодное. Звонит мой мобильник. Сообщение на дисплее. Что нужно Габриель от меня в такой час? Глухая тоска сжимает мне грудь. Онемевшими от холода пальцами мне никак не удается нащупать эту чертову кнопку. Наконец побежала строчка. Одна фраза. Одна-единственная. Я читаю ее. Я ее перечитываю. Я слишком много плакала, больше у меня нет слез.

У меня подкашиваются ноги. Вандомская площадь, семь утра. Девушка, стоя на коленях, кусает окровавленные руки. И кричит. В ее крике бессвязные причитания. Словно ее отчаяние приняло форму. Форму крика. Я кричу, что рухнула мечта, я кричу, что рухнул мир. Я кричу, что рухнул человек, которого я люблю, что он, как дурак, врезался в кого-то, возвращаясь из «Кабаре» на своей тачке за пятьсот тысяч, а она оказалась неспособной защитить его. Погиб в аварии. Мертв. Я кричу, что жизнь, проклятая жизнь, которую дают и отнимают, жестока. Я кричу, что мы жили вместе, что мы могли бы жить и дальше. Я кричу, какой он. Каким он был. Каким мог бы стать. Я кричу о своем отчаянии, о своей любви… о своей любви… о своей любви…

Но как отблеск потира — твой образ священный!^[29]

Глава 13

Человечество страдает. Мир — это огромная равнина, на которой хрипят агонизирующие люди. Они, безликие «человеки», разгуливают по ней, скрывая за своей невозмутимостью зияющие раны.

Счастье… человек только видит его внешнюю сторону, которую старается показать ему сосед. Но не завидуйте счастью соседа. Он педофил, наркоман и шизофреник. И к тому же он завидует полной гармонии, царящей в вашей семье, которую вы и ваша жена постоянно демонстрируете ему. Он не знает, что жена вас поколачивает, а ваши дети на самом деле не ваши.

Счастье — всего лишь оптический обман, два зеркала, которые бесконечно отражают друг другу один и тот же образ. Не пытайтесь увидеть оригинал, его не существует.

Не говорите, что счастье мимолетно. Счастье не мимолетно. Наши чувства, когда мы мним себя счастливыми, когда мы любим, когда мы достигли чего-то, — это всего лишь отсрочка перед минутой, когда мы поймем свою ошибку: быть любимым — это нечто удивительное, все, чего вы достигли до того, теряет всякий смысл, но это приносит вам не несчастье, а осознание. Осознание, что счастье не уходит само по себе, оно убивается.

Мы придумали свет, чтобы избежать тьмы. Мы поместили на небе звезды, мы через каждые два метра поставили на улицах фонари. Мы завели в домах лампы. Погасите звезды и созерцайте небо. Чего вы хотите? Ничего. Перед вами бесконечность, которую ваш ограниченный ум не может постичь, и вы просто ничего не видите. Это вас ужасает. Да, ужасно оказаться перед лицом бесконечности. Успокойтесь, ваши глаза всегда будут останавливаться на звездах, они ослепляют вас, и вы даже не пытаетесь заглянуть глубже. И не видите пустоту, которую они скрывают.

Погасите свет и широко раскройте глаза. Нет, вы все равно ничего не увидите.

Чем гуще мрак, тем больше ощущение, что вы его не видите. Мрак не вокруг, он внутри нас.

Я несу кару светом. Глаза моего рассудка широко раскрыты на жизнь и созерцают пустоту.

И все-таки мерцает во мне какая-то насмешливая искорка смутной надежды, она иногда заставляет меня забыть горький привкус гниющей сердцевины мира, крохотная, тоненькая искорка, единственная преграда между мной и самоуничтожением.

Хотя и вся в муках пессимизма, бездны истины, я все же жила.

Я еще живу.

Почему? Я не знаю. Каждое утро, высвобождаясь из пленительных объятий Морфея, я цепенею при мысли, как бесконечно будет ползти время до того часа, когда я снова смогу погрузиться в благостное небытие сна.

Поскольку мне обязательно нужно как-то провести время и помешать себе думать, я занимаюсь собой. Самое ничтожное занятие. Чрезмерная забота о себе — единственное спасение от моей латентной тоски, и я с усердием занимаюсь этим, чтобы изгнать из головы мрачные мысли. Так я постигаю искусство жить.

Мне восемнадцать лет, я одеваюсь у Прады. Я модная девушка. Я таскаю свое безвольное тело из одного светского кафе в другое светское кафе, я каждый вечер ужинаю в одном из огромных новых ресторанов, которые заполнили улицу Марбёф и все вокруг нее, world food^[30] вызывает у меня отвращение, и моя тарелка отправляется на кухню нетронутой.

А потом я ухожу. От всех этих заведений меня тошнит больше, чем от world food.

Когда я выполняю светские условности, то в душе испытываю такое отвращение, что едва держусь на ногах. Но я не могу пренебречь ими. Перестать ходить туда… все равно что перестать курить.

В четырнадцать лет я впервые вошла в ночное кабаре и теперь уже не выйду оттуда никогда. Я втянута в адскую зубчатую передачу Ночи.

Я законченная токсикоманка. Словно наркоманка, погрязшая в музыке и в мишуре. Одержимая светская девица. Безнадежно безнравственная. Алкоголичка и кокаинистка.

Каждый вечер я влачусь к своему пороку, как игрок к ломберному столу.

Я утопила свои иллюзии в море шампанского, я похоронила их под горами кокаина, мое целомудрие переходило из рук в руки, из постели в постель…

Это оборотная сторона медали мечты… То, что за кулисами праздника… Этот мир полностью завладел мною, но я плюю на него. Только так с ним и надо…

Я не перестану выходить по вечерам. Иначе что буду я делать со своим гардеробом от Гуччи?

Со своими двадцатью парами туфель от Прады, с двадцатью парами сапог от Серджо Росси? Со своими платьями путаны? Не рассчитывайте на мое согласие, если захотите продать их на благотворительном аукционе. Я явно не Элтон Джон. Я не собираюсь выдавать себя за человека с чистой совестью, у меня ее просто нет.

И все-таки мне хорошо дома. Я весь день брожу в пеньюаре, в комнате можно задохнуться, потому что я курю сигарету за сигаретой, но никогда не открываю окно. Лучше подохнуть от асфиксии, чем от холода. Я ничего не ем, но не голодна. Чтобы поддерживать себя, я принимаю ди-анталвик — и никакого одеревеневшего горла, никакой усталости, никакой мигрени, а чтобы окончательно проснуться, заправляюсь коксом — и опять же никакой усталости, никакой хандры. Уже три месяца так проходят мои дни. Сейчас я люблю свое лицо: щеки впали, глаза больше не блестят, их съели темные круги вокруг, губы бесцветны и разучились улыбаться. Только мои каштановые волосы остались прежними, длинные, не поблекшие, великолепные волосы, они словно вобрали в себя все жизненные соки, которые были во мне. Я тощая и такая бледная… Но мне нравится этот невзрачный облик, я аллегория своей хандры, воплощение пренебрежения к своему виду, воплощение отчаяния.

Мужчина, которого я любила, погиб три месяца назад.

Больше или меньше, но раньше я любила жизнь, потому что нас было двое.

Раньше я любила жизнь, даже зная то, что знала о ней, потому что в безмерном пространстве пустоты был он, улыбался мне он.

Теперь я нежно лелею призрак, воспоминание. Я еще думаю о нем каждый день, каждую минуту, каждую секунду… Нелепое постоянство. Я должна жить, если только это можно назвать жизнью, я должна любить, выходить к людям… Я все еще думаю о нем.

Я смотрю на людей, каждый их шаг все ближе ведет к абсурдному финалу… А в глубине души меня неотступно преследует его образ.

Никто не знал его лучше, чем я. Мы одинаково думали, мы оба ненавидели пошлость и посредственность, мы оба были пленниками денег, это сводило нас с ума, и мы оба не знали, для чего живем.

Теперь, когда его нет на этой земле, я знаю, для чего живу.

Я живу для него.

Я слабая, мне кажется, что мое тело медленно умирает. Только рассудок, полный воспоминаний, еще жив. Я предпочитаю снова и снова возвращаться мыслями к былому блаженству, а не довольствоваться проклятым настоящим.

Я не забуду твое лицо, я никогда не забуду твой голос.

В своей скорби я дрожу, как от холода.

Бедный дуралей, неужели ты не мог ехать помедленнее!

Я в ванной комнате и рисую на своем лице краски жизни. Машинально манипулирую тушью для ресниц от Шанель и пудрой от Герлена. Готовлю себя, сегодня вечером я выхожу, впрочем, так было вчера, так будет завтра. В «Кабаре», в «Куине», в «Бэне» на встречу с невротиками. Там у меня только друзья, в среде психов мы понимаем друг друга.

Я одеваюсь. Все черное, все кожа, все с монограммами. Сумку от Диора я стянула у матери. Мой нелепый вид шлюхи меня восхищает. Шлюха в трауре. Я излучаю деньги и вульгарность. Я сама себя ненавижу. В прихожей я останавливаюсь около большого зеркала, и в мозгу словно яркая вспышка. Я снова вижу, как три месяца назад, уходя, чтобы во всем признаться ему, я посмотрела в это самое зеркало с надеждой в сердце, спрашивая себя, понравлюсь ли я ему в этот вечер, и если снова понравлюсь, то закончу ли ночь в его объятиях. Но я закончила ту ночь не в его объятиях, а он до ее конца не дожил.

Такси ждет меня внизу. Я заказываю их через службу G7, они присылают мне огромный «мерс», я погружаю свою усталость на кожаные сиденья. И еду через Париж. Красный свет на Трокадеро. Люди, сидя на жалкой скамейке, ждут ночной автобус. Эти бедняги проделывают километры ради того, чтобы пройтись по престижным кварталам и ухватить глазом что-нибудь от нашей роскоши, они словно крысы в богатом доме. Они слоняются по нашим кварталам, это ведь никому не заказано, по нашим красивым авеню, но никогда не входят к нам, в наши апартаменты, в наши рестораны, в наши ночные клубы. Не возвращайся слишком поздно, главное, не замерзни… Они как маленькие торговцы спичками…

Свет меняется на зеленый. Моя обитая кожей келья катит мягко, без рывков, и неизбежно приводит меня к осознанию, что я веду жизнь сибаритки. Вот и «Кабаре». Там уже полно. Как всегда. Я пускаюсь в привычный пилотаж, надо поздороваться со всеми. Изображаю из себя беспечную, окруженную заботой девушку. Я порхаю словно с закрытыми глазами, отдаваясь на волю музыке и парам алкоголя. За моим столиком, едва я осушаю свой стакан, торопятся налить мне еще. Водка. Водка. Водка. Я пью, как заядлый пьяница. Каждый вечер, вот уже два года. Пью, как какой-нибудь старый пятидесятилетний кутила. А они все наливают мне, потому что хотят потрахать меня, но я еще все-таки соображаю. Даже когда я стою на карачках и меня тошнит, я не теряю здравого смысла. А они еще попытались стащить у меня мой кокс, мой лучше, чем их.

Три часа, пора перебираться в «Куин». «Куин» я люблю больше. В зале мы захватываем стол в самом центре. Нас сорок человек, мы стоим на банкетках, тесно прижимаемся друг к другу, создавая цепочку, и если один из нас падает, падают все. Алкоголь льется рекой, мы опрокидываем стаканы, бутылки, стучим по столам, мы прыгаем, мы танцуем, мы радостно улыбаемся друг другу, мы взасос целуемся, ведь мы все друг друга любим, но если бы музыка была не такая громкая, нам не о чем было бы перемолвиться словом.

Я смертельно пьяна и пританцовываю на банкетке, чьи-то коварные руки поднимаются вдоль моих ног, проскальзывают под майку, туда, где тело обнажено, но это меня уже не тревожит.

Я забавляюсь, терзая путан. Обливаю их шампанским, топчу их одежду, прожигаю их барахло своей сигаретой, толкаю их, сшибаю с ног, оскорбляю. Они смотрят на меня с ненавистью, но предо мной они бессильны.

Если же они выражают недовольство, я с невинным видом делаю большие глаза, с возмущением протестую, и им не остается ничего другого, кроме как идти на попятную, да, они и правда осмелились несправедливо обвинить меня. Но для меня это не победа, даже не маленькая победа… Во мне растет тревога, вот-вот грянет неминуемый криз… Ты делаешь из своей жизни могильный холм… Я чувствую себя жалкой, вдруг поймав себя на том, что смотрю на вход в зал, ожидая, когда увижу, как он входит. Я знаю, он не придет, но не могу заставить себя не ждать его. Я ненавижу всех в этом проклятом кабаке, где нет его. Я встаю, закуриваю сигарету, не соображая, что уже держу в руке одну, и отправляюсь на поиски. Я ищу мужчину. Все равно кого. Пусть незнакомый, пусть не моего круга. Лавочка полна, а мне кажется, будто я одна на всем белом свете. Одна. В самом центре «Куина». Вот и он. Недурен собой. Я надеюсь, что он не педик, я не хочу возвращаться несолоно хлебавши. В джинсах в обтяжку и расстегнутой рубашке, обнажающей его грудь, он производит впечатление типичного обывателя, а на его обувь я даже не решаюсь взглянуть. Какая разница. Я направляюсь прямо к нему. Останавливаюсь перед ним. Его дружки ухмыляются, но мне глубоко наплевать на их мнение, мнение гнусных подонков даже по меркам этого заведения. Я смотрю на него снизу вверх… Протягиваю ему свой бокал с шампанским… Ни слова не говоря, подношу бокал к его губам… Пучок голубого света направлен на меня. Мои губы кривятся в дьявольской улыбке.

Но в глазах моих улыбки нет. Я поднимаюсь на цыпочки, он наклоняется.

Пустой бокал падает на пол… Я разбиваю его каблуком. Осколки разлетаются во все стороны, а я целую прямо в губы это чужое лицо. Он спрашивает, как меня зовут. Называет себя. Я не слушаю. Я беру его за руку. Он послушно следует за мной, даже не пытаясь что-нибудь понять.

В зале уже пусто, человеческое море отхлынуло, на столах остатки буйного пиршества отчаяния. Двое или трое бедолаг еще потешно двигаются перед воображаемыми партнершами, а в их расширенных зрачках я замечаю отрешенность. Я беру свою сумку от Диора, оставленную на банкетке, и тащу незнакомца к выходу. Два вышибалы подмигивают мне, их явно забавляет, что я ухожу с подобным типом. В такси невыносимо жарко. Я начинаю возбуждать его. У меня одно желание: чтобы он излил свою страсть прямо на кожаные сиденья. Заранее скажу, он в этом нуждался больше. Я сделала не такой уж плохой выбор.

В такси расплачиваюсь я и испытываю от этого злорадство. Я раздеваю его уже в лифте. Разрываю его рубашку, надеясь, что эта — его любимая. Он слишком потрясен своей удачей, чтобы выразить хоть малейший протест. Он только впивается пальцами в мое страдающее тело. Под юбкой у меня ничего нет. Я вставляю ключ в замочную скважину. Тащу его в библиотеку. Это моя любимая комната. Толкаю его в кожаное кресло. Срываю с себя майку. Теперь на мне нет ничего. Я сражаюсь с его джинсами и наконец швыряю их в камин. А он уже в полной готовности, кретин. Раскинув ноги, я рывком сажусь на поручни кресла, я хочу все сделать сама. Подобрав с пола его рубашку, я как бы играючи обматываю ею его голову. Я хочу избавить себя от испытания видеть апокалипсическую картину — его жалкий оскал наслаждения, его вылезающие из орбит глаза, его широко открытый рот. Я выполняю всю работу сама. Его руки трогают мое тело, гладят мои волосы, но я закидываю их за спинку кресла и крепко держу там. От него мне нужно только одно. Чтобы доконать его, я хватаю с журнального столика пульт. По каналу, на который я напала, транслируют «Травиату». Я включаю звук на полную мощность, чтобы не слышать его стонов. Но это все еще недостаточно мерзко. Мне нужно вываляться в грязи еще больше, сделать себе еще больнее, ранить себя непоправимо. Я хочу сделать так, чтобы никогда больше я не смогла бы смотреть на себя в зеркало. Я требую, чтобы он проделал со мной то, что проделывает со своими маленькими дружками из «Куина». Он покоряется, он боится меня. Я меняю позу, мои волосы рассыпаются и липнут к влажным от пота бедрам, а он в это время лишает меня последнего, что еще оставалось во мне чистым. Теперь я окончательно развращена. Я чувствую, как во мне волнами поднимается оргазм, но это не наслаждение, а страдание. Печальный оргазм. На моем лице застыла маска боли. Навсегда.

Я отталкиваю его. Хрипя от наслаждения, он отваливается на спинку кресла и извергает свое семя. На ковер, на журнальный столик и повсюду — на самого себя. Его убогая нагота, запакощенная собственной мерзостью, вызывает у меня желание завыть от отвращения. Я достаю сигарету, зажигаю ее своим золотым «Дюпоном», при виде его у него расширяются глаза. Он осматривается. Высоченные потолки, люстра, произведения искусства, картины, полки с книгами. Что ж, если ему не нравится мой вид, пусть созерцает стены! Его взгляд возвращается к хозяйке этой роскоши, она, лежа на диване, приходит в себя после этой гнусности, рассеивая вместе с сероватым дымком от сигареты свои сожаления об утраченной чистоте. На него я не обращаю ни малейшего внимания, и это даже не умышленный вызов, просто он для меня не существует. Я смотрю в окно на ночь. Он пытается начать разговор.

— Это квартира твоих родителей?

— Да.

— А где они, родители?

— В Нормандии. Будь добр, избавь меня от своих вопросов, не думаю, что я здесь для того, чтобы поговорить с тобой.

— Тогда пойдем спать?

Этот мужлан решил, что он положит свою голову на мою подушку и закутается в мои чистые простыни!

— Я вызову такси, где ты живешь?

Он теряет дар речи. Я наслаждаюсь его обескураженным видом. И добиваю его окончательно:

— Не беспокойся, если ты живешь далеко. Такси оплачивает компания моего отца.

Он сносит обиду. Должно быть, он вежлив, потому что, похоже, скорее растерялся, чем рассердился.

— Почему ты привезла меня сюда?

Я закуриваю новую сигарету. Не отвечая, достаю из сумки пакетик с неразделенным порошком, делю его прямо на ладони, чтобы вдохнуть без соломинки между двумя затяжками сигаретой. Я хочу быть в лучшей форме, надо поставить этого придурка на место.

— Послушай, мальчик, я не собираюсь объяснять тебе, что такое жизнь. Тебе сколько лет, двадцать, двадцать пять? И ты еще удивляешься? А ведь ты, наверное, уже не один год ходишь по ночным заведениям и знаешь, как это бывает. Я подобрала тебя в «Куине» в шесть часов утра. И ты возомнил, что я представлю тебя своим родителям, а ты вскоре наделаешь мне детишек? Мы с тобой из разных миров, дорогой. Сегодня вечером мне захотелось повести себя как путана. Ты выполнил свою роль. И не думай, что если мы с тобой потрахались, то отныне станем добрыми друзьями. Я даже не знаю, как тебя зовут, да, по правде говоря, и знать этого не хочу. А теперь одевайся, собирай свои манатки и выметайся. Ты уже заработал и наслаждение, и на такси. Что еще попросить? Хочешь сигареты, кокс, башли? Бери все, что хочешь, и уходи. Мне надо остаться одной, понимаешь?

Он, не веря, смотрит на меня.

А я уже взяла телефонную трубку. У моего отца счет в службе G7. Этот болван может отправляться спать хоть в отель, если ему очень захочется. Но только пусть уходит. Я заказываю такси.

— У тебя есть семь минут. И не строй такую рожу, ты слушаешь самую прекрасную оперу в мире. «Травиата» — это тебе о чем-нибудь говорит? Верди. Нет? Это по «Даме с камелиями». Хочешь, я расскажу тебе о ней? Ты хоть что-нибудь узнаешь и, засыпая сегодня, будешь чувствовать себя не таким дураком.

Он не отвечает.

— Все очень просто. Альфредо любит Виолетту. Виолетта любит Альфредо. У них любовь, страсть, секс. Но Виолетта куртизанка. Светская. Так вот, Виолетта — роскошная путана, и она прекрасно понимает, что у Альфредо нет денег содержать ее. Она не желает разорять его и пытается уйти из его жизни. Между ними происходит крупная ссора, но потом они со слезами на глазах мирятся и решают никогда больше не расставаться. Однако тут вмешивается отец Альфредо. Он просит Виолетту оставить в покое его сына, потому что их порочная связь пятнает доброе имя семьи. Виолетта ради Альфредо готова на любые жертвы и пускает в ход все, чтобы отдалить от себя своего нежного возлюбленного. И ей это удается так хорошо, что Альфредо, поверив в ее измену, мстит и приносит ей столько страданий, что она в конце концов умирает. От страданий и еще от туберкулеза. Потому что она, как и все хорошие героини романов, больна туберкулезом. Вот такая красивая история о любви, перечеркнутой смертью. Печально, да?

— Да, печально.

— А вот что было дальше, мы не знаем. Не знаем, что сталось с Альфредо потом. Не знаем, удалось ли ему забыть Виолетту. Что он делает, чтобы жить, в то время как его любимая умерла. Если ему это удается, то через двадцать лет Альфредо уже женатый человек, скромный отец семейства в очках и с небольшой лысиной, и когда в его памяти возникает туманный образ Виолетты, он ассоциирует его со своими юношескими проказами, давно надлежащим образом искупленными, и сам уже не знает, то ли его бывшая Дульсинея умерла, то ли просто уехала куда-то.

А если Альфредо сошел с ума? А если так случилось, что Альфредо умер с горя? Нет, нет. Я знаю продолжение. Альфредо каждый вечер ходит в «Куин». Он топит свое горе в водке. Он пьет как сапожник и каждый вечер завершает на четвереньках. И думает о той, которую он потерял.

Альфредо открыл для себя кокаин и тычется в него носом круглые сутки. И думает о той, которой больше нет с ним. Альфредо не может больше плакать, потому что слезы облегчают, а он не хочет облегчения. Виолетта потеряна навсегда, и Альфредо вымещает свое горе на других проститутках, дурехах, которые его вовсе не интересуют, он мстит им за смерть той, которую любил. Он их трахает, он их развращает, он заставляет их страдать. Он предпочел бы их убивать, но у него не хватает на это смелости. Прежде всего он хотел бы убить себя, послать все к чертям, потому что он утратил смысл жизни. Но на это у него тем более не хватает смелости. Он трус, ничтожный трус. Он не в силах расстаться со своимгнусным существованием и предпочитает жить. Как можно хуже. Альфредо алкоголик, наркоман, потенциальный самоубийца. О, не нужно беспокоиться, что он это сделает. Он тоже скоро ляжет в могилу. От передозировки, от неизлечимой болезни, или погибнет в автомобильной аварии, или на какой-нибудь улочке его пырнут ножом… И он снова сможет улыбнуться только для того, чтобы сказать «прощай»… А теперь выматывайся, твое такси, верно, уже внизу.

Я провожаю его до двери. Он бормочет какие-то слова, его сочувствие приводит меня в ярость. Я захлопываю дверь перед его носом.

Тишина. Наконец одна. Я надеваю пеньюар и возвращаюсь в библиотеку, чтобы рухнуть на мой опоганенный диван. Я лежу неподвижно перед камином, в нем нет огня, и курю сигарету за сигаретой. Мой пристальный взгляд обращен внутрь, к угасшему свету минувшего прошлого, к позолоченным образам убитого счастья.

Не ждите конца этой истории, его нет. Он мертв, и для меня ничто больше не имеет смысла. Я смотрю на будущее как на вечное страдание и тоску. Малодушие мешает мне поставить точку в моей жизни. Я буду продолжать выходить по вечерам, нюхать кокс, пить и издеваться над дураками.

Пока не подохну от этого.

Человечество страдает. И я страдаю вместе с ним.

Примечания

1

Аристократический район Парижа. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Think Pink — «Дайте нам розовый цвет!» — клич, брошенный модельерам героиней актрисы Одри Хепберн в фильме «Забавная мордашка» и нашедший у них отклик.

(обратно)

3

Непременное условие (лат.).

(обратно)

4

ANPE — Национальное агентство по занятости.

(обратно)

5

Прозак и долипран — антидепрессанты.

(обратно)

6

Пашмина — цветная шаль из пуха кашмирской козы.

(обратно)

7

Тони и ребята (англ.).

(обратно)

8

Пускать пыль в глаза, рисоваться (англ.).

(обратно)

9

Hell (англ.) — ад.

(обратно)

10

Сенсационная новость (англ.).

(обратно)

11

Аптека, где, помимо лекарств, продаются сигареты, напитки и проч. (англ.).

(обратно)

12

Фешенебельный курорт на берегу Ла-Манша.

(обратно)

13

UV — облучение ультрафиолетовыми лучами.

(обратно)

14

Бак (сокр. от baccalauréat) — экзамен за курс средней школы.

(обратно)

15

Должно быть (англ.).

(обратно)

16

Майка, футболка (англ.).

(обратно)

17

Так! (лат.) Употребляется как пометка: «Обратить внимание!»

(обратно)

18

Дорогая (англ.).

(обратно)

19

Фивейский царь Лай был убит своим сыном Эдипом.

(обратно)

20

Эринии — в греческой мифологии богини мщения, они преследуют преступника, лишая его рассудка.

(обратно)

21

Энди Уорхол — идеолог поп-арта.

(обратно)

22

«Про́клятая троица» — так в начале XX века на Монмартре прозвали французских художников Мориса Утрилло, Сюзанну Валадон и Андре Утте.

(обратно)

23

«Рей Бэн» — итальянская фирма дорогих солнцезащитных очков.

(обратно)

24

Средний класс (англ.).

(обратно)

25

«Одемар — Пиге» — марка очень дорогих часов.

(обратно)

26

Уникальная икра белуги, отличается белым цветом.

(обратно)

27

Грубая ошибка (англ.).

(обратно)

28

Парки — в римской мифологии богини судьбы.

(обратно)

29

В этой главе строки из стихотворения Шарля Бодлера «Гармония вечера» даны в переводе Эллиса.

(обратно)

30

Букв.: мировая еда (англ.), экзотические блюда разных народов.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

*** Примечания ***